Жемчужина, сломавшая свою раковину [Надя Хашими] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Надя Хашими Жемчужина, сломавшая свою раковину

Глава 1 РАХИМА

Шахла опередила нас и теперь стояла возле калитки — железной, выкрашенной в ярко-зеленый цвет, с бурыми подтеками ржавчины возле петель. Она сердито хмурилась: нам никак нельзя было снова опоздать к обеду.

Мы с Парвин ускорили шаг насколько могли, из-под резиновых подошв башмаков в воздух поднимались маленькие облачка пыли. Я взмокла, платок прилип к вспотевшему лбу, подол юбки захлестывал лодыжки. Думаю, Парвин чувствовала себя не лучше.

Проклятые мальчишки! Уличные оборванцы с наглыми ухмылками — по их вине мы уже не первый раз опаздываем домой после школы.

Шахла помахала нам.

— Давайте быстрее! — раздраженно зашипела она, распахивая калитку.

Запыхавшись, мы вошли во двор вслед за старшей сестрой.

Калитка за нами с грохотом захлопнулась.

— Парвин! Ну что ты делаешь?!

— Ой, прости, прости, я не думала, что получится так громко.

Шахла закатила глаза, я тоже. Парвин вечно хлопала этой дурацкой калиткой.

Обычно нам приходилось делать приличный крюк, чтобы обойти рынок, где с утра до вечера околачивались стайки мальчишек: они прохаживались взад и вперед, засунув руки в карманы и сгорбив плечи, цепко подмечая шустрыми глазами все, что творится на деревенской улице. Другой их любимой забавой была игра в футбол — беспорядочная беготня за мячом в пыли и грязи. А еще им нравилось преследовать девочек. Они шатались возле школы, дожидаясь, пока у нас кончатся уроки. Как только мы покидали школьный двор, какой-нибудь мальчишка, выбрав объектом своего внимания ту или иную девочку, пускался в погоню. Ловко лавируя между прохожими, он шел за ней по пятам.

Погоня считалась чем-то вроде заявления о праве на «собственность», которое мальчик предъявлял своим приятелям: «Это моя девочка, отныне только я могу играть роль ее тени, так что остальным лучше держаться подальше». Сегодня объектом непрошеного внимания стала моя двенадцатилетняя сестра Шахла.

Мальчики полагали, что их преследования должны льстить девочкам. Но тех они лишь пугали: вдруг кто-то подумает, что девочка дала повод для подобных знаков внимания. На самом деле мальчишкам попросту нечем было заняться, да и то — какие развлечения могли они найти в деревне?

— Шахла, а где Рохила? — прошептала я, пока мы на цыпочках пробирались вдоль стены дома.

— Понесла еду соседям. Мама-джан еще утром говорила, что приготовит баклажаны. Мне кажется, у соседей кто-то умер.

— Умер? — едва слышно выдохнула я. Внутри у меня что-то оборвалось, и я поспешила сосредоточиться на том, чтобы как можно тише ступать вслед за сестрой.

— А где мама-джан? — хриплым от напряжения голосом спросила Парвин.

— Скорее всего, укладывает спать Ситару, — обернувшись к нам, сказала Шахла. — Вы лучше говорите потише, а то она узнает, что мы вернулись только сейчас.

Парвин и я остолбенели. Увидев наши вытянувшиеся физиономии, Шахла тоже замерла на мгновение, затем быстро повернулась — мама-джан стояла позади нее. Она несколько секунд назад вышла через заднюю дверь, ведущую в маленький, мощенный камнем дворик, куда мы устремились в надежде незаметно пробраться в дом.

— Ваша мама прекрасно знает, когда вы, девочки, возвращаетесь домой, а также очень хорошо видит, какой пример старшая сестра подает младшим. — Мама скрестила руки на груди. Этот жест был столь же резким, как и тон ее голоса.

Шахла залилась краской до ушей и, опустив голову, уставилась себе под ноги. Мы с Парвин изо всех сил отводили глаза, чтобы не встречаться с сердитым взглядом мамы-джан.

— Где вы были?

О как же мне хотелось рассказать ей правду!

Какой-то мальчишка, одни из тех немногих счастливчиков, у которых имелся собственный велосипед, увязался за нами, как только мы вышли из ворот школы. Он проносился мимо нас, мчался вниз по улице, делал разворот и снова летел нам навстречу. Шахла продолжала шагать, не обращая на него внимания. Когда я шепнула, что мальчишка буквально ест ее глазами, сестра шикнула на меня. Можно подумать, наш преследователь испарился бы сам собой, если бы мы сделали вид, будто ничего не происходит. Обгоняя нас в очередной раз, мальчишка промчался так близко, что едва не задел Шахлу локтем.

Сделав разворот в конце улицы, он снова поехал к нам. И тут случилось непредвиденное. Переднее колесо велосипеда наскочило на пустую жестянку, валяющуюся посреди дороги. Мальчишка, пытаясь сохранить равновесие, начал вихлять из стороны в сторону, и тут как назло у него на пути возник выскочивший из подворотни пес. Увертываясь от собаки, хулиган вывернул руль и покатил прямо на нас. Мы видели испуганные глаза мальчишки, вскинутые вверх брови и разинутый от напряжения рот.

— Парвин, осторожно! — вскрикнула я, едва успев оттолкнуть сестру в сторону.

Незадачливый велосипедист просвистел мимо нас и, врезавшись в каменные ступени крыльца бакалейной лавки, опрокинулся на землю.

— Ой, вы только посмотрите на него — валяется на земле, бедняжка! — громким насмешливым голосом прокомментировала аварию Парвин.

— Как думаете, он не ранен? — спросила Шахла. Зажав рот ладонью, она смотрела на потерпевшего крушение мальчишку, словно страшнее происшествия в жизни не видела.

— Парвин, твоя юбка! — Я перевела взгляд с озабоченной физиономии Шахлы на разодранный подол юбки другой сестры.

Видимо, кусок проволоки, которым был примотан разболтавшийся багажник велосипеда, зацепил одежду Парвин, выдрав здоровенный клок.

Это была новая школьная юбка. Парвин моментально начала всхлипывать. Мы знали: если мама-джан расскажет о случившемся папе-джан, он снова запретит нам ходить в школу. Такое уже случалось.

— Итак, где вы были? — повторила мама. — Вы являетесь домой с опозданием, да еще в таком виде, словно собак по улицам гоняли!

Шахле частенько приходилось оправдываться, отдуваясь за всех нас, и теперь вид у нее сделался раздраженный и даже немного усталый. Парвин, сплошной комок нервов, как обычно в таких ситуациях, не могла вымолвить ни слова, лишь беспокойно переминалась с ноги на ногу и теребила уголок платка. Я услышала собственный голос прежде, чем сообразила, о чем, собственно, рассказываю маме.

— Мама-джан, мы не виноваты! Там был мальчик на велосипеде, он ехал за нами. Мы не обращали на него внимания, но он не отставал. Я даже накричала на него — сказала, чтобы убирался прочь, безмозглый осел, если, конечно, не забыл, в какой стороне находится его дом.

Парвин нервно хихикнула. Мама-джан смерила ее взглядом.

— Мальчик? Он приближался к вам? — спросила она, оборачиваясь к Шахле.

— Нет, мама-джан, он ехал позади, в нескольких метрах от нас. Он вообще ни слова не сказал.

Мама-джан вздохнула и, разомкнув сложенные на груди руки, потерла виски пальцами.

— Ладно. Идите в дом и садитесь за уроки. Посмотрим, что скажет папа-джан.

— Ты собираешься рассказать ему?! — вскричала я.

— Конечно, я собираюсь рассказать ему, — ответила мама и хлопнула меня чуть пониже спины, когда я прошмыгнула мимо нее в дом. — У нас не принято утаивать правду от отца!

Усевшись за домашнюю работу, мы с сестрами то и дело отрывались от наших тетрадок и принимались тихонько обсуждать, что же скажет папа-джан, когда придет домой и узнает о нашем сегодняшнем приключении. У Парвин появилось несколько идей насчет того, каким образом можно исправить ситуацию.

— Мы могли бы сказать, что учителя знают о тех мальчишках и уже сделали им выволочку, поэтому они больше не будут досаждать нам, — воодушевленная собственной выдумкой, предложила Парвин.

— Парвин, и что будет, когда мама пойдет в школу и спросит Бехдари-ханум,[1] так ли это? — резонно возразила Шахла.

— Хорошо, — не унималась Парвин, — тогда мы скажем, что мальчик извинился и обещал больше не приставать к нам. Или скажем, что станем ходить другой дорогой, где нет мальчишек.

— Отлично, Парвин, вот ты все это и расскажешь папе. Мне надоело всех выгораживать.

— Парвин ни слова не скажет, — заметила я, поглядывая на сестру. — Она такая смелая, только когда ее никто не слышит.

— Зато ты у нас смелее некуда! — надувшись, буркнула Парвин. — Посмотрим, Рахима, что станет с твоей храбростью, когда папа-джан придет домой и мама-джан все ему расскажет.

Само собой, когда дело дошло до разговора с отцом, мне, в мои девять лет, не хватило храбрости даже рот раскрыть. Все возражения остались при мне, я стояла, крепко сжав губы, и молчала. В конце концов папа снова, как это уже случалось в прошлом, решил забрать нас из школы.

Мы умоляли папу-джан позволить нам продолжать учебу. Классный руководитель Парвин, давнишняя подруга мамы-джан, с которой они дружили с детства, приходила к нам домой и пыталась урезонить отца. В прошлый раз, когда нам запретили ходить в школу, ей это удалось, но сейчас папа-джан был непреклонен. В принципе он не возражал, чтобы мы учились, но не мог позволить, чтобы какие-то уличные мальчишки преследовали его дочерей. Средь бела дня, у всех на глазах — ужасно!

— Будь у нас сын, мы не знали бы таких проблем, — в сердцах добавил отец. — Проклятье! Почему у нас полный дом девочек! Ну две, ну три, но пять — пять дочерей!

Когда начинались подобные разговоры, мама-джан замолкала и принималась хлопотать по дому, понимая, что вся тяжесть обвинений ложится на ее плечи: это она не смогла родить ему сыновей.

Если папа-джан начинал сердиться, ему требовалось время, чтобы переварить неприятности и успокоиться. Обычно в таких случаях мама-джан велела нам помалкивать и вести себя уважительно, как подобает хорошим дочерям, и тогда вскоре все снова встанет на свои места. Еще мама-джан говорила, что мы не должны обижаться на отца: он стал таким раздражительным оттого, что в его жизни случилось очень много плохих вещей. Однако нам становилось все труднее припомнить время, когда отец не был раздражительным и не сердился на нас.

Теперь, когда мы перестали ходить в школу, у нас появилось больше работы по дому. Моих старших сестер больше не отпускали одних на улицу, мне же поручили ходить на рынок за покупками. Я все еще считалась маленькой, уличные мальчишки не обращали на меня внимания, а значит, никакого риска, что со мной приключится какая-нибудь некрасивая история вроде той, из-за которой папа-джан забрал нас из школы.

На рынок я ходила через день. Спрятав полученные от мамы-джан купюры в специальный кисет, который она вшила мне в карман юбки — теперь, потеряй я деньги, у меня не было бы оправданий вроде «они вывалились из кармана», — я отправлялась через лабиринт узких улочек на рынок. Прогулка занимала около получаса и доставляла мне огромное удовольствие. На рынке кипела жизнь. Приходившие сюда женщины выглядели по-разному: некоторые были одеты в паранджу, закрывавшую их до самых пят, другие же ходили в длинных юбках и повязывали голову платком. Мужчины одевались все примерно одинаково: длинная туника до колен и широкие свободные брюки блекло-коричневых или грязно-серых оттенков, таких же скучных, как окружающий пейзаж.

Чем ближе к рынку, тем оживленнее становилось движение на улицах. Проезжавшие мимо машины поднимали тучи пыли. Мне приходилось прикрывать нос и рот краем платка, просто чтобы не задохнуться. К тому моменту, когда я добиралась до рынка, мои башмаки были покрыты толстым слоем пыли. Казалось, сам воздух нашей деревни был окрашен в тусклый серовато-желтый цвет.

Недели через две после того, как я стала регулярно появляться на рынке, торговцы запомнили меня. Не так-то часто встретишь девятилетнюю девочку, которая деловито обходит лавку за лавкой, совершая покупки. Мне не раз приходилось видеть, как мои родители торгуются с продавцами, и я решила, что непременно должна следовать их примеру. Я бойко спорила с хозяином бакалейной лавки, когда он пытался назначить за свой товар цену, в два раза превышающую ту, что он предлагал маме. Скажем, если он говорил, что эта мука импортная и поэтому так дорого стоит, я заявляла, что мне не трудно пройти в конец улицы и купить ту же самую замечательную муку у Мирваза-ага, у которого нет привычки заламывать цены до небес. Продавец ухмылялся, покачивал головой и, отступив перед напористой покупательницей, принимался сыпать муку в пакет, бормоча себе под нос слова, не предназначенные для детских ушей.

Мама-джан была очень довольна, что теперь за покупками хожу я. У нее и так было немало хлопот по дому. Присматривать за малышкой Ситарой мама-джан поручила Парвин, они же вместе с Шахлой занимались уборкой, стиркой и приготовлением еды. Во второй половине дня мама-джан заставляла нас открывать школьные учебники и тетради и делать домашние задания, которые сама же и задавала нам.

Для Шахлы дни тянулись томительно долго и однообразно. Она тосковала по школе, по своим подругам, по учителям. Шахла была прилежной и сообразительной ученицей. И хотя сестра никогда не числилась в списке лучших, своей открытостью она неизменно располагала к себе учителей, и они не скупились на похвалы. Шахла следила за собой и прилагала особые усилия, чтобы хорошо выглядеть. К примеру, вечером перед сном она как минимум в течение пяти минут расчесывала свои длинные темные волосы, потому что кто-то сказал ей, что от этого они станут сильнее и гуще. Шахла не была красавицей. Большинство назвали бы ее лицо приятным или даже симпатичным, но незапоминающимся. Однако врожденное обаяние словно наполняло ее каким-то внутренним светом. При взгляде на нее на лицах людей сама собой появлялась улыбка. Шахла смотрела на вас, и вам начинало казаться, будто для нее нет ничего важнее, чем встреча с вами. Когда у нас бывали гости, мама-джан всегда с гордостью наблюдала за старшей дочерью: Шахла умела завести неспешный разговор, вежливо поинтересоваться здоровьем человека и делами каждого члена его семьи: «Как поживает Фарзана-джан? Мы так давно ее не видели. Пожалуйста, скажите, что я спрашивала о ней». Пожилые тетушки одобрительно кивали головой и хвалили маму-джан за то, что она воспитала такую учтивую дочь.

Совсем другое дело Парвин — человек настроения. Ее глаза, в отличие от наших, темно-карих, имели серовато-ореховый оттенок и смотрели на вас так, что вы тут же забывали, о чем собирались сказать. Блестящие каштановые волосы крупными локонами обрамляли милое личико Парвин. Без сомнения, она была самой красивой девочкой в нашей семье.

Но при этом Парвин была напрочь лишена того, что зовется умением общаться с людьми. Если подруги мамы-джан заходили проведать нас, Парвин моментально ускользала в дальний угол комнаты и принималась сосредоточенно заниматься каким-нибудь делом, например расстилать на столе скатерть, усердно расправляя каждую складочку. Если же появлялась возможность и вовсе избежать встречи и приветствий с традиционными поцелуями, Парвин спешила ею воспользоваться и исчезала из комнаты прежде, чем там появлялись гости. Если же этого сделать не удавалось, она отвечала на расспросы взрослых рассеянно и односложно, не переставая поглядывать на дверь.

«Парвин, тетя Лалома задала тебе вопрос. Пожалуйста, повернись к нам и оставь эти цветы на окне — их не обязательно поливать прямо сейчас!»

Замкнутость Парвин и неумение держать себя с людьми с лихвой окупались другим ее талантом — настоящего художника. Карандаш буквально оживал в ее руке — морщинистые лица старух, раненый пес, покосившийся дом-развалюха. Парвин обладала удивительной способностью показать вам то, что ваши глаза не видели, хотя вы и смотрели вместе с ней на один и тот же пейзаж или предмет. Сестра могла за считаные минуты сделать потрясающий набросок, но мытье посуды занимало у нее целую вечность.

— Наша Парвин будто из другого мира, — часто говорила мама-джан. — Она совершено особенная девочка.

— И что в этом хорошего? — ворчал в ответ папа-джан. — Ей предстоит жить в нашем мире и строить свою жизнь среди людей.

Но папа-джан любил рисунки Парвин, аккуратно собирал их и хранил у себя в столе, время от времени перебирая и рассматривая то один, то другой.

Но, кроме замкнутости, у Парвин имелась еще одна проблема — врожденный вывих бедра. Кто-то из соседок сказал маме, будто это случилось оттого, что во время беременности она слишком часто лежала на боку. Когда малышка Парвин только-только начала ползать, сразу стало понятно — с ней что-то неладно. Ей потребовалось гораздо больше времени, чем обычным детям, чтобы научиться ходить. Тогда ее хромота стала очевидна. Папа-джан возил Парвин к врачу, когда ей было лет пять-шесть, но доктора сказали, что уже слишком поздно что-либо исправлять.

Меня же уход из школы опечалил гораздо меньше, чем Шахлу и Парвин. Наверное, потому, что больше не нужно было ходить по улицам со старшими сестрами, то и дело одергивающими, требующими не убегать вперед и держать их за руку, переходя через дорогу. В отличие от сестер я обрела свободу.

Моя же помощь по хозяйству пришлась кстати еще и потому, что на папу-джан трудно было положиться. Если мама-джан просила, чтобы отец зашел на рынок по дороге с работы и купил продукты, он непременно забывал о ее просьбе, а придя домой, всплескивал руками и проклинал свою дырявую память. Но если же мама-джан намеревалась сходить на рынок сама, он начинал сердиться еще больше. Время от времени она просила кого-нибудь из соседей купить какие-то мелочи, но старалась не злоупотреблять отзывчивостью людей, которые к тому же и так начали поговаривать о чудачествах папы-джан. Многим на нашей тихой улочке не раз доводилось видеть, как он идет, отчаянно жестикулируя и увлеченно беседуя с самим собой. Мы с сестрами тоже недоумевали, но на наши расспросы мама-джан невозмутимо отвечала, что отец вынужден принимать сильнодействующее «лекарство», поэтому иногда так странно себя ведет.

Возвращаясь после прогулок по деревне, я не могла удержаться и делилась впечатлениями с сестрами. Шахлу мои рассказы выводили из себя, Парвин, занятая рисованием, скорее всего, даже толком и не слышала меня.

— Думаю, завтра я куплю немного леблеби,[2] — говорила я сестрам, — у меня осталось несколько монет. Если хочешь, Шахла, я и тебе принесу.

Шахла тяжко вздыхала и пересаживала малышку Ситару с одной коленки на другую. Она казалась молодой матерью, утомленной заботами о младенце.

— Не надо мне ничего приносить. Просто сходи на рынок и принеси все, что велит мама-джан. Уверена, ты нарочно тянешь время и болтаешься по улицам, лишь бы подольше не возвращаться домой.

Не то чтобы я специально хотела вызвать зависть сестры. Скорее, просто смаковала доставшуюся мне привилегию свободно выходить из дома. Будь у меня чуть больше такта, я, вероятно, выбрала бы какой-нибудь иной способ для выражения восторга. Не знаю, была ли то случайность, или провидение решило воспользоваться моей толстокожестью, но, как бы там ни было, моя глупая болтовня привлекла внимание тети Шаимы.

Тетя Шаима была маминой старшей сестрой. Из всей своей большой семьи с ней мама была ближе всех. Тетя Шаима часто появлялась у нас дома. Не привыкни мы к нашей тетке с самого детства, вполне возможно, ее вид пугал бы нас не на шутку. Дело в том, что тетя Шаима родилась с искривленным позвоночником. Наши дедушка и бабушка, родители мамы и тети Шаимы, надеялись подыскать ей жениха прежде, чем прогрессирующий недуг окончательно согнет ее спину, однако время шло, семьи, где были сыновья, приходили свататься к тете Зебе, к моей маме, к младшим дочерям, но никто не хотел брать в жены старшую — с горбом на спине и перекошенным телом.

Тетя Шаима рано поняла, что замуж ей выйти не суждено, и вовсе бросила следить за собой. Косматые, сросшиеся на переносице брови грозно нависали над глазами, редкие волоски на подбородке топорщились в разные стороны. Одну и ту же мешковатую одежду невразумительной расцветки тетя носила годами.

Всю свою нерастраченную любовь тетя Шаима отдавала племянникам и племянницам, а позже и стареющим родителям. Тетя Шаима успевала присматривать за всем и за всеми: хорошо ли мы учимся в школе, достаточно ли тепло одеты зимой, не завелись ли у нас вши. Тетя была для нас надежным прибежищем. Ей мы могли поведать все наши детские секреты, даже такие, о которых никогда не решились бы рассказать родителям. Кроме того, тетя Шаима была единственным человеком, который не боялся перечить нашему отцу.

Чтобы понять тетю Шаиму, надо было очень хорошо ее знать. Я хочу сказать — чтобы по-настоящему понять ее! Она легко могла оттолкнуть тех, кто не подозревал, что ее сердце полно самых добрых намерений. Ее манеры были лишены даже намека на обходительность. Резкая в суждениях, острая на язык, она слушала собеседника, недоверчиво прищурив глаза и склонив голову набок. Однако, узнав, что порой приходилось выслушивать тете Шаиме не только от посторонних людей, но даже от собственных родственников, любой перестал бы обращать внимание на ее маленькие странности.

Ее карманы всегда были полны конфет. Папа-джан иногда саркастически замечал, что карманы Шаимы — все, что есть приятного у этой несносной женщины. Поэтому, когда тетя приходила к нам, мы с сестрами, не желая раздражать отца, демонстрировали напускное спокойствие, хотя на самом деле сгорали от нетерпения, ожидая, пока она войдет в комнату, усядется возле стола и наконец зашуршит фантиками, доставая принесенные гостинцы.

— Силы небесные, Шаима, ты избалуешь девочек! — восклицал папа-джан. — И где ты только берешь эти конфеты? По нынешним временам они, должно быть, недешевы.

— Не командуй чужим ослом, — мгновенно парировала тетя. Это была еще одна особенность тети Шаимы — она лихо использовала старинные афганские поговорки, что делало беседу такой же витиеватой, как ее позвоночник.

Сегодня тетя Шаима пришла в гости, как раз когда я вернулась с рынка. Раздав конфеты, тетя велела нам возвращаться к школьным заданиям.

— Мы уже все сделали, тетя Шаима-джан, — выпалила я, — мы все утро просидели над учебниками.

— Все утро? — Тетя Шаима нахмурилась. — Разве вы сегодня не ходили в школу?

— Нет, тетя Шаима, мы больше не ходим в школу, — вдруг подала голос Шахла, прекрасно понимая, что бросает зажженную спичку в кучу сухого хвороста.

— Что это значит, Раиса? — Тетя Шаима грозно уставилась на маму-джан. — Почему девочки не ходят в школу?

Мама-джан перестала разливать чай и, неохотно подняв голову, взглянула на тетю.

— Нам снова пришлось забрать их из школы.

— Святые небеса, какую нелепицу вы придумали на этот раз? Их на улице облаяла собака?

— Нет, Шаима. Поверь, я и сама за то, чтобы девочки ходили в школу. Но дело в том, что они постоянно попадают в разные некрасивые истории. Ты же знаешь этих уличных мальчишек. И конечно же, их отец не желает, чтобы дочери становились мишенью для насмешек. Арифа тоже можно понять. Еще и года не прошло, как девочкам разрешили выходить на улицу без сопровождения взрослых. Возможно, пока слишком рано отправлять их в школу.

— Рано?! А как насчет «слишком поздно»?! Да они давным-давно должны были начать учиться. Ты только представь, сколько они уже пропустили. И как, по-твоему, девочки нагонят пропущенное, если вы снова заперли их дома? И что они у вас тут делают — скребут полы и моют посуду? Ты уж поверь мне, на улицах всегда найдется достаточно идиотов, которые станут отпускать дурацкие шуточки и бросать нахальные взгляды. Но если вы замуруете дочерей в четырех стенах, то будете не лучше талибов, которые вообще закрывают школы.

Шахла и Парвин обменялись быстрыми взглядами.

— Ну и что мне делать? — слабо возразила мама-джан. — Двоюродная сестра Арифа Хесиб сказала ему, что…

— Хесиб? А, эта слабоумная сплетница, у которой рот шире, чем колея от русского танка? Ну, знаешь, сестра, никак не ожидала, что ты станешь слушать этакую ведьму.

Мама-джан тяжело вздохнула и потерла виски пальцами.

— Тогда дождись, пока Ариф вернется с работы, и сама скажи ему, что, по-твоему, мы должны делать.

— А разве я сказала, что собираюсь уходить? — холодно поинтересовалась тетя Шаима и, поправив подушку, подложенную под искривленную спину, уселась поудобнее.

Мы с сестрами затаили дыхание. Все прекрасно знали, что папа-джан ненавидит, когда тетя Шаима вмешивается в наши семейные дела, и что в подобных ситуациях он становится почти таким же нетерпимым и резким, как его оппонентка.


— Ариф, ты тупой осел, если действительно считаешь, что девочкам лучше гнить тут, за закрытыми дверьми, а не ходить в школу, где их научат хоть чему-то, что пригодится в жизни.

— Проклятье, Шаима, убирайся из моего дома! Я здесь хозяин, и это мои дочери. И я не потерплю, чтобы какая-то кривобокая калека диктовала мне, что я должен делать! — выкрикнул папа-джан.

Тетя Шаима и бровью не повела.

— А меж тем кривобокая калека знает, как сберечь твою дурацкую гордость и в то же время сделать так, чтобы девочки снова ходили в школу…

— Можешь не продолжать. Вон отсюда, я не желаю больше видеть твою физиономию. Раиса, — рявкнул отец, оборачиваясь к маме-джан, — где мой ужин?

— Что ты предлагаешь, Шаима? — с интересом спросила мама-джан.

Она безмерно уважала старшую сестру, к тому же мы прекрасно знали, что чаще всего советы тети Шаимы оказывались верными. Мама-джан торопливо положила на тарелку тушеные овощи и поставила ее на стол. Но папа-джан даже не шелохнулся: он стоял у окна, повернувшись ко всем спиной и невидяще уставившись на улицу.

— Раиса, помнишь историю, которую нам рассказывала бабушка? О нашей прапрапрабабушке Шекибе?

— О да, еще бы! Но при чем здесь она?

— Шекиба никогда не останавливалась перед трудностями. Она продолжала свой путь, и он привел ее во дворец эмира.

— Эмир! — Папа-джан саркастично хмыкнул. — Твои безумные истории раз от раза становятся все более безумными. Стоит тебе только открыть свой мерзкий рот, и мир узнает очередную байку.

Тетя Шаима пропустила мимо ушей оскорбительный комментарий. Ей доводилось слышать вещи и похуже.

— Девочкам нужен брат, — решительно заявила тетя Шаима.

Мама-джан отвела глаза в сторону и вздохнула. Ее неспособность зачать сына стала больной темой для нашей семьи с того самого момента, как родилась Шахла — старшая из дочерей. И конечно же, у мамы не было ни малейшего желания, чтобы ее позор в очередной раз превратился в предмет обсуждения.

— И ты пришла сказать нам об этом? — Папа-джан резко повернулся от окна и уставился на тетю Шаиму. — Что нам нужен сын? Можно подумать, сам бы я не догадался! Да если бы твоя сестра была хорошей женой, возможно, сейчас у нас был бы сын, и не один.

— Прекрати свою трескотню, помолчи и дай мне закончить, — оборвала отца тетя Шаима.

Хотя, как вскоре выяснилось, она не собиралась заканчивать. Напротив, в тот вечер тетя Шаима только приступила к своему повествованию. Она начала рассказывать нам о нашей прапрапрабабушке. И эта история, которую мы с сестрами никогда прежде не слышали, перевернула всю мою жизнь.

Глава 2 ШЕКИБА

«Дочка, твое имя означает „дар“. Ты — дар Аллаха».

Кто же знал, что Шекиба сама станет тем, что означает ее имя, — даром, передаваемым из рук в руки? Она родилась в конце девятнадцатого века, в то время, когда Россия и Британия с жадностью погладывали на земли Афганистана и каждая из империй обещала защищать границы страны, которые сама же и нарушала. Так насильник клянется, что будет любить и оберегать свою жертву.

Граница между Афганистаном и Индией то и дело передвигалась, с такой легкостью, будто невидимая рука рассеянно водила карандашом по карте. Сегодня люди жили в одной стране, а завтра вдруг оказывались в другой, и это происходило так же стремительно, как меняется ветер в горах. Британия и Россия использовали Афганистан, словно пешку в Большой Игре, где ставкой было политическое влияние в Центральной Азии. Но время игр подходило к концу — жители Афганистана воспротивились иностранному вмешательству. Отныне, как только речь зайдет о независимости страны, афганцы будут расправлять плечи и гордо выпячивать грудь.

Тем не менее некоторые регионы оказались отторгнутыми от Афганистана — границы пересматривались, территория страны скукоживалась, словно забытый под дождем шерстяной свитер.

На севере Самарканд и Бухара отошли к России, а на юге и на западе огонь войны полыхал еще многие годы.

В каком-то смысле историю Шекибы можно сравнить с историей ее родины. Трагическая случайность и злая судьба обрушились на Шекибу с раннего детства, жизнь словно обтесывала девочку до тех пор, пока от целого не осталась лишь часть.

Будь внешность Шекибы не столь пугающей, отцу, возможно, удалось бы найти для дочери подходящую партию. И возможно, в трудные времена у людей нашлась бы малая толика сострадания к ней.

Но не таковы были люди в родной деревне Шекибы. Если бы одному из жителей вдруг взбрела в голову мысль отправиться в Кабул, дорога заняла бы у него целую неделю: ему пришлось бы преодолеть три горных перевала и пересечь одну реку. Но большинство обитателей деревни ни разу в жизни не покидали ее пределов и ходили по пыльным улицам не дальше соседского дома и рынка на центральной площади.

Деревня лежала в долине — зеленые поля, темная каменистая почва, питаемая протекавшей по краю долины речушкой, — в окружении горных пиков, которые создавали иллюзию защищенности и уюта. В долине жили несколько десятков кланов — разросшиеся семьи, которые знали друг друга на протяжении нескольких поколений. Почти всех здесь связывали те или иные родственные узы. Сплетни были единственным развлечением для местных жителей.

Родители Шекибы были троюродными братом и сестрой. Их брак устроила бабушка Шекибы со стороны отца. Семья, как и многие в деревне, кормилась тем, что давала земля. В том случае, если молодожены желали покинуть большой дом, в котором жили все члены клана, из общих владений им выделяли земельный участок, где они могли обустроить собственное хозяйство. Отец Шекибы, Исмаил Бардари, был младшим сыном в семье. К тому моменту, когда он женился, его старшие братья уже обзавелись семьей и кучей ребятишек. Исмаил, видя, что в отцовских владениях для них с женой уже не осталось места, взялся за строительство своего собственного дома.

Исмаилу повезло — отец выделил ему один из самых хороших участков, с такой плодородной почвой, что богатый урожай и безбедное существование Исмаилу были практически гарантированы. К тому же из всех братьев он был самым работящим, именно поэтому отец и не поскупился, отрезая надел младшему сыну, — он хотел, чтобы хорошая земля принадлежала тому, кто способен как можно лучше распорядиться ею. Братья Исмаила были лишены этого дара, Исмаил же обладал чутьем земледельца. Он умел точно определить время, когда пора пахать и когда надо начинать сев, он знал, как часто поливать посевы и как уберечь урожай от вредителей. Старшие братья недолюбливали Исмаила за то, что тот был любимчиком отца. Они старательно делали вид, что предпочитают жить в отцовском доме и никогда даже не помышляли о том, чтобы покинуть его. Отношения накалились еще больше, когда младший брат получил землю. Кончилось тем, что Исмаил, как и подобает доброму хозяину, окружил свой участок изгородью, сложенной из камней и глины.

Исмаил привел свою юную и робкую жену в новый дом с прилегающим к нему большим полем, за которым начинались владения клана Бардари. Стоя возле изгороди, Шафика могла видеть, что делается в доме свекра. Женщины, закутанные в голубую паранджу, хлопотали по хозяйству. Если кто-либо из них направлялся в ее сторону, Шафика спешила укрыться в комнатах, стыдясь своего большого живота — Исмаил с женой ждали первенца. Но родственники считали Шафику скучной и пугливой и вскоре потеряли всякий интерес и к ней, и к ее детям. Разговаривая с Шафикой, они утомленно вздыхали, а стоило ей отойти, пускались в перешептывания и сплетни. Будь муж Шафики похож на остальных мужчин в деревне, он непременно взял бы вторую жену. Но Исмаил Бардари не был похож на остальных мужчин, и, несмотря на советы матери и сестер, Шафика оставалась его единственной женой.

Братья Шекибы, Тариг и Мунис, стали единственной ниточкой, которая связывала семью Исмаила с остальными членами клана Бардари. Пока Шафика занималась домом и присматривала за Шекибой и ее младшей сестрой Акилой, которую прозвали Бюльбюль, потому что ее звонкий голосок напоминал Исмаилу пение птички, мальчики сновали между домом отца и домом его родителей. Бабушка и дед любили внуков как наследников рода. Мать Исмаила, Шагул-биби, часто говорила, что Тариг и Мунис — то единственное хорошее, что принесла в их семью Шафика. Бывая в большом доме, мальчикам доводилось слышать немало злобных выпадов в адрес отца и матери, но они понимали, что не стоит пересказывать услышанное родителям.

Что касается Шекибы и Акилы, девочки даже не догадывались, с каким безразличием к ним относятся в семье отца. Вряд ли там вообще помнили об их существовании. Сестры целые дни проводили подле матери. И однажды эта привязанность к матери обернулась бедой.

Двухлетняя Шекиба проснулась после дневного отдыха и, не увидев рядом маму, отправилась на поиски. Она слышала доносившиеся с кухни знакомые звуки — стук посуды и шум воды: мама готовила обед. Малышка притопала на кухню. Направляясь к маме, она неловким движением наступила на подол своей длинной рубашонки, покачнулась и, взмахнув руками, зацепила стоявшую на жаровне кастрюлю с кипящим маслом. Шафика бросилась к дочери, но было уже поздно — кастрюля опрокинулась, и вся левая сторона хорошенького, как у херувима, личика превратилась в бесформенное красное месиво.

Прошли месяцы, прежде чем ожог начал заживать. Шафика терпеливо ухаживала за пораженной кожей, чтобы избежать инфекции, и смазывала рану мазью, которую составил для нее местный аптекарь.

И все же началось воспаление, лихорадка терзала Шекибу, ее маленькое тело содрогалось в ознобе. Шафика ничем не могла помочь дочери, ей оставалось лишь сидеть возле мечущегося в жару ребенка и молиться, уповая на милосердие Аллаха. Позже, когда обожженная кожа стала слезать клочьями, зуд сделался нестерпимым. Шекиба буквально сходила сума, матери приходилось оборачивать ручки девочки тканью, чтобы та не раздирала себе лицо в кровь.

Узнав о несчастье, Шагул-биби пришла проведать внучку. Шафика с надеждой ждала слов утешения и поддержки от свекрови, но не встретила даже намека на сострадание. Уходя, Шагул-биби сказала невестке, что ей следует получше присматривать за детьми, и добавила вполголоса:

— Благодарение Аллаху, что этого не случилось с одним из мальчиков.

Выздоровление малышки было чудом — еще один дар Аллаха. Однако прежней Шекибы больше не существовало, от нее осталась лишь половина. Когда она улыбалась, только на одной половине лица появлялась улыбка. Когда она плакала, только одну половину лица искажала гримаса плача. Но хуже всего было наблюдать, как менялось выражение на лицах людей, когда они видели Шекибу. Если люди видели ее в профиль с правой стороны, они тут же начинали улыбаться, но стоило Шекибе повернуться к ним левой стороной, как их лица мгновенно вытягивались, некоторые, отшатнувшись назад, прикрывали рот ладонью, не в силах сдержать испуганное «ах!». Находились и такие, кто осмеливался наклониться к девочке, чтобы получше рассмотреть ее изуродованное личико. И каждый раз эта реакция людей вновь и вновь напоминала Шекибе, что она чудовище. Деревенские, не стесняясь, останавливались и показывали на нее пальцем:

«Видели?! Вот идет девочка, у которой нет половины лица! Я же говорила вам, она ужасна. И за что только Аллах так наказал ее родителей?»

Даже дяди и тетки Шекибы, встречаясь с ней, принимались горестно покачивать головой и цокать языком, словно каждый раз, видя племянницу, заново приходили в ужас. Дети не отставали от взрослых, двоюродные братья и сестры придумывали для нее разные прозвища, самым безобидным из которых было Шола[3] — действительно, кожа на обожженной части липа напоминала комковатый кусок теста. Самым же ненавистным было Бабалу — любой ребенок в Афганистане знает, какое это страшное чудовище.

Шафика старалась оградить дочку от злобных насмешек и любопытных взглядов. Она покрывала Шекибу паранджой, если в дом заходили люди или если они сами наведывались в деревню, что случалось нечасто.

«Шекиба, твое имя означает „дар“. И неважно, что говорят люди. Ты моя дочка — ты мой самый драгоценный подарок».

Однако Шекиба знала: она выглядит настолько ужасно, что ей еще повезло — хотя бы семья не отвернулась от нее. Летом в парандже было жарко и душно, но под таким покровом она чувствовала себя защищенной от любопытных взглядов. И все же большую часть времени Шекиба проводила дома. Не сказать, что здесь она была спокойна и счастлива, но, по крайней мере, не рисковала услышать оскорбительные выкрики и смех. Родители Шекибы еще больше отдалялись от остальных членов клана Бардари, и всеобщее презрение к замкнутой и робкой жене Исмаила лишь возросло.

Погодки Тариг и Мунис могли сойти за близнецов. Они были живыми и подвижными мальчиками. Когда им исполнилось восемь и девять, оба начали работать вместе с отцом в поле и бегать с разными мелкими поручениями в деревню. Мальчики привыкли пропускать мимо ушей замечания в адрес их «проклятой» сестры, однако время от времени Тариг позволял себе выкрикнуть в ответ пару-тройку грозных ругательств, чтобы осадить обидчиков. А однажды Мунис вернулся домой весь в синяках и ссадинах и не на шутку сердитый. Чаша терпения Муниса переполнилась, когда один из деревенских мальчишек допек его воплями о сестре «всмятку». В драке наглец лишился зуба. Исмаилу пришлось пойти к отцу пострадавшего и даже заплатить ему некоторую сумму в качестве компенсации, однако он никогда не ругал сыновей за то, что они защищают сестру.

Малышка Акила, веселая и смешливая, с утра до вечера распевала своим звонким голосом птички бюльбюль детские песенки, заставляя старшую сестру и мать улыбаться. Нельзя сказать, что их жизнь была наполнена событиями. Мать и дочери вместе проводили дни за разными домашними делами, им было хорошо втроем, и этого хватало, чтобы не чувствовать себя одинокими.

В 1903 году в Афганистане разразилась эпидемия холеры. Дети заболевали мгновенно и в течение нескольких дней умирали на руках у обезумевших от горя матерей. У Шекибы и ее семьи не было выбора: несмотря на начавшуюся эпидемию, они продолжали пить воду из протекающей через их долину зараженной речки. Первым заболел Мунис, за ним остальные дети. Смерть ворвалась в дом Исмаила и Шафики и начала свою жатву. Шекиба в отчаянии наблюдала, как младшие братья и сестра тают день ото дня. Звонкий голосок Акилы смолк, ее веселые песни сменились тихими стонами. Шафика день и ночь сидела у постели детей, Исмаил лишь покачивал головой и кусал губы. Вскоре из большого дома пришла весть: умерли двое детей — сыновья одного из дядей Шекибы.

Шекиба и родители продолжали ухаживать за своими заболевшими, с тревогой поглядывая друг на друга в ожидании, когда у них самих скрутит живот. Шекиба видела, как отец молча обнимает за плечи маму, которая беззвучно молится, ритмично покачиваясь взад-вперед. Кожа Акилы посерела. Глаза Тарига, обведенные темными кругами, ввалились. Мунис лежал, раскинув руки, и не шевелился.

Шекибе едва исполнилось тринадцать, когда ей пришлось вместе с родителями обмывать тела Тарига, Муниса и Акилы, их маленькой певчей птички, и заворачивать в белую ткань — традиционный наряд для покойника. Шекиба тихонько всхлипывала, зная, что отныне воспоминание о том, как она помогала убитому горем отцу копать могилы для братьев-подростков и младшей сестры, которой едва исполнилось десять, будет преследовать ее до конца жизни.

Когда эпидемия, выкосив половину деревни, отступила, Шекиба и ее родители оказались среди выживших.

Впервые за многие годы члены клана Бардари появились в доме Исмаила. Шекиба наблюдала, как ее дяди и их жены заходят, произносят подобающие случаю слова и вновь уходят, чтобы направиться в следующий дом, где тоже стоял плач по умершим. Однако в соболезнованиях родственников присутствовало не столько сочувствие родителям Шекибы, потерявшим троих детей, сколько нечто вроде разочарования: почему бы Аллаху не сохранить жизнь хотя бы одному из сыновей, забрав вместо него девочку с изуродованным лицом? К счастью, Шекиба давно уже была глуха к подобного рода замечаниям.

В тот год в Афганистане умерли тысячи. Так что потеря семьи Шекибы стала просто несколькими цифрами в статистике эпидемиологической смертности.

Примерно через неделю после похорон Шафика стала разговаривать сама с собой, совсем тихо — вполголоса, уставившись в пространство невидящими взглядом. То она просила Тарига помочь ей залить воду в бак для стирки белья, то уговаривала Муниса доесть ужин, иначе он не вырастет таким же большим и сильным, как старший брат, иногда ее пальцы проворно перебирали край одеяла, словно заплетая косички Акилы.

Вскоре Шафика совсем перестала работать по дому. Она часами сидела на краю постели и выдергивала волосок за волоском из головы, до тех пор пока вместо длинных густых волос не остался лишь лысый череп. Затем исчезли брови и ресницы. Когда выдергивать стало нечего, она начала просто щипать кожу на руках и ногах. Она ела, но тут же давилась кусками, которые забывала прожевать. Ее бессвязное бормотание становилось все громче и громче. Шекиба и Исмаил делали вид, что ничего не замечают. Иногда Шафика принималась смеяться — легким беззаботным смехом, таким непривычным и странным в их опустевшем доме. Постепенно Шекиба превратилась в мать для своей матери. Она следила за тем, чтобы мама не забыла умыться и поесть, вечером напоминала, что нужно ложиться спать, а утром — что пора вставать. Ровно год спустя, в тот самый злополучный месяц Азар,[4] высохшая от тоски мать Шекибы легла спать и больше не проснулась. Смерть Шафики не стала неожиданностью для ее близких.

Исмаил держал в своих руках руки жены и думал, как же, наверное, устали эти тонкие пальцы — дергать, щипать, тянуть. Шекиба коснулась своей щекой щеки матери и заметила, что взгляд Шафики утратил выражение безысходного отчаяния. Должно быть, подумала Шекиба, мама-джан умерла, глядя в лицо Аллаха. Потому что ничто иное не могло наполнить ее глаза таким глубоким миром и покоем.

Шекиба в последний раз омыла тело матери,заботливо отерла ее безволосую голову и заметила, что Шафика выщипала волосы даже на лобке и под мышками. Печаль иссушает тело — труп Шафики оказался на удивление легким.

К концу дня Шекиба и Исмаил были в поле, чтобы вновь потревожить землю и выкопать еще одну могилу. Они не стали сообщать о случившемся родственникам в большом доме, в этом не было смысла. Исмаил прочел молитву над раскрытой могилой, отец и дочь переглянулись: оба подумали об одном и том же — кто из них следующим присоединится к лежащим здесь.

Шекиба и Исмаил остались вдвоем. Вскоре кто-то из двоюродных братьев, шедших мимо их дома на свадьбу, заглянул в гости и, узнав о смерти Шафики, сообщил остальным членам клана о новоиспеченном вдовце. Стервятники налетели буквально через пару дней. Все как один выражали соболезнования по поводу ужасной утраты, но прежде считали своим долгом отметить, что теперь у Исмаила появилась возможность начать новую жизнь с новой женой. Они называли фамилии достойных семейств, у которых имеются дочери на выданье. Большинство предлагаемых невест были всего лишь несколькими годами старше его собственной дочери. Но отец Шекибы был настолько подавлен чередой несчастий, что семье никак не удавалось уговорить его жениться снова.

Шекиба достигла совершеннолетия. Рядом с ней не было никого, кроме отца — усталого молчаливого человека с потерянным взглядом. Шекиба трудилась с ним бок о бок и дома, и в поле. И чем дольше это продолжалось, тем надежнее Исмаил забывал, что Шекиба — девочка, иногда настолько прочно, что обращался к ней, называя именем умершего сына, то одного, то другого. По деревне ходили разные сплетни. Как такое возможно, чтобы отец и дочь жили вдвоем, без жены и матери? Если у кого-то еще и сохранились остатки сочувствия к ним, то постепенно оно сменилось подозрительностью и пренебрежением. В результате Исмаил и Шекиба еще больше отдалились от остального мира. Члены клана Бардари не хотели, чтобы их имя ассоциировалось с этими двумя отщепенцами. В конце концов деревня потеряла всякий интерес к странному немолодому мужчине и его еще более странной дочери-сыну.

Постепенно Исмаил убедил себя, что всегда так и жил — холостым, без жены, с одним-единственным ребенком. Временами казалось, он вообще утратил связь с прошлым.

Исмаил брал дочь-сына с собой в поле, Шекиба пахала, сеяла, жала наравне с отцом, как это делал бы любой мальчик-подросток, работающий в отцовском хозяйстве. Руки Шекибы огрубели, плечи раздались и налились мускулами. Кроме того, она унаследовала от отца его чутье и умение обращаться с землей.

Время шло. Исмаилу едва перевалило за сорок, но он стал похож на старика. Плечи сгорбились, походка сделалась нетвердой, зрение ослабело, теперь за ним самим требовался уход. Бывали дни, когда Шекибе приходилось оставлять отца дома и одной выходить в поле.

Будь Шекиба обычной девочкой, она, возможно, чувствовала бы себя одинокой и несчастной, но обстоятельства сложились иначе. Сколько она себя помнила, дети в деревне, да и их родители тоже, либо тыкали в нее пальцем и дразнили, либо шарахались в сторону. Ее лицо вызывало ужас и отвращение везде, кроме дома.

Люди, пережившие большое несчастье раз или два, скорее всего, снова будут страдать. Судьба почему-то любит ходить за ними по пятам. Исмаил стал совсем плох, он с трудом передвигался, дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Однажды, возвращаясь с поля, Шекиба подошла к изгороди из камней и глины, которую когда-то сложил отец, и увидела, как он вышел из дома, сделал пару шагов по двору, вдруг пошатнулся и, схватившись за грудь, рухнул на землю как подкошенный.

Шекибе было восемнадцать, она знала, что надо делать. Она втащила отца обратно в дом, останавливаясь время от времени, чтобы покрепче ухватить концы дерюги, которую подсунула под тело, и вытереть слезы, бегущие по правой щеке. Левая половина ее лица оставалась неподвижной.

Шекиба положила отца в гостиной, села рядом и стала читать известные ей пять-шесть стихов из Корана, которым научили ее родители. А затем приступила к обряду. За свою короткую жизнь она слишком хорошо успела с ним познакомиться. Шекиба обмыла отца. Хотя обряд омовения должен был бы совершать мужчина, но Шекиба скорее согласилась бы прогневить Аллаха, нежели обратиться за помощью к тем гнусным людям из большого дома.

Поливая отца водой, она старательно отводила глаза, чтобы не видеть интимных частей его тела. Затем Шекиба обернула окоченевший труп в кусок белой ткани, которую они когда-то выткали вместе с матерью, и снова поволокла отца на улицу. Она опять потревожила землю, чтобы вырыть могилу и завершить погребение всех членов своей семьи. Шекиба кусала губу, раздумывая, не вырыть ли еще одну яму — для себя, — поскольку не была уверена, что найдется тот, кто сделает это, когда придет ее час. Но Шекиба слишком устала. Она опустила отца в могилу, прочитала несколько молитв и принялась засыпать яму, наблюдая, как ее отец исчезает под землей, так же как ее мать, младшая сестра и братья.

Шекиба вернулась в пустой дом и молча уселась посреди гостиной — испуганная, озлобленная и спокойная.

Шекиба осталась одна.

Глава 3 РАХИМА

— Мы не первые, кто так делает.

— Ты наслушалась историй этой безумной Шаимы про вашу незабвенную бабушку…

— Она не бабушка, она прапра…

— Мне плевать, кем она вам приходится. Твоя сестра морочит тебе голову!

— Ариф-джан, послушай, все же будет разумно, если мы обдумаем этот вариант. Ради нас всех.

— Ну и что хорошего из этого получится? Ты видела тех, кто так делал? Через несколько лет им все равно приходилось возвращаться к прежнему образу жизни.

— Но, Ариф-джан, она сможет помочь нам — ходить в магазин, провожать сестер в школу…

— Да делайте что хотите. Я ухожу.

Я выбралась из спальни, которую мы делили с сестрами, и затаилась в коридоре, неподалеку от дверей гостиной, прислушиваясь к разговору родителей.

Рядом с гостиной находилась кухня — стол, газовая плита да несколько кастрюль на полке. У нас был просторный дом, построенный в те времена, когда семья моего дедушки процветала, теперь же дом превратился в облупленную хибару с потрескавшейся штукатуркой — такую же, как и большинство соседских хибар.

Услышав, как папа-джан встает и направляется к двери, я неслышно прошмыгнула по толстому ковру обратно в спальню. Выждав немного и убедившись, что отец ушел, я вернулась в гостиную. Мама сидела, погруженная в глубокие раздумья, и даже не заметила, как я вошла в комнату.

— Мама-джан?

— А? Да, что, детка?

— О чем вы говорили с папой-джан?

Мама смотрела на меня, кусая губу.

— Сядь, — сказала она.

Я уселась на ковер, скрестив ноги по-турецки, и расправила юбку, старательно прикрывая колени.

— Ты помнишь историю, которую вчера рассказала нам тетя Шаима? — начала мама.

— Да, это история о твоей прапра…

— Рахима, — всплеснула руками мама-джан, — иногда ты просто невыносима, хуже, чем твой отец! Да, эта история о ней. И, полагаю, настало время, когда кое-что в твоей жизни должно измениться: отныне ты станешь нашим сыном.

— Сыном?

— Да, это очень просто, Рахима-джан. Многие семьи так поступают. Ты только подумай, как рад будет папа-джан — у него появится сын! И к тому же ты сможешь делать многие вещи, которые для твоих сестер недоступны.

О, мама-джан отлично знала, на чем меня можно подловить. Я навострила уши и стала ждать продолжения.

— Мы сменим твою одежду и дадим тебе новое имя. Ты сможешь бегать на рынок в любое время, когда тебе только захочется. И будешь ходить в школу, не боясь, что мальчишки станут приставать к тебе. Ты сможешь играть в разные игры. Как тебе такое предложение?

Мне такая перспектива казалась чудесным сном! Я вспомнила соседских мальчишек. Джамиль. Фахем. Башир. Мои глаза расширились от восторга, когда я представила, что смогу вместе с ними гонять мяч по улице.

Но мама-джан думала отнюдь не о соседских мальчишках. Она думала о пустых полках у нас в кладовой и о том, что мы едва сводим концы с концами. А еще она думала о папе-джан и о том, как сильно он изменился. Отец давно перебивался случайными заработками, в удачные дни принося домой немного денег. Да и то большая их часть уходила на так называемые лекарства для самого папы-джан, а остаток — на еду и более-менее сносную одежду для нас. Так что чем дальше, тем яснее становилось — необходимо что-то предпринять, иначе мы скатимся в откровенную нищету.

— Пошли, — сказала мама-джан, поднимаясь на ноги, — нет смысла откладывать. Тетя Шаима права — пора взять дело в свои руки, тем более что в последнее время папа-джан вынужден принимать все больше и больше… э-э-э… «лекарств».

Мы с сестрами всегда боялись заболеть. Мы боялись, что тогда нам, как и отцу, придется принимать лекарства. Из-за них папа-джан иногда вел себя странно и говорил странные вещи. Но чаще всего он становился рассеянным, не помнил, что ему сказали пять минут назад, никуда не ходил и целыми днями лежал во дворе под навесом и спал. Но если папа-джан переставал принимать «лекарства», становилось только хуже.

Он разбил и сломал в доме практически все, что могло быть разбито и сломано. Тарелки и стаканы уцелели лишь потому, что стояли на верхней полке буфета, и, чтобы добраться до них, нужно было залезть на табуретку, а на такое у отца не хватало сил. Мама-джан объясняла нам, что это последствия войны, которая все еще продолжалась в голове у папы-джан.

Отец четыре года воевал в рядах моджахедов. Он стрелял в русских, которые обстреливали ракетами наши города. Когда советские войска наконец убрались обратно в свою разваливающуюся страну, папа-джан вернулся домой. Он думал, что теперь жизнь наладится и все будет хорошо, хотя немногие люди могли припомнить времена, когда все было хорошо. Шел 1989 год.

Близкие папы-джан с трудом узнали в нем того семнадцатилетнего паренька, который, вскинув на плечо винтовку, ушел воевать за свою страну во имя Аллаха. Родители поспешили женить его. Они надеялись, что жена и дети помогут ему вернуться к нормальной жизни, но отец, как и многие в нашей стране, забыл, что такое нормальная жизнь.

Маме-джан едва исполнилось восемнадцать, когда они поженились. Первой родилась Шахла, затем Парвин, я и Рохила, а несколько лет спустя — Ситара. Мы, четыре старшие, были почти погодками. Однако, рожая дочерей одну за другой, мама-джан так и не смогла дать отцу главного, о чем он мечтал, когда намеревался начать новую жизнь. Но даже больше, чем сам отец, отсутствием в нашей семье мальчиков была разочарована наша бабушка, которая, как и подобает хорошей жене, в свое время родила шестерых сыновей и только одну дочь.

Жизнь отца рассыпалась на части, так же как рассыпалась на части страна. После ухода русских афганские воины повернули свои пулеметы и ракеты друг против друга. Папа-джан попытался закончить свою войну и стал работать вместе с отцом в его столярной мастерской, однако человеку, с юности наученному разрушать, трудно было научиться созидать. Кроме того, у папы-джан начались проблемы со здоровьем: он сделался рассеянным, то и дело вздрагивал от громких звуков, часто забывал, куда и зачем идет, его разум упорно возвращался в прошлое, все глубже соскальзывая в те времена, когда он воевал под началом своего полевого командира — Абдула Халика.

В раздираемом войной Афганистане полевые командиры превратились в нечто вроде местной аристократии. Поэтому верность тому или иному командиру означала возможность обеспечить семью стабильным доходом. Так что отец, недолго думая, снова достал свой автомат, хорошенько смазал его машинным маслом и ушел воевать, на этот раз за самого Абдула Халика. Время от времени отец наведывался домой. Когда он в очередной раз объявился дома и обнаружил, что жена опять родила девочку — меня, — то пришел в бешенство и вернулся на поля сражений, заряженный новой порцией ненависти ко всему миру.

Мама-джан осталась одна с целым выводком дочерей. Считается, что война сплачивает семьи. Двое из моих дядей, братьев отца, были убиты. Жена другого моего дяди умерла, рожая шестого ребенка, так что в течение нескольких месяцев, пока дядя не нашел себе новую жену, все его дети оставались на руках моей мамы и теток, сестер отца. Казалось бы, мы должны были стать добрее друг к другу и чувствовать себя одной большой дружной семьей. Но вместо этого наш дом был полон распрей, ненависти и зависти. В нашем доме, как и во всей стране, шла гражданская война.

Конечно, у мамы-джан были родители, братья и сестры, да и жили они всего в нескольких километрах от нашей деревни, но с таким же успехом они могли бы жить за хребтами Гиндукуша — родители выдали дочь замуж и теперь не имели ни малейшего желания вмешиваться в ее отношения с родственниками мужа. Исключением стала лишь ее сестра-калека — тетя Шаима.

Она была на десять лет старше мамы и многое повидала. Порой тетя Шаима забывала, что мы еще маленькие, и рассказывала нам такие вещи, о которых взрослые обычно не говорят детям. Она рассказывала, как полевые командиры захватывают селения, грабят мирных жителей, как хватают женщин прямо на улицах и делают нечто ужасное. Тут мама-джан обычно вскидывала на нее умоляющий взгляд и принималась шикать, ведь не сестре придется потом успокаивать детей, которым от ее историй будут сниться кошмары. Мы же слушали тетю Шаиму, онемев от удивления и вытаращив глаза, полные ужаса даже перед собственным отцом, который, как и те страшные люди, участвует в войне.

Короткие визиты папы-джан действительно пугали нас. Его настроение менялось стремительно и непредсказуемо — от ликующей радости до угрюмой озлобленности. Когда и в каком настроении он явится домой, предугадать было невозможно.

Мама-джан чувствовала себя одинокой, и встречи со старшей сестрой были для нее настоящей отдушиной. Даже несмотря на вечное ворчание свекрови, она продолжала приглашать тетю Шаиму в гости. Бабушка же, кипя гневом, неизменно докладывала сыну, сколько раз за время его отсутствия маму-джан навестила ее старшая сестра. При этом бабушка не забывала возмущенно цокать языком и неодобрительно покачивать головой, демонстрируя таким образом всем, включая маму-джан, что власть в доме принадлежит ей.

В то время многие хотели власти, но получить ее было не так-то просто. Похоже, единственный, кому действительно удавалось контролировать ситуацию, по крайней мере в нашей провинции, был Абдул Халик. Этот полевой командир занял со своим отрядом нашу и еще несколько окрестных деревень и городков. Поскольку мы находились севернее Кабула, нам не пришлось видеть настоящие бои, однако и у нас в деревне многие из домов были изрешечены пулями, а те, в которые попали ракеты, и вовсе превратились в груду развалин.

Представляю, что довелось повидать отцу, с тех пор как он подростком ушел на войну. Как и многие мужчины, он глушил себя «лекарствами» — так мама-джан называла опиум, которым Абдул Халик щедро снабжал своих воинов, особенно в моменты, когда ситуация становилась критической и им нужно было идти в наступление под артиллерийским огнем противника.

Мама-джан устала от непредсказуемости, от внезапных возвращений отца, от перепадов его настроения, от вечных упреков, но все, что ей оставалось, — продолжать вести хозяйство и заботиться о детях. Тетя Шаима дала ей какое-то снадобье, которое должно предотвратить наступление беременности, и мама надеялась, что после Рохилы детей у нее больше не будет. Не знаю, что это было за средство, однако в течение четырех лет оно действительно помогало. Но однажды мама-джан поняла, что живот у нее снова начал расти. Мама молилась и молилась. Она делала все, чему ее учила тетя Шаима, — разные хитрости для того, чтобы родился мальчик, но все оказалось напрасно. Разочарованная и испуганная, она назвала новорожденную Ситарой и стала в страхе ожидать того дня, когда папа-джан вернется и обнаружит, что в его доме появилась еще одна девочка.

А затем к власти пришел Талибан. Хотя талибы были лишь очередными марионетками в междоусобице, их режим набирал силу и расползался по стране. Поначалу смена власти никак нас не затронула, но затем девочкам запретили ходить в школу, музыка и танцы тоже оказались под запретом. Мама-джан вздыхала, но, как и прежде, занималась повседневной рутиной, стараясь не обращать внимания на происходящее за пределами маленького домашнего мирка.

Затем вновь все переменилось, до нас стали доходить слухи, что Талибан пал. Абдул Халик собрал боевые отряды — верных воинов, призванных защитить честь своего полевого командира, — и вновь начались обстрелы, взрывы, плач, похороны. А вскоре ликующие мужчины стали возвращаться домой. Наша деревня вновь стала нашей.

Папа-джан провел дома несколько месяцев. Большую часть времени он работал вместе с оставшимися в живых братьями, пытаясь возродить семейный бизнес деда и снова открыть столярную мастерскую. Он даже помогал некоторым соседям восстанавливать разрушенные дома. Казалось, жизнь начала понемногу налаживаться. Но все рухнуло разом в тот день, когда в дверь постучали: на пороге стоял мальчик-посыльный с запиской для отца. На следующее утро отец достал припрятанный автомат, нацепил свой паколь[5] и вернулся на войну.

Так мы в очередной раз потеряли отца. Его редкие появления дома, как и прежде, сопровождались то апатией, то внезапными вспышками ярости. Мы были еще слишком маленькими, чтобы в полной мере осознавать, какую ненависть он приносил с собой. Даже наша бабушка каждый раз после его визитов плакала и говорила, что война отняла у нее еще одного сына.

Но однажды пришла грандиозная новость, и принес ее мой двоюродный брат Сидик.

— Америка! Они бомбят Талибан. У них самые большие пушки и самые быстрые ракеты. Их солдаты самые сильные!

— А что же твоя Америка не взялась за них раньше? — спросила Шахла. Она была уже достаточно взрослой и умела задавать вопросы, которые заставляли нас, младших, смотреть на нее с удивлением и восторгом.

Сидику едва исполнилось десять, но уверенности ему было не занимать. Его отец погиб много лет назад. Сидик рос вместе с нами, на половине дедушки, и привык, что в доме считаются с его мнением, потому что он мужчина.

— Талибан бомбил Америку, а теперь Америка рассердилась и бомбит Талибан, — разъяснил обстановку Сидик.

Бабушка как раз вышла во двор и услышала последнюю реплику внука.

— Сидик-джан, о чем это ты рассказываешь сестрам?

— О том, как Америка бомбит Талибан.

— А Талибан много домов разбомбил в Америке? — робко спросила Шахла.

— Нет, детка, — качнула головой бабушка, — один человек из Талибана разрушил одно большое здание в Америке, тогда американцы разозлились и пришли, чтобы уничтожить этого человека и всех его воинов.

— Всего одно здание?

— Да.

Мы помолчали.

Похоже, это была хорошая новость. Большая сильная страна пришла нам на помощь! Итак, теперь у нас был союзник в борьбе с Талибаном.

Однако бабушка видела, что в глазах Шахлы по-прежнему стоит вопрос, и отлично понимала, что это за вопрос. Им задавались мы все: почему Америка так расстроилась из-за одного-единственного здания, когда половина нашей страны разрушена и раздавлена властью талибов?

Ах, если бы подобные вещи так же сильно расстраивали Америку!

Глава 4 ШЕКИБА

Шекиба продолжала работать в поле так, словно ничего не произошло. Она кормила осла и кур, сама правила плуг, когда лезвие тупилось о камни, попадающиеся в земле. В ее доме царила угрюмая тишина. Иногда это безмолвие начинало действовать ей на нервы, и тогда Шекиба пыталась разрушить его: она разговаривала с птицами, которые садились на изгородь возле дома, или, возясь на кухне, нарочно гремела посудой. Но бывали дни, когда Шекиба, наоборот, чувствовала абсолютный покой. Ощущение, что она осталась наедине с собой, было похоже на счастье. Иногда Шекиба приходила туда, где лежали ее родные. На могиле Акилы она посадила цветы. Шекиба надеялась, что маме они тоже понравились. Закончив работу, Шекиба постояла немного, слушая, как над головой поет свою звонкую песню птица бюльбюль.

Но возникли и некоторые трудности. Без отца Шекиба оказалась отрезана от деревенских лавок. Теперь ей приходилось очень экономно расходовать продукты, потому что отныне рассчитывать она могла лишь на то, что даст ей земля. Шекиба выкопала нечто вроде траншеи вдоль стены дома и сложила туда запас картофеля на предстоящую зиму. Собрав урожай бобов, она позволила себе съесть совсем немного, остальное же высушила и тоже отложила про запас.

Смерть отца будто бы ускорила наступление зимы. Во всяком случае, так показалось Шекибе, хотя ее чувство времени всегда было зыбким, да и не было у нее необходимости различать дни недели или числа месяца, даже вопрос, какой сейчас год, не казался ей особенно важным. Солнце вставало и садилось, жизнь текла своим чередом. Шекиба жила изо дня в день. Как долго могло продлиться ее существование? Время от времени ей в голову приходила мысль покончить со всем этим разом. Однажды она зажала пальцами нос и крепко сжала тубы. Шекиба чувствовала, как грудь разрывается от нехватки воздуха. Наконец она не выдержала и, проклиная собственную слабость, сделала вдох.

Она снова стала подумывать вырыть для себя могилу рядом с могилами близких и лечь в нее. Возможно, ангел Джабраил заметит ее и поможет побыстрее соединиться с семьей. Интересно, увидятся ли они с мамой? И если так, Шекиба молилась, чтобы это была прежняя мама, какой она ее помнила, — мама, весело хлопочущая у плиты и напевающая что-то вполголоса, а не та облысевшая женщина с остекленевшим взглядом, которую похоронила дочь.

Пришла зима, Шекиба кое-как перебивалась на сделанных осенью запасах. Каждый раз, раздеваясь, чтобы помыться, она замечала, что ребра у нее выпирают все больше и больше. Ей приходилось подкладывать под себя дополнительные подушки, иначе сидеть было больно. Шекиба ослабела, волосы сделались тусклыми и заметно поредели, десны кровоточили, но она не замечала вкуса крови во рту.

Зима подходила к концу. Шекиба с нетерпением ждала тепла. Но вместе с весной в дом Шекибы пришел нежданный гость. Это был первый тревожный сигнал. Она поняла, что долго жить так, как она живет, ей не позволят.

Однажды Шекиба вышла во двор и заметила вдалеке мальчика, он вприпрыжку бежал через поле от дома дедушки и направлялся прямо к ней. Шекиба скользнула обратно в комнату, накинула голубую паранджу и принялась нервной походкой мерить гостиную, время от времени поглядывая в окно — да, ребенок действительно шагал в ее сторону. На вид мальчику было лет семь-восемь. Разглядывая его, Шекиба невольно отметила, какой он здоровый и упитанный. «Интересно, что они там едят, в большом доме?» — промелькнула у нее мысль. Шекиба порадовалась, что ее собственное исхудавшее тело надежно скрыто паранджой.

— Сала-а-ам![6] — приближаясь к изгороди, прокричал мальчик. — Это я, Хамид. Дорогой дядя, я хочу поговорить с тобой!

«Хамид? Кто такой Хамид?» — судорожно пыталась сообразить Шекиба. Ничего удивительного: с тех пор как она утратила связь с семьей отца, в большом доме, вероятно, родилось немало ее двоюродных братьев и сестер. И как теперь поступить? Ответить или затаиться? Что покажется менее подозрительным?

— Сала-а-ам! Это я, Хамид, — снова затянул мальчик. — Дорогой дя…

— Твоего дяди нет дома! — перебив его, крикнула Шекиба.

Снаружи воцарилось молчание.

«Интересно, его предупредили?» — подумала Шекиба и представила себе этот разговор.

«Будь осторожен! У твоего дяди есть дочь. На вид — совершенное чудовище. Постарайся не испугаться, если вдруг увидишь ее. Она безумная и может говорить странные вещи. Не обращай внимания».

Пауза затянулась.

Шекиба приложила ухо к стене, прислушиваясь: убежал мальчишка или все еще стоит во дворе?

— Ты кто? — внезапно подал он голос.

Шекиба замешкалась, не зная, как ответить.

— Я спрашиваю, ты кто? — настойчиво повторил мальчик.

— Я?.. Я…

— Ты Шекиба, дочка моего дяди?

— Да.

— Где мой дядя? Мне велели передать…

— Его здесь нет.

— А где он?

«На краю поля. Видел там дерево? На нем должны расти яблоки, но нет ни единого. Под ним и лежит твой дядя. Ты как раз шел мимо него. А также мимо моей мамы, сестры и братьев. Если хочешь что-то передать — пожалуйста, можешь остановиться и поговорить с ним, когда пойдешь обратно в дом своего деда, где полно разной еды».

Но Шекиба, конечно же, ничего не сказала мальчику. Она еще не совсем выжила из ума, чтобы говорить вслух подобные вещи.

— Я спросил, где он? — снова подал голос Хамид.

— Он ушел.

— Но он вернется?

— Не знаю.

— Тогда передай, что Шагул-биби хочет видеть его. Пусть придет в большой дом.

Шагул-биби — мать папы-джан. Шекиба не видела ее с тех пор, как холера унесла ее братьев и сестру. Тогда бабушка заходила поговорить с отцом, рассказать ему о девушке, дочери ее друзей. Она хотела, чтобы папа-джан взял ее в качестве второй жены и, возможно, даже переехал с ней в большой дом, а первую жену оставил здесь, вместе со старшей дочерью. Шекиба хорошо помнила, как мама слушала болтовню свекрови, понурив голову и молча уставившись в одну точку.

— Скажи бабушке… Скажи, что дяди здесь нет! — крикнула мальчику Шекиба.

Это была чистая правда. Часть правды.

— Но ты передашь ему просьбу бабушки?

— Да, передам.

Шекиба слышала удаляющиеся шаги. Мальчишка убежал, но она на всякий случай выждала еще около часа, прежде чем решилась выйти во двор. Не надо было обладать большой прозорливостью, чтобы догадаться — рано или поздно бабушка пришлет другого гонца.

Прошло три месяца.

Настал день, когда Шекиба вновь заметила непрошеных гостей. На сей раз это были трое мужчин. Она в панике метнулась прочь со двора, вбежала в комнату и быстро накинула паранджу. Сердце в груди билось испуганной птицей. Шекиба замерла, прижавшись ухом к стене. Шаги приближались.

— Исмаил! Это мы, твои братья. Выйди, надо поговорить.

Братья отца? Похоже, бабушка задумала нечто серьезное, раз прислала сразу троих сыновей. Шекиба судорожно соображала, что бы такое ответить.

— Отца нет дома! — наконец решилась она подать голос.

— Брось, Исмаил, мы знаем, что ты дома. Выходи, или мы сами вышибем эту проклятую дверь.

— Пожалуйста!.. Моего отца нет дома! — крикнула Шекиба. Ее голос дрожал. Решатся ли они ворваться внутрь? Это не сложно, ветхая дверь рухнет при первом же ударе.

— Исмаил, не будь трусом! Сколько можно прятаться за спиной дочери?! Девочка, отойди от двери, мы заходим.

Глава 5 РАХИМА

Мама-джан взяла ножницы и отцовскую бритву и повела меня во двор. Мы устроились позади дома. Я робко уселась на низенький стульчик, мои сестры стояли вокруг, с любопытством ожидая, что же будет дальше. Мама-джан собрала мои длинные волосы в хвост, зажала в кулаке и, шепотом произнеся несколько слов молитвы, принялась медленно срезать их. Шахла как завороженная наблюдала за мамиными действиями. Для Рохилы происходящее было чем-то вроде развлечения. Парвин хватило лишь на пару минут, затем она уселась в уголке со своим альбомом и принялась за очередной эскиз.

Отрезав основную массу волос, мама-джан стала ровнять прическу с помощью бритвы, загибая мне уши вперед, чтобы сбрить позади них мелкие волоски. Челку мама-джан постригла совсем коротко, теперь она едва доходила до середины лба. Я смотрела вниз, на землю, и видела раскиданные повсюду волосы. Покончив со стрижкой, мама-джан смахнула отдельные пряди, упавшие мне на спину и плечи, и несколько раз дунула на шею. Ощущение было непривычным, я поежилась и нервно захихикала. Никто, кроме Шахлы, не заметил быструю слезу, скатившуюся по щеке мамы-джан.

Теперь предстояло подобрать для меня одежду. Мама-джан попросила жену моего дяди отдать нам старую рубашку и брюки одного из ее сыновей, из которых тот уже вырос, как и его старший брат, а до него — другой мой кузен. Мама-джан велела мне пойти в дом переодеться, пока они вместе с сестрами сметут рассыпанные по двору волосы.

Я сунула ноги в штанины, сначала одну, потом другую. Мужские брюки оказались плотнее и уже, чем шаровары, которые я обычно носила под платьем. Я затянула тесемки на поясе и завязала их узлом. Затем натянула через голову свободную тунику. Вынырнув из горловины, я вскинула было руки — привычное движение, чтобы вытащить волосы поверх рубашки, — и поняла, что больше мне этого делать не придется. Я провела ладонью по стриженому затылку, прикоснулась к коротким завиткам волос на шее — как странно.

Я окинула себя взглядом сверху донизу и заметила выступающие под тканью брюк острые худые коленки. Скрестив руки на груди, я горделиво вскинула подбородок — движение, которое мне не раз приходилось наблюдать у моего двоюродного брата Сидика. Я подпрыгнула и поддала ногой воображаемый футбольный мяч. И это всё? Теперь я могу считаться мальчиком?

Я вспомнила тетю Шаиму. Интересно, что сказала бы тетя, увидь она меня в таком наряде? Наверное, улыбнулась бы. Разве она не это имела в виду, предлагая маме-джан нарядить меня мальчиком? Она сама рассказывала, как наша прапрапрабабушка работала на ферме бок о бок с отцом, словно преданный сын. Мне не терпелось услышать продолжение истории — о том, как прапрапрабабушка переоделась мальчиком. Тетя Шаима обещала прийти завтра и рассказать, что было дальше. О как же я ненавидела ждать!

Я подтянула брюки, разгладила тунику и отправилась во двор показаться маме и сестрам.

— Ну что же, получился очень даже симпатичный мальчик! Верно? — Даже я уловила нотки сомнения в голосе мамы-джан.

— Вы уверены? По-моему, я выгляжу странно.

Шахла охнула и уставилась на меня, зажав рот ладонью.

— О небо! Да ты вылитый мальчик! Мама-джан, даже не скажешь, что это наша Рахима!

Мама-джан кивнула.

— И тебе больше не придется вычесывать эти противные колтуны, — с завистью добавила Рохила.

Каждое утро для моей сестры начиналось с настоящей пытки. За ночь ее густые волосы сбивались во множество мелких колтунов, которые мама-джан терпеливо расчесывала щеткой, несмотря на визг и крики извивающейся Рохилы.

— Девочки, с этого дня мы будем звать ее не Рахима, а Рахим, — мягко сказала мама-джан, но взгляд ее глаз был тяжелым, слишком тяжелым для тридцатилетней женщины.

— Рахим? — повторила Шахла. — Мы должны называть ее Рахимом?

— Да. С этого дня она — ваш брат. Забудьте, что у вас когда-то была сестра Рахима, и приветствуйте брата. Его имя — Рахим. Вы поняли, девочки? Очень важно, чтобы вы обращались к ней как к брату.

— На всякий случай, если мы вдруг забудем, как она выглядела, Парвин нарисовала нашу сестру Рахиму. — Рохила протянула маме-джан набросок, который Парвин сделала, пока меня стригли.

Портрет получился замечательный, я была очень похожа на себя, на прежнюю себя — с длинными волосами и немного испуганными глазами. Мама-джан бросила взгляд на рисунок и прошептала что-то вполголоса, так тихо, что мы не разобрали. Затем она сложила листок пополам и положила на стол.

— И всё? Это всё, что нужно? Теперь она мальчик? — с некоторым недоверием спросила Шахла.

— Да, это всё, — спокойно ответила мама-джан. — Именно так это и делается. Люди поймут, почему мы так поступаем. Вот увидите.

Мама-джан прекрасно понимала, что труднее всего будет убедить принять меня как мальчика и брата именно моих сестер. Остальные — наши тетки, дяди, знакомые, соседи, учителя в школе — совершенно спокойно отнесутся к тому факту, что отныне у моей мамы вместо дочери сын. Мы были не первой семьей, где появился бача-пош.[7] Это давняя традиция. Так что если мама и переживала, то совершенно по иному поводу — уже сейчас она с беспокойством думала о дне, когда ей снова придется переодеть меня в женскую одежду и назвать дочерью. Но это произойдет лишь тогда, когда я повзрослею и из девочки превращусь в девушку. В запасе у нас было еще несколько лет.

— О, вот это да! — сказала Парвин, возвращаясь во двор. Она уходила в дом за новым грифелем и пропустила мой первый выход в мужском наряде.

— Да, теперь она мальчик, — сказала Шахла.

— Нет, пока еще нет, — невозмутимым тоном заявила Парвин.

— Почему? — спросила Рохила.

— Потому что сначала она должна пройти под радугой.

— Под радугой? — вытаращила глаза Рохила.

— О чем это ты? — удивилась Шахла.

— Святые небеса, — с улыбкой воскликнула мама-джан, — не помню, чтобы я читала вам эту поэму! Откуда ты ее знаешь, Парвин?

Парвин пожала плечами. Впрочем, ничего удивительного: она не всегда помнила, завтракала ли сегодня, зато порой могла сообщить такие вещи, что мы только диву давались.

— О чем она толкует? — спросила я маму-джан. Мне не терпелось выяснить, говорит ли Парвин правду, или фантазии сестры в очередной раз взяли верх над реальностью.

— Она говорит об одной старой легенде. Не уверена, помню ли подробности, но там рассказывается о том, что произойдет, если пройти под радугой.

— И что произойдет? — спросила Рохила.

— Если верить легенде, девочки становятся мальчиками, а мальчики — девочками.

Слова мамы-джан потрясли меня до глубины души. Ни разу в жизни я не то что не ходила под радугой, я ее даже не видела. Неужели это правда? Но как такое возможно?

— Расскажи нам, мама-джан, — попросила Парвин. — Я знаю, ты помнишь… «Напоил нас ручей, мы резвились в степи…» — начала Парвин.

Мама-джан вздохнула и пошла в гостиную. Мы последовали за ней. Она опустилась на пол, и мы уселись перед ней широким полукругом. Мама-джан прислонилась спиной к стене и вскинула глаза к потолку, вспоминая слова древней поэмы. Мы затаили дыхание, ожидая начала рассказа.

Мама-джан заговорила нараспев:

Напоил нас ручей. Мы резвились в степи.
Очарованный цвет нас сияньем слепил.
Золотистый, лазурный, зеленый,
Прыткий, точно джейран. Ты пойди отлови…
Я, завистливый, зрил, как легко та дуга
Ширью шелковой шали легла в облака,
Лоскутами друг друга ласкают цвета,
И как грань между ними тонка.
Шли ничтожные слуги, поникши главой.
Лук Рустама над ними прогнулся дугой.
Пусть же мальчиком девочка станет…
И стрелою, а не тетивой.
Воздух высушен, нет уж на небе моста.
Не звенит тетива, от игры подустав,
Пелена на земле, и бельмо в небесах…
И в объятьях тумана увянут цвета.[8]

Глава 6 ШЕКИБА

Шекиба лежала, прижавшись спиной к холодной стене. Была ночь. Дом спал, храп, доносившийся из разных комнат, звучал на все лады. В мягком свете луны, падавшем через небольшое оконце над головой Шекибы, видны были громоздившиеся вокруг кастрюли и сковородки, которые Шекиба сдвигала в сторону, чтобы освободить место на полу. Расстелив одеяло, она устроила постель, но сегодня, как и в предыдущие ночи, Шекиба лежала с открытыми глазами. Пока мир вокруг был погружен в сон, она в который раз возвращалась к одной и той же мысли: поведи она себя иначе, оставили бы ее в покое?

Нет, пришедшие в тот день дяди Шекибы ни за что не ушли бы, не выполнив поручение матери. Теперь, когда и сама Шекиба близко познакомилась с бабушкой, она не могла винить их за настойчивость. Никто не решился бы рассердить Шагул-биби — даже в добром расположении духа она нагоняла страх на своих родственников.

Дядям Шекибы потребовалось не очень много времени, чтобы сообразить — в доме брата что-то неладно. Кругом царило запустение, а в воздухе стоял явный запах гнили. Шекиба давно бросила убирать в комнатах и даже картофельную шелуху больше не выносила во двор, просто сметала в угол кухни. За собой Шекиба тоже перестала следить. Почти всю зиму она провела, свернувшись калачиком на старом матрасе, с головой накрывшись одеялом. С приходом весны, когда свет и тепло заполнили отсыревший дом, Шекиба оживилась и даже начала изредка мыться, но этого было недостаточно, чтобы справиться с тем, во что она превратилась за прошедшие зимние месяцы. Волосы Шекибы, давно нечесаные, свалявшиеся, словно старый войлок, кишели вшами. Она страшно исхудала, а кожа приобрела сероватый оттенок. В первый момент дяди Шекибы решили, что видят то ли джинна, то ли привидение. Они никак не могли поверить, что это грязное существо, в котором едва теплится жизнь, может быть человеком.

Когда братья Исмаила выбили дверь и зашли в дом, все трое замерли на пороге, в изумлении глядя на открывшуюся перед ними картину. Они вновь растерянно позвали Исмаила по имени, хотя понимали, что его здесь нет. Шекиба, дрожа всем телом, затаилась в дальнем углу кухни. Дяди не видели ее, но чувствовали запах — запах страха, пота и крови.

Они заметили Шекибу, только когда она, выскочив в окно кухни, издала протяжный вопль и помчалась прочь. Мужчины выбежали во двор и увидели закутанную в голубую паранджу странную фигуру, метнувшуюся к изгороди из камня и глины, которую когда-то сложил их брат, отделившись от клана Бардари.

Еще один вопль — Шекиба падает на землю, руки преследователей хватают ускользающий призрак. Дяди Шекибы поразились: кажется, у нее совсем не осталось плоти, одни кости. Шекиба сдается. Она позволяет братьям отца скрутить ее и положить на одеяло. Они несут Шекибу в большой дом. Точно так же полгода назад сама Шекиба несла тело отца к свежевырытой могиле.

Когда они проходят мимо дерева, под которым похоронена ее семья, Шекиба поднимает голову и вытягивает шею, пытаясь взглянуть поверх кромки одеяла на могильные холмики.

Мама. Папа. Тариг. Мунис. Бюльбюль.

Шекиба не замечает, как переглядываются между собой ее дяди, пораженные открытием: все близкие племянницы лежат там, под деревом, включая и их брата Исмаила. Шекиба не видит, как они качают головой, едва сдерживая слезы, один из них бормочет: мы должны были проводить брата, обмыть его тело и опустить в могилу. Шекиба — единственная, кто остался в живых из всей семьи Исмаила, девушка с изуродованным лицом, чья жизнь никому не нужна. Братья Исмаила хмурятся еще больше. Сколько времени племянница прожила одна? Немыслимая ситуация! Какой позор для Бардари, если об этом узнают в деревне!

Они оставили ее во дворе, а сами пошли сообщить Шагул-биби о том, какой груз принесли из дома брата. Через несколько минут шустрая старуха выскочила во двор, подлетела к лежащей на одеяле Шекибе и, чуть склонившись над ней, уставилась затуманенными катарактой глазами на внучку, без которой вполне могла бы обойтись.

— Скажите своим женам, чтобы помыли ее, — буркнула Шагул-биби. — Да предупредите, что от одного взгляда на ее лицо может вывернуть наизнанку. Потом пусть накормят. Если мы хотим сохранить честь семьи, нам придется приглядывать за этим существом. Да покарает ее Аллах, всю жизнь стояла между мной и моим сыном. Не сообщить нам, что Исмаил покинул этот мир! Ничего, настанет час, и она за все заплатит.

Все понимали, что это не пустая угроза. Шагул-биби не из тех, кто бросает слова на ветер. После того как два года назад умер ее муж, она взяла на себя роль главы дома, которую исполняла истово и с наслаждением. Малейшая провинность — и Шагул-биби не задумываясь обрушивала на спины своих невесток тяжелую клюку, с которой не расставалась ни на минуту, хотя в ней не было ни малейшей надобности: старуха прекрасно могла передвигаться и без палки. Шагул-биби прожила долгую жизнь и считала, что, родив пятерых сыновей, имеет право ходить с гордо поднятой головой. Теперь настал ее черед держать в повиновении клан Бардари такой же железной хваткой, как когда-то отец пятерых ее сыновей, с той же жестокостью, которую когда-то она сполна испытала на себе.

Шекиба безропотно позволила женщинам раздеть себя и вымыть. К тому же у нее попросту не осталось сил для сопротивления. Это не очень приятное задание — вернуть человеческий облик тому чудовищу, в которое превратилась Шекиба, — было поручено младшим женам. Потребовались десятки литров воды, чтобы справиться с заскорузлой коркой грязи, покрывавшей тело девушки. Свалявшиеся волосы невозможно было расчесать, их попросту отрезали. Женщины, немногим старше самой Шекибы, проклинали исходившее от нее зловоние, кривили лица и морщили носы. Когда с мытьем было покончено, кто-то из них взялся накормить Шекибу. Ей клали в рот куски и заставляли жевать, поскольку Шекиба не сразу вспомнила, как это делается.

Прошло несколько дней, и способность реагировать на окружающий мир вернулась к Шекибе. Она начала замечать людей, стала понимать, о чем они говорят, и осознала, что ее больше не терзает постоянный голод, Шекиба подняла руку и осторожно ощупала свою коротко стриженную голову.

«Я, должно быть, похожа на одного из моих двоюродных братьев», — промелькнула у нее мысль.

Все тело горело, словно от солнечного ожога, — видимо, мывшие Шекибу женщины с таким ожесточением терли ее мочалками, что травмировали болезненно истончившуюся кожу девушки. На ночь Шекибу отправляли на кухню. Лежа на одеяле в узком проходе между стеной и жаровней, она часто задевала ногами стоявшие на полу чугунки, вздрагивая и просыпаясь от стука. Утром, когда женщины являлись на кухню готовить завтрак, Шекибу отправляли в одну из комнат в задней части дома.

«Мне надоело с ней возиться. Фу, что за уродина».

«Закрой свой рот и веди ее к себе в комнату».

«Ну уж нет. Она и так вчера весь день провела у меня. После нее вонища — не продохнуть. Тащи ее к себе».

Шекиба не обращала внимания на их оскорбительные реплики. Пусть чешут языками сколько влезет, пусть шпыняют из угла в угол, как паршивую собачонку, главное, никто не допекает ее расспросами и не заставляет участвовать в жизни семьи. Но так не могло длиться вечно. У Шагул-биби имелись свои планы насчет свалившейся на ее голову ненавистной внучки.

В доме, в котором жила семья Бардари, была большая общая комната. Здесь все члены семьи собирались для трапезы, здесь днем возились дети. Рядом с общей комнатой находилась кухня, где невестки Шагул-биби иногда вместе, иногда поочередно занимались приготовлением пищи. Вокруг этих двух главных помещений располагались комнаты поменьше — по одной для каждого из пяти сыновей Шагул-биби, их жен и детей. Сама старуха была единственной, у кого имелась отдельная комната.

Шекиба лежала на боку, повернувшись лицом к стене, в одной из комнат, куда ее загнали, выпихнув утром из кухни. Оназадремала, поэтому не слышала, как бабушка вошла в комнату, и очнулась, лишь когда старуха больно ударила ее по бедру своей клюкой.

— Вставай, ленивая девчонка! Хватит валяться. Сколько можно, ты уже целую неделю только и делаешь, что дрыхнешь дни напролет. Если твоя безумная мать позволяла тебе бездельничать, то в моем доме этот номер не пройдет.

Шекиба вздрогнула. По мере того как она набиралась сил, ее тело становилось чувствительным к боли, это было, пожалуй, одним из отрицательных моментов выздоровления. Еще удар палкой по лодыжке. Шекиба с трудом подняла отяжелевшую ото сна голову, села и, упираясь руками в пол, попыталась отползти в сторону, подальше от разъяренной бабушки.

— Вся в мать — ленивая и дикая!

Нет, от этой старухи нет спасения. Шекиба окончательно пришла в себя и взглянула на бабушку.

— Ну, что скажешь? — приступила к ней Шагул-биби. — Неблагодарная и дерзкая. Мы взяли тебя в дом, отмыли, кормим, а в ответ ни слова, только и можешь, что сидеть тут и пялиться на меня, словно умалишенная.

— Салам, — неуверенно начала Шекиба.

— Что за поза! Сядь ровно, как подобает воспитанной девочке, веда себя прилично.

Бабушка хлопнула внучку палкой по плечу. Шекиба испуганно заморгала глазами и постаралась выпрямить спину. Старуха склонилась над ней и почти вплотную придвинула свое лицо к лицу Шекибы. Желтые глаза горели ненавистью. Шекиба отчетливо видела жесткие волоски на ее морщинистом подбородке.

— А теперь я хочу, чтобы ты рассказала, что случилось с моим сыном! — брызгая слюной, отчеканила она каждый слог.

«Сын? Твой сын? — Постепенно смысл вопроса начал доходить до Шекибы. — Твой сын был моим отцом. Когда в последний раз ты видела своего сына? Когда в последний раз тебе приходило в голову поинтересоваться, как у него дела? Ты видела из своего дома, как он работает в поле, видела, что он нездоров, не могла не заметить его сгорбленные плечи и то, с каким трудом он двигается. Тебе даже в голову не пришло прислать своему сыну что-нибудь из съестного или хотя бы старую одежду. Все, что тебя волновало, — подыскать ему подходящую жену и сохранить честь семьи».

— Он был моим отцом, — произнесла Шекиба вслух, оставив большую часть своей тирады невысказанной.

— Твоим отцом? И что хорошего это принесло ему?! Одни несчастья. Он мог бы вести достойную жизнь. Мог бы иметь жену, которая смотрела бы за ним, рожала бы ему сыновей, которые продолжили бы его род и работали бы на его земле. Но ты сделала все, чтобы превратить его в отщепенца! Конечно, кому же охота иметь дело с таким чудовищем, как ты. Потому-то он и жил, отгородившись стеной от всего мира, сначала из-за твоей матери, а потом из-за тебя. Ты убила моего сына!

Старуха ударила Шекибу клюкой по голове.

— Говори, где мой сын?! Что ты с ним сделала?

— Он вместе с моей мамой, братьями и сестрой. Они теперь все вместе и ждут меня.

— Ждут тебя? Хм, возможно, Аллах решит ускорить вашу встречу! — прошипела старуха.

«Ах, если бы», — вздохнула Шекиба.

— Зармина! — завопила старуха. — Иди сюда, забери девчонку! Пусть работает по дому. Пора ей начать отрабатывать свой хлеб. Она навлекла проклятие на нашу семью, настало время ответить за все!

Зармина, жена старшего сына Шагул-биби, была рослая и сильная, как мул. И лицом тоже напоминала мула. Явившись на зов свекрови, Зармина вошла в комнату, вытирая руки замусоленной кухонной тряпкой.

— А-а-а, — протянула она, — самое время! Наконец-то мы перестанем спотыкаться о ее руки и ноги. Аллах не любит ленивых! Вставай и марш на кухню. Там куча работы.

Так начался новый период в жизни Шекибы — чистить, скрести, мыть, подметать. Ей было не привыкать к тяжелой работе, но в этом доме Шекибе поручали еще и самую грязную работу. Она безропотно выполняла ее. Всем было ясно: старуха задалась целью отомстить внучке за смерть сына. Сама же Шагул-биби принималась время от времени изображать убитую горем мать.

Иногда она устраивала нечто вроде похоронного плача с причитаниями и завыванием: «Он ушел таким молодым! Оставил свою несчастную мать скорбеть о сыне! О горе, горе нашей семье! Чем мы прогневили Аллаха?»

Невестки усаживались вокруг старухи посреди двора и начинали в один голос уговаривать ее быть сильной и довериться Аллаху, который отныне заботится о несчастном Исмаиле, раз уж его жена и дети не сумели сделать этого. Женщины всплескивали руками и умоляли свекровь подумать о себе, иначе они потеряют и ее, потому что горе сведет бедную мать в могилу раньше времени. Однако, несмотря на отчаянные крики, глаза Шагул-биби оставались абсолютно сухими, ни разу она не проронила ни единой слезинки, а ее причитания обрывались так же внезапно, как и начинались. Шекиба в это время тоже находилась во дворе, она продолжала выбивать ковер, даже не поворачивая головы в сторону кудахчущих женщин.

«Говорят, тебя называют Шола. Что с тобой случилось? Ты положила себе на лицо шола?» — вновь и вновь приставали к ней с ехидными вопросами двоюродные братья и сестры.

Шекиба обычно хранила молчание, пропуская мимо ушей глупую болтовню детей. Иногда вместо нее отвечали их матери.

«Она не слушалась маму и папу, и с ней случилась беда. Понял? Не будешь слушаться, с тобой будет так же».

Шекиба превратилась в пугало для расшалившихся детей.

«Смотри, что ты натворил! Убери немедленно, иначе сегодня ляжешь спать рядом с Шекибой».

И так без конца и края.

«Аллах наказал Шекибу. Поэтому у нее нет ни мамы, ни папы. Иди читай молитвы, иначе Он и тебя накажет».

Глава 7 РАХИМА

Прежде чем состоялся мой первый самостоятельный выход в большой мир, мама-джан продержала меня дома неделю, дав возможность привыкнуть к мысли, что отныне я — мальчик. Она терпеливо и настойчиво поправляла моих сестер каждый раз, когда они называли меня Рахимой. То же относилось и к нашим двоюродным братьям, которые никогда прежде не видели бача-пош. Те бежали домой и рассказывали матерям, что вместо двоюродной сестры у них теперь есть брат Рахим. Мои тетки, выслушав новость, саркастично ухмылялись и покачивали головой. Каждая из них родила как минимум двоих сыновей — продолжателей рода, — и у них не было надобности делать из дочери бача-пош.

Но мама-джан не обращала внимания на их насмешки. Как и на ворчание свекрови — бабушка злилась, что нашей семье пришлось обратиться к традиции бача-пош.

— Нам нужен мальчик, — коротко отвечала мама-джан.

— Хм, лучше бы ты просто родила мальчика.

Мама-джан хмурилась, но прикусывала язык, не желая вступать в пустые препирательства со свекровью.

На отца произошедшее, казалось, вообще не произвело никакого впечатления. После того памятного разговора с мамой-джан он ушел из дома, а через пару дней вернулся усталым и мрачным. Усевшись посреди гостиной, папа-джан свернул сигарету и закурил. Густой сладковатый дым пополз по комнате. Мы с сестрами замерли на пороге, когда вошли в дом и увидели отца сидящим в гостиной. Папа-джан выдохнул огромный клуб дыма и посмотрел на нас. Мы уставились в пол и едва слышно пробормотали «салам». Папа-джан, прищурив глаза, некоторое время изучал нас сквозь дымную завесу и наконец заметил, что одна из его дочерей выглядит не так, как раньше.

— Она все-таки сделала это, — вот и все, что он сказал.

И лишь тетя Шаима нашла слова поддержки, в которых так нуждалась мама-джан.

— Раиса, а что еще оставалось делать? Твой муж, похоже, окончательно рехнулся, так что на него рассчитывать не приходится. Твои родственники заняты склоками друг с другом, их тем более бессмысленно просить о помощи. Старших девочек ты не можешь отправить даже в школу, не говоря уж о походах на рынок. Кроме того, так будет лучше и для самого Рахима. Подумай, ну какие возможности у девочки в нашем мире? Вот увидишь, Рахим еще будет благодарен тебе за то, что ты для него сделала.


И вот настал день, которого мы все ожидали с большим волнением. Я должна была пойти на рынок за мукой и маслом. Мама-джан сунула мне в кулак несколько купюр и, проводив до калитки, осталась стоять там, с тревогой наблюдая, как я шагаю по нашей узкой улочке. Сестры выглядывали из-за ее спины. Прежде чем свернуть за угол, я обернулась, уверенным жестом вскинула руку и помахала маме-джан, изо всех сил стараясь убедить ее и себя, что волноваться не о чем, я непременно справлюсь со своей задачей.

Центральная улица нашей деревни почти полностью состояла из магазинов и мелких лавчонок. Посуда. Детская одежда. Бакалейные лавки, забитые мешками с рисом и сушеным горохом. Разноцветные тенты, натянутые над входом в магазины, расположенные на первых этажах двухэтажных домишек. На балконах второго этажа сидели старики и поглядывали на снующих внизу прохожих. Женщины, как правило, двигались по улицам целеустремленно и быстро, мужчины же, напротив, выступали неспешно и с достоинством.

Я переступила порог лавки, в которую не раз заходила и прежде.

— Салам, сахиб[9]-ага! Скажите, сколько стоит килограмм муки? — спросила я. Помня наставления мамы-джан, я старалась держаться как можно увереннее: голова поднята, плечи расправлены. Правда, мне никак не удавалось заставить себя взглянуть в глаза мужчине, мой взгляд скользил по полкам у него за спиной, где громоздились разноцветные консервные банки и ярко разукрашенные картонные коробки.

— Пятнадцать тысяч афгани, — бросил он, даже не взглянув на меня. Не так давно килограмм муки стоил сорок афгани. Деньги обесценивались так быстро, что торговцы едва успевали менять ценники.

Я прикусила губу. Цена была в два раза выше той, которую он называл в прошлый раз, да и то мама-джан жаловалась, что это слишком дорого.

— Простите, но даже эмир не смог бы купить вашу муку за такие деньги. Как насчет шести тысяч афгани?

— Эй, парень, ты за дурака меня держишь, что ли?

— Нет, конечно! — Он обратился ко мне как к мальчику, и это приободрило меня. — Но, помнится, Карим-ага тоже продает муку, и цены у него едва раза ниже. Просто мне неохота было идти в конец улицы до его лавки, однако…

— Десять тысяч афгани, — отрезал торговец. — И это окончательная цена.

— Я ведь прошу всего один килограмм муки. Восемь тысяч афгани — больше не смогу заплатить.

— Мальчик, не морочь мне голову! — рявкнул он.

Но что еще ему оставалось делать, когда торговля идет плохо, а покупатель не желает платить назначенную цену? Я не сомневалась, он уступит.

— Хорошо, плачу двенадцать тысяч афгани, но вдобавок к муке возьму еще килограмм кукурузного масла.

— Килограмм масла? Да ты…

— Да, меня не так легко надуть… — выпалила я и заставила себя взглянуть ему прямо в глаза, как и полагается, когда мужчина разговаривает с мужчиной.

Торговец злобно поджал губы и уставился на меня. Мне показалось, под его взглядом я стала в два раза меньше ростом. Я испугалась, что зашла слишком далеко.

Неожиданно торговец усмехнулся.

— А ты парень не промах, верно? Чей ты сын? — спросил он.

Я расслабилась. Он видел, что перед ним бача-пош. Все было именно так, как говорила мама-джан: люди с уважением относятся к древней традиции и принимают ее.

— Я сын Арифа. Мы живем на том краю поля, за ручьем.

— Ну что же, сынок, забирай свою муку и масло и беги поскорее домой, пока я не передумал.

Я быстро отсчитала купюры и, подхватив покупки, поспешила домой. Мне хотелось как можно скорее похвастаться маме-джан, как здорово я торговалась в лавке и сколько денег удалось сэкономить. Постепенно мой торопливый шаг превратился в бег. Я вдруг поняла, что мне теперь не нужно следить за манерами, как подобает воспитанной девочке, и ходить по улицам, потупив взгляд. Решив потренироваться на старике, который шел мне навстречу, я взглянула ему прямо в лицо. Он равнодушно скользнул по мне глазами и прошел мимо. Меня переполнял восторг. Я вприпрыжку мчалась по улице, длинная юбка больше не стесняла движений, ноги несли меня легко и свободно. Больше можно было не беспокоиться, что прохожие с возмущением станут пялиться вслед бегущей девочке. Теперь я была мальчиком, а мальчики просто рождены для того, чтобы носиться по улицам сломя голову.

Мама-джан улыбнулась, когда я, запыхавшаяся и разгоряченная, ворвалась в дом. Я выложила перед ней покупки и с гордостью вручила оставшиеся деньги.

— Ну и ну, похоже, мой сын умеет торговаться на рынке гораздо лучше своей матери, — рассмеялась она.

Постепенно я начала понимать, почему мама-джан так отчаянно нуждалась в помощи сына. Многие повседневные мелочи, которые раньше делал отец, теперь она с радостью поручала мне.

Например, когда резиновые подметки на башмаках моей сестры отвалились и стали похожи на разинутый рот, я отнесла башмаки к старику, державшему мастерскую в конце нашей улицы. У старика было всего три пальца на правой руке, но он мог починить любую обувь, так что она становилась как новенькая. Я приносила хлеб из бакалейной лавки и с воплями прогоняла прочь забежавшую к нам во двор бродячую собаку. Когда отец возвращался домой и увидел меня, вприпрыжку бегущей за перепуганной собакой, он смеялся во весь голос.

— Малыш, попроси сестру принести мне чаю. И пусть приготовит поесть. — Отец потрепал меня по коротко стриженным волосам, прошел в гостиную и уселся на полу возле стены, подложив под спину подушку.

В первый момент я оторопела: почему он не попросил принести чай меня? Но в следующее мгновение сообразила, в чем причина, и вразвалочку направилась на кухню.

— Эй, Рохила, — обратилась я к сестре, — папа-джан просит чаю, а еще велит подать ему ужин. Он ждет в гостиной.

— И что? Почему бы тебе самой не подать ему ужин. Вон в горшке осталось немного курмы.[10]

— Он попросил меня передать сестре, чтобы она принесла ему поесть. А моя сестра — это ты. Ну ладно, мне некогда тут болтать, пойду на улицу. А ты смотри не тяни с ужином, папа-джан голодный и сердитый, — жизнерадостно сообщила я.

Рохила смерила меня испепеляющим взглядом и, отвернувшись к плите, принялась ожесточенно греметь тарелками, накладывая еду для отца. В глубине души я понимала, что, дразня сестру, веду себя как избалованный мальчишка, но ощущение свободы переполняло меня таким восторгом, что хотелось сполна воспользоваться открывшимися передо мной возможностями. Отмахнувшись от чувства вины, я побежала проверить, не вернулась ли к нам во двор бродячая собака, потому что нет интереснее занятия, чем гонять по улице бродячих собак.

Через месяц начались занятия в школе, и решено было, что я снова пойду учиться. Подравнивая отросшие волосы, мама-джан объясняла, что ждет меня в новом учебном году.

— Теперь ты будешь в одном классе с мальчиками. Внимательно слушай учителя и старайся в точности выполнять все задания, — нарочно спокойным тоном говорила мама-джан. — Твой двоюродный брат Муньер будет учиться с тобой в одном классе. Но никто — ни учитель, ни ученики, — никто не спросит тебя… ни о чем не спросят. Помни, ты — один из мальчиков.

Однако я прекрасно понимала, что в этом году для меня в школе все будет иначе. План тети Шаимы прекрасно работал, пока дело ограничивалось рамками семьи или даже моими походами на рынок. Сейчас же мне предстояло пройти настоящее испытание, которое покажет, насколько в действительности хороша тетина идея. Слушая наставления мамы-джан, я не могла не замечать, как она встревожена.

Что касается моих сестер, то они были в ярости. Папа-джан решил, что им лучше остаться дома. Он был непреклонен, даже несмотря на то, что я, став братом Шахлы и Парвин, могла бы сопровождать их в школу и встречать после уроков.

Поэтому в назначенный день мы с Муньером вдвоем отправились в школу. Мой двоюродный брат был не из самых сметливых мальчиков, да к тому же его мама, моя тетка, держала своих детей подальше от нашей семьи. Но в данном случае это играло нам на руку, достаточно было сказать Муньеру, что перед ним его двоюродный брат Рахим, и в неповоротливых мозгах кузена не осталось даже воспоминаний о сестре по имени Рахима, она просто испарилась, словно ее никогда не существовало.


— Салам, муаллим-сахиб,[11] — сказала я.

Учитель кивнул в ответ. Он стоял на пороге и кивал каждому из входивших в класс учеников. Я перевела дух и вытерла о брюки вспотевшие ладони. Направляясь вслед за Муньером, я затылком чувствовала любопытный взгляд учителя. Но, вполне возможно, это было лишь мое воображение. Стараясь держаться поближе к Муньеру, я украдкой наблюдала за остальными мальчиками, но, похоже, моя персона ни у кого из них особого интереса не вызвала. И все же я шла, опустив голову и уставившись в пол. Пробравшись в самый конец класса, мы устроились на длинной скамье, на которой уже сидели трое учеников.

— Муаллим-сахиб очень строгий, — прошептал один из них. — В прошлом году он ставил некоторым ребятам плохие отметки только за то, что у них была грязь под ногтями.

— Прекратите болтать и слушайте! — прикрикнул на нас учитель. Он был невысокого роста и весь какой-то рыхлый, с большой лысиной на голове, обрамленной редкими желтовато-серыми волосами. Его аккуратно подстриженные усы были точно такого же блеклого цвета. — Начнем с того, что каждый из вас напишет свое имя. А потом посмотрим, чему вы научились за прошедший год, если, конечно, вы хоть чему-то научились.

Слушая учителя, я поняла, что учителя-мужчины точно такие же суровые, как и учителя-женщины. Обстановка в классе тоже ничем не отличалась от той, что была у нас, разве что беспрестанной толкотни и хихиканья у девочек было поменьше. Я быстро и аккуратно написала свое имя на первой странице тетради и покосилась уголком глаза на Муньера. Мой двоюродный брат сражался с каждой буквой, неуклюже выводя соединения между ними, лишняя точка над строкой превратила его из Муньера в Мурьера. Я собралась уже указать ему на ошибку, но предостерегающий взгляд учителя заставил меня прикусить язык. Муаллим-сахиб шел вдоль рядов, заглядывая в раскрытые тетради. В большинстве случаев он удрученно вздыхал, иногда саркастично фыркал, и лишь очень немногие ученики удостоились едва заметного одобрительного кивка головой.

Наконец очередь дошла до меня. Тень от его лысой головы упала на тетрадь, я слышала, как он со свистом вдыхает и выдыхает воздух. Однако никакой определенной реакции на мою работу не последовало, единственное, что было понятно: мне удалось не разочаровать нашего наставника. Работа же Муньера была оценена возмущенным сопением.

— Как тебя зовут? — усталым голосом спросил учитель.

— М… М… Муньер. — Брат осмелился бросить на него робкий взгляд снизу вверх, но тут же потупил глаза и втянул голову в плечи.

— Муньер! — повторил учитель драматическим тоном. — Запомни, Муньер, если завтра ты не сможешь грамотно написать собственное имя, я заставлю тебя повторять всю программу прошлого года. Понял?

— Да, муаллим-сахиб, — едва слышно выдавил Муньер и залился краской. Мне казалось, я чувствую жар, которым пышут его пунцовые щеки.

К концу урока мне стало совершенно ясно: школьная программа для мальчиков ничуть не сложнее той, по которой учатся девочки.

На перемене мальчишки устремились во двор: им было гораздо интереснее возиться в пыли и гонять мяч, нежели расспрашивать новичка, кто он такой и откуда взялся. Домой мы пошли вместе с Муньером и еще двумя мальчиками — Ашрафом и Абдуллой. Они жили в двух километрах от нашей деревни. Муньера и остальных моих кузенов оба прекрасно знали, а вот меня видели впервые.

— Скажи-ка еще разок, как тебя зовут? — обратился ко мне Ашраф. Он был невысокого роста, подвижный и гибкий, каштановые кудри и большие глаза с густыми черными ресницами делали его настолько миловидным, что у меня даже закралось подозрение: а не девочка ли он, как и я, переодетая мальчиком?

— Меня зовут Рахим.

— Да, это Рахим, мой двоюродный брат, — словно подтверждая мои слова, добавил Муньер. Утренний разговор с учителем совершенно выбил беднягу из колеи, но сейчас, оказавшись за воротами школы, кузен воспарил духом и даже решил сам представить меня второму приятелю: — Абдулла, а ты знаком с Рахимом?

— Нет, — ответил Абдулла. — Рахим, ты играешь в футбол?

Не зная, что ответить, я лишь пожала плечами.

— О, он отлично играет в футбол! — с неожиданным энтузиазмом выпалил Муньер. — Спорим, он забьет тебе десять голов кряду?!

Я покосилась на Муньера: интересно, он пытается подставить меня?

— Да ты что?! — рассмеялся Абдулла. — Ну, ему нет необходимости забивать голы мне, а вот когда мы встретимся с Саидом Джавадом и его командой, тогда пусть покажет себя. Кстати, они, скорее всего, сейчас на поле. Пойдем к ним?

— Ага, пошли! — встрепенулся Муньер и, прибавив шаг, помчался по улице в сторону, противоположную той, где находился наш дом.

— Муньер, — нерешительно начала я, — нас ждут дома…

— Брось, Рахим! — Абдулла хлопнул меня по плечу. — Давай, мы недолго.

На самом деле поле оказалось всего-навсего тупиком в конце небольшой улочки, слишком узкой для проезда машин. Эту-то площадку и облюбовали мальчишки для своих игр.

Не скажу, что моя первая игра была блестящей, но, думаю, все могло оказаться намного хуже. Единственное, что у меня действительно получалось, — так это быстро бегать. Я носилась по полю как угорелая. Вероятно, поэтому мои новые друзья и не заметили, что я ни разу не ударила по мячу. Меня не покидало ощущение, что я делаю нечто незаконное и что с минуты на минуту явится кто-нибудь из родителей и, схватив меня за шкирку, потащит домой.

Но никто за мной не приходил. И постепенно я вошла во вкус. Мне нравилось чувствовать, как ветер треплет мои волосы. Нравилось бежать вместе с ватагой мальчишек, стараясь не отставать от них. Нравилось размахивать руками и прыгать от радости, когда моя команда забивала гол.

— Пас! Пасуй мне!

В центре поля завязалась борьба, четыре пары ног отчаянно пытались дотянуться до мяча. Я с ходу ввинтилась в самую гущу толкающихся мальчишек. Неожиданно мяч сам отскочил мне под ноги, и я изо всех сил ударила по нему, направив туда, где стоял Абдулла. Тот ловко принял мяч, остановил его пяткой и, развернувшись, понесся к воротам противника. Меня захлестнул неописуемый восторг, и я с воплем рванула вслед за Абдуллой.

Мне нравилось, что пыль столбом поднимается из-под моих быстрых ног. Мне нравилось быть членом команды. Мне нравилось быть мальчишкой.

Глава 8 ШЕКИБА

Вскоре большая часть работы по дому свалилась на Шекибу. Ее тетки решили, что раз она поправилась, то вполне может справиться с работой, с которой они сами едва справлялись вдвоем-втроем. А Шекибе действительно не составляло труда в одиночку наполнить водой огромную бадью или принести и затолкать в печь здоровенное полено. Женщины посмеивались и тихонько перешептывались между собой, пока рядом не было Шагул-биби, — свекровь тут же обозвала бы их лентяйками и пустила в ход свою клюку.

«У Шекибы силища, как у лошади. Вот пускай и вкалывает. А мы наконец-то узнаем, как живется Шагул-биби, у той одна забота — командуй да колоти всех без разбору».

Шекиба слышала их насмешки, но они ее мало трогали. Привычка к тяжелой работе была у нее в крови. Да и день так пролетал гораздо быстрее, и, хотя к вечеру у Шекибы болела спина и ломило плечи, она ни за что не показала бы, как ей трудно, — вот еще, чтобы эти ведьмы злорадствовали. Кроме того, у нее не было ни малейшего желания получить очередную порцию затрещин, а Шекиба быстро усвоила, что в этом доме любая провинность наказывается битьем.

Хуже всех была тетя Зармина, жена старшего сына Шагул-биби. Ее руки напоминали узловатые ветви дерева, а кулаки, похожие на две кувалды, то и дело обрушивались на младших жен. Вечно всем недовольная, вспыльчивая, она, по всей видимости, тренировалась, чтобы занять место свекрови, как только Аллаху будет угодно прибрать старуху. Шагул-биби, без сомнения, видела насквозь свою старшую невестку, но держала ее в узде, время от времени устраивая ей выволочки перед остальными женами.

Самой незлобивой из всех оказалась жена младшего из оставшихся в живых сыновей Шагул-биби. Довольно быстро Шекиба заметила, что тетя Шамина орет и отвешивает тумаки только в присутствии других жен. Когда тетка впервые замахнулась на нее, Шекиба втянула голову в плечи и приготовилась принять удар, и, как оказалось, напрасно Шамина вложила в свой удар силы не больше, чем требовалось, чтобы прихлопнуть муху.

«Она не хочет показаться слабой, — подумала Шекиба, — но характер у нее мягкий».

Дни шли за днями, Шекиба держалась особняком, безропотно делала все, что ей поручали, и старалась ни с кем не разговаривать, если только к ней не обращались с каким-нибудь вопросом. Однако она все равно постоянно оказывалась в центре внимания родственников, причем не только бабушки и теток.

Дело было в середине осени. Однажды, когда Шекиба, ползая на коленях, усиленно скребла пол на кухне, к ней подошла Шагул-биби и ткнула в плечо своей клюкой. Шекиба вскинула голову. Рядом со старухой стоял, скрестив руки на груди, дядя Фаяз, муж тети Зармины.

— Когда закончишь мыть пол, отправляйся в поле и помоги своим дядям. Уверена, тебе пойдет на пользу свежий воздух, и к тому же ты, судя по всему, неплохо умеешь работать в поле.

— Но мне еще надо приготовить… — начала Шекиба.

— Так приготовь побыстрее и марш на улицу! — отрезала бабушка. — Поможешь собирать урожай. Еда, которой мы тебя тут кормим, сама в дом не прибежит.

Дядя Фаяз фыркнул. Это была его идея — приспособить племянницу к полевым работам. Он заметил, что на участке Исмаила, который Шекиба успела засеять весной, даже несмотря на последние засушливые месяцы, урожай был в два раза больше, чем на земле, обрабатываемой им с братьями. Ему пришло в голову, что Шекиба, похоже, унаследовала от отца его чутье земледельца, так почему бы не воспользоваться ее талантом. В конце концов, у них в семье полно женщин, которые вполне могут справиться с работой по дому, а Шекиба пригодится ему в поле. Мать охотно согласилась с его предложением. Сбор урожая — гораздо важнее мытья полов. Впереди долгие зимние месяцы, когда придется кормить кучу голодных ртов.

Однако Шекиба прекрасно понимала, что новые обязанности не избавят ее от уже имеющихся, просто отныне ее день станет еще длиннее, а работа — еще тяжелее. Как она и предполагала, тетя Зармина пришла в бешенство, узнав, что свекровь хочет отобрать у нее помощницу, но спорить с Шагул-биби она не решилась.

— Старуха, видать, забыла, чего стоит поддерживать порядок в доме и готовить на всю семью, — процедила сквозь зубы тетя Зармина. — Ну что же, коль скоро Шекиба теперь будет работать в поле, придется ей вставать пораньше, чтобы успеть приготовить завтрак и помыть посуду. Кроме того, накопилась куча одежды, которая требует починки. Так что придется Шекибе-шола и спать ложиться попозже.

Прозвище Шола прочно закрепилось за Шекибой. Для жителей афганской деревни физический недостаток часто становится определением, превращающимся в часть имени. Так, в деревне Шекибы имелась Мириам-косиножка, у которой одна нога была короче другой. А также Сабур-однорукий, у которого от рождения была только одна рука. «Если не будешь слушаться маму и папу, у тебя отвалится рука», — пугали матери своих детей. Или Башир-безглазый, ослепший, когда ему было лет тридцать. Башир лютой ненавистью ненавидел детей, которые издевались над его нетвердой походкой. Впрочем, для него не было тайной, что их родители тоже давились от смеха всякий раз, когда, идя по улице, он утыкался в стену дома или врезался в забор.

Шекиба наскоро домыла пол на кухне и, подвязав покрепче платок, отправилась взглянуть, как идут дела у мужчин, занятых уборкой урожая. Она нашла дядей на заднем дворе. Все четверо отдыхали, привалившись спиной к забору и попивая чай, который им принес один из детей — Хамид, тот самый, которого почти год назад бабушка посылала к Шекибе: передать требование, чтобы Исмаил явился к матери.

Девушка повернулась в сторону поля. В дальнем конце пашни она увидела свой дом. По сравнению с большим домом, где жил клан Бардари, он выглядел маленьким и невзрачным.

«Так вот как они видели нас отсюда», — подумала Шекиба.

Она заметила инструменты отца. Они лежали по эту сторону изгороди, на участке братьев Исмаила. А еще она увидела, что все вещи выброшены из дома и свалены в кучу посреди двора.

«Значит, они начали обчищать наш дом. Они всегда мечтали прибрать к рукам нашу землю, теперь же забирают и дом».

Внезапно Шекиба поняла, почему после стольких лет глухого молчания Шагул-биби вдруг пожелала видеть своего младшего сына. Семья Шекибы обрабатывала самый плодородный участок земли, какой только имелся в распоряжении Бардари. И они захотели большего, чем просто получать с него часть урожая, которую время от времени посылал им Исмаил. Они захотели получить всё. И вот родственники дождались своего часа — теперь не осталось никого, кто мог бы встать у них на пути.

Шекиба думала, что после смерти близких ей будет безразлично, что произойдет не только с имуществом, но и с ней самой. Однако сейчас, глядя на разоренный дом, она чувствовала, как внутри нее поднимается волна негодования. Никто из родственников не подумал о ней как о хозяйке дома, когда они, ворвавшись внутрь, вышвырнули на улицу те немногие вещи, которые остались от отца, от мамы, от ее младших братьев и сестры. Интересно, кто из дядей собирается вселиться в дом Исмаила? Шекиба поняла, что где-то в глубине души у нее все еще теплилась надежда, что она сможет жить независимо, как и раньше, в доме, принадлежавшем ее отцу. Но конечно же, этому не бывать.

Шекиба отыскала пустое ведро и отправилась в поле. Она сразу обратила внимание на гряды, засеянные луком: торчавшие из земли длинные луковые перья пожелтели и засохли. Шекиба с недоумением оглядывала посевы.

«Судя по всему, сбор урожая следовало начать недели три назад. Почему они не сделали этого?» — Она наклонилась над грядкой, чтобы получше рассмотреть засохший лук.

— Эй, Фаяз, глянь, что делает эта полоумная! Скажи, чтобы не трогала лук, он еще не поспел! — завопил дядя Шираз, самый тощий и самый ленивый из всех братьев.

Сухие листья растений ломались под пальцами Шекибы. Она ухватила пучок перьев у основания и выдернула луковицу из земли.

«Так, и есть, они практически загубили урожай — лук уже начал подгнивать. Как они вообще ухитряются собрать хоть что-то со своей земли?»

Дядя Фаяз подошел и заглянул в ведро, где на дне лежали три луковицы, которые Шекиба успела вытащить из земли. Она продолжала возиться на грядке и даже не повернула головы в его сторону. Дядя Фаяз буркнул что-то нечленораздельное и ушел обратно к стоявшим возле забора братьям.

— Ты ей ничего не сказал!.. — возмутился Шираз.

— Прекрати орать, — перебил его старший брат. — Лук поспел, его давно пора собирать.

Шираз насупился и замолчал. Дяди Шекибы взяли ведра и присоединились к ней в поле. Они старались держаться поодаль от племянницы, но то и дело косились на нее краем глаза. Шекиба проворно двигалась вдоль гряды, ее ловкие пальцы обхватывали торчавшие из земли перья. Точно рассчитанным движением девушка выдергивала луковицу, прикладывая ровно столько силы, сколько нужно, чтобы вытащить ее на поверхность. И так луковица за луковицей. Шекиба работала практически без остановки, лишь изредка поправляла сползающий на глаза платок.

Однако когда она добралась до конца гряды, солнце уже начало опускаться за горизонт. Пора было готовить ужин. Шекиба вернулась на кухню и с тревогой, хотя и без удивления, обнаружила, что ничего не сделано — никто даже не подумал поставить воду кипятиться. Она быстро разожгла печь и водрузила на нее кастрюлю с водой. В этот момент в кухню заглянула тетя Зармина.

— А, ты здесь? — протянула она. — Я как раз собиралась поставить воду для риса, но, коль скоро ты вернулась, доверяю приготовление ужина тебе. Только не забудь сначала хорошенько помыть руки — у тебя чернозем под ногтями.

Шекиба дождалась, пока Зармина отойдет на безопасное расстояние, и позволила себе тяжелый вздох. Сейчас она жалела, что не умерла на холодном полу в собственном доме прежде, чем дяди нашли ее и притащили в большой дом.


Дяди Шекибы вернулись из мечети.

— Дети, бегом на улицу! — щелкнул пальцами дядя Фаяз. — Нам надо поговорить с бабушкой.

Шекиба наблюдала, как ее двоюродные братья высыпали из гостиной и побежали во двор. Дядя Шираз на мгновение задержался на пороге и окинул племянницу оценивающим взглядом, затем качнул головой и вошел в дом вслед за братьями.

Шекиба сделала вид, что направляется на кухню с охапкой белья, которое только что сняла с веревки во дворе. Пройдя несколько шагов по коридору, она опустилась на пол и стала складывать белье в аккуратную стопку. Отсюда ей было хорошо слышно, о чем говорят в гостиной.

— Мы должны уладить наши дела с Азизуллой. Ему надоело ждать, пока мы вернем долг. Говорит, и так долго ждал. Но он предложил, как еще мы могли бы с ним рассчитаться.

— Хм, и как именно? — послышался голос Шагул-биби.

— Сказал, что ему нужна невеста для старшего сына. Он хочет, чтобы мы отдали ему одну из наших девочек.

— Понятно. И сколько лет его сыну? — деловым тоном спросила Шагул-биби.

— Десять.

— Ну, у него еще есть время.

— Да, но Азизулла говорит, что хотел бы договориться с нами уже сейчас.

Шекиба слышала мерное «тэк-тэк-тэк» — бабушка размышляла, постукивая клюкой по полу.

— Что же, значит, мы должны договориться с ним уже сейчас.

— Залим, твои дочери как раз подходящего возраста, — снова заговорил дядя Фаяз. — Может, выберем одну из них? Старшую. Ей, если не ошибаюсь, восемь?

— Дочери Шираза тоже восемь. А твоей дочери как раз десять. Она отлично подойдет сыну Азизуллы.

— У Фаяза больше всех дочерей. По-моему, логичнее выбрать одну из его девочек…

— Думаю, нет необходимости выбирать из ваших дочерей, — сказала Шагул-биби.

Повисла пауза. Сыновья ждали, пока мать пояснит свою мысль.

— Мы предложим ему Шекибу.

«Но я не одна из ваших дочерей».

— Шекиба-шола? Да от одного взгляда на нее Азизулла вдвое увеличит наш долг. Если мы предложим ему ее, он сочтет это оскорблением.

Шекиба закрыла глаза и прижалась затылком к стене.

«Дочка, твое имя означает „дар“. Ты — дар Аллаха».

— Залим, я хочу, чтобы ты поговорил с Азизуллой. Скажи, что его сын еще молод, впереди у него долгие годы. Без сомнения, Аллах желает даровать мальчику время на то, чтобы найти достойную жену. И скажи, что гораздо разумнее взять в дом того, кто сможет приносить пользу уже сейчас, — хорошую работницу. Скажи, его жена будет довольна таким подарком, а счастливая жена рожает больше сыновей. А потом предложи Шекибу.

— А если он откажется?

— Он не откажется. Только не забудь сказать, что Шекиба сильная и выносливая, как мул. Она умеет выполнять любую домашнюю работу и отлично готовит. А после того как мы выбили из нее дурь, она научилась помалкивать и вообще знает свое место. Еще скажи, что это благородное дело — взять в дом сироту: Аллах благословит его за доброту и щедрость. Она будет для него как вторая жена, только достанется ему совершенно бесплатно.

— Хорошо. Но если мы отдадим Шекибу, кто же будет выполнять работу, которую она делает у нас в доме?

— Да те же ленивые женщины, которые делали ее прежде, до появления Шекибы! — рявкнула Шагул-биби. — Ваши жены совсем от рук отбились. Только и делают целыми днями, что валяются на подушках, пьют чай да сплетничают. У меня от их трескотни голова разламывается. Так что им тоже будет полезно вспомнить о своих обязанностях, им тут не королевский дворец. Пусть работают!

Братья с сомнением покачивали головой и пожимали плечами: неизвестно, примет ли Азизулла их предложение, но попытаться стоит. В любом случае это лучше, чем препираться, кто из них должен отдать кредитору свою дочку.

— Пока не рассказывайте ничего женам, — предупредила напоследок Шагул-биби. — Незачем раньше времени ворошить курятник. Сначала поговорите с Азизуллой.

Шекиба проворно вскочила на ноги, собрала в охапку белье и улизнула в кухню прежде, чем дяди вышли из гостиной. Сейчас она была искренне рада, что родители умерли и не слышат этого ужасного разговора. Шекиба почувствовала, как ее правый глаз наполняется слезами.

«В том-то и проблема с подарками, мама-джан: их всегда отдают в чужие руки».

Глава 9 ШЕКИБА

Азизулла принял предложение Бардари.

Шекиба-шола собрала свои вещи: два платья.

Напутствие от бабушки было простым и предельно откровенным:

— Смотри, веди себя так, чтобы не навлечь позор на нашу семью.

В ответ Шекиба сделала то, что удивило даже ее саму. Она никогда не думала, что осмелится на такое. Шекиба подняла паранджу и плюнула под ноги старухе. Плевок попал на клюку Шагул-биби.

— Мой отец был прав, что сбежал от вас.

Шагул-биби лишилась дара речи. Вытаращив глаза, она смотрела, как Шекиба развернулась и зашагала к поджидавшему ее возле ворот дяде, который должен был отвести племянницу в дом Азизуллы.

Шекиба знала, что последует за ее поступком, но ей было все равно.

Также она знала, что тетя Зармина, вышедшая во двор вместе со свекровью, наблюдает за происходящим. И улыбается.

Бабушка нагнала внучку. Клюка Шагул-биби трижды опустилась на спину Шекибы, прежде чем дядя Залим вскинул руку, чтобы остановить взбешенную мать.

— Достаточно, мама-джан. Ты ее покалечишь. Разве мало того, что у нее лицо страшное, как у демона? Если Азизулла заметит, что девчонка еще и хромает, точно откажется забрать у нас это чудовище. Оставь, пусть Аллах покарает ее за дерзость.

Шекиба молча стояла рядом с дядей. Она не согнулась и ни разу не вскрикнула под ударами. Шекиба не представляла, что ждет ее в новом доме, но точно знала, что в этот дом больше не вернется. Только что она сама навсегда закрыла за собой дверь.

— Ты, злобная тварь! Мудрый Аллах нарочно пометил твое лицо, как предупреждение всем, кто попадется на твоем пути: берегитесь, внутри сидит ядовитый скорпион! Такая же неблагодарная и мерзкая, как твоя мать! Тебе не приходило в голову, почему вся твоя семья лежит в земле? Все из-за тебя! Ты — проклятие для всех твоих родных!

Шекиба почувствовала, как жгучая волна ярости закипает у нее внутри. Она медленно повернулась к бабушке и подняла паранджу. Еще раз.

— Да, я — проклятие! — выдохнула Шекиба, нацелив указательный палец на старуху. — И да будет Аллах мне свидетелем, я проклинаю тебя, бабушка! И пусть черные демоны наводнят твои сны, пусть твоя спина согнется горбом, а ноги сломаются, как твоя клюка, и пусть твой последний вздох будет полон боли и страха.

Шагул-биби сдавленно ахнула и разинула рот. Шекиба видела страх в ее глазах. Затем лицо старухи перекосилось от злобы. Шекиба сделала шаг назад.

Дядя Залим размахнулся и со всей силы отвесил ей пощечину.

«По левой щеке. Разумно, — подумала Шекиба, пытаясь устоять на ногах. — Здесь не останется синяка».

Дядя крепко ухватил ее за запястье и поволок прочь со двора.

— Мы уходим, мама-джан. Вернусь, как только отделаюсь от этого демона. Самина, помоги матери, уведи ее в дом.

Шекиба не без труда поспевала за дядей, размашисто шагавшим по пыльной деревенской улице. Она следовала в паре метров позади него, вновь и вновь прокручивая в голове только что разыгравшуюся сцену.

«Неужели я действительно сделала это? Неужели я сказала старухе все эти страшные слова?»

Никто не видел, как на скрытом под паранджой изуродованном лице девушки расплылась кривая ухмылка.

До дома Азизуллы нужно было пройти примерно с километр. Дядя и племянница шли молча, если не считать сдавленного ворчания, с которым Залим время от времени оборачивался назад и настороженно поглядывал на Шекибу. Но что он там бормотал, она разобрать не могла. Они шли по деревне, которую Шекиба не видела с раннего детства. Ничего не изменилось с тех пор: те же серовато-желтые стены домов, те же вывески над лавками, женщины, закутанные в голубую паранджу, идут вслед за мужчинами.

Чем дальше уходила Шекиба от дома, где прошло ее детство, и от земли, на которой она работала вместе с отцом, тем сильнее одолевали ее сомнения. Верно ли она поступила? А что, если она снова окажется одна в целом мире? Что тогда? И все же Шекиба знала: повторись все сначала, она сделала бы то же самое — высказала бы то, что не один месяц намеревалась высказать главе клана Бардари, Шагул-биби.

«Придет время, и я найду способ вернуться на нашу землю, чтобы лечь в могилу рядом с моей семьей», — решила Шекиба.


Дом Азизуллы был огромным по сравнению с домом Бардари. Шекиба была искренне удивлена, узнав, что в нем живет всего одна семья — Азизулла с женой и детьми. Дом достался ему от отца, по деревенским меркам Азизулла считался человеком зажиточным. Он занимался торговлей: покупал и продавал все, что могло представлять хоть какую-то ценность. Кроме того, Азизулла занимался ростовщичеством. Он знал, чем и как живет каждый из обитателей деревни. Но гораздо важнее было то, что все хорошо знали его. Кроме того, благодаря двум старшим братьям Азизулла имел обширные связи в правительстве и среди военных.

Хозяин сам вышел на стук и открыл гостям ворота. Мужчины пожали руки и обменялись традиционными приветствиями. Шекиба смирно стояла позади дяди, ощущая себя невидимкой.

Азизулла — крупный мужчина лет тридцати пяти, с глубоко посаженными темными глазами и окладистой черной бородой, заботливо подстриженной и расчесанной, — был одет чисто и аккуратно, его руки тоже выглядели чистыми и ухоженными.

«Он не похож на человека, которому приходится много работать», — подумала Шекиба.

— Пожалуйста, проходи, Залим-джан, — пригласил Азизулла дядю Шекибы. — Пойдем в дом, выпьем чаю.

Залим принял приглашение и двинулся вслед за хозяином. Шекиба осталась стоять у ворот, не зная, что ей следует делать. Лишь когда дядя обернулся и коротко кивнул, она осмелилась войти во двор и окинуть взглядом свое новое жилище. Мужчины вошли внутрь, но Шекиба решила, что ей лучше остаться снаружи у входа. Она стояла, прислонившись к стене. Теперь ее голова поникла, а спина начала ныть в том месте, где по ней прошлась клюка бабушки. И вновь скрытое под паранджой лицо девушки исказила кривая усмешка. Прошло минут двадцать, прежде чем Шекибу позвали в дом.

— ЭтоШекиба, Азизулла-джан. Как мы и говорили, она отлично умеет работать по дому. Уверен, твоя жена останется довольна.

— Залим-джан, мы живем в этой деревне не первый год и прекрасно знаем, что представляет собой Шекиба-шола. Я наслышан о ее ужасных шрамах, но хочу своими глазами увидеть, кого собираюсь взять в дом. Скажи своей племяннице, пусть откроет лицо.

Дядя Залим повернулся к Шекибе и коротко кивнул. В его взгляде читалось предостережение: только попробуй что-нибудь выкинуть. Шекиба собралась с силами, сделала глубокий вдох и подняла паранджу.

Сначала Азизулла увидел правую сторону лица Шекибы. Изящно очерченная скула, смуглая матовая кожа — гладкая и нежная. Высокая тонкая бровь над темным глазом с пушистыми ресницами. Чудовище, о котором знала вся деревня, оказалось красавицей. Но лишь наполовину.

Шекиба повернулась левым боком. Она нарочно поворачивалась медленно, постепенно открывая изуродованную часть лица. Заранее предвидя реакцию Азизуллы, она затаила дыхание. Шекибе только сейчас пришло в голову, что ее уродство может вызвать у хозяина дома такое отвращение, что он отправит ее обратно к бабушке.

Брови Азизуллы сошлись на переносице.

— Да, впечатляет. Ну… не важно. Для наших целей ее внешность несущественна.

«Несущественна?»

— Других заболеваний у нее нет? Говорить она умеет?

— Конечно, Азизулла-джан, в остальном она совершенно здорова. Говорить умеет, но не болтлива, так что тебе она не доставит хлопот. Содержать ее в доме необременительно, а польза от нее несомненна.

Азизулла задумчиво поглаживал свою густую бороду. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы принять окончательное решение:

— Хорошо, пускай остается.

— Я рад, Азизулла-джан, что ты смотришь на это дело подобным образом. Воистину, ты человек большого ума и щедрого сердца, да продлит Аллах твои дни.

— И тебе, Залим-джан, благополучия и долгих лет жизни.

— Благодарю. Моя мать также шлет наилучшие пожелания тебе и твоей жене. Надеюсь, отныне мы можем считать, что долг выплачен?

Дядя Залим изъяснялся с такой изысканной вежливостью, что Шекиба ушам своим не верила — неужели это говорит один из ее родственников?

— Можем считать, да. До тех пор, пока она исправно работает в моем доме.


Шекиба работала исправно. Поначалу из страха, что ее отправят обратно. Но вскоре она поняла, что здесь к ней относятся совсем иначе, чем у Бардари.

Как только дядя Залим ушел, Азизулла позвал в гостиную жену, Марджан.

— Это Шекиба. Ее семья говорит, что она отлично управляется с хозяйством и может делать даже тяжелую мужскую работу. Введи ее в курс дела, чтобы Шекиба могла приступить к своим обязанностям. Посмотрим, соответствует ли она данным рекомендациям.

Марджан окинула Шекибу внимательным взглядом. Увидев изуродованное лицо девушки, она вздрогнула и не смогла сдержать испуганного возгласа. Жена Азизуллы была доброй женщиной и мгновенно прониклась жалостью к Шекибе.

— О небеса, бедная девочка! Как ужасно! — сокрушенно цокая языком, сказала Марджан. Впрочем, она быстро пришла в себя и добавила, вытирая перепачканные мукой руки о край фартука: — Ну что же, пойдем на кухню, я как раз замесила тесто.

На вид хозяйке было лет тридцать. Шекиба подумала, что своего первого ребенка Марджан родила примерно в ее возрасте.

— Это наша спальня, там дальше еще комнаты, — идя по коридору, махнула рукой Марджан, — а вот здесь у нас кухня. — Шекиба робко переступила порог кухни. — О небеса, погляди на себя, какие у тебя узкие бедра! — вдруг ни с того ни с сего воскликнула Марджан. — Как же ты будешь рожать?

Улыбка, с которой она смотрела на Шекибу, была широкой и доброй. Вероятно, с каждым новым ребенком эта улыбка становилась чуть шире. Но замечание Марджан удивило Шекибу. Никто и никогда не говорил ей о возможности стать матерью — никогда, даже в насмешку. Шекиба почувствовала, как краска заливает правую половину лица, и опустила голову.

— О, ты смущена! — всплеснула руками Марджан. — Как мило! Ну ладно, за дело. Мы тут болтаем, а у нас работы непочатый край.

Она рассказала, что именно Шекибе предстоит делать по дому. Список обязанностей оказался довольно длинным, но Марджан перечисляла их без того высокомерия, с которым обычно обращались к Шекибе ее тетки. Хотя в этот дом ее отдали в качестве работницы, Шекиба вдруг осознала, что для нее сделка Бардари с Азизуллой стала освобождением, и поймала себя на том, что улыбается во весь рот.

У Азизуллы и Марджан было четверо детей. Первой, с кем познакомилась Шекиба, была младшая девочка — Манижа. Черными кудрями, обрамлявшими розовые щеки, и выразительными глазами, подведенными кохлем,[12] малышка напомнила Шекибе сестренку — их певчую птичку Бюльбюль. Манижа, цепляясь за юбку матери, выглядывала из-за ее ноги и с интересом рассматривала нового для нее человека. Шекиба вспомнила, как точно так же цеплялась за маму-джан Акила. Марджан и Шекиба уселись за стол и быстро раскатали готовое тесто на тонкие овальные лепешки, чтобы позже отправить их в печь.

Старшему сыну Марджан, Фариду, было десять. Мальчишка ввалился на кухню и бесцеремонно схватил со стола кусок хлеба прежде, чем мать успела шлепнуть его по руке. И прежде, чем изуродованное лицо Шекибы заставило его вздрогнуть и разинуть рот. Глядя на мальчика, Шекиба попыталась представить, кого из ее двоюродных сестер могли бы сосватать Фараду, не приди в голову Шагул-биби отличная идея: предложить вместо одной внучки-невесты другую — в качестве домашней прислуги.

Вслед за Фаридом явились двое мальчиков помладше, Харизу было восемь лет, Джаваду — семь. Оба старались во всем подражать старшему брату, поэтому с той же бесцеремонностью попытались стянуть со стола хлеб и даже не обратили внимания на незнакомую женщину, хлопотавшую возле плиты вместе с их матерью. Мальчишки были живыми и озорными. В присутствии отца они затихали, но, когда Азизуллы не было рядом, братья беспрестанно препирались друг с другом. Иногда словесная перепалка превращалась в легкую потасовку, но оба мгновенно объединялись, как только возникала необходимость вступить в бой со старшим братом.

Дети, похоже, унаследовали от родителей безразличие к физическим недостаткам людей. После первой реакции — удивления и нескольких прямых и бестактных вопросов, — они, казалось, вообще перестали замечать необычную внешность Шекибы.

Пару недель спустя Шекиба уже чувствовала себя в доме Азизуллы, как в родной семье. Дети напоминали ей умерших братьев и сестру, но это не причиняло боли, напротив — доставляло радость, словно ее близкие вернулись к ней.

Вскоре, как и в доме у бабушки, все домашнее хозяйство оказалось на Шекибе: она стирала, готовила, таскала воду из колодца, мыла полы — все то же, что и раньше. Но здесь работать было значительно легче, поскольку обслуживать приходилось всего шестерых. Шекиба не сомневалась: Марджан чрезвычайно довольна тем, как изменилась ее жизнь с появлением прислуги, — довольна гораздо больше, чем хочет это показать. Азизуллу Шекиба не интересовала. Раз его жена не жаловалась на девушку, та была для него не важнее дворовой собаки.

Однако вечерами, когда все расходились по комнатам и дом погружался в сон, Шекиба лежала с открытыми глазами и думала, что по-прежнему остается здесь чужой и всегда ею останется. И Шекиба приняла это как факт: ей никогда не стать частью семьи Азизуллы. Приют в этих стенах ей обеспечен лишь до тех пор, пока она работает до кровавых мозолей.

Потому что она была Шекибой — даром, который всегда можно передать в другие руки так же легко, как и принять.

Глава 10 РАХИМА

Тетя Шаима рассказала нам, как изменилась жизнь бабушки Шекибы, а теперь к изменившимся условиям жизни предстояло приспособиться мне. Я должна была научиться общаться с мальчишками. Одно дело — гонять с ними в футбол, толкаясь и время от времени получая пинки по ногами, и совсем другое — непринужденно болтать, возвращаясь домой после школы. Абдулла и Ашраф вели себя свободно — они могли запросто хлопнуть меня по плечу или даже обнять рукой за шею, как принято у мальчиков в знак особой дружеской симпатии. Я улыбалась и шутила, всячески стараясь не показывать смущения, которое охватывало меня всякий раз при подобном проявлении чувств со стороны моих приятелей. Хотя первой реакцией было инстинктивное желание отпрянуть в сторону.

Если же я являлась домой раньше Муньера, мама-джан удивленно вскидывала брови.

— Почему так рано? — озабоченно спрашивала она.

— Потому что, — угрюмо отвечала я и отламывала здоровенный кусок от лежащего на столе хлеба.

— Рахим!

— Извини, мама-джан, я голоден.

Мама слегка покачивала головой, улыбалась и снова принималась чистить картошку.

— Послушай, Рахим-джан, — помолчав, говорила она, — ты должен быть на улице, бегать и играть с мальчиками. Потому что именно так мальчики и проводят время. Ты понимаешь меня, детка?

До сих пор мама-джан продолжала крайне щепетильно относиться ко всему, что касалось моего «превращения» из девочки в мальчика. Думаю, она опасалась, что иначе сама перестанет верить, будто ее дочь стала сыном.

— Да, мама-джан, но иногда мне не хочется играть с ними, потому что… потому что они все время толкаются.

— И ты толкайся.

Ее ответ удивил меня, но, судя по лицу, мама-джан говорила вполне серьезно.

Обычно нам внушали, что мальчики и девочки не должны прикасаться друг к другу, но сейчас моя собственная мать советовала нечто прямо противоположное.

Папа-джан провел дома целых три дня, и все мы были на взводе. Его раздражали резкие звуки и даже запахи. Раздражение выливалось в поток нескончаемой брани, за которым, если у отца хватало сил подняться с лежанки, могла последовать и оплеуха — любому, кто имел несчастье подвернуться под руку. Большую часть дня он сидел в гостиной и курил свои сигареты. Густой сладковатый дым полз по комнатам, от него начинала болеть и кружиться голова. Мама-джан старалась с утра пораньше выпроводить нас во двор, где мы оставались до самого вечера. Иногда кто-нибудь из наших дядей приходил к отцу, они вместе сидели в гостиной, курили, говорили о войне, о Талибане, но никто из них не курил так много, как папа-джан.

— Интересно, как бы мы жили, если бы дядя Джамал был нашим отцом? — спросила однажды Рохила.

Они вместе с Шахлой снимали с натянутой во дворе веревки высохшее белье. Услышав вопрос сестры, Шахла замерла с поднятыми вверх руками.

— Рохила!

— Что?

— Да как такое вообще могло прийти тебе в голову?!

Я слушала краем уха разговор сестер, однако мое внимание было занято шариками для игры в марблс.[13] Сделав бросок и в очередной раз промазав, я нахмурилась — нет, все же Ашраф много искуснее меня.

— Сосредоточься на цели, — учил меня Абдулла. — Смотришь только вперед! Все внимание на шарик, который лежит перед тобой.

Я замерла, когда он взял меня за руку, показал, как следует правильно держать пальцы, и подогнул мой мизинец, чтобы он не мешал наносить удар. Абдулла был мальчиком, а я — девочкой, и он всего лишь учил меня играть в марблс, но я все равно подумала, что сказала бы мама, если бы увидела, как мальчик держит меня за руку. Или отныне это тоже в порядке вещей, так же как толкать их, если тебя толкнули?

Да, Абдулла был прав — если сосредоточиться на цели, удар выходит сильным и точным. Сегодня я непременно выиграю у Абдуллы. Ну хорошо, не у Абдуллы, но у Ашрафа — наверняка. Похоже, я становлюсь искусным игроком в марблс.

— Шахла, незачем так кипятиться, я просто задала вопрос, — долетел до меня голос Рохилы.

Шахла смерила Рохилу укоризненным взглядом.

— Это не просто вопрос! — прошипела она. — Давай поглядим, что будет, если ты задашь свой просто вопрос в присутствии папы-джан! И вообще, дядя Джамал не в себе. Ты обратила внимание, как он смеется? А как двигает бровями? — Передразнивая дядю, Шахла склонила голову набок, заломила брови дугой и свела их на переносице, затем придвинулась вплотную к Рохиле и разразилась утробным смехом. Получилось очень похоже.

— Будь у нас другой отец, все вообще было бы иначе, — подала голос молчавшая до сих пор Парвин.

Рохила, хихикавшая над ужимками Шахлы, обернулась и вопросительно уставилась на Парвин.

— Что ты хочешь сказать? — спросила я, поднимаясь с земли и разминая ноги, затекшие от долгого сидения на корточках.

— А ты подумай, какой в этом случае была бы наша семья. Тогда нашей матерью была бы тетя Рогул, а Муньер и Собур — нашими родными братьями.

Парвин была любимицей отца, если допустить, что у него вообще имелись любимицы среди дочерей. Вероятно, дело было в характере Парвин — покладистом и одновременно таком независимом, — и, конечно, в таланте художника — недаром папа-джан бережно собирал и хранил ее рисунки. Наверное, поэтому Парвин всегда относилась к отцу гораздо снисходительнее, чем все мы.

— Прекратите эту глупую болтовню, — оборвала нас Шахла, — пока кто-нибудь не услышал.

Она отдала Рохиле снятое с веревки белье и подошла к малышке Ситаре, игравшей на одеяле, расстеленном на земле. Уверенным движением она поправила сбившуюся рубашонку сестры. Шахла находилась в переходном возрасте. Вскоре ей предстояло превратиться в девушку. Ее тело утратило угловатость, приобрело мягкие очертания и женственные формы. Впрочем, в том, что касалось форм, Парвин заметно обогнала старшую сестру: уже год, как мама-джан велела ей начать носить лифчик.

Однажды я тоже примерила лифчик. Просто из любопытства. Парвин забыла его возле умывальника. С ней и раньше такое случалось, и, хотя за подобного рода забывчивость ей крепко влетало от мамы-джан, сестра снова оставила лифчик болтаться на крючке. Я покрутила его так и эдак, соображая, как же он надевается. Затем неловко накинула лямки на плечи и, загнув руки назад, попыталась застегнуть на спине пластмассовую застежку. После долгой и безуспешной возни я бросила это дело и просто приложила лифчик к своей плоской груди. Распрямив плечи, я представила, что моя грудь заполняет обе чашечки, и поняла, что мне совсем не хочется иметь такое тело.

Вот и пускай мои сестры становятся взрослыми женщинами, я же буду носить мужские брюки, свободную мужскую рубашку и сидеть на земле, удобно скрестив ноги.

Однажды поздним вечером раздался торопливый стук в калитку. Мне пришлось пойти открывать. Папа-джан храпел на полу в гостиной. Иногда его храп становился таким громким, что мы слышали его даже у себя в комнате. Рохила обычно начинала хихикать, а Шахла делала вид, что затыкает ей рот ладонью. Парвин же только покачивала головой, явно не одобряя легкомысленное поведение сестер. Мама-джан бросила на обеих насмешниц предостерегающий взгляд. Шахла, округлив глаза, демонстрировала полнейшую невинность: дескать, я-то тут при чем, это все она!

У ворот стоял высокий худощавый мужчина. Я узнала в нем одного из отцовских друзей. У него всегда был угрюмый вид, а цветом лица он напоминал серовато-желтые глиняные стены нашего дома.

— Салам…

— Позови отца, — коротко бросил он.

Я кивнула и побежала в дом. Набравшись смелости и сделав глубокий вдох, я принялась трясти папу-джан за плечо. Мне пришлось окликнуть его несколько раз, все громче и громче, пока наконец он не открыл мутные с покрасневшими белками глаза.

— Что? Чего тебе надо? — пробормотал папа-джан.

— Извини, папа-джан. Там тебя спрашивают у ворот.

Его взгляд сфокусировался на мне. Отец окончательно проснулся. Он сел и почесал нос.

— Хорошо. Принеси мои сандалии.

Я прошмыгнула во двор вслед за отцом и устроилась в укромном уголке так, чтобы меня не было видно, но сама прекрасно слышала разговор папы-джан с ночным гостем.

— Абдул Халик собирает людей. Похоже, американцы помогут нам с оружием.

— Американцы? Откуда ты знаешь? — спросил папа-джан, прислоняясь спиной к калитке.

— Абдул Халик говорил с надежными людьми. К тому же американцы все еще ищут того человека.[14] Как бы там ни было, они собираются помочь нам.

— Когда мы уходим?

— На рассвете. Встречаемся у развилки на Восточной дороге.


Папа-джан отсутствовал два месяца. Но на этот раз его отсутствие означало совсем иное, чем раньше, во всяком случае, для меня: теперь я гордилась, что мой отец сражается бок о бок с таким гигантом, как Америка. Правда, дядя Джамал не был уверен, что дружба с американцами — такая уж хорошая штука. Он всегда с подозрением относился к Америке, однако я никак не могла взять в толк почему.


В один прекрасный день, придя из школы, я обнаружила у нас в гостиной тетю Шаиму. С тех пор как совершилось мое «превращение», мы виделись всего лишь пару раз, да и то это было до начала учебного года.

— А вот и ты. Наконец-то! Жду тут уже целую вечность, Рахим, — сказала тетя, особо подчеркивая новую, мужскую форму моего имени.

— Салам, тетя Шаима! — воскликнула я.

Я обрадовалась визиту тети, но одновременно разволновалась: что она скажет, оправдала ли я ее надежды? Ведь именно тетя Шаима предложила сделать из меня бача-пош.

— Иди сюда. Садись и расскажи все по порядку: как у тебя дела в школе, чем занимаешься, кто твои новые друзья. Жаль только, что твоей матери не удалось отправить в школу и твоих сестер. — Тетя Шаима бросила на маму-джан выразительный взгляд. — Хотя мы вроде сделали все, чтобы даже твой безумный отец остался доволен.

Мама-джан тяжело вздохнула и опустила на пол забравшуюся к ней на колени малышку Ситару. Видимо, разговор начался еще до моего прихода, и мама-джан уже устала от него.

— В классе много ребят, муаллим-сахиб ставит мне хорошие отметки. Правда, мама-джан? — Мне очень хотелось услышать слова одобрения от тети Шаимы, ведь именно благодаря ей я обрела ту свободу, которой были лишены мои сестры.

— Да, — подтвердила мама-джан, — он хорошо учится. — Едва заметная улыбка тронула ее губы.

Шахла и Парвин сидели тут же, в гостиной, перебирая чечевицу. Их проворные пальцы ловко выбирали из нее мелкие камушки. Шахла работала быстро и умело, громоздившаяся перед ней горка была в два раза больше той, что лежала перед Парвин. Зато Парвин сортировала чечевицу, раскладывая ее на две кучки, в зависимости от размера зерен. Рохила, подхватившая простуду, спала в соседней комнате.

— Жаль, что мне не удалось прийти к вам раньше, — вздохнула тетя Шаима. — Моя несчастная спина так болела, я едва могла передвигаться по комнате.

— А сейчас как, получше? — вежливо поинтересовалась Шахла.

— Да, детка, сейчас получше. Вот только надолго ли? Мои старые кости ломит и крутит, да к тому же проклятая пыль. Иногда на меня нападает такой кашель — кажется, легкие того и гляди выскочат наружу.

Это была обычная манера тети Шаимы отвечать на самые простые вопросы.

— Но хватит болтать о стариках и болезнях. Давайте-ка лучше поговорим о вас. Увы, Рахим, твоим сестрам повезло гораздо меньше, чем тебе.

— Шаима! — воскликнула мама. — Прекрати! Я же сказала: как только все уладится, мы снова отправим девочек в школу.

— Как только все уладится? Уладится где? В этом доме, в этой стране? И как скоро, по-твоему, это произойдет? Аллах свидетель, я даже не помню, когда в этой стране не было войны. Вся жизнь твоих детей прошла под ракетными обстрелами!

— Да я знаю, знаю, Шаима-джан. Ты просто не понимаешь… если отец моих детей запрещает…

— Отец твоих детей может жрать дерьмо…

— Шаима!

Шахла и Парвин замерли разинув рот. Такого мы не ожидали даже от тети Шаимы.

— Вечно ты его защищаешь, Раиса. Но открой же наконец глаза. Разве ты не видишь, во что он превратился!

— Во что бы он ни превратился, он — мой муж! — выкрикнула мама-джан. Никогда прежде мы не слышали, чтобы она так повышала голос. — Пожалуйста, запомни это, Шаима. Думаю, я, как никто другой, знаю, что с ним происходит. Ну и что я могу с этим поделать?

— Твой муж — безмозглый ишак! Вот именно поэтому я и беспокоюсь о девочках. Верно говорят: с кем поведешься…

— Шаима, прекрати!

Тетя Шаима вздохнула и отступила.

— Ладно, Раиса. Но учти, я и впредь буду приходить и проедать твоему мужу плешь по поводу девочек. Должен же кто-нибудь вдолбить в его тупую башку хоть толику здравого смысла.

— А кто лучше Шаимы способен проесть человеку плешь…

— Вот именно, — удовлетворенно вздохнула тетя Шаима. Ее внимание вновь переключилось на меня. Шахла и Парвин вернулись к работе, но их руки двигались уже не так проворно. Неожиданный крик мамы-джан выбил сестер из колеи. — Итак, скажи мне, Рахим, ты уже привык к новой жизни? С мальчишками тебе удалось подружиться?

— Да, тетя Шаима. Я играю с ними в футбол, и, по-моему, у меня это получается гораздо лучше, чем у Муньера.

— И никто из них не говорил тебе ничего… обидного?

— Нет, тетя Шаима.

— Отлично. А что ты делаешь, чтобы помочь маме?

— Рахим ходит на рынок. И ладит с торговцами гораздо лучше, чем я, — опередив меня, ответила мама-джан.

— Мама-джан, еще не забудь сказать тете, что я работаю у Баракзая-ага, — напомнила я.

— Да-да, Рахим, конечно. Баракзай-ага держит лавку на рынке. Но у него последнее время совсем ослабло зрение, трудно стало справляться с подсчетом выручки. Я велела Рахиму зайти к нему и спросить, не нужен ли ему помощник. С тех пор Рахим пару раз в неделю ходит к нему, а тот платит ему за работу, пусть и немного.

— Вот так новость! — хлопнула в ладоши тетя Шаима. — Так ты еще и работаешь, мальчик!

— Ага. Я теперь вообще делаю все, что хочу. И могу свободно ходить по деревне, и никто мне слова не скажет. А вчера я даже видел на улице друга папы-джан — Абдула Халика, — похвасталась я.

Мама-джан замерла.

— Кого ты видел? — после секундной паузы переспросила она.

— Абдула Халика, — уже менее уверенно повторила я.

Тетя Шаима с укором смотрела на маму-джан. Я испугалась, что сделала что-то не так.

— И что он тебе сказал?

— Ничего особенного. Он купил мне леблеби и сказал, что я стал хорошим сыном для папы-джан.

Мама-джан бросила торопливый взгляд на тетю Шаиму. Та укоризненно покачала головой.

— Раиса, эти люди не из тех, с кем стоит общаться твоим детям!

— Впредь держись подальше от этого человека. — Глаза мамы-джан смотрели на меня серьезно и строго. — Ты понял, Рахим-джан?

Я кивнула. В комнате повисла тишина. Сестры, все еще перебиравшие чечевицу, беспокойно заерзали в своем углу.

— Тетя Шаима, — подала голос Парвин, — а расскажите нам, что было дальше с бабушкой Шекибой.

— Ты хочешь знать, что произошло дальше с бабушкой Шекибой? Ну что же, расскажу. Итак, где я остановилась в прошлый раз?..

И как раз в тот момент, когда тетя Шаима откинулась на подушки и прикрыла глаза, вспоминая, на чем закончила свой рассказ, мы услышали, как хлопнула входная дверь. Обычно бабушка не часто наведывалась на нашу половину дома, но, поскольку папа-джан отсутствовал уже почти два месяца, она считала своим долгом присматривать за нами. Если же учесть, что еще утром бабушка заметила, как тетя Шаима ковыляет по улице, удивительно, что она ждала так долго и заявилась только теперь. Тетя Шаима проявляла должное почтение, какого требовал возраст моей бабушки и ее положение в семье, однако теплыми их отношения точно назвать было нельзя. Со своей стороны, бабушка не считала нужным скрывать неприязнь, которую вызывала у нее старшая сестра ее не самой любимой невестки.

— Салам! — сказала бабушка, входа в комнату.

Мама вскочила на ноги, напугав малышку Ситару, которая снова примостилась у нее на коленях, и, поправив платье, двинулась навстречу свекрови. Тете Шаиме понадобилось чуть больше времени, но в конце концов она тоже встала, чтобы приветствовать родственницу.

— Салам, Шаима-джан! Как здоровье? Надеюсь, все хорошо? — Слова бабушки звучали почти искренне.

Мы с сестрами тоже поздоровались и поцеловали ей руку. Бабушка села напротив мамы-джан и тети Шаимы. Шахла отправилась на кухню за чаем для гостьи.

— Вижу, ты не забываешь нас, Шаима-джан, — начала бабушка. — Как мило с твоей стороны, что ты зашла проведать сестру.

«Ты слишком часто приходишь ее проведать», — послышалось мне в этой реплике.

Тетя Шаима молчала.

— Есть новости от Арифа? — повернулась бабушка к моей маме. — Когда они возвращаются?

Мама-джан покачала головой.

— Нет. Ничего не слышно. Я молюсь, чтобы они побыстрее вернулись.

— Зато у меня есть новость. Думаю, для вас она окажется неожиданной. На днях я поговорила с Мурсал-джан, и ее семья согласилась выдать младшую дочь за Обаида.

Обаид был моим дядей, братом отца. Новость действительно оказалась неожиданной.

— За Обаида-джан? О, замечательно…

— Да! Мы должны хорошенько подготовиться. Их никах[15] состоится через два месяца. Иншаллах.[16] Этот брак станет истинным благословением для нашей семьи. Вторая жена родит ему новых детей.

— Но у него уже есть пятеро детей, да хранит их Аллах, — мягко произнесла мама-джан.

— Верно. Но мальчиков всего двое. Сыновья — благословение семьи. Обаид хочет, чтобы у него было больше сыновей. Настоящих сыновей, — с нажимом произнесла бабушка. — Как бы там ни было, Фатима, возможно, попросит тебя помочь подготовить дом к приходу новой жены. Это счастливое событие, и участвовать в нем должны мы все.

— Да-да, конечно. Чудесное событие, — согласилась мама-джан.

Тетя Шаима молча слушала разговор младшей сестры со свекровью и, прищурив глаза, то и дело переводила взгляд с одной на другую.

— Надеюсь, в следующий раз и здесь меня порадуют хорошей новостью, — сухо заметила бабушка, поднимаясь с подушек.

Мама-джан тоже встала, чтобы проводить ее до двери.

— Шаима-джан, передавай мои наилучшие пожелания семье, — на ходу бросила бабушка. — Уже вечереет. Ты, наверное, скоро отправишься домой?

— Ну что вы, в вашем доме меня всегда ждет такой теплый прием, что и уходить не хочется.

Я видела, как окаменело лицо бабушки. Она поджала губы и вышла из комнаты. Успела я заметить и взгляд, которым обменялись мама-джан и тетя Шаима.

— А теперь, милые, давайте-ка я расскажу вам, что было дальше с нашей бабушкой Шекибой. Расскажу, как легко и просто женщины переходят из одних рук в другие, как их передают из одного дома в другой. Если так случилось однажды, то почему бы этому не случиться вновь?

Глава 11 ШЕКИБА

Азизулла и его брат Хафизулла пили чай в гостиной вместе с двумя другими мужчинами, которых Шекиба видела впервые. Все четверо были одеты в длинные голубые туники, белые шаровары и белые тюрбаны. Хафизулла поверх туники носил еще и коричневую безрукавку, из нагрудного кармана которой свисали четки.

— Шекиба, папа-джан сказал, чтобы плов подавали через двадцать минут, — сообщил явившийся на кухню Хариз. — Он предупредил, что гости спешат, поэтому просил не задерживаться с обедом.

Шекиба нервно кивнула, понимая, что за двадцать минут рис не успеет развариться как надо. Она добавила масла в котел, надеясь, что большое количество жира быстрее размягчит зерна. Хариз, проскользнув под локтем Шекибы, попытался стянуть из стоявшей возле плиты миски ломтик мелко нарезанного мяса. Но Шекиба оказалась проворнее и, шлепнув мальчишку по руке, отодвинула миску подальше от края.

— Хариз, ты же знаешь правила: только после того, как поедят взрослые. — Несмотря на мягкий тон, предупреждение Шекибы звучало серьезно.

Из всех четверых детей Хариз нравился Шекибе больше всех. Мальчик тоже привязался к ней. Частенько, устав от бесконечной возни с братьями, он приходил на кухню, чтобы просто посидеть рядом и поболтать. Шекиба с интересом слушала его истории, особенно занимали ее рассказы Хариза о школе.

— Всего одни кусочек, — заныл Хариз.

— Если ты возьмешь кусочек, твои братья увидят, как ты слизываешь жир с пальцев, и тоже захотят полакомиться, — заметила Шекиба.

— Нет, обещаю, я ничего им не скажу и пальцы оближу здесь, на кухне, — хитро улыбнулся проказник. Хариз явно обладал талантом убеждения.

— Ну ладно… но только один!

Мальчишка тут же выхватил из миски самый большой кусок мяса.

— Хариз!

Хариз расплылся в усмешке, не переставая старательно жевать сочный кусок баранины. Какая удача, что она оказалась в семье, которая может позволить себе есть баранину. Шекиба вздохнула и сделала вид, что ужасно рассержена.

— О чем они там разговаривают? — спросила она Хариза.

— Точно не знаю. Вроде бы к нам приезжает эмир.

— Эмир? — удавилась Шекиба. — Какой эмир?

— Какой эмир? Хабибулла,[17] конечно же!

— О, надо же, — протянула Шекиба. Она понятия не имела, кто такой эмир Хабибулла. — Он приезжает к нам?

— К нам?! Да ты с ума сошла, Шекиба! — расхохотался Хариз. — Само собой, он приезжает в дом к дяде Хафизулле!

Хафизулла, старший брат Азизуллы, еще со времен предыдущего правителя[18] занимал прочное положение при дворе, что давало ему возможность регулярно наведываться в Кабул, поставляя информацию советникам ныне правящего эмира. В последнее время он всячески пытался привлечь внимание эмира Хабибуллы, надеясь получить должность малика.[19] Поэтому Хафизулла устраивал роскошные обеды для разных влиятельных чиновников и прочих важных людей, которые при случае могли бы замолвить за него словечко.

У Азизуллы в отличие от брата не хватало терпения вести столь тонкие стратегические игры, но он вполне довольствовался привилегиями, выпадающими на долю человека, у которого имеется родственник со связями в правительстве. Жители деревни, в свою очередь, оказывали всяческие знаки внимания Азизулле, чтобы заодно заслужить расположение и его старшего брата. Так власть просачивалась с самого верха до самого низа — от великолепных дворцов эмиров до убогих домишек в далеких деревнях.

Однако Шекиба, которая даже не догадывалась об этих дипломатических тонкостях, была просто зачарована самой мыслью о появлении в их краях эмира. Ей представлялись скачущие лошади в нарядной сбруе, пышно разодетые всадники и вооруженные до зубов охранники, сопровождающие правителя.

Шекиба заварила свежего чая в надежде, что ароматный напиток приглушит аппетит гостей и у нее появится еще несколько лишних минут, чтобы приготовить плов. Она поправила платок, натянув его поглубже на лоб, подхватила поднос с чаем и направилась в гостиную.

Войдя в комнату, она, как обычно, низко опустила голову, стараясь сделаться почти незаметной. Собирая со стола использованную посуду и расставляя чистые чашки, Шекиба внимательно прислушивалась к разговору мужчин.

— Это огромная честь для нас и возможность, которой я давно ожидал. Благодарение Аллаху! Мы устроим грандиозный праздник, я не поскуплюсь. Сделаем курбан[20] в честь эмира. Я уже приготовил лучшего барана, — деловито рассуждал Хафизулла.

— Да, это серьезные расходы, — кивнул Азизулла. — Сколько, думаешь, прибудет народу?

— Эти расходы окупятся сполна, поверь мне. Такой шанс нельзя упускать. Шарифулла уже достаточно долго был маликом. Хорошо, что именно сейчас он уехал на похороны своего племянника.

— Тебе определенно повезло! — рассмеялся Азизулла. — А вот его племяннику — нет.

— Представляешь, как изменится наша жизнь, если я стану маликом! — самодовольно ухмыльнулся Хафизулла.

— Ты отлично справишься с этой должностью. Кстати, я слышал, что многие в деревне недовольны Шарифуллой.

— Шарифулла — бездарный осел. Помнишь, когда Собрани-ага и Хамиди-ага поспорили насчет земель по ту сторону реки? Шарифулла не смог придумать ничего лучше, как разделить участки поровну. Глупейшая идея! И что в результате? Оба злятся и ненавидят Шарифуллу. А ведь все так просто. Следовало отдать землю Хамиди-ага, потому что его семья гораздо влиятельнее, чем семья Собрани, и нажить только одного врага, а не двух сразу.

Железная логика. Шекиба незаметно выскользнула из комнаты. Хафизулла часто бывал у брата, обычно его речи даже забавляли Шекибу, но в глубине души она радовалась, что попала не к нему. Шекиба почему-то была уверена, что дома он груб и не прочь пустить в ход кулаки.

Выходя из комнаты, Шекиба уловила перемену в тоне Хафизуллы. Она прикрыла за собой дверь и остановилась, прислушиваясь к доносившимся до нее голосам.

— А как обстоят дела с твоей работницей, Шекиба-шола справляется?

— Да, вполне. Марджан ею довольна.

— Хм, должно быть, семья Шекибы-шола не нарадуется, что избавилась от нее. Я слышал, Шагул-биби тяжело переживает смерть сына. Само присутствие в доме его дочери постоянно напоминало ей о потере. Вот они и предложили ее тебе.

— Ну что же, значит, ты слышал гораздо больше, чем я, — усмехнулся Азизулла. — Нам Шекиба ничего не рассказывала о бабушке. Да мы вообще редко слышим ее голос, у нее хватает ума не болтать.

— По крайней мере, твоей жене не надо беспокоиться, что ты сделаешь из Шекибы-шола вторую жену. — Хафизулла расхохотался и хлопнул себя по ляжкам.

— Нет, Шекиба не годится для брака. А вот работает она не хуже иного мужчины. Такая сильная и выносливая, что мы иногда и сами-то забываем, что Шекиба — девушка. Пару дней назад я видел, как она несет два ведра воды: шагала, даже не согнувшись, словно это для нее вообще не груз. Ее дядя говорил, что она пахала в поле вместе с отцом.

— Хорошо иметь в доме такую работницу, — одобрительно поцокал языком Хафизулла. — А что случилось с ее отцом? Помню, я как-то встретил его на улице вскоре после того, как кончилась холера. Кажется, двое или трое из его детей умерли. Он выглядел совершенно разбитым. Видать, был слишком чувствительный для мужчины.

— Его брат, Фаяз-ага, сказал, что последние месяцы Исмаил неважно себя чувствовал. Говорит, незадолго до смерти брат сделал распоряжения насчет дочери — чтобы Шекиба жила в доме бабушки, — а свою землю, скотину и дом завещал братьям.

Брови Шекибы поползли вверх.

«Ложь! Не делал он никаких распоряжений!»

После смерти мамы-джан отец не виделся ни с одним из братьев. Интересно, кому пришло в голову сочинить подобного рода нелепицу — дяде Фаязу или эта идея самой Шагул-биби? Родственники налетели, словно стая ворон на добычу, торопясь растащить то немногое, что осталось от отца Шекибы.

«Эта земля принадлежит мне! Мой дед отдал ее отцу. А папа-джан не хотел иметь ничего общего со своей семьей. Я должна наследовать имущество отца! Интересно, где находится документ о праве на владение землей?»

Тот документ был простым договором, подписанным дедушкой Шекибы, ее отцом, несколькими дальними родственниками и старейшиной деревни, в котором говорилось о передаче земли в собственность Исмаила Бардари. Наверняка в поисках этой бумаги дяди перерыли весь дом.

— Шекиба, что ты здесь делаешь?

Она вздрогнула и едва не выронила поднос с посудой. Марджан неслышно подошла сзади и с удивлением уставилась на Шекибу, замершую в нескольких шагах от входа в гостиную.

— Я просто… — пробормотала Шекиба и, низко опустив голову, чтобы скрыть полные слез глаза, поспешила скрыться на кухне.

Запах чеснока и тмина плыл по комнате. Азизулла и его гости отламывали небольшие куски пшеничной лепешки и черпали ими из общего блюда рис с мясом. «Останется ли после них что-нибудь на обед остальным членам семьи?» — подумала Шекиба. Даже для этого дома мясо было дорогим удовольствием. Но, похоже, мужчины за один присест прикончат недельный запас баранины.

«Что произошло бы, — размышляла Шекиба, отдраивая до блеска котел, — попробуй я заявить о своих правах на землю?» От одной мысли она едва не расхохоталась в голос. Трудно даже представить: молодая женщина пытается вырвать принадлежащую ей собственность из цепких лап мужчин. Шекиба представила, как приходит к местному малику с документом на отцовскую землю. Что он сделает? Скорее всего, вышвырнет ее за дверь. Или того хуже — отправит обратно к бабушке.

Ну а что, если не выгонит? А вдруг выслушает и даже согласится, что владеть землей отца — ее законное право?

Марджан рядом с ней перебирала рис, вытаскивая из него мелкие камушки и сухие травинки.

— Марджан-ханум?.. — робко начала Шекиба.

— Да? — Хозяйка подняла голову и бросила удивленный взгляд на девушку. Шекиба очень редко заговаривала первой.

— Вот если у человека нет сыновей… только дочь… что произойдет с его землей, когда… когда он… умрет?

Марджан поджала губы и склонила голову набок. Она догадывалась, что за вопрос кроется за неловкими попытками Шекибы подобрать нужные слова.

— Шекиба-джан, о том, о чем ты хочешь спросить, даже думать бессмысленно. Конечно же, поскольку твои братья умерли — да упокоит их души Аллах, — земля твоего отца переходит к его семье. — Ответ Марджан не оставлял никаких надежд, но он соответствовал реальному положению дел: каковы бы ни были законы в этой стране, на практике все обстояло именно так.

Такая прямота придала Шекибе уверенности, позволяющей говорить откровенно.

— А как же я? Разве у меня нет прав на наследство? Я ведь тоже его ребенок!

— Ты его дочь, а не сын. Правда, в законе сказано, что дочь имеет право на часть собственности, которую наследуют сыновья. Но женщины не могут владеть землей. Так что твои дяди, без сомнения, забирают землю себе.

Шекиба разочарованно вздохнула.

— Моя дорогая девочка, — улыбнулась Марджан, — даже если предположить, что каким-то образом ты добилась бы своего, что дальше? Как ты себе это представляешь? Во-первых, теперь ты живешь здесь и принадлежишь этому дому. Во-вторых, ты не замужем. Неужели ты всерьез думаешь, что тебе позволили бы жить самостоятельно на твоей земле?

Да это же полная нелепость!

«Но я больше полугода жила самостоятельно на своей земле. И мне это не казалось нелепостью. Я прекрасно себя чувствовала — у меня был дом».

Однако Марджан не могла знать об этом. Шекиба не отваживалась никому рассказывать о тех месяцах, которые провела одна, похоронив всю семью. С ее стороны это был неслыханный по дерзости поступок. Так что незачем давать людям повод для новых сплетен.

— И довольно пустых разговоров! — чуть повысив голос, сказала Марджан. — Ни к чему хорошему они не приведут. — Она подумала, что если бы муж услышал, что они тут обсуждают, то наверняка бы рассердился. И даже если подобные мысли бродят в голове у Шекибы, хорошо, что девушке хватает ума не высказывать их вслух.

«Но я всегда была для отца дочерью-сыном! Вряд ли папа-джан вообще помнил, что я девочка. И я всегда работала вместе с ним, как работал бы сын. И что из того, что я девочка! Я жила одна. И обрабатывала поле. И могла бы жить так и дальше. Мне никто не нужен».

Шекиба сжала зубы.

В доме Азизуллы все были добры к ней. В общем, здесь было неплохо. Но покоя она не ощущала. Новая волна досады за семью, за ушедших близких захлестнула ее.

«Так не может продолжаться вечно. Я должна найти способ строить свою жизнь самостоятельно».

Глава 12 РАХИМА

Если Шекиба хотела изменить свою жизнь, то мне больше всего хотелось избежать перемен в моей. История прапрапрабабушки многому могла бы научить меня. Но к сожалению, я оказалась плохой ученицей.

Позже я не раз возвращалась к этой мысли: как долго мне удавалось бы оставаться бача-пош, не заметь нас мама-джан в тот злополучный день? Большинство бача-пош возвращались к обычной жизни, едва только вступали в период полового созревания. Но мама-джан не спешила снова переодевать меня в девочку, и даже когда у меня начались месячные, я все еще продолжала ходить в мужской одежде. Бабушка не раз предупреждала маму-джан, что это неправильно. Мама-джан соглашалась и обещала, что в следующем месяце обязательно заберет меня с улицы. Однако в качестве бача-пош я была настолько полезна ей, выполняя по хозяйству те обязанности, которые должен был бы выполнять отец, что мама никак не могла решиться на этот шаг. Я же порой не могла отделаться от ощущения, что становлюсь похожей на гостя, который слишком долго засиделся в чужом доме. В последнее время я стала перетягивать грудь куском ткани: мне не хотелось, чтобы мальчишки заметили под рубашкой выступающие бугорки сосков, достаточно и того, что у меня в отличие от них не начал ломаться голос.

И все же я была счастлива, что, как и прежде, могу гонять в футбол и отрабатывать броски тхэквондо — недавно мы с мальчишками страшно увлеклись этим боевым искусством.

В тот день у нас дома не оказалось красного жгучего перца, а папа-джан любил острые блюда. Этот-то перец и изменил всю мою жизнь.

Абдулла, Ашраф, Муньер и я шагали по нашей улочке. Так наша дружная четверка изо дня в день возвращалась из школы. Обычно, дойдя до дома, мы с братом сворачивали во двор, а мальчики отправлялись дальше — в свои ветхие маленькие домишки. Наш был побольше, но находился в таком же плачевном состоянии. Нельзя сказать, что люди в деревне как-то особенно бедствовали, однако бродячим собакам, привыкшим рыться в отходах, поживиться было практически нечем.

Иногда мы брели притихшие и усталые, иногда с криками и воплями неслись по пыльной дороге, на ходу перебрасывая друг другу пустую консервную банку, или устраивали забег — кто первым добежит до дома старой злой Халимы, спрятанного за каменной изгородью с железной калиткой ярко-голубого цвета.

Сегодня мы с Абдуллой шагали рядом. Наши с ним отношения были чуть иными, чуть более теплыми, чем с остальными. Абдулла привычным дружеским жестом обхватил меня рукой за плечи и, привалившись ко мне всем телом, принялся дразнить Ашрафа. Тот ответил боевым приемом — высоко подпрыгнув, вскинул ногу и лягнул пяткой воздух. Правда, прыжок был далеко не таким высоким, как ему казалось. Мы уверяли нашего друга, что его воображаемый удар пришелся бы противнику разве что по бедру, Ашраф же считал, что его башмак просвистел у нас перед самым носом. Муньер саркастично хмыкнул. Похоже, ему надоело, что Ашраф постоянно практикует на нем свои удары.

Наше увлечение боевыми искусствами превратилось в нечто вроде эпидемии. Мы без конца листали глянцевые журналы, где были изображены наши кумиры — бойцы тхэквондо, прыгающие, словно кузнечики, и вскидывающие ноги выше головы. Нам ужасно хотелось быть похожими на них, и мы старательно копировали их позы и движения.

А еще мы постоянно дрались. Играя. Не придавая нашим схваткам особого значения. Иногда яприходила домой с синяками по всему телу. Однажды, сражаясь с Ашрафом, подвернула ногу, едва дотащилась до дому и потом целую неделю хромала. Я сказала маме-джан, что споткнулась о камень, понимая, что истинная причина травмы — драка — вряд ли вызовет у нее одобрение, даже несмотря на советы вести себя так, как подобает мальчишке.

Но мне наши сражения нравились. И особенно нравился тот момент, когда Абдулла, который, конечно же, был сильнее, неизбежно брал верх, заламывая мне руку за спину. Я испытывала приятный трепет, когда он оказывался так близко. Хотелось, чтобы это мгновение длилось как можно дольше, даже несмотря на хрустящие суставы, когда рука, казалось, вот-вот выскочит из плеча. При этом я все же ухитрялась схватить Абдуллу свободой рукой за локоть, чувствуя, как под моими пальцами напрягаются его крепкие мускулы. Дыхание Абдуллы согревало мой затылок, странное чувство опасности и одновременно бесшабашной радости охватывало меня с необыкновенной силой. Вероятно, поэтому я так часто и становилась инициатором наших с Абдуллой боев.

Именно такой возней мы были заняты, когда мама-джан вышла от соседей с пригоршней стручков красного перца, завернутых в уголок голубой паранджи. Трудно было найти менее подходящий момент для встречи с мамой. Она заметила нас как раз в ту секунду, когда, получив подножку от Абдуллы, я грохнулась на землю, а он с довольной улыбкой победителя уселся на меня верхом и принялся отчаянно тузить по ребрам.

— Рахим!

Я услышала резкий окрик мамы-джан, полный гнева и ужаса. Краешком глаза увидела ее вылинявшую голубую паранджу. Внутри у меня все оборвалось.

Абдулла, должно быть, уловил мой испуг и понял: что-то случилось. Он вскинул голову, увидел мою маму и тут же вскочил на ноги. Ее окаменевшее лицо было красноречивее любых слов. Абдулла протянул мне руку, чтобы я могла подняться.

— Все в порядке, — пробормотала я, отряхивая пыль с одежды и стараясь не встречаться взглядом с укоризненным взглядом мамы-джан.

— Салам, — смущенно поздоровался Абдулла. Муньер и Ашраф, вспомнив о хороших манерах, эхом повторили приветствие.

Мама-джан резко повернулась и исчезла за воротами нашего дома.

— Что случилось? Кажется, твоя мама чем-то недовольна?

— Ой, да ничего страшного. Она вечно ругается, что я возвращаюсь домой весь в пыли. Лишняя стирка, сам понимаешь.

Но Абдулла посматривал на меня с недоверием. Мой друг знал, что такое получить нагоняй от матери за испорченную одежду, и он видел реакцию моей мамы — судя по всему, за ней крылась какая-то иная, более серьезная причина.

Я же не решалась поднять глаза на Абдуллу, чувствуя, как краска заливает щеки. Моя мама видела нечто совсем иное, чем обычную потасовку подростков в дорожной пыли. Мама-джан видела свою дочь, валяющуюся посреди улицы, и сидящего на ней верхом мальчика. Позорнее зрелище вряд ли можно себе представить.

Мне не хотелось идти домой, но я понимала: откладывать встречу с рассерженной мамой не стоит, будет только хуже.

Подходя к калитке, я наступила на что-то мягкое. Несколько стручков красного перца лежали на земле — вероятно, от огорчения мама-джан выронила их. Я собрала перец и двинулась к дому.

— Мама-джан, ты уронила перец! — крикнула я в направлении кухни. — Сейчас помою и принесу тебе.

Мне хотелось прощупать почву, прежде чем встречаться с мамой лицом к лицу. Она не ответила. Плохой знак.

У меня пересохло во рту, сердце ухнуло куда-то вниз. Конечно, я отлично знала, что даже для бача-пош существуют границы, которые не следует переступать. Вполне возможно, кроме мамы нашу с Абдуллой возню мог видеть и кто-нибудь из моих теток.

Скажет ли мама отцу? Если да — это конец! При одной мысли о последствиях меня охватила паника. Я сполоснула подобранные с земли стручки и умылась сама, думая, как лучше начать разговор с мамой. Но, так ничего толком и не придумав, поплелась на кухню.

— Мама-джан? — начала я, убирая со лба влажную челку.

— Хм-м?

— Мама-джан, что ты делаешь? — дрожащим голосом спросила я.

— Готовлю обед. А ты иди делать уроки. После того позора, который ты устроил на улице, займись полезным делом.

Вот оно. Началось. И все же я почувствовала нечто похожее на облегчение — мама-джан первая заговорила о случившемся. Теперь настал мой черед выступить в свою защиту.

— Мама-джан, мы просто играли.

Она перестала помешивать стоящий на плите суп и повернулась ко мне. Глаза мамы-джан были сердито прищурены, губы плотно сжаты.

— Рахим, ты ведь понимаешь… Ну или, по крайней мере, я надеялась, что понимаешь. Твои игры зашли слишком далеко.

— Мама-джан, я…

— Я не хочу слушать никаких оправданий. Поговорим позже. Сейчас мне надо готовить обед. Отец скоро вернется. Хватит с меня на сегодня и одной беды.

Я ушла в комнату и села за уроки. Покончив с домашним заданием, решила сходить к Баракзаю-ага, проверить, не нужна ли ему моя помощь. Мне не хотелось оставаться дома, к тому же я рассчитывала на то, что через пару часов мама-джан немного остынет. Баракзай-ага продержал меня в лавке до самого вечера. Когда же я вернулась домой, выяснилось, что обеда, который в таких случаях обычно поджидал меня на столе, нет.

Мама-джан застала меня на кухне как раз в тот момент, когда я в растерянности стояла перед пустым столом.

— Там в кастрюле осталось немного супа, — сказала она, стоя на пороге кухни. — И можешь взять хлеба.

Я подняла крышку и заглянула в кастрюлю.

— Но, мама-джан, тут только бульон на донышке и лук. А где же мясо?

— Мы съели. Может быть, в следующий раз тебе достанется не только бульон и лук.

В животе печально заурчало. Внезапно меня охватила ярость.

— Но вы могли оставить мне хотя бы кусочек мяса! Это несправедливо! Что же, по-твоему, мне теперь ходить голодным? Почему ты так со мной обращаешься?

— Да я вообще не знаю, как теперь с тобой обращаться, — многозначительным тоном произнесла мама-джан.

И в этот момент за ее спиной показался отец. Он тер кулаком глаза и сонно щурился.

— Что тут за шум? Что тут стряслось? — спросил папа-джан.

— Она не оставила мне ни куска мяса! Хочет, чтобы я хлебал бульон с луком и жевал хлеб. Я весь вечер работал у Баракзая-ага, возвращаюсь домой, а мне говорят, что обеда нет.

Я швырнула на стол деньги, которые мне заплатил Баракзай-ага. Купюры разлетелись, словно сухие листья.

— Раиса?! Это правда? Мой сын остался без обеда? — прорычал отец.

— Твой сын… твой сын… — Мама-джан запнулась, пытаясь объяснить, за что решила наказать меня. Она не могла назвать отцу настоящую причину, понимая, что тогда над моей головой разразятся громы и молнии. Но ей никак не удавалось придумать более-менее правдоподобную отговорку.

— Мой сын голоден! Взгляни, он принес тебе денег, а ты не в состоянии накормить его обедом! Да что ты за мать такая! — взорвался отец, затем последовал молниеносный взмах рукой и звонкая пощечина.

Удар был сильным, мама-джан покачнулась и едва устояла на ногах. Я похолодела.

— Папа!

— Дай ему поесть или сама будешь ходить голодной целый месяц! — рявкнул отец и снова ударил маму. Кровь брызнула у нее из разбитой губы. Мама-джан закрыла лицо руками и отвернулась.

Меня била крупная дрожь. Уголком глаза я заметила в глубине коридора перепуганные физиономии Шахлы и Рохилы.

Отец повернулся ко мне:

— Иди к бабушке, сынок. Скажи, чтобы покормила тебя. И не забудь рассказать ей, что сделала твоя мать. Хотя не думаю, что бабушка сильно удивится.

Я кивнула и украдкой покосилась на маму. Я была рада, что наши взгляды не встретились.

В ту ночь я долго не спала, думая о бабушке Шекибе. Мне всегда нравилось сравнивать себя с ней. Я считала себя такой же смелой, решительной и благородной, как она, но сегодня вынуждена была признать, что это не так.

Глава 13 ШЕКИБА

Идея некоторое время зрела в голове Шекибы, прежде чем она решилась действовать. Казалось бы, разговор с Марджан должен был охладить ее пыл, но, напротив, он лишь укрепил ее в намерении заявить о своих правах. Во всяком случае, Шекиба поняла, что по закону может претендовать хотя бы на часть отцовского наследства.

Полночи она лежала без сна, думая о договоре на землю. Простой листок бумаги с несколькими подписями, но какой важной оказалась эта бумага! Где отец мог хранить ее? Шекиба закрыла глаза и представила, что она в родном доме, стоит посреди комнаты. В приоткрытую дверь слышно, как во дворе хлопает на ветру калитка, скрипят железные петли. Она представила папин уголок, где он обычно спал. Вот его лежанка, на ней — скрученное валиком одеяло. Вот мамина низенькая скамеечка, она любила на ней сидеть. Вот свитеры братьев, они аккуратно свернуты и лежат стопкой на полке.

«Скорее всего, договор хранится среди книг».

За всю свою жизнь отец принес в дом три или четыре книги. Они тоже стояли на полке. Шекиба подумала, что после смерти матери перестала стирать с них пыль. В следующее мгновение она поняла, где находится нужная ей бумага, и едва не хлопнула себя по коленкам: ну конечно, это же так очевидно!

«Но, папа-джан, откуда ты знал?»

«Все ответы в Коране, дочка».

Отец Шекибы всех своих детей учил читать. Сначала по Корану, затем по другим книгам, имевшимся у них в доме. Шекиба вспомнила, как следила за его заскорузлым пальцем, когда папа-джан водил им по строчкам, показывая буквы и слоги. Иногда братья притаскивали из своих путешествий в деревню старую смятую газету или выдранные из журнала страницы. Тогда они все вместе усаживались за стол и по очереди читали текст, сражаясь с непонятными фразами. Это было трудное занятие, но отец стоял у них за плечом, терпеливо позволяя делать ошибки и спотыкаться на сложных словах. Иногда, если дело шло совсем туго, он помогал детям.

«Договор спрятан в Коране», — поняла Шекиба.

Но какова вероятность, что он все еще там, что дяди не обнаружили его, когда перерыли весь дом? Если они искали документ, то, скорее всего, нашли. Но есть шанс, что эти тугодумы даже не пытались его искать, поскольку им и в голову не приходило, что дочка покойного брата может заявить о своих правах на землю.

Как бы там ни было, нужно попытаться. Но, предположим, она найдет документ, и что с ним делать дальше? Вряд ли стоит рассчитывать, что, явившись к дядям, Шекиба сможет начать мирные переговоры. Нет, ей надо обратиться к официальному лицу, к местному малику, и тогда она сможет оспорить решение родственников, присвоивших имущество Исмаила.

В общем, дело усложнялось. Где она отыщет этого малика?

И как доберется до всех этих мест — сначала до родного дома, а затем туда, где сумеет найти старейшину? На это нужно время. Согласится ли Марджан отпустить ее? Судя по их последнему разговору, хозяйка не станет поддерживать Шекибу. Значит, придется что-то придумать.


Два дня спустя Шекиба подошла к Марджан, когда та сидела за вязаньем. Она тщательно отрепетировала свою речь.

— Салам, Марджан-ханум, — начала Шекиба, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Салам, Шекиба, — откликнулась Марджан. Она даже не подняла глаз, продолжая проворно щелкать спицами.

— Марджан-ханум, я хотела попросить кое о чем, — чуть смелее продолжила Шекиба.

— О чем, Шекиба?

— Вы не станете возражать, если я навешу моих родных? Мы не виделись уже несколько месяцев. На следующей неделе Курбан-байрам, будет много работы, так что, может, лучше на этой? — Шекиба сцепила пальцы за спиной, чтобы скрыть дрожь в руках.

Марджан перестала щелкать спицами и опустила вязанье на колени. Вид у нее был озадаченный.

— Повидать родных? Девочка, за все эти месяцы ты и словом не обмолвилась о семье. Я уж начала подозревать, что ты настолько холод на, что и думать о них забыла, и вдруг ты просишь разрешения навестить их.

— Я очень соскучилась, — сказала Шекиба, изо всех сил пытаясь придать голосу мягкость и нежность. — Но вначале я думала, что нехорошо просить у вас разрешения отлучиться.

— А что же изменилось теперь?

— Ну, теперь… я живу у вас уже некоторое время… и в связи с наступающим праздником… решила, что надо нанести визит бабушке.

«Интересно, — подумала Шекиба, — всеведущий Аллах посмеется над моими уловками или я буду проклята за эту ложь?»

— Бабушку? — Марджан тяжело вздохнула и потерла лоб ладонью.

Шекиба затаила дыхание.

— У нас так много работы перед праздником. Надо приготовить большой обед. Кое-что испечь. Да и дом должен блестеть, чтобы нигде ни соринки. Но, с другой стороны, полагаю, будет неплохо, если ты навестишь пожилую женщину. Ладно, я поговорю с Азизуллой, передам ему твою просьбу.

Шекибе хотелось улыбаться до ушей, но она заставила себя сохранить невозмутимый вид.

— Благодарю вас, Марджан-ханум. — Шекиба слегка поклонилась.

Время от времени жизнь преподносила неожиданные уроки, показывая, насколько Шекиба глупа и наивна. Один из таких уроков она получила на следующий же день.

Утром, когда Шекиба, устроившись на полу на кухне, чистила картошку, на пороге появилась Марджан. Девушка вскинула голову и уставилась на хозяйку.

— Шекиба, я поговорила с Азизуллой, он согласился… Эй, девочка! Да что с тобой такое? — Марджан всплеснула руками и даже слегка хлопнула себя по бедрам.

Шекиба вздрогнула и замерла под ее взглядом.

— А? Что? — Она оглядела себя и лежащие на полу картофельные клубни, пытаясь сообразить, что стало причиной столь бурного возмущения хозяйки.

— Как ты сидишь! — снова всплеснула руками Марджан.

Шекиба сидела, прислонившись к стене и вытянув вперед ноги. На подоле ее юбки, растянутой между коленями, стояла миска, над которой она чистила картошку.

— Святые небеса, сядь прилично, пока дети не увидели! Неужели тебя никто не учил, как подобает вести себя девушке?

Шекиба отставила в сторону миску, встала, затем снова опустилась на пол, подогнув под себя ноги, тщательно расправила юбку и взглянула снизу вверх на хозяйку, ожидая ее одобрения.

— Так-то лучше. Я, конечно, слышала, что ты работала вместе с отцом и стала для него будто сын, но все же правил приличия никто не отменял.

— Да, Марджан-ханум, я поняла, извините. — Шекиба покраснела до ушей.

— Э-э-э… О чем я говорила? Ах да, Азизулла согласился: по случаю праздника тебе действительно следует нанести визит бабушке. В пятницу, после джума-намаза,[21] он проводит тебя к Шагул-биби.

«Азизулла проводит меня к бабушке?»

— Марджан-ханум, я очень признательна, но мне не хотелось бы затруднять вашего мужа. Я вполне могу добраться сама. Зачем ему проделывать со мной такой длинный путь?

Марджан уставилась на нее, словно не веря своим ушам. Эта девочка не переставала удивлять ее. Нет, конечно, Шекиба прекрасно управляется с домашней работой, но, когда дело касается общения с внешним миром, она проявляет поразительное отсутствие здравого смысла.

— Неужели ты думала, что тебе позволят шататься по деревне без сопровождения, как бродячей собаке? Ты в своем уме, девочка?

Шекиба молчала, судорожно соображая, что бы такое бы ответить.

— Азизулла возьмет тебя с собой, а после намаза отведет к бабушке. Правда, твои дяди придут к нам на праздник. Но раз ты хочешь повидать их дома… Вечером он приведет тебя обратно.

Живя с отцом, Шекиба привыкла все делать самостоятельно, не говоря уж о том времени, когда и вовсе осталась одна. Поэтому, разрабатывая свой план, она не учла, что на ее пути может возникнуть подобного рода препятствие.

— Я не хотела… не думала создавать неудобства…

— Если не хотела создавать неудобства, зачем тогда вообще завела этот разговор? — отрезала Марджан и, резко развернувшись, вышла из кухни. Бестолковые вопросы Шекибы начинали действовать ей на нервы.

Шекиба осталась чистить картошку, размышляя, что же предпринять дальше. Конечно, можно сказать Марджан, что она передумала навещать родственников. Это выглядело бы довольно странно, но принуждать ее никто не станет — что поделать, еще одна странность Шекибы. Или, если уж она окажется у бабушки, можно попросить разрешения забрать кое-какие личные вещи из дома отца. Хорошо, ну а как насчет малика? Возможно, в другой раз. Однако даже если этот другой раз у нее появится, все равно понадобится сопровождающий. Да и где найти малика, Шекиба тоже не представляла.

Ладно, решила она, всему свое время. Сначала надо раздобыть бумаги отца, а там посмотрим.

Наступила пятница. Шекиба собралась слухом, потому что вновь увидеть лица своих родственников, особенно бабушки, было для нее настоящим испытанием. Но ничего не поделаешь, это единственный способ получить желаемое.

Марджан велела Шекибе быть готовой с раннего утра, потому что Азизулла ждать не станет. Хозяин удовлетворенно кивнул, когда, выйдя из дома, увидел Шекибу у ворот, с низко склоненной головой, как и подобает девушке, закутанную в паранджу.

— Салам, — поздоровалась Шекиба.

— Пойдем, — сказал Азизулла, открывая ворота и первым выход я на улицу.

Шекиба двинулась вслед за ним, в нескольких шагах позади. Она внимательно подмечала все, что попадалось им на пути, стараясь запомнить дорогу. Улица была широкой и пыльной, по обеим сторонам росли высокие тополя с узловатыми стволами. Дома, с прилегающими к ним участками земли, отстояли друг от друга примерно акра на два. Все они были обнесены высокими, около шести футов, стенами из камня и глины. И все же Шекиба видела верхушки плодовых деревьев, а чуть дальше в поле ей удалось разглядеть посевы картофеля, моркови, лука.

Мечеть, три магазина и пекарня составляли центр деревни. Витрины магазинов были скромными, с кривоватыми, сделанными от руки, надписями на ценниках. Пекарня и вовсе располагалась под открытым небом — пекарь расположился со своим товаром возле стены одного из магазинов. Он ловко вытаскивал из встроенного в землю тандыра[22] круглые золотистые лепешки и складывал их на покрытый клеенкой стол. Аромат свежеиспеченного хлеба плыл над улицей. Шекиба сглотнула слюну. Несколько женщин стояли возле жаровни, ожидая, пока испекутся их наан.[23] Шекиба вспомнила, как несколько месяцев назад шла через эту же площадь вслед за дядей, который вел ее к Азизулле, чтобы отдать в качестве платы за долг.

«Шекиба, твое имя означает „дар“», — горько усмехнулась про себя девушка.

Азизулла прошел мимо мечети и повел ее дальше. Пройдя метров триста, он остановился возле небольшого приземистого дома и постучал в дверь.

Дверь открылась.

— Салам, Фазизулла, — поздоровался хозяин Шекибы.

— Салам, Азизулла-ага, рад тебя видеть.

— Фазизулла-джан, сделай мне одолжение. Я взял с собой свою работницу, она идет повидаться с родными, отведу ее после намаза. А пока я буду в мечети, позволь оставить ее у тебя. Надеюсь, твою жену не затруднит присмотреть за ней.

— О, конечно, Азизулла-джан! Слышал, ты взял в работницы внучку Шагул-биби, ну ту, с изуродованным лицом? Пусть посидит во дворе.

Шекибе указали на табурет, стоявший в углу двора неподалеку от туалета. Смрад был невыносимым, у девушки закружилась голова, но она не решалась сдвинуться с места, опасаясь навлечь на себя гнев хозяйки дома. Шекиба не видела ни ее, ни детей Фазизуллы, но слышала доносившиеся из глубины дома голоса и топот маленьких ног. Дети смеялись. Плакали. Бегали.

Звуки большого семейного дома.

«Я могла бы уйти прямо сейчас. Что, если я просто открою ворота и выскользну на улицу? Дорогу я помню. Думаю, мне хватило бы времени, чтобы добраться до дома, попытаться отыскать документ в книгах отца и вернуться прежде, чем закончится намаз».

А что, если она не успеет вернуться и Азизулла, придя из мечети, не найдет ее на месте? Или хозяйка дома выйдет во двор, заметит, что «голубая паранджа», которую посадили в углу возле туалета, исчезла, и скажет об этом Азизулле? Больше всего на свете Шекиба боялась разозлить хозяина. Главным образом потому, что тогда ее вернули бы бабушке. А ничего страшнее и вообразить себе невозможно.

Намаз закончился, Азизулла вернулся за Шекибой. Он поблагодарил друга за то, что тот позволил девушке посидеть во дворе, и кивком велел ей следовать за ним. Они вновь двинулись по пыльной дороге, теперь в сторону дома Шагул-биби.

На стук в ворота ответил Хамид.

— Салам, Хамид. Где твой отец, дяди? Я не видел их сегодня в мечети. Они здоровы?

— Да, вполне. Они просто не пошли. Слышали бы вы, какими словами бабушка ругала их за лень!

Малыш Хамид всегда не умел держать язык за зубами.

Азизулла подавил смешок и постарался придать лицу серьезное выражение.

— Ну, будем надеяться, что Аллах простит им этот грех, даже если их не простит бабушка. Скажи, что пришли дядя Азизулла и твоя двоюродная сестра.

Хамид впустил нас во двор и помчался в дом с воплем, который сделал бы честь любому муэдзину, возвещающему азан:[24]

— Ба-а-а-абу-у-у-ушка-а-а-а-а-д жа-а-ан, дядя Азизулла-а-а привел Шекибу обра-а-а-а-атно-о-о!

Шекиба вздрогнула. Действительно ли Азизулла привел ее сюда, чтобы она могла повидаться с родственниками, или Хамид прав — ее возвращают в дом бабушки? За что? Марджан пожаловалась мужу, после того как застала Шекибу сидящей в неприглядной позе? Или ей не понравились странные вопросы о наследстве? Ладони у Шекибы вспотели, ей показалось, что она сейчас задохнется под своей паранджой. Она с тревогой покосилась на Азизуллу. Но тот задумчиво смотрел на цветущий куст тамарикса и не заметил ее взгляда.

На пороге дома появился старший сын Шагул-биби — Фаяз. Вид у него был взволнованный.

— Азизулла-джан! Рад тебя видеть! — Фаяз двинулся навстречу гостю, широко раскинув руки. Мужчины обнялись и обменялись ритуальными поцелуями в щеку. — Как поживаешь?

— Все хорошо, спасибо. Ау вас как дела? Надеюсь, Шагул-биби здорова.

— Ах, обычные недомогания — возраст. Да еще непослушные дети и внуки, — пошутил Фаяз, покосившись в сторону Шекибы.

«Он считает, что я что-то натворила. Уже представляет, как накажет меня».

— Благословенна ваша семья, что в таком возрасте мама все еще с вами. Я свою потерял два года назад, да упокоит Аллах ее душу. И до сих пор оплакиваю ее.

— Да упокоит Аллах ее душу, — эхом откликнулся Фаяз. — А как твоя жена, дети? Надеюсь, дома все в порядке. — Утверждение Фаяза больше было похоже на вопрос, он явно пытался выяснить цель столь неожиданного визита Азизуллы, да еще вместе с его племянницей.

— Да-да, все хорошо, благодарю, — кивнул Азизулла.

Тут на пороге появились еще двое дядей Шекибы — Залим и Шираз. Они выглядели столь же встревоженными, как их старший брат. Ритуал приветствий и объятий повторился еще раз.

Дяди делали вид, что не замечают стоящую позади Азизуллы племянницу. Шекиба понимала, что ей следовало бы пройти через заднюю дверь и поздороваться с бабушкой. Но делать этого ей совсем не хотелось.

— Шекиба хотела навестить семью перед праздником. — Азизулла наконец сам пояснил цель их визита. — Она очень соскучилась по всем вам, и особенно по бабушке.

Последовала пауза. Дяди Шекибы не смогли скрыть изумления. На мгновение все трое лишились дара речи, затем Фаяз горделиво вскинул голову и произнес высокопарным тоном:

— Ну, это не удивительно, внуки просто обожают Шагул-биби за ее доброе сердце.

«А теперь он, кажется, решил, будто я жалею, что покинула их дом. Похоже, дядя Фаяз еще глупее, чем его жена, тетя Зармина».

— Шагул-биби сейчас отдыхает, но, думаю, она скоро проснется и с радостью узнает, что внучка пришла навестить ее, — добавил из-за плеча брата дядя Залим.

Шекиба прикусила губу, чтобы не расхохотаться, благо ее лицо было скрыто паранджой. Она чувствовала себя марионеткой. Дяди, словно кукловоды, дергали за ниточки, заставляя ее руки и ноги двигаться так, как им хотелось. Но что она могла поделать? Шекиба нехотя направилась к заднему входу в дом. По дороге она разминулась с сыном Шамины — младшей бабушкиной невестки, той самой, что в присутствии остальных женщин только делала вид, будто лупит Шекибу с таким же удовольствием, как и они. Расул тащил большой поднос, уставленный чайными чашками и плошками с орехами и изюмом. Руки мальчика отчаянно дрожали от напряжения, отчего посуда на подносе дребезжала при каждом шаге.

Пройдя через кухню, Шекиба остановилась в коридоре. Неужели в самом деле нужно идти к бабушке? Станут ли дяди проверять, дошла она до ее комнаты или нет? Шекиба подняла паранджу и огляделась по сторонам.

Тетя Шамина появилась в дальнем конце коридора. Она была небольшого роста и гораздо более хрупкая, чем остальные женщины в этом доме.

— Салам, Шекиба, — негромко произнесла Шамина. — Она уже знает, что ты здесь. Ждет в своей комнате.

— Салам, — ответила Шекиба.

— Шекиба…

Шекиба остановилась в ожидании продолжения. Шамина хмурилась и терла лоб ладонью, затем подошла почти вплотную к Шекибе и прошептала:

— Только… не зли ее. Она взбалмошная и своенравная старуха, так и ищет, на кого бы наброситься, других развлечений у нее нет. Не давай ей повода.

Шекиба кивнула. Неожиданно к горлу подступил комок, на глаза навернулись слезы. Голос Шамины был мягким, в нем звучала искренняя забота. Она вдруг с ужасающей ясностью ощутила ту пустоту, которая образовалась в ее душе после смерти мамы.

— Спасибо, тетя Шамина.

Шамина на миг прикрыла глаза и кивнула, затем двинулась дальше по коридору и скрылась на кухне.

Шекиба преодолела последние метры, отделявшие ее от входа в комнату бабушки. Сквозь тонкую сетчатую занавеску, закрывавшую дверной проем, она видела, что Шагул-биби сидит в кресле, подперев щеку кулаком. В другой руке старуха сжимала свою неизменную клюку.

«Она знает, что я здесь. Отступать некуда».

Шекиба отдернула занавеску и встретилась с ледяным взглядом бабушки.

— Ну и ну, поглядите-ка, кто к нам пожаловал.

— Салам. — Шекиба решила воспользоваться советом Шамины и постараться не раздражать родственницу.

— Сала-а-ам, — передразнила ее старуха. — Мерзкая девчонка. Да как ты осмелилась снова явиться в мой дом?

Шекиба постаралась взять себя в руки. Ничего, ей приходилось выслушивать вещи и похуже. Все, что от нее требуется сейчас, — не поддаваться желанию ответить на оскорбления.

«Тебе надо пробраться в свой дом и отыскать бумаги отца. Помни, зачем ты пришла сюда. Не давай старой ведьме вовлечь тебя в склоку».

— Ид мубарак,[25] бабушка.

— Для таких, как ты, нет благословения! Неблагодарная тварь, а ведь я пригрела тебя под своей крышей! После того, как ты лишила меня сына!

Кипя от гнева, старуха тяжело поднялась с кресла и сделала несколько нетвердых шагов навстречу внучке.

— Мой отец был мудрым человеком и сам решал, как ему строить свою жизнь, — ответила Шекиба, не двигаясь с места.

Она понимала, что сейчас произойдет, но даже глазом не моргнула.

Клюка бабушки опустилась на ее плечо.

«Она заметно ослабела за эти несколько месяцев».

— Шагул-биби, как вы себя чувствуете? Вы выглядите усталой, да продлит Аллах ваши дни.

Второй удар. На этот раз гораздо чувствительнее. Гнев явно придал бабушке сил.

— Проклятое отродье! Вон из моего дома!

— Как прикажете. — Шекиба развернулась и вышла из комнаты, не сказав больше ни слова. Ничто не могло вызвать у старухи большей ярости, чем это молчание упрямой внучки.

Дойдя до кухни, Шекиба остановилась. Интересно, тетя Шамина слышала, что происходило в комнате у бабушки?

— Девочка, похоже, в тебе есть нечто такое, что приводит старуху в бешенство.

«Она слышала».

— Тетя Шамина, мне хотелось бы забрать кое-какие личные вещи из дома отца. Я сбегаю туда, ладно? — сказала Шекиба, поглядывая в сторону гостиной, откуда доносились громкие голоса мужчин и раскаты смеха.

Шамина кивнула.

— Делай, что считаешь нужным, девочка. Ты уже взрослая. Но помни, найдется немало людей, которые захотят встать у тебя поперек дороги. И лишь от тебя зависит, сумеешь ли ты прожить свою жизнь так, как хочется тебе.

Шекиба благодарно улыбнулась и подумала: кто из них двоих наивнее — она в свои неполные двадцать лет или ее замужняя тетка?

— Я мигом, — шепнула Шекиба и, накинув паранджу, скользнула через дверь кухни на задний двор.

Она быстро пересекла поле, то и дело поглядывая через плечо, не пустился ли кто за ней в погоню. Когда до дома оставалось метров двадцать, Шекиба не выдержала и побежала к нему. Дом отца выглядел маленьким, гораздо меньше, чем ей помнилось. С замирающим сердцем Шекиба подошла к покосившейся калитке.

На мгновение ей показалось, что она видит отца, присевшего отдохнуть возле изгороди. Он смотрит в небо и вытирает пот со лба тыльной стороной ладони. Шекиба услышала голос мамы, зовущий сыновей к обеду. В окне промелькнуло улыбающееся личико младшей сестры.

Очевидно, должно существовать какое-то слово, чтобы описать чувства Шекибы, эту жаркую волну, захлестнувшую ее, — она снова в доме, по которому так сильно скучала, среди людей, которые были ей так дороги и которые любили ее. Это было чувство, начинающееся сладким томлением и заканчивающееся невыносимой горечью. Шекиба поняла, что стоит среди руин и пепла, — это все, что осталось от ее прошлой жизни, такой счастливой и такой короткой.

Дом пустовал, новые жильцы пока не появились, однако создавалось впечатление, что кто-то пытался подлатать старое жилище. Трещины в стенах замазаны глиной. Расколотая доска столешницы деревянного стола в углу двора заменена новой. Из гостиной исчезли два крепких стула, сколоченных отцом еще до смерти мамы. Одеяла, которые Шекиба свернула длинными валиками и положила на кровати, где раньше спали ее родные, чтобы казалось, будто они всё еще с ней, тоже исчезли.

«Хотела бы я знать, что за хищник побывал в нашем доме?» — подумала Шекиба, но тут же отогнала эту мысль. Сейчас не время думать о таких вещах. Она пришла за другим. Книги отца по-прежнему стояли на узкой полке, которую он приколотил возле своей кровати. Похоже, к ним никто не прикасался. Шекиба мельком взглянула в окно, почти уверенная, что сейчас увидит своих разгневанных дядей, бегущих к ней через поле.

Шекиба смахнула навернувшиеся на глаза слезы и подошла к полке с книгами. Сначала она рассеянно пробежала пальцами по пыльным корешкам.

«Вот он!»

Пальцы Шекибы наткнулись на завернутый в материю том. Шекиба потянула книгу на себя, она выскользнула и плюхнулась ей в руки. Шекиба спрыгнула с маленькой скамеечки, которую подставила, чтобы дотянуться до полки, и опустилась на край отцовской кровати. Коран был завернут в кусок темно-зеленого шелка, расшитого узором из серебряных нитей. Это был мамин свадебный дисмол.[26] Шекиба смахнула пыль с ткани, поцеловала Священную Книгу и приложила ее сначала к левому, затем к правому глазу, сделав все в точности, как учили ее родители.

«Мама-джан, почему мы держим Коран так высоко на полке? До него же трудно дотянуться! — Потому, дочка, что нет ничего выше Корана. Таким образом мы показываем наше уважение к Аллаху».

Шекиба аккуратно развернула книгу и открыла ее на первой странице.

Тариг. Мунис. Шекиба. Акила.

Имена были выведены карандашом на внутренней стороне обложки. Возле каждого имени папа-джан написал дату рождения каждого из своих детей.

Шекиба полистала книгу. Уголки страниц были затертыми и хрупкими. Книга открылась на тридцать второй суре. Шекиба узнала стихи, которые папа-джан часто цитировал. Она будто бы снова услышала его голос:

— Те, кто верил в Аллаха и делал добро,
Будут в райских садах, где рек серебро.[27]
Бумага сама выпала ей в руки. Пожелтевший листок. Подписи в конце расположены в два столбца. Шекиба узнала имя дедушки. Это был договор о передаче земли в собственность Исмаилу Бардари!

Шекибе хотелось кричать от радости — она нашла то, что искала! Шекиба аккуратно положила документ обратно между страницами Корана. Пора было возвращаться, пока в большом доме не заметили ее отсутствие. Она обернула книгу маминым дисмолом и надежно спрятала ее под рубашкой.

«Аллах простит мне мою дерзость», — подумала Шекиба.

Выходя за калитку, она заметила вдалеке дядю Шираза. Он стоял на заднем дворе, пристально наблюдая за ней.

«Лентяй, — усмехнулась про себя Шекиба, — остальные давным-давно прибежали бы за мной».

— Что ты там делала? — спросил Шираз, когда племянница вошла во двор.

— Молилась. — Шекиба проскользнула мимо дяди и направилась в гостиную, надеясь, что Азизулла вволю наговорился с ее родственниками и готов идти домой.

— Нам пора, мы и так отняли у вас слишком много времени, — сказал Азизулла, допивая свой чай.

— Время, проведенное в твоем обществе, — благословенное время. — Произнося свою изысканную фразу, дядя Залим с подозрением поглядывал на стоящую в дверях Шекибу.

Фаяз, не обладавший красноречием брата, согласно кивал головой на каждое его слово.

— Передай наши наилучшие пожелания своей семье, — все же решился добавить он.

— Надеюсь, в следующую пятницу увидимся в мечети.

— Конечно!

— Обязательно!

Шекиба последовала во двор вслед за Азизуллой, а затем на улицу, чувствуя, как дяди сверлят ее взглядами.

«Молодцы, держались как ни в чем не бывало», — мысленно похвалила их Шекиба, понимая, что родственники недоумевают: что же заставило племянницу вернуться в ненавистный дом?

Глава 14 РАХИМА

— Конечно, он ударил ее снова! Зачем ты вообще сказала ему? Как будто не знаешь, какой он! — Шахла развешивала белье во дворе, то и дело поглядывая на малышку Ситару, которая чертила острым камушком круги на земле.

— Я не думала, что так получится… Мне просто… Я только хотела…

— В следующий раздумай хорошенько, прежде чем что-то говорить. Сегодня утром она едва могла двигаться. Одному Аллаху известно, что он с ней сделал.

Я прикусила губу. Вчера, уходя к бабушке, как велел отец, я надеялась, что он больше не тронет маму-джан. Но я ошиблась. Он и так постоянно был на взводе, а уж дай ему повод — превращался в настоящего безумца. Больше всего мне хотелось, чтобы Шахла перестала рассказывать, как отец бил маму-джан. Но я должна была выслушать все до конца. Мне надо было знать, что случилось после моего ухода.

— Ты даже не подумала о нас. — Шахла уперла руки в бока и хмуро уставилась на меня. — Ты так увлеклась ролью мальчика, что, видать, забыла, что такое быть девочкой. А теперь из-за тебя должны страдать все мы.

— Вы-то тут при чем? Он злился на маму-джан. Вас это не касается.

На глазах у Шахлы навернулись слезы.

— Да, думаешь, нас не касается? Считаешь, что он побил маму-джан, и на этом все закончилось?

— Ты о чем?

— Знаешь, как мы теперь называемся? Мы — дохтар-е-джаван. Мы теперь взрослые девушки. Все. Я, Парвин. И ты, Рахим. Даже ты.

Шахла страшно разозлилась. Никогда прежде я не видела сестру такой сердитой. И такой расстроенной. Малышка Ситара перестала возиться в пыли и подняла голову. Чувствуя повисшее в воздухе напряжение, она настороженно поглядывала на нас.

— Он бил ее. Мы с Парвин боялись смотреть, но слышали, как мама-джан упала. Потом он орал и орал. Говорил, что она не только плохая жена, но и матерью оказалась никудышной. Мама-джан пыталась успокоить его. Но ты же знаешь, если он завелся… А потом она сказала ему одну вещь, и он моментально затих.

— Что она ему сказала? — быстро спросила я.

— Что ей нелегко с нами теперь, когда мы стали дохтар-е-джаван. И он тут же перестал кричать и принялся вышагивать по кухне — туда-сюда — и бормотать, что у него в доме полно взрослых девушек и что это неправильно.

— Что неправильно? — не поняла я.

— Ты что, никогда не слышала? Люди говорят, что нехорошо держать в отцовском доме дочерей, когда они становятся дохтар-е-джаван.

— И что полагается делать? — спросила я, предчувствуя, что ничего утешительного в ответ не услышу.

— А ты как думаешь? Их полагается выдавать замуж. Вот что он задумал! И все потому, что тебе взбрело в голову пожаловаться, как тебя, бедняжку, обделили, еды не оставили. Неужели ты всерьез думала, что если носишь штаны и каждое утро перетягиваешь грудь куском тряпки, то это что-то изменит? Ты уже не ребенок, и люди больше не станут прикидываться, что принимают тебя за мальчика. Ты ничем не отличаешься от нас — от меня и Парвин.

— Считаешь, он хочет выдать нас замуж?

— Не знаю. Он ушел из дома сразу после разговора с мамой-джан и до сих пор не возвращался. Одному Аллаху известно, что у него на уме.

Во двор вышла Парвин. Она притащила еще одну корзину постельного белья и тоже принялась развешивать его. Сестре трудно было дотягиваться до веревки, поэтому она сначала перекидывала простыню одним концом через веревку, а затем тянула ее за уголки вниз, чтобы выровнять оба края. Видя, как Парвин сражается с бельем, Шахла сделала было шаг, чтобы помочь ей, но после передумала, подхватила свою опустевшую корзину и ушла в дом. Покончив с бельем, Парвин остановилась посреди двора и, прикрыв ладонью глаза, стала смотреть в небо. Я заметила, как губы сестры шевелятся — она что-то шептала себе под нос.

На память мне пришел один разговор между мамой-джан и тетей Шаимой, который я невольно подслушала. Они думали, что все уже спят, но мне в тот вечер не спалось, я лежала с закрытыми глазами и слушала их шепот.

— Раиса, ты же понимаешь, почему так важно, чтобы девочки учились. А иначе… Подумай, что их ждет. Особенно Парвин.

— Знаю, знаю. О ней я как раз больше всего и беспокоюсь. Больше, чем о других.

— Посмотри на меня. Сколько бы мама-джан ни хлопотала на мой счет, сколько бы ни молилась, что из этого вышло? Ничего. Я одна, ни семьи, ни детей. Иногда я думаю, что хорошо, что твой муж вечно где-то болтается. Так, по крайней мере, я могу бывать у вас чаще и видеться с девочками.

— Да-да, Шаима, они любят тебя. И всегда ждут твоих историй.

— Они хорошие девочки. Однако, Раиса, взгляни правде в глаза. Оглянуться не успеешь, как тебе придется готовить их к свадьбе. Всех. Кроме Парвин. Будет большой удачей, если найдется человек, который решит посвататься к ней.

— Она красивая девочка.

— Ха, всякому своя вышивка кажется красивой! — Тетя, как обычно, ввернула одну из своих поговорок. — Ты ее мать. А люди называют ее Парвин-хромоножкой, так же как меня всегда называли Шаимой-горбуньей. И видят они в ней хромоножку. Аллах свидетель, я люблю Парвин всем сердцем, но глупо отмахиваться от фактов. Однако пока она ходит в школу, у нее будет хоть какая-то возможность вырваться из отцовского дома, где вечно висит облако опиумного дыма.

— Она будет хорошей женой. И матерью. А как она рисует! Это же настоящий дар небес, иногда мне кажется, что сам ангел водит ее рукой. Парвин с детства была особенной девочкой.

— Раиса, мужчинам не нужны особенные девочки, и ее таланты их тоже мало волнуют. Тебе ли не знать?

Мне трудно было представить Парвин замужней женщиной, впрочем, как и любую из нас. Я потеряла интерес к разговору и вскоре уснула. Мне снились девушки, одетые в платья из зеленого шелка. Сотни и сотни девушек, они карабкались на вершину горы — той, что была видна к северу от нашей деревни. Казалось, что изумрудный ручей струится по горному склону. Взобравшись на вершину, они падали с нее, одна за другой, их раскинутые в стороны руки были похожи на зеленые крылья, крылья несли их по воздуху, не давая рухнуть на землю.

Трудно было рассчитывать на то, что, живя в доме, состоящем из трех комнат, мне удастся избежать встречи с мамой-джан. Я видела ее опухшую губу, бледное лицо и грустные глаза, которые замечали раскаяние в моих глазах.

— Мама-джан… прости… мне так жаль…

— Ничего, детка, все в порядке. Во всем, что случилось, я виновата не меньше, чем ты. Смотри, что я сделала с тобой? Мне давно следовало положить этому конец…

— Мама-джан, но я не хочу…

— Боюсь, больше я не могу ни на что повлиять. Очень скоро все изменится. Ну что же, посмотрим, что приготовил нам Аллах, что за насиб[28] ждет нас всех. Твой отец действует сгоряча, да и постоянные нашептывания бабушки не ведут ни к чему хорошему.

— Как думаешь, что он предпримет? — спросила я, радуясь, что мама-джан больше не сердится на меня.

Она сидела возле стены, подложив под спину подушку, рядом, привалившись к ней всем телом, устроилась малышка Ситара. Я с трудом подавила желание усесться рядом с ними и, свернувшись калачиком, прикорнуть к маме-джан с другого бока.

— Кто знает? Мужчины — непредсказуемые создания, — с усталой покорностью вздохнула мама-джан.

Глава 15 ШЕКИБА

Перед Шекибой стояла дилемма. Теперь, когда договор на землю оказался у нее в руках, предстояло сделать следующий шаг — пойти с ним к местному малику и заявить о своих правах на наследство. Но на это Шекиба должна была попросить разрешения у Азизуллы. Даст ли он его, она не знала, хотя надеялась, что, может быть, Азизулла и не станет возражать. «В конце концов, мужчины — непредсказуемые создания», — подумала Шекиба.

И все же она решила не рисковать. Однако в таком случае ей нужно было разыскать малика самостоятельно. В тот день, когда Шекиба подслушала разговор Азизуллы со старшим братом, мечтавшим потеснить теперешнего малика, она узнала имя этого человека — Шарифулла. Но где он живет, Шекиба понятия не имела. Да и как выбраться из дома? Вряд ли возможно незаметно улизнуть на несколько часов.

— Как прошел твой визит к родственникам? — спросила Марджан. Руки Шекибы были по локоть в мыльной пене — она стирала одежду детей. — Как поживает Шагул-биби, она в добром здравии?

— Да, — ответила Шекиба.

«К сожалению», — добавила она про себя.

— А остальные как? Ты со всеми повидалась?

— Я видела дядю Залима, дядю Шираза и дядю Фаяза. Остальных дома не было.

Марджан продолжала стоять перед Шекибой, наблюдая, как та полощет белье, и задумчиво постукивая указательным пальцем по нижней губе. Шекиба старалась не поднимать голову и не встречаться взглядом с хозяйкой.

— Ты знаешь, на прошлой неделе я ходила в хаммам[29] и там случайно повстречалась с Зарминой-джан. Твоя тетя сказала, что они все очень удивились, когда ты пришла навестить их.

Плечи Шекибы напряглись.

— Зармина-джан говорит, что ты не очень-то ладила сШагул-биби.

«Что же ты задумала, тетя Зармина?»

— Ты рассердилась, когда они решили отправить тебя к нам?

Шекиба молча покачала головой.

— Надеюсь, что так. Это была договоренность, которая устроила всех. И надеюсь, — поджав губы, добавила Марджан, — что в нашем доме ты не станешь вести себя… подобным образом.

Шекиба почувствовала, как внутренности в животе свернулись в тугой клубок.

— Нет, здесь все по-другому, — с горечью заметила она.

— Хорошо. И предупреждаю, мы не потерпим никаких диких выходок. Не хватало еще, чтобы дети научились… грубить старшим!

Шекиба молча кивнула.

Но видно было, что сомнения Марджан так до конца и не рассеялись. Вероятно, тетя Зармина нашептала ей что-то еще.

Шекиба приготовила обед. Накормила детей и, пристроившись в уголке, сама тихо поела на кухне. Позже, убирая грязную посуду, она слышала, как Марджан вполголоса сказала Азизулле, что хочет обсудить с ним важное дело.

Шекиба не сомневалась: разговор пойдет о ней.

Вечером, когда все улеглись, Шекиба уловила приглушенные вздохи, доносившиеся из спальни хозяев. Она поняла, что Азизулла делает со своей женой то, что делают все мужчины со своими женами. Об этих вещах Шекиба узнала, живя в доме бабушки. В том углу, где она спала, ей приходилось слышать такие же всхлипывания и стоны, долетавшие из соседней комнаты, где жили дядя Залим и Шамина. По утрам тетка смущенно опускала глаза, старалась не встречаться взглядом с Шекибой. Другие жены, собираясь на кухне, частенько шутили по поводу своих мужей, предварительно убедившись, что поблизости нет детей, присутствие же Шекибы ничуть их не смущало.

— Эй, Зармина, ты вяжешь этот свитер уже больше недели, когда же ты кончишь?

— Ха-ха, Наргиз, кажется, то же самое ты говорила мужу сегодня ночью, или я ослышалась?

Далее следовал общий взрыв хохота. Шекиба прислушивалась к веселым разговорам теток, заинтригованная столь неожиданным и столь редким проявлением дружелюбия среди населявших дом женщин.

Наргиз мгновенно парировала выпад снохи:

— Да-да, зато у некоторых такая огромная грудь, что им трудно разглядеть, что происходит там внизу.

Новый взрыв хохота. В такие моменты Шамина обычно косилась в сторону Шекибы — ей явно было неловко, что девушка слышит эту болтовню. Зармина, заметив ее смущение, криво ухмыльнулась:

— Не обращай внимания, Шамина, дорогая, — сказала она, отхлебнув чай из чашки, — и не забывай, что она жила с отцом. Ей пойдет на пользу, если некоторые вещи она узнает от нас, женщин. Представь, что ты ничего не знала бы о том, что ждет тебя в ночь после свадьбы.

Шамина удрученно поцокала языком:

— От этого знания будет только хуже.

Позже Шекиба не раз мысленно возвращалась к странной реплике тети Шамины. Хуже? Что она хотела этим сказать? Судя по болтовне остальных женщин, все это малоприятно, но вполне терпимо. В конце концов, они даже ухитряются шутить на тему своих отношений с мужьями.

Так что сейчас вздохи Марджан, которые слышала Шекиба, не особенно удивляли ее — да, обычная вещь, которая происходит между мужем и женой.

Чуть погодя, когда возня прекратилась, до Шекибы долетели голоса хозяев. Она припала ухом к стене.

— Зармина так прямо и сказала?

— Да, именно так. Поэтому Шагул-биби и постаралась удалить ее из дома.

— Знаешь, я никогда не доверял им. Особенно Фаязу. Вечно строит из себя непонятно что, болтает много, а толку мало. То ли дело их отец. Настоящий был человек. Шагул-биби правильно делает, что держит сыновей в узде.

— Хорошо. Ну а нам-то что делать с Шекибой-шола? Спору нет, работает она неплохо, но вдруг девчонка разозлится и проклянет и нас тоже?

«Прокляну их?»

— Хм! Интересно, — пробормотал Азизулла.

— А еще Зармина говорит, что Шекиба-шола хоть и жила вдвоем с отцом, была для него как сын, в поле вместе с ним работала, но по характеру — вся в мать, такая же дикая и взбалмошная. Не уверена, что безопасно держать ее в доме… Только сплетен и скандалов нам не хватало.

— Ну и что, по-твоему, нам следует предпринять? — спросил Азизулла.

— Отправь ее обратно к Шагул-биби.

— Отправить обратно?

— Да! Ради мира и спокойствия в нашем доме! Разорви сделку, пусть ее родственники придумают иной способ рассчитаться с долгами. Мы больше не можем оставлять ее у нас.

— М-м-м, понятно, — задумчиво протянул Азизулла.

Марджан оказалась мудрой женщиной: для того чтобы начать этот разговор, она выбрала самое подходящее время — когда муж был расслаблен, податлив и особенно сговорчив.

— Но мы не должны говорить, почему возвращаем ее. Зармина просила ни в коем случае не называть ее имени и вообще держать наш с ней разговор в секрете.

— Ну еще бы! — рассмеялся Азизулла. — Представляю, что с ней сделает Шагул-биби, если всплывет, что именно она выдала их семейные секреты.

В комнате воцарилось молчание. У Шекибы подкатил ком к горлу: ее снова оклеветали и предали. Но в следующую секунду Шекиба горько усмехнулась: а что, собственно, так удивляет ее в поведении тетки?

«Зачем Зармина хочет, чтобы я вернулась к ним? Что она задумала?»

— Жаль, конечно, терять хорошую работницу, — после паузы продолжила свои рассуждения Марджан, — но слова Зармины просто не выходят у меня из головы.

Шекиба вспомнила, как настороженно вела себя с ней хозяйка последние пару дней, и едва не расхохоталась: надо же, кто-то всерьез думает, что Шекиба-шола представляет угрозу!

— Если я верну ее, отношения между нашими семьями испортятся. Мне бы этого не хотелось. Да и судя по тому, как выглядят их поля, не думаю, что они когда-либо найдут иной способ рассчитаться с долгами. Похоже, в этой семье нет ни одного, кто умел бы обращаться с землей. Но у меня появилась другая идея.

— Какая?

— Послушай, если я сказал, что все улажу, значит, так и будет. Занимайся хозяйством, предоставь это дело мне. — Шансы Марджан уговорить мужа поступить так, как ей хотелось, стремительно таяли. К Азизулле вернулась его обычная властность, отнюдь не предполагающая следование советам жены. — Я поговорю с Хафизуллой. Если уж присутствие девчонки так тебе не по душе, думаю, мы найдем способ избавиться от нее, не вступая в конфликт ни с кем из знакомых. Грядут серьезные перемены, так что мы должны быть осмотрительны, как никогда.


Прошло несколько дней после подслушанного Шекибой ночного разговора. Она постоянно держала глаза и уши открытыми, стараясь уловить малейший намек на то, что за план придумал Азизулла, чтобы отделаться от нее. Однажды он ушел из дому рано утром и вернулся только к вечеру. Шекиба не сомневалась: хозяин встречался со старшим братом, и они уже обо всем договорились. День ото дня Шекибе становилось все тревожнее.

Женщина, ставшая причиной скандала в собственной семье, ни у кого не вызывает доверия, никто не захочет держать ее у себя в доме. Даже Шекиба, при всей своей наивности, понимала это. Она начала всерьез опасаться за свою жизнь.

В надежде прояснить ситуацию Шекиба решилась поговорить с Марджан.

— Марджан-ханум, — тихо начала Шекиба, подходя к хозяйке, которая сосредоточенно штопала детский носок. При звуке ее голоса бедняга подпрыгнула как ужаленная. — Простите, я не хотела вас напугать. Я собираюсь готовить обед.

— О, Шекиба, — Марджан прижала руку к груди и горестно качнула головой, — вечно ты подкрадываешься неслышно, как кошка! Занимайся обедом. Азизулла скоро вернется. Наверняка голодный.

Шекиба замешкалась на секунду, прежде чем задать вопрос.

— Марджан-ханум, можно, я спрошу у вас одну вещь?

Хозяйка смотрела на нее в ожидании.

— Когда вы говорили с Зарминой-джан, что она сказала… я имею в виду, обо мне… Что она вам сказала?

Марджан снова молча склонилась над носком. Сделав несколько стежков, она покосилась на Шекибу.

— А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?

— Мне хотелось бы знать.

— Ну, она сказала, что ты скандалила.

— Я? С кем?

— А то ты не знаешь.

— Я ни с кем не скандалила. Делала все, что мне велели.

— Хм, похоже, ты и сейчас не прочь поскандалить, — сухо заметила Марджан.

— Нет, это не так! — неожиданно жестко заявила Шекиба. Желание защитить себя, доказать собственную невиновность придало ей храбрости. — Я не скандалила, и все, что вам наговорили обо мне, неправда!

— Шекиба! Во-первых, не стоит кричать на меня. И во-вторых, давай прекратим этот разговор. Пожалуйста, иди займись обедом.

Шекиба ничего не могла поделать, она чувствовала себя совершенно беспомощной. Ей пришлось отступить. Вернувшись на кухню, она взялась за приготовление плова — разочарованная и рассерженная, вновь вынужденная скрывать гнев и молча глотать обиду.


А еще два дня спустя Азизулла вернулся домой вместе с Хафизуллой. Братья расположились в гостиной. Шекиба подала им плов и тушеные баклажаны. Выйдя за дверь, она не стала уходить далеко и, затаив дыхание, прислушалась к разговору мужчин.

— Он путешествует в сопровождении тридцати человек. Я велел полностью подготовить дом к приему гостей.

— Им у тебя понравится, дорогой брат. Твой дом не может не понравиться. А что с обедом?

— О, это будет настоящий пир! Такое угощение поразит даже эмира. Я уже закупил все необходимое. Расходы, правда, оказались гораздо значительнее, чем мы предполагали вначале, но сейчас это не важно. Ведь речь идет о будущем. О будущем нашей семьи, брат! — Хафизулла буквально лопался от гордости.

— Да-да, конечно. Уверен, все будет так, как ты задумал, — поддержал брата Азизулла. — Но знаешь, я тоже хотел бы порадовать эмира. Преподнести ему подарок.

— Вот как? — Хафизулла зачерпнул горсть риса. — И что же это за подарок? — спросил он с набитым ртом.

— Я хотел бы подарить эмиру Хабибулле-хану служанку.

Шекиба вздрогнула и зажала рот ладонью.

— Служанку? Какую служанку?

— Ну, ты же знаешь, выбор у меня невелик, — усмехнулся Азизулла.

— Ты имеешь в виду Шекибу-шола?

— Именно ее!

— О брат, не уверен, разумно ли дарить эмиру такой несерьезный подарок. Это даже может вызвать его гнев.

— Она отлично умеет работать. Я уверен, во дворце такая прислуга очень пригодится. Мы вполне можем представить наше скромное подношение как жест уважения к эмиру.

«Жест уважения? Шекиба, твое имя означает „дар“».

Она чувствовала себя ничтожной и жалкой. О ней говорили как о какой-то использованной вещи, которую не жалко и подарить. В очередной раз.

— М-м-м… Надо подумать. Вполне возможно, что мы действительно… Эмиру ведь нет необходимости видеть ее лицо, а во дворце девчонка может очень даже пригодиться. Кстати, я сейчас вспомнил… на днях беседовал с генералом Хомаюном. Знаешь его?

— Ну а кто же не знает генерала! Жадный до денег болван, каких свет не видывал. Что у тебя с ним общего?

— Жадный до денег болван, похоже, пошел на повышение. Так что поосторожнее с выражениями, брат. Уверяю тебя, лучше иметь этого дурака в друзья, нежели во врагах. Генерал сказал, что ему поручено подобрать людей для охраны гарема Хабибуллы. Эмир не доверяет мужчинам-охранникам и велел найти надежных и крепких женщин.

— Отлично! — воскликнул Азизулла. — Шекиба-шола идеально подойдет на эту роль. Она сильная и выносливая, не хуже любого мужчины.

— Ну что же, значит, решено — заявил Хафизулла. — Завтра же поговорю с генералом, чтобы он был в курсе, какой подарок ты вручишь эмиру. Поистине это историческое событие — визит эмира…

Шекиба слышала достаточно. Она побрела на кухню. Ноги плохо слушались ее, голова шла кругом.

«Эмир. Дворец».

Эти слова звучали для Шекибы так странно, будто были произнесены на незнакомом ей языке.

Шекиба — человек, у которого нет половины лица. Шекиба — дочь-сын. Шекиба — женщина, выполняющая мужскую работу.

Шекиба состоит из половинок, которые не складываются в единое целое.

Глава 16 РАХИМА

Тетя Шаима любила обрывать свои истории на самом интересном месте и заставлять нас мучиться от любопытства. Мне не терпелось узнать, что же произошло дальше с бабушкой Шекибой, — почти так же, как узнать, что будет дальше с нами самими. Похоже, нам, как и ей, вскоре предстояло покинуть дом.

После памятного скандала папа-джан все чаще стал отлучаться из дому. Когда же возвращался, злился и рявкал на всех, кто попадался под руку, больше обычного. Даже забавные песенки, которые Парвин часто напевала вполголоса и которые, как ни старался папа-джан не подавать виду, обычно радовали его, сейчас лишь служили поводом для новых приступов ругани. Мама-джан, пытаясь смягчить его гнев, готовила разные вкусные блюда и запрещала нам громко разговаривать, не то что петь. Однако папа-джан все равно находил к чему придраться, чтобы поскандалить.

Я же все больше времени проводила в лавке Баракзая-ага. Таким образом я пряталась от мальчишек. Работа в лавке была надежным предлогом, чтобы не встречаться с друзьями, и в то же время это не выглядело так, будто я их избегаю. Кроме того, я с беспокойством думала о дне, когда мама-джан переоденет меня обратно в девочку. Интересно, какова будет реакция Абдуллы и Ашрафа? Особенно Абдуллы. Я скучала по друзьям. И в то же время боялась находиться с ними рядом.

Ночью я лежала, думая об Абдулле. В памяти всплыл тот час, когда мама-джан застукала нас за игрой посреди улицы. Это было захватывающее сражение, доставлявшее удовольствие нам обоим, до тех пор пока окрик мамы не оборвал нашу возню. Я вспомнила разгоряченное лицо Абдуллы и то, как он склонился надо мной, его колени, которыми он прижимал мои бедра к земле, и его сильные руки, обхватившие мои запястья. И улыбку. Я почувствовала, как под покровом темноты мое лицо заливает краска.

Я пыталась загладить вину перед мамой-джан, всячески отвлекая внимание отца, чтобы он не допекал ее своими придирками, даже если тогда он начинал злиться и орать на меня. Несмотря на то что роль бача-пош освобождала от домашней работы, при каждом удобном случае я старалась помочь маме-джан.

Шахла почти не разговаривала со мной, отделываясь лишь короткими репликами. Она все еще сердилась на меня. К тому же по настроению мамы-джан сестра чувствовала, что напряжение в доме растет. Шахла старалась как можно меньше попадаться на глаза отцу, чтобы лишний раз не напоминать ему, что она — одна из тех самых взрослых девушек, которых он слишком долго держит в своем доме.

Бабушка же, напротив, стала заходить к нам чаще. Она с любопытством наблюдала за новой волной напряженности, возникшей в семье сына, и желала все видеть собственными глазами. Мама-джан вела себя со свекровью вежливо, но видно было, что ей приходится нелегко.

— Передай моему сыну, что я хочу поговорить с ним Когда он вернется домой, скажи, чтобы зашел ко мне.

— Да-да, конечно. О чем вы хотите поговорить с ним?

— Тебя это не касается, просто передай, и все.

Но мама-джан и так знала, о чем пойдет речь. Не исключено, что на этот раз муж с большим вниманием прислушается к словам матери, давно советовавшей ему взять вторую жену.

Я подслушала разговор отца и бабушки. Притворившись, что играю с мячом, я подкатывала его все ближе и ближе к тому месту, где окно бабушкиной комнаты выходило во двор.

Голос бабушки, визгливый и громкий, я слышала отлично. Угрюмое бормотание отца разобрать было сложнее.

— Сынок, пора решать. Ты дал ей массу времени, но она оказалась не способна родить тебе сына. Давай возьмем тебе вторую жену, которая сможет дать тебе наследника.

— Да? И куда я ее поселю? Девочки и так теснятся в одной комнате. И у меня нет денег, чтобы пристроить к нашей половине дополнительное помещение, не говоря уж о том, чтобы купить еще один дом. Взять вторую жену — невелика сложность, где жить — вот вопрос.

— А что Абдул Халик? Разве в случае нужды он не обещал помочь тебе?

Папа-джан вздохнул.

— Оружие и боеприпасы требуют больших расходов. У него нет лишних денег.

— Хм, нет денег! — фыркнула бабушка. — А вот я слышала совсем другое. Люди говорят о его домах, машинах, лошадях, женах. Он богатый человек!

— Мама! Прежде всего, он могущественный человек, так что не стоит разносить глупые слухи.

— Я не разношу слухи. Желающих посплетничать и без меня хватает. Я лишь повторяю то, что и так всем известно, — отрезала бабушка, разозленная тем, что собственный сын делает ей замечания.

— Не беспокойся, в любом случае скоро я избавлюсь от лишних ртов, — добавил папа-джан.

— Интересно, каким это образом?

— Узнаете, когда придет время, а пока в мое отсутствие получше присматривай за Раисой.

Итак, Шахла и мама-джан не ошиблись: отец действительно собрался сбыть нас с рук.


Но отцу не пришлось обращаться за помощью к своему полевому командиру. Пару недель спустя Абдул Халик в сопровождении семерых мужчин сам явился к нам домой. Они подкатили на двух здоровенных черных джипах. Поднимая клубы пыли, машины промчались по улице и остановились возле наших ворот.

Открыл гостям мой кузен Муньер. Разинув рот, он смотрел, как Абдул Халик со своим эскортом проследовал к нашей половине дома. Двое замыкавших шествие мужчин придерживали автоматы, перекинутые через плечо. Сам Абдул Халик был одет в бежевую тунику и белые шаровары, поверх туники на нем была длиннополая серая безрукавка, на голове — белый тюрбан. Из нагрудного кармана безрукавки торчала антенна мобильного телефона. Абдул Халик был первым человеком в нашей деревне, который обзавелся мобильником. Большинство жителей не имели и обычных телефонов, не говоря уж о мобильных.

Обычно на стук в ворота отвечал один из находившихся в доме мужчин — отец, дяди либо кто-то из старила кузенов. Гостям не позволяли запросто вваливаться во двор, хотя бы потому, что там могли находиться женщины без паранджи. Но на этот раз порядок вещей был нарушен. Вероятно, Муньер растерялся, встретившись с полевым командиром, который не привык к отказам. Я хорошо запомнила Абдула Халика при той давней встрече на рынке, когда он угостил меня леблеби, и сейчас мгновенно узнала его. Юркнув за угол дома, я побежала на нашу половину предупредить отца, что пришел его друг.

— Папа-джан, там Абдул Халик.

Отец резко отдернул газету, которую читал, полулежа на подушках.

— Где?

— У нас во дворе. И с ним еще семеро. Двое с оружием.

Папа-джан вскочил на ноги.

— Скажи матери, чтобы собрала на стол. Да побыстрее, — бросил он и отправился встречать полевого командира.

Но мама-джан и так слышала разговор в гостиной. Когда я нашла ее, она с растерянным лицом стояла посреди коридора и тревожно поглядывала в сторону нашей общей с сестрами комнаты: в открытом дверном проеме видно было, как Шахла и Рохила возятся с малышкой Ситарой. Парвин сидела на кухне и чистила лук — всегдашняя прерогатива сестры, поскольку она была единственной из нас, кто не заливался слезами над каждой луковицей.

— Они наверняка захотят больше, чем просто выпить по чашке чая, — заметила она, не поднимая головы от миски с луком.

Мама-джан посмотрела на Парвин так, словно услышала из уст собственной дочери пророчество. Она закусила губу и принялась ставить чашки на поднос.

— Отнеси пока им это, Рахим, — сказала мама-джан осипшим голосом.

Я взяла поднос, изо всех сил стараясь унять дрожь в руках. Едва переступив порог гостиной, я почувствовала, как взгляды всех мужчин, находившихся в комнате, обратились ко мне. Разговор смолк. Абдул Халик сидел, опершись одним локтем на подушку, его пальцы лениво перебирали бусины четок. Полевому командиру было лет сорок с небольшим, сидевшие справа и слева от него мужчины выглядели много старше. Судя по седине в волосах и бороде, им было далеко за шестьдесят. Двое вооруженных охранников расположились ближе к двери. Папа-джан сидел напротив Абдула Халика. Стараясь не смотреть ни на кого из присутствующих, я поставила чашку с чаем перед каждым из гостей и тихо улизнула из комнаты. Мама-джан по-прежнему стояла в коридоре, прислушиваясь к голосам в гостиной. Я остановилась рядом с ней.

— Ариф-джан, я пришел, чтобы обсудить чрезвычайно важное дело. Поэтому со мной пришли старейшины нашего рода и еще несколько членов семьи, с некоторыми ты знаком. Не сомневаюсь, ты узнал моего дядю и его сыновей. Многие годы ты воевал бок о бок со мной, и я счел необходимым оказать тебе уважение.

— Твой визит, сахиб, — величайшая честь для меня. Я был счастлив сражаться под твоим руководством. Благодаря тебе наши люди свободны. — Никогда прежде мне не доводилось слышать, чтобы папа-джан вел разговор в подобной манере. Куда девались его обычные резкость и грубость? — Дорогие гости, вас я тоже благодарю за то, что, проделав столь неблизкий путь, вы посетили мой скромный дом.

Гости церемонно кивнули — знак, что любезное приветствие хозяина принято. Дальше слово взял дядя Абдула Халика. Он кашлянул и заговорил надтреснутым голосом, слегка шепелявя и заикаясь:

— Мой племянник всегда высоко отзывался о тебе. Твою семью в нашей деревне все уважают. Я многие годы знал твоего отца, Ариф-джан. Он был достойным человеком. Поэтому, уверен, мы найдем общий язык в деле, о котором пойдет речь. Тебе известно, что мой племянник — из тех людей, которые серьезно относятся к обязанностям, возлагаемым на мусульманина. Аллах обязал нас строить семью и заботиться о женщинах и детях.

Я похолодела. Стоявшая позади меня мама-джан поспешно зажала рот ладонью, словно испугавшись, что у нее вырвется крик.

— Да, конечно… — неуверенно начал папа-джан, не зная, как ему следует реагировать на речь старика.

Затем заговорил Абдул Халик:

— Недавно ты приходил ко мне, чтобы поделиться своими заботами: ты говорил, что у тебя в доме слишком много женщин и недостает денег, чтобы прокормить всех. Мы обдумали твои слова и теперь предлагаем решение проблемы.

Дядя Абдула Халика смерил племянника быстрым взглядом: «Позволь вести разговор мне».

— Итак, у тебя есть дочь. Мой племянник желает оказать ей честь и взять в жены. Таким образом, союз между нашими семьями укрепит давнюю дружбу, к тому же этот шаг разрешит твои финансовые затруднения.

— Моя дочь? — в недоумении переспросил папа-джан.

— Да. Если ты хорошенько обдумаешь наше предложение, поймешь, что оно послужит интересам обеих семей.

— Но моей старшей только…

— Речь идет не о твоей старшей, Ариф-джан. Речь идет о другой твоей дочери, о бача-пош. Моего племянника интересует именно она.

— Бача-пош…

— Да. И не стоит делать удивленный вид. Она оставалась бача-пош слишком долго. Ариф-джан, ты нарушаешь традиции.

Я обернулась к маме-джан. Ее лицо побелело как полотно. Папа-джан молчал. Я понимала: он гадает, откуда Абдул Халик знает обо мне. Впрочем, слухи, как известно, разлетаются быстро. Я снова вспомнила нашу встречу на рынке, и то, как он смотрел на меня и как криво ухмыльнулся, когда один из бывших с ним людей наклонился и что-то шепнул на ухо своему командиру.

Пальцы мамы-джан впились мне в плечо. Она притянула меня к себе и обхватила обеими руками. Покачивая головой, мама-джан беззвучно молилась, чтобы отец отказал этому человеку и чтобы его отказ не навлек на нас беду.

— При всем уважении, сахиб… это просто… она бача-пош… но у меня есть еще две дочери, старше ее. И как вы справедливо заметили, мы — люди традиции. А согласно традиции младших дочерей не принято отдавать замуж раньше, чем старших… Поэтому я думаю… — Отец осекся.

Последовала долгая пауза. Затем вновь заговорил дядя Абдула Халика — медленно и подчеркивая каждое слово:

— Ты абсолютно прав. Нехорошо было бы выдать замуж среднюю дочь, не сыграв прежде свадьбу двух старших.

На мгновение мне показалось, что мы можем вздохнуть с облегчением. Но лишь на мгновение.

— Но это дело легко уладить. Здесь еще два моих племянника — Абдул Шариф и его брат Абдул Хайдар. Они тоже ищут себе жен. Мы без труда можем договориться: каждый из них возьмет в жены одну из твоих старших дочерей. Абдул Шариф и Абдул Хайдар — крепкие молодые мужчины, прочно стоящие на ногах, они в состоянии обеспечить достойную жизнь твоим дочерям, которые уже созрели для того, чтобы покинуть отцовский дом, довольно им сидеть без дела. Позволь этим мужчинам оказать честь твоему дому.

— Абдул Халик, сахиб, ты знаешь, с каким почтением я отношусь к тебе… но… такое важное дело… традиция требует… я не могу решать такой вопрос в одиночку, не посоветовавшись со старейшинами моего рода…

Дядя Абдула Халика понимающе кивал головой на каждое слово отца.

— Разумно. Ну что же, это не проблема. Мы вернемся через неделю. Пожалуйста, пригласи старейшин твоей семьи сюда, и мы обсудим все вопросы, связанные с нашим предложением.

И хотя на первый взгляд эти слова звучали как вежливая просьба, ни у кого не возникло ни малейших сомнений: это приказ, и отрицательного ответа предложение Абдула Халика не предполагает.

На этом визит завершился. Как только последний гость скрылся за дверью, мама-джан бросилась к отцу:

— Ариф! Что ты намерен ответить? Девочки еще слишком юны!

— Не твое дело! Они мои дочери, и я сделаю так, как будет лучше для них.

— Ариф, умоляю, Рахиме только тринадцать!

— Вот именно! Они были правы: Рахима больше не должна быть бача-пош! Довольно ей шляться по улицам с мальчишками. Это позор для нашей семьи!

Мама-джан прикусила язык. Позор. Если бы только папа-джан знал…

— И вообще, Раиса, ты же знаешь, что бывает с дочерями, которые слишком долго остаются в отцовском доме. Что о них начинают говорить. Или того хуже — какие случаются скандалы! А семья Абдула Халика известна и всеми уважаема. Она сумеет обеспечить девочкам достойную жизнь.

Мама-джан отчаянно пыталась найти аргументы, чтобы возразить мужу. Но что она могла сказать? Да и многое из того, о чем говорил папа-джан, действительно было правдой. Кроме того, с теми доходами, которые были у отца, маме-джан с трудом удавалось прокормить нас всех. Братья отца были в не лучшем положении, не говоря уж о двух вдовах и детях тех, кто погиб на войне.

— Может быть, поговорить с Шаимой? Вдруг ей удастся урезонить этих людей, когда они вернутся…

— Раиса! — взревел папа-джан. — Если твоя полоумная сестра переступит порог моего дома или вякнет хоть слово, клянусь, я отрежу ее поганый язык и вышвырну эту горбатую ведьму за ворота, чтобы она катилась по улице, как рваная покрышка!

Мама-джан содрогнулась, услышав проклятия в адрес сестры.

Я же вспомнила слова моей сестры. Шахла оказалась права: папа-джан действительно хочет сбыть нас с рук.

По спине у меня пробежали мурашки, сердце тоскливо заныло. В моей памяти всплыли и другие слова тети Шаимы: мужчины могут делать с женщинами все, что им заблагорассудится.

Похоже, процесс, который запустил папа-джан, остановить было невозможно.

Глава 17 ШЕКИБА

Эмир Хабибулла пришел к власти в 1901 году. Шекибе тогда было одиннадцать. Еще через два года разразилась эпидемия холеры, которая унесла ее братьев и сестру и выкосила половину их деревни. Вот, собственно, и все, что она знала об эмире. И уж тем более Шекиба, девушка из маленькой деревушки, понятия не имела ни о жизни при дворе, ни о том, что происходит в столице ее страны — в Кабуле.

Услышав, какой план придумали Азизулла и его брат, намереваясь сбыть ее с рук, Шекиба содрогнулась. Она не имела ни малейших оснований считать, что во дворце ей будет лучше, чем, к примеру, в доме у бабушки. Напротив, Шекиба была убеждена: чем богаче и могущественнее люди, тем больше зла они могут причинить ей.

Шекиба села на свою лежанку. Была глубокая ночь. Дом спал. Шекиба сидела, кусая губы, ее пальцы нащупали спрятанный под матрасом листок бумаги — договор на владение землей.

«Я должна попасть к малику. Это мой единственный шанс».

Шекиба не знала, когда именно эмир прибывает в их края, но понимала: визит, вероятно, не за горами. Так что терять ей было нечего. И у нее был план.

Шекиба поднялась с первыми лучами солнца, спрятала документ на груди и на цыпочках двинулась к выходу из дома. Азан звучал с минарета мечети, созывая жителей на молитву. Шекиба хорошо запомнила дорогу, по которой вел ее Азизулла. Если она доберется до центральной площади, там наверняка найдутся люди, которые укажут ей путь к дому малика.

Проходя мимо комнаты Азизуллы, Шекиба услышала громкий храп. К счастью, он редко просыпался на утреннюю молитву, говоря, что наверстает пропущенное в полдень. Все остальные члены семьи тоже крепко спали.

Шекиба накинула паранджу, быстро прошла через двор и, с трудом приоткрыв тяжелую створку ворот, осторожно выглянула на улицу. Она замерла, ожидая, что сейчас позади нее раздадутся шаги и грозный окрик хозяина. Но все было тихо. Шекиба прошептала короткую молитву, сделала глубокий вдох и, выйдя за ворота, зашагала по пыльной дороге.

Она шла быстро, глядя себе под ноги. Опасаясь вызвать подозрение случайных прохожих, Шекиба старалась не смотреть по сторонам, хотя ее так и подмывало оглянуться — нет ли позади погони? Но волновалась она напрасно: на дороге не было ни души. Одинокому же ишаку, пасшемуся на обочине, и вовсе было безразлично, кто там шагает в столь ранний час, — он даже голову не поднял при приближении Шекибы.

Шарифулла-ага — малик. Шекиба надеялась, что в деревне найдется человек, который сможет и, главное, захочет показать ей дорогу. Она тысячу раз мысленно прорепетировала свой разговор с маликом. «Интересно, — думала Шекиба, — как мама-джан отнеслась бы к моему плану?»

Солнце уже поднялось над горами, когда Шекиба вошла в деревню. Мимо нее прошла семья — мать с пятью детьми вышагивали позади главы семейства, возможно направляясь навестить кого-нибудь из родни. Они с удивлением уставились на Шекибу, но не сказали ни слова. Она вздохнула с облегчением, когда семья наконец скрылась из виду. Еще пару минут спустя двое мужчин вышли из ворот дома чуть впереди Шекибы. Она замедлила шаг, чтобы дать им возможность отойти подальше. Один из мужчин обернулся и, заметив Шекибу, показал на нее своему спутнику. Тот качнул головой и остановился, перебирая в пальцах бусины тасбиха.[30]

— Ханум, что ты тут делаешь?

Шекиба еще ниже опустила голову и замедлила шаг еще больше.

— Ханум, куда ты идешь одна? Кто ты?

Шекиба раздумывала, не спросить ли у этих людей, где находится дом малика. Однако застыла в нерешительности, опасаясь приближаться к ним.

— Ханум, это нехорошо, — укоризненно сказал мужчина с четками. — Кто бы ты ни была, нельзя тебе бродить по улицам в одиночку. Из какого ты дома?

Шекиба решилась заговорить.

— Я из дома Азизуллы-ага, — дрожащим голосом произнесла она.

— Азизуллы-ага? Но ты не Марджан-ханум. Кто ты?

— Марджан-ханум плохо себя чувствует. Меня послали за лекарством, — соврала Шекиба.

— За лекарством? Но это безумие, — пожал плечами второй мужчина. — Азизулла-ага — мой добрый друг, но я не понимаю, как ему пришло в голову отправить тебя одну.

— Да, безобразие, — нахмурился первый. — Следуй за нами, — после некоторого раздумья сказал он, — а с Азизуллой я потом обязательно поговорю.

Шекиба кивнула и двинулась вслед за мужчинами, метрах в пяти позади них. Ее охватила паника. Наверняка Марджан проснулась, обнаружила, что Шекибы нет дома, и, вполне возможно, сообщила об этом Азизулле. Интересно, он уже отправился на поиски? Хотя эти двое, кажется, поверили в ее историю. Тем хуже, они обязательно придут к Азизулле с вопросами. Если хозяин и так уже начал подумывать, как бы отделаться от работницы, перессорившейся со всей своей родней, трудно даже представить, что будет, когда выяснится, что Шекиба навлекла позор и на его дом.

Тем временем мужчины дошли до бакалейной лавки, владелец которой был еще и местным аптекарем. Тот, что беспрестанно перебирал четки, зашел внутрь, Шекиба — за ним.

— Салам, Фазизулла-джан, — сказал он.

— Уа-алейкум ас-салам, Мунир-джан. Как поживаешь?

«Ага, так, значит, Мунир. Вот кто сообщит о моем побеге Азизулле».

Мунир обменялся с хозяином лавки обычными любезностями, прежде чем заговорил о Шекибе.

— Азизулла послал эту девушку за лекарством для своей жены. Я нашел ее бродящей по улице. Совершенно одну. Представляешь? Нет, определенно Азизулла-джан лишился рассудка.

Фазизулла сокрушенно покачал головой:

— Вероятно, они там совсем сбились с ног, готовясь к приезду эмира. Хабибулла-хан прибывает через два дня.

«Через два дня?»

— Чем больна Марджан-ханум? — обратился аптекарь к Шекибе и сам принялся перечислять возможные симптомы болезни.

Шекиба молча кивала головой: «Да» — либо качала ею из стороны в сторону: «Нет». В результате она покинула лавку, сжимая в кулаке пузырек с травяным настоем. Фазизулла сделал пометку в книге, записав стоимость лекарства на счет Азизуллы.

«Азизулла убьет меня», — вдруг со всей ясностью поняла Шекиба. Она зашла слишком далеко.

Ну что же, раз так, теперь отступать нет смысла.

— Извини меня, сахиб, — обратилась Шекиба к своим провожатым, — мне еще нужно попасть к малику, отдать ему один документ.

— Что?! Какой документ?

— Мне не велено никому рассказывать.

Второй мужчина с ошарашенным видом уставился на Шекибу, затем перевел взгляд на своего спутника, крутившего четки:

— Папа-джан, это какое-то безумие!

— Да, полнейшее, — согласился отец.

Шекиба ждала затаив дыхание.

После недолгого замешательства они все же указали ей нужный дом. Как и надеялась Шекиба, здание находилось в двух шагах от центральной площади деревни. Вызвавшиеся проводить ее мужчины развернулись и ушли. Им надоело возиться со странной женщиной, в одиночестве разгуливающей по дорогам. В конце концов, какое им дело: Азизулла все это затеял, пусть сам и разбирается.

На стук в ворота вышел мальчик-подросток. Шекиба сказала, что хочет видеть малика-сахиба. Мальчишка окинул ее подозрительным взглядом, но побежал во внутренний двор и вскоре вернулся вместе с высоким седобородым человеком. Человек открыл створку ворот чуть шире и вопросительно посмотрел на Шекибу.

— Салам, малик-сахиб. Я пришла к вам по очень важному делу.

— Какому делу? Ты одна, с тобой никого нет?

— Нет, сахиб. У меня есть один документ, я хочу показать его вам.

— Кто ты? Где твой муж?

— У меня нет мужа.

— А отец? Кто твой отец? — Седобородый человек по-прежнему держал ворота полуоткрытыми, не имея ни малейшего желания пускать в свой дом незнакомку.

— Сахиб, пожалуйста, это бумаги моего отца. Его звали Исмаил Бардари.

— Исмаил? Исмаил Бардари?

— Да, сахиб.

— Ты его дочь? Та самая, у которой…

— Да, это я. Пожалуйста, сахиб, у меня есть договор на владение землей.

Последнюю фразу она произнесла на одном дыхании.

— Шекиба!

Услышав свое имя, девушка обернулась и увидела Азизуллу. Он размашисто шагал по улице, направляясь прямо к ней. Шекиба вновь повернулась к малику и заговорила скороговоркой:

— Пожалуйста, у меня документы моего отца на владение землей, я его единственный оставшийся в живых ребенок. Я хочу заявить о своих правах на наследство. Земля должна принадлежать мне, а мои дяди пытаются незаконно присвоить участок себе.

Глаза седобородого округлились.

— О чем ты хочешь заявить? — Он бросил взгляд на улицу. Азизулла был в нескольких десятках метров от них. — О Азизулла-джан, да продлит Аллах твои дни! — повысив голос, обратился малик к приближающемуся Азизулле.

Судя по усталому тону старейшины, у Шекибы было мало шансов убедить его вникнуть в дело. Она быстро вытащила документ из-под паранджи.

— Это моя земля, и я имею на нее право! — с жаром выпалила Шекиба. — Пожалуйста, малик-сахиб, взгляните, и вы поймете…

Седобородый взял бумагу, скользнул глазами по строчкам и снова взглянул на быстро приближающегося Азизуллу.

— Пожалуйста, малик-сахиб, у меня больше ничего нет. У меня никого нет. Только эта земля…

Удар кулаком в затылок. Шекиба пошатнулась.

— Проклятая девчонка!

Второй удар сбил Шекибу с ног. Она лежала на боку и снизу вверх смотрела на малика. Он только покачал головой:

— Азизулла-джан, что с этой девушкой?

— Малик-сахиб, братья Бардари, мошенники, подсунули мне это — работницу вместо выплаты долга. Никому еще не удавалось так облапошить меня! — заорал Азизулла, указывая пальцем на лежащую в пыли Шекибу. — Мы приняли ее в дом, кормили, поили, мы обращались с ней почти как с членом семьи, и посмотри, чем она отплатила? — Азизулла ударил Шекибу по ребрам носком башмака. Она вскрикнула. — Что ты задумала? Как взбрело тебе в голову бегать по улицам, словно бродячая собака?!

— А что за документ, о котором она толкует? — спросил малик.

— Какой еще документ? — взвился Азизулла.

— Она утверждает, что пришла заявить о своих правах на владение землей, это участок ее отца…

— Заявить о чем? О небеса, поистине глупости этой девчонки нет предела! — Азизулла повернулся к Шекибе и снова ударил ее ногой в бок.

Боль привела Шекибу в бешенство.

— Я требую лишь то, что принадлежит мне по праву! Я дочь моего отца, и его земля — моя земля! — закричала она. — Папа-джан никогда бы не отдал ее братьям. Он этого и не делал!

— Поистине семья безумцев! — Азизулла вскинул руки к небесам.

Малик тяжело вздохнул и поцокал языком.

— Женщина, ты понятия не имеешь ни о законах, ни о традициях, — сказал он и разорвал документ на мелкие кусочки.

Глава 18 РАХИМА

Со времен бабушки Шекибы мало что изменилось — традиция по-прежнему имела силу закона.

В течение всей недели после визита Абдула Халика в нашем доме царила напряженная атмосфера. Руки мамы-джан дрожали, она то роняла ложку или нож, то просыпала крупу мимо кастрюли. Ее мысли блуждали где-то далеко. Я часто ловила взгляд мамы, устремленный на нас с сестрами. Шахла тяжело вздыхала. Парвин комментировала свои рисунки. От ее слов у мамы-джан слезы наворачивались на глаза.

— Голуби сегодня выглядят очень грустными, — говорила Парвин. — Их друзья улетели, и им не с кем поговорить. — Она показывала нам рисунок, на котором были изображены пять птиц, разлетающихся в разные стороны.

Мама-джан бросила взгляд на листок бумаги, который Парвин держала перед собой, и ахнула, затем быстро вышла из кухни и отправилась в гостиную — побеседовать с папой-джан. Вскоре мы услышали крики и звон бьющегося стекла. Мама-джан вернулась на кухню с совком для мусора, в котором лежали осколки стакана.

Отец поговорил со своими братьями. В назначенный день на нашу половину дома явились дядя Хасид, дядя Фарид и дядя Джамал во главе с бабушкой.

Мы с сестрами посадили малышку Ситару у окна и велели наблюдать за тем, что делается во дворе. Абдул Халик прибыл, как и обещал, после полудня.

— У ворот много людей, — объявила наша младшая сестра.

Мама-джан осталась с нами в спальне. Стоя в дверном проеме, она склонила голову набок, прислушиваясь к долетавшим из гостиной голосам.

— Благодарим тебя, Наувар-ханум, что пришла сегодня вместе с сыновьями, чтобы обсудить важное для всех нас дело. Мы к вам с самыми добрыми намерениями. Наши отцы родились на этой земле, здесь они жили и здесь похоронены. Мы, можно сказать, почти родственники, — начал свою вступительную речь дядя Абдула Халика.

— Благодарю. Я с большим уважением отношусь к вашей семье, — коротко ответила бабушка. Предполагалось, что вести речи — обязанность сватающейся стороны.

— Глубокое почтение привело нас сегодня в этот дом. Мы уверены, что твоя внучка станет прекрасной женой для моего племянника, Абдула Халика. Люди уважают и ценят его за то, что многие годы он охраняет покой нашей деревни.

— Наши люди в долгу перед ним. Мы не раз имели возможность убедиться, какой он храбрый воин.

— В таком случае вы не можете не согласиться, что он станет достойным мужем для твоей внучки.

— Несомненно. Однако, при всем уважении, — начала бабушка, — мы видим одно затруднение, о котором, я уверена, мой сын говорил в прошлый раз. Мы, конечно, понимаем, что речь идет о Рахиме… И согласны, что он… она слишком долго остается бача-пош, пора ей вернуться к своему естественному облику, который дан ей Аллахом. Но все же у нее есть еще две старшие сестры, и, как тебе известно, традиция требует… — Бабушка строго придерживалась сценария, который они разработали с папой-джан.

— Да, мы уважаем традицию и уже обсудили с Арифом вопрос по поводу твоих старших внучек. Вот здесь мои племянники — Абдул Шариф и Абдул Хайдар. Каждый из них почтет за честь породниться с твоей семьей. Так даже лучше — связь между нашими домами будет только крепче.

Бабушка хмыкнула, продолжая делать вид, что обдумывает предложение. Тут папа-джан кашлянул и вступил в разговор:

— Моя вторая дочь… Возможно, вы не знаете… моя вторая дочь родилась хромой.

— Не имеет значения. К тому же она будет не первой женой. Мне приходилось видеть хромых, которые прекрасно вынашивали и рожали детей. Полагаю, вы должны быть счастливы. В иной ситуации вряд ли вам удалось бы выдать ее замуж.

— Да, вряд ли…

Выдать замуж сразу трех дочерей — мысль, конечно, заманчивая, это разом сняло бы огромный груз с хлипких плеч отца. Пока папа-джан размышлял об этом, к беседе подключился самый старший из его братьев, мой дядя Фарид:

— Абдул Халик, сахиб, твое предложение — огромная честь для всех нас, но… но у нашей семьи тоже есть определенные традиции, они передаются из поколения в поколение, и это слишком серьезно, чтобы мы могли вот так просто отбросить то, что наши предки…

— Я тоже уважаю традиции. Что именно ты хочешь сказать?

В голосе Абдула Халика я уловила нотки раздражения. Он явно начинал терять терпение, торгуясь с моими родственниками, которые мало того что вынудили его явиться с повторным визитом, так теперь еще и ставят какие-то дополнительные условия. Вряд ли полевому командиру требовалось столько времени и усилий, чтобы получить согласие родителей его предыдущих жен.

— Ну, традиция нашей семьи требует, чтобы цена за невесту была достаточна высока. Мне, конечно, неловко говорить о деньгах, но… пойми, так повелось, наши отцы…

Думаю, только сейчас мой отец начал волноваться по-настоящему: во всей этой истории тема денег была ключевой. По лицу мамы-джан я видела — дядя Фарид врет, никакой традиции, касающейся цены за невесту, в нашей семье не было. Она затаила дыхание. Казалось, мама-джан пытается увидеть сквозь стену, клюнет ли на эту ложь Абдул Халик.

— И? Сколько вы хотите за невесту?

— Ну, как я уже сказал, мне неловко обсуждатьэтот вопрос… традиционно… это большая сумма… Она составляет… десять тысяч афгани, — произнес наконец дядя Фарид.

Мы с мамой-джан ахнули. Наши родственники действительно заломили огромную цену.

— Десять тысяч афгани? Понятно, — сказал Абдул Халик и коротко бросил одному из своих людей: — Гафур!

Гафур поднялся и направился к двери. Мы мельком увидели, как он прошел по коридору, поправляя висящий на плече автомат. В гостиной воцарилась тишина. Вскоре Гафур вернулся, держа в руке внушительных размеров черный пластиковый пакет.

— Этого должно хватить, Фарид-джан, — все тем же ровным тоном произнес Абдул Халик. — Там достаточно, чтобы покрыть цену трех невест. Кроме того, породнившись с тобой, мы поделимся и частью продукта, который поступает с полей на севере. Возможно, тебя это заинтересует.

Я представила, как загорелись глаза отца: речь шла об опиуме. Мама-джан печально покачала головой.

Судя по хрусту, дядя Фарид раскрыл пакет и заглянул внутрь. Я опять дала волю воображению, представив, как поползли вверх его брови и как он взглянул сияющими глазами на бабушку и отца. У Абдула Халика тоже не осталось сомнений — они все у него на крючке.

— Ну что же, теперь нам осталось назначить дату, когда состоится никах, верно?

— Мы… я… полагал… Абдул Халик, сахиб, а как насчет самого празднования? Гости, угощение, музыка…

— Не думаю, что в этом есть необходимость. У нас — у моих кузенов и у меня — уже были свадьбы. Главное, чтобы брак был оформлен по всем правилам в присутствии муллы. Для этого я привезу своего друга.

Отец, бабушка и дяди молчали. Мама-джан сдавленно ахнула. У меня внутри все оборвалось. Мы с мамой прекрасно понимали — никто из них не станет возражать. Столько денег они отродясь не видывали, да вдобавок гарантированная поставка опиума — кто же устоит перед таким искушением?

Я закрыла лицо ладонями и уткнулась лбом в стену. Мама-джан стояла рядом, ломая пальцы и кусая губы. Три дочери. Сразу три дочери. Переодев одну из них мальчиком, она не уберегла всех нас от неприятностей, более того: бегая по улицам как бача-пош, я попалась на глаза Абдулу Халику и привлекла его внимание. Теперь, едва став подростком, я должна была выйти замуж за сорокалетнего полевого командира с мешками денег, окруженного до зубов вооруженными головорезами, готовыми выполнить любой его приказ.

Сестры смотрели на меня испуганными глазами. По щекам обеих текли слезы.

— Что там происходит? — прошептала Шахла.

— Это ужасно, Шахла. Это ужасно… — выдохнула я.

— Что? Что они делают?

— Они дали им денег. Много денег. Слишком много, чтобы папа-джан…

Я не могла подобрать слова, но Шахла и так все поняла. Я видела, как окаменело ее лицо и сжались в тонкую полоску губы. Сестра отвернулась от меня.

— Да поможет нам Аллах, — сказала Шахла.

Я же вспомнила Абдуллу. Интересно, что он подумал, когда я внезапно исчезла? Мне захотелось снова бегать с ним по улицам, со свистом и гиканьем преследуя бродячих собак, или гонять в футбол на пыльном пустыре. А что он подумает, когда узнает, что я выхожу замуж?

К нам в комнату заглянул отец и велел маме-джан приготовить что-нибудь сладкое для ширин-хури,[31] в знак того, что наша семья принимает предложение. У мамы-джан не было ничего, кроме плошки с сахаром, политым ее собственными слезами, которую папа-джан и поставил перед дядей Абдула Халика. Мужчины обнялись и поздравили друг друга. Мы, девочки, тоже прошли в гостиную и остановились у входа, теснясь позади мамы-джан и стараясь даже не смотреть в ту сторону, где сидели те, кому вскоре предстояло стать нашими мужьями. Абдул Шариф был коренастым мужчиной лет тридцати. Его брат Абдул Хайдар — на несколько лет старше. У Абдула Шарифа уже была жена, но он с удовольствием согласился обзавестись еще одной, особенно если свадебные расходы возьмет на себя двоюродный брат. Абдул Хайдар имел двух жен, так что Парвин станет третьей.

Ночью мне приснился Абдул Халик. Он явился за нами. В руке у него был кнут. Склонившись надо мной, он хохотал и тянул меня за руку. Он был сильный, и я пошла с ним. Улица была пустынна, но, когда мы проходили мимо домов, ворота открывались. В воротах стояли люди. Мама-джан. В следующем доме — тетя Шаима. Затем — Шахла. Бабушка Шекиба. Абдулла. Когда я проходила мимо, они провожали меня взглядом и качали головой. Я заглядывала в лицо каждому из них. Все они были печальны.

— Почему вы не поможете мне? — закричала я. — Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Мама-джан! Тетя Шаима! Бабушка! Шахла! Прости меня, Шахла!

— Такова воля Аллаха. Это насиб, Рахима! — кричали они в ответ.

Глава 19 РАХИМА

Абдул Халик был умным человеком, умным и хорошо вооруженным. Он точно знал, за какие ниточки следует дергать. Отец ни за что на свете не отказался бы от таких огромных денег и выбрал бы опиум, даже если бы ему нечего было есть. Да и вообще, какой прок от дочерей?

Мы были еще очень юными, но уже не детьми. Шахле исполнилось пятнадцать, Парвин — четырнадцать, мне — тринадцать. Мы были едва распустившимися бутонами, и настало время передать нас в другие руки. Точно так же, как в свое время передавали нашу прапрапрабабушку Шекибу.

Шахла все еще злилась и не разговаривала со мной. Я пыталась заговорить первой, но она не желала даже смотреть в мою сторону.

— Зачем ты разозлила отца? — всхлипнула сестра. — Я не хочу замуж! И Парвин не хочет. У нас все было хорошо. Оставь меня в покое. Иди к своему Абдулле!

Я была потрясена. А ведь Шахла права. Я делала то, что нравилось мне, не думая ни о ком, кроме себя. Мне хотелось играть с мальчишками в футбол, ходить в школу и возиться в пыли с Абдуллой. И все, что с нами случилось, — моя вина.

— Прости меня, Шахла, прости! Правда, я не думала, что так получится.

Шахла вытерла кулаком бегущие по щекам слезы и высморкалась.

Парвин молча наблюдала за нами, устроившись со своим альбомом для рисования на кровати.

— Птички разлетаются. Одна за другой. Птички разлетаются, — вдруг тихо произнесла она.

Я посмотрела на сестру. Парвин сидела, подогнув под себя одну ногу и вытянув вперед другую.

«Каково ей придется? — подумала я. — И как ее муж будет обращаться с хромой женой?»

Перехватив взгляд Шахлы, я поняла, что она думает о том же.

Шахла во всем винила меня. Если бы не моя выходка в тот злополучный день, нас не продали бы семье Абдула Халика.

Я задумалась: одна небольшая случайность сыграла роковую роль в нашей жизни, став первым звеном в цепочке событий. Если бы я не позволила Абдулле — веселому, сильному, красивому Абдулле — повалить меня на землю в шутливом сражении прямо посреди улицы, где мы и попались на глаза маме-джан, мы с ней не поссорились бы. Я не убежала бы из дома, а пообедала бы вместе с семьей и не наябедничала бы папе-джан, что меня лишили еды. Они не поругались бы с мамой-джан, и отец не помчался бы к Абдулу Халику жаловаться, что у него полон дом дочерей, которых он не в силах прокормить и которых надо срочно сбыть с рук. Я бы и сейчас оставалась бача-пош, вместе с мальчишками сидела на уроках в школе, строила смешные рожи за спиной учителя, а после занятий носилась с друзьями по улицам. А дома папа-джан, как и прежде, называл бы меня сыном и ерошил бы мне волосы на голове всякий раз, когда я прохожу мимо.

Но ведь все, что произошло с нами, это насиб — судьба.

«Все в руке Аллаха, моя девочка. У Бога есть план для тебя. Все, что предписано тебе судьбой, все сбудется».

Я снова задумалась: а не хотел ли Аллах, чтобы мы сами выбрали свой насиб?

Мама-джан нехотя приготовила три корзинки сладостей для ширин-хури. Отец, стоя здесь же, на кухне, зорко следил за тем, как она покрывает куском легкого тюля конусообразное сооружение из конфет, купленных в лавке Баракзая-ага на деньги, которые он получил от Абдула Халика. Мама-джан отрезала лоскуты ткани от своего лучшего платья и, как оборками, украсила ими края каждой из корзин — три квадратных лоскута, расшитых серебряной нитью, для трех больших корзин. Это был наш дисмол. Отец удовлетворенно кивнул. Мама-джан старалась не встречаться с ним глазами. Я смотрела на родителей и думала: неужели такими будут и наши отношения с мужем? Или они станут такими, как отношения дяди Джамала и тети Рогул? Дядя Джамал никогда не повышал на жену голос, а тетя Рогул улыбалась и смеялась гораздо чаще остальных женщин, живущих в нашем доме. Почему?

Мне и раньше не раз приходила в голову эта мысль: почему брат отца и его жена так не похожи на других членов нашей семьи?

Папа-джан, казалось, вообще не замечал, что происходит вокруг. Он даже не обратил внимания, что мама-джан перебралась из их спальни в нашу с сестрами комнату. Отец целыми днями пересчитывал купюры, то доставая их из черного пластикового пакета, то складывая обратно, и курил опиум как минимум два раза в день.

Папа-джан заключил удачную сделку и наслаждался ее результатами.

— Раиса, я принес курицу! Приготовь ее и пошли часть моей матери, да смотри, чтобы мясо было мягким. Если оно окажется недожаренным, как в прошлый раз, завтра сама останешься без обеда.

С тех пор как в нашем доме побывали сваты, мама-джан едва притрагивалась к еде. Вся она будто окаменела, а взгляд сделался неподвижным и мрачным. Однако идти на конфликт с отцом мама-джан не решалась, боясь разозлить его и потерять еще и младшую дочь — нашей Рохиле едва исполнилось одиннадцать.

Тем временем за оставшиеся до свадьбы две недели маме-джан предстояло вернуть меня к тому облику, который она сама же когда-то и изменила.

— Ты — Рахима, — сказала мама-джан. — Ты девушка и отныне должна вести себя соответствующим образом. Поняла? Следи за своей походкой, за тем, как сидишь, не смотри мужчинам в глаза, старайся говорить негромко.

Мне показалось, что мама-джан хотела добавить что-то еще, но голос ее дрогнул, и она замолчала.

Отец теперь смотрел на меня, словно перед ним был совершенно другой человек. Я больше не была его сыном, я стала неким существом, которое он предпочитал не замечать. Да и зачем? Скоро я и вовсе уйду из его дома.

Я же вилась вокруг Шахлы, всячески пытаясь задобрить ее. Я приносила еду, помогала с работой по дому. Шахла с непроницаемым лицом слушала мои бесконечные извинения и молчала. Однако сердце у нее было доброе, сестра не умела долго сердиться, и мы помирились.

— Возможно, мы сможем видеть друг друга, — вздохнула она. — Я хочу сказать, что они — одна семья. И, может статься, мы будем жить все вместе, как и здесь, — ты, я, Парвин.

— Надеюсь, Шахла, очень надеюсь, что так и будет.

Большие темные глаза сестры смотрели на меня с тихой грустью. Я вдруг поняла, как сильно она похожа на маму-джан. Мне захотелось сесть рядом и обнять ее. Прижимаясь плечом к плечу Шахлы, я чувствовала себя гораздо увереннее.

— Шахла? — позвала я.

— М-м-м?

— Как думаешь, это будет… это очень… ужасно? — прошептала я, наклоняясь к сестре, чтобы нас не услышала мама-джан.

Шахла посмотрела на меня, посмотрела в пол, но так ничего и не сказала.

На другой день пришла тетя Шаима. Она слышала ползущие по деревне слухи, что к нам два раза наведывался Абдул Халик в сопровождении дяди и двоюродных братьев. Нетрудно было догадаться, что наш отец что-то замышляет. Тетя сжала кулаки, когда мама-джан, заливаясь слезами, рассказала ей, что на следующей неделе сразу трех ее дочерей выдают замуж.

— Безмозглый ишак! А неплохое он провернул дельце! — прошипела тетка. — Ты пыталась поговорить с ним?

Мама-джан бросила на сестру такой взгляд, что той оставалось лишь кивнуть головой: все было понятно и без слов. Тетя Шаима разразилась новой серией проклятий:

— Нет, это не семья, а какое-то скопище безмозглых тупиц! Раиса, ты только взгляни на девочек!

— Шаима! — взмолилась мама-джан. — А что, что, по-твоему, я могла сделать?! Аллах избрал для них такой путь, это насиб…

— Да чтоб он провалился, ваш насиб! Придумали тоже! Люди всегда винят судьбу, когда не могут справиться с жизнью.

«А что, если тетя Шаима права?» — подумала я.

— Раз ты такая умная, скажи, как поступила бы на моем месте! — в отчаянии закричала мама-джан.

— Во-первых, настояла бы на том, чтобы присутствовать при разговоре. И постаралась бы убедить семью Абдула Халика, что девочки еще не достигли брачного возраста, что они пока не готовы стать женами.

— Ну и что толку? Думаешь, они стали бы слушать? Не забывай, ты имеешь дело не с добрыми соседями. Абдул Халик — полевой командир. Его охранники с автоматами сидели у нас в гостиной. Неужели ты серьезно веришь, что уговоры заставили бы их отступить?

— Но ты их мать…

— Да, я их мать. И я ничего не смогла сделать. — Мама-джан снова заговорила спокойным голосом. — Остался единственный способ, который я могу придумать, чтобы избавить их от этого кошмара.

— Какой способ? — спросила тетя Шаима.

Мама-джан еще больше понизила голос:

— Смерть. Смерть кого-то из членов семьи. Тогда все свадьбы будут отложены как минимум на год.

— Какая смерть? Раиса, что за бред ты несешь?

— Ну а что, Шаима? Таких историй полно. Мы обе знаем. Помнишь Манижу из соседней деревни?

— Раиса, ты спятила! Что ты говоришь? Думаешь, если девочки лишатся матери, они станут счастливее, чем если бы их выдали замуж? А как насчет двух младших? Что будет с ними?

Мама-джан молчала. Мне казалось, что в наступившей тишине я слышу стук сердца в своей груди.

— Шаима, я больше ничего не могу придумать, — упавшим голосом произнесла мама.

— Должна придумать. Надо найти способ заставить Арифа отказать им.

— Легко сказать. Почему бы тебе не прийти на ширин-хури, вот и посмотрим, что тебе удастся сделать.

— Само собой, приду. Неужели ты думала, что я могла бы не прийти?

Мама-джан устало вздохнула. Она откинулась назад и, прижавшись затылком к стене, прикрыла глаза. Темные круги у нее под глазами со вчерашнего дня стали еще больше.

Мы с сестрами придвинулись поближе к тете Шаиме.

— Девочки, позвольте, я расскажу вам еще немного о бабушке Шекибе. Как ни горько это осознавать, но, похоже, ее история — это ваша история. — Тетя Шаима качнула головой. — Думаю, мы все несем в себе истории наших предков. Итак, на чем мы остановились в прошлый раз?

Глава 20 ШЕКИБА

Шекиба смогла подняться с кровати только через два дня. Разбитая губа распухла, все тело было покрыто синяками и ссадинами, каждый вдох доставлял боль — казалось, ребра изнутри разрывают грудную клетку.

Нет, это не ее насиб — получить землю отца. Азизулла притащил Шекибу домой и избивал еще час. Устав, он принялся орать, как страшно она опозорила всю его семью, затем удары посыпались с новой силой.

Марджан стояла в дверях. Зажав рот ладонью, она наблюдала за происходящим. Когда сил смотреть на расправу у нее не осталось, жена Азизуллы развернулась и выскользнула из комнаты. Шекиба этого не видела. Ее обмякшее тело перекатывалось с боку на бок под ударами хозяйской ноги, сознание давно отключилось.

Марджан приходила к Шекибе три раза в день. Смочив кусочек хлеба в воде, она поила ее, вливая воду по каплям в разбитый рот. Затем осторожно мазала губу какой-то целебной мазью. В ссадины на спине и на груди она тоже втирала мазь.

— Глупая девочка, я же предупреждала тебя: оставь, не вороши это дело. Теперь вот погляди, что ты сделала с собой, — бормотала Марджан, возясь с Шекибой.

Шекиба жалела, что Азизулла не убил ее. Интересно, почему он этого не сделал?

За эти два дня Шекиба ни разу не видела хозяина, но слышала его голос. Азизулла все еще был не в духе, срывался и кричал на детей. Те всеми силами избегали отца. Доставалось и Марджан, но она спрятаться от мужа не могла.

— Сделай так, чтобы сегодня она была на ногах, — услышала Шекиба приказ, отданный Марджан, когда та принесла чай в гостиную. — И никаких отговорок.

— Она еще очень слаба, но я…

— Слаба? Зато таскаться по деревне, рассказывать небылицы обо мне двум незнакомым мужчинам на улице, врать в лавке аптекарю, являться в дом к малику — на это у нее хватило сил? Она наглая и неблагодарная, чем быстрее мы от нее отделаемся, тем лучше. Чтобы к вечеру эта тварь была на ногах!

Слушая ругань Азизуллы, Шекиба понимала, почему он так спешит: сегодня в дом к его брату приезжает эмир Хабибулла. Сегодня Шекиба в очередной раз станет подарком.

Азизулла ушел на рассвете. Марджан гремела посудой на кухне. Через полчаса после ухода мужа она пришла к Шекибе:

— Давай, пора вставать, умываться и приводить себя в порядок.

Марджан помогла Шекибе подняться с постели — сегодня хозяйка, которая была почти на две головы ниже своей работницы, оказалась сильнее ее в два раза. Марджан довела девушку до умывальника и там позволила ей соскользнуть на пол — ноги совсем не держали Шекибу.

— Глупая девчонка, — опять вздохнула Марджан, — от тебя столько хлопот. Смотри, если на новом месте будешь проделывать такие фокусы, тоже долго не протянешь.

— Я лишь хотела получить то, что принадлежит мне по праву. Вы на моем месте поступили бы точно так же, — безжизненным тоном произнесла Шекиба.

— Нет, я не стала бы этого делать. Думаешь, ты единственная девушка на свете, которую лишили наследства? Шестеро моих братьев разделили между собой землю нашего отца, мне не досталось ни клочка! Так устроена жизнь. И либо ты принимаешь это, либо умираешь.

— В таком случае я предпочитаю умереть.

— Возможно, потом, когда-нибудь, но только не сегодня и не здесь. Раздевайся, надо помыть тебя.

Азизулла вернулся во второй половине дня. Его настроение заметно улучшилось.

— Ах, что это был за день! Хафизулла превзошел самого себя! Такого количества угощений мне, пожалуй, не приходилось видеть. А что за люди там собрались! Важные влиятельные люди. Думаю, этот визит эмира открывает огромное будущее перед нашей семьей. Мы показали себя с наилучшей стороны, такое гостеприимство забыть невозможно.

— Ты тоже говорил с эмиром? — спросила Марджан.

— Конечно! Какой это был разговор! Я сразу же, с первого слова понял, что эмир — умнейший человек. Но они уезжают завтра рано утром. Так что девчонку надо представить сегодня за ужином. Чтобы все видели, какой подарок мы приготовили для эмира! Веди ее сюда. И давай поживее. Хочу успеть вернуться к брату до ужина.

— Сейчас приведу.

Марджан нашла служанку сидящей на полу на кухне. Она привалилась спиной к стене и закрыла глаза.

— Вставай, Шекиба. Пора, — тихо сказала Марджан.

Та открыла глаза и посмотрела на хозяйку отсутствующим взглядом. Мгновение спустя смысл слов дошел до нее. Стараясь не обращать внимания на боль, которая раздирала все тело, Шекиба поднялась на ноги. Марджан взяла ее под локоть и повела в гостиную. На середине коридора Марджан замедлила шаг и, остановившись, повернулась к Шекибе:

— Послушай меня, ты девушка, у которой нет ни отца, ни братьев, ни дядей, никого, кто мог бы присмотреть за тобой. Подчинись воле Аллаха и позволь Ему направлять тебя. Спустись с небес на землю и найди наконец свое место в этом мире.

— В этом мире мне нет места, Марджан-ханум.

По спине Марджан пробежал холодок. Слова Зармины эхом звучали у нее в ушах. Видимо, та была права, предупреждая ее: девчонка — сумасшедшая. И похоже, сейчас она рехнулась окончательно. Если так, Марджан меньше всего хотелось разозлить Шекибу. Она решила помалкивать. Да и какой смысл возражать безумице?

Азизулла стоял возле двери, ведущей во внутренний двор, и натягивал поверх рубашки красивый жилет, зеленый с голубыми разводами. Взгляд и голос хозяина не оставляли ни малейших сомнений — шутить он не намерен.

— Если у этой девчонки осталась хоть капля здравого смысла, сегодня она не посмеет и шагу ступить без моего приказа. И пусть двигается нормально. Клянусь, если увижу хотя бы намек на хромоту, лично переломаю ей ноги.

Марджан, подавив вздох, передала Шекибе паранджу. Шекиба накинула ее и покорно двинулась вслед за хозяином.


Каждый шаг отдавался болью во всем теле, но Шекиба старалась не отставать — она была слишком слаба, чтобы выдержать еще одну вспышку хозяйского гнева. Минут через двадцать они подошли к большому дому, окруженному вооруженными людьми в военной форме — пешими и конными. Холеные лошади, рослые и крепкие, небрежно помахивали длинными хвостами. Но в первую очередь внимание Шекибы привлекла карета, стоявшая у самого входа. Такой экипаж она видела впервые в жизни: изящные линии, резьба, позолота, внутри видны мягкие сиденья, обитые красным бархатом.

«Эмир! Так путешествует эмир», — сообразила Шекиба.

Они прошли в ворота и оказались во внутреннем дворе, в два раза больше двора дома Азизуллы. Шекиба, даже позабыв на время о ноющей боли во всем теле, с интересом озиралась по сторонам. Во дворе стояли длинные скамьи, за ними росли цветущие кусты тамарикса. Из открытых дверей доносились голоса и громкий мужской смех.

— Иди на задний двор и стой там, — приказал Азизулла. — В дом не заходи. И веди себя прилично. Иначе велю солдатам высечь тебя.

Азизулла направился в дом, а Шекиба, зайдя за угол, остановилась неподалеку от входа на кухню. Прикрыв глаза, она прислушивалась к разговорам вокруг. Прошло немало времени, небо уже начало темнеть, прежде чем ухо уловило обрывок разговора, который заинтересовал ее:

— Мы выезжаем рано утром, до Кабула путь неблизкий, но рассчитываем к вечеру быть на месте.

— Эмир почтил визитом нашу скромную деревню. Надеемся, в будущем мы еще не раз удостоимся чести видеть его у нас.

— Да, теперь, когда мы начали строительство дорог, путешествовать станет удобнее. У эмира работает целая группа инженеров, они разрабатывают серьезный проект…

— Все, что понадобится с нашей стороны, любая помощь… мы всегда в вашем распоряжении. Я и мой дорогой брат Азизулла родились и выросли в этой деревне. У нас тут прочные корни, и люди нас уважают. Если понадобится, мы можем работать здесь как представители правительства…

— Да-да, дорогой Хафизулла, мы оценили вашу готовность помочь, и, несомненно, она не останется без внимания. — Голос звучал грубовато. Шекиба уловила в тоне говорящего нотки раздражения.

— Надеюсь, генерал, вы примете небольшой подарок для эмира от моего брата Азизуллы…

— Конечно, вы уже говорили об этом. Служанка поедет в обозе, мы найдем ей место.

— Замечательно, генерал. Пожалуйста, еще фруктов…


Жена Хафизуллы вышла во двор и обнаружила Шекибу лежащей на лавке почти без сознания. Она была доброй и жалостливой женщиной. Судя по ее утомленному лицу, подготовка к визиту эмира стоила ей немалых сил. Жена Хафизуллы удрученно зацокала языком:

— Аллах Милосердный, девочка, иди за мной, я покажу, где лечь. Утром, когда они соберутся в дорогу, я разбужу тебя.

Хозяйка привела ее в темную комнату и показала на лежанку в углу. В полумраке Шекиба видела очертания двух маленьких фигурок и слышала тихое дыхание. Это были дочери Хафизуллы. Но Шекибе не суждено было познакомиться с девочками. Чуть свет хозяйка пришла разбудить ее. Она осторожно положила руку на плечо Шекибе, та вздрогнула и, мгновенно проснувшись, села.

— Вставай. Они собираются в дорогу.

Шекиба окончательно пришла в себя. Она слышала долетавшие со двора мужские голоса, ржание лошадей, стук копыт, бряцанье оружия. Встав и убедившись, что Коран надежно спрятан у нее под одеждой, она вышла во двор, чтобы забраться в обоз и отправиться в свой новый дом.

Глава 21 РАХИМА

В доме едва хватило места, чтобы разместить многочисленных членов семейства наших женихов. На этот раз вместе с мужчинами прибыли и женщины, в том числе мать Абдула Халика — высокая грузная женщина с седыми волосами, недоверчиво прищуренными глазами и высокомерным выражением лица. Вместо клюки моя будущая свекровь предпочитала использовать в качестве опоры при ходьбе одну из своих старших внучек — та повсюду сопровождала старуху, поддерживая ее под локоть.

Кроме того, Абдул Халик, как и обещал, привез своего друга-муллу, хаджи-сахиба.

Тетя Шаима презрительно фыркнула, услышав, как к нему обращаются:

— Хаджи-сахиб? Если он хаджи,[32] то я пари.[33] Небось присвоил себе титул, после того как посетил соседнюю деревню.

Однако кому же еще придет в голову сомневаться в достоинствах и титулах дорогого друга самого Абдула Халика? Слышно было, как эти двое что-то оживленно обсуждают во дворе.

Мы все собрались в нашей комнате. Шахла сидела рядом с мамой-джан, которая тихо и безутешно плакала, раскачиваясь взад-вперед. Все ее тело содрогалось от рыданий. Шахла была для нее больше, чем просто дочерью, — она была ее лучшим другом. Сколько я себя помнила, старшая сестра и мама-джан всегда все делали вместе — готовили, убирали, стирали, ухаживали за младшими.

Парвин была любимицей мамы-джан, ее дорогой девочкой. В глубине души мама-джан надеялась, что слова тети Шаимы о том, что никто не захочет взять Парвин в жены, окажутся правдой. И ее девочка всегда будет рядом — петь песенки и рисовать свои удивительные картины.

Что касается меня, я всегда была надежной помощницей мамы-джан, ее взбалмошной, непослушной бача-пош. Сейчас, я знала, мама-джан вновь и вновь возвращалась к мысли: верно ли она поступила, переодев меня мальчиком? Будь я чуть старше и чуть умнее, я сказала бы маме, что она приняла верное решение. Я призналась бы, что это было лучшее время в моей жизни и что мне хотелось бы остаться бача-пош навсегда.

Итак, семья Абдула Халика пришла, чтобы забрать трех сестер — трех жен для своих сыновей.

Мулла начал читать дуа.[34] Даже мама-джан склонила голову, прислушиваясь к словам. Я была уверена, что собравшиеся здесь люди молятся о разных вещах, каждый о своем. Интересно, как Аллах сортирует их просьбы?

«Би-сми-Лляхи-р-рахмани-р-рахим…»[35]

Собравшиеся эхом откликнулись на слова муллы. Затем он начал читать: «О, пальцы порождающий!..»

Когда мулла закончил строфу, раздался голос тети Шаимы: «Йа мусаббиба ль-асбаби йа муфаттиха ль-абваби йа ман хайсу ма ду Аийа аджаба…»

«О, все причины порождающий! О, все врата открывающий! О, Тот, к Кому взывают, на призыв отвечающий!»[36]

В комнате наступила мертвая тишина. Затем раздался голос отца:

— Шаима-ханум, что-то случилось? Зачем ты перебиваешь хаджи-сахиба?

— Конечно случилось, — откликнулась тетя Шаима. — Мулла неверно произносит слова: «причины порождающий», а не «пальцы». Уверена, мулла должен понимать, какую непростительную ошибку он допускает. Верно, хаджи-сахиб?

Мулла кашлянул и попытался продолжить молитву с того места, где его перебили. Но запнулся и начал читать сначала и с теми же ошибками.

— Йа мусаббиба ль-асаби…

— Асбаби, — вновь раздался голос тети Шаимы. Таким тоном утомленный учитель поправляет тупого ученика.

Я боялась, что папа-джан осуществит свою угрозу: отрезать тете язык и вышвырнуть ее на улицу. Мне действительно сделалась страшно за нее.

— Шаима-джан, пожалуйста, имей хоть каплю уважения к нашему гостю. — На этот раз к тете обратилась моя бабушка.

— Я с огромнейшим уважением отношусь к нашему гостю, — невозмутимым тоном откликнулась тетя Шаима, — но я также с почтением отношусь к Корану, как, уверена, и все здесь собравшиеся. И полагаю, для нас всех было бы величайшим бесчестием коверкать священный текст.

Мулла снова кашлянул и в третий раз начал читать молитву. Ему наконец удалось произнести текст без ошибок.

— Так-то лучше, — похвалила муллу тетя Шаима.

Чуть позже мы услышали, как в соседней комнате начался никах. Папа-джан громко назвал свое имя, имя своего отца и деда: все это должно было быть записано в наших брачных контрактах.

Видя, в каком состоянии находится мама-джан, Парвин изо всех сил пыталась сохранять спокойствие и не плакать. Тетя Шаима — единственная родственница с маминой стороны и единственный человек, на чью помощь мы могли рассчитывать, — заняла стратегическую позицию между нашей бабушкой и матерью Абдула Халика. Никто не знал, что делать с этой непрошеной гостьей. Папа-джан кипел от негодования, но, видимо, решил не устраивать сцен при гостях.

Мы с сестрами оставались пока в спальне, усевшись тесным кружком возле мамы-джан.

— Мои дорогие девочки, — мягко заговорила мама-джан, — я молилась, чтобы этот день не пришел в нашу жизнь, но вот он наступил, и, боюсь, ни я, ни тетя Шаима уже ничего не сможем сделать, чтобы помешать тому, что должно случиться. Думаю, такова воля Аллаха. Сейчас у меня почти не осталось времени, чтобы подготовить вас к замужней жизни. Но вы уже молодые женщины, жены, — сказала мама-джан, с трудом веря собственным словам. — И ваши мужья ждут от вас некоторых вещей. Вы обязаны подчиняться вашим мужьям. Поначалу это будет непросто… но со временем вы научитесь переносить те вещи… которые по воле Аллаха приходится делать женщинам.

Из глаз мамы-джан снова хлынули потоки слез. Мы тоже заплакали. Я не поняла, к чему именно она хотела подготовить нас, но, похоже, это было нечто ужасное.

— Пожалуйста, девочки, не плачьте, — глотая слезы, сказала мама-джан. — Так устроена жизнь: дочери выходят замуж и становятся частью другой семьи. Точно так же я пришла в дом вашего отца.

— Смогу я иногда навещать тебя, мама-джан? — спросила Парвин.

Мама вздохнула.

— Твой муж захочет, чтобы ты занималась домом, но, я надеюсь, он сумеет понять твои чувства и время от времени будет приводить тебя к нам, чтобы ты могла повидаться с матерью и сестрами.

Это было все, что она могла ответить на вопрос дочери.

Мы с Парвин сидели возле мамы, крепко прижавшись к ней, я — справа, Парвин — слева. Мама-джан тихо гладила нас по волосам. Шахла опустилась на пол возле маминых ног и положила голову ей на колени. Рохила сидела напротив, прижимая к себе нашу младшую сестру. Обе с тревогой наблюдали за нами. Даже малышка Ситара затихла, чувствуя приближение чего-то значительного и пугающего.

— Скажу вам, девочки, еще что-то важное, — снова заговорила мама-джан. — Там, куда вы попадете, вам придется иметь дело с другими женами. Я молю Аллаха, чтобы они оказались добры к вам. Старшие женщины часто завидуют молодым, поэтому будьте внимательны, смотрите, насколько вы можете доверять им. Но в любом случае старайтесь поладить и с ними, и со свекровью. Вам не следует настраивать их против себя. И следите за собой: умывайтесь, хорошо ешьте, не забывайте читать молитвы и слушайтесь мужей.

Из соседней комнаты раздался протяжный голос муллы:

— Приведите старшую дочь! Ее муж Абдул Шариф ждет свою жену. Да будет благословен их дальнейший совместный путь. Поздравления обеим семьям.

— Шахла! — рявкнул вслед за муллой отец.

Шахла отерла слезы с лица и решительно поднялась с пола. Наклонившись к маме-джан, она крепко поцеловала ее лоб и обе руки, затем взглянула на нас. Я обняла сестру и изо всех сил прижала к себе, чувствуя ее дыхание у себя над ухом.

— Шахла… — только и смогла вымолвить я.

Затем настала очередь Парвин. Ради соблюдения традиции церемонию подписания контракта провели вновь с самого начала, вновь повторив все те же имена — отца и деда.

— Ага-сахиб, — тетя Шаима вновь перебила чинное течение никаха, — у моей племянницы имеется серьезный дефект. Она родилась хромой — такова уж воля Аллаха, — и я, как никто другой, знаю, насколько непросто жить с физическим недостатком. Поэтому, уверена, в интересах обеих семей будет гораздо лучше, если мы дадим девочке время закончить школу и повзрослеть, прежде чем она станет женой уважаемого Абдула Хайдара.

В комнате настала гробовая тишина. Все присутствующие были настолько потрясены бесцеремонностью тети Шаимы, что лишились дара речи. Наконец дядя Абдула Халика пришел в себя:

— Мы уже обсуждали этот вопрос, и, по-моему, мой племянник проявил достаточную щедрость, дав девушке шанс, даже вопреки опасениям ее близких, стать женой уважаемого человека. Школа не исправит ее хромоту, так же как учеба не исправила твой горб, Шаима-ханум. Итак, продолжим.

И церемония потекла своим чередом.

— Приведите девушку! Да благословит Аллах этот никах. Мир и благословение Абдулу Халику, благодаря которому он стал возможен. И да продлит Аллах Милосердный твои годы, Абдул Хайдар. Жена с физическим недостатком — ты воистину благороднейший человек, Абдул Хайдар. Представляю, какое это облегчение для родителей девушки, верно, Ариф-джан?

Мама-джан поцеловала Парвин в лоб и медленно поднялась на ноги, так медленно, словно земля тянула ее к себе. Сестра тоже встала и, насколько могла, выпрямила обе ноги. Подавая Парвин голубую паранджу, мама-джан шепотом говорила ей слова, которые предпочла бы никогда не говорить своей дочери:

— Парвин, любимая моя девочка, помни, что тебе придется делать много работы по дому. Возможно, у тебя теперь не будет времени на то, чтобы рисовать и петь песенки, пой их только про себя. Ты услышишь много обидного из-за своей хромоты, но не обращай внимания, дорогая моя доченька.

— Вы заставляете этого мужчину ждать, — строго сказал мулла, обращаясь к моему отцу. — Пожалуйста, пусть приведут его невесту.

— Ведите ее сюда! — прогремел отец, изо всех сил пытаясь сохранить контроль над собой. Как будто наглых выходок тети Шаимы было недостаточно, так теперь еще и нерасторопность жены подрывала его авторитет главы семейства и делала незначительным в глазах муллы и Абдула Халика.

— Пожалуйста, славная моя девочка, помни, что я тебе сказала, — шептала мама-джан, вытирая слезы с лица Парвин. Затем, смахнув слезы с собственных щек, она помогла Парвин надеть паранджу. Мама-джан еще раз обняла и крепко прижала к себе дочь, прежде чем позволила ей двинуться в гостиную, где ее поджидал муж — ровесник нашего отца.

Мама-джан сама повела Парвин, а я осталась в комнате с младшими сестрами. Прислушиваясь к шагам в коридоре, мы с Рохилой понимали — Парвин пытается скрыть хромоту: вместо того чтобы, как обычно, волочить левую ногу по полу, она старалась поднимать ее и шагать как можно ровнее. Наши двоюродные братья вечно дразнили Парвин, как и дети на улице, и в течение недолгого времени, пока она ходила в школу, одноклассники на переменах не оставляли нас в покое, копируя ее походку. Учителя сомневались, сможет ли Парвин освоить грамоту, как будто хромота влияет на умственные способности. В доме мужа с Парвин не будут обращаться хорошо, мы это прекрасно знали. И сердце разрывалось на части.

— Рахим, а куда ушла Парвин? — спросила Ситара.

Я посмотрела на малышку. Она все еще обращалась ко мне как к бача-пош.

— Ее зовут Рахима, — напомнила ей Рохила.

Ситара машинально кивнула. Ее растерянный взгляд все еще был устремлен на дверь, за которой скрылась Парвин.

— Рахима, а куда ушла Парвин? — повторила она свой вопрос.

— Парвин… ушла жить в другую семью. — Я не могла заставить себя произнести слова «муж» или «свадьба» рядом с именем сестры. Это звучало дико.

Все происходящее выглядело тоже дико, словно маленькая девочка напялила туфли своей матери.

Шаги в коридоре стихли. Вскоре послышались голоса во дворе. Я подошла к окну, чтобы в последний раз взглянуть на сестру. Из-за своей больной ноги Парвин казалась меньше ростом, гораздо меньше, чем любая девочка-подросток ее возраста, и в два раза ниже, чем ее муж. Я содрогнулась при мысли, как ужасно будет чувствовать себя сестра, оставшись наедине с ним. Из окна мне было не видно, но я знала — мама-джан стоит в дверях и тоже смотрит вслед дочери.

— А когда Парвин придет обратно? — раздался у меня за спиной голос Ситары.

Я обернулась и отсутствующим взглядом посмотрела на сестру.

Мама-джан вернулась в комнату. В лице у нее не осталось ни кровинки. Я была следующей. Тете Шаиме ничего не удалось сделать, чтобы остановить Абдула Халика и спасти моих старших сестер. И у меня не было оснований надеяться, что в отношении меня ей повезет больше. И все же я надеялась.

Мне хотелось бы сказать, что я сохранила спокойствие и выдержку, как Шахла или даже как Парвин. По крайней мере, внешне, ради мамы-джан. Но мне очень хотелось сделать что-нибудь, чтобы прекратить этот кошмар. В конце концов, почти пять лет я была мальчиком. А мальчики призваны защищать себя и свою семью. И сейчас я все еще была не просто девочкой. Я — бача-пош! Бегая по улицам с друзьями, я тренировалась в боевых искусствах. Нельзя сдаваться молча, как это сделали мои сестры!

Моему отцу пришлось силой отдирать меня от мамы-джан и волочить во двор. Паранджа сбилась набок, обнажив мою голову с короткой мальчишеской стрижкой. Семья Абдула Халика в полном замешательстве наблюдала за происходящим. Такой скандал на свадьбе — нехорошее предзнаменование!

Отец мертвой хваткой вцепился мне в плечо, но я не чувствовала боли и лишь позже обнаружила огромный синяк, расползшийся у меня на руке. Я извивалась всем телом, пытаясь вывернуться и ударить его ногой. Но это сражение не было похоже на шутливые бои с мальчишками. И отец был сильнее Абдуллы.

Мы все приложили немало усилий, чтобы опозорить отца: я, устроившая настоящую потасовку на глазах у гостей, и рыдающая мама-джан, которая стояла у двери, в бессильной ярости сжимая кулаки, и тетя Шаима, на всю улицу вопившая, что так нельзя поступать с девочками, и призывавшая небеса в свидетели. Она замолчала, только когда отец с размаху ударил ее по лицу. Тетя Шаима пошатнулась и рухнула на землю. Собравшиеся одобрительно хмыкнули: все считали, что бесстыжая горбунья получила по заслугам. И отец вернул утраченный было авторитет.

Моя новоиспеченная свекровь, злобно прищурив глаза, следила за битвой: да, видимо, ей придется хорошенько потрудиться, чтобы привести невестку в чувство и объяснить ей, что к чему.

Абдул Халик, мой муж, криво ухмылялся, видя, как я извиваюсь в руках отца. Похоже, зрелище доставляло ему немалое удовольствие.

Такой была моя свадьба.

Глава 22 ШЕКИБА

— Начнем с главного! Прежде всего тебя надо хорошенько помыть.

Перед Шекибой стояла крупная женщина с коротко стриженными темными волосами. На ней была надета светлая туника до колен и свободные шаровары, из-под которых виднелись крепкие кожаные башмаки. Если бы не высокий голос, Шекиба приняла бы ее за мужчину.

Эта необычная женщина стала еще одной диковиной, поразившей Шекибу. Удивляться же она начала с той самой секунды, как кортеж эмира въехал в столицу. Никогда прежде Шекиба даже вообразить не могла, что на земле существуют такие места. Все улицы, дома, лавки — вся ее деревня могла бы уместиться в чреве этого гиганта, Кабула. Магазины нескончаемой чередой тянулись вдоль улиц, пестрые вывески, двери домов, выкрашенные в разные цвета, и множество людей, снующих в лабиринтах улиц. Завидев карету эмира, мужчины останавливались и приветственным жестом вскидывали вверх руку. Кабул оглушал и завораживал!

Когда же впереди показался дворец эмира, Шекиба и вовсе разинула рот от удивления. Вдоль длинной подъездной аллеи тянулась вереница стройных колонн. По мере движения кортежа они словно выступали ему навстречу, одна за другой. В конце аллеи возвышалась башня, в которой была прорезана высокая арка, увитая цветущими стеблями ползучих растений. Через эту арку и проследовал кортеж. Шекиба чуть шею не свернула, пытаясь рассмотреть ее.

«Башня, уходящая в небо!»

Величественное здание дворца было украшено тонкой каменной резьбой. Фасад сиял огромным количеством окон. Никогда в жизни Шекиба не бывала в доме, где столько окон, к тому же они были невероятно высокими.

И повсюду виднелись мундиры дворцовой стражи. За все время путешествия Шекиба, ехавшая в самом конце кортежа, ни разу не видела эмира, но сейчас, когда его пышная золоченая карета остановилась, ей удалось мельком увидеть выходящего из нее Хабибуллу-хана. Это был широкоплечий приземистый мужчина с густой бородой. Он носил военный мундир с пышными эполетами и аксельбантом. На груди у него красовался ряд медалей. Часть из них была скрыта под широкой желтой перевязью, которая шла наискосок через правое плечо к левому бедру. Матерчатый кушак крепко стягивал талию. Высокая барашковая шапка добавляла Хабибулле-хану несколько лишних сантиметров роста.

Эмир направился к парадному входу во дворец. «Интересно, — подумала Шекиба, — встретимся ли мы с ним когда-нибудь в этом огромном здании?»

— Иди за мной! — Голос одного из солдат вывел ее из задумчивости.

Они прошли вдоль главного фасада дворца, завернули за угол и оказались в обширном внутреннем дворе. И вновь Шекиба с трудом сдержала возглас изумления. Двор был полон цветущих кустов и деревьев, здесь имелся даже искусственный пруд. Солдат повел Шекибу через двор к небольшому каменному строению, которое, однако, было много больше дома Азизуллы — самого просторного дома, в каком ей когда-либо доводилось бывать прежде.

Солдат постучал в дверь. Послышался скрежет засова, и дверь приоткрылась на несколько сантиметров.

— Займитесь ею! Она будет работать с вами.

Выглядывавший в щелку человек кивнул, но дверь по-прежнему осталась едва приоткрытой. И только когда солдат развернулся и скрылся в глубине двора, дверь распахнулась во всю ширь.

— Заходи!

«Женщина!»

— И долго ты намерена там стоять? Ну же, заходи!

Шекиба пришла в себя от удивления и переступила порог. Женщина-мужчина привела ее в комнату, где на раскиданных по полу подушках сидели еще три человека. Тоже женщины? Одеты они были так же странно, как и та, что встретила ее у входа. При появлении Шекибы разговор стих.

— Что же, давай взглянем на тебя. — Провожатая Шекибы сняла с нее паранджу и отступила на шаг назад. — Ну и ну. Теперь понятно, почему тебя прислали сюда. Вот новенькая, будет работать с нами, — объявила она, обращаясь к уставившейся на Шекибу троице.

Поистине сегодня был день удивительных открытий. Шекиба узнала, что в этом доме живут переодетые мужчинами женщины, которые служат смотрителями. Гафур, первая, с кем познакомилась Шекиба, похоже, была командиром этого женского отряда. Она сразу заметила, какой бледной и усталой выглядит девушка после целого дня пути. Гафур велела накормить ее и уложить спать, предупредив, что работа начнется завтра рано утром. Впервые за долгое время Шекиба спала крепким и безмятежным сном — среди женщин, которые делали вид, что они мужчины.

Ее преображениеначалось, едва забрезжил рассвет. Гафур отвела Шекибу в помещение для мытья и первым делом остригла ее длинные густые волосы. Затем велела Шекибе как следует вымыться и надеть одежду, точно такую же, какая была на самой Гафур и остальных женщинах.

Девушка, кусая губу, разглядывала мужские шаровары, недоумевая, как вообще возможно появляться в такой одежде на людях. Но ничего не поделаешь — Шекиба надела шаровары. Застегивая ширинку, она вдруг смутилась и покраснела. Справившись с пуговицами, Шекиба попробовала пройтись взад-вперед. Ощущение было странным. Среди оставленной Гафур одежды она обнаружила нечто вроде короткого корсета, который стягивал грудную клетку, отчего и без того небольшая грудь Шекибы выглядела совсем плоской. Накинув рубаху, Шекиба взялась натягивать кожаные башмаки. Обувь оказалась довольно тяжелой и непривычно сжимала стопу. Шекиба окинула себя взглядом сверху вниз. Затем подняла руку и провела ладонью по своему стриженому затылку.

Нарядившись, Шекиба снова принялась расхаживать по помещению. Как непривычно — длинная юбка больше не сковывает движений. Шекиба прикоснулась к бедрам и ягодицам, ей стало неловко от одной мысли, что изгибы ее тела теперь будут заметны окружающим.

И все же эта одежда давала ощущение какой-то необычной свободы. Шекиба согнула ногу в колене и высоко подняла — сначала одну, затем другую. Она вспомнила, как когда-то ее братья носились по полю в таких же широких штанах.

Гафур отлично понимала, как Шекиба чувствует себя в новом наряде.

— Поначалу странно, но ты быстро привыкнешь. В этой одежде очень удобно работать.

— А что мы охраняем? — спросила Шекиба.

Гафур рассмеялась:

— Так они тебе ничего не сказали? Мы охраняем женщин эмира Хабибуллы.

— Его жен?

— Не совсем. Его женщин. Имеется некоторое количество женщин, с которыми эмир время от времени проводит время. Особенно когда на него находит соответствующее настроение. — Вероятно, у Шекибы был озадаченный вид, потому что Гафур снова рассмеялась и пояснила: — Да, дурочка, мужчины могут развлекаться с несколькими женщинами сразу, и не только с женами. Иногда жен им недостаточно.

Шекиба не была уверена, что поняла, о чем именно толкует Гафур, но промолчала, решив пока не вдаваться в подробности.

Гафур задумчиво разглядывала Шекибу.

— Что случилось с твоим лицом?

Шекиба машинально попыталась повернуть голову так, чтобы скрыть поврежденную часть лица.

— Ожог. Я была совсем маленькой, когда это случилось.

— Хм! А где твоя семья?

— Мама и папа умерли. Братья и сестра тоже.

Гафур нахмурилась:

— Так у тебя совсем никого?

— Бабушка, братья отца. Они отдали меня одному человеку в уплату за долги. А он, в свою очередь, подарил меня эмиру.

— Ясно. И теперь ты одна из нас. Добро пожаловать, Шекиба. Но здесь тебя будут звать Шекиб, поняла? А теперь идем, я познакомлю тебя с остальными.


Гарем эмира охраняли четыре женщины-мужчины. Шекиба стала пятой в отряде, командиром которого была Гафур, вернее — Галиджан: таким было ее настоящее имя. Гафур-Галиджан занимала эту должность не только потому, что была самой рослой и сильной, но и по праву самой опытной. Она дольше остальных работала во дворце и отлично разбиралась в тонкостях придворной жизни. Роль смотрителя ей явно нравилась, видно было, что Гафур гордится тем, как хорошо умеет исполнять свою работу. Шекиба поймала себя на том, что с любопытством вглядывается в лица тех, с кем ей предстоит жить под одной крышей. Гафур, с ее гладкой смуглой кожей и тонкими чертами лица, можно было бы даже назвать миловидной девушкой, хотя опушенная темными волосками верхняя губа и густые брови, сросшиеся на переносице, делали ее больше похожей на юношу, полного сил и желания сделать карьеру.

Гафур родилась в бедной семье, жившей в деревне неподалеку от Кабула, и была отдана во дворец в обмен на корову. Однажды днем, когда мама была занята с младшими детьми, отец подошел к ней и, велев отложить вышивку, над которой трудилась Гафур, тогда еще Галиджан, потребовал следовать за ним. Он сказал, что они пойдут навестить бабушку. Галиджан удивилась, почему мама и братья не идут с ними, но легко отогнала эту мысль и пошла с отцом. Они прошли пару километров до того поворота на дороге, где их поджидал какой-то незнакомец, одетый в серую рубашку и шаровары. Отец приказал ей идти дальше с этим мужчиной, строго-настрого запретив возражать или задавать какие-либо вопросы, а сам развернулся и зашагал обратно в деревню. Поняв, что больше никогда не увидит ни маму, ни братьев, Галиджан кричала и плакала, глядя вслед уходящему отцу.

Мужчина привел Галиджан к воротам дворца. Ей пришлось своими глазами наблюдать, как совершается обмен: стражник вывел корову и передал ее человеку в серой одежде. Это была очень хорошая корова — крупная, упитанная, с большим упругим выменем. Такая могла не только спасти хозяев от голода, но и обеспечить их молоком для продажи на рынке. Как только Галиджан поняла, что именно происходит, ей пришла в голову мысль, а не была ли и мама замешана в этом деле. Она не знала наверняка, но отца возненавидела за предательство. А еще она со страхом гадала, что ждет ее, девочку-подростка, оказавшуюся в руках незнакомцев.

Однако скоро Галиджан поняла, что сделка принесла немалую выгоду и ей самой. Конечно, она ужасно скучала по маме и братьям, но жизнь во дворце, даже в качестве слуги, была значительно легче, чем в деревне с родителями. Тумаки и затрещины ей отвешивали гораздо реже, кормили намного лучше, и, кроме того, у нее появилась своего рода власть над другими людьми.

Эмир любил свой гарем и заботился о нем. За красавицами нужно было присматривать и охранять их, но эмир считал, что ни один, даже самый преданный, смотритель-мужчина не сможет устоять перед искушением. Решение этого тонкого вопроса представлялось не менее сложным, чем установление границы в «зоне племен».[37] Эмир потратил немало времени, обдумывая различные безопасные варианты охраны своего гарема, пока один из советников не предложил ему набрать в качестве смотрителей женщин и переодеть их в мужскую одежду. Хабибулла пришел в восторг от предложения советника и велел как можно скорее претворить идею в жизнь.

Так Галиджан превратилась в Гафура. Работа пришлась ей по душе, тем более что и делать-то особо ничего не приходилось, от нее лишь требовалось перестать быть женщиной — невелика потеря — и играть роль мужчины. Вместе с ней на службу поступили еще две девушки, но они продержались не дольше месяца. Одна в пух и прах разругалась с капризными обитательницами гарема и была выдворена из дворца. Вторая, Бинафша, оказалась настолько красивой, что по приказу эмира быстро перешла из разряда тех, кто охраняет, в разряд тех, кого охраняют.

Затем появились две сестры: Карима, переименованная в Кабира, и Катол, превратившаяся в Казима. На этот раз люди эмира действовали более осмотрительно, постаравшись подобрать высокорослых и сильных девушек, которые в мужской одежде действительно походили на мужчин, но внешне невзрачных, чтобы лишний раз не дразнить эмира. Карима и Катол были старшими в семье, где росли еще четыре девочки. Мать, отчаянно рыдая, сказала дочерям, что у них нет денег, чтобы прокормить шестерых детей, и поэтому отец согласился отдать их на службу во дворец, где им будет гораздо лучше, чем дома. Послушные сестры поплакали, согласились с решением родителей и, взявшись за руки, отправились навстречу своей судьбе.

Карима-Кабир была на два года старше сестры и присматривала за ней. Она быстро освоилась с новой ролью женщины-мужчины и даже порой осмеливалась вступать в споры с командиром их небольшого отряда, не позволяя Гафур совсем уж подмять их под себя. Катол, хотя и была ростом выше сестры, по характеру оказалась более тихой и робкой, к тому же она все еще скучала по дому и родителям. Как это частенько случается с высокорослыми людьми, девушка горбила спину и плечи. Гафур то и дело приходилось хлопать Катол-Казима по спине, пока та не научилась держаться, как подобает настоящему смотрителю.

Тариг, недавнее приобретение вербовщиков гарема, отличалась от остальных женщин-мужчин. Она безукоризненно выполняла свои обязанности, но не переставала мечтать о том, чтобы привлечь внимание эмира и занять место среди обитательниц гарема. Тариг была самой невысокой в отряде и самой миловидной, с округлыми формами и красивыми каштановыми волосами, перед которыми, по ее собственному мнению, не мог устоять ни один мужчина. На вопросы Гафур, откуда у нее вдруг взялось такое убеждение, девушка отвечать отказывалась, однако продолжала искать удобного случая, чтобы осуществить свою мечту. Всякий раз, оказываясь в поле зрения эмира, Тариг старалась пройтись, плавно покачивая бедрами и высоко вскидывая стриженую голову. К тому же она чаще других выполняла мелкие просьбы Бинафшы, словно дружба с бывшей коллегой-смотрительницей, которой удалось соблазнить эмира, могла помочь ей добиться цели.

Видя маневры Тариг, остальные только закатывали глаза и ухмылялись. Но, в конце концов, у каждого имеются свои странности.

В первый же день Гафур издалека показала Шекибе кое-кого из сидящих во дворе наложниц — женщин, которые услаждали и развлекали эмира. Самой юной была Бинафша. Она прекрасно понимала, почему Тариг пытается завести с ней дружбу и зачем вроде бы невзначай расспрашивает о привычках и вкусах эмира. В ответ Бинафша лишь тихо вздыхала. Однако чем привлекла Хабибуллу она, и так не приходилось гадать: нежным личиком, гладкой кожей и большими зелеными глазами. Бинафша была не только самой молодой наложницей, но и самой прелестной, особенно теперь, когда Халима, считавшаяся красавицей из красавиц, потихоньку увядала.

Халима была старше остальных женщин. Она родила эмиру двух дочерей, обе — точные копии матери. Старшей недавно исполнилось шесть, младшей — четыре года. Последнее время эмир стал все реже и реже заходить к ней — глупо отрицать этот факт, — и женщина начала задумываться, чем его охлаждение обернется для нее самой и дочерей. Халима, незлобивая и покладистая, часто вела себя словно мать большого семейства, стараясь погасить споры и пререкания между младшими обитательницами гарема.

Хрупкая и пугливая Беназир, с очень темной кожей и блестящими черными глазами, которые последнее время по любому поводу наполнялись слезами, была беременна. Контуры растущего живота пока лишь едва наметились под свободной одеждой, но все эти недели она чувствовала себя так плохо, что едва могла проглотить пару горстей риса. Шекиба, наблюдая за наложницами, заметила, как Беназир вздрогнула всем телом, когда рука подошедшей сзади Халимы легла ей на плечо.

Сакина и Фатима, сварливые и раздражительные, и внешне казались менее симпатичными, чем другие женщины. Фатима родила эмиру сына — факт, который ставил ее в привилегированное положение. Эта парочка обычно становилась инициатором склок и раздоров в гареме. Сакина ненавидела Бинафшу, чувствуя, что ее ставки значительно упали с тех пор, как в гареме появилась эта юная соблазнительница.

Шекиба сразу поняла, что ей лучше держаться подальше и от Сакины, и от Фатимы: острые на язык, они наверняка не поскупятся на комментарии по поводу ее внешности.

Гафур сказала, что в гареме живут еще и другие женщины, но их она покажет Шекибе позже.

Жизнь в гареме было довольно простой, даже однообразной. Шекиба с удивлением слушала, чем занимаются его обитательницы, но еще больше ее удивляло, чем они не занимаются. Этим женщинам не приходилось готовить, стирать, таскать тяжелые ведра с водой, ухаживать за скотиной и, сидя часами на кухне, чистить картошку.

— А кто же делает всю эту работу? — спросила Шекиба, наблюдая, как Сакина и Фатима румянят щеки, водя по ним раздавленной вишней.

— Люди во дворце. Слуги, садовники, повара, мы. У каждого в Арге своя роль. — Гафур сидела на траве, подогнув под себя правую ногу и вытянув вперед левую. Видно было, как комфортно ей в мужской одежде.

— В Арге?

— Ты не знаешь, что такое Арг? — Гафур расхохоталась с чувством превосходства, как человек, который некогда был наивным и доверчивым, а теперь говорит о вещах, ставших для него знакомыми и привычными. — Арг-э-Шахи[38] — дворец. Теперь это твой дом, Шекиб-джан.

Глава 23 РАХИМА

— Сними паранджу.

Я забилась в угол и отвернулась лицом к стене. Комната была небольшой, поэтому казалось, что шумное дыхание Абдула Халика, который стоял на пороге, уперев руки в бока, раздается у меня над самым ухом.

— Я сказал, сними паранджу! — Он шагнул в комнату и захлопнул за собой дверь. Боковым зрением я видела нависшую надо мной темную фигуру. Абдул Халик превратился в великана, заслоняющего собой небо.

Я зажмурилась и почти перестала дышать, наивно надеясь, что если не исполню его приказ, то он просто уйдет и оставит меня в покое.

— Учти, я не потерплю неповиновения. Ты в доме своего мужа, в моем доме, и должна вести себя так, как подобает жене.

Меня поместили в дом, где жила третья жена Абдула Халика. Я была четвертой. Еще две жены жили в другом доме. Всего домов было три, но они находились на одном участке земли, обнесенном общим забором, и были соединены между собой. Мы приехали уже в сумерках, так что я толком ничего не успела рассмотреть. Гулалай-биби, мать Абдула Халика, решила использовать меня в качестве клюки — роль, которую до сих пор выполняла ее старшая внучка. Вылезая из машины, она вцепилась мне в плечо, затем, навалившись на меня всем телом, заставила вести ее до самых ворот. Всю дорогу, пока мы ехали в машине, свекровь присматривалась ко мне и, прощупывая почву, задавала массу разных вопросов. Я не была настолько грубой, чтобы не отвечать пожилой женщине, но ответы мои были сухими и односложными.

Гулалай-биби привела меня в маленькую комнату, расположенную в самом конце длинного коридора, и сказала, что теперь это моя комната. Напротив находилась еще одна дверь, она вела в ванную, оборудованную на европейский манер, с водопроводом и канализацией. Таких удобств мне до сих пор видеть не приходилось.

С Шахназ — так звали жену номер три — мы столкнулись в коридоре. Молодая женщина прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону. Непохоже, что она горела желанием познакомиться с новой женой своего мужа.

— Это Шахназ, — сказала мать Абдула Халика, — утром она тебе все тут покажет.

В моей комнате на полу лежал тюфяк с подушкой и одеялом, рядом стоял низкий столик.

— Сейчас пришлю тебе поесть. А завтра ты станешь членом нашей семьи, — пафосным тоном объявила свекровь.

Членом семьи? В этом я сомневалась.

Когда час спустя на пороге появился Абдул Халик, мне с трудом удалось подавить вопль ужаса. Я забилась в угол. Вытерев тыльной стороной ладони лоснящиеся от жира губы — вероятно, он только что закончил ужин, — Абдул Халик посмотрел на нетронутую тарелку с пловом, которую чуть раньше принесла и молча поставила передо мной Шахназ.

— Хе, моя жена не голодна? — ухмыльнулся он.

Я молчала.

— Я сказал, сними паранджу! — Он шагнул к моему тюфяку, присел на корточки и, взяв меня рукой за подбородок, развернул лицом к себе. Прикосновение было жестким. Другой рукой он стянул с меня паранджу и медленно провел шершавой ладонью по моему стриженому затылку. — Завтра, — прищурив глаза, произнес он. Затем поднялся во весь рост и вышел из комнаты.

Я осталась неподвижно сидеть на тюфяке. Меня била крупная дрожь.

Пришла ночь, но я не спала. Натянув на голову одеяло, я так и пролежала до рассвета. Утром послышались шаги в коридоре. Кто-то подошел к моей двери, постоял и снова ушел. Я продолжала лежать, снова и снова вспоминая маму-джан и сестер. Я молилась, чтобы мы с Парвин и Шахлой оказались в одном доме. По утрам мы могли бы встречаться на кухне, каждое утро, утро за утром. Еще я гадала, как Рохила объяснила наше исчезновение малышке Ситаре. Мне хотелось лежать на ковре возле ног тети Шаимы и слушать очередную историю из жизни бабушки Шекибы. А больше всего я мечтала оказаться сейчас в школьном классе, на заднем ряду среди моих друзей. Я представляла себе, как учитель, отвернувшись к доске, объясняет урок. Как мы с Абдуллой переглядываемся, изображая скуку на лице, и пинаем друг друга ногами под партой или, решая задачу, прикрываем тетрадь ладошкой, чтобы сосед не мог подсмотреть правильный ответ.

Мне хотелось быть где угодно, только не здесь.

Когда мой мочевой пузырь переполнился настолько, что терпеть стало невозможно, я поднялась и, подобравшись на цыпочках к двери, с легким щелчком повернула ручку. Выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, я прошмыгнула в ванную комнату.

Шахназ застукала меня на обратном пути.

— Доброе утро, — тусклым голосом произнесла она.

Третья жена Абдула Халика была на пару лет старше Шахлы, худая и долговязая, на полголовы выше меня, с лицом таким же невыразительным, как и ее бесцветный голос. Правой рукой она прижимала к груди младенца — девочку не старше шести месяцев от роду.

— Сала-ам, — церемонно протянула я. Зная, кто такая Шахназ, и помня наставления мамы-джан, я решила быть предельно вежливой.

— Тебя зовут Рахима?

Я кивнула.

— Ладно, Рахима, довольно ты пряталась в своей комнате, пойдем. Гулалай-биби велела показать тебе дом и объяснить, что к чему.

Шахназ по-прежнему выглядела совершенно равнодушной, но, коль скоро Гулалай-биби дала ей задание, она намеревалась исполнить его в точности. Следуя тому же правилу, о котором говорила мне мама-джан, Шахназ старалась поддерживать мирные отношения со своей свекровью — с нашей свекровью.

— В течение трех лет этот дом был моим, мне обещали, что ни с кем его делить не придется. Вот моя комната. Здесь кухня. Тут гостиная. Этот коридор ведет в другие части дома, лучшие части, где живут остальные члены семьи. Надеюсь, ты станешь делать свою долю домашней работы. Как видишь, у меня и так полно забот. — Шахназ качнула рукой, на которой сидел младенец, и замолчала, уставившись на меня. Впервые за время нашего разговора в ее глазах промелькнул живой интерес. — А почему у тебя волосы такие короткие? — вдруг спросила она.

— Я бача-пош. Ну, вернее, я была бача-пош.

— Да? Никогда не видела бача-пош. А почему родители переодели тебя мальчиком?

— У мамы были только дочери, а папа хотел сына.

— И тебя нарядили в мужскую одежду? И ты могла выходить из дома и ходила, куда хотела, в точности как мужчины?

Я слышала в голосе Шахназ искреннее любопытство. Поэтому, осмелев, заговорила чуть свободнее. Почти ровесница моей старшей сестры, Шахназ чем-то напомнила мне Шахлу, и надо ли говорить, что мне отчаянно хотелось найти в этом доме если не подругу, то, по крайней мере, человека, настроенного доброжелательно по отношению ко мне.

— Конечно! Я ходила в школу. И за покупками на рынок мама меня часто посылала. А еще помогала в лавке, там же, на рынке, — похвасталась я.

— Замечательно! Но только не рассчитывай, что здесь с тобой будут обращаться как с любимым сыном, — усмехнулась Шахназ. Ее замечание быстро вернуло меня с небес на землю.

— А кто живет в других частях дома? — спросила я, надеясь, что сумела скрыть от нее вновь охватившую меня тоску.

Младенец начал беспокойно вертеться и хлопать крошечными ладошками по щекам матери.

— Наш дом — один из трех, соединенных между собой. Каждая жена живет в своей части дома. Ну, точнее, так было до вчерашнего дня, пока не появилась ты. — Шахназ привела меня в гостиную и, усевшись на ковер, принялась успокаивать раскапризничавшуюся дочку. — Первая жена — Бадрия. Она живет во втором доме, он больше этого. Ее комнаты находятся на втором этаже. Джамиля — вторая жена. Она живет в том же доме, но на первом этаже. Спальня Абдула Халика находится в главном доме. Я думала, что ты уже побывала там вчера? Но раз нет, значит, скоро побываешь.

Я постаралась пропустить последнюю реплику мимо ушей, что бы она ни означала. От одного воспоминания о вчерашнем прикосновении Абдула Халика у меня мурашки побежали по спине.

— А где… где живет Гулалай-биби? — спросила я.

— В главном доме. У нее там свои комнаты. Но она бывает на нашей половине, присматривает за нами, особенно когда ее сын отлучается. А поскольку отлучается он часто, то и видеть ее нам придется довольно часто. Будь осторожна, нрав у нее крутой, если что — церемониться не станет.

— А где живут остальные?

— Какие остальные?

— Ну, его двоюродные братья, Абдул Шариф и Абдул Хайдар, — уточнила я, со страхом ожидая ответа и втайне надеясь услышать, что их семьи тоже живут в соседних домах.

— А-а-а… Значит, это правда? А то Шафия иногда любит приврать. Она рассказывала, что сразу трех сестер выдали замуж и что одна из них хромая. Верно? Удивительно, как им удалось уговорить Абдула Хайдара жениться на хромой. Ну, он живет в соседнем доме, вон за тем забором. — Шахназ мотнула головой куда-то в сторону окна. — Второй брат, Абдул Шариф, живет по ту сторону холма, в четырех километрах отсюда.

Итак, Парвин совсем рядом. Интересно, знает ли она, что я нахожусь так близко — в соседнем доме, «вон за тем забором»? А Шахла… Старшую сестру увезли дальше всех.

— Абдул Шариф бывает здесь, он навещает родных? — осторожно спросила я.

— Иногда, не так часто, как Абдул Хайдар, но бывает. Эй, если ты надеешься, что твоя сестра приедет с ним, сразу можешь выкинуть эту мысль из головы. У них не принято брать с собой жен. В этой семье жены редко выходят за порог дома. Так что привыкай. Ничего, кроме этих стен, ты видеть не будешь.

Вскоре Шахназ надоело разговаривать со мной. Оставив меня одну в гостиной, она вернулась к заботам о детях. Кроме дочки, у нее был еще и двухлетний сын.

Позже я узнала, что Абдул Халик привез ее из маленькой деревушки на юге страны, которую он со своим отрядом освободил от талибов. Освободители чувствовали себя вправе получить законную награду. Они грабили дома, забирая все, что попадалось под руку. Защищать деревню от мародеров было некому — большинство мужчин погибли на войне. Шахназ попалась под руку самому Абдулу Халику.

— Могло быть и хуже, — сказала она. — По крайней мере, он взял меня в жены. Многих просто изнасиловали и оставили в родительском доме. Большего несчастья для девушки не придумаешь.

Название родной деревни Шахназ было мне знакомо. Папа-джан участвовал в той операции против талибов. Интересно, он участвовал и в разграблении деревни? Мне хотелось думать, что это не так.

Перед уходом Шахназ сказала, что я могу для начала заняться уборкой. Пока она купает сына, мне никто не помешает вымыть полы. Я отыскала на кухне швабру и тряпку и стала припоминать, что делали в таких случаях мои сестры. Намочив тряпку, я неловко принялась орудовать шваброй, которая то и дело вываливалась из рук. Я ждала, что кто-нибудь придет, скажет, что работа окончена, и разрешит мне уйти к себе. Но когда Шахназ так и не вернулась из своей комнаты, я бросила швабру и тоже ушла. Улегшись на тюфяк, я с головой накрылась одеялом и заплакала. Я тосковала по маме-джан, по сестрам, по прежней жизни.

Вечер наступил незаметно. Гулалай-биби пришла к нам ужинать. Мы расположились вокруг расстеленной на ковре скатерти. Шахназ приготовила плов и тушеные овощи. Я чувствовала, что свекровь пристально следит за каждым моим движением, и старалась вести себя, как подобает воспитанной девушке: сидела, подобрав под себя ноги и аккуратно накрыв их подолом платья. После ужина я помогла Шахназ убрать со стола и вымыть посуду, затем тихонько улизнула к себе в комнату. Гулалай-биби осталась в гостиной, она потягивала чай из пиалы и смотрела на внука, играющего с деревянной ложкой.

Я сидела в углу на своем тюфяке и прислушивалась, надеясь услышать шаркающие шаги, означающие, что свекровь ушла с нашей половины дома. Однако она не ушла. Напротив, шаркающие шаги приближались к моей комнате. Дверь открылась.

— Твой муж желает видеть тебя. Иди, Шахназ покажет дорогу.

Я не двинулась с места. Свекровь переступила порог комнаты, подошла ко мне и с силой рванула за ухо, заставив вскочить на ноги.

— Ты что, оглохла? Давай пошевеливайся, я не намерена повторять дважды!

Я выскочила в коридор, зажав ладонью горящее ухо. Шахназ уже поджидала меня в гостиной с видом человека, которого слегка забавляет необычная ситуация, нарушающая однообразное течение будней.

Мы двинулись по коридору в центральную часть жилища, где находилась спальня Абдула Халика. Не будь я так напугана, возможно, мне удалось бы получше рассмотреть переход, соединяющий оба дома, но все, что я запомнила, — невероятно длинный коридор с множеством дверей и непривычно высокие потолки. Я и представить не могла, что бывают такие огромные здания!

Наконец Шахназ остановилась перед одной из дверей, постучала и жестом велела мне войти. Прежде чем я успела произнести хоть слово, она развернулась и направилась обратно, туда, откуда мы пришли. Я метнулась за ней и вцепилась ей в плечо.

— Шахназ, пожалуйста, можно, я пойду с тобой? Уведи меня отсюда!

Шахназ стряхнула мою руку.

— Отстань! — раздраженно прошипела она. — Твой муж желает тебя видеть. Послушай, мой тебе совет: не заставляй его ждать.

— Пожалуйста, Шахназ-джан, мне страшно! — Я была в панике. Больше всего мне хотелось вернуться в мою тесную каморку, свернуться калачиком на тюфяке и поплотнее укутаться одеялом. Все здесь было чужим. И это ненавистное женское платье! Оно мне мешало. Я — бача-пош! Как бабушка Шекиба. Я — бача-пош!

— Ты совсем глупая, что ли?! Иди к нему. Иначе будет хуже, накажет так, что мало не покажется!

Шахназ ушла, оставив меня одну перед закрытой дверью. Я тряслась, словно в ознобе, судорожно пытаясь найти выход из этой западни — выход, которого не было.

Он, должно быть, слышал наши голоса в коридоре. Дверь распахнулась. Я отскочила в сторону как ужаленная. Моя реакция рассмешила его. Криво ухмыляясь, он поманил меня пальцем. Я замешкалась, но, помня предостережение Шахназ, решила не испытывать судьбу и вошла.

Позже, когда мне снова пришлось бывать в этой комнате, я поняла, что она выглядит так, как мог бы выглядеть в моем воображении королевский дворец. Кровать, а точнее, нечто вроде деревянного подиума с толстой периной, возвышалась в центре и занимала почти все пространство спальни. В углу стояло обитое красным плюшем кресло с высокой спинкой и широкими под локотниками. Из двух больших окон, выходивших во внутренний двор, были видны бродящие по двору вооруженные охранники.

Но тогда, напуганная до полусмерти, я видела только Абдула Халика, который уже успел расположиться на кровати, удобно подперев спину подушкой.

— Сними паранджу! — приказал он.

Я стояла неподвижно, уставившись в пол. В день свадьбы, когда мама-джан надела на меня паранджу, мне хотелось содрать ее с головы, сейчас же, под взглядом этого человека, я не могла заставить себя снять ее. Осторожно покосившись на него краем глаза, я увидела, что он с любопытством и одновременно нарастающим раздражением наблюдает за мной. Ноги в белых шароварах были широко раскинуты на кровати. Я впервые видела его без тюрбана, волосы у него на голове оказались такими же, как борода, — черными с грязно-серыми седыми прядями.

— Послушай… — Он подался вперед, опираясь локтем на подушку. Свет настольной лампы, стоявшей на столике возле кровати, упал ему на лицо. — Возможно, вчера мои слова не дошли до тебя. Ну, судя по тому, как вели себя женщины из твоей семьи, это не так уж удивительно… Давай я объясню еще раз: я твой муж, и если я прошу что-то сделать — ты это делаешь. Взамен ты получаешь дом, еду, одежду и привилегию называться женой Абдула Халика.

Он снова поманил меня пальцем. Чувствуя подступающую к горлу тошноту, я сделала пару робких шагов вперед. Теперь я оказалась на расстоянии вытянутой руки от него. Все внутри похолодело, я стояла словно парализованная, не в силах шелохнуться.

Он приблизил лицо вплотную ко мне. Теперь я видела каждую морщину на его лице, каждый волосок в его густых бровях.

— Ты хорошо поняла, что я сказал?

Я кивнула, почему-то вспомнив сопровождавших его вооруженных охранников. Меня охватил ужас.

— Хорошо. Теперь делай, что я говорю: снимай паранджу.

Он мог бы сам содрать ее с меня. Позже я осознала, что он вообще все мог бы сделать сам. Но не хотел. Он хотел, чтобы это сделала я. Одну за другой он заставил меня снять вещи, которые были на мне: паранджу, шаровары, платье, носки. С каждой снятой вещью я начинала дрожать все сильнее. Когда трусы и лифчик упали на пол, я заплакала. Мои слезы не произвели на него ни малейшего впечатления. Я была унижена и растоптана. Стоя перед ним, слабая и беззащитная, я пыталась прикрыть тело руками.

Он одобрительно кивнул головой. От возбуждения у него на лбу блестели капельки пота.

— Больше ты не бача-пош. Ты не мальчик, ты — женщина. И сейчас я покажу тебе это.

Глава 24 РАХИМА

Одна мысль о нем повергала меня в дрожь. Мне было омерзительно в нем все: его дыхание, его борода, его заскорузлые ноги, его грубые руки. Но выхода не было. Он звал меня к себе в комнату, когда хотел, и заставлял делать все, что хотел. К счастью, эта пытка, как правило, длилась не больше нескольких минут. Я жалела, что мама-джан не рассказала мне, что именно ждет меня после свадьбы, но потом подумала, что, если бы она рассказала, я не дожила бы до свадьбы.

Шахназ жалела меня. Она понимала, что мне пришлось пережить. Когда на следующее утро мы встретились на кухне, я поймала на себе ее сочувствующий взгляд, от которого мое лицо залилось краской.

Все внутри болело. Я едва не кричала от боли, мочась в туалете в причудливый фаянсовый унитаз.

Шахназ попросила меня приготовить обед. Младшей девочке нездоровилось, и она не могла оставить ее без присмотра. Я даже обрадовалась, что у меня появилось занятие, надеясь хотя бы на время отвлечься от мучительных мыслей о пережитом унижении. На кухонном столе лежали оставленные Шахназ овощи, мука, сахар и рис. Глядя на продукты, я подумала о маме-джан и тяжко вздохнула. С тех пор как из меня сделали бача-пош, я полностью была избавлена от возни на кухне. Да к тому же папа-джан и не позволил бы, чтобы его сын занимался женской работой. Но сейчас я поняла, что не представляю, как приготовить простейшее блюдо, не говоря уж об обеде на всю семью. Даже Парвин умела готовить, хотя, если ей поручали почистить картошку, она неизменно увлекалась вырезанием фигурок зверей и человечков из картофельных клубней.

Попытавшись вспомнить, как готовили мама-джан и Шахла, я решила, что смогу потушить овощи и отварить рис. Насыпав рис в кастрюлю с водой, я поставила ее на огонь и занялась мытьем овощей, стараясь при этом не смотреть в окно, за которым был виден двор со стайкой мальчишек, гоняющих мяч. Двое были примерно моего возраста, остальные чуть младше. Они вопили во все горло и обзывали друг друга разными обидными прозвищами всякий раз, когда противник бил мимо ворот. Мое сердце само, словно мячик, прыгало в груди, всей душой я рвалась на улицу — бегать и кричать вместе с ними, вместо того чтобы чахнуть на кухне над горой картофельных очисток.

«Кто эти мальчики? — думала я. — Сразу видно, что игроки они никудышные. Мы с Абдуллой в два счета разбили бы их „всухую“. Еле шевелятся. Да они вообще умеют бегать?»

— Рахима! Посмотри на себя, как ты сидишь?! Стыд какой!

На пороге стояла Шахназ и, уперев руки в бока, укоризненно качала головой. Я вздрогнула, поняв, что машинально уселась в свою любимую позу — одна нога вытянута, другая согнута в колене. Спохватившись, я села, подобрав под себя обе ноги, и невольно охнула от боли, пронзившей мое истерзанное тело.

— Веди себя пристойно. Пожалуйста.

Я покраснела до корней волос, мысленно проклиная себя за невнимательность. Хорошо, мама-джан не видит меня. Она предупреждала, чтобы в новом доме я вела себя, как подобает воспитанной девушке. Но я почти пять лет была мальчиком! Не так-то легко забыть старые привычки.

К обеду явилась наша свекровь. На этот раз ее пальцы, словно когти хищной птицы, впились в плечо мальчика лет восьми — вероятно, это был один из внуков, которого она сегодня выбрала себе в провожатые. Следуя примеру Шахназ, я вежливо поздоровалась и поцеловала ей руку. Для меня визит старухи стал неожиданностью, Шахназ же ничуть не удивилась.

— Со мной она проделывала то же самое. Хочет убедиться, что ты будешь хорошей женой. Давай накрывай на стол, — шепнула Шахназ и добавила уже громче ласковым голосом: — С вашего разрешения, я оставлю вас, ханум-джан, мне надо покормить детей. Но ваша новая невестка угостит вас обедом. Сегодня Рахима готовила сама.

Деваться было некуда. Раз Шахназ сказала, что я угощу свекровь обедом, придется играть роль гостеприимной невестки. Правда, я вспомнила, что детей она накормила как раз перед приходом Гулалай-биби. Однако мысли о коварстве Шахназ мгновенно вылетели у меня из головы, как только я взялась накрывать на стол. Почему-то приготовленный мной «обед» даже отдаленно не напоминал тот, который обычно подавала мама-джан. Трясущимися руками я выложила на блюдо рис и тушеные овощи. Гулалай-биби молча следила за каждым моим движением, с невозмутимым видом перебирая бусины четок. Когда я поставила перед ней блюда, она наконец заговорила:

— Для начала неплохо было бы предложить чаю. Иначе можно подумать, будто ты поторапливаешь гостей и хочешь, чтобы они поскорее ушли.

— Ах да… Извините, — пролепетала я, — позвольте предложить вам чашку…

— Да, чашку чая! Именно так принимают гостей.

Я поставила на плиту чайник с водой и, потратив некоторое время, чтобы отыскать чайник для заварки, насыпала в него щепотку чайных листьев.

— А кардамон? Ты добавила кардамон?

Я вздохнула.

— Извините, ханум-джан, забыла.

— Чай без кардамона?! — С трагической гримасой на лице она откинулась назад, на подушку за своей спиной. — Возможно, в твоей семье пили чай без кардамона, но нормальные люди…

— Нет, ханум-джан, мама всегда клала кардамон в чай.

Старуха злобно прищурилась, недовольная тем, что я перебила ее.

— Я говорю, нормальные люди пьют чай с кардамоном. Пожалуйста, в следующий раз будь внимательнее.

Я молча кивнула. Свекровь со страдальческим видом пила свой чай без кардамона. Опустив глаза, я наблюдала, как от лежащего на блюде риса поднимается пар.

— Ладно, — старуха поставила недопитую чашку на скатерть, — давай попробуем, что ты тут приготовила.

Я взяла ложку и стала накладывать рис ей на тарелку. Слипшиеся белые комки выглядели не очень аппетитно. Оставалась надежда на тушеные овощи. К тому же она, кажется, подслеповата, так что, может, не заметит, во что я превратила рис. Старуха недоверчиво попробовала то, что я положила ей на тарелку, и снова горестно покачала головой:

— Все остыло. Еда невкусная, когда она холодная. И рис должен быть рассыпчатым, а это… Даже не знаю, как назвать… Долго ты варила рис?

— Я… э-э-э… не знаю… не помню.

— Слишком долго. Слишком долго. А овощи, наоборот, не дотушились, жесткие. Шахназ! Шахназ! Иди сюда!

На пороге гостиной появилась Шахназ, брови у нее были вопросительно вскинуты.

— Да, ханум-джан?

— Девчонка совершенно не умеет готовить! Ты пробовала? Это же невозможно есть!

— Нет, ханум-джан. Она настояла на том, чтобы сделать все самой. А иначе я, конечно, приготовила бы для вас что-нибудь вкусное.

Я уставилась на Шахназ. До меня стало доходить, что она не так уж безобидна, как показалось вначале. Шахназ смотрела мимо, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я с трудом подавила желание залепить ей пощечину и опрокинуть на голову миску с рисом.

— Это неправда! Она велела мне готовить еду. А сама пошла кормить детей. Задолго до вашего прихода! — выпалила я все обвинения разом. — Она специально все подстроила!

— Вот именно этого я и боялась! — грозным голосом объявила Гулалай-биби. — Ты дикая, наглая, невоспитанная девчонка. Я хотела для моего сына достойную жену, а он выбрал тебя. Значит, придется заняться твоим воспитанием. А теперь слушай внимательно, Рахима! Ты будешь делать все как положено. И учти, скандалов вроде того, что ты устроила у себя дома, здесь никто не потерпит. Сейчас я уйду, но запомни: я глаз с тебя не спущу!

Старуха поднялась и, вцепившись в плечо внука, потащилась к выходу. Когда дверь за ней с грохотом захлопнулась, Шахназ развернулась и, тряхнув волосами, тоже ушла к себе в комнату, хорошенько саданув дверью. На ее лице сияла довольная ухмылка. Она подставила меня, стравив со свекровью.

«Мама-джан была права: все только начинается!»

Вечером, застав Шахназ на кухне, я задала ей прямой вопрос:

— Скажи, зачем ты это сделала?

— Сделала что?

— Ты специально все подстроила. А потом еще и наврала ей.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

Я вспомнила одну из любимых поговорок тети Шаимы: «У лжеца плохая память».

— Не расстраивайся, Рахима, ты скоро всему научишься. Смотри, я же научилась.

Шахназ была клубком противоречий. С одной стороны, она злилась на меня: мало того что дом, в котором ее поселили, был самым маленьким — не то что у двух старших жен, — так теперь ей приходилось еще и делить его со мной. Мало того что детей у них было больше, чем у нее, так еще и свекровь относилась к старшим женам лучше, потому что сама выбирала их для сына. Шахназ и меня Абдул Халик нашел сам, мать его выбор не одобряла. С другой стороны, Шахназ, запертая в четырех стенах, как и я, чувствовала себя одиноко. Как и я, она скучала по родным, которых не видела с самого дня своего никаха. Так что бывали дни, когда Шахназ огрызалась на меня с утра до ночи, а иногда, наоборот: она вдруг становилась разговорчивой и могла часами сидеть на кухне, болтая со мной, словно с лучшей подругой.

В один из таких дней Шахназ разоткровенничалась.

— Знаешь, почему Гулалай-биби не любит тебя? — спросила она.

— Потому что я плохая жена?

— Нет, — усмехнулась Шахназ, — хотя это подливает масла в огонь, но дело в другом. Она хотела, чтобы Абдул Халик женился на дочери ее младшего брата.

— А почему он не захотел жениться на своей двоюродной сестре?

— Он хотел, по крайней мере, так все говорили. Но вдруг передумал, принес извинения дяде, а вскоре мы узнали, что назначен другой никах. Ну а потом он привез тебя. Семья Гулалай-биби страшно разочарована, они-то надеялись, что вот-вот выдадут дочь замуж.

Я знала, что мне нельзя доверять Шахназ и что пускаться в откровения с ней тоже не стоит. Но, кроме нее, мне не с кем было поговорить. Поэтому в дни перемирия я с удовольствием слушала ее болтовню. Практически все время мы были вдвоем. Сын Шахназ, Маруф, быстро привязался ко мне, и мы часто играли с ним — я учила мальчугана, как правильно бить по мячу. Шахназ с недоверием поглядывала на меня, словно ожидая какой-нибудь непристойной выходки.

Довольно часто я действительно все делала не так. Не так сидела. Не так готовила. Не так убирала дом. Я же чувствовала себя неудобно в длинных юбках, они стесняли движения, путаясь в ногах. Мне не нравилась моя растущая грудь. Иногда я снимала лифчик, который мама-джан купила мне перед свадьбой, и стягивала грудь полотенцем, словно надеясь таким образом остановить происходящие с моим телом изменения. Больше всего мне хотелось снова ходить в школу и носиться с друзьями по улицам.

Свекровь являлась к нам чуть ли не каждый день. Если дом, по ее мнению, был недостаточно хорошо убран, Гулалай-биби первым делом принималась выкручивать мне ухо, затем заставляла брать тряпку и под ее бдительным присмотром мыть полы во всех помещениях. Шахназ без зазрения совести все промахи валила на меня, свекровь с готовностью верила каждому ее слову и еще сильнее драла меня за уши.

Абдул Халик поддерживал мать и с не меньшим усердием пытался сделать из меня хорошую жену. Я ненавидела в нем все: его лицо, его желтые зубы, его дыхание на моей шее, его жесткую бороду, царапающую мне щеку. Иногда я пыталась вывернуться из его объятий, вспоминая, как это делают бойцы тхэквондо. Но чем сильнее я отталкивала его, тем крепче он сжимал меня. И хуже всего была отвратительная ухмылка на его лице. Как будто бы мое сопротивление доставляло ему удовольствие. Наверное, этому не стоило удивляться: в конце концов, он был полевым командиром, человеком войны.

Я ненавидела ощущение его абсолютной власти надо мной. Как часто я лежала без сна ночи напролет, свернувшись калачиком на своей половине кровати, и тихо плакала, мечтая лишь об одном: чтобы поскорее наступило утро и этот храпящий возле меня мужчина проснулся и наконец позволил мне уйти к себе в комнату.

Глава 25 РАХИМА

— А теперь попробуй. Видишь, соли не хватает. Когда добавишь немного соли, вкус совершенно меняется. М-м-м. Попробуй.

Шахназ еще раз помешала ложкой в кастрюле, где на дне плавились в кипящем масле нарезанные помидоры и лук. Она согласилась научить меня готовить несколько простейших блюд. Я сама попросила ее об этом. Шахназ оказалась падкой на лесть. Благодаря этому мне удавалось поддерживать с ней более-менее мирные отношения, что, во всяком случае, было гораздо лучше, чем конфликтовать.

— Теперь чувствуешь разницу? Потрогай ножом картофель. Он должен быть мягким. Видишь? Значит, сварился. Надо же, у меня просто в голове не укладывается: ты не знаешь самых простых вещей. Удивительно. Тебя, наверное, баловали дома? Ну, надеюсь, твои сестры окажутся не такими растяпами!

В том, что касалось кулинарных способностей моих сестер, я была абсолютно спокойна — Шахла и Парвин готовили почти так же хорошо, как мама-джан. Но при одной мысли о них мое сердце болезненно сжималось. Почти месяц минул с тех пор, как нас забрали из дома. Я часто думала, что теперь делает мама-джан. И казалось, видела отца, лежащего посреди гостиной после сытного обеда в клубах сладковатого дыма, улыбающегося и довольного.

— Шахназ, мне так хочется повидать сестер. Парвин совсем близко! Как думаешь, могу я навестить ее?

— Вопрос не ко мне, — пожала плечами Шахназ. — Спроси своего мужа. Или свекровь.

Я не была уверена, что это хороший совет и что она не пытается подстроить очередную каверзу.

Ежедневные встречи со свекровью не ограничивались ее визитами на нашу половину дома. Через несколько дней после моего водворения в семью Абдула Халика мне велено было явиться в главный дом, где жила его первая жена — Бадрия. Предстояла большая стирка, и они решили, что лишние руки не помешают.Бадрия была двоюродной племянницей Гулалай-биби и ее любимой невесткой. Абдул Халик относился к ней с уважением как к достойной жене, к тому же этот брак был в интересах всего клана. Однако с тех пор как он обзавелся двумя молодыми женами, Бадрия все реже бывала в спальне мужа. Это вызывало у нее чрезвычайное беспокойство, хотя я никак не могла взять в толк почему.

Вряд ли кто-нибудь решился бы назвать Бадрию красавицей. У нее был короткий вздернутый нос и толстые обвисшие щеки. Большое родимое пятно над верхней губой напоминало по форме жирную гусеницу, такую же жирную, как ее тяжелое, расползшееся после многочисленных родов тело. К своим тридцати пяти годам Бадрия родила пятерых сыновей и двух дочерей. Гулалай-биби любила детей Бадрии больше остальных внуков и вечно ставила их в пример другим женам, которые, по ее мнению, отвратительно воспитывали своих детей. Все это лишь осложняло и без того напряженные отношения между женами Абдула Халика и вносило разнообразие в жизнь самой Гулалай-биби.

— Бадрия, присматривай за девчонкой. У нее все из рук валится, всему приходится учить. Да оно и понятно — бывшая бача-пош. Представляешь, в таком возрасте — и бача-пош. Она даже не умеет вести себя как подобает женщине. Ты посмотри на ее походку, на эти стриженые волосы, обгрызенные ногти! Ее матери должно быть стыдно за такую дочь!

Бадрия была рассержена и обижена не меньше свекрови из-за того, что Абдул Халик взял меня в качестве четвертой жены. Но что она могла поделать? Как любой покорной жене, ей оставалось лишь прикусить язык. Да и в любом случае Бадрие не пристало жаловаться: она жила в самом большом из домов Абдула Халика, где комнаты были обставлены настоящей мебелью — кроватями, диванами, креслами. Ей даже не приходилось заниматься домашней работой: готовила кухарка, все остальное делала служанка. Кроме того, Бадрия считалась уважаемой женой, с которой Абдул Халик обсуждал важные вопросы, о чем она с гордостью трубила на каждом углу.

Жизнь дома текла однообразно, подчиняясь своему внутреннему ритму. Жены занимались детьми, Абдул Халик — своими делами, что бы под этим ни подразумевалось. Столкновения с талибами последнее время прекратились, однако почти каждый день он и сопровождавшие его вооруженные охранники рассаживались по трем черным внедорожникам и уносились куда-то, поднимая клубы пыли. Эта угрюмая свита окружала Абдула Халика с утра до ночи: стоило ему проснуться и встать с постели — охранники были тут как тут, они молча кивали головой, слушая распоряжения хозяина, и с подчеркнутой аккуратностью держались подальше от женской части дома. Во второй половине дня мужчины, собравшись в устланной коврами гостиной с раскиданными по периметру подушками, потягивали чай, ели плов, беря его руками из блюда, и обсуждали какие-то важные дела.

Женщины никогда не покидали пределов двора, девочки, дочери Абдула Халика, — тоже. Единокровные братья и сестры играли и дрались друг с другом, но отдельно — мальчики с мальчиками, девочки с девочками. Внутри группы и те и другие неплохо ладили, однако, если дело доходило до игры в футбол, сыновья первой жены объединялись в команду и сражались против сыновей второй жены. То же было и у девочек, которые из-за малейшего пустяка могли рассориться до драки, словно дикие кошки.

Бадрие не приходилось долго ломать голову, чтобы придумать для меня поручение. И хотя в доме было достаточно слуг, мне доставалась самая грязная работа. Похоже, издевательства надо мной доставляли этой женщине неизъяснимое удовольствие. Целыми днями я скребла полы, стирала детские пеленки, мыла туалеты. К вечеру кожа на руках становилась красной и покрывалась трещинами. Все, о чем я мечтала, — добраться до моей крошечной комнаты, упасть на тюфяк и провалиться в сон. Но даже ночного отдыха я зачастую была лишена. Абдул Халик требовал, чтобы я явилась к нему в спальню, и снова заставлял меня делать все те же ужасные вещи, что я делала накануне, и позавчера, и три дня назад.

Все внутри меня болело и ныло, я с трудом передвигалась, в трусы словно насыпали толченого стекла. Иногда я просыпалась среди ночи с воспоминанием о том, что он сделал со мной. Эти образы не давали мне уснуть. Я лежала, плотно сжав ноги и подтянув колени к подбородку, и молилась, чтобы он устал от меня и оставил в покое. Мне хотелось, чтобы месячные приходили чаще, потому что в такие дни он меня не трогал. Но менструации начались у меня лишь полгода назад и пока были нерегулярными. Единственным спасением стали фантазии, в которые я погружалась, пока муж сопел и кряхтел возле меня. Я закрывала глаза и воображала, что нахожусь где-то далеко отсюда, либо разглядывала пятна на обоях так, как люди смотрят на облака в высоком небе, и видела контуры разных животных и птиц.

Днем я часто посматривала в сторону соседнего дома, надеясь хотя бы мельком увидеть Парвин. Или представляла, что она вдруг заходит в наш двор и своей шаткой походкой направляется ко мне, обнимает, улыбается и показывает свой новый рисунок. Мое сердце разрывалось от тоски и жалости, когда я думала, во что, должно быть, превратилась жизнь Парвин, и от души надеялась, что ей не приходится делать все те мерзости, которые делаю я. Кроме того, из-за хромоты Парвин двигалась медленно и выглядела неловкой. Такие вещи часто раздражают людей. И если окружающие сестру люди похожи на тех, среди которых живу я, сестру наверняка наказывают. Мне и самой-то ежедневно доставалось немало оплеух за медлительность и неуклюжесть.

Наконец я не выдержала. Невыносимо было знать, что Парвин находится за соседним забором, и жить, не видя ее. Мне так хотелось взглянуть на ее лицо, увидеть глаза человека, который любит меня. Однажды, набравшись смелости, я решилась обратиться к свекрови.

— Ханум-джан! Ханум-джан! — Увидев Гулалай-биби идущей через двор, где я развешивала на веревке выстиранное белье, я бросилась к ней.

Старуха остановилась и развернулась ко мне, уже пылая злобой. Как только я подбежала к ней, она с ходу залепила мне пощечину.

— Что за манеры?! Что ты орешь как полоумная? Неужели до сих пор так ничему и не научилась? Ты же неслась по двору, словно сорвавшаяся с цепи собака!

Да, с моей свекровью шутки плохи.

— Ханум-джан, я хотела кое о чем попросить. Могу ли я навестить сестру? Уже больше месяца я не виделась с семьей. Моя сестра Парвин живет в соседнем доме, я так соскучилась и…

— Послушай, — перебила меня старуха, — ты здесь не для того, чтобы развлекаться пустой болтовней с сестрой и отвлекать ее от домашних обязанностей. Достаточно, что ты и со своими-то не справляешься. Семья, твоя единственная семья, теперь здесь! Иди работай! Вряд ли хромоножка поможет тебе вешать белье. И больше не задавай глупых вопросов, а то как бы хуже не было.

— Пожалуйста, ханум-джан, — заскулила я. — Только на минутку. Я повидаю ее и сразу обратно. Обещаю, я все-все сделаю. Я уже с утра помыла полы и выбила ковры. Если надо, я даже могу помочь Парвин с ее работой…

Еще одна пощечина. Я покачнулась и отступила назад, чувствуя навернувшиеся на глаза слезы. Меня всегда поражало, сколько же силы в этой морщинистой руке с крючковатыми пальцами.

— Мой тебе совет: научись слышать с первого раза, что тебе говорят!

Смерив меня испепеляющим взглядом, старуха развернулась и зашагала дальше в глубь двора.

Странно, пора бы уже перестать удивляться, но я была удивлена. Как же так? Моя сестра совсем рядом — через стену, в соседнем саду, но с тем же успехом она могла бы находиться на другом конце света. Гулалай-биби назвала ее хромоножкой. Мне стало тревожно за Парвин. Я надеялась, что рядом с ней найдется хотя бы один человек, который будет добр с ней. Хотя бы одно доброе лицо.

В доме Абдула Халика такой человек нашелся — его вторая жена, Джамиля. Она была по-настоящему добра и внимательна ко мне. В отличие от Бадрии, которая смотрела на всех свысока, а меня и вовсе за человека не считала. И коварной Шахназ, которая в первые же дни показала свое истинное лицо. Правда, когда речь заходила о Бадрие, Шахназ превращалась чуть ли не в мою союзницу.

— Со мной она проделывала то же самое, — успокаивала меня Шахназ, когда я, в очередной раз заливаясь слезами, возвращалась из дома Бадрии. — Нелегко быть старой женой.

— Почему? У нее же все есть: лучший дом, слуги, кухарка. Что ей еще надо?

— Дело не в том, что у нее есть, а в том, чего нет. Абдул Халик больше не хочет ее. А теперь, когда появилась ты, он и вовсе перестал звать Бадрию к себе в спальню. То же было, когда он привел меня.

— Но… но я не хочу, чтобы он звал меня. Я была бы счастлива, если бы он оставил меня в покое. А что… что она сделала, почему он больше не хочет ее?

Шахназ рассмеялась, ее глаза зажглись злорадством.

— Что сделала? Постарела! Видишь ли, Абдул Халик не желает есть вчерашние блюда. Мужчины любят свежую еду, горячую, только что из печи. — Она склонила голову набок и криво ухмыльнулась.

В ту ночь я молилась Аллаху, чтобы он сделал меня старой, совсем старой, старше Бадрии, которая выглядела даже старше моей мамы.

Однако, как выяснилось, третья жена относилась ко мне с не меньшей ревностью, чем первая. Хотя Шахназ, точно так же как я, ненавидела визиты в спальню Абдула Халика, всякий раз, когда он звал меня, она приходила в бешенство и принималась неистово греметь посудой на кухне. Наутро, если я пыталась с ней заговаривать, Шахназ огрызалась или вовсе уходила с кухни, громко хлопнув дверью. Кроме того, в такие дни на меня взваливали работы в два раза больше обычного.

Джамиля была совершенно иной. Ее семья отдала старшую дочь Абдулу Халику в качестве благодарности. Никто толком не знал, за что именно — версии и слухи ходили разные, но ничего конкретного, — однако сама Джамиля, судя по всему, была вполне довольна жизнью. Она родила Абдулу Халику троих сыновей и двух дочерей, что его вполне устраивало: Джамиля честно выполняла условия сделки.

В свои тридцать она выглядела намного привлекательнее Бадрии и даже Шахназ, которая была моложе Джамили лет на двенадцать. Она много улыбалась, а ее большие темные глаза на открытом лице светились добротой и спокойствием. Я крепко запомнила совет мамы-джан опасаться старших жен, но при первом же взгляде на Джамилю поняла, что ей можно доверять.

Она была последней, с кем я познакомилась в доме Абдула Халика. Мы столкнулись на пороге, когда я возвращалась от Бадрии, заставившей меня мыть пол в ее комнате.

— О, ты, вероятно, Рахима? Ты даже моложе, чем предсказывала Бадрия, когда мы узнали о новом никахе.

— Мне больше лет, чем кажется на первый взгляд, — огрызнулась я в ответ. Мне было жарко, я устала и не имела ни малейшего желания выслушивать комментарии по поводу моего возраста. — И вообще, кто ты такая?

— Похоже, сегодня ты не расположена налаживать дружеские отношения с остальными членами этой семьи. — Стоявшая передо мной женщина мягко улыбнулась. Мне стало неловко за свою грубость. — Меня зовут Джамиля. Мы с детьми живем в этой части дома, на первом этаже. Мой сын Кайхан примерно твоего возраста. И дочь Лайла тоже почти твоя ровесница. Ты с ними уже познакомилась?

Я качнула головой. Никого из моих ровесников я здесь пока не видела. «Интересно, — промелькнула у меня мысль, — Лайла такая же милая, как ее мать?»

— Лайла! — крикнула Джамиля в глубину дома. — Лайла-джан, ты занята?

— Я переодеваю Зарлашт, она испачкалась.

— Иди сюда на минутку, джаным.[39] Кое-кто хочет познакомиться с тобой.

Я услышала легкие шаги. Девочка, появившаяся на пороге, действительно была моего возраста, может быть, на пару лет моложе, но благодаря годовалой сестре, которая сидела у нее на руках, девочка выглядела старше. Глядя на Лайлу с младенцем на руках, я вспомнила Шахлу и нашу младшую сестру — малышка Ситара проводила с Шахлой едва ли не больше времени, чем с мамой-джан.

— Это Рахима-джан, — сказала Джамиля, беря из рук дочери младенца. — Помнишь никах, о котором мы недавно слышали? Рахима — жена твоего отца.

Лайла вскинула брови:

— Ты?!

Я стояла потупив глаза, не в силах подтвердить свой статус жены, который невыносимым грузом давил мне на плечи.

— Да, — пришла мне на помощь Джамиля, — так что теперь вы будете иногда видеться.

— А почему у тебя такие короткие волосы? — задала новый вопрос Лайла. — Как у мальчика.

Чувствуя, что краснею, я отвернулась. Насколько откровенной мне следует быть? Возможно, не стоит всем рассказывать, что я была бача-пош?

— Ну… такую прическу я носила, когда ходила в школу, — пролепетала я, надеясь, что мое неуклюжее объяснение окажется достаточным.

Однако оно лишь подстегнуло любопытство Лайлы.

— В школу?! — воскликнула она. — Ты ходила в школу? О, мама-джан, Рахима выглядит как наш Кайхан, правда?

— Ты была бача-пош, верно? — спросила Джамиля. — Я слышала, Гулалай-биби говорила об этом. Лайла никогда не видела бача-пош, а вот моя двоюродная сестра была бача-пош лет до десяти, потом ее снова переодели в девочку.

— А кто это — бача-пош? — спросила Лайла.

— Лайла-джан, дорогая, я потом тебе объясню.

Лайла приветливо улыбнулась. Мне же трудно было даже смотреть на нее: тоска по сестрам с новой силой обожгла мне сердце.

Неожиданно за спиной Джамили послышался тяжелый топот. Кто-то бежал по коридору. Она отступила в сторону и обернулась.

— Кайхан, Хашмат, прекратите носиться, того и гляди дом развалится от вашей беготни! Это мой сын. А Хашмат — сын Бадрии.

Я бросила взгляд на Хашмата и похолодела. Он же переводил взгляд с меня на Джамилю и обратно.

— Кто это? — сильно шепелявя, спросил он.

Увидев сына Бадрии, я поняла, что мы с ним встречались раньше, услышав же его голос, вспомнила, что не раз слышала вопли Хашмата, когда мы играли в футбол, отправляясь с друзьями после школы в соседний квартал. Я с трудом проглотила застрявший в горле ком. Интересно, он тоже узнал меня?

— Это Рахима, жена твоего отца, — сказала Джамиля.

Я уставилась в землю. У Джамили был озадаченный вид: учитывая ту хамоватую развязность, с которой я вела себя вначале, напавшая на меня внезапная робость выглядела несколько странной.

— Ах да, я слышал о тебе, — начал Хашмат и вдруг, прищурив глаза, уставился мне прямо в лицо. — Эй, погоди-ка, а ты, случайно, не друг Абдуллы?

Я не знала, что ответить, понимая, насколько дико все это выглядит со стороны. Называть девочку моего возраста «другом Абдуллы» — нелепость. Я заметила вытянувшееся от удивления лицо Лайлы. Она бросила беспомощный взгляд на Джамилю.

— Сейчас это не имеет значения, — быстро сообразив, в чем дело, пришла мне на помощь Джамиля. — Рахима — жена твоего отца, и ты должен относиться к ней с уважением. Все, хватит болтать глупости! — слегка повысив голос, добавила она.

Но Хашмат не унимался:

— Жена? Да ты посмотри на себя! У тебя волосы стриженые, и вообще — ты носилась по улицам с Абдуллой и его шайкой. Неудивительно, что вы не могли забить ни одного гола!

Я вспомнила, как Хашмат прокладывал себе дорогу к мячу, отталкивая всех, кто попадался ему на пути, и как пальцы мальчишки с грязными обломанными ногтями впивались в одежду любому, кто пытался опередить его. Хашмата никто не любил и все боялись, ребята дружили с ним только потому, что быть врагом сына Абдула Халика слишком опасно — незатейливая истина, которую они узнали от родителей.

— Хашмат! — прикрикнула на него Джамиля. — Прекрати немедленно!

— А может, Абдулла тоже девчонка? — шепелявя больше обычного и брызгая слюной, расхохотался Хашмат. — Может, вся ваша команда — одни девчонки?!

Позже мне в голову пришло множество остроумных и метких слов, которые я могла бы сказать Хашмату. Но в тот момент я просто не выдержала и, развернувшись, бросилась прочь. Я бежала через двор, все еще сжимая под мышкой пыльный половик, который мать Хашмата велела мне вычистить. От стоявших в глазах слез я едва могла разобрать дорогу. Мне хотелось, чтобы Хашмат исчез, чтобы не существовало на свете мальчика, который знал бы меня такой, какой я была прежде и какой хотела бы оставаться. Знал бы меня мальчишкой, таким же свободным, как и он сам. Я знала, что отныне сын Бадрии всегда будет дразнить меня и всегда будет видеть во мне девочку, которая раньше была мальчиком.

К тому моменту, когда я ворвалась в свою комнату и, хлопнув дверью, рухнула на тюфяк, я уже начала гадать, сообщит ли он Абдулле, что видел меня. Я представила, что именно и как он может сказать, и сердце у меня в груди оборвалось. Я не хотела, чтобы Абдулла думал обо мне как о девочке, о жене Абдула Халика и мачехе Хашмата.

Зарывшись лицом в подушку, я накрыла голову руками и горько зарыдала.

Глава 26 РАХИМА

Невозможность повидаться с Парвин сводила меня с ума. Месяц шел за месяцем — и ни малейшего намека на то, что мне позволят увидеться с сестрой. Иногда мне удавалось прокрасться к стене, разделявшей наш двор и двор Абдула Хайдара, мужа Парвин. Прижимая к этой стене ухо, я надеялась услышать голос Парвин или хотя бы случайное упоминание ее имени в разговорах людей во дворе. Но я не могла оставаться там долго, не рискуя вызвать гнев свекрови: старуха словно специально следила за тем, чтобы я ни секунды не сидела без дела. Гулалай-биби даже перестала использовать внуков в качестве подпорки и обзавелась клюкой — подозреваю, не столько для того, чтобы опираться на нее при ходьбе, сколько для того, чтобы сподручнее было вбивать в меня науку «как стать хорошей женой».

Прошел еще месяц, прежде чем я решилась сделать следующий шаг: сначала придумать, как выбраться из нашего двора и попасть в соседний, а затем осуществить задуманное. Действовать надо было рано утром — в это время я обычно отправлялась снимать с веревок высохшее белье. Взяв корзину для белья, я с невозмутимым видом двинулась через двор, все ближе и ближе подбираясь к железным воротам. Поджилки у меня тряслись, во рту пересохло. Несколько слуг тоже вышли из дома, но, занятые своими делами, похоже, не обращали на меня внимания. Что касается Абдула Халика, тут я точно знала: он уехал еще на рассвете и раньше чем через несколько часов не вернется.

«Не бойся, — снова и снова мысленно повторяла я себе. И все же ладони у меня вспотели, сердце стучало как безумное. — Тебе надо просто подойти к воротам и открыть калитку».

Я приоткрыла калитку и подождала несколько секунд. Все спокойно. Я выскользнула за ворота и оказалась на грязной и разбитой колесами машин дороге, которую не видела с того самого дня, как меня привезли из родительского дома. Выхватив из корзины паранджу, я накинула ее на себя и быстро пошла направо, к воротам соседнего дома. Подойдя к калитке, я осторожно толкнула ее рукой. Закрыто.

Я сделала глубокий вдох и постучала. Обычно в это время во дворе не бывает никого, кроме слуг. На это я и рассчитывала. Если бы удалось заставить кого-нибудь из них открыть ворота и впустить меня внутрь, там бы я уже сообразила, как разыскать сестру. На мой стук никто не ответил. Я постучала снова, на этот раз чуть сильнее.

Снова тишина. Пот градом катился у меня по лицу и спине. Наконец после третьей попытки за воротами послышались шаркающие шаги и сдавленное бормотание. Я отступила назад. Калитка открылись.

— Ас-салам алейкум. — Появившаяся на пороге пожилая женщина вопросительно смотрела на меня. Судя по поношенной одежде, это была служанка. Я попыталась заглянуть через ее плечо в глубь двора. Женщина подозрительно прищурила глаза и чуть прикрыла калитку, полностью загородив проход своим телом. — Извините, кто вы?

Я проглотила слюну, чтобы смочить пересохшее горло.

— Ва-алейкум ас-салам, — сказала я, от всей души надеясь, что мой голос не дрожит от волнения. — Я пришла навестить мою сестру, Парвин-ханум.

— А, Парвин-ханум? Ваша сестра? Заходите, пожалуйста, заходите. Но… Вы пришли одна? — с удивлением спросила служанка, не видя позади меня сопровождающего.

— Нет, конечно. Моя свекровь, Гулалай-биби, собиралась пойти со мной, но у нее вдруг ужасно разболелась поясница. Ей даже пришлось прилечь. Она сказала, чтобы я шла сама, — соврала я, изо всех сил стараясь говорить как можно спокойнее. — А где моя сестра? Мне нужно срочно ее повидать, всего на несколько минут.

Женщина выглядела озадаченной. Действительно, более чем странно, чтобы одна из жен Абдула Халика заявилась в соседний дом с утра пораньше, да еще совершенно одна. Но, с другой стороны, невозможно представить, чтобы столь юная девушка так отчаянно врала. Служанка, по всей вероятности, решила, что не стоит держать на пороге жену Абдула Халика, и, открыв калитку во всю ширь, отступила в сторону.

— Думаю, она все еще в своей комнате. Я провожу вас.

Дом Абдула Хайдара был гораздо меньше, чем у его двоюродного брата, но выстроен по такому же плану. Шагая вслед за служанкой, я повсюду искала глазами Парвин, сама не веря, что мне удалось пробраться сюда. Мы прошли мимо играющих в пыли детей, лет шести-семи — не старше. Занятые игрой, они даже глаз не подняли, да и что им было за дело до какой-то незнакомки в голубой парандже?

— Кто это с тобой, Рабия? — раздался позади нас голос.

Я остановилась. Внутри все оборвалось. Моя провожатая тоже остановилась и повернулась к позвавшей ее женщине.

— Доброе утро, Лайлам-ханум. Это сестра Парвин-ханум. Зашла навестить ее.

— Одна? — Брови Лайлам-ханум поползли к переносице. — Ты жена Абдула Халика?

— Да, — с невозмутимым видом сказала я, сообразив, что передо мной одна из жен Абдула Хайдара.

— А дома знают, что ты здесь? — все так же недоверчиво спросила она.

— Конечно! — воскликнула я. — Как я уже сказала Рабии, Гулалай-биби собиралась пойти со мной, но у нее вдруг страшно заломило спину. Я на минутку забежала к сестре, мы с ней давно не виделись.

— Ну… я… Я думала…

— Очень рада, что мы наконец с вами познакомились, Лайлам-джан! — не давая ей опомниться, защебетала я. — Я столько слышала о семье брата моего мужа, но все не было случая зайти к вам. Это ваши дети играют во дворе? Какие милые, да благословит их Аллах!

Моя болтовня совершенно сбила женщину с толку. Я же, слушая себя, не верила собственным ушам — так сладко петь в нашей семье умела разве что Шахла. Никогда бы не подумала, что я окажусь способна составлять подобные фразы.

— Да-да, спасибо. Действительно, как жаль, что мы не познакомились раньше. Ну иди, конечно, к сестре, только не задерживай ее надолго, у Парвин много работы.

— О нет, что вы, я же понимаю. Мне буквально на минутку, — приторным голоском произнесла я.

Рабия вздохнула и поспешила дальше — видимо, ее я тоже отвлекала от работы. Мы прошли по коридору, и, как только завернули за угол, я увидела сестру.

Я видела Парвин со спины. Сильно хромая, она шла по коридору в сторону кухни и тащила тяжелое ведро с водой. Вода плескалась от ее неровной походки, на полу оставались небольшие лужицы.

— Парвин! — закричала я и бросилась к сестре.

Парвин на миг замерла, затем резко обернулась. Увидев меня, она едва не выронила ведро.

— Рахима? Рахима! — Глаза Парвин моментально наполнились слезами.

Я подбежала и, обняв ее, изо всех сил прижала к себе.

— Я так соскучилась, Парвин! Пойдем куда-нибудь, поговорим. Я ненадолго, скоро надо возвращаться. — Мы обе посмотрели на Рабию, но увидели лишь, как служанка скрылась за углом, оставив нас в пустом коридоре посреди расплесканных на полу лужиц.

Парвин привела меня в свою комнату — крохотную каморку без окон, даже меньше той, в которой жила я. Мы плотно прикрыли дверь. Парвин с тяжелым вздохом опустилась на тюфяк. Она выглядела утомленной и больной.

— Парвин, я так давно хотела прийти к тебе, но меня не пускали. Они хотят, чтобы я все время работала, работала, работала. Я так устала! Мыть полы, стирать, готовить, бесконечно, изо дня в день… — Я осеклась, вдруг осознав, что жизнь моей сестры ничуть не легче. Я повела себя как последняя эгоистка, жалуясь ей.

— Я знаю, Рахима. Здесь то же самое. Я каждый день молюсь, чтобы случилось что-нибудь такое… чтобы я могла вернуться домой. Я ужасно скучаю по тебе, и Шахле, и маме-джан, и по младшим, и даже по папе-джан.

В моей душе всколыхнулось непонятное чувство, когда я услышала об отце, и в первую секунду мне захотелось возразить Парвин, но мгновение спустя я вдруг поняла, что тоже соскучилась по нему, хотя именно он стал причиной всех наших несчастий.

— А что произошло сегодня, Рахима? Они разрешили навестить меня?

— Да как бы не так! — усмехнулась я. — Сколько раз я просила позволения, но Гулалай-биби только отвешивала мне пощечины. Мне надоело просить. И я просто взяла и пришла к тебе.

— О нет! — Парвин схватилась за голову. — Они же обнаружат, что ты сбежала. Ты представляешь, что с тобой сделают?

Обдумывая свой дерзкий план, я предусмотрела и этот вариант. И надеялась, что мои рассуждения не лишены здравого смысла.

— Знаешь, пару раз я так досадила Гулалай-биби, что она пригрозила: еще одна подобная выходка, и она отправит меня домой. Так вот, если выяснится, что я ушла без разрешения, может, она и вправду отправит меня домой. Я очень хочу вернуться. Тут невыносимо.

— Думаешь, они могут вернуть нас родителям? — Парвин с сомнением покачала головой.

Пристальнее вглядевшись в лицо сестры, я поняла, как сильно она изменилась. Парвин похудела и осунулась, волосы потускнели, светло-карие с сероватым оттенком глаза утратили блеск, а под глазами расползлись темные круги.

— Не знаю. Посмотрим. В любом случае попытаться стоило, — бесшабашно добавила я.

— Вот бы меня отправили домой! — мечтательно вздохнула Парвин. — Помнишь птичек у нас в саду, как они пели на ветках? А как Шахла ругалась, когда они пачкали выстиранное белье, помнишь? Как мы с тобой тогда смеялись! — Парвин смотрела куда-то в пространство позади меня и видела картины из нашего прошлого, которое ушло навсегда.

— Парвин, ты рисуешь? Я так скучаю по твоим рисункам. У тебя есть новые? Покажи мне.

Парвин грустно покачала головой:

— Нет, слишком много дел. Они постоянно находят для меня все новую и новую работу. А я стараюсь ни с кем не ссориться. Да и не хочется мне больше рисовать.

Не хочется рисовать! Это было так не похоже на Парвин. Я взяла ее руки в свои, не зная, что сказать. У меня в голове роилась куча вопросов, но ответы ранили бы нас обеих. Я смотрела на сестру, не отводя глаз, пока она, неловко улыбаясь, говорила и говорила, вспоминая смешные истории о наших младших сестрах — Рохиле и Ситаре. Парвин говорила так, словно видела их только вчера. Мне хотелось спросить ее о муже. Неужели и ей приходится терпеть то же, что и мне?

— Тетя Шаима говорит, что, возможно, Рохила скоро пойдет в школу. Здорово, правда? Ей там наверняка понравится.

— Тетя Шаима? — встрепенулась я. Мне вдруг показалось, что Парвин бредит или сошла с ума. — Ты видела тетю Шаиму?

— Да, она приходила сюда. Недели две назад. Мы виделись с ней мельком, у ворот. Она спрашивала о тебе, но я сказала, что ничего не знаю.

— Тетя была здесь! Но почему же она не зашла ко мне?

— Она пыталась. Но ее не впустили.

Ну конечно. Они не хотят, чтобы мои родные узнали, как плохо со мной обращаются.

— А что еще она говорила?

— Говорила, что папа-джан все такой же — лежит целыми днями в гостиной и курит, только стал поспокойнее, потому что теперь у него много денег и «лекарств». У мамы-джан и девочек все хорошо. Мы недолго говорили, всего несколько минут. Мне не хватает тетиных историй про бабушку Шекибу. Помнишь? Они мне так нравились. Последнее время я часто думаю о нашей прапрапрабабушке.

Я тоже чаще, чем когда-либо, думала о бабушке Шекибе. Как она поступила бы на моем месте? Или я на ее. Да и есть ли разница между тем, что произошло с ней и что случилось с нами?

— Парвин, а может быть, нам просто сбежать? — прошептала я вдруг, перебивая ее болтовню. — Улизнуть потихоньку, как я сегодня. Это оказалось совсем не трудно!

Ах, если бы я тогда знала, что ждет нас в будущем, то так и поступила бы. В ту же ночь взяла бы сестру и сбежала с ней куда глаза глядят. По крайней мере, у нас был бы шанс, особенно у нее.

— Рахима, вечно ты выдумываешь! Конечно, здесь трудно и много работы, но мы привыкнем. Мама-джан сказала, что мы должны делать все, что от нас потребуют. Я так и делаю. Смотри, у тебя будут большие неприятности, если попытаешься сбежать.

У меня сжалось горло. Слушая Парвин, которая говорила с такой обреченной покорностью и которая больше не была похожа на саму себя, я вдруг со всей очевидностью поняла, что и побег для нас невозможен. Особенно для нее. Со своей хромой ногой Парвин не уйдет дальше десятка метров от ворот дома.

В глубине коридора послышались голоса.

— Где она? Кто ее впустил?

— Она пришла одна? Гулалай-биби знает?

Голоса приближались. Я поняла, что наше время истекло. Гораздо быстрее, чем я рассчитывала. Мне было все равно, кто именно пришел за мной, я не стала даже поворачиваться к двери. Я поцеловала сестру и сжала ее руки в своих руках.

Дверь распахнулась.

— Парвин, прости меня. Мне очень жаль. Прости меня, — снова и снова повторяла я. — Я рядом с тобой, Парвин. Помни, ладно? Я рядом с тобой, Парвин!

Я поднялась на ноги, продолжая неотрывно смотреть на сестру. В шуме воплей и ругани ворвавшихся в комнату людей Парвин со странным спокойствием смотрела на меня.

— Птички разлетаются. Одна за другой. Птички разлетаются… — тихо сказала она, глядя, как меня выволакивают из комнаты, в очередной раз отрывая нас друг от друга.

Глава 27 РАХИМА

Гулалай-биби была в ярости.

Кто-то видел, как я выходила со двора. Слух дошел до Бадрии, а та с превеликой радостью поспешила сообщить свекрови. Но это уже не имело значения. Я и так ненавидела их всех, а теперь стала ненавидеть еще сильнее. Бадрия оказалась даже более злобной и мстительной, чем мне показалось вначале. Я мечтала, что в один прекрасный день посчитаюсь с ней за все то зло, которое она причинила мне. Неудивительно, что ее сынок Хашмат такой мерзкий урод.

Но я радовалась обрушившемуся на меня гневу Гулалай-биби. Каждая новая оплеуха, каждая новая затрещина приближали меня к заветной цели — вот-вот свекровь не выдержит и заорет, что с нее достаточно, что она отправляет меня домой к матери. Я прикрывала голову руками от сыпавшихся на меня ударов и ждала. Когда же заветных слов не последовало, я заговорила сама:

— Если я такая ужасная, почему бы вам не вернуть меня родителям?

Гулалай-биби замерла. В тот самый момент я осознала, что выдала себя. Мой план с треском провалился. Теперь свекровь точно знает, чего именно я хочу, и именно поэтому ни за что так не поступит. Пусть даже это опозорило бы мою семью, унизило бы их в глазах всей деревни — нет, она скорее обломает целую дюжину палок о мою спину, нежели позволит мне вернуться домой. Ну что же, хитрость не удалась, но, по крайней мере, я повидала сестру — или то, что от нее осталось. Наша Парвин, всегда такая ранимая и хрупкая, изменилась до неузнаваемости. Я понимала, что часть вины за случившееся лежит на мне, — если бы не та ссора с мамой-джан, все могло бы быть иначе, — а другая половина ложится на плечи отца, во многом из-за его пристрастия к опиуму.

Я подумала о Шахле. В день никаха она простила меня. Но не изменилось ли настроение сестры после того, как она оказалась в доме мужа? Может быть, у нее все не так ужасно, как у нас с Парвин. Шахла умела располагать к себе людей. Мне трудно было представить, что на свете найдется хотя бы один человек, который захотел бы обидеть Шахлу.

Что же до моих отношений со свекровью — они были испорчены навсегда. Гулалай-биби утроила свои усилия по перевоспитанию непокорной невестки, отыскивая все новые и новые способы, чтобы отравить мне жизнь. Муж получал от меня все, что ему хотелось, остальное же отдавал на откуп матери, и его совсем не интересовало, как она со мной обращается. К тому же Абдула Халика часто и вовсе не было дома — бизнес, который он вел с какими-то иностранцами, занимал все его время. Влияние Абдула Халика в нашем регионе росло, а с ним — и его агрессивность. Нам, четырем женам, доставалось в первую очередь.

Была еще одна вещь, которая беспокоила меня. Последние пару недель я просыпалась рано утром с чувством подступающей к горлу тошноты. Меня это пугало, и в конце концов я решилась поговорить с Джамилей. Выслушав мои жалобы, она тяжело вздохнула.

— Дай-ка посмотрю. — Положив ладони мне на щеки, Джамиля принялась поворачивать мое лицо вправо и влево, изучая кожу и вглядываясь в белки глаз. Я болезненно охнула, когда она стала ощупывать мою грудь. — Да, похоже, так и есть. Скоро ты станешь матерью, Рахима-джан.

Эта мягко произнесенная фраза заставила меня вздрогнуть. Почему-то мысль, что такое может случиться, ни разу не приходила мне в голову.

— Как?! Откуда ты знаешь?

— Рахима-джан, когда у тебя были последние месячные?

Я задумалась, но так и не смогла вспомнить. Цикл был настолько нерегулярным, что уследить за датами было невозможно. Я пожала плечами.

— Ты беременна, Рахима-джан. Тошнота скоро пройдет, вот увидишь. Но и многое другое в твоем теле тоже начнет меняться.

Я была напугана. Джамиля взяла меня за руку и усадила на стул во дворе.

— Это нормально, духтар-джан,[40] — сказала она так мягко, как только могла. — Каждая женщина проходит через это. Все. Любая из нас. И тебе это поможет, вот увидишь. Муж и свекровь станут лучше обращаться с тобой. Рожать детей — это долг жены.

— Я не хочу, чтобы люди знали, — прошептала я. Мне было стыдно и не хотелось, чтобы на меня смотрели так, словно я подхватила какую-то болезнь.

— Конечно, никому не говори. Тем более что о таких вещах и не принято рассказывать. Молчи, продолжай делать свою работу. И пусть Аллах управит все остальное. Через девять месяцев и девять дней ты увидишь своего ребенка, если Аллаху будет угодно. Да хранит Он тебя от всех бед, — шепотом закончила она.

Я понятия не имела, что ждет меня впереди. Несмотря на попытки успокоить и подбодрить меня, сама Джамиля выглядела встревоженной. В своей доброте и мудрости она не стала говорить о том, что знала и чего опасалась. Еще живя в доме родителей, она видела, как ее дядя женился сразу на двух девочках примерно моего возраста. Первая из них, родив ребенка, три дня после родов истекала кровью, до тех пор пока в ее жилах не осталось ни капли и течь уже было нечему. Ребенок, о котором некому было заботиться, через неделю последовал за матерью. Вторая девочка оправилась после родов, но ребенок повредил ее слишком юное, не до конца сформировавшееся тело, оставив незаживающие разрывы. Мужу вскоре надоело, что у нее постоянно по ногам течет моча, он объявил девочку «нечистой» и вернул родителям, чтобы остаток жизни несчастная провела в четырех стенах, скрываясь от позора. Малолетние матери плохо переносят роды, но Джамиля не хотела меня пугать.

Последовав совету Джамили, я никому ни о чем не говорила, но потребовалось совсем немного времени, чтобы Шахназ заметила, как меня по утрам стало тошнить от одного вида еды.

— Да ты беременна! — злорадно расхохоталась она. — Вот теперь узнаешь, каково на самом деле быть женой.

Несколько дней я ненавидела Шахназ даже больше, чем Гулалай-биби. Она, конечно же, не преминула поделиться новостью с Бадрией, зная, что это досадит первой жене и еще сильнее настроит ее против меня. Если я рожу мальчика, мой статус в семье повысится. Абдул Халик и его мать перестанут обращаться со мной как с самой последней служанкой. Правда, я-то сомневалась, что их отношение ко мне может измениться. Пока что Гулалай-биби продолжала смотреть на меня как на шелудивую собачонку, которая путается у всех под ногами.

И все же, несмотря на все превратности судьбы, неожиданности подстерегают нас за каждым углом. Для меня такой неожиданностью стало разрешение повидаться с родными, примерно через месяц после моего самовольного визита к сестре. Трудно сказать, стало ли известие о моей беременности причиной такой щедрости со стороны свекрови, — не знаю. Но в один прекрасный день я вышла из дома и увидела стоящую посреди двора тетю Шаиму, а рядом с ней — Парвин. Тетя с недоверием поглядывала по сторонам, Парвин, напротив, стояла потупив взор — само смирение и кротость. В первое мгновение я не поверила своим глазам, а затем, выронив из рук корзину с бельем, со всех ног бросилась к ним. Обнять их обеих, увидеть дорогие лица!.. Я была безмерно счастлива, хотя и молилась, чтобы они не заметили, как изменились мои лицо и фигура. Мне совершенно не хотелось посвящать тетю и сестру в свою тайну.

Я крепко прижала к себе Парвин. Затем повернулась к тете Шаиме, но она отстранилась от объятий и, взяв меня за плечи, окинула внимательным взглядом с ног до головы.

Тетя покачала головой — от нее не укрылись ни моя начавшая расплываться талия, ни округлившиеся щеки. Тетя Шаима тяжко вздохнула, однако, судя по всему, ничуть не удивилась.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила она.

Я кивнула. Больше мы к этой теме не возвращались. И я была благодарна ей за это.

Успокоившись, что я, по крайней мере, цела и невредима, тетя повела нас в дальний угол двора, где мы могли бы спокойно поговорить.

Наше свидание было наполнено радостью и горечью одновременно. Или, точнее, горечью и радостью. Счастье встречи переполняло меня, но даже теперь, обнимая моих близких, я думала, какой болью наполнится сердце, когда настанет момент прощания. Мы с сестрой, усевшись справа и слева от тети, не знали, как теснее прижаться к ней. Тетя Шаима была нашей единственной связью с семьей, с домом, с прошлым.

— А почему не пришла мама-джан? С ней все хорошо? А как Рохила и малышка Ситара? Они спрашивают о нас? — Вопросы так и сыпались из меня.

— С мамой все хорошо. Ну, вы же знаете ее: целый день крутится по дому — дела, дела. Правда, ваш отец совсем извел ее придирками. Рохила и Ситара все время спрашивают о вас. Еще бы, они же ваши сестры! От того, что теперь вы живете в другом месте, ничего не изменилось. Девочки, не верьте тем, кто болтает, будто женщина принадлежит семье мужа. Чушь! Женщина принадлежит своей семье. У вас есть мать и сестры, они — ваша семья, и так будет всегда, кто бы ни был вашим мужем!

Мы кивнули. Я украдкой оглянулась — не слышат ли нас. Слишком хорошо знали мы нашу тетю Шаиму, чьи горячие речи не раз становились причиной многих скандалов.

— Но все же почему мама-джан не пришла навестить нас? Неужели она совсем-совсем не соскучилась?

— Конечно, очень соскучилась! Она… Ладно, наверное, лучше вам сразу узнать. Она была ужасно расстроена, когда потеряла вас, девочки. И она… стала принимать кое-что из «лекарств» вашего отца.

— Что она стала делать?! — переспросила я, не веря собственным ушам.

— Да, — вздохнула тетя Шаима, — иногда такие вещи случаются. Когда жизнь кажется невыносимой, люди ищут способ, как облегчить боль. И каждый находит свой выход. Порой не самый лучший. Для вашего отца им стали «лекарства». Теперь этим же путем пошла и ваша мама. Собственно, это был лишь вопрос времени. Если дома полно «лекарств», только руку протяни, рано или поздно человек ее протянет.

Я была вне себя от ярости. Мне представилась мама-джан: теперь она стала такой же, как отец? Целыми днями сидит с остекленевшими глазами на полу гостиной, а потом храпит на диване, а весь дом и малышка Ситара — на одиннадцатилетней Рохиле?

— А что с деньгами? Куда они их дели? — горько усмехнулась я.

— Поделили. Само собой, ваш отец взял большую часть, но кое-что перепало и вашим дядям. Они праздновали до бесконечности, устраивали обеды, хвастались перед всей деревней. Можно подумать, какие-то обеды заставят людей уважать их. Одному Аллаху известно, на что Ариф тратит те тысячи, которые ему заплатили за вас, но одно знаю точно — ваша мама этих денег не видела.

— А что Шахла? Как у нее дела?

— Не знаю, — развела руками тетя Шаима. — Я спрашивала у вашего отца, поскольку он общается с той семьей. Но Ариф только твердит: все хорошо, у нее все в порядке. Бедняжка Шахла, ее увезли слишком далеко. Мне туда не добраться. Хорошо хоть вы, девочки, рядом.

— Но, тетя Шаима, мне не разрешают видеться с Парвин. Она рядом, а все равно что на другом конце света.

— Хм. — тетя Шаима нахмурилась, — я постараюсь приходить почаще, чтобы вы тоже могли встречаться. А вообще, как они с вами обращаются? Парвин?

— Все очень добры ко мне, тетя Шаима, — сказала сестра таким сладким голосом, что вряд ли ей кто-нибудь поверил бы.

Глаза тети Шаимы превратились в две узкие щелки.

— Твоя свекровь… она бьет тебя? Тебя кормят? Ты не голодаешь?

— Она хорошо со мной обращается. Она учит меня, как быть хорошей женой. Я очень стараюсь. И еды мне дают предостаточно. Да мне и есть почти не хочется.

Ответы Парвин привели тетю Шаиму в замешательство, она несколько секунд внимательно смотрела на нее, не зная, как реагировать, затем повернулась ко мне.

— У меня тоже все нормально. Гулалай-биби несколько раз побила меня, но я научилась вести себя так, чтобы не раздражать ее. К тому же у нее все равно не хватит сил побить меня по-настоящему, потому что она старая ведьма. — На последней фразе я на всякий случай понизила голос — у Гулалай-биби была удивительная способность выскакивать буквально из ниоткуда, когда меньше всего ожидаешь ее увидеть.

— Так и есть — ведьма! — прошипела тетя Шаима. — Будь прокляты люди, которые женятся на таких молоденьких девочках!

— Тетя Шаима, пообещай, что будешь часто-часто приходить к нам, — вдруг выдохнула я и всем телом прижалась к ее теплому боку. Парвин согласно закивала головой и тоже обняла тетку. — Я так скучаю по тебе!

— Конечно, обещаю! Буду приходить так часто, как только позволит моя кривая спина, чтоб ее. Абдул Халик, может, и считается важным человеком, но и у вас, девочки, есть семья. Я уж позабочусь, чтобы эти люди не забывали, что за вас есть кому заступиться.

Не только ее слова, но и само ее присутствие действовало умиротворяюще и вселяло надежду, хотя и ничего не меняло в нашей повседневной жизни.

— Расскажи нам еще о бабушке Шекибе, — попросила я тетю Шаиму.

— Да-да, самое время продолжить рассказ. Никто не любит незаконченных историй…

С тех пор тетя Шаима действительно стала довольно часто навещать нас. Она забирала Парвин с половины Абдула Хайдара и приходила во двор к Абдулу Халику, где мы могли сидеть втроем в укромном уголке и разговаривать. Тетя Шаима была настойчива, ей каждый раз удавалось заставить свекровь Парвин отпустить ее к нам. Яблагодарила Аллаха и молила о том, чтобы эти встречи не прекратились, и одновременно почти боялась их, потому что каждый раз при взгляде на сестру мое сердце разрывалась на части. Робкая улыбка, с которой Парвин отвечала на вопросы тети Шаимы, выглядела пугающе неуместной на ее исхудавшем лице с прозрачной кожей и ввалившимися глазами. Я всей душой ненавидела жен ее мужа, сживающих со свету мою несчастную сестру.

Парвин никогда не жаловалась. Никогда не рассказывала, как ей живется на самом деле.

Думаю, в чем-то Парвин была самой храброй из нас. Как ни странно, моя робкая и кроткая сестра была единственной, кто сопротивлялся. Она показывала этим людям, что их жестокость не трогает ее. Как сказала тетя Шаима, каждый находит свой выход.

Глава 28 ШЕКИБА

В течение последующих нескольких недель Гафур, знавшая дворец как свои пять пальцев, познакомила Шекибу с ее новым домом. Арг был огромен и невероятно красив. Построенный эмиром Абдур-Рахманом, когда Шекиба была еще младенцем, дворец находился в самом центре Кабула. Глубокий ров с водой и массивные крепостные стены с расположенными по углам высокими каменными башнями окружали резиденцию правителя Афганистана. На вершине каждой башни Шекиба разглядела пушки. Вдоль крепостных стен день и ночь ходили охраняющие дворец солдаты.

— Вон то здание, восточнее Арга, называется Салаам-Хан.[41] Там эмир принимает гостей, — рассказывала Гафур, водя Шекибу по территории дворцового комплекса. — За ним — еще несколько построек, поменьше, где эмир встречается со своими советниками и самыми близкими друзьями. Здесь расположена казарма, там, чуть дальше, — арсенал, где хранится оружие.

Гафур и Шекиба свободно разгуливали по прилегающим к дворцу землям. Охрана следила за каждым их движением, однако при приближении девушек, одетых в мужские костюмы, солдаты отводили глаза. Пройдя через пышные сады с множеством цветущих растений, они двинулись в западную часть комплекса.

— А там что? — Шекиба показала на красивое здание, стоящее неподалеку от Арга.

— Это? О, это дворец Дилькуша.[42]

— Какой красивый!

— Да, очень. А знаешь, что внутри? Там столько прекрасных вещей, что твое сердце растаяло бы от восхищения. Картины, гобелены, золоченые вазы. Ты даже не представляешь, какая красота!

— Ты была внутри?

— Ну нет, не была… Но мне рассказывали. Там полно сокровищ! — с убежденностью, не терпящей возражений, изрекла Гафур.

— А где живет эмир?

— Эмир много путешествует, но, когда бывает во дворце, живет вон в том здании, там, где и его жена.

— Жена? А женщины из гарема тоже туда приходят?

— Нет, что ты! Нет, конечно. Взбредет же такое в голову! — рассмеялась Гафур. — Женщины из гарема живут в гареме. Они могут гулять по саду, в их распоряжении имеется отдельная баня, туда они ходят, когда пожелают, но встреча с женой эмира — нет, это исключено.

— Понятно, что-то вроде харам.[43]

Шекиба и Гафур отправились осматривать дворец рано утром. Женщины в гареме еще спали. Остальные девушки-смотрительницы только начали вставать и готовились приступить к работе.

— Сколько всего женщин в гареме? — спросила Шекиба. Накануне Гафур показала ей только пять или шесть наложниц, что сидели во внутреннем дворике. Но, судя по размерам гарема, нетрудно было догадаться, что обитательниц там много больше.

— М-м-м… По последним подсчетам — двадцать девять.

— Двадцать девять? — удивилась Шекиба.

— Ага. Двадцать девять, если, конечно, Беназир тоже считать, — расхохоталась Гафур. — Теперь, когда у нее начал расти живот, эмир не притронется к ней, пока все не закончится.

— Что закончится?

— До тех пор, пока она не родит.

— Ах, ну да. А дети живут в гареме вместе с матерями?

— Да. Ты же видела вчера детей Халимы.

— И где же он находит женщин? Для гарема, я имею в виду?

— По-разному. Вот как, например, нашел меня или тебя, так и для гарема подбирают женщин. Многие семьи вполне могут обойтись без дочерей, а без разных нужных вещей, на которые их можно обменять, — не могут. Так или иначе, он берет любую, если ему захочется, — увидел и взял. Он же эмир.

— А как насчет детей? С ними он общается?

— Естественно. Ты слышала, — Гафур понизила голос, — он и сам родился от наложницы, так что прекрасно знает, что любой ребенок эмира может стать большим человеком.

Неожиданно налетел сильный порыв ветра. Шекиба хотела по привычке придержать подол юбки, но вспомнила, что больше не носит ее. Странное ощущение. Видимо, потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть к мужской одежде, хотя Гафур, судя по всему, превосходно чувствует себя в этом наряде.

— Тебе не больно? — осторожно спросила Гафур.

Шекиба знала, что Гафур имеет в виду, тем не менее изобразила непонимание.

— Больно? — Она удивленно вскинула брови.

— Ну да. Твое лицо. Не болит?

— Нет, не болит. — Шекиба отвела взгляд в сторону и уставилась себе под ноги. Она шагала слева от Гафур, и это не было случайностью. Теперь, когда Шекиба осталась и без паранджи, и без платка, ей нечем было прикрыть изуродованную половину лица, поэтому она постаралась сделать так, чтобы Гафур видела ее правый профиль.

— Это хорошо, — бросила Гафур и замолчала.

Шекиба была рада, что на этом разговор закончился.

Пора было возвращаться в гарем. Там утренняя тишина сменилась оживлением, отовсюду слышались болтовня и смех — обитательницы гарема проснулись. Начался новый день.

Женщины расположились в большой общей комнате, многие сидели во внутреннем дворе. Две или три играли с детьми. Одна, устроившись в уголке, кормила ребенка грудью. Некоторым женщинам было лет по тридцать или чуть меньше, были и совсем молодые, примерно возраста Шекибы. Некоторые — изящные и стройные, другие — пухлые, с широкими бедрами и пышной грудью. Гафур потянула Шекибу за рукав:

— Идем, еще кое-что покажу.

Они миновали двор и вошли в огромное помещение с каменным полом, в центре которого находился просторный бассейн. Три молодые женщины нежились в теплой воде, погрузившись в нее почти по шею. Их оживленные голоса гулким эхом разносились под высокими сводами.

Шекиба разинула рот от удивления. Гафур, наблюдавшая за ее реакцией, довольно хмыкнула — именно на такой эффект она и рассчитывала. Шекиба разглядывала уходящие ввысь каменные стены и балкон, который вторым ярусом шел по всему периметру помещения. Повсюду стояли резные кадки с пышными растениями, от обилия влаги в воздухе их листья были особенно сочными.

Женщины в бассейне на мгновение смолкли и взглянули на вошедших. Но поскольку Шекибу они видели в профиль, с той стороны, которую сама она называла «хорошей», взгляду купальщиц не за что было зацепиться, и, потеряв интерес к новой смотрительнице, женщины вернулись к своей болтовне. Гафур и Шекиба оставили их и снова вышли во двор.

— У большинства женщин есть свои комнаты, — продолжила рассказ Гафур. — Иногда некоторым приходится делить одну комнату на двоих, но те, у кого есть дети, всегда живут вместе с ними в отдельных покоях. Через полчаса принесут обед. Еду приносят специальные прислужницы, мы иногда помогаем им убирать посуду после обеда.

— Что еще входит в наши обязанности? — спросила Шекиба, оглядывая череду дверей, выходящих во внутренний двор.

— Внимательно приглядывать за всем, что происходит в гареме. Самое важное — следить за тем, кто входит и выходит. Никто не может войти сюда без нашего позволения и точно так же — выйти. Время от времени то у одной, то у другой из женщин, особенно у тех, кто здесь недавно, возникает желание прогуляться по дворцу и его окрестностям. Наша задача — не позволять им таких вольностей. Ну и случается, что они просят помочь с разными мелочами. В общем-то все. Как я уже говорила, у каждого во дворце своя роль. Наша роль такова.

Голоса, доносившиеся из общей комнаты, сделались громче. Из ровного журчания они превратились в нестройный гул, послышались отдельные выкрики и восклицания.

Гафур навострила уши:

— Пойдем глянем, что там случилось. Обычно такой галдеж означает, что происходит нечто необычное.

Гафур не ошиблась. Аманулла-хан, сын эмира, приехал во дворец.

Глава 29 ШЕКИБА

— Почему столько шума из-за приезда сына эмира? — поинтересовалась Шекиба.

— Как, ты ничего не слышала об Аманулле?! — воскликнула Гафур. — О бедняжка! Тебе стольким вещам еще предстоит научиться.

Шекиба подумала, что Гафур — ужасный сноб. Но после десятисекундного размышления над этим вопросом решила, что пока можно потерпеть и не обращать внимания на ее реплики.

— Так расскажи мне об Аманулле, — попросила она.

— Во-первых, многие считают, что именно он станет эмиром после отца. Сейчас Аманулла — губернатор Кабула, возглавляет армию и казначейство.

— Что такое «казначейство»? — поинтересовалась Шекиба. Она впервые слышала это слово.

— Ну, особая служба, военная, они занимаются выдачей солдатам провизии и формы и иногда еще закупают лошадей для армии.

Расплывчатые пояснения Гафур показались Шекибе неубедительными.

— Но важнее всего другое, — понизив голос, продолжила Гафур, — самое главное, что он пока не женат. И как раз в том возрасте, когда пора подыскивать подходящую невесту. Представляешь, как повезет той девушке, которую он выберет.

— И как скоро он намерен жениться?

— Пока неясно. Но женщины гарема без ума от него. Он добрый и красивый, намного красивее своего отца. А уж служанки из кожи вон лезут, когда он появляется во дворце. Любая из них с радостью пошла бы в гарем к Аманулле.

— У него есть свой гарем?

— Нет, он же не женат. Когда женится, возможно, заведет и гарем.

Сына эмира не было в Кабуле почти два месяца. Он уезжал на границу с Индией, где то и дело вспыхивали конфликты. Утомленный поездкой Аманулла не спешил окунуться в дворцовую суету. Поэтому в тот день ни взволнованным обитательницам гарема, ни Шекибе не суждено было увидеть его. Однако дня через три Шекиба увидела отца Амануллы — Хабибуллу-хана.

В то утро Шекиба заняла наблюдательный пост в зале с бассейном. Она стояла в углу, переминаясь с ноги на ногу и размышляя, как долго ей суждено прожить там, куда на этот раз забросила ее судьба. Надо признать, что жизнь во дворце была легкой и приятной: вкусной еды — вдоволь, удобная постель и теплое одеяло тоже обеспечены, к тому же здесь Шекиба жила в окружении женщин, переодетых мужчинами, которые относились к ней вполне дружелюбно и, в отличие от невесток, козней не строили. Но Шекибу не покидало беспокойство. Она часто думала, что сказали бы мама и папа, узнай они, что их дочь живет во дворце эмира. И как родители отнеслись бы к тому, что она теперь ходит в мужской одежде. Отец, скорее всего, и вовсе не заметил бы разницы. Он и при жизни-то относился к ней как к сыну, с которым вместе работает в поле. При воспоминании об отце и о том, как дяди прибрали к рукам его землю — ее землю, принадлежащую ей по праву, — Шекибу опять охватил гнев. Вид разлетающихся по земле, словно осенние листья, обрывков разорванного маликом документа причинил девушке гораздо больше боли, чем все удары Азизуллы.

«Спустись с небес на землю и найди наконец свое место в этом мире», — вспомнила она слова Марджан-ханум.

«У каждого во дворце своя роль», — увещевала ее Гафур.

Интересно, где же оно — мое место в этом мире? И моя роль? Что-то подсказывало Шекибе, что роль домашней прислуги — не для нее, как и роль ненавистной внучки в доме ненавистной бабушки. Но и жизнь при дворце, как бы ни было здесь хорошо и спокойно — во всяком случае, в те три дня, что Шекиба уже провела в Арге, — тоже не могла стать ее судьбой. Шекиба понимала, что, если она хочет найти свое истинное место в этом мире, ей придется действовать.

Если бы она не была так увлечена размышлениями, то обратила бы внимание, что смех купальщиц вдруг сделался более сдержанным, а движения плавными и изящными, и заметила бы эмира, который стоял на балконе второго яруса.

— Смотритель! — Гулко разнесшийся под сводами бассейна мужской голос застал Шекибу врасплох.

Она вздрогнула, вскинула голову и с похолодевшим сердцем узнала того самого человека, которого видела выходящим из кареты в день своего приезда во дворец. На нем был все тот же мундир, но сейчас, без высокой барашковой шапки, эмир выглядел гораздо ниже ростом. Он поднялся на балкон по задней лестнице и поначалу, никем не замеченный, стоял там, опершись на перила, и разглядывал купающихся в бассейне женщин.

— Смотритель, поднимись сюда! — снова обратился эмир к Шекибе.

«Он понял, что я замечталась и не замечаю ничего вокруг». Шекиба внутренне ощетинилась, по привычке ожидая наказания.

Опустив голову, она начала подниматься на балкон по узкой лестнице. Эмир тем временем продолжал наблюдать за женщинами в бассейне.

Шекиба молча остановилась рядом. Прошла целая вечность, прежде чем эмир заговорил.

— Приведи ко мне Сакину! — приказал он.

— Привести сюда?

Эмир вскинул голову и резко обернулся к Шекибе. Он не привык, чтобы слуги задавали ему вопросы. Острые глаза Хабибуллы буравили ее лицо. Шекиба инстинктивно повернула голову, пытаясь скрыть изуродованную щеку.

— Ты новенькая? — наконец спросил эмир.

— Да.

— Хм! Скажи Сакине, что я зову ее. Она покажет дорогу.

Шекиба кивнула и стала спускаться вниз по крутой лестнице. Женщины слышали голос эмира, отдавшего приказание, и поджидали ее. Обитательницы гарема хорошо изучили привычки своего господина. Они перешептывались между собой, но ни одна не решалась взглянуть на Шекибу. Остановившись возле края бассейна, она нашла глазами Сакину и несколько секунд рассматривала ее: красивые полные плечи — на гладкой коже поблескивают капельки воды, — толстая темная коса, поднятая кверху и закрепленная на затылке широким гребнем.

— Он зовет тебя, — сказала Шекиба.

На лице Сакины появилась кривоватая ухмылка.

— Меня? Опять? О небеса, я думала, он уже достаточно натешился мною, — заявила наложница так громко, чтобы все женщины, находящиеся в бассейне, услышали ее.

Шекиба видела, как насмешливо закатили глаза одни и сердито поджали губы другие. Зеленые глаза Бинафши уставились на Сакину.

— Обычно мужчины предпочитают свежий каймак,[44] но бывают дни, когда они довольствуются прокисшим молоком, — холодно и зло бросила Бинафша и, погрузившись в воду по самую шею, откинула назад голову. Ее блестящие черные локоны расползлись по поверхности воды, словно змеи. Сейчас именно она была каймаком, сливками гарема. Со всех сторон послышались сдавленные смешки.

Сакина смерила юную соперницу полным ненависти взглядом. Выйдя из бассейна, она подхватила полотенце, обернула им свое обнаженное тело и принялась неторопливо промокать мягкой тканью воду, пока на коже не осталось ни единой капли. Только после этого наложница подошла к Шекибе и подняла на нее глаза.

— Аллах Милосердный! — воскликнула она. — Да вы только посмотрите. Видимо, после Бинафши они стали внимательнее подбирать смотрителей — таких, которые наверняка не соблазнят эмира.

Большинство обитательниц гарема, как и Сакина, впервые обратили внимание на лицо Шекибы.

— Какой кошмар!

— О нет, никогда не видела ничего ужаснее…

Шекиба в упор смотрела на Сакину, не обращая внимания на вздохи и причитания остальных женщин.

— Он сказал… Сказал, ты покажешь дорогу, — негромким голосом произнесла Шекиба.

Сакина вскинула одну бровь:

— Да, я знаю дорогу.

До Шекибы донеслось восклицание одной из женщин:

— Похоже на халим,[45] верно?

Шекиба вздохнула. Ей не впервые приходилось слышать подобное сравнение.

— О да! Какой кошмар!

— Проклятье! Ну зачем ты это сказала? Знаешь же, что я обожаю халим… Только что ты навсегда лишила меня любимого блюда.

Последовали смешки и перешептывания — женщины одна за другой повторяли прозвище.

Сакина двинулась вперед, Шекиба — за ней. Под балконом находился вход в небольшой коридор. Миновав его, они поднялись по узкой лестнице и оказались перед тяжелой дубовой дверью с резным узором. Сакина отступила в сторону и взглянула на Шекибу:

— Теперь постучи. Когда услышишь разрешение войти, открой дверь. Я зайду, ты закроешь за мной дверь и можешь идти. Это все, что от тебя требуется.

Шекиба кивнула и сделала, как велела Сакина. Эмир что-то ответил. Разобрать слова было невозможно. Шекиба приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы наложница могла проскользнуть в комнату. Прикрыв за ней дверь, она замешкалась на секунду. Изнутри донеслись голоса и смешки. Шекиба покраснела, вспомнив, что на Сакине не было ничего, кроме обернутого вокруг тела полотенца. Она развернулась и быстро сбежала вниз по лестнице, вдруг испугавшись, что кто-нибудь увидит ее и решит, что она подслушивает под дверьми спальни Хабибуллы.


Постепенно Шекиба познакомилась со всеми тонкостями гаремной жизни. Теперь она знала, как и когда эмир появлялся в своих владениях, а также кого и в каких ситуациях он выбирал. Приходил эмир довольно часто, но обычно оставался недолго. У него были любимицы, которых он чаще других звал к себе, но были и такие, которых совершенно игнорировал, однако продолжал держать в гареме. У девяти женщин, родивших сыновей, имелись особые привилегии. Они жили в просторных комнатах, носили одежду из дорогих тканей, украшенных тончайшей вышивкой, еду им подавали отдельно и кормили лучше остальных — и все это благодаря тому, что их чрево оказалось способно произвести на свет мальчика. Но были и исключения: так, Васима, родившая эмиру одного за другим троих сыновей, которые, к несчастью, не прожили и десяти дней, не могла рассчитывать ни на какие привилегии, поскольку разочаровала Хабибуллу даже больше, чем те из его наложниц, которые рожали одних дочерей.

Прошло несколько месяцев, и Шекиба совершенно освоилась во дворце. Кроме того, из всех обслуживающих гарем смотрительниц она оказалась наиболее приспособленной к тяжелой работе и никогда не уклонялась от выполнения подобного рода заданий. Ей ничего не стоило натаскать с десяток ведер воды или отнести в комнату ребенка, уставшего от игр и заснувшего в саду на траве.

Однако, несмотря на внешне безмятежную жизнь, Шекиба продолжала размышлять над своей судьбой. Наблюдая за обитательницами гарема, она думала: «Эти женщины принадлежат эмиру, здесь их дом, и в доме есть тот, кто заботится о них. Ну а что смотрительницы гарема? Какое будущее ждет женщин, переодетых в мужчин?»

Ответа у Шекибы не было, но она понимала: прежде чем начать что-то менять в своей жизни, нужен четкий план действий. А пока Шекиба работала день за днем, старательно выполняя все поручения Гафур. Помня о неприятностях, обрушившихся на нее в доме бабушки и Азизуллы, Шекиба не имела ни малейшего желания повторять прошлый опыт. В большом и богатом доме, возможно, живется лучше и кормят сытнее, но, случись тебе ошибиться, и наказание будет гораздо более жестоким.

Шекиба находилась в саду, прилегавшем к зданию гарема, когда заметила его — Амануллу-хана. Он неторопливо шагал по дорожке, беседуя с другим мужчиной. Этого человека, в приметной шапке из серой овчины, Шекиба знала. Гафур однажды показала на него и назвала его имя: Бараан-ага, один из ближайших друзей Амануллы. Впрочем, сына эмира она тоже видела не впервые. И понимала, почему весть о его приезде во дворец вызвала такой переполох среди обитательниц гарема.

Аманулла был неотразим: крепко сложенный, невысокого роста — всего на несколько дюймов выше самой Шекибы, — с большими темными глазами, крупным носом с едва заметной горбинкой, полными красиво очерченными губами. Широкие плечи и уверенная походка придавали ему взрослый вид, хотя Аманулла вряд ли был многим старше Шекибы. В его движениях сквозила природная грация и сила, смягченная спокойным выражением лица и добрым взглядом.

Словом, стоило ей заметить сына эмира, и та, кого звали Шекибом, таяла и превращалась в Шекибу.

Вначале, завидев Амануллу, она по привычке опускала голову и упиралась взглядом в пол. Но вскоре поняла, что роль мужчины позволяет ей беспрепятственно смотреть на других мужчин. Поэтому теперь Шекиба лишь поворачивалась «хорошей» стороной к Аманулле и во все глаза таращилась на него. Благо сын эмира не обращал внимания на разглядывающих его слуг.

Аманулла и его друг двигались в глубь сада. Шекиба провела ладонью по своим стриженым волосам, коснулась изуродованной щеки. Она понимала, что очень красива. Шекиба знала это по реакции людей, когда те видели ее правый профиль. Интересно, замечает ли этот молодой мужчина ее красоту?

Шекиба не раз с опаской думала: если у нее когда-нибудь будут дети, не станут ли они бояться матери, чье лицо похоже на маску — наполовину красавицы, наполовину чудовища? Но жившие в гареме дети эмира, напротив, тянулись к Шекибе, с удовольствием играли с ней и хохотали, когда она принималась возиться с ними. Это успокаивало и внушало надежду, что и собственные дети не будут шарахаться от нее, они увидят в ней любящую мать, так же как мама-джан видела в Шекибе любимую дочь.

И Шекиба вдруг со всей очевидностью поняла, как именно может изменить свою судьбу. Как ей перестать быть «подарком», который переходит от одного чужого человека к другому. Она должна принадлежать одному человеку, мужчине. А если Шекиба родит ему сыновей, судьба ее будет решена раз и навсегда. Потому что мать сыновей не передают с рук на руки, как надоевшую вещь.

Аманулла и его спутник остановились возле цветущего куста шиповника. Бараан-ага показал ему особенно крупный цветок. Аманулла наклонился поближе и чуть коснулся лепестков кончиками пальцев. В этом движении было столько нежности, которой Шекиба никак не ожидала встретить в человеке, возглавляющем армию. И казначейство, что бы это ни значило.

Шекиба замерла на дорожке неподалеку от молодых людей. Она повернулась в профиль, приподняла подбородок и расправила плечи, затем сделала несколько шагов, надеясь, что движение привлечет внимание Амануллы. Ей так хотелось, чтобы сын эмира взглянул на нее. И, словно отвечая на мысли Шекибы, Аманулла действительно обернулся в ее сторону.

Сердце Шекибы подпрыгнуло и перестало биться. Она боялась шелохнуться, пытаясь сообразить, что же делать дальше. Наконец Шекиба улыбнулась самым уголком рта и слегка поклонилась, достаточно для того, чтобы поклон был заметен, но не слишком низко, чтобы ни на миг не терять Амануллу из поля зрения.

Выражение его лица ничуть не изменилось. Аманулла начал что-то говорить своему спутнику. Интересно, он говорит обо мне? Что именно? Запомнит ли он ее и сумеет ли в следующий раз узнать среди остальных смотрительниц в гареме отца? Возможно, эмир даже говорил сыну о новенькой, появившейся у них во дворце!

Шекиба поймала себя на том, что улыбается до ушей. Она развернулась и быстро зашагала по дорожке к выходу из сада. Ей не хотелось, чтобы слуги заметили, как она пялится на гуляющих среди деревьев Амануллу и его друга.

Шекиба приближалась к гарему. Она шла, задумчиво кусая нижнюю губу. План начал вырисовываться все яснее. Правда, над реализацией придется немного поработать.

Глава 30 РАХИМА

Время шло, месяц пролетал за месяцем, так незаметно минуло два года. Я опасалась, что скоро забуду лицо собственной матери, и не могла с уверенностью сказать, что узнаю младших сестер, если мне когда-либо доведется снова увидеть их. Навещавшая нас с Парвин тетя Шаима приносила новости из дома, по большей части невеселые. Тетя, конечно, всячески смягчала свой рассказ, опуская излишние подробности, но она считала, что мы имеем право знать правду. Мама-джан стала такой же заядлой курильщицей опиума, как и отец. Рохила и Ситара остались без присмотра, предоставленные сами себе. Правда, бабушка иногда заглядывала к ним и принималась наводить свои порядки, в ответ мама-джан начинала делать все наперекор бабушке, и в результате их отношения, и без того натянутые, совсем испортились.

В глубине души я была даже рада, что мне не приходится быть свидетелем того, что случилось с мамой-джан. С другой стороны, я часто думала, как повернулись бы события, если бы мне удалось реализовать мой план: вынудить мужа и свекровь отправить меня обратно к родителям. Стоило моим мыслям устремиться в этом направлении, и я неизбежно возвращалась к одному и тому же вопросу: как сложились бы наши жизни, моя и моих сестер, если бы из меня не сделали бача-пош? Мне казалось, что именно с того момента наша семья начала разваливаться на куски. Интересно, Шахла и Парвин думают так же?

А еще мне очень хотелось узнать, что именно задумала бабушка Шекиба. На что она рассчитывала? Ее возможности были так ограниченны. Мне трудно было представить, что давало ей повод надеяться, что ее план осуществится.

Тем временем я освоилась с ритмом и общим строем жизни в большом и многолюдном доме Абдула Халика. И хотя наладить добрые отношения с Гулалай-биби в принципе было невозможно, я все же поняла, каким образом сделать свою жизнь более-менее спокойной и безопасной. Однако тонкий серп месяца не раз вырастал до полной луны и снова убывал, прежде чем мне удалось приспособиться.

Моему сыну Джахангиру исполнилось десять месяцев, что уже само по себе было чудом. Беременность и роды едва не стоили мне жизни. Я боялась, что ребенок разорвет меня на части. Никогда я не видела столько крови. Роды принимала Джамиля, так же как и роды Шахназ. Абдул Халик не хотел, чтобы его жены обращались в больницу, а профессиональной повитухи в нашей деревне не было. Так что моему новорожденному сыну перерезала пуповину вторая жена моего мужа. Изможденная и оглушенная болью, я лежала в полузабытьи. Раньше я даже не представляла себе, что такая слабость, заполняющая каждую клеточку твоего существа, вообще возможна. Джамиля обтерла меня влажным полотенцем и принесла густой бульон из муки, масла, сахара и грецких орехов. Наклонившись, она поднесла плошку к моим губам и заставила выпить смесь. Смутно помню, как Джамиля непрестанно молилась надо мной, бормоча что-то о том, чтобы я не повторила судьбу юных жен ее дяди. И по сей день думаю, что лишь благодаря молитвам Джамили осталась жива.

Джамиля и Шахназ заботились о моем мальчике первые дней десять, пока я приходила в себя. Даже Гулалай-биби на время оставила меня в покое.

— По крайней мере, она родила сына, — сказала старуха.

Хоть что-то мне удалось сделать правильно.

Джахангир был назван именем героя, которого мы придумали с друзьями: Абдуллой и Ашрафом. Плод нашей коллективной фантазии был сильным и отважным, он не боялся никого и ничего на свете. Непобедимый боец, он к тому же был самым мудрым и добрым. Джахангир сражался с целым миром, и его имя говорило само за себя.[46] Мы хотели быть похожими на нашего героя.

У нас даже появилось нечто вроде ритуала. К примеру, если Абдулла злился, что никак не может освоить новый прием тхэквондо, мы говорили, что Джахангир на его месте не сдался бы так легко. Или если мне никак не удавалось отобрать у противника мяч и нанести удар по воротам, я представляла себе, как Джахангир на моем месте продолжает упорно сражаться, и снова кидалась в бой. Ашраф вызывал в сознании образ Джахангира, напористого и несгибаемого, когда ему приходилось торговаться с лавочниками на рынке, и образ Джахангира торжествующего, если чувствовал, что лавочник вот-вот сдастся.

Пока я была беременна, мне и в голову не приходило задумываться об имени для ребенка. То, что у него будет имя, казалось мне чем-то само собой разумеющимся, словно дети рождаются уже с именами. На самом деле я настолько была напугана самим фактом, что у меня родится ребенок, что меньше всего хотела размышлять об имени для него. Однако Джамиля убедила меня в обратном.

— У тебя должно быть заготовлено имя для ребенка, — сказала она. — И это имя должно что-то значить.

Поэтому к тому моменту, когда Джамиля закончила смывать кровь с моих бедер, у моего сына уже было имя.

Мне потребовалось недели две, чтобы привыкнуть к младенцу. Я всегда буду благодарна Джамиле за помощь. И даже Шахназ, которая в свои девятнадцать уже была опытной матерью, не могла устоять перед искушением и дала мне несколько полезных уроков, как кормить, купать, пеленать и правильно держать на руках это крошечное существо.

Я влюбилась в Джахангира. Один взгляд на личико сына приносил мне утешение. Он стал моим спасением, теперь мне было ради кого вставать по утрам. В моей жизни появился смысл и надежда на завтрашний день.

Тетя Шаима не приходила к нам уже несколько месяцев. Я беспокоилась, не заболела ли она. Но, увы, узнать, что случилось, не было никакой возможности. Парвин я тоже не видела больше месяца. А мне так хотелось показать им обоим Джахангира. Он уже начал понемногу ходить, держась за стенки.

Я решила попросить у Гулалай-биби разрешения навестить сестру. Благодаря рождению сына мне была дана некоторая свобода, и подобные визиты стали возможны. Однако в тот день Абдул Халик пригласил в дом каких-то важных гостей. Я понимала, что нам придется часами возиться на кухне. Поэтому отложила разговор со свекровью до завтра — суматоха уляжется, и она наверняка отпустит меня к Парвин.

Но днем произошло нечто странное. После полуденной молитвы, когда я только-только взялась месить тесто для ашака,[47] на кухню пришла Гулалай-биби. Я, как обычно, ждала, что мне сейчас укажут на очередной мой промах. Но свекровь вела себя странно: у нее был озабоченный вид, она будто хотела сказать нечто важное, но то ли не решалась, то ли не могла подобрать слов.

— Чем занимаешься? — наконец спросила она.

— Делаю тесто для ашака, ханум-джан. Пол в гостиной уже помыла, там все готово к вечеру.

— Да. Ладно. Возможно… Нет, ничего.

Я была совершенно сбита с толку.

— Что-то случилась, ханум-джан? — спросила я.

— Нет-нет, все в порядке, — не очень уверенно произнесла свекровь. — А что? Почему ты спрашиваешь?

— Так просто, спросила. — Я пожала плечами и занялась тестом. Оно начало густеть, пора было раскатывать его на порции небольшими кружочками и класть начинку из порея и лука-шалота.

— Очень хорошо. Продолжай… — Гулалай-биби развернулась и вышла из кухни.

Неожиданная похвала свекрови стала для меня первым тревожным сигналом. Она вернулась два часа спустя. На этот раз вместе с ней пришла Джамиля.

Джахангир ползал по кухне. Мальчик был голоден, он капризничал и дергал меня за подол юбки. Но я спешила покончить с ашаком. Уговаривая сына подождать еще полчасика, я не отрывалась от работы, одновременно стараясь не выпускать его из виду: помня историю бабушки Шекибы, я боялась, чтобы он не подобрался слишком близко к горячей плите.

Бросив взгляд на сидящего на полу сына, я краем глаза заметила напряженное выражение лица Джамили. Внутри у меня пополз холодок.

— Рахима, — подала голос Гулалай-биби, — мой внук голоден. Я скажу Шахназ, чтобы она покормила его.

Я замерла. Мои нервы были на пределе.

— Ханума-джан, я почти закончила. Сейчас дам ему поесть. Джамиля, в чем дело? Что происходит?

— О, Рахима-джан, случилось ужасное! Я даже не знаю, с чего начать…

«Мама-джан!» — вспыхнуло у меня в мозгу.

— Джамиля, умоляю, скажи, что случилось!

— Твоя сестра… Парвин. Ее увезли в больницу.

Парвин?

— Что? Она ранена? Ну, говорите же! — Я вскочила со стула и подхватила сына на руки.

— Я знаю только то, что сказала мне Гулалай-биби. — Джамиля покосилась на свекровь, та нахмурилась и отвела взгляд. — Скажите ей.

— Сегодня утром она облила себя маслом и подожгла…

Дальнейшие события я помню смутно. Джамиля что-то говорила, но я не понимала ни слова. Опустив сына на пол, я сама безвольно рухнула на стул. В голове было пусто. Парвин пыталась покончить с собой. Робкая улыбка сестры вновь и вновь вставала у меня перед глазами, в ушах звучал ее тихий голос, уверявший, что с ней хорошо обращаются, что все в порядке. Почему, почему я не пошла к Парвин сегодня утром!

Обрывочные воспоминания сложились в моем сознании в нечто цельное много позже. Джамиля забрала нас сыном к себе. Меня она уложила на кровать в спальне, а Лайле поручила присматривать за Джахангиром. Сидя рядом со мной, Джамиля терпеливо отвечала на один и тот же вопрос, который я, не в силах остановиться, повторяла раз за разом:

— Что произошло?

Утром, пока остальные жены и дети завтракали, Парвин вышла во двор, облила себя маслом и подожгла. Ее мужа в этот момент дома не было.

Затем к Джамиле пришла вторая жена Абдула Хайдара — Туба. Она рассказала подробности. Кое-какие детали в результате ее рассказа прояснились, кое-что она, напротив, излагала скомканно, словно стараясь избежать лишних расспросов. Одно я поняла точно: утром Парвин видели со свежими царапинами и синяком на лице.

Туба клялась, что им даже в голову не приходило, что Парвин может сотворить с собой такое. Ничего не предвещало несчастья, Парвин, как обычно, была спокойна и вежлива. Накануне вечером они с Тубой немного поболтали, Парвин улыбалась. «Подлая лгунья!» — хотелось мне крикнуть в лицо Тубе. Я прекрасно помнила лишенную жизни улыбку и пустые глаза сестры. Мне хотелось сказать, что все они слепые глупцы, если не видели, что это была за улыбка. Но я молчала, скованная чувством вины, не в силах произнести ни единого слова. Если я, родная сестра, предпочла не обращать внимания на то, как изменилась Парвин, что же требовать от абсолютно чужих людей — жен ее мужа, не говоря уж о самом муже!

Они услышали крики и выбежали во двор. Кто-то схватил одеяло и попытался сбить пламя. Парвин упала на землю. Кругом была суета, беготня, вопли. Парвин потеряла сознание. Они отнесли ее в дом, попытались раздеть, обработать ожоги. Но ожогов было слишком много. Они говорили и говорили, спорили, ругались, пока наконец не решили, что Парвин нужно отправить в больницу.

Больница находилась далеко от нашей деревни. Муж Парвин был недоволен, что его оторвали от дел и вызвали домой из-за самосожжения, устроенного его четвертой женой.

Каким-то образом им удалось известить о случившемся наших родителей.

Представляю, как бедная мама-джан сходила с ума от горя и неизвестности. Даже отец, который обменял нас на мешок денег, не мог остаться равнодушным. Думаю, весть о том, что его дочь, чьи рисунки он хранил у себя в столе, попыталась покончить с собой, потрясла его. Тетя Шаима тоже была в доме у сестры, когда сообщили о несчастье. Она как раз собиралась навестить сегодня меня и Парвин. Я очень хотела, чтобы тетя была здесь, но в то же время боялась ее реакции.

«Пожалуйста, тетя Шаима! Все и так плохо, не надо, чтобы стало еще хуже».

Но тетя Шаима была нашим голосом. Она всегда говорила вслух то, что другие не решались сказать. Сейчас я отчаянно нуждалась в ней. Тетя пришла к вечеру, запыхавшаяся, с глазами, полными слез.

— О моя дорогая! Я все знаю. Это ужасно. Моя дорогая девочка! — Тетя крепко обняла меня. Ее острые ключицы прижались к моему лбу. Пожалуй, впервые я подумала, как хрупко тело моей тети, с искривленным позвоночником и горбом на спине.

— Почему она это сделала, тетя Шаима? — всхлипнула я. — Почему она так поступила? Я собиралась зайти к ней сегодня днем.

Я содрогнулась, вдруг представив, как это безумно больно — гореть заживо.

— Иногда жизнь женщины становится невыносимой: ее долго подталкивают к краю, слишком долго и слишком настойчиво. Возможно, твоя сестра думала, что для нее это единственный выход. О моя бедная девочка, моя дорогая Парвин…

Тетя была права: нам всем нужен выход, мы все его ищем.

— Что сказала моя племянница? — вдруг повысив голос, требовательным тоном обратилась она к Тубе. — Когда ее забирали в больницу, что она сказала?

Туба лишь молча замотала головой. Это было настолько страшно — запах горелой плоти, кровь, стоны.

— Она была в сознании? — спросила тетя чуть менее громко.

— Она лежала очень тихо, но… Да, она была в сознании. Я говорила с ней, — добавила Туба. — Она слышала меня, но не отвечала. Нет, она ничего не сказала.

— Бедная моя племянница! Как ужасно она страдала! Да сохранит ее Аллах!

— Я уверена, в больнице о ней позаботятся, Шаима-джан. И Аллах, без сомнения, оберегает вашу племянницу, — сказала Туба.

Мне с трудом удалось подавить желание плюнуть ей в лицо. Притворщица. Лгунья. Она делает вид, что все не так уж и плохо. Не стоит волноваться: Парвин мигом подлатают в больнице, до которой несколько часов езды и которая сама находится в ужасающем состоянии. И Аллах, который сначала допустил, чтобы весь этот кошмар случился, теперь приглядит за моей сестрой. Какая чудовищная игра под названием «притворство». И люди играют в нее. Даже Парвин, при каждой нашей встрече твердившая, что у нее все в порядке.

В нашей жизни было так мало правды.

Тетя Шаима начала причитать. Протяжно и громко. Мне хотелось, чтобы она прекратила. От ее криков у меня кружилась голова.

— Вы, вы погубили ее! — взвыла она. — Если моя племянница умрет, ее смерть будет на вашей совести, на всей вашей семье! Вы понимаете? Кровь этой несчастной девочки на ваших руках!

Женщины молчали. Туба молча кусала губы.

Я подумала: будет ли Туба искренна со мной? И задала ей всего один вопрос: каково на самом деле было состояние Парвин, когда ее увозили в больницу?

Заливаясь слезами, Туба сказала, что вся семья молится за Парвин. Аллах милосерден, они верят, что моя сестра поправится.

Мне тоже очень хотелось верить. И надеяться, что с Парвин все будет в порядке.

Но взгляд Тубы говорил мне иное — нет, никах моей младшей сестры не таков.

Глава 31 РАХИМА

Парвин перестала притворяться.

После мучительной агонии, длившейся десять дней, моя сестра обрела наконец мир и покой.

Парвин похоронили на местном кладбище. Отец и даже кое-кто из его братьев были на похоронах.

Мы встретились на фатихе.[48] Там я впервые со дня свадьбы увидела маму-джан. Живи я в более спокойной обстановке, вероятно, мне трудно было бы поверить, что всего за два года человек может так сильно измениться.

— Рахима! Рахима! Доченька моя! — бросилась ко мне мама-джан. — Аллах забрал мою девочку, мою дорогую Парвин! Ее жизнь только начиналась, как же так? О, я благодарю Аллаха, что, по крайней мере, ты была рядом с ней!

Я всматривалась в мамино лицо: серая дряблая кожа, мешки под глазами, заметно поредевшие волосы, во рту не хватает нескольких зубов. Мама говорила сбивчиво, слова выходили у нее какими-то скомканными и сырыми.

— Мама-джан! — Я обхватила ее и крепко прижала к себе. Мне в голову пришла та же мысль, которая поразила меня, когда я обнимала тетю Шаиму: каким хрупким, почти невесомым стало ее тело. — Я так соскучилась по тебе!

— И я соскучилась, доченька, дорогая! Я так скучаю по всем вам! А это твой сын? Да благословит Аллах моего внука!

— Его зовут Джахангир, мама-джан. Мне так хочется, чтобы… чтобы ты виделась с ним почаще. Он славный мальчик.

Джахангир улыбнулся во весь рот, демонстрируя бабушке два маленьких острых зуба, недавно прорезавшихся на нижней челюсти. Я ждала, что мама улыбнется в ответ, потянется к внуку, захочет взять его на руки. Но она не сделала ни того ни другого. Погладив мальчика по щеке дрожащими пальцами, мама-джан отвернулась и уставилась куда-то в пространство, словно потеряв вдруг всякий интерес к нам. Джахангир выглядел разочарованным подобным невниманием к нему. Я, впрочем, тоже.

— О, я так хотела прийти повидать тебя, Рахима-джан, — снова поворачиваясь к нам, извиняющимся тоном начала мама. — Но ты ведь знаешь, когда на руках двое детей, не так-то легко вырваться. Да и дом твоего мужа от нас далековато.

Меня так и подмывало сказать, что почему-то для тети Шаимы два километра — это не далековато, а младших сестер можно было бы и с собой привести или попросить одну из жен отцовских братьев присмотреть за ними. Но я прикусила язык. Моя мама оказалась совсем не такой сильной, как я думала.

Мы, родные Парвин, одетые в траур, сидели в ряд вдоль стены — стена горя и слез. Женщины из нашей деревни одна за другой подходили к нам и, двигаясь вдоль ряда, шептали все те же одинаковые слова соболезнования на ухо каждой из нас. Некоторые даже плакали. А ведь многие из них смеялись над Парвин, когда, играя с их детьми, она пыталась угнаться за ними. Эти самые женщины обзывали ее хромоножкой и во всеуслышание возносили благодарения Аллаху за то, что у них здоровые дети. Из-за их насмешек моя сестра чувствовала себя маленькой и никчемной. А сегодня они притворяются, что разделяют нашу боль. Глядя на них, слушая их лживые причитания, я всей душой ненавидела лицемерие.

Мы молились. Женщины ритмично покачивались в такт молитве; те, чьи волосы были обильно тронуты сединой, тяжело вздыхали и утирали глаза платком — они плакали о нас. Возраст и прожитые годы смягчили их сердца. Но у меня не осталось слез, за последние десять дней все они были выплаканы. Я сидела с сухими глазами и невидящим взглядом скользила по лицам плакальщиц. Мама-джан придвинулась ко мне поближе и накрыла мою руку своей.

Рохила и Ситара сидели справа от меня. Я мысленно усмехнулась над собой: и как мне могло прийти в голову, что после двухлетней разлуки я не узнаю сестер! Конечно, они сильно вытянулись и повзрослели, но остались прежними — родными и близкими. Их лица были юными, прекрасными, как у ангелов, и невинными. Как только мы встретились, Рохила вцепилась в меня и больше не отпускала.

— Как ты, Рохила? Как у вас дела? Дома как?

— А ты не могла бы иногда приходить к нам? Без вас стало так одиноко, так пусто.

Я верила ей. В моем сердце образовались такие же пустота и одиночество. Думаю, мы все были одиноки, каждый по-своему, разделенные множеством стен и преград.

— Ты заботишься о Ситаре? — спросила я.

— Да, — кивнула Рохила.

Я вдруг сообразила, что сейчас Рохиле столько же лет, сколько было мне, когда нас выдали замуж. Неужели и я тогда выглядела такой же юной? Я обратила внимание, как сестра вытягивает вперед шею и горбит плечи. Я сразу узнала эту позу: сестра пытается сделать менее заметной свою грудь, начавшую расти грудь, в меняющемся теле Рохила чувствует себя неловко. «Интересно, — подумала я, — мама-джан уже купила ей лифчик?»

Ситаре было почти девять. Ональнула к Рохиле больше, чем к маме-джан, и не отходила от нее ни на шаг. Меня она как будто стеснялась. И вообще казалось, что единственный человек на свете, кому доверяет наша малышка Ситара, — это Рохила.

— Рохила, а мама-джан как? — склоняясь к сестре, шепотом спросила я.

Я понимала, что наша болтовня во время молитвы, пусть и шепотом, привлечет внимание, но это была единственная возможность поговорить с сестрой.

Рохила пожала плечами и покосилась на маму.

— Большую часть дня лежит на полу в гостиной, в точности как папа-джан. И часто плачет. Особенно когда приходит тетя Шаима. А тетя от этого сердится еще сильнее.

При упоминании своего имени тетя Шаима, словно расслышав его, бросила взгляд в нашу сторону. Я думала, она сейчас неодобрительно нахмурит брови и покачает головой. Однако благопристойное поведение и соблюдение приличий не волновали нашу тетю.

— А в школу ты ходишь? — спросила я Рохилу.

— Иногда. Зависит от настроения папы-джан. Ну и если она, — Рохила снова покосилась на маму-джан, — принимает «лекарства», тоже приходится остаться дома. Помыть, убрать, приготовить еду. И ее тоже надо поднять с кровати, одеть. Если бабушка увидит маму-джан в таком состоянии, криков не оберешься.

Ситара сосредоточенно смотрела в пол, но я не сомневалась, что она внимательно слушает наши с Рохилой перешептывания. Ситара выглядела такой робкой, почти испуганной, совсем не похожей на ту живую любопытную девочку, какой я знала ее два года назад. Я обернулась к маме-джан — она вытирала платком бегущие по лицу слезы, что-то сердито бормотала и беспокойно ерзала на подушках. Я смотрела на ее заострившиеся скулы, темные круги под глазами и потерянный бегающий взгляд — странное сочетание: сплошной сгусток эмоций и одновременно болезненная отрешенность.

«Мама-джан, мама-джан, что же с тобой случилось?»

На меня накатывала волна тошнотворного ужаса при одной мысли, что и с сестрами может произойти то же самое. Я молила Аллаха даровать сил и здоровья тете Шаиме, чтобы она и дальше могла присутствовать в жизни моих сестер.

Конечно, я догадывалась, что в рассказах, с которыми тетя Шаима приходила к нам с Парвин, она значительно смягчает краски, но все оказалось даже хуже, чем я себе представляла.

— Рахима, а почему нет Шахлы? — спросила Рохила.

Шахле не позволили прийти. Она только что родила второго ребенка. Считается, что в этот период женщине не подобает показываться на людях. Я не раз думала, как приняла эту ужасную новость Шахла и как она переживает смерть Парвин совершенно одна, вдали от нас.

Обряд был исполнен. Нужные молитвы прочитаны. Процессия скорбящих женщин двинулась к выходу тем же порядком: снова они говорили слова соболезнования, желали, чтобы Аллах облегчил наши страдания и чтобы Парвин упокоилась на небесах среди ангелов. А сами думали, что ранняя смерть — всяко лучше, нежели влачить жалкое существование калеки и терпеть позор бездетности. Больше всего мне хотелось, чтобы эти притворщицы исчезли как можно скорее, дав мне возможность провести оставшееся драгоценное время с мамой и сестрами.

Время нашей встречи пролетело быстро. Я вернулась в дом мужа. Вернулась еще более несчастной и подавленной, чем до встречи с родными. Мама-джан в ужасающем состоянии, сама на себя не похожа. Рохила превратилась в мать для своей младшей сестры. Парвин мертва. Шахлу держат взаперти. Похоже, я единственная из всех пяти девочек в нашей семье, у кого пусть всего несколько лет, но было более-менее нормальное детство. И лишь потому, что я стала бача-пош. Я смотрела на сына и благодарила Аллаха, что он сотворил его мальчиком. Джахангир поднял ко мне свое личико и расплылся в счастливой улыбке; ресницы у него были такие длинные и пушистые, казалось, что они могут перепутаться, словно волосы на ветру.

Мне часто хотелось побыть одной, но в большом доме, полном людей, такой возможности я была лишена. Фатиха окончилась, а значит, закончился и период моего траура. Настала пора возвращаться к своим обязанностям. После всего случившегося Гулалай-биби обращалась со мной хуже прежнего. Похоже, она убедила себя, что самоубийство Парвин было чуть ли не спланированной акцией, цель которой — опорочить доброе имя семьи. Таким образом, с уходом Парвин вся тяжесть вины за ее поступок легла на меня, ее сестру.

Я не обращала внимания ни на кого и ни на что, продолжая выполнять привычную работу по дому. Джахангир всегда был со мной: пока я убирала, готовила, стирала. Он либо играл неподалеку, либо, устав от игр, дремал, свернувшись калачиком в уголке. Глядя на сына, я клялась себе, что буду для него лучшей матерью, чем мама-джан — для моих младших сестер. К счастью, в доме Абдула Халика мы всегда были сыты и одеты. Джахангир был его сыном и имел те же права, что и остальные сыновья, рожденные от других жен. Когда придет время, он тоже пойдет в школу и будет пользоваться всеми привилегиями, которые положены сыну полевого командира.

Отец любил Джахангира. Его отношение к мальчику одновременно и удивляло меня, и успокаивало. С дочерями Абдул Халик держался отчужденно, но с сыновьями был близок. Кое-кого из старших даже брал на свои деловые встречи. Младшие, как правило, кидались врассыпную, завидев отца, опасаясь получить нагоняй за то, что слишком много времени проводят в играх и бессмысленной беготне по улицам. Плачущие младенцы раздражали Абдула Халика, но за спящими детьми он любил наблюдать. Однако мой сын был исключением. Я не раз замечала, как отец брал на руки Джахангира, слегка трепал по щеке и что-то шептал на ухо. Он прижимал мальчика к себе почти с такой же нежностью, как это делала я. Он смеялся над его лепетом и раздулся от гордости, когда Джахангир впервые произнес «баба»,[49] как будто прежде не слышал этого слова от других сыновей. Я была счастлива, что Джахангир стал любимчиком отца. Если не я, то, по крайней мере, мой сын здесь был в безопасности.

Абдул Халик все больше времени проводил со своими ближайшими советниками. В воздухе чувствовалась напряженность, но жен не посвящают в дела мужа, хотя одно мы знали точно: от благополучия Абдула Халика зависит и наше благополучие. Бадрия как старшая жена все же была в курсе происходящего, однако, если мы подступали к ней с расспросами, эта женщина лишь высокомерно ухмылялась и отмахивалась от нас, младших.

— Не лезьте туда, куда вам лезть не положено. У него сейчас куча хлопот, он ведет переговоры с важными людьми. Но это слишком сложно, чтобы объяснить вам, — говорила Бадрия, не желая делиться сведениями, обладание которыми придавало ей вес в собственных глазах. Это стало для Бадрии особенно важным после того, как Абдул Халик перестал звать ее к себе в спальню. Теперь все их контакты ограничились разговорами о делах. В этом доме у каждого была своя роль. Бадрие досталась роль слушателя.

Но стены в доме были недостаточно толстыми, так что, занимаясь мытьем полов в главном доме, я волей-неволей становилась свидетелем переговоров, которые Абдул Халик вел со своими советниками в устланной коврами гостиной.

— Наша провинция имеет пять мест в парламенте. Но ты же понимаешь, Абдул Халик, найдется немало влиятельных людей, которые попытаются перейти тебе дорогу и протолкнуть своих кандидатов. Если же мы представим женщину-кандидата — победа нам гарантирована. Так почему бы не воспользоваться теми глупыми законами, которые они придумали?[50]

— Мне эта идея не нравится. Почему вдруг женщина должна занять место мужчины? Еще хуже: вы предлагаете моей жене занять мое место? С каких это пор женщины начали исполнять мужскую работу?

— Понимаю, сахиб, очень понимаю! Я просто предлагаю способ обойти систему, чтобы нам сохранить контроль над провинцией. Вот-вот объявят выборы. Нам нужно быть готовыми.

— Проклятье, кто придумал эту систему? Зачем вообще нужны женщины в парламенте? Если так пойдет, этак скоро некому будет заниматься детьми, все пойдут в депутаты.

Человек, предлагавший Абдулу Халику хитроумный способ борьбы за власть, молчал. Я слышала, как муж в раздражении меряет шагами комнату. Парламентские выборы! Неужели они на полном серьезе рассматривают подобный вариант? Мы, его жены, и за ворота редко выходим, а тут предлагается послать нас в столицу!

Я бросила взгляд на настенные часы. Джахангир спал уже минут сорок. Значит, скоро проснется. Да к тому же тетя Шаима собиралась навестить меня. Сегодня сорок дней, как умерла Парвин.

— Предлагаю это просто как один из возможных вариантов, сахиб, — снова заговорил советник Абдула Халика. — Так мы сможем усилить наше влияние. У нас неплохие связи в правительстве благодаря контактам, которые мы завязали, но место в парламенте — еще один важный шаг к укреплению власти.

Из-под двери пополз знакомый едкий запах дыма. Воспоминания унесли меня в прошлое: папа-джан лежит на полу в гостиной, уставившись в потолок бессмысленным взглядом, мама-джан сидит тут же, занимаясь починкой нашей одежды.

— Трубопровод — серьезный проект, — вклинился в разговор еще один голос. — И большие деньги. Но этот район принадлежит тебе, сахиб. Обидно будет утратить контроль над ним, когда здесь разворачивается такое строительство.

— Я знаю! — рявкнул Абдул Халик. — И не нуждаюсь, чтобы мне растолковывали то, что и так понятно.

Мне тоже было понятно, что будет происходить дальше с собравшимися в гостиной мужчинами. И я не имела ни малейшего желания оказаться поблизости. Подхватив спящего сына, я поспешила на свою половину дома — дожидаться прихода тети Шаимы. Мне хотелось сесть рядом с тетей и, слушая ее рассказ о бабушке Шекибе, хотя бы на пару часов позабыть о собственной тревоге и грусти.

Глава 32 ШЕКИБА

Махбубу редко удавалось застать одну, поэтому Шекибе пришлось дожидаться подходящего момента, но это был именно тот человек, с которым она решила поговорить. Махбуба родила эмиру четырех сыновей. Старшему сейчас было восемь лет, младшему едва исполнился год.

Для начала Шекиба хотела выяснить, что именно делает Махбуба, чтобы рожать исключительно мальчиков. Ведь другие женщины рожают девочек, одну за другой, а Махбуба — нет. Значит, у нее есть какой-то секрет.

Однажды утром Шекиба застала Махбубу в бане. Женщина купала сыновей. Точнее, старшие уже были вымыты, переодеты в чистую одежду и отпущены играть во двор. Домыв младшего, Махбуба подхватила его на руки и поискала глазами полотенце.

— Спасибо, — сказала она, когда Шекиба взяла с ближайшей полки полотенце и протянула ей. — Думала, что положила его возле ванны… Сабур, не вертись! — Махбуба принялась старательно вытирать мальчика.

— Не за что, — пробормотала Шекиба.

Она взяла себе за правило, оставаясь вежливой и услужливой, не вступать без надобности в беседы с обитательницами гарема. Сейчас ей тоже нелегко было начать разговор, но, собравшись с духом, Шекиба заставила себя произнести тщательно отрепетированную реплику:

— Какие славные у тебя сыновья!

— Да, слава Аллаху, — вздохнула Махбуба, пытаясь удержать Сабура, который извивался, пытаясь выскользнуть из рук матери.

— У других девочки. В основном. А тебе повезло — четверо сыновей.

— Да. Некоторых из нас Аллах благословил сыновьями. Некоторым приходится вынашивать дочерей.

— Ты сделала эмира счастливым, дав ему сыновей.

До Махбубы вдруг дошло, что разговор выглядит каким-то странным, совсем не похожим на обычную непринужденную болтовню. Она резко обернулась и окинула Шекибу внимательным взглядом.

— А, это ты. Не помню, как тебя зовут?

— Шекиб.

Шекиба с невозмутимым видом смотрела прямо в глаза женщине. С обитательницами гарема Шекиба чувствовала себя чрезвычайно спокойно. Они были настолько поглощены собственными интригами, что не обращали ни малейшего внимания на переодетых мужчинами смотрительниц, и уж тем более им не было никакого дела до пугающей внешности одной из них. Шекиба больше не тянулась к несуществующему платку, чтобы прикрыть им изуродованную половину лица. Теперь ей нравилось свободно разгуливать по территории дворца, засунув руки в карманы шаровар, и чувствовать тепло солнечных лучей на здоровой щеке.

— Ах да, Шекиб. Позволь спросить у тебя одну вещь: как твое настоящее имя?

Шекиба замешкалась. Вопрос Махбубы застал ее врасплох.

— Меня зовут Шекиба, — наконец сказала она.

— Да, конечно, вполне логично называть тебя Шекибом. Это идея Гафур? Вы с ней ладите? Иногда Гафур бывает совершенно невыносима.

— Мы с ней прекрасно ладим, — уклончиво ответила Шекиба.

— По-моему, это глупая идея — переодеть вас в мужскую одежду. Можно подумать, окружающие и в самом деле забудут, что вы женщины. Да и вообще, зачем нам смотрители? Если кто и нужен — так это служанки, чтобы приглядывали за детьми. Но конечно, гарем эмира да без охраны — немыслимо! — саркастично фыркнула Махбуба.

— Некоторые люди забывают, что мы женщины, — возразила Шекиба.

— Брось, неужели ты в это веришь?

Теперь Махбуба сражалась со своим непоседливым сыном, пытаясь натянуть на него рубашонку. Мальчишка верещал, норовя ухватить мать за волосы своими цепкими пальчиками. Махбуба ловко развернула его спиной к себе и крепко сжала между коленями. Сабур надул губы и уставился на Шекибу, словно призывая ее стать свидетелем учиненной над ним несправедливости.

— Как ты… Как тебе удается рожать мальчиков?

— Что?

— Я хочу понять, каким образом ты рожаешь сыновей. Что ты для этого делаешь?

Махбуба хохотала до слез.

— С каких именно подробностей мне начать рассказ? Ты одета, как мужчина, и не знаешь, какова роль мужчины в том, чтобы у женщины родился ребенок?

Шекиба покраснела.

— Нет, я не то имела в виду… Я хочу спросить, как так получается… У других женщин рождаются девочки, а у тебя — одни сыновья, — запинаясь, наконец закончила мысль Шекиба.

— Хм, думаешь, ты первая, кто задает мне этот вопрос? Большинство женщин в этом доме приходили ко мне с ним. Я родила эмиру больше сыновей, чем любая из живущих здесь. Сына за сыном — и только сыновей! Поэтому он смотрит на меня взором, полным страсти, и с уважением в сердце. — Махбубе требовалось время, чтобы перечислить все свои заслуги.

В бане висело жаркое марево, Шекиба вытерла выступившие на лбу капельки пота рукавом туники. Интересно, когда же Махбуба уже доберется до сути, да и откроет ли она свой секрет? Возможно, вообще не стоило начинать этот разговор.

— Но скажи, почему ты вдруг спрашиваешь об этом? Ведь сейчас ты мужчина, не так ли? Или тебя собираются переодеть обратно в женщину? Или хотят выдать замуж?

Шекиба отрицательно качнула головой.

— Вот и я так думаю. Тогда зачем же ты пришла ко мне с этими вопросами? Тебя кто-то подослал? Кто? А, это, наверное, Шакира! Я видела, как она смотрит на моих сыновей. У нее пять девочек. Нет, ты только представь — пять девочек! Ведьма! Да я ей глаза выцарапаю, если она только приблизится к моим детям.

— Нет-нет, клянусь, никто меня не подсылал! — Шекиба испугалась. Ей совсем не хотелось стать причиной очередной склоки среди обитательниц гарема. Если выяснится, что смотрительница бросила спичку в костер, могут быть серьезные неприятности.

— Фарида?! Еще одна ведьма! Вот уж кому не стоит доверять. Не советую тебе делать за нее грязную работу… Сабур! — Мальчонке все же удалось вывернуться из рук Махбубы, он попытался сбежать в одном носке, но был пойман и снова зажат между коленями матери.

— Извини. Меня никто не подсылал… Я сама… Мне самой… Просто стало интересно, — снова стала уверять женщину Шекиба.

— Ты хочешь найти мужчину?

— Я? Нет. Я так… — Шекиба решила поскорее свернуть разговор и ретироваться.

— Да успокойся ты. Я пошутила, — рассмеялась Махбуба. — Но я скажу, — она сделала драматическую паузу, оглянулась по сторонам — не подслушивает ли кто и, понизив голос, зашептала: — Только обещай, что никому не расскажешь. Можешь воспользоваться моим советом, если когда-нибудь окажешься под мужчиной и захочешь родить ему сына.

Шекиба придвинулась поближе и навострила уши.

Кое-что из услышанного стало для нее откровением, кое-что она ни за что на свете не решилась бы повторить вслух. Но все рассказанное наложницей эмира Шекиба сложила в укромном уголке своей памяти в надежде, что когда-нибудь эти сведения окажутся полезными. Размеры месяца в ночном небе, лепестки желтых цветов, сок яблок, не имеющих ни единого пятнышка гнили, — это просто и понятно. Но некоторые вещи, связанные с мужчинами, привели Шекибу в полное недоумение, настолько сильное, что у нее даже закралась мысль, не разыгрывает ли ее Махбуба. Однако в глазах женщины не было и намека на шутку. Напротив, она говорила с такой спокойной небрежностью, словно все эти приемы были самым обычным делом. Для Махбубы — да. Но не для Шекибы.

Неужели обитательницы гарема позволяют эмиру проделывать с собой такое? Шекиба представила Халиму. Нет, невозможно. Но затем она вспомнила Сакину, как та отправилась к эмиру почти нагишом и как с притворной робостью, потупив глаза, проскользнула в приоткрытую дверь спальни. Да, похоже, Махбуба говорит правду.

Мысли Шекибы упорно возвращались к Аманулле. Она вспоминала его уверенную походку, широкие плечи. Вот он склоняется над кустом, чтобы рассмотреть цветок, вот его пальцы бережно касаются тонких лепестков… Шекиба попыталась представить себе, каково быть рядом с таким мужчиной, провести рукой по его коротко стриженной бороде, почувствовать на своем лице его дыхание — горячее и влажное, как воздух в бане, где наложница эмира рассказала ей о вещах, заставивших Шекибу краснеть до корней волос.

Шекиба мотнула головой, надеясь, что выражение лица не выдало ее фантазий.

Отряд Гафур нес круглосуточную охрану гарема, в ночную смену смотрители заступали по очереди. Сегодня настала очередь Шекибы. Ночью воздух Кабула был холодным, но Шекиба любила прохладу. Она поплотнее завернулась в толстый плащ и спрятала руки под мышками. Меряя шагами двор, Шекиба вспомнила свое первое ночное дежурство, которое она провела, прислушиваясь к каждому шороху и отчаянно боясь либо задремать ненароком, либо проворонить злодея, желающего пробраться на территорию гарема. За проведенные на посту несколько часов она, вероятно, не менее дюжины раз хваталась за свое грозное оружие — тяжелую деревянную дубинку. Утром Шекиба едва не лишилась чувств, когда подошедшая к ней сзади Гафур спросила, как прошло дежурство.

— Ужасно! И почему вокруг столько шорохов и звуков? Лягушки в пруду квакают, ящерицы шуршат в траве, солдаты на крепостной стене кашляют. Ты сказала, что мне нужно просто побыть в ночной тиши, дожидаясь рассвета. Но ночью вовсе нет тишины! — возмутилась Шекиба.

Гафур хохотала до слез.

— Ты испугалась лягушек и ящериц? Маленькая трусишка! Ну ничего, привыкнешь. Могу поспорить, ты еще полюбишь ночные дежурства гораздо больше, чем дневную суету.

Гафур оказалась права, хотя этим признанием Шекиба предпочла с ней не делиться. Она действительно полюбила проводить ночи, сидя во дворе при свете масляного фонаря и наблюдая за пляшущими на каменной стене дома тенями. Шекиба улыбалась, когда тени становились похожи на животных и птиц, и хохотала в голос, когда однажды тень напомнила ей профиль Шагул-биби.

Иногда в этих ночных бдениях к ней присоединялась Тариг. Шекиба не возражала против такой компании. Хотя бодрствование Тариг было вынужденным.

— Гафур опять храпит. Совершенно невозможно спать, как будто рядом проносится табун лошадей! Не понимаю, как остальным удается не обращать на нее внимания.

Шекиба кивнула.

— Утром все будет отрицать.

Тариг улыбнулась.

— Как тут, все спокойно?

— Пока да.

Дворец спал, но жизнь Арга была непредсказуемой. Разные люди приезжали и уезжали в неурочное время. Случалось, в глухие ночные часы эмир присылал за одной из своих наложниц.

Девушки помолчали. Тариг вздохнула. У нее явно что-то было на уме.

— Ты счастлива здесь? — наконец спросила она.

— Счастлива? Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты довольна жизнью?

— В моей жизни бывали времена и похуже.

— И ты не скучаешь по родным?

— Я скучаю по ним так же, как они скучают по мне.

Тариг не знала, как следует понимать реплику Шекибы, но по тону догадалась, что вдаваться в детали напарница не намерена. Тариг подергала себя за челку, пытаясь уложить волосы так, чтобы они прикрывали брови.

— Как думаешь, сколько еще мы проживем во дворце?

— Не знаю, — пожала плечами Шекиба.

— А я вот иногда задумываюсь.

— О чем?

— Думаю, во что превратит меня служба во дворце? Долго они будут держать нас здесь? Я хочу замуж, хочу иметь свой дом, детей. И жить где-нибудь в другом месте. А ты разве нет? — Переодетая в мужской костюм, Тариг мечтала о вещах, о которых обычно мечтают женщины.

Голос девушки дрогнул, она замолчала. Шекиба тоже хранила молчание. Ее мечты мало чем отличались от тех, о которых ей только что поведала Тариг, но Шекиба тщательно оберегала свой план и не собиралась заводить случайные разговоры на эту тему.

— Не знаю. Мне и тут живется неплохо. Спокойно.

Тариг тяжело вздохнула:

— Спокойно! Как тут может быть спокойно? Нет, я не Гафур и даже не Кабир. Я не хочу всю оставшуюся жизнь ходить в мужской одежде. Мне нравится быть женщиной.

Жалобы Тариг были прерваны легким стуком закрывшейся двери. Обе смотрительницы вздрогнули и затаили дыхание, пытаясь понять, откуда донесся звук.

— Где это…

— Ш-ш-ш…

Они одновременно заметили темный силуэт возле боковой двери, ведущей в коридор, где находились комнаты женщин. Человек прошмыгнул вдоль стены гарема и торопливо пошел через сад, направляясь к главному зданию дворца.

— Думаешь, это эмир? — шепотом спросила Тариг.

Шекиба молчала. Вряд ли Хабибулла стал бы удирать из своего собственного гарема тайком через боковую дверь. Одной рукой сжимая дубинку, другой Шекиба подхватила стоявший на земле масляный фонарь и подняла его повыше, вглядываясь в удаляющуюся фигуру. Судя по походке — мужчина. Мужчина в гареме?

— Стой здесь! — скомандовала она. — Пойду посмотрю, в чем дело.

Шекиба вошла в коридор, из которого только что выскочил человек. Кругом было тихо, гарем спал, за закрытыми дверьми комнат — ни шороха, ни звука. Но ведь откуда-то он вышел — этот таинственный гость. Шекиба на цыпочках двинулась вдоль дверей.

Пройдя по коридору, она зашла в бассейн, заглянула в общую комнату и вышла во внутренний двор. Никого. Шекиба повернула обратно. Вдруг в дальнем конце коридора шевельнулась чья-то тень. Шекиба покрепче сжала дубинку.

— Нашла кого-нибудь? — раздался знакомый голос.

— Тариг! — Шекиба перевела дух и покачала головой.

Смотрительницы вернулись на свой пост.

«Кто бы это мог быть?» — гадала Шекиба. Нанести визит одной из наложниц эмира! У кого могло хватить наглости на такое? И кто из обитательниц гарема впустил к себе гостя?

Шекиба и Тариг в молчании сидели бок о бок. Обеим пришла в голову одна и та же простая мысль: если во дворце узнают, что произошло сегодня ночью в гареме, смотрителям несдобровать.

Глава 33 ШЕКИБА

Остаток ночи прошел спокойно. Под утро, едва только небо на востоке посветлело, Тариг и Шекиба вернулись в комнату, где спали их подруги. Гафур уже проснулась. Она лежала, закинув руки за голову, и задумчиво разглядывала потолок. Остальные тоже начали просыпаться и вылезать из-под одеял, протирая глаза и позевывая.

— Тариг, ты уже встала? — удивилась Гафур. — Или вообще не ложилась? — догадалась она.

— Кое-что произошло сегодня ночью, — вместо Тариг ответила Шекиба. — Кое-что, о чем вы должны знать.

Девушки настолько редко слышали голос Шекибы, что сейчас ее слова привлекли всеобщее внимание.

— Мы видели, как кто-то выходил из гарема через боковую дверь, которая, вообще-то, должна быть закрыта на ключ. Человек направился через сад к главному зданию дворца. Лица его мы в темноте не разглядели.

— Эмир? — предположила одна из девушек. — Знаете ведь, он иногда является сюда ночью.

Тариг покачала головой:

— Нет, не эмир. Человек был выше ростом и стройнее. Уж можете мне поверить: это был кто-то посторонний.

Гафур и Кабир насторожились. Гафур села на кровати и подалась вперед, похоже, только сейчас осознав всю серьезность того, о чем рассказывали ночные дозорные. Кабир нахмурилась. Казим с некоторым недоумением посмотрела на озабоченное лицо сестры.

— Вам удалось выяснить, откуда именно он вышел? — спросила Кабир.

— Неизвестно, — мрачным голосом ответила Шекиба. — Я прошла по всем помещениям, везде тихо — ни шороха, ни звука. Во всяком случае, тот, кто открыл ему дверь и впустил внутрь, ничем себя не выдал.

— Еще бы! — хмыкнула Гафур. — У нас серьезная проблема, смотрители гарема. Если это случилось однажды, обязательно случится еще раз. А если до эмира дойдет, что кто-то наведывается к его женщинам, а мы ничего не предприняли, — считайте, наши дни сочтены.

— Следует ли нам сообщить дворцовой охране нервным голосом спросила Казим.

— Ни в коем случае! — воскликнула Гафур. — Мы должны сами разобраться и сделать все возможное, чтобы вину за случившееся не повесили на нас.

Кабир и Тариг согласно закивали головами. Шекиба молчала. Гафур взяла командование на себя:

— Прежде всего, надо поговорить со всеми женщинами в гареме. Но с каждой по отдельности. Посмотрим, не удастся ли нам найти нарушительницу порядка.

— Думаешь, та, что впустила к себе мужчину, сознается? — с сомнением спросила Казим.

— Нет, конечно! — рассмеялась Гафур. — Ни за что не сознается. Но в таком большом доме обязательно должен найтись человек, видевший или слышавший что-либо необычное или подозрительное. И этот человек, я уверена, очень захочет рассказать нам о том, что видел и слышал. Ты же знаешь, эти женщины только и ищут повода, чтобы напакостить друг другу.

— До сих пор не верится, что такое вообще могло случиться в гареме эмира! — сокрушенно вздохнула Тариг.

— Этого не могло не случиться, — тоном пророчицы произнесла Гафур. — В этом доме собрано слишком много женщин, рано или поздно одна из них обязательно попыталась бы нарушить правила.

Шекиба легла спать. Остальные заступили на дежурство, распределив обязанности так, чтобы и Тариг могла немного вздремнуть после бессонной ночи.

Гафур же была полна энергии. Исполненная чувства ответственности, с серьезным лицом и горящими глазами, она отдавала команды своим подчиненным, словно полководец, готовящийся к большому сражению. Кабир и Казим закатывали глаза и тихонько посмеивались, но не мешали Гафур изображать генерала.

Все разошлись, в комнате наступила тишина, однако Шекибе никак не удавалось уснуть. Повернувшись на бок, она уставилась на потрескавшуюся каменную стену. С того самого момента, когда Шекиба увидела темный силуэт человека, выскользнувшего из двери, в душе у нее поселилось нехорошее предчувствие. Чем закончится эта история? Сейчас она живет не в доме бабушки и даже не у Азизуллы, а во дворце эмира. Большие люди — это всегда большие проблемы.

Сон все-таки сморил Шекибу. Но ненадолго. Вскоре после полудня она проснулась, поднялась и отправилась в бассейн, где сегодня дежурила Казим. Взглянув на балкон, она убедилась, что там никого нет, и, понизив голос, обратилась к девушке:

— Ну как, удалось что-нибудь выяснить?

— Нет, — вздохнула Казим. — Гафур говорит, что у нее есть кое-какие подозрения, но пока ничего определенного. Я поговорила с Парисой и Беназир, они утверждают, что ничего подозрительного прошлой ночью не видели. Но мы разговариваем только с теми, у кого есть дети. Вряд ли совсем молодые решились бы на такое.

Шекиба согласно кивнула. Доводы выглядели разумными.

— Однако с расспросами тоже надо быть поосторожнее. Вдруг кто-нибудь из женщин возьмет да и сболтнет Хабибулле, что смотрители задают странные вопросы. Не знаешь, с какой стороны ждать беды. И так и этак — все может обернуться против нас.

— Так уж устроен мир. Им обязательно надо найти виноватого, — сказала Шекиба, вспомнив нацеленный на нее крючковатый палец Шагул-биби и полные ненависти маленькие глаза-бусины.

Прошло несколько дней. Расспросы ни к чему не привели. Гафур уже начала сомневаться, не привиделся ли ночной гость задремавшим на посту Шекибе и Тариг, когда неделю спустя он появился вновь. На этот раз была смена Казим.

Судя по описанию Казим, это был именно тот человек, которого видели Шекиба и Тариг.

— Ты пошла за ним? — требовательным тоном спросила Гафур. — Видела его лицо? Кто это?

— Нет, я просто… заметила, как он уходил из гарема, — промямлила Казим.

— Ты просто стояла и смотрела?.. Отличный смотритель, ничего не скажешь — стоит и смотрит! — Гафур возмущенно всплеснула руками.

— Он шел слишком быстро. Я не думала, что должна…

— Да ладно тебе, Гафур, — попыталась заступиться за сестру Кабир. — Какой смысл преследовать его? Судя по всему, ночной гость понимает, что мы заметили, как он уходит из гарема, но ему, похоже, на это наплевать. Он знает, что мы все равно ничего не сможем ему сделать. Для него важнее не попасться дворцовой охране.

— Эй, вы все рехнулись, что ли? — еще больше возмутилась Гафур. — Да если бы у Казим была хоть капля смелости…

— Вот и догони его, когда будет твоя смена. Покажи всем, какая ты храбрая, Гафур! — со злостью выкрикнула Казим.

Гафур набрала было воздуха, чтобы ответить, но затем поджала губы и промолчала.

Подозрительность и взаимная неприязнь, отравлявшие атмосферу гарема, словно ядовитые испарения, просочились туда, где жили смотрители, и начали медленно, но верно разрушать и без того непрочную дружбу, связывавшую пять переодетых мужчинами девушек. Шекиба видела, как день ото дня эти трещины расползаются и углубляются все больше.

Ночной гость наведывался в гарем регулярно, раз в неделю. Правда, как утверждала Гафур, в ее смену он не появлялся, чему остальные смотрители не очень-то верили. Скорее всего, их командиру, как и им самим, не хотелось брать на себя риск и гоняться ночью по саду за неизвестным мужчиной. Лучше уж поговорить с обитательницами гарема и, отыскав нарушительницу, прекратить это безобразие.

А тем временем Шекиба продолжала собирать сведения, необходимые для осуществления ее плана. Теперь она подходила к наложницам эмира с двумя целями. Во-первых, выяснить после очередного визита незнакомца, не видели ли они чего-нибудь подозрительного прошлой ночью. И во-вторых, навести разговор на интересующую ее тему. Обычно Шекиба искала повод, чтобы начать рассказывать о своей семье и о том, как из поколения в поколение в ней рождались исключительно мальчики.

Хотя попытки эти выглядели несколько неуклюжими.

— У женщин в нашем роду было много сыновей. Тетки, бабушка, прабабушки — все рожали сыновей. Я у мамы единственная дочь — редкий случай для нашей семьи, — с энтузиазмом сообщала Шекиба.

Женщины бросали на нее удивленные взгляды, не зная, как реагировать на странные признания смотрительницы с изуродованным лицом, но вежливо кивали и отходили в сторону. Некоторые недовольно хмурили брови и отмахивались.

Но Шекиба была настойчива. Что-то подсказывало ей, что времени у нее немного и действовать надо быстро.

Глава 34 РАХИМА

— Она выглядит ужасно, тетя Шаима, — сказала я. — Если бы ее увидела Шахла, она, наверное, была бы в слезах!

Тут мне пришло в голову, что и сама Шахла, вероятно, сильно изменилась. Да и я тоже. Мы больше не были теми девочками, которых выдали замуж три года назад. У Шахлы уже двое детей. Интересно, как с ней обращаются в семье мужа? Я надеялась, что сестре повезло больше, чем Парвин.

— Рохила умная девочка. Я так хотела, чтобы они отправили ее в школу, — вздохнула тетя Шаима. — И для вас я хотела того же: чтобы вы получили образование, которое поможет вам строить жизнь по собственному усмотрению…

— Да какой прок в образовании? — сердито перебила я тетю. — Ну вот я училась в школе, и что? Как это помогло мне?

— Не торопись, позже ты поймешь, — со спокойной убежденностью в голосе сказала тетя Шаима. — Посмотри на меня: огромное счастье, что я умею читать. Это как свеча, которую зажгли в темной комнате. Если я не понимаю каких-то вещей, у меня всегда есть возможность разобраться и понять. Человека, который умеет думать самостоятельно, гораздо труднее запугать или заставить делать то, чего он не хочет.

Я прикусила язык. Хотя пока не видела, каким образом несколько лет, проведенных в школе, могут помочь мне в теперешней ситуации. Что касается самой тети Шаимы, из всех девочек в ее семье она единственная доучилась до восьмого класса. Однако что принесло тете ее образование, кроме привычки читать газеты и время от времени случайно попавшиеся книги, я не понимала.

— А о маме не волнуйся, — сказала тетя Шаима, неверно истолковав сомнение, появившееся на моем лице. — Человеческий дух… Ты знаешь, что говорят о человеческом духе? Он тверже любой скалы и нежнее лепестков самого нежного цветка.

— Правда?

— Твоя мама защищает свою душу, делая нежные лепестки твердыми, как скала. И делает она это с помощью «лекарств», которые приносит твой отец, потому что для нее это единственный способ выжить. Ты должна делать то же самое, но, конечно, не таким способом. Всегда помни, твоя душа — наполовину нежный лепесток, наполовину твердая скала.

Тетя вздохнула.

— Проклятые «лекарства»! Теперь, когда Абдул Халик стал зятем твоего отца, этой дряни полно у вас в доме, ее стало слишком много, а для твоей мамы соблазн оказался слишком велик.

— Да уж, они заключили удачную сделку, — фыркнула я.

Фраза прозвучала более жестко, чем я намеревалась сказать. Временами мама-джан виделась мне жертвой. Но временами начинало казаться, что она стала соучастницей отца. В любом случае пострадали мы с сестрами. Я взглянула на спящего Джахангира и поклялась, что никогда не предам его.

— Ты, конечно, можешь винить свою мать, — словно прочитав мои мысли, сказала тетя Шаима, — но прежде стоит представить, каково это — оказаться на ее месте. Знаешь, иногда для муравья и росинка — наводнение.

Я молчала. Тетя Шаима тоже. Мы обе чувствовали, что лучше не продолжать этот разговор.

— Как с тобой обращается Абдул Халик? — прервала молчание тетя.

— Он так занят последнее время, что его и дома-то почти не бывает, — сказала я.

— Ну, это не так уж плохо. И чем же он занят?

Я пожала плечами:

— Точно не знаю. Но я слышала краем уха разговор в гостиной — что-то о его бойцах, выполняющих работу, которую солдаты иностранцев делать не могут.

— Или не хотят. Вчерашние враги сегодня становятся друзьями. Отличный бизнес у твоего мужа. Раз — и союзник западных партнеров. И никому дела нет, чем Абдул Халик занимался всего несколько лет назад.

— А чем он занимался?

— Он твой муж, Рахима, я полагала, ты уже разобралась, что к чему. Откуда, ты думаешь, у него такие деньги и такое влияние? Эти деньги сделаны на крови людей, на страданиях его собственного народа. Он грабит и убивает, затем легальным образом отмывает награбленное и предстает перед западными партнерами невинным, как ангел, а те либо на самом деле не знают, с кем имеют дело, и даже не пытаются узнать, либо делают вид, что не знают. Но в этой стране твой муж не единственный «предприниматель» подобного рода и, возможно, даже не самый худший. Ты была еще слишком маленькой, чтобы понимать, что происходило у нас в стране, а в вашей семье и вовсе не принято было обсуждать эти вещи, коль скоро твой отец воевал под командованием Абдула Халика. — Последнюю фразу тетя Шаима произнесла, понизив голос.

Я вспомнила рассказ Шахназ о том, как она стала женой Абдула Халика, — ее просто забрали из родительского дома в качестве военного трофея.

— Только ни с кем это не обсуждай. Даже с другими его женами. Поняла?

Я кивнула. Хотя предостережение тети было излишним.

— А еще ему советовали представить одну из его жен кандидатом на место в парламенте, — вспомнив подробности подслушанного разговора, добавила я. — По-моему, совершенно безумная идея, он за порог-то нас не выпускает, а тут — в Кабул отправить!

— Жену — в парламент?! Какая подлая афера!

— Почему, тетя Шаима? Ведь это такая возможность для женщины — работать в парламенте!

— Как же, возможность! — саркастично рассмеялась тетя. — Да это всего-навсего хитрый ход. Принят закон, что определенное количество мест в парламенте должны занимать женщины. Но если Абдул Халик пропихнет на это место жену, он просто будет диктовать ей, что говорить, что делать, как голосовать. Это то же самое, если бы он сам стал депутатом. — В словах тети Шаимы чувствовалась неподдельная горечь, и одновременно, судя по тому, как она проглатывала половину звуков, все внутри у нее буквально кипело от возмущения.

Я не задумывалась о подоплеке, кроющейся в предложении советников Абдула Халика, но слова тети Шаимы звучали убедительно. И теперь мне стало понятно, почему он в принципе взялся обдумывать столь дикое предложение — сделать жену депутатом парламента. Вероятно, как и говорили его советники, это был единственный способ удержать власть в нашей провинции.

— Он сказал, какую из жен намерен посадить в парламент?

— Нет. Я тоже думала, кого он выберет.

— Вероятно, Бадрию.

— Почему ее?

— Потому что Джамиля слишком красивая. Он не захочет выпускать ее из рук. А ты и Шахназ — слишком молоды. Остается Бадрия.

Тетя оказалась права.

В течение следующих недель Бадрию готовили к выборам. Часами они что-то обсуждали, запершись у нее в комнате. Мы, конечно же, не знали, о чем там шла речь. Бадрия хранила загадочное молчание и лишь время от времени бросала фразу-другую, нечто вроде: «Да, это будут непростые выборы», — и с озабоченным видом постукивала указательным пальцем по подбородку. Было видно, как Бадрию просто распирает от гордости, что ей доверена столь важная миссия.

— А что именно вы будете делать в парламенте? — спросила как-то Шахназ.

Был теплый вечер, дети играли во дворе, мы сидели тут же. Абдул Халик уехал по делам, и раньше завтрашнего дня его не ждали. Гулалай-биби лежала у себя в комнате: после перенесенной недавно простуды, которая, по ее собственным словам, едва не убила ее, свекровь все еще не выходила на улицу. Так что, пока сама Гулалай-биби с трудом дышала заложенным носом, дом мог вздохнуть свободно.

— Глупая! Неужели ты не знаешь, чем занимается парламент?! Какое счастье, что для поездки в Кабул выбрали меня, а не тебя.

Я видела, как Джамиля подавила улыбку. Мы обе понимали, что Бадрия отчаянно пытается придумать более-менее вразумительный ответ на вопрос, заставший ее врасплох.

Шахназ вскинула брови:

— Но ведь ты будешь там в парандже?

— Само собой!

— А если тебя выберут, — не унималась Шахназ, — ты там будешь общаться с мужчинами? В парламенте же одни мужчины работают, верно?

— Да, ходить на заседания и участвовать в обсуждении важных вопросов — это мой долг как депутата.

— И когда выборы?

— Через два месяца. — Бадрия тяжело вздохнула, словно только сейчас осознала, какой объем работы ждет ее в скором будущем.

Бадрия, всегда имевшая статус первой жены, отнюдь не всегда пользовалась соответствующим этому статусу вниманием мужа. Сейчас же она получала его сполна. Однако не всякое внимание приводит к добрым последствиям.

Неделю спустя после нашего разговора во дворе я встала рано утром, наскоро причесалась и натянула рабочее платье — сегодня была моя очередь чистить курятник. Рот и нос я обвязала куском плотной ткани, чтобы хоть немного заглушить едкий запах куриного помета.

Курятник находился в дальнем конце двора. Его обитатели уже проснулись и встретили меня оживленным кудахтаньем. Когда я вошла внутрь, они бросились врассыпную. Перья и мусор столбом взметнулись в воздух. Я поправила закрывавшую лицо маску и, собравшись с духом, взялась за дело.

Но прежде чем я успела взмахнуть метлой, затихшие было куры снова пришли в возбуждение и заметались из угла в угол. Я обернулась, чтобы посмотреть, что их так встревожило. И тут из-за угла дома показалась Бадрия. Она шла, неловко прижимая левую руку к груди, причем кисть руки как-то странно свисала вниз, словно надломленная ветка дерева. Кроме того, Бадрия заметно прихрамывала на правую ногу. Глядя на нее, я невольно вспомнила Парвин.

Бадрия не заметила меня. Она остановилась у натянутой на шестах бельевой веревки и попыталась снять висевшее на ней платье. Но, едва приподняв руку, болезненно поморщилась и отступила назад. После еще двух или трех неудачных попыток Бадрие наконец удалось стянуть платье с веревки. Воспользовавшись законной возможностью отложить на время неприятное занятие, я замерла на пороге курятника, наблюдая за странным поведением Бадрии и гадая, что же с ней могло приключиться.

— Сабах эль кхаир,[51] Бадрия-джан! — крикнула я.

Бадрия замешкалась на мгновение, затем обернулась. Удивление на ее лице сменилось гримасой боли.

— О Рахима, сабах эль кхаир. Что ты тут делаешь в такую рань?

— Курятник чищу. Сегодня моя очередь, — сказала я, направляясь к ней и приглядываясь к безжизненно висящей руке, которую Бадрия теперь прижимала к левому боку. — А что у тебя с рукой? Что-то случилось?

Бадрия нахмурилась.

— Ничего, все в порядке, — небрежным тоном бросила она.

Подойдя к ней вплотную, я заметила в вырезе платья большой синяк, расползшийся в районе ключицы. Бадрия старалась держаться как ни в чем не бывало, но болезненная гримаса на лице выдавала ее.

— Иди, Рахима, занимайся своими делами! — велела Бадрия. — И мне тоже некогда болтать тут с тобой.

Я послушно направилась обратно в курятник, однако покосилась через плечо вслед Бадрие, которая двинулась к своему дому, — да, она действительно сильно хромала.

Хашмат встретил ее на пороге и помог зайти внутрь. Он заметил, что я наблюдаю за ними, и сердито нахмурился. Я отвернулась. С той злополучной встречи, когда он узнал во мне друга Абдуллы, я старалась по возможности держаться от него подальше. Меньше всего мне хотелось вновь выслушать его насмешки и уж тем более разговоры об Абдулле, который теперь казался мне почти что нереальным, кем-то вроде персонажа из выдуманной мной истории.

Покончив с чисткой курятника, я переоделась и пошла к Джамиле. Большую часть времени,куда бы я ни шла и чем бы ни занималась, Джахангир находился рядом со мной, но только не сегодня утром: взять младенца с собой в курятник — это было бы слишком. Джамиля всегда с удовольствием соглашалась присмотреть за мальчиком, она была единственной, кому я со спокойной душой могла доверить сына. Хотя с Шахназ мы жили под одной крышей, со всеми вопросами, касающимися Джахангира, я обращалась только к Джамиле. Она тоже привязалась к малышу и даже связала для него носки и свитер.

— Ну как он сегодня, не очень тебя замучил? — спросила я, заранее зная ответ Джамили.

— Что ты, Рахима, с каждым днем он становится все более и более смышленым. Оглянуться не успеешь, и начнет болтать — не остановишь, — рассмеялась она.

— Ты сегодня Бадрию не видела? — осторожно начала я, желая подобраться к интересующей меня теме.

— Нет. А она тебе нужна? — рассеянно спросила Джамиля, продолжая класть смоченные в молоке кусочки хлеба в разинутый рот Джахангира.

— Я видела ее час назад. Похоже, она сильно избита. Синяки на шее, хромает, одна рука вообще висит, как неживая.

— Хм… — Джамиля покачала головой. — Ты ее спрашивала, что случилось?

— Да. Но она отмахнулась. Говорит, будто все в порядке.

— Она переоценила себя, — вздохнула Джамиля. — Мужчина должен чувствовать себя главой дома. Особенно такой, как Абдул Халик.

— О чем ты?

— Ну, ты же понимаешь, ему и так-то нелегко было согласиться, чтобы жена участвовала в выборах и чтобы ее имя появилось в газетах. Представляешь, какая это будет новость, когда все узнают, что жена самого Абдула Халика вдруг покидает дом, едет в Кабул, заседает в парламенте. Конечно, ему все это не по нраву.

Слушая Джамилю, я чувствовала себя ужасно глупо, потому что никак не могла понять, к чему она клонит.

— Вчера поздно вечером я слышала их разговор, — сказала Джамиля.

— И? Что произошло?

— Он предупредил Бадрию, чтобы она не воображала, будто его решение — позволить ей участвовать в выборах — связано с ней лично. И пусть не мечтает, что ей позволят превратиться в одну из тех женщин, что выступают в газетах, встречаются с политиками и вообще слишком много треплют языком. Думаю, ему стало известно о наших разговорах и как она хвастается своей новой ролью. Не знаю уж, что конкретно вывело его из себя, но вчера он был просто в ярости.

Насколько самодовольство и заносчивость Бадрии раздражали меня, настолько же сейчас я сочувствовала ей. Мы все знали, какая тяжелая рука у Абдула Халика. Я подумала, не пожалела ли Бадрия, что именно ее решили отправить в джиргу.

— Он не передумал? Я имею в виду, сделать из Бадрии депутата парламента?

— Вряд ли он передумает. Ему нужна власть. А имея жену в парламенте, он сможет наложить лапу на многие прибыльные проекты. Как ни претит ему мысль, что придется выпустить Бадрию за порог дома, Абдул Халик не отступит.

Бадрия отлично запомнила преподанный ей урок и больше ни словом не обмолвилась с нами о предстоящих выборах. Тем временем встречи Абдула Халика с советниками продолжались. Из-за закрытых дверей гостиной до меня иногда долетали обрывки разговоров. Ясно было, что дела идут не очень хорошо. Советники сомневались, удастся ли им протолкнуть кандидатуру Бадрии и получить место в парламенте.

Однако мой муж знал, как добиваться своего. И если он хотел, чтобы Бадрия стала депутатом парламента, значит, она им станет.

Глава 35 РАХИМА

Абдул Халик и Бадрия стали регулярно ездить в Кабул. Абдул Халик ненавидел эти поездки. Бадрия уверяла нас, что получает от них огромное удовольствие, но видно было, что это не так.

Бадрия выиграла выборы. Если верить местным газетам — благодаря голосам женщин. Парламент дал право голоса женщинам — не только для Абдула Халика, но и для нас, его жен, это звучало невероятно!

Тетя Шаима, как и прежде, навещала меня. Она продолжала рассказывать историю бабушки Шекибы, я рассказывала ей, как Бадрия и Абдул Халик ведут избирательную кампанию. Теперь от моей прежней наивности не осталось и следа. Я прекрасно знала, что за человек мой муж и какие ужасные вещи он творил. Джахангир, мой сын, рос, становясь все более и более похожим на отца. Это сходство и огорчало, и пугало меня. Порой я даже начинала опасаться, что неприязнь к мужу отразится на моем отношении к сыну. Каждый раз я внутренне съеживалась, когда недовольный или рассерженный мальчик начинал кричать и топать ногами. Но его детские припадки ярости были ничто по сравнению с припадками его отца. К тому же со мной Джахангир всегда оставался ласковым и даже заботливым: он часто обнимал меня, заглядывал в глаза и притягивал мою голову к своей так, словно это он был старшим из нас.

Сидя с тетей Шаимой и слушая ее рассказы, я все чаще стала замечать, как тяжело она дышит и с каким хрипом дыхание вырывается у нее из груди. Возможно, все дело было в пыли, которую она глотала, шагая по дороге. В моем страхе была изрядная доля эгоизма: тетя осталась единственной из моих родственников, с кем я поддерживала отношения, и я даже думать боялась, как стану жить, если ее визиты прекратятся. Я горячо молилась о здоровье тети Шаимы.

— Он говорит ей, как голосовать. «От» и «до», у нее нет выбора — только слушать и исполнять его приказы! — возмущенно прокомментировала тетя.

— Ты бы видела, какой изможденной выгладит Бадрия каждый раз, когда возвращается из Кабула, — добавила я. — Да, но на заседаниях парламента Абдул Халик не присутствует. Когда его нет рядом, почему бы Бадрие не голосовать по своему усмотрению?

— Уверена, у него есть возможность проследить за всем, что происходит внутри. Ни один шаг Бадрии от него не ускользнет, — возразила тетя Шаима.

Я разжала крохотный кулачок Джахангира и вынула из него камушек, который он поднял с земли. Он наблюдал, как его единокровные братья играют во дворе. Ему хотелось бегать, кричать, гонять мяч вместе с ними. Глаза Джахангира загорелись, рот расплылся в улыбке, он ухватил меня ладошками за щеки, пытаясь повернуть мою голову в ту сторону, куда смотрел сам.

— Да-да, бачо,[52] вижу. Ты вырастешь и станешь такой же большой и сильный. Просто подожди немного.

Иногда я пыталась представить, как Джахангир будет выглядеть лет через десять. Тщетно. Иного образа, кроме неловко ковыляющего на нетвердых еще ногах младенца, у меня в голове не возникало. Если же я пыталась представить саму себя лет через десять, мне становилось страшно. Мои руки уже сейчас стали мозолистыми и грубыми. Спина постоянно ныла, иногда так сильно, что я полночи ворочалась, не находя себе места: еще бы, бесконечная стирка и мытье полов, изо дня в день, — этот дом, эта жизнь, они состарили меня прежде времени.

Возможно, именно это видела Парвин — свою жизнь через десять лет. И это видение оказалось ей не по силам.

«Каждый находит свой выход».

— Почему бы тебе не поехать в Кабул вместе с Бадрией? — предложила однажды тетя Шаима.

Она зашлась в тяжелом надсадном кашле, сотрясавшем ее хрупкое тело. Я дала ей стакан воды и обхватила ее руку своими ладонями, чтобы вода не расплескалась.

— Спасибо, — утирая выступившие на глазах слезы, улыбнулась тетя Шаима. — Проклятая пыль добьет меня.

Я всей душой надеялась, что дело всего лишь в пыли.

— Так о чем я? Ах да, почему бы тебе тоже не съездить в Кабул?

— И что я там буду делать, тетя-джан?

— Как знать, чем может обернуться для тебя поездка в столицу, — уклончиво ответила тетя. — В Кабуле ты увидишь другой мир. Это своего рода образование. Ты увидишь высокие дома, множество людей, сможешь своими глазами взглянуть, как живет большой город. Это возможность для тебя вырваться из привычного круга жизни, замкнутой в четырех стенах.

Идея была заманчивой. Я не отказалась бы взглянуть на Кабул, который знала по рассказам тети о бабушке Шекибе. Большой город манил меня, а тетя словно читала мои мысли.

— Ты ведь сама никогда не была в Кабуле? — спросила я тетю.

— Рахима, взгляни на меня. С моим горбом и больными ногами я едва дохожу до соседней деревни. Но знаешь, в юности, — голос тети сделался мечтательным, — в юности я часто представляла, что на дороге меня нагоняет карета, забирает и везет в Кабул. И я вижу улицы, магазины, дворец эмира, аэропорт — все то, о чем столько читала.

«Это был ее выход», — догадалась я. Ограниченная немощью тела, в воображении тетя Шаима оставалась совершенно свободной.

— Возможно, ты могла бы отправиться туда теперь? — высказала я робкое предположение. Грустные нотки, прозвучавшие в голосе тети, породили во мне ответное желание — чтобы вопреки всем преградам мечта тети осуществилась.

— Мое время ушло, — сказала тетя Шаима. — Но ты подумай о моем предложении. Бадрия постоянно курсирует в Кабул и обратно. Полагаю, для нее не составит проблемы взять тебя с собой. Предложи ей помощь.

— Помощь? Единственная помощь, которая ей от меня нужна, — это работа по дому, здесь и сейчас: стирать, готовить, гладить, мыть полы, даже чесать ей спину. Список можно продолжать до бесконечности.

— Я знаю женщин такого типа. Сомневаюсь, что Бадрия умеет читать. Откровенно говоря, даже не представляю, как она справляется с работой в парламенте. Скажи, что ты грамотная. Для нее твои навыки могут оказаться очень кстати, гораздо важнее всех остальных.

Тетя не ошиблась. Бадрия действительно была неграмотной. Однажды я видела, как Хашмат читает ей письмо от родных. Бадрия жадно слушала, вытянув вперед шею и вся обратившись в слух. Впрочем, она не была исключением из правил, большинство женщин в нашей деревне не умели ни читать, ни писать. Мы с сестрами научились лишь благодаря настойчивости тети Шаимы, заставившей отца отдать нас в школу. Вероятно, у младших, Рохилы и Ситары, такой возможности не будет — теперь, когда мама-джан выпала из реальной жизни, а у тети Шаимы больше не осталось сил, чтобы воевать с нашим отцом.

— Да, Бадрия не умеет читать. И Шахназ тоже. Джамиля, по-моему, разбирает грамоту, но совсем немного.

— Именно об этом я и толкую. — Тетя Шаима приблизила лицо почти вплотную к моему, я видела, как шевелятся ее губы. — Поговори с Бадрией. Вежливо, ласково. Представь, как это здорово — побывать в тех местах, где жила бабушка Шекиба, — с нажимом произнесла она.

Тетя Шаима знала, что делала: упоминание имени бабушки Шекибы еще больше разожгло во мне желание попасть в Кабул. Я уже отчасти познакомилась с тем опытом, который был у нее: почти пять лет я считалась мальчиком. Однако мне не хотелось становиться заложницей обстоятельств, переходя из рук в руки, как это случилось с Шекибой. Я хотела сама выбирать свой насиб, быть хозяйкой своей судьбы. Но, судя по тому, что говорила нам мама-джан в день нашей свадьбы, для женщины это невозможно.

— Тетя Шаима, как думаешь, возможно ли изменить свой насиб?

Тетя вскинула брови.

— Скажи мне, пожалуйста, откуда ты знаешь, каков твой насиб?

— Я не знаю. Но мама-джан говорила, что мой насиб — выйти замуж за Абдула Халика, а для Шахлы — выйти за Абдула Шарифа, для Парвин — за Абдула Хайдара.

— А что ты ела сегодня на завтрак? — неожиданно спросила тетя.

— Хлеб с маслом и чай.

— Кто-то принес тебе хлеб с маслом и чай?

— Нет. — Я едва не расхохоталась от одной мысли, что кто-то принесет мне в комнату завтрак. — Конечно нет! Я сама взяла хлеб и заварила чай.

— Но, может быть, сегодня утром твой насиб не предполагал, чтобы ты пила чай с хлебом? И что же произошло?

— Я изменила его?

— Возможно. Но возможно, что твой насиб как раз и заключался в том, чтобы ты получила на завтрак чай и хлеб, а судьба лишь ждала, пока ты встанешь и приготовишь себе завтрак.

— Да. Но разве люди не говорят, что это богохульство — менять насиб, данный тебе Аллахом?

— Рахима, ты знаешь, как я люблю Аллаха. И со всей преданностью, на какую только способна, молюсь ему по пять раз в день. Но скажи мне, кто-нибудь из тех людей, говорящих о богохульстве, задавал Аллаху вопрос: а что есть мой истинный насиб?

В ту ночь я лежала, обдумывая слова тети Шаимы. Джахангир тихонько сопел рядом, уткнувшись носом мне в шею.

Был ли это насиб Парвин — умереть, сгорев заживо, чтобы ее плоть превратилась в кровавое месиво? Или она упустила возможность изменить свою судьбу? Понять, каков ее истинный насиб? Или насиб мамы-джан — бросить двух дочерей на произвол судьбы и с затуманенным опиумом сознанием лежать целыми днями на полу в гостиной?

Я задавала себе вопросы и не находила ответов. Совершенно запутавшись, я вздохнула и натянула повыше одеяло, прикрывая свернувшегося калачиком сына. Я осторожно провела пальцем по его пухлым губам, Джахангир сморщил нос, а затем расплылся в блаженной улыбке. Я тоже улыбнулась.

Я не знала, каков мой насиб, и уж тем более, каков насиб моего сына. Но решила сделать все, что в моих силах, чтобы не упустить ни единого шанса на лучшую участь для нас обоих.

Слушая историю прапрапрабабушки Шекибы, я видела, как она искала малейшую возможность изменить свою судьбу. И я, ее прапраправнучка, тоже способна на это.

Глава 36 ШЕКИБА

У Шекибы пересохло во рту, сердце мячиком запрыгало в груди. Аманулла снова был в саду. И он снова прогуливался вместе со своим старшим товарищем Барааном-ага. Беседуя, они подошли к одной из скамеек и сели. Шекиба оказалась неподалеку, от мужчин ее отделяла живая изгородь из густого кустарника, доходившая ей примерно до плеч.

«Это насиб — они пришли сюда именно в день моего дежурства в саду».

Шекиба почувствовала, как вспотели у нее ладони.

— На поле слишком много игроков, — начал Бараан-ага, — твоему отцу надо быть крайне осмотрительным. Мы сейчас словно мыши среди стада слонов.

— Если наши действия будут верны, мы сможем проскользнуть так, что нас не раздавят, — заметил Аманулла.

— Проблема в том, что у нас неспокойно не только внутри страны, но и на границах.

— Верно. Но два эти вопроса связаны. Страна, которая стабильна изнутри, гораздо эффективнее способна дать отпор тем, чьи жадные взгляды направлены на нее снаружи.

— Наша армия слабее армии противника.

— Зато наш дух крепче, — возразил Аманулла. Шекиба слышала твердость в его голосе, он был уверен в своих людях.

Мужчины замолчали. Аманулла задумчиво вздохнул.

Шекиба замерла, прислушиваясь к звуку его дыхания.

— Наши люди почти ничего не знают, что происходит за границами страны. Да куда там, они едва знают, что происходит за пределами их собственной деревни.

Шекиба боялась пошелохнуться. Она стояла спиной к мужчинам, но слегка повернула голову так, чтобы был виден ее «хороший» профиль. Стоит только Аманулле взглянуть поверх кустов, он обязательно заметит ее.

Собеседники поднялись и направились по дорожке обратно во дворец. Шекиба не устояла перед искушением и повернулась, чтобы взглянуть на проходящего мимо сына эмира. В тот момент он оказался так близко, что она могла рассмотреть цвет его глаз.

Шекиба смотрела краем глаза. Аманулла обернулся. И кивнул.

«Он посмотрел! Он кивнул! Он заметил меня!»

Сердце Шекибы учащенно забилось. Лишь час спустя она осознала, что Бараан-ага тоже обернулся и кивнул — обычный жест вежливости. Шекиба вытерла о шаровары вспотевшие ладони. Итак, Аманулла запомнил ее. В его глазах Шекиба не встретила столь привычных для нее удивления и испуга, на смену которым приходит отвращение. Возможно, он способен смотреть глубже и видит больше, чем просто девушку с обезображенным лицом.

Шекибу переполняло волнение. Ей хотелось побыть с людьми за пределами гарема. К счастью, она обладала гораздо большей свободой, чем его обитательницы. Шекиба могла беспрепятственно передвигаться по всей территории дворца и разговаривать с другими слугами.

После полудня на посту ее сменила Кабир.

— Иди. Скоро принесут обед.

— Я не голодна, — сказала Шекиба. — Пожалуй, пойду прогуляюсь немного по саду.

— Ну как знаешь, — пожала плечами Кабир.

Шекиба шла по дорожкам сада, мимо клумб, живописных прудиков, статуй, мимо дворцовой охраны, которая поглядывала на нее издали, провожая глазами. Она постояла перед величественным дворцом Дилькуша. Шекибе очень хотелось посмотреть, что там внутри, но смотрительнице гарема вряд ли позволят войти во дворец «Восхищенное сердце». Шекиба позволила воображению унести ее в дворцовые залы. Возможно, там накрыты большие столы, уставленные множеством изысканных блюд. А невиданные птицы слетают с карнизов, чтобы клевать с царственной ладони мягкий хлеб и своим пением услаждать слух эмира. Как красиво! Живя во дворце, Шекиба слышала о таких вещах, о существовании которых ее родители даже не догадывались. Иногда Шекиба задавала себе вопрос, думают ли во дворце о том, что волнует деревенских жителей. И к чему столько беспокойства о русских, кем бы они ни были, если в деревнях люди страдают от нехватки питьевой воды?

Погруженная в раздумья, Шекиба брела по дорожке сада и не сразу заметила Бараана-ага, сидящего на скамейке. Он с хмурым видом, надвинув на лоб свою неизменную шапку из серой овчины, читал какую-то бумагу, которую держал в руке. Увидев приближающуюся Шекибу, он поднял голову и негромко поздоровался:

— Ас-салам алейкум.

Шекиба резко обернулась. Мгновение спустя, поняв, кто перед ней, она повернулась так, чтобы был виден ее «хороший» профиль.

— Ва-алейкум ас-салам, — едва слышно прошептала Шекиба.

Бараан-ага кивнул и снова углубился в чтение.

Шекиба двинулась было дальше, но внезапно сообразила, что ей выпала редкая возможность поговорить с человеком, близким Аманулле. Да, она вполне может завести с ним разговор, если только вернется пропавший куда-то голос.

— Я… я смотритель в гареме, — без особых предисловий начала Шекиба.

Бараан-ага вскинул голову, его брови удивленно поползли вверх.

— Да. Я помню. Мы виделись сегодня утром. У тебя очень важная должность.

«У каждого в Арге своя роль».

— Да, и у вас, видимо, тоже.

Бараан-ага усмехнулся:

— Зависит от того, какую должность занимает твой собеседник.

— А чем вы занимаетесь во дворце?

— Чем занимаюсь? Ну, я советник министра. Работаю в одном из министерств. Я — советник советника, давай назовем это так.

«Люди во дворце вечно говорят загадками», — подумала Шекиба, вспомнив утренний разговор Бараана-ага с Амануллой.

— Вы служите в армии? — немного осмелев, спросила Шекиба. Ее голос больше не дрожал. Выражение лица этого человека, спокойный тон, манера речи — все говорило о том, что он не опасен.

— Нет. Я работаю с военными, но сам не солдат.

— Я ничего не знаю о Кабуле, — вздохнула Шекиба.

— Неудивительно. Ты ведь из деревни?

В его реплике Шекибе послышался некоторый оттенок снисходительности, но она решила пока не обращать на это внимания.

— Как тебя зовут? — спросил Бараан-ага.

— Шекиб, — на секунду замешкавшись, ответила Шекиба.

— Ну да, я вижу. А какое имя дали тебе родители?

— Шекиба.

— Рад познакомиться, Шекиба-джан. А меня зовут Бараан-ага. Где живет твоя семья?

— У меня нет семьи. — Слова сорвались с языка прежде, чем Шекиба успела осознать их. Но это была правда. Бабушка и дяди сделали все для того, чтобы перестать думать о них как о семье.

— Извини. Мне жаль.

Шекиба вдруг вспомнила тщательно разработанный план, цель которого — изменить свой насиб, и тут же попыталась загладить досадный промах:

— Вернее, у меня была семья, но сейчас я живу здесь, во дворце. Но у меня много братьев. У моих родителей я единственная девочка, а так у нас в семье из поколения в поколение рождаются исключительно мальчики, у всех моих теток много сыновей. И у бабушки, и у прабабушки.

Бараан-ага вздохнул и слегка поджал губы. Он посмотрел куда-то вдаль, поверх плеча Шекибы, затем снова перевел на нее взгляд.

— Их мужья, вероятно, очень довольны.

— Да, они счастливы… — Шекиба запнулась, столь откровенная ложь давалась ей нелегко. Бараан-ага наблюдал за ней. Интересно, заметил ли друг Амануллы ее смущение?

— Тебе нравится жить во дворце? — спросил он.

— Да… в общем, да — нравится. — Шекиба снова замешкалась, не уверенная, насколько откровенной она может быть с ним. — Дворец красивый.

— Да-да, ведь это дворец эмира. Он находится в Кабуле, в самом сердце Афганистана. Здесь, в этих стенах, творится история.

«Какие громкие слова», — подумала Шекиба, но внешне постаралась никак не показать, что фраза Бараана-ага показалась ей напыщенной.

— А сын эмира, — Шекиба не смогла заставить себя произнести его имя вслух, — он важный человек?

— И да и нет.

— Такого не может быть!

Брови советника снова поползли вверх.

— Почему же?

— Потому что либо он важный человек, либо нет. И то и другое одновременно невозможно, — упрямо повторила Шекиба.

Бараан-ага рассмеялся:

— Ты не одобряешь противоречий? В таком случае ты плохо знаешь жизнь при дворе. Эти стены кишат противоречиями, «и да и нет» здесь обычное дело.

Мимо прошли двое солдат из дворцовой охраны. Оба с любопытством покосились на беседующих. Шекиба слышала, как один из них что-то шепнул другому.

— Мне пора возвращаться в гарем. — Шекиба расправила плечи и вскинула подбородок.

«Она неуклюжая и простоватая, — подумал советник эмира, — но странным образом притягивает к себе. Откуда у нее такая отметина на лице? И что из того, что она тут наговорила, было правдой?»

Глава 37 РАХИМА

Бадрия невероятно удивилась.

— Просто мне показалось, что тебя беспокоит поясница. Ты весь день держалась рукой за спину. Вот я и подумала, что массаж не помешает.

— Да, ты права, массаж — то, что мне сейчас надо. Масло — вон там, на полке. Пойду лягу. — Не теряя времени на лишние разговоры, Бадрия завалилась на кровать лицом вниз.

Я подошла и задрала ей подол платья до самой шеи, убедившись предварительно, что дверь в комнату плотно закрыта. Обмакнув пальцы в баночку с маслом, я принялась втирать его Бадрие в поясницу. Толстые складки кожи свободно перекатывались у нее на боках и в районе талии.

— О-о-о… а-а-а… — стонала она.

Я изо всех сил старалась не рассмеяться. Обычно Бадрия жаловалась на боль в спине только в том случае, если нужно было сделать что-то по дому. В остальное время она, напротив, любила напомнить, что гораздо энергичнее и проворнее нас всех, хотя мы все много моложе ее. Сейчас, лежа на кровати, она устроила настоящее представление, хотя необходимости в этом не было.

— Ах, ты еще молодая и даже не представляешь, какая это мука — больная спина. Вот роди еще парочку детей, тогда поймешь. О моя бедная поясница! — причитала Бадрия. — Боль не отпускает ни днем ни ночью. А еще эти поездки в Кабул. Ехать долго, дорога разбитая. Пока доберемся, я едва жива. Все тело точно деревянное.

Я с удвоенной силой принялась растирать ей спину, зная, как Бадрия любит, чтобы о ней заботились. К тому же получалось как нельзя удачнее. Она сама упомянула Кабул, теперь мне оставалось, следуя совету тети, аккуратно подвести разговор к моменту, когда уместно будет предложить ей себя в попутчицы.

— Ты скоро снова поедешь в Кабул? — не переставая массировать ей поясницу, спросила я.

— Через три недели. Состоится важное заседание парламента, нам предстоит принять два закона, но сначала будет обсуждение. Ну, там сложные вещи, тебе не понять.

Похоже, мой массаж действовал на Бадрию расслабляюще. Потеряв бдительность, она вернулась к своей прежней манере — хвастаться и подчеркивать свое особое положение и значимость. Именно за это ей в свое время и досталось от Абдула Халика.

— У тебя, наверное, масса работы, ни минутки свободной, — с сочувствием произнесла я.

— Еще бы! И плюс к тому огромная ответственность! Да, быть депутатом — не так-то просто.

— И вероятно, устаешь страшно. — Мне все труднее становилось подбирать слова, говоря то, чего я на самом деле не думала.

— Не то слово, с ног валюсь. Вот там, справа, помни покрепче. — Бадрия, согнув руку в локте, показала куда-то в район копчика.

У меня уже начали неметь пальцы, но, подавив закипающее в душе раздражение, я послушно двинулась в указанную точку. Семена, посеянные тетей Шаимой, дали всходы, и я решила во что бы то ни стало добиться своего. Но для реализации плана мне требовалось согласие Бадрии.

— Ты знаешь, я тут подумала, что могла бы помочь тебе в Кабуле.

— Ты? Помочь мне? — внезапно переходя от расслабленного кудахтанья к грозному тону, рявкнула Бадрия. Я с досадой поморщилась. — Да ты еще ребенок. Что ты понимаешь в таких делах? Работа в парламенте — это тебе не игрушки.

«Время детских игр для меня давно прошло», — подумала я, однако вслух сказала совсем иное:

— Я, возможно, была бы полезна в том, что касается бумажной работы: разбираться в документах, писать письма, просматривать газеты. Тебе ведь приходится все это делать, верно?

Бадрия затаила дыхание. Я чувствовала, как напряглось ее тело под моими пальцами.

— Ты… ты действительно готова все это делать? Ты умеешь читать?

— Конечно.

— И писать?

— Да.

— Не просто прочитать вывеску или нацарапать пару строк, а свободно читать и писать?

— Да, в школе у меня были самые высокие оценки по чтению и письму, гораздо выше, чем у моих одноклассников, — сказала я и усилием воли заставила себя остановиться, чтобы не увлечься воспоминаниями о том счастливом времени.

— Хм… Я подумаю… Работа в парламенте очень непроста и ответственна, и помощь мне не помешала бы, но что скажет на это Абдул Халик? Ты же знаешь, он не любит выпускать нас за порог дома. Конечно, для меня он сделал исключение, — снова, не удержавшись, похвасталась Бадрия.

— Совершенно верно. Поэтому, если ты скажешь, что тебе нужна помощница, Абдул Халик согласится, он ведь относится к тебе по-особому.

Похоже, мои доводы пришлись Бадрие по душе. Она даже позабыла на некоторое время, что меня Абдул Халик звал к себе в спальню гораздо чаще, чем ее. А утром, как будто ужаса ночи было недостаточно, на меня обрушивался еще и гнев первой жены. Однажды она поколотила меня за разбитую тарелку, хотя видела, что это ее сын выбил тарелку у меня из рук. Но какое это имело значение, если у Бадрии появился повод отдубасить меня сандалией по голове.

— А как насчет твоего сына? Джахангир еще слишком маленький, ты не сможешь взять его с собой.

Да, Бадрия действительно на полном серьезе отнеслась к моему предложению. Я заранее обдумала ответ на этот вопрос, но сейчас делала вид, что соображаю прямо на ходу.

— Почему бы и не взять его с собой? Джахангир спокойный ребенок, он никому не доставит хлопот. Уверена, я справлюсь — и за ним смогу присматривать, и тебе помогать.

— Ну не знаю, захочет ли Абдул Халик тащить ребенка в такую даль. — В ее голосе звучало сомнение, но я чувствовала, что мысль заполучить меня в помощницы нравится Бадрие все больше и больше, поэтому решилась проявить настойчивость.

— Ты просто поговори с ним. Вот увидишь, с моей помощью тебе станет гораздо легче справляться с работой в парламенте.

— Но почему? Почему ты так хочешь взяться за эту работу? — Бадрия повернула голову так, чтобы видеть мое лицо. Ее глаза превратились в две узкие щелочки.

Я с невозмутимым видом зачерпнула еще масла из баночки и принялась усиленно массировать ей плечи.

— Потому что… Ты устаешь в этих поездках, и я подумала… Ладно, скажу: потому что мне всегда хотелось побывать в Кабуле. А раз сейчас ты ездишь туда, я подумала, что и для меня это шанс посмотреть столицу. Ты поговори с Абдулом Халиком, ладно? Тебе он не откажет.

Бадрия проглотила наживку. Она вздохнула, закрыла глаза и расслабилась. Я продолжила массировать ей плечи.

Мне оставалось лишь надеяться, что в разговоре с Абдулом Халиком она будет так же красноречива и убедительна.


Каждый раз, когда я спрашивала, поговорила ли она с нашим мужем, Бадрия пожимала плечами и отмахивалась от меня. Либо она передумала, либо у нее не было пока возможности обсудить с ним вопрос о помощнице, либо он был в неподходящем настроении, чтобы начинать такой разговор. Неделя шла за неделей, время очередной поездки в Кабул приближалось. До отъезда оставалось дней десять, Бадрия по-прежнему молчала, и я почти потеряла надежду, решив, что мой план провалился. Видимо, ей не хватило смелости поговорить с Абдулом Халиком. Но дня через три Бадрия подозвала меня и попросила прочитать несколько строк в какой-то случайно подвернувшейся газете. Не то чтобы она могла проверить, верно ли прочитан текст, но, по крайней мере, убедилась, что я действительно владею грамотой. За два дня до отъезда Бадрия наконец решилась на разговор с мужем. Судя по ее словам, Абдул Халик был не в восторге от нашей идеи, но после первой вспышки раздражения все же согласился отправить меня в Кабул в качестве помощницы депутата. Бадрия сообщила мне об этом, когда, выполнив ее приказ, я принесла ей в спальню отутюженное платье.

— Сразу предупреждаю: как я и думала, идея ему не понравилась. Мне пришлось проявить настойчивость. В конце концов он согласился. Так что, считай, твое желание увидеть Кабул сбылось. Выезжаем в воскресенье, чтобы успеть к началу заседания в понедельник утром. И постарайся не подвести меня, иначе пожалеешь, что вообще завела со мной этот разговор.

— О Бадрия, я не подведу, вот увидишь! Спасибо тебе. Пойду собираться. Надо еще подумать, сколько вещей взять для Джахангира.

— Нет, бери только то, что понадобится тебе самой, — отрезала Бадрия и, повернувшись ко мне спиной, принялась складывать платья в большую дорожную сумку.

— Почему? — не поняла я.

— Потому что Джахангир не едет. Абдул Халик считает, что он еще слишком маленький для такого путешествия. Сказал, Джамиля присмотрит за ним, пока тебя не будет.

Новость застала меня врасплох. Я еще ни разу не разлучалась с сыном. От одной мысли об этом у меня тоскливо заныло сердце. Что делать? Настаивать на том, чтобы взять его с собой? Или самой отказаться от поездки?

— О, я не ожидала… Он действительно так сказал? Ты уверена?

— Да, я уверена. Думаешь, у кого-то могут быть сомнения по поводу того, что говорит Абдул Халик? Он всегда выражается предельно ясно, Рахима. Так что давай собирайся. Под присмотром Джамили твой сын будет в полной безопасности. Она умеет обращаться с детьми.

В Джамиле я не сомневалась, однако на душе у меня все равно скребли кошки.

— Надолго мы уезжаем?

— Рахима, ты что, нарочно решила извести меня вопросами? Сессия парламента длится четыре месяца с небольшими перерывами.

— С какими перерывами?

Бадрия перестала возиться с сумкой и обернулась ко мне.

— Нам даются перерывы, чтобы депутаты могли вернуться в свои провинции, встретиться с избирателями, выслушать их просьбы.

— Но ведь ты ни с кем не встречаешься?

— Неужели ты думаешь, Абдул Халик позволит мне бегать по деревне и разговаривать с людьми? К тому же все равно никто не проверяет, встречались мы с избирателями или нет. Да и кому это нужно? Мы и так знаем, что заботит других людей — то же, что и нас.

— А что нас заботит?

Бадрия разинула рот. Мой вопрос привел ее в замешательство.

— Рахима, у тебя что, мало забот по дому? — немного придя в себя, воскликнула Бадрия. — Ты от нечего делать выдумываешь эти глупости? В любом случае тебе-то уж точно не придется встречаться с людьми. Но люди могут увидеть тебя рядом со мной. Поэтому, пожалуйста, возьми с собой приличную одежду, а не это старое синее платье, в котором ты вечно ходишь по дому.

Старое синее платье. Я носила его очень долго. Шахназ однажды с пренебрежительной усмешкой заметила, что скоро сквозь ветхую материю начнет просвечивать мое тело. Я понимала, что выгляжу нелепо, но отказаться от любимого платья было выше моих сил. Темно-синий цвет хлопчатобумажной ткани напоминал мне цвет джинсов. Джинсы, чудесные мои джинсы! В них я свободно бегала, где хотела, играла в футбол, гуляла с друзьями по улицам. Некоторым из моих приятелей нравилось ходить со мной в обнимку, закинув руку на плечо. Потрепанное синее платье стало для меня чем-то вроде символа свободы, но об этом никто не знал.

— Сколько нас не будет дома? — Бадрия постоянно ездила в Кабул и обратно, но раньше мне не было дела до того, как долго она отсутствует, и я не обращала на это внимания.

— Две недели. Затем небольшой перерыв, и снова вернемся в Кабул. Так работает парламент, — авторитетным тоном пояснила Бадрия.

— Две недели? О, так долго! Полагаю, я могла бы…

— Полагаешь? — вдруг взорвалась Бадрия. — Послушай, ты сама вызвалась участвовать в этом, так что не будь ребенком — дело серьезное.

«Она хочет, чтобы я поехала с ней, — вдруг со всей очевидностью поняла я и с трудом сдержала улыбку. — Я нужна ей».

У меня было такое чувство, будто я вытащила козырную карту.


Позже я узнала, каким образом организована работа депутатов парламента. Каждому депутату выдается определенная сумма денег, чтобы он мог нанять секретаря, водителя и двух персональных охранников. Но эти деньги, как и депутатскую зарплату Бадрии, Абдул Халик прибирал к рукам, предоставлял жене свою машину и телохранителей. Что касается бумажной работы, то, будучи не в состоянии справиться с ней самостоятельно, Бадрия так часто обращалась за помощью в секретариат и так всем надоела, что ее предупредили: либо она нанимает личного секретаря, либо ей перестанут выплачивать деньги на содержание помощника.

Конечно, это была всего лишь пустая угроза, однако Бадрия понимала, насколько секретарь, то есть я, облегчит ей жизнь. Но обо всем этом я узнала много позже. Как и о том, что Абдул Халик и Бадрия не были исключением, многие депутаты поступали точно так же. Похоже, в то время в Кабуле вообще мало кто честно выполнял работу, за которую получал деньги. Впрочем, как и свои предвыборные обещания.

Мне же, надеясь, что все будет в порядке, оставалось доверить сына Джамиле и делать то, что я задумала. В конце концов, я затеяла это не только для себя, но и для него.

— Ладно, — согласилась я, думая, что, возможно, сейчас совершаю шаг, который изменит мой насиб.

Глава 38 ШЕКИБА

Когда Шекиба впервые попала во дворец, она едва осмеливалась взглянуть в глаза окружающим, даже женщинам, не говоря уж о мужчинах. Вступать в разговоры с людьми ей тоже было непросто. Слишком долго она жила, скрывая лицо под паранджой, и работала в домах, где ее либо не хотели видеть, либо не желали слышать. Шекиба хорошо запомнила, как впервые услышала слова приветствия, брошенные мимоходом одним из солдат дворцовой охраны. Тогда она едва не лишилась чувств. А встреча на дорожке парка с садовником, который взглянул ей в глаза, посеяла настоящую панику. Прошло несколько часов, прежде чем у Шекибы перестали дрожать руки.

Однако время шло, Шекиба становилась менее пугливой, к тому же мужская одежда придавала ей уверенности. Постепенно она привыкла к ежедневному общению со слугами, не только с теми, кто приходил в гарем, но и работавшими во дворце.

Так незаметно пролетел год. Теперь Шекиба свободно перемещалась по территории дворца, зная ее как свои пять пальцев. Она познакомилась со всеми обитательницами гарема, выяснив о каждой из них такие подробности, что иногда диву давалась. Она наблюдала, как растут, делают первые шаги, произносят первые слова их дети — дети эмира. Сам эмир, судя по отзывам людей, давно работающих во дворце, был хорошим правителем. Хабибулла строил по всей стране дороги, организовал школы, военную академию и другие учебные заведения.

Эмир часто покидал свою резиденцию, иногда отсутствуя по нескольку недель. Возвращаясь, Хабибулла часто привозил новых наложниц — как правило, совсем юных, едва начавших созревать девочек. Шекибе приходилось наблюдать, как первое время они мечутся, не находя себе места, как страдают и плачут, до тех пор пока, смирившись со своей судьбой, не втягиваются в жизнь гарема.

«У каждого в Арге своя роль».

Появление молодых наложниц заставляло тех, кто постарше, поджимать губы и задумываться о собственном будущем. Сакина злилась, саркастически хмыкала и давала новеньким насмешливые советы, а после целыми днями ходила мрачнее тучи, если эмир, увлекшись свежим приобретением, слишком долго обходил ее вниманием.

Беназир, с которой Шекиба познакомилась в свой первый рабочий день, благополучно родила девочку. Она назвала ее Межган и подвела младенцу глаза кохлем, как советовала Халима.

Фатиме последнее время нездоровилось. Бледная и слабая, она почти не выходила из своей комнаты. Сыну Фатимы едва минул год, за мальчиком в основном присматривала Халима, поскольку у матери не хватало сил даже накормить его. Что за болезнь приключилась с несчастной Фатимой, никто не знал. Ее навещала доктор, англичанка миссис Браун. Врачей-женщин в Кабуле не имелось, а о визите в гарем мужчины, пусть и врача, не могло быть и речи. Английского доктора привезли из-за границы, она была человеком добрым, но прямолинейным, так что подопечным миссис Браун — или, как они звали ее, Браун-ханум — на сантименты рассчитывать не приходилось. Хабибуллу англичанка устраивала своим профессионализмом и скромным поведением. Она жила во дворце, лишь изредка уезжала к себе на родину. Осматривая Фатиму, миссис Браун прикладывала стетоскоп к груди и спине больной, давила руками на живот, тяжело вздыхала, хмурилась и задумчиво терла подбородок.

И все же, несмотря на периодически вспыхивающие склоки, жизнь гарема напоминала жизнь большой семьи. Старшие женщины вели себя по отношению к младшим, словно матери, а юные наложницы зачастую чувствовали себя как сестры, у которых есть одна игрушка на всех и из-за которой они иногда ссорятся.

Хабибулла являлся в любое время — иногда днем, иногда глубокой ночью. Он приходил тихо, особо не афишируя своих визитов, однако и не делая из них тайны. В отличие от другого мужчины, который продолжал тайком наведываться в гарем эмира.

Визиты незнакомца стали более редкими, настолько редкими, что смотрительницы даже начали думать, что его увлечение одной из обитательниц гарема, кто бы она ни была, постепенно сошло на нет и теперь они могут вздохнуть с облегчением. Однако стоило им немного успокоиться, как дерзкий посетитель вновь появлялся в гареме. Он, должно быть, уже понял, что для смотрителей его визиты перестали быть тайной, а также сообразил, что у них просто не хватает духу выполнить свою работу и положить конец бесчинствам. И наглец продолжал нарушать священные границы владений эмира, откровенно предавая его, а после преспокойно возвращался под крышу дворца — в дом к своему ничего не подозревающему хозяину.

«Кто этот самоуверенный смельчак? — не раз задавалась вопросом Шекиба. — И почему он ведет себя столь дерзко?»

Аманулла время от времени тоже заходил в гарем. Он ласково смотрел на своих единокровных братьев и сестер, играющих во дворе, наклонялся к ним, чтобы погладить по щеке и потрепать по волосам, или ловким ударом подавал мальчишкам мяч, случайно откатившийся ему под ноги. Шекиба наблюдала за Амануллой, чувствуя, как учащенно бьется сердце, полное желания и сладкой надежды. Сын эмира неизменно приветствовал ее легким кивком головы и едва заметной улыбкой. Словно тайное рукопожатие — так казалось Шекибе.

«Конечно, я постарше самых юных обитательниц гарема, но мое время еще не ушло, я все еще в том возрасте, когда девушки выходят замуж. Надеюсь, слуги уже рассказали ему обо мне: как я помогаю садовнику пересаживать кусты, как с легкостью поднимаю большие подносы с едой, как играю с детьми и ношу их на руках. Мои руки проворны, а плечи крепки, я могла бы помериться силой с любым солдатом из дворцовой охраны. Обрати на меня внимание, Аманулла-джан. Уверена, я не разочарую такого мужчину, как ты».

Шекиба была не единственной, кто размышлял о насибе Амануллы.

Эмир Хабибулла тоже считал, что настало время подыскать невесту для сына. Недостатка в кандидатурах не было: дочери министров и ближайших советников — достойные девушки из хороших семей, выбирай любую. Однако, по словам самого Хабибуллы, которые Шекиба однажды подслушала, стоя на посту, он не мог заставить сына принять невесту, которую предложит отец, Аманулла должен выбрать сам.

— Он так не похож на своих братьев. Скорее уж из всех моих детей Аманулла больше всех похож на меня. И в то же время в некоторых вещах он совершенно иной. Иногда я думаю, как относился бы к Аманулле, не будь он моим сыном. Ведь его взгляды так отличаются от моих.

Шекиба чувствовала: время стремительно уходит. Вскоре Аманулле предстоит сделать выбор, а ее робкие попытки приблизиться к нему пока не увенчались успехом. Однако Шекиба продолжала настойчиво рассказывать всем и каждому историю о том, что все ее прабабушки, бабушки и тетки рожали исключительно мальчиков.

В то утро Шекиба вновь увидела сына эмира и его ближайшего друга и советника. Мужчины шагали через сад, возвращаясь с приема во дворце Дилькуша. Шекиба засунула руки в карманы шаровар и неспешной походкой двинулась навстречу Аманулле и Бараану-ага. Свобода, которую давала ей мужская одежда, стала привычной, и лишь в присутствии Амануллы Шекиба вспоминала, что под рубашкой у нее есть перетянутая корсетом грудь, а скрытые просторными шароварами бедра имеют изящные изгибы, характерные для женской фигуры. Близость Амануллы наполняла ее горячим желанием. И Шекиба надеялась, что он знает об этом.

Аманулла и Бараан-ага остановились возле скамейки. Советник осторожно сорвал с ветки головку красной розы, понюхал цветок и вставил его в нагрудный карман безрукавки. Шекиба продолжала двигаться вдоль кустов, делая вид, что проверяет, хорошо ли они подстрижены. Когда мужчины опустились на скамейку, высокие кусты закрыли им обзор. Теперь смотрительница гарема, подобравшись почти вплотную, могла беспрепятственно слушать, о чем они говорят.

— Итак, ты решил?

— Да, Бараан-ага, думаю, настало время обзавестись семьей. Хочу, чтобы рядом была женщина, способная мыслить, женщина, преданная Афганистану и любящая Кабул так же сильно, как я. Мой выбор сделан. Она обладает твердым характером, многие люди отвернулись от нее, но это не мешает ей ходить с гордо поднятой головой. Впервые увидев ее лицо, я подумал: вот та, кто сможет понять меня именно потому, что знает на собственном опыте, что такое быть непонятой.

Шекиба замерла.

«Ее лицо? Может ли он говорить о моем лице? Да, люди отвернулись от меня! Но я хожу с гордо поднятой головой. И конечно, ялюблю Кабул и сделаю ради Афганистана все, что в моих силах!» Шекиба стояла, боясь шелохнуться, в ужасе от одной мысли, что ее присутствие может быть обнаружено.

Возможно, Бараан-ага рассказал сыну эмира о ней и даже упомянул сочиненную Шекибой историю о мальчиках, во множестве рождающихся в ее семье. Внезапно ее поразила мысль: может быть, они знают, что она сейчас слышит их разговор?

— А что скажет твой отец? Я имею в виду, насчет ее происхождения…

— Да, я понимаю. Но ведь именно благодаря отцу она оказалась во дворце, здесь я ее и увидел.

Шекиба ушам своим не верила. Все сходится: эмир привез ее во дворец, здесь она и познакомилась с Амануллой! Шекиба расправила плечи и вскинула подбородок — именно так подобает себя вести женщине, чьим домом стал королевский дворец.

— Сегодня снова поговорю с ним. Вчера уже поднял эту тему, но отец не поверил, что я говорю серьезно.

Бараан-ага тяжело вздохнул.


Само собой, Шекиба никого не посвящала в разговор, который подслушала, стоя за кустами в саду. Но Гафур и остальные девушки заметили внезапную перемену в ней. Первые пару дней они только пожимали плечами и обменивались недоуменными взглядами. Гафур приходилось по нескольку раз повторять приказы, прежде чем Шекиба, выйдя из забытья, реагировала на слова командира. Кабир и Казим тихонько посмеивались, видя, как она задумчиво смотрит в пространство, забывая о стоящей перед ней тарелке с едой, а после с удовольствием делили между собой ее нетронутую порцию. Тариг, в очередной раз попытавшаяся поведать Шекибе о своих мечтах и планах на будущее, поняла, что с таким же успехом могла бы беседовать с голубями в саду: Шекиба кивала головой, поддакивала и не слышала ни слова.

Прошло три дня. Шекиба заступила на ночное дежурство. Она стояла, прислонившись к стене дома, и, подняв глаза к звездному небу, размышляла, кто и как может подойти к ней и сообщить о предложении Амануллы. Интересно, где ее поселят — в одной из комнат дворца? И да, конечно, она снова отрастит волосы. И станет пользоваться косметикой, как это делают женщины в гареме. Та врачиха, англичанка, принесла им румяна и пудру и показала, как с помощью того и другого придать коже соблазнительную свежесть. Возможно, даже удастся немного сгладить шрамы на изуродованной левой части лица. «Жаль, что мама не дожила до этого дня», — подумала Шекиба.

Погрузившись в раздумья, она не сразу обратила внимание на торопливые шаги, раздавшиеся во внутреннем коридоре гарема. Затем дверь, ведущая во двор, приоткрылась. Шекиба вздрогнула, поняв, что ее одиночество нарушено. На пороге стояла Халима.

— Фатиме совсем плохо, — прошептала женщина. — Надо послать за доктором.

Болезнь Фатимы достигла критической точки. И насиб Шекибы в ту же ночь сделал новый крутой поворот.

Глава 39 РАХИМА

Дорога была ужасной. Машина подпрыгивала на ухабах. Я тихо охала, хватаясь то за ручку двери, то за спинку переднего сиденья. Бадрия наблюдала за мной краем глаза. Для нее это была не первая поездка, так что опытная старшая жена уже ничему не удивлялась и, стиснув зубы, молча переносила неудобства.

Накануне вечером Абдул Халик велел мне прийти к нему. Визиты в его спальню по-прежнему наполняли меня отвращением, хотя пошел уже третий год моего замужества. Ожидая, пока все закончится, я старалась мысленно перенестись куда-нибудь подальше из ненавистной комнаты: иногда принималась думать о намеченных на завтра домашних делах, а иногда вспоминала, как мы зубрили таблицу умножения — учитель заставлял петь ее.

Когда же мои супружеские обязанности были выполнены, я ждала, пока лежащий рядом со мной человек захрапит. Это означало, что теперь я могу тихонько выскользнуть из постели и отправиться к себе в комнату. Но в ночь перед отъездом в Кабул все было иначе.

Несмотря на переданный Бадрией приказ оставить Джахангира дома, мне очень не хотелось разлучаться с сыном. И я решилась попытать счастья — поговорить с самим Абдулом Халиком.

— Я хотела спросить кое о чем… — робко начала я и запнулась, соображая, как бы построить фразу так, чтобы не разозлить его с первых же слов. Абдул Халик повернул ко мне голову, удивленный тем, что вообще слышит мой голос. — Завтра… поскольку я буду помогать Бадрие… я надеялась, что смогу взять Джахангира с собой, и вот…

— Джамиля присмотрит за ним.

— Но мне не хочется утруждать ее. У Джамили достаточно забот со своими детьми.

— Ничего. Она справится.

— А еще я беспокоюсь, что он станет капризничать, иногда его даже накормить непросто…

Похоже, я зашла слишком далеко.

— Тогда не езди! — рявкнул он. — Мне с самого начала не понравилась эта дурацкая затея, но я согласился, а теперь что же, должен выслушивать твою глупую болтовню?! — Абдул Халик сел на постели, почти полностью натянув на себя одеяло. Я поджала обнажившиеся ноги.

— Мне жаль, я не хотела, прости… — торопливо заговорила я, надеясь погасить разгорающийся пожар и избежать затрещин.

Но было поздно. Следующие полчаса я провела, слушая брань мужа и от всей души жалея, что вообще начала этот разговор.


Утром я поцеловала спящего сына и положила его на подушку в комнате Джамили. Слегка коснувшись пальцем щеки Джахангира, я смотрела, как его губы растянулись в сонной улыбке.

Джамиля нахмурилась, заметив на моей щеке красное пятно — отпечаток пятерни Абдула Халика. Отметина уже начинала темнеть, наливаясь багровым цветом.

— С мальчиком все будет в порядке, Рахима-джан, — сказала Джамиля. — Спать он будет здесь, в моей комнате под твоим одеялом. Перед сном мы обязательно станем говорить о тебе. Поезжай, не волнуйся. Это путешествие пойдет тебе на пользу, вот увидишь.

Я была благодарна Джамиле и знала, что Джахангиру нравится бывать у нее и играть с ее детьми. И все же сердце мое было не на месте.

«Две недели. Всего две недели, и я вернусь», — думала я, убирая темные кудряшки со лба спящего сына.

— Все будет хорошо. — Джамиля бережно обняла меня, зная, что синяк на лице означает наличие еще множества синяков на теле.

Я подхватила матерчатую сумку с вещами и вышла во двор. Бадрия поджидала меня возле машины. Гулалай-биби и сын Бадрии Хашмат тоже пришли проводить нас.

— Доброе утро, — с фальшивой улыбкой произнес Хашмат.

— Доброе утро, — рассеянно пробормотала я, все еще видя перед собой разрумянившееся во сне личико Джахангира.

Свекровь не стала утруждать себя приветствиями и сразу же накинулась на меня:

— В Кабул собралась? Не понимаю, как можно оставлять такого маленького ребенка ради дел, в которых ничего не смыслишь! Мой сын слишком добр, раз отпускает тебя. Так что смотри, чтобы Бадрия-джан была довольна тобой, помогай ей как следует!

— Да-да, — эхом откликнулась Бадрия.

— Хотя я сильно сомневаюсь, что от тебя будет прок, — словно разговаривая сама с собой, пробормотала старуха.

Хашмат разразился хохотом.

— Разве не прекрасно поехать вместе с мамой-джан в Кабул! — в притворном восторге воскликнул он. — Да все наши одноклассники лопнут от зависти, когда узнают.

Я бросила на наглеца испепеляющий взгляд, который не укрылся от его матери и бабушки. При любом удобном случае Хашмат вспоминал, что в прошлом я была бача-пош. Раньше ему нравилось делать это в присутствии отца. Но однажды Абдул Халик взорвался такой яростью, что Хашмат больше не решался дразнить меня, если отец был рядом. В свое время Абдул Халик положил на меня глаз именно потому, что я была бача-пош, но сейчас сама мысль, что я когда-то сидела за одной партой с мальчиками, приводила его в бешенство.

Охранники Абдула Халика загрузили наши сумки в багажник, а мы с Бадрией забрались на заднее сиденье.

«С охранниками не разговаривать. Они глаз с тебя не спустят… Один неверный шаг — и ты горько пожалеешь об этом! В Кабуле у меня везде свои люди, они будут приглядывать за тобой. Только посмей опозорить мое имя, и обещаю, ты проклянешь тот день, когда тебе пришло в голову напроситься в попутчицы Бадрие!»

В серьезности его угроз сомневаться не приходилось.

Мы все больше и больше удалялись от дома, и тревожные мысли о сыне и воспоминания кружились в моей голове, пока качка и мерное гудение мотора не убаюкали меня. Бадрия давно уже спала, откинувшись на спинку сиденья, и слегка похрапывала. Я тоже прикрыла глаза и задремала.

Не знаю, сколько прошло времени, должно быть, несколько часов, но, когда я очнулась, за окном уже мелькали высокие дома, машины, лошади, пешеходы. Я выпрямилась и припала к окну — поскольку мы ехали в джипе с тонированными стеклами, можно было не опасаться, что меня увидят снаружи. Разглядывая улицы Кабула, я вспомнила рассказ тети Шаимы о том, как бабушка Шекиба впервые увидела столицу.

Никогда в жизни я не видела столько машин сразу. Будто у каждого жителя Кабула был автомобиль. И магазины! Нескончаемая вереница витрин и вывесок — кондитерские, бакалея, кафе, ателье, даже салоны красоты. Все это так отличалось от того, к чему мы привыкли в нашей деревне. Мне захотелось, чтобы Шахла была рядом, чтобы сестра тоже могла взглянуть на этот мир, совершенно иной. О если бы мы родились мальчишками! Сколько улочек и закоулков мы могли бы обследовать здесь, сколько чудесных открытий мы совершили бы, живя в этом городе!

— Кабул!.. Он прекрасен… О Кабул, потрясающий город! — не в силах удержаться, то и дело восклицала я. Бадрия наблюдала за мной, и казалось, мой восторг забавляет ее.

— Да, конечно, тут столько всего интересного. К сожалению, у нас не будет времени, чтобы посмотреть столицу, — деловито добавила Бадрия.

Я заметила, как сидевшие на переднем сиденье охранники Маруф и Хасан удивленно переглянулись. Сомневаюсь, что сама Бадрия видела в Кабуле что-либо, кроме здания парламента. Я сама слышала, как она жаловалась Джамиле, что охранники забирают ее из отеля, привозят на заседания, а затем отвозят обратно.

— Уже почти приехали, — со знанием дела, как опытный путешественник, сказала Бадрия. — Мы будем жить в европейском отеле.

Мы двигались по широкой улице, по обе стороны обсаженной деревьями. Впереди показалось красивое здание. К нему вела длинная подъездная аллея. В конце ее возвышалась башня, в которой была прорезана высокая арка. Я чуть шею не свернула, пытаясь рассмотреть ее.

«Башня, уходящая в небо!»

Стены здания украшала тонкая каменная резьба. Сейчас она выглядела потускневшей, во многих местах заметны были сколы и трещины, но в прошлом здание, несомненно, имело величественный вид. Из-под арки вышла женщина в желтовато-зеленом никабе,[53] спадавшем красивыми складками на плечи. Когда мы проезжали мимо, женщина слегка повернула голову и заглянула в окно машины. Она смотрела мне прямо в глаза, как будто могла видеть сквозь тонированное стекло, и словно знала, что я смотрю на нее. Как странно, и в то же время — ничего странного.

— Как называется это здание? — спросила я, заранее зная ответ.

— Арг-э-Шахи, дворец эмира.

— Бабушка Шекиба… — прошептала я.

Мурашки бежали у меня по спине, когда я представила, как моя прапрапрабабушка впервые увидела эту башню, арку, ворота. И что произошло с ней потом, когда она вошла в эти ворота. Тетя Шаима, как обычно, оставила свою историю незаконченной. События в жизни Шекибы то и дело принимали самый неожиданный оборот. Желание узнать, что стало с ней дальше, было почти таким же острым, как желание узнать, что приготовила мне собственная судьба.

— Во имя Аллаха, что ты там все время бормочешь?

Вопрос Бадрии остался без ответа. Я смотрела на дворец, где началась история моей семьи.

«И что же случилось с тобой в этом дворце, бабушка Шекиба?» — мысленно спрашивала я.

Маруф повернул налево, затем направо, затем опять налево. Пробираясь по запруженным транспортом улицам, он проклинал каждую машину, которая возникала у нас на пути. Довольно часто мы видели стоящие у обочины танки и солдат с оружием. Они не были похожи на афганцев.

— Это иностранные солдаты, — пояснила Бадрия.

Возле солдат толпились мальчишки — совсем маленькие и постарше. Военные весело смеялись и свободно болтали с детьми.

— Это американцы? — спросила я.

— Не только. Их тут полно из разных стран: есть американцы, есть европейцы. Нам туда. — Бадрия показала на появившееся впереди трехэтажное задание.

— Ты всегда тут останавливаешься?

— Да. Приятное место. Тебе понравится.

Бадрия оказалась права. Мы свернули с шумной улицы в тихий переулок и подкатили к металлическим воротам.

— Надень паранджу, — шепнула Бадрия.

Я послушалась.

Маруф притормозил возле стоящего перед воротами охранника в голубой униформе и, опустив стекло, назвал имя Абдула Халика. В следующее мгновение мне показалось, что мужчины хотят пожать друг другу руки, но затем я заметила, как наш водитель сунул что-то в карман охраннику.

Деньги.

Я покосилась на Бадрию, но она либо не видела, как произошел обмен, либо считала это чем-то само собой разумеющимся.

Охранник открыл ворота, мы въехали во двор и двинулись по окружающей здание аллее. Никогда в жизни мне не приходилось бывать в таких больших домах, все три этажа — сплошной ряд высоких окон, похожих на сверкающие глаза какого-то зверя. Мы подкатили к главному входу в отель. Крыльцо украшали две массивные мраморные колонны, широкие ступени вели к стеклянной двустворчатой двери.

— Так здесь и проходят сессии парламента? — спросила я.

— Нет, глупая. Сессии парламента проходят в здании парламента, — рассмеялась Бадрия. Но я была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на ее высокомерный тон.

Мы вошли в стеклянную дверь и оказались в элегантном холле. В дальнем конце находилась стойка регистрации. Мужчина, одетый в голубую форму отеля, разговаривал по телефону, однако, завидев нас, приветливо кивнул. Мы подошли к стойке. Опасаясь допустить какую-нибудь оплошность, я на всякий случай спряталась за спину Бадрии. Неожиданно стеклянная дверь открылась, и в холл вошли три женщины. Они были одеты в длинные туники и светлые хлопчатобумажные брюки. Искусно повязанный на голове платок красиво обрамлял лицо, закрывая лоб, от чего изящный изгиб тонких бровей становился заметнее. Звук шагов нарушил прохладную тишину холла.

Глядя на этих женщин, я порадовалась, что наши выцветшие мешковатые платья скрыты под паранджой. Я вдруг почувствовала себя ужасно неуклюжей и постаралась получше спрятаться за широкой спиной Бадрии. Впрочем, женщинам было не до нас — увлеченно беседуя о чем-то, они пересекли холл и скрылись в боковом коридоре.

Охранники Абдула Халика перекинулись несколькими репликами с мужчиной за стойкой, затем последовало уже знакомое мне «рукопожатие», и свернутые рулоном купюры перекочевали из ладони Хасана в карман портье. Вопрос был решен, и нас с Бадрией проводили в комнату на третьем этаже.

Комната была просторной, с двумя кроватями и ванной. Окна выходили в небольшой дворик позади отеля, где среди камней росло несколько чахлых кустов. Между ними важно расхаживали жирные голуби.

«Совсем как в дворцовых садах, где бабушка Шекиба повстречалась с сыном эмира», — подумала я.

— Какое замечательное место! — не отрываясь от окна, сказала я Бадрие. — Теперь понимаю, почему тебе здесь понравилось.

— Да, но не стоит привыкать к нему, — бросила Бадрия, раскрывая свою сумку и вытягивая из нее свитер.

— Почему?

— Потому что скоро мы переедем в дом, который купил Абдул Халик. Он находится совсем в другом районе. Но пока там идет ремонт, мы останавливаемся здесь. Наш муж хочет найти для нас такое место, где мы не будем встречаться с посторонними людьми. Только я, ты и Маруф и Хасан, которые нас охраняют.

— И долго там будет идти ремонт?

— Понятия не имею, он передо мной не отчитывается. — Бадрия плюхнулась на кровать, скинула сандалии и принялась чесать пятку. — Послушай, Рахима, не считай меня дурочкой, я ведь понимаю, ради чего ты поехала со мной.

Я вопросительно посмотрела на нее, но ничего не ответила, решив дать сначала возможность высказаться ей самой.

— Поскольку ты будешь помогать мне с парламентскими документами, я не против твоих поездок, однако не надейся, что тебе удастся посмотреть Кабул.

Бадрия оказалась права. Наши охранники хоть и держались отчужденно, не вступая с нами ни в какие разговоры, но сопровождали нас повсюду, не отпуская от себя дальше чем на двадцать метров. Когда мы возвращались в отель, они усаживались на стульях в небольшом холле на третьем этаже, где находилась наша комната. С одной стороны, меня раздражало, что Абдул Халик установил за нами такую слежку, но, с другой стороны, Бадрия рассказывала об угрозах, поступающих в адрес парламентариев, особенно женщин, так что наличие двух доверенных телохранителей мужа успокаивало меня. Под их присмотром я чувствовала себя в безопасности в таком многолюдном городе.

Работа началась на следующий день после приезда. Утром охранники высадили нас из машины возле здания парламента. Подходя к дверям, Бадрия стянула с себя паранджу и велела мне сделать то же. Я обернулась, чтобы посмотреть, как охранники отреагируют на наш поступок. Маруф и Хасан остались стоять возле джипа, оба делали вид, что разглядывают другие машины на парковке, однако было понятно, что краем глаза оба следят за нами. Мы с Бадрией вошли внутрь.

В большом холле было полно народу. Люди деловито сновали взад-вперед. Мужчины были в туниках, безрукавках и свободных брюках — точно так же одевались наши соседи. На голове многие носили тюрбан, один конец которого свободно лежал на плече. Но вот женщины — на них я смотрела разинув рот. Некоторые были одеты так же, как и мы, — широкое платье до колен и шаровары. Но наряд некоторых был совершенно иным: блузки, застегивающиеся спереди на длинный ряд пуговиц, и легкие юбки по щиколотку. Попадались даже такие, кто расхаживал в брюках-слаксах и жакетах. Голову эти женщины повязывали яркими платками, красиво укладывая их причудливыми складками. Я заметила, что кое-кто из них даже пользовался косметикой — подкрашенные губы, чуть подрумяненные щеки, — у других же глаза были подведены кохлем. «Интересно, — думала я, — как мужья этих женщин относятся к тому, что их жены ходят с раскрашенными лицами?»

Мы приблизились к дверям, ведущим во внутренние помещения парламента. Здесь находился пропускной пункт, где дежурили четыре человека в военной форме: двое мужчин и две женщины. Толпа посетителей растекалась на две очереди. Бадрия взяла меня под локоть и провела мимо всех ожидающих к женщине-охраннику, которая была одета в точно такую же форму защитного цвета, что и ее коллеги-мужчины, только вместо брюк носила юбку.

«Женщина выполняет мужскую работу, совсем как бабушка Шекиба».

Я всматривалась в лицо женщины-охранника, словно надеясь отыскать сходство с той, о ком столько слышала от тети Шаимы.

Бадрия пробормотала какие-то слова приветствия и кивнула женщине в военной форме. Та кивнула в ответ и отвернулась к стоявшей перед ней посетительнице. Миновав разделительный барьер, мы двинулись дальше.

— Что делают эти охранники? — спросила я Бадрию.

— Проверяют посетителей, нет ли у них оружия и других запрещенных предметов. Выходящих тоже проверяют, потому что из парламента ничего нельзя выносить.

— А разве мы с тобой не должны проходить проверку?

— Ну, вообще-то, должны, но я не прохожу никаких проверок. Эти женщины из охраны меня знают в лицо. В конце концов, я парламентарий! Глупо было бы ощупывать нас каждый раз при входе и выходе из парламента. Лично я такого не выдержала бы!

Я прикусила язык, зная, что, если бы приказали, Бадрия выдержала бы вещи и похуже.

Миновав пропускной пункт, Бадрия огляделась по сторонам: замечая в толпе знакомых, она улыбалась и кивала. К нам подошли две женщины, на них были такие же, как у нас, просторные платья до колен и шаровары.

— Бадрия-джан! Какая встреча! Рада тебя видеть! Как дела? Как здоровье?

Последовал обычный ритуал приветствия с объятиями, прикосновением щеки к щеке и поцелуями в воздух где-то на уровне уха. Все три женщины были неуловимо похожи — примерно одинаковый рост, плотное сложение, даже схожие черты лица. Однако обе знакомые Бадрии были старше ее. Одна — лет на десять, другая, с седыми волосами и морщинистым лицом, годилась мне в бабушки.

— Суфия-джан, моя дорогая, сала-а-ам, все хорошо, слава Аллаху! — пропела Бадрия, здороваясь с ней.

У меня глаза на лоб полезли — я не подозревала, что Бадрия способна разговаривать таким сладким голосом.

— Хамида-джан, а ты как? Как семья? — продолжила она, обращаясь ко второй знакомой.

— Все хорошо, спасибо. Ну что, готова к началу новой сессии? — спросила Хамида. Лицо у нее было бледное и чрезвычайно серьезное.

— Да-да, конечно. Как думаете, скоро начнется заседание? — встрепенулась Бадрия.

— Сказали, через полчаса, — ответила Суфия, посматривая в сторону входа, где вилась длинная очередь парламентариев, желающих пройти внутрь. У нее был спокойный и мягкий взгляд. Наблюдая за Суфией, я решила, что она мне нравится. — Но, кажется, у них сегодня не хватает людей — всего четыре охранника. Если так пойдет дело, раньше чем через час, а то и два мы не начнем.

Бадрия молча кивнула. Повисла пауза.

— А это твоя дочь? — спросила Суфия.

Они с Хамидой молча разглядывали меня. Обе улыбались. Я покосилась на Бадрию и с трудом подавила желание отойти от нее на пару шагов. Меньше всего мне хотелось, чтобы меня принимали за ее дочь. Бадрия тоже, хотя и по иной причине, была не в восторге от подобного предположения.

— Она… э-э-э… Нет, не дочь. Это жена моего мужа.

— Жена мужа?! — Губы Хамиды сжались в тонкую полоску. На лице промелькнула гримаса, которую я истолковала как неодобрительную.

— Ты привела ее посмотреть, как работает парламент? — жизнерадостным тоном спросила Суфия, стремясь загладить бестактность подруги.

— Э-э-э… Да… Ей захотелось взглянуть, как и что я тут делаю… Что мы делаем. И я решила взять ее в качестве помощницы.

— О, она будет твоим секретарем? А как ее зовут?

— Рахима. — Я решилась наконец подать голос. — Очень рада с вами познакомиться.

— Мы тоже рады, — улыбнулась Суфия. Похоже, ей понравились мои манеры. — Как замечательно, что ты интересуешься такими вещами. Может быть, ты захочешь присоединиться к… Бадрие-джан… и тоже занять место в джирге. Нам очень нужны женщины-депутаты.

Бадрия кивнула, но вид у нее был не очень довольный.

— А почему бы вам обеим не пойти в Учебный центр? — вдруг предложила Суфия. — Сегодня, после окончания слушаний?

Бадрия энергично замотала головой:

— Нет-нет, сегодня никак. Возможно, в другой раз.

— Но почему же, Бадрия-джан? Они пригласили хороших преподавателей. Например, сегодня нас будут учить, как обращаться с компьютером. Это дело непростое. Но, думаю, нам не помешает разобраться.

— Я умею обращаться с компьютером, мне доводилось видеть, как они работают. Ничего сложного, — фыркнула Бадрия, тревожно косясь куда-то в сторону.

Видимо, выражение моего лица подтвердило сомнения Хамиды и Суфии — Бадрия никогда в жизни и близко не подходила к компьютеру. Но обе женщины тактично промолчали.

— А чему еще вас там учат? — спросила я. Мысль о возможности посещать занятия, слушать учителей всколыхнула воспоминания о школе. Какая-то часть меня, которая, как я думала, умерла после замужества, оказалась жива.

— О, очень многим вещам: английскому языку, работе с документами, рассказывают об устройстве органов управления страной — как функционирует парламент, как работает правительство, — принялась перечислять Суфия, обрадованная моей любознательностью.

— Это что-то вроде школы? И что, любой человек может посещать занятия?

Хамида кивнула:

— Центр создан одной иностранной организацией специально для женщин-депутатов, но тебе, как помощнику депутата, тоже можно. Занятия проходят каждый день после окончания заседаний парламента. Может быть, ты уговоришь и Бадрию-джан присоединиться к нам?

— Извините, — вклинилась в наш разговор Бадрия, — я обещала Рахиме показать здание парламента, а потом мы сразу пойдем на наши места в зале. Увидимся в перерыве. — Она впилась пальцами в мой локоть и поволокла меня прочь.

Я послушно шагала, куда меня вели, но почти не замечала ничего вокруг. Разговор о занятиях в Учебном центре вдохновил меня. Я даже начала думать, что мой приезд в Кабул действительно сулит перемены в жизни.

Глава 40 ШЕКИБА

Шекиба остолбенела.

— Что ты стоишь?! Ей нужен врач! — всплеснула руками Халима. — Скорее приведи Браун-ханум!

Шекиба кивнула и развернулась, чтобы бежать за врачом, но вдруг сообразила, что для этого ей придется пойти прямо во дворец. Ворваться туда посреди ночи без своего командира она не решилась. Шекиба повернула в другую сторону и направилась в помещение, где жили смотрители гарема.

— Гафур, Гафур, проснись, — трясла ее за плечо Шекиба, — Фатиме плохо, ей нужен врач.

Гафур, прирожденный блюститель порядка, мгновенно очнулась и рывком села на кровати, готовая действовать и отдавать команды.

— Плохо? Хуже, чем раньше?

— Думаю, да. Я ее не видела.

— Что? Ты даже не удосужилась взглянуть на нее? Да как же… Впрочем, не важно. Кабир! Кабир, вставай! Иди посмотри, что там с Фатимой. И Казим возьми с собой. А я пойду во дворец за врачом.

— А мне что делать? — спросила Шекиба.

— Ничего. Это ты умеешь делать, верно? — раздраженно бросила Гафур. Она проскользнула мимо Шекибы, быстро натянула шаровары, накинула рубашку и, смерив Шекибу еще одним испепеляющим взглядом, вылетела из комнаты.

«Скоро здесь появятся люди из дворца, надо вернуться на пост», — решила Шекиба и отправилась вслед за Гафур.

Вскоре Кабир и Казим оделись и тоже явились в гарем. Они вошли внутрь, не удостоив Шекибу взглядом. Тариг, не любившая оставаться одна, приплелась вслед за сестрами. Обхватив себя руками, она зябко ежилась от ночной прохлада. Поравнявшись с Шекибой, девушка едва заметно улыбнулась, не разжимая губ, и вошла в гарем.

Шекиба осталась снаружи. Она стояла, глядя в темноту и нервно постукивая носком башмака по земле. Точно так же улыбалась ей Марджан: улыбкой, в которой была жалость, но ни капли дружеского тепла и участия.

«Я одна. Как всегда — одна, — напомнила себе Шекиба. — Ничего не изменилось».

Она принялась деловито расхаживать вдоль фасада задания — от главного входа до угла, где находилась боковая дверь, та самая, которой время от времени пользовался дерзкий ночной гость, — и обратно, всем своим видом демонстрируя усердие.

Гафур и Браун-ханум появились из темноты. В руках у англичанки был черный пузатый саквояж, Гафур освещала дорогу фонарем. Позади торопливо шагали двое мужчин, их послали вместе с врачом, чтобы на месте разузнать, что к чему, и сообщить во дворец. Четверка прошла мимо Шекибы и направилась к главному входу. Шекиба дошла до угла и развернулась, намереваясь последовать за ними, но в этот момент боковая дверь резко распахнулась. Дальше все происходило молниеносно. Шекибу толкнули в спину, настолько сильно, что она не устояла на ногах и упала на четвереньки. Обернувшись, она успела заметить темный силуэт — кто-то легкой рысцой трусил в сторону дворца.

Шекиба вскочила на ноги и посмотрела вслед Гафур, сопровождавшим ее посыльным и доктору. Похоже, никто из них не слышал ни звука открывшейся двери, ни последовавшего затем короткого столкновения с выбежавшим из гарема мужчиной. Шекиба быстро нагнала пришедших из дворца людей и нарочито громким голосом объявила, что остальные смотрители пошли к Фатиме, а она охраняет главный вход. Ее заявление было встречено молчанием. Гафур и англичанка вошли в гарем, мужчины остались ждать снаружи.

— Мне пойти с тобой? — крикнула Шекиба в спину Гафур.

— Как хочешь! — крикнула та из глубины коридора.

Шекиба решила последовать за своим командиром. Спальня Фатимы находилась почти в самом конце длинного, тускло освещенного коридора. Набила и еще несколько совсем юных обитательниц гарема стояли на пороге и перешептывались между собой, горестно покачивая головами. Остальные набились в комнату. Сакина сидела рядом с Фатимой на постели, голова больной лежала у нее на коленях. Бледно-желтое лицо Фатимы напоминало восковую маску.

Доктор Браун-ханум тоже опустилась на край кровати. Пощупав лоб Фатимы, она попросила на ломаном дари,[54] чтобы принесли влажное полотенце. Халима помчалась выполнять распоряжение врача. Браун-ханум приподняла ватную руку Фатимы, прижала два пальца к запястью и принялась считать пульс, сосредоточенно хмуря брови. Затем, открыв саквояж, достала стетоскоп и, склонившись над больной, приложила его к груди. С приходом врача возбужденный шепот женщин, наблюдавших за ее манипуляциями, сделался громче. Англичанка вынула стетоскоп из ушей, обернулась к ним и, ткнув пальцем в направлении двери, грозно рявкнула:

— Вон отсюда! Хотите болтать — отправляйтесь в коридор!

Само собой, никто ее английского не понял, но интонации и жеста оказалось вполне достаточно — в комнате воцарилась гробовая тишина.

Лоб над бровями Фатимы усеяли крупные капли пота. Больная тихо стонала и металась в жару. Ее перепуганный маленький сын протиснулся между взрослыми и, протяжно всхлипывая, стал дергать мать за рукав. Беназир подхватила ребенка на руки и что-то прошептала ему на ухо. Мальчик затих, однако нижняя губа так и осталась капризно выпяченной.

— У нее сильный жар. Нужна холодная ванна. Ну-ка помогите мне перенести ее! — скомандовала Браун-ханум.

Женщины в недоумении смотрели на англичанку, не понимая, чего она от них хочет. Браун-ханум знала несколько слов на дари, но в основном общалась с обитательницами гарема жестами. Вздохнув, она раздраженно засопела и, обращаясь к стоящим в изголовье кровати Казим и Кабир, стала показывать, что больную надо взять и вынести из комнаты. Те поняли, подхватили обмякшее тело Фатимы и потащили в коридор. Шедшая позади Браун-ханум ткнула пальцем туда, где находились ванные и бассейн. Казим и Кабир наконец поняли, что от них требуется.

— Она хочет, чтобы мы несли ее к воде.

Когда вся процессия дошла до бани, доктор жестами приказала наполнить водой неглубокую ванну и положить туда Фатиму.

Оказавшись в воде, женщина вздрогнула и немного пришла в себя. Она перестала беспокойно метаться и даже приоткрыла глаза.

— Мне так плохо, доктор, я совсем слабая, — прошептала она, чуть повернув голову в сторону Браун-ханум. Англичанка не поняла ее слов, но молча кивнула.

— Эй, что там происходит?! — Раздраженный мужской голос гулким эхом прокатился под каменными сводами. Посыльные из дворца, явившиеся вместе с врачом, потеряли терпение и зашли во внутренний двор гарема, надеясь разведать обстановку.

Гафур бросила взгляд на Шекибу и коротким кивком приказала ей разобраться с нетерпеливыми мужчинами. Шекиба поспешно бросилась выполнять приказ командира.

У нее температура. Сейчас доктор положила ее в ванну, чтобы сбить жар, — сообщила она посыльным.

— Но она поправится? — спросил один из мужчин.

— Не знаю. Доктор Браун-ханум потом сама вам все расскажет.

Посыльные хмурились, недовольные расплывчатым ответом, но, поскольку сделать все равно ничего не могли, покорно отступили. Выпроводив их за дверь, Шекиба вернулась в баню.

Фатиму уже вытащили из ванны и снова вынесли в коридор.

— Давайте положим ее… сюда! — Браун-ханум показала на дверь в ближайшую комнату. Это была спальня Бинафши.

— Бинафша-ханум, открой, пожалуйста, дверь! — постучав, позвала Гафур. Ответа не последовало. — Бинафша-ханум! — чуть громче постучала Гафур.

— В чем дело? Я сплю, — послышался вялый голос Бинафши.

Стоявшие в коридоре женщины удивленно переглянулись.

— Бинафша-ханум, пожалуйста, это срочно… Фатима…

— О, ради Аллаха, — воскликнула Сакина, — о чем тут говорить, просто заходим и все! — Она раздраженно распахнула дверь.

Бинафша разинула рот от удивления, когда к ней в комнату занесли бледную как смерть Фатиму и положили на пол. Кто-то догадался прихватить полотенца и сухую одежду. Женщины начали стягивать с нее мокрое платье и вытирать ей волосы.

Сакина окинула Бинафшу подозрительным взглядом. Та залилась краской и быстро накинула халат поверх ночной рубашки.

— Что с тобой? Ты не слышала, как мы стучали?

Бинафша потерла глаза кулаком и капризно скривила рот.

— Не слышала, спала.

— Крепко же ты спишь… — начала Сакина и вдруг осеклась. — А это что такое?

Возглас был таким громким, что возившиеся с Фатимой женщины вздрогнули и обернулись. Дюжина взглядов была направлена туда, куда указывал палец Сакины.

На полу возле ножки кровати лежала шапка из серой овчины. Мужская шапка.

Бинафша окаменела. Ее лицо сделалось таким же белым, как лицо Фатимы.

— Это мужская шапка! — чеканя каждое слово, произнесла Сакина.

Бинафша молчала. Остальные тоже. Осознание того, что именно означает эта находка, медленно доходило до всех собравшихся в комнате.

Наконец Бинафша вышла из ступора и предприняла отчаянную попытку оправдаться:

— Это шапка… нашего дорогого Хабибуллы… Что с тобой, Сакина?! На что ты намекаешь?!

— А ведь это же ты! — прищурив глаза, медленно произнесла Сакина. — Помните, смотрители всех нас спрашивали, не замечали ли мы чего-нибудь необычного? Гафур! Где Гафур? Кабир! — Сакина схватила шапку и победоносно подняла ее вверх. — Вот, смотрите! Вот та, кого вы искали: Бинафша осмелилась завести любовника!

— Сакина, ты подлая змея! Придержи язык! Что ты мелешь? Я не обязана перед тобой отчитываться. Да ты последняя, кто имеет право… кто… — Бинафша беспомощно обвела глазами комнату, ища поддержки или хотя бы сочувствия. Но, увы, из-за злого языка и склочного характера она так и не обзавелась ни одной настоящей подругой. Бинафша заметила Тариг, стоявшую возле двери, и уставилась на нее умоляющим взглядом. Тариг молча отвела глаза.

Попытка Бинафши нанести ответный удар своей обвинительнице провалилась. Под враждебными взглядами, направленными на нее со всех сторон, она замолчала. Глазами, полными слез, несчастная смотрела куда-то вдаль поверх голов набившихся в ее комнату женщин.

Тем временем Браун-ханум, не принимавшая участия в разыгравшейся трагедии, продолжала заниматься Фатимой: после холодной ванны больная начала постепенно приходить в себя и даже попыталась сесть.

Сакина же торжествовала.

— Ну что же, если это шапка Хабибуллы, мы отдадим ее хозяину. И он подтвердит, что забыл ее здесь. Все очень просто, не так ли? — сладким голосом пропела она.

Сакина помахала уликой перед носом Бинафши, затем швырнула ее Гафур. Смотрительница поймала шапку и уставилась на нее почти с таким же испугом, как и сама Бинафша. Гафур прекрасно понимала: когда новость дойдет до дворца, ничего хорошего из этого не выйдет.

Бинафша словно обезумела.

— Сакина, сестра! — вопила она, заламывая руки. — Пожалуйста, не надо… Хабибулла, он решит… о пожалуйста! Я ведь не причинила никому из вас зла. Пожалуйста, подумайте, прежде чем обвинять меня в таких ужасных вещах!

— В ужасных вещах? Нет, вы только посмотрите, кто бы говорил об ужасных вещах!

— Эй, дорогие… — раздался голос Браун-ханум. — Тихо! — гаркнула она. Внезапно разразившийся скандал начал ее утомлять. — Я не знаю, по какому поводу столько криков и слез, но, честное слово, это может подождать, — чуть тише добавила она.

— Сакина, послушай, давай отложим это до утра. Фатима-джан сейчас важнее, — поддержала англичанку Халима. — Может, доктору нужна наша помощь.

Шекиба поймала себя на том, что наблюдает за происходящим словно со стороны: вот полные слез прекрасные глаза Бинафши, она жалеет себя и ненавидит Сакину. Вокруг слышны вздохи и жаркий шепот, женщины укоризненно цокают языком. Затем, после окрика англичанки, начинается суматоха: кто-то бежит за теплым одеялом, кто-то несет горячий чай, из комнат выбегают проснувшиеся дети, в коридоре стоит шум и гам. Шекиба тоже принимает участие в общей суете, помогает перенести Фатиму обратно в ее спальню. Но все это время ее мысли заняты другим. Шекиба заметила то, что не заметил никто из участников ночной драмы: валяющийся на полу красный лепесток розы, расплющенный и растоптанный подошвами туфель многочисленных наложниц эмира.

Шекиба точно знала, кого Бинафша пустила в свою постель.

Глава 41 ШЕКИБА

Состояние Фатимы улучшилось. Бинафше стало хуже.

Гарем замер в напряженном ожидании. Посыльные регулярно получали сообщения о здоровье Фатимы. Однако другую новость, касающуюся еще одной наложницы эмира, пока не решались передать во дворец из опасения, что гнев Хабибуллы обрушится на любого, кто хотя бы косвенно окажется причастен к скандальному происшествию. Само собой, никто не горел желанием взять на себя роль гонца, приносящего дурную весть. Но при этом все понимали: рано или поздно гроза разразится, это лишь вопрос времени, точнее, ближайших нескольких часов. Некоторые из наиболее проницательных обитательниц гарема предпочли скрыться в своих комнатах и сидеть там не показывая носа. Зная тонкости дворцовой жизни, а также характер эмира, они не сомневались: поступок Бинафши не сойдет ей с рук, несчастная совершила роковую ошибку, и помочь ей уже нельзя.

Фатима лежала у себя в комнате, доктор Браун-ханум осталась присматривать за ней. Гафур со своей командой и еще несколько женщин стояли в коридоре возле открытой двери в спальню Бинафши. Сама виновница скандала сидела на полу возле кровати и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла снова и снова:

— Пожалуйста… пожалуйста… сжальтесь надо мной… пожалуйста…

— Это должны сделать смотрители, — сказала Сакина. — Это ведь ваша работа — охранять гарем и докладывать о происшествиях.

— А что, если мы ничего не скажем? — робко предложила Набила. — По-моему, она и так уже достаточно пострадала. Я уверена, такого больше не повторится.

— И ты осмелилась бы скрыть подобное от эмира?! — воскликнула Сакина. — А вдруг он узнает каким-то иным путем? Да мы все окажемся под подозрением, даже страшно подумать, в чем нас всех могут обвинить! Как хотите, а я не намерена рисковать собственной жизнью, — отрезала она.

Остальные согласно закивали: когда речь идет о собственной шкуре, не до сантиментов.

— Сакина-ханум, возможно, эмиру легче было бы услышать такую новость от того, кто ему особенно близок, — вкрадчиво начала Гафур. — И поскольку именно ты сделала это… открытие, то было бы разумно, чтобы ты и сообщила ему. Думаю, эмир еще и наградит тебя: ведь благодаря твоей бдительности положен конец этому позору.

«Ловко, — подумала Шекиба. — Она могла бы стать достойной ученицей Шагул-биби».

Но Сакина тоже не первый день жила на свете, и ее не так-то легко было провести.

— С какой это стати?! — вспыхнула она. — Следить за порядком — ваша обязанность. Мы, женщины гарема, не должны вмешиваться в такие дела. Я, конечно, не буду ничего скрывать от нашего дорогого Хабибуллы, но не мне же идти во дворец и сообщать ему о находке.

Гафур задумчиво пожевала нижнюю губу. Сакина права. Более того, именно на Гафур, как командующей отрядом смотрителей, лежит обязанность сообщать во дворец о беспорядках в гареме. Она сделала знак, приказывая своим подчиненным следовать за ней. Все пять вышли в просторный холл, расположенный в конце коридора у выхода во двор, где двое посыльных по-прежнему расхаживали взад и вперед, дожидаясь известий о здоровье Фатимы.

— Кабир, почему бы вам с Казим не попросить этих двоих сказать во дворце, что нам нужно поговорить с эмиром с глазу на глаз? Не думаю, что такую новость стоит передавать через посторонних.

— Нет уж, Гафур-джан, — не скрывая насмешливой улыбки, ответила Кабир. — При всем уважении, ты ведь всегда брала на себя командование нашим отрядом, вот и иди. Сейчас как раз тот случай, когда действовать должен командир. Это тебе не ночными сменами меняться! Да к тому же ни у кого из нас духу не хватит поговорить с эмиром. Только ты!

Гафур возмущенно фыркнула.

— Вижу-вижу, все перетрусили. Ладно, сама скажу все эмиру, — небрежным тоном бросила она, но по ее глазам было видно, что командир боится не меньше подчиненных. Минут десять Гафур мерила шагами холл, прежде чем решилась выйти во двор и направиться к поджидавшим у ворот мужчинам.

Смотрительницы тревожно переглянулись. После бессонной ночи вид у всех был усталый — покрасневшие глаза, побледневшие лица, — однако волнение придавало им сил. Минут через пять Казим, не в силах совладать с любопытством, осторожно приоткрыла дверь и выглянула наружу. Двор был пуст. Мужчины увели Гафур во дворец.

Прошло не меньше часа, полного напряженного ожидания, прежде чем Гафур вернулась из дворца. Казим и Кабир под конец не выдержали: усевшись на пол прямо в холле, они привалились спиной к стене и задремали. Тариг устроилась около самого выхода, словно готовясь в любую секунду сорваться и бежать куда глаза глядят. Она беспокойно постукивала по полу носком ботинка. Шекиба тоже села на пол у стены, напротив спящих сестер. У нее разрасталось нехорошее предчувствие: как правило, если в доме случались неприятности, на ней они отражались самым негативным образом. Так происходило до сих пор, и не было ни малейших оснований считать, что на этот раз будет иначе.

Войдя в холл, Гафур с мрачным видом остановилась у двери.

— Как Фатима? — спросила она негромко. Глаза Гафур бегали, словно она никак не могла решить, на чем остановить взгляд.

— Ей немного лучше. Она попила чаю и снова уснула. Доктор Браун-ханум ушла во дворец, сказала, еще зайдет вечером. Вы, наверное, разминулись с ней в саду, — отрапортовала Тариг. Голос у нее был утомленный, как и взгляд из-под набухших век.

— Хорошо.

— А ты разве не расскажешь, как сходила во дворец? — с нетерпением спросила Кабир.

— Я поговорила с теми двумя во дворе, они отвели меня к Феруузу-ага, это один из ближайших советников эмира. Я объяснила, в чем дело. Они, конечно, ужасно расстроились. И известили эмира.

Гафур замолчала.

— И? Что было дальше? — не выдержала Казим.

— Эмир страшно зол. Он хочет поговорить с Шекибом.

Эта новость Шекибу ничуть не удивила.

— И о чем же эмир хочет поговорить со мной? — спросила она.

Голос ее звучалровно, без тени волнения. Почему-то именно это заставило Гафур занервничать. Она снова беспокойно забегала взглядом по сторонам. Шекиба внимательно наблюдала за девушкой.

«Она что-то сделала».

— Откуда я знаю? — окрысилась Гафур. — Они спросили, кто дежурил сегодня ночью. И я ответила. Пойду-ка, пожалуй, взгляну, как там Фатима-джан. Там у входа ждет солдат. Он отведет тебя во дворец, Шекиб. Уверена, ничего страшного, они просто зададут тебе пару вопросов и отпустят.

Однако Шекиба такой уверенности не разделяла.

Она молча смотрела в спину удаляющейся Гафур. Та, втянув голову в плечи, стремглав припустила по коридору, словно хотела поскорее скрыться из виду.

Остальные смотрительницы тоже проводили своего командира взглядом, а затем дружно повернулись к Шекибе. Она, не проронив ни слова, поднялась и вышла на улицу. Как и сказала Гафур, у ворот ее поджидал солдат. Совсем молодой парень — ребенок в военной форме. Он ежился в прохладном воздухе наступающего вечера и, неловко переминаясь с ноги на ногу, поглядывал по сторонам. Завидев Шекибу, солдат жестом приказал ей следовать за ним. Сделав пару шагов, он быстро обернулся и бросил испуганный взгляд на ее лицо.

Они подошли к входу во дворец. При виде высокой двери, покрытой искусной резьбой, Шекиба почувствовала любопытство, даже несмотря на напряжение, стальным обручем стянувшее ей сердце. Молодой солдат открыл дверь, они вошли и двинулись через красивый холл, стены которого были расписаны причудливым орнаментом. Вдоль стен по периметру стояли деревянные тумбы темного дерева с позолоченными столешницами и мягкие стулья, обитые богато расшитой парчой.

— Сюда. — Солдат показал на дверь в конце холла.

Он взялся за ручку и приоткрыл дверь настолько, чтобы в нее можно было войти. Затем сделал шаг в сторону, уступая дорогу Шекибе. На лице мальчика в военной форме было написано облегчение — у порога этой комнаты его обязанности заканчивались.

Шекиба вошла, помня, что надо держаться прямо, не горбиться и не опускать плечи. Она постаралась стряхнуть с себя усталость, хотя бессонная ночь и волнение начали сказываться на ее способности быстро соображать.

Первым, кого увидела Шекиба, был эмир. Хабибулла-хан мерил шагами комнату, он расхаживал на фоне окна перед стоявшим возле него изящным резным секретером и раздраженно дергал себя за бороду. Справа и слева у стены сидели на стульях еще двое мужчин. Один — плотно сбитый коротышка, другой — длинный и тощий. Если бы Шекиба не была так напугана, она заметила бы, насколько комично выглядела эта парочка советников, расположившихся точно напротив друг друга. Завидев Шекибу, оба сурово поджали губы.

— Ты! — почти выкрикнул эмир. Он резко остановился и рывком повернулся к Шекибе. Полы его синего чапана[55] взметнулись вверх, а затем хлопнули его по бедрам.

— Ас-салам алейкум, великий эмир, — осипшим голосом произнесла Шекиба, слегка наклонив голову и стараясь не смотреть ему в глаза.

— Ас-салам алейкум?! Как ни в чем не бывало! Ты хоть понимаешь значение этих слов?!

— Простите, великий эмир, я не имел в виду ничего дурного.

— Прекрати пререкаться со мной! Ты здесь, чтобы отвечать на вопросы, а не молоть языком! И отвечать за свои действия, а точнее — бездействие! Ты дежурил в прошедшую ночь, когда какой-то наглец проскользнул у тебя под носом и пробрался в гарем? В мой гарем!

Так вот в чем дело! Обвинения, которые эмир, по всей видимости, уже готов был обрушить на Шекибу, начали вырисовываться у нее в голове. Шекиба представила, как час назад Гафур стояла на этом самом месте и в красках описывала нерадивого смотрителя, который позволил мужчине забраться во владения Хабибуллы и позабавиться с одной из его женщин.

— О великий эмир, я дежурил сегодня ночью, но не видел, чтобы кто-нибудь входил в гарем.

— Ты не видел? Но ведь кто-то же вошел, не так ли? — Хабибулла покраснел так, что стал почти одного цвета с ковром на полу. На виске у него пульсировала надувшаяся голубая жилка, похожая на зигзаг молнии. Он шумно выдохнул, рухнул в кресло возле секретера и покосился на сидящих справа и слева от него советников.

— Смотритель, ты видел, как некий мужчина выходил из гарема? — спросил тощий, поднимаясь со стула и делая шаг вперед.

У Шекибы не было времени, чтобы обдумать ответ.

— Нет, я никого не видел.

— И чтобы кто-нибудь входил внутрь, тоже не видел?

— Нет.

— И это смотрители, которых вы поставили охранять мой гарем?! — снова взорвался эмир и с размаху грохнул кулаком по подлокотнику кресла. — С таким же успехом могли поставить там стадо ослов!

— Смотритель, объясни нашему дорогому эмиру, был ли сегодня ночью в гареме посторонний мужчина? — с нажимом спросил советник.

Шекиба молчала, судорожно подыскивая слова для верного ответа. Вытянутые по швам руки нервно теребили край туники.

— Отвечать! — последовал грозный окрик коротышки.

Шекиба вздрогнула.

— Я… Я не видел.

— Не говори нам, чего ты не видел, — спокойным тоном произнес долговязый, — скажи, что ты видел, нас интересует именно это.

— Мы нашли мужскую шапку в одной из комнат гарема… — Шекиба не знала, как лучше построить фразу, понимая, что в данной ситуации одно неверное слово будет стоить ей головы. — В гареме мы никого не застали, но когда нашли шапку… предположили, что кто-то там был. Мы спросили…

— В чьей комнате вы нашли шапку? — спросил эмир, чеканя каждое слово. Глаза Хабибуллы превратились в две злобные щелочки.

— Мы были… мы нашли… в комнате Бинафши-ханум, — произнесла она наконец имя.

Конечно, Бинафша натворила немало дел, и все же Шекиба с большой неохотой назвала ее. Перед ней до сих пор стояло залитое слезами бледное лицо насмерть перепуганной женщины.

«Зачем ты это сделала, Бинафша-ханум? Зачем навлекла беду на всех нас?»

— Бинафша? — Эмир повернулся спиной к присутствующим и уставился в окно. На фоне портьеры винного цвета его силуэт выделялся особенно четко. — Вот ведь лисица!

— Смотритель, раньше ты не замечал, бывал ли кто-то из посторонних в гареме?

«Что, что именно сказала им Гафур?»

— Я не… нет, не замечал.

— Это первый раз, когда тебе стало известно, что к Бинафше приходил мужчина?

— Да.

— Ты считаешь, это случилось впервые?

Шекибе показалось, что трое мужчин нависли над ней в ожидании ответа. Она слышала их тяжелое дыхание.

— Да, я… Я так считаю.

— Ты лжешь, смотритель! — почти хором воскликнули все трое. — Мы слышали совсем другую историю. Гафур рассказал нам, что ты и прежде видел этого человека. Но утаил от остальных. До сегодняшнего вечера тебе удавалось скрывать проделки Бинафши.

— При всем уважении, ага-сахиб… Я не видел…

— Лжец!

«Гафур, будь ты проклята! Ты скормила меня этим львам».

Теперь все встало на свои места — слово Гафур против ее слов. И все трое предпочли поверить Гафур. Шекиба больше не была свидетелем, она стала обвиняемым.

— Ты знал о любовнике Бинафши? Это она просила прикрыть ее?

— Нет… Нет!

— А что насчет мужчины? Ты знаешь его? Он подкупил тебя?

— Нет, пожалуйста, великий эмир… Я ничего не знаю.

Но эмир больше не слушал Шекибу. Единственное, что волновало Хабибуллу, — его поруганная честь.

— Такой поступок не может оставаться безнаказанным. Опозорено мое имя. Возьмите ее! И Бинафшу тоже. Заприте обеих. Их наказание послужит хорошим уроком для всех остальных.

Глава 42 ШЕКИБА

— Зачем ты сделала это?

— Тебе не понять.

В каморке пахло землей, сыростью, тухлым мясом и гнилыми овощами. Смрад напомнил Шекибе о холере, смерти и одиночестве.

За последние несколько часов Бинафша изменилась до неузнаваемости. Шекиба была потрясена. Еще накануне это была молодая цветущая женщина, краса гарема. Сейчас она поблекла и сделалась серой, словно ее с ног до головы осыпали пеплом. Блестящие черные волосы потускнели и стали похожи на выжженную солнцем траву. Сияние зеленых глаз погасло, взгляд сделался болезненным, белки покраснели.

Роскошная жизнь в гареме. Лучшие блюда. Красивые платья из тончайших тканей. Любимица эмира. Что заставило ее принимать это как нечто само собой разумеющееся? И повести себя столь глупо, не думая о последствиях?

Шекибе хотелось спросить про Бараана-ага. Она была уверена, что именно он посещал Бинафшу: шапка из серой овчины, лепесток розы. Без сомнения, это Бараан-ага, друг Амануллы. Но как он осмелился пойти на такое — опозорить отца Амануллы, да еще с учетом, что отец его друга — самый могущественный человек в Афганистане?!

— Мне жаль, что ты оказалась здесь, — вдруг, прервав молчание, сказала Бинафша.

— Мне тоже.

Шекиба подумала об Аманулле. Как же он, наверное, будет разочарован, когда узнает о случившемся! Шекиба не сумела справиться с обязанностями смотрителя гарема, так как же можно рассчитывать, что она станет достойной женой сыну эмира? Бинафша — вот кто все испортил. Шекиба с жалостью и отвращением покосилась на забившуюся в угол женщину. А еще, конечно, Гафур! Эта полная яда змея. Спасая собственную шкуру, все свалила на Шекибу. Неудивительно, что, вернувшись из дворца, даже в глаза боялась посмотреть, а потом и вовсе сбежала, как последняя трусиха.

Итак, комната, в которой оказалась Шекиба, была ей незнакома, все же остальное — как обычно: неприятности, рассерженные люди, указывающие на нее пальцем. К таким вещам ей не привыкать.

Шекиба поднялась на ноги и принялась мерить шагами тесную каморку. Окна здесь не было, но свет проникал через широкую щель под дверью. Дворец был полностью электрифицирован специалистами иностранной компании, которую пригласил Хабибулла. Если города и деревни Афганистана мерцали редкими огнями, то дворец эмира светился, словно маяк в тумане.

«Ну что же, эмира тоже можно понять. Хабибулле, должно быть, ужасно обидно, что другой мужчина обладал его драгоценной Бинафшей. Да, она красива. Пока не улыбается и не показывает зубов. Мелкие, налезающие один на другой, они похожи на цыплят, которые толкаются и теснят друг друга, когда хозяйка заходит в курятник, чтобы насыпать им зерен».

Бинафша сидела в углу, уткнув голову в колени. Шекиба не могла разобрать, спит она или плачет.

— Как думаешь, что они сделают с нами? — негромким голосом спросила Шекиба.

Бинафша тяжело вздохнула, ее плечи поднялись и снова опустились.

— Интересно, долго они собираются держать нас здесь?

Бинафша подняла голову. В ее взгляде не осталось ничего живого — лишь полная обреченность.

— Ты действительно не знаешь, что с нами сделают?

Шекиба покачала головой.

— Когда речь идет о прелюбодеянии, наказание — сангсар.[56] Меня побьют камнями.

Глава 43 РАХИМА

Огромный зал, такого большого помещения я никогда в жизни не видела. Длинные ряды столов тянутся от одной стены к другой, за ними стоят красивые стулья с обтянутыми кожей сиденьями. На каждом столе — микрофон и бутылка воды.

Место Бадрии находилось в последних рядах. Я видела Хамиду и Суфию, они сидели несколькими рядами ниже, ближе к центру зала. За столом президиума восседал мужчина с седыми волосами и аккуратно подстриженными усами. Он слушал выступающих депутатов и время от времени кивал головой.

Меня пугало множество мужчин в зале. Некоторые, примерно ровесники моего мужа, даже внешне походили на него — такая же одежда, такая же длинная, спускавшаяся чуть ли не до середины груди борода. Другие были намного моложе, с гладко выбритыми лицами и одевались совсем не так, как мужчины в нашей деревне, — рубашка, пиджак, вместо свободных шаровар — брюки.

Во время перерыва, когда мы снова вышли из зала, я осмелилась обратиться к Хамиде.

— Откуда они? — спросила я, удивленная не только внешним видом депутатов, но и обилием различных говоров, которые были слышны в их речи.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла она.

— Ну, я никогда не видела людей, одетых… так. — Кивком головы я показала на проходившего мимо муж чину в коричневых брюках, белой рубашке и пиджаке, скроенном на манер военной формы.

— Привыкай, Рахима-джан, в Кабуле ты увидишь много разных людей. А парламент — это место, где встречаются люди, приехавшие из всех уголков Афганистана.

— Встречаются? — со смехом переспросила Суфия. — Скорее уж ругаются! Здесь люди, приехавшие из всех уголков Афганистана, ссорятся друг с другом.

Хамида рассмеялась. Стоявший неподалеку мужчина обернулся и окинул ее осуждающим взглядом, затем наклонился и что-то шепнул на ухо своему соседу. Тот согласно закивал, явно разделяя неодобрение собеседника.

Вскоре заседание возобновилось. Я внимательно слушала выступающих, стараясь вникнуть в суть их речей. Бадрия взяла ручку и нацелила ее на лежащий перед ней чистый лист бумаги. Она честно играла роль парламентария.

— Итак, сегодня на наше рассмотрение представлено семь кандидатур членов правительства, выдвинутых президентом, — объявил человек в президиуме.

— Бадрия, а мы увидим президента? — шепотом спросила я.

— Нет, глупая. Это же парламент. Мы занимаемся своей работой, президент — своей. Да и с какой стати ему вдруг приходить к вам?

— Мы обсудим каждого кандидата. Вы можете задавать любые вопросы. Первым мы познакомимся с Ашрафуллой Фавзали, кандидатом на пост министра юстиции.

Председатель изложил биографию Ашрафуллы, сказал, из какой провинции он прибыл и какое участие принимал в подготовке людей для службы в полиции.

Рядом со мной сидела женщина-парламентарий. Когда прозвучало имя кандидата, до меня донесся ее разочарованный вздох. Покосившись краем глаза на соседку, я увидела, что та сидит, откинувшись на спинку стула, и удрученно покачивает головой. По мере того как председатель перечислял достоинства кандидата и читал его послужной список, моя соседка сердилась все больше и больше. Она ерзала на стуле и нервно постукивала карандашом по лежащему перед ней блокноту.

Началось представление следующего кандидата. Этот также вызвал неудовольствие моей соседки. Она подняла руку, прося слова. Но председатель словно не заметил этого жеста. Женщина стала махать рукой более настойчиво.

— Извините, но я хотела бы высказаться по поводу данного кандидата, — произнесла он, чуть наклоняясь вперед к микрофону.

— Ханум, время для дискуссий вышло. Завтра состоится голосование. А на сегодня все, заседание окончено. Благодарю за работу.

— Ну конечно, — прошипела женщина, — время вышло! Дискуссия даже не начиналась!

— Кто эта женщина? — спросила я у Бадрии, когда мы вышли из зала.

— А, та, что сидит рядом с тобой? О, это Замаруд Баракати. Смотри держись от нее подальше. Она одна из тех, — наклоняясь к моему уху, шепотом добавила Бадрия, — с кем нам не велено общаться.

— Почему? Что с ней не так? — не поняла я.

— Вечно создает проблемы и лезет куда не надо. Видела, что она вытворяла сегодня? Как вообще можно так себя вести! Этой женщине еще повезло, что ее не приговорили к сангсару! — выпалила Бадрия.

Забивание камнями! Я содрогнулась, невольно вспомнив историю бабушки Шекибы.

Но, насколько я могла понять, Замаруд не делала ничего такого, что не делали бы другие парламентарии. Точно так же, как и собравшиеся в зале мужчины, она подняла руку и попросила слова. Однако выслушать ее почему-то никто не захотел. Я заметила: многие закатывали глаза и устало вздыхали, едва услышав просьбу Замаруд.

Мы миновали пропускной пункт и вышли на улицу. Наши охранники, едва приметив нас, оживилась: Маруф открыл дверцу джипа, а Хасан уселся на водительское место и завел двигатель. Тут мимо нас прошла Замаруд. Ее негодование явно не утихло — она шагала так быстро, что ее собственные охранники едва поспевали за ней. Замаруд напомнила мне тетю Шаиму — единственную известную мне женщину, которая осмеливалась разговаривать с посторонними мужчинами, не членами ее семьи. Интересно, как отнеслась бы моя тетя к Замаруд? Скорее всего, они бы отлично поладили. Я улыбнулась, представив их — вот уж точно, они заставили бы выслушать себя этих закатывающих глаза парламентариев.

Но то, что мне довелось увидеть в первый день, было только началом. На каждом заседании, пока мы обсуждали кандидатуры членов правительства, представленные президентом, Замаруд неотступно требовала слова. Когда ей все же позволяли выступить, она разъяренной кошкой накидывалась на очередного кандидата, засыпала его вопросами, требовала представить подробную программу действий. И каждый раз неугомонная Замаруд не уставала повторять, что кандидаты выбраны не по профессиональным качествам, а по совершенно иным мотивам: один из них — зять президента, другой — сын школьного друга президента. Кроме того, она отмечала, что среди кандидатов нет людей, представляющих разные этнические группы. А это очень важно для Афганистана, иначе страна снова, в который раз распадется на части.

К концу первой недели нашего пребывания в Кабуле я страшно соскучилась по сыну. Стоило мне закрыть глаза, и я видела его личико, круглые щеки, кудрявые волосы или начинала думать, чем сейчас занят Джахангир. Наверное, гуляет по двору, крепко вцепившись в палец идущей рядом Джамили. Мне хотелось услышать его голос, произносящий «ма-фа» вместо пока еще не поддающегося его маленькому языку «мама-джан».

Голос Замаруд вернул меня к реальности.

— Прежде всего мы должны думать о будущем страны. Мы, афганцы, стали слишком податливыми, позволяя занимать посты в правительстве тем, кто имеет власть и деньги. Давайте сначала внимательно изучим, кого нам предлагают, и лишь затем, хорошенько все взвесив, будем принимать решения…

— Ханум, — перебил ее председатель, — полагаю, не мешало бы тебе самой хорошенько все взвесить, прежде чем выступать с подобными заявлениями. Здесь собрались достойные люди, а ты не подумала…

— Я не подумала?! Да я только этим и занимаюсь! Вот вам и всем остальным действительно не помешало бы начать думать. Я намерена сказать все, что считаю нужным.

Волна недовольного ропота прокатилась по залу. Мужчины переговаривались друг с другом и удрученно цокали языком. Бадрия настороженно покосилась на меня. Хамида и Суфия напряженно вслушивались в слова Замаруд.

— Из того, что мы до сих пор видели, можно сделать вывод: нам предлагают в качестве кандидатов на должности в правительстве людей, запятнавших себя сотрудничеством с самыми одиозными фигурами в нашей стране, недавняя трагическая история которой хорошо известна. Деньги в их карманах — это доходы от торговли наркотиками и от позорных сделок с полевыми командирами. Их руки по локоть в крови. Но те, кого мы выбираем в правительство, должны действовать на благо Афганистана, печься о его развитии и процветании. Достаточно афганцы страдали в последние десятилетия. Наши люди заслуживают того, чтобы к власти пришло наконец правительство, которое станет по-настоящему заботиться о них. Каким образом, часто думаю я, представленные нам кандидаты умудрились разбогатеть, когда в стране многие голодают? Как получается, что эти люди живут почти в королевской роскоши, хотя занимаются вроде бы самым незатейливым бизнесом? И мы все прекрасно знаем ответ. Только о таких вещах не принято говорить вслух. Взятки. Семейственность. Наркотики. Ужасающая коррупция. Все это разрушает и губит нашу страну.

В зале послышался возмущенный гул голосов. Однако Замаруд продолжала говорить:

— Я не желаю идти на поводу у таких людей. Я не желаю голосовать за воров и убийц, делящих на своих семейных советах то, что принадлежит народу нашей страны. А мы, неужели мы так и будем молча наблюдать, как эти негодяи сосут кровь из простых афганцев? Неужели позволим им и дальше жиреть за счет махинаций с государственными контрактами?

— Достаточно! Хватит с нас этой болтовни! — раздался из зала мужской голос.

Его, словно эхо, поддержали сотни других голосов.

— Заткните ее!

Ничуть не смутившись, Замаруд лишь немного повысила голос:

— Каждый человек, каждый мужчина и каждая женщина в этом зале, проголосовавшие за этих кандидатов, будут нести личную ответственность за то, что эти жадные руки продолжат грабить и разорять Афганистан. И ради чего мы пойдем на такую сделку с совестью? Ради жирного куска, который и нам перепадет? Вы все знаете, кто и что стоит за вашими спинами. Вы утверждаете, что представляете интересы жителей ваших провинций. Но это ложь! Вы не представляете ничьих интересов, кроме интереса собственных карманов!

— Кто эта женщина? Кем она себя вообразила?!

— Сколько нам еще слушать болтовню этой шлюхи?!

Крик в зале нарастал. Двое мужчин шли вдоль ряда перед нами. Они приближались к Замаруд. Мне хотелось дернуть ее за платье, чтобы она села на место, чтобы перестала говорить. Но я словно оцепенела от страха. Я впилась пальцами в край стола и беззвучно молилась.

Люди в зале повскакали со своих мест. Многие махали руками, что-то выкрикивая. Некоторые, напротив, наблюдали за разгорающимся скандалом с живым интересом. Возле президиума собралась небольшая группа мужчин, они показывали на Замаруд пальцами и орали.

Я переживала за нее, как и остальные женщины. Никогда в жизни я не видела, чтобы женщина говорила так смело и открыто в зале, полном мужчин. И весь опыт моей жизни подсказывал: сейчас Замаруд вышвырнут из зала.

— Это плохо, — пробормотала Бадрия, низко склонив голову, — это очень плохо. Мы не должны вмешиваться. Слышишь? Сиди, где сидишь, и не двигайся. Мы уйдем, как только шум утихнет. Поняла?

Еще бы не понять. Абдулу Халику очень не понравится, что мы оказались практически в эпицентре скандала. Мужчины, столпившиеся возле президиума, были похожи на моего мужа. Такие же угрюмые и злобные, со страшным и кровавым прошлым, все они были полевыми командирами.

Позже, когда собрание немного успокоилось, был объявлен перерыв.

К нам подошла Хамида.

— Невероятно, — вздохнула она. — Эти люди словно обезумели.

Бадрия кивнула, однако, храня дипломатичное молчание, свое мнение высказывать не стала.

— Ее, конечно, иногда заносит. Замаруд как бульдозер — прет напролом. Но она права. Особенно в том, что касается Каюми. У него друг в Министерстве обороны, немудрено, что они скормили Каюми все государственные контракты. Вы видели его машину? А дом?

— Нет, не видели, — сказала я.

Бадрия так мало и неохотно разговаривала в присутствии Хамиды и Суфии, что мне иногда приходилось вести беседу за нас обеих. Видимо, угрозы Абдула Халика настолько сильно на нее подействовали, что Бадрия не решалась лишний раз открыть рот.

— А я вам скажу — у него один из самых красивых домов в Кабуле. Он купил участок в элитном районе Шахри-нау, снес старый дом и на его месте построил двухэтажный особняк. Ни один простой афганец не в состоянии купить там дом. Недвижимость в Шахри-нау стоит как минимум полмиллиона долларов Соединенных Штатов. Как минимум!

— Полмиллиона долларов! — выдохнула я, мой разум отказывался представить такую прорву денег.

— Да, не говоря уж о том, что совсем недавно он участвовал в карательных операциях талибов, они жгли, грабили, убивали… — чуть тише добавила Хамида.

— И они собираются голосовать за него? — Я не верила своим ушам. — Если все, что ты говоришь, не тайна для них, почему же они вообще рассматривают его кандидатуру?

— Да потому, что две трети парламента составляют те самые полевые командиры. Все те люди, которые стреляли ракетами по мирным деревням, теперь сидят здесь, в этом зале. Теперь они хотят восстанавливать то, что сами же и разрушили. Это почти смешно. — Хамида горько усмехнулась. — Я постоянно думаю об этом. Кажется, скоро сойду с ума. В точности как Замаруд!

Будь у меня другая жизнь и другая семья, я, вероятно, удивилась бы. Но я была женой Абдула Халика — человека, который наводил ужас на жителей нашей провинции. И я понимала, что не знаю и четверти из того, чем Абдул Халик занимался во время войны. Откровенно говоря, я и сейчас толком не знала, чем он занимался, когда уезжал из дома в окружении своих охранников с автоматами.

— Но что мы можем сделать, если в правительстве полно таких людей? — продолжила Хамида. — Однако одну вещь мы сделать можем — я ни за что не стану голосовать за этого кровавого мясника Каюми. Суфия поговорила с другими женщинами. Они тоже собираются отклонить его кандидатуру.

— Если столько людей проголосуют против, у него нет шансов, он не пройдет в правительство, верно? — Я повернулась к Бадрие. Та стояла, поджав губы, и с хмурым видом поглядывала на меня — я задавала слишком много вопросов.

— На самом деле у него очень много шансов, — сказала Хамида. — Полевые командиры организуют ему поддержку, создадут коалицию и проголосуют как надо.

Интересно, подумала я, знает ли Хамида, кто такой Абдул Халик? У нас в провинции он был известен, но насколько далеко простиралась его «слава», дошла ли она до Кабула? Во всяком случае, свою власть он пытается расширить — поэтому Бадрия и оказалась в парламенте.

— Хамида-джан, — подала наконец голос Бадрия, — мы собираемся в кафетерий, выпьем по чашке чая. Тебе принести что-нибудь?

— Нет, спасибо. Пойду поищу Суфию. Надо узнать, с кем из женщин она успела поговорить. Думаю, заседание начнется минут через тридцать.

Вечером, когда мы вернулись в отель, я спросила Бадрию о Замаруд и обвинениях, которые она выдвинула в адрес правительства.

— Правда, что там столько коррумпированных людей?

— Не морочь себе голову! — отрезала Бадрия. — Это не твоего ума дело.

Я вдруг рассердилась. И подумала, что Хамида и Суфия наверняка не согласились бы с ней.

— Но это твое дело, Бадрия. Ты собираешься голосовать за предложенных кандидатов? Ты готова одобрить их?

— Конечно.

— Но почему?

— Почему? Потому что это те, кого я выбираю! Ты закончила заполнять анкеты? Меня уже три раза спрашивали, когда мы сдадим их в секретариат.

— Почти, — вздохнула я, недоумевая, как Бадрия раньше справлялась с этой работой. Документов было довольно много, и писать приходилось немало, а она и подпись-то свою едва могла нацарапать.

Я снова мысленно вернулась к сегодняшнему бурному заседанию. И отчаянно смелой Замаруд.

— У нее есть муж? — спросила я.

— У кого? У Замаруд? — Бадрия скроила презрительную физиономию. — Говорят, есть. Но я не могу представить, что это за мужчина. Мышь, а не мужчина, если позволяет жене вытворять такое.

— Она совсем не боялась их, — задумчиво произнесла я.

— А следовало бы. Она чаще остальных депутатов получает угрозы. Еще бы, так себя вести. Бесстыжая!

— А ты не получала угроз? Хамида говорит, большинству женщин угрожали. Родные умоляют ее уйти из парламента. Но она не собирается отступать.

— Хамида! — усмехнулась Бадрия. — Вот еще одна женщина, упрямая, как мул. Я не получаю угроз, потому что не сую нос туда, куда совать не надо. И делаю то, что положено делать. Я здесь не для того, чтобы позорить себя и мужа.

Я содрогнулась, представив, как Абдул Халик, будь у него такая власть, расправился бы с Замаруд.

— Бадрия, в этой анкете спрашивают, хотела бы ты присоединиться к группе парламентариев, посещающих парламенты других стран для знакомства с работой коллег. Тут написано, что они ездят в Европу. И всем парламентариям рекомендуется принимать участие в таких поездках.

Теперь, когда мы приехали в Кабул, у нас появилась возможность двигаться дальше, побывать в других странах, посмотреть города, названий которых мы даже не слышали.

— Почему бы нам не поехать в Европу, Бадрия?

Неожиданный вопрос привлек внимание Бадрии. Она даже подняла голову с подушки и с интересом посмотрела в мою сторону.

— Поехать в Европу? Правда? — Но едва только она произнесла это вслух, как тут же осознала, насколько глупо звучит само предположение, что мы можем куда-то поехать. Вот уж поистине безумная идея. — Забудь. И вообще я устала. Допишешь завтра. Давай ложиться спать.

Глава 44 РАХИМА

— Итак, сейчас мы голосуем за кандидата Ашрафуллу Фавзали. Пожалуйста, поднимите свои таблички.

Перед каждым парламентарием лежали две таблички: зеленая — голос «за», красная — голос «против». Это было первое голосование парламента, и Бадрия заметно волновалась.

— Ты собираешься голосовать за него? — наклонившись, шепнула я.

— Ш-ш-ш! — зашипела она на меня.

Сидящие в зале дружно подняли таблички. Бадрия потянулась к зеленой, однако, словно не до конца уверенная в своем выборе, лишь немного приподняла ее над столом. При этом она напряженно смотрела куда-то в зал. Я проследила за ее взглядом. Бадрия смотрела на человека, сидевшего несколькими рядами ниже нас. С нашего места мы видели его в профиль. Это был крупный мужчина, с окладистой бородой и грубыми чертами лица. Тюрбан, которым была обмотана его голова, напоминал толстую серую змею. Мужчина сжимал в руке зеленую табличку.

Я видела, как он повернул голову, убедился, что Бадрия смотрит на него, и едва заметно кивнул. Зеленая табличка Бадрии уверенно пошла вверх. Я была потрясена.

— Бадрия, что ты делаешь? Кто этот человек?

— Заткнись! Заполняй свои анкеты, или чем ты там занимаешься.

Я скрестила руки на груд и, откинулась на спинку стула и стала наблюдать. Дальше все шло по тому же сценарию: председатель объявлял очередную кандидатуру на пост в правительстве, Бадрия дожидалась, пока мужчина в сером тюрбане поднимет табличку, и только затем поднимала свою, того же цвета. Зеленая, зеленая, красная, зеленая, красная, красная. И каждый раз мужчина косился в нашу сторону. Видя, как послушно голосует Бадрия, он одобрительно и вместе с тем насмешливо кривил уголок рта.

Суфия и Хамида тоже то и дело посматривали в нашу сторону. Но с недоумением. Хамида что-то шепнула на ухо Суфие, та лишь пожала плечами.

Объявили следующую кандидатуру. Каюми. Я видела, как Хамида и Суфия покачивают головой, словно не веря, что его кандидатура вообще выставлена на голосование. По залу пронесся сдержанный ропот. Каюми — одна из самых одиозных фигур в Кабуле. Многие реагировали на это имя точно так же, как Хамида и Суфия.

— Пожалуйста, голосуем, — подбодрил председатель, — поднимите ваши таблички. Повыше, чтобы мы могли посчитать.

Мужчина в тюрбане поднял табличку — зеленую.

Я в упор глядела на Бадрию. Она, без сомнений, чувствовала мой взгляд, но старательно делала вид, что ничего не замечает. Хамида и Суфия подняли красные таблички. Женщины в их ряду и в двух соседних тоже. Были в зале и зеленые «островки» — там, где сидели парламентарии, как две капли воды похожие на моего мужа.

По мере того как зеленых табличек становилось все больше, шум в зале нарастал. Бадрия уставилась взглядом в пространство и взяла в руки табличку.

Зеленая.

— Бадрия! — не выдержала я. — Что ты делаешь? Ты же знаешь, что это за человек. Почему ты голосуешь за него?

— Рахима, пожалуйста, заткнись!

— Но Хамида же рассказывала, как он…

— Если ты сейчас же не закроешь рот, можешь убираться отсюда! — прошипела Бадрия. — Я справлюсь и без тебя. Уходи!

Я осеклась на полуслове. Мне некуда было идти. И я осталась сидеть рядом с Бадрией. Внутри у меня все кипело от гнева, хотя я и понимала, почему она так поступает, и знала, что, в общем-то, не имею права обвинять ее в трусости. Возможно, на месте Бадрии я поступила бы так же. Меня удивляло другое — оказывается, власть моего мужа простирается так далеко: до Кабула, до самого сердца страны, до правительства и парламента.

Хамида сидела, поджав губы, и больше не смотрела в нашу сторону.

Возможно, если бы я была депутатом, я не вела бы себя как Бадрия. Может быть, я стала бы похожа на Хамиду. Или Суфию. Или даже Замаруд.

Или нет? Ведь потом пришлось бы вернуться домой к Абдулу Халику. Что стало бы со мной, осмелься я не выполнить его указаний? Да еще в таком важном деле.

Заседание окончилось. Бадрия быстро поднялась, схватила свою сумку и стала пробираться вдоль ряда к выходу, даже не удосужившись взглянуть, иду я за ней или нет.

С Хамидой и Суфией мы столкнулись неподалеку от выхода, пока стояли в очереди к пропускному пункту. Ни улыбки, ни даже вежливого кивка головой. Неудивительно — обе женщины были до глубины души разочарованы поступком Бадрии. При этом они, как и я, понимали, что Бадрия не сама принимает решения, ею руководят люди, которые находятся за стенами парламента. Это была еще одна проблема, и сама Бадрия была частью ее.

— Я рада, что этот день наконец закончился, — устало, без всякой интонации сказала Суфия.

— Я тоже, — сдержанно откликнулась Бадрия.

— Интересный был день, — пробормотала Хамида, поправляя платок на голове.

Слушая эти короткие фразы, я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать. Мне хотелось сказать, что я не участвую в той игре, которую ведет Бадрия. И что, будь моя воля, сама я голосовала бы против Каюми. Хотя в глубине души понимала, что, скорее всего, меня принудили бы голосовать «за». Проведя почти две недели в парламенте, я поняла, что жизнь в Кабуле не сильно отличается от жизни в нашей деревне, и многие принятые нами решения отнюдь не были нашими собственными. Нас аккуратно и настойчиво подводили к тому или иному выбору. Откровенно говоря, я сомневалась, были ли остальные парламентарии так уж независимы в сегодняшнем голосовании.

Усевшись в машину, я откинулась на спинку сиденья и, прикрыв глаза, стала думать о Джахангире. Что он сейчас делает? Скорее всего, Джамиля накормила его обедом и уложила спать. Какое счастье, что именно она присматривает за сыном и что я могу на нее положиться.

Бадрия забралась в джип через противоположную дверь. Чуть подавшись в мою сторону, она с размаху залепила мне такую пощечину, что я, отшатнувшись, едва не выбила затылком оконное стекло.

— Рахима, если ты еще раз посмеешь открыть свой поганый рот и задавать мне вопросы, клянусь, я сообщу Абдулу Халику, что ты ведешь себя как блудливая собака! Запомни хорошенько. Больше повторять не буду.

Сидевший за рулем Маруф посматривал на нас в зеркало заднего вида. Я заметила ухмылку на его лице. Охранник явно забавлялся и, похоже, ждал продолжения потасовки. Но я не намеревалась развлекать наших телохранителей. Отвернувшись, я всю дорогу молча смотрела в окно. Щека горела, как будто к ней приложили раскаленный утюг.

На следующее утро мы явились в парламент с опозданием, потому что Бадрия проспала. Я с ней не разговаривала, лишь односложно отвечала на вопросы, если она их задавала. Сидя рядом с Бадрией на заседании, я заполняла формы, которые нам выдали в секретариате, — опрос какой-то иностранной социологической службы, желавшей улучшить работу парламента. К счастью, в тот день не было голосований, только дискуссии, которые нагоняли на Бадрию сон, но она мужественно держалась, делая вид, что с интересом слушает ораторов. Затем наступил перерыв. Мы спустились в кафетерий. Поставив на поднос тарелки с едой, я окинула взглядом сидящих за столиками людей, отыскала Суфию и Хамиду и направилась к ним. Бадрия неохотно побрела за мной.

— Добрый день. Как дела? — Обе смотрели на нас без прежней теплоты. Вчерашний день многое изменил в их отношении к нам обеим.

— Спасибо, хорошо. А вы? — жизнерадостным тоном спросила Бадрия. Однако ее натужная любезность не нашла отклика у собеседниц.

— Все еще удивлены. Мы надеялись, что нам удастся заблокировать гораздо больше нежелательных кандидатур, однако, видимо, это их насиб — быть избранными.

Насиб? Неужели Суфия действительно верит в это? Тогда почему взялась агитировать женщин? Почему надеялась, что удастся не пропустить этих людей в правительство?

— Вполне возможно, — согласилась Бадрия.

Я пыталась придумать какую-нибудь фразу, чтобы дать понять Суфие и Хамиде, что я на их стороне, и при этом не разозлить Бадрию: я хорошо помнила ее вчерашние угрозы.

— Порой некоторые люди преподносят сюрпризы, — добавила Суфия. — Как знать, вдруг все еще может обернуться к лучшему.

— Да, я оптимист, — с готовностью откликнулась я, — иногда мы не видим того, что скрывается за внешностью.

Конечно же, у меня не было ни малейших оснований считать, что подонок Каюми ни с того ни с сего вдруг превратится в честного человека. Слова о моем «оптимизме» были лишь попыткой выглядеть естественно и наладить отношения с этими женщинами, которые мне очень нравились. Они выглядели свободными, счастливыми и независимыми. Я чувствовала себя такой, лишь когда была «мальчиком».

— Мы собираемся после заседания в Учебный центр, — сказала Суфия. — Не хотите к нам присоединиться?

— Спасибо, я не могу, — быстро ответила Бадрия. — Иду навестить тетю. Два года ее не видела.

Я не смогла совладать со своей физиономией и с удивлением уставилась на Бадрию. Тетю? Перехватив мой взгляд, Бадрия пояснила:

— Моя тетя живет в Кабуле, на той стороне реки. Она уже в годах, часто болеет. Каждый раз зовет меня в гости, раз уж я теперь стала бывать в столице, ну, вы понимаете…

— А, ну что же, раз вы заняты сегодня, пойдем в другой раз, — развела руками Суфия.

Бадрия как будто вздрогнула и напряглась.

— Заняты? О нет-нет, я иду одна. Это же моя тетя. — Она говорила так, словно пыталась убедить меня не ходить вместе с ней к тете. Все это выглядело более чем странно. — Да к тому же Рахима-джан сказала, что не хочет идти.

Обе женщины посмотрели на меня выжидающе.

— Я передумала, Бадрия. Ты столько рассказывала о тете, она такая милая женщина. Я решила, что все же мне стоит познакомиться с ней.

Глаза Бадрии расширились.

— Серьезно? Ты действительно хочешь пойти со мной? — Во взгляде Бадрии совершенно ясно читался ответ, который мне следовало дать.

— Нет. Ты знаешь, пожалуй, все же не пойду. Наверняка вам с тетей захочется побыть вдвоем. А я пока загляну в Учебный центр. Интересно посмотреть, какие программы там предлагают.

Глаза Хамиды заблестели. Казалось, она увидела меня в новом свете.

— Замечательно! Так и сделаем. Тогда встретимся в фойе после окончания заседания, договорились?

Я кивнула. Мне удалась добиться своего, оставив Бадрию в полной уверенности, что победа осталась за ней.

Заседание окончилось. И мы с Бадрией разошлись в разные стороны. Оба наших охранника уехали вместе с ней. Неожиданно я осталась без присмотра, причем не только со стороны телохранителей мужа, но даже без вечно шикающей на меня Бадрии. Прежде чем отправиться в Учебный центр, мы с Хамидой и Суфией зашли перекусить в кафетерии.

— У них постоянно проходят занятия, это как в школе? — спросила я у Хамиды. Волнение и радость все больше охватывали меня — я снова возвращалась к учебе, пусть и ненадолго.

— Не совсем, но похоже. В Центре работают разные преподаватели, ты можешь ходить на тот курс, который тебя интересует. Слышала, как Суфия говорит по-английски? Она делает большие успехи. Hello, how are you?[57] — старательно имитируя английский акцент, произнесла Хамида.

Я понятия не имела, что она сказала, но сам факт, что Суфия и Хамида изучают иностранный язык, поразил меня до глубины души. Но даже больше, чем изучение английского, меня интересовали компьютеры. Я видела один в парламентской библиотеке и загорелась мечтой научиться работать на такой чудо-машине. Библиотека находилась в небольшой комнате в цокольном этаже. Вдоль стены стояли всего три полупустых стеллажа. Но женщина-библиотекарь была полна решимости собрать достойную коллекцию книг по истории, экономике, юриспруденции и прочим наукам, необходимым для парламентариев. Пробегая пальцами по корешкам книг, я думала, как же многому нужно научиться, чтобы по-настоящему работать в парламенте и правительстве.

Мы пришли в небольшое здание, расположенное неподалеку от здания парламента. Видно было, что оно совсем новое, недавно построенное. На дверях висела табличка, написанная на двух языках — английском и дари: «Учебный центр. Только для женщин».

— Этот Центр действительно только для женщин? — спросила я. — Мужчины сюда не могут зайти?

— Абсолютно исключено. Это как хаммам, — засмеялась Хамида. — Слава Аллаху, наконец хоть кто-то всерьез воспринял наше участие в работе парламента. Международные организации прислали сюда преподавателей и компьютеры. Специально для нас! Учителя, техника — все в нашем распоряжении. Только приходи и учись.

— И много женщин-парламентариев пришли учиться?

— Увы, очень немного, — вздохнула Хамида. — Зато очень многие сидят в парламенте и не понимают, зачем они там собрались, что от них требуется. Я и сама точно так же сначала ничего не понимала, а потом — это уже вторая моя сессия в парламенте — стала осознавать, как многому нам еще нужно научиться, чтобы парламентские институты заработали должным образом. А пока что мы как дети — только начинаем ходить, вернее — ползать на четвереньках.

Джахангир! Я вспомнила, как мой сын начал ползать на четвереньках, быстро-быстро перебирая руками и забавно хлопая ладошками по полу. Я соскучилась по нему.

По выражению моего лица Суфия без труда догадалась, о чем я думаю.

— У тебя есть дети?

— Сын.

— Давно ты замужем?

— Почти три года.

— Хм… А сколько же тебе было лет, когда ты вышла замуж?

— Тринадцать.

— М-м-м… Твой муж, вероятно, намного старше? Ну, судя по возрасту Бадрии, — заметила Хамида, останавливаясь перед входом в Центр.

Я молча кивнула и вдруг сообразила, что, хотя обе женщины и стараются не подавать виду, их разбирает любопытство.

— Твой муж… Чем он занимается?

На миг я лишилась дара речи: как ответить, если и сама толком не знаю?

— Понятия не имею, — пробормотала я, заливаясь краской.

— Не знаешь, чем занимается муж? — в один голос воскликнули они. — Как так?

— Ну, я у него никогда не спрашивала.

— Не спрашивала? Но ведь ты живешь с ним под одной крышей.

Их расспросы не были такими уж безобидными, как могло показаться на первый взгляд. Скорее всего, после странного голосования Бадрии женщины пытались понять, что за ним стоит.

— У него есть земля. И еще он обеспечивает безопасность иностранных компаний, которые хотят что-то строить в нашей провинции. Я не в курсе подробностей. Он старается не посвящать нас в свои дела.

— Понятно, — протянула Суфия с таким видом, словно я только что разом ответила на все их вопросы.

— А Бадрия обсуждала с тобой кандидатов? Или говорила, за кого собирается голосовать? — небрежным тоном спросила Хамида.

— Нет. — Япотянулась к ручке двери, ведущей в Учебный центр. Этому разговору нужно было немедленно положить конец. — Мы не обсуждаем парламентские дела, я здесь лишь для того, чтобы помочь ей с бумажной работой или прочесть документ, когда нужно.

— Она не умеет читать?

Мне нравились эти женщины, с первой же минуты нашего знакомства они были мне симпатичны, но сейчас у меня возникло чувство тревоги.

— Пожалуйста, пойдем внутрь. Мне не терпится посмотреть, что там и как.

Мы вошли в комнату, где женщина работала за компьютером. Ее пальцы буквально порхали над клавиатурой. Увидев нас — первых посетителей Центра за последние пять дней, — женщина расплылась в теплой улыбке. Выйдя из-за стола, она подошла к нам, все так же улыбаясь. Суфия, чувствуя себя достаточно уверенной в английском, поздоровалась с ней — это была американка, преподававшая в Центре, — и вежливо поинтересовалась, как дела и как поживают ее близкие.

— Почему здесь больше нет посетителей? — шепотом спросила я Хамиду, пока Суфия обменивалась любезностями с женщиной.

— Нашим депутатам это не интересно. Они приходят, отсиживают положенные часы на заседаниях и уходят домой. Никто не хочет учиться. Считают, что и так знают, что нужно делать парламентарию, хотя никогда раньше этим не занимались. Всезнайки! — горько усмехнулась Хамида.

Меня представили американке, миссис Франклин, и объяснили, что я помощник депутата. Миссис Франклин, казалось, была счастлива, что я пришла к ней учиться. Ей было немного за тридцать. Я смотрела на ее светло-каштановые волосы, выбившиеся из-под платка, на мягкую улыбку и светящиеся радостью глаза и думала, что она выглядит такой жизнерадостной, словно ей никогда не приходилось печалиться и страдать.

— Ас-салам алейкум, Рахима-джан, — поздоровалась миссис Франклин. У нее был такой чудовищный акцент, что я не сдержалась и захихикала.

Бросив взгляд на Хамиду, я поняла, что моя реакция ей понятна.

— У миссис Франклин прекрасный дари, не так ли? — рассмеялась Хамида. — Итак, дорогая учительница, чем мы займемся сегодня?

Следующие два часа миссис Франклин терпеливо учила нас основам работы на компьютере. Мы начали с самых простых вещей: как пользоваться мышью, как двигать стрелку курсора. Меня переполнял восторг, мне нравилось все, что я делала. Такой радости я не испытывала с тех пор, как была бача-пош.

От одной мысли, что скоро я буду свободно работать за компьютером и, в точности как миссис Франклин, щелкать клавишами клавиатуры, у меня просто захватывало дух.

За окном быстро темнело, настало время идти домой. Суфия обещала Бадрие, что доставит меня на машине, с выделенными ей как депутату охранником и водителем, прямо в отель. Перед уходом я поблагодарила миссис Франклин и крепко обняла ее. Она смеялась, обнимая меня в ответ. Голубые глаза американки светились радостью.

— Я хочу снова и снова приходить к вам учиться! Мне очень понравилось. Спасибо!

Ах, если бы наш день и закончился на этой сентиментальной ноте!

Когда мы уже стояли на пороге, снаружи, на улице, прогремел взрыв. Мы отскочили в дальний угол комнаты, подальше от окна.

— Где это? — спросила Хамида.

Мы все тревожно переглянулись.

— Судя по звуку, недалеко, — сказала Суфия, — но на ракету не похоже.

Мы были людьми войны. Мы, но не миссис Франклин. Она побелела как полотно и вся дрожала. Хамида обняла за плечи нашу учительницу, пытаясь успокоить ее. Суфия стиснула мою руку. Мы подождали. Взрывов больше не было. Суфия потянула меня за собой, и мы вышли на улицу. К нам бежали водитель и охранник Суфии.

— Что случилось? — спросила Суфия.

— Взрыв прямо возле здания парламента. Похоже на бомбу. Оставайтесь пока здесь. Мы разузнаем, в чем дело, и вернемся.

В этот момент мы заметили водителя Хамиды. Он торопливо шагал в нашу сторону, что-то сердито бормоча себе под нос.

Все мы разом устремились к нему.

— Что произошло?

— Взорвана машина. В двух кварталах отсюда. Похоже, они пытались убить Замаруд.

Все внутри у меня оборвалось. К горлу подступила тошнота.

— Замаруд! — воскликнула Хамида. — Ну еще бы, после того, что она высказала им всем прямо в лицо… Она жива?

— Не знаю. Одни говорят, что нет. Другие — что ее успели прикрыть охранники. Сам я не видел. Давайте садитесь в машину, нам лучше поскорее убраться отсюда, — хмуро добавил водитель.

Глава 45 РАХИМА

Когда Абдул Халик услышал о взрыве, он велел Маруфу и Хасану забрать нас и возвращаться в деревню. Покушение на Замаруд напугало меня. Бадрия была в ужасе. Мы не выходили из нашей комнаты в отеле, боясь, что и другие женщины-парламентарии могут стать мишенью. Все сведения поступали к нам от наших охранников и служащих отеля.

Сведения были самые противоречивые. Замаруд мертва. Замаруд жива, но потеряла ногу. Замаруд осталась невредима, но трое детей, оказавшихся в момент взрыва рядом с ее машиной, убиты. Это дело рук Талибана. Полевых командиров. Американцев.

Я не знала, чему верить. Бадрия верила каждой новой истории, пока на смену ей не приходила новая. Голова у меня шла кругом. Я подолгу молилась о Замаруд.

Когда наши охранники пришли и сообщили, что машина готова и мы можем ехать домой, я вздохнула с облегчением и обрадовалась, что скоро увижу сына. Я соскучилась по Джахангиру, мне хотелось поскорее обнять его. Открыв сумку, я убедилась, что ручка и несколько листов бумаги, которые дала мне миссис Франклин, на месте. Представив, с каким удовольствием Джахангир будет царапать на них свои каракули, я расплылась в улыбке.

Едва переступив порог дома, я прямиком направилась на половину Джамили. Услышав мой голос, Джахангир бросил рассыпанные по полу камушки, из которых он пытался сложить пирамидку, вскочил и заспешил мне навстречу, неловко переваливаясь на нетвердых пока еще ножках. Глаза мальчика сияли.

— Ма-фа, ма-фа… — Мое сердце растаяло. — Ма-фа.

Джахангир сразу же попытался вовлечь меня в игру с камушками. Я и сама все еще была недалека от того времени, когда игра в марблс казалась мне самым захватывающим занятием. Но Абдул Халик ждал к обеду каких-то важных гостей. Уже забили десяток кур, и мне велено было ощипать их.

— Прости меня, малыш, — я обняла сына, — позже обязательно поиграем, а сейчас мне надо заняться делами.

В глубине души я надеялась, что моя работа в Кабуле каким-то образом повлияет на отношение ко мне дома. Однако Гулалай-биби постаралась, чтобы мои надежды рассеялись как дым.

— Кабул остался там, где был, а ты снова здесь, — заявила она, как только увидела меня. — И помни, кто следит за порядком в этом доме. Тут тебе не заседания парламента. И голосований у нас тоже нет. Ид и умойся. У тебя неопрятный вид. Какой позор!

Я вздохнула и побрела выполнять указание, пока старуха не распалила саму себя гневными речами и не начала размахивать клюкой.

Кроме того, после возвращения из Кабула я старалась не попадаться на глаза Абдулу Халику. Помня, как он отреагировал на мою неосторожную просьбу разрешить мне взять с собой сына, я не имела ни малейшего желания встречаться с ним вновь. Да и общая атмосфера в доме, которая и так никогда не была жизнерадостной, сейчас стала особенно мрачной, в воздухе чувствовалась странная напряженность. Я не могла понять, в чем дело. И даже Джамиля, хотя и оставалась со мной, как и прежде, ласковой и приветливой, как будто что-то скрывала. На мои вопросы она отвечала шуткой и старалась побыстрее сменить тему. Что касается Шахназ, то к ней обращаться было и вовсе бесполезно: она реагировала либо откровенной грубостью, либо презрительным фырканьем.

Через старшего сына Джамили я передала тете Шаиме записку, в которой сообщила, что мы вернулась из Кабула. Мне не терпелось рассказать тете о поездке. Теперь настал мой черед делиться с ней историями. Прежде всего о Замаруд и о взрыве, а еще о Хамиде и Суфие и о том, как и чему учила меня миссис Франклин в Учебном центре для женщин. Но прошла неделя, затем еще одна, а тетя Шаима так и не появилась. Меня охватила тревога, я терялась в догадках, что могло приключиться с тетей.

За две недели, проведенные в Кабуле, я успела почувствовать почти забытый вкус свободы и, оказавшись вновь запертой в четырех стенах, особенно ярко ощутила разницу. Независимость, даже намек на нее заставлял все мое существо тосковать по столице. К тому же я так и не узнала, что случилось с Замаруд.

Мы с Бадрией ждали решения Абдула Халика — позволит ли он нам поехать в Кабул на очередную сессию парламента. Но Бадрие Абдул Халик пока ничего не говорил, а меня и подавно не посвящал в такие дела — во всем, что не касалось спальни, он обращался со мной скорее как с дочерью, чем с женой.

В конце концов Бадрия решилась подойти к Гулалай-биби и спросить, не знает ли она, случайно, о планах сына насчет нашей дальнейшей работы в парламенте. Прислонившись к косяку двери и скрестив на груди руки, Гулалай-биби начала что-то рассказывать Бадрие вполголоса, но, увидев меня в коридоре неподалеку от них, замолчала на полуслове. Обе смущенно переглянулись.

— Давай-ка отправляйся чистить ковры в гостиной, — скомандовала свекровь, — и хотя бы раз постарайся сделать это как следует! Я не хочу, чтобы комната выглядела запущенной.

Я двинулась дальше по коридору, но, не дойдя до гостиной, застыла на повороте и вся превратилась в слух.

— Когда это случилось? — спросила Бадрия.

— Как только вы уехали. Он знаком с ее братом. Я-то вообще никогда не понимала, зачем ему понадобилась Рахима. Зачем было тащить эту бродягу к нам в дом?

— Согласна. Я тоже не понимала, как можно брать в жены бача-пош. Но почему вдруг он решил избавиться от нее?

— Думаю, он понял, что это была ошибка. И хочет ее исправить.

— Но почему просто не взять еще одну жену?

— Потому что он живет по хадису![58] Он уважаемый человек в нашей провинции и подает пример людям, следуя словам Пророка. А Пророк говорит, что мужчина не должен брать больше четырех жен.

У меня пересохло во рту. Что задумал Абдул Халик?

— Да благословит его Аллах! Какое счастье, что он ведет себя, как подобает верному мусульманину.

Гулалай-биби довольно хмыкнула, одобряя похвалу в адрес сына.

— Только смотри не проговорись Рахиме. Она и так необузданная, как дикий осел. Не хватало еще, чтобы ее сумасшедшая тетка заявилась сюда и устроила скандал.

— Конечно, ни слова не скажу. Только она сама скоро все узнает…

В коридоре появилась стайка ребятишек. Они бежали на улицу. Топот их ног заглушил мои шаги, и я быстро прошмыгнула в гостиную и взялась за уборку.

Джамиля — единственный человек в доме, с кем я могла поговорить. Надо выяснить, действительно ли Абдул Халик задумал избавиться от меня. И каким образом.

— Что? Где ты это услышала? — Глаза Джамили превратились в две узкие щелочки.

Я пересказала ей подслушанный разговор. Она слушала очень внимательно.

— Я знаю не больше твоего, — вздохнула Джамиля, когда я закончила рассказ. — Бадрия — любимица Гулалай-биби, а с нами свекровь секретами не делится. Но если он на самом деле задумал такое — это большая беда. Да поможет нам всем Аллах.

— Джамиля, он хочет избавиться от меня. Он действительно может это сделать?

— Да, он может… — начала Джамиля, но на полуслове замялась и после короткой паузы добавила: — Рахима-джан, я не знаю. Правда не знаю.

Мы оставили пугающие слова несказанными.

Я столько раз молилась, чтобы муж отослал меня обратно к родителям, но теперь это означало бы разлуку с сыном. А еще Джамиля рассказала однажды о молодой женщине, которую муж под каким-то предлогом вернул отцу, но семья отказалась принять ее обратно. Женщина исчезла, и никто не знает, что с ней случилось.

После нашего возвращения из Кабула прошел месяц. Однажды я сидела у себя в комнате и штопала платье — то самое синее домашнее платье, в котором Бадрия запретила мне ходить на заседания парламента. Позже, увидев, как одеваются женщины-парламентарии, я поняла почему. Но поскольку вероятность, что у меня появится материал на новое платье, была близка к нулю, я в очередной раз взялась чинить старое.

— Ма-фа, — позвал меня Джахангир, я вскинула глаза и увидела, что позади сына почти такой же неуверенной походкой, как у него, ковыляет тетя Шаима.

Я удивилась: обычно тетя не заходила в эту часть дома, предпочитая дожидаться меня во дворе.

— Тетя Шаима! Тетя Шаима! — Я бросилась к ней, обняла ее и крепко-крепко прижала к себе. — Ты пришла! Наконец! Я так волновалась!

Тетя оперлась рукой о косяк и слегка наклонилась вперед, чтобы выровнять дыхание. Я слышала, как воздух со свистом вырывается из ее легких.

— Будь проклят Абдул Халик, построивший свой особняк так далеко от деревни, — между вдохами и выдохами успела произнести тетя Шаима.

Я быстро глянула поверх ее плеча — нет ли кого в коридоре, кто мог бы услышать, как тетя проклинает моего мужа.

— Прости, тетя Шаима, мне очень жаль, что ты вынуждена проделывать такой путь, чтобы повидать меня. Если бы только я сама могла навещать тебя…

— Э-э-э, не говори глупостей. Я буду ходить, пока меня ноги носят. А теперь давай садись и рассказывай о поездке в Кабул. И с какой стати вы вернулись так быстро?

Я рассказала тете обо всем, что мне удалось увидеть в Кабуле: и об отеле, и о парламенте, и об Учебном центре. И конечно же, о Замаруд, а также о взрыве, ставшем причиной нашего поспешного отъезда из столицы.

— Да-да, я слышала об этом по радио. Подонки!

— Кто это сделал? Что говорят?

— Разве это имеет значение? Кто подложил бомбу, неизвестно. Но мы все понимаем, почему ее подложили. Еще бы, женщина — и вдруг говорит им прямо в лицо всю правду о них. Кто же захочет такое слушать?

— Она жива?

— Сказали, что бомба взорвалась возле ее машины, убит один из телохранителей. Но сама Замаруд не пострадала.

— Она собирается дальше выступать в парламенте? — спросила я.

— Да, больше всего на свете она хочет продолжить работу.

Я не сомневалась. Замаруд не из тех, кого легко запугать. Хотела бы я быть такой же смелой. Смелой и решительной.

«И должна быть такой», — подумала я. Да ведь я и была именно такой — когда была бача-пош. А теперь что? Я трясусь, как овечий хвост, боюсь мужа, свекрови и даже старших жен. Я изменилась. Куда подевалась моя уверенность? Что стало с моей отвагой? Это платье, которое на меня напялили, — словно путы, сковавшие бесшабашного парня, словно маска, скрывающая мое подлинное лицо.

Тетя Шаима без труда прочла мои мысли.

— Она рискует, — сказала она, — и, возможно, многие сочтут ее безумной, но она делает то, что считает нужным. И, могу поспорить, не жалеет об этом. Она и дальше будет поступать так же. Иногда нужно совершать смелые поступки, чтобы получить то, что хочешь. Или стать тем, кем хочешь.

Моя тетя была не похожа ни на кого из тех, кого я знала. Все вокруг считали, что Замаруд рехнулась. Выступать в парламенте с такими речами! Надо быть совсем сумасшедшей, чтобы лезть на рожон и нарочно оскорблять собравшихся там мужчин.

Затем я осторожно, старательно подбирая слова, рассказала тете Шаиме о том, что Абдул Халик хочет взять еще одну жену, и о том, какие, по словам Гулалай-биби, у него планы на мой счет.

Тетя Шаима ничего не сказала, но я видела, что новость встревожила ее.

— И как скоро он намерен жениться? Они не говорили? — хмуря кустистые брови, спросила тетя.

Я пожала плечами.

— Ох, Рахима! Это плохая новость.

Ее слова растревожили меня еще больше.

— Мы должны что-то предпринять. Но пока держи это при себе, ни с кем больше не обсуждай эту тему. Помни, в стене есть мыши, а у мышей — уши![59]

Я кивнула. И сморгнула набежавшие слезы. Я надеялась, что тетя скажет что-то вроде «Не обращай внимания на пустые сплетни». И убедит меня, что в этом доме, будучи женой Абдула Халика, я в безопасности.

— События в нашей жизни частенько разворачиваются совсем не так, как мы планируем. Уверена, тебе интересно узнать, что же стало дальше с бабушкой Шекибой. Итак, на чем мы остановились…

Я вполуха слушала историю, которую рассказывала мне тетя Шаима. Мысли снова и снова возвращались к разговору моей свекрови с Бадрией. Надо что-то предпринять. Почему от того, что теперь на мне платье, я словно бы и сама стала другой? Я перестала быть собой! Вот Замаруд — она участвует в парламентских выборах, борется за место депутата и получает его. Замаруд не чета Бадрие, она — настоящий депутат. И тот факт, что она женщина, ничуть не мешает ей смело бросаться в бой. Но почему же тогда я чувствую себя такой беспомощной?

Ах, если бы я только могла снова натянуть мою любимую одежду — джинсы, рубашку, футболку — и просто выйти за ворота дома и пойти, куда захочу! Возможно, Замаруд и не согласилась бы со мной, но для меня одежда имеет значение. Потому что я — бача-пош!

Платье, муж, свекровь… Как бы мне хотелось вышвырнуть все это из своей жизни!

Глава 46 ШЕКИБА

Когда Шекиба была совсем маленькой, она слышала о женщине из соседней деревни, которую приговорили к забиванию камнями. В деревне Шекибы только и разговоров было, что об этой казни.

Женщину закопали в землю по самые плечи. Вокруг собралась толпа зевак. Когда подошло время начинать, отец первым бросил в нее камень и угодил прямо в висок. Затем к нему присоединились остальные мужчины. Избиение продолжалось до тех пор, пока несчастная не испустила дух, смертью искупив свой грех.

Еще раз Шекиба выслушала эту историю много лет спустя, в пересказе одной из своих теток. Девушка слушала, раскрыв от ужаса рот, а рука, перебиравшая рис, так дрожала, что зерна то и дело падали мимо миски. Когда жена дяди окончила рассказ, пол кухни был щедро усеян зернышками риса.

— А что она сделала? — спросила Шекиба.

Бывшие на кухне женщины дружно повернулись к ней. Они часто забывали, что в углу их кухни живет сирота-племянница.

Шагул-биби, прищурив глаза, смотрела на рассыпанный по полу рис.

— Она разрушила жизнь своего отца и не принесла родным ничего, кроме горя, — сказала старуха, переводя взгляд на внучку. — Еще одна беспутная дочь, позор семьи! Эй, смотри, что ты натворила, криворукая!

Сангсар. По спине Шекибы пробежал холодок. Взглянув на Бинафшу, она представила ее, по плечи закопанную в землю, и летящий ей в голову град камней. Шекиба снова содрогнулась.

Узницы почти не разговаривали. В комнате висела тяжкая тишина, иногда нарушаемая урчанием двух голодных желудков.

Так прошло два дня. Ни еды, ни воды им не приносили. Дверь оставалась закрытой, никто не заходил к ним, хотя Шекиба видела сквозь щели, что мимо их каморки иногда проходят люди. Некоторые останавливались, видимо, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, а затем шли дальше. Также Шекиба различала характерную поступь солдат в армейских ботинках. Значит, снаружи была выставлена охрана.

На третий день дверь распахнулась. На пороге стоял офицер. Он окинул взглядом лежащих на полу женщин. Шекиба приподняла голову. Бинафша даже не шелохнулась, так и осталась лежать в углу, свернувшись калачиком.

— Смотритель! Бинафша-ханум! — позвал офицер.

Шекиба, с трудом разогнув спину, поднялась на ноги и, как могла, стряхнула пыль с одежды.

— Оскорбление, нанесенное вами эмиру, велико и непростительно. Завтра в полдень вы будете казнены. Обе.

Шекиба ахнула, не веря собственным ушам.

— Но как? Ведь я…

— Разве я позволял задавать вопросы? Ты и так опозорила себя, что еще ты хочешь сказать?

Офицер резко развернулся и вышел, захлопнув за собой дверь. Шекиба слышала, как он приказал солдатам запереть дверь на замок. Послышался скрежет ключа, звяканье цепи, и в комнате снова воцарилась тишина и мрак. Две женщины остались один на один и лицом к лицу с собственной судьбой.

Бинафша тихонько застонала. Она с самого начала знала, что ее ждет.

«Завтра в полдень вы будете казнены, — вновь и вновь повторяла Шекиба. — Обе! Хотя я ничего не сделала».

— Это все из-за тебя! — Шекиба опустилась на колени возле лежавшей на полу Бинафши и принялась трясти ее за плечи. — Из-за тебя меня побьют камнями!

Бинафша безвольно колыхалась всем телом, словно тряпичная кукла.

— Аллах свидетель, я сожалею всем сердцем, что ты оказалась здесь, — все так же, уткнувшись носом в стену, осипшим голосом прошептала Бинафша.

Шекиба рывком перекатила ее на спину и, вскочив на ноги, уставилась на нее.

— Почему? — воскликнула она. — Ты ведь знала, что тебе грозит? Почему ты сделала это? Под носом у эмира, в его собственном дворце! Зачем?

— Я уже сказала: тебе не понять, — пробормотала Бинафша.

— Нет, я действительно не понимаю, как можно совершить такую глупость!

— Это невозможно понять, если не знаешь, что такое любовь.

Бинафша прикрыла глаза и стала медленно произносить строчку за строчкой из стихотворения, которого Шекиба никогда раньше не слышала. Мерный ритм завораживал. Шекиба слушала затаив дыхание.

Есть поцелуй, что мы всей жизнью жаждем,
Когда Всевышний прикоснется к нам однажды.
Так ракушку вода морская молит
Явить свою жемчужину на волю.
Так лилия бутон свой раскрывает
Любви навстречу без конца и края.
И я зову Луну в свое окно ночное,
Прижмись ко мне лицом, побудь со мною.[60]
Тягучие строки ложились на сердце, оседали в памяти. Голос Бинафши смолк, но слова эхом звучали в ушах у Шекибы. Она не представляла той любви, о которой говорила Бинафша, и мало что знала о жемчужинах и раковинах — лишь то, что одна рождается в другой и, когда приходит срок, покидает ее.

Время ползло медленно. Обе женщины были странно спокойны, много спокойнее, чем сами могли ожидать. Одна — потому что простилась со своей любовью, другая — потому что никогда не знала ее. День сменился ночью. На смену ночи пришло утро. Последнее утро их жизни.

«Возможно, так и должно быть. Возможно, именно так я встречусь с моей семьей. И придет конец моему проклятому существованию в этом мире. Возможно, здесь для меня просто не осталось места».

Шекиба разрывалась между гневом, паникой и чувством покорности судьбе. Бинафша время от времени шептала слова извинения, но большей частью молилась. Обхватив голову руками, она раскачивалась из стороны в сторону, каялась в своих грехах и повторяла, что нет Бога, кроме Аллаха.

— Аллах акбар… Аллах акбар… Аллах акбар… — ритмично повторяла она.

За дверью послышались голоса. Шекиба не могла разобрать, о чем говорили люди, но несколько слов все же уловила:

— Сами виноваты… Шлюхи… Заслужили…

Шлюхи? Шекиба поняла, что о ней снова говорят как о женщине. И она виновата так же, как наложница эмира, лежащая на полу в нескольких шагах от нее.

«Я была и девочкой, и мальчиком. Я буду наказана, как наказывают женщин. Женщина, которая не справилась с ролью мужчины».

— Сегодня… Отменено…

«Отменено? Что отменено?»

Шекиба напрягла слух.

— Эмир… Простил… Дар…

Услышав слово «шекиба» — «дар», девушка поняла, что речь идет о ней.

Дверь распахнулась. Тот же офицер, что приходил накануне объявить им о казни, появился на пороге. Судя по выражению лица, он был чем-то страшно разгневан.

— Бинафша-ханум, приготовься! А ты, — он с отвращением взглянул на Шекибу, — ты будешь присутствовать на месте казни. Затем за твое преступление тебя накажут. А после выдадут замуж. Благодари Аллаха за проявленное к тебе милосердие, которого ты не заслуживаешь.

Офицер вышел, дверь снова с грохотом захлопнулась. Сердце Шекибы едва не выпрыгнуло из груди.

«Они не станут забивать меня камнями! Меня выдадут замуж! Как такое возможно?»

Бинафша смотрела на Шекибу, уголки ее рта поползли вверх, на измученном лице появилось слабое подобие улыбки.

— Аллах акбар, — прошептала она. Молитва приговоренной была услышана.

У Шекибы дрожали руки. Это, должно быть, Аманулла. Узнав, что случилось, он вмешался. Но почему именно сейчас, когда ее обвинили в преступлении против его отца? Все говорили о доброте и благородстве Амануллы. Возможно, он понял, что за обвинениями, которые обрушились на Шекибу, стоят злоба и мстительность других людей. Возможно, за несколько коротких встреч он сумел увидеть в ней то, что не замечали другие, — нечто большее, чем женщину, переодетую в мужскую одежду.

Слезы текли по щекам Шекибы. Теперь все, что ей оставалось, — ждать. Часы тянулись мучительно долго. И еще мучительнее становилось пребывание в одной комнате с Бинафшей. Совершенно сломленная, она смотрела в пространство остекленевшим взглядом. Сердце Шекибы разрывалась. Она подползла к Бинафше и села рядом, прижавшись плечом к ее плечу.

— Бинафша-ханум, — осипшим голосом сказала Шекиба, — я молюсь о тебе.

Бинафша чуть повернула голову и посмотрела на Шекибу, ее взгляд был полон муки, но в нем промелькнуло нечто, похожее на благодарность.

— Я не могу понять, почему ты так поступила… но я буду…

— Я пошла навстречу своей судьбе, — тихо и спокойно произнесла Бинафша. — Вот и все, что я сделала.

Когда дверь в каморку распахнулась и двое солдат вошли внутрь, они увидели, что женщины сидят, тесно прижавшись друг к другу, Шекиба сжимала в своих ладонях холодные как лед пальцы Бинафши. Один солдат схватил Бинафшу за плечи и рывком поднял на ноги, другой оттащил Шекибу в сторону. Их руки разомкнулись. Запястья приговоренной крепко стянули веревкой, затем Бинафшу покрыли голубой паранджой.

Бинафша начала выть. Длинный протяжный вой. Пока они шли по дворцовым коридорам, вой делался все громче и громче.

— Заткнись, шлюха! — гаркнул солдат и с размаху ударил Бинафшу кулаком между лопаток, предварительно убедившись, что их никто не видит. Хоть эта женщина и была приговорена к смерти, но она все еще оставалась наложницей эмира.

Бинафша вздрогнула, втянула голову в плечи и начала громко молиться:

— Аллах акбар… Аллах акбар… Аллах акбар…

Солдат снова с силой толкнул ее и приказал замолчать. Но тщетно. Молитва Бинафши звучала в дворцовых коридорах, по которым они шли, направляясь к двери, ведущей на задний двор, где полуденное солнце едва не ослепило двух женщин, трое суток проведших в полумраке старой кладовой.

Весь гарем собрался во дворе. Шекиба окинула взглядом женщин, которые выстроились в одну длинную шеренгу. Лица их были закрыты, но силуэты — знакомы. Шекибе не составило труда узнать большинство из них. Вон Халима, плечи ее заметно вздрагивают — плачет. Вот Сакина, рядом — Фатима, эти держатся за руки.

«Вы… вы сделали это», — с горечью подумала Шекиба.

Гафур, Кабир, Казим и Тариг стояли перед шеренгой и хмуро смотрели на свою бывшую подопечную, ныне приговоренную к смерти. Даже на расстоянии было видно, что Тариг бьет мелкая дрожь. Шекиба усмехнулась про себя. Гафур что-то деловито шепнула Казим, при этом старательно косила в сторону, чтобы не встретиться взглядом с Шекибой.

«Подлая лгунья! Боишься даже посмотреть в мою сторону».

— Аллах акбар… Аллах акбар… Аллах акбар… — тянула Бинафша.

Повсюду стояли солдаты. Просторный двор был полон солдат. Тем более пугающей казалась висевшая в воздухе тишина. И в этой тишине особенно отчетливо были слышны шаги Бинафши, которая, волоча ноги по земле, приближалась к месту казни. Ее молитва, точно горное эхо, плыла над дворцовыми садами.

Стоящие в отдалении обитательницы гарема начали испуганно жаться друг к другу. Кто-то заплакал. Другие стали было шикать на нее, пытаясь заставить замолчать, но всхлипывания становились все громче и громче. Шекибе показалось, что она узнала голос Набилы.

— Прекратите рыдать из-за этой шлюхи! — раздался громовой окрик.

Шекиба обернулась на голос. Приказ прекратить рыдания прозвучал из уст офицера. На таком расстоянии Шекибе не удалось рассмотреть лицо, но он был похож на того, кто приходил к узницам объявить сначала о казни, а затем о помиловании одной из них.

Тысячу раз Шекиба пересекала этот двор, но никогда прежде он не казался ей таким огромным.

— Аллах акбар… Аллах акбар… Аллах акбар…

Шекиба поймала себя на том, что начала вслед за Бинафшей одними губами повторять слова молитвы. Пересохшее горло жгло, словно огнем, так что даже шепот причинял боль.

Они приближались к солдатам, расположившимся полукругом в дальнем конце двора. Когда до них оставалось несколько десятков шагов, Шекиба увидела, что перед каждым из солдат лежит куча камней, каждый — примерно размером с кулак. Высота кучи доходила солдатам до колен. Сердце Шекибы оборвалось. Ее молитва стала звучать все громче и громче, сливаясь с молитвой Бинафши, по лицу Шекибы текли слезы.

Из двери в правом крыле дворца появился эмир Хабибулла. Он подошел к офицеру, которого назначили командовать казнью, и встал рядом. Мужчины о чем-то перешептывались, не спуская глаз с Бинафши.

Офицер выслушал эмира, кивнул и двинулся к приговоренной. Тем временем сопровождавшие Бинафшу солдаты подвели ее к краю вырытой в земле ямы и заставили остановиться. Остальные солдаты находились метрах в пяти от ямы. Позади них Шекиба видела ряд фруктовых деревьев и аккуратно подстриженный темно-зеленый кустарник. Шекиба тоже остановилась. Однако она была достаточно близко, чтобы слышать слова подошедшего к Бинафше офицера.

— Скажи, Бинафша-ханум, готова ли ты назвать имя мужчины, который приходил к тебе?

Бинафша подняла голову и взглянула прямо на офицера.

— Аллах акбар.

— Тебя могут помиловать, если ты назовешь его имя.

— Аллах акбар.

Офицер обернулся к эмиру и отрицательно покачал головой. Хабибулла кивнул. Его лицо выражало смесь гнева и разочарования.

— Ну что же, Бинафша-ханум! По решению кади[61] и законам нашей страны за совершенное тобой преступление тебя побьют камнями.

Офицер бросил короткий взгляд на солдат. Бинафша протяжно вскрикнула, когда ее подхватили под мышки и опустили в яму. Закутанная в голубую паранджу, она билась, словно золотая рыба из дворцового пруда, которую вытащили и швырнули на землю.

Шекиба рванулась вперед, но почувствовала, как крепкая рука солдата ухватила ее за плечо. Она замерла и посмотрела на стоявшего в отдалении эмира. Тот, заслышав крик Бинафши, опустил глаза, развернулся и направился обратно во дворец. Хабибулла-хан не остался смотреть на казнь своей наложницы.

Несколько солдат с лопатами проворно закидали Бинафшу землей, она оказалась по плечи закопана в яму. Сначала Бинафша продолжала биться, но, по мере того как земля все плотнее и плотнее сжимала тело, рывки становились все слабее, а стоны — все громче. Шекиба, закрыв глаза, слушала протяжный вой:

— Аллах акбар… Аллах акбар… Аллах акб…

Молитва оборвалась. Бинафша громко вскрикнула. Шекиба открыла глаза. По голубой ткани паранджи, как раз над закрывающей глаза сеткой, расползалось темное пятно. На земле, возле плеча Бинафши, лежал камень.

Это началось.

Солдаты нагибались, брали камень из лежащего перед ними арсенала, что-то шептали, беззвучно двигая губами, и швыряли камень в Бинафшу — в торчащего из земли человека, закутанного в голубую ткань.

«Да сжалится над тобой Аллах Милосердный, Бинафша-ханум!»

При каждом ударе тело несчастной дергалось. Солдаты действовали слаженно и ритмично: они по очереди выходили из полукруга, кидали камень и отходили назад, уступая место товарищу. Прошло минут десять. Сотни камней летели и летели в Бинафшу. Крики ее делались все глуше. Темные пятна расползались по парандже, сливаясь друг с другом. Земля вокруг плеч Бинафши тоже потемнела от крови. Несколько особенно тяжелых и острых камней разодрали тонкую ткань, сквозь дыры в парандже стала видна истерзанная, сочащаяся кровью плоть.

Шекиба отвернулась, не в силах больше смотреть. Теперь перед ней была шеренга женщин, закутанных в точно такую же голубую ткань, которые стояли позади шеренги солдат, внимательно наблюдавших за происходящим. Пример Бинафши должен был послужить хорошим уроком трем десяткам обитательниц гарема, специально для этого согнанным во двор. Шекиба видела, что многие из них тоже отвернулись.

Камень летел за камнем, вопль следовал за воплем, постепенно слабея, до тех пор пока они не смолкли вовсе. Тело Бинафши обмякло, голова безжизненно склонилась набок.

Офицер взмахнул рукой. Казнь совершилась.

Глава 47 ШЕКИБА

Обмякшее тело Бинафши — эта картина вновь и вновь всплывала в памяти, пока Шекиба получала свое собственное наказание. Ее приговорили к ста ударам плетью, что и было сделано со всей аккуратностью одним из солдат. Офицер, командовавший казнью Бинафши, стоял рядом и наблюдал за приведением приговора в исполнение.

Шекибу снова привели в ту же каморку, где они с Бинафшей провели последние три дня, и заставили опуститься на колени. Запястья ей, как и Бинафше, стянули веревкой. При каждом ударе она вздрагивала всем телом и кривилась от боли, однако не проронила ни звука. Офицер и солдат вслух отсчитывали удары. Под мышкой у солдата, в соответствии с правилами, указанными в законе, была зажата книга — прием, позволяющий смягчить силу удара. Когда положенные сто ударов были нанесены, Шекибе развязали руки, и она, накренившись набок, рухнула на пол. Мужчины, не сказав ни слова, ушли. На этот раз дверь в каморку осталась открытой.

Сознание медленно возвращалось к Шекибе. Она почувствовала влагу на губах — кто-то осторожно влил ей в рот несколько капель воды. Затем чьи-то руки так же бережно стали смазывать истерзанную спину маслом. Прошли еще сутки, прежде чем Шекиба окончательно пришла в себя и поняла, что это доктор Браун-ханум заботится о ней. Англичанка удрученно цокала языком — почти так же, как это делал бы любой афганец, — и что-то бормотала себе под нос. Что именно — Шекиба не могла разобрать. Она снова прикрыла глаза, надеясь избавиться от мелькающих в сознании образов. Тщетно. Закопанная в землю женщина, солдаты, швыряющие в нее камни, кровавые пятна, расплывающиеся по голубой ткани, — эти ужасные картины снова и снова вспыхивали под закрытыми веками. Шекиба открыла глаза и посмотрела на Браун-ханум, которая как раз смачивала в тазу с водой кусок ткани, чтобы обтереть ей спину. Заметив, что Шекиба смотрит на нее, доктор спросила что-то на дари, но с таким сильным английским акцентом, что Шекибе потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить: доктор спрашивает, не болит ли у нее спина. Она едва заметно покачала головой. Браун-ханум удивленно вскинула брови и стала отжимать тряпку.

Шекиба чуть приподнялась на подушке и посмотрела вокруг. Она увидела, что лежит на кровати в одних панталонах из тонкой ткани — широкие сверху, они сужались к лодыжкам. На спинке стула, который стоял возле кровати, Шекиба заметила шейлу.[62] Она узнала этот платок и поняла, что находится в комнате Бинафши. Через приоткрытую дверь из коридора долетали голоса обитательниц гарема. Шекиба вспомнила, как Бинафша умоляла их о пощаде и милосердии, валяясь в ногах у вломившейся к ней в комнату толпы женщин, думавших лишь о том, как спасти собственную шкуру.

Дверь приоткрылась чуть шире, в комнату заглянула Халима.

— Можно? — спросила она робко, обращаясь к Браун-ханум.

Та, видимо, догадавшись, о чем просит Халима, сделала приглашающий жест рукой.

— Как ты себя чувствуешь? — Приблизившись к кровати, Халима заглядывала в лицо Шекибе.

— Лучше, — сиплым шепотом ответила Шекиба. Горло саднило, словно в него насыпали песок и мелкие камни.

— Я рада, — сказала Халима. — Мы… мы не ожидали того, что… что случилось… — Она осеклась на полуслове, глаза ее наполнились слезами.

Шекибе нечего было ответить.

Халима порывисто вздохнула и продолжила:

— Там пришла Тариг. Она хочет повидать тебя, но боится… Ты не против, если она зайдет ненадолго?

Шекиба кивнула. Она хорошо помнила, как, отвернувшись от ямы, где была закопана Бинафша, увидела Тариг. Ее глаза были полны ужаса, лицо перекошено, возле ног — лужа рвоты.

Прежде чем уйти, Халима ласково коснулась ладонью лба Шекибы, затем неслышно вышла из комнаты. Шекибе хотелось, чтобы Халима осталась, чтобы она гладила ее по голове и, утешая, держала ее руки в своих — так, как это делала мама. Но вместо Халимы в комнату ворвалась Тариг.

— О Аллах Милосердный! Ты жива? Ты сильно ранена? Что они с тобой сделали? — Голос Тариг дрожал, вопросы сыпались один за другим.

— Меня наказали.

— Как?

— Сто ударов плетью.

— Как ужасно! — Брови Тариг сошлись на переносице. — За что? Они сказали?

— Потому что я плохо выполняла свою работу смотрителя.

— О Шекиб! Прости нас. Мы все виноваты не меньше тебя. — Тариг перешла на шепот, словно опасаясь, что их могут подслушать.

— Но в ту ночь была моя смена. Гафур не забыла сообщить об этом эмиру.

— Она… Я никогда не могла подумать, что… Нет, конечно, Гафур думает только о себе, но все же я не предполагала, что она окажется способна на такое.

— Все люди поступают так, когда речь идет об их жизни. Гафур ничем не отличается от остальных, — сказала Шекиба.

И вдруг поняла, что Бинафша была другой. Офицер пообещал ей помилование в обмен на имя любовника. И хотя она, скорее всего, понимала, что это ложь, но даже слабая надежда на спасение не заставила ее предать его. Почему она так поступила? Почему она так упорно выгораживала Бараана-ага?

— Гафур сказала, что они собирались лишь поговорить с тобой. Она не думала, что тебя накажут, — не унималась Тариг.

Шекиба вспомнила, как в ту злополучную ночь Гафур, вернувшись из дворца, стремглав умчалась по коридору, лишь бы быть подальше от нее, и как старалась не встречаться с ней взглядом, когда их с Бинафшей вывели во двор.

— Бинафша… Она навлекла такой позор на весь гарем… Но я и представить не могла, что с ней так… Что такое возможно здесь, в Кабуле, во дворце эмира! — хватаясь за щеки, причитала Тариг.

— Ни один мужчина не потерпит таких вещей. Эмир опозорил бы себя, если бы согласился на более мягкое наказание.

— А что теперь станет с нами, со смотрителями?

— Не знаю.

— А что с тобой? Они отошлют тебя обратно домой?

Шекиба вспомнила, что ее помиловали не просто так. Она представила лицо Амануллы. Неужели такое возможно? Неужели он спас ее от смерти, чтобы сделать своей женой? Или, может быть, наложницей?

— Нет. Не знаю. — Шекиба решила пока ничего не говорить о замужестве, опасаясь, что, если слух дойдет до Гафур, та снова попытается напакостить ей.

— О, это так ужасно, Шекиб. Прости, что тебе пришлось отдуваться за всех нас. Мы боимся, что еще кого-нибудь накажут. Весь гарем в страхе. А вдруг они решат, что многие были в сговоре…

Шекиба решила, что больше не в состоянии выносить трескотню своей бывшей напарницы. Она сказала, что устала, и попросила ее уйти. Тариг казалась разочарованной и все такой же напуганной, но послушно побрела к двери. Глядя ей вслед, Шекиба подумала, насколько нелепо выглядит она в мужской одежде: брюки и рубашка висели на ней мешком, сейчас Тариг совсем не была похожа на мужчину.

Шекиба закрыла глаза и только-только начала сползать в сон, как Тариг снова ворвалась в комнату.

— Шекиб! Шекиб! — захлебываясь от волнения, повторяла она.

— О Тариг, пожалуйста…

— Да-да, прости, я на минутку. Просто сказать. Нам только что сообщили из дворца. Они велят тебе быть готовой через два дня.

Шекиба открыла глаза. На раскрасневшемся лице Тариг сияла улыбка.

— Они сказали, что тебя выдадут замуж.

Глава 48 РАХИМА

Настало время праздника Ид-аль-Фитр.[63] После нашего возвращения из Кабула прошло пять недель. Бадрия получила несколько писем из секретариата парламента, в которых говорилось, что, если она в ближайшее время не вернется к исполнению обязанностей депутата, ее лишат полномочий. Абдул Халик принял решение: после праздников мы возвращаемся в столицу.

Джамиля объяснила мне, почему он вдруг передумал и почему хочет, чтобы Бадрия все же осталась работать в парламенте:

— У него дела с одной иностранной компанией. Ну, ты помнишь, он постоянно ведет с ними переговоры, обещает, что будет обеспечивать безопасность, пока те работают у нас в провинции. Но решение, позволяющее этой компании прокладывать на нашей территории трубопровод, принимает парламент. А если компании не разрешат прокладывать трубу, то, сама понимаешь, услуги Абдула Халика тоже никому не понадобятся. И он потеряет большие деньги.

— Понятно. Так, значит, Бадрия нужна в парламенте, чтобы голосовать за трубу?

— Да. И за нужных людей, которые займут нужные посты, чтобы Абдул Халик мог получить то, что ему нужно.

И все же я радовалась нашему возвращению в Кабул, хотя и понимала, насколько тяжелее мне будет на этот раз пережить разлуку с сыном — теперь-то я знала, как сильно стану скучать по нему.

В первый день праздника мы, четыре жены, отправились с обязательным визитом и поздравлениями в ту часть дома, где жила Гулалай-биби. Покончив с этим, все вернулись к работе. В течение следующих трех дней наш дом принимал гостей. Они шли нескончаемой чередой, так что праздник я провела на кухне, стоя у плиты вместе с поварихой и ее помощницей, либо у раковины, перемывая горы посуды. В отличие от Бадрии и Джамили меня ни разу не пригласили посидеть с гостями на женской половине дома. Даже Шахназ время от времени выходила во двор поболтать с навещавшей ее дальней родственницей.

Ну что же, если мой муж собирался вновь жениться, а меня — вернуть родителям, странно было бы надеяться, что со мной станут церемониться. Но я знала, что моя семья не примет меня обратно. Это был вопрос гордости. Ни бабушка, ни дяди не позволят, чтобы отвергнутая жена, обесчещенная женщина, вернулась в их почтенный дом.

Конечно, все еще сохранялась вероятность, что Абдул Халик передумает возвращать меня, а просто возьмет пятую жену. Но в таком случае возникала проблема с тем, куда ее поселить. Все три дома уже заняты, для пятой жены просто не осталось места. Мы, четыре жены, жили в постоянном напряжении. Муж и свекровь хранили молчание, от чего наша тревога только усиливалась.

— Рахима-джан, Рахима-джан! — раздался из гостиной голос Джамили. — Иди сюда. Посмотри, кто к тебе пришел.

Я вытерла руки об подол юбки и побежала по коридору, ожидая увидеть тетю Шаиму. Но каково же было мое изумление, когдавместо тети я увидела старшую сестру. Шахла стояла посреди гостиной, одной рукой придерживая за плечо маленького мальчика — примерно ровесника Джахангира, а другой прижимая к себе младенца — полугодовалую девочку. Шахла сияла улыбкой, я же стояла открыв рот и просто смотрела на нее во все глаза. Лицо сестры заметно пополнело, бедра стали шире, и вся фигура приобрела округлые женские формы. Шахла выглядела веселой и счастливой.

— Рахима! Дорогая моя! — Она отпустила плечо сына и шагнула ко мне.

Я все еще не могла поверить, что вижу ее после трех лет разлуки. Как же хорошо было снова оказаться в объятиях Шахлы, чувствовать, как ее пальцы прикасаются к моим щекам и как сестра целует меня.

Бегущие у меня по лицу слезы смешались со слезами Шахлы.

— Какое счастье снова видеть тебя. Прости меня, — шептала сестра, — я не смогла прийти тогда… когда все это случилось…

Я так скучала по Шахле, а после того, как Парвин покончила с собой, тоска стала почти невыносимой. Сейчас же эта встреча вновь разбередила начавшую затягиваться рану.

— Я так хотела быть с вами, но малышка… ну, ты понимаешь… — Шахла взглянула на дочь, которую держала на руках.

Я осторожно погладила девочку по щеке. Кожа у нее была гладкая и нежная, точно такая же, как у Шахлы.

— Знаю-знаю, Шахла… Но мне так тебя не хватало, это было… так ужасно.

— Аллах простил ее, я уверена. Бедная Парвин! Невозможно представить, через что ей пришлось пройти.

Гулалай-биби сидела в углу комнаты и издали с недовольным видом наблюдала за нашей встречей. Я оглянулась и заметила, что в комнате есть и другие гостьи, с которыми нужно поздороваться. Мы обменялись поцелуями со свекровью Шахлы и двумя ее золовками — сестрами мужа. Когда с приветствиями было покончено, гостьи уселись на подушки. Я опустилась возле Шахлы с одной стороны, с другой устроился ее сын, девочку она положила себе на колени. Гулалай-биби следила за каждым моим движением.

— О Шахла, у меня тоже есть…

— Рахима! — гаркнула Гулалай-биби. — Тебе не кажется, что, прежде чем утомлять гостей болтовней, следовало бы подать им чаю?!

Я залилась краской от смущения и гнева. В конце концов, я не видела сестру с того самого злополучного дня, когда нас выдали замуж, и целых три года у Шахлы не было возможности навестить меня в день праздника.[64] На лице Шахлы я заметила удивление — тон, которым разговаривала со мной свекровь, поразил ее.

К счастью, мне на выручку пришла Джамиля:

— Позвольте, Гулалай-биби, я подам чай. Рахима-джан так давно не видела сестру. Думаю, девочкам надо дать возможность побыть вдвоем.

Я была благодарна Джамиле за понимание и помощь. Она принесла чай и поставила перед гостьями блюдо с орехами и сушеным тутовником. Женщины вокруг нас оживленно болтали, мы же с Шахлой сидели, держась за руки, не в силах наглядеться друг на друга. Шоиб, сын Шахлы, робко улыбался и озирался по сторонам.

— Шоиб, а ты поздоровался со своей тетей? — спросила Шахла.

— Сала-ам, — протянул мальчик, на секунду выглянув из-за плеча матери, и тут же спрятался обратно.

— Он очень стеснительный, — улыбнулась Шахла.

— Шахла, я хочу, чтобы ты познакомилась и с моим сыном.

Я выскочила из гостиной и бросилась в комнату Джамили. За время моего отсутствия Джахангир так привык находиться там, что теперь, если я была занята работой на кухне, он, вместо того чтобы возиться на полу возле моих ног, с большим удовольствием отправлялся играть с детьми Джамили.

— Пойдем, бачо, познакомимся с твоей тетей-джан.

Я взяла сына за руку и повела в гостиную.

— О, какой славный! — воскликнула Шахла и быстро дунула три раза в сторону, чтобы отогнать злого духа.[65] — Он похож на тебя.

— Правда? — переспросила я. Мне приятно было слышать слова сестры.

— Да, очень! Посмотри на эти кудряшки. В точности как у тебя и мамы-джан.

При упоминании мамы мы обе замолчали.

— Ты была у нее? — спросила я, стараясь придать голосу будничную интонацию.

Шахла отрицательно качнула головой.

Я уставилась на стоявшую передо мной чашку с чаем. Мама-джан. Нет, я не стану рассказывать сестре все, что знаю о ней, только не здесь, среди этих оживленно щебечущих женщин. Мне казалось это предательством по отношению к маме. И в то же время мне так хотелось поделиться неутихающей болью и тревогой о наших младших сестрах, которые оказались брошенными на произвол судьбы. Вероятно, в глубине души я надеялась, что после моего рассказа Шахла сама пойдет к маме и постарается поговорить с ней, достучаться до нее. Ведь они с мамой-джан всегда были особенно близки, и, возможно, сестре удалось бы сделать то, что, при всей ее напористости, не удалось тете Шаиме.

Я подавила вздох и взглянула на младенца, лежащего на руках у Шахлы.

— Ой, смотри, у твоей дочки глазки совсем закрываются, устала, бедняжка. Как ее зовут? — Я потрепала девочку за маленький кулачок, ее пальчики разжались и тут же снова сомкнулись, крепко ухватив мой палец.

Шахла наклонилась ко мне поближе и тихо сказала:

— Я назвала ее Парвин.

Еще один взгляд на дочку Шахлы — и я заметила, что глаза у нее точно такого же необычного серовато-орехового оттенка, какой был у нашей Парвин, и губы той же формы, с чуть приподнятыми уголками.

Шахла улыбалась, поглядывая то на меня, то на дочку.

— Парвин?

— Да, свекровь хотела назвать ее Римой, но я попросила разрешения самой выбрать имя для девочки. Она согласилась.

Я все смотрела и смотрела на личико моей маленькой племянницы и чем дольше, тем больше находила в ней знакомых черт.

Вспомнив собственную свекровь, я подумала, что Гулалай-биби согласилась с именем, которое я выбрала для сына, лишь потому, что оно понравилось Абдулу Халику. Если бы не это, старуха непременно отвергла бы мой выбор.

— Поверить не могу, как тебе удалось уговорить ее?

— Да, это было непросто. Назвать ребенка в честь человека с физическим недостатком — плохая примета. К счастью, я дала ей имя до того, как… случилась беда. Потом, после того как это произошло, все стали называть ее Римой. Но когда мы с ней вдвоем — только я и она, — я зову ее Парвин. И это делает меня счастливой. Как странно, правда? Мы произносим одно и то же имя, но там, где другим видится темное и злое, я вижу лишь свет.

Я очень хорошо понимала, о чем говорит сестра.


Если бы собравшиеся в комнате гости были посторонними людьми, я уже давным-давно вернулась бы на кухню. Но сегодня ко мне пришла сестра. И мне хотелось провести с ней все время, отпущенное нам на эту встречу. Джамиля снова и снова наполняла чашки чаем, предлагала гостям фрукты и печенье, поддерживала разговор и зорко присматривала за Гулалай-биби. Стоило старухе раскрыть рот, чтоб обрушиться на меня с очередным замечанием, как Джамиля тут же обращалась к ней с вопросом, вовлекая в общую беседу. Когда наши взгляды встречались, в моем читалась благодарность. Джамиля едва заметно кивала и улыбалась.

— Шахла, ты замечательно выглядишь! — воскликнула я.

И это было абсолютной правдой. Моя сестра выглядела повзрослевшей и в то же время совершенно неизменившейся. И спокойной, как человек, который доволен жизнью. Я даже заметила, как она пару раз весело перемигнулась со своими золовками. Похоже, их связывала искренняя дружба. Свекровь Шахлы — женщина лет шестидесяти, с приветливым лицом и негромким голосом, — не то что Гулалай-биби, с ее вечно хмурой физиономией и злобными окриками, — сидела напротив и с неподдельным волнением слушала Джамилю, рассказывавшую о болезни своей матери.

— Шахла, — наклонясь к сестре, спросила я, — у тебя на самом деле все хорошо? Ты счастлива?

— Я так скучаю по тебе, Рахима. По всем. Мне хотелось бы повидать Рохилу и Ситару — девочки, наверное, уже совсем большие, — но в остальном — да, я счастлива.

Я улыбнулась. Видно было, что так оно и есть.

— А ты? — спросила Шахла.

Джахангир потянул сына Шахлы за рукав, приглашая отправиться в коридор поиграть. Шоиб отцепился от юбки матери и пошел за двоюродным братом.

— Я? — Я замялась, затылком чувствуя, как Гулалай-биби сверлит меня взглядом. — Да, вполне.

Лицо Шахлы помрачнело. Сестра слишком хорошо знала меня.

— Замечательно, рада это слышать, — произнесла она таким тоном, что сразу стало ясно: в виду имеется нечто, прямо противоположное.

— Я теперь бываю в Кабуле. Ну ты, наверное, слышала?

— Да, что-то такое говорили…

Я рассказала ей о том, как работаю в парламенте, и как миссис Франклин учит меня работать на компьютере, и об отеле, в котором мы живем, и обо всем остальном, что видела в Кабуле. Сестра слушала затаив дыхание. Мне это льстило. Казалось, что я, почти как тетя Шаима, рассказываю захватывающие истории.

— Ты видишься с тетей Шаимой? — словно прочитав мои мысли, спросила Шахла.

— Да, они навешает меня, когда может. Последнее время ей становится все труднее проделывать такой длинный путь.

— Она все еще продолжает рассказывать о бабушке Шекибе? — Шахла стала покачивать на руках засыпающую дочь — точно так же я укачивала Джахангира. Удивительно, как быстро в девочках просыпается материнский инстинкт.

— О, конечно! Мне нравится ее слушать. Эти истории заставляют меня вспоминать о… о других временах.

Шахла вздохнула. Я знала, сестра тоже скучает по тем вечерам, когда мы собирались вокруг тети Шаимы и слушали ее бесконечные истории.

— Я понимаю, Рахима-джан, — снова вздохнула сестра. — Но времена изменились. Все изменилось. Птички разлетаются. Одна за другой. Птички разлетаются…

Глава 49 ШЕКИБА

Никах назначен через два дня. Больше Шекибе ничего не сказали. Узнав новость, притихший после казни Бинафши гарем встрепенулся. Несколько женщин собрались вместе, чтобы подготовить невесту к предстоящей свадьбе.

«Как тебе повезло! А как его зовут? Эмир помиловал тебя, чтобы выдать замуж! Эта такая честь!»

Однако таких голосов было меньшинство. Гораздо чаще Шекиба слышала злобные перешептывания и совершенно нелепые сплетни, которые обитательницы гарема с упоением пересказывали друг другу.

«Видите, как уютно она устроилась в комнате Бинафши. Словно всегда тут жила! Готова поспорить на что угодно — она была в сговоре с ее любовником. Я часто слышала по ночам шаги в коридоре, всегда подозревала — здесь что-то нечисто. Они, должно быть, выдают ее за слепого. Кто иначе согласился бы взять в жены такое чудовище?»

Как же быстро они ополчились против нее. Как быстро они забыли все, что делала для них Шекиба: как она возилась с их детьми, таскала бадьи с водой, когда они мылись в бане, и даже терла им спину, если ее просили.

И все же из тех, кто оказался в меньшинстве, нашлись две женщины, которые жалели Шекибу и понимали, что при подготовке к никаху ей нужна помощь. Это были Халима и Беназир.

— Как же все-таки его зовут? — спрашивала Халима, смазывая маслом и расчесывая короткие тусклые волосы Шекибы.

— Не знаю, Халима-ханум. Никто мне ничего не сказал.

— Возможно, это кто-то из слуг. Скорее всего, тебя оставят работать во дворце, — предположила Беназир. — Это же замечательно. Ты хочешь остаться во дворце?

— Да, вполне возможно, так и будет, — сдержанно согласилась Шекиба. Это было не совсем то, на что она рассчитывала, но Шекиба не могла заставить себя поделиться секретом даже с этими добрыми женщинами. Аманулла — сын эмира, вот кого она надеялась увидеть своим мужем, а никак не дворцового слугу.

— Однако, как ни крути, немного странно — почему они ничего не говорят тебе? — пожала плечами Халима.

Она искренне надеялась, что у Шекибы все будет хорошо, но в глубине души была настроена скептически. Невезение и несчастья, казалось, окружают Шекибу, словно рой разъяренных пчел, и если эти злобные твари до сих пор неустанно жалили ее, то нет никаких оснований считать, что замужество принесет ей мир и покой.

— Ты знаешь, существует одна важная сторона замужества, — мягко начала Халима. — Ну, ты достаточно долго работала в гареме и понимаешь, что происходит между мужчиной и женщиной. Твой муж захочет, чтобы ты выполняла свой супружеский долг. И тебе не следует его разочаровывать.

У Шекибы перехватило дыхание. Она редко задумывалась о том, что будет происходить между ней и мужем после свадьбы. Но сейчас, слушая Халиму, вспомнила вздохи и стоны, которые доносились из спальни эмира, когда к нему приводили наложниц, а также сведения, которыми снабдила ее Махбуба. Воспоминания заставили Шекибу вздрогнуть, и внутри у нее разлился странный томительный жар.

— В первый раз будет больно, — продолжила Халима.

— Очень больно, — подтвердила Беназир.

— Но потом с каждым разом — все проще и проще. И если Аллах благословит тебя, родится ребенок. Ты говорила, что у тебя в семье в основном рождались мальчики. Если и ты родишь сына — сделаешь мужа самым счастливым человеком на свете, особенно если это окажется его первенец.

— Ты действительно думаешь, что Шекиба будет первой женой?

— Как знать, как знать, — сказала Халима, оглядывая Шекибу и думая о событиях последних нескольких дней.

В тот же день ближе к вечеру новая потрясающая новость взбудоражила гарем. Набила примчалась в бассейн, где собралась большая часть женщин, — ее пронзительный голос Шекиба слышала даже сквозь закрытую дверь:

— Он обручился! Представляете! Наконец-то наш дорогой Аманулла выбрал себе невесту!

Никто не связал эти две новости — предстоящую свадьбу Шекибы и обручение Амануллы. Никто, кроме самой Шекибы. Она закрыла глаза и, чувствуя, как замирает сердце в груди, стала горячо молиться.

Как и было обещано, через два дня прислали солдата, чтобы отвести Шекибу во дворец. Гафур, стоявшая на страже у входной двери, пошла позвать Шекибу. С той самой ужасной ночи они друг с другом не виделись и не разговаривали.

— Шекиба! — бойко выкрикнула Гафур, остановившись в начале коридора, где располагались комнаты женщин. — Там из дворца прислали за тобой!

Свою последнюю ночь в гареме Шекиба провела в спальне Бинафши, раздумывая о том, что ждет ее завтра. И о той, что жила здесь до нее. Глядя на дверь, Шекиба представляла, как она открывается и Бараан-ага входит в комнату, чтобы овладеть наложницей эмира. Почему все-таки Бинафша отказалась выдать любовника?

Шекиба осторожно поднялась на ноги — спина все еще болела, приходилось спать либо на боку, либо на животе — и разгладила смявшийся подол платья. Она вспомнила, как ладно сидит на Аманулле военная форма, как идет ему высокая барашковая шапка. Взглянув на свое платье, Шекиба покраснела. Она подхватила висевшую на спинке стула шейлу Бинафши, покрыла ею голову и перекинула концы платка через плечо.

Выйдя в коридор, Шекиба едва не споткнулась о Тариг. Девушка дремала, сидя на полу и привалившись спиной к стене, но мгновенно проснулась и вскочила на ноги.

— Уже пора? — Тариг заключила Шекибу в объятия, чем несказанно удивила ее. — Желаю тебе всего самого лучшего, дорогая сестра. Да благословит Аллах тот путь, который ты начинаешь сегодня, и подарит тебе долгую и счастливую жизнь. — Глаза Тариг наполнились слезами. — И не забывай молиться обо мне, хотя бы иногда. Чтобы мне повезло и я тоже нашла свой путь.

— Я молюсь о том, чтобы ты была счастлива, много счастливее меня, — сказала Шекиба.

Присланный из дворца человек ждал, так что у Шекибы не осталось времени, чтобы попрощаться с Халимой и Беназир. Шекиба вышла в холл и, пройдя мимо Гафур, направилась к входной двери.

— Как ты себя чувствуешь, Шекиба-джан? Надеюсь, лучше. Я слышала, наказание было суровым, — неожиданно произнесла ей в спину Гафур.

Шекиба остановилась.

— Когда меня привели к эмиру, моя вина уже была определена. У них не оставалось иного выбора, как только наказать меня, не так ли? — бросила она через плечо.

— Они, вероятно, предположили…

— Они предполагали исходя из того, что им сообщили…

— Я не… Да ладно, не важно. Мои поздравления.

— И тебе тоже.

— Мне? — удивилась Гафур.

— Конечно. Ведь не каждый же день удается избежать наказания.

— Подожди минутку… Я ведь не…

Нарастающее внутри чувство заставило Шекибу повернуться и посмотреть Гафур прямо в глаза. Шекиба устала сдерживать рвущиеся наружу слова.

— Есть кое-что, чего ты обо мне не знаешь, Гафур. — Взгляд Шекибы сделался тяжелым, словно камень. — Ты никогда не задавала себе вопрос, почему моя семья постаралась избавиться от меня? Они сделали это, потому что я несу на себе проклятие, все — все, кто жил со мной под одной крышей, умерли много лет назад. И сейчас, под этим ясным небом, призывая в свидетели злого духа и нечистые силы, я проклинаю тебя, Гафур. И пусть каждый удар, который был нанесен мне, обрушится на тебя страданием, в сотни раз более мучительным. Запомни мои слова: ты, ядовитая гадюка, заслужила их, — тихим голосом закончила Шекиба.

Гафур вскинула голову, пытаясь изобразить презрение, но Шекиба видела — по ее лицу расползлась смертельная бледность. Гафур открыла рот, как будто собираясь что-то ответить, но так и не издала ни звука.

С чувством удовлетворения Шекиба вышла из гарема и направилась к поджидавшему ее у ворот солдату.


Шекибу привели в маленькую комнату в восточном крыле дворца. Двое мужчин, те самые — толстый коротышка и его долговязый приятель, — которые несколько дней назад допрашивали Шекибу в присутствии эмира, снова поджидали ее. На этот раз они сидели рядом, в углу комнаты, и молча разглядывали девушку-смотрителя, теперь уже переодетую в женскую одежду.

Шекиба стояла перед ними потупившись. Улучив момент, она быстрым движением поправила лежащие на плечах концы шейлы и расправила складку на платье — ей хотелось выглядеть безупречно.

«Аманулла? Он придет сюда? Неужели сегодня действительно будет наш никах, возможно ли такое?»

Коротышка взглянул на долговязого, ожидая, пока тот заговорит. Мужчина коротким кивком головы показал Шекибе на стул, стоявший посредине комнаты. Шекиба села. Тогда долговязый начал говорить. Его приятель, точно попугай, повторял за ним каждое слово.

— Тебе очень повезло.

— Да, повезло.

Шекиба сидела, сложив руки на коленях и уставившись в пол.

— Тебе оказана милость, которой ты не заслуживаешь. Ты должна быть благодарна.

— Очень благодарна.

— Нашелся человек, пожелавший взять тебя в жены, — в сложившейся ситуации вряд ли ты могла рассчитывать на такое. Но теперь у тебя появился шанс начать новую праведную жизнь и исполнять свои обязанности, как того требует Коран. Готова ли ты к этому?

— Я была воспитана в любви и почтении к святому Корану. Мое единственное желание — жить праведной жизнью.

Коротышка и его приятель удивленно вскинули брови: возможно, они ожидали другого, более дерзкого ответа от девушки, работавшей смотрителем в гареме.

— Очень хорошо. Ну, как ты понимаешь, наш дорогой эмир больше не желает видеть тебя во дворце — после той трагедии, которая случилась в его гареме. Однако он дал свое благословение, чтобы тебя выдали замуж.

Сердце Шекибы колотилось как безумное. До сих пор имя мужчины, ее будущего мужа, так и не было названо. Она ждала, что вот-вот это имя прозвучит. Сладкое имя — Аманулла.

— Твой будущий муж находится в соседней комнате. С ним мулла. Они подписывают все необходимые документы.

Дверь открылась, в комнату вошел еще один мужчина. Он молча кивнул первым двум. На этот раз в разговор вступил коротышка:

— Твой будущий муж согласен, он трижды подтвердил свое намерение. Теперь твоя очередь. Согласна ли ты взять в мужья Бараана-ага, чтобы быть ему верной женой до конца своих дней?

Шекиба утвердительно кивнула головой, даже прежде чем услышала имя своего будущего мужа. И, услышав, все еще продолжала машинально кивать, пока наконец не осознала… Бараан-ага?!

— Бараан-ага…

— Бараан-ага. Просто ответь «да» или «нет». Согласна ли ты взять в мужья Бараана-ага? И позволь добавить: ты сделаешь самую большую глупость, еще большую, чем все, что сделала до сих пор, если хотя бы на мгновение усомнишься, что твой ответ может быть иным, кроме положительного.

Шекиба лишилась дара речи. Трое мужчин выжидающе смотрели на нее, пока разум Шекибы метался, словно попавшая в силки птица.

«Что случилось? Почему Бараан-ага хочет жениться на мне? Любовник Бинафши! Что все это значит?»

Шекибу бросило в жар.

— Да или нет? — прозвучал нетерпеливый вопрос.

— Не будь глупой. Скажи «да», и мулла закончит никах, — сказал долговязый.

— Послушайте, может, мы ответим за нее? Сколько еще тут сидеть? — предложил коротышка.

— Отлично. Так и сделаем. Она молчит — это означает согласие, — сказал третий мужчина, вышедший недавно из соседней комнаты, и ушел обратно, аккуратно притворив за собой дверь.

«А как же Аманулла? На ком же тогда собирается жениться Аманулла? Да как я вообще могла подумать, что он…»

Шекиба вспомнила подслушанный в саду разговор. У нее сжалось горло. Может, она и вправду такая глупая, какой все ее считают…

Принесли бумагу. Шекиба взяла ручку, которую заранее обмакнули в чернила, и написала свое имя там, где ей указали. У нее кружилась голова, в ушах звенело, но Шекиба достаточно хорошо соображала, чтобы понять — иного выбора у нее нет. Совсем недавно она видела, как избавляются во дворце от ненужных людей.

Шекибе велели надеть паранджу и провели в большой зал, из другой двери вышел Бараан-ага. Вид у него был понурый, в глазах застыло тоскливое выражение. Бараан-ага кивнул ей и направился через зал к выходу, Шекиба последовала за ним. Позади она услышала вздох облегчения — советники эмира выполнили поручение своего господина. Никах состоялся, брачный договор был подписан. Шекиба стала женой Бараана-ага.

Глава 50 РАХИМА

После встречи с Шахлой я стала скучать по ней еще больше. И по Парвин. Пока джип Абдула Халика, подпрыгивая на ухабах, вез нас в Кабул, я смотрела на мелькавшую за окном пыльную обочину и думала о сестре. Похоже, в семье мужа с ней хорошо обращаются. Ее свекровь выглядит мягкой и доброй женщиной. Что касается моей, вчера Гулалай-биби несколько раз огрела меня клюкой по спине, когда я подметала пол в гостиной, — ей не понравилось, что я слишком низко наклоняюсь. Это было унизительно.

Я поерзала на сиденье, пытаясь устроиться поудобнее, — ссадины на спине болели, между лопатками расползся огромный синяк. У меня невольно вырвался тяжелый вздох. Бадрия сидела возле другого окна и делала вид, что ничего не замечает. Я была благодарна ей.

Было еще кое-что — одна мысль, которая не давала мне покоя. Шахла назвала дочку Парвин. Я любила нашу Парвин всем сердцем, но свято верила, что нельзя называть ребенка в честь человека, у которого есть физический недостаток. Интересно, хватило бы у меня смелости назвать дочку Парвин или Шаимой? Я очень надеялась, что тетя никогда не узнает о моих мыслях. Мне было стыдно, но я никогда не дала бы ребенку ни то, ни другое имя.

Рождение Джахангира едва не убило меня. После я молилась, чтобы у меня больше не было детей, и, похоже, пока Аллах откликался на мою просьбу. Но постепенно я окрепла, а воспоминание о тяжелых родах совсем стерлось из моей памяти. И мне захотелось еще одного ребенка. Недоумевая, почему снова не забеременела, я тем не менее стала думать, что у Аллаха есть какие-то особые планы насчет меня. Может, это случится в следующем месяце? И я начала молиться, чтобы теперь у меня родилась девочка.

И как же я назову ее? Раиса. Как мою маму. Нет, абсолютно исключено. За эту мысль мне было не так стыдно, как за мысли о сестре и тете. Я вспомнила серое обрюзгшее лицо мамы, ее бессмысленный блуждающий взгляд… Нет, я никогда не назову дочь именем моей мамы. И в то же время, думая о маме-джан, я снова и снова возвращалась к дню моего никаха, когда меня силой вырывали из ее рук, а она крепко прижимала меня к себе. Я вспоминала слезы отчаяния и бессилия, которые текли по ее лицу.

Замаруд? Возможно. Но все же — нет. Слишком многие ненавидят ее, так сильно, что готовы убить. Если они пытались сделать это один раз, то не исключено, что попытаются вновь. И, как знать, вдруг вторая попытка будет успешной? Тогда имя Замаруд станет именем убитого парламентария. Не годится.

Хамида? Или Суфия? Хорошие варианты. Оба имени мне нравились. Первое чуточку больше, потому что Хамида уговорила Бадрию отпустить меня в Учебный центр. И все же…

Шекиба! Вот мой выбор. Имя моей прапрапрабабушки. Имя женщины, которая, как и я, носила мужскую одежду и умела постоять за себя не хуже любого мужчины. Вот как я назову дочь, если она когда-нибудь будет у меня. Если будет.

— После того что случилось с Замаруд, нам надо быть особенно осторожными. Но я не собираюсь нянчиться с тобой. Поняла?

Голос Бадрии вернул меня к реальности. Я повернулась и с удивлением посмотрела на нее, не понимая, с чего это вдруг она решила выступить с подобным предупреждением.

— Отлично! Можно подумать, раньше ты со мной нянчилась, — еще не совсем очнувшись от раздумий, произнесла я вслух то, что было у меня на уме.

Еще не успев закончить фразу, я уже пожалела, что вовремя не прикусила язык. Глаза Бадрии сделались большими, как блюдца.

— Да как ты смеешь, маленькая гадина! — И она наотмашь ударила меня по лицу.

Из глаз брызнули слезы, уши заложило. Мне оставалось надеяться, что из носа не хлынет кровь и не зальет мое свежевыстиранное и выглаженное платье.

— Не смей грубить! — рявкнула Бадрия. — Не забывай, что только благодаря мне ты здесь! Одно мое слово — и все твои поездки прекратятся!

Я закусила губу и, отвернувшись, стала смотреть в окно.

В отеле нас поселили в тот же номер, что и в прошлый раз. Дом, который Абдул Халик купил в столице, требовал серьезного ремонта, поэтому пока мы по-прежнему останавливались здесь.

Бадрия взялась распаковывать дорожную сумку и развешивать в шкафу платья.

Я же заметила в номере нечто новое, чего раньше не было, — телевизор! От удивления у меня в буквальном смысле слова отвисла челюсть. Я включила телевизор. Бадрия, позабыв о своих платьях, с интересом наблюдала за мной. Но не прошло и минуты, как в комнату постучали. Я кинула на Бадрию вопросительный взгляд.

— Ну что стоишь, как ослица?! — взорвалась она. — Посмотри, кто пришел.

За дверью оказался мужчина, одетый в форму отеля. Позади него маячила фигура нашего водителя.

— Извините, ханум, — неловко кашлянув, начал коридорный, — мы, кажется, забыли тут одну вещь. Позвольте войти?

Я посторонилась и быстро прикрыла нижнюю половину лица краем шейлы — у меня не было ни малейшего желания, чтобы Маруф сообщил мужу, что я недостойно вела себя в присутствии постороннего мужчины. Коридорный пересек комнату, подошел к телевизору, выключил его и выдернул шнур из розетки. Затем, обхватив телевизор обеими руками, поднял его и понес к выходу. Я с тоской наблюдала, как он уносит телевизор, который поработал у нас секунд тридцать. За это время я успела увидеть на экране девушку, одетую в национальный костюм, украшенный вышивкой с множеством маленьких зеркальных стразов. Стразы ослепительно сверкали на солнце, пока девушка, расхаживая по зеленой лужайке, распевала песню. Коридорный вышел, Маруф аккуратно притворил за ним дверь.

В гостиной у Абдула Халика стоял телевизор, а на крыше нашего дома красовалась тарелка спутниковой антенны. Но нам, женам, запрещено было смотреть телевизор. Однажды он застукал меня в своей гостиной, куда я осмелилась зайти, думая, что его нет дома. Я стояла возле телевизора и водила пальцем по кнопкам, пытаясь сообразить, как он включается. Увлекшись, я не услышала шагов мужа. Абдул Халик ворвался в комнату, словно дикий зверь, бросился ко мне и схватил за шею с такой силой, что я едва не задохнулась.

— Ты что это тут делаешь?! — прошипел он. — Запомни, мерзавка, еще раз увижу тебя около телевизора — своими руками глаза вырву!

Позже, когда я рассказала тете Шаиме об этом эпизоде, она объяснила мне его реакцию.

— Твой муж, может, и подлец, но не дурак. Он не хочет, чтобы вы видели, как живут женщины в других частях страны, особенно в городах. На многих телевизионных каналах работают женщины-дикторы, женщины-репортеры. А в передачах иногда выступают мужчины, которые защищают права женщин. Можешь себе представить? Конечно, Абдул Халик всячески стремится оградить вас от этой информации. Ему выгодно держать вас в неведении.

Итак, в нашем номере тоже стоял телевизор. Менеджер просто забыл выполнить приказ Абдула Халика и убрать его, прежде чем мы вошли в номер. Я чувствовала закипающее в душе раздражение: оказывается, поводок, на котором нас держит муж, достает и до Кабула, и натянут этот поводок очень туго.

Но по крайней мере, возвращение к работе в парламенте внесло некоторое разнообразие в мою жизнь. Я была рада вновь увидеть Хамиду и Суфию. Они приветствовали нас поцелуями и крепкими объятиями, расспрашивая о здоровье и детях. И я не могла не отметить, что меня они встретили с гораздо большей теплотой, чем Бадрию. Мне было приятно, что я нравлюсь этим двум женщинам.

Покушение на Замаруд напугало не только Бадрию, но и многих других женщин-парламентариев. Хамида сказала, что две из них решили отказаться от своих депутатских мандатов. Что касается Замаруд — она была серьезно ранена, сейчас лежит в больнице, но врачи говорят, что ее шансы невелики.

Начались заседания парламента. В течение рабочего дня я находилась рядом с Бадрией, заполняла бумаги, читала ей вслух документы. В перерывах же и после работы в основном проводила время с Хамидой и Суфией. Они были достаточно тактичны, чтобы не задавать лишних вопросов и не интересоваться, почему я стараюсь держаться подальше от Бадрии. Здание парламента было единственным местом, где водитель и охранник Абдула Халика не следили за каждым моим шагом. Здесь натяжение поводка немного ослабевало.

Когда заседание заканчивалось, Бадрия спешила вернуться в отель. Само собой, никакого интереса к посещению Учебного центра она не проявляла. Но поскольку наши охранники, Маруф и Хасан, считали, что основной объект их внимания — первая жена хозяина, меня они без особых возражений оставляли на попечение Хамиды. Мы забирались в ее машину и ехали в Учебный центр. Там все было по-прежнему — Центр пустовал, пока не являлась наша троица.

— Здравствуйте! — радостно поднималась нам навстречу миссис Франклин.

Глядя на нее, я недоумевала, как ей удается постоянно оставаться такой жизнерадостной и бодрой.

Мы приходили каждый день. Каждый раз миссис Франклин учила нас новым вещам. Сегодня мы занимались английским языком. На следующий день изучали, как набирать текст на клавиатуре компьютера или как найти нужную информацию в Интернете. У меня сердце замирало от восторга — я снова стала ученицей.

Миссис Франклин хвалила меня за успехи в учебе, за настойчивость и прилежание. Мне это очень нравилось. Меня давно никто ни за что не хвалил.

Однажды, когда мы сидели за компьютерами, дверь в Учебный центр открылась, и в комнату вошла высокая худощавая женщина лет сорока. Остановившись на пороге, она смущенно озиралась по сторонам.

— Добрый день, — приветливо поздоровалась с ней миссис Франклин.

Женщина была одета в длинный, доходящий ей почти до колен жакет темно-синего цвета, в тон жакету — свободные шаровары и чуть более светлая туника. Собранные в хвост волосы были убраны под шелковый голубой платок.

— Сала-ам, — произнесла женщина. — Вы миссис Франклин?

Ее звали Фахрия. Она работала в расположенном неподалеку приюте для женщин и хотела бы посещать занятия в парламентском Учебном центре. Фахрия поставила нашу учительницу в затруднительное положение: Центр был предназначен только для женщин-депутатов, просто потому, что больше помещение не могло вместить, но, поскольку мало кто из них пожелал учиться, миссис Франклин решила нарушить правила. Она тряхнула головой и сделала широкий жест рукой: заходите!

Похоже, решение миссис Франклин оказалось самым разумным, потому что, судя по виду Фахрии, она была не из тех, кто легко смиряется с отказом.

После урока Хамида стала расспрашивать Фахрию о приюте для женщин. Оказалось, что они с Суфией уже слышали о нем, для меня же само существование такой организации было новостью.

— Мою сестру убил ее муж. После этого я решила, что должна попытаться помочь другим женщинам, подвергшимся жестокому обращению. И пришла работать в приют. Он был устроен женщиной, которая родилась в Афганистане, но сейчас живет в Америке. Она вкладывает собственные средства в содержание приюта и постоянно ездит из Штатов в Афганистан и обратно.

— А твой муж, он не возражает, что ты работаешь в приюте? — спросила Суфия.

— О нет, напротив, он меня всячески поддерживает. Он хороший и добрый человек. После того что случилось с сестрой, я поняла, что просто сойду с ума, если буду сидеть дома и горевать. Я должна была действовать. У нас пятеро детей, дома, конечно, забот хватает, но мне хотелось, чтобы и мои дети видели, что я работаю.

Фахрия рассказала, как организован приют и о некоторых его обитательницах. Особенно мне запомнилась история Марвари. Сейчас ей было пятнадцать, а в восемь лет ее выдали замуж за шестидесятилетнего мужчину. Муж издевался над ней самыми изощренными способами. Однажды Марвари попыталась сбежать, но ее поймали. Муж схватил ее за одно ухо и поволок домой, предварительно отрезав второе. Нос у девочки был свернут на сторону, после того как муж дважды сломал его. Полгода спустя Марвари поняла, что погибнет, если и дальше останется с этим человеком, а если он опять поймает ее и убьет — что же, так будет даже лучше. И она снова решилась на побег.

На этот раз ей удалось добраться до Кабула и отыскать приют. Сейчас Марвари живет там, ей оказывают медицинскую помощь. Но девочке все еще снятся кошмары, каждую ночь она просыпается от собственного крика.

Хамида и Суфия горестно цокали языком, слушая ужасные истории, которые рассказывала наша новая знакомая. Фахрия пригласила их посетить приют.

— Было бы замечательно, — сказала она, — если бы депутаты могли участвовать в организации помощи пострадавшим женщинам.

Я тоже слушала, затаив дыхание и боясь шелохнуться — слишком многое в этих историях было мне знакомо.

«Вот видишь, — звучал у меня в ушах голос тети Шаимы, — Марвари нашла выход из ситуации. Почему бы выход не поискать и тебе?»

Глава 51 РАХИМА

— Прочти мне вот это. — Бадрия положила передо мной газету и ткнула пальцем в заголовок на первой полосе.

Не успела я добраться и до половины статьи о засухе, разразившейся в южных провинциях Афганистана, как Бадрия остановила меня.

— Нет, не надо. Зачем мне знать, что происходит в каких-то провинциях, когда меня интересует, что творится здесь, в столице. Попробуй вот это. — Она перевернула страницу и показала на другой заголовок.

Я вздохнула и приготовилась читать об открытии нового банка. Но тут раздался стук в дверь.

— Вас к телефону, — сказал появившийся на пороге Хасан, наш водитель, — аппарат в холле на стойке регистрации.

— Сейчас? — проворчала Бадрия. — Как будто дня мало для звонков.

Она неохотно поднялась из-за стола, на котором был накрыт ужин, принесенный нам в номер. Мне нравилось, как нас кормили в отеле. Возможно, потому, что мне не приходилось принимать участия в приготовлении этих блюд, или потому, что не надо было мыть посуду. А еще меня восхищали расписанные яркими цветами тарелки, на которых нам подавали еду. Мой рот наполнился слюной от аппетитного запаха тушеных овощей, приправленных куркумой и тмином.

Бадрия, продолжая что-то сердито бормотать себе под нос, вышла из комнаты. Я отломила кусок хлеба и обмакнула в соус, резонно рассудив, что совершенно не обязательно нам обеим есть остывший ужин.

Вскоре она вернулась.

— Корми-сабзи[66] сегодня просто великолепна! — объявила я и, оторвавшись от тарелки, взглянула на нее. В лице у Бадрии не было ни кровинки. — Что с тобой?

Она молчала, лишь безумно вращала глазами и как-то странно мотала головой.

— Бадрия-джан, что случилось? Кто звонил?

Она сдавленно охнула и зажала рот ладонью.

— Бадрия, ты хорошо себя чувствуешь? Что произошло?

Внезапно лицо Бадрии сделалось каменным, и она произнесла сдавленным голосом:

— Звонил Абдул Халик. Это насчет Джахангира.

Внутри у меня все оборвалось.

— С ним нехорошо. — Бадрия пыталась как можно аккуратнее подбирать слова. — С ним очень нехорошо. Он болеет с тех пор, как мы уехали.

— С тех пор, как мы уехали?! И он только теперь сообщает об этом?!

— Я не знаю, Рахима-джан, я ничего не знаю… Он сказал Маруфу, чтобы готовил машину, мы едем домой.

— Едем! Немедленно!

— Да-да. Маруф пошел в гараж. Он будет ждать нас внизу.

Я хотела уже быть на месте. Я должна видеть сына! Последний раз, когда Джахангир болел, я два дня не спускала его с рук. Шепча все молитвы, которые только могла вспомнить, я не сводила глаз с его раскрасневшегося личика и убирала влажные кудряшки, прилипшие к вспотевшему лбу. А сейчас он наверняка плакал и звал маму, а меня не было рядом. Я ненавидела себя за это.

Мы кое-как покидали вещи в дорожные сумки и выскочили из отеля. Бадрия двигалась с поразительной быстротой. Сорок минут спустя наш джип с тонированными стеклами уже мчался по шоссе, оставив позади ярко освещенные улицы Кабула. За окном мелькали стоявшие на обочине бронетранспортеры и военные грузовики, вокруг них расхаживали солдаты иностранных армий. При виде солдат Маруф и сидевший рядом с ним на пассажирском месте Хасан обменялись короткими злобными репликами.

Я покосилась на Бадрию, которая вместе со мной устроилась на заднем сиденье. Все ее поведение выглядело несколько странным. Когда кто-нибудь из многочисленных детей в нашем доме болел, взрослые, конечно, переживали, но в панику обычно не впадали. Бадрия делала вид, что не замечает моего взгляда. Она сосредоточенно складывала в папку парламентские документы, которые без моего участия не могла прочесть.

— Бадрия, что конкретно он сказал? Они отвезли Джахангира к врачу?

— Не могу тебе ответить, дорогая. Связь была плохая, да он и не объяснил ничего толком, ты же знаешь Абдула Халика.

Часы тянулись мучительно долго. Я попыталась уснуть в надежде, что, когда открою глаза, увижу, что мы уже стоим у ворот дома, а Джахангир, здоровый и веселый, бежит мне навстречу. Я надеялась, что Джамиля приготовила свой целебный травяной настой, который давала ему в прошлый раз. И волновалась, что другие дети могут побеспокоить сына своей беготней по дому.

В тот самый момент, когда я начала проваливаться в сон, меня поразила еще одна странность в нашем разговоре с Бадрией. Что-то, помимо сообщения о болезни Джахангира. Что же это было? В ее взгляде. Тревога? Раздражение? Усталость?

Нет! Жалость.

«Я не знаю, Рахима-джан…»

Никогда в жизни она не обращалась ко мне так ласково.

Во рту у меня пересохло. Я начала молиться.

Глава 52 ШЕКИБА

Всю дорогу до дома Бараан-ага и Шекиба не перемолвились ни словом. Шекиба сидела в двухместном экипаже рядом со своим мужем и, опустив голову, смотрела прямо перед собой. Бараан-ага умело правил лошадью, экипаж быстро катил по шумной кабульской улице вдоль бесчисленных магазинов и мелких лавочек. Единственный раз Бараан-ага мельком взглянул на сидящую рядом с ним жену, но с таким непроницаемым лицом, что понять, о чем он думает, было невозможно.

Они свернули на узкую улочку. Дома здесь стояли так плотно, что даже маленький ребенок мог бы без труда закинуть яблоко в соседний двор. Шекиба вспомнила родную деревню, где между домами лежали просторные поля.

Дом Бараана-ага находился ближе к середине улицы. Выкрашенные в ярко-голубой цвет ворота сразу бросались в глаза.

При мысли, что сейчас она окажется за стенами этого дома один на один с привезшим ее сюда мужчиной, Шекибу охватила паника. На мгновение ей даже представилось, как она выпрыгивает из экипажа и бежит куда глаза глядят, скрываясь в лабиринте столичных улиц. Но, вспомнив, как Азизулла поймал ее на главной площади деревни, избил и приволок домой, Шекиба решила воздержаться от побега.

Бараан-ага открыл ворота и прошел во двор, Шекиба последовала за ним. Дворик был небольшой, но чисто прибранный и уютный — с множеством цветущих растений и большой клеткой, в которой прыгали три желтые канарейки. Они пересекли двор, и Шекиба вошла вслед за мужем в свой новый дом.

Женщина лет двадцати с небольшим сидела, склонившись над шитьем. Она подняла голову и взглянула на вошедших. Судя по всему, их появление ее не удивило.

— Гюльназ, это Шекиба. Покажи ей, пожалуйста, ее комнату. Да, еще: у нее нет с собой вещей, так что дай ей пока пару платьев.

Гюльназ отложила шитье в сторону и окинула взглядом стоявшую перед ней непонятную фигуру, закутанную в голубую паранджу. Бараан-ага развернулся и ушел. Похоже, его совершенно не интересовало, как дальше будут развиваться события и поладят ли между собой эти две женщины.

— Сними паранджу, — сказала Гюльназ. — В доме ты выглядишь в ней глупо.

По тону женщины было ясно, что она здесь хозяйка. «Первая жена Бараана-ага, — поняла Шекиба, — и появление второй жены ее не радует». Шекиба стянула паранджу, но осталась стоять боком к Гюльназ, так, чтобы та видела ее «хороший» профиль.

— Я знаю, они зовут тебя Шекибой-халим. Повернись, я хочу видеть твое лицо.

Шекиба медленно повернулась и с нарочитой невозмутимостью уставилась в лицо первой жены своего новоиспеченного мужа. Несколько секунд обе женщины изучали друг друга. Гюльназ была красивой, но, конечно, не такой ослепительно прекрасной, как Бинафша. У нее была гладкая матовая кожа, большие темные глаза, изящные, словно две высокие арки, брови. Густые каштановые волосы мягкими локонами обрамляли лицо и ложились на плечи.

— Понятно, — сказала Гюльназ, не в силах скрыть испуга. — Ну что же, пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Дом Бараана-ага почти ничем не отличался от тех, где Шекибе приходилось жить до сих пор: за гостиной следовала маленькая кухня, затем — общий холл и небольшой коридор, в котором располагались жилые комнаты. Всего их было четыре. Комната Шекибы находилась в самом конце коридора — помещение без окон размером восемь на десять футов. В углу на полу лежал тюфяк с одеялом и подушкой. Рядом стоял низенький круглый стол, на нем — электрическая лампа.

— Одежду принесу потом, — сказала Гюльназ. — Пока поживешь здесь. Обед будет позже. Еду на сегодня я приготовила. С завтрашнего дня можешь начать работать по дому.

— Гюльназ-ханум, я…

— Не зови меня так. Если люди услышат, это будет выглядеть странно. Ты теперь тоже его жена. Зови меня просто по имени.

— Прости. Я…

— И хочу сразу предупредить: это мой дом, и порядки здесь устанавливаю я, не рассчитывай, что тебе удастся навести тут свои. Ты здесь только потому, что он так захотел. Но это не значит, что ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится.

— У меня и в мыслях не было…

— Отлично. Значит, будем считать, что вопрос закрыт Я просила его, чтобы он поселил тебя отдельно, но пока такой возможности нет, ты находишься в моем доме.

Гюльназ была немногим старше самой Шекибы, но вела себя с такой агрессивной самоуверенностью, что Шекиба невольно вспомнила своих теток, которые понукали ею, пока она жила у бабушки. У Шекибы не было оснований считать, что Гюльназ станет относиться к ней как-то иначе, но, по крайней мере, она могла пролить свет на эту странную историю с замужеством.

— Извини, Гюльназ-джан, могу я задать тебе один вопрос? Почему я здесь?

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Ты только что сказала: я здесь, потому что он так захотел. Так почему он захотел, чтобы я была здесь?

— Ты действительно не знаешь?

— Нет.

Гюльназ возмущенно и шумно вздохнула и вышла из комнаты, оставив Шекибу один на один с ее вопросами.

Ближе к вечеру Шекиба вновь встретилась с Гюльназ, точнее, услышала ее голос. Та подошла к дверям комнаты и, не заходя, крикнула, что на столе на кухне оставлен обед, если Шекиба захочет, может поесть. Шекиба рассеянно смотрела на закрытую дверь, но так ничего и не ответила. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Здесь она была чужаком, даже большим, чем в семье у Шагул-биби. Кроме того, Шекиба снова была женщиной. Надетое на ней платье казалось тяжелым и неудобным. Шекиба почти разучилась покрывать голову платком и следить за тем, чтобы он не сползал. Покидая гарем, она оставила свой мужской костюм в комнате Бинафши, но прихватила корсет, с помощью которого смотрители делали грудь менее заметной. Шекиба так привыкла носить корсет, хотя он иногда сильно натирал кожу, что без него стыдилась показаться на людях.

Сидя в своей комнате, Шекиба размышляла: как же сложится ее жизнь в качестве второй жены любовника Бинафши, человека, который самым подлым образом предал эмира, и как вообще получилось, что она оказалась втянутой в эту двойную аферу?

Весь вечер и полночи Шекиба настороженно прислушивалась, не раздадутся ли в коридоре шаги Бараана-ага. Наблюдая за жизнью гарема, она знала, что мужчина иногда приходит к женщине в самое неожиданное время — днем, на рассвете или глубокой ночью. Шекиба чувствовала, что не готова остаться со своим мужем один на один за закрытой дверью. Лишь к утру она незаметно провалилась в сон.

— Послушай, ты должна поесть. Мне все равно, чем ты тут занимаешься, но я не имею ни малейшего желания, чтобы твоя голодная смерть была на моей совести. И вот тебе платье. Это все, чем я могу поделиться. Если захочешь новое, пусть он купит тебе.

Шекиба вздрогнула от резкого голоса и, проснувшись, приподняла голову. Протирая глаза, она наблюдала, как Гюльназ ставит на столик тарелку с хлебом, масло и чашку с чаем.

— Если уж нам приходится делить один дом, то работу мы тоже должны делить поровну. Ты же не собираешься весь день валяться тут без дела?

— Да, конечно, прости, я немного сбилась со временем, сегодня же возьмусь за…

Гюльназ не стала дожидаться объяснений и покинула комнату прежде, чем Шекиба успела закончить фразу.

Покончив с завтраком, Шекиба осторожно выскользнула в коридор и отправилась на поиски ванной. Стояло лето, погода была жаркая, и холодная вода пришлась как нельзя кстати, особенно для еще не заживших ран на спине Шекибы. «Интересно, шрамы будут очень заметны?» — думала Шекиба, в очередной раз мысленно проклиная Гафур. Но виновата не только Гафур. Бинафша и Бараан-ага виноваты не меньше, все вместе они устроили эту неразбериху, а Шекиба попала в нее, как в мельничный жернов.

«В этом доме я нежеланный гость. Я его жена, но только наполовину. Кажется, вся моя жизнь реальна только наполовину. Но зачем он женился на мне?»

Умывшись, Шекиба отправилась на поиски Гюльназ, чтобы спросить, что надо делать, и включиться в работу по дому. Эта часть жизни была ей хорошо знакома. Как будто она снова вернулась в дом Марджан. Или даже к Шагул-биби. На кухне никого не было, но на столе Шекиба увидела горку картофеля, приготовленного для чистки. Шекиба вышла в гостиную и огляделась по сторонам. Бараан-ага жил в красивом доме. Пол был устлан мягкими коврами ручной работы. Возле окна стояла обитая тафтой оттоманка с изящной резной спинкой и в пару к ней кресло с точно такими же резными подлокотниками. Стены гостиной украшали панно с изречениями из Корана, которые были написаны каллиграфическим почерком на плотной бумаге и оправлены в тонкие золоченые рамки.

Шекиба вернулась на кухню. Здесь стены были увешаны полками, на которых громоздились тарелки и чашки. Посредине стоял длинный кухонный стол. В нижней его части была полка, набитая кастрюлями и сковородками. Отыскав нож, Шекиба уселась чистить картошку. Она мысленно порадовалась, что нашла себе дело, когда явившаяся со двора Гюльназ застала ее за работой. Сделав вид, что не заметила сидящую у нее на кухне вторую жену Бараана-ага, первая жена молча развернулась и ушла к себе в комнату.

«У них нет детей!» — вдруг со всей ясностью поняла Шекиба. Так вот что показалось ей необычным в этом доме — тишина! Ни быстрого топота ног, ни пронзительных детских воплей, ни смеха, ни плача. Они жили вдвоем. Причем отдельно от остальных членов семьи Бараана-ага.

Да, в таком тихом и малолюдном доме трудно будет затеряться.

Гюльназ практически не разговаривала с Шекибой, если не считать нескольких коротких реплик в течение дня — указаний по хозяйству. Однажды Гюльназ показала на кучу грязной одежды в углу кухни и сказала, что это рубашки Асифа — таково было первое имя Бараана-ага, — которые к утру нужны будут ему чистыми и выглаженными.

Ела Шекиба отдельно от мужа и его первой жены. Когда Гюльназ и Бараан-ага садились обедать в гостиной, она старательно делала вид, что занята работой по дому. Правда, надо сказать, что они и не приглашали ее к столу. Обычно Шекиба клала еду на тарелку и уносила ее к себе в комнату или между делом перехватывала что-нибудь на кухне.

Асиф, как и его жена, не вступал в разговоры с Шекибой. Обычно он лишь здоровался с ней на ходу, стараясь при этом не смотреть ей в лицо. Шекиба и вовсе глядела в пол, отвечая так же коротко и отчужденно. С Гюльназ Асиф вел себя совсем иначе. Он рассказывал ей местные новости, они много болтали на разные темы, иногда дружно смеялись. Гюльназ слушала мужа, не боясь задавать ему вопросы. Шекиба думала: каковы были их отношения в самом начале, когда они только поженились? Был ли он так же холоден и отчужден с Гюльназ, как теперь с ней? И сможет ли Шекиба когда-нибудь так же свободно разговаривать с мужем?

Прошел целый месяц после свадьбы, прежде чем муж пришел к ней. Шекиба уже стала думать, что будет жить здесь просто в качестве домашней прислуги, когда поздно вечером дверь в ее комнату отворилась. Она лежала на своем тюфяке и только-только начала проваливаться в сон. В темноте Шекиба видела в дверном проеме темный силуэт мужа. Он постоял немного, глядя на нее. Шекиба прикрыла глаза и сделала вид, что спит, от души надеясь, что он сейчас развернется и уйдет. Сердце в груди бухало так сильно, что Шекиба была почти уверена: он слышит этот бешеный стук. Бараан-ага сделал шаг в комнату и прикрыл за собой дверь. Шекиба перестала дышать.

Он опустился на пол возле ее тюфяка. Некоторое время Асиф сидел молча, повернувшись к ней спиной и низко склонив голову.

— Мне жаль, что все так обернулось, — вдруг произнес он тихо.

Шекиба молчала.

— Она была хорошей женщиной и не заслужила, чтобы с ней… чтобы с ней сотворили подобное. Я не думал, что они зайдут настолько далеко. Но, раз они всё узнали, их уже было не остановить. Я вел себя глупо, она предупреждала, что такое может случиться, а я не желал прислушаться… И это случилось, — прошептал он, его голос предательски дрогнул. — Я просто отмахнулся от всех ее предостережений. А она не выдала меня. Иначе я сейчас не сидел бы тут. Я постоянно думаю об этом.

Муки нечистой совести, поняла Шекиба. Ему надо выговориться. Он знает, что Шекиба в курсе их отношений с Бинафшей. Возможно, считает, что Бинафша сама назвала ей имя любовника, или в ту злополучную ночь, когда он выскочил из гарема, Шекиба успела разглядеть его в темноте.

Шекиба не знала, нужно ли отвечать ему, но слушала внимательно.

— Гюльназ недовольна. Некоторое время будет трудно. Но потом все наладится.

Не дожидаясь ответа, Асиф, ее муж, поднялся и вышел из комнаты.

Глава 53 РАХИМА

Была глубокая ночь, когда джип подкатил к воротам дома Абдула Халика. Кажется, впервые в жизни, увидев эти ворота, я вздохнула с облегчением. Маруф остановил машину, взглянул на сидящего рядом Хасана и тяжело вздохнул. Бадрия последние полчаса нашей поездки так беспокойно ерзала на сиденье, что я боялась, как бы она не вывалилась из автомобиля. Я не стала возиться со своей паранджой. Едва джип притормозил, я распахнула дверцу и выскочила наружу. Подбежав к воротам, открыла тяжелую створку и остолбенела: двор был залит светом, во всех окнах горели огни.

Джамиля словно дожидалась моего появления. Не успела я войти во двор, как она уже бросилась мне навстречу. Одного взгляда на ее лицо оказалось достаточно.

— Джамиля! — выдохнула я.

— О Рахима-джан! О наша маленькая мама! Аллах да поможет нам! — Ее голос набрал высоту, затем упал и замер. И вместе с ним мое сердце.

— Джамиля, где мой сын? Где Джахангир? С ним все в порядке? — Я ухватила Джамилю за руку и поволокла за собой к дому. На пороге показалась Шахназ. Она быстро отвела взгляд, губы ее дрожали. — Почему вы все здесь? — возмутилась я. — Кто присматривает за моим сыном? Где он? — Я рванулась к дому.

Джамиля успела схватить меня обеими руками и крепко прижать к себе.

— Рахима-джан, Рахима-джан, — говорила Джамиля, покачивая меня, словно ребенка, и все крепче прижимая мою голову к своей груди, — Аллах решил забрать твоего сына. Он забрал нашего маленького мальчика, моя дорогая маленькая девочка.

Я застыла. Так вот что означало то непонятное выражение на лице Бадрии, которое я заметила еще в отеле. Так вот почему глаза Шахназ полны слез.

Кто-то застонал. Кто-то протяжно завыл.

«Нет. Нет. Нет. Нет».

Кто-то выкрикивал имя моего сына.

Это был мой голос.

Нет. Это не может быть правдой. Я обвела взглядом стоявших вокруг людей. Все они, живущие со мной под одной крышей, все они, должно быть, сошли с ума.

Из дома вышел Абдул Халик. Его глаза были красные. Губы плотно сжаты. Плечи моего мужа опустились, словно на него взвалили тяжелую ношу. За его спиной маячила физиономия Гулалай-биби. Она прижимала к носу платок и всхлипывала.

— Почему? Почему ты бросила больного ребенка? Мать должна быть рядом со своим ребенком! — выкрикнула она.

Я посмотрела в глаза Абдулу Халику. Это был первый миг настоящей интимности. Мы впервые по-настоящему встретились взглядами. Казалось, все остальные исчезли, остались только мы двое — он и я, муж и жена.

«Это правда… Это правда, Рахима. То, что они говорят о Джахангире, о нашем сыне, — правда. Нашего мальчика больше нет».

Абдул Халик закрыл лицо руками и закричал, чтобы ему принесли куфию[67] для молитвы. Его голос сломался. У меня в груди образовалась пустота, словно оттуда выкачали весь воздух.

Глава 54 РАХИМА

Я не уверена, что хорошо помню дальнейшее. Вокруг меня плыли голоса, они шептали, стонали, завывали, проклинали и молились. Все вместе и одновременно. Голоса и лица тонули в густом тумане.

— Дайте мне взглянуть на сына! — кричала я. — Я хочу видеть Джахангира!

— Выпей воды, Рахима. Пожалуйста.

Кто-то поднес к моим губам стакан с водой.

Никогда прежде в доме Абдула Халика не переживали такую трагедию. Даже я, потерявшая отца, маму, сестер и саму себя, — даже я не могла поверить, что Аллах добавит к моим потерям еще и эту.

Они отвели меня в комнату Джамили. Мой маленький мальчик. Его крохотное личико было совсем бледным, а губы — пепельно-серыми. Я упала на колени возле кровати и положила голову ему на грудь. Я гладила его каштановые кудряшки. Прикасалась к его пухлым щекам. Я разговаривала с ним, словно в комнате не было никого, кроме нас, только мы вдвоем в целом мире. Я хотела утешить его и снова вдохнуть жизнь в его хрупкое тело. Я была его матерью. Я дала ему жизнь и, когда он болел, заботилась о нем, и он выздоравливал. Так почему же сейчас я не смогу сделать то же самое?

Резким движением я сбросила чью-то руку, которая легла мне на плечо. «Оставьте нас в покое. Я должна разбудить сына. Он всегда просыпается, когда я шепчу его имя. Сейчас он откроет глаза, протрет их кулачками, зевнет и с удивлением оглядится по сторонам. Он скажет, что соскучился по мне, чтобы я больше не уезжала и не оставляла его одного».

Но существуют правила. И они должны быть исполнены.

Одна рука, держащая меня за плечо, превратилась в две. Или четыре. Когда рук стало столько, что я уже не могла им сопротивляться, комната отдалилась от меня и исчезла. Я оказалась в гостиной. Я лежала на полу. Меня не было в этом мире. Державшие меня руки разжались.

— Хватит. Достаточно. Всё-всё. Не надо, — шептали голоса. Я ненавидела их.

Гулалай-биби оказалась рядом. Она голосила громче всех.

— Почему? О, Аллах, почему? Наш маленький мальчик! Такой маленький. Его жизнь только начиналась. Его личико, его милое личико, я вижу его перед собой, словно он все еще жив! Я не верю. Не верю! О мой бедный сын! Аллах, почему ты поразил таким горем моего несчастного сына? О если бы я только знала! Если бы я знала, как ему помочь…

Я ненавидела ее.

Я онемела и отупела. Дни шли за днями. Все ритуалы исполнены, все молитвы сказаны. Все люди, которых не хотелось видеть, пришли выразить соболезнования. Они проходили мимо, я не видела никого из них. Единственное, что я замечала, — отсутствие моих родителей. Мама, папа. Они так и не появились, чтобы проститься с внуком. Фатиха прошла без них. Мой отец так и не бросил горсть земли на могилу моего сына. Его отсутствие отзывалось во мне болью, хотя какая разница — Джахангир все равно никогда не видел дедушку.

Пришла тетя Шаима. Шахла тоже была с нами. Тетя и сестра сидели справа и слева от меня. Глаза у обеих были красные от слез. Кто-то спросил тетю Шаиму, придут ли мои родители. Шахла кусала губы и старалась ни на кого не смотреть. Я слышала, как мой муж проклинал моего отца. Он был оскорблен. Не только как зять, но и как бывший полевой командир. Остатки уважения, которые Абдул Халик, согласно традиции, питал к своему тестю, были окончательно утрачены. Но для меня это уже не имело значения.

Тетя Шаима выглядела более хрупкой, чем обычно. Казалось, с нашей последней встречи она стала еще меньше ростом. Но сейчас у меня не было сил думать об этом.

Пришли мои дяди и тети. Даже дедушки. Я и не подозревала, что у меня так много родственников. Они плакали и извинялись перед Абдулом Халиком и свекровью за отсутствие моих родителей. Все были расстроены и смущены.

— Мама-джан… так плоха? — спросила я у тети Шаимы.

— Да, дохтар-джан,[68] она так плоха, — кивнула тетя. — Рохила и Ситара хотели пойти, но твоя бабушка решила, что нехорошо им уходить без мамы. Рохила плакала. Она даже думала надеть паранджу и улизнуть потихоньку. Ситара тоже переживает, но не показывает виду. Она очень сильная девочка.

— Надо было взять его с собой в Кабул, тетя Шаима. Надо было взять Джахангира с собой. Там он не заболел бы. А если бы и заболел, я отвезла бы его в больницу. В Кабуле лучшие больницы. И много врачей. Есть даже врачи из Европы.

— Твой муж никогда не позволил бы взять Джахангира с собой. Он всех сыновей держит при себе, ты же знаешь.

— Тогда и я должна была остаться с ним. Нельзя мне было уезжать в Кабул.

Тетя Шаима ничего не сказала. Мы обе помнили, что это она надоумила меня поехать в столицу.

Моего сына похоронили на семейном кладбище клана Абдула Халика в полукилометре от нашего дома.

Мой муж замкнулся. Смерть сына глубоко потрясла его.

— Теперь он со своими предками, — сказал Абдул Халик, когда мужчины вернулись с похорон. — Они не оставят его.

Насиб. Действительно ли такова была судьба Джахангира — так мало прожить и так рано уйти? Был ли это и мой насиб — никогда не увидеть, как он вырастет, пойдет в школу, как станет взрослым?

Абдул Халик попросил Джамилю присматривать за мной. Я видела, как он отвел ее в сторону и шепнул несколько слов. Бадрию он тоже попросил об этом. Тем не менее спустя неделю после похорон Джахангира она спросила мужа, скоро ли мы сможем вернуться в Кабул. Его рука молниеносно взметнулась в воздух. Пощечина была оглушительно звонкой.

Я закрыла глаза. Мне хотелось, чтобы все эти люди исчезли. Чтобы исчезла я сама.

Каждую пятницу Абдул Халик вместе с друзьями и родственниками совершали хатму.[69] Я слышала, как они читают в гостиной, и молилась вместе с ними, всем сердцем надеясь, что молитва поможет Джахангиру. Мне она не помогала.

Тетя Шаима стала приходить гораздо чаще, несмотря на то что каждое путешествие давалось ей с большим трудом. Она волновалась за меня. Я стремительно теряла вес. Одежда болталась на мне, как на вешалке. Глядя в зеркало, я сама не узнавала себя: осунувшееся лицо, темные круги под глазами, тяжелый и тусклый взгляд. Я замечала, как тревожно переглядываются тетя с Джамилей.

Абдул Халик совсем замкнулся. Его охранники на цыпочках ходили вокруг своего командира. Мой муж, человек войны, не знал, как выражать эмоции и как говорить о своих чувствах, поэтому он почти ни с кем не разговаривал, даже с Гулалай-биби еле цедил слова.

В голове у меня воцарилась абсолютная пустота, словно я попала в огромную черную комнату, из которой нет выхода. Я скучала по улыбке сына, по его милому личику, по его маленьким пальчикам, которые крепко цеплялись за мой палец. Он должен был жить. Джахангир пережил младенчество, он научился ходить, говорить, общаться с миром.

Джахангир. Звук его имени — словно кинжал, который вонзается в сердце. Его имя — словно целебная мазь на мои кровоточащие раны.


Прошел месяц, прежде чем я нашла в себе силы, чтобы начать задавать вопросы.

— Джамиля-джан?

Джамиля вздрогнула, услышав мой голос, и обернулась ко мне всем телом.

— Да, Рахима-джан?

— Что с ним случилось?

Джамиля несколько секунд неподвижно стояла посреди комнаты, затем опустилась на подушку возле меня, подобрала под себя ноги, расправила подол платья и накрыла мою руку своей.

— Рахима-джан, он заболел. Все случилось быстро. Очень быстро. — Джамиля замолчала. — А потом Абдул Халик сразу же позвонил вам в Кабул.

— Я хочу знать, что с ним случилось, — снова с нажимом повторила я.

Джамиля, возможно, была вторым человеком, кто винил себя в случившемся. Первым была я сама. Но мальчик был оставлен на попечение Джамили, а я, вернувшись, нашла сына мертвым. Вполне естественно, что теперь Джамиля не была уверена, что именно следует мне рассказать, а какие вещи лучше обойти молчанием. Она говорила сбивчиво, часто замолкала. Я видела, как трудно дается ей этот разговор.

— Сначала поднялась температура. Он весь горел. Все тело, от макушки до пяток, — наконец заговорила Джамиля.

Она пыталась сбить жар, опуская мальчика в прохладную ванну. Потом начался понос, и он стал жаловаться на боль в животе. Тогда Джамиля сообщила Абдулу Халику. Тот, увидев мечущегося в лихорадке ребенка, позвал Гулалай-биби. Старуха приготовила бульон, щедро приправленный чесноком и травами, чтобы, как она говорила, изгнать болезнь из тела. Но мальчику стало еще хуже. На четвертый день на животе у него появились красные пятна. Джамиля снова пыталась окунать его в прохладную воду. Когда Джахангир перестал плакать и жаловаться на боль в животе, она решила, что дело пошло на поправку. Джамиля думала, что еще пара дней — и мальчик встанет на ноги, а к нашему возвращению из Кабула и вовсе будет здоров.

Мы обе плакали. Джамиле то и дело приходилось делать паузы, чтобы собраться с силами и продолжить рассказ. Вот и теперь она замолчала и взглянула на меня. Я кивнула: продолжай. Мне надо было знать правду.

К вечеру Джамиля поняла, что мальчик начал бредить. Он больше не откликался на свое имя, смотрел в пространство остекленевшим взглядом и махал руками, словно отгоняя невидимых насекомых. Джамиля снова позвала Абдула Халика.

— Никогда прежде, — сказала она мне, — я не видела нашего мужа в такой панике.

Один взгляд на сына — и он пулей выскочил из дома и стал кричать водителю, чтобы тот подогнал машину к воротам. Потом вернулся, взял Джахангира на руки и качал, пока Джамиля торопливо собирала в сумку кое-какие вещи мальчика и воду в дорогу. Не успела она и глазом моргнуть, как джип вылетел со двора и умчался, только пыль столбом.

Дальше Джамиля не хотела продолжать. Я взяла ее руку в свою. Она порывисто вздохнула и заговорила.

На следующий день они вернулись. Лица у всех были чернее ночи. Джамиля выбежала навстречу. Абдул Халик взглянул на нее и, не сказав ни слова, ушел к себе.

— Он плакал, — сказала Джамиля. — Я никогда не видела его таким. А доктора… Никогда бы не подумала, что они окажутся бессильны помочь. Мальчик был слишком слаб. Они сказали, что это какая-то кишечная инфекция. Ужасно! Ему сделали укол, поставили капельницу, но было уже слишком поздно… Думаю, это был его насиб. — Джамиля проговорила сквозь слезы: — Прости меня, Рахима-джан, прости меня. Я не поняла, что он так сильно болен. Ему даже стало немного лучше, я думала, что все обойдется…

— Почему же вы раньше не отвезли моего сына в больницу? Почему ждали столько дней? — спросила я, понимая, каково сейчас Джамиле. Но мне было не до жалости. Я хотела знать, можно ли было спасти Джахангира. Хотела знать, кого мне винить в смерти сына.

— Абдул Халик… он сразу хотел поехать в больницу… как только я позвала его в первый раз.

— И почему же не поехал?

— Рахима-джан, что сделано, то сделано. Какой теперь смысл задавать столько вопросов. Лучше думать о нем, молиться…

— Я устала от молитв. Пусть они все провалятся со своими молитвами! Мне надо знать правду. — Я заглянула ей в лицо. Джамиля явно чего-то недоговаривала. — Джамиля, скажи, что здесь произошло?

— Абдул Халик хотел отвезти мальчика в больницу, но… но Гулалай-биби не дала ему.

— Что? Почему?!

— Она думала, что сможет вылечить его своими бульонами и травяным чаем.

У меня оборвалось сердце. Гулалай-биби собиралась вылечить моего сына? Я с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Ее дурацкие снадобья еще ни разу в жизни никому не помогли. Она не позволила моему сыну вовремя получить медицинскую помощь. Муж пытался, но старуха помешала ему.

— Он действительно пытался, — словно прочитав мои мысли, откликнулась Джамиля.

Моя ненависть к свекрови вспыхнула с новой силой. Она больше всех вопила в тот день о матери, бросившей своего ребенка, намекая, что именно меня, плохую мать, следует винить в смерти ее, Гулалай-биби, внука. Она вечно хвасталась, что знает все секреты целебных трав и любого в два счета поставит на ноги. В семье ее за это все уважали. Она хотела выступить единственной спасительницей несчастного брошенного мальчика, пока его беспутная мать прохлаждается в Кабуле.

У меня остался последний вопрос. Вопрос, который я больше всего боялась задать. И который преследовал меня все это время.

— Джамиля-джан… — Мой голос дрогнул.

— Да, джаным?

Я стояла на краю обрыва и смотрела в раскрывающуюся внизу бездну.

— Джамиля-джан… он… Он плакал, он звал меня?

Джамиля — любящая мать шестерых детей, родившая еще двоих, которых Аллах призвал прежде, чем она успела услышать их первый крик, — обняла меня обеими руками, притянула к себе и поцеловала в макушку. Она знала, что за боль гложет мое сердце.

— Моя дорогая маленькая мама, — шептала она, слегка покачиваясь вместе со мной из стороны в сторону, хотя я больше не была мамой, — какой же ребенок не зовет свою мать? Что может быть более желанным, чем объятия матери? Я верю, что все эти дни в своем полузабытьи он чувствовал, как ласковые руки матери обнимают его, джаным.

— Но меня не было здесь! — задыхаясь от слез, выдохнула я. — Меня не было здесь, чтобы держать его на руках, чтобы утешать, чтобы поцеловать его… чтобы проститься с ним!

— Знаю, знаю, Рахима-джан, но он был не один. Конечно, никто на свете не сможет заменить ему тебя, но, по крайней мере, его отец был с ним. Он качал его на руках. И ты знаешь, Абдул Халик очень любил вашего сына.

Пройдут недели, прежде чем этот разговор принесет мне утешение. А пока я сохраняла в сердце слова Джамили. До той поры, когда мое сердце исцелится настолько, что я смогу поверить: Джахангир чувствовал мои объятия, мой маленький сын не ощущал себя одиноким и покинутым — таким, какой я стала теперь.

Глава 55 ШЕКИБА

Шекиба подмела пол в гостиной и выбила ковры, вытаскивая их во двор один за другим. Прошлой ночью она вздохнула с облегчением, когда Асиф ушел, так и не притронувшись к ней. По крайней мере, пока не притронулся. Мысли ее мужа были сосредоточены на одном: как справиться с мучающими его угрызениями совести. Странно, но в его словах, когда он говорил о Бинафше, в самих интонациях Шекиба уловила то, с чем до сих пор ей не приходилось сталкиваться: этому мужчине была не безразлична судьба доверившейся ему женщины. Возможно, первое впечатление об Асифе как о человеке добром, которое сложилось у Шекибы после их встречи в саду, было не так уж далеко от истины. Конечно, ей предстоит еще многое узнать о своем муже, но, во всяком случае, сердце у него, кажется, есть.

После ухода Асифа остаток ночи Шекиба провела в раздумьях, пытаясь сложить кусочки головоломки в единое целое.

«„Остановить их было невозможно“ — так он сказал. Значит, он не мог предотвратить казнь Бинафши, но смог предотвратить мою. Как? Каким образом он убедил Хабибуллу помиловать меня? Интересно, что Гюльназ знает об этом? Почему эмир вообще прислушался к Асифу?»

Кроме этих вопросов, был еще один: каким образом Бараан-ага познакомился с Бинафшей? Будучи наложницей эмира, она не покидала гарем. Правда, сначала девушка работала смотрителем. Вероятно, тогда Асиф ее и приметил.

«А потом уже сама, по собственному желанию впустила его в гарем».

«Тебе не понять» — так сказала она Шекибе. И была права: Шекиба не понимала.

Три желтые канарейки — три певчие птички, запертые в клетке, висевшей на дереве во дворе, — вовсю распевали свои звонкие песни. Шекибе нравилось слушать птиц. Иногда она выходила во двор и, стоя под деревом, наблюдала за певуньями.

Прошло еще две недели. Спина у Шекибы совсем зажила. Жизнь тоже постепенно налаживалась. Войдя в ритм, в котором жил дом Асифа и Гюльназ, Шекиба научилась делать свою часть работы, оставаясь при этом незаметной и стараясь никому не досаждать, потому что по опыту знала: не стоит считать свое присутствие в чьем-то доме само собой разумеющимся, даже если это дом твоего мужа.

Однако Асиф стал более приветлив с Шекибой. Теперь он не только здоровался, но иногда перекидывался с ней парой слов. И все же встречи их оставались мимолетными и формальными — неизбежные встречи людей, живущих под одной крышей. Гюльназ уголком глаза ревниво наблюдала за ними, но, похоже, постепенно убеждалась, что Шекиба не стремится занять в доме положение, причитающееся жене, пусть и второй, и начинала воспринимать девушку как кого-то вроде экономки.

Через окно кухни Шекиба наблюдала, как одна из канареек клюет другую в голову. Та, на которую напали, и вторая пытаются улизнуть от агрессора. Они расправляют крылья, чтобы перелететь в противоположный угол клетки, но пространство слишком маленькое — всего один взмах, и птицы утыкаются в прутья решетки. Ничего не поделаешь. Канарейки усаживаются на жердочках и поют свою песню.

В тот вечер Асиф и Гюльназ ужинали в гостиной. Шекиба оставила дверь в свою комнату открытой, чтобы слышать их разговор.

— Свадьба состоится через три месяца. Во дворце полным ходом идут приготовления. Это будет грандиозный праздник.

— Сколько же, наверное, соберется гостей! — воскликнула Гюльназ.

— Сотни. Самые уважаемые семьи Кабула. У невесты тоже известная семья, с их стороны будет уйма народу. Что касается самого Амануллы — трудно представить более удачный выбор. Аманулла и Сорайя Тарзи. Хотя, насколько я знаю, эмир не в восторге, что его сын женится на дочери Тарзи-ага.[70]

— Почему?

— Тарзи-ага пишет то, что думает. А то, что думает Тарзи-ага, не всегда нравится эмиру Хабибулле. К примеру, он считает, что нам надо ориентироваться на Европу, учиться у них, перенимать опыт.

— Но мы совершенно иные люди. Во-первых, у нас мусульманская страна. С какой стати нам ориентироваться на Европу? — удивилась Гюльназ.

— Потому что Европа развивается, мы — нет. Хабибулла строит дороги, но этого мало. Тарзи-ага говорит о науке, об образовании — и не только религиозном. Эмиру это не по душе. Зато уши Амануллы открыты для слов будущего тестя. Он во многом разделяет его взгляды.

— Но Аманулла — не эмир.

— Он будет им. Я не вижу, чтобы кто-либо из его братьев претендовал на престол. Аманулла с самого детства воспитывался как будущий эмир. И он станет замечательным правителем, гораздо лучшим, чем его отец, который только и знает, что ездить на охоту да путешествовать по стране, таская за собой пышную свиту.

Гюльназ вздохнула.

Ее муж всегда с пренебрежением отзывался о Хабибулле. Она опасалась, что рано или поздно из-за своих высказываний он станет добычей дворцовых интриганов и сплетников. А если «добрые друзья» донесут эмиру, Асифу несдобровать.

Асиф заметил, что жена помрачнела, и тоже вздохнул, понимая, что сам же и заставляет ее беспокоиться.

— Я просто занимаюсь своей работой в министерстве, — сказал он. — У меня нет времени на беседы с Амануллой. Я больше не его советник. — Это был его способ сказать жене, что визиты во дворец остались в прошлом.

Гюльназ задумчиво смотрела на дверь гостиной, за которой был виден отрезок коридора. Она представила испуганную женщину, прячущуюся в дальней комнате, — вторую жену своего мужа. Интересно, сработает ли план Асифа, или он привел в дом еще одну бесплодную жену?

Шекиба дождалась, пока Асиф и Гюльназ закончат ужин и уйдут к себе, затем прошмыгнула на кухню, чтобы тоже поесть. Рис и тушеные овощи давно остыли, но Шекибе было все равно.

В ту ночь Шекиба проснулась внезапно, словно от толчка. Асиф снова пришел к ней. Он стоял на пороге и, казалось, размышлял, войти или вернуться в свою спальню. Сердце Шекибы пустилось в галоп. Она всей душой надеялась, что и на этот раз он ограничится разговором.

Асиф вошел и прикрыл за собой дверь. Шекиба зажмурилась что было сил, словно надеясь, что таким образом удастся заставить его испариться. Асиф опустился рядом с ней на пол. Несколько секунд он сидел неподвижно, повернувшись спиной к Шекибе. Каждой клеточкой тела она чувствовала его присутствие. Шекиба еще крепче зажмурила глаза.

«Что ему надо?»

Асиф вздохнул и повернулся к ней.

— Шекиба, — прошептал он, — ты моя жена, у тебя есть определенные обязательства.

Его голос звучал хрипло. Шекиба молчала.

Она вцепилась в одеяло обеими руками, зная, однако, что не имеет права отказать ему. Она его жена и должна ложиться с ним в постель, даже если этот мужчина пугает ее. Асиф протянул руку и сдернул с нее одеяло. Шекиба больше не могла лежать с закрытыми глазами. Теперь она видела его лицо, его взгляд, скользящий по ее телу, скрытому под тонкой ночной сорочкой. Асиф развязал тесемки на брюках и поднял подол сорочки Шекибы.

Все тело Шекибы напряглось, она вжалась спиной в тюфяк, мечтая лишь об одном — растаять, словно кусок сливочного масла, и просочиться сквозь щели в полу. Горячая волна страха и паники накрыла Шекибу, она закрыла глаза, сжала зубы и стала женой Асифа.

Глава 56 ШЕКИБА

В каком-то смысле то, что случилось ночью, принесло ей облегчение. По крайней мере, теперь Шекиба знала, чего ожидать от визитов мужа. Асиф начал приходить к ней довольно регулярно, но подолгу не задерживался. Покончив со стонами и вздохами, он уходил к себе. Иногда возвращался в комнату к Гюльназ. По утрам Шекибе стыдно было взглянуть ей в глаза. Странным образом она чувствовала себя так, будто совершила нечто недостойное по отношению к Гюльназ.

Единственной отговоркой, которая имелась у Шекибы, чтобы отказаться от выполнения своих обязанностей жены, было ежемесячное недомогание. В таких случаях она шептала в темноте, делаясь при этом пунцовой от стыда: «Прости, сегодня я нездорова».

Асиф понимал с полуслова, тут же разворачивался и уходил, казалось, даже с облегчением. И только вчера все было по-другому. Месячные начались у Шекибы два дня назад.

— Я… я сегодня нездорова, — пролепетала Шекиба, плотно сжимая ноги под одеялом.

Но Асиф не ушел. Вместо этого он опустился на пол рядом с тюфяком Шекибы и печально обхватил голову руками.

— Что-то не так. Почему у тебя до сих пор случаются твои ежемесячные недомогания? Или ты врешь мне?

Шекиба удивилась. Таких раздраженных интонаций в голосе мужа до сих пор ей слышать не приходилось.

— Нет, что ты! Разве я стала бы обманывать тебя… в таких делах?!

— А как насчет твоих россказней, будто женщины у тебя в семье рожали по пять-шесть сыновей? Ты здесь уже пятый месяц — и ничего!

И Шекиба снова, в очередной раз поняла, насколько она глупа и наивна. Так вот зачем Асиф забрал ее из дворца! Гюльназ не смогла родить ему детей. Ему нужна не сама Шекиба, ему нужны сыновья.

— Нет, это были не россказни… У меня есть братья… Но…

— Но что? Как такое возможно? Пять месяцев… Они собирались тебя казнить. Ты хоть понимаешь, от чего я тебя спас?

Шекиба, как никто, понимала, от чего он ее спас. Она стояла достаточно близко к месту казни, чтобы отчетливо видеть, как голубая паранджа Бинафши стала мокрой от крови и как пропиталась кровью земля вокруг ямы.

— Понимаю, — прошептала Шекиба.

— Да? Неужели? А ты понимаешь, что станут говорить обо мне люди? «У него две жены и ни одного сына!» Ты хоть понимаешь, что это означает для меня?! — Асиф распалялся все больше. Гюльназ, лежа за стенкой, слышала горькие выкрики мужа. Она перевернулась на другой бок и тяжело вздохнула, понимая, что упреки, которые сыпались сейчас на Шекибу, были обращены и к ней. — Смотритель в гареме! Тебе нравилось исполнять роль мужчины, а? Может, в этом все дело? Тебе так нравилось быть мужчиной, что сейчас ты не желаешь становиться женщиной? Так кто же ты? И не мужчина и не женщина. Ты — никто! Ну, что теперь? Какую сказку сочинишь на этот раз, чтобы одурачить меня?

Шекиба молчала, не зная, что ответить на его раздраженные вопли.

— Я взял тебя в дом, кормлю, одеваю — и что взамен? Ничего! Надо было оставить тебя во дворце. Пусть бы они сделали с тобой, что хотели. Будь ты проклята!

Шекиба внутренне сжалась, ожидая, что сейчас на нее обрушится удар. Но удара так и не последовало. Асиф вихрем вылетел из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь. А еще несколько секунд спустя из гостиной раздался звон бьющегося стекла.

У Шекибы перехватило дыхание. Ей не оставалось ничего, как только согласиться со своим разъяренным мужем.

«Не мужчина. И не женщина. Я — никто!»

А еще минут через пять Гюльназ проскользнула в комнату Шекибы и села рядом с ней на полу. Через приоткрытую дверь им был виден залитый лунным светом коридор. Обе жены сидели в молчании, глядя на это серебристое сияние. Казалось, полный отчаяния крик Асифа все еще звучал гулким эхом в притихшем доме. Наконец первая жена заговорила:

— Мы были женаты год, а я все никак не могла зачать ребенка. У тебя голова пойдет кругом, если расскажу, сколько разных отваров я приготовила и выпила. Я молилась день и ночь и горстями раздавала милостыню нищим. И ничего. Из месяца в месяц все без изменений, точно как у тебя теперь. Он надеялся, что с тобой все будет иначе, но сейчас я подозреваю, что причина в нем: Аллах проклял его, и скольких бы жен он себе ни взял, все одно — у него никогда не будет сына, таков его насиб. А уж после того, как на голову нашего мужа пал еще больший грех, его насиб стал еще тяжелее.

Впервые за то время, что Шекиба провела в доме Асифа, Гюльназ упомянула о его причастности к скандальным событиям во дворце.

— Ты была смотрителем в гареме. Я знаю, он мне говорил. Ты выполняла мужскую работу, одевалась как мужчина. Да я и сама теперь вижу — твои стриженые волосы, манера двигаться и даже корсет, который ты до сих пор носишь под платьем, чтобы скрыть грудь. Мне кажется, в роли мужчины ты чувствовала себя увереннее. Если честно, я тоже не отказалась бы попробовать, каково это — свободно ходить по улицам, разговаривать с кем захочется. Ты скучаешь по тем временам, когда была «мужчиной»? — вдруг с необычайной живостью спросила Гюльназ.

Этот вопрос Шекиба и сама не раз себе задавала.

— Да, это было хорошее время. Но… знаешь, юбка на мне или брюки, по большому счету это ничего не меняет. Когда дело доходит до серьезных вопросов, я становлюсь такой же уязвимой, как любая женщина… Поэтому я здесь. — Шекиба замолчала, решив не рассказывать о наказании, которому ее подвергли, прежде чем она покинула дворец.

Но Гюльназ и так знала достаточно. Помолчав, она снова заговорила:

— Асиф был ужасно зол. Нет, мне он ничего не рассказывал, но жена и так видит, что на сердце у мужа. Он был сердитым с самого начала, когда мы еще только поженились, но я все никак не могла взять в толк почему, пока его сестра не рассказала о ней. Она считала, что мне следует знать: я не была первой, к кому он сватался.

«О ней».

Краем глаза Шекиба посматривала на Гюльназ. В темноте трудно было разглядеть ее лицо. Интересно, она говорит о Бинафше?

— Он познакомился с ней намного раньше, чем со мной. Она была никто. Из бедной семьи, в которой росли три дочери. Ее отец проклинал свою судьбу. Они жили рядом с домом дяди Асифа, у которого он часто бывал. Не знаю уж, каким образом ему удалось раз или два увидеть ее. Асиф захотел жениться на ней. Отец этого не одобрил, однако сын был настойчив. Он продолжал уговаривать отца, и ему почти удалось убедить его, но тут случилось непредвиденное — отец девушки отдал ее во дворец. Одной дочерью меньше — все легче. Асиф был вне себя от бешенства. За стенами дворца она стала недоступной, и он позволил отцу выбрать для него невесту. Так мы поженились.

Шекиба внимательно слушала Гюльназ. Та говорила о девушке, но имени не называла. Знала ли она вообще это имя?

— Мужчины не любят, когда им отказывают. Даже если причиной этого отказа стал эмир. Асиф не говорил, что именно произошло во дворце, но я точно знаю: нечто ужасное. Когда он вернулся домой, на него страшно было смотреть. Глаза красные, как будто плакал сутки напролет. Потом еще несколько дней не ел и ни с кем не разговаривал.

Шекиба уставилась на пятно лунного света на полу. Она не хотела объяснять Гюльназ, что именно произошло во дворце. И надеялась, что та не станет задавать вопросов.

— А затем вдруг возвращается из дворца с таким безумным видом, словно только что повстречался с самим шайтаном. Ходит и бубнит что-то про искупление грехов и молит Аллаха о прощении. Наконец заявляет, что решил взять вторую жену, раз я не могу родить ему ребенка. Собственно, его семья уже несколько месяцев советовала ему поступить именно так, но до сих пор Асиф не горел желанием следовать их советам. А тут… Как бы там ни было, но я не думала, что он настолько обезумеет, что приведет вторую жену сюда, в наш дом… А потом появилась ты.

Шекиба прикрыла глаза. В ушах у нее звенело. Асиф и Бинафша познакомились еще до того, как девушку взяли в гарем. И она любила его и ради него готова была пожертвовать собственной жизнью. Как может женщина настолько сильно любить мужчину?

Глава 57 РАХИМА

Я была девочкой, а затем перестала быть ею.

Я была бача-пош, а затем перестала быть ею.

Я была дочерью, а затем перестала быть ею.

Я была матерью, а затем перестала быть ею.

Как только я приспосабливалась к жизни, жизнь менялась. Последняя перемена была самой ужасной.

«Рахима-джан, — говорила мне тетя Шаима, — случается, в нашу жизнь врывается ураган и все переворачивает вверх дном. Но помни, как бы ни был силен ветер, продолжай крепко держаться на ногах, потому что никогда не знаешь, в какой момент налетит следующий порыв, а он может поджидать за ближайшим углом».

Сама я мало изменилась с тех пор, как потеряла сына. Но Абдул Халик стал более замкнутым, а Гулалай-биби — еще бдительнее: она зорко следила за тем, как семья предается скорби. Мы должны были горевать по всем правилам, чтобы соседи не судачили о нас.

Матери, потерявшей ребенка, дается сорок дней на то, чтобы пережить свое горе. Гулалай-биби советовала мне сразу же после этого вернуться к работе. Не могу же я, в самом деле, целыми днями валяться у себя в комнате на тюфяке. В доме по-прежнему имеются полы, которые надо мыть. И белье, которое надо стирать. И еду тоже надо готовить. Возвращение к повседневным обязанностям поможет мне быстрее прийти в себя — так считала Гулалай-биби.

Тетя Шаима находила в себе силы, чтобы навещать меня. Каждый раз, попрощавшись с ней, я смотрела ей вслед и гадала, дойдет ли она до дома. И каждый раз боялась, что у нее не хватит сил, чтобы вернуться ко мне. Я отчаянно нуждалась в ее поддержке. В доме, где было полно людей, я чувствовала себя невероятно одинокой, словно в пустыне. В голове у меня бродили странные мысли, в которых я боялась признаться даже самой себе.

— Тетя Шаима, интересно, что люди в Кабуле думают о нас?

— Что ты имеешь в виду, Рахима?

— В Кабуле совсем иная жизнь. Там такие большие дома, столько машин, люди ездят на такси, работают в офисах, ходят в рестораны. Таместь банки, отели, больницы. В Кабуле все по-другому.

— В столице ты видела много разных вещей, верно? — медленно произнесла тетя Шаима. — Но похоже, там произошло нечто, о чем ты пока не рассказала. — Тетя улыбнулась, но глаза у нее оставались серьезными.

— Да, я видела много разных вещей. Парламент… Раньше я не представляла, что столько людей могут собраться в одном месте — не только мужчины, но и женщины — и обсуждать такие вопросы, о которых у нас в деревне люди даже не задумываются.

— Рахима-джан, что у тебя на уме? Что именно произошло в Кабуле?

— Всякие разные вещи, — повторила я.

Тетя выглядела озадаченной.

— Хорошие?

Я взглянула на тетю Шаиму: все, что происходило за пределами этого ненавистного дома, было хорошим. Чувствуя, что глаза наполняются слезами, я отвернулась и уставилась в пространство. На душе у меня было тоскливо.

— Понимаю, — сказала тетя Шаима.

И я знала: она действительно понимает меня. Как никто другой.

— Ну что же, в таком случае нам есть о чем подумать, — сказала тетя Шаима.

Людям, оказавшимся на пороге смерти, нечего терять. Они могут позволить себе говорить и делать то, что считают нужным. Тетя Шаима и я находились примерно в такой же ситуации. Тетя — из-за своей болезни, я — потому что не видела больше смысла просыпаться по утрам.

Мы обе могли позволить себе начать этот разговор. Разговор, в котором пока не было произнесено ни единого слова. Мы даже не знали наверняка, о чем именно пойдет речь. Но, как говорила тетя Шаима, каждый находит свой выход.

Глава 58 ШЕКИБА

Прошло два долгих года, прежде чем Шекиба выполнила свои обязательства перед Асифом.

Они с Гюльназ вместе вели хозяйство, вместе переживали срывы мужа, когда досада и горечь, бурлившие в глубине его сердца, вдруг выплескивались наружу, и он начинал бить и крушить все, что попадалось под руку. Дважды Асиф вдребезги разбивал окна в гостиной. Стоимость замены стекол приводила к новому приступу бешенства.

Жизнь в постоянном напряжении сблизила двух женщин. Они делили одного мужа, одну вину, одно наказание. Они ссорились и препирались: Шекиба злилась на Гюльназ за высокомерие и неумение готовить, Гюльназ считала Шекибу скучной простушкой, не умеющей двух слов связать. Но в паре они отлично дополняли друг друга. Шекиба добавляла в кастрюлю специи, стоило Гюльназ на секунду отвернуться, а Гюльназ болтала за двоих, скрашивая вечера Асифу, когда он ужинал дома.

А потом наступили два месяца тревожного ожидания. Гюльназ сказала Шекибе, что уже восемь недель у нее нет обычного ежемесячного недомогания. Некоторое время женщины сомневались, возможно ли, чтобы Гюльназ забеременела. Однако когда ее стала мучить постоянная тошнота, сомнения рассеялись. Припомнив все, чему научилась в гареме, Шекиба подтвердила: это верный признак того, что Гюльназ беременна.

Они ни слова не сказали Асифу, потому что негоже обсуждать с мужчиной столь деликатные вопросы, но, когда он сам заметил, что живот у Гюльназ растет, на его лице расплылась довольная улыбка. Приободренный, Асиф с новым пылом стал наведываться по ночам к Шекибе.

Теперь он чаще приходил домой к обеду. Все трое время от времени вместе садились за стол. И все же Шекиба старалась не слишком часто присоединяться к мужу и его первой жене — сейчас, когда Гюльназ носила его ребенка, присутствие Шекибы могло напоминать Асифу об ошибке, которую он совершил, взяв ее в дом.

Но Асиф был занят лишь одним — ожиданием рождения первенца. Его родственники, которые при всяком удобном случае советовали взять третью жену, на время умолкли.

Пришел месяц Рамадан. Гюльназ сияла от удовольствия, видя, как растет у нее живот и округляются щеки. Шаркая ногами, она передвигалась по дому, то и дело шумно вздыхая и охая. Шекиба видела немало беременных женщин, но, пожалуй, пока не встречала ни одной, которая с таким артистизмом демонстрировала бы окружающим, сколь тяжела ее дорога к материнству. Трудно было не заметить, что эти надрывные вздохи вырывались из груди Гюльназ, только если Шекиба находилась поблизости.

Когда начались схватки, Шекиба побежала за четыре квартала от дома, чтобы привести повитуху. Гюльназ металась на кровати, до крови кусая губы, улыбка триумфатора сошла с ее лица. Асиф пришел домой, послушал некоторое время стоны жены и наставления повитухи, учившей женщину дышать правильно, и снова ушел.

Час проходил за часом. И ребенок наконец родился, как раз перед самым возвращением Асифа в притихший дом. Он столкнулся с повитухой возле калитки, та вежливо улыбнулась, поздравила его и, закутавшись поплотнее в паранджу, выскользнула на улицу. Асиф кивнул и направился к дому. Возившаяся на кухне Шекиба сделала вид, что не слышит шагов мужа. Она насыпала несколько ложек муки в сковородку с горячим маслом и помешивала литти, горячий мучной суп с грецкими орехами, который должен был помочь Гюльназ восстановить силы и дать приток молока.

Шекиба ждала.

— И после всех ожиданий — это? — раздался возмущенный голос Асифа. — Как такое возможно? Девочка!

Гюльназ что-то ответила, но так тихо, что Шекиба не расслышала.

— Нет, похоже, моему унижению не будет предела! — разразился воплем Асиф. Ребенок заплакал.

«Даже новорожденный понимает, что нежеланен!» — подумала Шекиба.

Асиф выскочил из комнаты и, гаркнув в сторону кухни, чтобы Шекиба принесла ему поесть, ринулся в гостиную.

— И надеюсь, ужин будет горячим! — заорал он уже из комнаты. — Хватит с меня разочарований на сегодня!

Асиф поужинал и уснул прямо в гостиной. Его храп разносился по дому, словно близкие раскаты грома перед бурей. Шекиба на цыпочках прошмыгнула в комнату Гюльназ. Та лежала на боку и тщетно пыталась накормить младенца, но у нее ничего не получалось. Молодая мать оказалась на удивление неловкой. Шекиба усадила ее и показала, как надо прикладывать ребенка к груди. Маленький ротик девочки открывался и закрывался, словно у голодного птенца. Как только ее губы нащупали материнский сосок, она с энтузиазмом принялась за дело.

Шекиба заметила удивленный взгляд Гюльназ.

— Я работала в гареме, там полно детей. Мне не раз приходилось помогать с новорожденными.

— Ах да, конечно. А я совсем ничего не знаю. Если бы моя мама была жива… — вздохнула Гюльназ, глядя на личико дочери.

«Если бы моя мама была жива…» — подумала Шекиба.

— Как ты ее назовешь? — спросила она.

— Шабнам — «утренняя роса».

— Очень красивое имя! Я принесла тебе литти. Теплая пища поможет восстановить силы, — сказала Шекиба, при этом она вовсе не имела в виду температуру блюда. Речь шла о мистических свойствах блюда. Например, грецкие орехи и финики считались «теплыми», а виноград и апельсины — «холодными». Шекиба хорошо запомнила, чему ее учили в гареме: боль, которую женщина испытывает при родах, охлаждает тело, а значит, после родов нужно есть «теплые» продукты.

Но как бы там ни было, многие часы напряжения действительно отняли у роженицы немало сил, Гюльназ выглядела бледной и усталой. И страшно проголодалась.

Она схватила приготовленный Шекибой мучной суп и с жадностью накинулась на еду. Зачерпывая ложку за ложкой, Гюльназ остановилась лишь на мгновение, чтобы с благодарностью взглянуть на вторую жену своего мужа.

— Я рада, что ты здесь, Шекиба, — тихо произнесла она.

Шекиба застыла на месте. Подобного рода заявления были настолько не характерны для Гюльназ, что вызвали у Шекибы скорее беспокойство. Вместо ответа она аккуратно взяла на руки новорожденную.

— Я думала, будет мальчик, — вздохнула Гюльназ. — Мы так долго ждали, и вот — Аллах дает мне девочку.

— Асиф разочарован, — полувопросительно произнесла Шекиба.

— Сказал, что это моя вина. Даже не захотел взять ее на руки. Он страшно разочарован.

— Ты еще родишь ему сына. Раз родился один ребенок, будут и другие. Ворота открыты. Аллах не оставит тебя.

— Возможно. Он хотел назвать ее Бинафшей.

Шекиба бросила быстрый взгляд на Гюльназ. Но на лице у нее не было и тени беспокойства.

— Нет, ты только подумай! Бинафша![71] Он, наверное, совсем рехнулся.

— И что ты сказала? — осторожно поинтересовалась Шекиба.

— Сказала, что никогда прежде с ним не пререкалась, но на этот раз возражаю категорически и не позволю назвать мою дочь таким именем.

— И что он?

Гюльназ собралась было ответить, но вдруг скривилась от боли.

— Что случилось? — Шекиба инстинктивно подалась вперед и тронула ее за плечо.

— Она предупреждала меня, что будет больно.

— Кто?

— Повитуха. Сказала, что моя матка будет злиться и искать младенца, который столько месяцев жил в ней.

— И сейчас она злится?

— Наверное. Я чувствую, как она сжимается, словно кулак Асифа, когда он увидел дочку.

Спазм прошел, и Гюльназ вернулась к разговору:

— Он разозлился еще больше. Крикнул, что Бинафша — прекрасное имя для девочки, а потом выскочил из комнаты и грохнул дверью. Не знаю, что он себе думает, но мне кажется, это был бы неверный выбор.

«Это был бы очень опасный выбор. Как только во дворце узнали бы, как Асиф назвал дочь, подозрений было бы не избежать», — подумала Шекиба Неужели Асиф не понимает этого? Ситуация отчасти даже позабавила ее.

— Давай-ка я вымою ее еще разок. Смотри, у нее кровь осталась на волосах.

Гюльназ слабо улыбнулась и прикрыла глаза, радуясь возможности немного отдохнуть, пока Шекиба возится с младенцем.


Первый год жизни Шабнам была окружена заботами сразу двух матерей. Гюльназ и Шекиба по очереди нянчились с ней — купали, переодевали, укачивали. Шекиба придерживала головку девочки, пока Гюльназ подводила ей глаза кохлем или сбривала младенческий пух на макушке, чтобы волосы росли быстрее и гуще.

Когда родители Асифа приходили навестить сына, Шекиба подавала чай и сласти. После этих визитов обе жены понимали, как им повезло, что они не живут под одной крышей со свекровью. Мать Асифа даже не пыталась скрывать свою неприязнь к Шекибе. Конечно, она сама горячо советовала Асифу взять вторую жену, раз первая оказалась такой никчемной. Но чудовище с изуродованным лицом — не совсем то, что она имела в виду. Вдобавок эта страхолюдина тоже никак не могла подарить мужу наследника.

Держа на руках внучку, мать Асифа продолжала шарить глазами по комнате в поисках признаков беспорядка, доказывающего, что две жены-растяпы не способны должным образом позаботиться о доме ее сына. Эта женщина обладала удивительной способностью даже похвалу высказать так, что она больше походила на критику.

— Наконец-то ковры почистили, теперь они хоть цвет обрели. А то в прошлый раз я тут у вас едва не задохнулась от пыли, потом пришлось платье стирать.

Шекиба и Гюльназ предпочитали хранить благоразумное молчание и на выпады не отвечали, чем только еще больше подливали масла в огонь.

— Гюльназ-джан, это печенье просто во рту тает. Как замечательно, что после стольких лет ты научилась готовить!

— Извините, но я не вправе присваивать похвалу, которая принадлежит Шекибе-джан. Печенье — это ее рук дело, — вежливо отвечала Гюльназ, делая вид, что не расслышала яда в словах свекрови.

— О Шекиба-джан, твое печенье даже лучше, чем у Фердовс-ханум. Кстати, она печет его для всей родни и даже соседям посылает.

— Пожалуйста, ханум-джан, угощайтесь! — сказала Шекиба, подливая чай в чашку свекрови.

— Да, возьму, пожалуй. Нечасто мои ауруз[72] балуют меня такими лакомствами, — сказала мать Асифа, стряхивая с коленей крошки от печенья прямо на вычищенный ковер.

Шекиба заглянула в чайник и, хотя он был еще полон, сделала вид, что пора долить воды, и отправилась на кухню.

Гюльназ и Шекиба вздохнули с облегчением, когда свекровь наконец ушла. Шекиба смела с ковра крошки и самые крупные насыпала канарейкам в клетку. Птицы оживленно защебетали и запрыгали по жердочкам, подбираясь к неожиданному угощению, и одновременно зорко поглядывали глазами-бусинами на Шекибу.

У двух птиц на голове виднелись небольшие проплешины — место, откуда нападавшая на них третья, агрессивная, канарейка выщипала все перья. Тем не менее обе выглядели вполне довольными жизнью. Шекиба с интересом наблюдала за ними, а птицы — за ней. Она просунула палец сквозь прутья клетки и слегка пошевелила им. Все три птахи в панике метнулись в дальний угол клетки, полные страха, что она осмелится проникнуть в их дом.

Шекиба вытянула палец обратно и заметила, как напряженно прижатые к бокам крылья расслабились, а чириканье стало не таким тревожным.

Глава 59 ШЕКИБА

Шекибе не пришлось теряться в догадках. И все же, несмотря на то что она была прекрасно осведомлена обо всех признаках наступления беременности, сам этот факт стал для нее настоящим шоком.

«Я стану матерью. У меня будет ребенок. Как такое возможно?» — вновь и вновь думала Шекиба, жуя кусочек сырого имбиря и стараясь не обращать внимания на тошноту, ставшую ее постоянной спутницей.

Это означало окончательный разрыв с прошлым. Больше Шекиба не сможет по собственному усмотрению решать, какую роль ей играть — мужчины или женщины, — точно воздушный змей, швыряемый ветром из стороны в сторону. Отныне она не будет носить корсет, скрывающий грудь. Какой в этом смысл? Больше ей никого не одурачить.

Шекиба смотрела на дочку Гюльназ. Та дергала мать за подол юбки, пытаясь подняться на ноги. Шабнам только месяц назад начала ползать, но ей уже хотелось ходить. Она была красивой девочкой с темными локонами, которые обрамляли ее свежее личико, и пушистыми длинными ресницами, делавшими ее живые карие глаза еще более выразительными. Красота Шабнам несколько смягчила разочарование отца. При виде дочери Асиф расплывался в улыбке. Он позволял девочке забираться к нему на колени и нещадно трепать за бороду маленькими цепкими пальчиками. Но только до тех пор, пока их никто не видел.

— Забери свою дочь, она доведет меня до безумия! — с напускным раздражением кричал он, едва заслышав в коридоре шаги жены.

— Шабнам, пойдем, оставь папочку в покое, — говорила Гюльназ, снимая с коленей Асифа улыбающуюся малышку.

Шекиба скрывала свою беременность от Гюльназ, опасаясь, что известие может вызвать ревность первой жены. Однако та, поглощенная заботами о дочери, вообще не замечала ничего вокруг. Асиф тоже пока не заметил изменений, происходивших с его второй женой. После рождения девочки он, полный разочарования, умерил свой пыл и стал реже бывать в спальне Шекибы, чему она только радовалась. Ей и раньше не доставляли удовольствия визиты мужа. Шекибу раздражала вся эта ночная возня, вздохи и потное тело Асифа. Она не раз замечала, как муж старается прижать ее голову к подушке так, чтобы увечная часть лица была не видна, словно даже в темноте ее уродство может испортить ему наслаждение. В теперешнем же состоянии Шекибы близость с мужем превратилась в настоящую пытку. От одного его запаха к горлу подкатывала тошнота. Шекиба старалась задерживать дыхание как можно дольше и время от времени перехватывала воздух короткими и судорожными вдохами, которые Асиф неожиданно принял за стоны наслаждения. Он остановился и взглянул на Шекибу.

— Так тебе это нравится? Экий ты устроила спектакль! — с кривоватой ухмылкой сказал он.

Прошло почти шесть месяцев, но Асиф так ни о чем и не догадывался, пока однажды не увидел, как, остановившись перевести дух, Шекиба потирает рукой ноющую поясницу. Асиф уставился на нее с подозрением. Шекиба инстинктивно попыталась одернуть платье и прикрыть живот.

— Ну что же, возможно, у этого дома появился еще один шанс, — сказал Асиф, все еще сверля глазами живот жены.

Шекиба сделалась пунцовой от смущения. Гюльназ, сидевшая тут же, в гостиной, с вязаньем, перестала щелкать спицами и мрачно поджала губы. Два месяца назад Гюльназ напрямую спросила, не беременна ли Шекиба, обратив внимание, что, играя с Шабнам, та старается не позволять малышке пинать ее ногами в живот. Когда Шекиба утвердительно кивнула в ответ, Гюльназ улыбнулась, но только после секундной паузы. Гюльназ прекрасно понимала, что произойдет, если вторая жена родит Асифу столь желанного сына.

— Посмотрим, на что окажется способной Шекиба! — хохотнув, произнес Асиф и вышел из комнаты.

Позже, когда они мыли на кухне посуду, Гюльназ сказала, понизив голос:

— Он так изменился. Вначале Асифу нравилось прогуливаться со мной каждый вечер. Можешь себе представить? Мужчина, которого мы знаем сегодня, ходил гулять по улицам вместе с женой. Но последние два года озлобили его. Не знаю, что с ним будет, если родится еще одна дочь. Но ведь у тебя нет возможности повлиять на пол ребенка, верно?

Именно этот вопрос и обдумывала Шекиба по ночам, глядя в потолок через плечо Асифа и припоминая все хитрости, которым научила ее Махбуба. Правда, время применения их на практике уже ушло. Но остался еще способ, о котором поведала ей одна из обитательниц гарема: куриная печень — верное средство для женщины, желающей родить мальчика! На следующий день Шекиба отправилась прямиком на рынок и накупила столько куриной печени, сколько нашлось в мясной лавке. Шекиба не забыла ни одной из положенных молитв. Не жалея сил и времени, она, запрокинув голову к небесам и держа руки ладонями вверх, повторяла и повторяла:

— Всемилостивый Аллах, молю Тебя, дай Асифу сына, о котором он так мечтает. Удовлетвори его желание, чтобы мы могли в мире и покое жить с этим человеком, перетерпевшим так много страданий.

Что бы это ни было — куриная печень, жаркие молитвы или просто Божья воля, — но Шекиба родила мальчика.

Асиф встретил родственников, пришедших поздравить его, с высоко поднятой головой и улыбкой победителя. Но Шекибе была безразлична горделивая радость мужа. Она, словно завороженная, смотрела на сына, на его крошечные пальчики, изогнутые дугой маленькие губы и пухлую щеку, прижатую к ее груди. Шекиба внимательно оглядела новорожденного с ног до головы в поисках каких-либо изъянов, но не нашла ни единого — младенец был идеален.

— Его зовут Шах. Мой сын — настоящий шах. Подлинный владыка! Не то что тот трусливый пес, которому мы кланяемся сейчас.

Итак, Асиф выбрал имя для сына. Шекиба не могла не почувствовать привкуса горечи, присутствовавшего в этом выборе. Презрительные слова в адрес Хабибуллы заставили Шекибу внутренне содрогнуться. Она видела, как заходили желваки на его нижней челюсти, а глаза потемнели и сделались холодными.

Выбранное Асифом имя не очень понравилось Шекибе еще и потому, что втайне она надеялась назвать сына Исмаилом, в честь своего отца. Но поняла, что, решись она на препирательства с мужем, ей не удастся выиграть этот бой с той легкостью, с какой одержала победу Гюльназ, когда речь шла об имени для дочери.

И Шекиба не стала спорить. Ее сын получил имя Шах, и на шестой день вся семья праздновала день рождения мальчика — с чаем, халвой[73] и чтением всех положенных молитв.

Дни шли за днями, и сердце Шекибы все больше наполнялось тревогой. Нескончаемая череда корзин со сластями, которые присылали соседи, а также бесконечные поздравления, объятия, похлопывания по спине, которые она получала от многочисленной родни Асифа, — всего этого было так много, что Шекиба начала беспокоиться о «дурном глазе». Вдруг кто-нибудь из зависти нашлет проклятие и удача покинет их дом? Пока ее маленький падишах безмятежно сопел в колыбели, Шекиба жгла семена эсфанда[74] и окуривала комнату дымом, чтобы отогнать от младенца злых духов.

Терзали Шекибу и другие страхи. Она хорошо запомнила, как доктор Браун-ханум кипятила все предметы, с которыми соприкасались младенцы в гареме. Шекиба кипятила одежду мальчика, белье, на котором он спал, и даже амулет от сглаза — назар, который прикрепила к его одеялу. Свою грудь молодая мать тоже тщательно мыла, прежде чем приложить к ней младенца. Тревога Шекибы еще больше усилилась, когда однажды Асиф вернулся из города озабоченным и хмурым.

— Что-то случилось? — спросила она.

После рождения сына Асиф стал намного приветливее с Шекибой, часто сам вовлекал ее в разговоры, которые первая жена, находясь в соседней комнате, слушала с затаенной горечью.

— Проклятая болезнь снова свирепствует в деревнях, даже в Кабуле есть заболевшие, — вздохнул Асиф.

— Какая болезнь? — встрепенулась Шекиба и инстинктивно крепче прижала к себе спеленатого младенца.

— Холера. Возможно, ты никогда не слышала о ней. Это очень тяжелая болезнь. Да поможет нам Аллах! Доктора пока ничего не могут поделать.

Шекиба, как никто, знала, что это за болезнь. Она выпрямилась, лицо ее побледнело.

— Мы не должны допустить, чтобы ребенок заболел, — дрожащим голосом произнесла Шекиба. Паника тошнотворной волной захлестнула ее.

— Как будто я сам не понимаю! — мрачно огрызнулся Асиф. — Присматривай за ним хорошенько, не выходи на улицу. Ты его мать, тебе и следить за ребенком.

Воспоминания одно за другим проносились перед Шекибой: смерть двух братьев и младшей сестры, опустевший дом, обезумевшая от горя мама.

«Аллах Всемогущий, не допусти, чтобы это случилось с моим мальчиком. Он самое лучшее, что есть в моей жизни. Пожалуйста, не забирай его у меня».

И она с удвоенной силой скребла, мыла и кипятила все, что только можно было вымыть и прокипятить.

Когда эпидемия холеры миновала, появились новые опасения, не дававшие Шекибе покоя ни днем ни ночью. Она зорко следила, чтобы ребенок не приближался к кухне и чтобы рядом с ним не было колющих и режущих предметов. И даже Гюльназ, которая сама часто предлагала приглядеть за малышом, Шекиба не доверяла. А что, если он упадет и сломает ногу? А что, если наткнется на ветку и выколет себе глаз? Шекиба так и слышала, какими обидными прозвищами станут награждать люди ее сына-калеку.

— Ну, знаешь, — возмущалась Гюльназ, — кажется, я не давала повода подозревать меня в беспечности! Моей дочери уже больше года, и никаких неприятностей с ней не случалось. Я достаточно хорошая мать и знаю, как позаботиться о малыше. Чего ты боишься? Что я выкину его в окно?

— Я… я просто волнуюсь. Пожалуйста, не обижайся, — сказала Шекиба, не сводя глаз с ползающего по полу сына и не замечая гримасы, перекосившей лицо Гюльназ.

Рождение мальчика полностью изменило уклад жизни всех обитателей дома Асифа. Эти изменения не обошли стороной даже единокровную сестру Шаха. Если Гюльназ видела, что Шабнам ковыляет туда, где находится Шекиба, она тотчас подхватывала дочь и направляла ее в противоположную сторону. Если Шабнам случайно клала в рот что-либо из еды, приготовленной Шекибой, Гюльназ тут же заставляла девочку выплюнуть кусок.

Шекибу огорчало, что дочка Гюльназ отдаляется от нее. Она любила девочку всей душой. А Шабнам, привыкшая, что о ней заботятся сразу две мамы, не понимала, почему одна из них вдруг стала для нее чужой. Она даже начала с подозрением посматривать на Шаха, как будто понимала: именно появление этого мальчишки разрушило ее безмятежное существование.

Асиф своим поведением вносил дополнительное напряжение и в без того непростую атмосферу в доме. Гюльназ стала реже обедать вместе с мужем и его второй женой, каждый раз выдумывая разные отговорки: то надо покормить Шабнам, то уложить спать, то вывести на прогулку. Но Асиф словно не замечал отсутствия за столом первой жены. А те похвалы, которые он расточал, любуясь сыном, наполняли Гюльназ еще большей неприязнью к Шекибе.

— Долгое ожидание, но мы вознаграждены сполна. Посмотрите на моего сына! Какой он крепкий и сильный. Мой сын — настоящий лев!

— Наме-Худа,[75] — шептала Шекиба и смотрела на свои ногти — еще одно суеверие, которому научили ее женщины в гареме, верное средство отвести беду: ведь такой похвальбой недолго сглазить ребенка.

Гюльназ смеялась над ней:

— Да какая порча может приблизиться к Шаху, когда весь дом увешан талисманами и то и дело окуривается дымом!

Внезапно Гюльназ пришло в голову, что Шекиба опасается и ее самой. Так вот почему она не подпускает ее к своему драгоценному сыну! И тогда Гюльназ стала действовать назло Шекибе, расточая похвалы Шаху.

— Смотри, какие у него пухлые щечки! Надо же, как быстро он научился переворачиваться на живот. Шекиба-джан, ты и оглянуться не успеешь, как Шах встанет на ножки и начнет ходить. Надо же, с каким аппетитом он ест! Да, пожалуй, мальчик будет много крупнее и даже ростом выше своего отца!

Шекиба слушала, замирая от ужаса. Она усиленно стучала по дереву, читала молитвы и бесконечно жгла семена эсфанды, стараясь как можно скорее предотвратить вред от комплиментов, отпущенных в адрес сына.

Неприязнь все сильнее закипала в душе Шекибы, но в конце концов она сообразила, какую игру затеяла Гюльназ, и решила ответить ей тем же.

Однажды утром они все вчетвером находились во дворе: дети играли на солнце, Шекиба развешивала белье на веревке, Гюльназ поливала цветы.

— Посмотри-ка на Шабнам! — вдруг выпалила Шекиба. — Как бойко она ходит, а ведь совсем малышка. Оглянуться не успеешь, как девочка побежит по улицам Кабула, словно горная козочка.

Закончив тираду, Шекиба с интересом уставилась на Гюльназ: у той от неожиданности отвисла челюсть. Промямлив что-то невпопад, она с удвоенной энергией принялась лить воду на цветы.

— Ко-ко, ко-ко, — раздался голосок Шабнам; так она называла канареек.

— Да, моя дорогая, ко-ко там, в клетке, — сказала Гюльназ, продолжая заниматься цветами.

— Ко-ко! — громче и требовательнее повторила девочка.

Обе матери обернулись и посмотрели сначала на Шабнам, затем на канареек. По клетке прыгали только две птицы. Гюльназ оставила цветы, пересекла двор и, приподнявшись на цыпочки, заглянула в клетку.

— О нет! — воскликнула она.

— Что такое? — Шекиба бросила работу и тоже подошла к клетке.

— Она мертва, — с расширенными от страха глазами пролепетала Гюльназ.

Маленькое тельце, покрытое желтыми перьями, лежало на дне клетки. Две соседки умершей птички забились в угол, они жались друг к другу и время от времени робко чирикали. Обе женщины молча смотрели на них сквозь прутья решетки. Обе восприняли гибель канарейки как знак.

«Мы стали похожи на мать Асифа, — подумала Шекиба, — превращаем слова в кинжалы, чтобы побольнее ранить друг друга».

Глава 60 ШЕКИБА

С тех пор как Асиф заметно потеплел ко второй жене, отношения между ней и первой женой стали гораздо прохладнее. Шекиба искренне молилась, чтобы у Гюльназ тоже родился мальчик и таким образом сгладилось то невольное преимущество, которое выпало на ее, Шекибы, долю. Однако месяц проходил за месяцем, год за годом, но детей у Гюльназ больше не было.

Зато Шах и Шабнам с лихвой компенсировали отчуждение, возникшее между их матерями. Когда Шах начал ходить, Шабнам уже довольно резво бегала. Она с интересом наблюдала, как единокровный брат делает первые неуклюжие шаги, а Шах, заливаясь смехом, пытался угнаться за сестрой.

Шабнам была красивой девочкой, от отца и матери она взяла лучшие черты. Непонятно только, от кого ей достался веселый нрав, столь не свойственный обоим родителям. Как бы там ни было, но миндалевидные, в точности как у Гюльназ, глаза Шабнам светились озорным блеском.

Шах, как и предсказывала Гюльназ, рос крепким мальчиком. У него были светло-каштановые волосы, вьющиеся мягкими локонами, и улыбка, которая могла растопить любое, даже самое черствое сердце.

В феврале 1919 года Шабнам исполнилось пять, Шаху — четыре. Зима в тот год выдалась холодная, температура опускалась до нуля.

Однажды утром, когда Шекиба и Гюльназ занимались привычными домашними делами, их внимание привлек необычный шум, доносившийся с улицы. Люди громко кричали, слышался топот бегущих ног. Шекиба отослала игравших во дворе детей в дом, а сама осторожно приоткрыла ворота и выглянула наружу. Мужчины торопливо шагали в сторону центра, многие что-то возбужденно обсуждали и размахивали руками. До Шекибы долетали обрывки разговоров прохожих:

— Да, все так и есть! Мой брат в армии… Нет, они понятия не имеют, кто это сделал.

Шекиба быстро захлопнула ворота.

«Что-то стряслось?» — с тревогой подумала она и направилась обратно в дом.

Гюльназ поджидала ее на пороге.

— Что там?

— Непонятно, на улице полная неразбериха, все куда-то бегут. Лучше нам пока не выходить из дома.

— Где Асиф? — нахмурилась Гюльназ.

— Одному Аллаху известно, — со вздохом сказала Шекиба.

Часа через три их муж наконец открыл калитку и вошел во двор. Вид у него был мрачный, на лбу, несмотря на холод, блестели капельки пота.

— Асиф! Асиф! — бросилась ему навстречу Гюльназ. — Что случилось?

— Эмир! Хабибулла-хан убит, — дрогнувшим голосом произнес Асиф, снимая шапку и разматывая шарф.

— О небеса! — Гюльназ испуганно зажала рот ладонью.

— В городе паника. Я как раз находился на заседании в Министерстве иностранных дел, когда нам сообщили. Эмир был на охоте, и его подстрелили. Некоторое время они пытались это скрывать, но такое долго не утаишь. Поползли слухи, мы даже сначала не поверили, но потом слух подтвердился. Армия приведена в боевую готовность, послали за Амануллой. К счастью, он уже успел вернуться в Кабул из своей поездки на границу.

— Эмир мертв? — недоверчиво повторила Шекиба.

— Ты что, глухая?! — взорвался Асиф. — Да, Хабибуллу убили! Проклятый ублюдок мертв!

Обе жены вздрогнули. Как бы ни относился Асиф к эмиру, но говорить так о покойном — это нехорошо.

— Где это произошло? — спросила Шекиба.

— В окрестностях Джелалабада. Дня два назад как минимум. До сих пор не верится.

— И что будет дальше? — спросила Гюльназ.

Из комнаты выбежал Шах и в нерешительности остановился возле матери. Шекиба положила руку на голову сына. Он понятия не имел, что значит «убили», но, глядя на озабоченное лицо отца, чувствовал, что происходит что-то особенное.

— Не знаю. Думаю, Аманулла займет место отца. Он по праву должен его занять. Если убийство Хабибуллы было совершено с целью захвата власти, тем, кто это сделал, потребуется заручиться поддержкой армии. Но армия уже присягнула на верность Аманулле.

— Аллах Милосердный, — снова запричитала Гюльназ, — в Кабуле могут начаться беспорядки!

— Посмотрим. Надо подождать. А пока держите детей дома и не болтайте лишнего. Сейчас не время для сплетен с соседями, понятно? Мы должны быть осмотрительными.

Слушая Асифа, Шекиба с трудом подавила смешок: и это говорит человек, который повадился ходить в гарем к наложнице эмира, человек, из-за которого Бинафшу приговорили к ужасной казни. Интересно, где тогда была твоя осмотрительность?

На следующее утро Асиф рано поднялся и ушел в министерство. Улицы города были пустынны. Напряжение буквально висело в воздухе. Кто стоял за убийством Хабибуллы, так и не выяснилось. Никаких претензий на власть тоже пока никто не заявил. Но армия находилась в полной боевой готовности.

Асиф не видел своего друга Амануллу больше года. Но сегодня он должен был встретиться с ним, чтобы выразить соболезнования. И главное, чтобы убедиться, что их взгляды на будущее страны по-прежнему совпадают.

Аманулла был подавлен смертью отца и разгневан поведением его брата, своего дяди. Из Джелалабада пришли известия, что Насрулла-хан, сопровождавший брата в той злополучной поездке, заявил о своем праве на престол, а старший брат Амануллы, Инаятулла-хан, и еще кое-кто из сыновей Хабибуллы поддержали дядю. Однако Аманулла, возглавлявший армию и казначейство, к тому же находившийся в столице, воспользовался преимуществом и объявил новым эмиром себя.

Когда Асиф рассказывал женам о событиях во дворце, Шекиба с необыкновенной ясностью представляла лицо Амануллы. Он мрачен — ведь убит его отец — и в то же время решителен и строг, потому что осознает, какая ответственность ложится на его плечи. Он будет хорошим эмиром, справедливым и мудрым. В этом Шекиба не сомневалась. Она залилась краской, вспомнив, как пять лет назад вдруг вообразила, что такой мужчина может заинтересоваться ею.

«Однако я не могу жаловаться. Я замужем за человеком, занимающим важный пост в правительстве. Мы живем в одном из самых богатых районов Кабула. Мы сыты, одеты и обуты. Он заботится о детях. И хорошо обращается с женами: ни разу Асиф даже руку на меня не поднял. Чего еще может желать женщина?»

Настойчивость и обходительность Асифа, опытного царедворца, помогли ему быстро войти в круг доверенных лиц молодого эмира. В это напряженное время Аманулле нужны были надежные советники, и он с радостью принял своего старого друга. Асиф стоял плечом к плечу с Амануллой, пока было неясно, придется ли пролить кровь тех, кто попытается захватить власть. Когда ситуация разрешилась, Шекиба и Гюльназ вздохнули с облегчением — кровопролитие в Кабуле удалось предотвратить, власть перешла к новому эмиру мирным путем.

Аманулла хотел непременно найти убийцу отца. Недостатка в подозреваемых не было. В числе прочих подозрения пали и на дядю. По слухам, Насрулла-хан не проронил о брате ни слезинки. Аманулла выступил с заявлением: он покарает убийц эмира и начнет широкомасштабные реформы в стране. Шекиба трепала по голове своего сына — теперь будущее Шаха виделось ей в радужном свете, ведь благодаря Аманулле жизнь в Афганистане станет лучше.

«Да благословит тебя Аллах, Аманулла-хан! — думала Шекиба. — Ты хороший человек, гораздо лучше своего отца».

Созданная новым эмиром комиссия по расследованию убийства Хабибуллы к апрелю закончила работу. И Аманулла заключил под стражу своего дядю Насруллу-хана.[76]

Контакты Асифа с дворцом возобновились, у него появилось много новых знакомых среди советников эмира. В доме стали бывать гости. Гюльназ подавала чай, Шекиба хлопотала у плиты на кухне. Обе подслушивали разговоры в гостиной, и обе гордились, что узнают политические новости из первых рук. Особенно похвалялась этим Гюльназ и, болтая с соседками, не забывала подчеркивать, какие связи имеет их семья. А поскольку связи в таком городе, как Кабул, — это всё, Гюльназ не возражала против лишней работы на кухне, которая свалилась на них с Шекибой из-за частых приемов гостей.

Обеим очень нравилось слушать рассказы о молодой жене Амануллы, Сорайе. Говорили, что она очень красива и прекрасно образованна. Она родилась в Сирии и знала несколько языков. Гюльназ и Шекибе хотелось узнать побольше об этой загадочной женщине. Но к сожалению, собравшиеся в гостиной мужчины быстро переходили на другие темы, в основном на обсуждение грандиозных реформ, к которым приступил Аманулла, став руководителем страны.

В мае Аманулла сделал то, что советовал ему Асиф еще в ту пору, когда Шекиба работала смотрителем в гареме: эмир отправил войска в Северную Индию. Это была попытка освободиться от диктата Британии и начать самостоятельную внешнюю политику.

«Независимость или смерть!» — скандировали демонстранты на улицах Кабула.

Гюльназ и Шекиба с тревогой прислушивались к их воплям, надеясь, что толпа не отыщет того, кого посчитает врагом, и демонстрация не превратится в кровавую бойню.

В результате Аманулла-хан вверг страну в третью Англо-афганскую войну. В Кабуле только и разговоров было, что о боях и армии, значительно уступающей армии противника в силе, зато полной патриотического духа.

Обе жены Асифа снова погрузились в тревожное ожидание. Если война будет проиграна, то возможна смена правительства, и еще неизвестно, к чему приведут перемены.

Прошло три месяца после начала войны. Однажды Асиф ввалился в дом и заявил с порога:

— Все кончено!

— Все кончено? — повторила Шекиба вслед за мужем — привычка, неизменно приводившая Асифа в тихое бешенство.

Шекиба прикусила язык, но уже было поздно — фраза сама собой вылетела у нее изо рта.

— Да, именно так я и сказал! О Шах, сынок, иди сюда! — Асиф подхватил на руки выбежавшего из комнаты мальчика. — Хорошие новости: мы отстояли свою независимость.[77]

Глава 61 РАХИМА

После смерти Джахангира прошло сорок дней. Предусмотренный традицией срок траура подошел к концу.

— Возможно, сегодня придут люди помолиться вместе с Абдулом Халиком. Смотри веди себя, как подобает вести себя матери в такой день, — предупредила Гулалай-биби.

Шахназ фыркнула и ушла купать своих детей. Она тщательно следила за тем, чтобы ее сын и дочь близко ко мне не подходили. Я, мать умершего ребенка, внушала ей почти суеверный страх.

Сорок дней. Интересно, думала я, что за магия в числе «сорок»? Должны ли мои чувства измениться, буду ли я завтра чувствовать иначе, чем сегодня? Предполагается, что мне следует забыть о том, что случилось полтора месяца тому назад?

Мы, афганцы, отмечаем день рождения и день смерти, отмеряя этот срок — сорок дней, словно нам требуется время, чтобы убедиться в случившемся. Мы праздновали сорок дней со дня рождения Джахангира, не будучи при этом уверенными, суждено ли ему пережить младенчество. И вот настал сороковой день со дня его смерти.

— Сегодня сороковой день, Рахима, — напомнила Бадрия.

— А завтра будет сорок первый, — равнодушно ответила я. И ничего не изменится.

Но кое-что все же изменилось. В течение сорока дней Абдул Халик почти не общался с нами. К нему приходили мужчины, они выражали соболезнования, вместе молились и читали Коран. Но со мной он вел себя совершенно не так, как обычно. Я могла безнаказанно подходить к нему и спрашивать, какими были последние часы жизни нашего сына и хорошо ли ему сейчас в руках Аллаха. Я чувствовала благодарность за то, что муж сделал для Джахангира, за то, что он был добр с ним. Но больше я не хотела иметь с Абдулом Халиком ничего общего.

На сорок первый день после смерти моего сына дом вздохнул с облегчением. Детям Бадрии больше не надо было чинно передвигаться по двору и разговаривать полушепотом. Отведенное для скорби время закончилось.

В ту ночь Абдул Халик велел мне прийти к нему. С тяжелым сердцем я направилась в знакомую спальню. Он стоял у окна, повернувшись ко мне спиной. Я знала, что должна войти и прикрыть за собой дверь. Но я не сделала этого: в глубине души я надеясь, что мне не придется оставаться здесь.

— Закрой дверь, — бросил он, по-прежнему не оборачиваясь. В его голосе звучала угроза.

Я повиновалась.

— Подойди ближе.

Мне хотелось кричать. Хотелось выскочить вон из комнаты и бежать подальше от него самого, от его запаха, его грубых рук и надменного взгляда, которым он вечно окидывал меня с ног до головы.

«Неужели я недостаточно страдала?» — хотелось мне закричать в полный голос.

Абдул Халик развернулся и прочел отвращение, застывшее у меня на лице. Он сделал шаг в мою сторону. Я отвела глаза и уставилась в пол.

Оплеуха обожгла мне щеку. Я едва устояла на ногах.

— Ни одна из моих жен не смеет так смотреть на меня!

В глазах у меня стояли слезы. Его пальцы впились мне в предплечье с такой силой, что я подумала: еще немного — и он сломает мне руку.

— Я не хотела… Я не… Извини…

Он швырнул меня на пол. Я больно ударилась коленкой.

— Никчемная тварь! — заорал он. — Я зря потратил деньги и время. Мне следовало послушать тех, кто предупреждал: брать тебя — это ошибка, но я пожалел твоего отца. Он обманул меня, подлая крыса! Убедил, что его дочери будут прекрасными женами. И что? Одна хуже другой.

Абдул Халик впал в бешенство. Ничего нового, такие припадки случались с ним и раньше, но сейчас в нем словно проснулся какой-то особый пыл, каждое слово было пропитано желчью. Когда я попыталась подняться на ноги, опираясь о край кровати, он подскочил и снова ударил меня.

— Бача-пош! Ну конечно! И ты не желаешь становиться женщиной!

Я почувствовала солоноватый привкус — кровь из разбитой губы струйкой бежала по подбородку. Я внутренне сжалась, ожидала удара, который, как я понимала, сейчас последует, — удара, который убьет меня.

Была в его словах доля правды или нет, но я не хотела, чтобы он их произносил.

— Смешно было рассчитывать, что негодная жена станет достойной матерью. Мой сын не заслужил такой участи. Он был бы жив, будь у него хорошая мать!

Я закрыла глаза. Боль, словно острый кинжал, вонзилась мне в сердце. Удары сыпались один за другим. Я скорчилась на полу, прикрывая голову руками. Моя поза была похожа на позу молящегося человека. Он бил и бил, что-то выкрикивая. Но я не слышала его воплей — их заглушали мои собственные всхлипывания.

— Ты хочешь быть парнем? А? Этого ты хочешь?!

Мои ребра хрустнули.

— Моей матери не удалось сделать из тебя нормальную женщину! Может, стоит вернуться к тому, чем ты была раньше?!

Не знаю, откуда у него взялись ножницы. Наверное, он выхватил их из-под подушки. Или они лежали в кармане его безрукавки? Абдул Халик схватил меня за волосы и рванул к себе. Моя голова дернулась. Кожу точно кипятком окатило. Увидев посыпавшиеся на пол локоны, я поняла, что он задумал. Я попыталась вырваться, умоляла его прекратить, но он вряд ли вообще был способен слышать человеческую речь.

Все больше и больше волос падало на пол.

— Один ребенок, только один ребенок! — рычал он. — И за тем ты не могла смотреть как надо!

«Один ребенок. Один ребенок».

Мне очень хотелось, чтобы наказание, которое я заслужила, наконец совершилось. Черные мысли преследовали меня день и ночь. Так пусть мой муж сделает это для меня, пусть он прекратит мои страдания. Возможно, я даже нарочно стала бы подначивать его, подталкивая к последнему шагу… Если бы не…

Он отпустил меня и, тяжело дыша, плюхнулся на край постели. У моего мужа не хватило сил до конца выполнить то, что он задумал.

Я неподвижно лежала на полу, ожидая приказа.

— Убирайся! — прошипел он. — Видеть тебя не могу…

Я ползком добралась до двери и встала, опираясь на стул. Приоткрыв дверь, я услышала шаги — кто-то торопливо уходил в глубь коридора. Держась одной рукой за стену, чтобы не упасть, вторую я прижимала к пульсирующему болью животу.

«Один ребенок».

Кое-как приковыляв к себе в комнату, я стала ждать. Мое сознание было затуманено, поэтому я не ощущала боли. В предрассветной серой мгле я ждала, когда начнется кровотечение. Я знала, что оно начнется.

И новые слезы о новой потере.

Возможно, по моей вине погиб один ребенок Абдула Халика. Но он сам только что убил второго.

name=t62>

Глава 62 РАХИМА

— Так ты хочешь поехать или нет?

Я вздохнула и уставилась на свои ноги. Очень хотелось почесать правую лодыжку, там, где меня укусил комар, но ребра так сильно болели, что наклониться я не решалась.

— Конечно, дело твое, — продолжила Бадрия, — я всегда смогу найти себе помощника. Да и в секретариате, уверена, мне не откажут. Они подберут человека, который сможет делать ту же работу, что и ты. — Бадрия пыталась быть деликатной. — По большому счету мне все равно, поедешь ты или нет.

Но это была неправда. И мы обе это знали.

— Просто хотела предупредить, что уезжаю в Кабул через три дня. Если все-таки решишь ехать, надо будет сообщить Абдулу Халику.

Бадрия успела привыкнуть к моей помощи. Я читала ей вслух газеты, чтобы она могла ориентироваться в политических событиях, и документы, которые депутаты обсуждали на заседаниях. Со мной Бадрия действительно начала чувствовать себя парламентарием. Можно подумать, она сама принимает решения, как будто нет того мужчины в сером тюрбане, который диктует ей, какую поднять табличку — зеленую «за» или красную «против».

Как ни хотелось мне огрызнуться и попросить Бадрию оставить меня в покое, я понимала: нужно решать.

«Выход. Я должна найти выход».

Я была на могиле Джахангира только один раз. Через два месяца после того возвращения из Кабула, когда нашла сына холодным и недвижимым, с посеревшими губами. Абдул Халик долго сопротивлялся: существует поверье, будто мертвые могут видеть живых обнаженными, поэтому он считал, что негоже его жене посещать кладбище. Я, конечно, не верила в подобную несуразицу, но даже если это и правда, мне все равно. Я попросила Джамилю замолвить за меня слово, прекрасно понимая, что играю на ее симпатии ко мне и некотором чувстве вины за случившееся. Но я должна была увидеть место, где лежит мой мальчик. Не знаю, каким образом Джамиле удалось уговорить нашего мужа, но Абдул Халик разрешил мне поехать на кладбище в сопровождении Гулалай-биби и одного из своих охранников.

Моя свекровь и я стояли над холмиком, обозначенным именем «Джахангир». Протяжный вой Гулалай-биби, точно крик раненого животного, разносился над притихшим полем. Точно так же старуха выла два месяца тому назад. Я молчала. Все мои слезы были выплаканы. Больше у меня не осталось ни слезинки.

— О невинное дитя! — причитала свекровь. — Невозможно поверить, что твое время истекло, что это был твой насиб. Аллах Милосердный, мой бедный внук был еще слишком маленьким, чтобы так скоро забирать его!

Я смотрела на могилу и не верила своим глазам. Неужели эта горстка земли — все, что осталось от моего ребенка?! Как такое возможно?

Но это было именно так. Завывания Гулалай-биби рвали мне сердце. Мне хотелось погрузить руки в землю, нащупать руки моего сына и почувствовать, как его маленькие проворные пальчики вцепляются в мои. Мне хотелось лечь рядом с ним, свернуться калачиком, обнять и шептать ему на ухо, что он не один, что мама с ним и ему нечего больше бояться.

Я начала плакать. Сначала беззвучно, потом все громче и громче, настолько, что Гулалай-биби услышала мои всхлипывания даже сквозь свои собственные вопли.

Она повернулась и смерила меня ледяным взглядом.

— Я ведь тебя предупреждала: веди себя прилично! Ты привлекаешь слишком много внимания.

Я попыталась успокоиться и почувствовала, как разрывается грудь от попытки удержать всхлипывания.

— Прекрати! Это грех. Не устраивай тут сцен, имей уважение к мертвым. К тому же на нас люди смотрят.

Никто на нас не смотрел. На кладбище мы были одни. Маруф остался возле машины дожидаться нашего возвращения. Я проглотила застрявший в горле ком и, подняв голову, уставилась в голубое небо. Три красногрудых зяблика кружили над нами, то взмывая вверх, то падая почти до земли. Покружив немного, птицы опустились на стоявшее неподалеку от нас дерево. Зяблики разливались звонкой трелью, хлопали крыльями и поглядывали в нашу сторону своими шустрыми глазками так настойчиво, что мне стало казаться, будто птички специально стараются привлечь мое внимание.

Гулалай-биби достала из кармана юбки горсть хлебных крошек и высыпала их на могилу Джахангира, затем зачерпнула еще и посыпала на соседнюю могилу, потом, сделав несколько шагов влево и пропустив одну могилу, высыпала остаток на следующую.

— Шехр-ага-джан, — вздохнула она, — да упокоят тебя небеса!

Я узнала имя деда Абдула Халика. Истории о нем — отважном войне и победителе — так часто пересказывались в семейном кругу, что я порой забывала, что никогда в жизни не видела этого человека. Он умер почти пятнадцать лет назад.

Зяблики заметили крошки, мгновенно сорвались с дерева и устремились к нам. Грациозно приземлившись на могильный холмик, птицы принялись бойко клевать неожиданно доставшийся им щедрый дар.

— Ешьте, ешьте, — грустно сказала Гулалай-биби, наблюдая за птичками, — ешьте и молитесь о моем внуке. И о моем дорогом свекре. Да хранит Аллах его душу!

Я молча смотрела на птиц. Склевывая крошки, зяблики будто кланялись: вверх-вниз. Казалось, что птицы и вправду молятся. И это приносило мне утешение.

Свекровь снова вздохнула. Я посмотрела на нее, затем перевела взгляд на могилу рядом с могилой деда Абдула Халика. Интересно, подумала я, почему Гулалай-биби пропустила ее и не насыпала крошек? Ведь на этом кладбище нет посторонних — тут похоронены только те, кто принадлежит к семейному клану.

— Чья это могила? — спросила я. Обычно у меня не возникало желания вступать в какие-либо разговоры со свекровью, но сейчас молчание вдруг стало тягостным, и мне больше не хотелось погружаться в него.

— Здесь? — с неожиданно злобной интонацией переспросила Гулалай-биби. — Жена Шехр-ага, моя свекровь. — Она поджала губы и замолчала.

— Вы не насыпали на могилу крошек?

Гулалай-биби мрачно смотрела на холмик перед собой.

— Мы с бабушкой Абдула Халика не очень-то ладили, — произнесла свекровь после паузы. — Это была ужасная женщина. Никто в доме не любил ее, — добавила она, не глядя в мою сторону. — Я относилась к ней с уважением, пока она была жива, но сейчас не имею ни малейшего желания тратить время на молитвы о ее душе.

Впервые за время нашего знакомства Гулалай-биби упомянула собственную свекровь. И впервые я услышала от нее недобрые слова в адрес кого-то из членов клана Абдула Халика. Меня поразило, с какой ненавистью она говорила о покойной.

— Давно она умерла? — спросила я.

— Десять лет назад, — сказала она и помахала рукой Маруфу, показывая, что мы возвращаемся к машине. Он открыл заднюю дверцу и уселся за руль. — Она была воплощением зла. Вечно говорила про меня ужасные вещи, хотя в ее россказнях не было ни слова правды. Представь себе, она отравляла моего мужа ложью обо мне! — бросила Гулалай-биби и направилась к машине.

Я закрыла глаза и преклонила колени у могилы сына для еще одной, последней молитвы. Я спешила и проглатывала слова, опасаясь, что меня позовут прежде, чем я успею закончить. Но Гулалай-биби остановилась на полдороге. Похоже, она ждала меня, давая мне время попрощаться с Джахангиром.

Я наклонилась и поцеловала землю. Зяблики отлетели немного и с безопасного расстояния сочувственно чирикали, глядя на меня глазами-бусинками.

— Прости меня, Джахангир, — шептала я, припав щекой могиле и чувствуя холодную толщу земли, разделявшую нас с сыном. — Прости, что плохо заботилась о тебе. Пусть теперь Аллах присмотрит за тобой.

Я поднялась на ноги и сделала глубокий вдох, слезы застилали мне глаза. Мы сели в машину и поехали домой. И тут я с удивлением поняла, что Гулалай-биби все еще думает о своей свекрови.

— Она превратила мою жизнь в кошмар, — снова заговорила она. — Я делала все для этой женщины. Готовила, убирала, стирала, заботилась о ее сыне, как ни одна другая жена не заботилась. Но ей было невозможно угодить. Что бы я ни сделала, она непременно находила к чему придраться. Не упускала случая, чтобы унизить меня.

Я слушала и впервые видела мать моего мужа совершенно с иной стороны. Впервые я почувствовала, что у нас есть нечто общее. Какая ирония — нас обеих обижали свекрови!

— Что с ней случилось? — спросила я.

— Что с ней случилось? То, что случается со всеми. Она умерла. — В голосе Гулалай-биби звучали одновременно сарказм и досада. — Однажды она почувствовала себя плохо и попросила помассировать ей стопы, как я часто делала. Я натирала маслом ее сухие пятки и массировала так долго, что думала, у меня пальцы отвалятся. На следующий день у нас в доме было полно народу. Шехр-ага — да упокоит Аллах его душу — пригласил тридцать человек гостей. Я готовила на кухне. Свекровь поднялась с постели и пришла, чтобы стоять у меня над душой, фыркать и критиковать каждое действие. Но выглядела она не очень хорошо. Лицо желтое, и лоб весь в капельках пота. И вдруг старуха захрипела, дернулась всем телом, покачнулась и вцепилась мне в плечо. А в следующее мгновение она уже лежала на полу. Падая, задела и перевернула миску с луком, который я нарезала, чтобы положить в рагу.

Я наблюдала за свекровью. Сузив глаза, она смотрела в окно машины, на пыльную дорогу и мелькавшие вдоль обочины редкие деревья. Она говорила так, словно не просто рассказывала мне свою историю, но заново переживала события прошлого. Похоже, о моем присутствии она и вовсе забыла.

— Мне пришлось побежать в гостиную и сообщить всем о ее смерти. О что это был за день! Но да, так она и умерла — ругая и проклиная меня до последнего вздоха. Такой уж она была — бессердечной, полной злобы и ненависти.

В иных обстоятельствах я, возможно, даже посочувствовала бы Гулалай-биби и сказала бы, что понимаю ее.

— Ты даже не представляешь, как тебе повезло, — добавила она, словно вспомнив, что я сижу рядом.

Это был мой единственный визит на могилу сына. Вряд ли Абдул Халик позволит мне еще раз побывать на кладбище. Да, откровенно говоря, я и сама не была уверена, хватит ли у меня сил вернуться туда еще раз. Поездка далась мне нелегко. Эту ночь и следующую я лежала, думая, не задохнется ли Джахангир там, под толщей земли. Шахназ, слыша мой плач через тонкие стены, возмущенно вздыхала — я мешала ей спать. А я все никак не могла перестать думать о моем мальчике.

Через два дня Бадрия снова подошла ко мне и спросила, хочу ли я поехать с ней в Кабул. К тому моменту я уже приняла решение, которое, думаю, тетя Шаима одобрила бы.

Я принялась складывать вещи. На сердце у меня было тяжело оттого, что я вновь покидаю сына.

Перед глазами стояло кладбище. Ряды могильных камней — некоторые совсем простые, другие украшены богатой резьбой. Одни старые, выцветшие, другие новые. Птицы смотрели нам вслед, пока мы шли по дорожке. Они наблюдали, как мы садимся в машину и уезжаем, а затем вспорхнули и разлетелись в разные стороны. Одна за другой.

Глава 63 РАХИМА

Сосредоточиться на работе на этот раз было непросто. Утреннее заседание уже заканчивалось, когда я вдруг осознала, что не помню ни слова из того, о чем говорили сменявшие друг друга ораторы. Мои мысли были далеко отсюда, я вспоминала, как последний раз купала Джахангира и как кормила его любимым лакомством — халвой.

Бадрия заметила мою рассеянность, но сегодня ее раздражение было смягчено сочувствием. Да она и сама большую часть времени не обращала внимания на дебаты. Усиленно делая вид, что читает разложенные перед ней бумаги, Бадрия исподтишка разглядывала людей в зале. Я понимала ее: для женщины, которая почти всю жизнь проводит запертой в четырех стенах, каждая парламентская сессия превращается в небольшой спектакль.

Ко мне Бадрия стала относиться заметно мягче, чем раньше. В принципе это мало что меняло, если не считать, что теперь я могла проводить гораздо больше времени с Хамидой и Суфией и меньше — с ней и нашими охранниками. Обе женщины были добры ко мне. Когда на прошлую сессию Бадрия приехала без меня, они настойчиво допытывались, не случилось ли что со мной. Бадрия сначала давала расплывчатые объяснения, но потом сдалась и рассказала все как есть.

Ласковые объятия Суфии при нашей встрече принесли мне неожиданное утешение, удивившее меня саму. Хамида тоже обняла меня и рассказала, как несколько лет назад они с мужем потеряли трехлетнего сына. Мальчик умер от инфекции, а у них не хватило денег, чтобы вовремя купить необходимые лекарства.

В кабульском доме Абдула Халика все еще продолжался ремонт. Это означало, что мы с Бадрией по-прежнему останавливались в отеле, а живя в одной комнате, волей-неволей приходится разговаривать друг с другом. Несмотря на запрет обсуждать со мной планы Абдула Халика, Бадрия то и дело сыпала какими-то полунамеками на некие события, ожидающие нас в ближайшем будущем. Вероятно, существуют на свете вещи настолько важные, что удержать их в себе просто невозможно.

— Знаешь, Рахима-джан, мне, конечно, не велено никому говорить, но раз уж я в курсе дела… Поскольку я первая жена Абдула Халика, он, естественно, счел необходимым поделиться со мной, — произнесла Бадрия торжественным тоном и приложила руку к груди, подчеркивая собственную значимость и оказанное ей доверие. — Девушку зовут Катол. Говорят, она очень красивая. Абдул Халик давно знаком с ее братом, тот воевал под командованием нашего мужа. Брат девушки — уважаемый человек, но задолжал Абдулу Халику крупную сумму. Абдул Халик проявил милосердие: когда у родных Катол не было денег даже на хлеб, он посылал им продукты.

— А что будет с нами? — спросила я, изобразив удивление: мне не хотелось, чтобы Бадрия догадалась, что я подслушала их разговор с Гулалай-биби.

— С нами? Ничего. Почему с нами должно что-то случиться? — пожала плечами Бадрия и принялась старательно смахивать с юбки несуществующие соринки. — А ты снова собираешься пойти с твоими подругами на эти дурацкие занятия?

— Да. А ты? Пойдешь с нами? — спросила я лишь потому, что иначе позже Бадрия сама начала бы укорять меня.

При этом она каждый раз с пренебрежением отмахивалась: «Вот еще, делать мне нечего, как только болтать с этими сплетницами» — и неизменно заявляла, что отправится на другой конец города навестить тетю. Хотя было совершенно ясно, что весь вечер она проводила в отеле, не выходя за порог комнаты. Бадрия прекрасно знала: вздумай она действительно отправиться с визитом к родственнице, Абдулу Халику об этом непременно доложат, и вряд ли он одобрит самовольные отлучки. А инстинкт самосохранения у Бадрии был развит отлично.

Тем временем я под руководством миссис Франклин осваивала компьютер и уже неплохо разбиралась во многих программах. Для тренировки я писала письма сестрам — Шахле, Рохиле, Ситаре. Письма, которые не суждено было отправить.

Фахрия тоже время от времени приходила в Центр. Она приносила все новые и новые истории о своих подопечных. Организации помогали выживать средства, которые поступали от благотворительных фондов США. Цель Фахрии была мне понятна: она надеялась, что Хамида и Суфия поднимут в парламенте вопрос о государственном финансировании приюта. Я очень хотела сказать Фахрие, что она понапрасну тратит время: парламент никогда не станет поддерживать приют, где укрывают жен, сбежавших от своих мужей.

До зимних каникул оставалось четыре недели. Всего четыре недели я смогу ходить на занятия к миссис Франклин, где она рассказывает об интересных вещах, и одобрительно хлопает меня по плечу, и хвалит за успехи в учебе. Всего четыре недели вместо бесконечной уборки, стирки и готовки я смогу проводить вечера, беседуя с Хамидой и Суфией.

«Как там тетя Шаима?» — подумала я. Последнее время я часто думала о ней. При каждой нашей встрече я замечала, что она выглядит все хуже и хуже. И тем не менее, будучи гораздо старше моей сестры и сына, эта женщина пережила их обоих. Смерть Парвин и Джахангира научила меня тому, что жизнь любимых — отнюдь не сама собой разумеющаяся вещь, смерть ходит совсем рядом, и она намного ближе, чем я привыкла думать.

— Я старая женщина, — сказала тетя Шаима, придя навестить меня перед отъездом в Кабул, — и не раз мне удавалось обманывать ангела Азраила,[78] но недалек тот час, когда он все же явится и заберет мою душу.

— Тетя Шаима, не говори так! — Я прижалась головой к ее плечу.

— Ба! — рассмеялась тетя и потрепала меня по щеке. — Все, что удерживало меня в этом мире, — желание быть поближе к вам, девочки, присмотреть за вами, помочь вам. Остальное для меня не имеет большого значения. Но я не смогу до бесконечности ускользать от моего ангела смерти. Это как в той истории о старике. Я рассказывала историю о старике?

— Нет, тетя Шаима, ты рассказывала только историю про бабушку Шекибу.

— Ах да! Надеюсь, история Шекибы кое-чему научила тебя. В конце концов, ты ее прапраправнучка. Помни, эта история — не волшебная сказка. Ты — потомок Шекибы, в твоих венах течет ее кровь, и твой дух унаследовал силу ее духа. Всегда ходи с высоко поднятой головой. Мне хочется верить, что все, чем я поделилась с вами, поможет вам обрести мудрость и смелость. — Тетя Шаима тяжело вздохнула, вздох перешел в мучительный кашель. Ей понадобилась целая минута, чтобы прийти в себя и продолжить: — Я постаралась рассказать историю Шекибы твоим младшим сестрам. Ты уже знаешь: Рохилу скоро выдадут замуж. По-моему, в новом доме ей будет неплохо. Семья ее мужа — простая и вполне достойная. Ситара останется одна с родителями. Хотела бы я поручить тебе присматривать за ней. Но понимаю: если бы между вами выросла гора до небес, вы и то были бы ближе, чем теперь. — Тетя Шаима бросила взгляд на дом Абдула Халика. Мы сидели на нашем привычном месте, в укромном уголке двора. — Эти стены словно сомкнулись над тобой и держат, цепко держат, следя за каждым твоим шагом. Все, что тебе довелось пережить здесь, многому научило тебя, но главное — невзгоды должны сделать непреодолимым твое желание не стоять на месте. Помни, что говорит нам Аллах: начни двигаться, и Мое благословение будет с тобой.

Я попыталась заверить тетю Шаиму, что поняла и запомнила все, о чем она нам рассказывала, и что быть потомком Шекибы — для меня не пустые слова. Я горжусь моей прапрапрабабушкой.

Однако я никогда не умела выражать чувства. Я просто сидела и смотрела на тетю. И, глядя на нее, я не могла не видеть — моя тетя угасает: и без того хрупкая, она сделалась совсем прозрачной.

Большую часть своей сознательной жизни тетя Шаима посвятила заботам о нас с сестрами. И сейчас тетя вновь оказалась права: находясь здесь, я ничем не могу помочь младшей сестре. Стены этого дома слишком высоки, а поводок, на котором держит меня Абдул Халик, слишком короток. Мне оставалось только молиться о нашей малышке Ситаре.


Бадрия лежала на кровати и ворчала, что ремонт в кабульском доме Абдула Халика затягивается, что ей надоело жить в отеле у всех на виду. Я устала слушать ее жалобы, мне захотелось пойти на улицу, подышать воздухом.

Накинув на голову платок, я направилась к двери. Бадрия взглянула на меня, сердито засопела и отвернулась к стене. Ей явно не хотелось отпускать меня, еще бы — она лишалась единственного своего слушателя. Но мне необходимо было выбраться из душной комнаты и побыть одной.

Щелкнув дверной ручкой, я вышла в коридор. Справа от меня находилась лестница, ведущая в нижний вестибюль и к выходу из отеля, слева, чуть дальше по коридору, раздавались голоса наших охранников. Маруф и Хасан, как обычно, сидели в небольшом холле, которым заканчивался коридор, и оживленно о чем-то спорили. Я видела спину Маруфа, развалившегося в кресле возле журнального столика. Как ни хотелось мне свернуть направо и, сбежав вниз по лестнице, очутиться на улице, я понимала, что, если улизну без сопровождения, навлеку на себя такие неприятности, о которых даже подумать страшно.

Я повернула налево и направилась к холлу. Чем ближе я подходила, тем отчетливее слышала их разговор.

— И ты сказал ему?

— Конечно. А что, по-твоему, я должен был делать? — возмутился Маруф.

— Да поможет ей Аллах! Ну а он что?

— Как будто ты не знаешь, как он реагирует. Орал и ругался. Не знаю, что он с ней сделает, когда вернемся, но в любом случае виноват ты. Ты же ляпнул, что она проводит время с этими двумя наседками, не помню, как их зовут. Кто тебя за язык тянул? Ясно же, что и нам достанется: зачем оставляли ее без присмотра?

— Интересно, а что я мог сказать? Он позвонил, когда ее не было в отеле. Хотел поговорить с Бадрией. Не я, так она все равно доложила бы. А мне он потом шею свернул бы, можешь не сомневаться, если бы понял, что я что-то утаил от него.

— Ну да, да, понятно. Надеюсь, ты ему хорошо объяснил, что она уходила без нашего ведома.

— Еще бы! Послушай, главное, чтобы мы оба говорили одно и то же и твердо стояли на своем: мы ничего не знали, она убегала тайком и болталась целыми вечерами с двумя женщинами, с которыми познакомилась в парламенте. Он поверит. Ты же знаешь, он теперь охладел к ней. А помнишь, какие у него были глаза, когда мы первый раз увидели ее на рынке? Ха, я думал, он прямо там ее схватит.

Маруф захихикал.

— Ну да, а родителям девчонки пошлет записку и сотню афгани!

— Думаю, так и надо было сделать. А он потом столько возился с ее отцом…

— Но ведь ты тоже сначала принял ее за мальчишку. Идиот!

— Ты и сам так думал! — окрысился Хасан. — Она и вправду выглядела как мальчишка.

— И тогда нравилась тебе гораздо больше? — снова поддел его Маруф. — А как тебе ее новая прическа? Что, признавайся, снова разгорелся аппетит?

Я замерла посреди коридора, лихорадочно соображая, что делать дальше. Внутри разлился ледяной ужас: они сдали меня мужу! И каким тоном эти двое говорят обо мне! От обиды и омерзения на глаза навернулись слезы. Мысли путались, несколько секунд я стояла, не в силах унять налетевший вихрь. Постепенно до меня доходило, что именно я услышала.

Как можно тише я отступила назад, к дверям нашей комнаты, и повернула ручку. Затем оглянулась через плечо — заметили охранники, что я выходила? Нет, увлеченные разговором, они не слышали ни моих шагов в коридоре, ни легкого щелчка, с которым открылась дверь.

Оказавшись в номере, я проскользнула в ванную. Сейчас у меня не было сил разговаривать с Бадрией. К тому же она, похоже, уснула. Я знала: мне грозит серьезная опасность. Мой муж был жестоким человеком. То, что нам, его женам, довелось испытать на себе — лишь малая толика того, на что он способен. Абдул Халик был человеком войны, насилия, власти. Он требовал уважения и беспрекословного подчинения. А наши телохранители только что сообщили ему, что я вышла из-под контроля. Теперь он наверняка вне себя от ярости. Кроме того, не следует забывать и о другой опасности: Абдул Халик хочет взять еще одну жену, но пять — слишком много для него. Я понимала, чем это может обернуться для меня. Той девушке из приюта, о которой нам рассказывала Фахрия, за непослушание муж отрезал ухо. У меня не было ни малейших сомнений: Абдулу Халику ничего не стоит отрезать мне оба уха.

Я прислонилась к стене ванной и прижалась затылком к холодному кафелю, кровь пульсировала у меня в ушах, сердце замирало от страха. Я должна была думать. И думать быстро.

До нашего отъезда из Кабула оставалось три дня.

Глава 64 ШЕКИБА

Шах мчался по улице во весь опор, из-под резиновых подошв его башмаков в воздух поднимались маленькие облачка пыли. Если ему поручили сопровождать сестру в школу и обратно, это еще не означало, что он не может обогнать ее и первым прибежать к воротам дома. Задыхаясь, он остановился возле калитки и оглянулся: где Шабнам? Сестра торопливо шагала вслед за ним. Вид у девочки был сердитый.

— Почему ты вечно носишься как угорелый? Я не поспеваю. И вообще, мама-джан будет сердиться, если увидит, как я гоняюсь за тобой по улице.

— Но я же не виноват, что двигаюсь быстрее, чем ты. Мы давно уже были бы дома, если бы ты не тащилась как черепаха. Вечно приходится ждать тебя.

Эти препирательства повторялись чуть ли не каждый день. Но на самом деле единокровные брат и сестра обожали друг друга и давно перестали обращать внимание на натянутые отношения, сложившиеся между их матерями. Как ни старалась Гюльназ держать дочь подальше от Шекибы, девочка без тени сомнения приходила поболтать с ней. Усевшись рядом, когда Шекиба стирала или готовила, Шабнам расспрашивала ее обо всем на свете — от ухода за скотиной до выпечки хлеба. В свою очередь, Шах, избалованный отцом и привыкший делать все, что только взбредет в голову, частенько донимал Гюльназ своими проделками вроде распущенных клубков шерсти в ее рабочей корзинке. Но стоило Гюльназ заслышать веселый хохот проказника, и ее сердце таяло — поворчав для порядка, она принималась сматывать перепутанные нити обратно в клубок.

Асиф надеялся, что у них еще будут дети, но его жены словно сговорились: стоило одной «выздороветь» от ежемесячного женского недомогания, как тут же «заболевала» другая. Асифу оставалось лишь теряться в догадках: то ли это наказание ему за визиты в гарем эмира, то ли еще какое-то неизвестное проклятие лежит на его женах. Но, так или иначе, он наконец устал сердиться на них и переживать, что ни та ни другая больше не рожают ему детей. Однако мать Асифа не сдавалась. Даже за неделю до смерти она не переставала донимать сына разговорами о том, что Аллах желает, чтобы у мужчины было больше двух жен.

— И куда я поселю третью? У нас в доме нет свободных комнат. И мне хватает хлопот, чтобы прокормить тех двух, которые уже имеются.

— Женись, и все устроится. Аллах не оставит тебя, — говорила мать, устало прикрывая глаза.

Этот совет матери, несмотря на всю его нелогичность, и обдумывал Асиф, шагая домой из Министерства иностранных дел, где он теперь благодаря покровительству эмира Амануллы занимал высокий пост.

Пока отца не было дома, в обязанности Шаха входило отвечать на стук в ворота. Поэтому, когда Халиль-ага прибыл к Асифу, ему открыл мальчик с оцарапанными коленками — результат неудачной попытки забраться на дерево. Глядя на Шаха, Халиль-ага и его жена невольно заулыбались, вспомнив о собственном сыне.

— Добрый вечер, дорогой мальчик! Твой отец дома? Я хотел бы поговорить с ним.

— Нет, он еще не вернулся. Но, пожалуйста, заходите. Будьте нашими гостями, — вежливо пригласил Шах, старательно подражая голосу и манерам отца.

Халиль-ага не смог сдержать смеха.

— Благодарю за любезное приглашение, мой друг, — сказал он, заходя во двор, — но я не хотел бы затруднять вас.

Асиф, вошедший во двор вслед за гостями, услышал последнюю реплику.

— О Халиль-ага, о чем ты?! — воскликнул он. — Рад тебя видеть!

— И я рад, Асиф-джан! Извини, что пришел в такой час, мы были неподалеку у родственников и решили забежать на минутку. Хочу отдать тебе те бумаги, о которых мы говорили сегодня утром, поскольку завтра меня в министерстве не будет…

— О пожалуйста, пожалуйста, проходи в дом! — Асиф сделал широкий жест рукой.

— Твой сын уже пригласил нас, — засмеялся Халиль-ага, — но мы не хотели вас беспокоить.

Однако Асиф настоял, и гости прошли в дом. Шекиба быстро накрыла на стол — она подала чай и сушеные ягоды шелковицы. Гюльназ лежала у себя в комнате с головной болью, так что Шекибе пришлось остаться с гостями мужа: она и Махназ, жена Халиля-ага, устроились в одном углу гостиной, мужчины — в другом. Шекиба сидела, повернувшись к гостье в профиль, чтобы та видела ее «хорошую» сторону.

На Махназ было надето красивое жемчужно-серое платье длиной до лодыжек, с широкими рукавами, которые заканчивались высокими манжетами. Жена Халиля-ага выглядела элегантной и ухоженной. «Гостья из дворца», — подумала Шекиба.

— У тебя большая семья в Кабуле? — завела разговор Махназ.

— Нет. Я родилась в деревне. Здесь у меня никого нет.

— О, я тоже родом из деревни. Этот город… поначалу все здесь кажется таким необычным. Так не похоже на те места, где я выросла. — На вид Махназ было лет двадцать пять, не больше, — молодая красивая женщина, улыбчивая и жизнерадостная. — А как называется твоя деревня?

— Кала-э-Бюльбюль. Не думаю, что ты когда-нибудь слышала о такой.

В свои тридцать шесть Шекиба давно перестала вспоминать о деревне, в названии которой упоминаются певчие птички. Сейчас это слово заставило ее вспомнить о младшей сестре — Акиле, певчей птичке Бюльбюль. Смеющееся личико сестры с ямочками на щеках всплыло в памяти Шекибы, размытое, словно в тумане, и одновременно живое и яркое.

Махназ разинула от удивления рот.

— Кала-э-Бюльбюль? Ты родом оттуда?! — воскликнула она, слегка прикасаясь к плечу Шекибы. — Так это же моя деревня!

Шекибу охватила паника. Она не имела ни малейшего желания встречаться с людьми из своего прошлого или теми, кому может быть известна история ее семьи. Прежде всего — из-за мужа. Он никогда не расспрашивал Шекибу о прошлом, и она не видела повода нарушать это молчание. Шекиба покосилась в тот угол, где сидели мужчины: муж и его гость что-то оживленно обсуждали.

— Я так давно уехала из деревни, почти ничего не помню, — понизив голос, сказала Шекиба.

— Нет, ну надо же, какое совпадение! — не унималась Махназ. — А как фамилия твоих родителей?

— Бардари.

— Бардари? Это тот большой дом на северном склоне холма? Живительно! Земля моего дяди находилась рядом с полем Бардари. Да мы и сами жили неподалеку. А кем тебе приходятся Зармина-ханум и Самина-ханум? Я дружила с их дочерями. Мы часто играли с ними возле ручья.

— Правда? — сдержанно улыбнулась Шекиба. — Это мои тетки, они замужем за братьями моего отца.

— А, так, значит, я дружила с твоими двоюродными сестрами. Ты часто им пишешь? Знаешь, мои письма в деревню так долго идут! — Махназ закатила глаза.

— Нет… Мы не поддерживаем отношения с тех пор, как я переехала в Кабул… Нет, я не пишу им, — уклончиво ответила Шекиба.

— Да? Ну это тоже можно понять. Жизнь в деревне такая однообразная. Два года назад мы были на свадьбе моего брата. Ничего не изменилось, все по-старому, как будто и не уезжала. Но, Шекиба-джан, — голос Махназ приобрел особенно мягкий оттенок, — а ты про свою бабушку слышала?

— Про бабушку? Нет. А что такое?

Махназ прикусила губу и уставилась в пол, затем взяла обе руки Шекибы в свои и продолжила:

— Она умерла. Как раз через два дня после свадьбы. Я не знала ее лично, но в деревне говорили, что Шагул-биби была необыкновенной женщиной. Все поражались — такой почтенный возраст, а она полна сил.

Шекибу новость привела в замешательство: как будто в глубине души она ожидала, что бабушка, законсервированная в собственном соку злобы и презрения ко всему миру, будет жить вечно.

Внезапно Шекиба поняла, что Махназ ждет от нее какой-то реакции.

— Нет, я не знала. Да упокоит Аллах ее душу, — потупив взгляд, пробормотала она.

— Да-да, упокоит с миром, — подхватила Махназ, — она наверняка была добрым человеком, раз Аллах подарил ей такую долгую жизнь.

«Знала бы ты, каким она была человеком!» — горько усмехнулась про себя Шекиба.

— Махназ-джан, — Шекиба наконец решилась задать вопрос, который ее действительно интересовал, — а ты, случайно, не знаешь, как у них идут дела… на ферме. Точнее, было там одно поле, оно славилось урожайностью… Эта земля принадлежала моему отцу…

— Какое именно поле? — с живым интересом спросила Махназ.

— Оно начиналось сразу за домом бабушки и было отделено от остальной земли посаженными в ряд высокими деревьями.

— А, ну конечно… — Махназ вдруг замялась, вопрос явно застал ее врасплох. — До меня доходили слухи, что по этому поводу в семье были кое-какие разногласия. Точно не скажу, там вроде еще стоял дом, в нем жили Фаяз-джан и Зармина-джан, но остальные родственники тоже претендовали и на дом и на землю.

Шекибе не стоило труда дорисовать то, о чем ее гостья не решалась сказать, чтобы не обидеть хозяйку. Она представляла себе, как дядя Фаяз на правах старшего брата требует отдать землю Исмаила ему, а тетя Зармина отпихивает локтями остальных невесток, сгорая от желания обзавестись наконец собственным домом. Жадность раздирала членов клана Бардари.

— И еще насчет поля, — добавила Махназ. — На свадьбе была одна из невесток Шагул-биби, она говорила, что земля там совсем перестала давать урожай. В семье считают, что на поле лежит проклятие.

Шекиба расплылась в улыбке. Она понимала, что Махназ сочтет ее реакцию по меньшей мере странной, но ничего не могла с собой поделать. Шекиба слышала, как бабушка цокает языком и говорит сыновьям, что это Шекиба во всем виновата — внучка прокляла землю и лишила их урожая.

— Как прошла свадьба? — меняя тему, спросила Шекиба. Больше она не желала ничего слышать о своих родственниках. — Поздравляю вашу семью с этим важным событием! — вежливо добавила она.

Махназ перевела дух и расплылась в улыбке.

— О, прекрасно! Музыка, танцы, угощение. И главное — я повидалась с родными. Я иногда очень по ним скучаю.

— Замечательно. Желаю жениху и невесте долгих и счастливых лет.

— Да, но, честно говоря, свадьбу едва не отменили.

— Почему?

— Ну, отец девушки запросил слишком большую сумму за невесту. А мой отец сказал, что это несоразмерные деньги. Тем более что эмир Аманулла отменил обязательный махр.[79] Отец невесты счел такое заявление неуважительным. Они все же договорились, но сумма была уменьшена. Считаю, это верно. Ну, то есть совсем ничего не заплатить за невесту нельзя. Все же она стоит денег. Я точно стоила, — звонко рассмеялась Махназ.

Шекиба робко улыбнулась и отвела взгляд.

— Ты права. Людям в провинции законы Амануллы кажутся странными. Представляешь, что сказали бы наши деревенские, узнай они, что в школах Кабула дети изучают английский и немецкий языки?

— Еще бы, Шекиба-джан! А много ли ты знаешь девочек у нас в деревне, которые ходят в школу?[80] Ты слышала новость? Королева Сорайя на днях выступает с речью.

— Нет, не слышала.

— О, мне не терпится послушать, что скажет королева. Хотя я немного волнуюсь. Думаю, у нее найдется немало противников. Женщина выступает перед публикой! Немыслимо! Не все готовы так быстро принимать новое. А почему бы тебе не пойти вместе с нами? Ведь это так интересно — речь королевы, верно, Шекиба-джан?

Королева Сорайя? Шекиба часто думала о ней. Ей действительно хотелось увидеть эту женщину. Но она не привыкла посещать подобного рода собрания, поэтому замешкалась в нерешительности.

— Я не знаю, не могу… Дома полно дел…

— Ах, Шекиба-джан, ничего не случится, если ты на денек отложишь свои дела! — защебетала Махназ, а затем вдруг обернулась в тот угол, где сидели их мужья. Мужчины по-прежнему были увлечены разговором. Угощение стояло нетронутым — похоже, они даже забыли про чай. — Извините, дорогой Бараан-ага! — решительно позвала Махназ.

Асиф обернулся на голос женщины. Вид у него был удивленный.

— Да, ханум?

— Могу я послезавтра украсть ненадолго вашу жену?

«Украсть вашу жену. Интересно, как эта фраза звучит для Асифа?» — подумала Шекиба. Разговоры об Аманулле и Сорайе заставили ее вспомнить о дворце и гареме. И о Бинафше.

— Украсть мою…

— Да. Я хочу пойти послушать выступление королевы. Вот ищу себе компанию. Если хотите, можем взять с собой и Шаха.

— Это будет чрезвычайно важное выступление! Уверен, многие афганцы, познакомившись с королевой Сорайей, искренне полюбят ее, — сказал Халиль-ага.

— И ты будешь там? — спросил Асиф.

Шекиба молча наблюдала, как за нее принимают решение.

— Конечно! — подтвердил Халиль-ага.

— Ну, тогда…

— Замечательно! — воскликнула Махназ. — Как хорошо, что вы не возражаете, когда ваша жена ненадолго уходит из дому! — многозначительно добавила она.

Асиф постарался не подать виду, насколько сильно он раздражен.

Глава 65 ШЕКИБА

— Они сказали, выступление начнется около половины первого. Нет, ты только посмотри, сколько народу. И все эти люди собрались послушать королеву Сорайю.

Шекиба сжимала руку Шаха в своей. Вытянув шею, она смотрела на деревянный помост, где должны были появиться эмир и его жена. «Интересно, как сейчас выглядит Аманулла?» — думала Шекиба. С их последней встречи прошло столько лет. Он, наверное, сильно изменился.

Шекиба достала из кармана горсть миндаля и наклонилась к сыну, чтобы ссыпать лакомство ему в ладошку. Последние несколько недель Шекибу постоянно мутило, и сейчас к горлу снова подкатила тошнота — надо же, никогда раньше не замечала, что жареные орехи так сильно пахнут.

Шах был в восторге от происходящего вокруг: торговцы сластями, продающие свой товар прямо с тележки, красиво одетые люди, дети разных возрастов, которых так же, как и его, родители крепко держат за руку. И не важно, что они уже почти час стоят в толпе, ожидая чего-то. Шаха не волновали ни толкотня, ни шум, ни быстрые взгляды людей, которые они бросали на лицо его матери. Шекиба же старалась прикрывать платком левую изуродованную щеку — ведь Шах уже большой мальчик и не может не замечать перешептывания и усмешки в адрес матери, а ей совсем не хочется, чтобы из-за нее сын чувствовал себя неловко.

Гюльназ и Шабнам остались дома. Гюльназ злилась, что Махназ пригласила только Шекибу, но утешала себя мыслью, что Асиф будет доволен, что первая жена, в отличие от второй, проведет день дома, вместо того чтобы шататься по улицам Кабула.

Солдаты окружили помост по всему периметру, чтобы не дать толпе подойти к нему вплотную. Сколоченное из досок возвышение было задрапировано темно-синим бархатом, отороченным пышной золотой бахромой и с двумя перекрещенными саблями, вышитыми посредине. Шекиба смотрела на солдат и вспоминала Арг, дворцовую стражу, гарем. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, когда она сама жила во дворце, ходила в мужской одежде и коротко стригла волосы. Шекиба взглянула на сына. Он уже совсем большой, скоро станет юношей. Интересно, что подумал бы Шах, увидь он маму в таком наряде?

Нет, сын не понял бы ее. Только девочка, дочка способна понять, что это означает — пересечь невидимую границу и обрести свободу, которой пользуются мужчины. Шекиба быстро провела ладонью по своему животу, она чувствовала — на этот раз все будет иначе.

— Ты видела ее раньше? — спросила Махназ, ладонью прикрывая глаза от яркого солнца.

Шекиба отрицательно покачала головой.

— Она выглядит как настоящая королева. Точнее не скажешь. Обрати внимание, как она одевается. Все из Европы. Муж говорит, даже дети у них носят европейскую одежду.

— Твой муж так близко общается с эмиром?

— Да, он работает у него секретарем, а в отсутствие Амануллы — личным советником королевы. Совсем скоро Халиль отправится вместе с ними в путешествие.

— Ему приходится часто уезжать из дома? — спросила Шекиба.

— Да. — На лицо Махназ набежала тень. — Но по крайней мере, рядом со мной остаются свекровь и другие родственники. Без них я чувствовала бы себя одиноко.

— А как ваши родители договорились о браке? Ведь его семья жила в Кабуле, верно?

— Да, совершенно верно. Однажды отец Халиля поехал по делам в Джелалабад. По дороге он остановился в нашей деревне, пробыл там пару дней. Тогда наши отцы и познакомились. И решили нас поженить. Для меня это было неожиданно. До свадьбы я видела Халиля всего один раз, и то мельком.

— И с тех пор ты живешь в Кабуле?

— В основном да, — сказала Махназ и, придвинувшись поближе к Шекибе, чуть понизила голос: — Видишь ли, взгляды моего мужа несколько отличаются от взглядов некоторых высокопоставленных людей в правительстве. Нам пришлось пройти через трудные времена. Они забрали у нас все: дом, мебель, драгоценности. Мы вынуждены были на год перебраться в деревню, до тех пор пока нам не разрешили вернуться в Кабул. Детям очень не нравилось там жить. Мы все были счастливы, когда снова оказались в столице.

— Ужасно! — согласилась Шекиба.

«К счастью, ты не знаешь, что с тобой и мужем могли случиться вещи и пострашнее, чем потеря драгоценностей и переезд в деревню».

— Вот они! Вот они! — Махназ увидела приближающуюся к помосту королевскую чету.

В сопровождении небольшой свиты Аманулла и Сорайя поднялись по ступенькам на помост. Приметив знакомые лица среди стоявших в первых рядах людей, близких ко двору, оба приветливо улыбались и махали руками.

Мужчина в строгом европейском костюме взбежал по ступенькам вслед за процессией, подошел к краю помоста и, сделав широкий жест рукой, объявил:

— Наш дорогой эмир Аманулла!

— Ас-салам алейкум! — начал эмир. — И спасибо всем, кто пришел! Рад, что у меня есть возможность говорить сегодня с вами!

Уголки губ Шекибы сами собой поползли вверх, сложившись в полуулыбку. Она во все глаза смотрела на эмира. Сейчас Аманулла выглядел даже более статным, чем в те времена, когда Шекиба встречалась с ним в дворцовых садах. Мундир оливкового цвета плотно обтягивал его широкие плечи, на груди красовались медали и крупная серебряная звезда — орден Солнца. Аманулла снял высокую барашковую шапку и окинул взглядом собравшихся. В его осанке, в том, как он высоко держал голову, во всем облике эмира чувствовались уверенность и спокойствие, передававшиеся людям. Шекиба видела, как светлеют лица, обращенные к стоящему на помосте человеку.

«Мы в надежных руках!» — казалось, думают люди на площади.

Шекиба пыталась следить за выступлением Амануллы, но мысли то и дело уплывали в сторону. Она не отрывала взгляда от эмира, надеясь встретиться с ним глазами. Интересно, вспомнит ли он ее — стражника из гарема, девушку с изуродованным лицом, переодетую в мужскую одежду?

Махназ время от времени поглядывала на Шекибу, словно призывая согласиться с речью эмира. Шекиба сообразила, что Аманулла, вероятно, говорит нечто чрезвычайно важное. Шах тянул мать за руку — ему надоело топтаться на одном месте. Чтобы занять сына, Шекиба рассеянно насыпала ему в ладонь еще горсть орехов.

Вскоре к Аманулле присоединилась Сорайя. Она сделала пару шагов вперед и встала рядом с мужем. Королева Сорайя была одета в элегантный костюм вишневого цвета — узкая юбка-карандаш, доходившая ей до середины икры, и приталенный пиджак, под ним светлая блузка, заколотая у ворота крупной брошью, сверкающей на солнце. Шекиба вытянула шею — на ногах у королевы она заметила изящные черные туфли на невысоком каблуке и с узким ремешком, застегнутым сбоку маленькой золоченой пряжкой. Голова Сорайи была покрыта легким платком того же цвета, что и костюм.

«Это его жена, женщина,которую он называл „способной мыслить, преданной Афганистану и любящей Кабул“. Да, действительно, она ходит с гордо поднятой головой. Хотя почему бы ей не держать голову высоко поднятой? В конце концов, она королева, жена нашего дорогого эмира».

И тут произошло нечто неожиданное. Сорайя взглянула на мужа, затем подняла руку и одним движением сдернула с головы платок. Шекиба ахнула и так и осталась стоять с разинутым ртом. Она смотрела то на королеву, то на эмира. К ее несказанному удивлению, Аманулла улыбался жене и аплодировал.

По толпе пронесся вздох, послышались отдельные аплодисменты. Взволнованная, сияющая улыбкой Махназ вцепилась в руку Шекибы.

— Потрясающе! — задыхаясь, выпалила она.

— Что произошло? Почему она сделала это?

— Ты что, не слушала? Эмир сказал, что ислам не требует, чтобы женщины носили специальную завесу, скрывающую их лицо. И королева Сорайя в знак освобождения женщин сняла с головы платок.

— Но как… как такое возможно?

— Мы видим начало новой эпохи в жизни Афганистана! Ну разве не здорово, что я вытащила тебя сюда?! — рассмеялась Махназ и на радостях пихнула Шекибу локтем в бок.

Аманулла закончил свою речь, сообщив, что назначает Сорайю Тарзи министром образования, а затем уступил место жене. Шекиба посмотрела на Шаха — мальчик доедал оставшиеся у него на ладошке орехи — и снова перевела взгляд на помост: событие, ради которого привела ее сюда Махназ, оказалось много интереснее, чем она ожидала.

Сорайя говорила неторопливо и уверенно — в той же спокойной манере, как и ее муж.

Шекиба робко слушала ее слова о важности образования.

— Вы полагаете, наша страна нуждается лишь в труде мужчин? Нет, женщины тоже должны принимать участие в жизни общества. Но это невозможно сделать без образования. Поэтому мы должны учиться, мы должны приобретать как можно больше знаний, чтобы служить нашей стране.

— Нет, ты только подумай, говорить вот так — перед такой огромной толпой. Поистине она поразительная женщина! О, представляешь, что было бы с людьми из нашей деревни? Да будь они здесь, в обморок попадали бы — все как один! — снова расхохоталась Махназ.

Шекиба представила своих дядей. Они и слушать бы не стали, развернулись бы и ушли, гневно размахивая руками. Женщина? Выступает с речью? Призывает их жен получать образование? Неслыханная дерзость!

Сегодня знаменательный день! Шекиба смутно догадывалась — что-то должно измениться в их жизни, хотя не могла понять, что именно.

«Она мудрая женщина, — думала Шекиба. — Такая, как она, наверняка отдала бы мне землю отца. И велела бы Шагул-биби послать меня в школу».

Губы Шекибы сжались в полуулыбку. Она знала, что перемены, о которых говорила королева Сорайя, никак не затронут ее жизнь.

«Моя история на этом заканчивается», — думала Шекиба. Ее жизнь сложилась много лучше, чем она могла себе представить. Каким-то образом ей удалось изменить свой насиб, избегнув гораздо более страшной участи.

«Иногда нужно совершать поступки, чтобы получить то, что хочешь».

И все же что-то внутри у Шекибы сдвинулось, забрезжил лучик надежды, что жизнь может стать лучше. Особенно теперь, когда судьба страны оказалась в руках Амануллы и этой женщины, которую он предпочел ей, Шекибе. Лицо Шекибы залилось краской: как бы глупо это ни звучало, но она по-прежнему именно так и воспринимала ту давнюю историю.

Шекиба вспомнила, как ее били, когда она попыталась заявить о своих правах на отцовскую землю. Вспомнила, как тело Бинафши конвульсивно дергалось под градом летящих в нее камней.

Шекиба посмотрела на сына. У него все будет хорошо — в этом она не сомневалась. Он мужчина, и его влиятельный отец позаботится, чтобы Шах получил то, что хочет. И Шекиба от души поблагодарила за это Аллаха.

«Если у меня будут дочери — да благословит меня Аллах дочерями, — пусть их жизнь станет такой, какой, судя по всему, королева считает, она может стать. Пусть Аллах даст им решимость действовать, когда все будут говорить, что они безумны. И пусть Аллах защитит моих дочерей в их поисках лучшей доли и даст им шанс доказать, что они достойны ее.

Жизнь трудна. Мы теряем отцов, братьев, матерей, певчих птичек и самих себя. Плети секут спины невинных, а виновным воздаются почести. В этом мире много одиночества и боли. И я была бы глупой, если бы стала молиться, чтобы мои дети избежали этого. Прося слишком многого, мы можем разрушить малое. Но я могу молиться о малом: о плодородных полях, о любви матери, об улыбке ребенка — о жизни не столько сладкой, сколько менее горькой».

Глава 66 РАХИМА

Мне стоило невероятных усилий сохранять спокойствие и делать вид, будто ничего не произошло. Но на самом деле я паниковала, не зная, что делать и к кому обратиться. Откровенно говоря, я не думала, что вообще могу к кому-то обратиться.

На следующий день я, как обычно, сидела рядом с Бадрией на заседании, но не слышала ни слова из того, о чем говорили участники дебатов. Они были посвящены вопросу финансирования крупного проекта строительства дорог, хотя все прекрасно понимали: от парламента ничего не зависит, решать предстоит президенту, а он выбрал подрядчика уже давным-давно.

Сегодня миссис Франклин собиралась показать нам, как пользоваться Интернетом.

— Это очень важно, — говорила она, — не менее важно, чем научиться читать и писать, Интернет — это выход в мир.

Смогу ли я воспользоваться этим выходом?

Пока в зале разгоралась дискуссия, которой изначально суждено было стать лишь пустым сотрясением воздуха, в голове у меня шла другая, гораздо более важная дискуссия: отправиться ли вместе с Хамидой и Суфией в Учебный центр или поехать в отель с Бадрией?

Ладони у меня сделались влажными, шея и плечи одеревенели — я со страхом ждала конца заседания, понимая, что должна буду принять решение.

«Да какое на самом деле это имеет значение? — думала я. — Он и так считает, что я сбегаю из-под носа у охранников и провожу время неизвестно где и непонятно с кем. Так что хуже уже все равно не будет».

Но мне было страшно.

«Возможно, он поверит мне? Я скажу, что охранники позволили мне остаться после заседания с двумя женщинами-депутатами, и Бадрия тоже не возражала. И что ничего неподобающего в Учебном центре я не делала».

Нет, исключено.

Мы вышли из здания парламента. На противоположной стороне улицы я заметила трех иностранных солдат, одетых в незнакомую мне форму, они стояли, прислонившись к стене дома, и весело болтали с окружившей их стайкой ребятишек. Я подумала о Джахангире. Он тоже мог быть среди этих мальчишек, если бы Абдул Халик позволил взять сына в Кабул. Интересно, что сделают солдаты, если я сейчас побегу к ним? Они ведь здесь, чтобы помогать нам, верно?

И тут позади нас раздался голос Хамиды. Она только что вышла на крыльцо и, заметив меня, тут же окликнула. Сердце подскочило и застряло в горле.

«Что посоветовала бы тетя Шаима?» — неожиданно пришла мне в голову мысль.

— Ты разве не идешь сегодня? — спросила Хамида, подходя к нам. — Миссис Франклин ждет нас.

Я посмотрела на Бадрию. Она вскинула брови, словно удивляясь: «С каких это пор ты стала спрашивать у меня разрешения?» И, ни слова не сказав, направилась к поджидавшему ее джипу. Я видела, как Маруф наклонился к Хасану и что-то быстро шепнул ему.

Я поняла, что приговорена, а значит, терять мне нечего. Поэтому развернулась и, словно шагнув с обрыва, двинулась вслед за Хамидой. Не знаю, на что я рассчитывала, но, так или иначе, решение было принято.

— Водитель Хамиды потом привезет меня в отель! — все же крикнула я вслед Бадрие.

Она, не оборачиваясь, пожала плечами. Понятно, Бадрия не хотела говорить ничего определенного, зато впоследствии никто не сможет обвинить ее в том, что она одобряла мои самовольные отлучки. Бадрия забралась в машину, джип сорвался с места и исчез в лабиринте шумных кабульских улиц. Я осталась стоять, чувствуя одновременно облегчение и наполняющий душу ужас.

Пока мы шагали в сторону Учебного центра, Хамида делилась впечатлениями о сегодняшних дебатах, а я думала о своем муже. Дважды мне казалось, что меня вот-вот вырвет прямо посреди улицы. Мы шли не спеша, вскоре нас нагнала Суфия. Сопровождавшие обеих женщин охранники двигались чуть позади, водители же остались на парковке возле парламента — с таким напряженным движением в центре города мы быстрее доберемся пешком.

— Рахима-джан, — вдруг перебила подругу Суфия, — что с тобой? Ты сегодня такая молчаливая. У тебя все в порядке?

У меня и в мыслях не было делиться с ними своими невзгодами. Но слова хлынули сами, словно вода, заполняющая каменистое русло реки Кабул во время таяния ледников Гиндукуша. Моя история вылилась из меня. Я ответила на их вопросы прежде, чем они смогли их задать.

Я рассказала им все — о муже, о Гулалай-биби, о Джахангире. О моей семье, о родителях, о двух младших сестрах, до которых теперь никому нет дела, и о Парвин, которая нашла выход из этого ада в языках пламени. И конечно, о тете Шаиме — единственном близком мне человеке, чье скорченное болезнью тело таяло у меня на глазах день за днем.

Стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал, я рассказала о подслушанном разговоре наших охранников и о том, что муж задумал взять еще одну жену и при этом вдруг ни с того ни с сего вознамерился следовать законам. Что это означало для меня, можно было не рассказывать, Хамида и Суфия и так понимали.

Обе женщины слушали меня без удивления. Моя история не была чем-то из ряда вон выходящим, а мои слова лишь подтверждали то, о чем они уже догадывались. Подобные истории им приходилось слышать и раньше.

Я была сломлена и опустошена. И мне было совершенно безразлично, что подумают обо мне эти добрые женщины, мне даже было все равно, что сделал бы со мной Абдул Халик, узнай он о моем сегодняшнем признании. Я устала бояться. Но я продолжала думать о тете Шаиме и о горьком выражении на ее лице — о горечи разочарования тем, как сложилась судьба ее племянниц. А затем я подумала о бабушке Шекибе, чья история загадочным образом словно бы вплеталась в мою жизнь.

— Аллах Милосердный, Рахима-джан, — выдохнула Хамида, — даже не знаю, что сказать.

Мы приближались к дверям Учебного центра. Миссис Франклин стояла на пороге и приветливо улыбалась нам.

— Мы должны что-то придумать… Должен же быть какой-то выход, — не очень уверенно добавила Хамида.

— Пойдем, — шепнула Суфия, покосившись на сопровождавших нас охранников, — не стоит тут задерживаться. Поговорим внутри.

Рука Суфии мягко опустилась мне на плечо, и я позволила ей подвести меня к дверям Центра. Поднимаясь по ступенькам, я продолжала думать о том, что сказала мне тетя Шаима, когда я передала ей историю о девушке, которой муж после неудачной попытки сбежать от него отрезал ухо.

«Бедная девочка, — вздохнула тетя Шаима, — она бежала из-под протекающей крыши, а попала под ливень».

Глава 67 РАХИМА

— Я плохо себя чувствую, — слабым голосом произнесла я и болезненно зажмурилась на свет, надеясь, что мои страдания выглядят достаточно убедительно.

Бадрия громко засопела и с трагическим видом уперла руки в бока.

— И что, теперь мне одной идти на заседание? А кто, скажите, пожалуйста, будет заполнять все эти анкеты?

— Прости, Бадрия, но я действительно нездорова. Желудок. Вероятно, съела что-то испорченное… Не уверена, что смогу даже доехать до парламента. Кажется, мне снова нужно в туалет…

— Вечно так, — Бадрия драматичным жестом вскинула руки вверх, — от тебя никакого проку, одни проблемы! — Она схватила сумку и вылетела из комнаты.

Я подкралась к двери, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам. Голоса Маруфа и Хасана, которые ждали нас на этаже в холле, звучали приглушенно, но раздраженный голос Бадрии был слышен отлично.

— Она не поедет. Говорит, заболела. Пусть остается в номере, а я не собираюсь получать из-за нее нагоняй. Меня и так уже предупредили в секретариате: еще одно пропущенное заседание…

— Что за девчонка, одни проблемы! — повысив голос, фыркнул Маруф.

— Отвези Бадрию, — более сдержанно сказал Хасан, — а я побуду здесь. Меньше всего нам сейчас нужна еще одна проблема. Абдулу Халику вряд ли понравится, если мы оставим ее одну в отеле.

— Ладно, — согласился Маруф.

Я услышала стук и легкий скрежет — стул передвинули по каменному полу. Итак, Хасан остался сторожить меня. Внутри все похолодело.

Я вернулась к своей кровати и вытащила из-под нее дорожную сумку. Порывшись в ней, отодвинула в сторону платья и нащупала на самом дне то, что искала. К счастью, я прихватила с собой кое-что из вещей старшего сына Джамили, хотя и не предполагала, что мне действительно придется надеть их. Меня била мелкая дрожь. Я быстро переоделась, затем выудила из-под второй кровати дорожную сумку Бадрии, в одном из кармашков отыскала среди принадлежностей для шитья ножницы и направилась в ванную. Мне предстояло завершить то, что не доделал муж. Чик-чик-чик — щелкали ножницы. Стрижка получилась неровная, но все же много лучше, чем вкривь и вкось обкромсанные Абдулом Халиком локоны.

Я сунула ноги в сандалии и бросила взгляд на сумку: взять с собой? Но Хасан может узнать меня по ней. Лучше бросить ее здесь. Сердце в груди стучало как безумное. Я опустилась на край кровати: нужно было перевести дыхание и успокоиться.

Добрых пять минут я слушала под дверью, нет ли кого в коридоре возле нашей комнаты, особенно Хасана. Снаружи было тихо: ни тяжелой поступи охранника, обутого в высокие армейские ботинки, ни его привычного кашля. Я даже подумала, что Хасан мог выйти покурить.

Мои пальцы медленно легли на дверную ручку. Я сжала ее и осторожно повернула, продолжая напряженно прислушиваться. Замок тихо щелкнул. Я замерла. Снаружи по-прежнему было тихо. Тогда я решилась приоткрыть дверь чуть шире и высунуть голову в коридор. Бросив взгляд налево, туда, где находился холл, я увидела Хасана. Он сидел ко мне спиной, развалившись на стуле. Как можно тише я прикрыла за собой дверь и повернула направо — к лестнице, ведущей в вестибюль отеля. Осторожно переставляя ноги, я двинулась по мягкому ковру. Я настолько сосредоточилась на том, чтобы ступать как можно мягче, что, вероятно, утратила координацию движений. В какой-то момент носок сандалии зацепился за ковер, я споткнулась и едва не рухнула во весь рост. Чтобы сохранить равновесие, мне пришлось ухватиться за ручку находившейся рядом двери.

Сердце ушло в пятки, когда я услышала позади себя скрип стула.

— Эй!

Я застыла, все еще продолжая стоять спиной к Хасану, уверенная, что он издали видит, как у меня подгибаются от страха колени.

— Неуклюжий ты парень, смотри под ноги! — крикнул мне Хасан.

Я буркнула что-то невнятное себе под нос.

— Безобразие, мальчишки бегают по отелю! — пробормотал Хасан.

Я зашагала дальше, уже не крадучись, но все же стараясь не шуметь. С каждым шагом я ждала, что сейчас Хасан сообразит: мальчишка, которого он только что видел, — вовсе не мальчишка, а девочка, одетая в тунику до колен и свободные шаровары.

Я была девочкой в мужской одежде. И в то же время я не была ею. Я была Рахимой. И в то же время это была не я.

Сбежав по лестнице, я окинула взглядом вестибюль. Пусто. Даже дежурный за стойкой регистратора куда-то отлучился. Я втянула голову в плечи, быстро пересекла холл и открыла дверь на улицу. Яркое солнце ударило мне в глаза. Я растерянно заморгала и приставила руку козырьком ко лбу. Убедившись, что на площадке перед отелем нет никого из постояльцев, кто мог бы узнать меня, я наконец спустилась с крыльца и ступила на пыльную дорогу. Среди листвы небольшого деревца я заметила воробья. Птичка беззаботно прыгала с ветки на ветку и весело чирикала — так же весело, как зяблики на могиле Джахангира.

— Молись и обо мне, — шепнула я птице.

Рахим петлял по улицам и проулкам, уходя все дальше и дальше от отеля и двигаясь в противоположную от парламента сторону. Рахим, бача-пош, все еще прислушивался, не раздадутся ли позади окрик и топот погони, означающие, что сейчас его схватят и поволокут обратно, туда, где его ждут Абдул Халик и неизбежное наказание.

Рахим, дрожащий всем телом и бегущий без оглядки, нуждался в месте, где мог бы спрятаться.

Глава 68 РАХИМА

Автомобили яростно сигналили, один едва не сшиб меня, когда на оживленном перекрестке, лавируя в потоке медленно ползущего транспорта, я попыталась перебраться на другую сторону улицы. Я шарахнулась в сторону, мысленно проклиная свою неосторожность. Меня преследовало странное чувство, будто взгляды окружающих направлены в мою сторону и все видят — с этим парнишкой что-то не так. У меня испуганный вид, и это кажется подозрительным? Или они замечают мою грудь под туникой? Я постаралась как можно туже перетянуть грудь платком, но после рождения Джахангира мои формы стали более округлыми, и спрятать их даже под свободной одеждой оказалось гораздо сложнее, чем прежде.

— Эй, бачо, смотри, куда идешь! — сердито крикнул в открытое окно водитель едва не сбившей меня машины.

Не оборачиваясь, я вскинула руку — прошу прощения! — и порадовалась в глубине души: бачо — значит, он принял меня за уличного мальчишку. Моя маскировка удалась! Даже несмотря на натянутые нервы, внутренне я не переставала удивляться той легкости, с которой вошла в знакомую роль. Как хорошо я чувствую себя в мужской одежде, как проворно двигаются мои ноги, как удобно бежать в просторных шароварах!

Из отеля я выбралась в одиннадцать утра. Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность, хотя на самом деле — не больше двадцати-тридцати минут. Мимо проехал автобус, подкатил к людям, столпившимся на тротуаре, и остановился. Возможно, это как раз тот автобус, который мне нужен. Я потрусила к остановке и вдруг замерла: из-за угла вывернул большой черный джип с тонированными стеклами и направился в мою сторону. Даже среди толпы я не чувствовала себя в безопасности. Они заметили меня? Охваченная паникой, я едва дышала. Но если сейчас сорвусь и побегу, то наверняка привлеку еще большее внимание.

Водитель медленно опустил тонированное стекло. От ужаса у меня заледенели руки и ноги.

Но лицо, показавшееся в окне автомобиля, оказалось незнакомым. Нет, это другой джип, не Абдула Халика.

Придя в себя, я припустила к остановке. Народ штурмовал небольшой бело-голубой автобус.

— Он идет в Вазир-Акбар-хан?

Мне никто не ответил.

— Скажите, автобус идет в Вазир-Акбар-хан? — чуть громче повторила я, стараясь придать голосу грубоватые мальчишеские интонации.

Один из висевших на подножке мужчин обернулся.

— Да, идет! — раздраженно бросил он и надавил плечом на стоящих впереди, надеясь отвоевать несколько лишних сантиметров свободного пространства.

Это было нелегко, но мне все же удалось втиснуться в автобус. Когда он тронулся, я оглянулась по сторонам и вдруг осознала, что нахожусь в плотной толпе мужчин. Меня бросило в жар, щеки залила густая краска. Я стояла, прижав руки к груди, и вздрагивала всякий раз, когда при толчке автобуса потные тела попутчиков наваливались на меня спереди и сзади. Вывернув шею, я пыталась разглядеть в просветах между локтями, плечами и спинами мелькавшие за окном улицы, надеясь, что узнаю местность и смогу выбраться из автобуса на нужной остановке.

«Автобус повернет на широкую улицу, там полно магазинов, они идут в ряд один за другим. Смотри внимательно: остановка возле аптеки. Затем пройдешь чуть вперед, ищи вывеску салона красоты, он находится рядом с магазином электроники. У входа в магазин установлен большой торговый автомат, возле него часто просит милостыню однорукий человек с длинной седой бородой».

Путь до Вазир-Акбар-хана оказался неблизким. Я стояла в душной толпе, чувствуя, как по шее ползут струйки пота, однако, по мере того как автобус увозил меня все дальше и дальше от отеля и охранников Абдула Халика, внутреннее напряжение отступало.

Предполагалось, что я доберусь до нужного мне места к полудню, но Бадрия в это утро, как нарочно, так долго возилась с завтраком, что едва не разрушила весь мой план. В результате я вышла из отеля гораздо позже намеченного времени.

Вазир-Акбар-хан, фешенебельный район Кабула, был расположен на севере города, здесь находились офисы иностранных компаний и посольства. Изо всех сил стараясь сохранять невозмутимый вид, я с напряжением вглядывалась в вывески на домах, мимо которых мы ехали.

Автобус замедлил ход. «Аптека. Вазир-Акбар-хан», — промелькнула за окном надпись. Здесь! Я начала проталкиваться к выходу.

Выбравшись наружу, я зашагала по улице, стараясь отыскать ориентиры, которые были мне даны: вот хозяйственный магазин — у входа прямо на асфальте стоят коробки с моющим средством, вот мясная лавка, ателье. Все, что угодно, только не то, что я ищу.

Я наугад свернула в одну из боковых улиц. Никаких магазинов. Лишь жилые дома, по сравнению с которыми усадьба Абдула Халика, состоящая из трех построек, казалась жалкой лачугой. Однако у меня не было времени разглядывать эти красивые здания с высокими окнами и фасадами, отделанными современными материалами. Минуты бежали за минутами. Если я опоздаю, мой шанс на спасение будет безвозвратно упущен.

Набравшись храбрости, я решила спросить дорогу.

— Ага-сахиб, ага-са… — начала я, понизив тон голоса на октаву.

— Нет, мальчик, отстань, нету меня денег! — Мужчина отмахнулся и прошел мимо, не сбавляя шага.

Обернувшись, я поискала глазами, к кому бы еще обратиться. Приметив женщину, я сделала было шаг к ней навстречу, но в следующее мгновение сердце у меня в груди оборвалось: она держала за руку маленького мальчика лет трех-четырех. Ребенок показывал пальчиком на проезжающий мимо блестящий автомобиль и требовал, чтобы мать разделила его восторг. Женщина что-то сказала сыну, тот расплылся в улыбке и захихикал.

Джахангир. На глаза у меня навернулись слезы.

К тому моменту, когда слезная пелена рассеялась, женщины уже и след простыл. Я двинулась дальше по улице. В витрине одного из магазинов были выставлены часы. Меня бросило в жар: пять минут второго! Я рискнула всем и, если не приду вовремя, могу потерять все. Что тогда будет со мной?

Мой взгляд скользнул с витрины на рекламный листок, прилепленный рядом на стене здания: «Посетите салон красоты „Шекиба“, Сарай-и-Шахзада!»

«Это, вероятно, и есть тот самый салон! „Шекиба…“» Я на миг прикрыла глаза — знакомое имя словно вернуло мне силы. Казалось, кто-то сильный и надежный взял меня за руку и повел в нужном направлении.

Я еще раз прочла объявление. Сарай-и-Шахзада. Я была уверена, что уже видела табличку с названием этой улицы. Развернувшись, я быстро зашагала в обратную сторону. Поворот налево и еще раз налево. Ну конечно, вот же она! Ряд деревьев вдоль тротуара придавал улице приветливый вид. Через пару минут я нашла салон красоты, вот и магазин электроники рядом с ним, и большой торговый автомат, а дальше — лавка зеленщика, овощи и фрукты в деревянных лотках выставлены у входа.

Салон красоты «Шекиба».

Напротив, на другой стороне улицы, как мне и говорили, — чайная.

«Надеюсь, я все же не слишком опоздала».

Дрожащими пальцами я взялась за ручку двери. Прежде чем войти, быстро пригладила взлохмаченные, неровно обкромсанные волосы и сделала глубокий вдох: будем надеяться, что люди внутри не сочтут меня за сумасшедшую.

Я увидела ее сразу, как только вошла. Серовато-розовый платок на голове и, как обычно, выбившаяся из-под него мягкая челка. Она неотрывно смотрела на дверь, вид у нее был не менее напряженный, чем у меня. Наши глаза встретились. Через мгновение она узнала меня, непроизвольно прижала ладонь к раскрытому от удивления рту и вскочила на ноги.

Лавируя между столиками, я двинулась к ней мимо попивающих чай с кардамоном иностранцев и болтающих по-английски афганцев.

— Ты пришла! — прошептала она, когда я приблизилась к столу.

— Да, миссис Франклин, — сказала я и рухнула на стул.

Глава 69 РАХИМА

Прошло девять дней, прежде чем мы увиделись с Хамидой и Суфией. Они не навещали меня, опасаясь, что случайно могут навести на след кого-нибудь из людей Абдула Халика. При виде меня Хамида расплакалась, а Суфия издала возглас, похожий на победный клич, — прежде я не замечала в ней такого озорства.

Покинув чайную, мы с миссис Франклин направились прямиком в приют для женщин. Но не в тот, о котором нам рассказывала Фахрия, — миссис Франклин нашла другой приют, расположенный подальше от парламента, на западной окраине Кабула.

Печаль и одновременно надежда, казалось, были растворены в самой атмосфере приюта, ими же были полны истории его обитателей — истории, от которых кровь стыла в жилах. Слушая их, вы понимали: ранам этих людей не суждено затянуться.

Я познакомилась с женщиной, вынужденной спасаться от родственников мужа. Когда он умер, свекровь вместе с остальными членами семьи обвинила ее в убийстве. Не дожидаясь, пока они начнут судебный процесс и отберут у нее детей, женщина взяла двух дочерей и сына и пришла в приют.

Другая женщина сбежала от мужа, который регулярно избивал ее и вдобавок вступил в связь с ее младшей сестрой. Однажды ночью, когда он храпел у себя в спальне, женщина потихоньку выбралась из дома и отправилась в город. Чтобы добраться до ближайшего полицейского участка, ей пришлось двое суток идти пешком.

Еще в приюте была девочка примерно моего возраста. Выслушав ее историю, я испытала нечто вроде облегчения: значит, я не одинока в моем несчастье, родители, продающие своих дочерей, — не такая уж редкость.

Моей новой знакомой было двенадцать, когда ее выдали замуж за человека почти на пятьдесят лет старше. Девочку нарядили в красивое платье, и вся семья отправилась в гости в соседнюю деревню. В конце вечера родители просто собрались и ушли, оставив дочь одну. Через четыре года она не выдержала и убежала из дома, где ее превратили в рабыню.

Однако своей историей я пока не готова была делиться. Даже за стенами приюта, в комнатах, устланных мягкими афганскими коврами, где витал легкий запах тмина, меня не покидал страх, что рука Абдула Халика дотянется и сюда. Не сомневаюсь, узнай он, где я скрываюсь, в тот же день стоял бы у дверей приюта вместе со своими головорезами. Эта мысль вселяла в меня такой ужас, что я почти не могла спать по ночам.

Хамида и Суфия навестили меня всего один раз. И хотя я скучала по ним, но не рассчитывала, что они станут приходить чаще. Я понимала: путь до приюта не близкий, да к тому же у них есть собственные заботы, семьи и дети. А главное, визиты сюда могли бы вызвать ненужные вопросы и навлечь неприятности на всех участников этой истории. Однако я всегда буду с теплотой и благодарностью вспоминать моих старших подруг и миссис Франклин, которые разработали хитроумный план спасения и помогли изменить мой насиб, который ожидал бы меня, вернись я домой к мужу. Правда, обдумывая наши планы, мы забыли, что мой побег может обернуться бедой для Бадрии. Хамида и Суфия видели ее на следующий день в парламенте. Старшая жена Абдула Халика была в бешенстве и поначалу с подозрением отнеслась к заверениям обеих женщин, что они понятия не имеют, куда я подевалась. Но затем искренность их возгласов и потрясенные лица убедили Бадрию, что заговорщицы говорят правду.

Я была уверена, что Абдул Халик больше никогда не позволит Бадрие вернуться в Кабул, и с отвращением думала о том, что он сделает с ней. Пускай Бадрия не была добра ко мне, но никому на свете я не пожелала бы испытать на себе ярость этого человека, своего бывшего мужа.

В приюте у меня появилось время осмыслить все, что произошло со мной за последние три года. С горечью и стыдом вспоминала я наш прощальный разговор с тетей Шаимой. «Что хорошего принесли мне несколько лет учебы в школе?» — сказала я тогда, словно обвиняя тетю, которая вечно твердила нам, как важно получить образование.

И тетя Шаима мне ответила: «Не торопись, позже ты поймешь».

Это правда. Только потому, что я умела читать и писать, Бадрия взяла меня в Кабул в качестве своей помощницы. Только потому, что мне интересно было получать новые знания, я начала ходить вместе с Хамидой и Суфией в Учебный центр. И только благодаря нескольким годам, проведенным за школьной партой, я сумела прочесть рекламный листок на стене дома и отыскать нужную улицу, где миссис Франклин дожидалась меня в чайной, сидя как на иголках и не сводя глаз с входной двери. Только так я смогла открыть дверь и найти свой выход.

«Прости меня, тетя-джан! Я так и не поблагодарила тебя за все, чему ты научила меня, и за то, как ты самоотверженно сражалась за меня, и за все истории, которые ты рассказала мне, и за выход, который ты мне показала».

Я сожалела, что не могу послать весточку тете Шаиме. Оставалось надеяться, что тетя не подумает, будто Абдул Халик убил меня. А еще больше я надеялась, что она вообще не пойдет туда, потому что там ее встретит мой разгневанный муж. В конце концов я уговорила миссис Франклин отправить тете Шаиме письмо.

В письме, адресованном тете Шаиме и якобы написанном ее троюродной сестрой, не говорилось ни о чем особенном. Всего лишь о том, как ярко светит солнце и как приятно ощущать дыхание свежего ветра на лице и слушать веселые голоса птиц. Там выражалась надежда, что в один прекрасный день тетя сможет навестить свою родственницу.

Я не знаю, успела ли тетя Шаима прочесть мое письмо.

И не узнаю никогда.

Но, так или иначе, спустя два дня после отправки его найдут зажатым у нее в руке, когда тетя Зеба, младшая сестра Шаимы, зайдет проведать ее.

Тете Зебе не до письма: она слишком расстроена, обнаружив бездыханное тело своей горбатой сестры на полу посреди комнаты, — да к тому же ей все равно не разобрать ни слова — тетя Зеба не умеет читать, она никогда не ходила в школу.

Но недели через три, когда жизнь вернется в привычное русло, а птички прочирикают свои песни-молитвы на могиле тете Шаимы, она попросит мужа взглянуть на письмо и будет озадачена: кто эта кузина, написавшая Шаиме о таких обыденных вещах, как ветер и солнце?

В конце письма стоит подпись: «Шекиба».

КОНЕЦ

Примечания

1

Госпожа. Вежливое обращение к женщине. Здесь и далее — примеч. пер.

(обратно)

2

Лакомство, популярное в Западной и Средней Азии, получаемое из нута (турецкого гороха), который сначала высушивают, а затем обжаривают без жира.

(обратно)

3

Популярное афганское блюдо из риса, напоминает пудинг.

(обратно)

4

Девятый месяц персидского солнечного календаря, которым пользуются в Афганистане, в григорианском календаре соответствует периоду с 22 ноября по 21 декабря.

(обратно)

5

Традиционный афганский головной убор, его носят пуштуны, нуристанцы и таджики Северного, Северо-Восточного Афганистана. Изготавливается из тонкой шерсти, окрашенной в черный, коричневый или бежевый цвет, представляет собой шерстяной берет с краями, закатанными в обруч.

(обратно)

6

«Ас-саламу ‘алейкум» (араб. «Мир вам») — арабское приветствие, укоренившееся в исламе и используемое мусульманами разных национальностей, его также используют арабы-христиане и арабские евреи. Эквивалент слова «здравствуйте». В ответ на это приветствие традиционно отвечают «Уа-алейкум ас-салам» (араб. «И вам мир»). Понятие «салам», однокоренное слову «ислам», первоначально имело чисто религиозное значение и использовалось в смысле «мир с Богом».

(обратно)

7

Бача-пош (одетая как мальчик) — культурная практика, распространенная в Афганистане и Пакистане: в семьях, в которых нет сыновей, одну из дочерей временно одевают мальчиком и считают таковым. Это позволяет бача-пош некоторое время иметь больше свободы, получать доступ к образованию, заниматься спортом, работать и свободно передвигаться на публике; она может сопровождать сестер на улице вместо мужчины, семья же избегает социальной стигмы, связанной с отсутствием сыновей. Ввести окружающих в заблуждение не предполагается, так как многие, включая учителей, знают, что ребенок на самом деле женского пола. В своем доме бача-пош занимает промежуточное положение между дочерью и сыном, к примеру, ей не нужно убирать и готовить, как остальным девочкам. Однако родители не могут игнорировать взросление дочери, поэтому в период полового созревания бача-пош лишаются всех привилегий и снова «становятся» обычными девушками. Традиции бача-пош многие века, и она все еще жива.

(обратно)

8

Поэтический перевод Алекса Полякова.

(обратно)

9

Господин. Вежливое обращение к мужчине, особенно старшему по возрасту и вышестоящему по положению.

(обратно)

10

Мясо птицы, тушенное с луком и помидорами.

(обратно)

11

«Муаллим» — здесь: «учитель». Также это слово используется, чтобы подчеркнуть особое уважение к человеку, обладающему авторитетом.

(обратно)

12

То же самое, что сурьма. Кохлем подводят глаза даже грудным детям, поскольку считается, что подводка глаз черными линиями защищает от яркого солнца.

(обратно)

13

Разновидность игры в камушки.

(обратно)

14

Вероятно, речь идет об Усаме бен Ладене, основателе террористической организации «Аль-Каида».

(обратно)

15

Бракосочетание состоит из нескольких этапов: сговор, сватовство (хитба); передача невесты в дом жениха (зифаф); свадебное торжество (урс, валима); обряд вступления в брак (никах).

(обратно)

16

Ритуальное молитвенное восклицание, используемое как знак смирения перед волей Аллаха. Выражение восходит к Корану: «И никогда не говори: „Я сделаю это завтра“… а говори: „Если только пожелает Аллах!“».

(обратно)

17

Хабибулла — эмир Афганистана с 1901 по 1919 год.

(обратно)

18

Эмир Абдур-Рахман, отец Хабибуллы, правивший в стране в 1880–1901 годах, провел ряд преобразований, которые способствовали росту городов, торговли, формированию национального купеческого капитала и внутреннего рынка. Абдур-Рахман боролся с сепаратизмом отдельных афганских племен, опираясь на созданную им регулярную армию, бюрократический аппарат и новые группы так называемых либеральных помещиков.

(обратно)

19

Старейшина деревни.

(обратно)

20

Ритуальное жертвоприношение.

(обратно)

21

Джума-намаз (пятничная молитва) — обязательная коллективная молитва мусульман, совершается в пятницу в мечетях.

(обратно)

22

Глиняная печь-жаровня шарообразной формы для выпечки хлеба.

(обратно)

23

Пресная пшеничная лепешка.

(обратно)

24

Призыв к молитве, обычно возвещается с минарета мечети.

(обратно)

25

Благословенный праздник (араб.) — традиционная фраза-приветствие в праздники Курбан-байрам и Ураза-байрам.

(обратно)

26

Кусок декорированной ткани. Когда девушка и ее семья принимают предложение жениха, дисмол дается в знак положительного ответа.

(обратно)

27

Коран (32:17).

(обратно)

28

Судьба, участь, доля (тадж.).

(обратно)

29

Турецкая баня. Название «хаммам» происходит от арабского слова «хам» — «жарко».

(обратно)

30

Тасбих — многократное повторение слов или фраз, с упоминанием и восхвалением имени Аллаха, а также и сами используемые для этого вида молитвы четки. В повседневной жизни мусульмане употребляют тасбих при выражении эмоций, например восхищения или страха.

(обратно)

31

Буквально: «есть сладости».

(обратно)

32

Паломник. Почетный титул, даваемый мусульманину, который успешно завершил обряд хаджа в Мекку.

(обратно)

33

Пари, пери, пайрика — фантастические существа в виде прекрасных девушек.

(обратно)

34

Молитва, прямое обращение к Аллаху, в отличие от намаза произносится в свободной форме, читается в разных житейских ситуациях.

(обратно)

35

Фраза, с которой начинается каждая сура Корана: во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного.

(обратно)

36

Фраза из молитвы «Дуа Машлуль» (известной также как «Дуа парализованного»).

(обратно)

37

Отрезок границы протяженностью более двух тысяч километров между Афганистаном и Пакистаном. «Зона племен» возникла в результате трех англо-афганских войн, в которых Великобритания пыталась расширить Британскую Индию. Установление пограничной линии стало итогом переговоров между эмиром Абдур-Рахманом (отцом эмира Хабибуллы-хана) и секретарем индийской колониальной администрации сэром Мортимером Дюрандом в 1893 году, поэтому данный участок границы также называют «линией Дюранда».

(обратно)

38

Дворец Арг-э-Шахи («Крепость эмира»), построенный в 1880 году, расположен в самом центре Кабула. Многие годы дворец был резиденцией эмиров и руководителей Республики Афганистан — от Абдур-Рахмана до президента Ашрафа Гани. Комплекс включает в себя несколько дворцов, мечеть, а также многочисленные внутренние дворики и сады. С внешней стороны дворец защищен массивными крепостными стенами с башнями и бойницами.

(обратно)

39

Душа моя (тюрк.).

(обратно)

40

Девочка (тадж.).

(обратно)

41

Дословно: «дворец для приветствий», или Дворец приемов, вмещает до полутора тысяч посетителей одновременно.

(обратно)

42

Дословно: «восхищение сердца». Здание входит в комплекс резиденции эмира, построено для эмира Хабибуллы по проекту архитектора Финлейзона в 1907 году. С южной и северной сторон имеются выносные двухъярусные террасы. Южный фасад украшен ажурными металлическими арками и двумя фигурами лежащих мраморных львов.

(обратно)

43

В шариате — запретные действия. Противоположность харамного — халяльное (например, свинина считается харамной, а баранина — халяльной).

(обратно)

44

Традиционный для кухни тюркоязычных народов молочный продукт. Чаще всего готовится из густых сливок, снятых с кипяченого молока.

(обратно)

45

Мясной суп-пюре.

(обратно)

46

Имя арабского происхождения, означает «владыка вселенной» или «покоритель мира».

(обратно)

47

Национальное афганское блюдо — пельмени с черемшой, луком-пореем, мятой, другими овощами и травами.

(обратно)

48

«Фатиха» — название первой суры Корана («Открывающая»). Фатиху читают при совершении важнейших мусульманских обрядов. Термином «фатиха» также часто называют и различные ритуальные церемонии, например, номинальные молитвы после похорон.

(обратно)

49

«Папа» (перс.).

(обратно)

50

После поражения талибов в 2001 году Афганистан временно жил по королевской Конституции 1964 года — самой либеральной из всех афганских конституций. Из нее лишь были изъяты положения, касающиеся элементов монархической системы. Сформированное в июне 2002 года переходное правительство Афганистана обязалось осуществить разработку и принятие новой конституции. Это обязательство вытекало из положений Боннских соглашений от 5 декабря 2001 года. Соглашения предусматривали, что новая конституция будет утверждена Лойя-джиргой. Лойя-джирга, или Большой совет, — ассамблея представителей племен и народностей Афганистана, объект гордости афганцев, один из элементов традиционной афганской демократии, истоки которого восходят к Средним векам. Кампания по выборам делегатов в Лойя-джиргу проходила весьма напряженно: различные фракции, политические партии, крупные полевые командиры, влиятельные политические деятели прилагали немало усилий для проталкивания в совет своих сторонников. Учитывая сложную ситуацию с женскими правами, в соответствии с процедурой, разработанной ООН, было решено, что от каждой провинции должны быть избраны по меньшей мере две женщины. В итоге из пятисот двух делегатов Лойя-джирги сто четырнадцать составляли женщины. 24 января 2004 года президент Хамид Карзай утвердил новую Конституцию Афганистана, которая предусматривала создание парламента, состоящего из двух палат: Народного совета (Вулуси-джирга) иСовета старейшин. Депутаты Вулуси-джирги избираются народом Афганистана путем свободных, всеобщих, тайных и прямых выборов во всех тридцати четырех провинциях страны. Нижняя палата парламента имеет двести сорок девять депутатских мест, из которых шестьдесят восемь, согласно Конституции, должны быть предоставлены женщинам.

(обратно)

51

Доброе утро (араб.).

(обратно)

52

Мальчик, малыш (фарси).

(обратно)

53

Женский головной убор: закрывает лицо, оставляя узкую прорезь для глаз.

(обратно)

54

Иначе — фарси-кабули, кабули, афганско-персидский язык. Государственный язык Афганистана наряду с пушту.

(обратно)

55

Кафтан, который мужчины и женщины носят поверх одежды, как правило, холодными зимними месяцами. Шьют чапан на вате или на верблюжьей шерсти с ситцевой подкладкой, сверху покрывают бархатом, сукном или вельветом.

(обратно)

56

Предусмотренный законом шариата вид казни — забивание камнями. Как правило, такой приговор выносится людям, уличенным в прелюбодеянии. К женщинам сангсар применяется значительно чаще, чем к мужчинам.

(обратно)

57

Добрый день, как дела? (англ.).

(обратно)

58

Хадис — предание о словах и действиях пророка Мухаммеда, затрагивающее разнообразные религиозно-правовые стороны жизни мусульманина: «…женитесь на других женщинах, которые нравятся вам: на двух, трех, четырех. Если же вы боитесь, что не будете одинаково справедливы к ним, то довольствуйтесь одной». (Коран, сура «Ан-Нис» («Женщины»), аят 3.)

(обратно)

59

Афганская поговорка (ср. «И у стен есть уши»).

(обратно)

60

Джалаладдин Руми, персидский поэт-суфий (1207–1273). Перевод Дмитрия Григорьева.

(обратно)

61

Мусульманский судья-чиновник, назначаемый правителем и вершащий правосудие по законам шариата.

(обратно)

62

Женский головной убор: длинный прямоугольный шарф, который оборачивают вокруг головы, а концы оставляют свободно лежать на плечах.

(обратно)

63

Праздник прекращения поста (араб.) — Ураза-байрам, известен также как Праздник разговения, — отмечаемый в честь окончания поста в месяц Рамадан.

(обратно)

64

В день праздника Ид-аль-Фнтр мусульмане совершают праздничную ритуальную молитву (ид-намаз), после молитвы накрывают столы, приглашают в гости соседей, родственников, друзей и наносят ответные визиты.

(обратно)

65

По существующему у афганцев поверью разговор о красоте и здоровье ребенка может привести к сглазу — болезни или даже смерти.

(обратно)

66

Тушеное мясо ягненка или теленка с добавлением шпината, овощей и специй.

(обратно)

67

Мужской головной платок, в России получивший название «арафатка».

(обратно)

68

Дорогая девочка (перс.).

(обратно)

69

Полное чтение текста Корана, от начала и до конца. Это особенное богослужение, совершается в определенные дни года на могилах усопших, а также перед похоронами и в определенные дни после них. Для чтения собирается кружок набожных мусульман, часто приглашают специального чтеца.

(обратно)

70

Сорайя Тарзи родилась в Дамаске в 1899 году. Дочь известного афганского писателя и общественного деятеля Махмуд-бека Тарзи, жившего с семьей в изгнании, внучка пуштунского поэта Гуляма Мухаммада Тарзи. Получила домашнее образование. Махмуд Тарзи и его жена Асма Расмия были высокообразованными людьми, которые привили своей дочери прогрессивные взгляды, что впоследствии сказалось на ее собственных политических взглядах и деятельности. В 1902 году эмир Афганистана Хабибулла-хан разрешил Тарзи вернуться в страну. Семья была близка ко двору. В 1913 году четырнадцатилетняя Сорайя вышла замуж за принца Амануллу, будущего эмира Афганистана. Ее сестру взял в жены брат Амануллы. Сорайя была единственной женой Амануллы-хана, что стало нарушением тысячелетних традиций, бытовавших у правителей Афганистана. В браке у Сорайи и Амануллы было десять детей, двое из которых умерли малолетними.

(обратно)

71

Имя персидского происхождения, означает «фиалка».

(обратно)

72

Невестка (тадж.).

(обратно)

73

Особая халва качи, больше похожая на пудинг. Ее делают из муки и масла, с обязательным добавлением розовой воды и шафрана, подают как в горячем, так и в холодном виде. Традиционное угощение на семейных праздниках.

(обратно)

74

Травянистое растение, распространенное в степях Центральной Азии, также известное под названиями «могильная трава» и «черная рута». Связанное с ним суеверие основано на том, что при сжигании семена растения лопаются и издают характерный щелкающий звук. Дымом окуривают помещения и человека, которого хотят защитить от сглаза.

(обратно)

75

Да не коснется нас зло.

(обратно)

76

13 апреля 1919 года Насрулла-хан предстал перед судом в Кабуле. Он был обвинен в смерти эмира Хабибуллы и приговорен к пожизненному заключению. Год спустя Насрулла был убит в тюрьме.

(обратно)

77

Третья Англо-афганская война 1919 года — вооруженная борьба Афганистана против Британской Индийской армии в защиту независимости страны от иностранного вмешательства, провозглашенной новым эмиром. Попытка Великобритании силой подчинить Афганистан окончилась неудачей. Английские самолеты нанесли бомбовые удары по Джелалабаду и Кабулу. Приграничные афганские племена подняли восстание против англичан, в это же время в Индии усилилось национально-освободительное движение. 3 июня было заключено перемирие между английскими и афганскими войсками. 8 августа 1919 года в Равалпинди (Британская Индия) был подписан мирный договор между Великобританией и Афганистаном, по которому последнему давалась независимость во внешней политике.

(обратно)

78

В Коране Азраил не упоминается, но встречается другое имя: Малякаль-маут — ангел смерти (араб.). Ангел смерти — один из самых близких к Аллаху ангелов. По приказу Аллаха он забирает души умерших. Ему помогают множество других ангелов. Перед Судным днем, когда ангел Исрафил затрубит в рог во второй раз, умрут все обитатели небес и земли, за исключением некоторых творений. Затем умрут и они, а последним умрет ангел смерти.

(обратно)

79

Так называемый свадебный подарок невесте — одно из обязательных условий заключения брака. Выплата махра может быть отсрочена по договоренности между семьями и внесена после свадьбы. В соответствии с реформой эмира Амануллы в 1923 году было издано положение о браках, которое отменяло обязательность выплаты махра и запрещало передачу жены умершего старшего брата младшему. Также был введен Уголовный кодекс, заменивший шариатские суды.

(обратно)

80

В 1920 году афганские студенты впервые были направлены в Европу для получения образования: выпускников колледжа «Хабибия» командировали в Париж для изучения разных наук. В том же гаду в Кабуле открылась первая женская школа.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1 РАХИМА
  • Глава 2 ШЕКИБА
  • Глава 3 РАХИМА
  • Глава 4 ШЕКИБА
  • Глава 5 РАХИМА
  • Глава 6 ШЕКИБА
  • Глава 7 РАХИМА
  • Глава 8 ШЕКИБА
  • Глава 9 ШЕКИБА
  • Глава 10 РАХИМА
  • Глава 11 ШЕКИБА
  • Глава 12 РАХИМА
  • Глава 13 ШЕКИБА
  • Глава 14 РАХИМА
  • Глава 15 ШЕКИБА
  • Глава 16 РАХИМА
  • Глава 17 ШЕКИБА
  • Глава 18 РАХИМА
  • Глава 19 РАХИМА
  • Глава 20 ШЕКИБА
  • Глава 21 РАХИМА
  • Глава 22 ШЕКИБА
  • Глава 23 РАХИМА
  • Глава 24 РАХИМА
  • Глава 25 РАХИМА
  • Глава 26 РАХИМА
  • Глава 27 РАХИМА
  • Глава 28 ШЕКИБА
  • Глава 29 ШЕКИБА
  • Глава 30 РАХИМА
  • Глава 31 РАХИМА
  • Глава 32 ШЕКИБА
  • Глава 33 ШЕКИБА
  • Глава 34 РАХИМА
  • Глава 35 РАХИМА
  • Глава 36 ШЕКИБА
  • Глава 37 РАХИМА
  • Глава 38 ШЕКИБА
  • Глава 39 РАХИМА
  • Глава 40 ШЕКИБА
  • Глава 41 ШЕКИБА
  • Глава 42 ШЕКИБА
  • Глава 43 РАХИМА
  • Глава 44 РАХИМА
  • Глава 45 РАХИМА
  • Глава 46 ШЕКИБА
  • Глава 47 ШЕКИБА
  • Глава 48 РАХИМА
  • Глава 49 ШЕКИБА
  • Глава 50 РАХИМА
  • Глава 51 РАХИМА
  • Глава 52 ШЕКИБА
  • Глава 53 РАХИМА
  • Глава 54 РАХИМА
  • Глава 55 ШЕКИБА
  • Глава 56 ШЕКИБА
  • Глава 57 РАХИМА
  • Глава 58 ШЕКИБА
  • Глава 59 ШЕКИБА
  • Глава 60 ШЕКИБА
  • Глава 61 РАХИМА
  • Глава 62 РАХИМА
  • Глава 63 РАХИМА
  • Глава 64 ШЕКИБА
  • Глава 65 ШЕКИБА
  • Глава 66 РАХИМА
  • Глава 67 РАХИМА
  • Глава 68 РАХИМА
  • Глава 69 РАХИМА
  • *** Примечания ***