Мы, пишущие [Станислав Николаевич Токарев] (fb2) читать постранично

1

На втором этаже был длинный коридор. Уставленный пыльными пальмами в кадках и просиженными диванами, он тянулся через весь Дом печати. Я бродил по нему и сочинял корреспонденцию о том, как убирают хлопок в Курган-Тюбинском районе.

Начинающему свойственно пытаться непременно изложить все увиденное. Словно ты Робинзон с необитаемого острова. Словно никому до тебя не приходилось ловить на окраине попутный грузовик с отчаюгой-шофером в тюбетейке на затылке, крутящим баранку на горных серпантинах двумя пальчиками, а то и вообще локтями — прикуривая. «Все — через час перевал, чайхана, пойдем шурпа кушать, чой-пой пить. Страшно немножко было? Молодо-ой. Десять лет тут ездим, каждый поворот как папа-мама знаем». С перевала, точно карта, открывалась Вахшская долина, расчерченная зелеными квадратами полей, по ним пестрыми цепочками двигались сборщицы в цветных халатах из хан-атласа, и пышные, подобно облакам, сошедшим на землю, высились горы хлопка под навесами хирманов.

Я маялся, стараясь все это передать, вместо того чтобы точно, четко, конкретно изложить для сведения читателей газеты «Коммунист Таджикистана» деловые подробности организации труда на уборке. Щенок газетной стаи, первогодок, получивший после окончания Московского университета распределение в Душанбе, я барахтался в подробностях, не умея выплыть, отобрав нужное, и чувство отчаяния, совершенной бездарности переполняло меня. И вдруг душу мою опалила простая мысль: ведь это я работаю — хожу, ищу слова, в том профессия, чтобы их искать, стремясь передать людям, что думаешь и знаешь. Я работаю, и насколько же прекрасна такая работа, какое счастье, что она нашла, выбрала меня. Отчаяние и неприкаянность сменились этим ощущением счастья бытия так внезапно и полно, как бывает только в молодости.

С тех пор прошло больше четверти века, я много раз спотыкался, падал, ушибался на этом пути, потирая ссадины, но, как и раньше, мне трудно начинать работу, которую я осмеливаюсь вам предложить. Я снова мучаюсь, чувствуя себя неуклюжим и несчастным, но, точно в том коридоре, я по-прежнему в поисках слов для рассказа о том, что видел. О том, что люблю.

2

В пору детства дома газет не выписывали. Должно быть, потому, что в ту послевоенную пору жили мы скудновато. И таким было праздником, когда мать приносила с работы пачку — недели за две сразу — газет «Советский спорт»: сослуживец их для меня сберегал.

Читал я все — от корки до корки. Заметки же о футболе вырезал и подклеивал в альбом. О футболе тогда писалось — сравнительно с другими видами спорта — больше, чем сейчас. Может, потому, что другие виды занимали некое второплановое положение, прилагаясь к футболу, как старты бегунов в перерывах между таймами на «Динамо». Многоликостью своей спорт открылся нам, пожалуй, после 1952-го, первого советского олимпийского года.

Во всяком случае, не будь мяча, героя моих детских снов и мечтаний, я не увидел бы, как матерый, точно лось, Каракулов обогнал на дорожке сухощавого Головкина, установив первый послевоенный рекорд на стометровке, не открылся бы мне в прелести своей бег-полет Сеченовой с летящими по ветру золотыми волосами, и, скажем, гонка велосипедистов по Садовому кольцу не предстала бы передо мной характерным для времени послефинишным эпизодом.

На «Динамо» победителей гонки награждали. Первым шел по кругу почета, неся велосипед на плече, Алексей Логунов, сложенный, как античный бог, белокурый, улыбчивый. Когда он приблизился к восточной трибуне, вся она — спартаковское горное гнездо — разразилась бешеным свистом.

Свист катился за Логуновым, сменяясь аплодисментами, даримыми второму призеру — грузноватому, вовсе не такому красавцу, Сергею Вершинину. Хотя шел он не в красно-белой спартаковской, а в красной армейской рубашке. Его благодарили за верность клубу, подчеркнуто отличая от Логунова, на котором рубашка была полосатая, жёлто-голубая: недавно он сменил на неё спартаковскую.

Спортивное общество, чьи цвета защищал теперь Логунов, возникло в одночасье — без корней, без традиций. Мастеров лучшего отечественного класса набирали в него повзводно и поротно, прельщая житейскими благами, а то и в приказном порядке. Может, в случае с Логуновым дело было больше в приказе, чем в соблазне, но болельщик не знал и знать не хотел этих резонов, и король велосипеда шел по дорожке, принимая на понурую голову гнев и презрение тех, кто еще вчера им восхищался.

Общество, о котором я говорю, через несколько лет было распущено, не оставив по себе в спорте доброй памяти.

Но я отвлекся.

Так вот, я вырезал и подклеивал заметки о матчах. Главным образом, о матчах с участием моего любимого ЦДКА. В особенный восторг привела меня одна корреспонденция. Собственно, это был не обычный отчет об игре: он занимал больше половины страницы и выглядел скорее очерком — именно очерком, но об одном матче.

Матч был необычный, исторический.