Килиманджарская сага. Рассказы [Геннадий Семенович Любин] (fb2) читать онлайн

Геннадий Любин Килиманджарская сага. Рассказы

Килиманджарская сага

Сезон дожей закончился, и жара была нестерпимой. Она сожгла траву и разорвала рыжий глинозем глубокими трещинами. Лишь здесь, в предгорьях Килиманджаро, с заснеженных вершин по утрам еще долетали остатки свежести.

Слоны трепетно ожидали этих блаженных мгновений. Всякий раз они всматривались в небо, чтобы увидеть, как багровый солнечный шар неспешно выплывает над горой. Его безупречно четкие контуры предвещали изнурительное пекло. Значит, предстояли долгие странствия в поисках остатков влаги. Теперь вода была важна, как жизнь. Она и была — сама жизнь.

Слоненок Бейлик был самым мелким среди первогодков, и в этих переходах он уставал больше всех. Одно спасало: ни на шаг не отходя от матери, он оставался в тени ее большого тела. Старая слониха брела очень медленно, внимательно вглядываясь в придорожную пыль. Заметив ямку с жидкой грязью, она ожидала, пока Бейлик с шумом засасывает теплую муть. Потом наступал ее черед, но кончик хобота натыкался лишь на колючие травяные корешки. Слониха не пила уже много дней, но тревога за Бейлика была сильнее жажды.

Между тем слоненок все больше слабел. Он то и дело спотыкался и бессильно останавливался. Тогда мать замирала рядом, накрывая Бейлика благодатной тенью. Немного отдохнув, они устремлялись за стадом.

Однажды было особенно жарко, и Бейлик быстро выбился из сил. Он стоял, а слоны, печально опустив головы, грузно шествовали дальше. Вскоре стадо скрылось из виду, и Бейлик с матерью остались одни.

Вдруг слоненок зашатался, теряя равновесие. Мать подхватила его хоботом, но не удержала, и Бейлик сполз на землю. Голова слоненка несколько раз приподымалась, чтобы тут же упасть в серую пыль. Глаза Бейлика, обращенные к матери, были открыты, и в них отражалось безоблачное небо. Слониха не почувствовала, что плачет, роняя тяжелые слезы Бейлику на хобот. Слезинки то и дело скользили мимо рта малыша, и он слизывал их шершавым языком, словно небесный нектар…

Прошло немало времени, прежде чем старый вожак, почуяв неладное, развернул стадо в поисках отставших. Солнце почти село, когда слоны увидели Бейлика и его мать, лежавших друг возле друга. Издали они походили на два придорожных земляных холма.

Вожак прикоснулся хоботом к слонихе и ощутил холод мертвого тела. Вдруг Бейлик едва заметно шевельнул головой. Не теряя мгновений, вожак обвил слоненка хоботом, приподнял и бережно поставил на ноги. Бейлик не удержался бы, но два матерых самца стали по обе стороны и, поддерживая телами, медленно повели…

Много воды с белоснежных вершин Килиманджаро утекло после этих событий. Слоненок уцелел и вырос. Теперь это был не малыш Бейлик, а Вожак Бейл — предводитель огромного стада.

Казалось, каждая слезинка, пролитая умирающей матерью в страшный день ее ухода, заронила в нем нечто сверхобычное. Если силу — то чудовищную, нрав — неукротимый, ум — проницательный, почти человеческий. Всякая тварь, обитавшая в предгорьях, трепетала от взгляда Бейла. Давно уже львиный рык не тревожил слонов: даже эти короли саванны оставили надежду поживиться здесь. Стадо росло и множилось, и не было границ его благоденствию.

Но один раз в году приходил день, совсем непохожий на другие. На заре Бейл поднимал стадо и уводил от предгорий. Слоны быстро шли много часов, а когда вершины Килиманджаро почти сливались с горизонтом, Бейл предостерегающе подымал хобот: дальше — ни шагу.

Животные стояли, словно изваяния, и смотрели, как Бейл удаляется от них. Ведомый неведомой силой, могучий зверь устремлялся к тому роковому месту, которое навсегда врезалось в память. Постепенно он превращался в едва заметную точку, а потом исчезала и она.

Наступала тревожная давящая тишина. Вдруг невиданной силы слоновий рев вспарывал раскаленный воздух. В этом реве сливались воедино — тоска по матери, ее взглядам, ее прикосновениям. А еще — отчаяние от пронзающего сердце ощущения, что со смертью все уходит безвозвратно, и ничего нельзя вернуть…

Эхо чудовищного рева разливалось и множилось, и, казалось, достигало пределов Вселенной. Он предвещал то непостижимое, но неизбежное, что предстояло каждому, и потому все живое на пути этого звука трепетало в бессильном ужасе.

Солнце садилось, когда Бейл возвращался к стаду, чтобы двинуться с ним в обратный путь. Слоны неспешно трогались с места, набирая караванный темп. Стадо шло, и исполинские животные один за другим растворялись в знойном мареве саванны…

Котенок

Кто-то ночью подбросил его к нашему складу.

Первым котенка нашел Денис — подросток лет двенадцати, приходивший к работавшему здесь отцу. На узком пятачке пространства, ограниченного пирамидами бочек с лукойловскими маслами, мальчишка коротал летние каникулы («Мама от нас ушла, но папка уже не пьет: за него бабушка каждую субботу молится»).

Глаза Дениса блестели на круглом, в рыжеватых веснушках, лице:

— Представляете, котенок! Прихвачу у вас пару гвоздей, хочу домик для него сделать. Нормально, да?..

И умчался, оставив меня в привычном одиночестве.

Позади были годы, полные радостных и печальных событий. Волею судьбы я очутился на заброшенном полустанке жизни, который звался «склад метизных изделий».

Это была приземистая халупа со стенами из гофрированного алюминиевого листа. Пола не было: вместо него прямо на землю уложили паллеты, и их деревянные ребра пружинили под ногами. Здесь мне предстояло провести летний месяц: подменить основного работника.

Как оказалось, метизные изделия — это винты, шурупы, болты и прочий крепежный скарб. Особняком гвозди: строительные, шиферные, мебельные, ершенные, цинкованные… Предстояло быстро, за день-другой, запомнить ассортимент: название, назначение и, главное, место хранения в складской тесноте.

Непривычно, конечно, но кушать хочется. В общем, глаза боятся, а руки делают: худо-бедно дело пошло. И стало обыденным. Как будто всю жизнь отоваривал гвозди. Да и погода благоприятствует — лето, тепло…

Целый день Денис не появлялся, но вечером, уходя домой, я наткнулся на него. Вид унылый, на лице пыльные потеки высохшего пота, в руках невзрачного вида котенок: свалявшаяся грязно-серая шерсть, больные слезящиеся глаза.

— Иду вот к сторожу. Подкину на ночь, может, покормит. Мне не разрешили его держать.

— А с домиком что?

— Отец разломал…

Котенок, будто поняв, о ком идет речь, поднял голову.

На следующий день, едва подойдя к ступенькам складского вагончика, я снова увидел котенка. Точнее, сначала услышал. Знакомый грязно-серый комок сидел у самой двери и … нет, не мяукал — кричал. Не зная, как отделаться от непрошенного гостя, я решил отвлечь его едой. Отломив от прихваченной «собойки», я повертел ломтиком ароматной котлеты перед котиным носом и положил его под крыльцо. Животное не шевельнулось.

Изловчившись, я отодвинул котенка от двери и, сняв замок, приоткрыл ее. Мгновенно шельмец вскочил на ноги и устремился в комнату. Прежде, чем я оказался внутри, он забился под стол и замер, подрагивая всем телом. Я угрожающе затопал ботинками: ноль внимания.

Озадаченно оглядевшись и заметив старый веник у входа, я принялся тыкать им в кошачью физиономию. Котенок пятился, но даже не собирался покидать убежище.

Тем временем к складу подъехал ранний клиент и посигналил. Нужно было торопиться. Подсунув ногу вплотную к котенку, я подхватил его носком ботинка под живот и размашисто-мягким движением отбросил его к открытым дверям. Котенок взлетел в воздух, сгруппировался и приземлился на лапы за порогом вагончика. Мгновение — и он снова под столом.

Разозлившись не на шутку, я повторил футбольный прием, однако котенок не сдавался. Одним прыжком расправляясь с расстоянием, он раз за разом забивался на прежнее место.

Мало-помалу человеческая воля начала одолевать. Давала знать и физическая изнуренность животного. Котенок уже не успевал группироваться перед падением и то и дело приземлялся не на лапы, а как придется. Наконец, упав в очередной раз на бок, он не рванулся назад, а остался лежать, потом медленно поднялся и, пошатываясь, побрел куда-то за вагончик.

Я закрыл дверь и пошел принимать товар.

Вернувшись часа через полтора, я увидел печальное зрелище. Грязно-серое тельце в бессильном изнеможении покоилось на верхней ступеньке крыльца, голова подвернутым ухом прижималась к двери. Глаза, подернутые пленкой слезной коросты, были закрыты.

Волна стыда тяжелым жаром окатила меня: «Черт с ним, пусть остается».

Я снял замок и оставил дверь распахнутой. Котенок поднял голову, посмотрел на меня и робко, словно не до конца веря в происходящее, перенес себя через порог. Еще раз опасливо оглядевшись, он проковылял к столу и рухнул под ним, оставив хвост и задние лапы снаружи. На большее сил не хватило.

Ближе к вечеру забежал Денис.

— А-а, вот где он! А я думал — потерялся. Давайте отнесу на ночь к сторожу. Завтра подумаем, что с ним делать.

Подхватив котенка с пола, мальчишка исчез. Остаток дня я провозился на складе, привычно ощущая душный запах слежавшейся пыли и упругую пружинистость паллетов под ногами. Клиенты подъезжали один за другим и скучать не пришлось.

Какое же было удовольствие идти после работы к остановке, наслаждаясь прохладой летнего вечера. Возле складов тротуара не было, — промзона! — и пешеходы шли прямо по дорожной обочине, то и дело опасливо сторонясь пылящих тяжелогруженых машин.

Вдруг донесся младенческий крик. Звук тревожно диссонировал с неживыми шумами промзоны и шел откуда-то спереди, с автострады. Я насторожился, пристально вгляделся и не поверил собственным глазам: там, прямо на дороге, маленьким грязно-серым комком лежал котенок. Тот самый, складской!

Котенок почти не шевелился, и натужно ревущие грузовики проползали мимо, чудом не задевая его. Сотрясения дороги и грохот моторов то и дело возвращали сознание котенку, и тогда он приподымался, делал два-три шага и снова падал. Машины шли одна за другой, закрывая обзор громадами кузовов, и в коротких промежутках между ними было видно, как котенок копошится на асфальте. Крохотный комочек жизни на краю бездны.

Сделал-принял решение-подумал: рывок, добегаю до котенка, раскрываю пакет. Котенка — внутрь, как буханку хлеба. Он замирает.

Пару остановок на автобусе — и я у своего двора. Теперь вся надежда на Риту.

Эту высоченную, избыточно полную женщину из нашего дома знают все: она спасает котов. Четверть века — со времени заселения дома — утром и вечером она выходит к подъезду: кормить, лечить, выхаживать. Первое время завсегдатаи двора крутили у виска — блаженная, мол, что еще скажешь. Теперь критиковать стало некому: «иных уж нет, а те далече…». А Рита все такая же — большая, необидчивая, доброжелательная: «Как приду в поликлинику, сразу давление и сахар меряют, а потом только руками разводят — идеальные. При таком весе, мол, — чудо природы…».

Риты не видно: должно быть, рановато. Во дворе пусто. Чувствуя, как заерзал котенок — душно ему в пакете, — я подхожу поближе к подъезду и осторожно вываливаю его на газон. Тяжело дыша, он некоторое время лежит, затем пытается подняться на ноги. Наконец, это ему удается, и он, пошатываясь, стоит, не решаясь куда-либо податься.

В надежде увидеть Риту и как-то дать ей знать о котенке я обхожу здание с обратной стороны и, не встретив ее, возвращаюсь к подъезду. Во дворе уже первые дети: привели из сада. Я поднимаюсь по ступенькам и стою, не зная, что предпринять. Железная дверь открывается — на пороге Рита с чашкой в руках:

— Представляете, дети позвонили по домофону — кто-то опять к дому котенка подбросил. Вот люди! Я на всякий случай сразу и молока согрела…

Стоя на верхней ступеньке, Рита внимательно вглядывается в пространство двора и сразу замечает котенка. Подойдя, она подымает его с земли.

— Посмотрите только, какая кроха! А блошастый какой, а запущенный… Лечить тебя будем… Пей молочко, пей, не бойся…

Я слушаю ее увещевания и понимаю, что котенок спасен.

Давно остались в прошлом пыльный склад, ящики с гвоздями, круглолицый мальчишка. Но чем глубже в пучину времени уходит то лето, чем ближе я сам подступаю к порогу Вечности, тем чаще вспоминаю того грязно-серого котенка. Тем острее и отчетливее возникает у меня ощущение некоего удивительного сходства между нами.

Как будто я — это он.

Крошечный комочек жизни на краю бездны…

Тленное и вечное

Грузная седая старуха рвала улиток из панциря, кромсала ножом и сбрасывала в ржавое ведро. Улитки тонко-тонко звенели, словно зародыши при аборте. Изредка скользкие ошметки падали мимо ведра, и их жадно подбирали грязные куры. Они суетились у ног старухи и кряхтели от вожделения. Старуха мурлыкала, то и дело прерывая нехитрый мотивчик:

— Соскучились по мясцу-то, соскучились…

Наполнив ведро до половины, она наливала доверху воды и ставила на газ. Варево закипало, и по двору растекался удушливый смрад.

С первыми заморозками улитки исчезали, и кормить кур было нечем. Старуха, добродушно напевая, рубила им головы одну за другой и морозила в ветхом холодильнике. Дверца аппарата давно не держалась, и ее прижимал массивный табурет.

К снегу старуха нанимала машину, грузила ее картошкой и мороженой курятиной и уезжала в город зимовать. В эту осень она впервые покидала хату без сожаления: донимало нездоровье. Открылись тягучие странные боли, и она надеялась «убаюкать» их в тепле городской квартиры.

Всю зиму диабет сокрушал ее плоть. Сосуды набухали глюкозой и залеплялись один за другим. Лишенные крови шнуры нервов тонко звенели, резонируя привычной ломотой. Сон подолгу не приходил, и она, не зажигая свет, сидела у экрана и пережидала ночь. Во тьме, казалось, время шуршит быстрее.

Когда растаял снег, старуху отвезли в деревню. Вопреки обыкновению, она приехала без цыплят: управиться бы с огородом. Тело было словно чужое. Не столько мышцами, сколько усилием воли, она упрямо формовала геометрически правильные грядки…

Лето принесло благодатные дожди, и трава буйно рвалась к солнцу. Накопавшись с раннего утра, старуха умоталась. Она опустилась на низкую скамью и задремала, вбирая тепло глиняной стены. Осколок тени от дома укрывал ее от полуденного зноя. Во сне она вытянула разбухшие колоды ног, и они лежали в густой траве у самой земли. На них, ритмично растягиваясь и сокращаясь, наползали большие садовые улитки.

Старуха вдруг вздрогнула, захрипела и бессильно обмякла. Ноги быстро остывали, и улиткам было хорошо и покойно.

У шлагбаума

Scheise — дерьмо.

Dreck — испражнения, срань.

Когда-то он учил немецкий: жизнь — Scheise? Или — Dreckscheise?..

ДО: школа с золотой медалью, престижный институт, лаборатория «на космос», друзья без счета, обожание женщин…

ПОСЛЕ: боль, боль, боль, неподвижность, операция, уставшие медсестры, тухлые пролежни, хромота, хромота, хромота…

МЕЖДУ: замдиректора института. Костюм, галстук, плотный график жизни. Утром зарядка, вечером — каратэ. Упругая сила, здоровье, молодое тело. Телу нужен загар. Загар — на крыше офисной высотки.

Паутинной черной лестницей он поднимался туда в обеденное время, чтобы не афишировать. Полчасика на раскладушке — и довольно: назад, к текущим делам.

В тот день солнце ласкало, и он задремал. Разбудил грохот снизу: то ли отбойник, то ли кувалдой по бетону. Как по заказу — чтоб не опоздать. Еще не проснувшись вполне, попрыгал в полумраке через ступеньку. Толчок — полет, толчок — полет…

Потом — провал. Пустота. Бездна.

… Очнулся, когда грузили в скорую. С носилок увидел мальчишеские лица санитаров, бледные после бессонной смены.

— Что с ним? — доктор у машины жадно докуривал, и объемистый живот колыхался в такт затяжкам.

— Упал с высоты. Лестницу латали и обрезали пролет. Невезуха.

Док взглянул сверху, вздохнул:

— Знать бы, где поскользнешься…

Диагноз был хуже некуда: перелом таза. Оскольчатый. С шейкой бедра.

Поползли, потянулись больничные будни. Их заполняли боли: то острые и разрывающие мозг, то пульсирующие в унисон сердцу, то тянущие и вгоняющие в отчаяние. Промедол дарил просветление, и тогда он мыслил.

Однажды осенило — разбить тот день на эпизоды. Мгновения. Элементы. Должно же быть нечто, побудившее мироздание откликнуться. Пусть в форме катострофы — заявить о себе.

Тренированный мозг отозвался, напомнил.

… Перед самым обедом он забежал в столовую перекусить. Что-нибудь вкусно-полезное без очереди — все свои, — чтобы осталось время для загара. Второе было отменное, особенно пюре из картошки. Если б не на людях, собрал бы остатки по домашнему, корочкой хлеба. Впечатление слегка подпортил стакан с компотом: стеклянные края мутноваты. Голову бы оторвать бы за такое мытье…

Заметив, что он покончил с едой, к столу заторопилась уборщица, толкая перед собой тележку для посуды. Опередив ее руки, он перевернул стакан ободком вниз и тщательно и неторопливо повозил его ободком в остатках пюре:

— Вот теперь помоете как следует!..

На службу он больше не вернулся: оформили инвалидность. Сустав заменили протезом, который быстро износился. Пришлось извлекать, чтобы заменить немецким, титановым. Тем временем приловчился к костылям — ковылять до магазина.

Он научился жить один: жена ушла, у сына своя жизнь. На еду хватало, одиночество не тяготило. К тому же, подвезло с вакансией: «караулить шлагбаум» на автостоянке. Претендентов — туча, но взяли его. Выручил «красный» вузовский диплом: впечатлил шефа, у которого не было даже «синего».

Сегодня была «халява» — субботний вечер. Машины разъехались по дачам, и стоянка пустовала. Он съел бутерброд и выпил чаю из термоса. Раньше давал отдых ноге, вытягивал в проходе. Теперь не то: шеф спилил спинку стула, чтоб «служба медом не казалась». Оставалось дремать в позе кучера. «Служебный аутотренинг…», — усмехнулся сам себе.

Предстояло очередное дежурство: сутки через трое.