Тимур — сын Фрунзе [Виктор Евгеньевич Александров] (fb2) читать постранично
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (108) »
ВИКТОР АЛЕКСАНДРОВ
ТИМУР — СЫН ФРУНЗЕ
Повесть
*
© Воениздат, 1979
…Его короткая жизнь блеснула ярко и благородно, как молния, как стальной и победный клинок его отца.Из фронтовой газеты «За Родину», № 77, 1942 г.
ПРОЛОГ
Наркомвоенмор умирал. Умирал тяжело, в полном сознании. И все же в это еще не хотели верить именитые медики Кремлевской и Солдатенковской больниц. Очнувшись от наркоза, он сразу ощутил перемену в обстановке и обращении к себе: небольшая палата, еще накануне с утра до позднего вечера осаждаемая друзьями и близкими ему людьми, теперь сиротливо пустовала, а белые тени врачей и сестер перемещались беззвучно, словно призраки. Это раздражало. Хотел было запротестовать, даже приказать впустить к себе всех, кто — конечно же! — где-то там, внизу, в приемной, терпеливо ожидал профессорской милости, но его упредили, твердо и неумолимо: — Нельзя… Сегодня нельзя. «Впрочем, пусть будет так… Все равно Соня с детьми далеко», — подумал он. После операции мучительные боли в желудке, терзавшие его несколько последних лет, не только не утихли, а, наоборот, разлились по всему внешне крепкому, добротно скроенному природой телу. Он лежал с открытыми глазами и молча страдал. Он научился молча переносить страдания давно — и в камере обреченных, куда его дважды бросали по мрачному велению смертных приговоров, и на царской каторге, и в боевом седле, после того-как его не раз настигали неприятельские пули. Ранние сумерки московской осени вливались в больничную палату, приглушая ослепительную белизну стен, примятой подушки и непривычную бледность лица больного. Глаза его, обычно светло-голубые, сейчас были Темными, почти такими же, как проглядывавшие в верхних оконных рамах квадраты вечернего неба. Дверь бесшумно отворилась, и в палату вошел озабоченный профессор. Тихо спросил: — Михаил Васильевич, вы спите? — Нет, — коротко ответил больной. — Как себя чувствуете? — Лучше… Профессор с сомнением пробормотал: «Так, так…», легко коснулся сухой ладонью горячего лба, потом нащупал пульс. — Ко мне кто приходил? Профессор промолчал, словно не расслышал невнятного голоса больного. Но тот настойчивее и тверже переспросил: — Ко мне приходили? — Приходили, Михаил Васильевич… Однако, прошу вас, не напрягайтесь, нам лучше сейчас помолчать. — Профессор заботливо и осторожно, как опытная сиделка, поправил подушку. — Кто? Снова затяжная пауза. Но профессор не выдержал прямого и требовательного взгляда глубоко запавших глаз. — Сталин и Микоян. — Так где же они? — Я их не пустил… Нельзя, — Губы больного плотно сжались, уйдя под навес широких русых усов. Профессор поспешил добавить: — Но Сталин оставил записочку… — И сунул руку в карман халата. Больной шевельнул бровями, как бы раздумывая о чем-то, потом едва слышно промолвил: — Прочтите. В палате совсем стемнело, и профессор подошел к небольшому столику, засветил ночник. Скосив глаза, больной увидел в пучке мягкого света, падавшего из-под зеленого колпака, жилистые кисти рук и листок примятой бумаги. — «Дружок! — негромко произнес профессор и, машинально пробегая взглядом последующие строки, невольно улыбнулся. — Был сегодня в пять часов вечера у товарища Розанова (я и Микоян). Хотел к тебе зайти— не пустил, язва. Мы вынуждены были покориться силе. Не скучай, голубчик мой. Привет. Мы еще придем, мы еще придем… Коба»[1]. В палате наступила минутная тишина. Больной молчал. По коридору кто-то быстро и неосторожно протопал, донеслись чьи-то неясные голоса. Профессор, прислушиваясь, нахмурился. И вдруг неожиданный вопрос: — Ворошилов не приходил? — Ворошилов? Его сейчас нет в Москве. Он в Крыму. — Да, да… Совсем забыл… — И, подумав о Крыме, остро ощутил бессилие. Тревожное чувство вязко сжало сердце: «Как там Соня с детьми? Она ведь у меня вовсе хворая, а тут я со своей болячкой…» Тяжело вздохнув, он прикрыл потемневшие веки. Профессор погасил свет и, стараясь не шуметь, вышел. Но Фрунзе не уснул. Он даже не задремал. Просто не о чем было уже говорить — и так ясно. Все восстало против него — минувшая бессонная ночь после операции, и разрывающая все тело боль, и поразительно отчетливая, обострившаяся память. А если п хотелось говорить, то не с профессором, а с самыми близкими людьми. Мать… жена… дети… брат…сестры… В далеком Пипшеке жила старенькая женщина, перед которой он всегда чувствовал себя провинившимся: это состояние сохранялось с малолетства, когда он изрядно проказил, а потом навсегда- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (108) »
Последние комментарии
1 день 18 часов назад
1 день 22 часов назад
2 дней 35 минут назад
2 дней 1 час назад
2 дней 2 часов назад
2 дней 4 часов назад