Маленькая книга историй о женской сексуальности [Коллектив авторов] (fb2) читать онлайн

Маленькая книга историй о женской сексуальности

сост. Александра Шадрина, Светлана Лукьянова

© No Kidding Press, 2019

* * *

Арина Бойко. Публичные места

Моё сегодняшнее утро началось с того, что я вытерла красную каплю с пола и побежала в туалет. Хотя поводов для беспокойства не было, прогнозы приложения провоцировали паранойю: месячные должны были начаться ещё позавчера.

Мы не общаемся уже несколько недель. Ты обиделся на меня за то, что я о тебе написала.

В детстве у меня была подруга Вика, похожая на тебя. Смуглая и кудрявая, она была самой высокой в классе. Однажды, когда мы были у неё дома, она предложила мне поцеловаться «как в симсах», и я согласилась. В последний момент её позвала мама. Я вздохнула с облегчением — сейчас они поругаются, и Вике будет уже не до меня. Так и случилось. Правда, через много лет Вика с её рискованными предложениями вернулась в обличии мужчины с соломенными волосами, ямочками на щеках и тихим голосом.

Познакомила нас моя коллега, дизайнерка Аня. Я переводила тебе деньги за фалафель «Сбербанком онлайн» и потом нашла по номеру телефона в телеграме. Я отправила стикер с улыбающимся котом. Ты отправил стикер с Большим Лебовски. Через неделю в туалете «Главпивмага» мы целовались взасос, и кто-то кричал: «Выходите, здесь нельзя трахаться». Мы вышли и поехали ко мне домой. «Трахаться». Это был оргазм с первого секса.

Откуда ты вообще? «Я колхозник из деревни», — написал ты в своем профиле в инстаграме, и ниже: «Save me, white Jesus». Работал в веломастерской, скопил денег, ушёл, живешь в центре, рисуешь и фотографируешь. Планируешь зарабатывать на жизнь искусством.

«Разводил лохов на дорогие запчасти для велосипедов, но стало скучно», — рассказывал ты за завтраком, насаживая на вилку кусочки омлета. Зря я боялась, что будет не о чем поговорить и мы столкнёмся с «проблемой завтрака» — так Сьюзен Сонтаг называла этот момент в сексе с красивым, но не очень интеллектуальным человеком, когда наутро хочется исчезнуть, чтобы избежать неловких пауз.

— Мне понравилось.

— Да, тоже хотел сказать.

— Ещё увидимся?

Никаких поцелуев при встрече и при прощании. Никаких гетеросексуальных соплей про любовь. «Это же просто секс между нами?» — написала я в тот же вечер. В знак согласия ты прислал китчевый стикер с бокалами шампанского и надписью «За нашу дружбу в Интернете».

У меня началась двойная жизнь, как у героя рассказа Чехова про женщину с собачкой. Ночью ты оставлял на моей шее маленькие серые пятна, а утром я замазывала их тональным кремом перед работой. «Это мои фирменные», — сказал ты, смотря, как я разглядываю их в зеркале.

Иногда серых пятен было так много, что они формировали целое созвездие засосов. Приходилось надевать водолазку из «Юникло».

До этого у меня был только один полноценный настоящий парень с сексом. Он сидел на антидепрессантах. Я его любила. Последний месяц с ним я провела, разрисовывая по номерам огромное полотно, раскраску для взрослых, и слушая «Релакс ФМ». Мы расстались — он удалился из всех соцсетей и переехал в Сочи.

«У тебя очень сильные мышцы, и вообще, ты молодец», — ты сказал после первого раза, хлопнув меня по плечу, как тренер спортсмена. Ты первый, кто хвалил мой секс. У меня не было никого год. Я улыбнулась.

Девочка, которая три дня не приходила в школу после того, как в раздевалке перед физрой за ней подглядывали мальчишки — открыли дверь и убежали, потом прочла у Ролана Барта: «Наиболее эротичны явления прерывности, мерцания: например, кусочек тела, мелькнувший между двумя частями одежды». Этим можно объяснить, почему так привлекательны клубы, почему мы всё время то закрываем, то открываем глаза во время секса. «Соблазнительно само это мерцание, иными словами, эффект появления-исчезновения», — пишет Барт в «Удовольствии от текста».

Не нужно было знакомить тебя с родителями и испытывать криндж от того, что ты уронил кусочек рагу из кабачков на коленки и не заметил этого. Можно было сидеть в тиндере или пойти на чей-то день рождения и там, напившись чачи, танцевать сальсу с тридцатишестилетним Андреем. Потом написать тебе и встретиться в новом месте, которое мы присмотрели накануне.

У фонтана на ВДНХ я была на грани оргазма дважды. Мы прикрыли моим пальто твою руку, и я громко дышала, стараясь не стонать. Какой-то мужчина подсел к нам и что-то писал в тетрадочке. Две пожилые женщины с бордовыми волосами загорали на шезлонгах неподалеку, я смотрела на них и представляла, какие они были в молодости красотки.

В супермаркете «Атак» после фильма «Теснота». В отдел с канцелярскими принадлежностями в одиннадцать вечера так никто и не заглянул. Мы не засчитали этот раз, хотя я не могу вспомнить лучшего фингеринга в моей жизни.

Страх превратился в азарт, азарт — в новый страх. Я боялась стать одним из тех криповых чуваков, которые мастурбируют на людях в метро.

— Всегда почему-то встречаю их на красной ветке. Красная ветка — цитадель извращенцев. — Да брось, они лохи, а мы — нет, — улыбнулся ты ямочками на щеках.

В конце апреля мы оба случайно оказались в Питере, я — по работе, ты — потому что у тебя нет работы. Мы жили в типичном питерском сквоте у твоих друзей в одной комнате с субтильным парнем, который целыми днями курил травку и смотрел чёрно-белые фильмы. Я сто раз пожалела, что не взяла отель, который предлагали от работы. Решила эти пять тысяч себе в карман положить. И вот что из этого вышло. Секс в чужом номере отеля.

Аня тоже была в Питере. Она, как нормальный человек, взяла корпоративное жильё. Она же пустила нас в свой номер. «Прям очень надо», — объяснила я ей накануне за обедом в «Маркет Плейсе». «Да без проблем», — Аня из тех людей, про которых говорят: «Она моя крёстная фея». Кажется, эту ужасную пошлость я ей тогда и сказала.

Смешно, что перед этим мы выпили: как будто планировали секс втроём. Сидели в одном баре, потом в другом и засиделись так до зари. Когда мы зашли в номер, было уже совсем светло. Большое квадратное окно с широким подоконником выходило во двор-колодец. Аня, помня о нашей договорённости, ушла в душ.

Я притянула тебя за ремень, сняла с себя футболку, засаленную теснотой баров, и легла на покрывало болотного цвета. Пока я трогала твой член, ты выдавливал на руки смазку. Меня привлекает особая текстура кожи на этом месте, по-животному мягкая, не огрубевшая. Интересно, это у всех так?

Потом я легла спиной. Я слушала звук бьющейся о кафель воды и думала, что Аня, наверное, меня ненавидит. Покрывало пахло бабушкой. Впервые я представила нас со стороны: двое далеко не атлетического телосложения людей пародируют секс, который тиражирует массовая культура. Ты время от времени останавливался и замирал, чтобы оглянуться на дверь ванной. Я считала, сколько раз ты вошёл в меня. Пять, шесть, семь. В очередную заминку я не выдержала и спросила:

— Ты чего?

— Ничего.

Тогда ты как будто со злостью, а не со страстью впился мне в шею. Это не помогло мне кончить. Десять, одиннадцать. Ты всё.

Аня мылась ещё очень долго, а мы молча сидели в телефонах.

На следующий день в поезде я написала в твиттере: «секс это конечно круто но не когда он длится пять минут». До конца я не понимаю, зачем это сделала, но и не жалею — уведомления о лайках и ретвитах приходят до сих пор. Я не думала, что из-за этого наш секс закончится. Я думала, мы вместе посмеёмся.

Вчера я отмотала твою стену вконтакте на несколько лет назад и нашла интригующие записи — аудио, картинки, капслоки очень личного содержания. По версии кибердетективного агентства имени меня, они принадлежат авторству твоей бывшей девушки. Её полупустая страница непроницаема для анализа, но одна зацепка всё же есть: фотография очаровательного ребёнка лет трёх. Этот светловолосый малыш улыбается твоими ямочками, а может, мне это только показалось, потому что приложение говорило, что у меня задержка.

Авторка благодарит телеграм-каналы «Этот ужасный секс», «Хроники страсти» и лично Марию Гаврилову

Наташа Секретарева. Я ничего не чувствую

Мы вернулись в гостиницу за полночь. За ужином я выпила три кружки пива. Хотелось перестать думать о себе, о Вите, о том, что я просила его не приезжать. Пиво вызвало тревогу. Во рту осела пшеничная горечь. Мутило. Говорить друг с другом не хотелось, поэтому обсуждали погоду. Всё это время я пугала Витю проливными дождями, ветрами и падениями в каналы. Нидерланды действительно оказались серой, покрытой плесенью дырой. Но в этот день в Гааге, как назло, светило всё ещё отдающее теплом солнце. Город превратился в кирпичные пряники. Средневековые площади заполнили чайки и клерки. Я тоже хочу стать клерком. Возможно, потому что не вижу разницы между безразличием и работой. Возможно, потому что мне на неё всё равно.

— Знаешь, Гаага не такая, как я думал. Мне даже нравится. Я бы здесь пожил.

— Тебе так только кажется.

Нидерландцы — одни из самых высоких людей на свете. Я думаю об этом, когда по пути в ванную ударяюсь лбом о балку. Отвечаю внутреннему голосу, что они также славятся экономностью и практичностью. Неуклюже наклоняюсь, чтобы намочить зубную щётку. На экране телефона пусто. Пишу маме: «Мы с Витей гуляли и ложимся спать. Всё хорошо!».

Витя заплатил почти за всё (я не возражала), но сегодняшняя прогулка всё равно стоила мне недели без шоколада, моего главного и единственного развлечения в Нидерландах. Я уже давно живу за чужой счёт, будь то Витя, родители или университет. Единственные заработанные за два года деньги я потратила на трёхдневный музыкальный фестиваль в Париже. А потом пропустила половину выступлений, потому что оказалось, что трезвой мне эта музыка не нравится, а на фестивальный алкоголь у меня денег нет.

Из комнаты доносится «Южный парк». Все мужчины, с которыми я спала, смотрят этот мультик. Эрик Картмен, Стенли Марш, Кайл Брофловски и Кенни стали для меня воплощением абсолютного зла. Кажется, я была в ванной минут пятнадцать.

Возвращаюсь в комнату. Витя сидит на краю кровати в трусах и заискивающе смотрит на меня. Как преданный пёс. Пузатый Хатико. Зачем он так смотрит — лучше бы нагрубил или назвал сукой.

— Ты совсем не похудел.

В нижней части живота стало горячо. Так бывает, когда я мерзко себя веду. Мямлю, что иду спать, и с ужасом осознаю, что не могу вспомнить, есть ли у меня завтра пары. Наверное, у меня всё-таки рак мозга, как у юристки из международного консалтинга, на лечение которой собирали деньги в фейсбуке. Она так много работала, что больше года принимала симптомы болезни за усталость. На странице по сбору средств было написано: «Однажды ночью Аня посмотрела на договор коммерческой концессии и поняла, что не понимает прочитанного ни со второго, ни с пятого раза. Потом она проснулась в больнице». Отгоняя мысли о мучительном лечении и неизбежной смерти, я пробормотала что-то о том, что дел много, а я одна и вообще устала.

Тесная гостиничная комната подчёркивала нелепость Вити — волосатый медведь в посудной лавке. Медведь — кандидат наук. Медведь — известный политолог. Медведь, который не спит со страшными женщинами, потому что уважает себя. Многоликий, в общем, медведь. Большую часть комнаты занимала двойная кровать. Как я люблю — просторная, с четырьмя упругими подушками и скрипящим белым постельным бельём. У меня есть привычка — я засыпаю, крепко зажав одеяло между ног. Лет в 11 я так мастурбировала. Зажимала одеяло и двигала им вверх-вниз. Я хмыкнула от абсурдности ситуации, чем нарушила хрупкий статус-кво между нашими с Витей телами. Фригидная жена поворачивается к законному супругу спиной и фантазирует о сексе с одеялом из «Икеи». Размер одеяла не уточняется.

Витя — большая ложка лежал ко мне достаточно близко, чтобы я чувствовала его живот, колени, член. Я всё ещё надеюсь, что смогу завтра проснуться совсем другим человеком. К примеру, незамужним. От напряжения (наверное) я возбудилась, трусы стали мокрыми. Завтра будут разводы, а я не взяла запасные. В это время рука Вити начинает ёрзать ниже пояса. Это не доставляет мне удовольствия, но я его не останавливаю.

Секс мне кажется логичным продолжением путешествия руки вокруг вульвы, поэтому я поворачиваюсь к Вите и мы целуемся. Через пять минут мы лежим голые, и Витя тянется за подготовленным презервативом. Когда я оказалась у него дома впервые, мы не занимались сексом, потому что он три раза пытался войти в меня без презерватива, а я три раза отползала от него. Голая. Я хотела сказать, что не хочу детей и боюсь заболеть, но вместо этого много смеялась.

Витя потянул меня к себе, удерживая второй рукой презерватив на члене. Я послушно вскарабкалась на распластавшегося Витю, и он не без усилий вошёл в меня. Думаю, он предпочитает эту позу, потому что прочитал в интернете, что она помогает женщинам чувствовать больше с маленьким членом. На самом деле думаю, что он бесхребетное чмо и пытается не прилагать каких-либо усилий. Интернет соврал, я всё равно ничего не чувствую. Всё, что я делаю, это думаю о своих широких плечах и маленькой груди. Пока я считала, сколько раз за последний год меня спрашивали, занимаюсь ли я плаванием, Витя вскрикнул, обмяк и снова потянул меня, уже от себя. Я внезапно стала невероятно голой.

— Спокойной ночи, Наташулик.

Я снова поворачиваюсь спиной и закутываюсь в одеяло. Я ничего не чувствую.

Эльмира Какабаева. Мир живой природы

Мне шесть, мне нравится одногруппник Вова, у него коллекция открыток: стопка высотой в раскрытую ладонь. Но Вова всегда где-то с кем-то, а вот Давыд зовет играть в рыцаря и принцессу.

— Давай, я буду спящая красавица, — я ложусь на твердый деревянный диванчик, не помещаясь на нем. Одну руку роняю с дивана.

Давыд ложится на пол, берёт мою руку и целует.

Тихий час. Кровати в спальне стоят по периметру, а те, что посреди комнаты, стоят рядом друг с другом. Обычно я сплю с Эльдаром, но меня почему-то положили с Арманом. Он щипается и бьёт меня:

— Отвернись! Отвернись!

Я отворачиваюсь. Он больно тыкает меня в спину. Вова спит на отдельной кровати где-то по периметру.

Тихий час. Меня переложили к Эльдару. Он крупный. Я тоже; на линейках он стоит первым, дальше пара мальчиков и я.

— Давай поиграем в корову, — скучно предлагает мне Эльдар.

— Это как?

— Ты стой вот так, — Эльдар встает на четвереньки, — а я буду твой телёнок.

— Не знаю.

— Ну чё ты. Давай попробуем.

— А в чём игра?

— Ну, я буду как будто сосать у тебя молоко.

— Ой, нет, — я чувствую подвох.

Нам по-прежнему скучно.

— Ладно, давай.

— Вставай так.

Я встаю на четвереньки, с плеч палаткой свисает одеяло. Эльдар забирается под меня. Между его лицом и мной ещё пространство и майка. Он задирает майку и прикасается губами к моим соскам, потом к животу. Мне щекотно. Хихикаем.

— Чушь какая-то, — я опускаю майку и ложусь спать.

* * *

Энциклопедия «Радость познания», серия «Мир живой природы», издание 1984 года. Глава «Размножение». Книга уже сама открывается на странице 64. Яйцеклетка, сперматозоид, зародыш, серьёзные морды львов, оленей, взобравшихся друг на друга. Всё понятно и ничего не понятно. В кино мужчины и женщины целуются, а у животных на картинках нет эмоций. Придавленные самки не выглядят страдающими, но и счастливыми тоже.

— Что ты тут делаешь? — в комнату зачем-то заглядывает мама.

— Читаю, — я перелистываю страницу.

— Пойдём, кушать будем.

* * *

Дача, жара. Мы с сестрой ушли гулять на озеро, но оказались на строящемся ипподроме.

Молодые казахи-конюхи улыбаются моим шортам.

— Здравствуйте, у вас можно покататься?

Мне достался ахалтекинец — лёгкий серый жеребец с узкой головой и тонкими ногами, красивый до уродства. Он легко реагирует на мои команды пятками, плавно выводя меня на трек. Увидев знакомую дорогу, текинец бросается в галоп. Я до боли в пальцах сжимаю поводья. Огромное горячее тело несётся по степи, игнорируя пушинку-меня. Седло и одеяло под ним натерли мои плотно прижатые бёдра. В горле колотится сердце, коса вытянулась параллельно горизонту. Мне дико, и как будто я проглотила ветер. Впереди пустота, подо мной хрип.

Сидя в гинекологическом кресле, я разглядываю свои роскошные синяки: фиолетовые большие с прожилками на светлой коже внутренней стороны бедра, немного желтеющие сбоку на коленях и стёртые в кровь островки на икрах.

— Откуда у вас это?! — врач, наконец, обращает на меня внимание.

— Ничего страшного. На лошади без спецодежды покаталась.

— Хорошо, что вы сказали, я уже подумала, что вас изнасиловали.

* * *

Я пришла к Ф., как всегда, в девять вечера. Он быстро обнимает меня и оставляет разбираться с моей зимней одеждой. Тяжёлое пальто я вешаю на крючок, шапку бросаю на комод, сапоги складываю в угол. Высокий уютный Ф. ходит в длинном незастёгнутом кардигане на голое тело.

Я прихожу на кухню, Ф. стоит спиной, готовит еду. Надо спросить, наверное, как у него дела. Нет, пусть первый спросит. Я в красной помаде, черном коротком платье, на голове — ободок с кошачьими ушами. Прямые чёрные волосы собраны в гладкий хвостик.

Ф. обернулся, улыбается. Я показываю ему язык. Он достает блюдце и наливает мне молочка.

* * *

Мы с А. валяемся уставшие, ленивые и скучные. Фантазия как будто иссякла, мне хочется отдохнуть. Он смешно гундит на тему, что я невыносливая, что «вот как раньше было, встал с утра, сходил к колодцу, подоил коров, пошел на выпас». До пятнадцати лет он рос в деревне.

— Ладно-ладно, я тоже жила в деревне. Меня даже пытались научить доить коров, но я не смогла. Это же страшно!

— Что страшного?

— Лягнёт! А потом вдруг наступит своей ногой в навозе прям в моё ведро со свежим надоем.

— Ничего ты не понимаешь. Берёшь верёвку, связываешь ей ноги. Туда же привязываешь хвост. Моешь вымя. Берешь масло коровье, смазываешь ей соски. И мягко давишь и тянешь. И прекрасно доится.

— Мягко давишь и тянешь?

— Да. Нежнее, чем член.

— Это, кажется, самое эротичное, что я слышала в своей жизни от мужчины.

А. слегка отпихивает меня.

— А что такое коровье масло?

— Сливочное! Только в деревне его называют коровье.

— Мало ли. Вдруг это какой-то специальный доярский термин.

Дарико Цулая. Аслан

— Никогда не видела, чтобы так надевали презерватив.

— Да?

— Ну да, его обычно как-то раскатывают, что ли, а ты так… растягиваешь в стороны…

— А знаешь, как больно так раскатывать?

— Правда? Ну да, мне, конечно, не понять. Правда больно?

Аслан угукнул и притянул меня к себе. Мне нравилось, что волосы у него на груди растут так симметрично. На спине волос почти не было. Не знаю, почему это было важно, но мне нравилась гладкая, широкая и чуть смуглая спина, сильные руки, по которым легко понять, что Аслан регулярно ходит в зал. В аккуратной и неброской одежде, в непременно выглаженной однотонной футболке Аслан не казался таким уж качком, а правильные черты лица и длинные ресницы перетягивали внимание на себя. От задней поверхности правого плеча до лопатки раскинулось неяркое пигментное пятно. Я даже не заметила его в прошлый раз. Аслан рассказал, что в детстве очень его стеснялся, а бабушка, поклонница народной медицины, пыталась вывести пятно, прикладывая к коже мальчика коровью плаценту. Пятно, конечно, никуда не делось. Оно мне тоже нравилось, я водила по нему пальцами, гладя плотные мышцы.

Мы встречались уже в четвёртый раз, и второй раз мы занимались сексом. В первый он так и не смог кончить: когда возбуждение спало, мне стало больно, и я прервала его. Сегодня ему тоже не удавалось кончить, я выбилась из сил и спросила:

— Всё хорошо?

— Да, просто…

— Мне несколько раз казалось, что ты близок к тому, чтобы кончить, но я не понимаю, что-то я не так делаю или…

— Нет, просто я же не думал, что мы сегодня будем. И в душе разрядился уже.

— А, то есть не во мне дело?

— Нет, мне с тобой очень хорошо, даже если я не кончил.

— Точно?

— Да, точно. Мне с тобой очень хорошо.

Я поцеловала его в плечо. Окно моей комнаты выходило во двор, и комната отлично просматривалась с балконов соседнего подъезда. Мы не задёрнули шторы, хотя я предварительно уточнила у Аслана, нужно ли. На шторы ему было наплевать. В прошлый раз, когда мы обсуждали друг с другом фантазии, он рассказывал, что однажды у него был секс в городском парке. Из-за адреналина он кончил секунд за двадцать. Такая тяга к приключениям в общественных местах для меня была качеством положительным.

— А знаешь, как определить, что у парня к тебе чувства? — неожиданно спросил Аслан.

— Ммм, и как?

— Вот если он после оргазма хотя бы вполовину такой же страстный, как до этого, значит, у него чувства.

— Вот как.

— Вообще, для меня оргазм — самое неприятное. Если ты с девочкой только ради секса был, ты себя так погано чувствуешь.

— Почему?

— Не знаю.

— Нет, подожди, ну даже если только ради секса — что с того? Ты кончил, она кончила, всё же хорошо?

— Ну вот такое ощущение у меня.

— По тебе я не могу ничего про чувства сказать, ты же пока не кончил ни разу, — сказала я.

Про себя я тут же подумала: «Зачем я вообще это говорю? Зачем мне его чувства?»

— Главное, чтобы девушка кончила.

— Нет, ну мне тоже неловко. Я хочу, чтобы ты тоже кончал.

— Мне с тобой хорошо. Просто ты это, в следующий раз ты меня предупреди заранее, чтобы я точно не мастурбировал перед этим.

Мы с Асланом лежали на сложенном диване в обнимку. Я спросила, как же он определяет, есть ли у девушки к нему чувства. Он приводил в пример Тарковского: мол, если в разговоре с девушкой упомянуть, что любишь Тарковского, то она посмотрит перед следующей встречей все его семь фильмов. Это значит — есть чувства. Затем речь зашла про эгоизм кавказских мужчин. «Им всё равно, кончила девчонка или нет», — говорил Аслан. Я подумала, как быстро среда меняет людей. Сколько лет он живёт в Москве? Лет восемь, если приехал студентом. Это если он не наврал насчёт возраста. На телефон Аслана пришло очередное уведомление. Он открыл сообщение и улыбнулся.

— Я когда встречался с той колумбийкой, она как-то уехала в Вену на восемь дней. И я ей сказал, что восемь дней не буду мастурбировать и потом у нас будет лучший секс. Но я, конечно, не сдержался.

— Восемь дней — это жестоко.

— Надо как-нибудь попробовать всё-таки.

— И ты думаешь, будет «лучший секс»?

Аслан ничего не ответил и только улыбнулся. Колумбийка уже всплывала в наших разговорах. Собственно, с первого же свидания. Мы тогда обсуждали все подряд, от кино до опыта длительных отношений, и долго, часа два, гуляли по парку Горького. Я всё думала, помнит ли Аслан про смысл приложения Pure, в котором мы познакомились. Или, может, я просто ему не нравлюсь? Сегодня в разговоре выяснилось, что та девушка из Колумбии уехала восемь месяцев назад, а до этого они жили вместе. Как-то раз я заметила — он показывал мне что-то на телефоне, — что она до сих пор отправляет ему сообщения и фотографии по Whatsapp. Спустя восемь месяцев. Я уставилась в потолок. Вообще-то, я тоже переписываюсь с бывшим мужем — и что?

— Я поеду. Мне кажется, тебе надо побыть одной, — сказал Аслан.

Он наблюдал, как я изучаю взглядом плохо отреставрированную лепнину вокруг люстры.

— Тебе кажется, мне надо побыть одной? Я ничего такого не говорила.

— Но я же вижу.

— Спасибо за заботу. Но если хочешь у меня остаться, я не против.

— Нет, завтра на работу с утра. Я поеду.

— Хорошо, поезжай.

Когда я закрыла за Асланом дверь и выключила свет в прихожей, из своей комнаты в коридор высунулся Женя.

— Опять твой кавказский мальчик?

— Ушёл уже. Ну, что ты скажешь про его кроссовки в этот раз?

— Ой… Он безнадёжен.

— Да ладно? Почему?

— Они даже… не специально лоховские, а просто тупо как… как из «Спортмастера». Я вообще не знаю, кто такую обувь покупает, правда.

— Ладно тебе, дай ему шанс.

— Ну не знаю, не знаю. А это, печеньку у тебя можно же будет взять?

Я кивнула, зашла на кухню, налила чай и пошла в свою комнату.

Анастасия Вепрева. Фрагменты взаимодействий

29 апреля 2017 г.

Самолёт взлетал из Архангельска в Питер, а я часто и долго вздыхала, впав от этого в состояние кислородной эйфории. За несколько минут до посадки сказали, что в Питере дождь и небольшой плюс, что было огорчительно после яркого солнца Архангельска. Но туча была не из лёгких, мы ухнули в неё, да так, что почему-то не трясло как обычно, а казалось, что пространство вместе с нами то расширяется, то сужается. Сердце подвело первым, начало отчаянно биться, я вцепилась в собственную ногу, дышала хорьком, но ничего не помогало, казалось, что мы сейчас схлопнемся в чёрную дыру. Я подумала внезапно: «А что, если прямо сейчас здесь я занималась бы сексом?» Ведь мое физическое состояние не особо отличалось от предоргазменного. Я ухватилась за эту мысль и направила все свои умственные мощности на восстановление необходимых ощущений. С каждой ямой руки любовника всё явственней проступали на моём теле, мои сжатые пальцы взмокли и сменились идиотской улыбкой и разлитым на щеках румянцем так, что я стала смущать соседей своей счастливой расслабленной позой. Люди буквально хватались за шеи в попытке удержать там съеденное печенье, а я охала на каждой кочке, растекаясь всё явственнее. Весь самолёт превратился в единую оргазмическую машину, вздыхали все, а стюардессы, тяжело дыша, хватались за стены, шепотом обращаясь к господу. «О боже» превращалось в вопль сладострастия, когда самолёт, подбрасывая всех вверх-вниз, то и дело угрожал перевернуться. «Мы готовы!» — говорил пилот. «Мы готовы, пристегнитесь туже! Да! ещё! ещё! сейчас! сейчас! ещё немного». Шасси бьются об землю раз, два, тяжёлые выдохи, всё. Все выползают на ватных ногах, но я совсем с другим послевкусием.

12 мая 2016 г.

Была у меня история, очень травматичная и личная. Её я изредка преподношу как веселую.

Приехала одна девочка в столицу культурную учиться, и заметила она однажды, как один из преподавателей очень внимательно на неё смотрит, аж глаз оторвать не может. Красивый был преподаватель, кучерявый, очень талантливый, ровно на 20 лет её старше. Занятия проходили невыносимо — они смотрели друг на друга безотрывно.

Девочка была пробивная и однажды после занятия подманила преподавателя простой фразой: «Можно с вами поговорить?» Они вышли в потайной двор, где он закурил, а она ему сказала: «Я всё время вам что-то хочу сказать, но не могу придумать что». И захлопала глазками.

Вечером, после бара, он уже лобызал её в парадной.

Девочка влюбилась. Она прожужжала все уши подругам. Почти все пытались сказать, что это плохо кончится. Кто-то даже сказал, что этот преподаватель часто замечен был с разными своими студентками. Девочка не верила, она считала, что ей просто завидуют, ведь это и есть настоящая любовь.

Преподаватель регулярно звонил ей по ночам, приходил пьяный и царапал её юное тело щетиной. Она была счастлива. Он говорил, что очень любит её фотографии, где она изображена мёртвой. Он водил её на концерты современной академической музыки, а однажды пытался сплавить на ночь одному заезжему композитору. Девочка смутилась, вцепилась в преподавателя, а он лишь хохотал. Все его знакомые, видя их вместе, жадно пожирали девочку глазами.

Девочка узнала, что у преподавателя есть молодая жена и дочь. Сам преподаватель был удивлен претензиям девочки на отношения, он говорил, что ненавидит свою жену, не хочет к ней идти и с ней спать, но очень любит дочку.

Девочка плакала днями и ночами, девочка снова стала курить и не выходить из запоя, проводила ночи в сомнительных местах, исчезала, появлялась. Но как только он ей писал — сразу бежала на встречу. Они неизменно встречались на улице Правды и врали, и врали.

Однажды они заночевали на Марсовом под кустом. Мост развели, мост свели, а они всё лежали в ночи в тишине с вином и болтали. Он говорил: «Надеюсь, ты в меня не влюбишься. Я не хочу брать на себя ответственность». Девочка говорила: «Конечно, я не влюблюсь. Сейчас я хочу воткнуть в тебя пальцы и вынуть все твои внутренности. Тебя здесь никто не найдёт, ведь ты никому не говоришь про меня». Преподаватель душил её в поцелуях. Он спросил, не хочет ли девочка посмотреть выставку, которая есть в галерее одного его друга, в одном культовом месте Санкт-Петербурга, ведь у него как раз есть ключи. Девочка согласилась, понимая прекрасно, что это за предлог.

Преподаватель ожил, схватил такси, и они отправились в тайное место, чтобы по-настоящему стать любовниками. Девочка для приличия окинула взглядом выставку, что-то промямлила и выставила на стол Поморский бальзам. Он включил музыку, она залезла на него. Ей казалось, что она сейчас сгорит, несколько месяцев прелюдий хотелось завершить как можно скорее. Но девочка натолкнулась на непреодолимые препятствия. Преподаватель слишком много пил, поэтому его член был так вял, что с трудом захватывался её пальчиками. Секса не получилось. Преподаватель отрубился, девочка размазала тушь по лицу, забрала свой бальзам и выскочила на улицу.

Светало. Девочка шла по Кузнечному и глушила напиток. Рядом на рынке готовились к работе продавцы, не обращая внимания на помятую, пьяную, использованную проходимку.

Больше они не встречались.

15 апреля 2016 г.

Удалили мне сегодня очередной зуб мудрости, который, как и предыдущие, крепко врос в челюсть. Очень порнографично. Я пошла к неизвестному врачу-мужчине в надежде, что он окажется самоуверенным и выдернет мне зуб сам, а не отправит в институт зуботехнологий. Так и вышло. Настойчиво глядя в область моего формального декольте, он так сильно загорелся, что раскидал остальных пациентов и бодро стал запихивать в меня различные инструменты. Предупредил, что процедура сложная, на что я радостно стала ему описывать, как в прошлый раз меня пилой пилили час и кровью залили глаза. Он опять посмотрел в декольте, причавкнул и выдал: «У такой юной девушки такооой богатый опыт». Широко раздвинул мне рот своими ручищами и ещё какими-то инструментами, навалился на меня, буквально облокотившись на лицо, и стал поступательно ввинчивать в мой зуб какой-то девайс. Всё спрашивал: «Чувствуете? Вы что-нибудь чувствуете?» Я всё отрицала. Он прихихикнул: «Вечно вы, девушки, ничего не чувствуете». Говорит: «Ну, я вам немного рот порву, потом помажете его своей девичьей помадкой, так что вы не переживайте, это ещё ничего, а то у вас зуб почти врос в гайморитову пазуху и, если что-нибудь пойдёт не так, у вас образуется (многозначительно подмигивая) ещё одна дырочка». Я имитировала спокойствие. И вот последний рывок, и он благостно растёкся в своём кресле вместе с моим зубом. Я довольна, кончил быстро, но хорошо. Вот уже сидит выписывает моему декольте рекомендации, а я уже всё знаю, замужем не первый раз, он смотрит прощально, вздыхает, набивает мне рот марлей, говорит: «Приходите ещё».

25 февраля 2016 г.

В детстве мне давали много книжек-для-девочек, из которых я и черпала все познания о жизни в роли женщины. Там всегда была большая статья под названием «Как избежать изнасилования». В ней было много банальных советов типа «Не одевайся броско», «Не ходи, где темно», «Не напивайся». Но самым неординарным был совет носить при себе баночку с мочой, калом или рвотой, чтобы в нужный момент вылить содержимое на насильника, озадачив его, и вызвать к себе отвращение.

В школе меня очень любили мальчики той «свойственной мальчикам» «особой любовью». У меня было сотрясение мозга, когда мою голову со всей силы приложили к стеклянной стене. Меня валили на бетонный пол в раздевалке, хохоча, сдирали одежду, чтобы «обследовать, выросли ли сисечки» — а я гордилась проявленным ко мне вниманием. Также меня душили в мужском туалете, схватив руками за горло и подняв от земли. Взрослые дяди свалили меня, пятиклассницу, в снег, оглушив, но почему-то испугались и бросили. Какой-то дед в тесном автобусе пытался залезть мне в трусы, а потом выволочь за руку на улицу. И каждый раз я замирала, не издавала ни звука, терпела и ждала, когда же это закончится.

Но я прочитала про отвращение и решила придумать свой способ. Так как я всегда была ребёнком болезненным, то решила играть на этом. Я стала носить с собой один огромный отвратительный платок, на котором располагались застывшие сопли разных цветов — и омерзительно громко в него сморкаться. Я раскладывала его на парту, обмазывала соплями руки, трогала всё вокруг и вешала его на стул. Платок всё время был у меня в руках. И это работало. Мальчики как ошпаренные уносились, едва увидев эту гадость. Я даже вошла в раж, я бегала за ними, размахивая им — казалось, их инфаркт сейчас хватит. А потом я отрастила ногти и наточила их так, что могла расцарапать любого до крови. А потом я вообще по ультранасилию угорела, стала совсем бешеной, поняла, что всё равно меня никто не защищает, так какая разница. Любила взять говнюка за волосы и об стол хуячить, пока кровь из носа не пойдёт, а пока в чувство приходит — все его вещи в клочья разодрать. Или каблук в стопу вогнать, чтоб завыла, сука.

Но от взрослых всё равно не помогало.

23 ноября 2015 г.

Очень личное. Две сцены про снег.

В 16 лет мне несказанно повезло, и я пошла на своё первое взрослое свидание. Он был старше меня лет на шесть, он рассказывал, как возьмёт меня в жены и увезёт в богатую страну Нарьян-Мар, где у его отца весь дом в алмазах. Падал мягкий снег, мы гуляли по набережной, по старому деревянному городу, а я смотрела ему в рот и хлопала своими накрашенными ресницами и думала: «Ну ничего, что он не очень симпатичный, зато настоящий и честный мужчина». Мы держались за руки, я впервые поцеловалась. Я ещё не знала, что снег смыл тушь с моих ресниц, превратив меня в панду. Также я ещё не знала, что через два дня он вышвырнет меня из своей квартиры за отказ заниматься сексом.

К 20 годам, привыкнув к правилам игры, я стала более циничной. У меня был чудесный любовник, приехавший покорять Архангельск из области, и мне совершенно ничего от него не было нужно, кроме его телесности. Мы прятались глубоко в лесу, под мостами, среди руин — омерзительная грязная обстановка. Моя голая спина сливается с разрушенной кафельной плиткой в какой-то заброшенной военчасти, где есть только стены и горы мусора, но мне не холодно. И начинает падать мягкий снег. Он падает мне на грудь и тут же тает, стекает ручейками вниз. Снег кажется благословением, прощением и знаком одновременно. Мы расстаёмся вскоре, но опыт равных, пусть и скрываемых отношений надолго остаётся в памяти.

Яна Овруцкая. Невозможно

Я смотрела на его имя в окошке скайпа, не двигая мышкой.

Мы расстались три года назад — во второй раз. И больше не общались. Нельзя считать общением случайную встречу в прошлом году. Тогда в Нью-Йорке меня пригласили на спектакль — в тот самый «его» театр. И я буквально наткнулась на него у дверей. Я сказала: «Hi», у меня похолодели колени, сердце выпрыгивало из груди. (Можно ли рассказать о любви без подобных банальностей?) Он поднял на меня взгляд поверх очков, ни одна мышца на его лице не дрогнула. Мы поболтали минут пять. Это было похоже на small talk людей, которых как-то представили друг другу на вечеринке. Никто бы не поверил, что я разговариваю с мужчиной, которого считаю любовью всей жизни.

Короче, мы давно и окончательно расстались. И вот он снова посылает мне запрос о дружбе. И сразу же спрашивает, кто это со мной на аватарке.

Я рассказываю ему про африканского мужчину, в которого влюблена. Как раз сегодня, через несколько часов, он прилетит из Камеруна, и с завтрашнего дня мы будем жить вместе. Я начинаю новую жизнь. Я замуж выхожу, можешь в это поверить?

Он поздравляет меня, говорит, что я достойна любви и всего самого лучшего и что он счастлив за меня. Еще он шутит, ворчит, как настоящий аидише папочка, спрашивает, уверена ли я, что мой жених — правильный еврейский юноша. А я огрызаюсь — типа, не считает ли он достаточным, что мой жених чернокожий и что родиться ещё и евреем было бы явно чересчур для одного человека.

Мы поболтали, как нормальные люди, как друзья. Но друзьями мы не были и не могли быть. Он сказал, как ему жаль, что у нас всё должно было закончиться, он пожелал мне счастья, мы попрощались, и он сразу же удалил свой аккаунт в скайпе, чтобы не засекла жена. А я закрыла ноутбук, оделась и поехала в аэропорт, навстречу новой жизни.

Впервые я попала в Нью-Йорк весной. И через пару часов после приезда разревелась в Централ-парке. Во мне перемешались чувства к городу и к человеку, который жил в этом городе. Я не смогла бы объяснить, от чего именно я плачу. Наверное, от невозможности. Невозможности быть с этим мужчиной. Невозможности его разлюбить. Невозможности жить в этом городе. Невозможности перестать видеть о нём сны. Impossible.

Он ведёт машину одной левой, а правую руку кладёт мне на колено. Я накрываю его руку своей, он тут же перехватывает и кладет свою сверху. Это одно из самых острых сексуальных переживаний в моей жизни. В принципе, он может меня даже не касаться — ему достаточно просто смотреть, просто быть где-то поблизости.

— …Ты же знаешь, что это невозможно.

— Что именно?

— У меня семья. У меня репутация. Мне пятьдесят два. У меня брачный контракт. Она восстановит против меня детей. Мама не поймет. Никто не поймет…

— Повтори, пожалуйста, сколько, говоришь, тебе лет?

— Маму это просто убьёт. Я не могу убить свою мать. И дети…

— Почему мы вообще об этом говорим? Разве я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просила?

— Но я же знаю, что ты бы хотела. И я хотел бы! Если бы только это было возможно… Мой директор привез новую жену из Польши. И они очень счастливы.

— Почему ты не можешь просто заткнуться? Please.

— …но он младше меня на десять лет. У него ещё есть время прожить другую жизнь. А у меня уже нет. У меня нет времени на другую жизнь. Понимаешь? С этой бы справиться.

— Кажется, меня сейчас стошнит.

— Остановить машину?

— Не надо. Мы можем вернуться в мотель?

— Зачем?

— Я забыла там трусы.

— Ты забыла… что? То есть ты сейчас… Покажи.

— Осторожнее! Подожди… Здесь вообще разрешено парковаться?

— Мне плевать. Иди ко мне.

Забавно, что я до сих пор почти дословно помню наши разговоры. Причём помню почему-то именно в русском переводе, хотя мы говорили, конечно, по-английски. В моих воспоминаниях и снах он прекрасно владеет русским, что кажется абсолютно естественным.

Он открывает глаза и внезапно говорит на чистом русском языке без малейшего акцента:

— Что? Работать?? Я не хочу работать! Я хочу only fuck my girl!

Вообще-то я учила его плохим русским словам, но он почему-то не мог их запомнить. Мне тоже больше нравится говорить о сексе по-английски. Так всё происходящее кажется еще более нереальным и киношным. Легче потом от этого отрываться и возвращаться в свою обычную жизнь.

— Я люблю тебя.

— Не говори так, я же просила.

— Но почему? Я это чувствую. Я чувствую, что люблю тебя.

— Завтрак заканчивается, нам надо спуститься, и так уже все подозревают. Сначала я, через пять минут ты, ок?

— Почему ты не хочешь говорить о любви? Потому что я мерзкий развратный старикашка?

— Нам нужно на завтрак.

— Я никуда не пойду, если ты меня не любишь.

— Я люблю тебя. У тебя лекция. Тебе надо поесть.

— Чтобы восстановить силы и снова трахать тебя?

— Ты мерзкий развратный старикашка.

— И ты меня любишь.

Я не понимаю, как это работает. С ним я чувствую, как для меня по-новому открывается весь мир. Он сам — целый мир. То, как он играет на фортепиано, как произносит слова, как смотрит на всех своими смеющимися блядскими глазами над очками, как усмехается, как целует мою шею под затылком, как проникает в меня пальцами, как матерится, как философствует и смеется за обедом, трогая под столом мою ногу, как крепко держит мою руку и ведёт за собой по большому торговому центру. Я как будто всё время смотрю кино про него и себя. Или это не я. Или это и есть я, настоящая я, наконец-то я.

— Привет, это Калмен. Сообщение для Анны. Я не смогу сегодня приехать в Коннектикут, прошу прощения, возникли непредвиденные обстоятельства. Позвоню завтра. Всего хорошего, спасибо. Привет, это Калмен. Сообщение для Анны. Я не смогу сегодня приехать в Коннектикут…

Как остановить этот чёртов автоответчик? Я чувствовала себя абсолютно беспомощной, тыкая во все кнопки подряд на большом чёрном телефоне. В этом просторном богатом доме больше никого не было — все уехали на ужин с каким-то влиятельным членом общины. А я осталась, чтобы повидаться с Калменом. Надо было прождать два часа, чтобы получить это идиотское сообщение, надиктованное расслабленным вальяжным голосом человека, который уверен в своей правоте и неотразимости. Это было, конечно, умелой маскировкой, долгие годы тренировок не прошли зря. На самом деле я знала, его съедает чувство вины за всё на свете. А где вы видели еврея без чувства вины? Интересно, а почему я совершенно не чувствовала себя виноватой перед его женой и детьми?

Я злилась на него. И всё равно верила, что он хотел приехать, просто не смог. Проклятые обстоятельства, ненавижу их. Я что, действительно была такой наивной?

— …а после демонстрации мы вернулись к Бернстайну и пили весь день и всю ночь. И курили траву. And so on…

— Ты хочешь сказать, вы устроили оргию?

— Ты знаешь такое грязное слово?

— Господи, я не могу поверить, что ты учился у самого Бернстайна! И был у него дома. И участвовал в сексуальной революции 68 года. Меня тогда еще на свете не было. Даже мои родители были не знакомы!

— Расскажи о своей юности.

— Я была комсомолкой.

— Кем?

— А до этого пионеркой. А еще октябрёнком. Короче, ты трахаешь юного ленинца.

— Mmmmmmmm, I want my yuniy lenintsa…

— Смотри, мы шокируем вон ту приличную украинскую семью. Прекрати, там дети.

— Это сексуальная революция на пляже, всё нормально.

— О господи. Это… Посмотри. Это то, что я думаю? — Юля потянулась ко мне от соседнего компьютера. Мы пришли в душное, переполненное людьми интернет-кафе на центральном почтамте города Ейска, чтобы проверить почту.

— Где, покажи… Ох. Это же она!!!

Имя и фамилия его жены. Как такое могло случиться? Письмо от его жены в моём почтовом ящике. Чёрт. Что-то явно пошло не так.

— Откроешь?

— А какие варианты?

— Можно просто удалить. Но всё равно ведь потом будешь мучиться.

Письмо было коротким. «Привет, Анна. Я всёзнаю. Ты хочешь моего мужа? Да забирай! И катитесь вы оба нахрен!»

Я никак не могла отдышаться. Подруга смотрела на меня с ужасом.

— И что делать? А? Что мне теперь делать?

— Напиши ему. Его надо предупредить, вдруг он не знает.

— Да. Наверное. Надо написать.

У Юли была в принципе похожая ситуация. У каждой из нас был роман с преподавателем еврейского музыкального фестиваля. Только у моего любимого американца была жена и трое детей, а у её британца — всего лишь гёрлфренд. И он был младше моего на десять лет. Мы с Юлей были в отпуске с детьми, ходили на пляж и в городской парк, но все разговоры были только о наших невозможных любовях.

— Может, это к лучшему? — сказала она.

— В смысле?

— Теперь она знает. Может, отпустит его.

— Отпустит?

— Ну да. Видишь, как пишет: «fuck you both». Может, ей давно наплевать? Может, даже у неё самой кто-то есть.

— Может…

Хочу ли я быть с ним, жить с ним, быть его женой, навсегда и всерьёз? Я никогда об этом не думала. Это было невозможно, по умолчанию.

Мы расставались два раза. В первый раз — по электронной почте. Я получила письмо со словами: «Я тебя никогда не любил, прости, если дал тебе ложную надежду, я болен — и ты часть моей болезни, мы больше никогда не увидимся, не пиши мне, прощай». Я смогла ответить только: «Fuck you!», на большее фантазии не хватило. Что можно сказать человеку, который одним движением выбрасывает в помойку твою такую кинематографичную, такую невозможную любовь?

Через полгода я узнала от общей знакомой, что то письмо было написано буквально под диктовку его жены. Она на полном серьёзе считала его сексоголиком, убедила лечиться, пить таблетки.

Я не видела его два года, мы не переписывались, жили каждый своей жизнью, мы, казалось, moved forward. Потом он снова мне написал. И всё началось с того же места, где прервалось. С той разницей, что я уже совсем ни на что не надеялась.

Я прилетела в Нью-Йорк в шесть вечера. В семь утра у меня был самолёт в Детройт, оттуда же, из аэропорта JFK. План был простой: сдать багаж в камеру хранения, поехать на Манхэттен, гулять, пока хватит сил, потом вернуться в аэропорт и сидеть в каком-нибудь кафе, ждать своего рейса. Что могло пойти не так?

Началось с того, что в камеру хранения мои вещи не приняли. Вернее, принять-то они были не против, но не гарантировали, что я получу их назад до начала регистрации на детройтский рейс, потому что они откроются «maybe at seven, maybe later». Я не стала рисковать и поехала на Манхэттен прямо с чемоданом и большим рюкзаком.

Я могла бы попроситься на ночлег к любому из десятка друзей, живущих в city. Но я не хотела спать. Я хотела увидеть свой любимый город, увидеть немедленно, погрузиться в него, извиниться за то, что меня долго не было. Я чувствовала, что приехала не столько к Калмену, сколько к Нью-Йорку. Тосковала по нему, как по живому существу. Не могла я просто улететь в Детройт, не повидавшись.

Вернувшись в аэропорт после полуночных шатаний по даунтауну, я увидела закрытые двери терминала. Подошла вплотную, толкнула — закрыто. Через стекло было видно, как в медленном ритме гаснет яркий свет над стойками регистрации.

Я стояла у дверей в каком-то оцепенении. Вся усталость последних дней навалилась на меня в один момент. Я вспомнила — и почувствовала, — что не спала уже двое суток. Голова немного кружилась.

Я прижала лицо к стеклянной двери и разглядела в полутемной глубине терминала уборщиков. Издалека они походили на призраков или на танцоров. Или на призраков танцоров. Или на танцующих призраков.

На какое-то время я просто зависла и наблюдала их бесшумный перформанс — как будто из последнего ряда партера. И вздрогнула, когда один из них — верхом на огромной поломоечной машине — внезапно появился на авансцене, совсем близко ко мне. Заметив меня, уборщик подъехал к дверям, слез со своего «коня» и приблизил удивленное лицо к щели между двумя стеклянными дверями. Парню было на вид лет тридцать, он был похож на мексиканца. На довольно сносном американском уборщик рассказал мне, что в аэропорту имени Кеннеди не существует ночных рейсов. И нет, мисс, вы не найдете никаких кафе или лаунж-зон, работающих круглые сутки. Приходите в 5:30, мисс, терминал откроется за полтора часа до вашего рейса.

Было уже около часа ночи, и деваться мне было решительно некуда. Что я и объяснила симпатичному полотёру. Он сразу сжалился надо мной и открыл двери.

Я устроилась на широкой железной скамейке без спинки, легла на бок, поджала ноги. Мне казалось, что подо мной раскачивается палуба корабля. Голова кружилась не переставая.

Парень на полотёре еще долго ездил вокруг, приговаривая: «Don’t worry, I’m here, don’t worry». Потом он ушёл и запер меня снаружи.

Если когда-нибудь захотите почувствовать настоящее экзистенциальное одиночество, очень рекомендую ночь в закрытом аэропорту.

Я лежала там, на скамейке, головой на рюкзаке, одна в огромном пустом терминале. Тишина и пустота. Пустые стойки регистрации, пустые магазины duty free. За окнами отдыхали самолеты.

Я достала телефон, чтобы поделиться с кем-то своим восторгом, этим ощущением свободы и пустоты, написала два слова и стёрла. Нельзя отправлять Калмену смски, только письма на секретный ящик.

Я проснулась от того, что на меня смотрел совершенно седой и очень темнокожий человек.

— Miss, what are you doing here? You are not supposed to be here!

Я умывалась в туалете под подозрительными взглядами первой уборщицы. Жизнь постепенно заполняла собой пустые объёмы. Через неделю я вернусь из Детройта в Нью-Йорк, и мы наконец увидимся, спустя почти три года — чтобы окончательно попрощаться.

В кафе была та самая атмосфера — «the atmosphere!» — которой мы обычно не искали. Потому что вся необходимая атмосфера была в нас. Когда мы были вместе. Но сегодня нам, похоже, нужна была помощь пространства.

Место казалось действительно милым: совсем не шикарное, скорее домашнее и уютное, немного старомодное. Официантка, которая подошла к нашему столику, была не старомодной — просто пожилой.

— How are you tonight, sweeties, — сказала она без вопросительного знака с машинальной улыбкой.

— We are great, — послушно отозвался мой спутник.

Я невольно фыркнула. Официантка понимающе посмотрела на него, типа «kids!». Они и правда выглядели ровесниками.

Когда она отошла, приняв заказ, он посмотрел на меня:

— Я думал, мы хотели провести этот вечер, как цивилизованные люди.

— Хотели.

— Тебе здесь не нравится?

— Нормально здесь. Niiiiice!

— Ты же не выносишь это слово.

— Вот видишь — расту на глазах! Кстати, эта официантка точно приняла нас за отца с дочерью.

Он вздохнул, усмехнулся.

— И эта тоже. Я привык. Даже не замечаю.

Я знала, что он врёт. И он знал, что я знала. А я знала, что он знал, что я знала.

— Ну что, — быстро сказала я, — пока не принесли наших кальмаров, можем говорить милые глупости? Ок. Я начну. Мне тебя очень не хватало. А теперь… когда мы наконец-то расстанемся по-настоящему, мне станет легче. Гораздо легче. Но я все равно буду скучать. Наверное, всегда. Твоя очередь.

Я выпалила все это, стараясь сосредоточиться на солонке. Солонка была белая, гладкая, без всяких прибамбасов. Приятно было крутить её в руках. Отсутствие углов всегда успокаивает.

— Я люблю тебя.

Я подняла голову. Он смотрел на меня этим своим взглядом, от которого все мои внутренности вскипали. Глазам сразу стало горячо.

— Не говори ерунды. Ты просто сексоголик, старый извращенец, серийный изменщик, у тебя таких, как я…

— Помолчи. Я должен признать, ты моя последняя любовь. Да. Я сам ненавижу громкие слова, ты же знаешь. Но иногда без них никак. И прости, что я никак не могу это всё изменить. Ты пойми, я просто не могу, я старый человек, у меня семья, репутация, я не могу…

— Иди в жопу!

Он забрал у меня солонку, со стуком поставил её на стол, сжал мои руки и поцеловал в губы.

Какое-то время мы целовались. Было очень солено. Официантка с полным подносом стояла над нами, не проронив ни звука. Когда мы закончили, она молча и как-то деликатно поставила еду на стол. Мне было неудобно. Мы заставили пожилую женщину напрягать спину.

— Я тут соль немного рассыпала, извините…

— It’s ok, sweetie.

С мягкой улыбкой classic granny она смела соль со скатерти и отошла. Мы помолчали. Запах от кальмаров шел умопомрачительный.

— Слушай, я ужасно голодная.

— Я тоже не ел с утра!

— Пахнет вкусно.

— Я здесь был пару раз. Они неплохо готовят seafood. Поэтому и привёз тебя сюда — ты же любишь. И ещё…

— И ещё ты привез меня сюда, потому что это далеко от твоего района и мы точно не наткнёмся на знакомых. Заткнись и ешь.

После ужина мы поехали в какой-то блядского вида мотель поблизости и потрахались в последний раз. Это было ужасно уныло. И незабываемо.

Ира Смирнова. Развлечения

Было три часа дня, и Лиля сидела, раздвинув ноги, в прихожей перед зеркалом. Она только что кончила, без блеска, но неизбежно, и разглядывала своё полураздетое тело. Ей следовало бы побриться там и приготовить ужин.

Лиля познакомилась с Серёжей на встрече экоактивистов своего института. Он сидел с аккуратной бородой и в белой рубахе, вещал про кризис на планете. Лиля смотрела на него, как на образец: успешный, ответственный, отглаженный. «От него, наверное, приятно пахнет», — шепнула Лиля подружке, которая затащила её на встречу. Но когда Серёжа подошёл к ним после, оказалось, что он не пахнет ничем.

Они долго суетились вокруг экологической темы, добавили друг друга в друзья. Лиля соврала, что работает волонтёром в «Гринписе». На следующей неделе вместо кафе Серёжа позвал Лилю домой к родителям. На столе возвышалась горка из пирожков, ковры вытерлись, спал кот. Серёжа рассказывал о мусоре и атомных электростанциях, а его родители поддакивали ему и слизывали варенье с ложек.

Лиля ходила к Серёже в гости ещё пару месяцев, слушала о его достижениях в университете и школе. Наконец, наступила весна. В тот день, когда Лиля пришла в юбке, Серёжа сделал ей предложение.

Свадьба была короткой — расписались и поели. Вскоре Серёжа предложил Лиле переехать в экопоселение Новоздравское. Там росли тополя и берёзы, бабы доили поутру коров, мужики строили дома из обожжённой глины. Всё было настоящим, даже радио не ловило.

После заезда в поселение женщина рассказала Лиле о порядках. Девушка должна была вести на своём участке хозяйство: возделывать землю, сажать овощи и фрукты, заготавливать их на зиму. «Мы ведём здоровый образ жизни. Вегетарианцы. Лишние овощи с огородов продаём в город. Можно ходить в церковь, на мастер-классы. Шить умеешь?» «Один раз пуговицу пришивала. А как развлекаетесь?» — спросила Лиля. «Поём, костёр, танцуем, настольные игры, йога. К нам часто приезжают люди разные. Интересные. Ты, наверное, к другой жизни привыкла», — улыбнулась женщина и погладила шершавой рукой Лилину ладошку.

Мукой оказалась жизнь в настоящем. Серёжа уходил утром, не сказав ни слова, а возвращался неизвестно когда. Лиля ничего не умела. К шести вечера, когда все собирались на йогу, уходила домой вздремнуть. Потом шла в дом у ворот, где собирались другие девушки. Они шили, сидя за круглым столом, и рассказывали, что им приснилось накануне.

— Снился муж первый. Просил прощения.

— Снилась Варя. Сестра моя. Говорит, Маш, беги.

— Снилось такое сегодня. Не буду говорить. А тебе что снилось, Лиль?

— Снились женщины из города с нахальными улыбками, их кожа отливала золотом. Женщины хлопали друг друга по заднице, обливались водой, облизывали губы. Мне хотелось их потрогать. (Но вместо этого я шла в отдельную комнату и мастурбировала там.)

Когда Лиля возвращалась, свет в её доме уже не горел. Над соснами висела луна-плошка манки. Муж храпел, уткнувшись в стену. Лиля домывала тарелки и ложилась рядом. «Каждый день разный, день каждый разный. Завтра он будет другой», — молила Лиля, но ночь повторялась, и день повторялся.

Утром, когда дел было слишком много, Лиля представляла, что какая-нибудь девушка будет приходить к ней домой в обед. Сначала они будут вести себя хорошо, а потом — как пойдёт. Но к Лиле никто никогда не заходил.

Только Серёжа один раз пришёл с работы пораньше. Лиля тогда уже с час стояла в ванной комнате и разглядывала себя в зеркало. Между ног зудело. Ей хотелось, чтобы девушки перестали ей сниться, хотелось, чтобы кто-нибудь её приласкал. Лиля залезла в кабину, включила воду, стащила шланг с крючка и навела лейку с прохладной водой на лобок. Она знала, что делать. Закрыла глаза, стала водить струёй вниз и вверх. Спустя пару минут начала задыхаться. Наконец выгнула спину и выронила душ. Вода бормотала, напор не долетал даже до колен. Лиля закрыла кран и вышла. Она легла рядом с мужем щекой ему на ладонь, но он уже крепко спал.

На следующий день Лиля повторила трюк. Потом ещё. И ещё. Когда ей стало жалко лить воду, которая не всегда успевала нагреться в бойлере, она решила как-нибудь обойтись без неё. Убираясь дома, опускала руку в трусы, водила там пальчиком, а потом расстилалась на полу, слушая удары в голове.

Женщины стали появляться во снах всё реже. Вместо них снился институт и мама. Серёжу тем временем повысили до зампреда, и Лиле пришлось появляться на собраниях. Она сидела там позади всех и держала руку в кармане юбки. Просунула через дырку палец в трусы и водила по сухому клитору. Другой рукой Лиля отгоняла комаров, которые залетали в её ноздри-фасолинки.

В то воскресенье Лиля не пошла собирать груши, а пошла на кухню. Достала из холодильника сваренную накануне свёклу, расковыряла её пальцем, в который, казалось, навсегда въелась грязь. Поднесла свёклу к губам — мазнула раз, к щекам — мазнула два, сняла платье — мазнула по грудям и животу. Лиля глянула на себя, потом в окно: росли рябые деревья, расстилался ветер. Все занимались делами, которые ни к чему не приводили. Лиля поставила чайник, вымазала пальцы льняным маслом и села на пол в прихожей напротив зеркала. В нём отражалась девочка лет восемнадцати. Она стала водить по клитору, откинувшись на стену, и ловить воздух ртом. Кончив, Лиля свела ляжки, чтобы они поместились в собственное отражение. В это время во дворе скрипнула калитка, зашуршал песок. Наконец, открылась входная дверь.

Вошёл Сережа в белой рубахе и просторных штанах. В зубах — травинка, в руке — топор. Он увидел, как его жена сидит голая на полу, соски у неё почему-то синие. Засвистел противно чайник, и муж кинул в жену топор. Лиля скрючилась, крикнула каким-то матом. Лезвие ударило ей по ноге. Что ж ты голая сидишь тут, шлюха, кого ждёшь, — крикнул Серёжа.

— Я никого не ждала. Я мастурбировала, — ответила Лиля зеркалу.

— Ничего. Пройдёт, — усмехнулся муж и вытянул из штанов ремень.

Инга Шепелева. Ангел

Мне запомнился тот день, потому что я чуть не убила котёнка, пока собиралась на вечеринку. Я всегда долго собираюсь, особенно если иду туда, где много классных парней. Вываливаю весь шкаф на пол и начинаю выбирать шмотки, хожу на каблуках и в трусах, примеряю платья. И вот. А неделю назад подруга принесла мне котёнка. Очень хорошенький, белый. Он под платьями кувыркался. Я хожу и вдруг слышу — писк. Я на него, короче, каблуком наступила. И он чуть не умер. Но вроде не умер, нормально всё. Орал только долго. Я его взяла на руки и встала к окну. Стою на каблуках, в трусах, котенка глажу и говорю:

— Не ори, пиздюк. Нормально всё.

А за окном поднимался дым. И что-то я тогда почувствовала. Как будто меня этим дымом заволокло, и я в нём вроде как растворилась или что-то такое. Какое-то предчувствие.

Я потом решила, что это чудо. Ну, то есть ни хера себе — каблучищем наступить. Он бы точно умер. А он — живой. Чудо, короче. Потом за мной зашла подруга, мы выпили бутылку шампанского, и я ей рассказала про котенка. И она всё время называла меня убийцей. Это чтобы поржать. Ну, мы и ржали. Убийца, грешница. Обоссаться. Как-то мы быстро напились. Когда днём пьёшь — всегда по-другому. Как будто что-то запрещённое. Вроде день, а мы уже пьяные. Офигенно, по-моему.

Ну, как-то мы до вечера досидели, а потом пошли на вечеринку.

Когда я вошла, все сразу обернулись в мою сторону. Я шла так, приятно раскидывая ноги, мимо всей длинной барной стойки. И все они обернулись — кто там сидел. Я на них посмотрела, оценила ситуацию. Некоторые были сразу ничего. Но один из них был какой-то совсем — у него были офигительные глаза — большие, синие и как будто непонимающие. Ну, короче, стало ясно — этот. Люблю, чтобы меня трахали только красивые. И он, танцуя, подошёл. Я же не зря весь день наряжалась. И мы начали. Я пила, а он смотрел. Я танцевала, а он смотрел. Все смотрели, как я танцую. Обожаю, когда все смотрят. Я извиваюсь как змея. И платье мое — змеиное. И змеиная голова. И всё, что в ней, — выливается. Цветной мир, плохой, обычный. Всё как нужно. Как я привыкла. Я танцую, они смотрят. Самый классный уйдет сегодня со мной. И ничего другого не будет.

Он наклонился и прокричал:

— Хочешь пойти ко мне?

Это такая игра. Я делаю большие глаза и кричу:

— Зачем?

А он, конечно же, кричит:

— Посмотрим мою коллекцию винила! Выпьем кофе! Ты пьёшь кофе?

Я облизываю губы и кричу:

— Обожаю кофе!

Но сразу, конечно, нельзя. Надо ещё помучить. Поэтому я иду танцевать и оставляю его. Он сидит и смотрит. Потом встает и танцует рядом со мной. Мне кажется, что от него исходит холодный прерывистый свет. Как от всех, кто награжден. Конечно — мной. Моей вагиной, моей головой. Кто награждён мной, тот потерял покой. Ха-ха!

Я прошу его заказать ещё водки. Он не пьёт. И мне кажется, что он горячий и полупрозрачный. Какие широкие плечи. Я думаю: интересно, какой у него. Никогда ведь не предугадаешь. Иногда лежишь, думаешь: зачем я с ним пошла. Очень обидно. Но этот вроде должен быть ничего. Я прошу ещё водки. Он кричит:

— Ну, хватит. Пойдём.

— Не хватит! Не хватит!

И тащу его за собой. Тогда впервые мне показалось, что мои пальцы провалились на пару миллиметров в его плоть. И там было горячо, как в хрустальном огне. Он двигался плавно и широко, никого не стесняясь, был совершенно открыт. Совершенно искренен. Я такое очень редко вижу, особенно у парней. Они все какие-то зажатые. Это видно, когда танцуют. Смотрят испуганно, топчутся, как карлики. Ну, в общем, я почувствовала от него что-то такое. И я сказала:

— Ладно, пошли.

Он посадил меня в такси, сел рядом. Я думала, он сразу припадёт ко мне, как к какому-нибудь роднику. Но он сидел у другого окна и смотрел на пролетающие огни. Я сидела молча, моё платье сверкало. Я думала: какая интересная тактика у парня. И даже, что так лучше. Интересно — хотя бы не так, как всегда: целуемся в тачке, потом в лифте, потом для вида что-то там делаем на кухне, пытаемся открыть бутылку, сварить кофе, но в итоге всё заканчивается так, как все хотели с самого начала. А он сидел и смотрел в окно, мне казалось, что он забыл про меня. Наконец, он повернул всё-таки ко мне голову и сказал:

— Надеюсь, тебе понравится моя коллекция винила.

Я заржала и крикнула:

— О, я тоже!

И он снова отвернулся к окну. Я сидела и смотрела на него. Мы проезжали мимо туманных пейзажей. Всё было в дыму. Или это из моих глаз шёл дым, из моего рта. Я вспомнила про котёнка. Я смотрела на его светлые волосы и большие, массивные скулы. И думала о котёнке. А что, если бы я раздавила его. А потом поехала трахаться. Такая странная жизнь. Но я же не раздавила. И теперь этот парень отворачивается от меня в такси. Мне захотелось схватить его руки и сказать, что я не раздавила котёнка, всё нормально. Можно. Можно.

В лифте он стоял рядом со мной и смотрел вперёд. На лестнице он шёл впереди и придержал мне дверь, когда мы зашли в квартиру. Он пропустил меня в тёмный коридор и сказал:

— Можешь не снимать обувь. Проходи.

Я думала: ну, давай же, мать твою, начинай уже. Я уже не думала ни о каком котёнке, и дым то рассеивался, то сгущался вновь. Я смотрела на его руки и думала, когда же он начнёт.

— Садись сюда, на диван. Я сейчас сварю кофе. Без меня не начинай смотреть, хорошо?

— Да как же я без тебя начну?!

Я опять начала смеяться. Но он посмотрел на меня серьёзно и как-то свысока. Я перестала. На долю секунды в голове промелькнула мысль: а вдруг он маньяк. Вдруг он псих какой-нибудь. Но нет. Он такой красивый. У психов не бывает этих лиц. Психи — они все с изъянами. А он — нет. Он — нет. И я решила расслабиться и наслаждаться. Ну, выпьем кофе, посмотрим его занудные пластинки, и он меня трахнет. Такое бывает. Не всегда же одно и то же. И вообще, я радоваться должна, что хоть один попался такой бессистемный.

Он принёс кофе. Я сижу и смотрю: ну разве маньяк наденет такие клёвые джинсы и футболку под цвет глаз. И опять же — обувь. И форма ногтей. И шея. Он смотрит на меня и говорит:

— Ну, пей. Почему ты не пьёшь? Надо немного взбодриться, да?

— Я не пьяная.

— Я и не говорю, что ты пьяная. Просто поздно уже. Вы когда спать ложитесь?

— По-разному. Но сегодня — можно.

— Почему?

— Ну, пятница.

И он стал показывать мне пластинки. Клянусь своим котёнком, он показывал мне пластинки. Потом сделал ещё кофе, принёс воды. Мы сидели так час или два. Или три. Я уже не помню. Когда мы посмотрели все его чёртовы пластинки, он сказал:

— А кино? Ты любишь кино? Вот тебя как зовут?

— Ира.

— Тебе понравились пластинки?

— Офигенные пластинки, мать твою! Мы что, сейчас кино смотреть будем? Правда?

— А что? Ты не любишь кино, Ира? Тогда можем музыку послушать. У меня есть много интересных групп, ты же сама видела.

Ну и, честное слово, я рассвирепела. Вскочила с дивана и закричала:

— Ты меня зачем сюда притащил?

— Я же тебе сказал.

— Показывать пластинки?

— Ну да.

— А ты в курсе, мудак недорезанный, что каждый второй или даже первый в том баре хотел со мной уйти? Ты в курсе, блядь, или нет?

— Куда уйти?

— Трахаться!

— А как это?

И вот я стою посреди незнакомой комнаты у дивана, заваленного пластинками, в блестящем зелёном платье, похожая на нетрезвую шлюху, а напротив меня стоит этот красивый парень. И смотрит большими, синими, непонимающими глазами. Большими, синими, непонимающими глазами. Большими, синими, непонимающими глазами. И я думаю: ну ладно, что делать, надо показать. Это такая шутка, думаю я.

— Ты что, философский закончил?

— Что закончил?

— Ладно. Иди сюда. Дай руку. Положи её мне на грудь.

— Зачем?

— Тебе что, никогда не хотелось положить руку девушке на грудь? Ты что, сумасшедший?

— А что такое сумасшедший? Зачем ты хочешь, чтобы я трогал тебя?

— Потому что мне приятно. Вот, смотри. Тебе тоже должно быть приятно. Подойди ближе.

Я притянула его к себе и задрала футболку.

Вначале я сказала, что этот вечер запомнился мне тем, что я чуть не убила котёнка. Короче, это вообще не самое главное. Этот вечер запомнился светом, похожим на воду, разлившуюся прямо на солнце. Свет хлынул из-под футболки и окружил меня. Он оказался человеческой фигурой, слепленной из плотного сияния — ни вен, ни волос, ни сосков, ни даже пупка. Я протянула ладонь к его груди, и мои пальцы наполовину провалились в прозрачную светящуюся субстанцию. Я отдёрнула руку и закричала.

— Я — ангел, — сказал он и улыбнулся.

— Хочешь посмотреть ещё? — спросил он.

— Я не верю. Ангелов не бывает. Какие ангелы.

— Посмотри ещё! Посмотри!

Он быстро снял джинсы, и — клянусь своим котёнком — там, внизу, он был, как Кен. Складка пластичного света, идеально ровная поверхность. Никаких половых признаков.

— Не веришь? До сих пор не веришь?

— Что ты делал в баре?

— Ждал тебя. Я выучил: «Хочешь пойти ко мне?», «Я покажу тебе свою коллекцию винила», «Ты любишь кофе?». Тебе не нравятся пластинки, да? Может быть, тебе нравятся чудеса? Смотри!

Он показал пальцем на грудь, с левой стороны. Там, где должно быть сердце, за тонко фосфоресцирующими проекциями рёбер бился мой белый котёнок, как будто кто-то пропускал ток сквозь его маленькое тельце. Я не могу сказать, что с самого начала реагировала на всё это спокойно. Но увидев котёнка, я заорала и бросилась в коридор. Но сразу же наткнулась на что-то холодное и твёрдое.

— Я обнял тебя своим крылом. Ты так хотела? Я возьму тебя в себя.

— Нет, я не так хотела!

— А как ты хотела?

— Я хотела, как обычно бывает! Я не хотела никаких ангелов!

Я заплакала в белом искристом крыле. Большие твёрдые перья больно впивались мне в кожу. Он преградил мне путь стеной невыносимого холода. И я вернулась в комнату. Он улыбался широко и ясно и смотрел на меня большими, синими, непонимающими глазами. Он весь сиял, как день рождения, как вечный огонь, как неумолкающая печаль, как зеркало, отражающееся само в себе. Я посмотрела ему между ног — крыло выросло прямо оттуда. Ну, откуда обычно растёт что-то другое, чего я ждала. Чего я ждала. И что получила. Стена ледяного огня, стремительный вылет света. Ангельское крыло из причинного места. Как только я вернулась обратно в комнату, оно исчезло, как будто всосалось обратно в полупрозрачный его нечеловеческий лобок.

— Ты не хочешь ангелов, но ангелы всегда тебя хотят. Дотронься до меня. Ты ведь этого хотела. Мне не будет приятно, я не знаю, что такое «приятно». Не знаю, что такое «дотронься», не знаю, что такое «почувствуй». Протяни руку!

Я почувствовала, как по моей спине катятся капли ледяного пота. Мне никогда в жизни не было так страшно. Даже нет, не так: до этого мгновения я не знала, что такое страх. И всё же как будто какая-то невиданная сила толкнула мою руку, она подпрыгнула и почти сама легла на гладкую поверхность его живота, и сразу же провалилась в тяжёлое и прохладное вещество, в голубоватую плазму. Я стояла снаружи и видела свои пальцы с красными ногтями внутри него, как они там шевелились, постепенно истончаясь и дробясь, излучая тонкое искристое сияние. И так там было приятно, как в густом озере необъяснимой печали в хороший солнечный день. Как в детстве, когда от меня ничего не ждали, и только руки и ноги мои попеременно погружались в какие-то лучи, которых я не помнила до этого мгновения, а теперь вдруг вспомнила. Я не смогла бороться с сильным ощущением счастья и погружала руку всё глубже и глубже в него. А он улыбался и смотрел большими, синими, непонимающими глазами прямо внутрь меня и говорил:

— Заходи. Заходи, Ира.

Я чувствовала, как неземная сила оплетает мои кисти и запястья и тянет внутрь, туда, где царят необъятное величие и ясность. С каждой секундой я погружалась все глубже и глубже туда, незаметно пересекая тонкую границу того, что называла и считала им, его оболочкой. Я зашла за его лицо, за едва ощутимую перегородку, и спустя мгновение его большие, синие, непонимающие глаза уже смотрели в пустую комнату, на диван с горой пластинок, на стол с двумя чашками недопитого кофе, а я была внутри него, внутри безграничного света невероятной силы и чистоты. Я плыла в нежном свечении, пульсируя и мерцая голубоватыми искрами, медленно открывая и закрывая глаза. За мной тянулись плавные хрустальные нити, они плавали вокруг и медленно оплетали меня, превращаясь в полупрозрачный кокон.

Я запомнила всё это, потому что после этого ничего не было. Была только сияющая пустота вечности, в которой я застыла, покрывшись тонким панцирем хаотично распустившихся кристаллов.

Светлана Лукьянова. В день, когда умер мой дедушка

Ведущая выходит на сцену и обращается к залу: «Для этого спектакля нам нужна ваша помощь. Нужно, чтобы вы вспомнили фразы, которые слышали в детстве. У вас бывало, что вы не хотели чего-то делать, но родители вас заставляли? Какие фразы они вам говорили?»

Выбирается одна-две зрительницы, которые говорят фразы типа «Не хочется — захочется», «Есть такое слово “надо”» и т. п. Ведущая просит участниц сесть на первый ряд (там пустые стулья) и произнести эти фразы, когда она покажет на них рукой. Чтобы фразы не забылись, ведущая дает девушкам ручку и бумагу.

«А было ли такое, что вас просили обнять или поцеловать кого-то из взрослых, а вы не хотели? Какие фразы вам говорили?»

Повторяется ситуация. Одна-две фразы типа «Иди, поцелуй дядю, а то он обидится», «Ты как себя ведешь?», «Мне за тебя стыдно».

«Теперь вопрос уже из взрослой жизни. Бывало так, что к вам на улице приставал мужчина, и вы пытались ему объяснить, что вы не заинтересованы? Что вы ему говорили? А что вы ему говорили, если он не понимал на десятый раз?»

Одна фраза типа «Пошел нахуй!»

Ведущая быстро репетирует с участницами фразы. Когда она показывает рукой на одну из участниц, она должна произносить фразу. Когда ведущая поднимает обе руки вверх, участницы должны говорить эти фразы одновременно нон-стопом.

После того как участницы расселись на первом ряду, актриса выходит и начинает рассказывать.

В день, когда умер мой дедушка, Антон пришёл ко мне в гости. Я тогда училась во вторую смену, днём дома никого не было. Я надела трусы с завязками, такими большими черными бантами. Под одеждой их носить было совершенно невозможно, но они не для этого покупались. Антону, конечно, было пофиг на то, в каких трусах я его встречаю, но мне нравилось, что у меня есть секс-белье — что я теперь взрослая. Я заранее помастурбировала, потому что после мастурбации у меня оргазмы от секса ярче. Он позвонил в дверь, я ему открыла в этих вот трусах с бантами и лифчике из этого же комплекта. От его шеи пахло одеколоном. Глупо, наверное, выглядело — он стоит полностью одетый, а я в трусах вот этих, но мне от этого было кайфово. Ну он и недолго оставался одетым.

Мы пошли в мою комнату, как всегда. Когда мы только начали с ним спать, я каждый раз раскладывала диван, но потом оказалось, что большая кровать для секса совсем не обязательна. Мы свалились на неразложенный диван. Завязки на трусах он проигнорировал, снял как обычные. Я обняла его бедрами, как лиана баобаб. Мне хотелось преодолеть границу физической оболочки и слиться с Антоном воедино, хотелось, чтобы он заполнил меня изнутри. Мы целовались и трахались на диване, потом на столе. От тряски с него полетели мои тетради, распечатки, ручки и карандаши. Потом я встала на колени. В этой позе мне всегда проще, я перестаю думать о том, как я выгляжу — все равно ему видно только мою спину. Я перестала втягивать живот. И кончила. Антон кончил одновременно со мной.

Потом мы лежали на моем зелёном диване, потные, счастливые. Обсуждали, что будем делать в выходные. Признавались в любви. Чуть не уснули, но я вовремя посмотрела на часы. Секс-трусы я зарыла в ящике, надела обычные. Чтобы не вызывать лишних вопросов у родителей, раскиданные вещи мы положили обратно на стол.

Антон отвёз меня в институт. В машине стоял наш общий запах и играл Стиви Вандер. Мы долго целовались перед тем, как проститься. Договорились встретиться на следующий день, Антон не мог вечером отвезти меня домой — из-за дел. По дороге до аудитории я вспоминала его глаза и улыбалась.

Вторая пара уже подходила к концу. Солнце шпарило сквозь окна за спиной Михаила Викторовича, было душно, хотелось есть и спать. Загорелся экран телефона. Я прикрылась тетрадкой и прочитала сообщение. «Дедуля умер сегодня, я еду в Михайлово. Папа». Мгновение я смотрела на стол перед собой, а потом вскочила со своего места и выбежала из аудитории. Я хотела успеть добежать до туалета, но начала рыдать еще в коридоре. Таня из параллельной группы озабоченно спросила: «Что случилось?», но, к счастью, за мной не пошла. Мне ужасно не хотелось, чтобы меня жалели. В туалете курили три девушки, они смеялись. Я отдышалась и позвонила Антону. «Я сейчас приеду», — сказал он. Я немного посмотрела на деревья и поковыряла стекло. Когда пара закончилась, я вернулась в пустую аудиторию, собрала вещи и ушла.

Стиви Вандер в машине больше не играл.

— У тебя же были дела, — сказала я.

— Какие уж тут могут быть дела.

— Я люблю тебя, — сказала я, в ответ он сжал мою руку.

Дома я достала фотоальбом. Я знакомила Антона с дедушкой, которого ему уже не суждено было встретить. Вот он на рыбалке, он очень любил рыбалку и карасей жарил очень вкусно. Вот он косит сено. Вот сидит на лавочке перед домом, в ногах у него Малыш, рыжий, лопоухий. Малыш был его псом, а Шарик — бабулиным. Малыш погиб в прошлом году — его сбила машина. Ты знаешь, у деревенских собак есть эта дурная привычка бегать за машинами и облаивать их. Нет больше Малыша, нет больше дедули. И ничего после них не осталось.

Мы легли на диван, я плакала ему в воротник, а он обнимал меня крепко. И от этих объятий, от того, как внимательно он меня слушал, от того, что он был рядом, мои слезы закончились. «Спасибо», — сказала я Антону. А он поцеловал меня в губы.

Он целовал меня в губы.

И целовал.

И целовал.

И целовал.

А потом он начал целовать мою шею.

Что мне делать? (Обращается к залу.)

На сцену выходит ведущая.

Героиня: Где-то же было слово, которое нужно говорить в таких случаях.

Участница 1: «Что значит ты не хочешь? Захочешь».

Участница 2: «Есть такое слово “надо”».

Героиня: Что это за слово?

Участница 3: «Иди, поцелуй дядю, а то он обидится».

Участница 4: «Мне за тебя стыдно».

Героиня: Я же его помнила.

(Ведущая начинает показывать на девушек всё быстрее, фразы налезают друг на друга.)

Участница 2: «Есть такое слово “надо”».

Участница 4: «Мне за тебя стыдно».

Участница 1: «Что значит ты не хочешь? Захочешь».

(Пауза.)

Участница 5: «Пошел нахуй!»

(Пауза.)

Героиня (обращаясь к этой участнице): А вдруг он обидится? А вдруг он уйдет?

Участница 1: «Что значит ты не хочешь? Захочешь».

Героиня: Я не хочу, чтобы он сейчас ушел, мне нужна его поддержка.

Участница 3: «Иди, поцелуй дядю, а то он обидится».

Героиня: Я же его целовала в ответ, я дала ему знак.

Ведущая поднимает обе руки, участницы начинают говорить одновременно нон-стопом.

Ведущая резко опускает руки, участницы замолкают.

Героиня: Я же его люблю.

Я согласилась. Я сняла водолазку. Я сняла трусы без всяких бантиков. Я целовала его в губы, шею и грудь. Я развернулась спиной и встала на колени. «Войди в меня», — сказала я. Каждый раз, когда я закрывала глаза, я видела фотографию дедушки. Поэтому я не закрывала глаза. Я смотрела, как ритмично качается обивка дивана, и думала о том, что в древности обряд погребения заканчивался оргией. Что людям, которые соприкоснулись со смертью, было важно почувствовать, что они живы.

Я начала стонать чуть громче, чтобы дать Антону право закончить. Я хотела, чтобы он скорее закончил. Я начала специально сжимать вагинальные мышцы. И в этот момент меня накрыл оргазм.

Я закрыла глаза. Мое тело вздрагивало и билось. Я кричала. Я больше не плакала. Антон кончил одновременно со мной.

И мы снова легли — я у него на груди. И он снова меня обнял. И все было как всегда. Все было снова нормально. На полу лежал фотоальбом. У меня в груди застрял бумажный шарик. Я пыталась его проглотить, но он не уходил.

«Тебе понравилось?» — спросил Антон.

«Да», — ответила я.

Наташа Тюлешина. Спящие пчелы

Диваны стоят напротив друг друга. Вся комната состоит из диванов. Там за занавеской спит баба Тоня, на тахте — взрослые, когда приезжают, а на этом подлокотнике я однажды показывала шпагат. Я могу. Мне десять, мои бёдра ещё бесполые, и можно делать всё что захочется. Баба Тоня — Полинина бабушка. Она любит вязать цветастые коврики. А Полинин дедушка держит пчёл. Поэтому в подполе у них хранится мёд. И нужно ходить осторожнее, чтобы случайно не наступить на осоловелую пчелу.

На тахте взрослых на животе лежит Кристина. Её глаза закрыты, она громко дышит и кусает губу, а мы все смотрим, как кино.

— А потом я делаю так, — она приподнимается и снова ложится. Приподнимается и ложится лобком прямо на сжатый кулак. Она называет это «возиться».

Я ничего не знаю о том, что такое быть женщиной. Полагаю, что, наверное, это про краситься и завивать волосы плойкой, которую мне нельзя трогать. И про что-то синее, что льют в рекламе, а мама отводит глаза и не хочет рассказывать, в чём там дело. Я самая младшая в компании, другие девочки знают гораздо больше.

Вот Кристина перестала странно пыхтеть, села, скрестив ноги по-турецки, и говорит, что всегда так делает, когда никого нет дома. И думает про одноклассника, с которым её посадили за одну парту и который кладёт руку ей на коленку, когда в кабинете гасят свет. К ней тут же присоединяются Вика и Полина и тоже рассказывают. Вика говорит про пёрышко, которое вытащила из своей подушки, и что им тоже можно трогать себя «там». Полина рассказывает про то, что пожаловалась на такого одноклассника. Мы единодушно решаем, что она дура.

По дороге домой от бабы Тони я говорю Вике, что не поняла, зачем Кристина делает это пыхтение. Это же так нелепо. Но она мне советует попробовать не с кулаком, а с подушкой. Только выбрать ту, что потвёрже, и полностью залезть под одеяло. Станет жарко-жарко и очень приятно. Мы расходимся по домам, и я обещаю попробовать, когда на следующее утро бабушка пойдёт поливать огород.

Ничего такого я не делаю, но активно вру, что конечно сделала, конечно, страшно приятно, и думала я, конечно, про Сашку — соседского мальчишку с вечно подбитым глазом. Тем летом все приезжие девчонки были влюблены в деревенского Сашку.

— После обеда пойдём к тебе, я ещё покажу, — кричит Кристина и кидает мяч Полине.

Полина улыбается ей и ловит. Потом кидает обратно Кристине. Та Вике. Та снова Полине. Кристина. Полине. Вике. Полине. Вике. Кристина. Про меня опять все забыли.

После обеда совсем не хочется гулять. Прошёл дождь, повсюду слякоть и лягушки. А я не умею на велосипеде их весело давить, могу только палкой потом тыкать прямо в самые кишки, пока девчонки не закричат: «Фу!». Но они все всё равно приходят ко мне, и мы идём на чердак.

С тех пор как дедушка Коля вышел из запоя, комната наверху пустует. Раньше он там лежал по несколько дней, я носила ему жареную курицу, и они ели на пару с его псом, Диком. Но этим летом мне разрешили там играть. Я прибралась, постирала занавески даже. Сама, в бочке. Меня отругали, потому что это была бочка, из которой нужно поливать цветы. Зато в комнате сразу стало красиво.

Сколоченная из досок кровать стоит в самом углу, и забраться на неё можно только оттолкнувшись от приступка. Но больше сидеть негде, поэтому мы все вчетвером сидим там, скрестив ноги по-турецки. Вика с Кристиной говорят, мы с Полиной молчим. Вообще-то Вика — моя сестра по дедушке Коле, но я ей совсем не нравлюсь. Потому что мелкая и за мной нужно присматривать. Они с Кристиной договариваются подкараулить Сашку, когда тот пойдёт купаться, и закидать грязью. Он потом будет гоняться за ними по всей деревне, а они будут визжать и убегать — красота.

Они уходят готовиться, Полина почему-то остаётся.

— Ты пробовала с подушкой?

Наверное, ей Вика рассказала. Наверное, нужно признаться. Говорю, что нет. Но прошу не рассказывать Вике.

— А давай сейчас попробуем?

Нужно где-то раздобыть подушку. Бабушка внизу за окном перекрикивается с соседкой про навоз и компост. А вдруг она как-то услышит, поймёт, что Полина тут предлагает?

— У меня нет подушки. И девочки скоро купаться позовут.

— Да можно и без подушки, смотри.

Она переворачивает меня на живот и подкладывает свою руку под мой лобок. И дышит куда-то в район уха. Так, что волосы шевелятся и цепляются за серёжку.

— Ёрзай.

Я начинаю двигаться, как показывала Кристина, пыхтеть так же, нужно вспомнить, что ещё она там делала.

— Да нет же.

Полина ложится сверху и собой прижимает меня к кулаку. Её движения более плавные, а губы совсем у моего уха, и давит она очень медленно. Бабушка продолжает про компост, молоко, как мало малины в этом сезоне. Пожалуйста, замолчи. Замолчи, бабушка. Мне больше не нужно вспоминать, как там что делается. Или думать про Сашку. Я думаю о Полине и о том, как от неё пахнет мёдом, клейкими сотами, которые нужно брать в рот целиком и высасывать из них сладкий мёд. Только осторожнее, иногда попадаются спящие пчёлы.

Потом мы лежим рядом и разговариваем. Она обещает принести мне кассету послушать. У кассеты обложка — точь-в-точь обои на чердаке. В розовый цветочек. И очень грустные песни.

Мы спускаемся и идём встретиться с девчонками, нужно узнать, как прошло с Сашкой.

— Знаю я, чем вы там наверху занимаетесь! — на скамейке перед домом сидит бабушка с тётей Надей. Тётя Надя усмехается и крутит травинку во рту. Прошлым летом она научила меня выбирать травинки с самым сочным основанием. И откусывать их — прохладные даже в самый жаркий день.

— Лубовью, вот чем!

Мы с Полиной переглядываемся. У меня в голове гудят пчёлы, будто у Полининого дедушки опять зароился улей. Убежать? Убежать.

Мы бежим к речке.

— У этой молодёжи одна лубовь на уме! — доносится нам вслед. Но я думаю уже только о том, как не потерять босоножку на мокрой траве. Думаю и держу Полину за руку.

Лиза Каменская. Это место

— Русская кровь? Еврейская кровь?

— Еврейской не замечено.

— Славяночка, значит?

— Значит, да.

Лика лежала на ярко-жёлтом гинекологическом кресле, пока Ася Арменовна её осматривала. На фоне загорелых ног и чуть менее загорелого живота выделялись подстриженные тёмные волосы, покорно лежащие на белом лобке.

— Не переживай, зайка, я никуда залезать не буду, просто посмотрю, — и через секунду. — Ну вот, всё на месте.

Проверить, всё ли на месте, потребовалось, потому что Лика не знала, ведёт ли она половую жизнь. Не из-за провалов в памяти и даже не из-за того, что границы того, что же такое секс, в 2018 году казались размытыми, но потому что врачебный мир ждал определенного ответа: девственница. В 21 год Лике казалось унизительным, что врач будет считать её личную жизнь провальной.

— Половую жизнь веду, но без проникновения.

— Без чего?

— Без пенетрации.

— То есть девственная плева на месте?

— Я не знаю, если честно. Странный ответ, да? — Лика отрепетировано улыбнулась, пытаясь^[1] не краснеть.

— Вообще — да, — врач сделала пометки.

После всех приложенных прошлым летом усилий — и всё на месте. Хотя, сказать честно, усилий могло быть и побольше. Лика думала, что плева должна ощущаться как пластиковый пакет или стенка надутого воздушного шара. Ничего такого нащупать пальцами не удавалось. На форумах советовали поднести к вагине зеркало и изучить её строение, но такой способ — для отчаянных, считала она. Какая разница — есть, нет. Но Лике всё равно было грустно.

— У тебя поликистоз, деточка моя.

— И что это значит?

— Внезапные кровотечения. В перспективе — бесплодие.

Лика часто фантазировала, как умрет её отец. Желательно — внезапной смертью. Как ей позвонят, сообщат трагичную новость, как у неё затрясется нижняя губа, побелеет лицо, как она опустит вниз телефон, орущий: «Лика, вы здесь?», осядет и заплачет слезами, которые папа называл крокодиловыми, и от этих воспоминаний перейдёт на вой.

Чуть реже Лика фантазировала, как умрёт мать. Точно реже, чем о своей смерти думала сама мать. «Лика, мы завтра улетаем, завещание лежит в нижнем ящике тумбочки с моей стороны кровати, помнишь?» — каждую поездку. Мамина смерть тоже должна была быть внезапной, сбивающей с ног всех, кроме Лики: она будет успешно решать вопросы похорон, наследства, играть в спасателя.

Третьей любимой грустной фантазией Лики было бесплодие. Ей нравилось сообщать, что в будущем она хочет детей: в 2018 году это выделяло её из толпы чайлдфри-друзей. Лика не понимала, зачем ей дети на самом деле: ради безусловной любви, чтобы исправить ошибки собственных родителей или потому что она боялась встретить старость одна. В этой фантазии Лика превращалась в жертву судьбы, трагическую фигуру — бесплодную лесбиянку.

Услышав теперь, что ей грозит бесплодие, она пыталась вспомнить, как реагировала на такую новость в своих фантазиях — и не смогла. Лика попробовала заплакать, но более грустным ей представлялось то, что она девственница, чем то, что она, возможно, никогда не сможет родить.

— Ты только не обижайся, но ориентации меняются. Может, однажды ты захочешь родить.

— Мам, мы же обсуждали. Я хочу детей.

— Да-да, просто не откладывай лечение.

— Я не откладываю.

Рассказав маме о своей ориентации, Лика уменьшила количество одних вопросов (про мальчиков), но увеличила количество всех остальных (про секс, так что врать приходилось не меньше прежнего).

— И тебе никогда не нравились мальчики? — Ликина мама всегда спрашивала такое как бы походя, небрежно, раскладывая посудомойку, когда Лика этого меньше всего ждала.

— Никогда.

Лика так часто рассказывала историю про свой первый поцелуй, что стала сомневаться в её реальности. Она помнила, как язык Кирилла^[2] нашарил стену её стиснутых острых зубов. Этим языком он ел школьную пиццу, слизывал остатки соплей с верхней губы, ругался «трёхэтажным матом»^[3]. На фоне весенний ручей шуршал пивными банками (или Лике хотелось, чтобы он шуршал, чтобы было в её памяти что-то кроме таранящего её рот языка, склизкого, неожиданно длинного, вылезающего из потного прыщавого лица её одноклассника).

Всё это Лика рассказывала с воздушными кавычками, иронично: конечно, мне не понравилось, конечно, уже тогда я всё про себя знала. Ирония же на самом деле заключалась в том, что и во второй «первый» поцелуй её тело отреагировало на чужой язык паникой — и слезами. «Поцелуй взасос» всегда звучало неприятно, но Лике казалось, что с девушкой всё, конечно, будет иначе. На фоне вместо ручья тихо лежали покрытые льдом Патриаршие пруды^[4], Лика была пьяная, а Ритино^[5] лицо — без прыщей. Но этого оказалось недостаточно, в словосочетании «сексуальная ориентация» всё понятно было лишь со второй частью.

— А тебе нравился секс с мальчиками?

— Мам, ну это слишком.

— Ну а что, мне в твоём возрасте особенно приятно не было!

И этот разговор, и даже мысль о сексе с мальчиками Лике особенно приятными не казались. Весь первый курс она провела в любви к Рите и ненависти ко всем мужчинам. Весь второй курс Лика провела в депрессии и психотерапии. Половину третьего — в любви к Камилле^[6], вторую половину — в Европе, пытаясь заняться сексом с парнем.

Лика рассудила, что попробовать в жизни надо всё, особенно если есть шанс на спокойную традиционную жизнь. В это входил и секс с парнем как способ лишиться девственности, и лишний раз проверить, действительно ли её привлекают только девушки. Она скачивала тиндер и, напившись на очередной студенческой вечеринке, флиртовала там с красивыми (и не очень; Лика не понимала, кого считает привлекательным) немцами, чтобы наутро обнаружить эти переписки, почувствовать отвращение и удалить тиндер. Так повторялось каждые несколько дней — или недель, зависело от частоты вечеринок.

мэтт: привет красотка

лика: привет

мэтт: лесбиянка, значит?

лика: встречаюсь с девушками в основном, да

мэтт: супер, люблю необычных девушек

лика:? то есть

мэтт: люблю властных^[7]

Она пыталась понять, что её отвращало — конкретные парни, секс с ними или секс в целом, необходимость привыкать к новому лицу и телу. Или же отвращение к собственному телу? В своих фантазиях (они у неё были не только грустными) Лика была идеальной опытной партнёркой, получающей все виды оргазмов. В жизни она не получала ни одного, вернее, ни одного киношного, с криком и конвульсиями, и, скрывая разочарование, брала контроль над процессом на себя.

лика: окей, это я могу

мэтт: что мне для тебя сделать?

Мэтт купил ей пиво на ярмарке и норовил взять за руку, из которой Лика моментально выскальзывала. Пытался приобнять за талию, повторяя один и тот же вопрос: что ему сделать. Лика хотела, чтобы он исчез или хотя бы заткнулся. В трамвае по дороге в общежитие Мэтт рассказал, что учится в университете и что вся его семья — либертарианцы. Узнав от друга, кто это такие, всего два дня назад, Лика решила, что он достаточно умён и стоит поехать к нему, пока не накатило отвращение.

Благодаря двум шотам крепкого ликёра и ограниченной только стоп-словом власти Лика почувствовала волну стыда лишь с утра, когда превращала историю о грустном общажном сексуальном акте в смешную историю о либертарианце и страпоне.

лика: в какой-то момент он сказал трахнуть его страпоном (на английском конечно лучше звучит сорри)

рита:????

лика: я спросила есть ли он у него а он ответил нет но я тебе дам денег и ты КУПИШЬ

Второй и последний секс^[8] этим летом у Лики был с рыжим немцем, прошедшим ценз на образованность благодаря стопкам книг в его комнате и плакату фильма «Персеполис» в туалете. Выпив стакан плохого клубничного вина, она быстро и почти без стыда разделась и неловко забралась на кровать.

Через час, опаздывая на последний трамвай до общежития и в спешке натягивая колготы, Лика упомянула плакат.

— Да, он остался от прошлых жильцов.

— О, ну. Тогда посмотри его, хороший фильм.

Сидя перед компьютером с бокалом вина в руках, Лика пыталась выбрать вибратор. Ей всегда сложно было делать выбор, а тут капитализм предлагал тысячи фаллосов с десятками режимов для стимуляции всех зон и точек. Выбирать по цвету и форме, не зная своей вагины, казалось неразумным. Расстроившись, что она не знает, чего хочет и как, Лика вспомнила про известный секс-блог и решила написать его авторке.

от: Лики Н.

кому: sexforrealpeople@gmail.com

тема: вибратор для девственницы

Уважаемая Полина!

Хочу попросить совета. Мне 21, я лесбиянка. В отношениях с девушками у меня был секс, но я никогда не получала от этого физического удовлетворения, только эмоциональное. Пробовала секс с парнями, чтобы лишиться девственной плевы, но дело до конца не довела. Недавно на приеме у врача узнала, что девственница. Меня это смущает, хочу взять дело под контроль и лишить себя девственности вибратором. Подскажите, какой подошел бы в данной ситуации. Спасибо.

Ожидая ответа, Лика сменила био в тиндере и переключила с «только женщин» на «женщин и мужчин», решив, что реальным членам стоит дать шанс. Полчаса переписок, в которые парням удавалось включить поучающие ремарки и восторги по поводу Ликиной ориентации, и она вспомнила, что реальные члены принадлежат реальным мужчинам. Лика вновь, как летом, почувствовала отвращение, и быстро, будто стирая следы чего-то унизительного, удалила приложение, пообещав себе не скачивать его заново в течение месяца.

Идти на следующий приём к врачу Лике не хотелось так сильно, что месячные пришли раньше обычного. Мама была права, когда повторяла любимую мантру: мысли материальны. Девственная плева, однако, по желанию не исчезала. Не исчезал и диагноз, но о нём Лика почти забыла. В нём она не виновата, а вот в отсутствии богатой сексуальной жизни и отношений — да.

Секс-блогер тем временем не отвечала, выбор вибраторов не сужался, а для похода в сексшоп Лика была слишком трусливой. Пытаясь не зацикливаться на наличии девственной плевы, она решила улучшить свои отношения с телом. Статьи в интернете убеждали, что можно приучиться к новым способам мастурбации, но заставлять себя испытывать удовольствие по-новому Лике казалось неестественным. Всё это походило на селф-хелп литературу: как перестать есть сахар, как найти престижную работу, как познать свой клитор. Попытки мастурбировать «правильно» напомнили Лике о душных примерочных масс-маркета, куда она всякий раз приходила с надеждой найти подходящие штаны, проводила полчаса, втискиваясь в узкие, сшитые по неподходящим ей лекалам вещи — и уходила, разочарованная и смирившаяся с мыслью, что в моду этого сезона она не войдёт.

После всех этих упражнений Лике не хотелось ни смотреть на свою вагину в зеркало, ни трогать её, ни даже думать о ней. Всё её тело свелось к машине для секса, которая упорно отказывалась заводиться.

Чтобы не сидеть без дела, она записалась к новому, более прогрессивному гинекологу. Забыв про свои дисфункциональные яичники, Лика набиралась смелости попросить ей дефлорировать медицинским способом, раз все остальные были исчерпаны.

— Вы в принципе не девственница.

Вся сексуальная жизнь Лики пролетела у неё перед глазами.

— В смысле? В принципе? Мне сказали, всё на месте.

— Ну, не знаю, кто вам и что сказал. Что-то всё ещё на месте, но плева растянута достаточно, — врач склонилась над Ликиной вагиной. — Если ваша половая жизнь всё ещё не будет включать в себя пенетративный секс с мужчинами, вы можете и до старости считать себя девственницей. Тут уж как хотите.

Лика не хотела никак. На пару минут она ощутила странную свободу и облегчение, будто вся эта история с девственностью была тестом на успешность и состоятельность, тестом на взросление — и она его прошла, хоть и своеобразным способом, и теперь может считаться полноправным членом общества.

Ожидалось, однако, что плева прорвется, спадёт пелена — и за ней окажется дивный новый мир. Пелена спала, но за ней было всё то же самое. Тот же бледно-зелёный больничный кафель, те же неработающие яичники. Но теперь Лика знала, что всё может быть на месте и не на месте — одновременно.

Примечания

1

В этом рассказе Лика будет много пытаться и пробовать.

(обратно)

2

Имя не изменено, потому что Кирилл этого не заслуживает. — Прим. Лики.

(обратно)

3

Достоверная цитата из заполненной Кириллом анкеты.

(обратно)

4

Пруд. — Прим. Лики.

(обратно)

5

Имя изменено по просьбе Риты, до сих пор не желающей рассказать об отношениях с Ликой их общим одногруппникам.

(обратно)

6

Имя изменено по просьбе Лики, которой однажды приснилась смерть от ножей братьев Камиллы.

(обратно)

7

Диалог переведен с английского языка.

(обратно)

8

Запоздалое уточнение: в этом рассказе сексом именуется любое сексуальное взаимодействие, необязательно включающее в себя введение полового члена мужчины во влагалище женщины.

(обратно)

Оглавление

Арина Бойко. Публичные места

Наташа Секретарева. Я ничего не чувствую

Эльмира Какабаева. Мир живой природы

Дарико Цулая. Аслан

Анастасия Вепрева. Фрагменты взаимодействий

Яна Овруцкая. Невозможно

Ира Смирнова. Развлечения

Инга Шепелева. Ангел

Светлана Лукьянова. В день, когда умер мой дедушка

Наташа Тюлешина. Спящие пчелы

Лиза Каменская. Это место

*** Примечания ***