Ведро, тряпка и немного криминала [Мария Самтенко] (fb2) читать онлайн

Мария Самтенко Ведро, тряпка и немного криминала

1

День начинается средненько. Десять часов утра, я нахожусь на рабочем месте и не особо усердно мою отделанный псевдомраморной плиткой пол (директор школы на холле не экономит). За дверью мерно капает слабенький дождик, разжижая и без того не особо густую грязь. Вчера на улице было сухо, а сегодня мой фронт работ существенно увеличился. К счастью, подавляющее большинство детишек укомплектовано сменной обувью, и основная грязища концентрируется у входа. Правда, бывают и исключения — например, вот эти три восьмиклассника, которые опаздывают на урок и оставляют за собой зловещие грязевые следы. Непорядок!

Останавливаю и начинаю пересказывать сочинение о роли чистоты в нашем мире. Пацаны вяло ругаются в ответ, не переходя, впрочем, на личности (м-да, технички в школе явно не пользуются авторитетом, попробовали бы они препираться с директором или химичкой). Двоих я знаю — это Мишка и Борька из 8 «а», имя третьего не припомню, хотя он точно знает меня. Ну, это не показатель, меня много кто знает — у нас на всю школу всего три уборщицы. Директор не хочет раздувать штат.

— Теть Марин, отпустите, у нас уроки, — ноет пацан. У него круглая, усеянная прыщами физиономия, пухлые губы и маленькие зелено-карие глазки. Так как же его зовут? Не помню, абсолютно не помню. Пора навешивать на детей бейджики.

— Идите.

Восьмиклассники корчат умильные рожицы (которые им так не идут), вытирают ноги о тряпку и с топотом несутся на уроки. Убираю остатки грязи, полощу тряпку и…

— Марина Васильевна! — из-за угла появляется высокая и сутулая фигура директора.

Он подлетает ко мне словно коршун (кривой нос усиливает сходство) и злобно клекочет:

— Я запретил вам общаться с учениками! Почему вы…

Опускаю тряпку в ведро и секунду прикидываю, не стоит ли напомнить Борису Семёновичу его предыдущие директивы. Не далее как вчера он велел мне, Гальке и Катьке гонять детишек за опоздания. Но сегодня, конечно, он об этом забыл.

— Простите. Это больше не повторится.

Не буду оправдываться. Терпеть не могу. Я даже на суде не оправдывалась — что мне потом и аукнулось. Возможно, когда-нибудь придётся начать… но явно не в этой школе.

К счастью, Борису Семёновичу достаточно грустного взгляда — он не нуждается в моём участии и совершенно самостоятельно начинает вещать о том, что взял меня в школу из жалости и что, вообще-то, уголовнице в ней не место, даже в роли технички. Меланхолично киваю, меня пронзают взглядом. Спохватываюсь и спешно благодарю, рассыпаясь в несбыточных обещаниях.

На самом деле, он неплохой: взял меня в школу, платит зарплату (немного, зато стабильно), не обижает и…

— Да вы вообще слушаете?!

Киваю и еле слышно шепчу:

— Борис Семёнович, я пойду? Мне нужно работать.

— Идите!

Подбираю ведро и по стеночке дефилирую в подсобку. С утра работы немного, и мне, по сути, осталось только вынести мусор и навести порядок в кабинетах физики и химии. У физика «окно», зато у химички что-то практическое — а, значит, придётся опять мыть пробирки после девятиклассников. Пробирки ладно, вчера у них натрий по кабинету валялся, и мы с Катькой так и не поняли, рассеянность это или диверсия.

Вообще-то работаю я техничкой, по-простому, уборщицей, и трогать пробирки мне не положено. Вот только профессия лаборантки не пользуется популярностью, и нелёгкое бремя обслуживания физического и химического кабинета лежит на наших с Катькой хрупких плечах — за что господин директор уже полгода выписывает нам премию. На этой неделе я занимаюсь лабораториями, а Катька царит в туалетах, поэтому не известно, кому повезло больше.

До звонка минут пять, и я решаю выпить чаю в подсобке. Прохожу по коридору и сворачиваю направо. Во-он там — железная дверь, скрывающая вход в нашу каморку…. из которой доносятся чьи-то возмущённые вопли! Ну, и кто там орёт? Галина опять поругалась с Катькой? Чую, передохнуть не удастся.

Решаю разведать обстановку и подбираюсь поближе:

— …нельзя доверить!.. — доносится из-за двери.

— А я виновата, что у неё всего одна пара перчаток?

Интересно, что в нашей каморке забыла учительница по литературе? Такое нежное и возвышенное создание не может соприкасаться с пошлым бытом! Со мной, например, она не здоровается — видимо, я символизирую быт особенно активно.

А кто её собеседник?

— Не истери, подберём что-нибудь! — голос явно мужской, и интонации такие… знакомые. Да только и этому типу тут явно не место.

— Давай возьмём идиотский криминальный роман!

— Нет, Люда, здесь нужно…

Чего забыл наш физик в подсобке, и для чего ему сдались мои детективы, я так и не узнаю: над ухом звенит звонок. Увы! Сейчас коридор наполнится учениками, и подслушивать не удастся. Хватаю ведро и тихо, на цыпочках, прохожу метров двадцать, после чего разворачиваюсь и, уже не таясь, шагаю обратно, к каморке.

Тем временем двери ближайшего кабинета распахиваются и в коридор высыпаются гомонящие пятиклашки. В соседней аудитории шумит 8в, а 9б сидит тихо — похоже, ребята пишут контрольную. Четвёртая и пятая двери открываются одновременно, в коридоре становится людно, и тут наконец учительница литературы покидает подсобку в сопровождении физика.

Последний чуть старше меня, но выглядит, зараза, гораздо моложе (но это не его заслуга, а моя, кхм, недоработка). Зовут его Валентин Павлович, и я знаю его очень, очень давно.

Когда-то мы начинали в одном заштатном НИИ, но потом на меня повесили кражу, а он… благополучно продолжил карьеру. Но длилась она недолго — Советский Союз развалился, НИИ протянул пару лет и последовал его примеру, и след Валентина Павловича затерялся. Да я и не особо следила, куда он делся — из тюрьмы особо не проследить.

Ещё через пару лет я освободилась из мест не столь отдалённых и пошла устраиваться на работу. Наличие судимости ну никак не способствует карьерному росту, так что на жизнь я до сих пор зарабатываю уборкой.

Где-то полгода назад меня позвали работать в школу (была там какая-то сложная схема с участием Бориса Семёновича и моего предыдущего работодателя). Познакомившись с коллективом, я с удивлением обнаружила, что физиком в ней работает мой давний знакомый.

С годами он не стал приятней, и мы ожидаемо не пришли друг от друга в восторг. И если я от вида его противной физиономии страдала молча, то драгоценный физик распечатал какой-то закон и махал им часа полтора. А уж зубами ка-ак скрежетал… даром что не орал. Впрочем, он никогда не орёт, предпочитает шипеть/кряхтеть/пыхтеть, но голос при этом точно не повышает. У меня-то ладно, иммунитет, на зоне и не такие кадры встречались, но дети пугаются.

Вот только что этот тип забыл в нашей каморке? Да ещё и с Людмилой «Литературой», с которой, как мне казалось, у него нечто вроде «холодной войны».

Стараюсь не показать своего любопытства. Подхожу к железной двери и кожей ощущаю нервные взгляды парочки, которая как раз от неё отходит.

— Простите, вы что-то искали? — киваю на дверь.

Валентин Павлович расцветает улыбкой. Тоже мне барбарис.

— Искал. Мариночка, милая, мы проводили опыты и немного намусорили. А вы почему-то не торопитесь убираться.

Ну вот, пожалуйста, опять этот тон. Неясно, где или откуда я должна убираться, и с кем он там проводил опыты, когда всем известно, что предыдущим уроком было «окно». Неужели с «Литературой»?

— В кабинете не вымыто целый урок, — уточняет физик.

Судорожно вспоминаю, что кроме «окна» у него был ещё первый урок. И я опять забыла, что этот тип считает ниже своего достоинства убирать приборы после своих практических занятий и вызывает для этого дела уборщиц. Однако минутку… по плану у него не должно быть никаких опытов. И в эти планы точно не входит исследование наших вещей в каморке.

Однако я не лезу в бутылку и, молча пожав плечами, поднимаюсь на четвёртый этаж. Приборы в лаборатории, поэтому я собираю разбросанные бумажки в корзину и мою доску. Полы… хорошо бы их протереть, но через час дети снова натопчут. Оставлю как есть.

Хм… а зачем я тащила ведро? Хотя, в принципе, ладно, оно же пустое!

Так… зачем мне пустое ведро? Глубоко вздыхаю и протираю глаза. Всё-таки по ночам нужно спать, а не ругаться с соседями и выгонять из дома бывшего мужа. Опять этот физик спутал все планы! Сначала я собиралась оставить ведро в подсобке, но в результате совершенно случайно утащила наверх. Ну, ладно… Мне просто нужно поспать. Или проветриться.

Открываю ближайшее окно и с наслаждением вдыхаю не особо чистый городской воздух.

Ой, а кто это там? Три маленькие фигурки собрались в круг и пускают тонкие струйки дыма. Рассматриваю их повнимательнее. По-моёму, это утренние.

Ау, народ, курить вредно! Пойду прогоню. Директор велел бороться с курильщиками. Правда, велел он всем, а заводить с детьми разговоры он запретил лично мне, но… как там у нас? «Из двух противоречивых приказов выполни оба?». Первый по душе больше. Пора позаботиться о здоровье детей, а то вырастут как мой бывший муж. Говорят, что он в детстве курил…

Автоматически хватаю ведро и выскакиваю из кабинета под мерзкий шум звонка. У физика второе «окно», благо в расписании очередная накладка (мерси новой методистке), и я не опасаюсь наткнуться на него на входе. Мой бывший сослуживец, наверно, отдыхает от занятий у себя в лаборантской… ну, или в учительской.

Сбегаю по лестнице с четвёртого на первый и вылетаю в холл. На проходной сидит Галя, она контролирует вертящийся турникет. Когда мне влетело от директора, она не присутствовала — наверно, пила чай в столовой.

— Куда ты несёшься?

— На выход. Пойду народ погоняю, курят и курят, совсем обнаглели.

— Кто?

— Восьмиклашки. Не видела?

— Да не, видать, они прошли через чёрный ход. Иди, иди, прогони. Вот ведь она, молодёжь, ни стыда ни…

Галина — вдохновлённый разносчик сплетен, но и побурчать она не откажется. Улыбаюсь, киваю, всплёскиваю руками, прохожу через турникет и выскакиваю на улицу.

Дождь, к счастью, закончился, но грязь никуда не делась. Лавирую между луж, обхожу школу и подбираюсь к трём давешним восьмиклашкам. Так вот куда они бегали утром! Нехорошо опаздывать на уроки… а курить вместо литературы (специально притормозила и посмотрела, что у них в расписании) — вдвойне.

Нарушители замечают меня не сразу (ну техничка, ну идёт и идёт, не директор же, в самом деле!). Я не ору, просто отнимаю у всех троих сигареты, швыряю в лужу и заявляю:

— Пачку давайте.

Оцепеневшие от моей наглости пацаны приходят в себя, Борис прячет пачку в карман, Михаил открывает уж было рот, чтобы сказать что-то — по глазам вижу, не слишком приятное.

— Э… а…. — раздаётся из-за его спины.

Поворачиваюсь к нему. Мальчик беззвучно открывает рот и тыкает пальцем наверх. Поднимаю глаза.

Хрупкое тело мелькает в окне четвёртого этажа….

…легко соскальзывает вниз…

…ударяется о землю… выгибается…

… лужа грязи окрашивается ручейками крови…

Молчание. Ребята переглядываются, после чего их взгляды скрещиваются на мне. Облизываю пересохшие губы и тыкаю пальцем в первого попавшегося ребёнка.

— Коля… или кто там из вас… беги в школу, нужно вызвать «Скорую».

Машинально отмечаю, что вспомнила имя третьего. Восьмиклассник хлопает глазами, потом до него доходит, и он мчится в сторону школы.

Тем временем я приближаюсь к телу: может, ребёнок всё ещё жив… хотя вряд ли.

Ноги не гнутся, руки дрожат (мои, разумеется). Пострадавший же признаков жизни не подаёт: лежит неподвижно, конечности безвольно раскинуты, шея странно изогнута. Тело достаточно длинное — класс девятый-десятый-одиннадцатый. Как же он так…

Усаживаюсь на корточки и трогаю тело. К горлу подкатывает комок. Вскакиваю и, отвернувшись, борюсь с рвотным рефлексом. Позорно проигрываю: завтрак покидает желудок и устраивается рядом.

Повторно склоняюсь к упавшему, протягиваю руку и щупаю пульс. Отсутствует. Похоже, школьник уже не жилец… Или жилец? Я у себя не всегда могу пульс нащупать. А вдруг?..

Хватаюсь за тело и пытаюсь перевернуть. Тяжёлое. К тому же руки скользят. Но проверить, конечно, надо.

— Ребят, помогите.

Сбившиеся в кучку дрожащие восьмиклассники глядят на меня, после чего один из них начинает визжать. Второй мгновенно подхватывает писк. И тут, в довершение всего, на втором этаже распахивается окно, в проёме появляется кудрявая голова биологички:

— Марин, дети говорят, там кто-то летел… а что вы кричите?

Растягиваю губы в улыбке и молча показываю пальчиком вниз. После чего медленно-медленно плетусь к ближайшей стене, чтобы на неё опереться, но ноги подкашиваются, и я сажусь прямо в лужу. Юбка мгновенно намокает.

А пацаны продолжают орать.

2

Во двор заезжает машина «Скорой помощи». Флегматично провожаю её взглядом. Оперативно они… я-то думала, прокопаются как минимум час. В школу просто так не попасть, но это не техника безопасности, а техника разгильдяйства. Большие ворота у нас всегда заперты, ключ у дворника, а дворник — в запое. Замкнутый круг.

Вот, например, неделю назад «таинственные спонсоры» из числа родителей подарили нашей школе три новые парты, и детки таскали их через калитку.

А тут как быстро открыли! Определенно трупы дисциплинируют. Кого-то. Зато меня они расслабляют — я уже полчаса сижу в луже и философски наблюдаю за обстановкой. А, может, и не полчаса — часами как-то не запаслась.

Тем временем из недр реанимобиля дружно выбираются три фигуры. Из-под коротких курток выглядывают белые халаты. Цепляюсь за эту интересную мысль и начинаю думать, чего бы сказала об этом русичка.

«Выглядывают халаты». Представляю халаты с глазками. Да не с простыми, а с длинными, кожистыми трубочками, как у улиток. Какая интересная мысль!

Обитатели реанимобиля почему-то решили загородить от меня труп. Не хотите — не надо. Отворачиваюсь от них и философски смотрю в пустоту. Мысли текут так медленно, перекатываются в голове, словно волны, и я никак не могу заставить себя сосредоточиться на чём-то конкретном. Наверно, так проявляется шок. Хотя с чего бы ему взяться, я что, ни разу трупы не находила?

Перебираю в памяти последние сорок лет. Действительно, ни разу не находила. Упущение!

В поле зрения вдруг появляется круглая физиономия с блеклыми голубыми глазами в обрамлении сетки морщин. Какая-то зараза трясет меня за плечо, а потом отходит, и я вижу светло-синюю форменную рубашку. Милиция. Или как там? Полиция? Кто там нынче ездит на трупы? Вспоминаю свежепрочитанный детективчик. Следственный комитет!

Мужик открывает рот и я, конечно, туда заглядываю. Зубы у него неплохие, довольно ровные, пусть и слегка желтоватые. Ну ладно, хоть кариеса нет. Хотя, может, и есть. Откуда мне знать? Я так-то не стоматолог…

— Свидётели… медики… шок… труп… — бормочет следак.

Ну ладно, вообще-то, он говорит достаточно громко. Мне просто с трудом удаётся вычленить отдельные слова. Чего от меня хочет следак? Зачем цепляться к уборщице, если есть труп?

Кстати, о трупе. Врачи наконец-то констатировали смерть, но вместо того, чтобы радостно упаковать покойного в чёрный мешок, почему-то обращают внимание на меня.

Поднимают и тащат в сторонку, бормоча что-то про «ступор», «укольчики» и «пустырник».

У меня? Ступор? Да ну, это бред…

— А ну ВСТАТЬ!!

Машинально подскакиваю и ударяюсь головой обо что-то твёрдое. Какого?!

Туман в голове постепенно рассеивается. Понимаю, что сижу в машине «Скорой», ласково обдуваемая сквознячком из открытой двери и поливаемая мелким дождиком из неё же, и держу в руке одноразовый стаканчик с какой-то жидкостью. Машинально отхлебываю и недолго борюсь с желанием выплюнуть противную жижу. Терпеть не могу валериану, да и вообще любую дрянь на спирту. Фу!

В итоге воспитание побеждает, я глотаю успокоительное и осматриваюсь. Так-так-так… а «Скорую» изнутри не мешает покрасить, стоящего передо мной врача — раскормить (какой-то он излишне худой), и ещё… у меня почему-то промокла юбка. Вся, целиком. Это ещё почему? Ах да, лужа…

Рассеянно киваю врачу (знаю, знаю, надо сказать ему «спасибо», но меня почему-то не тянет) и вылезаю из машины. Школьников в обозримом пространстве не наблюдается (наверно, их отвели в тепло и оказывают более квалифицированную помощь, дети же всё-таки), но тело на месте. Лежит себе в луже, никого не трогает… Тьфу! Раньше я что-то не замечала за собой подобной циничности, наверно, от медика заразилась.

Вокруг несчастного подростка суетится молодой человек в заляпанных грязью джинсах: рассматривает, фотографирует и записывает в блокнотик. Порой он так низко наклоняется к трупу, что, кажется, даже обнюхивает. Ноздри у него слегка вздрагивают, это факт. Рядом неспешно беседуют двое: невысокий, довольно круглый и совершенно седой, а местами и лысый, следак, и хорошо сложенный темноволосый юноша в кожаной куртке. На мента последний не тянет. Не скажу почему, но не тянет. Наверно, стажёр или практикант.

Делаю несколько шагов, параллельно прикидывая, как бы мне обойти эту троицу, не приближаясь к телу и не вляпавшись в густую, маслянистую грязь. Следак тут же поворачивает голову, пеленгуя меня своими светло-голубыми, какими-то выцветшими локаторами, и вновь переводит взгляд на эксперта. Точнее, на стеклянную пробирку в его тонкой, обтянутой резиновой перчаткой руке.

В пробирке плещется подозрительная жидкость, она же содержится в луже.

— Ну и что это?

Эксперт нетерпеливо пожимает плечами.

— Анализ покажет, — бормочет он. Это в кино они страшно непроницаемые, а сейчас на его невыспавшейся физиономии ясно читается что-то вроде: «Отстаньте и дайте мне поработать!».

Я подхожу поближе и мрачно разглядываю искомую лужу:

— Бомжатина с курицей.

Мент удивлённо разворачивается ко мне:

— «Бомжатина»?

А, чёрт. Следак, кажется, не разбирает наш любимый школьный жаргон.

— Лапша быстрого приготовления. С курицей. Я ела её на завтрак.

Эксперта перекашивает. Легонечко так. Похоже, он невысокого мнения о моём рационе. Да знаю я, знаю, что это вредно! Но мой закаленный желудок уже ничего не берёт. Да и потом, если язва не пришла в сорок, она заблудилась и уже не дойдёт.

— Так это вы обнаружили труп? — уточняет следак. Ещё один любитель риторических вопросов на мою голову! Зуб даю, он уже опросил полшколы.

— Вроде того. Труп упал рядом со мной.

— Отлично!

Не представляю, что тут может быть такого отличного. Но следаку, похоже, виднее — он ласково улыбается, предлагает пройти в здание школы и побеседовать. Радостно соглашаюсь (признаться, мне уже надоело стоять под дождём) и веду его в коморку с железной дверью. стажёр/практикант увязывается с нами, чрезвычайно довольный эксперт остаётся у трупа, что тут же компенсируется попавшимся по пути директором. Он увязывается с нами и всю дорогу нервно бурчит, что зря приютил уголовницу и что ни грамма не удивится, если окажется, что именно я спихнула ребёнка из окна кабинета физики. Я невольно краснею и отвожу взгляд, стажёр с трудом сдерживает ухмылку, и даже полицейский изредка поворачивается, чтобы пронзить нас с директором ехидными взглядами.

И я, в конце концов, не выдерживаю:

— Борис Семёнович, я что-то не поняла, это что, заведомо ложный донос?

Директор резко тормозит и разглядывает меня добрых пятнадцать секунд. Растягиваю губы в улыбке. У него дёргается глаз. Что, вообще-то, логично — за те полгода, пока я работаю, в школе не было ни одной смерти. Наверно, директор отвык.

Тем временем полицейский подходит к двери и мягко толкает её вовнутрь. Заходит. Освоился, зараза такая…

— Ну что ж, проходите, будьте как дома, — директор приветливо скалится и удостаивается недоуменного взгляда из-за открытой двери. — Пардон! Уже прошли.

Он втягивается в дверь, я послушно иду за ним.

Наша каморка это крохотное помещение, в которое аккуратно втиснуты маленький столик, три деревянные табуретки, скамейка, два старых шкафа под вещи (мой — левый) и относительно новый (старательно сколоченный из списанных за ветхостью парт) комод, в котором хранится уборочный инвентарь. Тот, что не стоит в углу вертикально.

Потому свободного места в подсобке маловато, и маневрировать там не так-то и просто. Но довольно упитанного полицейского это никак не смущает — он ловко скользит за столик и размещается на самой надёжной (с виду) табуретке. Я огибаю комод и усаживаюсь напротив, стажёр занимает табуретку с надломанной ножкой (обычно на ней сидит Катька как самая худая из нас), директор же просто прислоняется к стене. На сидение самого молодого из нас — практиканта — он почему-то не покушается. Наверное, потому, что сейчас даже он — представитель властей.

— Дежурный следователь Следственного Управления Следственного Комитета РФ Фёдор Иванович Фёдоров, — представляется полицейский. Имя-отчество кажется смутно знакомым. Старательно напрягаю память… и тут меня осеняет! Расплываюсь в довольной улыбке, припоминая, что Фёдор Иванович это Хучик, совершенно очаровательный персонаж детективов Дарьи Донцовой. И ещё это мопс.

— А это Вадим.

Стажёр-практикант (хотя, наверно, всё же стажёр) складывает руки на груди и склоняет голову. Мы с директором переглядываемся и киваем. Имя «Вадим» не вызывает у меня никаких ассоциаций, ну и ладно. Зато теперь, наверно, будет вызывать.

Полицейский извлекает из кейса какой-то бланк, долго шарит в поисках ручки, и, с трудом одержав над коварной победу (ох, как я его понимаю, сама в своей торбе ничего не найду), приступает к беседе. На допрос это не похоже, скорее, что-то полуофициальное, потому что на бланке, я вижу, написано «Объяснение».

Я представляюсь, кратко описываю свою биографию (родилась тогда-то, тогда-то села в тюрьму, тогда-то освободилась, работала там-то и там-то, и вот полгода назад устроилась в эту школу).

— По какой статье судимы? — уточняет следак.

Пожимаю плечами:

— Простите, не помню, какая это статья, но сидела за кражу. И это было очень давно, — помявшись для приличия, называю годы отсидки.

Следак кивает и делает запись в листе.

— А что вы украли? — интересуется стажёр, за что получает два возмущённых взгляда от нас с мопсиком и один, заинтересованный, от директора.

Ещё бы. Я никогда не посвящала его в такие тонкости. Да и вообще — ни в какие. Не сказать, что я что-то скрываю, просто не очень люблю обсуждать своё криминальное прошлое.

— Не хотите — не говорите, — торопливо добавляет следак.

Задумчиво касаюсь левого уха. Свой срок я уже отсидела, новый мне не добавят, а так менты могут подумать что-то не то. Почему бы и не сказать?

Провожу языком по губам.

— Скелет.

3

М-да. Подумать только, всего одно слово — скелет — а какой эффект! Доблестные стражи правопорядка, а также примкнувшие к ним личности округлили глаза и удивлённо разглядывают меня, и только неожиданно напавший на директора нервный кашель мешает этой сцене превратиться в немую как в «Ревизоре».

Кстати, директор почему-то смотрит не на меня, а куда-то в сторону, и взгляд у него тревожный и подозрительный. Припоминаю, что в той стороне у нас расположен кабинет биологии, где тоже хранится скелет на подставочке. Директор, наверно, боится, что я могу его умыкнуть. Вот ведь зараза!

— Марина Васильевна, — это уже Фёдор Иванович. — Вы… кхм…

Опять этот кашель! Похоже, в наш город наконец-то пришла осенняя эпидемия. Вернусь домой — наверну чеснока с «бомжатиной» (другой еды в доме нет).

— А можно спросить, — влезает любопытный стажёр, — зачем вам понадобился скелет?

Складываю руки на груди. Не хочу отвечать. Менты и так могут запросить моё личное дело, а директор, в свою очередь, в состоянии обойтись без этой ценной информации. Мне в этой школе ещё работать, и не хочется прослыть идиоткой — а ведь история и вправду слегка идиотская.

Значит, так. Давным-давно, ещё при Союзе, я мирно трудилась в одном НИИ над Очень Секретным Проектом. Одним из обитателей нашей уютной лаборатории был полноразмерный макет скелета, подаренный нам на каком-то протокольном мероприятии. Скелет состоял на балансе НИИ и имел инвентарный номер, а мой тогдашний начальник питал к нему совершенно непостижимую симпатию и ласково называл Гамлетом. И вот однажды скелет потерялся, а череп нашли в моих личных вещах. Потом уже следствие, суд, поганая статья про хищение государственного имущества, вину по которой я не признала, и реальный срок в тюрьме: частично из-за отказа «сотрудничать» (а много я насотрудничаю, если мне ничего не известно), частично из-за закрытого статуса нашего НИИ. Неслабый причём такой срок.

— Ну так зачем?.. — торопит Вадим.

— Да! — вякает наш не менее любопытный директор, и я решаю пойти в отказ.

Но тут на помощь приходит Фёдор Иванович:

— Вы не обязаны отвечать про скелет, — сухо произносит следак в сторону своего стажёра. — У нас объяснение по другим фактам.

— Спасибо, — бормочу я. — Ну что, мы приступим?..

Следак вооружается ручкой; директор нервно теребит свой пиджак и поочерёдно моргает обоими глазами. Похоже, что он пытается подать мне какой-то сигнал, вот только менты просекают это на раз, а ваша покорная слуга — с некоторым опозданием. В итоге Фёдор Иванович бормочет что-то про тайны следствия и настоятельно просит директора выйти. Тот ощутимо бледнеет и медленно, по стеночке, выползает в коридор.

В процессе сердобольный стажёр Вадим предлагает ему валидольчик, но мой непосредственный начальник благородно отказывается. Что, в принципе, понятно — Донцова пишет, что все эти успокоительные здорово замедляют скорость реакции.

Следак переглядывается со стажёром (точнее, сурово сверкает глазами, чтобы тот не отвлекался), кладёт ручку на стол и вновь фокусирует взгляд на мне:

— Для начала, Марина Васильевна, опишите педагогический коллектив.

Ну что ж, по крайней мере, они отошли от темы скелета. И это не может не радовать!

Я начинаю выкладывать сплетни о том, что трудовик мутит с химичкой, физрук ненавидит детей, физик загадочно связан с учительницей литературы, а муж нашей биологички работает в каком-то медицинском вузе, и та то и дело приносит на работу списанные макеты венерических заболеваний со всеми соответствующими частями тела и ужасающими подробностями. И как-то весь этот кошмар разглядели две пятиклассницы… ох, шуму-то было…

Заботливо просвещаю ментов о том, что все парты исписаны сверху и залеплены жвачками снизу; и что учительница русского языка временам читает надписи на столах и иногда даже что-то дописывает (пространно и нецензурно), но детишки об этом пока не догадываются, потому что в тетрадях она пишет правой рукой, а на партах левой.

Рассказываю, что учительница по рисованию в контрах с учительницей по черчению, и если ты вдруг получишь пятёрку по одному предмету, вторая училка посмотрит журнал и влепит двойку из вредности. Поэтому хитрые детки безбожно хватают «лебедей» по ИЗО и тут же получают «заслуженные» оценки по черчению, хотя и то и другое они знают примерно на одном уровне — нулевом.

Сообщаю о том, что отличникам постоянно завышают оценки, потому что они — надежда и гордость. И если десятый класс ещё ничего, но одиннадцатый совсем обнаглел — детишки изволят ходить почти исключительно на предметы с ЕГЭ, а если случайно придут на другие, то всё равно ничего не делают…

Следак прерывает мой бурный рассказ (я с возмущением замечаю, что на листе «объяснения» до сих пор пусто) и приступает к конкретным вопросам.

Девятые классы.

Их всего два, «а» и «б», но в каждом человек тридцать. Куратор у них один на двоих — суровая, мрачная «англичанка». Она обожает классическую литературу и гордо носит на обесцвеченной голове жутковатого вида начёс; не слишком-то любит нашего физика, но дружит с биологичкой. Детишки её боятся. Две трети девятиклассников курят, отдельные личности балуются пивом. Примерно с месяц назад один ученик (нет-нет, не убитый) изволил прийти в состоянии алкогольного опьянения. Сначала его стошнило в туалете, потом сия безответственная личность зачем-то решила пойти на урок и ухитрилась столкнуться с директором. Шуму-то было…

Денис Костылёв, покойный девятиклассник.

О нём я почти ничего не знаю. Нет, правда. Об отношениях в коллективе меня любезно просвещает скучающая на вахте Галька, но промывать кости ученикам она пока что не начала. Каких-то, конечно, я знаю и так, но этот несчастный к ним не относится. Нет, ну, в лицо я его узнаю, но если передо мной посадить десять человек… точнее, положить десять трупов, едва ли смогу понять, который из них Денис.

Зарплата.

А им-то какая разница? Ладно, ладно… зарплата нормальная. Конечно, могла быть побольше, но, в принципе, я довольна. На детективы хватает. На еду — не всегда, но разве я виновата, что нежно любимая мною Дарья Донцова так быстро пишет. Ну а тех пор, как я выпнула Петьку с его перманентным алкоголизмом, мои финансовые дела пошли в гору, и денег стало хватать на конфетки. Со следующей зарплаты, может, и куртку куплю…

Директор.

При всех своих недостатках это хороший мужик. Он взял меня на работу, стабильно выплачивает зарплату, почти не пристаёт… Что? Часто ли ко мне пристают? Да не, не в том смысле! Хотела сказать, не прессует. А в первом смысле… да он же не извращенец! Наверно… Откуда мне знать?

Хотя в последнее время мне кажется, что директор какой-то подозрительно нервный. Эмоции он, похоже, не скрывает вообще! Захотел — наорал, захотел — побледнел…

Само происшествие.

Ну вот, началось. Вздыхаю и начинаю рассказывать, что и зачем. Тёзка любимого мопсика Даши Васильевой Фёдор Иванович довольно щурит глаза и торопливо записывает, изредка подкидывая вопросы: как меня занесло в кабинет физики, куда я так торопливо помчалась, зачем захватила с собой ведро, не видела ли Дениса, где в это время был физик.

Отвечаю максимально развёрнуто и подробно, молчу лишь о странном поведении физика — мне не хотелось бы обсуждать с ментами мои отношения с этим типом.

Потом я просто сижу и жду. Следак торопливо дописывает объяснение и суёт мне его на подпись. Ага, щ-щас! Мне его жуткий почерк в жизни не разобрать. Прошу зачитать. Хучик исполняет мою просьбу без особых восторгов. Хватаю предложенную ручку, секунду раздумываю, а не снять ли перчатки, а то подписывать неудобно и…

Шарах!

Менты нервно вздрагивают, их взгляды скрещиваются на двери. Тихонечко хмыкаю и оставляю на бланке свою закорючку. Потом ещё и ещё — на каждом листе.

Вахтёрша Галина рассказывала, что года четыре назад, когда в каморке потребовался ремонт, дражайший директор опять ударился в экономию, и дверь устанавливал трудовик. Мужик он, конечно, хороший, а столяр так вообще выше всяких похвал, но установка дверей, по-видимому, не его — мало того, что она из железа, к косяку прилегает неплотно, да ещё фиг пойми, в какую сторону открывать. Я, помнится, путалась где-то месяц, следак ухитрился открыть с первого раза, а кто-то с той стороны… похоже, не угадал.

— Дурацкая дверь, — бормочет, переступая через порожек, эксперт.

Следом за ним просачиваются ещё две какие-то личности. Все трое размахивают руками, объясняют, рассказывают и показывают. Я вижу, как тёмные глаза Вадима становятся все больше, больше… в отличие от стажёра, Фёдор Иванович понимает, о чём идёт речь, и мрачнеет буквально на глазах.

Я закрываю глаза, машинально тяну ко рту ручку… а, вот, дурацкий практикум с первого курса. Помнится, я — отличница — сдала его с третьего раза. Баллистика явно не мой конёк. Хотя, наверно, это и не баллистика. Знания в голове сохранились, а название предмета почило в Лете.

Но вывод тут однозначен:

— Вы, что, хотите сказать, он не сам?..

Эксперт раздражённо кивает:

— Скорее всего. Экспертиза покажет.

Следак поворачивается ко мне, черты его лица слегка заостряются. Чуточку, самую малость — но мне вдруг становится жутко. Дешёвая синяя ручка предпринимает попытку вырваться из моих пальцев, по спине сползает капля пота.

— Откуда вы знаете? — ласково улыбаясь, интересуется Хучик.

Угу-угу. Знаем мы эти улыбочки… Я опускаю ручку на стол и пожимаю плечами. Выходит немного нервно.

— Ну, я же всё-таки физик…

Мент удивлённо расширяет глаза. Интересно, с чего это вдруг? Я же ему… а, нет, не сказала. В моём объяснении есть графа про образование, но там записано просто «высшее». Распространяться в подробностях почему-то не хочется, получится как со скелетом.

— Поня-ятно… — тянет Хучик.

Он забирает у меня «объяснение»… и, кажется, впервые обращает внимание на мои руки.

— Будьте добры, снимите перчатки.

Тусклые голубые глаза неожиданно вспыхивают, и я понимаю — не отвертеться. Снимать перчатки ужасно не хочется. В этом простом как тряпка желании нет ничего криминального, просто меня… ммм… слегка напрягает эта болезненная процедура.

— Ну-ну, — торопит следак. Похоже, ему не терпится покинуть каморку и отловить для допроса кого-то ещё.

Послушно киваю, изображаю улыбку и стягиваю перчатку с правой руки. Ну что сказать, рука как рука. Подумаешь, кожа не очень. У нас, уборщиц, это такая профессиональная травма.

— Ну.

Вздохнув, освобождаю от желтой резины свою несчастную левую кисть и демонстрирую следаку кривовато намотанные бинты. Дожидаюсь властного кивка, разматываю дурно пахнущую марлю (бальзамический ленимент по Вишневскому хорошо заживляет, но пахнет он гадостно) и осторожно складываю ладошки ковшиком.

— Твою ж… — бормочет стажёр.

Фёдор Иванович подходит поближе и сочувственно цокает языком. Слева склоняется любопытный эксперт: берёт мою руку в свои и внимательно осматривает четыре уже подживающие ранки.

Потом осторожно касается воспалённой кожи и уточняет:

— Чем это вы?..

Возмущённо фыркаю, отнимаю руку и снова наматываю на рану бинты. Чего сразу я? Вообще-то, это всё Петька.

— Да как сказать, чем… наверное, бывшим мужем. Он страшно не хотел разводиться и почему-то решил, что если воткнет в меня вилку, то суд нас поженит обратно.

Вадим удивлённо округляет глаза, в глазах мента и эксперта — естественный скептицизм. Спешу развеять сомнения:

— Да знаю я, знаю, в руке есть кости и сухожилия, их просто так не проткнёшь. Да он, в принципе, не проткнул, дырочки не сквозные…

Вздыхаю и снова натягиваю перчатку. И ладно бы кто-то помог! Но нет, всё сама…

Полюбовавшись на открытую рану, менты теряют ко мне интерес. Хучик небрежно сует объяснение в портфель, прощается и направляется к двери, эксперты вновь обсуждают что-то своё, и только стажёр, поднимаясь с Катькиной табуретки, с улыбкой интересуется:

— И что там суд, поженил?

Я на секунду перестаю ломать голову над сложной дилеммой (сослаться на шок и отпроситься до завтра или геройски вернуться к мытью полов) и рассеянно отвечаю:

— Угу. Восемь раз.

4

Из каморки выходим все вместе.

Менты тут же поднимаются наверх в надежде отловить для допроса (тьфу, опроса!) классную руководительницу покойного Дениса. Ну-ну, удачи им. Из наших учителей она самая злобная, даром что школа с английским уклоном (хм, может, это не совпадение?). Какая, казалось бы, разница, вот только ментов англичанка не любит до жути. По словам Гальки, это из-за того, что много лет назад у неё кто-то повесился в вытрезвителе. Что за муж, брат или сват это был, Галина не знает, чем создаёт некий повод для недоверия. С другой стороны, до того, чтобы спросить подробности непосредственно у англичанки, на моей памяти никто ещё не додумался.

Но всё-таки я надеюсь, что нервы у наших следаков закалённые, и злобное бухтение на языке Чарльза Диккенса не станет причиной глубокой психологической травмы.

С удовольствием понаблюдала бы за этой баталией — но нет, мой путь лежит в старое, ещё довоенной постройки крыло. Там занимаются младшие классы и заседает, отделившись от коллектива, директор. И если первое обстоятельство ещё можно объяснить логически — детишки, мол, весят мало, и ветхая деревянная лестница (ходить по которой я немного побаиваюсь) не должна под ними обвалиться, то второе — загадка.

Обычно мне нравится кабинет директора — цветы и папки с какими-то документами создают почти женскую атмосферу бюрократического уюта — но сейчас в нём воняет спиртягой, хоть топор вешай.

Здороваюсь и принюхиваюсь. От директора разит чем-то медицинским: пустрыником, валерианкой или настойкой пиона. У меня на спирт нюх намётанный, но нюансы не разберу, даром что бывший муж тот ещё алканавт.

Хотя от директора пахнет приятней; и вообще, ему можно. Не каждый же день в нашей школе кого-нибудь убивают. А если вспомнить про предстоящую ему увлекательную беседу с ментами, так это кого угодно выведет из себя. Бедолага.

Я тоже была под следствием и представляю, что может думать бедный Борис Семёнович. По счастью, меня судили не за убийство! Я настоящих убийц и близко не видела, в нашем блоке их не держали.

Так вот, если судить по прочитанным детективам (а более надёжных источников информации у нас пока нет) и газетным статьям, загадочные школьные самоубийства принято «вешать» или на директора, или, что более вероятно, на классного руководителя — который «не удержал», «не предупредил» и в целом «не бдил». Но англичанка уж точно не даст себя в обиду, поэтому наш директор вполне в состоянии огрести срок по какой-нибудь бестолковой статье вроде халатности.

Хотя о чём это я? У нас на повестке дня криминальный труп, а, значит, директор может быть в безопасности. Если, конечно, он не убийца — но в этом случае мне его, конечно, не жалко.

Но я не сразу огорошиваю его этой информацией — сначала отпрашиваюсь до завтра. Мне можно, у меня стресс. К тому же я на этой работе в принципе отпрашиваюсь первый раз — не люблю отрываться от коллектива.

Директор скрипит зубами и отпускает. Прощаюсь, благодарю и рассказываю о том, что, по словам экспертов, Денис Костылёв выскочил из окна не сам. Ему помогли! Сначала директор не понимает — потом до него доходит, но вместо того, чтобы успокоиться, он бледнеет ещё больше, злобно шипит на меня и принимается лихорадочно шарить в ящиках стола в поисках новой порции успокоительного.

Смущённо ретируюсь в каморку. Затем собираю вещи, выхожу и… ноги сами собой несут меня на второй этаж, в учительскую — посмотреть на ментов.

В кабинетах идут уроки, в лаборантской катастрофически мало места, так что большая, светлая комната на втором этаже — оптимальный вариант. Сюда же, при желании, можно позвать и остальных учителей. Опрашивай, не хочу. Я, пожалуй, не буду им всем мешать, посмотрю одним глазком и уйду…

Далёкий внутренний голос в глубине подсознания бухтит, что подсматривать за ментами — не лучшая мысль в моей жизни. Пожалуй, это тот самый параноидальный внутренний голос, который когда-то отговаривал меня учиться на физика, потом — идти замуж за Петьку, а после махнул на всё воображаемой рукой и теперь лишь изредка подкидывает советы. Сейчас, например, он бухтит про тюрьму.

Посылаю его дальним лесом и тихонько подкрадываюсь к учительской. Приникаю ухом к стене (к двери это подозрительно — а вдруг кто-то выйдет?), ощущаю щекой неровности краски и испускаю разочарованный вздох: в отличие от нашей каморки, в учительской неплохая звукоизоляция. Оно и понятно — между простой деревянной дверью и косяком не наблюдается зловещих щелей. А жаль.

А, может, попробовать открыть дверь?

Я нерешительно трогаю пальцем закрытую дверь и — о чудо! — улавливаю чей-то пронзительный голос:

–..это меня не колышет!

Похоже, что дело не в чуде и не в прорезавшихся у меня мистических способностях (о да: Марина-подслушивающая-пальцем), просто какая-то нервная дама с той стороны двери перешла на повышенный тон. Интересно, кто у нас такой храбрый? Орать на ментов…

И ведь это явно не англичанка — она, когда злится, срывается не на ультразвук, а на бас (наверно, специально тренировалась). Такое не повторить даже нашему физику, его потолок — это злобное шипение.

— …не хотите… — дальше следует какое-то неразборчивое бормотание (женщина, видно, слегка успокоилась — ну, это точно не англичанка, её так просто не остановишь), — тогда платите!

О-о, тут становится интересно! Нет, мне и раньше было не скучно (убийство всё-таки), но тут, похоже, ещё и шантаж! А голос-то женский, знакомый! Довольно высокий, противный такой, если не сказать, истеричный. Похоже одновременно и на Галину, и на нашу химичку. Но Гальке здесь делать нечего, она должна быть на посту, значит — химичка. Но точной уверенности у меня нет — я редко вижу обоих дам в бешенстве.

Плюю на и без того не слишком-то соблюдаемую мной конспирацию и приникаю глазом к замочной скважине. Тьфу, гадство, да кто их так делает! Ничего же не видно…

Так, а если попробовать осторожно приоткрыть дверь? Аккуратненько, чтобы тётка внутри не заметила? Уверена, что она там одна, препирается с кем-то по телефону (и эта единственная причина, по которой разговор ещё не перешёл в мордобой — с таким-то накалом страстей).

Осторожно касаюсь дверной ручки, начинаю проворачивать и…

Щелчок!

Такой звонкий и резкий, что, кажется, даже директор в своём кабинете удивлённо подскакивает. А уж тот, кто сидит в учительской, уж тем более. Вот как оно…нехорошо получилось.

Торопливо оглядываюсь. Блин, тут даже и спрятаться негде. Сейчас эта, несомненно, причастная к убийству Дениса дамочка свернёт разговор, положит трубку и выйдет. Назад пути нет, и, похоже, придётся перейти в наступление.

Я выпрямляюсь, одёргиваю свою старую курточку в тщетных попытках придать ей приличный вид, поудобнее перехватываю синюю сетчатую торбу, заменяющую мне сумку (а ну как неизвестная шантажистка кинется в бой?), распахиваю дверь и вхожу.

А там, в принципе, всё как обычно. Всё тот же огромный книжный шкаф, все те же четыре новенькие, светло-коричневые парты, заменяющее педагогам столы, все те же цветы на окнах… и удобно устроившаяся сразу на двух стульях Галька, опускающая на рычаг телефонную трубку.

— Ты что, домой? — совершенно спокойно, пусть и несколько удивлённо произносит она. Будто и не орала на кого-то по телефону. Вот только я вижу, что её небольшие зелёно-карие глазки поблёскивают, пожалуй, хитрецой. Вижу — и мгновенно подхватываю её тон.

— Борис Семёнович разрешил мне уйти.

М-да, не быть мне шпионом. Не сказать, что голос предательски дрожит или срывается, но всё же… звучит не очень естественно. Будь я на месте Гальки, давно бы себя рассекретила. Впрочем, она и сама прекрасно с этим справляется: подозрительнощурит глаза, упирает руки в бока, отчего становится ещё больше (объемов Галька немереных, килограммов не взвешенных — сказывается почти круглосуточное бдение на посту, помноженное на нежную любовь к сладкому) и на удивление мирно уточняет:

— Чего притащилась?

Вздыхаю и опускаю руку на сумку, нащупывая сквозь ткань мягкую обложку недочитанного детективчика. Это почему-то придает мне уверенности (знаю, знаю, подслушивать все хороши, а встретиться с жертвой твоего любопытства лицом к лицу — так сразу коленки дрожат).

— Ищу следаков.

— Кого?

— Ну, ментов. Один из них, ну, такой весь, — показываю руками, очерчивая габариты мента. Худым он не выглядит, хотя и до Гальки, естественно, не дотягивает. Так, маленький, немного побегавший по лесу и сбросивший с десяток кэгэ колобок. — Ну, в общем, на мопса похож.

Галька удивлённо приоткрывает намазанные лиловым губы (никак не пойму, для чего она красится — привлекательности при этом не прибавляется) — закрывает обратно. Не думаю, чтобы ей доводилось видеть живых мопсов, да и дело тут не во внешности.

Разворачиваюсь к двери и поясняю:

— У него просто имя такое же.

Покидаю негостеприимную учительскую и направляюсь к лестнице. Галька следует за мной. Я не смотрю по сторонам, но хорошо слышу звук её шагов и чую запах дешёвых духов (дешёвых — не дешёвых, я плохо в них разбираюсь, но исхожу из принципа, что других у Гальки и быть не может). Внезапно на плечо ложится тяжелая, мягкая рука.

— Чего тебе, Галь?

Не люблю я вот это дело. Все обнимашки, целовашки и прочий арсенал телесных контактов прошу оставить кому-то другому. Тем более Галька только что кого-то там шантажировала.

— Твои менты, уж наверное, заняты, — бормочет Галина. — Иди-ка домой, отдохни.

Нет, ничего себе, да? Менты уже, значит, мои… беспредел. Не сомневаюсь, что завтра она не удержится и придумает парочку грязных слухов про нас с Хучиком. Ну, с тем, который Фёдор Иванович.

Спасибо хоть руку с плеча убрала.

Вздыхаю и заверяю сию приставучую личность в том, что как раз собиралась идти. Галька не верит, искоса сверлит меня подозрительным взглядом — мгновенно растягивая лиловые губы в псевдодружелюбной улыбке, стоит мне повернуться в её сторону. М-да.

Боюсь, я выгляжу не лучше, даром что даже не пытаюсь натянуть на лицо несуществующую улыбку. Надеюсь, что по дороге мы не наткнёмся на следаков — а то наш Фёдор Иванович точно что-нибудь заподозрит. Кстати, ещё я боюсь, что больше мы с Галькой не будем подругами. Хотя… нет, не боюсь. Я это подозреваю!

На первый этаж мы спускаемся в гробовом молчании. А дальше я направляюсь к двери, а Галька с мрачным видом усаживается за пост. Он, кстати, сделан с размахом — за деревянным столом, оборудованным кнопками управления турникетом, с лёгкостью поместится ещё треть Гальки, 75 % меня или, если угодно, одна целая Катька.

— Пока-пока, — в последний раз улыбается Галька, заметив, что я подхожу к турникету. Зуб даю, она уже тянет руку к припрятанному в ящике стола любовному роману (и как они с Катькой могут читать эту гадость?).

Я прохожу через турникет, и, набравшись храбрости, кричу ей из-за двери:

— Галь, ты ничего не хочешь мне рассказать?!

Она слегка вздрагивает (ещё бы не вздрогнешь, когда так орут) и повышает голос:

— Иди уже! Не хочу!

Пожимаю плечам:

— Как знаешь.

Галька кивает, отчего два её подбородка на миг образуют третий, нашаривает злополучный любовный роман и погружается в мир розовых соплей.

Мне остаётся только выйти на улицу, и, лавируя между луж, поплестись домой.

И как вот прикажете выбирать у неё сведения? Заподозрив меня в подслушивании, постоянно тарахтящая Галька замкнулась как банковский сейф. Сейф можно взломать, сейф можно открыть… но, во-первых, я плохо представляю себя с утюгом и бейсбольной битой наперевес (тем более что ни того, ни другого у меня пока нет), а, во-вторых, не смогу выделить из бюджета достаточную для подкупа болтливой подружки сумму. Величина, эквивалентная моей зарплате, едва ли её устроит. Да что говорить, она и меня не устраивает.

А может, попросить Петьку её обаять? Да нет, не вариант, он до сих пор не простил мне удар сковородкой (ха, сам виноват, нечего тыкать вилки куда попало, моя рука ему не бифштекс!). Да и потом, у него едва ли получится изобразить кокетливые ухаживания. Скорее, грязное домогательство. Эх, жизнь моя — жестянка, да ну её в боло…

Тьфу! Накаркала. Торможу и скептически оглядываю раскинувшуюся аки озеро Байкал грязную лужу. Не хочу я что-то проверять её глубину… придётся обходить. Чуть возвращаюсь и меняю маршрут: по тротуару и вплотную к какому-то административному зданию. Помнится, раньше здесь было отделение УФМС, и по окрестным дворам постоянно мотались толпы людей с одним и тем же вопросам: «а где здесь паспортный стол?».

Сейчас таблички, кажется, поменялись — по крайней мере, поток жаждущих регистрации граждан куда-то исчез (надеюсь, злосчастный УФМС перенесли в нормальное место, а не, как обычно, на задворки цивилизации). А тут, наверно, какой-нибудь КУМС (не помню, что это — кажется, что-то насчёт земли).

Присматриваюсь к табличке, читаю: «Следственное отделение Следственного Комитета Российской Федерации по…». По родине Хучика, ясно. Теперь понятно, почему он примчался едва не быстрее «Скорой». Вот гадство! Нужно идти быстрее, пока оттуда не вылезло новых ментов. И постучать по дереву, чтобы не сглазить.

От отгоняющих нечисть плевком через плечо я отказываюсь, но тихонько хлопаю по торбе — где-то там, внутри, должен быть карандаш (это я вроде как постучала по дереву) и ускоряю шаг. Вперёд, вперёд, к дому, там меня ждет любимая кошка, сухая одежда, тёплая ванна и недочитанный детектив.

О трупах, Гальке и шантаже можно будет подумать потом.

5

Увы, но вчерашним надеждам на отдых и сладкий сон не суждено было сбыться. И дело не в покойном Денисе Костыеве, увы — кому-то после трупов кошмары снятся, но я, напротив, спала как убитая (наверно, из солидарности). Часа этак три.

Потом под окна нашего дома принесло пьяного Петьку, который теперь, после развода, живёт в коммуналке в соседнём районе. К сведению, раньше мы вместе обитали в бабушкиной квартире, а комнату он всё порывался продать и непременно продал бы каким-нибудь чёрным риелторам, если б не ухитрился потерять паспорт.

Первоначально бывшего мужа принесло не под окно, а в подъезд — но тут его ждал сюрприз: после случая с вилкой я таки поскребла по сусекам, заняла у соседей и поменяла замок. Так что, поныв у двери минут двадцать и спровоцировав соседа сбоку на активные действия в виде спуска нежелательного элемента с лестницы, искомый нежелательный элемент поплёлся под окна, где долго изливал на весь двор свой не шибко богатый словарный запас. В какой-то момент у меня, признаться, мелькнула мысль попросить соседского сына вновь включить ту ревущую музыку на немецком, которую мне так прекрасно слышно из спальни. Потом захотелось набрать кастрюлю воды и плеснуть её в Петьку через окно, благо я живу на втором этаже и точно не промахнусь.

Но не успела я определиться с кровавой местью, как оказалось, что соседи снизу не выдержали первыми. Ещё бы, им-то его слышно лучше. Не размениваясь на попытки заткнуть алкоголика своими силами, они позвонили в полицию и вызвали участкового, который сначала поговорил с Петькой, а потом поднялся наверх. Я приоткрыла дверь, показала свой паспорт со штампиком о разводе, бумаги на бабушкину квартиру, но от бывшего мужа, к сожалению, не избавилась. Вместо того чтобы прогнать алкоголика нафиг, служитель порядка принялся уговаривать меня пустить пьянь к себе и прекратить тем самым конфликт.

Ага, щас! Подобные идеи уже посещали меня на прошлой неделе, и дело кончилось вульгарным скандалищем со втыканием в меня вилок — о чём я и доложила участковому с предъявлением вещественных доказательств. Увидев «боевое ранение», тот сдержанно посочувствовал и ушел. А Петька, зараза, остался и услаждал слух соседей своими алкогольными воплями ещё как минимум два часа. Когда он убрался, я выждала четверть часа и злобно пошла убирать подъезд от следов его жизнедеятельности.

В итоге я ужасно не выспалась, и теперь, дрожа от холода, бреду в свою школу по покрытым тоненькой корочкой льда осенним лужам. Ледяная корка ломается, ботинки скользят, а я тихонько ругаюсь и вспоминаю, куда убрала перчатки.

В школу захожу со двора. На проходной у нас Галька, а я не знаю, как с ней общаться. Делать это всё равно придётся, но хотелось бы как-нибудь не с утра — дайте уж я хоть кофе перед этим попью. Благо время позволяет — до первого урока ещё полчаса.

Увы, но надежда выпить горячего (сладкого, вкусного!) кофе обламывается — железная дверь таинственным образом оказывается закрыта.

— Не поняла.

Недовольно дёргаю ручку. Пинаю створку ногой. Что там, что там эффект нулевой. Ну что ж, придётся сходить на вахту за ключами.

Благодаря директору и его жабе у нас нет личных ключей от каморки. Один-единственный ключ висит на вахте, его официальный дубликат у дворника (который перманентно в запое), а сделать себе копии у нас с девчонками за год с момента установки нового замка так руки и не дошли.

И, похоже, так и не дойдут, потому, что сейчас на вахте ключа не имеется, зато почему-то присутствует злая до чёртиков Катька.

Подхожу к ней:

— Привет! А где ключ?

Катька пожимает худыми плечами, поправляет тёплую шаль и неопределённо поводит рукой:

— А кто его знает? Исчез вместе с Галей, — в её голосе проскальзывает раздражение — не нравится, видно, на вахте сидеть. — Борис Семёнович бегает, ищет, думаю, скоро найдёт.

Киваю. Это он может. Носиться по школе и что-то искать — как раз в духе директора, он обожает быть в гуще событий. Прирождённый руководитель. Ещё он очень не любит, когда кто-то из нас не появляется на работе, и постоянно приговаривает: «Проспал — позвони, заболел — позвони, попал под машину — так пусть хоть из морга звонят». Ох, чувствую, Гальке достанется.

— Давай, раздевайся, повесь куртку в гардероб, — предлагает Катя.

— Да нет, спасибо, я лучше так похожу.

Угу-угу. Знаем мы их гардероб. Вроде и дети-то все приличные, но из карманов детей всё равно пропадает мелочь (хотя мне это не грозит, я всё храню в кошельке), пару раз терялись перчатки (в общей сложности восемь пар, у какого, наверно, коллекция) а однажды пропала шапка (правда, потом она обнаружилась в туалете). Не сказать что я сильно боюсь за хранящееся в куртке имущество (два носовых платка и стандартный набор карманного мусора), только… да что уж врать, мне просто-напросто лень.

Открываю рот, чтобы сказать что-нибудь из области вселенской мудрости… и тут к нашей вахте подлетает директор. Ну что сказать, валерьянкой от него не несёт. Уже хорошо. Неизменный деловой костюм идеально отглажен, ботинки — начищены, на лице ясно читается лёгкое раздражение. В общем, всё в норме.

— Марина! — зовет непосредственное начальство, не снижая крейсерской скорости. Повелительно машет рукой, я торопливо бросаюсь за ним, благо ждать он не собирается. — Галину не видели?

— В прошлый раз вчера днём, — честно признаюсь я. — Могу дать её телефон…

— Который она не берёт! Нет уж, идите за мной…

Директор заворачивает в коридор и подлетает к нашей каморке, негромко бурча о тех страшных карах, которые непременно постигнут того, кто забрал ключ. Я незаметно вздыхаю. Да-да, виновата, конечно же, Галька, а не та интересная личность, которая экономит на всём подряд. Я это к тому, что к тем замкам, которые продаются в хозяйственных магазинах, в комплекте идёт три-четыре ключа, но новые замки у нас никто не покупает — используют хранящееся в запасах старьё.

Хотя, может, это не экономия — возможно, что он нам просто не доверяет.

Директор подлетает к каморке и энергично толкает железную дверь. Эффект нулевой. Я подхожу следом, хватаюсь за ручку — всё ещё заперто. Сзади насмешливо фыркает как-то неожиданно собравшийся консилиум в лице двоих физруков (и где они прятались, что я их не видела?). У одного, как мне помнится, сейчас должны быть занятия — видно, директор решил, что дело серьёзно. Впрочем, детишки, наверное, только рады.

— Борис Семёнович, вы посмотрели? — интересуется один из физруков, Валерий Не-помню-чеевич Колобков. Он у нас, кстати, мелкий и лысый, правда, в объёмах слегка подкачал — до настоящего колобка ему толстеть и толстеть.

— Я отправил трудовика, — опускает глаза директор (не от смущения, просто он выше). — Скоро придёт.

Трудовик появляется минут через пять: высокий, сутулый, взъерошенный и без шапки. На вид ему лет двадцать пять, и для него наша школа это первое место работы.

Мне сложно представить, кто в двадцать первом веке пойдёт учиться на трудовика. Народ идёт в педагогические вузы или по принципу «куда взяли», или как продолжатель учительских династий. Но трудовик не очень похож на представителя династии, да и особых способностей к этому делу у него явно не наблюдается. Зато он хотя бы не жалуется (поневоле вспомнишь нашего физика, тот вечно ходит с кислым лицом).

Впрочем, сейчас и трудовик не выглядит особо довольным.

— Г-галина там, — запинается он, — сидит. Голова на столе, лицо набок, вся… синяя. Рядом лужа…

— Крови? — уточняю я. На меня тут же шикают. А что тут такого? Вопрос, как по мне, резонный.

Трудовик запускает в волосы пятерню. Директор убирает телефон в карман, физруки отлипают от стеночки, я навостряю уши и подозрительно щурю глаза.

— Н-нет. Какая-то засохшая хрень вроде пены. Вот здесь, — он машинально подносит конечность к своей небритой физиономии, но тут, спохватившись, вертит ладонью в воздухе, — у лица.

— Ключи? — хищно осведомляется директор. И ведь никто, заметьте, его не затыкает!

— Рядом, на столике.

— Так-так, — директор ощутимо мрачнеет.

Я уже говорила, что он плохо скрывает эмоции? Так вот, по сравнению с обоими физруками Борис Семёнович просто Джеймс Бонд. За покерный стол им лучше вообще не садиться; впрочем, за «мафию» тоже. Хотя… да кто бы говорил! Я, кстати, тоже далеко не секретный агент — саму себя, мне, конечно, не видно, но окружающие наверняка отмечают что-то вроде неестественно бледности. А ещё у меня пальцы дрожат.

— Ломаем дверь? — предлагает Колобков. Директор хмурится, сводит брови на переносице, окидывает железную створку подозрительным взглядом и неуверенно заявляет:

— Сможете снять с петель?

Теперь уже дверь в каморку изучают специалисты (т. е. физруки), и что-то особого воодушевления на их лицах не наблюдается. У каждого свой букет эмоций, трудовика до сих пор пробивает мелкая дрожь, но мужики единодушны в одном — в здоровом профессиональном скептицизме.

— Тут, это… — выдаёт наконец трудовик, заметив, что старшее поколение предпочитает отмалчиваться, — лучше, того… с другой стороны.

То есть со стороны комнаты. В которую нам как раз не попасть, потому что окна мы закрываем на шпингалеты (собственноручно этим занималась — теперь вот жалею, почему же не поленилась!). Всё равно, значит, чем-то придётся пожертвовать — дверью, стеклом или… Галькой.

Тут меня словно дёргают за язык. Подскакиваю, как воробей, и бойко (словно за стенкой не лежит труп бывшей подруги) выкладываю то, что безуспешно пыталась сформулировать раньше:

— Нам нужно вызвать полицию!

Ну вот, пожалуйста, вякнула. Все мы задним умом крепки. Вроде бы и сказала всё правильно, но директор щурит глаза уже на меня (сначала он пепелил злобным взглядом трудовика). Поправляю куртку, рассеянно улыбаюсь. И эта улыбка почему-то выводит его из себя.

— Оставим полицию, — бухтит он, стремительно багровея. Как странно… раньше бледнел, а сейчас покраснел. — Вы двое, идите на уроки, дайте детям задание, пусть не сидят без дела. Мы с Колобковым остаёмся здесь, а вы, Марина, — он наклоняет голову набок, и я получаю возможность разглядеть его крючковатый нос с нового ракурса, — сходите-ка к Павлычу за ключами.

Павлыч — это наш дворник, достаточно бодрый, но постоянно злоупотребляющий алкоголем дедок. Зовут его вроде Семён (а, может, Иван). По непонятной традиции, корни которой восходят к тем тёмным, почти доисторическим временам, когда я и знать не знала об этой школе, у него хранятся дубликаты ключей от всех технических и подсобных помещений, включая кабинет трудовика. От главных ворот у него, как ни странно, оригинал, что создаёт нам дополнительные трудности. Почему получилось так, что директор (который, кстати, не слишком-то любит пьянь) до сих пор его не уволил, есть тайна за семью печатями. Кажется, Галька пыталась тут что-то разнюхать, но нарыла лишь то, что вакансия «дворник» у населения не в чести, и начальству нет смысла менять одного престарелого алкоголика на другого.

Кстати, о Гальке. Похоже, что ей уже не помочь. Пена из горла по пустякам не идёт. Но всё же… не могу я думать о её смерти. Просто в голове не укладывается. Кажется, что сейчас дверь откроется и…

— Что встали? Дверь сама не откроется!

Поток моих мыслей прерывает недовольный директор. Заметила я в последнее время, что в стрессовой ситуации он мгновенно теряет остатки своей обходительности. Что вчерашний эпизод с трупом, что сейчас.

Торопливо застёгиваю куртку и на всякий случай уточняю:

— А почему я?

Да-да, такой идиотский вопрос мог задать исключительно мазохист, а я к ним вроде не отношусь. Но всё-таки интересно, какими соображениями он руководствовался.

— От вас всё равно толку нет, — любезно просвещает начальство (угу, я, в принципе, и предполагала что-то подобное) и, подумав, добавляет, — к тому же вы знаете, где он живёт.

Ну, это бабка надвое сказала (директор, конечно, не бабка, но всё же какое-то сходство имеется). Я знаю дом. В конце сентября директор послал нас с Галиной с каким-то там поручением. Работу, естественно, сделала Галька, меня она, похоже, взяла с собой для моральной поддержки (чтобы было с кем поболтать по пути), потому, что велела остаться во дворе. Я существо не такое уж любопытное, так что не стала ругаться, достала из торбочки детективчик и примостилась с ним на скамейке.

А теперь вот жалею, потому, что с дворником надо что-то делать. Не могу же я мотаться по всему дому, выспрашивая у каждого встречного-поперечного, где можно найти конкретного индивидуума. Нет, ну, конечно, могу… но не тогда, когда в школе, возможно, уже лежит труп!

Так что, собрав свою волю в кулак, я, уже развернувшись к выходу, поворачиваюсь обратно и тихонечко говорю:

— Борис Семёнович, я не знаю номер квартиры…

— Двенадцать, — без запинки отвечает тот. — Комната номер два.

— Спа… спасибо.

Вот это да! Какой же он у нас информированный. Настоящий шпион. Мой дом он, случайно, не знает? А Катькин? А физика? Странные дела творятся…. Да ничего, разберемся. Даша Васильева же как-то разбирается!

Стоит мне вспомнить героиню обожаемых детективов, как настроение неуловимо ползёт вверх. Я перехватываю торбочку поудобнее, бодро припускаю по коридору, обгоняя дефилирующих в том же направлении физруков… и тут нашему директору почему-то приспичивает меня задержать.

— Марина Васильевна!

— Да? — откликаюсь я и тут же ловлю подозрительный взгляд директора. Тот, видно, не понимает причины охватившего меня воодушевления (ну ладно, ладно, какое воодушевление в такой ситуации, это просто выброс адреналина).

— У вас есть с собой телефон?

— Нету.

Стыдно признаться, но телефона у меня нет ни с собой, ни вообще. Последний мой аппарат (самый простенький и, к тому же, б/ушный), нагло пропил бывший муж аккурат перед эпизодом с вилкой. Я тогда не особо расстроилась, благо звонить было некому (впрочем, хотелось бы посмотреть на того, кто купил эту рухлядь).

Впрочем, пропажа магнитофона и телевизора ещё в «доразводные» времена тоже не сильно меня возмутила, но вот когда он повадился таскать мои детективы и продавать их букинисту, мне пришлось изменить своим правилам и устроить грандиозный скандал. Вообще-то, я очень тихая, безобидная и спокойная, но это если не доводить (а доводить нужно долго, потому, что с первого раза до меня не дойдёт). Петька, кстати, вполне впечатлился — во всяком случае, книги он больше не воровал.

Новый телефон планирую взять с зарплаты, осталось перекантоваться три дня.

— Хорошо, пойдёмте со мной.

Мы добираемся до кабинета директора, после чего Борис Семёнович находит в столе старенький полуразряженный аппарат.

— Возьмите вот этот. Вот здесь, — он тычет в кнопочки, на экране высвечиваются цифры. — Мой второй номер. Будут проблемы — позвоните.

Хватаю телефон и бросаю его в торбу, символизирующий сумочку. У директора дёргается мускул под глазом. Ладно, ладно, впредь буду поаккуратней. Подумать только! «Будут проблемы — позвоните». Он сказал это так, как будто уверен — будут, и непременно. Нет, я, конечно, тоже подозреваю нечто подобно — только директор, похоже, знает это наверняка.

Закидываю торбу на плечо и вылетаю из школы. Катька, которая до сих пор сидит на вахте, не обращает на меня внимания. Впрочем, это и хорошо — вот Галька бы непременно устроила мне допрос. Кто, куда, что случилось, зачем же так быстро? Ну, мы, конечно, подруги, но любопытство — это святое. А Галька…

Никак не могу поверить, что Галька умерла. Нет! Она жива, конечно, жива. Подумаешь, пена. С чего бы ей умирать? Наверно, у подруги случился сердечный приступ, она же полная, с ними такое бывает. Или… инсульт! Конечно! При инсульте лицо должно посинеть. Ну, ничего, сейчас я раздобуду ключи, вызовем «Скорую»… можно, конечно, вызвать её немедленно, но железная дверь-то закрыта, а директор, наверно, не позволит её ломать. Потом ведь придётся её ремонтировать, а на это нужны деньги. Которых у школы, естественно, кот наплакал. Так что он, наверно, и пытается всеми силами предотвратить расход средств. Но… там ведь Галька! Ей плохо. Ей надо помочь!

Я машинально ускоряю шаг, и, задумавшись, поскальзываюсь на ещё не растаявшем утреннем льду. Ноги уезжают вперёд, я опрокидываюсь на спину. Торопливо встаю, сворачиваю в подворотню, ещё какая-то сотня метров — и вот он, долгожданный подъезд! Благо наш дворник живёт неподалёку от школы. Да все мы, в сущности, обитаем поблизости — вот ещё, при такой-то зарплате тратить денежку на проезд! Лучше поискать что поближе, благо уборщицы всем нужны.

Значит, так: забегаю в подъезд, стучусь в первую попавшуюся квартиру, вызываю в школу «Скорую» и «МЧС» (надеюсь, они-то откроют железную дверь), и уже потом, не торопясь, выполняю просьбу директора. Можно, конечно, сразу побежать к школе, но я не хочу, чтобы он что-нибудь заподозрил. Мне же потом это все и аукнется. А так наш директор, надеюсь, подумает на кого-то из физруков, а я останусь не при делах. Нет, я, конечно, могу не париться, принести ключи и прикинуть, чем он займётся потом, но ведь там Галька… А вдруг она всё же умрёт?

Как ни странно, проблем с осуществлением плана не возникает. Я спокойно проникаю в подъезд, благо о такой нужной вещи, как домофон, жильцы, видно, и слыхом не слыхивали (хотя кто бы говорил, у нас его тоже нет). О лифте, видимо, тоже… впрочем, зачем он в советской пятиэтажке? Поднимаюсь на второй этаж и нахожу нужную дверь. Она обита кирпичным дерматином (ей-богу, наш, вишнёвый, выглядит куда лучше) и украшена тремя звонками. Вот уж дурацкая причуда, даже если это коммуналка (а, наверно, так и есть, потому, что в обычных квартирах комнаты не нумеруют).

Звоню в ближайший звонок. Эффект нулевой. Поочерёдно тыкаю пальцами в остальные кнопки и, наконец, добиваюсь того, что в глазке (он, кстати, всего один) мелькает какая-то тень.

— Добрый день! — безуспешно пытаюсь придать голосу несвойственную ему официальность. — Мне требуется алкого… э-э-э, дворник Павлыч. Не помню, Иван он или Семён. А ещё — телефон. Нужно вызвать «Скорую» и полицию.

Ура! Дверь распахивается, в проёме появляется мрачная тётка моложе меня лет на десять. Она скептически оглядывает мою скромную персону, хмыкает и ловко перегораживает своим телом вход.

— Чего надо?

Похоже, с первого раза она не расслышала. Повторяю свою патетичную речь, на меня гневно сопят, заставляют снять обувь, после чего всё-таки пропускают к телефону. Осторожно шагаю по длинному, грязному коридору, борясь с желанием зажать нос. Воняет в квартире ужасно. Хозяева, наверно, уже принюхались и почти не чувствуют, но я ловлю себя на мысли, что то и дело поглядываю на стены в надежде обнаружить противогаз.

По пути нагибаюсь, чтобы погладить по спинке метнувшуюся под ноги кошку (о, генератор запаха обнаружен!) и отчётливо отмечаю, что в не особо приятное амбре кошачьего туалета каким-то неведомым образом вплетаются куда более омерзительные нотки. Выпрямляюсь и следую за хозяйкой, смерив подозрительным взглядом неплотно прикрытую межкомнатную дверь. Между прочим, вторую справа.

Ускоряю шаг, добираюсь до большой комнаты и, машинально пересчитывая выцветшие цветочки на грязном халате не рискнувшей оставить меня одну женщины, последовательно вызываю «МЧС» и «Скорую» (пожалуй, опустим подробности того, как я втолковывала первым, что железная дверь закрыта, а за ней человек без сознания, а вторым — приметы, по которым я вычислила, что у Гальки случился инсульт). Хозяйка ведёт меня обратно, бурча под нос, что зря я пришла, потому, что «дружок-алкоголик в запое». Кивает на ту самую, источающую подозрительные миазмы дверь, и отступает в сторону. Заходить туда она явно не собирается.

Переступаю через порожек и попадаю в небольшую, тёмную комнату. Хм, хм… признаться, жилище дворника выглядит довольно уютно (запах, правда, с уютом не сочетается, ну да ладно). Ни книг, ни телевизора в комнате не имеется, но стены покрыты относительно новыми бежевыми обоями, на окнах — симпатичные шторы в цветочек, а мягкую, удобную кровать, на которой и возлежит господин алкоголик, я с удовольствием забрала бы себе. На полу, правда, не ковёр, а линолеум… тоже мне новшество! Как говорится, хозяин — барин, но стелить линолеум в спальню….

Качаю головой, раздвигаю занавески, подхожу к растянувшемуся на кровати дворнику…и принимаюсь лихорадочно шарить в торбе. Достаю телефон и набираю номер директора.

На «Скорую» я уже не размениваюсь. Если у мужика в груди торчит нож, она едва ли ему понадобится.

Особенно если он уже начал пахнуть…

6

Услышав о том, что я опять — второй день подряд! — нахожу труп, дражайший директор, конечно, в восторг не приходит. Правда, относится с пониманием — сначала, судя по звуку, роняет телефон, потом долго кашляет в трубку, после чего, заикаясь, умоляет меня успокоиться.

— Борис Семёнович, что мне делать? — бормочу я, отодвигаясь от трупа на максимальное расстояние. Оказываюсь у двери, лицезрею в щёлку круглую щеку подслушивающей хозяйки и, поборов неприличное желание резко пнуть дверь, дабы та отпечаталась у неё на носу, возвращаюсь к окну.

— Вызывайте полицию, — поколебавшись, произносит директор. — О подобных вещах нужно докладывать сразу же. Иначе проблем не оберёшься.

Вот ведь заявочки, а? Да кто бы говорил! Хотя… может, это он на основе собственного опыта?

— Марина, вы слушаете?

Хм, хороший вопрос. Я стою в чужой квартире, рядом с не особо свежим криминальным трупом (о да, нож в груди — основной признак насильственной смерти) и… да, естественно, слушаю.

— Ага.

— А вы так, случайно, не знаете, кто вызвал в школу «МЧС»?

Подскакиваю на месте и крепко сжимаю директорский телефон, чтобы случайно не уронить. Вот это, называется, я попала! Директор, наверно уж, обо всём догадался… но признаваться мне всё же не хочется. А вдруг он ещё не уверен? Впрочем, открыто лгать своему непосредственному начальнику у меня тоже желания нет — придётся импровизировать.

— Лежит, — понижаю голос до шёпота, — лежит на кровати и не шевелится. Не шевелится. Вообще! А в груди — нож.

Вот она, вот она, сила искусства! Директор мгновенно меняет тон и начинает меня успокаивать. Просит взять себя в руки, не терять сознание и спокойно, максимально хладнокровно хлебнуть валерьянки. А уж потом добраться до городского телефона, вызвать полицию и т. д. и т. п.

Киваю и, вспомнив про телефон, тихо шмыгаю носом.

— Д-до свиданья.

Нажимаю на кнопочку и ещё успеваю услышать, как наш дражайший директор издаёт длинный, нервный, не особо членораздельный вопль. Хм. Надеюсь, он это не мне.

В принципе, в школе и так-то хватает объектов для воплей, а тут и МЧС, и менты…

О, кстати! Бросаю на труп последний, прощальный взгляд, и, немного подбуксовывая на линолеуме, решительно направляюсь к двери. Тётка в халате за какую-то долю секунды до, казалось бы, неотвратимого столкновения успевает возмущённо отшатнуться от косяка (а я, признаться, забыла о её присутствии), после чего упирает руки в бока и щурит глаза. Маленькие такие, блестящие… не сказать, чтобы поросячие, но очень недобрые.

— Простите, мне снова нужен телефон, — торопливо бормочу я.

— Чё, сразу было никак?

Виновато пожимаю плечами:

— Простите, так получилось. Я нашла этот труп две минуты назад.

Чёрт! Чёрт!!! Вот кто меня за язык-то тянул?! Хозяйка, уже повернувшаяся в сторону кухни, мгновенно разворачивается обратно. Полы не слишком чистого халата облепляют пухлые ноги, нижняя челюсть медленно отвисает:

— К… к…

А что это значит? «К. к…». Наверно, «какой». Поколебавшись, я открываю дверь и заботливо просвещаю:

— Вот этот!

Тётка, естественно, в шоке. Недоверчиво щурясь — видимо, первый испуг прошёл — заходит в комнату, издаёт нервный звук и тут же вылетает обратно. В её хриплом сипе слышится возмущение — и я, кажется, знаю почему.

Немного приоткрываю дверь, нагибаюсь — пожалуйста, в щёлочку труп не видно, а дальше хозяйка, наверно, и не заглядывала. Тогда как мёртвый мужик может лежать здесь и день, и два.

— Т-ты… — бормочет тётка.

Похоже, в её неплохо обработанном мыльными сериалами мозгу зарождаются какие-то подозрения. Спешу их развеять.

— А я тут причём? Похоже, что Павлыч лежит тут с неделю.

Ну, это я, конечно, прибавила. Не больше двух дней. Хотя… да откуда мне знать? Эксперт разберётся.

Тётка в халате заметно спадает с лица и на подгибающихся ногах ведёт к телефону, после чего оставляет наедине с аппаратом и молча уползает пить валерьянку.

Вскоре приезжают менты — и как на грех, ни одного знакомого лица! Пересказывать допрос я не буду — там всё равно нет ничего интересного. Все нудно, до ужаса скучно… и долго. Вырваться на свободу мне удаётся где-то за два часа до конца рабочего дня. И нет бы пойти домой, отдохнуть — вместо этого я проклинаю свою исполнительность и грустно ползу в надоевшее до чёртиков учебное заведение. Туда, где я провожу свои серые будни, туда, где знаю каждую жвачку под партой и каждую надпись сверху… В общем, туда!

Поднимаюсь по обледеневшему крыльцу, долго стою у двери, пропуская многочисленных гомонящих школьников, после чего наконец попадаю к Катьке.

— Привет!

— Привет, привет, — бухтит та, сбрасывая с плеч тёплую шаль и поправляя воротник униформы. — Пока ты шаталась чёрт знает где, у нас тут тако-ое было…

Катька вновь укутывается в шаль и демонически шмыгает носом. Похоже, у неё насморк — а, может, очередное обострение аллергии на пыль. Во всяком случае, надо держаться подальше.

— Ммм?

— Значит, так, — деловито начинает подруга, — сижу я на вахте, никого не трогаю, и тут припирается МЧС. Стоят, гудят, потом вылезли из машины и сразу сюда. Ломать дверь, говорят. Кому, мол, там плохо? А я-то откуда знаю? — бросает на меня возмущенный взгляд, я виновато пожимаю плечами. — Пошла разбираться. Эти торопят, директор бухтит, а я ношусь, как Савраска.

Понятия не имею, что за тварь эта Савраска, но Катька частенько её поминает.

— Нашли нашу дверь и сломали её к чертям. А там… — рассказчица демонстративно ёжится и старательно выдерживает паузу, — мёртвая Галя.

— Как?.. — я с ужасом вспоминаю, что, кажется, забыла про Гальку на фоне убитого дворника. Определённо, в моей жизни слишком уж много трупов.

— Так, — на удивление равнодушно произносит подруга.

Впрочем, в следующей фразе в её хриплом, простуженном голосе вновь прорезаются зловещие нотки:

— Лежит на столе совсем мёртвая, жуть! Ну, МЧС тут же позвонили ментам. А те говорят — не понятно. Не то какой-то там приступ, не то вообще отравление. Экспертиза, мол, разберётся. И уехали. И только потом, минут через сорок, приехала «Скорая». Вот кто её вызвал, не знаю. Постояли, поругались, кольнули директору успокоительное и уехали.

— Ого, ничего себе тут у вас, — бормочу я.

— А то! А правда, что Павлыча убили?

Торопливо оглядываюсь, на всякий случай плюю через плечо (по Катькиным сухим, потрескавшимся губам расползается улыбка) и киваю. Катерина расширяет глаза. М-да, похоже, любовь к сплетням это заразно, и путь передачи — злосчастная вахта. Вот раньше Катьке было чихать и на дворника, и на «Скорую» с МЧС, а тут посидела на Галькином месте — и сразу такой интерес!

— Правда-правда! Я нашла его труп. А откуда ты знаешь?

— Я слышала, как директор обсуждал с кем-то, как тебе везёт на трупы, — морщится Катька. Кожа на её худеньком, узком лице постоянно сохнет и шелушится, так что гримасы получаются особенно убедительно. — Кстати, он велел, чтобы ты после ментов.

— А-а. А зачем?

— Откуда мне знать? Не сказал.

— Угу. Ну, я побежала.

И я действительно побежала. Вприскочку, благо директор ужасно не любит ждать. Взлетаю по хрупкой деревянной лестнице, ведущей в старое крыло, добегаю до нужного кабинета, рывком открываю дверь…

— …что это, как минимум, странно… — сидящий в пол-оборота к двери мерзкий физик резко обрывает фразу и выпрямляется на обитом зеленой тканью допотопном стуле. При этом вся его спортивная тушка как-то подбирается, спинные мышцы под слишком тесной рубашкой (похоже, кому-то нужно сесть на диету) напрягаются, глаза недовольно щурятся и находят моё лицо.

Директор реагирует менее нервно (ещё бы, после дозы успокоительного) — слабо шевелится в кресле, на котором возлежит (ума не приложу, как на такой конструкции можно раскинуться, но ему это удается), вздергивает свой крючковатый нос и поднимает на меня острый подбородок.

— А, Марина…

— Добрый вечер, — чирикаю я.

— Знаете, я бы так не сказал… — он говорит очень медленно, растягивает слова, и, зная нашего неугомонного директора, выглядит это странно. — Я понимаю, у вас, естественно, стресс.

— Стресс, как же, — бормочет физик, — нашла второй труп и довольна…

Борис Семёнович пропускает его слова мимо ушей. Я — нет. «Нашла труп и довольна». Ну, разве не чушь?!

— Я был бы рад отпустить вас домой, — устало произносит директор, — но не сейчас. Помойте, хотя бы, коридор и каморку…

Кажется, я бледнею. Директор поворачивает голову набок и принимается внимательно разглядывать нечеткую тень своего крючковатого длинного носа.

— Ваш стол нужно протереть. Там лежала ваша коллега. Когда её нашли, — звучит жутковато, но директор настаивает.

Я кротко вздыхаю и выхожу, спиной ощущая недовольный взгляд чьи-то глаз. Хотя почему «чьих-то»? Физиковых, естественно. Директор не станет буравить несчастную уборщицу взглядом, а с этого типа и не такое станется. Вот интересно, что он такое втирал директору? Наверно уж, что-то насчёт убийства.

Какое-то время раздумываю о том, не стоит ли мне задержаться у кабинета и попытаться подслушать хоть что-нибудь, но тут же отметаю этот вариант. Уверена, мерзкий физик легко просчитает эту возможность, так что по делу и рот не откроет. А если меня поймают, то будет… не слишком приятно.

Так что, вздохнув, я возвращаюсь в «старшую школу» и приступаю к уборке.

Старательно — даже слишком! — оттягивая неизбежное, мою коридоры, в результате чего к тому времени, когда я добираюсь до каморки, на улице успевает стемнеть. В незашторенное окно коварно заглядывает луна, на прислонённой к стене двери играют серебристые отблески, в дверной проём почему-то дует, в самой коморке темно, и выглядит всё это довольно зловеще. Неспешно обдумывая череду странных убийств (несчастный мальчишка и дворник — чем не череда, да и смерть Гальки ещё под вопросом), рассеянно щёлкаю выключателем. Эффект нулевой.

Так, а это уже наглость! Мы меняли эту несчастную лампочку неделю назад, она не должна была так быстро перегореть. Может, все дело в криворуком трудовике? Эх, чуяла я, он не дружит с электроприборами!

Пылая праведным негодованием, щёлкаю электрический чайник (запью чаем стресс). Коварный прибор берёт пример с лампочки, то есть гордо меня игнорирует. Так-так, это точно не трудовик, потому, что в коридоре свет есть.

Заподозрив неладное, направляюсь на угол, к щитку, и точно — крохотный рычажок, отвечающий за подачу электроэнергии в наш кабинет, оказывается повёрнут в нерабочее положение. Хм… интересно, и давно он в таком состоянии? Не думаю, что копошившиеся в коморке менты и ломающие дверь МСЧ-ники бегали до щитка. Да и не сказать, чтобы они особо нуждались в освещении, потому, что были здесь днём. Значит, электричество выключили позже… или раньше! Зачем? Может, это сделала Галька?

Вздыхаю и недолго массирую виски. Гальке это тем более незачем.

Ну, ладно, вся эта детективная чушь — не мои заботы. Моё дело скромное — вымыть пол, вымыть стол и пойти домой…

Продолжая убеждать себя в том, что меня нисколько не интересует причина Галькиной смерти, я быстренько протираю стол. Большую часть отвратительной засохшей лужицы уже соскребли менты, но мне всё же противно. И жутко…

Закончив со столом, принимаюсь за грязные, затоптанные множеством ног полы. Воду меняют три раза, жалея, что под рукой нет хлорки (забыла её в туалете, а идти туда лень). М-да… судя по степени загрязненности, здесь потопталась рота солдат, и каждый из них предварительно чем-то вымазывался.

В завершение уборки тыкаю шваброй под батарею… и вытаскиваю оттуда смятый обрывок тетрадного листа. Интересно, откуда он тут взялся? В каморке, вообще-то, школьники табунами не ходят.

Задумчиво разворачиваю и читаю: «в подсобке, 18–00».

Опираюсь на швабру и окидываю каморку орлиным взором (кое-кто, кстати, действительно называет её подсобкой, но мне так не нравится). Так-так… вот здесь лежала мёртвая Галька, а злополучная батарея пониже и немного правее. Подруга вполне могла держать в руке эту записку, а потом её уронить.

Поколебавшись, подношу бумажку к лицу.

Мне кажется, или она действительно пахнет дешёвыми Галькиными духами?

7

Нет, однозначно, у меня паранойя. Записка, много часов провалявшаяся под батареей и извлечённая из-под оной мокрой и грязной шваброй, не может пахнуть духами. Правда, это вовсе не означает, что её писала не Галька…. или не Гальке. Уверена, что тетрадь потрошил тот самый загадочный убийца, из непонятных соображений вознамерившийся перебить весь наш коллектив. И отпечатков пальцев он, думаю, не оставил. Во всяком случае, будь я убийцей, то точно бы не оставила.

Хотя кто его знает? Может, мне стоит отдать записку ментам? Проверят, посмотрят, проведут экспертизу.

А что, хорошая мысль. Но как я им докажу, что записку оставил убийца, а не какой-то случайный прохожий? Ой, тьфу, какие прохожие в нашей коморке… Допустим, что я не сама её написала. Вот если б менты её сами нашли… но нет. Наши доблестные полицейские почему-то не озаботились обследованием батарей, и бумажка попала в мои загребущие руки.

Так-так, осмотрим её повнимательнее.

Подношу записку к глазам и снова читаю короткое сообщение. Почерк вроде как ровный и достаточно круглый, хотя в некоторых местах и имеются предательские угловатости. Наклон — вправо (ох, лучше бы влево, тогда я была бы уверена, что таинственный автор записки левша). Большие буквы большие, мелкие буквы, соответственно, мелкие. О чём это говорит? Закрываю глаза и пытаюсь извлечь из памяти остатки полезной информации. Увы, увы… графолог из меня нулевой. Все, что я помню — если строчка «ныряет» вниз — у человека комплекс неполноценности, «уходит» вверх — мания величия.

Два слова на этой записке находятся относительно ровно, что говорит об отсутствии ярко выраженных комплексов. Похоже, что физик таки отметается — у этого кадра, настолько я знаю, настолько завышенная самооценка, что дальше уже никак. А жаль. Ей-богу, было бы здорово, если бы он оказался преступником. Да и Людмила его, сиречь Литература… не нравится мне она, хоть убей. Ну вот зачем, скажите на милость, они заходили в коморку? А выносили мозги директору? Непонятно. Но ничего, ничего, я всё это выясню…

Не особо старательно домываю полы, одеваюсь и выскальзываю из школы. Прибегаю домой и долго, тщательно изучаю всю имеющуюся литературу. Особой пользы это, конечно, не приносит, зато в голове медленно, но верно формируется коварный план.

Следующие несколько дней я с упорством перечитавшего детективы маньяка добываю образцы подписей: старательно караулю у кабинетов, и, дождавшись конца урока, гоняю дежурных под предлогом срочной уборки, после чего, оставшись одна, торопливо — пока в класс не вбежала новая партия детишек — сличаю два слова в записке с написанным на доске. Увы, но особой пользы методика не приносит — на доске в основном пишут детишки (едва ли учителя рискнут написать слово «классная» с одной «с»). Впрочем, таким нехитрым способом мне таки удаётся исключить из списка подозреваемых русичку, биологичку и, к огромному сожалению, «литературу».

С остальными учителями выходит облом, но старания вашей покорной слуги замечает директор (и, боюсь, не он один) — вызывает к себе и пространно так заверяет, что, несмотря на странную череду смертей (прикусываю язык, чтобы случайно не ляпнуть «убийств»), он не собирается выгонять меня из школы, так что мне нет необходимости мыть полы после каждого урока. С трудом сдержав нервный смех, рассыпаюсь в благодарностях и торопливо выскакиваю из кабинета. Директора тоже приходится исключить — во время его длинной речи я не внимаю и трепещу, а просто сижу на стуле, потупив взор прямо в его документы, и по памяти сличаю почерк с запиской. Между ними не обнаруживается ничего общего, и я ухожу со спокойной душой, провожаемая недовольным взглядом директора, удивлённого моей рассеянностью (ещё бы, обычно во время таких «душевных разговоров» я поддакиваю и киваю, а не молчу, уставившись в стол).

На какие-то сутки в поисках устанавливается временный перерыв, но потом в мои руки попадает классный журнал 5 «а» (ничего криминального… ну, почти), и я последовательно вычёркиваю из списка подозреваемыходного физрука, одного трудовика и, вообще, всех школьных учителей кроме физика и химички (и то потому, что у пятых классов они не ведут).

С последним — как и следовало ожидать — возникают некоторые проблемы. Начнём с того, что эта зараза ленится заполнять журналы! То есть не пишет в них темы. Оценки он ставит, и ещё как, но толку мне от них ноль — в основном это тройки с четвёрками, а мне нужны восьмёрки и единички. Ещё дорогой Валентин Павлович никогда не берёт в руки мел, а только диктует, что кажется очень и очень подозрительным. По крайней мере, мне. Детишки, напротив, не видят в этом ничего странного; и даже тот факт, что формулы они дружно переписывают из учебника, не больно их настораживает. Хотя тут и вправду нет ничего подозрительного, мало ли у кого какие причуды… просто обидно. Какое-то время у меня хранились его письма ко мне в тюрьму, не так уж и мало — штук семь или восемь — но после одного неприятного случая я все повыкидывала.

В общем, три дня я пасусь на четвёртом этаже в надежде раздобыть вожделенный образец почерка и постоянно нервирую физика своим видом. Нет, ну, конечно, не постоянно, про работу я тоже не забываю, так что вижусь с ним только на перемене… которых у нас одиннадцать штук. Работать в две смены не слишком удобно, но детей у нас много, а школа не так велика, чтобы пустить всех в одну — и физика, чувствую, это злит. Не нравится, видимо, наблюдать мою любопытную физиономию после каждого урока (мне тоже не слишком приятно на него пялиться, но я же терплю!).

Правда, вскоре он привыкает — увидев меня с Донцовой на подоконнике, уже не бухтит про неполный рабочий день, а просто сверкает глазами и, решительно развернувшись, красноречиво хлопает дверью. Угу, ну, по принципу «вам там не место». Примерно в двух-трёх из десяти случаев за ним следует учительница по литературе, которая при виде меня неизменно поджимает губы и ускоряет шаг, дабы без особых проблем проскользнуть в эту самую дверь. Хотелось бы знать, зачем… нет, в принципе, догадаться нетрудно, но я не могу представить, как можно делать вот это… вот с этим.

Раздосадованная неудачей с этим противным субъектом (чьи действия, кстати, начинают казаться все более подозрительными), я забиваю на конспирацию и, не измыслив каких-нибудь детективных излишеств, последовательно прошу образец почерка у последнего физрука (кто не помнит, у нас их два), трудовика, методистки и двух завучих. Вот так вот, элементарно, сую под руку бумажку и просто прошу написать пару строк про Галину. И ведь, что интересно, никто не рискует не уважить память покойной, послушно хватает ручку и царапает по бумаге; и ни один почерк даже отдалённо не напоминает каракули в записке. Что заставляет меня не то что расстраиваться… но возлагать на персону дорогого нашего Валентина Павловича большие надежды.

И вот, наконец, выжидательная тактика приносит свои плоды. Сие эпохальное событие происходит через три дня после начала «охоты» — я дожидаюсь, когда из кабинета радостно повыскакивают измученные физикой детишки и изволит выползти сам господин тиран и садист (на меня он привычно не обращает внимания) и, опасливо осмотревшись по сторонам, проникаю в пустой кабинет.

Ах, какой же он неуютный! Стены выкрашены противной бледно-зелёной краской, огромные окна, как всегда, занавешены длинными тёмно-синими шторами, на противоположной стене зловеще ухмыляются портреты великих физиков. Один Перельман выглядит слегка недовольным — наверное, потому, что он математик. Похоже, что физик собрался принимать с Перельманом экзамен. «Ответишь, что сделал вот этот мужик с нестрижеными ногтями — пятерка. Не ответишь — садись, а-ха-ха, ДВА!»

Хотя я в это не верю. Ей-богу, для подобных коварных целей можно было подобрать портрет и получше. А это обычная газетная распечатка, двумя-тремя кнопками прицепленная к какой-то корявой фанерке в дальнем углу. В том самом, в котором стоит бедный, чахлый, облезший искусственный цветок и торчит перекочевавшая из кабинета биологии коряга. Вот уж не знаю, зачем мерзкий физик её притащил. Не то для того, чтобы Перельман не скучал (тоже мне, знаток мужской психики, лучше бы формул повесил), не то потому, что считает, что с такой композицией кошмарные фотообои на соседней стене будут выглядеть хоть немного правдоподобней. Ерунда это всё. Вот уж не знаю, где он добыл этот ужас, но уверена — лучше всего эта деталь интерьера будет смотреться на помойке!

Обнаружив в себе нехилые дизайнерские способности, орлиным взором оглядываю кабинет, прикидывая, что ещё можно выкинуть (похоже, что все, включая владельца), в задумчивости осматриваю его нечеловечески длинный стол (в пол-класса) и замечаю толстую тетрадь — личный журнал нашего Валентина. Торопливо подскакиваю к столу и, издав грозный вопль индейцев майя, хватаю журнал. После чего, немного полюбовавшись на потертого и замызганного полярного медведя, пролистываю несколько страниц. Так, так, вот моя бумажка, вот его кривые каракули…

— Чем это вы занимаетесь?!

Ну вот, получи закон подлости в действии. На горизонте мгновенно нарисовывается физик.

И ладно бы просто нарисовался! Он ловко подскакивает ко мне и, вцепившись рукой в моё ухо (ох, слава Богу, что я не ношу серёжек, вырвал бы с мясом!), второй своей мясистой клешнёй вырывает мою бумажку! В первый миг я теряюсь и выпускаю из пальцев журнал, который тут же планирует на пол, по потом беру себя в руки и грозно пищу:

— Что вы себе позволяете!

После чего вцепляюсь в его лапу ногтями. Ухо обретает свободу, разъярённый физик поворачивается ко мне и некоторое время сосредоточенно сопит.

— Какого?! — вновь гневно начинает он. Парадоксально, но даже сейчас этот тип не повышает на меня голос, просто злобно шипит. — Сначала выслеживаете меня по всей школе, потом роетесь в моих документах, — он нагибается, поднимает с пола журнал и расправляет смятые страницы. — Что всё это значит?!

Его руки стискиваются в кулаки (ага, хваленое самообладание всё же дает сбой!), на лице играют желваки, а сощуренные зелено-коричневые глаза, похоже, пытаются просверлить во мне дырку. Или нет, целых две.

— Н-не ваше дело, — мой голос мгновенно сползает до сбивчивого шёпота, щёки начинают предательски гореть, но я всё же собираю в кулак всю свою решимость, поднимаю глаза и заявляю, — отдайте за-записку!

Физик, конечно, не впечатляется — наверно, из-за того, что вместо грозного голоса у меня получается какое-то невнятное заикание. Он упирает руки в бока, отчего серый костюм натягивается, прорисовывая его довольно спортивную фигуру с предательски завязывающимся животиком, и угрожающе делает шаг в мою сторону. Издаю тихий визг, и, схватив ведро, которое я в целях конспирации таскала с собой, бросаю его на пол.

— Вы ничего мне н-не… — гордая и пафосная фраза опять съезжает до какого-то невнятного бормотания, но физик, похоже, понимает, что я хочу сказать. Наверно, мужик читает мои мысли (да ну, это бред, если б читал, давно бы меня прибил). Во всяком случае, уголок его рта нервно дёргается, и какой-то момент мне кажется, что мерзкий тип вот-вот разразится серией воплей. Но нет, даже на этот раз бывший сослуживец не изменяет своим принципам:

— Как только директор об этом узнает…

Я мгновенно подхватываю ведро со шваброй и, обходя этого типа по широкой дуге, бормочу:

— Ничего он не узнает. У вас нет доказательств, — и, громче, — отдайте записку!

— Вот эту? — его губы раздвигаются в циничной усмешке (первую половину фразы он, кажется, пропускает мимо ушей), физик разворачивает записку и опускает глаза.

Я тихо кашляю в кулак и бочком-бочком направляюсь к двери. Направляюсь и направляюсь, пока мерзкий мужик не очухался.

Хм. Не думала, что он так медленно читает. Да там же всего три слова!

…два из которых — предлоги! Похоже, длительное общение с учительницей по литературе конкретно вредит мозгам. Хотя по логике должно быть наоборот

— Что это значит? — физик наконец-то расправляется с бумажкой и поднимает глаза на меня, он выглядит растерянным. — Где вы это взяли?

Я делаю ещё один шаг назад и — ура! — нащупываю копчиком дверь. Ещё бы вспомнить, в какую сторону она открывается.

— Не ваше дело! Ничего не скажу! — нетрудно догадаться, что звучит эта фраза вовсе не так героично, как выглядит на бумаге. Да мне, в принципе, всё равно. Я могу плакать, кричать и впадать в истерику, но мерзкий физик всё равно ничего не узнает.

Кстати об истериках. Замечаю, что в уголках глаз начинает предательски пощипывать, и, в последний (он же, кстати, и первый) раз пискнув «свинья!», открываю дверь и выскакиваю в коридор. Вот физик! Вот сволочь! Не зря, не зря этот гад мне не нравился! Конечно, пропажа записки не так страшна, у меня есть несколько (а, точнее, шесть) спрятанных в разных местах копий, но ведь сам факт!

В уголках глаз продолжает пощипывать, а вскоре я и вовсе замечаю, что по щекам текут слёзы. Бросаю ведро со шваброй на пол, залезаю на подоконник и, всхлипывая, вытираю глаза. Интересно, что это со мной? Перед глазами стоит (точнее, лежит) мёртвый пацан и живая, пока что здоровая Галька. И нож в груди сторожа. Не слева, а точно по центру. А слёзы текут и текут. Солёные и противные, как остывшая лапша быстрого приготовления.

Спокойно! Перестань рыдать, чёртова истеричка! Все будет хорошо, ты найдешь всех преступников, ты…

Чувствую, что аутотренинг не помогает, вытираю глаза рукавом и… и неожиданно улавливаю посторонний звук. Это скрип, скрип открывающейся двери — физик выходит в коридор. Замирает. Сквозь пелену слез я вижу, как он уставился на меня. Всхлипываю и абсолютно неэстетично вытираю нос рукавом. Некультурно, а мне плевать! Общество мерзкого Валентина Павловича я при всем желании не могу назвать приличным. Вновь утыкаюсь лицом в ладони, но успеваю заметить, как он, немного потоптавшись на месте, неуверенно шагает ко мне.

Ещё чего не хватало!

Соскальзываю с подоконника и, подхватив ведро со шваброй, сбегаю вниз по лестнице. Зуб даю, этот тип очумело пялится мне вслед!

Захожу в туалет, умываюсь и пытаюсь привести мысли в порядок. Холодная вода помогает мне если не начать мыслить здраво, то хотя бы перестать шмыгать носом. Нет, ну вообще, что это была за истерика! Неужели стресс так аукнулся?! Ревела на весь коридор, да ещё и на глазах у физика! Впервые жалею, что я не психолог. Впрочем, нечему тут жалеть. Как говорится, сапожник без сапог ходит, так что не думаю, что психологическое образование сильно бы мне помогло.

Ну, ладно, ладно, Марина, а теперь возьми себя в руки… вздохнув и улыбнувшись физиономии в зеркале (физиономия грустная и измученная, ничего, кроме жалости не вызывает), я выхожу из туалета, пропустив туда почему-то задержавшуюся после уроков химичку и направляюсь в каморку — переждать до конца рабочего дня.

С последним звонком я торопливо одеваюсь, машу рукой мрачно восседающей на вахте Катьке и выбегаю на холодную, мрачную улицу.

Надо же, прелесть: все мрачные. И ладно бы улица, ей по сезону такое положено. А подруге вот нет. Похоже, что ей конкретно не нравится её новоиспёченная должность, иначе с чего бы ей провожать меня — уборщицу — завистливым (!) взглядом? Ума не приложу, чему она может завидовать. Может, тому, что я недавно развелась с мужем? Так у неё его и не было никогда. Зато вот имеется сын — весёлый малолетний балбес Митька, которого женщина периодически пилит. Может, всё дело в том, что у Катьки нет кошки? Так в чем проблема, пусть заведёт.

Зябко кутаясь в куртку, я вспоминаю, что забыла в коморке кошелёк, но, ощупав заменяющий сумку мешок, успокаиваюсь — вот он, родимый. Денежек, правда, практически нет (20 рублей на овсянку не в счёт), но само наличие радует — не придётся возвращаться в изрядно надоевшую обитель знаний, подозрительных личностей и (периодически) трупов.

Кстати, о них. Итак, подведём итоги: никто из учителей и школьного персонала, включая физика, записку не писал. Последнее несколько огорчает, потому, что:

А) он мне не нравится

Б) в последнее время этот тип действительно ведёт себя странно.

А именно, шастает не пойми где, чего-то там обсуждает с директором и строит козни с Людмилой-Литературой. Было бы здорово, если бы именно он оказался маньяком — но нет, его почерк ни грамма не напоминает тот, что представлен в записке (уж это я подсмотрела!). В записке буквы округлые, а у него — угловатые, хотя и нацарапаны довольно разборчиво (при всем желании не могу назвать это «написано»). Похоже, придётся проверить учеников старших классов, а с этим могут возникнуть затруднения. Во-первых, их много, а, во-вто…

— Есть закурить? — в мои мысли (признаться, довольно приятные) грубо врывается мужской голос. Низкий такой, прокуренный. Куда ему ещё сигарет?! Теплое масло и гоголь-моголь, а ещё шарф! Даже два!

— Простите, нету.

Обладатель прокуренного голоса ответом не удовлетворяется — видимо, сильно ему, болезному, хочется испортить своё здоровье! — и перегораживает мне узенькую тропинку между двумя. И чего-то ведь кажется мне знакомым. Рост? Грязная тёмная куртка? Поблёскивающие под тёмным капюшоном глаза или шарф, закрывающий лицо до самой переносицы? Да нет, похоже, раздражающий запах дешёвого, частично отфильтрованного организмом колдыря алкоголя. Мерзкая вонь мгновенно напоминает о бывшем муже, я машинально делаю шаг назад и краем глаза замечаю ещё одну тёмную фигуру.

— Как пройти в библиотеку? — осведомляется та.

Я удивлённо оборачиваюсь, а первый колдырь шагает ко мне, вырывает из рук торбу — успеваю лишь крикнуть что-то вроде «ах, ты!» — и… бок пронзает резкая боль. Охнув, складываюсь пополам и, неловко упав на колени, боком падаю в лужу. С головы слетает шапка, волосы намокают, но мне всё равно — дрожащими руками ощупываю кожу там, где печёт словно огнём… и обнаруживаю посторонний предмет. Нож!

В глазах темнеет, голова как-то сама собой опрокидывается набок, я успеваю заметить спины двух убегающих мужиков и… и в нос затекает грязная, холодная вода! Я фыркаю, точнее, пытаюсь фыркнуть, и осторожно, одной рукой придерживая стилет (читала, инородные предметы нельзя вытаскивать, а то можно и кровью истечь), поднимаюсь на корточки. Ой… больно-то как… чтоб этим мужикам бежать так до первого мента!

Так… поднимаю голову и пытаюсь сориентироваться на местности. Пока суд да дело, успело стемнеть, и народу на улице не наблюдается. Позвать на помощь некого, до дома же, чую, я так и не доползу. Что делать? Что делать?

Ползти в школу.

Да там же ступеньки… и… никого нет…

В глазах вновь темнеет, и только тот факт, что ваша покорная слуга тыкается носом в холодную, мокрую лужу, не даёт ей (т. е. мне) потерять сознание. Что было бы крайне нежелательно. Опять утвердившись на корточках и разогнав туман в сознании, пытаюсь сообразить, куда мне ползти. Может, туда, куда глаза глядят? А глядят они в лужу. Нет, там нам не место.

Вдалеке вижу мрачное здание, в окнах до сих пор горит свет. Да это же Следственный комитет! Жизнь мгновенно обретает смысл, я более-менее утверждаюсь на ногах и, руководствуясь принципом «три точки в опоре, одна держит нож», ползу по направлению «зюйд-зюйд-вест». По пути меня едва не сбивает машина и, возмущённо загудев, вновь уносится в темноту. Какая скотина! Нет, ну водителя тоже можно понять — ползёт по лужам бомжиха, и пусть ползёт. А то, что это бедная, несчастная, пырнутая (да как же это дурацкое слово склоняется?!) ножом уборщица, ему и в голову не придёт…

Вот так, погруженная в идиотские, абсолютно не подходящие к ситуации размышления, периодически чуть ли не подхихикивая от самой её, ситуации, абсурдности (что тут же отзывается колюще-режущей болью в боку), я доползаю до Следственного комитета. Вот, теперь можно с чистой совестью потерять соз… тьфу, да что же такое! И здесь ступеньки!

Пока я собираюсь с силами и составляю план штурма, вверху хлопает дверь, раздаются шаги… но они неожиданно стихают, а до моего чуткого, тренированного носа доносится запах курева. Тихо хриплю:

— Помо… помогите… — и, собрав все силы, в грандиозном рывке встаю на ноги и зацепляюсь за перила. Теперь главное не поднимать головы, а то ступеньки перед глазами начинают кружиться.

Стою, шатаюсь, ноги ватные, бок разрывается от боли, но и это уже несомненный прогресс. Вот как бы теперь не упасть?

— Денег нет, сигареты не дам, — доносится откуда-то сверху.

А голос-то знакомый! С трудом извлекаю из памяти имя:

— Вадим… Вадим!

Шаги. Не то стажёр, не то практикант спускается на пару ступенек.

— Позови Хучика… — так, а знает ли он, кто такой «Хучик»?

С трудом вспоминаю гражданское имя мента.

— Фёдора Ивановича зови… у нас тут… ещё один труп…

Кажется, я несу чушь, но, главное, это приносит результат. Вадим стремительно удаляется по лестнице, и через пару минут (в этом месте должна быть пафосная фраза про то, как минуты превращаются в вечность, но, честно, мне лень) перила, за которые я всё так же отчаянно держусь одной рукой, начинают противно вибрировать. Потом в поле зрения появляется суровое и сосредоточенное лицо Фёдора Ивановича. Прямо скажем, ни суровость, ни сосредоточенность ни грамма ему не идёт, а глазки вообще на ледышки похожи.

— Марина? — неуверенно произносит он. Отчество, он, похоже, забыл. — Новый труп. Где?

Я улыбаюсь уголком рта, поднимаю ту руку, которой до сих пор придерживала нож (вторую отрывать не хочу, боюсь, упаду) и протягиваю ему. С конечности капает кровь, в тусклом свете фонаря она кажется чёрной — отличный кадр для ужастика! Бледно-голубые глаза мента расширяются, он шагает вперёд и подхватывает меня. Тоже отличный кадр, но уже в детектив (ну, или в мыльную оперу). Лично мне больше нравятся детективы, да и потом, на героя-любовника Фёдор Иванович не похож. Судя по рассказам Катьки и Гальки, все они — писаные красавцы, а у этого даже рельефов никаких нет, только лысина. Я, впрочем, тоже не прекрасная дама… и, кстати, для пущей красоты жанра мне нужно свалиться в обморок.

Но нет, я не падаю. Из непонятных соображений продолжаю хвататься за поручень, пока встревоженный полицейский торопливо осматривает мою рану.

Окружающий меня пейзаж (а также мент на его фоне) кажутся все темнее и темнее. ещё бы — у меня же потеря крови. Упрямо трясу головой, вспоминаю, что должна была что-то сказать.

Ах да.

— Новый труп… кажется, это я…

8

Вот даже не знаю, чем это объяснить (наверно, законом подлости), но сознание я не теряю ни тогда — цепляясь попеременно то за перила, то за мента — ни потом, когда Хучик таки вызывает «Скорую» и все полчаса ожидания заочно грозит им страшными карами. Негромко, себе под нос, но очень зловеще и убедительно.

Мне удаётся однозначно расслышать лишь мат (достаточно много и очень разнообразно, куда там бывшему мужу с его комбинацией из трёх слов) и, один раз, зловещее «Я им устрою выездную проверку!».

Какое-то время всерьёз обдумываю мысль попросить его ругаться погромче, дабы набраться опыта, но потом решаю не тратить силы. Подумайте сами: на дворе поздний вечер, темно, уже практически ночь. Тускло светит фонарь у входа в Следственный комитет, вокруг загадочно мерцают наполовину подсохшие осенние лужи, мерно капает слабенький дождик. На светлых, из непонятных соображений отделанных кафельной плиткой ступеньках (боюсь представить, как они страшно скользят зимой) распростёрлось не слишком длинное (полтора метра с чем-то) худощавое, окровавленное тело. Рядом расположился упитанный, злой до чёртиков (но от этого не менее безутешный) мент, где-то там, вне зоны видимости, бродит и периодически нервно кашляет стажёр. В общем, всё очень мило, красиво и патетично… и именно в этот момент недобитая уборщица приподнимается на локтях и хрипло так говорит:

— Фёдор Иванович… как вы сказали? «Ленивые кровососы в белых халатах…» что дальше?

Патетика ситуации мгновенно пойдёт на убыль, и даже моя посильная помощь в виде зловещего шёпота и натужного кашля едва ли её спасёт. Так что я оставляю попытки расслышать, что же конкретно бормочет Хучик, и позволяю ему ругаться в своё удовольствие.

Кроме угроз с матюками, Фёдор Иванович развлекается тем, что пытается допросить мою скромную, продырявленную ножом персону на предмет того, как выглядел напавший на меня злоумышленник (ничего интересного и полезного следствию: куртка, штаны, вязаная шапочка и шарфик до глаз). Потом — как меня вообще занесло в этот район? Элементарно — живу я неподалёку, а мимо их комитета так вообще прохожу по два раза на дню (если другой, более короткий путь не преграждает большая лужа). Следака такой ответ не устраивает, но взять с меня больше нечего; все Хучиковы предположения о том, что «кое-какая отдельно взятая уборщица» могла скрыть от следствия какой-нибудь «маленький фактик», возмущённо называю «гнусными инсинуациями». А что? У меня вот дырка в боку, мне можно. Фёдор Иваныч, конечно, не верит — да я бы сама себе не поверила. Потом, те два «фактика» — о том, что Галина пыталась кого-то там шантажировать, после чего её вызвали в нашу каморку и благополучно убили — всё равно никому погоды не сделают.

Хучик заметно злится, прекращает расспросы и молча (не считая эпизодической ругани в адрес «Скорой») садится рядом со мной. Ну ладно, хоть за руку не берёт, тоже мне…

Уже перед самым приездом врачей я всё-таки вырываюсь из своего странного — какого-то полусонного — состояния и вспоминаю что-то действительно важное. Хватаю следака за… по-моему, это нога. Он нервно вздрагивает, зачем-то смотрит по сторонам, после чего наконец-то склоняется ко мне.

— Фёдор Ива… — «нович» как-то позорно проскальзывает. Я занята: лихарадочно инспектирую собственные карманы. А с раной в боку это тот ещё квест!

— Чего? — с надеждой произносит следак. Ой, глазки, глазки блестят! Похоже, что Хучик чует какое-то откровение. А фиг там!

Драматическим жестом достаю из кармана ключи.

— Дома кошка… голодная… скажите соседке, пускай покормит…

К сожалению, подробные инструкции по кормлению кошки приходится опустить — к зданию Следственного комитета наконец-то подъезжает «Скорая». Весьма кстати, потому как с каждой минутой мне почему-то становится гаже и гаже. В принципе, этого и следовало ожидать, потеря крови это вам не хухры-мухры. А что такое «хухры-мухры»? Интересный вопрос. Когда-нибудь я его проясню, если, конечно же, не помру. Но, думаю, это вряд ли. Во всяком случае, несомненных признаков приближающейся кончины — мелькающих перед глазами картин прошлой жизни — я пока что не наблюдаю. Непосредственно в поле моего зрения имеется непривычно-мрачный следак (я как-то привыкла, что он выглядит добрым и сравнительно безобидным, так что теперь даже немного странно) и несколько убийственно-одинаковых врачей в белых халатах. Плюс какая-то мутная, застилающая всё, кроме этих нескольких пятен, мгла.

Медики осматривают мою рану, укладывают на каталку и запихивают в машину. Нож из раны, кстати, опять-таки не вытаскивают, что превращает вроде простую (для здорового человека) процедуру в какой-то аналог извращённого мазохизма. В процессе транспортировки я наконец-то теряю сознание, успев машинально отметить, что мент всё-таки взял ключи. Чую, ждать по приезду незапланированного обыска…

Следующие несколько дней я провожу в больнице. Сначала — в реанимации, где развлекаюсь тем, что, не имея возможности встать с кровати, часами разглядываю потолок. Скучно, нудно, на редкость однообразно, могли бы туда паучка посадить, всё было бы веселее. Но нет, в палате лишь стены, кровать, дверь, окно (что там, мне всё равно не видать) да медицинские приборы, которые жутко мигают/пикают/тикают и самим своим видом ужасно мешают радоваться жизнь. Про утку я вообще молчу, с одной стороны — развлечение, с другой — гадость и мерзость, но куда деваться.

По счастью, вскоре меня переводят в нормальную, человеческую палату с тремя говорливыми соседками (хм, по правде говоря, говорливые из них только две, третья что-то вроде меня, но фоновый шум от этих двух как от трёх), железной кроватью, светлыми стенами и вовсе не резким, но страшно навязчивым запахом дезинфекции. «Неземной» аромат мгновенно заставляет почувствовать себя на приёме у стоматолога. О да, в тот самый неприятный момент, когда ты пришёл, сел в кресло и открыл рот, а где-то там, сзади, коварно позвякивая инструментами, приближается врач…

Не сказать, что я часто хочу к стоматологам (что-что, а вот зубки у меня, как ни странно, хорошие, даже в тюрьме, помнится, удивлялись), но всё равно жутко. Похоже, боязнь дантистов досталась мне с детства — и именно тогда я запомнила, что бесплатный сыр может быть только в мышеловке, а ещё он жутко воняет, издаёт дребезжащие звуки, экономит на наркозе и ставит пломбы цементного цвета,

Ну ладно, не будем об этом, на этом свете есть более приятные вещи. Например, то, что мне наконец-то разрешают читать. Вот так вот лежу на кровати, лениво перелистываю страницы, периодически поправляю ужасно плотно намотанные бинты (затянули так, как будто хотели сделать из меня мумию, но что-то пошло не так) и даже… принимаю многочисленных посетителей.

Первым, конечно же, заявляется Фёдор Иванович — весёлый, кругленький, привычно улыбающийся. Ума не приложу, как эта улыбка ухитряется сочетаться с цепким взглядом бледно-голубых глаз, но ей (улыбке) это вполне удаётся. Похоже, что эта часть мента каким-то неведомым образом существует независимо от остальных.

Сам Хучик явно намеривается взять реванш за свой предыдущий «допрос». Впрочем, никаких ценных сведений он снова не получает, и я почему-то подозреваю, что даже составленный на его ноутбуке фоторобот преступника едва ли поможет найти неудавшихся убийц. Как жаль, что я не смогла разглядеть того типа и могу воспроизвести лишь глаза да узкую полоску кожи между надвинутой до бровей шапочкой и натянутым на нос шарфиком. Глаза как глаза, кожа как кожа, никаких шрамов, царапин и рытвин — ровным счётом ничего интересного, а мерзкий запах к досье не пришьёшь. Да ладно бы с этими двумя колдырями, мне было больно, обидно и страшно, но зла я на них не держу. Правда-правда. Судя по виду, судьба их и так наказала. Авансом. Похоже, что мужикам не хватало на выпивку, и они решили обогатиться за счёт первой попавшейся путницы. Вот интересно, сильно ли им помогли мои двадцать рублей?

Но Хучик, конечно же, так не считает. Мент твёрдо уверен в том, что я таки ухитрилась пронюхать, подслушать или подсмотреть что-то не то, и этим изрядно подпортила планы неведомого преступника. Понаблюдав за неумелыми действиями «неукротимой» уборщицы, зловещий убийца предпочёл не рисковать и нанял двоих мужиков, которые долго караулили возле школы, а после коварно напали…

Не спорю, звучит красиво, и в детективах подобная ситуация происходит каждые двадцать страниц, но в жизни, конечно же, этого не бывает. Неведомому убийце нет смысла тратить на меня свои силы, ведь в реальности я никак не смогу ему повредить. Ну, разве что он побоялся погибнуть… со смеху.

Увидев мою скептическую гримасу, Фёдор Иванович сдавленно кашляет и торопливо прикрывается бумажкой с показаниями (но глазки-то блестят!) после чего, успокоившись, кратко докладывает о состоянии кошки (поела, попила, попела) и прощается. Напоследок, разыграв целый спектакль о «бедном, несчастном, практически умирающем существе», я вымаливаю обещание периодически сообщать мне если не о ходе расследования, то, хотя бы, о новых трупах. Ну что ж, будем ждать…

На следующий день ко мне заявляется целая делегация в лице Катьки, директора и, почему-то, физика. Её представители приходят поодиночке, налетают друг на друга в дверях и смущенно раскланиваются.

Первым изволит заглянуть немного нервный (а, впрочем, в последнее время это его привычное состояние) директор, пространно распинается вроде как служебном долге, при этом говорит больше получаса и в таких мутных выражениях, что я до сих пор не уверена, что именно он хотел сообщить. Одно поняла — что больничный будет меньше моей зарплаты чуть ли не в два раза. Капец, дяденька, куда меньше? С другой стороны, я в это время не работаю. С третьей — уж лучше работать…

Перед уходом Борис Семёнович оставляет на тумбочке грамм семьсот мандаринов (на килограмм это связка не тянет). М-м-м, ням-ням! Дожидаюсь, когда он уйдёт, чтобы захавать вкусненькое… и тут наступает облом. Не успевает директор покинуть палату, как в дверях нарисовывается физик!

А этот фрукт что здесь забыл? Неужели ко мне? Да ну, вряд ли, в палате, как-никак, ещё есть три женщины, может, он к кому-то из них? К полненькой хохотушке Даше (вот уж действительно хохотушка, её заливистый смех слышен даже по ночам — пару раз я ловила Дашку с фонариком, а читает она, чтоб вы знали, большой и толстый журнал с анекдотами), моложавой Ольге Геннадьевне (лет ей примерно как мне, но выглядит гораздо моложе — наверно, из-за того, что даже в больнице мажется кремами по пять раз на дню) или совсем уж молоденькой Людке.

Но нет. Физик мнётся в дверях, пропуская Бориса Семёновича, натянуто улыбается в ответ на его приветствие (тоже не слишком дружелюбное — вот странно, раньше они не конфликтовали), и направляется к окну, при этом решительно забирая вправо. Ко мне. Давлю в зародыше позорное желание спрятаться под кровать и натягиваю дежурную вежливую улыбку. Кстати, во время разговоров с остальными коллегами я ей обычно не пользуюсь. Эта гримаса только для физика. Эксклюзив.

— Здравствуйте, — вид у него какой-то больной и невыспавшийся, под глазами уютно расположились вместительные мешки (и, судя по виду, они здесь надолго), а шелушащиеся, облезшие губы он сжал очень странно, будто бы держит что-то во рту. Наверно, это мои извинения. — Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, прекрасно, — вежливо отвечаю я. Нельзя сказать, что так сильно грешу против истины — для человека, в которого ткнули ножом, мне действительно поразительно хорошо. Вот и ругай после этого отечественную медицину! Впрочем, наверное, это зависит от лечащего врача. К совсем молодому парню со «Скорой» у меня, например, до сих пор есть претензии…

Физик открывает рот, потом, так ничего не сказав, решительно захлопывает его с таким зловещим зубовным лязгом, что две из трёх моих соседок многозначительно переглядываются (что делает последняя, я не вижу, ракурс неудобный). Физик не обращает на дам никакого внимания: внимательно разглядывает меня, останавливает взгляд на тумбочке, некоторое время задумчиво созерцает пакет с мандаринами. Слегка морщит лоб. Шевелит бровями. Чуть-чуть приоткрывает рот и снова его закрывает.

Сначала я с интересом наблюдаю за этой пантомимой, периодически подхихикивая в особо драматических местах, потом спектакль как-то надоедает:

— Берите, если хотите.

Кто знает, может, он их полгода не видел? Кто знает, на что физик тратит свою зарплату — может, она целиком уходит на обольщение Людмилы-Литературы.

Физик удивлённо поднимает глаза:

— А…ах да.. — берёт с тумбочки мандарин и принимается его ковырять. Ногтями. Ладно бы просто чистил, а тут и действия какие-то импульсивные, и взгляд у него уж больно отрешённый. Не похоже это на привычного нам Валентина Павловича. Не похоже!

Всё же наблюдение за этим загадочным субъектом не доставляет мне ни малейшего удовольствия. С этим надо что-то делать.

— Кхм… вы что-то хотели?

Физик заметно вздрагивает… и тут же почему-то немного ссутуливается:

— Нет, ничего… выздоравливайте. До свидания.

Какие, к чёрту, свидания могут быть с этим типом?!

— Угу, — не реагировать вроде не вежливо, «до свидания» я ему точно никогда не скажу (чтобы не накликать), да и «прощайте», боюсь, прозвучит с надеждой.

Впрочем, физик вполне удовлетворяется нейтральным «угу», отворачивается и уходит. Полурастерзанный мандарин он, кстати, уносит с собой.

Я сказала «уходит»? Не тут-то было! Стоит посетителю пройти примерно половину пути, как дверь как-то нерешительно приоткрывается, после чего в палате появляется Катька. А я уж настроилась почитать, мандаринов поесть… растянуть бы все эти визиты дня на три, на четыре, а то утомляет общаться с таким большим количеством сочувствующих сразу.

Физик вполне дружелюбно (ну, насколько вообще возможно для этого типа) здоровается с Катериной, после чего та проходит ко мне, а гадкий Валентин Павлович (уж мне-то прекрасно видно!) провожает её подозрительным взглядом, после чего наконец-то хлопает дверью. О, чудо, какой же прекрасный звук! Вот интересно, зачем этот тип приходил? Утащил мандарин, один вред от него…

— Привет! — улыбается Катька. Ну вот, в кое-то веки она выглядит довольной, пришла ко мне как на свидание, даже накрасилась. Под белым больничным халатом явно просматривается её шаль, из-за чего подруга выглядит толще. Ей-богу, ей это только идёт, а то обычно скелет скелетом, хоть анатомию изучай.

Осмотрев палату цепким взглядом, Катерина с размаху плюхается ко мне на кровать и начинает пересказывать последние сплетни. Интересно, она до сих пор восседает на «контрольно-пропускном пункте»? Ей-богу, сидячая работа очень странно на неё действует.

— Школа гудит, — в числе прочего щебечет Катька. — Кое-кто говорит, что «это учебное заведение стало чересчур криминальным». Сперва этот несчастный ребёнок, — подруга передёргивает плечами, зуб даю, она совершенно не помнит, как же его зовут. — Потом Галька и Павлыч, и вот теперь на тебя напали, — её глаза странно сверкают, — ты видела, кто?

Ну вот опять! Сколько можно допрашивать? Сначала Хучик (хотя ему-то это положено), потом директор, сопалатницы, Катька! И все они делают вид, будто им интересно.

— Уф-ф-ф… — демонстративно откидываюсь на подушку и прикрываю глаза. — Надоели. Не знаю, два колдыря. А ка-ак от них воняло, это капец! Составили фоторобот, но, думаю, толку нет, на улице было темно, и я, в основном, их чуяла, а не видела.

Катька косится на меня исподлобья — не верит — но послушно переводит тему:

— Когда ты не пришла на работу, директор сначала ворчал, а потом успокоился. Ну, я, конечно же, сразу почувствовала неладное… — Катька поднимает глаза к потолку. Угу-угу. Знаем мы её экстрасенсорные способности. — И не зря. После обеда в школу припёрлись менты, вот тут-то мы и узнали, почем пирожки по четыре копейки, — ещё одно Катькино выражение, которое я понимаю не до конца. — Один из них, такой толстый, все время расспрашивал, не замечали ли мы за тобой чего-нибудь странного.

Ого! Интересно. Поправляю подушку, незаметно оглядываюсь по сторонам — мои сопалатницы не сказать чтобы не прислушиваются, но особого интереса не проявляют. Дашка читает, а Людка с Надеждой Геннадьевной устроились на одной кровати и играют в нарды.

— И что вы сказали?

Нет, я вполне представляю, что могли рассказать про меня директор, дражайший физик, и Катька — чистую, пусть и немного подкорректированную их собственным мнением правду — но всё-таки хочется знать, как моё поведение выглядит со стороны.

— Давай-давай, говори, интересно, что вы там про меня наболтали.

Катька забавно морщит нос и неуверенно произносит:

— Не знаю, что там сказал Борис Семёнович, но я… ну, сама понимаешь, полиция, не хухры-мухры…

Катерина выглядит виноватой, смущенно теребит белый халат, да ещё и эти «хухры-мухры» непонятные. Похоже, что дело нечисто.

— Давай уже, говори.

— Ты всю неделю вела себя очень странно, бродила по школе, листала журналы, носилась с какой-то бумажкой, а каждую перемену бежала на последний этаж, — скороговоркой произносит подруга, после чего с надеждой переводит взгляд на меня. Ну точно кошечка у тарелки с едой, только моя Маркизка обычно не просит, она нагло требует. Хотя, вообще-то, все кошки не отличаются деликатностью, так что подруга, скорее, собачка.

Закрываю глаза и радостно улыбаюсь:

— Ну, ладно… могла бы сказать, что я всю неделю хожу с окровавленными руками, а в школе опять пропадают ученики.

— Пф, ладно тебе, — ухмыляется Катька. — А я вот тебе почитать принесла.

Подруга извлекает из сумочки толстую чёрную книгу с брутальным мужиком на форзаце. У мужика короткая стрижка, большой пистолет и кривая ухмылка, в больших голубых глазах ясно читается что-то непонятное (ну, в смысле ЧТО-ТО там есть, а что же это конкретно, неясно), чёрно-белый смокинг подчеркивает невероя-а-атно развитую мускулатуру, вокруг раскиданы карты. Так-так, кто же автор? Ян Флеминг. Ого! По правде сказать, я не слишком люблю Джеймса Бонда, но приятно, приятно…

— Спасибо, Кать! Здорово! Почитаю. А что там у вас ещё?

— Кхм, — Катька ёрзает на кровати, черты её худенького лица как-то заостряются, в глазах появляется и тут же угасает мистический блеск. Похоже, что новость не из приятных — подруга питает к ним странную слабость. — Кхм. Кхм. Вчера вот Гальку похоронили. Народу пришло… ужасно. А книга, кстати, ее. Ну, была… два года назад подарила на день рожденья, но я же такое не люблю, сама знаешь.

Отлично, теперь у меня в палате есть книга покойной. Насколько я знаю, держать при себе вещи трупов — плохая примета. Отдать назад, что ли?

Да нет, теперь книга Катькина… она у нас, в принципе, к чтению равнодушна, может пролистать любовный роман, если совсем делать нечего, ну а произведения других жанров и в руки не берёт. Уверена, что она её даже не открывала… как, впрочем, и Галька. Она тоже не относится…не относилась к любителям Джеймса Бонда, так что Флеминга, думаю, ей тоже кто-нибудь подарил. Какой-нибудь знакомый нелюбитель детективов. Уверена, рано или поздно книга вернётся к нему в коллекцию, если цепочка не прервётся на Катьке или на ком-то еще. Говорят, что подарки не передаривают, но и я в этом плане грешна. Подаренная Галиной книжонка про садоводство, к примеру, перекочевала к соседке уже через месяц. А что тут такого? Мне эта книга без надобности, а у неё дача…

Всё время, пока я разглядываю Джеймса Бонда и размышляю про превратности судьбы, Катька в фоновом режиме щебечет про похороны. Кто пришёл, кто ушёл, во что был одет труп и т. д. Нет, всё-таки Гальку в нехитром деле разноса сплетен ей точно не заменить. У Катерины каким-то образом дурные новости получаются вроде на позитиве, а вот хорошие — мрачнее некуда, как будто её огорчает, что нечему позлорадствовать. А мне вот весёлые как-то больше нравятся.

Катька базарит, а я киваю и машинально, нет, не читаю — открываю где-то на середине и начинаю пролистывать книгу в поисках интересных мест. Уф… не люблю я Флеминга, хоть убей. Вот Джеймс Бонд опять демонстрирует крутость свою неимоверную, а тут он клеит какую-то девушку (в каждом романе новую), драка, драка, карточный стол (угадайте, кто выиграл?)… о, пытки!

Злорадно ухмыляясь, принимаюсь читать. Катька продолжает вещать, проще говоря, несёт какую-то чушь, так что в моём сознании допрос Джеймса Бонда таинственным образом трансформируется в издевательства над директором. Тьфу! Был бы физик, оно бы и ладно, но Бориса Семёновича мне жалко, да и Катька, похоже, перестала получать удовольствие от передачи сплетен. Натужно как-то бормочет, без «огонька». Оно и понятно — плохие новости кончились, остались хорошие да нейтральные, а Катька не может с них кайф ловить. Она у нас вообще-то не из болтливых, хотя и в последнее время ведёт себя нетипично. Ну, это и можно понять — пришла к больной подруге, нельзя же сидеть у неё и молчать. А то, что мне это тоже не слишком приятно, вообще отдельный вопрос.

— Да ладно уж, хватит, — говорю я, — считай, что ты уже выполнила свой долг.

— Долг? Какой долг? — Катька недовольно морщится, — а, ну да… Ты знаешь, Марин, я и вправду пойду. Пересекусь кое с кем.

Ох, кажется мне, пресловутый «кое-кто» — её очередной воздыхатель. В Катькиной жизни периодически появляются какие-то странные мужики, из-за чего она красится вдвое гуще, начинает отпрашиваться с работы и даже — в особо тяжёлых случаях — просит меня посидёть с её сыном (хотя чего с ним сидёть, ему десять лет, а не шесть).

— Ну, ладно. Пока. Заходи.

Катерина торопливо прощается и уходит, а я остаюсь лежать на кровати наедине с Джеймсом Бондом, тремя соседками, мандаринами… ой, что-то много народу в этом «наедине». Ну ладно, мне спешить некуда, пожалуй, ещё полечусь.

9

Лежу на кровати, читаю Флеминга. Уже говорила, что я от него не в восторге, но обходиться без чтения — и того хуже. Многочисленные посетители натащили в палату еды, а о духовном мире несчастного больного создания как-то забыли. И ладно директор, возможно, что он не считает уборщицу высокоразвитым существом, но остальные-то что! Хорошо, хоть соседка, которая заглядывала отчитаться о состоянии кошки, услышала мои мольбы и раздобыла сборник рассказов Франца Кафки. Понятия не имею, откуда у фанатеющей по сериалам соседки обнаружилось сие собрание психоделизма — наверно, в кои-то веки решила приобщиться к классической литературе. Подумав, что чем мы хуже, тоже начала читать Кафку, и вот результат: в голову стали забредать неожиданные философские мысли. Целых четыре: «зачем нужна жизнь», «что было раньше — курица или яйцо», «что делать, если случайно превратишься в большо-ого жука-навозника» (а, ну это несложно — держаться подальше от любящих родственников), и, наконец, «как спастись, если тебя вдруг начнут преследовать стучащие шарики». В моей черепной коробке вселенским думам не очень уютно, так что Кафку пришлось отложить.

Сделав небольшой перерыв на пару криминальным газет и свеженькую Устинову, я снова взялась за пресловутую «бондиану». Сижу вот, читаю. Соседки по палате негромко переговариваются на кроватях, периодически подбрасывая вопросы: «А что ты такая мрачная?». На что логично отвечаю: жду, когда Джеймса Бонда начнут пытать. Я точно знаю, когда и где, потому что перечитываю этот момент всякий раз, когда начинает особенно раздражать его неимоверная крутизна, но всё же хочется прояснить — почему?

В какой-то момент тактика хаотичной борьбы с крутизной Джеймса Бонда приносит неожиданный результат: я обнаруживаю на форзаце незамеченную ранее дарственную надпись: «Дорогая Катя! Поздравляю тебя с днём рождения! Оставайся всегда такой же красивой, умной…» и т. д. и т. п.

Ага! Теперь понятно, почему книга осталась у Катьки, а не перекочевала к кому-нибудь из знакомых. Дарственная надпись — это не приговор, но презентовать книгу с замазанными (а то и выдранными) страницами как-то… не комильфо. Особенно если её подписал покойник! Говорят, приличные люди не подписывают книжки «по живому», если они не авторы, а просто вставляют внутрь открыточку, но в наших кругах с открытками никто не заморачивается.

Внимательно изучаю надпись, поворачиваю книженцию и так, и этак… и вдруг понимаю, чтоэтот почерк я уже где-то видела! Вот они, крупные круглые буквы, такой хорошо знакомый наклон, пузатая «в» и тучная «о», а «д» так вообще кривая какая-то, не буква, а загогулька. Конечно, в дарственной надписи нет слова «подсобка»; сама обнаруженная в каморке записка давно сгинула в лапах физика, а её копии надёжно припрятаны в книжном шкафу (учитывая количество детективной литературы, скопившейся там за несколько десятилетий, гипотетическим злоумышленникам придётся здорово повозиться), но я так часто разглядывала эту бумажку, что без проблем идентифицирую почерк. Так-так… выходит, что автор записки — Галина? Ну вот ведь… твою дивизию!

Откидываюсь на подушку и стискиваю руками виски. Со стороны это, думаю, выглядит так, будто Марина схватилась руками за голову… а, в принципе, так и есть! Ощущаю кратковременное желание разбежаться и треснуться лбом об стенку. Это же надо быть такой дурой! Записку писала Галина, она же, наверно, и договаривалась о встрече с тем типом, которого шантажировала. Вот только убийца пришёл на «свидание» подготовленным — наверно, достал какой-нибудь медленный яд и… записку, он, наверное, обронил, или Галька сама её забрала (ага, денег нет, так хоть писульку отдай — один расход от тебя). А я ведь таскалась по школе с этой бумажкой! И не особо скрывалась, неведомый злоумышленник мог легко её заприметить… постойте, а, может быть, это физик? Прекрасно помню, как он изменился в лице, прочитав сей нехитрый текст. Подозрительно, да? Хотя он, конечно, едва ли сумел за какие-то сорок минут выяснить мой маршрут и нанять двух больных на голову уголовников (в свете новых событий какая-то слишком «книжная» версия Хучика начала казаться довольно логичной). Максимум что-то одно… Да, физик, конечно, гад редкостный, но не настолько!

А кто тогда? Какому маньяку могли насолить две уборщицы, перманентно нетрезвый дворник… и школьник! Я совершенно забыла про этого школьника! Потратила время на бесполезную беготню с запиской, хотя могла бы заняться парнем, которого вышвырнули из окна практически мне на голову. Ну, или, хотя бы ещё одним подозрительным трупом, благо выбор у нас, к несчастью, велик — целых три. Глядишь, бы, нарыла чего! Так нет, вместо этого…

— Мари-и-ин…

Хм, хм, меня окликает одна из сопалатниц. Зачем, интересно? Ей что-то понадобилось?

— Чего тебе, Даш?

Лениво отрываю голову от подушки и рассеянно изучаю соседку. Её кровать находится рядом с окном, сейчас она освещается солнцем, и Дашка буквально купается в золотистом свете. Такая прекрасная, чистая и возвышенная… и эта пижама ей очень идёт… да и улыбка у девушки просто ангельская.

— Да так, ничего. Сидишь на кровати, качаешься, вцепилась в башку, сейчас все волосы выдернешь, — сопалатница укоризненно качает головой (волосы сияют на солнце словно осенняя паутинка, у меня тут же возникает желание покраситься), — и уши оторвёшь.

Негромко фыркаю под нос и снова укладываюсь на постель.

— Я только что поняла, какой же была идиоткой! Да ведь за эту неделю…

— Какая была, такая осталась, — бурчат с соседней кровати, — за двумя зайцами погонишься… а дальше сама знаешь.

Дашка снова утыкается в дамский журнальчик. Порой она прекращает читать свой талмуд с анекдотами и покупает в киоске неподалёку какой-нибудь «Космополитен» — говорит, что от долгого смеха у неё пресс болит.

Я тихо вздыхаю:

— Логично. Но зайца не два, а четыре, и три из них сдохли, а я вот… лежу.

Соседка бурчит про меня какую-то гадость — не нравится, видно, красивая аллегория с дохлыми зайцами. А мне вот нравится. Узнать бы еще, кто за ними гоняется, потому, что как ни взгляни — я вроде тоже одна из жертв.

— Даш, кш! Не мешай! Не видишь, мы думаем… — засовываю Флеминга под подушку (а с Кафкой вот не решусь, мало ли что потом примерещится), ныряю под одеяло и сворачиваюсь клубочком. А теперь спа-ать…

На то, чтобы убедить многочисленных медиков и всего одного, но ужасно упрямого Хучика в том, что мне уже можно покинуть больницу, уходит чуть больше недели (ну да, знаю, «чуть» — понятие растяжимое). Попрощавшись с последней соседкой (остальные две выписались на пару дней раньше), бодро шлепаю по лужам (ну что за месяц такой, дожди и дожди!) и, прокручивая в голове коварные планы дальнейших действий, добираюсь до дома.

В пустой квартире (о, счастье-то какое, никаких признаков бывшего мужа) встречает любимая кошка — мешает снять обувь, вьется у ног и всем своим видом намекает на то, что несчастному, неизвестно сколько не кормленому существу не помешает подкрепиться чем-нибудь вкусненьким. Желательно, рыбкой.

Не поддаюсь на провокацию — кошка выглядит чистенькой и упитанной, а в миске обнаруживаются остатки сухого корма. Соседка определённо заботилась о моей животинке, хотя о лотке она позабыла; и о цветах, кстати, тоже. Инспектирую подоконники и обнаруживаю, что две и без того полуживые розы наконец-то отдали концы. Печально, конечно… но я как-то и раньше не сомневалась, что они тут не приживутся. В моей квартире вообще могут жить только кактусы — хотя бы Маркиза их не грызёт.

Вволю набродившись по родным хоромам, укладываюсь в постель и нашариваю под кроватью недочитанный с добольничных времён детективчик. Кошка запрыгивает ко мне и, урча, сворачивается клубочком под одеялом. Уютно.

Вскоре мохнатой зверюге надоедает лежать просто так, и она принимается играть с моим боком — коварно подцепляет когтями торчащие медицинские нитки (врачи говорят, что их трогать нельзя, они как-то сами собой переварятся и отвалятся). У-у, гадость! Сгоняю Маркизку на пол. Похоже, что в прошлой жизни зверушка была хирургом.

Угу. Полевым.

10

Согласна, звучит подозрительно, но в нападении двух идиотов с ножом тоже есть плюсы. Во-первых, я до сих пор на больничном и могу не работать неделю, а, во-вторых, имею возможность посвятить это время расследованию! Хотя бы узнаю, кто убил Гальку — подруга определённо перешла в мир иной не по своей воле. Как сообщает авторитетный источник, она употребила огромное количество какого-то дешёвого лекарства не то от сердца, не то от мозга, что «привело к летальному исходу».

Авторитетный источник — это наш Хучик. Ума не приложу, для чего он раскрыл тайну следствия — наверно, тут есть какой-то коварный план. В отместку я рассказала менту про записку и назвала место, где спрятан бесценный оригинал. У Хучика были такие глаза! Два блюдца, честное слово. Сама удивляюсь, как он до сих пор меня не прибил, особенно после того, как я красочно пересказала подслушанный в учительской разговор. По счастью, больных уборщиц менты не… а, может, и бьют. Но этот, конкретный… хм, да откуда мне знать? Во всяком случае, Фёдор Иванович не стал бросаться на вашу покорную слугу с кулаками и просто тихонько вздохнул: «ну где ж вы были после убийства?»

Меня, естественно, начала мучить совесть, и я торжественно поклялась впредь предъявлять все улики сразу после их обнаружения. Фёдоров Иванович сделал вид, что поверил. Кстати, кусачая совесть вылезает только тогда, когда собеседник негромко вздыхает; при громогласных воплях в мой адрес она сидит очень смирно. Наверно, боится.

Так вот, сейчас я направляюсь к Галькиному дому. Подруга живёт… жила неподалёку от школы, но совсем в другой стороне, так что идти нужно прилично. Мне доводилось бывать у неё дома (как, впрочем, и ей у меня) — впрочем, обычно мы встречались на нейтральной территории. У меня тогда был муж-алкоголик, а у Галины… тоже парочка факторов.

Добредаю до её дома, попутно размышляя о такой ерунде, которую даже пересказывать стыдно — ну чушь и бред! — захожу в подъезд (натуральный клон нашего, отличается только маркой разбросанных окурков) и поднимаюсь на четвёртый этаж. О, тут, кстати, чище — как говорится, редкий бомж долетит до середины Днепра…

Звоню в дверь, после чего некоторое время прислушиваюсь к тяжёлым шагам. Бух! Бух! Бух! Они становятся всё громче и громче, всё ближе и ближе (благо, акустика тут хорошая), и вот, наконец, дверь распахивается и на пороге появляется Она. Основная причина, из-за которой я не люблю ходить к Гальке — её незабвенная мамаша. В высоту она больше, чем я, в ширину, думаю, тоже… больше, чем я в высоту. Волосы вечно сожжены перекисью водорода, губы намазюканы фиолетовой помадой, голубые глаза подведены (чем бы вы думали?) голубым. При этом Галина мама традиционно одевается в грязно-серое, тёмно-бурое и коричневое, периодически разбавляя ансамбль фиолетовым и малиновым. В данном случае «грязно» — это метафора, потому, что Василиса Петровна (имя-то какое!) ужасная чистюля. Подозреваю, что убираться Галина начала даже раньше, чем читать и писать.

А потом подросла и стала уборщицей. Очевидно, чтобы навыки не пропали.

— Какого «цензура» припёрлась? — дружелюбно интересуется Галькина мама. Да-да, именно это у нас называется «дружелюбно». В её исполнении это ещё не худший вариант.

Раньше дражайшая Василиса считала, что на её Галечку плохо влияет присутствие подруги-уголовницы: якобы я толкаю её в пучину порока (да ну, у меня бы точно не вышло её куда-нибудь затолкать — хотя бы из-за несоответствия масс). Не думаю, что пожилая мамаша до сих пор так считает. Сейчас она, чего доброго, уверилась в том, что Галина погибла из-за меня. А я едва ли смогу её разубедить. Разубеждение агрессивно настроенных родственниц бегемота — как-то не мой конёк.

— Давай говори, зачем притащилась, — заметно, что ей не слишком-то нравится моё общество. И это взаимно.

Смущённо переминаюсь с ноги на ногу — не знаю, что и сказать. «Простите, мне нужно пошарить в личных вещах вашей дочери?». Ну, или так: «Галину убили, теперь я должна сделать обыск». Эх, было бы хорошо, но я надеюсь обойтись без жертв — то есть не стать одной из них. Вытягиваю шею и украдкой разглядываю Василису. Ничего такого тяжёлого при ней вроде нет, значит, прибить меня не прибьёт. Максимум руками разорвёт…

Опускаю глаза и бормочу:

— Нам нужно поговорить, — хотя бы в квартиру попасть, а там сориентируюсь по ситуации.

Василиса припечатывает меня мрачным взглядом припухших глазок (ощущаю укол жалости — видимо, женщина долго плакала) и, посторонившись, бухтит:

— Чего на похороны не пришла? Подруга, называется.

— В больнице лежала.

Прохожу в маленькую, чистую — почти стерильную — прихожую, обхожу огромную тумбу, набитую обувью, и, маневрируя между детскими санками (и зачем они ей, маленьких детей у них нет) и грозно тарахтящим холодильником, пробираюсь в зал. Хоромы у Василисы трёхкомнатные, но комнаты очень маленькие, куда меньше моей. Они очень светлые и даже уютные, зато коридор до такой степени забит всяческим барахлом, что я удивляюсь, как Галькина мама ухитряется там пролезать. И вот ведь что странно — весь это хлам громоздится там аккуратными стопками (неужто она их по линейке выравнивает?), всё чисто, красиво и смотрится очень пристойно. А у меня и вещей не так много, но всё равно — перманентный бардак.

— Можешь не разуваться, всё равно полы мыть, — бухтит женщина, аккуратно переступая на удивление маленькими ножками (размер тридцать семь/тридцать восемь, не больше).

Как странно. Раньше, насколько мне помнится, её ножищи казались довольно внушительными. Может, это оптический обман, например, из-за тех бледно-зелёных шлепок? На самой Василисе, кстати, красуется новый болотно-зелёный халат. Она в нём похожа не то на какой-то маленький холмик, не то на очень большую лягушку. Хм, может, по ночам Галькина мама сбрасывает кожу и превращается в красавицу? А что, интересная мысль, к тому же имя вполне подходит. Вот было бы здорово, если бы вместо противной тётки здесь оказалась фотомодель! Пусть даже и престарелая.

— Давай быстрей, — торопит Василиса Петровна. Не терпится, видимо, выставить.

Приоткрываю рот, чтобы начать фантазировать… и с ужасом понимаю, что в голове не осталось ни одной дельной мысли! Так, плещется бред какой-то, в него и нормальный-то человек не поверит, тем более агрессивно настроенная (и от этого более подозрительная) пожилая женщина. Хм, может, просто рассказать ей правду? Она же мать, женщина… надеюсь, поймёт.

— Василиса Петровна, тут такое дело…

Устав стоять, присаживаюсь на старое кресло — за что удостаиваюсь возмущённого взгляда — и начинаю максимально подробно излагать добытую информацию.

Ну как, подробно — кое-где я, конечно, шифруюсь. Едва ли убитая горем Василиса поверит в то, что её обожаемая дочурка пыталась промышлять шантажом… да и другие острые темы тоже стараюсь обходить. Не помогает ни грамма — не успеваю дойти до второго трупа (а именно, дворника), как Галькина мама ни с того ни с сего повышает голос и начинает ругаться. ««Цензура» алкашка», «тварь долбаная», «уродка безмозглая» и прочее, прочее, далеко не приличное… ну, блин, а меня-то за что? Неужто я ухитрилась ляпнуть что-то не то? Но что?!

— Что, «цензура», не могла сразу «Скорую» вызвать, попёрлась куда-то, подруга ещё называется! «Цензура» «цензурская» эгоистка!..

Ага, вот оно что! Похоже, что Василиса уверена — причина смерти её кровинушки кроется в моей нерасторопности.

— Но я ведь… но я…

Чувствую, что краснею (о, это несложно определить — к щекам приливает кровь и кожа будто горит), но всё же не оставляю попыток объяснить пожилой женщине, что тем гадским утром Галина уже была мертва как минимум восемь часов (мне это Хучик потом сказал). Так что нам даже не стоило суетиться — подруге уже нельзя было помочь.

Ага, толку ноль. С каждой минутой, с каждым воплем Василиса Петровна заводится всё сильнее, на вашу покорную слугу выливается поток нецензурной брани, под конец я записываю идею хоть как-нибудь оправдаться в разряд утопичных и просто сижу, жду, пока пронесёт…

И тут звонит телефон.

Мне его Хучик вручил в больнице. Отсутствие у меня телефона он обнаружил ещё когда меня ранили — когда задал резонный вопрос «почему бы не вызвать «Скорую» вместо того, чтобы ползать по улицам с ножевым ранением» и получил логичный ответ «его две недели назад пропил бывший муж, и я жду зарплаты, чтобы купить новый». Ну кто же знал, что именно в это время у нас начнутся убийства! В обычное время мне практически никто не звонит, я думала так пока походить. В объяснении, кстати, я указала «городской», он у меня имеется в основном для переговоров с родителями.

В общем, Фёдор Иванович решил не надеяться на мою зарплату, притащил мне потрёпанный телефон с немного битым экраном и сообщил, что если на меня вдруг опять нападут, он хочет узнать об этом из первых уст. Когда я спросила, откуда он взял аппарат, следак ухмыльнулся: «вещдок». Да ну, он, наверное, пошутил, потому что знаю я, как они трясутся над такими вещами. Похоже, свой старый отдал — а, может, и отобрал у кого.

В память телефона забито несколько странных незнакомых номеров («Даня Г.», «Вова Р.», «Лена М.» и «ОНА»), лично я занесла туда Катьку, соседку, директора, ну и, конечно, самого следака. Тот зафиксирован как «аМ». «М» это мент или мопс, «а» я добавила для того, чтобы удобнее было искать. Фёдор Иванович, кстати, велел брать телефон в любое время дня и ночи, и абсолютно не важно, чем я при этом занимаюсь (нехилая у них там программа защиты свидетелей, да?). Кстати, сейчас потрёпанный аппарат издаёт мерный писк (странно, что я вообще его услышала), а на экране горит пресловутый «аМ». Так… взять, не взять? С одной стороны расположилась красная, гневно орущая, потрясающая кулаками Василиса Петровна. С другой… вдруг у Хучика что-то срочное?

Решившись, выуживаю телефон из пакета, нажимаю зелёную кнопку и прижимаю аппарат к уху, машинально отметив, что Галькина мама на какой-то момент прекращает поносить меня и мою родню (видимо, в шоке от такой наглости).

— Алло!

— Марина? Это Фёдор Иванович, — ой, а голос-то у него не особенно добрый.

— Да как ты смеешь, ты, дрянь!.. — это уже Галькина мама впадает в истерику. Не нравится, видимо, что я уделяю ей мало внимания, а в последнюю минуту так вообще воспринимаю её матюки как фоновый шум. Хорошо, хоть руками не трогает: думаю, брезгует. И это не потому, что я такая грязная, просто она повёрнута на чистоте. Судя по Галькиным рассказам, с неё вполне станется устроить потом тотальную дезинфекцию.

— Марина! Вы дома?..

— Не совсем! Василиса Петровна, успокойтесь! — напрасно я это сказала. Галькина мама заводится ещё больше, с отвращением тыкает в меня пальцем (ну вот, опять эту кофту придётся стирать, теперь у неё карма плохая) и…

Всё смешалось в доме Облонских.

— Правильно, выметайся отсюда, «цензура»!!

— Ай, не трогайте меня, я…

— Марина, вы где?!

— «Цензура»!..

— …уже ухожу… Фёдор Ивано…

— Не трогай вешалку, ты!

–..вич, я сей…

— Да что там у вас за вопли?!

— …час, уже ухожу.

А дальше меня выталкивают на лестничную площадку, Василиса смачно плюёт следом (не очень прицельно, наверно, просто продемонстрировать своё отношение — как будто и так не понятно), и я, отдышавшись, получаю возможность поговорить со стражем правопорядка:

— Фёдор Иванович, простите… уф… была занята.

— Хорошо, — с какой-то странной интонацией произносит следак и спокойно (вот что значит ментовская выдержка!) добавляет, — где вы находитесь?

Цепляюсь за перила и начинаю спускаться вниз. Надеюсь, в обратную сторону это будет не так противно, а то подниматься на четвёртый этаж, когда тебя только что выписали из больницы — то ещё удовольствие.

— В гостях… вроде того. Правда, сейчас меня уже выгнали.

Угу, вытолкали взашей, и чуть не пинками сопроводили. причём совершенно незаслуженно! Вообще-то я сделала все, что должна была сделать, и даже чуть больше! А Галькина мама могла хотя бы дослушать историю до конца. Конечно, кидаться на всех подряд куда проще, чем искать настоящего преступника!

— В последние двадцать минут? Сорок? Час?

— Ну… сорок не знаю, но двадцать минут вроде да. Я, конечно, была без часов…

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Может. Только, боюсь, не будет. Вы же слышали её вопли на заднем фоне.

Следак молчит около минуты (похоже, что в это время он занимается какими-то другими делами), после чего негромко произносит:

— Где именно? Вы мне нужны.

До вашей покорной слуги не сразу доходит, что Хучик действительно обращается ко мне (мало ли с кем он ещё разговаривает), и ему приходится повторить.

— Где вы? Оставайтесь на месте, сейчас за вами приедут.

Называю адрес Галькиной матери, выхожу из подъезда, усаживаюсь на какую-то большую, наполовину вкопанную в землю конструкцию, видимо, заменяющую местным бабулькам скамеечку. Слышу, как Хучик называет кому-то адрес, и думаю, что если никогда не видеть его вживую, по голосу можно вообразить какого-нибудь накачанного брутала. И тут такой облом, хе-хе-хе. А вот интересно, зачем ему я? Ой, что-то плохие предчувствия…

Когда во двор наконец заезжают менты, я успеваю вволю налюбоваться окрестностями, пересчитать всех попавшихся кошек (три штуки) и выслушать длинную лекцию про деградацию современной молодёжи. Ну, просвещают, конечно, не кошки, а две очень бойкие бабки, присевшие на той же «скамейке», а роль молодёжи таинственным образом отходит ко мне. И только я начинаю улавливать суть претензий, как к нам подъезжает болотно-зелёная «Нива» средней степени потрёпанности с двумя незнакомыми следаками внутри.

Усаживаюсь в машину, везут куда-то за город, куда конкретно — не говорят (точнее, отделываются дежурными фразами вроде «Фёдор Иваныч расскажет»). Вскоре мне и вовсе становится не до расспросов, потому, что нормальная, асфальтированная дорога заканчивается: появляются жуткого вида колеи и ямы, и наша «Нива» скачет по ним, как сайгак. В итоге мы приезжаем на какую-то старую дачу, где весело суетится толпа мужиков с Хучиком во главе.

Фёдор Иванович тоже не разбежался отвечать на вопросы. Вместо этого он приветственно щурит сияющие голубые глаза и подводит к зловещего вида автомобилю. Ой-ей… машина высокая, темная и квадратная, и вообще, до ужаса напоминает труповозку. И охрана рядом с ней колоритная — словно из фильма ужасов. Руки — во! ноги — во! а уж физиономии…

Коварный следак заманивает меня в труповозку, подзывает стажёра, тот запихивает следом двух каких-то мужиков (похожи на понятых), отчего в машине становится страшно тесно.

— Марина Васильевна, взгляните сюда, — Хучик плавно расстёгивает молнию на каком-то зловещем чёрном мешке. — Это лицо вам знакомо?

Мне почему-то становится холодно, ручки сами собой начинают трястись, а ноги становятся ватными. Пошатываясь, подбираюсь поближе к мешку и… Твою дивизию!

Первая мысль — отпрыгнуть подальше и заорать. Отличная идея! С тихим вскриком отшатываюсь в сторону, налетаю на понятого, с испугу не разобравшись, отскакиваю назад, и, не сумев ни за что зацепиться (не ментов же хватать, в самом деле!), шлёпаюсь на пол. Не в мешок, но рядом. А дальше — лишиться сознания! Вот с этим возникают проблемы. Похоже, в последнее время я видела столько трупов, одним больше, одним меньше — нервной системе уже все равно.

А третья мысль, как всегда, самая идиотская: с чего вдруг «это» — «лицо»? У него же и черепа нет, в пакете лежит безголовый скелет!

Хватаюсь за подвернувшегося под руку стажёра, поднимаюсь на ноги и дважды чихаю, чтобы скрыть возмущение.

— Марина, вы в норме? — осведомляется Хучик. — Налить валерьянки?

— Да нет, спасибо, я как-то привыкла…

Преодолевая страх, приближаюсь к скелету (ха, в этой тесной машине и приближаться особо некуда, так, сделала один шаг и почти в мешке) и неуверенно говорю:

— Да вроде бы не знаком…

Вот если б на нём сохранились ошмётки мяса, я, может, и что-то б сообразила, а тут даже стоматолог не разберётся — зубов-то нет. Казалось бы, при чём тут противные работники бормашины, но я хорошо помню, что в крутых зарубежных детективах такие вот скелетированные трупы частенько опознают именно по зубным картам …а ещё они (в смысле, стоматологи) обожают имитировать самоубийство: засунут в рот пациенту какой-нибудь пистолет, нажмут на курок — и мозги по стене! Ох, и намучился Пуаро же это расследовать…

Ну ладно, вернёмся к скелету. Сейчас, как ни странно, он кажется мне знакомым. Казалось бы, кости и кости, но всё-таки…

Прищуриваю глаза и вглядываюсь повнимательнее. Знаешь, мужик, я тебя где-то видела.

— Гамлет? Точно, Гамлет. Вылитый он. Хотя скелеты, они же все вылитые…

— Почему Гамлет? — спокойно уточняет Фёдор Иванович. Чую, что старый лис знал наперёд, кому принадлежит этот скелет. Вот только откуда?

— Почему, например, не Йорик? — козыряет интеллектом стажёр.

— Ну, Йорик это был череп, а тут у нас целый комплект. Хотя черепа как раз нет, он проходил как вещдок. Лежит сейчас где-то на складе, если не выкинули за ненадобностью.

— В соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом вещественные доказа… — влезает было Вадим, но Хучик его обрывает:

— Достаточно. Все на выход, а вы, Марина, пройдёмте со мной.

Всей толпой вылезаем из труповозки; мирно шныряющие по округе менты не обращают на нас никакого внимания. Мы со следаком усаживаемся в давешнюю потрёпанную — а теперь и забрызганную грязью — «Ниву». Фёдор Иванович лукаво щурит бледно-голубые глаза и спрашивает о здоровье.

— Простите, какое конкретно: физическое или психическое?

Хучик смахивает с сиденья пару шалушек от семечек:

— Оба.

— Физическое нормально, но после того, как вы показали мне тот скелет, за кражу которого я отсидела нечеловеческое количество лет, психическое здоровье… Уф! Да где вы его нашли?!

Хучик в задумчивости комкает в руке пакетик из-под семечек с тремя дырками с разных сторон:

— А где он вообще должен быть? Куда подевался? Обрисуйте мне ситуацию.

Негромко фыркаю — как будто он не читал её в моём личном деле! Ну, должна же у следаков быть какая-то база, в которой они узнают, что этот мужчина — опасный рецидивист, а тот пока ещё не сидел?

Громко хлопает передняя дверь, на сиденье плюхается стажёр. Поворачивается ко мне и задорно сверкает глазами, по кожаной куртке стекают капли воды. Похоже, ему тоже интересно. Ну что ж…

Пересказываю печальную историю с Гамлетом начиная с его воцарения в нашей лаборатории и заканчивая пропажей:

— … и я бы не сказала, чтобы он был нам так нужен, но в нашем НИИ как раз проходила проверка, и им, кажется, очень хотелось кого-нибудь посадить. А у Гамлета даже инвентаризационный номер был. Так что когда череп нашли в моих личных вещах, на меня быстренько возбудили уголовное дело, — это я сейчас так спокойно рассказываю, в те времена психовала будь здоров. — Ну а дальше статья, суд, тюрьма и другие радости жизни. А остальной скелет, кстати, так и не нашли. Трясли с меня и трясли, но я-то откуда знаю…

Раздражённо передёргиваю плечами. Я вроде бы только что говорила, что отношусь к той истории совершенно спокойно? Кажется, прихвастнула. Уф, ручки-то дрожат, и язык заплетается, два слова нормально связать не смогла.

— А что? И где вы его нашли? И мы, вообще, сейчас где?

Хучик коварно так ухмыляется, вертит в руках сигарету, хорошо, что не зажигает. Терпеть не могу запах курева. Зато к виду самих сигарет — никаких претензий.

— Мы находимся на даче Валентина Данилова. Скелет был обнаружен в старом колодце.

— Фёдор Иванович вообще любит шариться по колодцам, особенно по заброшенным, — потихоньку просвещает меня Вадим. Учитывая, что сидит он далеко не вплотную, шёпот выходит не слишком конспиративным.

А я… пропускаю его слова между ушей (в смысле, в одно влетело, в другое вылетело), пытаясь сообразить, кто же такой этот Данилов. Понимание приходит неожиданно — да это же физик! Значит, эта зараза стащила скелет, отделила башку и подбросила мне. Вот ведь гадюка! Руки сами собой сжимаются в кулаки. У меня всего два вопроса: какого фига ему это понадобилось и, блин, КАК он ухитрился протащить скелет через проходную?! Дёргаю ручку, со второй попытки открываю дверь, и, провожаемая сочувственным взглядом стажёра и стабильно-беспристрастным — Хучика, вылезаю под дождь. Не такой он, кстати, и сильный — так, упадёт по две капли в минуту, не более того.

Стою под дождём, сама плохо понимаю, зачем. Вроде как собираюсь с силами залезть обратно в машину и продолжить разговор, а на деле перебираю известные ругательства, выбирая наиболее полно отражающее физиковскую гнусную сущность.

О, раньше — отдадим должное тупости! — мне и в голову не приходило, что вся эта история была затеяна для того, чтобы способствовать кое-чьему карьерному росту. Сначала я думала, что меня это не касается, потом — что всё как-нибудь разберётся само собой, а оно вот… не разобралось. Интересно, пошёл бы физик на это предательство, если бы знал, что рано или поздно мы с ним окажемся в одной школе? С одной лишь разницей… а нет, с двумя или тремя. Он учитель, я — уборщица, у меня есть судимость, а у него — постоянные муки совести (по крайней мере, должны быть). Стал ли он устраивать все эти манипуляции, если бы знал, что через пару лет наш НИИ развалится, и он вылетит оттуда вместе со своей новой должностью? Хотя кто его знает, может, и стал бы — исключительно из природной вредности, которой у него нехилый запас.

Стоять под мелким, но от того не менее противным дождём удовольствие ещё то, так что я снова залезаю в машину, и, воспользовавшись тем, что Хучик опять общается с кем-то по телефону, принимаюсь разглядывать дачу. Мрачное зрелище! Больше всего этот домик похож на обычную деревянную хибарку. Когда-то он был покрашен не то зелёной, не то коричневой краской (а, может, обеими сразу), но теперь она облупилась, и цвет так просто не разобрать. На окнах что-то вроде занавесок, одно разбито. Вокруг домика несколько аккуратных деревьев, а в некотором отдалении растёт что-то вроде старого бурьяна. Такой обычно вырастает на старых, заброшенных грядках. Сначала там царствуют сорняки — осот в человеческий рост, берёзка, достигающая корнями если не до ядра земли, то до мантии точно, и прочие приятные вещи, название которых я не помню, потому, что перестала заниматься сельским хозяйством лет двадцать назад. Через несколько лет они куда-то исчезают, но нормальной травы все ещё не растёт, вылезает такая непонятная хрень. Не думаю, что наш физик когда-то увлекался садоводством — скорее всего, на рабских плантациях горбатилась мать или жена. Даже, наверное, первое — не думаю, что его сволочную персону способно долго терпеть какое-то существо (а матери-то деваться некуда!).

Хучик прекращает трепаться по телефону, поворачивается ко мне (я вновь угнездилась на заднем сиденье, а мент со стажёром сидят на передних).

— Фёдор Иванович, а где вы обнаружили Гамлета?

Следак, который почти открыл рот, чтобы тоже что-то спросить, лукаво щурится:

— Я же сказал — в колодце.

Немного смущаюсь — вообще-то, я хотела узнать, с чего это вдруг его вообще занесло в тот колодец. Ну ладно, спрошу при случае… у стажёра. Похоже, он в курсе, откуда у шефа взялось такое странное хобби.

А Хучик тем временем продолжает. Так ладно и складно, как будто читает по протоколу:

— Мы удивились не столько самому факту обнаружения неопознанного обезглавленного тела, сколько тому, что на нём был выгравирован инвентарный номер… Марина, вы можете как-то прокомментировать тот факт, что скелет, за похищение которого вы отбывали наказание, обнаружился на даче Валентина Данилова?

Комментирую:

— Сука.

И это самое мягкое из того, что я хотела сказать!

В глазах следака на мгновение сверкает сталь:

— Как грубо.

И это говорит мент, который, общаясь по телефону, два раза употребил та-акие нецензурные выражения, что мне даже сложно всё это вообразить! Ну, в смысле, чего… где… куда…

— Так вот, о чём это я?

— Ммм… думаю, вы хотели сказать, зачем полезли в этот колодец, — неуверенно предлагаю я.

— Не помню, чтобы Фёдор Иванович что-то такое хотел, — влезает стажёр.

— Осматривали место преступления, — туманно сообщает Хучик и, видимо, вспомнив, что так и не сообщил, какого именно, добавляет, — в гражданина Данилова стреляли. Прямо здесь, на его даче, через окно. Пуля задела лёгкое, он находится в реанимации. Боюсь, что ближайшее время допросить не удастся, да и потом… состояние тяжёлое, в общем.

Хучик делает драматическую паузу, давая осмыслить всё сказанное (да ладно, на самом деле он просто утыкается в телефон и начинает набирать кому-то там сообщение), стажёр вылез из машины и идёт под дождём к каким-то другим ментам, а я… отрешённо разглядываю стекло, по которому плавно скользят серебристые капли дождя. Подумать только, коварный физик отправил меня за решётку…. и вот теперь он тяжело ранен. Как странно. Если минуту назад я чуть ли не проклинала его, продумывая планы мести, то теперь злость куда-то ушла. А вот интересно, кому ещё мог помешать этот тип? Залез куда-нибудь не туда, подставил кого-то не того?

Одна особо крупная капелька медленно стекает по стеклу, увлекая за собой соседние. Сквозь мутную пелену дождя я вижу окно с выбитым стеклом. А пули ведь стёкла не выбивают, от них остаются красивые круглые дырки. Тут же рогатка нужна. А, может, окно доломали раньше… или позднее? Это нужно как-нибудь выяснить.

На физика, кстати, я вроде не злюсь. Ну, почти…

Нет, сволочь он редкостная, но градус негодования явно не тот, какой должен быть при мысли о человеке, по чьей милости я получила судимость и сделала карьеру на ниве уборки. Уверена, что всё это из-за того, что его подстрелили. Непросто действительно ненавидеть человека, который лежит в больнице и, может быть, скоро помрёт. Никогда не была особо религиозной, но сейчас, кажется, поняла одну христианскую заповедь. Если тебя ударили по правой щеке, подставь левую. Не бей супротивника в ответ, не умножай количество зла — Бог сам его накажет. Возможно, лет через двадцать, однако в случае с физиком результат налицо.

Вот тут бы и закончить повествование — а что, патетично и в меру пафосно — но какой там! Фёдор Иванович поворачивается ко мне — в руках у него что-то вроде блокнота (ума не приложу, откуда он его вытащил, всё время же, вроде, сидел на виду) — и негромко, но очень коварно интересуется:

— Чем вы сегодня занимались? Расскажите подробно.

— Ну-у… сначала я дрыхла, почти до обеда, — у Хучика дёргается глаз, завидует, видимо. — Встала часов в одиннадцать, посидела с соседкой, у неё кошка рожала, а я помогала, — подумав, уточняю, — соседке. Морально. Сходила в магазин, купила овсянки, потому, что лапшу быстрого приготовления мне теперь есть нельзя, буду кашкой перебиваться. Потом пошла к Галькиной маме, поговорить. Часам к трём дошла, и сидела там, пока за мной не приехали.

— Похоже, что Галина мама вас недолюбливает.

— Ну да…

Опускаю глаза и принимаюсь рассматривать резиновые коврики. «Не любит» — это ещё мягко сказано.

— Ну и зачем вы к ней ходили?

— Да так…

— Так вот, Марина, — приторно-ласково улыбается Хучик, — пообещайте мне, что не будете лезть в это дело: ходить, расследовать и вынюхивать. Вы же не Ниро Вульф!

Согласна, на Ниро Вульфа я не тяну, ни в плане мозгов, ни вообще. Да и до Гудвина мне далеко. До патера Брауна, Дональда Лема и пани Хмелевской — тем более.

— Да ладно вам, Фёдор Иванович! Зачем мне куда-нибудь лезть?

Хучик слегка морщит лоб и окидывает меня подозрительным взглядом. Не верит, вестимо. Рассеянно улыбаюсь в ответ — по Хучику не заметно, а нашего впечатлительного директора от этой улыбки почему-то перекашивает. Но речь не об этом.

Вот Даша Васильева тоже клянётся полковнику Дегтярёву, что перестанет совать свой нос в каждое дело. Бывает, что даже по несколько раз.

И сильно ли это ему помогло?

11

— В него стреляли в упор, — произносит Фёдор Иванович, поправляя воротник голубой форменной рубашки.

Рубашка очень красивая, сказала бы «под цвет глаз», но, на самом деле, глаза у Хучика гораздо бледнее — какого-то невразумительного блёклого цвета. А рубашка очень даже ничего, я тоже такую хочу. Но мне ничего такого не светит, потому, что в полицию не берут с судимостью.

— Хладнокровно прострелили лёгкое, — продолжает тем временем Хучик, — забрали телефон и оставили умирать. Данилов лежал во дворе своей дачи и медленно истекал кровью, не имея возможности добраться до помощи.

— Как вы зловеще это сказали, — восхищаюсь я.

Я всё также сижу на заднем сиденье ментовской «Нивы» и согреваю руки о фляжку с горячим чаем. Фактически это маленький термос приблизительно на пол-литра, он хорошо держит тепло, так что рукам от него, скорее, прохладно. Ну что ж, по крайней мере, чай вкусный, горячий — но сахара следаки пожалели. В другой раз приду со своим.

— Зловеще! — фыркает мент. — Это могло звучать ещё хуже, если бы тело не обнаружили дети с соседней дачи.

— Какие дети? Конец ноября.

— Какие уж есть, — сумрачно поясняет следак. — Сосед отмечал день рожденья и позвал друзей вместе с семьями.

Ага, поняла. Пока взрослые квасили, неугомонные детишки облазили все окрестности и обнаружили недобитого физика. А, может, он сам их обнаружил — услышал их вопли и принялся звать на помощь. Могу представить, как он обрадовался — в это время года дачников очень мало (кому захочется тащиться на дачу, когда на улице так мокро и холодно) так что наш бедный гадёныш вполне мог отбросить копытца и проваляться во дворе до весны. Ну, или до тех пор, пока его не найдут немногочисленные доброжелатели, обеспокоенные отсутствием на рабочем месте. Так что гадкому физику невероятно, несказанно повезло. А, да. От того, что я решила простить его в соответствии с христианский моралью, он не стал менее мерзким.

С одной стороны, хорошо, что этот уродец не сдох — теперь я смогу заглянуть ему в глаза и спросить: «нахрена?!» (а потом и выцарапать их нафиг), а с другой…

Поворачиваюсь к следаку и пытаюсь сформулировать то, что меня беспокоит:

— Фёдор Иванович, странно всё это, — допиваю чай, закрываю фляжку и прикрываю глаза. Аккуратно ощупываю веки, слегка нажимаю на глазные яблоки (твёрдые, наверно, давление поднялось от стресса), потом, спохватившись, хватаюсь за фляжку. Насколько я помню, крышечку нужно не закрывать, а завинчивать. Уф, чёрт! Хорошо, чай не разлился.

Возвращаю плотно закрытую фляжку на место и ловлю в зеркале заднего вида насмешливый взгляд стажёра. Вот ведь зараза! Принимаю вид оскорблённой невинности. Судя по тому, как изменилась физиономия Вадима, получается так себе. Надеюсь, Хучик не видит.

— Так вот, о чём это я? Странно как-то выходит: физика пытались убить, но он не умер, а чудесным образом спасся. Коварным злым замыслам наступил глобальный облом. А, может, наоборот? Физика ранили потому, что знали, что его спасут?

Хучик быстро поворачивается ко мне:

— Именно, — роняет он с мрачной решительностью, что тут же вызывает желание заткнуться. Решаю сменить тему.

— Откуда вы знаете, что телефон отобрали?

— Вадим обнаружил его в деревянной уборной.

Ну, это ещё ни о чём не говорит. Допустим, физик его уронил, а доставать не полез потому, что не захотел. Решил, что пора купить новый, а, может, не стал марать руки. Печально, мне не известно, насколько брезглив этот тип, но, помнится, было время, когда он пытался заставить меня убираться после каждого урока (правда, из этого всё равно ничего не вышло).

Разглядев на моём лице всю гамму сомнений, Фёдор Иванович добавляет:

— На телефоне обнаружены следы крови. Её принадлежность сейчас устанавливается, и мы склоняемся к тому, что злоумышленник забрал аппарат после выстрела.

— Как жаль, что скотина лежит без сознания.

Хучик многозначительно хмыкает и, не удостоив сию реплику комментариями, вылезает из машины. А мне ведь действительно жаль. Во-первых, интересно узнать, кто ж его всё-таки подстрелил (боюсь, что менты подумают на меня), а, во-вторых, хочу задать ему пару вопросов про Гамлета.

Какое-то время я сижу смирно, сложив ручки на коленях, и созерцаю следака, который стоит под чудовищно мерзким дождём и чего-то там обсуждает со своими помощниками. На меня он эпизодически кидает пламенные взгляды — не то потому, что желает проверить, не затеваю ли я какой-нибудь гадости — не то в силу своей природной подозрительности. Чего это он? Не знаю. Не собираюсь я никуда лезть! Ну правда, не собираюсь. Дойду до этой дачи и просто взгляну, что к чему.

А, может, не стоит его провоцировать?

Какое-то время сижу смирно, но потом понимаю, что просто обязана посетить место обнаружения физикова телефона. Причём со своими, исключительно коварными целями…

Заметив, что доблестные стражи правопорядка зачем-то собрались вокруг труповозки, осторожно вылезаю из машины и отправляюсь на поиски места уединения. Обнаружив искомое, долгое время критически его созерцаю. Старые, подгнившие доски, немного наклонная крыша из зеленого профнастила (интересно, почему он не покрыл таким дачу?) и небольшое окошечко в форме стилизованного петуха. Эстет, блин! ещё бы писающего мальчика вырезал. Рядом с рулоном туалетной бумаги я обнаруживаю стопку аккуратно нарезанных бумажек, исписанных знакомыми формулами, примитивными и, зачастую, неправильными расчётами, кривыми графиками… Разглядываю их повнимательнее. Похоже на разрезанные по листочку тетради с контрольными работами. Судя по датам, прошлогодние. Обычно учителя раздают их обратно, а физик не стал — похоже, запасливый, как хомяк.

Вот как бы исхитриться произвести обыск у него на даче, да так, чтоб менты не заметили? Может, наткнусь на какую-нибудь улику, подсказку, пойму, где копать дальше, раз уж Галькина мама ничего не сказала. Зараза…

Да ладно, чего уж там, будем говорить откровенно — хотя бы сама с собой — отделаться от ментов и спокойно осмотреть злосчастную дачу у меня не получится. Да и едва ли на ней осталось что-нибудь интересное — всё, что было, уже у ментов. Печально, но мы не будем впадать в депрессию, а попробуем порассуждать логически. Конечно, мой муж говорил, что у меня не тот склад ума (он называл его «баба-дура»), но сотни прочитанных детективов не могли не оставить свой след.

Начнём с конца. Кому могла понадобиться смерть гнусного физика? Кроме меня, разумеется… может, гадёныш тоже кого-то предал? Кого-нибудь не такого безобидного? Бандита, маньяка, убийцу?

Потом, собирались ли физика убивать? Возможно, его изначально хотели лишь ранить и вывести из игры…а, может, ввести в неё? Тяжёлая рана — отличное алиби. Могу припомнить с десяток криминальных романов, в которых такая вот мнимая жертва успешно водит за нос всех остальных, включая и главного героя. А если героев несколько, водить их становится ещё интересней, потому, что вместо того, чтобы объединиться и вычислить гада, они начинают плести интриги друг против друга. Бесценный во всех отношениях детектив Кристи «Десять негритят» как раз об этом и написан. Я, кстати, слышала, что в отдельных странах не рискуют именовать шедевр его подлинным названием и выпускают под убогим «И никого не стало». Вот нахрена так делать? Если так жалко негров, могли бы назвать «десять русских», а не безбожно раскрывать содержание книги.

Десять россиян пошли купаться в море.

Десять россиян резвились на просторе…

Ну и так далее. А ещё можно сразу переименовать книгу в «Убийца-дворецкий». То есть там не дворецкий, но я тоже не собираюсь раскрывать содержание.

Так вот, о чём это я? Странные совпадения, которые, может, и вовсе не совпадения. И это не только недоубийство физика, но и ещё одно… почти такое же. Напали на женщину, милую, тихую, безобидную и без денег, проткнули ножом и ушли, позволив добраться до помощи и дать показания. Ну я-то понятно, себя не заподозрю, а Хучик? Он просто обязан проверить все версии.

Допустим, что на момент покушения на физика у меня есть алиби (а, может, и нет — узнать бы ещё, когда на него напали), но Гальку мог убить кто угодно — подсыпал ей в чай какое-нибудь сильнодействующее лекарство и жди, пока не начнёт загибаться. Сейчас я даже и не уверена, что это сделала жертва её шантажа, хотя всякое может быть.

По поводу дворника тоже не ясно. Хотелось бы выяснить точное время смерти — а Хучик, наверно, не скажет… а, может, и скажет, но точно что-нибудь заподозрит.

И только убийство несчастного школьника мне не пришить. Бедняжку убили первым, но в плане расследования его смерти ни я, ни менты не продвинулись ни на шаг. Хотя… да постойте! Похоже, что раньше всего умер дворник — на следующий день после смерти мальчишки он уже почему-то вонял. Разлагался. Вот только кому мог вообще помешать этот тип и связана ли его смерть с остальными кровавыми происшествиями? Это нужно как-нибудь выяснить.

Немного поломав голову,я возвращаюсь в машину и спокойно сижу там ещё минут сорок, пока менты не решают вернуться назад. По настоянию Хучика меня довозят до дома, тем более, что это близко. В отместку приглашаю ментов на чай с печеньками, доблестные стражи правопорядка дружно отказываются, и правильно. Уже потом вспоминаю, что эти печеньки лежат в том шкафу ещё со времён моего развода, поэтому закалились, окаменели и превратились в настоящий антиквариат вроде топора времён неолита. Примерно такой же убойности.

Пытаюсь вспомнить, когда я в последний раз видела Петьку, и понимаю, что довольно давно. Большая пауза, очевидно, произошла из-за того, что я лежала в больнице. Стучу по дереву, чтобы не накаркать новый визит. Такого счастья нам не надо!

12

Следующий день я посвящаю почившему дворнику: как говорится, вечная память.

Сначала пытаюсь опросить ту тётку в цветастом халате, вместе с которой мы обнаружили труп. Она ничего не знает и знать не желает, ни про дворника, ни вообще. Остальные жители коммуналки тоже не желают делиться со мной никакой информацией. Зато все хором предлагают отправиться к бомжам, с которыми бражничал искомый субъект. Не знаю, всерьёз они или нет, но предложение дельное. Павлыч вполне мог поделиться с друзьями своими подозрения или, хотя бы, по пьяной лавочке разболтать то, что поможет мне пролить свет на цепочку смертей. В глубине души я, конечно, подозреваю, что ничего не добьюсь, но попытка не пытка. Кому говорю, «не пытка»! Меня не слишком вдохновляет перспектива общаться с алкашами, но других вариантов вокруг как-то и нет.

После холодного приёма в коммуналке я понимаю, что для общения с друзьями Павлыча придётся маскироваться «под нормального человека». А то меня, кажется, приняли за тайного агента наших ментов.

Перерываю весь дом в поисках самых рваных и грязных вещей (униформа уборщицы тут не годится) и страшно радуюсь, обнаружив в шкафу скромный косметический набор времён Брежнева. Набор остался от мамы — сама я ничем подобным не пользуюсь, благо привлекательнее всё равно не стану (только страшнее).

Внимательно разглядываю добычу: помада выглядит так, что можно декорировать ею зомби, а тушь засохла, наверно, ещё в прошлом десятилетии. Зато румяна и тени ещё ничего. Обильно украшаю себя голубыми тенями — над глазами и немного вокруг, не менее щедро обмазываюсь румянами. Не помню, куда конкретно их наносить, поэтому распыляю по всей физиономии. Больше всего приходится на щёки и губы (а что, надо же их как-то накрасить). В зеркале отражается страшная рожа не то хронической алкоголички, не то престарелой путаны. Сильно престарелой. Можно сказать, мечты геронтофила.

С помощью удачно подобранных аксессуаров акцент удаётся сместить в «алкоголичкину» сторону, и я, выходя из дома, ловлю на себе брезгливые взгляды всех встречных соседей. Хотя пару раз попадаются и сочувствующие — по-советски бесформенная коричневая юбка, торчащая из-под куртки цвета перележалых слив определённо наводит знакомых на мысли о том, что я превращаюсь в копию бывшего мужа.

Но это ещё не всё! Фальшиво насвистывая «Февраль» Вивальди (ох, он, наверно, в гробу переворачивается), спускаюсь к магазину бытовой химии. Придирчиво изучаю ассортимент. Тут много отличных вариантов, но я выбираю классику — не стареющий и не особо дорожающий со временем одеколон «Тройной». Выхожу из магазина и обильно душусь этой мерзостью. Похоже, я первая, кто использует данный товар по прямому назначению.

Распространяя удушающие миазмы, я покупаю самую дешёвую водку и отправляюсь «на дело». Найти дружбанов почившего дворника не составляет труда — соседи мгновенно «сдают» двух приятелей-алкашей из соседнего подъезда. Один из них очень удачно оказывается в гостях у другого. Правда, на этом везение заканчивается и начинается всякая ерунда.

Начнём с того, что возле дома таинственным образом обнаруживается знакомая машина. Чёрт… Хучик! Похоже, что наши мысли идут в одном направлении… но я не хочу с ним встречаться! Пытаюсь позорно слинять, не успеваю — пока решаю, в какую сторону драпать, искомый мент выходит из подъезда и натыкается на меня. Вот незадача! Спасаться бегством бессмысленно, мне остаётся лишь выйти вперёд и поприветствовать его широкой улыбкой. При виде неё мент слегка вздрагивает и сбивается с шага. С чего это вдруг? Вроде зубы на месте, я не рискнула закрасить их чёрным (хотя собиралась). Наверно, его поразил весь облик, целиком.

— Марина?

— Здравствуйте, Фёдор Иванович!

Следак подходит ко мне и, подозрительно прищурив глаза, вдыхает «божественный» аромат дешёвого одеколона. Ну и зачем было подходить? От меня же разит за три метра.

— Что это с вами? Вы пили? Или облились?

Светло-голубые глаза пронзают меня насквозь. Ощущения малоприятные. Пытаюсь не встречаться взглядом с этим излишне проницательным субъектом, но тут вспоминаю, что именно так ведут себя люди, которым есть что скрывать. Мгновенно нахожу его глаза — даёшь прямой немигающий взгляд — и понимаю, что вот теперь точно повела себя как преступница. Уф!

— Ничего такого, Фёдор Иванович. Не обращайте внимания.

— Да? — скептически хмыкает мент. — Тогда почему вы выглядите так, будто… — жуёт губами, пытаясь подобрать сравнение, — решили уйти в запой?

Ага! Маскировка работает! Опускаю глазки к земле.

— Ну… просто мне захотелось пообщаться с друзьями… — с чьими конкретно, не уточняю. — Да и вообще… — резко меняю тон с раболепного на несколько возмущённый. — За последний месяц меня проткнули ножом, убили двоих знакомых, третьего ранили, а четвёртого сбросили мне на голову! Могу я немного расслабиться?

Мент закатывает глаза и явно проглатывает так и рвущиеся с языка нотации. Определённо он хочет наставить меня на путь истинный. Хах, знал бы ещё, в чём именно заключается «расслабление»…

Справа мелькает высокий парень в кожаной куртке — Вадим. Надеюсь, в его присутствии Хучик не станет рассказывать мне о вреде «Тройного» внутренне и наружно. Уверена, мент способен отличить вонь дешёвой туалетной воды от неземного амбре перегара, и, наверное, понимает, что я пока не пила — но, с другой стороны, он не мог не заметить бутылку в пакете.

— О, Марина.

— Здрасьте, Вадим. До свиданья.

Я виновато пожимая плечами а-ля «хочу поболтать, но опаздываю», обхожу их машину и проскальзываю в подъезд. В двух шагах от двери оборачиваюсь в надежде, что стражи правопорядка уехали… как бы не так! Стоят, сердешные, смотрят мне вслед.

Ну нет, не смотрят, поглядывают так… искоса. Стажёр с любопытством, а мент с подозрением. Вот блин! Говорил же внутренний голос, не надо бежать сразу в нужный подъезд, поброди по двору, отведи подозрения! А я…эх… да Шерлок бы за такое…

Ну ладно, чёрт с ними. Пускай стоят. Не бегут же за мной… ну, пока не бегут. Не стоит давать им повод для подозрений, пойду по своим делам.

Поднимаюсь в подъезд и без особого труда нахожу необходимую дверь. Это просто. Находишь самую загаженную лестничную площадку, выбираешь наиболее обшарпанную дверь, желательно без звонка и… шучу, у меня был их адрес. Но приметы совпали.

Втереться в колдырское доверие тоже не слишком сложно. Для того, чтобы недобомжи разделили со мной стол и стул, вполне достаточно поставить на первый бутылку и поведать душещипательную историю о том, что я работаю уборщицей в той же школе, где Павлыч вкалывал дворником. Логично? Логично, тем более, это правда. Могу показать трудовой договор… а, стоп, не надо, хроническая алкашка не должна говорить таких слов.

А дальше идёт полный бред. Страдаю, я, значит, по факту кончины несчастного дворника, и обсудить это не с кем. Ну а какой был мужик! Не то что теперь… Терзалась, страдала, хотела ему рассказать, собралась, значит, с силами… И тут его кто-то убил! Эй, вы не знаете, кто это был? У Павлыча были конфликты? Он проворачивал тёмные схемы? Тут нужно добавить немного истерики. Любимый ссорился с женщинами? Его пришила моя соперница?!

Чушь? Чушь. Согласна. Я в это бы не поверила. Как можно влюбиться в Павлыча? Тем более что у гадкого физика это же отчество. Но меня не особо и слушают. Колдыри проникаются доверием в первые десять минут, и дальнейшее наматывание лапши на их серо-бурые уши сопровождается методичным бульканьем и позвякиванием.

При этом я максимально увиливаю от попойки — сначала вроде толкаю речь, а потом, когда мужики принимаются обсуждать покойного дворника и поднимать «бокалы» за упокой, подношу одно… кхм, судя по виду, как минимум десятиразовый платиковый стаканчик к губам, а потом, не желая даже пробовать эту дрянь, по-тихому выливаю водку на юбку. Не на пол же плескать? А так, если что, скажу, что облилась. Рука с перепоя дрогнула или что.

Скоро мужикам надоедает тема дворника, и они принимаются обсуждать власть, погоду, своих бывших жён и баб в целом, кошмарный процесс загнивания России и собственную несчастную судьбу — деликатно поддакиваю и осторожно возвращаю разговор в прежнее русло. Сидим мы долго, часа два-три, за это время на меня выливается водопад бесполезной информации. Если извлечь из него жалкие крохи полезной, получается вот что….

Если вкратце, то Павлыч был самым обычным алкашом. Давно, в бытность приличным человеком, он был женат и имел двух детей, потом начал пить. Жена не выдержала и свалила, прихватив с собой потомство, отчего «бедный» мужик запил ещё больше. Друзья его покинули, знакомые отвернулись, и только младший брат, какой-то крутой мужик, периодически принимал участие в его никчёмной алкоголической жизни: купил эту комнату в коммуналке, устроил в школу и периодически помогал материально. Не рискуя совать колдырю деньги, брат эпизодически набивал холодильник продуктами, которые дворник радостно продавал соседям. Справедливости ради стоит отметить, что он не был таким уж законченным алкашом — запои случались не чаще, чем два раза в месяц, а всё остальное время он был нормальным среднестатистическим мужиком. По крайней мере, когда не пил, он ходил на работу… и даже работал! Герой, однозначно, герой…

Серьёзно. В отличие от моего Петьки у Павлыча хотя бы была постоянная работа, а не сезонная «шабашка» из-за отсутствия денег на алкоголь. Такой вот он был положительный персонаж.

Никакой другой информации раздобыть не удаётся, и я понимаю, что пора уходить. Поднимаюсь с кривой табуреточки и, пошатываясь для правдоподобия, направляюсь к выходу. Однако не тут-то было. Цепкая лапа дышащего перегаром Ваньки хватает меня за бедро и притягивает к себе. Выкручиваюсь из его похотливых ручонок и отскакиваю назад.

Так-так.

Понятно, почему так хитро блестели его маленькие глазки — мужик-то, похоже, всё дожидался, пока я не «накушаюсь» настолько, чтобы не сопротивляться его грязным (и вонючим) домогательствам.

Мне хорошо знакомо это состояние. Мой бывший муженек-алкоголик частенько возвращался домой «подшофе» (хотя, в его случае, это скорее «зашофе» или «перешофе»), и вместо того, чтобы завалиться спать, ломился ко мне. В подавляющем большинстве случаев желания не совпадали с возможностями, но иногда мне-таки приходилось терпеть получасовые конвульсии пьяного тела.

Ну ладно, с тем «телом» я была связана узами брака, но с этим-то нет!

Делить с ним постель нет никакого желания, тем более что её тут как-то не наблюдается. В крошечной комнате грубый деревянный стол без какого-нибудь намека на скатерть, три табуретки ручной работы (кривые, неровные, с ножками разной длины), старый шкаф с выломанной дверцей (дверца стоит у противоположной стены), заваленная всяким хламом раскладушка и прочее, прочее. Незабываемый пейзаж декорирован разбросанными по полу бутылками из-под дешёвых заменителей водки (вот эта, у ножки, похоже, что из-под перцовки — и как они могут такое пить!) и сигаретными окурками. С уборкой мужики явно не заморачиваются… и вряд ли освободят раскладушку. Похоже, согласно их замыслам, я должна отдаваться колдырям по очереди прямо на этом столе. Отличная перспектива! Нет, в принципе, можно и потерпеть… но это не стоит добытых сведений. Так что мужики обойдутся.

Собрав волю в кулак, шлёпаю по руке и, максимально правдоподобно скорчив игривую гримасу, заявляю:

— Шалун! — и сразу, без перехода, — там водка ещё осталась?

Если начать отбиваться и сопротивляться, они же элементарно навалятся вдвоём, и шанса избежать мерзкой участи не останется. Хотя… да нет, не вдвоём, второй колдырь полулежит на столе и явно пребывает в алкогольной нирване. Но всё равно. Я существо хрупкое, маленькое, а этот алкаш большой и мощный (по крайней мере, мощнее меня)

— Водку давай, — несколько раздражённо повторяю я, заметив, что с первого раза до мужика не дошло, и он продолжает совать свои вонючие клешни мне под юбку. Терпеть не могу алкашей! С третьего раза до колдыря наконец доходит. Он убирает руки и, довольно хмыкнув, тянется за бухлом. Получив временную передышку, лихорадочно соображаю, что делать. Хотя суть ясна — валить от этого извращенца! Но как?

Наблюдая, как недобомж разливает свою алкогольную дрянь, пытаюсь придумать что-нибудь дельное. В голове — ни единой мысли, за исключением той, сколько же надо выпить, чтобы прельститься на мою сомнительную красу. Похоже, что мысли разбежались, не выдержав мерзкой смеси из перегара, практически выветрившегося одеколона «Тройной», дешёвого алкоголя и такого же дешёвого курева (да, кстати, эти гады ещё и курят)… ага!

Шумно дёргаю носом:

— По-моёму, пахнет газом, — главное, чтобы газ не был отключен за неуплату, а то мой план полетит к чертям.

Мужик фокусирует на мне мутный взгляд и начинает принюхиваться:

— «Цензура» пойми…

Ещё бы, в такой вонище!

— Зато я чувствую, — на самом деле ни хрена я не чувствую, но алкаш-то об этом не знает. — Сходи, проверь…

Мужик заметно колеблется, потом советское воспитание берёт своё. Бухое, пошатывающееся тело бредёт на кухню, а я хватаю сумку и выскальзываю в коридор.

— Горелки закрыт!

Подлетаю к двери. Ч-чёрт! Закрыта на какую-то дореволюционную конструкцию, которую стыдно назвать замком.

Кричу мужику:

— А ты проверь шланг! — зуб даю, что вместо нормального оборудования у них из плиты торчит обычный резиновый шланг, кое-как прикрученный ржавой проволокой. Мой бывший муж тоже пытался установить у нас такую конструкцию, но я в кое-то веке настояла на своём и вызвала газовщиков.

Срываю с кривого гвоздя свою куртку и дрожащими руками хватаюсь за замок. Меня трясёт. Адреналин из ушей, и я слышу, как бухтит второй колдырь, недоумевая, куда вдруг все подевались. Проклятый замок! Когда он его купил, при развале СССР?… а, впрочем, тут тоже есть плюсы — ведь если бы дверь вдруг открылась с первого раза, я бы, наверно, так и удрала без куртки.

— Михалыч, «цензура», шланг отошёл, газ фурычит, тебе по «цензура», «цензура» алкаш! Во баба, учуяла, как собака…

Я наконец открываю дверь и нервно хихикаю, прислонившись к косяку. Так, значит, газ всё же тек… наверно, не сильно, совсем чуть-чуть, иначе эта наполненная алкогольными парами квартира давно взлетела бы на воздух, но все равно.

Увидев, что колдырь вальяжно выбирается из кухни (куда ему торопиться), сбрасываю с себя оцепенение и выскакиваю из загаженной квартиры. Мужик орёт вслед что-то невразумительное и, кажется, бросается в погоню.

А, может, и показалось — по крайней мере, шагов я не слышу. И оборачиваться для проверки как-то не хочется.

Вылетая из подъезда, чуть не сбиваю с ног какую-то бабку, и, не обращая внимания на её праведный гнев, ныряю в ближайшую подворотню.

Немного побродив кругами и убедившись, что озабоченный алкоголик не хочет меня преследовать, замедляю шаг и направляюсь к школе. Уровень адреналина в крови постепенно понижается, и в голове начинают появляться умные мысли.

Сейчас, например, я ни грамма не сомневаюсь, что смерть Павлыча носит ярко выраженный криминальный характер. Нет, ну… не так выразилась. Понятно, нож в сердце — и так криминал, вот только мне кажется, что мужика убили спокойно, расчётливо и хладнокровно. Его не могли замочить в пьяной драке, потому, что обычно ей предшествует пьянка, а после неё остаётся страшный бардак. А в комнате Павлыча было относительно чисто, значит, либо его убили не алкаши, либо тот, кто это сделал, провёл в помещении генеральную уборку.

Как жаль, что друзья-колдыри не смогли пролить свет на личность убийцы. Единственная полезная информация не про убийство, а про какого-то таинственного младшего брата. Её скудные крохи не стоили затраченных усилий. Ну ладно, про личность этого типа попытаюсь выяснить подробнее, а пока криминальному экскаватору в моём лице пора копать в другом направлении.

Правда, сейчас у меня нет никакого желания где-то копать — вернусь домой, постираю пропахшую бомжами одежду и дочитаю детектив Рекса Стаута.

13

Наутро я направляюсь в родную школу в надежде собрать информацию о Денисе Костылёве. Всё ещё помните, кто это? Несчастный девятиклассник, с чьего хорошо замаскированного под суицид убийства и началась эта безумная история.

Да нет, вру. На самом деле странности случались и раньше. Вот, например, буквально за два часа до убийства зловредный физик с учительницей по литературе зачем-то полезли в нашу каморку. Ещё и Донцову критиковали — вот гады. Понятно, что имидж не позволяет Людмиле-Литературе брать в руки ничего, кроме классики, но нам-то, уборщицам, можно и детективчиков.

Ещё они что-то искали. Плохо помню их диалог, там вроде фигурировали перчатки — жаль, что тогда я почти не обратила на это внимания. Ну и потом, конечно, всё вылетело из головы. Правда, сейчас тем более не до них — нужно срочно проникнуть в школу и раздобыть информацию о погибшем девятикласснике.

Ловлю себя на мысли о том, что начала рассуждать о почти родной школе как о каком-то секретном объекте. Вроде того же Следственного комитета. Как странно, с чего бы вдруг? Вообще-то, я тут работаю, так что не надо никуда «проникать», таиться, лезть через чёрный ход, достаточно просто войти через главную дверь и…

— Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!

Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и сахарно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семёнович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.

Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешёвый коричневый костюм болтается, как на вешалке.

— Здравствуйте, Борис Семёнович!

— Здравствуйте! — повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.

Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.

Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.

Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.

Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намёки, и он наконец заявляет открытым текстом:

— У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом ещё два, потом на вас покушаются, да ещё и полиция постоянно таскает на следственные действия, — у него почему-то дёргается щека.

А я сижу, сложив руки на коленях, и всё ещё пытаюсь понять, куда он клонит.

— Борис Семёнович, я не совсем понимаю, что вы имеете…

Директор решительно откладывает карандаш:

— Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Вот ничего себе… переход.

Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семёнович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит — наверное, ждёт моей реплики.

Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за «цензурская» мразь». И всё же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть — нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать — устроить ему чисто женский «истерикос».

Но плакать не хочется — видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!

Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:

— У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!

На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:

— Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… — помедлив, директор начинает психологическую обработку. — Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдёте другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.

Судорожно хватаю ртом воздух:

— Ага, приду, а мне скажут — «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».

В глазах директора — вселенское терпение:

— А вы скажите, что испугались и сами ушли. Всё равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».

Ну, делать нечего. Или так, или он всё равно выгонит «по статье», да ещё и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моём месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причём не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семёнович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.

Ну вот, всё готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берёт двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки — у него лёгкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются — похоже, он думал, что будет сложнее.

Дочитав заявление, Борис Семёнович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свёрнутый вдвое тетрадный лист. Недоумённо разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.

— Берите, берите, — кивает директор. — Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.

Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, всё же совесть замучила. Только не думаю, что это деньги директора. Наверно, взял из какого-то фонда или списал на хозяйственные расходы. Вот только…

— Д-деньги мне не… — пытаюсь сказать это твёрдо, но получается так себе, — не нужны!

Директор внимательно наклоняет голову:

— Ну почему же? Берите.

— Мне нужны не деньги…

Вру и краснею. Точнее, краснею независимо от вранья — просто ещё немного колотит на нервной почве. Всё же не каждый день меня увольняют с работы. И деньги, конечно, нужны — надо же как-то дожить до следующей зарплаты. Тем более непонятно, кто будет её платить.

Только в моих ближайших планах есть вещи и поважнее денег.

— Борис Семёнович, мне… мне нужна информация про погибшего девятиклассника… явки, паро… то есть адреса, телефоны родителей… очень важно… ну пожалуйста…

Глаза директора медленно расширяются, челюсть слегка провисает… с другой стороны, «колоться» он явно не собирается. Вот тут бы не помешало демонстративно разрыдаться у него на столе — но плакать по-прежнему не хочется. Ноги у меня ватные, руки трясёт, мысли в голове одна другой пессимистичней… но в целом я почти успокоилась. А в данном случае это плохо.

Придётся прибегнуть к аутотренингу. Достаточно вспомнить какое-то особенно гадкое воспоминание, и слёзы потекут сами собой. Только какое? Вообще-то я не отличаюсь злопамятностью. Плохое можно помнить неделю, две, месяц… но максимум через год от самого скверного воспоминания остаётся лишь тень. Ты вроде как держишь в памяти что-то печальное, но это уже не заставляет терять равновесие. Нет, ну, конечно, я знаю людей, которые продолжают терзаться годами, десятилетиями, но у них-то случались настоящие трагедии.

А у меня таких трагедий не было, и с драматическими воспоминаниями не сложилось. Над чем прикажете рыдать? Решать надо быстрее, а то Борис Семёнович заподозрит неладное.

Впрочем, у меня, кажется, есть… кое-то.

Сижу за столом, меланхолично разглядываю листок бумаги. Такая жёлтая, тоненькая. Напротив устроился молодой зеленоглазый следак. В глазах — лёгкое сочувствие.

— Марина Васильевна, вы же знаете, столько вам грозит.

Конечно, знаю. Следак меня три часа просвещал.

— И есть вероятность, что вы получите… ненамного ниже максимума. Но если бы вы согласились сотрудничать со следствием: признали вину, сказали, где спрятано похищенное… — он делает многозначительную паузу. — Для вас, что, так важен этот скелет? Неужели это ваш дедушка?

Следователь продолжает убеждать. Сижу и разглядываю исцарапанный стол — говорить уже нечего. Тысячу раз объясняла, что я ни при чём — ну и, конечно, никто не верит. Сначала, конечно, надеялась, что всё разрешится само собой, менты найдут настоящего похитителя, отыщут злополучного Гамлета (так мы с коллегами «окрестили» пропавший скелет)… но с каждым днём всё становится только хуже.

В последнее время начинаю всё чаще задумываться о «сотрудничестве со следствием» — но все упирается в маленькую проблемку.

Я просто не знаю, где Гамлет.

Следак оказался прав — судья определил мне чуть меньше десяти лет. За это время НИИ развалился, немногочисленные друзья отвернулись, а муж превратился в законченного алкоголика. И я не смогла ничего поделать — и всё потому, что оказалась не в силах ответить на один вопрос.

А где же Гамлет?

Никто не знает, куда он делся. Иногда я встречаюсь со старыми знакомыми, которые нет-нет да и спросят:

А где же Гамлет?

Мне остаётся только краснеть.

Глаза начинает пощипывать, закрываю лицо руками и тихо всхлипываю.

Да где же он?!

— Пожалуйста, Борис Семёнович! Мне очень нужно…

Да к чёрту этот аутотренинг! Дыхание перехватывает, что-то противно сжимается внутри, а слёзы текут Ниагарским водопадом. А всё из-за этого похищенного скелета! Приличные люди сидели за золото, деньги, наркотики, а я ненавижу этого Гамлета!

Решительно вытираю слёзы, решив не позориться. Как говорится, задним умом… А вот фиг там! Текут и текут.

— Бо-борис…С-Семёнович…

— Марина, успокойтесь.

По голосу слышно — директор поморщился. Похоже, решил не связываться со всякими истеричками. Наверно, у меня очень жалкий вид — сижу и давлюсь слезами, и все из-за какой-то ерунды. Подумаешь, неприятное воспоминание многолетней давности. Просто для меня это как иголка в стоге сена, которая ломает спину верблюду. Как странно устроена человеческая память — я совершенно спокойно вспоминаю и суд, и тюрьму, и страшно эмоциональную встречу со своим теперь уже бывшим мужем в первый день на свободе, а также другие малоприятные вещи. Но почему-то вот этот зеленоглазый следак, пожелтевшая бумага и исцарапанный стол стали символом ужаса, позора и отчаянья. Ну и, конечно же, Гамлет.

Не знаю, кем этот скелет был при жизни, но точно какой-то сволочью.

Это простая мысль почему-то помогает успокоиться: вытираю слёзы и мысленно радуюсь, что не крашусь. Сейчас-то, подумаешь, «личико» покраснело и глазки припухли, а губы напоминают вареники, но если б я была в макияже, наверно, легко бы прошла кастинг на главную роль в фильме ужасов — распугав своим видом остальных претендентов.

Ну всё, это максимум. Если рыдания не помогут, придётся искать другие источники информации.

Медленно восстанавливаю дыхание — изнутри ещё прорываются сдавленные всхлипывания. Поднимаю глаза на директора, который сидит за столом и бросает на меня странные взгляды — наверно, так смотрят на психбольных. Хорошо, что за телефоном не тянется.

Кажется, всё, операцию с рыдающей Мариной пора сворачивать, а то пока-еще-любимый директор возьмёт и вызовет людей в белых халатах — они-то, наверно, привыкли успокаивать истеричек.

— Простите… я… — встаю со стула, забираю свою «компенсацию» и изображаю виноватую улыбку.

О новой работе можно подумать потом — да и вообще, какая мне разница, в каком здании мыть полы? Сейчас главное это расследование.

Тут вовсе не обязательно зацикливаться на директоре. Уверена, в школе достаточно женщин, которые с удовольствием перескажут последние сплетни. К примеру, наш завуч — настолько я помню, она неплохо ко мне относится. Так, значит, дожидаюсь большой перемены и напрашиваюсь на чай.

А с адресом и того проще. Контактные данные всех детишек записаны на последней странице классного журнала — схожу да возьму в учительской, делов-то.

Похоже, что в голове у Бориса Семёновича крутятся те же мысли (а, может, его напрягает ярко выраженное озарение на моём лице), потому, что не успеваю я дойти до двери…

— Ну ладно, Марина, не стоит так нервничать. Я расскажу всё, что знаю.

Бинго! Директор начинает «колоться».

Негромко, постоянно оглядываясь и повторяя, что идёт на нарушение закона, но ведь сам факт! Наверно, решил расстаться «на позитиве», рассказав мне о том, что, в принципе, можно разведать и без него. А, может, совесть замучила.

Приносит откуда-то личное дело покойного Дениса, пространно, но малоинформативно комментирует каждый факт его биографии, даёт записать адрес родителей и, сухо сощурив глаза, делится парочкой сплетен из разряда «забавно, да верится слабо». Наиболее ценное — то, с полгода назад в семье Костылёвых умерла дочь.

В ответ на мой вопрос Борис Семёнович сквозь зубы сообщает, что несчастная восьмиклассница повесилась в школьном туалете. Расширяю глаза, наивно удивляюсь, почему об этом никто не знает — директор недружелюбно отвечает, что это произошло в какой-то элитной школе для суперодаренных детей на другом конце города. Последняя фраза получается особенно сухо и мрачно — не то потому, что директор сочувствует несчастной семье, не то потому, что пытается не позволить себе выказать облегчение оттого, что тот, первый, суицид произошёл не в его школе. Напрасно пытается — могу и нафантазировать, воображение хорошее.

Под конец Борис Семёнович заявляет, что при последней встрече (ещё до убийства) несчастный отец показался ему не особенно адекватным. Точнее, особенно неадекватным. Расшифровывать директор отказывается — косится на дверь, опять заявляя, что нарушает закон.

— Какой?

— Уголовный кодекс.

Допрос окончен, можете расходиться. Прощаюсь с директором, обещаю зайти на днях, расписаться в приказе об увольнении и забрать трудовую книжку, после чего, безработная и довольная, возвращаюсь домой. Казалось, чему тут радоваться, но настроение улучшается с каждым шагом. Как будто у меня вдруг прошёл длительный насморк, во время которого я почти забыла, что значит нормально дышать, как будто весь день горбатилась на ниве генеральной уборки, а теперь прилегла на диван, как будто сбросила со спины какой-то тяжёлый груз. Как странно. Пытаюсь анализировать своё состояние, даже слегка замедляю шаг — и вдруг осеняет.

Я знаю, где Гамлет!..

Торопливо раскрываю мешок, заменяющий дамскую сумочку (а ведь успешно заменяет — вещи теряются только так). Нашариваю старенький телефон, нажимаю кнопочку вызова, долгое время слушаю гудки и наконец…

— Алло, Марина? Что-то случилось?

— Здравствуйте, Фёдор Иванович! — большинство знакомых начинают с банального «как дела», но я экономлю деньги на телефоне и сразу перехожу к делу. — Вы знаете, где Гамлет?

— Кто?

Похоже, следак на работе. Надеюсь, что я не сильно его отвлекаю.

— Гамлет. Это скелет, которого мы нашли на даче, там ещё был номер, и вообще…

— Я понял. Это вещественное доказательство, мы направили его на экспертизу. Мало ли что…

— Понятно.

В его голосе вселенская печаль трёх поколений ментов, перемешанная с какой-то жертвенной решимостью. Примерно с такими же чувствами я бегу разменять последнюю сотню, чтобы подать бедной бабушке из подземного перехода.

— Не беспокойтесь, скелет в надёжном месте. Он никуда не исчезнет. Если хотите, могу свозить, показать…

— Ой, Фёдор Иванович… — надеюсь, что он не слышит, какая дурацкая улыбка расползается на моём лице. — Нет, нет… спасибо…

— Пожалуйста… с вами всё в порядке?

Конечно, в порядке! Лучше не бывает.

Теперь. Я. Знаю. Где. Гамлет.

И важно не столько его точное положение в пространстве, сколько то, что он уже никуда не денется и никто не сможет обвинить меня в его краже.

Главное, не озвучить причину радости, а то сочтут ненормальной — а мне только психушки и не хватало.

Так сказать, для комплекта.

— Спасибо, Фёдор Иванович! Всё просто отлично! Спасибо! — щебечу я, а Хучик молчит. Переваривает, видать — или занят. Кто их, следаков, знает. — Ой, я побежала! До встречи!

— Нет, с вами точно всё нормально?

Какие всё же у нас подозрительные менты!

— Нормально, нормально, спасибо!.. — и отключаюсь. Как здорово!..

Добегаю до дома за пятнадцать минут и… улыбка мгновенно сползает с лица, стоит мне разглядеть небритое, в кое-то веке не дышащее перегаром «тело» бывшего мужа, Петьки.

Петька нарезает круги в районе подъезда. Сухо киваю ему в знак приветствия и торопливо ныряю в подъезд, но эта зараза бросается следом и топочет по лестнице, бормоча:

— Э-э… ну-у… эта…

— Слушай, давай поконкретней?

Бывший муж недовольно супит белёсые брови и начинает пространную речь.

Ну… если отбросить эпитеты вроде «путана, в отсутствие мужа удовлетворяющая весь подъезд независимо от пола и возраста», «тупое ленивое существо», «овечка с кучей заскоков» и т. д. (в его исполнении все короче и нецензурней), то он предлагает начать всё заново. Пока мужик формулирует речь, я открываю дверь и напряженно замираю в дверном проёме. По счастью, он не рискует врываться силой — надеется на мирное урегулирование конфликта. Ну и пускай. Перебьётся — я как-то не собираюсь бросаться ему на шею.

Минут через восемь, сообразив, что я пропускаю его реплики мимо ушей, Петька начинает гнусить:

— Это ты во всём виновата, если бы ты не села в тюрьму, я стал бы учителем, инженером, приличным человеком, я и пить-то начал из-за тебя, я же люблю тебя, дура, а тебе наплевать, уголовница…

Стал бы он инженером — ну да, конечно. Раньше я этого как-то не замечала, но если начать вспоминать… у мужа уже тогда имелись неплохие алкоголические задатки.

Сначала он выпивал по праздникам, потом начал «заливать за воротник» по выходным, а после того, как я села в тюрьму, получил замечательный повод для того, чтобы бражничать и в рабочие дни. Что и делает до сих пор, не забывая периодически напоминать о том, что превратился в законченного алкаша исключительно из-за меня. И раньше эта фраза прекрасно срабатывала. Но теперь… теперь я закрываю глаза и с удовольствием убеждаюсь, что больше не слышу противного голоса совести.

— Послушай, я… я не виновата, что села в тюрьму. Ты помнишь, кто такой Валентин Данилов?

Петька распахивает глаза, удивлённый неожиданным переходом (ещё бы, обычно я сразу же замолкала):

— Ну… типа слышал.

— Так вот, я села в тюрьму из-за него. Гадкий физик меня подставил!.. украл скелет, подбросил мне череп и… в общем, скотина.

Перевожу взгляд на бывшего мужа — тот напряжённо разглядывает меня и зачем-то шевелит нижней челюстью: туда-сюда, туда-сюда. Я делаю крошечный шаг вперёд и оказываюсь совсем рядом — настолько, что ощущаю «аромат» его нечищеных зубов. И это довольно странно — обычно от бывшего мужа воняет перегаром или так называемым «свежаком».

Вглядевшись в его припухшие глазки, шагаю назад и хватаюсь за дверь:

— Это физик меня подставил. Это он во всём виноват! Вот с ним и живи!..

Бывший муж пытается что-то сказать, но я залетаю в квартиру, и, нервно хихикая, поворачиваю замок. Потом прислоняюсь к двери и вполголоса объясняю, что мы с давно развелись, и я не хочу терпеть его у себя. А если он хочет эксплуатировать чье-нибудь чувство вины, пускай направляется к тому, кто действительно виноват.

Петька, конечно, не слушает — орёт на меня трёхэтажным матом и даже пытается угрожать.

Ну и пускай поорёт. Терпеть эти вопли из-за двери намного приятней, чем «наслаждаться» присутствием бывшего мужа, так сказать «во плоти».

14

Замечено: после сильного стресса во мне просыпается демон, который обожает делать уборку. Причём работает это избирательно — в основном после стресса, вызванного общением с бывшим мужем (когда я нахожу трупы, мыть пол и раскладывать вещи в шкафу по линеечке почему-то не хочется).

Вчера меня снова накрыло. Я только спровадила разъярённого бывшего мужа, покормила голодную кошку и прилегла отдохнуть, как в уставшую тушку вселился демон трудолюбивого мазохизма, который заставил схватить мокрую тряпку и надраивать и без того не самую грязную квартиру примерно до часу ночи. Маркизка наблюдала со шкафа с самым скептическим выражением морды, но слезть почему-то не пыталась. Любимая хозяйка её, очевидно, нервировала.

Закончив с уборкой, я упала на кровать и взяла в руки недочитанного Честертона. Конечно, я знаю рассказы про отца Брауна практически наизусть, но это ничуть не мешает освежать их в памяти часов этак до трёх.

С утра развлекаюсь тем, что пытаюсь найти работу (шесть потенциальных работодателей отказывают сразу, ещё трое обещают перезвонить), а ближе к пяти развиваю бурную деятельность. Сегодня мне нужно подобраться к родителям погибшего школьника и осторожно так выяснить, не замечали ли они в последнее время ничего подозрительного. Правда, директор тонко намекнул, что они и сами по себе несколько странные, так что могли и не замечать.

Опять же, со слов дорогого директора, Лариса и Ярослав Костылёвы едва ли начнут откровенничать с безработной уборщицей. Подозреваю, что амплуа престарелой путанобомжихи здесь тоже не подойдёт.

Обдумав возможные варианты, я принимаю решение назваться учительницей. Правда, тут тоже придётся маскироваться, потому как в своей нормальной жизни я на учительницу совсем не похожа. Но чего уж не сделаешь ради трупов.

В смысле, ради расследования.

Так что я долго роюсь в шкафу, разгребая горы старого хлама, и выбираю самое строгое платье: удручающе серое и удручающе трикотажное. Распускаю волосы, недолго любуюсь на них в зеркало (надеюсь, на этот раз их мышиный цвет сослужит хорошую службу) и убираю в высокий пучок. После чего извлекаю из закромов немного поношенные, но все ещё симпатичные сапоги на устойчивом каблуке и направляюсь в гости к соседке.

Та обливает меня духами с запахом ландышей, и, зафиксировав у стены, чтобы не дёргалась, рисует на веках стервозные стрелки.

— Эй, эй, полегче! Не надо так густо! Белки же почти не видны! Уф… Всё, спасибо!

Соседка немного подкрашивает меня тенями (а что, красиво и не слишком навязчиво, но каждый день так намазываться — нет, спасибо) и начинает допрос в стиле гестапо.

Куда собралась?

На встречу.

Конкретней.

С мужчиной.

Ещё конкретней!

С одним не очень молодым, но привлекательным мужчиной, который пока не проявляет ко мне интерес, но, надеюсь, начнёт проявлять! (Ого, как задвинула! О том, что у Костылёва есть жена, предпочитаю временно умолчать).

Соседка жаждет подробностей, я обещаю забавный рассказ на вечер и долго выпрашиваю её любимое клетчатое пальто. То самое, которое она не носит уже полтора года по причине несоответствия габаритов. Женщина мгновенно преисполняется надежд пристроить в надёжные руки свой старый хлам (знаете, классика — выкинуть жалко, а пользоваться стыдно), поэтому большую часть времени я трачу на то, чтобы объяснить дружелюбной соседке, что мне не нужно дарить эту вещь, поношу один день и верну.

Обильно и многословно благодарю соседку за макияж и маникюр (ах да: ещё мы красили ногти прозрачным лаком и провоняли всю кухню), после чего возвращаюсь к себе и долго верчусь у зеркала, настраиваясь на новый образ.

Зовите меня официально — «Марина Васильевна», сегодня я буду учительницей. Но я не молоденькая разгильдяйка в короткой юбке, а старомодная дама. Точнее, я динозавр, оставшийся с советских времён. Строгий и чопорный, как английский слуга.

Но я не первая учительница. О нет. Я нелюбимый преподаватель, ведущий непонятный предмет. Я обожаю задавать «на дом» и очень часто вызываю к доске.

Мой ищущий взгляд вызывает у тебя инстинктивную дрожь в коленях.

У меня есть любимчики, но ты никогда не был в их числе.

Я неприятное воспоминание прямиком из детства. Когда я что-то хочу, ты не смеешь мне возразить. А если рискнёшь — я нажалуюсь твоей классной.

Другие учителя обходят меня стороной… И я почему-то нравлюсь твоим родителям.

Бр-р-р… Уф! После этого слегка бестолкового аутотренинга самой жутко стало.

На этот раз покидаю дом в одиночестве (нетрезвый дедок из соседнего подъезда не в счёт — он всё равно в алкогольной нирване). Вот это называется «закон подлости»: когда я кошу под бомжиху, весь двор собирается обсудить это зрелище, а стоит одеться прилично и, образно выражаясь, «ступить на путь исправления», никто даже не высунется. Хотя должны бы, конец рабочего дня…

Господа Костылёвы живут в элитной девятиэтажке недалеко от школы. Скорее всего, выбирая учебное заведение для своего сыночка, они руководствовались соображениями транспортной доступности. В принципе, это правильно: зачем мучить ребёнка, таская его в элитную гимназию на другой конец города, если по профильным предметам можно нанять репетитора (откровенно говоря, дети богатых родителей не всегда стремятся учиться). Хотя в данном случае они всё равно выбралинеудачно…

Погруженная в размышления об извечной проблеме отцов и детей, я захожу в подъезд и вздрагиваю от неожиданности: широкий коридор сужается по принципу песочных часов, самое узкое место перекрыто турникетом, в прозрачной кабине поодаль расположилась тучная немолодая вахтёрша. Женщина выгодно отличается от привычных сторожевых бабок внимательным блеском в глазах; но для меня от этого никаких плюсов. Скорее, наоборот.

— Эй, эй! — стучит по стеклу вахтёрша. Охранница явно интересуется моей персоной, но очень странно: как будто я какая-то черепашка или рыбёшка. Мне кажется, или это явление называется «профессиональная деформация».

Неторопливо приближаюсь к стеклу. Неспешно, с пяточки на носок, цок-цок-цок. Походку я репетировала перед зеркалом и в результате «доцокалась» — соседи снизу выразили своё возмущение ударом по батарее. Бедняги, не привыкли — обычно я перемещаюсь по квартире почти бесшумно.

— Добрый вечер! Мне нужно попасть в восьмую квартиру. Вы не могли бы…

Меня мгновенно перебивают уверенным заявлением, что Ярослав Иванович не принимает всяких там «репортёрш». Кхм, кхм. Не думала, что я так похожа на журналистку.

Ну ладно, попробуем ещё раз:

— Простите, но я работаю в школе…

— Без разницы! — рявкает тётка. Похоже, она очень любит свою работу — настолько, что собралась защищать все подступы к квартире Костылёвых до последней капли крови.

А, может, вахтёрша не прочь на кого-нибудь поорать?

Я знаю такой типаж. Мы с Катькой назвали его «трамвайная бабка». Эта коварная пожилая женщина, которая ездит в общественном транспорте и копит в себе негатив, чтобы выплеснуть его на ком-нибудь беззащитном. А лучший способ начать скандал в транспорте это, конечно, накинуться на кого-нибудь с требованием уступить место. Я не имею в виду бабусь, которые вежливо просят уступить место — о нет, только ту версию, которая забирается в автобус и начинает освобождать сиденье с наезда. Она никогда не пойдёт к взрослому мужику, если можно прогнать молодую девушку или школьника.

Помню, как пару лет назад ко мне тоже так подгребали. Дело было утром, всю ночь я пахала как лошадь на другом конце города и сейчас возвращалась домой после смены. Устала как три собаки, сижу, почти сплю, и тут появляется бабка. Подходит, швартуется возле меня и начинает бурчать про наглую молодёжь. Недоумённо оглядываюсь в поисках «молодёжи» — в пределах видимости только пенсионеры пополам с мужиками-вахтовиками. Бурчание набирает обороты, до сонной Марины доходит плохо, и я понимаю претензии лишь тогда, когда бабка переходит к конкретике. Нетрудно догадаться, чью сторону примет автобус, если я вдруг спрошу, почему она выбрала меня, а не, к примеру, того мужика, который расположился правее. Ругаться не хочется; я примирительно улыбаюсь и начинаю вставать… пол резко уходит из-под ног, я падаю на бабку, толкаю тележку с её помидорами и, кажется, наступаю на ногу. Бабуся шипит и бросается за тележкой, вахтовики орут на водителя что нечего так тормозить, я вежливо извиняюсь и пытаюсь абстрагироваться от нотаций, которые льются как из ведра.

Так вот, о чём это я? Похоже, что эта вахтёрша искала кого-то побезобидней — едва ли она рискнула бы разговаривать в таком тоне с супругой местного олигарха. А на меня можно рявкать, сколько захочется — я всё равно не смогу ей как-нибудь повредить.

Опять же, сама виновата — в общении с тёткой я выбрала не тот тон. Не стоит забывать, что сегодня я вроде как властная и уверенная в себе дама, а не простая уборщица с ведром и тряпкой наперевес.

Поэтому я гордо вскидываю голову и заявляю:

— Тогда давайте позвоним Костылёву и спросим у него разрешения.

Мой голос звенит не сталью, он бряцает мягкими металлическими линейками, но это лучше, чем ничего.

Вахтёрша проникается настолько, что переходит на «Вы»:

— Я вам что, нанималась… — впрочем, звонить Костылёву она не спешит.

Перебиваю на полуслове. Невежливо — и плевать. Сейчас я решила быть злой — для хороших манер у нас есть русичка.

Хотя на самом деле она ещё та змея…

— Вообще-то, нанимались. Вам за это и платят. Если что.

Вахтёрша широко раскрывает глаза и слегка багровеет. Совсем чуть-чуть (а, может быть, это отблеск). После чего произносит длинную тираду с ехидно-нравоучительным «так-то» на конце. С её точки зрения, я должна быть раздавлена. Ещё чего! Повторяю её предпоследнюю реплику с максимально противными интонациями, после чего добавляю немного ехидных фраз. Эта методика называется «Катька-стайл», она способна вывести из себя даже такого спокойного человека, как я.

Вахтёрша вступает в дискуссию с пугающим энтузиазмом, но вместо того, чтобы давить меня, как вначале, высокомерием, она почему-то опускается на уровень ниже и гневно рычит (хорошо хоть не матом). Отмахиваюсь от неё короткими пренебрежительными репликами. Почему короткими? Длинную реплику долго придумывать, тем более, что у меня нет опыта ругани. Зато эта «леди», похоже, прирождённый боец…

Тем не менее, она выходит из себя быстрее. У вахтёрши есть опыт ругаться, а у меня — выслушивать ругань. Едва ли у неё получится так изощренно поносить собеседника, как у моего бывшего мужа, орать громким басом как Галька или шипеть ехидной змеёй как Катя, а злобный и нервный клекот директора вообще вне конкуренции.

Так или иначе, звонить Костылёву противница явно не собирается. Похоже, я снова выбрала не ту тактику. А вот интересно, что всё-таки нужно было сказать, чтобы проникнуть к цели без ругани?

В середине «второго раунда» в подъезд заваливается высокий мужик в деловом костюме. Вахтёрша едва заметно сбивается с ритма и косится на него. Поворачиваюсь в его сторону и замираю от восхищения. Так вон он какой, Ярослав Костылёв!

Мои восхищённые ахи предназначаются не столько отцу покойного школьника, сколько Борису Семёновичу с его неслабым описательным талантом. Ей-богу, я не смогу составить портрет Костылёва точнее. С виду он вроде похож на преуспевающего бизнесмена — высокий, с красивой подтянутой физиономией и предательски нависающим над ремнём едва завязавшимся животиком, но это если рассматривать картинку в статике. А если попробовать глянуть в динамике, для бизнесмена он слишком нервный. Не такой вдохновённо-дерганый, как наш директор, а, скорее, слегка неуверенный. Как будто высокая должность свалилась на него неожиданно, и он почему-то уверен, что с кресла его скоро подвинут. И эта неуверенность касается не только работы, но и вообще всего (по крайней мере, с точки зрения директора).

Не знаю, не знаю, за полминуты разглядывания я не успеваю подметить таких деталей, но на меня проходящий мимо Костылёв «зыркает» достаточно подозрительно. Поймав его пристальный взгляд, прекращаю изучать украдкой и разворачиваюсь лицом.

— Добрый вечер! Я работаю в школе, где учился ваш сын. Хочу обсудить пару организационных моментов.

Почти дошагавший до вахты господин Костылёв небрежно бросает:

— И кем вы работаете?

Борис Семёнович прав: его голос звучит как-то более нервно, чем можно ждать от «большого начальника» в деловом костюме.

— Я — физик…

Месье Костылёв мгновенно перебивает:

— Между прочим, я хорошо знаком с единственным учителем физики в нашей школе.

Тем не менее, он тормозит в двух шагах от вертящегося турникета и даже слегка поворачивает голову. Видимо, хочет узнать, что же я буду врать дальше.

— Я физик по образованию, а преподаю технологию у девочек.

Едва ли он в курсе, какие сугубо специфические науки изучают наши девочки. Но мне не очень-то нравится его «хорошо знаком»…

Костылёв не то чтобы верит, но, видно, решает хотя бы выслушать. Он предлагает зайти в квартиру и нервно дёргает головой разъярённой вахтёрше, дабы та открыла проход в «святая святых». Отлично! Она существо подневольное, пропустит, никуда не денется.

Гордо поднимаю голову, параллельно придумывая, о чём сообщить Костылёву. Наверно, не стоит врать, расскажу ему правду — похоже, он тоже мечтает найти убийцу своего сына. Какой из родителей не мечтает…

Додумать такую интересную мысль я не успеваю — в подъезде появляется новое действующее лицо. Которое резко распахивает дверь и спотыкается от неожиданности.

— Марина?!

Ну здравствуйте, Хучик! Скажите на милость, чего ему не сидится в квартире в семь часов вечера?! Компьютер сломался, газеты закончились, книжки порвались, и он решил поболтать с одним из свидетелей в неформальной обстановке? Ну ладно, допустим, но фигли он выбрал того же свидетеля, что и я?! Вообще-то мне нравится Фёдор Иванович, он классный мужик и хороший мент, но почему именно сейчас?!

Зловеще скрежещу зубами, пытаясь предать лицу максимально приветливое выражение. Следак взаимно не впадает в восторг — оглядывает подозрительным взглядом и, видимо, подавив банальное «что вы тут делаете?», медленно произносит:

— Марина, вы странно выглядите…

А я уж настроилась отвечать на десяток различных вопросов, но мент задал именно тот, к которому не готова. Наверно, это талант. Я всплёскиваю руками и фантазирую на ходу:

— Понимаете, ну… мне стало так стыдно, когда вы увидели меня в прошлый раз… в таком виде…и… ну…

Поток сознания обрывается в самый неподходящий момент; в голове вертится глупое «решила сделать ребрендинг», но в данном случае эта фраза не подойдёт.

А ситуация-то на редкость идиотская. Мент медленно приближается ко мне, угрожающе прищуривая голубые глаза — такие светлые, что кажутся выцветшими — вахтёрша закрылась в своём «аквариуме» и смотрит на нас как на героев бразильского сериала, господин Костылёв весь как-то сжался, ссутулил плечи и косится на меня с подозрением (мента он, по-видимому, уже знает), и все они явно ждут, чего я такого скажу.

А я тихо мямлю какие-то бестолковые оправдания; минут через пять Хучик тихо звереет, вахтёрша, напротив, немного добреет — сквозь маску подзаряжающейся от негативных эмоций скандалистки проступает лицо обычной усталой женщины, а сам господин Костылёв… теряет терпение первым.

— Вы её знаете? — высокий голос звучит неожиданно резко, спина выпрямляется, из глаз исчезает выражение затравленного собаками хищного животного, и Костылёв наконец-то становится похож на властного, уверенного в себе бизнесмена. Хотя, если так рассудить, то Хучик похож на бизнесмена ещё больше.

Подчёркнуто-спокойный голос сотрудника Следственного комитета расставляет все по своим местам:

— Марина работает уборщицей в той школе, где убили вашего сына, — да, Фёдор Иванович явно не страдает избытком тактичности. Похоже, его излюбленный метод — ошарашить противника двусмысленными провокационными заявлениями. — Она обнаружила его тело. И несколько других тел… м-да…

Следак буквально пронзает меня подозрительным взглядом, зато господин Костылёв неожиданно успокаивается:

— А, ясно. Валентин говорил мне… о ней, — бурчит он себе под нос. Ой, что-то не нравится мне его отстраненный вид. И что за таинственный Валентин? Случайно не физик? Он, помнится, говорил, что они «хорошо знакомы».

Похоже, что Хучика тоже интересует этот вопрос. Но он решает зайти издалека и снова кивает на меня:

— И что она вам наплела?

Костылёв кривится и почему-то засовывает руки в карманы своего дорогого костюма. Надеюсь, что он не носит там пистолет.

— Особо ничего. Она подошла и представилась учительницей трудов. Уборщица, говорите?

— Уборщица, — мрачно кивает мент.

Меня почему-то тянет хихикать. Уж больно потешный у него вид. Нашему маленькому, толстенькому, лысоватому Фёдору Ивановичу совсем не идёт этот тон опереточного злодея. Уж лучше бы он сверкал глазами и тихо ругался, как в тот нехороший день, когда меня ткнули ножом.

— Чего вы улыбаетесь? — уточняет Хучик всё там же сократовским голосом.

Не знаю. Если я начну объяснять, что конкретно меня веселит, то мы тут застрянем на полчаса, а мент в конце речи, наверно, обидится. Взглянув в его хрустально-голубые глаза, я неожиданно понимаю, что знаю отличный способ уйти от дурацких вопросов. Тут главное, чтобы новые не посыпались.

— Вообще-то я не уборщица! Уже целых два дня. Борис Семёныч меня уволил.

Раскрываю глаза пошире в ожидании реакции окружающих. И дожидаюсь:

— Она всегда такая странная? — уточняет Костылёв.

Ну это уже слишком! Не дожидаясь, пока мент скажет «да», я делаю ручкой им на прощание и, дважды споткнувшись на неудобных каблуках, выскакиваю из подъезда. «Уйти красиво» не получается: в двери застревает кусок пальто. Освобождая «соседкину гордость», я слышу рассказ взъерошенной вахтёрши: в её изложении наше противостояние звучит эпичней «Властелина Колец». Похоже, что мужики увлеклись, что один, что другой; хотя расслабляться не следует — уверена, Фёдор Иванович не забудет об этой истории. Потрясёт Костылёва как следует и вспомнит об экс-уборщице.

Ну что за незадача! Коварный Хучик нарисовался как раз в тот момент, когда я почти подобралась к свидетелю. Хотя… если быть откровенной, не знаю, смогла бы я вытащить из Костылёва какие-нибудь сведения даже в том случае, если бы он «купился» на байку про «физичку, преданную своему предмету душой и телом, но временно вынужденную преподавать вульгарные труды». Директор прав: какой-то он всё-таки странный. Конечно, для человека, который потерял и сына, и дочь, такое поведение вполне объяснимо, только Борис Семёнович говорит, что этот тип вызывал у него подозрения и до трагического убийства.

И ещё кое-что. Сейчас мне почему-то кажется, что я уже видела Костылёва раньше. Когда-то давно, совсем мельком… не знаю.

А, впрочем, стоит ли ломать голову? Вообще-то он должен ходить на родительские собрания — наверно, мы виделись где-нибудь в школе.

15

На следующий день после неудавшегося визита к Костылёву я собираюсь предпринять беспрецедентную вылазку на дачу нашего физика, чтобы спокойно пошарить в его вещах в отсутствие хозяина и ментов. Уверена, дверь опечатана, но вряд ли доблестные стражи правопорядка решили примерить на себя ремесло плотников и заколотили разбитое окно. Скорее всего, милейший Фёдор Иванович ограничился тем, что позвонил родным пострадавшего и сказал:

— Этот ваш мерзкий физик…

Нет, вряд ли. Не думаю, что наш Хучик назвал бы физика мерзким, пусть это и правда. Скорее всего, он выразился как-нибудь так:

— Добрый день! Вас беспокоит такой-то!.. Ваш сын/муж/брат/сват Валентин Данилов получил два пулевых ранения и находится в реанимации! Кстати, на его даче разбито окно и…

В таком случае ни один нормальный родственник до разбитого окна не дослушает. А если дослушает, побежит не на дачу, где холодно, мокро и грязно, а в ту же больницу со свежими фруктами. Ну, или к аптечке за валидолом.

Так что если я успешно доеду до той деревушки и доберусь до его хибарки, на месте может быть три варианта:

1. Окно осталось не заколоченным — коварная уборщица с криминальным прошлым пролезает внутрь и устраивает небольшой обыск (не знаю, осталось ли что-нибудь после ментов, но попытка не пытка).

2. Окно заколочено, дверь закрыта, никого нет — печально вздыхаю, произвожу наружный осмотр, обхожу близлежащие дачки в поисках соседей и иду разрабатывать другую версию.

3. На даче уже кто-то есть — если это не Хучик с ментами, напрашиваюсь в гости и пытаюсь разговорить (в противном случае лучше тихонько свалить — чую, влетит мне за детективную деятельность, ой как влетит). Конечно, всегда есть вариант, что там обосновался неизвестный злоумышленник с пистолетом, но с таким же успехом он может подкараулить меня, например, у подъезда.

А если мне всё же не повезёт наткнуться на злоумышленника с пистолетом, то остаётся одно…

Продумать, что остаётся, не успеваю, потому, что звонит телефон. Похоже, что Хучик таки решил устроить мне за вчерашнее. Однако я обещала брать трубку, когда он мне звонит, и стараюсь выполнять это обещание независимо от времени суток и обстановки.

Хватаю телефон и облегчённо вздыхаю — не Хучик. На тусклом экране высвечивается «Катя Школа», я мигом жалею, что записала ей свой новый номер и обречённо нажимаю на кнопку:

— Алло!

— Марина, привет, — бормочет подруга. — Как дела?

— Нормально, а у тебя?

Угу, нормально, сейчас ведь зависнет на телефоне на полчаса, пересказывая все сплетни, а потом и допрос устроит в духе гестапо. А ведь до Галькиной гибели, помню, подруга была молчаливой как партизанка.

— Да так, временами… Марин, а ты дома? Я как раз недалеко, хотела подъехать, — смущённо вещает подруга.

Подозреваю, что Катерина опять собирается попросить меня посидеть с её малолетним сынишкой пока она соблазняет очередного мужика в надежде наконец-то устроить личную жизнь. Похоже, подруга узнала про то, что я сижу без работы, решила, что мне нечем заняться (про расследование она не знает), и рассудила, что для меня не составит труда покараулить её оболтуса. Тогда поездка на дачу накроется медным тазом.

— Не, Кать, я не дома, — выдаёт мой язык почти без участия мозга.

— Да? — разочарованно вздыхает подруга. — А где? Мы как раз заезжаем во двор, могу подождать…

Вот интересно, с кем это они «заезжают»? Похоже, что Катька отхватила кавалера с машиной. Хорошо бы взглянуть.

Снимаю куртку, сгибаюсь в два раза и, прячась за мебелью, подбираюсь к окну во двор. Свет я не зажигала с утра и вообще по большей части сидела на кухне (там, кстати, окна в другую сторону — квартира-то угловая), а на окнах тюль, так что, надеюсь, снаружи меня не видно.

Ну что ж, двор как двор, лица те же. Из нового — паркующаяся у моего подъезда «семерка» неприятного темно-зелёного цвета. М-да. Похоже, что Катька опять подцепила себе не особо солидного кавалера. Ну, раз за рулем, то надеюсь, что не алкаш…

— Чего замолчала, — оживает трубка у уха. Дальше Катька со свойственной ей проницательностью предполагает, что я выдумываю отмазку.

Но тут она не права — я её уже выдумала.

— Прости, я сейчас на вокзале, автобус через двадцать минут. Давай в другой раз…

— Когда приедешь? — перебивает Катька. Ой-ой, а голос-то мрачный, наверно, обиделась. Я ощущаю уколы совести, но делать-то нечего, буду врать дальше.

— Наверно, дня через два. Знакомая пригласила…

— Понятно, — бросает Катька, и совершенно другим, каким-то жалобным тоном сообщает, — а я тут тебе работу почти нашла…

— А где?..

— Вообще, я хотела при встрече.

Всё ясно. Судя по уровню секретности, подруга собирается предложить мне пойти мыть полы в американскую разведку МИ-6.

— Ой, нет, давай в другой раз…

Мы слезно прощаемся, я обещаю позвонить «как приеду», но Катька сама не знает, останется ли вакансия. Нет, это точно МИ-6, больше некуда, ещё и с переездом в Нью-Йорк.

Вообще-то, работа это неплохо, но что тогда будет с расследованием? Наверно я всё же вернусь к вопросу трудоустройства чуть позже — когда найду всех убийц… кстати, мне почему-то кажется, что их несколько. Не знаю, сумел бы один человек произвести столько трупов.

Зелёная машина покидает наш двор, а я торопливо собираюсь (пока ещё кто-нибудь не пришёл или не позвонил), и несусь на вокзал.

Удобного транспорта вроде ментовской машины не предвидится, придётся обходиться общественным. Автобус приходит с опозданием и плетётся как черепаха. Ещё в нём ужасно холодно, и я стучу зубами, кутаясь в куртку, пока какая-то горластая баба, огромное ей спасибо, не заставляет водителя включить печку. Потом ещё полчаса на автобусе, минут двадцать пешком по чавкающей под ногами грязи и впереди появляется ряд практически одинаковых дач. Которая из них наша? Похоже, вот эта.

Замок на низенькой калитке не предусмотрен, только щеколда от ветра. Спокойно проникаю во двор (после продолжительного визита стражей правопорядка он не может похвастаться аккуратностью), осторожно обхожу дачку по кругу, чтобы не вломиться туда, если внутри хозяева… и понимаю, что предосторожность была не лишней — в дальнем окне горит свет. Пригнувшись, подбираюсь к окну и прислоняюсь носом к стеклу.

Скептически рассматриваю потрёпанный диванчик и рыдающую на нём Людмилу-Литературу.

Хотелось бы знать, чего эта дама забыла на даче у физика? В таком интерьере она совершенно не смотрится.

Можно предположить, что она поливает дачу слезами исключительно из нежных чувств к физику (все знают — между ними что-то есть). Не знаю, не знаю, по-моему, это лучше делать в больнице.

Ещё вариант — она подстрелила его сама, а сидит и психует из-за того, что не насмерть. Такие вот крокодильи слёзы. Хотя вообще-то Литература ещё та крокодилица, не думаю, что она в состоянии впасть в истерику по такому пустяковому поводу. Ну, разве что это слёзы раскаяния.

Хотя едва ли. Слишком мелодраматично.

Пока я прикидываю варианты и раздумываю, что делать, Людмила отводит руки от лица и начинает тереть глаза. Ой, ну и жуть! Текущая по щекам косметика — то ещё зрелище.

Решившись, стучу в окно. Литература вздрагивает и оглядывается; приветливо машу лапкой и показываю в сторону двери: мол, впусти. Людмила кивает не сразу — какое-то время она с подозрением изучает мою физиономию — но потом всё же поднимается с допотопного диванчика и выходит из комнаты.

Оббегаю дачку и подхожу к двери: закрыто изнутри, надо ждать. И вот я жду. Стою, замерзаю, подпрыгиваю, чтобы согреться, и снова жду. В бесплодном ожидании проходит минут пятнадцать, я успеваю окоченеть на ветру и подумать, не стоит ли позвонить Хучику и покаяться. Дважды.

Но вот скрипучая дверь открывается на треть, и на пороге изволит появиться Литература — умытая и накрашенная, как ни в чём не бывало. Все ясно — мадам наводила красоту.

— Что вы тут позабыли? — шипит она.

Высокий ломоносовский слог в действии: вот надо же ей сказать «позабыли» вместо стандартного «Марина, чего притащилась»?

У меня нет никакого желания любезничать с этой леди, когда из-за долгого ожидания зуб на зуб не попадает:

— Давайте зайдём, я замёрзла как десять собак! — отодвигаю её плечом (нужный эффект достигается не за счёт моей мускульной силы, а потому, что Литература брезгливо отшатывается), заскакиваю внутрь (ненамного, но всё же теплее) и скептически изучаю пол. — Ничего, что я в обуви? Тут очень грязно.

Людмила закатывает аккуратно накрашенные глаза и предлагает сообщить, что мне понадобилось на даче у её любимого физика. Она, очевидно, не собирается отвечать на мои вопрос и вообще хочет выкинуть меня побыстрее.

Поэтому я решаю начать с провокации:

— Скажите, вы в курсе, что меня посадили в тюрьму из-за физика?

Людмила отводит глаза, и я понимаю — знала! Вот ведь змеища! Она была в курсе, но не только продолжала спать с физиком, но и не гнушалась регулярно тыкать носом в мою судимость. Которая появилась из-за физиковского карьеризма.

По-видимому, эти мысли отражаются у меня на лице, потому, что Людмила определённо вздрагивает. Она что, боится? Меня?

Наверно, она решила, что это я подстрелила козлину Данилова, дабы свершить свою месть, а сейчас решила отправить в больницу его любовницу. Воссоединить их в реанимации и восстановить справедливость.

— Успокойтесь, не нервничайте. Да я сама узнала об этом не так давно, от ментов. Я всё ещё надеюсь расцарапать гаду морду, но только после того, как он выпишется.

— Тогда зачем вы пришли? — с надрывом вопрошает Людмила.

Обдумав сложившуюся ситуацию, я снова решаю рассказать правду. Надеюсь, что выйдет не так, как с Василисой, и на меня не начнут орать.

— Я пытаюсь найти убийцу того ребёнка, Гальки и сторожа, а также того субъекта, кто подстрелил физика и ткнул меня ножом. Поэтому расскажите, пожалуйста, всё, что знаете.

— С какой это стати? — неожиданно окрысивается Людмила.

Может, сказать ей, что у меня есть знакомый мент, который непременно заинтересуется, почему она не желает помогать следствию? Могу представить, что он ей скажет… и что он потом скажет мне, припомнив и трюк с переодеванием в бомжиху, и визиты к Костылёву под видом учительницы, и прочее, прочее…

Ещё вариант — надавить на жалость. Основной плюс этого метода заключается в том, что потом всегда можно приступить к угрозам, тогда как обратный путь затруднителен. Вот только опять вспоминать про зеленоглазого следака с его «где же Гамлет?» не буду, и не просите.

Я принимаю решение ныть, прислоняюсь спиной к двери и начинаю занудно рассказывать Людмиле про то, как тяжело жить с алкашом, который мало того что бьёт меня по поводу и без, да ещё и сочетает это с нытьём на тему, что начал пить из-за меня. В качестве доказательства демонстрирую шрам от вилки, но это её не пробирает. Вообще, этот шрам, кажется, действует исключительно на ментов.

Поэтому я возвращаюсь к началу и начинаю просвещать Людмилу о горькой жизни в тюрьме. Тут я планирую чуток приукрасить, благо, сравнить ей не с чем.

Но тут Людмила приходит в себя и пояснят своё «с какой стати». Оказывается, что она имела в виду не «с какой стати я буду вам что-то рассказывать», а с какой это стати я ищу преступников сама вместо того, чтобы доверить дело профессионалам.

Объясняю, что Галька была моей подругой, а гадкие менты не особо чешутся искать её убийцу и, похоже, вообще планируют закрыть дело за недоказанностью (Хучик, прости!). Литература понимающе кивает, и я снова прошу рассказать про скелет.

Мы возвращаемся в комнату с включеным светом и усаживаемся на ободранный диванчик с торчащими пружинами (а что, он вполне сочетается с разномастными обоями, кривым письменным столом, гнутой лампой на оном и тусклой «лампочкой Ильича», торчащей из белёного потолка безо всякого абажура), после чего Людмила толкает речь. Точнее, пытается:

— Валь говорил, что вы… вы..

На втором «вы» она запинается и поднимает наверх огромные, подчеркнутые косметикой нежно-наивные глаза.

— На «ты» тоже можно, — говорю я. — Я на такое не обижаюсь.

И, кстати, что это за «Валь»? Неужели товарищ Данилов? Какая-то женская кличка. Хотя не думаю, что кто-то, кроме меня, будет звать его «мерзкий физик».

— Валь всегда говорил, что ты полнейшая бездарность, — с некоторым облегчением продолжает Людмила. — И что твоё место всегда было у… у помойного ведра. С тряпкой. И нужно быть откровенным глупцом, чтобы… чтобы тебя повысить.

Лестно, ничего не скажешь. И образы какие художественные. Метафоры она, наверно, от себя добавляет. Едва ли суровый физик будет всерьёз говорить фразами из романов. Ну, я это про «полнейшую бездарность» и «место у ведра».

— …и мы были в таком шоке, когда узнали, что ты попала в больницу. А Валь ударился в жалость, звонил каждый день, узнавал, как ты там; а потом рассказал, что, может, если бы ты не стала уборщицей, на тебя бы никто не напал. А ведь могла и не стать, если бы он не украл тот скелет и не спрятал череп в твоих вещах…

Её речь прерывается всхлипом. И ведь не меня ей жалко, заразе, а своего драгоценного физика! И тот тоже хорош, гадёныш, через сколько там лет его совесть замучила?

По-видимому, желание расцарапать ему физиономию и выдергать волосы вплоть до бровей таки отражается на моём миролюбивом лице, потому, что Литература нервно вздрагивает и предлагает:

— Давай я схожу на кухню и сделаю чай.

А что, я почти согрелась, но от чего-нибудь горячего (но не горячительного!) не откажусь.

— Я только за.

Я поднимаюсь с дивана, и тут дорогая Литература начинает вести себя странно. Точнее, ещё более странно, потому что она и раньше не была образцом логики:

— Да ладно, сидите, — щебечет она. — Там холоднее, а вы замёрзли…

И это вроде бы верно, здесь греет воздух электрический обогреватель (я даже куртку сняла), а там ничего подобного, но с какой это стати такая забота?

Решаю не возражать. Дожидаюсь, пока Людмила выскользнет на маленькую кухоньку и щелкнет электрическим чайником (его шум разносится на всю дачу), и, скинув обувь, подкрадываюсь к кухне, чтобы приникнуть глазом к щелочке (как и во многих дачных домах, «сварганенных» из наворованного на стройках или некондиционного материала, дверь неплотно прилегает к косяку).

Обзор, мягко говоря, так себе — по сути, мне видно лишь ножку от табуретки и край стола — но слышимость на уровне. Вот нервные шаги, вот плеск наконец-то вскипевшего чайника, вот металлический шелест (похоже на чайный пакетик)… а это что такое? Такой странный шорох, как будто она рвёт бумагу. Улики уничтожает? А это что за странное бульканье? Один, два, три, четыре, пять, и все это перемежается шорохом! Потом металлический звон — стук ложки о чашку!

Похоже, что дорогая Литература изволила подмешать что-то в чай. причём едва ли себе. Так… шорох… шаги… а теперь надо сваливать, пока меня не заметили.

Тихонечко возвращаюсь назад. Обуться я, видимо, не успею, поэтому просто сажусь на диванчик, поджимаю под себя ноги и укрываю колени курткой. Людмила возвращается минут через пять, к тому времени я успеваю окончательно заскучать и даже подумываю о том, не стоит ли снова надеть обувь. И что она там застряла? Таблетки не растворялись?

— Замёрзли? — с фальшивым участием интересуется Литература, протягивая мне кружку с дымящимся напитком. — Ничего, сейчас согреетесь.

Опять на «вы»! Похоже, несчастной учительнице неуютно травить человека, которого она называет на «ты».

Принимаю кружку, подношу к губам. Людмила нервно сверлит глазами, приходится отхлебнуть — опасно, конечно (кто знает, что там намешано), только, сдаётся, в чашке не отрава, а какое-нибудь быстродействующее снотворное (или слабительное). Ну не тянет она на убийцу! С таким красноречивым лицом её давно бы разоблачили.

После первого и единственного глотка во рту остаётся слабое, но весьма специфическое лекарственное послевкусие — похоже, пятью таблетками дело не ограничилось. Ну уж спасибо, у меня нет желания травиться чем бы то ни было.

Стоит глотнуть чай, Людмила ощутимо успокаивается, но всё же глаза не отводит. Надо как-то отвлечь её от моей кружки. Послать, что ли, на кухню? Так не пойдёт ведь, зараза. Откажется.

А что, если…

— Давайте вернёмся к убийствам. Подонку, который не постеснялся подсунуть мне череп от Гамлета, наверное, ничего не стоит выкинуть школьника из окна…

Сработало! Коварная отравительница отводит взгляд от моей посудины и резко, с надрывом заявляет:

— Валь не подонок! Он… он умный и честный, он никогда…

Да-да, разумеется. Умный и честный это и так редкое сочетание, а физик тут вообще пролетает по всем статьям. Но открывать глаза на «прекрасного принца» я не спешу. Заметив, что я не настаиваю на «подонке», Людмила слегка успокаивается и начинает вешать на мои ушки свою дешёвую китайскую лапшу.

Однажды вечером, начинает она, её драгоценный физик задержался на рабочем месте едва ли не до девяти вечера. Перед уходом он обнаружил в своём кабинете незамеченого сторожем «зайца». Который, как оказалось, поджидал его несколько часов.

Сбиваясь на шёпот, Денис Костылёв рассказал о том, что его хотят убить, а кроме физика ему обратиться не к кому. Наш Валь, разумеется, не поверил этой байке, прогнал ребёнка домой, а на следующий день мальчишку выбросили из окна. Сам физик при этом не присутствовал — пил чай в столовой в компании молодого трудовика, у которого тоже было «окно» (респект новой, ещё не освоившейся на своём месте методистке). Его видела куча народу, начиная от дежурных и заканчивая столовским персоналом, поэтому никаких подозрений он не вызвал. Но всё равно — ничего приятного.

В общем, он тоже решил разобраться. Как я.

И эти «разборки» тоже привели его на больничную койку. Не знаю, что физик успел нарасследовать — Людмиле он рассказал только то, что подростка убило некое неустановленное лицо, которое провела в школу одна из уборщиц. Кто именно это сделал и что за «лицо» повадилось убивать в нашей школе, Людмила не знала, а физик не сообщил.

Боюсь, что злодея пустила в школу Галина. Сначала она сделала это безо всякой задней мысли (возможно, за небольшую мзду в виде коробки конфет), но потом, обнаружив труп, поняла, что продешевила, и решила стрясти с мерзавца деньжат. Но тот не горел желанием сажать на шею шантажистку и предпочёл один раз раскошелиться на какое-нибудь недорогое сердечное лекарство. Войдя во вкус, маньяк, по-видимому, решил зачистить всех свидётелей, подстрелил несчастного физика, нанял бандитов напасть на меня и даже зачем-то упокоил несчастного дворника.

И эта странная смерть явно не вписывается в общую картину, ведь если прикинуть по срокам, выходит, что бедолагу убили как минимум за день до школьника. Вот только зачем? Едва ли убийца настолько заботился о будущем, что начал убирать свидетелей заранее. А, может, это загадочное преступление вообще не связано с остальными?

— Как странно, — говорю я. — А больше он ничего не рассказывал?

Понятно, рассказывал, только Людмила явно не хочет со мной откровенничать. Эх, знать бы ещё, где она соврала. Уверена, байка про физика-трудоголика и откровенничающего с ним школьника явная ложь, но что ещё?

— Никаких имён он не называл, — качает головой Литература. — А что вы не пьёте? Не вкусно?

Ой, точно, там же лекарство, и Людмила ждёт не дождётся, когда оно подействует! Ещё бы узнать, на что конкретно она надеется: что я засну, побегу в туалет или сразу забьюсь в ужасных конвульсиях?

Изображаю на лице глубокую задумчивость:

— Да я вообще спать хочу… наверно, не выспалась, глаза слипаются… а сахара нет?

Йес! На трогательно-хрупком личике учительницы проявляется глубокое удовлетворение. Значит, всё же снотворное!

Зеваю в кулак, и Людмила изъявляет желание сходить на кухню за сахаром. Свою кружку и даже сумку ненавязчиво так захватывает с собой — не доверяет.

Убедившись, что шаги смолкли, сливаю за подлокотник дивана треть оставшегося чая… и понимаю, что дело зашло чересчур далеко.

Как бы мне не было интересно, что эта милая, безобидная учительница будет делать, когда я усну, неплохо бы в кое-то веке позаботиться о собственной безопасности. В конце концов, жизнь — это жизнь, а не сплошной увлекательный детектив. Здесь, в реальности, обязательно будет хороший конец, только не факт, что именно для меня. И если сейчас не подсуетиться, мой хладный труп останется лежать на дырявом диване, а неизвестного убийцу никто не поймает, и он будет грызть шоколадки да нюхать цветочки в лучших традициях фильма «Крёстный отец».

Представив указанную картину, я извлекаю из пакета телефон и начинаю набирать смс-ку:

«на даче у физика меня хотят отравить, приезж»

На «айте» слышу шаги и торопливо нажимаю на отправку — надеюсь, что Хучик поймёт и примчится с ОМОНом. Только не сразу, а чуть погодя, потому что мне нужно успеть придумать убедительную отмазку. Но и не слишком поздно, ещё не хватало, чтобы Людмила начала действовать.

Вот будет забавно, если окажется, что она не планировала ничего плохого и тоже по-тихому вызвала доблестную полицию. Хотела бы я посмотреть, что будет, когда здесь столкнутся две команды ментов.

— Вот сахар, еле нашла, — фальшиво растягивает губы появившаяся Людмила, после чего суёт мне два жалких кубика рафинада.

Топлю их в остывшем чае и, зевая (то ли первый глоток начал действовать, то ли я просто не выспалась), продолжаю «допрос»:

— Скажите, а как ваш физик отреагировал на моё покушение? В смысле, покушение на меня. Ну, вы поняли.

Вот тут Людмилу, кажется, пробирает. Её глаза разгораются, и она начинает возмущённо рассказывать, как волновался обо мне бедный физик. Как собирался ко мне в больницу и откровенничал с Хучиком, рассказывая тому, что мне, значит, явно прилетело ножом за то, что я лазаю по школе и что-то разнюхиваю.

Но это ещё не всё! Как раз после этого случая в физике отчего-то проснулась совесть, мирно дремавшая со времен похищения скелета, и, видно, не выспавшись, принялась пилить его с утроенной силой. При этом он не придумал ничего лучше, чем жаловаться на судьбину любовнице. Которой надоело выслушивать его покаяния ещё в первые восемь раз.

Пока Людмила стенает о своём физике, я медленно откидываюсь на спинку дивана, прикрываю глаза и меланхолично «угукаю» как бы сквозь сон. Кружку с остывшим чаем держу в руке, поместив оную на подлокотник. Внизу ковёр, и, если присмотреться, можно заметить небольшую лужицу вылитой в сочленения дивана отравы. Ну что ж, надеюсь, Людмила не будет присматриваться.

Рассказ, а, точнее, жалобы усталой и, видно, ревнующей женщины (и ведь нашла кого ревновать! и к кому!), подходят к концу, и я перестаю отзываться даже в самых душещипательных местах.

Наконец наша «миледи Винтер» обрывает рассказ на полуслове и с плохо скрываемой надеждой вопрошает:

— Марина?

А хрен там! Я вздрагиваю, роняю злополучную кружку на ковёр, и, чуть помедлив, открываю глаза с таким видом, будто я — Вий, от которого разбежались все слуги с вилами. Перевешиваюсь через подлокотник, с мрачным удовлетворением изучаю расползающуюся лужу холодного чая и лепечу:

— Ой… чего-то я вообще сегодня не выспалась, прямо сплю на ходу… сейчас уберу…

— Сидите, — прерывает меня Людмила. — Сама уберу.

Она добросовестно нагибается, подбирает кружку, которая не разбилась, а самортизировала о ковёр, и с тоской смотрит на лужу. Жидкость частично впиталась в коврик, и если раньше она могла просто вылить отравленный чай в раковину и помыть чашку, то теперь от следов фиг избавишься! Менты, если что, и ковёр на анализ возьмут.

Примерно на этой мысли я вспоминаю, что тоже далеко не игрок в покер, и даже такая тургеневская девица, как наша Литература, способна заметить лёгкое злорадство. Поэтому я закрываю глаза от греха подальше, сползаю обратно на драный диванчик и опускаю голову на подлокотник. Хоть кто-то за меня что-нибудь уберёт…

Людмила приносит из кухни сальную тряпку и без особо энтузиазма размазывает по полу отравленную лужицу. Пару минут любуюсь на это действие сквозь полуприкрытые веки, а потом, убедившись, что она всё равно не избавится от остатков, впитавшихся в ковёр, пока не зальёт все вокруг моющим средством или не выстрижет нехилый кусок ножницами.

Ну ладно злорадствовать, а то Людмила увидит, как я подглядываю, и придумает что-нибудь более убойное.

Прикрыв глаза, я сворачиваюсь клубочком на злополучном диванчике и начинаю ровно, медленно дышать. То есть я дышала и раньше (а как же, уборщицы это не зомби), но сейчас активно пытаюсь косить под спящую. Желательно так, чтобы при этом всё-таки не заснуть.

С первым пунктом все получается, но со вторым — не очень. Я незаметно погружаюсь в легкую полудрему, из которой вырывает неожиданно-пронзительный голос Литературы:

— Вы спите?

Невероятным усилием воли мне удаётся не шевельнуться. Тогда проклятая физикова любовница протягивает свою ухоженную лапку и встряхивает меня за плечо. Только не шевелиться!

Убедившись, что я сплю как сурок, криминальная учительница отходит и, судя по звукам, брезгливо вытирает руки о диван. Зараза! Вообще-то моя одежда гораздо чище указанного дивана.

Чуть-чуть приоткрыть глаза я тоже не рискую и продолжаю лежать, напряжённо вслушиваясь в тишину, едва разбавленную мягкими шагами, страдательскими вздохами… а вот теперь и длинными гудками — Людмила явно решила похвастаться своими успехами. Но делает это как-то односложно.

— Да, да, — нервно роняет она, — да, наконец-то, спит как сурок…

Надо же, какие у нас одинаковые ассоциации.

–..нет, нет, да, — продолжает Людмила, и с каждым словом её истерика набирает обороты. Может, ей стоит попить пустырник? ещё пять минут в таком духе, и она швырнёт телефон в стену и зарыдает. — Да! Нет!! И что теперь делать?.. Да? Ну ладно…

Истеричные повизгивания Литературы становятся тише — похоже, она снова удаляется в сторону кухни. Я сворачиваюсь на диване и пытаюсь прикинуть, с кем же она разговаривала, и этот во всех отношениях подозрительный собеседник мог насоветовать ей насчёт меня.

Возможно, что её беззаконными действиями руководит недобитый физик — а если это кто-то другой? Надеюсь, ей не придёт в голову вооружиться топориком и повторить на мне подвиг Раскольникова.

16

Лежу.

Валяться на продавленном физиком и политом чаем диване не слишком удобно, но меня всё равно тянет спать. Дело, наверно, в том, что я ещё не совсем отошла от своего чудесного больничного — а, может, просто не выспалась. Ну, или это снотворное — хотелось бы знать, сколько таблеток транквилизаторов милейшая Литература утопила в моей чашке. Сначала я насчитала пять, но ведь она могла и добавить.

С тех пор, как истерикующая Людмила выскочила из комнаты, прошло, наверное, минут сорок. Интересно, что она делает: точит ножи, готовит веревки, строит коварные планы, созванивается с сообщником… а, может быть, ушла из дома и убегает в неизвестном направлении? Вполне возможно — слишком уж тихо. От скуки начинаю продумывать перспективу слезть с дивана и сходить на разведку — по всем расчётам выходит, что лучше не рисковать.

Стоп! А это что за звук? Снаружи доносится какой-то приглушённый скрежет, и я принимаю решение затаиться и прикинуться ветошью — похоже, на физикову дачу прибыли очередные незваные гости. Надеюсь, что это менты во главе с прочитавшим моё сообщение Хучиком, а не какие-нибудь бандиты, мечтающие избавить Литературу от непрошенных посетителей.

Неясные звуки сменяются глухими ударами. Всё ясно — с той стороны менты либо конкуренты; сообщники нашей и без того задёрганной Людмилы стучали бы деликатнее.

Прислушавшись, различаю цокот каблучков — коварная отравительница явно заинтересовалась очередными гостями и мчится к двери. Напрасная трата усилий — всё равно выломают. Окажись я на месте Литературы, осталась бы на кухне, хлебнула чайку или хряпнула бы пустырника. Хотя… наверное, нет, если бы мне удалось поменяться местами с этой манерной мадам, вся эта история закончилась бы гораздо быстрее — я просто не смогла бы вытерпеть физика больше трёх дней. А он бы терпел меня и того меньше — этот чистюля страшно не любит кошек.

Невнятный поток моих слегка запинающихся мыслей прерывает новая порция шума: удары, потом резкий треск, какие-то вопли, звон…

Торопливо прикрываю глаза, сворачиваюсь в позе эмбриончика и усиленно притворяюсь спящей, хотя при таком звуковом сопровождении спать может только несвежий труп.

Непонятные звуки превращаются в нервные шаги, и низкий голос резко произносит:

— Марина?! Вы в порядке?! — впрочем, особой надежды в этом «в порядке» не слышится. Судя по голосу, Хучик морально готов выносить мой труп, предварительно попинав его за детективную деятельность.

Открываю глаза,успокаивающе подмигиваю ошарашенному менту, элегантно поднимаюсь с дивана… где-то на полпути обнаруживаю, что тело противно затекло и отчего-то дрожит, теряю координацию и кулем падаю на пол.

Хучик хватает меня за шкирку и рывком ставит на ноги, не забывая придерживать за одежду — наверняка беспокоится, что свалюсь. Его явно распирает от эмоций, даже глаза потемнели и кажутся не такими тусклыми. Похоже, следак вот-вот сорвётся на крик — возможно, с раздачей поздравительных пинков.

— С вами точно все хорошо? — неожиданно по-деловому уточняет мент. — Стоите? Вот так. Хорошо. Не шатайтесь. Вы же не пили?..

Спешу его успокоить:

— Только чай, два глотка. Понимаете, если бы я вообще не пила, Людмила могла заподозрить неладное. Но я не думаю, что там было что-то опасное — наверное, какое-нибудь безобидное снотворное. Если хотите, возьмите пробу с этого ковра. Вообще-то она елозила там тряпкой, но ведь какие-то микрочастицы должны…

До «микрочастиц» бедный измотанный Хучик ещё выдерживает, потом же явственно белеет и тычет пальцем в диван:

— Рассказывайте!

Кому это он? Наверно, всё-таки мне — не думаю, что он настолько задёргался, что начал разговаривать с предметами мебели.

— Вы знаете, мы с Людмилой никогда не были в дружеских отношениях и я, естественно, насторожилась, когда она ни с того ни с сего предложила налить горячего чаю — причём с такой коварной физиономией, что прям Борджиа отдыхают. Я заподозрила, что дело нечисто, согласилась для виду, а сама сняла тапки и направилась за этой выдрой. Она долго колдовала над чашкой и…

— Как вы поняли, что вас хотят отравить? — резко уточняет Хучик, засовывая руку в карман куртки (наверняка диктофон включает). Его физиономия явно не светится вселенским терпением, поэтому делаю над собой усилие и объясняю максимально понятно:

— Смотрите сами: Людмила по жизни меня недолюбливает — похоже, ревнует к своему драгоценному физику (тоже мне принц!). Сегодня я заявляюсь без приглашения, и с порога начинаю задавать неудобные вопросы. Она то грубит, то отмалчивается, то вдруг решает угостить меня чашечкой чаю. Не нужно быть Иоанной Хмелевской, чтобы заподозрить неладное.

— То есть вы сняли обувь и босиком прокрались по коридору? — уточняет Хучик. Подозреваю, что он собирается искать мои следы в ультрафиолетовых лучах (читала, криминалисты постоянно так делают).

— Почему босиком? В носках.

Торопливо вспоминаю, какие на мне носки. Нашарив в памяти, что с утра были чистые и без дырок, слегка успокаиваюсь и демонстрирую ступни дотошному менту. Напрасно! Полы в доме физика не могут похвастаться стерильностью, но дело даже не в грязи, а в том, что носочки оказываются из разных пар: один голубой, а другой — сиреневый. Ой, блин…

Суровый Фёдор Иванович скептически изучает указанное цветовое многообразие и, чуть дёргая глазом, уточняет голосом доброго санитара из психбольницы:

— Вы всегда надеваете разные носки, когда собираетесь к кому-то на дачу?

— Нет, но… так получилось. Вообще-то я люблю носки позитивных цветов…

Растерянно замолкаю под его взглядом. На самом деле «коктейль» из цветастых носков храниться в моём гардеробе со времен замужества. Зловредному алкоголику я всегда покупала черные, серые или коричневые, себе же — поярче, чтобы не путались. А то поначалу он вечно ходил в моих, а я нацепляла его. Не знаю, кого это раздражало больше… Так или иначе, теперь в моём скромном жилище не осталось ни одного черного, серого ли коричневого носка, и даже синие, насколько я помню, уехали вместе с Петькой. За годы совместной жизни их, кстати, накопилось прилично — и, зная предпринимательскую жилку неисправимого алканавта, могу поспорить на томик Донцовой, что он обязательно попытается (а, может, уже попытался) кому-нибудь их продать. А что, это деньги, которые тоже можно пропить.

Хотелось бы мне взглянуть на «счастливого покупателя»…

Конечно, я не спешу рассказывать обо всём Хучику (должны же у нас остаться какие-то семейные тайны), а просто втираю менту, что цветные носки привносят в мою унылую серую жизнь небольшой позитив, после чего продолжаю рассказывать трогательную историю про отравленный чай.

С каждый сказанным мною словом следак чуть грустнеет, а, учитывая, что он и вначале не представлял собой образец оптимизма, всё идёт к тому, что к концу рассказа он превратится в злобного огнедышащего Пьеро.

Но только я добираюсь до эпизода с смс-кой, в комнатушку заваливается мент помоложе и деловито уточняет, что делать с ножом. Хучик смотрит на него, как на идиота, и посылает завернуть как вещдок.

Едва дожидаюсь, когда он уйдёт:

— Какой-такой нож?!

И тут следак впервые за всю беседу изволит улыбнуться:

— А, вы же не знаете, — медленно произносит он, демонстрируя весь набор крокодильих зубов. — Вашу Людмилу только что задержали… — драматическая пауза, — с ножом в одной руке и топором в другой.

— Топором?! — кажется, я немного бледнею. Страшно представить, что она собиралась делать с этим комплектом.

С минуту коварный следак наслаждается произведённым эффектом, потом милостиво произносит:

— Это шутка. В другой руке был моток, точнее, клубок запутанного шпагата. Кстати, мы могли не спешить: по самым скромным подсчётам, распутывание этой верёвки заняло бы у вашей подруги не меньше часа.

Насладившись моей реакцией на это сомнительное утешение, следак ощутимо веселеет и предлагает начать сначала. Послушно пересказываю события, случившиеся с самого утра… пока вдруг не понимаю, что дело нечисто! Коварный Хучик явно задумал какую-то гадость, иначе зачем он так благодушно кивает, едва-едва сузив глаза, и даже ни разу не вспоминает про тот злополучный визит к Костылёвым?

Дурное предчувствие меня не обманывает — дослушав до конца, следак задаёт всего лишь с десяток вопросов и, даже не составляя протокол, волочёт меня к их криминальному медику. Угадайте зачем? Делать промывание желудка! Наверняка это месть за потраченные ментовские нервы, потому, что объективных причин для такой процедуры я не вижу. Подумаешь, выпила два глотка дешёвого чая, щедро приправленного снотворным!

Пока я лихорадочно вспоминаю дату принятия конвенции против пыток, Фёдор Иванович заявляет, что сегодня я плохо выгляжу (!), паршиво соображаю (!!), а он заботиться о моём здоровье (!!!), поэтому вынужден отдать в загребущие лапы медика, который всё равно скучает без дела.

Медик встречает меня с нездоровым энтузиазмом. Приходится покориться. Вот только не сомневаюсь, что если бы моей жизни действительно что-нибудь угрожало, следак бы сразу отправил к врачам. Уверена, это месть!..

Описывать гадкую процедуру не буду. Кому уже делали, знают, что это за мерзость, а те, кто не сталкивался, пусть остаются в счастливом неведении. Кто говорит, что для этого обязательно нужно ехать в больницу на «Скорой помощи», спешу вас разочаровать — скорая ментовская помощь от Хучика лишена подобных ограничений.

Сам Хучик при этом не присутствует, но рядом крутится стажёр и развлекает меня рассказами о Людмиле-Литературе.

— Она говорит, что не хотела травить вас снотворным, а собиралась лишь обезвредить до приезда полиции, — рассказывает Вадим, пока я пью воду из пластикового стаканчика. — Потому, что вы маньячка и шантажистка.

Я возмущённо булькаю в стаканчик:

— И чем я должна была её шантажировать?

— А мы не знаем, она не сказала, — небрежно произносит Вадим. — Неужели дя… Фёдор Иванович вас не спрашивал?

Вообще-то спрашивал, но что мне сказать? Всё, что я знаю, и без того известно всей школе. Ну, разве что…

Собственно, после того, как я сообщила менту, что наша утончённая леди снимает стресс, нацарапывая на партах ругательства (сначала я, кстати, думала на русичку), он и потащил меня на промывание желудка.

17

После промывания желудка я дрожу и зеленею, как зомби недельной давности, так что жалостливый Вадим отводит меня обратно в дом и наливает кофе из термоса.

Я не совсем уверена, что после таких процедур можно пить кофе, но отказаться от любимого «3 в 1» выше моих сил — тем более что стажёр уже нацедил напиток в одноразовый стаканчик. В прошлый раз, помню, мне наливали чай в крышку от термоса — похоже, дело идёт к тому, что менты просто заведут для меня отдельную кружку и будут всюду таскать её с собой.

Глотая кофе на злосчастном диване, я жду, когда менты закончат свои дела, и постепенно отогреваюсь. Когда они запирают дачу и рассаживаются по машинам, я согреваюсь настолько, что вновь понимаю — жизнь прекрасна и удивительна.

Причём удивительна куда больше — меня почему-то сажают в одну машину с Людмилой-Литературой. За руль усаживается Хучик, на заднем сиденье размещается Вадим вместе с нашей мадам Борджиа, а мне достаётся сиденье рядом с водителем — что вовсе не мешает Людмиле всю дорогу прожигать меня взглядом. Сквозь спинку сиденья, наверно, не очень удобно, однако она справляется.

За окном опять начинается дождь, но Хучикова «Нива» уверенно форсирует кочки и скачет по лужам в туче брызг. Другие ментовские машины — всего их три — предусмотрительно держат дистанцию. Асфальт неожиданно заканчивается, потом не менее неожиданно начинается, и, ещё чуть-чуть попетляв, мы наконец-то выскакиваем на приличную дорогу.

Насколько я помню, нас ждёт ещё полчаса пути по трассе, и ещё столько же по городу. Но это в том случае, если менты отвезут меня домой — однако, учитывая, что никаких объяснительных я ещё не подписывала, мы наверняка держим путь в отделение. Быстрей бы, конечно — я снова начала мёрзнуть. Одно из двух — или у «Нивы» сломалась печка, или коварный Хучик не включает её из вредности.

А что, это вполне вероятно. Учитывая, что мент уже полчаса не читает мне нотации на вечную тему «Марина, когда вы прекратите создавать нам проблемы» и «почему вы опять суёте свой нос в расследование», он явно что-то задумал.

Однако всю меру его коварства я ощущаю только тогда, когда машина заезжает на заправку, и Фёдор Иванович, недовольно кряхтя, вылезает под дождь и направляется к кассе. Под взглядом его блёклых глаз Вадим тоже покидает не очень тёплый, но пока ещё сухой салон. Мы с Людмилой остаёмся вдвоём.

Мы. С Людмилой. Остаёмся вдвоём.

Остаёмся вдвоём с этой коварной преступницей, с этой зловредной особой, блуждающей по чужим дачам и без малейших колебаний подсыпающей в чай отраву.

Но я не успеваю возмутиться по этому поводу. Как только менты исчезают из виду, указанная разносторонняя личность хватает меня за плечо и шипит:

— Марина! Ни слова про Валя!..

С трудом вспоминаю, что «Валь» это физик. Несостоявшаяся миледи Винтер с мольбой закатывает глаза, однако я далеко не Портос и не собираюсь вестись на этот дешёвый развод. К тому же Хучик всё равно уже в курсе.

— С чего это вдруг?

— Вы ничего не понимаете!.. — она трагически машет руками в опасной близости от моего глаза. — Валентину угрожает опасность! Он перешёл дорогу одному могущественному человеку…

— Какому? — торопливо спрашиваю я, но Людмила лишь округляет глаза:

— Я не могу сказать!.. Я не знаю!..

Не знает она, ага.

Похоже, что криминальная учительница перечитала мыльных романов и решила защищать своего «возлюбленного» до последнего. Но я-то знаю, куда заводят такие идеи. По закону жанра она непременно должна стать следующей жертвой неведомого убийцы.

Впрочем, Людмила считает детективы второсортным чтивом и может не знать некоторых нюансов, поэтому я решаю её просветить:

— Да вы шизанулись! Наверно, вы ждёте, пока вас убьют.

— С чего это вдруг?.. — окрысивается Людмила. — Кому я нужна?..

Злорадно пожимаю плечами:

— Законы жанра, ничего не попишешь. Тех, кто знает, но молчит, всегда убивают в первых рядах!

Литература ощутимо нервничает — похоже, что наша тургеневская девица и не задумывалась о таком исходе. Я открываю рот, чтобы проинформировать её о других деталях, но тут двери распахиваются, и машина наполняется ментами (в количестве два).

Первое, что делает Хучик — берёт телефон с приборной панели и что-то там нажимает. Секунду я размышляю, к чему бы это… потом доходит: ой-ей! Похоже, что нашу беседу записали на диктофон! Я сильно сомневаюсь, что это доказательство можно использовать в суде, но ведь сам факт!

Вообще-то я могла догадаться, что дело нечисто: с чего бы вдруг Хучику оставлять нас вдвоём? ещё и Вадима забрал… в общем, я шляпа. Хотя Людмила шляпа ещё больше, она до сих пор ничего не заметила.

Повосхищавшись Хучиковым коварством, я снова начинаю следить за дорогой. Мы заезжаем в город — асфальт под колёсами «Нивы» сразу становится лучше — и вскоре добираемся и до Следственного комитета.

Мент выбирается из салона и предлагает пройти в кабинет. Вздыхаю, но подчиняюсь. Конечно, я вовсе не против помочь родной полиции, только хотелось бы забежать домой и поесть, благо отсюда недалеко. Голодный желудок едва утешает светлая мысль о том, что Следственный комитет тут, под боком, а вот до дома, как ни крути, пришлось бы бежать минут двадцать. А ведь на улице по-прежнему моросит мелкий дождь, а я замёрзла, как десять собак… есть всё равно нечего, придётся готовить… в подъезде наверняка сидит бывший муж… да ну его, этот дом!

Немного утешившись по принципу «зелен виноград», решительно карабкаюсь по крутой скользкой лестнице.

Помню, помню я эту лестницу ещё со времён моего ранения. Как же там было? Ночь, улица, фонарь, аптека, недобитая уборщица на ступеньках, бессмысленный и злобный мент… ну и так далее. Не суть.

Вадим и Людмила поднимаются впереди, и я имею сомнительное удовольствие любоваться напряжённой спиной мадам Борджиа. Не менее сомнительное удовольствие любоваться моей спиной выпадает Хучику, который идёт в арьергарде; по счастью, вскоре мы забирается внутрь и попадаем в небольшую прихожую, за которой просматривается узкий, едва освещённый тусклыми жёлтыми лампами коридор.

Пока угрюмый полицейский на проходной записывает наши контактные данные, я пытаюсь сообразить, почему относительно новое здание изнутри выглядит так, словно построено в середине прошлого века. Одно из двух: или я ошибаюсь и здание старое, но с хорошим наружным ремонтом, или строители этого дома знали какой-то советский секрет, позволяющий наводить ужас на посетителей.

Немного поплутав по коридорам и преодолев ещё одну лестницу, мы попадаем в кабинет Хучика. Обстановка наводит тоску и ужас: выцветшие желтоватые обои на стенах, массивный железный стеллаж, заваленный толстыми желтоватыми папками, пузатый железный сейф у двери, обшарпанный деревянный стол, забранное решёткой окно (и это на втором этаже!) и высокие потолки (уверена, если обрезать их до нормального уровня, запросто можно собрать ещё один этаж).

Картину безысходности несколько портит высокотехнологичное офисное кресло, а ободранный диван в углу наводит на мысли о том, что Хучик ночует на работе не только в переносном смысле.

Налюбовавшись мрачным ментовским логовом, перевожу взгляд на его хозяина. Хучик критически разглядывает нас с Людмилой. Особенно Людмилу — благо та почему-то начала улыбаться и махать ресницами в его сторону.

Выглядит это не столько интригующе, сколько жалко, но результат налицо — мент явно заинтересовался. Может, мне тоже попробовать? Я не строила глазки с замужества, но ведь когда-нибудь надо начинать! В смысле, возобновлять.

Как же там полагается?..

Одним глазом беру на прицел Хучика, другим то и дело кошусь на Литературу, чтобы не сбиться. Несчастный мент выдерживает наш перекрёстный огонь не дольше минуты. Потом он поспешно ретируется за дверь, прихватив Людмилу для допроса, и просит Вадима взять объяснения у меня. стажёр вздыхает, усаживается в кресло и начинает бодро стучать по клавиатуре. Спокойно пересказываю всё то, что обсуждала с Хучиком. стажёр не задаёт дурацких вопросов — он просто записывает мои слова, распечатывает объяснение на еле живом струйном принтере и сует подписать. Оставив свою закорючку, поднимаюсь с неудобного ментовского стула, снимаю со спинки пакет, заменяющий сумку…

Однако не тут-то было. Вадим очень вежливо просит дождаться Хучика — возможно, у того есть какие-то вопросы. То есть появятся после допроса Литературы.

Ну ладно. В ответ я прошу раздобыть еды. стажёр ненадолго задумывается, после чего извлекает из ящика стола упаковку бомжатинки:

— У него сигареты, вермишель быстрого приготовления и растворимый кофе из банки. Что будете?

Я буду всё. Разумеется, кроме сигарет.

Сочувственно посмотрев на голодную экс-уборщицу, готовую наброситься на копеечную китайскую лапшу, Вадим щёлкает древним электрическим чайником (это покрытое накипью чудо техники размещается на сейфе). Вскоре кабинет наполняется знакомым резким запахом (между прочим, амбре бомжатины придает ему почти домашний уют), и я с позволения стажёра перемещаюсь на диван.

Благодаря обжигающей лапше (причём обжигающей не столько за счёт температуры, сколько из-за большого количества специй) я вроде бы согреваюсь. Ещё бы одежду просушить… только где? Едва ли Хучик оценит, если я завалю его строгий кабинет предметами женского гардероба.

Заметив, что я доела, Вадим забирает тарелку и протягивает мне сигарету. Интересно, зачем? Это такой джентльменский жест?

Вежливо отказываюсь:

— Спасибо, я не из этих.

— Из кого?!

— Ммм…ну… — меня немного смущают его удивлённые глаза. — Не из тех, кто курит.

Стажер недовольно бормочет, что у них с Хучиком нервная работа, и надо же как-то снимать полученный стресс. Да и вообще, какие у меня претензии к курильщикам?

Старательно заверяю, что нет, никаких, хотя на самом деле претензии есть — от них воняет, и ещё я невольно вспоминаю бывшего мужа, а это сомнительное удовольствие. Ну вот! Опять вспомнила. Теперь главное не накликать.

Определённо, без Петьки моя жизнь стала гораздо лучше.

18

Хучик чует аромат «бомжатской лапши» прямо с порога:

— Марина, вы же тут задохнётесь, — ворчит он, забирая у Вадима моё «объяснение». — Сидите, у нас там от силы минут на двадцать.

Да-да, знаем мы эти двадцать минут. Наверняка они будут заканчивать ещё часа полтора. К тому же меня как бывшую уголовницу не слишком вдохновляет предложение «сидеть».

Только других вариантов у меня всё равно нет.

— Как скажете, Фёдор Иванович, — бормочу я.

Следак бросает на меня подозрительный взгляд и с шумным вздохом извлекает из сейфа толстую папку:

— Возьмите, полистайте.

Вскакиваю с дивана и радостно хватаю добычу. Вот это другое дело! Интересно, что он мне дал? Где тут название? А, вот! «Материалы уголовного дела по факту суицида Костылёвой С.Я.»?..

Опускаюсь на диван в немом потрясении. Интересно, зачем этот лис вручил мне дело дочери Костылёвых? Тут явно какой-то коварный план.

— Читайте, читайте, — усмехается Хучик, закрывая за собой дверь. — Раз уж вы всё равно суёте свой нос…

Вадим ловит мой удивлённый взгляд и пожимает плечами:

— Вообще-то мы не даём подо… свидетелям чужие материалы. Ну ладно, начальству виднее. Надеюсь, вы не зальёте дело этой бурдой.

Я вежливо выслушиваю короткий, но леденящий душу рассказ о карах, которые непременно обрушатся на голову несчастной уборщицы, когда та опрокинет на дело стаканчик с кофе, и принимаюсь за чтение.

Зловещая и драматическая история семьи Костылёвых разворачивается передо мной в обрамлении коричневого картона и чуть желтоватых листов — похоже, Фёдор Иванович долгое время держал эту папку не в сейфе, а на подоконнике. Восприятию текста слегка мешает стилистика — ну что сказать, уголовное дело это вам не роман Донцовой. Динамика тут, как правило, на нуле, и даже такая интересная вещь, как чей-то подозрительный суицид, описывается так же скучно, как легендарная «сцена с дубом» в романе «Война и мир».

Толстовскую многотомную жуть я помню со школы. «Войну и мир» нам, кажется, задали на лето перед десятым классом, но я в те далёкие времена читала только «Занимательную физику» Перельмана, так что знакомство с классиком оказалось настоящей пыткой. Причём обоюдной: мы изучали «бессмертный роман» на уроках, анализируя главу за главой в поисках скрытого коммунистического смысла, а Толстой в это время вертелся в гробу. И я до сих пор гадаю, входило ли это в программу…

О том, что материалы уголовного дела это не самая веселая в мире вещь, я узнала, так сказать, на себе. И это не только про печальный финал! Я помню, само уголовное дело тоже было довольно скучным: в нём были горы протоколов осмотров, допросов и обысков, плюс стопки одинаковых объяснений от бестолковых свидетелей. Помнится, «добрая» половина коллег считала меня проституткой, которая не здоровается, а «злобная» вешала на меня все кражи в НИИ за последние десять лет! На физика, кстати, никто не подумал. В те времена он был молодым перспективным учёным и запросто очаровывал всех наших дам. Ментов он тоже, наверно, очаровал…

Так вот, стиль изложения в уголовных делах за это время ничуть не улучшился. В деле Костылёвой он тоже хромает на все четыре ноги, а одни и те же события описываются по меньшей мере пятнадцать раз — глазами каждого из свидетелей. В целом они одинаковые, отличаются лишь мелкие, на первый взгляд незначительные детали, вроде цвета свитера у погибшей девочки.

Треть опрошенных уверяют, что свитер был синим, причём оттенок варьируется от фиолетового до лазурного, ещё столько же настаивают на зелёном, а оставшаяся треть склоняется к другим, более экстремальным вариантам. Лично я склонна доверять оперу, составлявшему протокол осмотра. Он пишет, что мёртвая девочка была одета в чёрные джинсы, тонкую серо-голубую водолазку и некогда белые, а по факту желтовато-коричневые кроссовки. То есть в кроссовки она была обута. Но не суть.

Листаю дело.

Итак, Светлане Костылёвой было пятнадцать, и она была обычным современным подростком из тех, кто не прогуливает уроки лишь потому, что просиживает их в социальных сетях, не может пройти мимо зеркала, чтобы не сфотографироваться в нём на айфон, отчего имеет целую коллекцию фоток в различных туалетах и влюбляется в каждого симпатичного мальчика. Таких в её классе было человек пять. В общем, жила она припеваючи, не доставляя никому особых проблем, пока однажды не повесилась в школьном туалете. Прямо посреди урока!

Сначала менты завели уголовное дело на школьную математичку — и шили ей, ни много ни мало, целое доведение до суицида. Статья 110 УК РФ — лишение свободы от трёх до пяти лет!

Несчастная математичка попала в подозреваемые из-за того, что сделала Свете замечание насчёт её «непарадного вида». Нервная восьмиклассница тут же вскочила и заявила, что кто бы говорил про внешний вид, но точно не Валентина Петровна, потому, что в своём зелёном костюме она похожа на старую жабу.

Математичка вытаращила глаза и предложила Свете покинуть класс. Та тут же собрала вещи и направилась к выходу, заявив напоследок, что не желает находиться в обществе недоумков. Возможно, учительница могла бы заподозрить у неё нервный срыв или ещё что-нибудь нехорошее, но на пороге девочка остановилась и наорала на хихикающих одноклассников, классифицировав их на дебилов, идиотов, кретинов, пустоголовых блондинок и т. д. Поначалу тихо офигевавшие объекты классификации очнулись и начали отвечать. Разгорелся скандал, и математичке стоило большого труда успокоить класс.

А Света тем временем дошла до туалета, залезла с ногами на унитаз, намотала шарф на уходящую в потолок трубу и повесилась.

Покойницу обнаружили две пятиклассницы, и их до полудня отпаивали валерьянкой. Математичку увезли в больницу с инфарктом; убитые горем родители разводили руками, менты вяло опрашивали свидетелей, но тут пришли результаты вскрытия и стало ещё интересней. Оказалось, что за день до смерти девочка стала жертвой изнасилования — что, по мнению следствия, и спровоцировало суицид.

Машина правосудия заработала с новой силой. Мать едва не слегла с инфарктом, из школы ушла половина учеников и учителей, но дело, возбуждённое по статьям «Изнасилование» и «Доведение до самоубийства» пришлось свернуть из-за отсутствия главного фигуранта.

Преступника, кстати, до сих пор не нашли.

— Какой ужас, — бормочу я, откладывая упитанный том.

Вроде и голос не повышаю, и уголовным делом шуршу негромко, но застывший перед экраном компьютера стажёр тут же поворачивается ко мне:

— Дочитали? Давайте сюда, — Вадим убирает дело на сейф. — Да, действительно жуть. Обидно, что этого урода до сих пор не поймали.

Вот тут я согласна с Вадимом. Похоже, что дальше зловещий преступник пошёл вразнос, добрался до сводного брата Светланы Дениса и перешёл от изнасилования к убийствам.

— Мы тоже так думаем, — мрачно кивает стажёр, после чего наливает мне ещё кофе и просит прощения за то, что не может мне другие дела без высочайшего дозволения Хучика. Который до сих пор не закончил с криминальной учительницей по литературе.

Пожимаю плечами и выпрашиваю у Вадима ручку с листочком. Скучать не буду, потрачу время на то, чтобы, как говориться, отделить зёрна от плевел, а котлеты от мух.

Что интересно, я много лет сталкиваюсь с этим выражением, но до сих пор весьма смутно представляю, что такое эти плевела (или плевла). Мои познания в этой области ограничиваются тем, что их зачем-то нужно отделять от котлет… то есть от зёрен.

Так вот, зёрна в нашей истории — это трупы. Светлана и Денис Костылёвы, а также Галина и дворник, ну и мы с физиком на полставки. Возможно, что убийство дворника и нападение на мою скромную персону к делу не относятся — а, может, напротив. Благодаря заботливому Хучику во всём этом хитросплетении наконец-то появляется мотив. Даже два! Либо всех этих несчастных поубивал, заметая следы, тот маньяк, который изнасиловал Светлану, либо это сделал неизвестный мститель (только неясно, чем тогда ему не угодили дворник и Галька). Причём этот мститель/маньяк ухитрился как минимум пробраться в школу с какой-никакой, но всё же функционирующей охраной, выбросить из окна Дениса, вечером повторить свой подвиг и отравить Галину, а потом ещё и подстрелить физика (что интересно, не насмерть).

Кстати, о физике! Надеюсь, этот упырь уже оклемался настолько, чтобы ответить на пару вопросов. Ужасно не хочется видеться с этим типом, но мне нужна информация. Решено — завтра схожу в больницу и напомню товарищу Данилову о его гражданском долге. А если напоминание не подействует, буду давить на жалость. Припомню и незаслуженно отмотанный срок, и скелет, и даже неадекватное поведение его любовницы. Пусть его совесть замучает. Раз уж она, по словам Людмилы, так неожиданно у него появилась…

Строя коварные планы, я ухитряюсь проморгать триумфальное возвращение Хучика, причём не с Людмилой, а с каким-то другим мужиком, вроде бы тоже ментом (одежда на нём обычная, «штатская», но в выправке проскальзывает что-то военное). Удивлённо разглядываю его, пытаясь отогнать мысли о том, что Литература оказалась переодетым ментом. С учётом её роста и природной хрупкости это совершенно нереально, но именно из-за бредовости мысль голову покидать не хочет.

— Познакомьтесь, — приветливо, но с какой-то коварной ноткой начинает Хучик. — Хотя, кажется, знакомы. Марина, припоминаете?..

Снова перевожу взгляд на мента, пытаясь сопоставить черты его лица с собственными воспоминаниями. На вид ему чуть больше сорока. Выше меня и на голову выше Хучика, то есть примерно среднего роста, крепкого телосложения, на вид довольно спортивный. Однако ни его тёмный с легкой сединой ершик волос, ни аккуратный, с лёгкой горбинкой, словно после перелома, нос, ни лохматые брови, ни зелёные глаза в окружении мешков и морщинок не вызывают отклик в моей памя… ой!

— Кажется, это вы вели моё уголовное дело, — бормочу я, воскрешая в памяти обрывки воспоминаний. Помимо того, про Гамлета, там ещё ворох других подробностей — мелких и не таких впечатляющих, и фигурирующий там следак, конечно, так же зелёноглаз, но не в пример моложе и изящнее. И нос, кажется, у него там прямой.

Тем временем мент напряжённо разглядывает меня: наверно, сверяет моё лицо с воспоминаниями двадцатилетней давности. А, может, просто пытается вспомнить. Не стоит думать, что я у него одна, как любимая жена.

А мерзкий Хучик тем временем стоит и ухмыляется во все 28 зубов (или сколько их там у него)! Интриган! Чем, интересно, ему не угодил мой бывший следак? Мне кажется, для него эта встреча должна быть более неприятной, чем для меня. Я-то уже своё отсидела, а у него ещё все впере… тьфу!

Следак тем временем таки вспоминает, кто я, и мрачно растягивает губы в пародии на улыбку:

— Говорите как есть: я тот следователь, который посадил вас в тюрьму.

Снова сверяюсь с воспоминаниями:

— Да нет, вы же вроде ничего такого не делали, — смущено бормочу я. — Скелет-то, как оказалось, физик стащил! То есть Валентин Данилов, зараза. А я сама недавно об этом узнала. А он, гадёныш, мне даже письма писал, хвастался своими успехами. Вот шляпа, могла бы и заподозрить…

Глаза почему-то начинает щипать, голос сбивается, и я замолкаю. Следак убирает с лица свою недоулыбку и начинает сбивчиво извиняться:

— Всё же это моя ошибка. Я должен был заподозрить… должность обязывает. Я никогда не сажал… вот прямо совсем невиновных, но вы… извините…

Теперь мы смотрим друг на друга как два идиота — а Хучик с Вадимом смотрят на нас. Ей-богу, они как будто включили бразильский сериал. Эффект телевизионного «мыла» усиливается из-за того, что я реву как последняя истеричка.

Проклятый физик! Ну, что ему стоило оставить меня в покое?..

— Марина, вы это… — бормочет жалостливый стажёр. — Того…

Конечно, Марина «того»! Мне кажется, у ментов не должно остаться в этом сомнений — вон, Хучик уже достаёт из сейфа пузырек с валерианкой. Похоже, ещё чуть-чуть, и меня прибежит успокаивать половина Следственного комитета.

Представив эту картину, я тихо хихикаю. Похоже, со стороны это выглядит как истерика, потому, что зелёноглазый следак нервно вздрагивает, а Хучик промахивается пузырьком мимо кружки. Поэтому я кое-как беру себя в руки, вытираю глаза и решительно хлюпаю носом:

— Что вы, не извиняйтесь… так это, ничего страшного… ну не села в тюрьму, так, может, через месяц бы умерла. А так нет.

Следак почему-то не очень проникается этим замечательным аргументом — хотя меня он успокаивает в четырёх случаях из пяти.

Спустя десять минут уговоров мент признаёт зловредность мерзкого физика и прекращает извиняться, как попугай, а я, в свою очередь, окончательно прихожу в себя и допиваю кофе, игнорируя предложенную Хучиком водичку с запахом валерианки. В самом деле, сегодня я и так выпила годовую норму!

Потом зелёноглазый следак уходит, а Фёдор Иванович перечитывает моё объяснение и отпускает домой.

Точнее, не отпускает, а выгоняет. Я робко пытаюсь уточнить, что это была за эскапада со следаком, но Хучик уходит от ответа и заявляет, что кому-кому, а мне уж точно не с руки предъявлять ему какие-нибудь претензии. Вот явно не после того, как он обнаружил меня на чужой даче!

Я проникаюсь этим замечательным аргументом — да на моём месте любой бы проникся! — и тихонечко уползаю, пока Фёдор Иванович не вздумал опять пилить меня за расследование.

Бреду по покрытым тоненькой ледяной коркой лужам, доползаю до подъезда, машинально проверяю, не затаился ли там бывший муж, забираюсь в квартиру и тут же получаю суровый выговор от Маркизки. Наливаю ей молока, а сама набрасываюсь на чеснок — как бы не простудиться после сегодняшней беготни. Потом горячий чай, свежий томик Татьяны Луганцевой и в постель…

Утром я обнаруживаю, что чеснок помог не до конца. Кашля или насморка нет, но голос настолько брутален, что кошка глядит на меня с подозрением: что за чудовище притворяется её хозяйкой? Наверно, в таком состоянии мне не стоит бродить по больницам и навещать раненого физика с его неокрепшим иммунитетом.

С другой стороны, у них там наверняка каждый день дезинфекция, а я надену медицинскую маску и не буду подходить к нему ближе, чем на три метра. Так что физику ничего не будет. Наверно.

Опять же, если я начну тормозить, неведомый убийца может доделать начатое, и мы так ничего и не узнаем. Решено: пока посижу дома, а к четырём поеду в больницу. Только сначала надо будет туда позвонить, потому, что адрес мне сказала Людмила-Литература. Кто знает, что могло прийти в голову этой коварной отравительнице? С неё станется дать мне адрес морга или психушки.

В итоге с одиннадцати до трёх я валяюсь на кровати, играю с кошкой и читаю Луганцеву, потом делаю контрольный звонок в больницу, и, убедившись, что физик действительно там и его можно посещать, выдвигаюсь «на дело». На улице холодно и противно, и вроде бы отступивший насморк снова показывает свой красный нос, но я успеваю вовремя заскочить в автобус, и, разместившись у печки, открываю недочитанную книжку.

Нет, всё же творчество Луганцевой — это не моё. Она пишет в жанре «иронический детектив», но на самом деле это, скорее, иронический любовный роман. Обложка, названия и аннотация вполне соответствуют детективу, и я раза три ловилась на эту удочку в надежду, что уж на этот раз мне дадут желанные расследования. Но увы.

На этот раз мы снова имеем молодую и красивую героиню, которой трагически не везёт с личной жизнью, а именно с мужиками. Все они подонки и козлы, а которые нет, катастрофически женаты и не обращают на неё никакого внимания. Плюс ко всему, героиня имеет ряд комплексов, которые мешают ей заняться поисками суженого. И тут в её жизни появляется принц! Его всегда можно определить по редкому сочетанию привлекательной внешности, душевных качеств и того обстоятельства, что героиню «тянет к нему как магнитом» (выражение про магнит непременно фигурирует в каждой книге). Ах да, ещё он богат, как Крез.

Правда, в последней книге главную героиню почему-то потянуло к менту, небритому словно зек и лохматому как ньюфаундленд. Я удивилась и принялась ждать развязки. В итоге на двадцатой странице мент побрился и стал вполне себе ничего; потом он сел в свой чёрный «БМВ» (тут я немного насторожилась), приехал в элитный микрорайон и, немного поплутав между статуями и фонтанами, поднялся в пентхаус, где его ожидала роскошная женщина в чёрном белье, которая подарила ему волшебную ночь, а себе деньги из его кошелька. Нифига себе мент, подумала я, но вскоре тайна раскрылась: «прекрасный принц» оказался психотерапевтом с докторской степенью и собственным психологическим центром, а в полицию его пригласили для консультации.

Вздыхаю. В последние несколько лет мне как-то не слишком нравится читать про всех этих «прекрасных принцев» и «идеальных мужчин». Однажды я уже вышла замуж за кого-то такого, и это закончилось разводом. причём разводилась пришлось не с принцем, а с алкашом.

Нет, правда, когда я выходила замуж за Петьку, он был весёлым, красивым и работящим парнем, играл на гитаре и очень напоминал пресловутого «принца». На старых фотография бывший муж белокур и кудряв, и даже, кажется, с полным комплектом зубов. Хотя они в принципе начали портиться не так давно, когда моя свекровь-стоматолог вышла на пенсию и перестала лечить ему зубы бесплатно…

Я закрываю томик Луганцевой, нежно смотрю на палец, который некогда «украшало» обручальное кольцо, и погружаюсь в раздумья о том, какая полезная вещь развод.

Идти в больницу ужасно не хочется. Сначала я случайно проезжаю свою остановку, потом долго отряхиваюсь от первого снега, неспешно сдаю вещи в гардероб и, спотыкаясь на каждой ступеньке, поднимаюсь в палату подстреленного физика.

С каждой секундой меня трясёт всё сильнее, и дверь палаты я открываю в состоянии, близком к панике.

И сразу же натыкаюсь взглядом на физика.

— Здравствуйте!..

Подхожу ближе. Палата у господина Данилова четырёхместная. Дальняя койка занята, собственно, физиком, соседняя койка пустует, а на двух других расположились мужики предпенсионного возраста. Вежливо обхожу их, усаживаюсь на край пустой кровати и снова обозреваю физиономию мерзкого Данилова.

Ну, что сказать. Выглядит он неплохо.

На здорового человека физик, конечно же, не похож, но для того, кто больше недели провалялся в реанимации с огнестрельным ранением, он смотрится очень даже бодренько (по себе знаю).

При виде меня он отрывает голову от подушки и натягивает на бледно-зелёную физиономию выражение легкой подозрительности.

— Ну, здравствуйте, — повторяю я, косясь на тумбочку, заваленную фруктами, соками и прочим добром (наверняка Литература натаскала, кто же еще). — А я вам ничего не принесла…

На самом деле, я долго думала, что купить, но так и не смогла придумать предмет, который наш не совсем адекватный Данилов не сможет счесть за намёк. С известной долей фантазии даже журнал со сканвордами можно расценить как напоминание о Гамлете.

— Мне от вас ничего не нужно, — голосом умирающего лебедя сипит физик, и мне почему-то становится неприятно и даже как-то обидно.

— Конечно, вам ничего не нужно! Вы же уже украли Гамлета и заняли моё место в лаборатории!.. Наверно, вам хорошо там работалось! А когда я пришла работать в школу, вы шипели, что я уголовница, забыли, из-за кого я ей стала?.. А ваша бестолковая любовница…

Судорожно набираю в лёгкие воздуха — свежего, но невкусного, с едва уловимым привкусом больничной дезинфекции — и вдруг вспоминаю, что орать на раненого как-то не очень прилично. А физик, наверно, не зря стал белый, как простыня — пожалуй, если и дальше продолжать в том же духе, его соседи позовут дежурную медсестру.

Стоит представить разборки с медсестрой (с подробным разъяснением всех претензий!), как весь мой пыл улетучивается. Но закончить-то надо! И я заканчиваю:

— И ваша бестолковая любовница меня едва не убила.

— Которая?..

Ничего себе поворот! У него что, несколько любовниц? Да ещё как минимум две из них подходят под определение «бестолковая»! Интересно, Людмила в курсе?

— Та, которая преподаёт литературу в нашей… а, пардон, уже не нашей, меня же уволили, школе. Но вы не переживайте, она не успела мне навредить. Я вызвала полицию, её подержали полдня и отпустили. Так что всё нормально.

Глаза недобитого физика удивлённо расширяются, но меня уже не остановить. Я снова присаживаюсь на краешек свободной кровати и взволнованно говорю, что плевать я хотела на дела минувших дней, и что посадить физика всё равно не посадят, потому, что сроки давности истекли, а если ему вдруг приспичит принести мне свои извинения (в чём я сильно сомневаюсь), то пусть засунет… то есть подарит их американскому президенту.

Физик недоумённо моргает, и я говорю о том, что пулю он получил по заслугам, только преступник всё равно должен быть наказан; но я не собираюсь грузить своими делами «несчастного больного» и мирно уйду, когда он ответит всего на один вопрос.

— Какой?

На мгновение закрываю глаза. Со слов Хучика мне известно, что физик не успел разглядеть того, кто его подстрелил. Так что…

— Менты говорят, что Денис Костылёв пришёл к вам потому, что кого-то боялся, — торопливо говорю я. — Скажите, кого, и я пойду. Я ни за что не поверю, что вы не знаете.

Секунду физик недовольно разглядывает меня, после чего признаётся:

— У Дениса были непростые отношения с отцом.

Какая интересная новость! А физик, помниться, был с ними знаком. Одним словом, гад…

Мне очень хочется задать ему ещё кучу вопросов и даже выпытать подробный рассказ о событиях того дня, но, думаю, это не очень хорошая идея. Ну не могу я с ним разговаривать!.. Не могу. Когда физика нет поблизости, то и прибить его не хочется, но когда он рядом, в голове волей-неволей вспоминается всякая гадость и хочется не то заплакать, не то надеть ему на голову медицинское судно. Так что пусть лучше спокойно долечивается. Поэтому я желаю ему скорейшего выздоровления и прощаюсь.

Направляюсь к двери под взглядами флегматичных мужиков (у левого так вообще какой-то ментовский прищур), и тут меня окликают:

— Марина!..

Удивлённо разворачиваюсь и ловлю странный взгляд недобитого похитителя скелетов:

— Что?..

Длинная, катастрофически длинная пауза, в процессе которой я даже боюсь моргать. В итоге он разрывает зрительный контакт, отворачивается к окну и бурчит что-то вроде:

— Нет, ничего. До свидания.

Выскальзываю из палаты и прислоняюсь к стене, едва сдерживая нервный смех. Вот как это называется? «Хотел извиниться за Гамлета, но слегка застеснялся?» Или нет, «я физик, птица гордая, и мне не пристало просить прощения!». Кажется, я всё-таки начинаю хихикать. Надо было захватить с собой немного пустырника.

Мимо палаты проходит дежурная медсестра, и под её удивлённым взглядом я кое-как беру себя в руки и бреду к лестнице.

И замираю на первой ступеньке. Чёрт с ним, с Гамлетом — физик, кажется, только что сдал мне подозреваемого № 1.

И это Ярослав Костылёв.

19.1

Спускаюсь на первый этаж и захожу в аптеку. Аптека советского типа, то есть не супермаркет, заставленный лекарствами, а будочка с застеклёнными витринами. Рассеянно перехожу от одной к другой, присматривая какой-нибудь не особо дорогой препарат от простуды — после прогулки по первому снегу горло дерет, а в носу хлюпает (хотя, может, у меня просто аллергия на физика).

В голове сами собой прокручиваются мысли о том, что Ярослав Костылёв неплохо подходит на роль убийцы. Потому, что других желающих выкинуть из окна Дениса Костылёва я до сих пор не обнаружила. Загадочная фраза физика о том, что у него были непростые отношения с отцом, ещё ни о чём не говорит! Впрочем, других вариантов у меня нет. Хотя есть — и это жутковатое предположение, что Ярослав Костылёв изнасиловал свою дочь и убил сына, чтобы замести следы. Ну и остальных, до кучи. Там вроде, кто-то из них был приёмным, но у меня совершенно вылетело из головы, кто.

Кстати, изнасиловать Свету мог Денис Костылёв. Что, если отец расправился с ним из мести? Хотя, может, это вообще сделал кто-нибудь третий. Может, погибший школьник боялся Костылёва только из-за того, что тот был суровым отцом? Но с чего тогда физику говорить об этом таким загадочным тоном?

Мои идиллические размышления прерывает телефонный звонок. На другом конце провода злится вездесущий Хучик.

Интересно, как он разведал, что я в больнице? Или у него очень развита агентурная сеть, или это паранормальные способности. Решу посетить больного физика ещё раз, обязательно надену шапочку из фольги.

— Ну и что вы узнали у Валентина Данилова? — вопрошает мент,закончив разоряться про то, как его задолбала моя детективная деятельность.

Торопливо пересказываю то, что сказал мерзкий физик, отчего отвратительное настроение Хучика, по-видимому, немного повышается и он даже обещает забрать меня из больницы и подбросить до дома. По этому случаю он даже собрался уйти с работы вовремя, то есть в шесть.

Отлично! Эта новость не может не радовать — сэкономлю на проезде и разузнаю у Хучика очередные душещипательные подробности этого дела. Как говорится, приятное с полезным. Правда, немного пугает, что он сегодня какой-то слишком свирепый. Интересно, в чём дело и связано ли это с нашим расследованием? У мента вполне может быть куча других проблем, начиная от неприятностей в личной жизни и заканчивая конфликтами с руководством или несостыковками в соседних уголовных делах.

Хучик прибывает часа через полтора — я как раз успеваю дочитать томик Луганцевой.

— Поехали! — командует мент аки Юрий Гагарин.

Самое время, кстати — на меня уже давно косятся из регистратуры.

В пути Фёдор Иванович уточняет, не желаю ли я угостить его чаем. Вспоминаю, что из напитков у меня дома банка растворимого кофе, початая пачка чая «Принцесса Нури» и связка чайных пакетиков для особо непритязательных гостей (Катька называет их «пыль бразильских дорог»). Только закусывать это великолепие, кажется, нечем — последняя шоколадка съедена накануне, а окаменевшие сладости, сохранившиеся со времён бывшего мужа, Хучику лучше не предлагать. Должно же у меня остаться какое-нибудь оружие на случай третьей мировой войны.

Следак, по-видимому, отмечает некое замешательство на моём лице — тормозит у супермаркета, буквально на две минуты исчезает внутри, после чего появляется с прозрачным пакетом. Внутри: хлеб, пакет молока, пачка чая, полкило сахара, палка колбасы, несколько пакетиков кофе «3 в 1» и лимон. Прижимаю пакет к груди и тихо офигеваю от его оперативности: похоже, что Хучик пробежал магазин насквозь и покидал в корзинку первое, что попалось под руку. Наверняка даже сдачи не взял.

Суровый следак аккуратно паркуется у нас во дворе и глубокомысленно замечает:

— Почитал я вашу любимую Донцову… тихий ужас! Единственный адекватный человек это полковник Дегтерёв, всё! Как вы можете получать от этого удовольствие?..

Ага! Кажется, тайна мрачного настроения Хучика раскрыта — произведения моей любимой писательницы слишком сильно подействовали на его нежную мужскую психику.

Сдержанно хихикая, поднимаюсь в подъезд, а Хучик идёт следом и бухтит:

— События какие-то нереальные!.. Никогда не видел, чтобы на одного человека валилось столько всего… кхм… — Хучик прерывается и уточняет, — Раньше не видел.

Возмущённо оборачиваюсь к нему:

— Фёдор Иванович, ну что вы… апчхи!

— Будьте здоровы! — ухмыляется мент. — Вот, Марина, сидели бы дома — не простудились бы!

— Ничего подобного, — бубню я, одной рукой пытаясь найти ключ от двери, а другой салфетку, чтобы вытереть нос. — Я простудилась вчера. Сегодня только добавила.

— Вчера вы ходили по чужим дачам, — ехидно напоминает следак. — Где вы снимаете обувь?..

— Вот тут, на коврике… хотя если у вас дырявые носки, можете вообще не снимать. Я всё равно собиралась мыть пол. Кстати, какую Донцову вы читали?

— Жаба с кошельком, — не сразу вспоминает Хучик. Да ещё как не сразу! Пока он копается в памяти, я успеваю поставить чайник, вскрыть пакет с молоком и угостить им заинтересованно принюхивающуюся Маркизку. А потом ещё и руки помыть.

— Садитесь. Вас устроят бутерброды из вашего хлеба и вашей колбасы? Просто я сегодня ничего не готовила, если хотите, могу заварить упаковку бомжатины. Или яичницу.

Хучик благородно отказывается, и мы усаживаемся пить чай с колбасой. Причём колбасу в основном поглощает сам мент и толстеющая на глазах Маркизка. Она успевает сожрать кусок раньше, чем я отрезаю новый.

— Кроме Даши Васильевой у Донцовой есть ещё несколько циклов: Евлампия Романова, Виола Тараканова, Иван Подушкин, Татьяна Сергеева и Степанида Козлова, — рассказываю я менту. — Но я беру Степаниду только если по скидкам. Там героиня двадцатилетняя девушка, а рассуждает, как сорокалетняя баба.

— Ну да, вам-то ближе наоборот, — бормочет Хучик.

— …а Виола Тараканова была замужем за ментом, — продолжаю я, не обращаю внимание на гнусные инсинуации. — Правда, потом они развелись. Но я до сих надеюсь, что она пошлёт лесом всех своих следующих мужей, и вернётся к Олегу Куприну. Так вот, Вилка, это Виола, постоянно влезала в расследования, которые он вёл.

— Бедняга, — сочувствует мент (надо полагать, Куприну).

Какое-то время мы обсуждаем творчество Донцовой. Правда, Хучик в основном занимается тем, что старается убедить меня, якобы Даша Васильева, Евлампия Романова и даже интеллигентный Иван Подушкин — не лучшие примеры для подражания.

Потом мент заявляет:

— Марина, вы знаете, кое-что мне всё же понравилось. Например, то, что в конце каждой книги мудрый полковник раскрывает бестолковой Даше личность и мотивы преступника. Садитесь поудобнее, налейте ещё чаю с лимоном и вообразите себя взбалмошной любительницей частного сыска. Надеюсь, вам не нужно объяснять значение слова «взбалмошный»?

— Восторженный, бестолковый и с придурью, — машинально отвечаю я, не веря своим ушам. Хучик решил рассказать про расследование! Я ещё не отошла после вчерашнего «возьмите полистать материалы уголовного дела», а тут такое!

Неужели он уже нашёл убийцу?! Хотя, в отличие от моих любимых детективчиков, тут главное не преступника вычислить, а доказательства на него собрать. Как я поняла, иногда это даже сложнее, чем докопаться до правды. Одно дело — дедуктивными методами вычислить «кандидата» на скамью подсудимых, и совсем другое — сделать так, чтобы дело не развалилось в суде. А это непросто, ведь адвокаты тоже стремятся отработать свои денежки, и после парочки неудавшихся дел волей-неволей захочешь возродить прадедушкины традиции кровной мести либо подбросить гадёнышам наркотики. Наверно, поэтому Хучик весь день ходил мрачный, и только под вечер повеселел. Хотя кто его знает?

Вдоволь налюбовавшись на мою ошарашенную физиономию, Хучик начинает рассказывать:

— Я думал, что вы и так догадались, но, судя по вашему ошарашенному виду… ладно. Ярослав Костылёв — интересная личность, причём интересная в том плане, в каком обычно людьми интересуются психиатры и криминалисты. Любопытно будет потом почитать материалы его судебно-психиатрической экспертизы. Ну да ладно. Начнём сначала. Мы, сотрудники Следственного комитета, редко выезжаем на трупы. Обычно это делают ребята из полиции, а потом, если дело оказывается в нашей компетенции, приходится работать с уже готовыми протоколами осмотра места происшествия. Иногда там пишут такой бред… бывает, приходится с каждой фразой бегать за дознавателем, пытаясь понять, что он вообще хотел этим сказать. В тот раз я выехал с ребятами потому, что… — мент мечтательно прикрывает блёкло-голубые глаза, явно пытаясь сформулировать, — ладно. Долго объяснять. Я приехал, сразу же опросил вас, директора, завуча, классного руководителя трупа и выяснил, что сравнительно недавно в семье Костылёвых погибла дочь. Я сразу же заинтересовался этим семейством. Мать была совершенно убита горем, и толку от неё не было, но с отцом мы поговорили. Не сразу, но выяснилось, что с женой они не были особенно близки.

— Почему? — уточняю я. Спросить напрямую, а какое отношение это имеет к делу, язык не поворачивается.

— Много лет назад жена изменила Ярославу со своим одноклассником, потом они ссорились, разводились, опять сходились, и в итоге этот субъект считает, что дочку Свету жена родила не от него.

— Раз так, её можно изнасиловать, да?!

— Вроде того, — Хучик морщится, не то от отвращения, не то от только что съеденной дольки лимона. — Но я сомневаюсь, что это доказуемо. Наш убийца из тех, кто до последнего будет всё отрицать и прятаться за спину своего адвоката. Кстати, адвокатом такие типы, как правило, выбирают женщин. Но ладно. Допросив вашего Данилова…

— С чего бы он мой… ой, простите, — смущенно умолкаю под недовольным взглядом нашего доброго мента.

— И вот, я понимаю, что он знаком с семейством Костылёвых куда ближе, чем признается. Самое время надавить на него, но два новых трупа путают все карты. Приходится срочно разрабатывать новые версии, причём убийство вашего безобидного пьянчужки-дворника совершенно не хочет согласовываться с остальными убийствами, словно кусочек картона из другого пазла. Потом вы, Марина, становитесь жертвой нападения, и я, признаться, какое-то время примеряю вас на роль убийцы, — Хучик ловит мой ошарашенный взгляд и поясняет. — Хотя для убийцы вы слишком бестолково действовали. Пока вы лежите в больнице, приходят результаты вскрытия трупа Дениса Костылёва. У него под ногтями обнаруживаются мельчайшие частицы кожи и волосы собственного отца. Это обстоятельство наводит на определённые мысли, но как улика особой ценности не имеет. Всё же они жили в одной квартире, и мало ли что Костылёв может придумать в оправдание.

— Элементарно: попросил сыночка почесать ему спинку.

— Почему нет? — соглашается Хучик, — по-моему, это достаточно убедительно. Параллельно я роюсь в вашем, Марина, прошлом в поисках мотива, общаюсь с учителями и одноклассниками покойного Дениса — тоже тишина. Потом вы немного оживляете расследование тем, что вытаскиваете из рукава записку вашей покойной подруги. Мы снова берём в разработку персонал школы, но без толку. Что у нас дальше? Покушение на Данилова. Мы обнаруживаем в колодце скелет, и я окончательно вычёркиваю вас из списка подозреваемых. Кстати, мы выяснили, что преступник проник на дачу, дождался Данилова и выстрелил в него через окно. Потом покинул дачу, обыскал жертву, забрал телефон и ушёл. И тут возникает целых два резонных вопроса. Во-первых, почему бы не влепить Данилову контрольный в голову, и, во-вторых, зачем вообще всё так усложнять?..

Хучик делает драматическую паузу, а я тем временем пытаюсь понять загадочную ментовскую логику насчёт исключения меня из подозреваемых. У меня же тогда как раз мотив появился…

— Тут, знаете, несколько факторов, — отвечает следак, когда я решаюсь задать уточняющий вопрос. — Во-первых, мы провели баллистическую экспертизу, ну, знаете, рассчитали траекторию пули… Вы не прошли из-за роста. Потом, я очень внимательно следил за вашей реакцией на скелет. Я убедился, что вы не знали насчёт него, а, значит, мотив для убийства появился у вас уже после покушения. К тому же ваше алиби подтвердила мать этой несчастной Гали. Вадим потом пересказывал, как она орала, у меня даже полковник пришёл послушать… Ну ладно, о чём это я? В общем, без вас картина была однозначной. Интуиция подсказывала, что Дениса Костылёва убил Костылёв-старший, но брать его было, мягко говоря, не с чем.

Хучик делает паузу на глоток чая, и я завистливо вздыхаю — а мне тогда интуиция ничего подобного не подсказывала. Эта дамочка в принципе предпочитает молчать и лишь изредка высказывается в духе «все мы задним умом крепки».

— После того, как все ниточки обрываются у меня в руках, остаётся одно — поехать к Костылёву, чьё алиби в день нападения на Данилова подтверждают несколько человек, поговорить с ним и попытаться поймать на противоречиях. И тут выясняется, что в вашу светлую голову тоже пришла эта идея. Сначала мне очень хочется посадить на пятнадцать суток… директора вашей школы. Который уволил вас с работы и обеспечил тем самым неограниченным запасом свободного времени для всяких глупостей. Но нет худа без добра. Когда вы уходите, Ярослав Костылёв проговаривается, что знает о вашей «детективной» деятельности. Ещё он допускает несколько мелких, но досадных оговорок, что побуждает меня ещё раз проверить его «стопроцентное» алиби. Оно разваливается по кусочкам, но чтобы взять Костылёва в клещи, необходимы показания хотя бы пары свидетелей. Лучший кандидат на эту должность лежит в реанимации и нормально допросить его не удаётся. К тому же Данилов — тот ещё фрукт. Он тоже пытался что-то расследовать, наверно, от вас набрался, — по выражению лица Хучика сразу понятно, что он думает обо всех наших «расследованиях». — Но вы, Марина, хотя бы не отказывается идти на контакт. А из Данилова каждое слово нужно клещами вытаскивать. Что, к сожалению, совершенно невозможно, — заявляет он в духе испанского инквизитора, сожалеющего о былых временах. — На следующий день выясняется, что вас занесло…

Противное дребезжание дверного звонка прерывает сию пафосную речь. А жаль, хотелось бы дослушать, куда там меня занесло.

Вздыхаю и иду открывать. Фёдор Иванович следует за мной — похоже, он допускает, что по ту сторону двери может находиться какая-нибудь опасность вроде кровожадного Ярослава Костылёва. Ну, или ему просто интересно, кто это ходит ко мне вечерами.

Бесшумно подкравшись к двери, заглядываю в глазок. Ну ё-моё! На лестничной клетке стоит и пошатывается бывший муж собственной алкогольной персоной. Кажется, я даже сквозь дверь ощущаю, как от него разит.

— Там Петька, — шепчу я. — Нажрался как свин. Что будем делать? Есть два варианта: открыть и спросить, что ему надо, или притвориться, что нас нет дома.

Хучик раздумывает недолго:

— Петька в смысле ваш бывший?.. Открывайте, поговорим. У него есть всё…

— Всё?..

— Всё, чтобы дать ему в морду, — вздыхает следак. — Я сразу об этом подумал, когда увидел ваш шрам от вилки.

Ну ничего себе, а? Похоже, что Хучик излишне вжился в роль полковника Дегтярёва. Последнее, что мне нужно, так это мордобой с участием бывшего мужа и ментов (мента)!

Старательно убеждаю Хучика не маячить на горизонте и подождать на кухне, сую ему в руки кошку и иду открывать.

19.2

Пока мы с ментом совещаемся, Петька убеждается в неэффективности звонка и принимается пинать несчастную дверь, сопровождая это громкими нецензурными воплями. Содержание этих воплей мне давно известно — как и непонятная уверенность бывшего мужа в том, что чем громче орешь, тем быстрее откроют.

Выбираю паузу между ударами и открываю дверь:

— Чего орёшь? Убавь децибелы, сейчас соседи набегут.

На самом деле это маловероятно, несчастные обитатели прилегающих квартир крайне редко вмешиваются в наши конфликты. Максимум, что они могут сделать — позвонить участковому, который придёт и проведёт со мной профилактическую беседу (он почему-то всегда ко мне приходит, а Петьку игнорирует, как будто тот недееспособный).

Тем не менее, бывший муж затыкается. Думаете, он беспокоится о соседях? Как бы ни так! Он просто прикидывает, с какого наезда начать конструктивную беседу.

— Т-ты, шлюха, — Петька хватается за дверь и обдаёт меня неземным миксом из перегара, «свежака» и дивного амбре нечищеных со времен нашего развода зубов. — х-ш-шлюха… при живом… ик… муже…бл* подзаборная…

— Говори, зачем пришёл, и убирайся, — бормочу я, даже не пытаясь вникнуть в суть претензий. — Чеши к себе, соседей разбудишь.

Хотя про соседей это я зря. В нашем подъезде в ночную смену пока вроде никто не работает, да и дети у всех уже школьного возраста, поэтому в полдесятого никто спать не должен.

Впрочем, Петька всё равно не обращает на мою тираду никакого внимания и, покачиваясь, аки баркас на волнах, гнет свою линию:

— При живом-то муже… прошмандовка!..

Похоже, он не настолько пьян, как показалось сначала. По крайней мере, ему удаётся выговорить такое длинное слово без заминок. Прош-ман-дов-ка! Целых четыре слога! Ей-богу, я в восхищении.

Всё же мне требуется не меньше пяти минут, чтобы понять суть претензий.

Я выясняю, что с утра бывший муж подрабатывал грузчиком, так как быстро сообразил, что раз мерзкая уголовница-Маринка (цитата!) не даёт денег, взяться им неоткуда. О том, что за любитель острых ощущений нанял его грузчиком, история умалчивает.

Так вот, потрудившись на ниве погрузки и заработав на бутылку, бывший муж решил отметить это дело с друзьями. У него их, кстати, в три раза больше, чем у меня, и далеко не все алкаши.

Находясь под градусом, Петька, естественно, принялся жаловаться на меня, в красках рассказывая про наши суды, трагический эпизод с вилкой и прочие радости нашей «семейной жизни». Друзья активно поддерживали эту тему, пока кто-то из них не сболтнул Петьке о том, что видел, как я заходила в подъезд с каким-то подозрительным мужиком. Мужик же при этом держал меня за руку и всячески осыпал комплиментами.

На этом месте я слегка озадачилась. Единственным кандидатом на должность «подозрительного мужика» является Хучик, но что-то я не припомню, чтобы он держал меня за руку! И комплименты, кстати, тоже отсутствовали — следак всю дорогу читал мне нотации, и отвлекался только на то, чтобы покритиковать книги Донцовой.

Но Петька, конечно, вообразил супружескую измену, допил, судя по запаху, всю оставшуюся водяру (ну, или что он там пил) и прилетел разбираться со мной и моим потенциальным любовником.

Какое-то время я честно пытаюсь объяснить бывшему мужу, что судимые уборщицы возраста 40+ не пользуются большим спросом на рынке любовных услуг. Но Петька не верит, орёт благим матом, ломится в дверь и требует подать ему моего нового суженого.

Потом я меняю тактику и начинаю втолковывать алканавту, что после развода мне пока в принципе не до мужчин (и это чистая правда — в последнее время меня интересуют исключительно трупы, свидетели и менты). Но все разумные доводы разбиваются о глухую и немного пьяную стену.

— Где прячется этот «цензура»?! — орёт бывший муж, сопровождая дикие вопли нецензурным описанием того, что он собирается сделать с моим гипотетическим мужиком. Фантазия у него, конечно, богатая, но для того, чтобы реализовать хотя бы четверть задуманного, Петьке потребуется у меня этого мужика отбить.

На самом интересном месте дверь открывается, и на лестничной клетке появляется недовольный Фёдор Иванович. Чем тут же подтверждает все подозрения бывшего мужа.

Немая сцена.

Мне очень хочется завопить «это не то, что ты думаешь» — но, с другой стороны, а с какой это радости я должна перед ним отчитываться?.. Мы вообще-то в разводе!

— Прошмандовка!.. — верещит Петька почему-то в мой адрес. К менту он, очевидно, претензий не имеет. — Ментовская шлюха!..

— Вообще-то, ментовская шлюха — это та, которая обслуживает нескольких ментов, а у меня всего один!.. — бормочу я, не выдержав груза несправедливых обвинений.

Похоже, получилось не очень: Фёдор Иванович удивлённо вскидывает брови, а Петька так вообще смотрит на меня, открыв рот, и явно ждёт продолжения.

О, кстати! Перевожу взгляд на хладнокровного Хучика, пытаясь сообразить, как бывший муж определил профессию «соперника». Все ясно: мента выдаёт его голубая рубашка. Ходил бы в свитере — проблем бы не имел. Или, наоборот, имел бы, потому, что Петька слегка побаивается представителей закона. Возможно, в противном случае Хучику уже настучали бы «в табло».

Мент тоже ведёт себя довольно корректно, и, вопреки предыдущим заявлениям про «дать в морду», не спешит никого бить. Вместо этого он мирно объясняет алкашу, что я прохожу свидетелем по важному уголовному делу, и лучше ему пока от меня отвязаться.

Петька обиженно хрюкает, пускает из глаза алкоголическую слезу и поворачивается к своему явно наслаждающемуся происходящим «сопернику»:

— Уг'ловница… пр'кинь, выгнала из квартиры… ууу, ведьма! — он грозит мне кулаком, но попадает по перилам, и по подъезду разносится низкий звон.

— Квартира моей бабушки, — поясняю я. — Она не совместно нажитое, а персонально моя. Если что.

Хучик вздыхает, хватает дебошира за шкирку (что не так-то просто, потому, что Петька чуть выше) и начинает аккуратно конвоировать его вниз по лестнице с явным намерением выставить из подъезда. При этом он продолжает чего-то там ему говорить — и бывший муж, самое удивительное, всё это слушает! И даже участвует в диалоге (правда, нецензурно).

Я закрываю рот, складываю пальцы крестиком и жду дальнейшего развития событий.

Увы, ментовского авторитета хватает всего на один пролёт. Потом Петька постигает суть происходящего, начинает орать и вырываться. При этом он угрожает показать чего-то там нам с ментом — я, если честно, к этому не прислушиваюсь.

Фёдор Иванович успокаивает Петьку как может — правда, стоит бывшему мужу бросить взгляд в мою сторону, весь положительный эффект сходит на нет, и алкаш снова начинает звереть. Очевидно, его мотивирует на агрессию присутствие бывшей жены в моём лице.

Пока я раздумываю, не стоит ли отойти от греха подальше, Петька решает разнообразить наш вечер пьяной дракой с участием ментов. Он бьёт Хучика в ухо, но тот без труда ускользает, хватает вихляющий пьяный кулак, вытаскивает откуда-то (кажется, из кармана) наручники и пристёгивает Петьку к перилам.

Быстро. Эффективно. Молча. Как будто он, натурально, в ОМОНЕ служил!

Мы с Петькой смотрим на мента с одинаковым удивлением. Я прихожу в себя раньше и ретируюсь в квартиру, не дожидаясь дальнейшей эскалации обстановки. А Петька пытается предъявлять претензии, но, во-первых, от приковывания к лестнице он вовсе не протрезвел, а, во-вторых, Фёдору Ивановичу бесполезно что-то там предъявлять, уж я-то знаю!

Пробегаюсь по квартире и, слегка успокоившись, высовываюсь из-за двери. Картина маслом: бывший муж мрачно звенит наручником и пьяно матерится, а Хучик стоит в трёх шагах от него и разговаривает с кем-то по телефону.

— …до выяснения личности! — говорит мент. Потом переводит взгляд на меня и поясняет. — Сейчас приедут, заберут в обезьянник. До выяснения личности.

— Э-э… — испуганно булькает бывший муж, тыкая пальцем в меня.

— Сказано, до выяснения личности!.. — рявкает Хучик, и я торопливо открещиваюсь:

— Понятия не имею, кто это. Какой-то подозрительный тип…

Я замолкаю под недовольным взглядом. Двумя недовольными взглядами!.. Прежде, чем Петька успевает вновь перейти на русский матерный, Фёдор Иванович жестом отправляет меня назад, в квартиру.

Тихонечко прикрываю дверь, подсматривая в шелку. В самом деле, это же моя квартира и моя дверь, хочу подсматриваю, хочу нет!

Следующие полчаса я наблюдаю за медленно трезвеющим бывшим мужем и читающим тому нотации Хучиком. Потом приезжают менты, Фёдор Иванович снимает наручники, передаёт дебошира в их цепкие руки и возвращается допивать чай.

— У нас сейчас так просто в обезьянник не посадить, — рассказывает Хучик, поглощая бутерброд с колбасой. — Ну ладно, составят административный протокол по ст. 20.20 КОАП РФ, — поймав мой удивлённый взгляд, он разъясняет, — появление в общественном месте в нетрезвом виде.

— И давно в моей квартире общественное место? — уточняю я с легким ужасом. Хотя с таким количеством посетителей…

— Не приставайте, Мариночка, — щурится следак. — И, знаете, давайте серьёзно. Этот субъект, ваш бывший муж, будет таскаться за вами, пока не помрёт или не сядет в тюрьму. Я, знаете, навидался таких семей. Удивительно, что вам вообще удалось развестись.

— Да я сама удивляюсь, — бормочу я, прикидывая, как бы перевести тему от бывшего мужа к расследованию. Когда, интересно, у Хучика закончится запал на нотации? Пинками к светлому будущему, тоже мне!

— Так что, Марина, вам лучше продать квартиру и переехать, — резюмирует Хучик, не обнаружив на моём лице признаков энтузиазма. — Вы только не делайте этого, пока идёт следствие, хорошо? Подождите хотя бы до обвинительного заключения. Кстати, на чём мы остановились?..

Я радостно подскакиваю: наконец-то! Про бывшего мужа мне надоело слушать ещё в прошлом году, а гениальный совет с переездом мне вообще выдают в шестой раз. Ну, Хучик, по крайней мере, не требует делать это немедленно.

— Мы говорили про нападение на этого гнус… на Данилова, — говорю я, пока он не передумал обсуждать трупы. А то мало ли, решит добавить про Петьку, а у меня и без того передоз.

— Да, точно, — соглашается Фёдор Иванович. — Данилова ранят, но опрос свидетелей не даёт результата, а улик слишком мало, чтобы выстроить версию. И вот, подарок судьбы: бестолковую Марину заносит на дачу к Данилову. Мы опрашиваем эту вашу Людмилу и узнаем, что её любовник действительно что-то скрывал.

— Надеюсь, у неё не будет проблем? — смущённо уточняю я у мента.

После сегодняшнего визита в больницу мне жалко коварную отравительницу почти до слез. Мало того, что бедняга по уши влюблена в гадкого физика, что само по себе повод для огорчения — да ещё и, похоже, она у него не одна!

Фёдор Иванович пожимает плечами:

— Только если вы захотите написать на неё заявление.

— Нет-нет, у неё и без того стресс! Да и побольше, чем у меня!..

— Я так и подумал, — с удовольствием отмечает следак. — В общем, Данилов раскололся. Под протокол. Он рассказал, что действительно не успел рассмотреть, кто его подстрелил, но зато успел пообщаться с Денисом Костылёвым незадолго до его смерти. Мальчик был ужасно зол на отца, и в то же время боялся возвращаться домой. Рассказать подробности он не успел — его выкинули из окна, пока ваш физик думал, что делать с новой проблемой. Убийцу Дениса он, кстати, не видел и вообще, говорит, подумал на суицид. Но когда результаты экспертизы по поводу смерти школьника стали достоянием широкой общественности, Данилов решил провести собственное расследование.

— Но зачем?..

— Не знаю, наверно, на вас насмотрелся. Так вот, Данилов просмотрел журнал посещений с вахты и не увидел там Костылёва-старшего. Ну и, вы знаете, как это бывает: «я знаю его столько лет, он не мог»! Они знакомы с девяностых, — поясняет следак. — Так вот, Данилов утверждает, что начал подозревать Костылёва только после смерти уборщицы. Как там её зовут? Забыл. В общем, он понял, что уборщица могла провести Костылёва в школу, не записав его в журнал. Кстати, он говорит, что вы очень помогли ему с запиской.

— По такой логике она могла привести в школу кого угодно, не обязательно Костылёва, — торопливо говорю я. Ещё не хватало, чтобы Фёдор Иванович снова начал пилить меня за записку!

— Мне кажется, Костылёв себя выдал, — задумчиво говорит Хучик. — Только не знаю, чем именно. Упакуем — спрошу. А господин Данилов, в свою очередь, возбудил у него подозрения. Но он не хотел рисковать и отправил к нему сообщника. Собственно, только по этой причине он до сих пор жив — похоже, сообщник не смог довести дело до конца. Мариночка, не смотрите на меня так, я знаю, что это не вы. У нас есть несколько версий, но я, с вашего позволения, оставлю эту информацию при себе. Да, кстати! Нападение на вас и убийство школьного дворника с семейкой Костылёвых не связаны, следствие по этим делам ещё продолжается, и я не могу ничего рассказывать. Всему своё время.

Хучик замолкает и отправляет в рот последний кусок колбасы.

— Фёдор Иванович? А как же героическое описание захвата преступника и предъявления ему обвинения?

— Запланировано на завтра, — коварно улыбается Хучик. — Поэтому я и приехал. Хочу попросить вас не выходить из дома, чтобы ничего не сорвать. А то я заметил, вы любите случайно оказываться в местах совершения преступлений, совсем как ваша Даша Васильева. Так что сидите дома, заодно и простуду подлечите.

От такой трогательной заботы о моём драгоценном здоровье я снова начинаю чихать.

— Будьте здоровы! Вот, видите! Сидите дома, пока я не позвоню и не скажу, что все в порядке. Уверяю вас, дальше не будет ничего интересного: дело раскрыто, убийца найден, а вопрос задержания это дело полиции.

Звучит логично, и я киваю. Но Хучик на этом не успокаивается:

— На всякий случай я поставлю у вашего дома наружное наблюдение. Постарайтесь не обращать на него внимание. Костылёв не знает, где вы живёте, но риск всё равно слишком велик.

Вот так всё и заканчивается.

Хучик допивает третью кружку чая и сдержанно прощается, пожелав мне скорейшего выздоровления. Киваю. Вслед тут же летит новое пожелание: поменьше путаться под ногами у правоохранительных органов. Вот тут я уже не могу удержаться от возмущённого фырканья — к вящему удовольствию Хучика.

Следак бодро направляется к выходу, и я едва успеваю спросить, а как он вообще узнал про мою поездку в больницу.

Хучик смеётся, заявляя, что у него везде свои люди, но потом всё же решает удовлетворить моё любопытство:

— Всё просто: в той же палате лежит один заслуженный ФСБ-шник, его неудачно ранили из травмата. Хотя нет, вы правы, наверно, всё же удачно. Нет-нет, там вовсе не так интересно, можно сказать, бытовуха. Простите, я не могу разглашать, — поясняет следак в ответ на мой удивлённый взгляд. — И вот, мы попросили его присматривать за Даниловым: кто к нему ходит, о чём разговаривает. И нам полезно, и он развлекается.

Я тут же вспоминаю бодрого мужика с хищным прищуром. Гляди-ка, и вправду мент! Интересно, сложно ли было Хучику пристроить его в нужную палату. Хотя не думаю. Уверена, что врачи и сами не прочь сгруппировать пациентов по типу ранений.

Хучик уходит, я укладываюсь в постель и достаю книжку. Но Эллери Куин не идёт — мысли постоянно возвращаются к нашему делу. Пусть следак и уверяет, что дело раскрыто, для меня там всё равно много белых пятен. Надеюсь, пойманный Костылёв сможет пролить на них свет.

Хотя это вовсе не гарантировано. Во-первых, Костылёв может не расколоться, а, во-вторых, жизнь это не увлекательный детектив, а Хучик это не Дегтярёв, чтобы рассказывать мне тайны следствия. И я должна радоваться, что он в принципе что-то мне разболтал.

На этой позитивной ноте я засыпаю, потом на какое-то время выныриваю из дремы от фырканья кошки, желающей обмотаться вокруг моей шеи, но вскоре опять погружаюсь в сон.

20

Утро начинается со звонка в дверь.

Выбираюсь из-под одеяла, лениво потягиваюсь и бросаю взгляд на часы. Маленькая стрелка указывает на цифру «два», а большая с укором колеблется в районе «шестёрки». Это же сколько я проспала? Так, легла сразу после ухода мента, чуть позже десяти, встала в полтретьего, значит… математические способности упорно не хотят просыпаться, в голове вертится какое-то сумасшедшее количество часов, не то пятнадцать, не то шестнадцать.

Одеваюсь и сонно плетусь к двери. В голове мелькает мысль, что нужно было сначала посмотреть в глазок, вдруг меня жаждет увидеть какой-нибудь Ярослав Костылёв, или, что хуже, дорогой бывший муж. Торможу у глазка и..

— Чего застряла? — раздражённо спрашивают из-за двери. Распахиваю створку и обнаруживаю злую, заснеженную Катьку в её любимом коричневом пальто и с коробкой конфет под мышкой.

— О, привет! А я думала… то есть не думала, — бормочу я, пропуская её в прихожую. — Я вообще спать хочу. Наверно, из-за простуды.

— Только не говори, что опять перепутала меня с бывшим мужем, — фыркает подруга, скидывая промокшие сапожки. — Хорошо тебе, дома сидишь. На улице такая мерзость…

— Да, я вижу. Ты похожа на сугроб.

Катька отправляется в ванную, а я иду ставить чайник, параллельно прикидывая, как бы поделикатней узнать, что ей нужно. Катерина не любитель бескорыстных визитов: обычно она или пытается перехватить денежку до зарплаты, или просит посидеть с её восьмилетним сыном, пока она устраивает личную жизнь.

С деньгами получается редко — к концу месяца я сама сижу на «бомжатине» — а посидеть с сыном я соглашаюсь. Подруга не слишком придирчива при выборе «принца», и те кадры, которые попадают в её любовные сети, детям лучше не показывать.

Правда, на этот раз Катька не спешит меня о чём-то просить. Она устраивается на кухне, стаскивает прозрачную пленочку с коробки конфет и не особо жизнерадостно сообщает, что поругалась с очередным кавалером. Три чахлые гвоздики она бросила в его наглую физиономию, а конфетки пожалела, прихватила с собой. Правда, на полпути Катерина вспомнила, что у сынишки болит зуб, а сама она столько не съест. Так что ей сам Бог велел сходить в гости к Марине, которая обожает шоколад.

Сочувственно улыбаюсь — в этом вся Катька. Она никогда не отказывается от того, что само плывет ей в руки, и в результате тратит кучу времени на попытки пристроить куда-нибудь то самое… плывущее.

М-да. Конечно, я не избалована элитным бельгийским шоколадом, но помадка это всё-таки чересчур. Хуже может только кондитерская плитка эконом-класса, не тающая во рту и распространяющая тонкий аромат нефти.

— Кать, без обид, но твой бывший полнейший жмот.

Подруга кивает, но не спешит вдаваться в подробности. Катька в принципе легко вычёркивает из своей жизни неудавшихся кавалеров на руку и сердце. А я вот никак не вычеркну злосчастного Петьку — всплывает и всплывает, зараза.

Печально вздыхаю и начинаю расспрашивать Катьку про школу. Та радуется новой теме для разговора и спешно пересказывает все новости: моё увольнение не особо помогло стремительно падающему авторитету школы — паникующие родители продолжают забирать детей из этого криминогенного заведения. Первые ласточки потянулись уже после смерти Дениса Костылёва, а после нападения на физика кто-то распустил слух, что в школе завёлся маньяк.

Интересуюсь у Катьки, кто мог сочинить этот бред.

— Тьфу на тебя, какой бред, — она тихо фыркает и берёт в руки пустую сахарницу. — Совсем одичала. Где сахар?

Вспоминаю, что вчера сахар был, но я поленилась его пересыпать и накладывала в чай так, из пакета.

— Сейчас наберу, — вылезаю из-за стола и начинаю рыться в кухонных шкафчиках. Помню, он лежал где-то здесь. Или там. Или… ещё где-то. Память услужливо подсказывает, что я бестолочь. Спасибо, но данная информация и так мне известна.

Пока я обыскиваю кухню в поисках сахара, Катька развивает тему о школьном маньяке:

— Девятиклассника выкинули из окна, дворника пырнули ножом, уборщицу тоже пырнули, правда, не насмерть, учителя подстрелили… чем не маньяк? Зуб даю, следующий — директор! — кровожадно заявляет Катька.

Мне отчего-то взбредает в голову влезть с уточнениями:

— А что ты Гальку не посчитала?

— Так у неё же сердечный приступ!

— А вот и нет! Фёдор Иванович… ну, помнишь, который из Следственного комитета? Маленький, круглый, голубоглазый, волос почти нет, одна седина. Так вот, он говорил, что Гальку отравили. Подсыпали ей какое-то сильнодействующее лекарство.

От избытка чувств Катька опрокидывает кружку:

— Точно маньяк!..

Её изрядно разбавленный молоком чай разливается по столу. Хватаю кухонное полотенце, начинаю вытирать; Катька вскакивает и с руганью убирает на мойку конфеты и пустую сахарницу. В процессе она задевает локтем мою чашку и та падает, да так неудачно, что по полу разливается горячая лужа с лимонным ароматом. Печально поднимаю с пола отвалившуюся ручку — ну вот, опять полы мыть!

Катька виновато вжимает голову в плечи:

— Ну чё, я-то причём… это ты так поставила, она бы всё равно кокнулась…

Секунд двадцать, не меньше, обдумываю это замысловатое извинение — на первый взгляд кажется, что меня ещё и обозвали криворукой, но в этом вся Катька. На неё нельзя обижаться. С улыбкой просвещаю подругу, что на самом деле в этом происшествии виноваты советские строители, которые пожалели квадратных метров для нашей кухни, после чего иду в ванную за большой тряпкой.

Катька с ногами забирается на табуретку и продолжает рассказывать: на прошлой неделе Бориса Семёновича увезли на «Скорой» с гипертоническим кризом, но вчера наш неугомонный директор снова появился на рабочем месте и продолжил руководить школой с присущим ему энтузиазмом. Катька подозревает, что он сбежал из больницы, радея о благе вверенного ему учебного заведения, ведь после гипертонического криза так быстро не отпускают.

— Я думаю, это и есть маньяк, — заговорщически сообщает подруга.

Мне очень хочется рассказать Катьке, кто на самом деле совершил эти убийства, но нельзя, Хучик не одобрит. Особенно если при задержании случится какая-нибудь накладка и Костылёву удастся сбежать.

А жаль. Я бы с удовольствием успокоила Катьку — а то она явно видит себя следующей жертвой выдуманного маньяка. Хотя по-моему это логично — если не знать о ситуации с Костылёвым, можно подумать, что убийца специализируется на уборщицах.

Пока я размышляю о маньяках, Катька ворчит, что я кулема, и как можно жалеть человека, который тебя уволил. Пытаюсь объяснить, что на самом деле Борис Семёнович не плохой, просто нервный и слишком сильно печётся о благополучии школы. А я… как говорится, лес рубят — щепки летят. Ну и ладно. Специалисты моей «эксклюзивной» профессии требуются везде, вот вылечу простуду и вплотную займусь работой.

Какое-то время мы обсуждаем состояние рынка труда уборщиц, потом переходим на женские мелочи, и вот наконец Катька заявляет, что ей пора. Старательно изображаю на лице огорчение. За последний час подруга совсем утомила своим пессимистичным настроем и постоянным брюзжанием в адрес несовершенного мира. Наверно, я просто отвыкла от её общества.

В прихожей Катька с огорчением обнаруживает, что сапоги до сих пор влажные. Радушно предлагаю засунуть газету. Подруга отмахивается, уверяя, что добежит до дома и без самодельных стелек. Всё равно, если на улице до сих пор идёт утренний снег с дождём (а с чего бы ему перестать идти?), она промокнет меньше, чем через минуту.

Сочувственно поддерживаю разговор:

— Ага, только вышел, уже весь в грязи.

Катька подозрительно щурится:

— Ой, не надо ля-ля! Это ты везде грязь найдёшь, а я хожу аккуратно!

Демонстрирую ей чуть заметные бурые пятнышки на рукаве пальто. Катька приходит в ужас и начинает перебирать всех встречных водителей, пытаясь сообразить, кто её так обрызгал.

— Да ладно, сейчас даже шпроты отстирываются.

Последняя фраза возвращает подруге почти утерянный оптимизм:

— Скажи: Катька, дура, запарила ныть, — хихикает она.

Растягиваю губы в улыбке и открываю дверь. Запарила, конечно, но если сказать, то она обидится.

— Пока! Заходи.

— Зайду как-нибудь, — откликается Катька, исчезая из зоны видимости вместе со своим дурным настроением, мокрыми сапогами и заляпанным грязью пальто.

Скрываю вздох облегчения и отправляюсь на кухню перемывать полы после чая и Катькиных депрессивных флюидов. Запала хватает на пять минут. Ещё полчаса я хожу нога за ногу, борясь с желанием забросить стихийную уборку и лечь на диван с книгой.

Потом звонит Хучик.

— Не знаю, как вам сказать, — начинает следак. — В общем, мы отзываем наружное наблюдение, так что можете сходить погулять. Предупреждаю ваши вопросы: нет, мы его не взяли. Костылёв застрелился.

— Как?!

— Надеюсь, это не риторический вопрос, — хмыкает мент. — Взял пистолет, засунул в рот и нажал на курок. Что интересно, по Валентину Данилову, скорее всего, стреляли из этого же оружия. Полное соответствие установит экспертиза.

— Фёдор Иванович, а когда… это случилось?

— Утром, — судя по голосу, Хучик морщится. — Мы опоздали часа на три. Ну что ж, поздравляю, дело закрыто.

Мент обещает зайти ко мне вечером, но как-то не слишком уверенно. Напоследок он сообщает, что его ребята заметили, как в подъезд шмыгнула какая-то мелкая подозрительная бабенка.

— В коричневом пальто? Тогда это Катька, моя подружка. Вы её знаете, она тоже работает уборщицей в нашей… в моей бывшей школе. Но вы не волнуйтесь, мы просто попили чаю и немного посплетничали, не про убийства.

Хучик успокаивается и снова обещает заехать.

После этого звонка и чай уже как-то не пьётся, и вообще на душе становится невесело. С одной стороны, всё сложилось неплохо, а гнусный убийца нашёл тот же конец, что и его несчастные жертвы. С другой — мы уже никогда не узнаем всех подробностей этого кровавого дела, не заполним белые пятна в рассказанной Хучиком истории и…

Размышления о белых пятнах в кровавой истории прерывает дверной звонок. Вот кто там опять! Надеюсь, за дверью не прячется внезапно воскресший Ярослав Костылёв. Или, скажем, Костылёв-зомби с дырочкой в голове…

Но нет, в квартиру снова вваливается недовольная Катька:

— ещё раз привет. Я не забыла у тебя зонтик?

— Да вроде нет…

Она волчьим взглядом оглядывает прихожую и, как и я за секунду до этого, обнаруживает отсутствие каких-нибудь подозрительных зонтов.

Прикрыв глаза, вспоминаю: звонок, в дверь бочком проскальзывает Катька в своём потёртом коричневом пальто. На голове у неё вязаная шапка, на ногах — коричневые сапожки длиной до середины икры, на плече сумка, в руках коробка конфет.

— Честно говоря, не припомню никаких зонтиков…

Катька жалобно шмыгает носом:

— Может, на кухне? На, подержи, — она суёт мне шуршащий пакет с какой-то стеклянной бутылкой, скидывает сапожки и бросается на кухню. — Вот блин!..

Действительно, блин. На кухне нет никаких зонтов. Может, Катька забыла его у своего кавалера, любителя бюджетной «Палитры» и утренних походов в кино?

Подруга неопределённо пожимает плечами, забирает пакет и зачем-то ставит на стол бутылку водки. Неслабую такую, поллитровую, если не больше. Снимает крышечку:

— Хочешь?

— Я? Ты это мне? — оглядываюсь, и, не обнаружив на кухне других кандидатов, перевожу недоумённый взгляд на Катьку. — Ты что, забыла, что я не пью? Аллергия.

Катька кивает и тычет в меня чекушку. Ах, нет, чекушка это же четверть литра, а тут половина.

Не суть.

Проблема не в водке, а в том, что мне почему-то не нравится Катькина кривая ухмылка.

Я открываю рот, чтобы спросить её, в чём проблема — а Катька не медлит, она хватает кухонный нож и тычет мне в ребра.

— Ай! Ты рехнулась?! — пытаюсь отшатнуться от этой маньячки, но она хватает меня за шиворот и снова прижимает нож к ребрам.

— Пей, солнышко, — ласково произносит «подружка». — Пей или узнаешь, почем пирожки по четыре копейки.

Никогда не понимала этот дикий анахронизм, но сейчас Катька явно имеет в виду, что если я не выпью пятьсот грамм водки, то получу «перо под ребро». С другой стороны, мой несчастный, непривычный к злоупотреблению алкоголем организм может эти поллитра не пережить. Наверно, на это как раз и рассчитывает моя бывшая коллега. А что? Смерть от водки — почти не криминал, и даже Хучик, наверно, не успел изучить меня так хорошо, чтобы знать — я не беру в рот спиртного ни при каких обстоятельствах. Мой максимум это однопроцентный кефир (говорят, в нём тоже есть пару градусов алкоголя). Вполне ожидаемо становится не по себе, и в пустой голове вертится нелепая мысль о том, что когда тебя хочет прибить единственная подруга, это не столько детектив, сколько банальное «мыло».

Впрочем, меня немного оправдывает тот факт, чтоизначально подруг было две, но одна погибла при загадочных обстоятельствах. А интересно…

— …как ты собираешься закалывать меня этим ножом? Он же тупой, как мой бывший муж. Я даже не помню, когда его точили в последний раз. В смысле нож.

Катька демонически шмыгает носом:

— Заколю, не боись. Тупым ножом тоже можно, только больнее, — она толкает меня на стул и доброжелательно добавляет. — Пей водку, умрёшь безболезненно. Вот щас нажрёшься и даже не почувствуешь свой отек Квинке.

— Зашибись перспективы…

Осторожно, чтобы не поймать ещё пару царапин, усаживаюсь за стол и ощущаю какой-то предмет в кармане домашних штанов. Похоже на телефон. Кажется, я машинально сунула его в карман после беседы с Хучиком…

Кстати.

Тихонько нащупываю кнопку звонка. У старых моделей там специальные рисочки, очень удобно.

Вот только гудок на исходящем вызове слишком громкий. Зараза!

Катька с матюками отнимает телефон, сбрасывает и, вижу, с трудом удерживается от желания отвесить моей скромной персоне воспитательных пинков. Экс-подруга явно не хочет портить побоями потенциальный труп.

Философски пожимаю плечами:

— А ты как думала, в сказку попала?..

Тут Катька срывается, начинает визжать, отвешивает мне оплеуху и тычет в зубы горлышко от бутылки. Не рискую противоречить — в таком состоянии она реально прирежет и не заметит — делаю глоток и захлёбываюсь тошнотворной обжигающей жижей.

Прокашлявшись, глубокомысленно замечаю:

— Ты, Кать, хотя бы пустырник попей. Убийца это очень нервная работа. Или у тебя это хобби?..

Катька широко распахивает глаза, начинает нервно смеяться, параллельно задвигая какие-то невнятные объяснения, что это всё ради сынишки. Угу, десять раз. Ребёнку в любом случае лучше жить в бедности, а не в детдоме, в который он попадёт, когда Катька сядет в тюрьму. А если не сядет, то мама-убийца — тоже не самый лучший вариант.

После второго глотка я начинаю ощущать неотвратимое влияние алкоголя. С одной стороны это вроде расслабленность, с другой — стало сложнее сосредоточиться, в том числе на собственном спасении.

После третьего глотка голова начинает слегка кружиться, и сразу же вспоминается, что я не закусываю, и что на непривыкший к алкоголю организм водка действует сильнее. А если с учётом недолеченой простуды — ещё сильнее. Типа одно лезвие бреет чисто, второе — ещё чище. Боюсь, совсем скоро я буду находиться в нетранспортабельном состоянии, и Катерине придётся самостоятельно вливать омерзительное пойло в мою бессознательную тушку.

Пока это не произошло, хотелось бы уточнить пару моментов. Бывает, у преступников появляется желание обсудить свои кровавые преступления, а несчастная жертва успевает сбежать… или к жертве успевают приехать менты.

В любом случае мне не помешает притвориться пьянее, чем есть на самом деле — может, экс-подруга расслабится и… см. выше.

— Слышь, Кать! Может, расскажешь, из каких соображений ты всех поубивала?…

Вот оно, тлетворное влияние этилового спирта! Простая фраза «из каких соображений» уже даётся с трудом и почему-то вызывает у Катьки легкий ступор:

— Кого?.. — от неожиданности маньяческая подруга опускает руку с ножом. Тут-то бы и воспользоваться моментом, но я, как и водится в истории, торможу и вместо того, чтобы изображать Джеймса Бонда, начинаю послушно перечислять Катькиных жертв.

— Всех: Дениса Костылёва, его сестру, бедного дворника Павлыча, Гальку, потом Ярослава Костылёва, хотя говорят, что он застрелился, потом физика и меня, правда, ещё не совсем…

С каждым именем Катькины глазки все больше расширяются:

— Рехнулась?! Я не мясник!..

Торопливо собираю в кучку разбегающиеся мозги:

— Ладно, допустим, что деток прикончил сам Костылёв. Но дворник и Галька точно на тебе!..

— Я. Не. Убивала. Дворника, — чеканит бывшая подруга и снова суёт мне бутылку.

Глотаю, отфыркиваюсь, вытираю выступившие слёзы и снова гну свою линию. Бывших уборщиц просто так не заткнуть! Особенно когда они уже слегка пьяные…

— Но Галька-то на тебе! Не отпирайся!.. её могла убить только ты! Галька заметила, что Костылёв бродит по школе, и позвонила ему из учительской! Потом она написала тебе записку, чтобы ты задержалась после уроков, и поделилась своими подозрениями. Но к тому времени тебе уже позвонил Костылёв, и ты запаслась сердечным средством. Подсыпала его в Галькину чашку, подождала, пока бедняга выпьет, и ушла по каким-то делам! Мы гадали, почему дверь оказалась закрыта на щеколду — наверно, именно ты и велела Гале её закрыть! Я, мол, сейчас отойду, а ты посиди. Менты рассказали, что эта сердечная гадость очень быстрого… ммм… действия. Думаю, ты дождалась, когда Гальке станет плохо, выключила свет на щитке и ушла…

Бледная Катька залепляет мне новую пощёчину — наверно, её стоит расценивать как признание?

От этой мысли становится весело, и я начинаю тихонько хихикать.

— Ты ничего не курила? — мрачно вопрошает экс-подруга. — Давай, ещё два глоточка, и я от тебя отстану.

А, впрочем, почему бы и нет? Помирать, так с музыкой! ещё никогда не загибалась от алкогольного отравления. Катька, конечно, надеется на отек Квинке… хрен ей, а не отёк. Перебьётся.

Храбро подношу бутылку к губам, мимоходом отмечая, что координация движений уже не та. То есть я и раньше не отличалась газельной… газелиной… в общем, грацией газели, а тут вообще чуть не уронила злополучную бутыль.

— Держи прямо, пьянь, — бухтит Катька, и от этой фразы становится жутко обидно. Вообще-то я не брала в рот ничего алкогольного больше двадцати лет, да и до этого не особо бухала. Если бы не «подружка» с ножом наперевес, я бы ещё с полсотни лет не пила. А она: пьянь. Обидно.

Ловлю себя на низком, мелочном желании вцепиться Катьке в волосы. Хм… Стоит ли отказывать себе в такой малости, если я имею все шансы поймать в живот нож, когда Катька поймёт, что я не планирую задыхаться после водяры?..

Увы. Мне не удаётся реализовать сие благородное намерение — звонит телефон. Катька берёт аппарат в руки и демонически шипит:

— Он перезванивает!.. Кстати, кто это? Подписан как «Мопсик»!

— Мой кавалер!

На самом деле это свежепереименованный Хучик, но Катьке лучше об этом не знать. Может, она разрешит взять трубку и сказать ему пару слов. А то кавалеры, они народ приставучий, если просто сбросить вызов, могут и не отстать. Или приехать, если решат, что с «прекрасной дамой» в лице экс-уборщицы что-то случилось.

Катерина явно думает так же. Она приставляет нож к моей шее:

— Бери трубку и без глупостей!

О как! «Без глупостей!». Очень хочется попросить её убавить градус пафоса — в конце концов, тварь я дрожащая или право имею?.. Право, чтобы меня убили без идиотских мелодрам.

Хотя сейчас явно не время качать права, моя психанутая подружка не в настроении дискутировать по поводу прав и свобод жертв кровавых преступлений. Свободной рукой она нажимает на зелёную кнопочку, даёт мне телефон и кивает.

— Д-добрый вечер, милый, — торопливо говорю я.

— Добрый день, Марина. Звонили? — с некоторым удивлением вопрошает Хучик. Очень хочется плюнуть на Катьку и завопить, что мне нужна помощь, но тупой нож у горла как-то не вдохновляет. Придётся импровизировать.

— Нет, дорогой, я случайно тебя набрала. Не волнуйся. Всё в порядке.

— Точно в порядке?.. Мне кажется, у вас что-то с голосом, — бубнит мент.

А мне вот кажется, что у него что-то с мозгами. Подумал бы головой, с какой это стати мне ему «тыкать»?! Если я два с лишним месяца торжественно именовала его «Фёдор Иванович», а сейчас неожиданно перешла на «милый» и «дорогой», значит, дело нечисто!

И всё-таки хорошо, что Катька не знает о моих взаимоотношениях с этим типом. К тому же она обожает сопливые романы (что книжные, что сериальные) и до сих пор грезит о настоящей любви. Так что мои «муси-пуси» едва ли её насторожат…

— Нет-нет, любимый, всё… хорошо. Приезжать… не нужно. Целую, — и я героически чмокаю трубку. Катька закатывает глаза, но молчит, а до Хучика наконец-то доходит.

— Так, Марина, если вам нужна помощь, скажите «котик», — торопливо произносит мент, после чего уточняет. — В любом контексте. Положите трубку, если вы дома, а если нет — тяните время, попробуем отследить звонок.

Оглядываюсь на Катьку — она могла расслышать его бормотание (гудок же в кармане расслышала!). Но нет, экс-подруга сидит и сверлит меня глазами, как ни в чём не бывало.

— Ладно, кот…ик!.. до встречи!

Увы, последняя фраза немного смазывается из-за икания. Наверно, это флюиды гадкой Катьки.

— Чего так долго? — бухтит она, опуская руку.

Трагически пожимаю плечами:

— Прощалась. А… вдруг я больше его… ик!.. никогда… не увижу?..

В глазах Катьки на мгновение загорается огонёк сочувствия. Какие-то доли секунды она колеблется… потом справляется с приступом милосердия, бормочет про то, что «вдруг» в моём случае неуместно и снова тычет в зубы бутылку.

— Пей.

Делаю глоток, затем — ещё, и ещё. Реальность постепенно скатывается в большой серый ком — даже не в ком, а в моток фотоплёнки. Перед глазами всплывают отдельные кадры. Кажется…

Кажется, я таки реализую свою «мечту века» и хватаю Катьку за волосы. При этом я вроде бы даже ору, почему она, сволочь, прибила Костылёва до того, как я успела его допросить. Подруга не знает, что возразить, и бьёт меня в нос. С размаху. Рукой с зажатым ножом. По счастью, мне прилетает той стороной, где кулак. Хотя… если учесть уровень тупизны лезвия, там особо не критично.

Кажется, у меня идёт носом кровь, и от этого мне очень весело. Ору про «Кровавую Мэри» и предлагаю Катьке выпить на брудершафт. Вовремя вспоминаю, что не из чего, так как водку из кружек не пьют, а единственная не разбитая рюмка из подаренного на свадьбу набора благополучно перекочевала к бывшему мужу.

Кажется, после этого я начинаю плакаться Катьке на горести жизни с алкоголиком, перечислять эпические подробности нашего с ним развода, хвастаюсь шрамом от вилки, а под конец начинаю рассказывать о вчерашнем столкновении Петьки и Хучика.

Кажется, при этом я называю Хучика Хучиком. Вслух.

Кажется, Катька не понимает, кто это, и я пытаюсь ей объяснить.

Кажется, мои объяснения никуда не годятся, благо я прерываю их на самом интересном месте и предлагаю выпить за родную полицию, которая нас бережёт.

Кажется, Катька не хочет за это пить.

Кажется, я возмущаюсь до глубины души и заявляю, что если не пить за ментов, то они могут прийти и сами за себя выпить. И вообще они очень милые, дружелюбные и заботливые, довозят уборщиц до дома и кормят бомжатиной.

Кажется, Катька не совсем правильно понимает слово «бомжатина».

Кажется, Катьке мерещится звук открывающейся двери. Возникает подозрение, что экс-подруга таки ухитрилась выпить, причём неслабо (хотя я не представляю, когда). Она, естественно, отрицает, ну да кто признается!

Кажется, я начинаю терять равновесие (особенно интересно делать это, когда сидишь). Параллельно Катька теряет терпение, хватает меня за шиворот и грозно вопрошает, сколько ещё нужно водки, чтобы я начала задыхаться от аллергии.

Кажется, я безуспешно пытаюсь ответить. Язык лениво ворочается во рту, и вместо «Тебе что, жалко?» выходит какой-то невнятный бубнёж.

Кажется, к нам на кухню заваливаются менты. Вяжут руки Катьке и заявляют, что та арестована по подозрению в убийстве Ярослава Костылёва и покушении на убийство меня. Впрочем, я сама это не вижу, так как безуспешно пытаюсь оторвать физиономию от столешницы.

Кажется, менты спрашивают у Катьки, зачем ей потребовалось вливать в меня водку, и та, вся на нервах, сдает свой «гениальный» план.

Кажется, я вижу мрачного, недовольного Хучика, который отправляет меня на промывание желудка (второй раз за неделю!) и нервно, очень нервно говорит кому-то, что у меня аллергия на этанол, и я вот-вот начну задыхаться. После чего ласково поясняет, что именно и в какой последовательности он оторвёт у врачей, если я вдруг умру.

Кажется, я наконец отлепляю голову от стола и объясняю Хучику, что на самом деле у меня нет никакой аллергии. Просто обычно я вру про неё тем знакомым, которые не в состоянии понять, что здоровый человек может просто не хотеть пить. В моём окружении таковых, к сожалению, большинство.

Кажется, Фёдор Иванович таки обладает сверхъестественными способностями — ему удаётся расшифровать тот бред, который я задвигаю про аллергию. Мент успокаивается, хотя ему по-прежнему не нравятся потёки крови на моём лице.

Кажется, дальше надо мной изгаляются медики, сопровождая лечебные процедуры издевательскими рекомендациями больше не пить.

Кажется, в итоге я таки оказываюсь в больнице под капельницей, и Хучик, из непонятных соображений не уехавший с повязанной Катькой, рассказывает мне про Костылёва. Сначала менты решили, что тот покончил собой, но потом выяснилось — всё не так-то просто. К моменту смерти он уже был без сознания вследствие черепно-мозговой травмы, и при всем желании не сумел бы засунуть в рот пистолет и нажать на курок. Все это проделала чужая рука.

Кажется, все уже знают, чья.

На этой позитивной ноте Хучик уходит. Дожидаюсь, пока из меня извлекут капельницу, и с чистой совестью засыпаю. И снится мне…

И снится мне какой-то совершенно не связанный с расследованием бред. В нём почему-то фигурирует Хучик, наряженный в смокинг а-ля Джеймс Бонд, с ведром в одной руке и тряпкой в другой. В зубах у него морской кортик и ворох карт. Мент играет в покер с моим бывшим мужем, чья алкогольная морда «красуется» в коричневом свадебном пиджаке. Петька постоянно мухлюет, за что каждый раз получает ведром.

Увы, мне так и не удаётся узнать, для чего следаку нужна тряпка — начинается другая, менее бредовая ветка сна.

Эпилог

После всех драматических событий я просыпаюсь в больнице с ужасной головной болью и весьма смутными воспоминаниями о случившемся.

Помню, я как-то слышала, что иногда люди забывают о том, что было с ними во время пьянки. Ну, вроде как алкоголь убивает те клеточки мозга, на которые были записаны воспоминания. По крайней мере, это официальная версия. Галька, которая тоже периодически общалась с алкоголиками, утверждала, что на самом деле они все помнят, но врут про потерю памяти, потому, что им стыдно. Не знаю, не знаю, Петька точно не врал — сомневаюсь, что ему вообще известно слово «стыд». Правда, наличие у него мозга тоже под большим вопросом. Лично я данный орган ни разу не видела, а некоторые поступки бывшего мужа позволяют предположить, что думает он другим местом.

Так или иначе, из моей головы вроде ничего не исчезло, только воспоминания о «дне икс» подёрнуты лёгкой дымкой и выглядят как-то бредово. Ну, в самом деле: мерзкая Катька пристрелила Ярослава Костылёва и пыталась убить меня (!), напоив водкой до отёка Квинке (!!), чтобы выдать мою смерть за несчастный случай. При этом она тыкала в мои рёбра моим же ножом и говорила гадости, а я в это время названивала Хучику со своими пьяными шифровками, ужас! Нормальному человеку такое в голову не придёт. Впрочем, мент заявил, что привык к моим выходкам и перестал удивляться чему бы то ни было после того, как я приползла к дверям Следственного комитета с ножевым ранением. Сомнительное утешение, если честно.

В больнице я провожу целых четыре дня (из них два выходных), причём без каких-то серьёзных причин. Более того, в последние три меня даже не лечат, я просто лежу! Невольно закрадывается мысль, что к моему заточению причастен Хучик. Не удивлюсь, если он попросил врачей оставить меня подольше, чтобы не путалась у него под ногами.

В дальнейшем Хучик решает эту проблему куда более радикально — устраивает меня на работу!

И вот уже две недели в трудовой книжке красуется новая запись, а я, гордая и счастливая, встаю в семь утра и несусь в городскую библиотеку. Да-да, теперь я мою полы именно там. Работы, пожалуй, поменьше, зарплата почти как в школе, зато я имею почти неограниченный доступ к книгам.

К тому же у меня неожиданно появилась туманная перспектива «карьерного роста» — начальница, хорошая знакомая Хучика, обещает пристроить в библиотекари сразу, как будет вакансия. Образование там вроде не требуется, только курсы. Впрочем, в этот вопрос я пока не вникала. Штат у нас состоит из бабулек-долгожительниц, на пенсию они не спешат, а сокращать их поголовье на манер Родиона Раскольникова, вооружившись за неимением топора подарочным изданием Достоевского, я как-то не собираюсь.

Кстати, о Достоевском. Людмила-Литература рассталась с физиком и покинула школу. В каких краях теперь обитает данная птица, мне неизвестно, а о причинах её расставания с возлюбленным остаётся только догадываться. Возможно, её утомило нытьё, а, может, Литература узнала, что господин Данилов ей изменяет. Так или иначе, эта причина оказалась достаточно веской, чтобы учительница бросила работу в середине учебного года. Могу представить, что ей сказал Борис Семёнович.

Он, кстати, полностью оправился от болезни и снова борётся за престиж школы в своём любимом режиме «цель оправдывает средства». Место уборщиц на вахте заняли сотрудники вневедомственной охраны. Они же теперь дежурят у запасного выхода, который давно был бельмом на глазу у директора. Процент детишек, курящих за школой, резко упал — особо отмороженные подростки теперь дымят в туалете, а остальные… не знаю. Наверно, бросают.

Физик вышел из больницы и продолжает трудиться на прежнем месте. Ну вышел и вышел — прекрасно, живи и радуйся. Так нет, его отчего-то понесло ко мне. Увы, я так и не узнала, зачем, так как в это время у меня уже сидели Хучик с Вадимом. Валентин Павлович явно постеснялся нашего следака — высокомерным тоном произнёс пару ничего не значащих фраз и исчез.

Хучик недоумённо пожал плечами и предположил, что этот субъект пришёл извиняться за ту историю со скелетом. Вадим же принялся горячо настаивать на том, что физик пришёл умолять меня не подавать на него в полицию. Даже бутерброд отложил — Данилов ему не нравится.

Кстати, в тот день я наконец-то узнала личность нашего загадочного «стажера», именующего Хучика «дядя Фёдор» и без колебаний залезающего к нему в сейф — Вадим оказался «бывшим пасынком» нашего доблестного мента. Фёдор Иванович был женат на его матери без малого десять лет. Теперь у неё новый брак — мама, как шутит «стажер», сменила мента на врача. Совместная дочь Хучик и Ирины, двенадцатилетняя Надюша, живёт с мамой и её новым мужем, но тоже периодически наведывается в гости к менту.

— Я учусь на последнём курсе юрфака, заочка, — рассказывает Вадим, посвящая меня в «мыльносериальные» подробности своей жизни. — У нас сейчас практика. Трупов нафоткал, народ обзавидуется…

Вот тут я, кстати, согласна с Вадимом. Уверена, трупы произведут фурор. Эх, жаль, что я в своё время не пошла на юриста (это вовсе не значит, что мне нравятся убийства, просто понравилось расследовать). Работала бы сейчас в полиции, ловила бы преступников… глядишь, и в тюрьму бы не села. Хотя как знать.

Ну ладно, сделаного не воротишь, а на второе высшее у меня пока денег нет. Чисто в теории можно было бы взять кредит… то-то в банке повеселятся. Хм… пожалуй, отложим эту интересную мысль до лучших времён. Хотя Вадим говорит, что у него на курсе учится женщина в возрасте, и ничего. Нормально учится, кстати. И тоже второе высшее. В общем, надо подумать…

Фёдор Иванович, кстати, воспринял визит физика чуть ли не как личное оскорбление и с того дня постоянно настаивает на том, чтобы я подала на реабилитацию. С ментом, ну, тем, зелёноглазым следаком, он договорился, и тот не против. А физика, говорит Хучик, всё равно не посадят, прекратят дело по истечению сроков давности. Но мне, если честно, всё равно не очень хочется опять в это ввязываться. Перспективы получить какую-то компенсацию за незаконное осуждение довольно туманны, зато седых волос у меня прибавится, это точно. Мне кажется, оно того не стоит.

Зараза Хучик, конечно, продолжает настаивать, но я рассчитываю на то, что вскоре ему надоест со мной возиться. По моим подсчётам, он должен забыть о бестолковой уборщице вскоре после окончания следствия. Не то чтобы я имела что-нибудь против Хучика, просто едва ли ему не дают покоя лавры полковника Дегтярёва. Уверена, что когда Катьку закроют в тюрьму, а материалы уголовного дела положат на полку, следак перестанет появляться в моей жизни.

Хотя сейчас он присутствует в ней даже с избытком. На той неделе он заходил, неделю назад заходил, а сейчас, напротив, я пришла в Следственный комитет, чтобы поучаствовать в интересном мероприятии под названием «перекрёстный допрос». Сижу на скамеечке, жду, пока привезут Катьку. Из-за меня бывшую подругу посадили под стражу, хотя могли бы оставить дома, под подпиской о невыезде или под домашним арестом.

То есть не совсем из-за меня… судья колебался, но менты убедили его тем аргументом, что Катька дважды покушалась на мою жизнь, и не стоит давать ей возможность доделать начатое.

Мне, если честно, не верилось, что Катька реально могла бы… доделать это самое, начатое. Я даже попеняла Хучику за свирепость. Но теперь, когда она проходит по коридору в окружении конвойных, недобро щурит глаза и бросает: «Явилась, кумушка!», как-то даже и верится. Просто потому, что мне повезло больше, чем ей.

И мне остаётся только обиженно проворчать:

— А когда ты угрожала мне ножом, я тебя кумушкой не обзывала!..

Бывшая подруга не успевает ответить — ухмыляющийся конвой заводит её в кабинет. Просачиваюсь следом, повинуясь команде высунувшегося мента.

Озираюсь по сторонам, изучаю обстановку. Перекрёстный допрос проходит в другом кабинете — в обиталище Хучика элементарно не влезло бы столько народу. Я, мент, Вадим, Катька, двое её конвойных и государственный адвокат — молоденькая девушка с объёмными формами. Последняя очень старается сохранять нейтральное доброжелательное выражение лица, но иногда сквозь маску становится видно, что она в лёгком шоке. Ещё бы! Зелёной адвокатессе хорошо бы потренироваться на чём-нибудь мелком — кражах, угонах, мошенничествах — а не сразу переходить к нашему кровавому делу. Тут одни фотографии чего стоят!..

Устраиваясь поудобнее на жестком, неудобном стуле, я слышу, как Вадим потихоньку говорит Хучику:

— Сейчас будет шоу…

Я с ним почему-то согласна. Мы с Катькой легко превратим любое следственное действие в балаган.

Правда, сначала всё идёт тихо-мирно: Катерина спокойно рассказывает, как познакомилась с Костылёвым — за небольшую мзду он попросил её провести его в школу. Конечно, о цели визита он ничего не сказал. Потом, опять-таки по указке Костылёва, ей пришлось подсыпать Галине сердечного средства. Сообщник уверял, что дозировка совсем небольшая, она не убьёт, а всего лишь отправит уборщицу на больничную койку…

Когда Катька начинает втирать, будто бы Костылёв велел ей организовать нападение на «бестолковую Марину, которая лазает по школе и явно что-то вынюхивает», я не выдерживаю:

— Ври больше! Он про меня и понятия не имел!

— Я не хотела тебя убивать! — шипит экс-подруга. — Думала, попадёшь в больницу и перестанешь лезть куда не следует!

Не знаю, не знаю, мне кажется, Катька как раз и сдала меня Костылёву. После чего он и выдал ей денег на «решение проблемы».

Кстати, Хучику удалось найти тех придурков, которых «подруга» наняла для нападения на мою скромную персону. Мужики уверяют, что Катька, демонически кутаясь в коричневое пальто, показала им моё фото и попросила «почикать её». Дословно. Про убийство вроде как речь не шла, но если бы я истекла кровью или утонула в луже, школьному персоналу пришлось бы скидываться на гроб.

Кстати, Фёдор Иванович полагает, что и Катьку, и Костылёва устроили бы оба варианта: и с долгим больничным, и с быстрым кладбищем. Но убийство стоило бы дороже, а Катька решила сэкономить и оставить часть денег сообщника себе.

Но стоит менту заикнуться про деньги, как Катька начинает орать:

— Вы!.. Вы все хорошо устроились, обвиняете меня и не знаете, каково жить на зарплату уборщицы! Работать как проклятая и считать копейки до следующей получки!..

Она продолжает голосить о том, как тяжело приходится труженику ведра и тряпки, и постепенно Вадим, адвокатша, конвой… и даже Хучик отводят глаза.

— …не побывать в шкуре уборщицы…

— Кхм-кхм, — деликатно напоминаю о своём присутствии. — А я, по-твоему, кто?…

Катька на мгновение осекается, присутствующие отмирают, и мне удаётся вставить словечко:

— Нормальные уборщицы живут на эту «нищенскую зарплату» и никого при этом не убивают!..

— Но у меня ребёнок!..

— А у меня был муж-алкоголик!.. На него тоже куча затрат. Но я никого не убила, хотя могла бы.

На фразе про мужа Катьку выносит — по правде говоря, я и раньше замечала, что факт наличия у меня законного брака (пусть даже и с алкашом) вызывает у подруги лёгкую зависть пополам с раздражением.

Катька вскакивает со стула и переходит на визг:

— Да ты, «цензура», больная! Блаженная!.. Крыша поехала, вот тебе ничего и не надо! «В одних сапогах восьмой год, а, нет, пойду детективов куплю!». На, «цензура», на, получи свой «цензура» детектив!.. Давайте, сажайте меня в тюрьму, а её упеките в психушку!..

Хучик прерывает её монолог грозным рыком. Катерина не сразу, но затыкается, и Вадим сочувственно протягивает мне стакан с водой. Интересно, зачем? Как будто это я тут орала и брызгала слюной. Неужели я выгляжу так, словно нуждаюсь в утешении? Если это действительно так, то впечатление обманчиво, просто… просто печально, что я, тупица, могла принимать за подругу эту злобную, завистливую кикимору.

Допрос тем временем продолжается. Катька, видимо, понимает, что «косить» под несчастную овечку больше не выйдет, теряет последние тормоза и начинает откровенно жаловаться на Костылёва. Причём не на то, что тот принуждал её к преступлениям, шантажировал или не давал денег, а вовсе наоборот! На то, что он был отвратительным организатором убийств! Неумелым, трусливым и бестолковым.

За что он не брался — все выходило наперекосяк. Раз в жизни перебрал коньяка — изнасиловал дочь, хотел нормально поговорить с сыном — случайно выбросил того из окна. Зато когда решил избавиться от Данилова — не добил!.. Подкараулил на даче, отобрал телефон — и поленился сделать контрольный в голову! Разве не идиот?.. Ну а последняя выходка? Решил избавиться от сообщницы, с утра вызвал Катьку, дал денег, вручил конфеты и попытался застрелить пистолетом, не снятым с предохранителя!

Пока он разбирался с оружием, Катька пихнула его в грудь. Пуля ушла в потолок, Костылёв упал и ударился головой о тумбочку, и Катерине оставалось лишь обернуть руку шарфом, засунуть пистолет ему в рот и нажать на курок. После чего Катька вздохнула, протёрла от крови конфеты и зачем-то поехала ко мне. Выпила со мной чаю, обсудила убийства, убедилась, что я ничего не подозреваю, попрощалась, ушла…

И вернулась с бутылкой водки, зараза!

— Послушай, Кать, а чего ты ко мне привязалась? Пока ты не взяла нож и не стала тыкать им в мои рёбра, я, честно, ничего не подозревала. Не видела дальше своего носа.

Тут я ловлю напряжённый взгляд Хучика и понимаю: менты тоже ничего не знали. То есть, может, подозревали, но явно не до такой степени, чтобы волочь Катерину в тюрьму. Она вполне могла отвертеться.

Могла бы. Только…

— Я подумала, что ты можешь вспомнить про кровь на пальто и… — она ловит мой озадаченный взгляд и невесело усмехается. — Ладно. Будем считать, что я просто перестаралась

Похоже, подруга только что поняла, что излишне увлеклась процессом устранения свидетелей. Что бестолковую, рассеянную Марину можно было оставить в живых, и тогда, тогда…

Но мы уже никогда не узнаем, что могло случиться «тогда». Зато я вполне могу вообразить свою мучительную смерть от тупого ножа или острого алкогольного отравления.

И всё же Катьку снова становится жаль.

Допрос длится ещё несколько часов, и ещё минимум час занимает составление протокола с диктофонной записи. Короткая истерика Катьки, не желающей подписывать собственные показания, навевающее сон бормотание адвокатши, ещё парочка бюрократических процедур и все наконец-то расходятся. Катерину увозят обратно в камеру, адвокатесса уходит по каким-то своим делам, а Хучик с Вадимом идут курить и попутно провожают, вернее, выпроваживают меня.

— Ну что, Марина, вы больше не будете играть в сыщика? — лукаво улыбается мент (и как у него ещё остались силы на интриги, после такой-то нервотрёпки?).

Складываю руки на груди и торжественно обещаю… что ничего обещать не могу. Кто знает, что ждёт нас завтра; да и в сегодняшнем дне у нас остаётся один неприкаянный труп — никто до сих пор не знает, кто убил дворника. Его убийство, как сказал Хучик, выделили в отдельное производство, и успехов там нет никаких.

Впрочем, я не рискую заострять на этом внимание и торопливо меняю тему:

— Катьку жалко. Не знаете, сколько ей должны дать?

Хучик сурово говорит, что не знает — это решит суд, и начинает заботливо промывать мне мозги о том, что нечего жалеть человека, который чудом тебя не убил. Возможно, он прав, но… Катьку всё-таки жалко. Она не хотела становиться убийцей и садиться в тюрьму! Такого никому не пожелаешь вообще-то!

Но прежде, чем я успеваю поделиться с ментом этой замечательной мыслью, из-за соседнего дома выходит подозрительно знакомая фигура.

Выходит, замечает нас с Хучиком и тут же меняет курс. И даже рукава закатывает зачем-то.

Глядя на это героическое наступление, Фёдор Иванович тоже как-то нездорово оживляется. Наверно, рассчитывает повторно отправить его в обезьянник. Или чего похуже.

— Как думаете, мой бывший муж точно собирается бить мента возле Следственного комитета? — громко уточняю я у Вадима. Надо же дать Петьке возможность одуматься.

Приближающийся Петька спотыкается взглядом о довольную ментовскую физиономию, мрачно сплёвывает в снег и, вполголоса бурча что-то матерное про ментовских шлюх, разворачивается в обратном направлении. Хотелось бы надеяться, что он отстал навсегда… но нужно быть реалистом. Одно дело отстать от Хучика, и другое — отстать от меня.

Хучик философски хмыкает, провожает Петьку философским взглядом и поворачивается ко мне. Чувствую, сейчас он снова начнёт выносить мне мозги насчёт продажи бабушкиной квартиры и переезда в другой район. С другой стороны, если продать квартиру и взять другую немного дешевле, то можно обойтись без кредита на обучение. Заплатить за первый год и потихоньку начать копить на второй. Второе высшее у нас в городе не такое уж дорогое, особенно если заочно.

Хотя я всё равно ещё не готова к таким переменам.

— Фёдор Иванович, я пойду?..

— Идите, Марина, идите. Когда нам потребуется ваше участие, я позвоню. И вы тоже звоните, особенно, если к вам опять начнёт приставать этот тип, бывший муж.

Заверяю его, что обязательно позвоню, и торопливо обхожу здание Следственного комитета. Так, дом у нас в той стороне, пройду туда немного… а через два квартала можно будет свернуть. На работе меня не ждут, я на весь день отпросилась, так что можно будет спокойно заняться своими делами.

В каком там доме жил наш покойный дворник?..

Оглавление

1

2

3

4

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19.1

19.2

20

Эпилог