Общая теория капитала. Самовоспроизводство людей посредством возрастающих смыслов. Часть первая [А. Куприн] (fb2) читать онлайн
- Общая теория капитала. Самовоспроизводство людей посредством возрастающих смыслов. Часть первая 822 Кб, 160с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - А. Куприн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
А. Куприн Общая теория капитала. Самовоспроизводство людей посредством возрастающих смыслов. Часть первая
СемьеВведение
«Уровень науки определяется тем, насколько она способна на кризис своих основопонятий» (Хайдеггер 1997, с. 9). «В вопросах культуры торопливость и размашистость вреднее всего» (Ленин 1967–1975, т. 45, с. 389).Теория капитала испытала множество перипетий. Сначала в классической политической экономии. Затем в «Капитале» Карла Маркса и дискуссиях вокруг него в конце XIX — начале XX веков. Затем в работах Джона Мейнарда Кейнса, Фридриха Хайека и Фрэнка Найта и их дискуссиях 1930-х годов. Наконец, в Кембриджском споре о капитале 1950-х — 1960-х годов. Исследование сущности капитала по сути прекратилось с завершением спора двух Кембриджей. Сам же спор не имеет ясных итогов помимо того, что капитал является результатом человеческой деятельности, что в общем-то очевидно, поскольку капитал отсутствует в природе за пределами человеческой культуры. После падения социалистического лагеря широкие дискуссии о природе капитала практически не велись. Работа Тома Пикетти «Капитал в XXI веке» (2013), хотя и имеет слово «капитал» в заголовке, не пытается по-новому объяснить его природу. Пришло время для того, чтобы вновь поднять вопрос о природе капитала с учетом достижений, сделанных как в экономической, так и в иных науках. Разработка теории капитала с неизбежностью требует обращения к работам Маркса. В силу своего исторического воздействия на умы и судьбы людей во всем мире марксизм представляет собой камень, который нельзя просто обойти или отодвинуть с дороги. Влияние марксизма определяется не только единством его теоретической формы, но и цельностью его идеологического содержания. Марксизм как теория и идеология должен быть преодолен, и сделать это нельзя путем его огульного отрицания. Преодолеть марксизм можно только путем разработки более общей теории и более актуальной идеологии, по отношению к которой результаты Маркса были бы лишь частным случаем. Общая теория капитала требует учета достижений экономической науки после Маркса — марксистской, неоклассической, кейнсианской, австрийской, неоинституциональной школ. Ведь если общая теория капитала возможна, то эти конкурирующие теории в той или иной степени должны оказаться ее частными случаями. Чтобы понять природу капитала, нужно рассмотреть его исторические, логические и практические пределы. Недостаточно установить только нижнюю историческую границу капитала, границу его происхождения из традиционного общества. Нужно установить также верхнюю границу, границу его прехождения в некоторое другое общество. Каким будет общество после капитала — этот вопрос имеет ключевое значение для построения его общей теории. Соответственно этому построена структура нашей книги. Она состоит из трех частей, посвященных соответственно истокам, зениту и упадку капитала. Первая часть книги посвящена нижнему пределу, происхождению капитала из традиционного общества. Нельзя разработать теорию капитала, не разработав теорию меновой ценности. Путь к капиталу с неизбежностью лежит через меновую ценность, так что приходится вернуться к трудовой теории стоимости и теории полезности, чтобы найти их общее основание. Понять нижний предел капитала можно, только обратившись к абстрактным вопросам, касающимся человеческой культуры, ее происхождения и эволюции. Здесь нам приходится повторить вслед за Альбертом Эйнштейном: «Мы все ближе подходим к важнейшей цели науки — из наименьшего числа гипотез или аксиом логически получить дедуктивным путем максимум реальных результатов. При этом мысленный путь от аксиом к ощущаемым результатам или проверяемым следствиям становится все длиннее, все утонченнее. Теоретику все больше приходится руководствоваться при поисках теорий чисто математическими, формальными соображениями, поскольку физический опыт экспериментатора не дает возможности подняться прямо к сферам высочайшей абстракции» (Эйнштейн 1965–1967, т. 2, с. 279–280). Необходимость выяснить исходные пункты общей теории капитала вынуждает нас во многих случаях прибегать к формальным и абстрактным рассуждениям, тем не менее в книге нет математических формул. Во второй части книги рассматривается капитал в его развитой форме. Как это не парадоксально, по меньшей мере с XIX века противники капитала делали для его развития не меньше, чем сами капиталисты. Маркс разработал и начал реализацию стратегии в пользу рабочего класса. Антонио Негри называет Ленина «фабрикой стратегии» (Negri 2014). Постольку, поскольку конечной целью Маркса и Ленина было «освобождение труда», конечная цель их стратегии все еще не достигнута. Советский социализм и западный капитализм не смогли решить проблему координации личных и общественных интересов. Восток не справился с диктатурой плана так же, как Запад не справился с рыночной анархией. Смешанная экономика, на которую возлагал надежды Пол Самуэльсон (см. Самуэльсон 2002, предисловие к русскому изданию), не дает ответа. «Смешанная экономика» — это чисто внешнее соединение двух подходов, которое не дает понимания глубинных процессов и поэтому не позволяет ее развивать. Нужна новая модель, учитывающая глубинные законы развития техники, институтов и идей. В рассуждениях Маркса были разрывы, которые указывали на стартовые точки для дальнейших исследований. Эти разрывы были обусловлены как объективными факторами — тогдашним состоянием науки и общества, так и субъективными — идеологией Маркса. Мы относим к таким разрывам: ● сведение сложности труда к пропорции между простым и сложным трудом и связанный с этим неучет изменений в сложности рабочей силы и общества в целом; ● представление, что изменения в производительности не влияют на величину стоимости; ● сведение прибавочной стоимости к результатам труда индивидуальных рабочих, а валовой прибавочной стоимости — к результатам труда рабочего класса; ● непонимание того, что рост населения имеет ограничения и др. Третья часть посвящена верхнему пределу капитала, истории его прехождения. Маркс сформулировал условия прекращения капиталистического воспроизводства: понижение нормы прибыли и гибель капиталистической частной собственности. Однако ни Маркс, ни его последователи не смогли показать условия воспроизводства, приходящего на смену капиталистическому. Внеэкономическая эксплуатация и государственная собственность, на которых основывался социализм XX века, оказались возвращением к тому, что предшествовало капиталу, а не движением к тому, что следует за ним. Мы предлагаем взглянуть на творчество Маркса не как на научную или политическую деятельность, но как на процесс выработки и реализации стратегии в масштабах человеческой истории. Мы, в свою очередь, не разрабатываем стратегию, а пытаемся дать образ исторического будущего. Нельзя переписать «Капитал» и не предложить при этом образ будущего, которое наступает после капитала. К идеям Маркса нужно относиться не как к готовому результату, а как к рабочему процессу. Фридрих Энгельс в предисловии к третьему тому «Капитала» писал: «…У Маркса вообще пришлось бы поискать готовых и раз навсегда пригодных определений» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 25, ч. I, с. 16). Мы также не хотим давать «раз навсегда пригодные» определения, не хотим формировать у читателя какие-либо убеждения, не хотим выступать против имеющихся у читателя убеждений. Как известно, убеждения разделяют людей, а объединяют их сомнения. Настоящая работа не дает готовых ответов и рецептов. Она является исследовательской программой и набором исследовательских инструментов: «Цель нашего анализа отнюдь не в том, чтобы создать такую механику или такую шаблонную схему операций, которая автоматически выдавала бы безошибочный ответ, а в том, чтобы обеспечить себя методом для систематического и планомерного изучения ряда проблем» (Кейнс 2007, с. 276). Идеи Маркса оказались рассчитаны на столь дальнюю перспективу, что и в XXI веке они лучше всего читаются в контексте футурологических трудов. Вместе с тем, XX век дал такой опыт практической реализации идей Маркса, после которого само по себе обращение к этим идеям для многих людей стоит значительных усилий — из-за морального неприятия или равнодушия, выработанного многолетней пропагандой. Однако, прежде чем, быть может, расстаться с Марксом, нам придется сделать усилие, чтобы еще раз вернуться к нему.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Простое самовоспроизводство «… Как само общество производит человека как человека, так и он производит общество» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 42, с. 118). «… Общества куда менее упорядочены, чем наши теории о них» (Манн 2018–2019, т. 1, с. 32).
Глава 1. Традиционное общество и простое потребление
1. Совместная эволюция людей и смыслов
Мост Генриха — Попова и первая ловушка потребностей
Человеческая культура выступает как огромное скопление смыслов, а отдельный смысл — как элементарная форма культуры. Совместная эволюция людей как живого субъекта культуры и смыслов как ее возрастающей субстанции составляет сущность человеческой истории. По своему происхождению смысл — это взаимная адаптация природной среды и проживающего в ней живого человеческого вида. В ходе этой взаимной адаптации природная среда превратилась в набор средств для самовоспроизводства людей, а особенности поведения протолюдей — в практики человеческого самовоспроизводства. Смысл — это опосредование, особая ниша в среде, которую создал для себя человеческий вид. Люди произошли от животных, поскольку и когда животным пришлось прибегнуть к внебиологическим, смысловым механизмам самовоспроизводства. Биологические свойства передаются от человека к человеку благодаря генному наследованию, а культурные свойства — благодаря общению с другими людьми, и прежде всего в юном возрасте. Как известно, нельзя научить животное говорить, поскольку организм и поведение животных (даже человекообразных обезьян) лишены необходимых для этого свойств. Вместе с тем, истории феральных детей (маугли) показывают, что нельзя научить говорить человека старше примерно 12 лет, который в своем детстве был совершенно изолирован от общения с другими людьми. На начальном этапе эволюции человека, этапе естественного отбора, самые первые смыслы выступали как продолжение животных органов гоминид и как дифференциация их животных сигналов. Как палка или камень выступали в качестве продолжения руки проточеловека, так разные крики или жесты для предупреждения о разных опасностях (например, об опасности с земли или с дерева) были дифференциацией животных сигналов. На этом первом этапе смыслы были лишь продолжением животного поведения, а их передача осуществлялась с помощью так называемых «животных традиций». Как отмечает Вацлав Смил, самым ранним признаком, который отличал гоминид от других животных, стало не увеличение мозга и не изготовление орудий, а начавшийся примерно 7 миллионов лет назад структурно маловероятный переход к прямохождению. Прямохождение позволило экономить 25 % энергии при ходьбе по сравнению с шимпанзе, высвободить руки для использования инструментов, а рот и зубы — для развития более сложной системы звуковых сигналов, то есть прото-языка. При этих изменениях понадобился более крупный мозг с потребностями в энергии в три раза больше, чем у мозга шимпанзе (см. Смил 2020, с. 27–28). Конечно, прямохождение само требует какого-то объяснения, которое не сводилось бы к маловероятной случайности. Вместе с тем, как отмечает Джозеф Генрих, точная эволюционная последовательность, в которой появились смыслы — жесты, звуковая речь, социальные нормы и инструменты — не имеет решающего значения, поскольку культурная эволюция создавала существенное генетическое давление во всех направлениях. Если освобождение рук вело к развитию языка, то развитие языка освобождало руки для использования инструментов, приготовления пищи и поддержания равновесия во время преследования добычи (Henrich 2016, p. 252). Культура как накопление смыслов начинается там, где животный вид выходит за пределы естественного отбора (приспособления к среде) и начинает приспосабливать среду к своим потребностям, то есть формирует собственную природную нишу. Формирование ниши означает, во-первых, что органы животного и их функции выходят за пределы животного организма, часть среды становится «продолжением» организма; например, человекообразная обезьяна берет палку, чтобы «удлинить» свою руку и вытащить термитов — ее любимое лакомство — из термитника. Во-вторых, организм постепенно меняется вследствие своих собственных действий, изменяющих нишу; например, увеличение размера мозга у людей с развитием осмысленных действий. Эволюция смыслов — это эволюция опосредованного, окольного, орудийного и символического поведения, направленного на выстраивание ниши внутри природы, дома для людей. Как образно подмечает Генрих, для начала культурной эволюции нужно было в один прыжок перепрыгнуть пропасть, которую на самом деле можно перепрыгнуть только в два прыжка. Нужно было обеспечить и больший размер мозга, и большее количество смыслов. Для такого прыжка нужен мост. «Когда кумулятивная культурная эволюция запущена, она может создать богатый культурный мир, полный адаптивных инструментов, техник и ноу-хау, которые могут с лихвой окупить затраты на создание и программирование более крупного мозга, разработанного и оснащенного для культурного обучения. Однако вначале имеется немного такого, что можно было бы приобрести через культурное обучение, а то, что есть, достаточно просто, так что это можно выучить собственными индивидуальными усилиями (без социального обучения), например, методом проб и ошибок. Таким образом, естественный отбор не благоприятствует большему размеру или сложности мозга, потому что его разработка и программирование обходятся дорого» (Henrich 2016, p. 297). Согласно гипотезе Генриха, проблема «моста» была решена за счет двух встречных процессов (Henrich 2016, p. 298–311). Во-первых, за счет наращивания количества смыслов без большого увеличения объема мозга — за счет формирования в условиях открытой местности с обилием хищников больших групп гоминид для совместной защиты и более интенсивного обмена смыслами. Во-вторых, за счет сокращения затрат на создание и поддержание более крупного мозга. Генрих считает, что для избежания кровосмешения, как и у современных шимпанзе, у гоминид самки при достижении половозрелого возраста покидали свою группу и переходили в соседнюю, теряя всякие родственные связи. Формирование в больших группах устойчивых прото-семейных пар, в которых родство ребенка можно было установить не только по линии матери, но и по линии отца, позволяло установить круг свойственников матери, то есть родственников ребенка (аллородителей). Это обеспечивало ребенку их заботу и распределяло нагрузку по воспитанию ребенка на большее число особей, позволяло увеличить и время, в течение которого ребенок мог перенимать культуру, и размер его мозга. Думается, могут быть предложены и другие гипотезы «недостающего звена» — то есть тех практик самовоспроизводства, которые позволили перекинуть мост между психическими возможностями высших приматов и интеллектом человека разумного, живущего в мире символов. Евгений Панов полагает, что обнаружен вход на мост, но его большая часть не сохранилась, а остатки, возможно, никогда не будут найдены (Панов 2012, с. 383). Проблема моста между животными и людьми вызывает бесконечные споры. Чарльз Дарвин считал, что «как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное» (Дарвин 1935–1959, т. 5, с. 239). Однако Дерек Пенн и его коллеги пишут, что Дарвин ошибался, что глубокая биологическая преемственность между человеком и животными маскирует столь же глубокий разрыв между человеческим и нечеловеческим разумом, между их способностью применять системы абстрактных физических символов (Penn et al. 2008). Мы не беремся здесь решать эту проблему. Видимо, в какой-то точке группа высших приматов больше не могла воспроизвести себя в рамках программы животного поведения. В этой критической точке животные прибегли к новым практикам самовоспроизводства и у них появились новые потребности. Прото-люди попали в «ловушку потребностей», в которой их животные потребности начали превращаться в потребности культурные, их животное поведение — в поведение осмысленное, то есть деятельность.Материальная социальная абстракция в действии
Если поведение — это приспособление к среде, то деятельность — это приспособление среды к своим потребностям. «Ловушка потребностей» означала, что прото-люди теперь должны были вновь и вновь превращать среду, включая свои собственные организмы и поведение, в средство самовоспроизводства на основе передачи и обработки социальной информации. После того, как критическая точка была пройдена, уровень адаптации к окружающей среде, степень удовлетворения потребностей прото-людей стали определяться не только их животными инстинктами, но и абстрактностью и социальностью их действий. Бенджамин Шумахер замечает, что информация представляет собой парадокс: с одной стороны, она материальна, с другой стороны — абстрактна. Когда мы хотим поделиться информацией, мы должны придать ей физическую форму сигнала — звукового, светового, электрического и так далее. Однако по своему содержанию информация абстрактна: сообщения, которые переносятся физическими сигналами, не идентичны самим сигналам (Schumacher 2015, p. 4). Смысл как элементарная форма культуры — это социальная информация в действии, то есть действие, которое обладает одновременно социальными, материальными и абстрактными свойствами. Деятельный аспект культуры упускается в большинстве ее определений, вот один из примеров: «Культура — это информация, приобретаемая от других людей с помощью социальных механизмов передачи, таких как имитация, обучение или язык» (Месуди 2019, с. 23). На самом деле культура не сводится к информации и способам ее передачи, культура — это совокупность человеческих действий и результатов этих действий. Самовоспроизводство человека как культурного существа основывается на развитии всех трех сторон человеческой деятельности: абстрактной, социальной и материальной. 1. Эволюция абстрактной стороны деятельности состоит в развитии мышления (интеллекта или рассудка, если говорить о способности к мышлению), то есть сложных видов адаптации, основанных на повторяемости и специализации сигналов (стимулов) и увеличении размеров мозга. С этой стороны смысл есть отражение (описание, опосредование) среды в деятельности животного, то есть абстрактное действие. Развиваясь как абстрактное действие, человеческое мышление остается вместе с тем действием глубоко эмоциональным, основанным на животных инстинктах. Деятельность людей осмыслена — она основана на накоплении, сортировке и обработке информации, накоплении знаний и навыков, то есть опыта, применении опыта к решению задач. В совокупности это называют рассудком или интеллектом. Но интеллект — это лишь вершина огромного массива «тупых процессов», вырастающих из культурного обучения (Henrich 2016, p. 12). Поведенческие акты, основанные на обучении, такие как мораль, нравы, приемы, обычаи и т. п., мы называем практиками. Тысячи и десятки тысяч поколений людей производят практики, которые оказываются «умнее», чем интеллект любого отдельно взятого индивида или даже группы. Естественная эволюция меняет простые процессы — инстинкты, позволяя животным адаптироваться к сложной природной среде. Культурная эволюция также меняет простые процессы — практики, позволяя людям адаптироваться к их сложной естественной и искусственной среде обитания. Инстинкты, практики и интеллект — три основных элементарных типа поведенческих актов, различение между которыми восходит к работам Дарвина (см. Крушинский 1986, с. 134; Зорина и Смирнова 2006, с. 42). 2. Развитие социальной стороны деятельности основано на способности людей передавать сложные виды адаптации через негенетические механизмы — механизмы общения, и прежде всего через обучение. Смысл — это социальная абстракция, поскольку смысл существует только в совместной деятельности людей как субъекта культуры. Социальность не является исключительной чертой людей. Хотя считается, что общение обезьян сводится к передаче эмоций, в действительности они выходят за пределы эмоционального общения и обмениваются референтными сигналами: не просто подают сигнал об опасности, но указывают на вид приближающегося хищника. Способность подавать такие сигналы не является врожденной, она появляется у обезьян по мере обучения в юности (King 2001, p. 33). И животные, и люди обмениваются сигналами, которые несут в себе сообщения (информацию). Однако форма и содержание человеческих сигналов отличается от формы и содержания сигналов животных. Если сигналы животных выступают в качестве стимулов, предполагающих непосредственную, эмоциональную реакцию, то сигналы людей — это символы, требующие опосредованной, абстрактной реакции. Сигнал показывает, что нечто произошло и какой может быть ответ, но не требует моделировать ситуацию (произошедшее событие) и программу действий. Напротив, символ — это сигнал, который предполагает модель события и модель реагирования, адекватную данному событию (см. Фридман 2019, ч. 1, с. 24). Как известно, человекообразные обезьяны способны научиться символическому языку, такому как амслен или йеркиш (Зорина и Смирнова 2006, с. 137 слл.). Но они не могут выучить человеческий язык — не только из-за особенностей анатомии, но и потому, что их голосовые реакции носят непроизвольный, непосредственно эмоциональный характер (Зорина и Смирнова 2006, с. 103–104). Человеческие символы, и прежде всего язык, произошли в процессе эволюции из жестов, звуков и других сигналов, которыми обмениваются животные. По мнению Джорджа Мида, важнейшее значение в происхождении символов имели голосовые жесты, поскольку они моделировали поведение не только адресата, но и автора стимула (Мид 1994). По мнению Владимира Фридмана, переход от стимулов к символам произошел через обособление прото-символов («демонстраций») от прямых действий животных в отношении друг друга и от эмоциональных реакций, выражающих их внутреннее состояние (Фридман 2019, ч. 1, с. 59). Иван Павлов писал, что впечатления, ощущения и представления об окружающей внешней среде — это первая сигнальная система, общая у нас с животными. «Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми» (Павлов 1973, с. 497). Но сигнал сигнала — это не только слово, но и любое абстрактное, символическое действие. Выражением абстрактного движения является как слово, так и, например, человеческий жест или орудийное действие. 3. Эволюция материальной стороны деятельности направлена на развитие ниши, которую люди занимают в действительности. От поколения к поколению люди расширяют ту часть среды, которую они применяют как средство деятельности, расширяют границы своего дома. Смысл — это материальная абстракция, поскольку смысл представляет собой и процесс взаимодействия с вещами (вещения), и материальные условия и результат человеческого самовоспроизводства. Смысл сделал из гоминидов человека. Результатом совместной эволюции прото-людей и смыслов стал человек разумный. Если посмотреть на единство, которое образуют люди и смыслы, со стороны людей, то мы увидим общество, а если посмотреть на то же самое единство со стороны смыслов, то мы увидим культуру. Это единство мы будем называть обществом-культурой.Потребности, мотивы и эмоции
Самовоспроизводство людей как живых существ происходит через удовлетворение их потребностей. «Наличие у субъекта потребностей ― такое же фундаментальное условие его существования, как и обмен веществ [и обмен сигналами — А. К.]. Собственно, это — разные выражения одного и того же» (Леонтьев 1971). Удовлетворение потребностей есть процесс самовоспроизводства людей, взятый в целом. По своей сути потребление — это производство человека, продуктом потребления является сам человек. Первоначально потребление основывалось на присвоении материала природы и его минимально необходимом изменении, опосредовании. Смысл — это средство, которое в процессе эволюции стало целью. Цели — это результаты возможных действий, представляемые субъектом. Умение ставить цели, то есть представлять себе средства и выбирать среди них — это то, что отличает человека от животного, также использующего среду в качестве средства. «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 189). Эволюция смыслов начиналась с самых простых действий и их результатов, как, например, создание чоппера. Простейший чоппер — галька, у которой заточили край, отколов от него осколки другим камнем — получается в результате движений гоминида. Совокупность движений образует целостное действие, результатом которого является чоппер. Для того, чтобы возник смысл, необходимы гоминид, его орудийное действие и чоппер как результат действия. «Момент», в который гоминид стал целенаправленно создавать чопперы, является вместе с тем моментом, когда природа стала для гоминида средством и возникла культура. Очевидно, что этот «момент» является на самом деле растянутым во времени мостом, а пролеты этого моста требуют дальнейших исследований. Муравьи из трибы Attini выращивают грибы Basidiomycota, которые перерабатывают листья, срезаемые муравьями. Муравьи, в свою очередь, питаются богатыми белком «муравьиными кольраби», вырастающими на грибах. Таким образом, муравьи не просто применяют средства, но ведут целый «вид деятельности», своеобразное «сельское хозяйство». Однако деятельность муравьев остается в пределах, установленных их генетической программой. Их поведение меняется лишь постольку, поскольку эволюционируют их инстинкты, и не может меняться благодаря наследованию практик, основанных на обучении и не привязанных к инстинктам. В отличие от муравьев, люди представляют перед тем, как действовать. «Новые технологии конструируются мысленно, прежде чем они конструируются физически» (Arthur 2011, p. 23). Животные не имеют целей и средств, но они имеют потребности или нужды. Потребность — это направленность живого существа на то, чего нет. «В своих первичных биологических формах потребность есть состояние организма, выражающее его объективную нужду в дополнении, которое лежит вне его» (Леонтьев 1971). Теренс Дикон ввел понятие «энтенция», которое можно рассматривать как своего рода обобщение понятия «потребность». Энтенция — это соединение направленности и нехватки: «фундаментальное отношение к чему-то отсутствующему» (Deacon 2013, p. 27). Предметом, на который направлена потребность, является мотив. «… Мотивы следует отличать от сознательных целей и намерений; мотивы «стоят за целями», побуждают к достижению целей. В том же случае, когда цели прямо не даны в ситуации, то они побуждают к целеобразованию. Они, однако, не порождают целей — так же как потребности не порождают своих объектов. То, что на уровне приспособительной деятельности выступает в форме избирательности по отношению к воздействующим объектам, на высших ее уровнях выражается в избирательности по отношению к предвидимым результатам возможных действий, представляемым (сознаваемым) субъектом, т. е. целям» (Леонтьев 1971). Эмоции — это внутренние сигналы, которые отражают отношения между мотивами и деятельностью, обусловленной этими мотивами. Алексей Леонтьев сводил эмоции к отражению смысла: «К эмоциональным процессам относится широкий класс процессов внутренней регуляции деятельности. Эту функцию они выполняют, отражая тот смысл, который имеют объекты и ситуации, воздействующие на субъекта, их значения для осуществления его жизни» (Леонтьев 1971). Думается, исторически это не совсем верно, поскольку если бы смысл предшествовал эмоциям, то обезьяны были бы подобны роботам, и нам теперь приходилось бы искать не мост от эмоций к смыслам, а мост от смыслов к эмоциям. На деле смысл вырос из эмоции, она все еще составляет огромную часть его содержания. «Изначальные эмоции — это субъективный элемент инстинктов, которые представляют собой генетически запрограммированные модели поведения, обеспечивающие гомеостаз. К ним относятся жажда, нужда в дыхании, нужда в пище, боль, нужда в определенных минералах и т. д.» (Denton et al. 2009). Смысл представляет собой символизацию и опосредование эмоции. У людей эмоциональные процессы вышли за пределы инстинктивной реакции на сигналы и в ходе эволюции культуры послужили одним из источников смыслов, по мере того как в длительном эволюционном процессе опосредования смыслы в той или иной степени абстрагировались от своего эмоционального содержания. У человека нет бессмысленных эмоций, любую эмоцию человек объясняет, то есть осмысляет. Вместе с тем, смыслы имеют те или иные эмоциональные значения. Эти эмоциональные значения выступают на передний план в ценностях: ценности — это смыслы, упорядоченные по предпочтению. Милтон Рокич называл ценности «когнитивными репрезентациями потребностей», указывая при этом, что связь между потребностями и ценностями носит не прямой, а опосредованный характер (Rokeach 1973, p. 48–49). Потребности и ценности как их выражение не являются исключительным свойством людей, они свойственны для живой природы в целом. «Ценность — более абстрактная категория, чем организмы, поскольку это единственное, чему следуют все организмы» (Frisina 2002, p. 217). Ценности даны человеку не только в представлении, но и в бытии. Для субъекта обстоятельства среды, вещи и явления предстают как ценности: положительные (блага или возможности) или отрицательные (зла или риски). Человеческие чувства — как непосредственные восприятия, так и чувства, опосредованные мотивами, то есть эмоции — всегда осмысленны, то есть представляют собой ту или иную степень абстрактного или, если смотреть на смыслы со стороны материального (чувственного), они представляют собой ту или иную степень конкретного. Двойственная природа смысла отразилась в этимологии. На чувственно-конкретную сторону смысла указывает происхождение слова sense в английском языке. Здесь слово «смысл» этимологически произошло от слова «чувство». На абстрактно-социальную сторону смысла указывает происхождение слова «смысл» в русском языке — от «мысль», «мы шлем» (Чечулин 2011). Потребности и социальность — это то, что отличает смысл от простой информации, лишенной значения и направленности. Понятие «информация» и наука об информации появились тогда, когда люди начали рассматривать природу как часть культуры, лишенную направления. Те мотивы, эмоции и представления, которые не находят своего выражения в результатах деятельности индивида, остаются навсегда скрыты в глубинах его мышления. Они не существуют для общества и не образуют смысла. Они остаются ментифактами, мыслительными процессами, существующими только для субъекта этих мотивов, эмоций и представлений. Это одна крайность, в которой исчезает смысл. Другая крайность — когда смысл вырождается в мертвый результат, оторванный от общества людей, их мотивов, эмоций и представлений. В этом случае он превращается в материальную абстракцию и перестает быть смыслом, выхолащиваясь до артефакта, непонятной археологической находки. Например, любой письменный символ имеет смысл лишь тогда, когда он включен в человеческую деятельность, то есть имеет также субъективную сторону. Поскольку символы минойского линейного письма А не получается «включить» в нашу деятельность, они так и остаются не расшифрованными.Строение культуры
Ментифакт и артефакт, те крайние точки, в которых смысл исчезает, указывают на две фундаментальные характеристики смысла: определенность и направленность. Там, где одна из этих характеристик пропадает, пропадает и сам смысл. В зависимости от направленности на вещи, людей или идеи, можно выделить три стороны смысла: материальное действие, или вещение; социальное действие, или общение; абстрактное действие, или мышление. Выделение в человеческой культуре этих трех направлений само по себе является результатом культурной эволюции — накопления смыслов. Для каждого направления характерна своя функция. Функцией вещения является технология, общения — организация, мышления — психология. С точки зрения определенности смысл представляет собой единство трех планов — содержания, выражения и нормы. Смысл неразрывно связан с естественным языком. Рой Харрис писал, что языковое сообщество — это не собрание говорящих голов. Язык нельзя рассматривать отдельно от физических действий человека, человек не только пользуется языком, но создает язык своими действиями (см. Harris 1980, Preface). Идея о выделении в естественных языках плана выражения и плана содержания принадлежит Луи Ельмслеву (см. Ельмслев 1960). Мы развиваем эту идею: ● Во-первых, среда отражается в человеке, его инстинктах, практиках и интеллекте, формируя содержание смыслов. План содержания заключает в себе значения смыслов. Смысл в целом часто отождествляют со значением (планом содержания), однако, хотя значение некоторым образом ближе всего сознанию человека, смысл не сводится к значению. ● Во-вторых, человек, его мотивы, предпочтения и цели отражаются в среде, формируя выражение смыслов. План выражения заключает в себе знаковую, материальную сторону смыслов. Сам человек, будучи биокультурным существом, продуктом как биологической, так и культурной эволюции, также представляет собой в некоторой мере выражение смысла. ● В-третьих, устойчивые моменты взаимодействия между человеком и средой отражаются в человеческой деятельности и ее результатах, формируя нормы этого взаимодействия. План нормы заключает в себе устойчивые способы функционирования, или принципы и правила смыслов. Три функции и три плана смыслов раскрывают строение культуры. Нижеследующая «таблица» демонстрирует узловые точки, в которых сходятся функции и планы смыслов. Мы не даем развернутых пояснений к «таблице», предлагая читателю рассмотреть ее самостоятельно. Следует лишь отметить, что функции, планы и отношения между ними гораздо сложнее, чем это изображено в «таблице», которая служит только для упрощения и наглядного разъяснения наших тезисов.Иллюстрация 1. Строение культуры * Программы и техники здесь взяты в самом широком смысле, как любая программа и метод действий. У. Б. Артур применяет в этом случае понятие «дизайн» (Arthur 2011, p. 91). Для начальной стадии эволюции смыслов был характерен небольшой набор действий и их результатов. Каменные и деревянные орудия, правила кочевой жизни, охотничьи и собирательские знания и навыки, простая устная речь и фетишистские представления составляли скудный арсенал палеолитических смыслов. Деятельность палеолитического человека сводилась к присвоению и потреблению предметов природы, и средства его деятельности сводились к предметам потребления, он только начинал формировать культурную нишу, свой дом внутри природной среды.
2. Неопределенность, отбор и обучение
Неопределенность и смысл
Действительность дана людям в действии. Неопределенность — это степень приспособленности (или, что то же самое, неприспособленности) действительности к человеческим потребностям и действиям. Полная приспособленность означала бы, что удовлетворение человеческих потребностей не требует от людей никаких действий, в этом случае неопределенность отсутствовала бы полностью. На практике ситуаций полной определенности почти не существует. Фрэнк Найт сводит потребности к тем нуждам, которые вызывают направленные действия. «Мы “нуждаемся” в йоде, витаминах и массе других вещей, по поводу существования которых широкие слои населения пребывают в блаженном неведении; но мы не “испытываем в них потребности”, потому что они не порождают никаких конфликтов, а следовательно, и никакого “целенаправленного поведения”. Общая основа конфликта потребностей и, можно сказать, существования потребностей вообще — ограниченность средств удовлетворения того или иного влечения или надобности» (Найт 2003, с. 65–66). В школьных курсах экономики неопределенность сводится к ограниченности ресурсов, к нехватке ресурсов относительно человеческих потребностей. Однако «редкость ресурсов» является лишь частным случаем неопределенности. Другим частным случаем является, например, «асимметричное знание», когда одному человеку известно то, что неизвестно другому, и он пользуется этим для обмана. Все эти частные случаи являются лишь проявлениями неопределенности, то есть непредсказуемости, неожиданности, случайности. Смысл как определенность направлен на приспособление людей и действительности друг к другу, на преодоление неопределенности. Это придает смыслам большую инерцию: люди предпочитают адаптировать смыслы, а не отказываться от них. Толкотт Парсонс писал, что интерпретация — это способ, благодаря которому резкие изменения в среде не приводят к отказу от «символических формул» и «элементов культурной традиции», на которых основаны социальные системы. Парсонс называл это «адаптация посредством интерпретации» (Парсонс 2002, с. 414). «…Мораль проистекает из ценностей, а не разума. Джонатан Хайдт нашел доказательства этому. Люди пытаются оправдать свои ценности, ссылаясь на их причины, но если наши причины разрушены, мы придумываем другие, а не пересматриваем наши ценности. Наши причины оказываются самообманом, притворством — мы называем их “уважительными причинами”. Причины коренятся в ценностях, а не ценности в причинах» (Collier 2018, p. 35). Инерция смыслов ведет к формированию устойчивых смыслов — норм, и складыванию основанного на нормах социально-культурного порядка, в дальнейшем мы иногда будем говорить просто о порядке или укладе. Смыслы в их модусе нормы являются теми «традицией» и «общественным договором», которые позволяют обществу функционировать как единому целому. Порядок постоянно подрывается изменениями в среде. На ранней стадии культурной эволюции, пока среда сводилась главным образом к природе, порядок реагировал на события и явления в естественной среде обитания. Приспособление к окружающей среде — гораздо более быстрый процесс, чем приспособление окружающей среды к потребностям человека (см. Ливи Баччи 2010, с. 11). Однако по мере расширения культурной ниши и превращения ее в самостоятельную культурную среду уклад вынужден был меняться и под воздействием культурных событий и явлений. При этом с течением времени события культуры происходят все чаще и носят все более непредсказуемый характер. «Как правило, экономисты не задумываются о структуре, которая накладывается людьми на их сознание для упорядочивания окружающей среды и тем самым для уменьшения неопределенности. Экономисты также не считаются с динамической природой мира, в которой мы живем и которая продолжает ставить перед нами все новые проблемы, нуждающиеся в решении. Последний пункт поднимает фундаментальный вопрос. Если мы постоянно заняты созданием нового, небывалого прежде мира, то насколько хороша для его описания окажется наша старая теория, сделанная нами на основе накопленного опыта?» (Норт 2010, с. 26–27). События и явления являются источником неопределенности. С точки зрения порядка событие является отклонением от нормы: «Происшествие — значимое уклонение от нормы (то есть «событие», поскольку выполнение нормы «событием» не является) — зависит от понятия нормы» (Лотман 1998, с. 224). Социально-культурный порядок направлен на то, чтобы устранить из событий неопределенность, превратить события в факты — модели событий и нормы — программы действий. Чем более осмысленным становится процесс потребления, тем больше снимается неопределенность среды, тем более осмысленно природа смотрит на человека. Причинные модели событий и явлений, или знания, не являются исключительной прерогативой человека. Наличие элементарного рассудка у животных состоит в том, что они улавливают простейшие эмпирические законы окружающего мира, что позволяет им строить программы действий в новых ситуациях. В этом отличие рассудка, или интеллекта, от любых форм практик, основанных на обучении (см. Крушинский 1986, с. 27). «Когда в последние годы жизни Павлова в его лаборатории началось изучение поведения антропоидов, он уже совершенно определенно говорил об особом виде ассоциаций, который может быть оценен как конкретное мышление: “А когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это «условным рефлексом» назвать нельзя. Это есть случай образования знания, уловления нормальной связи вещей. Это — другой случай. Тут нужно сказать, что это есть начало образования знания, улавливание постоянной связи между вещами — то, что лежит в основе всей научной деятельности, законов причинности”» (Крушинский 1986, с. 10). Уже животные имеют представление о причинности и зачатки целенаправленного поведения. Знание часто определяют как «обоснованное истинное представление». Причинные модели универсальны и позволяют строить программы действий, применимые к любым условиям, с которыми когда-либо сталкивалосьобщество-культура. Этим люди отличаются от животных, которые строят эмпирические модели ситуаций, справедливые только для некоторых условий, и создают только вероятностные программы действий (см. Крушинский 1986, с. 10–11). Знание не сводится к представлению, оторванному от действия. Представление только тогда обосновано, когда оно позволяет выполнить действие. «Человек имеет возможность действовать, потому что обладает способностью открывать причинные связи, определяющие процессы изменений и становления во Вселенной. Действие требует и предполагает категорию причинности. Действовать способен только человек, видящий мир сквозь призму причинности. В этом смысле мы можем сказать, что причинность является категорией деятельности. Категория средства и цели заключает в себе категорию причина и результат» (Мизес 2005, с. 25). Знание как причинная модель всегда является вместе с тем и навыком, то есть программой действия.Популяции в смешанном отборе
Развитие прото-человечества было основано на самовоспроизводстве составлявших его популяций. Способность к самовоспроизводству является отличительной чертой живой системы. Популяция — это население одного живого вида в относительно замкнутой среде обитания. Ее самовоспроизводство основано на самообновлении — последовательной смене поколений особей (см. Берг 1993, с. 251–253). Если ранние популяции оставались во власти естественного отбора, то по мере накопления культуры самовоспроизводство популяций меняло свой характер: они трансформировались в общества-культуры, которые самовоспроизводились за счет не только природных, но и культурных механизмов — не только за счет передачи генов и взаимодействия с природной средой, но и за счет передачи смыслов и взаимодействия с культурной средой. Естественный отбор постепенно дополнялся и надстраивался культурным отбором. Современные люди являются результатом этого смешанного естественного и культурного отбора, единством генотипа и смыслотипа. На этапе смешанного отбора, продолжавшегося миллионы лет, эволюция практик шла рука об руку с эволюцией организмов, обеспечивая адаптацию прото-человеческих популяций к меняющейся природно-культурной среде — как к изменениям климата и природного ландшафта, так и к изменениям ландшафта смыслов. Смешанный отбор оставил ясные следы в самом организме человека. «…Культурное накопление коммуникативного репертуара оказывает избирательное давление на гены, отвечающие за общение: они понизили нашу гортань, чтобы расширить наш голосовой диапазон, развели аксонные связи из неокортекса глубоко в спинной мозг» (Henrich 2016, p. 251). Мозг, как центральная часть нервной системы, играет ключевую роль в метаболизме приматов и особенно человека, у которого над первой сигнальной системой надстроена вторая. Увеличение относительных размеров мозга имело критическое значение для накопления культуры. Мозг современного человека расходует 20–25 % от метаболической энергии, в отличие от 8-10 % для других приматов и всего лишь 3–5% для прочих млекопитающих. Для увеличения массы мозга требовалось снижение массы других тканей — прежде всего органов пищеварения, что было достигнуто за счет изменения рациона питания (см. Смил 2020, с. 29). Разведение огня и приготовление пищи на нем не являются инстинктивными действиями, это практики, передаваемые от поколения к поколению посредством обучения. И эти практики, вынеся часть процесса пищеварения за пределы организма человека, в огромной степени повлияли на то, как устроены его челюсти и пищеварительная система. Генрих со ссылкой на работу Ричарда Рэнгема пишет (Henrich 2016, p. 65–69), что овладение огнем коренным образом сократило затраты энергии на работу органов пищеварения, а это, в свою очередь, повлияло на строение нервной системы и объем мозга людей, что являлось условием для дальнейшего накопления смыслов. Как говорит Джеймс Скотт, овладение огнем не только привело к изменениям в человеческом организме, но и позволило человеку в огромной степени расширить свою экологическую нишу. Люди стали пользоваться огнем для изменения природных ландшафтов, создания условий для размножения интересных им животных и растений, что с течением времени привело к концентрации флоры и фауны вокруг человеческих поселений, к образованию все более обильных и более предсказуемых источников питания в шаговой доступности от жилища, к оседлости и одомашниванию (см. Скотт 2020, с. 58–60). Смешанный естественный и культурный отбор приводил к генетическим изменениям, формировал биокультурные особенности прото-людей, усиливая одни их стороны и ослабляя другие, таким образом приводил к психофизиологическим, морально-волевым и когнитивным искажениям в прото-людях, формируя их склонности. Склонности, в свою очередь, оказывали влияние на последующий отбор, который усиливал эти склонности. Так постепенно происходило одомашнивание человека. Задолго до того, как начать искусственный отбор домашних животных, люди начали культурный отбор самих себя. Как говорит Мэтт Ридли, человек — это самоодомашненная обезьяна (Ридли 2011, с. 397). «… Человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в ней силы и подчиняет игру этих сил своей собственной власти» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 188). В результате длившегося миллионы лет смешанного отбора культура оказалась заложена в саму природу, в гены человека. Однажды возникнув, культура стала оказывать на природу обратное влияние, создавая культурную среду внутри среды природы и одомашнивая прото-людей, превращая их в человека современного типа. «В диалектике природы и социально сконструированного мира трансформируется сам человеческий организм. В той же диалектике человек творит реальность и тем самым творит самого себя» (Бергер и Лукман 1995, с. 295).Эволюция обучения
Передача смыслов между людьми, то есть обучение, основано на имитации или подражании, а не на копировании. Подражатель не имеет доступа к содержанию смысла, который он приобретает, и не может скопировать смысл целиком. Поэтому передача смысла основана на деятельном общении с другими людьми — усвоении нормы на основе выражения — от которого подражатель продвигается к содержанию, то есть пониманию. Таким образом он постепенно входит внутрь смыслов, и осваивает одну за другой те культурные области, которые прежде были недоступны его пониманию. «… Культурный эквивалент генотипа — это информация, которая хранится в мозгу у человека и содержит его убеждения, навыки, знания и прочее. А культурный эквивалент фенотипа — это выражение такой информации в виде поведения, речи и артефактов. Именно второе — эквивалент фенотипа — копируется в процессе культурной передачи. Мы не получаем нейронные паттерны напрямую из мозга другого человека, мы копируем его поведение, слушаем его речь, читаем написанное им» (Месуди 2019, с. 89–90). Таков косвенный порядок наследования культуры: подражание, то есть копирование выражения в пространстве нормы, предшествует пониманию содержания. В природе наследование происходит в прямом порядке: сначала копируется генетическое содержание, а затем генотип во взаимодействии с внешней средой формирует фенотип — характеристики организма. Различие между прямой передачей генов и косвенной передачей смыслов была одна из изначальных проблем для меметики, которая пришла к концепции мема, отталкиваясь от научного аппарата генетики. «Серьезная проблема для меметики заключается в том, что когда одни и те же идеи распространяются среди населения, это редко происходит потому, что они буквально копируются друг у друга» (Lewens 2018). Наследственная изменчивость смыслов состоит в наиболее точном повторении смыслов следующим поколением людей. Неспособность людей аутентично повторить смысл ведет к его гибели, неспособность внести изменения в смысл ведет к его стагнации. Поэтому, как показывает Генрих, люди склонны «сверхимитировать», то есть копировать смыслы с избыточной точностью (Henrich 2016, p. 108–109). Способность людей улучшать смыслы (или по меньшей мере не давать им деградировать) при прочих равных условиях зависит от численности и социальности человеческой популяции. Качества человеческого общества влияют на культурную эволюцию, на адаптивный ландшафт смыслов. Отличие косвенной передачи смыслов от прямой передачи генов приводит к тому, что полученные смыслы могут мешать выживанию людей. Если выживание генов целиком и полностью зависит от выживания живых организмов, располагающих этими генами, то смыслы не привязаны жестко к своим носителям, поэтому в популяции могут распространяться смыслы, которые негативно влияют на самовоспроизводство людей. «Косвенная передача открывает возможность того, что некоторые черты могут распространяться в популяции, несмотря на то, что они снижают приспособленность людей, которые являются их носителями» (Lewens 2018). Известными примерами являются алкоголизм и наркомания. С точки зрения обучения культурная эволюция прошла две стадии: стадию социального обучения, на которой передавались смыслы, которые в принципе могли быть переоткрыты каждым индивидом заново путем индивидуального обучения (самообучения, то есть самостоятельного открытия или изобретения), и стадию культурного обучения, на которой люди стали передавать друг другу смыслы, которым отдельный индивид независимо от его способностей не смог бы самостоятельно научиться за всю свою жизнь. Социальное обучение характерно для ранних стадий культурного отбора, на которых смыслы передавались между гоминидами благодаря их стадности, то есть их животной социальности, и сами смыслы были еще непосредственно включены в животное поведение гоминид, выступая в виде животных сигналов и приспособлений. Если какие-либо смыслы терялись в процессе передачи, они могли быть открыты или изобретены заново, за счет самообучения. На поздних стадиях культурного отбора смыслы вышли за пределы природы и образовали самостоятельное царство, в котором деятельные абстракции постепенно обособились от непосредственно животного поведения в виде слов и орудий, передача смыслов стала происходить путем культурного обучения, а сложность передаваемых смыслов уже не позволяла научиться им самостоятельно, если по какой-то причине сообщество их утратило. В то же время культурное обучение позволило перейти от накопления индивидуального опыта к накоплению культурного опыта, возраставшего от поколения к поколению.Смысл как общий язык всех людей
Ева Яблонка и Мэрион Лэмб пишут, что «переход к человеческому обществу с языковым общением потребовал изменений в анатомии и сенсомоторной системе, а также повышения когнитивных способностей, но часть перехода, которую труднее всего объяснить, — это то, как люди приобрели способность быстро овладевать сложными правилами грамматики в юности» (Jablonka and Lamb 2006, p. 243). Согласно их предположению, эта способность могла возникнуть в ходе совместной эволюции генов и культуры. Если изначально вся языковая информация передавалась через социальное обучение, то по мере того, как общение приобретало для групп гоминид все большее значение, происходил культурный отбор индивидов на способность быстро и точно изучать элементы языка, результатом чего стала частичная генетическая ассимиляция основы этих элементов. При таком предположении возникает вопрос: как получилось, что в результате коэволюции популяций и их языков в наши дни любой ребенок может выучить любой язык, то есть почему у любого ребенка есть способность к изучению любого из пяти или шести тысяч человеческих языков. Ответ может состоять либо в том, что в период, когда складывалась генетическая способность к языку, у всех гоминид был один и тот же язык (а дальнейшее развитие языков не потребовало изменений в генетической способности); либо в том, что генетическая способность развилась применительно к некоторой общей основе, имеющейся у всех языков. Вариант, согласно которому на протяжении сотен тысяч и миллионов лет в разных группах гоминид существовал один и тот же язык, выглядит маловероятным. Эволюция языков за последние несколько тысяч лет неплохо изучена (в том числе на основании письменных источников), и она показывает, что языки быстро расходятся между собой по мере географического расселения их носителей. Более вероятным представляется вариант, согласно которому генетическая способность к изучению языков развилась применительно к их общей основе, по отношению к которой отдельные языки выступают как ее план выражения. В то же время, Дамиан Блази и его коллеги, проанализировав 40-100 «базовых слов» из примерно 3700 языков, показали, что имеется устойчивая связь между звучанием и значением: базовые слова со сходным значением имеют сходство в звучании. Это сходство может быть связано как с происхождением разных языков от одного общего предка, так и с позднейшими заимствованиями между языками, либо с иными причинами, которые делают определенные звуки более предпочтительными для выражения данных значений (Blasi et al. 2016). В свое время Исаак Ньютон и Готфрид Лейбниц независимо друг от друга пришли не только к дифференциальному исчислению, но и к идее единого человеческого языка, основанного на природе самих вещей. Ньютон писал: «Диалекты отдельных языков так сильно различаются, что всеобщий Язык не может быть выведен из них столь верно, как из природы самих вещей, которая едина для всех народов и на основе которой весь Язык был создан вначале» (Ньютон 1997, с. 320). Лейбниц полагал, что существует алфавит человеческих мыслей, то есть простые понятия или «буквы», из которых складываются все человеческие мысли, и на этом алфавите основан врожденный язык (Вежбицкая 2011, с. 85). Как это не покажется странным, мысли складываются не из понятий, не из образов, не из букв, не из слов. Мысли складываются из смыслов. Как говорит Дуглас Хофштадтер: «Никого не смущает идея, что “один и тот же роман” может существовать на двух разных языках, в двух разных культурах. Но что такое роман? Роман — это не конкретная последовательность слов, потому что если бы это было так, он мог бы быть написан только на одном языке, в одной культуре. Нет, роман — это паттерн, то есть определенный набор персонажей, событий, настроений, тонов, шуток, намеков и многого другого. Итак, роман — это абстракция, и, следовательно, «один и тот же роман» может существовать на разных языках, в разных культурах, даже в культурах, которые процветают на дистанции в сотнях лет друг от друга» (Hofstadter 2007, p. 224). Смысл, или социальное и материальное абстрактное действие, является тем общим содержанием всех языков, по отношению к которому они выступают как элементы плана выражения. Смысл связан со своим языковым выражением посредством деятельной языковой нормы и передается благодаря этой норме. Эвальд Ильенков писал: «“Глубинные структуры”, выявленные Хомским, действительно складываются в онтогенезе, в процессе развития ребенка раньше, чем он становится способным говорить и понимать речь. И не нужно быть марксистом, чтобы увидеть их очевидную, можно сказать, осязаемую реальность в образе сенсомоторных схем, т. е. схем непосредственной деятельности становящегося человека с вещами и в вещах в виде сугубо телесного феномена — взаимодействия одного тела с другими телами, вне его находящимися. Эти сенсомоторные схемы, как их именует Пиаже, или “глубинные структуры”, как их предпочитают называть лингвисты, и есть то самое, что философия издавна титулует логическими формами, или формами “мышления как такового”» (Ильенков 1991, с. 272). Изучение речевого развития ребенка дает ключ к пониманию речевого развития человечества. Ребенок осваивает язык через социально активированный, то есть насыщенный деятельными нормами план выражения. Деятельные нормы в данном случае — это сенсомоторные схемы и построенные на них модели ситуации и действия: связи сигналов (слов, жестов) и действий: «есть», «пить», «спать», «гулять» и т. д. Младенец предрасположен к усвоению этих связей.3. Традиционный выбор и кумулятивная культура
Смыслы, контрфакты и выбор
Как говорил Константин Циолковский, сгущение энергии в звездах предшествовало развитию организмов (см. Циолковский 2004, с. 105). Жизнь с ее законами отбора берет начало в неживом с его законами гравитации. В свою очередь, культура берет свое начало в жизни. Органическая эволюция двигается через отбор внутри популяций, то есть через вариативность, требующую смены поколений особей. Культурная эволюция начинается внутри естественного отбора — как культурный отбор особей, происходящий не только на основе вариации генов, но и на основе вариации смыслов. Однако если гены, как элементы биологической информации, жестко привязаны к своим носителям — особям и популяциям — и не могут изменяться независимо от организмов, то смыслы, как элементы культурной информации, как социально передаваемые материальные абстрактные действия, могут изменяться независимо от организмов людей — в тех рамках, которые установлены деятельной силой людей, их инстинктами, практиками и интеллектом. Как показал Леонид Крушинский, если на ранних этапах биологической эволюции поведение животных формируется под ведущим влиянием инстинктов, то по мере усложнения нервной системы все большую роль в их адаптивном поведении начинает играть обучение (практика), а у человека современного типа с его дифференцированным конечным мозгом поведение в большой степени определяется рассудком (Крушинский 1986, с. 135–136). При этом «в основе рассудочной деятельности лежит чрезвычайно широкая норма реакции, акты поведения, осуществляемые при участии рассудка, могут выходить далеко за пределы тех форм поведения, которые возникли как приспособления к конкретным условиям обитания» (Крушинский 1986, с. 80). Вместе с тем, рассудок не отработан в такой степени естественным отбором, как обучение, поэтому при частом решении новых задач начинаются неврозы (см. Крушинский 1986, с. 228–229). Практика и интеллект не являются исключительным свойством людей. Животные также имеют свои «животные традиции» и свой «животный интеллект». Однако различие между животным и человеком не сводится к количеству, как это видел Дарвин. Различие между ними качественное: животные, хотя и пользуются средствами, остаются внутри природы. Их средства не образуют обособленную от природы культурную среду обитания. Роберт Сапольски отмечает, что широкая норма реакции, лежащая в основе интеллекта человека, сама является результатом эволюции (мы бы сказали, смешанного отбора), которая освободила мозг человека от жесткого контроля со стороны генетической программы: «Поскольку она созревает последней, по определению, лобная кора — это область мозга, наименее ограниченная генами и наиболее сформированная опытом. Это так и должно быть, чтобы мы были тем в высшей степени сложным социальным видом, которым мы являемся. Как это ни странно, но генетическая программа развития человеческого мозга, по-видимому, эволюционировала таким образом, чтобы максимально освободить лобную кору от влияния генов» (Sapolsky 2017, p. 173). Развитие рассудка с его широкой нормой реакции равнозначно развитию контрфактов. Контрфакты — это, так сказать, альтернативные факты — то, что могло бы быть, но не было сделано, не вошло в культурный репертуар и не было передано путем обучения. Контрфакты появились одновременно с самими смыслами как их случайные вариации, которые возникали при планировании и воспроизводстве действий. Сама по себе такая случайность была лишь пересечением закономерностей: «то, что мы считаем фундаментальной случайностью, может быть результатом простых взаимодействующих правил» (Page 2009, p. 38). По мере развития смыслов контрфакты стали приобретать все более самостоятельное значение. В своей «Книге причин» Джуда Перл выделяет три ступени в лестнице, ведущей к познанию причин: «видеть», «делать» и «воображать». На первой ступени стоят большинство животных и компьютеры, которые обучаются через ассоциации (Иван Павлов говорил в этом случае об условных рефлексах). На второй ступени — ранние люди, которые вмешиваются в события, применяют орудия и действуют на основании плана, а не просто подражают, а также дети, которые экспериментируют, чтобы учиться на опыте. На третьей ступени — «те, кто учится через контрфакты, могут вообразить несуществующие миры и делать выводы о причинах наблюдаемых явлений» (Pearl and Mackenzie 2018, p. 28). Начавшись как культурный отбор, эволюция смыслов очень медленно и постепенно, но во все большей мере продолжалась как культурный выбор. В отличие от культурного отбора, выбор смыслов реализуется через вариативность, требующую смены поколений смыслов, а не поколений людей. На этапе выбора развитие смыслов отрывается от развития организма человека и приобретает самостоятельность. Смыслы перестают быть продолжением организма человека, они все больше становятся внешней по отношению к нему субстанцией. Из объекта биокультурной коэволюции человек становится ее субъектом, принимает на себя функцию отрицания фактов, генерации контрфактов и ускоренного их отбора. Как говорит Никита Моисеев, происходит переход «от стратегии природы к стратегии разума» (Моисеев 1990, с. 223 слл.). Если смешанный отбор — это действие сил природы и культуры, то выбор — это целенаправленное действие человека. Выбор — это действие человека и результат действия, то есть выбор между контрфактами сам по себе является смыслом. Скотт Пэйдж в своем лекционном курсе «Понимание сложности» выделяет четыре различия между системами, в которых разнообразие возникает в результате отбора и системами, в которых разнообразие возникает в результате выбора (см. Page 2009, p. 14): ● величина скачков: отбор идет мелкими скачками, а выбор может двигаться большими: эволюция живого не может скрестить слона с тигром, а эволюция смыслов может; ● жизнеспособность промежуточных состояний: при отборе все промежуточные стадии должны быть самостоятельно жизнеспособными, при выборе промежуточные стадии могут быть не способными к самостоятельному функционированию; главное, чтобы было жизнеспособно финальное состояние; ● способ представления: отбор «привязан» к единственному способу кодировки — например, генетическому, а выбор может осуществляться в различных символьных системах; ● непрерывность: отбор непрерывен и осуществляется через случайный перебор всех возможных вариантов, а выбор дискретен и привязан к актуальному набору вариантов. Как говорит Жан-Люк Нанси, «субъект есть тот, кто разлагает любую субстанцию — любую данность», «субъект есть то, что он делает, он есть действие, и его действие состоит в том, что он сознает отрицательность субстанции» (Nancy 2002, p. 5). Люди, взятые с точки зрения их способности к деятельности, или деятельной силы, являются тем (контр)смыслом, который отрицает культуру как данность, создает новое и сам является этим новым. Выбор — это ускоренный отбор. С началом выбора смыслов эволюция культуры ускорилась по отношению к эволюции человеческого организма. Эволюция общества-культуры стала идти быстрее, чем эволюция человеческого тела и психики. К какому пролету моста Генриха — Попова можно привязать появление контрфактов и выбора? К появлению человека современного типа около 200 тысяч лет назад? Или выбор начался намного раньше? Или намного позже? Мы не знаем.Традиционное общество и накопление опыта
И естественный отбор, и выросший из него культурный отбор происходят в два шага: первый шаг — это мутация, то есть некоторое случайное изменение в генах или смыслах, а второй шаг — наследование, то есть передача генов или смыслов, которые обеспечивают успешную адаптацию к среде. Отличие выбора состоит в том, что он происходит по сути в один шаг, в котором совмещены представления о возможных действиях (контрфакты) и само действие (смысл). В этом одном шаге производится то действие, которое выбрано. С началом выбора эволюция смыслов стала идти по Ламарку, а не по Дарвину: люди стали отбирать смыслы целенаправленно, сохраняя те признаки смыслов, которые были им нужны. Теперь у условного одомашненного «жирафа» действительно стала расти шея по мере того, как он тянулся вверх за листвой — поскольку потомство именно от такого жирафа люди старались сохранить. «Биологическая эволюция — плохой аналог для культурных изменений, эти две системы различаются по трем фундаментальным причинам. Во-первых, культурная эволюция может происходить на порядки быстрее, чем биологические изменения при максимальной дарвиновской скорости, а вопросы времени имеют решающее значение в эволюционных спорах. Во-вторых, культурная эволюция является прямой и ламаркистской по форме: достижения одного поколения передаются через образование и обнародование непосредственно потомкам, что обеспечивает огромную потенциальную скорость культурных изменений. Биологическая же эволюция является косвенной и дарвиновской, поскольку благоприятные черты не передаются следующему поколению, если только по счастливой случайности не возникают в результате генетических изменений. В-третьих, основные топологии биологических и культурных изменений совершенно разные. Биологическая эволюция — это система постоянного расхождения без последующего соединения ветвей. Родословные линии, когда-то разошедшиеся друг с другом, остаются разделенными навсегда. В истории же человечества передача между линиями является, возможно, основным источником культурных изменений. Европейцы узнали о кукурузе и картофеле от коренных американцев и заразили их оспой» (Gould 1992, p. 65). Биологическая эволюция основана на наследовании и изменчивости генов и естественном отборе организмов с генотипом, способствующим адаптации к среде обитания. Человек как живое существо является основой общества-культуры. Поэтому и в первобытных общинах механизм естественного отбора продолжает действовать, оказывая влияние на инстинктивное поведение людей. Люди по-прежнему руководствуются инстинктами и эмоциями — постольку, поскольку это допускается обществом-культурой. Традиции и предрассудки, передаваемые посредством обучения, наслаиваются на инстинкты и ограничивают их. Культурная эволюция основана на наследовании смыслов, их изменчивости и отборе людей со смыслотипами, способствующими адаптации к окружающей среде: «Вот эта идея в ее простейшей форме. Мы установили, что с самого раннего возраста люди сосредотачиваются на более квалифицированных, компетентных, успешных и престижных членах своих сообществ и более широких социальных сетей и учатся у них. Это означает, что новые и улучшенные техники, навыки или методы, которые появляются, часто начинают распространяться среди населения, поскольку менее успешные или более молодые члены их копируют. Улучшения могут возникнуть в результате преднамеренного изобретения, а также в результате удачных ошибок и новых комбинаций элементов, скопированных у разных людей» (Henrich 2016, p. 212–213). Если культурный отбор — это отбор среди фактов на основании норм, то выбор — это отбор контрфактов на основании норм. Традиционный выбор в огромной степени зависел от норм и опирался на практики, передаваемые путем культурного обучения. Однако уже и этот традиционный выбор, основанный на случайном дрейфе смыслов и разумном закреплении случайности, позволил людям в конечном счете перейти к искусственному отбору, то есть выбору животных и растений. Примерно 30 тысяч лет назад с одомашнивания собаки начался переход от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию. Зарождение традиционного выбора не привело к началу первобытных «революций». Одомашнивание животных и растений мы предпочитаем называть «аграрной эволюцией», поскольку этот процесс занял тысячи и десятки тысяч лет. Ранние человеческие изобретения и открытия были благоприятными случайностями, которые закреплялись через отбор популяций, сделавших эти открытия и изобретения. В традиционном обществе интеллект и целенаправленный выбор индивидов способствуют культурной эволюции, но еще не играют самостоятельной роли. Практики и предрассудки господствуют в традиционном обществе и обеспечивают его выживание. Современному человеку трудно примириться с мыслью, что развитый интеллект не является конкурентным преимуществом. Однако это очень хорошо понимают представители традиционных обществ, которые основываются не на интеллекте, а на практиках, чтобы приспособиться к среде своего обитания. Генрих показывает это на примере экспедиции Франклина, замерзшей во льдах Арктики в 1840-е годы: «… Снежные домики инуитов выглядят специально спроектированными и функционально хорошо подходят для жизни в Арктике. Чтобы спроектировать такой дом, необходима команда инженеров со знанием аэродинамики, термодинамики, материаловедения и строительной механики. Неудивительно, что, столкнувшись с реальной угрозой замерзнуть насмерть в своих палатках, люди Франклина не смогли придумать, как сделать домики из снега. Ни один из них и даже вся эта команда из сотни мотивированных мужчин не смогли придумать, как это сделать. Дом инуита — это продукт кумулятивной культурной эволюции, его особенностям строители-инуиты просто учатся на примере, без какой-либо большой причинной модели» (Henrich 2016, p. 115). Традиционное общество накапливает культурный опыт прежде всего в рамках практик, передающихся от поколения к поколению. Социально-культурный порядок и причинные модели являются предпосылками для контрфактов и выбора: выбор невозможен в ситуации полной неопределенности. Интеллект отдельных индивидов и выбор между контрфактами играют в этом обществе значимую, но подчиненную роль. В традиционном обществе идет медленное накопление культурного опыта.Смыслы, гены и мемы
Идея о том, что культура складывается из элементов, не является чем-то новым. Мы не будем здесь рассматривать всю долгую историю подобных исследований, а остановимся лишь на меметике. В своей работе 1976 года «Эгоистичный ген» Ричард Докинз выдвинул гипотезу о единице передачи культурной информации, которую он назвал мемом: «Нам необходимо имя для нового репликатора, которое отражало бы идею о единице передачи культурного наследия или о единице имитации» (Докинз 2013, с. 295). Докинз ввел понятие мема по аналогии с геном. Гены не делятся и не смешиваются, они «корпускулярны», но при этом на поверхности они проявляются как непрерывный фенотипический признак: рост или цвет кожи человека может принимать любое значение в пределах определенного интервала. Докинз ставит вопрос о том, корпускулярны ли мемы (см. Докинз 2013, с. 299; Месуди 2019, с. 85–86). По мнению Алекса Месуди, в отличие от генов единицы культурной наследственности не дискретны: «Меметика основывается на неодарвинистском допущении о том, что культуру можно разделить на дискретные единицы, наследуемые определенным образом, — как гены. Кроме того, предполагается, что мемы передаются с высокой точностью, что, по Докинзу, является одной из ключевых характеристик репликатора. Однако, в отличие от генетической наследственности, наследственность культурная, по всей видимости, не является дискретной» (Месуди 2019, с. 84–85). В действительности смыслы демонстрируют признаки как дискретного, так и непрерывного множества. На дискретность смысла указывает то, что смысл можно обособить, дать ему определение. На непрерывность смысла указывает то, что он существует только в процессе своего движения. В отличие от мема смысл не существует отдельно от человека, как «культурный ген», который может передаваться или не передаваться между людьми. Смыслы — это не «культурные гены», а человеческие действия и их результаты, взятые в совокупности их материальности, социальности и абстрактности. Смысл не является аналогом гена, поскольку смысл происходит не от одного отдельно взятого смысла или даже дискретного множества смыслов, а от непрерывного множества смыслов, образующих культуру в процессе своего опосредования, передачи и отвлечения. Смысл является как наследуемым, так и приобретенным свойством. Если новые гены могут происходить только от уже существующих генов, то новые смыслы — контрфакты — рождаются от взаимодействия субъекта и его культуры со средой. Контрфакты рождаются из непрерывного множества смыслов. По сути, культура представляет собой один единый Смысл. Контрфакт происходит не только от культурной традиции, передаваемой посредством обучения, но и от интеллекта, решающего задачи в изменяющейся среде. Иными словами, смысл как субстанция культуры зависит от направленности человека как ее субъекта: «Идеи и элементы технологии также не имеют стабильного аналога геному или зародышевой линии, потому что различные элементы в циклах технологического воспроизводства, включая идеи, поведение ремесленников и сами материальные элементы технологий, могут временно приобретать статус репликаторов в зависимости от внимания, которое им уделяют агенты-люди. Когда приходит другой ремесленник, чтобы сделать похожий предмет, он, вероятно, может внести случайные вариации: в мысленном плане конструирования горшка, или в действиях по изготовлению горшка, или в самом сделанном горшке» (Lewens 2018). В биологической науке ведутся поиски минимального генома, который позволяет существовать и самовоспроизводиться организму. Исследователи считают, что такой геном состоит из 256 активных генов (Hutchison et al. 2016). В природе наименьший геном среди самовоспроизводящихся организмов имеет бактерия mycoplasma genitalium — 525 генов. Человеческий геном включает в себя 20–25 тысяч активных генов. До настоящего времени отсутствуют исследования минимального множества смыслов, которое позволило бы запустить культурную эволюцию. Человеческая культура когда-то начиналась со скудного набора первобытных смыслов, может быть, с нескольких простейших орудий, причинных мини-моделей и элементарного языка. Однако смыслы так умножились ко времени, когда 5300 лет назад жил Этци — человек медного века, мумия и личные вещи которого были обнаружены в Альпах в 1991 году — что для их хранения и исследования потребовалось многоэтажное здание музея. Современная же человеческая культура представляет собой гигантское скопление смыслов, даже для поверхностного описания которых требуется энциклопедия в тысячи томов.Простое потребление и развертывание потребностей
Накопление смыслов начинается там, где животный вид превращает среду в средство и приспосабливает среду к своим потребностям. В свою очередь, накопление смыслов ведет к развертыванию потребностей (см. Коротаев 2003, с. 32–33). Развертывание потребностей означает, во-первых, превращение животных потребностей в культурные потребности и, во-вторых, появление все новых, теперь уже культурных, потребностей. Выше мы называли этот критический момент «ловушкой потребностей», с которой началась человеческая история. «Сама удовлетворенная первая потребность, действие удовлетворения и уже приобретенное орудие удовлетворения ведут к новым потребностям, и это порождение новых потребностей является первым историческим актом» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 3, с. 27). Развертывание потребностей первоначально происходит в рамках культурного отбора. По мере перехода от культурного отбора к выбору удовлетворение потребностей разворачивается в осмысленный процесс потребления, то есть все более целенаправленное присвоение и опосредование материала природы. Традиционное, или простое, потребление основано на постепенном формировании культурной среды внутри среды природы. Первобытные люди встроены в природу и следуют ее ритмам: «Внимательные наблюдатели за жизнью охотников-собирателей были поражены тем, что она состоит из кратковременных всплесков активности. Ее виды чрезвычайно разнообразны — охота и собирательство, рыбалка, изготовление ловушек и строительство запруд — и предназначены для того, чтобы максимально использовать природные ритмы доступности пропитания. Я полагаю, что понятие “ритмы” здесь основное» (Скотт 2020, с. 110). По мере расширения культурной среды в ней образовывался собственный ритм. От кочевого образа жизни, охоты и собирательства происходил переход к более или менее оседлой жизни, земледелию и скотоводству. Изменения в технологиях, происходившие очень медленно, опосредовались такими же медленными изменениями в организациях и психологиях. Родовые общины трансформировались в вождества, вождества в государства. Фетишизм и анимизм дополнялись тотемизмом и многобожием. Чем более осмысленным становится процесс потребления, тем больше потребности оказываются когнитивно представлены самим людям, тем больше они раскрываются в форме ценностей. Эмоциональное поведение постепенно дополняется традиционными действиями. «Граница между осмысленным действием и просто (назовем его так) реактивным поведением, не связанным с субъективно подразумеваемым смыслом, крайне подвижна. Значительная часть всего социологически релевантного поведения, особенно чисто традиционное действие, лежит на границе между ними» (Вебер 2016, с. 68). Уильям Дюрэм отмечал, что поскольку культурные варианты передаются в обществе, то их выбор не обязательно решается на индивидуальном уровне, выбирать может и общество (Durham 1991, p. 192). В действительности нужно объяснять не то, каким образом из индивидуальных выборов складывается общественный, а то, откуда взялся индивидуальный выбор, как он стал возможен. Исторически все начиналось с общественного выбора, с наследуемых практик и порядка, как оснований общественного выбора. Потребности не удовлетворяются на основании какой-то одной нормы или эмоции. Развертывание потребностей происходит в рамках норм и основанного на нормах социально-культурного порядка — в частности, морали. Ценность является результатом выбора, в котором различные нормы и эмоции конкурируют между собой. Субъект находится «между нормой и эмоцией». В процессе отбора и выбора нормы и эмоции эволюционируют, а вместе с ними развертываются потребности. Простое потребление для огромного большинства населения сводится к удовлетворению минимальных потребностей, необходимых для выживания. Эти минимальные потребности, удовлетворение которых необходимо для продолжения существования, играют в простом потреблении ключевую роль. Мы называем эту первую группу потребностей потребностями существования. Потребности существования по существу сводятся к утилитарным потребностям. Вторая группа потребностей — потребности общения. Простое потребление происходит в относительно малых и изолированных друг от друга сообществах из нескольких десятков или сотен людей. Потребности общения в них состоят прежде всего в поддержании их сплоченности, разделении «друг — враг», утверждении собственного социального статуса внутри сообщества. Третья группа потребностей, потребности самовыражения, в условиях простого потребления проявляются в наименьшей степени, появляются позже первых двух групп, и сначала выполняют вспомогательную функцию. Постольку, поскольку эволюция смыслов происходит в результате культурного отбора, а не выбора, потребности самовыражения остаются бесполезными, а иногда и вредными для самовоспроизводства традиционных общин. Фантазеры и изобретатели зачастую игнорируются, а часто преследуются. Для анархо-примитивистов, подобных Джону Зерзану, медленный прогресс первобытных общин не является загадкой. Ответ состоит в том, что первобытные мечтатели не могли придумать ничего лучшего, чем их простая жизнь. «За всю огромную по длительности эпоху палеолита, заметных технологических изменений было не так много. Согласно исследованиям Герхарда Крауса (1990), нововведений “в методике изготовления каменных орудий за два с половиной миллиона лет практически нет”. В свете того, что мы теперь знаем о доисторическом интеллекте, многих социологов подобная “стагнация” особенно раздражает. “Трудно понять, почему развитие происходило так медленно”, — пишет Ваймер (1989). Лично мне кажется разумным считать, что причиной очевидного отсутствия “прогресса” был именно интеллект — осознающий совершенство общества собирателей и охотников и удовлетворенный такой жизнью. Разделение труда, одомашнивание животных, окультуривание растений, символическая культура — по-видимому, до самого последнего времени все это отвергалось» (Zerzan 2012, p. 7). Скорее, причиной отсутствия «прогресса» был не интеллект, а его подчиненное положение — интеллект был придавлен традицией. Именно практики, а не интеллект, были ключевым источником наиболее эффективных причинных моделей. Повышение уровня адаптации — это приближение причинных моделей к реальности и распространение власти человека над природой. Потребности и мотивы деятельности в процессе своего развертывания реализуются в форме более широких возможностей для выбора, но в условиях традиционного выбора это расширение происходило крайне медленно.Глава 2. Простое производство и необходимая деятельность
1. Развитие производства из потребления
Аграрная эволюция и возрастание смыслов
Будь Homo sapiens просто крупным млекопитающим, подобным волку или медведю, общая численность его популяции не превысила бы нескольких сотен тысяч (Капица 2009, с. 15). Например, численность серых волков в мире составляет около 300 тысяч особей, такая же численность у шимпанзе. Превращение человека вкультурное существо позволило ему выйти за пределы численности, установленные природой. Сто тысяч лет назад в мире был 1 миллион человек. 10 тысяч лет назад, когда началась аграрная эволюция, людей было уже 5-10 миллионов, многие из них для самовоспроизводства уже полагались на (полу)одомашненных животных и растения. Чем дальше двигалась аграрная эволюция, тем больше становилось людей. На рубеже нашей эры на Земле жило уже около 250 миллионов, в подавляющем большинстве земледельцев и скотоводов, а не охотников и собирателей. К началу промышленной революции в мире проживало уже около 1 миллиарда человек (см. Malanima 2009, p. 1 ff.). Накопление смыслов привело к обособлению культуры внутри природы и вместе с тем к обособлению производства внутри потребления. Аграрное производство начало складываться приблизительно 10–12 тысяч лет назад в результате накопления изменений в способе взаимодействия людей с природной средой, постепенного одомашнивания растений и животных. Неолитическая аграрная эволюция представляла собой быстрое событие по меркам палеолита, но по меркам современных социально-культурных изменений это было очень медленное и постепенное развитие производящего хозяйства. Исследования показывают, что процесс одомашнивания был растянут во времени: «Во-первых, они отрицают выделение одного-единственного события одомашнивания — как произвольное и бессмысленное. Во-вторых, они растягивают одомашнивание на очень-очень длительный срок, который некоторые называют «производством продуктов питания низкого уровня»: растения были уже не вполне дикорастущими, но еще не вполне одомашненными. Оптимальные трактовки одомашнивания растений отказываются от единственного события одомашнивания и заменяют его, опираясь на убедительные генетические и археологические свидетельства, процессами окультуривания диких видов в разных регионах, которые длились до трех тысячелетий и обусловили множественные и рассеянные в пространстве и времени одомашнивания основных культур (пшеница, ячмень, рис, нут, чечевица)» (Скотт 2020, с. 30). Не существовало четкой границы между присваивающим и производящим хозяйством. Переходный период от одного к другому Джеймс Скотт называет «нечетким производством» (Скотт 2020, с. 52). Для нечеткого производства были характерны два момента. Во-первых, шло приращение смыслов в предметах и средствах деятельности: растения и животные, а вслед за ними и сам человек из продуктов природы все больше превращались в продукт человеческой деятельности. Во-вторых, переход от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству приводил к перераспределению времени между разными видами деятельности. Наступление относительного более теплого и стабильного климата в начале голоцена привело к тому, что некоторые территории позволили людям самовоспроизводиться без необходимости вести кочевую жизнь — как, например, в регионе Плодородного полумесяца — за счет охоты, рыболовства и сбора дикорастущих растений. Повышение плотности населения носило локальный характер и было связано с возможностью получать большой сезонный избыток пищи — например, в местах нереста рыбы или сбора урожая злаков. Сезонный избыток пищи и постепенно выработанное умение его хранить позволили повысить плотность населения и потребовали умения планировать и в целом управлять временем. «Пищевая стратегия, которая базируется на нескольких сезонных потоках энергии, требует умения хранить пищу. Способы хранения включают зарывание в вечную мерзлоту, сушение и копчение морепродуктов, ягод и мяса; складирование семян и корней, погружение в масло, изготовление колбас, муки из орехов и зерна. Крупномасштабное, долговременное хранение пищи изменило отношение охотников и собирателей к времени, труду, природе, а также помогло стабилизировать высокую плотность населения. Умение планировать и управлять временем стало, возможно, наиболее важным эволюционным преимуществом. Новый способ существования предотвращал частые перемещения и предлагал другой способ выживания, основанный на накоплении излишков» (Смил 2020, с. 44). Переход к оседлости не был связан исключительно с особенностями той или иной местности. В течение нескольких тысяч лет люди перешли к оседлости не только во многих регионах Старого света (Ближний Восток, Индия, Китай), но и в Новом свете. Практически одновременный, по доисторическим меркам, переход к оседлости в разных частях земного шара, говорит о том, что он был связан прежде всего с достижением критической точки в эволюции общества-культуры, совпавшей по времени с климатическими изменениями в начале голоцена. Переход к производящему хозяйству происходил постепенно и был основан на использовании природного эффекта, снижающего требуемую интенсивность труда при возделывании зерновых. Как огонь позволяет расчищать лес и создает питательный слой для полезных человеку растений и животных при подсечно-огневом земледелии, так и периодические приливы и отливы в поймах крупных рек создают питательный слой для посева злаков. Паводковое земледелие было тем природным эффектом, которым воспользовались умные и ленивые охотники-собиратели (см. Скотт 2020, с. 88): «Главная проблема сельского хозяйства, особенно основанного на плужном земледелии, состоит в том, что оно трудоинтенсивное. Впрочем, один тип земледелия устраняет большую часть труда — приливно-отливное (также известное как паводковое), где семена обычно высеиваются в плодородный ил, сформированный ежегодным разливом рек. Этот плодородный ил, безусловно, был результатом «переноса» питательных веществ из размытых верховий рек. Этот тип земледелия наверняка был исторически первым в пойме Тигра и Евфрата, не говоря уже о долине Нила. Он все еще широко распространен и доказал, что является самой трудосберегающей формой земледелия, независимо от возделываемых культур» (Скотт 2020, с. 87). Таким образом, на первых порах земледелие было лишь дополнительным источником питания для охотников и собирателей, которые перешли к оседлости благодаря обилию пищи в низовьях рек, граничащих с морским побережьем. Для первобытных общин подобное изобилие было не правилом, а скорее редким исключением: «Для некоторых групп общие усилия по добыванию пищи были сравнительно низкими, всего несколько часов в день. Подобные факты ведут к тому, что охотников-собирателей описывают как «общества первоначального изобилия», живущие в условиях материального изобилия, лени и праздности. Самый известный случай — племя Добе! Кунг из пустыни Калахари (Ботсвана), процветавшее на диких растениях и мясе. Это племя считали прекрасным примером доисторических охотников-собирателей, живших вроде бы довольной, здоровой и энергичной жизнью. Это заключение, базирующееся на ограниченных и ненадежных данных, должно было — и подверглось сомнению (…) Повторный анализ оценок энергетических затрат и демографических данных, собранных в 60-е, показал, что питание и здоровье Добе! Кунг выглядели в лучшем случае нестабильными, а в худшем говорили об “обществе на грани исчезновения”» (Смил 2020, с. 41). Дальнейшее распространение производящего хозяйства (во всяком случае, в Европе) происходило главным образом за счет миграции представителей аграрных обществ, а не за счет того, что охотники и собиратели охотно перенимали аграрные практики соседей (см. Смил 2020, с. 48–49). Видимо, это является подтверждением того, что аграрные практики не были однозначно более выигрышными по сравнению с охотой и собирательством. Переход к сельскому хозяйству был в некотором смысле коллапсом первобытного общества. Джеймс Скотт отмечает, что переход от охоты и собирательства к земледелию влечет за собой более монотонный ритм и более простой характер деятельности: «Я испытываю искушение назвать поздненеолитическую революцию со всем ее вкладом в становление крупных обществ деквалифицирующей и упрощенческой. Адам Смит предложил в качестве показательного примера повышения производительности, которое обеспечило разделение труда, булавочную фабрику, где каждый шаг в производстве иголок был разбит на поминутно нормированные задачи, выполняемые разными рабочими. Алексис де Токвиль с симпатией отнесся к работе Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», но задался вопросом: «Что можно ожидать от человека, который двадцать лет своей жизни был занят изготовлением булавочных головок?» (Скотт 2020, с. 114). «Не будет преувеличением сказать, что по сложности охота и собирательство отличаются от зернового земледелия так же, как оно — от монотонной работы на современной сборочной линии: каждый из названных видов деятельности представляет собой очередной шаг в сторону сужения перспективы и упрощения решаемых задач» (Скотт 2020, с. 112). Первобытные общества не были обществами изобилия, охотники и собиратели не вели жизнь в праздности, но они по крайней мере не были вынуждены тяжело и однообразно трудиться. За исключением паводкового, земледелие является гораздо более тягостным занятием, чем охота и собирательство: «Как отмечает Эстер Бозеруп и другие авторы, не существует причин, по которым собиратель в большинстве природных условий решил бы перейти к земледелию, если его не вынуждает демографическое давление или некие формы насилия» (Скотт 2020, с. 39). «Почему собиратели в здравом уме и без дула пистолета у их коллективного виска сделали выбор в пользу чудовищного увеличения тяжелого труда, необходимого для оседлого земледелия и животноводства? Даже современные охотники-собиратели, вытесненные в бедные ресурсами районы, тратят лишь половину своего времени на то, что мы бы назвали трудовым обеспечением пропитания» (Скотт 2020, с. 115). Если переход от охоты и собирательства к земледелию означает упрощение жизни и вместе с тем более тягостный труд, то почему он вообще произошел? Причина — в создании излишков или запасов, которые позволяли снизить неопределенность среды и освобождали время и ресурсы для иных занятий, кроме добычи пищи. Религия, война, ремесло и торговля в такой же степени была причинами земледелия и скотоводства, как земледелие и скотоводство — их причинами. Упрощение жизни индивидов сопровождалось усложнением бытия общин, индивидам приходилось все больше приспосабливаться к ритмам культуры, а не природы. Переход к аграрному производству происходил на уровне обществ-культур, а не на уровне личностей, многие из которых страдали от этого перехода. Основным двигателем этого перехода была конкуренция между общинами, их вождями, их смыслами. Условием и вместе с тем последствием перехода к оседлости и производящему хозяйству стало повышение плотности населения. Если для общин охотников и собирателей средняя плотность популяции составляла 25 человек на 100 кв. км (Смил 2020, с. 34), то подсечно-огневое земледелие позволяло обеспечить питанием в 100 раз больше людей: от 2000 человек на 100 кв. км для кукурузы в Северной Америке до 6000 человек для риса и клубней в Юго-Восточной Азии (см. Смил 2020, с. 50). Наконец, при таком развитом аграрном производстве, как рисовые поля времен династий Мин и Цин, кукурузные плантации ацтеков или картофельные поля инков, плотность населения достигала десятков тысяч человек на 100 кв. км обрабатываемой земли (см. Смил 2020, с. 97, 100–101). Скотт показывает, что одомашнивание человека, растений и животных, их скученность в пределах дома, ухудшает их здоровье и повышает уровень смертности. Но при этом переход к оседлости повышает рождаемость настолько, что она компенсирует возросшую смертность. Ценность детей как рабочей силы для крестьянина выше, чем для охотника-собирателя. Все это вело к тому, что аграрные общества стали вытеснять общины охотников и собирателей (см. Скотт 2020, с. 103–104, 136–138). Выше мы видели, что появление культуры стало первой «ловушкой потребностей»: однажды прибегнув к смыслам для своего воспроизводства, гоминиды уже не могли больше оставаться только животными. Возникновение сельского хозяйства оказалось второй «ловушкой потребностей»: однажды сложившись, аграрное общество-культура уже не могло вернуться к состоянию охоты и собирательства, поскольку не смогло бы прокормить себя. Рост численности населения и повышение его плотности привели к возрастанию смыслов и ускорению их эволюции. Мы можем назвать четыре переменные, от которых зависит уровень сложности и скорость развития общества-культуры: разнообразие, связность, взаимозависимость, адаптация и обучение (см. Page 2009, p. 10–12). Возрастание населения и увеличение плотности в первых аграрных обществах повлияли на все четыре переменные. «Рост населения напоминал своего рода цепную реакцию: более высокая плотность заселения территории открывала новые возможности для специализации, что приводило к росту индивидуальной производительности, а он в свою очередь вел к дальнейшему увеличению численности населения. Благодаря такой большой численности у людей получали развитие не только их разнообразные природные качества, но также и еще более разнообразные культурные традиции, и человек мог, пуская в ход свой высокоорганизованный интеллект, выбирать среди них — особенно во время своей достаточно долгой юности» (Хайек 1992, с. 217). Увеличение численности и плотности населения, рост специализации по мере развития аграрного производства привели к повышению связности и взаимозависимости: расширился круг общения между людьми, повысилась интенсивность общения, произошло социальное расслоение. «Доисторические изменения — лучшие инструменты, мастерство обращения с огнем, лучшие охотничьи стратегии — происходили очень медленно, в масштабах десятков тысяч лет. Последующее принятие и интенсификация постоянного земледелия затянулись на тысячелетия. Наиболее важным последствием перехода к земледелию стал значительный рост плотности населения, приведший к социальной стратификации, специализации и начальной урбанизации» (Смил 2020, с. 392). Вместе с тем, повышение плотности населения вкупе с концентрацией домашнего скота, одомашненных растений и паразитов часто вело к массовым эпидемиям и коллапсу цивилизаций (см. Скотт 2020, с. 39–40). Подавляющее большинство населения удовлетворяет лишь свои потребности существования, ведя натуральное хозяйство. «Экономика при традиционном типе воспроизводства опиралась в основном на сельское хозяйство, от прогресса в котором и зависел в значительной мере медленный прогресс общества. Мы будем недалеки от истины, если скажем, что около трех четвертей или четырех пятых рабочей силы были заняты в сельском хозяйстве» (Ливи Баччи 2010, с. 24). Согласно Томасу Мальтусу, население в традиционном обществе растет в геометрической прогрессии, а производство продуктов питания — в арифметической. Геометрический рост численности населения при арифметическом росте производства — это путь к мальтузианской ловушке, то есть кризису и гибели того общества или той части общества, которая оказывается неспособна себя прокормить. Традиционное общество-культура в значительной степени остается частью природной среды, в нем эволюция смыслов то и дело наталкивается на природные ограничения — будь то экология, урожай или эпидемии.Качество и количество смыслов
В обществе-культуре действуют законы вероятности. С одной стороны, действует закон возрастания и усложнения смыслов по мере того, как люди (ре)комбинируют их. С другой стороны, действует закон убывания и упрощения смыслов по мере того, как люди теряют их при передаче: «Большие группы населения могут преодолеть неизбежную потерю информации при культурной передаче, поскольку, чем больше людей пытаются чему-то научиться, тем больше шансов, что кто-то в конечном итоге получит знания или навыки, которые, по крайней мере, так же хороши или лучше, чем были у человека, у которого они учились. Взаимосвязанность важна, потому что она означает, что больше людей имеют шанс получить доступ к наиболее квалифицированным или успешным учителям и, таким образом, имеют шанс превзойти их и рекомбинировать элементы, полученные из различных высококвалифицированных или успешных учителей, для создания новых рекомбинаций» (Henrich 2016, p. 220). Сложность смыслов определяется численностью, разнообразием и социальностью популяции, а численность человеческой популяции определяется сложностью смыслов: «Если бы, например, какой-нибудь один член племени, более одаренный, чем все другие, изобрел новую западню, оружие или какой-либо новый способ нападения или защиты, то прямая личная выгода, без особого вмешательства рассуждающей способности, заставила бы других членов общества подражать ему, и таким образом, выиграли бы все. С другой стороны, привычное упражнение в новом ремесле должно было, в свою очередь, развивать до некоторой степени умственные способности. Если новое изобретение было важно, то племя должно было увеличиться в числе, распространиться и вытеснить другие племена. В племени, которое стало многочисленнее вследствие таких причин, будет всегда более шансов для рождения других одаренных и изобретательных членов» (Дарвин 1935–1959, т. 5, с. 242). Те же механизмы, которые ведут к возрастанию сложности общества-культуры, могут при определенных условиях вести к ее потере. Если популяция начинает уменьшаться или оказывается в изоляции, она начинает терять адаптивную культурную информацию. Джозеф Генрих приводит следующий пример: когда европейцы впервые столкнулись с тасманийцами, их орудия выглядели примитивными даже по сравнению с орудиями других палеолитических общин. Археологические раскопки показали, что десятки и даже сотни тысяч лет назад аборигены располагали более сложными орудиями — до того времени, когда примерно 12 тысяч лет назад остров не оказался отрезан от Австралии поднявшимся океаном. В условиях изоляции относительно малочисленное население Тасмании не смогло поддерживать прежнюю сложность своих орудий (см. Henrich 2016, p. 220–222). Человеческая деятельность — это совокупность материальных социальных абстрактных действий, результатом которой являются сами люди. Качество смыслов определяет качество людей, а качество людей определяет качество смыслов. В этом цикле «субъект — смысл» качество субъекта и смысла определяется их материальностью, социальностью и абстрактностью. Качество материальной деятельности и ее средств зависит от размеров общины и особенностей общения: «Размер группы и социальная взаимосвязь между индивидами играют решающую роль в этом процессе. Самый очевидный пример того, что размер группы может иметь значение, заключается в том, что большее количество умов может генерировать больше удачных ошибок, новых рекомбинаций, случайных озарений и преднамеренных улучшений» (Henrich 2016, p. 213). «… Сила коллективного мозга группы зависит от ее социальных норм и институтов… В людях тесно переплетаются социальность и технологические ноу-хау» (Henrich 2016, p. 322). Материальность и социальность тесно связаны с абстрактностью, то есть со способностью к установлению причин и мотивов, к вычислениям и расчетам, взятым в самом широком смысле. Например, у приматов размер префронтальной коры зависит от размера сообщества: чем больше социальных связей, тем больше размер коры (см. Sapolsky 2017, p. 51). Психика человека — такое же напластование разных периодов и эпох, как его мозг, в нем можно проследить всю последовательность от древнейших до современных элементов и функций. В живой природе субъект появляется там, где есть, так сказать, «биомеханический расчет»: «Когда мы смотрим на бактерию под микроскопом, она отвечает нам непрерывным «computo ergo sum» [«вычисляю, следовательно, существую» (лат.) — А. К.]. Нужно уметь слушать. Но что это может означать, когда нам говорят: «Я вычисляю сама?». Это означает, что я ставлю себя в центр мира, в центр моего мира, мира, который я знаю, чтобы обработать его, рассмотреть его и выполнить все меры защиты, обороны и т. д. Понятие субъекта появляется вместе с computo и его эгоцентризмом. Представление о субъекте неотделимо от этого акта вычисления, в котором каждый является не только своей собственной конечностью, но и конституирует свою собственную идентичность» (Morin 2008, p. 73). В обществе-культуре хозяйственный субъект, или экономическая единица, появляется там, где начинается «хозяйственный расчет». Хозяйственным субъектом были и палеолитическая родовая община, и двор феодального монарха, и контора новоевропейской фабрики. Расчет, или выбор, — это эволюционный процесс, то есть процесс, который сложился в ходе самовоспроизводства людей и служит продолжению этого самовоспроизводства. Расчет как сопоставление прошлых, настоящих и будущих затрат и выгод предшествовал всякому производящему хозяйству. Для общины охотников и собирателей характерен свой способ расчета и свой тип отношений между людьми, основанный на этом способе расчета. Косвенная взаимность — это способ расчета, при котором после удачной охоты добыча группы делилась на всех членов племени. Это обеспечивало долю в добыче при неудачной охоте в будущем и решало проблему хранения добытого мяса (см. Sapolsky 2017, p. 324–325). Развитие производства расширяло круг ценностей, отсутствовавших в природе, но необходимых для самовоспроизводства общин. Это вело к повышению роли расчета и к повышению «субъектности» общины, то есть значения разума по сравнению с инстинктами и практиками. Люди являются субъектом и объектом собственной деятельности, природа и культура — ее средствами. «Простые моменты процесса труда следующие: целесообразная деятельность, или самый труд, предмет труда и средства труда» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 189). К этим моментам необходимо добавить человека как субъекта (движущую силу) деятельности и его потребности как источник этой движущей силы. Эволюция качества смыслов связана с развертыванием потребностей и выражается в развитии ценностей — материальных, социальных и психологических. Как мы говорили выше, ценности являются, с одной стороны, представлением потребностей в сознании людей, а с другой стороны, проекцией потребностей на вещи и обстоятельства среды. «Ценность не является имманентной, она не находится внутри предмета. Ценность внутри нас; она — способ, которым человек реагирует на окружающие его обстоятельства» (Мизес 2005, с. 92). Проекции могут быть как положительными, так и отрицательными, как благами, так и злами. Человек как движущая сила деятельности — это деятельная сила. Люди ведут свою деятельность, складывающуюся из огромного количества действий, чтобы воспроизводить самих себя. Возрастание смыслов связано с их разделением, умножением и сложением. Разделение, умножение и сложение смыслов равнозначно накоплению смыслов, а процесс такого накопления называется кумулятивной культурной эволюцией. Результатом и исходным пунктом деятельности являются сами люди (их деятельная сила) и средства их деятельности. В совокупности люди и средства деятельности образуют средства самовоспроизводства. Средства деятельности, в свою очередь, делятся на средства производства и предметы потребления или жизненные средства. В ходе аграрной эволюции из предметов потребления выделились средства производства, а опыт присвоения и потребления продуктов природы дополнился опытом производства продуктов культуры.Иллюстрация 2. Средства самовоспроизводства В отличие от потребления, производство направлено на удовлетворение не непосредственных, текущих потребностей, а на удовлетворение опосредованных, будущих потребностей. Экономисты традиционно сводят средства деятельности к благам. Согласно Карлу Менгеру, блага низшего порядка направлены на удовлетворение потребностей людей (предметы потребления), а блага высшего порядка (средства производства) — на производство благ низшего порядка: «блага высшего порядка получают и удерживают свой характер не по отношению к потребностям непосредственно настоящего времени, но исключительно по отношению к тем потребностям, которые предусмотрены человеком и проявятся по окончании производственного процесса» (Менгер 2005, с. 81–82). Однако на самом деле средства деятельности не сводятся к благам, поскольку в своей деятельности люди потребляют (как непроизводительно, так и производительно) не только блага, но и зла. Помимо способности удовлетворить человеческие потребности (будь то прямо, в качестве предметов потребления, или окольно, в качестве средств производства), средства деятельности объединяет то, что все они являются продуктами деятельности. Маркс в первом томе «Капитала» (1867) ввел понятие «абстрактного труда», чтобы привести все конкретные виды деятельности к общему эквиваленту и ввести понятие количества труда: «Если отвлечься от потребительной ценности товарных тел, то у них остается лишь одно свойство, а именно то, что они — продукты труда» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 23, с. 46). Введя понятие «абстрактного труда», Маркс не показал, что является его субстанцией. Георг Зиммель писал в работе «Философия денег» (1900) о том, что в отличие от энергии, которая при качественной неизменяемости может по-разному проявляться — как теплота, электричество или механическое движение — различные виды труда не имеют общего эквивалента или общей субстанции, которая бы позволила сравнивать между собой, например, «мускульный» и «психический» труд. При этом Зиммель допускал, что такой эквивалент существует: «Должен заранее заметить: я не считаю вообще невозможным, что когда-либо будет найден механический эквивалент и для психической деятельности. Конечно, значение содержания этого эквивалента, его объективное место в логической, этической и эстетической связи находится абсолютно по ту сторону всяких психических процессов, подобно тому как значение слова лежит по ту сторону его физиологически-акустического звука» (Simmel 1930, S. 467; русский перевод см. Зиммель 2015, с. 218). Как верно предполагал Зиммель, всеобщий эквивалент, который обеспечивал бы сведение к общему эквиваленту всех видов человеческой деятельности, находится по ту сторону психических и физических процессов. Для того, чтобы психический и мускульный труд можно было свести друг к другу, для них необходим не «механический», а «информационный» и «ценностный» эквивалент — то есть смысл. Смысл является искомой субстанцией деятельности и ее результатов.
Фигуры как элементы смыслов
Смысл как единица культуры — это социальная информация в действии. В генах информация записана в виде последовательностей нуклеотидов. Каким образом записывается информация в смыслах? Отдельный смысл складывается из фигур — изменений и различий. Таким образом, смысл складывается как из непрерывных, так и из дискретных фигур. В этом смысл схож со светом, имеющим корпускулярно-волновую природу. Величина смысла определяется количеством изменений и различий. Дело не меняется от того, о какой из сторон смысла идет речь — о вещении и вещи, общении и обществе, или мышлении и символе. Величина смысла во всех случаях определяется количеством фигур, необходимых для его воспроизводства. Невозможно свести смысл только к выражению, только к содержанию или только к норме, поскольку смысл — это материальная и социальная абстракция в действии, взятая в единстве всех изменений и различий, необходимых для ее воспроизводства. Как социальное и материальное абстрактное действие, смысл основан на расходовании энергии и времени. Энергия и время являются ограничителями, но не мерой смыслов. Величина смысла определяется количеством содержащихся в нем фигур. Теория информации называет изменения и различия битами и измеряет информацию в битах. Бит — это такое изменение и различие, которое сведено к тому, чтобы быть изменением и различием и ничем больше: «1» или «0», «вкл.» или «выкл.» и т. п. Самый простой элемент смысла, самая простая фигура — это не просто бит (0 или 1), а бит, взятый с оценкой. У культурного бита есть не только модуль (0 или 1), но и знак («+» или «—»). Если информация — это определенность, то смысл — это направленная, ценностная информация. Смысл можно наглядно представить себе как строку s, состоящую из фигур, а критерием для определения величины смысла является количество фигур в строке s. Если отдельный смысл — это строка из фигур, то совокупность смыслов образует контекст. Поскольку смыслы существуют лишь в контексте, постольку они функционируют не как дискретное, а как непрерывное множество. Нет четко определенной, фиксированной границы между фигурами и смыслами, эта граница подвижна, определяется контекстом. Одно и то же движение руки в зависимости от контекста может быть как частью действия, так и самостоятельным действием, имеющим собственный смысл, то есть жестом. Любой смысл обретает свою конкретность в контексте. Смысл всегда является конкретным действием и результатом такого действия. Абстрактное выражение является смыслом лишь постольку, поскольку оно находится в контексте материальной и социальной абстрактной деятельности. Аристотель говорил, что «искусство в одних случаях завершает то, что природа не в состоянии произвести, в других же подражает ей» (Аристотель 1976–1983, т. 3, с. 98). Завершенность или сделанность — это основная характеристика смысла и культуры в целом по сравнению с фигурами. Целое рубило — это смысл, камень со сколом — это фигура. Завершенная фраза — это смысл, незавершенная фраза — это набор фигур. Продуманная книга — это смысл, недодуманная книга — это скопление фигур. Мудрость — это высшая форма завершенности действия, позволяющая начать принципиально новое действие. Отношение между фигурами и смыслами, своего рода «чувство смысла», является тем основанием общего языка всех людей, которое позволяет им учить новые языки в зрелом возрасте и догадываться о назначении обломков, найденных при археологических раскопках. «Язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям может быть построен легион знаков» (Ельмслев 1960, с. 305). Когда мы говорим, что в отличие от битов как «кирпичиков» информации, фигуры как «кирпичики» смысла имеют некоторые качественные характеристики, это означает, что все множество фигур можно условно разделить на подмножества, то есть выделить виды фигур, или базовые фигуры. Ельмслев считал выделение базовых фигур необходимым условием для описания как выражения, так и содержания знаков. «Такое исчерпывающее описание опирается на возможность объяснения и описания неограниченного числа знаков с помощью ограниченного числа фигур, в том числе с точки зрения их содержания. Требование сокращения должно быть здесь таким же, как и для плана выражения: чем меньшее число фигур содержания будет в нашем распоряжении, тем лучше мы сможем удовлетворить эмпирический принцип в его требовании наипростейшего описания» (Ельмслев 1960, с. 324–325). Смысл проявляет себя в психическом и физическом бытии человека, но не рождается в них. Абстракции не являются порождением человеческого разума. Скорее, это человеческий разум является результатом развития материальных абстракций. Смыслы лишь воспроизводят фундаментальные определения, состояния, отношения, изменения, направления в природе и обществе: «То, что язык можно выучить на примерах всего за несколько лет, отчасти возможно благодаря сходству между его структурой и структурой мира» (Домингос 2016, с. 60). Отсюда же универсальность смыслов, способность людей понять друг друга, перевести языки друг друга — и это после десятков тысяч лет изолированного развития. В эпоху географических открытий европейцы находили общий язык с индейцами или австралийцами. Все люди действуют, говорят и мыслят на одном языке — языке смысла: «По мнению Лейбница, если мы хотим что-нибудь понять, наш образ действия всегда должен быть такой: свести все сложное к простому, т. е. представить сложные идеи в виде комбинаций простейших понятий, которые абсолютно необходимы для выражения мыслей» (Вежбицкая 2011, с. 86). «Внутри всех языков мы можем найти и маленький общий словарь, и маленькую общую грамматику. Вместе этот общечеловеческий словарь и связанная с ним грамматика представляют собой маленький язык, по-видимому, общий для всего человечества. С одной стороны, этот мини-язык — это пересечение всех языков мира, с другой стороны, это, как мы считаем, врожденный язык человеческих мыслей, который соответствует тому, что Лейбниц называл “lingua naturae”» (Вежбицкая 2011, с. 89). Математика как смысловой домен также является отражением фундаментальных определений окружающего мира. Сходство между миром и математикой позволяет решать естественнонаучные задачи. Это сходство не возникло в один момент, математика — это результат эволюции смыслов. Простота первых смыслов касалась не только вещения, такими же простыми были общение и мышление, основанные на простых жестах и движениях рассудка, однако если вещение гоминид оставило для нас свои результаты, то о характере общения и мышления, к сожалению, не осталось прямых свидетельств, так что нам остается судить о них только по косвенным свидетельствам. В процессе социального, а затем культурного обучения, расширения нормы обученной и рассудочной реакции, перехода от культурного отбора к традиционному выбору происходило усложнение отдельных смыслов и общества-культуры в целом. В отдельных смыслах увеличивалось количество фигур, в обществе-культуре в целом увеличивалось количество смыслов. Усложнение смыслов становится очевидно, например, при анализе эволюции каменных орудий: от простейших оббивных палеолитических чопперов и рубил до неолитических полированных и сверленных топоров, для которых характерен гораздо более высокий уровень обработки. Эволюция смыслов состояла в их разделении — появлении новых видов действий и их результатов. В процессе разделения деятельности и знаний люди специализировались на тех видах действий, в которых они имели конкурентное преимущество благодаря особенностям среды или своей деятельной силы. Земледелие обособилось от собирательства, ремесло от земледелия. Росла не только сложность вещения, но и общения, и мышления; язык усложнялся, обученные действия становились более важным актом самовоспроизводства по сравнению с инстинктивными, рассудочные — по сравнению с обученными.2. Сложность смысла
Минимальный субъект и минимальное действие
Увеличение сложности смыслов по мере их эволюции является интуитивно очевидным, однако лишь в середине XX века понятия количества информации и информационной сложности получили строгое обоснование в работах Клода Шеннона и Андрея Колмогорова. Шеннон ввел понятие информационной энтропии. Энтропия H по Шеннону — это мера неопределенности, непредсказуемости, неожиданности, случайности некоторого сообщения (события, явления). При отсутствии информационных потерь энтропия Шеннона равна количеству информации на символ сообщения. Количество информации определяется неожиданностью появления того или иного сообщения. Применительно к культуре таким сообщением является (контр)факт. «Согласно этому способу измерения информации, она не присуща самому полученному сообщению; скорее, это функция его отношения к чему-то отсутствующему — огромному множеству других возможных сообщений, которые могли быть отправлены, но не были отправлены. Без ссылки на этот отсутствующий фон возможных альтернатив невозможно измерить объем потенциальной информации сообщения. Другими словами, фон невыбранных сигналов является решающим фактором, определяющим то, что делает принятые сигналы способными передавать информацию. Нет альтернатив = нет неопределенности = нет информации. Таким образом, Шеннон измерял полученную информацию с точки зрения неопределенности, которую она устраняла по отношению к тому, что могло быть отправлено» (Deacon 2013, p. 379). Таким образом, среднее количество информации H, содержащееся в смыслах, определяется количеством всех имеющихся в культуре (контр)фактов и вероятностью их появления. Энтропия Шэннона H — это показатель сложности общества-культуры в целом. Если мы взглянем на историю человеческих обществ-культур, то мы увидим, что их сложность последовательно росла: от скудного набора первобытных смыслов (простейшие каменные орудия, родоплеменная община, элементарный язык, причинные мини-модели, анимизм и фетишизм) к сложному арсеналу смыслов, характерных для аграрных обществ (домашний скот и сельскохозяйственный инвентарь, полисы и империи, письменность и литература, античная и арабская наука, мировые религии). В ходе культурной эволюции росла как сложность общества-культуры в целом, так и сложность отдельных смыслов. Как мы уже сказали, сложность отдельно взятого смысла определяется количеством фигур, минимально необходимых для воспроизводства этого смысла. Предположим, что у нас есть смысл s, который можно представить как строку из некоторого количества фигур. Длина этой строки — L(s). В таком случае сложность смысла s определяется длиной самой короткой программы s*, которая может описать этот смысл. Длину программы s* называют алгоритмической энтропией K(s), или сложностью по Колмогорову: «Центральным понятием алгоритмической теории информации является понятие энтропии индивидуального объекта, называемое сложностью объекта (по Колмогорову). Интуитивно под этим понимается минимальное количество информации, необходимое для восстановления данного объекта» (Виноградов и др. 1977–1985, т. 1, с. 220). Мы будем называть программу s* минимальным, или наименьшим действием, необходимым для воспроизводства смысла s. Смыслы могут иметь различную сложность в зависимости от величины минимального действия, необходимого для их воспроизводства. Например, строку asdfghjkl можно описать лишь ею самой. Длина этой строки — 9 неповторяющихся фигур. Однако если строка s имеет шаблон — пусть даже неочевидный — то такую строку можно описать минимальным действием s*, намного более коротким, чем сама s. Например, строку afjkafjkafjkafjk можно описать намного более короткой строкой afjk, повторенной необходимое число раз. «Различие между простотой и сложностью вызывает значительные философские трудности в применении к утверждениям. Но, похоже, существует довольно простой и адекватный способ измерения степени сложности различных видов абстрактных шаблонов. Минимальное количество элементов, из которых должен состоять экземпляр шаблона, чтобы продемонстрировать все характерные атрибуты рассматриваемого класса шаблонов, по-видимому, обеспечивает однозначный критерий» (Hayek 1967, p. 25). Сложность отдельного смысла определяется величиной минимального действия, необходимого для воспроизводства этого смысла. Человек как продукт культуры также является смыслом. Возрастание культурного опыта, который необходимо передать, означает возрастание сложности человека. С каждым поколением возрастает минимальное действие, необходимое для воспроизводства человека как культурного существа, возрастает сложность обучения. Сложность минимального действия сходится к энтропии его источника, то есть минимального субъекта. Как мы видели выше, сложность общества-культуры определяется количеством альтернативных смыслов (контрфактов), которые оно может генерировать. Вместе с тем, сложность общества-культуры определяется величиной минимального действия, необходимого для его воспроизводства. Энтропия общества-культуры как источника сообщений, или (контр)фактов, приблизительно равна средней сложности всех возможных сообщений от этого источника: «Энтропия Шеннона — свойство источника информации. Есть много возможных сообщений, каждое со своей вероятностью. Энтропия измеряет размер этой вселенной возможностей. Напротив, алгоритмическая энтропия имеет смысл для любой конкретной строки битов. Сами строки могут иметь большее или меньшее информационное содержание в зависимости от того, требуют ли они более длинного или более короткого описания. Две энтропии связаны друг с другом. Для источника, который производит двоичные последовательности, энтропия Шеннона является приблизительным средним значением алгоритмической энтропии, если взять среднее значение по всем возможным последовательностям, которые может создать источник: H ≈ ave(K). Энтропия Шеннона — это способ оценки алгоритмической энтропии в среднем» (Schumacher 2015, p. 231). Иными словами, сложность смысла, измеренная в культурных битах, в среднем сходится к энтропии человека как источника (контр)фактов. Как говорил Протагор, «мера всех вещей — человек, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют» (Платон 1990–1994, т. 2, с. 203). Минимальный субъект — это мера сложности человека, то есть неопределенности, непредсказуемости, неожиданности, случайности его произведенных и непроизведенных действий. Минимальный субъект является и источником, и продуктом минимального действия, и вместе с самим минимальным действием образует минимальный смысл. Историческое возрастание сложности общества-культуры проявляется и в увеличении количества (контр)фактов, которые оно может генерировать, и в увеличении минимального действия, необходимого для воспроизводства отдельного смысла. Переход от культурного отбора, основанного на смене поколений людей и их смыслов, к традиционному выбору, основанному на смене смыслов в рамках одного и того же поколения людей, увеличил и энтропию источника (контр)фактов, и их сложность. Применяя достижения теории информации к культуре, необходимо учитывать различие между понятиями «информация» и «смысл». Информация — это упорядоченность вообще, определенность, ее мерой является уменьшение неопределенности. Единицей измерения количества информации является бит, «1» или «0». В отличие от информации, смысл — это направленная определенность, то есть определенность, действующая и изменяющаяся в некотором направлении. Примером направленной определенности являются эволюция живого и культурная эволюция (эволюция смыслов). Человек перерабатывает информацию (определенность) в смысл(опосредованную, то есть направленную определенность), сопоставляя информацию с потребностями. Единицей измерения количества смыслов является культурный бит (кубит) — не только «1» или «0», но и «+» или «—». «Упорядоченные структуры и паттерны, которые мы осознаем наиболее непосредственно, — это те, что находятся в нашем собственном разуме, теле и поведении, но практически все люди твердо убеждены в том, что этим паттернам разума и тела соответствуют схожие паттерны в том, что можно назвать “реальным миром”» (Boulding 1985, p. 9). Мышление — это не взаимодействие со смыслами как некими «надмировыми» абстракциями. Отдельный смысл — это действие и результат действия. Сравнение смыслов между собой позволяет выделить в них общие и особенные свойства. Часы — это прибор для измерения времени. Но это общее свойство — быть часами — не существует само по себе. Оно существует лишь во множестве действий людей, связанных с часами. Абстракция часов становится смыслом лишь в действии — например, когда вы читаете и обдумываете слова, написанные в этой книге.Слеп ли часовщик, случайна ли культура?
В своей книге «Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной» (1986) Ричард Докинз приводит аргумент богослова XVIII века Уильяма Пейли, согласно которому если мы найдем на пустыре такой точный и сложный предмет, как часы, то мы непременно придем к выводу, что у него есть создатель. Этот же аргумент Пейли применяет к природе, чтобы доказать существование Бога. Докинз считает, что теория естественного отбора Дарвина дает ответ на этот аргумент: «Естественный отбор — слепой, бессознательный, автоматический процесс, открытый Дарвином и объяснивший нам существование и кажущуюся преднамеренной форму всех живых существ, — не держит в уме никакой цели. У него нет ни сознания, ни самосознания. Он не планирует будущего. Он не обладает проницательностью, не видит наперед, он вообще ничего не видит. Если и можно сказать, что в природе он играет роль часовщика, то часовщик этот — слепой» (Докинз 2019, с. 35). Докинз доказывал, что естественный отбор и без воли Бога мог создать животный мир, а Дональд Кэмпбелл доказывал, что культурный отбор и без воли человека мог создать цивилизацию. В своих работах 1950-х — 1960-х годов Кэмпбелл выдвинул теорию «слепой изменчивости и избирательного сохранения», согласно которой люди создают культурные варианты случайным образом, без предвидения будущего хода культурной эволюции, а потом подвергают варианты отбору, в ходе которого сохраняются и передаются в процессе обучения лишь те варианты, которые оказались полезными. «Обучение сохраняет шаблоны адаптивной реакции для последующего использования, сокращая процесс проб и ошибок» (Campbell 1959, p. 158). Таким образом, если продолжать аргумент Докинза и Кэмпбелла, можно прийти к выводу, что человек вовсе не является субъектом культуры, что культура вообще не нуждается в человеческом замысле, а смыслы развиваются сами собой: случайно появляются и передаются через обучение. Некоторым становится неуютно от такого предположения: «… Исторический анализ научных и технических изменений показывает, что культурные изменения не настолько целенаправленны и что предвидение не настолько точно, как часто полагают. Суждения исторических личностей о проявленной ими целенаправленности часто выносятся задним числом и могут оказаться преувеличениями. Тем не менее в этом вопросе нет достаточно системных доказательств — по крайней мере, сравнимых с экспериментами Лурии и Дельбрюка в биологии. Поэтому может оказаться, что культурная эволюция бывает, как минимум в некоторых случаях, направленной, а не слепой, и что культурная и биологическая эволюции существенно друг от друга отличаются» (Месуди 2019, с. 91–92). [Эксперименты Лурии и Дельбрюка, проведенные в 1940-х годах, показали, что мутации в бактериях не являются результатом давления отбора, а происходят случайно. — А. К.] Является ли новый смысл случайным? Выше мы показали, что всякий смысл s можно свести к некоторому минимальному действию s*. Минимальное действие — это самое короткое описание смысла, которое позволяет его воспроизвести. Генри Кастлер поставил в свое время вопрос следующим образом: «Как можно узнать, что в том или ином случае действительно возникла хоть какая-то новая информация и что “новое” не просто результат перестройки ранее существовавших образцов в соответствии с ранее существовавшими законами?» (Кастлер 1967, с. 30). Очевидно, что новая информация возникает в том случае, если смысл представляет собой некоторое минимальное действие, то есть если его нельзя свести к другому смыслу — описать строкой более короткой, чем он сам. Из теории информации известно, что чем ближе сложность смысла s к величине минимального действия s*, тем более случайным является смысл: «Среди всех описаний s есть кратчайшее, называемое s*, а длина s* — это алгоритмическая энтропия K(s). Строка s является случайной, если у нее нет описания намного короче, чем она сама. Ее энтропия примерно равна ее собственной длине» (Schumacher 2015, p. 240). Таким образом, всякий по-настоящему новый смысл случаен, непредсказуем. Однако новая информация еще не есть новый смысл. Человек своими действиями стремится не просто создать новую информацию, но и стремится удовлетворить свои потребности. Смысл — это не только определенность, но и направленность. Новая информация должна быть вписана в существующую культуру, и только это делает ее смыслом. Новый смысл случаен, и вместе с тем необходим, в этом Кастлер видит ответ на свой вопрос: «Ответом могут служить слова композитора Пьера Буле, который усматривал задачи творчества в том, чтобы «сделать непредсказуемое неизбежным». Попытаемся раскрыть это великолепное определение. Если в работе действительно есть какой-то подлинно новый элемент, то предсказать его заранее, очевидно, совершенно невозможно, и здесь не помогут никакие имеющиеся данные; а если работа удалась, то этот непредсказуемый элемент должен стать совершенно неизбежным, приобрести силу закона» (Кастлер 1967, с. 30). Смыслы возникают случайно и передаются по необходимости. Всякий смысл случаен, но, раз появившись, оно обретает силу закона, воспроизводясь в нормах. Кастлер называет это «случайный и запомненный выбор». «“Запоминание случайного выбора” служит механизмом создания информации, и по своей природе этот механизм совершенно отличен от механизма обнаружения информации» (Кастлер 1967, с. 29). Если смыслы развиваются сами собой, а не благодаря человеческому замыслу, то, может быть, вся культура является результатом эволюции смыслов, их случайного изменения и избирательного сохранения? Сотни тысяч, может быть, миллионы лет продолжался этап смешанного естественного и культурного отбора, этап традиционного выбора длился тысячи или десятки тысяч лет. В течение этого времени субъектами самовоспроизводства выступали прото-человеческие и человеческие популяции, за развитием которых терялись отдельные личности, их замыслы и их судьбы. Как писал Альфред Кребер, глядя на тысячелетнюю историю, можно легко прийти к вере в скрытые силы, которые правят людьми без всякого участия с их стороны: «Когда кто-то приобрел привычку наблюдать за тысячелетними процессами и грандиозными событиями — а отдельные личности при этом уменьшаются до незначительности — то очень легко отрицать их последующее влияние, даже любое влияние, и таким образом, вплотную подойти к вере в неопределенные имманентные силы; еще шаг, и эти силы становятся непостижимыми» (Kroeber 1952, p. 9). Возникает трудный вопрос о том, играет ли личность как субъект действий какую-либо значимую роль в развитии культуры, и вообще, обладает ли человек свободой воли.Трудная проблема субъекта
Как и при естественном отборе, на ранних этапах смешанного отбора отдельные особи, индивиды, не являются единицами отбора, выступая всего лишь как элементы самовоспроизводящихся популяций, как подражатели и продолжатели сначала во многом еще животных, а затем человеческих традиций. Отдельно взятый индивид ни тогда, ни позже не может воспроизвести сам себя, в одиночку он не может ни породить, ни воспитать нового человека, ни даже сохранить свой собственный здравый смысл: человек дичает в одиночестве. Однако по мере накопления смыслов в ходе смешанного отбора изощренность, сложность первобытных общин возрастает, а с ней возрастает субъектность индивидов. Усложнение технологий, организаций и психологий ведет к складыванию сознания и личности как проявления этого сознания. Индивид обретает (само)сознание и становится личностью тогда, когда начинает обособлять себя от общности, частью которой он является, и вместе с тем искать себя в этой общности. Майкл Грациано пишет, что сознание — это модель внимания: мы приписываем внимание другим людям и поэтому приписываем его себе (Graziano 2013). Мы бы сказали, что сознание — это модель смысла. Мы приписываем смыслы другим и поэтому приписываем их себе. Сознание — это функция, производная от мышления: «Это способность извлекать из мыслительной деятельности ее алгоритмы (способы), оценивать адекватность или неадекватность, качество своих действий, программировать, регулировать и контролировать их. Критерии сознания человек извлекает из окружающей среды, из ее явлений и морально-этических норм, которые приняты в семье, окружении и обществе в целом» (Визель 2021, с. 136). Сознание не было дано человеку изначально. Джулиан Джейнс в своей книге «Происхождение сознания в процессе слома двухкамерного разума» (1976) писал, что изначально у человека не было сознания, что оно появилось уже в исторической время, возможно, в эпоху письменности. (Само)сознание появилось тогда, когда «голоса», говорившие человеку, что делать, превратились в голос его собственного разума. Он находит подтверждение этому в поэмах Гомера и у других древних авторов: «В отличие от нашего собственного субъективного сознательного разума мы можем назвать менталитет микенцев двухкамерным разумом. Воля, планирование, инициатива организуются бессознательно, а затем “говорятся” индивидууму на его привычном языке, иногда от лица друга, авторитетной фигуры или “бога”, а иногда просто в форме голоса. Индивидуум подчинялся этим голосам-галлюцинациям, потому что сам он не “видел”, что ему нужно делать» (Jaynes 1976, p. 75). «Как только человек смог “познать себя”, как советовал Солон, смог совместить “времена” бок о бок в пространстве разума, смог “увидеть” себя и свой мир “глазом” своего разума, noos, божественные голоса стали не нужны, по крайней мере, в повседневной жизни. Они были оттеснены в особые места, называемые храмами, или к особым людям, называемым оракулами. И то, что новый единый ум (nous, как его стали называть), вобравший в себя функции других ипостасей, оказался успешным, подтверждается всей последующей литературой, а также реорганизацией поведения и общества» (Jaynes 1976, p. 287–288). Роберт Сапольски пишет, что свобода воли определяется способностью человека противостоять биологическим порывам (Sapolsky 2017, p. 597). Но откуда берется эта способность? Из двойственной природы человека — как животного и как общественного существа. В «Федре» Платон уподоблял душу соединенной силе крылатой парной упряжки и возничего (Платон 1990–1994, т. 2, с. 155). В «Государстве» же он писал, что человек — это единство трех начал: разумного, аффективного (ярость и стремление к соперничеству) и природного (страсти и вожделения). «Познаем мы посредством одного из имеющихся в нас свойств, а гнев обусловлен другим, третье же свойство заставляет нас стремиться к удовольствию от еды, деторождения и всего того, что этому родственно» (Платон 1990–1994, т. 3, с. 208). Культурный опыт представляет собой совокупность случайных и запомненных выборов, передаваемых посредством обучения. Индивид способен выбирать потому, что он обладает значимой частью этого опыта. Человек как культурный микрокосм — это слепок с общества как макрокосма. «Сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть ансамбль всех общественных отношений» (Маркс и Энгельс 1954–1981, т. 3, с. 3). «Общество» и «индивид» — это лишь две крайние точки «человека», взятого как абстракция. «Люди могут выполнять действия, которые традиционно называются «мысль» или «чувство»; однако эти действия можно полноценно рассматривать как формы отношений, выполненные в изолированном пространстве индивидуального человека» (Герген 2016, с. 199). Индивид накапливает индивидуальный опыт, который позволяет ему делать выбор между новыми, случайными (контр)фактами — постольку, поскольку они находятся на границах его индивидуального опыта. Ярким примером является профессиональный опыт: чем он больше, тем выше способность индивида принимать решения в неопределенных ситуациях, связанных с его профессией. В традиционном аграрном обществе не только общество-культура в целом, но и отдельный индивид способен делать выбор, то есть обладает свободой воли. Причинная модель (знание) в исходном пункте является средством деятельности, а в конечном пункте — самим субъектом, то есть (со)знанием. Люди эволюционируют посредством обучения, то есть посредством возрастания смыслов, накапливаемых от поколения к поколению в виде культурного опыта — норм, знаний и умений. Повышение сложности смыслов выражается в том числе в усложнении причинной модели, в которой отражаются взаимосвязи целей и результатов действий и которая есть накопленное условие совершения новых действий. Свобода воли основана на множественности смыслов, на том, что люди способны создавать контрфакты. Свобода воли находится на пересечении необходимостей. Иными словами, переход от отбора к выбору связан не с тем, что на этапе отбора (эволюции ранних гоминид) прото-люди не могли выбирать, а с тем, что им было не из чего выбирать — они не создавали контрфакты. Выбор появился одновременно со способностью создавать контрфакты. Откуда взялись эти контрфакты? Можно предположить, что выбор появился тогда, когда началось тесное общение разных общин, так что члены этих общин смогли познакомиться и сравнить смыслы, когда накопление культурного опыта предоставило людям выбор вариантов действий. Свобода воли — это способность индивида создавать случайное на пересечении необходимостей — природных и социально-культурных программ — и способность выбирать из этого случайного. Не имея точных данных о пролетах моста, связывающего между собой приматов и человека, мы не можем сказать, в какой именно момент «голоса» в голове человека превратились в голос его собственного разума. Но можем сказать с некоторой уверенностью, что разум является результатом взаимодействия трех сил: первичных эмоций, смыслов и случайного запомненного выбора. Разум — это не программа, а эволюционный процесс, он не сводим к инстинктам и обучению. «Культуру нельзя приравнять непосредственно к окружающей среде или эко-нише … Человеческий мозг — это отбирающая (selectional), а не нормативная (instructional) система» (Edelman 2006, p. 55). Изменение животного зависит от изменения обстоятельств среды и генетических изменений. Изменение человека зависит не только от среды, но и от его разума и создаваемых им (контр)фактов. Свобода человека состоит в том, что, выбирая между смыслами, он может действовать против шансов собственного выживания и выживания своего рода: «Холостяцкий образ жизни не наследуется генетически» (Докинз 2013, с. 303). Взаимный эволюционный отбор субъектов и смыслов происходит, когда люди выбирают между стратегиями, причем выбор означает не только принятие решения, но способность его реализовать. Таким образом, конкуренция смыслов происходит при выборе между ними, а конкуренция между людьми — в ходе деятельности, то есть реализации выбранных стратегий. В «зефирном эксперименте» детям предлагали выбор: съесть одну конфету немедленно или две конфеты после 15-минутного ожидания. Ребенок выбирал стратегию — съесть одну конфету сразу или дождаться двух — а стратегии выбирали детей. Обследование спустя 20–30 лет показало: те, кто в детстве был способен дождаться второй конфеты, были более успешны в зрелом возрасте. В то же время, как мы видели выше, судьба экспедиции Франклина показывает всю ограниченность разума людей промышленной эпохи в сравнении с культурным опытом охотников и собирателей, накопленным многими поколениями людей и смыслов. Рациональные стратегии индивидов проигрывают простым алгоритмам самовоспроизводства общества-культуры, основанным на обучении. Алгоритмы самовоспроизводства общества-культуры построены на разделении, умножении и сложении, росте сложности и возрастании смыслов. Возрастание смыслов — то есть деятельности, норм деятельности и самой деятельной силы — направлено на преодоление неопределенности.3. Разделение, умножение и сложение смыслов
Деятельность и эффективность
Одно и то же действие может произвести два разных продукта в зависимости от того, в каких обстоятельствах оно совершается, на какие природные или культурные явления оно полагается. Одно и то же зерно, будучи брошено на скалу или на плодородную почву, может дать два разных эффекта. Но сложность продукта в обоих случаях будет одинаковой. Эффект может быть результатом случайности (как у Робинзона Крузо, бросившего зерно в удачное место) или необходимости, раскрытой в знаниях, то есть причинной модели: «Архетип причинного исследования выглядит следующим образом: где и как я должен вмешаться для того, чтобы отклонить течение событий от пути, по которому оно бы продолжалось без моего вмешательства, в сторону, более соответствующую моим желаниям? Именно в этом смысле человек ставит вопрос: кто или что лежит в основе вещей? Он ищет регулярность и “закон” потому, что хочет вмешаться» (Мизес 2005, с. 25). Знания раскрывают причины явлений и позволяют людям осваивать явления, превращать их в эффекты. На превращении природных и культурных явлений в эффекты основана любая технология: «Базовая концепция технологии, которая заставляет технологию вообще работать, всегда заключается в использовании некоторого основного эффекта или эффектов. По сути, технология состоит из определенных явлений, запрограммированных для определенной цели. Я использую слово «запрограммированный» здесь намеренно, чтобы обозначить, что явления, которые заставляют технологию работать, организованы запланированным образом; они настроены для использования. Это дает нам еще один способ изложить суть технологии. Технология — это программирование явлений под наши цели» (Arthur 2011, p. 51). Программирование явлений происходит посредством построения причинных моделей — моделей событий и моделей действий. В модели события причина связывается с явлением, в модели действия деятельность связывается с эффектом. Материальные технологии основаны на материальных явлениях. Например, эффективность водяной мельницы зависит от того, как в ней используется падение воды под действием силы тяжести. Нижнебойное колесо размещается прямо в потоке воды, что упрощает строительство мельницы, но повышает вероятность поломок. Верхнебойное колесо требует строительства дамбы и канала для подвода воды к верней части колеса. Исторически нижнебойные колеса предшествовали верхнебойным и длительное время считались более эффективными, пока в 1759 году Джон Смитон не показал, что эффективность верхнебойных колес составляет 52–76 % по сравнению с 32 % для лучших нижнебойных (см. Смил 2020, с. 151). Социальные технологии основаны на социальных явлениях — например, дальше мы покажем, что деньги основаны на потребительной и меновой ценности. Абстрактные технологии основаны на абстрактных явлениях. Антикитерский механизм с его шестеренками и алгоритмами основан на явлениях небесной механики. Этот механизм, созданный во II веке до н. э. и поднятый с утонувшего судна в 1900 году, позволял рассчитать даты 42 астрономических событий, включая даты будущих солнечных и лунных затмений. Для одного и того же уровня сложности может быть характерна разная эффективность: есть более и менее эффективные работники при равных квалификации и орудиях. Более высокая эффективность не всегда требует более высокой сложности. Однако для повышения уровня сложности всегда необходима более высокая эффективность: исходя из принципа наименьшего действия люди повышают сложность своей деятельности только тогда, когда это требуется для повышения эффективности. Сложность смыслов возрастает ровно настолько, насколько этого требуется для повышения их эффективности, то есть для овладения явлениями. Под экономикой, или хозяйством, мы понимаем отношения между людьми по поводу технологий и ту деятельность, которая вытекает из этих отношений. Экономика — это процесс, посредством которого люди накапливают, выбирают и применяют технологии. Экономика является результатом длительного процесса разделения деятельности, или, как говорили раньше, разделения труда. Здесь нужно уточнить, что разделение деятельности состоит в появлении новых ее особенностей, в умножении материальных, социальных и абстрактных технологий. Разделение и сложение деятельности не сводится к специализации и кооперации: новые особенности той или иной деятельности появляются ежедневно, но не все из них закрепляются в социально-культурном порядке как обособленные виды деятельности. Экономическая деятельность также не сводится к производству, она также включает в себя потребление и обращение — постольку, поскольку они вытекают из отношений по поводу технологий и их продуктов. Производство не может быть основано на случайности, оно требует повторяющегося результата и основывается на культурном опыте и социально-культурном порядке. Исторически для определения отношения между потребностями и продуктами деятельности складывалось представление о норме деятельности. Норма представляет собой общественно обусловленное действие, которое необходимо выполнить, чтобы воспроизвести смысл. План нормы связывает между собой план содержания и план выражения и включает в себя как фигуры содержания, так и фигуры выражения. Возникает соблазн отождествить минимальное действие со смыслом как таковым. Однако отдельный смысл s не сводится к минимальному действию s*, он всегда включает в себя «избыточные» фигуры выражения и содержания — остатки прошлого и зачатки будущего, ошибки и успехи обучения или творчества. Количество фигур в отдельном смысле, то есть длину строки L(s), взятую с учетом «избыточных» фигур, мы называем массой смысла. С одной стороны, масса смысла зависит от индивидуальных особенностей субъекта действия. С другой стороны, необходимая масса смысла зависит от некоторого общего стандарта действия. Общественно необходимой массе смысла соответствует представление о некоторой «нормальной» производительности, определяемой как отношение между сложностью, эффективностью и интенсивностью смысла, где интенсивность — это количество повторений действия за единицу времени. Повышение производительности может требовать увеличения затрат деятельности, на что люди идут неохотно. Принцип наименьшего действия — один из основных законов человеческой истории: «Как только отдельная сельскохозяйственная система достигает пределов продуктивности, люди могут решить мигрировать, остаться и стабилизировать свою численность, остаться и позволить численности уменьшиться… или освоить более эффективный способ ведения хозяйства. Последняя опция не обязательно более привлекательная или более вероятная, чем другие, и переход к ней часто откладывается или совершается неохотно, поскольку такой сдвиг почти неизбежно требует высоких затрат энергии — в большинстве случаев как труда человека, так и животных. Увеличенная продуктивность позволит прокормить большее население при обработке той же самой (или даже меньшей) территории, но возврат полезной энергии может не то что не вырасти, а даже уменьшиться. Нежелание расширять постоянно обрабатываемые земли (выбор, который влечет за собой более высокие энергетические вложения для вырубки девственного леса, осушения болот или создания террасированных полей) ведет к тому, что неудобные пространства остаются невостребованными очень долго. Деревни в Европе эпохи Каролингов были перенаселены, и зерна постоянно не хватало, однако новые поля, к примеру, в Германии и Фландрии создавались редко и только там, где их легко обрабатывать» (Смил 2020, с. 53–54). Хотя любая технология связана с затратами энергии, изменения в ее сложности не зависят от изменений в количестве используемой энергии. Само по себе овладение все большим количеством энергии не ведет к приращению смыслов — технологий, организаций и психологий. «Детерминистическая связь между уровнем использования энергии и культурными достижениями — в значительной степени спорная идея» (Смил 2020, с. 10). Дело в том, что усложнение смыслов в значительной степени основано на социальных и абстрактных технологиях, развитие которых не требует больших энергетических затрат: «Даже в намного более простых обществах, чем наше, значительную часть труда составляет умственный — принятие решений о том, как подступиться к задаче, как выполнить ее при имеющихся ресурсах, как снизить энергетические издержки. Метаболические затраты на размышления, даже очень напряженные, невелики по сравнению с постоянным мускульным напряжением. С другой стороны, умственное развитие требует многих лет, знакомства с языком, социализации и обучения как прямого, так и посредством накопления опыта, и по мере того, как общество усложняется, этот процесс становится все более сложным и долгим, обзаводится собственными социальными институтами вроде школ и университетов» (Смил 2020, с. 25). Усложнение смыслов не вытекает с необходимостью из использования большего количества энергии, но верно обратное: изменения в использовании энергии зависят от изменений в сложности смыслов. Возрастание сложности требует более эффективного использования энергии (см. Смил 2020, с. 401–402). Повышение производительности направлено на увеличение эффективности деятельности и на уменьшение количества деятельности, необходимого для удовлетворения потребностей. Повышение производительности может происходить двумя путями: (1) как исключение избыточных фигур, то есть приведение массы действия как можно ближе к минимальной; (2) как такое усложнение смысла, которое позволяет повысить его эффективность и (или) сократить интенсивность. Таким образом, рост производительности направлен как на повышение эффективности, так и на экономию действия, в том числе посредством окольных способов производства — домашних животных, машин и механизмов и т. д. Средства деятельности являются необходимыми условиями минимального действия: металл, печь, молот и наковальня являются необходимыми условиями кузнечного дела; шерсть и веретено (или прялка) — необходимыми условиями прядения. Средства деятельности обеспечивают данную сложность действия, в их отсутствие необходимо сначала затратить деятельность на их создание. Иными словами, в сложность минимального производительного действия (кузнечного или прядильного) включена сложность действий по созданию соответствующих средств производства. Равным образом в сложность минимального потребительского действия включена сложность предмета потребления — прежде, чем потреблять, необходимо произвести предмет потребления. Все развитие технологий, начиная с перехода от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию, означало снижение интенсивности деятельности за счет ее усложнения. Аграрная эволюция выразилась в изменениях в скелете человека, поскольку она означала резкое снижение интенсивности человеческой деятельности: «Традиционное хозяйство по большей части требовало напряженной работы, но периоды тяжелого труда обычно сменялись периодами, когда активность резко снижалась — паттерн существования, совершенно отличный от постоянной нагрузки охотников и собирателей. Переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству оставил четкие физические свидетельства в наших костях. Оценка скелетов примерно 2000 человек в Европе, живших на протяжении 33 тысяч лет, от верхнего палеолита до XX века, показала уменьшение сопротивления на изгиб у костей ног по мере того, как наши предки переходили ко все более оседлому образу жизни. Процесс завершился примерно два тысячелетия назад, и с тех пор данный параметр не менялся, несмотря на то что производство еды стало куда более механизированным. Это доказывает, что переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству, от кочевого образа жизни к оседлости был на самом деле эпохальным в человеческой эволюции» (Смил 2020, с. 57). Более крупные общины земледельцев требовали более сложной организации, но позволяли распределить энергозатраты и снизить интенсивность индивидуального труда. При использовании тяглового животного происходит усложнение деятельности — требуется выращивать корм для животного и т. д., так что величина минимального действия возрастает. С другой стороны, при использовании лошадей и волов интенсивность самого крестьянского труда снижается.Социально-культурный порядок и справедливость
Смысл как действие создает продукт. Смысл как деятельность создает общество-культуру и социально-культурный порядок, или уклад. Уклад как совокупность технологических, организационных и психологических норм, регулирующих деятельность, представляет собой контекст, в котором происходит эволюция смыслов. Общества-культуры являются продуктами эволюции, и как таковые, они упорядочены настолько, насколько необходимо, чтобы они продолжали функционировать. Как и любой смысл, порядок не сводится к минимальному действию, он всегда содержит избыточные фигуры — остатки прошлых и зачатки будущих укладов. Это означает, что в обществе-культуре всегда существует нескольких конкурирующих порядков, общество всегда многоукладно. Маркс выделял в докапиталистических обществах три способа производства: азиатский, античный (рабовладельческий) и феодальный. Впрочем, уклад не сводится к способам производства. Кодзин Каратани предложил рассматривать экономику с точки зрения способов обращения, а не способов производства. Исторически древнейшие общества были основаны на способе обращения, состоящем во взаимности даров. Со становлением государства ведущую роль стал играть способ обращения, основанный на обмене покорности на защиту, дани — на перераспределение (см. Karatani 2014, p. 70). В традиционном обществе функционирует множество укладов, которые зависят не только от способа производства и способа обращения, но и от способа потребления — например, от ведущей сельскохозяйственной культуры: «Возникновение государства возможно, только если практически нет альтернатив пропитанию на основе одомашненных зерновых. Если же выживание обеспечивается несколькими пищевыми сетями, как у охотников-собирателей, подсечно-огневых земледельцев, морских собирателей и пр., то государство вряд ли возникнет, поскольку отсутствует легко оцениваемый и доступный продукт питания, который оно может присвоить» (Скотт 2020, с. 41). Требованиями к такой сельскохозяйственной культуре являются возможность изъятия у производителя — например, пшеница, которую необходимо своевременно сжать, а не клубни, которые могут годами храниться в земле; и одновременность созревания — опять-таки пшеница, а не, например, бобовые (см. Скотт 2020, с. 40–41). Измеримость и делимость основной культуры, то есть возможность расчета урожая и налогов, являются ключевой предпосылкой возникновения государства. Пшеница, ячмень, рис, просо и кукуруза — это «главные политические культуры» (см. Скотт 2020, с. 154–155): «Есть соблазн сказать, что государства возникали в экологически богатых регионах, но это не так. Совершенно необходимым было иное богатство — доминирующая злаковая культура, урожай которой легко измерить и присвоить, а также население, выращивающее эту культуру, которым можно легко управлять и которое просто мобилизовать» (Скотт 2020, с. 43–44). «Зачаточные формы государственности возникли благодаря сочетанию запасов зерна с рабочей силой, которое сложилось в позднем неолите и стало объектом контроля и захвата» (Скотт 2020, с. 138–139). Технологии, необходимые для возникновения политической организации, не сводятся к использованию материальных эффектов, подобных выращиванию зерновых культур. Такая социальная и абстрактная технология, как письменность, является необходимым условием для централизованного учета, расчета и формализации политических норм: «Весь процесс образования раннего государства представляет собой стандартизацию и абстракцию, необходимые для работы с единицами труда, зерна, земли и еды» (Скотт 2020, с. 168, сверено с оригиналом). «Письменность, видимо, необходима централизованному стратифицированному государству, чтобы воспроизводить себя… Письменность — странная вещь… Один феномен, который неизменно ее сопровождает, — формирование городов и империй: интеграция политической системы, т. е. включение значительного числа индивидов в иерархию каст и рабов… Такое впечатление, что письменность способствует скорее эксплуатации, чем просвещению человечества» (Скотт 2020, с. 8). Смыслы, в том числе письменность, возникают и возрастают не для просвещения и не для эксплуатации человечества. Они возрастают постольку, поскольку это необходимо для самовоспроизводства общества-культуры. Общаясь по поводу технологий, люди создают экономику. Общаясь по поводу организаций, они создают политику. Если экономика — это выбор технологии, то политика — это выбор организации. Политическая деятельность направлена на выбор институтов в условиях конкуренции людей, их потребностей и мотивов. Как говорят Дарон Аджемоглу и Джеймс Робинсон, «политика — это процесс, посредством которого общество выбирает правила, которые будут им управлять» (Acemoglu and Robinson 2012, p. 79–80). Разделение и сложение технологий идет рука об руку с разделением и сложением порядка — возникновением новых норм и возрастанием сложности порядка. Если технология основана на использовании эффектов, то экономическая организация — на упорядочивании отношений между людьми, или распоряжении. Исторически первой формой экономической организации было применение, или распоряжение в процессе использования: если вещь не используется, она не применяется. Когда в эпоху географических открытий туземцы пытались забирать вещи с кораблей европейцев, то для европейцев они были ворами, хотя сами туземцы лишь хотели применить вещи, которыми европейцы в данный момент не пользовались. Дальнейшее разделение и сложение порядка приводит к появлению второй формы — владения. Владение — это распоряжение пользователя, не привязанное по времени к процессу использования. Владелец распоряжается вещью на основании того, что он пользуется ею время от времени. Наконец, третьей формой является собственность. Собственник распоряжается вещью, хотя сам может вообще не пользоваться ею. Рука об руку с экономическими организациями развиваются политические, управление людьми развивается вместе с управлением вещами. Первая форма политической организации, или политии, — это община, в которой деятельность ведется в той или иной степени совместно, в общем хозяйстве в рамках применения и руководства, основанного на культурном и личном опыте. Вторая форма политии — вождество, в котором применение дополняется владением, а руководство — господством, основанным на насилии. К вождеству можно применить концепцию «оседлого бандита» Мансура Олсона. Когда кочевая банда переходит к оседлости, она начинает отнимать у населения лишь часть продукта и предоставляет защиту от других банд, тем самым она создает условия для хозяйственной деятельности на контролируемой ею территории: «Фактически, если кочующий бандит разумно обустраивается и начинает взимать свою дань в форме регулярных налогов, одновременно монополизируя право грабить в своем владении, то те, с кого он взимает налоги, получают стимул к ведению хозяйственной деятельности. Рационально ведущий себя оседлый бандит заберет в виде налога лишь часть дохода, поскольку в конечном счете он сможет извлечь больше дохода из своих подданных, оставив им стимул к производству дохода, который можно обложить налогом» (Олсон 2010, с. 170). Вождество зависит от культурного опыта и традиции меньше, чем община, и создает больше пространства для выбора институтов. Тем самым оно создает предпосылки для третьей формы политической организации — государства. В государстве применение и владение дополняются собственностью, а отношения власти строятся как на традиции и насилии, так и на формальной администрации и религии. Ни одно государство не возникло без обращения к сверхъестественному. Как и вождества, государства не появились в результате некоторого одномоментного акта, «государственность — это институциональный континуум, скорее суждение в формате “более или менее”, чем утверждение “или/или”» (Скотт 2020, с. 42). Джеймс Скотт отмечает, что одной из основных задач, которые решали первые государства, была борьба с бегством населения. Граница наряду с административным аппаратом являются отличительными чертами государства как политической организации (см. Скотт 2020, с. 141): «Некоторые авторы утверждают, что становление государств было возможно только там, где население было со всех сторон окружено пустынями, горами или враждебной периферией» (Скотт 2020, с. 40). По мере формирования государства как совокупности социальных технологий и норм и механизмов их реализации, формальный порядок приобретает все большую однородность, оттесняя альтернативные социально-культурные уклады на периферию общества-культуры — как географическую, так и социально-культурную. При этом периферия отказывается перенимать сложные технологии и организации, связанные с государством, опасаясь закабаления (см. Скотт 2020, с. 173–174). Однако и сами государства были лишь вкраплениями в море безгосударственных популяций: «… Первые государства, появившиеся на аллювиальных и наносных равнинах юга Месопотамии, Египта и Желтой реки, были просто крохотными с демографической и географической точек зрения. Они были лишь маленьким пятнышком на карте древнего мира и статистической погрешностью в общей численности мирового населения, составлявшей в 2000 году до н. э. примерно 25 миллионов человек. Это были крошечные сосредоточия власти, окруженные обширными пространствами, заселенными безгосударственными народами, или “варварами”» (Скотт 2020, с. 32). Варвары не были лишь примитивными охотниками и собирателями, они были «темными двойниками» государств, и эволюционировали вместе с ними. Варвары образовывали разветвленные вождества, конфедерации скотоводов-кочевников, жившие за счет набегов на зерновые центры, за счет наемничества и торговли: «… Варвары занимали уникальную позицию и потому воспользовались преимуществами (часто занимались и прямыми поборами) взрывного роста торговли. Благодаря мобильности и рассеянию по нескольким экологическим зонам они фактически стали соединительной тканью для оседлых государств, живших за счет интенсивного земледелия» (Скотт 2020, с. 274). «И государства, и варвары хотели контролировать торговлю в пределах своей досягаемости, покоряли и грабили государства, их основной военной добычей и главным торговым товаром были люди. С этой точки зрения аграрные государства и варвары были рэкетирами-соперниками, предлагавшими свою защиту» (Скотт 2020, с. 271). Переход от общины к вождеству и государству тесно связан с ростом населения и его плотности и столкновением общин между собой. Для члена изолированной общины она тождественна с человеческим родом, за пределами общины для него нет людей. В общине доверие и справедливость основаны на кровном родстве и общей судьбе. Скотоводы-кочевники «имеют поразительно подвижные структуры родства, что позволяет им принимать и исключать членов группы в зависимости от таких факторов, как доступные пастбища, количество скота и насущные задачи, включая военные» (Скотт 2020, с. 262). Однако социально-культурный уклад, основанный на родственных отношениях, имеет пределы, за которыми начинается формальный порядок. Переход от общины к обществу, состоящему из чуждых друг другу людей, подрывает естественный уклад как основу доверия и справедливости и требует создания искусственного порядка, основанного на нормах администрации и религии. Внутри безличного социально-культурного порядка заново формируются доверие и возможность слаженных действий, кооперации. Администрация не создает политическую власть как оппозицию власти общества. Администрация впервые создает само общество, пусть и на основе превращения людей — вождей, жрецов, правителей — в смыслы и центры, вокруг которых происходило его формирование. Законы и догматы изменили условия идентичности и доверия, то есть распространили социальные нормы на неопределенный круг людей, объединенных общим подданством и общей верой. С их становлением доверие вышло за пределы узкого круга общины и стало распространяться на неограниченный круг сограждан и единоверцев: «… Современные мировые религии, такие как христианство и ислам, смогли распространиться именно потому, что они эффективно инкультурировали нормы просоциального поведения, которые стимулировали широкомасштабное сотрудничество между относительно анонимными незнакомцами. Согласно этой точке зрения, последователи современных мировых религий, таких как христианство и ислам, с большей вероятностью усвоят нормы просоциального поведения и, таким образом, будут относиться к другим анонимным людям с большей справедливостью и щедростью» (Hruschka and Henrich 2013, p. 5). Доверие основано на общих нормах, правовых, религиозных, этических. Именно общая мораль обеспечивает ничем неподтвержденное и не обусловленное единство людей, вытекающее из принадлежности к общей культуре, то есть единой системе норм и идентичности. Мораль представляет собой практику, которая складывается в пространстве между инстинктами и разумом: «Я предпочитаю употреблять термин “мораль” для обозначения таких неинстинктивных правил поведения, которые позволили человечеству, распространившись по всей земле, создать расширенный порядок. Дело в том, что понятие „мораль” имеет смысл только при противопоставлении ее импульсивному, нерефлексивному поведению, с одной стороны, и рациональному расчету, нацеленному на получение строго определенных результатов, — с другой» (Хайек 1992, с. 26). В отличие от общины общество не является человеческим родом, единством всех человеческих существ. Общество — это механическое и абстрактное, а не органическое и конкретное единство, каким является община. Фердинанд Теннис проводил знаменитое различие между отношениями в общине и в обществе: «Само это отношение, и тем самым связь, понимается либо как реальная и органическая жизнь — в этом состоит суть общности [Gemeinschaft], — либо как идеальное и механическое образование — таково понятие общества [Gesellschaft] (…) Всякая доверительная, сокровенная, исключительная совместная жизнь (как мы находим) понимается как жизнь в общности. Общество же — это публичность, мир. В общности со своими близкими мы пребываем с рождения, будучи связаны ею во всех бедах и радостях. В общество же мы отправляемся как на чужбину» (Теннис 2002, с. 9–10). Община — это единство индивидов и рода, общество же развивается в условиях разрыва между ними. Этот разрыв заполняется социальными категориями, которые образуются благодаря общей идентичности людей и единству их социальных действий. Социальные классы — лишь одна из разновидностей социальных категорий. Развитие общества-культуры движется не борьбой классов, а разрывом между обществом и индивидами, а социальные категории есть тот необходимый посредник, который связывает вместе — общество и индивидов, индивидов между собой. Стремление к идеалу, к единству индивидов и рода остается движущей силой социально-культурного развития: «Для человека характерно свободное, т. е. сознательно совершаемое действие в согласии с универсальной, всеобщей целью рода человеческого. Идеал и есть это представление об итоговом совершенстве человеческого рода. Он включает в себя, таким образом, осознание того, что человек есть самоцель собственной деятельности и ни в коем случае не средство для кого-то или для чего-то, будь то бог или вещь в себе. Согласно Канту, идеал как состояние достигнутого совершенства человеческого рода, представляемое нами уже сегодня, характеризуется полным преодолением противоречий между индивидом и обществом, т. е. между индивидами, составляющими общество (род)» (Ильенков 1991, с. 204). Для каждого момента в эволюции общества-культуры характерен свой идеал, свои нормы и свой выбор, который делают люди. Общественная необходимость — это контрфактический результат общественного выбора, деятельности людей в рамках некоторого идеального социально-культурного порядка. Под индивидуальной же необходимостью мы понимаем тот случай, когда один человек (или небольшая группа) делают выбор не только за себя, но и за других. Справедливость — это степень соответствия между общественной и индивидуальной необходимостью. Доверие, справедливость, взаимность являются ключевыми элементами социальности, которая позволяет самовоспроизводиться обществу-культуре. Как отмечал Карл Поланьи, взаимность и репутация, централизация и перераспределение благ являлись основой социально-культурного порядка традиционных общин: «взаимность и перераспределение способны обеспечить функционирование экономической системы без помощи письменных документов и сложного административного механизма» (Поланьи 2014, с. 60). Социально-культурный порядок не является тотальностью, целым, по отношению к которому индивиды выступают как части. Однако существуют такие виды порядка — например, государство и политико-экономическая организация в целом — которые тяготеют к тому, чтобы стать тотальностью. Объединяя в себе экономическую и политическую власть, государство становится самодовлеющим смыслом. Разделяя индивидов и род, государства и социальные категории ставят справедливость и доверие в зависимость от своего функционирования.Деятельная сила и свобода
Существуют две практики применения понятия «культура». В первом случае культура определяется как все, что противостоит «природе», именно в этом значении мы до сих пор использовали это понятие. Во втором случае культура определяется как то, что находится за пределами экономики и политики. Первое, широкое, значение мы и дальше будем обозначать как «культура», а второе, узкое — как «культура*». Само по себе разделение культуры на «политику», «экономику» и «культуру*» является результатом эволюции смыслов, их разделения, умножения и сложения. Наше широкое понимание культуры отличается от подхода, характерного для многих представителей социальных наук. Например, Аджемоглу и Робинсон сводят культуру к культуре*, то есть представлениям, религии, ценностям, морали: «Культурная теория, как и географическая, имеет богатую родословную и может проследить свое происхождение как минимум до великого немецкого социолога Макса Вебера, который утверждал, что Реформация и протестантская этика, которая лежала в ее основе, были ключевыми факторами быстрого развития индустриального общества в Западной Европе. Культурная гипотеза больше не опирается только на религию, но подчеркивает также важность других типов представлений, ценностей и этики» (Acemoglu and Robinson 2012, p. 56–57). Сведение культуры к культуре* может быть небезосновательным, если предположить, что культура* — это в некотором роде минимальное описание культуры в целом. Под культурой* мы понимаем отношения между людьми по поводу мышления. Мышление не сводится к оперированию символами и понятиями. По своей сути человеческое мышление является глубоко эмоциональным процессом, что проявляется, например, в религиозной, художественной, игровой деятельности. Мышление не сводится и к работе мозга, мышление — это деятельность всего организма человека, поскольку эта деятельность направлена на его психический мир. Культура* — это, если угодно, выбор мышления. Здесь нужно уточнить различие между индивидом и личностью. Личность не равна индивиду. Индивиды составляют население, личности составляют общество-культуру. Личность — «это особое качество, которое приобретается индивидом в обществе» (Леонтьев 1983, т. 1, с. 385). «Личность не есть целостность, обусловленная генотипически: личностью не родятся, личностью становятся. Поэтому-то мы и не говорим о личности новорожденного или о личности младенца, хотя черты индивидуальности проявляются на ранних ступенях онтогенеза не менее ярко, чем на более поздних возрастных этапах» (Леонтьев 1983, т. 2, с. 196). Выше мы писали, что смысл как деятельность создает общество-культуру. Та часть деятельности, которую ведет индивид, формирует его личность. Становление общества-культуры превращается в индивиде в становление личности: «… Реальное основание личности человека лежит не в заложенных в нем генетических программах, не в глубинах его природных задатков и влечений и даже не в приобретенных им навыках, знаниях и умениях, в том числе и профессиональных, а в той системе деятельностей, которые реализуются этими знаниями и умениями» (Леонтьев 1983, т. 2, с. 202). Здесь наверное, можно было бы сказать, что личность — это деятельное знание. «Знание — это действие, потому что исправление знания влечет за собой обновление нас самих» (Frisina 2002, p. 76). С этой точки зрения возрастание субъекта — как общества-культуры, так и личности — состоит в росте сложности знаний, их разделении, умножении и сложении. Когда Хайек вводил понятие «разделение знаний», он хотел выйти за пределы «разделения труда» как множества существующих видов деятельности. Разделение знаний по Хайеку — это множество всех возможных видов деятельности при данном состоянии общества-культуры, то есть множество (контр)фактов: «Знание в данном смысле — это нечто большее, чем то, что обычно описывается как умения, и разделение знания, о котором мы здесь ведем речь, — это нечто большее, чем то, что понимают под разделением труда. Говоря короче, «умение» относится только к знанию, которое человек использует в своей профессии, тогда как то дополнительное знание, о котором нам надлежит иметь какое‑то представление, чтобы мы были способны высказать нечто о процессах в обществе, — это то знание альтернативных возможностей действия, которое человек непосредственно не пускает в дело» (Хайек 2020, с. 63). Однако возможные виды деятельности определяются не только нашими знаниями. Личность не сводится к когнитивным функциям и технологиям. Принцип наименьшего действия не сводится к минимизации технологии, этот принцип касается смысла в целом. Наименьшее технологическое действие может повлечь за собой такие социальные и психологические потери и затраты, которые с лихвой перекроют любую экономию материальных усилий — в этом состоит, например, смысл морали, репутации и уголовного права (ср. Поланьи 2014, с. 59). Многие виды деятельности основаны не на знаниях, а на необоснованных и ложных представлениях, на творческих порывах, предрассудках и аффектах. «Наши моральные и эстетические схемы — это сложные конструкции, сочетающие широкое культурное наследие с плотной смесью абстрактных рассуждений и непосредственности конкретного опыта» (Frisina 2002, p. 14). Моральные и эстетические конструкции влияют на сознание и личность не меньше, чем когнитивные. Множество деятельностей, которые ведет индивид, формирует в нем деятельную силу — личность и идентичность. Если личность обособляет индивида внутри общества-культуры, то идентичность встраивает его в общество-культуру, указывая, как вести себя в зависимости от позиции внутри социального контекста (см. Акерлоф и Крэнтон 2011, с. 13). Джордж Акерлоф и Рэйчел Крэнтон выделяют три ингредиента идентичности: «1) социальные категории, 2) нормы и идеалы, 3) потери и приобретения в полезности идентичности» (Акерлоф и Крэнтон 2011, с. 53). Согласно Акерлоф и Крэнтон, люди выбирают свою идентичность как в долгосрочном, так и в краткосрочном плане, причем выбор не обязательно является сознательным. Социальные категории — это социальные роли и группы, с которыми отождествляют себя индивиды; нормы и идеалы — это их внешние и внутренние идентификаторы; потери и приобретения — это способность адаптироваться к данной социальной роли (позиции) и вытекающая из этого польза или вред для индивида (Акерлоф и Крэнтон 2011, с. 21–23). Когда экономисты пытаются распространить теорию полезности на человека и его деятельную силу, становятся очевидны пределы неоклассической теории. Сами Акерлоф и Крэнтон, говоря об идентичности, показывают, что ее нельзя свести к «потерям и приобретениям в полезности». В своей жизни человек не движется лишь потребностями существования, упорядоченными между собой утилитарными предпочтениями. Человек движется также нормами и идеалами, потребностями в общении и самовыражении. Полезности, нормы и идеалы не упорядочены между собой, зачастую они находятся в конфликте. Принцип наименьшего действия означает, что наряду с требованиями полезности человек учитывает требования справедливости и свободы. Свобода — это возможность и способность человека выбирать между видами деятельности. Смысл жизни складывается из тех смыслов, формирующих общество-культуру, которые выбрал себе человек. В своей деятельности человек руководствуется не функцией полезности, а функцией смысла, в которой полезность является лишь одним из аргументов. Простыми примерами, когда человек может поступать вопреки собственной пользе, являются действия, совершенные по религиозным или этическим мотивам. Благодаря (контр)фактам человек выходит в сферу возможного. Становление личности приводит человека на край бытия и к страху смерти. Страх смерти — результат эволюции смыслов: «Знание смерти, непостижимой возможности того, что жизненный опыт закончится, есть данность, которую может сообщить только символическое представление» (Deacon 1997, p. 436). На краю бытия человек приходит к сверхъестественному и религии, религия представляет собой один из наиболее мотивирующих смысловых доменов в истории культуры. Мораль является еще одним из смысловых доменов, который достался нам в наследство от традиционного общества. Мораль — это результат последовательного обучения многих поколений людей, то есть практика, лежащая между инстинктами и разумом. Мораль тесно связана с непосредственными эмоциональными, аффективными реакциями: «Коль скоро мы сочли нормы морали традициями, которые прививаются человеку и которым он научается, а не врожденными инстинктами, то возникает немало интересных вопросов об их соотношении с тем, что принято называть чувствами, эмоциями или переживаниями. Например, хотя нормы морали и прививают, они не выступают непременно в виде свода эксплицитно выраженных правил, а могут проявляться, как проявляются настоящие инстинкты, т. е. как смутное неприятие действий определенного рода или отвращение к ним. Зачастую они помогают нам сориентироваться и сделать выбор: какому из врожденных инстинктивных влечений дать волю, а какое подавить» (Хайек 1992, с. 27). Теория Дарвина об эволюционном происхождении эмоций привела Герберта Спенсера и некоторых его последователей к выводу, что в будущем человек будет становиться всё менее эмоциональным (так называемая рудиментарная теория эмоций). Джеймс Скотт отмечает, что по мере одомашнивания и у людей, и у животных сжималась лимбическая система, отвечающая за выработку гормонов и за реакции на угрозы и другие стимулы, происходило снижение эмоциональности. Создание дома как культурной ниши приводит к тому, что культурные факторы отбора — способность уживаться с соседями по дому — начинают играть большую роль по сравнению с факторами, востребованными в природной среде (см. Скотт 2020, с. 102–113). Наверное, можно говорить об эволюции эмоций, при этом эмоции были и остаются важнейшим элементом мышления. Сама традиция является результатом не только обучения и культурного отбора, но и выбора, невозможного без эмоций и разума, она является ценностно-рациональным действием и его результатом, «основанным на вере в безусловную — эстетическую, религиозную или любую другую — самодовлеющую ценность определенного поведения как такового, независимо от того, к чему оно приведет» (Вебер 1990, с. 628). В отличие от неоклассической «полезности» смысл эволюционирует, его нельзя «максимизировать» здесь и сейчас, для его возрастания требуется процесс социально-культурного развития. Присваивающее хозяйство представляло собой множество деятельностей, вытекавших из природной, естественной необходимости. Ритм и содержание человеческой жизни задавались ритмом и содержанием природных процессов. Индивид по существу не мог выбирать и не имел выбора в этом фиксированном множестве деятельностей. Переход к производящему хозяйству привел к двум большим изменениям. Множество деятельностей возросло, для индивида появился выбор, кем быть, какие деятельности вести. Если первобытные технологии были относительно простыми и любой член племени обучался им и мог с той или иной степенью успешности их воспроизвести, то технологии аграрного общества носят более сложный характер. Во многих случаях крестьянин, ремесленник и воин не изучали и не могли воспроизвести те технологии, которыми владел другой из них. Вместе с тем возрастание социально-культурного порядка привело к тому, что большинство людей оказались во власти другого человека, на смену природной пришла социально-культурная неопределенность, порождаемая государствами и социальными категориями: «Невозможно преувеличить центральную роль закабаления (в той или иной форме) в развитии государств вплоть до недавнего времени. Как отметил Адам Хохшильд, в 1800 году примерно ¾ мирового населения фактически жили в неволе. В Юго-Восточной Азии все первые государства были рабовладельческими и работорговыми: до конца XIX века самым ценным грузом малайских торговцев в островной части Юго-Восточной Азии были рабы. Старики из “коренного народа” (оранг-асли) Малайского полуострова и из горных народов Северного Таиланда вспоминают истории своих родителей и дедушек-бабушек о страшных набегах работорговцев. Учитывая разнообразие форм, которые закабаление принимало в истории, возникает искушение предположить, что “без рабства нет государства”» (Скотт 2020, с. 181). Возрастание смыслов при переходе от присваивающего к производящему хозяйству парадоксальным образом ускорилось и вместе с тем замедлилось. Возрастание деятельности вело к ускорению, возрастание порядка — к замедлению культурной эволюции. Вся история традиционного общества состоит в том, что очень медленно и постепенно все большая доля людей становится субъектом выбора. Почему этот процесс происходил так медленно? Дело в том, что условием для личной свободы является развитие личности, то есть сознания. Именно личная свобода, возможность выбирать за самого себя, является основным условием для возрастания смыслов и для ускорения этого возрастания: «Локк утверждает, что “свобода людей в условиях существования системы правления” заключается в том, чтобы “не быть зависимым от непостоянной, неопределенной, неизвестной самовластной воли другого человека”. Неопределенность в целом и человеческое непостоянство в частности становятся главным врагом, который должен быть побежден» (Хиршман 2012, с. 92). Говоря об усложнении мышления и сознания по мере культурной эволюции, мы не сводим это усложнение к разделению и сложению знаний, личности или идентичности — мы говорим о разделении и сложении деятельной силы. Разделение, умножение и сложение деятельной силы означает возрастание сложности субъекта — как отдельной личности, так и общества-культуры в целом. Приращение множества контрфактов, которыми оперируют общество-культура или личность, означает повышение энтропии источника смыслов, возрастание минимального субъекта. Разделение деятельной силы является разделением смыслов в субъекте, наряду с рассмотренными нами ранее разделением деятельности и разделением порядка. В целом разделение, умножение и сложение смыслов приводят к тому, что сложность личности и сложность общества-культуры существенным образом расходятся. Личность ведет лишь часть тех деятельностей, которые ведет общество-культура и действует в рамках лишь части социально-культурного порядка. Вследствие возрастания смыслов общество-культура создает больше контрфактов и производит более сложные деятельности, чем могли бы создать и произвести отдельная личность или даже совокупность всех личностей, взятых по отдельности. Выше мы видели, что смысл не сводится к минимальному действию, в нем имеются «избыточные» фигуры. Равным образом субъект не сводится к минимальному субъекту, в нем тоже всегда есть «избыточные» фигуры. Масса субъекта, длина строки из фигур или культурных битов, которая его описывает, зависит от массы смыслов, продуктом которых он является. Множество и масса деятельностей, необходимых для воспроизводства общества-культуры, значительно больше, чем множество и масса деятельностей, необходимых для воспроизводства составляющих это общество личностей. Множество и массу деятельностей, необходимых для воспроизводства общества-культуры, мы называем добавленной деятельностью, а множество и массу деятельностей, необходимых для воспроизводства составляющих его личностей, необходимой деятельностью.Глава 3. Простое обращение: прибавочная деятельность и стоимость
1. Становление стоимости и денег
Кооперативное, административное и конкурентное обращение
На первобытной стоянке присвоение было неотделимо от потребления: охотники и собиратели потребляли там и тогда, где и когда они получали жизненные средства от природы. В неолитической деревне процесс сельскохозяйственного производства уже в значительной степени обособился по месту и времени от процесса потребления сельскохозяйственных продуктов: обрабатываемые поля были отделены от жилой части деревни, урожай хранился на постоянной основе для потребления в течение года. По мере развития ремесел, не связанных с производством продуктов питания, производство еще больше обособилось от потребления как по месту, так и по времени. Отделение производства от потребления вызвало к жизни обращение. Обращение, или оборот — это обмен действиями и их результатами между хозяйственными субъектами — в форме дара, дани или товарного обмена. До тех пор, пока субъект производства совпадает с субъектом потребления, обращение не происходит. Обращение появляется там, где субъект производства разделяется с субъектом потребления. В экономической теории разделение субъекта потребления и субъекта производства принято связывать со становлением товарного обмена: «Пока хозяйственное развитие народа находится еще на столь низкой ступени, что потребности отдельных семей, при ничтожном меновом обороте, должны покрываться непосредственно их собственным производством, до тех пор блага представляют для хозяйствующих субъектов ценность само собой только при условии, что они по своим свойствам пригодны для удовлетворения непосредственно потребностей изолированно хозяйствующих субъектов или их семей. Но, по мере того, как хозяйствующие индивиды начинают лучше понимать свои экономические интересы, они вступают в меновой оборот, обменивают одни блага на другие, и, в конце концов, устанавливается такое состояние общества, в котором обладание экономическими благами дает владельцу их возможность путем меновых операций получить в распоряжение блага другого рода» (Менгер 2005, с. 229–230). Однако на самом деле разделение субъекта потребления и субъекта производства не было связано с товарным обменом. Обращение вырастало из производства сверх необходимого потребления, то есть из производства для добровольных или принудительных дара или дани. Формирование вождеств и государств, очевидно, предшествовало формированию рынков, а даточное производство предшествовало производству товарному. Любое хозяйство совмещает в себе три формы отношений между его участниками. Между ними есть кооперация, есть конкуренция и есть некоторое общее управление, основанное на едином плане и взаимности (мораль и дары как способ поддержания репутации). Производство для обращения вырастает из самообеспечения, производства для собственного потребления — из натурального, или домашнего хозяйства. Три основных вида обращения — это кооперативное обращение, основанное на обмене дарами, административное обращение, основанное на перераспределении, и конкурентное обращение, основанное на товарно-денежном (рыночном) или товарном обмене (бартере): «…Помимо чисто рыночного обмена существует обмен разного рода. Анализируя разнообразие экономических систем, Карл Поланьи перечисляет три логики обмена: взаимность, или обмен с помощью дарения; перераспределение, предполагающее наличие центра, где блага складируются и затем распределяются; товарный обмен. Он отмечает, что чаще всего эти логики обмена сосуществуют с тем, что он называет домашним управлением, состоящим в производстве для собственного потребления» (Аглиетта и Орлеан 2006, с. 42). Самообеспечение всегда работало на уровне родовой общины, а не индивида. Хозяйственный субъект при натуральном хозяйстве — это община, основанная на производстве и перераспределении продуктов. Малая семья, выделившаяся из большой, является позднейшим продуктом культурной эволюции: «Дикаря-индивидуалиста, который бы охотился или собирал пищу исключительно для себя самого или для своего семейства, никогда не существовало. В самом деле, обеспечение пропитанием собственных домочадцев превращается в важную черту экономической жизни лишь на более высоком этапе развития сельского хозяйства, но даже там оно не имеет ничего общего с мотивом прибыли или с институтом рынка: его модель — замкнутая группа. Независимо от того, что именно составляло самодостаточную хозяйственную единицу — семья, поселение или феодальное поместье (организмы весьма несходные по своей природе) — в основе ее неизменно лежал один и тот же принцип: производство и хранение для удовлетворения потребностей членов данной группы» (Поланьи 2014, с. 65). Обращение вырастает из разрыва между потреблением и производством по мере того, как отношения между членами одного хозяйства превращаются в отношения между различными хозяйствами, по мере того, как хозяйственные субъекты обособляются и специализируются, вступают в кооперацию и конкуренцию друг с другом, переходят от внутреннего к внешнему перераспределению. Даточное обращение трансформировалось в конкурентное там, где хозяйственные субъекты не зависели политически друг от друга — не принадлежали к одной общине и не находились в отношениях личной зависимости, то есть обладали суверенитетом по отношению друг к другу. «Рынок — это место, где люди встречаются с целью обмена или купли-продажи. Если же подобная модель не возникла хотя бы фрагментарно, то склонность к обмену не получает достаточного простора, иначе говоря, оказывается не способной формировать цены. Ибо точно так же, как принципу взаимности содействует симметричная модель общественного устройства, процесс перераспределения обеспечивает известная степень централизации, а домашнее хозяйство должно основываться на автаркии, так и эффективность принципа обмена зависит от рыночной модели» (Поланьи 2014, с. 69). Обращение «вложено» в производство, а производство — в потребление. Обращение обособляется внутри производства постольку, поскольку внутри производства разделяются смыслы. С какого момента мы можем говорить о производстве для обращения, а не для потребления? С того момента, когда обращение в результате разделения деятельности в такой мере обособилось внутри производства, что стало восприниматься как противостоящий ему вид деятельности. Исторически этот момент обозначается как момент появления дара или дани и их письменного учета. Становление простого товарного производства из производства для собственного потребления происходит через разделение, умножение и сложение смыслов — развитие сельского хозяйства и становление письменности, городов, ремесла и торговли. В товарном производстве обращение выделяется внутри процесса деятельности и образует самостоятельный процесс, здесь процесс обращения опосредует потребительский выбор с одной стороны и производительный выбор — с другой.Полезности, потребительные ценности и смыслы
Неоклассическая экономическая теория свела деятельность к потреблению, а средства и способы удовлетворения потребностей к полезности. Первоначально полезность определялась как мера удовольствия или счастья, а позднее — как порядок предпочтения на множестве альтернативных вариантов потребления. Однако смысл не сводится к полезности — ни как к удовольствию, ни как к счастью, ни как к упорядоченным предпочтениям. Полезность не равна удовольствию, в процессе социализации люди учатся получать удовольствие от того, что в противном случае вызывает у них отвращение (см. Henrich 2016, p. 112, 143, 345). Удовольствие — это результат функционирования общества-культуры, индивид формирует свою «концепцию удовольствия» когда приобретает смыслы. Смысл может быть как полезным, так и вредным, может быть не связанным с полезностью. Предметом потребности могут быть бесполезные смыслы — красота, любовь, справедливость, мудрость и многое другое. Смыслы часто не упорядочены между собой по предпочтениям, при выборе люди учитывают возможности, риски, этические и эстетические нормы и другие смыслы, которые никак не упорядочены между собой. Люди не выбирают среди существующих альтернатив. Сам процесс выбора создает эти альтернативы — контрфакты. (Контр)факты образуются не только на множестве альтернатив потребления, но и на множестве критериев потребления. Это означает, что не только человек выбирает, что ему потреблять, но и сам человек в процессе потребления является предметом отбора. Конкуренция потребностей — это выбор, конкуренция субъектов — это отбор. Клейтон Альдерфер выделил три группы потребностей, между которыми не установлен порядок предпочтения или иерархии: «У человека есть три основные потребности, которые он стремится удовлетворить. Они включают удовлетворение его потребностей в материальном существовании, поддержание его межличностных отношений со значимыми для него людьми и поиск возможностей для его уникального личного развития и роста» (Alderfer 1969, p. 145). Мы продолжаем и развиваем подход Альдерфера применительно к ценностям как когнитивным репрезентациям потребностей, выделяя три группы ценностей: ценности существования, общения и самовыражения. Порядок предпочтения может быть установлен между ценностями внутри этих групп, но не между группами ценностей. Ценности существования — это материальные и связанные с ними социальные и абстрактные смыслы, упорядоченные между собой по предпочтениям. Например, социальный статус является ценностью существования постольку, поскольку он зависит от материального достатка, а не от личных качеств человека. Роскошная трапеза средневекового монарха ничем не отличалась от куска черствого хлеба в руках последнего из его подданных, поскольку она служила той же цели — продлить его материальное, социальное и психологическое существование. В своем существовании человек движется следствиями, консеквенциями своих действий, то есть эффектом или пользой. На языке эффективности говорит животное начало в человеке. Ценности общения — это социальные и связанные с ними материальные и абстрактные смыслы, упорядоченные между собой по предпочтениям — например, дружба или справедливость. В своем социальном бытии человек движется нормой, деонтой, а совокупность норм образует социально-культурный порядок. На языке справедливости говорит социальное начало в человеке. Ценности самовыражения — это абстрактные и связанные с ними социальные и материальные смыслы, упорядоченные по предпочтениям — например, мечты, страхи, надежды и другие ценности творчества. В своем личном развитии человек движется идеалом и добродетелью. На языке свободы говорит культурное начало в человеке. Деятельность является результатом не только индивидуального, но и общественного выбора, человек не только гонится за полезностью, но и следует своему долгу и добродетели: «Жизнь для человека — результат выбора, ценностного суждения. То же самое относится и к желанию жить в достатке. Само существование аскетов и тех, кто отказывается от материальных выгод ради верности своим убеждениям и сохранения чувства собственного достоинства и самоуважения, служит доказательством того, что стремление к более осязаемым удовольствиям не является неизбежным, а скорее есть результат выбора» (Мизес 2005, с. 22–23). Ситуация, в которой человеку приходится выбирать между полезностью и моралью, между моралью и идеалом, между идеалом и полезностью — это ситуация экзистенциального выбора, выбора между конфликтующими группами ценностей. Люди не максимизируют полезность, они делают индивидуальный и общественный выбор, и в процессе выбора создают смысл.Иллюстрация 3. Структура ценностей Трудно сказать, где заканчивается культурный отбор и начинается общественный выбор. Во многих случаях это может быть одно и то же. Общественный выбор обусловлен не только координацией индивидуальных выборов, которая часто невозможна в отсутствие «диктатора», но и наличием безличных норм и идеалов. Общество невозможно без морали и возвышенных чувств, оно в равной степени является результатом действий как материалистов, утилитаристов и прагматиков, так и идеалистов, моралистов и романтиков. Люди не сводятся к выявлению предпочтений и максимизации полезности, они не «экономические», а «социально-культурные» люди. Они основываются не только на расчетах, но и на взаимных симпатиях и антипатиях, на обязанностях и обязательствах, вытекающих из взаимности. «Источник нравственности — наши чувства, а не наш разум» (Collier 2018, p. 35). Если полезность — это индивидуально необходимое множество ценностей существования, то потребительная ценность — это общественно необходимое их множество. Полезность идет от потребностей и желаний людей, потребительная ценность — от социально-культурных норм. «Гипотеза Рене Жирара имеет решающее значение для понимания природы человеческих институтов и логики их функционирования. Согласно этой гипотезе происхождение институтов связано с неистовством человеческого желания, а их нормализующее влияние на него — с внешним характером по отношению к напору желаний, которые сталкиваются и мешают друг другу» (Аглиетта Орлеан 2006, с. 18). Полезность и потребительная ценность — два встречных процесса: индивидуальных расчетов, которые создают общество-культуру, и социально-культурного порядка, который создает деятельные силы: «…Порядок, вырастающий из множества разрозненных индивидуальных решений, принятых на основе разнородной информации, не может определяться общепринятой шкалой относительной важности различных целей. (…) Порядок хорош не тем, что удерживает все на своих местах, он нужен, чтобы пробуждать новые силы, которых в противном случае не существовало бы» (Хайек 1992, с. 138–139). Деятельность не сводится к потреблению, а ценности не сводятся к полезности. Но производство создает в качестве своего непосредственного результата ценности существования, то есть потребительные ценности или блага, а производство и обращение благ создают стоимость и деньги. Вся история потребительных ценностей состояла в их усреднении, стандартизации, абстракции, то есть превращении в общественно необходимое множество ценностей. Конечным пунктом этого превращения является товар или коммодити. По мере того, как зерно, рабы, драгоценные металлы и многие другие блага становились потребительной ценностью, они в той или иной мере приобретали функцию денег.
Последние комментарии
32 минут 2 секунд назад
1 час 4 минут назад
16 часов 34 минут назад
16 часов 43 минут назад
3 дней 12 часов назад
4 дней 4 часов назад