Литературное приложение «МФ» №08, сентябрь 2011 [Вадим Георгиевич Попов] (fb2) читать онлайн

Литературное приложение «МФ» №08, сентябрь 2011

Предисловие

Темой нашего нынешнего выпуска стали родственники. Самые разные родственники — и ещё более разнообразные отношения между ними. Что наследуется от них и что передаётся ими из прошлого, что происходит в настоящем и что устремлено в будущее?

Вадим Попов vadgpopov@gmail.com Татьянина мыза на Горелом озере

От редакции: Бабушку навестить — особенно живущую вдали от цивилизации — долго собираться надо. Разве что от большой беды сорваться к ней, в глушь, где не будут приставать с сочувственными любопытствованиями. А в глуши — свои дела, своя жизнь, свои, сквозь время тлеющие беды.

1

Девушку на противоположном берегу озера Стас увидел не сразу. Космы тумана то закрывали другой берег, то стелились вдоль воды, как клочья несвежей желтоватой ваты. Сначала он услышал песню, слова которой были неразличимы. Атональные обрывки мелодии отражались от воды и едва слышно долетали до него. Внезапно дунул ветер. Чуть быстрей двинулись по воде клочья тумана, а потом внезапный порыв рванул воздух так, что Стасову шляпу забросило в кусты, а поплавок удочки моментально оказался под прибрежной корягой. Он матюгнулся, бросил удилище и полез освобождать леску. Только потом, когда Стас начал искать в кустах свою панаму цвета хаки, он вдруг понял, что, несмотря на усиливающийся ветер, песня с другого берега озера слышится всё сильней.

Он обернулся.

Тонкая фигурка в длинном сарафане стояла на камне во весь рост, опустив сжатые кулаки вниз и подняв лицо к небу. И она пела всё громче и громче. Он понял, почему не может назвать эту мелодию красивой. В ней было что-то от близящегося погромыхивания в небе, когда оно затянуто тучами, а ласточки летают низко над землёй.

Мелодия всё убыстрялась, голос поднимался всё выше, и тут девушка выбросила руки вперёд и вверх, разжав кулаки. Песня оборвалась.

А потом фигура на валуне исчезла, словно растаяла в воздухе.

Стас решил, что он моргнул, и девушка просто ушла. Хотя вроде бы он и не моргал… Камень на противоположном берегу был пуст, и только ветер тревожил тёмную торфяную воду. Но и он через минуту стих, и на озеро вновь опустился туман.

2

Это была нелепая попытка убежать от самого себя. В первую очередь от собственных мыслей. От заливаемых ленивым осенним дождиком жёлтых комьев на свежей могиле. От фотографии на столе в гостиной. От дыры в сердце, которая, как казалось Стасу, становится всё шире и шире, и вскоре поглотит его целиком.

Олесю хоронили в пятницу. Проводив после поминок подруг и родственников жены, Стас с трудом выставил из квартиры лучшего друга Игорька, порывавшегося «побыть с ним, чтоб одному не так тяжело было», и напился. На следующий день он позвонил завотделением и попросил отпуск. Виктор Ильич ситуацию понял, был немногословен и мягок, но после соболезнований попросил из отпуска не опаздывать. Стас покидал вещи в рюкзак, поймал машину до Ленинградского вокзала, купил полку в плацкарте и уехал.

«Татьянина мыза». Странное эстонское словечко «мыза», обозначало странное место: хутор не хутор, так, свой дом на отшибе. Выражение «Татьянина мыза» в их семье было синонимом Тмутаракани или Бобруйска, поскольку в такой глуши, как сестра его бабушки Лиды Татьяна Тимофеевна, никто из родственников не жил. Никакими особенными достижениями баба Таня известна не была, и в Москву на памяти Стаса не выбиралась. Но в семейных застольях, что бы ни праздновали, за здоровье Татьяны Тимофеевны всегда говорился отдельный тост, и хоть упоминали о ней редко, но с уважением и даже тайным благоговением.

Стас был у бабы Тани всего раз, на каникулах, классе в шестом. Телефон туда с тех пор так и не провели. Подумав, он рассудил, что телеграмма всё равно опоздает, и проще будет искренне извиниться за приезд в гости без предупреждения, поэтому ограничился тем, что накупил гостинцев. С тех своих каникул он запомнил, что баба Таня любит шоколад. Сама поездка в памяти почти стёрлась, оставив только размытые радостные воспоминания от леса, воды, неба, пойманной рыбы и собранных грибов.

Он сошёл с поезда в райцентре, подавил желание опрокинуть стопку в замызганной привокзальной рюмочной и зашёл в местную церковь. Строение было то ли новое, то ли слишком тщательно отремонтированное, выкрашенное снаружи в неприятный розовый цвет, почти такого же оттенка, как красовавшийся на крыше вокзала вылинявший лозунг, призывавший к перестройке и ускорению. Стас вошёл. Внутри стояла духота и пахло горячим воском. Несколько старушек возле алтаря обернулись на него и зашептались. Стас беспомощно взглянул на иконы. Почемуто он вспомнил, что городская сестра Татьяны Тимофеевны, его бабушка Лида, особо почитала Николу-угодника. Стас подумал, что хорошо бы поставить свечку за упокой души. Но надо ли? Олесю в детстве крестили, но к религии она всегда была равнодушна. Или попросить кого-нибудь показать икону Николы-угодника, посмотреть в глаза лика и попросить…о чём ему просить? Мёртвых не воскресишь.

Он не заметил, когда рядом с ним появилась фигура в чёрном.

«Вам помочь? Вы нездешний? У вас горе?».

Слова, обращённые к Стасу, были произнесены тоном-скороговоркой сплетницы на лавочке возле подъезда. Седой поп был на полголовы ниже его, кожа на лице была красноватая, с редкими крупными порами, выцветшие голубоватые глазки под белёсыми бровями смотрели заинтересованно. Стасу это напомнило о любознательных сослуживицах на работе, в тот момент, когда ему позвонили в ординаторскую и сообщили про Олесю. «Насмерть?! Такая молодая?! А как?!». Из вежливых вопросов высовывало свой хоботок досужее любопытство. И, как и тогда, Стас почувствовал почти непреодолимое желание ударить задающего вопросы с размаху в лицо, так, чтобы разбить его в кровь.

Он молча отвернулся от старика и вышел.

3

Автобус до нужной деревни пришёл далеко не сразу, зато потом он очень удачно поймал попутку до Татьяниной мызы. Водитель, который отрекомендовался Никитичем, работал в лесничестве. Бабу Таню он знал и величал исключительно по имени-отчеству. А узнав, что Стас приходится ей дальним родственником, сразу преисполнился к нему неподдельным уважением.

— А вот что редко навещаете её — это зря, — сказал Никитич, после того как они обсудили Горбачёва, Рейгана и футбол. —

Пусть бабка неродная, а у кого ж ещё ума-то набраться, как не у Татьяны Тимофеевны?

— Какого ума?

— Такого… Того самого! — Никитич постучал жёлтым от табака указательным пальцем по виску.

— Вот ты сам по профессии кто? — спросил он.

— Врач… — пробормотал Стас. Никитич хмыкнул.

— В семьдесят четвёртом с братом, кстати, с тёзкой твоим, Стасиком, неудачно на охоту сходили. Кабан ему бедро так распластал, что дай боже… Хорошо, что недалеко от Татьяниной мызы были. До больницы не довезли бы, кровью запросто истечь мог… А так — до сих пор на своих двоих скачет, Татьяну Тимофеевну благодарит… Вот и думай сам, чему учиться…

Стас удивился. Он никогда не задумывался о том, кто баба Таня по профессии.

— Так она что — фельдшер?

Никитич хохотнул.

— Может, и фельдшер. Тебе лучше знать, внучок племянчатый.

«Нива» остановилась.

— Приехали. Через те ёлки стёжка как раз к мызе выведет. Если захочешь поохотиться — спроси меня в лесничестве. А Татьяне Тимофеевне поклон.

Стас поблагодарил водителя, попрощался и остался один посреди лесной дороги. Указанная Никитичем тропка уходила между двумя склонившимися навстречу друг другу елями. Он прошёл этими лесными воротами и вдруг остановился. Ощущение чужого присутствия пробежало по шее и затылку топотком мелкой дрожи.

Вокруг были только старые ели, не слишком густой подлесок, да уходящая вперёд тропинка. И ещё по сравнению с дорогой здесь было темновато. Казалось, рот открылся сам: неожиданно для себя Стас произнёс «Здравствуйте!». Ответ последовал мгновенно.

В бархатном сумраке под одной из елей возник остроухий силуэт, открывший два жёлтых глаза. Стас запоздало ругнул себя за то, что так и не вынул нож из рюкзака. Большая волчица, жмурясь, вышла вперёд и потянула носом воздух. Потом внимательно взглянула на него глазамиогоньками, развернувшись, степенно ушла с тропки и скрылась между деревьями. Стас перевёл дух, покрутил головой, скинул рюкзак, достал нож, прицепил его к ремню джинсов и осторожно пошёл по тропинке.

Татьянина мыза появилась перед ним сразу, словно выросла из-под земли. Стас был здесь четырнадцать лет назад, но ему показалось, что он словно вчера ушёл отсюда, настолько знакомо всё выглядело. За тёмными досками забора была видна всё та же старая изба, вокруг которой шумели на ветру те же старые яблони. Сквозь открытую настежь калитку он пошёл по вросшим в дёрн камням дорожки к дому. Дверь беззвучно открылась и Татьяна Тимофеевна вышла на крыльцо. Казалось, появление Стаса её ничуть не удивило.

Ощущение возврата в прошлое захлестнуло его ещё сильнее: за прошедшие годы баба Таня практически не изменилась. Он вспомнил, что ещё тогда, когда он приехал сюда мальчишкой, его поразило полное несходство Татьяны Тимофеевны с его бабушкой. Её сестра баба Лида была полноватой улыбчивой старушкой, этакой хрестоматийной бабушкой в очках, с непременным вязаньем и вечной готовностью поделиться поучениями из личной сокровищницы житейской мудрости.

А Татьяна Тимофеевна была высокая, статная, с годами лицо её не становилось менее красивым, но делалось всё темнее, словно чем старше она становилась, тем больше тепла и света от окружающего мира ей требовалось. Прямая, как палка, она ходила ловкой, совершенно не старушечьей походкой, а пепельно-белые от природы и потому не подвластные седине волосы заплетала в толстую косу.

— Здравствуй, Славик.

Ещё одно детское воспоминание возникло из небытия: никто, кроме бабы Тани, так не звал его. Он не любил уменьшительных форм от своего имени и за Славика (как и за Стасика), когда был помоложе, мог и по морде дать. Но в речи Татьяны Тимофеевны это имя, как ни странно, оказывалось на своём месте, не дразнило, а ласкало.

Она была немногословна. Когда после бани, сидя на веранде, Стас отдавал должное пирогам с ежевикой, машинально следя за искривлениями своего отражения в золотом боку самовара, Татьяна Тимофеевна молчала, и, казалось, думала о чём-то своём, разглаживая фольгу распечатанной шоколадки. Выслушав его рассказ об Олесе, она обошлась без дежурных сочувственных фраз, а только покачала головой.

— Сам, гляжу, о смерти думаешь? Мол, жить незачем, когда всё немило.

Голос у неё был ровный, без возраста.

— А жил-то ты всего ничего. И видел — того меньше.

Стас хотел возразить, но почему-то промолчал, словно язык прикусил.

Татьяна Тимофеевна подпёрла щёку рукой. На пальце блеснуло тонкое серебряное колечко.

— У меня знакомые прошлым летом гостили, в этом году снова приедут, так всякую снасть оставили. Утром посмотри в сарае, там и удилища, и лесы, и лодка надувная найдётся. Рыбу-то ловить умеешь? Вот и наловишь мне рыбки. Тесак-то чего нацепил?

— Татьяна Тимофеевна, я тут волчицу видел…

— А… ну волкам в лесу добычи без приезжих докторов хватает. Так что не бойся. Ты сам-то не охотник?

Стас мотнул головой.

— А как угадал, что волчица, а не волк?

— Показалось так…

Татьяна Тимофеевна хмыкнула.

— Ну да ладно, ступай с утра рыбку ловить. На Горелое озеро от калитки налево прямая стёжка выведет. Не ошибёшься.

… Проснувшись на рассвете, Стас взглянул в окно и замер. Возле калитки сквозь туман виднелись два обращённых друг к другу силуэта. Высокую фигуру в джинсовом сарафане и платке на плечах он узнал сразу. Сидевший рядом остроухий звериный силуэт был ему тоже знаком. Ему вдруг показалось, что он слышит безмолвный разговор, где нет слов, только почти физически ощутимое взаимное тепло окутывает эту пару. Потом ему показалось, что баба Таня и волчица медленно поворачивают головы в его сторону, и Стас отскочил от окна.

4

«Чего только не учудит перегруженная психика … Вот у меня уже и сирены на утесах поют… и в воздухе растворяются… и баба Таня с волками дружит…»

Стас с удилищем на плече и ведром в руке медленно шёл по тропинке к дому. Полумрак пронзали иглы пробивавшихся сквозь хвойные кроны солнечных лучей. Из-за этого чередования тени и света он не сразу заметил фигуру в старой коричневой плащ-палатке, стоявшую поперёк тропинки. Когда Стас подошёл вплотную и замедлил шаг, человек откинул капюшон и произнёс:

— День добрый.

Стас непроизвольно поморщился от уже знакомой интонации и с неприязнью посмотрел в голубоватые глазки священника. Под распахнутой плащ-палаткой на старике была выцветшая штормовка и тренировочные штаны с вытянутыми коленями, заправленные в густо вымазанные глиной резиновые сапоги.

— Добрый, — отозвался Стас. Разговаривать ему не хотелось, и он решил, что если за пару фраз разговор не будет исчерпан, то он просто отодвинет старика плечом с тропинки и пойдёт своей дорогой.

— На Горелом озере небось рыбачили? И как — клюёт? Улов хорош?

Манера священника закидывать собеседника короткими вопросами не изменилась. И, как тогда в церкви, Стас почувствовал неожиданный приступ неприязни.

— На Горелом. Клюёт. Хороший, — односложно ответил Стас.

Тот покивал, и вдруг сказал:

— Улов, может, и хорош, а место нехорошее. Там никто из местных не то что рыбу ловить — просто мимо ходить не хочет. Боятся! И вам, молодой человек, не советую. А вы-то небось и не знаете, отчего озеро-то Горелым зовут? А?

Стас пожал плечами.

— А место-то плохое, да… Тут колдуньи жили, ворожеи. Много честного народу сгубили, да-а. Но слава богу, нашлись праведники…

Старик попытался размашисто перекреститься, но рука его, поднесённая ко лбу, вдруг остановилась.

За спиной Стаса один за другим сухо щёлкнули взводимые курки.

Потом из-за его правого плеча показались спаренные воронёные стволы, и женская рука с тонкими длинными пальцами, на одном из которых в солнечном луче блеснуло серебряное колечко, с неожиданной силой отодвинула Стаса с тропинки в сторону.

— Ты грехи-то все замолил, Серёженька? Двустволка в руках Татьяны Тимофеевны была направлена в живот старика. Всё тем же ровным голосом она спросила:

— Что замолк, божий человек?

Её голос изменился. Стасу слышался в нём стылый ледяной хруст и злое потрескивание, с какими по весне бегут зигзаги разломов по мутному подтаявшему льду, предвещая скорый скрежет льдин в бурлящей воде.

— Язык проглотил? Говорю, грехи все замолил, Сергунчик?

Старик, наконец, опустил руку и сделал шаг назад.

— Да ты чего, Тимофеевна?! Побойся бо…

— Нет, Серёженька, хорошо бы ты для начала сам своего бога побаивался. Какая вера в тебе, а? Комсомольцем ты у нас был. Полицаем был. Теперь вот рясу напялил на старости лет. Грехи замаливаешь? Вот я и интересуюсь — всё замолил? Молчишь? Ну, так я тебе скажу: ежели не всё, то топай отсюда. Не нравится тебе Горелое — так и не шляйся здесь. А то неровен час, нарвёшься — тут тебя, праведника нашего, и прикопают. Тайга большая, никто не сыщет. Зато всей округе радость будет.

Старик открывал и закрывал рот, чуть слышно шлёпая губами. А потом скрипуче сказал:

— Зря ты так, Тимофеевна…

— Беги отсюда, говорю. Не искушай меня, старая я стала и никого не боюсь. Да и то, вон у меня свидетель какой — человек неместный, образованный.

Она не сводя глаз со священника, качнула головой в сторону Стаса.

— Скажет что ты, шизофреник, на нас изза ёлки с ножиком кинулся — и меня любой суд оправдает. Так что беги в город и сюда не возвращайся. Ну! Мотай, праведник!

Татьяна Тимофеевна приподняла двустволку так, что дула уставились прямо в побелевшее лицо старика. Тот по-бабьи всплеснул руками, и, грозя почему-то Стасу пальцем и пятясь, стал отступать по тропинке, пока не скрылся за деревьями. Потом они услышали поспешное шарканье ног.

— Аника-воин… — невесело сказала баба Таня и аккуратно опустила курки в безопасное положение.

5

Стас вертел в руке чашку с компотом и не знал, как начать разговор.

— Я думал, это озеро так зовут из-за цвета воды… вода здесь тёмная… как горелая, ну и…

Баба Таня стояла к нему спиной и крошила ножом петрушку. Маняще пахло ухой. Двустволка была прислонена к стене летней кухни.

— Старая история, — сказала Татьяна Тимофеевна и села напротив него.

Она молчала так долго, что Стас уже подумал, что на этом разговор и кончится. Помолчав с минуту, она вдруг спросила:

— Видел чего, рыбак?

Стас кивнул и, опустив взгляд с неизменно спокойного лица бабы Тани на клеёнку, вдруг увидел, что руки её еле заметно подрагивают.

— Девушку видел на камне… Пела она.

— А-а… — протяжно сказала Татьяна Тимофеевна и повторила: — Старая история…

Она покосилась на двустволку у стены и начала рассказывать.

— Серёжку здесь не любят. Его отец ещё в коллективизацию искал тут, кого бы раскулачить, пока не утонул. И сын его в ту же подлую породу пошёл. Лупили его, мелкую сволочь, да, видно, мало. А на том берегу Горелого озера действительно стоял дом с хозяйством, и жили там знахарки… три сестры их было… как в той пьесе… Вот… Отец их помер в начале тридцатых, а мать и его раньше. Сперва к матери, а там и к дочкам вся округа со своими хворобами ходила.

Татьяна Тимофеевна встала с табурета и нож снова застучал по доске. «Как сказку рассказывает…», — подумал Стас.

— Перед войной к средней этот Серёжка и посватался. От ворот поворот получил и зло затаил…доносы на них, говорят, писал, да без толку. Этой средней, можно сказать, повезло — она в Питер подалась, на врача учиться, потому в живых и осталась… она в Питере в блокаде и застряла, а тем временем сюда финны пришли. Серёжка из комсомольцев в полицаи подался. Финны тогда «ненациональное» население, ну, русских в первую очередь, в лагеря сгоняли… Но сёстры, кажется, из вепсов были… чудь… про таких здесь говорят «странные люди», «не наши»… Финны их до поры не трогали. Серёжка то ли сказал финнам, что они русские, то ли донёс, что сёстры партизан раненых выхаживают… словом, он полицаев да финнов к ним привёл. А на мызе у них действительно лазарет был… бойцы вместе с сёстрами и отстреливались, пока избу гранатами не закидали… младшей тринадцать лет было… а старшей двадцать два. Одна плешь от пожарища на том берегу осталась. Её тоже Горелой зовут. Вот и весь сказ…

— А этот… Серёжка?..

— Умом тронулся. Сёстры-то знали, видать, кто их предал, ну и… пожелали ему перед смертью… а предсмертные проклятия самые страшные. Вы, молодые, небось, во всё это не верите, а?.. Так он по психушкам после войны лежал, за дружбу с финнами пытались Серёжку к суду привлечь, да свидетелей не осталось. Потом ему голову починили, не совсем, конечно, потом он даже в партию вступил, в профсоюзах баклуши бил. Году в восьмидесятом то ли своровал чего, то ли его прошлое снова всплыло — повыгоняли его отовсюду. С тех пор к богу и потянулся…

— Так он что, вправду священник? Баба Таня искренне и зло расхохоталась, демонстрируя мелкие острые зубы.

— Скажешь тоже, — вымолвила она, отсмеявшись. — Таких, как Серёжка, здесь никто не жалует. Сейчас всяких сект да самозваных церквей повылазило — так он уж год как где-то рясой обзавёлся, и болтать стал, что, дескать, в какой-то церкви его в сан посвятили. Прихожане разок, как он в местную церковь зашёл, вежливо его выпроводили. Отец Никифор-то, местный батюшка, бить его запретил, мол, что с дурака взять. Но иногда Серёжка в райцентре в церковь заскакивает, пока там одни бабки, — в рясе своей покрасоваться.

Стас ухмыльнулся.

— Неужто видел?

— Было… — Он взъерошил пятернёй волосы. — Мне он не понравился.

— И никому не нравится. — Она вздохнула. — Будет случай, я тебя с отцом Никифором познакомлю. Мы с ним под чаёк такие диспуты устраиваем… Хороший мужик, будь я помоложе…

Татьяна Тимофеевна усмехнулась и принялась щедро посыпать уху зеленью.

— Так что мне делать? — спросил Стас.

— С чем?

— С Горелым озером этим! С девушкой той поющей!

— А что хочешь, то и делай.

Баба Таня разлила уху по тарелкам и пожала плечами.

— Хочешь на Горелую плешь сплаватьпоглядеть? Так лодка надувная в сарае.

Хочешь из головы выкинуть — так иди рыбачить на других озёрах, их вокруг вон сколько.

— А зачем же вы, Татьяна Тимофеевна, меня на это Горелое озеро за рыбой послали?

Баба Таня бросила на него через плечо недоумённый взгляд.

— Так оно к моему дому ближнее, Славик.

— А это чучело в рясе чего хочет? Меня от озера отгоняет? Боится чего-то?

— Пёс его знает…

Татьяна Тимофеевна подвинула к Стасу доску в отметинах от ножа и серый каравай.

— Люди говорят, что сам он к Горелому озеру после войны ни ногой. За три версты обходит. Может, опасается, что раскопаешь ты чего на берегу… может, обронил он тогда какую-нибудь свою вещь именную, вроде солдатского «смертного» медальона… были такие у полицаев, нет? Или боится, что та история снова всплывёт. Он, гад, понимает, что найдись какой свидетель или доказательство — для таких дел срока давности нет. В этих местах война как вчера кончилась.

Стас неловко дёрнул ножом и полоснул лезвием по пальцу. Порез мгновенно набух каплей, увесисто стукнувшей по потемневшей доске столешницы.

6

Надувная лодка из тёмно-зелёной резины была практически новой. В утреннем тумане, глушившем плеск вёсел, она двигалась плавно и почти бесшумно, словно огромная океанская черепаха. Другой берег выглядел в тумане как трудноразличимое скопление теней. В какой-то момент Стасу послышался плеск по правому борту, но туман скрывал всё. Он забрал чуть левее камня, на котором видел накануне девушку, и, чтобы выйти на берег, довольно долго грёб вдоль стены камыша.

На усыпанном плоскими валунами берегу тумана было меньше. Через несколько минут камни под ногами сменились травой, а вдалеке среди деревьев показалось что-то большое, тёмное и приземистое. Он ускорил шаг и двинулся к деревьям. Краем глаза он даже не увидел, а скорее ощутил какое-то движение в тумане, но когда обернулся, ничего не увидел. Потом где-то позади едва слышно хрустнула ветка. Стас покачал головой. «Дурь какая… как персонаж фильма ужасов подпрыгиваю… зачем я сюда вообще попёрся?.. Глупость…».

Сооружение впереди оказалось заросшей травой обгорелой печью с развалившейся трубой. Стас прошёл между деревьев и провёл рукой по чёрным кирпичам. От сруба почти ничего не осталось, лишь пара прогнивших брёвен в гуще травы.

«Чего я здесь жду? Появления призраков?».

Стас задумчиво посмотрел на деревья вокруг.

«Яблони… Интересно, как они растут здесь, на севере, такие высокие… Не слышал о таком…»

Он заглянул в печь. Внутри не было ничего, кроме нескольких сухих листьев.

«А ведь у бабы Тани тоже растут яблони… надо у неё спросить будет, как так получается…».

В голове Стаса всплыл ещё один кусок его полузабытых каникул на Татьяниной мызе: ломтик яблока в белой керамической кружке на сбитой из сосновых досок столешнице.

Он услышал сзади шорох, а потом его ткнули в поясницу чем-то твёрдым.

— Нашел чего? Всё разузнал? Не дёргайся только… и руки кверху подыми!

Голос был знаком до отвращения.

Приподняв локти, Стас медленно разогнул спину и обернулся. Полицай стоял рядом, и от него здорово разило водкой. В руках он держал «шмайссер», приклад автомата был сложен, а дуло направлено

Стасу в живот и слегка ходило из стороны в сторону. Старик был достаточно пьян для того, чтобы сдуру спустить курок, но достаточно трезв для того, чтобы не промахнуться.

— Сапоги снимай.

— Что?!

— Говорю, сапоги сними наполовину, ноги в голенищах держи и к берегу шлёпай потихоньку. А будешь умничать — шмальну.

«Умный, гад», — подумал Стас, опуская руки.

— Медленно!

Серёжка отскочил на шаг назад, а дуло автомата, дёрнувшись, уставилось Стасу в лицо.

— Медленно снимай.

Ковылять в наполовину снятых болотных сапогах было неудобно. Подошвы тащились сбоку, цепляясь за камни, и пару раз Стас чуть не упал. Тогда его конвоир, шедший сзади, отскакивал в сторону, люто матеря его и всех его родственников.

— Зачем я вам? — Стас постарался говорить с полицаем максимально нейтральным и спокойным голосом, словно с алкашом в приёмном отделении. — Я ничего не видел и ничего не знаю. Я…

— Заткнись и шагай, гнида! На берегу поговорим.

«Эх, Олеся-Олеся… ещё немного и увидимся… похоже, я сам себе накликал… И опять нож не взял, дурак…»

На берегу старик загнал Стаса к самой воде и велел залезть на тот самый камень.

— А теперь надевай сапоги!

«Ну да, стоять на камне в сапогах будет скользко, всё продумал, сволочь…сейчас бы на него прыгнуть…». Но Сережка держался от него метрах в пяти, ствола не опускал и явно был настроен серьёзно.

Стоя во весь рост на гранитной глыбе под прицелом пьяного старика, Стас ощущал себя полным идиотом.

— Ну, а теперь рассказывай, чего искал, — проговорил Серёжка, для убедительности поводя стволом из стороны в сторону.

Стас начал открывать рот, чтобы произнести слова, которые смогли бы образумить вооружённого недолеченного психа, но в это момент за спиной полицая возникла знакомая фигура и, сделав пару шагов, упёрла двустволку Серёжке в спину.

— Только выстрели, Серёженька, в патронах картечь, тебя по всему берегу расплескает, — ласково пообещала баба Таня.

— Не шуми, Тимофеевна, я твоего внучка племянчатого при любом раскладе положу.

Стас услышал, как баба Таня тихо вдохнула и выдохнула.

— А ты чего хотел, Серёженька?

Стас внимательно смотрел на полицая и ждал, когда тот, наконец, хотя бы чутьчуть развернёт голову к собеседнице за своей спиной. И тогда у Стаса будет шанс. Даже если ему не повезёт, баба Таня всё равно пристрелит этого урода. Стас чуть согнул колени и приготовился прыгнуть, когда услышал странный звук.

Белая фигура перед ним, казалось, соткалась из тумана сама собой.

Полупрозрачная девочка-подросток в сарафанчике с улыбкой обернулась к нему, а потом медленно, но уверенно двинулась к старику.

— Н-нее… — Глаза полицая широко распахнулись, а с лица мгновенно схлынула краска. Он поднял «шмайссер». — Н-нее-нн-а-дд-а!..

Глуховато раскатилась автоматная очередь, пули прошили призрачную фигуру и выбили гранитную крошку из камня под ногами Стаса. Через долю секунды он прыгнул вперёд и в сторону, поскользнувшись, прокатился по камням и вскочил на ноги, чтобы броситься на старика. Стасу казалось, что он уже сжимает его шею.

Тот оказался быстрее. Призрачная девочка, которой пули явно не причинили вреда, подходила к нему всё ближе, но, не отрывая от неё глаз, Серёжка разворачивал автоматное дуло в сторону Стаса.

«Почему баба Таня не стреляет?».

Серая тень беззвучно выскочила из тумана одним гигантским прыжком, сбив полицая с ног. «Шмайссер» застучал длинной бесконечной очередью, в воздух брызнули кровавые фонтанчики, но волчица только сильнее смыкала челюсти на горле старика. Два сплетённых тела, разбрызгивая воду и кровь, катались по мелководью. Стас рванулся вперёд, но баба Таня остановила его, схватив за плечо. Старик с повисшим на нём зверем, шатаясь, поднялся на ноги, сделал несколько шагов в озеро, а потом резко провалился под воду.

Стас смотрел на пузырьки воздуха и кровавые разводы на поверхности воды, а потом прямо из воды поднялся второй призрак. Это была молодая женщина, красивая и… Её лицо… Стас понимал, что она на кого-то похожа, на кого-то… Чуть улыбнувшись, она проплыла мимо него и остановилась справа от бабы Тани. По левую руку Татьяны Тимофеевны стояла девочка-подросток.

Стас смотрел на них и потрясённо молчал. Девочка, женщина и старуха смотрели то друг на друга, то на него одинаковыми светлыми глазами и улыбались. Стас не мог ничего понять в этом безмолвном разговоре, а только ощущал ласковые волны приязни, омывавшие и его…

Призраки растаяли внезапно, мгновенно растворившись в воздухе.

Татьяна Тимофеевна молча сунула Стасу в руку двустволку, провела тыльной стороной ладони по глазам и пошла на мелководье. Она выловила из розоватой воды автомат, щёлкнув, вынула магазин и закинула далеко в воду, потом так же утопила и сам «шмайссер».

Начало накрапывать, всё сильнее и сильнее, а потом из-за облака выглянуло солнце. «Как же это называется, — вдруг подумал Стас, — когда и дождь, и солнце сразу?». И вспомнил. «Царевна плачет»… Да, «царевна плачет».

7

Плыть на деревянной плоскодонке бабы Тани было куда удобнее, чем на резиновой лодке, которая сейчас плескалась на верёвке за кормой. Обыскав берег, они убедились, что бывший полицай пришёл пешком.

— А что делала младшая сестра тогда, на камне, когда я её увидел?

— Просила духов о помощи, чтобы отомстить… чтобы её старшая сестра обрела покой и вместе с ней ушла к мёртвым.

— Значит… сестры были не просто знахарками? И Татьянина мыза, наверное, сперва на том берегу озера стояла? — спросил Стас, ёжась под мелким дождём и налегая на вёсла.

Татьяна Тимофеевна молча кивнула. Сыроватая штакетина «беломора» потрескивала у неё между пальцев. Затянувшись, она прятала её от капель в широкий рукав брезентового плаща.

— Когда младшую сестру убило, старшая успела попросить о мести.

— И стала… превратилась… в волка? Она кивнула.

— И получила долгую жизнь, такую долгую, чтобы война кончилась, чтобы убийца пересилил страх и вернулся на Горелую плешь.

— А что ж она его сразу не…?

— Большая просьба — большая цена. Только вместе сёстры могли отомстить. И только на этом месте. Вот и стал Серёжка как заговоренный, думаешь, его в войну, да после никто прибить не пытался?.. Вон он, каким живчиком по лесам шастал, пока к рыбам не отправился, и не скажешь, что старик. Правильно чуял, гад, что это место для него опасно, но чем — так и не догадался. Думал, небось, что там его смерть хранится, как у Кощея, на конце иглы, а игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… вот и вспугнул ты его… Ты уж Славик, извини, что мы на тебя, как на живца, эту сволочь ловили. Если бы не ты — не пришёл бы он к нам на Горелую плешь.

Я ж тогда нарочно масла в огонь подлила, когда велела ему здесь не появляться…

— Тогда на тропинке?

— Да.

Стас помолчал.

— Всё в порядке. Думаю… я должен был сюда приехать.

Баба Таня смерила его долгим взглядом.

— Татьяна Тимофеевна! — Стас встрепенулся. — А как же баба Лида? Ну, три ж сестры или всё-таки четыре, а?…

Она улыбнулась.

— И она мне сестра, бабушка твоя. Мы в блокаду в одной коммуналке жили, «зажигалки» вместе на крыше тушили, да помереть друг дружке не дали… какое ж родство крепче может быть, Славик? Как её родители умерли, чтоб её в детдом не отправили, взяла Лида мою фамилию, и по отчеству стала Тимофеевна. Война дело мутное, после блокады, думаешь, кто-то в метриках ковырялся?

Татьяна Тимофеевна затушила окурок о подошву сапога, убрала в пустой спичечный коробок, сунула его в карман и сказала:

— Поезжай-ка ты завтра обратно к себе, внучок. Я не думаю, что эту мразь кто-то сильно искать будет, а всё же светиться тебе, красавцу, здесь особенно не стоит. Кроме Никитича-лесника, тебя никто особо не видал, а ему я скажу, чтоб не трепался. А через пару месяцев, или через полгода, словом, как захочешь, приезжай сюда снова. За это время воздухом вашим городским надышись, да подумай, так ли тебе оно надо — там жить? У нас-то хорошему доктору в больнице всегда рады, без работы не останешься.

Стас улыбнулся.

— Я подумаю.

Олег Быстров olbis58@gmail.com Цыганы

От редакции: Виртуальные миры постепенно поглощают всё внимание своих создателей. И в первую очередь бьёт это по молодёжи. Например, по тем, кому не хватает… старых сказок. А вывести из них нелегко, и выводить любимого племянника придётся дяде, для кого цыганская жизнь — да и жизнь вообще — не виртуальна.

Мужчина направился от здания вокзала к стоянке такси. Среднего роста, плотный, коренастый, шапка чёрных курчавых волос с проседью. Поношенный плащ. Двадцать минут назад он покинул вагон поезда Сухуми — Москва, но смуглостью кожи сразу же привлёк внимание наряда линейной милиции. Сержант, подозрительно рассмотрев российский паспорт, задумчиво протянул:

— Нику Шиваро, это из каких же будешь?

Лицо его выражало крайнюю степень сомнения: на представителя кавказских республик вроде не похож, но и на русского не тянет…

— Из цыган, — сдержанно ответил мужчина.

— Ай, врёшь… — подал голос второй. — Цыгане, те на лошадях и в шляпах…

А первый почему-то обрадовался:

— О, цыган! А гадать умеешь?

— У нас женщины гадают, — последовал лаконичный ответ.

— Ну, а песни там петь, под гитару?.. — не унимался милиционер. Хотелось поразвлечься.

— Послушай, сержант, — негромко проговорил мужчина и глянул чёрным своим глазом, — не цирк. Смотри документы, и если порядок — отпускай. Дел у меня невпроворот…

Что-то мелькнуло во взгляде — сила, спокойствие, несуетливая уверенность… Ухмылка сержанта увяла: вернул паспорт, козырнул. Наряд двинулся в сторону здания вокзала.

На стоянке образовалась очередь, но ждать не входило в планы Нику. Три дня назад получил он телеграмму от сестры, отрывистую и пронзительную, как крик: «Приезжай тчк Пали болен тчк ты нужен тчк»! Сесть на самолёт не удалось, даром что билеты дорогие — конец сезона. Пришлось впопыхах садиться в отправляющийся поезд, так и поехал налегке…

Нику прошёл за стоянку, надеясь проголосовать. Взгляд непроизвольно цеплялся за молодёжь (Пали тоже только что исполнилось восемнадцать), и везде натыкался на одну и ту же картину — наушники, наушники, наушники… Отсутствующие какие-то глаза, в себя устремлённые. Губы чуть двигаются, то ли напевают, то ли шепчут что-то, а может, молятся. Казалось, все молодые люди постоянно на связи — с кем? С инопланетянами? Высшим разумом? Невидимый суфлёр подсказывает — как ходить, говорить, двигаться?..

Ещё в поезде Нику заметил эту примету времени. Девочки и мальчики мало разговаривают, почти не общаются между собой. У каждого не телефон, так плеер, не плеер, так КПК. Мелькают на миниатюрных дисплеях цветные картинки, из наушников слышится музыка, похожая на зудение комара, и все погружены в это с головой. Будто ничего увлекательнее нет на всём белом свете!..

Отстал ты от жизни, говорил он себе. Отшельником живёшь, отгородился от мира, от цивилизации. Стены храма, кисти, баночки с красками — тебе ведь больше ничего не нужно! А мир меняется, люди находят новые интересы, увлечения, только вот в отреставрированные храмы ходят всё реже…

Действительно, последний год в Новом Афоне он почти не выходил из монастыря. Полностью погрузился в работу, кисти и краски не отпускали. Газет не читал, телевизора поблизости не было, да и бог с ним, с телевизором. Что, по большому счёту, можно узнать из него хорошего? Но может, всё же стоило следить за новостями, чтобы быть готовым хотя бы к плохому?

Что могло случиться с племянником? Прошлым летом сестра привозила его в Абхазию. Мальчик школу закончил, собирался поступать в университет. Что-то, связанное с компьютерами, а это сейчас модно и престижно. Нормальный мальчик: весёлый, умненький. Пали — по-цыгански маленький…

— Слышь, дядя, закурить не найдётся?

Нику обернулся: двое, кепки, кожаные куртки, ставшие уже привычными наушники. Такие же ребята, как и многие другие, виденные в поезде и на вокзальной площади. Вот только глаза… Пустые, блёклые, рыбьи какие-то глаза, и взгляд сквозь тебя, мимо, вскользь.

— Не курю, — ответил Нику и понял, что вопрос был лишь предлогом.

Успел оглянуться в сторону милицейского патруля, но тех и след простыл. Пока крутил головой, один из парней оказался правее, почти за спиной. Второй стоял прямо перед ним, глядя в упор. Что ж это такое, а? — ведь белый день на дворе, столица, кругом полно людей?..

И тут же тот, что был напротив, ударил коротко и без замаха, метя в голову. Нику ушёл с линии атаки, слегка провернувшись на стопе, и намертво захватил атакующую руку, повис на ней, прижался. А сзади кинулся второй, широко размахнулся — тускло блеснул металл на кулаке, — но Нику саданул ногой навстречу, сильно и жёстко, точно в коленную чашечку. Противник провалился, сбившись с шага, с невнятным восклицанием нырнул вниз.

А цыган уже проворачивался, тянул того, что был в захвате на себя, — и вниз, нагружая тяжестью собственного тела, — и кнаружи, придавая крутящий момент, — и за себя скользящим движением, — и встретил нелепо распяленное, неуправляемое тело ударом каблука в лицо. Будто конь лягнул копытом — знай цыган!.. Противник кубарем покатился по пыльной мостовой.

Нику оценил поле боя: один сидел на асфальте, баюкая колено. Другой тяжко ворочался, пытаясь понять, где он и что с ним произошло. Получалось это у него плохо. Мимо шли прохожие, старательно делая вид, что ничего необычного на улице не происходит. Светило солнышко: здесь, в Москве, уже не жаркое, но ещё приветливое. Нику оправил видавший виды плащ и влился в поток пешеходов.

Возиться с хулиганами и вступать в объяснения с милицией не было ни желания, ни возможности. И так добирался слишком долго. Фифика в панике, позвала, крикнула рубленым телеграфным стилем: «Ты нужен тчк». Уж он-то свою сестру знает, зря не позвала бы, а он три дня в пути. К счастью, такси удалось поймать почти сразу.

Дверь открылась после третьего звонка, и Нику едва не отпрянул. Сестра изменилась до неузнаваемости. Прошлым летом, когда приезжала с Пали в Афон, была цветущая женщина: жгучая брюнетка с шальными цыганскими глазами и лукавой улыбкой. Теперь на плечах повисла старуха с поседевшими спутанными волосами. Морщины, потухшие глаза, и слёзы, слёзы…

Она плакала и причитала, причитала и плакала. Он ничего не мог разобрать: втащил её в комнату, метнулся по сторонам в поисках воды, не нашёл. На столе стояла только початая бутылка коньяку. Плеснул треть стакана, влил Фифике в рот, хоть и догадался уже, что для женщины это не первая доза. Она подавилась, закашлялась, но, едва продышавшись, вновь заголосила жалобно. Тоскливо и безнадёжно…

Он хлестнул её по щекам. Встряхнул за плечи. Он крикнул:

— Сестра, скажи, что произошло?!

— Помогискир мангэ, пшала морэ! (Брат, помоги мне!) — рыдала она. — Мой мальчик, мой Пали, он в больнице!.. Жизнь моя кончится, если с ним что-нибудь случится!

— Объясни толком, сестра! — допытывался Нику, встряхивая её вновь. — В какой больнице?! Что случилось?..

Наконец, сквозь слёзы и всхлипы проступили очертания произошедшего. С недавних пор Фифика приметила, что Пали стал нелюдимым, замкнутым. Всё больше времени проводит за своим компьютером, слова живого от него не услышишь! Потом рассеянным стал, забывать всё начал и путать. И, наконец, перестал ходить в университет — а ведь как нравилось ему, что он студент! И занятия нравились, и друзья появились…

С каким трудом это давалось! Сколько денег и сил вложила она, Фифика, в его поступление — и вот, стал прогуливать занятия. И даже не прогуливать, а именно что оставаться дома, мол, голова болит, посплю, мол, полежу… Уж как она просила, умоляла!..

Потом подумала, может, мальчик связался с плохой компанией? Он ведь доверчивый такой, его обмануть ничего не стоит! Купила тесты на наркотики, этого больше всего боялась. Ну, знаешь, сейчас в аптеках продают такие? Капнешь каплю мочи, и видно… И руки смотрела, следы уколов искала… Ничего не нашла.

А к врачам обращалась, спрашивал Нику? Почему к докторам не пошла? Ты умный больно, отвечала, — что она врачам сказала бы? Что он интересоваться учёбой перестал, и друзьями тоже, только за компьютером своим сидит и день и ночь?.. Так у него, вроде, и факультет такой, по компьютерам… Где она врачей таких найдёт? На йав дылыно (не будь глупым)!

Ведь он, Нику, говорила Фифика, всегда только своей жизнью жил. И когда с кочующими цыганами приключений искал, дрался и пьянствовал. И когда на войну отправился, в «горячую точку» уехал. И потом, когда искал уже бога. Учился на художника, по монастырям ездил, а она весь век одна. И сына растила одна, и в люди его выводила… Что он думал — в гости на море один раз зазвал, и всё? Этим родственный долг выполнил?..

Нику теребил её — дальше что было? А потом совсем плохо стало… В один ужасный день Пали с постели не встал, только мычал что-то, рукой отмахивался… Она скорую вызвала. Врачи приехали, ничего толком не объяснили, про компьютер услышали, сразу — в «Сербского» нужно. Там Центр какой-то организовали, как раз для таких больных… Представляешь, Нику — моего мальчика в «психушку»!..

— Напиши, — сказал тогда Нику, — как в этот Центр проехать. Подробно. Я сам с врачами поговорю.

— Да! — схватила за плащ Фифика, повисла на груди. — Мангава тэ йавэс… Прошу, пойди… Узнай — чем помочь моему Пали!?

Таксист, увидев адрес, понимающе кивнул. Нику молча сидел в салоне, а за окном пролетала знакомая уже картина: на тротуарах молодые симпатичные девочки и мальчики в наушниках. Незаметные «пуговки», — только провода вьются, ныряют куда-то под куртки и свитера. Здоровенные чёрные блины, как уши слона, надетые прямо поверх вязаных шапочек. Ещё всякие разные… Сосредоточенные и одновременно отсутствующие лица. Многие идут, уткнувшись в дисплей.

«Они похожи на заводных кукол, — неожиданно подумал Нику. — Целый город бродячих манекенов…»

Под Центр отдали просторное трёхэтажное здание. Девушка в регистратуре выслушала и предложила подождать — она сообщит врачу. Нику присел в холле, на душе было тоскливо. А ещё через пять минут его пригласили в кабинет.

Безликая комната: выкрашенные в стерильно белый цвет стены и потолок, пустой стол, стул для посетителей. За столом врач: лет тридцати, волосы гладко зачёсаны, очки в тонкой оправе. Интеллигентное лицо, как у молодого учёного из старого фильма. И профессиональное озабоченное выражение.

— Присаживайтесь, — кивнул на стул. — Моя фамилия Иванов. Вы по поводу Пали Сташевского?

— Да, доктор. Это мой племянник. Объясните, что с мальчиком?

— Вы слышали что-нибудь об информационном стрессе?

— Нет, — покачал курчавой шевелюрой цыган. — В глуши живу, отстал…

— Понятно, — кивнул врач. — Если коротко, то информационная нагрузка сегодня превышает возможности нервной системы человека. Вы ж видите, как распространены сейчас информационные технологии?

— Да уж, — согласился Нику, — все в наушниках, поговорить не с кем.

— Вот-вот, — поддержал врач, — масса портативных устройств, и онисовершенствуются, становятся мощнее и доступнее. А дома ждут компьютер и телевизор. Ну, надо ли тут объяснять? Всё это ложится тяжким бременем на нервную систему, мозг работает на пределе. Сейчас появились программы, чрезвычайно популярные среди молодёжи. Изначально их подавали как развивающие, но потом всё оказалось сложнее…

Врач помолчал, пожевал губами, и продолжил:

— Эти программы позволяют строить свой виртуальный мир. На первый взгляд ничего плохого: использованы полотна великих живописцев, классическая музыка… Не только, конечно, представлено и современное искусство… Можно стать на время великим композитором, художником, учёным. А можно — зодчим, построить свой собственный город, даже населить его людьми, приятными тебе. В такие игры молодые люди уходят полностью, что называется — с головой…

Нику вспомнил сосредоточенные лица, обращённые в себя взгляды. Эти дети явно находились не здесь и не сейчас, а где-то далеко-далеко, в своих виртуальных мирах.

— Такие программы нагрузочны, тем более — для подростков и молодёжи. В результате постоянного пользования начинаются серьёзные изменения в работе мозга…

— Знаменитые компьютерные вирусы?

— Нет. Компьютерные вирусы, поражающие людей, — это фикция, страшилка, их появление невозможно в принципе. Но постоянная работа с программой изматывает мозг, истощает его энергетические запасы. В то же время привлекательность таких занятий крайне велика, что-то типа виртуального наркотика. Знаете опыт с мышкой?

— ..?

— Классический опыт по нейрофизиологии. Мыши вживили электрод в участок мозга, ответственный за чувство удовольствия. И дали возможность нажимать на педаль, замыкающую электрическую цепь. Со временем мышка забыла о пище и еде, только жала и жала на педальку. И умерла от голода. У людей снижается память, внимание, человек перестаёт интересоваться окружающим. Кроме программы, разумеется, тут адепты последовательны до последнего, что называется, вздоха.

Потом — сонливость, апатия. Хотя бывают и приступы немотивированной агрессии, даже нападения на окружающих…

Нику тут же вспомнил сегодняшнюю драку и хулиганов с пустыми глазами.

— В любом случае следом развивается кома. В мозгу появляется очаг застойного торможения — так это называется понаучному. Очаг ширится и растёт, торможение захватывает всё новые участки. С какого-то момента процесс становится автономным. Мозг как бы засыпает, но такой сон значительно отличается от физиологического. Долго эти пациенты не живут, а ведь с каждым днём их поступает к нам всё больше…

— Но если вредоносность программ доказана, почему их не запретят? — возмутился Нику.

— Пытались, но правовые аспекты здесь ещё не проработаны. Виртуальные наркотики тоже не запрещены, а ведь эти программы к наркотикам не относятся. Самую первую версию, «Благословенный мир», после долгих дебатов запретили и изъяли, но тут же появилась масса аналогов. Сделаны чуть по-другому, названы иначе, но оформлены и запатентованы, и значит, их можно продавать. А по сути — то же самое.

Помолчали. В уединённом монастыре на берегу моря Нику и подумать не мог, что столкнётся с подобной проблемой, и он спросил напрямую:

— И каков прогноз у Пали?

— Сомнительный, — был ответ. — Глубокая кома, мы работаем, конечно…

— Как помочь мальчику, доктор? — спросил тогда цыган.

— Мы делаем всё возможное, — нейтрально ответил врач. — Идут поиски новых направлений, появляются новые препараты.

— Может, нужны деньги?

— Нет, деньги здесь ни при чём… — врач замялся, — вас как зовут?

— Нику.

— А по отчеству?

— У цыган отчество не принято, — усмехнулся тот. — По-цыгански «Нику» — победа людей…

— Ну что ж, — улыбнулся врач, — тогда я — Иван. Да, Иван Иванов. Не очень оригинально, правда? Хотя сейчас Ивановых поди найди… Так вот, Нику, есть одна передовая методика… Но она считается пока экспериментальной.

— Говорите, — сказал Нику.

— В нашем Центре разработана аппаратура. Не буду скрывать, я один из авторов. В двух словах: если поражённый мозг сравнивать с глубоко уснувшим, то можно попробовать его разбудить. Для этого нужен, во-первых, генератор мощного импульса. Это может быть только человек, притом близкий человек. Во-вторых, этот импульс должен иметь форму яркого переживания. Аппарат позволяет ввести пациента, а правильнее будет сказать, реципиента, и человека-генератора, назовём его донором, в единое виртуальное пространство. То есть вы встретитесь там со своим племянником и сможете контактировать. Необходимо хорошенько встряхнуть его. Ввести в стресс, шокировать, называйте, как хотите… Другими словами — разбудить. Важно, чтобы реципиент знал донора и доверял ему. Важно найти такой образ, который отзовётся в душе у реципиента…

— Что нужно от меня? Вы хотите, чтобы я выступил донором?

— Повторяю, метод экспериментальный… — врач подался через стол, — но в виде исключения я могу вам это устроить.

— Я готов, — ответил Нику. — Когда? Иванов во второй раз замялся:

— Желательно прямо сейчас, — и заторопился, — во-первых, каждая упущенная минута делает процедуру менее эффективной. А во-вторых, именно сейчас в Центре находится лучший оператор. Он не из нашего ведомства, приходит только консультировать, но наверняка согласится поучаствовать. Нет, у нас тоже грамотные ребята, но… этот всё же из лучших.

— Я готов, — повторил Нику. — Что нужно делать?

Врач порывисто встал, прошёл к двери:

— Сейчас вас проведут в отдельный отсек, переоденут и перевезут в операционный зал. Перед этим дадут снотворное, сильное, но совершенно безвредное. Туда же, в зал, привезут реципиента. На вас наденут шлемы, мы включим аппаратуру, а дальше… Дальше многое будет зависеть от вас.

— Командуйте, доктор, — встал Нику. — Куда идти?

Всё происходило чётко и деловито. Его провели в санитарный шлюз: раздевалка, душ («Там очень чувствительная аппаратура!»), опять раздевалка, где он надел костюм наподобие тех, которые носили здесь все сотрудники. Девушка с мензуркой прозрачной жидкости: «Выпейте, и постарайтесь расслабиться. Всё будет хорошо». Удобная каталка. Обширный зал и нагромождение аппаратуры он увидел уже сквозь пелену надвигающегося сна…

Но перед тем, как уснуть, вспомнил, как когда-то, приехав в краткий перерыв между своими исканиями к сестре, читал с Пали Горького. «Макар Чудра». Любовь и гордость, честь и воля! Как горели глаза мальчика:

— Дядя Нику, а ты бы смог так?!

— А ты?

— Не знаю…

Нику означает «победа людей»… Над злой виртуальностью… «А ты бы смог так?» Вот теперь и посмот…

Поляна. Огромная, безбрежная — долина, а не поляна! Закат окрасил всё в фантастические цвета: жёлтое небо, лиловые облака, синие тени и яркие-яркие люди у костра… Оранжевое, как апельсин, пламя рвётся вверх, искры золотыми звёздочками тают в вышине. Всхрапывают тёмные лошади у едва различимых кибиток, воздух густеет и льётся в горло, как старое вино, и яркие-яркие цыгане с гитарами…

— Хой, Миркеа! — крикнул кто-то, и он не сразу понял, что обращаются к нему. — Сыр дживэса? (Как живёшь?)

— Мишто! (Хорошо!)

— Йав састо и бахтало, пшалоро! (Будь здоров и счастлив, братишка!)

Так вот как его зовут здесь! Миркеа значит «мир». Он вздохнул полной грудью:

— Бахт тумэнгэ! (Счастья вам!) — прокричал в ответ.

— Йач, амэ ласа тэ кхэлас и тэ багас! (Оставайся, будем петь и плясать!) — кричали вокруг, и он заливался счастливым, звонким, детским каким-то смехом:

— Да! Хорошо! Счастья вам!

И тут грянули гитары! Ах, как они зазвенели! — гитарам вторили люди. Многоголосо, напевно, переливчато! Звуки плыли в густом воздухе волнами — от них, от этих волн становилось жарко, кровь вскипала в жилах и слабели ноги. Песня кружила голову…

Где-то под ложечкой натянулись серебряные струны и вздрагивали в унисон гитарам, и дрожание это отдавалось в сердце, а душа пела: «Ай, нанэ-нанэ, ай нанэ!..» Цыганки! — гривы чёрных волос, алые платки и пёстрые юбки, а из-за платков загадочные жгучие взгляды… Мониста! — перезвон, и тайна, и зов, которому невозможно противиться! А следом мужчины: жилетки, шляпы, сапоги! Усы, гитары, кудри — и песня! — та, что прямо по обнажённым нервам! — с мурашками по вздрагивающей коже! — перебором по тем самым потаённым струнам…

Он попал в мир своих детских грёз, тайных мечтаний, цыганских сказок…

Среди цыганок одна — самая красивая, и дерзкая, и желанная! Мала! Мала — значит «ожерелье». Она струилась в танце, движения гибких рук завораживали. Тонкий стан казался неуловимым и оттого ещё больше желанным — поймать! — стиснуть в ладонях, прижать к себе — моя! Никому не отда-а-ам!

А из группы цыган выступил высокий и стройный. Был он без гитары, в белоснежной рубахе, перехваченной широким поясом. И Миркеа, или Нику, или тот, кем он теперь стал, сразу понял и узнал — Пали! Но толпа вдруг взорвалась криком: «Марко!»

Марко — значит «воинственный», и Миркеа догадался, что вот сейчас, очень скоро должно произойти то, ради чего он явился в этот призрачный мир своей детской мечты.

Миркеа стоял против Марко. Ещё колыхали воздух пёстрые юбки, музыканты рассыпали пригоршни струнных переборов, и ломались синие тени сразу за кругом света, но между этими двумя уже стала незримая стена.

Вдруг пение прекратилось разом, будто повернули выключатель. Цыгане разошлись кругом, образовав пустое пространство, освещённое светом костра. Всё стихло, только шелестели под вечерним ветерком юбки да всхрапывали в сгустившихся сумерках невидимые кони. «Михэй! Михэй!» — пронеслось над толпой, и в пространство выступил высокий сутулый старик с вислыми седыми усами.

Михэй, цыганский боро. Михэй — кто походит на бога…

— Слушайте меня, ромалэ! Сегодня я должен решить трудную задачу. Все вы знаете Малу — нет девушки красивее в таборе! Её просит в жёны молодой Марко. Все вы знаете Марко, — самого ловкого и удачливого конокрада! Выйди, Марко!

Марко вышел в пустоту круга.

— Но её просит в жёны и мудрый Миркеа, и Миркеа мы тоже все хорошо знаем. Достойный ром! Выйди, Миркеа!

Он вышел.

— Мала сирота, ромалэ, и кому отдать руку девушки, надлежит решать боро. Но я в затруднении… Быть может, она уже подарила сердце кому-то из мужчин? Что скажешь, Мала?

Цыганка вышла из окружения подруг, стрельнула глазами. Пламя костра отразилось в глазах — полыхнуло в душе, обожгло сердце…

— Мне трудно выбрать, Михэй. Я — всего лишь неопытная девушка, и сердце моё страдает, мучается, не даёт ответа. По нашим законам хочу просить совета у самой мудрой женщины табора…

«Ведома!» — вновь пронеслось над толпой. Ведома — значит знающая.

Старуха выступила вперёд: цветастый платок на седых волосах, раскуренная трубка под крючковатым носом, глаз не видно совсем — две щёлочки среди резких морщин.

— Ай, ромалэ! Вот что получается! Бьётся девичье сердечко, как птичка в клетке, рвётся на части… Два достойных мужа сватаются, как выбрать? Как не обидеть, не прогадать? Не может слабая девушка к решению прийти, тогда пусть решают мужчины! Кто из них сильнее, быстрее, ловчее?! Пусть решают ножи!..

«Ножи! Ножи! Ножи!» — подхватила толпа, и тут же в круге не стало ни Михэя, ни Малы, ни Ведомы. Остались только Марко и Миркеа. Кольцо цыган раздвинулось шире.

Откуда он узнал, что в сапоге, за голенищем — нож? Разве теперь это важно?.. Но узнал, и рукоять послушно прыгнула в ладонь. Опасный длинный клинок, хищно заточенное «щучкой» острие.

Марко выхватил нож из-за широкого пояса, щёлкнуло выкидное жало навахи. Злое и безжалостное в умелых руках.

Поединщики принялись кружить друг против друга. Это напоминало танец, но наградой здесь станут не аплодисменты зрителей, не огненный взор красавицы, а сама жизнь. Бойцы понимали это и не торопились.

Марко, более молодой и горячий, больше двигался, заходил то с одного бока, то с другого. Делал ложные замахи и выпады, старался принудить противника раскрыться.

Миркеа вёл себя спокойнее, осмотрительнее, тратил силы экономнее. Уход, ещё уход, противник сделал выпад — а он сместился, прошёлся по кругу. Сам пугнул резким махом клинка, и тут же, вывернув кисть, чиркнул по руке зазевавшегося мальчишку…

Белоснежный рукав быстро напитался красным. Марко стал чуть осторожнее, но и медлить ему было нельзя. Кровь, уходя из тела, уносит силу и ловкость. Движения делаются медленными, ватными, и тогда конец…

Смертоносный танец продолжался. Цыгане стояли, чуть дыша, только потрескивали дрова в костре да разрывали тишину сдавленные «хэк!» бойцов. Длинный выпад, и Марко достал, но клинок скользнул по кожаной жилетке. Мальчик выругался: он был горяч, дерзок, и азартен, но неосмотрителен, и Миркеа мог бы ударить в ответ, но не сделал этого. Как резать малыша Пали? Мальчика, которого он носил в детстве на руках…

А ещё через миг понял, что придётся проиграть. Иначе не вытащить племянника: тот должен попробовать горячей крови врага, изведать, как впивается клинок в живую плоть, вкусить от убийства. Это только кажется, что всё вокруг маскарад, и убить человека легко. Даже в сказке это потрясает любого до основания.

Йав састо и бахтало, пшалоро! — Будь здоров и счастлив, братишка!

Клинок навахи летел навстречу, и можно было уйти, увернуться, подставить свой нож, но он не сделал этого, и наваха жадно вонзилась в грудь.

***

— У нас подвижка, Иван Иванович! — лаборант вскочил с места. — У реципиента смена ритма!

— А ну-ка! — врач кинулся к монитору. — Опачки! Только что ведь был тета-ритм, а теперь гляди-ка… Стас, капельницу: глюкоза с тоником! Давай!..

— Смотрите, смотрите! — ритм переходит в альфа! Да он у нас так скоро в пляс пустится!

— Хорошо, давай-давай, родной! Настя, добавь мозговой метаболик! Сто капель в минуту!..

Юноша: опутанный проводами, измождённый, с бледной восковой кожей и застывшим мёртвым лицом, вдруг чуть шевельнул губами.

— Устойчивый альфа-ритм. Пульс восемьдесят восемь, давление сто десять на шестьдесят. Насыщение гемоглобина кислородом в норме…

— Что у донора?

— Всё так же, Иван Иванович, дельтаритм. Глубокая кома. Как произошёл сбой, так и…

— М-да… Похоже, одного мы вытащили, но другой остался там…

— Где?

— А чёрт его знает, где-то в виртуальности. Сразу всё хорошо не бывает… Ладно, всех поздравляю, у нас первый пациент с синдромом информационного стресса, выведенный из комы!

— А с донором-то что?

— Пока не знаю. Будем думать…

Лицо юноши дрогнуло, веки затрепетали.

— Бета-ритм! Да он сейчас проснётся!..

— Настя, набери снотворное. Полностью будить парня нет нужды. Нервная система слишком ранима…

— Он что-то шепчет!..

В наступившей тишине юноша вдруг отчётливо произнёс:

— Я вернусь… дядя Нику… вернусь… к костру…

— Что он говорит?

Не знаю, бредит, наверное… Настя, вводи…

Евгения Генрих genrikhevg@hotmail.com Пра–пра…

От редакции: Всем известно про парадоксы, связанные с путешествиями во времени, — если прошлое изменить, если на своих же предков наткнуться… Однако совершенно не обязательны фатальные изменения. Даже если, как оказалось, авантюрные черты характера — это семейная черта.

Есть одно замечательное стихотворение у Марины Цветаевой. Называется: «Бабушке».

«— Бабушка! — Этот жестокий мятеж

В сердце моем — не от вас ли?..»,

— эта цитата оттуда.

Рыжие локоны никак не хотят укладываться в строгий пучок. Кажется, никогда с ними не справиться. В четырнадцать лет не так просто смириться с постоянной руганью классной дамы и вечными синяками на спине от её тычков. Как бы то ни было, спустя несколько минут девчонка, уже почти девушка, поднимается из-за стола и, тихонько открыв чуть скрипнувшую дверь, выскальзывает в пустой коридор.

Царскосельская женская гимназия, место, наполненное обыкновенно не замолкающим ни на мгновение шумом, даже когда девицы замирают, как вкопанные, сегодня необыкновенно пуста. Не слышно ни ласкающего слух каждого молодого человека шуршания платьев, ни топота туфелек о выскобленные добела полы, от которого, ну хоть убей, не избавишься никогда. Панечка крадётся по коридору, обходя каждую подозрительную половицу и стараясь ступать лишь вдоль стены, где доски не так расшатаны и есть надежда, что не предадут в самый ответственный момент.

Зелёные глаза блестят за очками в тонкой оправе озорством и азартом. Ещё бы, сбежать из карцера — дело неслыханное.

«Какой пример я подаю прочим ученицам?», — с притворным негодованием спрашивает мысленно сама себя рыжеволосая бестия. Именно так её ещё несколько лет назад прозвала классная дама за то, что Панечка уговорила всех учениц своего и параллельного классов сбежать вечером на каток с курсантами располагавшегося через две улицы училища. Нагоняй был страшный, зато развлеклись на славу.

Неожиданно юная преступница остановилась. Где-то вдалеке раздались шаги, и сухой кашель громом грянул в тишине покинутого здания. Паня прижалась к стене, единственным желанием было стать как можно более плоской и голубой — в такой цвет были окрашены практически все поверхности этого этажа. Весьма неожиданная фантазия нынешней директрисы при предыдущем ремонте. Наконец всё стихло, девчонка переступила с ноги на ногу и продолжила свой путь, улыбаясь наполнившим её воспоминаниям.

Тогда, после побега на каток, только отличная успеваемость и прекрасное знание французского спасли её от позорного возвращения домой с неоконченным образованием на руках. Теперь же она в который раз шла, словно по лезвию палаша, впрочем, довольно уверенно, если брать в расчёт все сложившиеся обстоятельства.

На самом деле всё это было лишь игрой, правда, вот последствия её могли вновь обернуться исключением. Паня специально нарушила парочку пунктов устава для того, чтобы попасть в карцер. По условию спора она должна выйти из него никем не замеченной, стащить из библиотеки самую толстую книгу и вернуться с ней обратно.

«Эта дрянь, прости господи, просто вынудила меня играть честно! Сегодня даже помочь мне некому, и танцы я пропустила. Ну зачем, зачем именно сегодня?! И Мишель будет ждать в условленном месте. Как же всё некстати», — окончательно уверившись в своей несообразительности, Панечка осторожно выглянула из-за угла. Коридор делал тут поворот градусов на девяносто, и, не соблюдая осторожности, можно было провалить весь план, выставив себя на посмешище, да ещё и оставшись без крупной суммы денег.

А вы что думали, конечно, на кону стояли деньги, стала бы тогда она рисковать! В прошлый раз ей достался настоящий шоколад, не пробованный ею ни разу с тех пор, как она поступила в гимназию.

«Ну, вот и библиотека, кажется, дело в шляпе!», — вынув из причёски длинную шпильку, Паня поковырялась в замке и через пару минут дверь, хорошо смазанная подругой накануне, немного приоткрылась. Этому трюку её уже давно научил брат, когда они на пару таскали из кладовой запрещённые в пост сладости. Угрызения совести не мучили ни того, ни другую, так что всё проходило довольно гладко.

За действительно толстой книгой нужно было залезать на кресло. Правда, сперва, пришлось его ещё к полкам придвинуть, а затем отодвигать, чтобы никто ничего не заподозрил особенного…

***

Ночные прогулки по территории туберкулёзного диспансера, расположенного ещё и в лесу, не слишком приятное занятие. Особенно если содержат здесь пусть и безобидных, измученных болезнью, но всё же уголовников. В левом кармане удобно разношенных джинсов лежал откидной нож, придавая хоть немного уверенности. В правой руке темнел ещё не зажжённый фонарик. Вовсе незачем им раньше времени пользоваться, если пока света уличных фонарей хватает. Взглянув на здание с частично высаженными стёклами, Сашка нервно сглотнула. Очередная сумасбродная идея уже не казалась ей такой привлекательной, как всего час назад, когда она прощалась у ворот с Настюхой и парнями. Но карточный долг — это дело чести, а особенно если сперва хвастаешься, что красиво и непринуждённо обставишь любого в преферанс и споришь на любое желание, отказываясь внимать воплям рассудка.

«Вот чёрт», — дверь была, конечно, заперта. Тубики, по-видимому, уже спали, хотя оставалась слабая надежда на открытый задний вход, Саша не стала им пользоваться.

«Мне не страшно!» — стоило повторить эту мантру тысячу раз, чтобы понять, что успокоения она не приносит ни грамма.

Тяжело вздохнув, девушка подтянулась на руках, как только смогла высоко, и не особенно удачно взгромоздилась на грязный подоконник. Пора было пожинать плоды многих лет занятий бальными танцами, благодаря которым появилась и растяжка, и некоторая сила в мышцах, правда, от врождённой неуклюжести это её не избавило.

В следующую секунду Александра чуть не свалилась с только что занятого рубежа. Ей показалось, что где-то там, в темноте, промелькнула чья-то тень. Правда, шагов не было слышно. Эдгар По, прочитанный совсем недавно, давал о себе знать.

Наконец, окончательно смирившись со своей участью и оставив в покое левый карман, Саня потянула на себя подозрительно трухлявую раму, опасаясь только, что та развалится прямо у неё в руках. Но нет, решив повременить со смертью, окно просто открылась, даже не скрипнув ни разу.

Задача была на самом деле проще простого. Макс ещё днём спрятал в одной из комнат, кажется, бывшей библиотеке, полуметровый гвоздодёр. Надо было взять его, войдя в здание с одной стороны и выйдя с ним ровно с противоположной, не ограничивая себя во времени, но не попавшись ни единой живой душе на глаза.

Примерный план дома, сжалившись, ей дали. Пришлось запоминать, на рассматривание карт у неё выдержки бы сейчас точно не хватило.

Осознав, что комната пуста, и ни с какой кровати на неё не бросится страшное чудовище, а чего только богатое воображение не успело нарисовать, Саша приняла волевое решение фонарик не включать, а воспользоваться им только в самом крайнем случае. В мгновение ока, и ничего не уронив, она достигла двери. Та была заперта, но ключ, на счастье, в скважине не торчал. Открыть такой простенький замок при помощи припасённого ножика не составило никаких трудностей. Коридор оказался пустым. Лунный свет из окон высвечивал какие-то невразумительно голубые разводы на стенах. От такого кощунства Александра, всегда трепетно относившаяся к краскам в силу своего увлечения рисованием, даже поморщилась. Застоявшийся запах пыли не давал нормально вздохнуть. Неожиданно дверь за спиной щёлкнула. Девушка аж подпрыгнула на месте, догадка о том, что это сквозняк во всём виноват, не принесла ну решительно никакого успокоения. Пришлось выдохнуть — вздохнуть, сжать и разжать пальцы два раза. Верное, годами применяемое средство сработало точно, словно надёжный европейский банк. Сердце перестало колотиться со скоростью отбойного молотка, тельца в крови наконец закончили изображать собой болиды «Формулы один», носящиеся по узким улицам в Монако на запредельных скоростях.

Библиотека нашлась сравнительно быстро. Правда, опознать её Александра смогла только по лежащему посередине приличных размеров помещения, которое при обычных обстоятельствах ну ни в коем случае за библиотеку не приняла бы, лому.

«Книги на самокрутки, полки на дрова, всё ясно», — на подоконниках живописными горками валялись окурки, складывалось по непонятной причине впечатление, что этой комнатой часто пользуется довольно большое количество народу, и это при том, что здесь не наблюдалось никакой мебели. Лишь четыре стены, потолок и пол, да ещё три окна по стене.

«Чем дальше, тем страньше», — процитировав свою любимую Алису, Саша направилась к окнам. По расчётам, они должны были как раз выходить на сторону, противоположную главному входу, то есть располагались идеально для соблюдения условий спора и смотрели в сторону леса. Она потянулась свободной рукой к шпингалету, на который и была заперта такая нехитрая конструкция, как оконная рама, но открывать повременила: персонал заведения начал свой еженощный обход, так что теперь оставалось только ждать его окончания и изо всех сил надеяться, что никто в библиотеку не заглянет. Девушка решила получше обследовать помещение — вдруг всё-таки придётся прятаться, а для этого занятия нужно укрытие, которое в этой странной комнате Саша с первого взгляда не могла найти. Тёмное пятно на стене самым первым привлекло её внимание. Пыльная тряпка прикрывала то ли картину, то ли ещё что, местами оттопыриваясь и обнажая части грязной, но всё ещё красивой рамы.

Шаги на улице стихли, теперь уже только любопытство держало Сашку в этом жутковатом месте.

Одно движение — ткань почти неслышно оседает на пол. В раме, как положено, отражение Александры и на первый взгляд всё в порядке… только вот причёска, одежда и интерьер вокруг отражения не совпадает с действительностью. Да и само оно, вот абсурд — явно моложе оригинала…

Панечка не закричала только потому, что от ужаса онемела. «Это что, будущее её? Или вообще бесовские происки?! А зеркало казалось таким безобидным, и остановилась-то она всего на секунду — ужас интересно взглянуть, как выглядишь по-настоящему, особенно если учесть запрет в гимназии на любые зеркала, а в луже немного разглядишь!»— примерно так думала гимназистка, рассматривая такую странную, другую себя.

Сашка — натура любопытная, конечно, её потянуло проверить необычное отражение на повторение движений. Как оказалось, хоть ты рожи корчь, хоть скачи козликом, удивительная девица в стекле повторять за тобой ничего не будет, только хохотать и периодически пытаться передразнивать.

Давно Паня так не веселилась! Неожиданно в её хорошенькую юную голову пришла интересная мысль. Другой бумаги, кроме как листа из книги, под рукой не оказалось. Наплевав в очередной раз на правила, гимназистка выдрала из фолианта страницу, схватила с ближайшего стола перо и что-то на листе написала. Отражение от такого способа общения пришло в полный восторг!

Они пытались разговаривать так ещё немножко, но вдруг Саше послышались какие-то шаги в коридоре. Девушка вскочила и бросилась к окну. Паня с ужасом смотрела разыгрывающуюся перед ней драму. Странного вида человек заглянул в дверь. Александра, конечно же, ни спрятаться, ни сбежать не успела. Мужчине одного взгляда хватило на то, чтобы верно оценить ситуацию с зеркалом, замершей в нём Паней и Сашкой на подоконнике. Глаза его загорелись и он, совершенно наплевав на готовую выпрыгнуть на улицу девушку, шагнул к стеклу. Рука мужчины легко прошла сквозь пространство внутри рамы, совершенно не встречая преград. Опомнившаяся Паня отпрянула, а Алексаша сделала первое, что ей пришло в голову: лом вдребезги разбил хрупкое зеркало, навсегда закрывая этот проход в другие времена.

P.S.

Эти деньги Панечка потратила на шоколад и новые, более удобные ботинки, позволяющие ступать совсем бесшумно, и на странной формы шпильку, которая была совершенно не пригодна для закалывания волос…

***

Прикупив себе ещё мольберт, Сашка зачем-то приобрела стилет, хотя и зареклась никогда больше не ввязываться в авантюры, для успокоения нервов после которых приходится или сутками скитаться по окрестным лесам, или непрерывно рисовать… но он пригодился ей очень сильно через неделю, когда она выбиралась самостоятельно из колодца…

***

И, да, они обе мечтали о встрече.

Осенью Саша разгребала старый хлам у себя в Москве на чердаке и наткнулась на пачку бумаг, явно не читанную, крепко упакованную. В портрете на обёртке девушка с удивлением узнала себя.

«Милая моя праправнучка! Увы, мы больше никогда не увидимся, если ты читаешь эти письма. Надежды нет, я знаю теперь это точно — то зеркало было последним…»

Дмитрий Миронов mirdmitry@yandex.ru Химиоконтроль

От редакции: Соблазнительное решение для неуверенных, закомплексованных, слабых людей — контролировать спутницу жизни. Повысить уровень внушаемости, снизить потребность в доминировании, сексуальную сферу подправить в нужном направлении… Вот только на этом пути недолго и заиграться.

Эта печальная история началась с того, что Вадик изобрёл химиоконтроль.

Вадик — мой старый друг ещё со школы. С ним мы сошлись класса с восьмого на почве общих интересов. Оба любили сиживать, как два старых аксакала, и, важно затягиваясь дешёвыми сигаретами, изрекать мудрое мнение по любому подвернувшемуся поводу. Лодырничали, короче говоря. Вадик в силу природной лености характера больше ничего, пожалуй, и не умел. Меня подобное времяпровождение, чего скрывать, тоже радовало.

Впрочем, с тех пор в наших отношениях мало что изменилось. Не проходило недели, чтобы мы не ознаменовали своим присутствием давно облюбованный столик в маленькой совковой кафешке на углу. По-прежнему восседали, потягивая из больших кружек некрепкое пиво, и со столь же значительным видом судачили понемногу обо всём. Для меня в этих посиделках крылось что-то ностальгическое. За окном кривился знакомый до последней трещинки пейзаж, напротив отсвечивала физиономия Вадика, почти не изменившаяся со школы, и порой грезилось, что беззаботные годы продолжаются, а жизнь только начинается.

Когда женился я, а затем и Вадик, казалось, совместным заседаниям пришёл конец. Ан нет. Спустя некоторое время наши щуплые сутуловатые силуэты вновь появлялись за мутными стёклами вечного заведения. Наверное, зарождались основания полагать, что так будет всегда, и лет через тридцать-сорок уже два сухоньких старичка продолжат пополнять скромную выручку уцелевшего обломка общепита. Увы, в ушастой голове Вадика зародилась идея химиоконтроля, нарушившая плавное течение событий и приведшая к столь грустным, жутким и непредсказуемым последствиям.

О химиоконтроле Вадик упомянул невзначай с полгода назад.

— Чё, Людка сильно орала? — спросил я по обыкновению, когда он, отодвинув стул, водрузил на него своё тощее седалище. Вместо философского взмаха рукой Вадик хитро улыбнулся и впервые поведал о химиоконтроле.

Здесь для полноты картины надо сказать пару слов о семейных обстоятельствах моего друга. Людка, его жена, относилась к тому весьма распространённому в России типу женщин, над которыми дамокловым мечом висит страх так и не выскочить замуж. Может, виной всему скрытые комплексы, может — пресловутая диспропорция в количестве женского и мужского населения, может — ещё что, пусть психоаналитики разбираются. Только благодаря этому страху ушасто-худосочные, с постным выражением лица, большим алкогольным потенциалом и начисто лишённые способности к путным делам индивиды вроде Вадика получают возможность обзавестись подругой жизни. После замужества, когда страх естественным образом отпускает и в глазах представительниц прекрасной половины человечества немного яснеет, они начинают предпринимать отчаянные попытки исправить новоприобретённых спутников жизни. Ничего, понятное дело, у них не выходит, и обабившиеся матроны, в конце концов, находят садистическое удовлетворение в непрестанном излиянии на доставшихся им горемык копящегося недовольства неудавшейся жизнью. А иногда и поколачивают. Людка исключением из общего ряда не являлась. Увы, мой друг как был, так и остался лаборантом в институтском виварии, где разводили мышей, морских свинок, лягушек, червей, тараканов и прочую нечисть для опытов. Где, собственно, ему и место.

Итак, Вадик хитро улыбнулся и сказал:

— Людка моя больше орать не будет. Всё, баста. Libertе. Свобода.

— Да ладно, — усомнился я, прекрасно зная его пассию. Разве только Лариска ушла от него к матери. Или на покой.

— Химиоконтроль, брат, — загадочно сказал Вадик, и глубоко посаженные глаза его странно блеснули.

— Чего-чего?

— Химиоконтроль, — повторил Вадик, смакуя приятное слово, — Зюскинда читал? Ну, «Парфюмера» смотрел? Похожая штука, масштаб, правда, иной….

— Какой «Парфюмер»? Ты почеловечески объясни.

Вадик благосклонно улыбнулся, отхлебнул пива, откинулся на спинку потёртого стула. Чувствовалось, разговор ему приятен.

— В общем…. Началось-то всё случайно…. Сижу я как-то в интернете, понимаешь, а тут Людка припёрлась. Ну, и как всегда: хлеба купил? За квартиру заплатил? Почему ведро полное? Обед какого не разогрел? И понеслось. Комп, ясное дело, вырубила — у меня там фильм скачивался. Одно слово — Людка. Поставил я суп на плиту, смотрю — коробочка лежит. «Ноксирон». И тут меня прямо осенило: одна таблеточка — и через двадцать минут крепкий, здоровый сон. Вместо того чтобы нервы себе и людям мотать. А потом, дружище, сижу я в тишине и покое, вкушаю благодать и думаю: «Ведь это идея! Если с умом к делу подойти. Химия — она же сила! Ну и….

— Так ты что, Людку снотворным поишь? — воскликнул я.

— Вот-вот, такие, как ты, любую идею своим дуболомством загубят. Говорю, с умом к делу надо подходить. Людка после второй таблетки смекнула бы — что-то не так, не дура. А эффект привыкания куда девать? Не-е-ет, снотворное — это надёжное, но крайнее средство. Я первым делом учебников по фармакологии накачал, по народной медицине, по травам всяким, по алхимии. Пара таких трактатиков попалась — симфония! Удивительно, как другие не догадались. А я, кстати, могу любое средство на свинках своих и мышках опробовать — химия на глубинные структуры мозга действует, они, что у мышей, что у людей — одна фиговина.

Смотрел я на Вадика и не узнавал. Тот продолжал, гордо поводя головой:

— Поначалу решил я поработать с настроением. Думал, если Людка моя злиться перестанет, то и от меня отвяжется. Во всяком случае, бить не будет. Куда там….. Настроение-то получил — нет ничего проще, я тебе с десяток рецептов навскидку назову. Вот только доматываться до меня она не перестала. Наоборот, даже какое-то вдохновение прибавлялось и изощрённость в действиях. Понимаешь хоть, бедолага, что сей факт означает? А то, друже, что бабы нас не от плохой жизни гнобят, а сугубо ради получения кайфа, как фашисты. И это даёт нам моральное право на ответные действия. Правильно я говорю?

Я только почесал репу, не переставая слушать с напряжённым вниманием.

— Конечно, я мог бы и дальше с настроением экспериментировать. Вводить, скажем, Людку в полную нирвану. Понятно, тут уж ей не до меня стало бы. Но такой путь ни к чему хорошему, ясно, не приведёт. Привыкание, зависимость, ломка, личностная деградация — мне это надо? Мне нужно, чтобы от Людки польза была. Пусть деньги зарабатывает, хозяйство ведёт…. Покумекал я маленько, и решил сосредоточить свои усилия по трём стратегическим направлениям. Прибрать к рукам три основных инстинкта: власть, секс и заботу о потомстве.

— О каком потомстве? — не понял я. Детей же у них не было и вроде не намечалось.

— Обо мне любимом, понятно. Мало, чтобы она тиранить перестала. Пусть холит, лелеет и ублажает. Правильно ведь?

И Вадик принялся посвящать меня в тонкости химиоконтроля. Оказалось, инстинкты в чистом виде получить проще простого. Загвоздки проявлялись в нюансах, неизбежно приводящих к сходному результату, лаконично и ёмко обозначенному Вадиком словосочетанием «в репу». К примеру, материнский инстинкт, легко возгонявшийся настоем из трёх сорняков и називина, у Людки проявлялся своеобразно — усилением грубых воспитательных воздействий, от каковых и без того спасу не было. Мало того, Людка начинала таскать мужа по врачам и настаивать на полном очищении Вадикова организма, что в планы естествоиспытателя никоим образом не входило.

Так же с властью. Доминирование у мышей, как и у Людки, убиралось весьма просто. Всего-то надо было подмешать в пищу толику фторида, взятого из зубной пасты и прокалённого в пропорции с лабораторным комбикормом. Мышиные альфа-самцы быстро скатывались на самое дно семейной иерархии. Людка же, потеряв уверенность в себе, тут же звонила маме. А у тёщи любой разговор сводился к личности Вадика, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Далеко не сразу Вадик подобрал нужную комбинацию, при которой, наряду с усилением материнского инстинкта и снижением потенций к доминированию, посредством какого-то редкого корешка повышался ещё и уровень внушаемости. Вот тогда, если не путал с дозировкой и не забывал отключить телефон, Вадик был король.

— Ну, а этот…. секс? — не мог не спросить я.

— А-а-а-а, интересно? С этим, брат, полный ажур. Я одну комбинацию подобрал — Людка моя такие вещи вытворять начинает, ни в какой порнушке не увидишь.

Я с трудом проглотил пиво, на мгновение представив представительную, дородную Людку за вытворением эдаких вещей.

— Без накладок и здесь не обошлось, — ухмыльнулся Вадик, — пока с дозировкой не определился. Возжелал я как-то утех, а комбинация срабатывала не раньше, чем через шесть часов после употребления. Хоть убейся. Тогда я Людке с утреца в пакет с бутербродами конфетку подложил, заветную, нужным зельем начинённую. Она часов в двенадцать на работе чай пьёт — по моим расчётам, до кондиции как раз вечеру и дойдёт. Жду. Приходит зазноба моя с работы — и ничего, в ноль, матюками только обложила. Я думал, в дозировке ошибся. Даже грешным делом заопасался, уж не раньше ли срока сработало? Нет, оказалось, конфеточкой начальник угостился. Сердешный в тот день, как позже выяснилось, на работе задержался. Ну, ему, прикинь, уборщица и подвернулась, бабулька какая-то. Моё зелье на мужиковто не хуже, чем на баб, действует. Вот был скандал!

— Ну, и дальше что? — спросил я немного погодя, глядя в его карие, с неуловимой косоватинкой глаза

— Дальше? — ответил мой друг тоном молодого вдохновенного Ильича, — у-у-у, брат, поле непаханое. Химия, как ни крути, медленно, грубовато работает — пока-а где-то там впитается. Над нюансами и быстродействием можно хоть всю жизнь корпеть. Плюс избирательность. Желательно, чтобы эффекты лишь в отношении меня проявлялись, а не на работе или где-то ещё. Правильно я говорю? К тому же, у меня три новые цели наметились. Во-первых, жизненный уровень семьи надо бы повысить — Людке пора карьеру делать. Для чего неплохо кое-какие способности развить, ещё не решил, какие. Во-вторых, нехило бы ей фигурку подправить. От еды отвадить и в спортзал загнать. Вот задачка, а?

Смотрел я на Вадика и не узнавал. Нет, он и раньше любил поразглагольствовать, желчно изливая на всех и вся своё безапелляционное мнение. Но сейчас желчность как раз пропала, зато появилась основательность — глубина и достоинство занятого, успешного прямо-таки человека. Это у Вадика-то!

— И такое дело… Она, когда у неё всё хорошо, ну и хозяйством там занимается, понимаешь, поёт. Арии поёт. Оперные. И так поёт, зараза, что лучше в репу получить, ей-богу. Раньше никогда за ней такого не водилось…. А теперь, блин, не умолкает. Никакими силами этот побочный эффект нивелировать не получается, даже на фоне внушаемости….

— Да я не то имею в виду, — сказал я, — что ты со своим методом дальше делать собираешься?

— С химиоконтролем? — самодовольно потянулся Вадик, — не знаю. Можно бизнес наладить, а можно монографию писать, пока не решил. Ты, кстати, не хочешь на своей опробовать?

Я подумал немного и решительно покачал головой. И у меня, конечно, в семье не без разногласий, но натуры травить супругу всякой химической лабудой у меня не хватит. К тому же в глубине души скреблось твёрдое ощущение: ничем хорошим поползновения Вадика не кончатся. Пожалуй, впервые в жизни предчувствие меня не подвело.

Встречались мы теперь с Вадиком не так часто. И каждый раз я с нетерпением расспрашивал друга об успехах на ниве химиоконтроля. Он рассказывал, благодушный, самодовольный, вальяжно развалившийся на стуле, посматривающий на молоденьких девушек за окном…. У него явно открылся химический талант, дар божий. Интуиция настоящего учёного. Никакой логике его достижения не поддавались. И мне думается, захоти кто другой повторить успехи Вадика, ни черта бы у него не получилось — чутья не хватило. Однако проколы случались и у патриарха химиоконтроля.

Однажды Вадик приплёлся в кафе с картинным лиловым фингалом на пол-лица. В фигуре его явственно проглядывались очертания прежнего Вадика, жалкого и подкаблучного. По собственным словам, подвели его, как всегда, нюансы. По мне же это была крупная стратегическая ошибка. Судите сами. Перед очередным визитом тёщи незадачливый химиоконтролёр задумал вбить клин в нерушимый союз Людки с её мамой. Упоённый чередой успехов, он, недолго думая, вкатил Людке в суп двойную дозу некоего препарата, от которого по его словам, перед глазами шли красные круги — следствие дикой бычьей злости.

И побыстрее, ясное дело, ретировался. Согласно его плану, неконтролируемая супругина агрессия должна была непременно вылиться на седую макушку любимой тёщи со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не учёл бедняга особенностей русской женской психологии, не учёл. Злость не вылилась на маму, а, удесятерённая ею же, копилась аккурат до появления Вадика на пороге своей квартиры, недалеко от которого он и получил лёгкую черепномозговую травму. М-да….

Иногда Вадик приходил в раскоряку, осторожно двигая ногами. Это, как я уже знал, означало, что он переборщил с дозировкой препарата, после которого Людка вытворяла некие прелюбопытные вещи.

— Всё, — заявлял он обычно в таких случаях, — в течение месяца больше никаких утех.

Но в целом дело химиоконтроля, как я понимал, жило и процветало. Не раз и не два мой друг провозглашал тост за великую науку химию. Не раз и не два уговаривал меня пойти по его стопам. Внешне Вадик изменился не только повадкой, но и заметно раздобрел. То ли Людка кормить лучше стала, то ли сам готовить научился, чтобы ловчее зелья свои маскировать, то ли сказывалось общее самоощущение. Не знаю, да теперь и не важно, потому что события стали развиваться несколько непредсказуемо.

Беда грянула летом, в июне. Помню, собирался шумный и тёплый дождичек. Небо приблизилось, налилось драматической синевой, ветер уже гнал по улицам столбы пыли и мусор, в витринах замер ясный предгрозовой свет. Потом по стеклу прочертили первые редкие капли и прохожие дёрнули к ближайшим укрытиям. Увидев в тот момент Вадика, я понял: что-то произошло. Мой друг сомнамбулой шёл сквозь рваную пелену ливня, не обращая внимания ни на дождь, ни на ручьи, ни на машины, выезжающие из подворотен. Добрался до столика он совершенно мокрый, даже с носа капало. Уселся, посмотрел на меня с непонятным выражением и потребовал:

— Водки!

На его щеке, мертвенно-бледной, поросшей редковатой щетиной, многозначительно алели три длинные кровавые царапины. Руки дрожали. Заглянув в его стеклянныеглаза, я молча принёс спасительный стопарик. Клацнув зубами о дрожащий стакан, он залпом вымахнул почти всё содержимое и стукнул донышком по заляпанной столешнице.

— Ещё!

Я принёс. Он выпил и замер. Я снова встретился с его невидящими глазами, и мне стало жутко, словно на мгновение удалось разглядеть то страшное, что застыло в огромных, чёрных зрачках. Я хотел и боялся спросить, что.

Через пару минут Вадик словно очнулся, увидел меня в привычном интерьере, заглянул в стакан и вдруг начал рассказывать деревянным голосом, местами заикаясь:

— В-вчера Людка пришла, как обычно. Я ужин п-приготовил, какими надо препаратами начинил, сижу, в интернете копаюсь. Людка телевизор пошла смотреть, иногда я ей позволял, что я — рабовладелец какой? Фильм шёл — «Женщина-кошка», с этой, Х-холли Берри, ты наверняка смотрел. Г-где-то через полчаса говорю ей:

— Принеси мне тапки и поставь у дивана. Не то чтобы мне тапки понадобились, так, для проверки состояния. Указания даю чёткие и ясные — как и нужно при высокой степени покорности. Ноль реакции. Повторяю с нажимом:

— Людка, тапки!

«И тут, — он сглотнул, глаза его вновь начали стекленеть, нижняя губа затряслась, — она как вспрыгнет на спинку кресла — разом, пружиной! Уселась на к-корточки и медленно-медленно поворачивается в мою сторону. Я уже офигел. А она как зашипит и одним п-прыжком через всю комнату — раз! К-ко мне на компьютерный стол, и лапой, рукой, то есть, чирк по щеке, я даже движения не уловил, чувствую только — з-зажгло. П-потом то ли она толкнула, то ли сам попятился, только завалился я на пол, навзничь, вместе со стулом. А она уже там, ногу на грудь поставила, наклонилась, и шипит:

— Не играй с кош-шкой, понял? Не надо.

И зрачки её медленно так сжимаются — из круглых в кошачьи щёлочки — словно душу мою пришпиливают, а глаза зелёные, чёртовы…»

Вадик на некоторое время замолк, вконец заворожённый страшным воспоминанием. Потом опомнился, продолжил, отрывисто вздохнув:

— Не знаю, каким чудом сердце моё не крякнуло. А она кровь у меня со щеки язычком смахнула, облизнулась и прыг обратно на стол — пружиной, не оттолкнувшись. Тут как сиганёт, зараза, через всю комнату на подоконник. В три прыжка: на стену, потолок и окно — кошкой, на четвереньках. Прикинь, это Люська-то!

Я представил объёмистую Лариску, галопирующую по стенам, и мне стало нехорошо.

— Не успел я пошевелиться, она уже окно раскрыла, глазами в мою сторону сверкнула, мол, не рыпайся, и на карниз. Потянулась, точно кошка, и прыг куда-то вниз. А у м-меня, если ты помнишь, пятый этаж. Я опомнился, глядь в окно, там фонари, двор хорошо видно — тело нигде не валяется. На улицу выскочил, всю округу обошёл — нет Людки. Походил, по сторонам посмотрел, по крышам — ночь, сверчки, луна полная — райский сад. И никого. Ну, думаю, это даже хорошо — свидетелей нет. Домой вернулся, снотворного напился, так хотелось поскорее забыться. Не знаю, во сколько она вернулась, когда очнулся утром — уже в кровати лежит. Спит себе сном младенца. Я бочком-бочком и побыстрее сбежал на работу. Все хроники происшествия просмотрел в интернете, в газетах. Тишина, слава богу, вроде ничего не натворила. Теперь к тебе пришёл — не знаю вот, как домой возвращаться.

— Ну и что? Бросаешь это дело? — участливо спросил я.

— Какое?

— Химиоконтроль?

— Да ты что! Мировое открытие на носу!

Ты только подумай: некая комбинация препаратов привела к тому, что в человеке открылись сверхспособности, мало того — способности к трансформации — у неё же анатомия зрачков изменилась!

— А почему кошка? — полюбопытствовал я.

— Ну, фильм же она про кошку смотрела. Женщину-кошку. Возможно, на фоне высокой внушаемости программа прямо на подкорочку и записалась. Не-е-ет, дураком надо быть, чтобы сейчас работу забросить. Это же бомба, нобелевская премия! Придётся идти до конца. В конце концов, это мой долг перед человечеством. Только поди теперь разберись, какая хрень там сработала. Многовато за один вечер я ей добра намешал. И старые комбинации — на внушаемость, подчинение, секс — к утехам, понимаешь, дурака потянуло. И сравнительно новые — на развитие вербального мышления, на похудение, в общем, много чего. Правда, эти препараты она уже неделю пила — и ничего. Чёрт его знает, почему именно вчера шарахнуло. Могло, кстати, и полнолуние повлиять. А что, во всех старинных трактатах по алхимии и медицине фазы луны учитывались…. М-да….

Вадик взял стакан, посмотрел на свет и решительно поставил его обратно.

— Что ж, подожду недельку, для чистоты эксперимента, пока остаточные следы не повыведутся, и начну опробовать сочетания. Таковых, по самым скромным подсчётам, набирается тысяч десять. Но кому легко? Фильмами надо запастись подходящими — чтобы рисунок поведения давали заметный, и не травмоопасный, а то голову кому-нибудь ещё оторвёт. Но это потом. Сейчас главное установить, насколько устойчив вчерашний эффект. И насколько обратим. Вдруг Людка всегда теперь кошачить будет? Потому, понимаешь, и домой страшно идти. Как представлю, что она вновь начинает по комнате сигать, в сердце предынфарктное состояние разыгрывается.

— А ты защиту надень, какую спортсмены надевают — бандаж, щитки, шлем боксёрский, — посоветовал я ему, — всё спокойнее будет.

— Чёрт! Это мысль, — воодушевился Вадик, — я насчёт каски думал, но этого она бы не поняла. Про шлем же можно сказать, доктор, мол, прописал от головной боли. Щитки она и не заметит. Спасибо, друг, хорошую идею подал.

Он крепко пожал мне руку холодной и влажной дланью, и мы стали думать, где можно раздобыть комплект защитного снаряжения.

Когда мы разошлись, я обернулся и долго смотрел вслед сутуловатой тощей фигуре моего друга, медленно бредущего навстречу новым, может быть, очень страшным приключениям. Ни за что на свете я не хотел бы оказаться на его месте.

Встретились мы с ним ещё три раза. Причём две последующие встречи не ознаменовались ничем особенным. Людка больше не демонстрировала кошачьих замашек, Вадик понемногу успокоился, обрёл прежний цвет лица и воспрял духом. Получал он теперь почаще, ведь ради чистоты экспериментов от полного химиоконтроля пришлось отказаться. Но после событий последнего времени обыденные семейные скандалы казались ему сущими мелочами. Потом Вадик на некоторое время вовсе пропал из поля зрения, не отвечал на звонки, так что я начал уже тревожиться за его судьбу. Увы, как оказалось не зря.

Третья, она же последняя, наша встреча произошла по инициативе Вадика и вышла совсем короткой. Он сам позвонил мне и скороговоркой попросил немедля прийти на место нашей обычной явки. Я пришёл, снедаемый тревогой и болезненным любопытством. Вадик примчался немного погодя, имея вид совершенно затравленный и жалкий, заметно прихрамывая на правую ногу. Уселся, схватился за кружку с пивом и принялся пить, шумно глотая, роняя капли себе на грудь.

— Здорово, — сказал я, сочувственно глядя, как дёргается щетинистый кадык на бледной, тощей шее. Он махнул рукой, не переставая глотать, и отставил кружку, лишь когда пенистой жидкости оставалось на самом донышке.

— Как дела, друг? — не вытерпел я.

— Хреновые дела, — глухо сказал Вадик, настороженно озираясь. Я тоже обернулся, поймал его состояние, и по спине у меня пробежали холодные мурашки. Я вопросительно уставился на Вадика, заметив огромную шишку на виске.

— Доигрался я, в общем, — поведал Вадик обречённо, — пипец мне, друже. Людка мысли начала читать.

— К-как мысли? — только и переспросил я.

— А вот так. Сижу на днях и раздумываю. О своих экспериментах, о химиоконтроле, планирую. Она напротив и всё на меня смотрит, пристально так, нехорошо. Потом вдруг встаёт, подходит и без предупреждения в репу: «Это тебе за химиоконтроль, это тебе за то, что ты меня травил, это тебе за то, что ты, хорёк жалкий, место своё забыл». Короче, надавала подзатыльников и мордой в суп. Я-то не сразу понял, что она мысли прочитала. А когда дошло — из комнаты ломанулся. Здесь оказалось, кошачьи рефлексы у неё никуда не делись. Зашипела Люся и молнией в один прыжок к выходу. Завалила, на грудь прыг и давай зрачками своими кошачьими сверлить. Ну, думаю, тут мне конец и пришёл. Нет, отпустила и говорит: «Всё, мол, теперь начинается для тебя новая жизнь». Бросила в коридоре тряпку — здесь, говорит, теперь твоё место.

Вадик горько усмехнулся, печально посмотрел мне в глаза:

— Вот и живу теперь… На коврике… В рабстве, по сути, говоря.

— Так ты сбеги.

— Один раз уже попробовал — до Савёловского вокзала доехал. Смотрю — а Людка уже там — меня поджидает. Оказалось, расстояние в чтении мыслей не помеха. Мало, в общем, не показалось. Да и куда я пойду? Где буду жить? Что делать? Бомжевать?

— А если в милицию? В полицию то есть? — не унимался я.

— И что я им скажу? Мол, жена меня в рабство взяла? И не жена это уже вовсе, а не пойми кто и мысли читает? И сам я её такой сделал? Хотя… Может, хоть в дурку попаду.

Он замолк, и я обратил внимание, как он, не переставая, бормочет про себя какие-то слова. Я поинтересовался.

— А, — он махнул рукой, — привычка. Я теперь постоянно про себя стихи повторяю. Революционные. Чтобы лишнего не подумать и духом окончательно не пасть.

— Да откуда она мысли научилась читать? — воскликнул я, не в силах смириться со страшным положением своего друга.

— Чёрт его знает. Наверное, какое-то сочетание препаратов подействовало. А, может, её состояние уже само по себе эволюционирует. Какая теперь разница, если о химиоконтроле больше и речи быть не может? Она же мысли мои узнаёт раньше, чем я подумать успею. Мало того, любую стряпню меня первого всё равно пробовать заставляет. Есть, правда, надежда, что эффект сам собой рассосётся…. Пока вот не рассасывается….

— И что теперь делать?

— А ничего. Смирение перед ударами судьбы — вот мой удел и моё спасение.

Я теперь на своём коврике о вечном стал задумываться, о жизни, философии. Книжки начал читать, она разрешает иногда. Больше всего меня Сенека порадовал. Стоицизм, слыхал? Мудрец чувствует себя свободным и в тюрьме. Я знаю, вечером мне влетит за то, что с тобой встретился, — она ведь мне запрещает. Знаю, но думаю об этом спокойно. Хуже, чем теперь, мне все равно не станет…. Ну, ладно, мне пора. Давай, может, свидимся когда-нибудь. Не звони мне, если вырвусь, сам позвоню…

Тоскливая обречённость, которую я увидел в своём друге, поразила меня в самое сердце. Ещё долго мне вспоминались его глаза — глаза человека, хлебнувшего бездну страданий и черпнувшего из родника мудрости.

Через пару недель я всё же решился набрать его номер.

— Ты больше ему не звони, — сказала трубка хамоватым Людкиным голосом, — понял?

Мы с ней и в лучшие-то времена не ладили. «Стерва», — подумал было я.

— Твоя — стерва, — отозвалась трубка и в ухо мне ударили короткие гудки, оборвавшие последнюю надежду свидеться со своим другом. Я понял — никакая сила отныне не подвигнет меня самого пойти на помощь Вадику. Ну, не герой я и вовсе не претендую на это звание.

С тех пор прошло почти полгода, на улицах метёт, скоро новогодние праздники, а я так и не знаю, что сейчас творится с неудачливым поборником химической науки. По-прежнему каждую неделю я прихожу на наше место, надеясь увидеть вдали щуплую фигурку моего друга. С каждым днём мои надежды тают, как снежинки, попавшие на тёплую ладонь.

И вот что я скажу вам, ребята. Человеку воздаётся по заслугам его и жену человек имеет ту, какую заслуживает. В этом мне видится глубокий замысел. Вадик восстал против этого замысла и где он теперь? Смирение — единственный выход, который поможет пережить все превратности судьбы. Короче, терпите, мужики, и не дёргайтесь, а то хуже будет.

Химия же, что ни говори, это — сила.

Алексей Шарончиков asharonchikov@mail.ru Жезл императора

От редакции: Братская любовь — это уж точно не про героев рассказа Алексея Шарончикова. Скорее уж ненависть того, у кого, казалось бы, всё есть, императора, всемогущего повелителя — к узнику, обречённому на темноту и решётки. Однако не так всё просто — и хороший вопрос, кто тут узник, а кто палач…

Император никогда не остаётся один. Перестают донимать люди, — берут своё мысли. А в отсутствие оных — звуки. Шёпот, доносящийся отовсюду, шорохи плащей, скрип сапог, громкое хриплое дыхание скрывшихся невидимок. «С самого утра они преследуют меня, и нет им другого дела. Несчастные». Повелитель встал сегодня не с той ноги, властелин был зол, его величество изволил спуститься к своему пленнику.

Ковры на полу, щиты на стенах, цветная мозаика на окнах — обычный коридор. А в этом — пол устлан бывшими щитами: всем, что осталось от разбитых его предками армий. На стенах же ковры и гобелены, трофеи дальних походов. Дворец ломится от диковинок. А вот — открытая галерея, можно высунуться в проём и посмотреть на столицу. Не время… Дальше стоят гвардейцы. Император не может пройти мимо живых статуй, молча останавливается, бьёт кулаком в блестящий центр стальной кирасы — на лице стража не дрогнул ни один мускул. «Даже не моргает, вот это выучка! Ну что ж, будь я воином, тоже бы так мог. Каждому своё… Ладно, следуем дальше».

Вот здесь поворот налево, вниз по лестнице. Темновато, сыро. Старая часть дворца, здесь они очень любили играть с братом. На столике возле очередной развилки один из серых слуг, лакеев, имена которых можно не запоминать, приготовил поднос с простой, крестьянской едой. «Не спрашивают, не удивляются, делают только то, что им говорят. Они незаметны, но понимают с полуслова и всюду успевают. Даже завидно немного. Ну что ж, каждому своё».

Император берёт поднос и аккуратно движется дальше. Уже близко. Снова лестница, горит факел, бочка с водой и дверь. Деревянная, окованная железом. Три замка, но рабочий только один. Никто не имеет права прикасаться к этой двери, а чинить что-то не в компетенции владыки. Каждому своё.

Поднос на бочку, содержимое тарелки выплёскивается, окропляя яркий рисунок мутными каплями. Дверь нараспашку, пусть комната проветрится. Золотой подсвечник с дюжиной свечей — теперь здесь стало почти как днём. Вот она, конечная точка. Клетка. Узник внутри лежит на подушках, прикрыв ладонями глаза, привыкает к свету. Круглые сутки этот человек проводит в темноте, единственное сияние приходит и уходит с императором. Так и должно быть. Каждому своё.

— Опять ты не вовремя, оторвал меня от такой интересной главы, — шепчет заключённый. На его груди, завёрнутой в дорогой некогда халат, мягкий и тёплый, растянувшийся и скомкавшийся местами, лежит книга, — толстый философский трактат. Он нежится на подушках, одет дороже многих дворян, но обречён на темноту, клетку и питание один раз в сутки. Таков удел пленника императора. Каждому своё.

— Как ты читаешь в темноте? — задал давно интересовавший его вопрос повелитель, хлопоча с обедом. Кормить узника — только сам, никому такое удовольствие доверять нельзя. Тарелка с овощной похлёбкой, несколько ломтей хлеба, немного сала, колбасы, лук, маленькие зелёные яблоки.

— Я вожу пальцем по строкам, печатный станок оставляет следы, за столь долгий срок, что я здесь, можно научиться их читать. Как видишь, мне здесь совсем не скучно. — Пленник выпрямился, разминая спину. Сильные руки, крепкие плечи. Как он за столько лет умудрился не растерять свою форму? Чем он ещё занимается в темноте? — Иногда, когда сдаёт пружина или попадается слишком крепкий лист, станок выдаёт строки, абзацы, даже страницы, гладкие, как вода в пруду. И я додумываю их содержимое. Это несложно, даже интересно. Никогда не ошибаюсь.

«Бахвалится, как всегда», — подумал император. — «Давай уж, поворачивайся».

Каждый раз передёргивает. Уж сколько лет, ежедневно, в тот момент, когда узник открывает свету лицо. Такое же до мельчайших деталек, как и лик вседержавного владыки. Кроме одного исключения. У пленника была редкая нервная болезнь: он всегда улыбался. Холодно, больно, мучит его жажда или голод. Проверено. Смеющаяся копия императора… раньше это и забавляло, и пугало, и отвращало. Теперь лишь злит, невыносимо злит. Сам повелитель давно не улыбался.

— Твой повар совсем сдал, — болтает между тем соскучившийся по общению сиделец, водя ложкой по ободку тарелки. — Разве от этого можно получить удовольствие? Куда ты дел моего стряпуна? Вот это был мастер с большой буквы! Я как-то, увлёкшись, проглотил и рыбу со всеми костями, и миску с приправами вылизал… Что, всё с той же песней пришёл?

Император подошёл вплотную к решётке, взялся за неё обеими руками, сильно сжав прутья, гордо поднял подбородок, широко раскрыл глаза, облизнул губы. Как перед поединком. Ненависть кипела, бурлила с самого утра, с первых петухов. Сегодня он скажет, сегодня точно сможет взять своё!

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Да-да, конечно, — узник уже вовсю уплетал похлёбку, разговаривая с набитым ртом. — Золотой обруч на голову, доспех по размеру и верного коня. И песни бардов в свою честь.

— Займи моё место, неблагодарный! — император упёрся лбом в решётку, просунув внутрь орлиный нос.

— Угу, да-да… Тронный зал и казна горкой… Почтение и уважение, статуя при жизни… — узник, памятуя об осторожности, отполз к стенке, не забывая работать ложкой.

— Исполни обещание, животное! — властелин, используя всё дарованное ему небесами могущество, устроил внутри клетки небольшое землетрясение. — Где моё положенное?!

— Так получи: власть, деньги, женщины! — узник вскочил на ноги и двинулся вдоль стены, изображая крестьянина, сеющего зерно. — Что, мало? Ты же об этом мечтал?

— Сам знаешь! — вопил император, вкладывая в рык всю злость и ненависть, накопленную за ночь.

— Меха, драгоценности, мечи, кареты, дворцы, книги, кони, ковры. — Заключённый упал на колени, шлёпнувшись прямо перед своим тюремщиком, и резким движением распахнул халат. — Последнюю рубаху бери, деспот! Всю кровь мою до капли, угощайся! Что я ещё могу?…

Император устало сел на старенькое кресло в углу, сложил руки на подлокотнике и опустил на них голову. Узник смотрел на него безумными глазами, отвратительно сияя неестественной улыбкой. «Хотелось бы знать, какое бы у него было сейчас настоящее выражение лица?».

— А хочешь моего первенца? — подобострастно поинтересовался пленник, подползая к решётке. — Бери, сделай милость.

— Пока ты здесь сидишь, у тебя не будет детей, — прошептал самодержец. Узник пожал плечами, успокаиваясь.

— Всё, хватит, — продолжил повелитель. Вот так год за годом, почти каждый день. Он требует положенное, а этот шут, его родной братец, ломает безумную комедию. Достало. Но каждое утро становится так тоскливо, так страшно, что ноги сами несут сюда. Что только с ним ни делай, и голодом мори, и одиночеством, и темнотой. Пытать? Но вмешивать посторонних людей в это дело не хотелось, о пленнике знал только император. «А всадить раскалённую кочергу в собственного брата… Предков бы такое не остановило, ох уж эти предки… Особенно после того, что он сделал. И в кого я такой мягкотелый?»

— Как дела в нашем отечестве? — дежурно спросил узник, кусая яблоко. — Всё также процветает?

— Богатеет и лоснится, куда денется, — хмуро ответил венценосец, посматривая на брата исподлобья.

— Яблоки-то все кислые. Сделай чтонибудь! — Несмотря даже на сей прискорбный факт, пленник продолжал корчить отвратительную гримасу фальшивой улыбки. Император неопределённо хмыкнул, брат, как ни в чем не бывало, продолжил издеваться. — Ты же всемогуч! Налоги опустил ниже некуда, войны никакой уже четыре года нет, столица ширится, и всё башни, дворцы, усадьбы на каждом шагу… Придумай же наконец, что делать с яблоками. Ну кислятина же, честное слово!

— Так какого же чёрта ты там сидишь?! Видишь, как я стараюсь, мучаюсь каждый день? Выйди, помоги родному брату.

— Неееее, — протянул улыбающийся. — Ты же сам меня сюда посадил. А ты выпусти погулять. Просто так. Ну пожааааааалуйста!

— Просто так не могу, с твоим лицом. Вдруг кто увидит, как это объяснить людям? Самодержец спятил? Да и ты же сбежишь, — почесал голову император. — Нет, ну точно сбежишь, я же тебя знаю. Соглашайся — и гуляй, сколько влезет. Давай, подумай. Там солнце, небо… Будет здорово. Ветер тёплый, птицы…

— Мне и тут хорошо. — Как всегда, неожиданно сменил решение брат. Издевается, пытается вывести из себя. — Живу в счастливой стране, и я тут самый счастливый человек.

— А хочешь, сделаю ещё счастливее? Хочешь золотую клетку, брат?

— Ну ты и додумался! — зашёлся смехом узник, смутив императора. — То в темноте держишь, то такие почести, право слово, неудобно. И чем я заслужил?

— Ладно, что ж ещё сделать-то? Согласись на один разок, сможешь здесь рисовать.

— Рисовать — это твоё увлечение, а не моё, — поднял бровь брат, ожидая продолжения.

— Ну… тогда петь.

— Кому? Стенам? Соловей в золотой клетке! Ты боишься выпустить меня во двор всего на час, а усадить на трон — не стесняешься? — император униженно смотрел на пленника, опустив плечи. Потом внезапно вспомнил, кто здесь под замком, вскочил на ноги, задул свечи и хлопнул дверью.

Этот поединок повторялся день за днём, годами. С непременным бегством тюремщика в эндшпиле. Скрипнул замок. Узник гордо промолчал, вновь оставаясь наедине с собой. Улыбаясь темноте. Страшное, должно быть, зрелище. «Поднос забыл. Ну да ладно, у него их там уже склад. Государство не обеднеет».

Финалы бывали разные. Вечную улыбку узнику подарил сам вседержавец, единственный раз в жизни по-настоящему испугавшись впоследствии. Тогда он ещё позволял себе входить в клетку, в очередной раз распоясавшийся братец получил скипетром в ухо. Бедняга провалялся около месяца, выкарабкавшись с того света к радости монарха. Врачей струсивший государь не звал, больному пришлось заботиться о себе самому, с того момента уголки губ не опускались.

Как-то император подкинул брату кинжал, ожидая, что тот отомстит за недавние унижения. Дураков не нашлось. В другой раз кесарь лично готовил заговор против самого себя с целью освобождения трона от узурпатора и вызволения законного правителя. Провал. Никто из серьёзных людей государства не поверил, что предыдущий хозяин дворца жив. И статуя в память его, обхоженная голубями, уже лет пять стоит на одной из площадей. А младшенькому все это время предстояло расплачиваться за грехи своей юности головой, увенчанной короной, кистью, сжимающей проклятый скипетр, и задом, восседающем на многовековом троне.

Император поднялся по лестнице в коридор, начиная ощущать зуд в кончиках пальцев. «Сейчас начнётся. Лучше бы это была подагра. Хоть лекарю пожаловаться бы…»

А вот статуи предков: украшают парадную галерею по пути к тронному залу. Толстые, бородатые, вся стать при них. Грозные люди, корни нашей державы. Деды и прадеды, тётки и бабки. Трон империи всегда был смочен кровью, и представить смену власти без ножа было просто невозможно. Такова вершина айсберга, а теперь последует спуск к его основанию.

Повелитель замер в очередной галерее, высунувшись в широкий оконный проём. Внизу, сразу за зелёным, редкостной красоты садом начинались городские кварталы. Никакой стены испокон веков. Не было нужды огораживать дворец от народа, жители столицы носили императоров на руках. Ну конечно, где ж ещё им сыскать такую власть, мягкую и любящую, как мать, жёсткую и справедливую, как отец. Всемогущую, как бог…

Навстречу императору шагали кухарки, бодрая орава, от 18 до 60 лет. Остановились, склонившись в почтительном поклоне, задержался и государь.

— Как вам живётся в моей стране, горожанки?

— Превосходно, вашей милостью во благах купаемся, — ответила выступившая вперёд старуха. — Всё благодаря трудам вашим!

Император отвернулся и двинулся дальше. Как же права, сама не зная того, эта кухарка… Ей такие труды и не снились.

Был и такой разговор с братом:

— Ну как там твой сынишка? Подрастает? — поинтересовался сиделец, лениво поднимая глаза. — Тянет уже ручки к папиной короне?

— Он ещё маленький, — хрипло ответил император. На дворе стояла зима.

— Эх, были и мы когда-то такие маленькие… Рано или поздно он подрастёт и убьёт тебя. Ты это понимаешь?

— Да, и жду этого. От тебя же не дождёшься. Мой мальчик сменит меня, и я, наконец, отдохну.

Сын свергает отца. Жена — мужа. Племянники — своих тётушек и дядюшек. Многовековая традиция империи, нарушившаяся лишь раз. А началось всё с того, что у очередного монарха родились близнецы. Старший, поспевший раньше на 17 минут, с детства знал, что трон будет принадлежать ему. Младший в мечтах рисовал себя на костяном стуле. И вот нынешний житель тёмной клетки, достигнув 20 лет, не смог далее бороться с зудом в пальцах, с манией власти, врождённой болезнью их династии.

«Отец пал на колени, склонив седеющую голову перед победителем. Одна рука родителя сжимала пронзённый клинком живот, вторая упорно держалась за скипетр — позолоченный резной жезл, символ Императорского Дома. Корона, никчёмная железка, катилась вниз по ступеням. Брат замахнулся мечом, в этот момент папа посмотрел на нас. В его усталых, окутанных синими мешками глазах мы прочли: «Спасибо, дети». Через мгновение голова восемнадцатого правителя династии последовала вслед за короной. Мы стояли вдвоём на вершине лестницы, ведущей к трону, молча смотря друг на друга. Вдвоём, так как смена власти — личное дело Дома. И ни народу, ни дворянам, тонущим во благах, нет никакого дела до того, кто владеет страной. Они делают вид, что искренне верят в смерть государя от простуды. Даже если несколько лакеев потом весь день отмывают пол от крови.

Очень странный вышел переворот. Братишка продержался меньше года, поняв, какое же это гиблое место — между короной и троном. Готов поклясться, это же чувствовали все монархи, рано или поздно ожидая только одного — когда смелый отпрыск дерзнёт. И я сейчас чувствую. Но старшенький не хотел, прощаясь со скипетром, отдавать и жизнь. Он нашёл выход, мерзавец».

Абсолютно одинаковые лица. Ничего удивительного, что идея поменяться родилась на свет. Нынешний император как раз решал сложную задачку, дилемму, хуже которой не придумаешь. Страшный зуд в пальцах, жажда власти, терзала его всё сильнее с каждым днём, но поднять руку на старшего… Это было невозможно! Брат дороже всего!

И вот вышеупомянутый сам предлага ет сесть на трон. Инсценировать смерть одного из них и с тех пор править по очереди, меняясь ежедневно. Обмануть родовое проклятие, успокаивая его раз в двое суток.

«Ну конечно! Этой улыбающейся свинье не было жаль никого, кроме себя. Передав мне скипетр и разыграв свою смерть посредством падения с лошади, он попытался сбежать той же ночью. Я успел. Не знаю, как, не хочу вспоминать, но уже утром негодяй сидел в клетке той комнаты. Игровой нашего детства. И все подданные, помимо нас, верили, что один из близнецов мёртв, а другой на долгие годы утвердился на троне. С тех пор каждый день пытаюсь вернуть его на место, но легче заставить кролика усидеть на иголке… Долго я не выдержу».

Возле огромных дубовых дверей тронного зала ждал сын. Довольный светлый мальчишка восьми лет. Императору показалось, что тот, незаметно для себя, почесал подушечки пальцев на правой руке. Погладил сына по голове, тот прижался лицом к отцовскому бедру, затянутому оленьей кожей.

— Хочешь быть императором?

— Нет, папа, что вы! Мне и так хорошо.

Государя передёрнуло. Вот радоваться такому повороту или огорчаться? Не хватало ещё умереть своей смертью глубоким стариком. Да каждый новый день невыносим! Ещё раз потрепал отпрыска по голове и двинулся дальше, ускоряя шаг. Обернулся — сын снова чесал пальцы. Не показалось.

Его ладони, кисти тоже жгло. Император шагал всё быстрее, приближаясь к лестнице, где много лет назад пал родитель. Вот оно, проклятие рода! Эта дрянь, заставляющая правителя снова и снова садиться на трон. Уже и руки занялись до локтей. Всегда ближе к обеду, и зимой, и летом. И только один способ унять проклятый зуд…

Император сел на трон, лакей услужливо подвинул стульчик для ног, куда тут же упали чёрные сапоги. Казначей опустил корону на голову, первый советник подал скипетр. Давай, проклятая палка, работай!

И вот наступает момент, ради которого стоит жить. Зуд прекращается, наступает высший экстаз, несравненное блаженство. Секунды, тянущиеся бесконечно, ощущение полёта, чувство ласкового тёплого моря, ласкающего царственное тело.

Затем следует расплата. Император стискивает зубы, на него наваливается боль тысяч людей. Советники, министры, прочие приближённые дворяне, умные и исполнительные, подобранные со вкусом по всему государству, ждут внизу, у подножия лестницы. Они готовы к началу ежедневного совета.

Живот повелителя сводит от колющережущего ощущения пустоты. Оно рвёт, давит, выворачивает желудок, и очень сложно вымолвить хоть слово. Дрожащей рукой самодержец подманивает к себе первого советника, тот наклоняется, стараясь разобрать шёпот. Он будет гласом властелина на время чудовищного приступа.

— Где-то есть ещё голодные, и много. Первый советник, найдите их, сделайте всё, что можно. И скорее, у вас три дня! — Губы советника выговаривают приказы слово в слово, даже не вдумываясь. Думать будем позже, сейчас главное — донести волю императора.

Раскалывается голова. Сотни маленьких крыс вгрызаются в череп царственной особы без всякого почтения. Этот вопрос тоже не следует откладывать, похмелье у народа явно нездоровое.

— Вот ты. — Монарший палец выхватывает из толпы дворян очередного ответственного. — Сколько можно разбираться с некачественной выпивкой? Убрать всю эту дрянь из страны, чтобы ни капли! Неделя на исполнение, иначе запру в глухой провинции. Вообще, ты и ты — подумайте, как заставить жителей пить меньше.

Император устаёт, адская мука долгими годами закаляла его, раньше он выдерживал минут десять, теперь — до двух часов. Ещё немного продержаться, подлый жезл не даёт свалиться в беспамятство. Лопатки, правый бок, шею чуть ниже челюсти пронзает острая боль: подданные режут друг друга ржавыми ножами, вероятно, деля неправедные капиталы. Скоты вонючие, чего же им ещё не хватает?!

— Где-то все ещё убивают людей… Ищите лучше, по окраинам, закрывайте притоны и сомнительные кабаки. Никаких убийств в моём государстве! Ежедневный отчёт. Остановите немедленно, агррррр!

А где-то бушуют лесные пожары, крысы разносят заразные болезни. А где-то ревнивая жена лупит мужа скалкой по голове, путника укачало на плохих дорогах, ребёнок разбил в кровь колено, старуха согнулась в приступе ревматизма. Всё требует внимания, иначе под короной не усидеть. Ежедневные приступы зуда, жажды власти, сажали повелителя на трон. Ежедневные мучения, вызываемые древним жезлом, заставляли трудится на благо государства. Страна лоснилась от довольства.

Император для того и нужен, чтобы разделить боль с каждым жителем страны. И уменьшить эту боль — единственный способ самому не сойти с ума.

Столько, сколько выдержит, пока его рука сжимает скипетр.

Как прислать рассказ

Для ваших рассказов существует специальный почтовый адрес story@mirf.ru. Присылайте свои произведения в формате .DOC или .RTF приложением к письму. Не забудьте указать в письме имя автора, контактные данные (как минимум — адрес электронной почты) и пометку «можно публиковать на диске».

Каждый месяц лучшие рассказы публикуются в «Литературном приложении «МФ», а автор рассказа номера награждается призами от редакции.

Над выпуском работали

Татьяна Луговская составитель, литературный редактор и корректор

Сергей Серебрянский технический редактор

Сергей Ковалёв дизайн и вёрстка

Оглавление

Предисловие

Вадим Попов vadgpopov@gmail.com Татьянина мыза на Горелом озере

Олег Быстров olbis58@gmail.com Цыганы

Евгения Генрих genrikhevg@hotmail.com Пра–пра…

Дмитрий Миронов mirdmitry@yandex.ru Химиоконтроль

Алексей Шарончиков asharonchikov@mail.ru Жезл императора

Как прислать рассказ

Над выпуском работали