Солнце, которое светит ночью [Александра Дмитриевна Тельных] (fb2) читать онлайн

Александра Тельных Солнце, которое светит ночью

Посвящается Тимуру Мурадову, тому, кто преподнес мне

урок мужества и умения смело идти

по выбранному пути

Глава 1. Пожар

На углу улицы стоял старый жилой дом, ничем не выделяющийся из вереницы серых панельных пятиэтажных домов, выстроившихся вдоль узкой безжизненной дороги. Немая ночь накрыла его тонкой черной пеленой, спрятав от посторонних глаз. Немногочисленные жители маленького дома спокойно спали в своих кроватях в то время, как на первом этаже красная искра заплясала на длинном отрезе жаккардовой ткани, прикрывающей окна в квартире одной пожилой женщины. Эта женщина спала тем беспробудным сном, какой редко случается у старых людей, и не могла заметить, как искра превратилась в яркую горящую полосу, ползущую вверх по шторе, а из полосы — в сплошное огненное полотно, мгновенно перекрывшее потолок. Огонь переметнулся на кухонный гарнитур, и деревянные дверцы быстро обуглились от желтого пламени. Едкий серый дым быстро распространился по квартире и поднялся на второй этаж. Соседка по лестничной площадке, проснувшаяся от внезапной жажды, не сразу отошла ото сна и долгое время не могла понять, по какой причине в квартире стоит запах гари. Она поводила спутанною головою по обе стороны, щелкнула выключатель ночника, плавно поднялась с постели, хрустнув больной поясницей, и сунула полные отекшие ноги со вздутыми синими венами в тапочки. Предчувствуя беду, она запахнула халат, стремительно выбежала из квартиры и увидела валящиеся клубы дыма из-под двери напротив. Не успев обдумать свои действия, она схватилась за железную ручку двери, чтобы вытащить соседку из квартиры, но металл уже успел нагреться, и она обожгла руку. В тот момент она совершенно проснулась и закричала так громко, как только могла, а затем бросилась вызывать пожарных.

Спасательная бригада приехала через двадцать минут после звонка. Пожарных встретила разъяренная, истошно кричащая толпа, окружившая горящий дом. Когда пожарные принялись за работу, люди успокоились, отошли подальше от дома и в оцепенении смотрели на вырывающиеся через окна красные языки вспыхивающего пламени.

Огонь потушили за два часа, и прибывшая скорая помощь забрала в реанимацию нескольких пострадавших, которых поздно вынесли из дома. Как заявил глава МЧС, предположительной причиной пожара является поджег, погибших нет, четыре человека, надышавшиеся ядовитым дымом, находятся в тяжелом состоянии. Журналисты обратились с вопросами о причинах неисправности противопожарной система в управляющую компанию, но в ответ не получили ничего вразумительного.

«В связи с повышенным общественным резонансом происшествия ход расследования уголовного дела поставлен на контроль прокурором Смоленской области», — сообщила пресс-служба надзорного ведомства. Поскольку дело о поджоге было предано огласке, полиция быстро выбрала подозреваемым внука той самой женщины, в квартире которой начался пожар. Неделю спустя друзья внука собрали нужную сумму денег и обратились в адвокатское агентство с просьбой о защите невиновного. Владелец агентства, известный в Смоленской области адвокат, взял деньги и пообещал подобрать лучшего в подобных делах специалиста.

Тот, кому досталась защита несчастного подозреваемого, во время заключения договора о предоставлении юридических услуг стоял в здании Смоленского Арбитражного суда, в зале заседаний, около стола судьи. Его звали Евгений Витальевич Страхов. Это был мужчина тридцати лет, высокий и крепкий, с коротким русым волосом, отливающим на свету рыжиной, с большим острым носом, изумрудными глубоко посаженными глазами и крупными розовыми губами. Он смотрел строго, нахмурив густые коричневые брови. Все его лицо выражало сосредоточенность и напряжение.

Он принуждал себя держать спину ровно, и от того его тело чувствовало постоянную усталость. Он поминутно поводил плечами, хрустел шеей и крутил сжатую в кулак ладонь правой руки. Окружающие принимали движения его тела за агрессию, желание напасть и предпочитали держать дистанцию или вовсе избегать общения с ним. Такое свойство его натуры в карьере сослужило ему хорошую службу, но в личной жизни больше мешало, чем помогало. Коллеги уважали его за порядочность, высокий уровень профессионализма и способность держать удар, а судьи любили за умение лаконично излагать суть и не затягивать рассмотрение дел.

Ирина Викторовна Зуева, занимающая должность судьи тринадцать лет и хорошо знавшая выступавшего перед ней адвоката, еще раз внимательно просмотрела материалы дела, пробежала глазами по заявлению истца, в котором он требовал вернуть оплату услуг, так как эти услуги были оказаны некачественно и несвоевременно, затем на документы ответчика, где прикреплялись выполненные работы и копии письменного уведомления истца о сдаче работ в указанные в договоре сроки, и решила дело в пользу ответчика.

Когда истец и обвинитель вышли из зала, судья, строго посмотрев на Страхова через висящие на носу крупные очки с толстой линзой в тонкой позолоченной оправе, сказала:

— Евгений Витальевич, вы же криминалист, вы не занимаетесь такими делами.

— Я просто адвокат, — быстро ответил он, собирая лежащие на столе бумаги в портфель, — Ко мне приходят со своими проблемами, а я делаю, что могу.

— Это слишком легкое дело для вас, — пожурила судья.

Страхов покрутил в руках копии документов, сделанные для стороны истца, и, скатав их в круглый шар, выбросил в стоящую рядом со столом секретаря металлическую корзину.

— Спасибо, Ирина Викторовна, — сказал он, и левый уголок его рта дернулся вверх.

Едва заметным движением руки она подозвала его к себе и шепотом спросила:

— Не хочешь податься в судьи?

— В будущем, может быть, — таким же шепотом ответил Страхов, хоть и знал, что никогда не станет претендовать на должность судьи.

— Мы тебя поддержим, — деловито произнесла Зуева.

— Вы входите в комиссию? — удивленно спросил Страхов.

— С прошлого месяца, — гордо объявила Ирина Викторовна, кокетливо пожав худыми костлявыми плечами.

— Поздравляю! — радостно пробасил Страхов и растянул губы в улыбке.

Ирина Викторовна была женщиной серьезной и суровой в работе: она редко выносила оправдательные приговоры и накладывала самые крупные штрафы за любой экономический проступок. Попасть к ней на рассмотрение дела — значит лишиться возможности пойти на мировую или схитрить. Однако за пределами здания суда в делах, которые не касались профессии, проявлялась ее смешливая и чувственная натура, она была любящей женой, верной подругой, заботливой бабушкой.

С Евгением Страховым они познакомились во время его первого дела, когда он еще не решил связать свою профессиональную деятельность с уголовно-процессуальным кодексом, и взял дело о задолженности юридического лица налоговой инспекции. Он провел тщательную подготовку, но упустил несколько деталей, из-за чего допустил глупую ошибку и позорно проиграл суд. Зуева обратила внимание на молодого адвоката, оценила его умение признавать ошибки и его порядочность, ведь он не стал подавал апелляцию и оспаривать решение суда, чтобы защитить нарушителя закона.

Страхов попрощался с Ириной Викторовной и в сопровождении клиента вышел из зала суда. Клиентом этим была Мария Заречная, бывшая одноклассница, встречавшаяся когда-то с другом Евгения, ныне успешная бизнес-леди, главный исполнительный директор крупной московской образовательной компании. Она просила помочь разобраться с бывшими проблемными клиентами, и Страхов в порядке исключения согласился.

— Спасибо тебе большое, — поблагодарила Заречная, когда они вышли из зала суда, — Не представляю, сколько бы это заняло моего времени, если бы не ты.

— Рад помочь, — ответил он и весело прибавил, — Я сказал бы обращайся, но лучше в следующий раз читай внимательно договоры, которые подписываешь.

Заречная рассмеялась, осмотрелась и, убедившись в том, что коридор пуст, крепко обняла своего адвоката.

— Как у Наташи дела? — поинтересовалась она.

— Всё хорошо, спасибо. Она передавала тебе привет, — вспомнил Страхов и, заметив на лице подруги печаль, спросил, — Тебе грустно, или мне кажется?

Заречная тяжело вздохнула, запрокинула голову назад и, подняв глаза вверх, задумчиво произнесла:

— Не понимаю, почему вообще возник этот конфликт. Почему мне постоянно приходится преодолевать какие-то невообразимые трудности?

Страхов в недоумении посмотрел на Заречную: в его понимании трудности, связанные с исками о недобросовестном выполнении обязанностей по договору, были ничем в сравнении, например, с умышленными убийствами, совершенными на почве ревности.

— Это не такие большие трудности, — мягко возразил он, — Ты бы и сама справилась.

Заречная не заметила иронии и вполголоса проговорила:

— Ты знаешь, я могу все сама. Я построила такой бизнес за два года. Но… должно быть что-то еще. Что-то я упускаю.

— Что? — спросил Страхов, вынимая из кармана брюк телефон.

— Что-то, что находится за пределами очевидного, — озадаченно промолвила Заречная, еще раз поблагодарила друга за помощь и, попрощавшись, поспешила на рабочие встречи.

Страхов еще несколько мгновений постоял около входа в зал суда, проверяя свое расписание, затем двинулся с места, широким шагом измеряя длину коридора, вытягивая шею и выпячивая тупой, грубый подбородок. Одной рукой он сжимал телефон и портфель, а другую, отогнув полы пиджака, держал в кармане брюк.

Он вышел из здания Арбитражного суда, глубоко вдохнул свежий полуденный воздух и осмотрелся. На Большой Советской в это время всегда скапливались машины и толпились люди. Одетая в брусчатку улица больше всего напоминала Петербург: ровной линией выстроившиеся вдоль неё маленькие оранжевые дома с арочными окнами и низенькими и узенькими винтажными балконами были украшены резным орнаментом и белыми вшитыми в стену пилястрами. Дорога круто поднималась вверх и почти сразу убегала вниз, и для того, чтобы выровнять улицу, пришлось засыпать первые этажи некоторых домой.

Поднялся сильный ветер, и Страхов посмотрел наверх. С запада большие свинцовые тучи обложили небо, и солнечный свет редким лучом, просочившимся сквозь тёмные облака, освещал крохотный участок земли. Страхов пошел дальше по Советской мимо сквера, где в тени деревьев блестели две бронзовые фигуры Твардовского и Теркина, застывшие во время беседы. Он спустился в подземный переход, чтобы пресечь Большую Советскую, и вышел к площади Победы, прошёл вдоль массивной красной крепостной стены, в сотый раз подумав «жаль, что разрушена». Страхов остановился и стал смотреть как тоненький луч предвечернего солнца побежал по серой шатровой крыше Маховой башни вниз по её прямоугольным стенам, осветил два крохотных оконца, перескочил на макушку качающейся рядом зелёной туи, а с неё перелетел на стальную пику памятника защитникам города. Он вспомнил, что давно хотел взять выходной и поехать на экскурсию по городу, чтобы посмотреть другие башни и послушать рассказы экскурсовода об архитекторах. Лязг и грохот проезжающего по рельсам дряхлого трамвая, пустившего волну вибраций по асфальту, отвлек его от размышлений. Страхов двинулся дальше по узкой улице Тенишевой вдоль трамвайных дорог.

Офис юридической фирмы, в которой он работал, стоял на углу Памфилова и Коммунальной. Утром он оставил машину у офиса, потому что к зданию суда они поехали на машине Заречной, и сейчас решил пешком дойти до работы. Страхов любил прогулки по городу, даже наплыв машин и суета не могли помешать ему наслаждаться незатейливой красотой небольшого города. Под ногами шуршал свеже рассыпанный песок, хрустел тающий снег, и шелестела прошлогодняя опавшая листва. Деревья стояли в талой воде. Остывшая за зиму земля понемногу начинала согреваться под весенним солнцем.

Страхов прошел мимо вечно закрытого музея русской старины — двухэтажного здания из красного кирпича лицевой кладки, опоясанного зелеными майоликовыми плитками между цоколем и первым этажом, и фигурным орнаментом — между первым и вторым этажами. Добрался до одинокого многоэтажного офисного здания со стеклянным фасадом цвета кобальта, взятого в тиски другими заурядными постройками, затем свернул на поднимающуюся вверх улицу Урицкого и пошел вдоль прячущегося под кронами кленов польского кладбища. Место это наводило на него странный ужас своим величием и мрачностью. Он остановился у Римско-католического костела Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, выполненного в холодном и строгом неоготическом стиле. Темно-красный фасад храма, богато украшенный резными деталями, стремился вверх. Две высокие ажурные башни с заостренным верхом и тонкими кинжальными шпилями врезались в ультрамариновое небо и, казалось, протыкали собой низко висящие облака. Вытянутые витражные стрельчатые окна придавали храму грозный мистический вид. На башнях небрежно висела грязно-зеленая сетчатая ткань, натянутая в знак проходящей реставрации. Страхов обошел костел и еще раз попытался объять его одним взглядом, стараясь запомнить храм в мельчайших деталях, а затем пошел по дороге, бегущей вниз, к бизнес-центру.

Наконец, он добрался до девятиэтажного офисного здания, поднялся на второй этаж и оказался в просторном кабинете, разделенном на несколько секций. За столами, зарывшись в документы, сидели три здоровых мужчины, все возраста 35–40 лет. Никита Петрович, седовласый человек тучного телосложения и невысокого роста, был самым старшим из всех присутствующих и являлся основателем и единственным владельцем фирмы. Даниил Сергеевич, сидевший около Никиты Петровича и внимательно изучавший судебное постановление, только год назад стал работать помощником адвоката, получив второе высшее образование, а до этого он был журналистом и работал в местной известной газете. Никита Петрович с первой встречи оценил ораторские способности и цепкий дотошный ум миловидного молодого человека и взял его на работу, несмотря на то, что у того не было за плечами никакого серьезного юридического опыта. Третий, Федор Иннокентьевич, был старшим другом и наставником Страхова в первые два года работы в агентстве до сдачи экзамена в палате адвокатов. Этот добрый и отзывчивый человек, непохожий на всех, кто работает в сфере уголовного права, с широкой улыбкой, обнажающей кривые зубы, блестящими большими глазами и крепкой массивной спиной, мог стать для каждого опорой в трудную минуту.

— Как всё прошло? — не отрываясь от заполнения налоговой декларации, спросил Никита Петрович стоящего в дверях Страхова.

— Как и должно было, — сухо ответил он, присаживаясь за свой стол.

— Ох, эти ваши дела на стороне, Евгений Виталич, — шутливо пожурил начальник фирмы, исподлобья разглядывая своего сотрудника, — Держите настоящее дело, — быстро проговорил он и передал адвокату увесистую папку с документами.

Страхов забрал стопку бумаг и стал перелистывать желтоватые страницы.

— Так тут уже дело сшито, почему так поздно обратились? — недовольным тоном спросил Страхов, когда прочитал протокол осмотра места пожара, постановление о возбуждении уголовного дела, протоколы допросов свидетелей и подозреваемого и дошёл до заключения пожарно-технической экспертизы и судебного решения об избрании в качестве меры пресечения заключение под стражу.

— Деньги искали, Женя, — пояснил Никита Петрович, с упреком глядя на своего сотрудника, — А следователь быстро все состряпал, на него пресса давит. Я кстати первый раз эту фамилию слышу. Новенький, должно быть.

— Дело ведет мой однокурсник, — удивленно проговорил Страхов, прочитав имя следователя «Андрей Станиславович Никитин».

— Прямо судьба! — воскликнул Федор Иннокентьевич и похлопал по плечу друга.

Страхов вздрогнул всем телом, по коже его побежали крупные мурашки, внутри что-то перевернулось, и ему стало жутко и неуютно. В этот момент в кармане его брюк раздался звук входящего вызова. Ловким движением руки он вынул телефон и быстро приложил его к уху.

— Здравствуйте, Анна Викторовна! Что-то случилось?

— Вовы нет нигде, не отвечает на звонки уже давно, — встревоженно проговорил женский голос.

— Насколько давно? — насторожившись, уточнил Страхов.

— Три недели, — всхлипнув, ответила она.

— Почему вы только сейчас об этом говорите? — с укором спросил Страхов.

— Ты же знаешь, что его часто нет, — рассеянно произнесла Анна Викторовна.

— Почему тогда вы тревожитесь в этот раз?

— Женя, — взволнованно заговорила женщина, — ты понимаешь, Андрей не дал ему денег, и больше мы с ним не говорили. Вова страшно на нас разозлился. Но обычно он быстро приходит извиниться и мириться, а в этот раз такая большая ссора и ни звука, — она затихла, видимо, сомневаясь во фразе, но все же продолжила, говоря осторожно и пугливо, — Он всё вспоминал про тот случай.

При этих словах Страхов встрепенулся, встал с кресла, вышел из опенспейса, зашел в отдельный кабинет для встречи с клиентами и закрыл за собой дверь.

— Что-то бормотал беспрерывно, — продолжала Анна Викторовна так же тихо.

Страхов понял, что тревожное сердце матери предсказывает беду, а материнский инстинкт редко подводит. Он успокоил испуганную мать, объяснил процедуру подачи заявления о пропаже человека и велел ждать от него вестей в ближайшие дни. Анна Викторовна рассыпалась в благодарностях и, всхлипывая, положила трубку.

К концу разговора лицо Страхова пылало, голова страшно гудела, в висках стучало. Вены на лбу и на руках покраснели и вздулись. Звон ушах нарастал, он закрыл окно, надеясь на спасение, но напрасно. Тогда Страхов стал судорожно искать таблетки, хлопая по карманам штанов и пиджака, однако нигде их не находил. В ярости он разбил стоявшую на столе глиняную статуэтку Дон Кихота в серебряных доспехах и круглой шляпе с широкими полями и тогда заметил блестящую упаковку, лежащую за открытым ноутбуком. Дрожащими от напряжения и гнева пальцами он выдавил на руку несколько круглых таблеток в белой оболочке и забросил их в рот, жадно запивая холодной водой. Постепенно головная боль начала отступать, мутность в глазах исчезать, а мысли проясняться.

— Я поеду поздороваюсь с однокурсником, — объявил Страхов коллегам и отправился в следственный комитет, где должен был быть Никитин.

Адвокаты пожелали удачи и снова опустили глаза и носы в бумаги. Страхов прыгнул в машину и вскоре домчался до четырехэтажного длинного здания, выложенного плиткой цвета слоновой кости и обнесенного черным металлическим забором с острыми спицами. Он потянул на себя ручку двери из окрашенного алюминия со стеклянными вставками и оказался в контрольно-пропускном пункте. Раскрыв удостоверение адвоката и поднеся его к самому носу охранника, Страхов прошел через крутящийся металлический турникет, поднялся на третий этаж и постучал в ольховую дверь, на которой висела табличка «Никитин А. С.».

— Войдите, — раздался хриплый низкий мужской голос по ту сторону двери.

Страхов отворил дверь и увидел сидящего за столом Никитина. Это был холенный, полный, невысокий мужчина, неторопливый в движениях, размеренный в речи и поступках. На его круглом лице, как два маленьких уголька, чернели темные узкие глаза, и большой рот при улыбке оголял желтоватые крепкие зубы. Он был одногодкой Страхова, но выглядел значительно старше. Глубокие морщины уже исполосовали низкий лоб и уголки глаз, а между бровей поселились две наплывающие друг на друга складки.

Никитин сразу узнал однокурсника и, пригласив его зайти в кабинет, рассказал, как продвигается следствие. Дело ему казалось чрезвычайно простым, хотя ни одной улики или прямого доказательства вины подозреваемого не было найдено. Страхов сыпал вопросами, и утомленному тяжелой работой Никитину быстро наскучило обсуждение дел, и он пригласил адвоката на поздний обед в находящийся поблизости недорогой ресторан.

Никитин был рад встречи с давним знакомым и от удовольствия почесывал свое упругое пузо. Он считал Страхова своим конкурентом с первого курса, думая, что из-за высокого положения отчима преподаватели относятся к нему снисходительно и более терпеливо, чем к нему. Возвращение Страхова в Смоленск после окончания университета и его уход в адвокатуру вселили в Никитина веру в собственные силы. Он остался работать в Москве, согласившись на должность простого участкового, и рассчитывал на легкое продвижение по карьерной лестнице. Каждый день он обходил квартиры, из которых поступали обращения, разбирал мелкие бытовые преступления, разнимал пьяных и заполнял, заполнял, заполнял разного рода отчеты. Он пожирнел, отупел, но за три года непрерывной службы без выходных и отпусков не продвинулся к желаемой цели ни на шаг. На его счастье знакомый следователь предложил ему занять должность ушедшего на пенсию оперативника. Никитин принял это предложение и отработал еще три года, но, осознав, что повышения ему не дождаться, вернулся в родной город, где сразу занял должность следователя.

— Я слышал про дело с таксистом, — начал Никитин, удобно устраиваясь на стуле и подвигая к себе тарелку с горячим супом, — Как ты вычислил, что это не он? Неужели следователь так оплошал? — с плохо скрываемой завистью поинтересовался он.

— Он просто искал легкий выход, — сухо пояснил Страхов и тоскливо посмотрел в сторону барной стойки, чтобы проверить, не несет ли официант его заказ.

— А дело-то жуткое даже для меня, — восторженно заметил Никитин, особенно любивший браться за дела с тяжкими преступлениями, — Виновного потом нашли?

— Да, — коротко кивнул Страхов, — когда следователя другого поставили. Там очевидно было, что бытовуха. А таксистом хотели прикрыться. Мужику шестьдесят пять лет, он еле ходит и не способен был уже даже на работу, не то что на преступления.

— А почему он водителем работал? — удивленно спросил Никитин, начав хлебать суп.

— Деньги, Андрей, деньги. Человеку семью кормить надо, а на пенсию не особо проживешь. Он всю жизнь за рулем проработал. Это была самая понятный для него способ заработка.

— Кто тебе сказал, что он болен? — промокнув салфеткой масляные губы, спросил он.

— Курс школьной биологии, — с насмешкой ответил Страхов, — Говорю же, у него руки, как ласты. Он, когда узнал, что у него деформирующий полиартрит сам права порвал. Он думал, что это от усталости или старости. А дальше комиссия. Вызов врача в суд, и неопровержимые доказательства невиновности в виду физической неспособности.

Между тем маленький щупленький официант в черном фартуке принес Страхову большой стакан кофе и мясной салат, подал столовые приборы, убрал от Никитина пустую тарелку из-под супа и поставил перед ним большое ароматное блюдо с жареной свининой. Никитин придвинул тарелку ближе и засунул в рот крупный дымящийся кусок окровавленного мяса в остром горчичном соусе, тщательно прожевал, и, проглотив, лукаво подмигнул Страхову:

— Красивую речь в суде загнул?

Страхов на мгновение растерялся, не понимая, всерьез ли задан этот вопрос.

— Я не знаю, что у вас там в Москве происходит сейчас, — объяснил он, смущенно и нервно, — Но здесь большинство дел проводится без присяжных. И цирк устраивать некому, а судье душещипательные слова ни к чему.

Никитин наколол на вилку кусочек помидора из салата, обильно политого оливковым маслом, и отправил его себе в рот, заев его куском хлеба. Раздался хруст корочки и клацание челюсти.

— Артем Михайлович не зря говорил, что у тебя мозг задом наперед думает, — проговорил Никитин с набитым ртом.

— Никогда этого не понимал, — проворчал Страхов, отводя взгляд от жующего следователя.

— Но застройщика ты отмазал, — подняв указательный палец вверх, с укоризной протянул Никитин и промокнул уголки большого рта салфеткой.

— Он был невиновен, — шумно выдохнув, возразил Страхов, — Они прогорели на поставщиках.

Никитин злобно усмехнулся, перегнулся через стол и, размахивая руками перед лицом Страхова, закричал:

— Они срубили миллиарды на этом деле и безнаказанные покинули страну, а люди без денег и жилья остались.

— Они уехали на Дальний Восток, а не в другую сторону, — твердым голосом проговорил Страхов, стараясь не потерять самообладание и уважительно относится к коллеге.

— Там еще раз такую схему провернут, — махнув рукой, развязно сказал Никитин и откинулся на стуле.

— Я второй раз бесплатно доказывать, что там все чисто, не буду, — сказал Страхов и, намереваясь поставить точку, добавил, — Это уважаемые люди, они разорились и теперь строят свой бизнес с ноля.

— В том-то и дело, что уважаемые, — закатив глаза, буркнул Никитин, — Люди, обладающие большим авторитетом, со временем забывают, что они тоже люди. Их сознание начинает играть с ними в игру, и они упиваются собственным совершенством, которое состоит с их мнении и своём несовершенстве. Высокомерие их растет, и в нем они костенеют.

Страхов устал от бесполезного спора и, решив сменить тему, спросил:

— Разве ты не хотел остаться в Москве, Андрей?

— Удивительно, но здесь мне платят больше, — моментально забыв о ссоре, восторженно сказал Никитин и, хитро улыбаясь, добавил, — Не так много, как тебе, конечно.

— Я просто выбрал помощь людям, — пробормотал Страхов, пожав плечами.

Никитин поперхнулся и стал кашлять, стуча кулаком по грудной клетке.

— Ты? — изумленно воскликнул он и загоготал. — Женя, ты там же где и был, в мире своих мнимых представлений. Оглянись, те, кому нужна защита, не могут себе позволить вашу контору. И одно дело в год в качестве благотворительности не спасет ваши продажные рожи.

— Ты везде видишь врагов, которые хотят тебя обмануть.

— Да? — подпрыгнув на месте, прикрикнул Никитин, — Тогда скажи, что ты никогда не защищал того, кто был действительно виновен.

Страхов упорно молчал и глядел в два черных глаза, пытливо смотрящих на него. Никитин торжествующе улыбался тем особым способом, которым улыбаются в моменты уличения преступника в виновности.

— Моя работа — наказывать за нарушение законов, а у тебя патологическое желание защищать уродов, которые их нарушают, — отчеканил Никитин, с грохотом опустив тяжелую руку, сжатую в кулак, на стол.

— Нет тех, кто не ошибается, — сквозь зубы процедил Страхов.

— Тебе бы всё под системы подводить. Знаешь, кому нужна чужая идеология? — спросил Никитин, уставившись на однокурсника испытующим взглядом, и, не дождавшись ответа, с жаром проговорил, — Тому, у кого кишка тонка свою построить, — он торжествующе задрал голову и предупредил, — Пока у твоего клиента 167 статья, но может быть и 105, если его бабушка не выживет.

Страхову надоело общение с бывшим однокурсником быстрее, чем он ожидал, его лицо налилось краской.

— Всё это еле тянет на 167, куда уже до 105, — уверенно сказал он и скрестил руки на животе.

— Ты прав, — важно протянул Никитин, желая утереть нос зазнавшемуся адвокату, — 205 подходит больше.

Терпение Страхова лопнуло со страшным звуком, он сжал губы и сцепил зубы. Сердце его заколотилось, и ноздри раздулись, с шумом выпуская воздух.

— Смотрю, моя категоричность тебе не по душе, — удовлетворенно сказал Никитин, с наслаждением наблюдая за яростью Страхова, — Я, пожалуй, пойду. Приятного аппетита, — притворно-вежливым голосом сказал он, поднялся со стула и, сделав три шага от стола, вернулся, нагнулся к самому лицу адвоката и прошипел, — Но чтобы ты лучше работал над этим делом, сходи в больницу и посмотри последствия этого пожара.

Против такой открытой наглости у Страхова не нашлось слов, он поблагодарил за приятную компанию и обещал обязательно посетить пострадавших в больнице. Никитин тяжелым размеренным шагом дошел до дверей ресторана и еще раз презрительно поглядел в сторону адвоката. Страхов подождал, пока Никитин скроется из виду, оплатил счет, набросил пиджак на широкие плечи и вышел на улицу.

Золотое свечение неба покрасило город в теплый оранжевый цвет. Кучевые тяжёлые облака, быстро уносимые ветром, поминутно меняли свою причудливую форму. Вскоре солнце погасло, и полотно туч цвета сажи затянуло все небо. Ветер протяжно взвыл, усилил свои порывы и стал гнуть верхушки тонких деревьев к земле, а те принялись шумно сопротивляться. В вышине раздался треск, и молния разрезала небо острой ослепительной иглой. Началась гроза. Город предстал в своём двоемирии. Сквозь потоки ливня были видны сырые стены домов, мокрые деревья и их мутное отражение в дождевой воде, струящейся по серому асфальту. Отзеркаленный город стоял вниз головой и волновался не меньше, чем настоящий. Гулкие раскаты грома грозно разрывали тихий звук опустевшей задвоившейся улицы.

Гроза продолжалась четверть часа. Постепенно перерыв между громом и молнией становился всё больше, и скоро гром ушёл далеко на восток. Стекающая с возвышений вода журчала по дорогам и вымывала скопившуюся городскую пыль.

Страхов, черным шерстяным пиджаком укрывая голову от крупных капель дождя, падающих с листвы деревьев, бежал по мокрым улицам в старый ресторан в центре города, где у него была назначена важная встреча. Совладельцем и, по совместительству, барменом заведения был бывший коллега Денис Анохин. Два года они вместе работали за Звягинцева, но с течением времени Анохин решил уйти из юриспруденции и заняться делом, которое приносило бы ему больше радости, чем общение с преступниками.

Страхов потянул на себя ручку тяжелой двери, зашел в ресторан, стряхнул с себя капли дождя и отдал пиджак официантке, которая встретила его у входа и предложила высушить промокшую одежду.

— Ваш столик будет готов через несколько минут, — сказала она, вежливо улыбаясь, — Пока можете присесть за барную стойку.

Страхов подошел к Анохину, который готовил напитки для двух пожилых мужчин.

— Ты рано, — сказал Денис, заметив издалека друга.

— Там ливень стеной, — буркнул Страхов, забирая протянутый ему кофе.

Анохин закатал по локоть рукава черной рубашки, из-под которых выглянула плотно забитая татуировками кожа, завязал длинные волосы в хвост и стал натирать до блеска мраморную стойку.

— Готов к большому дню? — спросил он, широко улыбаясь.

— Все с собой, — похлопав по карману брюк, ответил Страхов.

— Ты какой-то нервный, — с подозрением осматривая друга с ног до головы, сказал Анохин.

— Новое дело ведет мой однокурсник. Вот следователем может оставаться долго только тот, кто считает себя Богом, — потирая затекшую шею, злобно пробормотал Страхов.

— Ты так же и про прокуроров говорил, — посмеялся Анохин и добавил, заметив нервозные постукивания ногой, — Ты давно ходил к психологу?

— Да, — неохотно протянул Страхов, отодвигая чашку кофе и оглядываясь по сторонам, — Дай воды, — попросил он, вынимая из портфеля бутылек с таблетками.

Анохин наполнил стакан и протянул его Страхову.

— Перестань пить эти таблетки, ты уже не контролируешь себя, — вполголоса проговорил Денис, перегнувшись через стол.

Страхов отмахнулся и, запив таблетку, вернул пустой стакан.

— Без них я совсем не могу ничего вспомнить.

— А если ты не вспомнишь, а придумаешь? — шепотом спросил Денис, осуждающе посмотрев на Страхова.

— Убедительная иллюзия меня тоже удовлетворит, — сердито ответил Страхов, и большая красная вена на лбу начала вздуваться.

Анохин похлопал друга по плечу в знак извинений и поддержки, достал с верхней полки бутылку вина и поставил ее перед Страховым.

— Наташа пришла, — кивнув головой в сторону входной двери, сообщил он, — Удачи!

Страхов повернулся и увидел Наташу в дверях, стоящую рядом с официанткой.

Все в ее образе было аристократично: точеный нос, высокий лоб, мраморное лицо. Тонкие светлые губы, покрытые плотным слоем блеска, искрились, когда на них попадал теплый свет ламп. Круглые голубые глаза смотрели по-доброму, строго и внимательно. Казалось, ничего не могло ускользнуть от её взгляда. Каштановые шелковые волосы, закрученные в легкие локоны, спадали на высокую грудь. Длинное струящееся платье из чёрного атласа открывало её худые острые плечи и длинные изящные руки. В каждом ее движении присутствовала грация, все выходило естественно, легко и непринужденно.

Страхов встрепенулся, подбежал к Наташе, взял ее под руку и провел до их столика.

— Помнишь, как мы познакомились? — с трепетом спросил Женя, выдвигая стул для Наташи.

— Трудно забыть, когда тебя две недели преследуют, — нежно улыбаясь и усаживаясь, ответила она.

— Я вовсе тебя не преследовал, — смущенно оправдывался Женя. — Я приходил к Денису.

— По три раза в день? — удивленно вскинула брови Наташа, — Так скучал по нему?

— Он варит вкусный кофе, а у меня были сложные дни на работе, — говорили он, отворачиваясь и стараясь скрыть покрасневшие щеки, — Я боялся, что ты ударишь меня сумкой с книгами, которую ты с собой носила.

— Никто так не делает, — возразила Наташа и звонко рассмеялась.

— Ты выглядела такой умной, я не знал, что тебе сказать… — Женя замялся, обдумывая свои следующие слова.

— И я повела тебя к Вадиму Юрьевичу, — подхватила Наташа.

— Повела? — возмущенно воскликнул он, — Я сам тебя там нашел!

Наташа загадочно улыбнулась, кокетливо пожала плечами, и её лазурные глаза, выглядывающие из-под пышных ресниц, хитро заблестели.

— Если бы ты не пришел на лекцию или не смог ее дослушать, то у нас бы ничего не вышло, — объяснила она.

Страхов ахнул и откинулся на спинку стула, подняв руки к небу.

— Это была лекция по античной литературе! — воскликнул он и взялся за голову, — На основании чего ты бы сделала эти выводы?

Наташа состроила деловитую физиономию и начала перечислять, поочередно загибая изящные тонкие пальцы правой руки:

— На основании предоставленных неопровержимых фактов. Первое, ты два часа сидел ради меня на лекции во вторник в шесть вечера. Второе, ты слушал внимательно и даже что-то понял, значит, способен понять и оценить литературу. Это было для меня очень важно.

— Но ты же не пошла со мной после этого на свидание, — протестующе простонал Женя, негодуя от хода мысли своей избранницы.

— Это еще одна проверка, — пожала плечами Наташа и прибавила, — Ты дождался выходных и пошел со мной на свидание, а значит, ты был готов к чему-то серьезному. Мне уже не двадцать пять.

— А двадцать девять! — перебил Женя, и его губы растянулись в улыбке.

Наташа затихла, и на ее щеках заиграл легкий румянец. Два смущенных глаза робко и нежно выглядывали из-под пушистых ресниц. Страхов наклонился к ней ближе и взял ее за руку, приготовившись внимательно слушать.

— У меня уже не было желания встречаться с кем-то, кто не относится ко мне серьезно, — закончила Наташа.

— А я серьезен? — шепотом спросил Женя, на губах его заиграла улыбка.

— С ума сойти! — взмахнула руками Наташа, отводя глаза в сторону, чтобы не поддаться очарованию Страхова, — С судьей ты так же разговариваешь? Поэтому дела выигрываешь?

Страхов, довольный таким ответом, откинулся на спинке стула, положил голову на левую руку, спрятав за ладонью счастливую улыбку, и жадно уставился на Наташу.

— Я даже начала ревновать тебя к Вадиму Юрьевичу. Ты слишком часто у него бываешь, — едва обиженно произнесла Наташа.

Женя задумался о том, что он уже три дня не был у профессора, хотя планировал приехать к нему. Он мысленно перебрал все дела на завтрашний день, чтобы найти час на посещение университета.

— Вовсе нет, — отмахнулся он, прервав свои размышления.

— Вовсе да, — настойчиво проговорила Наташа.

— Нам просто есть что обсудить, — пояснил Страхов и так широко развел руками, что чуть не сбил с ног подходившего к ним официанта с бутылкой вина.

Официант, привыкший к неуклюжим гостям, ловко изогнулся, приняв вид буквы с, и удержал в руках поднос с бокалами и вином.

— Вино? — удивилась Наташа, — Ты же знаешь, что я его не люблю.

— Просто клише праздника, — растерялся Женя.

— А какой сегодня праздник? — с любопытством спросила она.

— Я хочу сказать тебе, что.. — Женя снова замялся, ожидая, когда официант отойдет от их столика, и дождавшись, продолжил дрожащим от волнения голосом, — Ты знаешь, что я тебя люблю.

Наташа, уже почувствовавшая намерение Жени, не могла скрыть счастливую улыбку, кроме того видеть Страхова, сурового и уверенного мужчину, смущенным и не способным найти подходящие слова, ей было до безумия приятно.

Страхов же, забывший отрепетированную речь, почти вспомнил первую фразу, но телефонный звонок сбил его с мысли. Он поднял телефон, увидел имя Анны Владимировны и изменился в лице.

— Кто это? — встревоженно спросила Наташа.

— Это Анна Владимировна, — нехотя ответил он, — Вова пропал, она очень переживает. Я обещал его найти.

— Они не обратились в полицию?

— Обратились, но ты же знаешь, что они не будут искать его так, как буду искать его я.

— Почему именно ты? — протестуя, воскликнула Наташа.

— Он мой друг.

— Он наркоман, он пытался подсадить на наркоту моего брата.

— Ты сказала, что мы не будем больше из-за этого ругаться.

— А ты обещал, что оставишь его в покое! — в сердцах прокричала Наташа и испуганно посмотрела по сторонам, проверяя, не привлекла ли она слишком много внимания к себе, — Но вот он ты, стараешься найти его и спасти, опять. А он где-то плюет на твою заботу, опять. Оставь его одного.

— Его родители беспокоятся. Я его единственный друг, — отчаянно пытался объяснить Женя.

— Интересно, почему, — злобно проворчала Наташа.

— Я не могу его оставить, — вполголоса проговорил Страхов и умоляюще взглянул на нее.

Наташа не сжалилась над ним, а продолжила еще с большим напором:

— Но он может тебя оставить. Слушай, так не пойдет. Ты все время кого-то спасаешь. В ущерб себе. И так будет всегда, потому что мир такой — он всегда нуждается в помощи, в спасении. Всегда найдется что-то или кто-то, кого ты поставишь выше себя, меня, ребенка.

— Ребенка? — вздрогнув и округлив глаза, переспросил Женя.

Наташа вздохнула и, закрыв руками глаза, прошептала:

— Я не хотела так говорить. Я думала, что сегодня будет праздник…

— У нас будет ребенок? — ошеломленно проговорил он, впившись глазами в Наташу.

— Да, — кивнула она и, выйдя из-за стола, сказала, — Спасибо за вечер. И пока все это не изменится, и я не буду знать, что между миром и семьей ты выберешь семью, я говорю тебе нет, — она кинула взгляд на сжатую в руке Жени красную коробку, — Я не выйду за тебя замуж.

— Наташа, стой, — прокричал Страхов, бросившись следом за Наташей, но она не остановилась и даже не обернулась, и он решил дать ей уехать туда, куда она хочет уехать.

Страхов вернулся домой один, спрятав в кармане пиджака коробочку с обручальным кольцом. Он включил всех во всей квартире, чтобы не чувствовать себя одиноким, вышел на балкон и достал из-под подоконника давно забытую Вовой пачку сигарет. Он повертел в руке картонную коробку в бесцветной пленке и посмотрел вниз, услышав женские крики, доносящиеся из стоящего рядом общежития. На крыльце стояли две женщины и о чем-то громко спорили, а рядом на каменных ступеньках лежал пьяный мужчина в зимнем рваном пальто из шерсти, которое было ему велико. Они невнятно выкрикивали слова, призванные оскорбить достоинство собеседника, и лихо размахивали руками. В какой-то момент одна из женщин, потолще и пониже, бросила на землю тяжелую клетчатую сумку, которая висела на ее плече, и, в одно резкое движение допрыгнув до соперницы, схватила ее за волосы. Та оглушительно завизжала и стала бить кулаками по животу дамы с сумками. Прохожие с осуждением косили взгляды на странную драку, но не вмешивались. В тот момент, когда женщина потоньше свалила с ног другую и стала душить её, раздался глухой стон из уст проснувшегося пьяницы, и тут же обе женщины, напрочь позабыв свою вражду, подскочили к нему и, дружно подхватив его за руки, потащили в дом.

Страхов досмотрел представление до конца и, закрывая окно, вспомнил, как чуть меньше года назад поздним вечером на пороге его дома возник Измайлов, в грязной одежде и с окровавленным лицом. Он умылся, переоделся в чистую одежду, которую Наташа достала ему из гардероба Страхова, и вышел на балкон подышать свежим летним воздухом. Внизу стояла компания немолодых мужчин и женщин, которые вели возвышенную светскую беседу.

— «И ложью лиц прикроем ложь сердец», — сквозь зубы процедил Вова и презрительно проговорил, — Ненавижу я всех этих лицемеров. Доброго дня, доброго дня. За любую ошибку съедят со всеми потрохами.

— Может быть, — пожав плечами, рассеянно произнес Страхов и тоже посмотрел вниз.

— Будешь? — спросил Измайлов, протягивая свернутую в трубочку белую бумажку.

— Нет, — отодвигая от себя руку друга, — Как у тебя с Диной?

— С кем? — в недоумении переспросил Измайлов.

— С Диной, — повторил Страхов и посмотрел в мутные стеклянные глаза друга.

— А, — поняв о ком идет речь, протянул он и, махнув рукой, равнодушно ответил, — да, все нормально. Она дома, наверное.

— С папой давно виделся?

— Нет, — зло буркнул Вова, — Пошел он.

— А мама?

— И она, — сквозь зуб процедил он.

— Где ты был? — помолчав, поинтересовался Страхов.

Измайлов с подозрением поглядел на друга и, убедившись, что тот не собирается читать морали, небрежно ответил, закуривая сверток:

— Собирались с парнями, делились идеями для кино.

— Ты снова вернулся к режиссуре? — спросил Страхов, вынув из рук Измайлова сверток и выбросив его в мусорное ведро.

Измайлов свирепо фыркнул, но не сказал ни слова против действий друга.

— Один известный режиссер оценил мой рекламный ролик для Ауди, — сообщил он, отряхивая руки, — Я решил ещё раз попробовать.

— Это хорошо, — одобрительно проговорил Страхов и спросил, указывая на разбитую губу, — А что случилось?

— Кто-то драку в баре начал, — также равнодушно и безрадостно ответил Измайлов, медленно моргая своими стеклянными глазами.

Страхов не помнил, что случилось после в тот вечер, он захлопнул окно, поморщился и содрогнулся, точно стряхивая с себя воспоминания.

— Нет, не может быть, что он существует, — с горечью и болью в голосе проговорил он и снова спрятал пачку сигарет под подоконник.

Страхов лег в постель, и взгляд его устремился через открытое окно в небо. Тёмное ночное полотно было затянутоплотными чёрными облаками, которые спрятали свет белых звёзд, но луну закрыть собой не смогли. Круглый сияющий шар, висевший на небосводе, озарял серебряным светом тонкие пушистые края облаков, отчего большое расстояние между ними становилось очевидным, и глубина неба чернела бесконечностью. Бледные лунные лучи падали на верхушки деревьев и рассеивались, долетая до земли, но в небе полная луна горела ярким белым огнём. Фонари на улицах уже погасли, и в ночной темноте мутно виднелись очертания высоких домов, в которых пугливо и зыбко мерцали редкие освещённые окна.

Глава 2. Адепт

Страхов проснулся от давящей головной боли и нехватки кислорода. Он вытер капли пота со лба, с трудом встал с постели, подошел к окну и широко распахнул его. Утро после дождя особенно свежее. Дул сырой апрельский ветер. Небо освещалось малиновым свечением рассвета. Теплота, вылетающая из комнаты, смешивалась с холодом улицы и заставляла дрожать воздух.

— Турбулентная конвекция, — сонно пробормотал Страхов и, почувствовав облегчение, взял телефон, чтобы перенести несколько встреч на более позднее время и написать своему психологу с просьбой о срочной терапии.

Рассказ, который объяснил бы по какой причине и с какого момента такой человек, как Страхов, стал ходить к психологу, нужно начинать задолго до его рождения, а именно с замужества его бабушки по линии матери.

Антонина Семёнова была родом из Москвы, и всю войну прожила в столице. Вышла замуж поздно за вернувшегося с фронта врача Валерия Страхова и родила ему двух девочек Валентину и Екатерину. Валерий был человеком суровым и несправедливым, часто бил свою жену и не обращал внимания на детей. Когда старшей дочери исполнилось пятнадцать лет, он ушел из семьи к другой женщине и вынес всю мебель из дома. Взбешенная Антонина продала квартиру, забрала дочерей и переехала в Смоленск. С тех пор она никогда не видела ненавистного мужа, развод она не просила, а потому до конца жизни считалась его законной супругой. Валентина Валерьевна вслед за матерью обозлилась на своего отца и не терпела никаких разговоров о нем. Она долгое время была уверена в том, что никогда не позволит себе влюбиться и выйти замуж, потому что весь мужской род только и умеет, что лгать да предавать, но судьба распорядилась иначе.

Когда Валентина Валерьевна узнала, что ждет ребенка, ей не было еще и двадцати лет. Она не была замужем, и ее избранник еще не делал предложения. Она училась на третьем курсе колледжа на швейном отделении и никогда не имела привычки планировать свою жизнь. У нее отсутствовали какие-либо цели или мечты, она жила так, как придется, просто и не раздумывая. С отцом Евгения она познакомилась случайно, когда проходила вечером с подругами мимо спортивной площадки, где кавказские юноши соревновались в количестве подтягиваний и отжиманий. Чернобровая, высокая девушка с ярко проявленными татарскими генами тут же привлекла внимание молодого Амира, недавно переехавшего в Россию. Вскоре после знакомства они стали жить вместе в маленькой однокомнатной квартире, которую он снимал. В этой квартире, как и в их жизнях, царил беспорчдок: мятые вещи висели на стульях и столах, старая мебель пахла дурным цветочным одеколоном на спирту, и в раковине лежали оставленные на ночь немытые тарелки с мелкими сколами по краям. Однако вечный бардак нисколько не мешал им чувствовать себя счастливыми. Надежды, которые беззвучно они возложили друг на друга, согревали их души, приносили радость и отделяли реального мира.

Новость о беременности оба родителя восприняли с беспечным восторгом и стали готовиться к рождению малыша. Во время родов Амир, как и положено молодому отцу, стоял со своими друзьями под окнами родильного дома и ждал, когда его любимая покажется в окне вместе с маленьким свертком. Через три дня он забрал свою маленькую семью домой, где они провели три бессонных и чудесных года. Жене шел четвертый год, когда молодому отцу пришло известие о начавшихся военных действиях на его родине. Все друзья Амира отправились на войну, оставив размеренную жизнь в российском городе. Он перевез любимую и сына в дом тещи, оставил адрес и имена своих родственников на родине и отправился воевать.

Валентина Валерьевна встретила эту новость с тревогой, но все же верила, что возлюбленный вернется живым и здоровым. Она всецело окунулась в заботу о сыне, чтобы не замечать тянущихся и пугающих месяцев молчания. Полгода она ничего не слышала об отце своего ребенка, и в один день к ним пришло письмо от родных Амира с сообщением о его смерти. В то мгновение, в которое она держала в руках жалкие три строчки, хладнокровно сообщающие о ее разрушенной жизни, она приняла твердое решение больше никогда не быть такой наивной. Спала розовая пелена с ее глаз, и она увидела всю уродливость мира, в котором теперь ей придется в одиночку воспитывать сына. Однако пылкое и трепетное сердце не смогло долго хранить обиду на весь мир, и ум ее решил так: смерть Амира — только бессовестная легенда, которой он прикрыл свою неспособность жить с ней и растить ребенка. Она порвала все совместные фотографии, и, когда второй раз выходила замуж, поменяла десятилетнему сыну отчество с Амирович на Витальевич, чем выказала полное отречение от прошлого с отцом Жени.

Сам же Евгений детство своё помнил смутно, если не сказать, что совсем не помнил, и только по рассказам матери и бабушки слышал о том, каким проказником он рос. Рассказы эти повторялись, и не набралось их даже десяти штук. Первая и особо любимая его матерью история состояла в его привычке голышом бегать по деревеньке, в которой они проводили лето, и рвать яблоки с соседского дерева, а потом продавать их другим соседям. Вторая история, в которую ввязался пятилетний Женя, была следующего толка: привезли во двор глину для строительства нового здания и оставили без присмотра. Он отправился к этой глине вместе с другом и заставил его забраться на самую вершину. Малец изо всех сил карабкался наверх, но, как только остановился, стал тонуть в ней. Когда под слоем глины скрылись ботинки и щиколотки друга, Женя сообразил, что дело плохо. Не известно, как он доставал его из глины, только оба малька вернулись домой без обуви и в грязи. Третье приключение рассказывала бабушка и уже не с таким задором, как предыдущие. Все дело в том, что Женя был любопытным мальчиком, и любил частенько уходить подальше от двора и исследовать окрестности. Так однажды он дошел до остановки, с которой мама каждое утро уезжала на работу, сел на первый автобус и уехал. Сошел за компанию с какими-то ребятами и отправился гулять по центру города, а когда устал от прогулки, подошел к стоявшей милицейской машине и сказал, что он потерялся. Милицейский привез его домой, отчитал родителей и пригрозил, что в следующий раз составит протокол и отправит информацию в социальную опеку. Прочие истории имели похожий характер и уже не представляли для самого Жени никакого интереса. Сам он хорошо помнил свою улицу, и считал всегда, что улица воспитала его в большей степени, чем родители. Помнил, как бегал по рыхлым крышам гаражей, как помогал грузчикам в киоске у дома, а те давали ему сладость как плату за работу, он эти сладости всегда домой тащил, а мама и бабушка называли его гордо «наш кормилец». Так и закрепилось в его маленьком уме, что он кормилец их небольшой семьи, что ответственен за ее благополучие и счастье, хотя еще мало понимал, что значат эти слова, а звучание их ему нравилось безмерно.

Среди сверстников он считался лидером и заводилой, а среди родителей его друзей — большой опасностью, потому что все его приключения часто заканчивались плохо не столько для него самого, сколько для окружающих. Он же любил роль шута, легкого на подъём и озорного мальчишки. Впрочем тогда у него не было нужды задумываться над своей внутренней мотивацией, подобные заключения о своем характере он сделал сидя в кресле у психолога.

Все переменилось в его настрое, когда в их жизни появился тот, кто по праву мог считаться кормильцем. Когда Жене исполнилось десять лет, мама привела в дом низкорослого мужчину неприятной наружности с приторными нотками в голосе. Он был майором в отставке с тяжелым характером. Он был озлоблен, черств, завистлив и никакого суда над собой не принимал. Однако нельзя было ему отказать в некоторых качествах характера, которые были высоко ценимы Женей: прямоте, пусть и излишней, честности и силе воли. Мать Страхова он никогда особо не любил, они почти открыто признавались друг другу и всем вокруг, что брак у них по расчету, но с уважением друг к другу. Через год после росписи родилась Лиза. Его сестра, от природы соединенная с чем-то очень чистым, не была привязана к родителям, а только любила их. Они же жили друг с другом только в результате привязанности к дочери. От нее исходило столько света, сколько не могло излучить даже солнце, но этот свет не испепелял, а освежал, очищал, освещал, и стоило от этого света отойти, как тут же становилось горько на душе, и одно желание охватывало тогда — вернуться в объятия этого света.

Единственный раз, когда Страхов почувствовал неожиданный прилив любви к этому человеку, и кротко, еле слышно назвал его «папа», тот резко повернулся и грубо отрезал: «я тебе не отец». С тех пор поселилось что-то скользкое в сердце Жени по отношению к отчиму и больше он никогда и никак к нему не обращался. Чем старше он становился, тем больше ему хотелось найти что-то такое на этого человека, что помогло бы ему упрятать его в тюрьму и на долгие годы. Он разузнал от школьных учителей, что нужно сделать, чтобы поступить в академию МВД, и, выяснив, стал старательно учиться. Прилежность и усердие, с которыми он взялся за учебу поразили, не только мать, но и всех учителей, вселив в них надежду. Скоро Женя стал лучшим учеником в классе, стал выигрывать олимпиады по истории и праву, баскетбол же он оставил, сделав упор на общей физической подготовке. В конце концов желание наказать отчима забылось в погоне за поступлением в академию. Все семь лет с пятого по одиннадцатый класс Женя жил дома, не живя дома. Рано утром, еще до того, как все просыпались, он уходил в школу, забирая с собой пару бутербродов, приготовленных мамой с вечера, возвращался из школы он после шестнадцати часов дня, ел и снова уходил на тренировки или в гости к друзьям, домой приходил и тут же садился за уроки, после выполнения которых немедленно шел спать. Школу он закончил с серебряной медалью, но экзамены в академию провалил. Однако же его с радостью приняли на бюджетное обучение другой московский университет, и он стал учиться на прокурорско-следственном факультете. Университет был в те годы весьма престижным и учились в нем или те, кто обладал высоким уровнем знаний, или те, чьи родители обладали высоким уровнем заработка.

Обучение все годы проходило успешно, и только одна вещь серьезно мешала ему — воспоминания о биологическом отце. Его воспаленный ум дошел почти до безумия: ему стали видится сны наяву, а каждую ночь он видел один и тот же сон про отца. Страхов решил, что подсознание хочет передать сознаю какое-то важное воспоминание об отце, и вскоре эта навязчивая идея стала сводить его с ума, он боялся, что скоро не сможет отличить реальность от иллюзии. Тогда озадаченный психолог отправил его к психиатру, который выписал ему сильно действующие успокоительные. Терапию после этого он оставил, но только на два месяца, чтобы определиться, зачем именно он на нее ходит. Встретив Наташу, Страхов возобновил встречи с психотерапевтом и стал терпеливо ожидать результата. И вот спустя столько месяцев он вновь почувствовал сильную волну беспокойства и решил опять поднять вопрос об отце.

— Понимаете, Евгений, психику можно сравнить с луковицей. Мы снимаем слой за слоем, чтобы добраться до сердцевины. Не пускает ваша психика нас в то воспоминание, значит, считает, что вы с этим воспоминанием не справитесь, — размеренно проговорил психотерапевт и, раскрыв свой блокнот, спросил, — Скажите, что сегодня вас беспокоит?

— Моя сестра лежит в больнице. Ей предстоит операция. Ничего страшного, она плановая. Нужно остановить падение зрения. Наташа попросила о помощи одного из родителей своих учеников. Это хороший хирург, но мне… Я чувствую страх, которого раньше никогда не ощущал. Я не могу спать, и вчера у меня было что-то вроде панической атаки. Наташа успокоила меня, я уснул. И лучше бы не засыпал. Мне приснился ужасный сон — было темно, мы стояли в каком-то лесу, а впереди на опушке стоял большой сейф, похожий на морозильную камеру. Я подошел к нему и открыл его, а там был замерзший ребенок. То есть, он умер и его заморозили, чтобы он оставался таким еще немного, чтобы я мог попрощаться. Мне захотелось умереть там от разрыва сердца. И я уже не понимаю, умер ли я во сне или нет. Но это было единственное, что мне хотелось сделать. Я боюсь за нее, боюсь, что она умрет. Хотя таких последствий от этой операции еще никогда не было.

— Давайте пойдем в этот страх.

Александр Леонидович Скородумов, работавший со Страховым уже два года, знал о настоящей цели, которую преследует его клиент, каждый раз приходя на терапию. Однако ускорить процесс размораживания чувств и возвращения утерянных фрагментов памяти он никак не мог и, конечно, мало верил в возможность подобного результата. Еще с момента консультации, на которую по рекомендации пришел Евгений, он решил помочь молодому человеку справится с психоэмоциональной травмой, возникшей в результате трагической потери отца. Скородумов видел в стратегиях поведения Страхова отголоски не прожитых обид и гнева, знал, что многое из его прошлого вызывает у него душевную боль, но больше всего психотерапевта интересовало тотальное чувство вины, которое его клиент тщательно, но безуспешно скрывал. От сессии к сессии Скородумов терпеливо ждал, когда психика Страхова будет готова к тому, чтобы открыться для более глубокой проработки. Его методы когнитивной терапии предполагали работу с частями через телесную память или арт-терапию. Когда он попросил Страхова почувствовать, где в теле страх, который он испытывает при мыслях о детской смерти, он ответил, что чувствует жжение в середине грудины, в том месте, где обычно висит крестик. Сам страх выглядел, как желтый скользкий комок, но когда они вынули его из груди, он превратился в железную палицу, бессмысленно карающую всех и вся. В конце сессии Скородумов сделал несколько записей в свой блокнот о том, что пациент не может найти жизненную опору, находится в страхах и имеет не выраженные претензии к устройству мира и к Богу.

Терапия принесла Страхову желаемое спокойствие, но оставила неясность, которая обещала скоро превратиться в монстра, ужаснее того, что только что был найден. Решив разобраться с этими ощущениями позже, он поехал в следственный изолятор, чтобы познакомится с клиентом.

Он зашел в темную обшарпанную комнату и увидел перед собой молодого человека лет двадцати семи, бледного, худощавого, с длинными конечностями и вытянутой шеей. Долговязый парень обладал приятной наружностью, его серые раскосые глаза смотрели мягко, по-доброму, на бледных губах лежала улыбка смирения. Он вел себя не так, как другие вели бы себя в подобном положении, он был спокоен и умиротворен.

— Меня зовут Евгений Витальевич. Я буду твоим адвокатом, — сообщил Страхов, усаживаясь за стол.

Парень протянул руку в знак приветствия.

— Антон Ильинский, но вы это уже знаете.

Страхов удивился, но пожал руку в ответ.

— Вы не знаете, как моя бабушка? — поспешно спросил парень, усаживаясь на железный стул.

— Я еще не был в больнице, — честно признался Страхов, вынимая из портфеля блокнот и бумаги по делу, — но следователь сказал, что стабильно, в себя не приходила.

— А мне нельзя её увидеть? — с надеждой в голосе произнес Ильинский.

Страхов понимал, что встреча эта никак не возможна, но решил смягчить ответ, чтобы не испортить беседу с клиентом в самом ее начале.

— Я посмотрю, что можно сделать, — уклончиво сказал он и принялся задавать вопросы, — Итак, расскажите, чем вы занимались последний месяц?

— Последний месяц? — изумился Ильинский, — Не будете спрашивать про 12 апреля?

— Буду, — решительным голосом проговорил Страхов, — но сейчас спрашиваю про последний месяц.

— Я делал ремонт в ванной у бабушки и работал на стройке, — закатив глаза наверх, припоминал подозреваемый.

— Сам ремонт делал? — холодно уточнил Страхов, делая размашистым почерком записи в своей разлинованный блокнот.

— Да, — скромно кивнул он и пояснил, смущаясь, — бабушке стало труднее двигаться, я хотел поменять ванну на душевую кабину и выложить плитку со специальным покрытием, которое бы не скользило.

— Вы с бабушкой в хороших отношениях? — продолжил Страхов, холодно и отстранено, — Слушание будет не перед присяжными, поэтому мне не нужно будет разглагольствовать. Но знать я вас должен лучше, чем вы сами себя знаете.

Ильинский понимающе покачал головой и мягко произнес:

— Мама умерла несколько лет назад, и мы с бабушкой остались друг у друга одни.

Страхов оторвал взгляд от бумаг и внимательно присмотрелся к клиенту. Ильинский, почувствовав на себе взгляд адвоката, залился краской, поежился и, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, вернулся в состояние покоя.

— Как вы считаете, почему вы стали подозреваемым? — спросил Страхов, не отводя глаз.

Антон пожал плечами и сделал предположение:

— Мама с бабушкой всегда ссорились. Соседи считали, что это из-за квартиры, но это были из-за маминого парня. Она жила с новым мужчиной.

— Они решили, что ты, как и мама, хотел получить бабушкину квартиру? — уточнил Страхов, вернувшись к записям.

— В общем, да, — согласно кивнул он.

— А что бабушка им говорила?

— Она вообще не любит разговаривать с людьми, — тихо ответил Ильинский и тепло добавил, — Она не терпит осуждения, она очень ранимая. Да и мамина болезнь беспокоила её больше, чем сплетни соседей.

— Чем мама болела? — спросил Страхов.

— Рак груди.

— Мне жаль, — содрогнувшись, вполголоса проговорил Страхов.

— Это жизнь, — спокойно сказал Ильинский, и влажные глаза его ярко заблестели.

— Так спокойно реагируешь на смерть матери… — с подозрением заметил Страхов.

— Вас это пугает? — спросил Антон, затем посмотрел в глаза своего адвоката, и его осенило, — А, — протянул он и наивно-детски улыбнулся. — Вы не верите в Бога.

— Я верю в закон и этику, — твердо ответил Страхов, — Мои настольные книги не Библия, а Кант и Гегель, — пояснил он и посчитал нужным прибавить, — Я ни за и ни против веры, мне она просто не нужна.

— Если вы адэпт трудов Гегеля, то вы наверняка знаете, что является центральным понятием в его религии.

Страхов, знавший, что лучше отвечать на вопросы клиентов, поддерживая игру, чем вступать с ними в идеологические споры, не обратил внимание на манипуляцию терминами и, сохранив невозмутимый вид, ответил:

— Абсолютная идея — Мировой дух.

— И эти идеи в своей сущности не далеко ушли от всех религий, — развел руками Антон, и лицо его озарилось улыбкой, — Если бы вы читали ведические тексты, то видели бы это ясно. «Мною пронизана вся эта Вселенная. И все существа пребывают во мне».

Страхову сразу стало понятно, откуда берется спокойствие клиента, и что в сущности есть его учение. Одного он не мог допустить — чтобы философия приравнивалась к религии.

— Хотите сказать, что мировой дух — то же самое, что Бог? — теряя спокойствие, переспросил он.

— Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.

Страхов замолчал, задумавшись, и уставился на клиента испытующим взглядом. Ильинский встрепенулся и поспешил пояснить свои слова, не желая быть неправильно понятым. Видимо, это был не первый случай, когда его слова получали неверное истолкование, и искажался вложенный в них смысл.

— Абсолютный дух отчуждает себя в виде окружающего мира, природы и человека. А затем, после отчуждения через мышление и деятельность человека, закономерный ход истории возвращается снова к самому себе. Это тоже самое, что Кришна говорит Арджуне на Курукшетре.

— Возможно я слишком мало знаком с этими учениями, чтобы сейчас с тобой поспорить, — смягчившись, сказал Страхов, желая вернуть разговор в конструктивное русло.

— «Ведь только деятельностью Джанака и другие достигли совершенства. Ты должен действовать, имея в виду благо всего мира», — продолжил Ильинский, — Подобно этому в своей онтологии Гегель говорит о человеке. Сознание каждого человека — это частица Мирового духа. Именно в человеке мировой дух приобретает волю, личность, характер, индивидуальность. Через человека мировой дух воплощается и может действовать на благо всего мира.

Речь клиента не тронула закрытое сердце Страхова, но разбудила его беспокойный и мятущийся ум. Он на мгновение потерял над собой контроль и язвительно произнес:

— А возможная смерть бабушки тебя также не беспокоит?

Страхов замер, ужаснувшись холодного звука собственного голоса. Антон хотел было начать говорить много и по делу, но один только взгляд на адвоката дал ему понять, что не стоит тратить слов.

— Зачем же вы спрашиваете, если не хотите слышать ответ? — улыбнувшись, спросил он и умолк.

Страхов принес извинения за свои слова, задал еще несколько вопросов, чтобы собрать недостающие факты, и попрощался с клиентом, пообещав приехать в больницу, чтобы проверить состояние бабушки и всех пострадавших.

Он отправился в горевший дом, чтобы поговорить с теми, кто знал подозреваемого. Дом находился близко к месту, где он жил, и Страхов удивился, как они с Наташей не заметили случившегося ночью пожара.

Он приехал к дому и, вынув из кармана пиджака удостоверение, позвонил в случайно выбранную квартиру. Ему ответил сиплый мужской голос и пригласил подняться в квартиру для подробного разговора. Страхов распахнул железную дверь и прошел по узкому неосвещенному коридору. Все стены были покрыты толстым слоем черной копоти, одной двери на первом этаже совсем не было, и Женя догадался, что это квартира Зинаиды Степановны. Он поднялся на третий этаж в двадцать шестую квартиру, хозяин которой и пустил его в дом. Дверь была уже приотворена, но все еще закрыта на цепочку, и через узкую щелчок выглядывал сплющенный рыхлый мужской нос.

— Вы адвокат? — послышался тот же сиплый высокий голос из-за прикрытой двери.

Страхов просунул удостоверение через щелочку.

— Входите, — глухо прозвенел довольный голос.

В то же мгновение послышался скрежет железа, и тяжелая металлическая дверь в красной кожаной обтяжке отворилась. Перед Страховым стоял большой седовласый скрюченный мужчина пятидесяти лет с круглым свисающим животом, на который была натянута старая серая майка, с толстыми ногами в потертых спортивных штанах и тапочках с черным пухом на носках. Его профиль напоминал стекающий по свече воск: лохматые брови нависали над переносицей, огромный треугольный нос в ямках торчал над выпячивающимися толстыми губами. На широком лбу выступала испарина, вздувались синие вены под тонкой светло-красной кожей. Мужчина тяжело дышал и сопел.

Он подал Страхову тапочки и провел его через узкий коридор мимо спальни на кухню. В старой неухоженной квартире гулко скрипели крашеные полы, со стен свисали фрагменты плохо проклеенных обоев, местами разрисованных синей пастой. Редкая мебель, оставшаяся еще с советских времен, источала едкий запах табака. На кухонном столе лежали две грязные столовые ложки и томилась одинокая рюмка с дешевым коньяком.

Сергей Игоревич по-хозяйски присел на табурет, подвинул ближе хрустальную пепельницу, закурил сигарету и с нескрываемым удовольствием стал рассказывать обо всех своих соседях. Ему в некотором роде даже льстило, что товарищ адвокат пришел именно к нему все расспрашивать. Сергей Игоревич постоянно подчеркивал, как адвокату повезло, что он попал именно в его квартиру, потому что Сергей Иванович сам хотел стать адвокатом и кое-чего об этой сфере знает, так что и расследование быстро пройдет.

— Антошка лет десять назад сюда переехал, после смерти его матери. Её ухажер как только про рак узнал, так сразу удочки свернул и след его простыл. Они с бабушкой лечили ее, как могли, мы тоже помогали, — подчеркнул он особенно довольным тоном, — деньги собирали, возили на облучение, сидели с ней, но напрасно всё, быстро сгорела.

Сергей Иванович замолчал от того, что какое-то живое чувство затрепетало в его душе, но он притупил его и продолжил рассказ.

— После смерти мамки, Антошка совсем поблек, он и так был мальчик странный, драться не дрался, но злобный ходил, сам себе на уме, вечно надутый и обиженный. А потом, через год, как в университет поступил, так совсем с ума сходить стал, ударился в религию. И ладно бы в храм православный пошел, там понятно, чего ожидать, так нет, какие-то кришнаиты к нему всё ходили. Говорю: «Пойдем мясо есть», он отказывается и так улыбается, словно душевно больной. Я Людке говорил, чтобы она его сводила к мозгоправу. Эх, не послушала меня. Так мало того, он еще Ритку поддержал в том, чтобы она мальчика забрала из приюта. Ритка — это соседка со второго этажа, экономический факультет закончила, работает бухгалтером, сына первого родила в тридцать лет, и больше не могла рожать. Они с сыном в больницу с простудой попали, к ним в палату подселили малыша с нянькой из приюта. Так она, дуреха, к нему привязалась, а Кирилл его еще братиком стал называть. Вернулись с больницы, она тоскует, а Антошка и давай ей всякую ерунду про возможность и ответственность говорить. Она увидела в этом божий замысел и забрала малыша. Так и живут уже семь лет. Только парни ладить перестали, дерутся постоянно.

Страхов еще раз внимательно посмотрел на Сергей Ивановича.

— Верка и Андрюха, которых тоже увезли, люди хорошие, но в семье у них что-то не ладное. Пацанов растят. Андрюха после увольнения два года работу найти не мог, Верка пошла за него на завод работать, а он со мной больше, мы и выпьем и поговорим. А старший его все умничает ходит, его, конечно, воспитывать надо еще долго, чтобы учился старших уважать, — Сергей Иванович сделал затяжку и поглядел на адвоката, чтобы проверить, производит ли его рассказ впечатление. — У них родственников больше нет, пацаны наверное, в больнице тоже сейчас, если с родителями все будет плохо, отправят их в детдом. Вот оно наше праведное государство, только умеет, что жизни ломать.

Сергей Иванович еще много и долго пересказывал сплетни о жизни соседей и проблемы каждого из них. Поведал о своих злоключениях, о том, как он упорно трудился во времена Советского Союза, как верил в то, что может построить лучшее будущее для себя и своих детей, как вкалывал на заводе с утра до ночи, как женился по большой любви, как развелся из-за предательства и поклялся никогда больше на баб не смотреть. Вся история России за последние сто пятьдесят лет впиталась в него и обозлила, словно он один жил и страдал всё это время. Не было такого человека, которого бы он явно или тайно не презирал. Он ненавидел правительство за обман, ложные надежды и умелые манипуляции, народ — за бездумность и эгоцентризм, родственников — за равнодушие, друзей — за предательства. Он ждал, когда наступит день, в который система, сама себя построившая, выросшая из ниоткуда, из буквы закона, начнет работать и сможет защищать слабых и «ставить на место» сильных. Единственная радость для него была в свободе, в возможности делать то, что хочется, и говорить то, что вздумается, где-угодно и когда-угодно, и за эту свободу, за это своеволие, подаренное ему демократией, он держался, как утопающий за соломинку.

Рассказ Сергей Ивановича продлился почти три часа, так что выходя из дома Страхов уже опаздывал по всем делам, которые на сегодня запланировал. Он поспешно отправился к человеку, который проводил с Измайловым последние месяцы больше всего времени. Никита Атрищев работал монтажером в команде Измайлова. Это был некрасивый молодой человек с жиденькими тонкими волосами, большими ушами, прижатыми к вытянутой голове, и округлыми женскими формами. Работа давалась ему тяжело, и он часто пропускал бракованные по звуку и свету кадры и вырезал нужные фразы вместо ненужных. Он осознавал степень своей бесполезности и даже убыточности и сам не понимал, почему Измайлов его не уволил. Никита жил на проспекте Строителей напротив Соловьиной рощи в маленькой квартире, которую ему оставили погибшие в автокатастрофе отец с матерью.

Страхов приехал к дому и поднялся в квартиру. Заспанный Атрищев с фиолетовыми кругами под глазами открыл дверь и обомлел.

— Когда Вова последний раз у тебя был? — с порога начал Страхов.

— Кто? — с наигранным удивлением спросил Никита, и глаза его трусливо забегали.

— Вова, — сквозь зубы процедил Страхов, осматривая квартиру.

— А что? — язвительно пробормотал Никита, вальяжно запрокинув голову на бок и спрятав руки в карманы.

— Я знаю, чем вы тут занимаетесь, поэтому давай сократим время разговора, — сказал Страхов и впился взглядом в подергивающегося хозяина квартиры.

— И что? Ты же не мент, что ты сделаешь? — заголосил тот.

— Именно, я не мент. — начал Страхов, и зубы его запрыгали, — Поэтому могу сделать так, — с этими словами он снял с безымянного пальца правой руки серебряное кольцо, которое Наташа подарила ему на день рождения, и, сжав руку в кулак, с размаху ударил Никиту по лицу.

Раздался хруст, и в ту же секунду мягкое тело Никиты упало в стоящее позади него кресло. Женя встряхнул руку, вернул кольцо на палец и протянул пострадавшему застиранное полотенце, которое нашел лежащим на шкафу.

— Ты ненормальный, — крепко зажимая окровавленный нос, простонал Никита. — Был он у меня, но только две недели назад. Взял мдма и ушёл.

— Спасибо, — как ни в чем не бывало поблагодарил Страхов и собирался уже уходить, когда Никита, остановив кровь, встал с кресла, подошел к нему и обеспокоенно спросил:

— А что случилось?

— Он пропал две недели назад. Так что готовься к приходу ментов сюда, — оглядываясь по сторонам, произнес Женя. — Приберись хотя бы.

Никита подскочил с места и стал виться вокруг Страхова, что-то невнятно бормоча.

— Слушай, — слащаво простонал он, — давай ты не будешь говорить ментам, что это именно я ему таблетки дал, а я тебе скажу с кем он уехал тогда?

Страхов мгновенно вспыхнул. От вида играющих на лице Жени желваках и вздувшейся вене на лбу Никита вздрогнул, но собрался и с последним представлением о собственном достоинстве напыщенно и надменно заговорил:

— Это были Краснодарские ребята, у них там на море тусовка. Они сначала были просветленными, а потом совсем с катушек съехали. Глотают столько таблеток, сколько мне и не снилось. Типа себя познают.

— Где их найти?

— Юра его зовут, у него дом в Лермонтово где-то, они все у него тусят. Сюда приезжали по каким-то делам, я уже не помню, — он одним глазом посмотрел на Страхова, и убедившись в его лояльности, продолжил, — Я достану номер и адрес, если мы договорились.

— Договорились, — сдавленно прошипел Страхов и вышел из дома.

Страхов был обеспокоен происходящими вокруг него событиями. Всё, казалось, не только не разрешается, но стремительно ухудшается, так что он не может помочь ничем, и вынужден лишь наблюдать, словно беспомощное существо. От этого тревожного чувства пробудились другие похожие опасения, и мысль его перетекла от собственной жизни к жизни новых приятелей его друга, а через них и к жизни общественной.

Он окинул взглядом улицу и подумал о том, что занимает умы людей. Одни полагаются только на себя, другие, фанатично верующие и практикующие йогу, свободно подменяют одни понятия другими, не замечая, как хитрый ум выносит выгоду из мнимой преданности. Мода на осознанность сделала веру изысканным прикрытием для эгоизма и гордыни. В сущности все осталось по прежнему, только терминов больше.

Страхов пытался уловить и выразить что-то, что, как ему казалось, было больше, чем он сам, но эта мысль ускользала каждый раз, когда он почти до нее дотягивался. Беспокойство его росло вместе с головной болью. Он старался сформировать собственную позицию и в двух словах выразить весь принцип жизни, который должно было выразить, опираясь только на разум. Ему казалось, что эта мысль будет такая простая и понятная, что все, услышав ее, оставили бы свои споры и зажили бы новой жизнью, ясною и легкою.

Страхов набрал номер матери Измайлова, чтобы сообщить ей новости и успокоить.

— Анна Владимировна, здравствуйте! — бодрым голосом произнес он, когда она ответила на звонок.

— Здравствуй, Женечка. Есть какие-то новости? — спросила она, и голос ее сорвался на визг.

— Вы не переживайте раньше времени, я был у его знакомого, скорее всего Вова сейчас где-то на юге, под Краснодаром. Лежит под сосной да на море смотрит.

— Если бы так, — с малой долей надежды проговорила она.

— Анна Владимировна, — медленно проговорил Страхов глубоким низким голосом, — есть ещё что-то, что вы мне не сказали?

— Женя, он последний месяц стал бредить тем случаем, — осторожно сказал она, выделяя слово «тем», — Ходил мрачнее тучи, хотел что-то сделать, чтобы стало легче, искал адреса, собирался позвонить, всё рассказать, но каждый раз откладывал. Не знаю, решился ли он, мне кажется, он уже начал с ума сходить. Я просила его поехать со мной к врачу, но ты же знаешь, как он на это реагирует.

С каждым словом Анны Владимировны голова Страхова все больше раскалывалась. Начало кружит живот и подступила тошнота. Он постарался быстрее закончить разговор и успеть дойти до машины до того, как начнется приступ.

— Я понял. Я сделаю, что могу. Мы его найдем, — сказал он и отключил телефон.

Но виски уже сдавило, и всё тело пошло ходуном. Когда он сел в водительское кресло, в глазах потемнело, и легкое закололо так, что он не смог ни вдохнуть, ни выдохнуть, на несколько мгновений он потерял сознание. Очнувшись, дрожащими руками достал таблетку, проглотил ее и упал грудью на руль, ожидая, когда закончится приступ.

Глава 3. Друг

Владимир Измайлов родился тридцать лет назад в знойный летний день в половину шестого утра. Сложные роды уже старородящей (по медицинским меркам) женщины отняли сон у всех дежуривших в ту ночь акушерок. Когда раздался крик новорожденного, врач с усталой улыбкой на лице сказал: «Ну, господин, вы и заставили нас попотеть». Долгожданный ребенок, единственный наследник отцовского дела был настоящим подарком судьбы для родителей. Они растили его, как будущего гения, вкладывая все свои силы, деньги и время в образование сына с самого раннего возраста. Он подавал большие надежды, исключительно всё учителя видели в нём потенциал и всячески его раскрывали. Вскоре он стал выступать на конкурсах и побеждать конкурсы по игре на фортепиано. Как только он проявил интерес к виолончели и гитаре, ему тут же купили инструменты и отправили на занятия. Мама каждый вечер говорила, что он самый талантливый ребёнок на земле и что он обязательно станет выдающимся деятелям в какой-то области.

Тринадцать лет его выдающаяся личность стойко выдерживала натиск тех, кто раскрывал её потенциал. Но после тринадцати перед ним открылся новый мир, где нет обязанностей, конкурсов, занятий, а есть чувства и другая реальность. И личность была рада избавиться от постоянного чрезмерного давления возложенных на неё ожиданий, так что поддержала животные желания тела и скрылась в тени, изредка показываясь на свет. С появлением наркотиков в жизни юного Вовы начался новый этап, где он сам легко и без усилий мог менять пространство и получать эйфорию, и тот иллюзорный мир захватил его, оградив от реального мира.

Проделанная родителями и учителями работа, конечно, не пропала даром, и общество, в котором он баловался наркотиками было исключительно образованным, не обделенным талантами. В семнадцать лет он познакомился с группой начинающих режиссёров и нашёл своё дело. С тех пор он стремился стать режиссёром. Деньги на технику и необходимое обучение отец с радостью дал, надеясь, что с приобретением цели в жизни, сын бросит пагубные привычки. Но этого не произошло. Каждые встречи этой группы начинались с таблеток, которые вдохновляли их на новые идеи и прорывы в наработанном материале.

Измайлов начал писать сразу четыре сценария, каждый из которых считался недурным с точки зрения старшего профессионального поколения. Но за двенадцать лет он так и не закончил ни один из них. Чтобы тренироваться, он открыл продакшен и стал снимать рекламу для разных компаний. Заказов было много, но успевал выполнить он меньше половины от них.

В любви Измайлов счастья не находил и говорил, что никуда не спешит. Он или просто игнорировал серьёзные отношения, или соглашался на регулярные встречи с условием не торопить его ни в чем.

С Женей они познакомились в восьмом классе, когда родители Вовы решили перевести его в другую школу. Вова сдружился со всеми, кроме Жени, потому что тот показался ему слишком надменным и неинтересным человеком. Все изменилось после одного случая, когда одноклассник украл у учителя часы и подкинул их Вове. Назревал большой скандал, учитель настаивал на отчислении Вовы из школы, что поставило бы под угрозу его золотую медаль. Женя поверил в невиновность новенького и сумел убедить перепуганных и озлобившихся взрослых в том, что у него не было никаких причин вредить учителю, что для его интеллекта это преступление слишком плохо спланировано и исполнено, и если часы вернулись к владельцу, то не стоит доводить дело до отчисления. Учитель сопротивлялся, пока Женя не сказал, что взрослым стоит лучше владеть собственными эмоциями и лучше провести некоторое исследование прежде чем осуждать невиновных. Через несколько месяцев учитель уволился из-за повторяющихся конфликтов с коллегами, а Вова и Женя стали близкими друзьями. Импульсивная, творческая натура требовала сделать что-то в память об этом событии и о том, что такое настоящая дружба, но не смог тогда придумать ничего подходящего. В двадцать один год Женя подарил Вове часы, о которых тот мечтал, но на утро после вечеринки, они пропали. Вова чувствовал себя ужасно виноватым и придумал способ извиниться перед другом — набил себе татуировку с изображением этих часов на левой руке.

— Часы! — воскликнул Женя и набрал номер знакомого патологоанатома, — Алена, привет, не отвлекаю? Я тебя очень прошу сказать мне, если к тебе привезут кого-то с татуировкой часов на левой руке. Спасибо!

Страхов посмотрел на время и, поняв, что уже очень опаздывает к сестре, скорее прыгнул в машину и домчался до областной больницы. В приемном отделении он столкнулся с отчимом.

— Привет, — сухо сказал он в сторону отчима и обнял мать.

— Виталик беспокоится за Лизу, — тихо прошептала Валентина Валерьевна.

— Очень несвойственное ему чувство, — сердито проворчал Страхов.

Отчим зло посмотрел на пасынка, отозвал его в сторону, чтобы Валентина Валерьевна не слышала, и сказал:

— Да, я твоим отцом никогда не был. И не стану. Но не мешай мне быть её отцом.

Страхов в ярости сверкнул глазами и, не дожидаясь разрешения врачей, прошел по коридору к лифту, поднялся на шестой этаж в отделение офтальмологии и, надев белый халат, проскочил к операционной.

Лиза, накрытая тонким одеялом, лежала на кушетке перед дверью операционной и ждала возвращения хирурга и медсестер. Все её маленькое тельце ходило ходуном, словно её бил озноб. Она сразу заметила брата, и ее лицо озарилось ласковой улыбкой.

— Боишься? — шепотом просил Страхов, присев перед кушеткой.

— Вроде бы уже нет, — тихо ответила Лиза дрожащим голоском, — но почему-то ещё трясёт.

— Все будет хорошо, — прошептал он и погладил её по крохотной голове.

От него исходило столько тепла, что Лиза не смогла не почувствовать внезапную перемену в его отношении.

— Я думала, ты меня ненавидишь, — шепнула она.

Страхов весь сжался, почувствовав вину за своё холодное отношение к той, которую любил всем сердцем.

— Этот гнев никогда не был обращён на тебя, — объяснил Женя и виновато посмотрел на сестру.

— Но если ты ненавидишь моего папу, как ты можешь любить меня? — робко и нежно спросила Лиза и добавила, — Я же его часть.

Страхов поморщился и, сестра поняла, что ему не понравились ее слова. Она тихо улыбнулась своей наивно-детской улыбкой, и его лицо просияло в ответ.

— Наши разногласия с твоим папой не могут больше повлиять на мои к тебе чувства, — пообещал он и прикоснулся своими горячими губами к ее холодному маленькому лбу.

Страхов потрепал сестру по голове и, поприветствовав пришедших медсестер, ушел из отделения офтальмологии.

По сложной системе коридоров он прошел к отделению реанимации, где лежали все пострадавшие по делу его клиента. На четвертом этаже областной больницы Страхов нашел лечащего врача и добился позволения поговорить со всеми привезенными в то утро пациентами и их родственниками. Врач сопроводил его к Маргарите Сергеевне, днями и ночами не покидавшей палату младшего сына. В палате, около крохотного тела спящего ребенка, утыканного проводами и капельницами, сидела осунувшаяся худощавая женщина, с рыжими пушистыми волосами, убранными в неаккуратную косу, передвинутую на левое плечо. Врач осторожно окликнул её, она повернулась и затряслась всем телом. Он подозвал ее рукой, и та, вся дергаясь, подошла к Страхову. Вблизи на ее бледном лице можно было рассмотреть редкие глубокие морщины. Вся ее одежда пропахла горьким запахом лекарств, и на рукавах свитера поселились мелкие пятна крови. Почувствовав испытующий взгляд, она неловко стала поправлять растрепанные пряди волос и потирать фиолетовые круги под большими зелеными глазами.

— Здравствуйте, меня зовут Евгений Витальевич, — произнес Страхов, машинально протягивая руку.

Женщина смутилась, замешкалась на мгновение и пожала большую теплую руку своей влажной замерзшей рукой.

— Маргарита Сергеевна, я адвокат Антона Ильинского. Могу я задать вам пару вопросов о нем?

Маргарита Сергеевна посмотрела на своего сына, убрала слезы с впавших щек и пригласила пройти в коридор.

— Евгений Витальевич, — нервно начала она, — если вы пришли искать подтверждение тому, что Антон совершил поджег, то вы обратились не к тому человеку.

— Почему вы так говорите?

На ее лице выражалась борьба стыда и позора из-за того, что чужой человек теперь должен был не только знать ее жизнь, но и ее душу.

— Вызнаете, что случилось? — спросила она и, убедившись в том, что история ее семьи уже известна адвокату, продолжила. — Кирилл в ночь пожара забыл, что у него есть брат. Просто забыл. Убежал, — голос ее сорвался, и она на несколько мгновений замолчала, сдерживая подступающие слезы, — А Коля остался спать в спальне, которая была прямо над кухней Зинаиды Степановны.

— Мне очень жаль, — мягко произнес Страхов.

— Кирилл хотел вернуться за ним, но пожарные остановили. Он не разговаривает с того момента ни с кем. Сидел около его постели первые сутки. Я никак не могла заставить его пойти домой. Врач предложил подмешать ему немного снотворного в чай, чтобы увезти его отдыхать. Так и сделали, сейчас он у моей матери, — она остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, а затем, вцепившись в руку Страхова, отчаянно прошептала, — Антон — единственный человек, который мог бы сейчас с ним заговорить. Я не могу допустить мысль, что тот, на чью поддержку надеется мой сын, и есть причина такого положения моей семьи.

— Если вы верите в его невиновность, то постарайтесь вспомнить, не было ли ничего странного в тот день? Может, кто-то из соседей вел себя не так, как обычно, или была какая-то ссора?

— Нет, все было спокойно, — рассеянно ответила Маргарита Сергеевна.

— Может, приходил кто-то, кого вы не видели, в гости к кому-нибудь? — настаивал Страхов.

— В гости точно никто не приходил, но вокруг дома около двух часов крутился какой-то молодой худощавый человек. На него Кирилл обратил внимание, потому что у того блуждающего была татуировка часов на руке.

Страхов вздрогнул словно его током ударило, но виду не подал.

— Вы могли бы рассказать Антону, что произошло? Если бы он написал хотя бы пару строчек Кириллу… — всхлипывая, промолвила она.

Страхов не мог выдержать тяжелый взгляд ее заплаканных глаз и пообещал сделать все, что в его силах.

— Мы будем ждать, — с надеждой на спасение сказала она и тут же скрылась за дверьми палаты.

Страхов ушел из отделения реанимации, позвонил матери, чтобы узнать, не закончилась ли еще операция сестры, и, получив отрицательный ответ, отправился к тому, кто мог успокоить его метящуюся натуру — к профессору.

Свойство неожиданной для всех дружбы Страхова и профессора главным образом заключалось в доброте одного и глубоком уважении другого. До встречи с Вадимом Юрьевичем история литературы ни русской, ни зарубежной нисколько не интересовала Страхова, с детства он отдавал предпочтение точным наукам. Всё переменилось после того, как в зимний вечер Наташа не пришла в назначенное время на встречу и, обеспокоенный отсутствием звонков, он отправился сначала в школу, где она преподавала, а оттуда по подсказке завуча в университет. Пройдя по старым крашеным коридорам на третий этаж, он зашёл в указанную завучем аудиторию, где профессор вел лекцию. За первой партой он увидел Наташу.

— Раз уж пришли, приходите, молодой человек, — по-доброму ухмыльнувшись, сказал лектор, пригладил залысину, аккуратно причесал оставшиеся тонкие волосы на затылке и продолжил, — Можно условно разделить жизнь человека на две сферы: имманентную и трансцендентную. Имманентно все то, что исходит из нас самих, что поддается однозначной трактовке, что можно подсчитать, проанализировать, стандартизировать, чтобы вывести единый алгоритм. Трансцендентна область смыслов, область морали и нравственности, идеальности, то есть трансцендентно все то, что божественно. Эта область не поддается единой трактовке, из нее не создашь всегда работающий верный алгоритм. И этим она всегда бесила людей. Можно еще подробить сферы и разделить их на природную (инстинктивную), социальную и духовную. Первые две будут относится к имманентной области. Литература, как и все искусство, предназначено служить людям картой смыслов, проводником в трансцендентный мир. Но отношения в людей с мирозданием всегда были разные. Выстраивая взаимосвязи между возникновением одной точкой зрения, её падением и возвышением другой в мировом литературном процессе, мы приближаемся к истине, становимся ближе к трансцендентному, вечному. Как человек на протяжении своего существования выстраивает свои отношения с трансцендентным? Как имманентное соотносится с трансцендентным? Как духовный, социальный и телесные планы соотносились друг с другом? Человек — очень интересное существо: он пытается познать то, что ему не открыто, то есть он пытается сделать имманентным трансцендентное. То, что в Библии названо первородным грехом, есть следующий парадокс: человек знает об идеале, знает о существовании добра и зла, но никогда не может быть идеалом. Ибо он грешен. Почему? Потому что вся картина мира все события вперед и назад на много лет ему не видны, тайное для него не явно. То, что он считает злом, может оказаться добром, а то, что он считает добром, может оказаться весьма себе злом.

Мы будем наблюдать, как те или иные представители человечества с кровью из глаз будут доказывать свою точку зрения, почти всегда втаптывая в грязь другую, оппозиционную. Надо сразу сказать о достижении Паскаля, чтобы не кинуться в крайности, когда будем следить за изменениям в литературной мысли. В своем труде он доказал, что Бог существует, точнее, что трансцендентное, запредельное существует, но нас интересует другое сейчас. А именно то, что объясняет все противоречия во всех религиях, — принцип дополнительности, заключающийся в том, что два взаимоисключающих тезиса делают представление целостным.

Мы всё пытаемся уместить в рамки причин и следствий, пространства и времени. Только трансцендентное существует вне этого всего. Передавая трансцендентные знания, мы пользуемся имманентным языком. А это тоже самое, что пытаться пощупать объем через плоскость. Из этого следует, что удержать истины, наштамповать их нельзя, потому что они актуализируются для каждого человека, для каждой ситуации индивидуально, в момент озарения, откровения.

На этом лектор остановился, обвел глазами аудиторию и, влепив щелбан спящему на первой парте студенту, продолжил:

— Итак, античность. В те времена были четкие правила и незыблемые законы поведения человека в конкретных типах ситуаций (вся «Иллиада» об этом). Есть то, что предначертано, предопределено богами, и этого плана надо придерживаться. Получается, что истина есть, надо приложить усилия, чтобы ее узнать. Все три пласта (природное, социальное, духовное) равны, полностью совпадают между собой: я хочу того, что хочет социум, а социум хочет того, что хочет Бог, а я согласен с социумом и Богом. Но после Трои, когда доступ к Богам стал закрыт, все немного усложнилось. Теперь были Дельфы, в Дельфах оракул, а ещё где-то ходил Тиресий. Только вот, что делать, если ты не оракул и не Тиресий? Тут появляется Софокл с царём Эдипом. Так вот Эдип, желая добиться справедливости и правды, рыл себе яму. Он бежал из города, чтобы не сбылось ужасное пророчество (а ему было предначертано убить своего отца и жениться на своей матери), но своим побегом воплотил его в жизнь. И что хотел Софокл сказать? От судьбы не убежать, мы все пешки?! Неа. Тем, кто имеет смелость смотреть в глаза правды, не жить в иллюзиях и забвении, прощаются даже их "грехи". Имейте смелость жить так, как вам предназначено. Чтобы понять, как Эдипа наградили Боги за его страдания, читайте «Эдип в Коломне». Однако время идёт. Вторжение других сил в устройство общества и война заставляют пересмотреть уклад жизни и подвергнуть сомнению непреложные истины. Появляются софисты, которые утверждают, что истины нет, а доказать можно все, что угодно. Слава богу, есть Сократ, который утверждает, что истина есть, и она находится внутри человека. Нельзя написать свод правил, который бы определил действия человека. Нужно, чтобы внутри у него были ценностные ориентиры, на которые он будет опираться, принимая решения в той или иной ситуации. Так начинается борьба свода законов и предписанного поведения с личными решениями индивидуума. Больше нет мира героев, которые четко понимали, что есть добро. Появляется мир софистов, которые доказывают что-угодно в зависимости от своей выгоды. Медея Еврипида не может жить в мире, в котором продаются семейные клятвы, где Ясон трактует все свои действия так, как выгодно ему, где нет истины, на которую можно опереться. И именно Еврипид провозглашает жертву способом борьбы с погружающимся во тьму невежества миром. Далее литература в связи с ростом численности населения провозглашает частную жизнь выше общественной. Почему? Раньше город был маленький, и мнение каждого человека играло огромную роль, но когда число людей выросло, то роль эта снизилась, если не сказать, что вовсе исчезла. Участвовать в беспределе тиранов уже не очень хотелось. Тогда неотерики получили возможность подумать о себе, и пришли их мысли к любви, конечно. С этого момента понемногу любовь к женщине становится способом прихода к Богу, но очень медленно. Доползем только к семнадцатому веку.

На этом лекция прервалась, потому что Вадима Юрьевича вызвали на предзащиту дипломов. С того момента Страхов каждую неделю приходил на лекции к профессору, после которых обязательно оставался, чтобы обсудить возникшие у него вопросы. Оба они чувствовали особую связь друг с другом и дорожили сложившимися между ними дружескими отношениями.

Страхов оставил машину на парковке университета, зашел в здание и поднялся к аудитории, где должен был работать профессор. Лицо Страхова озарилось детской улыбкой, когда он нашел профессора, согнувшегося за столом перед исписанными листами.

Профессор не был очень стар, но и молодость его уже давно отжила своё. Жены и семьи Вадим Юрьевич никогда не заводил, потому что, как он сам любил говорить, литература не терпит любовниц. На вопрос о детях отвечал неизменно, что у него их каждый год по сто двадцать штук, куда же еще больше. Он посвятил всю свою жизнь преподаванию и литературоведению и преуспел в двух этих областях, но многие ученики злились на него за склонность выделять из общего количества студентов нескольких любимчиков и уделять всё внимание им.

Вадим Юрьевич слыл человеком вспыльчивым, но отходчивым и добродушным. Цикличность его настроения иногда управляла им, однако, большую часть времени он мог это контролировать. В период упадка сил, он брал меньше лекции или вёл их в форме эвристических бесед, а периоды подъёма возил студентов на конференции и семинары по стране. Лекции профессора имели большой успех, на них приходили даже родители студентов и студенты с других факультетов. Один из учеников Вадима Юрьевича предложил заснять лекции и выложить их на какую-нибудь онлайн платформу, но профессор наотрез отказался и заявил, что знания передаются только так: «вы мне в рот смотрите, а я в ваши головы через этот рот прямо к мозгу знания передаю, никак иначе».

— Здравствуйте, профессор! — поднимая вверх свои широкие розовые скулы, пробасил Страхов и протянул руку.

— Давно не заходил, мой друг, — радостно приветствовал его старый профессор, убирая в стол исписанные синей пастой листы, и ответил на рукопожатие. — Выглядишь тревожным. Что-то случилось?

— Наташа вам уже говорила, наверное, что мой друг пропал, — изменившись в лице, ответил Страхов.

Вадим Юрьевич хитро прищурил узкие глаза и протянул:

— Сказала недовольно пару слов, но не больше.

— Она не в восторге от того, что я ему помогаю, — грустно заметил Страхов.

— Чем же вызван ее гнев? — подняв одну седую бровь и пристально посмотрев на адвоката, спросил профессор.

Вадим Юрьевич всегда поражал Страхова своей проницательностью и умением видеть настоящие мотивы поступков другого человека. И сейчас Страхов понимал, что вопросы, которые профессор задает ему, нужны только для него самого, он знал, что профессору уже давно понятна истинная причина их ссоры и его прихода в университет.

— Мой друг — человек очень сомнительной нравственности, — отчетливо произнес он, крепко сжав челюсти.

— Не вписывается в ее представления о добропорядочном гражданине? — предположил профессор, высовывая облысевшую макушку из-за раскрытой большеформатной тетради.

— Именно так, — кивая головой, рассеянно проговорил Страхов.

— А что же ты о нем думаешь? — захлопнув тетрадь, спросил Вадим Юрьевич и уставился на адвоката.

— Я просто чувствую, что должен его найти, — спрятав голову в плечи и скрестив руки на широкой груди, сказал Страхов.

— Может быть, Бог хочет, чтобы ты его нашел, — словно невзначай обронил профессор, снова обратившись к заполнению учебного плана.

— Вы же знаете, что я не ищу Бога, — нервно проворчал Страхов, играя желваками на щеках.

Он хотел было продолжить и снова говорить про Канта и Гегеля, но осекся, почувствовав себя омерзительным лгуном и лицемером. Профессор, заметив смятение Страхова, решил сменить тему разговора.

— Как дела на работе? — заботливо спросил он.

Страхов облегченно выдохнул, сел за первую парту и, откинувшись на спинку стула и закинув пятку правой ноги на колено левой, сказал, смеясь:

— Сегодня встретил призрак из прошлого. Следователь, который ведет дело моего клиента, — мой бывший однокурсник.

— Ты много раз работал со своими друзьями и однокурсниками, — пробормотал профессор, отложил законченный план и придвинул к себе стопку других документов.

— Этот другое, — перебил Страхов и добавил, раздувая ноздри, — Он заносчив до омерзения.

Профессор поднял глаза на своего дорогого собеседника, вальяжно раскинувшегося на деревянном стуле, и, поправив очки, добродушно произнес:

— Правда в том, что ты невыносимый зазнайка, и гордыни в тебе не меньше, чем в нем.

— Разве у меня нет причин гордиться собой? — встрепенувшись, спросил Страхов.

Профессор многозначительно посмотрел на молодого адвоката и, улыбаясь, спросил:

— Разве у других нет причин гордиться собой?

Страхов замолк и стал интенсивно растирать свои глаза, переносицу и виски. Он мысленно перебрал всю свою недолгую и незначительную жизнь. На лице его отобразились мука и смятение.

— Вам не кажется, что человек, который ходит к психологу, не может еще и верить в Бога? — задумчиво проговорил он.

— Нет, — быстро и решительно возразил профессор, — почему мне должно так казаться? Ты ходишь к психологу, и он очерчивает тебе зону твоего влияния, и зону, в которой твоего влияния нет. Он, если хочешь, разбирает и снимает те иллюзии, в которые ты успел забраться. Не вижу противоречий: вот Бог, а вот психолог. Они прекрасно живут вместе.

— Но если я верю, не сбрасываю ли я ответственность на него за все, что происходит? Не становлюсь ли я безответственным?

— Так не становись, — приказал профессор, — Бог даёт тебе силы справляться с теми трудностями и радостями, которые к тебе приходят. Эти силы истекают из любви, потому что Бог — есть любовь. Но и те, кто верит в неверие, черпают силы, однако не всегда из любви, даже чаще не из любви, а из протеста. Тебе выбирать, какую воду пить: с газом или без газа. Но телу нужна вода, чтобы жить.

Глава 4. Спасатель

В то время, когда Страхов собирался отправиться домой, Наташа завершала урок литературы в десятом классе и прощалась с учениками.

— Наталья Александровна, это очень плохо, что я не хочу читать «Преступление и наказание»? — робко спросила хорошенькая девочка с пухлыми щеками и блестящими зелеными глазами.

— В конце концов, остаются только ваши отношения с самими собой: только вы и ваша совесть, ваше благочестие. Самому Достоевскому уже давным давно всё равно, будешь или не будешь ты читать его книги. Обществу всё равно, читаешь ли ты и понимаешь ли ты то, что ты читаешь. И Пушкину всё равно, что вы думаете о его изменах. Они свою жизнь уже прожили, своё дело сделали. А это ваша жизнь, и вам решать, что с ней делать. Вам решать, будете вы в ней читать классику или будете просто списывать ответы.

— А я буду права, если скажу, что по Достоевскому смысл жизни в том, чтобы познать себя, любить Бога и служить миру во благо всего общества?

— Да, можно и так сформулировать.

Для Смысловой всё в этом мире было понятно: жизнь подчинялась строгим законам, четко делилась на черное и белое, как у Фонвизина (и, конечно, как у Фонвизина, все в то же время было совсем не так однозначно, как того бы хотелось). Играющие за зло не всегда получали по заслугам, а играющие за добро не всегда вознаграждались, зато обладали чистой совестью. Эти незамысловатые рамки принципов жизни они и сделала апартаментами для своего неспокойного по природе ума. Подобное мировоззрение было свойственно для людей, выросших в таких условиях, как она.

В конце девятнадцатого века ее родственники по отцовской линии жили в своем имении под Москвой, но после революции, когда красные одержали победу, выжившие женщины собрали маленьких детей и уехали в Вязьму. Там пережили обе войны, со временем потеряли всех детей и внуков, кроме одного мальчика. Этим мальчиком был Александр Смыслов, отец Наташи. Он выучился на преподавателя истории в Смоленском университете, женился на своей однокурснице Елене Анатольевне Барановой и переехал вместе с молодой женой в Вязьму, где стал преподавать историю в общеобразовательной школе. После десяти лет брака у них родилась дочь, а еще через шесть лет сын. Наташа и ее брат росли в спокойствии и безопасности, как и хотели родители. Наташа обладала выдающимся умом, отец рассчитывал на то, что она станет заниматься исследовательской деятельностью, напишет научные труды и защитит докторскую, но дочь твердо решила работать в школе, даже предложение преподавать на кафедре литературы девятнадцатого века она отклонила и с благословения родителей переехала в Смоленск, чтобы преподавать в школе русский язык и литературу.

Когда Страхов предложил переехать в его квартиру, Наташа долго сомневалась и хотела отказаться, но обстоятельства подтолкнули ее к переезду. Она оставила большую часть вещей в доме двоюродной тети, которая жила на окраине города в частном доме, и переехала к Жене. Состояние квартиры оставляло желать лучшего, и Наташа, получив статус хозяйки дома, занялась ремонтом. Она разобрала старую хозяйскую стенку, перекрасила доски в белый цвет и собрала шкаф, потом сорвала пёстрые обои с нелепым цветочным принтом и отдала неуклюжий угловой диван в соседнюю квартиру. Выровняла стены шпатлевкой и покрасила их в светло-серый цвет, выбрала диван на ножках темно-синего цвета и купила несколько напольных высоких ламп, чтобы смягчить свет. Постелила мягкий ковер с длинным ворсом в гостиную и поставила открытый стеллаж для домашней библиотеки. После того, как гостиная была готова, она принялась за спальню. Сначала она отдала в детский дом всю мебель, которая там стояла, купила большую кровать, застелила белоснежным хлопковым бельем и поставила в другой угол комнаты рабочий стол. Заказала для кухни кремовый гарнитур со столешницей из темного дерева, на стол поставила пышный букет сухоцветов в прозрачно-голубой вазе и фарфоровую черную тарелку с зелеными яблоками.

Вся работа заняла у нее около двух месяцев, она почти не позволяла Жене вмешиваться в процесс, так что он только спонсировал мероприятие. Когда ремонт был закончен, они позвали родных и друзей на новоселье. В небольшой квартире на Фрунзе собралось шестнадцать человек: приехали двоюродные тетя и дядя и их дочь с мужем, родители Наташи, ее младший брат, Валентина Валерьевна и Виталий Егорович, Лиза, друг семьи Страховых Алексей Иванович Беловодов, Вова и его родители, Денис и Лена, школьная подруга Наташи. Вечер всем был хорош: гости много смеялись, благодарили хозяев за приглашение, желали им счастья и любви, рассказывали грустные и смешные истории из жизни. Но все оборвалось, когда Наташа заметила стоящего на балконе Вову и своего тогда двадцати двухлетнего брата, курящими наркотические вещества. Она пришла в ярость, вытолкала Измайлова за дверь, отправила родителей с братом в больницу, а всех остальных гостей попросила оставить их с Женей наедине. Они впервые поссорились так, что старый профессор, узнав о серьезной размолвке между влюбленными, искусно навел обоих на мысли о собственной неправоте. Остыв и прислушавшись к словам профессора, молодые люди извинились друг перед другом, а затем перед Анной Викторовной и Андреем Сергеевичем. Однако проблема осталась нерешенной, а только переболевшей. Наташа все ещё считала влияние школьного друга пагубным, а Женя не мог и не собирался разрушать свою дружбу с Измайловым. Они продолжили жить в неопределенности, предпочитали не вспоминать об этом случае без необходимости и избегали совместных встреч с Вовой.

Первая ссора за долгое время, да еще и при таких обстоятельствах стала для Наташи большим стрессом, который она могла пережить, только погрузившись в работу. Она отвечала на вопросы учеников и, сама не осознавая того, хотела, чтобы вопросы, на которые у нее есть ответы, не заканчивались, потому что, когда они закончатся, перед ней встанут такие вопросы, ответы на которые она не совсем не знает.

Класс опустел, она собрала свои вещи, разложила тетради с проверенными работами в три ровные стопки и поставила их на краю стола, затем убрала ручки и карандаши в органайзер, достала из верхнего ящика ключ от класса и, еще раз окинув быстрым взглядом кабинет, закрыла за собой дверь. В коридоре Наташа встретила одного из своих учеников, который ходил к ней на занятия по подготовке к экзаменам. Паренек невысокого роста с квадратной головой, темным волосом и редкими черными усиками над верхней губой стоял напротив кабинета Натальи Александровны и ждал, когда она освободится.

— Егор, здравствуй! — радостно приветствовала ученика Наташа.

— Здравствуйте, Наталья Александровна, — сказал Егор, набросил на себя куртку и, бойко прихрамывая, вместе с учителем пошел вниз по лестнице, к выходу.

— Почему ты так поздно в школе, и что с ногой? — с тревогой в голосе спросила Наташа.

— Ногу потянул, ерунда, — отмахнулся он и сказал вкрадчиво, — Я вас ждал. Хотел у вас кое-что спросить.

Наташа с приятным удивлением посмотрела на Егора. В школе его считали странным и часто посмеивались над его наивным поведением, но относились к нему всегда добродушно и обращались за помощью. Он был замкнутым человеком и мало кому доверял, только всегда был рад оказаться нужным. Встреча со Смысловой повлияла на него, но он еще не мог решить, изменения эти в положительную или отрицательную сторону. За один год знакомства с Наташей он стал принимать участие в школьных мероприятиях, вступил в несколько интеллектуальных клубов, стал ведущим пары концертов и улучшил свои показатели по всем предметам. Иногда он чувствовал уверенность и силу, но бывали моменты, когда всё это казалось ему несущественной и лишней деятельностью, мешающей увидеть правду жизни.

— Как твои успехи в учебе? — спросила Наташа

— Всё хорошо, стало понятнее, — коротко ответил Егор и стал ждать, когда учитель разрешит рассказать то, что его волнует.

Наташа догадалась.

— Так что именно тебя беспокоит?

— Я… — робко начал Егор и поправился, — У меня есть подруга, которая смертельно больна. Я не знаю, чем ей помочь.

— Я очень сочувствую и тебе, и ей.

— Она хочет закрыться от мира и никого не видеть, — печально добавил Егор вполголоса.

— Если она действительно этого хочет, то ты не сможешь её переубедить…

— Я очень хочу ей помочь, — перебил Егор.

— Попробуй наполнить оставшиеся ей дни тем, что ее радует, — подумав, посоветовала Наташа и добавила, — Почитайте вместе «Идиота».

Первая часть совета обнадежила Егора, но вторая показалась сомнительной.

— Попробуем, — неуверенно пробормотал он, подергивая бровью.

— Почему тебе так важно ей помочь?

— Она моя хорошая подруга.

— Постарайся не жить чужой жизнью, а жить своей. Из своего несчастного состояния ты никому не сможешь помочь.

— Спасибо, — улыбнулся Егор.

— Удачи тебе!

Егор попрощался и, так же прихрамывая, скрылся за дверями школы. Наташа осталась одна в холле и пожурила себя за то, что так легко дает советы о жизненных перипетиях, когда сама не может справится с проблемами в семье. Она позвонила тете, предупредила, что не приедет сегодня, вызвала такси и поехала домой, к Жене.

Страхов чувствовал, что Наташа должна приехать домой сегодня, и остался в машине ждать ее возвращения. Когда к подъезду приехало такси, он вышел из своего автомобиля, открыл Наташе дверь, оплатил поездку и поблагодарил водителя.

— Поговорим? — спросил он, когда таксист уехал.

Наташа посмотрела на него своими блестящими глазами и ухмыльнулась:

— Тебя предупредили, что я приеду?

— Нет. Сам понял, что ты приедешь, — соврал Страхов, ему было неловко сказать «почувствовал».

Повисла тишина. Оба смотрели в пол и не знали, с чего начать разговор.

— Ты выйдешь за меня? — тихо спросил Страхов.

— Уже поздно говорить нет, — слегка улыбнулась Наташа и погладила живот.

Страхову захотелось всё обсудить, объяснить свою точку зрения, позлиться, выслушать Наташу и прийти к какому-то решению, но в тот же момент он обнаружил полную бессмысленность такого разговора, который приведет к новой ссоре, и сказал только:

— Нас ждут трудные времена, я это знаю.

Наташа взяла его за руку и проговорила вполголоса:

— Мы справимся.

Её взгляд говорил: «Я понимаю твои обстоятельства, я принимаю твою дружбу и твои принципы. Сейчас я не могу ставить чью-то жизнь выше жизни нашего ребенка, но я обещаю быть тебе поддержкой и опорой во всём». Страхов смотрел на Наташу и понимал все, о чем говорили эти горящие голубые глаза. Он обнял ее и повел домой.

— Женя, — позвала Наташа нехарактерно сладким голосом, по которому Страхов понял, что сейчас последует неприятная просьба, — Лена поживет у нас какое-то время, хорошо? — проговорила она и ласково на него посмотрела.

Он усмехнулся, развел руками и согласно кивнул головой. Наташа в знак благодарности поцеловала его в щеку и поморщилась, уколовшись щетиной.

— Они поругались с парнем и теперь боится оставаться одна, потому что у него есть ключи от дома, — объясняла Наташа, потирая губы.

— Когда она приедет? — обреченно спросил Страхов.

Она не успела ответить, как послышалась возня за дверью, затем громкий стук, и через мгновение на пороге с огромным чемоданом в одной руке и телефоном в другой появилась высокая коротко стриженная брюнетка поморской внешности с треугольными лицом и ямочкой на остром подбородке. Лена стояла, заставив ногу за ногу, и виновато улыбалась. По квартире в один миг распространился приторно-сладкий запах ее цветочных духов с ванилью. Страхов незаметно скривил лицо, потом натянул дежурную улыбку, забрал тяжелый чемодан из рук гостьи и отнес его в гардеробную. Наташа обняла подругу и проводила ее на кухню, чтобы напоить горячим чаем, выслушать и утешить.

— Как у тебя на работе дела? — спросила Лена Наташу и, не дождавшись ответа, обратилась к Жене:

— Ты не знаешь, можно ли выписать запретительный ордер?

Страхов отвернулся, чтобы не выдать смех.

— Ты настолько его боишься? — обеспокоено спросила Наташа.

— Думаю, что он на всё готов, чтобы вернуть меня, — опасливо прошептала Лена.

— Пока ты у нас, ты в безопасности, — тепло проговорила Наташа и обняла подругу.

— Даже не знаю, что я буду делать теперь, — начала причитать Лена, потягивая носом, — У тебя так красиво здесь, — сказала она, рассматривая интерьер, и, вдруг наткнувшись взглядом на Женю, спросила, — Как дела на работе?

— У меня все как обычно, спасибо, — вежливо произнес Страхов и умолк.

— А у меня на работе беда, только йога меня спасает, — обреченно вздохнула Лена.

Страхов осекся и, схватив кружку с чаем, сказал:

— Девочки, я пойду спать. Доброй ночи, — с этими словами он скрылся за дверью спальни.

Страхов собирался распланировать дела на завтра, но не мог сконцентрироваться ни на одной мысли. Ему было до внутреннего ужаса неприятно находится рядом с этой странной женщиной. Он чувствовал, что ею руководило одно ярое желание: чтобы мир принял её такую, какая она есть, со всеми ее грехами. Многочисленные духовные поиски и практики были направлены на исполнение именно этого желания, а мораль христианства с его аскетизмом и первородным грехом было ею отвергнуто немедленно. Страхов видел, что чем больше она говорила, что принимает себя и разрешает себе быть всякой, тем больше она ждала, что её примут другие, и от ожидания этого она никак не могла избавиться. Находиться рядом с ней было физически трудно, потому что каждое слово должно было или полностью уверять её в её же идеальной неидеальности, или не должно было быть вовсе. Все её правильные слова выходили какими-то неправедными и фальшивыми.

Страхов обрадовался, когда Наташа зашла в спальню.

— Когда она собирается возвращаться домой? — настороженно спросил он, повернувшись к Наташе.

— Я не знаю, — ответила Смыслова и заправила за ушко прядь волос, — У нее такая сложная ситуация в жизни. Мы должны помогать друг другу.

— О, дорогая, — громко протянул Женя и тут же умолк, потому что Наташа закрыла ему рукой рот и шикнула. — Это не помощь, — прошипел он, — Ты потакаешь ее капризам и мешаешь ей взять ответственность за свою жизнь. Из-за тебя она остается инфантильным подростком в тридцатилетнем возрасте.

Наташа осуждающе взглянула на Страхова и с упреком прошептала:

— Похоже мы оба имеем такого друга.

Страхов ухмыльнулся, признавая своё поражение, и вернулся к работе.

Обессилившая Лена, оставшись в гостиной одна, распустила заколотые волосы, улеглась на диван и накрылась с головой одеялом. Она старалась уснуть, но вместо этого стала прокручивать в воспоминаниях последние месяцы.

Бывали дни, когда она совсем ничего не хотела, не было сил ни встать с кровати, ни пойти умыться. Она просыпалась с уже испорченным настроением, в апатии, и сразу вспоминала, как много ей нужно сделать, как тяжело придётся трудиться на работе, а после работы сколько сил нужно будет приложить для того, чтобы подготовиться к семинарам в университете. Она помнила, как много от неё ждут её друзья и родные, и давление навешанных ожиданий не давало ей встать с кровати. Она всё время говорила себе, что это скоро пройдёт, что обязательно появится тот, кто ей поможет переубедить родных в их стремлении её исправить, кто защитит её от опасностей и подарит тепло своей любви и поддержки. Но такой человек всё не приходил, и она плыла по течению, ощущая себя виноватой и беспомощной в этом большом несправедливом мире, который не может сберечь тех, кто в него приходит.

Она валялась в кровати до полудня, затем быстро одевалась и шла на работу. Там у неё не надолго открывалось второе дыхание, появлялись силы, но любая проблема выводила её из себя, она злилась и обижалась на своего оппонента и его выходки. Такой состояние могло длиться неделями или месяцами. Тренинги и терапии она выносить не могла, потому что они силы не давали, а забирали. И даже если она заставляла себя пойти на терапию, то могла уйти с середины, как только чувствовала неприятное давление от той ответственности, которую пытались разбудить в ней психологи.

Сильные женщины всегда вызывали у нее чувство стыда и зависти, но ей никогда не хотелось быть такой, как они, ведь эти женщины были такими холодными, заносчивыми и высокомерными, что даже разговаривать с ним было тяжело, казалось, что каждое слово, произнесенное ими, заносит ей яд в самое сердце. Сила воли их характера представлялась ей не больше, чем отлитой в гранит ненавистью к таким, как она, спокойным, скромным и нуждающимся в помощи женщинам.

Куда бы она ни пошла, она везде встречала непонимание и негодование. Никакая работа не могла ее удержать надолго, потому что конфликты, которые внезапно разгорались вокруг нее, выжигали ее трудно досягаемую уравновешенность. Она любила труд, но быстро утомлялась и старалась найти помощь, чтобы закончить начатый проект и получить обещанные заказчиком деньги.

Последние дни дались ей особенно трудно, она вспоминала подробности ссор со своим мужчиной, придумывала новые и новые сценарии их следующей встречи, где представляла себя уверенной и гордой женщиной, и на мечтах о герое, который спасет ее от такой кошмарной жизни, она уснула.

Глава 5. Надрыв

Страхова мучила бессонница. Он осторожно встал с кровати, вышел из комнаты, на цыпочках прошел мимо уже спящей Лены и зашел на кухню, тихо закрыв за собой дверь. Он искал капсулы с пустырником и удивлялся собственной зависимости от таблеток. В коробках с лекарствами среди поблескивающих в свете ночных фонарей упаковок не оказалось нужной. Сперва он собирался разбудить Наташу, но передумал, когда на глаза ему попались пакетики с ромашкой. Он подогрел воду и, приготовив чай, подошел к окну и распахнул его. В комнату, в застоявшийся запах мебели и одежд, ворвался холодный воздух и обдал своей прохладой.

Страхов допил чай, закрыл окно, вернулся в постель и уснул. Снился ему один из тех частых случаев, когда приходилось забирать пьяного Измайлова из ресторана. Тогда он нашёл его лежащим на диване. Официант, зажав книжку со счетом подмышкой, склонился над ним и пытался помочь встать, но Вова молча смотрел на него и рисовал в воздухе пальцем его портрет. Женя подошёл к столу, похлопал официанта по плечу, вынул из бумажника несколько тысяч и отдал их официанту. Тот кивнул, забрал тарелки со стола и скрылся на дверью кухни. Женя взвалил слабое и тяжелое тело друга себе на спину. Измайлов, увидев и узнав Страхова, оживился и стал рассказывать то, что придумывал, глядя на улицу.

— Декабрь. Дикая пустая свежая ночь. В тёмном небе высоко стоит яркий зеркальный месяц и серебрит крыши домов. На дороге нет машин. На закрытых окнах магазинов мерцают тонкие гирлянды, давно забытые, неубранные после праздников. Голая молчащая улица освещается тусклым жёлтоватым светом редких фонарей. В падающих на слегка запорошенную снегом землю лучах пышными звёздами искрится поземка. Там, где морозы ударили сразу после дождей, высокие ели и сосны стоят белые, припорошенные хлопьями свежего снега. Вокруг гулкая тишина, такая, что с железнодорожного вокзала, находящегося за километр, долетают рассыпчатые звуки объявлений о посадке на рейс. Пахнет первым снегом. Пахнет так, как пахло бы в глухом лесу, там, где нет ни людей, ни зданий, ни машин.

— Отлично, — пыхтел Женя, волоча тяжелое тело друга до машины, — Уже записал?

— Как ты думаешь, там что-то есть? — указав пальцем в небо, едва разборчиво прошептал Вова.

Женя открыл дверь машины и, уложив друга на заднее сидение, проворчал:

— Да, бесконечный космос.

— Нет, я про другое, — послушно ложась на кресла и поджимая ноги, мечтательно протянул Вова.

— Я не видел, — грозно пробормотал Женя и, завершив манипуляции по усаживанию друга, сел за руль и завел мотор.

— Я бы хотел увидеть, — рассеянно прошептал тот и умолк.

— Ты же читал Кафку, — разгневанно шипел Женя, не думая, что друг что-то услышит.

— Читал, — раздался позади глухой звук сырого голоса.

Женя вздрогнул и продолжил также тихо и сердито:

— Ты не можешь ни принять вызов жизни, ни достойно противостоять ему, — он постучал костяшками пальцем по рулю, а затем добавил смягчившись, — Прими, наконец, решение, и тогда дорога к выполнению этого решения станет тебе понятной и посильной.

В ответ он услышал лишь мирное сопение мгновенно уснувшего друга.

Проворочавшись всю ночь и не выспавшись, Страхов встал в 5 утра с чугунной головой, выпил таблетку и, покрутив пустой красный бутылек, написал психотерапевту с просьбой выписать еще один рецепт на успокоительные.

Александр Леонидович долго раздумывал и согласился выписать очередной рецепт при условии проведения терапии. Страхов не отпирался и, оставив Наташе записку на столе, уехал на сессию.

Скородумов в домашней пижаме и халате встретил Страхова в дверях и пригласил в кабинет.

— Вы меня извините, Женя, — спокойно проговорил он, наливая в керамические чашки кофе из турки, стоящей на подносе вместе с кексами, — угощайтесь, — между делом сказал он, указывая на собранный завтрак, — В это время я обычно сплю.

— Вы ко мне очень добры, Александр Леонидович, — с благодарностью сказал Страхов, взял чашку и, отпив немного, поставил на столик.

— Женя, скажите, что вы еще от меня скрываете? — спросил психолог.

Страхов дернул плечами и поднял брови, притворно изображая удивление.

— Ничего, — напряженно ответил он.

— Хорошо, как скажете, — смягчился Александр Леонидович, почувствовав сопротивление, и стал ждать, когда клиент сам начнет рассказывать о том, что его беспокоит.

— Я… Мне…, — замялся Страхов, — Мне снятся кошмары. О прошлом.

— Они вас пугают?

— Они меня обездвиживают.

— То, что вы видите, было на самом деле? — спросил психолог, открывая разлинованный блокнот из коричневой кожи.

— Да, — несмело ответил Страхов, ему показалось, что он очутился в глупом положении, и на него смотрят, как на психически больного человека.

Скородумов это заметил и добавил, сделав несколько коротких записей в блокнот:

— Женя, не беспокойтесь. Панические атаки участились?

Страхов кивнул.

— Психотерапия, как и адвокатское дело, построена умении задавать правильные вопросы, которые способны вывести человека на новый уровень осознания. Вы это понимаете, я уверен. Не нужно бояться отвечать на мои вопросы так, как хотите. Будет это правда или ложь, преднамеренная и непреднамеренная, я разберусь. Главное, не молчите. Если вы готовы, мы можем посмотреть, что это за часть, которая не дает вам спать.

Страхов кивнул и с ногами улегся на кушетку, положив под голову упругую подушку, скрестив руки и закрыв глаза (это была любимая часть терапии).

— Представьте ту свою часть, которая не дает вам спокойно спать. Что она вам говорит?

Страхов увидел перед собой черный горящий силуэт.

— Я ужасный человек, — повторил он слова, услышанные от силуэта.

— Это похоже на то, что вы обошлись с кем-то несправедливо? — спросил Александр Леонидович.

Страхов вздрогнул, и его руки покрылись мурашками. Скородумов это заметил и записал в блокнот «вина».

— Ты чувствуешь себя виноватым?

— Да, — кивнул Страхов.

— Где это чувство находится в твоем теле?

— Это нож в сердце, — ответил он.

— Вынь его, — попросил психотерапевт, — Что ты чувствуешь без этого ножа?

— Беспомощность, — еле слышно ответил Страхов.

— Посмотри теперь на нож. Что ты чувствуешь по отношению к нему?

— Он превратился цепочку, которая осталась от отца.

— Ты можешь посмотреть на себя глазами этой цепочки? — спросил Скородумов и, увидев кивок головы, продолжил, — Что ты чувствуешь по отношению к Жене?

— Ненависть, — моментально выпалил он.

— Да? А за что? — удивленно поинтересовался психотерапевт.

— Потому что отец его ненавидел, — гневно и надменно изрек тот.

— Кто тебе это сказал?

— Его отец, — отчеканил он.

— А зачем ты остаешься с Женей, если ты его ненавидишь? — спросил терапевт.

— Чтобы напоминать ему об этом, — едко ответил он.

— А что ты чувствуешь по отношению к его папе? — спросил Скородумов, снова сделав несколько пометок в своем блокноте.

— Я его уважаю.

— Почему он, по-твоему, ненавидит своего сына?

— Потому что он не вовремя родился.

Скородумов с сожалением покачал головой и сочувственно посмотрел на сидящего перед ним с закрытыми глазами Страхова.

— А дети сами выбирают время для рождения? Не родители?

— Я не знаю, — растерянно огрызнулся тот.

— Тогда почему ты говоришь так уверено, что он виноват?

— Он должен быть виноват! — горячо воскликнул он, — Потому что его оставили.

— А тебя получается тоже оставили? — спокойно продолжил задавать вопросы Скородумов.

— Меня подарили, — возразил он.

— И как тебе в роли подарка?

— Ужасно, — гневно прошипел он.

— Получается, что твоя претензия к отцу. Так почему ты ненавидишь Женю?

— Женя не заслуживает ничего кроме ненависти! — жестоким холодным голосом произнес он. — Он все портит. Портит всем жизнь. Это единственное, что он умеет.

— Я понял, спасибо, — сказал Скородумов и попросил Страхова вернуться в свое я.

Когда они сожгли эту цепочку, Страхову стало легче дышать и он расправил плечи.

— Получается, — рассуждал он, — эта часть ненавидела меня, чтобы не ненавидеть отца. Она решила, что если отец меня бросил, значит он меня ненавидел. И я всему виной, я ужасный человек из-за того, что меня бросил отец.

Скородумов снял с широкого сального носа очки, потер красный след от оправы на переносице и, закинув ногу на ногу, заговорил:

— Эта твоя часть вводит тебя в дисбаланс, разрушает твою жизнь, чтобы оправдать поступок отца. Он не может разрешить ему ненавидеть тебя просто так, без причины. Даже если он тебя ненавидел, это не должно быть причиной разрушения твоей жизни. Родители часто ошибаются, потому что они люди, которые оказались в сложной ситуации. Возможно, из-за того, что ты боишься, что отец в этом воспоминании говорит тебе, что ненавидит, психика и не пускает тебя в него. Эти его слова совсем сломают твой дух. Тебе нужно пожить с мыслью, что отец ненавидит тебя. И прожить злость на него.

Страхов попрощался с психотерапевтом и к девяти утра прибыл в сизо и рассказал Антону то, что услышал от Маргариты Сергеевны. Антон замер и слушал внимательно, сложив руки треугольником вверх и упершись взглядом в центр стола. Страхов про себя отметил, что заключение странным образом не влияет на внутреннее состояние Ильинского. В нем почти ничего не изменилось, разве только кожа еще больше обтянула кости, но это объяснялось отвратительным варевом, которое в таких местах выдавали за еду.

— Она просила тебя написать пару строк для Кирилла, — сообщил Страхов в конце рассказа.

— Конечно, — спокойно произнес Антон, — У вас есть лист и ручка?

— Скажи, зачем ты это делаешь? — спросил Страхов, вынимая из портфеля ручку и белый лист.

Он уже подозревал, что у его клиента может быть комплекс Бога, и подобные разговоры должны были помочь Страхову разобраться в душевном состоянии клиента. Если его предположение верно, то Ильинского следовало бы показать психиатру.

— Это моя обязанность, — всё так же размеренно и тихо отвечал Антон.

— Почему именно твоя? — изумился Страхов, заглядывая влицо Антону, — Где это написано?

Антон поднял глаза, намеренно повернулся на свет, чтобы адвокату было лучше его видно, и улыбнулся. Страхов сразу угадал эту улыбку, которую сосед называл бесовской, но она ему показалась мягкой, детской, как у его сестры.

— Обязанности не могут написаны где-то, — помолчав, медленно проговорил Антон и прибавил, — каждый сам должен осознавать их.

— Ты не думаешь, что заботиться обо всех людях — это задача Бога? — возразил Страхов, внимательно следя за реакциями тела, — Разве не так говорит Кришна?

— Конечно, так, — согласился Антон, — Но возможно, что всемогущий Бог хочет, что мы проявили свои силы, осознали свою ответственность.

— Почему ты выбрал именно этих людей?

Антон отрицательно покачал головой и, взявшись за ручку и пододвинув листок ближе к себе, тихо сказал:

— Не я выбрал путь, а путь выбрала меня.

— Это тяжелый путь, — заметил Страхов, делая особое смысловое ударение на слове «тяжелый».

Антон никак не отреагировал на двусмысленную вызывающую похвалу Страхова.

— Я принял такое решение, и эта обязанность для меня норма, а не наказание, — ответил он и начал выводить буквы на бумаге.

Страхов стал сердится из-за собственного непонимания логики мышления сидящего перед ним человека, которого он некоторое время назад считал простачком. Он обвел его глазами и понял, что история несчастной семьи не вызывает в нем никакого отчаяния. Сначала Антон хладнокровно выслушал рассказ, а теперь спокойно пишет письмо, при этом тщательно и красиво выводит каждую букву.

— А что ты напишешь маленькому мальчику, который винит себя в тяжелом состоянии брата? — пытаясь скрыть раздражение в голосе, поинтересовался Страхов.

Антон, согнувшись над листом бумаги, заскрипел ручкой. Он не отвечал до тех пор, пока не закончил писать, затем сложил втрое листок исписанной стороной внутрь и передал адвокату вместе с одолженной ручкой.

— Знаешь, почему мы оказались в том ужасе, в котором оказались? — спросил он недоумевающего Страхова, — Потому что подвергаем сомнению непреложные истины. Оспариваем правила, которые должны были беречь. Мы делаем исключения в тех ситуациях, в которых их делать не надо. Мы ищем себе оправдание и спасение. Одни люди ходят к психологам, но выносят оттуда только ложное прощение. Другие прорабатывают детские травмы, но возвращаются с обидой на родителей. Есть и те, кто ходит на расстановки, но выходят оттуда с обвинениями в адрес собственного рода. Все это иллюзия заботы о своей душе. Прежде действия важно чистое намерение, но намерения таких исходит не от души, а от ложного эго. Одна маленькая ложь себе повлечет крупные изменения по всей системе, поэтому каждая проблема, которая волнует ум, потянет или уже потянула за собой большое количество иллюзий по всем сферам жизни. Ложь самому себе — самый опасный враг. Есть вещи, которые должны были произойти, потому что такая у нас карма. Но это не значит, что мы ничего не можем сделать. Надо взрослеть, не надо надеяться на чудо. Урок пришел, и он должен быть выучен. Душа приходит, чтобы познать Бога. А Бог ждет и дает душе на это столько времени, сколько нужно. Помните? Христос принес свободу. Трудный момент приходит, чтобы мы встретились с собой настоящими. В такое время Бог отступает, и начинаются пахтания ума. Каждый раз, когда кажется, что Бог оставил меня, я не прошу помощи или спасения, я помню, что все происходит от Него, а значит мне на благо.

Страхов вышел из здания и позвонил следователю.

— Привет, скажи, ты видео с камер смотрел?

— С каких камер? — насмешливым тоном проговорил Никитин.

— Я так и думал, — раздраженно сказал Страхов и пояснил. — Напротив дома кафе стоит, его хозяин — мой знакомый. Он поставил в прошлом году камеры на улицу, после того как ему окна разбили.

В телефонной трубке раздалось чавканье.

— И что? — неохотно пробормотал Никитин и отхлебнул из чашки горячего чая.

— Ясно, — злобно прошипел Страхов, — сам схожу.

Никитин, вымотавшийся за рабочую неделю, только что получивший партию новых дел от начальства и первый раз за день присевший позавтракать, озверел от наглости нахального адвоката, который ещё в студенческие годы был известен неслыханной дерзостью и высокомерием. Он отложил свой завтрак и зарычал:

— Страхов, это твоя работа — доказывать его невиновность, — говорил он, делая особое ударение на слове твоя, — У меня и без вас дел по горло. То насильники, то воры. Ты и твоё дело — не центр вселенной, — и, закончив речь, снова отхлебнул из чашки.

Страхов гневно лязгнул зубами и, завершив звонок, отправился в кафе, чтобы увидеть запись с камер. Он предупредил хозяина заведения о своем скором приезде и попросил подготовить запись камер с двенадцатого апреля.

У зеркальных высоких дверей кафе его встретил тучный мужчина невысокого роста с редкой черной бородой на квадратном плоском лице в синем жилете охранника. Он проводил Страхова в узкую каморку, где был один источник освещения — тусклая лампа, стоящая на железной ножке в гофрированной резине. В крохотном помещении помимо лампы умещался деревянный стол, крутящее черное кресло с пластиковыми подлокотниками и старый стационарный компьютер. Охранник включил запись с камер и предложил Страхову сесть в кресло для удобства. Женя согласился, поблагодарил и придвинулся ближе к экрану, чтобы суметь различить хотя бы что-то в черно-белой записи плохого качества. Камеры захватывали только угол дома, а окон квартиры Зинаиды Степановны видно не было. Страхов просмотрел ночные записи и с плохим предчувствием стал пересматривать день до поджога. Его худшие предположения оправдались — с трех часов дня до семи часов вечера машина Измайлова девять раз проезжала мимо кафе. «Что ему понадобилось в этом районе?» — раздраженно подумал Страхов. Он сделал копию записи и, еще раз поблагодарив охранника за помощь, вышел из кафе и набрал номер Никитина.

— Объяви в розыск машину, — попросил Страхов, когда тот ответил на звонок.

— Ты знал, что твой друг связан с этим делом? — злобно спросил Никитин, заподозрив неладное.

— Как я мог это знать? — гневно прошипел Страхов, — Кроме того, еще не известно, точно ли он с ним связан.

— Хочешь сказать, что это просто совпадение? — недовольным тоном произнес Никитин.

— Хочу сказать, что я за тебя сделал всю работу, — отчетливо и злобно проговорил Страхов. — Прямо как в студенческие годы. Успевай списывать хотя бы.

— Я хорошо списал, не переживай, — проворчал Никитин и властно добавил, — В розыск я объявлю и машину, и твоего друга.

— Когда он был обычным человеком, полиция его пропажей не интересовалась, зато когда он стал подозреваемым, появился такой ажиотаж, — едким голосом сказал Страхов и, не услышав ответа, положил трубку.

Страхов приехал в офис, заполнил заявление по новому делу, которое дал ему Никита Петрович, и, закончив, снова просмотрел запись с камер и окончательно убедился, что это была машина Измайлова. Он позвонил Анне Владимировне, чтобы узнать, не терял ли Вова машину или не забирали ли ее родители, но получил отрицательный ответ.

Страхов написал Скородумову и попросил посоветовать психиатра, которого можно попросить провести психический анализ поведения Ильинского. «Если психиатр не обнаружит в его поведении никаких отклонение, думал Страхов, то защита будет строиться довольно просто: 205 статью никак не аргументировать, для 105 нет оснований, во всяком случае пока, мотива для причинения вреда имуществу тоже нет, ведь Ильинский прямой и единственный наследник, это почти его квартира. Допрос свидетелей, близко знающих подозреваемого покажет, что он порядочный гражданин. Следы порошка на пальцах Ильинский объяснил, нужно только взять подтверждение с начальника строительной бригады, где он работает. Всё это хорошо, — размышлял Страхов, — но следствию нужен обвиняемый». Он снова прокрутил видео с камер.

— Ох, Вова, что же ты опять натворил? — еле слышно вздохнул Страхов.

Чей-то нервный топот отвлек его, он поднял голову, поводил головой по обе стороны, увидел насупившегося Федора Иннокентьевича, склонившегося над бумагами, Никиту Петровича, пытающего целиком засунуть в рот большой пышный крендель, покрытый сахарной пудрой, и стоящего в дверях Данилу.

— Вы не идете на митинг? — спросил молодой адвокат, впопыхах нахлобучив на квадратную голову кепку.

— Какой еще митинг? — поперхнулся Никита Петрович и отодвинул коробку с кренделями на край стола.

— Против заключения Н. Митинг сегодня по всей России будет организован.

— А чем я могу помочь? — небрежно пробормотал Никита Петрович, стряхивая с рубашки следы сахарной пудры.

— Вы совсем уже заелись, — завопил Данила и, махнув рукой, сердито выговорил, — Хорошо, сидите. Ждите, пока и вы окажитесь за решеткой из-за своей деятельности. Скоро в этой стране останется только ручку целовать его величеству благодаря таким молчунам, как вы.

— А о чем мы молчим? — добродушно поинтересовался Федор Иннокентьевич.

Данила сверкнул глазами и начал скандировать, загибая пальцы на руках:

— О том, что все правительство повязано, что система скоро легализует смертную казнь и начнет не просто прятать за решетку оппозиционеров, а на гильотину их отправлять. Вы лучше всех понимаете, что мы из демократического государства превращаемся снова в тоталитарное, что вместо республики воцаряется монархия. Причем даже не конституционная.

— А мое присутствие на митинге конкретно как предотвратит все то, что ты сейчас напророчил? — лукаво подмигнув Никите Петровичу, спросил Федор Иннокентьевич.

— Вы специально идиотами прикидываетесь? — задыхаясь от подступившей к горлу злости, вскричал Данила, — Неужели вы хотите, чтобы ваши дети росли в этой нищете?

— А нищетой ты называешь свой BMW? — усмехнулся Страхов.

Данила побагровел, на лбу у него вздулась вена, он лязгнул зубами и презрительно проговорил:

— Нищетой я называю то, что ею и является. 80 % людей живут за чертой бедности…

— И поэтому ты ездишь на BMW? — перебил Страхов, ехидно улыбаясь.

— Моя машина не имеет никакого отношения в делу, — фыркнул Данила, нервно подергивая уголком рта, — Помочь бедным — не значит обокрасть богатых.

— Это значит обокрасть политиков и чиновников, — подхватил Никита Петрович и рассмеялся.

Данила впал в ступор.

— Слушай, — спросил Страхов, когда закончил заполнять заявление, — ты в прошлом месяце отмазывал от налогового штрафа владельца бензоколонок. Как это коррелируется в твоей системе ценностей с тем, что ты предъявляешь к коррумпированной элите?

— Нам нужно сделать общество более осознанным, привлекать внимание людей, объяснять, что несправедливость — это не норма. Что выше всего должны стоять закон и свобода каждой личности, — гордо отвечал Данила, подняв глаза куда-то наверх.

— Иди в баню вместе со своей свободой, — не выдержал Никита Петрович.

— Ты с такими речами пойди к факультету журналистики, там тебя примут с распростертыми объятиями, — предложил Страхов, рукой указав в сторону Смоленского университета.

— Уроды, — рявкнул Данила и хлопнул дверью.

— Помощники нашлись, освободители-декабристы, — возмущенно всплеснул руками Никита Петрович и разочарованно покачал седой головой, — Нечаевы да Робеспьеры будущие.

— Вот он правда думает, что это все поможет, или просто над нами издевался? — растерянно обратился Федор Иннокентьевич к коллегам.

— Сейчас практически модно хулить правительство, ходить по митингам и выступать за права граждан, — пояснил Страхов и снова принялся за документы.

— Мне надо увольняться, если тут такая армия волонтеров, — сдавив нервный смех, сказал Никита Петрович, снова придвинул к себе чашку чая, взял толстыми пальцами крендель и зубами оторвал от него кусок.

— А цель у них какая? — робко спросил Федор Иннокентьевич.

— Кто бы мог ее озвучить прямо, тому бы цены не было, — ответил Страхов, выглядывая из-за бумаг.

— Прыгают, чтобы свергнуть президента, — с набитым ртом проворчал Никита Петрович.

— А вместо него? — округлив блестящие глаза, спросил Федор Иннокентьевич.

— Царя горохового, наверное, — растянув губы в язвительной ухмылке, сказал Никита Петрович и прибавил после небольшой паузы, — Так учат только ненависти. Не учат ответственности, не учат благоразумию. Они не выводят людей из состояния жертвы, а только делают жертву озлобленной, доводят её до состояния гнева. Жертва в гневе отключена от разума, она не сможет ничего построить, она может только разрушить. Чем больше разрушительной силы собирается, тем меньше шансов на действительно хорошие перемены. Там нет места справедливости. Всё это ведёт к агонии и преступлениям. Многие думают, что они бы лучше справились с выполнением обязанностей на месте главы государства, но в это же время они не могут хорошо выполнить свои прямые обязанности как работника, начальника, сына или отца.

— Так у нас с выборами беда, — обреченно вздохнул Федор Иннокентьевич, — Они по равенству, а не по справедливости. Справедливость и равенство — не одно и то же. Разрешить всём участвовать в выборах — равенство. А определить победителем самого достойного — справедливость. Но митинги и вот эта ненависть как должна помочь по их плану?

— Ох, Наташка бы сейчас про Бесов стала рассказывать, — не отвлекаясь от работы, заметил Страхов.

— Я бы послушал, — задумчиво протянул Федор Иннокентьевич.

— Она же должна прийти сейчас, — внезапно вспомнил Страхов и схватился за телефон.

— У нас не с выборами беда, — продолжил Никита Петрович, расправившись с кренделем, — а с людьми, корыстными и властолюбивыми. Нравственности маловато, взаимоуважения тоже нет, а про взаимопонимание я вообще молчу. Что же касается формы правления, так это не важно, монарх он или президент — важно, чтобы не подчинялся своим порокам.

— Страшно то, что вот эти митинги не имеют ничего общего с формированием гражданского общества, — подхватил Федор Иннокентьевич, — Это прославление жертвенного состояния в агрессивной форме. Ответственность на себя всё ещё никто не берет, а только ждёт, что придет новый президент и исправит всё, что натворил предыдущий.

— На этом вся Европа жила четыре столетия, — сказал Страхов, набирая сообщение Наташе, — Не понравился управленец — на вилы, а на трон другого.

— На вилы не обязательно, — поправил Никита Петрович, — пока они вилы не предлагают. Но, зная русский характер, до вил не очень далеко.

— Просто он, то есть президент, считает всех идиотами и никчемными людишками, которые не способны будут следить за страной и тем более ею управлять. А подобные действия граждан служат ему доказательством, — закончил Страхов.

— Не туда они силы свои направляют, эх, не туда, — поднимая массивные плечи, вздохнул Федор Иннокентьевич. — Кстати, ты взял дело о клевете? — встрепенувшись, спросил Федор Иннокентьевич у Никиты Петровича.

— Взял. Я его выиграю, потому что судья мой хороший знакомый и парнишка ничего плохого в виду не имел и на подобные митинги не ходил. Ответственность они свою видят в том, чтобы надавить на кого-то, и этот кто-то сделал так, как они хотят. А хотят они, как в том анекдоте про жабу, чтобы у них все было.

— Но закон действительно становится более суровым, — сказал Страхов.

— Нужно, чтобы конституция была выше всего, чтобы система работала отлажено и исключала нарушителей внутри себя, — увлечённо говорил Никита Петрович.

— Это что за утопия? — воскликнул Страхов, — Второй раз слышу и от представителя юстиции. Как может объект стоять выше субъекта? Не Конституция сделала человека, а человек Конституцию. Она по законам логики не может стоять выше.

— А если война? — прослушав вопрос Страхова, с замиранием сердца спросил Федор Иннокентьевич.

— С кем?

— Внутри страны или с Америкой.

— Русские люди отличаются смирением, — начал Никита Петрович, выпрямляя здоровую спину и расправляя плечи, по этому движению Страхов и Федор Иннокентьевич поняли, что он готовит большую речь. — Люди на западе не смиренные, они законопослушные. Русские же не законопослушные, а смиренные. Перед своей судьбой в первую очередь. Пассивное начало в них развито, потому что природа их сознания всегда видела перед собой небо и простор земли. Связь русского человека с землёй, с природой выше всех других связей. Вера его в Бога всегда была по-христиански языческой. Русский всегда видит масштабность мира, его великолепное величие его вечности, и временность, мелочность приходящей политики. Как бы ни было разумным всё же принимать во внимание действия правителей, для русского человека земля и политика две не сопоставимые по важности вещи. Русский воют только за свою землю. Только за свою природу. Только за свой дом. Политический режим, экономическая ситуация и прочие вещи интересуют его мало до тех пор, пока не начнется притеснение его земли. В такой огромной стране единодушия в политическом смысле никогда не будет, поэтому и достичь его никто не пытается. Чем больше масштаб, тем больше всё живут в своём маленьком мире, чтобы ограничить свою зону влияния. Стремление к власти, к совершенству во всём, к богатствам, к величию — это всё не истинно русские черты. Потому и ренессанса не было как эпохи в русской культуре. И это разумно. Для всех лучше, если этих черт не будет в русской просторной, наивно-детской душе. Сила, воля, мощь русского тела и духа смешавшаяся со стремлением к власти была бы подобна цунами, сметающем всё вокруг. "Широк, широк человек, я бы сузил". Такие периоды история тоже знает, лучше этому не происходить снова.

Никита Петрович умолк и погрузился в свои печальные раздумья. Федор Иннокентьевич, оживленный речью коллеги, живо дергая лицом, проговорил:

— Гуманизм, демократия — это все одна фантазия против человечества.

— Это еще почему? — опешил Страхов.

— Удивляюсь, как ты будучи адвокатом не можешь этого понять, — встрепенулся Никита Петрович, радуясь в душе, что Страхов задал этот вопрос, — Сейчас гуманизм — это не тот гуманизм, который был в эпоху Ренессанса. Наш гуманизм убирает не только рамки, но и всякие разумные границы. Эта безграничная любовь к абстрактному человеку приводит к тому, что у людей совсем нет никакой почвы под ногами. Они начинают переворачивать весь мир вверх ногами, ставить под вопрос все, что им дано, даже природные данные. Мир и без этого не самая простая штука, но когда все понятие подменяются, то пиши пропало. Идея гуманизма — человек такой, какой он есть заслуживает всего счастья мира, материальных благ и увеселений. Но это не так. Человек такой, какой он есть, заслуживает то, что у него есть по факту, а может и меньше. Всё остальное — это работа над собой и своим восприятием мира.

— А с демократией что не так? — усмехнувшись, спросил Страхов, подшивая папку.

— А где у нас демократия? — размахивая руками перед лицом, воскликнул Никита Петрович. — Это охлократия! Власть толпы. Полная зависимость от бешеной толпы, разрешают и запрещают всё, что не нравится толпе. Обезличенная, бездуховная субстанция не может принимать решения во благо всего общества. Общество — не толпа.

— Во времена Достоевского была масса оправдательных приговоров, потому что «среда заела», — очнувшись от дум, сказал Федор Иннокентьевич, — А если среда заела, то и судить человека не надо строго. Убил шестерых, но это не он виноват, это его вынудили. Вот и весь гуманизм.

— Идея гуманизма была совсем другая, — сказал Страхов.

— Может быть, вошла она в умы чистой идеей, но переработалась там и вышла чем-то ужасающим и … — заявил Никита Петрович, но не успел договорить — за дверью раздался шорох, послышался женский нежный голос, и в офис вошла Наташа.

Она поприветствовала мужчин своей широкой очаровательной улыбкой и, сбросив пиджак, присела за стол Данилы.

— Прости, я думал, что ты позже придешь, — вполголоса проговорил Женя, глядя на невесту.

— Решила раньше прийти, а у вас тут такие разговоры, — воодушевленно сказала Наташа, откидывая волосы с плеч.

— Лучше тебе их не слушать, — с горечью в голосе заметил Страхов.

— Почему же? — спросила Наташа и, поправив длинную юбку, проговорила. — Я согласна с тем, что любовь к абстрактному человеку ник чему хорошему не приводит. Сегодня мы с детьми обсуждали Онегина, и мне пришлось приложить большие усилия, чтобы объяснить, почему оправдывать поступки человека устройством общества и прикрывать нарушения правовые и нравственные обществом нельзя. Вся вина не на обществе, а на конкретном человеке.

Никита Петрович, польщенный вниманием красивой женщины к их разговорам, был рад обсудить тревожащие его вопросы.

— А как же маленький человек угнетенный обществом?

— Вы про Башмачкина?

— Например.

— Маленький человек сам ответственен за своё положение. Не надо на общество всю вину перекладывать. Гоголь писал, чтобы показать внутренний мир таких людей и объяснить, почему они остаются в таком положении, — ответила Наташа.

Никита Петрович, довольный ответом, пригладил свои седые волосы и протянул:

— Удобно жить, когда есть на кого переложить ответственность за собственную жизнь. Такая трактовка была ведь очень удобна советскому союзу.

— Фантазия Раскольникова в чистом виде: существование большого злодея, убийство которого сделает всех на земле счастливыми, — сказал Федор Иннокентьевич.

— А с лишними людьми что не так? Разве Чацкий — не герой?

— Ох, ты Пушкинскую речь Достоевского не знаешь?

— Нет.

— Чацкий и дальнейшая галерея подобных персонажей никакой пользы обществу принести не могли. Постоянно ставя себя выше остальных и считая себя бесконечно благороднее всего своего окружения, они просто остаются непонятными и высокомерными скитальцами. Чацкий — не Гамлет.

— На кого же тогда надежда?

— Татьяна Ларина, князь Мышкин, Алёша Карамазов, Наташа Ростова, Левин…

— Не думаю, что можно приложить их качества к нашему времени. Это было давным давно, с тех пор уже революция прошла. Народа, о котором говорил Достоевский, больше нет. Всё сравнялось Великой революцией, всё выкосилось, всё перемешалось. И всё без Бога. Как нельзя отказать человеку в его индивидуальности, так и нельзя отказать народу в его идентичности. У каждого народа свой путь, форсировать можно, но время развеет заблуждения, чтобы человечество могло ещё ошибаться.

Страхов, жалевший о том, что Наташа стала свидетелем и участником этой безрадостной и бесполезной беседы, поспешил откланяться и увести невесту в более спокойное место. Как он и предполагал, разговор произвел на Наташу сильное впечатление, она еще долгое время с волнением говорила о том, что услышала, и, в конце концов, у нее разболелась голова и закололо внизу живота.

— Тебе нельзя волноваться, — с упреком сказал Страхов, на руках поднимая ее по лестнице в квартиру.

— Не тревожься так, — произнесла Наташа и нежно прикоснулась губами к его щеке, — Все будет хорошо.

Страхов, раскрасневшийся от ходьбы, сжал челюсть и покачал головой. «Упрямая», — подумал он.

— Как назовем? — спросил он, когда принес Наташу домой и уложил на кровать.

— Еще рано об этом думать, — блаженно улыбнулась Наташа, положив обе руки себе на живот.

— Если мальчик, то Павел, — твердо сказал Женя, прикрыв свое рукой ее худые тонкие пальцы.

— Если девочка, то Арина или Ирина, — предложила Наташа.

Страхов замотал головой, выражая свое несогласие.

— Как Зуева? Ни за что! — сказал он и, придвинувшись к животу Наташи, прошептал, — Не волнуйся, я не дам твоей маме так тебя назвать.

— Тогда Марина, Альбина, Зарина, — улыбаясь, проговорила она.

— А ты знаешь имена, которые не заканчиваются на «ина»? — смеясь, спросил Женя, затем приложил ухо к тому месту, где, по его мнению, должен был быть малыш, и сказал, — Она хочет, чтобы ее звали Лилия.

— Лилия? — воскликнула Наташа и залилась звонким хохотом, — Почему именно Лилия?

Женя пожал плечами, поцеловал Наташу в открытый лоб и сказал:

— Я поеду по делам и скоро вернусь. Ты полежи немного и собирайся, нас сегодня мама ждет на ужин.

Страхов отправился к Дине, девушке Вовы, от которой надеялся услышать полезную информацию.

Дине было всего двадцать лет, и она училась на третьем курсе факультета изобразительных искусств. Родители были людьми весьма обеспеченными и поддерживали стремление дочери стать профессиональной и известной художницей. К девятнадцати годам она уже успела организовать несколько выставок своих работ и получить положительные отзывы, а, главное, завязать полезные знакомства с московскими искусствоведами и агентами галерей. Она планировала по окончанию университета уехать в Москву, а потом и за рубеж вместе с Вовой.

С Измайловым они познакомились на самой первой её выставке. Когда Дина увидела его, прекрасно сложенного двухметрового блондина с прозрачно-голубыми глазами, с гладко выбритым лицом и лысой головой, в идеально отглаженной синей рубашке на выпуск и бежевых брюках с ровными стрелками, стоящего в центре просторного выставочного зала, разглядывающего ее картины, услышала его бархатный голос, говорящий ей комплименты, заметила его хитрую заигрывающую улыбку, то тотчас влюбилась и уже не могла думать ни о ком и ни о чем другом, кроме него. Разница в возрасте только повышала её самооценку и была предметом хвастовства на посиделках с подружками, которые встречались с парнями своего возраста.

Страхову же Дина казалась легкомысленной и поверхностной девочкой, не обладающей какими-либо талантом или хотя бы способностями. Единственное, в чем ей нельзя было отказать, так это в природном обаянии.

Он приехал к многоэтажному дому, стоящему на Шевченко, и позвонил в домофон. Дина открыла ему дверь и пригласила пройти, не снимая обуви. По всей квартире были разбросаны вещи, а на полу стояли три больших клетчатых чемодана.

— Я собираюсь в Москву, — пояснила она, самодовольно улыбаясь, — меня утвердили на должность ассистента руководителя галереи. — она сделала паузу, ожидая восхищения и поздравлений, но не дождавшись ничего, раздраженно спросила, — что ты от меня хотел?

— Дина, о чем вы говорили в последний раз с Вовой? — спросил Страхов, включив диктофон.

— Мы поругались и расстались, — объявила Дина с высоко поднятой головой, а затем принялась вынимать из шкафа вещи и складывать их в чемодан.

— Почему ты мне не сказала? — изумился Страхов.

— Потому что мы с тобой не общаемся, — оскорбленно проговорила девушка, не поворачивая головы к собеседнику.

Страхов проигнорировал провоцирующее поведение Дины и продолжил задавать вопросы.

— Почему вы расстались?

— У него появилась другая, — раздраженно фыркнула Дина и, дрожа от злости, пнула ногой стоящий перед ней чемодан.

— Кто? — оторопел Страхов.

— Мне не хочется знать её имя, — гордо произнесла Дина и с силой захлопнула дверцу шкафа.

Страхов почувствовал приближение мигрени и потер лоб.

— Ты знаешь, что он пропал? — спросил он.

— Я в курсе, — раздраженно сообщила Дина и пренебрежительно добавила, — Мать его звонила.

Страхов разочарованно покачал головой и, преодолев желание развернуться и уйти, задал еще один вопрос:

— Как ты думаешь, он был настроен на что-то безумное?

Дина остановилась, внимательно посмотрела на Страхова, вид его показался ей жалким, и по ее губам пробежала бесовская ухмылка.

— В смысле, с крыши сброситься? — спросила она.

Страхов кивнул.

— Нет, — мечтательно вздохнула она, — он был вполне бодрый, веселый, влюблённый. Я думаю, что этот козел где-то с той девицей просто нажрался таблеток и не может вспомнить, как его зовут.

— Спасибо, Дина, — поблагодарил Страхов и прибавил, протягивая ей свою визитку, — Если что-то ещё вспомнишь или найдешь, звони.

Страхов покинул дом Дины и зарекся не приезжать без надобности в этот район. Он сел в машину, выпил таблетки и набрал номер Дениса.

— Ден, у тебя много людей в баре сейчас?

— Приезжай, — уверенно сказал Анохин, — я найду для тебя время.

Страхов завел машину и уже через пятнадцать минут, объехав пробку на Большой Советской, был в баре.

— О чем ты хотел поговорить? — спросил Анохин у Страхова и протянул подошедшему пожилому и поджарому мужчине барную карту.

— Нужен твой совет, — проговорил Страхов, дождавшись, когда гость сделате заказ и уйдет, — Сегодня я поехал смотреть видео с камер напротив дома, где случился пожар. И увидел там машину Вовы.

— Это точно его машина? — перебил Анохин, — Может, он ее кому-то дал на время. Он так часто делает, ты же знаешь.

— Я на это надеюсь, — вздохнул Страхов, — Никитин считает, что я вожу его за нос.

— Водишь его за нос? — усмехнулся Анохин, — Это что за выражения?

— Ой, — безрадостно махнул рукой Страхов, — не до шуток сейчас.

— Ты думаешь, что Вова связан с поджогом? — догадался Анохин.

— Не знаю, что я думаю, — скрипнув зубами, раздраженно заголосил Страхов, — Если верить его другу, то он должен был улететь в Краснодар полторы недели назад. Если это правда, то он не имеет к поджогу никакого отношения.

Внимание Анохина отвлекла очаровательная миниатюрная женщина в костюме цвета темного шоколада, приближающаяся к ним. Каждое ее движение было резким и решительным. Вьющиеся волосы цвета карамели подпрыгивали от середины лопаток до плеч, когда она шагала.

— Женя? — радостно воскликнула она, когда дотронулась до плеча Страхова.

Он вздрогнул, обернулся и ахнул:

— Машка, ты почему не улетела?

— Мама попросила немного побыть с ними, — ответила она, обнимая его, и присела за барный стул рядом.

Денис внимательно посмотрел на красивое, ухоженное лицо пришедшей девушки. На ее носу, щеках и лбу горели рыжие веснушки, верхняя губа была в два раза меньше нижней, а большие ореховые глаза с интересом осматривали барную стойку. От ее кожи цвета топленого молока пахло кокосовым маслом. Анохин, понимая, что Женя забыл представить ему незнакомку, нарочно покашлял и покосился на друга.

— Маша, знакомься, это Денис — мой друг, совладелец этого ресторана и, — Страхов замялся, — бармен, видимо, от скуки.

— Очень приятно! — пропела Маша и улыбнулась, — Я не знала, что вы с Женей знакомы.

— Мы работали вместе на Звягинцева, — пояснил Анохин и тут же мысленно пожурил себя за ненужные подробности и неизвестные фамилии.

— Но он бросил адвокатуру ради шейкеров, — загоготал Страхов и (неожиданно для самого себя) перегнулся через барную стойку, чтобы потрепать Дениса по голове.

Анохину было одновременно смешно и стыдно, он поспешил отвернуться и заняться делом. Он достал с полки банку, встряхнул ее, вылил содержимое в высокий стакан, положил лайм и лед и протянул получившийся напиток Маше.

— За счет заведения, — смущенно пробормотал он.

— Спасибо! Не буду мешать, мальчики, — сказала Маша и, забрав напиток с собой, ушла за столик, где ее ждали три ярко наряженные подруги.

— Челюсть подбери, — ухмыльнувшись, скомандовал Страхов, глядя на очарованное лицо своего друга.

— Ты где ее прятал? — с упреком воскликнул Анохин и осекся, проверяя, не услышала ли его Маша.

Страхов мгновенно почернел.

— Она в Москве живет и работает. Я никого не прячу, никого ни с кем не знакомлю. Ты знаешь, как мне противна роль сводника.

— А Вовку с Диной не ты познакомил? — возмущенно проговорил Анохин.

— Не я, — буркнул Страхов, — Наташа дала приглашения на выставку, а сама в последний момент идти отказалась из-за внеочередного родительского собрания.

— Не беспокойся за Измайлова, — вполголоса произнес Анохин после минутного молчания и похлопал Страхова по плечу, — Он еще нас переживет. А машина — просто совпадение.

Глава 6. Невежество

Наташа, оставшись дома одна, собиралась прибраться в квартире, приготовить на завтра обед для будущего мужа, но ее тело никак не хотело подниматься с кровати. С тех пор, как она узнала о беременности и почувствовала, что внутри нее растет маленький человек, потребности ее тела стали выше и сильнее потребностей ее ума. Теперь желание выспаться превосходило желание и необходимость подготовиться к уроку или перечитать фрагмент книги. Физические и моральные силы уходили стремительно быстро, так что к четвертому часу работы ей страшно хотелось есть и спать. Она твердо решила не снижать часовую нагрузку до седьмого месяца, но уже не была столь уверенна в своих силах.

Направление ее мыслей тоже стало для нее загадкой: любая тема, на которую она начинала размышлять, постепенно сводилась к рождению малыша. Все ее идеи машинально стали концентрироваться на скором появлении ребенка. Как бы она ни старалась фокусироваться на других вещах, мысль о материнстве всегда побеждала. Ей были приятны и радостны, но в то же время странны и непонятны эти изменения. Она находилась в том особом периоде в жизни матери, когда она вступает на трудный путь поиска баланса между постоянными мыслями о себе и беспокоящими размышлениями о ребенке.

Наташа уже было задремала, но проснулась от скрежета проворачивающегося в замочной скважине ключа. Дверь скрипнула и захлопнулась, в коридоре послышались шаги и сквозняк принес в гостиную пряный запах ванили. Лена прошла в центр зала и застыла, как статуя.

— Я думала, что вы поехали на ужин к Жениной маме, — проворковала она, вынимая из ушей длинные серебряные серьги.

— Нет, она ждет нас к десяти, — сонно ответила Наташа и растянулась на диване, — Как прошел твой день?

— Сегодня случайно встретила в магазине такого красивого парня. Он взял у меня номер и сказал, что позвонит, — пропела Лена и, мечтательно запрокинув голову, принялась расчесывать спутавшиеся на ветру локоны.

— О чем ты думаешь? — с подозрением спросила Наташа, посмотрев на подругу.

— Мне очень легко увлечься, — обреченно вздохнула она и, отложив расческу на полку, присела на пол у дивана, — Стоит лишь допустить мысль, что с ним может состояться свадьба! — восторженно воскликнула она и продолжила спокойнее, — Чем дольше я о нём думаю, тем больше в него влюбляюсь.

— Но ты его совсем не знаешь, — возразила Наташа и от возмущения закрыла руками глаза.

Лена игриво пожала плечами:

— Это не обязательно. На что воображение?

— Постарайся о нём больше не думать, — нахмурив брови, проворчала Наташа и присела на диване.

— Я стараюсь, — задумчиво протянула Лена, глядя куда-то вдаль, — Ты думаешь, что вы с Женей будете жить долго и счастливо?

Наташа изумленно взглянула на сидящую на полу подругу и нехотя ответила:

— Я делаю, что могу, для этого. Моя первая любовь была совсем не такая, какая у нас с Женей. Я никогда не думала, что буду выходить замуж вот так.

— В каком смысле? — округлив сапфировые глаза, изумленно воскликнула Лена.

— Моя первая любовь была такая яркая, нервная. Я влюбилась в того парня, когда мне еще не было и двенадцати. Потом пять лет по нему страдала, в конце концов он заметил меня и, видимо, тоже влюбился. У меня сердце из груди готово было выскочить при каждой нашей встрече. Нам вообще было не о чем разговаривать, потому что не могла быть самой собой рядом с ним, но при этом я была на седьмом небе от счастья, просто потому что мечта сбылась. Мечта, которая никогда могла и не сбыться. Яне ела, не спала, в каком-то параллельном мире жила от одного его звонка до другого, от одной нашей встречи до другой.

— Здорово! — воскликнула Лена, всплеснув от удовольствия руками.

Наташа удивленно посмотрела на Лену и продолжила:

— А потом он уехал, и на этом все закончилось. Я только через три года я смогла понять, что всё это время я не была собой, а только отдалялась от себя. То, что казалось мне счастьем и настоящей любовью, на самом деле, было огромным испытанием и стрессом.

— Разве плохо, если человек так влюблен? — огорченно спросила Лена.

— Ты Каренину не читала?

Лена прищурила глаз и, немного подумав, сказала:

— Хочешь сказать, что Женя — это Каренин?

— Нет, — улыбаясь, ответила Наташа, — Я люблю его. Но это совсем другая любовь. Она как… — она замялась, подбирая нужное слово, — как глубокое озеро. А та любовь — это лужа, которая от каждого камешка расплескивается.

Лена долго молча сидела, смотрела то в потолок, то куда-то вдаль через окно, потом вскочила с места и, отмахнувшись, взвизгнула:

— Вы просто старые стали, — и залилась хохотом.

— Может, взрослые? — сказала Наташа и тоже рассмеялась.

— Я выйду замуж только за того, от чьего вида у меня мурашки по коже побегут, — твердо заявила Лена и плюхнулась на диван.

— Сегодня среда? — вдруг спотхватившись, спросила Наташа.

— Да, — протянула Лена, откинув голову назад.

— Я обещала Вадиму Юрьевичу помочь проверить курсовые работы, — затараторила Наташа и стала ловко вынимать из своего кожаного рюкзака тетради и складывать в него зарядки и наушники, — Если Женя приедет раньше меня, скажи, что я вышла в магазин.

— Почему нельзя сказать ему правду? — недовольно подняв одну бровь, пробормотала Лена.

— Он слишком переживает из-за беременности, ему все кажется опасным, — пояснила Наташа и, осмотрев спальню, побежала в коридор, — Но мы с малышом хорошо себя чувствуем, я поеду. Скоро должна лекция закончится, — сказал она и упорхнула за дверь.

Лена шумно вздохнула и, вытянув ноги вперед, погрузилась в мечты о своей идеальной свадьбе и идеальной жизни.

Наташа застала последние двадцать минут лекции. Вадим Юрьевич заметил вошедшую Смыслову, кивнул ей в знак приветствия, затем поправил очки, потер желтой рукой морщинистый лоб и продолжил:

— Наступила эпоха средневековья. Что же делать, когда мысль общественная такая нестабильная? Константин принимает отличное решение — принять христианскую веру. Она давала духовное спокойствие и перечень правил, по которым нужно жить, возможность вешать ярлыки и оценивать людей, а самое главное — утверждало божественную природу правителя. В таких понятных правилах растет рыцарство. А где же ему еще расти, как ни здесь, когда понятие чести и доблести такой ясное?

Только теперь у нас полное противоречие между телесным и духовным планом. Тело — табу. А потом еще оказывается, что свод правил не такой уж и понятный, а весьма противоречивый. И как ни пытались схоласты это решить трактовками, ничего не выходило. Конфликт разума и веры, опыта и веры разросся до масштабов катастрофы. Лицемерие монахов в конце концов поднадоело людям.

Фома Аквинский разрешает жить одну часть своей жизни разумом, другую — верой. Получилось, что теперь мы под Богом ходим не всегда, как думали в средневековье, а только иногда. Теперь отношения человека с духовным выглядела так — человек грешит, потом приходит с исповедью к священнику, у которого есть связь с Богом, и тот отпускает грехи. И вот откуда растут ноги Реформации и всей эпохи Возрождения. Протестанты сказали, что нужно трудиться, если твой труд приносит доход, значит, Бог тебя любит, а у священников нет власти отпускать тебе грехи.

И вот когда такой аскетичный христианский мир затрещал по швам, появились мысли и настроения, образовавшие гуманизм и саму эпоху Возрождения. Что она утверждала? Человек прекрасен, человек рожден для того, чтобы быть счастливым. Он должен наслаждаться благами, удовлетворять свое тело. Собственно, на тело человека мы и смотрим с работ титанов. Они хотели построить идеальный мир, поэтому так много утопий писалось в это время.

Но вера в человека, в его природную и божественную сущность сводится на нет. Почему? Все просто, не оправдываются надежды, и вместо того, чтобы поступать так, как поступало бы божественное существо, человек, радуясь своей возможности жить в наслаждении, опускается в пучину страстей. Это приводит к кризису саму идею Ренессанса. Гамлет и все герои Шекспира страдают по этому поводу. Что делать, когда такая разница между Виттенбергским университетом и Датским двором? Получается построить идеальный мир нельзя, потому что вы возьмете туда человека. А человек принесет туда свои представления об идеальном, а они (оказывается!) у каждого свои. И вот в семнадцатый век мы войдем с плюрализмом и долго будем думать, что же с ним делать.

Он опустил очки и окинул пытливым взглядом аудиторию, рассматривая выражения лиц сидящих за партами юных студентов.

— Вопросы? — обратился к аудитории Вадим Юрьевич.

Его узкие далеко посаженные зеленые глаза вызывающе сверкнули, и тонкие бледные губы растянулись в хитрой улыбке.

— Итак, плюрализм. Научные открытия говорят человеку, что он не любимец Бога, что кроме него еще есть другие планеты, другие миры, что черепах нет, слонов нет и тд и тп. Тут еще и идеальный мир построить нельзя. Человек оказался перед бездной внутренней и внешней. Потеря объективной реальности, отсутствие истины и истинного знания обостряет проблему «быть» и «казаться». Если нет твердой почвы, а есть только множество мнений, то любое белое может стать черным и наоборот. Когда с «быть» большие проблемы, остается только «казаться». Разберемся на примере Тартюфа. Да, он лицемерит, но почему? Потому что это такая модель жизни, множество мнений — множество лиц. Тебе заказали идеал — ты его исполнил, получил свои дивиденды. Все честно. Господин так очарован Тартюфом, потому что он исполняет для него идеал человека. Никто из его близких не идеал, и даже не старается, а Тартюф — идеал. Понятно, что с ним приятнее находится. Только вот Тарфтюфу сложно исполнять желания всех одновременно, потому что идеалы у всех разные. Собственно, из множественной картины мира сделали вывод, что истины нет, выбирай, что хочешь. А хочется обычно вещей из первых двух пластов (природного и социального). И вот мы плавно переходим в эпоху просвещения, которая естественно возникла от необходимости немного прояснить людям смысл жизни.

В связи с тем, что воля Бога в отношении каждого человека не ясна, и с тем, что никто не может являть собой чистое воплощение воли бога на земле, обнаруживается факт тотальной ответственности человека за свои действия. Но всего человек знать не может, поэтому его добрые действия могут в дальнейшем оказаться весьма злыми. Каждый человек теперь понимает, что ответственность за свои действия несет только он (не церковь, не Бог, не священник, не царь). Но взять эту ответственность страшно, потому что нет гарантий, что ты примешь правильное решение, и твоидействия приведут к добру. Что делать? Придумать рациональную систему, где нет загадок, такую систему, придерживаясь которой ты точно не ошибешься. Давайте сразу проясним, почему человек не может точно знать, к чему приведут его действия. Если человек хочет быть свободным, то ему нужен выбор. А если он знает конечную цель и видит все последствия событий, то выбора у него нет, и свободы воли нет. Вместе со свободой воли возьмите и неопределенность, пожалуйста.

Итак, создаем универсальную систему — общественный договор с естественными правами и tabula rassa. Теперь власть (совершенно обычная, а не от Бога) не может мне на голову скидывать какие попало правила, мы договорились. Государство мне гарантирует свободу воли и всякие права, за это я плачу налоги и работаю на благо страны.

Во главу угла выезжает его Величество Компромисс. Компромисс между духовным и социальным, ибо духовное держится на основе бескорыстности, а социальное — на выгоде. Вот на этих граблях мы до сих пор танцуем.

Выход есть! Его даже частично практиковали, давно, при Гомере. Теперь, если у тебя много денег, твое предприятие растет, значит, ты любим Богом, ты молодец. Помните, Одиссей прибыв домой пересчитывал сокровища? Так вот это он проверял, на его стороне Боги или нет.

Такая идея рождает Библию эпохи Просвещения — книгу Дефо «Робинзон Крузо». Этот человек (представитель среднего класса), который занимается исключительно своими бытовыми проблемами, живя на острове, и этим творит Бытие, создает мир. В таких условиях, когда он ОДИН на земле, духовное снова равно социальному. Вот и решение! Раз истина и вопросы о ней нас сталкивают, доводят до революции или войны, то лучше забыть совсем об этой трансцендентной ерудне, заниматься спокойно свои хозяйством и накоплением, находить компромисс. Но тут же на такое мировоззрение приходит Свифт со своим Гуливером. Перечитайте, это совсем не детская сказка. Это жестокое разоблачение приспособленца, которым является Гуливер, и его компромиссного типа мышления.

Весь девятнадцатый век мы будем смотреть, как Романтизм и Реализм решают проблему ответственности человека за свои действия, его связи с Богом и привязанности к социальным благам.

С этими словами Вадим Юрьевич снял очки, положил их в серый кожаный чехол и, с щелчком закрыв футляр, объявил:

— Завтра будет небольшой тест на знание текстов семнадцатого века. Спасибо за внимание. Можете быть свободны, — закончил профессор, — Здравствуй, Наташа! — радостно потянул Вадим Юрьевич и протянул к Смысловой свои сухие сморщенные руки.

Наташа обняла профессора, присела за первую парту, стянув с шеи сумку и спрятав ее за спину, и сказала:

— Я же обещала. Сколько работ прислали?

— Только семь, так что надолго я тебя не задержу, — сообщил профессор и передал ей стопку распечатанных курсовых работ.

Наташа рассмеялась:

— Когда же вы перестанете их распечатывать? С ноутбука удобнее проверять.

Вадим Юрьевич угрюмо потупился, ухмыльнулся, присел на краешек кресла, придвинул к себе свою половину бумаг и, взяв в руки красную ручку, стал читать. Наташа прочитала работу о функции картины Ганса Гольбейна младшего в романе Достоевского «Идиот», отметила зеленой пастой удачные мысли, красным выделила спорные моменты и списанный материал, рядом подписала «указать источник» и отложила работу на край стола.

— Скажите, Вадим Юрьевич, — осторожно начала она, — Женя к вам часто приходит?

Профессор исподлобья посмотрел на Наташу хитрыми зелеными глазами и, скрывая усмешку, ответил:

— Бывает приходит.

— Последнее время приступы участились, — произнесла Наташа с тревогой в голосе, — Он даже не признается мне в этом, видимо, не хочет, чтобы я переживала. Может ему сходить к другому психологу, если встречи с этим не помогают?

— Может быть, — не отрываясь от проверки, пробормотал Вадим Юрьевич.

— Когда вы делаете вид, что не слушаете, я чувствую себя глупо, — буркнула Наташа, надув губы, — Он так сильно хочет вспомнить отца.

Профессор поднял глаза и спокойно произнес:

— Он хочет узнать, что было на самом деле, чтобы успокоить свой ум. Но его бессознательное хочет рассказать то, что успокоит его душу. Дай ему время, — сказал профессор, посмотрел на свою бывшую студентку и увидел на ее лице застывший вопрос, — Тебя беспокоит что-то еще?

Наташа округлила от удивления глаза.

— Как вы это делаете? — всплеснув руками, воскликнула она, — Моя подруга живет с нами, Жене это не очень нравится.

— А тебе? — растягивая гласные, спросил Вадим Юрьевич, продолжая читать курсовую.

— Я рада, что могу ей помочь, — быстро протараторила Наташа и стыдливо опустила глаза.

Профессор с досадой покачал головой и, написав на титульном листе проверенной работы большими красными буквами «переделать, все списано с моей же статьи», откинулся на мягкую спинку кресла, сложив руки на животе.

— У тебя на лбу всё написано. Что же ты меня обманываешь? — сказал профессор и погрозил ей пальцем, — Мир полон иллюзий, и люди не любят жить в реальности. Этого не возникло бы, если бы ты обозначила свои границы сразу.

— Я так и сделала, — рассеянно ответила Наташа.

— Вот уж не правда. Когда океан притворяется морем, страдает суша. Если видишь себя настоящей, то и других будешь видеть такими, какие они есть. Не такими, какими они хотят быть, не такими, какими ты хочешь, чтобы они были, а такими, какие они есть. Если не врать себе, тогда никто не сможет тебя обмануть.

— Я не против того, чтобы она у нас жила, но мне начинает казаться, что она наслаждается своей беспомощностью.

— Дело не в ней, а в тебе. Сначала разберись с собой и своим спасательством.

— Я не спасатель, — обиженно буркнула Наташа.

Профессор снова придвинулся к столу и, взявшись за листы, передразнил:

— Сказала она, бесплатно помогая проверять своему бывшему преподавателю курсовые работы в семь вечера.

— Я… — начала было оправдываться Наташа, но профессор не дал ей договорить.

— Беременная, — проговорил он, подняв вверх указательный палец.

Наташа фыркнула и, смущенно улыбаясь, вернулась к проверке курсовых, стараясь успеть отчитать оставшиеся работы за час, чтобы приехать домой раньше Жени.

Когда Наташа вышла из здания университета, на часах было больше восьми. Она заказала такси и, пока ждала, рассматривала все, что ее окружает. Порванное небо в ассиметричных заплатках из белых облаков начинало темнеть. Солнечный шар валился за горизонт, оставляя за собой пепельно-розовый след. Лучи солнца падали на стволы сосен, растущих вдоль улицы, и окрашивали их в янтарный цвет. Хаотично разбросанные желтые точки светились в окнах домов. Свежий вечерний ветер откуда-то доносил сливочный запах сандалового дерева. Наташа поглубже вдохнула приятный аромат и села в подъехавшее к ней такси.

Около десяти вечера семья Страховых должна была собраться за большим столом, чтобы выслушать важную новость, которую Женя и Наташа обещали рассказать. Валентина Валерьевна, прикрепив бигуди к голове, суетливо переносила праздничный сервиз из шкафчика, стоящего в маленькой кухне, в просторную гостиную, где она сервировала стол. Быстро перебирая отекшими пухлыми ногами, она бегала от одной комнаты к другой, поминутно поглядывая на часовую стрелку и обреченно вздыхая. Она поставила пять тарелок из белого фарфора на плетеные зеленые салфетки, уложила рядом серебряные вилки, ножи и ложки, в центр стала поставила массивную хрустальную вазу для цветов, которые обязательно принесет сын. Почуяв запах гари, она ахнула и, подскакивая на болящей левой ноге, подбежала к духовке, выключила газ и вынула противень с запеченной в соусе барбекю курицей, покрывшейся плотной румяной корочкой, и стеклянную продолговатую форму с лазаньей. Убедившись, что все готово, Валентина Валерьевна отнесла блюда на стол, прикрыла крышкой, чтобы сохранить их теплыми, и нарезала салат из свежих овощей. Закончив с сервировкой, она упала на диван и протянула вперед дрожащие от усталости ноги, потирая вспотевший лоб снятым с головы рваным чепчиком.

— Ты так и будешь встречать гостей? — недовольным тоном спросил зашедший в гостиную Виталий.

Валентина Валерьевна снова подскочила, всплеснула руками и, шаркая подошвой тапочек, побежала в спальню, чтобы переодеться. Она закрыла за собой дверь, подошла к зеркалу и с отвращением стала рассматривать себя в нем. Сначала она постучала по обложенным жиром бокам и похлопала по свивающему животу, затем оттянула обвисшую кожу рук и потрясла мягкими крупными бедрами. После этого привычного ритуала она, презрительно фыркнув, натянула на себя цветастое платье прямого кроя, превратив свою фигуру в ровный прямоугольник, сняла бигуди и расчесала черные короткие волосы, вставшие дыбом. Черты ее лица еще не потеряли своей привлекательности: мраморная кожа сияла чистотой, узкие черные глаза сверкали из-под длинных ресниц, нос, заостренный книзу, давал тень на узкие розовые полоски губ. Так гордившаяся своей статью и красотой в юности, Валентина Валерьевна теперь не знала, куда бежать, чтобы никогда уже не видеть опостылевшее ей отражение в зеркале.

Внезапно пространство квартиры заполнил резкий свист дверного звонка. Валентина Валерьевна спрыснула себя лавандовыми духами и поспешила встретить долгожданных гостей. Женя, как и ожидала Валентина Валерьевна, пришел с охапкой длинных белых роз, обернутых в крафтовую бумагу, и, поцеловав мать в щеку, вручил ей букет. Растроганная женщина рассыпалась в благодарностях, а сама про себя думала, как же похудел и осунулся ее мальчик. Она жадно вглядывалась в его лицо, рассматривая впавшие щеки и синие круги под уставшими красными глазами. Худоба его тела волновала сердце беспокойной матери более всего, поэтому Валентина Валерьевна поклялась сама себе следить за тем, чтобы за ужином тарелка сына никогда не оставалась пустой. Она также заметила, как расцвела рядом с Женей эта серая мышка. Здоровое подтянутое тело Наташи и розовый румянец на ее щечках приводили Валентину Валерьевну в бешенство. Однако в душе побаиваясь вступать с сыном в конфликт, она молчала и улыбалась будущей невестке.

Вместе с Женей и Наташей в квартиру зашел пятый гость, крестный отец Страхова, друг Виталия, Алексей Иванович Беловодов.

Виталий, не любивший посиделки не в свою честь, прятал своё презрение под маской безразличия и почти весь вечер провел молча. Если бы не приглашенный его женой друг, он бы вовсе отказался от присутствия, но позволить другу узнать новости раньше него он никак не мог, поэтому терпел и ел.

Течение каждого разговора за семейным столом ведет к разговору о сущности бытия и вопросе существования Бога. Эта самая главная русская традиция. Валентина Валерьевна, узнав о скором рождении внука, от радости пустила слезу.

— Крестить надо непременно! — восторженно объявила она, всплеснув полными руками.

— Почему это? — оторопел Страхов и с неудовольствием поглядел на мать.

Валентина Валерьевна вся вспыхнула:

— Как это, почему? Как же он будет некрещеный? Нет, — протянула она, — так нельзя, ребята.

— Я думаю, что он должен сам вырасти и решить, нужно ли ему креститься, — робко начала Наташа, — Нельзя такие решения принимать помимо воли человека.

— Как это? — грозно воскликнула Валентина Валерьевна и вся покраснела, — Хотите сказать, что мы вас помимо вашей воли крестили? Что мы ошиблись, навредили вам как-то? — продолжала она, впиваясь взглядом в сына.

— Нет, — спокойно ответил Женя.

Лицо Валентины Валерьевны мигом просветлело и она откинулась на спинку стула с чувством победителя. Наташа смутилась и потупила взгляд.

— Но, — так же спокойно продолжал Страхов, — Нет необходимости нам делать так, как делали вы. Крестить ребенка при рождении я не буду.

Валентина Валерьевна выскочила из-за стола, слегка пошатнув его, и замахала руками перед лицом сына.

— Посмотрите на него! Не будет он крестить! Традиции нарушать нечего…

Страхов стал терять терпение и остановил мать на полуслове:

— Мама, мой отец наверняка был мусульманином, и не вам про традиции говорить.

Виталий, сидевший до этого тихо и безучастно наблюдающий за течением разговора, вдруг подскочил, словно током ударенный. Заинтересованный не столько в защите материнского чувства, сколько в защите собственной чести как мужа, он был рад поспорить с наглым пасынком.

— Ты как, щенок, с матерью говоришь? — зарычал отчим.

Женя сжал руки в кулаки, и его глаза засверкали гневным блеском.

— Я не за семейной драмой сюда пришел, — сдавленно проговорил он, — Хорошо, что Лиза вас не слышит.

— Не прикрывайся Лизой. Ты пришел за советом к матери, бери его и делай так, как она говорит.

— Ваша вера ничего не стоит. Вы сами не понимаете, что значит ваше крещение. Вы, мама, никогда и Новый Завет не читали целиком.

— Да как ты смеешь так с матерью разговаривать. Библия эта глупость, но с матерью так говорить нельзя.

— Подчинение — это отношения между командиром и солдатом. А мы с вами не в армии, и вы мне не командир. В семье подобное тоталитарное устройство неприемлемо. Категорически неприемлемо.

— Мать тебя вырастила, и ты обязан ей во всем подчиняться. Я же не себе прошу подчиняться, мне твоё подчинение не нужно, — говорил он с упоением, не скрывая наслаждения собственной неопровержимой правотой и беспристрастностью, — Ты ей жизнью обязан. И не хочешь сделать так, как она просит.

— Мама, посмотрите на меня и скажите, вы меня любите?

— Что это за провокация? — вскипел отчим.

— Люблю, конечно, — встревоженно ответила Валентина.

— Тогда ответьте сейчас же, вы любили в долг? Чтобы потом забрать с меня вдвое за эту любовь?

Она молчала.

— Если да, то какая же это любовь? Это торговля. Разве Бог учил тебя торговле? Разве это проповедовал Иисус? Я, мама, делаю вам больно своими словами, но вы должны это слышать. Вот вам доказательства того, что вы сами не понимаете, что значит крестить ребенка.

Валентина Валерьевна рассеянно молчала во все время его речи, а как он закончил, не в силах что-то ответить сама, обратилась к единственной инстанции, единственной помощи, которую видела:

— Леша, почему ты молчишь?

Алексей Иванович поднял свои маленькие блестящие глаза, добро оглядел ими троих спорщиков и произнес тихо, на распев:

— «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас».

Виталий Егорович презрительно фыркнул и вышел из зала на балкон, чтобы выкурить пару сигарет и успокоить расшалившиеся нервы.

Наташа увела Страхова на лестничную площадку, и за столом остались Валентина Валерьевна и Алексей Иванович.

— Леша, — рассеянно пролепетала она, — ты думаешь, что я не права, что нам не нужно крестить ребенка?

— Валя, дело ведь не в крещении.

— Ты тоже думаешь, что моя вера неправильная? — воскликнула она, звонко ударив себя обеими руками по пышным бедрам. — Впрочем не отвечай. Соврать ты не сможешь, а твоего ответа я не вынесу, — и сделав большую паузу, спросила шепотом, — Ты никогда не сомневался в Его существовании?

Улыбка смирения и доброжелательности озарила его узкое морщинистое лицо.

— Я не задаюсь вопросом есть ли Бог. Он есть, и вопросы эти не возникают в моем уму. Мой ум спокоен.

— Виталик разозлился, — задумчиво протянула она, глядя на скрюченную фигуру мужа, курящего на балконе.

— Мы — это не всегда то, что мы о себе думаем. Чаще всего мы — это нечто большее, если не совсем иное от того, каким мы себя представляли. Иногда в минуты сильных потрясений ум человека не способен более сдерживать истинные порывы свои и на секунду на лице его нарисуется настоящая его физиономия, разительным образом отличающаяся от той, что он без конца лепит на себя. В эту секунду, когда ум ещё не успевает приструнить истинную сущность, важно смотреть на человека, чтобы увидеть его уродливую красоту, настоящую внутреннюю суть. Но как бы ни рвалось нутро наружу, как бы ни хотелось ему быть тем, кто он есть, он всё прячет, упаковывает в ту обёртку, которая будет приемлема его окружением. Так и живёт он, не зная ни себя, ни людей, а только угадывая беспрестанно чужие ожидания на свой счёт, изо всех сил стараясь их оправдать.

Валентина Валерьевна отвела взгляд, тяжко вздохнула, приподняв массивные плечи, и принялась убирать использованную посуду со стола, чтобы освободить место для торта, который она испекла еще вчера по просьбе дочери. В коридоре она натолкнулась на только что вернувшуюся Наташу. Невестка забрала из ее рук стопку тарелок, отнесла их на кухню и сама принесла в гостиную поднос с высоким тортом, политый шоколадом и украшенный вишнями. Валентина Валерьевна взглядом поблагодарила Наташу за помощь и пошла на балкон позвать мужа к чаю. Алексей Иванович, догадавшийся, что Наташе не удалось успокоить Женю, сам пошел поговорить с крестником.

Алексей Иванович был сослуживцем Виталия Егоровича. В 92 году, когда ему было двадцать лет и он служил по контракту, его отправили в Афганистан. Через два месяца он вернулся домой и по истечению контракта ушел со службы, не дождавшись пенсии. Всю оставшуюся жизнь он отработал преподавателем физкультуры в общеобразовательной школе. Женя, не умевший найти ничего общего со своим отчимом, к своему удивлению сразу сблизился с Алексеем Ивановичем. Он подолгу сидел у него в гостях, когда мать отпускала и дядя Леша не был занят работой. Несколько раз хотел было перевестись в ту же школу, где преподавал Алексей Иванович, но не боялся показаться слишком навязчивым.

О своей службе Алексей Иванович рассказывал редко, без недовольства, но неохотно. Женя помнил хорошо только одно воспоминание, которое он выпытал у Беловодова:

— Мы брали новый населенный пункт, который был важным стратегическим объектом. После полудня удалось пробиться к центру поселения. До этого мы не сталкивались с мирными жителями — всех успевали эвакуировать. А здесь под ногами все время путались женщины и дети. Мы спешились, чтобы не задеть мирных жителей. Но вдруг горцы въехали на танках и грузовиках, нам было нечем им ответить, свою технику мы оставили за городом. И вот маленький ребенок стоит посередине дороги, а в двухсот метрах от него бежит его мать, пронзительно визжит и машет руками. Он стоит и совсем не понимает, что происходит. А они едут и сносят все на своем пути. Мы не успели его забрать… Отношение большинства людей к войне такое же безответственное, как и ко всему остальному. Человек думает: «Это не я объявил войну. Я не виноват. Я только вру своим друзьям, бью своих детей, ору на свою жену, заискиваю с начальником, поливаю грязью родителей, презрительно отношусь к прохожим, скандалю в магазинах, а так не я объявлял войну». Объяснять бесполезно, да и не нужно. Долг солдата, — мрачно говорил он, — в том, чтобы отдать душу своей Родине. И он отдает свою душу Родине не тогда, когда умирает в пылу сражения, а когда идёт убивать других людей по приказу. Есть приказ, и его надо выполнять. Рядовому не положено разбираться в том, какой это приказ — праведный или нет. В военном деле нет никакой свободы воли. Солдат только дважды принимает самостоятельное решение: когда поступает на службу и когда выбирает способ своей смерти на поле боя. Я не чувствовую ненависти к военным после Афганистана, но служба — это не то, чего я бы хотел для своей души.

Беловодов знал о предвзятом отношении Виталия к своему пасынку и всегда бранил его за излишнюю холодность и строгость. Алексей Иванович быстро привязался к мальчишке и с радостью согласился стать его крестным отцом, когда Валентина Валерьевна решила крестить в один день сына и новорожденную дочь. После этого Беловодов стал брать Женю с собой на рыбалку и охоту, возить его в парки развлечений, выбирать вместе с ним одежду и посещать его школьные выступления и соревнования.

— Алексей Иванович, почему вы никогда не говорили со мной о вере? — вполголоса проговорил Страхов, когда спиной почувствовал приближение Алексея Ивановича, — Вы ведь мой крестный.

— Ты никогда не спрашивал, — ответил Беловодов, встав у распахнутого окна и отодвинув от себя пепельницу.

— Разве говорить о Боге — это не главная задача крестного отца?

— Любить — главная задача любого отца. Знание не может стоять выше любви.

— Я не понимаю, — на выдохе произнес Страхов и потряс головой.

— Если ты не спрашивал меня никогда ни о чем близком к теме Бога, то и знание это давать нельзя было тебе. Однажды ты сам придешь и захочешь поговорить о нем, и тогда я расскажу то, что знаю.

Страхов повернулся лицом к Алексею Ивановичу и хлопнув себя по груди с жаром проговорил:

— Тогда вот я стою перед вами и спрашиваю, как мне поверить?

— Зачем? — тихо произнес Алексей Иванович, и глаза его засветились.

Страхов впал в ступор.

— Что значит зачем? — ошеломленно переспросил он.

— Зачем тебе верить в Бога? — пристально глядя на крестника спросил Беловодов.

Страхов хотел было разозлиться, но гнев не приходил к нему, и он обессиленно проговорил:

— Я не знаю.

Алексей Иванович хитро улыбнулся и задал еще один вопрос:

— А кто такой Бог?

— Я не знаю.

— А зачем тебе верить в того, кого ты не знаешь?

Страхов потупил взгляд и упорно молчал. В его голове не было ни одной мысли, которая могла бы подойти для ответа, в его голове была одна звенящая пустота.

— Видишь ли, — начал Алексей Иванович, — можно читать Библию и любить учение, а можно читать Библию и любить Бога.

— То есть мне нужны личные отношения с Богом?

Лицо Беловодова снова озарила улыбка смирения и доброжелательности, и в уголках глаз образовались множественные мелкие складочки.

— Это ты мне скажи, нужны ли тебе личные отношения с Богом?

Вечер завершился благополучно: Страхов и Алексей Иванович условились пойти вместе в церковь на утреннюю службу, и это известие успокоило Валентину Валерьевну. Напившись горячего чаю с тортом, Женя и Наташа попрощались со всеми и счастливые вернулись домой.

Глава 7. Дневники

Небо, полностью залитое золотым солнечным светом, обнимало спящий на рассвете город. Они приехали по мосту через мерно текущие воды днепра, мимо красной крепостной стены, и по Большой советской улице, обогнув памятник Кутузову, поднялись вверх к Соборной горе. Подрумяненный небесным свечением бирюзовый собор возвышался над городом. Высокая каменная лестница вела к центральным вратам, украшенным по обе стороны белыми вшитыми в стены колоннами. Тяжёлые железные ворота открывали вход в сложный ансамбль Свято-Успенского собора. По левую руку наискось стояла высокая лазурная колокольня с двумя ярусами белоснежных колонн, серым покатым шатром и золотым крестом на самом верху. По правую руку начинались здания Архиерейского двора, декорированных в стиле барокко.

С западной стороны к основному объёму собора примыкала трёхчастная апсида в виде двух полукруглых выступов по бокам и граненным по центру.

Сам храм, с большими арочными окнами понизу и маленькими круглыми окнами поверху, увенчанный традиционным пятиглавием, светился в лучах раннего солнца. Каждое основание куполов было прорезано узкими арочными окнами, отделёнными друг от друга белыми колонками, и золотые кресты, стоявшие на куполах, ярко блестели на свету.

Алексей Иванович быстрым движением стянул с себя шапку и повел Женю внутрь. Они с опущенными и обнаженными головами прошли через портал и оказались в огромном зале, наполненном светом и воздухом. Женя прошёл притвор и замер, его взгляд был прикован к резному золоченому иконостасу, состоящему из пяти ярусов и украшенному множеством деревянных скульптур. Иконостас превышал рост человека не меньше, чем в пятнадцать раз. В храме стоял легкий туман от зажженных свеч и пахло ладаном. На колоннах с четырех сторон размещались картины, написанные на Евангельские сюжеты. Около главного престола, освещенного во имя Успения Пресвятой Богородицы, в полном одиночестве стоял молодой высокий дьякон и тихо читал молитву. Возле же придельного престола Смоленской иконы Богородицы Одигитрии стоял иеромонах, сухенький низенький старичок с редкой седой бородкой и длинными белыми бровями над впавшими маленькими глазами, одетый в черную рясу, окруженный прихожанами, и тихим плавным голосом, привыкшим распевать молитвы, размеренно отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон. Алексей Иванович подвел Страхова ближе к толпе.

Около батюшки стояла пожилая морщинистая дама с крупными расплывшимися чертами лица в простенькой одежонке и хлопковым затертым платком на голове. Она внимательно слушала ответ батюшки, жадно вглядываясь в его глаза. Когда он закончил, она резво выскочила перед стоящим около нее молодым мужчиной и, схватив батюшку за рукав, быстро заговорила резким высоким голосом:

— Скажите, батюшка, что мне делать. Внук привел домой девку, а дочь моя, то есть мать его, молчит. Ничего не говорит. Я ей говорю, пойди к нему, да поговори с ним об этом, она молчит. Вот скажите, батюшка, нужно ли говорить с детьми о сексе?

— Говорить надо о благочестии, ответственности, любви, об уважении к другому человеку.

Дама отпустила рукав и, забыв поблагодарить, побежала к выходу. Батюшка посмотрел вслед и перекрестил ее, прошептав молитву.

Следующей к нему прорвалась женщина на несколько лет моложе предыдущей, со строгим взглядом и жирной глубокой складкой на переносице. Она второпях поцеловала руку батюшке, попросила у него благословения и спросила:

— Батюшка, мои дети не хотят идти в церковь, я им уже и читала, и объясняла, они все равно не идут. Как им объяснить, что это необходимо?

Иеромонах поднял седые брови и, придвинувшись ближе к женщине, шепотом спросил:

— А вы чисты в своих помыслах?

Женщина вытянулась, как струна, и отчеканила, словно солдат на службе:

— У меня самые благие намерения.

Иеромонах тяжело вздохнул, покачал головой и произнес:

— Благими намерениями дорога куда вымощена?

Женщина смутилась, и складка на её переносице стала еще глубже и темнее.

— А свою вину перед ними ты чувствуешь? — спросил иеромонах

— Какую вину? — оскорбленно посмотрев на батюшку, переспросила она.

— Хотя бы за то, — тихо отвечал старец, — что не считаешь их достаточно взрослыми, чтобы принимать решения самостоятельно.

— Я понимаю это, — отмахиваясь, проговорила женщина, и с новой сильной выкрикнула, — Но как же быть, они так себе всю жизнь испортят!

— Что же вы поддаетесь гордыне? — ласково спросил иеромонах, взяв за руку беспокойную женщину.

— Как? — вспыхнула она и резко вырвала руку, — Я все только из любви к ним делаю.

— Считать себя умнее других — высокомерие. А где есть высокомерие, там нет любви, там есть только самолюбование.

У женщины из глаз прыснули слезы, и она стала причитать писклявым голосом:

— Что же мне делать?

— Читать молитву немецкого богослова: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого». Подобно тому как в тени дерева не видно тени сидящей на нем птицы, личность ребенка не видно, пока ему во всем покровительствуют родители. Чтобы личность ребенка проявилась, родителям нужно отойти назад.

Женщина вытерла рукавом своего кашемирового свитера нос и глаза и, снова поцеловав руку батюшке, вышла из собора.

— Батюшка, скажите мне, как отличить добро от зла? — смиренно спросил подошедший к иеромонаху седовласый мужчина, — Чем больше я читаю заветы, тем больше путаюсь и меньше понимаю. Все противоречиво. Я не вижу никакой ясности.

— Понять, что такое добро и зло, а точнее, предвидеть, какие последствия будут у этих поступков, поможет только чистое сердце и мудрость. Не сам свод предписаний, а открытое к нему сердце. Ты пытаешься умом постичь Бога, а его нужно постигать сердцем.

Мужчина поблагодарил батюшку, взял на руки стоящую рядом с ним белокурую девочку, поцеловал ее в розовую пухлую щечку и ушел в закуток, где продавались восковые свечи.

Иеромонах порядком устал, силы в ногах кончились, и ему стало тяжело стоять, по его лбу начали стекать блестящие капли пота, которые он быстро убирал платочком. Страхов подумал, что с минуты на минуту, кто-то должен прийти на помощь старцу и увести его от обезумевшей толпы прихожан, но никто не спешил помогать священнику, молодой дьякон все так же молился у престола, а сам иеромонах и не собирался уходить. Он смиренно нес свою службу и с любовью улыбался каждому, кто подходил к нему.

— Батюшка, я молюсь по часу в день, — сказал измученный мужчина лет сорока с большими фиолетовыми кругами под глазами, — Но болезнь не отступает, и тогда начинаю злиться на Бога, что он не слышит меня. Мне кажется, что он меня оставил. Что мне делать?

— А зачем вам Бог? Вы боитесь? — спросил иеромонах, пристально глядя на мужчину, — Подумайте, вы женитесь, потому что любите или потому что боитесь одиночества? — иеромонах сделал паузу и облизал пересохшие губы, — Вера в Бога не избавляет от физической смерти, не избавляет от физических мучений. Но присутствие Бога в вашей жизни дает вам силы и любовь. Она даёт связь со своей душой, она даёт счастье, спокойствие, почву под ногами. Связь с вечным, любящим тебя Богом обретается любовью и служением ему.

Слушающий разозлился и вышел, не дослушав. Иеромонах грустно посмотрел ему вслед, беззвучно прочитал молитву и перекрестил его.

Когда толпа разошлась, батюшка увидел Беловодова и радостно улыбнулся ему. Алексей Иванович поприветствовал иеромонаха и попросил его благословения.

Страхов недоуменно наблюдал за странной процедурой.

— А вы во что веруете? — обратился к Страхову батюшка, когда благословил Алексея Ивановича.

— Ой, нет, — машинально замахал руками Страхов, отступая назад, — Я не нуждаюсь в вере и в Боге. Я только ищу веру, в которую можно посвятить своего будущего ребенка.

Иеромонах едва улыбнулся, обменялся с Беловодовым взглядами, покачал головой, подошел к иконе, взял горящую свечу и стал зажигать от нее другие свечи.

— Но вот ты ходишь, выбираешь лучшего Бога для сына, разглядываешь учения словно сыр на прилавке, прицениваешься. Что руководит тобой в момент этой покупки? Когда ты выбираешь диван, желание проверить его качество похвально, но Бог — не диван, и тебе не лежать на нем нужно.

— То есть нельзя изучать разные конфессии?

— И снова оно, — добродушно улыбаясь, проговорил иеромонах, — Дело в причине. Не лги храму, тогда храм не будет лгать тебе.

Больше иеромонах не сказал ни слова, а Страхов не задал ни одного вопроса. Батюшка зажег все свечи и, откланявшись, удалился. Страхов, взволнованный и ошеломленный, вышел из церкви и молча дошел до машины.

— Как я могу верить в то, чего очевидно нет? — отчаянно воскликнул он, виновато глядя на своего крестного.

— Вера в Бога, в людей, в лучшее в них и в мире — это, с одной стороны, очень хрупкая вещь, с другой стороны, самая прочная, единственное, на что можно опереться в любой жизненной ситуации. Каждый день вера сталкивается с наблюдениями ума, наукой и простыми «очевидными» вещами. Однако, то, что видно, то, что является очевидным, не всегда совпадает с истинной. Жизнь полна страданий, мучительным поисков, боли и разочарований, но всё это стоит того, чтобы вернуться к Богу.

Страхов выслушал крестного и, заведя машину, спросил:

— Дядя Леша, как в вас уживается вера и ответственность? Разве вам не кажется, что действовать бессмысленно, если все решает Бог?

— Моя ответственность в том, как я веду себя по отношению к себе самому. Лгу ли я себе, уважаю ли я свою природу, не действую ли я из ложного Эго? В том, как я веду себя по отношению к другим близким мне людям: не вру ли я им, чтобы потешить своё эго и их? В том, как я отношусь к стране, в которой я живу, как я отношусь ко всему миру. Любить абстрактного человека и абстрактное человечество очень просто. Гораздо сложнее любить ближних и любить любовью деятельной, а не мечтательной.

— С детства я думал, что стану таким человеком, который сможет спасать людей, помогать им тогда, когда уже никто не может помочь. И до этой недели я искренне считал, что приношу пользу, но сейчас я в этом совсем не уверен, — проговорил Страхов, крепко сжимая руль.

— Великой цели надо соответствовать. Это значит, что нужно понимать, готовы ли мы менять себя так сильно, как этого потребует высокая цель.

Страхов пытался понять и осознать смысл сказанных крестным слов, но не мог. В его голове роилось слишком много мыслей, конфликтующих друг с другом, и место для еще одной он никак не сумел бы найти. Он отвез Алексея Ивановича домой, зашел к матери и привез ей еще один букет цветов, чувствуя себя неловко после вчерашнего поведения и вернулся в машину. Перед его глазами стояло самое тяжелое воспоминание об Измайлове.

После окончания университета Женя вернулся в Смоленск и первый месяц работы в адвокатском бюро жил в квартире с Вовой, чтобы запастись сбережениями на собственное жилье. В один из зимних вечеров, возвращаясь домой, он заметил фигуру на крыше. Он заподозрил неладное и быстрее поднялся в квартиру и осмотрел каждую комнату — Вовы нигде не было. Он бросил рюкзак около двери и, оставив дверь на распашку, побежал на крышу. Поднявшись по узкой железной лестнице и открыв люк, он оказался на плоской крыше, на которой тонким слоем лежал несчищенный лед. Почти на самом краю крыши, подмяв под себя ноги, сидел Вова.

— Что ты делаешь? — с притворным спокойствием произнес Страхов.

— Ничего, — вздохнул Измайлов.

— А зачем ты тут сидишь?

Вова встал и подошел к самому краю. У Страхова застучало в висках, он стал медленно приближаться к другу.

— Хочу проверить, могу ли я спрыгнуть, — задумчиво произнес он, — Ты меня теперь отправишь в психушку, — с безумной ухмылкой проговорил Вова.

— Нет, я никуда тебя не отправлю, — пообещал Страхов, подойдя ближе.

— Ты думаешь, что я еще достоин жизни? — спросил Измайлов, и в глазах его блеснула слеза.

— Не вижу причин твоей смерти, — стараясь скрыть ужас, говорил Женя.

— Не видишь? — загоготал Вова и бросил под ноги другу пакет с таблетками.

— Это ведь поправимо, — произнес Страхов.

— А если я не хочу это поправлять?

— Тогда что ты тут делаешь?

Измайлов пожал плечами и сел, свесив ноги с крыши.

— Символично, да? — оскалившись, спросил он.

— Нет, — гневно отрезал Женя, — Прыгай или не прыгай — мне все равно. Только решай быстрее, я устал и хочу спать, был тяжелый рабочий день.

Измайлов загоготал.

— Реверсивная психология. Ладно, пошли, — согласился он, — Там в морозилке должны быть котлеты. После такой прогулки я не на шутку проголодался.

Они спустились в квартиру, Женя запер крышу и спрятал ключи.

— А знаешь, — остановившись, проговорил Измайлов, — если ты меня спас, значит, ты теперь отвечаешь за меня.

Теперь, спустя многие года, эта фраза не покидала Страхова, она преследовала его по пятам и, что бы он ни делал, звучала в его ушах. Страхов потер глаза и виски и замотал головой, прогоняя воспоминание. Однако не успел он завести мотор, как увидел входящий звонок от Дины.

— Женя, привет! — с напряжением и злостью с голосе сказала она, — Я разбирала вещи и нашла его дневник. Видимо, он был под кайфом и забыл его забрать. — Приезжай и забери, — приказала она и язвительно добавила, — тебе понравится его содержание.

Страхову понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы примчаться к дому Дины. Она встретила его у входа в подъезд и передала дневник и пачку сигарет.

— Это тебе понадобится, когда прочитаешь, — сказала она и скрылась в темноте подъезда.

Страхов сел в машину, открыл черный кожаны блокнот, который Дина назвала дневником, пролистал первые страницы, исписанные синей пастой, нашел записи последнего месяца и, с трудом разбирая безобразный почерк, стал читать.

15 марта

Я думаю, что скоро умру, мне нужно скоро умереть. Хочется скорее совершить что-то великое и уйти. Не знаю, есть ли у меня талант. Должно быть есть, если говорят. Но стоит ли им верить? Что-то меня здесь душит, не могу тут дышать. Думал, что дело в стране, но в Грузии, Париже и Америке всё одно. Воздуха не хватает. Зачем я это пишу? Надо будет сжечь. Обязательно.

Дина ушла. Сказала, что в моем сердце есть место только чувству вины. Не думаю, что она права. Где у меня сердце? Я его давно уже не чувствую. Всё как в тумане. Ничего уже помню.

Писал сегодня сценарий. Хочу показать историю человека о том, как он преодолел страдания и стал счастливым. Американская мечта по-русски.

18 марта

Юра сказал, что идея плоха. То же мне, эксперт. Я и сам знаю, что нехороша. Нужно рассказать, что о том, кто старался, но у него ничего не вышло. Как ни старайся, ничего не выйдет. Мир тебя съест, рано или поздно.

20 марта

Юре опять не понравилась идея. Говорит, нет уникального видения мира. Говорит, что я скрываюсь за существующими концепциями. Надо понять, что я думаю о мире. А я о нем не думаю…

Ладно, посмотрим. Хаос. Все появляется ниоткуда и уходит в никуда. Свобода — это иллюзия. Всё — иллюзия. Что бы я ни делал, чего бы я ни достиг, это не моя заслуга. Все предопределено ничем. Мой талант не зависел от меня, он был заложен в генах изначально. Мой труд тоже от меня не зависит, а результаты моего труда предопределены. Я могу думать, что я сам принимаю решения, но как я могу проверить, не предопределено ли было это мое решение, которым я так кичусь. Гордиться силой своего духа, силой воли, трудолюбием все равно, что гордиться цветом глаз. И человек прикладывает массу усилий, чтобы переплыть реку жизни, старается, прикладывает усилия, но в итоге он просто плывет по заданному течению.

26 марта

Четверо одноклассников. Все в одинаковых условиях, одного темперамента, все мечтают стать известными актерами, все добросовестные, порядочные люди, никогда не придающие друг друга, уважающие окружающих. Один будет прикладывать усилия и реализует свою мечту, второй не будет прикладывать столько усилий, сколько первый, но все равно добьется того, чего хочет, третий будет прикладывать усилия, равные первому, и не добьется успеха, и четвертый не будет прикладывать усилия и ничего не добьется.

3 апреля

Мне кажется, что я влюблен. И почему-то не в Дину, а в Наташу. Надеюсь, что Дина это не прочтет. А если прочтет, то, Дина, прости меня, тебе давно пора от меня уйти. Не представляю, что тебя еще держит со мной?

Наташа совсем другая, с ней мне кажется, что всё не так плохо. Хотя и с Диной в начале были такие же ощущения.

Разве можно доверять одним ощущениям? Только ощущения — это всё, что у меня есть.

Мать хочет отвести меня к психиатру, боится, что у меня депрессия. Откуда у меня может быть депрессия? Я в порядке. Не хуже среднестатистического человека.

Надо сказать Наташе, что я ее люблю, там решим, что делать дальше.

Страхов захлопнул блокнот и бросил его на заднее сидение, затем схватил пачку сигарет и замявшись на мгновение швырнул ее точку в мусорные баки, стоящие около подъезда. Все его лицо покраснело, на лбу вздулась вена и выступил пот. Он выпил таблетку и помчался в школу, чтобы немедленно поговорить с Наташей.

Когда Страхов пришел в кабинет Смысловой, она увлеченно беседовала со своей коллегой.

— Я поняла, что занимаюсь этим, не потому что хочу кого-то учить, и не потому что я люблю эти предметы, и не потому что хочу изменить систему образования. Не это главное. Я хочу, чтобы хотя бы некоторые дети, которые испытывают гнев, боль, страх, обиду, знали, куда можно прийти за поддержкой и принятием.

— Вот ты фантазерка, конечно, — добродушно сказала коллега и забрав стопку тетрадей, вышла из кабинета, оставив их наедине.

Страхов закрыл дверь на ключ, и Наташа почувствовала, что разговор обещает быть тяжелым. Она в недоумении посмотрела на Женю и хотела было его поцеловать, но выражение его лица, мрачное и грозное, остановило ее.

— Наташа, — начал он, — я читал дневник Вовы.

Она вздрогнула, поднялась с места, желая найти себе дело, и, увидев учебники, забытые учениками на последней парте, стала укладывать их в шкаф.

— Он вёл дневник? — с притворной легкостью, стараясь скрыть тревогу, спросила она.

— Наташа, — настойчиво говорил Страхов, — что у вас с ним было?

— О чем ты? — удивленно переспросила она и закрылась дверцей шкафа от Жени.

— Наташа, последняя запись здесь о том, что идет к тебе во всем признаваться.

— Это допрос? — насмешливым тоном спросила Наташа.

— Наташа, — грозно прошипел Женя.

— Да! — не выдержала она и, стукнув дверцей шкафа, сказала, — он пришёл вечером три недели назад, сказал, что ищет тебя. Но ты был на работе в то время.

— А дальше?

— Ничего, — нервно проговорила она, — сказал, что влюблен в меня, что ему кажется, что я тоже к нему неравнодушна.

— Что ты ответила? — сквозь зубы процедил Страхов.

Наташа съежилась и чуть слышно произнесла:

— Я сказала, что он сошел с ума, и попросила больше не приходить.

Страхов замотал головой и, пытливо глядя на Наташу, заявил:

— Он был под кайфом. Он бы так просто не ушёл. Что ты ему сказала?

Наташа виновато взглянула на Женю, села за свой рабочий стол и, закрыв лицо руками, стала рассказывать:

— Помнишь, у меня был синяк на руке? Я разбила ему нос. И сказала, чтобы он больше никогда не появлялся.

Страхов собрал всю силу воли в кулак, чтобы видеть перед собой не свою невесту, а только свидетеля, которого нужно допросить.

— Но у него не было денег, отец ему отказал. Куда бы он пошел? Он хотел попросить у меня денег тогда. Я это точно знал, — договорил он и посмотрел на Наташу испытующим взглядом.

— Я дала ему 30 тысяч, — еле слышно проговорила она и снова спряталась за дверцей шкафа, куда убирала учебники с зеленой обложкой.

— Почему ты мне не сказала? — прокричал он и с силой ударил кулаком по парте.

— Ты должен его отпустить. Прекрати его искать, — трясущимся голосом стала умолять Наташа, резко схватив его за холодные от волнения руки.

Страхов вырвал руки, отпрыгнул от нее и стал нервно ходить по кабинету, бормоча что-то невнятное. У Наташи из глаз брызнули слезы, она закрыла лицо руками и упала на стул.

Страхов вдруг остановился, округлилглаза и воскликнул, догадавшись:

— Вот почему ты так взбесилась, когда первый раз услышала, что он пропал. Как я могу тебе доверять? — воскликнул он и впился взглядом в невесту.

Наташа оторопела. Ее гордость и честь были не просто задеты, а раздавлены. В одном порыве она вскочила с места, стрела с лица нахлынувшие слезы и презрительно посмотрела на надменную физиономию Страхова. В этот миг её охватил гнев такой силы, что она уже не понимала настоящего смысла своих слов и действий, ей только хотелось причинить ему такую же боль, какую он только что причинил ей.

У Страхова снова стало стучать в висках и давить голову. Он достал из кармана таблетки, скорее запил их водой и присел на стул, интенсивно растирая лоб и виски.

— Ты уже такой же, как он, — оскорбленно проговорила Наташа, презрительно глядя на бутылек с таблетками, — Ты сидишь на этих таблетках уже год.

— Я легко могу от них отказаться, — раздраженно возразил Страхов.

— Так откажись! — бросая вызов, воскликнула Наташа, и сердце ее заколотилось быстрее прежнего.

— Они сейчас нужны, — сдавленно произнес Страхов, убирая бутылек с таблетками в карман.

Наташа презрительно фыркнула и язвительно спросила:

— Чтобы ты вспомнил то, чего не было?

Страхов сверкнул глазами и, дрожа от злости, произнес:

— Я хотя бы узнал, что ты на самом деле думаешь.

С этими словами он вылетел из кабинета так быстро, что у Наташи не было ни единого шанса его догнать. Он с трудом понимал происходящее, голова неистово гудела и трещала. Единственное, что он твердо помнил, было решение полететь в Краснодар, чтобы вернуть Измайлова домой и навсегда закончить их дружеские отношения. Он дошел до машины, выпил еще одну таблетку и, когда голова просветлела, поехал домой за вещами.

Глава 8. Иностранец

Около дома стояла машина такси, из которой вальяжно выплыл мужчина в бежевом пальто из дорогой ткани и такого же цвета ботинках из натуральной кожи. Он снял с лица черные очки, расстегнул пуговицу, которая держала полы пальто вместе, и вздернул воротник голубой рубашки. Когда мужчина подошел ближе, Страхов узнал в нем своего армейского товарища Олега Волкова. Страхов вышел из машины и крепким рукопожатием поприветствовал друга, которого давно не видел.

— Как ты? — широко улыбаясь, пробасил Волков и с усилием сдавил руку Страхова в ответ.

— Я собираюсь жениться, — сказал Страхов первое, что пришло ему в голову.

— Жениться? Поздравляю! — восторженно заголосил Волков, одобрительно похлопывая друга по плечу, — Я заехал к тебе в контору, но опоздал. Мне Звягинцев дал твой адрес. Слушай, — протянул он и потерял мысль, когда его взгляд нашел окна квартиры Страхова, — Кто это у тебя в доме занимается йогой? На Наташу не похожа, — завороженно пробормотал Волков.

— Это Лена, — обреченно вздохнул Страхов и нахмурил брови, — Наташа попросила приютить ее на время.

— А так похожа на Машу, — мечтательно произнес Волков.

— Чем? — без интереса, механически спросил Страхов и начал думать о делах, которые нужно успеть сделать до отъезда в Краснодар.

— Фигурой, конечно, — ответил Волков, подмигнув другу и легонько толкнув его локтем в бок, — а почему она у вас?

— Трудный разрыв, — пояснил Страхов и сделал шаг в сторону от Волкова.

— Да? — переспросил Волков, вскинув брови, и с восторгом произнес, — Как печально. Не переживай, дружище, сегодня вы с Нэт останетесь вдвоем. Ты же не против, если я заскочу к тебе на чай?

Страхов развел руками от безысходности и вздохнул:

— Идем.

Олег встрепенулся, размял плечи и спину, взъерошил волосы и энергично запрыгнул на крыльцо многоэтажного дома.

Лена была одна в квартире с самого утра и занималась йогой, когда услышала шуршание за дверью и звон ключей. Она ждала Наташу и решила, что это подруга возвращается домой, и подпрыгнув от радости, побежала открывать двери. Когда в квартиру зашел Женя, она расстроенно вздохнула и уже собиралась идти обратно в комнату, но Страхов остановил ее.

— Лена, познакомься, это мой давний друг Олег, — сказал Страхов и, сделав шаг в сторону, пропустил Волкова на порог.

У Лены екнуло сердце, когда она увидела вошедшего в дом мужчину. Высокий брюнет с накаченными руками, длинными сильными ногами и рельефными мышцами пресса, отчетливо видневшимися сквозь обтягивающую рубашку. Густая темная хорошо выстриженная борода закрывала половину его смуглого лица, оставляя на виду только правильно очерченные пухлые губы.

Он широко улыбнулся, когда увидел её, и в его выразительных карих глазах блеснул бесовской огонек.

— Я Лена, — полушепотом произнесла она, внимательно рассматривая его острые скулы и прямой нос.

— Очень приятно, — бархатным голосом пропел Волков и прикоснулся к ее руке.

Лена вздрогнула и, покраснев, проговорила:

— Хотите чаю?

Страхов, ненавидящий положение сводника, стянул с себя пиджак и ботинки и недовольно хмыкнул, когда услышал вопрос. В собственном доме он почувствовал себя гостем. Теперь он и не понимал, зачем пустил Волкова домой, если знал, чем обернется его встреча с Леной, но отказать и вытолкать обоих за дверь было бы крайне неприлично, так что он смиренно согласился на чай, любезно предложенный ему, и пошел мыть руки.

Волков, на несколько мгновений оставшийся наедине с Леной, сбросил с себя пальто и пошел за ней на кухню. Лена радовалась тому, что имеет привычку красиво одеваться даже для занятий спортом, и, проходя мимо большого зеркала в комнате, бросила на себя быстрый взгляд и осталась довольна. Она распустила собранные в шишку волосы и, встав на цыпочки, потянулась за коробкой с чаем, которая стояла на верхней полке. Волков, подойдя совсем близко к Лене, одним ловким движением руки достал коробку и поставил на стол перед ней.

— Спасибо, — вполголоса произнесла Лена и почувствовала, как горят ее уши.

— От вас приятно пахнет, — шепотом сказал Волков, когда она стала разливать горячую воду в кружки.

Волков был на голову выше Лены, и она чувствовала его взгляд на своих волосах и руках. Она осторожно придвинула кружку с чаем к нему, и Волков, забирая кружку, намеренно едва коснулся ее руки. В этот момент на кухню пришел Страхов, Лена быстро одернула руку и подала другую кружку Жене. Страхов забрал чай, отвернулся, закатив глаза и раздувая ноздри от злости на самого себя, и сел за стол, надев на лицо дежурную улыбку.

— Я не просто так к тебе приехал, — начал Волков, устраиваясь поудобнее за кухонным столом.

— Кто бы сомневался, — куда-то в сторону буркнул Страхов.

— Думаю, что пора мне открывать своё дело, пора перестать работать на чужого дядю. Хочу открыть ИП, поможешь с документами? Я заплачу.

Страхов хотел бы разозлится за бесцеремонную просьбу о помощи и еще более унизительное предложение об оплате от человека, называющего себя его другом, но не мог, и вместо этого спокойно спросил:

— Какую деятельность ты хочешь развернуть?

— Еще не определился, — улыбаясь Лене, ответил он.

Страхов, увидев, что Олег мало заинтересован в разговоре, замолчал и продолжил потягивать горячий чай из кружки. Лена поняла, что неловкая пауза возникла из-за ее присутствия и, извинившись, ушла в другую комнату под предлогом работы. Волков проводил ее взглядом. Голова ее закружилась, в животе что-то затрепетало, дыхание перехватило, и все тело начала бить мелкая дрожь. "Я влюблена", — немедленно решила она и опустилась на диван, чтобы перевести дух. Чувство, как вино, ударило ей в голову, и от опьянения она потеряла ощущение земли под ногами.

— Как только определишься, — сообщил Страхов, — я тебе дам человека, который поможет. У меня, если ты помнишь, другая специализация.

— А Машке помог, — хитро прищурив глаз, сказал Волков.

— Ты говоришь с Машей? — удивился Страхов.

— Нет, но ее посты мелькают у меня в ленте. Мы с ней с того вечера шесть лет назад не общались и даже не виделись, — сказал он и, сделав каменное лицо, спросил, — Как у нее дела?

— Всё у неё хорошо. Не надейся, — ответил Страхов, смирив Олега взглядом.

Допив чай, Страхов провел для Волкова по его просьбе небольшую экскурсию по дому.

— Если бы не Наташа, так бы и жил в той конуре. А тут какие хоромы! — пробасил Волков, окидывая квартиру оценивающим взглядом, — Зачем тебе эти книги дома? — резко сменив тон с одобрительного на осуждающий, спросил он и взял в руки Библию, — Что-то случилось?

— Просто ищу веру, в которую могу посвятить ребенка, — быстро нашелся Страхов.

Волков не поверил и, изогнув густую левую бровь, сказал:

— Не рановато ли?

— Говорят, нет, — рассеянно ответил Страхов.

— Зачем? — завопил Волков, пораженный спокойствием друга.

— Дядя Леша задал мне тот же вопрос, — ухмыльнулся Страхов, — Но с другим подтекстом.

— Что это значит? — обомлев, проговорил Олег и пытливо поглядел на друга.

Страхов улыбнулся, догадавшись, куда ведет этот разговор, и со вздохом произнес:

— Я знаю, что ты атеист, зачем ты спрашиваешь?

— Хочу понять, вызывать психиатрию или нет. От жизни вблизи храма у тебя мозги пожухли, — негодовал Волков, тряся перед лицом Страхова Новым Заветом.

Страхов молча смотрел на друга и безразлично слушал его речи, но Волков настойчиво хотел быть услышанным.

— Неужели ты думаешь, — говорил он, расхаживая взад вперед по комнате, — что кто-то другой может решить твои проблемы? Какая-то волшебная сила придет и спасет тебя и твоих близких от смерти? Ты же ходишь к психологу, ты должен понимать, что все эти проблемы можно решить через терапию.

Страхов утомленно вздохнул и задал встречный вопрос:

— Откуда такая уверенность, что все решается терапией?

— У нас есть чувства, — продолжал Волков, не выпуская из рук раздражающую его книжицу, — от них не убежать, но их можно контролировать. Не стоит поддаваться страху и бросаться в секты. Хочешь дам номер своего психолога? Отличный специалист, столько степеней, что у меня пальцев на руках не хватит все пересчитать. Ты же сам понимаешь, что желание верить в существование Бога — это способ избавиться от ответственности за свою жизнь и свои действия. Ощущение внутреннего отклика только от того, что мы все хотим безусловной любви, которую не получили в детстве. Нельзя быть безрассудным, ты должен контролировать свою жизнь, просчитывать свои шаги. А если боишься чего-то — иди к психологу, пара сеансов терапии, и ты избавишься от страха.

Страхов вздрогнул от его слов, все в мире Волкова было так просто и правильно, что раздражало своей иллюзорностью. Чувствуя прилив гнева, он не стал вступать ни в какие споры с человеком, который не собирался его слушать, вместо этого снова выпил таблетку и сказал:

— Мне нужно ехать в сизо. Тебя куда подвезти?

Расстроенный Волков вернул Новый Завет на прежнее место и, еще раз бросив на полку со священными писаниями разных конфессий пренебрежительный взгляд, буркнул:

— Заеду к родителям повидаться.

— Хорошо. Я заберу документы и едем.

Страхов скрылся за дверью спальни, и Лена с Олегом снова остались наедине. В груди у Волкова что-то приятно зашелестело, отчего он в миг позабыл о неудачном разговоре с другом и вспомнил о своих намерениях в отношении новой знакомой.

— Было приятно познакомится, Елена, — бархатным голосом произнес он, и очаровательный улыбка оголила его белые ровные зубы.

— Взаимно, Олег, — кокетливо ответила Лена, откидывая назад прядь волос.

Олег подошел ближе к Лене и почти на ухо ей прошептал:

— Как ты смотришь на то, чтобы продолжить знакомство сегодня вечером за ужином в ресторане?

— Я подумаю, — вполголоса проговорила Лена, и на ее губах заиграла улыбка.

— Тогда вот мой номер, — сказал Волков, протягивая ей визитку, — Напиши, когда решишь. Я буду ждать.

В это время Страхов вошел в комнату и, гневно закатив глаза, намеренно прошел между ними к коридору, плечом оттолкнув Олега от Лены. Несмотря на та, что судьба Лены волновало его мало, он отчетливо понимал, что Наташа разозлится, когда узнает, что он познакомил Волкова с ее и без того несчастной подругой. О легкомысленной любви Олега к красивым женщинам Наташа знала не по наслышке, и то, что Олег разобьет Лене сердце было предопределено, еще когда он поднимался по лестнице в квартиру.

Волков, встревоженный внезапными чувствами, охватившими все его существо, и наслаждавшийся летящими ощущениями влечения к женщине, не обратил на действия друга никакого внимания, хотя и понял, зачем он их совершил. Он попрощался с Леной и, растянув губы в самодовольной улыбке и накинув на плечо пальто, спустился к машине, насвистывая нелепую мелодию.

Всё русское ему было чуждо, он считал себя человеком без корней, гражданином мира и верным служителем идеи о том, что каждый может сделать всё, что он хочет. Однако этот каждый его интересовал мало, и себя он всегда выделял из серой массы, он был уверен, что он один из немногих, человек выше среднего и ему нужно больше, чем остальным.

Волков жил так, что его ум производил расчет раньше, чем его сердце успевало сказать своё слово. Он ставил свои интересы выше интересов других людей, потому что считал, что у каждого человека есть собственная голова на плечах, и каждый ответственен только за свою жизнь и только в редких случаях еще за жизнь своей семьи. При этом он всегда был готов сделать доброе дело для человека, если это не отнимало у него много сил, и оказать помощь, если это можно было бы сделать попутно, занимаясь своими делами. Он точно знал, что нельзя ожидать благодарности от тех, кому помогаешь, поэтому и стараться ради посторонних и даже близких людей он не считал нужным. Бывали и исключения, ведь если случай вопиющий, подверженный огласке, то, разумеется, думающий человек обязан был высказаться по тому поводу, чтобы каким-либо образом принять участие в громком деле. Идея сверхчеловека была ему чужда, его вера имела сугубо личный контекст, и он мало любил и не поддерживал разговоры о смысле жизни, ведь это пустая трата времени, которая ни на что не повлияет, а мир устроен так субъективно, что каждый человек может устанавливать те правила, которые ему нужны.

Мать и отец Олега работали на заводе и жили от зарплаты до зарплаты, носили скромную одежду, не срывали звезд с неба. Олег же чувствовал в себе силы навсегда выйти из оскорбительной нищеты и жить так, как должен жить человек — в счастье и удовольствии. Успеха добиться может не каждый, да ему и все равно было на каждого. Он знал, что он точно сможет добиться успеха, а это было самое важное. С первой большой премии он сделал родителям ремонт в квартире, и на этом посчитал свой долг родителям отданным.

Волков самостоятельно выучил английский, шведский и немецкий языки, и после армии, получив визу и разорвав романтические отношения с Машей, переехал в Лондон. Сначала он много работал, но простой труд не принес ему столько денег, сколько он хотел, поэтому он пошел на маленькие хитрости — стал либезить перед начальником, читать умные стать и цитировать фрагменты из них в нужный момент. Благодаря своему умению пускать пыль в глаза и подвешенному языку скоро он стал ассистентом директора одной крупной IT-фирмы в Лондоне. Деньги начал зарабатывать приличные, и чем больше у него было денег, тем меньше он хотел возиться с мелкими задачами, которые выполнял в начале своей карьеры. Он хотел вырасти в управленца, но со временем обнаружил в себе отсутствие усердия и больше стал полагаться на интуицию. Поверхностный, ничего не доводящий до конца, привыкший быстро решать рабочие задачи, он не смог сфокусировать внимание на трудных для него вещах. Работа стала похожа на ставки — иногда угадывал, иногда нет. Акционерам компании стало это понятно, и он уволился раньше, чем они успели заявить о его некомпетентности.

Волков был серьезно обеспокоен изменениями в поведении его друга. Он несколько раз наблюдал, как явные атеисты после трудных событий в жизни превращались в законченных религиозных фанатиков. Он пообещал себе разобраться с этим после того, как навестит свою бывшую девушку, совместив приятное для него общение с полезной для его будущего дела консультацией. Он знал, что Маша была успешным управленцем и собирался попросить ее дать пару советов о том, как начать своё дело, расспросить о потенциальном рынке и том, где найти команду профессионалов. Конечно, он рассчитывал на формирование деловых связей с партнерами Марии. В его планах было запустить крупный технологический проект и стать резидентом Сколково.

— Ты пытаешься меня впечатлить? — спросила Мария, когда Волков рассказывал ей о своей карьерной истории.

— Получается?

— Нет, — резко сказала Маша.

— Тогда нет, — отшутился Волков и быстро сменил тему, — Я подумал, может быть, мы сходим на ужин и обсудим возможное сотрудничество.

— Я подумаю, — ответила Маша, натянув фальшивую улыбку.

Волков, второй раз слыша эти слова в свой адрес от женщины, широко улыбнулся и ушел, довольный впечатлением, которое он произвел на бывшую девушку.

Мария Заречная была человеком обязательным, строгим и во всех отношениях ответственным. После расставания с Волковым, которое она восприняла как предательство, она все свои силы и умения направила на карьеру, и у нее быстро получилось овладеть навыками руководителя и занять ведущую позицию в компании. Долгое время одной карьеры ей было достаточно, и думать о личной жизни времени не было, зато было много времени, чтобы заниматься собой. Однако размытое предложение заниматься собой довольно быстро исчерпало себя, и, как только работа ее команды перестала требовать ее ежеминутного внимания, она ощутила то, от чего хотела убежать, — одиночество. Как бы ни была сбалансирована и гармонична её жизнь, желание дарить кому-то свою любовь стало безжалостно одолевать ее, и даже смотреть на семейные пары с детьми ей стало невыносимо.

Предъявленный иск заставил ее вернуться в Смоленск, который она покинула восемь лет назад и в который не собиралась возвращаться. Родители с радостью приняли дочь в своем доме, кормили, заботились о ней, боясь сказать лишнее слово и спугнуть ее, и просили остаться хотя бы на месяц, но Маша всё же чувствовала необходимость вернуться в Москву. Все изменилось в тот момент, когда Страхов познакомил ее со своим другом. Она все думала, где она могла его видеть, потому что ей слишком знакомо его вытянутое лицо с узкими острыми скулами и подбородком, его близко посаженные серые глаза, шрам на левой брови, разделяющий ее на две неравные части, и торчащие большие уши. Нельзя было сказать, что она влюбилась в него, но и нельзя было отрицать, что ей не хотелось бы получить от него приглашение на свидание. Она старалась погрузиться в работу и заполнить финансовую модель для привлечения новых инвесторов, но дело шло медленно и мучительно. Она взяла телефон, чтобы написать своему финансовому директору, чтобы вместе заполнить таблицу, и увидела пропущенный звонок от неизвестного номера. «Это он», — подумала она и невольно широко улыбнулась. Она набрала номер и, когда мужской голос ответил, спокойно сказала:

— Здравствуйте! У меня от вас пропущенный вызов.

— Здравствуйте, Мария! — произнес приятный низкий голос с той стороны трубки, — Это Денис. Нас с вами Женя познакомил в ресторане.

— Я вас помню, — быстро проговорила Маша и осеклась.

— Хорошо, — довольно протянул Денис, — Вы свободны завтра вечером? У нас в ресторане специальный гость, играет джаз. Любите джаз?

— Люблю, — коротко ответила Маша, и снова улыбка заиграла на ее губах.

— Куда за вами приехать?

— Нет, — возразила Маша, — этого не нужно. Я доберусь сама.

— Тогда жду вас к восьми в том же ресторане.

Глава 9. Семья

Страхов отвез Волкова к его родителям и поехал в сизо, чтобы перед отлетом в Краснодар поговорить с клиентом и сообщить ему о намечающемся прогрессе.

Ильинского привели к Страхову и оставили их наедине. Внутренний свет, который во все предыдущие встречи исходил от Антона, стал потухать. Глаза его потускнели, румянец на щеках ушел, и лицо побледнело.

— Скажите, как моя бабушка? — обеспокоенно произнес Антон, как будто забыв поздороваться.

Страхов понял, что беспокойство это вызвано не сменой статьи, зависящей от состояния здоровья пострадавшей, а сыновьими чувствами, в особенности, чувством вины за то, что не может сейчас находиться рядом с бабушкой.

— На ее лечение требуется большая сумма денег, — честно ответил Страхов, с тяжелым сердцем вспоминая разговор с заведующим отделением.

— Насколько? — вздрогнув, задал вопрос Ильинский.

— Около миллиона рублей, — сдавленным голосом произнес Страхов и опустил глаза, внезапно ощутив чувство вины,

— А как все остальные? — так же обеспокоенно спросил Ильинский.

— Примерно так же, — мрачно ответил Страхов и, не выдержав, добавил, — Почему вы не задаете никаких вопросов по делу?

— Вы сами расскажете, — смиренно проговорил Ильинский.

— Дело в том, что — Страхов замялся и решил, что не стоит упоминать об Измайлове, до тех пор пока не он во всем не разберется, — Оказалось, что доказать вашу невиновность будет довольно просто. Сейчас есть другие подозреваемые.

— У следствия?

— У меня, — коротко ответил Страхов и прибавил ободряющим тоном, — Я думаю, что через неделю, вы уже сможете выйти отсюда. Я передам вашим друзьям, что залог не потребуется.

Ильинский поднял усталые глаза на адвоката и с трудом произнес:

— Они хотели внести залог?

— Да, — кивнул Страхов и, попрощавшись с клиентом, отправился на вокзал.

Оформив билет на рейс до Краснодара и набрал номер Наташи, чтобы предупредить ее об отлете.

Наташа, измученная чувством вины, шла домой пешком под жарким вечерним солнцем по гудящему проспекту, задыхаясь от выхлопов проезжающих машин. Воздух стоял сухой и душный, не было ни малейшего порыва ветра, и на небе не было ни одного облака. Она и сама не могла точно сказать, почему не стала брать такси, а отправилась домой пешком. «Наверное, я сама себя наказываю, нужно бы позвонить и поговорить,» — размышляла она, но так и не решалась набрать его номер. Интуиция подсказывала ей, что стоит оставить настойчивость и любые объяснения, дать ему время всё обдумать самостоятельно. Она понимала, что так будет лучше, но не могла ничего сделать с чувством стыда и страха. Рассуждая так, споря сама с собой, она не заметила, как прошла мимо дома, и опомнилась только через два квартала, обнаружив себя на большом перекрестке улицы Кутузова и улицы Фрунзе. Огорченно всплеснув руками, она развернулась и пошла обратно.

Дома ее встретила Лена, одетая в короткое шелковое платье на лямках. Она стояла на цыпочках у зеркала в узкой прихожей и подкрашивала пухлую отвисшую нижнюю губу.

— Ты куда-то собираешься? — спросила Наташа, проползая между хрупкой спиной Лены и стеной.

— Олег приедет за мной через 5 минут, — восторженно проговорила она, подводя свои сапфировые глаза синим карандашом, — Хорошо, что ты так вовремя пришла. Как твой день? Ты есть будешь? Я приготовила ужин. Так заморочилась, пол-рынка избегала, чтобы найти вкусные авокадо, — протараторила она, уже не особо заинтересованная в ответе на вопросы, которые сама же и задала.

Лена в спешке поцеловала подругу в голову и, как только зазвонил ее телефон, упорхнула за порог.

Наташа пожелала ей удачи, заперла дверь, вернулась в комнату и опустилась в кресло.

Окна выходили на запад, и после четырёх часов дня яркие солнечные лучи заполняли и нагревали комнату. В желтом свечении беспорядочно кружились тонкие белые пылинки. Наташа, сложив руки на животе, наблюдала за их танцем и думала о тех грядущих моментах счастья и несчастья предстоит еще предстоит им пережить. Она просидела так с четверть часа, а после, по просьбе Валентины Валерьевны, отправилась забрать Лизу из больницы.

Лиза с первой встречи была очарована невестой старшего брата. Она казалась ей принцессой из сказок, которые мама читала на ночь. Она была красива, изящна, добра, умна, смела, и, главное, рядом с ней Лиза тоже чувствовала себя принцессой. Они проводили вместе много времени: Наташа водила её в театр, на экскурсии и брала с собой в походы, когда ее класс отправлялся за город. Лиза с нетерпением ждала, когда Наташа заберет ее из больницы и отвезет к себе домой, где они приготовят что-нибудь вкусное, посмотрят фильм, а потом она расскажет Наташе о мальчике, который лежал в соседней палате. Всё вышло так, как она хотела, только о мальчике она рассказала сразу, потому что не смогла ждать так долго.

Когда чай был выпит, эклеры — съедены, а фильм — досмотрен, Наташа привезла Лизу к матери. Валентина Валерьевна увидела дочь, всплеснула руками, воскликнув «как выросла», и крепко сжала ее в своих объятиях, смахивая с полных красных щек набежавшие горячие слезы. Она с благодарностью посмотрела на Наташу и почувствовала себя виноватою перед нею.

— Знаешь, Наташа, — прошептала Валентина Валерьевна, отведя невестку в сторону, — я рада, что ты есть у Жени теперь. Он очень ранимый мальчик, хотя и пытается это скрывать. Ты прости меня, что я так резко выступила за крещение внука. Это, конечно, ваше дело.

— Нечего прощать, Валентина Валерьевна. Спасибо за ваше понимание, — с улыбкой ответила Наташа и обняла будущую свекровь.

Вдруг Валентина Валерьевна крепко сжала Наташу за локоть и с жаром прошептала ей на ухо:

— Ты должна понять, что любая мать переживает за своего ребенка так, как она не переживает ни за кого. Она не спит, когда у него температура. Она не есть, если ребенок страдает или терпит неудачи. Любая мать хочет сделать будущее своего ребенка блестящим, и она готова пожертвовать всем, ради этой высокой цели. Все, что я делала в этой жизни, было ради Жени и Лизы. Они двое — смысл всей моей жизни. Ничто и никто не сможет этого изменить.

Наташе было приятно неожиданное проявление теплых чувств, хотя она и знала, что ничего не изменится в поведении Валентины Валерьевны, что она снова будет недовольна тем, как Наташа ведет хозяйство, тем, что она много работает и проводит большую часть своего времени с чужими детьми, что снова будет нервно спрашивать, чем она кормит Женю, и почему он так исхудал.

Смыслова попрощалась с Лизой и села в такси, чтобы вернуться домой, в этот момент зазвонил ее телефон, и на экране загорелось имя Жени. Она с трепетом поднесла телефон к уху и услышала, как в трубке раздался теплый родной голос:

— Наташа, я полечу в Лермонтово. Вова должен быть там. Сейчас я уже на вокзале, в Москву поеду на поезде.

— Ты меня не хочешь слушать, — огорченно произнесла Наташа.

Страхов, отпустив свой гнев, стал понимать истинный смысл Наташиных слов и объяснил спокойно, надеясь на её мудрость:

— Наташа, ты не можешь бросить Лену, а я не могу бросить Вову.

— Я понимаю, — ласкового проговорила Наташа и заботливо поинтересовалась, — А как твое дело о пожаре?

— Скорее всего Вова как-то с ним связан, — резко ответил Страхов, и в его голосе появилась холодность и раздраженность.

— Почему ты мне раньше не сказал? — в недоумении спросила Наташа.

— Был занят выяснением наших отношений, — нервно посмеялся Страхов и добавил, — Ты хочешь сказать, что от него одни неприятности?

Наташа добродушно улыбнулась и ответила:

— Я очень хочу так сказать, но не буду. Он твой друг, а ты взрослый мужчина, который сам принимает решения. Если ты так решил, значит, так и поступай.

Страхов немного помолчал и с болью и благодарностью в голосе произнес:

— Прости, что усомнился в твоей верности. Все так смешалось в последнее время.

— За что ты так ему предан? — с трепетом спросила Наташа.

— Он всегда был рядом, когда мне это нужно было. Он поддерживал меня и верил тогда, когда никто не верил. Он уговорил меня подать документы в другой вуз, когда я провалил вступительные в школу милиции. Он учил со мной билеты, не спал ночами, чтобы помочь написать диплом. Пришел на защиту экзамена в палату адвокатов. Он не дал мне напиться и подраться, когда меня бросила любовь всей моей жизни, как я тогда думал, — Страхов запнулся, почувствовав жжение в горле от подступивших слез, и продолжил сдавленным голосом, — Он, может быть, дурак, но он мне как брат.

— Все будет хорошо, — нежно проговорила Наташа, — Напиши, как прилетишь.

— Напишу, — пообещал Страхов и положил трубку.

Наташа облегченно выдохнула и стала собираться на встречу с сестрой, которую они назначили еще несколько недель назад. Осмотрев себя в зеркале и удовлетворившись своею красотой, (как это свойственно девочкам и женщинам она хотя и сознавала себя хорошенькою, но не всегда такою себя чувствовала, поэтому в тот день, когда чувствовала, она старалась крепко запомнить это своё ощущение, чтобы легче было переживать минуты недовольства собой), вышла за двери.

Наташа, хотя и сидела в другом конце зала, далеко от входа, сразу узнала сестру, когда та вошла в ресторан. Высокий рост, узкие кисти, худые пальцы, длинные шея, руки и ноги выдавали в ней танцовщицу. Это был редкий день, когда Яна могла распустить свои тонкие чёрные вьющиеся волосы, а не убирать их в высокую шишку. Она мельком посмотрела в зеркало и пригладила маленькие непослушные завитки, спустившиеся на высокий лоб, затем ловким движением тонкой руки поправила струящуюся ткань белой шифоновой блузки и взбила пышные рукава. Её воздушный силуэт в длинной летящей юбке привлекал внимание окружающих. Она была заметна даже в самой густой толпе людей.

Наташа подошла к сестре, крепко обняла её и посмотрела так, как смотрят родные на того, кого давно не видели, и по кому слишком сильно скучали. Яна светилась. Ее широко посаженные яркие серые глаза, смотрящие из-под изогнутых пушистых ресниц, блестели нежностью, а когда очаровательная улыбка оголила верхний ряд больших белых зубов, выражение её красивого лица стало наивно-детским.

Рядом с Яной стояла незнакомая Наташе молодая женщина.

— Наташа, знакомься, — ласково сказал Яна, — это Вера. Я тебе про неё рассказывала. Вера, это моя сестра Наташа.

Наташа улыбнулась, поздоровалась и провела к столику сестру и её подругу. В пути она старалась припомнить что-то из рассказов Яны о Вере, но как ни силилась, не могла вспомнить ничего конкретного.

Яна села напротив сестры, чтобы видеть её, и подругу посадила рядом с собой. Пока опоздавшие дамы, опустив глаза в меню, выбирали блюда, Наташа разглядывала незнакомку.

Вера производила впечатление строгой женщины, не знающей милосердия. Тяжелый взгляд её чёрных выразительных глаз, слегка прикрытый длинными прямыми ресницами, напомнил Наташе взгляд Страхова. На её прямоугольном лице резко выделялись широкие, острые скулы и круглый высокий нос, а губы сливались в одну тонкую розовую полосочку. Нетипичная красота Веры наверняка обуславливалась слиянием восточных и славянских ген. Длинное прямое платье цвета неба летней ночью подчёркивало её смуглую кожу, и тёмные густые волосы казались на его фоне ещё темнее. Рядом с легкой и изящной Яной она выглядела приземленной, даже несколько грубоватой.

Когда официант принял заказ, Яна, смущаясь и краснея от стыда, робко начала свой рассказ:

— Я встретила одного человека на работе, мы уже давно встречаемся. Его зовут Антон, он работает вместе со мной, у нас с ним много общего, он такой внимательный. Он предлагает мне уйти от мужа и выйти за него замуж.

Наташа, ошарашенная словами сестры, невнятно пролепетала:

— Я не знаю, дорогая. Толстой бы сказал, что нельзя. Чехов бы сказал, что можно.

Вера, ничуть не изменившаяся в лице после откровения Яны, пожала плечами и сказала:

— Жизнь сложная штука, в книгу её не уместишь. Нужно очень хорошо чувствовать, что хочешь сам и чего хочет от тебя жизнь.

— Видишь, — встрепенувшись, сказала Яна, — я хочу уйти, но должна остаться, — с горечью в голосе произнесла она, выделяя слово «должна», — Почему я не могу быть счастливой из-за устаревших моральных устоев?

— Если ты задаешь себе эти вопросы, значит, эти устои не такие уж и устаревшие, — заметила Наташа, пытаясь понять собственное отношение к поступку сестры.

Вера согласно кивнула головой и продолжила:

— Среди трех слов «хочу», «могу» и «должна», все хороши, но только если наша мотивация истинная, сбалансированная. Тогда «хочу» не закрывает пеленой наши глаза, наполняя их животной страстью к материальным наслаждениям; «должна» не взваливает ношу ненужной ответственности и ожидания благодарности в ответ; а «могу» не прорастает короной гордыни на нашей голове.

Яна замотала головой и огорченно проговорила:

— Моё хочу и должна не совпадают. Я даже не понимаю, почему я сомневаюсь. У нас нет детей, меня ничего не держит.

Наташа сочувственно посмотрела на мятущуюся сестру, не находя подходящих слов для поддержки.

— Уходить от мужа или не уходить — решать тебе самой, — ясно сказала Вера,

— Но если остаёшься, важно понимать, почему ты это делаешь. Не будешь ли ты зла на весь мир? Зачем эта жертва? Не захочется ли тебе мстить собственным детям и нелюбимому мужу? А если уходишь, то не будет ли с ним то же, что и с этим? Ты можешь гарантировать, что не поймёшь со временем, что это не такая любовь, какая была? Не слишком ли много ожиданий ты возлагаешь на эти отношения? Несёшь ли ты ответственность за свою жизнь и счастье или хочешь, чтобы Антон сделал тебя счастливой?

— Я счастлива с ним, а без него — нет, — твердо заявила Яна, надув пухлые губы.

— Вот и проблема, — разведя руками, спокойно произнесла Вера, — Ты живешь в иллюзии. А когда человек живет в иллюзиях, а не в реальности, каждое материальное событие мира приносит ему бесконечную боль. Когда человек знает, кто он, не врет себе, знает свои истинные цели, то есть он во всем опирается на себя, такое состояние способно принести счастье. А ты сейчас убегаешь от ответственности за себя же саму.

Смелость и простота, с которой Вера говорила то, что никогда не сказала бы Наташа, щадя чувства своей сестры, раздражала ее, но она не могла отвести от нее взгляд. Вся натура Веры обладала природным магнетизмом, от которого нельзя было спрятаться, закрыться или убежать.

— Хочешь сказать, что я не знаю своего истинного желания? — оскорбленно спросила Яна.

— А ты его знаешь? — подняв черную бровь вверх, поинтересовалась Вера.

— Я хочу быть с Антоном, — в сердцах бросила Яна, и на ее высоком лбу выступила испарина.

— Уверенна? — также спокойно и настойчиво проговорила Вера.

Яна впала в ступор и замолчала.

— Кажется, что ты хочешь быть счастливой, — пояснила Вера, повернувшись лицом к подруге, — Только есть проблемы. Для тебя счастье — это бесконечное получение удовольствия от жизни. Если понимать счастье только так, то ты никогда не будешь счастливой. В жизни всегда будут болезни, ссоры, смерти, другие обстоятельства, которые нужно будет преодолевать.

Наташа вздрогнула от этих слов, по ее рукам побежали мурашки, и она машинально стала гладить свой живот.

— А как я себя должна чувствовать счастливой? — с укором спросила Яна у Веры, выставив плечи вперед и спрятав голову.

— Должна? — изумленно переспросила Вера и рассмеялась, — Так это не работает. Каждый сам ищет ответ на этот вопрос. Я могу тебе только сказать, как я себе на него отвечаю.

— Давай, — охотно согласилась Яна, и плечи ее опустились.

— Опираясь на себя, не впадая в иллюзии, не становясь жертвой, тираном или спасателем, исполняя свои обязанности ответственно и с любовью, можно почувствовать себя счастливым.

— Наташа, что ты думаешь? — в отчаянии спросила Яна, повернувшись к сестре.

Наташе хотелось кричать о том, что сестра совершает огромную ошибку, что она Каренина до мозга костей и, вероятность, закончить так, как Каренина велика. Однако излишняя эмоциональность могла напугать Яну, и Наташа выверяла каждое слово, сказанное в адрес сестры.

— Твоя чистота не даст тебе простить себя за предательство. Каким бы мужем он ни был, свою роль благочестивой жены ты не выполнила, с последствиями этого придется столкнуться. Ты готова к этому?

— Я не знаю, — стыдливо опустив глаза, прошептала Яна.

— Верни хотя бы честность в ваши отношения, — сказала Наташа, погладив сестру по руке, — Может, тебе и не придется выбирать между ним и Антоном.

— Спасибо, что ты всё еще веришь в мою чистоту, — после минуты молчания ласково произнесла Яна и с благодарностью посмотрела на сестру.

Беседа между тремя женщинами продолжалась еще около двух часов. Наташа была очарована Верой, она не смогла преодолеть ее природного магнетизма, и спустя несколько сильных фраз из уст новой знакомой, заставили Смыслову иначе взглянуть на Веру. Теперь Наташе уже не казался тяжелым взгляд ее темных глаз, а речи не казались проповедью. Ей хотелось дольше слушать ее мягкий альтовый голос, но солнце скоро село, и пришло время расставаться. Прощаясь, Наташа не удержалась и задала Вере личный вопрос:

— Почему ты оставила искусствоведение и ушла в бухгалтерию? У тебя ведь явный талант оратора.

Вера снова пожала плечами и ответила:

— Я поняла, что моё мнение, даже экспертное, мало кому интересно. А если так, то лучше я буду заниматься цифрами.

Ночь накрыла Смоленск своим черным одеялом и укутала в нежные объятия освежающего прохладного ветра. Зажженные фонари освещали длинные широкие улицы, по которым редко проезжали автомобили, гулко ревущие и плюющиеся бензином. Небо, темное и глубокое, простирающееся от края до края, вмещало в себе сотни белых сияющих звезд. Наташа жадно всматривалась в него, думая о вечности и неизбежности.

Глава 10. Страсть

В то время, как Наташа сидела в ресторане со своей сестрой, две пары, не подозревая о существовании друг друга, наслаждались первым свиданием.

Зарецкая приехала в ресторан к Анохину, и после ужина они отправились на прогулку. На чёрном, как сажа, небе висел расплывающийся в серой туманной дымке, желтый растущий месяц. Белый свет звезд маленькими точками редко пробивался сквозь темноту. Холодный ветер разносил свежий запах надвигающейся ночи.

Они шли по выложенной плиткой косой дорожке расцветающего сада Блонье. На обочине дорожки стояли стройные фонари с двойным белыми головами в черных шляпах. Справа от них через несколько вековых лип и тополей, готовящихся распустить свои зелёные листья, за кованой нотами и вензелями квадратной оградкой на высоком пьедестале с дирижерской палочкой в руках застыл бронзовый Глинка. Прямой сосредоточенный взгляд его глаз и прижатая к груди рука готовились дать оркестру команду к началу игры. Но музыкантов не было, и в саду слышались только шепот прохожих и свист прорезающих воздух острых веток голых деревьев. Каменная дорожка убегала вперед, расширялась и становилась окружностью, в центре которой стоял широкий фонтан. В такие пустые весенние вечера фонтан не работал. Он спал, смиренно ожидая момента, когда ему разрешат пениться и подпрыгивать, взлетать вверх и, разделяясь на тысячи переливающихся капель, падать на землю.

Анохин провел Заречную через сад Блонье и остановился на широкой, просторной и пустой площади Ленина, находящейся вдали от дороги и рева машин. Маша поглубже вдохнула вечерний прохладный воздух, отпустила руку Дениса, выбежала на середину площади и стала медленно поворачиваться вокруг своей оси, внимательно осматривая изменившуюся с момента ее последнего приезда улицу. Позади гордо стоящего в одиночестве памятника вождю революции белым светом софитов заливался дом советов. За высокими вечнозелёными елями пряталось здание драматического театра. Шесть точёных монументальных колонн, облицованных полированным гранитом красно-коричневого цвета, с белым композитным капителем, состоящим из завитков и орнамента, составляли портик главного входа. Сложный ансамбль здания, обработанного блоками рваного красного гранита до подоконников второго этажа и выкрашенного охристой краской, сочетал прямые линии и круглые формы. По периметру овального объема между выступов лестничных клеток проходила изящная тосканская колоннада высотой в два этажа, завершенная полным антаблементом. Белый строго декорированный карниз подсвечивался встроенными в него лампами. Маша запрокинула голову и подняла руки к высокому, бесконечному черному небу, пытаясь за него ухватиться. Денис замер на месте, завороженный тем, как ветер путает ее каштановые волосы и поднимает края бархатного пиджака. Она заметила его внимательный взгляд, смутившись, улыбнулась и вернулась.

Они прошли под аркой по аллее мимо металлической сакуры, мерцающей розовыми светодиодами, и зашли в светящийся синим и белым светом Лопатинский сад. Влажный воздух разносил запах свежей земли и сладкий аромат распускающихся цветов. Ветер холодил голые руки, открытую шею и лицо. Горящие фонарики, аккуратными гирляндами натянутые между деревьев над центральной аллеей, казалось, парили в воздухе. Широкая тропинка уводила к пруду, построенного покоем, и разделялась надвое. Одна дорожка огибала пруд и уводила к фрагменту Смоленского Кремля, а вторая вела к мосту и черному чугунному памятнику в виде многогранной пирамиды, вокруг которого размещены 8 пар колонн с позолоченными орлами. Они зашли на мост и, всем телом опершись на чугунные перила, наблюдали за тем, как на расходились круги на черной воде, за тем, как три черных лебедя то исчезали во тьме, сливаясь с цветом воды, и появлялись в свете фонарей. На берегу пруда, нахохлившись и подобрав под себя красные замерзшие лапки, рядком сидели утки и селезни и грелись друг об друга.

— Тут все изменилось, — устремив взгляд вдаль, задумчиво произнесла Маша.

— Колхозная площадь всё такая же грязная и прокуренная, а в подземном переходе стены изрисованы граффити, которое в свете зеленых фонарей напоминает начало триллеров.

Денис и Маша пешком шли от Лопатинского сада до набережной и приближались к памятнику князя Владимира Крестителя со стороны Большой Краснофлотской улицы. Набережная горела желтыми огнями и большой, увесистый мост через Днепр был заполнен ревущими автомобилями. Обмелевшая река, оголила берега, отступила назад, в глубину, и как будто замедлила течение. На водах покоились нерастаявшие куски льда.

— Разве самореализация — это не выполнение долга?

— Тогда почему у всех такие проблемы с выполнением долга?

— Я думаю, что это из-за чрезмерных ожиданий от себя в результатах, и в ожидании благодарности от тех, радикого стараешься. Собственные ожидания давят, а отсутствие благодарности приносит разочарование. Если выполнять долг без ожиданий, то все получается легче.

— Разве ты не счастлива, когда себя реализуешь?

— Счастлива, в этом все и дело. Когда ты счастлив, тебе нужно поделиться этим счастьем с теми, кого ты любишь. Иначе ты теряешь связь со своей человечностью и превращаешься в нарцисса.

— Так, почему ты оставил адвокатуру? — спросила Маша, убрав пряди волос с лица, которые ветер беспрестанно шевелил и путал.

Денис подал Маше руку, помогая спуститься по лестнице на нижний уровень набережной.

— Женя говорит, что я ушел из адвокатуры, — ответил Денис, опуская на глаза солнцезащитные очки, — На самом деле это было не совсем так.

— А как? — проговорила Маша и взяла Дениса под руку.

Денис бросил быстрый взгляд на девушку и, скрыв радостную улыбку, сказал:

— К нам обратился один индивидуальный предприниматель, которому предъявили обвинения в изнасиловании. Доказать клевету было просто, и я выиграл суд. После победы он повез меня в бар, чтобы отпраздновать, напился и, видимо, потеряв над собой контроль, сказал, что если бы заявление написали две другие дамы, было бы сложнее доказать его невиновность. На следующий день я пришел в следователю, который вел дело, и все ему рассказал. Его посадили, а меня лишили статуса адвоката за несоблюдение адвокатской тайны.

— И ты не жалеешь, что не можешь больше работать по профессии? — поинтересовалась Маша.

— Мы с Женей собирались своей деятельностью спасать жизни людей. Оказалось, что стоя за барной стойкой я приношу больше пользы людям, чем в зале судебных заседаний.

— Ведешь счет? — игриво улыбнувшись, спросила она.

Денис отрицательно замотал головой.

— Не особо, но я точно спас три брака от развода, четырех мужчин от измены, двух девочек от падения.

— Странно, что так сложилось, — многозначительно произнесла Маша и, погрузившись в раздумья, замолчала.

Денис развел руками и проговорил:

— Иногда думаешь: "ну я же сделал всё правильно. Почему такие последствия?" И понимаешь, что за тобой только действие, а результаты за кем-то другим, кем-то, кто выше тебя.

Маша остолбенела, услышав, как незнакомый ей до сегодняшнего дня человек точно сформулировал мысли, которые она обдумывала уже несколько недель и не могла подобрать подходящих слов.

Денис, заметивший резкие перемены в лице и поведении Маши, быстро догадался, что его слова нашли в ней отклик и произвели впечатление, которое он и не рассчитывал произвести, озвучивая свои переживания.

Оба молодых человека еще раз с вниманием посмотрели друг другу в глаза и, прочитав в них то, что хотели, продолжили прогулку в полной тишине.

Лена и Олег поужинали в ресторане «Лица», который находился в башне крепостной стены, и вышли на набережную, чтобы дойти до смотровой площадки.

— Я думаю, что в первую очередь нужно любить себя и заботиться о себе, иначе невозможно позаботиться о других, — говорила Лена, размеренно стуча железной набойкой на туфлях об каменную плитку, которой была выложена набережная.

— Да, не многие люди это понимают, — соглашался Волков, — Но я против заботы о посторонних.

— Почему? — встревоженно спросила Лена, остановившись.

Волков пожал плечами и, поджав губы, безразлично ответил:

— Мне все равно, что происходит с другими людьми. На мне ответственность за мою собственную семью, другой ответственности мне не нужно.

Они приближались к памятнику князя Владимира Крестителя со стороны улицы Беляева. Столкновение произошло неожиданно для всех участников происшествия.

Волков, издалека заметив Заречную, с которой утром у него вышел неловкий разговор, смутился и хотел быстро повернуть, чтобы не пришлось знакомить ее с Леной, но не успел. Денис уже увидел подругу Наташи и помахал ей рукой, подзывая подойти ближе.

— Это Денис, Женин друг! — радостно воскликнула Лена и потянула Олега за руку.

Маша, увидев Олега в компании незнакомой женщины, ощутила прилив крови к вискам и жжение в груди. Ее лицо залилось краской и руки сжались в кулаки. Денис, заметив возникшее напряжение, вспомнил, что Страхов говорил ему о Волкове и Заречной, и догадался, что перед ним стоит именно тот человек. Он отпустил Машину руку, не желая ставить ее в неловкое положение, но она взяла его под руку и крепко прижалась к нему всем телом. Он едва заметно улыбнулся и поприветствовал подошедшую к ним пару.

— Привет! Как я рада тебя видеть! — восторженно проговорила Лена и прибавила, — Денис, это Олег.

— Приятно познакомится, — сказал Денис, — Это Маша. Но вы, я полагаю, знакомы.

— Да, — сдавленно ответила Маша и растянула губы в притворной улыбке.

Лена решила, что речь о ней и Маше, и стала сокрушаться, что раньше им не удавалось встретиться. Олег молча наблюдал за тем, как его спутница оживленно рассказывала о своих планах на будущую неделю и пыталась выбрать день, чтобы провести его вчетвером. Когда Маша, получив одобрение от Дениса, согласилась на ужин в следующую пятницу, Волков скрипнул зубами и сказал, что не знает, будет ли он свободен, ведь ему нужно найти спонсора для своего проекта и собрать команду. Девушки обменялись номерами телефонов, пообещали друг другу созвониться, чтобы выбрать подходящее время для двойного свидания, и попрощались.

Когда Лена и Олег остались позади, Денис проводил Машу до улицы Соболева, где ее ждало такси и, вскинув брови, спросил:

— Так у нас было свидание?

Маша рассмеялась и, поцеловав его в щеку, села в машину и уехала домой.

Лена вся светилась от счастья, когда вернулась в квартиру Страхова.

— Я тебя сегодня не ждала, — сказала Наташа.

— Мы решили не торопится и сделать все правильно, — мечтательно произнесла она, и лицо ее озарилось улыбкой.

— Сделать всё правильно? — удивленно переспросила Наташа, вскинув брови вверх.

— Да, — поведя плечом, ответила Лена и стала расшнуровывать корсет платья.

Наташа округлила глаза, в недоумении развела руками и сказала единственное, что она посчитала приемлемым:

— Молодцы.

— Мне пора забрать вещи от Ромы. Как думаешь, Женя мне поможет?

— Женя? — растерянно повторила Наташа и снова почувствовала жгучее в груди чувство вины.

— Да ладно, не напрягайся так. Я попрошу Олега. Как думаешь, это не слишком для первого дня знакомства?

— Подожди до завтра, — сказала Наташа.

— Ты издеваешься? — округлив сапфировые глаза, с недоверием спросила Лена.

— Я говорю абсолютно серьезно. Он будет рад проявить себя самцом. Да и драться он любит.

— Он такой красивый! — восторженно прошептала Лена и, смеясь, стала кружиться в вальсе, прижимая к груди подушку, как кавалера, и невнятно напевая нелепую мелодию, — Кстати, — подскочив, воскликнула она, — Мы встретили Дениса и Машу. Ты знала, что они встречаются?

— Заречную? — настороженно переспросила Наташа.

— Да! — с горящими глазами подтвердила ни о чем не подозревающая Лена.

— И как Олег на это отреагировал? — со злой ухмылкой поинтересовалась Смыслова.

— А что такое? — встревоженно спросила Лена, заметив на лице подруги недобрые перемены.

— Они встречались раньше и собирались пожениться, — быстро ответила Наташа и тут же пожалела об этом.

Свет на лице Лены погас, она бросила подушку на диван и рухнула на пол, залившись слезами.

— Ну что ты? — ласково проговорила Наташа, поглаживая ее по голове.

— Он даже не сказал мне, — глотая слезы, прошептала Лена.

Она прерывисто вздыхала, всхлипывала и тряслась всем телом, то и дело размазывая по лицу быстро бегущие горячие слезы. Наташино сердце сжималось от боли и жалости при виде несчастной подруги. Она заварила ромашковый чай и принесла кружку. Через полчаса Наташа успокоила и уложила Лену спать в свою кровать, а сама легла на диване. Она была зла на Женю за то, что он познакомил ее подругу с Волковым, и за то, что он, даже будучи адвокатом, ничего не понимает в отношениях между людьми.

Глава 11. Поиск

Поезд от Смоленска до Москвы ехал четыре долгих часа. Страхов сидел у окна, откинувшись на спинку кресла и закинув ногу на ногу, а рядом с ним сидела пухлая девочка с беспорядочно вьющимися волосами и держала перед собой толстую старую книгу в твердом переплете, на синей обложке которой было золотым цветом напечатано «Иван Бунин». Он медленно водила взглядом по серым страницам, плотно забитым мелкими черными буквами, и иногда, пробежав глазами по тексту, быстро переворачивала лист. Страхов осторожно заглянул в книгу и понял, что она пропускала пейзажные зарисовки, которые, по всей видимости, приводили ее в негодование или, по крайней мере, навевали скуку.

«От чего читатель скучно пролистывает картины природы, с любовью написанные автором? — вспоминал он слова профессора, — Неужели не греет его сердце мягкое весеннее солнце, спрятанное за пушистыми дождевыми облаками? Разве не радует его глаз желтое свечение белых облаков и далекая ткань светло-синего неба? Неужели не считает он мелькающие елки и сосны, гордо стоящие у железной дороги, закрывающие собой широкие просторные поля? Разве не хочется ему дышать прохладным свежим лесным воздухом, вдыхать бодрящий аромат зелени и воды? Разве не любит он смотреть сквозь окно поезда на бегущую землю, сверкающую желтовато-зеленой травой? Да, пожалуй, описание природы плохи тем, что они всего лишь описания».

Поезд прибыл на пятую платформу Белорусского вокзала. Страхов, проталкиваясь сквозь толпу идущих в разные стороны людей, прошел по вымощенной каменной плиткой дороге к центральному входу и взял такси, чтобы приехать в аэропорт. Рейс отложили на полчаса, и, когда он сел в самолет, было уже два часа дня.

Когда самолет набрал нужную высоту, Страхов поднял шторку иллюминатора и посмотрел на небо. Они летели прямо над облаками, которые висели плотным слоем и напоминали хлопья снега, покрывшие зимний город. Своим металлическим крылом самолет легко разрезал перья пушистых одиноких облаков. Небо голубое, насквозь светящееся, раскаленное до прозрачности, простиралось от края до края. Вдруг небесный свет сменился сероватой белизной. Самолёт влетел в сгусток облаков, и его начало трясти.

Пассажиры в салоне начали тревожно осматривать друга на друга и заглядывать в иллюминаторы, стараясь понять, стоит ли поднимать панику. Стюардесса, поправив красный атласный платочек на шее, легкой походкой прошла по узкому коридору, сладким голосом произнося успокаивающие речи. Когда самолет вышел из зоны турбулентности, пассажиры выдохнули и расслабленно раскинулись в своих креслах, а стюардесса, сняв с лица рабочую улыбку, спряталась за шторками у кабины пилота.

Когда самолет, прогремев колесами, опустился на землю, и большой автобус, битком набитый пассажирами, подъехал к стеклянным дверям здания аэропорта, Страхов сел в арендованную на сутки машину и отправился в Лермонтово.

Он проехал через пыльный, перегруженный машинами и людьми душный город и выехал на широкое асфальтированное шоссе, ведущее к курортным городкам. Страхов ехал и не мог насытится чувством единения с природой, он любил буйство красок весной на склоне дня. На западе теплое жёлтое закатное солнце блестело ослепительно. Небо вокруг небо залилось светло-оранжевой краской. Вверх тянулись тонкие косые перьевые облака нежно розового цвета. Прозрачно голубое небо востока мягко обнимало засыпающий город. Свежий вечерний ветер несмело шевелил молодые листья зазеленевших деревьев.

Навигатор показал, что можно сократить путь, если проехать через небольшой поселок, и Страхов свернул на гравийную дорогу. В течение получаса он пытался найти нужный путь, следуя указаниям навигатора, постоянно перестраивающего маршрут, наконец, в четвертый раз проехав мимо одноэтажного здания сельской школы, он вышел из машины около огражденного парка и осмотрелся.

С одной стороны поселок обнимали испещренные солнечным светом шелковые сопки, неровными зубцами торчащие из-за покрытых красной черепицей крыш жилых домиков. С другой стороны огромным кругом желтели старые пшеничные поля, а у самой линии горизонта, где земля переходит в небо, прозрачно белела туманно синяя кромка леса. В теплом весеннем воздухе стоял острый, терпкий запах хвои, перемешивающийся со сладким ароматом тающих на земле красных ягод боярышника. Он прошел вглубь парка по ухабистой темно-красной тропинке, осененной громадными сводами лесной зелени, вышел к озерцу и замер. Солнечные лучи мерцали на гладкой зеркальной поверхности воды. Когда редкий ветерок гнал легкую волну, мелкие искры солнца резво прыгали по расходящимся кругам.

Он простоял там немного, жадно глотая свежий воздух, затем вернулся в машину и, спросив у местного жителя дорогу, выехал в нужную сторону к серпантину.

Извилистая дорога постепенно убегала вверх. Утопающие в зелени красные треугольные знаки на белой тонкой ножке, предупреждающие водителей о крутом повороте, часто стояли на краю дороги. По левую сторону возвышалась гора. Её серые голые выступы розовели в лучах закатного солнца. Каменная поверхность местами принимала причудливые формы: диагональные полосы чёрного, серого, коричневого и желтого цвета чередовались между собой, напоминая разрезанный слоеный торт. Растущие на горе деревья пылали золотисто — зелеными кострами.

По правую сторону серпантина пестрел глубокий круглый овраг.

Через полчаса он добрался до Лермонтово и нашел нужный адрес. Каменный забор обвивали ветки винограда с зазеленевшими резными листьями. Калитка была не заперта, от нее к дому вела заасфальтированная ровная дорожка, по краям выложенная камнями. Вдоль забора с внутренней стороны росли невысокие треугольные туи и выстриженный ровным полукругом самшит. На высоком залитом бетоном крыльце двухэтажного особняка из красного кирпича сидела рыжая пушистая кошка, которую сосали четверо крохотных котят, плотно уткнувшись носами в ее живот и оттопырив хвосты вверх. Кошка медленно и устало моргала, шипела, когда какой-то из котят начинал ее кусать, и заботливо вылизывала холки своих детей. Из открытого окна на втором этаже доносился раскатистый гогот.

Страхов зашел в дом и сразу почувствовал дурной запах немытой обуви, сваленной горкой у порога. По его подсчетам в доме должно было находиться около двадцати человек. Страхов поднялся по винтовой лестнице на второй этаж и зашел на веранду. Там, за большим дубовым столом, на котором стояли кастрюли с жаренным мясом и запеченной в фольге картошкой, между молодыми людьми разгорелся спор на странную тему. Все были так поглощены разворачивающимися событиями, что не обратили ни малейшего внимания на вошедшего в дом незнакомого человека. Они спорили о сущих пустяках с таким видом, будто от их результата их спора зависела жизнь всего человечества. И, несомненно, в этой компании они друг другу казались серьезными, умными людьми, не бездельниками и пустомелями, а даровитыми представителями своего поколения, являясь при этом случайно оказавшимися рядом чужими людьми, искренне и всецело безразличными друг к другу и вступающими в разговор только для чествования собственного тщеславия.

Страхов подошел к крупному коренастому парню, единственному человеку из компании, на котором была белоснежная рубашка вместо футболки.

— Здравствуйте, — сказал он, одной рукой показывая удостоверение, — Юрий — это, я полагаю, вы?

— Я.

— Владимир Измайлов с вами сюда приезжал?

— Кто? — несколько рассеянно переспросил молодой человек и почесал затылок, будто стараясь припомнить имя, — Ах, Вова! Нет, он так и не приехал к самолету. Отменил в последний момент. Сказал, что у него другие планы появились.

— А какие планы, не сказал? — спросил Страхов и впился взглядом в мужчину.

— Нет, — покачал головой тот, — Что-то случилось? — равнодушно, то ли из вежливости, то ли из праздного любопытства спросил он.

— Уже неделю найти не можем его, — ответил Страхов, сверкнув глазами.

— Странно, — растерянно пробормотал мужчина, оглядываясь по сторонам, словно рассчитывая найти пропавшего около себя, — Странно, — повторил он снова, — Даже не знаю, чем могу помочь, — наигранно сказал он и развел руками.

— Уже помог. Спасибо. Приятного отдыха, — сказал Страхов и поспешил быстрее убраться из этого дома, ему казалось, что каждая минута, проведенная в нем, понемногу крадет способность человека к здравомыслию.

Он вышел к морю. Море почернело и разбушевалось. Синяя вода шумной волной облизывала серый каменистый берег и мутно-белой пеной скатывалась обратно вглубь моря. Ледяной ветер поднимал высоко в небо, отделившиеся от моря, прозрачные капли соленой воды и разбрасывал их по вдоль пустого пляжа. Пахло тиной и водорослями, принесенными прибоем с морских глубин. Черные дождевые облака воздушной дорогой выстроились от одного края неба до другого и закрыли собой оранжевый солнечный диск. Вдалеке, у линии горизонта виднелась черная расплывчатая точка. Это был корабль, недавно отплывший от пристани и теперь с трудом пробивающий себе путь. Он поминутно падал с одной крутой волны и тут же карабкался на другую. Его качало из стороны в сторону и подбрасывало.

Страхов постоял несколько минут на берегу, затем опустил руку во взбитую морскую пену и, когда его обрызгало холодной водой, вернулся в машину. Он отправился в Краснодар и пошел на лекцию психолога, афишу выступления которого он увидел по дороге из Лермонтово. Ночь быстро гасила сиреневые и розовые краски минутных сумерек. Страхов доехал по освещенному белым светом фонарей шоссе к зданию Кубанского аграрного университета, в котором проходили лекции.

За столом, поставленным на сцене, в серой хлопковой футболке с седой щетиной на лице сидел худосочный мужчина пятидесяти лет с астигматизмом, поминутно надевавший очки, чтобы прочитать записи, и снимавший их, чтобы пояснить прочитанное аудитории. Лекция походила на комедийное выступление, лектор рассказывал о правилах создания крепкой семьи, поминутно отпуская удачные и не слишком удачные шутки о том, как обычно пары пытаются построить отношения. Сидящие в зале дамы, прослезившиеся от смеха, довольно смотрели на лектора и иногда небрежно записывали озвученные им слова в свои розовые блокноты. Завершив разговор о браке, лектор объявил двадцатиминутный перерыв и попросил всех не задерживаться перед следующей беседой. Страхова пленила живая манера общения и искренность без лукавства, которую он не ожидал увидеть на мероприятиях подобного уровня, и он решил остаться и дослушать до конца. Вторая половина семинара была о том, что интересовало Страхова, об индуизме. Когда все снова собрались в зале, лектор вытащил из лежащего у стола рюкзака толстую книгу в твердом переплете, на обложке которой были изображены воин и его колесничий с кожей синего цвета (Страхов догадался, что это был Кришна), отпил воды из зеленой бутылки, осмотрел зал и, подав знак администраторам, чтобы те закрыли двери, начал лекцию. Он полностью изменил способ подачи материала, и его речь естественным образом приобрела характер назидательный.

— Дхарма, — говорил он, — это свойство самой жизни. Жизнь изменчива, а значит дхарма меняется в зависимости от обстоятельств. Но принципы, на которых основана дхарма, неизменны: любовь, преданность, терпение, справедливость, знание. Если мы представим, что дхарма — это Земля, слоны — это принципы, а черепаха — это сострадание. Но попасть в оковы адхармы, то есть действовать в иллюзиях, в гунах невежества или страсти, очень легко, потому что люди часто путают любовь и привязанность, справедливость и месть, терпение и слабость, преданность и корысть. Что такое привязанность? Это слепая любовь, ради которой человек жертвует всем. Во имя сохранения привязанности человек способен принести вред не только себе, но и всему обществу. Родители часто потакают всем желаниям своих чад, боясь обидеть их, и дети, в конце концов, вырастают тиранами. Справедливость превращается в месть. О действиях человека стоит судить не только по самому поступку, но и по его намерению. Именно в намерениях кроются его мотивы. Дхарма предполагает действие во благо всего человечества, а не во благо одного человека или привилегированной группы людей. Что такое терпение? Это способность человека смиренно ждать необходимого момента для действия. Но большинство воспринимают терпение как слабость или трусость. Что такое преданность? Это способность человека смиренно служить во благо всего общества. Почему становятся преданными именно Бога, а не родителей, учителей и тд? Бог — вечность, истина и любовь в высшем своем проявлении, поэтому он является единственным ориентиром, который ни от кого не зависит и никогда не сбивается с пути. Родители, учителя, правители могут быть предвзяты, ослеплены гордыней и прочее. Но не Бог.

Что такое знание? Здесь мы говорим про знание о природе души. Оно решает все. Вы можете брать за основу любую конфессию и от нее строить свое мировоззрение. Когда у вас будет твёрдое понимание того, что и как происходит в этом мире, все трудности, выпадающие на вашу долю, вы будете преодолевать успешно.

Чем больше говорил лектор, тем больше вопросов появлялось в уме Страхова. Когда он понял, чтобы не успевает все запоминать, то достал книжку и карандаш и стал быстро делать пометки, чтобы после семинара улучить момент и поговорить с лектором наедине. Хотя в зале присутствовало полсотни хорошо знающих лектора человек, он был уверен, что ему, тому, кто впервые видит и слышит его, удастся задать свои вопросы лично.

За окном стемнело, семинар закончился, и все, поблагодарив лектора, стали расходиться, сам же лектор в компании организаторов скрылся за кулисами. Страхов не сдвинулся с места, он спокойно сидел в центре зала, на своем кресле, когда на сцену вышел лектор, чтобы забрать забытую зеленую бутылку.

— Я думал, что все уже разошлись, — улыбаясь, сказал он, глядя на сидевшего в зале Страхова.

— Я жду вас, — торжественно объявил Женя, радуясь успешно осуществленному плану.

— Звучит так, как будто вы из полиции, — рассмеялся лектор и, спустившись со сцены, степенно пошел навстречу Страхову.

— Я адвокат. Это, наверное, проф деформация, — объяснил Женя, поднимаясь с места.

— Итак, что вы хотели узнать? — вежливо спросил лектор, сложив руки на животе и устремив взгляд на Страхова.

— Я здесь, на самом деле, по делу, — неожиданно для самого себя соврал Страхов, внезапно почувствовав необходимость в каком-то весомом рациональном прикрытии, — мой клиент кришнаит, мне нужно лучше понять образ его мыслей.

— Чем я могу вам помочь?

Не встретив сопротивления или негодования в поведении лектора, Страхов успокоился и начал задавать интересующие его вопросы.

— Вы рассказывали, что дхарма может меняться в зависимости от той социальной роли, которую играет человек в разных обстоятельствах. Скажите, что надлежит делать человеку, если его долг как мужа и друга противоречат друг другу?

— Отказаться от результатов своих действий, — быстро и легко нашел ответ лектор, словно его спрашивают об этом каждый день, — Стремление к результатам рождают ожидания. Ожидания рождают иллюзию. Иллюзия рождает недовольство реальностью. Неумение жить в реальности может разрушить личность как таковую. Когда мы не стараемся получить что-то от кого-то для себя, а просто с любовью и ответственностью выполняем свой долг, тогда обстоятельства начинают складываться нам во благо. Кто не привязан к результатам своих действий, кто не радуется, когда побеждает, и не огорчается, когда проигрывает, тот считается мудрым.

— Я совсем не понимаю, как это связано? Почему человеку нельзя рассчитывать на плоды своих трудов?

— Представьте, — начал он, — ученик идет сдавать экзамен, но он хочет получить высокую оценку, а не выполнить свой долг. Что из этого получится? Учитель почувствует неуважение и будет суров. И также учитель. Если он идет вести уроки, но только хочет, чтобы ученики вели себя и учились определённым образом, а исполнение долга его беспокоит мало. Ученики никогда не смогут уважать такого учителя. В каждой сфере жизни человека стремление к результату, минуя исполнение долга, губит человека. Всякая корысть губит человека. Если вы чего-то ждёте от человека, ситуации или места, вы дождетесь, но это вряд ли вам понравится.

— Ваши речи витиеваты, — задумчиво протянул Страхов и продолжил, желая получить четкий ответ, — Как это отвечает на мой вопрос?

— Из-за привязанности к результату человек не может выбрать путь действий. Правда в том, что он не хочет выполнить долг мужа и друга, он хочет быть хорошим, честным в глазах жены и товарища. Если он откажется от этой привязанности, то ему станет понятно, что нужно делать. Возможно, он даже увидит, что в той ситуации, в которой он оказался, нет никакого противоречия.

Страхов достойно выдержал удар по его самолюбию. Он сцепил зубы и согласно кивнул головой.

— И как действовать?

— Нужно чувствовать, что от тебя хочет Бог в этот момент. Связь с ним поможет принимать решения и делать сложный выбор. Но эту связь и этот путь каждый должен пройти сам. Его нельзя списать, подсмотреть или скопировать. Этот путь у каждого свой, и человек сам должен его пройти.

— А что делать, если человек не верит в Бога? Нужно его заставить?

— Не может быть идея выше человека. Может быть, не пришло его время, не та жизнь. Чтобы найти Кайлаш, нужно преодолеть препятствия, которые проверяют, достойны ли мы.

— А если человек хотел бы поверить, но не может без доказательств?

— Сотни лет людям было очевидно, что солнце движется вокруг Земли. Очевидное не всегда равно истине.

— Вам наскучили мои вопросы, — заметил Страхов.

— Эти вопросы и делают жизнь значимой. Они дают нам пространство расти, иначе мы были бы подобно гусенице, для которой нет в этом мире никакой загадки.

— У меня осталось два вопроса, — сказал Страхов.

— Вы можете их задать, — согласно кивнул головой лектор.

— Почему Бог допускает несправедливость?

Лектор, прищурившись, еще раз внимательно оглядел Страхова, как будто пытался понять, какими словами донести свою мысль так, чтобы стоящий перед ним человек их понял. Наконец, после долгой паузы он начал говорить размеренным голосом:

— Есть такое понятие, как судьба. Судьба — это последствия действий всех людей на планете за всё время существования человечества, включая предыдущие жизни. То есть судьба — это карма. И у каждого она своя. В нашей жизни происходят только те события которые мы или допустили, или заслужили.

— И что делать, если у человека тяжелая судьба? Страдать? — с трепетом спросил Страхов и замер.

— Служить Богу.

Страхов опустился в кресло и положил голову на руку, закрыв ладонью половину лица. Лектор присел напротив него, закинув ногу на ногу и сложив руки на животе. Оба думали о том, что только что произошло и сто означали все прозвучавшие слова.

— Ваша работа намного эффективней моей, — с болью в сердце произнес Страхов.

— Почему же ты так решил? — удивился лектор.

— Я борюсь с преступниками, а вы — с типом мышления, — ответил Страхов, затем поднялся и, пожав руку лектору, попрощался с ним.

Страхова чрезвычайно воодушевило учение индуистов, всё с этими знаниями стало так ясно, очевидно и даже Гегель теперь, казалось, писал о том же. И после долгих раздумий, он убедил себя, что принимает Бога, соглашается с ним, и, довольный существованием высшего разума, сел в самолет, направляющийся в Москву.

Глава 12. Два брата

Самолет приземлился в 4 утра, и к восьми Страхов уже был на пороге своего дома. Он хотел поскорее переодеться и поехать в центр, чтобы завершить все дела, которые пришлось отложить ради поездки в Краснодар. День обещал быть ужасным.

— Ты серьезно занялся этим вопросом, — едва очнувшись ото сна, шепотом произнесла Наташа, когда выслушала рассказ Страхова о поездке, и добавила осторожно, — Мы никогда не говорили о вере.

— Я сам не ожидал от себя такого, — пожал плечами Страхов, пытаясь найти свежий костюм в гардеробе.

Наташа встала с постели, подошла к Страхову и вынула из шкафа выглаженную рубашку и брюки. Затем, заглянув в лицо жениху, тихо спросила:

— Почему ты это делаешь?

Страхов, отложив новые вещи, взял Наташины нежные руки в свои и, опустив голову, прижался лбом к ее лбу.

— Я пока не могу тебе сказать, — вполголоса проговорил он, — Все слишком бессвязно в голове. Когда в библиотеку привозят новые книги, старые книги снимают с полок с полок и оставляют на полу, а потом заново выстраивают порядок. Сейчас все, что я знал, лежит на полу, я пытаюсь выстроить что-то новое.

По плечами и рукам Наташи пробежали мурашки, она поцеловала Страхова в губы и, отпустив руки, вернулась в постель.

— Что говорит твой психотерапевт? — спросила она, устраиваясь под одеялом.

Страхов отвернулся и промолчал.

— Ты не говоришь с ним о Боге, — догадалась Наташа.

Женя отрицательно покачал головой.

— Мне кажется, это связано с твоим отцом, — предположила она.

— Почему ты так решила? — вытянувшись, как струна, резко спросил Страхов.

— Бог — наш первый отец, — говорила Наташа, сидя на постели и глядя в окно, — Очень трудно ему доверять, если были проблемные отношения с биологическим отцом.

Страхов вопросительно посмотрел на невесту. Наташа смутилась и, пожав плечами, добавила:

— Так говорят.

Ей на секунду стало совестно за свои безрассудные неразумные слова, и она кинула осторожный взгляд на Женю, проверяя его реакцию. Он, тихий и задумчивый, стоял, сморщив лоб и насупив брови, бессмысленно перелистывая белые страницы нового постановления. Его взгляд выражал тот особый вид мучений, который преследует ищущего человека, который чувствует, что ответ прямо перед ним, но не может его найти.

Убедившись в том, что опрометчивые слова его не взволновали, она погрузилась в размышления. «От чего мне стало так тревожно?» — спрашивала она себя. Но ответ не приходил, только волнительное и странное чувство рождалось в груди от разговоров о Боге. Когда Женя ушел в душ, она вышла из спальни и подошла к полке с книгами. Пробежав тонкими изящными пальчиками по корешкам книг, она вынула «Воскресение», вернулась в кровать, открыла роман на случайной странице и стала читать.

— Мы и правда никогда об этом не говорили, — сказал Страхов, высушивая мокрые волосы полотенцем.

Наташа испуганно вздрогнула от внезапного возвращения Жени в комнату.

— Ты читаешь «Воскресение»? — удивленно спросил, заметив книгу в руках Наташи.

— Руки сами взяли, — не отрываясь от чтения, пояснила она.

Страхов сел на кровать рядом с невестой и с замиранием сердца чуть слышно спросил:

— Ты думаешь, он есть?

Наташа встрепенулась, отложила книгу в сторону и стала отвечать дрожащим голосом:

— Я не знаю. У меня никогда не было необходимости серьезно об этом думать. Вся моя жизнь такая понятная, в ней не было место для этих размышлений. Логика, этика и литература — это все, на что я опиралась. Но я точно знаю, что не только от нас одних зависят результаты наших действий и наше будущее. На земле так много людей, и каждый миг то, что они делают, влияет на нас…

— Аннушка уже разлила масло.

— Да, именно. И мы не можем знать, кто, как и когда повлияет на нашу жизнь, но это произойдет.

Они просидели в тишине несколько мгновений, прежде чем услышали шорох за стенкой и почувствовали аромат ванильно-цветочных духов. Страхов глубоко вздохнул и, встав с постели, продолжил собираться. Наташа поднялась с кровати и, уложив в сумку тетради, пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак. Она накрыла на стол и заставила Лену и Женю за него сесть, хотя оба пытались отнекиваться.

Когда завтрак был съеден, Наташа осталась наводить порядок на кухне, а Страхов ушел в зал, чтобы позвонить главному врачу и предупредить о своем скором приезде. Лена, уже стоявшая в дверях и собиравшаяся уходить, решила задержаться, когда увидела брошюру со вчерашней лекции Страхова. Она сняла туфли и непринужденно, делая вид, что забыла что-то нужное на стеллаже в зале, подошла к Страхову.

— О, а я знаю этого лектора, — воскликнула она и пренебрежительно добавила, — Он слишком категоричный. Я не люблю категоричных людей.

Страхов вспыхнул.

— А что для тебя категоричность?

— То же, что и для всех, — отмахнулась Лена, моментально пожалев о том, что вступила в диалог.

— А именно? — настаивал Страхов.

Лена нахмурилась, подбирая слова, отвернулась и, желая придать свои действиям непринужденности, стала разглядывать стеллаж. На несколько секунд лицо ее погрустнело, и кончик носа машинально задергался от испуга. Она прошлась по залу и вдруг просияла:

— Радикальное принятие одной точки зрения и отвержение другой.

Страхов рассмеялся и насмешливым тоном спросил?

— Пытаешься мыслить вне Аристотелевой логики?

— Не понимаю, о чем ты, — оскорбленно заявила Лена.

Страхова раззадорила неумелая попытка провести спор, и он, ощущая скорую победу и не скрывал ликования, продолжил:

— Аристотель вывел три закона логики. И первый из них — закон исключенного третьего, то есть суждение либо верное, либо нет, третьего не дано.

— В общем, да, — не думая, сказала Лена и быстрым шагом вернулась в коридор.

Страхов усмехнулся и покачал головой.

— Что с тобой? — напряженно спросила она, выглядывая из-за дверок шкафа, в котором хранились верхние вещи, головные уборы и женские сумочки.

— Нахожу забавным то, что ты категорично не принимаешь категоричность, — громко и медленно проговорил Женя, чтобы Лена с первого раза его услышала.

— Нет, — моментально возразила она, — это не так. Просто я не могу слушать людей, которые считают, что жить надо только так, как они говорят.

— Это и есть категоричность. Ты пытаешься выйти из логики Аристотеля, но другой логикой ты не владеешь.

Лена резким движением подскочила к Страхову и остановилась прямо перед креслом, на котором он сидел. Лицо у нее было буро-красным, глаза наполнились слезами злобной обиды, а нижняя губа поминутно прижималась к верхней.

— Я могу быть не согласна с твоим образом мыслей, — гордо заявила она, — но я тебе не буду говорить, что ты живешь не так, как надо.

— И вот ты живешь в рамках Аристотелевской логики, — спокойно пояснил Страхов, уже потерявший интерес к разговору и мало заботящийся о том, как его слова влияют на девушку.

Лена вопросительно развела руками, требуя объяснений.

— Ты ведь не стала бы жить так, как я, — сказал Женя и, получив подтверждение, лениво продолжил, — значит, ты не принимаешь мой взгляд на мир, ты говоришь ему «нет». Ты путаешь категоричность с осуждением.

— Это не так, — пылко бросила Лена и надулась.

— Да что ты? — передразнил ее Страхов, — Ты так нервничаешь, когда у кого-то четкая система ценностей и суждений, которые не совпадают с твоими, потому что тебе кажется, что они запрещают лично тебе что-то, ограничивают твою свободу. Они всего лишь говорят, что если совершать такие действия, то будут вот такие последствия. Может, тебе нравятся эти последствия.

— С чего они решили, что у меня будут такие же последствия? — размахивая руками и шурша блузкой, прокричала Лена.

— Статистика, — сухо и утомленно ответил Страхов.

— Это еще ничего не доказывает! — почти в ярости прокричала она.

— Вот видишь, ты злишься. Если они правы, то ты никогда не станешь счастливой, действуя так, как ты сейчас действуешь. Если бы они с такой же твердостью защищали ту точку зрения, которую разделяешь ты, тебя бы не тревожили их слова.

Страхов встал с кресла, только уважение к Наташе не позволяло ему на полуслове прервать спор, потому что это высказало бы больше презрения к Лене, чем продолжение трудного и бессмысленного диалога. Он надеялся, что так Лена поймет его намерение прекратить разговор, но она не унималась.

— Никто не может сказать, как мне быть счастливой, даже статистика и какие-то странные данные, собранные неизвестно кем.

— Если так, то почему ты из-за этого переживаешь?

— Ты меня не понимаешь, — разочарованно прошептала Лена и снова собралась уходить.

— Конечно, как скажешь, — облегченно вздохнул Страхов.

— Как ты можешь быть адвокатом, когда ты отвергаешь плюрализм? — возмущенно прокричала Лена, стоя в дверях.

— Во-первых, это вещи не связанные. Во-вторых, я поддерживаю диалектику Гегеля. А плюрализм легко может превратиться в кашу и вседозволенность, отсутствие любого системного представления о жизни. И вот подобных людей, нестабильных, зависимых от направления мысли в обществе, больше среди моих клиентов, чем тех, кто просто категоричен.

Страхов отвечал так холодно и спокойно, что сам был удивлен собственной реакцией ни чуть не меньше, чем Лена, прежде такие слова непременно разозлили бы его, а сейчас ему был безразличен ход беседы. Лена же ничего не поняла из сказанных им общих фраз и решила, что он снова прикрывается дежурными терминами, чтобы поскорее уйти от проблемы. Она забрала свою сумки из шкафа, застегнула туфли на высокой платформе и пошла вниз, вновь ощущая себя непонятой и ненужной, представляя, как сейчас она будет рассказывать Олегу всё то, что сейчас произошло, и как они вместе посмеются над странным поведением Жени и, конечно, она уже видела перед собой этот ласковый жалеющий взгляд мужчины, который ее понимает.

Страхов же, закрыв за Леной дверь на ключ, зашел в комнату, где Наташа, разложив перед собой старые тетради с записями, выбирала подходящий материал к занятиям.

— Ты знаешь, в чем заключается диалектика Гегеля? — спросил ее Женя.

— Имея два противоположных суждения, нужно выяснить не является ли что-то третье их общей истинной, — рефлекторно ответила Наташа, даже не повернув голову в сторону Страхова, — Всякое новое знание не исключает предыдущее, а включает его в себя в качестве частного случая.

Губы Страхова растянулись в улыбке удовольствия, он жадно оглядел невесту и спросил, протягивая ей телефон с обложкой сериала:

— Посмотрим вечером?

— Это? — нахмурив брови, переспросила она, — Нет.

— Все девочки его сейчас смотрят, — растерянно пробормотал Страхов, убирая телефон в карман.

Наташа повернулась к нему и нравоучительным тоном заявила:

— Все эти фильмы про мальчишей-плохишей, к которым приходит настоящая любовь в виде гордой, но терпеливой и искренней девочки и меняет их до неузнаваемости, созданы точно не для меня.

На губах Страхова заиграла хитрая улыбка, и он воскликнул, вступая в начатую Наташей игру:

— А! Для тебя те, где до всего этого мальчиш-плохиш должен убить топором старуху-процентщицу?

— Ах вот ты как?! — рассмеялась Наташа и просила в него подушкой, — Это грубое, преднамеренное перевирание классики!

— Или он на дуэли убьёт соперника, а потом загонит лошадь до смерти, чтобы догнать любимую? — не унимался Страхов.

— Да хватит уже! — смеясь, приказала Наташа.

— Или уедет за границу, чтобы потом припасть к её замужним ногам? — гоготал Страхов, — Выбери фильм, я могу так делать весь день, — хитро сверкнув глазами, сказал он.

— Ладно — ладно, — согласилась Наташа и прибавила деловитым тоном, — А говоришь, что ничего не читал.

— Не настолько ничего не читал, — притворно-оскорбленным голосом проговорил Страхов, — Или ты думала, что я прочёл Колобка, решил, что это вершина литературного творчества, и больше не брал в руки книги?

Наташа кокетливо улыбнулась, и ее глаза заблестели.

— Лена написала мне, что завтра уезжает, — сказала Наташа и пристально поглядела на Страхова, — Ты к этому имеешь какое-то отношение?

— Самое прямое, — торжествующе улыбнулся он.

— Ты невыносим, — воскликнула Наташа и, вспомнив его внезапный вопрос, догадалась, — Говорил с ней о Гегеле?

— Совсем нет, только один раз упомянул.

— Кстати, об Олеге, — изменившись в голосе, промолвила Наташа, — Мне показалось, или он пытается ухаживать и Леной, и за Машей одновременно?

— Не показалось, — виновато произнес Страхов.

— А ты не хочешь его остановить?

— Я уже несу ответственность за одного своего друга-раздоблая, второго не потяну, шея перегнется, — саркастично ответил Страхов и похлопал себя по плечам.

— Неожиданно, — изумившись, прошептала Наташа.

— У Маши хватит ума не приближаться к нему, — уверенно заявил Страхов, вспомнив об очарованном Денисе и его рассказе об их первом свидании.

— А у Лены — нет. — задумчиво протянула Наташа и добавила, немного помолчав, — откуда у тебя такие друзья, как Олег?

Страхов пожал плечами и сказал:

— Денис не такой.

Наташа кивнула и рассеянно проговорила, глядя в открытое окно:

— Ещё интереснее вопрос, откуда у меня такие друзья.

Страхов бережно обнял ее за плечи и, поцеловав ее мягкие волосы, отправился на работу.

Когда Страхов приехал в областную больницу, чтобы поговорить с врачом о состоянии пострадавших и узнать прогноз, то застал представителей органов опеки.

— Скажите, что здесь делают? — спросил Страхов, когда врач попрощался с полной дамой в серой обтягивающей живот юбке.

— Я пригласил их, потому что у Терентьевых нет никаких родственников, их дети могут остаться сиротами.

— Вы не говорили, что кто-то из пациентов находится под прямой угрозой смерти.

— Я думал, что слова «в тяжелом состоянии» говорят сами за себя.

— Совсем ничего нельзя сделать?

— Понимаете, этот пожар обострил все болезни пострадавших. Теперь лечение должно охватывать полноценный восстановительный курс, который мы не можем себе позволить. Мы делаем то, что можем оплатить из бюджетных средств.

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Ну конечно, — без какой-либо маломальской веры ответил врач.

— Я могу видеть мальчиков?

— Пока органы опеки заполняют документы. Только быстро.

Он прошел с специально отведенную палату, в которой медсестры с разрешения главного врача поселили братьев. Он постучался, и ему открыл дверь маленький мальчик лет семи с пухлыми щечками и кудрявыми короткими темными волосами. Он испугался, увидев на пороге чужого человека, и хотел быстро закрыть дверь, но из палаты послышался грубый ломающийся голос:

— Миша, пусти. Это органы опеки.

Маленький мальчик, конечно, не понял, кто такие органы опеки, но приказа брата ослушаться не мог, он, раскрасневшись,впустил незнакомца, и тут же юркнул под одеяло.

За столом, перед стопкой учебников с раскрытой тетрадью, сидел старший сын Терентьевых, Дмитрий. Страхов помнил, что ему исполнялось 14 в следующем месяце (по какой-то причине именно его дата рождения запомнилась), но выглядел он намного взрослее. Мальчик дорешал задачу и поднял голову, чтобы внимательно осмотреть пришедшего.

— Дима, — пробасил мальчик и протянул руку.

В этот момент рукав его олимпийки, полностью закрывавшей его бледное жилистое тело от шеи до кончиков пальцев, задрался, и показалось запястье буро-синева цвета. Страхов заметил это и быстро пожал руку, отведя взгляд. Мальчик поспешно закрыл синяки и, насупившись, спросил:

— Вы из органов опеки?

— Нет, я адвокат вашего соседа, Антона.

Страхов услышал, как Миша завошкался под одеялом при упоминании Антона.

— Вы можете мне сказать, как относитесь к Антону?

Дима одарил адвоката серьезным осуждающим взглядом и сухо произнес:

— Он хороший парень. Не думаю, что он хотел баб … — замялся и поправился — Зинаиде Степановне сделать что-то плохое. Она в нем души не чает, и он ее очень любит.

Из-за двери послышался звонкий голос кого-то из медработников, позвавший мальчиков обедать.

— Ты иди, я тебя догоню, — приказал Дима брату.

Тот в ту же секунду выпрыгнул из кровати, сунул крохотные ножки в пушистые тапочки и, схватив тарелку, пошлепал к столовой.

— Как вам здесь живется? — спросил Страхов, когда Миша вышел из палаты.

— Все хорошо, — коротко ответил мальчик и наклонился, чтобы завязать шнурки на кроссовках.

— Скажи, пожалуйста, — начал Страхов, но остановился, увидев случайно оголившуюся вспухшую, фиолетовую спину.

Дима заметил пораженный взгляд адвоката и поспешил опустить задравшуюся одежду.

— Это между мной и Богом, — шепотом сказал мальчик.

— Если что-то случится, ты можешь звонить мне, — сказал Страхов, оставляя на столе свою визитку.

Дима не обратил на нее никакого внимания и стал собирать лежащие на тумбе учебники в портфель.

— Я пойду, — сказал Страхов и направился к двери.

— Я не могу давать волю своим чувствам, — не поворачиваясь к Страхову, проговорил Дима, — Сейчас у брата есть только я, если он увидит, что мне страшно, то он этого не вынесет. Я не могу сделать ему так больно.

Страхов кивнул головой, вышел из палаты, быстрым шагом дошел до столовой, подошел к Мише и опустился так, чтобы видеть его глаза.

— Если тебе страшно, ты можешь сказать мне об этом, я помогу.

Мальчик посмотрел на него круглыми добрыми глазами, обнял и сказал на ушко:

— Теперь вместо отца и матери у меня только старший брат, и если я буду плакать, он подумает, что я в нем сомневаюсь.

У Страхова закололо сердце, а в уме появилась подлая трусливая мысль о том, что Дима может быть рад такому положению дел, ведь теперь его никто не будет бить. «Может, он и молит Бога, чтобы он забрал родителей,» — подумал Страхов и решил пробраться к палате, где находились Вера и Андрей Терентьевы. Он накинул на себя белый халат, опустил голову и прошел по коридору незамеченным. Он зашел в палату, посмотрел на них и заметил, что в руки им вложены маленькие крестики. Страхову стало нечем дышать, он выбежал из палаты, промчался по коридору к выходу из отделения, быстрее лифта спустился по лестнице, снимая с шеи давящий галстук и расстегивая верхние пуговицы рубашки, и выскочил на улицу.

Он ощущал себя маленьким ребенком, стоящим в комнате, на полу которой лежат битые вазы, и чем больше он хотел все исправить, склеить вазы, тем больше осколков появлялось вокруг. Всё рассыпалось, всё, к чему он прикасался превращалось в ничто.

Глава 13. Бунт

Наташа в это время вела элективный курс для подготовки к экзаменам у одиннадцатых классов.

— Литература вобрала в себя все варианты и тонкости отношений между человеком и миром за последние десять тысяч лет. Мы, внутри одной нашей жизни, можем быстрее пройти вперед, получив и осознав этот опыт, не принимая в парадигму своей жизни то, что было уже проверено, опровергнуто и разрушено историей, запечатленной в книге.

Итак, что такое романтизм? Это идея сверхчеловека, который получше творца знает, как надо жить. Формулу романтизма вы все знаете: исключительный герой в исключительных обстоятельствах. О чем вся эта философия? О том, что есть два мира: реальный и мир мечтаний. И есть два меня: я реальный и я потенциальный. Вот оно — романтическое двоемирие. Только проблема в том, что попасть в этот мир мечтаний невозможно, потому что в этот идеальный мир человек принесет себя, как ни странно, и всё испортит. Кроме того, потенциал человека во всем своем объёме обществу не сильно нужен. Как потребители и чуток производители люди нужны, а все остальное в рамках голой социальности заберите, нет в этом необходимости.

Реализм же стремился передать жизнь такой, какой она есть, то есть, оставив все возможные модели интерпретации, посмотреть на человека. И что оказалось? Человек постоянно находится в жестких обстоятельствах, и ни о какой свободе воли почти не может идти речь. Тезис следующий «Не вините человека, вините обстоятельства». Появились большие вопросы к свободе воли. На эту тему будут рефлексировать и Достоевский, и Толстой.

Если реализм не предвзято, без заранее заданных моделей описывал жизнь, то модернизм сказал: «Надоела ваша жизнь, мы пошли за ее пределы». И, частично отказавшись от содержания, занялись формой.

Вся русская литература начинает бить в колокола по поводу того, что социальное полностью лишает духовности. В неравной схватке веры и разума победивший разум творит страшные вещи.

Александр Сергеевич как творец, владевший в совершенстве формой и содержанием, является в каком-то смысле последним классиком, у которого мир — целая и цельная штука. Он нашел ответы на все противоречия и вопросы. То, что Пушкин называет внутренней свободой, дает ему возможность ощущать свою духовную суть. Всю свою жизнь он искал ответ на вопрос о том, как же человеку, находясь в этой социальной детерминации, быть свободным. Как не встать на механические рельсы социальных оков и не убить Ленского? Понятно, ответа быть не может, потому что истина открывается в каждой частной ситуации. Универсальной системы нет, но есть принцип. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Откажись человек от своей привязанности к счастью, все стало бы немного проще.

Лермонтова надо рассматривать как процессуальную фигуру. Он начал как романтик, но ушел уже как самый настоящий реалист. В романтизме все строится вокруг мощной фигуры героя. Но от себя Лермонтов очень быстро устал, да и сам романтизм себя исчерпал. Романтизм говорил: «Проблема в обществе, которое не дает человеческому потенциалу раскрыться!». Но проблема внутри самого человека, в его ограниченности. Поэтому поздний Лермонтов — реалист. Когда вы будете читать не только Лермонтова, но и всю русскую литературу, помните, что на поверхности ничего не лежит, все глубокие смыслы великие поэты спрятали за дымовой завесой, на глубину, за текстом. Возьмем хотя бы мое любимое "Завещание".

Когда мы говорим о Гоголе, мы всегда говорим о маленьком человеке. Тут все не так просто. Для Акакия Акакиевича вся жизнь сводится к форме без содержания. Он формой ощутил свое высшее предназначение, но смысл этого не понял, остался в рамках социальной интерпретации, в сферу смыслов не пошел. А в этом случае человек — неустойчивое существо, потому что быт и социум захватит его страсть, появится какая-то шинель, которая подменит высшую цель жизни. В итоге вместо возрастания до святого по содержанию, герой потеряет и святость по форме, и вместо посмертных чудес будут посмертные мщения. Это никакой не маленький несчастный человек. Это просто человек, лишенный рефлексии, отрешенный от области смыслов. Не надо у Гоголя цепляться за социальные статусы. Жизненная трагедия не в том, что ты по статусу не испанский король, а в том, что даже будучи испанским королём, ты лишён высшей цели. Нельзя только социальной областью ограничить человека, не получится довести социальное устройство до совершенства и получить счастливое общество. Надо идти в область смыслов каждому, надо осознавать свое предназначение и ему следовать. Утопия? Она самая, но других вариантов нет. Демократы его за это очень не любили. Они собирались крепостное право уничтожать, а тут Николай Васильевич со своими "Избранными местами из переписок".

Лев Толстой, рисуя мир, обусловленный, детерминированный социальными и природными (почти животными) нормами, раскрывает все внутренние столкновения человека. Он условно делит людей на мертвых и живых. На тех, у кого есть (вспышками!) связь с бесконечным, вечным, нетленным, и у кого ее нет. Вот почему Ростовы готовы бросить все свое имущество, чтобы перевезти раненных, а Берг — нет. Только живой человек может опознать подлинное и живое в момент столкновения с ним. И именно в этот момент человек проявляет свободу. А дальше читаем эпилог и вникаем в рассуждения о свободе и необходимости.

— Но ведь Толстой был атеистом, — перебила Наташу ученица, сидящая за первой партой, — Он же создал своё учение о смысле жизни.

— О, отлично, — оживилась Наташа, и лицо ее озарила довольная улыбка, — Не был он атеистом, даже от церкви его не отлучали. Рассказываю непопулярный взгляд на толстовство от человека, который меня учил и который хорошо знает восточные конфессии. Толстовства вообще не существует. Кто называет его нигилистом или озорником, тот не понимает и не чувствует его восприятие Бога. Он отказался от церковных обрядов, потому что видел в священнослужителях фальшь, позерство, фарисейство. Он отказался от чуда, потому что не хотел безответственности и слепой надежды, русского "авось". Он отказался от Христа-спасителя, чтобы избежать манипуляций и индульгенций. Он, будучи человеком страстным, одарённым, видел других людей насквозь, он знал всё их пороки, потому что знал свои пороки вдоль и поперёк. Его знание индуизма и буддизма дало ему понимание другого способа прийти к Богу. Более аскетичного, более осознанного, такого, которое исключило бы ложь самому себе. Он знал разницу между верой в Бога и ложным убеждением самого себя в вере. Он не верил в человека-бога, он верил, что в каждом есть частица Бога — Сверхдуши. Он верил не в бессмертие души, а в воссоединение Сверхдуши с Всевышним. Как это описано в Бхагавад-гите. Он верил в Бога до последнего дня, молился ему и любил его. Почитайте дневники с 94 года.

Наташа остановилась, посмотрела на ученицу и, убедившись в том, что она удовлетворилась ответом, продолжила:

— Еще пару слов про несчастного Обломова, и я вас отпускаю. Гончаров показал две крайности — жизнь в деятельности, слепой и почти бездумной, и жизнь в ожидании озарения о ее смысле. Обломов — мудрый и глубокий сам по себе человек, он понимает уникальность каждого человека, принимает его выбор, не старается никого переделать. Он осознает, что выбор, который его заставляют сделать другие (исходя, кстати, из своей правды), может быть неверным, может повлечь дурные последствия. Только он не учитывает, что бездействие тоже действие. Конечно, истина ему на голову не упадет. А раз она не падает, то Илья ничего и не стремится делать.

Время занятий подошло к концу, и Наташа, озвучив задание на дом, отпустила учеников на другие занятия. Когда все покинули душный класс, Наташа заметила знакомую фигуру, приближающуюся к дверям. Она прищурилась и узнала в фигуре Егора.

— Здравствуйте, Наталья Александровна, — мрачно проговорил Егор, оставшись наедине с учителем.

— Проходи, — попросила Наташа, заметив тревогу и смятение в лице ученика, — Что-то случилось?

— Нет, — отрезал Егор, — Только сегодня мне показалось, что вы не правы, и я захотел прийти, чтобы поговорить с вами об этом.

— Говори, — дала разрешение Наташа, ближе подойдя к Егору.

Егор Поднял свой тусклый взгляд и начал обозленно выговаривать:

— Я думаю, что у нас нет особо выбора в нашей жизни. Существуют события, которых мы не можем предотвратить, и обстоятельства, с которыми мы не можем справится. Они не обусловлены никакими нашими действиями или решениями, и люди поставлены в позицию раба по отношению к природе. Я думаю, что нет ни Бога, ни сверхчеловека, и в остатке людям остаются только одиночество и страдания.

Когда он замолчал, Наташа сочувственно спросила:

— Ты зол?

— Нет, — снова отмахнулся Егор, — Если бы я злился, значит, я бы признавал существование кого-то или чего-то, на которого можно злиться. Но я не вижу никакого субъекта, я вижу только пустоту и бессмысленность всей жизни.

Наташа хотела бы просто обнять отчаявшегося ученика и утешить его, но она понимала, что от той боли, которая вызывает гнев ему так быстро не освободиться.

— Твоя точка зрения имеет право на существование, — сказала она, — есть много людей, которые её разделяют. Что ты хочешь от меня услышать?

— Я точно не знаю, — обреченно произнес Егор, потупив взгляд, — Мне кажется, я злюсь на вас. Вы рассказываете еще маленьким детям о каком-то Боге, о справедливости, о законах мира, которые вы не можете доказать. Вы даёте им ложную надежду на счастливую жизнь, прожитую достойно… — горячо говорил он,

— Так лгать непозволительно для учителя, который считает себя профессионалом.

Наташа ощутила, как ее горло сдавила злоба и стянуло оскорбление. Она отвернулась и нарочно прошла до рабочего стола и обратно, чтобы выручить время на собственную стабилизацию.

— Я понимаю, что это не доказано, — успокоившись, объяснила она, — поэтому и я озвучиваю не собственную философию, а рассказываю о том, как видели мир великие мудрые люди. И я не настаиваю на том, чтобы все верили в те выводы, которые мы делаем на уроках. В конце концов есть только поступок и его последствия, а оценка этого последствия — субъективная, потому что она зависит от системы ценностей, которых придерживаются люди. Но я глубоко убеждена, что каждый момент в жизни балансирует между свободой и необходимостью. Да, некоторые вещи неотвратимы, но на что-то мы можем повлиять.

— Нет, это не так! — вскипел он, и его страдальчески бледное лицо покраснело в приливе гнева, — Ни на что человек не может повлиять! Он беспомощное существо, которое приходит ниоткуда и уходит в никуда. Некоторые могут уверять себя том, что они приносят пользу людям, но это только самообман, который должен хоть как-то оправдать свою жалкую жизнь. Есть изначальное неравенство в положении, и все гениальные люди, которые достигли чего-то сколь угодно долго могут учить остальных верить своей мечте и верить в свои силы, но это их судьба — быть великими. И заслуги их в этом нет никакой. Они только были более успешными марионетками в этой игре в кости.

— Ты считаешь себя совсем беспомощным? — спросила Наташа, делая шаг навстречу к Егору.

— Я считаю, что вы не в праве заниматься морализаторством на обычном уроке литературы, — отшатнувшись от нее, сердито заявил ученик.

— Может, ты прав больше, чем я полагаю, потому что сейчас я беспомощна. Я не знаю, как помочь тебе преодолеть свои иллюзии, — призналась Наташа и виновато поглядела на Егора.

— Вы ужасно высокомерны! — отчаянно прокричал он, и его левый глах начал дергаться, — Даже сейчас вы низводите мои слова до пустого детского максимализма, а на самом деле понимаете, что я прав.

— Я бы хотела тебе помочь, но не знаю как, — с раскаянием и болью говорила она.

— Не врите детям, — грозно сказал Егор, — Это все, чем вы можете помочь.

Он замолчал, подождал несколько минут реакции на его слова, но не дождавшись, встал и пошел к выходу.

— А лучше просто увольтесь и не морочьте людям головы, — с жаром проговорил Егор и вышел за дверь.

Наташа, окаменевшая, стояла посреди кабинета и пыталась понять, каких действий сейчас от нее требуют обстоятельства.

Глава 14. Тело

Между тем Страхов собирался отправится в сизо, чтобы еще раз поговорить с Ильинским. Он был уже на полпути, когда ему позвонила Алена.

— Женя, — взволнованно сказала она, — тут привезли наркомана с передозом, у него тату на руке в виде часов. Я вспомнила, что ты просил позвонить, если что-то такое будет.

Страхов положил трубку и почувствовал, что его голова гудит и трещит, как церковный колокол. У него перехватило дыхание, сильно сдавило грудь, в ушах зазвенело, а в глазах потемнело. Дрожащими потными пальцами он расстегнул верхние пуговицы рубашки и опустил окно машины, чтобы запустить в салон свежий воздух.

Вскоре приступ закончился, и в ясную голову начали возвращаться и множиться мысли: «Как я мог быть таким глупцом? Как я мог купиться на эти увещевания? Что мне за дело до существования Бога? Вера не может спасти его сейчас, она никого не спасает. Столько сил вложил в то, чтобы убедить самого себя в своей твердой вере и любви к Богу. Как я вообще могу любить того, кого не знаю? Я был ослеплен собственным отчаянием, что решил все-таки снять ответственность с себя за все свои действия и переложить их на выдуманного персонажа, веру в которого поддерживают миллионы людей по всему миру. Это слабость моего духа и трусость натолкнула меня на поиски создателя. — думал Страхов, пока мчался в городской морг, — Конечно, дядя Леша верит, потому что он был на войне, а такой ужас без снятие ответственности с себя не пережить. Мама верит ясно почему — её образование оставляет желать лучшего. Профессору просто удобно, да и он находится под влиянием литературных деятелей, сплошь и рядом веровавших в Христа. Что же я теперь скажу Анне Владимировне? Я был настолько занят поисками мнимого существа, который должен был спасти вашего сына, что сам ничего не сделал, и он умер от передозировки. Так я скажу? Что же я наделал? Разве вера поможет той матери, которая смотрит, как угасает жизнь в ее ребенке? Разве вера поможет двенадцатилетнему мальчику излечить своих родителей? Нет. Все это одна фантазия, сказка, надежда на чудо, чтобы позволить себе счастливо и беззаботно жить свою жизнь, не обращая внимание на страдания людей во всем мире. Я подл и труслив, раз позволил себе поверить в него.»

Когда перед его глазами показалось желтое здание больницы, Страхов ощутил резкий укол в висок, словно кто-то пронзил иглой его голову насквозь. Он припарковал машину у черного металлического забора, заглушил мотор, затем трясущимися руками достал из кармана пиджака таблетки, сунул их в рот и запил водой.

В смятении, преходящем в гнев и трепет, он вбежал в звенящее помещение, отворил тяжелую металлическую дверь в морг и зашел внутрь. Алена уже ждала его.

— Надеюсь, тебе хватит руки. Близким людям лучше не смотреть на лица, — тихо сказала она и подняла белое покрывало, оголив руку умершего.

Женя подошел ближе.

— Не он, — вырвалось из его груди.

Алена облегченно выдохнула, накрыла руку и поспешила вывести друга из морга. Женя податливо последовал за ней.

И он почувствовал мгновенное облегчение, затем его накрыло чувство вины и снова наступило отчаяние. Теперь он зверь, еще хуже, чем был, ведь теперь он радуется, что на месте этого человека не его друг. «Что же со мной происходит? — думал он. — Неужели я сейчас чувствую благодарность к нему за эту ошибку? Почему же смерть другого человека не ужасает меня больше, чем ужасала возможная смерть друга?». Его стеклянный потерянный взгляд напугал Алену. Она дотронулась до его плеча, протягивая чашку чая. Он вздрогнул и удивился, потому что совсем не понял, когда они успели подняться наверх, в ее кабинет.

— Я в порядке, — пробормотал он, отпил из чашки и поставил ее на стол.

«Как же человечество найдет в себе силы идти путем благодетели без веры, если вся ее животная природа настроена бороться за выживание? Пусть альтруизм и вшит программой в мозг, но только до определенной степени: если человек может спасти жизнь другого, то он спасет ее. Но если жизнь другого должна быть спасена ценой его собственной жизни, он выберет свою жизнь. Как же человечество найдет в себе силы?».

— Спасибо, Алена. Пиши, если кого-то ещё привезут.

Она кивнула головой и сочувственно посмотрела в след уходящему другу.

Там, в больнице, на нулевом этаже, совсем не было воздуха. И только выйдя на улицу он понял, как ему не хватало чистоты природы. В городе даже свежий воздух способен вернуть здравомыслие. Природы, от которой человек так долго он ограждался, ему теперь не хватало. Он пошел вдоль проспекта. То со стороны больницы пахнёт свежестью скошенной травы, то резко ударит в нос едкий запах жженого бензина от проезжающей машины.

Страхов решил приехать к профессору. В субботний день у него было только две пары, и Страхову было жизненно необходимо поговорить с ним и рассказать ему то, что он до сих пор скрывал.

Вадим Юрьевич, как всегда измеряя шагом длину аудитории, читал лекцию. Дверь в аудиторию была открыта, и Женя решил не заходить, а присесть на скамейку так, чтобы слышать слова профессора.

— Существует множество афоризмов о смерти, — громко и размеренно говорил Вадим Юрьевич, шаркая ногами по паркету, — но эта нравится мне своей локаничностью. Смерть придает жизни смысл. В чем смысл жизни? Я часто вижу посты и слова людей о том, что самое главное в жизни. Варианты вам тоже известны, я думаю: карьера, профессионализм, семья и дети, ум, красота, талант, уверенность, любовь и так далее. И вот мой вопрос: как это измеряется? Карьера: если я руковожу крутым проектом, зарабатываю много, пишут в Форбс, но сотрудники постоянно увольняются, все идёт тяжело, бывают на дни, а ад, тогда это успех в карьере? Профессионализм: если я режиссёр, великий, почти легенда, но картины слишком сложны для широкой аудитории и знают обо мне только несколько тысяч людей, тогда это успех в профессии? Семья и дети? Даже комментировать не буду. Если поставить смыслом своей жизни ребёнка, то после шести месяцев можно поехать в дурдом: от каждой болезни ребёнка сердце матери понемногу умирает. Интеллект: а как его измерить? Если я знаю всю литературу от корки до корки, но 2+2 сложить не могу, я умен? А если я знаю в идеале высшую математику, но пишу с ошибками? А если я знаю все, но по чуть-чуть, это ум?

И так с каждым пунктом. Memento mori. Все материальное тленно. Абстрактные понятия слишком субъективны, и не всегда есть жизненные силы доказать самому себе, что эта абстракция у тебя есть, и ты в ней успешен. В чем же смысл жизни?

Вадим Юрьевич остановился и, выдержав долгую паузу, продолжил:

— Ответа у меня нет, конечно. Есть мнение. Во всём этом и одновременно ни в чем из этого. Колесо баланса должно быть колесом. Но нужно иметь что-то, что соединяет нас с вечностью. Это что-то только между вами и вечностью. Оно не на показ, не для постов, только для вас и вечности. И тогда, чтобы вы ни потеряли из материального мира, мир вечности будет давать вам силы для жизни.

Страхов обмер. Вадим Юрьевич некоторое время еще что-то рассказывал студентам и кое-что у них спрашивал, но Женя уже не понимал, что именно. Он не мог понять ни слова, хотя все еще хорошо слышал. Наконец, он решил зайти в аудиторию, надеясь скорее поговорить с профессором.

Когда Вадим Юрьевич увидел белое лицо своего молодого друга, распустил студентов. Страхов, коротким кивком головы поприветствовав профессора, прошелся по периметру кабинета и встал около профессорского стола. Он повернулся к окну, спрятав свои глаза от профессора и наблюдая за игрой воробьев, вьющих свой дом на тонкой надломленной ветке высокого дерева, растущего около здания университета, сказал:

— Есть кое-что, что я вам не рассказывал. Об этом знает только Наташа. Если вам не трудно выслушать меня и сказать мне честно, что вы обо мне думаете, я буду говорить.

— Говори, — приказал профессор, усевшись в кресло и смотря на скругленную спину Страхова.

Страхов встал дальше от профессора и начал рассказ о том, что произошло, когда Страхову и Измайлову было по семнадцать лет. Подходило время выбирать университет и готовится к выпускным экзаменам. Евгений стал много заниматься и мало бывать в компании друзей. А Владимир, скучая по другу и отлынивая от учёбы, обрёл другое увлекательное занятие. Когда Евгений узнал о новом увлечении друга, слов, чтобы отговорить или убедить его в ошибочности выбора, не нашлось. И не искалось. Он стал наблюдать, как день за днем реакции у друга становились всё медленнее, материал рубашек — плотнее и длиннее, а круги под глазами — ярче и больше. Он продолжал учить заданный материал, а Владимир продолжал общение в тесной компании.

В тот год местная полиция получила строгое распоряжение по поимке наркоторговцев. Проведя нехитрое расследование, они выяснили, что среди употребляющих большое количество учащихся старших школ, и было решено проверить каждое учебное учреждение.

И вот 17 апреля, когда старшие классы писали контрольные срезы, а младшие уже сидели в мягких домашних креслах, раздался громкий, гулкий лай и послышалось низкие мужские голоса. Евгений и Владимир переглянулись и заметили во взгляде друг друга то, что ещё не видели раньше: глаза Евгения воодушевлённо мерцали, а глаза Владимира тонули в мутном омуте страха.

Заметив это, Евгений вопросительно поднял бровь и пристально посмотрел на друга. В ответ друг открыл рюкзак и показал край прозрачного полиэтиленового пакета, полного белого порошка. Сердце его закалотилось, и как только все отвлеклись на входящего в кабинет полицейского, он выхватил пакет из рук друга и сунул его в рюкзак отошедшего одноклассника, сидящего впереди них. Этого мальчика звали Григорий Тихонов. Это был невысокий, угловатый смуглый юноша, с острым подбородком, большими наивными глазами и странным взглядом. Он стеснялся всякого обращения в свою сторону, часто бывал один и всегда читал непопулярные книги. В младших классах он был объектом насмешек, но с возрастом отношения с одноклассниками сгладились, и он стал считаться чудным, но надежным другом.

Когда из его рюкзака мужчина в синей форме вытащил пакет с белой пылью, его глаза округлились, в висках застучало, на лбу выступили капли пота, а ладони стали влажными и холодными, все это было считано представителем власти, как явные признаки вины, и его увели на много часов в учительскую, а затем в увезли в отделение милиции, откуда (как узнали позже) его забрали разъяренные родители. Они были известными и цитируемыми учеными, мать — психологом, а отец был доктором медицинских наук. Говорят, что они не поверили сыну, утверждавшему свою невиновность, и назначили собственный тест на следующее утро. Судьба распорядилась по-другому — прохожие нашли его лежащим на асфальте с разбитой головой. Ночью он спрыгнул с крыши.

Измайлов попросил Страхова не говорить никому, что наркотики принадлежали ему. Однако в тот же миг, когда Женя узнал о том, что произошло с Гришей, пошёл в милицию, нашел следователей, которые приходили в школу и сказал, что это он подбросил пакет в рюкзак Тихонова. Следователь был лично знаком с отчимом Жени и только сделал вид, что принял заявление юноши, на самом же деле ничего никому не сообщил, чтобы не очернять хорошего человека, каким он считал Виталия Страхова, поступкам его пасынка. Женя рассказал, у кого Вова брал наркотики, и следователю этого было достаточно, чтобы отпустить юношу без дальнейшего преследования.

Закончив рассказ Страхов замер, инстинктивно ожидая сурового наказания. Профессор подошел к нему и, ни говоря ни слова, похлопал по плечу.

— Это ужасный поступок, который я совершил, означает, что я стал ужасным человеком. Но больше всего меня терзает не это. Получается, я родился, чтобы стать причиной чьей-то смерти.

— Ты напуган и гоним чувством вины. Ты ищешь такую идеологию, где было бы написано, что делать в каждой ситуации, чтобы все сделать правильно. Ты перепутал, этот путь не ведет к Богу.

— Я не думаю, что я вообще его ищу.

— Тогда зачем бы ты сидел тут со мной?

— Просто я хочу больше не допускать этих поступков.

— Зачем?

— Чтобы… Чтобы … Да, может быть и Бога.

— Только ты делаешь это в невежестве. Первородный грех. Почему Ева съела яблоко? Потому что человеческая натура такая: мы не можем соответствовать идеальному представлению о себе. Не можем всегда делать добро, потому что не обладаем всей информацией, не видим прошлое и будущее, чтобы мало-мальски спрогнозировать последствия каждого своего слова. А ты пытаешься не просто оправдаться перед Богом, ты пытаешься им стать. Найти книжечку, которая тебя им сделает и жить правильно, по этой книжечке. Ты и адвокат, потому там есть такая книжечка. Но скажи мне, исчерпывает ли она все ситуации? Нет ли в ней подводных камней? Нельзя ли истолковать её двояко?

Страхов упорно молчал.

— Нельзя идти к Богу из страха, нельзя заниматься чистотой своей души в страхе перед наказанием. Смирись с тем, что ты уже сделал, смирись с тем, что всегда идеальным ты не сможешь быть, смирись с тем, что ты не Бог. Бог есть любовь. Так и наполняй своё сердце любовью. Ищи баланс. Там, где тяжело будет видеть истину сердцем, тебе подскажет ум, а где и ум не сможет — сможет тело, а где тело не сможет — сможет сердце. Тебе сложно, потому что ты пытаешься найти легкий путь. Сделай свою жизнь проще — иди трудным.

Женя поехал туда, где не был ни одного раза в жизни: он отправился на могилу Гриши Тихонова. Кладбище находилось на окраине города по дороге в соседний поселок. За кладбищем начинался немой неприступный темный лес. Небольшой участок земли на пригорке был огорожен крохотным деревянным заборчиком на полметра. Аккуратно прибранные могилки были выстроены ровными рядками. Страхов шел по узкой тропинке мимо чугунных оградок, читая надписи на памятниках и невольно разглядывая стоящие повсюду алые гвоздики и розы. Он чувствовал, что время не просто остановилось, но даже перестало существовать, оно потеряло свою власть здесь, на кладбище. В центре он нашел нужную ему могилу с мраморным памятником и портретом юного смеющегося Гриши. Страхов присел около могилы, положил цветы, смахнул пыль с позолоченных букв, выбитых на памятнике, и осмотрелся. Вокруг не было ни одной души. Ему хотелось извиниться, но, когда он собирался попросить прощения, произнеслись другие слова.

— Есть миг, когда все суждения и учения о Боге и мире, несмотря на их противоположность и противоречивость, становятся единой правдой, и в этот миг я вижу Его присутствие повсюду. Я ощущаю это телом, сердцем и умом. В этот момент нет прошлого и будущего, нет страхов и гнева, только бесконечная любовь и благоговение. После такого столкновения с этим, ты уже не сможешь по-настоящему его отрицать, только сомневаться до следующего столкновения с Ним. Ум не устанет искать ответы на вопросы, но «высшее проявление разума — признать бесконечное множество вещей, его превосходящих». В любой момент своей жизни я буду помнить, что Бог со мной, даже если я не с ним. Это опора на пути моего долга как сына, брата, мужа, друга, члена общества.

Страхов поднялся, вытер глаза и, окинув беглым взглядом пустое молчаливое кладбище, вернулся в машину.

Глава 15. Предложение

Олег нарочно сгорбился и отвернулся, чтобы быть как можно менее восприимчивым к тому, что ему предстоит выслушать. Лена билась в истерике.

— Ты сказал мне, что хочешь начать серьезные отношения со мной. А сам поехал на ужин к своей бывшей? — кричала она, размахивая руками перед ним.

— Это ничего не значит, — сухо ответил Волков, — И ты не можешь со мной разговаривать в таком тоне.

— Я могу, — властно заявила Лена, — Я уже избавилась от одного угнетателя и за вторым не пойду.

Волков повернулся лицом к Лене и, задрав подбородок, холодно сказал:

— Я тебя ни к чему не принуждаю. Если ты не хочешь больше меня видеть, ты можешь так мне и сказать.

Лена бросила на него испуганный взгляд и быстро проговорила:

— Я не говорила, что не хочу тебя видеть. Я только сказала, что ты повел себя недостойно.

— Ты преувеличиваешь, — мягко произнес Волков, прижимая к себе Лену и поглаживая ее по голове, — Тебе повсюду мерещатся предатели, но я — не твой Рома. Я своё слово держу, — закончил он, гордый своим красноречием.

Лена обмякла в ее объятиях и, тихо всхлипнув, прошептала:

— Прости. Кажется, я и правда придумала себе проблему.

— Так и есть, — кивнул Олег, продолжая гладить ее гладкие шелковые волосы.

Внезапно его глаза загорелись диким пламенем, а в голову пришла удивительной простоты и изобретательности идея, захватившая его мысли.

— Я предлагаю тебе выйти за меня замуж, — отстранив от себя Лену, с жаром произнес он и торжественно поглядел на нее.

Она оторопела и в недоумении захлопала своими сапфировыми глазами.

— Мы вместе уедем в Москву, ты продолжишь карьеру модели, а я соглашусь на должность СЕО в «Индустрии», — восторженно проговорил он, представляя, какое блестящее будущее их ждет.

У Лены перехватило дыхание, а сердце заколотилось с такой скоростью, что она почти упала в обморок. Она сделала несколько глубоких вдохов и медленных выдохов и заплакала от радости.

— Я согласна, — сквозь слезы произнесла она и, жадно поцеловав Олега в губы, спросила, — Когда сыграем свадьбу?

— Когда хочешь? — улыбнулся он, оголив свои белоснежные зубы.

— Хочу летом, — с придыханием проговорила Лена.

— А гости приедут в Москву ради такого события, — уверенно заключил Волков и снова прижал к себе Лену.

В тот же вечер Лена рассказала радостную новость своим подругам. Как бы Наташа ни хотела снова броситься объяснять Лене, что этот мужчина ей не пара, что всё это плохо закончится, что в конце концов этот брак принесет только страдания, они не сказала ни слова, а только поздравила подругу с помолвкой. Лена светилась от счастья, она чувствовала, что вернулась к прежней жизни, где всё ей было знакомо и понятно, и от этого чувства ей становилось спокойно и радостно на душе.

Олег устроил большую вечеринку, напился в хлам и весь вечер обнимался с какой-то танцовщицей из клуба на диване. Утром приехал к Лене с огромным букетом алых роз и обручальным кольцом с изумрудным камнем фацетной огранки.

Глава 16. Благоговение

Как только Страхов проехал по мосту через Днепр, раздался телефонный звонок.

— Привет, Сереж, — сказал Страхов, проезжая мимо отлитого в бронзе Кутузова.

— Женя, — заговорил гнусавый мужской голос, — твоя машина нашлась в Вязьме, в Алексеевском. Стоит около разваленного дома. Мне тебя ждать или самому зайти?

— Ты уже сказал Никитину об этом?

— Нет, но ты поторопись. Я не смогу долго это скрывать. Она же в розыске.

— Не говори пока. Я уже еду, — сказал он и, поблагодарив старого знакомого, положил трубку.

Лицо Страхова густо налилось лиловой кровью, он прыгнул в машину и бешено помчался по федеральной магистрали. Автомобиль его поминутно с надрывом и какой-то угрозой ревел на бегу. Через два с половиной часа Страхов уже был в Вязьме, въезжал по узкой разбитой дороге мимо стареньких жилых домов, имеющихся дачами. Он подъехал к полуразваленному, разброшенному дому с покосившейся крышей, заросшей мхом. Вышел из машины, огляделся и, убедившись, что никто не обращает на него внимания, зашел внутрь. Все окна в доме занавешены рассыпающимися лоскутами старой ткани, было темно, сыро, пахло плесенью, от недавно потушенных сигарет стояли клубы белого табачного дыма. Страхов прошел через кухню в комнату и увидел две лежащие на матрасах фигуры. Одна фигура подскочила к нему и хотела ударить, но ее движения были так слабы и замедленны, что он без труда увернулся и схватил нападающего за руку. Этой фигурой оказался однокурсник Вовы, Филипп Андросов, которого Страхов не видел больше шести лет.

— Женя, ты что ли? — прохрипел Филипп.

— Я, — отозвался Страхов и усадил еле стоящего на ногах парня на стул.

Женя медленно подошел ко второй, никак не реагирующей на него фигуре. Она лежала спиной к входу, лицом к стене, накрытая потасканной зимней курткой. Страхов приподнял куртку и, перевернув мягкое податливое тело, вздрогнул. Это был Вова. Он быстро схватил его запястье, нащупал пульс, приложил ухо к грудной клетке, и, включив на телефоне фонарь, проверил реакцию зрачков на свет.

— Он это… — начал Филипп, испуганно наблюдая за действиями Страхова. — три дня уже в себя не приходит. Я ему говорил, что так много нельзя их глотать, но он не послушал.

— Выходи, садись в машину, бери листок и точно пиши всё, что вы принимали эти пять дней.

Филипп послушно выполнил приказ. Страхов на руках отнес истощенное тело друга в машину, уложил на заднее сидение и отправился в местную больницу.

— Мы дом подожгли, — тихо и трусливо произнес Филипп, одновременно желая, чтобы Страхов услышал и не услышал этого.

Евгений услышал, но промолчал. Ему все уже было понятно, известно, даже казалось, что иначе и быть не могло.

— Мы просто хотели проверить получиться ли интересный сюжет для фильма, — продолжал оправдываться Филипп, — Я не помню, сколько дней мы до этого пили. Но я не поджигал, это всё Вова придумал и сделал. Оно так быстро вспыхнуло. Мы не ожидали и спрятались тут. Тут раньше дом моей бабушки был. Но она давно там не живет.

Он еще долго и несвязанно говорил, не понимая половины собственных слов. Когда они подъехали к зданию городской больницы, Женя забрал листок с названием таблеток и дозировкой, выбежал из машины, залетел в приемное отделение и вышел оттуда уже с тремя врачами реанимации и каталкой. Вову забрали в палату, прокапали и через час вернули обратно, чтобы отвезли в Смоленск.

— Возьмите документы, мы в реанимацию областной больницы позвоним. Там лучше специалисты справятся с таким состоянием, — сказал дежурный врач, передавая листы Страхову.

За полтора часа он домчался до Смоленска и по ночному городу за десять минут приехал на проспекте Гагарина около областной больницы, где его уже ждала реанимационная бригада с носилками. Вову переложили на носилки и увезли. Врач, посмотревший на Филиппа, велел забрать в отделение и его. Страхова отправили домой, пообещав позвонить, как только больной придет в себя.

У дома его встретил Олег, только что имевший приятный разговор с Леной. Увидев мрачное лицо Страхова, он оживился, сбежал с лестницы, привычным движением взъерошил волосы и поспешил к другу.

— Снова здорова! — лихо ударив по плечу, пробасил он, — Куда это ты собрался?

— К профессору, — холодно ответил Страхов.

Олег недовольно цокнул и покачал головой:

— Нет, Жень, мы туда не поедем, — проворковал Волков и, взяв друга под руку, повел его в вызванное им ранее такси, — Я собирался в гости к старой знакомой, поедешь со мной, — скомандовал он, заталкивая Женю в машину, — Рассказывай.

Страхов, растоптанный пониманием того, что из-за его друга снова пострадали люди, не мог сопротивляться напору и силе Волкова и смиренно сел в такси.

— Я нашел Вову, — с трудом произнес Страхов и в подробностях рассказал Олегу всё, что произошло за последние пять дней.

— Ты ничего никому не должен, — с жаром проговорил Волков, когда Страхов закончил, свою речь — Ты должен быть у себя на первом месте, сначала ты — потом другие. Но в твоем решении искать наркомана я тебя тоже не поддерживаю. Зачем ты вообще тратил на него свои силы?

Страхов, утомленный этим вопросом, сердито проворчал:

— Он ведь не чужой мне человек. Я не могу отвернуться от него, даже его действия оставляют желать лучшего.

Они приехали по широкому опустевшему проспекту, ярко освещенному бледным пронзительным светом фонарей, повернули на Кирова и остановились около высокого частного дома. В дверях их встретила жеманная женщина сорока лет, в черном кружевном кимоно, одетом поверх облегающих черных майки и лосин. Каштановые волосы были уложены в высокую пышную шишку, а на губах лежала матовая помада винного цвета.

В гостях у этой миловидной немолодой дамы было еще несколько человек, все дорого одетые и дорого пахнущие. Олег по-хозяйки зашел в дом и с порога представил гостя. Нахальное и развязное поведение ничуть не смутило присутствующих и саму хозяйку. Она неестественно широко и сладко улыбнулась и попросила пройти на кухню, где готовы были подавать поздний ужин.

— Даже если бы все точно знали, что Бог есть, что христианский Бог существует, что после смерти все грешники отправятся ад, двойственная природа человека бы при этом не изменилась, то в поведении людей ничего бы не изменилось, — уверенно проговорила гостья в жемчужном ожерелье, проглотив лист руколы.

— Почему? — удивилась хозяйка и положила себе в рот жирную креветку.

— Истинно верующие и без доказательств любят Бога и соблюдают его заповеди. Те, кто не верит, подвержены влиянию ложного эго, а ложное эго даже божественному проявлению не позволит себя затмить, и такие люди будут продолжать наслаждаться жизнью и совершать грехи, прикрываясь самыми разнообразными софизмами. Еще одна часть религиозных фанатиков будет желать скорейшей встречи с Богом и пытаться всячески оборвать свою жизнь. Получается, что доказательство существования Бога кардинально не изменит ничего в жизни людей, напротив, даже ухудшит. Смысл жизни на Земле и состоит в том, чтобы пройти свой путь в облике человека, наделенного двойственной природой.

— А вы не думаете, что точное знание о Боге, лишило бы людей свободы выбора? — вмешался длинноносый мужчина с орлиным взглядом.

— Нет, я так не думаю, — деловито надув губы, произнесла жемчужная женщина и добавила, — Преступники совершают преступления, точно зная, что их ждет тюрьма или казнь.

Страхов злобно ухмыльнулся: раньше никто не говорил о Боге, а теперь, куда ни зайди, везде ведутся беседы на экспертном уровне о трансцендентных материях.

— Вот вы заладили! — нервно вскричал Волков, раздраженный темой разговора, — Что вы привязался к этой идее? Человеку обязательно нужно во что-нибудь верить, тут я не спорю. Но ты можешь верить в себя, в науку, в психологию. Зачем верить в чудо?

— Верить в Бога и верить в чудо — две разные вещи, — тихо проговорил Страхов.

Волков бросил гневный взгляд на друга.

— Всем понятно, что вера в существование Бога нужна только, чтобы не бояться смерти, — сверкая глазами, вопил Волков, — Это человеческий эгоизм не может смириться с тем, что он когда-то может просто перестать существовать. А учение Христа существует только для тех, кого недолюбили в детстве. Все помешались на этой безусловной любви, которую никто не земле дать неможет.

— Откуда тогда в человеке желание безусловной любви, если никто из людей не может её дать? — воскликнула жемчужная женщина и и вскочила со своего места, случайно уронив на пол столовые приборы.

Хозяйка с удовольствием наблюдала разгоревшийся спор, она с ликованием откупорила новый напиток и, разделив его между гостями, присела в углу комнаты, чтобы одним взглядом охватить всех участников разговора.

— Инстинкт, — холодно и злобно ответил Волков.

— Тогда Бог точно есть, потому что в инстинктах только то, что можно пощупать или отследить, — вмешался мужчина уже другой мужчина, постарше, — Ещё хуже, если это воспоминание. Как с едой: мы не хотим пирожное, пока не попробовали, а когда попробовали, то всегда хотим. Получается, мы уже знаем что такое безусловная любовь, и тогда Бог тоже есть. А что касается смерти, то ее бояться все. Это инстинкт. Атеисты тоже её бояться. Тогда наша вера в то, что нам поможет Бог, и их вера в то, что они сами могут всё контролировать, — одинаково прекрасные сказки. Но страх смерти и постоянное ощущение небезопасности может довести человека до психбольницы. А этого никто не хочет: ни верующие, ни атеисты.

Олег недовольно фыркнул и его покоробило от слов старика.

— Удивительно, но только верующие всё стараются кого-то в чём-то убедить. Атеисты ничего никому не доказывают, — в сторону сказал и снова обратился к гостям, — Но нельзя жить и опираться на мифическое существо и его представления о мире. Нужно опираться на рассудок.

— Рассудок может быть очень эгоистичен, — заметил Страхов.

— Мы все эгоисты. А как иначе? — взмахнув руками, завопил Волков, — Послушай, мы же делаем все только для себя — это инстинкт. То, что заложено природой, нельзя отвергать. Я же не призываю палить дома своих бабушек, если нужны деньги, я наоборот, говорю, что такого следует избегать. Если бы все были разумны, то есть опирались со всех своих решениях на здравый смысл, будучи эгоистами, но разумными, человечество давно бы уже совершило большой прогресс во всех сферах.

Страхову стало не по себе от того, какой непомерной гордыней вдруг оказалось заполнено пространство. Прежде его взгляды на жизнь были идентичны взглядам Волкова. Теперь он окончательно убедился в том, что не видит мир таким, каким его видит Олег.

— Дело в том, что теория разумного эгоизма очень опасна, — медленно проговорил пожилой мужчина, — Наш ум очень подвержен иллюзиям. Их провоцируют бесконечные травмы, которых мы наполучали в детстве и продолжаем получать. И если сверху на травмированный ум дать установку "ты для себя должен быть на первом месте", то у человека может вообще свистануть фляга. Если он в треугольнике Карпмана, если он в травме, если он не в ресурсе (и этот ряд можно продолжать сколь угодно долго), то он не будет адекватно ставить себя на первое место, это будет тирания помноженная на истерию. В этот момент в человеке чёрная дыра, и всё, что туда вкидывается, просто уходит в никуда. Да и нет ничего общего между любовью к себе и эгоизмом. Это две разные дороги, они вообще не пересекаются. Только вера держит ум человека в спокойствии, в уверенности в завтрашнем дне, она его моральный компас. Мораль и этика, на которую уповают атеисты и ты, может в любой момент изменить человеку, и все его представления в одно мгновение окажутся ложными. Именно мысли о вере наполняют людей духовной красотой, делает их живыми, настоящими. Те, у кого совсем отсутствует связь с Богом, становятся "мёртвыми". Вообще, человек без Веры имеет два пути — безнравственное существование или безумие, смерть. Такие люди вступают в схватку с реальностью, но всегда проигрывают, потому что у них нет сил (ни физических, ни душевных), чтобы противостоять трудностям, с которыми они сталкиваются, у них нет никакой опоры, никакой связи ни с чем. Они не могут справиться с материальными проявлениями этого мира. Как писал Толстой в своих дневниках после смерти своего сына, только вера даёт человеку связь с вечным, она даёт ему смысл жизни и высшую цель. Ты сказал, что веру придумал человек из-за страха смерти, вера нужна человеку, чтобы жить, а чтобы умереть вера не нужна.

Страхов провел в компании Олега час и под предлогом неотложных дел уехал домой. Он зашел в квартиру и прошел в спальню, чтобы проверил Наташу. Она лежала навзничь на кровати, разметав по подушке свои длинные каштановые волосы, и крепко спала. Ее высокая грудь, накрытая пуховым одеялом, плавно поднималась и опускалась. Страхов прикоснулся теплыми губами с холодному лбу невесты, поставил купленные для нее цветы в вазу и, договорившись со Скородумовым об утренней терапии, лег спать на диване в зале, чтобы не разбудить Наташу.

Глава 17. Прощание

Женя проснулся от пения птиц за окном, поводил спутанною головою по обе стороны — Наташи уже не было дома, а у вазы с мраморными розами стояла, свернутая в треугольник, надпись, выполненную ровным почерком, украшенным завитками, «спасибо за цветы». Он с трудом поднялся с постели, шаркая ногами, дошел до кухни, где приготовил себе чашку крепкого черного чая, умылся и позвонил Скородумову.

— Может, попробуем регрессию? — спросил психотерапевт, цепляя на широкий круглый сальный нос очки в черной пластиковой оправе.

Страхов смутился и нахмурил брови.

— Вы шутите?

— Отнюдь, — возразил Скородумов.

— Может, лучше гипноз? — насмешливым тоном предложил Страхов.

— Евгений, я психотерапевт, а не волшебник. Вы ходите ко мне, чтобы решить внутренние конфликты. Уход вашего отца — это травма. Так давайте будем рассматривать этот случай как и все остальные. Но я согласен попробовать с вами другую технику. Пишите на листах цифры от ноля до четырех. Это будут года вашей жизни. Раскладывайте их на полу.

Страхов запер дверь и послушно сделал то, что от него требовалось.

— Теперь внимательно меня слушайте, — приказал Скородумов, — Сделайте глубокий вдох и медленный выдох. Снова вдох и выдох. Я сосчитаю от трех до одного хлопну в ладоши и вы окажитесь в первом году своей жизни. 3,2,1 — раздался звонкий хлопок, — Вы там. Что ты чувствуешь?

— Радость, — ответил он.

— Вдох и на выдохе переступай на следующий листок, — глубоким, вводящим в транс голосом проговорил он, — Я сосчитаю от трех до одного, хлопну в ладоши, и вы окажитесь во втором году своей жизни.

Так Страхов прошел до своих четырех лет

— Посмотри, как ты выглядишь? — попросил Скородумов.

— Я в каком-то комбинезоне, — мутно различая картинку, ответил он.

— Где ты?

— Дома, — отчетливо произнес Страхов, — это наша квартира с родителями.

— Ты один или с кем-то?

Когда прозвучал вопрос, всё тело Страхова затряслось, и голос задрожал. Он уже не успевал анализировать происходящее: он видел то, что так давно хотел увидеть.

— Я с отцом, — трепеща, прошептал Страхов, и его щеки и лоб запылали.

— Что вы чувствуете?

— Страх, — дрожащим голосом проговорил он.

— Что происходит такого, что вызывает у вас страх?

— Он меня бросает, — сдавленным от подступающих слез, сказал Страхов, — Он уходит. Мне кажется, что ему тоже страшно.

— Он что-то говорит вам? — поинтересовался Скородумов.

Страхов коротко кивнул.

— Вы можете это услышать? — уточнил психотерапевт, скрыть радость от удачно разворачивающейся сессии.

— Могу, — уверенно произнес он.

Страхов видел отца, огромного и грозного, ощущал на себе прямой тяжелый взгляд его черных миндалевидных глаз. Отец долго ходил по комнате из стороны в сторону, затем содрогнулся, остановился, присел около крохотного сына, взял его маленькие пухлые ручки и начал говорить. Жене казалось, что он читает по губам то, что произносит отец, и понимает каждое слово.

— Сынок, — мягким шепотом говорил он, — ты самое лучшее, что у меня есть. Как бы я хотел провести с тобой всю свою жизнь. Но я болен. Я надеюсь, что ты это от меня не унаследуешь. Не хочу, чтобы вы с мамой смотрели на меня больного и беспомощного. К счастью, сейчас война. Я поеду туда. Все лучше, чем лежать, как овощ. Да… Не получилось напутствия. Одно оправдание. — с этими словами он потрепал сына по голове, поцеловал в крохотный теплый лобик и, оставив на прикроватной тумбочке какой-то конверт, ушел.

Видение исчезло, Страхов открыл глаза, сошел с листа, прервав терапию, и поспешил в дом матери. Скородумова он уверил в том, что терапия продолжится, когда он подтвердит или опровергнет увиденное, и тот, скрепя сердце, отпустил непослушного клиента.

Страхов в полминуты оказался на пороге квартиры Валентины Валерьевны. Ошеломленная и взволнованная внезапным приездом сына она проводила его на кухню и поставила железный чайник на плиту.

— Мама, — решительно начал Страхов, пытливо глядя на мать, — скажи мне, что ты помнишь о дне, когда папа уехал?

Она обомлела, затем встрепенулась, и мелкая дрожь стала бить по ее полным бедрам. Скрывая нервное содрогание, она опустилась на стул, положила на колени объемный кусок ткани и принялась вязать.

— Ничего не помню, — рассеянно прошептала она, пряча глаза от сына, и насторожилась.

Страхов встал, забрал из рук матери вязание и, присев перед ней, проговорил, смягчившись:

— Мама, ты пятнадцать лет назад мне могла так ответить, и я принял бы этот ответ. Но сейчас скажи правду, пожалуйста. Это очень для меня важно.

Валентина Валерьевна хотела было нарочно рассердиться и пригрозить сыну, но она, как ни старалась, не могла найти в себе сил на игру. Твердый и страшный взгляд сына напугал ее.

— Он сказал, что уезжает на войну, — храбрясь, сказала она и добавила, пытаясь сохранить невозмутимость, — И я тебе это говорила.

— Он ничего мне не оставил?

Раздался пронзительный свист чайника, оповещающий о том, что вода закипела. Валентина Валерьевна бросилась его выключать, но Страхов одной рукой остановил её, а другой отключил газ и снова впился взглядом в мать. Она посмотрела на него глазами, полными слез, но не найдя в глазах сына жалости к себе, охваченная отчаянием, встала, ушла в другую комнату и вернулась оттуда с коробкой, где хранились документы разного рода.

— Вот, — робко произнесла она, протягивая конверт, — он оставил тебе это письмо.

— Мама! — крикнул в исступлении Женя.

Им овладело тревожное и в то же время трепетное чувство. Он старался замедлить реакции и не выхватывать из рук матери письмо, но сознание его так помутнилось, что он точно не понял, как именно он забрал конверт. Помнил только, как развернул его, надеясь, увидеть написанные синей пастой кривым почерком строки, но нашел только выписку из старого банка с номером счета, открытым на его имя.

— Он, видимо, оставил нам деньги, — со вздохом слепого разочарования произнес Женя.

Валентина Валерьевна почувствовала немедленное облегчение и прилив сил: чувство вины отступило от горла, и она надменно спросила, теша свое уязвленное эго:

— И сколько?

— Узнаю, когда схожу в банк, — пробасил он и тут же исправился.

Валентина Валерьевна не успела объясниться, даже двух слов сказать в свое оправдание. А раз так все сложилось, то и необходимость оправдываться отпала. Вскоре она уже и думать забыла о том проступке перед сыном.

В банке девочка в синем шифоновом шарфе проводила его к нужной стойке и попросила некоторое время подождать.

— Евгений Витальевич, приносим извинения за долгое ожидание, — сладким голоском пропела она, — На вашем счету шесть с половиной миллионов. Желаете перевести на свой основной счет?

Страхов оцепенел от ужаса, охватившего все его существо.

— Что? — рассеянно переспросил он и, когда осознал суть вопроса, задумчиво протянул, — А. Нет. Пусть лежат там. Вы можете сказать, как давно они там лежат и почему я раньше ничего об этом не слышал?

— Вы в нашем банке не обслуживаетесь, видимо поэтому вам не поступала информация, — оправдывалась девушка, — А вы ничего об этом счете не знали? Они лежат с 94 года.

— А кто их туда положил? — затаив дыхание, спросил Страхов.

— Этого я сказать не могу, — с сожалением ответила она, — Могу послать запрос в головной офис. Нужно?

— Нет.

Он уже понял, что деньги были переведены государством для родителей Амира, ведь он и мама никогда не состояли в законном браке, а родители, видимо, по просьбе сына положили их на счет Жени. Путаница с отчеством и фамилией поспособствовала тому, что счет надолго затерялся, и, если бы не выписка, Женя о нем так бы и не узнал. Оставалось только узнать, правда ли то, что он увидел про болезнь.

Когда Страхов вышел из банка, ему пришла смс-сообщение от врача, в котором говорилось, что Измайлов пришел в себя. Страхов прыгнул в машину и приехал в больницу. В дверях его встретил пожилой смуглый мужчина в белом халате, насупившийся и потупивший взгляд. Он кивнул и пожал руку пришедшему посетителю, показал рукой на стоявший металлический бак с синими бахилами и пошел по длинному гулкому коридору к лифту, поднялся на 3 этаж и дошел до одиночной палаты, в которой лежал Измайлов. Когда Страхов увидел друга, его бросило в холодный пот. Тот, кого он так долго искал, лежал на больничной койке, обставленный аппаратами, проткнутый иглами, с кислородной маской на лице. Он был бледен, очень худ и невзрачен. Большая голова с глубокими черными впадинами под глазами висела на высохшей длинной шее. Тонкая бледная кожа обтянула угловатые кости и как будто намертво к ним присохла. Измайлов был слаб и едва ли мог пошевелить хотя бы пальцем руки. Его синие стеклянные глаза медленно моргали, и усталый взгляд стал просвечивать душу.

Врач протянул Страхову амбулаторную карту и обреченно вынес вердикт:

— Такая интоксикация уничтожила почки. Нужна пересадка.

— Я дам свою, — тут же выпалил Страхов, не раздумывая.

Со стороны койки послышались возня, шорох и хриплое «нет». Врач вышел из палаты и запер за собой скрипящую дверь, оставив друзей на едине. Женя присел на край постели и положил свою руку на исхудавшую руку друга.

Вова с трудом выговаривал слова.

— Ты знаешь все?

Женя кивнул. Вова с усилием повернул голову в сторону окна, через которое в палату пробивали согревающие лучи яркого подходящего в зениту солнца.

— Закрыть? — спросил Женя.

Вова отрицательно замотал головой.

— Вова, — начал Страхов, — зачем ты это сделал?

Измайлов опустил глаза, указывая на кислородную маску. Страхов понял и отодвинул ее так, чтобы тот смог говорить.

— Я не знаю, Жень, — задумчиво отвечал Измайлов, — Я уже ничего не знаю. Я должен был быть лучшим режиссёром. Я рад, что все скоро закончится.

Он говорил медленно, в горле у него пересохло, и хотелось пить. Он рассеянно посмотрел по сторонам и заметил на тумбочке бутылку. Страхов понял и это, осторожно приподнял голову друга так, чтобы тот смог отпить воды.

— Все еще может наладиться, — стал уговаривать Женя.

— Нет, — отрезал Измайлов, — Все уже наладилось. Почки мне никто не даст, да и перспектива у меня не очень: суд, тюрьма, опять наркотики.

— Ты бредишь, ты не в себе, — возразил Страхов.

— Нет, — простонал Вова, — я первый раз в себе.

— Там на подоконнике лежит признание. Возьми, — прохрипел Измайлов и добавил, — Медсестра его написала, моя подпись стоит. Пусть того парня отпустят, он же твой клиент, — повторил он и, заметив, что Страхов молчит, сцепив зубы и гоняя желваки на щеках, сказал, растянув сухие бледные губы слабой безжизненной улыбке, — Чего молчишь-то? Я хоть чем-то смог тебе помочь.

У Страхова колотилось сердце, и его самого начало трясти. Он встал так, чтобы Вова не видел его красного лица и скопившихся в глазах слез.

— Прощай, Женька, — бойко проговорил Вова, и с этими словами на его губы легла тихая улыбка мирной грусти.

Страхов быстро вытер глаза, подошел к койке, крепко сжал руку друга и посмотрел в его синие глаза, сиявшие блеском боли и приближающейся свободы.

— Еще увидимся, — сдавленно прошептал он.

Страхов не мог сдвинуться с места, он смотрел, как сухие потрескавшиеся губы Измайлова с проступившей алой кровью на изломах еще несколько мгновений беззвучно шевелились.

Когда Вова уснул, Страхов вышел из палаты и спустился по лестнице на первый этаж. В дверях больницы его догнала медсестра с листом в руках. Страхов вспомнил, что не взял признание.

— Ваш друг, — протягивая листок, произнесла она негромко и не смогла продолжить.

По испуганно округленным глазам, прерывистому дыханию и сбитой интонации он понял, что она впервые сообщает кому-то о смерти. Он одобрительно покачал головой, окинул взглядом просторный холл, а затем стремительно вышел из больницы и шел до самого дома быстрым решительным шагом, ничего не слыша, кроме нарастающего звона в ушах, и ничего не чувствуя, кроме горящих щек. Он дошел до двери, открыл замок, рухнул на постеленный в прихожей ковер и залился слезами.

Страхов, рыдая, просидел около входной двери два часа кряду, затем, собравшись с силами, умылся и поехал к Никитину, чтобы отвезти признание Измайлова и взять с него постановление об освобождении из следственного изолятора для Ильинского. Он решил ничего еще не говорить Наташа до тех пор, пока он не сдаст анализы, не узнает результаты, и ему самому не будет ясно, что делать.

Никитин, был крайне недоволен обязанностью выходить на работу в законный выходной день, но понимание того, что сегодняшний день будет последним днем в истории расследования уже ненавистного ему дела, что он скоро избавится от необходимости видеться со Страховым, к которому, как он ни старался, ему так и не удалось изменить отношение, — понимание этого заставило его приехать в прокуратору. Он прибыл быстрее Страхова и еще несколько минут с нетерпением ждал его у входа.

Когда Страхов вышел из машины, Никитин набросился на него с расспросами и, не выслушав ответа, грубо выхватил из его рук признание Измайлова, жадно впиваясь в него глазами, прочитал от первого слова до последнего, убедился в том, что документ составлен правильно, и только тогда, облегченно вздохнув, обратил внимание на самого Страхова. Бедный Женя стоял с красными опухшими глазами, которые ему самому казались уже обычными на вид, бледным исхудавшим лицом, заросшим щетиной. Никитин понял, что Измайлов умер, и ему стало так совестно за свое поведение и мысли, так жалко своего однокурсника, что он расчувствовался и обнял Страхова, утешающе похлопывая его по спине. Женя, не ожидавший подобной реакции от Андрея, сначала насторожился, а потом, услышав тяжелое сопение и потягивание носом, крепко обнял его в ответ. Так они простояли несколько мгновений, пока мимо не начали проходить сотрудники полиции и в недоумении оглядываться.

Никитин тут же заполнил постановление об освобождении из следственного изолятора в связи с тем, что не подтвердилось подозрение в совершении преступления, сделал несколько звонков, чтобы к приезду адвоката парни подготовили необходимые документы, затем пожелал Страхову удачи и взял с него обещание позвонить, если понадобиться какая-либо помощь. Страхов поблагодарил и, спрятав постановление в портфель, вернулся в машину и отправился в сизо. Молодой парень, неделю назад поступивший на службу, недовольно покосился на Страхова, приехавшего в неположенный день, и не пустил его, а попросил некоторое время подождать, пока он узнает у начальства, что делать. Он взял постановление и рысцой бросился наверх, звеня ремнем, стучащим о пуговицу на рубашке. Спустя полчаса он вернулся и уже не один, а с Ильинским, держащим в руках маленькую спортивную сумку с вещами, и извинился перед адвокатом за недоверие. Антон, узнавший все обстоятельства дела от молодого и болтливого сотрудника, с благодарностью и сожалением посмотрел на Страхова и тихо сказал, подойдя к нему ближе:

— Спасибо большое. Мне жаль, что судьба свела нас при таких обстоятельствах.

— Мне не жаль, — сказал Страхов, добродушно улыбаясь и осматривая Антона с ног до головы.

Ильинский, переодетый в черную рубашку и джинсы, показался ему еще выше и тоще, чем он был на всех прочих встречах в следственном изоляторе.

— Вы не могли бы отвести меня в больницу, где бабушка лежит? — робко спросил Антон, пока Страхов водил по нему взглядом.

— Конечно, — кивнул Страхов, — Садись, — сказал он и открыл дверь переднего пассажирского сидения в машине.

Антон, перегнувшись в пояснице, сложился вдвое и кряхтя залез в автомобиль.

— Всё затекло за полторы недели, проведенные в камере, — пояснил он, когда увидел веселую улыбку своего адвоката, наблюдавшего за его маневрами.

Следственный изолятор стоял на той же улице, что и больница, и дорога не заняла много времени. Страхов сам от себя ожидал ненависти к этой больнице, в которой последнюю неделю он бывал чаще, чем дома, но вместо этого он ощутил странную необходимость зайти в нее вместе с Антоном. Так он и сделал, вновь прошел по коридору, увидел Маргариту Сергеевну, совсем исхудавшую, Никиту, сидящего около брата, двух мальчишек, Диму и Мишу, читающих друг другу сказки и понял, что какое-то трудное решение уже приняло его изменившееся сердце. Оставив Антона, он спустился к Алёне, чтобы попросить ее посодействовать в сдаче анализов на генетические болезни. Алена провела его к четырем врачам, те написали направление и тут же отправили на сдачу крови и пообещали позвонить, когда придут результаты.

Прошло три дня после того, как консилиум врачей рассмотрел МРТ головного мозга Страхова и подтвердил болезнь Паркенсона.

Страхов зашел в аудиторию, не дожидаясь окончания пары, тихо прошел мимо рядов на свободное место в конце зала и присел. Никто из студентов уже не обращал на него никакого внимания, так как его появление не было для неожиданностью или поводом для прекращения лекции. Вадим Юрьевич едва заметным движением руки поприветствовал Страхова и, пригладив редкие волосы за затылке, продолжил прервавшуюся речь:

— По ком звонит колокол — это слова не Хемегуэя, а Джона Донна. И завершая разговор об этой личности, нельзя не прочесть эти его знаменитые слова: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе. Каждый человек есть часть Материка, часть Суши. И если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего. Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе». На этом мы завершим, готовьтесь к семинару на следующей неделе.

— Вадим Юрьевич, я решил отдать все деньги на лечение тем, кто пострадал от пожара. Не знаю, как Наташа это воспримет.

Профессор с тяжелым сердцем оглядел Страхова с ног до головы и обнял его.

— Знаешь, всё, что я говорю здесь с этой трибуны, всё это просто слова, пустое сотрясание воздуха, вода в ступе, — виновато произнес профессор, и у него защемило в груди, — Но это всё, на что я способен. Когда человек выполняет свой долг, свои прямые обязанности, это не называется подвигом. Великий тот, кто выполняет сверх своих обязанностей.

Острая боль не дала ему закончить речь, он хотел еще многое сказать о том, как он гордится и восхищается силой духа и воли своего друга, сказать, что для него счастье знать такого человека и говорить с ним, но вместо этого он смог только сделать медленный вдох и плавно опуститься в кресло, держась левой рукой за грудь. Он посмотрел на Страхова, и Страхов все понял.

— Женя, что случилось? — взволнованно спросила Наташа, встретив его у порога квартиры.

— Была очень непростая неделя.

— Голодный? — обратилась Наташа к Жене и суетливо стала хлопотать по хозяйству.

— Наташа, сядь рядом, — попросил Женя, присев на диван и похлопав по нему рукой. Наташа, перепуганная и тревожная, села, куда попросил Страхов и замерла, не зная, чего ожидать. Страхов достал из кармана брюк сложенный в шесть раз лист и, перекручивая его в руках, стал рассказывать невесте о своей терапии, о мамином обмане, о папином прощальном подарке и своей болезни. Наташа слушала его и, не отводя глаз, смотрела, как он крутит лист. Каждое его слово забирало у нее по капле надежды на счастье, вынимая все, что дарило ей радость.

— Я решил оставить немного вам с сыном и оплатить лечение и операции всем, кто из-за Вовы лежит в тяжелом состоянии, — сказал Страхов и повернулся к невесте.

— Нет! — вскочив с дивана, завопила Наташа, — нет, нет, нет, нет, — повторила она, отбежав к окну, — Я на это не согласна. Ты хочешь поступить так же, как твой отец. Никого не спросив, решить, что нам будет лучше без тебя.

— Я буду с вами, пока смогу, — произнес Женя, пытаясь успокоить Наташу, — Сейчас нет никаких симптомов, — сказал Женя, подойдя в Наташе, — И я должен спросить еще кое-что, — добавил он, с болью в глазах посмотрев на живот, — ты точно хочешь оставить ребенка?

Наташины глаза загорелись яростью, зубы запрыгали, она замахнулась и дала Страхову звонкую пощечину. Он смиренно стерпел и приготовился к другой, но вместо этого Наташа издала страшный вопль, испепеливший душу Страхова, из глаз ее брызнули долго сдерживаемые слезы, и она босиком выбежала из квартиры, закрывая горящее лицо руками.

Страхов на несколько мгновений застыл в немом испуге, руки и ноги его стали ватными, и он не мог ими пошевелить. Он услышал, как хлопнула железная дверь подъезда, и вздрогнул. Тут же кровь побежала по телу, вызывая колющую боль, и вернула его к жизни. Страхов взял босоножки, пиджак, телефон и, закрыв за собой дверь, отправился искать Наташу.

Наташа в ужасе пробежала несколько кварталов и обнаружила себя в сквере, стоящей у макета самолету. Она прошла по выложенной большой серой плиткой дорожке и присела на большие желтые качели, висящие на железных цепях. Все ее тело ходило ходуном, она всхлипывала и тряслась, закрывая лицо руками.

Страхов нашел Наташу сидящей в немом испуге, подошел к ней и молча укрыл ее пиджаком, а потом снял с нее тапочки и одел на ноги босоножки.

Она очнулась и с мольбой в глазах обратилась к нему:

— Почему мы должны принести такую жертву? Почему жизнь всегда должна быть таким страданием?

— Это не жертва и не аскеза, — ответил Женя, — Это благословение, дар и возможность показать миру, как он нам дорог.

— Дары приносят счастье, — воскликнула она, — а это принесет нам только горе!

Страхов с любовью в глазах посмотрел на нее и прошептал:

— Тогда скажи мне, что такое счастье?

Наташа не могла произнести ни слова, все ее тело онемело и превратилось в камень от боли и обиды, которую испытывало.

— Ты сама учила меня тому, что такое любовь. Скажи мне еще раз, что это такое, — еще раз попросил он.

Наташ вздрогнула и, проглотив слезы, еле слышно произнесла:

— Это желание сделать другого человека счастливым так, как он хочет, не ожидания ничего взамен.

— Разве это определение не означает, что состояние одного человека становится превыше другого? — мягко улыбаясь, спросил Женя.

— Но оно приносит счастье двум людям, — протестовала Наташа, — Я счастлива, когда могу сделать что-то приятное для тебя, для своей семьи.

— Почему же ты не хочешь назвать это жертвой?

— Я не страдаю в этот момент, — всхлипывая, говорила она.

— Потому что ты испытываешь любовь ко мне и к своей семье. Но почему ты не хочешь увидеть во всем обществе свою семью? Ты отдаешь нам свою любовь, потому что полна ею. Тот, кто наполнил тебя ею, не требует отдавать её. Мы можем только брать, брать, пока не умрем. Мир, Бог, Вселенная… Они любят нас любыми, ни принимают наш выбор, но последствия своих поступков придется пожинать каждому. Мир дал мне много любви, сейчас я ею полон. Я готов поделиться этой любовью с тобой, с нашим ребенком и со всей своей семьей. Понимаешь, со всей. Это не жертва, и я не страдаю.

У Наташи внутри что-то оборвалось и снова соединилось, но уже иначе. Она смотрела на своего жениха и не узнавала его, не понимала, откуда взялось в нем столько силы, столько принятия и любви ко всему живому, и как она могла пропустить, не заметить процесс его изменения. Она положила руку на свой живот и с любовью простилась со всеми мечтами о будущем, которыми она грезила.

— Если бы ты знала, как всё это обернется, ты бы пригласила меня на лекцию? — с трепетом спросил Страхов, положив свою руку на ее живот.

— Конечно, — ответила Наташа, и ее лицо просияло.

— Спасибо, — тихо шепнул он.

— За что? — удивленно ахнула Наташа.

Страхов с любовью посмотрел на свою будущую жену и, крепко обняв ее, произнес:

— За то, что согласилась прожить эту жизнь со мной.

Эпилог

Дорога серой лентой тянулась на восток и там делилась на две части- одна становилась мостом, а вторая скатывалась вниз, забегала под мост и уплывала за горизонт. Под мостом кучками чернелась и гудела толпа, приготовившись по сигналу светофора забурлить и хлынуть в двери автобуса. Эта картина так часто разворачивалась перед глазами белокурой женщины, что он не смогла бы найти в ней изъяна. Она послушно влилась в толпу и, быстро перебирая худенькими ножками, облаченными в остроносые туфли на шпильке, сама не заметила, как оказалась уже в синей скрипящей машине.

Присевшая рядом с ней великовозрастная женщина, брызгая слюной и позвякивая мелочью в сумке, взахлёб тараторила о своих несчастьях, не обращая внимания на визг и шум, заполняющий пространство, когда автобус приближался к новой остановке. Белокурая женщина завороженно смотрела на губы собеседницы, стараясь разобрать слова и прочувствовать горе ее истории. Она считала своим долгом разделить страдания другого и, слушая о злоключениях в жизни старушки, она то покрывалась мурашками страха и зависти, то вздрагивала от радости, и тогда на сердце становилось омерзительно приятно.

Распрощавшись со старушкой, белокурая женщина вышла на советской площади, прошла по улице Глинки, мимо белокаменного дворца бракосочетания и зашла в здание банка. Когда она устроилась на рабочем месте, ей поступил неожиданный звонок от учительницы сына.

— Вы знаете, Глеб совсем не проявляет уважение ни к чему. Когда я пытаюсь ему объяснить материал, который он не понимает, он брезгливо смотрит и совершенно не слушает, — тревожно и обиженно говорила учительница.

— Что вы от меня хотите? — возмущенно пропищала белокурая женщина, — Вы же учитель! Где же ваш индивидуальный подход? У меня такой мальчик, он никому не должен ничего. Он не обязан меняться специально ради вас.

— Его никто не заставляет меняться, но границы надо выставлять, иначе не будет основы для уважения.

— Не учите меня воспитывать моего сына, лучше послушайте сами, что психологи говорят о воспитании. Надо быть хорошим учителем, вы сами не умеете выстраивать отношения с окружающими. Я могу вас взять с собой на следующую лекцию одного эксперта, я давно его слушаю, помогает.

Ещё один разговор закончился, оставив липкий неприятный осадок. Белокурая женщина пожала плечами и, бросив телефон в сумку, поспешила к лифту.

— Привет, — сказала она молодому коллеге, присаживаясь за свое привычное место работы, — представляешь, что со мной сегодня произошло?

— Представляю, — перебил ее тот, — мне нужна твоя помощь, ты ведь одна такая понимающая. Мне нужно сдать отчёт к вечеру, я чуток не доделал, а у меня сегодня родственники приезжают знакомиться с невестой. Подменить меня сегодня и доделай отчёт, пожалуйста! — и он милыми круглыми глазами посмотрел на белокурую женщину.

— Хорошо, нет проблем, — улыбаясь, вздохнула она и забрала с его стола полупустую папку с отчётом.

Молодой человек шустрым сайгаком ускакал из офиса.

— Мда, — тихо произнес другой коллега, краем глаза наблюдавший за ситуацией.

Белокурая женщина, ободрившись, стала болтать, найдя свободные уши.

— Так вот, — рассказывала она, — потом от нее ушел муж и…

— А зачем мне эта информация? — учтиво спросил коллега, выглядывая из-за монитора.

— Как зачем? — растерялась женщина, — Поделить печаль на двоих, и будет легче.

— То-то я смотрю тебе как полегчало, — засмеялся мужчина.

— Ты ничего не понимаешь. Ещё Лев Толстой сказал, что мы должны чувствовать ответственность за все, что происходит в мире.

— Лев Николаевич, конечно, прав. А ты что делаешь?

Белокурая женщина опешила от такого наглого беспардонного вопроса.

— Я стараюсь всем помочь, — утвердительно махнув головой, заявила она и затем гордо прибавила, немного поразмыслив, — можно сказать, я творю добро, не прохожу мимо несчастий.

— А, — протянул коллега с хитрой ухмылкой, — списком дел добрых и злых поделишься?

— Какой ты хам, — фыркнула она.

К ее окошку подошел молодой человек и протянул высокую стопку пятитысячных купюр.

— Мне нужно перевести эти деньги на этот счёт, — сказал он.

— Это ваш родственник?

— Нет.

— Кому же тогда такая сумма?

— Считайте, что это благотворительность. Одному доброму человеку, который десять лет назад подарил такую же сумму на лечение моих родителей и еще нескольких человек.

— Почему же вы не передадите это ему лично?

— Он уже умер. Деньги для его сына.

— Мне очень жаль, — тихо произнесла белокурая женщина, растерянно хлопая большими глазами, и стала вбивать паспортные данные.

— Давно умер?

— Совсем недавно.

— Очень жаль.

— Не стоит. Он прожил прекрасную жизнь, — проговорил молодой человек и мечтательно посмотрел на небо через открытое окно.

Тонкие перьевые облака длинной дорожкой тянулись по ясному лазурному небосводу. Персиковое солнце маленьким кругом горело высоко под куполом, согревая своими теплыми лучами остывшую после долгой снежной зимы землю. На высоких кленах и тополях уже начали набухать почки, и прохладный ветер старательно разносил пряный запах хвои и шишек из находящегося поблизости соснового бора.

Оглавление

Глава 1. Пожар

Глава 2. Адепт

Глава 3. Друг

Глава 4. Спасатель

Глава 5. Надрыв

Глава 6. Невежество

Глава 7. Дневники

Глава 8. Иностранец

Глава 9. Семья

Глава 10. Страсть

Глава 11. Поиск

Глава 12. Два брата

Глава 13. Бунт

Глава 14. Тело

Глава 15. Предложение

Глава 16. Благоговение

Глава 17. Прощание

Эпилог