Вместо матери [Сергей Сергеевич Заяицкий] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

С. Заяицкий Вместо матери

ПОВЕСТЬ В ТРЕХ ЧАСТЯХ

Часть первая

I. ТАИНСТВЕННЫЙ МОНАХ
КАТЕ снился сон: будто она уже проснулась и сидит на лавке, а в комнате никого нет, даже Пети. Детская его кроватка стоит пустая. Кате делается грустно, она выходит в садик, но в садике пусто; выходит на улицу — и на улице ни души, у всех домов ставни наглухо закрыты. Должно быть, все куда-то уехали, а ее взять забыли. Катя в ужасе бежит по улице к базарной площади, но и там полное безлюдье. У Кати слезы уже готовы брызнуть из глаз, как вдруг видит она — идет по площади ее мать с корзинкой в руках. «Мама!» — кричит Катя. Но та не слышит. Катя бежит к матери и машет ей руками, но мать глядит на нее и словно не видит. Тут вне себя от ужаса рванулась Катя и сорвала с себя сон. Проснулась.

Она лежала на лавке, на которой, сама не помнит, как заснула. Было на стенных часах пять часов, и осенние сумерки уже сгущались. Слышно было, как в своей кроватке сипел Петя. «Неужто все спит?» — подумала Катя и пошла взглянуть на брата. Тот лежал, сжав кулачки и сипел носом ровно и со вкусом. «Пожалуй, разбудить — ночь спать не будет. Вот набегался-то!»

Однако ей стало жаль будить Петю.

Она вышла в сени, отворила дверь в сад и не затворила ее на случай, если Петя проснется и спросонья заплачет. Затворить дверь — пожалуй, не услышишь. Подойдя к калитке, она оперлась на нее локтями и выглянула на улицу. Совсем как во сне: пустая безлюдная улица, белые домики с затворенными ставнями — никого нигде. Катя удивилась, что так долго не возвращается мать. Положим до тети Мани ходьбы больше часу, да там еще, небось, всякие разговоры. Отец уехал далеко на мельницу, пожалуй, и к ночи не вернется.

Катя часто оставалась одна в доме и нисколько этого не боялась. Но за последние дни столько было тревожных разговоров и про бандитов и еще про каких-то неведомых людей, которые неизвестно за кого шли и неизвестно за что людей убивали. Пока в их городе было еще, правда, тихо, бои все шли в стороне, ближе к Днепру, но кто знает. Власть была какая-то чудная. В общем всем управлял прежний урядник, объявивший, что он — за учредительное собрание. А на самом деле никто не знал хорошенько, что и как. Одни говорили, что в Москве царь давно опять сидит, а другие уверяли, будто Ленин не сегодня — завтра сюда сам приедет. Ничего не поймешь. Вообще каждый был уверен в том, что ему больше нравилось. Если кто хотел, чтоб был царь, он так прямо и говорил: есть царь. Хотел советской власти — опять очень просто: завтра к нам большевики придут.

Между тем становилось кругом все тревожнее и как-раз накануне описываемого дня мать Кати за обедом прислушалась вдруг и сказала:

— Странно, в сентябре гроза.

Отец тоже прислушался и покачал головою.

— Надо на мельницу ехать за мукой. Еще отрежут.

— И зачем так далеко завез?

— Дешевле там…

— А это не гром, — сказал Петя, — а я знаю. Это пуски.

Пете было всего три года, и пушки его не пугали, а радовали. Интересно.

Вспомнив все это теперь, Катя с некоторым страхом прислушалась. Но вдалеке все было тихо. До того тихо, что даже неприятно. Лишь бы мать скорее приходила.

Катя еще раз оглядела улицу.

Мирные белые домики, колодцы с «журавлями». Даже дико себе представить, что здесь вот может быть война. На картинках войну всегда изображали среди гор, скал, водопадов. Кате очень захотелось сбегать к своей подруге Гале, но нельзя было оставить дом, а главное — Петю. Страшно даже подумать, как он будет плакать, если проснется и увидит, что никого нет. «А ведь есть, вероятно, такие злые сестры, — подумала Катя, — которые уходят и спокойно покидают маленьких братцев».

И вдруг в этот самый миг послышался пронзительный крик Пети.

Катя бросилась в дом.

Петя стоял в кроватке и кричал, дрожа всем телом.

— Что ты? Что ты? Петя? Я здесь! Не плачь!

Но он трясся, словно от ужаса и сквозь рыдания силился что-то сказать…

В это время дверь в сенях как-то странно хлопнула, должно быть, затворилась от ветра.

Катя кинулась ее запирать.

Ей вдруг стало как-то не по себе в пустом доме с плачущим братом. Чего он так испугался?

И вот около самого дома послышались громкие сердитые голоса.

Почти в тот же миг увидала Катя в окне военные фуражки.

— А ну-ка, отоприте! — крикнул голос, и в дверь грохнули кулаки.

Петя от ужаса даже перестал плакать, вцепившись ручонками в Катино платье.

— Отоприте, вам говорят!

Катя, сама вся дрожа, погрозила Пете пальцем, отцепила его ручки и подошла к двери.

— А вам кого?

— Все равно кого, отпирай!..

— Папы нет, мамы тоже нет…

— Ну, это мы разберем, где папа, где мама. Отпирай!

И дверь так рванули, что крючок едва не отскочил.

Сообразив, что делать больше нечего, Катя отперла.

Трое военных в шинелях с ружьями и револьверами вошли в дом.

— Это ты одна такая дома?

— Одна… вот с братом…

Катя с тоской посмотрела на Петю, но тот довольно бодро поглядывал на пришельцев. Должно быть, его заинтересовали ружья.

— Так… очень приятно-с… И больше тут никого нет?

— Нет.

Военный, казавшийся начальником, самый высокий и самый страшный, вдруг подбоченился, поглядел на Катю и крикнул.

— А монах где?

Катя выпучила глаза.

— Какой монах?

— Ты знаешь, какой. Говори, куда монаха спрятала.

Катя смотрела на него в полном недоумении.

Один из военных что-то шепнул начальнику.

— А вот мы сейчас еще убедимся, — сказал тот грозно и наставил на Катю в упор револьвер.

— Говори, где… Не скажешь, убью… До трех сосчитаю.

Петя страшно закричал и зарыдал навзрыд.

Катя инстинктивно сделала движение подойти к нему.

— Стой… Говори… Раз, два… ну!..

Катя вдруг насупилась и сказала неожиданно сама для себя сердито:

— Стреляйте, если хотите… Я же говорю, что не знаю.

— Три… Ишь ты какая важная!

Но он не выстрелил, а с некоторым смущением и досадой опустил револьвер.

— Очевидно, не врет. Куда ж он, чорт, делся?.. Мне ясно показалось…

— Я говорил, что он дальше побежал… Зря мальчонку расстроили… Ишь как заливается…

Говоривший пощелкал пальцами у Пети перед лицом.

— Не надо, не надо плакать.

— А ну вас с вашими нежностями, — вскричал начальник. — Двигайтесь скорее.

— Все равно упустили.

Они вышли, стуча сапогами, и яростно захлопнули за собою дверь.

Катя подбежала к Пете, схватила его на руки и целуя стала носить по комнате.

— Не плачь. Сейчас мама придет. Не плачь.

Петя понемножку успокоился, и она, устав носить, посадила его на стул.

— Молока хочешь?

Но он отрицательно покачал головой, всхлипывая и все еще дрожа всем телом.

Катя пошла в сени запереть дверь.

С перепугу она долго возилась с крючком.

В сенях было уже совсем темно, однако Кате вдруг почудилось, что кто-то есть позади нее.

Она, не понимая хорошенько в чем дело, быстро юркнула в комнату и в страхе хотела запереть и эту дверь. Но дверь не затворялась. Наоборот, Катя почувствовала, как кто-то надавил ее с той стороны.

Катя испуганно отскочила и закрыла собою Петю.

Оборванный монах вошел в комнату.

— Тише, тише, — шептал он, — только не бойся… Ничего не бойся… ничего не будет… Дай мне только скорее тряпку. Чистую тряпку дай… И воды дай… побольше воды дай… ффу…

— Тише, тише, — шептал монах, — только не бойся…

Он тяжело сел на скамейку.

— Не бойся только… и ты паренек не реви… эта не дело — мужчине реветь… не надо…

Оттого ли, что Петя уже излил весь свой страх, но он на этот раз только бессмысленно хлопал глазами, глядя на странного гостя.

А между тем было чего испугаться.

Монах был бледный, взъерошенный, весь в грязи и в пыли, ряса у него внизу болталась клочьями, на опорках (он был в лаптях) запеклась кровь.

— Псы проклятые, — говорил он, разрывая тряпку и завязывая ею ногу, — хорошо, если не бешеная собака укусила… Спасибо, девочка. Ну, а теперь воды дай. Ох, хорошо… Дюже хорошо… Ф-фу. — Он выпил подряд две кружки. Затем он задумчиво поглядел в окно, потирая себе колени.

— Они туда пошли, военные эти?

Катя робко кивнула головой.

— Хорошо, что темно в сенях-то. Не заметили они меня за ушатом.

Монах задумался.

Очевидно, чтоб успокоить девочку, он спросил.

— Тебя как зовут?

— Катя!

— А по фамилии?

— Сенцова!

— А его?

— Петя!

— Слушай-ка, что я тебе скажу. Никому, понимаешь, никому не говори, что я был здесь… ни отцу, ни матери, никому… Отец-то кто?

— Отец? Он механик.

— Царя больно любит?

— Не знаю.

— А Ленина?

— Не знаю.

— Ну, ладно… одним словом, ничего не говори… Да постой… Ты-то не скажешь, а ведь он-то, пожалуй, сболтнет… А?

Он внимательно посмотрел на Петю.

— Знаешь, если ты, паренек, тоже никому ничего не скажешь, то-есть, что меня видел… Что монаха видел… я тебе такой пряник дам… Во какой…

Петя молча качнул головой.

Монах опять поглядел на окно.

— Темно становится.

Катя взяла было спички…

Гость перестал внушать ей страх.

— Оставь, не зажигай…

Он подошел к самому окну и приложил к стеклу лицо.

Потом вышел в сени, постоял у двери, осторожно откинул крючок, а затем сразу распахнул дверь и исчез во мраке.

Когда Катя опомнилась и кинулась запирать, никого уже не было.

— Кто это был за дяденька? — спросил Петя тихо.

— Молчи, Петя, не говори про него!

— Он пряник даст?

— Да!

Катя, все еще не оправившись от пережитого волнения, сидела на скамейке. Ей даже вдруг плакать захотелось, чего уж давным-давно с ней не случалось.

Она, не зажигая света, накормила Петю и стала рассказывать ему его любимую сказку про «Кота в сапогах».

Рассказывая, она все прислушивалась, но мать не шла.

— Зажги лампу.

— Не стоит, Петя.

— Почему?

— Так.

Итти затворять ставни она боялась, а если зажечь свет, будет видно снаружи, что в комнате делается… А почем знать, кто там бродит. Брр…

— Ну, еще расскажи.

Катя рассказывала, рассказывала…

От рассказов ей становилось как-то самой спокойнее. Наконец Петя сказал:

— А я опять спать хочу.

— Ну, спи.

Катя была рада, что брат по крайней мере не плачет.

— А мама-то придет?

— Сейчас придет!

Он вскоре засопел.

Чу! Хлопнула калитка.

— Мама!

Катя кинулась к двери.

— Я, я! Отпирай!

Вера Петровна вошла, еле волоча ноги от усталости.

— Что ж в темноте-то сидите…

Затем зажигая лампу, прибавила.

— Уж не знаю, что и делать, просто, страх берет… Петя тут как без меня, ничего?

— Ничего…

— Ты бы, Катя, пошла, ставни прикрыла.

Катя поколебалась с секунду, однако затем храбро пошла в сени.

На дворе было уже совсем темно и в темных кустах сирени Кате чудились какие-то спрятавшиеся люди. А вдруг, пока она затворяет ставни, кто-нибудь тронет ее сзади за плечо. Просто умрешь со страху. И как нарочно ставни как-то зловеще скрипят.

Но в это время послышался стук подъезжающей телеги.

— Папа!

Ночь перестала казаться страшной.

Николай Семенович Сенцов приехал крайне взволнованный.

— За Готищем палят, — сказал он. — Слышите?

Все столпились у двери и прислушались.

Во мраке в самом деле раздавалось вдали какое-то грозное ворчание.

— Говорят, Махно идет. Чорт знает что делается! У тетки была?

— Там просто полное расстройство. Бабушка все время плачет…

— Поплачешь… Сейчас я лошадь сведу, а ты пока ужин давай… Я ведь там не обедал даже… Не хотел задерживаться. Пять мешков привез.

Вера Петровна достала из печки суп и кашу.

Теперь вместо темной ночи в окне белели белые доски и в комнате сразу стало как-то спокойнее.

— Дело дрянь, — сказал Николай Семенович, вернувшись из сарая и сев за стол. — Махно идет и еще чорт его знает кто… Такая будет катавасия. На мельнице что делается! Кузьма просто сам не свой. У него одних обысков по десяти на дню. Ищут, ищут, а кого ищут и сами не знают… Белые, конечно, уйдут, ну да и чорт с ними… А только тут начнется такая каша… Когда еще красные придут неизвестно, а бандитня вся эта так и рыщет кругом…

— Что же делать?

— Что делать, удирать надо!

— Куда?

— В Москву. Я сейчас на мельнице Якова Тимофеевича встретил. Он мне место предлагает на электрической станции.

— А дом так и бросим?.. Мебель-то всю!..

— Что ж, из — за мебели гибнуть? К нам сюда Кузьма переедет, он там жить теперь боится. В самом деле страшно, кругом левада, жилье далеко.

— Ну а жить-то где ж в Москве?

— Временно остановимся у Вари. Ведь она как-никак сестра тебе.

— Ну, конечно, Варя, небось, даже рада будет. А потом?

— Квартиру обещают… Паек! В Москве-то спокойнее.

— Ну, конечно, не то, что здесь… Вот ведь горе! Жили, жили!..

— И еще поживем в другом месте. Причитать тут нечего. Надо применяться к обстоятельствам. И ехать живо, пока еще поезда ходят. Муку, сколько можно, с собой заберем…

— Отымут.

— Ну, сколько можно, провезем. Масла.

— А Кузьма обещал мебель сохранить?

— А ну тебя с твоей мебелью… Что ж, он ее съест, что ли? Катя, хочешь в Москву?

Катя очень любила свой городок, своих подруг, свой огород и садик. Мысль покинуть это так сразу из-за каких-то неведомых людей в мохнатых шапках ей вовсе не улыбалась. Но она была умная девочка и, как говорится, сразу учла положение. К тому же воспоминание о страшных военных было еще слишком свежо. Она поняла, что отец прав и что его нужно поддержать, чтобы ободрить мать. Поэтому она решительно ответила:

— Хочу!

— Вот правильно. Завтра и тронемся.

— Завтра? Да ты с ума сошел!

— А чего ж ждать? Говорю, не нынче — завтра пассажирские поезда станут.

— Ой! Как же так сразу?

Катя с неудовольствием поглядела на мать.

— Конечно, завтра, — сказала она.

— Видишь, дочь-то что говорит.

— Она же так… по глупости лет.

— И совсем, мама, не по глупости… А тут сидеть больше нельзя. К нам вон сегодня военные приходили и чуть меня не убили…

Вера Петровна даже затряслась вся.

— Какие еще военные?

— А вот такие с револьверами. Искали кого-то.

— Что ж ты молчала?

— Не хотела вас пугать… А только если вы будете все бояться да медлить, то они и опять могут притти и тогда…

Как бы в подтверждение этих слов раздался громкий стук в дверь.

— Господи!

Сенцов бросился в сени.

— Кто? — спросил он от волнения хрипло.

— Я Кузьма!

— А! Ты как? Какими судьбами?

Кузьма — коренастый дядько с длинными седыми усами ввалился в комнату.

— В Сеннихе снарядом клуню подожгло, — сказал он, еле переводя дух. — Я вышел поглядеть, а тут какие-то из кустов… Я и смотреть не стал кто — драла… Пять верст — все бегом… Ух!.. Жутко там до чего, братцы… Левада шумит, листья падают, река это плещется… Темень… Жена-то со вчерашнего дня здесь с дочкой у попадьи…

— А Петр где же?

— А чорт его знает. Теперь каждый за собой гляди. Я ему не нянька. Что ж, в Москву-то надумал?

— Завтра едем!

Ну, а я к вам… Здесь все-таки город, хоть кругом-то люди. Махно, говорят, весь берег занял. Уж и жесток. За ноги, говорят, вешает и костер внизу разводит. Вот уж укусила их всех муха. Жили-жили — пожалуйста. Из своего собственного дома удрал словно вор бездомный. Тьфу!

— Теперь, брат, не до философии. Надо сейчас, Вера, нам план вырабатывать. Что с собой брать и в чем везти. Налегке надо ехать.

— Ты уж, Кузьма, сохрани наши вещи получше.

— Ручаться не могу, а постараюсь.

— Как же это ручаться не можешь?

— А так! Умирать не буду из-за ваших стульев.

— Умирать зачем же, а только все ж таки. Присмотри.

— Да ну, ладно уж.

Сенцов взял карандаш, бумагу и нахмурился.

— Прежде всего, из носильного платья что? В Москве, говорят, плохо с мануфактурой.

Они стали составлять список.

Вера Петровна все охала и причитала, так что советовался отец больше с Катей.

— Тебя бы, Катенок, народным комиссаром. Ну, еще что брать?

Кузьма вышел в сад.

Через минуту он вошел с сильно изменившимся лицом.

— Стреляют, — сказал он, — все громче стреляют.

Хоть и было важное дело, а всем не сиделось на месте.

Вышли в холодную мглу.

У-ух! У-ух! — раздалось вдали.

Тревожно по всему городку лаяли собаки.

— Кончено наше мирное житье, — сказал Кузьма. — Ох-ох!

— Одно житье кончилось, другое начнется, — воскликнул Сенцов, — экие вы все какие охалки! Что, уж так свет клином сошелся на нашем Тополянске. Подумаешь — Нью-Йорк какой. И в Москве не хуже поживем.

Он похлопал по спине жену, погладил Катю по голове и толкнул их в дом.

— Ступайте в дорогу готовиться.

А Кузьма еще долго кряхтел, слушая далекий гром и глядя в ту сторону, где должна была быть его мельница.

Вдруг ему стало страшно. Он пугливо огляделся по сторонам и быстро вошел в дом, заперев за собою дверь на тяжелый болт.

Когда на другое утро Петя проснулся и шопотом спросил Катю, приходил ли монах и не принес ли он ему пряника, Катя испуганно огляделась и сказала смеясь:

— Во сне ты, что ли, монаха видел?

Петя сконфузился.

— А вчера приходил!

— Никто не приходил.

— Ну… значит… во сне…

Он зевнул и вылез из кровати.

Сенцов с Кузьмой уже стояли на дворе, а Вера Петровна укладывала белье в корзинку.

— И стрелять перестали, — говорила она недовольно, — стало быть, и ехать нечего.

Катя тревожно посмотрела на отца, который в это время вошел в комнату. Но он к ее успокоению сказал решительно:

— Напротив, тут-то и надо ехать.

II. ВАНЬКО
В САМОМ начале германской войны летом четырнадцатого года случилось в городе Тютюне одно происшествие, встревожившее и поразившее тютюнских жителей, пожалуй, еще сильнее, чем сама война.

В Тютюне на Михайловской улице уже скоро сорок лет жил некий Сутулов Иван Дмитриевич. Был он из разбогатевших мелких купцов, имел в Тютюне свой дом, стоявший в глубине большого фруктового сада. Каких только фруктов не было там: и абрикосы, и сливы, и груши, и яблоки, и вишни. Были еще на дворе перед домом громадные шелковицы, по веткам которых летом целый день порхали красивые иволги.

Сутулов был уважаемый житель города Тютюна, и к нему на именины приходил и архиерей и исправник и городской голова.

Но перед самой войной жена Сутулова, Марья Петровна, из-за ничтожной царапины на пальце умерла вдруг от заражения крови, а сын его Тарас был убит в восточной Пруссии, провоевав всего один только месяц.

Но этого мало. Младший сын Сутулова Ванько́ однажды под вечер исчез из дому, а поутру нашли на берегу Ворсклы, там, где были самые смуты, его одежонку. Очевидно, в холодной воде (был сентябрь) сделалась у него судорога, а мальчик не смог бороться с течением. И тело его, вероятно, вода утащила куда-нибудь далеко вниз по реке.

Сутулов от этих трех смертен поседел, похудел, стал лицом даже как-то страшен. Соседи начали его побаиваться. Ходил он по двору и разговаривал сам с собой, а то бывало и начнет кликать: «Марья, а, Марья!» А потом захохочет и уйдет в дом. Кроме старой кухарки и дворника, никто теперь не бывал в богатом сутуловском доме. И тем более удивились все обитатели Михайловской улицы, когда к воротам дома подкатили однажды дрожки исправника.

Из-за всех плетней и заборов высунулись усатые физиономии «дядьков» и загорелые широкие лица «жинок».

— Дывись, дывись, — говорили они, — исправник приехав! Ух! Що-то буде?

И с жадностью глядели они все на зеленые ворота, ожидая чего-то необычайного.

Однако через полчаса исправник вышел, как ни в чем не бывало, сел и поехал, поднимая клубы черной пыли, ткнув плеткой в морду забрехавшую было собаку.

— Уехав! — разочарованно сказали дядьки. — Вин яке дило. Ну-ну.

Однако через час уже все каким-то неведомым образом узнали, что исправник приезжал к Сутулову сообщить удивительную новость. На выигрышный билет Сутулова, находившийся в Кременчугском банке, пал выигрыш в двести тысяч рублей.

Исправник находился в банке как-раз, когда собирались посылать Сутулову об этом извещение. Он вызвался сам свезти это извещение, дабы первому сообщить счастливцу о необычайном подарке судьбы.

К его разочарованию однако, Иван Дмитриевич отнесся к этой новости с каким-то странным равнодушием.

— Так, — сказал он и, усмехнувшись, добавил, — экое счастье прет.

— Подумайте, — воскликнул исправник, — какие это огромные деньги! Вы теперь у нас в губернии один из богатейших людей. Можете себе Иваньковскую экономию купить, либо Даниловские мельницы. И не сомневаюсь, что эта неожиданная удача поможет вам перенести горе, обрушившееся на вас всею своею тяжестью.

Сутулов как-то исподлобья поглядел на исправника и, повторяем, не выразил особой радости.

Исправник уехал рассказывать знакомым, а Иван Дмитриевич в тот же день с вечерним поездом поехал в Кременчуг.

— Ага, — говорили все, — знать, верно, двести тысяч на дороге не валяются.

В этот вечер во всех белых тютюнских домишках шли разговоры о силе и значении денег и обсуждался вопрос, как распорядится ими Сутулов. Предположения делали всевозможные. Кто-то уверял даже, что Иван Дмитриевич все пожертвует на войну, чтоб насолить немцам, убившим его сына. Но никто, тем не менее, не предугадал того, что на самом деле затеял новый тютюнский богач.

Архиерей, встретив Сутулова в Кременчуге на вокзале, сказал:

— Благ господь. Одною рукою отнимает, а другою одаряет. Смотри, Иван Дмитриевич, на храм пожертвуй. Крышу новую всю.

Сутулов и на это странновато усмехнулся.

— Деньги, чай, в бумаги обратил? Ренту, что ли, приобрел?

— Ренту.

— Правильно! Сейчас государство в деньгах особливо нуждается. А это у тебя что в мешке?

— Так… чай да кофе.

— Запасся… Правильно.

К удивлению тютюнцев, у Сутулова в лице не произошло по приезде из города никаких особенных изменений. А они все думали, что человек, выигравший столько денег, непременно должен был преобразиться.

— Чудаки, — говорил иной порассудительней, — что ж, у него сияние, что ли, вокруг головы должно воссиять.

— Не сияние, а вообще… Ну, в глазах что-нибудь! У богатых взгляд всегда как-то тяжелее!..

— И у него тяжелый!

— Так у него всегда такой был!

Одним словом, были все разочарованы.

Жалели, что не случился выигрыш тогда, когда живы были и Марья Петровна и сыновья. Тогда Сутулов был веселый и, наверное, закатил бы угощенье на весь город.

И вот ночью, когда заснул город и только бесчисленные псы лаяли по дворам и подвывали на луну, вдруг вспыхнуло над Тютюном багровое страшное зарево.

Гулко застонал на колокольне собора набатный колокол.

— Пожар! Пожар! Ратуйте! Сутуловский дом горит!

И все, наспех одеваясь, бежали на Михайловскую и дрались из-за местечка на сутуловском заборе.

Сам хозяин дома преспокойно стоял на дворе и, озаренный красным пламенем, созерцал работу огня.

В руках держал он большой мешок.

Прискакал исправник; пожарные, как всегда, замешкались где-то.

Соседним дворам не угрожало, ибо дом стоял среди сада, пора была не сухая, и ветра не было.

Когда исправник начал было распоряжаться насчет воды, Сутулов гаркнул вдруг:

— Не тронь! Мой дом! Я построил, я и спалю!

Все замерли сразу. Исправник остолбенел.

— А это вот!.. — продолжал Сутулов. — Деньги эти самые… Чтоб их!

И с яростью принялся вытаскивать из мешка сторублевые и тысячные пачки и швырять их в огонь.

— Стой! Что ты!

— Не тронь! Мои деньги!

Исправник да и все громко ахнули.

— Иван Дмитриевич, людям лучше отдай…

— Доставай, коль охота есть… лезь в огонь.

А пламя, шипя и свистя, мгновенно пожирало пачки, и все только вскрикивали всякий раз, словно сердце им обжигало вместе с деньгами.

— Все, сколько у меня были, все сожгу! — орал Сутулов, безумно поводя глазами. — А, думаешь от меня деньгами откупиться? Жену-то с детьми куда дел?.. А?

Иван Дмитриевич орал бессмысленно, ни к кому не обращаясь, и все (даже исправник) отступили от него подальше, ибо решили, что он несомненно сошел с ума.

Потом, опомнившись, исправник мигнул двум — трем парням поздоровее, и те бросились на Сутулова, но тот, будучи страшно силен, да еще в припадке сумасшедшей ярости, расшвырял их так, что они только крякнули.

А мешок между тем опустел к ужасу всех собравшихся горожан.

С грохотом рухнула крыша и высоко огненным роем взлетели искры.

— Где же ты теперь жить-то будешь, дурень? — не удержался исправник.

И Иван Дмитриевич, к удивлению всех, совершенно спокойно ответил:

— Где буду, там и буду.

И ушел куда-то в мрак.

А утром узнали, что поселился он в шалаше на Камышовом острове, где иногда ночевали охотники.

— Морозы наступят, небось, пожмется! — с злобой говорили тютюнцы. — Экий ведь. Ну роздал бы нам свое добро. Нет — погубил. Ну, и живи теперь нищий! И пропадай!

Больше всего смущен был исправник.

Он полагал, что жить на острове, где до сих пор никто не жил, есть непорядок. В особенности после такого удивительного происшествия.

Об этом деле довели даже до сведения губернатора, но ничего не могли решить и, кроме того, выяснилось, что Сутулову все равно не жить, ибо, повидимому, со злости и из упрямства обрек он себя на голодную смерть.

Опять-таки и это беспокоило исправника. Можно ли эдак просто допустить, чтобы человек уморил себя голодом, да еще, так сказать, на глазах у всего города. Не следует ли все-таки засадить этого самого Сутулова в сумасшедший дом. И вот, когда уже власти совсем порешили так и распорядиться с островитянином, случилось новое неожиданное происшествие, давшее всему делу иное направление.

На рассвете привел жандарм в тютюнское полицейское управление мальчишку, которого немедленно с ужасом узнал даже сонный дежурный полицейский чин.

То был утонувший Ванько́.

Оказалось, что мальчик и не думал тонуть, а удрал на войну, дабы отомстить немцам за смерть брата и вообще повоевать. Был он нраву всегда взбалмошного. Чтоб осуществить свой план, он симулировал смерть в реке и бежал с небольшим количеством скопленных денег. Задержали его уже где-то в прифронтовой полосе и по этапу вернули на родину.

Мальчик был сердит, что не дали ему воевать, и глядел на всех хмуро.

— А тятька где?

— Ступай ищи своего тятьку.

Конечно, мальчику все рассказали тут же. Каждому не терпелось огорошить его такими сногсшибательными известиями.

Движимый тем же чувством, сторож полицейского управления бросился на берег реки и заорал благим матом:

— Иван Дмитри-е-вич. Ванько́ отыскался!

Старик, худой и страшный, вылез из шалаша, где уже собрался помирать. И в самом деле увидал сына, ведомого жандармом.

В тот же день продал он мельнику Яцеку свой сад с пожарищем и построил себе на острове избу..

В ней и поселился с сыном. Умирать он раздумал.

Ваньку спрашивали товарищи:

— Ты зачем, дурень, на войну удрал?

— А то что ж? С вами тут в футбол играть? На войне-то, небось, раздолье!

— А кабы убили?

— Ну и что ж? И я бы убивал.

Ванько́ при этом хмурил брови и сжимал кулаки.

— Эх, скучно мне здесь с вами. Захолустная ваша страна. То ли дело в прифронтовой полосе. Каша такая! А вдали-то все «ух», «ух», — пушки. Здо́рово!

Мальчики, конечно, пушкам невольно сочувствовали. Но и Ваньки стали как-то опасаться. А он был в общем парень добрый, только какой-то нелюдимый и хмурый. Маленьких, впрочем, он всегда защищал от обиды старших. А защитить он мог, ибо кулаками пошел в отца.

Жить на острове ему как-будто нравилось.

Иван Дмитриевич часто уезжал (он теперь опять стал деловым), и Ванько́ оставался вовсе один.

— Не боишься? — спрашивали товарищи.

— А чего бояться?

— Ну, русалок, ну, водяного!

— Еще большой вопрос, кто кого перепугает. А ну как я их?

— Ох, смотри!

— А чего мне смотреть?

Но к удивлению всех, Ванько́ и после таких дерзких речей жил себе, жил, и ничего с ним такого не случилось.

Было Ваньке четырнадцать лет, когда по украинским степям загуляла революция.

С острова он наблюдал ее словно в театре.

А в городе шло все, как во всех городах.

Власть переменилась.

Вместо исправника — комиссар. Которые побогаче были, поджали хвосты. Что-то будет?

Потом уже начались настоящие события.

Однажды поздно вечером Иван Дмитриевич вернулся домой и сказал Ваньке.

— Слыхал — большевики есть такие.

— Ну?

— Против войны идут… Хотят, чтоб воевать перестали. И говорят, кончается война-то.

— Как так кончается?

— Вот так, не будет войны!

Сутулов вдруг как-то странно закряхтел, и слезы брызнули у него из глаз.

— Эх, кабы годка три тому назад. Может, тогда и Тараса нашего… не… уб…убили бы…

Все эти удивительные события как-то плохо укладывались в голове у Ваньки. По вечерам он подолгу вглядывался в туманную степь. Город Тютюн насторожился за холмами и словно прятался от кого-то.

— Слыхал, — опять сказал однажды Сутулов сыну, — дома-то отымают у тех, кто побогаче. У Янека дом реквизировали… Чудно!

Пошла неразбериха.

Говорили, что в городе советская власть, а между тем в степи стали появляться какие-то таинственные всадники, поджигавшие хутора и убивавшие без определенной цели кого попало. Со страхом стали называть их: бандиты.

Однажды лихой отряд в десять человек пронесся по самому городу с гиком и свистом, и лошади подковами перебили все горшки на базаре.

А потом родился таинственный слух:

— Немцы идут и гетман будет, как в старое время.

— Какой такой гетман?

— Скоропадский.

И тогда иные остряки говорили:

— Скоропадский — скоро упадет.

Большевики как-то сразу снялись и исчезли.

По дорогам от станции потянулись в невиданном порядке немецкие отряды.

И вот тут-то оказалось, что в седой голове Ивана Дмитриевича, должно быть, и впрямь нехватало иных винтиков. Может быть, в самом деле дали маху, что не послушались в свое время исправника и не посадили Сутулова в сумасшедший дом.

Ибо навлек он на сей раз большую неприятность на весь город.

На базарной площади немецкий полковник говорил речь сходу (через переводчика), а сход слушал, с удивлением глядя на чудесную немецкую амуницию. Позади полковника стоял еще лейтенант, худой, как жердь, перетянутый в талии, словно рюмочка.

Полковник говорил долго и смысл его речи был тот, что немцы несут с собою порядок и настоящую законную власть. Упомянул даже про учредительное собрание.

И вот неожиданно выступил из толпы бледный, как смерть, Сутулов с безумно горящими глазами, подошел к полковнику и, крикнув «вот тебе за Тараса», размозжил ему голову двухпудовой гирей.

Трудно вообразить, какое смятение началось на площади, немедленно оцепленной немецкими солдатами.

Сутулов был мгновенно схвачен, да он и не сопротивлялся. Женщины визжали, мужчины кричали, все уверяли немцев, что они тут не при чем, что это сумасшедший убил полковника.

Но затворы немецких винтовок зловеще щелкнули и половина находившихся на сходе была взята под стражу.

Разнесся слух, что всех арестованных расстреляют, а город сожгут.

Тютюн, взвывший сначала от страха, сразу затих в ожидании страшной кары.

На камышовом острове в избе Сутулова произвели немцы тщательный обыск, но ничего не нашли.

Ночью Иван Дмитриевич был расстрелян.

Остальных выпустили с соответственным внушением и наложили на город контрибуцию.

Тютюнцы ликовали: дешево отделались.

Расстрелянного безумца бранили в каждом доме.

— Что наделал мерзавец!..

— И Ванько́ такой же будет! Вот побачьте!

— Убить надо этого Ванько́, чтоб всякое потомство сутуловское стереть к бису.

Но убить Ванько́ или вообще как-нибудь его обезвредить было нельзя по той простой причине, что он исчез бесследно.

III. БЕДА
ВСЕ утро Вера Петровна и Катя занимались укладкой белья. Петя играл в саду с соседскими ребятишками. Их звонкий смех плохо гармонировал с настроением взрослых. Вера Петровна все время чуть не плакала.

— Жили-жили, — говорила она собравшимся соседкам, — и вот, пожалуйста… бежим неизвестно куда, в Москву… А что еще в Москве будет…

— Ну, в Москве лучше будет.

— Ничего не известно. Там вон, говорят, тоже все переворота ждут.

Соседкам втайне очень хотелось самим уехать в Москву, и они из зависти невольно еще больше портили Вере Петровне настроение.

— Говорят, в Москве белогвардейцы Кремль взорвать хотят.

— Мосты-то уж, говорят, взорвали.

— Голод там, говорят, какой…

— Но, конечно, в Москве… лучше.

Катя хмурилась и ничего не говорила.

Ей самой было и страшно ехать в Москву и жалко покидать родную сторону. Но ничего не поделаешь: решили ехать — надо ехать. Колебаться да сомневаться — только себя расстраивать.

Особенно волновал Веру Петровну Петя.

— Мамочка! — кричал он, вбегая в комнату веселый и возбужденный. — Пустишь меня завтра на весь день к Пащенкам. У них рождение… Конфеты будут…

— Ах, Петечка. Завтра нас здесь и в помине не будет… Какие тут Пащенки…

Николай Семенович с утра ходил по делам. Всюду слухи были самые неутешительные. Шайки бродили по степям и подобрались к железной дороге.

— Надо ехать как можно скорее, — сказал Николай Семенович, вернувшись домой. — Поезд сегодня еще пойдет, а завтра, может быть, и вся дорога станет. Что тогда будем делать? А место в Москве предлагают хорошее, я еще точнее узнавал. И жалованье хорошее и паек. Теперь жить надо без корней. Сегодня здесь, завтра там. А с этими всякими стульями да шкафами связываться, да ну их!

— Папа, смотри, — говорила Катя. — Хорошо я уложила? Компактно?

— Экие ты слова знаешь! Хорошо! Молодец!

— А вот эти занавеси не влезают.

— Ну, бог с ними… Скорее главное… Так мне в Москву вдруг захотелось… Там, говорят, сейчас работа кипит… Такую электрификацию заводят… а у нас… просто, притон какой-то разбойничий.

— А все-таки мы здесь хорошо пожили.

— Ну и там поживем. Ну… шевелитесь. Давай-ка я корзину завяжу…

Он взял веревку с подоконника.

— Встретил Зонченко. К ним вчера какие-то приходили военные, монаха искали… Что за монах, никто не знает!

Петя в это время вертелся в комнате.

— А я вчера монаха видел.

— Где? Где?

— Во сне… он мне пряник даст!

— А, во сне!.. Нет, тут живого монаха ищут.

— И тот живой… Все воду пил… Ему Катя попить дала…

Катя вдруг против воли покраснела, как кумач.

Николай Семенович поглядел на нее недоуменно.

— Правда, монах здесь был?

Катя отрицательно покачала головой.

— А вот это куда укладывать?

— Клади сюда! Ну, все, кажется!

Вера Петровна только вздохнула.

— Все наше добро тут остается.

— Ну, ладно уж…

От города до станции было верст десять.

К пяти часам на арбе приехал извозчик Митро́.

Основной его особенностью было спокойствие и способность философски рассуждать в самых неподходящих случаях жизни.

Говорил он таким густым басом, что его иногда почти не было слышно.

Теперь, погружая вместе с Николаем Семеновичем корзины и мешки, он рассуждал на тему о войне.

— Хиба так воюют. Так не воюют… Це война не настоящая… Без генералов не война… У красных нет генералов. Хиба так можно?..

Николай Семенович с тревогой все время прислушивался, но стрельбы не было слышно с самого утра.

Кругом арбы собрались все соседи.

— Счастливого пути!

— Вам счастливо оставаться!

Кузьма стоял на пороге.

— Ох, что-то с нами тут будет?..

— Как-то мы еще доедем!

Петя был в восторге от предстоящего путешествия.

— По машине поедем! — кричал он своим маленьким приятелям. — Ка-ак засвистит… у-у… так и покатим!

Катя крепко обняла его, закутав платком. Ветер был довольно резкий.

— Ну, трогай!

Все сняли шапки.

— Напишите, если почта будет!

— Непременно… Кузьма, а ты нам пиши.

— Ну, конечно.

— Почта, — сказал Митро, — дело такое… Чи буде, чи не буде… Сказать никто не может, потому что… Такое дило.

Уезжавшие с грустью смотрели на удалявшийся дом.

Возле калитки знакомого с детства садика стояли соседи и махали шапками.

Катины подруги кивали ей издалека.

— Проща-ай, Катя!

— Прощайте! До свидания!

Но вот повернули за угол. Домика не стало видно. Потянулись знакомые улицы. Прохожие (они были все, конечно, знакомые) кивали и кланялись.

— В Москву?

— В Москву!

— Добре!

Арба с грохотом въехала на мостовую главной улицы, которая переходила в станционное шоссе. Вдали серой полосой обозначилась степь. Жутко было сейчас по ней ехать.

Вот пробелели последние тополянские домишки.

— До свидания, Сенцовы.

— До свидания, Ткаченки.

Арба загрохотала по прямому шоссе.

Над степью ползли темно-лиловые холодные облака. Сама степь была мертвая, осенняя. Не то что весною или летом, когда вся она жужжит и звенит, как живая, миллионами всяких насекомых и птиц. Все птицы уже улетели.

— А что, — говорил Петя, — теперь аисты в Африке?

— В Африке.

— Им тепло?

— Тепло.

Рассеянно отвечая на расспросы мальчика, Николай Семенович не переставал тревожно вглядываться в серые дали.

Однако ничего подозрительного заметно не было. Обычная осенняя картина.

Кате совсем не было страшно. Она только очень устала, собирая вещи, и теперь ей хотелось спать.

Ветер свистел в телеграфных проводах, Катя потеплее закуталась в платок и укутала Петю. Она начала клевать носом. Как в тумане слышала она грохот колес по булыжникам и пощелкивание бича. Ей казалось, что она витает где-то в пространстве и стоит ей поднять руки, чтоб залететь высоко-высоко. И вдруг все резко оборвалось. Катя огляделась. Арба стояла у белого здания станции, а вокруг кишела и гудела целая толпа народа.

Николай Семенович с беспокойством расспрашивал какого-то человека в инженерской фуражке.

— Вот так дела! — взволнованно сказал он, подходя к арбе. — Оказывается, махновские отряды отсюда в десяти верстах. На поезд неизвестно попадем ли… Вон народу сколько.

— Это все на поезд?

Вера Петровна безнадежно всплеснула руками.

— Все удирают, — продолжал Сенцов, выгружая вещи, — кто в Полтаву, кто в Харьков… Ну, вылезайте…

Инженер подошел к ним.

— Это куда же вы столько вещей набрали?

— А что?

— Да разве это погрузят… Людей-то сажать некуда.

— Ну как-нибудь… А где очередь к кассе?..

— А вот она… Мы все и стоим. Давайте ладонь, номер поставлю.

— А хватит билетов?

— Конечно, нехватит.

— Значит…

Он не докончил, ибо вдруг совсем близко раздался громкий удар.

— Бум!

Все вскрикнули, потом замерли.

— Это пушка.

— Нет, снаряд положили… Ах, дьяволы!

В толпе произошло волнение.

— Что ж они кассу-то! Кассу-то чего ж не открывают!

— Билетов все равно нет…

— Поезд идет! Что ж это!

— Значит, его раньше времени пустили…

— А-а-а…

Ничего нет страшнее паники, которая охватывает толпу. Никто уже ничего не соображает, никто не думает о других. У каждого одна цель — спастись, вырваться из этой давки, первому чего-то добиться, что-то получить.

То, что поезд подходил раньше времени, было уже само по себе страшно. Люди привыкают к известному порядку, а где же этот порядок строже, чем на железной дороге. И вдруг — раньше времени! Значит, все нарушилось, значит, опасность надвинулась совсем близко, значит, надо спасать свою жизнь.

И как нарочно вслед за гудком подходившего поезда раздался второй взрыв, еще более громкий, чем первый.

Толпа заревела и ринулась на станцию.

— Идемте, — крикнул Николай Семенович.

Катя схватила на руки дрожавшего от страха Петю, Николай Семенович поднял корзину, Вера Петровна — какой-то узел, и все они вместе с толпой ринулись в помещение станции.

— Господа, — кричал дежурный, — нельзя же так! Что вы!

Но его оттеснили.

Паровоз с шипением уже проходил мимо, таща за собою вагоны.

— Не остановится.

— Остановится! Ой!..

— Раздавили!..

Катя с ужасом почувствовала, что она не владеет своими ногами. Толпа сжала ее и несла куда-то в сторону.

— Папа!

— Господа, там дочь моя! — кричал Сенцов. — Господа, дайте моей дочери пробраться!

— Какие тут к чорту дочери!

Толпа несла Катю к вагонам…

— Все равно, садись, Катя, — кричал Николай Семенович, — в Полтаве соединимся… в поезд, главное, садись.

Его самого с Верой Петровной теснили к задним вагонам.

— Садись, не бойся.

Катя чувствовала, что единственное спасение в этом страшном поезде. Не сесть в него, значит, остаться на станции на растерзание бандитов — самого Махно. Стиснув зубы и прижав к груди Петю, она протиснулась к вагону.

— Ну, девочка, живее.

Кто-то подсадил ее.

Она теперь стояла на ступеньке.

Поглядев вдоль поезда поверх голов толпившихся пассажиров, она увидала мать и отца, которые тоже втискивались в вагон.

— Ну, полезай, что-ли…

— Я сажусь, папа, — крикнула она.

Николай Семенович махнул ей рукой.

Их разделяло четыре вагона. Но беда была не так: уже велика. Главное, что никто не остался на станции… Вещи — бог с ними. Катя очутилась наконец на площадке.

И почти тотчас же поезд тронулся.

— Стой! Стой! — визжал кто-то.

— Ребенка, ребенка моего увозят!..

— Машинист, стой!

Но было не до того…

Взрывы начали раздаваться один за другим. Люди облепили поезд и сидели где только можно: на буферах, на ступеньках, на стенах…

— Скорей бы удрать…

— А ну, как дорогу перебьют снарядом.

Но поезд медленно двигался вперед.

Катя немного успокоилась. Петя тоже, к счастью, не плакал и с любопытством смотрел кругом.

Он в первый раз ехал по железной дороге.

— Ой, колеса-то как бегут.

— Да… Ничего, Петя, главное — что мы все сели. Теперь куда-нибудь доедем.

— Это ты верно сказала, девочка. Куда-нибудь доедем.

Все севшие в поезд находились в каком-то умиленно благодушном настроении.

После паники при посадке все словно отдыхали и радовались хотя бы уже тому, что уезжают от страшных бандитов.

— Только медленно едет поезд-то.

— В гору… Тут подъем большой. А вагонов-то вон сколько.

Катя глядела на степь, темневшую кругом.

Вдруг в стороне от полотна прямо из-под земли взметнулся огонь и страшный грохот потряс все кругом. Белое густое облако поднялось над степью.

— Снаряд!

— Господи! Это они по поезду.

— Ой! Что же будет!

Петя вопросительно поглядел на Катю.

Катя попыталась улыбнуться.

— Ничего, Петя, нам теперь не страшно.

Те, кто стояли у самого края площадки, наклонившись, глядели назад.

— Гляди! Словно там какие-то скачут. Вон, далеко-далеко.

— Небось, станцию уж захватили…

— А мы-то ползем!

— Сейчас подъем кончится… Тут самое крутое место…

И вдруг поезд как-то странно дернулся и пошел быстрее.

— Вот видишь…

Но в это время раздался крик:

— Задние вагоны оторвались… Ух, побежали…

Катя не сразу поняла, в чем дело…

Потом она быстро поставила Петю на пол и просунула голову наружу между двумя человеческими боками.

Она увидела, как позади катились обратно оторвавшиеся вагоны.

— Папа, — закричала она с отчаянием, — мама…

Петя с воплем вцепился ей в юбку.

— Что ты, девочка?

— Мои там папа и мама… пустите.

— Куда! Не воротишь теперь!..

Новый грохот потряс степь.

Облегченный поезд резво мчался вперед. Должно быть, машинисту вовсе не было охоты попадаться в руки Махно.

— Укатил твой папа…

— Не плачь, девочка… Они, может быть…

И все замолчали, ибо в сущности утешать было глупо.

Беда стряслась непоправимая.

— Ну, попали они теперь к бандитам, — сказал кто-то из сидевших на буферах.

— Не докатятся… Там поворот крутой… а гора-то большая… Сковырнутся.

Но Катя не слыхала этих равнодушных рассуждений. Она вся была охвачена ужасом и, если бы не Петя, наверное, спрыгнула бы с поезда и побежала бы за оторвавшимися вагонами.

А поезд теперь мчался во весь дух, равномерно постукивая колесами, и быстро один за другими появлялись и исчезали серые телеграфные столбы.

Наступила ночь.

IV. ОСОБОГО РОДА ОБСЕРВАТОРИЯ
В СТЕПНОЙ полосе бывают возле рек густые и пышные заросли. Огромные вербы склоняются над водою, а позади них тянется левада тополей, широко раскинувших свои ветви. В темные осенние вечера такие левады глухо шумят, и одинокому путнику жутко брести вдоль черной реки.

Но тот путник, о котором сейчас будет речь, по-видимому, ничего не боялся.

Он шел неслышно по темному берегу и даже иногда начинал машинально насвистывать. Однако свист этот он тотчас же прекращал и даже ударял себя ладонью по губам, как бы желая хорошенько напомнить себе о своем легкомыслии.

При этом он каждый раз останавливался и без особенной тревоги, но внимательно прислушивался и вглядывался во мрак.

Вдруг где-то на том берегу реки вспыхнул огонек и огненная змея взвилась высоко в черное небо.

Там она лопнула зеленым огнем и кругом сразу стало светло и зелено. Тополя белыми стволами выступили из мрака и прохожий (это был совсем еще мальчик) сразу почувствовал себя на виду у всей вселенной. Что-то хлопнуло вдали, а затем над самым ухом мальчика мгновенно пронесся жалобный свист.

— Ну, ну! — пробормотал он и как змея нырнул в кусты.

Между тем ракета померкла.

После нее ночь стала казаться еще чернее.

Мальчик долго сидел в кустах, ожидая второй ракеты, но ее не было.

— Должно быть, больше пороху нехватает, — пробормотал он.

— Очевидно! — произнес кто-то рядом и так неожиданно, что мальчик вздрогнул и подался в сторону.

С бьющимся сердцем он стал вглядываться во мглу, но решительно ничего не было видно.

— Вы… кто же это? — произнес он нерешительно.

— А вы кто?

— Я… Я так… сам по себе…

— И я сам по себе…

— Так вы… ступайте своей дорогой…

— Спасибо за разрешение… а мне вот посидеть хочется.

— Ну, сидите.

— Ты, мальчик, здешний?

— А вам на что?

— Дорогу на Вырубово знаешь?

— Знаю!

— Проводить можешь?

— А вы кто?

— Ну а если, скажем, я большевик.

— Большевик? А разве в Вырубове большевики?

— Должны быть — со вчерашнего дня.

— Стало быть, белые за Днепр уходят?

— Видно, что так!

— Так!

Мальчик призадумался.

— Ну, ладно, — сказал он, — идемте, провожу, вдвоем итти веселее.

От черных кустов отделилась черная тень.

— Ну идем.

Они пошли в сторону от реки.

— А ты сам-то куда шел?

— А я просто так, брожу.

— Ты какой? С кем идешь-то?..

— А ни с кем… Хожу вот… Сейчас с вами иду.

— Это, брат, нехорошо. Ты сам-то кто, буржуй, рабочий?

— Середка наполовину… Я — никто.

— А зовут тебя как?

— Ванько́.

— Чудно́й ты, брат, Ванько́.

— Каким уж уродился.

Некоторое время они шли молча.

Они пошли в сторону от реки…

— А кто это сейчас ракету пускал? — спросил Ванько́.

— Бандитня. Махновцы.

— Они ведь с вами воюют.

— Они со всеми… Я тут места-то знаю плохо. Запутался. Хотел до света в кустах сидеть, а то еще забредешь не туда, куда нужно…

— Вырубово тут в общем не далеко.

— Тем лучше…

— Вам деревню или усадьбу?

— Усадьбу… Наши дом заняли помещичий.

— Та-ак. Ну, я тут с завязанными глазами дорогу найду.

— То и хорошо.

Земля была вся в рытвинах, и итти было в темноте очень трудно. Однако они шли довольно ходко и наконец вышли на дорогу. Степь в этом месте все время сменялась жидкими рощицами.

— Это вот дорога на Вырубово, — сказал мальчик и остановился.

— Ну что ж, проводи уж до конца.

— Нет… я здесь живу…

— Где?..

— А вон там… В роще…

— Чудак! Холодно, небось!

— Я привык. Мне там вольнее.

— Ну, одним словом, спасибо тебе, что вывел на дорогу. А если захочешь в Вырубово притти, спроси товарища Карасева. Я тебе должность дам.

Ванько́ поколебался с минуту, словно раздумывая, итти ли ему сейчас прямо в Вырубово или вернуться в свое лесное жилье.

Подумав, он махнул рукой и перескочив придорожную канаву, исчез во мраке. А товарищ Карасев зашагал по дороге.

Ванько́ уже почти целый год слонялся по степи, ведя кочевой образ жизни, приставая к разным бандитским отрядам. Зиму он провел в отряде атамана Крученко, но весною бежал от него. Уж очень не понравилось ему обращение атамана с мирным населением. Ванько́ при всей своей дикости и нелюдимости был малый добрый, а тут на его глазах зарубили шашками старика и старуху за то, что они будто бы накормили бандитов мясом не зарезанной, а павшей свиньи. Становиться разбойником Ванько́ вовсе не собирался. Ему просто хотелось вольной, степной жизни. Но странное дело. Казалось, степь велика, а между тем он чувствовал необходимость примкнуть к какой-нибудь из враждующих сторон, ибо иначе уж очень как-то было одиноко, а подчас и жутко. Бандиты его не удовлетворили. Надо было, стало быть, выбирать между белыми и красными. Политикой Ванько́ никогда не занимался и убеждений политических никаких не имел. Он поэтому взял две смородинные ягоды, одну белую, другую красную, смешал их в шапке и наугад одну вынул. Вынулась белая. Он ее задумчиво съел. Потом съел и красную. И остался пока что в своей роще. Пока не начнутся морозы.

Ванько́ устроил себе жилье в густых ветках огромного тополя. Побудило его к этому вот что.

Однажды он, идя по степи, наступил на что-то твердое. Это был какой-то черный предмет, облепленный землею. Ванько́ сначала принял это за револьвер, но это оказался бинокль, большой полевой бинокль, очевидно, оброненный каким-нибудь военным. Ванько́ тщательно его очистил и посмотрел кругом. Степной горизонт сразу приблизился чуть ли не к кончику носа. Тогда Ванько́ взлез на дерево и стал созерцать окрестность. Он увидал много вещей, которые были недоступны простому глазу. Увидал какого-то человека, лежавшего поперек дороги, должно быть, мертвого.

Увидал аиста, ковылявшего со сломанным крылом и, очевидно, не смогшего поэтому улететь с товарищами.

Смотреть в бинокль с дерева было так интересно, что Ванько́ решил устроить себе на тополе нечто в роде гнезда. Такой первобытный способ жизни был ему весьма по сердцу.

Из своей обсерватории он наблюдал за передвижением войск. По дороге то-и-дело таскались взад и вперед какие-то военные отряды, не то белые, не то красные, не то бандитские. Впрочем, красных можно было легко узнать по остроконечным суконным шлемам. Такие шлемы стали за последнее время попадаться все чаще и чаще.

Расставшись с товарищем Карасевым, Ванько́ пошел к своему тополю и легко взлез по хорошо изученным веткам. Там он лег в нечто в роде гамака, крепко сплетенного из веток, накрылся шинелью, которую подобрал возле убитого солдата, и, пощупав в кармане бинокль, стал размышлять о своей жизни.

Ясно было, что так продолжать жить нельзя. Надо было что-то предпринимать решительное, иначе становилось просто скучно. Воевать хорошо, когда знаешь, за что воюешь. Тогда и походная жизнь не надоедает. А когда просто так бродишь взад и вперед, то это хорошо до поры, до времени. Пожалуй, пойти в самом деле в Вырубово да порасспросить, за что большевики идут… Что и как? Но тут же в нем заговорил его дикий нелюдимый нрав. Одному куда спокойнее. А вдруг надоест с ними? А уйти уж будет неудобно, некрасиво как-то.

Вдали вдруг громко ухнула пушка.

Ванько́ привык к этому звуку. Он зевнул, плотнее завернулся в шинель и… когда открыл глаза, то солнце было уже довольно высоко.

«Вот проспал-то», — подумал Ванько́, протирая глаза, и взялся за бинокль.

Сначала он по обыкновению осмотрел черную дорогу, но на ней ничего не увидал, кроме ворон и галок. Затем он медленно стал обводить горизонт, задержался на секунду на каком-то темном предмете, похожем на разбитую походную кухню, а затем стал осматривать прогалины рощи. И тут его, очевидно, что-то очень заинтересовало, ибо он стал вглядываться все внимательнее и внимательнее… Удивление и затем тревогу изобразило его лицо.

Вдруг он слегка вскрикнул, быстро положил бинокль на дно своего гнезда, схватил нож, как обезьяна соскользнул с дерева и побежал что было духу в том направлении, куда только-что глядел.

— Сюда, сюда! — кричал он на бегу. — Сюда беги!.. Скорей, скорей…

V. СКИТАНИЯ
МЫ оставили Катю плачущей на площадке вагона. Катя никогда почти не плакала. Но на этот раз обрушившееся на нее несчастье было настолько велико, что ей трудно было сдержать слезы. Отец и мать, очевидно, или попали в руки бандитов или погибли где-нибудь под откосом, куда, наверное, свалились раскатившиеся с горы вагоны. От этих мыслей у Кати сжималось сердце и страшная тоска подступала к горлу. Петя также безутешно рыдал и все повторял: «мама, мама». И эти его возгласы еще больше терзали Катю.

А поезд все мчался и мчался во мраке…

Мелькали какие-то платформы, где люди кричали: и махали руками, словно прося поезд остановиться. Какой-то начальник станции в красной фуражке неистово грозил машинисту кулаком.

— Сто-о-о-ой!

Но поезд не останавливался. Он даже не замедлял хода.

— Раньше Сущевки не остановится, — говорили пассажиры. — До Сущевки воды хватит, ну а там уж далеко будет от бандитов…

— Лишь бы до Полтавы доехать!

Но Катя твердо решила: вылезти в Сущевке и вернуться с обратным поездом. Уж погибать, так всем вместе. Может быть, отец с матерью и живы еще…

Поэтому, когда поезд стал тормозить и пассажиры сказали «Сущевка», Катя, схватив Петю, пробралась к выходу.

Мелькнули запасные пути и стрелки.

Но еще на ходу вагоны осаждались людьми, жаждущими ехать.

— Дайте мне слезть, — кричала Катя, — пустите!

— Куда ты, девка? С ума сошла?..

— Пустите!..

С неимоверным усилием она спустилась по ступенькам и соскочила на платформу.

Кто-то больно ударил ее локтем по лицу, она в клочьи разорвала себе юбку о какой-то гвоздь, но все-таки вылезла и побежала прямо к человеку в красной фуражке.

— Когда обратный поезд, — кричала она, — поезд на Тополянск?

— Рехнулась? Туда и поезда-то больше не идут… С этим поездом все уедем в Полтаву…

— У меня там мама, папа…

— Ну, простись и с мамой и с папой…

И, не слушая ее больше, он побежал к паровозу, крича что-то машинисту.

И вот произошло самое страшное, хотя Катя в первый момент и не сообразила, чем это ей грозит. Поезд тронулся и медленно уплыл во мрак, а Катя осталась одна с Петей на совершенно пустой станции. Даже человек в красной фуражке, внушавший ей доверие своим начальническим видом, исчез вместе с поездом.

Человеку всегда неприятно и жутко быть одному, если одиночество это не добровольное, а вынужденное. Пустыня производит всегда гнетущее впечатление. Но еще более жуткое чувство вызывает покинутое жилье, дом, где когда-то жили люди и где теперь царит пустота и безмолвие.

Всякая, самая маленькая железнодорожная станция живет своей особой жизнью, мимо нее проносятся поезда, а если даже в данный момент и нет никакого поезда, то его ждут. Вот прозвонил телефон. Это значит, что поезд вышел с соседней станции. Завизжали проволоки семафора. Сторож пошел отпирать пакгауз. Все на станции живет и все имеет какой-то определенный смысл.

И тем страшнее покинутая станция, где люди в паническом ужасе бросили все то, что они с такой заботой строили и хранили. Бессмысленно торчат рукоятки никому ненужных теперь стрелок. Сиротливо зеленеет вдали огонек семафора. Этот зеленый огонь, обычно обозначающий, что путь свободен, теперь ничего не означает. С таким же успехом мог бы гореть и красный огонек. Из комнаты телеграфиста не доносится отрывочный неравномерный стук. На полу замерла неподвижными кольцами телеграфная лента.

И всю эту пустоту, всю эту внезапную смерть озаряет равнодушный фонарь, который будет гореть завтра и после того, как взойдет солнце. Фонарю-то ведь все равно, ночью ли гореть, днем ли. А потушить его заботливо на рассвете будет уже некому.

Как только затих вдали шум уходящего поезда, Катя вдруг поняла, что она сделала непоправимую глупость. Слезая на этой станции, она, быть может, погубила и себя и, главное, брата. А он-то ведь не мог сам рассуждать, и как бы доверял ее рассудительности.

От этой мысли Катя сразу перестала плакать.

В самом деле. Родители, очевидно, погибли. Даже если они и не погибли, то возвратиться на станцию Тополянск она уже не может. Стало быть, самое умное, что она могла бы сделать, это ехать дальше в Москву, к тетке, и там ждать известий от отца с матерью. Да, это было самое умное, что она могла бы сделать. Но она этого не сделала, и вот осталась теперь на этой мертвой станции без всякой надежды ехать вперед или назад, ибо поездов больше нет и не будет. И как только Катя ясно осознала свое положение и поняла, какая теперь лежит на ней ответственность за брата, она ощутила прилив нежданной бодрости. Ей захотелось спасти его и спасти себя во что бы то ни стало. Только бы жить и не погибнуть наперекор всем этим несчастьям.

Ей стало почти весело.

— Ну, Петя, сказала она, — попали мы с тобой в переделку. Надо как-нибудь выкручиваться.

Ее бодрый тон сразу подействовал на него успокаивающе.

— А мама приедет скоро?

— Скоро!

— А папа?

— И папа!

Вопросы эти опять сжали сердце, но она тряхнула головой и сквозь станционное помещение, пустое и мрачное, вышла на крыльцо.

Здесь пахло недавно стоявшими лошадьми и было темно как в погребе. Какие-то темные строения выступали во мраке. Где-то выла собака.

Если бы Катя была одна, она, пожалуй, опять заплакала бы от мучительного сознания своего одиночества и беспомощности. Но теперь она не принадлежала себе. Она должна была показывать пример Пете. Петя не плакал. Стало быть, она должна была во что бы то ни стало поддержать его в хорошем настроении.

— Вот что, — сказала Катя. — Посидим на станции до утра, а когда станет светло, посмотрим, что и как… Хорошо?

Петя зевнул.

Ему, должно быть, хотелось уже спать. Он уже давно прогулял свой час. И как грустно прогулял.

Катя прошла в буфет и села там на деревянный диван. Петю она уложила рядом, положив его голову себе на колени.

Как было ему хорошо еще вчера засыпать в уютной кроватке.

Но Петя почти тотчас заснул. В мертвой тишине, окутывавшей станцию, раздавалось лишь его мерное дыхание.

Катя сначала решила бороться со сном. Но когда она села, усталость взяла свое, и голова ее помимо воли стала падать то на одно плечо, то на другое.

Какие-то неясные образы возникли перед ней. Потом опять появилась темная пустая станция. Затем закружились перед глазами какие-то цветные круги… Катя заснула.

Проснулась она внезапно с чувством необъяснимой жути. Что-то словно испугало ее во сне. Она увидала опять все ту же темную станцию. До рассвета было, вероятно, очень далеко. Петя продолжал мирно спать, но ужас не рассеялся вместе с пробуждением, как это обычно бывает после нехороших снов. Напротив, теперь только наступило время испугаться по-настоящему.

Первое движение Кати было вскочить, схватить Петю и бежать без оглядки, спасти от неизвестного существа, подползавшего к ней в темноте. Но затем она поняла, что убежать она не может. Путь к двери был прегражден именно этим страшным существом.

Затаив дыхание и широко раскрыв глаза, Катя ждала… Она сразу примирилась с мыслью, что вот наступила гибель. Надо просто ждать.

А неведомое существо подползло совсем близко, и Катя почувствовала у себя на ноге его теплое дыхание.

С внезапно блеснувшей надеждой она быстро протянула руку.

Собака!

Пес шарахнулся было в сторону от ее резкого движения, но затем снова обернулся к ней и стал ее обнюхивать.

— Собака, собака, — говорила Катя, все еще дрожа, — собака, хорошая…

Она осторожно погладила собаку, и та лизнула ей руку.

Это было уж совсем хорошо.

Должно быть, собака принадлежала кому-нибудь из служащих на станции.

Она, как и Катя, скучала в этом пустом мраке и вот решила завести знакомство.

Появление нового живого существа подействовало на Катю очень ободряюще.

— Собачка, собачка, — повторяла она, — ложись, оставайся с нами.

Пес спокойно развалился у ее ног, и Катя, поправив Пете голову, на этот раз тоже спокойно заснула. Утро вечера мудренее.

Катя проснулась, услыхав громкий плач Пети.

Было уже совсем светло. В окна станции глядели оранжевые лучи холодного сентябрьского солнца.

Очевидно, морозило.

Петя плакал потому, что продрог и проголодался.

— Мама, — кричал он, — мамочка, мама…

Все тревоги и ужасы прошлого дня навалились с новой силой. Тоскливо опять стало на сердце.

— Пойдем, посмотрим, что кругом делается, — сказала Катя возможно более спокойным тоном.

— Не пойду-у… Ма-аму хочу.

Но тут внезапно Петя перестал плакать и лицо его изобразило сильнейшее любопытство.

Он увидал собаку, которая лежала, свернувшись, возле дивана и одним глазом поглядывала на своих новых знакомых.

Это был кудрявый коричневый пудель с очень симпатичной и добродушной мордочкой.

— Это кто? — спросил Петя удивленно.

— Видишь — песик!

— А он кусается?

— Нет… погладь его.

Петя нерешительно протянул руку и дотронулся до жестких кудрей пуделя, который при этом страшно зевнул, так что во рту у него даже что-то пискнуло..

— Возьмем его с собою! — воскликнул Петя.

— Взять! Легко сказать! А куда взять?

Но Катя была рада, что Петя по крайней мере отвлекся от своего горя.

Она взяла его за руку и пошла к выходу.

— Собака, собака, пойдем! — сказал Петя.

Пудель тотчас встал и побежал за ними, нюхая грязный станционный пол.

Поселок имел вид совершенно нежилой. Дома стояли, как-то мрачно нахохлившись, и не видно было в них никакой жизни.

Однако Катя все-таки перешла грязную улицу и нерешительно постучала в одну калитку.

Никто ей не ответил.

Только яростно залаяла на дворе собака.

Катя поспешила отойти, но в это время окошко приотворилось и седой, как снег, старик выглянул из него.

— Що надо?

Я… вы не знаете… где бы…

Катя хотела сказать «достать поесть», но вдруг сообразила, что у нее нет ни копейки денег. А даром кто ж ей даст. Или уж надо просить, как нищей.

Но старик, очевидно, понял.

— Ты сиротка, что ли? — спросил он, впрочем, не проявляя особенного участия.

Катю больно резнул этот вопрос: как знать?

Может быть, уже и сиротка.

Но она все-таки ответила:

— Нет… Я вот с братом от родителей отбилась… Он есть хочет, плачет, а мне ему дать нечего.

— Так, так… А тут и людей-то живых один только я… Вси тикали…

— И кругом никакого жилья нету?

— Тамо, на хуторах живут люди.

И старик махнул рукой в сторону необъятной степи.

— Мне бы хоть хлебца немного…

— Хлиба… Гм…

Старик долго думал и шамкал губами. Потом он исчез, а Катя стояла и ждала с сильно бьющимся сердцем.

Как хорошо она теперь поняла, что должны испытывать всякие нищие и попрошайки. Противное чувство.

Прождав минут пять, Катя осторожно заглянула в окно. Старик мирно спал, положив на стол свою седую голову.

— Дедушка! — тихо окликнула она.

Но старик не шевельнулся.

— Дедушка! — крикнул раздраженно Петя. — А, дедушка.

Старик поднял голову.

— А?

— Хлебца, — напомнила Катя, вы нам хлебца хотели дать.

— Хлиба. Нет у меня хлиба. На хутора ступайте.

Старик вдруг сморщился весь и зарыдал.

— Бросил меня, родной сын бросил… Що я, безногий…

И он показал из окна старый корявый костыль.

Катя быстро пошла прочь.

— Разве такие старые плачут? — удивленно спросил Петя.

— Идем, Петя, идем…

— А собачка за нами идет.

Пудель в самом деле бежал за ними, высунув язык красным треугольником.

Солнце начало подогревать землю.

Льдинки в лужах, похожие на битое стекло, превратились в коричневую воду.

Степь была беспредельна и только влево от дороги на горизонте кудрявилось нечто в роде рощи.

Катя бодро шла, таща за собою Петю. Она почему-то была уверена, что на хуторах им окажут самый хороший прием и непременно покормят. В самом деле, разве уж так трудно накормить двух детей.

Устав от ходьбы, Петя снова начал хныкать, а никаких хуторов не было еще и в помине. Только яснее обозначилась вдали кудрявая роща.

И вдруг пудель, все время весело бежавший сзади, кинулся вперед, со страхом озираясь и поджимая свой хвост.

В то же мгновение Катя услыхала хриплый свирепый лай и увидала трех огромных овчарок, мчавшихся прямо к ним по бурой земле.

Она много слыхала рассказов об этих свирепых псах, которым ничего не стоит на смерть загрызть человека.

Катя бодро шла, таща за собою Петю.

Они обычно знают только своего непосредственного хозяина, а во всех других видят злейших врагов, которых надо терзать. Теперь вдобавок, вероятно, и пудель возбудил их ярость, ибо других незнакомых собак они ненавидят так же яростно, как и людей.

Грязные, похожие на вывороченные овчинные тулупы, они неслись, захлебываясь от бешенства, и Катя поняла, что наступает катастрофа.

Она схватила Петю и бросилась бежать, крича от страха, понимая, что ей все равно не убежать, и смутно сознавая, что этим бегством она еще больше раздражила псов. Теперь-то уж они, конечно, не дадут ей пощады.

Пудель мчался рядом с ней, продолжая поджимать хвост и даже не оглядываясь. И он теперь мысленно прощался с жизнью.

Катя была мастерица бегать, но с тяжелой ношей на руках она никак не могла убежать от собак. И поэтому страшный лай с каждой секундой становился все громче и громче, и у Кати мелькнула было даже мысль покориться судьбе. Остановиться и тем ускорить страшную развязку.

Но она все-таки бежала, бежала что было силы по черной дороге. Впереди виднелись деревья и почему-то ей казалось, что нужно непременно добежать до этих деревьев.

Петя обхватил ее за шею и, весь дрожа, спрятал лицо у нее на груди.

Лай раздавался совсем близко.

Еще секунда и страшные зубы вопьются ей в ноги…

И вдруг спереди по ветру донесся отчаянный крик:

— Сюда, сюда, сюда беги! Скорей! Скорей!

Какой-то человек мчался ей навстречу, размахивая палкой, и кричал: — Сюда! Сюда!..

Катя почувствовала, что ноги у нее слабеют. Она поняла, что сейчас упадет и, боясь расшибить Петю, быстро опустила его на землю.

Бежать она уже не могла.

И тут началась каша из лая, криков, ругани и палочных ударов.

Прибежавший мальчик колотил овчарок, визжал, выл, опять колотил.

Он вертелся и прыгал, как мячик, нанося страшные удары по свирепым мордам, и вдруг что-то ярко блеснуло в его левой руке.

Раздался болезненный собачий визг…

Затем лай сразу перешел в глухое ворчание, и овчарки отшатнулись.

У одной из них от шеи к животу протянулась длинная красная лента.

Но Ванько́ не дал им опомниться. Он опять бросился на них с таким диким визгом, что псы вдруг, повернувшись, помчались обратно, при чем один бежал очень медленно, словно шатаясь.

— Не укусили? — спросил Ванько́, еле переведя дух. Ну, ну, не ори, хлопче! Ушли собаки!

Пудель, виляя хвостом, обнюхивал спасителя.

Катя, сидя на земле, не могла вздохнуть, не могла вымолвить ни слова.

— Ловко это я ее ножом, — пробормотал Ванько́, несколько раз ткнув нож в землю по самую рукоятку, чтоб вытереть кровь. — Вот подлые! Хозяева их теперь разбежались, ну они и шатаются по полю. Ты кто, девочка?

— Я… Я родителей в поезде потеряла… Не знаю, где они теперь…

— Куда ж ты идешь?

— Не знаю.

— А что ж ты знаешь?

— Ничего… не знаю.

— Немного.

Он покачал головой.

— Идем, что ли! А то еще вернутся собаки.

Катя хотела взять на руки Петю.

— Давай я его понесу. Куда тебе!

Он схватил Петю к себе на плечи.

— Сел? Ну, трогай!

Ехать на плечах было довольно весело, и Петя почувствовал доверие к этому странному мальчику, который не боялся собак и имел такой замечательный блестящий нож.

— А куда вы нас поведете, мальчик? — спросила Катя.

— Куда?.. Гм! Да вот это вопрос: куда?

Он с минуту, казалось, что-то обдумывал.

Потом решительно сказал.

— В Вырубово!

VI. УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
В ВЫРУБОВСКОЙ усадьбе помещался штаб красной дивизии.

В когда-то роскошном кабинете за столом, заваленным планами и черновиками приказов, сидел комиссар, товарищ Карасев, и быстро строчил что-то.

В соседней комнате пищали полевые телефоны и нервно постукивала пишущая машинка.

Помощник комиссара заглянул в кабинет.

— Товарищ Карасев, там какие-то пришли… мальчик и девочка с таким вот карапузом… Девочка с карапузом от родителей отбилась, мы ей там в общем поесть дали.

— Ну и отлично.

— Мальчик только непременно хочет вас видеть.

— Меня?

— Да… говорит, будто вы его знаете.

— Какой такой мальчик?

— Будто он вас ночью на дорогу вывел.

— А! Так-так! Верно, был такой случай. Ванько́, что ли, его зовут.

— Вот, вот, Ванько́!

— А откуда он девчонку подобрал.

— В степи, говорит, встретил.

На столе запищал телефон.

— Да. Я… Карасев… Так… А на Павалихе?… Так… Хорошо… Привет…

— Всё отступают? — спросил помощник.

— Всё отступают… Чорт их знает, может быть это, конечно, с их стороны только маневр.

— Вряд ли. Их уж больно Махно озадачил.

— Да, вот дурень помог нам… Во-время его принесло.

— А все-таки лучше бы нам от него избавиться.

— Ну, само собой.

Помощника комиссара позвали в другую комнату.

— Телефонограмма.

— Иду.

Товарищ Карасев стиснул голову рукою и принялся дописывать приказ.

Кончив писать, он встал из-за стола и поглядел в окно.

Из окна открывался самый что ни на есть мирный вид на село с голубою церковью и на речку, поросшую густым кустарником.

«Хорошо, должно быть, жилось тут раньше помещику, — подумал Карасев, — понятно, что они нас недолюбливают».

Он поглядел на портреты каких-то важных стариков, висевшие на стенах.

«Лет сто тому назад сказать бы им, что тут будет красный штаб распоряжаться… Пожалуй, таких бы горячих всыпали! Ого!»

Он пошел в зал, служивший столовой.

Вспомнил, что еще ничего сегодня не ел.

В зале за большим овальным столом с резными ножками сидела странная группа: девочка в грязном, оборванном платье, мальчик лет четырех и молодой паренек, исподлобья поглядывавший на толпившихся кругом солдат. Девочка и маленький мальчик с жадностью ели что-то из мисок, а паренек мрачно грыз корку хлеба и односложно отвечал на задаваемые ему вопросы.

— Здорово, гражданин Ванько́! — сказал комиссар, подходя к столу.

Девочка при звуках его голоса вздрогнула и быстро подняла голову.

Карасев тоже поглядел на нее и замер от удивления.

— Ну и ну! — сказал он. — Где встретились!

В товарище Карасеве Катя узнала таинственного монаха.

Часть вторая

VII. ДЕРЕВЯННЫЙ ДОМИК
СИНИЕ зимние сумерки смешались с густою снежною вьюгою и все торговцы на Смоленском рынке стали торопливо собирать свои лотки.

Печальные старушки, продававшие фарфоровых слоников и вышитые бисером салфеточки, громкоголосые скупщики всякой рухляди, подозрительные личности, шептавшие что-то прохожим на ухо — все сразу собрались разойтись по домам, и Смоленский рынок стал расползаться и таять в снежном мраке. Где-то свистнул милиционер, кто-то побежал… Торговля на сегодня окончилась.

— Варвара Петровна!

Старушка, шедшая по Бородинскому мосту, оглянулась.

Ее догонял высокий человек в белой шапке с ушами до пояса, в верблюжьей куртке и в высоких светлых валенках.

— Куды с такою сказочною быстротою?.. Али деньги не терпится посчитать.

Старушка недовольно нахмурилась.

— Чего орешь так, словно пьяный! — сказала она, прибавив тихо. — Было бы что считать.

— Эх, мамаша, другим бы говорила…

— Да право же…

— Ну, ладно, поверю ради уважения к вашим сединам…

Они пошли рядом.

— Тьфу!

Человек в белой шапке сплюнул, ибо хлопья снега попали ему прямо в рот.

— Так ведь и лезет проклятая прямо в харю.

— Кто?

— Да вот метель.

Они шли по Дорогомилову мимо маленьких деревянных домиков, в окнах которых полосками брезжил свет.

Люди с санками тащились мимо, усталые, злые, ругаясь на вьюгу, проклиная друг друга.

— Ну, куда? Ну, куда на человека прешь? Скотина!

— Сам ты скотина!.. Сволочь!

И, ругаясь, расцепляли сцепившиеся санки.

— Муку-то, ишь, пудами возит, а лается. Спекулянт паршивый.

— Сам ты спекулянт… Я эту муку, может, горбом заработал… через служебную организацию…

— Рассказывай… знаем мы вашу организацию…

И оба ворча исчезали во мраке.

Около одной калитки старушка остановилась.

— Ну, я пришла… А ты куда?..

— А я к вам, стало быть, мамаша, в гости…

— Нашел время угощаться.

— Да мне вашего угощенья вовсе не требуется… Я просто к вам, чтоб засвидетельствовать свое почтение…

— Ну… ладно…

Человек в белой шапке захохотал.

— Любезности большой от вас я не вижу.

— Зубоскал ты.

Варвара Петровна вошла во двор и дернула звонок у входной двери.

— Крыльцо-то починить надо… Ишь все подгнило… Разрушенье во всем удивительное.

— Кто? — крикнул за дверью грубый женский голос.

— Свои.

Загрохотал тяжелый засов.

В темных сенях было холодно и пахло стылым дымом. Человек в белой шапке чиркнул спичку и огляделся.

— Это чья же капуста?

— А тебе на что?

— Да нет, это я так из единственного любопытства.

Они прошли по коридору, затем Варвара Петровна вынула ключ и отперла дверь в свою комнату.

— Холодище у вас, мамаша!

— Сейчас топить буду.

Она зажгла керосиновую лампу и, не раздеваясь, опустилась на колени перед железной печуркой.

Человек в белой шапке потыкал пальцем подушки, горой лежавшие на широкой постели.

— Крупчатка?

— А ты не тычь пальцами, куда не просят.

— Хитрая вы, мамаша… Интересно, где вы рафинад держите?

— Мало ли что интересно. Все будешь знать, скоро состаришься.

— Это действительно… старость не радость… Ух, дымище.

— Ветер отшибает…

Однако дрова затрещали, и печурка загудела.

— Правильно, мамаша… Теперь чайничек… Да сковородочку оладышек напечь.

— Еще что…

— А как же, после трудового дня…

— Правильно тебя прозвали: Рвач… Со всего норовишь свое удовольствие сорвать…

— Ну, а иначе какой смысл жить на свете… Вы, мамаша, если рассудить, тоже рвачиха…

— Ну уж я.

— А как же… Дела же у вас идут вертиколепно.

— Не очень-то… А главное страшно… прознали многие… Боюсь, не обыскали бы…

— Да… Вам, мамаша, надлежит по Лубянке почаще прогуливаться… для привычки.

— А ну тебя… Типун тебе на язык… Дурень.

— Мамаша! К чему же такие слова!

В дверь постучали.

— Кто там?

— Варвару Петровну можно видеть?

— Можно.

В комнату вошел худой человечек в дрянной шубенке, в шапке и в сапожках из зеленого бобрика.

Он подозрительно поглядел на Рвача, но тот ухмыльнулся:

— Я свойский.

— Рафинаду можно? Фунтиков пять!

Варвара Петровна покосилась на Рвача.

— Можно… только… вы оба выйдите… Мне тут при вас шарить неудобно.

— Ох, шалавая мамаша.

— Что ж, выйти можно.

Они вышли за дверь и стояли молча в темном коридоре, прислушиваясь к глухой возне, происходившей в комнате.

— Ну, скоро, что ли?

— Идите…

Варвара Петровна держала в руках мешочек с сахаром…

— А сколько стоит?

— Две тысячи!.. Дешевле, чем на рынке!

Человек грустно вынул деньги.

— Ох, скоро, видно, помирать.

— Поживем еще! Покуда мамаша существует, не помрем!

— Да… а денег где взять?

— Вот это, конечно, другой вопрос.

— Сахар свесили на безмене, и человек ушел, вздыхая.

— Я бы и без сахара прожил, да вот жена…

— Конечно, дамы сладкое обожают…

Дверь затворилась.

Рвач подмигнул.

— Клиентура.

— Да, он у меня кое-что покупает…

— Эх, мамаша, не делом вы занимаетесь.

— А что?

— Да так, при ваших способностях нешто это дело. Одно баловство на продовольственной почве.

— Почему же баловство.

— А потому что не портативный продукт. Ну, вы только рассудите: например, эти ваши подушки… Да что подушки. Я ведь знаю… в кивоте мыло держите… в комоде пшено… а вот это уж всего хитрее.

Он подошел к графину с водой.

Варвара Петровна слегка побледнела.

Рвач вынул из графина пробку и понюхал.

— Чистейшие градусы… Вот за это не похвалят..

Он чуточку отхлебнул.

— Мда… крепкий чорт… Ох, расстреляют вас, мамаша. Вот разве что не догадаются… Больно открыто стоит. Ох, и хитрая вы, мамаша…

Он отхлебнул еще немножко и добавил.

— А только это все баловство… В случае обыска вам действительно полная крышка.

— Ну, а чем же торговать?..

— А вот чем.

Он протянул ей свою ладонь.

На ней сверкал крупный брильянт, должно быть, очень дорогой. Откуда он его вынул, неизвестно. Казалось, все время держал зажатым в руке.

— Видала? Сто тысяч… Раз, два три…

Рвач покрутил рукой.

Брильянт исчез.

— Ловко? Могу, как фокусник, деньги зарабатывать.

Он покрутил еще раз рукой — брильянт появился, покрутил еще — брильянт исчез.

У Варвары Петровны разгорелись глаза.

— Неужели сто тысяч?

— В аккурат. Восемьдесят владельцу, двадцать себе… Это вот дело.

— А откуда их достать?

Рвач вдруг стал серьезен.

— Если хотите, мамаша, в самом деле этим заняться, так я вас могу к себе в компаньоны.

Рвач чуточку отхлебнул.

Он понизил голос.

— Нашел я одного человечка… Дворянин такой бывший, аристократ, одним словом, полнейший… а теперь бедствует. Знакомство у него — все княгини да графини и также, конечно, по нынешним временам все голодные. А брошек этих самых, сережек, ожерелий у них тьма тьмущая. Их-то, конечно, бриллианты-то, не угрызешь… деньги нужны для продуктов… Ну они и продают… через моего знакомого человечка… Стало быть, источник-то у меня есть верный… А вот насчет сбыта туго… Денежных людей знаю мало.

— Таких-то и я не знаю…

— Теперь, мамаша, самые богатые люди, конечно, огородники… а у вас под Каширой…

Варвара Петровна усмехнулась.

— А ведь правда… Только ведь он сюда не ездит. К нему надо ехать.

— Ну а что ж… Зашили в юбку, да и айда… Только уж, конечно, мешков с собой никаких не брать.

— Конечно…

— Он ведь богатый, знакомый-то ваш?..

— У-у! Страшные деньги! Куда девать, не знает… Деньги-то ведь все падают.

— Вот самое и дело… Этот светляк я уж имею куда продать. А будет у меня на этих днях целая брошка тысяч на триста… вот ежели бы ее…

— На триста тысяч?

— А что? Думаешь, не осилит?

— Конечно, осилит… У него и на миллион пороху хватит.

— Ох, золотой человек… Так вот, мамаша, тысяч по пятнадцати заработаем… А продукты эти, мой совет, поскорей ликвидируйте… Опасный номер.

По улице в это время прогудел автомобиль и вдруг резко остановился чуть не под самым окном.

Оба поглядели друг на друга.

Резкий звонок.

Оба вздрогнули.

В коридоре послышалась какая-то возня.

— Здесь живет гражданка Глухова Варвара Петровна?

Голос был твердый, решительный.

От этого голоса захолонуло сердце, и спекулянты с ужасом пробормотали: «обыск!»

— Вот здесь она живет, — сказал кто-то в коридоре.

В дверь сухо и отчетливо постучали.

— В… во… войдите…

Вошел военный с револьвером у пояса и в остроконечном шлеме.

Такие вот как-раз Варваре Петровне иногда по ночам снились. Она побледнела и затряслась.

Во сне такой военный обычно прямо подходил к подушкам, тыкал в них пальцем и говорил:

— Ага! Мучицей промышляете?.. Тэк! Тэк!

И затем (во сне) медленно начинал расстегивать кобуру револьвера.

Раскрыв рот и вытаращив глаза, Варвара Петровна неподвижно смотрела на вошедшего.

Но, к ее удивлению, он обернулся и ввел в комнату двоих детей — девочку лет тринадцати и совсем маленького мальчика.

— Вот, — сказал он, улыбаясь, — получите. Можете не расписываться!

А девочка, видя недоумение на лице хозяйки, покраснев, проговорила:

— Я — ваша племянница Катя, а вот это Петя.

VIII. О ТОМ, КАК КАТЯ НАШЛА СВОЮ ТЕТУШКУ
КАТЯ была очень удивлена, узнав в товарище Карасеве таинственного монаха. Она даже сначала было испугалась, но тот засмеялся.

— Ты меня не бойся, — сказал он, — я не страшный. Мне нужно было там у них побродить да кое-что поразведать. После один хуторянин меня выдал… Не знаю, со злости ли выдал или просто так разболтал, но только стали белые за мною охотиться. Травили меня как кабана, и если бы я у вас тогда в сенях не притаился, давно бы теперь болтался где-нибудь на суку. А ты в общем храбрая девчонка…

Затем он спросил Петю.

— Ну, а ты, кавалер, никому про меня не рассказывал?

Петя смутился и пробормотал:

— Никому.

— Молодец!

Карасев потрепал Петю по толстой щечке, и тогда Петя, посмелев, прошептал:

— А пряник дашь?

— Ого, о чем вспомнил! Вот горе-то какое. Нет у меня сейчас пряника… А как только найду пряник, обязательно тебе дам. Можешь не сомневаться. Ну, а как вы оба сюда-то попали?

Катя стала рассказывать, но когда дело дошло до самого страшного — когда стала она рассказывать, как разорвался вдруг поезд и как вагоны, где были отец с матерью, покатили назад к бандитам — она не выдержала и слезы хлынули у нее из глаз.

Все, находившиеся кругом, молчали, взволнованные рассказом.

Карасев покачал головой.

Он имел сведения о работе махновцев в районе Тополянска и не мог сказать ничего в утешение. Лично он был уверен, что родители Кати погибли.

— Ну, полно плакать, — сказал он, — ничего теперь не поделаешь. Надо теперь думать, как тебе дальше поступать. Тут оставаться не дело. Этому гусю воевать еще рано (он кивнул на Петю), а тебе и подавно… Но вот вопрос, куда вас деть. У тебя родные-то есть какие-нибудь.

— Есть… в Москве тетя.

— В Москве тетя. Гм!.. Москва-то, чорт ее дери, больно далеко… Ну, это мы, впрочем, обмозгуем… Пока сидите тут, ешьте да пейте. Ну, а ты что?

Он обернулся к Ванько́.

Тот пожал плечами.

— Могу за вас итти! — сказал он довольно величественно.

Карасев низко поклонился ему, так что все засмеялись.

— Спасибо вам, что не оставили вашей защитой…

Но Ванько́ никак не смутился.

— Вы мне пока что нравитесь, — проговорил он спокойно, — только мне чтоб должность была обязательно боевая.

— Вам командную должность прикажете?

Все опять засмеялись.

Ванько́ подумал с секунду.

— Нет, — сказал он, — командовать — возни много… Мне лучше простую должность, только чтоб не засиживаться… Так уж чтоб война была настоящая… А то вы тут вот сидите, щи хлебаете…

— Ну и молодчина. А тебе что ж, все время стрелять да рубить?

— А то ведь скука!

Помощник комиссара подошел к Карасеву и шепнул ему что-то на ухо.

— Правильно… Слушай, гражданин Ванько́, — разведчиком быть хочешь? Только это, брат, должность, ух, опасная.

— Это все равно… Ладно, посмотрю.

И Ванько́ стал чем-то в роде настоящего красноармейца.

К вечеру выяснилось, что в Москву отправляется санитарный поезд. Знакомая Карасеву сестра милосердия согласилась взять с собой Катю и Петю.

Сестру звали Марья Степановна. Она была очень живая, энергичная женщина, и Катя сразу полюбила ее.

— Ну, дети, — сказала Марья Степановна, — тесно вам тут будет да ничего не поделаешь. Я все равно весь день по поезду ношусь, а вы тут только не балуйтесь. Главное, чтоб Петя твой в окно не вывалился.

— Ну, что вы, я за ним смотреть буду.

— Смотри хорошенько… Ты теперь ему вместо матери…

В маленьком отделении, где жили сестры, ехать было очень удобно.

Петя сразу присосался к окну и надоедал Кате бесконечными вопросами.

— А почему этот паровоз задом едет? Почему семафор опустили? А почему вон тот дым белый, а этот черный…

Поезд ехал по широким степям, и Кате было грустно.

Неизвестно, что ожидало их в Москве, а здесь с каждою верстой от нее все дальше и дальше уходило назад ее прошлое, вся та жизнь, к которой она так привыкла с детства. Она вспоминала тополянский дом, соседей, подруг, зимние вечера, когда мать читала вслух, Петя мирно сопел в своей кроватке, а она с отцом слушала. И спать бывало хочется, и слушать, а в общем так хорошо.

Но Катя старалась отгонять эти мысли. От таких мыслей одна только тоска на сердце, а все равно потерянного не воротишь. Отец бы, наверное, назвал это «раскисанием». Он, конечно, был прав, говоря, что надо жить, не хныча и не мечтая о невозможном. И Катя заставляла себя думать о том, как она устроится в Москве и как она в конце концов найдет своих родителей. Увы, то и другое представлялось ей крайне туманным. Тетки своей она совсем не знала, в Москве никогда не была. Разве тут можно что-нибудь себе вообразить. Говорят, громадный город, чуть ли не в целую степь… Про тетку всегда говорили, что она женщина деловая и «не пропадет». Может быть, и Катя в таком случае не пропадет.

До Москвы ехали целую неделю.

Дорога была забита военными эшелонами, на больших станциях стояли товарныеплатформы, нагруженные пушками, и вагоны, охраняемые часовыми, с снарядами. Поезд подолгу стоял на станциях. Какие-то люди ругались, кричали, чего-то требовали.

Чем дальше на север подвигался поезд, тем холоднее становилось, и однажды утром, проснувшись, увидала Катя, что окно вагона все залеплено снегом. Была метель.

Все бранились, что зима пришла рано. Опять нельзя будет рассчитать запас дров… Тут голод, тут война, тут тиф сыпной, а тут еще зима… Пришла-таки проклятая.

Когда подъезжали к Москве и вдали уже стали в тумане подниматься церкви, фабрики и спицы радиотелеграфа, Марья Степановна спросила у Кати:

— А где твоя тетка живет?

— В Москве.

— Я знаю, что в Москве, да на какой улице… Дом номер какой.

— Я не знаю.

— Как не знаешь?

— В Москве живет…

Марья Степановна почесала себе кончик носа.

— Что ж ты воображаешь, что Москва в роде твоего Тополянска? Да как же ты ее найдешь?

— Она… Варвара Петровна Глухова…

— Так… стало быть: «Эй, извозчик, к Варваре Петровне». «Вам к гражданке Глуховой? Пожалуйте». Эх, ты… Я и не знаю, что теперь делать.

А Москва все выпирала и выпирала из-под земли, рельсы расползались, вагоны тянулись бесконечными рядами… И Катя вдруг поняла, что такое Москва, и ее взял ужас… Куда же она денется? Как найдет тетку?..

А Петя, стоя у окна, из себя выходил от восторга.

— Вагонов-то сколько… Труба-то какая… Смотри, смотри, вагон сам едет, сам едет…

Поезд шел по мосту, а под мостом была улица и по ней мчался трамвай…

Сразу столько удовольствий.

Наконец въехали в вокзал.

— Вот что, — сказала Марья Степановна, пока я вас к себе возьму, а там как-нибудь поищем… Может быть, по адресному столу найдем твою тетку.

И для Кати теперь все надежды выражались одним словом: адресный стол.

Ей при этом представлялся огромный письменный стол, а за этим столом сидит человек, который знает всех, кто живет в Москве. «Вам Варвару Петровну Глухову, ну как же, я ее знаю… Она живет…» Но вот где она живет, Катя уж никак не могла себе вообразить…

Поезд долго стоял, пока происходила выгрузка больных. Наконец Марья Степановна пришла и сказала: — Идемте.

Они пробрались сквозь вокзальную толпу.

На вокзале была грязь и вонь. Толкались мешечники, по углам валялись какие-то люди, производившие впечатление мертвецов.

За Марьей Степановной приехал на вокзал ее брат Степа, молодой красный командир, веселый и красивый. Приехал он на автомобиле, чем окончательно пленил Петю.

Степа сел рядом с шофером и, поймав взгляд Пети, крикнул:

— Иди сюда ко мне на колени.

Петя всю дорогу дрожал от радости, а Катя молчала, подавленная огромностью города.

Автомобиль гудел, и люди с санками шарахались от него, бормоча проклятия. Был ясный морозный день.

Степа и Марья Степановна жили в одной комнате, разделенной пополам ситцевою занавескою.

Степа поставил самовар и, угощая гостей своим пайковым хлебом, шутил с Петей.

Тот все время сидел у него на коленях, играл его удостоверениями, а один раз даже, к ужасу Кати, потянулся к револьверу, которого однако ему не дали.

Марья Степановна просила брата навести справки о Варваре Петровне Глуховой, на что тот промычал что-то выражающее большое сомнение в успехе поисков. У Кати от этого мычания опять тоскливо стало на сердце.

После чая Катю и Петю уложили спать. Их сильно укачало в дороге и они заснули крепким сном, как только добрались до подушки.

Кате опять приснился адресный стол. Человек, сидевший за столом, приветливо улыбался, и лицо его было очень знакомо. Да ведь это таинственный монах — Карасев. Катя довольна. Она спрашивает, как найти тетушку, и тот сейчас же пишет ей на бумажке адрес. Катя хватает бумажку хочет прочесть и… просыпается.

В комнате уже стемнело.

Петя спал рядом с Катей. Ни Степы, ни Марьи Степановны не было. Очевидно, они ушли по делам. Кате вспомнилось, как она бывало просыпалась вот так же в Тополянске и ждала… отца с матерью. И ей опять захотелось плакать.

Она встала и подошла к окну. Крыши, крыши, бесконечные белые крыши, кресты с золотыми цепями, трубы, какие-то башни. Какой огромный город!

Вечером Степа вернулся и сказал, что он подал в адресный стол заявление. Ему некогда было дожидаться, велели приходить завтра утром.

Мечты об адресном столе не обманули Катю. Тетушка нашлась, и Степа сам вызвался свезти к ней племянницу и племянника.

IX. МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ
КОГДА Варвара Петровна узнала, что перед ней стоит ее племянница, она в первый момент не проявила никакой радости. Она продолжала со страхом поглядывать на военного, но вдруг, должно быть, уловив в его взгляде недовольство такою ее холодностью, она кинулась к Кате и Пете и стала целовать их и тискать, громко при этом восклицая:

— Милые вы мои… птенчики золотые… ангелочки… радости мои…

Рвач воспользовался суетою и, покосясь на Степу, быстро вышел.

Уходя, он пробормотал:

— Не буду мешать трогательной встрече близких родственников.

Степа тоже поднялся, очевидно, удовлетворенный проявленной радостью.

— Ну, я свое дело сделал. Могу уходить.

— Спасибо вам, товарищ… большое вам спасибо…

— Ну, чего там… Хорошо что вас-то нашли. По адресному столу. Порядок у них замечательный.

— Это только при советской власти такой стал порядок… При царизме этого не было…

Степа поцеловал Петю, кивнул Кате и Варваре Петровне и вышел. Хлопнула дверь, автомобиль взвыл, загудел и скоро замолк вдали…

— Это кто же вас привел?

— Один военный, Марьи Степановны брат…

— Какой Марьи Степановны?

— Сестры милосердия… Мы сюда на санитарном поезде приехали…

— А где же родители-то остались…

— Они…

Катя осеклась. Но тут же она проглотила слезы и сказала твердо.

— Они… неизвестно где.

— Как неизвестно?

Катя начала рассказывать.

Варвара Петровна слушала и, чем дальше, тем больше хмурилась.

— Что ж, и денег у вас с собою нету?.. И продуктов?

— Нету!

— А на что же вы жить собираетесь?

Катя покраснела.

— Может быть, в работе какой-нибудь я вам смогу оказать помощь.

— Да ведь теперь голод… А его чем я кормить буду. Вот горе, вот горе… Всегда Коля с Верой ко мне плохо относились… Всегда норовили мне неприятность сделать. Народили детей, а я теперь их корми… Вот горе…

— Можно?

В комнату вошел Рвач.

Он подмигнул Варваре Петровне.

— Отлегло. Уехал. Я там за углом стоял… Фрукт. Так вас, стало быть, с семейной радостью… Уа, уа… Ррр… Фррр…

Он стал строить рожи и кривляться перед Петей, но тот спрятался за спину Кати и не был расположен к шуткам.

— Да, уж радость… Кормить да одевать…

— Тсс…

Рвач кивнул на окно.

— Он им, видимо, покровительство оказывает… Еще опять приедет.

Но Варвара Петровна окончательно разворчалась.

— А коли он им покровительство оказывает, так пусть он их и кормит, а я не при чем… Чем я их прокормлю?..

— Это действительно…

Рвач при этом скроил дурацки-сочувственное лицо и ткнул пальцем в подушку.

— Сами, можно сказать, голодаете, мамаша.

Варвара Петровна рассердилась.

— А ты зачем пришел?.. Тебя кто звал?..

— Я, конечно, уйти могу…

Но сказав так, он взмахнул рукой, и брильянт на одну секунду блеснул перед глазами Варвары Петровны.

Та сразу успокоилась.

— Да сиди уж… если пришел…

Она опять обернулась к Кате.

— Ну, а делать ты что умеешь?

— Шить умею… стряпать немножко…

Наступило молчание.

В окно стукнул комок снега. Метель расходилась не на шутку.

— А по-моему, мамаша, вы напрасно так волнуетесь. Девица эта, насколько я вижу по ее лицу, вполне смышленный элемент… Она и в нашем деле помощь оказать может.

Какую помощь?..

— А вот какую…

Он хотел сказать что-то, но промолчал… Потом подошел к Варваре Петровне и стал шептать ей на ухо. Кончив шептать, он самодовольно отошел и ущипнул Катю за щеку.

Но Варвара Петровна с сомнением покачала головой.

— Боюсь я все-таки этого дела…

— Да чего тут бояться… Бояться нечего… Стало быть, в общем, мамаша, вы согласны компанию начать?

— Согласна-то согласна…

— Ну, то и хорошо. Я к вам на-днях зайду почтение свое засвидетельствовать.

Он нахлобучил длинноухую шапку и ушел, посвистывая.

— С двумя детьми жить в комнате… Вот горе-то, — опять заворчала Варвара Петровна, — и где я вас уложу, где я вас усажу!

— Вы, тетя, не беспокойтесь.

— Поневоле забеспокоишься…

— Вы только скажите, а я все сделаю, приготовлю…

— Вы сегодня-то ели?

— Ели!

— А я еще хочу, — пробурчал Петя.

— Ну вот. Я так и знала… Да ведь голод в Москве… Поймите вы это…

— Это он так говорит, — смутилась Катя, он сыт.

— Нет, я не сыт…

— Да ведь ты сейчас чай пил с хлебом у Марьи Степановны.

— Еще хочу.

Варвара Петровна со вздохом подошла к столу, порылась в каком-то мешке и вынула кусок черного хлеба.

— Ну, ешь…

Петя сел на стул и, болтая ногами, принялся уписывать хлеб.

Катя чувствовала себя крайне неловко, ибо решительно не знала, что делать.

— Ну что ж, — сказала Варвара Петровна, очевидно, примирившись с своею печальною участью тетушки, — помоги-ка мне вот это пшено по мешочкам рассыпать… Только если ты кому скажешь, что у меня пшена много, я тебя прямо на улицу выгоню… Я не посмотрю, что ты моя племянница…

Она с трудом отодвинула один из ящиков комода, и Катя с удивлением увидала, что ящик до краев наполнен золотистым пшеном.

Так началась для Кати новая московская жизнь.

На другой день Варвара Петровна пошла на рынок, а Кате приказала затопить печку и сварить картофельный суп и пшенную кашу.

Петя все время приставал к Кате, чтоб она сводила его посмотреть трамвай, он хныкал, капризничал, и, видно, был очень недоволен своею новою квартирой.

— Из окна ничего не видно, дома не как нужно.

— А как нужно?

— Нужно, чтоб высокие были до неба… А тут как у нас…

Вид из окна в самом деле скорее напоминал провинцию, чем Москву. Зелененькие и серые деревянные домики в три и в четыре окна с резьбою над окнами. Пете куда больше понравился огромный шестиэтажный дом, где жила Марья Степановна.

— Хочу к дяде Степе…

— Ну, Петя, не плачь… ты мне печку топить мешаешь.

— К дяде Степе…

Кто-то тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Катя.

Вошла девочка лет пятнадцати, очень худая, одетая в дырявые валенки и вся закутанная в громадный шерстяной платок.

— О чем это твой ребеночек плачет?

У нее было такое доброе, худенькое личико, что Катя невольно почувствовала к ней расположение.

— Вот плачет, что здесь на Москву не похоже. А ты кто?

— Я ваша соседка Зина. У вас печка топится. Погреться можно?

— А у вас разве не топится?

— Мы через день топим. У нас дров нету… Сейчас стульями топим.

— А ты одна живешь?

— С папой. Мой папа служащий, счетовод. Днем он служит, а вечером на гитаре играет.

— Как играет?

— На фабриках… по разным клубам… У них музыкальная труппа… Папа за это получает продукты, только немного. Иногда даже колотый сахар дают… Можно к тебе приходить?

— Можно… то-есть я думаю, что можно.

— Варвара Петровна позволит… Она мне вчера вечером уж говорила, что если она с тобой куда-нибудь уедет, чтобы я за Петей посмотрела.

— Куда ж она со мной уедет?

— Не знаю… у нее ведь разные дела.

Зина оглянулась и шепнула:

— Она ведь спекулянтка.

— А это что?

— Вот дурочка — не знаешь. Ну, продуктами торгует запрещенными.

— Вот что…

— Если узнают, в тюрьму посадят, а потом, к стенке…

— А что это: к стенке?

— Ну, высшая мера наказания — расстрел…

— А как же она не боится?

— Она отчаянная. Много денег зарабатывает… Вон видишь, печку каждый день топит…

— А у тебя мама есть? — спросила Катя.

— Нет, моя мама умерла… А у тебя есть?

— Вот не знаю… Боюсь очень, не умерла ли моя мама…

Зина сочувственно выслушала весь рассказ. Даже слезы навернулись у нее на глаза.

— Значит, ты тоже, как я, несчастная… Это хорошо.

— Чего ж хорошего.

— Я тебя любить буду… А счастливых людей я боюсь. Счастливые люди всегда злые… Ох, до чего есть хочется.

— А как же ты обедать будешь без печки?

— Я ваша соседка Зина. Погреться можно?

— Я вот в двенадцать часов хлеб ем черный с картошкой холодной. Нарежу картошку ломтиками, на хлеб положу, иссолю и ем. Очень вкусно. А в пять часов папа приходит. Мы тогда чаю напьемся опять с хлебом… Папе на службе дают обед… Папа сейчас, должно быть, скоро обедать будет… Им суп дают из воблы. А кипяток нам Варвара Петровна теперь будет давать… Чтоб я за Петей посмотрела, когда вы с ней уедете.

— Да куда же мы уедем?

— Уж не знаю.

Петя заплакал.

— Не хочу, чтоб ты уехала…

— Да я ведь и не еду никуда…

— Не хочу-у-у…

Он, видимо, был голоден и скучал по привычной домашней обстановке.

— Мама! Мама! Где мама?

Для Кати эти возгласы были очень мучительны. Что она могла сказать ему в ответ? Бывало в Тополянске, когда он спрашивал ее, где мама, она отвечала уверенно: «мама сейчас придет». Но теперь она не могла это сказать.

Зина взяла Петю на руки.

— Неужто со мной не будешь дружить?

Петя всхлипнул, но доверчиво прижался к ней.

— Я тебе буду разные вещи рассказывать. Рассказать тебе сказку про гуся?

— Расскажи!

— Она и вся!

Петя ухмыльнулся.

— Еще расскажи.

— Рассказать тебе сказку про утку?

— Да, расскажи.

— Она улетела за будку!

— А про гуся?

— Она и вся.

— А про утку?

— Она улетела за будку.

— А еще расскажи.

Пока Зина забавляла Петю, Катя мешала кашу, боясь, чтобы она не подгорела.

Она хотела, как можно лучше приготовить обед, чтобы Варвара Петровна была довольна и не могла упрекнуть ее в дармоедстве. Суп кипел, каша хлюпала.

У Кати под ложечкой засосало от голоду. Зина тоже с жадностью смотрела на кашу.

Однако Варвара Петровна оставила точную мерку пшена и нельзя было тронуть ни одной ложки. До сих пор она обычно пользовалась вместо мерки маленькой кофейной чашечкой. Теперь она со вздохом заменила чашечку стаканом. И то вышло каши в обрез.

Зина встала и направилась к двери.

— Куда же ты?

— Очень здесь сидеть трудно… Аппетит только себе нагонишь… и картошкой, пожалуй, тогда не наешься.

Кате так бы хотелось угостить Зину кашей. Но, увы, каша эта была не ее.

А тетушка строго запретила есть, пока она не вернется.

Через три дня вечером зашел Рвач, когда Варвары Петровны не было дома. Он был в отменно веселом расположении духа и, чтобы рассмешить Петю, встал на четвереньки и рыча пошел на него, болтая длинными мохнатыми ушами своей шапки. Но Петя вместо того, чтоб засмеяться, страшно перепугался и бросился к Кате.

— Экий ты, карапуз, плаксивый, — произнес Рвач, поднимаясь с пола, — ну, не реви, говорят тебе, не реви.

И он довольно сильно щелкнул Петю по носу.

Петя еще пуще заплакал.

— Уходи, дядька!.. — вдруг закричал он.

— А, вот ты какой, — с раздражением, хотя стараясь улыбнуться, сказал Рвач. — С тобой играют, а ты злишься… Хорош гусь…

— Я… не… гу…гусь.

— А гусь, да еще, выходит, плаксивый, глаза на мокром месте. Ы-ы… Ы-ы… Рева-корова… Маменькин сынок…

Катя почувствовала, как кровь у нее в сердце словно закипела.

— Молчи, — крикнул снова Рвач, — ухи оборву… Паршивец…

— Сами вы молчите! — крикнула Катя вне себя от гнева. — Не смейте ругаться…

— Ах, какая еще мамзель-стрикозель… Па-аду-маешь. Пардон…

Он встал и по-дурацки расшаркался.

— Извиняюсь… Какая фря…

И так как Петя продолжал голосить все сильнее и сильнее, он гаркнул.

— Заткнешься ты или нет, сволочь такая!

И протянул руку к Петиному уху. Катя вся дрожа, изо всех сил хватила его кулаком по руке.

— А, ты драться!.. Дрянь вредная.

И, схватив Катю за шею, он пихнул ее прямо в дверь.

Дверь растворилась и Катя наткнулась на входившего как-раз в этот миг человека.

Это был старичок небольшого роста, давно небритый, одетый в какой-то халат, похожий на арестантский или больничный.

Это был сосед по комнате, Иван Петрович, отец Зины. Катя уж несколько раз встречала его в коридоре.

— Что вы здесь безобразничаете, гражданин, — сказал он слегка осипшим голосом. — Мало того, что вы мешаете служащему спать после трудового дня, вы еще детей истязаете.

— А вас что, позвольте спросить, звали?

— Я сам пришел на ваше безобразие… которое прошу немедленно прекратить…

— Вот тебе…

Рвач поднес к носу кукиш.

— А вот тебе еще…

Он поднес второй кукиш.

— В таком случае я схожу за милицией…

И, сказав так, Иван Петрович направился по коридору к выходной двери.

Какая-то женщина с любопытством выглядывала из противоположной двери.

Настроение Рвача мгновенно переменилось.

— Товарищ, товарищ, — закричал он, — гражданин… Я же пошутил. Все это была с моей стороны одна сплошная шутка… Очень извиняюсь…

Иван Петрович вернулся обратно.

— Но и шутки эти ваши мне не нравятся.

— Ну, не буду шутить… Ладно… ребенок оказался до крайности капризный… Ну ладно. Не плачь, я тебе пряник куплю…

Опять пряник! Все обещают и никто не дает.

— А тебе, мамзель, коробку конфет… Ну… вот… Шуток не понимаете.

— И прошу вас вообще вести себя потише.

Иван Петрович запахнул над валенками полы халата и торжественно удалился.

Петя сидел на коленях у Кати и всхлипывал.

У Кати страшно билось сердце, и взгляд ее был все еще так сердит, что Рвач смутился и отвернувшись, пробормотал какое-то ругательство.

В это время в комнату вошла Варвара Петровна.

— Что это вы тут так накуксились все? — спросила она.

Повидимому, этот день прошел удачно, ибо Варвара Петровна была в очень хорошем настроении.

— Так, — отвечал Рвач, — между прочим ничего особенного не произошло. Я, мамаша, к вам по серьезному делу.

И, повернувшись, чтобы дети не могли видеть, он показал ей на ладони три больших брильянта.

Он их достал словно прямо из воздуха и, показав, тотчас опять спрятал, куда неизвестно.

— Это на какую же сумму?

— А вот на триста тысяч… Двести шестьдесят отдадим, остальные себе… Дело?

— Дело!

— Только это не терпит отлагательства.

— Завтра и поедем!

Они отошли в угол и стали шушукаться.

— Правильно… спичечную коробку дайте, мамаша. Ну вот.

Он ушел, погрозив Пете пальцем.

Когда Катя легла спать, Варвара Петровна сказала ей.

— На правом боку надо спать… Так все доктора велят.

Катя покорно повернулась лицом к стене.

Она спала на сундуке вместе с Петей. В комнате было очень тепло. Вероятно, многие москвичи, которые с тоской наблюдали, как ртуть в градуснике спускается к нулю, позавидовали бы сейчас Кате. На дворе опять начиналась вьюга. Зима выдалась злая и неумолимая. Совсем не хотела считаться с тем, что у людей дров не было и печи приходилось топить остатками мебели.

За стеной Иван Петрович играл на гитаре. То жалобные, то суровые звуки приятно баюкали, и казалось, что плывешь на лодке по широкой-широкой реке. А кругом заливные луга, заросли, вдали село… Как бы только Петя не упал в воду…

— Катя! А, Катя!

Катя подняла голову и с удивлением увидела, что никакой реки нет, а лежит она на своем сундуке, а рядом с ней стоит Варвара Петровна.

— Ты почему креста не носишь?

Катя не сразу поняла спросонья.

— Почему, говорю, на шее креста не носишь?

— Я его потеряла еще года три тому назад… Купалась в реке и потеряла…

— Ну, вот… креста у меня нет, а я тебе ладонку на шею надену. Это такая ладонка, от всякой напасти предохраняет… Ты ее береги.

— Спасибо!

— Никому не давай… Не снимай ни за что… уж если надела ее, снимать никак нельзя.

— Хорошо.

— Ну, спи.

Варвара Петровна отошла от Кати.

Катя пощупала ладонку. Она была наощупь твердая и с непривычки было с ней неудобно.

Катя опять повернулась к стене.

Звуки все наростали и наростали. Гитара рокотала в самом деле, как река, прорвавшая весною ледяные преграды. Опять лодку понесло течением… Страшно, но хорошо… Катя чувствовала, как сладко немеют у нее руки и ноги. Она заснула.

Утром Варвара Петровна сказала Кате.

— Нам нужно будет с тобою по делу в Каширу съездить. Это под Москвою город такой небольшой. А за Петей Зина присмотрит. Она там-то у себя намерзлась.

Кате очень не хотелось расставаться с Петей. Тетка ей как-то не внушала доверия, и предприятия ее Катю несколько пугали. Куда ехать, зачем? Но на Зину, конечно, положиться было можно. Петя никогда с нею не капризничал, а когда она приходила, он всегда радостно устремлялся к ней навстречу.

Ехать решено было в 4 часа дня.

X. МИЛЛИОНЕР ОГУРЦОВ
В КОМНАТЕ было до того жарко, что Иван Савельич Огурцов объявил о своем желании снять с себя все, кроме исподнего.

— И ты, ваше сиятельство, раздевайся, — сказал он, икая после выпитого самогона, — а то эдак и лопнуть можно!.. Ффу!..

Тот, кого назвали «ваше сиятельство», был в самом деле похож на князя, хотя бы и бывшего. Худой, стройный, с тонкими руками и точеным бритым лицом, он являл разительный контраст с толстым бородатым огородником.

Он обернулся к Прасковье Осиповне (жене Огурцова) и сказал с любезной улыбкой, берясь за обшлага своего пиджака.

— Вы разрешите?

Огородничиха расплылась вся от этой любезности и стала уж совсем поперек себя шире.

— Ах, сделайте такое ваше одолжение…

— И брюки снимай, ваше сиятельство.

— Ну брюки зачем же…

— Взопреешь… ишь градусник-то, в рот ему дышло, как вспер.

Князь посмотрел на градусник, висевший на стене. Это был очень диковинный градусник в виде морской царевны, обхватившей мачту корабля. Мачта и была градусником.

— Да… это солидно… Двадцать два градуса…

— И еще больше будет, — с восторгом заорал Огурцов. — Осиповна, еще полешек подкинь… Вон ей сколько места еще, ртути-то.

— Жарко будет…

— Ничего… нагишом будем сидеть… А? Хо-хо!..

Но князь сказал:

— Ты всегда скользкие темы затрагиваешь… Довольно топить.

— Ну, довольно, так довольно… А у вас-то прежде в доме-то вашем до скольких топили?

— Да было градусов пятнадцать…

— Ну, стало быть, кончай… И то перетопили.

Князь вынул из кармана золотой портсигар и закурил.

У Огурцова глаза так и засверкали.

— Эх, — воскликнул он, — ваше сиятельство… Ей-богу… Продал бы мне… Я тебя картошкой засыплю…

— Нельзя, братец, фамильная вещь…

— Уж больно он… золотой! Сверкает!..

— Из этой, братец, штуки Суворов табак нюхал.

— Суворов… Ишь ты, козла тебе в поясницу…

— Здорово… Десять мер отсыплю…

— Смеешься… За историческую вещь десять мер! Да ее за границей…

— Так до заграницы еще доехать надо… А у тебя вон брюхо-то худо-ое…

— Ничего… и так хорошо.

— Ну, не хоть, как хошь. Ну расскажи-ка что-нибудь, ваше сиятельство. Выпей вот еще и расскажи.

— Да что тебе рассказывать?

— Ну, что ли, как в этом, как его… Монте…

— Монте-Карло…

— Во-во! Как это ты там в рулетку дулся…

Огурцов налил самогону в стаканчики и, расправив бороду, уперся руками в коленки. Он заранее переживал удовольствие рассказа.

— Да что ж особенно рассказывать…

— Нет, ты все как намедни… с самого начала…

— Ну вот, сижу я это раз в Москве зимой… Погода дрянь… Я позвонил лакею… На четверг билет в Ниццу… Ну, паспорт я, конечно, сразу доставал…

— Почему?

— Губернатор мне двоюродным братом приходился…

Огурцов даже захохотал от восторга.

— Губернатор — брат двоюродный… Ах, гвоздь тебе в затылок.

— А нужно сказать, что было у меня тогда в распоряжении всего тысяч пять — шесть.

— Осиповна, это ведь по мирному времени шесть тысяч… А?

— Чепуха! Тогда это за деньги не считали.

— Из этой, братец, штуки Суворов табак нюхал.

— Вот этот дом-то весь триста рублев стоил… Постой-ка. Шесть тысяч… Двадцать домов таких! А?

— Мой дом в Москве двести тысяч стоил…

— Двести тысяч!.. Ффу!.. Дуй тебя горой. Ну дальше…

— Ну, в четверг сажусь в спальный вагон… и через три дня — море, пальмы, солнце, отели.

— Кого?

— Отели… Ну, гостиницы… Выкупался в море, на другой день на автомобиле в Монте-Карло… Дорога белая, гладкая, пахнет морем. Приезжаю, иду в казино… Там волнение… Польский граф все состояние проиграл и застрелился… При мне труп вынесли… Я в дверь, а его выносят.

— А ведь это примета хорошая, — сказала Осиповна и, икнув во все горло, прибавила, — пардоняюсь.

— Ну, вот. Я поставил для начала сто франков… Пустили рулетку… дрр… тюк. Шарик сел прямо на мой номер. И мне лопаточкой вот такую кучу денег… И пошло… Сорок тысяч выиграл в два часа…

— Сорок тысяч!

Огурцов схватился за голову…

— Целый город. Ей-богу, город. Ну и куда ж ты дел эти сорок тысяч?

— А, братец, длинная история… Это я тебе лучше с глазу на глаз…

— Осиповна, — с восторгом закричал Огурцов, — а ну-ка, выйди.

Но в этот самый миг кто-то постучал у ворот.

— Это еще кого носит на ночь глядя?..

— Ох, не люблю это, когда стучат, — сказала Осиповна.

— Ничего… отпирай.

Осиповна накинула платок и вышла из комнаты.

— Ну-ка ты пока мне расскажи.

Но князь был, видимо, тоже обеспокоен стуком.

— Погоди, — сказал он, отходя в темный угол.

Но Осиповна вошла в это время и произнесла успокоительно.

— Варвара Петровна с племянницей…

Катя сильно промерзла в дороге и, войдя в жарко натопленную комнату, она сразу как-то вся разомлела.

Осиповна налила ей чаю и дала булку. Таких булок давно уж Катя не ела.

Огурцов и Варвара Петровна долго о чем-то шептались.

— Ваше сиятельство, — сказал Огурцов, — ты носом не клюй. Ты выпей лучше. Нужна будет твоя оценка.

Князь сказал, глотая зевок.

— Да мне в общем спать не хочется.

Но у Кати веки словно налились свинцом, голова совсем не держалась на шее. Она едва отвечала на расспросы Осиповны.

— Девчонка-то ваша, — наконец сказала та, — больно спать хочет.

— А хочет, пускай ложится… Места много…

Катя улыбнулась и легла на скамейку.

В это время подумала она о Пете, как это он теперь один в Москве с чужими людьми, и ей сразу расхотелось спать. Небось без нее он плохо засыпает… Ее зовет… Мамы нет, Кати нет. Бедный Петя…

Почувствовав слезы на глазах, Катя быстро сомкнула веки, чтоб никто не заметил.

Закрыв глаза, она тотчас стала засыпать.

Чьи-то пальцы коснулись вдруг ее шеи. Катя вскочила.

Варвара Петровна стояла рядом с скамейкой и сердито сказала:

— А я думала, ты спишь.

— Что-то расхотелось…

Огурцов покачал головой.

— Надо спать…

Князь произнес зевая:

— Я ведь сейчас скоро уходить должен.

— А ночевать?

— Сказал тебе, что не могу.

— Гм!..

Огурцов шепнул что-то на ухо Варваре Петровне.

Она тихо спросила.

— А он безвредный?

Огородник сделал рукой успокоительный жест…

Затем он порылся в каком-то ящике, как-то странно боком и не поворачиваясь подошел к столу и стал наливать чай.

— Ну, не спится, чаю еще выпей.

Выпить горячего чаю Катя не отказалась. К тому же, как ни грустила она о Пете, но булки очень соблазняли ее. Ей только было неловко взять булку после того, как она кончила пить чай. Поэтому она тотчас села за стол, взяла булку и стала пить чай.

А Огурцов в это время говорил Варваре Петровне, указывая на князя.

— Вот человек… В мирное время тысячами швырялся… А расскажи, как ты об заклад бился с графом насчет лыжи…

— Ну что тут рассказывать…

— Понимаешь, — сказал Огурцов, обращаясь к Варваре Петровне, — граф один богатейший объявил, что нет такой вещи, которую нельзя съесть… Крысу, лягушку… всякий, говорит, предмет стрескаю… А князь обиделся… Ставлю, говорит… Сколько поставил?

— Десять тысяч.

Десять тысяч, говорит, ставлю, что не всякий предмет можно съесть… Нет, говорит, всякий… Слово за слово… Об заклад побились. Князь и говорит… Съешь, говорит, лыжу.

— Как лыжу?

— Вот так, лыжу. А граф, говорит: очень свободно… И съел, забодай ее лягушка!.. Целый год ел. Крошил он ее, лыжу-то, и в суп и во всякую кашу и в питье всякое… Съел. Князь видит, что правильное его стороны поступлено, деньги на колесо. Отсчитал десять тысяч… Словно мы, вот, гривенник… Во жизнь!.. А? Во жизнь.

Выпив второй стакан, Катя уже никак не могла, да и не хотела бороться со сном… Она едва дошла до скамейки.

— Спит, — сказала Осиповна, прислушавшись.

— Знаменитое средство, — заметил Огурцов, — ко мне раз милиционеры пришли с обыском… Я говорю: товарищи, вы, говорю, прямо с поля, так сначала чайку, а Осиповне мигнул. Те сели… А Осиповна будто за сахаром, а сама подсыпала им порошочку… Так пять часов спали, ровно убитые… Мы-то все покеда в землю успели закопать.

— Ну а когда проснулись, не догадались?

— А пускай догадываются… Как же это они донесут-то. С обыском, мол, пришли, а сами чай гонять. Ну, меня они, конечно, крыли… Ну, дал им по мере картошки… В общем благополучно…

Варвара Петровна тихонько подошла к Кате и стала расстегивать ей ворот.

Огурцов потер себе руки.

— Эх, кабы денег не было. Что бы за жизнь была.

— Нда… Ерунда…

И князь снова полез за портсигаром.

Но Огурцов теперь был увлечен чем-то, видимо, более интересным.

Он внимательно следил за тем, что делает Варвара Петровна.

XI. НОВАЯ БЕДА
УТРОМ Катя проснулась с очень тяжелой головой.

На столе опять кипел самовар, Огурцовы пили чай, а Варвара Петровна с довольной улыбкой шила какой-то широкий пояс из холста.

— Проснулась? — спросила она у Кати приветливо, — вот я тебе пояс сшила, с ним теплее будет.

Все почему-то засмеялись.

Варвара Петровна надела Кате пояс под кофточку и зашила его на ней.

— А теперь пей чай, да пора итти, а то к двенадцатичасовому опоздаем…

— Теперь расписание спуталось.

— Ну все-таки…

Пояс, который Варвара Петровна надела на Катю, был довольно жесткий, и Катя сразу догадалась, что в нем деньги. Это подтверждало и крайне довольное лицо Варвары Петровны: Катя почувствовала себя чем-то в роде воровки, и при виде милиционера на станции ей стало не по себе. Но она ничего не сказала тетушке, тем более, что никто не обратил на них никакого внимания, и они благополучно втиснулись в грязный вагон с выбитыми стеклами. Сесть пришлось прямо на пол между валенками и сапогами пассажиров. Поезд еле сдвинулся с места. В вагоне трудно было дышать от вони. Какой-то старик курил злейшую махорку, поминутно сплевывая, все рассуждали о голоде и о холоде и ругались последними словами.

— Прежде бывало соль-то копейка фунт…

— Прежде… А помещики? Это ничего?

— Пуговицы и то нигде не купишь! Эх, жизнь…

На верхней полке в это время кто-то заворочался.

— Эй, сволочь, осторожнее… Вши с тебя сыпятся…

Катя вздрогнула от отвращения. Несколько вшей в самом деле упали на нее.

— Девонька, ты их к ногтю, — сказала какая-то женщина и, видя, что Катя не решается, сама стала ловить на ней вшей, с необыкновенной ловкостью давя их под ногтем.

— Вот от чего тиф-то по России гуляет, — пробормотал какой-то гражданин в очках.

— Тиф не от вшей.

— А от чего же?..

— Вообще сам по себе. Болезнь.

— Да болезни-то от чего… От бактерий. А носителями тифозных бактерий и является вошь.

— А почему же раньше и вши были и клопы, а тифу этого самого и не слыхали?

— Тиф всегда был, но теперь он принял массовые размеры…

— Голубчик, это мы все очень хорошо понимаем. Только невозможно это, чтоб от такого насекомого существа человек, скажем, помирал.

— Да знаете ли вы, что бактерия так мала, что ее простым глазом не увидишь. Только под микроскопом.

— Ну, а это один обман. Это пустяки… Коль чего не видно, так нечего и смотреть…

— С вами говорить… Вот девочка теперь заболеть может тифом, все из-за вашей грязи.

— А вы не каркайте…

— Я не каркаю, а говорю. А если б не ваша грязь…

— Да это не с меня вши, а сверху.

— Я не про вас, а про народ вообще.

— С чистоты не воскреснешь, с погани не треснешь.

— Вот именно, треснешь.

— Мы покеда живы.

— А ну вас…

На каждой станции поезд стоял по полчаса, ибо паровоз заглохал, как перестоявший самовар.

До Москвы добрались только к вечеру.

Петя уже спал, когда Катя вошла в комнату.

Зина сидела рядом и дремала возле только что погасшей печки. За стеной по обыкновению звучала гитара.

— Ну, как он без меня?

— Ничего, очень хорошо. Такой умный мальчик. Я ему разные истории рассказывала.

Когда Зина ушла, Варвара Петровна сняла с Кати пояс и приказала ей ложиться спать.

Катя покорно легла к стенке и долго слышала, как Варвара Петровна шуршала бумажками.

Московская жизнь Кати шла довольно спокойно, без особенных тревог и волнений. Пока тетушка ходила по своим делам, Катя варила обед, беседуя с Зиной. На улицу она почти не выходила. Зина водила Петю как-то вечером смотреть трамвай, и тот вернулся в полном восхищении. Он спросил Катю.

— Почему у трамваев глаза ночью красные, а у кошек зеленые?

Варвара Петровна стала относиться к Кате гораздо лучше, очевидно, оценив ее хозяйственные способности. Катя была рада, что Петя по крайне мере сыт и живет в тепле. Однако она чувствовала себя все время словно на вокзале: вот-вот раздастся звонок и нужно будет снова куда-то ехать. Ведь не навсегда же она поселилась здесь с Петей, ведь должна же как-нибудь измениться ее жизнь. В особенности за последнее время Катю стало томить какое-то беспокойство. Есть ей совсем не хотелось, иногда вдруг начинало знобить, хотя печка топилась во-всю. Вдобавок явился Рвач, опять пошептался с Варварой Петровной, а когда он ушел, та объявила, что завтра снова придется ехать в Каширу. Перед сном Варвара Петровна велела Кате снять ладонку.

— Я тебе новую ленточку пришью, боюсь, как бы эта не оборвалась.

Катя в эту ночь видела какие-то странные, тяжелые сны. Она часто просыпалась, и ей было душно и трудно дышать.

Утром тетка вернула ей ладонку и опять повторила, какое она имеет чудесное свойство и как опасно ее потерять.

У Кати болели руки и ноги, и вся она была словно в каком-то оцепенении. Она равнодушно простилась с Петей и, зевая, пошла за Варварой Петровной.

Была оттепель.

Прохожие скользили и ругались.

Около какого-то дома жильцы, исполняя трудовую повинность, с ленивою яростью чистили тротуар.

Вдруг Варвара Петровна поскользнулась и упала.

Какой-то парень, проходивший мимо, громко захохотал.

— Еще девять раз осталося.

Варвара Петровна с помощью Кати с трудом поднялась, но когда попыталась шагнуть, вскрикнула и побледнела.

— Ой, не могу, — сказала она, — ногу, должно быть, вывихнула.

Опираясь на Катю, она еще попыталась сделать шаг и опять застонала.

— Вот горе-то, — пробормотала она, — неужто домой возвращаться. Нельзя. Надо ехать.

Но как ни кусала она себе губы, чтоб не кричать, сделав несколько шагов, замахала руками.

— Ой… ой… не могу… Как огнем жжет…

Варвара Петровна чуть не плакала.

— Как же быть-то теперь. Как же быть-то…

Целый час они возвращались домой.

Придя, Варвара Петровна тотчас сняла валенок и увидала, что нога ее в щиколотке раздулась. Дотронуться было очень больно. Наступить она уже совершенно не могла.

Но не столько боль в ноге мучила ее, сколько сознание упущенного «дела». Рвач, уходя накануне, сказал очень строго:

— Смотрите, мамаша, чтоб завтра обязательно свезти. Если послезавтра денег не будет, я своего клиента потеряю, а тогда крышка всем таким делам.

Варвара Петровна, вспоминая теперь эти слова, только вздыхала. Рвача она очень боялась.

Но вдруг ее словно осенила какая-то мысль.

— Катя, — сказала она с легким оттенком сомнения в голосе, — ты одна могла бы в Каширу съездить к Огурцову? Нашла бы дорогу?

— Думаю, что нашла бы.

— Не побоишься одна поехать? Милая, поезжай.

У тетушки все лицо жалобно сморщилось.

— Я могу поехать…

Сказав так, Катя зевнула.

Она отвечала почти машинально. Что-то странное делалось с ней. Она не то спала, не то бодрствовала. Ей было решительно все равно ехать или не ехать, в Каширу или еще куда-нибудь. Варвара Петровна стала поспешно объяснять ей, где надо брать билет, как садиться в поезд, как итти от Каширы до огородника.

Катя на все молча кивала головою. Ей уже казалось, что она едет в поезде, в ушах вдруг зашумело, но она встряхнула головой, и это ощущение кончилось.

Она оделась, равнодушно поцеловала Петю и опять вышла на улицу. Дорога до вокзала была очень дальняя, и Варвара Петровна велела Кате спрашивать у прохожих и милиционеров, как итти.

Улицы и тротуары занесло снегом, но Катя шла опять-таки как-то машинально, дорогу она запомнила, и ей даже не пришлось спрашивать. Когда идешь пешком из Дорогомилова на Щепок, поневоле запомнишь дорогу. На вокзале у Кати захватило дух от вони, а от сутолоки закружилась голова. Она едва не упала на грязный пол. Какой-то мужик поддержал ее.

— Что ты, девочка?

— Так… поскользнулась!

— А ты ходи тверже!

У кассы была длинная очередь. Какая-то старушка ходила и продавала свое место за двадцать тысяч.

Над нею смеялись, но кто-то все-таки купил у нее место, и старушка снова встала позади всех.

В поезде было так же, как и в прошлый раз, тесно и душно. Катя втиснулась в угол и тотчас закрыла глаза. Теперь уж нельзя было понять, поезд ли это шумит, кровь ли бьется в висках. На плечи надавила какая-то тяжесть. Катя сползла со скамейки.

— Девочка, а, девочка? Что ты?

Но у Кати не было никакой охоты отвечать. Хотелось лежать вот так и все глубже и глубже проваливаться в темную яму, наполненную чем-то мягким и сыпучим. Она не открыла на оклик глаз и ничего не ответила.

— Померла, что ли? — раздался над нею голос.

«А как же Петя»? — подумала она вдруг, хотела что-то сказать, но голова страшно закружилась, и она вдруг полетела на самое дно ямы.

Часть третья

XII. БОЛЬНИЦА ИМЕНИ ПИРОГОВА
В НЕСКОЛЬКИХ верстах от железной дороги среди соснового леса высились кирпичные корпуса одинаковые на вид, ярко красневшие на фоне белого снега. Деревянные настилки вели от одного корпуса к другому, а все владение было обведено колючею проволочной изгородью. В одном месте проволочная изгородь уступала место красивым воротам с надписью: «Больница имени Пирогова».

Когда представители Мосздрава неделю тому назад (это было, стало быть, 14 января 1920 года) посетили больницу, они единогласно постановили: выразить заведующему врачу, товарищу Гансену, благодарность за безукоризненное ведение дела. И один из них, пожав доктору Гансену руку, сказал:

— У вас, товарищ, не ощущается разруха.

В самом деле, странный вид для двадцатого года имела больница. Чистые, крашеные полы, горшки с цветами на окнах в столовой, белые как деревенский снег простыни и наволочки. Теплые халаты из черного бобрика, пушистые зеленые одеяла. И к тому же книги. Большие шкафы с книгами, врезанные в стену, и тут же инструменты, нужные для переплетного мастерства.

Фельдшерицы и няни белые, как снегурочки, и бесшумные, словно призраки.

Один больной, попав сюда, выразился так:

— Ну, тут и помереть будет не обидно.

На это няня, мывшая его в ванне, сурово возразила:

— В больницу не затем ложатся, чтоб помирать, а чтоб поправляться.

Врач Карл Федорович Гансен был высокий, белокурый человек норвежского происхождения, обликом своим напоминавший какого-нибудь славного путешественника по полярным странам. Он говорил тихо и мало, но все знали, что зря ничего он не скажет, и все, что он приказывал, немедленно выполнялось без противоречий.

Сейчас в больнице, как и везде, самою модною болезнью был сыпняк, сыпной тиф, расползшийся по всей советской республике вместе со вшами. Других больных почти не было, да и «неловко» как-то было хворать другой болезнью. Тиф, вот это болезнь, а остальное все пустяки, можно и отложить. Так по крайней мере рассуждали те, в мохнатых шапках, крестьяне, которые проезжали на розвальнях мимо больницы, едучи в лес за дровами, и думали: а неужто и я сюда попаду.

В ясное зимнее утро Карл Федорович Гансен сидел в своем кабинете и просматривал «кривые» обозначавшие изменения в температуре больных. Фельдшерица Татьяна Петровна подавала ему листки, сопровождая каждый листок краткими замечаниями.

— Бред почти прекратился.

Или:

— Вчера интересовался газетами. Расспрашивал, что на фронте делается.

Карл Федорович задумывался над каждым листком, а затем очень коротко отдавал распоряжение:

— Полный покой.

Или:

— Может сидеть.

Взяв один листочек, он спросил:

— Что ж, эта девочка что-нибудь говорит?

— Только в бреду. Зовет Петю. Это ее брат, должно быть. А потом еще про монаха какого-то говорит, про собак каких-то. Будто за ней какие-то собаки гонятся. Ничего не поймешь.

— Я думаю, что она выживет. Сердце у нее очень хорошее. Конечно, могут быть осложнения. Тот же уход.

Татьяна Петровна собрала в пачку все свои бумаги и пошла в палаты, а Карл Федорович, подойдя к окну, оглядел двор больницы. Все было в порядке, на своем месте. Хозяйственный глаз мог порадоваться.

В палатах было светло.

На белых стенах желтели яркие солнечные блики.

Сначала Татьяна Петровна зашла в мужскую палату, где лежали четверо.

Двое лежали совсем неподвижно, с желтыми худыми обросшими лицами. Другие двое сидели на койках и, блаженно улыбаясь, играли в шашки. Татьяна Петровна кивнула им радостно. Она сама в прошлом году переболела тифом и знала, какое это счастье — поправиться. Словно выбраться на свет из темной страшной ямы.

— Как себя чувствуете? — спросила она тихо, чтоб не потревожить тех двух, лежавших неподвижно.

— Хорошо, ух как хорошо, и аппетит, сестрица, большой аппетит.

— И прекрасно. Только очень долго не сидите.

— Мы не долго. Мы только вот третью доиграем.

В женской палате стояли также четыре койки, но занята была сейчас только одна, ибо три других женщины настолько уже поправились, что им было разрешено сидеть на террасе в больших тулупах, закутав ноги в одеяла.

Девочка, лежавшая на койке, была так худа и бледна, что казалось, стоит тронуть ей голову, и голова отломится, как цветочек на иссохшем стебельке. Шейка у девочки была в самом деле похожа на длинный тонкий стебель, неестественно тонкий по сравнению с головой иплечами. Девочка тяжело дышала и от времени до времени шевелила бескровными губами, словно звала кого-то.

Возле койки сидела старая нянька в очках и читала книжку.

— Ну, как? — вполголоса спросила фельдшерица.

— Ничего, — так же тихо отвечала старушка — стала куда тише.

Фельдшерица взяла тоненькую ручку девочки и пощупала пульс.

— Пульс хороший.

— Выправится.

— А вчера ей было все-таки очень плохо. Я, признаться, стала бояться.

В это время девочка открыла глаза, удивленно посмотрела на стену, озаренную солнцем, и на Татьяну Петровну.

Катя с любопытством смотрела, как нянька снимает и надевает очки…

Она вдруг улыбнулась.

За эти три недели Катя в первый раз ощутила кругом себя настоящий прочный мир, тот мир, в котором она прожила всю жизнь, в котором все совершалось по строгим законам, не допускающим никаких произвольных отклонений. Стул не может ни с того ни с сего подняться на воздух, стена не станет гримасничать и кривляться, солнце не будет мгновенно восходить и заходить. Приятно было вернуться в этот мир из того царства призраков и кошмаров, в котором она жила целых три недели, который давил и распирал ей мозг до того, что иногда начинало казаться, будто мозг давно уже разорвал тесные стенки черепа и теперь разливается повсюду, растаскивая за собою противный бред. А все тело горело словно его жгли огнем. Какое счастье смотреть на гладкую белую стену и не видеть, не слышать всех этих призраков.

Катя старалась не закрывать глаза, боясь, что тогда страшный мир бреда снова захлестнет ее. Но ей было трудно держать веки поднятыми, да и больно было смотреть на свет.

Глаза слипались.

Она хотела пальцами поддержать веки, но руки не слушались. Она только шевелила ими, но поднять не могла.

Тогда она осторожно закрыла глаза и к своему удовольствию увидала мглу, черную мглу, ничем не заполненную, кроме разноцветных точек. Никаких призраков. Никаких голосов. И Катя в первый раз-за три недели по-настоящему заснула.

В этот же вечер Карл Федорович, осмотрев ее, спокойно сказал Татьяне Петровне.

— Поправится. Строгий режим.

Слышавшая это одна из выздоравливающих женщин радостно заметила:

— Ну, наша палата совсем счастливая.

Катя и в самом деле стала поправляться.

Тиф — болезнь очень изнуряющая, и тот, кто переболел тифом, первое время ни о чем не может думать, кроме как о своем выздоровлении, ничем не может интересоваться, кроме окружающего его мира, хотя бы это был тесный мир больничной палаты.

Катя с любопытством следила за движениями своих соседок, смотрела, как нянька снимает и надевает очки, улыбалась, глядя на веселое лицо Татьяны Петровны, ни о чем не думала и ничего не хотела. Она была совсем счастлива в эти первые дни своего выздоровления.

Но чем лучше ей становилось, чем больше она прислушивалась к разговорам, чем яснее воспринимала все, что совершалось вокруг нее, тем ощутительнее тоска и глухое беспокойство начинали овладевать ее сердцем. Первое время она как-то бессознательно отмахивалась от всяких таких мыслей, но однажды утром, когда она, проснувшись, почувствовала себя почти здоровой, ей стало нестерпимо грустно и она, зарыдав, начала кричать, как маленькая:

— Мамочка, папочка. Петя, Петя!

К ней подбежала нянька, другие женщины тоже подошли и стали ее утешать.

— Не плачь, девочка, что ты! Разве можно так плакать.

Но Кате даже не было стыдно плакать. Она чувствовала себя совсем слабою, беспомощною девочкой, захваченной жестокою жизнью, не захотевшей ее пощадить. Она чувствовала глубокую жалость к себе и к Пете, ей хотелось все это высказать кому-нибудь, но у нее нехватало ни слов, ни сил.

С трудом удалось ее успокоить и она заснула.

Проснувшись на другое утро, она сказала няньке.

— Я хочу домой ехать.

— Ну, что ж, — отвечала та, усмехаясь, — вставай да поезжай.

Катя хотела быстро вскочить с постели, но вместо этого только подняла голову и опять уронила ее на подушку.

Плакать ей больше не хотелось. Напротив, она чувствовала в себе ту, уже знакомую ей, решимость, которая проявлялась в ней в роковые минуты ее жизни. Ей уже не было страшно, не было жалко себя. Она только сердилась и досадовала на себя, что не может встать и пойти. Противная слабость.

— Где я? — спросила она у няньки.

— В Пироговской больнице.

— А чем я больна?

— Сыпняком! Теперь поправляешься!

— А скоро я поправлюсь?

— Если будешь слушаться, так скоро.

— Кого слушаться?

— Доктора, Татьяну Петровну.

В это время Карл Федорович вошел в палату.

Он делал обход больных в сопровождении Татьяны Петровны.

— Ну как? — спросил он Катю.

— Я хочу… — начала было Катя.

Она хотела сказать «домой», но, вспомнив про свою слабость, сказала:

— Я хочу поправиться.

— Если будешь все делать, что я тебе скажу, поправишься очень скоро.

— Я буду!

— Ну, молодчина!

Хворать очень скучно, но обычно больные не понимают, как сами они вредят себе, не исполняя предписаний врачей, не учитывая своих сил. Болезнь, которая при правильном лечении могла бы пройти в две недели, иногда по вине самого больного затягивается на целые месяцы.

Катя вдруг поняла, что главное для нее сейчас, это стать здоровой. Она поэтому решила во что бы то ни стало побороть свою болезнь и исполнять все, что ей приказывали. Нельзя волноваться. И Катя отгоняла от себя всякие грустные мысли, старалась отвлекаться разговорами, часами смотрела в окно на качающиеся вершины елей.

С каждым днем все бодрее и бодрее она становилась и все больше чувствовала себя взрослой. Ей было даже странно подумать, что еще несколько дней тому назад она плакала, как маленькая?

— Скажите, — спросила она однажды Татьяну Петровну, — я теперь скоро поправлюсь.

— Да, теперь скоро. Ты молодец, хорошо себя ведешь. Потому и поправляешься.

И, видя, что Катя уже совсем крепка и бодра, Татьяна Петровна спросила ее:

— Ну а кто ты такая? Ведь тебя к нам прямо с железной дороги привезли. Нашли тебя в пустом вагоне в Кашире.

— Как в пустом вагоне?

— Должно быть, ты в дороге потеряла сознание, пассажиры все вылезли, а ты осталась… Поезд ведь дальше не шел… Ну, тебя и нашли уборщики. Ты сама-то московская?

— Да, у меня в Москве тетя, брат.

Про родителей Катя не упоминала. Ей не хотелось в сотый раз рассказывать свою историю, а главное она чувствовала, что этот рассказ снова выбьет ее из колеи. Она, пожалуй, еще, чего доброго, опять расплачется.

Но Татьяна Петровна спросила.

— А отец с матерью у тебя живы?

Катя вздрогнула, но тут же овладела собой.

— Не знаю, где они, они остались на юге…

— Надо бы твоей тете написать. Как ее адрес?

Опять адрес!

Катя могла бы найти свой дом, попади она в Москву опять с этого вокзала; кроме того, она помнила: Дорогомилово. Но улицы, номера дома не знала.

— Помню, что в Дорогомилове. Варвара Петровна Глухова.

— Да ведь так письмо не может дойти.

— А скоро мне можно будет домой ехать?

— Да недели через две.

— Ну что ж, подожду две недели…

Татьяна Петровна погладила ее по голове.

— Умница ты.

Но когда ушла Татьяна Петровна, Кате пришлось выдержать тяжелое испытание.

Все три соседки с жадным любопытством стали расспрашивать ее про отца с матерью. Где они, да как случилось, что ее оставили, да когда, да какие были.

Катя почувствовала, что отвечать на эти вопросы она не может. Комок слез подкатили к горлу, а этого нельзя было допускать.

И она со злостью почти крикнула:

— Не ваше дело. Не приставайте.

И легла, уткнувшись в подушки.

Женщины обиделись.

— Ишь ты какая барыня. «Не ваше дело!»

— Уж и спросить нельзя!

— Подумаешь! Орет, словно генеральша какая.

— Таких и жалеть нечего.

С этих пор население палаты стало относиться к Кате явно неприязненно.

В особенности не взлюбила Катю так называемая Дарья Храпунья. Ее прозвали так за то, что по ночам она неистово храпела. Это была рябая женщина с неприятными бесцветными глазами. Ее любимым занятием было причитать, сидя на койке и подперев рукой щеку.

— О, господи, — говорила она, — времячко-то какое подошло! Хлебушка тебе золотник за рубль, да и того нетути… К пшену и не подступись… Чай пью без сахару… А уж сладенького до чего хочется… Ох, ох, ох… А тут еще, горюшко, в больницу угодила… И нет у меня на свете никого, и сиротка я полнейшая.

Теперь у нее было развлечение изводить Катю.

— Ишь какая… Лежит, нос задрала… Я, мол, не то что вы… Я, мол, барыня, а вы, мол, холопки… Я, мол, с вами и разговаривать не желаю… Где уж нам уж…

Кате было очень трудно себя сдерживать, но она чувствовала, что всякое волнение в самом деле могло причинить ей вред, да и не стоило связываться с глупой бабой. Однако иной раз чувство берет верх над рассудком. Сердце у Кати начинало усиленно биться, а язык так и чесался…

А Дарья Храпунья не унималась.

— Ишь глаза-то злющие выкатила… Боюсь я тебя, как же… Сволочь!

Катя посмотрела на злую глупую рожу Храпуньи, хотела резко оборвать ее, но вдруг неожиданна сама для себя захохотала.

— Чего ты ржешь? — взбеленилась Храпунья.

И Катя ответила немножко из озорства.

— Очень у вас это смешно выходит. Сидите и злитесь, а на что — неизвестно.

Храпунья смутилась и не нашлась сразу, что ответить.

— Ай да девчонка, — сказала другая соседка, которой стала уже надоедать болтовня Храпуньи, — правильно возразила.

Храпунья огляделась и, не найдя особого сочувствия в лицах окружающих, неожиданно печально вздохнула.

— Жизнь такая, — пробормотала она, — жизнь тяжелая, вот и злюсь.

Наступило молчание.

Катю поразила перемена, происшедшая у Храпуньи в лице. Из ворчуньи, злой бабы, она сразу превратилась в жалкую страдающую женщину. Какая-то житейская мудрость проснулась в Кате, и она в этот миг смутно поняла, как нужно обращаться с людьми. И поэтому она сказала просто и спокойно.

— Вот мы тут сами себе жизнь портим. Сердимся друг на друга, кричим… А зачем, сами не знаем.

— Это ты верно, девочка, — заговорила четвертая больная, — мы тогда на тебя зря напустились.

— Конечно, зря. Мне ведь неприятно про свои несчастья рассказывать, я забыть все это хочу, а вы меня спрашиваете, «что» да «как», ну я и рассердилась. Грубо вам очень ответила, ну за это простите.

— Чего прощать! Ты нас прости!..

Храпунья сконфуженно поглядела на Катю.

— У меня, — сказала она, — язык такой подвижной. А сама я… ничего.

Настроение в палате сразу изменилось.

Никто уже не сердился, никто не старался сказать другому какую-нибудь неприятность.

И Катя с гордостью приписывала себе такое улучшение настроения больных.

Она гордилась тем, что сумела во-время сдержаться, поняла всю смешную сторону этой глупой брани и не поддержала нелепой ссоры. А ведь был миг, когда она чуть было не запустила в Храпунью стаканом. Что бы тогда было. Как бы возненавидели все ее, а она всех. И как это было бы смешно и глупо. Даже подумать противно. Можно поспорить, даже подраться, если человек защищает что-нибудь ему дорогое. Но ссориться только для того, чтоб дать выход своему «дурному настроению», это глупо. Катя, конечно, не знала разных книжных слов, но если бы она их знала, то она так выразила бы ту мысль, которая неясно сложилась теперь в ее голове: «Никогда не поддаваться своему настроению» и «начинать ссору не из-за чего, глупо, но продолжать ее еще глупее».

Карл Федорович, обходя больных, остался очень доволен их бодрым и хорошим настроением. А Кате он прямо сказал, что она может считать себя почти здоровой. И Катя почувствовала, что ее охватила безумная радость. Мир стал ей казаться еще прекраснее, чем всегда.

За окном был яркий зимний день, снег блестел, а небо было темно-голубое.

Кате теперь разрешили понемного выходить на террасу, а потом даже гулять по двору. Хоть и слабая еще, она уже мечтала о том, как хорошо пойти далеко-далеко по чистому яркому снегу, прислушиваясь к далекому стуку дятла.

В такие дни не хочется горевать.

И Кате захотелось во что бы то ни стало быть счастливой. И она почувствовала, что это возможно, что все зависит от ее бодрости, от ее решительности. Судьба за последнее время напустилась на нее и сделала ей столько неприятностей. Остается либо сидеть и хныкать, подперев голову рукой, либо итти радостно и смело навстречу жизни, какая бы эта жизнь ни была. И Катя не колебалась в выборе.

Если бы позволил Карл Федорович, она сегодня же пошла бы по белой снежной дороге, между высокими лапчатыми елями. Там за этим снежным темным лесом несомненно таилось счастье. Катя была в этом уверена.

XIII. ЧТО ТАИЛОСЬ ЗА ЛЕСОМ
ЧЕРЕЗ неделю Карл Федорович сказал Кате.

— Ну, что ж! Можешь собираться во-свояси!

Катя очень привыкла к людям и ей было жалко расстаться с доктором, с Татьяной Петровной, со своими соседками.

Но мысль увидать снова Петю заставляла ее сердце так радостно биться, что Кате было даже как-то стыдно перед всеми, с кем она прощалась. Уж очень веселое получалось прощание. Но доктор, угадав ее мысли, сказал улыбаясь:

— Ты не стесняйся. Мы привыкли. Приходят к нам — плачут, уходят — смеются. Такое уж наше дело.

Татьяна Петровна выдала Кате все ее вещи и отобрала больничные.

— А вот это не знаю, что… Ладанка, что ли, какая.

— Да, это мне тетя повесила, чтоб болезнь не приставала.

— Не очень-то тебя твоя ладанка охранила. Лучше бы чем ладанки-то придумывать, вшей бы не разводили. А это пояс, что ли?

— Да, пояс… Он мне не нужен.

— Да нет уж, бери…

Катя взяла пояс, но в душе твердо решила больше его никогда не надевать. Если тетка рассердится на нее — пусть. Катя тогда уйдет от нее вместе с Петей и поищет себе работу. Вообще за время пребывания в больнице Катя как-то иначе стала представлять себе жизнь. Все ей теперь казалось совершенно простым и легким. В Москве да не найти работы. Вот пустяки.

Катя пошла по яркому снегу, который приятно скрипел под ногами.

Дойдя до леса, обернулась в последний раз на больницу. А ведь, пожалуй, и лучше, что она заболела. До болезни она была куда слабее и трусливее.

Кирпичные корпуса стояли спокойно, розовые от морозного солнца. Неужели все уходят отсюда такими счастливыми? Милый Петя. Как он ей обрадуется. Как протянет к ней ручки. Вот будет счастье.

И Катя побежала по лесу.

До станции было версты две. Когда Катя подходила к кассе, вдали уже свистел поезд. И у кассы и в вагоне было очень свободно. Был канун праздника, никто не ехал в Москву. Очень удобно. Впрочем, отныне в жизни все должно удаваться.

От вокзала Катя почти бегом дошла до дому. С непривычки у нее дрожали ноги. Правда, путь был не близкий. Наступила ночь.

У калитки Катя даже остановилась, так волновала ее мысль увидать Петю. Но волнение это было радостно.

Взойдя на крыльцо, она дернула за ручку звонка.

Послышались знакомые Зинины шаги и лязг замка.

Дверь отворилась.

— Здравствуй, Зиночка.

В ответ раздался испуганный крик.

Зина бросилась к себе в комнату, оставив дверь настежь.

Катя очень удивилась такому странному приему.

Она вошла в дом, заперла за собой дверь и, шаря в темноте руками, пошла по коридору.

— Тетя Варя! — позвала она.

Никто не ответил.

На двери висел замок.

— Зина! А, Зина!

Опять никакого ответа.

— Зина, где ты?

В коридор упала полоска света. Зина стояла на пороге своей комнаты и испуганно глядела на Катю.

— Ты разве живая?

— Конечно, живая. Я тифом болела, а теперь поправилась.

— Ну-у?

Зина радостно, но еще немного робко подошла к Кате и тронула ее за руку.

— А я об тебе плакала.

— А тетя где?

— Ее нет.

— На рынок ушла! А Петя?

— И Пети нет!

— А где ж он?..

— Да ведь они из Москвы уже месяц как уехали.

Катя из всех сил сжала себе сердце. Словно боялась выпустить из груди ту недавнюю «больничную» бодрость.

— Куда уехали?

Она сразу приготовилась к самому худшему. И все-таки ей стало невыносимо тяжело, когда Зина ответила:

— Неизвестно! Никто не знает! А комнату теперь один служащий населяет.

— Неужели… никто не знает?

— Сразу собралась и уехала. Она письмо какое-то получила… А тут еще этот Рвач приходил. Убить грозился.

Зина со страхом огляделась.

— Такой разбойник… Варвара Петровна никому ничего не сказывала. Уехала совсем внезапно. Ну, а ты-то? Ты где была?…

— В больнице… тифом болела.

Катя села на Зинину кровать и задумчиво поглядела на окно.

В комнате было тихо и тесно, но там за окном чернел огромный вечно гудящий, беспокойный мир, и где-то в этом мире затерялся теперь Петя. Как его найти? Где искать? Кого спросить?

— Ты не плачь, — сказала Зина.

— Я и не плачу. Искать надо, а не плакать… Вот только как его искать. Неужели она так никому ничего и не сказала.

— Никому. А ведь про тебя мы все думали, что ты умерла.

В это время звякнул звонок, и Зина пошла отпирать.

Пришел ее отец, Иван Петрович. В сенях он долго громыхал санками, потом вошел в комнату, бережно неся перед собой мешок с гитарой.

Зина внесла несколько мешочков с продуктами.

— А, — сказал Иван Петрович чуть заплетающимся языком, он был немного пьян, — воскресшая из мертвых… Приветствую и поздравляю, ибо жизнь есть сладчайший дар богов… О, люди, не цените вы сего дара и постоянно обесцениваете его враждою и злобою… Поздравляю тебя, девочка, поздравляю.

Затем он обвел комнату взглядом и указал рукою на стоявший в углу дубовый стул.

— Ты, мой старый товарищ, ты свидетель моей юности, предназначен сегодня согреть мое дряхлое тело, став благородною жертвою огненной стихии… Пробил твой час… Черным дымом разлетишься ты по ночному небу… А когда-то бывало, взобравшись на тебя с ногами, слушал я сказки бабушки Екатерины Гурьевны, пока наконец не засыпал.

Он вынул из стола фотографическую карточку, изображающую семилетнего мальчика, и показал ее стулу.

— Узнаешь? — спросил он.

— Папа, — тихо сказала Зина, — ты зачем это опять самогон пил.

— По недоумию, дочь, по недоумию… Налили, а я выпил… Еще налили, я еще… Ну и дырбулызнул…

Он взял пилу и принялся пилить стул.

Когда в печке зашумело пламя, он вынул гитару и начал наигрывать грустные, переливчатые вариации.

Опять казалось, что плывешь в лодке по широкой-широкой реке. На зеленых лугах пасутся стада, на пригорке лепится деревушка, а вдали тянется темный дремучий лес и белые облака сбились над ним в огромные груды ваты.

Дзынь…

Сразу пропали и луга и облака и лес…

Лопнула струна.

Иван Петрович покачал головою.

— Не хочешь меня сегодня до конца утешить, своенравное существо.

Он положил гитару и стал возиться со струною.

— У Кати тиф был сыпной, — сказала Зина.

— Модная болезнь, девочка, модная болезнь.

— Скажите, — нерешительно спросила Катя, — как вы думаете, куда моя тетя поехала.

Иван Петрович вынул гитару и начал наигрывать грустные вариации.

— Ничего не думаю… и не хочу думать, ибо положа руку на сердце должен констатировать тот печальнейший факт, что тетка твоя зналась со всевозможною швалью и была по существу стерва.

— Я Петю хочу найти.

— А… это другое дело… То славный младенец… Да и не может ребенок в таком нежном возрасте внушать дурные чувства. Но как же ты найдешь его?

— Вот я и не знаю… как начать поиски…

— Чайник вскипел, — вдруг объявил Иван Петрович, — сегодня выпьем настоящего китайского чаю… Настоящего… Я уверен, что не более одного процента всего населения нашей древней столицы позволяет себе теперь такую роскошь… Пейте, девочки, пейте.

Катя пила чай и обдумывала план действий.

Необходимо пойти в милицию. Но Катя после ходьбы чувствовала такую слабость и дрожь в ногах, что итти сейчас было бы неблагоразумно. Катя понимала, что теперь ей больше не на кого надеяться, кроме как на самое себя, а потому решила хорошенько обдумывать свои поступки.

— А можно мне у вас переночевать? — спросила она Зину.

— Конечно, можно, ляжешь со мною, на одной постели. У нас сейчас тепло, хорошо.

— Да, — бормотал Иван Петрович, клюя носом, — печка. О, великая печка! Не ценили тебя люди прежде в достаточной степени… Не лелеяли, не ласкали зато, что ты согреваешь их тела, а следственно, и души… Печка…

Он откинул голову на спинку кресла.

— Папа, не засыпай в кресле, ложись в постель.

— Спасибо, дочь, за напоминание… да… постель… О, постель, и ты тоже великая утешительница человека.

Он, пошатываясь, пошел за занавеску. Зина помогла ему раздеться.

В эту ночь Катя спала как убитая.

* * *
В милиции только пожали плечами.

— Где ж ее теперь найдешь? Мало ли куда может человек уехать.

А кто-то сидящий за отдельным столом сурово добавил.

— Эта Глухова спекулянтка была… Кабы она во-время не уехала, мы бы до нее добрались.

Выйдя из милиции, Катя остановилась на секунду, раздумывая куда итти.

Ясно было ей теперь одно. Она осталась совсем одна во всем мире, отец и мать, конечно, погибли. Петя если и жив, то ей его все равно не найти. Стало быть, приходится жить одной. А может быть, лучше броситься под проезжающий мимо грузовик.

Грузовик с громом прокатил мимо, воняя бензином. Солдаты, сидевшие на нем, весело хохотали.

Огромные колеса (задние были двойные) прокатили совсем близко от Кати… Брр!.. В какой кисель можно под ними превратиться. Глупо даже думать об этом. Конечно, надо жить. Но как? Иван Петрович и Зина сами живут впроголодь. Они не могут кормить Катю. Стало быть, надо найти работу. Вот тут-то и заключалась главная трудность. Катя имела весьма смутное представление о том, как надо искать работу. Да и какую работу она могла бы найти… Она пошла вдоль улицы, жмурясь от острого снега, который несся прямо на нее. Начиналась вьюга. Зима, чувствуя свой скорый конец, вздумала напоследок разгуляться.

Катя решила все-таки вернуться к Зине, чтобы с нею посоветоваться. Может быть, Иван Петрович знает, как надо «искать» работу.

Катя шла, путаясь ногами в снегу, как вдруг перед нею встала, загородив ей дорогу, очень толстая женщина, одетая в хорошую шубу и яркую шляпку.

— Ах ты гнусная! — вскричала женщина, схватила Катю за руку и прежде, чем та успела опомниться, поволокла ее в ворота большого дома.

— Ах ты дрянь эдакая! И ведь идет себе, как ни в чем не бывало!

— Что вы ко мне пристаете, пустите!..

Услыхав Катин голос, женщина выпустила ее руку и сказала несколько удивленно:

— Никак это не Пашка! Ты кто такая?

— Я… Катя!.. Сенцова!..

— Фу ты, господи! А ведь я тебя за Пашку приняла… Она у меня, подлая, белье стащила и удрала… дрянь такая… Ну, ты, девочка, ступай.

Катю вдруг осенила мысль.

— А Пашка вам белье, что ли, стирала? — спросила она.

— Она у меня в няньках жила при моем дите, стерва этакая. Все полотняное сперла. А ты ее знаешь, что ли?

— Нет… А я думала… Я место себе ищу… Я стирать умею.

— Что ж, я тебя так с улицы и взяла. Что ж я, дура, что ли? Чтоб еще ты меня обворовала! Больно хитрая!

— Я еще в жизни ничего не крала.

— Ишь какая. Святость на себя напускает… А ты кто такая? Родные-то у тебя есть?

— Была тетка, да вот уехала. А я в это время в больнице лежала.

— Ах ты гнусная! — вскричала женщина и поволокла Катю…

— А какая тетка?

— Глухова Варвара Петровна.

— Глухова?.. Это та, что продукты держала?

— Да, да…

Женщина призадумалась.

— Это ты, которая родителей потеряла? Она мне говорила.

— Да, я. Вы не знаете, куда она уехала?

— Не знаю, я уж ее с месяц не видела. Не знала даже, что она уехала.

— Она уехала и брата моего куда-то увезла, Петю.

— А ты за детьми ходить умеешь?

— Умею!

— Ребенок мой особенный, за ним нужен деликатный уход.

— А сколько лет ему?

— Четыре годочка!

— Я таких очень люблю!

— Только я ведь денег платить не буду. Кормить тебя буду, одевать…

— Ну что ж!

— Только надо мне это обсудить с хозяином… с мужем то-есть. А ты не шальная?

Катя не знала, что ответить.

— Вот увидите, — сказала она смущенно, не желая слишком хвастаться заранее.

— Больно ты уж только на Пашку похожа. Вот и берет меня сумление. А ну, как и ты в роде ее — такая же гнида…

— Уж воровать я, наверное, не буду, а насчет работы посмотрите.

— Ну, пойдем, что ли. Посмотрим.

И женщина повела Катю по грязной, пахнущей дымом лестнице.

В грязной, но довольно просторной комнате сидел толстый плешивый человек без пиджака и похлопывал по боку ребенка, который хныкал и не хотел засыпать.

Увидев мать, ребенок завизжал словно паровозный свисток и принялся дрыгать ногами и руками.

— Вот, — сказала женщина, — новую няньку привела… Ну, что, что ты, бутузик, — обратилась она к визжавшему ребенку, — не надо кричатиньки, мама пришла… Папа с нами не умеет обращаться… Папа у нас болван, идиот…

Последние слова она произнесла громко, обращаясь к мужу.

— Не видишь, ребенок есть хочет. Дурова голова. Бревно… Сейчас, деточка… сейчас каську сварю, не плась… А вот это смотри, няня новая…

Катя подошла к ребенку, но тот исказил от ярости лицо и заорал еще пуще…

Толстяк растерянно глядел на жену.

— Ну… бревно… Печку топи… Очумел, что ли. Да вот девчонке объясни, как печку нашу топят… А ну-ка пусть-ка она сама лучины наколет. Где косарь?

Женщина стала тютькать ребенка, который злобно бил ее по лицу крошечными ручками.

Толстяк, робко озираясь, принялся растапливать печку.

Катя колола лучины. Она с непривычки обрезала себе палец, но боялась об этом сказать, чтобы сразу не проявить себя нескладной.

Косясь на хозяйку, Катя посасывала палец, а та без умолку болтала плаксиво и недовольно.

— Вот, уйдешь на минутку, а в доме все пойдет кувырком; думаешь, оставила дом на мужчину, а он, выходит, тюфяк сплошной, не отец своему дите, а так, орангутанг какой-то американский… Ох, загубила я свою молодость… Смерти у бога прошу — не посылает. Ох, ох, ох…

Катя вспомнила, как смотрела она из больничного окна на лес… Неужели только вот все это таилось за спокойным снежным лесом. Не может быть. Счастье будет! Настоящее счастье!.. Не надо только терять бодрость!

XIV. КИТОВЫ
КОГДА Катя вспоминала свою жизнь до начала гражданской войны, она представлялась ей ровной полосой, окрашенной почему-то в зеленый цвет. Может быть, потому в зеленый, что уж очень много садов было в Тополянске. Но внезапно ровная полоса эта превратилась в целый ряд странных зигзагов.

Встреча с таинственным монахом, разрыв поезда, блуждания по пустой станции, приезд в Москву, больница — все это сменялось быстро, словно в кинематографическом фильме. Даже странным казалось, что на протяжении всего нескольких месяцев можно было пережить столько разных, непохожих друг на друга событий. Но затем, после этих чудных зигзагов жизнь снова превратилась в однообразную прямую полосу.

Катя изо дня в день няньчила ребенка, слушала брань своей хозяйки, топила печку, мыла посуду, стояла в очередях за манной крупой или за керосином. За все это время ей только два раза удалось сбегать к Зине. Хозяйка страшно сердилась, когда Катя куда-нибудь отлучалась и во избежание лишних криков Катя предпочитала сидеть дома. Тем более, что ребенок (его звали Ваней) к ней привык и обращался с нею куда любезнее, чем с своей матерью.

Фамилия Катиных хозяев была Китовы.

Китов служил кассиром в каком-то из отделов ВСНХ и получал хороший паек.

Это был молчаливый человек, с виду добродушный, но всегда словно что-то скрывавший. Он никогда не кричал на Катю, никогда не говорил ей грубостей, но Катя тем не менее его как-то всегда опасалась.

Хозяйка — Марья Кузьминична — была женщина взбалмошная, крикливая, и Катя не раз принуждена была себя сдерживать, чтобы не ответить ей как-нибудь слишком резко. По своему больничному опыту она знала, что поддерживать глупые ссоры не следует. Поэтому жизнь текла сравнительно мирно.

О своих родителях, о Пете Катя старалась просто не думать. Все ее прошлое как-то откололось от нее. Вспоминать значило только себя расстраивать.

Так прошло три года.

За эти три года в жизни советского государства произошло много очень важных событий. Красная армия захватила весь юг; последний оплот белых — Врангель — был вытеснен из Крыма и бежал в Константинополь. Гражданская война кончилась. Вместе с тем был объявлен декретом переход к новой экономической политике. В Москве один за другим стали открываться магазины, на рынках появились продукты, люди показывали друг другу только-что появившуюся белую красиво разрисованную бумажку — червонец.

Катина хозяйка стала допекать своего мужа.

— Ишь, вон Локудров жене две пары ботинок подарил, да шелковое платье. Теперь все опять пошло по-шикарному, а я вон в веревочных туфлях хожу, А Синюгины вон в театр чуть ли не каждый день ходят и в первом ряду сидят. А чем мы хуже их? Небось, еще и получше!

Китов кивал головою, но отмалчивался.

Однажды весною он вернулся домой в более оживленном настроении, чем обычно, и принес бутылку вина и закусок.

Вечером он долго шептался о чем-то с Марьей Кузьминичной.

На другой день та пошла с Ваней по магазинам и купила много хороших вещей и себе и мальчику.

А через несколько дней Марья Кузьминична объявила, что они лето проведут на даче.

Это вносило некоторое разнообразие в скучную жизнь. Катя была очень рада опять увидать леса и поля, тем более, что весна стояла чудесная.

Дачу наняли в Звенигородском уезде, то-есть была это вернее не дача, а деревенская изба, но изба очень чистая и светлая.

Из окна видна была река Истра, а за нею — холмы, поросшие лесом.

Это было лето двадцать четвертого года.

Катя гуляла с Ванею по молодому лесу, наполненному пением птиц и шорохом листвы. Ваня гонялся за бабочками, а Катя сидела в тени на мягкой зеленой траве и всею грудью впитывала в себя сладкий лесной аромат. От одного этого ощущения солнца, тепла, лета сердце уже трепетало от радости. Как-будто больше ничего и не нужно. Правда, где-то в глубине души сосал тоскливый червяк — мысль, что вот сейчас опять придется итти домой, возиться с грязным бельем и посудой, слушать глупую болтовню.

Но легко было не думать обо всем этом. Вот она, настоящая жизнь, а остальное пройдет. Не век же ей жить у Китовых. И тотчас приходила мысль: ну а если не жить у Китовых, то куда деться?

В этот миг вдали по лесу разнеслись какие-то странные звуки. То не был топор дровосека и не стук едущей по шоссе телеги.

— В барабан бьют! — воскликнул Ваня.

В самом деле, это больше всего было похоже на звук барабана.

И в то же время по лесу разнесся слегка дребезжащий напев трубы.

— Пойдем, посмотрим, — сказал Ваня, — что это?

Катя встала с земли и они пошли на звук грубы, ломая под ногами тоненькие веточки.

Звуки смолкли, но теперь слышался какой-то смех, детские голоса и веселые громкие возгласы.

На полянке среди леса вокруг только-что разведенного костра сидели мальчики и девочки в зеленовато-серых рубашках с красными галстуками на шее. Они варили что-то на огне, а в стороне стояли брезентовые палатки.

— Смотрите, кто идет. Карапуз какой! — сказала одна девочка, указывая на Ваню. — Как тебя зовут, гражданин?

Мальчики и девочки обступили Катю и Ваню.

— Это что ж, брат твой, что ли?

— Нет!..

— А кто же?

— Я няня его!

— Ишь какой буржуйчик. Няня у него целая.

Один из пионеров, чтоб доставить Ване удовольствие, заиграл на барабане.

— А вы кто такие? — спросила Катя.

— Мы — пионеры. В лагерь сюда приехали. Ты где живешь?

— Там вон, в Сеноедове.

— Приходи к нам. У нас вечером у костра песни, беседы всякие. Очень весело. Ты в школе учишься?

— Нет!

— Как же такая большая, а не учишься!

— Мне теперь учиться некогда.

— Ну, а читать умеешь?

— Конечно, умею!

— Ну, мы будем тебе книги давать. Ты к нам обязательно ходи. Картошки хочешь?

— Нам домой пора, обедать.

Но Кате не хотелось уходить.

За эти годы она совсем отвыкла от своих сверстников и теперь ей было так приятно поболтать и посмеяться.

Ваня играл с пионерами в салки.

Они забавлялись с ним, как старшие, и он был в полном восторге.

Однако надо было уходить.

К обеду они действительно опоздали, и Марья Кузьминична напустилась на Катю.

— Ты это что ж?.. Шатаешься и уж время всякое позабыла…

— А мы у пионеров были! — важно сказал Ваня, — интересные, с трубами, с барабанами.

Марья Кузьминична всплеснула руками.

— Да вы очумели! Ты-то дура хороша. С пионерами знакомство завела. Да ведь они самые что ни на есть дьяволы. Отца с матерью не чтут, родства не помнят. Да ты что ж мне, из него бандита сделать хочешь. Чтоб больше в тот лес и ходить не смела. Слышишь? На носу себе заруби. Дура, просто дура.

Катя смолчала.

К вечеру приехал из Москвы Китов. Была суббота. Вид он имел хмурый и все время потирал лоб рукой. Это у него служило признаком беспокойства.

Он что-то шепнул Марье Кузьминичне, на что та перекрестилась и пробормотала:

— Помилуй бог!

Наступил вечер.

С мычанием и блеянием возвратилось с полей стадо, поднимая на дороге целое облако золотой пыли.

Солнце садилось за лес, закат был ясный и предвещал долгое, стойкое ведро.

Вдали над болотом дымился туман.

В тихом воздухе далеко пропела труба.

— Пионеры, — прошептал Ваня, косясь на мать.

Катя уложила его спать, а сама села у окна.

В соседней комнате Китовы о чем-то шептались.

Над рощей занялась странная бледная заря.

То всходила луна, золотой край которой уже блеснул между ветвями молодых березок.

С реки пахло свежей ночной сыростью.

В темноте проскакали лошади.

Мальчишки скакали в ночное, окликая друг друга. Залаяли псы по дворам. Где-то рявкнула гармошка и высокий тенор затянул песню.

Скоро за стеной умолк шопот. Очевидно, хозяева легли спать. Кате стало скучно. Ей захотелось говорить, шутить, смеяться. С того самого времени, как уехала она из Тополянска, ей сегодня впервые пришлось на свободе поболтать с такими же, как она, девочками и мальчиками. Пионеры, наверное, сейчас сидят вокруг костра, поют песни или разговаривают о чем-нибудь интересном. Разве пойти к ним.

Искушение было большое. Ваня мирно спал в своей кроватке, и Катя решилась. С сильно бьющимся сердцем она вылезла в окно и еще раз прислушалась. Но Ваня спал и не выражал никакого желания просыпаться. Он всегда хорошо спал первую половину ночи.

Тогда Катя пустилась бежать по росистой траве и скоро добежала до леса. Она оглянулась еще раз на деревню. Кое-где еще горели огоньки, но изба, в которой жили Китовы, была темна. Катя пошла по лесу, она хорошо запомнила дорогу к лагерю. Скоро послышались детские голоса и на березках появились розовые блики — отблеск костра.

— Кто идет? — спросил звонкий, задорный голос.

— Я, Катя!

— Какая Катя?

Но другие в это время закричали:

— Знаем! Знаем! Она сегодня приходила, мы ее звали.

Вокруг костра сидели пионеры и несколько деревенских мальчиков.

Деревенские мальчики робко жались друг к другу и с интересом рассматривали пионеров, а те держали себя как взрослые и, видимо, очень гордились своей самостоятельностью.

Катя сама не заметила, как это так случилось, но уже через пять минут все сидели молча вокруг нее и, затаив дыхание, слушали ее рассказ.

Катя давно уже никому не говорила о своих прошлых несчастиях. Теперь, рассказывая, она вдруг вспомнила все с необычайной силой и яркостью и несколько раз она должна была прерывать повествование, ибо слезы зажимали ей горло.

Целый час, по крайней мере, длился рассказ, а когда она умолкла, то все продолжали еще сидеть, затаив дыхание. Говорить никому не хотелось, слишком взволновал юных слушателей этот чудной не из книги взятый рассказ.

Катя встала.

— Мне пора! — прошептала она.

— Приходи к нам! — просто отвечала ей пионерка, и все подхватили:

— Да, да. Приходи к нам.

Катя быстро пошла прочь. Ей хотелось поскорее выйти из полосы света, чтоб наплакаться вволю. Она все эти годы как-то мало думала о своих горестях, о своем одиночестве. Но теперь ей стало опять невыносимо тяжело. Одиночество томило ее. Вот пройдет лето и опять ехать в Москву с чужими людьми, которые ее совсем не любят, которые прогонят ее, если она заболеет или вдруг им разонравится. А Петя. Где-то теперь Петя? Может быть, он сейчас болен. Может быть, он здоров и спокойно спит… А может быть, он и умер. Разве она что-нибудь о нем знает?

Катя медлила выходить из леса. Она стояла, прислонившись к стволу осины и утирала слезы. Ей так не хотелось возвращаться домой.

Вдруг шорох привлек ее внимание.

Она оглянулась.

Какой-то человек, не замечая ее, осторожно пробирался по лесу. Он все время останавливался, прислушивался, озирался по сторонам и опять шел вперед, стараясь не хрустеть ветками.

Катя невольно замерла на месте и ей стало как-то жутко.

Кому нужно так осторожно ночью брести по лесу? Человек остановился около большой березы, огляделся по сторонам и принялся ковырять землю ножом. Рядом на земле он поставил какую-то круглую жестянку и, роя землю, все время продолжал озираться.

Наконец он опустил жестянку в вырытую яму и стал засыпать ее землею.

Сравняв землю и притоптав ее, он внимательно поглядел на березу, а затем медленно пошел к опушке, трогая каждое дерево. При этом он бормотал что-то, должно быть, считал.

Наконец он вышел на светлое, озаренное луною место.

Катя вздрогнула от неожиданности: то был Китов.

Он теперь быстро с самым независимым видом шел по направлению к дому, насвистывая песенку. Можно было подумать, что он просто возвращался с прогулки.

Он опустил жестянку в вырытую яму и стал засыпать ее землею.

Катя была настолько удивлена всем этим, что даже на миг забыла все свои грустные мысли. Что мог зарыть Китов под березой? Она подождала, пока он не дошел до деревни, а потом пошла, стараясь все время держаться в тени леса. Подходя к избе, Катя остановилась, еще раз прислушалась, но детского плача не было слышно: стало быть, Ваня спал. Она влезла в окно.

Мальчик в самом деле спал даже в той самой позе, в которой она его оставила. За стеной теперь опять слышался шопот, но он скоро затих.

Кате все еще не хотелось спать.

Она опять села возле окна и, прислушиваясь к ночным голосам, стала думать. Думала она о том, как хорошо было бы лежать сейчас там в лесу возле костра, среди детей, которые могли полюбить ее и которых она тоже могла бы любить. Жить так, ни с кем не дружа, никого не любя, было скучно, совершенно невозможно. Ваня не нуждался в ее любви, у него была мать, которая могла бы за ним ходить еще лучше, чем Катя. Другое дело — Петя. Тетка Варвара Петровна никогда не сможет заменить ему мать. Она, небось, все время сердится и ворчит на него. А он разве виноват, что ему иногда хочется пошуметь и побегать.

Уже заря занималась на небе, когда Катя наконец легла спать.

Петухи отчаянно кричали, приветствуя солнце. Луна побледнела. Ночь кончилась.

XV. НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
НЕСМОТРЯ на запрещение Марьи Кузьминичны, Катя часто ходила с Ванею в лагерь к пионерам, а Ваня, зная, что мать не позволяет этого, дома об этом не говорил. Он был вообще ребенок не по летам умный и очень скрытный.

Пионеры давали Кате разные книжки, они очень с нею подружились. В особенности полюбила Катю пионерка Настя.

— Ты знаешь, — говорила Настя, — ты мне с первого взгляда понравилась. Я тогда же решила: обязательно с тобой подружусь. Жалко только, что тебе нельзя ходить к нам почаще.

Но однажды случилось чудо.

Было это в понедельник утром. Китов только-что уехал на службу. И вот хозяйка сказала Кате.

— Знаешь что, я тебя вот ни разу со двора не отпускала. Можешь сегодня пойти на весь день погулять… А я с Ваней сама пойду… Отдохни немножко.

Катя изумленно поглядела на свою хозяйку. Но перспектива провести день на свободе была так приятна, что Катя тотчас побежала в лес.

— Я к вам на целый день пришла! — закричала она, подбегая к лагерю.

Ей ответил целый хор радостных восклицаний.

— А мы сегодня за вениками идем. Сеноедовские нас просили им помочь веники собирать. Пойдешь с нами?

— Пойду, пойду.

Приятно было работать в лесу. Так чудесно зеленел лес на фоне ясного голубого неба, так дивно пахли свежие ветки. С наслаждением ступала Катя босыми ногами по мягкому мху.

Желтые иволги перепархивали с ветки на ветку.

Поработав, поели картошки и свеклы с хлебом, потом опять пошли собирать веники.

Уже солнце зашло, когда Катя вернулась домой.

К своему удивлению, она нашла замок на входной двери.

— А разве никого дома нет? — спросила она Дарью (хозяйку избы), которая загоняла в хлев овец.

— А они ж уехали.

— Куда уехали?

— А в Москву. Все уложили да и уехали… Ты откуда ж это свалилась?

— Они меня на сегодня со двора отпустили… Я весь день гуляла, а вот пришла — и нет никого.

— Говорю, уехали.

Дарья затворила дверь хлева и как-то странно посмотрела на Катю.

Потом она подошла к Кате и сказала быстрым шопотом.

— Тут что-то недоброе, девонька, случилося… Ох, как бы неприятности какой не было. И ты лучше от нас уходи! Ты, може, тоже такая.

— А что же случилось?

— С чего это они так собрались сразу?.. Недоброе дело… А ты, право, лучше ступай…

Но Катя и не собиралась оставаться. Ее нисколько не испугала теперь эта дверь, запертая для нее. Она знала, что найдет себе ночлег в лесу среди своих друзей и, плохо еще соображая, что такое произошло, она побежала обратно в лес.

Пионеры еще не спали.

— Хозяева уехали, — сказала Катя, задыхаясь от бега. — Можно мне у вас пока пожить?

— Можно, конечно, можно!

— А куда же они уехали? — спросила Настя.

— Не знаю. В Москву, должно быть. Меня на весь день отпустили, а сами вдруг уехали.

Пионеры заинтересовались.

— Странно.

В особенности был заинтересован один пионер, по прозвищу Комар.

— Это не спроста, — заявил он. — Тут или убийство произошло или какой-нибудь бандитский заговор. Твой хозяин-то был подозрительный.?

— Нет, так ничего я не…

Катя осеклась.

Она вспомнила вдруг, как Китов крался ночью по лесу и зарывал в землю жестянку.

— Что?

Но Катя молчала. Она думала, что, может быть, все это глупости, что, может быть, Китовы собрались таксразу в Москву, получив какую-нибудь дурную весть, а ей не могли об этом сообщить, ибо попросту не знали, где она. Но тогда они могли бы сказать Дарье, чтоб Дарья передала Кате, когда она вернется. Конечно, отъезд был очень подозрительный. Однако она решила пока что не выдавать тайны своего бывшего хозяина. А то вышло бы, как-будто она нарочно за ним подглядывала.

— Нет, это я так, — сказала она, — один случай вспомнила.

— Какой?

— Да так… ничего особенного.

Настя очень радовалась, что Катя теперь будет жить в лагере. О будущем, о том, куда после денется Катя, никто пока не думал.

Утром Комар пошел за хворостом и вдруг прибежал обратно возбужденный и взволнованный.

— Автомобиль едет! — закричал он.

Автомобиль еще ни разу не проезжал по Сеноедовской дороге. Все побежали смотреть.

Автомобиль ехал довольно медленно, ковыляя по колеям. В нем сидели какие-то военные.

— Эй, ребята, на Сеноедово так дорога? — крикнул один из них.

— Так! — хором ответили все пионеры так дружно, что в автомобиле все рассмеялись.

— Оглушили! Ну, стало быть, поезжай!

Пионеры побежали за автомобилем, но он оставил их далеко позади и, выбежав на опушку, они увидали, как он остановился возле избы, где жили Китовы.

Военные вылезли из автомобиля и о чем-то долго беседовали с Дарьей. Дарья взволнованно объясняла что-то, махая рукой по направлению к железной дороге.

Комар, как самый любопытный и дотошный, не выдержал. Он побежал к автомобилю.

Потом он так рассказывал о своих впечатлениях.

— Подхожу это я и смотрю. Все с револьверами, лица такие строгие. И слышу все: Китовы да Китовы. Когда уехали да куда? Дарья чуть не плачет. Ну поговорили, поговорили, старшой их что-то себе в книжку записал, стали опять в автомобиль садиться. Я тогда побежал к одному, который попроще, и спрашиваю: Товарищ, это что ж такое произошло? А тот улыбнулся и говорит: «Все будешь знать, скоро состаришься». А потом все-таки объяснил: «Деньги тут украл в учреждении один фрукт… Его и разыскиваем». Выходит, стало быть, что Китов этот самый деньги и украл.

Все поглядели на Катю.

— Стало быть, твой хозяин-то жулик был.

Катя ничего не ответила.

Толкуя о происшествии, пионеры вернулись в лагерь.

Катя опять вспоминала, как Китов, не зная, что она его видит, зарывал в землю жестянку. «Наверное, в ней были деньги, — соображала Катя, — но что теперь нужно делать?» Сказать пионерам? Или самой ночью откопать банку, а уж потом рассказать все. Может быть, там уже и нет никакой банки.

Китов, наверное, выкопал ее и увез с собою.

Когда наступила ночь, Катя дождалась, пока уснули все пионеры. Два пионера, сторожившие лагерь, тихо беседовали между собою, но и они клевали носом.

Никто не слыхал, как ушла Катя. Она захватила с собою нож, чтобы им рыть землю.

Место, где Китов зарыл банку, она очень хорошо запомнила.

Большая белая береза словно призрак выделялась во мраке. Катя принялась рыть мягкую душистую землю и скоро нож наткнулся на что-то твердое. Это была большая круглая жестянка из-под монпансье, очень легкая. Очевидно, никаких денег, кроме бумажных, в ней не было. Катя взяла жестянку и понесла ее обратно в лагерь.

Она положила жестянку себе под голову, закутав ее в платок, и крепко заснула. На вольном воздухе всегда крепко спится.

Наступило чудесное ясное утро, солнце тронуло первыми розовыми лучами вершины березок. Стало всходить все выше и выше.

Лагерь проснулся.

Натащили хворосту, развели огонь и стали кипятить воду для чая.

Когда все уселись с кружками в руках, Катя развернула жестянку.

— Смотрите, — сказала она, — что я нашла в лесу.

Все с живейшим любопытством уставились на жестянку.

— Как? Прямо в лесу нашла? Что в ней есть?

— Из земли вырыла. Сейчас посмотрим, что в ней такое.

Катя открыла жестянку и вытащила из нее большой сверток, завернутый в клеенку.

— Это, наверное, клад… — пробормотал Комар, задыхаясь от любопытства.

Катя развернула клеенку. Под ней оказался сверток из газетной бумаги.

Все затаили дыхание.

Катя принялась развертывать газету. Из нее вдруг посыпались пачки червонцев, перевязанные веревочками.

— Деньги! Это деньги! — закричали все в волнении.

А Настя воскликнула:

— Катя? Что с тобою?

Бледная, как смерть, смотрела Катя на газету, в которую были завернуты деньги. Самих денег она словно и не заметила.

— Что ты там увидала?

Но Катя дрожащими руками схватила газету и жадно вглядывалась в какую-то фотографию, напечатанную среди текста.

Затем она вскрикнула, вскочила и побежала куда-то.

— Куда же ты? Стой! — закричали пионеры, и некоторые из них помчались за Катей.

А Настя схватила газету и прочла надпись под портретом:

«Тов. Сенцов, делегат города Уфы».

Настя вдруг догадалась, в чем дело.

Она тоже что есть духу пустилась за Катей, крича:

— Катя, Катя! Куда же ты!

Все пионеры побежали за нею.

Но Катя уже сама остановилась, задыхаясь.

— Надо взять газету! — говорила она, вся дрожа. — Где газета?

Настя подала ей газету.

Катя еще раз вгляделась в портрет и сказала вдруг совершенно уверенно.

— Это папа мой. Где ж он? — прибавила она робко и неуверенно. Неужели это неожиданное счастье ускользнет от нее?

Настя посмотрела заголовок.

— Газета от четырнадцатого, — сказала она, — а сегодня двадцать шестое.

Катя схватила газету и жадно вглядывалась в напечатанную фотографию.

— Посмотри, когда закрытие съезда! — крикнул кто-то.

— Правильно. Только не всегда об этом пишут.

Все затаили дыхание. Настя стала читать.

— Вот, вот, — закричала она вдруг радостно, — закрытие съезда — тридцатого.

И затем она прибавила, обращаясь к Кате.

— Ну, значит, твой папа сейчас в Москве.

А со стороны лагеря донесся в это время крик.

— Сюда! Скорей! А-а.

Это кричал Митька — дежурный, не посмевший покинуть лагерь.

Пионеры вспомнили о деньгах.

Они сразу побежали, машинально крича «будь готов», словно хотели ободрить себя этим криком.

Среди лагеря они нашли неподвижно распростертого Митьку с окровавленным лбом. Никаких денег не было. Комар бросился на прогалину. Он увидал двух оборванцев, которые что было силы мчались по тропинке.

XVI. НАЧАЛО РАДОСТЕЙ
ДЕЛЕГАТ города Уфы Николай Семенович Сенцов помещался в комнате на пятом этаже одного из московских домов Советов.

Был теплый летний вечер, окно комнаты было открыто и Сенцов сидел на подоконнике, глядя на бесконечные московские крыши, подернутые дымкой наступающей ночи. В домах уже зажглись огни. Над столицей носился гул трамваев и автомобилей, большая звезда — Венера — всходила на западе.

Рядом с Сенцовым и тоже глядя в окно, сидел его новый приятель — Карасев. Они познакомились на съезде, очень подружились и теперь беседовали о разных делах, глядя на темнеющий город.

— Помню, как я раньше о Москве мечтал, говорил Сенцов, — как мне хотелось в Москве службу найти, переехать сюда со всею семьею. Мне даже место хорошее предлагали на электрической станции, да вот не вышло.

— А почему не вышло?

— Гражданская война. Совсем собрались уезжать… сели в поезд… раз. На подъеме поезд разорвался, мы с женой назад покатились, а дети вперед уехали…

Карасев вздрогнул.

— А где дети?

— Мальчик с нами живет… А дочка умерла.

Сенцов, сказав это, провел рукою по лбу, словно хотел расправить внезапно появившиеся морщины.

— Мы покатили обратно и съехали под гору благополучно… Бандиты нас окружили и все у нас отобрали… но расстреляли только двоих, которые показались им подозрительными… Жена заболела острым нервным расстройством, а я еще вдобавок вывихнул себе ногу… Что мы испытали! Уж потом, когда явилась возможность, написали в Москву, и вот узнали, что дочь умерла…

Он помолчал.

— Я устроился очень хорошо… Сначала в Оренбурге, потом в Уфе…

Карасев поглядел на Сенцова.

— Послушайте, а девочку не Катей звали?

— Катей!

— Странно, — сказал Карасев, — я уже слышал такой рассказ от одной девочки, которую звали Катей… Вы не из Тополянска?

— Да, да! Из Тополянска!

— Ну, так я у вас, стало быть, уж давно в гостях побывал.

— Как так?

— Однажды мне пришлось убежать от белых. Это было еще во времена батьки Махно. Конечно, если бы белые меня поймали, они бы не стали со мною церемониться. Вот я шел по дороге и вижу мне навстречу идет странствующий монах. Увидал меня, затрясся. А мне тут в голову блестящая идея пришла. Вот что, говорю, батька, давай платьем поменяемся. Тебе в этой рясе красным не след попадаться, а я к белым иду. Хочешь? А не хочешь… так все равно. Время военное, вынул наган. Он сразу рясу снял — мне отдал. Я переоделся мигом — дальше. Знал, что по пятам преследуют меня белые. И вот, очевидно, в сильный бинокль разглядели они наше переодевание, потому что слышу вдруг позади себя: «эй, лови монаха, лови монаха».

Я побежал по тополянским баштанам, забежал на чей-то огород, оттуда в сад; вижу — дверь в доме отворена, а у калитки стоит какая-то девочка и смотрит на улицу. Я юркнул в дверь и спрятался в сенях за лоханью…

— Дом был белый с голубыми ставнями? — взволнованно спросил Сенцов.

— Где тут разглядеть… Я сначала спрятался за лохань, а потом все-таки решил заглянуть в комнату. И тут увидал меня мальчонка… он только-что проснулся… Ка-ак закричит. Я опять за лохань… Девочка прибежала, стала его успокаивать, а в это время те мои преследователи — с ружьями: «отпирай». Тогда девочка…

Рассказчик вдруг умолк. Он поглядел на расстроенное лицо своего слушателя и проговорил спокойно и серьезно.

— Может быть, вам все это слышать тяжело… про девочку…

Сенцов помолчал, потом махнул рукой.

— Надо привыкать, — сказал он грустно, но твердо. Что ж теперь поделаешь. А жаль мне… правда. До того жаль. Такая была девочка умная, расторопная, веселая… Дура тетка ее погубила. Отправила за продуктами какими-то… да еще полубольную… Эх! Странно даже вспомнить. Тополянск, домик наш… Совсем была другая жизнь…

— Что ж, лучше или хуже?

— Если бы Катя жива была, так было б мне сейчас совсем хорошо… Дело мое меня интересует. Опять-таки общественная работа. Ну, да вы рассказывайте… Все равно, мне послушать интересно.

— А не тяжело вам?

— Да нет. Столько лет прошло…

— Ну вот… Значит, сижу я за лоханью и вдруг слышу голоса и стук в дверь.

В это время за дверью в самом деле послышались голоса и затем раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Сенцов немного удивленный.

Вошли две пионерки и пионер.

Войдя, остановились на пороге.

В комнате было уже почти совсем темно, поэтому Карасев подошел к выключателю и зажег лампу.

Никогда еще свет, внезапно озаряющий мглу, не производил такого эффекта. Одновременно в комнате раздались два возгласа.

— Папа!

— Катя!

Они обнимались… Смеялись, смотрели друг другу в глаза.

Карасев увел в коридор Комара и Настю.

— Пусть немного одни побудут, — сказал он, затворяя за собою дверь. — Как же это она нашлась!.. Ведь говорили, что она умерла. Ведь только-что о ней говорили!..

— Нет, нет, — заговорили Настя и Комар, перебивая друг друга — она болела тифом, но не умерла. А тетка с братом уехала, когда она в больнице лежала…

— Ну, а как же отца-то вы отыскали?

И тут Комар сказал фразу, которая очень рассмешила Карасева, хоть и был он очень взволнован всем этим происшествием.

Комар сказал:

— В деле отыскания отца большое значение сыграла пресса.

В это время дверь отворилась. Сенцов, счастливый и веселый, стоял на пороге, обнимая Катю.

— Ну, — сказал он, — идите же сюда… Будем сейчас вместе чай пить.

При переживании очень больших радостей и очень больших горестей человек всегда как-то теряется и временно словно тупеет. Так и теперь: Катя втайне все время мечтала о том, как встретит она снова своих родных, близких людей и момент свидания представлялся ей в роде ослепительного лучезарного сияния. Даже жутко было подумать о таком счастьи. Казалось, сердце никогда этого не выдержит и лопнет.

И вот она сидела за столом рядом с своим отцом, слушала его рассказ о матери, о Пете, находившемся в Уфе, и ей было даже обидно, до чего все это просто. Как-будто так все и должно было быть и ничего в этом нет особенного. Она улыбалась Насте, шутила с Комаром, искоса поглядывала на Карасева. А тот посмеивался себе в бороду и молчал.

Улучив минуту, когда разговор смолк, Карасев вдруг закрыл себе рукой бороду и сказал Кате:

— Нехорошо старых друзей забывать.

— Монах! — закричала Катя и, опрокинув чашку, бросилась целовать Карасева.

— Это он нас в Москву отправил! — кричала она. — Папа, он к нам приходил, монахом одетый..

— Знаю, знаю…

— А Ванько́ где? Ванько́ где?

Карасев покачал головою.

— Погиб Ванько́. Вел себя храбрецом, надо отдать справедливость. Под пулеметную пулю попал… Непременно хотел в штаб снести донесение. Мы уж его отговаривали, а он все-таки побежал. И раненый дошел-таки до штаба… отдал командиру бумаги и упал. Больше и в себя не приходил… Хороший был парень.

В комнате наступила тишина.

Катя вспомнила бесконечные пустынные степи… Где-нибудь там сейчас зарыты кости Ванько́. Она посмотрела на окно. Из него тянуло свежим запахом далеких подмосковных полей.

И жизнь и смерть представлялись сейчас одинаково понятными и простыми. И жить было хорошо и умереть вовсе не страшно.

— Интересно, — сказал Карасев, — где мы с тобою в четвертый раз встретимся. А ведь, наверное, встретимся.

— А вы разве теперь уедете? — спросила Катя.

— Уеду в Севастополь. От Уфы далеко.

— И мы, значит, с тобою больше не увидимся, — грустно заметила Настя.

Катя не знала что ответить, ей бы всех хотелось взять с собою.

— Вот что, — сказал Сенцов, — покуда съезд идет, поживи еще с ними в лагере. Можно? — обратился он к пионерам.

— Конечно! Конечно, можно!

— А то у меня тут дела… речь надо готовить, а я буду только все на тебя глядеть… Все равно уж мы с тобой теперь друг друга не потеряем.

Катя с удовольствием слушала знакомый ей, немного суровый голос. Так же вот бывало в Тополянске разговаривал с нею отец. И она знала, что за этими деловыми словами таится настоящая, твердая любовь. Любовь искренняя и глубокая, без лишних слов, хныканий и причитаний.

— Я сам за тобой в лагерь приеду, — сказал Сенцов.

— Мы вместе, — добавил Карасев, — погляжу, как вы там, снегири, живете.

Решено было, что пионеры переночуют у Сенцова и завтра утром поедут в лагерь.

Жене своей Сенцов решил пока не сообщать. А то она, еще чего доброго, в Москву прикатит. Да и зная ее плохие нервы он боялся такого неожиданного потрясения.

Утро выдалось серое и дождливое, но Кате было весело, так же как и ее друзьям. Пока они еще ехали в поезде, небо прояснилось, пелена облаков разорвалась на отдельные большие белые облака, которые весело понеслись куда-то. Но когда пионеры сошли с поезда, то Комар, поглядев на березы, воскликнул:

— Э! Желтых листьев-то сколько!

Катя вдруг ясно представила себе, как бы восприняла она эти желтые листья несколько дней тому назад. Но теперь в Москве ее ждет отец. А пройдет неделя, она увидит мать, Петю… И Катя к удивлению Насти и Комара вдруг принялась плясать и кружиться на одном месте. Она впервые ощутила всю остроту радости и ей хотелось дать этой радости какой-нибудь выход.

— Давайте побежим! — предложила она своим спутникам. Кто скорее вон до той березки добежит.

— Только всем с одного места бежать, — сказал Комар. — Вот я черту проведу.

Он провел веточкой черту на дороге.

— Ну… Раз, два, три.

Они побежали.

— Первая, я первая… — кричала Катя, задыхаясь от бега, подбежала к березе и обхватила ее руками.

В это время из лесу вышел человек, как-то испуганно оглянулся на пионеров и быстро пошел по дороге на станцию.

Походка его показалась Кате знакомой. Вероятно, это был кто-нибудь из Сеноедовских.

Они пошли по лесной опушке.

— Смотрите, — закричал вдруг Комар, — кто это тут рылся? Какой-нибудь зверь.

Катя сразу узнала место. Тут зарыл Китов свою жестянку. И вдруг она вспомнила человека, шедшего по дороге. Ну, конечно, это был Китов. Очевидно, он приехал за «своими» деньгами и не нашел их. По-дело́м вору и му́ка.

Митька с перевязанной головой бежал им навстречу.

— Ну, что? Нашла отца?

— Нашла! Нашла!

За Митькой уже мчались и другие.

— Нашла? Нашла? Рад он был? Очень был рад?

Катя чувствовала, что все переживают ее радость почти так же сильно, как и она сама. И она рассказывала десять, двадцать раз, как вошли они в комнату, как зажгли электричество, как узнала она отца, а отец ее. Когда же Катя сказала, что одновременно с отцом она нашла еще и «таинственного монаха», то восторг был полнейший.

После обеда Катя пошла посмотреть на избу, в которой жила она с Китовыми. Сколько здесь пришлось ей выслушать попреков, сколько раз приходилось затаивать на сердце глухую злобу на человеческую несправедливость. Бывало возвращаешься домой и ждешь, чем-то встретит хозяйка. Теперь Катя могла без страха смотреть на эту избу. В ней остался кусочек Катиной жизни и только. Теперь все пойдет по-другому.

Через несколько дней утром Комар закричал вдруг:

— Идут! Идут!

Весь лагерь взволновался, а Катя кинулась навстречу идущим.

Пионеры, затаив дыхание, смотрели, как обнимает Катю отец. И всем стало радостно и спокойно за нее: хороший отец.

Карасев, смеясь, подошел к детям.

— Молодцы, — сказал он — лагерь, что надо!

А пионеры смотрели на него с почтением: шутка ли. Всю гражданскую войну провоевал и вот жив и стоит перед ними, как ни в чем не бывало.

ЭПИЛОГ
У КАТИ на всю жизнь ярким пятном врезалось воспоминание: поезд подъезжает к уфимскому вокзалу, она высунулась в окно вопреки всем железнодорожным правилам.

Кто-то говорит сзади нее:

— Эй, девочка, осторожнее! Голову оторвет!

Отец тянет Катю назад.

Но она уже видит крышу и серый перрон платформы.

На перроне стоит очень много людей… и среди этих людей…

Когда Катя вспоминала этот миг, то уже не светлое пятно, а целая молния вспыхивала перед нею. На перроне стояла женщина, но это была не просто женщина, не обычная женщина. Это была мать Кати, а рядом с нею стоял мальчик, большой красивый мальчик и махал рукою навстречу поезду.

— Петя, — закричала Катя. — Петя. Это я — Катя!

Поезд остановился, и Катя, расталкивая всех, бросилась к выходу.

— Стой!

— Тьфу! С ног сбила.

Сенцов кричал:

— Катя, Катя, маму предупредить надо.

Но Катя уже была на перроне. Она то висела на шее у матери, то обнимала и тискала Петю, который сразу не мог сообразить, в чем дело. А Катя только повторяла.

— Это я — Катя. Мама, узнала меня? Петя, узнал меня?

Николай Семенович напрасно боялся за свою жену. От радости ничего не может случиться с человеком. Вера Петровна только дрожала вся и не выпускала Катю из рук, словно боялась опять ее утратить. А Петя был очень смущен. Он только смутно помнил Катю, помнил ее во всяком случае не такою большой и загорелой девочкой. Но он верил, что это та самая Катя, и восторженно целовал ее.

Сенцовы жили во втором этаже небольшого двухъэтажного дома.

Варвара Петровна встретила приезжих за самоваром. Увидав Катю, она скривила рот и застыла в полном удивлении.

— Живая? — спросила она тихо. — Ты живая?

— Вот ожила! — немного хмуро сказал Сенцов. Он, видимо, недолюбливал Варвару Петровну.

Катя поцеловалась с нею, но поцелуй вышел довольно скучный. Просто приложили друг к другу губы.

Несмотря на то, что Катя очень устала с дороги, ей не терпелось все рассказать во всех подробностях матери. Она стала рассказывать о всех своих скитаниях, о всех несчастиях и говорила с таким жаром и так живо, что Вера Петровна поминутно вскрикивала, а один раз даже заплакала.

Сенцов слушал и одобрительно кивал головою. Ему приятно было, что дочь его проявила столько энергии, столько смелости.

— Хорошо, — шептал он неоднократно, — хорошо.

Начав рассказывать о своем приезде к тетушке, Катя немного смутилась и посмотрела на Варвару Петровну. Та тоже сконфуженно принялась размешивать чай.

— Ну, тут, — сказала Катя, — ничего нет такого интересного… А потом я заболела…

Наступило неловкое молчание.

Николай Семенович закурил папиросу, стараясь не глядеть на Варвару Петровну. А та сидела красная, как рак, уткнувшись носом в чашку чая.

Катя оправилась и принялась рассказывать про больницу. Смеясь рассказала она о своей ссоре с соседками. С удовольствием при этом прочла в глазах отца одобрение своему благоразумию.

— Правильно поступила. Нечего было из-за ерунды себе кровь портить.

Про Китова, как оказалось, Николай Семенович слыхал. Китов был крупнейший растратчик, и о нем писали в газетах. Николай Семенович начал было рассказывать Кате это дело в подробностях, но вдруг увидал, как та уронила голову на стол… Потом она тотчас выпрямилась, улыбаясь, но глаза у нее были сонны.

— Спать хочет! — заметил ласково отец.

Катя вспомнила, как она засыпала вот так же во время чая у огородника.

И тогда ее укачало в дороге и разморило в уютном тепле, но какая разница. Тогда на сердце было сумрачно и печально, следующий день представлялся чем-то серым и угрюмым, а теперь от одной мысли проснуться завтра утром среди своих милых и близких людей становилось легко и радостно на сердце. Варвара Петровна незаметно вышла из комнаты. Но выйдя, она остановилась у двери и приложила глаз к замочной скважине.

— Дай я тебя раздену, Катя, — сказала Вера Петровна.

— Что ты, мама. Я разве маленькая?

— Конечно, маленькая.

Кате в это время было приятно сознавать себя совсем маленькой девочкой. Так бывало раздевала ее мать еще очень давно в Тополянске.

— А что это у тебя на шее надето? — спросил Николай Семенович.

— Это ладанка от болезней. Тетя мне ее подарила.

— Чушь какая!

Сенцов взял ладанку, пощупал ее, потом осторожно вскрыл перочинным ножом.

На стол упали три брильянта, переливчато засверкали разными оттенками радуги.

— Хороша ладанка! — усмехнулся Сенцов.

Катя только сонно кивнула головой, но уже ничего не видала. Вера Петровна едва дотащила ее до постели.

Николай Семенович долго рассматривал брильянты у себя на ладони. Вера Петровна тревожно следила за ним. Но он сказал только:

— Завтра обсудим, что делать.

Он положил камни в ящик стола, бросив сердитый взгляд в сторону комнаты Варвары Петровны.

Скоро все заснули.

Первое, что увидала Катя, проснувшись утром, было Петино лицо. Петя стоял у ее кровати и внимательно разглядывал сестру. Заметив, что она на него смотрит, он немного смутился, но Катя кинулась обнимать его, и он вдруг запрыгал от удовольствия, совсем так, как прыгал бывало в Тополянске.

За утренним чаем Николай Семенович спросил жену:

— А сестра твоя где же?

— Сестра?

Вера Петровна пошла взглянуть.

— А ее нет, — с удивлением сказала она, возвращаясь, и вещей ее нет никаких.

— Как нет?

Николай Семенович пошел удостовериться и затем поспешно возвратился и кинулся к ящику письменного стола.

— Нету брильянтов! — воскликнул он. Ах, какая…

Он не договорил.

Вера Петровна покраснела, словно стыдилась за сестру.

— И откуда у нее такие коммерческие способности? На тебя не похожа, во всяком случае.

Он обернулся к дочери.

— Ну и миленькую же ладанку ты на шее носила. Хорошо, что твой Китов об ней не знал.

Покачав головою, он прибавил.

— Эта самая Варвара давно мечтала тайком о самостоятельной жизни… Небось, махнет в Москву, а там уж устроится. Эти брильянты побольше тысячи стоят. Коммерсантка!

Никто не пожалел о внезапном отъезде тетушки. Никто ее не любил, да и она сама относилась ко всем своим родным с плохо скрытою враждебностью.

Все уфимские знакомые Сенцовых побывали у них в этот день, желая посмотреть на воскресшую покойницу. Катя нашла много новых подруг. Отец решил немедленно отдать ее в школу. За эти годы Катя ведь ничему не училась.

Однажды вечером Николай Семенович спросил дочь:

— Ну, а если бы ты случайно меня не нашла, что бы ты делала?

Катя подумала с минуту.

— Нашла бы себе какое-нибудь занятие, — сказала она наконец уверенно, — не пропала бы во всяком случае.

— Ну, как бы такие пропала… — начала было мать, но Сенцов перебил ее.

— Конечно, не пропала бы. Молодец Катя. Большую ты трепку выдержала и все-таки не раскисла. Так и нужно. Такою всегда будь… Да, я уверен, что ты и без нас не пропала бы.

И словно в подтверждение его слов почтальон принес письмо. Письмо из Москвы, от Насти и Комара.

«Когда будешь в Москве, — писали они, — приходи к нам, мы живем очень дружно и весело. Летом непременно приезжай к нам в лагерь. Вот будет хорошо».

Приятно иметь друзей. С друзьями не пропадешь!

Конец
ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
Москва, Центр, Новая пл., 6/8

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Алтаев, А. — До последнего часа. Рассказ. 48 стр. Ц. 10 к.

Его же. — Камень Катмира. Повесть. 172 стр. Ц. 1 р.

Его же. — Расплата. Рассказ. 72 стр. Ц. 10 к.

Его же. — Семеновский бунт. Из истории революционного движения 1820 г. С предисловием С. Штрайха. 64 стр. Ц. 10 к.

Асеев, Н. — Сенька беспризорный. С рисунками. 32 стр. Ц. 15 к.

Гайдар, А. Всадники неприступных гор. Повесть. Иллюстрации худ. П. Д. Покаржевского. 88 стр. Ц. 90 к.

Дуров, Вл. — Мои звери. Звери дедушки Дурова. Обложка и титульный лист худ. А. Суворова. Иллюстрации худ. В. А. Милашевского. 270 стр. Ц. 2 р., в перепл. — 2 р. 50 к.

Заяицкий, С. — Внук золотого короля. Повесть. Рисунки и обложка худ. М. Покровского. 79 стр. Ц. 90 к.

Матяш, Н. — Коровины дети. Повесть. Обложка и иллюстрации худ. В. Г. Бехтеева. 45 стр. Ц. 50 к.

Огнев, Н. — Следы динозавра. Повести. Обложка и иллюстрации худ. В. Г. Бехтеева. 143 стр. Ц. 1 р. 50 к.

Соколов, К. — Сенька-большевик. Повесть. С иллюстрациями худ. А. Брей. 60 стр. Ц. 65 к.

* * *
Заказы высылаются наложенным платежом по получении 25 % задатка. При внесении всей суммы заказа вперед — пересылка и упаковка за счет издательства.

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
Москва, Центр, Новая пл., 6/8

Верн, Жюль. — Пятнадцатилетний капитан. Редакция И. С. Рабиновича. С 35 иллюстрациями. 6–10 тыс. (Для детей среднего и старшего возраста). 222 стр. Ц. 1 р. 40 к., перепл. — 35 к.

Жаколио, Л. — Берег черного дерева и слоновой кости. С иллюстрациями худ. В. Липгарта. 254 стр. Ц. 1 р. 50 к., перепл. 35 к.

Мариэт, капитан. — Маленький дикарь. Повесть. Иллюстрации худ. В. Милашевского. 189 стр. Ц. в переплете 1 р. 75 к.

Его же. — Мичман Изи. Роман. Предисловие и примечания И. Сергеева-Тейхмана. С 6 рис. и схемой океанского трехмачтового парусника. 238 стр. Ц. в переплете 1 р. 65 к.

Необычайные приключения Джерри и его брата Майкеля на суше и на море. Повесть по Джеку Лондону. Обработка и вступительная статья И. Новского. 350 стр. Ц. 1 р. 90 к.

Похождения Джо. По романам Джека Лондона и Д. Кэрвуда. Переработал Я. Ольгин. С иллюстрациями. 138 стр. Ц. 1 р.

Сальгари, Эмилио. — Человек огня. Роман. (Библиотека романов-приключений). 383 стр. Ц. в переплете 1 р. 95 к.

Твен, Марк. — Приключения Геккельбери Финна и беглого негра Джима. Сокращенное и переработанное издание. С 58 рисунками. 208 стр. Ц. в переплете 1 р. 60 к.

* * *
Заказы высылаются наложенным платежом по получении 25 % задатка. При получении всех денег вперед — упаковка и пересылка бесплатно.


Оглавление

  • Часть первая
  • Часть вторая
  • Часть третья