«Приключения, Фантастика» 1991 № 05 [Юрий Дмитриевич Петухов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Журнал «Приключения, Фантастика» № 5 (1991)

Общесоюзный литературно-художественный журнал

Юрий Петухов

Сатанинское зелье

Наваждение последнее

Сколь, веревочка, ни вейся,

А совьешься ты в петлю!

Вл. Высоцкий

Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился… но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.

Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего-то. Дед Кулеха хотел его расспросить. Да мертвец-то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.

Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца-то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!

Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть-то боязно. А потом… потом гремели выстрелы, жутко орали недобитые, визжали раненные, матерились стрелки, добивая тех, кого пуля не брала, рукоятями своих наганов да маузеров. И все это время дед Кулеха падал в пропасть – падал и не мог достичь дна! Ужас падения застил все, и не было муки сравнимой с этим падением.

Палачи уходили протрезвевшие. А иногда и добавляли прямо тут, в подвале. Никогда не закусывали. Дед Кулеха тянул воздух ноздрями и думал гнусную думу: ежели помирать, так за хороший глоток самогонки! И хотелось ему бежать к ним, пасть на колени, взмолить… Но знал, знал дед Кулеха – пришить-то пришьют, а вот глоточка, каты, ни за что не дадут сделать, ух, жлобы поганые! И он не высовывался. Лишь принимался молиться усерднее, сам выдумывал молитвы – и до того страстен был и горяч, что не могло его жгучее, переполненное болью слово не дойти до Господа Бога.

А молил он об одном – чтоб послал ему Господь любую замену, чтоб отвел он от него этот проклятущий и вездесущий карающий меч. Конечно, лучше если б так ослобонил… ну, а нет, так что ж теперь получается: вроде бы он, Кулеха, самый плохой человек на белом Божьем свете, нет, что ли, его грешнее, подлее, ненужнее?! Ведь есть же! Есть наверняка, точно, есть!

День в подземелье был не менее мрачным, чем ночь. Но дед Кулеха знал – это день. И отсыпался! Ночами он о сне не мог даже помыслить, ночами зуб не попадал на зуб. Спал он тяжко, мучимый кошмарами, стонал, вскрикивал, ерзал, потел. А потом просыпался и начинал бить башкой в земляную стену.

– Господи, Иисусе Христе, отведи беду от раба Твоего, – вопил он в голос, ничего не соображая спросонья, – не дай погибнуть от руки врагов Твоих, прислужников сатаны! Обереги и защити! Прикрой дланью твоей! Господи!!! Неужто нету у Тебя грешника грешнее?! За что послал испытание лютое рабу Твоему? Пошли замену, Господи-и-и!!!

Бог был глух к мольбам старика. У Него, небось, своих забот хватало. А может, и не считал Он нужным отводить беду от старого матерщинника и богохульника, от пьяницы и бродяжки. Неисповедимы пути Господний!

Полбуханки черняги и шмат сала, уворованный из заготконторы, дед Кулеха съел в первые три дня. Поначалу он экономил, хотел растянуть… не получилось. Зато потом голод сам пропал. Курить хотелось, это да. А вот есть – нисколечко. Пил старик из лужицы – в нише была ямка, вот в ней и скапливалась водица. Пил дед Кулеха, а на губах у него стоял привкус крови, будто прямо из страшной дыры хлебал.

Раз пять он подползал к ступенькам, ведущим наверх. Прислушивался, выжидал. Что-то ему нашептывало, дескать, беги скорее, дед Кулеха, спасайся, вот он выход! Но старик знал, никуда не убежишь – лестница вела в полуподвальные погреба, где раньше хранилось что-то съестное в неимоверных количествах, а ныне содержались заложники и прочая контра. С двух сторон длиннющего коридора стояли два охранника с винтовками. Крохотные окошки – все сплошь зарешечены. Да и какие там окошки – руку не просунуть! А потом еще наверх, и еще. А там вообще страсть, начальник на начальнике, и каждый с револьвером. Нет, не убежать!

Лишь единожды дополз дед Кулеха по лестнице к самому выходу. Да как услыхал лязг затвора, так и покатился вниз мешком. И чего они там щелкали, чего лязгали!

– Господи, даруй еще хоть день жизни… или нет, уж лучше возьми душу сразу, нет сил боле мучиться, нету-у-у!!!

Дед Кулеха излазил все подземелье – нигде выхода, даже малой лазейки, дырочки, не было. Может, просто не нашел, какая разница! Выход один: вверх, под пули! Или туда – в дыру!

А дыра была бездонной. Стреляли и стреляли, без передышки, без остановки, каждую ночь. Вот уж год как стреляли, дед Кулеха все слыхал, все знал, одного не ведал, что попадет сюда. Стреляли, толкали – стреляли, толкали… а кто и сам падал, не дождавшись выстрела. Вслед ему посылали пулю-другую, но особо не тратились – помрет в дыре, чего изводить боеприпасы, вещь нужную и необходимейшую.

Из дыры несло трупной падалью. Дед Кулеха подползал к краю, заглядывал – да только в таком мраке разве углядишь чего?! Вот звуки иногда доносились, чтото хлюпало, чавкало, охало – может, живой кто, а может, просто трясина кровавая дышала.

– Пошли, Господи, мне смертушку! Или вызволи! Не мучай ты мене доле! – рыдал дед Кулеха.

И наверное долетели обрывки мольб до Всевышнего. Ибо сказано Им было: один раскаявшийся грешник дороже Мне ста праведников. А может, просто так получилось. Но на девятые сутки вылез из дыры еще один мертвец.

– Уйди! Уйди-и-и!!! – заорал на него дед Кулеха. – Рано ишо! Ступай собе!!! Не замай!!!

Но мертвец его и не слушал, и не слышал, видать. Был он страшнее первого – весь с ног до головы в кровище, изодранный весь, избитый, волосенки и хилая бороденка запеклись под черной коркой, глаза ненормальные, вытаращенные, белые… и дышал, как он дышал! Дед Кулеха никогда в жизни своей немалой и многотрудной не видывал, чтоб так дышали! Казалось, вотвот ребра затрещат, грудь лопнет, а легкие из глотки наружу полезут.

– Уходи к собе!!! – не унимался старик. – Ты мертвяк, тебе с мертвяками жить! Чего к живым лезешь!!!

Он кричал и не думал, что могут услыхать там, наверху, что могут спуститься, обнаружить его и спровадить к «мертвякам». Нет, ничего этого не боялся дед Кулеха, ничего, кроме жуткого посланца преисподней.

А тот и не думал поворачивать обратно. Отдышавшись, мертвец спросил дурным сиплым голосом:

– Где я?

– В …! – выразительно ответил дед Кулеха.

Мертвец скривился, упал лицом в жижу, руки расползлись. И дед Кулеха сразу понял – никакой это не мертвяк, обычный мужик. Небось, прыгнул раньше, чем в него пальнули, вот и выжил!

Старик осмелел, подошел ближе, присел на корточки.

– Ты кто, человече? – спросил он шепотом.

Ответа не последовало. Мужик ползком добрался до стены, долго барахтался возле нее, норовя выбрать место посуше, потом привалился спиной к земляному навалу и тяжело выдохнул.

А дед Кулеха недоумевал. Как же так?! Ежели услыхал Господь его мольбы, ежели решил облегчить участь рабу Своему, послал этого грешника на его место, так почему же не вызволил самого Кулеху-то?! И-эх, несправедливость, везде несправедливость! Старик заскрипел остатками зубов, слеза навернулась на дряблую черную щеку. Пропади все пропадом, теперича погибать не одному, а вдвоем!

Он подсел рядком к страшному мужику, пригорюнился.

Но молчал недолго.

– Накрылися мы с тобой, браток, – проговорил он по-стариковски весомо, с несказанной грустью, – лучше б ты и не вылазивал оттеда!


Сергей дышал тяжело, с присвистом. Не мог отдышаться. В груди резало и жгло, легкие будто наизнанку вывернули. Рук и ног он вообще не чувствовал. Сидел, привалившись к земляной стене – и не знал, радоваться ли спасению чудесному или проклинать свою судьбину горькую.

В двух метрах сидело какое-то ободранное существо в шапке-ушанке. Существо на что-то жаловалось, бормотало нечто невнятное, всхлипывало, доказывало что-то кому-то. Сергей не понимал слов, хотя он слышал, что существо изъясняется на русском языке. Голова вообще отказывалась принимать все внешнее.

Выкарабкался он поистине чудом. Когда последние пузырьки воздуха вырвались из его груди, когда от беззвучного крика заледенел мозг, и, казалось, безумию предсмертному удалось овладеть им, вдруг промелькнуло несуразно-спокойное: «надо прощаться с жизнью, тихо прощаться и без истерики! пускай тело бьется в непереносимых муках, содрогается в предсмертных судорогах, пускай! а Душа должна быть безучастна, спокойна! Она должна смотреть на все сверху, лишь созерцать эти биения созерцать, подчиняясь Воле, недоступной и всеопределяющей! только так!»

Это был очень короткий миг просветления. Но сознание не успело смеркнуться. И душа не успела покинуть тело. Сергей вдруг вырвался на поверхность. В последней отчаянной попытке организм его, помимо воли, помимо хотения владельца своего, изверг целый фонтан кроваво-красной бормотени. Потом еще один! И еще! В легкие словно десяток ножей воткнули… но они сделали свое дело, Сергей вдохнул – и сразу в голове прочистилось, сразу он обрел зрение. Но лучше его бы и не обретать, ибо увиденное не радовало.

Лишь инстинкт самосохранения заставлял Сергея бороться за жизнь, он вел его. А вокруг… вокруг была спокойная и вязкая бормотушная гладь, целое море, океан разливанный! Посреди этого океана стоял остров, до него еще надо было плыть. Сергей не мог рассмотреть острова толком. Но он другое рассмотрел достаточно хорошо – надо всем этим морем-окияном нависали исполинские мрачные своды. Не могло быть такого! Не могло быть столь гигантских пещерных сводов! Но они были! Они зримо и весомо давили, они были реальнее и осязаемее небесного обычного свода.

Сергей барахтался на поверхности, борясь за жизнь, боясь хоть на миг, на долю мига опять погрузиться в ужасную пучину. Он чувствовал, что силы понемногу возвращаются в тело. Но плыть еще не мог, лишь удерживался на одном месте, прочищал легкие.

– О-ох! – раздалось вдруг сзади.

Сергей обернулся. Метрах в семи от него из бормотушной глади торчала чья-то бритая голова – лицо было залито клейкой и густой жижей, лишь черной дырой зиял на нем рот. Воздух со свистом врывался в эту дыру и с хрипом вырывался обратно.



Сергей отвернулся. Но тут же почти рядом с ним из бормотени высунулась рука, потом еще одна. Руки были скрючены, и они тянулись вверх, будто пытаясь уцепиться за что-то, потом опять пропадали на время и снова высовывались.

– О-ох! О-о-ох! О-ох! – стало раздаваться со всех сторон.

– У-о-о-ох!!! Ох!!!

Сергей не успевал головой вертеть – десятки, сотни голов, рук, спин появлялись над поверхностью разливанного моря. Казалось, из самого ада вырвались мучимые там грешники, тянулись вверх, пытались спастись, выбраться из кровавой трясины. Но та их не отпускала, засасывала в себя, проглатывала. Многие скрывались уже навечно – лишь пузырьки воздуха, разрывающие мутную пленочку, напоминали – тут недавно была чья-то голова, руки… Все пространство под исполинским каменным куполом заполнилось стонами, вздохами, бессвязными воплями.

Что-то скользкое и холодное дотронулось до Сергея, ухватило за ногу, потянуло вниз. Он дернулся, высвободился. И почти сразу рядом с ним, вплотную, всплыл бритый человек. Сергей увидал сначала только спину, затылок, плечи. И он уже вытянул руку, чтобы отпихнуть незнакомца от себя. Но тот поднял голову – и прямо в глаза Сергею уставились кровавые мутные бельма, дохнуло смертным смрадом из раззявленной черной дыры. Липкие ладони легли Сергею на плечи, надавили. Но он сбросил их, отплыл подальше. С ужасом наблюдая, как захлебывается это непонятное бритое существо, как оно борется с кровавой жижей и как та всасывает существо обратно. Наконец бритый погрузился совсем, даже скрюченная рука его ушла в жижу, ушла, сжимаясь и разжимаясь судорожно, словно пытаясь уцепиться за воздух.

– У-о-ох!!! А-а-ах!!!

Страшней всего были эти вздохи и выдохи, от них несло чем-то нечеловеческим, жутким. И Сергей не стал выжидать, он поплыл к острову.

В тягучей липкой бормотени плыть было невыносимо тяжело, каждый метр давался с трудом. Но Сергей плыл. Он не хотел опять погружаться в этот жидкий ад.

Сотни, тысячи бритых тянулись к острову. Каждый плыл как умел: одни саженками, другие по-собачьи перебирая руками, третьи кроллем, четвертые и вовсе безо всяких намеков на технику. И чувствовалось, что эти трупы или полутрупы неистово и страстно желают продлить свое существование, что они готовы до последнего издыхания бороться за каждую минутку, секундочку бытия. Многие топили друг друга, взбирались на плечи, погружая несчастного в жижу, карабкались по спинам, наступали на головы, некоторым удавалось даже почти вырваться из жижи. Но сверкнув в мрачном воздухе мокрым обагренным бормотенью телом, они, тут же погружались в море, лишь пузыри вырывались на поверхность. Кто-то тонул сам, без всякой помощи извне.

Сергей старался держаться подальше от бритых, но не всегда это удавалось. Временами и его хватали за ноги, цеплялись за плечи, давили на спину. Но он увертывался, выскальзывал, не давая даже временной поддержки – пусть сами выкарабкиваются, пусть сами плывут, он не плот!

Остров вырастал прямо на глазах. Это был какой-то неестественный, ненормальный остров. Его будто слепили из той же загустевшей бормотени. Сергей видел крутые скользкие берега обрыва, видел плоскую площадку наверху. И еще он видел, как пытаются выбраться первые из подплывших к острову. Они изо всех сил цеплялись за болотистые берега, карабкались вверх, тянулись, рвались… но соскальзывали, уходили с головами в жижу. Даже смотреть на такое было страшно. Ледяной неприступной горой возвышался остров над морем-окияном!

Кто-то забился в судорогах совсем рядом, пошел ко дну, обдавая всех вокруг брызгами. Одна из них попала Сергею на губу, он облизнулся – и вдруг почувствовал, что это вовсе не бормотень, что это кровь, настоящая густая, пропитанная бормотушными запахами кровь. Его чуть не вывернуло наизнанку. Но наверное уже нечем было выворачивать. Хочешь, не хочешь, а по кроваво-бормотушному морю приходилось плыть.

Подплыв ближе, он, не щадя пальцев и ногтей, со всей силы ударил руками в слизистый багровый ил обрыва. Пальцы погрузились глубоко. Но тут же что-то там внутри зачмокало, зачавкало, вытолкнуло пальцы обратно – и он сорвался вниз, прямо на подплывающих бритых. Оттолкнулся ногами от холодных скользких тел, снова погрузил пальцы в ил. Полез наверх.

Это была пытка. Каждый сантиметр давался с боем. Но Сергей полз и полз. Четырежды он срывался, соскальзывал, погружался с головой в кровавую жижу. И всякий раз ужас захлестывал его. Он выныривал. И опять лез.

На пятый раз он дотянулся рукой до плоской площадочки уступа, вцепился в край. Но в это время кто-то ухватил его за ногу, за щиколотку. И он опять полетел вниз – полетел спиной, размахивая руками и ногами, крича, разбрызгивая красную пузырящуюся слюну.

Он долго отдыхал, держась на поверхности, стараясь не попадаться под руки бритым, ускальзывая от них. Потом полез снова. На этот раз он сам вцепился в чью-то тощую лодыжку, рванул на себя. И этого рывка хватило: несчастный полетел вниз, а он забросил обе руки на край площадки, подтянулся… Все! Он был наверху!

Он сидел посреди этого слизистого утеса и захлебывался от нервного плача. Все было позади! И все еще было впереди! Бритые из кровавой жижи тыкали в него пальцами, охали, стонали, сопели шумно. Они явно завидовали ему, они готовы были на все, лишь бы забраться наверх… но они мешали друг другу, топили один другого.

Кроваво-бормотушная гладь была бескрайней. Только теперь Сергей смог оценить по достоинству это море-окиян, эту безграничную адскую равнину, из которой торчали уже не сотни и тысячи, а миллионы, сотни миллионов голов, спин, рук. Руки эти тянулись вверх, к каменному, такому надежному на вид своду. Да только до этого каменного неба было не меньше тысячи метров, а то и больше.

– Хы-ы-ы, х-ы-ы!!! – прокатилось вдруг над сводами.

Сергею показалось, что этот звук родился в его голове и лишь потом вырвался наружу. Он с силой сдавил уши. Не помогло. Тогда он взглянул вверх – в туманном, зыбком мареве над кровавым океаном, над миллионами голов нависала огромная и расплывающаяся дьявольская харя. Была она злобна, глумлива и сладострастна. Хыканье вырывалось из оскаленной кривой пасти – вырывалась утробно, глухо, но столько в нем было довольства, ублаготворенное, что казалось оно не просто обоснованно, но и вполне заслуженно, отработано. Острые глаза с прищуром обозревали, страшную картину, и из глаз этих сочилось нескрываемое презрение к жалким бритым людишкам, борющимся за свои жалкие и ненужные жизни.

– Хы-ы-ы!!! Хы-ы-ы-ы-ы!!!

Все уханья, оханья, восклицания, вопли слились неожиданно в единый гулкий вздох ужаса – будто смертоносный ураган промчался над кровавой гладью. И все смолкло. Дьявольская харя исчезла.

И все словно по команде ринулись на остров. Теперь это походило на штурм. Тысячи голых людей лезли наверх, – падали, но не долетали до поверхности кровавого моря, опускались на чьи-то спины, головы и снова начинали восхождение. В край площадки цеплялись десятки рук. Тысячи пальцев указывали на Сергея. Похоже, бритые не собирались прощать ему то, что он оказался первым, они собирались расправиться с ним.

Бежать было некуда. Сергей испуганно озирался, сжимал и разжимал кулаки – он был готов к драке. Но он понимал, что ему не сладить со всеми.

И вот тогда что-то хлюпнуло под ногами. Потом еще. Он опустился на колени, стал ковырять этот кровавый податливый ил. И вдруг провалился в него – провалился с руками и ногами, будто прорвал какую-то пленку, проломил дверь, и оказался в скользком узком лазе. Его понесло вниз, ударяя головой о холодные стены, переворачивая, бросая то влево, то вправо, то вообще черт-те куда. Это было нелепо, дико… Но он летел вниз. Потом он упал на чьи-то тела, в вонючую жижу, потом полз наверх. Полз, задыхаясь и снова соскальзывая, срываясь. Кто-то полз рядом с ним, стонал, тяжело дышал. Но потом упал и затих. А он выбрался.



Да, он выбрался и сидел теперь, опираясь спиной на земляную стену, прислушиваясь к себе и не прислушиваясь к стенаниям бормочущего и всхлипывающего существа. В голове крутилось одно: ушел! ушел!! ушел!!! И это было главным! Он ушел от своих палачей, от профессионалов! А там – будь что будет!

– Ты хоть что за человек такой? – вопросило существо в шапке. – Отвечай, кады спрашивают! И на вот, оботрися!

На руку опустилось что-то белое, мятое, чистое. Сергей сжал пальцы, поднес тряпицу к лицу, долго оттирался, отдирая корочки засохшей крови, расчесывая пятерней волосы. Особенно трудно было прочистить глаза – бормотушно-кровяная смесь въелась в кожу, слиплась, каждое движение причиняло боль.

И все-таки Сергей ответил:

– Я с Земли!

Существо, оказавшееся маленьким сморщенным старичком в драном зипунишке и валенках, разгладило десяток седых волосков на подбородке и верхней губе, вздохнуло тяжко.

– Оно и видать, умом тронулся! С земли вон – червяк али крот какой… а ты, паря, из-под земли! Ну да ладноть! Не хочешь сказывать, не надо!

Сергей все понял. Он на Земле, а значит, и говорить, будто с Земли, здесь глупо, за чокнутого сочтут. Хотя пускай принимают, главное, его выбросило не куда-нибудь, а сюда, на родимую Землю, а уж на ней-то он не пропадет!

– Меня зовут Сергей, – представился он.

– Серенька, стало быть? Та-ак! – обрадовался старик. – А мене все Кулехой кличут. Вот и ты зови запросто – дед Кулеха.

Сергей усмехнулся. Надо было понемногу выведывать у деда Кулехи про все. Но и сплоховать он боялся.

– Хороший подвальчик, – процедил сквозь сжатые зубы.

– Подпол знатный! – согласился дед Кулеха.

– Тут ведь выход где-то был, запамятовал, а то и два целых выхода, – попробовал закинуть удочку Сергей.

– Ишь ты какой, запамятовал он! – с готовностью отозвался старик. – Вот придуть вскорости стреляльщики-то наши, они те живо напомнят! И-эх, паря! Нету нам выхода, обложены мы хужей волков! Иль и вправду ты про все позабыл?!

– Про что про все? – переспросил Сергей.

Дед сдвинул ушанку набекрень, почесал затылок.

– А как спымали тебя, контру, как расстреливали тута, как сам сунулся в дыру – ниче не упомнишь, что ль?!

– Расстреливали? – удивился Сергей. – Впрочем, да, было!

Ему вспомнилась сцена на кухне, винтовочные дула, поднимающиеся на уровень его глаз, прищуренный взгляд черного. Его и на самом деле расстреливали, только вот не расстреляли.

– Ниче, – успокоил старик, будто читая мысли, – придуть и дострелют! В етом ты, паря, не сумлевайся.

– А чего ж делать?

– Прятатьси, вот чего! – многозначительно сообщил дед Кулеха. – У нас с тобой, паря, другого путя нетути!

Сергей начинал смутно представлять обстановку. Да, они в подвале, там, наверху, их стражи – кто, выяснится позже, главное, опять он узник! опять с ним могут – вытворять, что вздумается палачам-мучителям! Ну что за круговерть такая! Что за проклятый «замкнутый цикл»! Хоть бы зеленый, падла, высунулся из какой-нибудь щели!

Но зеленый ниоткуда не высовывался. Похоже, ему и впрямь надоело опекать грубого и бестолкового землянина, отраженное существо… А может, он и виною всему?! Сергей не знал. Ему почему-то вдруг вспомнилось, что в том самом списке оставалась еще одна фамилия в квадратике, последняя. Но что это была за фамилия? Кому она принадлежала?! Память не давала ответа. Он перестал слушать надоедливого старика, забыл о своих теперешних болях и горестях, отрешился. Загадка завладела им, да так завладела, что помыслилось – ежели удастся ее разгадать, узнать ту последнюю фамилию, так все и разрешится самым лучшим образом! Сергей помнил, как он собственной рукой ее вписывал на лист, помнил, как обводил жирной линией, как квадратик этот вычерчивал… но большего не всплывало.

– Ты че, оглох, паря? – дед Кулеха ткнул его кулачком в бок. – Иль опять помирать вздумал?!

Сергей улыбнулся старику машинально. В мозгу бешено наколачивало: кто он?! кто?! кто?! Пришлось заново перебирать всех друзей и знакомых, сослуживцев и однокашников – каждая фамилия укладывалась в отведенный для нее квадратик. Но последний оставался пустым!

И в тот момент, когда раздражение начало захлестывать его черной едкой волной, вдруг просверкнул странный ответ: а фамилия-то твоя собственная! ты по инерции, машинально ее вписал, а потом и забыл, так и осталось. Нет! Не может быть! Сергей отмахнулся от нелепой страшной мысли. Там должен был быть кто-то совсем другой, только не он, точно не он!

– Ты, паря, потише граблями-та размахивай! – проскрипело на ухо.

– Простите, – буркнул Сергей. Он вовсе не хотел ссориться с товарищем по несчастью. Наоборот, надо было использовать его на полную катушку, выжать все полезное, нужное. И Сергей отбросил посторонние мысли.

– Значит, они приводят расстреливать заключенных по ночам и большими партиями? – переспросил он.

– Точнехонько! – поддакнул старик.

– И назад уже никого не уводят из приговоренных?

– Да чтой-то не было такого случаю!

– Это хреново! – выдал Сергей.

– А как же, еще как хреново! – вздохнул дед Кулеха.

– И нигде ни единой лазейки, ни дырочки наружу?

– Как есть – нигде нету! – путанно ответил дед.

– Чего ж теперь, помирать нам, что ли? – не сдавался Сергей.

– То-то и дело, что помирать! Куды ж ишо!

Такая перспектива не устраивала Сергея. Даже после всех пережитых ужасов, после всего, что обрушилось на него в последние месяцы, он хотел жить! Вопреки всему! Назло всем!

– А чего вообще-то народ губят? – спросил он с тоской.

– Не народ, – пояснил старик с расстановкой, – гидру выводят, подчистую!

– Какую еще гидру?!

– Это ты у них, паря, спросишь. Сказано – гидру, значит, гидру – как класс! То исть, по нашему разумению, до двенадцатого колена! Жил при царе-кровопивце – становиться к стенке! И без разговоров! Ето чтоб с проклятым прошлым – раз и навсегда! Да ты не горюй, у их работенки ишо лет на сто вперед! У нас ведь, почитай, все православные при царе-то батюшке жили, а чего ж не жить-то, помирать им, что ль, надо было! Жили ишо как! В етой чумной Америке лет через двести так жить-то будут!

– Ладно, ясно! – оборвал старика Сергей. Он не любил, когда лезли в политику. Стреляют, значит, так надо, значит, и следует стрелять – душу-то все одно не расстреляешь, будь ты хоть палачом с двадцатью орденами, будь хоть по уши в крови – ты ручонки-то свои обагрил, тело искорежил, бросил в яму, а Душа она сверху на тебя глядит и болезнует за тебя, ибо ей – вечная жизнь, а тебе – яма зловонная со всеми твоими орденами и регалиями, со всеми кожанками и маузерами, со звездами и прочей мишурой.

– Ясно тебе, охломону! – недовольно проворчал дед Кулеха. – Тоды сам и предлогай, чего делать-то!

Сергей думал не слишком долго – какой-никакой, а опыт у него был – из дешевеньких фильмов и книжек с детективными сюжетами – и потому он ответил твердо:

– Вот дождемся ночи, приложим кого-нибудь из охраны, переоденемся в ихнее и вылезем!

Дед Кулеха поглядел на него с состраданием, как на больных глядят. И ничего не сказал.

Сергей сообразил, что сморозил глупость. Но ничего более путного в башку не лезло.

– Ладно, – выдавил он, – ночи дождемся, там видно будет.

И заснул. Он страшно вымотался, ему нужен был маленький отдых.

Приснился Сергею дикарь, первобытный шаман. Был страшен он и здоров до невероятия. Гугукал, бубукал, прыгал над головою с огромным бубном, наколачивал в него со всей силы, бесновался, шаманствовал. И казалось Сергею, что это вовсе не один дикарь, не один шаман, а целый симпозиум, конгресс шаманов, беснующихся над ним. Лицо волосатого радостного здоровяка мельтешило, перескакивало с места на место как в плохом мультфильме – и вставало видение: кольцеобразный стол, посреди, на полу, сам Сергей, а вокруг ученое собрание шаманов, эдакий шаманский кворум – ни больше ни меньше. Вот оно – Большое Камлание, вот он – слет заклинателей формул! И уже были все двойники шамана не голые и увешанные побрякушками, а респектабельные и одетые в хорошие дорогие костюмы. А у самого респектабельного шамана, одетого в самый хороший и дорогой костюм, занавешенного от публики толстенными роговыми очками, из заколки, придерживающей галстук, торчал зуб Сергея – да, да, тот самый, выдранный грязными грубыми пальцами дикаря. Странно, казалось бы. Но Сергей глядел и совсем не удивлялся. Он уже знал, какой решение вынесут на Большом Конгрессе, на Симпозиуме Заклинателей. Шаманы в галстуках камлали долго и обстоятельно, Сергей их не слушал – он и во сне умудрился впасть в сон, хорошенечко выспаться. А когда проснулся, самый большой и самый респектабельный шаман зачитывал приговор. Приговор был нудный и скушный, он состоял из длиннющей полубессвязной цепи наворованных у других народов и наций слов – шаманы умели напустить дыму – но за словами этими стояло совсем коротенькое и понятное словечко: зависть. И еще одно стояло: нетерпение, точнее, нетерпимость. И еще одно, немного посложнее, но тоже вполне доходчивое: страх! Да, именно страх перед разоблачением – вот что двигало шаманами. Они боялись, что их раскусят! Они так боялись этого, что готовы были уничтожить все и вся вокруг, лишь бы никто их не заподозрил. Сама возможность разоблачения была для них смертельной угрозой, шаманы знали, что это почти невероятно, что они тысячекратно подстрахованы со всех сторон и тем не менее они раскидывали сети, расставляли ловушки и капканы – авось попадется кто-то из сомневающихся, из тех, в чьей среде только и может произрасти пускай в самом отдаленном будущем разоблачитель. Нет, они не могли допустить этого, они пропалывали поле заранее, они истребляли все, что несло для них опасность, что могло поколебать их власть. Ах, сорняком больше, сорняком меньше! Сергей лежал. И плевать он хотел на заклинателей-магов. Пускай приговаривают! И когда прозвучали заключительные слова «…к единственно возможной для пациента исключительной мере!», он рассмеялся. Большой шаман, как и был, в костюме, в галстуке, с заколкой-зубом, вскочил на кольцевой стол с ногами и принялся скакать, прыгать, гугукать и бубукать. Вот только бубна у него в руках не оказалось. И тогда один из шаманов поменьше сорвал со стены огромный портрет, написанный на холсте, подал с поклоном Большому шаману… и тот ударил! Да так звонко и гулко получилось, будто ударил в огромный тамтам. Вот это было камлание! Век прошел, нет, тысячелетие! А Большая Пляска заклинателей не кончалась. Уже послетали с ученых мужей их добротные штаны и пиджаки, отутюженные сорочки и галстуки, улетели в даль туманную ботиночки. И трясли они волосатыми жирными животами, прыгали, обливаясь потом, вопили и обрастали, обрастали шерстью, матерели, зверели на глазах, становились все ближе к своей природе, к своей подлинной сущности. Это было забавно. Сергей поглядывал на беснующихся, улыбался. Они боялись его. Но он их – нет. Наконец все малые и средние шаманы и шаманчики слились, а может, и влились в Большого шамана, превратились в перводикаря с портретом-бубном. На последнем издыхании, давясь собственной слюной и пеной, дикарь взвыл на тончайшей ноте, закатил глаза, бухнул в портрет-бубен и начал падать. И этот бубен развернулся наконец к Сергею ликом своим. И тогда только тот разобрал, кто же был там увековечен. Круглое, скуластое по-азиатски, лицо будто высовывалось из холстины, и глядели прямо в душу узенькие глазки с хитроватым прищуром, глядели столь проникновенно и мудро, что впору было их лучами чай подслащивать. Вот тут-то Сергей и не выдержал, тут-то он и сломался, закричал, задергался в ужасе, облился холодным потом… и проснулся.

Дед Кулеха гладил его по плечу и приговаривал:

– Не боись, милай, не боись! Вот мне тоже однова сам вельзевул адский привиделся во сне. Чуть не помер со страху! Но ниче, отпустило, отпустило, паря!

Для Сергея сейчас лицо с портрета было пострашнее всех вельзевулов вместе взятых. Это было как наваждение! Это было больше чем предчувствие собственного конца! Теперь он точно знал – это его последнее путешествие, все! А в ушах стоял картавый отечески добрый голосок, как бы напутствовавший, благословлявший, звучавший из души, из самого сердца: «мы не должны знать жалости, товагиши! р-р-растгеливайте! р-р-растгеливайте и р-р-растгеливайте! чем больше, товагиши, тем лучше!» И вместе с этими словами проваливались в небытие, в детские забавные сны все камлающие шаманытеоретики, все инквизиторы-практики, все эти жертвоприносители во имя всевозможных пернатых змеев и дымящихся зеркал – да, как это все было экзотично, сказочно, романтично, черт возьми! И как все просто оказалось в реальности! Бери и губи души! Сгубил тысячу – орден, две – два ордена, главное, больше, как можно больше, чем больше, тем лучше!!!

– Ты че, паря, свихнулся, что ль?! – недоумевал дед Кулеха. – Че с тобою?!

– Да ниче! – огрызнулся Сергей. – Чую, кранты мне! Конец! Ты, может, и выберешься! А я – нет!

Старик заерзал, захлюпал носом.

– Ты его, – проговорил он супясь, – ты себя-то не хорони, успеется еще. Побарахтайся малость, паря!

Сергей рассмеялся прямо в лицо старику. Смех был совсем не веселым, даже страшным.

– А куда ж деваться, дед Кулеха, – сказал он, глядя прямо в мутненькие глазки, – побарахтаемся, побарахтаемся еще.


Ночью пригнали человек полтораста, насилу втиснули в подземелье. Всех уложили лицом в грязь. Подымали десятками. Подымали, заставляли раздеться догола, подталкивали к краю дыры и стреляли. Кому в затылок, кому в спину, отдельным смельчакам в грудь или в лицо. На верхних ступеньках лестницы сидел корявый малый с мастыркой в зубах и «максимом» у ног – ежели кто вздумает трепыхнуться во время выполнения ответственного задания, враз покосит! Но кому там было трепыхаться! Сергей сидел за семь метров, сидел, плотно вжавшись в земляную нишу, он видел, все видел – и мужчины, и женщины были до такой степени истерзаны, замучены, избиты, что они и на ногах-то еле держались, цеплялись друг за дружку, падали, куда им бунтовать!

Да, видно, главное происходило там, наверху, в камерах!

Колченогий коротышка увязывал сброшенное шмотье в тюки, подавал корявому, а тот выпихивал за железную дверцу. Если чего звенело или гремело, сразу пересыпали в карманы. Но мало у кого были с собой ценности, деньги – выгребали еще там, наверху.

Сергей скрежетал зубами, в голове у него все мутилось. А дед Кулеха чуть придерживал его своей сморщенной лапкой, подносил палец к губам. Одно неосторожное движение – и получай пулю, лети в яму вверх ногами!

Какой-то тип в кожанке и полосатых штанцах выволок из очередного десятка субтильную голенькую дамочку, поволок прямо к нише. Сергей замер. Дед Кулеха и глаза прикрыл. Но тип не заметил их впотьмах, он прислонил дамочку к стенке, рассупонился, икнул и принялся молча, сосредоточенно насиловать упиравшуюся поначалу дамочку. Работал он деловито, распространяя на десять метров вокруг матерый чесночно-самогонный перегар. Дамочка взвизгивала, охала и все время льстиво пристанывала:

– Ах, какой мужчина! Какой мужчина!!! Вы ведь не тронете меня теперь, после всего? Ведь нет? Ах, какой мужчина!

Был бы у Сергея револьвер, он бы одним выстрелом уложил обоих, в спину, наповал!

– Ах, какой… Вы ведь не убьете меня? Не будете стрелять в меня?! Ах, какой вы могучий и дерзкий, ах!!!

– Не буду я в тя стрелить, уговорила! – просипел тип, закончив дело.

Он тщательно застегнулся, расправил плечи, потом подхватил голенькую дамочку на руки, прошел с ней к дыре и бросил свою ношу прямо вниз.

– Не-е-е-ет!!! – донеслось из неведомых глубин. – Не-е-е-е-ет!!!

– Как его нет, – просипел тип, – не нет, а да!!! У нас с мировой контрой один разговор! И никаких послаблений классовому врагу!!! Ясно, едрит вашу переедрит!!!

Какой-то офицерик, молоденький и тощенький, с рыженькой полоской усиков на верхней губе ринулся было на палачей своих. Но затарахтел «максим», и офицерик упал. Рядом с ним упало еще человек восемь.

Тип в кожанке ткнул пальцем в двоих, рыгнул пьяно.

– Отволочь трупы паразитов в дыру, едрена! Живо! За расторопность вы у мене последними в расход пойдете!

Пока отволакивали трупы к дыре, исполнители успели раздавить четверть с мутно-белесым содержимым.

– Вот черти! Вот иксплуататоры трудового люда! – шепотом сокрушался дед Кулеха. – Пьють! Ведь в натуре самогонку пьють! А я уж девятый ден пощуся!!!

Сергей зажимал ему рот и сам матерился – но мысленно.

Потом опять стреляли – долго и нудно. Разлеталась крупными брызгами кровь, кричали жертвы, хлюпало и чавкало под сапогами. Шла обыденная, повседневная работа.

У Сергея ноги затекли, он и стоять-то больше не мог. Голова раскалывалась, в спину будто кол осиновый вбили – и не нечистая сила вроде, а хребтом этот кол чуял.

После восьмого десятка исполнители опять пили. Пили и ругали приговоренных. Потом начали палить. В подземелье от смрада и пороховых газов дышать нечем было. Половина оставшихся лежала без сознания в кровавой жиже, другая жалась к стенам, сидела на корточках, дрожала – это были живые трупы, их уже убили однажды – там, наверху, а теперь привели убивать во второй раз, и потому многим было не так страшно.

Трижды исполнители то поодиночке, то тройками, приходили мочиться. И Сергей все выбирал момент – сейчас, вот сейчас! он прыгнет на этого жирного гада во френче с чужого плеча, сломает ему шейные позвонки, придавит без звука, накинет на себя френч, фуражку… и наверх, наверх! Пока разберутся что к чему, он сомнет корявого у «максима», выскочит за дверь… А там – была ни была!

Но всякий раз его что-то останавливало. То ли духу не хватало, то ли и впрямь не та раскладка раскладывалась.

– У мене патроны кончились! – пожаловался колченогий.

– Ты, сука, не сачкуй, не перекладай на других работенку-то! – взъярился тип в кожанке. – Лупи гнид по башке! Баб можешь и так пихать, ети не выскочут, силенок не хватит!

Колченогий стал «лупить» рукоятью в затылок. Судя по гулким и глухим ударам, всхряпам и хлюпам, у него получалось все преотлично.

Сергея тошнило. Но желудок его, кишки, пищевод были пусты, безнадежно пусты. Он слизывал языком воду со стен. Но утолить жажды не мог, пить хотелось страшно. Да и какая это вода была, это выступала на сводах растворенная в воздухе кровь, конденсировалась, сочилась будто из самой земли-матушки.

– Все, Филя! Завязывай! Изработались! – пьяно выдал наконец тип в кожанке. – Остатних секи из пулемета! С етими гидрами по-благородному никак нельзя, Филя!

– Заело чегой-то! – отозвался Филя.


Дед Кулеха нутром чуял, что приблудный мужичок подведет его, подставит. Ох, не Господом он послан, не Господом! Совсем другой силой! Кулеха молился – но молился про себя, просил только о себе! Он восемь ночей продержался, и в девятую его Силы Небесные оберегут, не дадут на расправу. Но вот на приблудного надежды не было. Шаткий мужичишка! И-ех, Серенька!

Сегодня каты что-то много пили. Деду Кулехе было невмоготу – хучь глоточек бы, хучь полизать-то! Нет, стой и сопи себе в две дырочки на тверезую башку! Ох, тяжко!

Часто ходили отливать. А один, по самый конец, тот, что в френче да фуражке, приперся в угол по большому делу, уселся, раскорячился, надулся…

Кулеха не успел и за рукав ухватить приблудного – тот соколом вырвался из ниши, обрушился всем телом на сидящего. Только хрустнуло что-то, треснуло, хлюпнуло… и все!

– Моня! Засранец хренов! Че застрял-то?! – позвали от дыры. – Щя допивать станем, смотри!!!

– У-у-пту-у-у!!! – отозвался невнятно приблудный не своим басом.

А сам-то сдирал френч, напяливал фуражку, стаскивал сапоги – дед Кулеха все видел, все! И-эх, погубит, ни за что погубит приблудный! Сердчишко у старика дрожало заячьим хвостом, ноги подкашивались.

– Моня-я!!! Едрена канитель! Мотри, не оставим!!!

Исполнители были в дымину пьяные. Голоса их стали дурными и бабьими, как с недельного перепою. Дед Кулеха мелко-мелко крестился, закрывал глаза – он не хотел видеть таких страстей, чего же будет-то?!

– А-аййй!!! – вскрикнул вдруг кто-то от дырищи. – Мать вашу-у-у-у…

На секунду воцарилось молчание. Потом другой выдохнул проникновенно:

– А Семен-то наш, сучонок хренов, дармоед косопузый, в дыру сверзился, оскользнулся!

И еще немного помолчали.

Потом басок выдал:

– Помянем же, товарищи, друга и бойца с мировой контрой! Ну! Вздрогнули! Несгибаемый был борец, матерый человечище!

Дед Кулеха осторожно приоткрыл один глаз. И увидал, как приблудный Серенька, обряженный во френч и фуражку, подымается по лестнице. Вот он на первой ступеньке, вот на пятой…

– Куды, Моня?! – заволновался корявый Филя-пулеметчик.

Удар был настолько мощным, что Филя взлетел в воздух, обрушился всем своим корявым телом на типа в кожанке, сбил с ног. И тут же грянул пулемет.

Когда дед Кулеха в следующий раз приоткрыл глаза, все исполнители валялись в кровавой жиже на земле. Позы их были страшны и непристойны, так могли валяться дохлые шакалы, но не люди. Дед Кулеха вышел из ниши, подошел ближе и плюнул в катов.

На верхней площадочке лестницы никого не было. Только дверь тихонько поскрипывала. Дед Кулеха преодолел страх, поднялся, потянул дверцу на себя.



Сергей вихрем вырвался наверх. Первого охранника он сбил ударом в челюсть. Второй из дальнего конца заплеванного и загаженного коридора успел выстрелить – пуля сбила фуражку. Еще раз нажать на спусковой крюк охранничек не смог – Сергей впечатал ему каблук в брюхо, а когда тот падал, напрочь перебил шею – теперь не постреляет.

– Караул, в ружье!!! – завопил кто-то из-за стены визгливым перепуганным голосом.

Черная вертлявая тень шмыгнула в переходах и растворилась. Заключенные колотили в дверь изнутри, орали, гудели. Но Сергею было не до них. Да и кто они такие, чего от них ждать – Сергей не знал. Он выскочил на широкую мраморную лестницу, сбив с ног еще троих попавшихся навстречу. Все трое были хлипкими юнцами с длинными птичьими шеями и наивно выпученными черными глазками. Все трое полегли молча, видно, так и не поняв толком, что происходит.

– Караул, в ружье-е-е!!! – заполошно вопил сам Сергей.

И ему подтягивали, начинали орать на все голоса. Контора была большая, одних черных кожанок не счесть, и это не считая прочего служивого люда.

Перекрывая все вопли и призывы обороняться от неведомого врага, из черного четырехгранного рупора неслось оглушающе:

Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней!!
Так – тра-та-та-та-та!!!
Тв-та-та-пам-пам!!!
Сергей выскочил на улицу. Часовой – высоченный русский парень с прозрачно-бессмысленными глазами – недоумевающе поглядел на него, стал вытаскивать руку из кармана шинели. На улице была весна. Солнце отражалось в грязных лужах, распевали суетные птахи. Четверо молодцев сидело на корточках чуть поодаль. Все курили, поднося цигарки ко рту как по команде. Сергей не разбирался в тонкостях, но по лицам понял – интернационалисты, скорее всего, венгры, может и австрийцы.

Пока часовой раздумывал, интернационалисты встали, сунули в рот цигарки, вынули и сделали шаг к Сергею – приближались они тоже, словно по команде.

– Разорву к едрене фене! – заорал Сергей во всю глотку и театрально вздел руки, ничего более умного ему не пришло в голову. – Ложись, сучары!!!

Интернационалисты также слаженно пали ниц, они явно не жаждали быть разорванными. Верзила стоял и раздумывал.Сергей ткнул его в грудь, вырвал винтовку. Прыгнул вперед – не промахнулся: хребет первого интернационалиста хрустнул под его сапогами. Винтовочный штык пронзил спину второго. Третий с четвертым не поднимали голов, они в основном любили расстреливать безоружных и потому просто не знали, как себя вести в данной обстановке. Русский парень все так и стоял столбом.

– Лежать!!! – крикнул Сергей для надежности.

И дал деру. Это было единственным, что ему оставалось сделать.

– Держи контру! Хватай гада!!! – доносилось в спину. Это выскакивали из здания опомнившиеся юнцы с птичьими шеями. Но бежать вслед они побаивались – наверное, караул так и не поднялся «в ружье». А без него юнцам с наивными глазками лезть на рожон не с руки было. Ходить по городу без сопровождения отборной и многочисленной охраны они не рисковали, всего год их власть в городе держалась, могли и не приветить.


Дед Кулеха под шумок преспокойненько выбрался сначала из подземелья, потом из темницы. Он мышкой шмыгнул в одну из боковых комнатушек здания. И выпрыгнул в окошко. Там его прихватили, встряхнули, отобрали шапку и валенки. А потом, набив морду и выдрав последние седые волоски из бороденки, сунули в камеру. Законность восторжествовала.

– Изверги! – выругался вслед ушедшим старик. И выплюнул наземь выбитый зуб – последний свой зуб.

В камере по углам да вдоль стен, прямо на полу, сидело человек семь или восемь, дед Кулеха после света не разобрал.

– И-ех, Господи! – выкрикнул он, грозя кулаком низкому грязному потолку. – За что караешь?! Уже от чужих отличить не могешь, и-ех, ты-ы!!!

Монах, сидящий под зарешеченным крошечным окошком, цыкнул на старика. И тот успокоился.

Через час принесли с полковой кухни ведро помоев, сверху плавал смачный плевок в зеленых разводах.

– А это вам соус от комиссара! – съязвил выводящий. И хлопнул дверью.

Ведро опустошили за две минуты. Деду Кулехе досталось совсем чуток – три черпачка жижицы, только что жажду утолить.

– Авось не помрем с голодухи-то! – стоически произнес он.

– Это точно, – согласился монах, – кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Кроме монаха в камере порядочных людей не было. Дед Кулеха это определил сразу, а у него глаз точный был. Сидела всякая непонятная шантропа – три нищих с площади, спившийся учитель, два пролетария, опоздавшие к началу смены, и еще какие-то непонятные типы. Явной контры вроде и не наблюдалось, ежели не считать того же монаха, непонятно каким чудом уцелевшего.

– Ты чай не православный, браток? – поинтересовался дед у черноризца. – Чай какой-нито ненашенской веры?

– Чего вдруг? – обиделся монах, заерзал.

– А того, – пояснил старик, – вот гляжу я и думаю, не стрельнули тебя как врага народа, не в прорубя не сунули, это ж как понимать-то?! Нашенских навроде всех посовали да постреляли! У их строго с етим!

– Значит, час не вышел, – философски заметил монах, – еще стрельнут, не боись. Вот прорубей щас нету, весна… тут уж не обессудь.

Дед Кулеха не слышал ответа. Он уже посапывал вовсю – устал за прошедшие-то деньки и ночки, притомился.

Разбудил его под вечер жуткий лязг. Дверь в камеру распахнулась – и два охранника прикладами вбили внутрь кого-то.

– Крест Господень! Едрена оказия! – вырвалось у старика поневоле, от прилива чувств.

Видывал он битых и контуженных, раненых и калеченных. Но такое впервой увидал! На приведенном мужике живого места не было – казалось, какой-то великан и силач взял в одну руку огромную терку, а в другую этого мужичка, да и построгал его хорошенько как морковку. Все, торчащее из-под лохмотьев, голова, лицо, руки, ноги, грудь, было изрезано, исколото, разодрано, разбито. Кровь капала на пол, скатывалась в пыльные шарики.

– Бог ты мой, Серенька! – всплеснул ручонками дед Кулеха. – Отзовися, ты ли это?!

Мужик просипел чего-то и рухнул замертво на пол.


Сергей верил в свою удачу. А та, видно, отказалась от него. Да и была ли она когда-нибудь «своей»?! Его прихватил патруль на выходе из города. Прихватили, а пропуск, который лежал в кармане френча, вбили в рот вместе с зубами.

Это потом уже он вытащил двумя пальцами обрывки из-за щеки, запрятал под ремень. Хотели расстрелять на месте. Да однорукий матрос с косой челкой вдруг засомневался.

– Не-е, братва, тут чего-то не тае, у меня глаз верняк! Этот павлин не нашего поля ягода. Шлепнуть-то проще простого! – он сдвинул бескозырку на глаза и всмотрелся неожиданно зоркими глазами в Сергея. – Эта гадина офицерских кровей! Из нее жилы драть, а не шлепать, понимаешь, по-людски! Мы ее спровадим, куда надо!

Сергею не дали и рта раскрыть.

– Пошел, золотопогонная шваль! – ткнули в спину прикладом, коленом под зад.

И он пошел, куда ж еще деваться.

В большущем кабинете, который раньше, видать, был гостинной, а то и бальной залой, за огромным резным столом сидел изможденный бледный человек с вытянутым лошадиным лицом и колючими глазками. Впрочем, глаза его Сергей увидал позже. Когда его ввели, усадили на стул, завязали сзади руки, прикрутили проволокой к ножкам стула ноги, изможденный глаз не поднимал. Он их поднял, когда все вышли. И Сергей по одному взгляду догадался – этот жалеть не станет.

– Гдэ прятать винтовка? – спросил изможденный тусклым голосом.

– Какие у меня винтовки, нету ничего, это недоразумение, – промямлил Сергей.

– Склад? Винтовка?! Патроны?! – отрывисто выдал изможденный.

В мозгу с феерической одержимостью, в ритмах неистовых латино-американских плясок замельтешило прежнее: «патроны – эскадроны! патроны – эскадроны! патроны…»

– Отвечать!

– Вы меня не за того принимаете! – выпалил Сергей.

И получил в зубы.

Изможденный берег свои руки, он бил не кулаком, а дубинкой – короткой, непонятно из чего сотворенной, обмотанной черной тряпицей.

– Гдэ прятать винтовка?!

– Нету винтовка! – закричал Сергей. – Понимаешь, винтовка нету! Я тебе русским языком говорю!!!

– Нэ понимай! – скривился изможденный. – Отвечать! Гдэ прятать винтовка?!

В руке у изможденного появилась карта. Сергей вгляделся – судя по всему, это была карта города. Изможденный тыкал ею в лицо и на ломанном русском требовал указать, где склад с винтовками и прочими боеприпасами. Сергей начал подозревать, что этот дотошный следователь и на самом деле ни черта не понимал кроме трех-четырех нужных ему слов.

– Отвечать!!! – ревел он белугой. И бил дубинкой по голове, рукам, животу, спине. – Гдэ винтовка?!

– Нету! Ничего нету!!! – Сергей уже рыдал, он не мог сдержаться. – Было бы – все отдал, понимаешь, все-е-е!!!

– Нэ понимай!

И все начиналось сначала.

Через полтора часа Сергею начало казаться, что он сходит с ума, что так вообще не может быть в реальности. Но изможденный только входил в раж. Вытянутое его лошадиное лицо наливалось красками, оживало. Град ударов сыпался на допрашиваемого. Толку было маловато.

Еще через полчаса в кабинет вошел низенький пузанок в кожане. Он положил на стол перед изможденным какую-то бумагу. Потом пристально вгляделся в Сергея, просто пронизывая его острым взглядом прищуренных глаз. У того мурашки по коже побежали – ну почему у них у всех одинаковый взгляд, почему?! ведь это взгляд заведомого палача на заведомую жертву, неужто они абсолютно уверены в своей непогрешимости, в своем праве судить, казнить, пытать?! Это было страшной неразрешимой загадкой. Не могло быть на белом свете, среди людей созданных по Образу и Подобию, таких вот существ, просто не могло. Они пришли из иного мира, их породила иная вселенная, не иначе! Сергей прикрыл глаза.

– Ну что, мерзавец, – процедил пузанок, шевеля змеистыми бровями, – упорствуешь?! Пользуешься, гад, тем, что товарищ Генрих ни бельмеса на местных диалектах не сечет, так?! Думаешь обдурить нас?! А ты знаешь, контра ползучая, отрыжка старого мира, что товарищ Генрих двадцать лет на царских каторгах просидел?!

– Мог бы за двадцать лет-то и подучить немного язык, – вставил Сергей.

Били его вдвоем, били долго. Он больше не рыдал, не просил отпустить. В нем проснулось что-то непонятное, такое, чего прежде не было почти, что приходило иногда, но позже уходило.

А когда они кончили его бить, Сергей с трудом разлепил заплывшие глаза, посмотрел снизу на обоих. И просипел с вызовом:

– Не хреново, небось, сиделось, коль двадцать лет просидел! У вас столько не просидишь.

И опять его били. Методично, умело, неторопливо, но очень больно. Трижды отливали водой. И опять начинали бить. Потом утомились. И изможденный взялся за свое.

– Гдэ винтовка?! – спросил он, будто ничего не было, будто допрос только начинался.

– Да пошел ты на хер, ублюдок вшивый, палач! Ни черта я тебе не скажу, хоть кожу сдирай! – заявил Сергей и в четвертый раз провалился в небытие.

Он уже не чувствовал и не знал, что с ним делали дальше. А было так – два молчаливых китайца хлестали его плетями, думали привести в сознание, но ничего не вышло. Тогда его снова обливали водой. Потом кололи иглами, прижигали ногти спичками. Наконец изможденному надоело тратить время попусту и он приказал покорным и исполнительным китайцам отнести тело в камеру.

Они выполнили приказ.

Перед черной мрачной дверью Сергей опамятовался, уперся руками в косяк. С ним не стали церемониться, прикладами китайцы работали неплохо.

– Точняк, профессионалы, – пролепетал Сергей, падая на замызганный пол. Ему казалось, что он еще продолжает старую беседу с зеленым гадом, с наставничком – видно, дубинка подействовала на его мозги, да и немудрено!

– Главное, душу не вышибли, – успокоил его старичок, – а остальное образуется, спи, Серенька!

Обитатели камеры с любопытством поглядывали на новичка. Но не пытались чего бы то ни было предпринять. Лишь монах с треском выдрал из-под своей рясы большой клок белой материи и принялся обматывать голову Сергею. Тот не сопротивлялся и не помогал. Он был безучастен. И только когда пальцы монаха ненароком причинили ему острейшую боль, заорал вдруг не своим голосом, блажным криком заорал:

– Гдэ винтовка?! Гдэ винтовка-а-а!!!

Один из нищих отполз подальше и впервые за все время подал голос.

– Сбрендил сердешный, – сказал он, – выбили умишко-то!

– Ниче он не сбрендил! Это сам ты сбрендил! – вступился за мученика дед Кулеха. – Вот двину щас по рылу!

– Уж и сказать нельзя, – обиделся нищий и отполз еще дальше, хотя он был втрое больше и жирнее старика-бродяжки.

До Сергея его собственный крик долетел эхом, словно он отразился от сырых тюремных стен и вернулся к хозяину. Точно, сбрендил, подумалось ему, и немудрено! Раны, ушибы, порезы вдруг перестали причинять боль, тело онемело, стало чужим – словно полведра новокаина вкололи. Сергей попробовал пошевелить рукою – та подчинилась, согнулась в локте, потом поднялась. Но он ее не чувствовал, совсем не чувствовал. И это было странным, такого с ним еще не бывало. Видать, пришла такая пора, когда нервные окончания уже не могли передавать болевые ощущения в мозг, а скорее всего сам мозг уже отказывался принимать сигналы, он был пресыщен, забит болью и ужасом до предела. А вместе с болевыми ощущениями он отказывался принимать и все прочие ощущения, свойственные здоровому телу. Ну и пусть!

Сергей привалился спиной к стене, замер. Монах перестал его мучить, ушел под свое окошко. Дед Кулеха тихонько сопел рядом. На улице смеркалось, и оттого в камере становилось все темнее. Сергей сидел и не мог закрыть глаз. Он и рад был бы сейчас провалиться в забытие, отрешиться, да только не мог. Навалилась бессонница – тело спало в онемении и застылости, а мозг бодрствовал, не желал уходить во тьму.

– Были б косточки, – подал голос дед Кулеха, – а мясцо-то нарастет, не печалуйся, паря.

– Врешь, старик! – проговорил монах со своего места. – Ничего у вас уже не нарастет, нечего сказки рассказывать. Надо к смерти готовиться. Надо чтоб душа чистой отошла в мир иной, просветленной. Надо простить врагам своим и самим покаяться. Нечего перед Богом-то лукавить!

– Сам врешь! – заупрямился дед Кулеха. – Ты, может, и отойдешь! А других не стращай! Вывернимси!

– Не тебе говорю, ты – безбожник! Какой с тобой разговор! Другие поймут, услышат! Чего плоть-то жалеть? Плоть – это грязь, присохшая к душе! Плоть – глина, из земли рождена, в землю и уйдет. А душа в выси небесные поднимется, соединится с Тем, кто вдохнул ее в глину эту, позабудет про земные горести. Вот тогда только и начнется жизнь-то, и покажется сверху все мелким и суетным, и не вспомнится даже о страданиях глины этой, будто и не было ничего…

– Тут я с тобою не согласный, – встрял старик и засопел пуще прежнего, – тут ты промашку даешь – все верно, все. Но тока не позабудется ниче, отольютсято слезоньки наши катам, в адском пламени, на сковородах да в чанах с кипящим маслицем отольются!

Монах вздохнул тяжко.

– Вот потому-то ты должен их простить, раб Божий! – сказал он. – Им мучиться вековечно! А ты лишь малую толику примешь пред новой жизнью-то! Простить надо и покаяться.

Жирный нищий откинул капюшон, и Сергею показалось, что он его видал где-то, слишком уж знакомая харя была – толстая, волосатая, губастая. Голос жирного прозвучал грубо и надменно:

– Ты тута свободных граждан республики рабами не обзывай! Кончилося рабство-то! Теперя не старопрежние времена пошли! Не позволю при себе людишек унижать. Мы не рабы! Рабы не мы!

Орал он во всю глотку, и Сергей сообразил – работает на охранничков, думает, передадут кому надо, те оценят лояльность да и выпустят.

– Дурак ты, человече! – ответил монах глухо. – Дурак и холуй! Нет свободнее того, кто сам о себе, с полным пониманием скажет – раб Божий! Ибо говоря так, он дает понять, что лишь Богу он служит, лишь Бога над собою ставит. Все остальные – и цари, и вельможи, и комиссары, и палачи – лишь творения Божьи, ни в чем не могущие подняться над ним, рабом Божиим! Все сотворены равными! А не признающий над собою Бога, признает над собой власть иного человека, его рабом становится. Вот и подумай, кто из нас свободнее и кто из нас не раб на деле!

– Опиум! Все это опиум!!! – заверещал жирный.

– Заткнися! – не выдержал дед Кулеха. – Холуй!

– Опиу-у-ум!!!

Сергей смотрел на все как через толстое и мутное стекло. А в глаза словно распялки вставили, не опускались веки – и хоть ты вой!

– Тыщу лет народ в страхе держали! – вопил нищий. – Тыщу лет измывались, попы проклятые! Тока теперь конец! Крышка вам! Теперя все кресты с ваших мракобесных церквух посшибали! А где не сшибли, еще посшибают! И правильно! Так и надо!

– А кто креста боится, знаешь? – тихо спросил монах.

– Ну кто? – опешил от неожиданности жирный.

– Нечистая сила!

– Охрана-а-а!!! – истерически завизжал жирный и бросился к двери.

Открыли сразу. И жирный полетел на пол – открывший мастерски уложил его. Потом поинтересовался:

– Ну чего тут?

Жирный подполз на корачках к двери, холуйски заглянул в лицо охраннику, ткнул пальцем назад, за спину, ткнул, не глядя.

– Вон тот, мракобес в сутане, контрреволюционную, понимаешь, пропаганду разводит, мутит людишек! Сбивает с путей истинных!

– Это вас, что ль? – саркастически поинтересовался охранник. Но тут же посерьезнел.

Из-за его фигуры выдвинулся человек в черном и спросил по-деловому:

– Который мутит?

– Вон, поп проклятущий!

Черный без липших слов достал наган и выстрелил в монаха.

– Убрать! – приказал он.

И охранник выволок за ноги мертвое тело из камеры. Дверь захлопнулась.

– Ироды! – проскрипел дед Кулеха. Он плакал. Плакал, не стесняясь никого.

Сергей молчал. Он вглядывался в жирного нищего, опять забившегося в угол. И все больше убеждался, что никакой это не нищий, что это самый натуральный отец Григорио, изменщик, отступник, предатель! Вон – и бородавка на носу точно такая же, противная, набрякшая, и губы, и нос сам, и сросшиеся брови.

– Ты же в ад собирался, чего ж застрял на полпути! задал вопрос Сергей, но вопрос этот прозвучал без вопросительных ноток, прозвучал обвинением.

– Куды надать, туды и попал! – ответил за жирного отца Григорио дед Кулеха.

– Я его спрашиваю! – настоял на своем Сергей.

– Отвяжись, контра ползучая! – выдал отец Григорио. – Вы тут все отрыжки царского режима!

– А ты?

– А я – по случайности!

– Ошибочка, значит, вышла?

– Ошибка!

– И зеленый ошибся?

При упоминании зеленого жирный отец Григорио затрясся, шумно испортил воздух. Слюнявая губа у него отвисла. Но из горла неожиданно вырвался сип:

– Ты, инкуб, вообще помалкивай. Вот сообщу куда следует, тебя живо приструнят, видал, как с монашком разделались?!

Сергей вздохнул облегченно – да, он не ошибся, это был именно отец Григорио, инквизитор и вероотступник. И попал именно туда, куда ему нужно было попасть, куда напрашивался. Другое дело, что не ту роль ему тут отвели… но это пускай уже с зеленым объясняется.

Если раньше отец Григорио выглядел важным, хмурым и угрюмым, то сейчас вид у него был напуганный и, как верно подметил невинно убиенный, холуйский, холопий. Массивная голова уже не казалась головой мыслителя, она казалась уродливым чаном.

Сергей вспомнил про пропуск, вытащил его из-под ремня, поднес к глазам. Даже в такой темнотище он сумел разобрать: «ПРОПУСК; Предъявителю разрешается проход по городу в ночное время с двадцати четырех ноль-ноль до шести ноль-ноль. Комиссар…» Подпись была неразборчивой. Сергей сунул бумажку обратно – все, она ему уже не пригодится! И опять уставился на жирного нищего.

Но теперь это был не отец Григорио, а «дохтур» Григорий – белесый, обрюзгший, противный.

– На какие расстройства жалуемся? – спросил «дохтур» с нескрываемой злобой. – Чего удалить прикажете?! – И полез за пазуху.

– Ты че ето, паря?! – заволновался вдруг дед Кулеха.

Оба проснувшихся пролетария поддержали его.

– Не замай калеку! – промычал один.

– Я его щя самого уделаю! И удалю кой-чего! – заверил «дохтура» и окружающих другой.



Ребятки были явно крутые и пролетариями только числились. Связываться с ними не стоило. И жирный Григорий зарыдал в голос, размазывая слезы по дряблым щекам.

– Он сам все! Он у меня с операционного стола сбежал! – ныл «дохтур». – Это ж опаснейший больной! Ну дозвольте только, дозвольте! – Он все еще порывался вытащить из-за пазухи нечто большое и посверкивающее. Но пролетарии показывали ему кулаки, и «дохтур» оставлял инструмент на месте.

Наконец жирный Григорий затих.

А Сергей, наблюдая за обитателями камеры через существующее только для него толстое стекло, размышлял. Нет, он не боялся ни отца Григорио, ни жирного «дохтура», ни прочих, включая и черного с наганом. Он думал. Думал о «замкнутом цикле», и о том, что не ему одному приходится вертеться в этой сатанинской круговерти, что этот самый «замкнутый цикл» затягивает в себя множество людей, а иногда и целые народы, страны, континенты, планеты, и уже трудно отличить, кто сам по себе крутится, а кто подчиняясь невидимым силам. Сейчас бы зеленого сюда, он бы живо растолковал что к чему. Сергей задрал голову вверх, к потолку. И ему показалось, что из сырой черноты высунулись два мутных глаза на стебельках, поглядели на него рассеянно и скрылись.

– Вы не волнуйтесь, любезнейший, – прогнусавило в ушах, – наши люди сделают все наилучшим образом!

Сергей заволновался, заерзал. Но никакого зеленого в камере не было, ему просто померещилось. Он повернул голову влево. И вздрогнул. Жирный обманщик Григорий крался к нему со сверкающим во тьме коловоротом в руках. Оставалось совсем немного – обрюзгший «дохтур» уже плотоядно облизывался.

Сергей замер. Перехватило горло. Сердце остановилось.

Но в это время дед Кулеха ловко вытянул свою хилую босую ножку – и «дохтур» Григорий со страшной силой навернулся. Коловорот полетел из рук на пол, звякнул, застыл.

– А-а-а-а!!! – завизжал упавший и тут же принялся оправдываться: – Это просто необходимо! Маленькая трепанация черепа, совсем малюсенькая!!! Пациенту требуется немедленное вскрытие!!!

– Я вот те щя самому в башке дырку просверлю! – пообещал «дохтуру» один из пролетариев.

– Нет уж, тут нельзя откладывать! Промедление смерти подобно! – сказал другой.

Он встал, вразвалку, блатной походочкой, глубоко запихнув лапы в карманы, подошел к жирному Григорию и врезал ему ногой в бок, потом еще раз. «Дохтур», понимая, что с ним не шутят, помалкивал, только сопел. Встал и другой пролетарий, стал помогать приятелю. Они били лженищего сосредоточенно, мастеровито. Но никто не вступался. Даже сердобольной дед Кулеха покряхтывал, кашлял, вздыхал натужно, но молчал.

Теперь Сергей окончательно убедился, что никакие это не пролетарии, а самые обычные блатари, и что бьют они жирного Григория не из чувства справедливости, защищая его, а просто ради собственного удовольствия.

– Добавь-ка ему слева! – советовал один.

– Щя! – соглашался другой. И его башмак утопал в жирной и дряблой щеке.

Рук из карманов они не вынимали. И вообще, казалось, что эта парочка просто танцует над поверженным, столь грационозны и ритмичны были ее движения.

– Хвати-и-ит!!! – выкрикнул Сергей.

Стекло, отделяющее от мира, становилось все толще. Но это не меняло дела, не отгораживало его ни на капельку, лишь затуманивало мозг, лишало рассудок ясности.

– Чего это вдруг – хватит? – миролюбиво спросил один из блатарей. – Мы ж тока во вкус входим! Мы ж сами дохтура, а ентот жирдяй – наш пациент! Все для его тока пользы! А слабонервных просим выйти из помещения!

Последнее предложение прозвучало издевкой – куда выйдешь из камеры! Сергей заскрипел невыбитыми зубами. И тут на него снова навалилась боль. Болело все тело, сверху до низу, и с низу доверху. Приходилось терпеть, тут аспирину и компрессов не предложат.

– Вот так пациенту, вот так! – приговаривал один.

– И эдак тоже! – добавлял второй.

Жирный пациент помалкивал, вращал глазищами и прямо на виду превращался из «дохтура» Григория в прежнего угрюмого и хмурого отца Григорио. Да и с блатарями-пролетариями происходило нечто странное. Они менялись на глазах – один все уменьшался в размерах, другой напротив, рос, тянулся головой к потолку.

Это бред, подумалось Сергею, это все видится в бреду! Такого не может быть на самом деле, отшибли, сволочи, мозги! Ему вспомнилась почему-то родная московская подземка – весь этот город под городом, мир под миром, прибежище воров, убийц, проституток, извращенцев, алкашей, безумцев… И его потянуло туда, повлекло, ах, если оказаться снова там, в родном подземелье. Хотя и бывал-то за последние два года всего несколько раз в этом «родимом» подземелье, а все ж тянуло почему-то. Да, тянуло! Сергей вдруг поймал себя на том, что про подземку, населенную ублюдками, он вспомнил случайно, потому и потянуло. С таким же успехом он мог вспомнить и сумашедший дом отца Григория, и пирамиду тольтеков под ужасающей статуей полуживого, дышащего и извергающего фонтаны крови Кецалькоатля, и шалаш дикаря, и подвалы Гардиза, и пыточное кресло, и даже невидимую паутину Колодца Смерти, невидимую в ослепительно сияющем бесконечном пространстве… Все казалось родным, близким – не раздумывая, он перенесся бы в любое из этих мест, все лучше, все чище! Да, везде была надежда, везде было лучше! Он готов был бежать куда угодно, лишь бы бежать! Но бутылки-генератора с сатанинским зельем у него под руками не было, как сбежишь?! Да и где она теперь, эта бутыль с этикеткой ядреного пойла «солнцедара»?! Может, и нигде? Может, раскололась при падении с унитаза? Или же утонула в зловонном красном болоте? А может, ее и вообще не было, может, все пригрезилось?! Нет, ему не дано никуда сбежать! Он не сможет этого сделать… Сергей вдруг почувствовал, что то новое, проникшее в него во время допроса, творимого товарищем Генрихом, все больше и больше подчиняет его себе. Да, он уже не хотел никуда бежать. Он не имел права сбегать! Он должен был остаться здесь до конца, до самого распоследнего конца, все вынести, все вытерпеть! Только это очистит его от всей скверны, налипшей за последние месяцы и за всю предыдущую жизнь, от той липкой мерзостной грязи, той дряни, которой буквально пропитан этот мир, из которой сотворен не только лишь гнусный и подлый зеленый наставничек, но и все эти омерзительные Григории, белые и черные, гинги, шаманы, инквизиторы, палачи-любители и палачи-профессионалы, стражи-каратели и жрецы-исполнители… Он останется среди них. Но их грязь, их мерзость и подлость не прилипнут к нему, нет! Пускай он сам подлец, пускай подонок, сволочь, жлоб, негодяй, трус жалкий, гнусный бабник, скотина, недоумок, мерзавец, поганец, гад! Пускай вся жизнь его была сплошной грязью, целым водопадом грязи и гнуси, пускай! Пускай он вытирал ноги о других, и другие вытирали ноги об него, пускай! Пускай он распространял вокруг себя зловоние, смрад, пускай место его в выгребной яме! Но теперь все не так, теперь все иначе! И он больше не позволит упасть на свое очищенное страданиями тело даже капельке грязи! Нет, не позволит! Они смогут убить его, и убьют! Но они не испачкают его своей грязью, нет!

– Ты бредишь, что ль, паря? – поинтересовался дед Кулеха.

– Брежу, – покорно ответил Сергей.

Избиваемый Григорио-Григорий превратился в мешок с перемолотыми костями. Но все молчал, кусал губы и молчал. Блатари не останавливались. Они неузнаваемо изменились… Нет! Почему неузнаваемо?! Сергей вгляделся – точно, один стал совсем маленьким, чуть не карликом! Второй вытянулся под потолок, несмотря на то, что колени его были согнуты, да и спина больше походила на дугу.

– Остановитесь же! – закричал Сергей, превозмогая боль.

Низенький хмырь-блатарь сверкнул неожиданно золотой фиксой из гнилозубого рта, ухмыльнулся.

– Щя, падла, остановимся! – прохрипел он. – Вот добъем паскудину, остановимся, передохнем малость, и за тебя, сучару, примемся!

– А что делать прикажете, почтенный? – протянул уныло длинный хмырь. – Надо. Понимаете, надо!

Его выпученные глазища вдруг выпучились еще больше, вытянулись из глазниц на длинных морщинистых зеленых стеблях, стали совсем мутными, бессмысленными. С носа упала на пол зеленая капля… но не скатилась в пыльный шарик, а сама подползла к ноге длинного и влилась в нее.

– Зеленый?! – удивился Сергей. – Инопланетянин?!

– Вечно вы все путаете, – обреченно выдохнул длинный. И его унылый нос-сосиска совсем обвис. Губа отвисла, потекли желтые слюни. – Ваш куратор уже давным-давно сдал ваше дело в архив. Да вы не беспокойтесь, там все в порядке – дело закончено. А последнюю точку исполнители поставят, не переживайте.

– Ага, тока я ему, падле, допрежь рыло-то еще начищу! – пригрозил хмырь-карлик. – Он у меня всю нервную систему, сука, на… себе намотал, всей жилы повытягивал!

Длинный хмырь долго глядел на карлика. Даже остановился, перестал мутузить псевдонищего Григория-Григорио. А потом плаксиво изрек:

– А чего с ним связываться, чего труп-то пинать?! Ну его к лешему. Это ж отражение!

– Чаво?!

– Да ничаво! Отражение это! Не человек, не гуманоид и вообще ничто, пузырь мыльный, паучок в паутинке!

– Эй, кончай бредить! – заорал дед Кулеха прямо на ухо Сергею. – Ты чего, паря?! Кончай!!!

Сергей отшатнулся.

– Сами вы отражения! – закричал он. – Это вас нет! А я есть! И мир мой есть! И Вселенная моя есть!

Он вскочил на ноги, прыгнул на длинного, ухватил его за нос-сосиску, ухватил цепко, всей рукой, и так долбанул головой о каменную стену, что хмырь охнул и прикрыл свои мутные красные глазки.

– Убивають!!! Убивають!!! – Хмырь-карлик орал так, будто был исполином.

Сергей повернулся к нему. Перед глазами сверкнуло длинное хищно изогнутое лезвие финкаря. Еле увернулся. Карлик взмахнул второй раз, ощерился. Но теперь он имел дело уже не с прежним Сергеем, а с совсем другим, с новым. И этот новый Сергей, не отпрыгнул, не дернулся, не упал… Он перехватил хищное лезвие голой рукой, сжал пальцы, рванул на себя – и нож вылетел из лапы хмыря.

– Не-е-ет!!! – завизжал хмырь.

– Да! – твердо произнес Сергей.

Первым ударом он перебил напрочь торчащую из-под майки хмыря ключицу, вторым – сломал хребет. Ногой отшвырнул к стене' трепещущее тело. Для пущей надежности с маху раздробил каблуком переносицу длинному хмырю. И только тогда вернулся к стене, тяжело привалился к ней, затрясся в нервной трясучке.

– Нехорошо, – мрачно пробурчал дед Кулеха, – так христиане разве ж поступают? Нехорошо! Душегуб ты!

Сергей никак не мог отдышаться. И все же он обнял деда, прижал к себе.

– Не душегуб я, дедушка, не душегуб, – прошептал на ухо, тяжело сопя, – нету в этих тварях души! И не было никогда! Это не люди! И даже не глина, в которую еще хоть что-то можно вдохнуть. Это гинги! Бездушные твари! Отражения! Призраки! Они вообще не из нашего мира! Они из чужой… нет, они из Чуждой Вселенной, они из Преисподней, дед ты мой Кулеха! Не жалей их!

Останки длинного и карлика шипели, скручивались, свертывались, пузырились и исчезали. Инквизитор, он же «дохтур», лежал мешком и не шевелился.

– Бредишь ты, паря! – тяжело вздохнул старик. – Все времечко бредишь! Нельзя ведь так-то!

Сергей подтянул колени к животу. Прикрыл глаза. Стекло, отделявшее его от мира, пропало. Его уже давно не было. Но мир от этого не менялся.

– Ну, – проговорил он медленно, – кто там у нас на очереди? Или со всеми разобрались?!

– Примолкни ты, не накликай нечистую! – испугался дед.

Но два других нищих, до того лежавшие молчком, притворявшиеся спящими, встали. И одним движением, будто братья-близнецы, откинули грубые черные накидки.

– Ах, вот как?! – изумился Сергей.

Перед ним стояли дикарь и клювастый. Каким образом они могли оказаться вместе, в этой смрадной камере, было уму непостижимо. Видать, и впрямь не врал зеленый – все миры в Пространстве перекрестные, с любым из обитателей миров этих можно встретиться в любом месте, там, где перекресточек вдруг образуется.

– Чего надо? – грубо спросил Сергей.

Клювастый ощерился и вытянул вперед когтистые страшные лапы. Дикарь вытащил из-за спины дубину. И слаженно, будто та самая четверка интернационалистов, они бросились на жертву. Но они не знали одного – никакой жертвы не было!

Два тонких пальца погрузились глубоко в глаза, в череп дикаря. Хрустнул и разлетелся на две половины жуткий клюв.

– Матерь Божья! – изумленно выдохнул дед Кулеха. И перекрестил нечистую силу.

Шаман с палачом, не дождавшись следующих ударов от своей несостоявшейся жертвы, начали растворяться в воздухе. Да, эта нечистая сила боялась Креста.

– Куда?!

Сергей вытянул руку, ухватил дикаря за ожерелье, за связку бус-амулетов. Рванул. Дикарь с клювастым исчезли. Сергей стоял посреди камеры и сжимал в руке красный дорогой галстук с красивой заколкой. Из заколки торчал зуб.

– Что это? – Сергей выронил галстук, заколка треснула, зуб выкатился, застыл в грязи.

Сергей подобрал его – да, это был именно тот зуб, его! Он хотел было поднести зуб ко рту, приладить к десне, хотя бы попробовать… но дед Кулеха махнул рукой, остановил.

– Брось, паря, – проговорил он с нажимом, – прошлое разви ж возвернешь? Нет, не воротишь!

Сергей кинул зуб в пыль. Отвернулся.

– И все-таки ты бредишь, милай! – заверил дед Кулеха. И приложил руку ко лбу Сергея.

Именно в этот момент тот вдруг почувствовал, что и еще одно какое-то странное и толстенное стекло, стоящее перед его глазами, рассыпалось, разлетелось на мельчайшие кусочки. Будто лопнула какая-то преграда!

И все разом изменилось.

Сергей даже ударился затылком о стену. Камера, прежде почти пустынная, тихая, была забита до отказу всевозможным людом. Везде сидели, лежали, стояли мужчины, женщины, дети, старики – один на одном, одна на другой, тесно, вплотную, будто сельди в бочке. Камера была наполнена стонами, сипом, хрипом, гулом, ужасающими запахами. Это было воистину страшно! Десятки избитых, измученных, голодных, обескровленных людей не могли ни присесть толком, ни прилечь. Они задыхались, теряли сознание, тянулись куда-то вверх, но падали… и не могли упасть. Казалось, это одно, тысячерукое, тысяченогое, тысячеголовое изможденное, покрытое синяками, ранами кровоточащими, ссадинами и нарывами тело – тело непонятного многоликого существа, именуемого народ.

– Прочухался! – просипело в ухо голосом деда Кулехи.



Сергей хотел ответить. Но раздался скрип открываемых дверей и пьяный крик:

– Сто голов! Выходь!!!

Сергей еще не понимал, что происходит. Он пытался приподняться. Не получалось. Из камеры прикладами выгнали в коридор почти половину. Стало свободнее. Немного воздуха проникло из-за дверей – и это было как глоток чистого кислорода, у Сергея даже голова закружилась от такого обилия воздуха.

– Стрелять повели, – грустно подытожил дед Кулеха.

– Но за что?! – встрепенулся Сергей.

– Как его – за что? Заложники!

Сергей прикрыл глаза. Как наяву перед его мысленным взором встал листок с квадратиками. И теперь Сергей четко увидал – в последнем была заключена словно в плоской клетке именно его фамилия. Ну и пусть! Он уже знал это, пусть! Листок пропал.

Надо бежать! Надо бежать! В мозгу стучала одна тяжелая мысль. Но куда бежать? Как? Сергей отмахивался от прилипучей мысли. Никуда он больше не побежит! Все! Хватит!

На следующую ночь увели оставшихся. Люди выползали из камеры тенями, многих несли, поддерживали. Никто не боялся смерти. Каждый знал, что его ожидает. И каждый знал, что в его собственной смерти есть его собственная вина, ведь все можно было предотвратить, можно было стать на пути непреодолимой людской преградой, остановить мутный поток, да и какой там поток, это потом поток, а по началу – мутный ручеек. Но не встали, не предотвратили, предпочли отсидеться в тиши. Что ж, теперь пришла пора расплаты. И не жаль было умирать уже убитым. Жаль было, что мертвые опыта не передают. А у живых его нету!

Сергея не взяли.

Дед Кулеха сбросил зипунишко, подтолкнул босой ногой к остающемуся.

– Бери! Пригодится! – Он махнул рукой, отвернулся. – Прощевай, что ли!

– Прощай, старик, – выдавал из себя Сергей. А потом заорал ни с того ни с сего охране: – Деда отпустите, сволочи, за что старца немощного убивать?! Палачи!!!

Ударом приклада ему вышибли последние зубы, свернули челюсть. И ушли.

Кроваво-багровой тенью застыл в углу опустевшей камеры жуткий четырехногий карлик со студенистым лицом, затряслась тень, задрожала. «Дело сдали в архив» – вспомнилось вдруг Сергею. Да, так и бывает: жил человек, дышал, любил, мечтал о чем-то, а потом – бац! и дело сдают в архив.

Четырехпалый рычал, понемногу наливаясь звериной яростью, раздражением, злобой. Сергей не боялся убийцу-оператора. Он отвернулся и принялся потихоньку вправлять выбитую челюсть. Ничего у него не получалось. Тогда он вдруг сам взъярился и с силой врезал кулаком по челюсти, справа налево! Что-то хрустнуло, ожгло нестерпимой болью и… челюсть заняла положенную ей позицию.

Почему они его оставили? Почему?! Чем он хуже или лучше того же деда Кулехи? Ну чем?!

Утром принесли четверть ведра помоев. Сергей встал, подошел ближе к жестянке и почти без размаха резко саданул в мятый бок с двумя корявыми красными буквами. Ведро врезалось в стену, сплющилось, помои вылились.

И опять его били. На этот раз по-простецки, кулаками. Но били от души. Поднимали – и били. Он падал снова. И снова поднимали – и били.

Потом ушли.

А у него от виска к виску, как когда-то очень давно, еще в прошлой жизни, лупило без передышки:

Горит под ногами Россия-страна…
Зачем нам, поручик, чужая земля…
Раздайте патроны . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . надеть ордена!
И это было пыткой! Все видеть, все понимать, осознавать… и быть бессильным что-то переменить! Он катался по полу, не чувствуя боли, растравляя раны. Не помогало. Тогда он подполз к стене и стал биться об нее головой – он хотел проломить череп, пробить самую тоненькую кость, там, у висков. Тщетно!

Тогда он перебрался под зарешеченное окошко. Привалился спиной к неровной кладке. И стал ждать.

Прошел бесконечный день.

А ночью постучали.

– Позвольте вас побеспокоить? – донесся из-за железной двери сиропный голос. – Можно?!

– Можно! – ответил Сергей на полном серьезе. Он знал, кто пришел за ним и что будет дальше. Он не знал только – как все это будет.

Дверь медленно, со скрипом отворилась, и в камеру беззвучно вошел черный человек в пенсне, черной кожаной куртке, черной портупее, черных сапогах и черных штанах. Он приторно улыбался, топорща черненькие усики.

– И-эх, молодой человек, – протянул он по-отечески, – юный мой друг! Как же это вы в бега-то решили податься? Как же решились на такое предприятие? Нехорошо-с! Не-хо-ро-шо-с! Мы к вам со всем нашим расположением, а вы…

– Хватит паясничать! – оборвал черного Сергей.

– Как грубо! Как неинтеллигентно! Фу-у!

Сергей скривился.

– Вам хотелось бы, чтоб с палачами обходились интеллигентно и вежливо, так? – спросил он.

– Не то слово, молодой человек, не то слово! Вы все витаете где-то! А мы делаем работу – грязную, черную, неблагодарную, но необходимейшею! Для вашей же пользы!

– Ну, спасибо, – Сергей чуть склонил голову. – Давайте, делайте свою работу!

– Экий вы нетерпеливый, – черный заелозил под своей блестящей и хрустящей кожей – так и казалось, что именно эта черная кожа его собственная, натуральная, а на лицо и на руки натянуты беленькая маска и беленькие перчаточки. – Успеется, мой юный друг! У нас с вами еще масса времени! – Голос его из сиропного стал вдруг гнусавым.

И это не ускользнуло от Сергея. Он приподнялся повыше у стены. Всмотрелся.

– Откуда вы? – спросил он неожиданно.

– То есть? – не понял черный.

– Откуда вы пришли к нам?

– Если вы имеете ввиду меня, молодой человек, – проговорил черный, – так я родился здесь, на этой земле, ниоткуда я не приходил.

Сергей замотал головой.

– Я не про ваше тело, не про вашу плоть, которая, может быть, и на самом деле рождена на этой земле. Откуда пришло то, что сидит в вас, что властвует над вашей плотью?! Отвечайте! Или вы боитесь меня?

Черный меленько и тихо рассмеялся, подергал себя за бородку-клинышек. Он явно никуда не спешил.

– Вы бредите, юноша, – сказал он, перебарывая нутряной смех, – вам никто еще не говорил, что вы все время бредите, нет?

– Оставьте, нечего придуриваться! – сорвался Сергей.

Ему и самому все казалось бредом. Да наверное это и было все бредом! Вся жизнь, все происходившее в этом кровавом жесточайшем веке было одним сплошным чудовищным бредом.

Ему не хотелось разговаривать с черным. Но жгло, жгло в груди. И душа, и разум требовали ответа – хотя бы ненадолго, хотя бы перед казнью, перед смертью.

Непонятно откуда под черным взялся массивный дубовый табурет с теми же двумя красными буквами на ножке. И теперь черный сидел. Сергей всматривался в него до боли, до рези в глазах. И то ли он натурально бредил, то ли глаза подводили от напряжения, но показалось ему, что из всех карманов и карманчиков, изо всех дыр и дырочек кожаной амуниции черного сочится слизистая зелень, вытягивается махрами, тянется вниз хлипкими тягучими сосульками. Вот заколыхались вместо усов и бородки гнусные отрепья-водоросли, вытянулись на стебельках мутные глаза-буркалы… Сергею стало нехорошо. Он мотнул головой – и все пропало. Перед ним сидел обычный человек лет под пятьдесят в черной коже, и никакой зелени! Свой! Местный! Не инопланетянин, нет! И все же не свой, точно – не свой! Сергей вовремя осекся, поймав изучающий взгляд из-под стеклышек пенсне, этакий мудрый взгляд прищуренных глазок-локаторов.

– И все равно – вы оттуда! – упрямо заявил он. – Здесь просто нет, здесь просто не может быть носителей такой лютой, нечеловеческой злобы!

Сергей взглянул в угол, на тень. Но тени в углу не было – раскоряченный четырехпалый уродец со студенистым лицом исчез бесследно, хотя еще совсем недавно он там стоял, трясся, ронял в грязь клочья пены, выгибал гребнистую спину. Пропал? Ну и черт с ним! Сергей отвернулся.

– Эхе-хе-хе, – устало и понимающе выдохнул черный, – вы, молодой человек, теоретик прямо. Подо все вам надо базу подвести, все надо обосновать! Экий вы право! Ну да ладно, считайте, как вам в голову взбредет, принимайте нас за кого угодно. И уж коли вы пришли к выводу, что в ту самую глину, из которой вас слепили, вдохнули нечто нематериальное божественные силы, так стало быть…

Сергей оборвал черного грубо и резко, он не хотел, чтоб тот сам завершил начатого.

– Стало быть во всех вас вдохнул свое смрадное естество сам дьявол, вот к какому выводу я пришел! – заявил он.

– Ну и что это меняет? – спросил черный, кривя губы.

– Как это, что, не понимаете?!

– Что это меняет в нашем раскладе, молодой человек?!

– В вашем – ничего! Вы наверху и вы сделаете свое дело. Но и с вами обойдутся не лучше! Вы пришли сюда с совершенно четкой целью, вы возжелали уничтожить этот мир, полностью и целиком, дотла! И на его пепле, вы собирались строить свой. Но, во-первых, вы никогда ничего не построите, вы просто не умеете строить, вам не дано созидать! Вы можете лишь громить, убивать, взрывать… Но и погубить этого мира вам не под силу! Вы захлебнетесь в своей злобе, в своей ненависти, вы захлебнетесь в крови ваших жертв. И вы сами станете жертвами! Только никто вас не назовет так! Вас проклянут, и могил ваших не останется! Смрадный дух из вашей плоти вернется в преисподнюю, в тот мир, откуда вы явились сюда. И примут вас там подобающим образом! Слушайте, не надо морщиться, вы сами затеяли это дело! И все камни, брошенные вами, падут на вас же! А во-вторых, я вам скажу следующее, а вы там при случае передайте кому надо. Ни хрена у них не получится, ни хрена! Потому, что эти ваши миры отражения Нашего Мира, точнее, отражения всего грязного, подлого, гнусного, мерзкого, что есть в Нашем Мире. Ваша Вселенная – это конденсатор нашей глупости и нашей злобы. Именно так! А когда вся эта дрянь начинает переполнять ваши отраженные миры, когда она начинает переть через край и вы сами уже не в состоянии ее поглощать в себя, она выплескивается к нам, она заливает Наш Мир – и горят села и города, льется кровь, разлагаются трупы на полях и в подвалах, свистят над плахами топоры и гильотины, грабятся дворцы и храмы, сокрушаются идеалы и сбрасываются колокола с колоколен. Злоба и ненависть прокатывается девятым валом, заражая души людей, проникая в их головы, бросая отца на сыновей, брата на братьев, детей на мать – и это все вы, это все ваш мир! Не делайте вида, что не понимаете!

– Вы просто бредите! – зло вставил черный, нахмурился. Ему не нравилось, ему очень не нравилось то, что приходилось выслушивать.

А из Сергея несло. Его прорвало будто. Он даже не заметил, как в камеру вошли четверо мутноглазых в шинелях и с винтовками в руках. Они встали у стены и принялись о чем-то говорить меж собой, они не слышали его,казалось, это вообще глухонемые.

– Этот мир бесконечно древнее вашего. Добро этого мира бесконечно сильнее вашей непомерной злобы! Не обманывайте себя, не прельщайтесь видимым! Просто ваш напор, ваша неукротимая кровавая ярость ошеломили всех, все застыли с разинутыми ртами, в растерянности, в столбняке… Но столбняк этот пройдет, и вас просто сметет с Земли, вас смоет первою же волной, смоет в вашу адскую пропасть!

– Ну ладно, хватит! – оборвал его черный и встал, ударив себя ладонью по черному блестящему колену. – Пора и за дело браться. Встать!!!

Сергей вздрогнул.

– Встать, сволочь!!!

Перемена была разительной. Лицо черного окаменело, налилось непонятно откуда взявшейся властностью, надменностью.

Двое мутноглазых подскочили к Сергею, ухватили его под руки, вздернули, поставили на ноги, сопровождая каждое движение ударами прикладов. Но Сергея уже бесполезно было бить. Он смотрел прямо в глаза черному. И во взгляде его была уверенность и сила.

– Здесь бы прикончить гада! – предложил один мутноглазый. – Ох, прям руки чешутся!

– Ето точно! – поддержал его другой. – Чем большей контры спровадим на тот свет, тем быстрее счастливая жизня зачнется, точняк, сам слыхал!

Нет, Сергей не смотрел на этих замороченных, оболваненных глухонемых. Он не пытался им что-то доказывать или объяснять – сейчас все одно не поймут, жертва не бывает, не может быть пророком или глашатаем, жертва – она и есть жертва.

– Наверх! – Черный взмахнул пистолетом. И вышел первым.

Сергея выволокли во двор. Он просто захлебнулся чистым ночным воздухом. Хотя нет, не ночным, уже светало понемногу, близилось утро.

Где-то вдалеке выла одинокая бездомная собака – выла безнадежно тоскливо, страшно выла. Но Сергею не было страшно. Ему было грустно. Вспомнилось есенинское: «Черный человек, черный человек…» Все было! Все уже давно было! Сколькие прошли через это!'Будут считать когда-нибудь? Будут! Но сосчитать не смогут, ибо бездонны страшные дыры и скользки их края – не подступишься. «Черный человек!»

Напуганная людьми, сорвалась с деревьев большущая стая воронья. Сорвалась черным галдящим облаком и унеслась на вой. А вскоре ветер донес истошные визги забиваемой, разрываемой черными клювами собаки. Стая знала, что ей делать.

Вот откуда все пошло, подумалось Сергею, вот откуда! Обнаглевшее воронье и крысы! Крысы и воронье, отожравшиеся на трупах. Прямо-таки новая порода, эдакие сверхкрысы и сверхворонье, вскормленное человечинкой? Он еле поспевал за конвоирами, за черным человеком. Его били в спину прикладами, материли. Да только зря старались, не понимали – ему все равно.

– К стенке!!! – скомандовал черный.

И Сергея ткнули лицом в каменную обшарпанную стену, прямо возле мусорного бака, из которого торчал жирный голый хвост. Сергей тут же развернулся лицом к палачам. Его тянуло сказать, выкрикнуть им в лица что-нибудь этакое, дерзкое. Но он сознавал – пошло, невыносимо пошло заимствовать дешевые слова из дешевых фильмов. Лучшие слова – молчание. И он молчал.

Черный подошел ближе, прищурился, нагло улыбнулся.

– Вот видите, а вы все волновались! – прогнусавил он сиропно. – Все переживали! Экий вы, батенька, недоверчивый! А ведь вам еще там, в Колодце, ясно сказали – все, игра окончена, теперь вами займутся профессионалы! Вы что ж это, любезный, не поверили, что ли?! Это было опрометчиво с вашей стороны!

Сергей обомлел. Они! Точно, они! Он не ошибся. Они его устраняют с пути, убирают с дороги, он слишком много знает, он им опасен! Они не волокут его к страшной подземной дыре! Они хотят прикончить его здесь, убедиться, что он мертв, и еще разок послать пулю в затылок. А может, стоило… Нет! Нет!! Нет!!! Вся эта наносная грязь, все кровавые и черные корки, ошметки коростой сползали с него, уже сползли, он избавился от них, он освободился, и он не даст грязи налипнуть вновь. Пусть уж лучше глина уйдет в глину! Пусть душа поднимется над пытками, расстрелами, казнями, грабежами, предательствами, пусть она увидит все это свысока, увидит и простит… А может, и не простит. Он не знал еще. Но пусть!

– Стрелять по моей команде, – предупредил черный и как в тот раз вытащил платочек.

Один из мутноглазых пьяно рыгнул, палец сорвался с крючка и пуля впилась Сергею в плечо. Будто ломом ударили. Он отшатнулся к стене.

– Или не стрелять? – спросил вдруг черный и лукаво, хитро улыбнулся, щуря глаза под стеклышками пенсне.

– Стрелять! – процедил Сергей.

И еще три пули впились в тело. Но не опрокинули его и не убили. Сергей зажал ладонью горло, из которого хлестала кровь, стиснул остатки зубов, до боли закусывая губы. Ноги подкашивались. Стая воронья гомонила над самой головой. Из бака вместо голого хвоста высовывались целых три усатеньких мордочки. Все ждали, ждали его смерти. А он не хотел умирать. Он держался за жизнь, эту страшную гиблую жизнь, как за последнюю соломинку. И глаза его видели восходящее солнце – не было никакого зарева, солнце вставало чистое и светлое, весеннее. Его лучи вливали силы в истерзанное, простреленное тело.

– Пли!!! – взмахнул платочком черный.

Пока пули летели, в тысячные доли мига, Сергей успел вспомнить ту синюшную спину с ранами-волдырями. Он даже сосчитал их – шесть, точно – шесть. Он повернул голову к черному и увидал, как тот в упор палит в него из своего маузера, запихнув слабосильный наган за ремень. Пенсне свалилось с крутого носа, открыло страшные бездонные и вместе с тем совсем не умные, а просто необычайно живые, бегающие глазки. И в глазах этих стоял страх, страх разоблаченного, раздетого передо всеми шамана-охмурялы. Ради одного лишь вида этих испуганно-злобных глаз стоило умереть. А пули все летели. Сергей рассмотрел и глухонемых. И ему показалось, что он их хорошо знает. Да, вон тот, что справа, вылитый сержант с узкими глазками и рысьими ушами. Рядом с ним – начальничек-алкаш с обвисшей безвольной губой. Еще один – бритый из пыточного подвала, как его, Мартыний, что ли? А крайний слева – мужик из очереди, сосед-зашибала. Все одинаковые, все до боли и омерзения похожие! А пули все летели. Сергей поднял глаза – из окна на третьем этаже грозил ему красным пальцем несгибаемый борец и каторжанин товарищ Генрих. Из подворотни скалились два кругломордых китайца, чуть дальше все тронуло во мраке, ужасе, разрухе, голоде, крови, трупах, пожарах…

На этот раз все пули вошли в грудь. А вышли из спины. Сергей почувствовал, как его проткнуло шестью ломами. Все закружилось перед глазами, поплыло. Но он остановил усилием воли мельтешение. Он не упал на грязную и мокрую весеннюю землю. Он начал проваливаться в бездонную черную пропасть. Он летел в бесконечный мрачный колодец, на самое дно его. Он возвращался к себе.

И когда его швырнуло всем телом о мокрый, покрытый семечной шелухою и окурками асфальт, он еще был жив. Он даже встал, поднялся во весь рост, будто собираясь бежать куда-то. Но не смог, а так и завалился грудью на холодный сугроб, на ослепительно белый, сияющий чистотою сугроб. И он не оставил на нем ни капельки грязи, ни соринки, ни пылинки… он оставил на нем лишь расплывающееся горячее алое пятно с неровными краями. Оставил, и тут же скатился в мокрядь, в сырость. И застыл в ней, застыл лицом вниз, пытаясь в предсмертной судороге опереться на что-то, ухватиться, встать. Но опереться было не на что и ухватиться было не за что, ничего не нашли его пальцы, так и скрючились в ледяной жижице, так и застыли.

И его уже не было. Но он увидал все со стороны, как в тот раз. Лежал под сугробом полуголый человек, алело кровавое пятно на белом. Вот только зеваки еще не сбежались. Лишь стояла метрах в четырех от сугроба, сгорбленная старуха в черном застиранном платье, старом, плотном, широком. Старуха была худа, морщиниста… будто не человек стоял, а воткнутое в лед сухое древко. И развевалось по ветру на этом живом древке выцветшее скорбное знамя, последнее знамя, реющее над страной траурной черной тенью.


Виктор Потапов

Демон с огненным сердцем

Мистическое сказание
1.
Жестокие морозы сковали земли царя Всеслава зимой накануне года Дракона. Повсюду царили голод и запустенье, погибло много людей и скота. И даже звезды перестали мигать в выстуженном, омертвевшем небе.

К середине января стужа спала, и бескровные, пожелтевшие лица с надеждой поднялись к холодному солнцу, моля его о милости и защите. Дрожа от мучительного запаха возложенных на жертвенные алтари зажаренных туш, тянулись тощие шеи, а голодные рты послушно бубнили древние, как мир, молитвы.

Но никто не в силах остановить вечное движение колеса судьбы – в полнолуние иззубренная крылатая тень закрыла диск луны – и год Дракона наступил, открыв дорогу бедам и злу.

Весной в обглоданные стужей поля и леса прилетели стаи черных воронов, предвестников войны, а ближе к лету пропал старший сын царя Ярополк.

Отправленная на его поиски дружина вернулась вскоре, неся тревожную весть: с запада на страну напали орды мохнатых варваров, скачущих верхом на волках и пожирающих человеческое мясо. Поспешно собрав рать, оставив править за себя среднего сына Ратибора, царь Всеслав отправился в поход.

Целыми днями, не зная ни сна ни отдыха, царевич Ратибор и его младший брат Тиудемир скакали по дорогам страны, карая расцветшее во время войны беззаконие, сражаясь с шайками таившихся прежде в лесах жестоких и наглых разбойников, укрепляя дух подданных, собирая новые дружины, запасы продовольствия, оружие, табуны лошадей.

К концу лета от царя стали приходить добрые вести: он начал одерживать победы и осенью надеялся возвратиться в столицу.

Но лето прошло, осень улетела с последними стаями птиц, а войне не было видно конца.

Забились о берег холодные волны, засыпало первым снегом сухую стерню на полях, и братья стали собирать новое войско, чтобы вести его на подмогу отцу.

2.
Упершись ладонями в парапет повисшей над рекой каменной балюстрады, царевич Ратибор в тяжелом раздумье смотрел на беснующуюся у подножья утеса стихию. Грохот волн заглушил шаги подошедшего слуги, и только его вкрадчивый голос заставил царевича очнуться от дум и оторвать взгляд от бушующих вод.

– В чем дело, Ратша? – спросил он, оборачиваясь.

– Новая беда у нас, царевич, – поклонившись, начал слуга, – рыбаки взбунтовались. Отказываются выходить на ловлю. Говорят: в одной из пещер поселился злой дух. Говорят: его голос поет, как заморская арфа господина нашего Ярополка, и что он… – Ратша на мгновенье замолчал, – они твердят, что он призывает бурю.

– Глупые россказни! Чушь! Какой дух?! – выкрикнул царевич, – я в детстве сам облазил с братьями весь берег, все пещеры – ничего там нет, кроме воды и камней. Они просто боятся выходить в такую погоду! Возьми дружинников и заставь их!

– Не знаю, царевич, – слуга покорно, словно сам был повинен в случившемся, склонил голову. – Только на реку они не пойдут. Люди напуганы… предсказания жрецов, война, слух*… Плохо будет, если мы останемся без рыбы, впереди трудная зима, нужно кормить ратников.

Минуту Ратибор стоял неподвижно, затем с досадой ударил кулаком по изъеденному влагой и ветром камню и быстро зашагал внутрь дворца.

– Собери десяток воинов! Седлайте коней! Прихвати побольше факелов! – минуя многочисленные покои и палаты отрывисто бросал он спешившему за ним Ратше. – Я сам разберусь с этим духом! Я заставлю его замолчать навсегда! Вышибу его из этой пещеры, если только он там есть…

3.
Вторя плеску волн, рыдали и вскрикивали струны диковинного инструмента. Казалось, неумелая рука ребенка терзает ради забавы арфу – дергает, тянет, рвет, но сила, с которой она исполняла свою дикую песню, была отнюдь не детской.

Ратибор обвел взглядом стоявших вокруг него людей, и презрительная усмешка оттянула уголок его рта-так поспешно спрятали они глаза.

– Факел и меч! – спокойно приказал он.

Несколько мгновений воины и слуги растерянно молчали, затем бросились к царевичу.

– Не ходите туда, господин наш, не ходите! Предками заклинаю! Там погибель! Не ходите! – запричитал верный Ратша, схватив Ратибора за край плаща, и все закричали следом за ним.

– Ну-у! – Ратибор яростно выбросил вперед руки, и люди разом смолкли – в его ладонь послушно легла холодная рукоять меча.

Пламя заметалось на ветру, швыряясь искрами и обрывками дыма, и Ратибор исчез в узком отверстии входа.

И сразу же темнота и тишина отделили его от людей. На мгновенье царевич остановился – в голове скользнула трусливая мысль: может быть все-таки вернуться – но тут же понял, что это уже невозможно. Долг и честь обязывали идти вперед, и он двинулся дальше.

Вскоре узкая горловина расширилась, скользкие холодные стены расступились, открывая глубокое мрачное подземелье. Слева, со стороны реки, в него проникал серый рассеянный свет. Черная студеная вода плескалась у самых ног. Гулко отдаваясь в невидимых сводах, стонала арфа.

Подняв над головой факел, царевич огляделся по сторонам. Что-то смутно забелело справа в темной глубине грота. Сердце скакнуло и лихорадочно забилось в груди. Водя факелом над головой, царевич пытался разглядеть, что ждало его там впереди, но было слишком темно. Ничего не разобрав, Ратибор осторожно стал пробираться вперед. Идти было трудно, ноги скользили на голых валунах, а песок и галька скрипели под каблуками, запечатлевая каждый его шаг.

Приблизившись вплотную, Ратибор облегченно вздохнул и опустил верный меч – это было всего лишь человеческое тело, сжимавшее в руках арфу. Проникавшие в пещеру волны накатывались на него и, задевая струны, вызывали те необычные звуки, которые напугали рыбаков.

Склонившись над водой, чтобы разглядеть утопленника, Ратибор вытянул факел впереди, вскрикнув, отпрянул назад: с черной поверхности, застывшее и белое, на него смотрело лицо старшего брата.

Царевич окинул взглядом разбитую золоченую арфу с обвисшими, частью оборванными струнами, перевел взгляд на еле плещущуюся у ног волну и резко сжал рукоять меча. Внезапная мысль пронзила его. Озираясь по сторонам, он медленно отступил к стене. Только сейчас он понял: арфа не могла звучать! Здесь было какое-то колдовство.

Пещера надвинулась на него тьмой и каменными сводами, вновь предстала обиталищем грозного духа. Некоторое время Ратибор, напрягшись, готовый ко всему, стоял, прижавшись спиной к сырой неровной стене, но ничего не происходило. Страх отпустил его, и царевич вспомнил свои хвастливые слова в палатах. Набравшись мужества, он шагнул к воде.

Лицо Ярополка было безмятежно, он даже как-будто… Ратибор опустил факел еще ниже. Да, он улыбался!

Как жутко!.. Как ужасна эта счастливая улыбка, навеки заледеневшая на губах брата.

Казалось, он просто спит и видит чудесный сон. Но скрюченные, окостеневшие пальцы, сжимавшие любимый инструмент, нарушали картину, вызывая ощущение какой-то неведомой жути.

Ратибор долго завороженно смотрел на Ярополка, и скорбь уже охватила его душу и сжала грудь, и мысли протянулись к будущему: к тому, как пошлют гонца, и он, словно стрела, пронзит сердце отца известием о смерти любимого сына, к похоронам, горю, плачу. Но сильнее горя было желание понять причину гибели брата – выражение его лица слишком противоречило смерти. Счастливый! Что может быть радостного в ней, когда тебе всего двадцать пять!

«Он не погиб в борьбе и не утонул, – размышлял Ратибор. – Не отравлен и не умер от голода или болезни. Но от чего?!.. Арфа? Колдовство?

Может быть он просто замерз? Злые разбойники отобрали у него теплую одежду, коня и бросили в безлюдном краю. И он шел, шел, шел, теряя силы и коченея, и погиб почти у порога родного замка.

Говорят, что замерзал, люди умирают без боли, и перед концом им часто грезится нечто прекрасное и волшебное… Может быть. Но ведь не настолько, чтобы испытывать счастье? А он счастлив! БЫЛ счастлив, – поправился царевич, вглядываясь в лицо брата, – в последние часы или минуты жизни… А холод мог дать только покой…»

Сделав несколько шагов в сторону, Ратибор крикнул. Звук его голоса мощно пронесся под сводами, но стиснутый в узкой трубе входа сник и долетел до стоявших снаружи людей слабым эхом. Ратибору пришлось крикнуть еще раз, прежде чем они поняли, что он зовет их, и вошли в пещеру.

Сбившись в кучу и боязливо вытягивая перед собой факелы, дружинники медленно приблизились к Ратибору.

– Возьмите царевича, – приказал он тихо, и огонь кроваво блеснул на острие его меча.

4.
Широкая тропа, утопленная меж высоких пушистых сугробов, вывела Ратибора на узкую длинную поляну, в дальнем конце которой укрытая густой черной тенью стояла приземистая изба. В единственном, тускло освещенном окне что-то мелькало, поблескивало, над крышей вился густой белый дым.

Некоторое время Ратибор разглядывал этот приют нечистой силы, а затем, запахнув поплотнее длинную волчью шубу, решительным движением колен послал коня вперед.

Отворив скрипучую низкую дверь, он вошел и огляделся по сторонам. Посреди единственной комнаты над очагом в огромном котле бурлило неспешно какое-то варево. Затянутые льдом окна пропускали внутрь странный, как-будто выцеженный из вечернего сумрака синеватый свет. С потолка, явственно выступая при вспышках пламени из колышашейся, наполненной запахами тьмы, свисали чучела ящериц, тощие хвосты трав, в углах рваными шалями повисла густая паутина. Вдоль голых бревенчатых стен жались разные предметы: горбатые сундуки, пузатые кадки, лавки, метлы, ступы, между ними лежали груды одежды и совсем непонятного хлама.

Завороженный открывшейся перед ним картиной, царевич не заметил, из какого угла появилась ведьма. Она словно родилась из колеблющейся вокруг очага тьмы и заковыляла навстречу Ратибору.

Вид ее был страшен и дик. Короткие зеленые волосы курчавым лишаем покрывали голову, сквозь частые проплешины проглядывал бугристый сдавленный в висках череп, желтые кошачьи глаза, прищурившись, смотрели из-за острого горбатого носа, чуть не упиравшегося в презрительно оттопыренную нижнюю губу. Голую грудь закрывало широкое ожерелье из змеиных черепов и волчьих клыков. Повернутая мехом внутрь овечья безрукавка и грубые меховые штаны составляли весь ее наряд.

Ратибор шагнул вперед, и набрав в грудь воздуху, открыл было рот, чтобы заговорить, но ведьма остановила его взмахом когтистой руки. Ее щека дернулась, обнажив крупный волчий резец, и из угла рта вывалилось слово: «Знаю!» Указав царевичу на стоявшую поодаль лавку, она сделала знак, чтобы он придвинул ее к огню.

Усевшись возле очага, царевич распахнул шубу и, поставив между колен меч, оперся ладонями на круглую шишку рукояти.

Ведьма ненадолго скрылась в глубине своего жилища и вернулась с бледно-желтым вытянутым полированным диском. Прошептав заклинания, она бережно опустила его в котел.

Вопреки ожиданиям диск не утонул, а поплыл по бурлящей поверхности странного варева. Огибая его, начали пробегать голубоватые язычки пламени, огонь в очаге сам собой стал разгораться ярче и ярче.

Не отрывая взгляда от диска, ведьма протянула к Ратибору руки и переступила с ноги на ногу. В тишине раздался глухой костяной стук.

Протягивая кошель с золотом, Ратибор искоса глянул на ее ноги, и глаза его изумленно расширились: то были не меховые штаны, а обросшие шерстью козлиные ноги с черными раздвоенными копытами.

Ведьма молча швырнула золото через плечо в тьму и застыла, ожидая чего-то. Чуть погодя тяжелый металлический диск начал медленно подниматься в воздух. На высоте полуметра над котлом он прекратил свое движение и так же медленно стал поворачиваться на ребро. Наконец диск застыл перед лицом колдуньи и засверкал быстрыми переливами, словно огонь сквозь запотевшее стекло.

– Смотри, – сказала ведьма и уступила место Ратибору.

На гладкой выпуклой поверхности замелькали картины: скалистые горы, пейзажи пустыни, уродливый мрачный лес, тянущий стволы из туманного гнилого болота, белый с резными крышами терем посреди красивой зеленой поляны. Затем, выдвинувшись из глубины, из черных теней и огненных бликов, соткался образ страшного демона.

Словно гриб на тонкой кривой ножке, выросла из хилого женского тела огромная голова с вздыбленной массой волос, черными змеями уходящих за верхний край диска. Тяжелые и кривые мохнатые лапы занимали нижнюю часть диска. И наконец, выдвинувшись вперед, заслонив собой все, глянуло жестокое лицо духа-убийцы – белое и холодное, с неестественно застывшей улыбкой, придающей черным, кажущимся слепыми глазам, выражение бездонной и неумолимой пустоты смерти.

Затем видение пропало, и диск опустился в котел. Исчезли голубые язычки пламени, притих в очаге огонь, вокруг стало темнее и холоднее, Ратибор зябко поежился и повернулся лицом к ведьме.

Она криво ухмыльнулась и вновь указала ему на скамью. Царевич сел, сжав похолодевшими пальцами перекладину рукояти меча.

– Лучше бы ты оставил свою затею, – произнесла ведьма неожиданно молодым голосом. – Мой тебе совет. Ты не тот человек, который может тягаться с демонами. Да и вообще, нет такого, которому бы стоило это делать. Поверь мне, уж я-то знаю. Сама из той породы.

Она замолчала, ехидно поглядывая на Ратибора.

Сдержав вспыхнувший в груди гнев, царевич молча отстегнул от пояса еще один кошель с золотом и швырнул ведьме.

Поймав его цепкой когтистой рукой, она скривилась и стала подбрасывать кошель на ладони, над чем-то раздумывая. В тишине отчетливо стали слышны треск дров в очаге и глухое звяканье стиснутых материей монет.

– Не в деньгах дело, – сказала ведьма после долгой паузы. – Я тебе по добру советую. – Она пытливо прищурилась на Ратибора. – Ведь это ты не дал тем трусливым псам сжечь меня в прошлогоднюю засуху?

Ратибор удивленно посмотрел на ведьму. Она ухмыльнулась.

– Тогда я выглядела иначе: жалкая оборванная старушка с корзинкой в руке. Будь я такой как сейчас, ты бы не препятствовал им. – Ведьма опять ухмыльнулась.

Ратибор кивнул – он вспомнил этот случай.

– Добрый ты, – продолжала колдунья, – потому и говорю. А можешь за братцем следом пойти. Млава еще при моей бабке мужиков со света сводила, и похуже, и получше тебя, а до сих пор жива. А мы подо-олгу живем, гораздо дольше людей.

Колдунья замолчала и уставилась на Ратибора, в ее взгляде не было больше снисходительной смешливой искорки, он был серьезен и недобр.

– Я хочу, чтобы ты рассказала мне о ней все. Все, что знаешь. И помогла, – твердо произнес царевич. – Если ты, правда, благодарна мне.

Ведьма усмехнулась, но как-то уже по-иному, и поскребла когтями жилистую шею.

– Ну что ж… – медленно проговорила она, – расскажу.

– Зовут ее Млава. Она – дух-убийца, питающийся человеческой любовью. Так уж она устроена, что каждый мужчина, попадавший в ее терем, теряет голову, влюбляется в нее. И считай, дело сделано. Через поцелуи и объятья, все такое прочее, она выпивает его чувство, а вместе с ним и его разум и, насытившись, забывает навсегда, ожидая следующей жертвы. В ее коварство трудно поверить, потому что она любит от чистого сердца. И невозможно поэтому победить. Попробуй, представь, как будешь убивать прекрасную женщину, в которую ты влюблен и которая влюблена в тебя?..

– Твой легкомысленный брат попался на ту же приманку, а когда она забыла его, безумный свалился в реку. Из реки в море, по морю в наш край… да только уже не живой, – закончила ведьма, исподлобья глядя на Ратибора.

– Что же… нет на нее никакой управы? Никакого колдовства?! Ведь должно что-то быть?! Ты должна знать! Если средство есть, открой его мне, прошу тебя, открой! Я заплачу столько, сколько скажешь, сколько угодно! Что хочешь, для тебя сделаю! Но я должен ее убить! Должен! Должен!

Ратибор говорил тихо, не повышая голоса, но протянутая к колдунье рука заметно дрожала. Затем вдруг обмяк, вскипевшая ярость спряталась внутрь, только лицо жестоко застыло в невысказанном горе и ненависть крепко сжала пальцы на рукояти меча.

Скрестив руки на груди, ведьма наблюдала за царевичем. Когда он овладел собой, заговорила.

– Зря горячишься, молодец, зря! Поверь, биться с демоном нелегкое дело. Ее чары свели с ума не одного витязя..

– Такая уродина может свести с ума только дурака! – презрительно скривив губы, перебил ее царевич и передернул плечами. Его кольчуга тускло блеснула разноцветными искрами в отсветах пламени.

– Млава не уродина, – покачала головой ведьма. – Ошибаешься. Совсем не уродина. Любая баба отдаст свою душу в обмен на ее лицо и тело.

– Видел я, какая она красавица! – фыркнул царевич, махнув рукой в сторону котла, в котором еще плавал волшебный диск. – Уж такая красавица…

– Что ты знаешь, мальчишка! Замолчи лучше!

Некоторое время колдунья сердито сопела, исподлобья глядя на Ратибора. Затем, успокоившись, продолжила:

– Млава – прекрасна! Среди людей такие женщины и раз в сто лет не родятся. Иначе, как же твой брат?

– Ярополк был чересчур легкомыслен и доверчив, – не желая отступать, буркнул царевич, – она его околдовала!

– Да уж, ей попадались и поумнее и похитрее. Сиди, сиди! – махнула рукой на оскорбленно вскинувшегося Ратибора ведьма. – Так вот знай. В волшебном зеркале каждый не таков, каким родится на свет. Оно показывает суть, а не внешность. Любой писаный красавец, попавший в его магическую сферу, может предстать мерзким уродом, а урод – красавцем. Поэтому твои смешки глупы. Млава – красавица, запомни это! Да, впрочем, ты и сам скоро убедишься, потому что вижу, тебя не отговорить. Что ж… это похвально… Редко встретишь среди братьев, да еще царского рода, такую преданную любовь. Да и долг обязывает меня помочь.

Она потянула висевшее на груди ожерелье, и змеиные черепа и волчьи клыки переползли за спину, а на месте их засверкал большой зеленый камень. Впитав и преломив множеством граней свет рыжего пламени, он пустил по стенам десятки маленьких зеленых пятен, задрожавших и заплясавших в такт движущимся в очаге языкам огня.

– Будь он со мной тогда, никакой костер не был бы страшен, – сказала ведьма, любовно погладив камень.

– Но только дай Слово, что возьмешь клятву с брата, а ему накажешь взять с отца, не преследовать меня и не давать в обиду глупой черни. Чуть что, так бегут – дай, дай, помоги, а как собьются в кучу, так норовят отблагодарить костром.

Клянусь! – сказал Ратибор и поцеловал висевший на груди родовой талисман.,

Ведьма удовлетворенно кивнула и принялась рассказывать.

– Вся ее сила в красоте и глазах. Любой заезжий витязь, увидев такую красавицу, тотчас теряет голову, и сам идет на смерть. А для тех, кто предупрежден, кто жаждет отомстить, как ты, припасены ее чудесные глаза. Взглянешь в них и пропадешь. Сначала она лишит тебя воли, и ты полюбишь ее, потом выпьет твою любовь, а с ней заодно и разум. И нет тебя… Такова Млава. Промедлишь миг, потеряешь жизнь. Не подойдя, не сможешь убить. А приблизишься, погибнешь.

– А если подстрелить ее из лука?

– Она никогда не покидает терема.

– Тогда я подстрелю ее в окне.

– Вряд ли тебе это удастся, царевич. Она чувствует мужчину за несколько верст.

– Тогда я возьму с собой женщину, которая убьет ее. Закрыв глаза, ведьма покачала головой.

– Не тешь себя пустыми надеждами, ничего из этого не выйдет. Демон – не лесной олень. Неужели ты думаешь, Млава прожила бы столько, если бы ее было так просто убить?.. Не-ет! Единственный способ – рискнуть своей жизнью. Единственный!

– А чтобы ты не погиб наверняка, я дам тебе этот камень, – ведьма отцепила от ожерелья подвеску с изумрудом и протянула Ратибору. Ладонь, в которую он лег, озарилась зеленым светом. – Келагаст охранит тебя в минуту опасности, когда ты не в силах будешь попросить об этом, и исполнит любой приказ: убьет, укроет, укажет, сделает все.

Царевич кивнул, зачарованно глядя на магический кристалл. Видя, что он плохо слушает ее, ведьма сердито хлопнула Ратибора по плечу.

– Слушай, а то никакой камень не поможет. И не воображай, что с ним ты сможешь легко одолеть Млаву. Против Млавы он бессилен. Как только увидишь ее, бери меч и рази, что есть силы. Не гляди долго и не вступай в разговоры, иначе погибнешь. Защитить ее некому, с ней только одна служанка – такая же старая ведьма, как я. Но она тебе не страшна даже и без Келагаста.

– Но если не убьешь!.. – Глаза колдуньи расширились и застыли. Взгляд их уперся во что-то только ей одно видимое в темноте. – Пеняй на себя. Тебя ожидает незавидная участь. Она полюбит тебя и будет преследовать до тех пор, пока не добьется своего: настигнет и, заключив в объятья, поцелует. Ты превратишься в жалкого дурачка и вскоре умрешь. Такова любовь демона.

– А что станет с ней?

– С ней?.. Она тоже умрет, но не как ты, а от старости. Таково заклятье. Если Млава полюбит и не сможет погубить, исполнив свое предназначенье в последний раз, – ведьма нацелила желтый коготь в грудь царевичу, – она превратится в смертную женщину и, проживет ровно столько, сколько отмерено богами человеку.

– А сколько она погубила, ты знаешь? – опустив голову, тихо спросил Ратибор.

– Кто знает, кроме нее самой… Наверное, тысячи, а может быть больше. Ей самой уже за тридцать веков…

Царевич кивнул, глядя на огонь, и ведьма замолчала. Стало тихо. Снаружи временами доносился звук не то поднявшегося к ночи ветра, не то тоскливого волчьего воя.

«Ну что ж, вот мальчик и испугался, – подумала старая колдунья и, исподлобья окинув Ратибора быстрым взглядом, перевела его на огонь. – И хорошо. Жаль было бы, если б он погиб… Келагаст! Хм! Даже с Келагастом, зная о ней все, я и то не осмелилась бы пойти против Млавы!.. Потому он и рвался, что не понимал, что она такое на самом деле. Да и вообще, какой человек может представить демона во всей его силе. От тех, которые познают ее, остаются лишь кости.

Хорошо, что он испугался. Зачем ему умирать так рано? Постыдится немного, да и то… Кроме меня ведь никто не видел. Пусть поживет свое, успеет еще познакомиться с костлявой. Никто не минует…»

Но ведьма ошиблась, хитрая прозорливая старуха, она не угадала на этот раз. Ратибор не изменил своего решения, он думал о другом.

– Значит она… никого… никогда не любила… по-настоящему?.. Долго!.. – с запинкой спросил он. – Раз до сих пор жива… Как же она… может?

Ведьма с удивлением посмотрела на царевича.

«О чем он думает, дурачок?! Кому нужна его любовь?!»

Презрительная ухмылка покривила ее щеку, она покачала головой.

«Дурачок!»

– Любовь не для бессмертных, юноша. Запомни это навсегда. Или, вернее будет, на то время, пока ты еще жив. Чтобы существовать вечно или хотя бы достаточно долго, нужно выбирать такие удовольствия, которые не слишком сильно затронут твое сердце. Которые дадут, но не возьмут ничего взамен.

– Любовь только для человека, потому что она сжигает. А огонь, – подняв правую бровь, она на мгновенье застыла с приоткрытым ртом, – каким бы ни было большим и сырым дерево, в конце концов всегда сожрет его. Нужно выбирать, царевич, либо любовь, либо долгая и приятная жизнь.

Не зная, что ответить колдунье, Ратибор кивнул головой и поднялся.

Приоткрыв дверь, он замешкался на пороге, затем решительно захлопнул ее и повернулся к ведьме.

– Скажи! – начал он, глядя ей прямо в глаза. – Почему ТЫ помогаешь МНЕ?! Ведь ОНА ближе тебе, чем я, она – такая же как ты. А ты помогаешь мне против нее, помогаешь ее убить! Почему?!..

Не ответив, ведьма взяла огромный ковш и осторожно поддела им волшебное зеркало. Обтерев, она унесла его в темноту, и некоторое время стучала и звякала там чем-то. Затем вернулась.

– Если бы зло было едино, молодец, на свете уже давно не осталось бы ничего кроме зла, а людей и подавно. Вы существуете лишь потому, что зло есть зло и для самого себя, оно-зло для всех и творит его надо всеми. Прощай. И подумай над тем, как твоему мертвому брату удалось переплыть море. Это – ловушка! Колдовство! Мертвец – не корабль. Млава приманивает тебя. Она всегда поступает так. Выпив до дна одного, завлекает его родичей, друзей, врагов, слуг, всех, кого сможет завлечь. Ей всегда нужны новые жертвы. А сами они являются нечасто.

Помни это. Если будет нужен совет, Келагаст призовет меня.

5.
Прошло три дня, и Ратибор, оставив престол младшему брату Тиудемиру, отправился в путь. Дорога его лежала на запад.

Уже вскоре ему стали встречаться страшные следы войны: разрушенные и сожженные города, покинутые селенья, прикрытые снегом выгоревшие поля. Над местами недавних битв тучами кружили вороны, яростно сражаясь за добычу с волками и бродячими псами.

Затем владения царя Всеслава кончились, и копыта коня застучали по раскинувшейся до горизонта, бесконечной чужой земле.

Местность стала более холмистой и голой. Лишь корявые сосны да серые валуны торчали на лысых буграх, меж которых вилась дорога, а как-то утром, в разрыве низких туч открылись близкие горы. Их остроконечные вершины были белы, а скалистые склоны покрыты редким темным лесом. Деревья, точно толпа, карабкались по ним вверх. Они натужно тянули вперед свои ветви и горбили длинные стволы, а высокие черные ели молча и недобро глядели вслед проезжавшему внизу Ратибору.

Двое суток спустя горы словно переломились и пошли на убыль, навстречу повеяло теплом. К закату пятого дня бесконечный лабиринт ущелий оборвался, и перед усталым путником раскинулась пустыня. Начинаясь у подножия скал, она простиралась во все стороны до горизонта, волнистой чертой срезая край садящегося солнца.

Отдохнув, набив дичи и запасшись водой, Ратибор углубился в пески.

Он шел только ночами, прихватывая часть вечера и утра, когда воздух начинал остывать или не успевал еще раскалиться. Днем спал, укрывшись под склоном бархана, раскинув над собой полог из привязанного к оружию плаща.

6.
Однажды в полдень, когда путь через пустыню близился уже к концу – жившие на краю горной страны люди сказали, что он займет не более пяти полных переходов – высушенные и обессиленные жарой человек и конь были разбужены чистыми высокими звуками. Казалось, где-то вдали за песчаными холмами трубили в серебряные трубы. Звуки были мелодичны и приятны, но, приближаясь, вселяли в сердце Ратибора все возрастающую тревогу. Достав волшебный изумруд, он приказал ему призвать ведьму. Воздух задрожал, и мгновенье спустя над землей повис ее полупрозрачный образ.

– Пустыня поет, зовет песчаную бурю! – крикнула она. – Ляг наземь и укрой лицо и морду коня плащом, да поплотнее, иначе погибнешь!

– А Келагаст?! – крикнул царевич начавшему бледнеть видению.

– Он поможет… после… – донеслось сквозь гул налетевшего внезапно ветра. Тот быстро набирал силу, ревел, грохотал, катя по земле камни, срывая с барханов струи песка, превращая их в сказочных чудовищ, грозно размахивающих в багровой мгле извивающимися щупальцами.

Повалив наземь испуганно храпящего жеребца, Ратибор приник к его напряженно вздрагивающей шее и, следуя совету ведьмы, плотно закутал головы плащом. Некоторое время царевич еще слышал рев бури, боролся с наваливавшимся на него, забивавшим ноздри и рот, душившим песком, потом потерял сознание.

7.
Оно возвратилось к Ратибору вместе с настойчивым царапаньем и тыканьем в спину. Царевич с трудом пошевелился, застонал и сразу же, проверяя, стиснул пальцы – нет, не потерял, камень был в руке. Извиваясь всем телом, расталкивая песок ногами и плечами, разгребая свободной рукой, Ратибор принялся помогать своему неизвестному избавителю.

Неожиданно что-то, крепко вцепившись в плащ и кольчугу, резким движением вздернуло его в воздух. Сквозь забивавший глаза песок и слепящую завесу солнечного света царевич различил большое темное пятно, раскачивавшееся перед ним и приобретавшее по мере того, как к нему возвращалось зрение, вид невероятного кошмарного чудовища.

Оно походило на живой клубок спутанной черной шерсти, с торчащими наружу двенадцатью паучьими лапами, две из которых цепко держали Ратибора в своих блестящих когтях-крючьях. Это был скунг – пожиратель химер, выходящий на охоту после песчаных бурь, чтобы поживиться легкой добычей, или подстерегающий ночных путников и зверей у входа глубокой подземной норы.

Поймавший Ратибора скунг медлил, приглядываясь, не грозит ли ему какая-нибудь опасность. Восемь, расположенных полукругом, бусинок-глаз внимательно наблюдали за человеком. Он сильнее сдавил добычу, и она задергалась, пытаясь вырваться, заколотила конечностями по его мощным, одетым панцирем лапам. Это было ему знакомо – движение и страх. Скунг присел на задние лапы и, разинув пасть, потащил в нее Ратибора.

Но этих коротких, отпущенных замешкавшимся хищником мгновений, хватило на то, чтобы царевич успел крикнуть:

– Келагаст, спаси меня!

Оборвав тонкую серебряную цепочку, он вытянул вперед руку, в которой сжимал камень, и направил его на чудовище. В миг яркое дневное солнце ворвалось в чудесный кристалл, рассыпав по песку прозрачные зеленые пятна, затем свет собрался в центре, превратившись в ослепительную пульсирующую точку, и тонкий белый луч, словно клинок, вонзился в мохнатую грудь зверя. Пробив три его сердца и перебив позвоночник, уже алым он вышел из спины и зашипел в глубоком песке.

Лапы скунга конвульсивно дернулись, и отшвырнув далеко в сторону Ратибора, забились в агонии.

Царевич мгновенно вскочил и, подхватив выроненный при падении изумруд, вновь направил его на скунга. Он до тех пор погружал в его тело клинок жгучего света, пока от хищника не осталась лишь кучка серого пепла.

8.
Еще день пути, и пустыня кончилась, сменившись гнилыми туманными болотами. Теми, что Ратибор видел в волшебном зеркале лесной ведьмы. Вокруг было безлюдно и не по-доброму тихо. Гигантские цветы, росшие на замшелых деревьях, поворачивали к царевичу свои разноцветные получеловеческие лица. Источали сладкий дурманящий аромат. Словно магические знаки, светились на могучих стволах ядовитые лишаи. Что-то лопалось в глубинах трясины, вздыхало, распространяя удушливый запах гнили. Тоскливый крик выпи мешался со зловещим хохотом упырей. Кто-то ломился в чаще, не разбирая дороги. Странные желтые дымы, курившиеся над болотом, почуяв путника, подползали, стелясь по земле, к ногам коня, но верный Келагаст всякий раз отпугивал их пульсирующим зеленым пламенем.

К счастью болота вскоре кончились и вокруг раскинулась душистая цветущая степь.

Но и здесь было неспокойно: уже через несколько часов навстречу Ратибору стали попадаться беженцы, поспешно сворачивавшие при виде вооруженного всадника в травяные дебри. В дорожной пыли валялись обломки оружия, утвари, обрывки одежды, а иногда у обочины встречались оттащенные в сторону тела людей.

После полудня Ратибор выехал на перекресток, где дорога разделялась натрое. Долго вглядывался вдаль, в одинаковую везде степь, в которую уходили лежащие перед ним пути, но ничто не подсказало ему, какой из них следует выбрать. Тогда он мысленно обратился к Келагасту, и через несколько мгновений кто-то невидимый, легко взяв за подбородок, повернул его голову вправо.

Пришпорив коня, Ратибор поскакал по указанной дороге. Вскоре она стала уже, а к вечеру и вовсе превратилась в торную тропу, поросшую островками молодой травы.

«Ну что ж, тем лучше, – подумал царевич, – безопаснее будет путь».

До самой ночи он не встретил ни одного человека.

Когда совсем стемнело, слева вдалеке забрезжило зарево: что-то горело – не то степь, не то селение. Там за горизонтом, по рассказам беженцев, шли бои.

Неожиданно над головой Ратибора свистнул ременный аркан, и сдернутый с коня, царевич покатился по земле и упал в глубокую яму, где на него тут же набросились несколько человек. Они навалились сверху, жестоко выкручивая руки и сдавливая шею петлей, потом вдруг отпустили.

– Вставай, чужеземец, – освещенный луной старик в потертой, дрянной тюбетейке склонился над Ратибором. – Не сразу разобрали, кто едет, думали, ханский лазутчик. – Подняв лицо вверх, старик крикнул кому-то:

– Идите сюда, это свой! Богатур из земли россов!

В яму спрыгнули несколько темных фигур и тихо приветствовали царевича. Откуда-то появилась рваная овчина, и Ратибора усадили на нее.

Вскоре в яме разгорелся костер, а на нем в большом медном котле забурлила баранья похлебка с чесноком. Дожидаясь, пока она поспеет, старик-предводитель рассказывал царевичу о том, как они тут сидят в вырытых вдоль дороги ямах, те, кто уже не может сражаться в открытом поле, и подстерегают ханских лазутчиков или просто одиноких, отбившихся от отрядов воинов. Он рассказывал о том, что творится в их стране, называл имена, проклинал врагов, а Ратибор согласно кивал в такт его словам головой, усталыми до боли глазами глядя на огонь, на блики судьбы, мелькавшие среди изменчивых языков пламени. Очень хотелось есть, но еще больше хотелось спать. Речь старика удалялась журчащим ручейком, и веки бессильно падали на глаза.

9.
Ратибор проснулся от ощущения давившей грудь тяжести и сбросил ее. Солнце уже взошло, царевич приподнялся на локтях – тяжестью, что лежала на нем, оказался вчерашний старик – он был мертв. Около ямы лежали еще трупы, ни одной живой души. Коня тоже не было. Безлюдная степь уходила во все стороны, ни следов, ни дорог. Трудно было представить, чем она живет, какие царства проходят по ней, чьи судьбы скитаются.

Еще раз Келагаст послужил ему – отвел руку неизвестных убийц. Сколько-то их еще будет впереди? Целящихся из засады, нападающих в открытую и… Млава.

Закопав старика и накрыв еще одного, чье лицо запомнилось с вечера, овчиной – хоронить всех у него не было сил – Ратибор продолжил путь. Степь – не пустыня, к закату он добрался до жилья, купил нового коня, и снова потянулась дорога.

Словно пороги, вырастали среди степного моря разбитые, стертые временем могилы. Зеленые пастбища и сияющие озера оставались ветрам. Войне, горю и надежде оставались люди. Все оставалось позади, волнами билось о грудь коня, расступалось, открывая Ратибору путь к неизвестности и смерти.

10.
Белый терем вынырнул из лесной чащи внезапно. Он стоял точно так, как показало волшебное зеркало: посреди веселой, покрытой желтыми и белыми цветами, лесной поляны, и его стройные башни выглядели нарядно и мирно под широкими, изукрашенными затейливой резьбой крышами.

Ратибор резко натянул поводья, и конь замер в густой тени могучих деревьев. Долго и мрачно глядел царевич на красивое, беззаботное строение, а перед его мысленным взором вставали совсем иные картины: навеки застывшее лицо брата, окоченевшие руки, сжимающие арфу; слышался бестолковый и жалобный плач лишенных хозяина струн.

«В степи – ты гость волка», – вспомнились вдруг слова зарубленного в яме старика-командира.

«Здесь – я гость волка», – сказал про себя Ратибор и решительнотронул коня вперед.

11.
Уже с раннего утра Млава чувствовала себя неспокойно. Ни обычные развлечения, ни шутки, ни болтовня старой ведьмы-служанки не занимали ее. Странное беспокойное чувство трепетало в груди. Оно не было ни пугающим, ни радостным – просто Млава знала: что-то должно случиться. Бесцельно бродя по замку, проходя анфилады комнат, покоев, спускаясь и поднимаясь по лестницам, она рассеянно скользила взглядом по предметам, словно ища тот, который откроет тайну ее странной тревоги, подолгу стояла у окна, следя за колышущимися в отступающем к лесу тумане изменчивыми тенями. Свободно проникавший сквозь распахнутые окна ветер шевелил волнистые пряди каштановых тонких волос. Иногда, прислушиваясь к чему-то внутри себя, Млава застывала то посреди комнаты, то с поднятой над шитьем рукой. Очнувшись, она снова возвращалась к прерванному занятию, но ненадолго – через минуту или немногим более снова рассеянно замирала, теряясь в туманных видениях, отрывками мелькающих в голове.

Ближе к полудню в ее памяти стали оживать звуки и картины: пение рогов и труб, ржание лошадей, темный блеск брони, склоненные головы… Закрыв глаза и вытянув вперед напряженное лицо, Млава вздохнула.

«Витязь! К замку едет витязь!» – родилась в голове мысль, наполняя тело радостным возбуждением.

«Как давно никого уже не было здесь! Как давно!.. Как долго она одинока!.. Витязь! Чудесный красивый юноша или зрелый мужчина – все равно – она заранее любила его, заранее не могла без него жить, она заранее знала, что погубит его, но что с того? Разве любовь не стоит смерти?»

Билось в нетерпеливом ожидании сердце, горели румянцем щеки, нервно ломали друг друга тонкие пальцы, туманился взгляд, уносясь к НЕМУ – она ждала, ЖДАЛА, ЖДАЛА!..

И он явился.

Зацокали звонко по булыжнику копыта коня, гулко прогрохотали по мосту, скрипнула дубовая дверь, и на лестнице раздались быстрые тяжелые шаги. Вот он прошел голубые палаты, розовый зал, где пол блистал, натертый для танцев, миновал золотую гостиную, восточную галерею и, подойдя к двери млавиной светлицы, резко распахнул ее. Словно бабочку порывом ветра, Млаву бросило навстречу ЕМУ.

Ратибор не успел даже вскрикнуть – чудесное виденье мелькнуло перед глазами, и он погиб.

Он прижал ее к закованной в кольчугу груди – желанную, любимую, ту, которую видел во снах и мечтах, и глухо застонал от безумного счастья, пронизывающего и терзающего его тело. А глаза-колодцы уже пили его страсть, высасывали ее безжалостно и бесконечно, и стоны понемногу слабели, уходили силы, сознание закатывалось за край жизни. Безумие стояло рядом…

«Келагаст!» – отчаянно вскрикнуло его сердце, и Ратибор очнулся, почувствовав жгучую боль в груди – раскалившийся камень, словно уголь, жег ее. Собрав последние силы, он оттолкнул Млаву и выхватил меч.

Взлетая вверх, сверкнула сталь, напоминая о возмездии, и замерла, дрожа, над головой Ратибора. Он не мог убить ее! Не мог! И никакое колдовство не было повинно в том, только он сам. Как он был слаб и растерян в эту минуту, как беспомощен. Он пришел убивать, но теперь не был уверен, что сможет хотя бы защитить себя. Как он был глуп и как страшно и беспощадно была права старая колдунья.

С жалобным криком Млава бросилась к Ратибору, но натолкнулась на холодную сталь щита и была отброшена назад. Она попыталась еще раз, но всюду была только сталь. Но не так-то просто победить демона. Не силой, так слабостью – и Млава неожиданно застыла перед Ратибором – прекрасная, любящая и беспомощная – попробуй, убей, и убьешь свое сердце. И Ратибор поддался на ее уловку – замешкался, и Млава вновь завладела его глазами. Оружие задрожало в ослабевшей руке царевича, он зашатался, из его груди вырвался мучительный крик.

Такие ужас и ненависть прозвучали в нем, что Млава, неожиданно для самой себя, опустила глаза. В этот миг она вдруг ощутила столь безмерную любовь, что его смерть показалась ей намного ужасней собственной. Она опустила глаза, и следом за ними опустился меч. Но не убил ее.

Колдунья-служанка, метнувшись через комнату, черной тряпкой повисла на нем и отвела в сторону. Меч лязгнул о стену и стряхнул тело на пол. Вздрогнув, оно съежилось, словно горящая в огне кожа, и, вспыхнув ярко, пропало. В воздухе резко запахло свечой, и в тишине внезапно спустившихся сумерек, как море, зашумел лес.

Млава вновь подняла свои колдовские глаза на Ратибора, и несколько мгновений они, не отрываясь, смотрели друг на друга, затем царевич начал медленно отступать к двери.

12.
После бегства Ратибора Млава долго стояла посреди светлицы, на том месте, где он оставил ее. Затем вздохнула, и рука ее разжалась: белая кружевная шаль, скользнув из нее, распласталась на полу, точно обессиленные крылья. Млава шагнула к стоявшему у окна креслу и, опустившись в него, застыла.

А терем, не замечая происходящего, продолжал жить по привычному, тысячелетиями не изменяющемуся распорядку. Когда совсем стемнело, зажглись сами собой волшебные свечи и нарядные китайские фонарики. Легко стукнув гнутыми ножками, появился небольшой столик, накрытый для ужина. Наполнялись бокалы, сменялись блюда, но Млава не прикасалась ни к чему, и стол, отчаявшись угодить хозяйке, бесшумно исчез.

Та же участь постигла и невидимый оркестр, заигравший после несостоявшегося ужина. Призрачные пары беззвучно закружились по комнате и исполнив три танца, застыли, ожидая приказаний, и, не дождавшись их, тоже пропали.

Перед самой полночью в окно робко заглянул маленький лесной демон, распоряжавшийся снами и, помигав своими огромными розовыми глазами, так ничего и не поняв, скрылся.

Лишь волшебные свечи продолжали гореть, не сгорая, их пламя дрожало, заставляя мрак трепетать, словно крылья ночного мотылька. Крутились китайские фонарики, отбрасывая на стены разноцветные пятна света и показывая картинки – то розовых женщин в затейливых платьях, то двурогие лесистые горы на невероятно синем фоне небес, то черных драконов, с завитыми кольцами длинными красными языками.

Шевелились на стенах и полу тени, пробегали, колеблясь, по лицу Млавы. Что-то меняли, переделывали, сдвигали в нем, оставляя неприкосновенной лишь боль, которой обернулось непрошенно родившееся чувство. Их движение было столь неуловимым и изменчивым, что временами казалось просто шалостью ночного ветерка. Но нет! К утру, когда огненная карета солнца, приближаясь к восточному краю земли, возвестила о себе бледным широким заревом, из кресла поднялась уже другая женщина.

Она прошла восточную галерею, золотую гостиную, миновала розовый зал, голубые палаты и, спустившись по лестнице, вышла во двор. На мгновенье задержавшись на мосту у ворот, Млава бросила взгляд вниз, на темную мертвую воду рва, слезы блеснули в ее прекрасных глазах, и она впервые за тысячи лет вышла за стены терема.

Ее взгляд был прикован к цепочке следов, слабым опаловым цветом мерцавших средь утренней росы, уводивших Млаву в долгий и смертельный путь.

13.
«Вот он! Вот он! Держите его! Держите!» – казалось, кричала в лицо Ратибору несшаяся впереди луна, а по бокам, вдоль дороги, во мраке леса, невидимый и молчаливый, скользил ужас. На опушке он остановился, не смея выскочить на свет, и долго, отдаляясь, смотрел в спину царевичу своими огромными черными глазами.

«Скорее! Скорее! – подгонял себя Ратибор, терзая шпорами и удилами коня. – Ведьма взяла мой след! Убийца идет за мной!» – И конь, которому передавался его страх, превратился в звенящие жилы и храп из ноздрей, в скачущий ветер, в безумную жажду спастись.

Царевич Ратибор не одолел своей части зла, и теперь все оно надвигалось на него.

– Наконец от дикой скачки и страха конь и человек выбились из сил. Свернув к ближайшему холму, Ратибор спешился и развел костер. Сняв с груди волшебный изумруд, он положил его на вытянутую ладонь и проговорил:

– О, Келагаст! Будь мне защитой на эту ночь и призови свою хозяйку.

Камень тотчас поднялся в воздух и, повиснув над холмом, накрыл его конусом бледного света, прозрачным шатром лунного шелка, проникнуть сквозь который не могла никакая сила. А над костром возник, словно стеклянный, образ плешивой ведьмы.

– Как мне теперь быть? – тихим глухим голосом спросил Ратибор, глядя сквозь ее тело на звезды.

– Как! Как! – зло передразнила его ведьма. – Раньше надо было думать, как! Не сделал того, что я говорила, пеняй на себя! Знала бы, так и камень не давала! Гер-рой! Зарубил старуху и удрал! И что теперь?!.. ЧТО?!.. Здесь не царские палаты, здесь жизнь! И никто не уступит тебе только потому, что ты царевич!

– Брось! – устало оборвал ее Ратибор. – Что толку кричать после всего. Лучше научи, как быть. Должен же быть какой-то выход?

Раздув ноздри, ведьма презрительно скривилась.

– Вы-ыход! Я тебе уже говорила: выход один – убей ее, если у тебя хватит на это смелости, а не хватит, значит она убьет тебя. Нет другого выхода, и не надейся, нет! Есть только выбор между тем и тем: жизнью и смертью. А что тебе больше нравится, решай сам!

«Странно, – слушая ее, думал Ратибор. – какая жуткая связь: любовь-безумие-смерть. Все наоборот! Любовь должна означать жизнь! – Перед ним встало лицо Млавы – как оно было прекрасно, какое было любимое, родное, мирное. – Вот ужас-то! Любить свою погибель… Как это может… одно с другим?.. Через смерть. Через смерть! Ее любовь – смерть, моя любовь – смерть, моя смерть – ее жизнь, ее смерть – моя жизнь. Боже, сколько смертей сплелось вместе! Боже, как я ее люблю! Если бы у меня хватило сил убить ее!» – Закрыв глаза, царевич тихо застонал.

Видя, что Ратибор не слушает ее, ведьма злобно выругалась и начала таять в ночной тьме.

– Подожди! – очнувшись, крикнул царевич, протягивая к ней руку. – Подожди! Как я могу убить ее?! Ты ведь знаешь, я люблю ее!

Ведьма хмыкнула озадаченно.

– И верно, – она долго скребла когтями плечо.

– Вот что, молодец-удалец. Может быть кто и больше меня, старой яги, знает, но я свое скажу.

Есть только два способа, как извести любовь. Первый: ожесточить сердце. Да так, чтоб стало, как камень! Чтоб ни-ка-кая любовь в него не пробилась и старой чтоб не на чем было цвести. Другой: клин клином вышибить – старую любовь новой.

Лицо Ратибора озарилось надеждой. Ведьма злобно захохотала.

– В грязи изваляться да не вымазаться! Нет уж! Нет уж! Размечтался! Не выйдет! Любовь – цветок капризный, редкий. Пока будешь искать, Млава тебя настигнет. К тому ж, тебе не простая любовь нужна, а такая, чтоб колдовскую одолела. Сыщешь ли, не знаю… А жестокости вокруг, как песка. Тебе надо научиться убивать – ради выгоды, по злобе, бездумно, безучастно! Тогда сможешь снова поднять меч на Млаву и опустишь не дрогнувшей рукой.

– Не сделаешь того, что говорю, будешь вечно скитаться, кто-нибудь прикончит тебя – люди ли, демон ли, не ведаю, кто-нибудь найдется. А нет, так страх источит тебя и ты зачахнешь. Страх, как лихоманка, замучит тебя. Так и знай. И не ищи других советчиков, не помогут. Совет дадут, обнадежат, но это будет ложь. Надежды нет. Жестокость – вот твое спасенье. Взлелей ее в себе, вскорми невинной кровью, и Млаве конец. Убьешь Млаву, великая судьба откроется тебе. Я прорицаю это, вижу земные богатства у твоих ног, все услады, послушными твоим желаньям и приказам. Все! Прощай!

Царевич поднял глаза, встретился взглядом с глазами ведьмы – в них горела неумолимая жестокость. Глотнув с усилием, он прохрипел:

– Погоди еще!..

– Ну?!.. Что молчишь?!

– Сколько мне осталось?

– Откуда мне знать! Смотря, что будешь делать.

– Да нет. Как скоро она нагонит меня?

– Если будешь всю жизнь бегать от нее, может и никогда. Но тебе потребуется много прыти: днем на коне, ночью – в постели, и никаких поблажек. Все время только вперед. Толь-ко-вперед. Ты готов?..

Ратибор молчал, опустив голову, прятал глаза.

– Впрочем, ты не слишком доверяй всему, что я болтаю. В старой ведьме яду больше, чем в гадюке. Вы связаны заклятьем… И оно должно исполниться… Это – главное… Сколько времени отпустят вам боги, не ведаю, что предначертано вам – не знаю. То ли Млава сядет на коня, то ли с тобой что случится, и судьба остановит твой бег, не возьмусь даже гадать. Пока ты в безопасности: я видела ее в волшебном зеркале – она далеко, идет пешком и отстает все больше и больше. Ее колдовство в смертоносной любви, а в остальном она почти человек. На твое счастье она не из всемогущих. Будет идти и идти, идти и идти, пока жива, пока шагают ноги. Все ее мысли только о тебе. Ни о чем, кроме любви она и думать не может. И в этом тоже твое счастье: если б не ее огненное сердце, затмевающее разум, Млава давно бы сообразила, как добраться до тебя. Любовь!

Лесная ведьма злобно оскалилась, скрежетнула зубами.

– Как сумасшедшая! Как слепая! Бредет, незнамо куда, не видя, не понимая, что творится вокруг. Но торопись! Богам наскучит ваша игра и они просветлят ее разум, а хуже того, пошлют Млаве помощника. Прощай!

– Скажи хоть, как узнать о ее приближении?!

– Келагаст подскажет тебе! – донеслось эхом из темноты.

14.
Ранним, ранним утром, когда наступило тусклое серое безвременье – ни ночь, ни день – а из оврагов и низин пополз прядями сырой туман, Ратибор отправился в путь.

Дорога его была бесконечна и так далека, как велик страх перед Млавой. Вечный скиталец, он нигде не задерживался дольше недели. К концу пятого дня к чистой зелени изумруда начинала примешиваться какая-то посторонняя струя, к началу шестого он уже явственно отдавал красным, а к середине – грозил превратиться в рубин. И Ратибор понимал – Млава совсем рядом. В очередной раз он прощался с новыми друзьями, садился на коня и гнал, гнал его до тех пор, пока Келагаст не утрачивал зловещий кровавый оттенок и вновь не начинал светиться спокойным зеленым светом.

Так скитался он долго – почти три месяца. И все надеялся, ждал, упрямо верил: обязательно встретится на ее пути некто или нечто и остановит демона. На свете много бездушных и жадных людей, есть дикие звери и ядовитые змеи, топи и пустыни, глубокие реки и горные пропасти.

По вечерам целые часы просиживал царевич, не отрывая глаз от Келагаста. В сердце его боролись надежда и страх, оно трепетало в муках от противоречивых чувств к этой любимой и ненавистной женщине. Но ждал он напрасно – кровь неминуемо затопляла зелень и обращала Ратибора в бегство.

Четвертый месяц был на исходе…

Узкая горная долина открылась перед Ратибором. Посредине, в кайме деревьев небольшое озерко, питаемое ручьем, выбивавшимся из-под скалы. Множество звериных следов пятнало берега. Слева в каменной стене скалы виднелась черная дыра.

Спешившись, царевич обнажил меч и вошел в нее. Небольшая сухая пещера с черными пятнами старых кострищ открылась его взору. Ратибор вышел. Солнце опускалось за гигантскую громаду горы. Сумерки ползли по долине. Одинокий далекий волчий вой разорвал тишину. Конь беспокойно запрядал ушами.

Пустив его пастись на свежей траве, Ратибор занялся сбором хвороста. Рубил сучья, таскал в пещеру, пока не решил – до утра хватит. Конь подошел к нему, потерся мордой о плечо. Царевич, задумчиво глядя на тускло поблескивающее озерко, погладил его морду.

Снова завыл волк, другой ответил ему – их голоса волнами прокатились по долине и стихли вдали.

Ратибор завел коня в пещеру, разложил у входа костер. Поев, лег на охапку мягкой травы. Долго смотрел на огонь. Разные вещи мерещились в его глубине – то черепа и разрушенные дома, то лошади, то разные лица, светлые и темные.

Солнце зашло, угасло закатное зарево, на мир пала тьма. Тишина сковала землю.

Ратибор расстегнул рубаху, достал камень на цепи. Долго смотрел на него и не мог понять: то ли рыжее пламя играет на его гранях, то ли Млава догоняет его. Сердце сжалось от тоски и любви. Он видел ее только раз и увидит еще один – последний, но воображаемая Млава являлась царевичу непрестанно. Он вводил ее во дворец отца, радостные лица окружали их, а рядом с Всеславом и Тиудемиром стоял живой Ярополк. В другой раз Млава являлась ему с младенцем на руках – прекрасное лицо ее светилось счастьем.

Ратибор закрыл глаза, откинулся на спину. Но сон не шел к нему. Зашептали в травах ветры, в их голосах были и покой и тревога. Царевич слушал: их голоса, голоса ночных духов, добрых и злых, были обращены к его душе. Она трепетала, внимая им.

Ветер крепчал, выл в расселинах. Засверкали молнии. Несколько раз громыхнул гром, и пошел тихий крупный дождь.

Сердце внезапно стукнуло сильно и замерло, затем забилось по-прежнему ровно. Цокнул копытами, переступив с ноги на ногу, конь. Ратибор хотел сесть, чтобы подкинуть в костер дров, но не смог пошевельнуться. Тело вдруг стало до странности легким, кружилась голова. Пламенные блики, радужные пятна вспыхивали и плыли под смеженными веками.

…Тускло светилось открытое окно. Ратибор заглянул в него и увидел у противоположной стены постель. На полу возле нее – кувшин и лампа. Язычок огня дрожал в прорезях узорчатой меди. На постели женщина. Светлые волосы рассыпаны по подушке, лицо повернуто к стене. Длинные стройные ноги сомкнуты, нежная округлость под локтем примята телом.

Трепет пронзил его тело. Ладони, губы жаждали прикосновений, тянулись вперед. Чудо! Хотелось поднять ее на вытянутых руках вверх – к небу – натянувшись струной, ибо нельзя иначе было выразить страсть и восхищение…

Женщина вздохнула глубоко и повернула голову. Холодный ужас сковал Ратибора – это была Млава! Он сделал мучительное усилие, пытаясь вырваться из колдовского сна, чувствуя, что через миг она проснется и взглянет на него, но не мог. Лишь прошептал, а может быть только подумал:

«Келагаст, защити меня!»

И с отчаянным криком обрушился в бездну.

15.
Утром, когда Ратибор проснулся, костер по-прежнему ярко горел перед входом в пещеру. Заготовленные дрова лежали нетронутые справа от него. Коня в пещере не было. Царевич вскочил, выбежал наружу – жеребец мирно щипал траву возле озерка.

Оперевшись рукой о выступ скалы, Ратибор опустил голову. Еще одна встреча – всего лишь во сне – а какая паника охватила его! Как заскулил и заметался в страхе!

Что делать?! Что делать?!

16.
Кони стояли оседланными, яростно отбивались хвостами от злой мошкары. Огромное красное солнце коснулось края земли, его лучи скользили по блестящей траве, били прямо в глаза. Ратибор туже затянул пояс с мечом, долгое ожидание томило его. Он оглянулся на окружавших его воинов – они застыли, как изваяния. Только их предводитель Кучук негромко говорил что-то молодой жене. Она смеялась, преданно смотрела в глаза, сияя красотой и любовью.

Топот копыт нарушил тишину. Кучук оборвал разговор и свистнул: воины вмиг вскочили в седла.

Подскакали двое разведчиков, наклонившись к вожаку, рассказывали, возбужденно размахивая руками. Кучук выслушал их, повернул жестокое лицо к воинам.

– Караван пройдет здесь. По лощине. Мы возьмем их в клещи. Ты, Чаур, бери половину людей и спрячь их в кустах на той стороне. Я с остальными засяду здесь. Если кто шелохнется раньше времени, зарублю! Давай! – Кучук махнул обнаженным клинком.

Пронзительно взвыла сигнальная стрела со свистулькой на хвосте. Кочевники с двух сторон бросились на караван. Сопровождавшие его воины на мгновенье застыли, потом поскакали навстречу врагам.

Всадник на черном коне летел прямо на Ратибора, целя копьем в грудь. Царевич нырнул влево и копье прошло поверх конской головы. Молнией блеснул меч и обрушился на шею воина. Разрубленный до середины груди, он свалился наземь.

«Учись убивать бездумно, по злобе, ради своей выгоды», – послышался голос лесной ведьмы.

Он ударил коня шпорами и ринулся в гущу боя. Обе стороны дрались яростно, со злобной отвагой. В клубах пыли мелькали свирепые лица, оскаленные морды лошадей. Звон железа, топот копыт, предсмертные и торжествующие крики, ржанье обезумевших от крови коней – все слилось воедино.

Из клубов пыли возник воин. Нахлестывая коня плетью, как безумный, пролетел мимо, ища спасенья в бегстве.

Царевич развернул жеребца, бросился в погоню. Воин обернулся: в лице ни кровинки, в глазах ужас. Смерть неумолимо нагоняла его.

Настигнув беглеца, Ратибор наискось рубанул по незащищенной шее. Охранник ткнулся лицом в гриву коня, стал сползать из седла.

Царевич натянул поводья, повернул скакуна. Окинул стремительным взглядом поле боя. Кочевники медленно, но верно сжимали кольцо. Но до победы было еще далеко. Седобородый воин в блестящих доспехах и золоченом шлеме бил плетью по спинам жавшихся к повозкам охранников.

Усилия его были тщетны. Тогда, отбросив плеть, старик выхватил меч и кинулся в бой. За короткие мгновенья он сразил троих. Кочевники отпрянули от него, вокруг седобородого образовалась пустота. Подняв над головой меч, он закричал, и воины каравана яростно ринулись в бой.

Ратибор набрал полную грудь воздуха, задержал его на мгновенье, выдохнул резко и пришпорил коня.

«Жестокость можно воспитать лишь неправыми делами, взрастить на невинной крови».

Как стрела вонзился он в гущу сражающихся. Пробился к седобородому, крутился рядом, выжидая. Когда еще один кочевник, пронзенный мечом, начал валиться с коня, прыгнул на спину старику. Падая вместе с ним, ударил его в шею кинжалом. Тело напряглось струной и обмякло. Ратибор вскочил на ноги, огляделся: воины каравана отхлынули к повозкам. Он рассчитал верно: чтобы сломить сопротивление, нужно было переломить хребет их мужеству.

Все теснее и теснее сжималось кольцо. Уже слышны были испуганные крики женщин, горестные причитания старух, жалобный плач детей.

Ратибор отбил нацеленное в грудь копье, легко, будто игрушечное. Рядом, нагнувшись с седла, Кучук подхватил раненого охранника и с ревом швырнул на копья его товарищей. Не отстававшая от мужа Бичике пускала стрелу за стрелой: влево, вправо, влево, вправо. Многие из них находили жертву, пили кровь мягких тел.

Упали изрубленными последние защитники каравана, вожделенная добыча открылась взору нападающих: мешки на повозках, на спинах коней и верблюдов, кованые сундуки, тюки с тканями, трепетные женщины, рабы, запечатанные кувшины с вином.

Ратибор слез с коня, вытер с лица пот. Руки и ноги дрожали, кровь молотами била в висках. Царевич обессиленно опустился на камень. Смотрел равнодушно, как воины Кучука хватают женщин, вспарывают тюки, взламывают сундуки, добивают раненых. Ему тут не было нужно ничего, разве что кувшин дорогого бессельского вина, чтобы скорее забыться ночью.

Ратибор сидел в стороне от костров, возле которого бесновались и пели пьяные песни кочевники. Луна плыла в вышине, ее нежный свет лился на холодные лица мертвых. То ли мерещилось это, то ли виделось на самом деле – Ратибор не мог разобрать. Но вставали перед глазами искаженные смертной мукой лица, облитые лунным серебром. Лица воинов, стариков и старух изрубленных безжалостно на закате.

Ратибор поднял кувшин с вином, потряс: плескалось на самом дне. Пьяно улыбнувшись, допил, отбросил пустой сосуд, завернулся в плащ и лег.

Прошло немного времени, за спиной послышались шаги. Ратибор повернулся, приподнялся на локте. Подошел Кучук. Остановился, покачиваясь на каблуках, похлопывал плетью по сапогу.

– Ты хорошо бился, чужеземец. Будь с нами, пока твой путь не уйдет в сторону.

– Спасибо, хан, – глухо проговорил Ратибор и лег, повернувшись к Кучуку спиной.

Тот постоял еще немного – царевич слышал, как стучит плеть по голенищу – затем ушел.

Всю ночь Ратибору снился один сон: он падал в черную бездну, онемевший, неспособный двинуть рукой. Ветер свистел в ушах.

Наутро двинулись на запад – в город, где Кучук рассчитывал продать рабов и товары. Шли по долине, мимо места вчерашней схватки, мимо белеющих в траве трупов, с которых кочевники содрали одежду. Стервятники, переваливаясь, ходили между телами.

Тысяча человек сгрудились перед огромной зловонной дырой в холме, плюющейся стрелами, воющей множеством голосов, то устрашающих, то страшащихся. Кучук вел свое воинство на приступ города земляных людей.

Бледные, выходящие из своих пещер лишь после заката, они были свирепы и вечно голодны. Те немногие, кому удалось бежать из их плена, рассказывали невероятные, жуткие истории о жизни подземных городов. О людоедских пиршествах, на которых поедались пленные мужчины, о детях рабынь, откармливаемых для вождей, о страшных каменных богах и несметных богатствах, добытых в недрах земли или в ночных набегах на поселения земных людей, о демонах, обитающих в глубоких ямах, питающихся теплыми внутренностями умерщвленных жертв, о бесконечных лабиринтах подземелий, освещенных гроздьями разноцветных гнилушек.

Удачные походы множили славу Кучука, искатели приключений, жаждущие богатств, стекались к нему со всех сторон. Царевич Ратибор – для хана безродный чужеземец – стал сотником, сидел на военных советах и пирах вторым по правую руку, следом за любимцем Кучука Чауром. Слева сидела красавица Бичике.

Кучук стегнул плетью по траве, как ножом срезал головку белого степного цветка. Обратив скуластое, застывшее маской лицо к Чауру и Ратибору, обронил небрежно:

– Начинайте.

Воины побежали к своим сотням. Зажглись смолистые факелы, стаи черных дымных змей взвились в небо. Сотня Чаура первой вошла в подземелье. Воины выстроились по шестеро в ряд – по ширине коридора. Каждая тройка несла деревянный щит, закрывавший людей от стрел людоедов. За щитами прятались лучники, метавшие горящие стрелы в воющую тьму.

Следом за сотней Чаура Ратибор вел колонну копейщиков. За ними шли 60 лучников, далее, предводительствуемые самим Кучуком, семь сотен разноплеменных, разноязыких, но объединенных жаждой богатства людей.

Наступающие продвигались вперед молча – все было непривычно в этом сражении: земляные люди – люди тьмы, сама тьма, полная неизвестных опасностей, гулкость и протяжность звуков, все было непривычно и страшно. Свистели стрелы, глухо били в щиты, иногда слышался вскрик раненого, металось пламя факелов, словно почуявшее опасность животное, стремящееся вырваться из каменной трубы.

А из подземелья, отступая вглубь перед вторгшейся силой, несся непрерывный вой. Временами казалось: там не люди, а гигантский волк, отползающий вглубь норы. Коридор кончился, и щитоносцы вступили в пещеру. Светящиеся пятна усеивали стены, но свет их был так слаб, что только намечал контуры предметов. Пещера была велика – сотни людей помещались в ней. Ни вглубь, ни ввысь свет факелов не достигал ее пределов.

Выходя из горла туннеля, сотня Чаура торопливо строилась рядами напротив волнующейся массы людоедов. Их вой становился громче и громче, голоса все выше и выше. Внезапно вой оборвался и земляные люди с ревом кинулись на кочевников. Лучники Чаура дали залп, выкосив передние ряды нападающих, но расстояние между врагами было столь невелико, что мало кто успел послать вторую стрелу.

Раскатом грома пронесся грохот и треск – копья, палицы, камни ухнули в деревянные щиты. Земляные люди карабкались друг другу на плечи, прыгали через головы щитоносцев, бились меж их рядов с лучниками.

Вот уже истаял один ряд, не стало второго, орда перемолола их, подмяла, растоптала.

Копейщики Ратибора почувствовали вскоре давление спин передней сотни. Щиты, сослужившие хорошую службу в коридоре, стали теперь почти бесполезны. И Кучук приказал Ратибору пропустить остатки авангарда сквозь ряды.

Лучники дали последний залп, остановив наступающих, копейщики раздвинулись, и воины Чаура, побросав щиты, побежали сквозь открывшиеся проходы. Впереди остались лишь шеренги, сдерживавшие людоедов, пока железный еж расправлял свои смертоносные колючки.

Земляные люди нахлынули волной и откатились. Накатились снова и опять были отброшены. Они попытались действовать по-старому, прыгал с плечей соплеменников через головы воинов передней шеренги, но натыкались на поднятые копья следующего ряда и гибли.

Сотня Ратибора развернулась полностью – пятью изогнутыми шеренгами по двадцать человек в каждой. Через головы копейщиков лучники, почти не целясь, обрушили ливень стрел на орду земляных людей.

Стрела ударила в щит Ратибора и упала, переломившись, к его ногам. Он окинул взглядом ряды своей сотни – они стояли незыблемо, непрестанно звенели тетивы луков, вразу уже приходилось растаскивать завалы из убитых, чтобы подобраться к кочевникам.

На миг перед мысленным взором Ратибора возник образ великана, с оскаленным в жуткой ухмылке черепом вместо головы. Сидя на корточках, он с усердием тер друг о друга два гигантских жернова. Жернова грохотали и выли, кричали предсмертными человеческими голосами. Кровь капала с них и между ног чудовища росла груда остывающих тел.

Свет факелов в руках воинов, столпившихся за спинами лучников, слабо и неровно освещали место сражения, выхватывая из тьмы то закованные в панцыри и кольчуги ряды копейщиков, то бледные оскаленные лица жителей подземного города. Земляные люди изменили тактику: пользуясь своим преимуществом – способностью видеть в темноте – они нападали молча, метали дротики, копья, камни. Прижимаясь к полу, прятались за трупами, и стрелы, летевшие из-за спин копейщиков, уже не так часто достигали цели. С беспокойством смотрел Ратибор, как то одну, то другую надламывавшуюся фигуру его воина поглощал мрак. Ряд смыкался, в него вставал новый боец из следующей шеренги, а пятая, последняя, быстро укорачивалась.

Вот их уже четыре, три. О чем думает Кучук?! Может быть он решил пожертвовать сотней?!

Кучук думал о свете. Сейчас он видел свою ошибку – нужно было больше света, нужно было разжечь в подземелье костры – иначе наступление станет невозможным, победа достанется слишком дорогой ценой или окажется недостижимой. За исключением воинов своего рода и таких чужаков, как Чаур и Ратибор, составлявших костяк его отряда, Кучуку не было жаль никого. Он готов был послать их всех на смерть, но не делал этого, понимая, что легкие победы и богатая добыча множат его славу, а слава множит ряды его воинства, его силу. Целую сотню отправил он наверх за топливом, а к Ратибору послал телохранителя с приказом: держаться, пока не будут разожжены костры. Приказ он подкрепил полусотней копейщиков, вооружив стольких бойцов, для скольких нашлось оружие и доспехи.

Царевич оглядел их – сброд – у половины нет щитов, у другой – лат. Но выиграть время они позволяли. Как-будто предвидя события, Ратибор заменил присланными Кучуком людьми первые две шеренги своих копейщиков. Надо дать им передышку, рассудил Ратибор, чтобы они могли дольше продержаться, когда людоеды покончат с первыми двумя рядами.

Только он успел перестроить свою сотню, как земляные люди бросились в новую атаку. В полутьме царевич не сразу разобрал, что творится впереди, он лишь почувствовал, ряды его воинов качнулись назад, заволновались. Протиснувшись в третий ряд, Ратибор понял – земляные люди придумали новую хитрость. Подвое подхватывали они тела убитых и кидались вперед, нанизывал их на острия копий, и наваливались сверху всей своей тяжестью. Соплеменники карабкались по их спинам, прыгали на копейщиков, падали, пронзенные воинами задних шеренг, но главного достигли – строй разрушался медленно, но верно. Бойцы первого ряда не успевали освободить копий, падали под ударами палиц, пронзенные дротиками, оглушенные камнями. Они бросали копья, рубились мечами. Шеренга таяла на глазах. Земляные люди подступили ко второй.

Ратибор тревожно оглянулся: ну, хан, где костры?! Если они не будут зажжены немедленно, то надо вводить в бой основные силы! Мы пришли нападать, а не защищаться! И опять его мысль только на короткий миг опередила события.

Два костра вспыхнули по краям передней шеренги копейщиков, осветив нападающих. С яростными воплями людоеды бросились к ним, чтобы разметать, затоптать огонь, но, не добежав, пали, пронзенные стрелами. Свист стрел заглушил все остальные звуки. Орда отхлынула, теряя десятки бойцов, земляные люди припадали к полу, прятались за убитыми. Не смея подняться под смертоносным ливнем, они выли в бессильной злобе.

Вспыхнули еще два костра, и вой неожиданно оборвался. Ратибор увидел, как масса укрытых шкурами спин зашевелилась, раздвигаясь в стороны, освобождая посредине широкий проход. Послышались тяжелые шаги, клацанье когтей о камень. И перед остолбеневшими от ужаса копейщиками возникло чудовище. В нем было не менее двух человеческих ростов в высоту и четырех в длину. Оно остановилось и зашипело по-змеиному.

Такой, какой Ратибор увидел гигантскую тварь в это мгновенье, она навсегда запечатлелась в его памяти. Огромная тупорылая морда, покрытая костяными бляшками, метровые челюсти с крючковатыми зубами. На затылке топорщился рыбьим плавником острый гребень. Закованная в роговой панцырь грудь, маленькие передние лапы со скрюченными пальцами, огромное лоснящееся брюхо, птичьи трехпалые ноги, толстое бревно хвоста.

Стрела царапнула по морде, не причинив чудищу вреда, копье отскочило от груди. Зверь наклонился, вытянув вперед оскаленную морду, задрал хвост и зашипел злобно.

– Цельтесь в глаза! Бейте по глазам! – закричал Ратибор лучникам.

Чудовище сделало прыжок, подмяло двух воинов и, повернувшись боком, ударило хвостом. Пятеро с переломанными костями опрокинулись на землю. Новый удар поверг еще троих. Копейщики в панике отступили.

Зверь глянул на них из-под роговых пластин, прикрывавших глаза, наступил на труп лапой, впившись зубами, дернул головой и, оторвав полтела, проглотил. Шагнув вперед, ткнулся мордой в острия копий, отпрянул, снова ударил хвостом, сметая людей. Воины передних рядов, бросал в панике оружие, врезались в задние, тесня их на лучников.

Ратибор, прижавшись к стене, стоял возле костра. Чудовище склонилось к земле, топорща драконий гребень. В полумраке мелькнули руки, ноги – вскинув рывком морду, зверь подбросил добычу вверх и перекусил пополам. Работая челюстями, тварь повернула голову и посмотрела Ратибору прямо в глаза. Куски окровавленного мяса и лохмотья одежды свисали меж зубов чудовища.

Пальцы Ратибора зашарили по груди, ища Келагаст, но везде натыкались на чешую кольчуги. Он готов уже был закричать, взывая о помощи, но внезапная мысль остановила его.

Выхватив у стоящих подле него воинов два факела, царевич метнулся к зверю и ткнул ими в сунувшуюся к нему морду. Хлестнул по черным дырам ноздрей. Чудище отпрянуло, выпрямилось во весь свой огромный рост, взвыло, запрокинув морду.

– Ослепите его! Бейте по глазам! – закричал царевич.

И тут же меткая стрела прилетела сзади и вонзилась монстру в правый глаз. Десятки стрел обрушились на него, впиваясь в лапы, брюхо, ломаясь о роговой панцырь. Две из них одновременно поразили левый глаз чудовища. Зверь ослеп.

Ратибор отпрыгнул назад, покатился по полу к стене и тут же следом услышал яростный удар хвоста: тело убитого шмякнулось о стену и упало на царевича. Жуткий вой наполнил пещеру.

Новый удар пришелся по стене. Он был так силен, что с потолка пещеры посыпались камни. Третий разметал костер: полетели в стороны горящие сучья, зверя обдало снопом искр, обсыпало углями. Он отпрянул от огня, развернулся и ринулся на земляных людей. С воплями разбегались они по углам, гибли, растоптанные чудовищем, давили друг друга в туннелях, ведущих в соседние залы подземного города.

Чья-то рука помогла Ратибору подняться. Рядом стоял Кучук. Его скуластое лицо было бесстрастно, только темные узкие глаза блестели в отсветах пламени.

– Нужно прикончить его, – сказал хан.

– Как?! – выкрикнул Ратибор, ища на полу свой меч.

– Когда он издохнет, я погоню вперед всех. Будем бить их, пока не опомнились.

– Кто же прикончит его? – с усмешкой спросил Ратибор.

– Я, ты, Чаур, мои самые отважные воины. Вот эти десятеро, – хан указал на толпившихся за его спиной людей.

– Ну что ж… – пробормотал Ратибор и, наклонившись, вырвал из руки убитого копье. – Покажи нам, как сделать это, хан, – сказал он ожесточенно.

Кучук взял копье и легкими кошачьими шагами пошел к чудовищу. Оно стояло посреди пещеры, ворочая головой из стороны в сторону и выло от боли. Маленькие передние лапки, судорожно подергиваясь, скребли пальцами грудь.

Кучук размахнулся и метнул копье. До половины оно вошло в мягкое серое брюхо. Зверь прянул в сторону, заметался по пещере, круша все на своем пути.

Кучук, Ратибор, Чаур и воины опрометью бросились к тоннелю, ведущему на поверхность. Заслышав топот ног, зверь ринулся вперед, но остановился, ощутив жар огня.

– Кидайте все! Все разом, неповоротливые псы! – завизжал Кучук, хватая за шиворот одного за другим перепуганных воинов и выталкивая их вперед.

Чудовище неуверенно шагнуло на голос, и в этот миг десяток копий пронзили его внутренности. Зверь зашатался и повалился на бок, гигантская лапа со скрюченными когтями в агонии замолотила по воздуху.

Новые и новые копья вонзались в огромное раздувающееся и опадающее брюхо.

Кучук подхватил с полу копье, приблизился бесшумно и вонзил его в глазницу зверя. Тварь, взревев, дернула головой, отшвырнув хана к стене, и замерла. Челюсти несколько раз сжались и, приоткрывшись, застыли. Узкий змеиный язык вывалился набок. Чудовище было мертво.

Хан поднялся держась за затылок, огляделся. Ни одного живого людоеда в пещере не было.

– Огня! – крикнул хан. – Огня! Чудище умерло! Мы пойдем вперед и возьмем сокровища этих земляных червей! Вы все станете богаты, как ханы!

Затрещали свежие сучья в старых кострах, загорелись новые. Пламя взметнулось под своды, осветив пещеру: два хода вели вглубь подземного города.

– Чар-яр! Чар-яр! – завизжал Кучук, саблей указывая путь своим воинам.

Предводительствуемая Чауром орда с ревом бросилась вперед. 20 воинов охраняли хана. Знаком он приказал Ратибору остаться с ним.

– Там справятся и без нас. Дух врага надломлен. Я не хочу случайной смерти. Мы пойдем сзади.

Он положил руку на плечо жены и сказал:

– Не воины – эта женщина первой поразила чудовище в глаз, когда ты подпалил ему морду.

Ратибор склонился в поклоне.

– Прими мою благодарность, ханум, я обязан тебе жизнью. Бичике смущенно улыбнулась.

– Ничего, у тебя будет случай вернуть долг, – сказал Кучук и махнул саблей.

– Пошли.

Окруженные стеной щитов, Кучук, Бичике и Ратибор двинулись вглубь подземного города.

Они миновали 20 небольших жилых пещер, наполненных зловонием, хламом и трупами. Множество узких ходов вело влево и вправо. Из их темных глубин доносились истошные женские вопли, детский плач, победные крики и смех нападающих. Там сражение уже закончилось, и воины Кучука брали свою законную добычу – трепещущие тела женщин племени земляных людей, рабынь – всех без разбору.

Мелькнула тень, свистнула сабля, воин охраны переступил через корчащееся тело с рассеченной спиной. Шедший сзади ударил раненого мечом в затылок.

Впереди открылся широкий коридор, подобный тому, что вел с поверхности в первую пещеру. Истыканные стрелами тела в шкурах указывали путь, которым шло воинство Кучука. Звон оружия, крики слышались впереди. Свистнула стрела, высекла искру из каменной стены. Охрана сжала кольцо вокруг хана, его жены и Ратибора.

Вскоре они вошли в огромный зал. Лес четырехгранных колонн заполнял его ближнюю часть, в дальней – открытой – шел бой.

Ощетинившись копьями, земляные люди отчаянно отбивались от наседавших кочевников. За их спинами пылали костры, огромные котлы стояли на огне. Множество фигур скакало вокруг них в диком танце. Хан и его свита застыли, пораженные открывшимся зрелищем.

Каменными топорами людоеды срубали макушки черепов лежавшим рядами возле костров связанным жертвам, рвали живой теплый мозг, пожирали его, стремясь насытиться перед неминуемой смертью. Другие крючьями доставали из кипящих котлов части тел, впивались зубами в мясо. Иные жертвы живьем сталкивали в огромный круглый колодец. Вой и шипение неслись из него. Можно было только гадать, какие ужасы скрыты в его глубине.

Людоедское пиршество продолжалось недолго. Пали под ударами воины подземного города, следом за ними обезумевшие пожиратели человечины. Хан и сопровождавшие его воины приблизились к краю колодца – смрад разложения ударил им в ноздри. Две пары узких глаз из-под костяных надбровий встретили их взгляды, злобно оскалились окровавленные морды.

Закрыв лицо рукой, отшатнулась Бичике, отошел от края, скривившись, хан, смертельно побледнел Ратибор.

– Опрокиньте в колодец котлы! Засыпьте чудовищ углями, горящими сучьями! Чтобы следа не осталось от этих исчадий ада!

Воины бросились исполнять волю хана. Уперевшись копьями в бока котлов, они сталкивали их вниз. Грохот, клубы пара, истошный визг ошпаренных чудовищ смешались под гулкими сводами.

Хан приблизился к краю: один зверь издыхал, второй метался, бил хвостом по стенам.

– Забросайте его огнем! – приказал Кучук, отходя от края зловонной ямы.

Пока воины добивали вторую тварь, Ратибор осмотрелся. Три хода вели из зала вглубь города. Простенки между ними были выложены человеческими черепами. Принц осторожно заглянул в средний туннель – все стены, насколько позволял разглядеть свет факела, тоже были выложены черепами. Ратибор содрогнулся. Веками здесь поедали себе подобных и выкладывали их черепами стены. Ряд за рядом, до высоты поднятой руки.

Послав вперед полусотню воинов, Кучук в сопровождении охраны вступил в коридор черепов. Колеблющиеся тени оживляли их застывшие оскалы, в глубине пустых глазниц мерещилось движение. Казалось, изнутри кто-то со злобной усмешкой наблюдает, выжидает момента, чтобы напасть.

Коридор вскоре кончился, и охрана уткнулась в стену спин молчаливо застывших кочевников. Растолкав их, Кучук, Бичике и Ратибор прошли вперед и замерли.

Длинный с низким сводом зал открылся их взорам. Все было черным в нем: ряды тонких завитых спиралью колонн у стен, пол, выложенный истертыми поколениями плитами, два гигантских идола, сидевших на тронах у дальней стены. У их подножия белым кругом черепов был очерчен широкий колодец. Для подземного города в этом зале было необыкновенно светло. Прозрачные трубы, свисавшие на цепях с потолка, бычьи пузыри, привязанные к колоннам, испускали голубоватый бледный свет.

Ратибор с любопытством подошел к ближайшему пузырю и брезгливо поморщился: светящиеся черви грудой лежали на дне, свивались в кольца, переплетались, непрерывно и отвратительно копошились.

Царевич посветил факелом за колонны – узкий проход шел вдоль стены.

«Келагаст, защити меня», – шепнул он и протиснулся меж колонн.

Подняв над головой факел, долго разглядывал покрывавшие стены барельефы. Они были выполнены искусно, мастерами, за плечами которых стояла многовековая культура. Значит, земляные люди не всегда пребывали в дикости и их народ знал свой расцвет? Но насколько страшным и чуждым было человеку все,запечатленное на этих стенах! Умерщвляемые и мертвецы – живые были лишь материалом, отображавшим убийства-смерть в сценах, выбитых на черном камне.

Ратибор выбрался в зал и увидел Кучука, стоящим на коленях перед идолами. Хан лихорадочно хватал и рассматривал насыпанные у подножия тронов камни.

Подойдя, Ратибор понял, что это самородное золото. Рядом в деревянных чашах мерцали драгоценные камни, найденные людоедами в недрах земли, украденные у людей. Все богатства они приносили в дар двум уродам: толстому мужчине с головой чудовища, которое земляные люди выпустили против воинов Кучука, и женщины с черепом вместо головы.

Идол-мужчина сидел, наклонившись вперед, уперев руки в бедра, вытаращенные глаза его глядели на людей, костяной гребень топорщился на затылке. Идол-женщина, напротив, откинулась в кресле, взгляд пустых глазниц был устремлен вдаль.

– Вот оно! – ликующе повторял Кучук, запуская пальцы в чаши с драгоценными камнями.

– Вот оно! – взревел он и воины ответили ему торжествующим громовым криком. Толпой подступили к богатствам, пожирая их взглядами, не смея коснуться их – по закону добычу делил хан.

Некоторое время царевич стоял, равнодушно взирая на происходящее, губы его брезгливо кривились – вот и с Кучука спала маска – в этих блестящих грудах ему видится райская жизнь, неземное блаженство, наслажденье, экстаз. Все это призраки! Призраки! Вещи не могут принести счастье, оно скрыто в самом человеке, в окружающих его людях. А для Кучука человеческая жизнь дешевле комариной.

18.
Почти полгода провел царевич Ратибор с кочевниками Кучука. Он одичал, стал смугл, жилист и худ. Много злых дел было на его совести, но они не принесли долгожданной уверенности. Если прежде он твердо знал, что никогда не сможет снова занести над Млавой меч, то теперь он не знал ничего.

Царевич ощущал себя подвешенным посредине между добром и злом. И ровно половина пути осталась еще до царства Тьмы, до окаменения сердца, до избавления от Млавы. Иногда Ратибор задавал себе вопрос: чем же станет он сам, когда лишится способности чувствовать? Убьет демона и восполнит собой эту убыль в полчищах адских сил? Чем станет жить?

Зарубленные воины и старики, сломанные женские судьбы, проданные в рабство дети, слезы ограбленных, обреченных на нищету и смерть людей – все злодеяния отягощали его душу. Но и этого было мало, чтобы победить демона-убийцу.

Последнее время дела Кучука шли худо. Его били и гнали, и вот уже вторую неделю неутомимо преследовал его с большим отрядом Майбл-Лафар, по прозвищу «истребитель кочевников».

Усталые кони медленно шли в сторону гор. Ратибор, положив поводья на луку седла, отдавшись на волю своего скакуна, дремал.

Кучук возглавлял отряд. Рядом с ним ехала верная Бичике. Она держалась из последних сил, ее шатало в седле от усталости и непреодолимого желания спать. Хан оглянулся на воинов: они тащились вразброд, многие дремали, свесив голову на грудь. Предводитель кочевников толкнул в плечо жену, Бичике проснулась и виновато улыбнулась.

– Не могу больше.

– Сейчас сделаем привал. Кони устали сильнее людей. – Он помолчал, потом тихо добавил:

– Кажется, нам не уйти.

Женщина испуганно глянула на мужа.

– Нас убьют?

– Таких женщин не убивают. Их берут в наложницы.

– Я не смогу жить без тебя.

Кучук оставил ее последние слова без ответа.

В лощине меж двух холмов хан подал знак остановиться, спешился и помог сойти с коня жене. Без сил она повалилась на траву. Засыпая, прошептала:

– Не оставляй меня одну, возьми с собой. Там на священных полях мы будем снова счастливы.

Разостлав на траве чепраки, воины валились, как подрубленные, и засыпали. Вскоре бодрствовали лишь двое – Кучук и Ратибор.

Хан подошел к царевичу, застывшим мрачным взглядом посмотрел на него.

– Тебе пора уходить… Еще можно уйти.

– Уйдем все вместе. Кучук покачал головой.

– Нет… Нет сил у коней. Уйти можешь только ты – ты чужой.

«Взлелей в себе жестокость, убивай ради выгоды, по злобе…» – эхом зазвучал в голове Ратибора голос ведьмы и смолк, не закончив начатого.

– Я останусь, – сказал царевич.

– Как хочешь, – Кучук равнодушно отвернулся, пошел к жене, лег рядом.

Ратибору снился сон: он падал в пропасть, свистел ветер в ушах. Мучительный, однообразный, долгий сон. Потом ему привиделось лицо безмятежно спящей Бичике: бисеринки пота блестели на нем. На смену женскому явилось мужское – хмурое лицо Кучука. Над грудью женщины повис нож. Раздались крики, утонули во вспышках зеленого пламени. /

Открыв глаза, Ратибор почувствовал – что-то изменилось. Нащупав рукоять меча, рывком сел. Мертвые тела лежали вокруг, меж них бродили воины Майбла-Лафара в черных кольчугах, с круглыми щитами. Один прошел совсем рядом, взглянул на Ратибора и пошел дальше. Меч его был окровавлен.

«Зачем? Все бы разом», – подумал тоскливо царевич, встал и пошел, невидимый, разыскивать своего коня.

Мимо пронесли надетую на копье голову Кучука. Ратибор остановился, поискал глазами Бичике. Она лежала на чепраке там же, где он видел ее еще живой – спящей. Лицо женщины было безмятежно, из левой груди торчала рукоять кинжала.

Ратибор понял: Кучук убил ее во сне, избавив от земных страданий. Теперь их души уже вновь соединились в ином мире. А его душа будет еще долго скитаться по земле, гонимая беспощадным демоном, любовь к которому он так и не смог одолеть до конца.

19.
Близился полуночный час. Огромная ярко-желтая, дикая луна глядела на черный лес и серебристую реку внизу. Заухал вдали филин, предупреждая неведомо кого и о чем. Чуть погодя что-то пронеслось низко над макушками деревьев и черным пятном опустилось у обрывистого берега.

Упал черный плащ, и луна осветила плешивую лесную ведьму. Оглянувшись по сторонам, она направилась к вековому дубу, росшему на самом краю обрыва. Встав подле него, колдунья свистнула. Звук разнесся далеко в мертвой тишине ночи. Не успел он стихнуть, как в чаще послышался треск: большой сильный зверь ломился сквозь нее, не разбирая дороги. Все ближе и ближе, и вот к дубу выбежал огромный черный вепрь с огненно-красными глазами.

– Копай! – приказала ведьма. И кабан принялся быстро рыть землю между двумя толстенными корнями. Вскоре он слился с темной землей, и только сопенье выдавало его присутствие. Некоторое время спустя вепрь вытолкнул из ямы большой медный котел. Сделав свое дело, он хрюкнул и исчез в лесу.

Старая колдунья свистнула дважды, еле слышно зашелестели крылья, быстрые тени замелькали возле дуба, раздался легкий стук, частый, как дождь. То летучие мыши носили хворост для костра.

– Хватит! – крикнула ведьма и махнула рукой, отпуская мышей, и они мгновенно исчезли. Старуха ударила копытом в землю, и из нее вылезли три рогатки: металл заскрежетал о металл, и подпертый под бока котел, повис над землей. Ведьма подгребла под него хворост и свистнула три раза. Тяжело захлопали крылья, и явились четыре совы, несущие в когтях ведра с водой. Поставив их наземь, птицы улетели.

Не спеша ведьма отвязала от пояса большой кожаный мешок, размотала перетягивавшую горловину веревку и высыпала содержимое в котел. Туда же она опрокинула и ведра с водой.

Затем, набросив на плечи плащ, старуха устроилась меж дубовых корней и стала ждать. Ровно в полночь под котлом вспыхнет огонь, тогда она начнет свое полнолунное колдовство. На этот раз придется ждать дольше обычного, слишком рано она прилетела.

Ведьма прислонилась затылком к стволу, в лунном свете ее глаза вспыхнули, как два желтых огня. Старуха думала: что-то было не так. Не так, как всегда. Кто-то неведомый направил ее сюда раньше времени – она ощущала чужую волю, сильную и холодную волю.

– Что-то сегодня будет, – прошептала ведьма. – Какое-то черное дело. Это – знак. Иначе, зачем гнать меня раньше сроку?..

Но вот время приспело. Сам собой разгорелся огонь под котлом, потом в нем забулькало варево, разнося вокруг дурманящий запах. Колдунья поднялась, отцепила от пояса маленький мешочек и опорожнила его в котел.

Бледно-голубое сиянье поднялось над ним, озарило лицо ведьмы, сделав его еще ужасней. Курчавая шерсть на ее голове распрямилась и встала дыбом, безумный взор впился в пузырящуюся массу, рот оскалился, когти вцепились в раскаленный край котла, скребли медь.

Что она – дьявольское отродье – видела в своем адском котле, ведомо ей одной. В какой-то миг ведьма, содрогнувшись, вскрикнула басом: «гха!» и вновь застыла, но уже ненадолго. Сияние быстро начало гаснуть.

При последних его отблесках на поляну вступила Млава. Она шла, склонившись к земле, словно разыскивая утерянную вещь.

– Не ищи, его не было здесь, – сказала лесная ведьма. – Ты призвана… – Она хотела назвать страшное имя, но не смогла, невидимые руки сдавили ей горло. – Ты призвана… Вот!

Ведьма толкнула копытом котел в бок, и он опрокинулся наземь. Варево, густое, как болотная жижа, разлилось по траве.

Млава безучастно наблюдала за ведьмой – она думала только о Ратиборе, стремилась к нему, но сейчас что-то удерживало ее на этой поляне, и она не могла уйти.

Колдунья порылась веткой в жиже, нашла что-то, подцепила и подняла в воздух. В лунном свете заблестел маленький серебряный полумесяц на тонкой цепочке.

– Возьми. Это тебе. В полнолуние он даст силу летать. В другую пору, будь день или ночь, предупредит об опасности. Суженый твой уже не тот: и жесток, и хитер, и камень мой с ним. Надо вас подравнять.

Ведьма надела колдовской амулет Млаве на шею, и та вновь стала беспокойно оглядываться.

– Погоди! Еще немного и сможешь уйти. Мне велено сказать тебе кое-что… Где, когда и как… – Старая яга склонилась к уху Млавы и зашептала. Та, выслушав покорно, тут же пошла прочь – никакие силы больше не удерживали ее на поляне. Пошла прямо к обрыву. На краю Млава остановилась на миг, легко взлетела в воздух и растворилась во тьме. Полная луна сияла на безоблачном небе.

Колдунья вздохнула.

– Вот так-то, царевич. Было время да все почти что вышло. Не обессудь.

20.
Туман окутал деревья, утопил кусты, поглотил все звуки. Хоть рассвело уже давно, солнце никак не могло пробиться сквозь сырую белесую муть, пронизать ее лучами до самого дна и развеять. Лес стоял оцепенелый и недоброжелательный: ему не по нраву были этот душный туман и шедшая по дороге женщина. Она не скулила, не выла, как звери, страдала безмолвно, как делают это деревья, но мука ее была так сильна, что они переживали ее, словно собственную – мучились вместе с нею. И еще, всем своим неразумным существом лес чувствовал – с этой женщиной связаны боль, кровь, смерть – и прошлые, и будущие. Бездну времени рос он в этих краях, бездну времени жили в нем и пожирали друг друга разные твари, и лес научился предвидеть, где, когда и чьи сойдутся пути. Невидимые нити натягивались между зверями и лопались, обрывая жизни одних и продлевая жизни других. Сейчас лес чувствовал – нить натягивается все туже и туже, но не мог понять, на каком конце ее жертва, а на каком охотник…

Ветви почти смыкались над узкой сумрачной дорогой, по которой брела Млава. Видимая ей одной цепочка конских следов светящимися пятнами выплывала из тумана. Непривычное чувство – щемящая тоска – наполняло огненное сердце женщины-демона. Старуха-ведьма раскрыла ей тайну, и Млава знала теперь свою судьбу. Знала даже, где, когда и как встретится с Ратибором. Предвкушая долгожданную встречу, она радовалась, но тут же начинала печалиться, вспоминая об остальном. Ратибор будет ее последней колдовской любовью, которая навсегда сохранится в сердце, но ему нет места в ее смертной жизни. И чем вообще будет наполнена она? Одарит ли чем-нибудь, что возместит великую утрату? Или Млава обречена лишь на мучительные воспоминанья?..

Туманный разум ее не мог примирить прошлое и будущее, уставая, сдавался. И тогда чувства брали свое: уводили в привычный мир любовных видений. В нем Млава настигала Ратибора и возвращалась с ним в свой терем. Вся остальная жизнь их была одна безумная страсть и трепетная любовь.

Иногда ее посещало странное для демона желание – иметь детей. Милые забавные зверушки – их она впервые увидела во время странствий. Детей любили и ласкали, они являлись на свет как плоды любви – для Млавы это было совершенно ново.

Внезапно полумесяц на груди ощутимо потяжелел и разогрелся, предупреждая об опасности. Млава остановилась. Неясный шум послышался справа, затем впереди, шагах в двадцати, почти бесшумно гуськом протрусило через дорогу стадо диких свиней. Млава удивилась: разве это опасность? Звери, гады и птицы обходят демонов стороной.

Стадо скрылось в лесу, но полумесяц не стал ни легче, ни холоднее. Постояв в раздумье еще немного, Млава пошла вперед: любовная тоска смыла все страхи.

Дорога спустилась в широкий овраг, заросший елями, березами, ольхой, и вывели Млаву на поляну. Здесь дорога раздваивалась. Следы Ратиборова коня сворачивали влево. Полумесяц стал еще тяжелее и горячее.

«Опасность где-то рядом!» – поняла Млава и остановилась вновь. Она не знала, что ей делать. Вот если бы это оказалось как-то связано с любовью, она сообразила бы, как поступить. О любви Млаве было известно все.

Женщина-демон подошла к большому старому пню, венчавшему мысок леса, разделявший дорогу надвое, села на него и стала ждать, когда нужная мысль придет к ней.

Уже много раз во время странствий случалось так: мгновенье назад в голове было пусто, а в следующее Млава знала уже, как поступить. И всегда подсказка оказывалась верной. Млава не задумывалась, кто помогает ей – это неважно – важно лишь одно: помощь неведомого существа приближала ее к Ратибору.

Вот и сейчас Млава просидела совсем недолго – только успела чуть-чуть, скинув башмаки, охладить усталые ступни в росе. Р-раз! И она уже знала, как вести себя дальше. Не раздумывая, Млава разделась догола, связала в узелок вещи и пошла вперед…

Четверо нанятых Ратибором бродяг засели шагах в ста от развилки – там, где дорогу перегораживала сваленная бурей сосна. Они прятались в густом кустарнике по двое с каждой стороны.

Светловолосый, с буйной бородой вестфольдинг – в обшитой железными полосами шапке и провонявшем рыбой, смолой и потом кафтане; смуглый, черноволосый франк – в кольчужной рубахе и высоких желтых сапогах – лежали слева. Один почесывал веточкой подбородок, скрытый под густыми волосами, другой покусывал хрусткий стебелек.

Мысли их были просты: если женщина будет красива, они сначала изнасилуют ее и потом только убьют. Если удастся, после того, как с ними расплатятся, они убьют двух суннухов, затаившихся по другую сторону дороги и заберут себе их деньги. На этом общие мысли кончались и далее каждый думал уже только о собственной выгоде. Вестфольдинг надеялся заколоть напарника и стать хозяином всего золота; о том же мечтал и франк.

Суннухи с плоскими бесстрастными лицами, узкими раскосыми глазами, оба в остроконечных шапках, одинаковых кожаных безрукавках, черных штанах и низких сапожках думали только о деньгах. Они догадывались, что просто так не удастся унести заработанное золото и готовы были биться за него насмерть.

Шло время. Холодная сырость обернулась теплым паром. Пар улетучился, высохла трава, кругом шла обычная лесная жизнь. Млава была уже совсем близко.

И вот наемники увидели ее. Вестфольдинг и франк сели, вынули из ножен мечи и положили их рядом на землю, суннухи взялись за луки. Фигурка приближалась, вырастая… и убийцы изумленно вытаращили глаза: женщина шла голой! Солнце обливало золотом ее совершенное тело – такое, какого никто из них не видел ни в жизни, ни на рисунке, ни изваянное в камне. Лишь у франка мелькнуло смутное воспоминание о беломраморных статуях богинь в далеких римских виллах.

Вестфольдинг, как медведь, с треском ринулся сквозь кусты, чтобы первым овладеть красавицей. Франк, замешкавшись на мгновенье, бросился следом.

Подскочив к Млаве, они одновременно схватили ее за руки и принялись дергать из стороны в сторону. Ни тот, ни другой не хотел уступать – посыпались брань, угрозы.

Вскоре они уже катались, сцепившись, по земле, и каждый думал одно: нож, нож, нож! Но оружия при них не было – его наемники оставили в кустах.

Млава стояла над ними и смотрела, как дерутся мужчины. Ее взгляд был холодно-пуст, безучастен. Так демон-убийца смотрел на всех, к кому его огненное сердце было равнодушно. Млава знала, что они скоро умрут и знала, как. Дар предвиденья ближайшего будущего открыл ей: смерть этих жаждущих ее тела мужчин скрывается рядом, в кустах справа от дороги. Она оторвала от них взгляд и устремила его вперед.

Кусты бесшумно качнулись и на дороге встали два желтолицых узкоглазых воина с луками в руках. Их глаза-щелочки остановились первым делом на хрипящих и вскрикивающих в дорожной пыли напарниках, затем поднялись на Млаву. Ее красота не слишком тронула их расчетливые сердца: женщина есть женщина – раба и подстилка мужчины. Ее удел рожать воинов и услаждать их во время отдыха. Но такую красивую женщину, мгновенно прикинули они, можно выгодно продать. За живую заплатят гораздо больше, чем обещал тощий чужестранец-росс.

Тихо пропели стрелы и успокоили навеки дерущихся.

Млава не сделала ни одного движенья – она ждала. Суннухи приблизились, и их глаза встретились с глазами демона. Щелочки еще больше сузились, губы растянулись в хищных улыбках. Потом улыбки пропали, и мужчины порывисто повернулись друг к другу пальцы их поползли к рукоятям кинжалов. Так стояли они, сцепив взгляды, пока не приняли разумное решенье. Подхватив Млаву под руки, суннухи повлекли ее в лес…

Ратибор выехал на развилку около полудня. Сделав большой круг, царевич вернулся узнать, удалась ли его затея.

То и дело натягивал он поводья, останавливал коня, прислушивался. Мирно шумела листва, перекликались в чаще ветвей птицы. Когда стихал ветер, в тенистой тишине начинали пищать комары. Стоял июнь – самое раздолье для кровопийц.

Коню передалось настроение хозяина – он шел осторожно, неслышно ставя ноги, пугливо прядал ушами. Только трава шуршала под копытами и изредка звякала сбруя, терлись о седло и бока скакуна щит, меч и сумы с одеждой и едой.

Еще издали заметил он за лежащим поперек дороги стволом тела. Сердце затрепетало. Конь переступил через ствол и встал. Муравьи деловито ползли по белокурой бороде вестфольдинга прямо в искаженный предсмертной судорогой приоткрытый рот. На щеке франка сидела большая, отсвечивающая тусклой синевой муха. Оба были побиты стрелами. Только они двое. Ни суннухов, ни Млавы не было. Ратибор задрожал – страх на мгновенье захлестнул его необоримой волной – он ждал: сейчас из леса выступит дьяволица, и ему конец. Стиснув до боли кулаки, царевич овладел собой: не может она быть здесь, ей до вечера не пройти круг, по которому он прогнал коня. Не может! Когда она появится тут вновь, он будет далеко-о, очень далеко.

Ратибор привычно достал из-под рубахи Келагаст – камень налился кровавым цветом. Слишком близок он к проклятой ведьме.

– Не может она! – выкрикнул шепотом Ратибор и тронул коня вперед. Внимательно оглядывая придорожные кусты, он искал какие-нибудь следы. Царевич понял уже – Млава стравила бродяг, и суннухи прикончили вестфольдинга и франка. Но где же они сами?..

«Ага! Свежеизломанные ветви…» – Ратибор спешился и вошел в кустарник. След привел его на то место, где лежали в засаде двое убитых. Оружие их блестело в траве.

Вернувшись на дорогу, Ратибор пошел дальше, ведя в поводу коня. Он сделал не более тридцати шагов, как услышал справа фальшивый крик совы и следом за ним взрыв смеха. Обломанные ветви и надорванные листья указали ему путь. Бесшумно прокрался царевич через кусты и встал у их края – впереди за елями на прогалине он увидел суннуха. Не сразу Ратибор разглядел за еловыми лапами второго. Тот сидел на толстой дубовой ветке и размахивал белым лоскутом. Товарищ стрелял в лоскут из лука. Оба дико хохотали после каждого промаха. Дико!

«Они сошли с ума! Млава свела их с ума!» – понял вдруг Ратибор и пошатнулся, деревья закачались у него перед глазами.

Суннух на дубу заухал филином. На очередном «угу!» крик его, как обрезало. Ратибор отвлеченный своими мыслями, пропустил миг, когда он падал с дерева. Глухой, тяжелый шлепок, и тело застыло со стрелой в глазу и белой тряпкой в торчащей кверху скрюченной руке. Убивший соплеменника суннух безумно хохотал – он подстрелил филина, больше тот не станет ухать на него.

Трупы на дороге, сумасшедшие суннухи, обрывок ткани связались воедино в голове Ратибора, и он понял, какая драма разыгралась здесь. Засада не удалась – смерть по-прежнему шла по его следу.

После первой неудачи царевич не сдался – он организовал еще четыре засады. Вторую Млава миновала точь в точь, как и первую, с той разницей, что на этот раз оставила за собой шесть мертвецов и четырех идиотов. От третьей шайки, подкарауливавшей ее ночью, она просто улетела – было полнолуние. Для четвертой засады Ратибор нашел одного человека – такого стяжателя и кровожадного безумца, что никакие чары не смогли бы околдовать его. Но и ему не удалось остановить Млаву. К нему подбежал медвежонок, и убийца, не задумываясь, прикончил его. За что был растерзан родителями малыша.

Для последней засады Ратибор подобрал суннухов-лучников. Наученные царевичем, они не пытались приблизиться к Млаве. Подпустив ее поближе, суннухи спустили тетивы. Силуэт женщины-демона странно размылся, заколебался, и стрелы пронзили ее, как воздух. Второй залп дал тот же результат. После третьего суннухи вскочили на коней – слишком близко подошла к ним Млава – и умчались прочь.

Демон был непобедим. Оставалась любовь.

21.
Скитаясь в поисках ее, царевич добрался до самого северного края земли.

Черный замок на опушке последнего леса, словно пограничный столб, отделял места, где жили люди, от тундры.

А у дальнего горизонта переливалось прозрачное серебристое сияние – то вечные льды, сковывающие море и землю, сверкали в лучах дневного и ночного светил.

Князь Регволд – хозяин замка – принял Ратибора радушно и без лишних расспросов. Он был вдовцом. Умершая жена оставила ему четверых детей: трех сыновей и дочь – красавицу Рогнеду. Девушке исполнилось 15, и ее глаза и сердце тосковали по красоте и любви. Она печально вздыхала, глядя на тихие пустынные просторы, серебристые переливы льдов у горизонта и спокойных, таких спокойных людей, окружавших ее. Изведав человеческих бурь, они бежали сюда – на самый край земли, чтобы обрести покой. Рогнеда, напротив, жаждала этих бурь, потому что пришло ее время жить и любить.

Видя тоску дочери, старый князь думал о том, что у Рогнеды нет мужа, и нет вокруг никого, кто был бы достоин им стать. А холодную постель он знал хорошо и знал, как в ней застывают самые горячие мысли. И поэтому вдвойне радовался появлению Ратибора.

Чудо случилось просто. Царевич был измучен и одинок, Рогнеда одинока и полна сил, и между ними возникло чувство, которое Ратибор искал по всему свету. Оно вспыхнуло, как пожар, прекрасное, испепеляющее, стремительное, отсчитывающее время мгновеньями – скорее, скорее – его торопила большая любовь и… Млава.

На этот раз она как-будто не спешила – камень краснел так медленно, что его цвет не менялся по многу дней. Иногда у царевича появлялась надежда: быть может демон отступился, устав гоняться за ним по всему свету, и ему, Ратибору, удастся наконец обрести покой и счастье.

Но нет! Проходили дни, и камень становился чуть ярче, почти незаметно созревал, наливаясь кровавым огнем. И Ратибор понимал, что надежды его тщетны, Млава все ближе и ближе, а цепочка следов, которую ни днем, ни ночью не теряют ее глаза, все короче и короче.

Все же в этот последний раз она отстала на целых два месяца.

Когда Келагаст почти утратил свою естественную безопасную зелень, Ратибор поведал обо всем возлюбленной.

Слезы Рогнеды были недолгими, а упреки не слишком злыми – она быстро поняла, что даже любовь не в силах вернуть ему сломленные демоном мужество и волю к победе. Но и расстаться со своим счастьем без борьбы она не собиралась. Рогнеда свято верила, что если не его, так ее любовь сможет победить проклятое колдовство, разрушить роковое заклятье. Да и так ли оно непоколебимо? Так ли неумолимо? Не солгала ли старая ведьма? Вот что надо узнать прежде всего! И Рогнеда знала – где!

В Лабиринте судьбы, путь к которому ей укажут местные шаманы. По воле богов тот, кто достигал его конца и, не струсив и не заблудившись, представал перед Волшебным Зеркалом Жизни, видел собственное будущее, ясное и неизбежное, как утренний восход солнца.

Может быть зеркало поможет Ратибору обрести прежнюю силу духа или опровергнет предсказание лесной ведьмы, и он останется жив? А если нет, поклялась себе Рогнеда, она сама убьет демона.

22.
Глухой черный бор, залитый сырым утренним туманом, кончился, и Млава вышла на край огромного поля, заросшего буйным разнотравьем. Вдали на высоком скалистом холме стоял замок. Серые зубчатые стены и башни окружали остроконечные черные крыши в центре. Дорога, на которой оставил свои видимые только женщине-демону следы царевич Ратибор и по которой она шла четвертый день, вела в сторону холма.

Млава долго глядела на замок, пытаясь угадать, что ждет ее за этими стенами, раздумывая, не свернуть ли в сторону. Но голод и усталость лишили ее решимости. Гадать было не над чем: она знала – будет так, как всегда. Вцепятся крючьями алчные взгляды, вскипит клокочущей пеной желание, грубые руки станут мять ее тело… и спадут, безумием и смертью лишенные силы и воли. Она вновь обретет свободу, пройдет равнодушно мимо насильников и продолжит свой путь к Ратибору.

Сколько раз уже повторялось это с тех пор, как Млава покинула свой терем! Если бы могла, она всегда обходила бы людей стороной, но ей нужны были пища и одежда, в студеную и дождливую пору – кров и тепло очага. Нужда гнала ее к людям.

Закутав лицо платком, не поднимая глаз, она просила подаяние, стучалась вечерами в чьи-то двери. Нет-нет да какие-нибудь любопытные глаза заглядывали ей в лицо и снова… все повторялось снова.

Страшна была Млава в своем равнодушии и своей любви. Как спущенная с тетивы стрела смерти одно за другим безжалостно пронзала она сердца. Смерть многократным эхом отзывалась за ее спиной. Ничто не могло остановить демона, ни один мужчина не в силах был внушить ей прекрасное волнение любви, одарить ее наслаждением страсти. Никто, кроме Ратибора.

Как необычна была любовь к нему! Так длинна и мучительна. Млава не подозревала, что чувство к мужчине может приносить что-либо еще, помимо радости и наслажденья. Может быть такова человеческая любовь? А может быть… уже началось ЭТО?.. Ее превращение из бессмертного демона в смертную женщину? Но муки?! Зачем эти нескончаемые муки?!.. Кара за роковую оплошность? Или что-то еще?..

Млава закрыла глаза, губы ее задвигались, творя заклинанье, и через миг она увидела Ратибора.

Выжженная солнцем равнина, безотрадная, знойная земля. Над черно-серыми буграми, дрожа, проплывали миражи. Черные птицы парили высоко в небе. Ратибор, запрокинув голову, смотрел воспаленными глазами на них-на медленное круженье предвестников смерти. Песок хрустел под копытами коня, щелкали камни, высохшие русла пересекали путь. Не было ни воды, ни пищи. Конь тянулся, трогал губами, но не мог есть жесткую колючую траву, столь редкую, что она не способна была прикрыть наготу земли. Не было спасения от палящего зноя. Все застыло в неподвижности, как в чреве огромной раскаленной печи.

– Ветра! Ветра! – молил Ратибор.

И ветер пришел, поднял мелкую невесомую пыль, забил ею легкие. Нечем стало дышать. Рвущий грудь кашель терзал царевича, конь его стал…

Млава открыла глаза. Невидяще глядели они на мир.

«Если он погибнет сейчас, я буду свободна, – подумалось ей вдруг. – Снова смогу любить радостно и легко. ДОЛГО! Только не надо торопиться. Что только еще не встретится на его пути».

Но лишь успела она подумать так, как любовь захлестнула ее: безрассудней безумия, сильнее отчаянья, страшнее ужаса.

– Нет! Нет! – судорожно выдохнула Млава и закрыла глаза…Конь ускорил шаг, побежал из последних сил, заржал.

Впереди неожиданное и долгожданное открылось озеро – голубело в кайме камышовых зарослей. Над водой низко кружили чайки…

«Вот он и снова спасся», – с облегчением подумала Млава, возвращаясь из дали, в которую убегал от нее суженный. Вздрогнула, почувствовав укус комара в щеку. Прибив кровопийцу, открыла глаза: поле… дорога… замок… Все же надо свернуть, еще есть силы потерпеть немного, а там она непременно набредет на какую-нибудь деревню, где ее накормят и приютят на ночь. Придется только немного передохнуть: усталые, стертые ноги отказываются идти.

Млава прошла немного вперед, выбрав удобное место, села у края дороги, сняла башмаки и опустила ступни в росистую холодную траву. Она купала их в ласковой зеленой волне, нежила измученные пальцы: омывая покрасневшую кожу, серебристые капли остужали ее, унося боль и усталость.

Так просидела она до тех пор, пока не услышала топот копыт. Несколько верховых быстро приближались по дороге со стороны леса. Схватив башмаки, Млава ящерицей скользнула в травяные заросли и затаилась.

Топот копыт стал громче, послышались лай собак, голоса людей. Сейчас, думала Млава, всадники минуют ее, она покинет свое убежище и пойдет напрямик через поле.

Но вышло иначе. Ее учуяли собаки. Немного времени понадобилось им, чтобы разыскать укрывшуюся в гуще трав Млаву. Не трогая ее, они стали рядом и принялись яростно облаивать, призывая людей.

Всадники, проскакавшие уже вперед, осадили лошадей и вернулись назад. Зашуршала трава. Млава торопливо накинула платок, повязала его и надвинула на лицо – превратилась в нищенку-оборванку.

Две пары передних конских ног застыли перед ней, послышался повелительный окрик:

– Выходи!

Млава поднялась с земли и покорно пошла к дороге. Там, низко склонив голову, держа в руках башмаки, встала перед конем в дорогой сбруе. Запыленный сапог со шпорой оказался прямо перед ее лицом.

– Кто ты? Почему прячешься? – раздались сверху вопросы.

– Одинокая женщина, господин, – ответила Млава тихим, испуганным голосом, каким и должна была отвечать нищенка. – Без крова, без семьи. Всех унесла война. Брожу по дорогам, прошу милостыню у добрых людей. Я испугалась, что это разбойники или другие злые люди и спряталась.

Владелец шпор молчал. Млава чувствовала его холодный подозрительный взгляд, упершийся ей в темя.

Псы, подбежав к хозяину, принялись кружить возле коня, азартно облаивать Млаву.

Конь нервно прянул назад, ударил сердито копытом. Мелкий камешек выщелкнулся из-под него и чуть не угодил Млаве в лицо. Отшатнувшись, она откинула голову и… встретила взгляд сидевшего на коне мужчины.

Миг и все изменилось. Взметнулись растерянно ресницы, изумление и испуг водоворотом хлынули в черные глаза, свели к переносице густые брови, натянули струной крылья тонкого носа. Рот приоткрылся в судорожном вздохе, застрявшем в груди. Колдовские чары Млавы начали свое смертоносное дело.

Загустели запахи умытых росой трав и цветов, поплыли серебристым облаком к рыцарю, напитываясь благостным парным духом земли. Нежней и звонче запели птахи, зажужжали пчелы, застрекотали кузнечики.

Рыцарь медленно поднял руку и отер со лба выступивший внезапно холодный пот. В своем движении рука задела мягкое белое перо, украшавшее черный берет, и перо затрепетало, как затравленная дичь.

Млава резко опустила голову, устремив взгляд на свои стертые, грязные пальцы ног с некрасиво отросшими ногтями. А серебристое облако растекалось невидимым туманом, окутывая людей и животных. Следом за господином замерли, онемев слуги, настороженно замолкли, почуяв что-то собаки, застыли напряженно кони. Повисла тишина.

Вокруг жила привычным распорядком солнечного утра летнего природа. Порхали беззаботно бабочки, пятная небо разными цветами, сосредоточенно и обстоятельно трудились на соцветьях мохнатые шмели, пузатые блестящие жуки. Храм утренней росы, храм чистой истины извечной окружал людей, но был невидим им. Их взгляды приковало существо с укутанным в платок лицом, в грязнющем драном платье. Один увидел в ней любовь, другие же еще не распознали толком ничего, лишь ощутили необыкновенность.

Молчанье, долгое в словах, продлилось миг. И рыцарь соскочил с коня. Встав перед Млавой, вновь спросил:

– КТО ТЫ?!

Спросил совсем иначе: не как повелитель, как голос раненого сердца.

Млава вздохнула. На единый миг ее глаза на рыцаря взглянули. Опалили. И скрылись за густой каймой ресниц.

– Бедная, одинокая женщина, сэр рыцарь, – ответила Млава. – Враги уничтожили мой род, сожгли мой замок, захватили земли. Мне одной удалось спастись. Иду теперь, куда глаза глядят, подальше от своих владений, где нынче мне грозит одна лишь смерть.

– Где это было, леди? – тихо спросил рыцарь.

– Далеко. В Дангорском герцогстве, на востоке, в приграничье с землями славян.

– Все, чем владею я, рыцарь Мензибир, к услугам вашим, прекраснейшая леди…

– Млава.

– Леди Млава.

– Благодарю, сэр рыцарь Мензибир.

Млава обошла две просторных, красиво убранных комнаты, до дверей которых ее проводил хозяин замка. С первого взгляда она поняла – Млава ощущала – человеческие чувства уже сколько времени не согревали этих стен. Безупречный порядок, наведенный чужой рукой, не мог скрыть этого от нее. Прикасаясь к вещам, женщина-демон пробуждала их воспоминанья о неизвестной хозяйке. Они отзывались грустными вздохами, картинами светлой любви и отчаянья невозвратной утраты. Как домашние животные вещи стосковались по ласке, забытые и ненужные тянулись к теплым млавиным пальцам.

Обойдя покои, Млава вернулась в первую комнату и села в высокое кресло, стоящее подле огромного камина. Босые ступни нащупали мягкую подушечку и удобно устроились на ней. Прошлое и будущее открылось Млаве во всей своей ясности и неизбежности. Рыцарь Мензибир был вдовцом. Молодая супруга покинула его, не оставив в утешение наследников. Одиночество и молодость терзали его жаждой любви, которую он никак не мог повстречать. И вдруг явилась она – Млава. Их взгляды скрестились. Теперь ни-че-го не изменишь, все пойдет по извечному кругу. Внушенная ею любовь толкнет рыцаря на безумства, трепет и обожание быстро сменит животная страсть, Мензибир овладеет ею и погибнет.

Хотя Млава быстро забывала все, что происходило с ней, память о встрече с Черным бароном из приморского замка была свежа.

Взять ее силой для него не составляло труда, но барон желал иного – покорности. Пусть покорится и, как раба, придет и ляжет в его постель. Или умрет.

Он заточил ее в сырой и глубокий колодец-темницу, из которого был только один путь – в его наложницы. А Ратибор скакал быстро, быстро, все дальше и дальше.

Волчицей кружила Млава вдоль сырых осклизлых стен. Как далеко! Как далеко он! Скоро достигнет предела, когда она уже не сможет видеть его, потеряет след! Она должна скорее выбраться отсюда! Скорее! Немедленно!

Но новая преграда встала на ее пути. Млава могла уступить Черному барону и вскоре была бы свободна. Но что-то упорно удерживало ее от этого шага. Что-то могучее, неодолимое, бороться с чем она была бессильна. Барон был отвратителен ей, мерзок, как червивая мертвечина.

На вторую ночь Млава была на грани безумия. Образ Ратибора являлся смутно-прозрачным, бесплотным. Еще немного и вместо него станет являться только черная пустота.

Млава застонала, отчаянье рвало ей грудь. О если бы она могла вонзить ногти в камень и разорвать эти стены, преграждающие путь к Ратибору! Прогрызть, сжечь ненавистные камни, понестись птицей за ним вслед!..

Все застила вдруг пелена огня. Исчезла женщина, остался корчащийся в ярости и муке демон. Пылающая лава побежала в жилах. Слепо ударила в ноги, в голову, и рванулась к рукам. Пальцы заходили ходуном, быстро стали расти ногти, превращаясь в острые когти. Черные вначале, они постепенно наливались красным светом раскаленного металла.

Млава развела руки в стороны, согнула в локтях и что было сил вонзила когти в стену. Они вошли в нее легко, как кинжалы в тело. Камень зло зашипел, испуская дымок. Млава выдернула когти и снова воткнула их в стену темницы над головой. Затем, повисая на одной руке, а другую вонзая выше, поднялась до края колодца.

Тяжело дыша, она стояла в темном коридоре, готовая защищаться или нападать на каждого, кто преградит ей путь. Нужно было спешить, Ратибор ускакал слишком далеко. Она уже бессильна была вызвать его образ. Лишь слабое эхо отзывалось в ответ на ее неистовые заклинанья.

Но никто не вставал на ее пути. Замок безмятежно спал. За окнами вздыхало и ударялось в стену море. Под сводами проносился ветер. Пробежала, пискнув, крыса. В факелах, пузырясь, кипела смола.

Понемногу Млава успокоилась, разум ее прояснился. Остыли и втянулись в кончики пальцев страшные кинжалы-когти. Подолом она отерла с лица едкий пот и сажу, поправила растрепавшиеся волосы и медленно и осторожно пошла вперед.

Бесплотным привидением кралась Млава к выходу. Один коридор, другой. Одна дверь, вторая, третья.

Вот она, отодвинув тяжелый замок, положила ладонь на последнюю, толкнула. Где-то в глубине замка послышался возглас. Млава стремительно обернулась, прислушиваясь. Ни звука. И в тот же миг ощутила сзади чье-то присутствие. Медленно повернулась лицом к выходу и встретила немигающий взгляд Черного барона. За его спиной, освещенные только лунным светом полукругом застыли слуги.

Круг замкнулся.

Когда все насильники обезумели или умерли, а прочая челядь в ужасе разбежалась, Млава поднялась с земли. Не торопясь, подошла к колодцу, набрала ведро холодной воды и окатила себя с головы до ног. Затем еще раз и еще. Смыв грязь и похоть, она пошла назад в замок, чтобы найти новое платье взамен старого, изодранного в клочья.

Теперь, думала Млава, вместо Черного барона будет Мензибир. Что ж, с этим ничего нельзя поделать, сказала она себе. И ощутила вдруг, как ненавистна ей даже одна мысль о том, что придется опять принадлежать кому-то, кроме Ратибора. Она не могла заставить себя свершить привычное, исполнить свое предназначенье – отдаться мужчине.

Силы подземные или небесные! Что сотворили вы с Млавой?!

Устало закрыв глаза, она унеслась мысленным взором к Ратибору. Вот он сунул за пазуху руку, достал камень на цепи, вгляделся в него тревожно. И облегченно вздохнул: камень горел на солнце чистым изумрудным цветом.

Завтра днем, самое позднее перед вечерней зарей, она должна отправиться в путь.

Вскоре после полудня явились двое разодетых слуг и передали от имени рыцаря Мензибира владельца замка Сен-Глан и прочая, прочая, прочая, приглашенье к обеду.

В просторном высоком зале со стрельчатыми окнами по левую руку Млаву ждал хозяин.

Порывисто поднявшись из-за массивного черного стола, уставленного блюдами со всевозможной снедью, кувшинами, он поклонился и сел.

Слуга отодвинул кресло, и Млава заняла место напротив Мензибира. Избегая его глаз, скользнула взглядом по платью. Он был одет в черное. Просторные и длинные, разрезные рукава с ослепительно белым атласным подбоем; на груди глубокий клиновидный вырез; высокий стоячий воротник под самую бороду. На смуглой жилистой шее затейливый амулет из двух переплетенных золотых змей.

Не удержавшись, Млава с любопытством посмотрела в лицо Мензибиру. Его взгляд пылал неугасимой и необоримой страстью. Она ощутила, как тяжело дается ему внешнее спокойствие. Рыцарь молчал, ожидая, пока слуги нальют в кубки вино и разнесут еду.

Млава потупилась, скосила глаза на усыпанный свежим благоуханным сеном пол, потом перевела его на пестрые пергамские ковры, закрывавшие стены. Повсюду было развешано оружие: прямые мечи Запада и кривые сабли Востока, луки, щиты. Над огромной пастью очага красовался треугольный щит Мензибира с родовым гербом: золотым леопардом с поднятой передней лапой и изогнутым вдоль спины ветвистым хвостом на голубом поле.

Слуга поднес блюдо с медвежьим окороком, обильно политым соусом с перцем и гвоздикой. Млава положила себе на тарелку кусок мяса, зачерпнула ложкой соус.

Стол был богат. В солнечных лучах искрились золотые кубки, серебряные чаши и кувшины. Дикие утки, жареная баранина, вареные лещи и форели, приправленные пряностями, плечо дикого кабана, груши в сладком сиропе, пышный пшеничный хлеб лежали на блюдах.

Млава тихонько вздохнула.

Наконец слуги покинули зал, и Мензибир сказал:

– Я отослал их, чтобы не мешали нашему разговору. Я сам буду прислуживать вам, леди Млава.

– Благодарю, сэр рыцарь.

– Меня зовут Элджернон.

Млава наклонила голову. Обед начался.

– Не соблаговолит ли леди поведать мне о тех несчастьях, что вынудили отправиться ее в столь дальний и столь опасный путь? – спросил хозяин замка немного погодя.

– Мне будет больно вспоминать все ужасы, что довелось увидеть.

– Быть может леди сообщит, в какие направляется края? Я провожу с охраной ее до места. Буду рад служить прекрасной даме.

– Мне некуда идти… – ответила, помедлив, Млава. – Теперь я совершенно одинока в целом свете.

Стукнул о стол кубок. Млава тревожно взглянула на руку Мензибира. Она дрожала, пальцы побелели, стискивая золото, темные капли вина стекали медленно по ним.

– Леди может жить в Сен-Глане, сколько пожелает, – сказал хозяин внезапно охрипшим голосом.

Млава молчала. Чутье подсказывало ей: началось.

– Прошу быть моей гостьей. Клянусь, что ни обиды, ни бесчестья не будет вам нанесено, покуда жив я!

Горькая улыбка промелькнула на лице Млавы.

– Я благодарна вам за все, но крайняя нужда заставляет меня покинуть ваши владенья не позже завтрашнего вечера.

Раздался грохот: отлетело в сторону кресло, Мензибир бросился к Млаве, упал на колени. Сжавшись в углу кресла, она выставила вперед ладони, защищая себя от влюбленного рыцаря и ограждая его от своего разящего взгляда.

– Будьте благоразумны, Элджернон! – воскликнула она. – Вы только что клялись. Клялись!

Он застонал, закрыл лицо ладонями. Потом вскочил и отошел к окну. Немного постоял, бездумно глядя вдаль. Потом заговорил:

– Клянусь еще раз! Двойная клятва нерушима. Пусть леди будет снисходительна ко мне, любовь вдруг помутила разум. Давно пусты покои моей супруги, чумою унесенной трепетной Лавлин. Я долго дань платил любви умершей, годами тосковал. Подумал: теперь настало время траур снять. Но… я ошибся. Был слишком тороплив и напугал вас. Прошу простить и только об одном еще – быть моей гостьей. Я досаждать не стану вам. Нет! Нет! Останьтесь! Не может быть, чтобы любовь моя в конце концов вас не зажгла!

Млава покачала головой. Но Мензибира ей вдруг стало жаль – он тронул ее сердце.

– Нет… это невозможно… Если я останусь, тоумру. Такова судьба… И с этим ничего нельзя поделать. Должна закончить я одну историю. Опасную…

Она застыла вдруг, как изваянье. Молнией пронзила, оглушила громом ее внезапная безумнейшая мысль! «И если…» – прошептала Млава про себя и вслух продолжила:

– И если после этого в живых останусь… я… я… могла б вернуться! Но может быть до той поры минуют годы.

Хозяин замка обернулся, подошел к столу и подняв кресло, сел.

– Что ж это за ужасная история? – спросил он тихо. – Поведайте! Мне легче будет ждать.

– Всего я не могу сказать. Но… слушайте. Заклятье страшное связало мою судьбу с судьбой другого человека. Пока его я не настигну, не встану с ним лицом к лицу, я полюбить не властна никого.

– Тот человек – мужчина?

– Да, мужчина.

– Его вы любите?

– Будьте милосердны! Ни слова больше. Не пытайте! Вы поичиняете мне боль! Удовлетворитесь частью тайны. Тем, что могу и что желаю вам открыть.

– И все же, может быть есть средство? Колдовство?

– Нет, Элджернон, нет! Что есть, то есть. Судьба. Только дитя ждет справедливости от жизни. Мужчина принимает не ропща все, чем оборачиваются его поступки. Теперь от нас обоих требуется это. Поверьте мне.

Влюбленный рыцарь застонал. Одним глотком свой кубок осушив, швырнул его в отчаяньи бессильном в угол.

– Вот мука! Мука! – вскричал он, запрокинув голову. Чем я перед богами провинился, что шлют мне испытанья, одно другого тяжелей?! Что делать мне теперь?! Любить вас иль возненавидеть?! Теперь вы жизнь и смерть, вы – черное и белое одновременно. Вы – дева, сотканная из света и зари, прелюбодейка со стройным станом и кошачьими движеньями, русалка в водяных цветах, вы – хищница с горящими глазами. Вы – все! Вы – все! Да жил ли я до нынешнего утра?!.. И живу ль сейчас?!..

Он замолчал, прикрыв любовной болью искаженное лицо руками.

Печально, горько, пусто было Млаве в этот миг. Вот сердце верное и чистое! Он – первый, кто хоть на время смог ее любовным чарам противостоять. Он любит сам! Ее ж судьба – за Ратибором гнаться. За тем, кто ищет силы, чтоб ее убить!

– Вернусь, если жива останусь, – шепнула Млава с ласковою грустью. – Я не могу любить вас нынче. Но дайте срок. Не уничтожьте все… Не все! Но малую надежду, своим безумством.

– Я… – начала сна, но не смогла договорить. Поплыло все перед глазами. Стремительно рванулся мрак навстречу, расступился. И в свете дня явился Ратибор. Единственный, мучительно любимый и желанный!

Скорее в путь! Скорее в путь!

Очнувшись, Млава с кресла поднялась, не помня ничего, что говорила Мензибиру мгновения тому назад. Волчицей рыщущею обошла по кругу зал. И встала перед Элджерноном.

Вот! Вот помеха! Долой ее!

Словно примерзший к месту рыцарь, в очи колдовские смотрел, смотрел. Они все ближе, ближе. Он застонал от боли и от страха.

– Бежать! Бежать! Пока ты не прожгла меня насквозь!

– Нет! Нет! Кто б ни была ты – праматерь наслаждения греховного, невинная святая дева, дьявола наложница иль жертва злого колдовства – ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! ЛЮБЛЮ! Ты – свет единственный мой в жизни!

Как от удара, откачнулась Млава. Стояла, запрокинув голову, с закрытыми глазами. Шаталась и дрожала. Неведомые силы боролись в ней, терзали грудь, в клочья рвали сердце несчастной, обреченной, вины своей не ведающей женщины.

Потом, едва передвигая ноги, Млава отошла к камину и зарыдала, не роняя ни одной слезы. Зарыдала – впервые в жизни!

От страшной муки царапала ногтями засаленную, закопченную решетку…

О, женщина! Ты – мир и горе, ты – нежность тихая и страсть. Ты – ВСЕ!

23.
Уже вторые сутки Ратибор гнал коня по пустынной равнине. Иногда ему встречались следы стоянок кочевавших по тундре племен, но самих людей царевич не видел ни разу. Дул сильный ветер, и короткая редкая трава прижималась к земле, словно уши испуганной собаки. Монотонный топот копыт сливался с мыслями – то с надеждой, то с отчаяньем. Наконец к вечеру второго дня у горизонта над плоской равниной тундры начал вспучиваться гигантский холм Лабиринта. Он быстро рос, превращаясь в затмевающую небо гору, на склоне которой лежало красное закатное солнце.

За несколько тысяч шагов до конца пути глухой стук копыт сменился звонким цоканьем, и под ногами коня замелькали выложенные по две в ряд широкие каменные плиты. Дорога стала понемногу подниматься в гору и неожиданно оборвалась, открыв взгляду широкую мощеную площадь, ведущую к узкой арке высокого входа.

Выехав на площадь, Ратибор резко натянул поводья: по обе стороны от входа, привязанные за взнузданные черепа к белым каменным столбикам коновязи, лежали скелеты лошадей, верблюдов, оленей и других неведомых Ратибору животных, привезших всадников с разных концов света – приехавших, вошедших и не вышедших.

Некоторое время царевич в мрачной задумчивости глядел на эти обнаженные кости, своим присутствием говорившие еще и о других – человеческих костях – затем, спешившись и перекинув поводья коню за спину, вошел в Лабиринт.

Он очутился в небольшой с неровными стенами пещере, освещенной множеством вставленных в металлические кольца факелов. Пещера была абсолютно пуста, а в противоположной входу стене зияло черное прямоугольное отверстие.

Собравшись с духом, Ратибор решительно шагнул через порог. Несколько минут, пока не привыкли глаза, он простоял в темноте, затем медленно двинулся вперед, держась рукой за стену, все время за правую – так научил его шаман, объяснив, что если он не отступит от этого правила, то не заблудится.

Ни чудовища, ни ловушки не подстерегали царевича на его пути, лишь временами выплывали из мрака приткнувшиеся в углах, осевшие у стен останки пытавшихся узнать свою судьбу и нашедших ее здесь смельчаков. Вскоре Ратибор перестал обращать на них внимание. Дорога была запутанной и долгой, извивалась бесконечным червем, и прошло немало часов, прежде чем он увидел забрезживший впереди свет.

Не смея оторвать руки от стены, царевич заспешил вперед. Выход был близок, и Ратибор уже мог различить отдельные освещенные ярким солнцем травинки, как вдруг остановился, пронзенный внезапным испугом. Когда он вошел в Лабиринт, солнце садилось, а здесь, судя по яркости света, было утро.

Пока он раздумывал над этой странностью, сбоку на траву легла тень. Она проползла по ней, перегородила вход, и из-за стены медленно появилась высокая женская фигура. Ратибор взглянул ей в лицо, мучительно вскрикнул и, потеряв сознание, рухнул на пол. Это была Млава.

Солнце потухло, упала тьма. Раздвинулись стены Лабиринта, и Ратибор очутился в главном зале замка. Млава стояла перед ним.

Шагнув вперед, она легонько коснулась пальцами щеки царевича, Ратибор вздрогнул. Млава придвинулась ближе и, обняв его плечи, прижалась лицом к груди. Сердце царевича, вздрогнув, провалилось куда-то, и он обессиленно закрыл глаза, в голове обрывками пронеслось:

«Вот оно… сейчас…»

Они не слышали, как предупреждающе заскрипели ступени, и на лестнице, сжимая в руке булатный клинок Ратибора, показалась Рогнеда. Увидев Ратибора в объятьях демона, она вскрикнула от ужаса, что может быть, уже опоздала и, сбежав вниз, замахнулась мечом. Обернувшись на ее крик, Млава инстинктивно вскинула руки, чтобы защитить Ратибора. Меч опустился, и отсеченная левая кисть глухо стукнула об пол. Диким огнем зажглись глаза демона, и он с нечеловеческой яростью ринулся на Рогнеду.

Опрокинув ее, Млава впилась ногтями в левое плечо княжны, стала терзать его, тянулась зубами к горлу. Рогнеда наотмашь ударила ее в лицо рукоятью меча, опрокинула Млаву на спину и вскочила на ноги. Молниеносно меч ударил женщину-демона в грудь, затем в плечо. Кровь хлестала из ужасных ран, но Млава была живуча. Она поднялась и с хриплым воем пошла на Рогнеду: на вытянутой вперед руке выросли когти и засветились вишневым цветом раскаленного металла.

Рогнеда отшатнулась и закричала от страха. Но мужество еще не покинуло ее. Крест-накрест стала рубить она мечом воздух перед собой, не подпуская Млаву. Та уворачивалась с нечеловеческим проворством от свистящего клинка, но приблизиться к сопернице не могла.

Тогда Млава взлетела в воздух и стала носиться по залу, стараясь впиться раскаленными когтями Рогнеде в лицо, в затылок, в спину. Но княжна всякий раз отгоняла ее мечом.

В очередной раз пронесясь мимо, Млава неожиданно устремилась к Ратибору. Когти мгновенно исчезли, и ее рука обвила его плечи. Они уже поднялись над полом, когда удар Рогнеды настиг демона. На этот раз княжна отрубила руку по самое плечо.

Млава и Ратибор рухнули на пол. Царевич так и остался лежать, залитый кровью, белый, как мертвец, а Млава, извиваясь всем телом поползла к нему. Уткнувшись в его бок щекой, она села рывком.

В исступлении Рогнеда пронзила ее дважды. Млаву отбросило к огромному столу в центре зала, и там она осталась сидеть, привалившись спиной к его ножке. Вид ее был ужасен.

– Ратибор! – позвала Млава из последних сил.

Царевич, очнувшись, сел, туманный взор его скользнул по залу и остановился на прекрасном лице страшно израненной женщины.

– Ратибор! – вновь позвала Млава. «Последний поцелуй! Только один поцелуй!» – молили ее чудесные, полные любви и муки глаза.

Царевич встал и как зачарованный пошел к ней. Он видел только ее лицо – невыразимо прекрасное, любимое, он жаждал поцеловать ее губы… но не успел. Рогнеда отшвырнула его в сторону и нанесла демону последний удар – в лицо.

И Млава умерла.

Волосы и кровь ее стали быстро бледнеть, стерлись с лица брови, ресницы, губы. Вскоре она вся была белой, как снег. Потом начала становиться прозрачно-призрачной, как освещавший зал лунный свет. И истаяла совсем.

– Как жаль ее! – невольно воскликнул про себя царевич.

Сей же миг крутящимся вихрем смело Млаву, Рогнеду, второго, зеркального Ратибора, которым он был и не был одновременно. И все началось сначала.

Бесшумно растворились высокие дубовые двери, белая фигура выступила из тьмы, обошла зал и встала в центре его. Заскрипели ступени, по лестнице, ступал неуверенно, словно во сне спустился Ратибор.

Вновь Млава подошла к нему, вновь положила руки на грудь, вновь царевич подумал:

«Вот оно… сейчас…»

Неожиданно фигуры замерли, и Ратибор ощутил, как помертвели они, превратились вдруг в безжизненные статуи. Все закачалось, пошло волнами. Какие-то неведомые страшные силы рванулись из глубины и клином понеслись на царевича. Понеслись, как два витязя в смертельной схватке.

Вытаращив глаза, Ратибор глядел в Зеркало Судьбы, чувствуя, как холодеет тело, руки, рушатся куда-то вниз вся кровь, вся жизнь. Сейчас его сомнут, растоптчут, разорвут на части…

В ушах пронзительно засвистело… и силы сшиблись меж собой в стеклянной глади.

Зеркало полыхнуло ослепительным светом, так свирепо, так яростно, словно и не свет это был вовсе, а жестокий удар меча в лицо. Ратибор дернулся всем телом и рухнул на спину.

Тьма, бездна тьмы, могильный мрак покрыли все.

На обратном пути Ратибор не торопил коня. Торопиться было некуда. Разве что навстречу смерти? Сил не осталось ни для бегства, ни для борьбы. Да и куда бежать от Рока?..

Зеркало показало все: как могло быть и как будет. В нем иссяк источник воли, жизни. И даже их с Рогнедой любовь не способна ничего изменить.

Последней его надеждой, как показало Зеркало, была Рогнеда, – она могла убить Млаву. Но что-то уже упущено, теперь это стало невозможно. Витязь его судьбы и черный рыцарь Зла сшиблись в невидимом поединке. Копье ударило в лицо. Он вышиблен из седла. Он мертв. И черная фигура склоняется над ним, забрало поднято железною десницей. Женское лицо! Холодное и белое, как снег, лицо убийцы-демона…

Через двое суток царевич достиг замка и поведал все Рогнеде: его ждет гибель. Демона не одолеть.

Но княжна поняла ответ Зеркала иначе. В ужасной схватке неведомый заступник развеял злые чары. Древнего заклятья больше нет! Быть может то Добро и Зло, быть может Бог и дьявол сшиблись, сверкая пламенем и ненавистью клокоча.

Печать заклятья сломана. Рок не преследует возлюбленного больше. Судьба их – счастье в собственных руках. Она, Рогнеда, должна взять меч и совершить все так, как подсказало Зеркало Судьбы.

Шли дни, и наконец Келагаст превратился в настоящий рубин.

24.
Однажды ночью Ратибор проснулся от ощущения, будто кто-то легко толкнул его в бок. Открыв глаза, он огляделся: рядом безмятежно спала Рогнеда. Ратибор прислушался – ни звука, но сердце продолжало испуганно биться, полное неясной, но сильной тревоги. Быстро одевшись, он спустился вниз и вышел во двор замка.

Ночь была светлая и безветренная. Узкая лунная дорожка серебрилась на булыжной мостовой, протягиваясь к ведущей на сторожевую башню лестнице. Пробежав по двору, Ратибор поднялся наверх и выглянул меж зубцов. У ворот в длинном белом платье, запрокинув голову, стояла Млава.

Увидев царевича, она протянула навстречу ему свои прекрасные тонкие руки, и до Ратибора донесся тоскливый жалобный стон.

Царевич отшатнулся и, стремглав сбежал вниз, скрылся в замке. Влетев в свою комнату, он запер дверь, сорвал со стены меч, застыл посредине, дико озираясь и тяжело дыша.

– Ратибор, опомнись! Опомнись, Ратибор! – закричал кто-то рядом.

Он крепче сжал меч, но тут сообразил, что это Рогнеда и разжал пальцы. Меч со звоном упал на пол.

– Она пришла, – тихо произнес Ратибор, глядя в широко раскрытые глаза возлюбленной и не видя их.

25.
Еще три ночи Млава заставляла Ратибора являться на башню и звала к себе. На четвертую, в полнолуние, когда колдовство полумесяца набрало полную силу, она перелетела через стену и вошла в замок. Остановившись посреди огромного завешанного шкурами и оружием зала, где князь задавал пиры и праздновал победы, она мысленно позвала:

«Ратибор!»

И через несколько минут он явился к ней с обреченно опущенной головой – юноша с глазами старика. Подошел и застыл, ожидая так надолго затянувшегося конца. Но Млава не замечала ничего: ни его потухшего взора, ни обреченности позы, ни худобы – ее переполняло неведомое доселе и невыразимое счастье. Бесконечно долго скиталась она, тоскующая, мучимая любовью, и теперь наконец он был рядом – тот, без кого ее жизнь не имела никакого смысла.

Шагнув вперед, Млава легонько коснулась пальцами щеки царевича, Ратибор вздрогнул. Млава придвинулась ближе и, обняв его плечи, прижалась лицом к груди. Сердце царевича, вздрогнув, провалилось куда-то, и он обессиленно закрыл глаза, в голове обрывками пронеслось:

«Вот оно… сейчас…»

Они не слышали, как предупреждающе заскрипели ступени, и на лестнице, сжимая в руке булатный клинок Ратибора, показалась Рогнеда. Увидев Ратибора в объятьях демона, она вскрикнула от ужаса – опоздала?! Сбежав вниз, замахнулась мечом.

Обернувшись на ее крик, Ратибор инстинктивно вскинул руку, меч опустился, и отсеченная кисть глухо стукнула об пол. Рогнеда и царевич упали без памяти. Одна Млава осталась стоять, не успев даже опустить руки, мгновенье назад ласкавшие Ратибора. Затем ее разум постиг смысл происшедшего, и она с жалобным криком бросилась к царевичу.

Призвав на помощь все свои колдовские силы, Млава прижала Ратибора к груди, с трудом оторвавшись от земли, перелетела через стену замка и скрылась в лесу.

Опустившись на поляне и бережно уложив царевича на траву, она сняла с его шеи волшебный изумруд и направила на кровоточащее запястье. Келагаст замерцал, озаряя багровыми вспышками ночь, и тонкий рубиновый луч протянулся к изувеченной руке. Обвив кисть огненной спиралью, он ярко засиял, и она тотчас приросла на место. Тогда Млава перевела луч на грудь царевича, и он, словно струя живительной влаги, с тихим шипением начал впитываться в тело.

Наконец царевич открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Млаву. Ужас мгновенно вспыхнул и тотчас угас в нем – не было сил даже пошевелить рукой, а ее губы становились все ближе и ближе.

«Сколько раз можно умирать?!» – жалобно подумал он и покорно опустил веки. И губы демона коснулись его уст.

Но их поцелуй уже не был смертельным. Любовь, нарушив древнее заклятье, сожгла в Млаве зло, и она не наградила Ратибора безумием, а лишь безумием новой любви, такой великой и долгой, какал могла родиться только в ее огненном сердце.

Елена Зырянова

Самоубийцы

Фантастический рассказ
Ун-16 проснулся от сигнала всеобщей побудки. Открыл глаза: пора вставать, а так но хотелось.

Вчерашний световой промежуток он проотдыхал в «Зоне силовой разгрузки», после очередного рабочего рейда. От воспоминаний о работе приятно завибрировала шкура. Вот то, единственное, что доставляло ему истинное наслаждение. Работа – главное, для чего он существовал, она была символом его жизни.

Последний рейд был на планету Пронта. «Там по-настоящему оторвались. Жаль, что слишком быстро закончили. Но большего и не ожидалось, вылет был дежурный и не отличался от многих подобных ему. Вот только настоящего дела давно не было. И на Пронте, как на других планетах, надо было, всего лишь, подавить очередной бунт. Какая-то мелюзга захотела свободы. Примитивные клетки! Разнеси их размножитель! Их дело: подчиняться и работать на нас – Высший и Единственный Разум! Чего они добивались? Уничтожения? Так это для нас не составило большого труда. Все эти грязные амебы там, откуда уже не возвращаются. Неужели трудно понять, что идти против нас – безумие! Мы уничтожим всех, кто не захочет подчиниться! Всю вселенную! Будем убивать и пытать, жечь, грызть и рвать когтями, но своего добьемся! Порабощение Всех – цель Главного, а значит и наша, служащих ему. Ничто нас не остановит!».

Планета Бартрон была управляющей в «Объединении подчиненных планет Главного». В «Объединение» входили планеты и космические тела, захваченные негуманоидами планеты Барт-рон. Главный, был тем негуманоидом, во власти которого находились все остальные. Он следил буквально за всем, и только его приказы выполнялись безоговорочно. Под руководством Главного были: Указатели, Проверятели, Наблюдатели и Уничтожители. Вся непосредственная работа по уничтожению неподчиняющихся была возложена на Уничтожителей. К этому разряду относился и Ун-16.

Раздался первый предупреждающий инфрасигнал.

«Надо вставать. В случае опоздания Проверятель может отправить на пост вместе с Наблюдателями, например, на шахту для добывания фромодальта». Ун-16 не мог об этом даже подумать – с Набами сторожить! Да над ним все Уны издеваться будут. Притом, на нынешний световой промежуток назначен «усладительный сеанс», его пропускать Ун-16 не хотел. Спустив огромные нижние лапы на пол, потянулся. Обугленные раны, полученные после недавней бойни, уже почти заросли новой кожей, но в целом, шкура еще саднила, и была, как будто маловата. «Пустяки». Встал. Автоматически включился волнозаряд, и неприятных ощущений, как не бывало. Прилив энергии охватил все его существо.

Второй предупреждающий инфрасигнал.

Привычно протянув одну из четырех верхних лап, взял защитно-рабочий панцирь и закрепил на себе.

Толкнув лапой изоляционную заслонку своего люка, вышел в тоннель корпуса Отдыха.

Выходили из люков и другие Уны. Не спеша, вперевалку продвигались вперед к выходу. Изредка, в знак приветствия, хлопали одной из верхних лап друг друга по горбу.

Выйдя из тоннеля, по широкой тонопластиковой дороге, все направились к Центру совершенствования подчиняющих способностей.

В Центре Уничтожителей обучали всем тонкостям уничтожения, казалось бы простого дела. Но это только на первый взгляд. Уны, как профессионалы должны были доводить все приемы убийств до совершенства.

«Центр» – огромное сооружение, был разделен на отдельные кабины, и в каждой преподавали какой-нибудь предмет.

После третьего предупреждения инфрасигнала, Проверятели считали всех Унов по номерам, опаздывающих наказывали, а всем остальным разрешали следовать на уроки.

Проводили занятия Уны уже отслужившие свой срок и непригодные для выполнения серьезной работы.

В сегодняшний световой промежуток тема практического занятия была: «Пытки: как можно дольше и больнее сделать процесс». Любимая тема Унов. Для этих уроков использовали живых организмов с ранее захваченных и порабощенных планет, ныне входящих в Объединение. Их (планет) было множество и, поэтому, недостатка в подопытном материале не было. В отсеках практических кабин Центра находились: и нагрубы с постоянно улыбающейся мордочкой, с планеты Штиак, и ротхи с Карианы; и розовые мохнатые крули с Анты, а также много других.

Занятия кончились, и Ун-16 недовольный брел к возвышавшейся невдалеке Сфере просмотра усладительного сеанса.

Сегодня практика ему не удалась: ротх попался больно хилый.

Сначала, по правилам, как и перед другими опытами, Ун-16 подключил к его мозгу болестимулятор, чтобы ротх острее чувствовал боль. Но, то ли зверь был слабый, то ли слишком большой заряд ему сразу дали, только ротх через несколько минут дернулся, пискнул и затих: подох. «Вроде все правильно делал, и вот неудача. И это у него, безупречно исполняющего все задания, летавшего во многие рейды, убившего и замучившего не одну сотню живых тварей!»

Но постепенно плохое настроение развеялось: предстоял усладительный сеанс.

Он прошел в Сферу просмотра и устроился на одном из кресел. Рядом рассаживались и другие Уны.

Прошло немного времени и сеанс начался. Арена посреди «Сферы» засветилась ярким красным светом, на нее вывели двух крулей и включили рядом с ними гипнопульсатор. Зверьки стояли испуганные, и казалось, ничего не понимали. Но вот началось; под действием гипнопульсатора крули, из маленьких пушистых и беззащитных зверьков превращались в монстров. Еще мгновение, и они накинулись друг на друга, пытаясь острыми, как иголки когтями вцепиться партнеру в морду. С каждой минутой поединка, ярость их возрастала. Клочки розовой шерсти, летели во все стороны.

Зал взвыл от нетерпения.

Глаза у всех зрителей приняли ярко-малиновый оттенок. Судорога пробежала по шкурам. Ун-16 почувствовал, как когти вцепившись в панцирь, стараются разорвать его. Еще немного, и один круль подняв другого вверх, с силой швырнул на арену, и, накинувшись на него, начал грызть, отрывая от живого тела куски мяса.

Встрепенувшись, Уны привстали. И вот, наконец, круль посильнее (тот, швырнувший другого об пол), дотянувшись лапами до горла соплеменника, вонзив когти, разорвал кожу. Розовато-мутная жижа фонтаном брызнула из смертельной раны. Все было кончено. На арену вошли Провы и выключили гипнопульсатор.

Уны, захлебываясь от восторга, топали нижними лапами, и когтями верхних лап, раздирая шкуру на своих мордах, оглушительно вопили. Все были счастливы, упиваясь зрелищем смерти.

А посреди услаждающейся толпы, победивший круль, склонившись над маленьким истерзанным тельцем, выл от горя.


– Главный, улавливай, – Указатель вошел в Управительный люк Главного и встал напротив него:

– Я улавливаю, говори, – он полулежал в мягком кресле.

– Я пришел сообщить. Мы обнаружили новую населенную планету. Существа, живущие на ней называют ее Земля, а себя землянами. Вступили с ними в переговоры.

– Ну и что? Они согласились подчиниться мне и войти в Объединение подчиненных планет Главного?

– Нет. Кроме того, пригрозили, что у них много оружия, и что война неизбежна.

– Насчет оружия проверяли?

– Да, Главный, проверяли зарядомерами. Но еще до того, как войти в контакт, прослушивали радиоволны этой планеты.

– Что узнали интересного?

– Странные существа. Это оружие они приготовили для того, чтобы воевать между собой и убивать своих сопланетников. Сколько планет мы захватили, но ни на одной такого не было – уничтожать друг друга.

– Наверное, развитие на низшем уровне. Варварская планета.

И задумавшись:

– Планета-самоубийца. Очень интересно. Ну, да это к лучшему. Много оружия – это хорошо.

И, поманив лапой Указателя к себе, тихо заговорил в его звукоуловитель.


Через несколько световых промежутков Ун-16 с другими Унами отдыхали в Зоне силовой разгрузки. Они сидели в креслах и обсуждали недавний рабочий рейд.

Ун-16 удовлетворенно вдыхал целебный углекислый газ.

– Когда приказали лететь, я уже обрадовался, думал сложное дело, а тут… Толком планету даже не рассмотрели, взяли только несколько живых особей, так – для коллекции.

Ну, а Главный, действительно достоин своего звания. Хорошо придумал. Нам и надо-то было всего пару снарядотронов пустить. Взрыв был отличный. Была планета и нет больше. Указатель говорит, – странная какая-то была: сами себя хотели уничтожить. Я думал, что так не бывает. Но они ничего не потеряли – хотели сами, а мы им помогли. Жаль, настоящего удовольствия не получили. Вот в следующий световой промежуток будет снова усладительный сеанс. Посмотрим. Может новеньких покажут, как их… вроде земляне называются.

Н. Ю. Чудакова, С. Н. Чудаков

Семнадцативековая дистанция и двойники

Наука выигрывает, когда ее крылья раскованы фантазией.

М. Фарадей

1.
Вселенная и безгранична в многообразии проявлений, и измерима в конкретных своих проявлениях… И если человек далекого будущего будет знать, что нигде во Вселенной нет планеты, на которой живут братья по разуму, что наша Земля уникальна, что благодаря счастливейшему для человечества сочетанию целых комплексов случайных событий на Земле возникли простейшие формы жизни, которые в процессе эволюции, как это подметил Чарлз Дарвин, через миллиарды лет прошли путь До человека (Хотелось бы только напомнить, что многие годы Чарлз Дарвин работал над комплексами проблем в эволюции флоры и фауны, которые ставили под сомнение его эволюционное учение. Он назвал все это «ужасной тайной», которую не сумели раскрыть ни он, ни его многочисленные последователи.), то, возможно, наши потомки захотят провести на других планетах эксперименты, позволяющие наблюдать и даже регулировать процессы химической, биологической и интеллектуальной эволюции.

Выбрав те планеты, на которых уже есть предпосылки к химической эволюции, можно будет создать там необходимые дополнительные условия для химической и предбиологической эволюции и наблюдать, как свершится сам факт зарождения жизни, то есть произойдет то же, что произошло на Земле миллиарды лет тому назад, наблюдать эволюцию от простейших форм жизни к более сложным. И наконец, появится гуманоид, который внешним видом, возможно, совсем не будет похож на землянина. Может быть, и землянин через миллионы лет, являясь хозяином многих галактик и «прочих миров», своим обликом и интеллектом будет отличаться от нашего современника, но гуманоид будет похож на человека главным – умением мыслить.

Следовательно, далекие потомки землян смогут, если так можно выразиться, выступить в роли заботливой матери, которая родила малышей и с любовью следит за каждым их шагом, обучает, подсказывает им те или иные варианты решений возникающих проблем. То есть, говоря иными словами, наши далекие потомки, исходя из целого ряда только им известных соображений, смогут ускорить или замедлить на определенных этапах процесс эволюции как самого гуманоида, так и его цивилизации. И вряд ли они захотят (даже если будут бессмертными) ожидать появления гуманоида несколько миллиардов лет. Они могут создать на ряде планет природные условия, подобные земным, но могут их и фантастически разнообразить, например, создать на той или иной планете метановую или гелиевую атмосферу, животный и растительный мир. Могут заселить планеты искусственными существами – биологическими роботами с заложенными в генах программами эволюций, фантастически-кибернетически увязав полиэволюции личностей, социальных групп, классов, народов, эпох с полиэволюциями биосфер, техносфер, ноосфер… Словом, вариантов может быть бесчисленное множество.

Наши далекие потомки, возможно, будут моделировать биологические (биогенные) роботы по своему образу и подобию. И это понятно: ведь каждому было бы крайне интересно наблюдать за деятельностью своих полидвойников, проходящих все ступени длинной лестницы биологической, социальной, интеллектуальной эволюции… Не стоит забывать при этом, что каждый из нас, современников-сопространственников, является обладателем уникального сочетания генов…

Но давайте спустимся на Землю… и воспользуемся методом рассуждения по аналогии, сыгравшим значительную роль на всех этапах развития естественных наук и позволяющим детально анализировать ситуации, имевшие место в истории…

Казалось бы, в чем могут быть схожи поэт-писатель-историк Александр Сергеевич Пушкин и римский историк-писатель Корнелий Тацит?

Оба мастера видят, показывают неизбежное – трагическое для отдельных лиц, целых народов и эпох – столкновение общего, политического, государственного начала с личным, нравственным.

В неоконченной повести «Цезарь путешествовал» Пушкин не только следует знаменитому Тацитову рассказу, относящемуся ко времени Нерона, но и невольно или сознательно воспроизводит ритм, стиль, обороты речи римского историка. Оба мастера как бы «мирятся», сближаются.

Обращает на себя внимание и внешнее сходство А. С. Пушкина с предполагаемым скульптурным портретом К. Тацита, находящемся в Национальной Библиотеке в Париже.

Давайте попытаемся поискать и других, если так можно выразиться, «двойников».

Юлий Цезарь в 46 г. до н. э. проводит реформу солнечного календаря, в результате которой с 1 января 45 г. до н. э. вводится юлианский календарь и день 1 января становится началом нового года. Петр I указом от 15 декабря 1699 г. проводит реформу солнечного календаря, с 1 января 1700 г. вводится юлианский календарь.

В своей армии Юлий Цезарь создал штаб. Началом создания Генерального штаба русской армии послужило учреждение Петром I в 1711 г. квартирмейстерской части, которая в 1763 г. была переименована в Генеральный штаб. Петром I впервые введена в русской армии категория «штаб-офицеры» и закреплена Та-белью о рангах 1722 г.

Юлий Цезарь совершил 8 галльских походов, в результате которых были значительно раздвинуты северо-западные границы Римской республики. В ходе Северной войны Петр I значительно раздвинул северо-западные границы Российского государства.

Юлий Цезарь в своей армии ввел должность начальника инженеров, который руководил специальными военно-инженерными работами, выполняемыми содержащимися при каждом легионе ремесленниками. Петр! открыл инженерные школы в Москве в 1712 г. и в Петербурге в 1719 г., а временем создания инженерных войск в русской армии считается февраль 1712 г., когда Петр I утвердил штаты минерной роты и команды понтонеров и создал «полк военных инженеров».

Юлий Цезарь в «Записках о галльской войне» и «Записках о гражданской войне» изложил взгляды на ведение войны и боя. Проходит «семнадцативековая дистанция», и Петр I излагает взгляды на ведение войны и боя в сочинениях «Правила сражения», «Учреждение к бою» и др. В Уставе воинском 1716 г. и Морском уставе 1720 г. Петр I законодательно закрепляет основные вопросы обучения войск и способы организации и ведения боевых действий.

Со времен Юлия Цезаря в военно-морском флоте Древнего Рима получили распространение либурны – небольшие корабли с однорядным расположением весел, малой осадкой и большой маневренностью. С петровских времен широко используются галеры.

Юлий Цезарь в «Записках о гражданской войне» отмечает, что его флотоводец Кассий, «нагрузив грузовые корабли смолой, дегтем, паклей и другими горючими материалами, пустил их при сильном и благоприятном ветре на флот Помпония и сжег все его тридцать пять кораблей…». Со времен Петра I используются брандеры…

Большое внимание дорожному и мостовому строительству в военных целях уделял Юлий Цезарь. Он оставил потомкам документальные материалы – описания, инструкции, чертежи и т. д., – на основании которых строились фортификационные сооружения, например, деревянный свайный мост через реку Рейн длиной около 400 метров, который был построен, если верить дошедшим до нас документам, в рекордно короткие сроки – за 10 дней. Петр I – создатель дорожных войск в русской армии – тоже уделял большое внимание дорожному и мостовому строительству в военных целях. По его замыслу для быстрейшей переброски грузов и войск летом 1702 г. была проложена «Государева дорога», использовавшаяся в XVIII–XIX вв. и утратившая свое значение в связи со строительством железной дороги Архангельск – Вологда – Москва (1898 г.) и Мурманской железной дороги и порта (1915–1917 гг.). Вспомним, что в Уставе воинском 1716 г. в русской армии предусмотрены специальные воинские команды для выполнения дорожных работ. Примечательно также, что по чертежам, моделям, описаниям, выполненным Петром I, строились корабли, дворцы, крепости и другие фортификационные сооружения.

И Юлий Цезарь, и Петр I вели войну с учетом многообразия политической, экономической и военной обстановки, проявляя дальновидность и предусмотрительность в решении стратегических задач.

Для военного искусства Юлия Цезаря и Петра I характерны тщательная разведка противника и местности, применение разнообразных способов борьбы, решительность и целеустремленность в действиях, умелое использование выгодных условий местности, природных условий, быстрое возведение укреплений. Победа в сражении завершалась, как правило, неотступным преследованием противника и его полным разгромом.

Морская стратегия Петра I отличалась решительностью и целеустремленностью, умением взаимодействовать с армией при овладении морским побережьем и расположенными на нем военно-морскими базами, стремлением переносить военные действия на территорию противника путем высадки морских десантов. Аналогично действовал Юлий Цезарь. Он тоже привлекал значительные силы военно-морского римского флота, умело координируя его действия с армией при овладении морским побережьем и расположенными на нем городами и крепостями. И для Юлия Цезаря было характерно переносить военные действия на территорию противника путем высадки морских десантов, как, например, в галльских походах.

Юлий Цезарь – первый из римских полководцев, который стал носить звание «император» не временно (императорами в Римской республике называли во время войны полководцев), а постоянно. Сенат присвоил Петру I звание «император».

Юлий Цезарь и Петр I могли выполнять несколько дел одновременно: писать, отдавать распоряжения, разговаривать с собеседником…

Историки-биографы, когда нужно провести историческую параллель, Петра I сопоставляют с Юлием Цезарем (Примечательно, что сам Петр I, в том числе и сознательно, подражал Юлию Цезарю, считая последнего своим кумиром.). Хотелось бы напомнить: Петр I и Юлий Цезарь – непревзойденные для своих эпох государственные и политические деятели, талантливые полководцы и флотоводцы, администраторы, реформаторы, дипломаты, ораторы. Трудно выделить в рассматриваемых эпохах еще две такие личности, которые столь благотворно, сообразуясь с духом и требованиями времени, комплексировали в одном лице много достойных подражания качеств и черт характера.

В 1672 г. при дворе царя Алексея Михайловича был создан первый придворный театр. В 70–80 гг. XVII в. при Славяно-греко-латинской академии в Москве появился русский школьный театр. В 1702 г. по указанию Петра I в Москве открылся государственный театр, и на Красной площади у Никольских ворот начали строить здание публичного театра (на несколько сотен человек) – «Комедиальную храмину». В декабре 1703 г. здесь стали показывать спектакли. Играли сразу две труппы: приглашенная из Данцига и русская, набранная из московских подьячих и разных служащих. Этот театр просуществовал четыре года. Позже на Красной площади был возведен большой «Комедийный дом», сгоревший в 1737 г. Первый театр был сооружен в Риме в 55–52 гг. до. н. э. В конце I в. до н. э. в Риме были построены еще два театра.

Первую театральную школу в Риме основал Квинт Росций в I в. до н. э. В России первая театральная школа была основана в Москве в 1673 г. Школа для обучения актеров существовала при «Комедиальной храмине» и «Комедийном доме».

Во второй половине XVII в. царем Алексеем Михайловичем барабан был введен в стрелецкие, солдатские и драгунские полки, а при Петре I – в артиллерию и на флот. «Семнадцативековой дистанцией» ранее барабан введен в войсках и на флоте Римской республики; чуть позже возникли военно-духовые оркестры, включавшие букцины (изогнутые рога), тубы (прямые трубы), литуусы (духовые инструменты с цилиндрическим прямым стволом и изогнутым раструбом) и другие металлические инструменты. В конце XVII – начале XVIII вв. военно-духовые оркестры появились в полках русской армии.

Юлий Цезарь в сражении при Фарсале положил начало созданию резерва. Петр I ввел более глубокое построение войск, создавал резерв, что способствовало победам русских войск в сражении под Лесной и в Полтавской битве.

Ордена и медали России впервые были учреждены Петром I. «Семнадцативековой дистанцией» ранее римских воинов начали награждать фалераями – металлическими украшениями, служившими нагрудными знаками для отличившихся воинов. Фалераями также награждали когорты, легионы и т. п.

«Ведомости» – первая русская печатная газета. Издавалась по указу Петра I от 16 декабря 1702 г. Название газеты варьировалось: «Ведомости», «Ведомости московские», «Ведомости

О военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и во иных окрестных странах» и др. Тираж и периодичность издания также не были постоянными: ежегодно выходило в свет от 1 до 70 номеров тиражом от нескольких десятков до 4 тысяч экземпляров. В «Ведомостях» публиковались сообщения о победах армии и флота (реляции), сведения об успехах промышленности, торговли и просвещения, иностранная информация, объявления. Автором многих реляций был Петр I. С 1728 г. выходили под названием «Санкт-Петербургские ведомости» (2 раза в неделю, а с 1800 г. – ежедневно), с № 187 за 1914 г. – назывались «Петроградские ведомости». Издание прекращено в 1917 г. «Ведомостям» предшествовали рукописные «Куранты», составлявшиеся во второй половине XVII в. для царя и его приближенных… С середины

1 в. до н. э. при Юлии Цезаре в Риме начали «издаваться» еженедельные ведомости (acta diurna), включавшие и городские объявления. Ведомости размножались и широко распространялись…

Баба – рабочая деталь машины ударного действия, совершающая полезную работу за счет энергии удара при направленном падении, – широко использовалась римлянами со времен Юлия Цезаря и русскими – с петровских времен.

В начале Северной войны в Москву было доставлено около 200 верблюдов. Созданная «верблюжья кавалерия» была применена под Новгородом при контратаке шведской конницы. По свидетельству очевидцев, лошади шведов, никогда до этого не видевшие верблюдов, пришли в неповиновение всадникам. В результате – атака шведов захлебнулась… В 46 г. до н. э. Юлий Цезарь доставил в Рим около 20 верблюдов. Римляне тоже имели «верблюжью кавалерию». Так, например, в египетских Фивах они держали три алы всадников на верблюдах.

Первый временный госпиталь появился в Российском государстве в 1656 г. По указу Петра I создаются постоянные госпитали, в том числе военно-морские. Первый постоянный госпиталь был открыт в 1707 г., при котором открылась и первая медицинская школа (в 1707 г.), а первый военно-морской госпиталь – в 1715 г. А прототипом госпиталей явились валетудинарии, начавшие создаваться в Древнем Риме в I в. до н. э.; специалистов-медиков готовили медицинские училища. В Римской империи впервые возникли санитарная и военно-медицинская организации, а также специальная служба городских врачей, имелось санитарное законодательство. В регулярных войсках были военные и военно-морские врачи, были штатные медицинские учреждения, обслуживающие 5–6 легионов, команды из 8-10 невооруженных депутатов (писцов) выносили раненых с поля боя, затем раненые эвакуировались в города… С XVIII в. медицине нашла широкое применение лигатура, которую предложил Авл Корнелий Цельс еще в I в.

«Наш государь изволил быть намерен меня определить к землемерию всего государства и сочинению обстоятельной Российской географии с ландкартами, о котором повелел мне в 1719 году представление сочинить», – так писал о задании Петра I русский историк и государственный деятель В. Н. Татищев. Результатом этой работы стал «Проект межевания России», первый отечественный труд по землеустройству… «Семнадцативековой дистанцией» ранее появляются первые труды римских агрименсоров (землемеров) или громатиков (грома – земельный инструмент)…

Приведенные примеры наглядно иллюстрируют, что «семнадцативековая дистанция не отменила известной… немалой общности» между комплексами многих событий, имевших место в жизни Петра I и Юлия Цезаря, в истории нашей Родины и Древнего Рима. Отметим также, что эти «аналогичные» события отстоят друг от друга на 17–18 столетий и – продолжим поиски «двойников»: «отдельных лиц, целых народов и эпох»…

«Семнадцативековая дистанция» укладывается между этапами развития басенного жанра в Римской и Российской империях. И если басни И. А. Крылова с их реалистической живостью, здравомысленным юмором и превосходным языком знаменовали расцвет этого жанра в России, то в Риме особой популярностью пользовались басни римского баснописца Федра, из 5 книг «Эзоповских басен» которого сохранилось в ямбических стихах 134 басни. Примечательно, что персонажами басен И. А. Крылова и Федра были в том числе и многие животные…

Смотритель Александрийской библиотеки Эратосфен писал: «Земля образует шар, соединяя свои оконечности. Так, если бы обширность Атлантического моря не препятствовала нам, то можно было бы переплыть из Иберии в Индию по одному и тому же параллельному кругу». Что нового в идее Колумба?..

Эратосфен ввел понятия: география, широта, долгота. Проходит «семнадцативековая дистанция». Параллели и меридианы становятся неотъемлемой частью карт. В 1492 г. (в год открытия Америки) появился первый глобус…

«Двойником» английской королевы Елизаветы I Тюдор можно считать иллирийскую царицу Тевту, Фрэнсиса Дрейка («пирата королевы Елизаветы») – Скердиледа («пирата царицы Тевты»). И если английские «джентельмены удачи» на Ямайке создали «пиратское государство», то «семнадцативековой дистанцией» ранее подобное «государство» было создано на Крите.

…В XVI в. территория Русского государства увеличилась примерно в 6 раз. Примерно в 6 раз увеличилась и территория Римской республики «семнадцативековой дистанцией» ранее.

В 27 г. до н. э. провозглашена Римская империя. Российская империя провозглашена в 1721 г.

20-е гг. I в. до н. э. – II в. н. э. – период расцвета Римской империи. Во второй четверти XVIII в. началсярасцвет Российской империи…

С интервалом в «семнадцативековую дистанцию» обе империи достигли своего наибольшего территориального расширения…

В 1830–1834 гг. в Петербурге воздвигли Александровскую колонну, при проектировании которой «прототипом» была избрана колонна Траяна, сооруженная в Риме в 111–114 гг.

В «столицах Российской империи» распространились триумфальные арки, прямо воспроизводящие арки Тита или Септимия Севера. Парковые ограды украшались эмблемами из римских мечей и шлемов, а мебельные гарнитуры – аппликацией с античными сюжетами, перекликавшимися с другими античными мотивами в оформлении помещений. Нормы типовой застройки предлагали широкое использование ордера и арки. «Все римляне, народ задорный», – характеризовал Н. П. Огарев облик столичных генералов и офицеров. Излюбленными маскарадными костюмами у многих были костюмы римских воинов…

В Петербурге в 1818 г. Царицын луг был переименован в Марсово поле (по аналогии с Марсовом полем в Риме), так как на нем проводились военные парады и учения и были сооружены памятники П. А. Румянцеву и А. В. Суворову (М. И. Козловский создал бронзовую скульптуру А. В. Суворова в образе бога войны Марса.).

В 1818–1858 гг. в Петербурге на левом берегу Невы был построен Исаакиевский собор, называемый современниками «Пантеоном художников»… Десятилетия строился в Риме Пантеон (находится на левом берегу Тибра) – грандиозное купольное сооружения античного мира, – строительство которого было завершено в 125 г. Примечательно, что Исаакиевский собор был сооружен на месте первого Исаакиевского собора, строительство которого велось в 1768–1802 гг. Пантеон тоже сооружался на месте одноименного храма, построенного Агриппой Постума… Вышеупомянутые колонны, Марсовы поля, дворцы императоров, главные триумфальные арки, казармы гвардии, верфи, главные площади и другие «аналогичные» сооружения тоже находились (находятся) на левых берегах Невы и Тибра…

В 1847 г. в Петербурге появились маршрутные общественные кареты, в пригороды начали ходить дилижансы. «Семнадцативековой дистанцией» ранее дилижансы нашли распространение и в Римской империи-Сотрудники Государственного Исторического музея утверждают, что прообразом современного такси можно считать колесницы Древнего Рима. На них были установлены своеобразные таксометры: от оси колеса шел привод к «счетчику», который представлял собой бронзовый таз. После того, как колесо проворачивалось сто раз, в таз падал камешек. В конце пути пассажир подсчитывал количество камней и расплачивался…

Автомобиль – удобное средство передвижения. Первым в России самодвижущийся экипаж был аккумуляторным (И. Районов, 1899 г.)… В 190 г. при императорском дворе римские механики построили несколько самоходных колесниц, которые приводились в движение укрытыми в них рабами.

Тысячи автомобильных и железных дорог пересекают территорию СССР. В Римской империи тоже была создана сеть дорог, протяженностью около 75 тыс. километров (В Западной Европе римляне построили 372 большие дороги, 29 из которых начиналось у Рима.). Римские дороги тоже были снабжены указателями расстояний и пересечений путей. Римские дороги строились из гравия, булыжного и тесанного камня, уложенных в известковом растворе. Толщина дорожной одежды, состоящей из нескольких слоев, достигала 1 метра. Переизобретение дорожной одежды в начале XIX в. вызвало бурный рост дорожного строительства в Российской империи… В Римской империи дороги старательно ремонтировали, чистили, украшали обочины скульптурами и барельефами. Специальные служащие присматривали, чтобы никто не повредил мостовую, а виновных – штрафовали…

Нам хорошо известно о событиях, происходивших в истории нашей Родины в 1917–1922 гг. В 187 г. в Галии началось движение рабов и колонов, возглавлявшееся солдатом Матерном и проходившее под лозунгом защиты всех угнетенных. Была организована армия из беглых рабов и солдат, действовавших в Галии и Испании. В 187–192 гг. проходила ожесточенная борьба за императорскую власть в Риме между многочисленными претендентами, выдвигавшимися как преторианцами, так и провинциальными войсками. И каждый из претендентов мнил себя будущим императором-триумфатором в столице империи…

В Древнем Риме находим «двойников» и аномальных явлений. Так, например, по свидетельству Плутарха, в 73 г. до н. э. войска римского полководца Лукуллы и боспорского царя Митридата, сошедшиеся для битвы недалеко от Дарданелл, готовились вступить в сражение, «как вдруг, совершенно внезапно, небо разверзлось и показалось большое огненное тело, которое неслось вниз, в промежуток между обеими ратями; по виду своему оно более всего походило на бочку, а по своему цвету на расплавленное серебро. Противники, устрашенные знамением, разошлись без боя».

Юлий Обсэквенс описал 63 странных небесных феномена, Ливий – 30, Плиний Старший – 26, Дио Кассий – 14, Цицерон – 9. Вот характерная для подобных случаев выдержка из трактата Цицерона «О предсказаниях»: «Но я возвращаюсь к предсказаниям римлян. Сколь часто наш сенат консультировался с книгами Сивиллы! Например, когда были в небе замечены языки огня; или в том случае, когда ночью появилось солнце, когда с неба слышался шум, и когда сами небеса казались развершимися и странные шары появились в них».

В 1552 г. Ликосфенес собрал сведения о 59 древнеримских «знамениях». Вот некоторые из небесных феноменов в хронологическом порядке:

222 г. до н. э. – «Когда Гней Домиций и Гай Фанний были консулами, в небе появились сразу три Луны» (Плиний Старший, Естественная история, книга 2, глава 23).

218 г. до н. э. – «В области Амитерно много раз появлялись неизвестные люди в белых одеяниях. В Праэнесте – пылающие лампы с небес. В Апри – щит в небе. Луна боролась с солнцем, и среди ночи появились две луны. В небе были видны призрачные корабли» (Ливий, книга 21, глава 61 и книга 22, глава I).

214 г. до н. э. – «В Адрии в небе появился алтарь и нечто, напоминающее фигуру человека около него» (Ливий, книга 21, глава 62).

213 г. до н. э. – «В Ариминиуме и в других частях Италии ночью вспыхивал свет, подобный дневному, а также были видны сразу три Луны» (Дио Кассий, Римская история, том 2, глава 46).

175 г. до н. э. – «Три солнца стояли одновременно. Ночью несколько звезд пересекли небо над Ланувиумом» (Обсэквенс, глава 42).

91 г. до н. э. – «Около Сполетиума с неба скатился огненный шар золотого цвета, все время увеличивающийся в размерах. Затем он, набирая высоту, двинулся к востоку, по величине шар был больше солнца» (Обсэквенс, глава 145).

66 г. до н. э. – «В консульство Гнея Октавия и Гая Светония была замечена падающая со звезды искра. При падении она возрастала в размерах и достигнув величины Луны, рассеилась во что-то вроде облака, а затем, превратившись в факел, вернулась на небо» (Плиний Старший, Естественная история, книга 2, глава 35).

…Из глубокой древности пришли к нам гороскопы, которые составляются для «отдельных лиц», коллективов, городов, «целых народов» и даже целых государств – так называемые мунданические фигуры.

Мы заглянули в далекое прошлое не случайно. «Для того, чтобы протянуть очень длинную мысленную нить в будущее, нужно иметь ей достаточно длинный же противовес в прошлом – линию, столь же протяженную в прошлых столетиях». Так написал историк культуры академик Д. С. Лихачев, подчеркнув неразрывную связь вчерашнего и завтрашнего дня. «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем», – так говорил один из лучших умов России В. Г. Белинский.

Почему между появлением «двойников» укладывается «семнадцативековая дистанция»?..

На этот вопрос, а также на некоторые другие вопросы, постараемся ответить в следующих номерах журнала.

Русские и римляне – народы двойники
2.
Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку_

Б. Пастернак

Как ни понятны рассуждения в статье «Семнадцативековая дистанция» и «двойники», жизнь, однако, показывает, что нередко люди не принимают истины даже тогда, когда она раскрыта перед ними до полной очевидности, не принимают потому, что она противоречит их привычкам, мировосприятию, вере, не согласуется с их общественным положением и житейской обстановкой. Не претендуя, однако, на бесспорность, хотелось бы расширить список «двойников» событий, имевших место в истории нашей Родины и Древнего Рима.

С конца X в. Русь пользовалась календарем, новый год, согласно которому, начинался 1 марта. Древнеримский царь Нума Помпилий ввел календарь, новый год по которому тоже начинался 1 марта.

Для уменьшения расходов на содержание армии с III в. до н. э. в Древнем Риме появились поселенные войска, сочетавшие несение военной службы с ведением сельского хозяйства. В XV–XIX вв. поселенные войска были и у русских.

С середины I в. до н. э. легион насчитывает вместе со вспомогательными войсками до 10 тыс. человек, имеет легионную стенобитную и метательную технику и обоз. В начале XVIII в. в русской армии появляется дивизионная организация войск. Дивизия насчитывает вместе со вспомогательными войсками до 10 тыс. человек и более, в том числе имеет дивизионную артиллерию, обоз, который позже стали называть тылом дивизии.

В Древнем Риме основным родом войск являлась пехота, вспомогательным – конница. На Руси в IX–X вв. основным родом войск являлась пехота. С XI в. начинает возрастать роль конницы, но пехота, которую мы и сейчас зовем «царица полей», никогда не теряла своего значения…

В IX–XV вв. русское войско обычно насчитывало 15–50, редко 100–150 тыс. человек. До III в. до н. э. римское войско обычно насчитывало 10–40, редко 60–80 тыс. человек…

В 30–70 гг. XVI в. при ведении боевых действий, особенно при осаде и штурме городов и крепостей, русские широко используют «гуляй-города» – штурмовые башни, подвижные укрепления из деревянных щитов с прорезанными в них бойницами и аналогичные им штурмовые и полевые сооружения, передвигаемые в сторону противника летом на катках и колесах, зимой – на полозьях. Римляне при ведении аналогичных боевых действий тоже применяли штурмовые башни, штурмовые сооружения, «черепахи» и т. п. Штурмовые башни – гелеполи – достигали в высоту 30–40 и более метров и передвигались, как правило, на катках; наиболее широко применялись во II в. до н. э.

Создание постоянной римской армии, начатое при консульстве Мария в 107 г. до н. э., было завершено императором Гаем Юлием Цезарем Октавианом Августом, внучатым племянником Гая Юлия Цезаря, который довел численность армии Римской империи до 25 легионов. Иван Грозный в 1550 г. создает постоянное стрелецкое войско – 6 полков по 500 человек, а в 1565 г. – «опричное войско», первоначально насчитывающее около 6 тыс. человек. Петр I создает регулярную русскую армию и флот. Во второй половине XVIII в. численность войск Российской империи достигала 400–500 тыс. человек, к июню 1812 г. – 600 тыс. человек. К середине первой мировой войны Российская империя имела 13 полевых армий (каждая полевая армия насчитывала 220–250 тыс. человек). Семнадцатью столетиями ранее численность войск Римской империи доходила до 300–350 тыс. человек и более.

В 1550 г. в стрелецком войске появились воинские звания: стрелец, десятник, пятидесятник, сотник, полуголова, стрелецкий голова. «Семнадцативековой дистанцией» ранее в римском войске тоже появились воинские звания: декурион, центурион и т. д.

С XVI в. в русском войске выделялись специальные отряды для постройки дорог и мостов. «Семнадцативековой дистанцией» ранее в римском войске тоже начали использовать специальные отряды для постройки дорог и мостов.

С начала XVII в. стрелецкие полки (стрелецкое войско уже насчитывало 25–30 тыс. человек) имели однотипное обмундирование и различались между собой по цвету кафтанов, воротников, петлиц, подбоя, сапог и верха шапок. «Семнадцативековой дистанцией» ранее в Древнем Риме были установлены для легионов единообразные предметы одежды, доспехи, вооружение, а различались легионы между собой по цвету перьев на шлемах.

«Семнадцативековая дистанция не отменила… общности» между комплексами следующих событий. С одной стороны – дворцовый переворот, совершенный гвардией 28 июня 1762 г., «Колиивщина», восстания, движения, волнения и бунты казаков и солдат, инородцев, крестьян, дворовых и «работных» людей, ремесленников и прочей «черни» в губерниях, городах, на заводах и мануфактурах, восстание яицких казаков в 1772 г., крестьянская война 1773–1775 гг. под предводительством Е. И. Пугачева, называвшего себя Петром III, и отношение к этим и многим другим событиям А. С. Пушкина («История Пугачева», «Капитанская дочка», «Дубровский»). С другой стороны – подготавливаемый знатнейшими римскими патрициями государственный переворот, появление в Италии самозванца, называвшего себя «младшим из внуков Августа – Агриппой Постума», восстания в паннонских и в германских легионах, восстание населения Африки в 17–24 гг., возглавляемое Такфаринатом, восстания в Галлии и Фракии в 21 г., попытка бывшего преторианского воина поднять восстание в 24 г. на юге Италии среди рабов, пасших стада на горных пастбищах, что вызвало в Риме панику. «Рим, – отмечал К. Тацит, – объят был трепетом из страха перед постоянно возрастающим множеством рабов…».

По мере расширения границ Российской империи в XVIII–XIX вв. возникает система пограничных укрепленных линий, состоящих из крепостей и укрепленных городов, между которыми создавались полевые укрепления обычно в виде земляного вала иногда с деревянным тыном наверху и рва. В I–II вв. по государственной границе Римской империи была создана система оборонительных сооружений: построены сильные крепости, от одной крепости до другой были вырыты глубокие рвы, насыпаны валы (на отдельных участках возведены каменные стены), поставлены частоколы из заостренных вверху бревен. На валах строили дозорные башни, в которых располагались сторожевые посты, наблюдавшие за местностью…

Еще во времена Пунических войн римляне для выведения из строя боевых слонов карфагенян применяли металлические ежи, наступая на которые слоны поражали ноги и не могли продолжать участие в сражении. В Троице-Сергиевой лавре в числе многочисленных экспонатов внимание посетителей привлекают металлические колючки-ежи, называемые их современниками «чесноком» или «русским чесноком», который применяли против преследовавшей конницы, сбрасывали со стен осажденной крепости и т. п.

С VI в. до н. э. в Риме строятся канализационные каналы (так, например, канал «клоака максима», частично используемый в современной канализации). Проходит «семнадцативековая дистанция», и в Новгороде, Москве и других городах начинают строить подземные каналы для отведения загрязненных вод. Значительное применение канализационные каналы получили в Российской империи лишь в начале XIX в. (в дореволюционной России канализация имелась в 18 наиболее крупных городах). В наиболее крупных городах Римской империи тоже имелись канализационные каналы…

В 379–352 гг. до н. э. в Риме была создана каменная крепостная, так называемая Сервиева, стена. Дмитрий Донской построил в Москве белокаменный Кремль.

В 1485–1495 гг. вокруг Московского Кремля были построены новые кирпичные стены и башни (подобные древнеримским цитаделям), существующие и теперь.

Карп – одомашненная форма сазана. В Россию попал XVII в. из Германии или Польши. В СССР разводится в специальных прудах. Карп неплохо переносит осушение. Легко перевозится во влажной упаковке, зимой – в снегу. Крупный знаток наших рыб Л. П. Сабанеев рекомендовал при перевозке класть карпов во влажную траву и засовывать за жаберные крышки по небольшому ломтику яблока. Так рыбы могут выживать в течение нескольких суток, чего даже в дотехническую эпоху было достаточно для перевозки на сотни километров. В Древнем Риме, например, доставляли эту рыбу с Дуная, а позже стали разводить в специальных прудах.

Теплицы нашли распространение в Древнем Риме с I в. до н. э. В Российском государстве первые теплицы появились в 70-х гг. XVII в.

С XVII в. в Москве строят через Москву-реку и ее притоки арочные каменные мосты. Со II в. до н. э. в Риме сооружаются через Тибр арочные каменные мосты.

Первое законодательное упоминание о политической ссылке в Российком государстве относится к 1582 г. «Семнадцативековой дистанцией» ранее в Римской республике появились первые политические ссыльные.

В 60-х гг. II в. до н. э. в Риме возникли грамматические школы с преподаванием латинской грамматики, римской литературы и греческого языка. К середине I в. до н. э. в Риме насчитывалось около двух десятков грамматических школ, которые получили распространение также в Италии и провинциях. В XVII в. В Москве и других городах (главным образом при монастырях) создаются грамматические школы, в которых изучают греческую и латинскую грамматику и античную литературу, а в 1687 г. в Москве открывается Славяно-греко-латинская академия.

Изобретение в I в. до н. э. способа свободного выдувания стекла с помощью стеклодувной трубки, а также повышение температуры его варки дали древнеримским мастерам возможность получать тонкостенные (иногда двуслойные) более прозрачные и однородные по массе изделия относительно крупных размеров. Стало возможным создавать простые, доступные всем предметы обихода, например, посуду, украшения и т. д. Прерванное татаро-монгольским нашествием производство художественного стекла возродилось в Российском государстве лишь в XVII в.: в 1635 г. был основан первый стекольный завод.

Термин «профессор» (от лат. professor – преподаватель, учитель) впервые стал употребляться в Римской республике в середине I в. до н. э. (профессорами тогда называли учителей грамматических и риторских школ, учителей-наставников и др.).

Проходит «семнадцативековая дистанция», и в учебных заведениях Российского государства появляется термин «профессор» не только как символ высокой научной квалификации, но и как звание преподавателя высшего учебного заведения.

В I в. в Риме и больших городах Римской империи появились грамматические школы для девочек из высших сословий. В 1764 г. в Петербурге открывается «Воспитательное общество благородных девиц» (впоследствии Смольный институт), в 1798 г. – Екатерининский институт. Открывается Екатерининский институт и в Москве (1802 г.), и в Харькове (1811 г.), и в некоторых других губернских городах. В 1869 г. в Петербурге и в Москве, а затем и в других больших городах возникают высшие женские курсы.

Со II в. в учебных заведениях Римской империи появились группы правоведов, занимавшихся только обучением лиц, желавших специализироваться в данной области. Эти юристы-профессора согласовывали свое преподавание друг с другом и постепенно образовали более или менее устойчивые группы, получившие название «кафедр» права. По такому же типу оформляются кафедры риторики и философии, затем медицины и архитектуры. По такому же типу оформляются кафедры высших учебных заведений Российской империи.

В период расцвета Римской империи утверждается несколько высших школ: Атенеум – высшая школа в Риме по образцу Афинской высшей школы, высшая юридическая школа в Бейруте, высшая Константинопольская школа и другие. Во II в. получила дальнейшее развитие высшая школа в Афинах, собиравшая студентов из разных частей империи. Студенты организовывались в «хоры» – землячества. На почве соперничества между землячествами и материальных невзгод возникали студенческие беспорядки, в которых участвовали и городские низы. Проходит «семнадцативековая дистанция», и в Российской империи ведется обучение студентов в десятках, а в СССР – сотнях высших и средних специальных учебных заведений. Со второй половины XIX в. студенчество объединяется (организовывается) в землячества. Остро реагируя на социальную, политическую, материальную, правовую несправедливость, студенчество активно включается в революционное движение, приобщая к нему и широкие слои народных масс… Обучающиеся в вузах СССР студенты из других стран организовываются в землячества.

Со времен императора Александра Севера студентам, слушающим лекции на кафедрах права, медицины и др., если они материально не обеспечены, начинают выплачиваться стипендии. Проходит «семнадцативековая дистанция», и в СССР студентам выплачиваются стипендии…

Самовар, появившийся в Российской империи в 1740-х гг., имел древнеримский «прототип» – автепс.

Римлянами почитались добродетели – Мужество, Справедливость, Снисходительность, Щедрость. На знаменах и оружии русской армии XVIII в. можно прочесть: Мужество, Справедливость, Щедрость, Добродетель, Благодать, Милосердие, Истина, Вера, Надежда и т. д. (Зачастую надписи делались на латыни).

Император Август создал преторианскую (дворцовую) гвардию, состоящую из 9 отборных когорт по 1000 воинов в каждой. Преторианской гвардии, которая размещалась в Риме и других городах Италии, были предоставлены Табелью о рангах большие по сравнению с легионерами преимущества. В России гвардия была создана Петром I в 1687 г. из потешных войск в составе Преображенского и Семеновского полков, официально получивших звание гвардейских в 1700 г. В 1716 г. Петр I для воспитанников старших рот школы математических и навигационных наук при направлении их на практику установил звание гардемарин – морская гвардия. По Табели о рангах 1722 г. офицеры гвардии получили старшинство в 2 чина перед армейскими офицерами. Примечательно, что в разговорной речи XVIII в. гвардейцев императрицы Анны Ивановны часто называли преторианцами…

Император Септимий Север распустил старую преторианскую гвардию и вместо нее создал новую, комплектовавшуюся главным образом из солдат провинциальных легионов… 2 сентября 1941 г. родилась Советская гвардия…

Император Август, по его словам, принял Рим глиняным и оставил его мраморным. Петербург строился и в изобилии украшался мрамором.

В XVIII–XIX вв. (до 1881 г.) русскими войсками применялось каре. Воины Древнего Рима строились против конницы в своего рода каре с обозом в центре (obvis).

В русской армии (особенно это характерно для XVIII в.) было распространено награждать нижние чины (главным образом – рядовой состав), отличившиеся в сражениях, медалями-монетами. Обычно награждали серебряными рублями с пробитым в каждом из них отверстием (или солдаты сами пробивали в «наградных» рублях отверстия), через которое пропускался шнурок или лента для ношения награды на шее. Высшие чины награждали медальонами, цепочками и обручами на шее, украшениями, носившимися на мундире, головном уборе или оружии, награждали оружием. У римлян тоже было в обычае награждать нижние чины медалями-монетами, высшие чины – медальонами, цепочками и обручами на шее и другими украшениями.

Царь Иудеи Ирод I Великий, мнительный и властолюбивый, беспощадно уничтожавший всех, в ком видел своих соперников, даже членов своей семьи. Библией ему приписывается повеление уничтожать всех младенцев при известии о рождении Христа («избиение младенцев»). Все это сделало имя Ирода нарицательным для обозначения злодея. С XVII в. религиозная пьеса «Царь Ирод» пользовалась большой популярностью в представлениях батлейки – белорусского народного кукольного театра (от Betleem – польское название Вифлеема – места рождения Христа)… Если Екатерина II произносила слово «Ирод», то приближенные знали: речь идет о прусском короле Фридрихе II Великом.

Меценат Гай Цильний оказывал покровительство и защиту Горацию, Вергилию, Проперцию и другим. Проходит «семнадцативековая дистанция», и имя Мецената как покровителя деятелей науки и искусства стало нарицательным.

Историки и сейчас не могут объяснить, почему многие русские дворяне (особенно это характерно для второй половины XVIII в. – первой половины XIX в.) вдруг «захотели мнить себя в Древнем Риме не только душой, но и телом». Для этого они обучали своих слуг латинскому языку и заставляли их говорить только на нем, одевали их в одежды, аналогичные древнеримским, в театрах ставили спектакли, балеты на древнеримские и мифологические сюжеты.

В I в. в Римской империи возникает новый тип монеты с изображением императора внутри круговой надписи. Выполненные в невысоком рельефе профильные погрудные портреты императоров отличаются строгим отбором наиболее существенных портретных черт и тщательностью моделировки форм, не уступают по художественным качествам произведениям римской круглой скульптуры. Подобное происходит в монетном и медальерном деле, круглой скульптуре Российской империи. Кроме того, использование благородных металлов (золота) в ювелирном и монетном деле в Римской империи приходится на I–V вв., в Российской империи – на XVIII–XIX вв. С екатерининских времен государство ведет борьбу с фальшивомонетчиками… В Римской империи, особенно со II в., активизируют свою деятельность фальшивомонетчики. Во II–III вв. на государственной службе находятся аргироскопы – проверяльщики, «дегустаторы» золота.

Промежуток в «семнадцативековую дистанцию» разделяет

создание публичных библиотек в Петербурге, Москве и других городах Российской империи – с одной стороны, Риме и в городах Римской империи – с другой стороны.

«Семнадцативековая дистанция» укладывается и между основными этапами эволюции глиптики. Так, и в Римской, и в Российской империях геммы, в том числе и портретные, ценили и собирали как произведения искусства и предметы роскоши, причем широко было распространено делать с инталий и камей слепки и отливки, используя стеклянные пасты аналогичного состава.

В Российской империи впервые сведения о торфе и его использовании появились в XVIII в. в трудах М. В. Ломоносова, И. Г. Лемана, В. Ф. Зуева, В. М. Северигина и др. В Римской империи впервые сведения о торфе как «горючей земле» для нагревания пищи восходят к 46 г. и встречаются у Плиния Старшего.

Во II в. в Римской империи сложился архитектурный тип батального рельефа. Проходит семнадцать столетий, и тип батального рельефа возрождается в Российской империи.

В Александровском саду в Москве находится грот, построенный в 1820–1822 гг. по проекту архитектора О. И. Бове. Гроты были широко распространены в русской садово-парковой архитектуре в XVIII–XIX вв. Прообразами гротов можно считать построенные «семнадцативековыми дистанциями» ранее древнеримские нимфеи в виде архитектурно обработанных стен с нишами и фонтанами.

Со времен Римской империи залив Атлантического океана у юго-западного берега Британии называют Бристольским заливом (ширина у входа 126 км., вдается на сушу на 230 км., глубина до 50 м.) Со времен Российской империи залив Берингова моря у юго-западного берега Аляски тоже называют Бристольским заливом (ширина у входа около 480 км., вдается на сушу на 400 км., глубина до 84 м).

«Семнадцативековая дистанция» укладывается между датами основания римлянами и русскими одноименных городов. Так, например, императором Траяном в 102 г. заложен город Никополь (в Нижней Мезии). В 1782 г. село Никитине (в Новороссийской губернии) было переименовано в город Никополь.

В древнеримских городах с I в. до н. э. появился обычай на стенах домов делать надписи, извещавшие жителей о театральных и цирковых представлениях, гладиаторских боях, скачках. Проходит «семнадцативековая дистанция», и в городах Российской империи появляются афиши, затем рекламные, информационные и другие объявления.

Со II в. в древнеримских театрах пронумеровывают места для зрителей. Проходит «семнадцативековая дистанция». В театрах, цирках, кинотеатрах Российской империи тоже пронумеровывают места.

В XIX в. во многих городах Российской империи появились кафе. «Семнадцативековой дистанцией» ранее во многих городах Римской империи появились пиццерии.

Драматурги и художники, литераторы и поэты, композиторы и скульпторы Российской империи в своем творчестве часто обращаются к тем же историческим, мифологическим, религиозным и т. д. событиям и сюжетам, которые мы находим в истории, искусстве и литературе «семнадцативековой дистанцией» ранее в римской империи. Так, К. П. Брюловым на сюжеты античной мифологии написаны картины «Встреча Аполлона и Дианы», «Сатурн и Нептун на Олимпе». При работе над картиной «Последний день Помпеи» стремление к психологической достоверности подтолкнуло автора к глубокому изучению археологических и документальных материалов. Примечательно, что раскопки Помпей, погребенных в августе 79 г. под 5-9-тиметровым слоем пепла и пемзы на семнадцать столетий, начались в середине XVIII в. Были извержения Везувия и землетрясения и ранее. Так, например, после землетрясения 5 февраля 63 г. было проведено специальное заседание римского сената, на котором решался вопрос: стоит ли восстанавливать Помпеи, значительно пострадавшие во время землетрясения. Извержения Везувия повторялись в 202, 472, 512 гг. «Проспав тысячелетним сном», Везувий пробудился: наиболее сильные извержения произошли в 1631, 1794, 1822, 1872, 1906 и 1944 гг. (Даже между извержениями укладывается «семнадцативековая дистанция»).

…Во многом аналогичны интерьеры административных, общественных, жилых помещений. Одни и те же прически украшают, головки представительниц прекрасного пола. Особенно это характерно для России второй половины XVIII в. – первой половины XIX в. и Рима вв.

В I–IV вв. в Римской империи главенствующим типом архитектурного памятного монумента является триумфальная арка, а надгробия, в республиканскую эпоху достаточно скромные, превращаются в крупные, подчас грандиозные сооружения. Минуют семнадцать столетий – и Россия переживает нечто подобное: триумфальные арки и ворота Петербурга и Москвы, мраморные, бронзовые, латунные надгробия Александро-Невской лавры, Новодевичьего кладбища, Донского монастыря.

Рельефы на триумфальных арках и колоннах (живопись и скульптура) прославляют победы римских и российских императоров, их добродетели, военные подвиги, причем российские императоры, их фавориты и полководцы зачастую изображаются в древнеримских одеждах, вооружении и снаряжении, подобно римским героям простирают правую руку…

В Римской империи была распространена военно-голубиная почта. В Российской империи в конце XIX – начале XX вв. для поддержания связи с осажденными крепостями, для передачи донесений от разведки на флоте и т. п. тоже применялась военно-голубиная почта.

В Римской империи, особенно со II в., рабовладельцы-землевладельцы переводят на оброк часть своих рабов, предоставляют им певулий. Развилась система колоната. Со времен императора Августа развитие получает вольноотпущенничество. По прошествии «семнадцативековой дистанции» российские помещики переводят своих крестьян на оброк, развитие получает вольноотпущенничество, а в результате отмены крепостного права в 1861 г. было освобождено 22,5 млн. помещичьих крестьян.

В Римской империи мужчины брили бороды до той поры, пока император Адриан не ввел ее снова в моду. Проходит «семнадцативековая дистанция» – и в России императоры, военачальники, чиновники, купцы снова носят бороды.

Со II в. и с XIX в. в литературную жизнь втягиваются обширные римские и российские провинции.

Мы обустраиваем города, живем в квартирах со всеми удобствами. Почти в 100 городах Римской империи были построены водопроводы и канализация, а древнеримские «сантехники» могли не только «подвести водопровод», но и могли, используя вентили, краны, смесители, оборудовать ванные комнаты, куда по водопроводным трубам подавалась как холодная, так и горя-чая вода. Со II в. в Римской империи широко применяется обогрев терм горячим воздухом, подаваемым по трубам. Проходит «семнадцативековая дистанция», и паровое отопление находит широкое применение для обогрева наших зданий.

Инженеры Российской империи достигли определенных успехов в разработке конструкций легких, экономичных перекрытий. Еще в XIX в. для промышленной выставки в Нижнем Новгороде академик В. Г. Шухов построил павильон «с облегченной крышей без опор», представляющую собой натянутую стальную мембрану. Подобные идеи нашли распространение и в наше время. Например, дворец спорта «Юбилейный» в Ленинграде накрыт стальной крышей-мембраной без опор. В Римской империи арену Колизея укрывали от солнца и дождя «крышей-мембраной» – тентом из парусины, укрепленным по периметру Колизея.

В городах Римской империи имелись театры и булевтерии, библиотеки и одеоны, рынки (крытые и открытые, т. е. без крыш) мясные, овощные, суконные, магазины, термы, пиццерии, кабаки, пекарни, лавки, больницы, мануфактуры, бассейны, ипподромы, палестры, гимназии, всевозможные школы и училища, цирки, в которых в перерывах между заездами колесниц выступали акробаты, жонглеры, эквилибристы, дрессировщики и дикие редкие звери, комики и другие артисты.

У русских есть традиция: не говорить плохо об умерших. Эта традиция существовала и у древних римлян.

«Ave rara» – редкая птица – так древние римляне называли людей, на других не похожих. Что-то вроде «белой вороны»…

Красный цвет испокон веков был любимым на Руси и в Древнем Риме.

У русских есть пословица: лук – от семи недуг. В древнеримской армии лук заставляли есть каждый день – для бодрости.

Борщ, колбаса – это не только национальные блюда славянских народов нашей Родины, но и древнеримские национальные блюда.

Мороженое любят и взрослые, и дети. Многие рецепты мороженого созданы давно. Так, например, рецепт земляничного мороженого приводится в оригинальной книге «Старинная русская хозяйка, ключница и стряпуха», изданной в Петербурге в 1794 г. Были замороженные напитки (фруктовые соки, молоко и т. п.) и в Римской империи. Так, например, Сенека (воспитатель Нерона) упрекал своих сограждан в чрезмерном увлечении замороженными фруктовыми напитками. После гибели Римской империи о мороженом надолго забыли.

Во II в. в Римской империи было много больших городов с населением по нескольку сотен тысяч человек, а в Риме еще больше – 1–2 миллиона жителей. Проходит «семнадцативековая дистанция», и у нас появляется много городов по численности населения превышающих большие города Римской империи и сам Рим в том числе.

Военно-морской флот Российской империи состоял из Балтийского и Черноморского флотов и 2–5 флотилий. В Римской империи при императоре Августе было создано два сильных флота с легионом солдат в каждом, дислоцировавшихся в Мисене и в Равенне. На Дунае, Сене, Рейне и т. д. действовали флотилии.

Что представлял собой Российский военно-морской флот? Мы сразу вспоминаем корабли, ощетинившиеся жерлами пушек; вспоминаем линкоры с установленными на палубах десятками тяжелых орудий. С 1861 г. широко развернулось строительство броненосного флота. Во второй половине 60-х гг. XIX в. появились первые башенные броненосцы, в которых увеличен угол обстрела и улучшена защита орудий главного калибра. В древнеримском военно-морском флоте на тяжелые многопалубные корабли устанавливалась броня против таранов, а носы кораблей были снабжены таранами, окованными медной броней. При ведении боя древнеримским флотом широко применялись метательные машины, обшитые железом снаряды с абордажными якорями, зажигательные копья с пропитанной горючей смесью паклей, «вороны», «огнеметы» и т. д. На верхних палубах устанавливались двух-трехэтажные осадные башни (как стационарные, так и на колесиках – для маневра во время боя), в которых укрывались воины с метательным оружием. Инженеры постоянно работали над улучшением системы жизнеобеспечения. В период империи римские корабли располагали поршневыми помпами и насосами для откачивания воды, противопожарными трубами Ктесибия. Крупные корабли несли на палубе шлюпку в дополнение к той, что, как правило, сопровождала корабли, привязанная на длинном канате к корме.

Первые пассажирские лифты в России были построены в середине XVIII в. (Царское Село, усадьба Кусково)… В 1988 г. были найдены доказательства, подтверждающие письменные источники I в., в которых сообщалось, что Нерон поднимался с этажа на этаж в специальном лифте, приводимом в движение с помощью блоков и тросов… В период Римской империи находят распространение винтовой пресс, токарный станок, хирургические инструменты, кран (со ступенчатым приводом, канатным поворотным устройством и полиспастом), поднимающий и передвигающий глыбы весом до 5 тонн. Столяры, мебельщики, строители использовали различный столярно-плотницкий инструмент, в том числе стальные пилы с различной формой зубьев и толщиной полотна в зависимости от назначения инструмента. На окраинах переселенных городов строились 5-6-этажные дома. В середине I в. число пожарных в Риме увеличено до 7000 человек. В сельском хозяйстве нашли распространение сложный плуг с отвалом, молотилка, различный садово-огородный инвентарь В Колизее установлен эскалатор со ступенчатым приводом.

Братья-хирурги Косьма и Домиан в начале 11 в. пересаживали органы от одного человека к другому. Картина знаменитого художника Франческо Пезеллино, выставленная в Лувре, изображает Косьму и Домиана у постели пациента – белого мужчины с черной ногой. Не сохранилось сведений о том, как закончилась данная и подобные операции. Скорей всего операции не имели успеха, в противном случае братья-хирурги не были бы обезглавлены по приказу императора Траяна… Научная трансплантология развивается с начала XIX в. Важную роль сыграли исследования Н. И. Пирогова, Ю. К. Шимановского. Дальнейшее развитие трансплантологии в Российской империи связано с работами Н. Штрауха, Н. Фейгина, В. Антоневича, К. М. Сапежко и мн. др.

Клавдий Гален – римский врач и естествоиспытатель, классик античной медицины – в опытах с перерезкой на разных уровнях мозга свиней показал значение функций корешков спинного мозга: чувствительных задних и двигательных передних… В XIX в. эти опыты были повторены и описаны рядом ученых.

Соран Эфесский и Клавдий Гален разработали и осуществили поворот плода за ножку, применяемый с незначительными изменениями в современной акушерской практике.

«Семнадцативековая дистанция» укладывается между многими другими комплексами событий периодов расцвета Римской и Российской империй. Так, например, в I–II вв. в Риме и других больших городах империи строили водопроводы, имеющие небольшие, но ровные уклоны вниз к городам. Для этого, как правило, разыскивались источники на возвышенностях или в горах. Чтобы создать ровный уклон, на высоких местах прокладывали трубы в земле, а на низких – строили виадуки. По трубам и широким желобам вода сама текла в город. Подобные инженерные идеи получили реализацию и в Российской империи, например, водопровод из Мытищ в Москву.

Сооружение фонтанов, крытых рынков, ростральных колонн, массовое строительство казарм, использование кирпича и бетона при строительстве – эти процессы с разницей в «семнадцативековые дистанции» принадлежат истории обеих империй…

Для поражения живой силы и разрушения оборонительных сооружений противника и римляне, и русские широко использовали метательное оружие. Древнеримские воины применяли дротики, пращи, баллисты, баробаллисты, луки, с V в. до н. э. – пилумы, и с конца V в. до н. э. – катапульты. Древнерусские воины применяли луки, саадаки, сулицы. В X–XV вв. на Руси применялись метательные машины, которые назывались самострелами, пороками и пускичами. С появлением на Руси огнестрельного оружия (1382 г.) значение метательного оружия стало падать. Примечательно, что с III в. до н. э. в римских баллистах и баробаллистах в качестве метательных снарядов распространение получили свинцовые ядра. Проходит «семнадцативековая дистанция», и свинцовые ядра получают распространение в русской артиллерии. Так, например, фальконеты с середины XVI в. до начала XIX в. стреляли преимущественно свинцовыми ядрами…

По преданию, Рим был основан в 753 (или 754) г. до н. э. По археологическим данным, Рим возник приблизительно в X–IX вв. до н. э. Ранее всего был заселен Палатинский холм, находящийся у брода через реку Тибр. Затем появились поселения и на других холмах (Капитолии, Авентине, Эсквилине, Виминале, Квиринале и Целии). Самое раннее дошедшее до нас летописное упоминание о Москве относится к 1147 г. По археологическим данным, уже в XI в. на берегу Москвы-реки (на месте современного кинотеатра «Зарядье») была оборудована пристань для судов (а пристани для судов в Древней Руси строились, как правило, в больших населенных пунктах), на территории Кремля была обнаружена деревянная мостовая, построенная в XI в. Считается, что Москва начинала расстраиваться с Боровицкого холма, находящегося у брода через Москву-реку (с давних времен этот брод назывался Ближним, в отличие от Дальнего, который находился в районе Крымского моста). Археологические данные также дают информацию и о том, что уже в XI–XII вв. на территории современной Москвы находились деревни вятичей. Примечательно, что и римляне, и москвичи считают, что их город расположен на семи холмах. И Рим, и Москва развивались за счет наращивания застроечных структур по кольцевому принципу.

С переносом Петром I столицы в Петербург, Петербург становится преемником Рима в большей степени, чем Москва. Именно в Петербурге появились Марсово поле, Александровская колонна, Исаакиевский собор…

«Семнадцативековая дистанция» укладывается между многими другими аналогичными сооружениями в Петербурге и Риме периода империй, например, между периодами строительства арочных мостов на быках через Неву и Тибр.

В V в. до н. э. – III в. н. э. римляне провели комплексы мероприятий по осушению земель в окрестностях Рима. Такие же работы проводятся в Петербурге и его окрестностях. Даже пригороды Петербурга выполняли функции, аналогичные тем, которые возлагались «семнадцативековыми дистанциями» ранее на пригороды-Рима. Так, например, в 1703 г. на острове Котлин, находящемся в 27 км. на запад от Петербурга, был заложен Кроншлот (Кронштадт) – военно-морская крепость-порт. Семнадцатью столетиями ранее в дельте Тибра примерно в 25 км. от Рима интенсивно стал разрастаться город Остия – торговая гавань и военный порт Рима.

Примечательно, что Кронштадт часто называют Петербургом (Ленинградом) в миниатюре. В Кронштадте имеются Летний сад, Обводный канал, гостиный двор, памятник Петру I… Во времена Римской империи Остию тоже называли Римом в миниатюре. В Остии строили подобные римским храмы, термы, 5-6-этажные инсулы, пиццерии…

Петербург (Ленинград) и его пригороды пережили десятка крупных наводнений. Катастрофический характер наводнения носили 7 ноября 1824 г. (подъем воды выше ординара на 3,75 м) и 23 сентября 1924 г. (подъем воды выше ординара на 3,69 м.) В момент наводнения 1924 г. было затоплено около 70 квадратных километров территории города… «Семнадцативековой дистанцией» ранее Рим и его пригороды также много раз заливаловодой. Так, например, в 9 г. чрезвычайно высоко поднялась вода в реке Тибр. Рим залило водой. Люди разъезжали по улицам города в лодках. Подобное явление повторилось в I в. еще 6 раз: в 15, 36, 51, 69, 70, 97 гг. Для Остии же последствия наводнений оказывались настолько катастрофическими, что жители в IV в. были вынуждены бросить обживаемые столетиями кварталы и поселиться на более высоких местах.

С переносом столицы из Петрограда в Москву, Москва снова становится преемником Древнего Рима в большей степени, чем Ленинград.

Юрий Петухов

Дорогами богов

Глава четвертая. «Громовержец»

Хотя арийское племя до разделения своего на отдельные ветви уже знало медь, серебро и золото и умело их обрабатывать, тем не менее несомненно, что и оно должно было прожить свой каменный период.

А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу
И, хмелясь победным пиром,

За лучом бросая луч,

Бог Перун владеет миром,

Ясен, грозен и могуч.

Сергей Городецкий. Перун

Когда речь заходит о божестве грома и молний, подавляющему большинству читателей сразу вспоминается главный герой греческой мифологии Зевс-громовержец, воспетый и прославленный не только лишь древнегреческими аэдами-певцами, но и бесчисленным множеством поэтов, риториков, живописцев, скульпторов и прочих представителей так называемой художественной интеллигенции от самого раннего Возрождения и до наших дней. Ну и, естественно, если уж громовержец, так непременно Зевс! Такой сложился стереотип, такой образовался шаблон. И он очень хорош для художников пера и кисти. Но не для нас, пытающихся проникнуть в глубины образов, выискивающих истоки.

Казалось бы, сам Зевс! Как можно покушаться на столь незыблемую твердыню, на опорный столп всего «древнегреческого», а стало быть, в понимании людей и античного мира?! Но мы и не покушаемся. Зевс, он и есть Зевс – верховное божество с именем, заметно удаленным от исходного индоевропейского «диева», но чрезвычайно близким к русскому «жизнь».

К тому же, есть вполне достоверные сведения, почерпнутые из кносских табличек, что Зевс в той или иной форме уже бытовал в Средиземноморье в XII–XIII вв. до н. э., а может быть, и ранее. Чего же мы хотим, чего выискиваем, вот она, основа основ! – так может подумать человек, взращенный на школьных стереотипах. Как нами было показано ранее, Зевс-Жив имеет к грекам лишь то отношение, что они его образ и теоним восприняли тысячелетия назад от праславян-русов, по-своему исказили и опоэтизировали. Но в данной работе мы не будем анализировать образа Зевса-Жива, так называемой «греческой» мифологии наряду с другими древ-нейщими мифологиями будет посвящена отдельная книга.

К чему же тогда так много о нем? Для того, чтобы понять, надо все время помнить – Зевс, хотим мы это признать или не хотим, – продукт вторичный, ибо в нем мы видим совмещение двух начал: верховного индоевропейского божества и громовержца как такового. А коли нет разделения на два божества, несущие два вида функций в раздельности и лишь изредка совмещающие их, как это происходит во всех мифологиях других индоевропейских народов, то, следовательно, о первичности Зевса как прообраза всех иных громовержцев следует сразу забыть, тем более, что в нем, даже при самом пристальном просматривании образа, совершенно не проглядывается архаика. Более того, Зевса можно смело отнести к поколению «новых», «молодых» богов, занявших места богов «старых», богов подлинных – не эпических, а мифических богов. Причем, сам Зевс, заняв место верховного бога, а последним, например, вполне мог быть и его «папаша» Кронос, не только узурпировал власть, но и стер с «лица Олимпа» предшествующего Верховника, не оставив ему буквально никакого места.

Все это четко прослеживается в той мифологии, которую мы по привычке продолжаем называть «греческой», но которая на самом деле, и это можно сказать с большой долей уверенности, вместила в себя мифологию индоевропейскую, но совершенно догреческую или негреческую, мифологию реликтовую – неиндоевропейскую, субстратную, мифологию индоевропейских народов, оседавших в средиземноморских краях примерно в одно время с протогреческими переселенцами, мифологию народов, пришедших позже с последующими партиями протогреков и прагреков, и мифологию непосредственно греческую, которая, возможно, и была, но которую вычленить в более или менее чистом виде никому пока не удается. И все эти отдельные мифологии, прошедшие через «котлы» поэтов-сказителей, пользовавшихся преимущественно древнегреческим языком и сплавивших все воедино, принято называть «греческой» или «древнегреческой» мифологией.

Итак, подлинные верховные божества были полностью оттеснены «новыми» богами, и главным среди них – Зевсом. Но в мифологию он попал, разумеется, с определенным опозданием, как и обычно бывает в таких случаях. Важно то, что боги предшествовавших народов были признаны «старыми» и оттеснены, сброшены с Олимпа.

И вот юный Зевс-диева, вобравший в себя двойную сущность – верховника и громовника, воцарился в гордом одиночестве среди небожителей. Вспомним, как стоял громовержец Индра пред Верховным богом – по струнке, не смея дышать. А громовержец Зевс? Приведем из «Илиады» характерную картинку:

Сам он вещал, а бессмертные окрест безмолвно внимали…
И никто от богинь, и никто от богов да не мыслит
Слово мое ниспровергнуть…
А вот и само слово Зевса:

– Цепь золотую теперь же спустив от высокого неба,
Все до последнего бога и все до последней богини
Свесьтесь по ней; но совлечь не возможете с неба на землю
Зевса, строителя вышнего, сколько бы вы ни трудились!
Если же я, рассудивши за благо, повлечь возжелаю, –
С самой землею и с самим морем ее повлеку я,
И моею десницею окрест вершины Олимпа
Цепь обовью; и вселенная вся на высоких повиснет,
Столько превыше богов и столько превыше я смертных!
Тут добавить нечего. Это не тот громовержец, который является подлинным героем основного мифа индоевропейцев. Это совершенно четкий образ неба-отца, жизнедарителя, о котором мы уже говорили во второй главе. И потому временно, за неимением в ней подлинного героя-громовержца (а не бога-верховника-громовержца), мы «греческую» мифологию оставляем.

А для наглядности приведем далеко не полную табличку соответствий в других мифологиях:

Что касается «греческой» мифологии, то с ролью в ней Зевса мы разобрались. Римская же была в значительной степени выстроена структурно под сильнейшим греческим влиянием. Неудивительно, что Юпитер в ней стал просто местным двойником Зевса. При этом многие основы первоначальной италийской мифологии, имевшей определенную самобытность и значительно большее сходство с праиндоевропейской, были как-то затерты.

Показательно здесь и то, что в этрусской мифологии, которая предшествовала италийской и римской, существовал переходный образ – бог Тин, чье имя восходит к тому же «светлому дню», «деиву». Достаточно хотя бы сравнить со словом «день». Так вот, этот бог полностью выполнял функции громовержца, не был при этом Верховником с абсолютной властью, но по общей договоренности совета богов выступал в роли этакого избранного правителя. Такое промежуточное положение Тина, да еще именно в этом регионе, да именно в то время, когда только лишь начинал формироваться образ громовержца-владыки, заслуживает внимания. Мы уже имели возможность убедиться в существовании переходных образов в местах расселения италийцев на примере Кополо-Купа-вона-Аполлона. Теперь перед нами другой пример.

Правда, существует мнение, что этрусская мифология не входит в общеиндоевропейскую и что сами этруски – неиндоевропейцы. Но доказательств тому нет. Мнение высказывается лишь на основании общей «загадочности» этрусков и ничем конкретным не подтверждается. С другой стороны, мифологию этрусков, хотя она и недостаточно изучена, нельзя исключать из сферы интересов индоевропеистов уже потому, что она изначально ближе к индоевропейской мифологии, чем, скажем, мифология скифо-сарматская, всеми признанная.

Об этрусках следует писать отдельно, ибо теперь совершенно ясно, что создателями Римской империи от «а» до «я» были именно они – расены-этруски-росы, прямые предки славян-русов или, проще и вернее говоря, русы (безо всяких приставок – Ю. П.). И пришли они с севера и из Малой Азии, то есть, не менее, чем по двум направлениям.

Цикличность и многократные замыкания кольцеобразных перемещений – такой видится нам подлинная древняя история.

Но вернемся к богам-громовникам. Не будем заниматься долгими и утомительными расследованиями. В данном случае мы можем с большой долей уверенности сказать, что нам известны «громовержцы», которые наиболее близки к исходному типу. Это балтийский Перкунас и славянский Перун. Этимологически их теонимы исходят непосредственно из индоевропейского «Пер-к». Причем, сам образ «бога-громовержца, бога скалы, камня» реконструируется лингвистически как «Перун-Перунт». Восстановленная фраза, заключающая в себе основной миф, так и звучит: «Перперти н'агхим Перун(т)», что переводится: «Убивает (поражает, ударяет) змея громовержец – бог камня».

В исконности праславянского Перуна, казалось бы, сомнений быть не может. Возьмем любой пример, скажем, если индоарии называют своих богов «девами», никому и в голову не придет выводить этих самых «дев» окольными путями из слов сходного значения валлонского или румынского языка, все соглашаются, что «девы» – это и есть индоевропейское «деива». Со славянскими теонимами, да и не только с ними, дело значительно сложнее: приходится каждый раз доказывать очевидное и в доказательствах не нуждающееся, ибо раз некто провозгласил, что никаких славян до III–IV вв. н. э. не было, то, следовательно, не могло быть у них и слов, вышедших непосредственно из общеиндоевропейского котла словесного. Такая логика приводит к совершенно нелепым объяснениям. Пример такового приведу.

Ряд исследователей с самым серьезным видом утверждают, что никакого «перуна» у славян не было и быть не могло. Это даже при том, что славянское «перунъ» реконструировано и не вызывает сомнений. По мнению этих исследователей, Перун происходит не от славянского «перун» и, тем более, не от пра-индоевропейского «Перун(т)», а от готского «фьергуни», что означает «гора». Исходя из их логики, мы могли бы с полным основанием утверждать, что и хеттское «перуна» – «скала» произошло от готского «фьергуни», а может, и прямо от имени матери героя германо-скандинавской мифологии Тора, которую звали Фьоргун. Со славянами исследователи обошлись круто, решительно. Так что ж с хеттами медлят? Смущает, наверное, тот факт, что последние имели дело с «перунами» и всеми производными от них задолго до появления на свет племени готов?

Мы не будем уподобляться тем, кому по самым различным причинам может не очень нравиться славянский род и его мифология. Ибо, что есть, того трудно не видеть. Славянский Перун не просто тождествен праиндоевропейскому Перуну, но это именно и есть индоевропейский Перун в своем развитии. Лингвистически наиболее близок ему балтийский Перкунас. Удивительного ничего в этом нет: славяне и балты – соседи, а в не столь уж и давнем прошлом одна балто-славянская общность, сохранявшая самые древние поверья индоевропейцев.

Близок и хеттский Пирва-Перва. Иначе и быть не могло: хетты проживали во II тысячелетии в Малой Азии, а, как мы уже знаем, в Малую Азию образы божеств и их теонимы приходили в менее измененном виде, чем, скажем, в Средиземноморье с его «громокипящим» этническим «кубком».

Уже не столь узнаваем древнеиндийский Парджанья или – что значительно точнее англизированного варианта – Парчанья. Божество туч, дождя, грома, он лишь одна из ипостасей «тысячеглазого» Индры.

Очень близок прусский Паркунс. Но о нем мало известно.

На примере этого теонима мы видим, что индоевропейский корень в самом первичном варианте сохранился наилучшим образом в местах расселения балто-славян. С отдалением от этого ареала постепенно утрачивается созвучие. Но если оно еще сохраняется в какой-то мере при удалении на восток или юго-восток, то при перемещении на запад и юг практически утрачивается. Германское «тор» уже довольно-таки далеко от исходного, если вообще имеет к нему какое-либо отношение. Кельтское «таран-ас» похоже на нечто промежуточное между германским и славянским звучаниями, но все равно далековато. Мы еще вернемся к этой корневой основе 'т-р-' и разберемся, что к чему.

Сейчас же скажем: постепенно, у нас на глазах вычерчивается некоторая местность, точнее, ее контуры, из которой исходит архаика и лингвистическая и мифологическая. Говорить что-либо конкретное пока нельзя, так как эта вычерчивающаяся родина-область могла быть и вторичной, и третичной и т. д., ведь народы перемещались. И все же мы видим, что довольно-таки четкая западная граница «непроникновения архаики» определилась. Все же не будем спешить.

Но попутно разберемся с германскими женскими божествами. Следов Фьоргун или Фиергун на востоке мы не найдем, их нет ни у славян, ни у балтов. Но если мы примем направление распространения теонима не с запада на восток, а с востока на запад, сразу же выстроится очень впечатляющая цепочка, лишенная надуманности и искусственности. С Перуном связано Перуново капище – Перынь, располагающееся на возвышенности, «горе». Существуют предположения, что Перынь – это некое женское божество, жена, любовница Перуна, то есть, «принадлежащая Перуну». Учитывая ее отношения к возвышенности, а также определенные свойства народов приспосабливать перенимаемые чужие словообозначения к своему языку, что также именуется «народной этимологией», можно предположить, что слово «Перынь» было осмыслено как Пергынь (гыни) – «гора». Все это соответствует подобным переходным процессам. Вот и выстраивается логичное и взаимоувязанное: Перынь – Пергынь-Пергинь – фергынь – Фиоргуни-Фьоргуни – Виргини(а) – Вирджиниа. Последние три перехода общепризнаны. Не противоречат законам лингвистики и первые. Во всяком случае, это единственное на сегодняшний день объяснение, не противоречащее логике и имеющимся данным.

Итак, мы, разобравшись предварительно с громовержцами, пришли к простому и небезынтересному выводу, что Перун есть Перун. Но что это нам дало? Мы выяснили приблизительное место рождения «громовержца». Но ни в коей мере не проникли в его образ. Кем был этот «громовержец» в самом начале? Откуда он, вообще, взялся, ведь была же какая-то причина его появления помимо небесных гроз, которые вполне вписываются в отношения неба-отца и матери-земли и не требуют дополнительных «громовержцев»?

Из предыдущей главы мы узнали, кто был первоначальным «чудищем». Теперь нам предстоит узнать, кто это «чудище» постоянно побивал.

Для этого разберемся с богами-громовниками подробнее: они заслуживают внимания.

Известный нам Ж. Дюмезиль разбил верховных богов индоевропейцев на три группы, каждая из которых занимает свой уровень в соответствии с тем социальным слоем, чьи интересы она выражает. Исходя из его концепции, мы должны признать, что Индра, Перун, Перкунас, Тор, Таран, Пирва и их коллеги у других народов принадлежат ко второму Уровню. Это боги войны, насилия, вообще физической силы. Им соответствует в людских сообществах каста или прослойка воинов, дружинников, основных защитников племени-народа, а при случае и бесстрашных налетчиков-добытчиков, нападающих на соседствующие племена или союзы племен. У индоариев такая каста называлась «кшатрии», то есть воины.

Напомним, что первый, и высший, уровень богов выражал интересы касты жрецов-царей, в него входили боги-мироздатели и самодержцы, в основе которых лежал бог небо-отец. На третьем уровне бытовали божества – покровители крестьянства и ремесленничества, на их долю выпадали хозяйственные функции.

Но сосредоточим свое внимание на предмете нашего исследования – на богах-воинах. Повсюду эти самые божественные воины совмещали с чисто военными функциями функцию громовержца. Характерен был и цвет этой прослойки – красный, цвет крови, цвет войны. Этим цветом как бы объединялись сами свирепые и гневные божества с их почитателями, вставшими на «тропу войны» и изукрасившими себя красной краской, татуировкой, а то и просто кровью, причем, не всегда кровью жертвенных животных, но и человеческой. В основном в эту группу на земном уровне входила, как мы писали, племенная молодежь.

Ж. Дюмезиль считает, что представления последних восьми-девяти десятилетий о том, будто бы дружинная прослойка, состоявшая из профессиональных или полупрофессиональных воинов, начала складываться лишь на этапе возникновения раннеклассовых общественных образований, неверны. К нему присоединяется с каждым годом все большее и большее число ученых.

И ничего удивительного в этом нет: примитивное деление совершенно разных по своему историческому развитию общественных формирований на классы есть не что иное, как очень упрощенная схема, которая не может вобрать в себя не только всего мира человеческих отношений, но даже его незначительной части. Этнографические наблюдения, археологические и лингвистические открытия, антропологические находки заставляют исследователей убеждаться в том, что даже в самых примитивных доклассовых структурах существовало, а кое-где и продолжает существовать трехчленное деление: жрецы-цари, воины, работники. И пусть отношения между ними не оформлены еще столь впечатляюще, как это мы видим в эпоху зрелого феодализма, тем не менее, они есть, на них держится племя, союз племен, этнос. Все это распространяется, безусловно, и на славян, праславян и протославян, которых обычно автоматически исключают из рассматриваемых этнических массивов, когда речь идет об истории древнего мира.

Итак, группы или касты воинов существовали с самых незапамятных времен, были они и в каменном веке в первых человеческих сообществах, преодолевших границу, отделявшую эти сообщества от стаи-стада. Возможно, подобное деление существовало и в стае-стаде. Исследователи, занимающиеся изучением поведения животных в первичных коллективах, и в частности, человекообразных, не отрицают зачатков деления на касты. И если низшей касты, как касты работников, у животных еще нет, то «воинская каста» просматривается достаточно четко, но в самом примитивном смысле, конечно.

Все это говорится к тому, чтобы сразу же отвести ту группу вопросов, которая с неизбежностью последовала бы, скажем, в 30-х гг. нашего столетия, да и, прямо скажем, семь-десять лет назад, – вопросов о невозможности какого-либо деления внутри доклассового общества. Теперь мы знаем точно – деление было.

Но значит ли это, что мы ответили на наш вопрос и определили, кто послужил прообразом «громовержца»? Отнюдь нет! Сказать, что прототип бога-громовника и бога-воина – сам раскрашенный и воинственный племенной юноша, вознесшийся в мыслях и обожествивший, разумеется, не самого себя, а какую-то часть себя или представление о себе и своих соратниках, было бы не совсем точно, хотя часть емкого образа «громовержца» заключена и в этом.

Молот Тора, палица Перуна, ваджра Индры – все это какое-то одно боевое орудие, которым бьют сверху вниз или которое бросают, мечут в противника. Отбросив все наслоения и исходя из первоначальной «каменно-скальной» сущности бога, мы довольно-таки легко получим искомое – каменный боевой топор. Видимо, именно такими «ваджрами» была вооружена племенная молодежь индоевропейцев. Об этом говорит, например, и археологическая «культура боевых топоров», и множество наскальных изображений людей с булавами-топорами, оставленных на пути расселения индоевропейцев в восточном направлении.

Изначальной территорией размещения «культуры боевых топоров» были южнорусские степи, или Северное Причерноморье, как чаще говорят в последние годы.

Приведенных исторических данных нам на первых порах хватит. Займемся же теперь непосредственно мифологией и сопутствующими ей предметами, так как на вопрос о первоначальном носителе «ваджры» мы пока не ответили, да и с самой ваджрой разобрались лишь в самом первом приближении.

Начнем с Тора. Как и подавляющее большинство германских богов-героев, Тор-Борр-Донар – персонаж, скорее, эпического плана. Его подвиги, приключения и похождения, скорее, напоминают соответствующие деяния какого-нибудь рыцаря Круглого стола короля Артура, чем мифические первосюжеты.

Мы не будем пересказывать свершенного Тором, так как это выльется по большей части в бледный пересказ сочинений раннесредневековых и средневековых германо-скандинавских сказителей и записчиков. Отметим лишь еще одно его имя – древнегерманское Пинра, что буквально означает «громовник» и уже приближается чем-то к общеиндоевропейскому.

Интересен молот Тора, называемый сказителями Мьелльниром. Здесь мы видим громовержца, метателя «молний». В русском и древнегерманском словах заключается один и тот же корень, не требующий перевода. И еще – в сагах проскальзывает, что первоначально молот мыслился каменным, наверное, чем-то наподобие «боевого топора», найденного археологами. И в этом мы видим хоть какие-то следы первомифа, крохотные остатки памяти о чем-то очень далеком, канувшем в бездну времени. Больше таких следов, увы, в германо-скандинавской мифологии мы пока не находим.

Следующий – кельтский Таран, или, как его называют иногда на латинский манер, Таранас-Таранис.

Сведений о нем мы почти не имеем. Существует мнение, что его имя произошло от латинского «та-ранн» – гром. Но сторонники этого мнения не могут объяснить, почему кельты вдруг решили назвать одного из основных своих богов чужеземным словом. Да это и невозможно сделать, так как раннего латинского влияния на кельтов, как культурный и этнический массив, не было, а ко времени позднего влияния – времен римско-галльских войн – Тарану была, наверное, уже не одна тысяча лет, так что о «привнесении» речи быть не может. Тут же следует учесть тот факт, что все почти без исключения «привнесения» делались в направлении север-юг, ведь римские легионеры двинулись с юга на север, осваивая хорошо позабытую родину своих дальних предков, значительно позднее.

Для нас представляет интерес один существенный момент: до наших дней дошла статуя кельтского божества, хранящаяся во Франции. Усатый и бородатый бог (вспомните описание Перуна) держит в правой руке жезл-булаву, а в левой у него зажато колесо с шестью спицами – самый типичный славянский «громовый знак», будто только что снятый из-под конька обычной русской или белорусской избы. Причем, знак этот не приближается еще к стилизованной индоарийской свастике – «колесу жизни», он более прост и понятен для человека тех времен:

это колесо индоевропейской повозки и одновременно щит от молнии. Божество карает одной рукой, посылая молнию, или «перун», но и защищает другой, подставляя щит – «громовый знак». Эта двоичность полностью отвечает как праиндоевропейскому образу громовержца-героя, так и славянскому Перуну-Илье. «Громовый знак» подвешивался под причелиной именно для защиты избы и терема от молнии.

Смущает некоторое несоответствие теонимов по звучанию: Перун – Таран. Есть нечто общее. Но, безусловно, это разные слова. И скорее всего слово с индоевропейским корнем было вытеснено из кельтского и заменено сходным по звучанию и смыслу словом с корнем 'Тар-', 'Тарх-'. Возможно, произошло это еще на праиндоевропейском уровне. Почему мы так считаем? Потому что однокорневые слова со значениями «гром, громовник» или же просто «ударить, стукнуть, трахнуть» вошли почти во все языки индоевропейской семьи, включая славянские и русский. Это анатолийское «тархун-тархунт», хеттское «тарху», этрусское «Тархо», кимрское «таран» и др. С этим словом могло слиться и праиндоевропейс-кое глагольное образование «тор». Оно также вошло во многие языки, например литовское «тарти» – говорить, русское «торить». Германский Top – это, по всей видимости, совмещение понятий и звучаний 'Тар-', 'Тарх-' и 'тор' в смысле «громкоговорящий-ревущий, ударяющий, пробивающий». Здесь четкое смысловое совпадение накладывается на созвучие – вспомним индоевропейское «перперти» – ударять, пропирать.

Разумеется, следы слова-синонима и значения-синонима сохранены в первую очередь в славянских языках, в том числе русском. Это «трах, трахнуть, тарарахнуть» и все им близкие. Поменялись местами две буквы? Это явление типичное при взаимопереходе. Сопоставьте слова с одним значением, слова-перевертыши: «род-арт», «работа – арбайт». По тем же законам изменяются внешне, но остаются однозначными и 'тарх-' – 'трах-'.

Правда, не всегда скачут и перепрыгивают друг через друга буквы, достаточно вспомнить неизменного былинного Тарха Тарховича – старого богатыря, воевавшего с ипостасью Велеса-Волоса Бабой-Ягой, защищавшего от нее засеянные поля. Как герой первого поколения, он был обречен на уход и замену. Здесь сказалось, наверное, то, что в итоге еще давным-давно, тысячелетия назад, восторжествовало на славянских землях и среди славянских народов первичное название «громовержца» с индоевропейским корнем «пер-к», а вторичное так и осталось при нем, на вторых ролях. Правда, кое-где оно вышло на передовые позиции – возможно, при переносе, возможно, по иным обстоятельствам. Академик Б. А. Рыбаков отождествляет знакомого нам Таргитая, отца трех сыновей «скифской мифологии», с Тархом Тарховичем. Во всяком случае, теперь мы ясно видим, что не только имена трех божественных сыновей, но и имя самого отца имеет индоевропейское, а не иранское происхождение. И корни их – где-то в районах расселения праславян и протославян.

Особняком стоит, а точнее, возвышается надо всеми фомовержец Индра, герой «Ригведы» и всех последующих мифоэпических произведений. Мы уже сравнивали Индру «Ригведы» с Индрой «Махабхара-ты». Разница между ними разительная. Со всеми мельчайшими подробностями описывается в последней сказочное царство Индры с фантастической ты-сячевратной столицей Амаравати – городом бессмертных, расположенным на небесах.



«Восхитительный город», населенный сиддхами и чаранами, украшенный священными деревьями и овеваемый благовонными ветрами. Волшебный лес, оглашаемый чудным пением. Тысячи стоящих и сотни тысяч движущихся в разные стороны, летающих, управляемых мысленно колесниц богов. Сонмы мудрецов и прекрасных дев… Чего только нет в необыкновенном царстве! Сам Тысячеокий, Губитель Вритры, Губитель Балы, Держатель ваджры, Щедрый, Даритель, Полководец, Сын силы, Царь, Владыка марутов. Губитель данавов. Владыка рыжих коней, Владыка трех миров, Владыка тридцати богов, Махендра. Сокрушитель вражеских твердынь, Шакра, Магхаван, Совершитель ста жертвоприношений и так до бесконечности, а попросту Индра восседает на пару со своей божественной супругой Шачи-Индрани (вспомните: Перун-Перынь) на высоченном и изукрашенном троне, озаряя величием Зал собраний.

Фантазия сказителя, вернее, целой цепочки сказителей, все более и более расцвечивавших образ при передаче его от одного к другому, безгранична! Здесь каждый смекнет, что речь идет вовсе не о пастухе-перегонщике коров, быков и лошадей, носящем на ремне дубину-палицу. Еще бы, ведь глаз Индры – это солнце! Ни больше ни меньше.

Личность Индры в легендах и поздних обработках не только разрослась до гипертрофированности, но и размножилась. Появилось как бы множество Индр, деяния которых не совпадают, а то и идут вразрез.

Это дело понятное: сколько наделенных фантазией рассказчиков, столько и индр-героев. Но нам нужен, как и в предыдущих случаях, первообраз. Или, по крайней мере, нечто близкое к нему.

Само «индра» не переводится с древнеиндийского, истоки его непонятны. Предполагают, что в корне слова заключено понятие «сила, плодородие», так же как в «ваджре» – «твердость, крепость, плотность». Возможно, и то и другое каким-то образом связано с процессом оплодотворения, с мужским началом и с самим фаллосом. Наверное, это так. Но это лишь одна из частиц образа.

Индра – «культурный герой», он приносит в мир хаоса понятие гармонии, красоты, упорядоченности. Таких героев в мифологиях всех народов хоть отбавляй. С ними все ясно более или менее, в их основе лежит само «культурное» начало человека, преобразующего по своему усмотрению природу, вносящего в нее элемент порядка.

Иногда Индра даже создатель Вселенной и глава богов. Но это, как правило, совмещение образов, наложение гипертрофированного в сознании людей «героя-бога» на подлинного «бога-верховника». Чем это подтверждается? Тем, что Индра наиболее антропоморфен среди прочих божеств – его явно «лепили» с человека. В деталях нам повествуют не только о его «человеческих» качествах: любви, нежности, страхе, пугливости, гневе, раздражительности, сомнениях, переживаниях, искусности, но и о внешнем его виде. Индра имеет свое, только ему принадлежащее тело, у него свои голос, рост, возраст, лицо. Он, в частности, бородат, чем напоминает нам и Тарана и Перуна. Это бог-человек.

И именно этим своим качеством – антропоморфностыо – человекообразностью – он нам и должен запомниться.

Лингвистически Индру сближают с его европейскими прототипами через одну из ипостасей – через Парджанью – Парчанью. Здесь также трудно что-либо сказать, так как божество «дождевая туча» иногда совпадает с образом бога-отца-неба, оплодотворяющего дождем мать-землю. И что первично, что вторично – Парджанья в Индре или наоборот, из самого древнеиндийского эпоса не определишь.

Наиболее точные сведения о начальном образе может дать, конечно, «Ригведа», в которой и изложена в основном ведийская мифология – та самая мифология, созданная переселенцами-индоариями и принесенная ими на Индостанский полуостров.

Конечно, мифология не могла появиться у переселенцев по дороге – об этом мы писали уже. Она была выношена и обрела свое лицо если не на самой прародине, то, по крайней мере, на вторичной родине, где-то в европейских краях. Как пишет энциклопедия «Мифы народов мира» в соответствующей статье, «сопоставление данных ведийской мифологии в их языковом выражении с фактами других индоевропейских традиций свидетельствует об исключительной архаичности исходных элементов ведийской мифологии». С этим надо согласиться. Но следует добавить – архаика Вед далека от подлинного «начала».

Что мы видим в гимнах «Ригведы» и других трех Вед? Ответ однозначен: жизнь и традиции конных пастухов-кочевников, то есть, индоевропейцев в стадии их подготовки к перемещениям на дальние расстояния и в стадии самих перемещений. Более ранние признаки практически не просматриваются, хотя на них есть определенные намеки – об этом мы писали в главе, посвященной Волосу-Вале.

Но уже на уровне Вед четко видны элементы земледельческих навыков. Предполагать, что они были приобретены в пути, наверное, не слишком серьезно. Но здесь мы вынуждены будем обратиться к иным богам, покровителям работников, то есть, к богам третьего уровня. Это не входит в нашу задачу. Мы не можем удаляться от богов-воинов.

Итак, что же мы получили, исследуя образ Индры? Исходного типажа нет. Образ пресекается на уровне молодого воинственного пастуха, охраняющего стада и сравнивающего свою первоначальную каменную «ваджру» с молнией небесного бога, отца-неба.

Что же касается параллелей в славянской мифологии и эпосе, их не счесть и заимствованиями не объяснить. Мы не будем на них останавливаться, так как это повлечет нас в иные сферы. Приведем один лишь пример. В легенде Индра для того, чтобы расправиться с демоном Вритрой, превращается в муравья и пробирается внутрь укрепления демона узким муравьиным лазом – результат соответствующий: демон посрамлен и побит.

То же самое мы видим в русской сказке «Хрустальная гора». Иван-царевич, пасущий коров, которых у него крадет Змей, дождавшись темноты, оборачивается муравьем и (подобно Индре) пробирается в логово врага и там расправляется с ним. В обоих случаях почти полное совпадение сюжетов и абсолютное соответствие основному мифу индоевропейцев. «Кто у кого позаимствовал?» – такой вопрос тут же задает читатель-исследователь, обладающий поверхностностью суждений. И сам себе отвечает:

«Разумеется, сюжет привнесен в русские сказки из индийских легенд, по крайней мере, получен через иранцев!» Каким образом могли русские сказители позаимствовать сюжет у индийцев и иранцев, такой «исследователь» объяснить не может толком. Что-то говорится о влиянии скифов на славян, об осетинах-аланах, якобы рассказывавших свои сказки славянам, и прочее, прочее, прочее…

Между тем отголоски основного мифа ясно просматриваются в тысячах русских сказок, сказаний былин, преданий. И все эти творения родились и существуют на той земле или рядом с той землей, откуда вышли индоарии, а не наоборот. Потому вполне естественно предположить, что было так, как только и могло быть: корни у эпических произведений одни, никто ни у кого не «перенимал», никто никому не «привносил», мы имеем дело с разветвлением одного сюжета, одного мифа, одного поверья. Иван-царевич и Индра – выходцы из одного гнезда. Если один из них и постарше другого, так совсем не намного. Ну а кто постарше, мы еще разберемся.

Хеттский громовержец Пирва, он же Перва, он же Пируа, обычно изображался конным, как и подобает индоевропейскому всаднику-переселенцу. Но вместе с тем, его имя и образ связаны с возвышенностью: скалой, горой, высоким деревом, обычно дубом. В отличие от большинства других хеттских божеств Перва, как Перун, Индра и Таран, длиннобород. По-видимому, это какая-то общая отличительная черта. А может, быть, и наглядная параллель с самим древним человеком, представлявшимся именно таковым – грозным, насупленным, волосатым, бородатым. Но зачастую Бог Грозы хеттов, Перва, изображался в виде каменной стельгили просто камня, который как бы его олицетворял. Здесь мы встречаемся с тем первичным значением, которое заключено в индоевропейском корне, – «бог скалы, камня».

В хеттском варианте основного мифа первоначальную победу одерживает Змей. И лишь потом, в результате ряда уловок и маневров, громовержцу удается вновь сразиться с противником, но уже в более выгодных условиях, и убить его. Подобные сюжеты мы без труда найдем в славянском фольклоре.

Один из хеттских текстов гласит: «Под небом вы (деревья) зеленеете. Лев спал с вами, леопард спал с вами, медведь же взбирался на вас. И отец мой, бог Грозы, зло отвел от вас. Быки под вами паслись, овцы под вами паслись». Так обращается хеттский царь к Трону – силе, противостоящей царю, которую он стремится изгнать, но беседует с ней. Здесь мы встречаемся с нашим «чудовищем» – с медведем-волосом. Медведь лезет на дерево – он зло. Громовержец это зло отводит. Прочие животные присутствуют в качестве иллюстрации бытия: быки и овцы – оберегаемые, нужные; львы и леопарды (специфика Малой Азии, с которой хетты были связаны почти два тысячелетия) – не слишком вредные, безопасные. Особое место – дерево!

Громовержец – отец царя, царь-отец народа. Сплошные родственники по прямой линии.

Хеттское государство пало около 1200 г. до н. э. Причиной гибели его послужили все те же переселения на юго-восток индоевропейских племен, что в какой-то мере способствовало подобным процессам и на территории будущей Греции, о чем мы имели возможность говорить. Завоевание в деталях нам пока неизвестно. Да и было ли оно – завоевание? Скорее всего происходило нечто не совсем укладывающееся в наши привычные схемы. Останавливаться на этом моменте пока не будем. Скажем другое: хеттская мифология после 1200 г. до н. э. уже практически не развивалась, то есть, она в какой-то мере донесла до нас отголоски архаики без слишком толстого слоя поздних напластований. Поэтому так четко видна картина.

Для понимания первичного сюжета она нам дает достаточно много. Мы наблюдаем ситуацию, которая полностью отвечает основному мифу в его начальных стадиях, а также полностью укладывается в рамки дуалистических представлений и в бытующую в сознании древнего человека картину мира. Разумеется, «громовержец» в данном случае вовсе не отец-небо, не Верховник, безразличный к человеку, а герой, защитник человека.

Далее вкратце расскажем о балто-славянских богах-громовниках. Эти мифологические персонажи и у славян, и у балтов необычайно схожи. А если быть точным, то это один и тот же бог, раздвоившийся с разделением балто-славян, которые были две с половиной тысячи лет назад одним народом с одним языком.

Можно было бы предположить, что балтский злемент в сообществе более древен и исконен, так как мифологические образы сохранены лучше именно в балтской мифологии, и в частности, такой основополагающий образ, как Перкунас-Перун. Но это не так. Причина здесь совсем иная. Восточные славяне, русские, приняли христианство тысячелетие назад – в 1988 г. мы отмечали этот поистине грандиозный юбилей. В том же году более скромно, почти без церемоний и без сообщений в печати, отмечалось шестисотлетие крещения Литвы.

Разумеется, Литва фактически была знакома с христианством значительно ранее, так как Русь привнесла православие на ее земли еще в X в., да и затем после обособления Литовского княжества, произошедшего в результате вторжения Батыевых полчищ и ослабления Руси, государственной религией в этом княжестве, как, впрочем, и государственным языком и государственной системой управления, были соответственно русское православие, русский язык и русская система. Но в отличие от католических миссионеров русские православные иерархи, да и сами власти, не внедряли веру огнем и мечом среди литовского населения.



На четыреста лет дольше сохранялись в литовском народе языческие представления. Потому они и дошли до нас в первозданном виде. В те времена, когда русское население в большей или меньшей степени было вовлечено в общемировые процессы, про соседей русский летописец XII в. писал: «А литва носу из болота не кажет и на пни молится». Под «пнями» подразумевались деревянные языческие идолы.

На первый взгляд такое высказывание русского хрониста может показаться кое-кому не совсем тактичным, но для того времени отражение реальности в самых простых, незавуалированных словесах было делом вполне нормальным – вспомним хотя бы, что русские летописцы со значительно большей иронией, сарказмом, а то и просто недоброжелательностью отзывались о самих русских, не блюдущих христианских обычаев, – они и «бесовские игрища творят», и «звериньским образом живут».

Четыреста лет – срок относительный. Если мы рассуждаем о событиях 10-8-тысячелетней давности, то его можно и не брать в расчет. Для 3-4-тысяче-летних глубин это уже солидный период, который не выкинешь запросто так из хронологии. Ну, а для средневековья это целая эпоха: четыреста лет чистой народной языческой памяти – не шутка!

Литовские «перкунас» в значении «гром», «перкуниа» – гроза, «перкунуоти» – греметь – это, разумеется, производные от теснима «Перкунас», а не наоборот. По описаниям несохранившихся изображений, Перкунас, так же как и прусский Паркунс, выглядит разъяренным, атлетического сложения человеком зрелого возраста с густой длинной бородой.

В основном же Перкунас предстает перед нами как герой сказок и народных песен. В них он является слушателю грозным и почти всемогущим, но добрым персонажем. В христианских же хрониках XIII–XVI вв. Перкунас всегда изображается злым духом, дьяволом или одной из его разновидностей – и это естественно, в русских летописях и богословских работах того же и более раннего времени языческие божества, включая и Перуна, рисуются или неодухотворенными «деревяшками», «пнями», или же злокозненными бесами. И потому подход к христианским сочинениям по части показа в них языческого элемента должен быть в высшей степени критическим.

Из фольклора Перкунас, Паркунс и прочие разновидности фомовников балтской мифологии не просто антропоморфны, но и человечны в самом прямом смысле этого слова. Они как бы выступают посредниками между бездушными и всесильными «верховниками» и людьми, всегда защищая людей, наказывая лишь неправедных из них, но помогая и оберегая достойных. И здесь характерно, что Перкунасы, не жалея ни сил, ни времени, гоняются, за «чудищами» Велинасами-Велнясами-Волосами. Как бы те ни прятались, кем бы ни оборачивались, расплата их обязательно настигнет. Бог-заступник вершит справедливость.

Мы уже говорили, кем оборачивались «чудища», чтобы отвести от следа. Сейчас подчеркнем лишь одну особенность. Из животного ряда противник «громовержца» может выбрать практически любой образ: голубя, змеи, ягненка, коровы, щуки. Он может обернуться, в конце концов, человеком. Но никогда – медведем! Почему? Потому что медведь и есть ипостась Велинаса-Волоса, это и есть он сам – а в самом себе не укроешься, не обманешь таким «перевоплощением» преследователя.

Балтский громовник использует самое разнообразное оружие. Но, как и повсюду, мы четко видим, спускаясь по временной шкале вниз, как оно меняется: пули, лук и стрелы, бичи-розги, меч, молот, палица-булава, камень. Конечно, любое оружие сравнивается с молнией, с оружием бога неба-отца. Но исходное, как совершенно ясно высвечивается, – камень. Да, это именно из каменного века. Это не простой камешек в руке мальчишки.

И здесь надо вспомнить, что один из самых излюбленных и древних мотивов индоевропейской мифологии – это «каменное небо». И не просто этакий твердокаменный небесный свод, на котором закреплены луна, солнце, звезды, а «небо», то есть, некая доступная возвышенность, где хранится запас камней бога-громовержца, «небо» – кладовая самого простенького, но изрядного числом оружия.

Мы рисовали картину мира, где вершина, «небо», – это крона мирового древа. Прототип «древа» – обычное дерево, а иногда и просто возвышенность – «скала», «гора», «большой камень». На небе «камни», подобные молнии. Внизу – «чудовище» – божество, никогда не имеющее человеческого облика, всегда страшное, зловредное, опасное. В нашем случае это медведь, «лезущий на дерево».

Примерно такова изначальная картинка. Кто же может в данном случае выступать в роли «громовержца», заступника? А тот, кого всегда изображают антропоморфным, и никак иначе, – человек.

Да,громовержец-герой – это именно человек, укрывающийся со своими близкими, детьми на вершине дерева. Ему не страшны ни «леопарды», ни «львы» в этом убежище. Он не боится ни волков, ни кабанов, ни прочих обитателей леса. Ему страшен только лишь «бог смерти и загробного мира» – «волосатый» медведь, способный настичь его повсюду. Остальные запоминаются постольку, поскольку с ними можно сосуществовать безбедно, подражая им, как волкам, например.

От медведя можно укрыться лишь на вершине дерева или скалы, да не просто так, вскарабкавшись на дерево, так медведь достанет, а накопив в укрытии – шалаше или гнезде меж ветвей (то есть, на «каменном небе») – большой запас крупных камней. Вот она, изначальная «ваджра-мьелльнир»! Камень! Тот самый, что за историю человеческую или, вернее, предысторию из поколения в поколение спасал миллионы человеческих жизней.

Тут же оговоримся, что речь идет о предках индоевропейцев, о местах их обитания: ведь у жителей пустыни, скажем, или у индейцев Амазонки, существовавших и существующих в иных условиях, и легенды-сказы иные.

Выискивая истоки героя-«громовержца», мы с вами забрались в доисторические дебри. Но это ничего не меняет – праиндоевропейцы не на пустом месте появились, так же как и славяне, о которых мы уже говорили, не из воздуха возникли. И герой-камневержец, может быть, один из самых древних образов, не только неолитических, мезолитических, палеолитических, но вполне возможно, что и из тех, что пришли к человеку еще из дочеловеческого или предчеловеческого бытия. Ведь подобным образом защищалась – и именно от вездесущего медведя-верхолаза – человекообезьяна, да и обезьяна – мы знаем, что наши четверорукие меньшие братья и доселе используют такую тактику. И представьте себе, как выглядит могучий и бесстрашный вожак стаи в ее глазах, когда он меткими и сильными, молниеносными бросками камней отбивает нападение подбирающегося к самкам и детям медведя! Это же герой, это полубог!

С еще большим восхищением смотрели перволюди на тех своих соплеменников-«воинов», которые брали на себя задачу побития «чудовища», несущего смерть, пытающегося уволочь человеческую «душу» на свои «подземные», берложьи или пещерные, пастбища. А каким представлялся ребенку, наблюдавшему с ужасом, как лезет на дерево, к нему, разъяренный, жуткий медведь-«чудовище», его отец-защитник: волосатый, бородатый, сам страшный в гневе могучий полубог, отец-царь, побивающий чудесным спасительным оружием чудовищного врага? Нет сомнения, что это образ отца-героя запоминался миллионам детей на протяжении тысяч, десятков и сотен тысяч лет не меньше, чем образ неба-отца, мечущего молнии в мать-землю.

Дикое, оскаленное, ревущее ужаснее любого грома чудище – волосатое и мохнатое, загубившее на памяти самого племени, да и каждого его члена, не одну «душу», поначалу рвущее когтищами кору и корни у основания «мирового древа», а потом и взбирающееся по стволу древа за жертвой. И полубог, сам дико орущий, ударяющий со всей силой камнем о камень, вызывая подлинный гром, и швыряющий в чудище камни-молнии и в итоге побеждающий (этот момент важен по той простой причине, что проигравшие становятся жертвами и автоматически выбывают из числа носителей памяти), ликующий, а если враг побит окончательно, так разрезающий, разрубающий его на множество частей (а этот мотив обязателен для основного мифа – чудище всегда расчленяют), на весь род, семью или племя. И такая вот картина на протяжении сотен тысячелетий как минимум! Без всяких сомнений, не запомниться, не отразиться в преданиях, легендах, причем в самом первостатейном виде, она никак не могла.

Почему поединок бесконечен? Сколько бы Индра, Перун, Таран и прочие «громометатели» ни побеждали своих противников, все равно им предстоит вновь и вновь повторять подвиг. Потому что враг-чудище не в единственном экземпляре был на свет порожден. Сколько человек жил в лесах или вблизи них, столько ему и приходилось сталкиваться с волосом-медведем.

И побивать его приходилось не только с дерева, но и с любой возвышенности, которая давала преимущества, – на поздних этапах, наверное, даже с крыши хижины или избы, где также было «каменное небо» – запас камней. Отсюда и совмещение «дерево-скала-возвышенность» с абсолютным преобладанием дерева, а именно дуба, наиболее крепкого, толсто-ветвистого, приспособленного для оборудования на нем временных или постоянных человеческих убежищ.

Тут мы еще раз напомним читателю о ложных стереотипах – о якобы проживании первобытных людей в пещерах. Нет, не жили они там. Именно хижина, полуземлянка, землянка, а до того – шалаш или гнездо на большом могучем дереве.

Надеюсь, что наше представление о первомифе покажется читателю не менее обоснованным и жизненным, чем объяснение того же сюжета памятью эмбриона или даже яйцеклетки в утробе матери до момента оплодотворения, о чем мы писали, давая общие представления о гипотезе голландского ученого и его единомышленников.

Насчет яйцеклеточной памяти можно спорить очень долго. Мы же напомним лишь о том, что не исключаем этого мотива, и о том, что в любых мифологемах спластовано множество изначально различных в природе вещей, но дающих в сознании и памяти сходные ассоциативные отпечатки.

Итак, вот она, тройственность образа.

Добавим, что мотив медведя-змея, а потом змея совмещается с мотивом волоса-медведя не только через вредоносность, «подземность» и прочие черты. Но и через орудие побития, то есть, через камень, ибо змея (змею) тот же герой-громовержец побивает все тем же камнем, не рискуя к нему (к ней), как и к медведю, приблизиться.

Нарисованная нами картина совершенно четко вписывается в общую картину мироустроения.

Со временем камень превращался в каменный топор, «боевой топор» (вспомним название археологической культуры), в молот, «ваджру» и т. д. Но в основе всегда оставался самый обычный камень – только им и побивалось «чудовище».

Даже изукрашенный и расцвеченный кельтский предводитель племен Дану по прозвищу Луг убивает кошмарно-чудовищного одноглазого Балора камнем, выпущенным из пращи. Заметьте, не мечом, не копьем, не трезубцем, а именно камнем. В балтской мифологии Перкунаса иногда называют «каменным кузнецом». В этом прозвище отголоски добронзового века.

С веками и тысячелетиями образ громовержца-камневержца эволюционировал. Скажем, люди, перешедшие от охоты и собирательства к земледелию или пастушескому скотоводству, уже не могли обожествлять своего предка-камнеметателя в чистом виде. У них появились заборы и загоны, орудия и оружие – пусть и примитивные, но более действенные, чем камень. Праиндоевропейцы дали в руки божеству-герою то, чем сами владели, – топоры-палицы. Но раз они были «божественным оружием», им придавались и свойства необычные – мало того, что «молниеподобные», так еще и «серебряные, золотые, алмазные». Впрочем, простые смертные считали, что не только боги, но и вожди их племен должны иметь атрибуты, приближающиеся к «божественным». Так, в Мариупольском могильнике IV тысячелетия до н. э. рядом с останками предводителя племени, а может, и союза племен, найдена булава из порфирита – ценного и редкого камня.

Дальнейшее развитие образа достаточно понятно, и мы уже касались этого вопроса в предварительных рассуждениях. Закрепим лишь взаимосвязанную триаду: человек-волособорец, камнеметатель или его отец-защитник (так же как и прочие члены рода-племени) отождествляется с грозным молниеметателем отцом-небом, во всяком случае, делается попытка сравнения и уподобления, одновременно закрепляется в сознании существование промежуточного варианта – героя, богочеловека, заступника, не дающего олицетворению зла, «волосу-медведю», уже усложненному и обобщенному образу, одолеть человека. И одновременно, с нарастанием, идет обожествление самого «волоса» и поклонение ему как хранителю и накопителю, а стало быть, и покровителю.

Таковым нам видится главный исток прамифа, его ствол, что не исключает иных «ручейков», влившихся на различных этапах развития сюжета. В. Иванов и В. Топоров, например, считают, что в основном мифе заложен и сюжет наказания «громовержцем» своей собственной жены, детей путем изгнания их с неба или из каких-то особых мест и превращения в змей, жаб, лягушек, мышей, насекомых. В дальнейшем все эти твари побиваются и всячески наказываются дополнительно. Мотив этот просвечивает повсюду – взять хотя бы русскую сказку о «царевне-лягушке» и множество ей подобных – это все те же отзвуки и реминисценции основного мифа, докатившиеся до нас не совсем, прямо скажем, узнаваемыми.

И здесь интересно то, что жена громовержца, обращенная в лягушку, все же остается противником его противника, могущего принять обличье ужа или другой змеи. У русского, белорусского, прибалтийских народов существует поверье, что если человек помог лягушке (жене громовержца), вытащил ее из пасти ужа (а такое случается часто, так как уж заглатывает лягушку или жабу очень медленно и почти беззащитен в эти минуты), то этот человек превращается как бы сам в громовержца на какое-то время и может вызывать дождь и грозу.

Множество всевозможных наложений существует. Но процесс мы должны себе представлять.

Разумеется, изображенное в какой-то мере тоже схема. Но она бесконечно далека от упрощенных шаблонов и предположений-«альтернатив». В ней мы видим отражение реального мира, его проекцию на плоскость. Наша картина может расширяться и углубляться, приобретать многомерность, составляющие могут множиться, уменьшаться по значимости и разбухать. И именно на таких вот многомерных и многоплановых картинах исторического и историко-мифологического бытия придется сосредоточиваться современным исследователям и ученым будущего. Альтернативные схемки-шаблоны типа упоминавшихся: «норманизм – антинорманизм» или «память эмбриона» – «наказание жены» – постепенно канут в прошлое. И уже ныне многие исследователи вынуждены соглашаться с таким положением вещей.

Жизнь нельзя описать однозначной и короткой фразой, ее даже в самых незначительных проявлениях невозможно описать и всеми имеющимися и имевшимися у человечества на протяжении последних шести тысячелетий средствами. Мы можем лишь прослеживать сам процесс преобразования одного сложнейшего явления в другое, не менее сложное. Но вернемся к нашим «громовержцам». Наиболее интересный для нас герой, человекозащитник – Перун, в чьем имени заключена исходная индоевропейская форма.

Существует мнение, что сам Перун – занесенное к славянам от балтов божество. Дескать, изначально у славян никакого Перуна не было. Это очередной миф. Для тех, кто знаком с этногенезом славян не по школьным учебникам, не секрет, что формирование восточных, скажем, славян происходило непросто. В этом процессе участвовали различные группировки славян, пришедших из самых разных мест Европы. Участвовали в нем и балты, славяне в значительной мере ассимилировали балтов при освоении северо-восточных территорий. То есть, произошло повторное слияние после раздела балто-славянской общности[1].



Могли они, славяне, позаимствовать образ у ассимилируемых? Могли. Но дело в том, что Перун был известен полабским и рюгенским-руянским славянам. Маловероятно, что могущественные и многочисленные этнические общности со всех сторон заимствовали что-то однозначно одинаковое у небольших приморских племен. Скорее, можно предположить обратное. Но еще точнее будет отбросить нелепую теорию заимствования, ведь корни общие!

Ни один из сыновей не может позаимствовать у брата мать – она одна для них всех. Для примера приведу очень распространившееся, но совершенно нелепое мнение из области отношений скандинавов и славян. Отдельные исследователи считают, что этноним «русь» появился в славянских землях вместе с его носителями – скандинавами из племени «русь». Но дело в том, что такового племени у скандинавов никогда не существовало. И тогда «исследователи» нашли сходно звучащее слово у угро-финнов – «руотси» – и вывели название Руси, как и название племени скандинавов, из этого слова. Мнение это рассматривается в печати самым серьезным образом. Непонятно лишь одно: зачем захватчикам-скандинавам для самообозначения на осваиваемых землях понадобилось называть себя не своим собственным этнонимом-самоназванием, а брать его у финских племен? И совершенно необъяснимо, зачем славянам понадобилось называть пришельцев непонятным словом «руотси», а потом узаконивать его в качестве названия своего государства? Это выглядело бы примерно так: англичане пришли в Индию с целью ее колонизации и стали себя называть каким-нибудь китайским или кампучийским этнонимом, индусы бы этот этноним, китайский в отношении англичан, приняли, а затем те и другие совместно бы окрестили страну по-китайски, исходя из этнонима. Невероятно? А для России все вероятно, когда о ней берутся писать люди, далекие от понимания закономерностей исторических процессов.

Тут, конечно, надо сказать, что пример с англичанами условен: ибо англичане, придя в колонии, установили там государственным языком английский, так же как и немцы, французы, португальцы и пр. Мы же в Древней Руси не находим никаких следов скандинавских языков. Сравним, когда Англию захватила скандинавско-норманнская династия, там совершенно четко господствовал на протяжении веков язык завоевателей, и автохтонное население не могло понять своих господ. На Руси ничего подобного не было. Более того, никаких скандинавов на Руси до Ярослава не было также (они, возможно, и проплывали по великим водным путям, да жались кое-где у торговых центров приморских земель), именно с этого времени они начали использоваться как наемная военная сила на время походов или усобиц. Но как только боевые действия кончались, от наемников старались избавиться побыстрее, сплавляя их или в самостоятельные походы, или же на службу византийским базилевсам.



Рюрик и его сопровождающие были славянами, ближайшими родственниками новгородских словен, которые были не просто родичами полабским и рюгенским славянам, а непосредственно одним культурно-этническим сообществом или суперсоюзом племен.

Варяги не есть викинги-норманны. И это все более выясняется по мере того, как становится ясным наличие особой циркумбалтийской торгово-экономической и этногенетической зоны, в которой германцы-норманны стали играть какую-то заметную роль лишь в самое последнее время ее существования и которые в какой-то мере и разрушили целостность этого образования.

Наше отступление не случайно. Наблюдая за продвижением германских племен с запада на восток, в районы вторичной родины индоевропейцев, мы обнаруживаем повсеместное уничтожение одной цивилизацией существенных признаков другой, братской, но уже не очень сходной, имеющей собственное лицо. Разумеется, стереть все признаки невозможно – до сих пор подавляющее большинство топонимов на территории, скажем, Германии или Австрии носит чисто славянский характер. Но часть памяти все-таки утрачена.

Итак, Перун – это одно из древнейших славянских, праславянских и протославянских божеств. Нельзя не сказать и еще об одной попытке «дискредитации» бога-воина и его омоложения. Высказываются соображения, что Перун появился лишь на самых последних этапах развития доклассового славянского, древнерусского общества – с момента появления дружины. И это, мол, подтверждается тем, что в киевском Пантеоне великого князя Владимира его идол поставили в конце X в. Ну, во-первых, и сам Пантеон появился в то же время. А во-вторых, не надо путать время упрочения положения Перуна со временем его появления. Как считает Б. А. Рыбаков, «культ Перуна-Воителя мы должны отнести к протославянской эпохе и связать с культурой шаровых амфор, когда впервые обозначились черты военной демократии».

Но как мы убедились, и это не противоречит мнению академика, Перун появился значительно раньше, просто он еще не играл той роли, какая ему будет отведена позже.

А особая роль отведена была громовержцу, без сомнения, воинственной племенной молодежью – теми самыми «кшатриями» или «волками-оборотнями», которым был нужен грозный и влиятельный вожак-знамя. На первый же план Перун вышел лишь тогда, когда русские дружины добились поразительных успехов от Балтики до Хазарии и от угорских краев до византийских земель. Вот тогда-то Перун и стал главою Пантеона и официально признанным покровителем не только династии, но и всего государства. С ним произошло примерно то же, что и с Аполлоном в Риме при Августе Октавиане. Он выдвинулся резко вперед и вверх – потому и создалось впечатление, будто он только появился, а доселе его не было. Был!

И князь Владимир поступил с ним достаточно уважительно. Идол Перуна не был сожжен, изрублен в щепки или еще как-либо унижен, опоганен. Его, будто христианин обветшалую икону, пустили по реке вниз, а это совершенно особый образ «устранения» – почтительный. В какой-то мере Перуна заменил святой Илия, чей день празднуется 2 августа по новому стилю и совпадает с Перуновым днем. Помимо того, у Перуна сохранился и свой еженедельный день – четверг. Во многих мифологиях он так и называется – Перундан. Русская пословица-поговорка «после дождичка в четверг» имеет самое непосредственное отношение и к Перуну, и к его дню. Как и у других громовержцев, у Перуна имели особое значение его борода и «золотой ус». Бородатость богов-громовников – непременное их качество.

Народное сознание совместило Перуна не только с Илией, но и прежде всего со Святым Георгием Победоносцем – конным божеством, убивающим Змея-чудовище. Всем известна соответствующая икона – «Чудо Святого Георгия о Змии», где посланец небесных сил пронзает чудовище копьем. О промежуточном варианте – балканском всаднике, убивающем медведя, нашего знакомого «волоса-беллероса», – мы уже говорили. Нет сомнения, что все сюжеты изначально связаны.

Именно в русской мифологии наиболее полно сохранился архаичный образ Перуна с его «камнями» и «каменными стрелами». Первоначальный теоним сохранен и у белорусов, он дошел до нас с незначительным диалектным изменением – Пярун, что также подтверждает неправомочность предположения о заимствовании теонима у балтов или кого-то иного. Собственно, белорусский Пярун – это и есть русский, то есть, то, что мы называем древнерусский, – Перун, ибо белорусы как народ обособились лишь в XIV–XVII вв.



У громовержца был не только свой день, но и своя птица – петух. И здесь просматриваются общие корни с германцами. У них, как и у славян, петух служил символом солнца, огня, утренней зари. Его приносили в жертву как Тору, так и Перуну.

Впрочем, символ петуха как птицы, олицетворяющей солнечный свет, известен и кельтам, и романцам. Его соответствующие изображения находили даже на Крите. Как пишет В. М. Мокиенко в книге «Образы русской речи», выпущенной издательством Ленинградского университета в 1986 г., для балтов, германцев, славян выражение «пустить красного петуха» означает поджечь что-либо, а сам «красный петух» – это «пожар». Заимствований не прослеживается. Опять мы видим общий корень, но теперь уже со времен славяно-балто-германской общности, которая предшествовала балто-славянской.

Очень важной представляется связь Перуна и прочих громовержцев с дубом, священным для них и их почитателей деревом. Константин Багрянородный (Порфирогенет) в своем сочинении «Об управлении империей» в главе 9, называющейся «О росах, отправляющихся с моноксилами из России в Константинополь», пишет: «На этом острове они совершают свои жертвоприношения, так как там стоит громадный дуб: приносят в жертву живых петухов, укрепляют они и стрелы вокруг дуба, а другие – кусочки хлеба, мясо и что имеет каждый, как велит их обычай».

Поясним, что моноксилы – это лодки-однодеревки. Дуб же фигурирует везде и повсюду. Под ним закалывают жертвенных животных, под его корни закапывают нижнюю кабанью челюсть, закладывают в дупла всякую снедь.

Надо сказать, что большие дупла в дубе – это непосредственная принадлежность-атрибутика Перуна и вообще громовержцев. Такой факт вполне соответствует нашим высказываниям и предположениям, ибо, бесспорно, дупло служило укрытием именно для человека, для героя-камнеметателя, прообраза Перуна-велесоборца.

Но не только один дуб был священен. Почитались, в основном, дубовые рощи, расположенные на возвышенностях. Этот немаловажный факт, характерный еще для ранних индоевропейцев, может немало сказать об их прародине – ибо искать таковую в тех местах, где нет холмов или гор, поросших дубом, не имеет смысла.

Индоевропейское «перкуно», «перкунио» означает «дубовый», «покрытый дубовым лесом». В латинской передаче дошло до нас кельтское «х'еркуниа» – дубовая. На этом примере мы видим, как изменяются или пропадают начальные буквы (вспомним: Кополо-Аполло). Значительно искаженнее звучит уже упоминавшееся германское «фергуниа» – возвышенность, покрытая лесом.

Все эти формы и многие другие выходят из первоначального индоевропейского «перк-у» – дуб. Очень четкое и многозначное совмещение понятий: дерево-укрытие, оно же «каменное небо», «камень, скала» и «громовержец-камнеметатель». Весь описанный нами реконструированный процесс укладывается в емкий индоевропейский корень 'пер-, перк-'. Бесспорно, совпадений такого рода по чистой случайности не бывает. Все это – самое лучшее подтверждение нашей правоты.

Древнеиндийское «пракати» уже несколько отдалено от начального и означает «смоковница». Латинское «куеркус» почти неузнаваемо. Мы видим, что изначальное слово опять-таки сохранено в значительно лучшей степени в местах, не слишком удаленных от прародины древних индоевропейцев. Стоит слову «разойтись» по сторонам света, как оно тут же начинает видоизменяться.

В балто-славянской мифологии просматривается мало кому известная фигура божества Прове. Теоним его сохранился лишь в латинской передаче. Исследователи считают, что Прове – одна из ипостасей Перуна-громовержца, а именно та, что наиболее тесно связана с дубовыми рощами, с дубом. Одновременно Прове – это как бы эпитет Перуна – от слова «правый». В том самом изначальном понимании «правый» – справедливый. Такое представление полностью укладывается в дуалистические мировоззрения славян и лишний раз подтверждает древность образа, древность теонима.

На наш взгляд, совершенно неслучайна связь рассматриваемого явления и его носителей с индоевропейским корнем 'пер-', означающим «через, сквозь, пере». Последняя приставка-слово полностью совпадает с изначальным и не нуждается в переводе. Праславянское 'пер-', а также украинские его варианты и диалектные значат «пронзить, про-переть, проникнуть, прорвать»; возьмем слово «пропертый», то есть, «пронзенный», или «переть», «напирать» в смысле «сильно надавливать». Как все это может сочетаться с нашими Перунами, дубами и так далее?

Дуб – 'пер-, перк-' – это дерево, которое верхней своей частью, стволом и верхушкой, «пропирает», «пронзает» небо, воздух, а нижней, корнями, «прорывает» землю, «проходит сквозь» нее, «через» нее.

Камнеметатель-«перун» ударами камней пробивает, бьет, в смысле, «сильно надавливает», прорывает – и до крови – шкуру, покровы волоса-медведя. Сам камень – «скала», «перк», «перунт» – также оказывает явно «напирающее» и «пробивающее» воздействие на лезущего вверх зверя, одновременно он летит, то есть, «прорывает», проходит «сквозь» воздух, преодолевает расстояние «через» воздушную преграду.

Как мы видим, и тут полное совмещение понятий и их обозначений. И здесь совпадения исключены, мы видим полную этимологичность мифоосновы.

Из всего вышесказанного мы приходим к заключению, что образ Перуна-Перкунаса обладает древностью не ниже уровня ранних праиндоевронейцев, а в истоках своих уходит в глубочайшую древность. Вместе с тем и образ, и сопутствующие ему слова-обозначения в наилучшем виде сохранены в местах расселения балтов и славян, а если быть более точным – балто-славянской культурно-этнической общности. Как нам видится, подобное явление не может носить случайного характера.

На материале четырех глав мы в какой-то степени удостоверились в закономерности некоторых непривычных для нашего восприятия процессов. У читателя уже, возможно, складывается некоторое представление о гипотетических местах нахождения прародины индоевропейцев или, по крайней мере, их второй, основной прародины, а также о самом пра-индоевропейском ядре, носителе древнейших традиций.

Здесь мы, разумеется, должны предостеречь читателя от преждевременных выводов и сказать, что речь, безусловно, идет не о нынешних славянах и балтах, а об их прямых предках, как, впрочем, и о предках иных народов индоевропейской семьи.

Но для того, чтобы исключить саму возможность поспешных выводов, нам надо сопоставить еще некоторые данные.

Объявления

Дорогие друзья

Газета «Голос Вселенной» и журнал «Приключения, фантастика» включены в каталог «Всесоюзные газеты и журналы».

Подписаться на 1992 год Вы сможете в любом отделении связи Советского Союза.

Индекс газеты «Голос Вселенной» – 50022.

Индекс журнала «Приключения, фантастика» – 70956.

Подписная кампания будет проводиться с 1 августа по 1 ноября 1991 года.

Подписка на «Голос Вселенной» и «Приключения, фантастика» лимитирована.


В будущем году «Голос Вселенной» опубликует материалы на следующие основные темы: «Прорицание: катастрофы, моры, катаклизмы и чудовищные преступления до конца XX века», «Полная классификация инферносуществ: бесов, оборотней, навей, ведьм, инкубов, суккуб, леших, русалок, кикимор и пр.», «Загробная жизнь и выходцы из потусторонних миров», «Инопланетные резиденты на Земле и в Космосе», «НЛО: правда и ложь», «Хроника преступлений вампиров и вурдалаков», «Черная и Белая Магии – вселенская битва за людские души», «Колдовство, ведовство, порча, сглаз, наваждения и индивидуальная защита от них. Шифрозаклинания и обереги от стаза и порчи. Кодированная обережная сфера от нечистой силы», «Полная правда о полтергейсте, телекинезе, пси-феноменах, переселении души, жизни после смерти», «Послания Высшего Разума Вселенной». «Инферносущества среди нас: опасность подстерегает на каждом шагу!» и др. Напоминаем, нашу газету не рекомендуется читать людям с неустойчивой психикой и ослабленной нервной системой!

Для любителей фантастики и приключений газета «Голос Вселенной» в 1992 году полностью без сокращений опубликует один из двух романов-бестселлеров:

– Фантастико-приключенческий роман «Бунт вурдалаков» (продолжение романа-эпопеи «Звездная месть»);

– Фантастический мистико-детективный роман ужасов «Сатанинское зелье» (приключения в иных измерениях).

Посредством блиц-опроса читатели сами определят, какой роман будет публиковаться. Блиц-опрос – до сентября 1991 г.

Журнал «Приключение, фантастика» в 1992 году будет публиковать наиболее интересные и остросюжетные, «крутые», романы ужасов, фантастико-приключенческие романы, материалы об аномальных явлениях. Внимание! Журнал публикует только новые боевики, перепечаткой старых, растиражированных не занимается.


Выходные данные

© «Приключения, фантастика». 1991.

Обложка художника А. Завалий


Общесоюзный литературно-художественный журнал «Приключения, фантастика».

Адрес редакции: 111123, Москва, а/я 40. (для писем).

111401, Москва, ул. Металлургов, 11 (для посетителей).


Сдано в набор 5.04.91. Подписано к печати 1.10. 91. Формат 60x88/16.

Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 10. Уч.-изд. л. 10.

Тираж 20000 Заказ 2201

Цена 5 руб.


2-я типографии издательства «Наука»

121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6

Примечания

1

Процесс ассимиляции балтов славянами в 1 тыс. н. э. можно рассматривать лишь как один из вторичных ассимиляционных процессов. Сами же балты изначально никогда не были самостоятельным, развившимся «с нуля» этносом. Они выделились из индоевропейско-русской общности не ранее начала новой эры, а возможно, и позже. (Ю. П.)

(обратно)

Оглавление

  • Юрий Петухов
  •   Сатанинское зелье
  •     Наваждение последнее
  • Виктор Потапов
  •   Демон с огненным сердцем
  • Елена Зырянова
  •   Самоубийцы
  • Н. Ю. Чудакова, С. Н. Чудаков
  •   Семнадцативековая дистанция и двойники
  • Юрий Петухов
  •   Дорогами богов
  •     Глава четвертая. «Громовержец»
  • Объявления
  • Выходные данные
  • *** Примечания ***