Мама, или Самое настоящее письмо на Земле [Женя Т.] (fb2) читать онлайн

Женя Т Мама, или Самое настоящее письмо на Земле

Все имена, герои, локации выдуманы, любые совпадения случайны. Бэйзд он э фолс стори. У автора просто разыгралась фантазия, и он точно не рыдал, как больной придурок, над каждой главкой.

ноябрь, 2022

Мам, привет.

Между нами не сотни — тысячи и десятки тысяч — километров. Подо мной стучат колеса большого автобуса, я на высоте в 2200 м над уровнем моря — а море тут где-то Карибское.

Она разноцветная, грязная, бедная, шумная и улыбчивая — эта Мексика. Здесь не бывает снега, и новогодняя атрибутика смотрится инородно, грубо, потешно. Здесь дома украшены не только электрической синевой и пушистым канареечным, но еще округлыми, будто теплыми, оградами, заборчиками, да и все формы какие-то добрые, будто и впрямь тебе улыбаются в своей приветливости. Есть дома, сплошь выложенные изразцами с местными орнаментами, есть с чарующими, неровно выкрашеными в ультрамарин резными дверьми, есть с шаткими, уставленными зеленью балконами.

Пальмы повсюду! И не такие хиленькие, как в Сочи или в Тивате, тут огромные, мощные столпы, которые того и гляди задавят, не заметив тебя, муравьишку-человека… И всякие плоды под ногами валяются, на деревьях висят — для нас, недоевших россиян, будет кощунством пройти мимо и не подобрать какой-нибудь еще зеленый апельсин.

Говорят на испанском — словно поют что-то быстрое, веселое, ни слова не вычленить, но растянувшихся и упершихся в ямочки на полных щеках губ достаточно, чтобы понять, о чем с тобой толкуют. И зубы, мам! У них у всех зубы какие-то очень белые! Прям как моя зависть.

А я тоскую, мама. У меня внутри проносится студеный ветер приморской зимы, дешевое просекко из сетевого магазина, слегка подопухшая семья за первоянварским столом, черный чай без сахара. Знаешь, я, наверное, до боли замучила тебя своим нытьем — то одно, то другое. Вынуждена воплощать мечту — и я счастлива быть здесь и делать, что делаю, но, я знаю, ты понимаешь, лейтмотивом щемящая и прижимающая к стене глухая боль.

Виктор говорит мне, что чувствует тревогу, страх — они стали спутниками нашими в последние полгода, это верно. И еще вину за наше государство, как будто мы причастны — а, ну да, мы причастны — к всем этим прямым и косвенным убийствам. А у меня вот тоска красной ниткой. И мы не знаем, куда от этого спрятаться — даже в Антарктиду от них не уехать. Ни один континент не вынесет такого в нас. Имеем ли мы право быть счастливыми?..

Между тем, мы счастливы друг с другом. Помнишь, с каким смущением я рассказывала тебе о нем? Он удивительный. Вместе что-нибудь выстроим.

Мам, я хотела сказать спасибо тебе за то, что не осудила. Да я, конечно, знала, что не осудишь и примешь меня всегда, но… Время такое, что ни в чем нельзя быть уверенным. А впрочем, ложь все это. Я всегда уверена, в том, что ты меня примешь, что бы я ни сделала, куда бы я ни уехала.

март, 2004

Ты плачешь? Что случилось, мам? Я подхожу к тебе и беру за руку. Почему ты плачешь, мамочка, почему ты подходишь к окну и смотришь в него так? Утираешь своими широкими и сухими ладонями с острыми пальцами впалые скулы?

Знакомый с работы погиб на войне?..

Бедная мамочка. Я обнимаю тебя, а ты гладишь меня по голове и горько плачешь.

…октябрь, 2010

Должно было пройти 6 лет, чтобы из писем твоего старшего брата — моего дяди Александра — я узнала о том, что в этот день на самом деле погиб другой твой брат — Артур, которого я и не видела никогда.

Я подняла взгляд от письма, собранного из размашистых скачущих строчек с пропущенными словами с пропущенными буквами, нечитаемыми местами, закапанными слезами, от письма, заполненного болью и непониманием, смятением и нежеланием, неспособностью помыслить, что это может случиться наяву…

Господи. Мама. Не так я обнимала тебя тогда. Бедная-бедная моя любимая мама.

февраль, 2004

Ты ненавидишь меня. Ты сама так сказала. Наверное, тебе жаль, что я родилась. Я тоже себя ненавижу, хоть в этом мы с тобой похожи. Мне очень грустно от того, что я до дрожи боюсь тебя, боюсь твоего голоса, твоих раздувшихся ноздрей, сужающихся глаз. Лучше бы меня не было — на этой планете все равно нет ни одного человека, которому нужно было бы мое присутствие.

ноябрь, 2009

Мне 13, ношу исключительно черное — поклялась себе, что если вы с папой разведетесь, я стану готкой. Так себе ультиматум, если честно. Под бывшим некогда твоим черным лонгсливом с темно-розовой отделкой на груди прячется зияющее пятно лишая, сантиметров так в 10 в диаметре, идеально ровный круг, будто солнечный диск вот-вот зайдет за горизонт. Никто, конечно, об этой неприятности не знает — я молчу, ото всех прячу. К слову, не похоже на меня, да, мам? Тебе я люблю рассказывать о своих болезнях — а ты любишь ставить диагнозы и назначать лекарства, которые в 85 % случаев оказываются очень даже полезными.

В тот раз я почему-то смолчала, и сейчас вспоминаю какое-то наслаждение от того, что у меня что-то темное жутковатое разрастается на моей коже. Я, понятия не имея, что это самая банальная подростковая инфекция, думала: «А что если она меня всю захватит, и я наконец умру?» Меня забавляла и радовала эта мысль — своею легкостью и, не буду душой кривить, драматичностью.

Сейчас-то я знаю, что организму просто лень противостоять лишаю тогда, когда он и так херачит без остановки, пытаясь справиться с эмоциональным напряжением и стрессом — иммунитет ослаблен бесконечной борьбой. Бедный иммунитет.

И я помню, как он прошел: однажды утром посмотрела под свою черную футболку — ничего. Чисто. Ты поцеловала папу, когда он уходил на работу.

Кстати, именно в 13 меня разбила первая дереализация и потом деперсонализация. Подробно об этом эпизоде я рассказала в книге «Мой батискаф» в «Истории 6. Агния», но слегка видоизменю для тебя форму и продублирую тут.

Кажется, осень, каникулы. Моя кровать стояла параллельно окну, застеленная ярко-оранжевым пледом. На ней я сидела, читала что-то, щелкая изюмом в разноцветной сахарной глазури. Отложила книгу, прикончила сладости и… оглянулась. Вокруг — будто фильм. Плоский стол, заваленный плоскими тетрадями и карандашами, плоский стул с неаккуратно накиданной на него плоской школьной формой, плоская полка над плоской кроватью Адель. И что-то — ярче обычного, а что-то — напротив, тусклее. Резко стало страшно, перед моими глазами пронеслась вся будущая жизнь, на которую я смотрю, как на монитор, как сериал.

Заплакала, метаясь, — сама знаешь, поплакать я люблю! Ты пришла, и я рассказала тебе, что происходит: что не понимаю, зачем же и как тогда жить, если все все равно пройдет, закончится, если все уже проходит — мимо? И ты нашлась. Ты сказала мне, что — не за чем. Смысла и впрямь нет, говорила ты, кроме одного: делать мир добрее ровно настолько, насколько мы на это способны.

Простой и идеальный ответ на любой по большому счету вопрос — я его каждый день прокручиваю в своей голове…

январь, 2001

Мне около пяти. Слышу в коридоре твой плач, даже вой. Темно. Поздно. Ты сидишь, сокрушенная, на полу. Помню вены на твоих сухих руках, помню, что ты была почти голая. Я подхожу и глажу тебя по спине.

— Мама, что случилось?

— Ненавижу! Ненавижу! Тварь!

— Мама…

— Смотри, смотри, Агния!!!

Ты резко открываешь шкаф с верхней одеждой и выхватываешь его куртку, достаешь из левого кармана кружевные трусы — а я не понимаю, что это такое.

— Вот! Смотри! Смотри, какой у тебя папаша!

Я стою в темноте, совсем малюсенькая точка во всей вселенной. Я стою и не плачу, ибо не осмысляю, что происходит и почему. Ты снова демонстрируешь мне белье и засовываешь обратно, взвыв еще раз. Уходишь в зал — гостиную, где стоит диван, на котором вы с папой спите… А я все стою. Озадаченная. С огоньком боли внутри.

Моя бедная мама. Какой же в тебе костер боли.

ноябрь, 2022

Мы пытаемся с ней сжиться, ужиться как-то. Я — встроиться в ее грязные цветные фасады, она — в мое заметенное снегом, вечно беспричинно тоскующее сердце. У нас пока с трудом получается, смотрим друг на друга — и, знаешь, вроде бы и рады встрече, и она такая приветливая, добрая, да только хочется куда-то от нее спрятаться, попросить помолчать, перестать, в конце концов, улыбаться и чмокать губами. Тебе, мам, наверное, знакомо такое ощущение: человек с виду прекрасный, солнечный, дружелюбный, болтает без умолку и вроде бы с ним должно быть легко… Но что-то не то. Что-то не то и все. Может быть, вам обоим нужно время. Ну, то есть — нам. Мне — перестать склабиться, рычать на все, захлопывая свои ставни, задергивая шторы и прячась в студеную ностальгию. Ей — быть поспокойнее, не наседать так сразу. Посмотрим, посмотрим, что из этого выйдет. Ты, как всегда, все предрекла.

Есть ощущение, что в спине торчит нож — во-первых, непрестанно ноет промеж лопаток. Во-вторых, прилетело нежданно-негаданно и не отпускает, тянет вниз и тянется к сердцу, провоцирует на слезы, мысли, купирует мечты.

Впрочем, какие еще мечты, я в них не умею.

октябрь, 2020

Мам, не знаю, что с ним делать. Это не влюбилась, мам, это что-то сумасшедшее совсем, невозможное, то, чему не произойти, это порвался, черт возьми, пресловутый рукав Млечного пути, разошелся по швам, старикашка хренов, и параллельная вселенная зачем-то влетела в мою безгрешную… Ох, мам, это предвестник беды. Я чувствую, уже чувствую. Я буду собакой в следующей жизни, слово тебе даю. Собакой, которая свой длинный нос укладывает на его колени, заваливается ему подмышку, бежит на рассвете к толще прозрачной воды и, поводя мордой, зовет его к себе.

Мам, да как так, я даже не поняла, в какой момент это случилось, когда начались мысли об одном, как я снова влетела в свой фатализм?! Когда его руки дрожали, держа кружку миндального капучино (ведь я первая заказала такой)? Когда опустил лицо в мои волосы? Когда десять раз отвел взгляд?

Почему я наталкиваюсь только на невозможное, а то, что рядом не ценю? Господи, я запуталась, мам.

сентябрь, 2004

У меня постоянно болит голова. Давит изнутри, дикая тяжесть все время, вкручивают шурупы в виски, окруженные белесым заревом тонких волос… Из-за этой боли я не могу сосредоточиться ни на одной задаче. А у тебя не хватает терпения по сто раз кряду объяснять мне, как соотнести эти чертовы сосуд А и сосуд B, которые наполняются жидкостью с разной скоростью… Я не могу из-за этой боли ничего запомнить: ты говоришь — сделай то-то, а у меня тут же вылетает.

Ты много работаешь, чтобы свести концы с концами, папа учится и тоже все время трудится. Ты ведешь меня в поликлинику — вечно орущие маленькие дети, кричащие друг на друга сонные женщины, запах хлорки и мочи, холодный острый свет, очередь в гардероб и в регистратуру. Мне выписывают какие-то чудодейственные, но, вероятно, дорогие таблетки. Сладковатые, в красной оболочке. Три раза в день до еды и не пропускать.

Но я пропускаю — я правда просто забыла, мам.

Сплю на диване. Вдруг резкий удар прилетает прямо по лбу. Еще один. Сильно. Еще, чуть ниже по щеке. Голова начинает раскалываться. Горит лампа очень уютным светом. Прилетает еще и еще. Из глаз брызгают слезы. Как больно. И как хорошо, сладко.

Ты кричишь о том, что я тварь неблагодарная, не пью эти чертовы таблетки, на которые уходит столько денег, столько сил…

Хлопаешь дверью и уходишь. У меня горит кожа на лице. На лбу и на скулах остались легкие царапинки, округлые покрасневшие следы. Плачу, свернувшись калачиком.

Через час в школу. Надо идти завтракать. И не забыть выпить таблетки.

В школе никто ничего не спрашивает. Я прикрываю волосами. Вроде и не видно. Просто чуть горит. Но горит приятно как-то. Ты почему-то встречаешь меня с уроков, обычно ты так не делаешь. Пока мы идем, говорим о чем-то, будто ничего и не случилось. Я рада, что ты больше на меня не злишься. Ты останавливаешься и берешь мое лицо в свои сухие руки, осторожно трогаешь ранки. Спрашиваешь, больно ли. Говоришь тихо: «Господи, Агни…» Прижимаешь меня к себе.

сентябрь, 2022

— Объявили.

— Серьезно?!

Дрожащими руками хватаю телефон в ярко-синем чехле. Да, только что, примерно в 10:00 по Москве, объявлена «частичная» мобилизация. Мы еще стараемся продолжать съемку — сняли студию аж на два часа все-таки, — но уже совсем не клеится. Я теряюсь и не знаю, что делать, как двигаться, когда внутри нарастает дикий ужас и глаза вот-вот от удивления, неверия, страха вылезут из орбит.

Решаем закончить раньше.

Мой друг Адам сажает меня в автобус. Я обнимаю его на прощание — когда еще увидимся теперь… Сажусь у окна, включаю что-то в наушниках. Слезы тихо бегут по щекам, я не могу остановиться. Никто не обращает на меня внимания — все понимают. Только женщина, сидящая рядом, протягивает мне карамельку. Я усмехаюсь сквозь свои соленые водопады и ощущаю себя очень маленькой девочкой.

Выхожу из автобуса, утираю слезы. Дома нельзя поддаваться этому. Во-первых, тут вот как раз едва ли поймут. Во-вторых… ну я же сильная, старшая, спокойная. Та самая Агния.

Делаю шаг через порог, снимаю обувь. Вижу тебя — ты идешь мне навстречу. Я смотрю на тебя, а ты — все видишь. Каким-то сверхъестественным образом пробиваешь во мне брешь, и я начинаю громко выть, рыдать, это орет во мне, рвется, бьется, растягивает изнутри грудь, рождается из меня, колотит меня мелкой дрожью от бровей до мизинцев на ногах… ты обнимаешь и гладишь по спине, прибегает испуганный братик, папа выходит из комнаты озадаченный, ты что-то говоришь, а я — чувствую, как ты дышишь, твою мягкую грудь, как пахнет твое домашнее платье-футболка, чувствую твою щеку на моей голове.

Мама, господи, мне так страшно!!! Я не хочу, чтобы он шел воевать, но ему придется, его точно призовут — он первый на вылет, первый среди самых живучих смертников, первый из первых — отборное пушечное мясо, нежнейшая фермерская говядина! Ненавижу! Мама, что делать?! Я не отдам, не отдам, я боюсь, я спасу, я спрячу, я поеду за ним и заслоню его, я убью всех вокруг и тех, что там, наверху, сама — только его сохраню, мам! Мама!!!

Укачала меня, словно мне снова пара месяцев, снова колики, снова страх перед этим большим враждебным миром, успокоила голосом, успокоила честностью, успокоила искристым взглядом про летний лес, веснушками вокруг носа, узкими губами с тонкими морщинками в уголках.

— Так. Что делать? Ты не обидишься, если завтра уеду?

— Конечно, нет, Агния, ты ему сейчас нужна. Нам-то тут что…

Лежу рядом с тобой на кровати весь вечер. Ты время от времени поглаживаешь мое предплечье, мою коленку. Листаешь новости непрерывно. Как все в эту минуту — по всей стране. Я покупаю билеты на завтра обратно в Питер — провела с вами всего пять дней вместо шестнадцати. Горько, сердце разрывается, но я знаю, что поступаю правильно — иначе ты бы сказала мне. Ведь самой так невозможно сложно решать что-то в подобном смятении.

Назавтра, рано утром, говорю «пока» папе — обнимает крепко, как будто никогда еще не обнимал и уходит на работу, застегнув свою простенькую темно-синюю куртку под самое горло.

Ты отвозишь меня в аэропорт. О чем-то говорим, пока едем — о войне, конечно. Ты говоришь, что необходимо собрать ему с собой на фронт: какой-нибудь неубиваемый телефон, адекватный бронежилет… Меня начинает трясти: «Мама, перестань, пожалуйста, я никуда не пущу его!»

— А что перестань? Обмундирование старое, никуда не годится, лучше сами позаботьтесь об этом.

— Мама-а-а!!!

Опять в слезы.

— Ну что ты плачешь опять? Ну чего теперь рыдать-то?..

Подъехали, останавливаемся. Я прошу не провожать меня в аэропорт — чтобы не платить за стоянку.

— Да, и слез меньше, а то ты начинаешь, и я из-за тоже! — усмехаешься ты. И утираешь первые капли самого горького внутреннего дождя. Стоим посреди парковки, обнявшись, плачем.

— Я так люблю тебя.

— Я люблю тебя.

июль, 2012

Тут сразу вспомнился еще один момент (?), когда ты укачивала и утешала меня так.

Я ночевала у моей подруги Анны. Она включила радио — что-то спокойное, хорошее, какое-то инди на русском. Пили чай. Я красила глаза тушью у большого необрамленного зеркала. Пиликнул ее телефон: «Аарон умер. То есть погиб»

Я повернулась к ней и посмотрела с непониманием. Это шутка, Анна. Тупая и глупая. Тебе, может и смешно, как всегда, ты ведь у нас такая модная и циничная, но мне — нет. Смотрю на тебя, однако ты не смеешься… «Он правда… Он сорвался со скалы…» Безумие какое-то, люди так не умирают, подумала я. Быть не может, ты гонишь — ты просто не знаешь границ, не понимаешь и никогда не понимала, что пора притормозить.

В общем, я до последнего не верю Анне. Не верю тогда, когда она начинает плакать, трястись, когда мы едем к Карине за порцией успокоения (помню, что предложила зайти за печеньем к чаю… «Какой, к черту, чай?!» — спрашивает в чуть показушной истерике Анна). Не верю, когда ухожу от них, таких в унисон мыслящих подруг, сошедшихся на обломках мира и выплюнувших меня на берег. Не верю, когда еду в автобусе. Когда поворачиваю ключ в двери. Я начинаю верить в смерть не самого близкого, но очень приятного мне человека только тогда, когда в соцсетях получаю приглашение на похороны и поминки. И от этого мне окончательно и бесповоротно сносит крышу. Я начинаю плакать тихо, осознавая, что больше не увижу его. Это одна из первых… потерь, утрат в моей жизни.

Я рассказала тебе, ты сначала прижала мою голову к своей груди, а потом положила ее себе на колени. По твоим бедрам текли мои слезы. В этот момент я чувствовала каким-то далеким седьмым, восьмым, девятым чувством, как ты понимаешь и знаешь все. Наши боли, наши потери, утраты сплелись в одно. Твоих — легион, моя — вторая: ты знала, как страшно, тревожно и непонятно мне. А я знала, как ты понимаешь.

август, 2022

Мчим на Белое Бардуковское озеро — чистейшее озерцо, синоним твоего детства, под Шатурой, Рязанью, Москвой, под Радовицким. Полдороги на кряхчащем уазике (от ароматов садовых цветов и наливных томатов, что собраны в компактную (нет) поклажу бабулек, не продохнуть), а оставшуюся часть — на великах. Кататься я еще не умею (я вообще в это долго не умела, а как сумела, так влюбилась), ты садишь меня сзади, «на багажник». Страшно до жути!.. короткие волосы твои развеваются, мышцы загорелых сильных ног, нестыдливо убранных в бирюзовые шорты, напрягаются от верчения педалей, такие неповторимо знакомые ладони — крепко за руль. Я дрожу, кричу тебе что-то, ты просишь не отвлекать. Мчим по обочине. Ты — словно девочка, тебе снова 15, снова легкость и беспринципность, простота и никаких забот, царапины на коленках и локтях, шрамик под левой бровью, улыбка во все лицо. Ты ветер, ты сила, стихия, любовь.

Когда заканчивается трасса, заезжаем в лес, едем по кочкам, прогалинам, лужам, траве, глубоким следам от шин. Над нами небо — бескрайнее, вокруг — ольфакторный фейерверк: сырая и сухая земля, стоячая вода, хвоя, трава душистая и трава резковатая, пыль, следы шин и от дороги, соль от пота над верхней губой, головокружительно чистый воздух и твой, я не знаю, какой именно, собственный неповторимый запах.

Останавливаемся — ты чернику заметила, глаз-алмаз, выросший на лоне природы, влюбивший в себя все село и всю столицу, каждую сирую березу, весь пух местных тополей и дым торфяных рассветов. Спешиваемся.

— Попробуйте, она такая сладкая! — собираешь нам с Марией в руки пару сочных кисловатых горстей. Обожаю чернику. И тебя — ты везде ее найдешь. И обожаю то, какой искрой твои глаза горят тут, в Подмосковье.

Доезжаем до озера — в память врезалась его аквамариновая чистая голубизна да зелень, мой восторг от прозрачной воды, задорный визг плескающихся малышей, прыгающие с деревянного трамплина в воду подростки, раскидистые деревья на берегу, почти песок у кромки, но мы не там. Мы где трава, разложили на ней старенькое покрывало — только для взрослых, ибо детям дела мало, купаться лишь бы до синих губ. Я плаваю в прохладной воде, представляя себя актрисой в рекламе духов, тихо шепчу какие-то слова будто на французском, вожу руками под толщей воды, танцую. Ты читаешь книжку, время от времени проводишь взглядом по верхушкам деревьев. Ешь огурцы.

декабрь, 2022

Все спокойно лишь когда я пью, мама. Нет, я прекрасно, конечно, чувствую себя и без бокала-банки — так я деятельная, продуктивная, собранная, мыслящая, но везде лейтмотивом идиотские мысли о несуществовании, об искусственности мира, людей, а еще о войне, гонениях, убийствах, обысках. Хорошо не думать, просто напиться и балдеть, как в той песне. Я смотрю порой на него, самого близкого любимого, и ничего внутри не отзывается у Меня, истинной, далекой — а у меня, той, которая здесь, целый ворох любовей и жертв ему. Мы с тобой говорили об этом, помнишь, ты сказала, что ты тоже такая — без особой какой-то привязанности. И что делать? Ты нашлась, что ответить: просто дай человеку любить тебя и быть с тобой рядом, и сама будь в том же, насколько можешь.

Я точно знаю свою дозу: 2–3 коктейля или пара бокалов красного, чуть больше белого, одна бутылка пива или сидра — вот тебе и нейролептик. Превысила — будь добра, кани в лету, охуей от жизни и от себя, которой нет и не было.

Как же я хотела бы отказаться от своего надчувствования, от этих своих глубин, в которых тону день ото дня — и я все время мечтаю о том часе, когда забудусь, захлебнусь наконец. Этого ты, наверное, не поймешь, скажешь, очередной модный загон… Но где-то внутри ты знаешь, как это.

Я знаю, почему мы все пьем. И почему алкоголизм — нет-нет, не переживай, это размышления лишь, я все еще не алкоголик — передается от одного поколения к следующему. Это ведь самая банальная семейная травма, и где ей еще быть повсеместно, как не сплошь по всей земле матушки-России… Это чтобы утишить и призабыть ненадолго. Ты сильно от этого пострадала — дедушка да папа повеселили тебя вдоволь. Но ты и сама «нет» не скажешь — тебя понежит бутылка мальбека, в которой ты потопишь на вечер пятницы свое одиночество, свои умерщвленные амбиции, свою страстную любовь, свои потери и утраты. Влажным размашистым блеском упадет на самое тебя твой взгляд — не плачь, мама. Я понимаю тебя, это жизнь такая, что никак по-другому.

февраль, 2003

Один эпизод про горькую улыбку — остро, больно и до любви сквозь сердце.

Глухая приморская зима. Папа в академии в Москве. У нас же как-то резко похолодало, потемнело, все замело, на стекла окон спустился непроглядный мрак. А ты оставила его комбинезон на балконе.

Сижу на темном скрипучем немного диване и листаю какую-то книжку. Ты вдруг говоришь «Агни, Агни, папа приехал!» Я поднимаю непонимающие глаза, мысль в которых где-то далеко-далеко от Находки, стужи этой и тьмы. Однако же — удивленная. С балкона выходишь ты и держишь перед собой за лямки папин замерзший вкрай комбинезон — так, будто и впрямь человек вышагивает. Я смеюсь, но немножко в смятении: так приехал папа или нет?.. Нет. И ты улыбаешься, в глазах — инородный влажный блеск.

декабрь, 2022

Се, мы обречены быть в этом, мама, обречены быть такими. Се, я возвращаюсь к тебе. Закольцевалось, замкнулось — а привиделось, глупой, что жизнь — спираль, отнюдь, мама, это — беспощадное кольцо без конца и начала, злюще сдавливающее глотку, да с такой силой, что наружу просятся органы, вены и хлыщет кровь из всех щелей.

Я, мама, знаю, что несу за собой вас, как вы несли меня всю жизнь. Мы неразрывное с вами одно — посему нет у меня меня.

Закольцевалось и заждалось — найдет, где бы я ни была, а у тебя, мама, глаза и слова, буквы даже — грустные, тебе тоже очень-очень жаль. Мы все ни при чем, никакого выбора не было — это кольцо во всем виновато. Мы обречены быть не с теми, не там, несчастными — или, напротив, радоваться. Каждый круг.

Только бы возвращать себя так же легко, как удалось в этот раз.

декабрь, 2022

Быть веселой мне удается с трудом. Люблю этот свой вайб, когда тащит, смешить — но когда читаешь, что снова двоих непризывных забрали, что настроение, по словам чистенького Собянина, боевое, все куда-то отваливается, обваливается, в первую очередь, нижняя часть лица — в небытие, из которого хрен достанешь.

Знаешь, кажется порой, что жертвенность — это как ходить по лезвию и все равно упасть: если пожертвую я и соглашусь на разлуку, чтобы самой потом вернуться, буду чувствовать себя долбанной героиней и нет-нет да и смотреть презрительно на его какие-то будущие решения, а если пожертвует он, то я сама буду уязвима, добавится, кроме того, чувство вины за то, что я — ну по сути я — не дала человеку поймать свою птицу за хвост тогда, когда она спала на его подоконнике. И эта дилемма — нарциссические танцы, в которых, как ни удивительно, так много надежды на будущее. На то, что будущее вообще будет.

А впрочем, любовь безусловна. Мне приснилось, мам, как он с командой того самого бара получает награду, его блестящие глаза, улыбку счастливую, аккуратные пальцы, собранные в некрепкий кулак, поднятый в радости… Плевала я на эгоистические желания и мысли — они приходят из какой-то страшной черноты. «…все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»

декабрь, 2022

Ищет, мам, бьется. Словно бабочка о стенки банки. Или стенки желудка, как подсказывает мне Т9.

октябрь, 2010

Наш любимый Сэйлор. Белый кот с человеческой душой и большими слезящимися глазами, знающий что-то такое важное от мира, о чем мы не догадывались, но всегда искали. Белый кот-мудрец, верный друг и страдающее сердце — когда он ушел, навсегда испарилась какая-то важная часть моей жизни, на которую я уже никогда не посмотрю теми же глазами. Мне было стыдно за то, что такие глубокие чувства я испытываю, потеряв кота… Но в конце концов я осознала, что моя потеря — моя, и никто не сможет воспринять ее так же.

Но даже он однажды стал камнем раздора между нами. Ему не повезло, бедняге — год от года с ним случалось что-то нехорошее: то вынужденная кастрация, то полет из окна шестого этажа, то водянка, то соседская такса набросилась… Виновницей последнего стала я — оставила дверь приоткрытой, а он выбежал из квартиры в тот самый момент, когда выводили гулять эту городскую сумасшедшую. Спокойный, самодостаточный и медлительный, Сэйлор не успел скрыться от ее больных зубов (да и, наверное, не заподозрил опасности). Как итог — раны, которые так и не заживут до конца.

Я даже не помню твоих слов ко мне. Слов о жестокости, безответственности, равнодушии, неумении в заботу и элементарном выполнении самых банальных просьб. Помню лишь твои прищуренные глаза, взгляд, полный разочарования, осуждения и ненависти — тот самый, от которого становишься размером с никчемную икринку, сама себя не выносишь, не хочешь быть собой, а лишь — выйти из себя прочь, лишь бы не стошнило.

Ты не разговаривала со мной почти неделю. Не скажу, мам, что это наказание, из всех тобой придуманных мне было самым жестоким, но в тот момент, когда мы встретились с тобой лицом к лицу на аллее вашего института и ты, увидев меня и посмотрев на меня (выразительно), отвернулась, пошла дальше, едва заметно вздернув подбородок… Я запомнила его навсегда. Пронзил, именно что. Как очень острым ножом вдоль всего тела. И щипит, щипит…

Я ждала того дня, когда ты решишь, что твоя дочь в воспитательных целях наказана достаточно, и, кажется, даже смутно помню что-то из того дня. Ну, ощущения. Когда ты заговорила со мной мирно и с веселой ноткой — ты простила?!.. Мама… Прости меня! Я не хотела ему боли. Я так счастлива снова говорить с тобой.

Почему, мам, я не помню злости и раздражения на тебя? На себя лишь. Не думаю, что я была такой уж безобидной овечкой, которая со смирением (внутренним, внешнее не обсуждалось) принимала твою… критику? Твое отношение? Почему-то эти детерминации не ложатся. Я точно знаю, что ты не так относилась и относишься ко мне. Так может, просто-например, твои слова? Что значат слова! Что они выражают? О чем говорят на самом деле? И в чем им вторит взгляд?

Я не верю, что все это может быть равно твоему отношению, иначе этот знак «равно», вероятно, дорого обходится тебе сейчас, моя дорогая мама.

декабрь, 2022

Не умею в смол-ток. Есть впечатление, что русские вообще лишены такого скилла…

Всё трагедия да боль, да поиск смысла, поиск искренности, такого же слома до надрыва в глазах собеседника. «Понимаешь, брат…» и давай о войне, о родителях, о вдохновении, о деле жизни, о жене, о детях, о водке — а он тебе такой «Yeah, it’s okay, don’t worry»

Дурацкий английский: даже слово «искренность» на нем звучит как-то максимально коряво — «синсересити». Чего блин. А уж честность — honest — ну двое-трое из пяти прочитают правильно, а не «хонест».

Факин щит. Чувак, мне казалось, ты глубоко глядишь. Хорошо, что ты не знаешь иностранцев, мама. Тебе бы они не понравились.

ноябрь, 2021

Писать ему — это без чувства, по привычке больше. По привычке представлять, как он обнимает, сгребая всю, целует в шею, как пахнет, как смотрит сквозь стекла. Или снимает стекла, чтобы смотреть чище.

Привычка. В этом нет уже нет истинности. Но привычка сильнее всего, сама знаешь.

Писать одному, улыбаться другому. Другого любить больше жизни, бороться со всеми злыми богами за то, чтобы побыть еще день-неделю рядом. Я зову его не эскапировать, не сбегать всюду отовсюду, бросить болеть, а сама спряталась в непробиваемую броню — как страшна она, мама, как прозрачна в те моменты, когда я все вижу.

ноябрь, 2007

Ты вернулась! Привет! Ну как, всех там сделала, моя красавица мама?

Ты ездила в Москву на конкурс патриотической песни. Твой голос, вообще-то, богами для нее и был создан: сильный, громкий, глубокий, проникающий под кожу, который словно тонкий нож отделяет от тела душу и швыряет ее в шелка, как утомленную страстью женщину. Твой голос — это не звук, не слова, не тембр. Твой голос — это чувство, разбитая в осколки жизнь амазонки. Твой голос не нежный и когда ты пытаешься его сделать таким, нещадно фальшивишь. Твой голос больше — он как ветер в горах. Как безудержный бора-бора.

Поэтому я была уверена, что ты взяла золото. А ты, улыбаясь и посмеиваясь, разбрызгивая искорки из глаз, шла мне навстречу. Миниатюрная, но спортивно сложенная, сексуальная и все же хрупкая — с огромной на контрасте гитарой за спиной.

— Первое место?

— Первое! С конца!

А потом смотрели на видике твое выступление. Все та же огромная гитара на острых сильных коленях, затянутых черным нейлоном, под ней — узкая полоска юбки в хаки, растрепавшиеся под пилоткой волосы в легкую рыжину, с которой ты вечно борешься и все напрасно, лицо, искаженное чувством. Я бы только за все это выдала тебе грэмми. Пой мне еще.

июнь, 2022

Думаю, ты догадываешься о том, что я всегда с тайным желанием и почтением заглядывала в темные воды Невы. С того первого дня, когда впервые шла по гранитному борту набережной. С того дня, когда останавливалась посреди моста под песню «Девочка, которая хотела счастья» — помнишь, может быть, она там представляла, как вниз летит с моста и над ней склоняются врачи.

Это горячая надежда однажды просто взять и уйти теплится в моем сердце и сейчас — я не помню, когда она пришла впервые, но точно знаю, что еще где-то в самом нежном детстве. Жизнь в Питере давала особые основания и веские причины на правомерность и хирургически точную обоснованность такого рода мыслей. Самые тяжелые в этом отношении моменты идут внахлест с дереализацией, которая в эти же моменты заигрывает с моим сознанием совсем хитро и виртуозно: я не ощущаю реальности, но чувствую боль, невыносимость, отчаянье — и вижу воду. И не вижу препятствий. И уже двигаюсь по направлению к, а потом что-то внутри достукивается до меня, и глаза открываются на миг — всего на один короткий миг жизни, погруженности, момента. Всего один миг, которого оказывается достаточно, чтобы остановить мой безумный — в самом деле, безумный — шаг.

Я пыталась покончить с собой четыре раза, два из них всерьез, и еще миллиард раз занималась сэлфхармом — одно время даже продумано и систематически: хлестала себя ремнем с бляшкой по спине в наказание за мелкие оплошности и просто профилактики для — об этом любопытное факте ты не знала. А вот исцарапанные шею, руки, грудь и бедра наблюдала систематически. И так жалела меня, говорила: «Зачем же ты себя калечишь, Агни…», обнимала тепло, баюкала дурочку.

Каждый из всех разов (пара)суицида всегда был глупой попыткой, разумеется, всегда оставлял множество путей для спасения, отступления в любой момент. Первый раз я не раздумывая бахнула внушительную дозу какого-то (я вот даже не знаю какого до сих пор) нейролептика. Второй раз попыталась повеситься в душе на ремне — со страху напилась соджу в одну рожу (прости за неуместные рифмы, но сложно сдержаться), решилась, но так и не поняла, как наутро оказалась-таки, хоть и одетая, но в постели. Кстати, это случилось после разговора с тобой, разбередившего мои раны, только начавшие покрываться тонкой пленкой. Впрочем, тогда я сама считала, что существовать такому говну, как я, — не стоит. Это было после разрыва с К. и моей измены.

Были тридцать таблеток за один присест (производители успокоительных все предусмотрели, ничего не получится), были порезы на венах (шрамы белееют и сейчас).

Все это приносит (пока не решаюсь говорить в прошедшем, но с сэлфхармом худо-бедно разобрались) невесомость, облегчение, улыбку, расслабляет мышцы, отрезвляет мысли, господи, как хорошо. Кто-то скажет, что я просто больная извращенка и мазохистка, но отчего-то я знаю: ты подожмешь губы и состроишь до боли уж понимающую гримасу. Такие мы все поломанные.

что-то из 1998

Не могу не вспомнить три истории, которые ты сама любишь рассказывать о нас и моем детстве — есть впечатление, что эта книжка превращается в бесконечное нытье (ну, или горевание, оплакивание как говорит мой психоаналитик).

Первая. Нищета и бедность, какой я не видела в осознанной жизни! (Этот великолепный эпиграф, впрочем, идет к каждой истории)

Мы выходим из душной, переполненной мыльными, опухшими от голода и труда телами бани и на выходе ты говоришь мне: «Агни, подожди здесь пару минут», — жду, одетая в маленькую заношенную кем-то еще до меня шубку. … Ты выходишь из бани, а я с двумя рублями в руке: «Это что?» — «Тетенька дала…» Так я заработала свои первые деньги. Если что, тут просто жесточайший фейспалм.

Вторая. Идем по рынку. Ты из сил выбивалась, чтобы заработать копейку. Мимо — стенд со сладостями. Ты видишь, как я смотрю на чупик — и молчу. Не прошу. В твоем сердце — дикая вина, жалость и, может быть, благодарность? От меня еще нечего было ждать, мама. Ты делала и сделала меня… не самым плохим человеком.

Третья. Играем в деревянные кубики. Они с красным, зеленым, желтым… А я говорю так, представляя себе что-то: «Это — йогурт, это — печенька…» Голод… Он со мной до сих пор в моих (читать в хронологии) анорексии-компульсивном переедании-булимии. Я что, публично призналась?! Ну ладно, надеюсь, будет у этой хронологи следующий этап.

Мы здесь не обо мне, а о тебе. Что ты почувствовала, дорогая моя мама, в этот момент? Отложи сейчас подальше, отдай всем этим алчным чертям всю вину, все сожаления — ты сделала все, чтобы я была обеспечена и счастлива в будущем. Ты создала человека (и не одного). И только ради этого мне стоит жить.

январь, 2012

Вы пили у соседей, ты пришла домой раньше, а папа остался — конечно, нельзя уйти не осушив все зримые и незримые бутылки. Понимаю, я теперь и сама такая же…

Ты легла спать в гостиной на диване и включила «Я свободен» на новеньком алом самсунге-слайдере. Лежала слушала и рыдала, наверное, от обиды, переизбытка этанола в крови и нереализованных мечт. Я не помню, что произошло между вами, когда он пришел. Но в какой-то момент в гостиной воцарился такой ор, что мы с Марией не могли оставаться больше безучастными, подошли посмотреть, что опять такое.

— Девочки, он бьет меня!!!

Ты сидишь, съежившись, на полу, у папы на щеке и шее глубокие следы от ногтей — уж не знаю, защита или нападение, один другого стоите, родные. Вы кричали друг на друга, соревнуясь в изощренности оскорблений и обвинений, минут двадцать, а Кипелов все заливался со своими птицами в небесах. Папа схватил телефон и выкинул в окно. Ты нашла в ответ его «сони» и отправила туда же. Как ни странно, на этом ваши силы наконец-то закончились, он вышел из гостиной. Марию я еще раньше отправила в комнату. А ты бросилась на подоконник и занесла ногу над оконной рамой.

— Мама!!! — в ужасе полувоскликнула я. — Мама, пожалуйста, не надо!

Я уже устала плакать и кричать, пытаясь до вас обоих достучаться, поэтому сказала все это почти тихо, с уже словно бы безучастной борьбой.

— Я никогда ничего с собой не сделаю, доченька, пока у меня есть вы. Просто хочу его напугать.

Я села рядом. Зимний ветер, перемешанный со снегом, незваный бродил по комнате.

август, 2012

Лето, каникулы, скука. От меня все бедствия, навалившийся на нас в том году, — как от стенки горох: бабушка с инсультом, Сэйлор с полуразбитым черепом (следствие неудачного полета с балкона шестого этажа). Мне будто бы по боку — на самом деле, конечно, нет. Просто научилась отстраиваться и «уходить». Да и целом, все наконец как-то чуть поуспокоилось, всех насколько могли спасли и повытаскивали из худых теплых пальцев смерти. Вот только ты там где-то лежишь в больнице, девятый месяц и никому ничего не понятно. Вестей от тебя — нет. Папа — молчит. Я все жду, конечно, когда родится мой брат, но не верю в него — сейчас, мам, воспринимаю себя как зацикленную на себе эгоистичную суку (типа ты была права), потому что я и не потрудилась сама узнать, ну что ну как… Просто не знала ничего — будто в этом и есть оправдание.

Смотрела «Зачарованных» и ела горячий бутер с копченой колбасой, накрытой расплавленным в микроволновке сыром. Хлеб смазать тонким слоем майонеза — верх кулинарии и гастроизысков. Лучше еще не придумали. А в сочетании с сериалом, где падающие внутрь, вслед за кусочками божественного моего обеда, эпизод за эпизодом заставляют забыться напрочь, отложить мозг и просто тонуть в выдуманной кем-то (довольно плоской) истории, получается первоклассное каникулярное времяпрепровождение.

Папа зовет на кухню — что-то хочет со мной обсудить. Я тяжко вздыхаю, ставлю серию на паузу, откладываю пустую тарелку (спасибо, что не под подушку) и плетусь к нему.

— Да, пап?

— Агни, ты, наверное, уже поняла…

Он сидит слева от меня, условно во главе стола, на своем месте. Обеденный стол, за которым мы собирались только трапезничать, непривычно пустой — как-то карикатурно выглядит. Все как-то карикатурно. Занавески с тусклым белым светом сквозь них, плоский холодильник и его почему-то сероватое лицо…

— Ты, наверное, уже поняла, что у тебя не родится братик…

— Да, поняла, — не знаю, почему я ответила так, первое, что пришло в голову.

Он долго посмотрел на меня. Мама, я ничего не чувствовала в тот момент. Ничего. Ок, спасибо, что сообщил? Это мне нужно было сказать? Приличия для опустила голову. Потом ушла в комнату и, ты не поверишь, взяла тарелку, вернулась на кухню за очередной порцией бутеров под сраный сериал.

Вот и все мои воспоминания на этот счет. Я решила тогда, что не буду ни с кем делиться — дескать, пусть останется моей тайной трагедией. И все-таки, когда вечером мне позвонила моя подруга Валерия, я ей как-то все рассказала. Мам, я как будто… хотела ей рассказать, не могу подобрать слово… Понтануться, что ли, смотри, типа, как нам тяжело, какая у нас беда, какие мы бедные, но тут же — принять вид стойкой и сильной девчушки, что все переносит. При этом на термометре эмоций был безжизненный ноль.

Пока я тонула в своем психопатическом дерьме, папа прятал в кладовку купленную заранее детскую одежду, собирал обратно кроватку, выглаживал пеленки и убирал в большой черный пакет. Я не знаю, было ли в действительности именно так, но помнится, что он постарался убрать с виду все, что могло триггернуть тебя по возвращении.

Ты же страдала… Как? Я тебя не смогу понять, но попытаюсь сейчас. Пустота. Темнота. Боль. Ощущение напрочь перечеркнутого будущего, обида, ненависть, выедающая мысли тоска — все они появятся позже, когда ты выберешься из поверх накинувшихся смертельных лап, когда сама едва избежишь смерти вследствие воспаления и внутреннего кровотечения. Потом у тебя перед глазами образуется пелена, которая еще где-то на год выкрасит в многотонный серый все, что тебя будет окружать. Кажется, здесь на время начнется то самое явление, которое психологи называют «мертвая мать» — замершая, механическая, опустошенная. Но как бы ни был аллегоричен этот термин, он, пожалуй, лучше всего опишет твое состояние в этот период. Причем «мертвая» не для меня или Марии — для нерожденного своего…

Прости меня, мама, что я оказалась так ментально далеко от тебя, когда тебе было настолько плохо. Я тогда не сумела оплакать и прогоревать нашу утрату — оплакиваю теперь.

Ты же — сильнее всех, это я всегда знала. Ты смогла встать, медленно, но верно снова поднять глаза на небо, побороть диабет, поверить в жизнь, вернуться к нам.

Ты говорила, что мы все виноваты в смерти малыша — доводили тебя до белого каления всю беременность, устраивали сцены, забыли о бережности и мягкости, забыли заботиться о тебе, а лишь выводили все втроем, заставляли нервничать и все контролировать самой. Порой мне кажется, что это и вправду было так.

А смогла ли ты нас простить?

май, 2018

Ты не раз ему предлагала приехать к вам, чтобы ты могла о нем заботиться, лечить его и кормить элементарно. Он бы гулял с Маратом, познакомился бы с бабушкой и дедушкой — родителями папы, доживал бы свои последние годы в тепле семьи, каких-то связей, в кругу живых людей и неопутевших стен.

Но он — ни в какую. Будем честным, мам: ты и я — мы понимали, что едва ли он согласится. Покинуть стихшую пустую квартиру, холодильник, в котором лишь пара стухших яиц, стакан водки и кружевные занавески, обветшалый балкон с видом на запущенную зелень двора, две комнаты — побольше и поменьше, где пахнет книгами,пыльным чистым бельем и деревом старой мебели, где умирала бабушка, где росла ты и твои братья, где за столом в гостиной собирались на Новый год соседи, а увядший теперь массивный хрусталь, пропахший соленьями и маринадами, тогда был чинно расставлен на стеклянных полках шкафов и оживал по праздникам во всем своем блеске. Согласится ли покинуть поселок, где вся округа от банальной старости (ну еще алкоголизма) уходит раз за разом, месяц от месяца, год от года — время остановилось, и он с ним. Твой папа, тоже внесший немалую лепту в грусть твоих глаз и необходимость стать сильной, — остался в своем тихом доме. Ты с другого конца страны приезжала к нему каждый год, делала ремонт, перебирала дорогую тебе рухлядь, смотрела на него простившими все глазами, говорила громко, чтобы он, глуховатый, услышал. В последние годы и я с ним сблизилась как-то — далекий мифический предок стал дедушкой, который с робкой нежностью худющими руками обнимал меня при редкой встрече. И даже звонил в дни рождения. Теплившаяся к нему любовь моем сердце чуть разошлась, разгорелась — я рада была оставаться в твоем родном поселке, поближе к нему.

Он ушел спокойно. Так, будто за бутылкой в соседний магазин. Нас не было с ним — тебе на работе задержали отпуск, и ты не успела буквально на пару дней.

Ты позвонила мне и с миром рассказала обо всем. Миром внутри. Я тихо плакала и долго бродила по парку Политеха, мысленно утешая тебя. А ты — бродила по детству, наверное.

декабрь. 22

Я просто умерла в один момент. И, пожалуй, я даже помню тот самый момент — когда меня не стало.

14 декабря, 22

Мам, он сказал «люблю». Он сидел напротив и смотрел прямо в глаза. У него столько добра, мама. От его добра светится мир вокруг. Только я, мне кажется, от его добра не свечусь — но стою, живу все еще; его только добро дает мне силы искать что-то где-то, стучаться куда-то, писать все это, верить даже будто бы, что будет дальше жизнь, когда закончится война, преследования, бедность. Верить, что все правда будет хорошо — пустая фраза, конечно, но так или иначе, если мы, несмотря на все эти грозы, будем таким сильным одним, то… Все точно будет хорошо.

Мы встретились три года назад, когда я была разбита и пила, он — безупречно красив в своих оковах.

…пьяный май. Такой же, как и три года назад. Бар. Тут в голове гиппокамп сминается и начинается цирк со срединно-височным узелком в главной роли.

Он что-то смешивает, что-то рассказывает — о Ромео и Джульетте, «Сексе в большом городе», твистах на Маргариту; я, конечно, слушаю, но больше внимательно наблюдаю за его руками, он облачен в бордовый костюм…

А об остальном внимательно рассказала в другой своей книжке — «Дневник Йона». Вот там обо всем. А здесь — о тебе.

декабрь, 2022

Все решилось: он идет работать туда, куда так мечтал попасть. А я… остаюсь рядом. Какое-то время физически, потом — ментально, долго ментально, раунд.

А я… боюсь, что меня не станет. Я не совсем понимаю, отчего этот страх. Как будто хороню, а не на работу в лучший бар мира отправляю! Как будто прощаюсь. Как будто все. Почему во мне нет искренней сумасшедшей радости за все то классное, яркое и хорошее, что наконец происходит с ним? Он это заслужил. А я думаю о себе. Куда я денусь? Где я буду? Одна в чужой стране, без языка, без слов, в тотальном психическом раздрае, который удерживается единым целым только от взгляда и доброго слова его. Кажется, я стала собственницей. Только мой — больше никому. Так привыкла, что 24/7 вместе, будто бы в этом находить себя, быть собой.

январь, 2022

Но нет, — и все опять благодаря ему. Он вскрыл во мне эту вену — Т9 бойко заменяет на веру, — потерянную где-то в складках проактивного, но не продуктивного по Фромму жира: он напомнил мне, что я умею в слова и строчки, и мысли, и собирать все это дело в текущие-перетекающие абзацы, и делиться даже этим с миром, а не прятать на облаках. Пока дни — пишу и плачу, пью кофе и коктейли, плачу и пишу.

Нет меня, мама, мира нет, его нет, тебя нет, но глоток текилы — и легче, свободнее, и улыбка ложится, и голова чуть проходит.

А ты, мама… не спасла меня, ух, только посредством тебя, дорогая, моя родная страна — нашла же самый подлый, черт побери, способ! — погубила совсем мое спасение.

август, 2008

Мы с бабушкой и сестрами были тогда в моем родном селе. Тебя не было с нами. Но с самого утра в воздухе висело ощущение чего-то такого, будто мы здесь всей компанией. Бабушка отчего-то тревожно ходила из угла в угол и места себе не находила, тепла грудь в области сердца, бросала взгляд из стороны в сторону, приговаривала: «Что-то случилось, точно что-то случилось»…

В этот день мы с ней уезжали из села в город — к тебе. Ехали быстро, ехали тревожно, ехали с опаской. Я поглядывала на бабушку со смятением, зная, что она умеет с ничего себя накручивать. Но что-то и я чувствовала — и тоже с утра — потому какая-то причастность к ее не-состоянию на «пустом месте» не отпускала и меня.

Мы примчались в наш город под ночь — тогда и стало известно, что беда случилась с папой. «Небольшая авария, гематома. Он в госпитале, но все хорошо», — сказала ей ты. Успокоила, убедила. А когда она уехала, закрыла лицо руками и громко разрыдалась, тряслась и снова утирала слезы по своим скуластым щекам.

— Так что произошло, мама?

— Папе делают операцию. Пока неизвестно, выживет он или нет.

— А… какие прогнозы?

— Не знаю, дочунь, совсем не знаю. Закончат операцию и… узнаем.

Его футболка висела — сохла — на моей спортивной стенке. Темно-зеленая. Небольшая. Я взяла ее к себе, обняла и, порыдав прилично в диком страхе, попробовала уснуть. Слезы помогают в этом деле — получилось. Мне было ужасно страшно. Ты не спала, я знаю точно, всю ночь, и, кажется, только тогда я поняла, что ты любишь его. Что ты не просто живешь рядом и страдаешь, но что ты не представляешь себе без него жизни. Такой боли, такого страха, такого волнения на твоем лице я не видела ни в один из тех моментов, что описывала выше. Какое у тебя сердце, мама.

А я — тоже пыталась представить себе жизнь без папы. И благодаря книгам там, фильмам я смогла — но это было кино про серость, про какое-то тотальное ничто, про пустоту. Такой жизни никому из нас не хотелось.

Знаешь, расскажу тебе одну тайну, мам. Я всегда связывалась с папой силой мысли — да, у нас был (а может, и есть!) тайный канал коммуникации. В те томительно-тревожные вечера, в которые он где-нибудь задерживался (будем откровенны, чаще всего варианта было лишь два: работа и попойка), я сильно-сильно напрягала лицо, лоб, сжимала губы, сдавливала указательными и средними пальцами обеих ладоней виски и молила: «Папа, папа, где ты? Папа, прием. Папа, я волнуюсь, приди домой, пожалуйста, приди…» И он всегда приходил. Я попыталась «связаться» с ним. Он пришел не сразу.

Но пришел. Операцию делали семь часов. Мама, мне так тяжело сейчас об этом писать. И говорить всегда тяжело было… серьезная черепно-мозговая травма с проломом черепа и ушибом головного мозга. Но он выкарабкался. Он выжил после ДТП, инициаторов которого был, конечно, торопящийся жить лихач-таксист на трассе М60 — с него как с гуся вода, а папа… Хвала небесам. Как мы обнимались с тобой потом…. Ты почти сразу поехала к нему в госпиталь, а позже и я, когда он пришел в себя. Я никогда до этого так не любила его, как тогда, с перевязанной миллионами бинтов головой. Тяжело, тяжело, снова плачу.

Через пару дней — мой день рождения, и мы пришли навестить папу. Мы остались в палате с ним одни. Он смотрел на меня, левый глаз у него стал отекать, а из правого тонко-тонко текла очень соленая и самая горькая в моей жизни струйка: «С днем рождения, Женечка. Прости меня за такой праздник». И, кажется, тогда я ему сказала, что лучшего подарка на день рождения и быть не могло.

И опять, мама, я ни на секунду не задумалась о том, как это переносишь ты. Я видела твою улыбку, твою радость, обеспокоенность и окрыленность. Кажется, тот август стал самым нежным для нашей семьи. Мы гуляли по аллеям госпиталя, приносили паре фрукты, смеялись над его фотками в папке «Приключения дырявой башки» и непрестанно благодарили Бога за то, что мы остались вместе.

Вместе. Эта книга о тебе, которая умеет в необыкновенное — прощать, сохранять и жертвовать без оглядки.

Я тебя люблю.