Темно и холодно [Владислав Крисятецкий] (fb2) читать онлайн

Владислав Крисятецкий Темно и холодно

11 декабря.

Никогда не вел дневник. Больше того, никогда бы не подумал, что смогу этим заниматься. Но случилось так, что я оказался в ситуации, когда выговориться просто некому, а держать в себе всё то, что произошло, нет никаких сил. А силы, между прочим, мне еще понадобятся. Не для того, чтобы жить дальше и строить свое светлое будущее. Для того, чтобы разобраться с одним оставшимся делом. Покончить с ним, а затем и со всей этой проклятой и уже никому не нужной жизнью. Надеюсь, ума и здоровья у меня для этого хватит. А самое главное, отступать больше некуда, прятаться не за кем, цепляться не за что.

Я надеюсь, что эти «записки полусумасшедшего», которые я затеял, помогут мне разобраться в случившемся и в самом себе. Может быть, какие-то факты, о которых я вспомню и упомяну здесь, отложатся у меня в памяти и приведут к тому человеку (хотя для меня он уже таковым не является), поиски которого я начинаю. И найду, чего бы мне это ни стоило.

А может быть, уже после того, как эта история закончится, кто-то случайно найдет этот купленный мною 20 минут назад блокнот и прочтет все то, что я напишу в нем. Что ж, если такому на самом деле суждено случиться, то приветствую тебя, незнакомец. Не знаю твоего имени, но ты — первый мой читатель. Возможно, и последний, если сочтешь мои записки сугубо личными и уничтожишь их. Скажу тебе честно — мне всё равно, что ты с ними сделаешь. Просто это последнее, что останется от меня. Я не так много хорошего сделал для этого мира, и то, что я хочу сделать, тоже не из разряда «добрых дел», но пойми, старик, я не мог поступить по-другому. Меня лишили моей собственной жизни, точнее, лишили ее дальнейшего смысла. В общем, не вижу разницы, второе означает первое.

Ну да ладно, хватит слез и причитаний. Тебе, да и мне, наверное, неплохо было бы понять, в чем, собственно, дело. Наверное, для начала стоит представиться. Я — Дементьев Геннадий Петрович, мне 54 года. Видимо, возраст этот окончательный — что ж, не так уж мало и пожил.

Несколько дней назад не стало моей жены. Ее звали Настей. Теперь мне кажется, что это имя — самое замечательное на свете.

Она умерла. Выбросилась с балкона. Самоубийство. Так считает милиция. Так говорят их врачи. Как их там, судмедэксперты, патологоанатомы… Не имеет значения, кто они. Официального расследования не будет. Умыли руки. С глаз долой. И так дел хватает. Никто не усомнился, доказательств для возбуждения дела не нашли.

А я не верю их заключениям.

Настю убили. Я уверен. У меня тоже нет доказательств, но они появятся. Я лучше кого бы то ни было знаю свою жену. Знал. Да, нам было нелегко — несколько лет тому назад мы похоронили единственного сына, после чего я сильно пил, потерял работу. Но все же мы выдержали, смогли вернуть нашу жизнь обратно на рельсы. Потому что мы держались друг за друга — в этом был единственный выход. Конечно, эта жизнь уже не могла сравниться с той, которая была, пока был жив Женька. И все же она еще теплилась, мы существовали друг для друга. Настя знала это и понимала, чем станет ее гибель для меня. Она не ушла бы вот так, средь бела дня. Тот, кто попытался обставить происшедшее как самоубийство, просчитался. Не нужно никаких экспертиз. Мне это понятно, вот и всё.

Настя была моей жизнью. Я понял это, когда ее не стало. Я мог не говорить ей об этом месяцами, годами. Я мог вести себя, как последний скот с ней. Я часто был несправедлив, я был глуп, ревнив. Но после того, как мы потеряли Женьку, она стала главным смыслом моей жизни. Единственным действующим лицом. Единственным родным лицом. Не представляешь, старик, как больно мне писать об этом и знать, что я не смогу уже ей об этом сказать. Теперь, когда у меня нет ее, мне незачем и продолжать. Осталось последнее — собрать остаток сил и найти его. Найти виновника двух смертей — ее и моей.

12 декабря.

Живу у двоюродного брата. Сам он взял отпуск и уехал в деревню, там дом у него. Золотой человек, понял меня без слов. Меня не надо успокаивать, не надо опекать. Меня нельзя понять до конца, мне уже ничем не помочь, меня больше нечем утешить. Я дошел до черты. Оставьте меня в покое — я знаю, что надо делать. Только бы воли немного, чтобы продержаться.

Тяжело. Наверное, хорошо, что я стал записывать свои ощущения, это помогает освободиться хотя бы от небольшой части той боли, которая скопилась во мне. Хочется напиться — уйти в беспробудный, окончательный запой. Забыть все. Когда я был молодым, казалось, что я могу выдержать что угодно. Так всегда кажется до тех пор, пока настоящая беда не приходит в дом. Нельзя забыть. Нельзя скрыться. Сдерживаю себя и стараюсь сосредоточиться на том, что мне предстоит сделать. Если отказаться от воспоминаний, то думать больше и не о чем. Так даже легче.

Настю обнаружили прохожие в 11:10. Ни одного свидетеля ее смерти не нашли. Соседей по лестничной клетке не было дома. Это был будний день, большинство людей — на работе, а детей — в школах. Было холодно для прогулок с целью «подышать свежим воздухом» и сидений на скамейке у подъезда. Наш балкон выходит на безлюдную улицу. Ее крика, если он и был, никто не услышал. Просто тело в домашнем халате. Просто лужа крови на снегу. Просто секунды полета с балкона пятого этажа. И ни одного свидетеля трагедии, вычеркнувшей моего главного человека из этого мира.

Читаю и не верю ни единому слову. Вся эта геометрическая или как там ее простота не укладывается у меня в голове. И, тем не менее, именно так, со слов представителей органов правопорядка, обстоит дело. «Классическое самоубийство» — было брошено мне в лицо. Следующий. Хотелось дать в морду этому господину в форме, просто так — проявить «классическую негативную реакцию» на бюрократию и высокомерие. Стерпел. Наверное, привык терпеть. Один так один. Сам так сам.

Вопросы. Их много. Что она делала дома в такое время? Отпустили с работы, говорят, плохо себя почувствовала. Да, это возможно. У Насти было слабое сердце. Женщина потеряла сына, это не могло не сказаться на ее здоровье. Два раза на моей памяти ей становилось плохо, вызывали неотложку. На работе с ней такого не происходило, но кто знает, все могло случиться. Ее отпустили домой без десяти 11. До дома минут семь ходьбы, значит около 11 утра она была дома. Десять минут… Что происходило? И происходило ли? Почему не сообщила мне, Настя? Она редко звонила мне на работу. Только если забывала купить что-то. Или договориться о поездке на кладбище — к Женьке. Не хотела волновать? Да, это похоже на нее. Не хотела неприятностей у меня на работе — я мог бы наломать дров, если бы меня не захотели отпустить к ней. Наверное, она была более сильной, более мужественной, более выдержанной, чем я. Поэтому старалась справляться со своими проблемами сама, без необходимости не вмешивая меня — более эмоционального и вспыльчивого.

Накануне вечером все было нормально. Я пришел домой около 19.30 — как обычно по средам, после института у меня был урок в школе. Технический труд, не нужный ни детям, ни руководству школы. Равно как и производственное обучение, которым я занимаюсь в институте, каждый раз беспокоясь за ребят, которых приходится заставлять работать на затертых временем и «умелыми руками» станках.

Настя готовила ужин. Курица в духовке, картошка на сковороде — как обычно, к моему приходу почти все было готово.

Малозначащие фразы. «Как дела? — Все нормально». Будними вечерами ни ей, ни мне не хотелось затевать долгие разговоры. Она не выглядела ни расстроенной, ни растерянной. Обычное чуть усталое лицо без улыбки. Завершение рядового трудового дня. После еды она отправилась в большую комнату смотреть сериал, я помыл посуду, потом решил, наконец, починить текший кран — как раз захватил с работы кусок резины для прокладки…

Стоп.

Слезы. Точно, я видел слезы в ее глазах, когда шел за инструментами. Но не придал им значения. Решил, что это реакция на «мексиканские страдания», со многими женщинами такое случается, на том эти сериалы и стоят. У моей Насти тоже бывали приступы сентиментальности, поэтому я не стал допытываться.

А теперь? В чем была причина этих слез? Видела ли она, что происходит на экране? Или думала в тот момент совсем о другом? Может быть, о том, что через несколько часов стало причиной ее гибели? У меня снова нет ответа. Да, этот эпизод мог бы быть моментом истины, если бы я спросил. Она могла бы рассказать мне что-то новое из того, что с ней происходило.

Но могла бы и не рассказать. Могло и не быть ничего. Всего лишь тень прожитых лет, пережитых бед на фоне латиноамериканских красот.

Когда мы ложились спать, все снова было в порядке. Бигуди, крем для лица, ночная рубашка, книга Маргарет Митчелл, «Я гашу свет. Спокойной ночи»… Тот же спокойный голос, ясные синие глаза, легкая улыбка во время чтения… Все это повторялось в точности почти каждый вечер. И всего этого больше никогда не будет… Как не будет и утра следующего дня. Аккуратной челки, делового костюма, серьезного, но доброго лица, прощания до вечера… И глаз, которые смотрят тепло и уверенно… Но видят меня в последний раз.

Пожалуй, хватит на сегодня. Уже мои собственные слезы текут по щекам, и мне приходится делать большие паузы перед тем, как написать еще что-то.

13 декабря.

Подолгу стою перед окном и смотрю на улицу. Но не вижу почти ничего из того, что происходит снаружи. Кружащийся снег, грохочущие машины, спешащие куда-то люди… Всего этого больше нет, не существует для меня. Темно и холодно. Вот все, что я чувствую, вне зависимости от того, где нахожусь — здесь или там, в толпе или в этой прокуренной комнате.

Еще один день клонится к вечеру. А я ничуть не ближе к разгадке твоей смерти, Настя. Значит, будет еще один день… потом еще и еще. Наверное, я заслужил это. Годы, проведенные рядом с тобой, не сделали меня внимательным, чутким, понимающим. Не помогли предотвратить нелепую смерть Женьки, а теперь и необъяснимую потерю тебя.

Сегодня встречался с твоей подругой. Я считал, что это твоя лучшая подруга — вы часто общались по телефону, она приходила к тебе в гости. Неужели, она и вправду была самой близкой тебе? Лена Марченко, невысокая брюнетка лет сорока пяти? Мокрая курица с бессмысленно хлопающими глазками со скрипучим тоненьким голоском, которая полчаса вздыхала и несла какую-то чушь о нелегкой женской доле? Сочувственные всхлипывания и испуганный взгляд из-под очков? Она считает виновником меня, хоть и не говорит об этом. Что она может знать о тебе, если ее мысли не могут двинуться дальше образа мужа-варвара и жены-жертвы? Воспитанница женских книг про любовь, телесериалов, ток-шоу для женщин… Неужели тебе было интересно с этой «божьей коровой», которая не видит дальше собственного носа? И на встречу с ней я возлагал столько надежд. Увы, дома ее ждал обед, стирка, уборка и очередная серия какого-нибудь шедевра по одному из каналов — которая произведет на нее неизгладимое впечатление, поделиться коим она найдет с кем и без тебя. Через полчаса она поспешила унести ноги. И хорошо. Под конец я с трудом сдерживался, чтобы не наорать на нее. Мне жаль своих иллюзий, я надеялся найти в ней мыслящего человека, хотя бы примерно такого, каким была ты. Надежд было немного, но я был бы рад любой здравой мысли, хоть какому-то объяснению. Черт побери, неужели среди твоих знакомых тоже не было ни одного человеческого лица? Ни одного друга, который мог бы мне помочь разобраться в том, что произошло.

14 декабря.

Вчера вечером, когда я задремал в кресле, раздался телефонный звонок. Спросонья я даже не вспомнил о том, что живу в чужой квартире и что звонят скорей всего не мне. Поэтому особо не удивился тому, что звонивший сразу узнал меня и назвал по имени. Все это было словно продолжением сна. Уже после того, как я положил трубку, этот звонок показался мне странным — с какой стати, да еще так поздно? Хотя сейчас, когда уже наступило утро, я понимаю, что в этом звонке не было ничего необычного. Просто поздним вечером в чужой пустой квартире все кажется каким-то неестественным.

Это звонил Киселев, договорились с ним о встрече сегодня в 15 часов в кафе «Джулия».

Начальник Настиного отдела. Она работала бухгалтером в банке на протяжении нескольких лет, а руководитель ее подразделения сменился около года тому назад. Настя еще, помнится, смеялась, рассказывая об этом новом своем «наставнике». Настя смеялась… Да, такое бывало, хоть и редко. Заразительный такой смех, сердечный. Видимо, это парень на самом деле казался ей забавным, хотя в дальнейшем речь о нем заходила редко.

Встретиться с ним довелось на Настиных похоронах. Собственно, в организации похорон во многом помог именно банк, представлял который как раз Киселев. Не понравился мне. Скользкий, суетливый карьерист средних лет с барскими замашками. Избалованный властью чиновник. Таких немало, насмотрелся я на них. Убогий. Понятно, почему его назначение так рассмешило Настю. Никакого желания встречаться с ним у меня никогда бы не возникло. Но вот как все обернулось, теперь эта встреча нужна мне, если я хочу докопаться до истины. Хотя сомневаюсь, что разговор с Киселевым сильно поможет мне — это ж наверняка сама осторожность в высказываниях и действиях. Ему и самому встреча со мной не особо нужна — так, для галочки… Забота о сотрудниках… «Как вы? Не надо ли чем помочь?» — вкрадчивым, насквозь фальшивым голосом. Я предпочел бы поговорить с Настиными коллегами по отделу. Может быть, удастся даже сегодня? Хотелось бы. Хотелось бы, чтобы вечером я смог записать сюда что-то стоящее, что-то важное, что-то проясняющее…

15 декабря.

Сорвался.

Я в ужасе.

Неужели сорвался?..

Снова похмелье. Как давно я не прикасался к бутылке. Полузабытое мерзкое состояние. Зачем?

Пустота… Мрак, холод. Неужели я все же не смогу?..

Ничего не соображаю.

Надо вспомнить, что было вчера.

Киселев. Да. Встретились, как условились. Пустой разговор, как я и предполагал. Сияющая лысина, бегающие глазки, потная узкая ладонь. Это не друг, этот не поможет. Его услужливая улыбка вызывает желание отвернуться. Его сочувствие еще хуже того, что городила Лена Марченко. Почти смешно было наблюдать, как он нахмурился, когда я спросил его, во сколько в тот день ушла с работы Настя и провожал ли ее кто-то. Бездарно изобразил тяжкое переживание от воспоминания. Потом изрек, что она ушла около одиннадцати и попросила ее не провожать. А затем начал плести что-то вроде «понимаете, у нас трудности с водителями…» Другого и не ждал от него. Было очень трудно довезти женщину до дома хотя бы на своей машине. Ясно, что ему не было и нет до нас с Настей никакого дела.

Дальше… Дальше самое плохое. Этот кретин предложил почтить память Насти, еще до моего прихода заказал бутылку водки. Конечно, откуда ему знать, что я в завязке? Его даже не было на поминках, он исчез сразу после похорон.

Плохо то, что он случайно угадал мое настроение. Я не был готов к такому его поступку, но вместе с тем мне очень хотелось. Очень. Жахнуть хотя бы 50 грамм. Только этим могу объяснить то, что я выпил с этой обезьяной. Только одну стопку, всего одну. Но она подействовала. Дальше все пошло словно без меня. Моих сил хватило только на то, чтобы встать и, быстро распрощавшись, уйти от этого субъекта, который, похоже, удивился тому, что я не выхлестал при нем остатки. Но пить под взглядом этого пустого места в костюме было бы слишком для меня. Я поспешно ушел из этого кафе — настолько быстро, что столкнулся с официантом. Вот, даже след на рукаве остался — вляпался в какую-то еду, которую нес этот неповоротливый парень…

Да, я поспешно ушел… Чтобы, пройдя полквартала, купить в ларьке еще поллитра какой-то дряни местного производства. Как говорят спортсмены, «поехала опорная нога»…

Что дальше. Я уже плохо соображал, потому что, прикончив бутылку, я направился в банк — видимо, хотел-таки поговорить с Настиными сотрудницами. Охрану миновать, конечно, не удалось. Скандалил? Наверное. Надеюсь, Киселеву об этом не донесли. Я сказал, к кому иду? Не помню… Дальше все урывками. Как оказался дома? «Автопилот»? Хорошо, что банк недалеко и от моего нового жилища. Колено болит. Точно, поскользнулся и упал в подворотне… Похоже, добрался сам.

Плохо, отвратительно. Силы заканчиваются. Терпение на исходе. Сколько боли.

Нужно что-то делать, чем-то заняться. Снова попробовать пробраться в банк, найти еще кого-то, кто может знать. Друзья. Родные. Соседи. Кто? Как мало настоящих людей нас окружало. И какой толпой они мне казались еще совсем недавно.

Надо сходить к нам домой. Трудно, особенно в моем сегодняшнем состоянии. Но нельзя сидеть в этой квартире — я свихнусь, если постоянно буду находиться здесь. А главное, не сдвинусь ни на миллиметр в своих поисках. Нужен шанс, хоть какая-то зацепка. Попробую. Если понадобится, то вечером пойду туда снова, чтобы встретиться с соседями.

Не сдаваться.

(позже)

«Не сдаваться»… Проще написать, чем сделать.

Заметил, что люди на улицах сторонятся меня, увидев мои глаза. Одна молодая мама, взглянув на меня, тут же взяла своего ребенка за руку с моей стороны и ускорила шаг. Мальчуган даже и не понял, что случилось. Маленький счастливчик просто не видел меня.

С другим прохожим я столкнулся, он заговорился по мобильному и не заметил меня. Напрасно. Я не в настроении для подобных казусов. Высказался. Радости на его круглом глупом лице поубавилось. Спорить со мной он не стал, похоже, решил не связываться. И правильно. Не стоило рисковать здоровьем.

В моих глазах опасный огонек. Волчий. Люди чувствуют это и обходят меня стороной. Видят во мне чужого. Я и есть чужой, во мне больше нет ничего общего с ними.

Слабею. Трудно удерживать эмоции при себе, особенно отрицательные. Все чаще чувствую безвыходность моего положения. Все двери закрыты для меня, все сердца. Попробовал созвониться с двумя Настиными приятельницами. Обе отказались от встречи со мной. Деликатно и по разным причинам, но такое чувство, что просто решили держаться подальше от меня.

О моем походе домой.

Я старался не думать ни о чем, просто прошелся по комнатам, еще раз пошарил в шкафах. Нет, ограбления не было. Ни одного подозрительного предмета. Следов и отпечатков не нашли.

Соседей по площадке, конечно, не оказалось дома. С другими нашими соседями по подъезду мы не поддерживали никаких отношений, даже не знали почти никого. В наше время этому вряд ли стоит удивляться.

Уже спускаясь, я обратил внимание на наш почтовый ящик. Это натолкнуло меня на мысль. Почту разносят как раз с одиннадцати до двенадцати. Почтальон мог заметить что-то подозрительное. Шанс был хилый, но стоило попробовать. Решил подождать.

Выходя из подъезда, встретил нашего дворника Михалыча. Еще один шанс, который тут же испарился — он в тот день закончил убирать снег у нашего дома гораздо раньше, чем все случилось, и обо всем узнал уже на следующий день. Постояли, покурили. Михалыч и сам когда-то потерял жену, только она умерла в больнице от инсульта. Своей смертью… Спросил у него о почтальоне, и тут Михалыч меня удивил. Оказалось, что почту разносит молодой парень, недавно отмотавший срок. Вот так, какая прелесть. Просто он чей-то родственник, вот его и устроили на первое время после отсидки. Ходит по подъездам бывший уголовник, газетки раскладывает. Заодно и жильцов рассматривает, а? Сложно описать, что со мной произошло, когда он мне об этом рассказал. Виду я, конечно, не подал, но в желании дождаться его сильно укрепился. Он стал первым моим подозреваемым. Конечно, я не знал о нем ничего, никогда не говорил с ним, даже не видел никогда. Но в тот момент я словно ощетинился, не мог думать ни о чем другом, не мог представить его в роли нормального «законопослушного» гражданина. Я был уверен, что он имеет отношение к случившемуся.

Подумав, я оставил Михалычу телефон квартиры, где живу — на случай, если меня будут искать, или просто, если он увидит или вспомнит что-то важное, касавшееся того утра. Попрощавшись с ним, я обошел наш дом, остановился у соседнего и стал наблюдать.

Парень с почтой появился минут через двадцать пять. Я взглянул на часы. 11:20. Похоже.

Неторопливой походкой прошествовал он в первый подъезд. Через три минуты вышел и направился в следующий. Обычная рутина? Третий подъезд. Я вышел из засады, когда он зашел к нам. Сердце забилось чаще.

Когда он появляется в дверях, поправляя сумку, я окликаю его.

Парень лет тридцати с суровым выражением лица. Шрам над верхней губой, стального цвета немигающие глаза. Вязаная шапочка до бровей. Да, похож на уголовника. Вопросительно взглянув на меня, тут же лезет в карман. «За ножом» — подумалось мне. Оказывается, за сигаретами. Вытянув одну, протягивает пачку мне. Я мотаю головой и подхожу ближе. Парень смотрит на меня спокойно, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он увидел меня.

Я спрашиваю его, разносил ли он почту в тот день. Он в ответ кивает головой. В это же время? Снова кивок. Видел кого-нибудь, когда разносил почту? Лениво мотает головой и сплевывает. А рядом с подъездом?

«Что вам надо?» — вдруг цедит он хрипло. Закуривает. Он держится нагловато, а я этого не люблю.

«На вопрос отвечай», — говорю я ему довольно грубо. Он еще секунду пристально смотрит мне в глаза, затем подтягивает лямку сумки и молча уходит.

Догоняю. Хватаю его за рукав и разворачиваю лицом к себе. Сплевывает, на этот раз презрительно. Не может быть, чтобы без него обошлось. Кровь стучит в висках.

«Отвечай!» — повторяю я.

Зло сощуривается, бросает сигарету.

«Руку убери», — раздается его хриплый голос.

«Это ведь ты сделал, да?» — неожиданно для себя самого говорю я.

В его глазах ни тени смущения или беспокойства. Я — всего лишь забавное приключение в его смену, которое вдруг перестало быть забавным. Какое-то время он стоит молча, затем отталкивает меня. В бешенстве я бросаюсь на него, но куда мне… Он хватает меня за плечи и прижимает к стене так, что я не могу даже пошевелиться.

«Я вышел», — говорит он негромко, но четко, выделяя каждое слово, — «И не просто вышел, а вышел и завязал. У меня новая жизнь, ты понял? Я никого не видел и ни во что больше не влезаю. Запомни это и мотай отсюда».

Он долго глядит на меня своими серыми глазами, затем его хватка разжимается.

Я смотрю ему вслед, не двигаясь с места. Не пытаюсь догнать.

Это был не он. Больше того, скорее всего, он действительно ничего не видел. Что-то в его голосе, в его взгляде сказало мне об этом. Когда он говорил свою последнюю фразу, его лицо напомнило мне лицо пациента, у которого врач заподозрил рецидив старой мучительной болезни. Боль. Тоска. Отчаяние. Все это внезапно отразилось на этом еще молодом лице. Проявилось и тут же погасло, как будто парень поспешил спрятать свои истинные чувства. Тюрьма изменила его, научила не задавать вопросов, не соваться в чужие дела. Наложила отпечаток, с которым теперь ему предстояло жить. Он задерживается в доме ровно столько времени, сколько нужно, чтобы разложить почту. Ему нет дела до большинства людей, которые его окружают. Он чувствует себя чужим среди них. Таким же отшельником, каким чувствую себя я. Это роднит нас.

Мне стало как-то по-отечески жаль его, этого почтальона, которого я еще несколько минут назад готов был разорвать. Наверное, я даже почувствовал симпатию к нему. Во всяком случае, его лицо показалось мне самым живым из всех, которые я видел за последние дни. Пусть строит свою «новую жизнь», он молод, у него еще может получиться.

В 16 часов схожу в банк, попробую еще раз переговорить с Киселевым и встретиться с кем-то из Настиных сотрудниц. Оттуда сразу домой — надеюсь, наконец, застать соседей.

13:20.

Прорыв? От возбуждения дрожат руки.

Неужели мне повезло? Верю и не верю в то, что произошло. Хочу верить.

Несколько минут назад позвонил незнакомец и сказал, что может быть мне полезен. Сказал, что у него есть информация. Сказал, что живет в нашем дворе и видел человека, выходившего из подъезда через несколько минут после случившегося. А днем раньше видел, как этот человек разговаривал с Настей и заметил, что разговор этот был неприятен ей. Сказал, что знает этого человека.

Свидетель. У меня есть свидетель. Неужели.

Мысли разбегаются.

Я предложил ему встретиться. Он согласился, но сказал, что при встрече никто не должен присутствовать, и что милиции он не скажет ни слова. И вообще, настоял на полной анонимности сведений, которые может сообщить мне. Пришлось назначить встречу в этой квартире — это единственное место, где нас точно никто не увидит. Он будет здесь уже через двадцать минут — сослался на то, что позже будет занят.

Я вынужден идти на все его условия. Нет выбора — у него, возможно, есть то, что мне нужно. Можно сказать, что моя жизнь в его руках.

Сказал, что мой телефон узнал у дворника. Сказал, что видел из окна нашу с ним встречу и то, как я передал ему номер. Догадался, что на том листочке был именно телефон.

Молодой голос. Довольно вежливый. Он говорил торопливо, но уверенно. И все, что он говорил, было так похоже на правду. У меня нет ни времени, ни возможности, ни желания проверить его слова.

Я устал. Я хочу верить. Я готов верить. Я рад верить. Мне так хочется, чтобы все это поскорее закончилось. И теперь у меня есть надежда, что так оно и будет.

Уже скоро, Настя.

(пустая страница)

(с чистого листа, другим почерком)

15 минут до поезда. Грязный вокзалишко, три ряда старых пластмассовых кресел обозначают зал ожидания. Сижу в самом углу, кроме меня еще две старухи, один старик с рюкзаком и пара военных. Чтобы не привлекать к себе внимания, открыл блокнот и начал писать. Все-таки занят каким-то делом, не вызываю лишних подозрений.

Пожалуй, теперь им не достать меня. Я уже далековато, а через несколько минут поезд поможет мне убраться еще дальше. Хорошо, что хватило денег на попутки, чтобы выбраться из города. Перестраховался, взял деньги с собой.

Деньги… копейки по сравнению с тем, сколько могло бы быть… Обидно, что к осторожности мне не достает хотя бы капли ума. Если бы он у меня был, я никогда не ввязался бы в это дело. Оно выглядело плохо для меня с самого его начала, только я упорно не хотел этого замечать. Деньги… Мне нужны были деньги, больше ничего меня не волновало. Неужто я дошел до такого края, что всерьез рассчитывал получить свою долю и преспокойно уехать? После того, как собственноручно отправил на тот свет двух беззащитных людей, виноватых только в том, что не вовремя сунули нос не в свое дело? Видя, чего стоит человеческая жизнь для тех, кто меня нанял, я полагал, что мне милостиво сохранят ее, да еще отстегнут пайку за выполненную грязную работу и отпустят на все четыре? Идиот. И убийца. Прекрасное сочетание.

По правде говоря, у меня не было выбора. Это был мой единственный реальный шанс заработать много, быстро, и поскорее убраться в какой-нибудь другой город, где я мог бы начать все заново. И прожить совсем другую жизнь. Осуществить мечту. В этом я по странности похож на Г.П. У него тоже не было выбора — ему нужен был виновник гибели супруги. Я дал ему шанс, и он за него ухватился, позабыв про всякую осторожность. Ни одного свидетеля, никакой милиции, как я и просил. Поверил в мою наскоро сочиненную историю «о человеке из дома напротив». О таинственном незнакомце, с которым якобы говорила его жена. О номере телефона, который мне, кстати, сообщил вовсе не дворник, а В.Н. А дворник меня знать не знает, как и я его — просто, в очередной раз следя за перемещениями Г.П., я подсмотрел их разговор. А он, надо же… Доверился мне полностью. Впрочем, я знал, что так и будет. Даже возомнил себя на редкость мудрым и проницательным. А на самом деле я всего лишь маленький жадный придурок, загубивший по указке две человеческие жизни и не получивший за это ни гроша.

Ладно. По крайней мере, мне удалось уйти. Пусть теперь понервничают, это дельце им не удалось обстряпать так легко, как хотелось. Я оказался увертливым. Хотя, что толку, в моих же интересах нигде не упоминать о том, что происходило за последние несколько дней. И они тоже знают, что я буду молчать.

Смех, да и только. Я точно без ума.

Все, что от меня требовалось — это спокойно сесть в поезд и тихо добраться до пункта назначения. Не привлекая к себе внимания. И что сделал я? Я успел засветиться перед чуть ли не половиной своего вагона еще до того, как стал пассажиром. И после этого я еще рассуждаю об осторожности. Уже несколько человек наверняка в случае чего смогут меня опознать, причем один из них остался на том замызганном полустанке, который мы покинули примерно час назад. Вероятность того, что меня будут там искать невелика, еще меньше — что он попадется на глаза, и все-таки… любая мелочь, которую я оставляю после себя, значима и может перечеркнуть весь этот мой стихийный побег.

По правде говоря, ситуация была действительно глупая. Уже когда я оказался на платформе и подходил с билетом к проводнику, из вагона вдруг выскочил парнишка лет пятнадцати и бросился бежать. В руках его я успел заметить женскую сумочку и понял, что произошло, еще раньше, чем услышал женский крик из вагона. Кража. Такое с зевающими пассажирами и пассажирками случается сплошь и рядом. Толком не успев сообразить, что должен делать, я рванулся вслед за вором. Наше состязание в беге оказалось недолгим — уже через несколько метров я повалил его на землю. Парнишка бросил на меня злобный взгляд, плюнул в моем направлении и скрылся, оставив сумочку на платформе. Подняв, я понес ее в сторону вагона и только в этот момент понял, что натворил.

Часть людей высыпала из вагона, другие прильнули к стеклам. Все смотрели на меня. Пожилая женщина в халате (на улице стоит мороз) подбежала ко мне, выхватила сумочку и прямо на месте стала проверять ее содержимое. И деньги, и документы, к ее радости, оказались на месте. И стал я героем. И давай меня благодарить. Черт бы их побрал всех, и меня вместе с ними. Почему именно мне должно было понадобиться пуститься в погоню за этим пацаном, почему все вокруг стояли и смотрели, разинув рты? Включая проводника, кстати, парня довольно крепкого с виду.

Помимо всего этого, оказалось, что дама, которую чуть не обокрали — моя соседка по купе. «Наконец-то у нас появился свой мужчина!» — радостно провозгласила она попутчикам, когда мы вошли в вагон. Веселится. Лучше бы за багажом следила. Угораздило деньги и документы держать в сумочке, а ее оставить на самом видном месте.

В купе действительно одни женщины. Моя новая знакомая, представившаяся как Надежда Михайловна, едет в компании с дочкой Наташей — девчонкой лет двадцати трех, и особой, которую она назвала своей сослуживицей — Татьяной Петровной — высокой бледной крашеной блондинкой среднего возраста. Обе тетки еще минут пятнадцать охали и возбужденно обсуждали происшедшее. Наташа же, загадочно улыбаясь, поглядывала то на одну, то на другую, то на меня и молчала. Хорошо, когда человек умеет молчать. Золотое свойство.

Наконец, они закончили трещать и, как по команде, уставились на меня. Началось. Новая порция благодарностей. Комплиментов. Знали бы, кого называют благородным, смелым и мужественным. В миг след бы простыл, ехал бы в купе один всю дорогу. Нет, не всю. До первого появившегося мента.

Только эта самая Наташа все так же ни слова. Может, немая? Было бы просто прекрасно. И гармонично — при такой мамаше.

Начались расспросы — кто да откуда? Да почему никаких вещей нет? Не подозревают, просто интересуются. Может, и хорошо, что познакомились при таких обстоятельствах? Все-таки произвел хорошее впечатление. И все же помалкивали бы. Меньше трёпа, меньше внимания.

Темню, отвечая на вопросы. Еду до конца, к родственникам, все вещи у них. Отвечаю неохотно, односложно. Изображаю неразговорчивого молодого человека, одним словом. Дамы все равно мной не нарадуются, бросились чаем угощать. Да, неплохо бы чаю — на вокзале и по дороге из города сильно замерз. Собираясь на дело, не рассчитывал на погоню.

Отогрелся, полез на свою полку. Достаточно.

Называют меня Сашей, хотя представился я Александром. По-моему, в детстве последний раз Сашей называли. Еще в интернате. Приятели называли Алексом. На работе звали Саньком. Ленка звала Шуриком, пока не разругались.

А В.Н. никак не называл, хоть и «выкал». Надутый индюк. Наверное, уже пустил своих уродов по моему следу. Ищите. Надо было меня шлепнуть там же, неподалеку, не давая мне вернуться домой. А теперь меня попробуй найди.

Ехать в поезде — одно из самых скучных и утомительных занятий на свете. Некуда себя пристроить. Чем можно заниматься в поезде? Разговаривать с попутчиками, которым на тебя наплевать, как и тебе на них? Спать, как две из моих соседок сейчас или глядеть в окно, как Наташа, иногда поглядывая на попутчиков (она действительно часто украдкой на меня посматривает — думает, я не замечаю).

Всё, пожалуй?

Да нет, пожалуй. Еще можно читать. В моем случае следовало бы добавить «к сожалению».

Прочитал дневник Геннадия Петровича. Г.П., как я его назвал.

Не стоило читать. Надо было поскорее избавиться от этого блокнота, от этих чужих мыслей, которыми мне ни к чему забивать свою голову, раз уж все случилось и ничего не изменишь. Знал заранее, но любопытство взяло верх. И вот теперь, когда все прочитано, я продолжаю вести уже свои заметки в этом же самом блокноте. Наглец?

Наверное, наглец. Во всяком случае, я не раскаиваюсь в содеянном. Это все равно, как если бы пистолет сокрушался по поводу того, что кто-то не вовремя нажал на его спусковой крючок. Да, я был оружием — неодушевленным предметом, который купили и использовали, от которого затем хотели избавиться, но который в этот самый момент случайно выскользнул из руки стрелявшего и куда-то затерялся. Все мои личные эмоции не имели и не имеют никакого значения после того, как я согласился убить одного человека, а затем и другого. А согласился я быстро, думал недолго. Я избавился от всех своих переживаний еще до того, как стал убийцей. Так же, как следовало избавиться и от этого блокнота.

Плохо то, что, дочитав записки своей жертвы, я проникся уважением к ней. «Жертва»… Глупое слово. Меньше всего этот человек был похож на жертву. На раненого бойца скорее. Раненого и контуженого, тело и мысли которого уже плохо слушаются своего хозяина. И все же не сдающегося до самой своей последней минуты. Мне кажется, он успел понять, что я и есть убийца его супруги. Что-то в его взгляде внезапно изменилось, глаза смотрели на меня пристально, но складывалось ощущение, что он уже не слушает то, о чем я говорю. Может быть, он пытался понять причину. И знал, что я пришел за ним. Наверное, если бы я промедлил еще минуту, он спросил бы меня в лоб: «Зачем ты это сделал?» и «Кто приказал убить мою жену?» Но эти вопросы не прозвучали. Воспользовавшись первой же возможностью, я нанес удар, лишив его сознания. Точно так же, как за несколько дней до этого я вынужден был поднять руку и на его супругу, после чего сбросил с балкона ее уже бесчувственное тело. Можно сказать, что я застал их обоих врасплох. Но на самом деле я думаю, что это не так. Просто они оба не сопротивлялись. Она даже не вздрогнула, услышав шорох за спиной. Только выпрямилась. Не обернулась. Если бы она повернулась ко мне лицом в тот момент, то я наверняка увидел бы маску спокойствия на нем. Я думаю, она чувствовала, с какими людьми свела ее жизнь. С чудовищами, которые с легкостью пойдут на все, только бы их обман не открылся. Потому-то, скорее всего, и не сказала ни слова мужу. Тоже достойно уважения. Я мог бы родиться в этой семье. Мог бы научиться быть сильным, самоотверженным, любящим. Но сейчас это для меня — пустые слова. И мне жаль только того, что мы не встретились раньше, когда все эти слова еще могли бы иметь для меня какой-то смысл.

Мы встретились лишь однажды и совсем при других жизненных обстоятельствах. Впрочем, почему однажды? С Г.П. мы встречались еще раз, за день до моего визита к нему. Кстати, эта встреча, хоть и была мимолетной, но попала-таки в его дневник. Вообще, если бы он смог не только записывать свои мысли и наблюдения в блокнот, но затем и внимательно перечитывать их, то вполне мог бы продвинуться в своих слепых и во многом нелогичных поисках. Ведь оба непосредственных виновника — и я, и В.Н. мелькали в его записях. Если бы он мог трактовать происходящие события не только со своей, но и с другой, сторонней точки зрения, то мог бы даже опередить нас.

Он действительно столкнулся со мной в «Джулии», и да, абсолютно точно, он вляпался рукавом пиджака в поджарку с пюре, которые я нес за четвертый столик. Не успел увернуться, когда он стремительно направился в гардероб. В.Н., которого он называл Киселевым, так и остался сидеть за столиком с открытым от удивления ртом и начатой бутылкой «Флагмана». Я бы не отказался тогда запустить тарелкой с остатками пюре в эту глупую физиономию, дополнив тем самым получившуюся композицию. Та встреча действительно самому В.Н. была не нужна. Он устроил ее для того, чтобы убедиться, что муж его бывшей сотрудницы сомневается в ее самоубийстве. И для того, чтобы показать мне лицо моей будущей жертвы. Смотрины. Что ж, я увидел. И запомнил. А вот Г.П. меня, как и следовало ожидать, не запомнил, и при нашей личной встрече не узнал.

Дневник мог бы привести к разгадке. Может быть, он не давал ответа на вопрос — почему, за что была убита его жена. Честно говоря, я и сам до конца этого не знаю. Будучи бухгалтером, она, похоже, узнала о какой-то денежной махинации и, видимо, поставила в известность кого-то из руководства банка. Глупая честность и принципиальность стоила ей жизни. В деле был замешан В.Н., который нашел для решения проблемы «парня со стороны» — меня. Он часто бывал в «Джулии», как-то раз мы познакомились. Слово за слово, он понял, что мне нужны деньги и предложил «прибыльное дело». Видимо, я раскрылся слишком сильно, потому что, судя по его виду, он нисколько не сомневался в том, что я соглашусь. Уломал. Наплел, поулыбался, посулил… потом и аккуратно пригрозил. Я был в кармане. Опасный, коварный, беспощадный сукин сын этот В.Н. При этом и правда какой-то убогий. Лизал бы подметки любому, будь он простым клерком. Но когда случается, что такие как он берут ситуацию под свой контроль… Их нельзя недооценивать. А Г.П. сделал именно это. И поплатился. Пугливый и осторожный чиновник, карьеру которого, сам того не зная, попытался поставить под сомнение беззащитный, хоть и бесстрашный «простой» человек, раздавил его как муравья. Может быть даже хорошо, что жизнь Г.П. оборвалась тогда, когда он лишь едва почувствовал надежду. Он так и не узнал, что этой надежде не суждено было сбыться, что до решения той задачи, которую он себе поставил, еще очень и очень далеко… А так, можно сказать, что он умер героем — мужественным и несломленным. Только вот кроме меня об этом вряд ли кто-то узнает. Просто еще одно самоубийство. Несчастный муж не смог справиться со своим горем и повесился на крюке от люстры в гостиной квартиры своего двоюродного брата. Почтим память вставанием и накатим по полтиннику за упокой души. Так и не узнав, что это был за человек, чем он жил и как умер.

Этот блокнот — вот единственное, что после него осталось. Он многое для него значил, даже, видимо, слишком. Когда мы с ним говорили, он часто на него косился, думая, что я этого не замечаю. А я сразу понял, что это дневник. Так и оказалось. Забрав его, я спас В.Н. от неприятностей, да только он этого не знал. А знал бы, оценил бы по-своему. Прежде чем убрать меня, потребовал бы этот блокнот себе. Да уж, ощущение, что тобой управляют и делают с тобой всё, что хотят — не из приятных. Зато приятно выскользнуть из этих «объятий» невредимым. Черт с ними, с деньгами. Урок на будущее. Для моей новой жизни в незнакомом городе.

«С вами случилось какое-то несчастье?» — спросило вдруг это нежное синеглазое создание.

Я вздрогнул и посмотрел на нее. Да, вопрос предназначался мне. Не мигая, она глядела в мои глаза, чуть приподняв левую бровь. Одухотворенное, открытое лицо.

Я затянулся еще раз и выбросил сигарету в окно тамбура, пытаясь перестроиться. Действительно, странно. Минут десять мы говорили о всякой чепухе. Вернее, говорила в основном Наташа, а я курил и смотрел в окно, слушая ее историю вполуха. Она мешала мне, не знаю, с какой стати она увязалась следом… «Хочу подышать», — сказала она своей маме. На здоровье, только причем здесь я? Мне не нужно никакого общения, я просто хотел, наконец, побыть в одиночестве хотя бы несколько минут. Но послать ее подальше тоже не имел права. Вот и пришлось стоять и слушать о том, что летом она поступила в престижный институт на заочное платное обучение, а теперь направлялась на сессию. И что деньги, которые у них чуть не украли, были платой за очередной семестр. И что ее мама бы не перенесла, если бы эти деньги вдруг пропали. И как все они переполошились, когда мальчишка схватил со стола сумочку. И как всем стало хорошо, когда я им ее вернул. Бред какой-то, наваждение. Все упорно пытаются сделать из меня героя. Какая-то нелепая насмешка судьбы.

И вдруг этот вопрос. Сродни удару поддых.

«У вас лицо человека, пережившего драму», — поясняет она, словно пытаясь угадать причину моего замешательства.

Этого еще не хватало.

«У меня обычное лицо», — отвечаю ей спокойно, — «И потом, почему вы решили, что я должен рассказывать о своих бедах? Они есть у каждого, и каждый живет с ними».

«Вы не должны о них рассказывать, но вы можете это сделать. Вы совершили добрый поступок, и мне хочется отплатить вам добром, помочь вам, если вы в этом нуждаетесь. Мы с вами вряд ли еще увидимся, поэтому я подумала, что вы сможете рассказать мне обо всем, что вас гнетет».

Мне трудно смотреть на нее. Слишком хорошее, доброе лицо.

Трудно слушать ее. Слишком нежный голос, говорящий какие-то невероятные для меня вещи так вот просто, как бы между прочим. Я чего-то не знаю? В этом мире что-то изменилось?

Внезапно ловлю себя на том, что мне страшно оттого, что я вижу и слышу. Я пытаюсь сохранять спокойствие, но чувствую себя оглушенным.

Не так. Что-то пропустил. Зачем она спрашивает. Почему я не отмахиваюсь от этих слов, не изображаю высокомерие или не надеваю на себя еще какую-нибудь глупую маску?

«Я наблюдаю за вами. Вы интересны мне, в вас чувствуется что-то новое для меня. Что-то, чего я не вижу в других людях. Но есть что-то, что сдерживает вас, не дает раскрыться. Я думаю, что это — недооценка вас окружающими и… может быть, какое-то горе?»

Замолчи.

«Вы столько времени проводите с ручкой и блокнотом, но, может быть, вам проще рассказать обо всем мне?»

Я вдруг почувствовал, что она убивает меня. Каждым своим новым словом. Своей добротой, которая разрушает то, что кажется незыблемым мне. Разрушает мой мир и менявместе с ним.

«Вы ошибаетесь, Наташа», — наконец, говорю я, — «Заблуждаетесь в отношении меня. Я всего лишь начинающий писатель, еду к родственникам, а пока ищу новый сюжет».

Чушь какая. Белые нитки. Никогда не мог сочинить что-то путное на ходу. Но мне нужно остановить поток этих вопросов.

Наташа смотрит на меня недоверчиво, затем улыбается. Как-то ласково, по-домашнему.

«Надеюсь, ваш литературный герой — добрый и великодушный человек. И все же, если захотите поговорить — пожалуйста, я к вашим услугам», — сказала она и взялась за ручку двери.

«Вы учитесь на психолога?» — спросил я.

Она снова улыбнулась и молча покачала головой. В следующую секунду я остался один в тамбуре, но именно в этот момент мне меньше всего хотелось оставаться наедине с самим собой.

Я вернулся через несколько минут и, не глядя ни на кого, сразу забрался на свою полку. Вскоре женщины стали играть в карты, позвали в свою компанию меня, но я притворился спящим. Притворился? Мне стало казаться, что я на самом деле сплю. Что еще мгновение, и все вокруг растворится. Не будет никакого разговора в тамбуре, не будет этих неожиданных наивных добрых глаз юной девушки напротив меня, не будет ее голоса. Не будет вороха мыслей, которые словно ждали своего часа, чтобы обрушиться на меня всей своей массой. Не будет никаких трудностей, которые вдруг появились совершенно из ниоткуда. Часом раньше все было так просто — я знал, что должен делать и чего делать не следует. У меня был простой план, которому недоставало только денег. "Всего лишь", по сравнению с тем, что я мог распрощаться с собственной жизнью. Но вот. Сначала дневник, а затем этот диалог.

Я растерялся. Страх. Словно я вдруг забыл, как дышать. Словно в шаткую конструкцию кто-то бросил маленький камень.

Через час я забылся беспокойным, каким-то нездоровым сном.

Когда проснулся, на часах было уже 02:15. В вагоне было тихо — мои попутчицы, как и все пассажиры, мирно спали. На верхней полке напротив меня лежала Наташа. Блики света от дорожных огней мелькали на ее милом, спокойном во сне лице. Внезапно мне захотелось разбудить ее и сразу же, здесь же рассказать ей обо всем, что со мной случилось. Так испуганный ребенок будит свою маму посреди ночи. «Испуганный ребенок». Вот во что превратился самоуверенный хладнокровный убийца, притушивший свои чувства, искусственно умертвивший все живое в себе.

Я сел на полке, не сводя глаз с Наташи. Казалось бы, так просто — протянуть руку и прикоснуться к ней. Наверняка, она спит чутко. Наверняка, одного взгляда на меня ей будет достаточно, чтобы понять, что ее глаза нужны мне.

Нет.

Нельзя. Не имею права.

Она должна продолжать жить своей молодой, полной ярких красок жизнью. Закончить институт, устроиться на нормально оплачиваемую работу, встретить порядочного мужчину, родить и воспитать ребенка с такими же, как у нее, лучистыми глазами. И лучше ни ей, ни ему не узнать никогда, что на свете есть такие, как В.Н. И такие, как я. Она ненамного моложе меня, всего на пару лет. Но ее поезд мчит на всех парах. А мой… Моему впору идти под откос.

В 02:30 должны были остановиться на очередной станции. Как раз на узловой. Это был мой единственный выход. Назавтра я бы не удержался и обязательно обо всем рассказал ей.

Заспанный проводник даже толком не слушал мои объяснения. Когда мы остановились, он выпустил меня, сонно кивнув на мое «до свидания», и отправился досматривать свой "железнодорожный" сон.

Поезд тронулся через три минуты, оставляя меня одного на платформе. Я долго смотрел вслед исчезающим в темноте вагонам, и сердце мое разрывалось от боли и отчаяния. От меня уезжали мои последние иллюзии на новую жизнь. От меня уезжал единственный человек, рядом с которым я хотел бы побыть хотя бы еще немного…

Мне вдруг представилось, как утром мои попутчицы проснутся и увидят, что меня нет. Удивление в глазах двух дам на нижних полках. Надежда Михайловна достанет из-под подушки свою "золотую" сумочку и в очередной раз проверит деньги и документы. Затем посмотрит вещи, и, увидев, что ничего не пропало, удивится еще больше. И тут она заметит укоризненный взгляд своей дочери. Наташа знает, что я не вор. Но не знает, почему я сошел с поезда. Моя тайна осталась со мной. А я остался в ее прошлом.

Последние огоньки поезда скрылись. Я стоял и тупо смотрел перед собой.

Темно и холодно.

Так теперь будет все время.

Обратный поезд прибывает в 03:45. Скорее бы. Я должен вернуться. Не хочу бегать, да и не от кого. Что такое побег от В.Н., если главный враг поселился во мне самом? Может быть, люди называют это Совестью. Мне все равно, что думают люди. Как ни назови, это съедает меня изнутри, как болезнь. И тот, кто избавит меня от этого недуга, сделает благо для меня, сам того не подозревая.

Не жалуюсь. Я заслужил эти страдания. Я заслужил все то, что со мной будет дальше, когда я вернусь и сдамся. Я надеюсь и на то, что В.Н… Вадим Николаевич Киселев, руководитель отдела в «АТМ-Банке» — что и он получит все, чего заслуживает. Ведь именно он использовал меня для убийства двух ни в чем не повинных людей. Именно он показал мне на входе в банк Анастасию Игоревну Дементьеву, мою первую жертву. Именно он незаметно вытащил из ее сумочки ключ от квартиры, по которому сделал дубликат, а затем снова подложил ключ ей, отдав копию мне, тем самым позволив в нужный момент беспрепятственно проникнуть к ней домой. Именно он дал мне ее адрес и обрадовался, узнав, что я живу совсем неподалеку. Именно он позвонил мне в назначенный день и сообщил, что только что отпустил ее домой, подав тем самым сигнал к началу спланированной им "операции". Именно он продумал все мои действия вплоть до того, что я должен был уйти с места преступления через дверь на крышу, которое действительно оказалось незапертым. Именно он порекомендовал мне надеть на ноги бахилы, которые я предварительно тайком вынес из ближайшей больницы, чтобы не оставлять следов в квартире и на лестничной площадке. Именно он после встречи уже с ее мужем Геннадием Петровичем Дементьевым приказал мне следить за ним, а затем и избавиться от него.

Именно он рассчитал всё и, провернув дело, остался преуспевающим банковским служащим.

Но именно он недооценил жизнь, недооценил тот мир, в котором мы все живем. Недооценил соперника. Это серьезная ошибка, и она будет ему стоить дорого. Даже если сам я об этом не узнаю. Есть этот дневник — ключ ко всему происшедшему. Его увидят.

Интересно, что когда я оглядываюсь назад на свою короткую жизнь, то не вижу ничего такого, с чем мне было бы тяжело расстаться. Видимо, это оттого, что я жил уже где-то в будущем, в другом измерении. Стремился в завтрашний день, не видя, что происходит вокруг. Не замечая препятствий. Возможно даже, что среди людей, которые мне встречались до того, как я переступил последнюю черту, были и те, кто мог бы меня понять или хотя бы захотел услышать, как Наташа. Тогда они казались мне чужими, ничем не отличавшимися от всех остальных. Теперь мне остается только сожалеть об этом. О том, что в какой-то момент я отвернулся, отказался от всего, что могло превратить меня в другого, более совершенного человека. Проще говоря, я поставил на другой цвет. И тем самым сделал неверный выбор. Теперь слишком поздно, чтобы что-то исправить и жить с этим дальше. Зато самое время принять свою жизнь такой, какой я ее сделал.

Гудок за окном. Голос из динамика. Наконец-то. Посадка на поезд.

Март-апрель 2005