Брянские зорянки [Николай Егорович Бораненков] (fb2) читать онлайн

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Вот и теперь отец Ираклий настроился было на минорный лад, как вошла старушка, и веселую трапезу пришлось отложить.

— Слушаю вас, раба божия, — проговорил Ираклий, косясь на кузовок с яичками.

— Акафист мне отслужить надобно, батюшка, — прошамкала в ответ старушка.

— Акафист, оно, конечно, можно отслужить, но за десяток яиц акафист получится дрянь.

— Знаю, батюшка, знаю, родимый. Рада бы и курочку прихватить, но всех коршун потаскал проклятый. Одна квочка осталась. А вот ежели по осени, так я уж пару петушков принесу.

— За пару петушков, оно, конечно, можно, и, прямо скажем, акафист устроим большой. Давай яички и ступай в церковь. Я сейчас приду. Скажи Силантию, чтобы амвон приготовил.

— Скажу, батюшка, скажу, милый, — низко кланяясь, лопотала старушка.

— Только пусть поставит не тот, что воробьями засижен, а новый, с плюшевой обивкой! — крикнул вслед отец Ираклий и поспешил облачаться в рясу.

…Большой акафист начался в полдень. В церкви было пустынно и тихо, только на люстрах и в карнизах иконостасов весело чирикали воробьи да звонко раздавался хриповатый голос отца Ираклия:

— Да упомяни, господи, Акулину преподобную, Варвару яко мученицу и иже с ними-и-и…

Бабка Матрена, стоя перед амвоном, торопливо крестилась и старалась шептать слова молитвы вслед за попом, но отец Ираклий так быстро читал, проглатывая окончания слов, что все слилось в сплошное тетеревиное лопотание.

— Тру-ту-ту-ту-ту, брам-барам-барам-барам! — неслось по пустынному залу, и совсем нельзя было понять, то ли читает отец Ираклий акафист, то ли поет.

— Большой акафист? Чтоб тебя подмочило, — проворчала недовольная бабка. — Только яйца жрать да кур хапать, а как акафист читать, так язык заплетается. Лопочет черт те что, прости меня грешную.

Отец Ираклий с высоты амвона увидел замешательство старухи и начал сбавлять скорость чтения, но тут, как назло, на него напала такая продолжительная икота, что он вынужден был прервать акафист и удалиться в алтарь на похмелье.

Подкупленная любопытством бабка Матрена заглянула на амвон, прочла по слогам надпись на книге и перепуганно перекрестилась. На бордовом бархате амвона вместо Евангелия лежала старинная книжица с тисненой надписью «Как употреблять коньяк пять звездочек?».

Некролог

Он занимал пост не такой уж большой и не так маленький. Лучше всего судить об этом по кабинету.

Служебный кабинет Пал Палыча был тридцать шагов в длину и десять в ширину, не считая трех уступов со шкафами, сейфами и раздевалкой. Здесь Пал Палыч принимал чай с лимоном, черный кофе, простоквашу и посетителей. Тут же он устраивал совещания и очередные разносы, названные в народе «не за здорово живешь».

Далее за кабинетом размещалась комната отдыха, или, попросту, спальня. В ней Пал Палыч позволял себе после еды руководящий сон и просматривал, лежа в мягкой постели, свежие газеты. Читать он их никогда не читал. Незачем. На то есть подчиненные. Он учредил в своей конторе порядок, согласно которому ему каждое утро представляли краткий обзор газет и журналов. Сам же он читал лишь фельетоны и шахматные новости. А в последнее время стал интересоваться только некрологами.

Однажды он увидел на четвертой полосе в траурной рамке портрет своего давнишнего приятеля Архипа Нилыча Подзагнеткина, увидел и побелел от зависти.

— Мать честная! Елки-моталки. Сколько подписей под некрологом! Шестнадцать фамилий стоит. Даже сам свою поставил. Вот это взлет! Вот это достиг! А слова-то какие! Дух захватывает от восторга. «Смерть вырвала из наших рядов прекрасного организатора». Вот это оценочка! Вот это да! А мне? Воздадут ли такие почести? Будет ли такой фурор?

С того дня Пал Палыч уже не мог освободиться от этой мысли ни ночью, ни днем, ни дома, ни на работе. Вначале его мучил вопрос: «А воздадут ли?» Он прикидывал и так и сяк и в конце концов пришел к твердому убеждению, что служебное положение его, вращение в номенклатурной среде и, наконец, солидность позволяют рассчитывать на некролог не хуже, чем у Подзагнеткина.

Покончив с этим вопросом, он занялся обдумыванием текста некролога. Для этого он собрал вырезки некрологов за последние десять лет и скрупулезно проанализировал их, выбрав из них наиболее подходящие для себя эпитеты и слова.

После многочисленных правок, дотяжек и доделок у Пал Палыча появился вполне приличествующий его заслугам и положению текст. Он сам отпечатал его на машинке и, когда в конторе никого не было, поднялся за столом и начал читать:

«Вчера после продолжительной и тяжелой работы (Пал Палыч нарочито минул избитого термина «болезни». Ее не было у него), в расцвете творческих сил, — читал он замогильно-траурным голосом, — на семидесятом году жизни (Пал Палыч и тут внес свои коррективы, прибавив себе авансом пятнадцать лет) скончался выдающийся начальник Пал Палыч Телкохвостиков. В его лице мы потеряли одного из крупных руководящих деятелей старой когорты. Еще с малых лет он окунулся с головой в работу и с тех пор отдавал ей самого себя».

Далее шел длинный перечень должностей и постов, занимаемых Пал Палычем, не считая тех, с которых его снимали или попросту оттуда просили. Эти детали он опустил, руководствуясь пословицей «о мертвых плохо не говорят».

«Подлая смерть, — продолжал читать он дрогнувшим голосом, — навсегда унесла драгоценную жизнь Павла Павловича, так нужную осиротевшим людям».

От этих слов в горле у Пал Палыча запершило, и на щеку упала слеза. Только теперь он во всю меру понял свою миссию на белом свете и сполна оценил свои заслуги перед людьми. Написанный собственной рукой некролог как бы поднял его за шиворот и сказал: «Смотри же, чертов сын. Смотри! Вот кем ты был на грешной земле».

Последний заключительный аккорд некролога он дочитать уже не смог. Шумно высморкался в платок, вытер глаза и, вздохнув, сказал:

— Да. Вечная память тебе, Пал Палыч.

Заполучить такой некролог — это был предел мечтаний. Пал Палычу зримо представилось, как утром у журнального киоска читатели разворачивают газеты и горько ахают:

— И надо же, Пал Палыч умер.

— Наш Телкохвостиков? Да что вы говорите?! Такого человека потерять…

— Да, тяжелая утрата. Светлая голова была.

Дома, когда уснули жена и теща (детей у Пал Палыча не было), он достал семейный альбом и долго листал его, подбирая фото для некролога. Снимков было очень много, но, как назло, все групповые. К Пал Палычу все кто-нибудь примыкал. То жена, то свояченица. Но больше всего почему-то липла теща.

— Эка примазало ее, — злился Пал Палыч. — К каждой бочке затычка.

Он взял ножницы и без малейшего сожаления отрезал ее от того снимка, где он был прилично одет в новый костюм, белую рубашку и выглядел после юга молодо и солидно.

После хлопот над некрологом и подбором снимка перед Пал Палычем встал более мучительный вопрос: а кто же подпишет некролог? От подписи «группа товарищей» он решительно отказался. Во-первых, это темный лес и несолидно, а во-вторых, он не хуже Подзагнеткина или Сковородкина. Нечего перед ними унижаться. Подписи должны быть. Но чьи?

Над этой проблемой Пал Палыч ломал голову целую неделю. Он подбирал одну кандидатуру и сам тут же ее либо подвергал сомнению, либо начисто отметал.

«Взять того же Качалкина, — рассуждал он сам с собой. — Разве он подпишет, стервец? Э, как бы не так. Нос от листа отдернет. Или того же Жмуркина. Небось спит и видит в траурной рамке себя. Единственная надежда на Колотухина. Тот все некрологи подписывает. «Мертвому нечего пышных слов жалеть, — говорит всякий раз он. — Не зазнается». А может, и этот откажется? Ну и черт с ним. Чихать я на ваши подписи хотел. Вот если бы подписался сам. Эге! Тогда бы другое дело, другой коленкор. Тогда бы и Качалкин и Жмуркин лопнули от зависти. И Колотухин бы нос почесал».

Лежа дома в постели, он принялся рисовать в своем воображении лица всех прочитавших о нем некролог, и чем больше фантазировал, тем сильнее росло у него желание уже сейчас, при жизни, убедиться, кто же подпишет его, а кто отвернется.

Пал Палыч никогда не играл в азартные игры, считая их смутой души. Но тут его так заинтриговало, так подмыло, что он с трудом дождался утра и после восьми сразу же направился к Качалкину.

Нил Макарович Качалкин встретил Пал Палыча рассеянным приветствием.

— А-а… Мое вам. Присаживайтесь, — помахал он из-за вороха бумаг, в беспорядке сваленных на столе, и даже не посмотрел на вошедшего.

Он был чем-то очень занят. Маленькие глазки его быстро бегали под насупленными бровями, зубы озадаченно грызли, кончик цветного карандаша, губы строили то кислую мину, то туго сжимались, то причмокивали, а левая рука то и дело почесывала бритый, похожий на дыню затылок.

Сидя в кресле у стола, Пал Палыч не отрываясь смотрел за движениями Качалкина и выжидал подходящий момент для сокровенного разговора. Наконец такая минута настала. Нил Макарович что-то размашисто подписал, сунул карандаш в стакан и, слегка потянувшись, выпрямив спину, полез в лежавшую на столе коробку за папиросой.

Пал Палыч воспользовался моментом и поднес к носу Нила Макаровича собственную зажигалку, подаренную ему ко дню рождения коллективом вверенной конторы.

— Я к вам на минутку, Нил Макарыч. Лишь спросить насчет котлов. Вижу, вы заняты.

— Нет, нет. Чего же. Сколько угодно. Я выслушаю вас.

Пал Палыч смущенно развел руками.

— Вопросов, по правде, накопилось много. Но я плохо чувствую себя.

— Отчего же?

Пал Палыч пожал плечами:

— Стареем, Нил Макарыч. Стареем. Стальные подшипники и те изнашиваются, а нам, как говорится, и сам бог велел. Не тянет что-то мотор.

Пессимистическое настроение грузного, с силой дюжего биндюжника Пал Палыча привело в удивление маленького и впрямь хилого здоровьем Нила Макаровича. Он даже надел очки, чтоб получше разглядеть гостя, и, как только сделал это, замахал руками.

— Ну что вы. Что вы, Пал Палыч. Напраслину возводите на себя. У вас же краска на лице. И ни одной морщины.

— Э-э, что вы, Нил Макарыч. Это только оболочка. А внутри… — Пал Палыч сунул руку под борт пиджака. — Шалит мотор. Шалит. Нынче ночью чуть дуба не дал.

— Да что вы? Отчего?

Пал Палыч подчеркнуто безнадежно вздохнул:

— Гроб с музыкой. Предынфаркт.

— Не падайте духом, Пал Палыч. Крепитесь. Все пройдет.

— Да что поделать. Креплюсь. — Пал Палыч достал из кармана предусмотрительно купленный по дороге в аптеке валидол. — Глотаю вот. Но надолго ли? Скопытишься вот так за столом, и никто доброго слова не скажет.

— Да, и так бывает, — вздохнул Качалкин и тут же весело заговорил: — Но об этом не стоит. Главное — успеть побольше сделать. Жизнь летит, как резвая тройка. Да что тройка. Со скоростью ракеты. А планов в голове и на тысячу лет бы хватило.

Он откинулся на спинку кресла и начал рассказывать о своих замыслах, различных заманчивых планах. Говорил он мечтательно, увлеченно. Но Пал Палыч его не слушал. Он только машинально качал головой, глядел Качалкину в глаза и думал: «Подпишет он некролог или не подпишет? Нет, не подпишет. Уводит от прямого разговора, шельмец, какие-то планы излагает. И на кой они черт мне сдались. Ведь это все в твою славу пойдет. На твой некролог сработает. А мне надо о себе подумать. За свой некролог постоять».

Пал Палыч встал и направился к выходу.

— Куда же вы? А котлы? — окликнул его Качалкин.

— После зайду. Когда полегчает, — а сам про себя подумал: «Нужны мне твои котлы, как коню паровоз. Как-нибудь и старыми обойдемся».

На другой день Пал Пальм также спозаранку отправился к Жмуркину. Тот был старше чином и числился косвенным начальником его, но так как с ним однажды «забодали» недозволенного лося и на равных паях поделили, Пал Палыч на сей раз к дальнему подходу прибегать не стал, а сразу же взял Жмуркина, как коня, под уздцы.

— Как бы вы посмотрели, Фатей Корнилыч, — положив на край стола шляпу, начал он, — если бы вдруг скончался один из ваших руководящих работников?

— А кто именно? — насторожился Жмуркин, и короткие седые волосы на его голове приподнялись, как щетина в одежной щетке.

Пал Палыч интригующе побарабанил пальцами по крышке стола:

— Ну… ну, положим бы, я.

— Вы? Да ты что смеешься, Пал Палыч? Как это так ни с того ни с сего взял да и умер?

— Всякое бывает, — вздохнул Пал Палыч. — Идешь по улице, а тебя бах по башке кирпичом.

— Каким кирпичом? Что вы?

— Э-э, каким. Была бы голова, а кирпич найдется. Сколько их вон на волоске висит на балконах! Только и ждут подходящую «мишень». Покрупней начальство.

Жмуркин затрясся со смеху. Кресло под ним заскрипело, как рессоры в рассохшемся экипаже.

— Ах, чудак! Ну чудак же. Да дома-то теперь крупноблочные.

— Э-э, не говорите, Фатей Корнилыч. Чего там. Смерть найдет причину. Коль надо, и крупный блок сорвет. Подъемный кран на твой затылок сбросит.

Жмуркин промокнул платком глаза, потный лоб, шею.

— Ну, уморил. Уморил ты меня. Как ты это сказал? Как? И подъемный кран, говоришь, сбросит? Ух, ты, леший тебя забодай. Съешь тебя комарами.

Пал Палыч сгреб со стола шляпу. «И он не подпишет. Убей гром, не подпишет. Понял же намек, чертов слон, а поди ты, все в смех обратил. Ну, постой, же. Свалишься с копыт раньше меня — гроша не дам на венок. Репей тебе на могилу».

Третьим начальником, к которому пришел Пал Палыч на разведку, был Козолупов. По каким-то непонятным соображениям он подписывался в некрологах неизменно третьим, хотя по занимаемой должности и алфавиту фамилий ему надлежало быть, по крайней мере, десятым, а то и вовсе пятнадцатым. Пал Палыч долго ломал голову и над этим. «Не иначе как сунул кому-то взятку, делец, — заключил он. — А так, задаром разве кто уступил бы место в некрологе. Эге! Дураков таких нет. Когда вон подпись Алексей Лексеича, случайно перепутав, поставили на две строки ниже, он даже заболел. Нет, тут определенно без махинаций не обошлось».

Увидев на пороге Пал Палыча, Козолупов обрадовался, точно встретил милого приятеля, с которым не виделся десять лет.

— А-а, Телкохвостиков! — распевно воскликнул он. — На ловца и зверь бежит. Иди-ка, голубчик, сюда. Иди. Ты-то мне и нужен.

Он схватил со стола знакомый Пал Палычу его родной отчет и затряс перед самым носом.

— Это что ж ты, чертов колчедан, делаешь? Кому липу подсовываешь в отчете? А? Да знаешь ли ты, что я с тебя душу вытрясу за это! Перед всем городом краснеть заставлю. В «Окно сатиры» помещу.

Пал Палыч закивал головой:

— Вот-вот. От вас только этого и жди. Всю жизнь отдал. Полностью. Без остатка… А тебя — «разнесу». В «Окно сатиры»… Спасибо вам. Большое спасиб…

Козолупов грохнул пудовым кулаком по столу:

— Вон! Вон из кабинета, чертов надувала! Бездельник несчастный! Разжалобить меня захотел. Не выйдет.

— Добивайте. Загоняйте в гроб, — всхлипнул Пал Палыч и, ссутулившись, втянув голову в плечи, побрел к выходу.

…К шестнадцатому кандидату для подписи некролога Пал Палыч Телкохвостиков пришел уже позеленевшим от злости, с трясущимися руками и волочащейся левой ногой. Голова его нервно вздрагивала, глаза дико бегали по сторонам.

Тихо, будто крадучись, он подошел к столу, сгреб Каюрова за петельки френча и притянул, как удав кролика, к себе.

— Вы подпишете некролог или…

— Какой некролог? О ком? — испуганно прохрипел Каюров.

— Я умер! Я скончался в расцвете творческих сил на семидесятом… Некролог!

Каюров часто заморгал.

— Пал Палыч! Очнитесь. Вы ведь живы. Стоите на своих двоих. И я вот с вами. Я, Каюров!

— Я мертв! Я безвозвратно ушел от вас. Некролог!

— Пал Палыч! Успокойтесь. Выпейте воды.

— Кому успокоиться? Какой воды? Мертвые воду не пьют. Некролог! Персональный некролог!

Чувствуя недоброе, Каюров с силой отстранил Пал Палыча от себя:

— Да пусти же. Костюм трещит, право.

Пал Палыч сгреб чугунное пресс-папье и, став в позу бессловесного предка, приближаясь к Каюрову, сквозь зубы захрипел:

— Смерть или некролог!

Обида

В Косом переулке города Н., непонятно почему названном Косым, — не то в честь домов, построенных вкривь и вкось, не то в память о когда-то пробежавшем здесь косом зайце, — было нежданно приостановлено все движение, и даже пешеходное. Из главного подъезда рыжего дома на больших парусиновых носилках выносили человека, прикрытого до плеч белой простыней. Человек был необычно бледен. На крутом лбу его, на шаровидной лысине, как утром роса на кочане капусты, выступил пот.

Санитарную машину осаждали прохожие. Заглядывая через головы, плечи, а не то и нырнув кому-нибудь под мышку, они в одном случае из сочувствия, в другом — просто ради любопытства спрашивали:

— Кто это? Что с ним?

— Светилов. Светилову плохо.

Кто же такой Светилов и что с ним произошло в свежий осенний день, когда дышалось так легко не только тонким людям, но и толстым, предрасположенным к сердечным приступам и одышке?

Саврас Саврасыч Светилов родился в глухой деревне, где бабы носили поневы, кокошники, а мужики все лето ходили в портках из домотканой холстины. Но это было так давно, а судьба заперла Светилова в городе так крепко, что он решительно не помнил ни своей деревни, ни своих земляков. Ему казалось, что он так и родился в загородной даче, обнесенной синим забором, где испокон веков шумят кудрявые сосны, цветет фруктовый сад, стелются серыми холстинами гравийные дорожки и поблескивает на солнце стекло легковика. Благо и все родичи, включая дальних тетушек и дядюшек, двоюродных и троюродных, давно уже жили здесь — на даче, окружая Саврасыча нежностями и преогромнейшей заботой.

Просыпался Светилов, по обыкновению, за час до начала работы. Ему было незачем спешить. К восьми утра, ко времени его пробуждения, всегда, даже если бы и произошло землетрясение, все было для него приготовлено: ботинки вычищены, костюм и рубашки наглажены, подтяжки к брюкам подвязаны, теплая водичка для умывания налита, кушанье с неизменным стаканом простокваши на стол подано. Оставалось только встать, умыться и протянуть руки назад. И сейчас же к Саврас Саврасычу кто-нибудь подлетал и надевал на его сутулые плечи костюм. Между прочим, это каждодневное надевание постепенно вошло в утренний ритм, и Светилов сам не заметил, как у него выработалась привычка ходить с руками, чуть вывернутыми и оттопыренными назад, будто он ждал, чтобы на него надели что-либо еще.

Завтракал Светилов, как обычно, молча, о чем-то беспрестанно и озадаченно думая. Он лишь изредка скупо, словно делая сим огромное одолжение, бросал к сидящим с ним за столом единственное словечко «полагаю». И многочисленные домочадцы были несказанно довольны заручиться этим драгоценнейшим словом. Если Саврас Саврасыч на вопрос: «Надо ли перекрашивать синий забор в малиновый?» — отвечал: «Полагаю», — то сие означало одобрение, и можно было смело требовать с кого положено означенной перекраски. Если же это «полагаю» произносилось во время разговора о чем-либо для семьи нежелательном, то это уже означало отрицание.

Иногда в дни хмурого настроения Саврас Саврасыча домочадцы были в восторге от одного кивка его или малейшего проблеска улыбки. И тогда из уст в уста передавалось: «Он улыбнулся», «Он кивнул», «Ах, господи, какая радость!» Сам царь бы позавидовал, с каким вожделением, с каким кротким умилением смотрело семейство на Светилова, на его одряблое, полное детской белизны лицо, на его красную от умственного напряжения лысину. «Господи! — вздыхали в глубине души они. — Что же с нами станет, случись чего? На нем ведь все мы держимся».

Саврас Саврасыч был о себе еще более высокого мнения. Каждый раз, когда служебная машина несла его с шумом по загородным перелескам или улицам города, он грустно смотрел на людей и думал о своей бесценной миссии на земле. Ему казалось, что не будь его, не руководи он снабжением топливом, люди бы давно померзли, город бы обледенел и по дорогам ходили бы в лучшем случае белые медведи.

Саврас Саврасыч берег свою жизнь, как драгоценный сосуд, наполненный исцеляющей влагой. Он пуще всего боялся, чтобы под колеса машины не попала блудная собака или зазевавшаяся старуха. Конечно, ни к первой, ни ко второй он жалости не питал. Нечего валандаться на дорогах. Да и велик ли урон, если в городе меньше станет на одну старуху? А вот если произойдет по вине той же собаки катастрофа, тогда беда. «Как же станут жить граждане без товарища Светилова, что станет с городом?»

В это роковое утро Светилов приехал в Гортоп хотя и не в отличном, но все же в сравнительно добром расположении духа. Скоростной бесшумный лифт вознес его на второй этаж. Здесь, так же как и на даче, все было устроено так, чтобы руководитель топливом не утруждал себя излишними движениями. Лифт подкатывал почти к самому креслу. Стоило лишь открыть дверцу, сделать два шага — и пожалуйте к руководящему столу.

На столе к приходу Светилова уже были подготовлены в синей пайке «На доклад» бумаги, а рядом положен штабелек тонко заостренных цветных карандашей, коими вершится скорый суд над всеми ходатайствами, уведомлениями, прошениями, донесениями. А скорый потому, что Саврас Саврасыч бумаги от «а» до «я» не читает. Их уже прочли подчиненные и к каждой прикололи «карлик-справочку», в которой в двух-трех строках изложена суть дела. В Н-ской реке, например, утонуло пятьсот кубометров леса. Спрашивают, можно ли их выловить колхозу. «На станции Икс заросли бурьяном три вагона кокса. Народные контролеры поднимают шум. Что делать?», «В урочище Лысый бор сгнило семьсот кубометров своевременно не вывезенных дров. Можно ли их списать?». «В центральной бане в разгар мытья не хватило дров. Многие клиенты сидят в мыле. Срочно просим грузовик топлива!»

На все эти криком кричащие бумаги Светилов соответственно наносил резолюции: «Обговорим», «Займемся», «Подумаем», «Потолкуем». Это были те самые резолюции, за которыми Саврас Саврасыч жил, как у Христа за пазухой. Во-первых, «обговорим» или «потолкуем» означает, что вопрос решался, так сказать, коллегиально, всем коллективом. А во-вторых, всякому проверяющему не будет видно, что же решено, что практически сделано по той или иной бумаге. В крайнем случае Саврас Саврасыч мог придумать что-либо экспромтом и предстать перед начальством в нужном свете.

Просмотрев и «расписав» почту, Светилов приступал к приему своих помов и замов. Но слушал он их рассеянно, порой в упор смотрел в глаза и думал: «А какой же из них мошенник может подложить мне свинью и в случае чего займет мое место? А кто же из вас, прохвостов, говорит правду, а кто льстит ради собственной карьеры, а там в удобный момент отвернет рыло, а не то и обольет тебя семь раз помоями?»

Вторым на прием к Светилову без доклада и стука вломился взмыленный диспетчер.

— Саврас Саврасыч! На станцию, в тупик, прибыл эшелон дров. Нужна ваша виза на оплату рабочим по разгрузке.

Саврас Саврасыч посмотрел на часы и ткнул пальцем в циферблат.

— А вы видите, что через пять минут обед?

— Вижу, Саврас Саврасыч.

— Ну, а если видите, то какого же дьявола претесь в кабинет?

— Но ведь если сейчас не подпишете, придется платить за простой, — взмолился диспетчер. — По десять рублей в час и за каждый вагон. А их, слава богу, семьдесят пять. А обед два часа. Это в какую же копеечку все влетит?

Савраса Саврасыча взорвало. Как смеет этот наглец говорить ему, Светилову, о каких-то полутора тысячах рублей? Да разве столько стоит его жизнь, его руководство Гортопом? Разве этой мизерной суммой измеряется его вклад в жизнь городского хозяйства? Да если кинуть на весы все, что сделал он, Светилов, для человечества, то оно наверняка окажется в неоплатном долгу перед ним. А тут суют в нос какие-то паршивые дрова, какую-то разнесчастную десятку…

— Пойдите вон! — вскрикнул Светилов. — И впредь чтоб никто… никогда!..

Кашель обиды и гнева душил его. Он до того разволновался, что упал в кресло и, когда в кабинет вбежали секретари, ничего решительно не мог сказать им, а только твердил: «За что же? За что?»

Врач-сердечник из «Скорой помощи», осмотрев еще в кабинете больного, сказал, что ничего опасного нет, что Саврас Саврасыч полежит денька три в покое и вернется к своим делам. Однако врач «Скорой помощи», а заодно с ним терапевт и психиатр, которые поочередно осматривали больного и сделали такие же выводы, глубоко ошиблись. Болезнь — обида крепко засела в груди у Светилова, и изгнать ее оказалось не так-то просто. Он лежал целыми днями молчаливый, хмурый, и бесцветные глаза его, полные горькой обиды, недвижно уставленные в потолок, все так же твердили: «За что же? За что?!» «За что ко мне так неблагодарны люди? — думал беспрестанно Светилов. — Почему они так дешево оценили мой труд? Разве я мало сделал для масс? Сколько дней и ночей проведено за руководящим столом! Сколько через мои руки прошло бумаг! Семь грузовиков ежегодно отправляется на хранение в архив и еще столько же сжигает в печах истопник дед Корней. А бумага — это не рожь, которую снопами кидают в барабан. В нее в каждую вдуматься надо, на каждую собственноручно резолюцию нанести, да ход ей дать, да проследить за ней… Четырнадцать машин бумаг! Четырнадцать машин!! А что же тебе за это, товарищ Светилов? Чем человечество отблагодарило тебя? Может, фамилию высекло на камне твою? Может, улицу назвало именем твоим или бюстик в сквере Гортопа на гранит вознесло? Жди, брат. Жди. Кукиш в масле ты от человечества получил. Горькую пилюлю в сердце тебе. Соси ее, глотай… Вместо благодарствия упрек тебе за какой-то разнесчастный неразгруженный эшелон. В городе, правда, была оказана не малая честь. Включили в список лиц, коим надлежало быть неизменно в президиумах, на торжественных вечерах. Казенную дачу получил… Но разве только этим можно оплатить бесценные годы, проведенные у главтоповского руля? А кто же возместит за огромную лысину, которая образовалась от умственного труда, за хронический радикулит поясницы, за сутулость, геморрой?»

Слезы душили Светилова. Он глотал их, смахивая рукавом белой рубахи со щек, а они все текли, текли… Все недоборы жизни вдруг выросли, как кочки на скошенном лугу.

Саврас Саврасыч мог, конечно, давно бы жениться. Кому неизвестно, как рано он овдовел? И невесты кружились возле него, как в жаркий полдень плотвицы возле плахи, кидающей тень. Одна из них была даже моложе на двадцать лет и не дурна собой. Но не ради ли того же неблагодарного человечества Саврас Саврасыч принес в жертву себя и остался отшельным холостяком? Нелегко было удержаться от соблазнительных девиц. Ох, как нелегко! Но разве оценил кто это? Разве заговорил кто так, как говорили о неженатом Гоголе или о Стеньке Разине, который бросил княжну в набежавшую волну? Жди, Светилов. Жди. Черта с два заговорят.

«А сколько трудов вложено в развитие критики! — продолжал подсчитывать свои заслуги Саврас Саврасыч. — О других эва сколь пишут фельетонов, статей! Один «зажал», другой «не прислушался». Третий «заглушил». А тут за двадцать лет ни нарекания, ни одной статьи. Наоборот, пожалуй, не было ни одной речи, в которой бы лично не призывал: «Критикуйте, товарищи! Раздевайте недостатки до нагиша. Поддержим! В обиду не дадим».

И все это было именно так. Нельзя сказать, чтобы Саврас Саврасыч любил критику и без нее жить не мог. Нет. Она не невеста. Ее никто не любит. Но справедливости ради надо отдать должное Светилову. Он всячески поощрял ее. Каждого человека, который выступал с критикой работы Гортопа или даже лично его, он окружал таким любезнейшим вниманием, что человеку самому становилось стыдно за свой выпад с трибуны и он рано или поздно уходил в другое учреждение, чтобы рассказать там людям о том, как надо по-светиловски реагировать на критику. Такой самочинный беглец на вопрос о причине ухода из Гортопа, как обычно, отвечал: «Не мог, брат. Совесть заела. После выступления с критикой Светилов меня чуть ли не на руках носил. И лапу пожмет, и о здоровье осведомится, и путевочку на курорт предложит… И вот мучаешься потом, проклинаешь себя на чем свет стоит: «Ах, чурбан! Ах, неблагодарная свинья! И как же у тебя язык повернулся сказать про Савраса Саврасыча такое?!»

Припоминая всех людей, которые когда-то критиковали и с которыми расстался, как с хорошими друзьями, Светилов находил себя в преогромном отличии от других, и его охватывала еще более тяжкая обида, что люди по достоинству не оценили и это редчайшее качество его души.

…На восьмые сутки к Светилову пригласили известного в городе профессора-медика. Благопристойный, седой старичок с белой бородкой долго расспрашивал, выслушивал зачахшего больного, простукивал его то молоточком, то пальцем и там и сям, дважды мерил кровяное давление, недоуменно пожимал плечами, качал головой. Затем шустро сложил в чемоданчик свои медицинские инструменты и, сняв очки, вышел в коридор, где столпились в ожидании результатов обследования родичи Светилова.

— Как? Что? — подступили разом обитатели дачи.

— Безнадежно, — вздохнул профессор. — Канус-манус в последней стадии, а попросту мания величия. Лекарств прописать не могу. Лечить ее можно лишь единственным средством — пыльным мешком.

Брянские зорянки

В приемную райисполкома вошел шустрый, веселый старичок в охотничьих сапогах с голенищами выше колен, в кожаных брюках и светло-солнечной гимнастерке. На груди у него горела жарко начищенная медаль «Партизану Великой Отечественной войны». Он снял кепку, рыжие шоферские перчатки, разгладил широкую, как лопата, бороду и обратился к белокурому плечистому парню, сидевшему на чемодане у канцелярского стола:

— Мое почтение! Не вы ли будете фельдшер, то есть доктор по скоту?

— Я, папаша. Только не доктор, а ветеринарный врач.

— Рад с вами познакомиться, — протянул руку старик. — Шофер колхоза «Светлые елки» Андрон Иваныч Куркин. Штатный водовоз. Бывший партизан отряда «Капут фашизму».

— Очень приятно, — встал парень. — Будем знакомы. Бывший гвардии сержант, а ныне ветврач — выпускник Н-ского института!

— А по отчеству как вас?

— Миронович, папаша. Вот уже четверть века как Кузьма Мироныч.

Андрон вскинул растопыренную руку к кепке:

— Дозвольте доложить, Кузьма Мироныч. За вами я. На собственном автомобиле ДеА-88, что в переводе на русскую речь означает — дед Андрон восемьдесят восьмого года рождения. Позвольте чемоданчик ваш.

Кузя Чубчиков сунул чемодан под стул.

— Я, папаша, не готов к отъезду. Я еще подумаю, погадаю. Мне ведь два места предложили. Колеблюсь я, как маятник Фуко.

Андрон поскреб за ухом.

— Колебание, оно, конечно, может быть. Я коли женился, тоже колебание имел. У невесты у моей в придачу двойня была. А вам чего? Ай коз воз, детей загородок? Парень, должно, холостой, близко не стой, езжай в любое место. Рогачом по холке не огреют. Так что едем к нам, милок, не пожалеешь.

— У вас, папаша, непоэтичное название села — Овечки-но-о. Если ехать, так уж в какие-нибудь Васильки, Ромашки, Анютины Глазки. А это… бр-р…

— Что верно, то верно, — виновато согласился Андрон. — Красивости никакой. Да и откель ей быть? Раньше ведь в этом деле был форменный ералаш. Споткнулся пьяный дьякон — называй село Спотыкайловка, зачесался пупок у купца — пиши деревня Пупковка, сплюснули в драке нос городовому — именуй поселок Плющенка, чихнул проезжий барин — вся местность Зачихайловка. Но зато сейчас… все в точности с жизнью поменялось: «Веселый бор», «Приятная долина». А «Светлые елки» разве плохо?

— Слыхал я о ваших елках. Говорят, коровок вениками кормят.

— Был такой експеримент. Один приезжий кандидат целых три месяца вениками удойность буренки повышал. Но вышла неудача. На четвертый сдохла животина. Плюнули мы на веники, за сено, клевер взялись. Силос теперь кушают коровки наши.

— А как у вас с природой?

— Рай. Рай земной, милок. Красота небесная. Леса как в древности. Отвори окно и дыши себе. Хочешь — сосною, хочешь — черемухой. А зверья кругом! Лоси с коровами пасутся. От кабанов отбою нет. Одним словом, Швейцария. Сказка Венских лесов.

Андрон украдкой посмотрел на ветврача. Охотничьи богатства не произвели на него особого впечатления. Он по-прежнему колебался.

— Рыбы у нас окиянский запас, — выбросил последний козырь старик. — Решетами окуня с карасем гребем. А про ерша и говорить нечего. Тот сам на сковородку прет.

— А как у вас насчет певчих? — подмигнул, намекая, Чубчиков. — Смогу я там оборвать свою холостяцкую жизнь?

Вопрос застал Андрона врасплох. Дед стоял и смотрел на парня хитровато-растерянными глазами. «Что ж тебе ответить, милок? Сказать, что у нас там всего три двора и никаких невест, кроме старой вековухи Феклы, нет, так черта с два тебя удержишь. Тут-то тебя и видали. Но и отпугнуть тож нельзя. Уж больно парень ты веселый, ловкач. В самый раз телят принимать. Э-э, да была не была. Сбрешу-ка я тебе, а там видно будет. Как-нибудь выкручусь из греха».

Он надвинул кепку на глаза, важно кашлянул в кулак:

— Кхе-е. Об чем вопрос. Да у нас там такие зоряночки, перепелочки, ой-е-ей! В два счета женим тебя. Едем, милок.

— А вы не загибаете, дедок? — смерил прищуренным взглядом Андрона веселый ветврач.

— Вы что, товарищ дорогой? За кого меня считаете? Да было б вам известно, я у генерала партизанского в денщиках ходил. Самому командующему фронтом о вражьих танках докладал.

Чубчиков весело одернул куртку:

— Извиняюсь. Беру слова назад. Заводите машину, дедок. Едем в ваши «Елки-светлые».

Минут через десять Чубчиков с предписанием в кармане и чемоданом в руке стоял уже у крыльца. Дед Андрон лихо подкатил на скрипящем, дребезжащем, как худое ведро, неизвестной марки легковике и торжественно распахнул изрешеченную пулями, залатанную жестью дверцу:

— Любезно прошу! Личный трофей времен разгрома фашистского пса в здешних лесах. Пора на слом, но храню как память. Обера укокошил в ней.

Усадив ветврача рядком, Андрон нажал на педаль и на полной скорости, пугая страшным грохотом кур и свиней, погнал свой лимузин по пыльной улице. Он был ошеломленно рад удаче и той скорой выдумке, которая пришла в голову насчет зорянок и перепелок. Вгорячах он все еще не отдавал себе отчета в том, как ему придется выпутываться из столь трудного положения. Пуще того, войдя в азарт, он продолжал раздувать свою выдумку.

— Голосистей наших зоряночек не сыскать. Ох, и поют же! Чисто тебе эта… капелла.

— Значит, целая капелла, — просиял Чубчиков.

— Э-э, да что и говорить. Голосистенькие. Иной раз слушаешь и думаешь: «Где ты? В театре иль на сеновале?» Наслаждение одно. Чу́дно поют. И лени никакой. Вечер поют, ночь поют…

— И много их, зоряночек?

— Ох как много! — помотал головой Андрон. — Как ласточек в перелет. Усядутся на бревнышке — загляденье!

— А село? Село-то большое у вас?

Андрон хотел было сказать, сколько в Овечкине дворов, но вдруг вспомнил, что деревню ту двадцать лет назад спалили немцы, что девушек тех, что сидели когда-то на бревнышках, крылечках, давно уже нет, и прикусил язык. «Эка заболтался! Как далеко хватил! Назад, Андрон. Раскручивай, пока не поздно. Разматывай скорей».

— А и то сказать, — начал он, перевалив через канаву. — Нынче ребята не шибко на околицу бегут. Чего им заборы отирать, коль песни по радио передают. Сиди себе у приемничка и слушай любых зорянок. Хочешь орловских, хочешь московских. А опричь тамбовские нежненько запоют: «С веток опадает черемухи цвет. Ох, хорошо живется в восемнадцать лет».

— Э-э, не скажите. Не скажите, дедок. Погулять на сельской улице, обсаженной деревцами, — мечта. Вспомните, как сами просиживали до утра.

— Ни в жисть, — тряхнул головой Андрон. — Уличных гуляний я лютый враг. Я женился и то в другой деревне, за тридцать верст.

— А почему не в своей?

— Примелькались. Надоела родня.

Ухнув в грязную колдобину, Андронов лимузин выскочил на горку, прокатился по пыльной околице, громко чихнул и остановился у трех бревенчатых хат.

Андрон вытер локтем потный лоб, виновато вздохнул:

— Ну вот и приехали… Прикатили, стало быть.

— Куда?

— В Овечкино, милок.

Кузя Чубчиков вытаращил глаза:

— Вы что, смеетесь?

— Да чего ж смеяться?

— А деревня? Деревня где? — чуть не застонал с досады Чубчиков.

— Деревня была, — вздохнул дед, — да немец спалил. Теперь тут лишь скотный двор с молодняком остался да три двора. Да ты не печалься, милок. В десяти верстах отсель правление колхоза. Большое село. Туда все сселились.

Чубчиков погрозил пудовыми кулаками.

— Назад, дед! Поворачивай на все сто восемьдесят градусов, пока не поздно. А иначе не ручаюсь вот за них.

Андрон демонстративно вылез из машины.

— Никуда я не поеду. Сжег весь бензин. И скоро ночь… Вылазь-ка, отдохни с дорожки, а завтра, коль невмоготу, скажешь председателю и — скатертью большак. Мы таких не держим. От ворот поворот.

Чубчиков нехотя вылез из машины. Поднимая облако пыли, к нему двигалось большое стадо сытых, нагулявшихся за лето телят. В озорных глазах их светилось любопытство. Дымчато-серая телка с красивой белой звездочкой на лбу подошла ближе всех и лизнула руку ветеринара теплым шершавым языком.

Чубчиков зажмурился. Ему вдруг показалось, что он стоит в белом халате на колхозном дворе, а молоденькие девушки-телятницы все подводят к нему и подводят на осмотр этих чудесных телят. Но, вспомнив, что никаких тут телятниц, кроме пастуха и двух старых скотниц, нет, тяжело вздохнул и обернулся к старику.

— Где можно переспать?

— Для добрых гостей — перина, для таких — сеновал, — кивнул на сарай Андрон.

— Мерси!

— Жури-мури, — передразнил Андрон и, помахав перчаткой, заковылял домой.

Умывшись и поужинав, он проверил, все ли заперты загоны, и поспешил к своему неразлучному приятелю — пастуху Михайле.

— Ларионыч, вставай, — постучав в стекло, позвал Андрон.

— Чего тебе? — высунул в окошко лысую голову Михайла.

— Выходи. Совет в Филях проведем.

Заспанная голова пастуха мгновенно исчезла. Сигнал «совет в Филях» означал у стариков, что случилось что-то серьезное, подлежащее срочному обсуждению. По этому сигналу они в ночь и в полночь выходили на улицу, усаживались на завалинке и заводили беседу, которая нередко кончалась с шестыми петухами.

Вот и теперь они сели на бревнах у хаты и вполголоса заговорили:

— Ну? Чего там стряслось? — сонно зевнул сухопарый Михайла, почесывая спину.

— Беда, Михайла Илларионович, — вздохнул Андреи. — Влип я, брат, как кура во щи.

Андрон, сбиваясь и перевирая, бегло пересказал историю с молодым ветеринаром. Илларионыч, насупив брови, встал.

— Помело у тебя, а не язык. Войлок из хомута. Я бы тебе за это… снял подштанники да крапивой вжарил.

— Ну, ты не тово… не больно, — обиделся Андрон. — Я к нему за советом, а он… «помело», «крапивой». Об деле пекусь.

— Моих советов не будет. Как заварил, так и хлебай, — ответил Михайла и, хлопнув дверью, ушел.

Андрон растерянно стоял у крыльца и мял бороду. «Что ж делать? Сбежит ветврач, председатель завтра холку намылит. Как же его придержать?» И вдруг старика осенила хитроумная идея. Он прикинул расстояние до полевого стана, подпрыгнул от радости и повернул к стоявшему рядом с легковиком грузовику.

…В двенадцатом часу ночи Кузя Чубчиков проснулся от нежных напевпых голосов. Где-то совсем близко лилась тихая девичья песня:

Чубчиков, опьяненный душистыми травами, сладко потянулся и еще плотнее укрыл голову пиджаком. Ему показалось, что он слышит песню во сне. Но что такое? Рядом с сараем отчетливо слышатся настоящие девичьи голоса. Чубчиков сбросил с головы пиджак, выглянул в люк сеновала и засиял ярче месяца, плывшего над Десной. На бревнах возле хаты сидели они — зоряночки в беленьких платочках, а дед Андрон, взобравшись на тельпуг, дирижировал, как заправский музыкант. Борода у него победно развевалась.

Бабкино прошение

Гавриил Гаврилыч Налипкин, или попросту Гав Гавыч (как его сокращенно звали на службе), не успел сесть за рабочий стол и разложить для видимости чрезмерной загруженности бумаги, как нос к носу столкнулся со знакомой старушкой, всегда напоминающей ему до поры до времени кроткую гусыню. Он поднял глаза и, не веря самому себе, еще раз посмотрел на морщинистое, закопченное временем лицо старой женщины.

Да, это была опять она — та самая старуха, что вот уже в который раз приходит с просьбой выделить пять бревен для ограждения от размыва усадьбы, на которой-де стоит какой-то памятник войны. Причем каждый раз старуха выпячивает вперед свою заботу о памятнике, во что Гав Гавыч решительно не верит. Кто же станет месить грязь за сто верст ради какого-то малоизвестного чужого памятника? Не то сознание еще. Не то. Скорее всего, болячка за свою усадьбу гонит с печи старуху.

Пока Гав Гавыч делал это свое резюме, старушка, подобрав подол юбки, уселась на стул и на правах давнишней знакомой живо напомнила о себе.

— Из Хвощевки я, милый. Заможайского райвона. Опять вот по делу своего прошения пришла.

— Вижу, что пришли. Сам вижу. Только опять вы, старая, поторопились. Эка не сидится вам! Выложь да положь положительный результат. — Он в сердцах смахнул рукавом огрызок вчерашнего семечка. — Вы думаете, легко управлять культурой, внедрять ее в сознание масс. Сиди себе, подписывай бумажки. А тут вот сто потов с тебя, пока вот ее, — он потряс пожелтелым, засиженным мухами листом, — пробьешь, горемычную.

— Знамо, нелегко. Кому же легко, милый, — подтвердила старушка. — Один мот без забот, а так все в хлопотах.

— То-то и оно, что в хлопотах, — хмуро проворчал Налипкин и, заглянув в дерматиновую книгу, объяснил: — Решается вопрос. В стадии рассмотрения.

Старушка уставилась недоуменным взглядом на Налипкина.

— В стаде? Да ить прошлый раз ты мне говорил, милый, что он в этом самом стаде, и теперь вот все еще в стаде. Не пойму я что-то тебя.

— Да не в стаде. Не в стаде, старая, — раздраженно отселил Налипкин. — Эка непонятливая. «В стадии» — это, значит, в сфере, в орбитеболее глубокого, более близкого изучения. Если в прошлый раз мы ваш вопрос только подняли, так сказать, уточнили, обмозговали, то теперь к нему подошли уже вплотную.

Налипкин опять заглянул в книгу и захлопнул ее.

— Вот так-то, бабушка. Идите спокойно домой. Сейчас ваш вопрос изучает, утрясает и продвигает товарищ Псурин, Пал Палыч Псурин.

Старушка встала.

— Спасибо, милый. Спасибо, желанный. Дай бог доброго здоровьица этому Псурину. Жене и деткам его. Век буду благодарна за помощь.

— Нечего благодарить, бабуся. Не стоит. Забота о людях, об их культуре — это наш долг, наша обязанность… Ступайте спокойненько и ждите.

— А долго ли ждать-то? Коли повелите прийти? — спросила уже с порога старушка.

— Недельки через три, не раньше. Не торопитесь. Успеется.

Прошло три недели. Гав Гавыч Налипкин успел позабыть и про хвощевскую старуху, и про ее прошение, только она не забыла о его словах и в точности через три недели напомнила о них.

— Из Хвощевки я. Заможайского райвона, милый, — заговорила она, по обыкновению усевшись у стола на витом стуле.

— Вижу, что из Хвощевки, из Заможайского района, — не поднимая глаз, ответил Налипкин. — Рановато пришли. Поторопились, Утрясается ваш вопрос, углубляется…

— Да ить три недели утрясали ужо. Сказывали, будто структор Псурин перетрясал мой вопрос.

— Да, утрясал и продвигал. Но товарищу Псурину было не до вашего вопроса. Его хронический радикулит так схватил, что вторую неделю поясницу отрубями парит и никак выпарить не может.

— Да ить за две первых он мог перетрясти его.

— Мог, разнемог, — передразнил Налипкин. — Эка вы скорые какие! Думаете, вопросы с бухты-барахты решаются тут. Тяп-ляп, и готово. А у нас вон от одного чтива наших писем глаза лезут на лоб. Одних указаний сельским клубам сколь приходится строчить. Да разные там отповеди на книги, спектакли… Одному приходится давать по башке, другому — вправлять мозги… А как же. В этом суть руководства.

— Вижу, желанный. Вижу, милок, — посочувствовала старуха. — Умаялся, что и говорить. Бледнее яичной скорлупки стал.

Сочувствие старухи смягчило душу Налипкина, и он, заглянув в свою книгу, как дьякон в святцы, мягко объявил:

— Продвигается ваш вопрос. От товарища Псурина к товарищу Егорову-Подзаборову ушел. Теперь он его взвесит, увяжет и поставит во главу угла.

Старушка встала.

— Спасибочко, милый. Дай бог доброго здоровьица этому вашему Егорову-Подзаборову. Жене и деткам ихним. Век не забуду стараньица его.

— Ступай, бабушка. Нечего нас благодарить. Забота о людях, об их…

— Коли за ответом прийтить? — спросила старушка с порога.

— Ступайте спокойно, — кивнул Гав Гавыч. — У Егорова-Подзаборова вопрос долго не залежится. В один месяц исчерпает его.

Ровно через месяц старушка вновь предстала перед очами Налипкина.

— Из Хвощевки я, милый. Из Заможа…

— Знаю, из Хвощевки. Знаю, — прервал на слове старуху Гав Гавыч. — Выясняется ваш вопрос. Углубляется… Правда, Егоров-Подзаборов сам не в силах был дать ему ход, но резолюцию наложил и вопрос ваш к товарищу Крабову-Юбкобабову перепроводил. Теперь тот его заострит, согласует и закруглит.

— Спасибочко, старатель наш. Спасибо, разлюбезный. Дай бог здоровьица этому Крабкину-Юбкобабкину, жене и деткам его. Век не…

— Ступайте, бабушка. Нечего нас благодарить. Забота о лю…

— Когда за ответом? — выглянула из-за двери старушка.

— Ступайте спокойно, — махнул рукой Налипкин. — У Крабова-Юбкобабова вопрос ваш не будет долго висеть. Он его живо… Недель через десять…

С прежней точностью старушка появилась у стола. Налипкина и с той же неизменностью произнесла. Вернее, она не успела произнести. Налипкин прервал ее веселым голосом:

— Знаю! Знаю, бабушка, что из Хвощевки, из Заможайского района! Могу обрадовать вас. Вопросик ваш изучен, утрясен, обсужден, увязан, взвешен, углублен, уточнен, заострен, закруглен и поставлен на попа. Товарищ Крабов-Юбкобабов наложил резолюцию и передал его товарищу Северо-Восточкину. Теперь он пробудирует его, проанализирует — и дело ваше в шляпе, бабуся!

— От спасибочко, соколик. Спасибо, ясный. Дай бог доброго здоровьица этому Северо-Восточкину. Жене его и…

— Ступайте, бабуся. Нечего нас…

— Когда прийтить за…

— Северо-Восточкин пробудирует ваш вопрос живо, оперативно. Зайдите месяца через…

…Через два месяца в контору Северо-Восточкина пришло со штампом заможайской почты письмо. В нем старушка из Хвощевки большими буквами написала:

«Пока вы, антихристы окаянные, гоняли по своей конторе вопрос, памятник подмыло и унесло. Родимчик бы в печенку всем вам, волынщикам-крючкотворам, начиная с адиета Налипкина и кончая вашим Северо-Восточкиным. Бабка Ефросинья».

Шаровая молния

О небо! На земле ли я живу? Не в заоблачных ли высях витаю? Есть ли еще у кого на свете такие друзья, как у меня? Бьюсь об заклад, слети с моих плеч голова вместе с соломенной шляпой, споткнись на седьмом шагу моя судьба, а таких распрекраснейших друзей, как у меня, не было, нет и не будет.

Да что сыпать словами, как из лабаза мешками. Короче скажу. Мои друзья не чета тем, что при встрече вернут шею, как гусаки, что трясутся над какой-нибудь пустячиной, как скряга над сундучиной. Боже упаси. Такого у моих приятелей и в загашнике нет. Они сама совесть, сама мать-святость, сама целомудреннейшая непосредственность, само преогромное наслаждение. У меня порой даже сердце замирает от предвосхитительной мысли. А не моих ли друзей имел в виду Николай Васильевич Гоголь, когда писал в «Тарасе Бульбе» о товариществе и братстве? Не они ли растрогали его душу и заставили воскликнуть: «О есть ли где сильнее братство!» Убей гром, так это они. Кто же иначе? Да судите сами.

Звоню я как-то на днях Пал Палычу Семибратенко и объясняю: «Так и так, мол, Павлуша, нужна срочно машина свезти за город лекарство тяжелобольному товарищу, но не знаю, сможете ли, не обременю ли вас своей просьбой?» И только я сказал это, как слышу в трубку такое, что простите, а открыто сказать не могу. В общем ругнул меня Пал Палыч, как другу и положено, а потом и говорит: «Стыдись, братец, и больше таких слов, как «сможете ли», «не обременю ли», чтоб я не слыхал. Это не друг, который не может помочь другу в нужный момент. Это так себе — пародия на друга. А я не таков. Я друже мой, Мишка, всегда: в ночь, в полночь к твоим услугам. Проси. Звони. Требуй! Одним звуком напомни, и достаточно. В крошки расшибусь, а сделаю. Ты просишь машину? Эх, Миша! Друг мой, Мишуха! Да что машина?! Да будь я начальником автотракторного хозяйства, я бы сей момент всю как есть автотракторную колонну к тебе снарядил. Получай. Езжай. Кати, братец, выручай своего больного товарища. Да. А вот, понимаешь ли… сейчас, черт возьми, ничего поделать не смогу. Машина неисправна, бестия. Что-то ни с того ни с сего забарахлил мотор. Пришлось срочно в ремонт! Да! Только что отправил в капремонт. А так, Мишенька, друже мой, звони, заходи, присылай. Я у ног твоих!»

Мои друзья все солидные люди. У кого своя машина, а кое у кого под окном стоит наготове и служебная. Но я, держа свою марку, никогда не обращаюсь к ним. Когда надо, на такси езжу. А сегодня, как назло, все такси заняла какая-то делегация. Звоню после Пал Палыча к Сергей Сергеичу. «Сережа! — кричу ему. — Выручай, брат. Нужна срочно машина на малую малость. С другом плохо. Лекарство нужно свезти». И представляете! Другой бы из типа бесчувственных лениво зевнул бы в трубку, потянулся, промямлил что-то вроде: «Да, случается, бывает, знаете. Все мы на грани ходим». А этот, мой друг Сергей Сергеич, лично выразил соболезнование, долго расспрашивал о том, что предшествовало болезни моего товарища, сравнил его недуг со своею хворью и только когда убедился, что никакого сравнения нет, сказал: «Правильно поступаешь, Мишенька. Молодец. Хвалю! О здоровье друга надо печься не на словах, а на делах. Ступай. Поезжай. Всего тебе хорошего. Ради дружбы и я б с тобой съездил, навестил, просвежился. Но вот беда. Не на чем поехать. С мотором что-то. Петька-шофер с утра под капотом лежит и, видно, еще дня три лежать будет».

Сергей Сергеичем список моих верных друзей не кончается. Я в ту же минуту звонок к Вадиму Титычу. «Вадик, чертушка. Нужна машина на полчасика». — «Михась! Да ты что? Разве не слыхал? А еще друг называется. Ай-я-яй! Мишка, Мишка! От кого-кого, а от тебя не ожидал такого. С другом, то есть со мной, беда, несчастье, а он ничего не ведает, ее знает. Вот к чему приводит отрыв от друга, безразличие к его житью-бытью». — «Прости, Вадим, но я решительно ничего не знаю. Что с тобой? Какое несчастье? Какая беда? Может, смогу чем помочь», — всполошился я. «Поздно, — раздался вздох в трубке. — Потерянного уже не вернуть. Машину у меня разбило. Шаровой молнией. Как садануло в мотор, так и вспыхнула. Чуть сам не сгорел. Еле песком затушили. Вот так-то, старче, вот так!»

Машина моего четвертого приятеля Кузьмы Толкушина шаровой молнии, к счастью, избежала, но вот проклятая лужа после дождя «разлилась через все шоссе, а там дьявольская колдобина. Как ахнуло заднее колесо, так вся рессора в крошки».

Через час я обзвонил всех своих приятелей, с которыми был душа в душу, и оказалось, что у пятерых забарахлили моторы, у троих лопнули рессоры, один остался без покрышек, а двоих сразила все та же распроклятая шаровая молния. С ужасом представил я моих верных друзей, лежащих на сырой земле под кузовами, капотами, идущих на работу пехом, стоящих в длинных очередях на троллейбус, и слеза горькой жалости поползла по моей щеке.

Отвезя на попутном грузовике лекарство больному товарищу, я в тот же день купил пять ковриков, три рессоры, два громоотвода от шаровых молний и вышел со всем этим добром на стоянку такси, чтоб немедля свезти покупки своим друзьям.

Был час «пик». Машины с небарахлящими моторами, несраженные шаровой молнией шли плотной стеной одна за другой. С радостью и тихой грустью смотрел я на проплывающие мимо лица чьих-то друзей. Они вот едут усталые, но довольные, а мои… Но вдруг сердце мое екнуло. В окне серой «Волги» я увидел Пал Палыча. Как ни в чем не бывало он сидел за рулем своей машины и что-то тихонько напевал. О небо! Не помельтешилось ли мне? У него же машина в капремонте. Он же сам… Нет. Не помельтешилось. Это ехал именно он, мой друг Пал Палыч.

А вслед за машиной Пал Палыча мимо меня, нагруженного покрышками, рессорами, прошел «Москвич» Сергей Сергеича, шустро пробежал «козлик» Толкушина…

Я глянул на небо и обомлел. Безумцы! Куда они едут? Что делают со мной? Я могу остаться без друзей. Им же навстречу ползет такая туча! В ней столько молний, и, конечно же, шаровых.

Забыв обо всем на свете, взметнув руки с рессорами, я кинулся с криком: «Стойте! Остановитесь!!!» — вслед и… и лежу теперь, сбитый грузовиком, на больничной койке. Врачи говорят, поправлюсь, но вставать и подходить к телефону мне пока не разрешают. Запрет снимут дней через десять. Десять дней! Десять суток без связи с моими друзьями. Да у меня же сердце отсохнет. А вдруг у Пал Палыча, у Сергей Сергеича, Вадика… забарахлит мотор, лопнет покрышка, сломается рессора? Или эта самая шаровая молния? Кто о них позаботится? Кто их предупредит?

Может, вы позвоните им, а? Будьте любезны.

Квартирная клептомания

Второй помощник первого заместителя Аристарх Петрович Тюлькин пришел с работы с бутылкой «Ерофеича», копченой треской под мышкой и в сильно приподнятом настроении. Круглое, располневшее лицо его сияло так, будто его только что полудили, как самовар.

— Кошмар! — всплеснула руками жена Домна Фроловна. — Опять, окаянный, с бутылкой. И куда только смотрит местком? Что думает начальство? Гнать бы вас, горьких пьяниц, взашей.

— Ну что шумишь? Что создаешь напряженную обстановку? — потряс руками Тюлькин. — Да знаешь ли ты, что я принес такую радость, такую новость, что ахнешь! Этот несчастный «Ерофеич» навечно померкнет в свете тех событий, которые я развернул.

Домна Фроловна сразу охладела, медленно опустилась на кушетку и уставилась на мужа вопрошающим, не терпящим отлагательств взглядом:

— Какая такая новость?

— Подожди. Дай очухаться, — вытирая носовым платком вспотевшую шею, отвечал Тюлькин. — От восторга голова кругом. Ух ты… Ну и дела, ну и ситуация. Недаром говорится, надо в счастливой рубашке родиться. Да ты что ж сидишь? Жарь яичницу, накрывай стол, обмывать будем.

Жена послушно шмыгнула на кухню, загремела тарелками, вилками, и через несколько минут на столе появилась глазунья, зеленый лучок, селедочка и малосольные огурцы с душистым укропом.

Глава семейства крякнул от удовольствия и, высоко подняв над облысевшей головой пузатую стоику, радостно произнес:

— Ну-с… выпьем за новое жилье! За комфортабельную квартиру в центре нашего града с видом на зоопарк!

— Аристоша! Родной! Да неужто?

— Точно! Можно сказать, ключи от четырех комнат тю-лю-лю, в кармане.

— Как же ты добился? Как?

— Нажал. На все педали, мамочка, нажал, — хвалился Тюлькин, наполняя вторую стопку. — На местком, райжил, райсобес. А нашего усача — председателя комиссии по распределению квартир — даже в слезу вогнал. Войдите, говорю, в мое положение. Кошмар, а не жилье! Рядом с домом мусорная свалка, гудронный завод, салотопка… крик воронья, грохот бетономешалок. Собак с кобылами под окнами на мыло варят. В комнатах адский холод, а ведь мне не осьмнадцать. У меня нервный тик, инсульт, без пяти минут миокард.

— А он что?

— «Не волнуйтесь, говорит, примем меры. Вытащим вас из гудрона на свежий воздух. Вот достроим дом — и добро пожаловать. Получайте равноценную площадь». Ну, я, конечно, на дыбы. Несправедливо, говорю, Иван Сазоныч, не по-божески все это. Сколько кругом новых домов, башенных кранов, а вы скупитесь. Не назад ведь идем, а вперед.

У Домны Фроловны глаза заблестели, словно их смазали маслом. Она заломила палец и начала вслух прикидывать порядок размещения в новой квартире:

— В одной комнате будет спальня. В другой — столовая. В третьей… сделаем приемную, а то мне вечно негде поболтать с Фифой Марковной. А вот четвертую для чего приспособить — не знаю.

— А Семик? Ты совсем забыла про нашего Семика! — воскликнул возбужденно Аристарх Петрович. — Ему надо непременно отдельную комнату. Эй, Семик! А ну-ка иди сюда, плут ты этакий! Иди, разбойник.

Из соседней комнаты, виляя хвостом, вышел рыжий лохматый пес. Уселся у ног хозяина и, сонно зевнув, положил морду на колени.

— Ну что, доволен? Рад, лохматая твоя морда? — терзал бульдога за шею охмелевший Тюлькин. — Ну то-то. Хватит тебе прозябать на кухне. Теперь будешь иметь свой нахт-хауз. Вот так-то, братец. Такие-то делишки. Хозяин твой, как видишь, не из дурного десятка. Он тоже, как и ты, ушлый. Из одной комнаты сделал две. Из двух перебрался в три. А теперь вот отхватил целых четыре!

— Ой, Аристоша! — спохватилась Домна Фроловна. — А как же быть с обменом?

Аристарх Петрович с недоумением поднял осоловевшие глаза:

— К-каким обменом?

— А тут без тебя приходил один узнавать насчет обмена. Спрашивал насчет тепла, природы, воздуха…

— Ну и что ты сказала?

— Сказала, как есть. Квартира, говорю, светлая, теплая. Рядом речка, сосновый лес… не житье, а рай. Курорт Мацеста.

— А он что? — обсасывая хвост селедки, интересовался Аристарх Петрович.

— Спасибо, говорит. Не ожидал. Кланяйтесь своему супругу и скажите, что я советую ему серьезно лечиться от какой-то квартирной клеп… клеп… Ах, вспомнила. Клептомании.

— В чем он одет? Какой из себя? — испуганно вскочил Тюлькин.

— В сером костюме, зеленой шляпе.

— А усы? Есть ли усы?

— Ну да! Пышные, черные усы с завитушкой.

— О небо! — ухватился за голову Аристарх Петрович. — Что ты наделала? Что натворила? Да это же был председатель комиссии по распределению новых квартир. Сам пред-се-да-тель!

Домна Фроловна запустила руки в кудлатую прическу и упала на кушетку.

Синеглазые москвички

В селе Варваровка большой переполох. Женщины моют хвощом полы, белят печи, развешивают на окна глаженый тюль. Парни с зари осаждают парикмахершу Дусю и упрашивают покрасивее подстричь, сделать модную прическу. Председатель колхоза Игнат Фомич и завхоз Митрич хлопочут в колхозной гостинице и примеряют, где расставить койки, тумбочки, куда повесить зеркала. Словом, все жители Варваровки так или иначе охвачены предпраздничной суетой. Только одна Маланья, жена председателя колхоза, хитрая, недоверчивая баба, которая даже соседке решето одолжает после того, как семь раз подумает, с утра не в духе. Длинный нос ее болезненно морщился, в серых глазах стыла досада. И было от чего.

В Варваровке, по точным подсчетам Маланьи, значилось (включая и ее родную дочь Нюсю) тридцать шесть девушек на выданье. И каждой нужен жених, хороший парень по душе.

Из этого трудного положения Маланья в прошлом году могла бы найти выход. За дочерью ее начал было ухаживать Костя-тракторист. Хороший, работящий парень. Он сразу же пришелся по душе Маланье, и она уже запросто стала называть его своим зятьком, тайно подумывала о предстоящей свадьбе. Однако все ее сокровенные планы разрушили московские девчата, приехавшие на уборку урожая. И откуда их столько взялось! И беленькие, и черненькие, и рыженькие… Они как-то сразу подружились с сельскими парнями и пленили их сердца. Косте-трактористу приглянулась белокурая девушка с завитушками, и к концу уборки он (к удивлению Маланьи) женился на ней.

В этом году Маланья поимела виды на соседского Митю, приехавшего весной из армии. Но тут опять над ее наметками нависла новая угроза. Вчера Игнат вернулся из райкома сияющий, довольный и еще из палисадника воскликнул:

— Радуйся, мать! Хлебец теперь уберем подчистую.

— Это что же? Тракторов тебе прибавляют или еще чего?

— Зачем тракторов? Тракторов у нас своих хватает. Люди к нам едут. Люди! Пятьдесят студентов-москвичей.

Маланья как стояла с махоткой сметаны в руках, так и плюхнула на ступеньку крыльца.

— Так и знала… Сердцем чуяла, что опять приедут эти вертушки, хохотушки.

— Да какие же они вертушки? — пожал плечами Игнат Фомич. — Девчата как девчата. И работают с огоньком, и культуру на село продвигают. Сколько бесед провели, кружки разные создали…

— И женихов последних расхватали! — добавила Маланья.

— Всякому фрукту свое время, мать, — неунывающе улыбнулся Игнат. — Придет времечко, и мы Нюсину свадьбу справим.

— Смеешься? Зубки скалишь, дурень лысый! — перешла в наступление Маланья. — А над кем смеешься? Над своим дитем родным. Над своим позором. Мало того, что одного жениха отбили, теперь до другого черед доходит. Нет уж… не выйдет! Делай как хочешь, а чтоб этих свистушек и дух в Варваровке простыл.

— Что значит «простыл»?

— А то. От ворот им крутой поворот.

Игнат Фомич сердито выгнул брови:

— Ты соображаешь, что говоришь? Как можно людям, которые приехали нам помочь, давать от ворот поворот?

Спохватившись, что сказала лишнего, Маланья, сбавив тон, заговорила:

— Да разве я про то, чтобы назад их? В голове того не имею. Я, Игнатушка, прошу, чтоб ты заслал их куда-нибудь от села подальше. Ну, скажем, на Дальний лог. Что ни говори, а все-таки подальше от греха.

— С какой такой стати подальше? — насторожился Игнат.

Маланья тут же выставила веский довод:

— А с такой, муженек, что умные хозяева всегда убирают хлебец сначала с дальних делянок.

— Об этом мы, пожалуй, знаем.

— Знаете вы шута лысого! В прошлый год протолклись хорошую погодку вокруг села, а в дождь за дальние делянки взялись. Сколь хлеба по бучилам растрясли! Можно было откормить стадо свиней, караваев тысячу испечь.

— Ну ладно, ладно. Разошлась, — нахмурил брови Игнат. — Критиковать вы все горазды… подумаем насчет того. А что касаемо женихов для Нюси, то это дело ее личное. У нее вон свои планы. Над книгами сидит. На агронома метит.

— Значит, согласен? — расцвела Маланья.

— Согласен, — махнул рукой Игнат и, натянув парусиновую кепку, зашагал к правлению.

Заручившись заверением мужа — послать приезжающих девчат подальше от села, Маланья успокоилась. Однако дума о своем не покидала ее. Она даже ночью гадала, а не изменит ли своего решения Игнат, не разместит ли студенток, как в прошлый год, по хатам? Несколько раз пыталась спросить у мужа, но побоялась, как бы не разозлился и нарочно не сделал по-своему.

Тревога еще больше усилилась, когда в воскресенье утром Маланья увидела, что во всех хатах идет словно предпраздничное приготовление. Даже восьмидесятилетняя бабка Соломея и та вышла с конской кистью в руках, чтобы побелить свою саманную хатенку.

«Ох, неспроста все это! Неспроста, — вздыхала Маланья. — Подведет он меня под монастырь. Обманет, хитрец старый. Надо самой пойти в правление и не отходить от него до той поры, пока не отошлет свистух на Дальний лог».

Она накинула платок на плечи и перешла через улицу в большой пятистенный дом, где находилось правление колхоза. И пришла очень кстати. Игнат как раз инструктировал бригадиров насчет размещения приезжих.

— Итак, товарищи, значит, порешили, — говорил он хрипловатым басом. — Сегодня наши гости переночуют в домах колхозников, а завтра мы отправим их на Дальний лог.

Маланье не хотелось, чтобы московские девушки останавливались в Варваровке даже и на одну ночь. Но это не так было страшно. В один вечер, как бы ни были они красивы и глазасты, сердца ребячьи им не покорить. Главное сделано. Всех их направляют в степь за двадцать километров от села.

Сердце Маланьи полнилось радостью. Если бы Игнат был с ней наедине, поцеловала бы его в макушку. Сейчас же, при всех, это сделать было невозможно, и она, сидя на скамейке у порога, думала, чем бы отблагодарить его сегодня.

«Блинов пшеничных, что ли, испечь? Или побаловать заветной наливочкой, что хранится с прошлого года?»

Сладкое раздумье Маланьи прервали горластые ребячьи крики:

— Едут! Едут!

— Вот они! Едут!

Маланья подбежала к окну, распахнула настежь половинки. К правлению колхоза, пыля и урча, подкатили две грузовые машины. В открытых кузовах было полно молоденьких москвичек и среди них всего лишь три паренька.

«Сколько их — вертушек, похитительниц женихов! — покачала головой Маланья. — Хорошо, что вовремя их отошлют, а то бы враз вскружили головы парням».

Чтобы не расстраиваться, не смотреть на девушек, Маланья укуталась в шаль и направилась домой. Но на улице ее окликнули:

— Тетя! Тетушка Маланья! Вас можно на минутку?

Маланья обернулась. К ней подбежала синеглазая белокурая девушка, которая в прошлом году во время уборки жила у соседей на квартире.

— Здравствуйте, — протянула руку девушка.

— Здрасьте, — сердито буркнула Маланья.

Краснея и смущаясь, девушка указала кивком на грустного красивого парня в клетчатой рубашке.

— Вы паренька того не помните?

— Помню. Как же. Вместе с Нюсей на соломокопнителе стоял.

— Верно, он самый! — кивнула девушка. — Скажите, а он вам нравится?

Маланья сердито нахмурилась:

— С какой стати он мне должен правиться?

— А все же. Ну, скажите, — настаивала бойкая москвичка. — Хороший парень?

— Ну… положим… а что? С чего такой расспрос?

— А с того, тетя Маланья, что он любит вашу Нюсю.

— Мою? Нашу Нюсю?

— Да! Любит, а боится сказать.

Маланья покраснела, словно эта скрытная любовь застенчивого парня касалась лично ее. Ухватив девушку за руку, она увлекла ее за угол хаты и с жаром принялась расспрашивать: что за парень, где он живет, как учится, есть ли у него родители, серьезны ли у него намерения насчет Нюси? А когда на все вопросы был получен обнадеживающий ответ, чмокнула девушку в щеку и рысцой засеменила к Игнату.

— Муженечек, отмени решение. Отмени, милый, — уставившись сияющими глазами на мужа, заговорила Маланья. — Не посылай москвичек на Дальний лог. Не надо. Пусть в селе поживут.

— Как не посылать? Почему?

— Да видишь ли… понимаешь ли… Там неуютно… далеко. А ведь они девочки. Им и помыться надо, и постирать. И потом, они, как говорил, культуру продвигают на село.

Игнат, занятый неотложным делом — планом предстоящей уборки, — ответил строго официальным тоном:

— Во-первых, решение принято. Благодарим за твое ценное предложение начать уборку с дальних массивов. Во-вторых, минимальные удобства для приезжих будут созданы. Туда выдвигается полевой стан. А в-третьих, почему так быстро переменилось мнение о москвичках? То называла их вертушками, хохотушками, просила заслать на Дальний лог, а теперь вдруг воспылала к ним любовью?

— Ах, муженек! — вздохнула Маланья. — Ничего-то ты не знаешь. Счастье к нам стучится в дом. Большое счастье! Синеглазые москвички привезли.

Синонимы

Летнее утро. Чарующая кабинетная тишина. Ни трескотни машинок, ни скрипа перьев, ни голоса посетителей — только слышно, как мерно тикают в углу часы да свистит простуженным носом старший делопроизводитель Евсей Агеевич Чечевичкин. С пресс-папье на изготовку Евсей Агеевич дугообразно склонился над лысиной своего начальника Тит Титыча Головешкина и затаив дыхание ждет, когда тот учинит повелительнейшую резолюцию на циркуляре. Но Тит Титыч не торопится. Он не спеша достает из малахитового футляра роговые очки, дует на них и начинает протирать краем синего настольного полотна.

Проделав эту подготовительную манипуляцию, Тит Титыч деловито вооружает свои глаза точной оптикой и, взяв за хвостик ручку, бросает вопросительный взгляд на Чечевичкина:

— Так, говоришь, голубчик, эту бетономешалочку нужно внедрить?

— Внедрить, Тит Титыч. Непременно надо внедрить, — кивает головой Чечевичкин. — Бетономешалочка чудесная: дает экономию в десять тысяч целковых в месяц.

— Ну что ж… Внедрить так внедрить…

Тит Титыч макает перо в чернильницу, круто заносит руку над циркуляром и вдруг задумывается: «А с какой такой стати я обязан лезть вперед батьки в пекло и внедрять ее первым? Иван Иванович вон месит себе бетон старым способом и ухом не ведет. Так почему же я обязан первым прорубать окно в технический прогресс, рисковать своим креслом? Нет, голубчик, не выйдет. Я стреляный воробей. Меня на мякине не проведешь. Пусть скажет сначала «а» Иван Иванович, а потом промолвит «б» и Тит Титыч. А пока он подождет, покрутит старую бетономешалку. Ему спешить некуда».

Тит Титыч кладет ручку и, почесывая за правым ухом, говорит:

— Бетономешалочка, знамо дело, хороша. Только вот формулировочка приказа с ее внедрении никуда не годится.

— Почему, Тит Титыч?

— А потому, что от нее недооценкою пахнет. Возьмите вот этот абзац и прочтите мне вслух.

Трясущимися руками Евсей Агеевич берет проект приказа и, свистя носом, начинает читать:

— «Внедрить в производство бетономешалку товарища Шишкина…»

— Вот о том-то и речь, что «внедрить», — перебивает Тит Титыч. — А кто тут играет главную скрипку, вы и не подумали. У вас на первом плане оказалась бетономешалка, а не изобретатель. Идите, голубчик, и думайте. Через месяц доложите.

…Через месяц Евсей Агеевич Чечевичкин снова появляется перед столом Тит Титыча с новой формулировкой проекта приказа. И снова Тит Титыч встречает его тем же вопросом:

— Так вы говорите, голубчик, эту бетономешалку нужно внедрить?

— Внедрить, Тит Титыч, непременно нужно внедрить. Очень симпатичная бетономешалочка: дает большую экономию средств и рабочей силы.

— Ну что ж, внедрить так внедрить.

Тит Титыч подходит к окну, высовывает бритую голову через подоконник и окидывает взором строительные горизонты Ивана Ивановича. Там за высокой оградой, среди груды кирпича и балок, как и раньше, виднеется ковш старой бетономешалки. «Значит, все в порядке, — облегченно вздыхает Тит Титыч. — Иван Иванович месит бетон по-старому, то зачем же мне месить по-новому?»

Тит Титыч садится за стол, надевает окуляры и, вооружившись синим карандашом, начинает монотонно бормотать:

— Все это так, все это этак. То изобретение отклонить, с этим повременить, то признать нерентабельным, это нетранспортабельным, а это, значит, внедрить.

— Внедрить, Тит Титыч, внедрить, — поддакивает Чечевичкин. — Очень умная машина.

— Ну что ж… Внедрить так внедрить, — деловито крякает Тит Титыч, круто занося руку над проектом приказа. — Двинем новую технику, так сказать, по зеленой улице. Ни пуху ей, ни… Постойте, постойте, голубчик! Да вы же снова спутали божий дар с яичницей. У вас Шишкин оказался затиснутым между внедрением и бетономешалкой.

— В таком случае, Тит Титыч, разрешите зачитать резервную формулировочку.

— Читайте, только перестаньте, ради бога, свистеть носом.

— Есть, Тит Титыч, есть! — щелкнул каблуками Чечевичкин и, зажав пальцем ноздрю, начал читать: — «Внедрить товарища Шишкина в производство бетономешалку».

— Вот теперь другое дело! — воскликнул Тит Титыч. — Это уже ближе к истине. Но и тут есть один ляпсус.

— Какой, Тит Титыч?

— А такой, что этой формулировкой в производство внедряется не бетономешалка, а сам изобретатель, товарищ Шишкин.

— Тогда разрешите мне еще подумать недельку над формулировочкой, — робко попросил Чечевичкин.

— Нет, голубчик, не разрешаю. Такую сложную задачу одному враз не решить. Ее требуется обдумать коллективно. Соберите-ка мне лучше на следующей декаде совещание руководства. Мы над этой задачей подумаем вместе, так сказать, кол-ле-ги-ально. И если что случится, то пусть все отвечают, а не один Головешкин. Вот так.

Распоряжение Тит Титыча было выполнено пунктуально. На следующей декаде в кабинет Тит Титыча собрались все его подчиненные. Молча расселись за длинным столом, приготовили карандаши и блокноты. Тит Титыч тем временем проделал свою традиционную операцию с очками, разложил перед собой проект приказа и, потрогав кадык, сказал:

— На сегодняшнем совещании, товарищи, стоит один вопрос: новая бетономешалка и ее внедрение в производство.

— Позвольте, Тит Титыч, — поднял руку один из сотрудников. — Ведь этот вопрос был решен год тому назад.

— Да, был решен, — подтвердил Головешкин. — Но сейчас он снова всплыл, и мы беремся за него со всей ответственной принципиальностью. Ставим его, так сказать, на попа.

— Давно пора, — промолвил кто-то.

— Какой ты быстрый, голубчик, — вскипел Тит Титыч. — А если что случится, у всех душа в пятки, все по кустам. Выкручивайся, мол, Тит Титыч, сам как знаешь. Э-э, да что и говорить!

Он с досадой махнул рукой, отпил глоток газированной воды и продолжал дальше:

— Не будем разбазаривать драгоценное время, а возьмем быка за рога. В проект приказа о внедрении бетономешалки поступило пять формулировок. Зачитываю их по порядку: формулировка первая: «Внедрить в производство бетономешалку товарища Шишкина». Формулировка вторая: «Внедрить товарища Шишкина бетономешалку в производство». Формулировка третья: «Товарища Шишкина бетономешалку внедрить в производство». Формулировка четвертая: «В производство внедрить бетономешалку товарища Шишкина». И наконец, формулировка последняя: «Внедрить товарища Шишкина в бетономешалку». Какие будут суждения по этому поводу, товарищи? Прошу! — воскликнул Тит Титыч.

— Суждение будет одно, — сказал молодой инженер, — прекратить толочь воду в ступе. Найти подлежащее, сказуемое — и делу конец.

Тит Титыча бросило в холод. Он выглянул в окно и увидел, что старая бетономешалка, как и раньше, стоит на участке соседней стройки. Значит, Иван Иванович еще не сказал своего «а», а раз не сказал «а» Иван Иванович, значит, и Тит Титыч не скажет «б». Только как же быть с приказом? Под каким соусом оттянуть время? «А что, если уцепиться за подлежащее и сказуемое», — подумал Тит Титыч и бодро произнес:

— Товарищ Штукин высказал в общем и целом замечательную идею. Я целиком и полностью с ним солидарен. Решение задачи о внедрении новой бетономешалки нужно начинать именно с подлежащего и сказуемого. Так мы и сделаем. На сегодняшнем совещании найдем подлежащее, а на следующем приступим к сказуемому.

Все сотрудники удивленно переглянулись, но Тит Титыч, не обращая на это внимания, продолжал:

— Потом, возможно, остановимся на причастных и деепричастных оборотах, месте, времени и способах действия… Но это все в будущем. А пока что приступим к обсуждению подлежащего.

Тит Титыч рассчитывал, что при отыскании подлежащего непременно развернутся горячие споры, словесная перепалка. Но этот прогноз не оправдался.

Спасительная идея Тит Титыча тут же лопнула, как мыльный пузырь. Сотрудники мигом нашли в предложении и подлежащее, и сказуемое, и все части речи. Однако Тит Титыч решил не сдаваться. Он поднялся и громко сказал:

— Все это хорошо, товарищи! Но тут есть еще одно «но». Синонимы не те. Да, да, товарищи, синонимы не те. Ни в какие ворота не лезут. Нужно глубоко обсудить вопрос о подыскании новых синонимов для слова «внедрить».

— Зачем? Для чего? Почему? — зашумели сотрудники.

— А потому, что слово «внедрить» означает «недра», «землю», а загонять изобретения в недра, в землю, то есть под спуд, мы не имеем права. Наша обязанность проталкивать их вперед, а не внедрять.

Вопрос о синонимах был последним тактическим резервом Тит Титыча, на который он возлагал большие надежды. Но и этот резерв был разбит буквально за две минуты.

Окончательно разволновавшись, Тит Титыч вылез из-за стола и, протянув руки к потолку, простонал:

— Ну, какого рожна вы от меня хотите? Что вам нужно? Ведь Иван Иванович тоже месит бетон старой бетономешалкой.

— Эх, Тит Титыч, Тит Титыч! — покачал головой молодой инженер. — Да ведь ту старую бетономешалку бабка Федора уже давно приспособила под курятник.

Тит Титыч, а вместе с ним и Евсей Агеевич Чечевичкин выглянули в окно и застыли. На старой бетономешалке сидел молодой потух и голосисто выводил: «Си-но-ни-мы!»

Воронежские жаворонки

Целинный совхоз «Жаворонки» понравился всем. Новоселы были от него в восторге, делегации в восхищении. Даже американский фермер Гопкинс, смотревший на все советское скептическими глазами, и тот воскликнул: «О’кэй! Вэри гуд!»

А вот бабке Матрене целинный совхоз пришелся не по душе. Она не пожила в нем и трех дней, как категорически заявила своему сыну Антону:

— Нынче же сопроводи меня на станцию. Нечего мне тут нутро мочалить.

— Ну почему, мама? — изумился Антон. — Ты посмотри, какой тут чистый воздух, какой простор! Да для тебя же это сплошная благодать, курорт в полном смысле слова. Отдохни, подыши свежим воздухом, полюбуйся хлебами. Ведь ты такого богатства отродясь не видела, мама.

— И не уговаривай, и не проси, — махнула рукой Матрена. — Сказано — не останусь, и все тут.

Антон в недоумении пожал плечами, недовольно посапывая, закурил папиросу, походил по комнате и опять в упор спросил:

— Но ты можешь сказать, почему? Или тебе не нравится что, или невестка обидела чем? Я просто тебя не понимаю, мама…

— Скучно мне тут, вот что. Не приведи бог такого.

— Ну, а там ты кадрили танцуешь, что ли? — обиделся Антон.

— Э-э, сыночек, — просияла мать. — Там у нас, под Воронежем, совсем другой коленкор. Там я выйду на крылечко, сяду на завалинку, с подружками погутарю. А тут что? Всю твою Кулунду обскачи, днем с огнем ни одной старухи не сыщешь. Все одни молоденькие стригунки. В футбол мне играть с ними, что ли? Аль песни распевать у костра? Нет, сынок, избавь бог. Ты лучше командируй меня восвояси. Там я в душевном спокойствии и при деле. Квокушку надо посадить на яйца, горошек посеять…

— Но ведь этим делом ты можешь с успехом заниматься и здесь. У нас же великолепный приусадебный участок. Ну посмотри, мама.

Привычным движением Антон распахнул окно, и в комнату ворвался аромат полевых цветов, росистых зеленей, дымок далекого костра, запах свежей щепы и талого чернозема. Молоденькая березка, нарядно украшенная розоватыми сережками, хрустальными бусинками росы, доверчиво протянула свои ветви к окошку и, казалось, просила потрогать ее набухшие почки. Голые вишенки стыдливо прятались за голубым частоколом. Жаворонки пленяли землю своими радостными песнями, и где-то далеко-далеко над пробужденной степью плыл торжествующий гул тракторов.

— А жаворонки-то как поют, мама! — вздохнув полной грудью, похвалился Антон. — Недаром мы и совхоз свой назвали «Жаворонки».

— Знамо, поют, — приложив руку к уху, ответила мать. — Ве-е-сна… Да только голос у них не тот. Наши воронежские поголосистей.

— Ну, мама, это уж слишком, — сердито выпалил Антон. — То одно тебе не нравится, то другое не по душе. Даже жаворонки и те, видите ли, поют не по-воронежски. Ну, соображаешь, что ты говоришь? А?

— Я все сообразила, сынок. Сажай меня на поезд, и разговору конец.

— Ну хорошо, хорошо. Пусть будет по-твоему. Посажу я тебя на поезд, но только не сейчас. Вот отвезу зерно на пахоту, заеду на полевой стан за Ниночкой — она тебе поможет собраться, — и поедешь.

По морщинистому лицу Матрены Ивановны пробежала радостная тень. Она облегченно вздохнула и опустилась на стул:

— Ну что ж… Ступай, сынок. А я подожду. Помыкаюсь еще денечек. Ну и дела-а!..

Матрена Ивановна тяжело вздохнула, подперла голову руками и, полузакрыв глаза, о чем-то задумалась.

Антон надел шоферский комбинезон, кепку, посмотрел на скучающую мать, огорченно покачал головой и молча вышел. Ему до боли не хотелось отпускать ее. Но что поделать с сердцем, влюбленным в свою родную землю? Есть ли такая сила, какая заставила бы о ней позабыть? Позабыть родной дом с кустом черемухи под окном, исхоженные стежки-дорожки и ту длиннокосую иву, под которой впервые сказал «я люблю». Антон прожил в Воронеже всего лишь несколько лет, но и то запомнил родные места навсегда. А ведь мать прошла там долгую, трудную жизнь. Разве может она расстаться и вырвать из сердца все сразу? Ну, конечно, нет. Пусть поживет там еще немного, а соскучится — приедет сама.

Мало-помалу Антон успокоился. Смирилась с мыслью о поспешном отъезде свекрови и Нина. Возвращаясь с полевого стана, они обсудили подробности проводов гостьи и даже нарвали большой букет кулундинских цветов.

Но цветы вручать было некому. Матрена Ивановна бесследно исчезла, улетучилась, как дым. Ее не было ни в доме, ни в палисаднике, ни на улице. Остался только один дубовый костыль на крылечке.

Перепуганные молодожены кинулись на поиски запропавшей мамаши. Нина заглянула во все дома, в сельпо, медпункт, канцелярию совхоза, Антон прочесал вдоль-поперек опушку рощи, но Матрены Ивановны, как говорится, и след простыл.

Нина выбежала на большак, глянула на отпечаток сапога, оставленный в подсохшем черноземе, и закричала:

— Ушла! Пешком ушла, старая. Скорей догоняй. Догоняй, Антоша!

— В такую даль? Не может быть!

— Да вот же след. Ее каблук, ее носок… Скорей же ты, скорее!..

— Ах, мать честная! — махнул рукой Антон и побежал к машине, но тут за палисадником раздался звонкий голосок мальчишки:

— Дя-день-ка! Ваша бабушка вон туда пошла… В тот домик с синеньким крылечком.

— В тот дом?

— Да, дяденька. Она еще утром погрелась на солнышке и пошла по улице. А потом постояла, послушала и зашла туда. Честное слово, дяденька. Сам видел.

Обрадованные молодожены прибежали в дом и остановились, пораженные странной картиной. За стеклянной верандой, возле длинного ряда детских кроваток, в белом халате и чепчике хлопотливо суетилась Матрена Ивановна и, пеленая ребенка, строго отчитывала молоденькую смуглолицую няню:

— Непутевая ты, да и только. Да разве так дите пеленают? Что оно тебе, бесчувственное полено, что ли? Это же дитятынько, нежное крохотко. А ну, подай-ка мне кашку. Тю-ю… Горюшко ты мое! Манку-то как сварила. Глу-па-я… Да от такой густой каши не токмо у дитя, а у дебелого мужика может заворот кишок приключиться. Соображать надоть…

— Да откуда я знаю, бабушка, как ее варить надо? — оправдывалась няня, стыдливо обливаясь румянцем. — Вроде и крупы сыпала мало, а вышла густая.

— А ты к какому делу была приставлена?

— Трактористка я, бабушка. Но за детьми смотреть было некому, ну вот меня и назначили.

— Вот то-то и оно, — сердито ворчала бабка. — Детей понародили, а нянчить некому. И куда только глядят эти комсомольские секретари? Молодых послали, а об том, кому за детьми доглядеть, и не подумали. Нет бы клич бросить к старушкам. Просим, мол, вас, бабушки и прабабушки, следом за внуками и внучками. Понянчите их деток, покухарьте, постряпайте, помогите обжить землю новую. Но где там… разве об том подумают, головы садовые. Да и мамаши тож хороши. Деток отослали, а сами сидят, как квокухи на старых гнездах. У меня вон тож невестка на сносях ходит, а я, дура старая…

Антон легонько толкнул локтем Нину, с гордостью подмигнул:

— Слыхала?

— Да, — кивнула, радуясь, Нина. — Неужели останется?

— А давай спросим.

— Давай!

Они взошли на веранду и, остановись на коврике у порога, в один голос проговорили:

— Здравствуй, мамочка!

— А-а, это вы, — обернулась мать. — Здравствуйте, детки.

— А мы за тобой, мама, — с нарочитой деловитостью заговорила невестка. — Собирайся. Ехать пора.

Матрена Ивановна посмотрела на заметно пополневшую невестку и счастливо улыбнулась:

— И-и-эх, дочка, куда же мне ехать теперь?..

— Но ведь ты же сама настаивала, мама, — шутливо намекнул Антон. — А потом, как же быть с воронежскими жаворонками? В клетке их привозить, что ли?

— Жа-во-рон-ки? Смешной ты, сынок. Вот они, моя маленькие жаворонятки. Голосистенькие мои… Новоселики милые… Целиннички ясноглазенькие.

Матрена Ивановна подхватила на руки двух малышей и поднесла их к сыну с невесткой. Те смущенно посмотрели на мать и поняли, что машина на станцию не нужна.

Отдых волоком

Многие стремятся на курорт, многие охвачены азартом получить путевки. Неважно куда. Хоть к козлу в огород, хоть на собственный двор, но лишь бы по путевке.

Точно с такой же целью предстал перед главой курортной комиссия местного комитета и я, подхваченный волной летнего ажиотажа. Между прочим, наш предкомиссии Юрас Юрасыч Бобиков добрейший человек. Вы заранее знаете, что в ответ на вашу просьбу он лишь вздохнет и широко разведет руками, но все равно вас тянет к нему, как кролика к свежей капусте, и вы идете. И не напрасно. Юрас Юрасыч наградит вас такой милой улыбкой,даст вам об отдыхе такие советы, что вы наверняка забудете обо всех санаториях на свете.

Мне, например, довелось лично испытать это. Юрас Юрасыч еще у порога наградил меня нежной улыбкой, любезно пригласил занять место у его стола, а когда я оказался перед его очами, понимающе вздохнув, спросил:

— И вы?

— И я…

Бобиков традиционно развел руками и, распахнув передо мной книгу с четырехзначной цифрой кандидатов на получение путевок, глубочайше вздохнул:

— Беда! Сущий кошмар с этими путевками. Как лето, так все непременно заболевают. И тетушки, и дядюшки, и бабушки, и детки… У всех радикулиты, гастриты, переутомлиты. И всем непременно подай Кислые Воды, Боржоми. Сочи… А что в этом курорте толку? Что?

Юрас Юрасыч откинулся на спинку стула, сделал удивленно-непонимающие глаза и продолжал:

— Курортник — это раб медицины. Он связан по рукам, по ногам распорядком дня, он прикован к определенному месту в столовой и к топчану на пляже. Потом процедуры, процедуры… Но зато, дорогой мой, какой простор, какое раздолье для отдыха дикарем! Куда захотел, туда и пошел, где вздумал, там и сел, что купил, то и съел. Ты, как птица, паришь над землей, и все тебе доступно, все красоты распахнуты пред тобой. Ах, что за чудо этот вольный отдых! Какая это, батенька, благодать! В связи с этим я даже стихи написал. Вот послушайте куплетик.

Дикарь — это звучит гордо! Именно так, милейший. Плюньте вы на этот курорт. Пошлите его курице под пятку. Проведите хоть одно лето на лоне… Я вам охотно предложу десяток чудеснейших видов отдыха вне курорта. Ну почему бы вам, скажем, не воспользоваться опытом героя Ильфа и Петрова и не покатить по земле пустую бочку, скажем, от Мурома и до Карпат, от Чухломы и до Одессы? Отчего бы не вооружиться киркой альпиниста и не покарабкаться на горы, не пошагать с рюкзаком в туристской цепи? Скажете, возраст не тот, не те лета. Да, не те. А вспомните-ка Семенова-Тян-Шанского, Миклухо-Маклая… Ведь и тогда курорты были, а они предпочли…

Я приложил руку к больному сердцу и хотел было провести водораздел между научной экспедицией и отдыхом, но Бобиков и рта не дал мне раскрыть. Он еще сильнее стиснул мой локоть и таинственно спросил:

— Скажите, хотели бы вы в течение отпускного сезона приобрести силу древнего помора?

— Разумеется, — ответил я. — Кто же откажется от такой заманчивой перспективы?

— Ну так не теряйте времени, дорогой, на беготню по курортным комиссиям и беритесь за отдых волоком.

— Не понимаю. Что за отдых такой?

— А и понимать нечего. Дело, проверенное еще предками нашими. Купите себе лодку, только не резиновую, а обыкновенную — из досок, можно долбленную корытом, достаньте побольше веревки, войлок от хомута, сшейте на каждого члена семьи по лямке, завезите лодку поездом куда-либо в район Приуралья и смело вперед, тореадоры! Тяните ее на Рижское взморье.

— Тянуть? Волоком? Да вы что? — отшатнулся я. — Этак к концу отпуска и дуба дашь, скопытишься, как говорят.

— Верно. Согласен. Тянуть по земле будет нелегко, — живо согласился мой советчик. — Но зато когда ваша лодка коснется по пути какого-либо водоема, вы, милейший, испытаете такое счастье, такое наслаждение, какое ни одному курортнику и во сне не снилось. Ей-ей. Попробуйте, не пожалеете. Я этим летом непременно впрягу в лямку жену, тестя, тещу и поволоку. Северным маршрутом, что и вам предложил.

…Мое сообщение об «отдыхе волоком» было встречено на семейном совете в штыки и разгромлено до основания. Зато у меня оказался верный училищный друг Сашка Наумов, с которым мы и тронулись в путь по маршруту Череповец — Рижский залив.

К концу отпуска мы, усталые, бородатые, с растертыми от лямок плечами, приволокли наконец-то свою дьявольски тяжелую лодку на волны и в изнеможении упали в нее сами. В это время нашу пирогу потряс удар, послышался визг женщин и чей-то удивительно знакомый бас: «Черт их носит, этих дикарей!»

Я с трудом поднял голову и не поверил своим глазам: на волнах мягко покачивался налетевший на нас сверкающий глиссер с надписью на борту: «Санаторий Булдури». В глиссере вместе со своими домочадцами восседал Юрас Юрасыч. Подозрительно оглядев наши бороды, он крикнул мотористу:

— Разворачивай!

Глиссер обдал нас холодными брызгами и скрылся на горизонте.

Тип с претензией

В отдел кадров КЭУ — квартирно-эксплуатационного управления округа — вошел солидный человек с солидным животом и солидной лысиной. Под мышкой он держал туго набитый портфель из чертовой кожи.

Бесцеремонно опустясь в кресло, он выдохнул кубометр воздуха и, деловито побарабанив пальцами по столу, протянул:

— Э-э, я слышал.

— Да, да! — обрадованно воскликнул начальник отдела кадров. — Требуется. Требуется специалист по котлонадзору. И если вы знакомы, если у вас… то извольте, милости просим. Мы сей же день в приказ вас. Добро пожаловать!

— Кхым-м. Конечно. Чего же, — уже развалясь в кресле, промычал пришелец. — У меня все есть. Все в норме. Только у меня условия, своя претензия.

— Какая же? — наклонился через стол длинный кадровик.

— Ге-е. Ну прежде всего, чтоб соответствующая зарплата, премиальные.

— Да все есть. Все будет. И повышенная зарплата, и премиальные, и надбавки…

— Благодарю вас, — кивнул почтенный посетитель, — помимо этого, чтоб служебная машина, шофер, талоны на добавочный бензин жене. И, не забудьте, теще.

— Будет и машина и шофер…

— Кхе-е. Плюс к тому чтоб ежегодная путевочка в Мацесту, Боржом, можно Вары Карловы. На меня, жену и соответственно тещу.

— В Карловы Вары, Мацесту будет трудно, — почесал затылок кадровик. — Но ничего. Попробуем, добьемся. Еще что?

— Жилье на лоне с мая по октябрь, и непременно в сосновом бору. Можно и не совсем в сосновом. Вполне допускаю ель и березняк.

— В сосновый? В сосновый будет трудно. Но постараемся. Что-либо сделаем. Еще что?

— Видите ли, я заядлый рыболов и охотник. Поэтому прошу сразу решить вопрос о добавке к субботе и воскресенью еще одного выходного дня. Пятницу там выделите или понедельник, мне безразлично.

Кадровик опять почесал за ухом.

— Уж и не знаю, как это оформить, как провести. Но попробуем. Пойдем навстречу. Что-либо придумаем. Еще что?

— Курьерша чтоб была. Чаек там поднести, форточку открыть, налить чернил, подать газету. И, пожалуйста, побеспокойтесь, чтоб молоденькая. Терпеть не могу старух.

— Хорошо. Хорошо. Это все сделаем. Это в наших силах. Проведем перестановочку. Еще что?

— Видите ли, я нередко бываю подвержен простуде, хроническим радикулитам, катарам верхних дыхательных и потому просил бы у стола в кабинете кадочку пареных отрубей. И желательно ячменных, с запахом пива. Ячмень мне сильно помогает. После сеанса отсидки в овсяных отрубях я, как обычно, лежу в постели двенадцать суток. А с ячменными пустяк. Только восемь.

— Да… Ячменных отрубей будет достать трудно. Вблизи гарнизона зерноскладов нет. Но что поделать? Попробуем связаться с пивзаводом. Еще что?

— Видите ли… у меня бывают частые… Вы понимаете меня… Поэтому я бы просил простокваши по два, нет, желательно по три стакана в день.

— Еще что? — записав в блокнот простоквашу, спросил кадровик.

— Видите ли, днем я предпочитаю послеобеденный взбадривающий, восстанавливающий тонус двухчасовой сон. Поэтому я просил бы рядом с кабинетом спаленку с соответствующей моему возрасту постелью.

— Еще что? — чуть не застонал кадровик.

— Видите ли, находясь на ответственном посту, я должен, как этого требует каждодневно пресса, непрерывно повышать свои знания. Поэтому я просил бы там же в спальне телевизор (марка безразлична) — небольшой экранчик для просмотра кинокартин.

— Еще что? — прохрипел кадровик. Его начинало трясти.

— Видите ли… Ко мне могут приходить гости, товарищи по работе. Ну, сами понимаете, гостей не станешь угощать чаем, простоквашей. Теперь это не в моде. Поэтому я бы просил…

— Е… еще что? — позеленел кадровик.

— Видите ли, после приемов у меня могут быть приступы… Поэтому я бы просил прикрепить врача. Можно и медсестру. Желательно помо…

Кадровик сжал кулаки.

— Послушайте вы, старый пень, обложенный отрубями. А работать… Работать кто же будет за вас?

— Ах работать, — встал облысевший. — Работать поищите другого. Пардон. Я нанимаюсь руководить.

Он сгреб портфель и вышел за дверь.

Оборотистый Тарас

Удивительное дело! И откуда у Тараса Григорьевича взялась такая любовь к заведующему складом запсельхоздеталей Кондрату Кузьмичу? Откуда такая нежнейшая любезность, такой благопристойнейший подход? Бывало, раньше Тарас Григорьевич духу его не переносил, видеть не хотел. На совещаниях и районных конференциях поносил начальство запсельхоздетали на чем свет стоит, критиковал и очно и заочно. А тут вдруг воспылал такой любовью! Чуть только завидит Кондрата Кузьмича — сейчас же снимет шляпу, отвесит земной поклон. Коль подойдет поближе — пожмет ручку, осведомится:

— Ну, как здоровьице? Жена, детишки? Живехоньки, здоровехоньки? Ну бывай, бывай…

А на днях Тарас Григорьевич оказал такую любезность Кондрату Кузьмичу, что тот даже чуть не потерял дар речи. В то время когда Кондрат Кузьмич уходил со службы, ему навстречу пожаловал Тарас Григорьевич. И не с пустыми руками, а с большим лукошком, из которого невинно выглядывали три петушка.

— Здравствуйте, Кондрат Кузьмич. Не откажите нам в любезности. Примите, — протянул лукошко Тарас Григорьевич.

— За что? Зачем? Не понимаю! — опешил Кондрат Кузьмич.

— Да вы возьмите. Пригодятся. Петушки что надо. Можно на суп, можно в бульон.

— Гм-м, да, — промычал Кондрат Кузьмич. — А сколько будет стоить?

— Фу-ты, ценность какая! — фыркнул Тарас Григорьевич. — Да у нас в колхозе столько птицы, что сам бес не перечтет. Одни лисицы сколько пожирают! Так что кушайте во здравие и поправляйтесь.

Он приподнял над макушкой шляпу, любезно улыбнулся и ушел.

«Какая честность! Какое благородство! — восхищался Кондрат Кузьмич. — Другой не успеет тебе сделать пустячную любезность, а уже заломит этакое одолженье! А этот ушел без всяких просьб и даже без намеков. Вот это душевный человек!»

Однако же Тарас Григорьевич был не из тех, кто даром преподносит колхозных петушков. Не прошло и месяца, как он подкатил к складу на трехтонке и как бы между прочим заговорил о складских делах.

— Хорош у тебя складик, Кондрат Кузьмич! Чертовски хорош! И благоустроен и вместителен. Только вот порядку маловато.

— Порядку, говорите?

— Ну да! Все загружено, захламлено деталями. Беда!

— Почему беда? Как раз и хорошо, что много запчастей.

— Хорошо, да не совсем.

Тарас Григорьевич отвел Кондрата Кузьмича в сторонку, подчеркнуто оглянулся на ворота и по секрету зашептал на ухо:

— Слыхал я, братец, едет к нам комиссия из центра. Будут проверять — дошла ли запасная часть до потребителя. А у тебя тово… валяется на полках. Изобьют…

— Да, ты прав, — вздохнул Кондрат Кузьмич. — Только что звонил предрайисполкома, спрашивал: «Выбирают?» — «Выбирают, говорю, помаленьку?» — «Что значит помаленьку? Надо, говорит, поднажать. Пусть каждый колхоз запасется дефицитными деталями».

— Вот и я про то. На кой леший тебе держать товар, наживать себе инфаркт. Сбывай его, и крышка.

— Кому сбывать, когда не едут?

— От чудак-рыбак! — всплеснул руками Тарас Григорьевич. — По морю плавает и пить просит. Да продавай хотя бы мне.

— Да много ль ты возьмешь?

— Ну, брат, ты меня просто обидел, — отвернулся Тарас Григорьевич. — Что я, нищий, что ли? Не в состоянии купить у тебя сотню гуков?

— Сотню гуков? — удивился Кондрат Кузьмич. — Да ты что? Зачем тебе так много? Ведь это же на весь район?

— Не за себя, а за тебя пекусь. Выручить хочу как друга, — прожужжал Тарас Григорьевич. — Склад от лишнего очистить…

— А и то правда, — повеселел Кондрат Кузьмич. — Как говорится, сбыл — и с плеч долой. Давай бери что надо.

Тарас Григорьевич крякнул от удовольствия, дал команду грузчикам и начал отбирать детали. Душа его пела. Плутоватые черные глаза горели жадностью. Он брал ящиками гуки, цепи, шестерни, ножи — все, что попадало под руку, на чем останавливался его взгляд.

— Коленчатых валов не возьмете? — предлагал зав-складом.

— Возьмем! Все возьмем! — гремя болтами, отвечал вошедший в азарт председатель.

— А шпоры из-под трактора «фордзон»? Тридцать пять лет лежат без сбыта.

— Шпоры? Давай и шпоры!

…Создав медвежьи запасы дефицитных деталей, Тарас Григорьевич во всеоружии встретил уборку. Все его тракторы и комбайны работали бесперебойно. Малейшие неисправности устранялись на ходу. План жатвы выполнялся с рекордными цифрами. В первую пятидневку Тарас Григорьевич вышел на третье место по району, а еще через одну вырвался в передовики. Восторгу его не было предела. Он ходил по деревне, как петух, одержавший победу в тяжелой драке. С радостью принимал корреспондентов, давал интервью. А в это время председатели соседних колхозов мотались по району в поисках запасных частей.

Первым к Тарасу Григорьевичу наведался председатель сельхозартели «Красная смычка» Егор Иванович Сковородкин — неповоротливый здоровяк в синем галифе, заправленном в хромовые сапоги, и белой косоворотке, подпоясанной шелковым пояском.

— Тарас Григорьевич, выручай, — взмолился он, едва перевалив через порог. — Всего только два гука. Два лишь гука — и рожь спасена.

— С удовольствием, Егор Иваныч. Чего же не помочь, — пригласив гостя к столу, рассыпался в любезностях Тарас Григорьевич. — Баш на баш. Мы вам два гука, а вы нам бычка.

— Какого бычка? — насторожился Егор Иванович.

— Ну, того самого, с белой лысиной и куцым хвостом. Что в прошлом году просил. Помнишь?

— За два гука бычка? Да вы что? — сгреб со стола тюбетейку Егор Иванович.

— Ну, как угодно. Неволить не стану. — И, отвернувшись к раскрытому окну, притворно зевнул. — Да-а. А тучка, бестия, ползет. К ночи непременно будет дождь.

Егор Иванович обеспокоенно оглянулся и, приняв впопыхах закопченное стекло за тучу, решительно повернул назад:

— Ладно. Шут с тобой. Давай гуки. Поставлю вопрос о бычке на правлении.

— Давно бы так, соседушка. По-людски, по доброму согласию. На взаимной, так сказать, основе…

Он прошел в колхозную кладовую и собственноручно вручил Егору Ивановичу два гука, аккуратно завернутых в серую бумагу.

Не успел Тарас Григорьевич выпроводить за ворота усадьбы Егора Ивановича, как на горизонте показался Сидор Петрович — председатель колхоза «Счастливая доля». Ноги и руки у него были так длинны, что казалось, будто он идет на ходулях.

— Герою жатвы мое почтение! — сняв соломенную шляпу, воскликнул он еще издалека. — Здорово ты нас объехал. Ох, как обскакал!

— Поспешаем, брат, поспешаем, — расцвел в улыбке Тарас Григорьевич. — На уборке, как говорится, не зевай Фомка — на то ярмарка. Один день год кормит.

— Вот в том-то и загвоздка, что один, а у меня уже вторые сутки комбайны стоят.

— Отчего же они стоят? — спросил Тарас Григорьевич, хотя давно знал, что в «Счастливой доле» на трех комбайнах порвались цепи из-за густой пшеницы.

— Все из-за цепей, чтоб их бесам на ошейник. В райснабе ни одной. Говорят, у тебя есть в запасе.

— Да, есть маленько, — почесал за ухом Тарас Григорьевич.

— Так одолжи, браток, будь другом. Свои люди — сочтемся.

— Свои-то свои, да не больно ты податлив. Который год прошу уступить выгон, и ни в какую.

— Но ведь это земля колхозная. И потом, закреплена навечно.

— Да ведь и цепи тож не мои, колхозные.

— Значит, отказ?

— Почему отказ?.. Вот уступишь выгон, и получай. Поспешай в герои жатвы.

— Чертов кулак, — пробормотал Сидор Петрович и круто повернул к воротам.

В душе у него все кипело. И не столько на Тараса Григорьевича, сколько на районное начальство.

— Сони. Бумажные посиделки, — бормотал он, поспешая на «газике» в район. — Под носом растащили все запчасти, и не очнулись. Ну я вам сейчас дам. Подсыплю, милые.

…Разгневанный Сидор Петрович с шумом ворвался в кабинет председателя райисполкома Касьяна Глебыча Зажмуркина. Но он был пуст. В этот час глава района шагал по опустевшему складу сельхоздеталей и рвал волосы на голове.

Финансовый крах Варвары Петровны

Придя со службы, Иван Иванович Купоросов умылся, надел зеброцветную пижаму и прилег на походной раскладушке с журналом «Кокс» в руках. Но не успел он прочесть и странички, как на веранду, шурша крепдешином, вкатилась шаровидная супруга Варвара Петровна, или просто Купоросиха, как ее звали по фамилии в поселке. Она подбоченилась и проговорила тоном полководца, не знавшего поражений:

— Ваня, слушай меня!

— Да, да, я слушаю.

— Забирай свои манатки и переходи в курятник!

Иван Иванович выпучил серые глаза от удивления, часто заморгал, будто ему сунули под нос кусок горелой ваты, и растерянно переспросил:

— К-к-ку-да, говоришь?

— Я тебе ясно сказала: в ку-рят-ник, — повторила по слогам Варвара Петровна. — Понял? Или повторить еще?

— Да, да. Я все понял, — качнул головой Иван Иванович. — Непонятно только одно: зачем переходить в курятник, если меня вполне устраивает коммунальная веранда?

— То, что устраивает мужа, не всегда может устраивать жену.

— Почему?

— А потому, что умной жене нужны советы мужа, как коню оленьи рога. И вообще, разговор окончен. Веранда сдается оптом на весь курортный сезон.

— Варенька! — простонал Иван Иванович. — Побойся бога! Укроти свой ужаснейший аппетит. У нас и так тесно, как в вагоне пригородного сообщения. Не квартира, а тарарам какой-то. Заблудный двор на росстанях.

— В тесноте — не в обиде. Поживешь в курятнике! — безапелляционно отрезала Варвара Петровна.

— Но ведь ты же знаешь, что мне сквозняк категорически противопоказан, — бросил веский довод Иван Иванович. — У меня суставной ревматизм, хронический катар верхних дыхательных путей, чихательное расстройство, и к тому же я председатель Гортопа. Не могу же я жить в курятнике и компрометировать себя в глазах отопляемого населения.

— А я, миленький мой, не могу жить без моржовой шубы! — категорически заявила Варвара Петровна. — Для такой красивой дамы, как я, отсутствие моржовой шубы противопоказано.

Купоросиха грациозно повернулась на пробковом каблуке и независимо пронесла свою обтекаемую комплекцию в раскрытые половинки двери. А Иван Иванович взял постель, раскладушку и молча побрел во двор к своему новому месту жительства.

…На дворе ярко светила луна, звонко пели цикады, где-то совсем рядом сонно плескалась река. Кругом стояла тишь и благодать. Однако Иван Иванович в эти лирические минуты был полностью лишен всех чувств, за исключением зрения. В позе бесприютного скитальца он стоял под ракитой и печально смотрел на ярко освещенные окна родного дома. Потом тихо покачал обнаженной головой и, издав шумный выдох, погребально произнес:

— Прощай, коммунальный уют! Прощай, дорогой очаг двадцатого века! Иван Иванович Купоросов покидает тебя и возвращается в кошмарное прошлое. Уходит в век лучины и фитиля. Снисходит, так сказать, до положения пухо-пернатых.

Он огляделся по сторонам и, выждав момент, чтоб никто из соседей не увидел, воровски шмыгнул в курятник.

…Первую ночь Иван Иванович спал плохо. Ему снились самые невероятные кошмары. То вдруг показалось, будто он превратился в петуха и сидел с курами на нашесте, то будто весь город собрался посмотреть, как председатель Гортопа спит в курятнике. А тут еще куриный переполох, чтоб ему ни дна ни покрышки! То сонный петух с нашеста свалился, то курица с испугу закричала по-петушиному. Словом, был не отдых, а сплошная каторга. Весь следующий день на работе Иван Иванович провел в мучительной зевоте. Только сомкнет веки, как перед глазами тут как тут появляется красногребый петух — и во всю глотку: «Ку-ка-ре-ку!»

Но, как говорится, лиха беда начало. Иван Иванович мало-помалу привык, втянулся и даже полюбил своих пернатых соседей. По вечерам помогал им усаживаться на нашесте и читал вслух брошюру «О пользе битого камня в повышении яйценоскости», а утром строго следил за дисциплиной и порядком слета кур с нашеста.

Однажды, когда Иван Иванович проводил очередную тренировку по занятию птицами «исходного положения» на нашесте, в курятник вошла супруга и строго сказала:

— Ваня, собирайся!

— Куда? — испуганно спросил Иван Иванович, почуяв в голосе жены недобрую нотку.

— «Куда», «куда»! — передразнила Варвара Петровна. — Ну что уставился, как воробей на кошку? Не на улицу ведь посылаю, а в голубятник.

— В го-лу-бят-ник? — вытаращил глаза Иван Иванович. — Ни за что! Этой экспансии я не потерплю! Я буду защищать свой очаг до последнего вздоха! До последней доски!

— Ваня, не ори! Я тебе не какой-нибудь провинциальный посетитель, а законная жена.

— Я не кричу, а требую. Требую прекратить эту агрессию. Ты вероломно захватила мой кабинет, односторонне аннексировала спальню, вытеснила меня с веранды. Но и этого мало! Теперь тебе нужен курятник, завтра гусятник. До каких же пор будет продолжаться эта чертова гонка за длинным рублем?! До каких?!

— Даю честное слово, голубчик, что это последний сезон, — заверила Варвара Петровна. — Вот выполню свои финансовые планы, куплю трельяж, моржовую шубу, сделаю завивку «девятый вал» — и тогда никаких квартирантов.

— Эти заверения я слышу десятый год. Я сыт ими по горло. Хватит! Обойдешься без моржовой шубы и без «девятого вала».

— Благодарю за чуткость!

— Пожалуйста.

— Значит, в голубятник не идешь?

— Нет.

— Не понимаю, — дернула плечами Варвара Петровна. — Сам же говорил, что ему нужен высокогорный воздух, соленый ветер, а когда жена, движимая чувством любви, предложила великолепный голубятник на высоте двадцати трех метров над уровнем моря — вероломно отказался.

— Чистый воздух. Соленый ветер. Красота!.. — с досадой потряс рукой Иван Иванович. — Ну, соображаешь, что ты говоришь? Как можно мне, человеку в таких летах и таком чине, спать в голубятнике? Что завтра скажет прохожий люд, увидев в голубятнике мои ноги?

— Ну хорошо. Хорошо. Не ори. Не пугай кур на нашесте. Я сама переселюсь в голубятник, а ты перейдешь в пещеру.

— Вот, вот. Только этого и не хватало! — очумело пробормотал Иван Иванович. — Осталось обрасти волосами, вооружиться дубиной и поселиться в пещере. И я поселюсь. Пусть все знают, к чему приводит твоя алчность к деньгам.

Иван Иванович сгреб вгорячах толкач от ступы и прямо в трусах побрел через двор по направлению к старой пещере, где хранились бочки из-под вина и капусты.

Глубокой ночью, когда весь город спал, Иван Иванович снова показался среди двора. Но на этот раз он был уже не с толкачом, а с дегтярным ведром и квачом в руках. Тихо крадучись, босиком, на цыпочках, он вышел на улицу, приблизился к собственным воротам, огляделся по сторонам и мазнул дегтем по доске.

На улице крепчал ветер. В небе сверкали молнии, грохотал гром. Но Иван Иванович, кажется, забыл обо всем на свете. Поднимаясь на цыпочки и приседая, клонясь то вправо, то влево, он ожесточенно выводил аршинными буквами на тесовых воротах: «Люди! Будьте бдительны! Не попадайтесь в сей дом. Здесь вас обдерут как липку».

Над этими предупреждениями Иван Иванович начал было выводить еще один гневный аншлаг, клеймящий позором квартироспекулянтов, как вдруг полыхнула молния, дрогнула земля и вместе с раскатом грома за воротами с треском рухнула какая-то постройка.

Иван Иванович вбежал во двор и схватился за голову в страшном смятении. Перед ним в хаотическом нагромождении лежал развалившийся голубятник, а из-под обломков его торчали ноги Варвары Петровны.

* * *

Когда через полчаса пришла машина «скорой помощи», Варвара Петровна подозвала знаками мужа, попросила кусочек бумаги, карандаш и написала:

«Ваня! Из развалин голуб. сдел. пристр. к кур. и пуст. еще двух. Твоя Вырвра».

Вопросительный знак

За канцелярским столом, беспорядочно заваленным бумагами, сидит с лупой в руках безвременно облысевший инструктор по кадрам Нил Иванович Неразберихин. По его сосредоточенному, усталому лицу градом катится пот и тихо падает на личное дело номенклатурного работника товарища Плотицына. Почти беспрерывно раздаются телефонные звонки, в дверь стучат очередные посетители, но Нил Иванович сидит неподвижно, окаменело. В эти минуты все его существо, его взор прикованы к вопросительному знаку, стоящему над словами служебной характеристики — «чуток и отзывчив, достоин выдвижения».

Вопросительный знак был маленький, потертый и изрядно потускневший от давности, но сквозь лупу он казался огромным и грозным. Упершись своим основанием в слово «достоин», он словно живой смотрел на Неразберихина и как бы произносил:

— Мое почтение, Нил Иваныч! Это я, очень важный знак препинания, вопросительный знак. Ставят меня и конце предложения всякий раз, когда оно содержит вопрос. Зачем меня поставили над предложением — этого я не знаю. Быть может, просто так, по ошибке.

— По ошибке… Эка чертовщина, по ошибке, — бормочет Неразберихин. — И какой же чудак станет ставить тебя ни с того ни с сего, да еще над такими словами. Э-э, нет, батенька, я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. Тут явно что-то неладно, тут где-то собака зарыта!

Неразберихин снова листает от корки до корки личное дело Плотицына и опять склоняется над злополучным вопросительным знаком.

— А может, то не вопросительный, а восклицательный знак? — задает себе вопрос Неразберихин. — Нет, никакого сходства! Абсолютно никакого. Как небо от земли. Мешают верхняя головка и хвостик. Вот если бы убрать верхнюю головку и чуть выпрямить хвостик, тогда бы да!.. Тогда был бы настоящий восклицательный знак. Тогда бы эти слова о чуткости и отзывчивости выглядели по-другому. Они бы рассматривались с точки зрения восторга, восхищения и даже восклицания. Тогда бы и разговор был другой. Бери и смело назначай с повышением. А так, нет… Так дело не пойдет. Брать на себя ответственность я не согласен. Все остается под вопросом.

Неразберихин решительно нажимает кнопку звонка, и через минуту в кабинет влетает белокурая секретарь-машинистка. Нил Иванович поправляет на затылке жалкий остаток рыжей растительности и деловито спрашивает:

— Товарищ Плотицын здесь?

— Здесь, Нил Иванович, — отвечает секретарь. — Четвертый день сидит в приемной.

— И пусть посидит! Не на пожар собрался, а на руководящую работу! — сердито ворчит Неразберихин.

— Страшно ругается, — продолжает секретарь-машинистка. — «Это, говорит, волокита, а не работа».

— Это, голубушка, не волокита, а закалка терпения. Я, например, одного работника три недели за дверью мурыжил. Ругался страшно, чуть было стулом не убил, но зато после семь раз спасибо говорил. «Закалили, говорит, вы меня, товарищ Неразберихин, на веки вечные. Спасибо вам. Теперь я смело могу пересидеть любого бюрократа». А вы — «волокита»! В нашем деле, красавица, нужна железная выдержка и терпение. У меня, например, на этот счет выработалась своеобразная эмоциональная тактика. Допустим, нужно мне заполнить пустое «окно» какой-либо руководящей единицей, а эта единица упирается и не желает лезть в данное «окно». Тогда я беру этого упрямого голубчика за крылышки — и на отстой. Поживи, мол, неделю, погуляй, развейся малость, а мы этот вопрос изучим, продумаем, всесторонне обговорим и потом сразу решим. И уж тогда я его так измочалю, так из него кишки вымотаю, что запоет по-петушиному и полезет в любое «окошко». В нашем деле, голубушка, нельзя подходить с кондачка. Мало покопаться в бумагах, надо еще и взглянуть на комплекцию. Я, например, рассуждаю так. Ежели человек широкой кости и с солидным животом, назначай смело. Будет пользоваться авторитетом. А ежели тощий, так сказать, худокормный, авторитета не жди. Ставь на нижестоящую ступеньку.

— Странно все как-то, — пожала плечами девушка.

— Ничего странного, — обиженно буркнул Неразберихин. — Вызовите мне Плотицына.

Антон Егорович Плотицын, уже не молодой человек с глубокими морщинками на загорелом лице, входит в кабинет, вежливо здоровается и, повинуясь жесту Неразберихина, садится в кресло возле стола.

— Итак, товарищ Плотицын, — начинает после непродолжительного раздумья Неразберихин. — Весь вопрос о вашем назначении упирается в один вопрос.

— А именно, Нил Иванович?

— Скажите откровенно! Как у вас дело со слухом?

— Со слухом?! — удивительно спрашивает Плотицын. — Нормально, Нил Иванович. Слышимость на оба уха отличная.

— Да не то, не то, товарищ Плотицын. Я хотел спросить у вас насчет чуткости. Не было ли у вас в этой области каких-либо завихрений?

— Завихрений?!

— Ну, не завихрений, так вывихов, скажем, отдельных элементов черствого отношения к людям, невнимательности, бюрократизма и прочих отмирающих пережитков?

— Откровенно говоря, Нил Иванович, такой болезнью я не страдаю. Да, впрочем, в личном деле все записано.

— Личное дело — это немая бумага, — косясь на вопросительный знак, бросает Неразберихин. Ее говорить не заставишь. Она молчит как рыба, а нам нужно живое слово, живая связь с массами. Хотелось бы поговорить откровенно, так сказать, по душам.

— А я вам откровенно и говорю. Таких «вывихов» и «завихрений»у меня нет.

Нил Иванович неудовлетворенно чешет затылок и, убедившись, что разговор о «вывихах» и «завихрениях» бесполезен, поспешно заканчивает беседу и отправляется диктовать очередной запрос.

…Телеграммы, прибывшие через сутки в адрес Неразберихина, вновь подтверждают, что номенклатурный работник Плотицын действительно «инициативен, энергичен, чуток и отзывчив». Но перед глазами Нила Ивановича, как немое изваяние, неотвратимо стоит вопросительный знак. Он временами бросает его в жар и холод и даже навевает страх и ужас.

«А вдруг этот вопросительный знак да поставлен рукой самого Кузьмы Захарыча? — думает со страху Неразберихин. — Вдруг да в этом усомнился Спиридон Макарыч? Что будет тогда? Как посмотрят на это они со своей руководящей точки зрения? А вдруг возьмут да спросят: «Это как же вы так, уважаемый товарищ Неразберихин, сидя на таком ответственном стуле, проглядели наш вопросительный знак? Почему и на каком основании вы начихательски отнеслись к мнению вышестоящего начальства?» И тут возьмут тебя, голубчика, за ушко да на солнышко. Посадят в твое насиженное кресло другую, более остроглазую единицу, а ты походи, попрохлаждайся, товарищ Неразберихин, «попасись» на подножном корму. Другой раз будешь умнее. Нет, нет. Этому не быть. Вопрос о назначении товарища Плотицына остается открытым. Сейчас же срочно вызовем с периферии подтверждающих лиц, и дело с концом. Далековато, конечно, накладисты расходы, но ничего. Игра стоит свеч. Не я буду, а вопросительный знак раскушу».

И, приободренный своими мыслями, Неразберихин отдает распоряжение о вызове с периферии трех низовых работников на совещание по поводу вопросительного знака.

Наконец этот долгожданный день наступает. На стол водружается пухлое дело Плотицына, вокруг дела рассаживаются работники с периферии во главе с Неразберихиным, поодаль в стороне присаживается Плотицын, и совещание начинается.

— Вами, товарищи, — начинает Неразберихин, — представлен материал на выдвижение по службе товарища Плотицына…

— Да, нами, — подтверждают низовые работники.

— Это предложение мы поддерживаем целиком и полностью. Но весь вопрос упирается в одно «но». Вот смотрите, — и Нил Иванович упирает острием карандаша в служебную характеристику. — Посмотрите внимательно и скажите, что вы там видите?

— Обыкновенную характеристику, Нил Иванович.

— Правильно! Это она. Но теперь вооружитесь лупами и взгляните вот сюда, на слова «достоин выдвижения».

Работники с периферии вооружаются лунами и склоняются над листом служебпой характеристики.

— Здесь стоит какой-то вопросительный знак, — говорит один.

— Да, здесь действительно вопросительный знак, — подтверждает другой.

— Вот в том-то и дело, что это вопросительный, а не восклицательный! — победоносно произносит Неразберихин. — Вот тут-то и собака зарыта. Будь то не вопросительный, а восклицательный знак, я бы вас и не вызвал… Да еще в такое горячее время уборки. Но поскольку это не какая-либо второстепенная кавычка, а вопросительный знак, не обессудьте. В бирюльки не играем, знаете ли. Дело ответственное. Надо разобраться, так сказать, вскрыть и обнажить все корни возникновения этого препинания.

— Нил Иванович! Помилуйте!! — воскликнул вдруг сотрудник отдела. — Вспомните! Да это же ваш… Ваш вопросительный знак, который вы поставили, когда решали ребус.

Пшеничные пышки

И до чего же любит пить чай Макар Макарович Чупилка! Обойдите вы всю округу, но вряд ли где найдете такого любителя чаепития, как Макар Макарович. Его, как говорится, хлебом не корми, щами не потчуй, а чайку дай попить вдосталь.

Усядется Макар Макарович за стол, расстегнет воротничок рубашки и сидит себе у шипящего самовара — блаженствует. Ну, а если к этому чаю да подадут пшеничные пироги или пышки, тогда пали из пушек, объявляй пожарную тревогу, а Макар Макарович ни за что не бросит чаепитие. Его и трактором не оттащишь от самовара. Будет сидеть до тех пор, пока не скажут: «В самоваре пусто».

Вот и теперь, увидев с кузова полуторки в окнах колхозной чайной объявление: «Сегодня чай с пшеничными пышками», Макар Макарович сразу же заметушился. Вместо яблок начал насыпать картошку, сельдерей стал путать с морковкой и в конце концов махнул рукой и сказал колхозницам:

— Ну, вы тут действуйте… торгуйте сами… а я пойду чайку попью с морозцу.

В уютной колхозной чайной Макар Макарович уселся поближе к самовару, расстегнул, по обыкновению, воротник рубашки, отпустил на три дырки ремень и, подозвав молоденькую белокурую официантку, весело пророкотал:

— А ну-ка, доченька, погрей.

— Сколько прикажете?

— На первый случай стаканов восемь чаю… и пять порций пшеничных пышек. Да которые погорячей, доченька, по-го-рячее. Эх, и до чего ж люблю попить чайку с горячей пышкой!

Официантка поспешила на кухню, а Макар Макарович вынул из нагрудного кармана расческу и, глядя в лоснящийся, начищенный до зеркального блеска бок пузатого самовара, начал причесываться. Не спеша сделал косой пробор, закрутил на палец усы и, поджидая официантку, уставился в окно, чуть подернутое узорчатой вязью морозца.

За окном празднично шумел, гудел колхозный базар. Гоготали гуси, повизгивали поросята, ревели машины, поскрипывали полозья саней, и сквозь этот шум, гомон слышался веселый голосок молодой садовницы Груни:

— Ранет, лучше такого нет! Дыни медовые — весом пудовые!

В чайной то и дело хлопала дверь. Входили и выходили посетители, оживленно разговаривали. Лишь Макар Макарович сидел молча. Все его мысли сейчас вертелись вокруг красивого самовара и председателя сельпо Погремушкина.

— Экий неповоротень, сом обомшелый, — бормотал про себя Макар Макарович, — сколько раз предлагал: давай откроем в колхозе свою чайную. А он и в ус не дует. Подожди да погоди… А как бы было хорошо попить зимой чайку под завывание метели!

Макар Макарович живо представил себе уютный зал, длинный стол с самоваром на середине, поджаристые, с хрустящей масляной корочкой пышки, кипяток с ароматным грузинским чаем и, проглотив набежавшую слюну, мечтательно вздохнул.

Между тем самовар весело засвистел, запыхал, как паровоз, струйками пара, и на столе появились стаканы с заваркой, большая тарелка, груженная доверху пышками.

Злость с Макара Макаровича как рукой сняло. Он удовлетворенно потер руки, взял вилку, привычным движением ткнул в тарелку и застыл с широко раскрытым ртом и вскинутыми на лоб бровями.

— П-п-пазвольте! Что вы подали?

Услышав грозный голос, девушка подбежала к столу:

— Как что? Пшеничные пышки!

— Нет, вы мне официально скажите, что это? — настаивал Макар Макарович.

— Гражданин, я же вам официально сказала, что это пшеничные пышки…

— Пшеничные пышки, говорите? А вот я вам сейчас покажу и пироги и пышки. А ну-ка, подайте мне жалобную книгу и пригласите сюда шеф-повара. Ишь ты, фокусники какие! Пекут черт знает что, а выдают за пышки. Думают, мы лыком шиты, не сможем отличить сову от вороны, а крупу от мякины. Э-э, нет, голубчики, ошибаетесь! Не те времена пошли. Мы, слава тебе, каждый год набиваем закрома пшеничкой. Эшелоны выдаем, так сказать, на-гора. Сотнями тонн ворочаем…

В таком возбужденном состоянии Макар Макарович через минуту-другую, пожалуй, начал бы оперировать цифрами в масштабе всего района, а потом, глядишь, и всей области, но тут появилась официантка и сухо сообщила:

— Шеф-повар сейчас придет, а жалобной книги нет.

— Как так нет? — подскочил на стуле Чупилка.

— А так, что жалобная книга в столе у директора, а директор уехал в райпотребсоюз на совещание.

Это сообщение повергло Макара Макаровича в гнев и смятение. Он широко распростер руки и обратился к притихшей публике:

— Вы слыхали, граждане? Слыхали, что делают отдельные несознательные элементы с нашим движущим фактором — критикой? Вместо того чтобы любить ее, уважать и приветствовать, они ее бац — и под сукно. Заперли в стол. Пудовый замок повесили. Да за эти штучки…

В зал чайной из-за кисейной шторы выплыла шеф-повар — грузная коренастая женщина в белом халате, с черпаком на поясе. Увидев ее, Макар Макарович подцепил на вилку пышку и двинулся навстречу:

— Товарищ повар, здравствуйте.

— Мое почтение.

— На каком основании, разрешите спросить, вы подаете вместо пшеничных пышек жареные лапти?

— Какие лапти, гражданин? Это обыкновенные пшеничные пышки, только…

— Никаких «только». Пусть эти черные, затхлые пышки едят черти с квасом… супоросые свиньи… а мне будьте добры подать наши, настоящие пышки.

— Постойте, постойте, — приложила ладонь ко лбу повариха. — Вы не из Крыжовки ли будете?

— Ну, из Крыжовки, а что?

— Вас величают, кажется, Макар Макарович… Чу… Чупилка?

— Допустим, что я Чупилка и есть. Что из этого следует?

— А то, уважаемый Макар Макарович, что садитесь тихонько за стол и ешьте молча, что вам подали. А не то осрамлю перед всем честным народом.

— Что значит «осрамлю»? Какое вы имеете право? Да за эти штучки…

— Ах ты, идол усатый! Ну, так держись же, голубчик. Я скажу о тебе словечко.

Повариха вскочила на табуретку и, высоко взметнув над головой черпак, крикнула:

— Граждане! Слушайте, отчего у нас в чайной такие пышки.

Все кто был в зале, обернулись на зов поварихи. Даже длиннобородый дед и тот отставил недопитое блюдечко и приставил к уху согнутую совком ладонь, чтобы лучше расслышать.

— Так вот, — начала повариха. — Все эти недели к нам поступала мука, смолотая из пшенички передовых колхозов. Тесто выходило пышное, игристое — на вожжах не удержишь. Пышки выпекались румяней зорьки. А вот намедни пришла к нам на пироги мучица из бригады Макара Макаровича Чупилки. Вот он тут топорщит усы, шумит, требует подать ему настоящие пышки. А из чего их прикажете печь, почтенный Макар Макарович? Откуда быть пышкам, когда это тесто не поднимают не только дрожжи, но и домкрат. Нам твоя мучица, товарищ Чупилка, боком выходит. Весь кухонный персонал в мозолях ходит. Товарооборот под удар поставлен. А все это, граждане, по халатности самого Чупилки. В то горяченькое время, когда в других бригадах убирали вовсю, Макар Макарыч чесал гашник, все трубил: «зелена», «не поспела». А потом под снег делянку пустил, чеши твою лысину.

Повариха обернулась к тому столу, где сидел любитель белых пышек Чупилка, но его и след простыл.

Последняя рецензия

Тракторист целинного совхоза «Березняки», новосел Иван Кукушкин, всем сердцем полюбил степную Кулунду и белокурую сибирячку Дашу. О своей любви и о горячих днях труда он три года писал лирическую повесть.

В день своей свадьбы Иван Кукушкин дописал последнюю страничку и вскоре привез рукопись в издательство «Крупная книга».

Директор издательства товарищ Канителин встретил молодого автора не холодно, но и не жарко. Отложив в сторону проект договора на издание чьей-то повести «Женская заколка», косо глянул на тоненькую рукопись пришельца, небрежно кивнул:

— Ну, что у вас? Выкладывайте. Слушаю.

— Да вот… повесть о героическом труде целинников написал, — смущенно проговорил автор, любовно прижимая к груди голубую папку.

— Приключенческая или фантастика? — уточнил Канителин.

— Нет, зачем же… Я живу в целинном совхозе. Все, что видел, о том и писал. — И автор принялся было рассказывать о своих товарищах — молодых целинниках.

Через пять минут товарищ Канителин безапелляционно прервал молодого автора:

— Что ж… оставьте. Почитаем.

— Большое вам спасибо, — благодарно поклонился Иван Кукушкин. — Когда можно приехать за ответом?

Канителин потер ладонью коротко подстриженный затылок.

— Да-а… этак… этак. В общем, заходите на следующий год.

— На следующий?! — обомлел Кукушкин. — Так долго ждать?

— А куда вам торопиться, молодой человек, — сухо улыбнулся Канителин. — Годом раньше, годом позже — не имеет значения. Была бы вещь. Хорошие повести ведь века живут! Так что — до нового года. Всех благ, молодой, человек.

На следующий год, как и было условлено, Иван Кукушкин пришел в издательство за ответом. Товарищ Канителин встретил его неизменным вопросом:

— Ну, что у вас? Выкладывайте, слушаю.

— В прошлом году я повесть сдавал и вот… пришел узнать…

— Какую повесть?

— «Зеленое море».

— Зеленое… соленое, — ухватился за лоб Канителин. — Ах, вспомнил! Это та приключенческая, о сером коте, бегающем по зеленой крыше?

— Нет, что вы. Моя повесть о целинных хлебах, — подсказал автор.

— Ах, да! О целинных. Помню. Как же!

Канителин снял с мясистого носа очки, глянул бодро, одобрительно.

— Ну что ж, молодой человек. Могу вас обрадовать. Делаваши движутся. Рукопись отдана на вторую рецензию. Приезжайте на следующий годик, и все станет ясно. Если рецензия будет положительная — запустим ваше «Зеленое море» в производство.

Через год Иван Кукушкин снова приехал в «Крупную книгу». На этот раз директор сразу узнал его и даже вышел из-за стола к нему навстречу.

— А-а, товарищ Петушков! Здравствуйте!

— Кукушкин, — поправил автор.

— Да, да, товарищ Кукушкин. Помню о вас, помню. Как же! Целинник-былинник. Или как это там в песне поется: «Ой ты, дорожка длинная, здравствуй, земля орлиная!» Так, что ли?

— Примерно так, — кивнул головой автор. — Приехал вот узнать о судьбе повести.

— Все идет как положено, — дружески похлопал по плечу тракториста издатель, — Можете радоваться. Отдали на третью рецензию.

Автор побледнел. Глаза его в ужасе расширились.

— Скажите… а сколько их нужно… рецензий этих?

— Да как вам сказать, — пожал плечами Канителин. — Точной установки на этот счет нет, но есть правило. Если точки зрения рецензентов не совпадают — посылаем третьему. Если нет совпадения у четырех — посылаем пятому… Если нет у шести — седьмому…

— Помилуйте! — всплеснул руками автор. — Но ведь люди-то разные, и взгляды у них различные.

— Все это верно. Все так, — резюмировал издатель. — Но мы придерживаемся мудрой старинной пословицы: семь раз отмеряй — один раз тово…

— Семь рецензий. Да это же сплошная пытка для автора! — чуть не вскричал Кукушкин. — Это же разор для издательства. Сколько денег летит в трубу!

— Спокойнее, товарищ Кукушкин. Поспокойнее, — любезно улыбнулся Канителин. — Как говорится, терпенье и труд все перетрут. Езжайте домой, трудитесь, распахивайте эту самую целину, а за рукопись не беспокойтесь. К следующему урожаю все будет готово.

В день рождения второго сына Ивану Кукушкину прислали из издательства письмо, в котором говорилось: «Сообщаем, что «Зеленое море» отрецензировано. Все пять рецензий положительные. Шестая — с доработкой. В настоящее время с рукописью знакомится редактор. После прочтения последним будет решаться вопрос о включении «Зеленого моря» в подготовительный план издательства».

Вскоре, а точнее в тот год, когда у третьего сына Васятки прорезались зубы, писателю Кукушкину сообщили: «Рукопись редактором прочитана. Дирекция намерена была доложить ее редсовету. Но в связи с тем, что в текущем году заседаний редсовета не предвидится, решение вопроса о рукописи переносится до первого квартала очередного года».

В день серебряной свадьбы Иван Кукушкин получил новую весточку о «Зеленом море». Издательство сообщило: «Рукопись на редсовете рассмотрена. Принято решение включить «Зеленое море» в подготовительный план. Но так как план на следующий год уже сверстан, договорено передвинуть срок включения рукописи в плановую таблицу еще на полтора года».

…Хмурой, дождливой осенью энного года в кабинет нового (старый ушел на пенсию) директора «Крупной книги» товарища Трусозайцева вошел, опираясь на костыль, белобородый старичок и, сняв шапку, проговорил:

— Я молодой автор. Здравствуйте. Пришел узнать насчет своей повести.

— Какой повести?

— «Зеленое море» — о целинных хлебах.

— Когда вы ее сдавали?

— Еще при старом директоре, товарище Канителине.

— Вот то-то и оно… при старом, — недовольно пробормотал Трусозайцев. — Все старое мы сейчас заново пересматриваем, перетряхиваем, уточняем. Как ваша фамилия?

— Кукушкин… Иван Кукушкин, из целинного совхоза я. А точнее, из города Березняки, — сообщил дед. — Он, совхоз-то наш, теперь городом стал. Тридцать тысяч населения!

Товарищ Трусозайцев достал из стола список рукописей, провел по листу сверху вниз прокуренным пальцем и, найдя нужную фамилию, поднял удовлетворенные глаза.

— Все в порядке, дедок! Ваша рукопись послана на первую рецензию. И если…

Пояснения издателя насчет возможного варианта новой «первой» рецензии дедушка Иван слушать не стал. Он нахлобучил на уши шапку и заковылял к выходу.

* * *

Майским солнечным утром нового високосного года в издательстве «Крупная книга» поднялся большой переполох. Перепуганные криком директора сотрудники рыскали по столам, шкафам, перетряхивали архивы, бегали из кабинета в кабинет, безнадежно пожимали плечами, спрашивали друг друга:

— Не нашли?

— Нет.

— Как сквозь землю…

— Не мудрено.

На шум и топот прибежал, запыхавшись, председатель месткома:

— Что случилось? С чего переполох?

Трусозайцев вынул взлохмаченную голову из шкафа, устало опустился в мягкое кресло, вытер ладонью нотный лоб:

— Скандал, батенька. Мировой скандал. О рукописи старика Кукушкина каким-то чудом пронюхал критик товарищ Рогач. Повесть его хотя и на историческую тему… о первых целинниках тридцать лет назад. Но талант есть талант, ну и тово… поднял ее на щит. А наши чиновники, шил их бес серым жгутом, маринуют. Тянут кота за хвост.

— Так в чем же дело? — сказал председатель месткома. — Берите, редактируйте, сдавайте.

— Да я бы, — вздохнул Трусозайцев, — сей миг бы в набор… в печать. Но вот беда… рукопись затеряли. Как черт с квасом ее проглотил.

Не успел Трусозайцев произнести эти слова, как в дверь кабинета протиснулась сияющая голова главного редактора Ипата Балтазаровича Телушкина. Он на цыпочках прошел по ковровой стежке и торжественно водрузил на стол пожелтевшую, покрытую многолетним слоем пыли рукопись.

— Вот, — проговорил, задыхаясь от радости, Телушкин. — Нашли голубушку. Цела-целехонька, Казимир Степанович. А это договорчик. Все на мази. Лишь подписать.

— Наконец-то! — просиял Трусозайцев. — Нашлась, чертовка!

Он облегченно вздохнул, словно только что сбросил с плеч большую гору, взял рукопись, вынул из стакана ручку, размахнулся и… написал: «Рукопись послать на пос. рецензию».

«И да маг румэла…» (Почти по Гоголю)

Начальник ремонтной конторы Иван Матвеич Редька оглядел созванный на экстренное совещание узкий круг подчиненных и, тяжко вздохнув, заговорил:

— Поздравляю. Щиро дякую вас. Допрыгались. Доигрались в народную копеечку, бодай нас корова. Дошвырялись ею направо, налево. В прессе вон обсуждение идет. Рачительных хозяев добрым словом… А таких швырял, как мы, — в хвост и в гриву, в гриву и в хвост.

— Это за что же нас-то? — шмыгнул красным носом мужчина с лицом, похожим на медный чайник. — Разве мы все на ветер… в трубу-с? Глянь, каких два дома отгрохали! Шапка летит с головы.

— Летит, как же, — подтвердил Редька. — Волосы дыбом, как глянешь, сколь вокруг битого кирпича, стекол, порченых досок. А как возим цементный раствор? Вы видели хоть раз, как печет блины неумелая молодица? Видели. Ну вот так и у нас. На загнетке густо, а в сковородке — пусто. Всю дорогу ведь заляпали ценнейшим раствором.

— Верно! Безобразничают иные, — раздался голос из дальнего угла. — Ленятся в щель кузова тряпку сунуть. Греть за это надо.

— И взгреют. Ох как взгреют! — вздохнул Редька. — Уже звонок был. Проверяющий едет. Прямехонько к нам по заляпанной дорожке и пожалует. А потом кое-кого за хомут да в доклад для разноса, да в прессу!

— Напрасно беспокоитесь, Иван Матвеич, — сказал все тот же круглолицый чайник. — Все наши грешки — тютю. Под толстым слоем снега.

Редька аж подскочил.

— Какой снег?! Бредишь ты, Жвачкин, что ли? Солнце бьет в затылок, а он — «толстый слой снега». Нос у тебя толстый, вот что. И красный к тому ж от лишнего стакана. Чтоб первый и последний. Проверяющий едет. И с рештовки можешь вниз головой.

— Слушаюсь! — встал и сел Жвачкин.

— То-то же, «слушаюсь». Давайте обсудим, как быть. Бой и росплеск раствора уже не скроешь. Поздно. Теперь о другом подумать надо — как смягчить проверяющего, так сказать, сгладить его общее впечатление.

— Известное дело как, — почесал кадык Жвачкин. — Заказать хорошую встречку в «Березке» или в «Журавлях», хлопнуть разочка три-четыре шампанским да армянским — и мягче мягкого душа.

Редька погрозил кулаком.

— Я те дам «Березки», так хлопну пробкой, Жвачкин, что и родные ракиты забудешь. Ты что, газет не читал? Не знаешь, что пьянству и банкетству дан бой? Что подобные встречи не в моде и канули в Лету?

— А что же в моде теперь? Чем прикажете угощать гостей? — с обидой проворчал Жвачкин. — Чаем, ацидофилином, что ли?

— Только так, Жвачкин. Только так! — подтвердил Редька. — Чаек, кефирчик, кофеек, лимончик пососать… На что цыгане любят погулять, и то нынче от спиртного отошли. Слыхал, что они по радио поют? «Ай, ручеечек, ручеек, ай брал я воду на чаек!» А ты нас в «Березки» на три звезды тянешь. Я не против «Березок», конечно, но только вот так, по-цыгански, на чаек. На наш русский чаек поведем его, на кренделя, баранки…

Жвачкин заерзал на стуле. Красные глаза его живо загорелись, рука взметнулась над лохматой головой.

— Голосую тоже за чай. Но на всякий случай предлагаю бутылочкой запастись. А вдруг да намекнет человек, вдруг да Армению вспомнит. А у нас готовенькая. Шмыг ее — и на столик.

— Ну разве что про запас, — согласился Редька. — А так ни в коем… Только чай и прочее. И еще музыка. Музыка чтоб была. Вы слышите, Арон Петрович? Специально закажите. Да не какой-то там гав-брех, а чтоб за душу, за самое сердце. Ну, что-нибудь такое… «Над Россией зори сходятся, словно первая любовь». Или как это поет, ну, этот, самый… сильноголосый парень. «Дороги дальней стрела по степи пролегла, как слеза по щеке-э-э, — бодро запел Редька. — Только топот копыт, только песня летит о замерзшем в степи… Та-ла-ла-а». Вы поняли, что за песнь, Арон Петрович?

— Понял, Иван Матвеич. Вы имеете в виду песню…

— Да, да! Ее самую. Чтоб послушал наш гость, и сердцем размяк, и забыл не только про битые кирпичи и стекла, но и про то, зачем он к нам приехал.

Оглядев повеселевшими глазами свой узкий круг и найдя того, кого надо, Редька продолжал:

— Вам Семен Фролыч, поручается экскурсия по городу и окрестностям. Возите гостя подольше. День, два, четыре, чтоб проверять и вникать ему некогда было. Вам, Тарас Тарасыч, гостиница с телефончиком, отдельный номерок.

— А кто же на вокзале встречает?

— Это не ваша печаль, — обрезал Редька. — Вокзал и заключительный этап «Березки» я беру на себя. А теперь, как это поется в «Варяге»: «Наверх вы, товарищи, все по местам!» Еще раз напоминаю: гость прибывает завтра утром. Его приметы, как мне сообщила секретарша, — серая шляпа!

Нет надобности рассказывать, как Иван Матвеич Редька ловил средь хлынувших с поезда пассажиров «серую шляпу», как подхватил еще на ступеньках вагона у приезжего человека чемоданчик, как любезно усадил его в машину… Это читатель и сам не раз видел на перронах вокзалов. Поведаем лучше о том, что было дальше.

А дальше прибывшему проверяющему и рта не дали раскрыть о делах стройки. Семен Фролыч исправно выполнял поручение Ивана Матвеича Редьки. Гость всю неделю качался в юрком «газике». Его лезли то на экскурсию по городу, то на лоно дивных лесов, то на рыбалку, то в заповедник… А в последний день гостю был устроен чай в «Журавлях».

Чай пили все представители узкого круга во главе с товарищем Редькой, как и положено по русскому обычаю, с блюдечек. Пили… но только вначале, а потом под любимый Ивана Матвеича «Топот копыт» пропустили по рюмочке армянского, и растаяло сердце проверяющего, и пролегла по его бледной щеке слеза.

— Добродетели вы, роднушечки вы мои! Есть ли предел вашему хлебосольству? — вопрошал он, глядя благодарными в слезах глазами на бутылки и сидящих за столом. — Увы! Нет его. Есть ли где такие добрейшие, такие гостеприимнейшие люди на планете земной? Вряд ли. Вот, думал, приеду в чужой город. Ни родных, ни знакомых, ни поспать, ни поесть… А вы, дай вам бог здоровьица, и машинку, и номерочек, и зрелища, и вот банкетик.

— Пустяки. Мелочи, Тит Сысоич, — отмахивался, краснея до ушей, Редька. — Этак вы нас совсем захвалите, а мы ведь, как и все простые смертные, со взлетами и с падениями. С грехами, так сказать.

— Боже! Да какие ж грехи могут быть у вас, мои милые симпатяги?! — воскликнул Тит Сысоич. — Вздор какой-нибудь, сущая малость, за которую не то чтоб судить, а и сечь не стоит.

Ивана Матвеича повело.

— Сечь, чего же? Сечь нас все-таки б надо, — сказал он в самокритическом порыве. — На это мы и сами согласны. Иной раз глянешь на груду битого кирпича, на вдрызг раздавленные доски или на всяческий там брак — и хочется взять в руки прут да пройтись им по собственной части. Но вознамеришься, да тут же и передумаешь. А за что, собственно, сечь, самобичеваться? Где пьют, там и льют. Масштабы!

Тит Сысоич протянул Редьке руку, благодарно потряс ее.

— Спасибо. Большущее спасибонько. Моя философия! Мой взгляд на вещички. Эти ваши словечки да произнести бы двумя годами раньше в одном местечке. Ну да поздно. Отбыто. Отработаны шпунтовые досточки.

— Какие досточки? О чем вы? — беспокойно заерзал на стуле Редька.

— А-а, пустяки, — отмахнулся Тит Сысоич. — Не стоит вспоминать. Был грешочек. Был. Машину досок загнал со стройки — ну и чуть не все два отышачил в не столь отдаленном месте. На работу вот хочу устроиться.

Редька ухватился за сердце.

— Так, значит, вы не… не проверять приехали?

— Проверять? Кого проверять? Вас? Да вы что, мои братишки?! Да по мне хоть все в крошки, хоть все направо, налево… Э, да о чем мы? Выпьем-ка. Выпьем, корешочки, да споем эту самую… «И да маг румэла, и да маг чавела… Ух ты! Ходи!!!»

Иван Матвеич, трезво шатаясь, вышел из «Журавлей» и, не глядя под ноги, как тяжело контуженный, молча побрел по грязным лужам. На голове у него крепко сидела шляпа с головы человека, прибывшего из не столь отдаленных мест.

Целебный бальзам

Кулундинская ночь дышала покоем и негой. Ничто не нарушало ее упоительной тишины. Только где-то далеко в степи стрекотала лафетная жатка, да в поселке кричал, попутав время, молодой петух.

Сергей Максимович, управляющий совхозом «Степняки», возвращался с ближнего жнивья домой. Повесив на руку старый военный китель, не торопясь шагал он по пыльной теплой дороге. Приятно было после знойного дня пройтись между густыми хлебами, размяться, помечтать.

Но не успел он пройти и километра, как повстречался с шофером совхоза Иваном Вербой, рослым, застенчивым парнем, и комбайнершей Иринкой, круглолицей толстушкой с кудряшками на лбу.

— Куда шагает молодость? — весело пророкотал Сергей Максимович.

— До вас, — ответил басом Иван.

— За помощью, дядя Сергей, — добавила Иринка.

— А что случилось? Ай тетушка опять подняла бунт?

— Да еще какой! — вздохнула горестно Иринка. — Вчера весь вечер шумела, а сегодня утром подняла такой истошный рев, что все соседи прибежали. Даже участковый милиционер примчался на рысях. «Что такое?» — спрашивает. «Да вот, говорю, нянюшка умоляет слезно покинуть Кулунду. Некому в наследство подмосковную дачу оставить».

— Да, — вздохнул Сергей Максимович. — Ну и праздничек у вас накануне свадьбы… А вариант психологической атаки применили?..

— Ну как же, Сергей Максимович, — дернул широкими плечами Иван. — Все в точности, как сказали. И угощал ее, и на машине по степи катал… «Как родную мать, говорю, любить буду, полдома отдам. Живи, радуйся». А она свое: «Мне Малаховка дороже вашей Кулунды». Вот и купи ее, как говорится, за рубль двадцать. Эх-х!

Иван махнул рукой и приумолк. И сейчас же заговорила Иринка:

— Сделайте что-нибудь, дядя Сергей. Помогите. Изведет ведь. Слезами зальет.

Управляющий почесал затылок. Чем помочь влюбленным? Как поступить, чтобы приехавшую из подмосковной Малаховки сердобольную Прасковью если не удержать, то хотя бы примирить с ними. Ведь если не помочь, она и в самом деле изведет. «А подавленное настроение у человека, — думал он, — плохой помощник. Прошел всего лишь месяц, как она приехала, а парень уже нервы надорвал. Да и девушка стала работать хуже. На пшеничном массиве появились несжатые загривки, кое-где высокий срез… Ах, нянюшка, няня! И какой циклон тебя занес сюда в такую пору?»

Степная дорога круто забирала вправо. На ровном, как стол, горизонте, замелькали огоньки центральной усадьбы совхоза. Луна, похожая на куриное яйцо-болтень, лила на безбрежное пшеничное море расплывчатый свет.

На окраине поселка управляющий, остановясь, подмигнул влюбленным:

— Не печальтесь. Растопим ледяное сердце вашей упрямой гостьи. Только — чур! — слушать мой приказ.

Он провел парня и девушку под запыленный тополь, оглянулся по сторонам и, чему-то улыбаясь, заговорщически прошептал:

— Завтра под вечер уведите свою гостью в березовую рощу за грибами. Близ озера, у стога сена, постарайтесь ее утерять.

— Утерять?! — испугалась Иринка.

— Непременно утерять, — подтвердил управляющий. — Сделайте так, чтобы она заблудилась и не знала, куда идти. Все остальное улажу я. Вразумели?

— Вразумели, Сергей Максимович!

— Ну вот и хорошо. Желаю вам удачи.

…В воскресенье под вечер, как и было условлено, Иринка и ее нареченный повесили Прасковье Фроловне на спину большое лукошко и повели ее в березовый лесок собирать сибирские грузди.

Грибов, как и следовало ожидать, в страдную сухмень было мало. Лишь изредка попадались блеклые сыроежки. Но именно это и было на руку Ивану и Иринке. Они почти безостановочно провели Прасковью Фроловну к озеру и в тот момент, когда она присела в тень под стожок отдохнуть, незаметно улизнули в кусты.

Недалеко от стога, за камышами, на разливе лесного озера, красиво выгибая шеи, плавали белые лебеди. Чуть поодаль, в травяном разводье, чернела стайка диких уток. По серой отмели расхаживала цапля. Тяжело шарахаясь, зоревала рыба. Крупные кольца катились от водяных всполохов, где-то кричала болотная выпь.

«Как здесь чудесно! — неожиданно для себя сделала открытие Прасковья. — Как в сказке. Озеро. Лебеди. Стожок сена на берегу. Малиновый закат».

Залюбовавшись птицами, Прасковья Фроловна совсем не заметила, как опустились сумерки и небо предвечернее засинело. Только когда над головой нудно заныли комары, она вскочила на ноги и вдруг увидела, что кругом никого нет, что осталась в незнакомом лесу одна.

— Ау-у-у! И-р-а-а! — закричала во весь голос Прасковья. — Где ты-ы-ы? Ау-у-у!

На крик никто не отозвался. Лес онемело молчал. Из темных кустов лозняка пугливо выглядывали березки. Позади воровато шептался камыш.

«Ой, батюшки! Что ж мне делать? Куда идти? — заметалась Прасковья. — Дорогу-то я совсем не помню. На них, чертей понадеялась, а они запропали».

— Ва-ня-я! — вновь закричала Прасковья.

— Ня-ня-ня… — отозвалось за озером эхо.

Отчаяние Прасковьи Фроловны быстро росло. Она заблудилась первый раз в жизни и теперь пугалась решительно всего. Болотные кочки ей чудились притаившимися волками, вывороченные корни деревьев — лохматыми медведями, и казалось, что вот сейчас все эти лесные хищники набросятся на нее и разорвут на куски.

Она попробовала идти вправо, влево, но тщетно. Высокая трава и сумеречь скрыли тропинку, по которой шла тетушка. В диком отчаянии она опустилась на пенек под сосной и заплакала, как вдруг совсем близко, в березняке, кто-то протяжно запел:

— «Солнце низенько, вечер близенько, спешу до тебе, лечу до тебе, мое серденько».

Голос становился все громче и громче, и вот уже на поляну вышел приземистый, коренастый мужчина лет под пятьдесят. На нем красовалась соломенная шляпа с большими полями, черный морской китель, из-под бортов которого выглядывали матросская тельняшка и широкие шаровары, заправленные в огромные охотничьи сапоги. За спиной у него висела двухстволка. На поясе болталась связка убитых уток.

— Гражданин! Гражданин охотник! По-мо-ги-те!.. — закричала, размахивая руками, Прасковья Фроловна.

Охотник остановился, подкрутил кверху молодцеватый ус.

— Здравствуйте. Что случилось?

— Ой, заблудилась я. Сбилась с пути, голубчик.

— А вы сами откуда, дозвольте спросить?

— Из «Степняков» я! Из «Степняков», голубчик!

— О-о, куда вас занесло! На семь километров правее «Степняков».

— Батюшки! Так далеко? Да я же не дойду обратно…

— Ну что вы! Такая цветущая женщина! Такая бодрая — в не дойдете?

— Ах, голубчик! Мне уже сорок пять.

— Сорок пять. Да знаете ли вы, уважаемая, что австралийская макроцамия живет пятнадцать тысяч лет! Мексиканский кипарис — десять. Дуб — две. Легендарный сокол — сто семьдесят лет! И, заметьте себе, не ходит на костылях, а ле-та-ет! Да что там сокол. Вот он, сокол, перед вами, — ткнул себя в грудь пальцем веселый охотник. — Ему за шестьдесят, но он, как видите, молод, полон сил и, заметьте себе, на совхозном марафонском беге второе место занял.

— Неужели?

— Да! Я еще… ах, простите, не знаю, как вас звать.

— Прасковья Фроловна. А вас?

— Спиридон Захарыч. А точнее — Спиридон Захарыч Корольков Разрешите ваш кузовочек?

— Будьте любезны, — с удовольствием сняла с плеч лукошко Прасковья Фроловна.

Спиридон Захарыч повесил на ствол курковки пустое лукошко, одернул мундир.

— Выражаясь словами Аристотеля, ничто так не истощает и не разрушает человека, как продолжительное физическое бездействие. А посему, как говорится, не будем стоять на причале, снимаемся с якоря и уйдем в плаванье.

Он легонько взял Прасковью Фроловну под локоть и повел по еле приметной тропинке через редкий березняк.

Бухгалтеру совхоза Спиридону Захаровичу еще с первого дня понравилась приезжая дамочка — Прасковья Фроловна. Он давно уже ловил случай с ней познакомиться, поговорить. Но все как-то не удавалось. То мешали посторонние люди, то не позволяли дела, но тут заманчивый вариант встречи предложил Сергей Максимович, и Спиридон Захарович с радостью принял его.

С утра до вечера просидел он в ожидании приезжей миловидной дамы в полосатом платье и синей шапочке с гусиным пером. Ждал с нетерпением. И вот теперь вел ее под ручку. Вел, куда придумывал, куда хотел, потому что в чужом лесу дама из Малаховки была беспомощна и послушна, как слепая в руках поводыря.

— Как ваше самочувствие? — осведомился Спиридон Захарович.

— Хорошо. Спасибо.

— А как вам нравятся наши кулундинские места?

— Да так… не особенно.

— О-о, это напрасно! У нас здесь такой простор, такая красота! И особенно весной, когда над степью полыхают голубые зори и брызжут первые цветы. Выйдешь в раздолье, глянешь кругом, и верите — крылья растут. Лететь за лебедями хочется.

Спиридон Захарович очарованно вздохнул и умолк. Но тут же опять оживился, заговорил:

— А вы когда-нибудь едали наши сибирские грузди?

— Нет, не приходилось.

— Напрасно. Это такое блюдо! Такая прелесть, что во всем свете вкуснее не сыскать. А кулундинских уток вам кушать не приходилось?

— Нет, не приходилось.

— И напрасно. Нет вкуснее утки, чем наша кулундинская.

Спиридон Захарович причмокнул и продолжал:

— А приходилось ли вам, дорогая, дышать воздухом, настоянным на степных цветах и хлебном экстракте?

— Нет, не приходилось.

— Очень жаль. Вы многое потеряли.

— Скажите, а что такое хлебный экстракт? Я очень страдаю одышкой и нехваткой обмена веществ.

— Смею вас заверить, Прасковья Фроловна, что хлебный экстракт вам чрезвычайно полезен. Изготовляется же он у нас в Кулунде очень просто. Берется небольшой, этак гектаров на триста, пшеничный массив, смешивается с чистым воздухом, солнцем, и получается чудесный целебный бальзам. Один день им подышишь — год лишний проживешь. Два дня — два года лишку. А если каждое лето им дышать, то человеку сносу не будет. Я сам когда-то страдал и одышкой, и катаром верхних дыхательных путей, а сюда вот приехал, и все как рукой сняло. Здесь такой воздух, такой аромат! Вы чуете, как приятно пахнет кулундинскими цветами?

— Ах, да-да! Это чудесно! — восхищалась Прасковья Фроловна. — Мне и в самом деле дышится легче.

— Вот именно! Именно легче, дорогая Прасковья Фроловна. Еще на стенах древнего храма Дианы в Эфесе было написано: «Только солнце своим лучистым светом дает жизнь» — и, заметьте себе, Гиппократ говорил: «Праздность и ничегонеделание влекут за собой порочность и нездоровье». Вот так, уважаемая. Вот так…

Спиридон Захарович легонько полуобнял одной рукой завороженную милыми речами тетушку Прасковью и незаметно повернул в ту сторону, откуда только что пришли.

Дело в том, что лесок, где заблудилась Прасковья Фроловна, был настолько мал, что днем просматривался из конца в конец. Из него можно было выйти давно. Но Спиридону Захаровичу никак не хотелось расставаться с полюбившейся ему московской дамой, и он продолжал колесить по березовой роще.

Недалеко от озера тропинку путникам преградил говорливый ручей и небольшая лужица. Спиридон Захарович, не раздумывая, подхватил Прасковью Фроловну на руки и, бережно, осторожно ступая по воде, понес на сухую отмель.

Прасковья Фроловна обомлела от счастья. Сердце ее сладко заколотилось. Щеки, как у молодой девчонки, запылали огнем. Первый раз в жизни ее поднял на руки мужчина! Первый раз к ней проявлено такое внимание, такая приятная любезность.

Все остальное происходило как во сне. Они куда-то шли, где-то стояли… Над головой то шумели ветки берез, то хмельно качались звезды. Прасковья Фроловна очнулась от сладкого забытья только тогда, когда совсем близко загорланили петухи.

— Ой, батюшки! Уже рассвет, — всплеснула она руками и сожалеючи посмотрела на Спиридона Захаровича — Вас, поди, дома ждут?

— Некому, — вздохнул Спиридон Захарович. — Одинок я. Бобыль бобылем.

— Ох, да и я тоже бобыль, — будто невзначай сообщила Прасковья Фроловна.

Спиридон Захарович тронул носком сапога сучок, еще грустнее вздохнул:

— Да-а… дела, дела… Значит, уезжаете, Прасковья Фроловна?

— Уезжаю, Спиридон Захарыч.

— Ну что ж… как говорится, спасибо за счастливое мгновение.

— Про-щайте, Спиридон Захарыч, — прошептала Прасковья Фроловна и, глотая слезы, побрела по пустынной совхозной улице.

* * *

На следующий день она уехала.

Уехала, чтобы продать свой дом в Малаховке и вернуться в Кулунду.

Здравствуй, армия!

Солдатская слава

Солдатская слава! И до чего же ты заманчива и прекрасна! Смотрит молодой солдат Антоша Чайкин, как генерал вручает его дружку Макару Ромашкину нагрудный знак отличника, и сердце у него замирает от зависти. Парень как будто и ростом поменьше и не так, как Антоша, ретив, а вон куда добрался. До самых сияющих вершин солдатской славы! Газета разнесла о нем весть по всему военному округу, гарнизонное радио говорит о нем утром и вечером, в полковом клубе возле его портрета девушки крутятся, командир подразделения не нахвалится Ромашкиным. На каждой политинформации его в пример ставят, сам генерал ему руку пожимает, даже повар по имени и отчеству его величает и первого пирогами потчует.

На гимнастерке у Макара Ромашкина еще издали виден золотистый нагрудный знак «Отличник Советской Армии». Рядом с ним знак механика-водителя 2-го класса. Чуть пониже — значки ГТО I и II ступени и вдобавок ко всему — значок разрядника. А у Антоши Чайкина, к сожалению, нет ни одного значка и нагрудного знака. А как приятно было бы сфотографироваться при большом созвездии нагрудных значков и знаков и послать фотокарточку любимой девушке, уехавшей на Алтай.

Приятно, да где взять-то эти награды? Не пойдешь же к товарищу одалживать чужую славу, когда своя по пятам за тобой ходит и приговаривает: «Не ленись, солдат, потрудись от души — и я твоя навсегда».

Все это Антоша Чайкин прекрасно понимает, но он не привык к настойчивости и терпеливому труду. Ему вынь да положи славу сейчас, сию же минуту — без промедления. Он шарахается из стороны в сторону, ищет дорогу полегче, посуше, чтоб и сапоги не намочить, и чтоб соленым потом не прошибло. Но солдатская слава заманчиво сверкает перед его глазами, а в руки никак не дается.

Однако Антоша Чайкин не унывал. Он решил покорить сердце девушки бумажной славой. Чуть только появилась свободная минута, как он брал карандаш и начинал строчить:

«Здравствуйте, дорогая Тонечка! Артиллерийский салют Вам из трехсот орудий и фейерверк лучших пожеланий. Спешу доложить, что на моем солдатском фронте продолжалось успешное продвижение вперед. На днях штурмом взял шестиметровый ров и получил первую благодарность командира, а вчера решительным ударом ликвидировал последнюю тройку по строевой подготовке, вырвался вперед и прочно закрепился в рядах отличников. Сам генерал поздравил меня с успехом и под бурные аплодисменты всего личного состава пожал мне руку».

Первое письмо о своих «победах» Антоша Чайкин писал при страшных угрызениях совести. По круглому веснушчатому лицу его градом катился пот, щеки горели огнем, по спине пробегали холодные мурашки. Ему казалось, что за его спиной стоит рядовой Ромашкин и с укоризной говорит: «И как же тебе не стыдно приписывать себе чужие успехи? Неужели ты сам не в состоянии заслужить похвалу командира?»

Дописав украдкой письмо, Антоша вложил его в конверт, заклеил и отнес на почту. Спал он в ту ночь плохо. Ему вдруг приснилось, что перед его койкой стоит с письмом в руках генерал и, сокрушенно качая головой, тихо говорит: «Нехорошо, товарищ Чайкин, нехорошо… Не по той вы дорожке пошли. Остановитесь, подумайте!»

Но, несмотря на страшные сны и угрызения совести, Антоша Чайкин продолжал описание своих головокружительных «подвигов и успехов». Если в первом письме он сообщил своей невесте о первой будто бы полученной благодарности, то во втором он уже «получал» из рук генерала нагрудный знак отличника, в третьем — значок ГТО I ступени, в четвергом — удостоверение разрядника, а потом и пошло и поехало. Антоша Чайкин «перелетал» через десятиметровые рвы, «сражал» наповал все подвижные и неподвижные мишени, «крутил» солнце на турнике, «прыгал» через двухметрового «козла», получал пачками благодарности и ценные подарки и даже «завоевал» в гарнизоне звание абсолютного чемпиона по штанге.

Когда все рвы и канавы были «перепрыгнуты» и кубки «завоеваны», Антошу Чайкина осенила идея очаровать невесту успехами на поэтическом фронте.

В часы самостоятельной работы солдаты брали книги, конспекты и садились за повторение изучаемых тем, а Чайкин вооружался чистой бумагой, карандашом и, погрузившись в лирическое раздумье, начинал писать:

А через месяц Антоша Чайкин уже строчил поэму «О горячей любви». На ее сочинение уходили часы массовой работы, свободные минуты на привалах, перерывы между занятиями и даже часы отдыха. С блокнотом и карандашом в руках Антоша уходил на берег ручья и, вдыхая аромат цветущей черемухи, монотонно бормотал, подбирая нужную рифму:

— Кулунда, Кулунда, ты всегда да, да, да. Ты всегда да, да, да, Кулунда, Кулунда!

Вот и теперь, шагая по берегу и размахивая рукой, Антоша Чайкин весело декламировал новые строки:

Вдруг позади послышались торопливые шаги, и почти в ту же минуту из-за куста черемухи показался рядовой Ромашкин.

— Артиллерийский салют герою Рымника, Туртукая, Фокшан, Измаила и прочих крепостей! — воскликнул Ромашкин, увидев Чайкина. — Честь имею доложить — вас ждут гости из Кулунды.

— Кто? — спросил испуганно Чайкин.

— Девушка из Кулунды. Возвращаясь из Москвы со Всесоюзной выставки, заехала поздравить тебя с присвоением звания абсолютного чемпиона гарнизона по штанге.

От неожиданной вести у Чайкина помутилось в глазах, из рук выпал блокнот и, подхваченный ветром, полетел под косогор. Антоша стоял как вкопанный. Сердце у него заныло, лицо стало пунцовым. Ему хотелось увидеть любимую девушку, но как показаться ей на глаза? В письмах герой, а на деле…

Он подхватил на лету блокнот, подошел к Ромашкину и, с надеждой глядя на его нагрудные знаки, умоляюще проговорил:

— Ромашкин, будь другом! Дай хотя один… Сам понимаешь мою ситуацию!..

— Ситуацию… Эх ты, чемпион гарнизона по штанге! Стыдно мне за тебя. Заврался ты окончательно. И как только не совестно было писать об этом?

— Неужели она все знает? — спросил растерянно Чайкин.

— Да, знает. Я рассказал ей все честно, по-комсомольски.

— Я погиб, погиб, как швед под Полтавой! — простонал Чайкин, схватившись за голову. — Что же мне теперь делать, как быть? Как смотреть ей в глаза? Помоги, посоветуй!

— А совет мой один, — сказал рядовой Ромашкин, — подойти к девушке и сказать ей честно и откровенно: «Я не буду больше врать никогда».

Антон Чайкин с минуту стоял молча, мучительно обдумывая свой первый правильный шаг на пути к солдатскому счастью, затем быстрым движением поправил на голове пилотку и сказал:

— Верно, Макар. Лучше горькая правда, чем слащавая ложь! — И решительно зашагал к проходной.

Что говорил самозваный «чемпион по штанге» своей невесте, рядовой Ромашкин не слыхал, а вот что разделала его Тонечка под орех — это он знает точно. Антоша весь вечер ходил как контуженый и даже во сне извинялся.

Другие же очевидцы говорят, будто на вокзале Тонечка все же простила ошибку солдату и, поцеловав его на прощание, сказала: «Отслужи на «отлично» и приезжай на Алтай».

И в этом нет ничего удивительного. Ведь у Антона Чайкина служба еще впереди!

Курские соловьи

Остывшая степь дохнула настоем трав, горьковатым привкусом полыни. На полотняный городок опустились густые сумерки. Небо заиграло россыпью звезд. Где-то за крутояром прокричала неведомая птица, пропищал какой-то зверек, и наступила такая тишина, что молодой солдат Уткин, сидевший на лавочке вместе с друзьями, тяжело вздохнул и недовольно проговорил:

— И что за местность такая — ни куста, ни деревца.

— А это разве не лес? — кивнул сержант Бычков на низкорослые деревца, посаженные за тыловой линейкой вдоль оврага.

— Театральная декорация! — махнул рукой Уткин. — Бабкины веники козе на закуску.

— Ничего, — тряхнул чубом Бычков. — Терпение и труд все перетрут. Вырастут наши питомцы. Зашумит и у нас зеленая дубрава.

— Да-а, — мечтательно протянул солдат Аркадий Квасов. — Глядишь, еще и соловьи прилетят…

Трудно поверить, но случилось так, что именно в эту самую минуту в молодых кустах акации неожиданно запел соловей. Сначала щелкнул робко, тихонько, словно прислушиваясь к своему голосу, потом свистнул звонче раз, второй и сыпанул такую трель, что Уткин восхищенно прошептал:

— Бра-тцы, это же наш… на-шен-ский, кур-ский!..

— Да тише ты, тише! — зашикали на Уткина со всех сторон.

— Спугнешь. Улетит ведь…

Но на радость всем соловей не улетел. Весь вечер до самого отбоя слушали его солдаты, вспоминая курские, смоленские, рязанские леса, калиновые рощи, росистые луга и тех, с кем встречали соловьиные зорьки.

На следующий день весть о появлении в молодом лесопарке курского соловья разнеслась по всему лагерю, миновала полигон и полетела дальше. Военкор Сема Клепиков сбегал на почту и послал в солдатскую газету срочную телеграмму: «Нашем лагерном лесопарке слушали трели курского соловья тчк Инициативе групкомсорга Тыквы посадку деревьев зпт кустарников продолжаем новым воодушевлением тчк». А ротный поэт Аркадий Квасов даже сочинил в связи с этим редчайшим событием стихи:

…После занятий воины снова собрались на лавочке послушать знаменитого певца. Вечер был теплый, погожий. Степь замерла, притихла. Ничто не нарушало упоительной тишины, лишь слышались шаги часового у боевых машин да в овраге по-прежнему буйствовал соловей.

Все слушали редкий «концерт» затаив дыхание. Только рядовой Уткин никак не мог сдержать своего восхищения. Он то и дело вздыхал, чмокал губами и восторгался:

— Вот это трель! Вот это красота! Сразу видно — землячок поет.

— А откуда видно, что это курский, а не рязанский?

— Нашли кому не верить, — обижался Уткин. — Да я, если хотите, профессор по соловьям. За семь километров могу определить породу. Обычный соловей, например, делает только два щелчка, а потом переходит на короткую трель. А у нашего, курского, вот послушайте. Один щелчок, дд-вва…

Уткин глянул в ту сторону, где только что умолк соловей, и окаменел… Из кустов акации, стряхивая с гимнастерки песок, вылезал ротный каптенармус Панас Довгоступенко.

Солдаты застыли в недоумении. Уткин со стыда закрыл лицо руками. Квасов растерянно улыбался, а Сема Клепиков вскочил как ужаленный и закричал:

— Кто просил тебя петь по-соловьиному? Кто?

— Да ты що? С глузду зъихав, чи що? — усмехнулся Панас. — Разве не знаешь, концерт самодеятельности скоро? «Соловья» Алябьева буду исполнять.

— «Соловья», — передразнил Клепиков. — Всю мне кашу испортил, свистун амбарный.

— Какую кашу? Да что случилось?

— А то, что осрамил… грязным помелом обмазал!

— Каким помелом?

— А таким! Я послал в газету заметку, что у нас поют соловьи. А теперь как людям в глаза смотреть? А все это Уткин затеял. По всему лагерю раззвонил: «Курский соловей прилетел. Мой землячок запел». Эх ты, профессор соловьиный!

Рядовой Клепиков плюнул с досады, надвинул на глаза пилотку и зашагал прочь от злополучного места.

Не теряя времени, он побежал на почту и дал срочную телеграмму с просьбой не печатать корреспонденцию. Но было поздно. Солдатская газета, страдавшая от хронического недостатка лагерных материалов, сработала оперативно. На следующее утро Сема Клепиков развернул газету и побледнел. Его маленькая заметка, побывав в чьих-то волшебных руках, превратилась в подвал с крупным заголовком: «Опояшем военные городки зеленым поясом». И начиналась она так:

«Лес зеленый, лес кудрявый! Сколько песен, сказов, былин сложено о нем!.. Великие писатели и поэты по праву называли лес своим близким другом. И в самом доле, лес — это не только строительный материал: доски, бруски и всякие там стропила, но и верный хранитель рек, защитник от оползней, суховеев, надежный маскировщик техники и личного состава. Однако, несмотря на это, некоторые товарищи, на которых не будем указывать пальцем, держат озеленительную работу постоянно в загоне. И не случайно есть еще такие военные городки, где зелени, как говорится, кот наплакал. Так, в частности, было и у нас. Было до тех пор, пока комсомольская организация, где групкомсоргом товарищ Тыква, не поставила вопрос ребром: «Лес или безлесье?» — «Лес!» — ответили хором комсомольцы и дружно взялись за дело. Зазвенели кирки, лопаты, и вскоре весь пол отнятый городок опоясался зеленым ковром. Шумит, растет солдатская дубрава, разносит ароматы грибов и ягод, и, словно в награду за труд, звонко поют курские соловьи, перекликаются чибисы, дятлы, кукушки…»

Сема Клепиков застонал, как от зубной боли.

…Прошло несколько дней. В жарких учебных буднях стала забываться соловьиная история, как вдруг однажды в кустах молодой акации опять раздалась знакомая трель.

— Слыхал? — обернулся Уткин к Семе Клепикову… — Дурачков ищет наш каптенармус. Эх, всыпать бы ему за это…

— Да ну его! — отмахнулся Сема. — Я и так уже потерял репутацию лучшего военкора.

— Ну, ты как хочешь, а я на этот раз злодейский подлог не прощу!

Уткин побежал на кухню, схватил ведро, зачерпнул из колодца холодной воды и тихонько, крадучись, стал подбираться к кустам. Перед его глазами уже был мокрый каптенармус и толпа весело хохочущих солдат. Но что такое? В редком кустарнике никого нет, а соловьиная песня звенит:

Чуть дрогнула ветка, и Уткин не поверил своим глазам. Маленькая, с коротким клювиком птичка юрко скакнула с сучка на сучок, щелкнула раз, два, три и взяла такой чудный длинный аккорд, что Ваня Уткин замер на месте как вкопанный.

Опрокинув ведро с водой, задыхаясь от радости, он выскочил на линейку и закричал:

— Новость, товарищи! Но-вость! Соловей прилетел. Со-ловушка!

— Да перестань! Хватит! — остановил его сержант. — Слыхали мы твои побасенки. Опять каптенармуса с соловьем попутал.

— Клянусь честью! Сам видел.

— Не может быть. Где каптенармус?

— Да вот же он! Вот он! А там соловей… истинный, курский. …Слышите, слышите, как щелкает?!

Все умолкли. Над уснувшей степью широко и пленительно лилась соловьиная песня. Сема Клепиков стремглав помчался на почту.

Голубой лимузин

Митькой-водителем меня прозвали еще в детстве, когда я с утра и до вечера носился по двору на трехколесном велосипеде, разгоняя пугливых кур и цыплят. С этим прозвищем спустя двенадцать лет и в армию пришел, попал на курсы шоферов.

Как сейчас помню тот день. Только что объявили десятиминутный перерыв, и курсанты, столпившись возле гаража, что-то жарко обсуждали. Я с ходу прорвался в круг и, ткнув сапогом в подножку кабины грузовика, пренебрежительно кивнул:

— Колымагу старую изучаете? Ну-ну!

— Не колымагу, а кабину, — поправил белобрысый курсант.

— Учить сороку — нет, братец, проку, — быстро отпарировал я. — Она и без того летала, белый свет видала. Я, дружище, в такой кабине пять пар штанов протер.

Все повернулись ко мне, окружили, как пленного султана, и начали наперебой расспрашивать, где я был, какие машины водил. Ну я, конечно, чинно уселся на подножку грузовика и повел рассказ:

— На всяких марках приходилось ездить. И на ГАЗах и на ЯЗах… В последнее время имел даже МАЗ. Эх, и красота же! Сидишь себе в просторной кабине, как кум королю или сват министру. Степь кругом. Простор. Ширь. Дорога к синему небу бежит. А рядом с тобой — девушка. Этакая смугленькая, кругленькая…

— Ты нам про смугленьких поменьше, — буркнул кто-то, — про вал карданныйлучше расскажи.

Меня враз остудило. Дело в том, что в автомобилях я разбирался, как петух в бисере. И водить мне их отродясь не приходилось, если не считать случая, когда я подрулил на колхозный ток машину с упавшим в обморок шофером.

— Карданный вал, — начал я, — это такой вал… такая, знаете, штуковина. В общем, ее производство, товарищи, наша автомобильная промышленность вполне освоила.

Курсанты переглянулись, кто-то засмеялся. Но я продолжал:

— Сейчас производство этих и прочих валов поставлено на широкую ногу. Оно автоматизировано, специализировано, в общем, валы…

В это время раздался спасительный звонок, и я поспешил закончить свой всеобъемлющий рассказ о карданном вале.

В следующий перерыв ко мне подошел курсант с комсомольским значком на груди и тихо, чтоб никто не слыхал, шепнул:

— Дружок, не загибай. Лучше подучись.

Но не такой у меня характер. Стараясь показать «блестящие знания», я слушал объяснения преподавателей с подчеркнуто рассеянным видом, консультации не посещал.

И вот однажды вызывает меня в автопарк старшина-инструктор и говорит:

— Слыхал я о вашей подготовке, товарищ Стручков. Слыхал. Хлеб, кажется, возили на целине. На повышенных скоростях. Молодчина! Хочу проверить ваши знания, и тогда решим: возможно, сразу на машину вас переведем.

Я готов был сорваться с места и бежать без оглядки в класс. Уже хотел сказать старшине всю правду, но опоздал: тот распахнул передо мной дверцу кабины, и я, обливаясь потом, немея от страха, полез в нее, словно в пасть бегемота.

Как завел машину и вывел ее из парка, убей громом, — не помню. Образумился, когда автомобиль с грохотом катился по шоссе. Вот и автодром. Вначале я окоченело молчал, все еще не веря себе, потом начал улыбаться, посматривать на сидевшего рядом старшину, и вдруг, объезжая колдобины, грузовик свернул круто вправо, влево — и… о, ужас!!! Машина на полном ходу врезалась в стену, прошибла ее и остановилась.

Я от страха, видно, потерял сознание, а когда открыл глаза, старшина стоял шагах в трех от машины и курил. Он насмешливо спросил:

— Ну как? Живы?

— Жив, товарищ старшина.

— А могло быть хуже.

— Могло.

— И как же теперь? За аварию отвечать придется.

Я сник, как в мороз лопух, виновато опустил голову. Старшина ободряюще похлопал меня по плечу.

— Успокойтесь, товарищ Стручков. Аварии нет. Стенка эта учебная. Из фанеры, чтоб настоящие не сшибали. Завтра получите лимузин. В шесть пятнадцать быть в парке.

В ту ночь я почти не спал. Мне грезился голубой лимузин, чудилось, что все шоферы меня поздравляют, а черноглазая библиотекарша Верочка даже робко просит: «Митенька, покатай».

Сразу после подъема я помчался в парк. Старшина Ухватов встретил меня у ворот.

— Принимай лимузин, — сказал он, направляясь к напасу, что рядом с гаражом. — Помимо учебы, будете делать три рейса в день.

Я глянул под навес и обомлел: там вместо лимузина стояла кривая серая кобыла, впряженная в телегу с бочкой. А на бочке кто-то вывел дегтем: «Лимузин КОБ-2».

Сейчас я исправно вожу на КОБ-2 воду для нашей полевой кухни и старательно учусь, как велел старшина. Все говорят, что из меня получится хороший шофер. Но я об этом ни слова, ибо старинная пословица гласит: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь».

Любовь под вопросом

Прораб военно-строительного отряда Глеб Захарыч Чашкин, закоренелый холостяк и молчальник, совсем уже собрался на работу, когда в комнату впорхнула в красном плащике его племянница, светлокудрая щебетуха Манечка. Плюхнув на кушетку, она прикрыла ладошками пылающие щеки и шумно вздохнула:

— Ох, уж эти первоапрельские шутки! И кто их только выдумал? Да, наверное, вот такие, как вы, дядя. Сидите, сидите весь год сычами, и вдруг прорвет, давай чудить. Каждый день надо с улыбкой, а не только на первое апреля.

— Ты эту критику брось, — хмуро оборвал Чашкин. — Тут тебе не комсомольское собрание по экономии шлакобетона. Это там я мог молча, в порядке уважения к критике, глотать твои «пилюли», а тут живо получишь сдачи. — Чашкин изучающе покосился на племянницу. — Тебя что?.. Уже с утра пораньше обвели?

— Да еще как, дядюшка, обвели! Сломя голову на проходную бежала, думала, Вася из Севастополя приехал. А там вместо Васи лейтенант Светлов стоит, улыбается во всю физиономию. «С первым апрелем, Манечка! С физкультразминкой!»

— Эти шутки для простофиль, — махнул рукой Чашкин. — Ухо надо держать востро, тогда и на первое апреля не обманешь. Как там нынче погодка?

— Дождь, — тряхнула мокрыми волосами Манечка.

— Дождь, говоришь? — Чашкин решительно снял реглан. — Тогда наденем шубу.

— Какую шубу? Вы что, дядя?! Дождь же шпарит.

Чашкин погрозил пальцем.

— Не балуй. Волосы под краном намочила, вздумала дядю обмануть. Не выйдет. Дядя твой стреляный воробей. Первого апреля он делает все наоборот и тебе это средство против глупых штук рекомендует.

С этими словами он, даже не взглянув в окно, надел лохматую шубу.

…В столовой, где вскоре в расквашенной под дождем шубе появился Чашкин, официантка Нюся подала тарелку пшенного кулеша и заметила: «Кулеш пересолен». Чашкин тут же вбухал ложку соли, хлебнул и, дико морщась, двинулся к выходу.

На трамвайной остановке Чашкина предупредили: «Не садитесь. Восьмерка идет по другому маршруту». Чашкин только рукой махнул: «Бросьте апрельские шутки», — и на ходу впрыгнул в прицепной вагон.

На работу он явился по колено в грязи, так как заехал к черту на кулички и, чтоб не опоздать на стройку, вынужден был спрямлять маршрут через балки и овраги.

День прошел без других приключений, если не считать бетонной ямы, куда Глеб Захарыч упал после того, как не поверил, что сверху лежит гнилая доска, по которой ходить опасно. Но вот под вечер на Чашкина, как он выразился, «свалилась» новая коварная шутка. Поднявшись на рештовку второго этажа, он нос к носу столкнулся с молоденькой табельщицей Зиной, и она, краснея до ушей, потупив взор, вдруг сбивчиво проговорила:

— Извините. Я… я хотела вам сказать, что вы… что я вас очень…

Глеб Захарыч сердито дернул кепку на глаза.

— Держите, Зиночка, эти шутки при себе. Я оставляю вашу любовь под вопросом. И вообще в вашем возрасте гм-гм… Это неприлично.

Зиночка сверкнула на Глеба Захарыча обиженными глазами и так же быстро исчезла, как и появилась.

Глеб Захарыч ходил сам не свой. В сознании его все еще жило представление об очередной шутке, но сердце властно твердило о другом, и он, набравшись смелости, снял телефонную трубку.

— Зиночка, извините. Я виноват. Я не прав. Этот железобетон, этот шлак и балки все вышибли из головы. Я понял все и, со своей стороны, тоже вас очень… Вы слышите, очень!..

— Спасибо, кхе, сынок, — старчески кашлянуло в ответ трубка. — Спасибо, касатик, за апрельскую шутку. Только объяснение твое… опоздало ровно на сорок семь весен.

— Кто это говорит? Кто?

— Персональный пенсионер, сынок, с очень солидным стажем.

Глеб Захарыч с шумом ворвался на коммутатор стройучастка и вплотную подступил к племяннице:

— Ты с кем меня, раскосая, соединила? Я же ясно просил двадцать два, тридцать пять.

— Дядюшка, не сердитесь. Я сделала так, как вы учили, то есть все наоборот. Набрала тридцать пять, двадцать два.

Глеб Захарыч крякнул с досады и круто повернул на выход.

«Прогнозы» рядового Травкина

Кто предсказал на период тактических учений хорошую погоду, установить было трудно. Но все солдаты в роте сошлись на одном: пальма первенства в этом деле бесспорно принадлежит не синоптикам, а рядовому Васе Травкину. Все вышло именно так, как он сказал. После холодных дождей наступили такие солнечные дни, что даже видавший виды рядовой Мамедов восхищенно воскликнул:

— Ай, какой чудный погода! Совсем как в Азербайджан.

После этой первой удачи Васю Травкина охватил азарт предсказаний. Теперь он угадывал не только погоду, но и самые различные события, начиная от перемен в котловом довольствии и кончая планом боевых тревог.

Травкина вызвали на заседание комсомольского бюро и предложили воздерживаться от чрезмерных предсказаний. И, надо заметить, это возымело действие. За два дня, проведенных на марше, Вася не проявлял своей «пророческой» активности. Сидел молча на бронетранспортере и лишь изредка высказывал робкие предположения насчет вероятных «налетов» авиации и «атомных» ударов. Однако в районе сосредоточения, когда стало известно о предстоящем наступлении через болотистую местность, Травкин не удержался и заявил:

— Эти болота можно проскочить в два счета. Только надо хорошо знать их классификацию.

Молодые солдаты обступили тесным кольцом Травкина, и он с жаром начал выкладывать свои познания о болотах и трясинах.

— Современные болота, — говорил он, — делятся на три вида: утиные, журавлиные и клюквенные. Если кричит утка — болото непроходимо. Курлычет журавль — труднопроходимо. А вот там, где растет кислая клюква, — шагай, братец, смело. Моя бабушка, например, исходила клюквенные болота вдоль и поперек. А я их знаю не хуже, чем кулик.

После такого исчерпывающего «разъяснения» солдаты с еще большей охотой пошли послушать лекцию «О способах преодоления болотистой местности». Травкин же счел это как подрыв его личного авторитета и предпочел прилечь под кустиком отдохнуть.

…Настал условный час наступления. После короткой артиллерийской подготовки по сигналу командира воины выскочили из окопов и, стреляя на ходу, устремились вперед. По совету фронтовика старшины сверхсрочной службы Потапова они предусмотрительно запаслись шестами, палками и теперь с их помощью легко перепрыгивали с кочки на кочку. Вот уже осталось позади одно болото, второе… И вдруг, в тот самый момент, когда прозвучал сигнал «отбой», в кустах орешника раздался отчаянный крик:

— Караул! Спа-си-те!

Солдаты повернули назад, миновали кусты и увидели такую картину. В рыжей торфянистой трясине, поросшей клюквой, барахтался неузнаваемо черный от грязи солдат. Обнимая обеими руками зеленую кочку, он шумно фыркал и сыпал проклятия в адрес всех местных болот. Комары тучей вились над ним, пикируя на бритую голову.

— Вай-вай! Да это же наш пророк — Вася Травкин, — воскликнул чернобровый Мамедов. — Скорей, а то совсем утонет.

— Это еще что за выдумка?! — хитро подмигнул секретарь комсомольской организации младший сержант Березкин. — Да известно ли вам, что Вася Травкин знает здешние болота лучше кулика? Да знаете ли вы, что он окончил бабкин курс наук по преодолению клюквенных болот? А ведомо ли вам, что он может все болота перескочить в два счета?

— Держись, пророк!

— Покрепче кочку прижимай!

— Хватайся за клюкву! — шумели весело солдаты.

Пристыженно опустив глаза, Вася Травкин отбивался от наседавшей мошкары и умолял:

— Ну хватит вам критиковать, ребята. Я больше не буду. Помогите. Комары заели.

— Что ж, товарищи. Придется внять голосу благоразумия! — сказал младший сержант Березкин и лично вытащил Васю Травкина из злодейской трясины.

…После тактических учений мне уже не довелось побывать в той роте, где служит Вася Травкин. А хотелось бы узнать — сдержал ли он свое слово или по-прежнему надеется на «бабкину науку».

Заяц с укропом

Наш завпродмаг Мирон Миронович еще задолго до Нового года дотошно учел запросы покупателей и обеспечил к празднику богатые запасы колбас, сыров, битой птицы, а также товаров в стекле и жести. На прилавке появились даже серые зайцы, которых тут же раскупили и положили в ягдташи вернувшиеся с мягкотропа охотники.

Товар шел ходко. Старшинские тещи, офицерские тетушки и жены уходили из магазина с доброй поклажей, и Мирон Миронович собственноручно помечал в списке запасов: «Отоварено». Не являлся только почему-то никто от командира полка. Но вот пожаловал и он, на этот раз сам лично с двумя пустыми авоськами.

— Новый год марширует. Надо запастись провизией, — сказал он с порога.

— Пожалуйста, Андрей Иванович, — просил Мирон Миронович. — Ассортимент, как в Центральном военторге. С той лишь разницей, что у нас нет отдела доставки, а в отделе доставки, как известно, трещат пуговицы и булавки. Покупайте что угодно: тамбовский окорочок, селедочка и бычок, калужский гусачок…

Андрей Иванович решительно повернул к отделу лапши и спичек.

— Мне тридцать пачек горохового концентрата, — сказал он молоденькой продавщице.

У Мирона Мироновича стали дыбом брови, и он растерянно заморгал. Уж не ослышался ли? Не пошутил ли полковник, как на привале с солдатами? Но нет. Андрей Иванович уже достал деньги и широко развернул авоську для горохового концентрата.

— Зажадничал, заскупился наш полковник! Зятю «Запорожца», наверное, решил купить, — весело загудели в очереди.

— Что «Запорожец»?! Козлу на нем ездить. На «Волгу» денежки собираю. На «Волгу»! — отбивался полковник.

Дома Андрею Ивановичу пришлось еще туже. Жена как увидела в авоськах гороховый концентрат, так сразу заявила, что сбежит из дому, чтоб не сгореть со стыда перед гостями, а старушка мать, которая не верила в бога с первых пятилеток, даже перекрестилась:

— Андрюшенька! Что с тобой? Гостей-то сколь пригласили!

— Ничего, обойдутся! Нечего их баловать шпротами да рулетами, — отвечал полковник. — Чайку попьют, горохового супца похлебают…

Зная крутой и упрямый нрав сына, мать умолкла, а Андрей Иванович высыпал на стол пачки концентрата и, заглядывая в список гостей, начал отсчитывать порции:

— Иван Булыга из Караганды — две пачки. Семен Марковин из Тамбова — две. Васе Орлову из Воронежа — полторы. Мальчевскому надо, пожалуй, прибавить. Он из Тюмени, любит пельмени, а пельменей-то нет. Тонечке, Верочке хватит и по одной. Им надо беречь талию. Вершинину, Путинцеву…

…Все упомянутые в списке приехали за несколько дней до первого января с тем расчетом, чтобы погостить у хлебосольного фронтовика и вернуться к новогоднему празднику домой. Встречал гостей Андрей Иванович, встречал в старой, облинялой гимнастерке «хб» образца сорок второго года. Был он сосредоточен и молчалив. На радостные восклицания друзей: «Сколько лет, сколько зим!» — отвечал, как пишут в фельетонах, сухим, войлочным языком:

— Да, да. Бегут. По заячьи скачут. Но не будем подсчитывать. Располагайтесь. Устраивайтесь. Ждите указаний.

Гости в недоумении пожимали плечами, растерянно посматривали друг на друга и без слов соглашались, что их бывший комроты нуждается в неотложной медицинской помощи. Посовещавшись на кухне, они надели на бывшего дивизионного врача Карпухина халат и обступили тесным кольцом Андрея Ивановича.

— Отставить! — гаркнул во весь голос хозяин квартиры. — Слушай мою команду. Перебежками. Справа по одному… На обед!

Гости ринулись в соседнюю комнату и… опешили. Посередине ее возвышался большой пень. На нем стояли солдатские котелки и кружки. Откуда-то полилась мелодия фронтовой песни: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» И сейчас же песня оборвалась, послышался гул самолетов и пронзительно засвистели бомбы.

— Ложись! — крикнул Андрей Иванович. — В щели!

Гости попадали на пол и, взглянув на расплывшееся в улыбке лицо Андрея Ивановича, расхохотались. В комнату вбежал запорошенный землей бывший старшина Разувайко. За спиной у него болтался вещевой мешок. В руках — два термоса.

— Товарищ капитан! — вскинул руку к шапке старшина. — Обед доставлен в половинном размере.

— Как так в половинном? — встал Андрей Иванович.

— Пюре из гороха доставил, а за суп из сухой тюльки готов нести наказание. Виноват! Вылез було из траншеи, шоб показать вражине одну голу частыну: «Накось, мол, выкуси», а вин як секанэ по термосу, весь суп и вытек.

— Сутки домашнего ареста! — выпалил Андрей Иванович. — Чтоб не выкидывал трюки.

— Есть сутки домашнего ареста! Где прикажете отбывать, товарищ капитан? Хаты у меня-то нет. Фашисты спалили.

— Отбудешь после победы. В доме тещи, когда оженим, а сейчас раздать пюре, сухари и налить… в честь нашей победы под Сталинградом по стограммовке.

Зазвенели котелки, кружки… Все уселись вокруг пенька. Андрей Иванович поднял свою алюминиевую с надписью «Дойдем до Берлина».

— Дорогие друзья! Выпьем за тех, кто перенес вот эти сухари, бомбежки, пюре из гороха, кто выдюжил, отстоял и победил!

Дивврач обнял Андрея Ивановича как «исцелившегося» без помощи медицины и расцеловал за остроумную картинку фронта. Гости повеселели, заговорили. Пошли сплошные: «А помнишь Вася?», «А не забыл ли, Ваня?». Один вспоминал бой под Варшавой, другой — под Прагой или Берлином… Андрей Иванович, уже переодетый в форму полковника, прервал разговоры:

— А теперь, друзья мои, перенесемся из фронтового года в наш юбилейный, — и пригласил гостей пройти в соседнюю комнату, где на сверкающем блюде лежал заяц, приправленный укропом.

Улыбка Манечки

— Да что вы говорите! Вы не знаете рядового Жору Рябчика?!! Не может этого быть. Да о нем же в эти дни говорит вся наша рота. От солдат только и слышишь: «Вот так Жора! Ай да тихая Одесса!» Позавчера о нем часа два шла речь на комсомольском собрании. Трибуна не пустовала ни минуты. Всем хотелось сказать свое слово Жоре Рябчику. Ну, а если вы шли мимо нашего гаража, то наверняка видели стенную газету, специально посвященную Жоре. Не видели? Жаль… Придется мне рассказать вам о нем. Так слушайте.

Жора пришел в роту совсем недавно. Пришел он с полосатой, разрисованной попугаями сумкой на плече и с пышным чубом, который вился плющом из-под кожаной кепки. Едва ли не в первый же день Жора обратил на себя внимание всей, как он выражался, «призывной общественности». Главную роль при этом играла его манера разговора. Он то и дело вмешивался в беседы и говорил: «Леша, ша! Жора из Одессы говорить будет». Или: «Не забегай мне поперек телеги. Мы сами с волосами. Ими, между прочим, восторгалась вся Бессарабка, если не пол-Одессы».

Но вскоре кудри Жоры остались под креслом ротного парикмахера, и потрясенный одессит присмирел. Правда, ненадолго. Когда Жора сел за руль автомобиля (он при ДОСААФ кончил курсы шоферов), в казарме опять зазвенел знакомый говорок: «Леша, ша! Жора из Одессы поведет рассказ о девичьих улыбках в дальнем рейсе».

И начиналось.

С упоением перечислял Жора, сколько девушек ему улыбнулись, сколько помахали рукой, какие и где кричали вслед: «Приезжай, поженимся!», кто с обочины подморгнул, а кто и влюбленно вздохнул… Иногда одессит возвращался в гараж с букетами полевых и прочих цветов, и тогда, взметнув их над головой, с помпой объявлял: «Еще три рейса, и вся трасса будет усыпана анютиными глазками и резедой. От толп девчат оползни пойдут на косогорах, а села, боюсь, останутся без плетней».

…Как-то вместе с Жорой в одной кабине отправился в рейс я. Признаюсь, мне очень хотелось узнать, так ли все в самом деле, как он расписывал. И я узнал. О, это все словами не передать. Надо было видеть Жору Рябчика за рулем.

Когда машина шла по пустынной, безлюдной дороге, он сидел хмурый, молчаливый и даже злой. Но стоило впереди лишь мелькнуть девичьему банту или платочку, как Жора весь преображался и расцветал.

— Привет, цыпонька! — кричал он, улыбаясь. — Влюблен по уши. Оставь на дорожном знаке адресок.

В селах, где девчат встречалось больше, Жора-одессит и вовсе места себе не находил. Он то махал им рукой, то подмаргивал, то совсем высовывался до пояса и, оглядываясь назад, успевал на ходу расспрашивать, откуда они, как какую зовут… На мои предупреждения о возможности опасности Жора либо не обращал внимания, либо коротко бросал:

— Мы сами с волосами, ваших не займем.

Девичьи улыбки приводили моего водителя в восторг. Когда машина выкатывала из села, он откидывался на спинку сиденья и в который раз запевал один и тот же куплет перефразированной им песенки:

Вот и опять Жора только что затянул свою «А мы едем…». И тут из-за околицы у ракит показалась девушка в синем платьице и белых туфельках. Она шла с парнем, бережно держа его за руку. Но тем не менее Жора сказал:

— С «прицепом»? Чепуха. Все равно улыбочку подарит. Я ведь Жора-одессит!

Не сбавляя хода, он высунулся из кабины и, вертя баранку одной рукой, закричал:

— Манечка! Розочка без шипов! Одну улыбочку… Взаймы. А хочешь — наличными… За мильон!

Получать улыбку Манечки было поздно. За ракитами нежданно возник крутой поворот. Машина, сбив столбик, ухнула в озеро. Я успел выпрыгнуть. Жора вместе с кабиной ушел под воду. Кузов остался на берегу.

Секунда — и я пулей кидаюсь за собирателем нежных улыбок. Но тут круг разорвало, и из воды высунулась испуганная, вся в тине, стриженая голова.

— Жорка! Жив! — воскликнул радостно я.

— Порядок в Одессе, — буркнул Жорка в ответ и, фыркая, разгребая тину, полез на берег.

А до порядка было, пожалуй, дальше, чем до его любимой Одессы. Целый час искали мы трактор, полчаса вытаскивали утопленницу, потом продували и чистили мотор. Лишь когда вновь покатили по трассе, я, облегченно вздохнув, сказал:

— Вот тебе, Жора, и улыбка Манечки — розочки без шипов.

Жора молчал.

* * *

Так же молча учил он потом, (отбывая внеочередные наряды в котельной полковой бани), правила вождения машин на междугородних трассах.

Сильное средство

Пригородный поезд Петушки — Яреськи мчался со скоростью резвых волов на юг. Гулко стучали колеса, пели рессоры. На рыжих досках потолка качалась тень от фонаря.

Лейтенант Теплов сидел в купе вагона и, отдыхая после суетной пересадки, привалясь спиной к полке, смотрел в окно на ковш Большой Медведицы, который то поднимался над заснеженными соснами, то куда-то исчезал. Приятно было посидеть в тепле, тишине. Пассажиры — главным образом солдаты — уже угомонились, залегли на верхних полках спать. Теперь задача не прозевать свой полустанок и вовремя разбудить их.

Прошло минут тридцать. Лейтенант Теплов, убаюканный качкой, начал было дремать, как вдруг в купе появился дежурный солдатской команды, едущей в соседнем вагоне, сержант Куницын. Присев на лавку, он взволнованно зашептал:

— Товарищ лейтенант, я за вами. По срочному делу…

— За мной? А что случилось?

Сержант еще таинственней зашептал:

— У нас в купе поп. В рясе, с крестом…

— Ну и что? Пусть сидит. Вагон-то пригородный, общий.

Сержант сокрушенно вздохнул:

— Если бы сидел… Ехал, как все. А то…

— «А то» — тупое долото. Толком говори. Четко, ясно, по-военному.

— Слушаюсь, товарищ лейтенант! Объясняю по-военному. На станции Чекушка подсел к нам в пятое купе поп. Солдат Редькин даже присвистнул. «Дурная примета, мол. Быть беде, товарищ сержант». — «Спокойствие, отвечаю, пои не черная кошка и не постоянный представитель при вагоне. Посидит, подремлет и где-нибудь сойдет».

— Короче, сержант.

— Слушаюсь, короче! Редькин как в воду глядел. Принес-таки батя беду в вагон.

— Какую беду? — вскочил лейтенант.

— Да как же. Все пассажиры как пассажиры. Сидят, едят, дремлют, а этот… Подсел к двум старушкам и давай им Библию читать.

— Библию?

— Так точно, товарищ лейтенант! И если б только старушкам. Это еще полбеды. А то, как в песне поется: «Поп кадит кадилою, сам глядит на милую». Вроде бы старушкам читает, а сам косит глаз на солдат. Религиозный дурман потихоньку внедряет.

— Ну, а вы что же? Не могли вежливо попросить: повремените, мол, почтенный, с этим чтивом. Дайте пассажирам отдохнуть.

— Просили, товарищ лейтенант. И ухом не ведет. Будто оглох владыка.

— В таком случае спели бы что-нибудь антирелигиозное.

— Делали такой эксперимент. Под две гитары частушки пели.

— А он?

Сержант махнул рукой.

— Все впустую. И глазом не моргнул. Хуже того, сам запел.

— Сам? Частушки? — удивился лейтенант.

— Да. Прослушал один куплет и говорит: «Неправильно поете, божьи дети. Этот куплет в моем приходе распевают так». И затянул:

Лейтенант поскреб затылок.

— Вот так поп! Что же с ним делать? Постойте! А что, если табак?.. Пустить в ход табак. Попы ведь не курят. Боятся дыму как черт ладана.

— И это было, товарищ лейтенант. В двенадцать цигарок дымили. Туча поднялась. Нечем дыхнуть. Старушки, крестясь, убрались, а он сидит. Вознес очи долу и читает: «Вначале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою…» Теперь вот и не знаем, что делать, как выжить его. Нет больше средств.

Лейтенант встал.

— Есть средство! Идемте, товарищ сержант.

Они прошли в соседний вагон. В одном из купе важно восседал долговязый священник с массивным крестом на черной мантии. Развернув на столике толстую книгу, он нарочито громко, нараспев читал:

— «И создал бог два светила великие: светило большое для управления днем, и светило меньшее для управления ночью…»

— Изучаем, отец. Конспектируем, — присев рядом с попом, кивнул на книгу лейтенант.

— Повторенье — мать ученья, — ответил поп и продолжал: — «И сказал бог: да произведет земля душу живую по роду ея, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так».

— А вы знаете, батюшка, в Библии одна путаница есть.

Священник оторвал взгляд от книги и подозрительно взглянул на офицера.

— Вы, раб божий, что-то сказали?

— Сказал, что неувязочка есть в вашем Священном писании.

Поп захлопнул книгу.

— Святой апостол Лука говорил: «Уста размежи и, оные размежив, докажи».

Лейтенант, готовый вступить в спор, расстегнул полы шинели.

— Вам доказательства. Пожалуйста. Вот вы читали вначале, что бог создал свет и тем отделил день от ночи. А спустя полстраницы вдруг снова: «И создал бог два светила». Сколько же создано светил, отец? По Библии получается три, а светят-то два. Где ж третье, отделившее свет от тьмы? Нечистый, что ли, украл?

Пои беспокойно заерзал на лавке.

— Сие дело не человеческого ума. Сколь угодно, столь светил и оставлено.

— Нет, позвольте. Как это не нашего ума? Вы же внушаете нам божье «ученье». Значит, мы думаем, хотим узнать что к чему. Вот, например, в Библии сказало, что «вначале ничего не было», а бог взял да и сотворил твердь. Спрашивается: где же он брал строительные материалы?

Поп захлопнул Библию.

— Не гневите бога! — прикрикнул он. — Бог знал, где что взять. У него была…

— Строительная контора!

— Главземстрой! — зашумели солдаты.

Надо отдать должное, отбивался батюшка с железным упрямством. Он то цитировал Библию, то Евангелие, то взывал к всевышнему, но силы его под непрерывными, метко-язвительными замечаниями лейтенанта таяли, запас «божьих доводов» истощался, и в конце концов поп не выдержал и, подхватив подол мантии, кинулся к выходу.

— Куда же вы, святейший? — окликнул лейтенант. — Мы же не кончили. Еще вопросик!

— Не кощунствуй, — отмахнулся поп и грохнул дверью.

Лейтенант подмигнул солдатам:

— А вы говорили, нет средств. Как видите, есть. Сильнейшее средство, друзья!

Потерянный курс

Курсант Федя Бабочкин нокаутировал на ринге директора магазина местного отделения военторга, завоевал звание абсолютного чемпиона гарнизона по боксу и с той поры почувствовал себя на седьмом небе. С круглого загорелого лица Феди целый месяц не сходила улыбка. Всем своим бравым видом он как бы говорил: «А ну, кто еще хочет со мной помериться силой?» А когда портрет Бабочкина появился на доске отличников, у него окончательно вскружилась голова. Федя ходил по гарнизону, как определили приятели, «грудь колесом, голова в зените, а в глазах — северное сияние».

Да и у кого не станет теплее и радостнее на душе, если портрет твой висит на самом видном месте в клубе училища? У кого не забьется трепетно сердце при мысли, что на твой портрет будут с уважением смотреть молодые курсанты, друзья, товарищи и любимая девушка — продавщица местного военторга Томочка? Ах, Томочка, Томочка — голубые ясные глаза! Сколько стараний, сколько усилий прилагал Федя, чтобы тронуть ее сердце! Он приносил ей аэродромные васильки, сочинял в честь нее лирические стихи, а в дни отдыха, получив увольнительную записку, приходил к магазину военторга и, усевшись с гитарой в руках под окном, напевал куплеты собственной обработки:

И хотя Бабочкин прилагал отчаянные усилия, чтобы овладеть твердокаменным сердцем девушки, она на него не обращала внимания. Ни ответа, ни привета. По глазам же было видно: влюблена. А в кого? Попробуй угадай! Сердце девичье ведь враз не откроешь. Поговаривали, что любит Томочка его дружка — курсанта Васю Телегина. А Бабочкин этому не верил. Да и как он мог поверять, когда Телегин все свободное время проводит за книгами. Ему не до девушки — в летчики готовится.

«Уж если она действительно влюблена, так только в меня, — думал Бабочкин. — А теперь, когда портрет мой красуется на доске отличников, и подавно».

Бабочкин решил сделать вид, что Томочка его совсем не интересует. Он перестал дарить ей цветы, слагать о ней стихи и петь песенки под окнами военторга. При встречах с девушкой не останавливался, как прежде, а делал жест рукой или ограничивался одним словом: «Привет!» Да и не только к продавщице военторга изменил отношение Бабочкин. Он как-то перестал замечать своих товарищей и друзей, а на их советы отвечал: «Мы сами с усами».

В свободное от занятий время Вася Телегин либо брался за книги, либо шел на консультацию в учебный класс. Бабочкин — в клуб на танцы. И уж там он отплясывал так лихо, что хозяйственник части товарищ Трубкин, глядя на Федю, чесал затылок и говорил:

— Это явный паркетовредитель. После его трех заходов на полу появляется древокоррозия первой статьи.

Надо отдать справедливость — плясал Бабочкин превосходно. Он то носился по кругу, как вихрь, то приседал, то замирал в танцевальном па, то срывался в штопор и летел так красиво вперед, что девушки млели от восхищения.

После танцев Бабочкин мысленно провожал Тамару до дому, принимал холодный душ и с победным видом входил в казарму.

— Пламенный привет будущему первоклассному летчику! — произносил он, присаживаясь рядом с Телегиным. — Все уставы читаешь, дружище!

— Как видишь.

— В отличники метишь?

— А почему бы нет?

— Давай, давай, старайся, торопись, а то на доске отличников места мало осталось.

— Ничего, и для меня найдется, — улыбаясь, отвечал Телегин. — А ты опять, наверное, патрулировал под окнами военторга?

— И не собирался, — отнекивался Федя. — Эта цель для меня теперь слишком мала. Теперь я думаю о другой, о такой, про которую в песне поется: «Первой роте сегодня ты ночью приснилась, а четвертая рота уснуть не могла».

— Эх, Федя, Федя! — качал головой Телегин. — Смотрю я на тебя и не верю, неужели это тот самый Федор Бабочкин, который так хорошо выступал на комсомольском собрании. «Надо экономить время, как горючее! Подналечь на повторение в свободные минуты! Искоренить зазнайство, как сорняк!»

— А дальше что?

— А то, что сбился ты с правильного курса и летишь куда глаза глядят.

— Курс пока потерян не совсем, — поправил Телегина групкомсорг, — но если Бабочкин не прислушается к советам товарищей, то окончательно потеряет ориентировку.

— Можете не волноваться! Бабочкин не потеряет курса! Он парит в небе, как ясный сокол! — отвечал Федя.

Как-то вечером, нагладив мундир и начистив до блеска сапоги, Бабочкин вышел на прогулку. Вечер был чудный. Все вокруг благоухало. Застыли вдоль улиц городка, как почетные часовые, островерхие тополя. Из-за палисадника склонились на тротуар ветви слив и яблонь. С аэродрома тянуло ароматом полевых цветов и скошенных трав. За рекой широко и привольно разливалась девичья песня. В другой стороне ей откликалась гармонь. Словом, все располагало к отдыху и веселью. Но Бабочкин был печален. Присев на пенек у тропинки, по которой обычно Томочка ходила в клуб, он грустно запел:

Вдруг за кустом мелькнуло знакомое белое платье. Бабочкин вскочил и вышел на дорожку.

— Привет! — поклонился он, подходя к Тамаре. — Хочу с нами пройтись.

— Здравствуйте, Федя.

— Куда прикажете, Томочка, вас сопровождать? В спортзал, в бассейн, в кино или в кружок кройки и шитья?

— В клуб на лекцию.

— Прекрасно! В фойе вы увидите, кстати, портрет Феди Бабочкина.

— Да неужели? А я и не знала, что вы отличник.

— А как же! Вот уже два месяца, как моя фотография красуется на доске отличников.

Заметив своих подруг, девушка направилась было к ним, но Бабочкин упорно тянул ее к доске отличников.

— Прошу любить и жаловать! Я в самом центре! — воскликнул он и запнулся: в самом центре доски отличников висел портрет Василия Телегина.

— А я?.. Где же я? — воскликнул Федя.

Тамара с укором покачала головой:

— В другом месте, Феденька! На доске хвастунов.

Рекорд Ведеркина

Верьте не верьте, а на рядового Ведеркина спортивная слава свалилась, как тыква с крыши. Не ждал он ее: слишком неповоротлив был. С кросса однажды его привезли на телеге, бревно в спортгородке преодолевал только на карачках.

И вдруг… Ведеркин чемпион. Единственный в гарнизоне рекордсмен по прыжкам через препятствия. Нет, об этом стоит рассказать.

Нежилось летнее утро. В лучах солнца купались травы. В лужах прихорашивались чумазые воробьи. Дневальные из шлангов навешивали радуги над лагерными клумбами и молоденькими деревцами.

По сигналу горниста из палаток высыпали солдаты и живо построились на площадке у спортгородка. Подошел старшина. Одно его слово, и шеренги вытянулись по струне. Другое — и все замерли. После третьего он вышел на середину строя:

— Товарищи! Сегодня мы снова испытаем свою, так сказать, невесомость. Совершим «космический» прыжок через ров.

Все засмеялись. Только Илья Ведеркин не проронил ни звука. Он с таким ужасом смотрел через головы своих товарищей на глубокий, обваленный сапогами ров, будто в нем таилась погибель его. «Мне легче быка поднять, чем ров перепрыгнуть, — говорил он всякий раз старшине и тихонько, чтобы не слышали другие, просил: — Вы уж освободите меня от этой процедуры. Из меня прыгун, как из слона акробат». И старшина, глянув в страдающие глаза солдата, отвечал: «Ну ладно. Отдохните».

Илья Ведеркин хотел и на этот раз подобным образом миновать злополучную преграду, но не успел. Старшина подал команду и повел подразделение через штурмовую полосу. Птицами перелетали солдаты двухметровый ров. Старшина сам страховал их, подбадривал:

— Так! Так! Молодцы!

Последним под громкие крики «Давай!», «Нажимай!» устремился ко рву Илья Ведеркин. Бежал он меж кустов медленно, увалисто, и все заранее сочли, что быть ему снова на дне. Но тут случилось что-то невероятное.

Илья Ведеркин неожиданно рванул в сторону от кустов и бросился во весь дух к трехметровой, залитой водой канаве. Все так и ахнули. Еще ни один солдат даже не пытался взять ее, а тут… Ведеркин на удивление всем легко перескочил через канаву, одним махом преодолел высокий забор и только за проволокой остановился, испуганно поглядывая назад.

Все кинулись к нему. Первым подбежал спорторганизатор Степан Шумиха.

— Илья! Друг! Поздравляю! — задыхаясь от восторга и обнимая Ведеркина, выпалил он. — Признаться, не ожидал. Ну и ну! Ты даже сам не знаешь, чего достиг.

Он вскочил на бревно и, подняв руку, воскликнул:

— Товарищи! Мы только что были свидетелями огромного события для нашего, а может быть, и других гарнизонов. Наш товарищ побил сразу три рекорда. По прыжкам в длину, высоту и через трудные препятствия. Поздравим же абсолютного рекордсмена с блестящей победой. Ура!

Ведеркин вырывался из объятий, пытался что-то объяснить, но ему не дали и слова вымолвить. По команде Шумихи его подхватили на руки и стали дружно качать. Кто-то надел Илье на голову наспех сплетенный венок из полевых цветов.

И с той поры началось. Рядового Ведеркина купали в славе и стенгазета, и спортивная секция, и художественная самодеятельность. Но больше всех, конечно, старался Шумиха. При его руководящем участии был выпущен специальный боевой листок с броским заголовком «Рывок к славе», на видном месте вывешен портрет рекордсмена, местным поэтом написана песня «Эх вы, ровики, канавы». Однако Степану Шумихе показалось и этого мало. Он собрал спортивный актив и, хмуря лоб, предложил:

— Скупы мы, товарищи. Дико скупы. Человек свершил такое! Можно сказать, пересек спортивный меридиан, а мы отделались стишками, боевым листком. Стыдно это и не к лицу. Надо воздать должное герою. В гипсе его воспеть.

— В каком гипсе?

— В каком, в каком. Понимать надо. О скульптуре веду речь. Я уже и мастера подыскал, самоучка, местный Вучетич. Он его живо увековечит.

— А не слишком ли, скульптуру? — усомнился кто-то.

— Что значит слишком? — вспылил Шумиха. — Да будь это в Опенках, на родине чемпиона, там бы и бронзы не пожалели. А вы?! Гарнизон должен знать своих героев. Будем лепить. К тому же я предлагаю освободить рядового Ведеркина от всех общественных нагрузок, тренировок и попросить шеф-повара учредить для него персональный обед.

Вылепить скульптуру Ведеркина не удалось. Под руками не оказалось ни глины, ни гипса. С «персональным обедом» тоже ничего не вышло. (Шеф-повар сказал, что на Ведеркина и без того ни один ремень не подходит.) Но зато в остальном спорторганизатор выдержал свою линию точно. Шумиха сказал рекордсмену:

— Мы тебе создадим условия. Сиди. Набирайся сил. Но когда будут соревнования, обеспечь нам показатели.

— Хорошо, постараюсь, — соглашался Ведеркин и отчего-то бледнел.

В канун соревнований по прыжкам Шумиха дал интервью редактору стенгазеты «Сухая протирка».

— Кто увидит молнию, тот услышит гром. Кто посеет сомнение, тот получит разгром, — ответил он на вопрос о соотношении спортивных сил. — В других подразделениях подготовлены команды, у нас лишь один прыгун. Но, как верно подмечено в пословицах, велика фигура, да дура, мал золотник, да дорог. Наш Ведеркин — феномен. Ему нет равных. К тому же у него «космический» взлет.

Посмотреть на схватку лучших прыгунов собрался чуть ли не весь военный городок. Степан Шумиха со своим «Зорким» занял для съемок удобную позицию рядом с канавой.

Сначала прыгуны брали ров шириной в два метра. Ведеркин воздержался. Шумиха не рекомендовал:

— Нечего силы тратить по пустякам. Штурманешь сразу трехметровку.

Подошла очередь. Ведеркин стоял на дорожке для разбега почему-то слишком долго. Болельщики роты даже охрипли от крика «Рекорд!», «Дай рекорд!». Наконец Илья стартовал. Вот он все ближе, ближе… Толчок. Прыжок.

И Степан Шумиха будто сквозь сон услышал, как в канаву что-то ухнуло и оттуда взметнулся сноп мутных брызг. Ему показалось, что упала раскаленная глыба. Но в ту же минуту он отчетливо услышал крик о помощи:

— Караул! Тону!..

Из канавы высунулась рука, судорожно ловящая воздух. Шумиха схватил ее и еле вытянул грузного, мокрого и перепуганного «рекордсмена».

— Что ж это? как понимать? Осрамил! И к тому же подвел. Ай-я-яй!

— Сами вы себя болтовней подвели, — огрызнулся Ведеркин. — «Рекорд», «Феномен», «Слава»!..

— Но раньше ведь прыгал, брал.

— Прыгал, — горько усмехнулся Ведеркин. — В тот момент и море бы легко пересигнул.

— В какой момент?

— Бык за мною гнался. Бодливый бык.

Веселый отдых

Офицер Захар Петрович Нюркин устал. Устал от ежедневного просмотра вороха бумаг, бесконечных совещаний, заседаний, ворчания тещи, городского шума, ночных телефонных звонков и решил отдохнуть.

Вначале хотел провести отпуск в деревне, но вспомнил, что у тетки очень горластые петухи, и раздумал.

«Поеду-ка я лучше в санаторий. Вот где красота! Спи себе сколько угодно. Никто не потревожит. Лишь бы пищу вовремя принимал».

В санатории Захара Петровича сразу пленила мягкая, с двумя матрасами, двумя пуховыми подушками постель. Забравшись под верблюжье одеяло, он решил первые три-четыре дня как следует отоспаться, а затем заняться прогулками, подледной рыбалкой, лыжами.

«Ликвидирую сонливость, зевоту, — мечтал он, — и выйду на лоно природы. Пожалуй, после лыж и коньками займусь, хоккеем. А пока спать. Спать, товарищ Нюркин. И-е-ха-ха…»

Захар Петрович сладко зевнул, потянулся и блаженно закрыл глаза. Но в ту же минуту дверь палаты отворилась и раздался режущий ухо женский голосок:

— Больной! Гражданин больной! Прошу на весы.

— На какие весы? — выглянул из-под одеяла Нюркин.

— Пора знать порядок. Каждый отдыхающий обязан взвеситься и вообще…

Захар Петрович сделал страдальческие глаза:

— Сестричка! Нельзя ли завтра? Я так с дороги устал.

— Никаких завтра. Прошу на весы!

Нюркин молча начал собираться.

На следующий день, дабы наверстать упущенное, он решил проспать последние известия, зарядку и первую смену завтрака. Однако в восьмом часу его снова разбудил все тот же женский голос:

— Больной! Прошу на весы.

— На какие весы? Я же на них был.

— Да, были. Но вы забыли измерить свой рост, объем живота, груди…

— Да я же мерил и живот и грудь… И потом, на кой черт все это? Есть медицинская книжка, и перепишите данные оттуда. Неужели вы думаете, что я за двенадцать дней вырасту и раздамся в кости?

Медсестра повторила свое распоряжение, и Захару Петровичу пришлось отправиться на дополнительные измерения. Однако в приемной выяснилось, что произошла ошибка. Отсутствуют данные о животе не у Нюркина, а у Чуркина. И потому Захара Петровича тут же с миромотпустили.

После завтрака, едва он лег в постель, как пожилая нянюшка с грохотом вкатила в палату огромный пылесос, похожий на пушку.

— Ну вот и я пожаловала, — сказала няня, отдышавшись. — Сейчас, стало быть, обсосем вас… обчистим…

— Позвольте! Но ведь тут только что убирали… обсасывали.

— А ничего. Ничего, касатик. Это не повредит. На пользу вам же… на пользу. Лишнюю пылинку не будете глотать.

Она установила на середине комнаты свою «пушку», сунула штепсель в розетку, и палата задрожала от гула и свиста. Нюркин заткнул уши пальцами.

— Чертова бандура. Оглохнуть можно. Сойти с ума. Лучше б в деревню… Под петушиный крик.

Не успел он выпроводить нянюшку с пылесосом, как в палату ввалилась нянюшка со скалкой.

— Ваш сосед жаловался: жестко спать, — сказала она, подходя к соседней кровати. — Так я ему сейчас взобью матрас и подушки.

Нюркин не протестовал. Он только стонал под одеялом, ворочался с боку на бок и шептал:

— Скорее! Ради бога, скорее!

Наконец нянюшка, чихая, ушла, и Захар Петрович крепко уснул. Но ненадолго. Через несколько минут чья-то сильная рука бесцеремонно ухватила его за шиворот и начала трясти.

— Больной! Гражданин! Да проснитесь же вы!

Нюркин раскрыл глаза. Перед ним стояла сестра в белом ослепительном халате. Крашенные губки ее сердито сжимались.

— Что такое? Что случилось? — испуганно спросил Захар Петрович.

— Как ваша фамилия?

— Ну, Нюркин. Нюркин. И что с того?

— Срочно к врачу.

— Помилуйте. Я же вчера был у него.

— Ничего не знаю. Идите.

Захар Петрович умоляюще протянул руки:

— Сестричка! Голубка. Сотвори чудо. Избавь. Скажи — уехал… ушел за шишками… где-то пропал.

— Да как же я сказку, если вы на месте?

— Ах, господи! Что же это такое? — простонал Нюркин. — Каждый раз одно и то же. Меня от одного воспоминания в дрожь… в жар… У него же сто две клеточки в анкете, и на все надо отвечать. «Куришь?» — Нет». — «Пьешь?» — «Нет». Сколько же можно спрашивать об этом? Да ведь был бы болен, тогда… А так… За что же? За какую напасть? На вокзале и то пассажиру поспать дают. 15 сутки один раз на уборку тревожат… А тут… О нет! Я этого не вынесу. Не стерплю!

Нюркин обхватил голову руками и зашагал, как разъяренный тигр по клетке.

…В первом часу дня дежурная медсестра вбежала в кабинет начмеда и испуганно доложила, что в тридцать первой палате забаррикадировался отдыхающий и никого не пускает.

— Что он там делает? — спросил начмед.

— Запер дверь ножкой стула, заставил тумбочками, столами и спит.

Начмед почесал затылок:

— Да-а… дело серьезное. Срочно шприц, санитаров, веревку. За мной!

Взломав дверь и разобрав баррикаду, начмед осторожно приблизился к спящему, взглянул на него и кивнул санитаркам:

— Вяжи его, ребятки. Вяжи!

Серьезная болезнь

И до чего же любит молодой солдат Степан Трещоткин вызывать товарищей на соревнование, брать высокие обязательства! Чуть только зайдет речь о соревновании, он тут как тут:

— А что, братцы, не пересмотреть ли нам старые обязательства?

— Какие же они старые? — изумляются солдаты. — Ведь их только что приняли. Еще и половину выполнить не успели.

— Отсталые бы люди, — упрекает товарищей Трещоткин. — Потеряли чутье к новому. В хвосте плететесь. Ну и плетитесь. А я свои обязательства пересмотрю. Перетрясем, так сказать, отжившие нормативы.

И рядовой Трещоткин с присущей ему энергией приступил к делу. Если месяц назад он давал слово научиться водить автомобиль, то теперь брался изучить все колесные машины, включая трактор ХТЗ и садовый ямокопатель.

Две недели назад он писал в стенгазете: «Горя желанием идти в ногу вместе со всеми, я обязуюсь прыгать через «козла» и «коня», подтягиваться на турнике без посторонней помощи, бегать на зарядке в голове колонны, не падать с бума и не сваливаться в канаву».

Ни одного из этих обязательств Трещоткин, правда, пока не выполнил. Но, как он сам заявил, «являясь ярым противником застоя и смело глядя в будущее», без колебаний взял по физкультуре и спорту новые обязательства. Да еще какие!

В заметке, опубликованной в боевом листке, он сообщил, что будет прыгать сразу через двух «козлов» и «коня» и превзойдет на двести процентов достижения знаменитых гимнастов. Далее шел длинный перечень обязательств по метанию копья, толканию ядра, подъему штанги, классической борьбе, фехтованию, боксу и даже по художественной гимнастике, хотя Трещоткин был настолько мешковат, что всегда наступал в строю товарищам на пятки и поворачивался с легкостью слона.

Прочитав вызов рядового Трещоткина, вся рота так и ахнула. Секретарь комсомольской организации ефрейтор Егоров покачал головой и заявил, что для подсчета обязательств, которые брал Трещоткин, потребуется счетно-вычислительная машина. А командир отделения сержант Григорьев отозвал солдата в сторону и сказал:

— Вам надо лечиться, товарищ Трещоткин.

— Почему? Я вполне здоров.

— У вас очень серьезная болезнь.

— Какая?

— Мания пустозвонства.

— Откуда?

— Да как же. Давали слово стрелять по-снайперски — стреляете, как подслеповатый дед. Обещали выполнить сложное упражнение на турнике — не можете и пяти раз подтянуться. Говорили, что научитесь ориентироваться, а пошли и заблудились. Пришлось всем отделением вас искать. А про марафонский бег и говорить нечего. Вчера после бега мы успели отдохнуть, умыться, пообедать, а вы только подходили к финишу.

Доводы сержанта были веские. Факты неопровержимые. Но Трещоткин не растерялся. У него на любой обет был свой ответ. Обиженно поморщась, он тут же нашел каждому невыполненному обещанию оправдание. Плохую стрельбу объяснил «скверными» метеорологическими условиями и «частным затемнением» в глазу. Не выполнил спортивного упражнения ввиду того, что перекосился турник. Заблудился во время занятий по топографии потому, что закружилась голова. Отстал во время кросса по вине сапожника, который плохо забил гвозди в каблуках.

Перечислив еще с десяток «объективных» причин, рядовой Трещоткин перешел к горячим заверениям, но сержант остановил его:

— Хватит, товарищ Трещоткин. Ваши заверения мы уже слыхали. Беритесь-ка лучше за конкретные дела.

— За этим дело не станет, — снова заверил Трещоткин. — Завтра же возьмусь вплотную.

— За что именно? — спросил сержант.

— Думаю положить на лопатки гарнизонного чемпиона по вольной борьбе повара-инструктора Дзюбу.

Сержант Григорьев посмотрел на щуплого, длинноногого солдата, вспомнил коренастого, с пудовыми кулаками повара-инструктора и хотел было посоветовать новоявленному кандидату в гарнизонные чемпионы уйти подальше от греха, но Трещоткин опередил его.

— Вы, товарищ сержант, не смотрите, что я на вид хилый такой. Мой дед в свое время двух быков поднимал. Мельничный жернов кулаком — на две части.

— То дед, а не вы.

— За меня тоже не беспокойтесь. Трещоткин не подведет.

Сержант о чем-то подумал, хитровато улыбнулся и махнул рукой.

…Наступил день состязаний. В гарнизонном клубе негде было, как говорится, яблоку упасть. В первых рядах с трудом разместилась рота, в которой служил Трещоткин.

Играл полковой оркестр. Солдаты весело напевали знакомые песни, шумно разговаривали, спорили, гадали насчет вероятных «противников», будущих чемпионов. Но вот музыка смолкла. Начальник физподготовки капитан Беседин объявил о соревнованиях по вольной борьбе и пригласил на ковер первую пару. Судьи заняли свои места. Раздался свисток. Состязания начались.

В первой паре сражались ефрейтор Карапетян и рядовой Гогуашвили. Приземистые, сильные, ловкие, однополчане боролись упорно, умело, красиво. В зале то и дело вспыхивали аплодисменты. Ими награждали то Карапетяна, то Гогуашвили. Оба они сражались с переменным успехом, но так и ушли с ничейным результатом.

Во второй паре победу над писарем штаба Синичкиным одержал каптенармус роты Поддубный — односельчанин знаменитого борца Ивана Поддубного.

Наконец очередь дошла до рядового Трещоткина. Он вышел на ковер первым и развалистой походкой двинулся навстречу коренастому повару, небрежно сунул ему руку и, отойдя на положенную дистанцию, приготовился к решающей схватке.

В зале мгновенно воцарилась тишина. Такая тишина, что было слышно, как кто-то из солдат прошептал:

— Степа, дер-жись!..

Но Степан даже и глазом не моргнул. С пылом, достойным пера летописца, ринулся он в атаку. Цепкими длинными руками ухватил за спину повара, свалил его с ног и начал прижимать к ковру.

Зал вздрогнул. Буря аплодисментов прокатилась из конца в конец, раздались восторженные голоса:

— Степа, давай!

— Еще немножко. Еще!

Чаша весов явно клонилась в пользу рядового Трещоткина. Еще одно усилие, и победа за ним. Но вдруг повар вскочил на ноги, схватил Трещоткина поперек и ловким натренированным движением бросил через плечо. В воздухе мелькнули длинные жилистые ноги, стукнули о пол голые пятки, и рядовой Трещоткин оказался на обоих лопатках.

…Два дня пролежал Трещоткин в санитарной части. Ломило кости, болел живот. Сейчас он выздоровел, чувствует себя хорошо и, говорят, слов на ветер теперь не бросает.

Заколдованные пережитки

Секретарь комсомольской организации корабля Дима Ершиков окинул строгим взором присутствующих и, постучав карандашом о стакан, объявил:

— Заседание бюро считаю открытым. На повестке дня один вопрос: «Итоги борьбы с пережитками комсомольца Петруся Галушки и дальнейшие задачи». Слово имею я.

Ершиков провел рукой по стриженым волосам и заговорил:

— На нашем корабле, товарищи, числится всего один человек, который имеет пережитки в своем сознании. Он, в частности, верит в сны. Перед выходом в море боится, чтоб дорогу не перебежала кошка. Любит подольше поспать и поменьше поработать. В связи с этим нами было принято решение повести всеобщую атаку на его пережитки. Теперь настала пора отчитаться и подвести итоги. Начнем с правого фланга. Товарищ Чубукин, прошу!

Из-за стола поднялся рослый худощавый матрос с черными вразлет девичьими бровями.

— Мне было поручено, товарищи, найти корни пережитков Петруся Галушки и подрубить. И я их нашел. Мною доподлинно установлено, что эти вредные корни тянутся от бабки Христи — родной тетки Петруся. Она насаждала и продолжает насаждать в своем племяннике дурные черты. На прошлой неделе, например, опять прислала ему письмо с этими самыми пережитками. Галушка мне его читал. Вы послушайте, что она пишет: «Коханый мий Петрусю! Побачила я в кино, яки теперь у вас громадськи пароходы, и всю ночь за тебя промаялась. Скильки сил треба, щоб вычистить таку колымагу?! О, маты боже, як трудненько тоби! Но ты, будь ласка, не утруждай себе. Роби, що полегче. Не надрывайся. А то грыжу наживешь, як дед Охрим. Да не пидходь близко до краю пароходу. Впасты можешь». Ну и дальше все в том же духе, в том же разрезе.

— Что вами сделано в связи с этим? — спросил секретарь.

— Как и было сказано, я подрубил все корни. На бабку Христю мною оказано конкретное комсомольское влияние. Я разведал ее адрес и послал ей сатирический рассказ «Черная кошка и пустое лукошко», научно-популярную брошюру «Сны про три сосны» и лекцию «О механизации трудоемких процессов».

— Хорошо! Будем считать — поручение выполнено, — поставил в плане синюю «птичку» Ершиков и обратился к другому члену бюро. — А что сделано вами, товарищ Жучков?

— Можно докладывать сидя? — спросил круглолицый матрос, положив на стол мелко исписанный листок.

— С места давай. Нечего бюрократию разводить. Да покороче. Основную соль выкладывай.

— Ну вот и выкладываю. Беседу с коком я, в общем, провел.

— А вы ему сказали, чтобы не давал своему дружку Галушке лишних порций?

— Да… Я нашел в журнале «Здоровье» статью о вроде переедания и, когда дневалил на камбузе, прочел ее коку… всю как есть.

— А он что? Возымела действие беседа?

— Да, конечно. Он даже похлопал меня по плечу и сказал: «Спасибо, Жучков. Теперь я знаю, отчего у меня бывает икота. Больше переедать не буду».

— Хорошо! Молодец! — похвалил секретарь. — Вы что сделали, товарищ корабельный конферансье?

— Прочитал на вечере молодежи басню «Козел-тунеядец» и разыграл сценку «Дед на печи», — бойко ответил живой, быстроглазый матрос с вихрастым чубом.

— Чудесно! Вы что предприняли, сосед по койке Петруся?

— Мне было поручено, — начал комсомолец Тройкин, — воздействовать на пережитки наглядной агитацией. И я воздействовал таким образом. В боевом листке бросил клич к матросам: «Товарищ! Не делай другу скидки, помогай ему изжить пережитки». У входа в ленинскую каюту вывесил фотоокно, в котором острой сатирой высмеял нижеследующие персонажи: старуху лень, живучий формализм, тяжелую неповоротливость и серую скуку.

— Прекрасно, Тройкин! — воскликнул восхищенный секретарь. — Вот как надо творчески выполнять поручения. Так держать! А теперь послушаем вас, товарищ Снегирьков. Прошу.

Костя Снегирьков — низенький, курносый паренек о синими лучистыми глазами — бодро встал и заговорил:

— Я имел поручение провести душевную беседу с невестой Петруся буфетчицей Катей. Что мною предпринято в этом направлении? В прошлое воскресенье я познакомился с девушкой и проводил ее до дому. Пока мы шли по улице, я подробно рассказал ей о чистой любви Ромео и Джульетты и популярно объяснил, что такое любовь на современном этапе.

— Ну и как?

— Ничего. Хорошо реагирует. Но вижу, что одной беседы мало. Думаю целый цикл провести.

— А вы о пережитках жениха случайно не сболтнули?

— Что вы? Разве я не понимаю. Отпугнуть можно. Я намеками… издалека.

— Ну продолжайте, воздействуйте. Так и запишем: поручение выполняется.

Дима Ершиков сделал в тетради очередную пометку, снова оглядел притихших членов бюро, подвел под списком черту и встал.

— Так вот, товарищи! Работа проделана большая.

Я бы сказал, огромная…

— А результат? — бросил кто-то реплику.

— Да! В самом деле. А каков же результат? — спохватился Ершиков.

— Вчера во время стрельб по его оплошности опять пропуск цели был. Но вину он, как и прежде, свалил на тетку с пустыми ведрами, которую встретил на берегу. А когда расчищали спортплощадку, улизнул в будку и проспал.

Ершиков почесал за ухом:

— Вот так пережитки! Бьемся, бьемся — и никак. Словно черт их заколдовал. Чего же мы не сделали?

Опустив головы, члены бюро задумались. Неожиданно раздался голос:

— Разрешите мне расколдовать пережитки?

Все обернулись. Со скамейки поднялся секретарь парторганизации корабля капитан-лейтенант Орлов.

— Друзья мои. Да вы же упустили главное. Ходили вокруг да около, а про самого Петруся Галушку-то позабыли!

Наука влюбленным

Эшелон увозил батальон на длительные учения. Молодые солдаты грустили по теплым казармам, обжитому военному городку. Ну кому ж их подбодрить шуткой, прибауткой, как не старослужащим. Старшина Максимов рассказал веселую фронтовую быль. Рядовой Иван Плахин, побывавший в отпуске в Рязани, смачно живописал о своей поездке к теще.

С нар свалился в белой нательной рубашке дружок Плахина солдат Степан Решетько. Пригладив рукой растрепанный чуб, он подсел на лавку и дружелюбно протянул Плахину руку.

— Дай пять, Иван.

Плахин был еще зол на Решетько за ту насмешку в вагоне, когда подъезжали к Рязани, и потому руки не подал, только глянул недоуменно.

— Это с какой такой стати я должен руку тебе подавать, скалозубому краснобаю?

— А с такой, что мы теперь с тобой родня, Ванюша.

— Какая такая родня?

— Самая настоящая. По душевному сходству. Послушал я, как ты расправился с женой и тещей, и пришел к приятному убеждению, что характер у тебя ну как две капли воды на мой похожий. Изнутри дым валит, а огня не бывает. Или как гром. Гремит, гремит, а дождя ни капли.

— Спасибо за комплимент.

— А чего спасибо? Я правду говорю. Сердце твое, Иван, в точь как мое. Восковое. Не в полном смысле, конечно, а отходчиво, имею в виду. Я ведь тоже жену хотел прикончить.

— Вот брехло, — покачал головой Плахин. — Да ты же говорил, отправил с миром. Добровольно отпустил.

— Да я о том, что до свадьбы было. Когда еще ухаживал за ней.

— Ну, ну… Валяй. Закручивай.

— А чего крутить? Правду говорю. Приехал как-то в село боксер один. Команду по кулачной потасовке создавать. Ну, создает он ее неделю, другую. Команды той не видно, зато в знакомствах с девчатами полный успех. С одной крутит на танцах, с другой. Гляжу, и до моей Ариши дело дошло. Не знаю, чем он ее покорил, чубом аль мускулатурой, а танцует с ней — и никаких. Я же только подойду — дергает плечом: «Извините, занята». «Ах, так-то! Ну, милая, держись!» — и возлютовал я, как волк на святки. Вначале хотел кинуться на боксера…

— Ха. На боксера, — шмыгнул носом молоденький солдат. — Куда тебе, хилому, на боксера…

— Да не перебивай ты. Слушай. Разве я дурак какой — силу с боксером мерить? Я тихонько хотел. Шилом пырнуть аль палкой огреть. А потом подумал: а за что, собственно, бить боксера? Откуда чужому человеку известно, кто у Ариши есть? Занята аль нет? Это она должна была ему от ворот поворот показать. А коль не показала, извиняюсь. Свято место пусто не бывает. За что ж его бить? Даже вовсе и не за что. А вот ее прищучить надо. И хотел я было уже в ход кулаки пустить, да раздумал. Чего при народе свою слабость показывать! Вымажу-ка я ей дегтем ворота. А, скажу вам по совести, у нас в деревне страшнее этого позора нет. Коль вымазали дегтем ворота, пиши — пропало. И замуж не возьмут, и на всю округу прославят. Да! И никакими чертями ты этот позор не сотрешь, скребками не стешешь. Въестся, и намертво. А, надо сказать, прихватил я этого лаку ни много ни мало целую дегтярку. И квач собственноручно сделал из полного конского хвоста, чтоб как мазнул — и полдоски. Ну, дождался я ночи — и к двору милашки. Жалко было новых ворот. Их только что поставили. Да и то разобраться: чего жалеть? Она-то меня не жалеет? Я, может, из-за нее сна и еды лишился. Белый свет невзлюбил… Словом, макнул я квач и пошел шуровать сверху вниз, справа налево. А потом еще и большими буквами вывел: «Позор тебе, Ариша!» Ну, она как утром глянула, так сразу мой почерк и узнала. Встречает на улице и говорит: «Чтобы нынче же все стер и языком своим вылизал, несчастный дуралей. А не сотрешь, назло выйду замуж за боксера».

Что делать? И стирать неохота, и девчонку жалко упускать… Все ж взял ее верх. Достал я рубанок и стесал все как есть. Всю ночь трудился. Даже новей ворота стали. Да толку что! Объегорила она меня, как старая цыганка. Думал, что со мной танцевать пойдет, а она опять к боксеру. Эх, и взяло ж меня тут за живое! И решаю я не дальше как завтра заманить ее в степь и прикончить. Как говорится, своими руками.

С трудом дождался утра. И было это воскресенье, как сейчас помню. Иду к ней. На крыльцо вызываю. Так, мол, и так, Аришенька, поговорить с тобой наедине хочу. Пойдем в яр за черемухой… Между прочим, до этого я ее ни разу даже за околицу не приглашал, боялся. И тут, грешным делом, думал — откажет. Но нет. Смотрю, аж засияла. «Постой, говорит. Только платье похуже надену да полушалок возьму». Шмыгнула в хату и скоро выбежала веселая, довольная такая. «Давно бы вот так, а то водишь вокруг амбаров… Ты сам это, Степушка, додумался или кто подсказал?» — «Да уж это теперь не имеет значения, — отвечаю я ей. — Пойдем поговорим». И пошли мы в степь за околицу. А там весна бушует вовсю.

Решетько закатил в потолок глаза, будто и впрямь припоминая степь и весну, восхищенно закачал головой. А в глазах его чертики так и мечутся…

— У-у! Ну и денек же был. Небо — хрусталь. Горизонт — без края. А над головой жаворонки, как колокольчики, висят и тоненько так: «Динь-динь, динь-динь», точно тройки по степи несутся.

— Да ты поменьше нам экзотики! — крикнул с верхней полки кто-то. — Что дальше-то было?

— Не торопись. Расскажу. До отбоя еще целый час. Так на чем это я остановился?

— На жаворонках.

— Ах, да! Поют они, как очумелые. Тоже, видно, любовь их доняла. Да. Только я ничего не чую. Иду, как оглохший, оглядываюсь по сторонам. Местечко выбираю, где б ее прикончить. А она, голубушка, ничего не знает, не подозревает, идет рядышком, цветочки собирает, что-то тихонько мурлычет себе.

Далеко я увел ее от села. Уже и тополей не видно. Ветряк на пригорке только машет крылом. Надо бы кончать с затеей, а не могу. Гляну на Аришу — и сердце тает. Ну, вот еще до того ложка… До тех кусточков… А она смеется и говорит: «Что-то, Степушка, долго ты меня ведешь и озираешься, как волк, укравший овечку… Ай боишься кого?» — «Нет, отвечаю, никого не боюсь. Место понадежнее выбираю». И тут она цап за руку меня. «Нет уж, милый. Я выберу местечко сама. Такое у нас с тобой свидание хорошее…» И к полезащитной полосе повернула. Ведет, значит, туда меня. Пришли. А там, в угольнике, на стыке двух полезащитных, рай небесный. Ромашки. Незабудки. Васильки! Расстелила она полушалок в тенечке, сама прилегла…

— А ты-то? Ты что? — тронул за рукав рассказчика сидевший рядом солдат.

— А я стою. Гляжу на нее и думаю: «Господи! Есть ли на свете еще такие дураки, как я? Если нет, то спеши на него посмотреть, ибо это единственный экземпляр. Да она же любит тебя, вислоухого телка. Вон как любит! А боксер тот… Это же пришей-пристебай. И танцевала с ним она, чтобы не был ты размазнею…»

— Это что же за мораль у вас, товарищ Решетько? — поднявшись с котелком каши в вагон, спросил старшина Максимов.

— То не мораль, товарищ старшина, а женатым солдатам наука, — встал, уступая место, Решетько. — Чтоб поменьше ревновали да рапорты об отпусках не писали, — И опять прыгали в глазах у Решетько бесенята.

Постскриптум

Все б в моей службе шло как по маслу, иметь бы мне первую благодарность, а может, и еще что повыше, если бы не бабка с клюкою. И как я доверился ей — ума не приложу. Словно бес меня попутал, будто нарочно она мне на глаза попалась.

Вы спросите: что за бабка? А кто ж ее знает. Я и сам толком не ведаю, кто она и откуда. Знаю лишь, что в тот день она пасла гусей за околицей да вязала чулки. Впрочем, расскажу все по порядку.

Три дня назад нате стрелковое отделение построил командир взвода и сказал:

— Сегодня в полночь наше подразделение уходит на учение. Свое мастерство обороняться, наступать и преследовать покажут старослужащие. Вам же, молодым, не нюхавшим пороху, представляется возможность все это мастерство посмотреть. Но не просто стоять руки в брюки, а кое-чем и помочь. Ваше отделение, в частности, будет регулировать движение колонн на участке Приськино — Аниськино. Инструктаж проведу позже, а сейчас командиру отделения — раздать флажки и провести тренировку в сигнализации.

Весь день нас тренировали, учили на макете местности, а с наступлением сумерек развезли на машине по постам, то есть к развилкам дорог, сказали, куда направлять колонны, и приказали ждать.

Многим моим однокашникам явно не повезло. Посты им достались, прямо скажем, скучные и кое с какой точки зрения бесперспективные. Один остался на просеке средь горелых пней, другой — как стрепет в чистом поле, третий — в комарином болоте…

Зато нам с Петром Загорулько чертовски посчастливилось. Нас поставили регулировать движение на окраине большого украинского села. А село это… что за чудо село! По улицам ароматы слив и яблок, девчата в ярких лентах стайками, разливы баянов и транзисторов… Ну хотел бы лучше, да нельзя. Близ меня же, сверх того, под горкой в белой мазанке кипела весельем свадьба. Заливались скрипки, звенели бубны, сыпались задорные частушки и доносилось то и дело «Гирко!»

Ну, как тут устоять, не соблазниться поглядеть на свадьбу? Благо подход колонны к моему посту предполагался лишь к середине ночи, а на моих ручных было всего девять вечера. И только я собрался нанести свой визит веселой свадьбе, как с соседней развилки дорог раздался голос Загорульки:

— Зяблик! Вы куда? На свадьбу?

— А что, разве нельзя посмотреть?

— А пост как же?

Меня задело за живое. Тоже, думаю, служака выискался. И я крикнул ему:

— Ты за своей развилкой лучше гляди, а на мою нос не суй. У меня у самого он длинный.

— Ох, Зяблик, гляди! Как бы худо не было. Ты не в меру любопытен. Можешь колонну проворонить.

Это я-то провороню? Да за кого он меня принимает? Да мы сейчас такое наблюдение организуем, что комар мимо не пролетит, а не то что колонна.

Я подошел к старушке, которая пасла у моей развилки гусей, дал ей на больной зуб щепоть махорки и без обиняков сказал:

— Вот что, бабушка. Предлагаю вам совместить приятное с полезным. Вручаю вам этот флажок и прошу: если вдруг вон там на улице появятся военные машины, помахайте мне, пожалуйста, флажком, просигнализируйте. Я под горой буду. На свадьбу полюбуюсь.

— Помашемо, посигналимо, коханый, — согласно закивала бабка. — Тильки ты укаж, як воно им размахуваты.

Я незамедлительно провел с бабкой вполне приличную тренировку и, убедившись, что она жестикулирует руками не хуже нашего районного орудовца, направился на крики «Гирко!»

Со свадьбы я, пожалуй, вернулся бы в тот же час, если б не невеста. Ну до чего же красивая невеста досталась отслужившему службу рядовому Грицко… Стройная, гибкая. Брови дужками. В глазах жар… А как она танцевала, как танцевала! Первоклассный морзянщик не выстучит так ключом, как она каблучками. Да и жених невесте под стать, всем местным парубкам на завидки. Служил, видно, на совесть, вся грудь во всяческих сияющих знаках. Сидевший с ним рядом седой как лунь дед восхищенно качал головой, теребя за рукав своего ровесника с черной бородой:

— Ты глянь, глянь, кумэ, що внук мий заслужив. Эге наград скильки! То понимать треба. То вить зазря не тово…

…Когда я прибежал со свадьбы на пост, колонна бронетранспортеров нашего подразделения пылила уже далеко за селом, бабкины гуси, нащипавшись травы и сунув головы под крылья, дремали. А вместе с ними и бабка. На коленях у нее лежал мой сигнальный флажок и записка за подписью командира взвода. В ней сообщалось название села, куда мне надлежало топать пешком. Был еще вроде бы и постскриптум, добавочка этакая в записке: «Об остальном — перед строем роты…»

Любознательный гражданин

Был разгар лета. На лавочке в парке сидели два матроса и мечтали. Мечтали о разном: «Хорошо бы получить заветное письмецо», «Хорошо бы к концу года нашить на погоны одну, а не то и две золотые нашивки», «Хорошо бы уйти в море и сделать первый долгожданный залп ракетами»… Да мало ли о чем могут мечтать юноши восемнадцати лет в необтертых брюках и необмятых бескозырках.

Захрустела галька. Друзья оглянулись. К их лавочке шел статный мужчина лет пятидесяти, в летнем чесучовом костюме.

— С добрым утром, морская гвардия! — поздоровался он. — Возле вас присесть можно?

— Пожалуйста, папаша. Садитесь, — отозвались матросы и, уступая место, отодвинулись на край скамейки.

— Ну, и как оно служится? — усевшись, поинтересовался гражданин.

— Полный порядок! — в один голос отозвались моряки. — Точь-в-точь как в песне поется: и служим, и дружим, и, коль трудно, не тужим.

— Да, это верно. На что роптать! Обуты хорошо. Одеты, смотрю, с иголочки. И кормят небось ничего. Масло-то, белый хлеб дают?

— Все дают, папаша, — подтвердил один из матросов. — Все, что полагается. Пища — как в санатории.

— Э-э, не скажите. Не всех кормят одинаково. Не всех. Вот, говорят, тем, кто на берегу, дают одно, а тем, которые в море, другое. Вы береговые или, выражаясь языком охотника, водоплавающие?

Сидевший с краю морячок толкнул локтем товарища.

— Паша, растолкуй этому не в меру любопытному гражданину, что к чему. Он, сдается мне, проявляет излишний интерес к морской фауне и флоре.

— Не беспокойся, Толя, ответ будет на гребне девятого вала, — шепнул тот и обернулся к незнакомцу. — Мы, папаша, универсалы. И плаваем, и ныряем, и по земле шагаем, и в небесах летаем, а если надо — и Нептуна в дровни впрягаем.

— Да, я вижу, ребята вы бравые. Только давно нас не видно было. На учение, что ли, ходили? В плаванье?

— Угадали, папаша. Как в перископ глядели. У нас каждый день ученье. Да и как иначе? Ведь еще Суворов говорил: «Ученье — свет, а неученье — тьма», «За одного ученого семь неученых дают».

Гражданин улыбнулся, кашлянул в кулак.

— Слыхал я… Слыхал про ваши ученья. На берегу живу. Все слышу. Вчера на зорьке в море сильно грохало. Но глуховато что-то. Приглушенно. Да-а. Знать, из-под воды стреляли. Вам, часом, не довелось видеть такой стрельбы?

— Ну как же, папаша! Видали, Две тысячи раз, — заговорил Павел. — Вот вчера, например. Сижу я на берегу и вижу: приходит на пляж гражданин с бородкой и нырь за камбалою. Минута проходит, другая, бах — и ваших нет. Камбала вверх лапками, а из живота ее гарпун… Метровый гарпун торчит.

Гражданин прищурился, помолчал и опять за свое.

— Хороший, видать, у вас боцман. Каждый день увольнительные дает. Вчера, говорите, на берегу сидели?

Павел парировал вопрос:

— У хорошего хозяина посуда, папаша, всегда исправна.

— Что верно, то верно, — кивнул незнакомец. — Вы-то хоть изучили морскую посуду свою? А то иной прослужит три года, а не может баркас от шаланды отличить.

— Истина, папаша. Бесспорная аксиома. Есть такие люди. В нашей деревне, в частности, был поп, который после пятой лампадки всегда что-либо путал. То церковь с ветряной мельницей, то дьякона со звонарем. А однажды вместо кладбища забрел на болотные кочки и начал молебен во здравие усопших служить.

Незнакомец встал.

— Шутники вы, ребята. Ой, шутники! Как говорится, им про сову, а они про ворону.

— Между прочим, папаша, с вороной у нас в деревне тоже любопытный случай был… — начал было Павел.

— Это с какой же вороной? — полюбопытствовал незнакомец. — Я знаю два сорта ворон. Мокрую и пугливую.

— Не то и не другое. Я о стреляной рассказать вам хотел.

Гражданин взглянул на часы, встал:

— С удовольствием бы послушал, да тороплюсь, — сказал он. — Дела, товарищи матросы. Дела. Желаю успехов! Надеюсь, увидимся.

Он поклонился и упругим шагом направился к выходу из парка. А друзья, довольные, что остались одни, взяв на примету любопытного, опять погрузились в свои приятные мечты.

Прошла неделя, прошла другая, постепенно забылась встреча с любопытным гражданином. Но однажды прибыл на корабль адмирал. Обходя строй и поздравляя молодых матросов с первой удачной боевой стрельбой, он неожиданно остановился напротив Павла и Анатолия, стоявших в строю рядом.

— А-а! Старые знакомые. Великолепные рассказчики деревенских небылиц! — улыбнувшись, воскликнул он. — Узнаете? Или нет?

Павел и Анатолий узнали адмирала еще издали и, пока он шел с правого фланга на левый, все гадали: вспомнит или нет? Лучше бы не вспомнил. Не очень-то уважительно тогда они с ним побеседовали…

Адмирал что-то сказал командиру корабля. Тот вышел на середину строя и громко скомандовал:

— Матросы Егоркин и Сидоркин! Два шага вперед!

Моряки шагнули из строя, четко повернулись кругом. Лица их побледнели.

— Готовься, Паша, драить палубу, — успел шепнуть Анатолий и зажмурился.

Проскрипели ботинки адмирала. Над палубой грянул торжественный бас:

— За умение свято хранить военную тайну…

Павел стиснул руку Анатолия:

— Драйка палубы отменяется!

Необыкновенная лекция

Молодежный вечер был, как говорят, на носу, а повеселить солдат оказалось нечем. Секретарь комсомольской организации Вася Гавриков, на которого со всех сторон наседали солдаты, только руками разводил и до хрипоты кричал:

— Ну, где я вам возьму таланты? Где! С луны они свалятся, что ли?

— Да, — сказал ефрейтор Штукин. — Нашу роту действительно бог обидел. Ни солистов, ни юмористов… Давайте хоть лекцию послушаем. Все польза будет.

— Лекцию, лекцию, — снова напустился Гавриков. — А кто ее прочтет-то?

— Это я сам устрою, — успокоил ефрейтор. — У меня в городе дядюшка живет. Доктор наук. Не знаю, правда, каких наук, но доктор.

— Штукин! Братец! — воскликнул Гавриков. — Дай я тебя расцелую. Да это же идея. На нашем вечере — доктор наук. Это восхитительно! Завтра же приводи его.

В назначенный час дядюшка ефрейтора Штукина появился в клубе подразделения. Был он стар, сед, и в зал ввели его под руки. Он все время зевал, потягивался, будто его только что подняли с постели. Выпив стакан чаю, лектор немного оживился и бодрящей походкой поднялся на трибуну.

Сопровождавший лектора солдат постучал карандашом о графин и громко объявил:

— Товарищи! Позвольте вам представить доктора скуко-научных работ уважаемого Юраса Юрасовича Весельчакова.

Все зааплодировали.

— Юрас Юрасович прочитает нам лекцию о происхождении скуки и борьбе с нею на собраниях, совещаниях, заседаниях и молодежных вечерах.

— Я должен внести существенную поправочку, — сразу же заявил доктор. — Дело в том, что я читаю лекции о борьбе со скукой не только на собраниях, совещаниях и заседаниях, но также на именинах, смотринах, крестинах и даже на похоронах. Но это частности, так сказать. Перехожу к делу, к существу вопроса.

Весельчаков, близоруко щурясь, заглянул в листы.

— Дорогие соплемянники и соплемянницы! Прежде чем пуститься в экскурс о происхождении скуки и борьбе с нею, я позволю себе дать подлинно научное обоснование этого пагубного явления. Слово «скука» означает проявления индивидуумом грусти, печали или, как говорится, «не было б печали, да черти накачали». А в общем моем научном обобщении скука означает отсутствие веселых эмоций у живого организма независимо от пола, возраста, оседлости и происхождения. Мною доподлинно доказано и лично на практике проверено, что скука, а равно и скучища выражается тремя факторами — дремотой, зевотой и ленивой работой. Лично я предпочитаю первый фактор. Не отклоняю по возможности и третий. Гм-да!

Весельчаков отпил глоток чаю.

— В результате кропотливых исследований мне удалось сделать и еще одно научное открытие, а именно: дать классификацию скуки по цветам. Мною, в частности, научно доказано, что скука бывает серая, зеленая, черная и даже беспросветная. Но и это не все. Многолетними исследованиями и апробациями мне удалось проникнуть в глубь седых веков, как-то: мезозой, палеозой, козозой… и точно установить время возникновения распроклятой скуки. Я не хочу отрывать у вас много времени, а скажу лишь одно: скука появилась тогда, когда возник очаг, но не было очага культуры, а также таких веселящих органов, как «Солдатский крокодил», «Колючка», «Протирка» и, конечно же, «Еж».

Современная скука — это уже не та скука, которая была, скажем, в царстве Урарту или при Рамсесе Первом. Она гораздо легче, изящнее и, как сами понимаете, нежнее. Но, увы! Она еще совсем не исчезла. Да, не исчезла. Мы можем встретить ее в клубе, в кино, в стенгазете и даже на собраниях, совещаниях, заседаниях, именинах, смотринах, крестинах и, конечно, на похоронах.

Весельчаков опять глотнул чаю.

— Так что же нам делать с этой злосчастной и, я бы смелее сказал, распроклятой скукой? Как нам с нею бороться на собраниях, совещаниях, заседаниях, смотринах, крестинах и, конечно, похоронах? Лично мною разработано двенадцать радикальных способов. Что это за способы? Перечислим лишь некоторые из них. Рассказ анекдота, показ пальца или языка, искривление собственной физиономии, щекотание пяток, и, наконец, если эти средства не действуют и наш соплемянник или соплемянница продолжает на молодежном вечере дремно скучать, зажгите у него под носом клок ваты. Кстати, нет ли у вас куска ваты? Нет ваты? Жаль, жаль… А то я бы поднес дымящий кусочек под нос некоторым спящим вроде Васи Гаврикова и т. д.

Гавриков вскочил.

— Гражданин! Товарищ лектор! Как вы смеете? Вы ведь на ответственном вечере. Молодежном!

— Вот именно молодежном, — сказал лектор и сорвал с головы парик.

Гавриков ахнул. Перед ним был ефрейтор Штукин.

Матренины блины

Кому не известно, как достается хлеб славы на тактических учениях. Всякий знает, что бывает там нелегко. А впрочем, кому как.

Вот рядовому Кузе Сойкину из нашего подразделения все дается просто. Тактические учения ему — это что поездка к теще в гости. В прошлый раз, например, он даже умудрился сходить на свидание к девушкам из магазина военторга.

Да и теперь… Везет же человеку! Не успел он спешиться с бронетранспортера, получить задачу от командира отделения, копнуть раз пять лопатой, как откуда ни возьмись, будто с неба свалилась, дебелая, розовощекая тетка. Добрая такая, ласковая, но с заметной хитринкой в глазах. Подошла к Кузе Сойкину и рассыпалась перед ним в любезностях:

— Солдатик, голубок, умаялся небось? Проголодался?

— Есть малость. Есть! — пророкотал в ответ Сойкин. — Но ничего. Скоро кухня подойдет, мамаша. Кашей подзаправимся.

— Э-э, да что там кухня, что та каша, клюй ее куры. Идем-ка в избу. Блинками, милок, угощу. Пшеничными. На коровьем масле. А хочешь, со шкварками.

Сойкин потянул носом. Ароматный запах блинов и топленого масла чувствовался даже здесь — шагов за двести от хаты.

— Да-а… Заманчиво предложение, но окоп надо рыть, мамаша.

Тетка даже свистнула:

— Фью, окоп! Да успеется твой окоп, милый Прокоп. Чай, не война. Да и рыть-то его пустяк. Земля как пух.

Кузя почесал за ухом, подумал: «И в самом деле. Много ли тут работы? Пока «противник» развернется, я и блинов наемся, и семь раз позицию займу. Когда еще будет такая удача!»

Он сунул в лопухи лопату и браво зашагал за веселой теткой.

На пороге хаты Кузю Сойкина встретила с рушником в руке белокурая молодайка в легком халате и мягких, как кошачьи лапы, тапочках.

— Умывайтесь, пожалуйста. Вот тазик с водой, — сказа она и нежно улыбнулась.

От этой улыбки Сойкин окончательно растаял. Теперь уже блины с маслом, и шкварки — все отошло на второй план. Кузя ел вяло, наполовину со вздохами, ловя взгляд молодайки. А хозяйка без умолку тараторила:

— Ешь, ешь, желанный. Для племянницы вот пекла, а она на еду ленива. Да и в жизни несчастлива. С муженьком-то… — И тетка грустно пропела: — Ох, разошлись мы, разошлись, как в морюшке кораблики…

— Ах, тетя! — вспыхнула племянница. — Ну зачем об этом! Шли бы лучше окоп рыть.

— А и правда твоя, — ухватилась за слово тетка. — Я мигом… Только у кумы большую лопату возьму.

Кузя вскочил:

— Нет, нет! Что вы? Не положено.

Тетка втиснула Кузю Сойкина в плетеное кресло.

— Сиди, голубок. Сиди! Да я тебе сейчас такую траншею сооружу, что ахнешь. Самому твоему начальнику такое и во сне не приснится. Век будешь помнить тетку Матрену.

Она засучила по-мужски рукава кофты и, подмигнув племяннице — не упускай, мол, парня, — вышла за дверь. С улицы донесся ее напевный голос:

У Сойкина полегчало на душе. Тетка Матрена, конечно, не сапер, но на худой конец щель-то она откопает. Вот только бы сержант не пришел. Но вряд ли. От этого одиночного поста до позиции отделения больше километра, да и спешить с поверкой ему некуда. О «противнике» еще ни слуху ни духу.

Кузя Сойкин подцепил вилкой румяный блин, макнул в масло и, сунув в рот, зажмурился от удовольствия. «Ах, что за благодать! Вот повезло мне с этой теткой Матреной. И блинами потчует, и окоп — извольте. Однако же роет ли она?»

Сойкин выглянул в окно и расцвел улыбкой. Тетка Матрена вовсю шуровала на бугре лопатой. Ее уже не было видно в отрытом окопе. Только земля летела во все стороны.

— Копает тетушка, — кивнула вошедшая молодайка.

— Да, — радостно подтвердил Сойкин. — Не тетушка, а землеройная машина.

Внезапно откуда-то с большой высоты навалился гул самолетов. Кузя выскочил из-за стола. Свернутый вчетверо блин застрял у него во рту. В настежь распахнутое окно было видно, как с транспортных самолетов «противника» сыплются на луг танкетки. Три, четыре…

Сойкин опрометью кинулся на бугор. Но где же окоп? Где ячейка, которую приказал занять командир? Волосы у Кузи стали дыбом. Вместо окопа — подобие волчьей ямы.

— Готов редут, солдатик! — воскликнула рядом тетка Матрена.

Сойкин схватился за голову.

— Какой редут?

Танкетка, резко затормозив, остановилась у самого носа обескураженного Кузи. Из нее вышел майор — посредник с белой повязкой на рукаве.

Он посмотрел на пожилую женщину всю в песке, с лопатой, на чистого, без единого пятнышка земли солдата, на пшеничный блин, торчавший у него из кармана, и, покачав головой, только и смог сказать:

— Да-а…

…После тактических учений вопрос о Матрениных блинах рассматривался на открытом комсомольском собрании. Помнилось Кузе до мельчайших подробностей, что были тогда они необыкновенно вкусными. Теперь же от них стало полынно-горько и в горле и на душе.

Как мы водный спорт развернули

Не хвалясь скажу, что мы с Костей Севрюгиным любим оперативность и конкретность в комсомольской работе. Другие, получив задание, начинают рассуждать, думать, за помощью обращаются, а мы, не мешкая, хватаем сразу быка за рога.

Вот недавно не успел секретарь комсомольского комитета Жарков поручить нам развернуть работу водной секции в подразделении, как мы тут же со всем нашим горячим рвением взялись за дело.

Прежде всего составили проект резолюции, в которой напомнили молодежи о том, что разгар лета — самая благодатная пора для штурма речных просторов, что водный спорт — это кровное дело армейского комсомола, и призвали всех в бассейн, в пруды, на вышки для прыжков.

Потом мы написали резолюцию о водных эстафетах, массовых заплывах и снова призвали молодежь не терять драгоценное время, а начать целеустремленные заплывы.

После этого очень оперативно подготовили резолюцию о значении ультрафиолетовых лучей в закаливании организма солдата и предупреждении солнечных ожогов.

Следующая резолюция, которую мы сочинили, была посвящена развертыванию на голубых просторах спортивных игр, и в частности, водного поло.

Над резолюцией о гребле мы трудились в поте лица почти двое суток. Но зато из нее получилась, как говорится, соловьиная песня. Когда я читал ееокончательный вариант, Костя Севрюгин даже прослезился и сказал, что таких резолюций ему еще ни разу не приходилось слушать. А дело все в том, что, говоря о значении гребли, мы совершили экскурс в прошлое, напомнили о долбленых корытах, на которых плавали наши древние предки, подчеркнули важность овладения современными байдарками, каноэ и закончили песней про Стеньки Разина челны.

Новую резолюцию о нырянии и прыжках в воду не дописали: Жарков помешал. Нетерпеливый человек, между прочим. Не прошло и шести дней, как он уже пришел проверять, что мы сделали. Думал, наверное, что сидели сложа руки. Но когда мы выложили на стол все резолюции, взвесил их на ладони, покачал головой и сказал:

— Вот это да! Вот это развернулись!

Дольше всего читал Жарков последнюю резолюцию. И хотя она была не дописана, ее текст произвел на секретаря ошеломляющее впечатление. Он хлопнул по листам ладонью и воскликнул:

— Прекрасная резолюция! Хорошо о личном примере сказано. И стихи вставлены в нее к месту. Как это тут у вас говорится:

Жарков сунул резолюцию в карман и, обернувшись к нам, сказал:

— Вот так и сделаем, как в стихах написано. Завтра же проведем массовые прыжки в воду. Они действительно развивают смелость, решительность… И возглавите это дело вы. Вы — организаторы, вам и карты в руки.

В ночь перед прыжками мы с Костей долго не спали, ворочались с бока на бок, как бревна на воде, и поминутно спрашивали друг друга:

— Костя, ты о чем думаешь?

— О прыжках. А ты?

— И я.

— Прыгнем?

— Конечно, прыгнем.

Наступило воскресенье. На золотом песке гарнизонного пляжа расположились однополчане. В тени деревьев играл оркестр. Тихая, ласковая река оглашалась всплесками воды, веселыми голосами.

Раздевшись под ракитой, мы с Костей стояли у лесенки на вышку, посматривали друг на друга и улыбались. С жестяным рупором в руке подошел Жарков.

— Ну, готовы?

— Так точно!

— Тогда вперед! На вышку.

Мы посмотрели на трехметровое деревянное сооружение, поднятое над водой, и молча, точно на эшафот, полезли вверх: я первым, Костя за мной.

Вот и последняя ступенька, доска, повисшая в воздухе, а внизу — пропасть и серое облако качается на волнах. Мы стоим рядом. У Кости Севрюгина на лбу и маленьком, вздернутом носу мелкой росой выступил пот. Длинная тень от моих ног почему-то мелко вибрирует. С лужайки доносится громкий голос Жаркова, читающего нашу резолюцию о нырянии и прыжках:

— «Каждый комсомолец обязан закалять свою волю, вырабатывать у себя ловкость, смелость, храбрость и прочие качества, столь необходимые для солдата. Вперед же, товарищ, на водные вышки! Ударим по робости дружными прыжками».

Оркестр грянул марш. Солдаты закричали:

— Вперед, Севрюгин!

— Сигай, Белугин!

— Покажите пример!

Мы остолбенело стояли. Крик внизу нарастал. Кто-то пронзительно свистел. Оркестр умолк. По ступенькам торопливо поднимался человек. Нас тихонько подтолкнули в спину, и мы, разбежавшись, разом прыгнули в воду.

Как летели вниз, не помню, но, в общем, приземлились сносно, если не считать ссадин на животах. А вот выбраться из воды оказалось куда сложнее, чем писать резолюции, даже в стихах. Вдруг обнаружилось, что ни Костя, ни я плавать как следует не умеем. Мы не проплыли и десяти метров, как выдохлись и, крепко обнявшись начали тонуть. И что обидно — мы хлебаем воду, а ребята стоят рядом на берегу и кричат:

— Жми, Севрюгин!

— Штурмуй водную гладь, Белугин!

Сколько мы беспомощно барахтались в воде — трудно сказать. Но подбежал Жарков и бросил два спасательных круга, облепленных нашими резолюциями, призывавшими учиться плавать, прыгать, нырять.

* * *

На берег вышли мы под звуки оркестра и язвительные крики комсомольцев, которых, как оказалось, Жарков и без резолюций подготовил к массовому заплыву.

Чемпион горной Шории

Свой доклад об участии молодежи в зимнем спорте секретарь комсомольской организации роты Олег Чирков начал в несколько лирическом тоне:

— Всем известно, товарищи, как прекрасна наша русская зима, как великолепны ее украшения, ее чистый морозный воздух! Еще в девятнадцатом веке великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин писал:

А поэт Тютчев в свое время так сказал о зиме:

Докладчик отпил из стакана глоток воды и продолжал:

— Как видите, товарищи, зима приносит радость и людям и природе. С восторгом встречена она и в нашем подразделении. На призыв комсомольского бюро откликнулись все наши солдаты. В прошлый выходной мы провели соревнование по лыжному спорту. И небезуспешно. Сержант Грабов великолепно обошел перворазрядника и завоевал звание абсолютного чемпиона. А вспомните наше первое сражение на хоккейном поле. Вратарь команды силикатного завода не успевал вынимать из сетки шайбу. Но, товарищи…

Чирков нахмурил брови, отыскал кого-то в зале и снова заговорил.

— Далеко не все у нас гладко, как на ледяном поле. Есть еще такие солдаты, о которых один сатирик писал: «Они боятся лыж, коньков, как волки серые флажков». Взять, к примеру, молодого солдата Сеню Лобзикова. Все комсомольцы упорно готовятся к соревнованиям, а он лыжи в угол и точит лясы с продавщицей военторга. А разве терпимо это?

— Нет! — раздался голос.

— В таком случае, — поднял руку Чирков, — давайте спросим, почему он не любит лыжный спорт.

На трибуну важной походкой поднялся Сеня Лобзиков.

— Кто сказал, что я не люблю лыжный спорт? — пророкотал он обиженным басом. — Кому пришла в голову такая околесица? Да известно ли вам, что я являюсь чемпионом Горной Шории по слалому? Что я с вершин Албагана орлом летал? Да я могу вам завтра такой зигзаг завернуть, что вы все ахнете. Но где горы? Где спуски, чтобы я мог продемонстрировать свое мастерство? Степь кругом. А раз так, то будьте здоровы, — помахал рукой Лобзиков. — Привет вам от чемпиона Горной Шории!

Зал оцепенел от услышанного. Кто-то с завистью вздохнул:

— Вот это да!

А сраженный наповал докладчик долго и растерянно чесал за ухом.

За Лобзиковым прочно утвердилась репутация чемпиона по слалому. Теперь молодые солдаты уже не упрекали его за «кроссы» вокруг военторга, а почтительно называли «наш чемпион» и частенько обращались к нему за советом.

Прошло несколько дней. Снег хорошо укрыл поля. Тренировки к лыжному кроссу стали проводиться чаще. И однажды… Секретаря комсомольской организации Чиркова догнал на лыжне сержант Грабов.

— Там… в двух километрах… — заговорил он. — Карьер. Глубокий карьер.

— Ну и что?

— Как что?! А чемпион Горной Шории? Он же покажет крутой зигзаг.

Чирков вместе с секретарем комсомольской организации свернули с лыжни и вслед за солдатами направились к карьеру.

Место для тренировок оказалось удачным. На пологом скате карьера можно было установить и флажки и препятствия. Широкое ровное дно благоприятствовало безопасному торможению и спуску. Все обрадовались. Только Лобзиков неопределенно махнул рукой.

— Тоже мне место нашли. Ну да ладно уж. На безрыбье и рак рыба.

В воскресный день к карьеру прикатила на лыжах вся рота. Назначенные командиром судьи отмерили положенное расстояние, расставили на трассе палки, флажки и, как подобает солидным судейским мастерам, осведомились о самочувствии Лобзикова.

— Нормально, — ответил чемпион Горной Шории. — Нет ли у вас с собой валерьянки… Вчера от бабушки письмо получил… Неприятности всякие.

Валерьянки у судей не нашлось. Взамен ее Сеня Лобзиков выпил таблетку от головной боли и подкатил к старту. С микрофоном в руках к нему подошел представитель местного радиовещания.

— Что бы вы хотели перед стартом сказать молодым солдатам? — обратился он к бледному как снег чемпиону.

— Я хочу… хочу. Ой, держите! Ле-чу-у…

Лыжи скрипнув, скользнули, и чемпион Горной Шории камнем сорвался вниз. Вот он миновал одни ворота, другие, третьи… И вдруг… взметнулся столб снежной пыли. В воздухе мелькнула лыжа.

С оврага подул ветер, пыль рассеялась, и все увидели «чемпиона Горной Шории». Он лежал, распластавшись на снегу.

К упавшему подбежал судья:

— Согласно правилам, вы можете повторить спуск.

— Повторений не будет, — ответил посрамленный Лобзиков и побрел за сломанной лыжей.

Разрешите доложить!

Звеня медалями, старшина сверхсрочной службы Кулешов вошел в комнату дежурного по подразделению. На рабочем столе стоял большой букет живых цветов, на полу кадка с фикусом, а возле нее важно патрулировал старый друг старшины — помощник дежурного сержант Перепелкин. Увидев Кулешова в парадной форме, Перепелкин щелкнул каблуками и взял под козырек.

— Товарищ старшина! От имени и по поручению приветствую и поздравляю вас с десятилетним юбилеем, так сказать, безаварийной службы и торжественно вручаю вам подарки. Вот эти белые ромашки от солдат четвертого расчета, кадка с фикусом от суворовцев, а эти пышные тюльпаны от Маруси из ларька.

— От Маруси из ларька? — переспросил, сияя, старшина.

— Так точно, от нее. «Передайте, говорит, ему гастрономический привет и тонну лучших пожеланий». А суворовцы вложили в фикус даже и стихи.

— Не те ли это шалуны, которые хотели убежать на Волго-Дон?

— Они, товарищ старшина, они. И слушайте, что пишут шутники: «Хоть вы нас и не пустили ни в Каховку, ни в Ростов, все равно мы вас любили. Дядя Степа, будь здоров!»

— Вот это здорово! Вот это да! — ликовал старшина. — А не я ли говорил вам, Перепелкин, что наша служба есть почетный долг?

— Так точно, говорили!

— А не я ли говорил вам, Перепелкин, что Кулешова в нашем гарнизоне уважают!

— Так точно, товарищ старшина!

— А почему, скажи-ка мне, все уважают Кулешова? Может, мил он за красивые усы или состоит со всеми в кумовьях?

— Никак нет, товарищ старшина! Вас уважают за то, что службу вы несете, как часы. Точно по уставу.

— Верно, Перепелкин, верно. Службу я несу с душой, а за это и почет мне стал большой. Ну, это все к словечку. А теперь скажи, как у нас дела?

— Разрешите доложить, товарищ старшина! Наша танковая рота находится на отдыхе. Двадцать солдат пошли в театр, пятнадцать проследовали на футбол, три отличника учебы на трое суток в отпуске, а один отправился на свидание.

— А как с увольнительными записками, с заправочкой? — поинтересовался старшина.

— Все точно по уставу. Гимнастерки выглажены, подворотнички подшиты, сапоги начищены, пуговицы горят огнем.

— О чем это все говорит, товарищ Перепелкин? — спросил старшина.

— Это говорит о том, что жизнь в подразделениях шагает строго по уставу.

— Правильно, товарищ Перепелкин, верно! Живем мы строго по уставу, и порядочек у нас на славу.

— Точно! — подтвердил сержант. — Идешь себе по гарнизону, и душа поет от восхищения. Везде порядок, чистота. Благоухающие цветы, стриженая зелень, побеленные липки, желтый песочек на аллеях. А навстречу шагают бравые чудесные солдаты. За пять-шесть шагов от тебя переходят на строевой, руку к фуражке, поворот головы — и будь здоров!

— А раз так, то и пиши об этом в журнале о сдаче нашего дежурства. Так прямо и пиши: «За истекшие сутки в гарнизоне не было никаких нарушений и проис…»

В эту минуту дверь распахнулась и в комнату, запыхавшись, ввалился чем-то взволнованный ефрейтор.

Сержант Перепелкин и старшина переглянулись, и лица их омрачились. «Неужели происшествие, да еще в такую дату? Вот тебе тогда и юбилей без происшествий».

— Убрать цветы! — строго скомандовал сержанту Кулешов и обратился к синеглазому ефрейтору: — Что у вас случилось?

— Разрешите доложить, товарищ старшина! В городке задержан злостный нарушитель дисциплины.

— Злостный нарушитель? — удивился Кулешов.

— Так точно, товарищ старшина. Явный нарушитель воинских уставов, Иду я сейчас по аллее в клуб, и вдруг мне навстречу выходит из-за куста незнакомый солдат. Руки в брюки, фуражка набекрень, сапоги гармошкой, в зубах дымящаяся папироса, а в петельке гимнастерки, как у жениха, цветочки. Идет себе, направо, налево поплевывает и напевает:

Я останавливаюсь и говорю: «Товарищ солдат, почему вы не приветствуете ефрейтора?» А он не повел даже ухом и продолжал распевать:

Тогда я решительно останавливаю солдата и спрашиваю: «Это почему же вы не выполняете требования устава о взаимном приветствии друг друга?» А он как ни в чем не бывало смотрит на звезды, улыбается и говорит: «Ах, простите, товарищ ефрейтор. Я вас просто не заметил».

«Как это так не заметил?» — спрашиваю.

«Очень просто, говорит. Во первых, у меня зрение старческой диспропорции, а во-вторых, размечтался, на природу глядючи. Эх, и до чего же климат здешний на любовь влиятелен!» — «Вы мне, говорю, сказками про «климат здешний» зубы не заговаривайте, а отвечайте, почему не приветствовали ефрейтора и почему у вас такой затрапезный внешний вид? Гимнастерка без подворотничка и грязная, как у трубочиста, головной убор, как у деда Щукаря после встречи с бодливым быком, и вообще, вы из какого подразделения, приятель?» А он мне в ответ: «Это вас не касается». Ну, тут я, конечно, вспыхнул и закипел, как тульский самовар. «Это, говорю как так не касается? Вы будете своим невзрачным внешним видом позорить наш гарнизон, а мы должны на вас богу молиться. Нет, уважаемый, не выйдет. За честь своего гарнизона мы постоять сумеем. Прошу за мной к командиру». А он опять руки в брюки говорит: «Указывай своей теще, как щи варить, да погуще, а я вам не подчиняюсь. Вы для меня ноль без палочки».

— Руки в брюки и ноль без палочки, говоришь? — возмутился старшина.

— Так точно, товарищ старшина! Руки в брюки и пошел. Но тут подоспели солдаты, и мы его задержали.

— Задержали, говоришь? Молодцы! Я с ним сейчас поговорю, голубчиком. Я ему дам «ноль без палочки».

Старшина одернул мундир и в сопровождении ефрейтора направился к гарнизонному клубу.

Миновав сквер, он еще издали увидел группу солдат. Собравшись в тесный круг, они со всех сторон «обстреливали» метким огнем критики нарушителя дисциплины.

— Новобранец из кинофильма «Мы из Кронштадта»! — грохотал один.

— Боец допризывной подготовки! — резал другой.

— Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке», — рубил под корень третий.

— А волосы, волосы-то у него какие! Как у архидьякона! — воскликнул кто-то, и веселый солдатский хохот покатился по городку.

Довольный тем, что солдаты ревностно стоят за честь своего гарнизона, старшина крякнул в кулак и подошел к нарушителю. Внешний вид у солдата в самом деле был плох. Гимнастерка и брюки помяты так, словно их трое суток жевала корова, фуражка сплющена в блин, голенища сапог сжаты гармошкой.

Старшина окинул взглядом с головы до ног незнакомого солдата, с недоумением пожал плечами и строго спросил:

— Из какого гарнизона, товарищ рядовой?

— Из вашего, товарищ старшина.

— Неверно! Врет он! Нет у нас таких! — загудели солдаты.

— А поточнее? — наступал Кулешов.

— Не могу сказать, товарищ старшина, — упирался солдат. — Мне не велено.

— А я приказываю вам!

Солдат о чем-то подумал и решительно рванул с головы вместе с фуражкой парик. Все солдаты так и ахнули… Перед ними стоял исполнитель роли нерадивого новобранца Двойкина — отличник боевой и политической подготовки сержант Куликов.

Старшина с восторгом глянул на сержанта, на довольные лица солдат и громко, чтобы все слышали, произнес:

— Порядок в гарнизоне! Разойдись!

Приключения Семен Семеныча

Три охотника, три веселых друга, а точнее, майор Неделин, капитан Метелин и старший лейтенант Петелин задержались в лесу. Задержались по весьма уважительной причине, которую поймет каждый, кто любит зайчатину и соблюдает охотничий закон.

Как ни дул ветер и ни хлестала метель, бывалые друзья быстро развели костер, смастерили ужин и уселись вокруг котелка. Но не успели они съесть и по ложке ароматного, с дымком, кулеша, как с дороги донеслись ружейная пальба, свист, улюлюканье и громкий крик о помощи.

Схватив ружья, друзья кинулись на дорогу. Шагах в двадцати — тридцати от леса на ящиках полуопрокинутых саней стоял человек в мохнатом полушубке и палил из ружья, Горящие пыжи рассыпались фейерверком вокруг. Облепленная снегом лошадь пугливо шарахалась при каждом выстреле.

Увидев спешащих на выручку людей, человек в полушубке кубарем скатился с ящиков и, убегая от саней, спотыкаясь в снегу, закричал:

— Спасите! Рятуйте! Погибаю… При исполнении служебных… Ка-ра-ул!

Охотники преградили дорогу бегущему, но он без оглядки промчался к костру.

— Браточки! Охотнички! Родные… Не забуду. До гроба. Вовек… Спасли и закуску, и лошадь, и меня…

Майор Неделин подал человеку фляжку с водой.

— Выпейте. Успокойтесь. Что случилось? Кто на вас напал?

Человек глотнул воды, лизнул пересохшие губы:

— Семен Семеныч Крупкин. Лучший военторг в гарнизоне. В здешнем городке. Вез пиво, квасок, прочий стеклотовар, а главное — поросят. Молочных поросят к столу. На ухабе, чтоб его черти… сани мои бах в кювет. Лошадь из оглоблей. Я подымать. А тут они… Волки! Со всех сторон. К саням. К закуске. К ящикам с поросятиной. Ну, я по ним из ружья. А в ружье, одолженном у сторожа, как на грех, ни дробины. Все патроны солью-горохом, шут побери. Я палю, а они хоть бы хны. Отскочат и сидят. Даю залп из двух стволов — хвостом не шевелят. Прут ближе к ящикам. К кобыле.

Семен Семеныч был чуть-чуть навеселе и потому сыпал скороговоркой, с охотничьим подъемом.

— «Что делать? — думаю. — Как быть?» Э-э, да была не была. Кинул им поросенка. Жрите, шакалы. Слопали. Облизнулись. Мало. Один, чую, лапами о ящик скребет. Наверх, каналья лезет. Ну, думаю, конец. Прощай, Семен Семеныч, на исходе отчетного года. Первый раз в жизни подвел ты людей с сервировкой стола. А погибать мне, товарищи, от волков никак нельзя. Ни в коем разе. Я же председатель охотколлектива. Только вчера в охотничье общество отчет об истреблении всех хищников послал. И вдруг съеден ими же? Позор! Очковтирательство! Схватил я ящик с пивом и начал бутылками отбиваться. Два ящика раскидал, а не тут-то было. Сидят. Что делать? Сунул в ствол последний патрон. «Прощайте, товарищи, с богом, ура!» было запел. А тут вы. Свои… родные…

В кустах хрустнул снег. Крупкин оглянулся и побледнел. Глаза его в ужасе расширились, лохматые, в инее брови полезли на лоб.

— Во… Во-лки, — испуганно вымолвил он, пятясь прямо на костер.

— Семен Семеныч! Дорогой, — дружески обнял начальника отделения военторга майор Неделин. — Взгляни. Какие же это волки? Это наши охотничьи собаки. Погнала зайца и заблудились. Ждали мы их. Спасибо вам, что привели.

Крупкин глянул на гончих и схватился за шайку.

— О наваждение! Кому же я кинул поросенка?!

…Говорят, что на одном из столов не было поросятины. Но все обошлось. Семен Семеныч заменил ее жареным гусаком.

Происшествие в Доме офицеров

Инструктор гарнизонного Дома офицеров по культмассовой работе Иван Матвеич Сенькин — прекрасный человек. О нем так и в аттестации записано: «Замечательный работник. Должности вполне соответствует, но страдает одной болезнью — слишком упрям».

И верно. Если Иван Матвеич во что упрется, то проси не проси — не отступит. На совещании новогодней комиссии, например, его целый час упрашивал, убеждал профорг Петр Петрович Репкин быть поэкономней, обойтись в концерте собственными силами, но Сенькин настоял на своем и в тот же вечер вывесил объявление: «Окружному Дому офицеров на замещение свободных вакансий в новогодней труппе срочно требуются баба-яга и два серых волка. С предложением обращаться лично к товарищу Сенькину. Желательно в готовых костюмах».

Утром в кабинет Ивана Матвеича вломилось сразу восемь «баб-яг» и два «серых волка». Один матерый, с облинялым боком, другой — молоденький, еще подъярок. Самая старая «баба-яга» въехала в кабинет верхом на длинном помеле. Причем «бабы-яги» и «волки» отталкивали друг друга и страшно ссорились.

— Куда лезешь, фыра?! Не доросла еще до яги. Ступы небось в глаза не видала.

— Отстань со ступой. Теперь в моде пылесос.

— Осади, косматая!

— Не лезь, серый грубиян!

Опешивший Сенькин попятился к столу.

— Граждане! Уважаемые «бабы-яги». Товарищ «серый волк»! Спокойнее. Не все враз. Давайте по одному. Вот вы… вы, бабуся с помелом. Опыт сцены у вас есть?

— А как же, милый! Да разве мы могем без опыта. Я в доме отдыха ого как помелом орудую! То от бильярда отдыхающих гоню, то от телевизора. А как же. Мне, милок, самой охота в мягком кресле подремать.

— Фью! — свистнула «баба-яга» с чулком на носу. — Нашла чем похваляться — помелом. У меня язык получше помела. Я им, милая, из-за прилавка магазина эвон сколько военнослужащих обожгла.

— Не верьте ей! — воскликнула зеленолицая старуха. — То самозванка. Это меня в гарнизонном доме все зовут бабой-ягой. От моих проделок весь трехэтажный дом вертится, как на куриных лапах. Да пишете вы меня аль нет?

— Пишу, пишу, — пролепетал перепуганный Сенькин. — Всех запишу. Не волнуйтесь. Сохраняйте, бабушки, спокойствие. Вы не в хатке на куриных лапках, а в учреждении, в Доме офицеров. Кто следующий? Прошу!

— Меня включи в талмуд, — хихикнула старушка с мотком запутанных ниток. — В вещевом отделе я работаю и ох как обожаю злые шутки! Одному вместо сапог выпишу ботинки. Другому подсуну рубашку чужого роста.

— Говори точнее! — рявкнул «волк». — Не крути.

— А чего крутить? Я точно говорю. Вот ты, серый, стар и, знаю, больше не вырастешь, а попади ко мне за шубой, так я тебя семь раз заставлю смерить объем груди и живота.

— У-у, старая! Зря тебя не съел, — рявкнул «волк» и рванулся к столу. — Прошу со мной поговорить. Я в новогоднем концерте желаю выступать.

— Очень приятно, — отодвинулся от раскрытой пасти Сенькин. — Что вы умеете?

— Я могу рычать. Дома и на службе.

— Ни там, ни здесь делать это не положено.

— Положено не положено, а я рычу, потому как у меня нервы.

— У них, в учреждении, дяденька, — выглянул из-под стола «волчонок», — нет никакой критики. Вот и рычит, как хочет.

— Цыц! — рявкнул «волк» и набросился на «волчонка».

Старухи кинулись заступаться. Поднялся визг, крик… Сенькину с большим трудом удалось вытеснить всех в коридор и закрыть дверь на ключ. Но ненадолго. Через минуту дверь под натиском старух начала раскачиваться и затрещала. Из коридора донесся ликующий бас «волка»:

— А ну, взяли! Эх, взломали!!!

Сенькин набрал двузначный номер.

— Алло, милиция! Трошкин! Нападение. На Мой кабинет нападение. Восемь «баб-яг» и два «волка». Да какая к черту новогодняя шутка?! Дверь вот трещит. Скорее! Прошу!

Участковый милиционер застал всех на месте, у не взломанной еще двери. Дав протяжный свисток, он вытащил книжку с квитанциями и бодро воскликнул:

— Граждане, ваши документики! Пройдемте…

Поняв, что с милицией шутки плохи, «волк» подал команду:

— Снять костюмы! Маскарад окончен.

Сенькин опешил… Перед ним — о, кто бы мог подумать! — стояли работники своего же Дома офицеров. «Серый волк» — Петр Петрович Репкин — победно улыбался.

Солдатские препараты

Молодой солдат Михась Бульба пулей влетел в квартиру и, лихо заломив ушанку, закричал:

— Братцы, ура! Спешите меня поздравить.

— С чем? — обступили Михася изумленные солдаты.

Бульба перевел дыхание, глянул счастливыми глазами на товарищей и возвышенным тоном, будто случилось что-то потрясающе невероятное, сообщил:

— Тетушка приехала. Родная… Из Конотопа. В первый раз.

— Гм… — ухмыльнулся рядовой Анюткин. — Я думал, ракету на Марс запустили или на Луну полетел человек, а он — тетушка из Конотопа приземлилась. Тоже мне событие. Мировая радость. Ура!

— Зря вы, товарищ Анюткин, — упрекнул солдата командир взвода лейтенант Кольцов. — Сами ведь за каждое письмо танцуете. А к товарищу родственница приехала — считаете, пустяк. Для солдата это немаловажное событие.

Лейтенант обернулся к рядовому Бульбе:

— Разрешаю вам, товарищ Бульба, увольнение до двадцати четырех ноль-ноль.

— Спасибо, товарищ лейтенант, — просиял солдат. — Разрешите идти?

— Да, идите. Только наденьте выходное обмундирование, чтобы выправка как следует была.

— Есть, чтоб выправка как следует была! — повторил солдат и, круто повернувшись, побежал в кладовую за выходным обмундированием.

На свидание с тетушкой Михася Бульбу снаряжали всем отделением. Один расправлял складки на гимнастерке, другой помогал навести зеркальный блеск на сапогах, третий поливал одеколоном. Михась послушно поворачивался перед зеркалом и вслух размышлял, какие гостинцы привезла ему тетушка Явдоха из Конотопа.

— Моченых яблок — раз. Коржей с вареньем — два. Печенья с маковой присыпкой — три. И уж, конечно, самый дорогой подарок — письмо от Ниночки.

— Ну и счастье тебе привалило, Михась. Посластишься, как гастрономовский кот, — подшучивали солдаты.

— Да-а! — вздыхал мечтательно Михась. — До сладостив я, як медведь до меду. Особливо до коржей с вареньем.

— Про нас не позабудь.

— Ну что вы! Всем хватит, друзья. Я человек не жадный.

Михась вскинул руку к шапке, браво щелкнул каблуками и направился в комнату для посетителей.

Сердце у него учащенно билось. В воображении рисовалась радостная картина. Тетушка Явдоха крепко обнимает за шею, традиционно целует, потом торжественно протягивает узелок со сдобами и письмо от Ниночки. После этого они садятся в мягкие кресла под фикусом. Тетушка восхищенно рассматривает на нем новую солдатскую форму, а он вскрывает конверт и читает Ниночкино письмо, которое начинается неизменно ласковыми словами: «Коханый мий Михасю! Солдатик ясноокий!»

Лирические раздумья Михася прервал голос дежурного по части:

— Вы что так долго, товарищ Бульба? Тетушка совсем заждалась.

— Я переодевался, товарищ капитан.

— Ясно. Заходите. А тетушка у вас интересная, между прочим. Очень интересная!

Тетка была конопато-рыжая, и всякий иронический намек на ее красоту вызывал у Михася обычно раздражение. Сейчас же это только рассмешило его, и он в веселом настроении, с улыбкой на лице переступил порог уютной комнаты.

— Михась! Цыпа мий! — воскликнула тетка при виде племянника и, раскинув руки, кинулась обнимать его. — Ах, детка моя! Несчастная сиротинка. Как же ты тут без меня? Похудел, побледнел, измаялся.

— Ну что вы, тетушка! — отстранился Михась. — На три кило поправился. Воротник чуть не треснет.

— Ах, вижу я. Все, детка, вижу. Высох, как маков цвет, как нежная былинка.

Чернобровая девушка, поджидавшая кого-то в комнате у окна, взглянула на плечистого, пышущего здоровьем солдата и улыбнулась. Белобородый дед тронул кулаком опалый ус и с завистью крякнул. А тетушка Явдоха, войдя в слезный раж, продолжала причитать и охать. Но вдруг истошно-жалобный голос ее оборвался, и она победоносно воскликнула:

— Детка, держись! Я поставлю тебя на ноги.

— На какие ноги? — удивился Михась. — Я прекрасно на них держусь. Первое место по борьбе вольным стилем занял.

— Не ершись! Слушай меня.

Явдоха извлекла из чемодана огромный сверток, торопливо развязала его и с грохотом поставила на стол огромную бутыль.

— Корни дуба на мясном отваре. По две ложки в день. Утром и вечером натощак.

— Зачем?

— Как зачем? А ну-ка иди сюда. — Явдоха припала ухом к груди Михася. — Дыши. Глубже! Еще глубже! Ну вот. Так и знала.

— Чего?

— Одышка, вот что. Учащенный стук.

— Так то ж от волнения. Оттого, что к вам бежал.

— Бежал, дрожал, — рассердилась Явдоха. — Меня не проведешь. Я без пяти минут профессор. Универсал по всем болезням. Вот тебе настойка ландыша и валерьянка. По пятнадцать капель после того, как отругает командир.

— За что ругать? Меня, наоборот, все хвалят за прилежную учебу.

— Бори, бери, не разговаривай. Сама принимаю после ссоры с соседкой. Помогает. А это пивные дрожжи и конотопский хмель. Улучшают пищеварение, повышают аппетит.

— Да что вы, тетя! Я и так каши съедаю по два котелка.

— Ничего. Будешь съедать и третий.

Явдоха сунула в руки племяннику наволочку, набитую сухим хмелем, и продолжала:

— А это горчичники. После ваших учений на пятки и на грудь. По два-три листа. В горячем кипятке.

— Какие горчичники?! Да меня же куры засмеют, тетя.

— Курам смешно, а тебе полезно. Кроме того, будешь растирать грудь скипидаром, а виски и лоб машинным маслом. От гриппа помогает… иногда.

Михась всплеснул руками:

— Что вы придумали, тетя? Кто же лечит машинным маслом? Ведь есть же специальные лекарства.

— Знаю. Все знаю. Кальцекс, аспирин, пенициллин… Все привезла. Но на всякий случай и машинного масла прихватила. Авось пригодится. Да ты бери, кому говорят! Вот так. А теперь получай…

Перечисления лечебных препаратов Михась уже не слыхал: от сильного запаха медикаментов его затошнило.

— Хватит! К черту! — крикнул Михась и, прижимая к груди бутылки, кинулся к двери.

Прибежав в казарму, он высыпал на койку тетушкины препараты и в изнеможении опустил руки:

— Вот, получайте. На весь батальон.

— Ай да тетя!

— Вот так учудила! — хохотали солдаты, а рядовой Анюткин почесал за ухом и с миной серьезности сказал:

— Вот теперь и я вижу, что это редчайшее событие мирового масштаба! Тетушка Явдоха лечит машинным маслом чих.

— Смех смехом, а тетку надо убедить, — сказал старшина. — Показать ей нужно, что мы тут не из хилых.

— Верно! — похвалил лейтенант. — И момент подходящий. Завтра у нас соревнования по плаванию. Надо тетушку Явдоху в бассейн пригласить. Согласен, товарищ Бульба?

— С радостью, товарищ лейтенант.

— Ну вот и хорошо.

На следующий день, в гарнизонную гостиницу к тетушке зашел старшина сверхсрочной службы Ефрем Опанасенко.

— Дорогая Евдокия Филимоновна! Приглашаем вас на наш спортивный праздник.

Явдоха взглянула на бравого старшину, и лед нежелания выходить на заснеженную улицу мгновенно растаял.

— С удовольствием, товарищ…

— Охрим! Охрим Опанасенко, — поспешил представиться старшина.

— Очень приятно! Куда прикажете идти?.

— На стадион! На наш солдатский стадион.

Они вышли на улицу, прошли по заметенной снегом аллее и вскоре оказались на стадионе у открытого водного бассейна.

Трибуны были забиты военным и гражданским людом. В морозном воздухе гремел оркестр. Кто-то весело пел:

— Ни мороз нам не страшен, ни жара…

Но вот оркестр умолк, утихли голоса, и по стадиону покатилась буря аплодисментов.

Явдоха повернула голову и окаменела: по снежному полю стадиона бежали цепочкой босые, раздетые до трусов солдаты и среди них… ее племянник.

Явдоха от ужаса закрыла глаза руками, но сейчас же вскочила и закричала на весь стадион:

— Михасю! С ума сошел! Вер-ни-сь!

Но куда там! Раскрасневшийся плечистый Михась вытянул руки над головой и с разбегу, следом за товарищем, прыгнул в воду легко, красиво, отмеривая саженки, поплыл через весь бассейн, настигая впереди плывущего товарища. Вот он уже поравнялся с ним, стал плечом к плечу, рывок, еще рывок…

— Ура-а! — закричала восхищенная Явдоха и, позабыв обо всем на свете, кинулись через поле к бассейну.

— Михасю! Михась… — заторопилась она, вытаскивая за руки племянника из воды. — Простудишься. Лекарства бы… препараты.

Михась усмехнулся:

— Эх, тетушка! Вот они, наши солдатские лекарства и препараты, исцеляющие от всех болезней, и показал на заснеженные поля, леса, спортивные площадки и первую лыжню, зовущую вдаль.

Синеглазый десант

Признаюсь откровенно: тактические учения — это мой желанный университет. Это для меня как поездка в гости к будущей теще, которая с ног до головы осмотрит тебя, все о тебе разузнает и, коль придешься по нраву, от души угостит.

Словом, участвовать на тактических учениях я люблю. Особенно если с вами выезжает в поле наша военторговская столовая, носящая нежное название «Василек».

Вы спросите: при чем тут столовая? Что ж, отвечу. Для меня столовая военторга — это не просто вкусно приготовленная в походных условиях пища и всякие там удобства, а наряду с этим и синие, как майский день, глаза милой девушки в белом фартучке и чепчике с крахмальными кружевами.

Судите сами. Придешь в походную столовую усталый, как черт, возивший в Петербург Вакулу, а тут тебе на глаза белый чепчик. «Здравствуй, Феденька! Тебя можно опять поздравить! Твой взвод, говорят, был первым. Правда? Ну, а что на обед закажешь?»

И вот уже усталость с плеч, а настроение — хоть снова веди взвод в атаку. Да что объяснять! Кто из нашего влюбленного брата не испытывал такого? Мой дед говорил: «Любовь не в счет. Она, бывает, и в трясину засосет, а бывает, и на крыльях понесет».

Не знаю, у кого как, а меня пока любовь несет на этих самых крыльях. Когда я на днях узнал, что предстоит выезд на учения с участием нашего «Василька», хотите — верьте, хотите — нет, а со мной произошло… ну точно как в той песне: «Все во мне заговорило, все во мне вдруг расцвело». Я вновь увижусь под березками с милым чепчиком. Ее нежные, заботливые руки опять поставят передо мной миску наваристых щей или грибного супа. Ее ласковый голосок ободрит меня в трудные минуты. А потом, в свободный час, мы уйдем с ней куда-нибудь на косогор, под ковш Большой Медведицы и, усевшись рядком, будем загадывать и мечтать. На этот раз я, пожалуй, наберусь храбрости и сделаю милому чепчику предложение. О, это будет чертовски оригинально! Свадебное предложение на тактическом учении! Оно наверняка запомнится на всю жизнь.

Так думал я, так рисовал в своем распаленном воображении объяснение с чепчиком. А тем временем главный корректор — жизнь — внесла свои весьма существенные поправки. Показывать боевое мастерство взвода было поручено курсанту училища — стажеру, а меня направили…

Впрочем, все по порядку.

* * *

В нашем военном городке все давно знали: если подразделение приедет поверять однофамилец старого фельдмаршала Кутузова генерал Кутузов, жди самых каверзных вводных. Генерал пропарит солью гимнастерки, заставит всех пошевелить мозгами, лично убедиться, кто на что годится.

Так и вышло. С приездом Кутузова ждали боевой тревоги вечером. Он объявил ее в самый сон — глубокой ночью. В район сосредоточения нацелили было колонну по грейдеру. Кутузов же приказал вести по бездорожью. Там, на месте, собрались привести себя после быстрых сборов в порядок. Дудки! Не дал на это и десяти минут.

Едва последняя машина заняла в указанном районе свое место, как последовала вводная:

— «Противник» нащупал скопление войск в роще и через столько-то минут намерен нанести «атомный удар».

Тут уж было, как говорится, не до наведения марафета. Сбросив шинели, воины до седьмого пота орудовали лопатами, грызли землю бульдозерами — готовили укрытия для себя и для техники. Генерал Кутузов, к которому я был приставлен связным штаба, в это время молча расхаживал по лесной дорожке и, посматривая на светящийся циферблат наручных часов, коротко бросал только две фразы: «Фантастично. Не успеть». Или те же слова наоборот: «Не успеть. Фантастично».

Я, побывавший раз пять на тактических учениях и дважды на маневрах, знал тоже, что укрыть за такое крохотное время людей и технику больше чем фантастично. У меня ныло сердце. Я страшно волновался за командира подразделения, которому ох как было сейчас нелегко, за свой взвод, за товарищей и мысленно даже упрекнул генерала: не мог-де побольше времени дать. Хотя б минут пятнадцать прибавил. Но, подумав так, я сейчас же повернул назад пятками. «А где генерал возьмет лишнее время? Кто ему даст? «Противник»? Нет, брат, встреча с «противником» — это тебе не свидание с Танечкой-Манечкой. Там ты волен назначить любой час, даже можешь немножко опоздать. А тут учение, «война». Скорости современных самолетов фантастичны, и минуты лишней не жди». Оставалась единственная надежда на смекалку нашего командира, тоже однофамильца прославленного русского полководца Александра Васильевича Суворова — полковника Суворова. Не может быть, чтоб наш Суворов опростоволосился перед Кутузовым.

И точно.

Только генерал Кутузов собрался было послать меня за командиром, как он, наш Суворов, тут как тут.

— Товарищ генерал! Личный состав и техника от «атомного нападения» укрыты.

— Фантастично, — крякнул генерал и, не веря ушам своим, отправился посмотреть все своими глазами.

Нашему Суворову помогла, как оказалось, находчивость. Получив приказ, он тут же бросил всех людей и бульдозеры к глубокому оврагу, срыл крутые обрывы и укрыл там технику. Люди, рассыпавшись по балке, «вгрызлись» в овражьи стены. И что особенно поразило генерала: воины, оказывается, уже обжились там, в своих укрытиях. Из пещер, «лисьих нор» доносились смех, шутки, а в одном укрытии даже наигрывала гармонь и кто-то на злобу дня пел:

— Чудо! — только и мог сказать генерал.

Откровенно говоря, я ждал, что на этом наша тревожная ночь и закончится. Что же еще проверять, когда показано такое мастерство сбора по тревоге и занятие боевого положения? Но увы! Это, как оказалось впоследствии, была лишь прелюдия, у генерала только пуще разгорелся «аппетит» к сложным вводным. Дав людям небольшую передышку, он приказал совершить марш-бросок и утром с ходу отбить высоту, захваченную «противником»!

Брать с ходу высоты было нам не впервой. Это не вызвало ни у кого удивления, а вот когда генерал назвал расстояние до этой высоты, у многих командиров зачесалось под фуражками и один из них даже попытался уточнить: не вкралась ли ошибка? Такое ли в самом деле расстояние надо преодолеть? На это Кутузов раздраженно ответил:

— Мой прапрадед ошибаться не смел и мне не велел. Исполняйте!

Мы с генералом Кутузовым тут же уехали. В колонне подразделения остались посредники генерала. Сам же он торопился к обороняющимся. У него там были какие-то неотложные дела. Но колонна все же не осталась без вводных. Уезжая, Кутузов оставил посредникам целую чертову дюжину их.

По дороге генерал несколько раз зажигал свой карманный фонарик, заглядывал в карту, где дугой изогнулся маршрут, и, сам с собой рассуждая, повторял: «Фантастично. Не успеть. Такого еще не бывало».

На высоту мы приехали с туманным рассветом. Генерал дважды обошел укрепление «синих» и в разговоре с офицерами подразделения, занимавшего оборону, заявил, что позиция эта неприступна и что взять ее фантастично.

Выпив стакан горячего кофе, генерал Кутузов сел в поданное шофером раскладное кресло и, велев разбудить его через два часа, задремал. Нам тоже было приказано спать.

— Баталия начнется не раньше как через три часа, — сказал генерал. — Отдыхайте.

Но отдыхать не пришлось ни генералу, ни нам. Примерно через час на высоте поднялась беспорядочная пальба, шум, гам, растерянные крики застигнутых врасплох командиров. Со стороны болота нарастающе катилось «ура».

— Что происходит? С чего пальба? — вскочил генерал.

— «Красные» атакуют, товарищ генерал! — выглянул из окопа командир обороны «синих» и закричал кому-то в телефонную трубку: — Фланги. Поверните фланги! Нас атакуют с тыла. Держаться! Стоять!

Поворачивать фланги, держаться и стоять было поздно. Наш Суворов, сокращая путь, провел колонну через болото и, как снег на голову, обрушился на «синих» с тыла, где они нападения и не ждали.

Высота пала. Генерал Кутузов достал свою записную книжку, отыскал фамилию полковника Суворова и крупно вывел перед ней цифру «пять».

Тут бы, думалось, и учению конец. Благо воины показали, на что они способны. А меж тем генерал подготовил нашему Суворову еще один экзамен. Да такой, что у меня заныло сердце и помутилось в глазах.

Спросив, в каком квадрате находятся тылы подразделения и, в частности, столовая военторга, генерал, о чем-то хитроумно подумав, сказал:

— Столовая военторга, которую вы ждете с готовым завтраком для офицеров, отрезана «противником». Пробиться к вам она не сможет. Извольте накормить людей без столовой военторга.

Я чуть не застонал. Прощай, милый чепчик и мечты под ковшом Медведицы! Прощай, заказ на рыбный суп и шашлык из барашка. И надо же было этому неугомонному генералу придумать такое? Оно понятно, зачем все это. Хочет проверить, как офицеры могут питаться из пайка НЗ. Что ж… проверка так проверка. Паек НЗ с собой. Завтрак можно и самим сготовить. Был бы на то командирский приказ. А командир с таким приказом что-то не торопился. Время завтрака истекало, а он все что-то медлил, тянул, обеспокоенно посматривал на горизонт.

И вот из-за леса с гулом вынырнул тяжелый военный вертолет. Выйдя точно на высоту, он развернул хвост по ветру и плавно приземлился как раз там, где стояли однофамильцы прославленных полководцев. Распахнулась боковая дверь — и тут произошло нежданное. По лесенке спустился коренастый человек в соломенной шляпе, в котором мы без труда узнали директора нашего «Василька» Фому Парфеныча Петрушкина. Он на ходу одернул свой белый френч, отпечатал по-военному несколько шагов и, подойдя к генералу, вскинул руку к шляпе, доложил:

— Товарищ генерал! Отрезанная «противником» в болотах столовая военторга «Василек» к своим войскам пробилась. Завтрак для офицерского состава согласно заявкам готов!

— Чудо! —только и мог сказать генерал Кутузов и, подойдя к Суворову, расцеловал его. — Благодарю. Не ждал.

Кухню столовой выкатывали под крики «ура» и здравицы в честь вертолетчиков и военторга. Я осмелел и прямо на руки принял из вертолета свою синеглазую и тут же сделал ей предложение.

Свадебное предложение на тактическом учении в присутствии Кутузова и Суворова! Правда ведь оригинально?..

На офицерском вечере

Скажем прямо, настроение у командира нашего полка Василия Акимовича Грачева было всегда на должной высоте. А после тактических учений оно достигло наивысшей точки. Всю неделю он ходил по военному городку, как жених в канун счастливой свадьбы, а в субботний вечер начал напевать про себя «Подмосковные вечера». Да и как не запеть, когда вокруг было столько радостных новостей?! Полк успешно выполнил задачу и занял первое место по боевой и политической подготовке; командир соединения объявил благодарность за образцовый внутренний порядок; спортсмены части завоевали кубок по лыжному спорту, и, наконец, только что была получена новая радостная весть. Шеф-повар Заклепкин нокаутировал на ринге начальника КЭЧ соседнего гарнизона и завоевал звание абсолютного чемпиона округа по боксу.

Обрадованный новой вестью, Василий Акимович закрутил черные усы и, шагая взад-вперед по своему служебному кабинету, тихо напевал.

В этот момент раздался стук в дверь и на пороге кабинета появился начальник местного отделения военторга Иван Иванович Елкин.

— Разрешите доложить, товарищ полковник! — еле переводя дыхание, произнес Елкин. — Вверенный мне военторг подмели под чистую.

— Обокрали военторг?

— Так точно! Сплошной грабеж среди бела дня.

У полковника Грачева расширились глаза от удивления.

«Неужели чепе, да еще в такое время? Ведь только что решили провести в клубе офицерский вечер, отдохнуть, повеселиться — и вдруг такое происшествие… Вот тебе и образцовый полк», — подумал командир полка и с огорчением посмотрел на начальника военторга. А начальник военторга между тем продолжал:

— Разорили окончательно. Очистили как липку. Подстригли под ерша. И кто, главное? Свои же покупатели, те самые, которых всегда встречал с распростертыми объятиями, которых бесперебойно отоваривал даже во время самых больших учений.

— Иван Иванович, что вы говорите? Это просто какое-то досадное недоразумение. Присядьте!

— Вот именно досадное, Василий Акимыч, — подхватил Елкин, усаживаясь на стул, — даже просто обидно, черт побери. Ты работаешь, стараешься, бьешься как рыба об лед, подбираешь, растишь, а они налетают, как грачи, и растаскивают плоды твоего труда ни за понюх табаку. На третьей торговой точке работала, если помните, Женя Капусткина. Сколько труда, сколько героических усилий было приложено, чтобы приобщить ее к галантерейно-розничной торговле! Бывало, днями патрулировал у прилавка, учил, инструктировал…

— И, поди, неплохо осваивает? — спросил полковник.

— Осваивает, как же, только не торговлю… Подвернулся ефрейтор Белкин, которого уволили в запас, и увез с собой. Или возьмите Люсю Василькову из ларька. Чудесная девушка была! На ее голубых глазах, по существу, весь квартальный план держался. Бывало, гарнизонная молодежь вокруг торговой палатки так и крутится, так и увивается. У прилавка — теснота и давка, в ход идут даже ломкие копытогребешки и залежалая пудра. И вдруг снова удар по военторгу. Покупая двенадцатую расческу, ваш же уволенный в запас старшина Козлов сделал Люсе официальное предложение, и военторг навек лишился мастера прилавка. Вслед за этим капитан Сачков увез продавщицу Тонечку. За Тонечкой уворовали Танечку, и, наконец, сегодня нависла новая угроза над военторгом. Уезжая на учебу, лейтенант Крючков намерен «похитить» буфетчицу Марусю. А ведь я-то ее метил в директора крупной точки.

— Иван Иванович! Дорогой мой! — воскликнул командир полка. — Да разве это кража? Это же законный брак, Это же большая радость!

— Кому большая радость, а мне хоть пой про грустную рябинушку. Только устремиться вперед — к окружному первенству, а тебе — палку в колеса. Извольте, Иван Иванович, выдать энскую продавщицу замуж. Да что, в конце концов, я гарнизонный сват, что ли? Или на военторге свет клином сошелся?

— Правильно, Иван Иванович. В нашей стране много чудесных девушек. Выбирай любую.

— Вот именно! — закивал Елкин. — Вся страна невест полна. Воронежские девчата до хрипоты поют: «Приходите свататься, мы не станем прятаться». Вологодские просто умоляют: «Приезжайте в Вологду и не бойтесь холоду». А наши подчиненные со спокойной совестью разоряют военторг. Ну, справедливо ли это с хозяйственной точки зрения? Да и вообще, как бы вы посмотрели, если бы у вас в полку начали сватать лучших офицеров?

— И еще как сватают. Сватают на учебу, на новые должности — и вообще без этого не обойтись.

— И не жалко вам с хорошими кадрами расставаться?

— Жалко, Иван Иванович, — вздохнул полковник. — Но когда подумаешь, на какие большие дела разлетаются твои питомцы, сердце гордостью закипает.

Командир полка хотел было перевести разговор на эту тему, но Иван Иванович удрученно махнул рукой и сказал:

— Нет! Как хотите, а я этого кадрокрадства больше не допущу. Официально докладываю вам, что я перехожу в решительное контрнаступление.

— В наступление на любовь, значит? — улыбнулся командир полка.

— А чего на нее смотреть, если она мешает товарообороту. Да и не только товарообороту. Эта любовь наносит прямой ущерб и боевой подготовке. Взять, к примеру, того же лейтенанта Крючкова. Ну, разве дождешься от него рвения к службе, когда он часами простаивает у буфета и любуется глазами Маруси? Да пришибет меня тяжеловесной гирей, если он продвинется вперед.

— Эх, Иван Иваныч… берегитесь! Он уже шагает впереди. Да еще как шагает! И в последнее время особенно как-то весь приободрился, ну просто расцвел.

— И пусть цветет, — вспыхнул Елкин, — только не за счет военторга. От военторговских ворот дадим крутой поворот. Свадьба будет расстроена и нашествие женихов на военторг отбито. Официально прошу вашего разрешения произнести тост на вечере офицеров.

— И что вы, интересно, собираетесь сказать?

— А вот послушайте, — заторопился Иван Иванович. И, достав из пузатого портфеля листок, начал читать: — «Дорогие товарищи! Любовь украшает человека, духовно обогащает его. Ведь недаром и в песне поется: «Без любви ходить по свету нет судьбы печальнее». Без нее, как говорится, «в жизни горек каждый час». Но нельзя забывать и о том, товарищи, что любовь имеет свои теневые стороны. Она, например, заставляет человека безрассудно обламывать сирень-черемуху в саду, ходить осторожно всю ночь под окнами и пить воду у колодца, «может, час, а может, два». Это из-за нее «больше месяца парень мечется», а другой «от счастья немеет совсем». Это она «в плен взяла фронтовика» и «навеки покорила сердце моряка». Не кто иной, как эта самая любовь, безжалостно расхищает кадры в нашем военторге и ставит под угрозу товарооборот…»

Иван Иванович перевел дыхание и хотел было перейти к изложению цифровых данных об ущербе, нанесенном влюбленными военторгу. Но тут вошел начальник штаба, и беседа прервалась. Иван Иванович взглянул на часы, нахлобучил на затылок шапку и двинулся форсированным маршем домой.

Подписав служебные бумаги, полковник Грачев зашел за женой, и они вместе направились в клуб.

…В просторном зале клуба было необычайно шумно и весело. Лилась половодьем музыка, слышались песни, задорный смех. После трудных тактических учений приятно было спеть, потанцевать, повеселиться. Вот из-за колонны стремительно вылетел с черноглазой девушкой лейтенант Светлов. Вслед за ним вихрем пронесся бывший укротитель «тигров» и «пантер» капитан Гришин, а вот и новый «зять» Ивана Ивановича лейтенант Крючков разговаривает с застенчивой Марусей. На щеках Крючкова тоже горит румянец, а в глазах сплошное северное сияние.

«А где же Иван Иванович?» — огляделся полковник Грачев, когда офицеры стали занимать места за столиками.

А Иван Иванович Елкин в эту минуту штурмом брал на пути сугробы и ледяные горки, торопясь в клуб. И все-таки к ужину он опоздал. Офицеры уже сидели за столиками и, угощая друг друга, оживленно беседовали. Но Иван Иванович не растерялся. Пробравшись на свое место, он попросил слова и взволнованно заговорил:

— Дорогие товарищи! Много раз вы слушали мои выступления о пуговицах, расческах, шпильках и прочей галантерее. Но сегодня я хочу сказать пару слов о любви.

Все дружно зааплодировали и обернулись к столику Ивана Ивановича. А Иван Иванович вытер с лица пот и продолжал:

— Совсем недавно я, Иван Иванович Елкин, метал громы и молнии по адресу влюбленных, бросал палки в любовные колеса и считал, что нужно любить только свою профессию. Бетонщику, скажем, — бетономешалку, продавцу военторга — товарооборот, офицеру — строевую подготовку. Да, считал, товарищи, и даже собирался наносить удар по женихам. Но вот…

Иван Иванович вынул из кармана пачку телеграмм и, высоко подняв их над головой, воскликнул:

— Вот они где, мои «похищенные» кадры! Одна стала лучшей трактористкой кулундинского совхоза, другая — комбайнеркой, третья — геодезисткой на великой стройке, четвертая — директорствует в средней школе, а пятая даже шагает на шагающем экскаваторе в песках пустыни! Прочел я эти телеграммы, подумал и решил снять свой шлагбаум с дороги влюбленных. Да, да, товарищи! Я его снимаю. Налетайте! «Похищайте» девчат. Везите их в Кулунду и на Алтай, в отдаленные гарнизоны и на заставы. Одним словом, «приходите свататься, мы не станем прятаться!»

Два кума Наума

Два кума Наума — два фронтовых приятеля — жили, говоря языком военных, в одном квадрате, а точнее, в одном Приреченско-Зареченском сельсовете. Только кум Наум Первый жил в деревне Феньки, а кум Наум Второй — в селе Жменьки. Разделяла же их река — широкая, полноводная и капризная весной, как красивая невеста. Но что река для людей влюбленных друг в друга, для повидавших белый свет фронтовиков! Не было еще такого случая, чтоб кум Наум Первый не пришел на праздник в гости к куму Науму Второму или кум Наум Второй к куму Науму Первому. И уж если кумовья сходились вместе за праздничным столом и предавались воспоминаниям, то наверняка икалось многим людям от Волги и до Одера.

Топая мысленно по фронтовым дорогам, друзья больше всего старались припоминать разные забавные истории и, когда на «зуб» им попадалось что-либо смешное, хохотали до умору, раскачиваясь, толкая в плечо друг друга и восклицая: «Ай, что б тебя солнцем намочило!», «Ай, целуй тебя кума в макушку».

Посмеяться вволю за столом кумовьям частенько что-нибудь мешало. То гусак, начиненный яблоками, капустой, которому так или иначе следовало уделить должное внимание, то «гусыня» заткнутая самодельной пробкой, то магнитофон с подмывающей ноги музыкой. Но зато когда кумовья провожали по раздольному лугу друг друга, то отводили душу так, что у них со смеху по два-три дня болели пупки.

Все истории у кумовьев начинались, как обычно, с одних и тех же восклицаний: «А помнишь, кум!» И сейчас же кто-нибудь другой из молчавших отвечал: «Ну, как же, как же не помнить, куманечек». И тут же брал нить рассказа в свои руки, а тот, первый, вспомнивший историю, уже только поддакивал или что-то деликатно уточнял. И в этом, между прочим, нет ничего удивительного. Ведь кумовья так уважали друг друга! Они носили даже одинаковые пиджаки, кепки и усы, считая, что различие в одежде, манере одного, принесет обиду другому.

Расправившись с праздничным гусаком, начиненным жареными грибами, и приличествующей ему «сопроводительной», кум Наум Первый расцеловал кума за угощенье и выразил желание оказаться засветло на лугу, поближе к собственному дому, что было тут же горячо поддержано кумом Наумом Вторым, любителем повспоминать наедине.

На этот раз инициативу прочно оставил за собой кум Наум Второй, взявшийся проводить гостя до паромной переправы.

— А помнишь, кум, — заговорил он, взяв гостя под локоть и подстраиваясь под его веселую ногу. — Помнишь, как мы с тобой на Волге под Сталинградом дырявые лодки смолили, а на нас штук двадцать самолетов налетело?!

— Ну, как же, как же не помнить, куманечек! Я тогда смоляным черпаком им грозил из окопа, а ты, как помню, вскочил на опрокинутую лодку, указал гитлерякам на щит с карикатурой фюрера, а потом помнишь, ты повернулся к ним задом и выставил одно неприличное место, а они, обозлясь, из пулеметов, из пулеметов… А на другой день даже листовку разбросали: дескать, если вы будете и дале выставлять нашему обожаемому фюреру безобразное место, то станем бомбить вас еще злее. Вот только не помню «обижал» ты после этого косого фюрера ай нет? Испугался угроз или что?

— Как же, испугался. Аж душа шмыгнула в пятки, — отвечал кум, — опять показал им то, что допрежь видали. Помню, даже вытер ихней листовкой известное место. Ох, и взвыли ж, подлюги! Один аж позеленел. Кулаком грозит, чуть из кабины юнкерса не выскочит. А я ему опять, опять показываю… Вот потеха была!

Кум Наум Второй не успел еще досказать до конца эту историю, как у кума Наума Первого всплыла новая.

— А помнишь, кум, как мы с тобой под Берлином Гитлера вытащили из клозета? Возрадуясь, обмыли бродягу, ведем в штаб, ног не чуем под собой. Шутка ли, самого Гитлера поймали! А то оказался не Гитлер, а фельдфебель с гитлеровскими усами.

— Ой, не говори, кум. Влипли мы с тем «Гитлером», чтоб на нем черти катались. А все ты, кум, виноват. «Не удобно, мол, вести фюрера в таком виде, давай обмоем, одеколончиком его». Тьфу!

— Тьфу! — плюнул так же и кум Наум Первый. — Кого мыли-то! Ах, что б нас солнцем намочило!

Притихший в сумерках луг еще долго оглашался бы иными и подобными восклицаниями, если бы перед кумовьями не блеснула в кустах река, а под сапогами не заскрипел песок. Теперь кумовьям надлежало по традиции обменяться щепотками табака, облобызаться и, помахав друг другу кепками, разойтись. Но на этот раз подобное не повторилось. Кумовья стояли на берегу точно окаменелые и недоуменно поглядывали друг на друга, потом переводили взгляд на реку и опять онемело лупали глазами.

— Сдается мне, кум, что мы с тобой тово… малость подзаблудились, — проговорил наконец кум Наум Второй, провожавший кума Наума Первого. — Вместо паромного моста куда-то на железнодорожный попали. Ты гляди, гляди, какой мостище перед нами! А движение-то, движение какое! Поезда, машины… Ну, точно в какой-то шумный город угодили.

— Да какой же город, коли на том берегу я своими глазами колхозный коровник вижу.

— Я тоже, кум, вижу. А мост? Не мог же он свалиться с неба.

— Не мог.

— Выходит, мерещится нам.

— Выходит, так.

— А раз мерещится, кум, давай-ка умоемся в родничке да хорошенько утрем глаза. Говорят, это крепко помогает.

Кумовья спустились к звонкому ключу, долго крякали там, плескались. Кум Наум Первый даже вымыл голову, а кум Наум Второй, не пожелавший мыть голову, чтоб не обидеть кума, снял рубашку и окатил себя до пояса. Ободрившиеся приятели опять выбрались на берег.

— Ну, что? Помогло? — спросил Наум Второй.

— Дулю на липке, — отозвался раздосадованный Наум Первый. — Что видел, то и вижу. А тебе как? Помогло?

— Трошки, кум. Трошки. Вместо одного моста два вижу, а коровник твой куда-то совсем…

Кум Наум Первый тяжко вздохнул:

— Вот до чего доводит чертово зелье. И выпили ведь сущую малость. По стакану настойки, а экое в глазах мельтешенье. Возле города мы. На станции.

— Ах, кум! Да какой же к шутам город, коли я воочию свою избу вижу. Вот же дымок из трубы. И паленым пахнет. Жинка ножки кабанчика на праздничный холодец смолит.

— Э-э, ножки. Разве только в твоей избе праздничный холодец готовят? Идем-ка, идем, кум, пока совсем не стемнело. — И кум Наум Второй потянул упирающегося кума Наума Первого подальше от заколдованного места.

…Была уже ночь, когда совсем отрезвевшие кумовья появились на том же обрыве снова, и, увидев на реке тоже самое, заспорили опять.

— Я ж в резон говорю тебе, кум: то не что иное, как Феньки. Ну, погляди. При свете луны теперь погляди. Феньки это иль не Феньки?

— Да, по всему видать, оне — Феньки. Но вот закавыка, кум. Откуда тут мост, железная дорога? Подле ваших Фенек железной дороги-то нет.

— Нет.

— А раз нет, значит, не Феньки, кум. Феньки надо искать. Идем-ка. Влево теперь пойдем. Не провалились же твои Феньки сквозь дно. Где-то они преспокойненько стоят.

Долго еще, пожалуй, искали бы кумовья запропавшие Феньки, если б к ним не подошел солдат с автоматом, взятым на изготовку.

— Доброй ночи, граждане! Честь имею представиться, — щелкнул он каблуками, — гвардии рядовой Клим Курочкин. Позвольте доложить, что до выяснения личностей вы задержаны.

— Как задержаны? Куда мы попали? — опешили кумовья.

— Куда вы и зачем попали — это мы сейчас разберемся. Попрошу любезненько пройти.

…Под охраной солдата кумовья спустились к мосту, по которому только что прошел воинский состав и танки. Мост еще поскрипывал, гудел. По обе стороны широких новеньких пролетов стояли, как на фронтовом понтонном, солдаты.

С микрофоном в руке подошел офицер в зеленом маскировочном халате. Солдат доложил:

— Товарищ капитан! У моста задержаны вот эти два подозрительных гражданина. С самого вечера тут ходят. То туда, то сюда…

— В чем дело, граждане? — подступил капитан. — Кто бы такие? Почему к мосту такой интерес?

Кум Наум Первый виновато снял кепку.

— Звиняемся, товарищ начальник. Здешние мы. Из деревни Феньки. Я, как прозывают селяне, Наум Первый. А это мой кум Наум Второй.

— Эх! — крякнул с досадой кум Наум Второй. — Да разве так докладывают?! Дай-ка я, кум, доложу. — Он одернул пиджак, ударил каблуком правого сапога о левый и, вскинув руку к кепке, доложил: — Товарищ гвардии капитан! Бывшие гвардейские саперы образца одна тысяча девятьсот сорок первого — сорок пятого года следовали из гостей в деревню Феньки, но заблудились. Находимся в самовольной отлучке от собственных жен три часа с гаком.

— Из гостей, говорите? Заблудились?

— Так точно, товарищ капитан! Пришли вроде бы сюда, да не сюда.

— Как не сюда?

— А так, товарищ начальник, — взялся объяснить кум Наум Первый. — Шел в гости к куму — моста не было. Не успели съесть гуся и пропустить по чарке — мост появился. Да не какой-нибудь там мостишко на утлых коробках. Таких я на фронте видел. А эвон какой! Шапка летит с головы.

— На каких реках наводили переправы? — спросил, улыбаясь, офицер.

— Так что на Волге, Дону, Днепре, Висле, — доложил Наум Второй.

— И далее до самого Берлина, — добавил Наум Первый.

Офицер, волнуясь, кашлянул в кулак, поднес ко рту трубку микрофона.

— Внимание! Внимание, товарищи понтонеры — участники учений! По нашему каркасно-металлическому мосту сейчас пройдут бывшие гвардейские саперы, наводившие переправы от Сталинграда и до Берлина! Слава им! Рав-не-ние на героев! Смирна-а!!!

Два кума Наума, вскинув руки к кепкам, звонко зашагали в ногу по отличному мосту, озаренному прожекторами.

На привале

Взвод расположился в дубняке. Под горбатым старым деревом развесившим чуть ли не до земли огромные сучья, сидела, стояла, лежала мотопехота. В темноте светлячками мигали цигарки. Агитатора Андрюху Чохина было не видно. Он сидел где-то в центре круга, но голос его, изредка прерываемый хохотом солдат, слышался хорошо.

— И вот, братцы, передают мне гонцы — к Нюське, моей невесте, стал быть, сваты на лучшей кобыле поехали из деревни Приськино. Приськинский этот жених, как я знал, так себе: щупленький, куцый, худокормленый, не то, что я, — первый в округе кавалер.

— От загибает! От загибает, — хохотнул кто-то. — А сам-то какой! Сам! Росток с куриный шесток.

— Да брысь ты. Не перебивай. Говори, Андрюха, рассказывай.

— Вот я и говорю. Жених так себе. Никакого виду. К тому ж к двадцати годам и лысину уже заимел. Но кто его батьку знает, что у Нюськи на уме? Так вроде бы преданна. Нежные слова шептала, поцеловать дозволила раз. Да! Честное слово, не вру. Было такое. Но все ж поцелуй поцелуем, а оторопь берет. А вдруг да дурь в голову ударит. Возьмет и даст согласие выйти за лысого замуж. Девчата они ведь иные глумны, как овечки. Лишь бы в двор поманили. А вы сами представляете — отдать Нюську какому-то лысому прохиндею мне ой как не хотелось. Был бы жених герой. Куда ни шло. Пусть будет счастлива. Меня тоже судьба счастьем не обделит. На Нюське свет клином не сошелся. И другие красивые есть. Но когда подумаешь, что этот недокормный будет у нее в мужьях ходить, то извиняюсь… Дудки ему! Бегу в сарай к своему мопеду, а у него мотор ни тпру, ни ну. К тому ж и цепь запуталась, будто на нем черт всю ночь катался. Что делать? Скачу галопом к директору совхоза. Новенькая «Волга» у него. На ней с шиком бы. Но увы!.. «Волга» укатила в город. Я на совхозный двор к конюху Гаврюхе. Гаврюха в наш совхоз откуда-то из цыганского табора заехал, ну и прижился. Обращаюсь к нему: так и так, мол, выручайте, дядя Гаврила. В моем расположении считанные минуты остались. Если через тридцать минут я не буду в Аниськино, мою милую Нюсеньку унесет лысый черт, а гордое мое сердце разорвется, как шрапнель над головой ротозея.

«Братуха! — кричит цыган. — Крепись, чавела. Крепись! Пусть твой недруг хоть на самом дьяволе скачет, а ему старого Гаврюху сдохнуть не обскакать. Да я тебя, брат мой быстрей вихря, швыдче урагана к Нюське снесу, на самом лучшем рысаке доставлю. Садись-ка, эх!» Вскочил я на бричку, Гаврюха кнут в руки — и понеслись. Быстрей бури летим. И прилетели. На первой версте у нас колесо отвалилось. На второй — передок слетел со шкворня, а на третьем — конь выскочил из хомута, потому как хомут был одет вверх клешнями. «Что ж вы, дядько?! — взвыл от горя я. — Вы же обещали вихрем доставить!» — «Прости, братух. Бес попутал, — вздохнул цыган. — Сбрехал я тебе. Не кучерили ни дед мой, ни прадед, а обо мне и говорить не стоит. Не знал твой Гаврюха досель, каким концом коня в оглобли заводят. Из цыганского ансамбля я. Эх, чавела, всю жизнь танцевал!» Я в крик: «Убил! Зарезал! Под монастырь подвел. Из-за тебя Нюська гибнет». Да что толку. Кричи не кричи, а спасать Нюську надо. Эх, думаю, какой же ты призывник, значкист ГТО, без пяти минут солдат, если не можешь обогнать какую-то приськинскую кобылу! Снял я ботинки — и айда и пошел, аллюр три креста, только брызги из-под пят. Восемь верст как корова языком слизнула.

— Постой, постой! — раздался голос из-за дуба. — А чего это ты бежал, когда мог верхом на коне?

— А забыл, братцы. Убей гром, про коня забыл. Да и поймите, паника… А в панике не мудрено потерять и подштанники. В общем, прибежал я, как гончак, гнавшимся за зайцем, к избе Нюсеньки и сразу к окну. Есть сваты? Нет сватов. Сваты где-то едут еще. Ух ты! Сто пудов с плеч. Снял шапку, пот со лба вытер… С победой тебя, Андрюха. Упредил ты все же противника. Молодчина! А теперь не теряй драгоценных минут, закрепляйся, пока не подошел противник, занимай позиции для отражения атаки. Вхожу в избу. Нюся и мать рядком воркуют. В избе чисто, прибрано. От половиков рябь в глазах. Мытыми половицами пахнет, хреном, огурцом, пирогами… По всему видать, ждут кого-то. Да что кого-то! Сватов ждут, черт побери! Сватов из Приськина. Э-э, нет. Погодите, милые. Рано вы меня в лопухи записали. Я вам покажу, кто лопух, а кто орел с поднебесья. «Здравствуйте, тещенька, говорю. Вижу, зятька ждете. Спасибо. Вот я и прибыл. Давайте-ка за стол сядем, пирожков отведаем, потолкуем». Теща туда-сюда, мнется, по-лисьи петляет. Мол, ничего не ведаем и никого не ждем, а деваться некуда. Пришлось хитрой маменьке ставить на стол и пироги, и холодец с хреном, и еще кое-что в добавку. Сидим, едим, толкуем, а тут и сваты из Приськина. С баяном, скрипкой, бубнами. Встаю из-за стола, вопрос сватам задаю: «Зачем изволили пожаловать?» — «Как зачем? — отвечают. — Разве не видите полотенца на плечах? Свататься мы приехали за Нюсеньку. Нюсю Петровну». — «Э-э, — свистнул я, — поздно, сваточки, хватились. Разве не видите последний семейный пирог доедаем? Нюсенька, женушка моя, скажи, пожалуйста, приськинским гонцам, что они двором ошиблись». Жених в пузырь: «Расшибу! В клубок смотаю!» А я этак спокойненько говорю: «Не показывай, дорогуша, свою военную безграмотность. В бою тот и победил, кто противника упредил. Как видишь, намеченный вами рубеж уже занят». Вот так-то, братцы. Не зевай, Фомка, на то и ярмарка. Это и в сватовстве и в бою. Кто ловок и смел, тот и успел.

Дедовы реликвии

Поздней осенью по первопутку в село Незабудки приехал офицер из прославленной гвардейской дивизии и попросил председателя колхоза Волкова созвать селян на очень важное собрание.

В зимнюю пору люди в селе не очень заняты и сборы не долги. Не прошло и часа, как жарко натопленный клуб заполнили мужчины, женщины, комсомольцы, школьники и старики.

Председатель колхоза постучал карандашом о графин с водой.

— Товарищи! К нам приехал дорогой гость — офицер той знаменитой и незабываемой нами дивизии, которая освобождала наше село. Предоставляю ему слово.

В зале вспыхнули аплодисменты. Незабудковцы долго и горячо приветствовали гостя, а когда шум оваций стих, офицер заговорил:

— Товарищи! Я приехал к вам по делу. Дом офицеров нашего соединения собирает для комнаты боевой славы реликвии минувшей войны. Что именно? Да все, что у вас сохранилось: разбитое оружие, предметы солдатского обихода из землянок, старые каски, фляжки, документы тех лет, разные там трофеи. Словом, ждем ваших реликвий!

— Какой там реликвий спустя двадцать годов?! — выкрикнул кто-то стариковским голосом. — Раньше надо было его собирать. Могли бы даже дырявого «тигра» в вашу музею отдать. А теперь чего же? Шаром покати.

С дальней лавки у порога вскочил, взметнув руку, белобородый дед.

— Не слухайте его, товарищ служивый. Он сызмальства недальнозрячим был. Все сразу в колхоз вступили, а сват Артем десять лет приглядывался, светопреставленья ждал.

Председатель позвонил о графин.

— Ближе к делу, Митяй! Не разводи…

Митяй вытер шапкой вспотевший лоб.

— Так вот я и кажу. Есть у нас реликвий! В точности найдем.

Теперь уже вскочил, не удержался Артем:

— Балабон он и есть балабон. Лишь бы полалакать, на глаза начальству попасть. Ну где у тебя эта реликвия? Где? Нет ее у тебя. Бьюсь об заклад. Ставлю поллитра настойки, если хоть что-либо найдешь.

— Граждане, будьте свидетели! — поднял руку дед. — Скачу за реликвией. А ты, Артем, настойку тово… Да чтоб в точности!

— Валяй, валяй! Настойку ему. Как бы не пришлось отдать взамен седую бороду. Чего же стоишь? Ай струсил?

— Сей момент. Одна нога тут, другая — там. Митяй застегнул пуговицы овчинного кожуха, нахлобучил шапку и шмыгнул за дверь.

…В зале еще продолжался спор: «Принесет Митяй что-либо для солдатского музея или нет?», школьники наперебой еще предлагали офицеру свои услуги, когда на пороге показался старик, тяжело нагруженный какими-то таинственными предметами, завернутыми в дерюгу.

Под гром аплодисментов Митяй торжественно проследовал на сцену, свалил с плеч куль, подошел к офицеру и вскинул граблистые пальцы к треуху.

— Так что реликвий доставлен! Дозвольте предъявить.

Офицер вышел из-за стола.

— Ну что ж. Давайте посмотрим, дедушка, что вы принесли. Пос-мот-рим…

— Реликвий что надо. Добрый реликвий, — развязывая куль, расхваливал Митяй. — Сам собирал. Чуяло сердце, сгодится трохвей. Бабка, правда, ущербу нанесла, спалила кое-что. Но многое сберег. В целости до сих дней донес.

Дед выглянул из-под стола.

— Как прикажете начинать? С наших експонатов аль с фашиста? Они тут у меня разложены чин чинарем. По музейной диспропорция, и к каждому предмету бирочка прилажена. Где взято, когда и кто кого бил.

— Не томи, дед, людей! — прикрикнул председатель. — Выкладывай живей!

Митяй, соглашаясь, крякнул в кулак.

— Перво-наперво чудо-самовар. Вот он, родимый. Вот! — И дед гордо водрузил на стол кожух пулемета «максим» с четырьмя приделанными ножками, трубой и краном.

Офицер, председатель колхоза и хлынувшая с первых рядов ребятня сгрудились над диковинным самоваром. Митяй поспешил пояснить:

— Личный подарок товарища сержанта. Из Тулы родом был. Как-то посетовал я: «Чайку, мол, не в чем скипятить». А он и говорит: «Не горюйте, дедушка. Будет вам с бабкой самовар». — «Откель же ему быть? — отвечаю. — На дороге они не валяются. Их и днем с огнем теперь не найдешь». — «А уж это не ваша печаль, мол. Коль наш брат туляк подковал блоху, то самовар мы сработаем враз». И верно. Сходил паренек на луг, где баталия шла, потом в кузне малость молотком поклацал и приносит: «Получай, дед, чудо-самовар! Пей чаек на здоровье, поминай туляка».

Все селяне нашли, что первая реликвия Митяя, как образец солдатской выдумки и мастерства, достойна комнаты боевой славы. Эта оценка ободрила старика, и он, как продавец, у которого ходко пошел товар, начал торопко выкладывать свои фронтовые трофеи — фляжку, ложку, вещмешок, с дарственной надписью котелок и наконец поставил рядом с чудо-самоваром жестяную печку, извлеченную из фронтовой землянки.

— Все, дедок? — спросил офицер.

— Погодь малость. Еще реликвий есть, — отозвался Митяй. — Только он другого сорту. Особливой, так сказать, диспропорции, на манер кого мутузили и как.

Митяй покопался в своем волшебном узле и вытащил ржавую каску с рожками.

— Вот это, стало быть, експонат номер один. Каска господина фетфебеля, прошитая нашим гвардии снайпером. Вдовая Дарья, еще когда малец был, применяла сию посуду взамен ночного горшка, а после я подобрал как експонат.

Офицер осмотрел каску.

— Не годится, дедок. Такими дырявыми касками хоть пруд пруди. И сейчас еще валяются по кустам.

— Жаль. Осечка вышла. Но ничего. Ничего. У меня взамен другая вещица есть. — И старик протянул офицеру увесистую скалку. — Личное оружие моей старухи. Им она собственноручно обера укокошила. На месте преступления тюкнула, то есть когда в курятник лез.

— Браво, дед! Молодец! — воскликнул офицер. — Поклон и благодарность вашей старухе.

В зале вспыхнул гул одобрения. Кто-то крикнул:

— Был такой случай! Только звание дед поднапутал. Не обер-лейтенант то был, а солдат-эсэсовец.

— Не велика ошибка! — крикнул в ответ офицер. — Все равно одним куроедом меньше стало. Давайте, дедок, что еще есть?

— Кончается мой трохвей… Кажись, иссякает. Ах, какая беда! Неужто бабка шкоду учинила, пустила в расход? Ведь помню, сюда сложил. Тут была. А-я-яй…

Митяй лихорадочно шарил по углам, закромкам узла, досадуя, охал, вздыхал, но вдруг обросшее белой бородой лицо его солнечно засияло.

— Вот он! Вот он, голубчик, мой главный експонат! Уберегся. Цел, целехонек лежит.

Митяй развернул тряпицы и, высоко подняв за рыжие подтяжки облинялые брюки с лампасами, воскликнул:

— Штаны его высочества господина генерала от емпантерии! Потерял в бегах при отступлении. Полагаю, что сел по нужде, а тут справа гвардейские танки, слева — партизаны, и дай бог ноги в одних подштанниках.

— Где вы их взяли? — спросил офицер.

— На калужском большаке, сынок. Как раз где ваши танки шли. Бабка хотела брючишки на помело. А я дал запрет. «Не смей, говорю, стара, зничтожать вещевой доказ. Внуки подрастут — покажем. Пусть знают, как их отцы гнали от Москвы фашистского зверя. Да и разным реваншам напомним: «Не мыльтесь, господа. Бриться не придется. Вспомните лучше, где растеряли свои штаны».

— Спасибо, дедок! — пожал руку Митяю офицер. — С благодарностью принимаю ваш экспонат.

* * *

Сват Артем, проигравший пари, в тот же вечер выставил Митяю бутылку наливки. Чарки во славу Советского оружия они подняли вместе.

Оглавление

Позвольте вас поздравить

  Операция «Куцехвостый»

  Коровник на вулкане

  На собачьей ноге

  Волшебный стимулятор

  Золотая жила

  Корень жизни

  Открытия деда Митрия

  Караси в сметане

  Мемуарист

  Чертово любопытство

  Как я ликвидировал кадровый застой

  Большой акафист

  Некролог

  Обида

  Брянские зорянки

  Бабкино прошение

  Шаровая молния

  Квартирная клептомания

  Синеглазые москвички

  Синонимы

  Воронежские жаворонки

  Отдых волоком

  Тип с претензией

  Оборотистый Тарас

  Финансовый крах Варвары Петровны

  Вопросительный знак

  Пшеничные пышки

  Последняя рецензия

  «И да маг румэла…» (Почти по Гоголю)

  Целебный бальзам

Здравствуй, армия!

  Солдатская слава

  Курские соловьи

  Голубой лимузин

  Любовь под вопросом

  «Прогнозы» рядового Травкина

  Заяц с укропом

  Улыбка Манечки

  Сильное средство

  Потерянный курс

  Рекорд Ведеркина

  Веселый отдых

  Серьезная болезнь

  Заколдованные пережитки

  Наука влюбленным

  Постскриптум

  Любознательный гражданин

  Необыкновенная лекция

  Матренины блины

  Как мы водный спорт развернули

  Чемпион горной Шории

  Разрешите доложить!

  Приключения Семен Семеныча

  Происшествие в Доме офицеров

  Солдатские препараты

  Синеглазый десант

  На офицерском вечере

  Два кума Наума

  На привале

  Дедовы реликвии