Последнее письмо [Александра Морозова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Александра Морозова Последнее письмо

В нашей больнице врачи не могут встречаться с медсёстрами. Поэтому, когда новый торакальный хирург начал улыбаться, проходя мимо моего сестринского поста или встречаясь со мной в коридоре, я отвечала лишь вежливым кивком. Два приглашения выпить кофе я отвергла сразу. Мне нужна моя работа. Но в третий раз меня сокрушила то ли ночная смена с двумя изнуряющими операциями, то ли его робкая улыбка.

Магическим образом у нас начали совпадать дежурства. Новый торакальный хирург всё чаще брал на операцию именно меня. Я подавала инструменты и внимательно следила за каждым движением его рук, ведь я не только работаю в этой больнице, но ещё и учусь.

Андрей Родионович оставался непроницаемым до самого конца операции, сдержано и кратко отдавал команды и никогда на меня не смотрел. Зато после того, как ножницы щёлкали, разрезая нить последнего шва на теле пациента, он поворачивался ко мне и улыбался, радостно и чуть смущённо, словно встретил меня только что.

Он не звал меня на ужины. Только на завтраки после сумасшедших ночных дежурств.

Уставшие, мы легче раскрывались друг другу — притворяться просто не было сил. Подолгу говорили обо всем на свете: от плюсов и минусов торакоскопии и торакотомии и до того, как звали первого домашнего питомца.

Оказалось, у нас с Андреем много общего. Для нас обоих медицина — и есть болезнь. Мы не выходим из больницы сутками, домой забегаем, чтобы принять душ и переодеться, а потом снова спешим на дежурство (я временами отмечаюсь в мединституте, где меня называют студент-призрак). А ещё мы оба любим собак, Достоевского и мороженное с шоколадной крошкой.

Мы пытались пережить в баре смену с тремя операциями подряд, одна из которых закончилась летально. Я была уверена, что откажусь ехать к Андрею, пока он не спросил об этом прямо.

И вот я просыпаюсь в его постели. Он стоит рядом и держит в руках поднос с ароматным завтраком и большой бело-жёлтой головой ромашки в стаканчике. И где только он нашёл живую ромашку в октябре?

Андрей улыбнулся, глядя на меня добрыми светло-голубыми глазами в опушке густых чёрных ресниц.

— Не хотел тебя будить.

— Пора бы, — я взглянула на часы за его спиной. — Уже десять. Завтрак в постель?

— На кухне бардак после наших ночных приключений. Придётся есть здесь.

Он поставил поднос на тумбочку возле кровати и, поцеловав меня, ещё совсем сонную, присел рядом.

Маленькая и светлая квартирка Андрея находилась гораздо ближе к больнице, чем жильё, которое я снимала вместе с двумя одногруппницами уже за Московской кольцевой дорогой. Я ещё вчера заметила, что несмотря на безукоризненную чистоту жилища, следов женщины тут нет: никаких женских вещей (к слову, вещей вообще крайне мало), фотографий на стенах, цветных покрывал, растений в горшках — ничего, что намекало бы на домашний уют.

— Чем сегодня будешь заниматься? — спросил Андрей, подавая мне кружку, от которой распространялся по комнате запах хорошего кофе.

Я вздохнула. У нас обоих был выходной, но при всём желании провести день вместе не получится.

— Если честно, я не против поспать ещё часика два, может, четыре, — ответила я и заметила игривую улыбку на его губах, — но через три дня экзамен по госпитальной хирургии. И я очень хочу сдать его с первого раза. Буду готовиться.

Андрей понимающе кивнул и глотнул кофе из своей кружки.

— Моя бабушка была хирургом и преподавала в медвузе, — будто между прочим вспомнил он. — Когда я сдавал экзамены, её лекции мне здорово помогли. У неё много научных трудов, море статей. Кое-что она так и не успела опубликовать при жизни, сейчас этим занимается отец. Если хочешь, мы можем съездить в её дом, посмотреть бумаги.

Бабушка Андрея — Лидия Семёновна Гончарова — была не просто хирургом и преподавателем, тут внук скромно преуменьшил. Она настоящая медицинская знаменитость.

Ещё на рассвете карьеры она проводила операции, за которые не брались другие хирурги. В основном, это онкологические опухоли, считавшиеся неоперабельными. Из ее благодарных пациентов можно выстроить парадную колонну и перекрыть ею Ленинградский проспект.

Чтобы побывать на лекции профессора Гончаровой (она не так часто их проводила, как хотелось бы), студенты сбегали с других занятий. Я сама на первых курсах удирала с гистологии, фармакологии или биохимии, чтобы послушать её лекции по хирургии, которую проходят только на последних годах обучения. Такие побеги страшно оскорбляли преподавателей остальных дисциплин. На отработках пропущенных тем меня заваливали вопросами, придирались к каждому слову, снижали оценки из-за пустяков, но оно того стоило. Слушать лекции Лидии Семёновны — всё равно что присутствовать в операционной. Ровным живым голосом она рассказывала вещи, над которыми можно заснуть, если читать их в учебнике, и время от времени встряхивала аудиторию остротой или беспощадной хирургической иронией. Не верилось, что ей шёл уже девятый десяток.

Когда Лидия Семёновна умерла, я рыдала по ней, как по родной бабушке. К тому времени она почти не появлялась в университете, потому моя мечта учиться под её наставничеством оказалось несбыточной.

Я очень хотела пойти на прощание, но не получилось поменяться сменами. Так и проплакала весь день в подсобке, пересчитывая таблетки и простыни.

А через пару месяцев по больничным коридорам прошелестел слух, что внук медицинской легенды отныне каждое утро будет надевать халат и пить кофе у нас в ординаторской на втором этаже.

— Ты дашь мне взглянуть на её статьи? — спросила я, чувствуя, как немеют пальцы.

Андрей пожал плечами с самым обычным видом.

— Да. Тебе это будет полезно.

Я вскочила на постели, чуть не плеснув на себя горячий кофе и забыв, что на мне нет ничего, кроме одеяла.

— Даже на те, что ещё не опубликованы?

— Да, а что здесь такого?

Я едва не задыхалась от восторга.

— Это же статьи Лидии Гончаровой! Профессора! Доктора медицинских наук!

Андрей улыбнулся, потянулся к подносу, взял маленькое песочное печенье из хрустальной вазочки, но помедлил есть и просто держал его в пальцах.

— Для меня профессор Гончарова была просто бабушкой, — сказал он, и мне стало стыдно за свой восторг.

— Да, конечно, — пробормотала я. — Прости.

— Но, если она тебя так заинтересовала, я рад, — продолжил Андрей, надкусив печенье и стряхнув с себя крошки. — Все мои родственники по-своему интересны, главное — не собирать их вместе. Я бы хотел познакомить тебя с каждым.

Мои лёгкие вмиг одеревенели. Знакомство с семьей? Это же не значит то, о чём я подумала?

Заведующий хирургии однажды шёл по коридору и увидел, как новый торакальный хирург, подавая пальто, обнял меня. Совсем легко, почти по-дружески!.. Он лишь задержал руки на моих чуть дольше, чем нужно было, чтобы помочь одеться, а кончик его носа словно случайно потёрся о мой висок.

Заведующий, чуя, что пахнет тем, что он так упорно воспрещал, вызывал нас к себе на ковёр. Поодиночке. Стоять и слушать, краснеть и оправдываться.

Он человек с фантазией, самодур т вдобавок ужасно бестактен. Во всяком случае, с медсёстрами и санитарами.

Мне дали понять, что вышибут после второй промашки. Теперь я представляю, что чувствует кошка, повисшая на ветке дерева, под которым скулят голодные псы, когда у неё осталась последняя жизнь.

Вряд ли с Андреем поступят так же строго. Нового торакального хирурга найти сложнее, чем новую операционную медсестру. Его фамилия опять же служит залогом больничного благополучия. Пожурят, погрозят пальцем, прибавят пару лишних дежурств или повесят на него студентов-медиков. Одним словом, накажут обидно, но не больно.

Я заёрзала на простыне.

— Что такое? — спросил Андрей.

Между тёмных бровей на его лице появилась хмурая морщинка.

— Ничего, — тут же ответила я.

Мне отчаянно захотелось укрыться одеялом с головой. Неловко вести подобные разговоры обнажённой. Андрей уже успел надеть домашние штаны и футболку.

— Да нет же, Влада, — настаивал он. Его проницательные глаза, казалось, могли разглядеть, как циркулирует кровь в моих венах. — Ты нервничаешь. Тебе не понравилось то, что я сказал про семью?

— Нет! Это было мило, правда, — зачастила я. — И сам ты очень милый. И этот завтрак, и ромашка…

— Но? — перебил он.

Я закусила губу. Мои слова должны быть верными, как движения пальцев хирурга.

Мне вспомнилось, как с неделю назад Андрей вынимал из груди одного пациента стрелу. Он работал аккуратно, едва дыша. Медный наконечник грозил зацепить перикард. Лучше бы в беднягу выстрелил Купидон, чем пьяный друг из самодельного арбалета.

— В нашей больнице не приветствуются неуставные отношения, — осторожно сказала я и закрылась чашкой, как щитом.

Я совершенно не могла врать Андрею. Было в его светло-голубых глазах что-то такое искреннее, какая-то добрая искорка, отчего лгать ему казалось куда постыднее, чем кому-либо другому.

— Мало ли что где приветствуется, — ответил он. — У меня есть ты, и есть родные люди, которых очень интересует, почему в последнее время я стал чаще улыбаться. И не сейчас, но в перспективе мне бы хотелось представить им мою девушку.

Девушку? Кофе, уже тёкший по моему горлу, резко развернулся, ища короткий путь наружу. Я подавилась и закашлялась.

Андрей забрал мою кружку и вместе со своей поставил подальше. Я чувствовала, что он смотрит на меня, и пыталась кашлем выиграть лишнюю минуту, чтобы сообразить.

— За такую перспективу в больнице мне выдадут расчёт, — наконец произнесла я.

— В больнице я к тебе уже не подхожу. Только по работе. А чем мы занимаемся вне её стен, никого не касается.

— Да, но только мы почти не бываем вне её стен.

Андрей вздохнул.

— И что ты предлагаешь?

Я заставила себя сидеть ровно и не елозить.

— Остаться друзьями.

— Друзьями? — переспросил Андрей с таким видом, будто сомневался в моём психическом здоровье.

Я не поддавалась и открыто смотрела ему в лицо.

— Да. Лучшими друзьями.

— А это?..

Он кивнул на меня, и я, опомнившись, крепче запахнула на себе одеяло.

— Это случайность. О которой никто никогда не узнает. Поклянись!

— Случайность, значит? — спокойно произнёс Андрей, как того требовал учебник по психиатрии.

— Да.

Андрей глубоко вдохнул, встал с постели, подошёл к окну и вгляделся в улицу, обеими руками оперевшись на пустой подоконник.

— Скажи честно, дело только в нашей больнице или я что-то делаю не так?

— Дело исключительно в больнице, — уверяла я. — Всё это может разрушить нам будущее. Моё уж точно.

Андрей обернулся через плечо.

— Мы можем встречаться тайно.

— Вряд ли. Мы с тобой никудышные разведчики. Один раз нас уже поймали.

— Тогда я могу поговорить с заведующим.

Я как сейчас увидела лицо заведующего с мерзкими усиками и услышала едкие издёвки, с которыми он увольнял процедурную медсестру и мальчика-ординатора, когда застал их целующимися в подсобке.

— Нет! Не надо с ним разговаривать.

Андрей повернул ко мне голову.

— Почему?

— Он ни для кого не делает исключений и нам — особенно мне — навстречу точно не пойдёт.

— Брось. Он нормальный дядька. С ним только нужно уметь разговаривать.

— Всё закончится тем, что я потеряю работу, а я не могу ее потерять, понимаешь? — я посмотрела Андрею в глаза и закусила губу. — Мне нравится наша больница, и если я хочу стать хирургом, лучше места для того, чтобы научиться просто нет! Через полтора года я хочу прийти сюда ординатором. Потом, если будет место, устроиться в штат. Пойми, я не могу лишиться всего из-за романа! Пусть даже с мужчиной, который способен отыскать ромашки в октябре, — я заметила, как он усмехнулся, и добавила: — Я бы ни за что не отказалась, если бы только все копья не были нацелены на моё будущее.

Андрей вздохнул.

— Я и забыл, с кем имею дело, — сказал он, и на губах у него застыла грустная полуулыбка. — Тебе важнее карьера. Я понимаю. Наверное, даже поддерживаю, — он потянулся ко мне и осторожными пальцами спрятал за ухо прядь волос с моего лба. — Во всяком случае, это правильно для человека, решившего закончить медицинский.

— Злишься? — спросила я, поймав его руку.

— Нет.

Андрей улыбнулся привычной дежурной улыбкой, в которой не принимали участия глаза, мягко высвободил свою руку и поднялся.

— Я не надеялся, честно говоря, но попытаться стоило, так ведь? — и тут же, не дожидаясь ответа. — Вставай, моя бабушка жила за семьдесят километров от Москвы. А тебя к вечеру надо привезти домой. Умывайся, я пока помою посуду.

Взял поднос, развернулся и вышел в кухню.

Я собрала свои вещи, нашла в прихожей сумку и прошмыгнула в ванную. Быстро приняла душ, оделась, даже накрасила тушью ресницы.

Андрей ждал меня в коридоре, готовый выходить.

Пока мы ехали в его машине в сторону области, Андрей упорно молчал и смотрел только на дорогу. Я его обидела. Спрашивать об этом бессмысленно и глупо. Всё равно что спрашивать у человека с отрубленным пальцем, больно ли ему.

Моя беда в том, что с детства я не умею просить прощения. То есть, разумом я улавливаю момент, когда стоило бы извиниться, но заветные слова никак не хотят расставаться с моим языком.

Я сделала музыку тише и сказала:

— Мы едем в дом человека, которого я совсем не знала. Расскажи о бабушке.

Он глубоко вдохнул. Я уже заметила за ним привычку глубоко вдыхать, если случается нечто неожиданное: открывается кровотечение или наступает асистолия.

— Ты и так знаешь почти все её работы, — ответил Андрей, даже не посмотрев в мою сторону.

— Я не о работах. Расскажи о ней самой. Каким она была человеком?

— Сложным, но добрым. Почти таким же, как и ты.

Андрей чуть повернул ко мне голову. На его губах мелькнула насмешливая улыбка.

— Разве я сложный человек? — спросила я.

— Ещё какой! Простая медсестра, а гонора у тебя на целого хирурга.

— Это вы по себе ровняете, Андрей Родионович?

— По тем, кто надевает хирургический костюм и мнит себя богом.

— А вы, значит, не такой?

— Не такой. Зато вы такая, Владислава Александровна. Страшно подумать, что будет, если станете хирургом.

— А вот стану, тогда и поглядим.

Андрей хотел что-то сказать, но осёкся и лишь прихлопнул ладонью по рулю.

— Ну да. Владислава. «Владеющая славой», — произнёс он, будто сам себе. — Однозначно ты станешь хирургом.

Мы снова замолчали. Радио негромко что-то пело о любви. Выкрашенный осенью лес расступился, пропуская сквозь себя трассу с широкими земляными обочинами по краям. Картинка долго не менялась, но и не надоедала. Все предметы казались далёкими, игрушечными на фоне бесконечного неба. Лишь изредка приближалась к нам встречная машина, но уже через миг исчезала, растворяясь за нашими спинами.

Дорога, желто-рыжий лес и холодное осеннее небо. В городе не бывает такого простора. Смотреть на это можно бесконечно.

— Твоя бабушка всегда жила так далеко от Москвы? — спросила я.

— Когда вышла на пенсию, перебралась на дачу. Хотела разбить сад, но садоводство было не её. Она писала научные статьи. Дед что-то сажал.

— Твой дед тоже был врачом?

Андрей высматривал машины в зеркале заднего вида.

— Ты вроде решила, что моя семья тебя не интересует?

— Разве я так сказала? — спросила я, тоном голоса показывая, как он не прав. — Я сказала, что не хочу портить карьеру. И что ты мой лучший друг. Почему я не могу узнать о лучшем друге всё, что захочу?

Андрей тяжело кивнул, словно проглотил слишком большой кусок.

— Дед не имел никакого отношения к медицине. Работал на заводе инженером.

— А твои родители?

— Врачи.

— Оба?

— Да. Мама кардиолог, а папа хирург. Сестра гинеколог. А в твоей семье есть врачи?

— Нет, — сказала я, радуясь, что Андрей поддерживает разговор. — Мой папа военный.

— Военный? Теперь понятно, откуда в тебе эта упёртость отставного майора.

Я засмеялась.

— Не такая уж я и упёртая!..

— Как же!

— …просто я знаю, чего хочу.

— А чем занимается твоя мама? — спросил Андрей.

Я соображала, как лучше ответить.

— Жёны военных редко занимаются чего-то конкретным, — сказала я. — Из-за частый переездов невозможно сохранить работу. Хорошо тем, кто успевает выучиться, допустим, на учителя. Школы везде есть, куда бы не отправили служить. Но моя мама не получила специальности.

— То есть она домохозяйка?

Меня всегда коробило от этого слова. Оно казалось каким-то безнадёжным, как жизнь, прошедшая между плитой и стиральной машиной.

— Можно так назвать, — наконец ответила я.

— Твоему папе очень повезло, — сказал вдруг Андрей. — Не каждый мужчина встретит женщину, которая будет везде следовать за ним.

— Не знаю, насколько повезло, — честно призналась я. — Скорее маме просто некуда деваться. Она вышла замуж сразу после школы, и отец тут же получил распределение на север. Она даже документы в институт подавать не стала, а ведь могла бы попробовать поучиться заочно. У неё было бы хоть что-то, а так — совсем ничего. Нет, одно время она работала нянечкой в детском саду, потом в магазине. Совсем недолго. Но в целом, вся её жизнь зависит только от отца.

— Мне показалось или ты её осуждаешь? — спросил Андрей, бросив на меня взгляд с подозрительно выгнутой бровью.

— Нет, конечно, не осуждаю, — ответила она. — Но, согласись, с её стороны это был глупый ход — полностью, на все сто процентов, доверить свою жизнь мужчине.

— А разве плохо полностью довериться любимому человеку? И кто должен обеспечивать семью, если не мужчина?

— Во-первых, с чего ты взял, что они друг друга любят? — разошлась я. — Они ругаются каждый день, кроме тех, что отец уходит в суточный наряд. А во-вторых, моя мама настолько увязла, что, если, например, папа решит ей изменить, маме ничего не останется, как просто закрыть глаза. Куда она пойдёт? Чем будет заниматься? Она же ничего не умеет!

— Я начинаю понимать, где берут начало твою хирургические амбиции.

Я свирепо выдохнула.

— Да! Я не хочу быть похожей на свою мать! И что? Ты думаешь, она сама не жалеет, что её жизнь в итоге стала такой?

— Разве я с тобой спорю? — спросил Андрей. — Я тебя понимаю. Родители всегда становятся примером для своих детей. Просто не всегда положительным. Иногда они показывают нам, как делать не стоит.

Его голос звучал так спокойно, что мне стало стыдно за свою несдержанность. Я коснулась лопатками спинки сидения и спросила:

— А твои родители какой пример — положительный или отрицательный?

— Отрицательный, — ответил Андрей, слегка поворачивая руль, чтобы плавно войти в поворот. — Они развелись, когда мы с сестрой ещё учились в школе.

— Они хоть развелись, — негромко произнесла я, отвернувшись к боковому окну.

— Ты говоришь так, будто это хорошо.

— Люди решили не отравлять друг другу жизнь до самой гробовой доски. Разве плохо?

Лес сменился сначала небольшим полем, а потом, очень быстро, низкими сельскими домиками, разбросанными вдоль дороги, как детские игрушки.

— Знаешь, — сказал Андрей. — Каждый из моих родителей в отдельности неплохой человек. Может, им стоило приложить больше усилий, чтобы понять друг друга и сохранить семью.

— Да брось. Люди не любят прикладывать усилия, потому и разводятся. Или мучают друг друга. Обычно так и бывает. Вокруг одни отрицательные примеры.

— Ты не права, — мягко возразил Андрей. — Есть и счастливые семьи.

— Наверное. Те, что прожили в браке меньше двух лет.

— Нет, счастье так быстро не проходит. А иногда оно остаётся до самого конца.

— Да неужели?

— Точно тебе говорю.

— Подумать только! Доктор Гончаров, оказывается, верит в любовь.

Вышло ехидно. Андрей нахмурился, но не сдался.

— А что здесь такого? — спросил он. — И во что ещё верить? В бога? Сложновато с моим мировоззрением. В справедливость? Очень относительно. Скорее, бывает случайное возмездие, и то далеко не всегда.

— Не переводи тему, — оборвала его я.

Андрей улыбнулся, и в уголках глаз у него заиграли очаровательные морщинки.

— Зачем об этом говорить, если ты считаешь это глупостью? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Да нет, не считаю.

— Считаешь, — убеждённо кивал головой Андрей, поглядывая в бок, чтобы повернуть.

— Так переубеди меня!

— А смысл? Мне всё равно, что ты думаешь.

— Во имя истины! — я даже подпрыгнула на сидении. — Серьёзно! Я же вижу, тебе есть что мне рассказать.

Молчание.

— Ты был женат? — как-то по наитию я.

Андрей не выдержал и засмеялся.

— Ты был женат! — воскликнула я, смеясь вместе с ним, но не разделяя его веселья.

— Нет, — сказал он. — Я не был женат, но чуть не женился на четвёртом курсе. Как ты узнала?

Я улыбнулась, на этот раз искренне и, наверное, даже с облегчением. Почему-то я была рада обмануться.

— В моём роду была бабка-гадалка и два деда-цыгана. Считай, я хирург-ясновидец. Буду оперировать без узи и рентгена.

— Так и знал, что связался с ведьмой.

— И что там была за история? — спросила я.

Андрей вздохнул.

— Ничего необычного. Такие истории каждый хоть раз слышал. Хотел жениться на одногруппнице, но потом передумал. Решил, что наши отношения не дотягивают до эталона, и всё отменил.

— Бедная девушка.

— Как посмотреть. Ведь если бы она жила с тем, кто ей не подходит, было бы гораздо хуже.

— Интересно, — сказала я, разглядывая Андрея словно невзначай. — И где это ты нашёл образец того, как надо?

— В моих бабушке и дедушке.

— Серьёзно?

Андрей решительно кивнул.

— Да. Мне они всегда казались идеалом. Особенно на фоне разведённых родителей, которые вечно ругались.

Андрей замолчал. По себе знаю, что о том, какой кошмар творится в семье, человек расскажет ровно столько, сколько сам захочет. Я ненавижу, когда у меня начинают об этом спрашивать, поэтому и сама никогда не задаю вопросов.

— Мои иногда переходили в рукопашную, — лишь промолвила я, не знаю зачем.

То ли, чтобы поддержать его, а то ли, чтобы он поддержал меня.

— Мои только кричали, — тихо отозвался Андрей. — Но нам с сестрой было жутко на это смотреть. Ксюша очень боялась шума и начинала реветь. Я сидел с ней, успокаивал, а так хотелось выйти к родителям и облить их холодной водой.

— Понимаю.

Андрей кивнул.

— Как только начинались каникулы, нас сразу отсылали к бабушке с дедом, чтобы мы хоть немного пожили спокойно. И если я знаю, как должна выглядеть настоящая семья, то только благодаря им.

— А они никогда не ругались? — с сомнением спросила я.

— Ругались, конечно, но как-то иначе. Не казалось, что они ненавидят друг друга. Мир вокруг не переворачивался и не рушился, как бывает для детей, когда взрослые скандалят. Они спорили, но не до крика. Могли разойтись в разные комнаты, не разговаривать друг с другом какое-то время, но всё это быстро проходило. Нам с сестрой было за радость сбежать к ним и на выходные. А когда родители запустили бракоразводный процесс, который тянулся год, мы и вовсе перебрались к ним жить.

— Повезло, — вздохнула я. — А мне некуда было бежать. И у меня не было брата, который был бы рядом, с которым было бы не страшно. Я закрывалась в своей комнате, затыкала уши наушниками и включала самый мощный рок.

— А где сейчас живут твои родители? — спросил Андрей.

— В Москве. Папа приехал сюда, чтобы учиться в военной академии, иначе бы он навсегда остался майором. Закончил её, и его оставили служить здесь.

— В самой Москве? — уточнил Андрей.

— Да.

— А ты в Подмосковье?

— Ага. Когда я поступила в медицинский, соврала им, что получила общежитие. Мне не должны были его давать, ведь у меня московская прописка. Но я не могла больше жить с ними. Мне нужны были силы на учёбу, поэтому мы с девчонками сняли квартиру. В Подмосковье, естественно, это дешевле. Далековато, конечно, но зато спокойно, а по дороге можно лишний раз лекции почитать.

— И твой обман до сих пор не раскрыли?

— Его раскрыли в первый же месяц, но я сказала родителям, что всё равно не вернусь домой.

Машина свернула с шоссе и теперь медленно двигалась по просёлочной дороге, на которой ямы перемежались с мелкими камнями и кусками недобитого асфальта. Других автомобилей я не заметила. Впереди виднелись дачные дома. Их было немного. Каждый окружён забором и тишиной. Даже собачьего лая не слышно.

Наверное, всё дело в осени. Дачники уже давно сложили гамаки и уехали в город, где есть горячая вода, отопление и магазины в шаговой доступности.

Под колёсами хрустели камни. Андрей остановил машину у одного из заборов, прижавшись к нему почти вплотную правой стороной. Я бы оставила машину посреди дороги. Не похоже, чтобы здесь она могла кому-нибудь помешать.

Андрей открыл скрипучую калитку, и я увидела дом, в котором жила профессор Гончарова.

— Ничего себе, — прошептала я.

Двухэтажная деревянная дача казалась искусно сотворённым теремом из детской сказки. Одного взгляда мало, чтобы рассмотреть все резные наличники, окна, разграниченные реечками на множество маленьких, как форточки, квадратиков, и настоящую башенку с конусообразной крышей. Несмотря на мутные стёкла, слабо отражающие солнечный свет, кое-где облупившуюся краску, сухую листву и ветки, не убранные с крыши, домик смотрелся обжитым.

— Прелесть, — улыбнулась я, шагая за Андреем по тропинке к крыльцу, на которую ветер принёс опавшие листья.

— Этот дом построил дед, — рассказывал Андрей. — Тут всё так, как хотела бабушка. Она любила всякие необычные вещи. Когда дед стеклил башню, сорвался с лестницы и сломал ногу.

— Видимо, это точно любовь.

Замок на двери заедал. Андрей открыл его со второго раза, с усилием провернув ключ, и пропустил меня вперёд.

— Входи.

Изнутри дом выглядел так, словно хозяйка вышла ненадолго в сад или поболтать с соседкой. Скатерть на столе, стопки чистых тарелок в буфете, ковровая дорожка от двери через всю кухню. Только пахло холодом из не заклеенных на зиму окон. Я не спешила снимать пальто.

Из огромного окна террасы, служившей кухней, была видна большая часть приусадебного участка. В основном, деревья, кусты и бордовая от осенней листвы земля. Чуть в стороне небольшая, в цвет дома постройка. Сарай?

— Чаю? — спросил Андрей, по-хозяйски залезая в шкафчики. — Я бы предложил кофе, но его нет. Забыл привезти.

— Чай тоже подойдёт.

Андрей поставил на плиту чайник, начищенный, как носы его туфель. Я не могла избавиться от неловкого ощущения, что обязательно опрокину кружку, стоит ей попасть мне в руки.

— Здесь никто не живет? — спросила я.

— Нет. Но мы с отцом приезжаем сюда, чтобы поддерживать порядок.

Порядок? Скорее стерильность, что уж там.

— Продавать не планируете?

— Нет. Бабушка любила этот дом. Дед вложил в него столько сил. Мы решили, что продать его было бы неуважением к ним обоим. Да и кто знает, — Андрей загадочно улыбнулся. — Может, мне и самому захочется жить здесь лет через тридцать.

На стене я увидела картину в перламутровой раме. Подошла поближе. Оказалось, парк, извилистая дорожка и женская фигура в белом платье вышиты крестом.

— Это вышила твоя бабушка?

Андрей взглянул на картину, наклонив голову набок.

— Наверное. А может, сестра. Они вдвоём вышивали, тут полно их картин, но я не помню, где чьи. Когда бабушка перестала оперировать, ей хотелось чем-то занять пальцы.

Андрей прислонился к столу и продолжал смотреть то ли на картину, то ли на меня.

— А где можно вымыть руки? — спросила я.

— Да, — опомнился он. — Идём покажу. Только вода холодная, горячую отец отключает, когда уезжает надолго. На первом этаже кухня со столовой, ванная и что-то вроде чулана, — объяснял он. — На втором спальня, наша с сестрой комната и кабинет, где бабушка работала.

Ледяная вода обжигала кожу, пальцы под ней едва гнулись. Я сполоснула руки, а Андрей накинул на них полотенце и крепко сжал. На миг мы посмотрели друг другу в глаза, я невольно подалась вперёд, но Андрей вдруг отпустил мои ладони и отшагнул к двери.

Я отвернулась и посмотрела в зеркало на раковиной, машинально поправляя волосы.

— Где, ты говорил, кабинет Лидии Семёновны? — спросила я. — Начну заниматься, если ты не против.

— Наверх по лестнице, первая дверь направо.

Андрей развернулся и ушёл, оставив меня одну. Прижавшись к стене, я закрыла глаза и медленно тихо выдохнула. Мою грудную клетку изнутри разрезали горячими ножницами. Скорее бы забыть, как шарахнулся от меня Андрей. Не думать об этом, не думать, не думать!..

Я нашла лестницу и поднялась на второй этаж. Возле двери в комнату простояла пару минут, не решаясь её открыть. В коридоре на глаза мне попались ещё несколько вышивок. Морда спаниеля, букет маргариток и ветка какого-то цветущего дерева.

Чайник внизу давно уже просвистел, и только скрип половиц от шагов Андрея давал понять, что в доме есть кто-то живой. Я глубоко вдохнула и нажала на ручку двери.

Свет заливал кабинет профессора Гончаровой даже в тусклый осенний день. Наверняка поэтому она и выбрала эту комнату для работы. Огромный стол тянулся до самого подоконника. Шкаф со стеклянными дверцами плотно забили книги. На носочках я подошла посмотреть. Атласы по операциям на брюшной стенке и органах брюшной полости, по онкологическим операциям, по лапароскопическим операциям, по оперативной хирургии грыж, по операциям на органах грудной клетки, книги о болезнях кишечника, желудка, печени, по военно-полевой хирургии, по госпитальной хирургии, по акушерству и гинекологии — чего только нет!

— Грех не иметь дома медицинскую библиотеку, если у вас династия врачей.

Андрей подкрался так незаметно, что я вздрогнула.

— Напугал?

— Нет. Просто засмотрелась.

Он мимолётно улыбнулся и подошёл к столу.

— Бабушкины работы здесь. Человек старый, сама понимаешь, бумаге доверяла больше, чем ноутбуку. Папа теперь всё это перепечатывает, когда у него есть время.

Андрей наклонился, выдвинул верхний ящик, стал доставать на стол пухлые сшитые папки.

— Почерк в принципе разборчив, но, если что — зови. А лекции, кстати, у неё были распечатаны, — вспомнил он. — Да, точно! Я сам их печатал, когда учился. Отойди-ка, дай посмотрю в шкафу.

Андрей подошёл и распахнул стеклянные дверцы, в которых мелькнуло и исчезло отражение кабинета и его лица. Нашёл большую синюю папку, открыл, полистал.

— Вот, держи. А тут у нас что?

Он наклонил голову, чтобы прочесть название на корешках толстых, потяну из ровного ряда и вручил мне справочник по госпитальной хирургии. Потом достал с той же полки, но у самой стенки довольно толстый ежедневник.

— У бабушки было полно таких вот записных книжек, — сказал Андрей. — Она с ними не расставалась. Записывала самые необычные случаи из практики. Это что-то типа дневника, но не личного, а рабочего. Из них она черпала материал для своих статей. Многие растерялись еще при её жизни. Заберу с собой, а то тоже куда-нибудь пропадёт.

— Можно его посмотреть? — попросила я. — Пожалуйста.

Андрей пожал плечами.

— Держи, если хочешь. Изучай. Занимайся.

— А ты что будешь делать? — спросила я.

— Мне надо убраться в сарае. И подготовить сад к зиме.

Он по одной закрыл дверцы шкафа, оглядел комнату, словно не торопился уходить.

Я молча подошла к столу, положила лекции справочник и записную книжку Лидии Семёновны рядом с рукописными листами. Мне всегда было спокойно с Андреем, но это хмурое молчание, появившиеся после утреннего разговора, раздражало, как спутавшиеся в кармане наушники.

Так и хотелось хлопнуть по столу, грохнуть что-нибудь на пол, повернуться к нему и закричать: «Что ты от меня хочешь?!».

Я уже была готова открыть рот, но не произнесла ни звука.

Андрей смотрел прямо на меня. В его глазах синел северный океан. Мрачный и спокойный. Андрей привык быть спокойным. Для него естественно забивать бури и штормы в глубину себя, а внешне оставаться непоколебимым.

Но я знала, что Андрей может быть и другим. Вчера он был весёлым, шутил, смеялся, дурачился. Потом, когда мы целовались в волнующем полумраке его квартиры — ласковым, нежным. Счастливым?

Я повернулась к столу, машинально открыла записную книжку и прямо на первой странице наткнулась на пожелтевший мягкий от старости конверт, сложенный вдвое.

— Тут письмо.

— Письмо? — Андрей подошёл ко мне. — Уверен, это от деда, хоть адреса не разобрать. Странно только, что одно. Обычно бабушка хранила их стопкой. Как оно вообще сюда попало? Хотя какая разница. Давай я его прочту, — предложил он, забирая у меня конверт. — Тебе понравится.

— Я не привыкла читать чужие письма, — ответила я. — Это может быть что-то очень личное. Мне бы не понравилось, если бы кто-то читал нашу с тобой переписку. Даже если бы я уже того…

Я кивнула на потолок.

— Это тебе бы не понравилось, а бабушка любила читать нам письма вслух. У деда Фёдора был талант объясняться в любви. Я этому так и не научился.

Я пожала плечами. Андрей раскрыл конверт, вынул листок, исписанный рядами синих чернил.

Почему-то мне показалось, что он хотел прочитать письмо не мне, а себе. Вспомнить приятное ощущение из детства, когда бабушка читала ему с сестрой (Ксюшей, кажется?) признания их деда.

— Присядь, — сказал Андрей, подвигая мне стул. — «Дорогая Лида»! — прочёл он с робкой полуулыбкой. — «Если бы ты только знала, как я хочу назвать тебя “Моя Лида”»… Погоди.

Взгляд его стал серьёзным. Меж бровей и по лбу пролегли угрюмые морщинки. Он пробежался глазами по письму, перевернул лист, посмотрел на полустёртый адрес на конверте.

— Это письмо не от деда, — сказал Андрей. — И почерк не его.

— Тогда от кого? — спросила я.

Андрей не ответил. Его глаза быстро перебегали со строки на строку, цепляясь за округлые хвосты букв.

Я не знала, что делать, и открыла к книге по госпитальной хирургии. Но потом показалось мне бесчувственным заниматься своими делами (даже делать вид, что занимаюсь). Я закрыла учебник без хлопка и посмотрела в окно.

Ветер теребил засыхающие листья яблонь, тряс их не сильно, но настойчиво, пока, наконец, они не сорвались с веток.

Андрей кашлянул, собираясь с мыслями. Я повернулась к нему. Прочитанное письмо тряпкой повисло в его пальцах, он даже не пытался его расправить. Усмехнулся, но глаза его остались серьёзными, если не грозными.

— Держи, — сказал он и протянул мне письмо. — Прочти.

— Я? Разве меня это касается?

— Какая уже разница?

Андрей не смотрел на меня. Взгляд его блуждал в пространстве.

Иногда ты узнаешь что-то, что тяжело нести одному. Словно тебе дали слишком большую коробку. Тогда становится не важно, в чём твоя тайна. Тебе нужен тот, кто с кем ты разделишь её.

Я взяла мягкий затёртый листок из его рук, положила перед собой и прочла письмо до самого конца.


«Дорогая Лида!

Если бы ты только знала, как я хочу назвать тебя “Моя Лида”! Такое маленькое слово, и какой большой смысл. Моя Лида… я хочу написать это, хотя бы расписывая ручку.

Я не писал тебе ни разу с нашей последней встречи, но думал о тебе всегда. Это странно, думать о человеке всегда, а я ловлю себя на мыслях о тебе, даже если думаю о чём-то постороннем. Порой мне кажется, будто ты стоишь за моей спиной и смотришь на меня. Как прежде смотрела, когда я играл твою любимую «Лунную сонату». Я раз за разом оборачиваюсь в надежде увидеть тебя, твои глаза цвета льда, в котором искрятся солнечные лучи, но вижу лишь пустоту, квадрат воздушного пространства, в котором так не хватает тебя.

В том, что мы не вместе, я не виню ни тебя, ни Федю. Виноват я один. Я не стал для тебя тем мужчиной, с которым ты бы осмелилась разделить свою жизнь. Тогда я этого не понимал и думал, что ты выходишь за Федю из вредности, чтобы насолить мне, заставить ревновать. Я был слишком горд, чтобы признать очевидное: Федя был достойнее меня, взрослее, умнее, надежнее.

Много лет назад (я точно помню сколько, но не хочу писать. Мне становится страшно оттого, сколько времени я прожил впустую) перед самым нашим расставанием я сказал тебе, что, если у вас с Федей всё будет благополучно, ты даже не вспомнишь меня. Но если вдруг ваша жизнь не сложится, ты будешь вспоминать обо мне постоянно. Я надеюсь, что всё у вас хорошо, но какая-то эгоистичная, зловредная червоточинка заставляет меня думать, что ты хотя бы изредка вспоминаешь о том времени, когда мы были счастливы.

Я уехал из Москвы почти сразу после вашей свадьбы. У меня не было родных или близких, которых бы расстроил мой побег.

Федя ничего не знал о нас. Наверное, ты не стала ему говорить. Да и зачем? Всё, что было между нами, было до того, как вы познакомились.

Если бы ты знала, как я жалею, что ушёл в тот день! Что не выслушал тебя, что мы тогда просто не поговорили, спокойно и открыто. Нельзя было позволить какой-то мелочи, ссоре разлучить нас. Я сам тогда отдал тебя Феде в руки.

Ты не знаешь, я был женат. Дважды. Кроме этих женщин, которых я, — увы! — не смог сделать счастливыми, в моей судьбе было много других. Иных я даже припоминаю с трудом.

Прости, если тебе неприятно об этом узнавать. Впрочем, я слабо верю, что моя жизнь тебя волнует. Я хотел сказать лишь о том, что ни одна другая женщина не смогла заменить тебя.

С первой женой у нас семьи не вышло. Вторая подарила мне прелестную доченьку. Я упросил назвать её Лидочка. Лида. Лидия.

Глядя на неё, я часто думал, что она могла бы быть нашим с тобой ребёнком. Кое-что от тебя словно бы с твоим именем досталось моей Лидочке. Тот же живой взгляд, то же воинственное, твёрдое движение губ, когда её ругают, то же стремление помогать другим и тот же командирский тон, когда делают не так, как она хочет. Однажды она вырастет и станет врачом, таким же хорошим врачом, как и ты. Я верю в это и горжусь ей уже сейчас.

Сам я не стал великим пианистом. Даже удивлён, что когда-то об этом мечтал. С таким же успехом мог бы мечтать о полёте на Сатурн. Свою жизнь я отдал детям — преподаю в музыкальной школе. Можешь себе такое представить? Ведь раньше я совсем не знал, как искать подход к ребёнку. А сейчас они меня любят.

Не тревожа тебя, я узнал, что у вас с Федей родились двое мальчишек. Поздравляю вас, пусть это выходит немного запоздало. Уверен, вы вырастите из них прекрасных людей. Я не знаю, как их зовут, но по временам молюсь о них.

Да, тебе не привиделось, ты прочла верно. Я пришёл к вере, но, заметь, не к церкви. Честно говоря, я и сам пока не осознал до конца, во что верю. Это что-то своё, принадлежащее только мне, что-то, чему ещё никто не выстроил храма и чему нельзя поставить купленную на входе свечку.

Возможно, я просто цепляюсь за веру, как утопающий за брошенную ему ветку. Я скоро умру. Наверное, ты уже догадалась об этом. Само моё письмо сигнал, что что-то идёт не так. Скоро я умру, и врачи, к сожалению, не допускают споров в этом вопросе.

Все мы однажды умрём. И все понимаем это. Но стоит человеку узнать, что его смерть уже близко, и он, кажется, больше не замечает жизни. Все мысли и чувства настроены только на неизбежный конец.

Ты сама врач и видела, как умирают люди, но почувствовать то, что чувствует умирающий, обречённый человек здоровому невозможно. Я молюсь о том, чтобы ты никогда не узнала то состояние, когда тело понемногу начинает отказывать, становится не твоим. Ещё немного и придётся сбросить его, как пробитый панцирь.

И всё-таки я смирился. Не перестал бояться, но смирился. Мужчине всегда сложно признаться в страхе, а трусу и подавно. И, раз я приговорён, то имею право выбрать, как пройдут мои последние часы и минуты.

Сначала я решил, что лучше остаться одному. Не за чем мучить кого бы то ни было зрелищем человеческого умирания. Тем более с мамой моей Лидочки мы давно развелись, но даже если бы и нет, я бы не хотел умирать у неё на руках. Она прекрасная женщина, я не скажу о ней ни одного дурного слова. Просто она не мой человек.

Я не хочу никого пугать своим уходом, но, признаться честно, я боюсь остаться с собой наедине в последнюю минуту.

Я не смею ни о чём просить тебя. Ты уже давно жена другого мужчины. Я и другом не могу тебя назвать, ведь это будет ложью. Но я очень хочу снова увидеть тебя. В последний раз коснуться твоей руки, вдохнуть твой запах, посмотреть в твои ледовитые глаза. Мне хочется так умереть, раз я упустил возможность так прожить жизнь.

Я не знаю, найдёт ли тебя моё письмо до того, как я покину этот мир. А даже если оно успеет, не знаю, захочешь ли ты приехать ко мне. Но если мы не встретимся, знай, я давно тебя простил. Да и не за что мне тебя прощать! Просто знай, я не держу зла и ухожу с чистым сердцем.

На конверте мой адрес. Он верный. Далековато я забрался, не правда ли? Из Москвы добираться трое суток, не меньше.

Не знаю, увижу ли тебя. Вы с Федей берегите друг друга. Берегите своих сыновей! Берегите здоровье. Хотя про здоровье ты знаешь куда больше меня.

Твой Родион».


Я не спешила возвращать письмо, сидела и смотрела на исписанный признаниями лист, думая, что сказать. А сказать что-то нужно. Нужно подбодрить Андрея, но я словно забыла родной язык. В голове назойливо вертелось имя. Родион. Корень, вырванный из отчества нового торакального хирурга. Андрей Родионович Гончаров.

— Да уж, — произнёс Андрей, заметив, что я уже просто смотрю на листок. — Семейные тайны умеют открываться очень неожиданно.

— Андрей, — прошептала я и, чувствуя, как хрипит голос, кашлянула.

Но Андрей освободил меня от необходимости что-то говорить.

— Дай мне, — он протянул руку к письму. — Уберу его. Ты занимайся. Бери всё, что понадобится, не стесняйся. Я буду в саду.

И по-прежнему никуда не глядя, он вышел из комнаты. Его торопливые шаги послышались на лестнице, потом, скрипнув, отворилась дверь и почти сразу же захлопнулась.

Первой мыслью было последовать за ним. Я даже встала со стула, но опустилась обратно. Андрею лучше побыть одному.

Тогда я достала телефон, посмотрела список вопросов, открыла лекции Лидии Семёновны. Но всё, что я могла, это сличать вопросы из списка с названием тем лекций. Смысл прочитанного не проходил дальше моих глаз. Я перечитывала по несколько раз одну и ту же фразу, и всё мне казалось, что вижу текст впервые.

В окно я видела Андрея. Он прошёлся по саду в не застёгнутой куртке, убрал кое-где сломанные ветки яблонь и скрылся в сарае. Когда он в очередной раз вышел в сад, уже не стараясь сделать вид, что чем-то занят, я захлопнула лекции и спустилась к нему.

— Здесь не хватает цветов, — сказала я, подходя к нему. — Каких-нибудь небольших. Вокруг яблонь.

— Да, наверное.

— Моя мама в них разбирается. Я спрошу у неё, что можноздесь посадить. Если хочешь, конечно.

Андрей кивнул, но ничего не сказал. Мы оба какое-то время молчали.

— Холодно здесь, — наконец произнёс он. — Надо выпить чаю. Только тот, что я сделал, уже остыл, придётся заново ставить чайник. Отдохни немного, потом снова пойдёшь готовиться.

— Не пойду, — сказала я. — Не понимаю, что читаю.

Андрей взглянул на меня, прятал руки в карманы и отвел взгляд на одну из яблонь.

— Не знаю, что делать с этим письмом, — сказал он. — Выкинуть? Сжечь? Отдать отцу?

— Ничего с ним пока не делай. Положи обратно и подумай.

Андрей монотонно неосознанно кивал в такт моим словам.

— Она ведь любила его, да? Иначе бы не назвала сына его именем.

Моё сердце забилось сильнее.

— Думаю, да.

— А что будет с нами? — спросил Андрей и развернулся ко мне всем телом. — Мы тоже будем называть своих детей именами друг друга?

Земля задвигалась у меня под ногами. Если бы не спокойно стоящие деревья вокруг, я бы решила, что начинается землетрясение.

— Вряд ли я смогу назвать детей твоим именем, — прошептала я — голос куда-то пропал. — Гадалка мне обещала трёх дочерей.

Андрей рассмеялся, запрокинув голову.

— Ты волнуешься, это хороший знак.

— С чего ты взял, что я волнуюсь?

— Ты всегда шутишь, когда волнуешься.

— Неправда. Когда не волнуюсь, я тоже шучу.

Андрей не стал больше спорить.

— Холодно. Идём в дом.

Он вытащил одну руку из кармана и слегка приобнял меня за талию, а может, просто подтолкнул к крыльцу совсем невесомым прикосновением. Но на меня словно плеснули кипятком из чайника.

Я волновалась и не понимала почему. Что-то внутри меня перестраивалось, будто радио искало новую волну. Я не признавалась себе, насколько меня потрясло письмо. Насколько оно меня напугало.

Андрей заваривал чай, а я сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за каждым его движением. Он думал о чём-то своём, смешивая сухие травы из разных баночек в маленьком бело-голубом чайничке, расписанном гжелью.

А в моей голове всё кружились строки того письма. Я верила, что Лидия не оставила любящего, умирающего Родиона. Пусть мы никогда не узнаем, что было на самом деле, я буду верить, что они встретились.

Она любила его. Никто не станет называть сына именем человека, которого не любил. Так что же разлучило их? Что развело их судьбы, но не загасило сердца? На живую разорвало, забрало в разные города, но оставило жить с вечной оглядкой на прошлое?

— К чаю я нашёл только сушки и вафли, — сказал Андрей. — Не знаю, на что я надеялся. Надо было заехать в магазин.

Я моргнула и вновь оказалась в кухне дачного домика с огромными окнами из множества маленьких стеклянных квадратиков.

Мне вспомнилось, что мы сегодня только завтракали (если утренний кофе в постель и разговор об отношениях можно назвать завтраком). На работе часто не бывает возможности нормально поесть, так что в вынужденной голодовке ничего необычного нет.

— Как будешь сдавать экзамен? — спросил Андрей. — Ты хоть что-нибудь запомнила?

— Только то, что и так знала, — отозвалась я и тряхнула головой. — Придумаю что-нибудь, я ведь операционная медсестра в хирургии. Кое-что знаю и без учебников. В крайнем случае попаду на пересдачу, будет время подготовиться. Но сейчас я не настроена на зубрёжку.

— За один день всё не выучить, — задумчиво заметил Андрей.

— Да. Ты не будешь против, если я возьму лекции с собой? Почитаю дома, может, в больнице, если будет свободное время.

— Бери, конечно. Без проблем.

Мы снова замолчали.

— Странно выходит, — произнёс Андрей. — Я знал этих людей всю жизнь, видел в них образец счастливой семьи, а оказалось, — он усмехнулся. — Теперь ты можешь сказать, что была права. Я даже спорить не стану.

— Нет, — ответила я. — Вернее, может и да, но… — как же сложно говорить то, что не знаешь, а только чувствуешь! — Но я не хочу, чтобы ты думал иначе. Я не встречала людей, мужчин, которые бы серьёзно верили, что можно любить одну женщину всю жизнь.

— А если я тебе скажу, что верю в Деда мороза или домового? Это ведь тоже будет мило?

— Андрей! Родион ведь любил её, столько времени любил! — я взмахнула рукой, задела свою кружку и едва успела поймать, прежде чем она опрокинулась на скатерть. Продолжила я уже спокойнее: — Не знаю до конца всей истории, можно сказать, даже людей этих не знаю, но я верю, что Лидия и Родион любили друг друга.

Андрей как-то отрешённо закивал головой, потом улыбнулся невесело и сказал:

— Нам надо собираться, если мы ходим успеть добраться без пробок.

— Надо, — эхом отозвалась я.

— Только закрою сарай, — Андрей поднялся. — Я тоже ничего толком не сделал сегодня.

— Иди. Кружку оставь. Я вымою.

Андрей посмотрел на меня чуть удивлённо, кивнул и ушёл.

Я попыталась вспомнить, когда в последний раз делала что-нибудь для него, не считая приказов на работе, и не смогла. Ледяная вода обжигала мои пальцы так же, как советь жгла меня изнутри целиком. Потом я поправила скатерть, ровно поставила стулья и решила, что сама куплю все цветы, которые мама посоветует здесь посадить.

Вернулся Андрей. Мы поднялись на второй этаж и убрали письмо обратно в записную книжку, а её засунули на прежнее место в шкаф. Наверное, Андрею было бы легче, если бы и этот дневник потерялся.

— Терпеть не могу хранить чужие тайны, — признался Андрей, когда мы шли к воротам. — Тем более тайны тех, кого нет на свете. Может, это уже и не тайна?

— Если бы твоя бабушка хотела, чтобы это не было тайной, она бы всё рассказала, — ответила я. — А ты поступай, как хочешь, только подумай хорошенько. Представь, что это связано со здоровьем твоего пациента и относись к этому, как к врачебной тайне. Её ведь ты умеешь хранить?

— Её умею.

Мы сели в машину. Андрей завёл двигатель и сделал заигравшее радио погромче.

Всё перемешалось у меня в голове, как в коробке с новогодними игрушками.

Я всегда хотела быть врачом. Хирургом. Знала, через что придётся ради этого пройти. Знала, что пройду. Рядом всегда стоял пример матери — пример полной зависимости от другого человека. Любовь в её случае оказалась ловушкой. Она пошла на яркий свет, переступила грань и — хлоп! — дверца захлопнулась. А светом изнутри был всего-навсего блеск позолоченных прутьев клетки.

Я мало знаю Андрея. Но так же мало знаю и себя. А он помогает мне себя узнать, перед ним мне не надо врать и притворятся. С ним мне не страшно. Как не было страшно его младшей сестре, когда их родители за стенкой заходились в очередном скандале.

Я подвинулась на сидении и села так, чтобы незаметно поглядывать на Андрея. Красивое строгое лицо с добрыми глазами мальчишки. Впервые я подумала о том, как он ещё молод. Лишь пару лет назад закончил ординатуру.

Андрей был добрый. Я не встречала людей добрее. Ему всех жалко, хоть он никогда не говорит об этом вслух. Это видно в его голубых — ледовитых, как верно сказал Родион в письме, — глазах, когда он смотрит на пациента.

Я взглянула на его руки, сжимающие руль. Сколько раз я видела их во время операций. Так часто восхищалась их ловкостью, твёрдостью и точностью, что перестала видеть в их красоту. Жёсткие длинные пальцы, крупные ногти.

Какими крепкими эти руки были на операциях, и какими нежными — вчера ночью.

— Если ты будешь так на меня смотреть, я куда-нибудь врежусь, — сказал Андрей с чуть заметной улыбкой, не поворачивая ко мне головы.

Я вздрогнула и отвернулась.

— Нужен ты мне, — пробубнила я. — На встречную полосы смотрю, а не на тебя.

— Разумеется, — улыбка проникла в самый тон его голоса.

Я стала упорно рассматривать из окна пассажирского сидения лес вдалеке.

И всё же кем для меня стал Андрей?

На миг я представила, что он исчезнет. Завтра. Навсегда. Мне будет не с кем поговорить после тяжёлой смены, никто не поддержит меня, если я ошибусь, не попробует рассмешить, когда я буду остервенело драть рулон ваты. Да просто помолчать, уткнувшись в чьё-то плечо, будет не с кем.

Не от кого ждать сообщения по утрам: «Просыпайся, если хочешь со мной на обход», «Хирурги не спят, они только притворяются спящими», «Будешь сегодня паинькой, покажу абсцесс лёгкого».

Какая-нибудь глупость каждое утро. А глупость ли? Тогда почему, стоит мне раскрыть глаза, я первым делом тянусь за телефоном? Жду сообщения, которое сделает меня чуточку счастливее, как маленький укол эндорфина.

— Ты не голодна? — вновь неожиданно прозвучал голос Андрея. — Может, заедем куда-нибудь? Поужинаем?

— А? — откликнулась я и тут же, не думая, добавила: — Нет, спасибо, не надо.

Андрей пожал плечами.

— Как хочешь.

Что же со мной такое? Ещё полгода назад я спокойно жила без него, и жизнь не казалась мне невыносимой, какой станет, если Андрей исчезнет. Он сам и есть большая часть моей жизни. Чувство к нему, как раковая опухоль проникла в мой организм и заразила один орган за другим, а когда я начала ощущать симптомы, метастазы уже попали в мозг.

Есть ли от этой болезни лечение? И нужно ли мне оно?

Тогда зачем я его оттолкнула? Резко и бесповоротно, как делаю и все остальные ошибки.

Машина остановилась у подъезда старенькой девятиэтажки, где я жила. Обратный путь оказался короче, ведь мне не нужно ехать в Москву. Андрей приглушил музыку.

— Приехали, — сказал он. — Лекции не забудь. И постарайся выспаться. Завтра операция по удавлению части лёгкого, ты помнишь?

— Да, — ответила я, отстегнула ремень, но не двинулась с места.

Извилины и борозды моего мозга судорожно напряглись. В стрессовых ситуациях у меня не отключается голова, она начинает работать быстрее. Вот почему я шучу, когда нервничаю.

Но сейчас я хотела во что бы то ни стало поговорить о серьёзном и о самом серьёзном, что случалось в моей жизни. И я не знала, что сказать. Мне нужно было чуть-чуть больше времени.

— Не хочу домой, — сказала я. — Можно сегодня переночевать у тебя?

Андрей удивлённо на меня посмотрел.

— С чего вдруг?

Я пожала плечами.

— К работе ближе. И у тебя дома никого нет. А у меня две галделки, которые не успокоятся, пока я не расскажу им, где провела прошлую ночь. Ни выспаться, ни к экзамену подготовиться.

— То есть мой дом для тебя, как гостиница? Или библиотека?

От неожиданности я забыла, как моргать.

— Нет. Ладно, ты прав, я лучше домой.

Я взялась за ручки двери.

— Нет, Влад, прости, — Андрей помотал головой. — Хотел пошутить — не вышло. Конечно, ты можешь остаться у меня. Никаких проблем.

— Спасибо, — шепнула я и вжалась в спинку сидения.

— Ты даже за чистой одеждой не поднимешься? — спросил Андрей.

— Нет. Наверняка эти мартышки уже поджидают в прихожей. На работе у меня есть запасные футболки. Утром переоденусь.

Андрей кивнул и потянулся к рычагу переключения передач.

— И ещё кое-что, — добавила я. — Всё-таки я жутко голодна. Давай заедем куда-нибудь поужинать?

Андрей замер на мгновение, потом откинулся на спинку кресла.

— Это всё или у тебя есть ещё, что сказать?

— Есть. Не могу не думать о том письме.

— Я тоже, — признался Андрей. — И что думаешь?

— Что мы никогда не знаем, какой момент в жизни станет поворотным и какое событие, пусть даже незначительное, изменит её навсегда.

Андрей обдумал мои слова и спросил:

— И что из этого вытекает?

— Что нужно лучше думать, прежде чем принять решение.

Андрей молчал.

— Прости меня, — прошептала я.

— Ты ничего не сделала.

— В том и дело. Ничего! Я просто отмахнулась…

Внезапно у меня потёк нос. Платка не было, я вытерла его тыльной стороной ладони.

Андрей как-то обеспокоенно на меня посмотрел, придвинулся ближе.

— Влада, погоди…

— Нет, ты просто пойми, — тараторила я, захлебываясь от насморка. — У меня не было никогда серьёзных отношений. Я от них убегаю. Как только чувствую, что что-то начинает появляться, — сразу бегу. Я просто не хочу, чтобы это повлияло на мою учёбу. Не хочу, как моя мать, зависеть от мужчины.

— Я понимаю, Влада, правда, — сказал Андрей, ладонями стирая что-то с моих щёк. — Мы же всё обсудили. Я и сам когда-то был студентом. Не таким амбициозным, конечно, но всё равно… Я понимаю тебя и не тороплю.

— А ты поторопи! — крикнула я, и воздух в машине зазвенел.

И только тут до меня дошло, что влага на моём лице и непонятно откуда взявшийся насморк — это слезы. Я уже не просто плакала, я почти рыдала и, не в силах больше сдержаться, стукнулась лбом в плечо Андрея.

— Тише, тише, — шептал он мне в самое ухо так бархатисто, что я плакала сильнее. — Влада, правда, всё хорошо.

— Нет, не хорошо! — я вырвалась и посмотрела ему прямо в глаза. — Всё совсем не хорошо!

Мне захотелось сказать ему что-то грубое, ехидное, чтобы хоть как-то отплатить за то, до какого жалкого вида он меня довёл. Но заглянув в его глаза, добрые и тревожные, я лишь прошептала: «Прости» второй раз за день, чего раньше со мной не случалось.

— Ничего, — ответил Андрей. — В бардачке есть салфетки.

— Я сейчас ужасна, да? — спросила я. — Перемазанная соплями, тушью…

— Нет, что ты, конечно, нет!

— Но желание поцеловать меня у тебя не возникало?

Слова дрожали, вылетая из моего горла, как дрожало и сердце, и коленки, и всё моё глупое, трусливое и тщеславное существо. Андрей ласково улыбнулся.

— Оно у меня не пропадало. Просто обычно я не целую друзей.

И я, движимая чем-то изнутри, рванулась к нему и поцеловала. Андрей, если и растерялся, то очень быстро опомнился, и уже через мгновение я ощутила решительность ответного поцелуя. Его пальцы зарывались в мои волосы. Другой рукой он охватил мою талию и притянул к себе. Мне стало жарко, я задыхалась, но не хотела останавливаться.

И вдруг резко и требовательно прогудел клаксон другого автомобиля. Мы с Андреем не сразу вспомнили, что перегородили дорогу. Засигналили снова, уже дольше и настойчивее.

Андрей немного суетливо взялся за руль. Машина тронулась и довольно быстро разогналась. Андрей проехал мой дом и следующий и остановился только у выезда на шоссе.

— Мне нужна минута, — сказал Андрей. — Хочу сообразить, куда ехать ужинать.

Нам обоим было неловко смотреть друг на друга. Казалось, мы дети, которые сделали что-то, за что дома им хорошенько влетит, но что они хотели сделать уже давно, а теперь они искренне рады своей шалости и им наплевать на наказание.

Я разглядывала тоненькие белые полоски на своих джинсах и улыбалась, а когда молчание стало совсем нелепым, спросила, чуть повернув голову к Андрею:

— Где ты нашёл ромашку?

— Что?

— Ромашка. Ты принёс утром.

Андрей улыбнулся.

— Так я тебе и раскрыл все секреты обольщения.

Я толкнула его ладонью в плечо.

— Ты кого собрался обольщать?

Андрей неопределённо повертел головой.

— Каких-нибудь глупеньких молоденьких медсестричек, например.

— Дурак!

Я шмыгнула носом, громче, чем хотелось бы.

— Эй, ты опять, что ли? — Андрей распахнул руки и обнял меня в тесноте салона.

— У меня аллергия, — пробубнила я в его куртку.

— На что?

— На шутки твои, на тебя самого. На дурацкие ромашки.

Андрей гладил меня по спине.

— Моя соседка, милая бабуля, высадила за домом цветник. Там я нашёл ромашку, пока ты спала. И, кстати, это никакая не ромашка. Это осенняя хризантема. Как-то она называется ещё по-другому… Она цветёт почти до снега. Когда я за ней полез, соседка-бабуля прочитала мне целую лекцию.

Я старалась больше не всхлипывать. Не помню, когда я в последний раз плакала. Между расплакаться и возненавидеть я обычно склоняюсь ко второму, но тут с Андреем даже плакалось как-то по-особенному легко.

Я подняла голову и увидела его голубые чуть тревожные глаза.

— Есть хочу.

Андрей улыбнулся.

— Да, пора уже куда-нибудь ехать, — сказал он, но не отпустил меня из своих рук.

— Если бы я знала, что скоро умру, я бы позвонила тебе, — совсем не к месту вырвалось у меня.

Андрей засмеялся.

— Глупая! Не смей даже думать о смерти. Нам ещё жить и жить.

И от этого короткого, почти незаметного в целой фразе «нам» внутри у меня разлилось приятное тепло, как бывает от кружки молока с мёдом.

— У нас же всё будет хорошо? — прошептала я едва слышно. — Мы же не доведём друг друга и себя до такого, как в отрицательных примерах?

— Конечно, нет, — ответил Андрей. — Мы оба этого не хотим.

— Значит, у нас будет, как в твоём эталоне?

Андрей негромко усмехнулся.

— Нет никаких эталонов. Сегодня я это понял. Не знаю, любили ли друг друга бабушка и дед, но уважали точно. Всё дело в том, что уважать без любви можно, а вот любить без уважения… Это будет не любовь, а сплошные отрицательные примеры. И мы с тобой, зная этот секрет, сможем быть счастливы. Если, конечно, захотим.

Он накрутил на палец прядь моих волос и рассматривал её на свету.

— Ты познакомишь меня со своими родными? — спросила я.

Рука Андрея замера. Мой локон раскрутился и соскользнул с его пальца.

— Разумеется, — ответил он.

— После экзамена я буду свободна.

— Тогда в эти выходные поедем к маме и сестре, а в следующие — к отцу.

Андрей сдерживал улыбку, что выходило у него не очень хорошо. Голубые глаза заблестели, как река на солнце.

— И как ты хочешь, чтобы я тебя им представил?

Я пожала плечами.

— Можно как самую лучшую в мире операционную медсестру.

Андрей шутливо нахмурил брови.

— Тогда лучше позвать не тебя, а Марью Дмитриевну.

— С ней тебе ничего не светит! — захохотала я. — Она замужем, и ей шестьдесят лет.

— Зато она не путает инструменты.

Я почувствовала, что покрываюсь бордовыми пятная от шеи до самых корней чёлки. Один-единственный раз подала ему ножницы вместо щипцов. Ослышалась. Неужели надумал из-за этого сомневаться в моей компетентности?

— Я тоже не путаю инструменты, — заявила я.

— Ещё как путаешь! — воскликнул Андрей. — Я постоянно за тебя краснею. Под маской не видно просто. Сейчас домой приедем, весь инструментарий мне повторишь.

Я стукнула Андрея по плечу. А он засмеялся и поцеловал меня.

— Что мы будем теперь делать? — спросил он, едва я отвела лицо. — У нас в больнице такое не приветствуется.

— Будем встречаться тайно.

— Но мы же никудышные разведчики.

— Тогда тебе придётся поговорить с заведующим.

Андрей умел быть серьёзным, но притворяться серьёзным не умел. Он весь светился.

— Поговорю. Завтра же!

— Так торопиться не обязательно.

— Хочу успеть, пока ты снова не передумала, — улыбнулся Андрей.

Теперь он улыбался искренне. Так, что внутри моей груди что-то вторило ему.

— Я редко передумываю дважды.

Он ещё раз меня поцеловал, страстно, но быстро, потом откинулся на сидение, пристегнулся и схватился за руль.

— Поехали скорее, иначе я не остановлюсь.

Я щёлкнула ремнём безопасности и посмотрела, как машина, очутившись на шоссе, принялась живо маневрировать, перескакивая из ряда в ряд. Чего ещё ждать, когда за рулём мальчишка?

— Мы по-прежнему можем врезаться, если ты будешь так на меня смотреть, — сказал Андрей.

— Да как я на тебя смотрю?

— Как влюблённая в доктора медсестричка.

— Вот не правда!

— Правда!

— Всё вы врете, доктор Гончаров, — сказала я и отвернулась.

Андрей засмеялся, а потом, остановившись на светофоре, вдруг произнёс, прихлопнув ладонями по руку:

— Левкантемелла.

— Что?

— Осенняя хризантема — левкантемелла. Я запомнил, что это слово состоит из трёх: лев, Кант и мел. Левкантемелла.

Я улыбнулась.

— Звучит как название бактерии. Вроде сальмонеллы.

Андрей со вздохом закатил глаза.

— У тебя всё звучит, как медицинские термины. Ты помешалась.

— Зато в тебе романтики осталось на нас двоих. Слушай! А почему бы не посадить эту твою хризантему вокруг яблонь у вас на даче?

— Шутишь? Она в высоту метра полтора, — тоном опытного садовника ответил Андрей. — До яблонь будет не добраться. Выбери туда что-то поменьше. А левкантемелла, — ему явно нравилось новое слово, — будет неплохо смотреться возле крыльца.

Вечер накрывал город, как морская вода спину ныряющего кита. Облака, отражая слабое сияние заходящего за городской чертой солнца, казались жемчужными.

Зажглись фонари. Весело мелькали красные и белые огоньки автомобильных фар. Город, уставший от затянувшегося рабочего дня, сбросил с себя строгий пиджак, расслабил галстук и дурачился, спеша скорее домой.

Наверное, если счастье есть, оно выглядит примерно так. Прячется в мигании огоньков, в расстёгнутой верхней пуговице рубашки, в перламутре облаков или в улыбке человека, рядом с которым так спокойно.