Русские богатыри [Ольга Ильинична Рогова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Русские богатыри Былины

© Оформление ООО «Искательпресс», 2014




Вольга Буслаевич



Давно, давно это было, так давно, что даже самые старые люди не запомнят, а знают только понаслышке от своих дедов да прадедов…

Где теперь города стоят, где сёла да деревни пестреют, — тогда почти сплошь тянулись леса, такие густые да дремучие, что зачастую в этих лесах нельзя было ни пешком пройти, ни верхом проехать: глубокие могучие реки растекались во все стороны, по берегам же их раскинулись такие широкие поля, что и глазом их не окинуть. Повсюду овраги да ямы, а в этих оврагах змеи да гады всякие.

Дорог одна, две да и обчёлся, и дороги-то прокладывались не по-нынешнему: прорубят в лесу просеку, забросают хворостом овраги, где ручей случится — шаткий мост на столбиках перекинут, а через реку на скорую руку перевоз заведут — вот и путь готов…

А в лесах-то всякого зверья кишмя кишело: и медведей, и лисиц, и волков, и туров рогатых с косматою гривою, и вепрей; без рогатины да без лука нельзя было и в путь выехать. Но не одного зверья боялся проезжий: бродили по дорогам разбойники, нечисть всякая, и змеи горынчищи, и колдуны, и оборотни… Кто выезжал из дому, тому уж приходилось трусость за печью оставлять…

Тогда, впрочем, и люди-то были иные, не нынешним чета: жили тогда на свете богатыри да витязи, славились они своей непомерною силою, удальством, молодечеством; про них прошла молва по всей земле русской, долетела и до нас, даром что с тех пор столько веков утекло.

Стоит высоко на небе широкий двор такой, что глазом не окинуть, вокруг него железный тын с золотыми маковками, на каждой маковке блестит по жемчужине. Посреди этого чудного двора три терема: один весь из чистого золота, другой — из чистого серебра, а третий — хрустальный.

В золотом тереме живёт свет-красное солнышко, в серебряном — светлый месяц, а в хрустальном — детки их, частые звёздочки.

Солнышко всему жизнь даёт, всех греет, всем улыбается; месяц светлый выглянет в тёмную ночь из своего серебряного терема и осветит тёмные дебри лесные, реки широкие, дороги проезжие; запоздалый путник спешит домой под его мягкими добрыми лучами и воздаёт славу государю-месяцу пресветлому. А детки их, звёздочки белые, приветливые, с ясными зорьками играют, студёною росою умываются…

Любило ясное солнышко людей, заботилось о них, зато и от людей были ему и почёт, и слава: лишь только засветит оно по-весеннему, с полудня, люди спешат в честь его костры зажигать; соберутся в лесу под дубом, на горке и начнут песни петь, плясать; старший из них наточит нож, зарежет козла и сожжёт его на костре в честь солнца, а молодёжь между тем хоровод водит, солнышко в песнях умаливает, чтобы оно милостиво взглянуло на рожь с корнем глубоким, с хлебом обильным, чтобы оно принесло им радость и веселье… Проглянет солнышко ярким лучом с неба, и всем станет радостно, а скроется за тёмною тучею, нахмурится небо, подует холодом с севера, и люди затоскуют, слезами обливаются, поют:

Солнышко, вёдрышко!
Выгляни в окошечко,
Твои детки плачут…
Ушло красное солнышко в свой златоглавый терем, вышел на небо светлый месяц, рассыпались по небу детки — частые звёздочки… народился на земле могучий богатырь, Вольга Буслаевич. Вся земля содрогнулась, всколебалась, всколыхалось синее море; звери разбежались, кто куда мог: рогатые туры и быстроногие олени попрятались в горы; волки и медведи разбросались по ельнику; куницы и соболя на острова уплыли; зайцы, лисицы в чащу забились; птицы полетели высоко в поднебесье, рыба в глубь ушла, все зачуяли, что родилось не простое дитя, что лежит в колыбельке из дорогого рыбьего зуба, под шелко́вым пологом, могучий витязь.

Мать его, молодая княгиня Марфа Всеславьевна, на него не налюбуется, пеленает его в дорогие пелены, свивает шелковым поясом, баюкает на груди своей, поёт ему тихие, колыбельные песни, Вольга растёт не по дням, а по часам. Только полтора часа и полежал он в колыбели. Пролетели полтора часа, как одна минута, а уж он вырос на целые полтора года; никто его ещё и лепетать не учил, а уж он сам собой говорить научился и сказал княгине:

— Родимая матушка, не пеленай ты меня в пелены, не вяжи поясами шелковыми, пеленай ты меня в латы железные, на голову надевай мне шлем из чистого золота, а в руки дай мне тяжёлую палицу.

Дивуется на него мать, а он растёт себе да растёт… В семь лет стал он таким богатырём, каких мало. Стали его грамоте учить — научился он и читать, и писать, всем хитростям, да мудростям, да языкам разным заморским — скоро и учителей своих перегнал.

Пришёл он к матери.

— Родимая, — говорит, — мало мне того, чему меня учителя научили, хочу я и другим премудростям выучиться: чтобы мог я, когда вздумаю, обернуться ясным соколом, по поднебесью летать, ясное солнышко вблизи видеть, чтобы умел я скинуться серым волком, пробраться в чащу заповедных лесов, или буйным туром — золотые рога, меряться силою со всяким зверем.

Отпустила его мать к ведунам, волхвам, научился он от них всяким премудростям, в два года всё понял, всё уразумел, чего другому бы и на всю жизнь хватило.

Окреп Вольга, вырос, почувствовал в себе силу и стал скликать дружину. Целых три года собирались к нему молодые витязи, кто с полуночи, с севера, кто с полудня, с юга, все такие же рослые, крепкие, как он сам. Набралось их двадцать девять человек, а сам Вольга тридцатый. Всем им только что исполнилось по пятнадцати лет, у всех у них добрые верные кони, меткие стрелы, острые мечи, а главное — удаль молодецкая. Горят у них молодецкие сердца, хочется показать свою силу да храбрость, хочется добыть себе такой славы, чтобы прогремела она по всей земле русской!..

Простился Вольга со своею матерью и выехал с дружиною в чистое поле. Не ехали за ними ни повозки с припасами, ни повара с поварятами, не везли они с собою ни постелей, ни запасов, ни челяди. Зачем храбрым витязям всё это? У них в колчанах довольно стрел, чтобы бить птиц да мелких зверей, а на большого зверя каждый из них готов выйти один на один с железною палицею, а то и с дубиною. Постели? к чему им постели, они умеют спать и на голой земле с седлом под головою вместо подушки. У пояса есть у них огниво: высечь огня да развести костёр в поле, можно и отогреться, и испечь дичину на угольях, а запить студёною водою из любого ручья.

Гуляют витязи по чистому полю и день, и два… Посылает Вольга своих молодцев наловить мелких зверей в лесу:

— Гей вы, дружинушка храбрая, вейте верёвочки шелковые, ставьте силки по тёмному лесу, ловите куниц, лисиц, чёрных соболей.

Разбрелись они, рассыпались… Ждёт-пождёт Вольга три дня и три ночи, приезжают все с пустыми руками:

— Не попалась нам ни одна куница, не повстречалась ни одна лисичка, не запутался в тенётах ни один горностайко.

Ударился Вольга оземь, оборотился могучим львом, в три прыжка скрылся в самой чаще леса и живо наловил всякого зверья: и буйного тура рогатого, и куниц, и соболей, и барсов, и лисиц, и медведей; не побрезговал и зайкою сереньким — всего понабрал. Поделили они добычу, попировали, и опять посылает Вольга своих витязей:

— Наставьте вы силков в лесу, наловите птиц, гусей, лебедей, соколов да ястребов, а я буду ждать вас три дня и три ночи…

Рассыпались витязи по лесу, наставили сетей да силков, думали много поймать, а не добыли даже и мелкой пташки. Воротились они, повеся головы, к Вольге, а он их утешает:

— Не кручиньтесь, будет у нас всякая птица…

Ударился оземь и скинулся Науй-птицей. Поднялся высоко-высоко, как стрела налетел на всякую птицу, большую и малую. Бьёт он гусей, белых лебедей, не даёт спуску и малым серым утицам, только пух от них летит по поднебесью… Вернулся он к витязям с такою добычею, какая им и во сне не чаялась. Надолго хватило им, а как вышел запас, посылает их Вольга опять:

— Витязи мои верные, возьмите-ка вы топоры, стройте дубовое судно, забросьте-ка в море шелковые невода, наловите рыбы, осетрины, белужины; три дня, три ночи буду я вас поджидать…

Забросили витязи невода, а рыба-то вся в глубь забралась, сидит на дне да над молодцами подсмеивается: «коротки, мол, руки у вас, не достанете». Сидели, сидели они у моря, просидели три дня, три ночи, ни одной плотички, ни одного лещика не поймали.

Воротились к Вольге, не смеют и глаз на него поднять, а он уж всё знает.

— Что, — говорит, — плохой лов? Ну, не тужите, я вам всего достану…

Обернулся щукой зубастою, нырнул в самую глубь, погнался за всякою рыбою, наловил и стерлядей, и осетров, и белуг, и севрюг — хватило им надолго.

Поит, кормит Вольга свою дружину храбрую, одевает их, обувает по-княжески: носят они шубы соболиные, переменные шубы барсовые. Дружина на него надивиться не может, не знает, как его удачу и расхваливать.

Прослышал Вольга, что турецкий царь, Салтан Бекетович, собирается идти войною на Русь православную; разгорелось его сердце молодецкое, захотелось ему посчитаться с ним.

— Дружинушка моя храбрая! Кто из вас сослужит мне верную службу, обернётся гнедым туром, сбегает в Золотую Орду, узнает, что царь Салтан замышляет, о чём он советуется со своею женою Давыдьевною?

Молчит дружина, ни один удалый молодец не вызывается, прячутся они друг за друга: старший за среднего, средний за младшего, а младший и рта открыть не смеет.

Подождал Вольга да и говорит:

— Видно, уж мне самому приходится идти в Золотую Орду. Ждите меня, витязи, я живо слетаю и разведаю про царя Салтана.

Обернулся Вольга маленькою пташкою, полетел в Золотую Орду, сел на окошко к царю Салтану и стал подслушивать. И слышит, как царь Салтан говорит своей жене Давыдьевне:

— Я пойду на Русь возьму девять городов, раздам девяти сыновьям, а сам сяду в Киеве…

— Не бывать тебе на Руси, — отвечает Давыдьевна, — не взять и девяти городов, не видать и Киева: народился там такой богатырь, что тебе с ним не совладать, а зовётся он Вольгою Буслаевичем.

Рассердился царь Салтан, ударил царицу о кирпичный пол, а Вольга обернулся горностаем, пробрался в подвалы и погреба царские, да и перепортил всё оружие: тетивы у тугих луков перегрыз, железа у калёных стрел побросал. Потом обернулся ещё серым волком, пробрался в конюшни и там передушил всех коней, затем полетел он снова маленькою пташкою к дружине, разбудил своих добрых молодцев и повёл их на царя Салтана.

Подошли они к Золотой Орде, а вокруг стоит высокая каменная стена; ворота у неё железные, засовы медные, у ворот стоят часовые день и ночь, а подворотня из дорогого рыбьего зуба такая маленькая, что только мурашику в неё пролезть.

— Как же мы теперь попадём в Салтаново царство? — растужилась дружина.

А Вольга не кручинится: ударился оземь, стал мурашиком и всех своих добрых молодцев, а их было до семи тысяч, обернул тоже мурашиками, все они и проползли в подворотню. Как встали по ту сторону стены, обернулись снова витязями с конями и с оружием. Прошли они по всей Золотой Орде, стали рубить да колоть, да жечь, так и перевели всю силу Салтанову. Сам Салтан в свой дворец убежал, за железными дверьми, за стальными пробоями спрятался. Вольга захотел потешить свою удаль, хватил ногой в дверь, все запоры повышиб и вошёл к Салтану.

— Вас не бьют, не казнят! — сказал он и так ударил его о кирпичный пол, что Салтан в крохи расшибся.

Поделил тогда Вольга всё богатство Салтаново между своею дружиною: много они добыли и золота, и серебра, и дорогого оружия, и коней, и разноцветных тканей. Не нахвалится дружина своим князем, да и есть чем: всегда она у него сыта, и одета, и обута, а слава о ней по всему свету прошла, до наших дней дожила.

Микула Селянинович

Поехал как-то Вольга с дружиною за получкою в города свои: Гурчевец, Ореховец и Крестьяновец. Города эти подарил ему его дядя, великий князь Киевский, Владимир Красное Солнышко.

Выехали наши добрые молодцы в чистое поле и слышат, что в поле пашет оратай. Слышат они, как понукает оратай свою лошадь, как скрипит его соха, а самого оратая не видно. Едут они день, едут другой, едут с утра до вечера и всё не могут доехать до оратая.

Наконец уж на третий день к вечеру доехали они до оратая. Видят: взрывает он сохой борозды на поле, да такие, что как в один край уедет, то другого и не видать; огромные коренья вывёртывает, как нипочём, каменья валит в борозды. Кобыла у него соловая, невзрачная соха у него кленовая, а гужи шелковые.

Вольга поздоровался с оратаем:

— Бог на помощь, оратаюшка!

— Спасибо, Вольга Буслаевич, — отвечал оратай, — мне Божья помощь нужна в моём крестьянском деле. А ты куда путь держишь?

— Да еду в свои города за получкою.

— В твоих городах живут все разбойники, просят подорожных грошей, которых им получать не следует; я недавно ездил туда за солью и заплатил им плёткой: который стоял, тот сидит, а который сидел, тот лежит.

— Пойдём со мною, оратаюшка, — пригласил его Вольга.

— Пойдём.

Оратай выпряг свою кобылку из сохи, и отправились они в путь.

На полдороге оратай и говорит Вольге:

— Оставил я, витязь, свою сошку не для всякого прохожего, а для своего брата мужика; как бы её повыдернуть из земли, отряхнуть да припрятать за куст? Не пошлёшь ли кого из дружины?

Послал Вольга пятерых молодцев: взялись они за сошку; вертят, вертят, а из земли не могут вывернуть. Тогда послал Вольга десять витязей; и десять ничего с сошкою не поделали. Послал Вольга всю дружину: вся дружина взялась за сошку и всё-таки не могла её поднять с земли.

Оратай тогда подъехал сам на своей кобылке: как схватил соху одною рукою, так и выдернул её из земли, вытряхнул землю и бросил сошку за куст; взлетела сошка за облака, а как упала на землю, до половины в землю ушла.

Поехали дальше.

У Вольги конь едва поспевает за оратаевой кобылкой; она идёт себе рысью, а конь во весь опор скачет и догнать её не может. Вольга стал колпаком своим оратаю махать, остановился оратай.

— Хорошая у тебя кобылка; будь она конём, за неё бы можно было пятьсот рублей дать.

— Пятьсот-то рублей я за неё заплатил, когда купил её жеребёночком, а теперь, если бы она конём была, ей и цены бы не было, — отвечал оратай.

— Как же тебя звать, величать, оратаюшка? — спросил Вольга.

— А как я сожну рожь, да сложу её в скирды, да привезу домой, да наварю пива, да созову соседей, они и станут меня чествовать: «Здравствуй, Микулушка Селянинович!»

Приехали они к гурчевцам да к ореховцам, а те через реку поставили поддельные мосты; как стала дружина переправляться, подломились под ними эти мосты, и стала дружина тонуть в реке. Увидали это Вольга с Микулою, пришпорили коней, взвились богатырские кони и прыгнули через реку. Досталось тогда гурчевцам и ореховцам: постегали их Вольга с Микулою, так что они закаялись затевать драку с витязями.

На обратном пути заехал Вольга к Микуле в гости, и задал ему Микула великий пир, а дочери Микулины, Марья, Василиса и Настасья, заезжего гостя всякими яствами и питьём потчевали.

Святогор

Высоко поднялись Святые горы; в небо глядятся их каменные вершины, глубоко расползлись во все стороны чёрные ущелья, одни орлы туда залетают и то ненадолго; покружится, покружится орёл над скалами да и ниже спустится: «Нет, думает, тут мне поживиться нечем, тут и следа живого не видно…»

Только богатырь Святогор разъезжает между утёсами на своём коне богатырском, на таком коне, который долы, и реки, и леса шутя перепрыгивает, равнины между ног пускает…

Ростом Святогор выше леса стоячего, головою достаёт до облака ходячего; едет по полю, сыра земля под ним колеблется, темны леса шатаются, реки из берегов выливаются.

Остановится богатырь посреди поля, раскинет шатёр полотняный, поставит кровать длиною девяти сажен — спит, высыпается…

Ездит Святогор по полю, гуляет по широкому; всем бы хорошо, да силушки девать некуда: одолела богатыря силушка, так по жилочкам живчиком и переливается. Поехать бы богатырю на святую Русь, с другими богатырями-витязями своею удалью померяться, да вот беда: давно уже перестала держать его мать сыра земля, только каменные утёсы Святых гор и выносят его мощь богатырскую, только их твёрдые хребты не трещат, не колеблются под его поступью могучею. Тяжко богатырю от своей силушки, носит он её, как бремя тяжёлое, рад бы хоть пол силы сдать, да некому, рад бы самый тяжкий труд справить, рад бы всякую тягу нести, да труда по плечу не находится, за что ни возьмётся, всё под его богатырскою рукою железною в крохи рассыплется, в блин расплющится.

Стал бы он леса рубить, дороги расчищать, да таких лесов не найти, чтобы ему под стать пришлось: самое тяжёлое дубьё, корьё для него что трава луговая. Стал бы богатырь горами ворочать, да пользы в том нет, никому горы не надобны… Да и то сказать: давно Святогор на земле не бывал, не знает он про нужды людские, не ведает, какую для них тяготу нести.

Думает богатырь: «Кабы я по силам тягу нашёл, я бы этою тягою всю землю перевернул!»

1. Встреча с Микулою Селяниновичем

Едет Святогор путём-дорогою и видит: идёт перед ним в степи прохожий человек, приземистый, невзрачненький, на плечах несёт сумочку перемётную. Стал его Святогор догонять, шибко конь богатырский поскакивает, равнины, долины между ног пускает, а догнать прохожего не может: идёт себе прохожий, не торопится, сумочку с плеча на плечо перебрасывает; поедет Святогор во всю прыть — всё прохожий впереди, ступою поедет — всё не догнать.

— Эй ты, прохожий! — стал он наконец просить его. — Приостановись-ка ты немножко: как я ни иду, никак мне тебя не догнать.

Остановился прохожий и сложил свою сумочку перемётную на землю.

— Что у тебя в этой сумочке? — спрашивает его Святогор.

— Подыми сам с земли, так и увидишь, — отвечал прохожий.

Святогор нагнулся к земле хотел сумочку плёткою повернуть, сумочка не двинется; попробовал её пальцем подвинуть, не ворохнётся; схватил было её рукою, с земли никак не поднять; словно приросла к земле сумочка: не двинется, не ворохнётся, не подымется.

— Что за притча? — говорит богатырь. — Сколько лет я по свету езжу, а такого чуда не видывал, чтобы маленькую сумочку нельзя было рукою с земли поднять.

Слез он с коня, ухватился за сумочку обеими руками, приподнял её повыше колен… Глядь! Сам-то по колена в землю и ушёл, по лицу же не пот, а кровь потекла.

— Что это у тебя в сумочке положено? — спросил он прохожего. — Скажи мне, не утай, я такого чуда и не видывал; силы-то мне не занимать стать, дубьё, корьё из земли выворачиваю, а теперь такой песчинки с земли поднять не могу.

— Коли знать хочешь, — отвечал прохожий, — так я тебе скажу: в сумочке у меня тяга земная.

— А как тебя самого-то звать, величать?

— А зовут меня Микула Селянинович.

— Скажи же ты мне, Микулушка Селянинович, поведай, как мне узнать судьбу свою?

— А поезжай прямоезжею дорогою до распутья, потом сверни влево, пусти коня во всю прыть и доедешь до Северных гор. У тех гор, под высоким развесистым деревом стоит кузница. Живёт там кузнец, у него и спроси про судьбу свою.

2. Женитьба Святогора

Поехал Святогор, как ему было приказано, дорогою прямоезжею, свернул, где было указано, и пустил коня во всю прыть лошадиную. Начал добрый конь богатырский поскакивать, реки, моря перепрыгивать, широкие долины промеж ног пускать.

Три дня, три ночи ехал Святогор, наконец доехал до Северных гор. Видит: стоит высокое, развесистое дерево, а подле него кузница. Пылает огонь в жерле, раздувает кузнец меха и куёт два тонких волоса. Подивился Святогор на искусную работу и спрашивает:

— Кузнец, что же это ты куёшь?

Отвечает ему кузнец:

— Я кую судьбину, кому на ком жениться.

— Ну, так скажи мне мою судьбину: на ком мне жениться?

— Твоя невеста, славный богатырь, в царстве Поморском, в престольном городе; только лежит она тридцать лет больная, в гноище.

Призадумался Святогор. Не хочется ему жениться на больной. «Дай, думает, съезжу в царство Поморское и, если правду говорит кузнец, убью эту девушку, вот и не придётся на ней жениться».

Поехал богатырь в Поморское царство, разыскал престольный город и вошёл в ветхую избёнку где лежала его суженая.

Как увидел её, ужаснулся: лежит она в избёнке одна-одинёшенька, и на всём теле у неё точно кора наросла, а сама и не шевелится.

Вынул Святогор пятьсот рублей, положил на стол, обнажил булатный вострый меч, хватил девушку в грудь раз, другой, третий, не взглянул на неё, вышел, вскочил на коня и уехал к себе на Святые горы. «Отделался, думает, от такой невесты!»

А девушка тем временем проснулась, смотрит: кора с неё свалилась, и стала она такою красавицей, какой никогда ещё на белом свете не видывали: ростом высокая, статная, походочка мелкая, очи ясного сокола, брови черна соболя, румянец — что зорька утренняя, тело — что снег, белое.

Увидела девушка пятьсот рублей на столе. «Вот, думает, счастье Бог послал!» Стала она на те деньги торговать и нажила несчётную золотую казну, построила корабли, нагрузила их товарами драгоценными и пустилась по морю по синему искать счастья-удачи в далёких странах.

Куда ни приедет, все бегут товары раскупать, на красавицу невиданную, неслыханную любоваться. Доехала она до Святых гор, и прошёл об ней слух по всему царству. Пришёл и Святогор взглянуть на диво дивное; как взглянул, так и подумал: «Вот эта невеста по мне, эту за себя сосватаю!» Полюбился и богатырь девице, поженились они, и стала жена Святогора про свою прежнюю жизнь рассказывать, как она тридцать лет лежала, корой покрытая, как вылечилась и стала торговать на те пятьсот рублей, что незнакомый богатырь ей оставил. Слушал Святогор, слушал и говорит:

— Да ведь это я и был.

Подивились они вместе, что от судьбы своей никак не уйдёшь, и стали жить да поживать на Святых горах.

3. Встреча с Ильёю

Ездил как-то Илья-богатырь по чистому полю и заехал ко Святым горам.

Бродит по утёсам и день, и два, устал, раскинул шатёр белого полотна, привязал у входа своего богатырского коня и уснул ни много ни мало — на двенадцать дней. Вдруг слышит во сне, храпит его бурушко, ржёт, копытом землю роет и говорит ему человечьим голосом:

— Ай же ты, Илья свет Иванович, спишь ты, прохлаждаешься, беды над собою не чуешь: едет к шатру Святогор-богатырь; спусти-ка меня скорее в чистое поле, а сам полезай на сырой дуб.

Послушался Илья своего верного товарища, спустил его, а сам на дубу спрятался. Видит: едет богатырь выше леса стоячего, головой упирается в облако ходячее, за плечами у него хрустальный ларец. Слез Святогор с коня, отпер ларец золотым ключом, вышла красавица, жена богатырская, что зорька на небе; раскинули они шатёр, разложила красавица скатерти браные, расставила яства сахарные, питья медовые, — стали они есть, пить, а Илья сидит на дубу, не шелохнётся.

Увидела его жена богатырская, побоялась, чтобы муж не убил богатыря, и спрятала его вместе с конём к Святогору в карман.

Сидит Илья в богатырском кармане и день, и два, возит его Святогор, сам того не ведает. Тяжело стало коню богатырскому, не под силу, стал он на третьи сутки спотыкаться, стали у него подгибаться ноги его быстрые.

Рассердился Святогор на своего верного товарища, хватил его со всей своей силы богатырской плетью по крутым бёдрам, крикнул на него громким голосом:

— Что ты, травяной мешок, спотыкаешься?

Отвечает ему конь:

— Как мне не спотыкаться? До сих пор я возил одного только богатыря да жену его богатырскую, а теперь вот уж третьи сутки вожу двух сильных, могучих богатырей да ещё и коня богатырского.

Удивился Святогор, сунул руку в карман, а там и вправду богатырь с конём шевелятся.

Вытащил Святогор Илью из кармана, стал его спрашивать, допытывать:

— Ты откуда родом, как тебя звать?

Назвался Илья.

— А зачем к нам на Святые горы пожаловал?

— Да захотелось мне повидать Святогора-богатыря.

— Ну, я самый и есть Святогор; давай побратаемся, я тебя научу всем похваткам-поездкам богатырским.

Кликнул Илья своего коня, поехали они вместе по Святым горам.

Научил Святогор Илью всем похваткам-поездкам богатырским, звал его меньшим братом, делил с ним хлеб-соль, пил из одного ковша.

Едут они путём-дорогою и наехали на огромный гроб. Стоит гроб, весь из камня высечен, а подле крышка лежит.

— Давай, — говорит Святогор, — примеримся, для кого этот гроб изготовлен: кому из нас придётся впору, для того он и есть. Полезай-ка ты, Илья, вперёд…

Полез Илья; лёг в гроб, нет, не приходится: и широк, и длинен гроб, и высок не в меру.

— Ну, — говорит Святогор, — видно, мне в него ложиться.

Лёг, протянул ноги, гроб пришёлся как раз по нём.

— Гроб-то ведь точно нарочно для меня сделан, — говорит он Илье. — Ну-ка, меньший братец, сослужи мне службу, закрой меня крышкою.

— Нет, старший брат, вижу я, ты не малую шутку пошутить задумал, заживо себя хоронить собрался; не подниму я крышки, не закрою тебя.

Тогда Святогор сам привстал, поднял крышку и закрыл ею гроб. Как только сошлись края, так и срослись вместе.

Силится Святогор поднять крышку, не может: зарос гроб, давит богатыря, не совладать ему со своею судьбиною. Бился он, бился, просит Илью:

— Братец меньшой, душно мне, знать, конец мой приходит, попробуй поднять крышку.

Пробует и Илья, нет, куда ему! Срослась крышка с гробом, ничего с нею не поделаешь.

— Возьми, Илья, мой меч-кладенец, — просит Святогор, — попробуй разрубить крышку поперёк.

Взялся Илья за богатырский меч, силился, силился, не может и приподнять его, не то что крышку рубить.

— Нагнись ко гробу, — говорит Святогор, — я дохну на тебя своим духом богатырским.

Нагнулся Илья, дохнул на него Святогор, и почуял он в себе силы втрое против прежнего.

Поднял он тогда меч-кладенец, взмахнул им над крышкою, — опустился меч, зазвенел о камень, глядь, а из-под него поперёк гроба железная полоса проросла…

— Душно мне, меньший брат, — взмолился Святогор, — попробуй ещё ударить вдоль по крышке.

Ударил Илья и вдоль крышки, из-под меча даже искры посыпались, и опять выросла железная полоса.

— Ох, тяжко мне, — стонет Святогор — наклонись-ка ко мне, меньший брат, я дохну на тебя своим духом богатырским и передам тебе всю свою силушку великую.

— Нет, не надо, старший брат, — отвечает Илья, — довольно с меня и этой силы, а если ты передашь мне всю свою силушку богатырскую, так и меня земля носить перестанет, как тебя.

— Ну, хорошо же ты сделал, Илья, что не послушал меня: я бы дохнул на тебя мёртвым духом, и ты бы умер вместе со мною. Прощай, мой назва́ный меньший брат, владей моим мечом-кладенцом, владей моей силою, а коня моего привяжи ко гробу: кроме меня никто с этим конём не справится.

Замолк богатырь, замерли слова его, а Илья всё стоит, слушает, опершись на меч-кладенец, всё думает, не скажет ли ему старший братец ещё хоть словечко… Нет, затихли слова богатырские, пропала мощь-сила заветная, а из щёлки гробовой мёртвый дух пошёл.

Опоясал тогда Илья меч-кладенец, привязал коня Святогорова ко гробу, положил перед гробом три земных поклона глубоких, смахнул слезу горючую и поехал на Святую Русь, к своему князю киевскому, ласковому Солнышку-Владимиру.

Алёша Попович

Едут из славного города Ростова два витязя, два молодца смелые, удалые: один сын попа соборного, Алёша, другой — его брат названый, Еким Иванович; едут они нога в ногу, стремя у стремени, плечо о плечо… Пусто поле кругом, ни птицы перелётной, ни зверя лютого, ни души человеческой. Видят они, лежит при дороге камень, а на нём что-то написано.

— Посмотри, братец, что на камне написано? — говорит Алёша Екиму.

— Написаны три дороги: одна ведёт в Муром, другая в Чернигов, а третья в Киев, к ласковому князю Владимиру. — Которой же дорогой мы поедем? — спросил Еким у Алёши.

— Поедем-ка в Киев, к князю, — решил Алёша.

Доехали они до Сафат-реки и раскинули на зелёном лугу шатры полотняные. Алёша лёг спать. Еким пустил коней пастись, а сам тоже уснул в своём шатре. Выспались витязи, встал Алёша с зарёю, умылся, помолился на восток, а Еким тем временем коней сводил на водопой и оседлал. Собрались они в путь, как вдруг идёт им навстречу калика, [1] странник, в собольей шубе, в расшитых золотом и серебром лаптях, в греческой шляпе с тяжёлою пятидесятипудовою плетью, налитою чебурацким свинцом.

Рассказывает им калика:

— Встретил я Тугарина Змеевича: вышиною он трёх сажен, меж плечами косая сажень уляжется, а между глаз можно калёную стрелу положить. Конь его, что зверь лютый, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит.

Захотелось Алёше с Тугарином побиться, и просит он калику.

— Отдай-ка, — говорит, — твоё каличье, возьми моё, богатырское…

Поменялись они; Алёша прихватил ещё свой кинжал булатный.

Пошёл Алёша за Сафат-реку, и завидел его Тугарин Змеевич. Как закричал Тугарин, дрогнула земля, тёмные леса ниже травы преклонились, воды из рек повыливались, а Алёша стоит, еле жив, ноги подкашиваются.

— Гей ты, калика перехожий! Не видал ли ты Алёшу Поповича? Мне бы его найти да копьём заколоть, огнём пожечь!

Прикрылся Алёша шляпою, так что не видать его лица белого, и говорит:

— Ох ты гой еси, Тугарин, сударь Змеевич, не прогневись на меня, на старого, на калику убогого; я от старости оглох, подъезжай ко мне пониже, ничего не слышу, что ты мне сказываешь!

Подъехал Тугарин, а Алёша как хватит его каликиною плетью по голове, расшиб ему голову, так что тот без памяти с коня свалился.

Отобрал Алёша его цветное платье, дорогими каменьями вышитое, не дешёвое платье, ценою во сто тысяч, сел на его коня богатырского, прихватил оружие и поехал к своим шатрам.

Как увидели его Еким с каликою, испугались, думали, что за ними Тугарин гонится, повскакали на коней и помчались уж не к Киеву, а назад к Ростову.

Видит Алёша Попович, бегут от него товарищи, кричит им, догоняет, а они ещё пуще коней подстёгивают, ещё пуще поскакивают… Нагнал их наконец, а Еким Иванович и оглянуться боится, бросил наотмашь свою палицу тридцатипудовую, попала палица Алёше прямо в грудь, свалился он с седла черкасского прямо на землю; а Еким Иванович соскочил с коня, выхватил свой кинжал булатный и хотел уж добить Тугарина, распороть ему грудь, как вдруг видит на Тугарине золотой крест!

Заплакал Еким Иванович:

— Это за грехи меня Бог наказывает! Ведь я убил своего брата названого, Алёшу Поповича!

Сошёл и калика с коня, стали они за Алёшей ухаживать: и трясли его, и качали, и лили ему в рот снадобья заморского; наконец оживили, — встал он, покачивается, едва на ногах стоит. Переоделись они опять в свои платья, а Тугариново платье увезли с собой в своей сумке дорожной.

Поехали они в Киев, на пир к Солнышку. Только что усадил их Владимир за стол, как вдруг отворились двери дубовые, и внесли двенадцать могучих богатырей на золотой доске Тугарина Змеевича. Сел Тугарин на лучшее место, между княгиней и князем.

Понесли яства сахарные, наставили питья медвяные, заморские, стали все есть, пить, беседу водить. Видит Алёша, что Тугарин по целой ковриге хлеба глотает, целой огромной чашей вина запивает.

— Что это, князь ласковый, у тебя за невежа сидит? — говорит Алёша Владимиру. — Не умеет он за столом княжеским ни есть, ни пить, над тобою, Солнышком, насмехается! Была у моего батюшки старая собака, до костей завидливая, костью та собака и подавилась: я её за хвост схватил да под гору метнул; то же будет от меня и Тугарину!

Рассвирепел Тугарин, потемнел со злости, схватил свой кинжал и метнул им в Алёшу; тот пригнулся, пролетел кинжал, а Еким Иванович на лету его и подхватил.

— Братец названый, Алёша Попович, сам ли в него нож бросишь или мне позволишь?

— И сам не брошу, и тебе не позволю, а переведаюсь [2] я с ним завтра в чистом поле, бьюсь с ним об великий заклад, о своей буйной головушке.

Зашумели по гридне, [3] заговорили, заспорили: все заклад держат за Тугарина, кто деньги, кто товары, кто корабли подписывает. За Алёшу никто не поручится, только один владыка черниговский. У Тугарина-то были крылья бумажные, взвился он на своих бумажных крыльях и стал летать по поднебесью.

Поехали Алёша с Екимом в свои шатры на Сафат-реке; всю ночь Алёша не спит, Богу молится, чтобы дал Бог тучу громовую, грозовую, смочила бы она дождём Тугариновы крылья. Услышал Бог молитву, налетела грозная туча с вихрем, с дождём, с градом великим, прибила, примочила Тугариновы крылья, упал он на землю, а Алёша тут как тут сидит на добром коне, острой сабелькой помахивает. Заревел на него Тугарин:

— Не тронь меня, Алёша, лучше со мною не спорь! Захочу, я тебя огнём спалю, захочу, конём стопчу, а то и копьём заколю!

Подъехал Алёша к нему близёхонько, сабелькой помахивает и говорит:

— Что же ты, Тугарин, нашего заклада не держишь? Бились мы с тобою об заклад, что будем бороться один на один, а теперь за тобою стоит сила несметная?!..

Оглянулся Тугарин, какая такая за ним стоит сила несметная, а Алёше только того было и надобно: взмахнул саблею острою и отсёк его буйную голову. Покатилась голова на землю, как пивной котёл, а Алёша соскочил с коня, отвязал чембур, [4] проколол Тугарину уши, продел чембур и привязал голову к седлу. Приехал он на княжеский двор, бросил голову посреди двора, а Владимир Красное Солнышко идёт уж ему навстречу, берёт за руки белые, ведёт в гридню, говорит:

— Спасибо тебе, Алёша Попович, избавил ты меня от невежи Тугарина, за это я тебя жалую своею службою княжескою: живи у меня в Киеве, сколько хочешь, служи мне верою-правдою.

Остался Алёша Попович в Киеве, на службе княжеской, там ему и славу поют, славу поют, честь воздают.

Добрыня Никитич

Жил-был богатый боярин Никита Романович с женою Мамелфою Тимофеевною, и родился у них сын Добрыня. Умер Никита, когда сын был ещё маленьким, и осталась Мамелфа Тимофеевна вдовой, стала сына растить, воспитывать.

Уродился Добрынюшка пригожим да умным, всем на диво; говорить начнёт — заговорит, прельстит всякого; в гусли заиграет — всё бы его слушал, не наслушался, а уж вежливостью да угодливостью никого против него в целом Киеве не сыщешь. Выучила его мать грамоте, научился он читать и писать, в пятнадцать лет вырос, окреп, стал богатырём хоть куда!

Пришёл он к своей родимой матушке и просит у неё благословения:

— Хочу я, родимая моя, поехать на горы Сорочинские, хочу потоптать змеевых детей, малых змеёнышей, хочу освободить добрых молодцев, что к ним в плен попали.

— Ох, дитя ты моё милое, неразумное; где тебе со змеями биться, ты ещё почти ребёнок; не езди, дитя, на горы Сорочинские, не топчи змеёнышей, а пуще всего бойся Пучай-реки: она изменчивая, бурливая, не купайся в её струйках, не заплывай за середнюю: середняя-то струйка, что огнём, сечёт…

Не послушался Добрыня матери, пошёл к лошадиному стойлу, выбрал себе лучшего коня, Самолёта, и поехал на горы Сорочинские, топтать малых змеёнышей.

Скачет добрый конь, поскакивает, топчет змеёнышей, потаптывает, а зной летний так и палит удалого молодца; жарко ему, в пот ударило…

— Дай, — говорит, — выкупаюсь я в Пучай-реке.

Течёт речка Пучай тихонько, струйка за струйкою бежит по камешкам; разделся богатырь, снял свою шляпу широкополую, греческую, скинул своё цветное платье, доспехи богатырские и бросился в реку. Проплыл одну струйку, проплыл и другую; текут струйки тихохонько, смирнёхонько, песку не замутят.

— Вот слывёт Пучай-река изменчивою да опасною, — говорит Добрыня, — а она как лужа дождевая…

Переплыл третью струйку, среднюю, слышит, поднялся шум с западной стороны, взглянул вверх: летит Змей Горыныч, сыплются от него искры, словно дождь идёт.

— Эге! — говорит Змей, — давно я тебя, Добрыню, поджидаю; захочу — к себе в пещеру унесу, захочу — тут же, на месте, проглочу.

Нырнул Добрыня, мастер был он плавать, проплыл под водою до берега, вышел, смотрит: ни коня его нет, ни платья, ни оружия, лежит только одна шляпа земли греческой.

А Змей-то над ним кружится, двенадцатью хоботами помахивает, хочет его пламенем сжечь, хоботами зашибить.

Захватил тогда Добрыня песку полную шляпу и бросил в Змея: полетела шляпа, что куль-пудовик, и отшибла у Змея сразу все двенадцать хоботов; упал он на землю, а Добрыня вскочил ему на грудь и хотел уже вынуть сердце с печенью, как вдруг взмолился ему Змей Горыныч:

— Не губи меня, богатырь, а положим с тобою лучше заповедь: чтобы мне не летать больше к вам, в Киев, а тебе — не топтать больше моих змеёнышей.

Согласился Добрыня и отпустил Змея. Взвился он высоко, высоко над Киевом, а в ту пору гуляла в саду своём княжеском молодая племянница Владимира, красавица душа-девица Забава Путятична. Шагает Забава по саду со своими нянюшками, мамушками, беды не чует, а Змей высмотрел её из поднебесья, как стрела спустился на землю, прилёг, привскочил, подхватил девицу на свои крылья змеиные и унёс к себе в пещеры, норы глубокие.

Прибежали нянюшки, мамушки, рассказали князю Владимиру, что унёс Змей Забаву. Скликает князь всех чародеек, всех знахарок, чтобы выручили они Забаву; не может никого докликаться, никто не берётся спасать девицу из плена Змеева.

Говорит тогда князю Алёша Попович:

— Никому не спасти твоей, князь, племянницы от Змея, кроме Добрыни Никитича, моего брата названого…

Послали за Добрынею.

— Поезжай-ка, Добрыня Никитич, к Змею Горынычу в пещеру, высвободи Забаву Путятичну!

Пошёл Добрыня к своей родимой матушке, Мамелфе Тимофеевне, растосковался:

— И зачем ты меня, матушка, растила, холила? Должен я теперь со Змеем биться, убьёт меня Змей, стащит в свои норы глубокие.

— Ложись, дитятко, спать, утро вечера мудренее, — сказала ему Мамелфа Тимофеевна, уложила его, а поутру благословила в путь и наказывает:

— Вот тебе плёточка шелко́вая: как приедешь на горы Сорочинские, станешь топтать змеёнышей, ты стегай своего коня покрепче промеж ушей, да стегай его посильнее промеж ног — станет он поскакивать, змеёнышей отряхивать и потопчет их всех.

Взвился богатырский конь, понёс Добрыню на горы Сорочинские, к Змеевой норе.

Как завидели богатыря змеёныши, обвились они коню его вокруг ног, подточили над копытом щёточки, не может конь поскакивать. Стал его тогда Добрыня бить плёткою, которую мать ему дала, бьёт и меж ушей, и между ног: заскакал конь, отряхнул змеёнышей с ног, попадали они на землю, а он их всех притоптал.

Прилетел Змей Горыныч, увидал, что все змеёныши потоптаны, и говорит Добрыне:

— Зачем же ты не сдержал заповеди, притоптал моих змеёнышей?

— А зачем ты летел мимо Киева да унёс княженецкую племянницу? Отдай мне её лучше без бою, без кровопролития…

— Нет, не отдам я её без бою, будем мы с тобою биться насмерть!..

Схватился с ним Добрыня, бились они трое суток, и убил наконец Добрыня Змея Горыныча.

Сошёл он в его глубокую яму, а там сидят в плену царевичи да королевичи и Забава Путятична с ними.

Говорит Добрыня Забаве:

— Видишь, как мне пришлось из-за тебя странствовать!

Отпустил всех Змеевых пленников на волю, посадил Забаву с собою на коня и поехал к Киеву.

По пути наехал Добрыня на глубокий лошадиный след: ушёл след по колено в землю… Заметил себе витязь этот след и поехал дальше. Неподалёку от Киева встретил он своего брата названого, смелого Алёшу Поповича, и говорит ему:

— Возьми-ка ты, Алёша, Забаву Путятичну, доставь её с честью в Киев, к князю Владимиру, а я пойду посмотрю, какой такой богатырь проехал, что конь у него по колено в землю ушёл.

Поехал Добрыня по следу и наехал на паленицу, огромную женщину.

Паленица эта была дочь Микулы Селяниновича — Настасья Микулична. Оглянулась она на богатыря и сказала:

— Дай-ка, посмотрю, каков богатырь: коли не люб мне, так в полон возьму, а коли по сердцу придётся, на себе женю…

Пришёлся ей Добрыня по сердцу, и поехали они в Киев, повенчались да и зажили припеваючи.

Добрыня-то жил у ласкового князя Владимира три года в стольниках, да три года в чашниках, да три года послом служил. Посылает его как-то Владимир:

— Поезжай-ка, Добрынюшка, порасчисти дорожку прямоезжую в Золотую Орду, к Этмануйлу Этмануйловичу: ты покори мне Чудь белоглазую, победи сарацинов долгополых, и черкесов, и калмыков с татарами, и чукчей со алюторами… [5]

Пошёл Добрыня домой, стал седлать своего Самолёта-коня, а мать его подошла к нему и спрашивает:

— Ты куда собираешься, дитятко милое? Когда ждать себя велишь?

Отвечает ей Добрыня:

— Государыня моя, родимая матушка! Когда жив буду, и сам вернусь, а не жив буду, и ждать вам будет некого.

Пошла мать в светёлку, к молодой его жене Настасье Микуличне, говорила ей:

— Молодая ты моя невестушка! Сидишь ты тут, прохлаждаешься, над собой невзгоды не чуешь: улетает наш сокол неведомо куда, уезжает, собирается в дальний путь… Ты поди, спроси его, когда назад будет?

Выбежала Настасья в одной рубахе, без пояса, в одних чулочках, без чоботов, бросилась к мужу встала у его правого стремени, отвесила поясной поклон, коснулась правой рукой до земли:

— Ты скажи мне, государь мой, Добрыня Никитич, когда приедешь, долго ли тебя ждать велишь?

Взглянул на неё Добрыня с ласкою:

— Ты любимая моя, молодая жена, свет Настасья Микулична! Жди ты меня три года; не приеду через три года, дожидайся ещё три, а если шесть лет минуют и не приеду я из чистого поля, значит, нет меня в живых, тогда считай себя вдовой и иди замуж, за кого хочешь, — хоть за русского богатыря, хоть за боярина, хоть за своего, хоть за татарина, только помни один мой наказ: не иди замуж за брата моего названого, за Алёшу Поповича, не будет тебе с ним счастья.

Обещала ему Настасья, попрощалась, заплакала.

Благословила мать Добрыню, поскакал он в чистое поле, остались обе женщины одни, вдоволь наплакались, натужились:

— Закатилось наше солнышко ясное, скрылся от нас наш светел месяц!

Идут дни за днями частым дождичком, нарастают недели за неделями, что трава луговая, плывут годы за годами, что река течёт…

Прошли шесть лет — не приехал Добрыня. Сидят Настасья Микулична с Мамелфою Тимофеевною, горюют, а Алёша Попович пришёл к ним и говорит:

— Полно вам ждать Добрыню, я с неделю как приехал из чистого поля и видел его убитого: лежит Добрыня у ракитового куста, голова унего проломлена, богатырская грудь прострелена, проросли сквозь его тело цветы лазоревые.

Зарыдала мать, закручинилась Настасья, говорит:

— Велел мне Добрыня ждать его шесть лет, а я буду ждать его двенадцать лет, успею ещё замуж выйти…

Опять потянулись дни за днями, недели за неделями, годы за годами. Прошли и ещё шесть лет, а о Добрыне всё ни слуху, ни весточки. Опять приходит Алёша, а с ним идёт сам Владимир Красное Солнышко, сватает Настасью:

— Что же ты будешь жить вдовою? Ведь уж не приедет Добрыня, иди замуж за Алёшу Поповича, не пойдёшь добром, возьмём силою!

Не посмела Настасья ослушаться князя, взяли её за белые руки, повели на пир свадебный.

А Добрыня Никитич тем временем полонил все земли, в которые его послал князь, очистил дорогу в Золотую Орду и возвращается домой. У самого Царе-града остановился он в поле, засыпал коню своему белояровой пшеницы, налил ключевой воды студёной. Не ест конь, не пьёт, стоит, понуря голову, копытом землю бьёт.

— Ой ты, конь мой ретивый! Ты что же не ешь, не пьёшь? Али чуешь ты над нами беду-невзгоду? Али близко лютый недруг притаился?

— Чую я невзгоду — отвечает ему конь, — только не вблизи, а вдали; собирается невзгода, боярин, над тобою в Киеве: повели сегодня твою молодую жену на свадебный пир, повели её с братом твоим названым, Алёшей Поповичем.

Вскочил тут Добрыня на коня, стал его бить по крутым бёдрам, поскакал конь во всю свою мощь богатырскую, перескочил через городовую стену, через башню наугольную и принёс Добрыню прямо во двор его.

Не спрашивает Добрыня ни придверников, ни приворотников, всех расталкивает, бежит прямо в гридню, к матери. Спешат за ним приворотники, придверники, жалуются Мамелфе Тимофеевне:

— Не спрашивает ничего у нас этот детина, нас не слушает, всех нас расталкивает, сюда, к тебе прямо в гридню прошёл.

Мамелфа Тимофеевна и говорит Добрыне:

— Что же ты, добрый молодец, моих приворотников и придверников расталкиваешь, без учтивости прямо в гридню лезешь? Был бы жив моё дорогое дитятко, Добрынюшка, он бы тебя вежливости повыучил… Ты ступай-ка своим путём-дорогою, а не то я тряхну своею старостью и сама тебя клюкою попотчую!

Не слушает укоров детина, сам расспрашивает.

— Я, — говорит, — Добрыню третьего дня видел, он жив, здоровёхонек, послал тебе поклон, велел узнать про жену свою. Где она?

— Жена Добрынина сегодня с Алёшей Поповичем венчается, сам князь их просватал, а Добрынюшка мой во чистом поле лежит простреленный…

Заплакала старуха, не стерпело Добрынино сердце.

— Матушка, — говорит, — ведь я твой Добрыня и есть!..

Смотрит на него мать, не узнаёт.

— В глаза, — говорит, — ты надо мною, старухою, насмехаешься: у моего Добрынюшки было личико беленькое, а у тебя чёрное, у моего Добрынюшки очи ясные, как у сокола, а у тебя мутные, у него платье цветное, лапотки семи шелков, доспехи что жар горят, а у тебя лохмотья обтрёпанные…

А молодец всё своё твердит:

— За двенадцать лет платье пообносилось, лапотки стоптались, лицо постарело, очи помутнели…

Говорит наконец Мамелфа Тимофеевна:

— У моего Добрыни была на ноге родимая меточка…

Сбросил Добрыня сапог, увидала мать родинку, бросилась обнимать сына, а он её торопит:

— Ты давай-ка, матушка, поскорее мои гусли звончатые, неси-ка мне платье скоморошье, я пойду на пир ко Владимиру.

Оделся Добрыня скоморошиною — и не узнать! Прошёл ко Владимиру в терем, растолкал всех придверников, вошёл в гридню.

— Здравствуй, — говорит, — князь! Где наше место скоморошье?

Владимир на него разгневался.

— Ты чего, скоморох, слуг моих толкаешь, места своего не знаешь? Ваше место скоморошье на печке на муравленой… [6]

Поклонился скоморох, вскочил на печку муравленую и стал в гусли поигрывать, по струнам поваживать.

Поднесли ему чару вина в полтора ведра да турий рог мёда сладкого; выпил скоморох, не поморщился.

Владимир тогда и говорит:

— Это, видно, не скоморох, а могучий богатырь… Садись-ка, добрый молодец, на любое место: хоть подле меня, хоть рядом с женихом…

Не сел скоморох ни подле князя, ни рядом с женихом, а выбрал себе местечко против наречённой невесты.

Сидит да и говорит князю:

— Позволь мне, князь милостивый, налить чарочку зелена вина и поднести её, кому вздумаю.

— Наливай чару, подноси, кому полюбится, — отвечал князь.

Налил Добрыня чару, снял с правой руки своё кольцо обручальное, опустил его в чару и поднёс Настасье Микуличне.

— Выпьешь до дна, — говорит ей, — увидишь добра, а не выпьешь до дна, не видаешь и добра.

Выпила Настасья вино, а кольцо-то и прикатилось к её губам, схватила она его, надела на палец, оперлась руками на дубовый стол и скопила прямо через питья медвяные, через яства сахарные, воскликнула:

— Не тот мой муж, что подле меня, а тот, что напротив сидит!

Бросилась она мужу в ноги.

— Прости, — говорит, — меня в моей женской глупости, что не послушала твоего наказа, пошла за Алёшу Поповича! Не сама я пошла, силою меня взяли…

Глянул на неё Добрыня, сжалился:

— В твоей вине Бог тебя простит, а вот дивлюсь я князю Владимиру, что он в этой свадьбе сватом был, от живого мужа жену просватал! Дивлюсь я и брату крестовому, Алёше Поповичу: недавно мы с ним в поле встретились, виделись, знал он, что я жив, здоров…

Застыдился Владимир князь, не смеет на Добрыню и глаз поднять, а Алёша Попович испугался, заметался.

— Прости, — говорит, — что я на твоей жене жениться задумал, не осуди меня на моей глупости!

Глянул на него Добрыня так грозно, что все гости притихли.

— Простил бы я тебе эту вину, хоть и эта твоя вина не малая, а вот какой вины я тебе простить не могу: зачем приехал к моей матушке, ты зачем уверил её, что меня нет в живых? Слезила она свои очи ясные, надрывала она своё сердце ретивое, тосковала по своём дитятке любимом… Вот в этой вине нет тебе от меня прощенья!..

Как схватил Добрыня Алёшу за кудри да стал его плёткой похлёстывать, заохал Попович, жениться закаялся… Расходилось богатырское сердце, хотел Добрыня бросить Поповича о кирпичный пол, да подскочил Илья Муромец к Алёше на выручку. Схватил Илья Добрыню за плеча, говорит ему:

— Уйми ты, брат названый, своё сердце ретивое! Не убей ты брата меньшого до смерти!

Бросил тогда Добрыня Алёшу, повёл жену домой. А там уж Мамелфа Тимофеевна затеяла пир горой, встретила их с великою почестью, обняла своего дорогого Добрынюшку, прижала его к сердцу материнскому.

Зажили они по-старому, по-старому да по-бывалому.

Илья Муромец

1. Исцеление Ильи

Широко пораздвинулись тёмные муромские леса, с топями да болотами, с горами да пригорками, с богатыми сёлами да пажитями [7] вперемежку. Среди этих тёмных лесов раскинулось богатое, славное село Карачарово, а в селе том жил старый крестьянин Иван Тимофеевич с женою своею Евфросиньею Яковлевною. Долго у них не было детей, наконец под старость дал им Бог сына, и назвали они его Ильёю. Растёт Ильюша, крепнет, а ни ногами, ни руками не владеет, пошевелить не может, сидит сиднем и год, и два, сидит десять, сидит тридцать лет. Кручинятся отец с матерью, дело их крестьянское, тяжёлое, всюду помощь нужна, а тут такое над ними горе стряслось: всем бы детище их взяло — и умно, и приветливо, а ни сойти с места не может, ни руки не поднимет. Отросла у Ильи борода, просидел он своё место на печи, понаходились отец с матерью по святым угодникам, много было намолено, напрошено, а Илье всё не легчает: и рад бы встать, рад бы всякую тяготу справить, да ноги не носят, нет в них силушки, как брёвна висят, не шелохнутся.

Стояла летняя страдная пора.

Ушли отец с матерью пожни [8] чистить, вырубать лес под поля, а Илья сидит себе в избе по-всегдашнему. Вдруг слышит, просят его в окошко двое нищих калик перехожих:

— Впусти нас, Илья, дай нам воды испить.

— Рад бы я вас впустить, рад бы напоить, накормить, Божьи люди, да не владею ни руками, ни ногами; вот уж тридцать три года сиднем сижу, даром хлеб жую.

Вошли странники в избу, осмотрелись, на икону помолились; старший из них и говорит Илье:

— Ну, Илья, вставай теперь, сойди в погреб, принеси нам браги студёной.

Тронул Илья ногою, нога зашевелилась; повёл рукой, и рука ожила; вскочил он, как встрёпанный, и пошёл в погреб за брагою, принёс нищим добрую чару в полтора ведра. Напились калики и дают Илье:

— Испей-ка, Илья, после нас.

Испил он, а калики его спрашивают:

— Много ль ты чуешь в себе силушки, добрый молодец?

— Ох, калики перехожие, Божьи люди, столько-то чую я в себе силушки, что если бы в небеса утвердить кольцо, взялся бы я за это кольцо и всю бы Святорусскую землю перевернул.

— Слишком много с него этой силушки, — переговорили между собой калики, — не снесёт его земля, надо поубавить…

— Принеси-ка нам, Илья, ещё стопу браги.

Пошёл Илья опять в погреб; идёт по саду, за какой дубок ни хватится, с корнем вон дубок летит; куда ногой ни ступит, нога в земле, что в болоте, вязнет. Спустился он в самую глубь погреба, налил самой лучшей браги и несёт каликам.

Выпили они, опять Илью потчуют:

— Испей, Ильюша, после нас.

Послушался Илья и почувствовал, что силы в нём поубавилось.

— Сколько чуешь теперь в себе силушки? — спрашивают калики.

— Силушки во мне против прежнего половинушка, — отвечал им Илья.

— Ну, будет с тебя, молодец, и этой силушки; можешь ты теперь со всяким богатырём силою меряться, на бою тебе смерть не написана. Помни только один завет: не бейся со Святогором богатырём, он сильнее тебя, берегись и Вольги, Вольга тебя может хитростью одолеть; не иди и супротив рода Микулина, потому что его любит мать сыра земля… А теперь проводи нас на холм, за село, там и простимся.

Проводил их Илья. Ушли странники, а Илья заснул богатырским сном, ни много ни мало, на двенадцать дней. Проснулся он, захватил топор и пошёл к отцу к матери на пожню. Стал он лес расчищать, только щепки полетели: старое дубьё с одного взмаху валит, молодое с корнем из земли рвёт; в три часа столько лесу порасчистил, сколько отец с матерью да с работниками и в три дня не наработали; развалил он поле великое-превеликое, пустил деревья в глубокую реку, топоры в пни воткнул и пошёл отдыхать.

Пришли отец с матерью, видят, всё поле расчищено, вся работа сделана.

— Кто бы это за нас пожни расчистил? — дивуются они.

— Уж не Илейко ли пошаливает? — пошутил старик. Ан, глядь! Ильюша-то к ним навстречу из избы идёт, здоровёхонек, с низким поклоном их встречает, про свою радость великую им рассказывает.

Научили ещё Илью странники на прощанье, как себе коня добыть. Пошёл Илья в чистое поле, видит: ведёт прохожий невзрачного жеребёнка, немудрого, нехоленого. Вся-то цена ему грош, а прохожий запросил цену непомерную: пятьдесят рублей с полтиною, но Илья с ним не стал торговаться, дал ему то, что он запросил, и повёл жеребёнка домой.

Стал он его кормить белояровою пшеницею, стал поить свежей ключевой водой, холил, выхаживал ровно три месяца; потом выводил его по три зари, вывалял его в трёх росах утренних и стал бурушко на диво конём. Заставил Илья его через высокий тын прыгнуть: перепрыгнул конь, и копытами не задел; положил он ему на хребет свою руку богатырскую, конь не пошатнулся, не шелохнулся, только заржал.

— Это добрый конь, — сказал Илья — будет он мне верным товарищем в бою…

Пошёл тогда к отцу, к матери просить благословения.

— Государь мой, родимый мой батюшка, Иван Тимофеевич, государыня, родимая моя матушка, отпустите вы меня на Русь православную, попытать своей силушки в честном бою, с богатырями силой-удалью помериться…

Опечалились отец с матерью.

— Думали мы, что ты будешь нам работником, нашей старости угодником, а ты нас покинуть задумал, — сказал отец. — Куда же ты ехать хочешь?

— А хочу поехать в стольный Киев-град, к Светлому Солнышку князю Владимиру, буду служить ему верой и правдою, беречь землю русскую от всякого недруга-ворога.

Вздохнул честный старик, Иван Тимофеевич, благословил сына.

— Благословляю тебя, Илья, на добрые дела, — сказал он, — а на дурное нет тебе моего благословения. Помни мой завет: не проливай напрасной крови христианской, не помысли злом даже и на татарина, на золото, серебро не льстись.

Отвесил Илья отцу с матерью низкий поклон до земли, обещал им крепко держать их завет и пошёл сряжаться в путь-дорогу, надевать доспехи богатырские, седлать своего бурушку холеного. Выковал себе Илья из трёх полос железных три стрелы и закалил их в матери сырой земле; меча же не нашлось по нём: какой ни сожмёт в кулак, рукоять и отвалится. Бросил он эти мечи бабам лучину щепать, сковал себе копьё булатное и стал седлать коня: положил войлочки на войлочки, потнички на потнички, а поверх всего седло черкасское с двенадцатью подпругами шелковыми, с тринадцатою железною не для красы, а для крепости.

Захотелось Ильюше свою силу попробовать: пошёл он к Оке-реке, собрал народ, упёрся плечом в гору, что на берегу высилась, и свалил её в реку; завалила гора русло, повернулась река, потекла по-новому, а то место, где старое русло Илья горою завалил, старые люди ещё и поныне молодым показывают, про богатыря вспоминаючи.

Пустил Илья на прощанье корочку хлеба по Оке-реке, по кормилице, за то, что кормила, поила его тридцать три года, зашил горсть родной земли в ладанку. Отстоял он заутреню со своими домашними и пустился в путь.



2. Первая поездочка

Едет Илья к стольному граду Киеву, торопится, хочет поспеть к обедне воскресной, с ласковым князем Владимиром Светлый праздник Христов отпраздновать.

Скачет конь богатырский выше леса дремучего, по рекам броду не спрашивает; первый ускок скочил в полторы версты, где скочил, там ключ живой из земли ударил, что и поныне бьёт; за вторым ускоком миновал богатырь родимый Муром, а за третьим ускоком его и след простыл, очутился он под самым под Черниговом.

Как подъехал к городу Чернигову, слышит, под стенами шум и гам, стоят татар многие тысячи, от пыли да от пару лошадиного не видать днём красного солнышка, а ночью — светлого месяца; залегла сила татарская далеко кругом, так залегла, что ни зайцу серому не проскочить, ни ясному соколу не пролететь. Приостановился Илья.

— Коли побить нехристей — нарушить отцовскую заповедь, а не кровавить рук о кровь татарскую — так жаль мужиков черниговских.

Подумал богатырь с минуту и решился лучше нарушить завет родительский, да спасти Чернигов-град. Сошёл он с коня, вырвал левою рукою коренастый дуб, привязал его к левому стремени; вырвал правой рукой другой дуб, взял его в правую руку вместо дубинки, чтобы ею нехристей пощёлкивать, сел на коня и пошёл гулять по становищу татарскому: где махнёт рукой — там улица, перемахнёт — переулочек, сам не добьёт, так конём стопчет, дубом, что у стремени, сомнёт. Перебил всех татар, а царевичей татарских отпустил на волю и сказал им:

— Чините вы такову славу, что святая Русь не пуста стоит, что много в ней сильных могучих богатырей.

А в городе-то черниговцы все в церковь собрались, молятся, причащаются, с родными прощаются, собираются на татар идти.

Подъехал Илья, слез с коня, привязал его к столбу и вошёл в церковь. Смотрят на него черниговцы, дивуются:

— Откуда ты, молодец, взялся, как к нам в город через силу несметную татарскую мог пробраться?

Перекрестился Илья, поклонился на все четыре стороны, говорит:

— Эй вы, молодцы добрые, куда сбираетесь, о чём тужите, плачете, молитесь?

— Аль не видел, витязь, что вокруг нашего города облегла несметная сила татарская?.. Не совладать нам с ними, на верную смерть идём.

Усмехнулся Илья, проговорил:

— Не поздно ли собрались, добрые люди? Вы взойдите на стену, гляньте в поле чистое, не лежат ли силы несметные?

Побежали черниговцы на стену, глядят в поле и очам не верят: усеяно поле мёртвыми татарами!.. Ни один не привстанет, не подымется, вся сила татарская побита, как один человек.

Бросились черниговцы к удалому богатырю, несут ему хлеб-соль, дары великие, серебро, золото, скатный жемчуг, дорогие ткани разноцветные.

— Добрый молодец, могучий витязь, ты скажи, как тебя звать-величать? какого ты роду-племени? Прими наши дары, хлеб-соль нашу малую, на твоей великой заслуге бьём тебе челом, просим мы у тебя одной милости: ты останься у нас жить воеводою, будем мы тебе служить верой-правдою, будем слушать приказа твоего богатырского.

— Зовут меня Ильёю Муромцем, а родом я из села Карачарова, не могу я быть воеводою, надо мне поспешить в стольный Киев-град к Светлому Солнышку князю Владимиру; покажите-ка мне туда дорогу прямоезжую.

Переглянулись черниговцы, призадумались.

— Есть от нас к Киеву дорожка прямоезжая, да нельзя по той дорожке ехать; тридцать лет по дорожке той не езжено, не хожено, залегли тою дорожкою болота-топи глубокие, да широкая река Смородина, быстрая, бурливая, что ни броду, ни проезду, да ещё за рекою Смородиною свито гнездо соловьиное, засел в нём Соловей-разбойник, нет мимо него ни конному проезду, ни пешему проходу, всех он убивает своим свистом. Ездим же мы, витязь, в Киев окольною дорогою, хоть она и вдвое дальше, да зато вернее. Поезжай-ка, удалой молодец, дорожкою окольною, прямоезжею дорогою пойдёшь на верную смерть, несдобровать твоей головушке от этого свисту соловьиного…

Разгорелось у Ильи сердце богатырское:

— Мне ли, молодцу, бояться свисту соловьиного, рыканья звериного? Я пойду в Киев прямою дорожкою, я очищу дорожку ту вплоть до самого Киева.

Вскочил Илья на своего коня: взвился конь под облака, и след простыл.

Доскочил конь до реки Смородины: течёт река Смородина широкая, бурливая, струйки её изменчивые, воды опасливые; приостановился бурушка, махнул хвостом, взвился выше леса стоячего и одним скачком перепрыгнул реку.

Сидит за рекою Соловей-разбойник на девяти дубах, что вершинами в небо упираются; не пролетит мимо него ни пташка малая, ни сизый орёл, не пробежит мимо тех дубов ни зайка-горностайка, ни вепрь, ни буйный тур, ни медведь косолапый — все его посвиста боятся: никому умирать не хочется.

Как завидел Илья Соловья, припустил коня и подскакал к дубам. Зашевелился Соловей, засвистал во весь свой мощный свист, зашипел по-змеиному, заревел по-звериному, так что конь у Ильи на коленки пал. Осерчал богатырь на своего коня, бьёт его плетью по тучным бёдрам, сам приговаривает:

— Травяной ты мешок, не богатырский конь, волкам тебя отдать на съедение, не слыхал ты, что ли, писку птичьего, не слыхал шипу змеиного, испугался рёву звериного?!.. Видно, надо уж мне, витязю, нарушить завет родительский, окровавить свою стрелу калёную!..

Вынул Илья тугой лук из налучника, вставил калёную стрелу, наметил в Соловья — взвилась стрела, попала разбойнику прямо в правый глаз, а в левое ухо вылетела. Свалился Соловей с дуба комом, подхватил его Илья, связал путами сыромятными, привязал к левому стремени. Глядит на него Соловей, молчит, не смеет слова вымолвить.

— Что глядишь на меня, Соловей-разбойник? — спрашивает витязь. — Али русских богатырей не видывал?

— Ох, попал я в руки крепкие, — простонал Соловей, — не уйти мне из этих рук могучих, не видать мне вольной волюшки.

Поехал Илья с Соловьём к Киеву, а под Киевом у Соловья другая застава — подворье его Соловьиное. Стоят Соловьиные палаты белокаменные, двор на семи столбах, на семи верстах, вокруг железный высокий тын, а на каждой тынинке по маковке, на каждой маковке по голове богатырской. Посреди двора три терема златоверхие, верхи с верхами свивались, потолки с потолками сливались, крылечки с крылечками сплывались, а промеж теремов сады были рассажены зелёные, с цветами лазоревыми, красивыми. Под теремами залегали погреба глубокие, а в них было много несчётной золотой казны награбленной, много всякого богатства, добра наворованного. Жила в этом подворье семья Соловьиная: молодая его жена, да дочери-паленицы удалые, да мужья их, зятья Соловьиные, все богатыри сильные, могучие.

Как завидел Соловей своё гнёздышко насиженное, забился в тороках, [9] так что путы затрещали, и взмолился Илье:

— Бери, богатырь, всё моё подворье великое, бери мои палаты белокаменные, возьми и всё добро, всю казну мою несчётную, отпусти только меня на волю-вольную, дай ты мне покаяться, замолить грехи мои тяжкие.

Молчит Илья, не слушает мольбы Соловьиной, а сам прямо к его подворью едет.

Завидели его в окна дочери и жена Соловья. Старшая дочь и говорит:

— Вон наш батюшка едет, чужого мужика везёт у стремени, и глаз ему вышиб.

А жена Соловья взглянула и ахнула:

— Ой ты, дочка неразумная, не батюшка ваш мужика везёт, а едет богатырь русский, везёт вашего батюшку в тороках, у стремени.

И взмолилась она зятьям:

— Зятья наши любезные, дети милые! Бегите скорее в погреба глубокие, несите злата, серебра, каменьев самоцветных, сколько захватится, выходите к богатырю, встречайте его с почестью, просите, упрашивайте, низко кланяйтесь, чтобы отпустил он вам вашего батюшку, чтобы не казнил его лютою смертью.

Упёрлись богатыри, не слушают матери:

— Уж и нам ли семерым не совладать с одним витязем? Уж и нам ли его не осилить? Обернёмся мы чёрными воронами, заклюём его, освободим отца…

— Ох вы, дети неразумные! Ваш отец не вам чета, да и то к богатырю в полон попал, где же вам с богатырём справиться?

Не послушались её зятья-сыновья, не вышли встретить витязя, а старшая дочь, Пелька, к воротам подкралась, ухватила подворотню на цепях, железную, в девяносто пуд, и стала поджидать Илью. Как въехал Илья в ворота, увидал её с подворотнею, дал ей замахнуться, заскрипела подворотня, полетела в Илью, а он отмахнул её своею рукою богатырскою, и попала подворотня в Пельку, убила её до смерти.

Видит жена, видят другие дочери, что не совладать им с богатырём, бросились ему в ноги, молят, убиваются, дают за отца великие выкупы.

— Не возьму я от вас теперь никаких выкупов, везу я вашего отца в Киев, к славному князю Владимиру, а хотите отца выручить, приезжайте через трое суток со всем вашим имуществом-богатством в терем княжеский, может быть, и отдам вам тогда вашего батюшку.

Повернул Илья коня, не промедлил и минуточки в Соловьином подворье, за три ускока был уже на Днепре-реке, а на Днепре-реке перевозчицей была Соловьиная дочь, Катюшенька. Широка, глубока река, видит Соловей, что не перейти богатырю, не перескочить коню богатырскому, и кричит своей дочери:

— Доченька родная, Катюшенька! Не перевози ты доброго молодца, витязя могучего, проси ты у него в залог меня старого, тогда и перевези, как отпустит меня на волю!..

Послушалась отца перевозчица, отчалила и переехала на ту сторону.

Промолчал богатырь, слез с коня, левой рукой его в поводу ведёт, а правою рвёт дубы столетние с корнями, с подкореньями; подошёл к реке, перебросил дубы, намостил себе мост крепко-накрепко, сам перешёл и коня перевёл.

Вынул он тогда из кармана подорожную плётку шелковую о семи хвостах с проволокою, подошёл к перевозчице.

— Ну-ка, девица, теперь мы с тобой рассчитаемся!

Стегнул раз, она с ног свалилась, а другой стегнул и убил её до смерти.

Приумолк Соловей-разбойник, не шелохнётся, и глянуть не смеет на богатыря.

Бежит конь у Ильи, как сокол летит, реки, озёра промеж ног берёт, хвостом поля устилает. Смотрят на Илью старые богатыри, любуются:

— Нет другого богатыря на поездку, как Илья Муромец! Вся поездка его молодецкая, вся поступка его богатырская!

Приехал Илья в стольный Киев-град. Отошла обедня воскресная, Владимир Красное Солнышко сидит в тереме со своими богатырями да витязями. Привязал Илья коня своего среди двора к высокому столбу точёному, к кольцу золочёному и говорит Соловью:

— Ты смотри, Соловей, вор, Рахманович, не вздумай уйти от коня моего, от меня никуда не убежишь, не спрячешься, везде тебя найду, отсеку твою буйную голову.

А коню своему бурушке наказывает:

— Конь ты мой добрый, богатырский! Пуще глазу береги Соловья-разбойника, чтобы не ушёл он от стремени булатного.

Вошёл Илья в палаты княжеские, прошёл в гридню, где пировал Владимир Красное Солнышко, помолился на образа, поклонился на все четыре стороны, князю с княгинею отвесил особый низкий поклон, проговорил:

— Здравствуй, Красное Солнышко, Владимир князь стольно-Киевский! Принимаешь ли к себе, Солнышко, заезжего молодца на честное пированьице?

Поднесли тут Илье добрую чару зелена вина в полтора ведра. Принимал он чару одною рукою, выпивал одним духом, не поморщился.

Спросил его тогда Красное Солнышко:

— Откуда ты, добрый молодец? Какого рода, племени? Как тебя звать, величать?

— Зовут меня Ильёю, по отчеству Ивановичем; приехал я из города Мурома, из села Карачарова, ехал дорогою прямоезжею, выехал из дому, как отошла заутреня, хотел было попасть сюда к обедне, да в дороге позамешкался.

Много было богатырей на весёлом пиру, все они переглянулись, рассмеялись, говорят князю:

— Князь Владимир, ласковое наше Солнышко! В глаза детина-то над тобою насмехается, завирается: нельзя проехать из Мурома по прямой дороге в Киев, залегла прямоезжая дорога уже тридцать лет, есть на ней застава разбойничья, засел там Соловей-разбойник, не пропускает ни конного, ни пешего.

Не взглянул на них Илья, не ответил им, а сказал опять князю Владимиру:

— Ты не хочешь ли, князь, посмотреть на мою удачу богатырскую? Я привёз тебе в подарок Соловья-разбойника, он теперь на твоём широком дворе привязан у моего стремени… Оттого я и позамешкался, что очистил дорогу прямоезжую.

Повскакали тут с мест и Владимир, и все богатыри, спешат с Ильёю на двор княжеский.

Подошёл князь к Соловью, подивился на него, говорит ему:

— Ну-ка, Соловей Рахманович, засвищи-ка по-соловьиному, потешь нас с богатырями да с витязями.

Не глянул на него Соловей, отвернулся.

— Не твой хлеб, князь, кушаю, не тебя и слушаю, — говорит.

Поклонился тогда Владимир Илье Муромцу:

— Илья свет Иванович! Прикажи своему Соловью засвистать, потешь нас.

— Ой, великий князь стольно-Киевский, запеклись у Соловья уста его, не свистнуть ему теперь; вели ему вынести чару зелена вина в полтора ведра, да другую пива пьяного, да третью мёда сладкого, да дай закусить калачом крупитчатым величиною с турий рог, вот тогда он и засвищет, потешит нас…

Принесли Соловью чару зелена вина, принесли пива, мёду сладкого — освежил он свою голову, приготовился свистать.

— Ты смотри мне, Соловей, не вздумай свистать иначе, как в полсвиста, — сказал ему Илья.

Взял Илья князя с княгинею под мышки, прикрыл их плечами своими могучими и велел Соловью свистнуть. Не послушал Соловей наказа богатырского: засвистал во всю свою мочь, зашипел по-змеиному, заревел по-звериному, земля всколебалась, с теремов маковки попадали, оконные стёкла повысыпались, старые дома развалились, кони богатырские разбежались, все богатыри на землю попадали, замертво лежат, не шелохнутся.

Испугался Владимир.

— Уйми, Илья, своего Соловья, такие-то шутки нам не надобны; не пускай его на волю, натворит он беды немалые.

А Соловей стал упрашивать:

— Отпустите вы меня на волю, я выстрою вокруг Киева сёла с присёлками, города с пригородами, настрою церквей, монастырей, буду грехи свои тяжкие замаливать.

Не слушает его Илья Муромец.

— Нельзя, — говорит, — отпустить его, он опять будет разбой держать; не строитель он вековой, а разоритель.

Вывел он его в чистое поле, отсёк ему буйную голову, рассёк его на мелкие части, сжёг эти мелкие части, разметал пепел по чистому полю.

Как приехали через трое суток дети Соловьиные, как услышали, что нет в живых Соловья-разбойника, заплакали, закручинились. Не взял с них Илья ни серебра, ни золота.

— Это, — говорит, — вам именьице осталось от вашего батюшки, чтобы могли вы жизнь прожить честно и мирно, не разбойничать. Ступайте себе, берите ваше богатство-имение, оно мне не надобно.

Так и отпустил их на все четыре стороны, а сам остался служить у Владимира Красного Солнышка.

3. Илья на заставе богатырской

Под самым городом Киевом на дороге проезжей стоит богатырская застава, а эту заставу оберегают ни много ни мало двенадцать богатырей. Атаманом на заставе сам старый богатырь Илья Муромец, податаманом Добрыня Никитич, есаулом Алёша Попович.

Три года стоят уже богатыри на своей молодецкой заставе, не пропускают ни конного, ни пешего, ни своего, ни чужого; мимо них ни зверь не проскользнёт, ни птица не пролетит; горностайка пробежит — и тот шубку оставит, птица — и та перо выронит.

Разбрелись как-то богатыри: кто в Киев уехал, кто на охоту отправился, стрелять гусей, лебедей, а Илья Муромец заснул в своём белом полотняном шатре крепко-накрепко, проспал вплоть до зари, встал и пошёл умываться ключевою водою, студёною. Едет Добрыня с охоты, видит на поле след от копыта лошадиного, богатырский след, не маленький, величиною в полпечи. Стал Добрыня след этот рассматривать и говорит: «Это не простая ископыть; это проехал мимо нашей заставы могучий Жидовин богатырь, из земли Казарской!»

Приехал Добрыня на заставу, стал скликать своих товарищей: «Гой еси, вы, братцы, товарищи! Что ж у нас за застава, коли мы не углядели, как мимо нас Жидовин проехал, чужой богатырь? Как же это мы, братцы, на заставе не устояли? Надо теперь ехать в погоню за нахвалыщиком…»

Стали тут богатыри судить да рядить, кому ехать. Хотели было послать Алёшу Поповича.

— Нет, братцы, — сказал Илья, — это вы не хорошо придумали, Алёша жаден на золото, серебро, увидит он на богатыре одежду дорогую, позарится и погибнет ни за что ни про что.

Хотели было ещё выбрать того да другого, но все оказались богатыри неподходящие. Тогда положили ехать в поле Добрыне Никитичу.

Собрался Добрыня, оседлал своего коня, взял с собою палицу железную, тяжёлую, опоясал острую сабельку, взял в руки шелковую плеть и поехал догонять нахвалыщика. Доехал до горы Сорочинской, въехал на гору, смотрит в трубку серебряную, видит: стоит удалой богатырь в поле, конь под ним как гора, а сам он как сенная копна, на голове шапка меховая, пушистая, всё лицо закрывает.

Поехал Добрыня прямо на богатыря, закричал ему громким голосом:

— Эй ты, нахвалыщик! Что же ты мимо нашей заставы проехал, нашему атаману Илье Муромцу не поклонился, нашему есаулу, Алёше Поповичу, ничего в казну не положил на всю нашу братию?

Заслышал Жидовин Добрыню, повернул коня, поскакал к нему… Задрожала земля, всколыхалась вода в озерах, а конь Добрыни пал на колени, едва его Добрыня в поводу удержал.

— Господи! Мать Пресвятая Богородица! — взмолился витязь. — Унеси ты меня только от такого чудища!

Повернул он скорее коня и ускакал на заставу. Приезжает ни жив ни мёртв и рассказывает всё Илье Муромцу и товарищам.

— Ну уж, видно, мне, старому, самому ехать в чистое поле, если Добрыня, мой крестовый брат, не справился, так больше мне некем и замениться, — сказал атаман.

Оседлал Илья своего верного бурушку, взял с собою палицу в девяносто пуд, опоясал саблю острую, прихватил копьё мурзамецкое и собрался выехать в чистое поле.

Догоняет его Добрыня Никитич, спрашивает:

— Ох, братец крестовый, славный богатырь, Илья Муромец! Выезжаешь ты на бой не на шуточный, на побои смертные, на удары тяжёлые: что же велишь нам делать? Куда нам идти, куда ехать прикажешь, чтобы тебя оберечь?

— Поезжайте вы на гору Сорочинскую, смотрите, выслеживайте наш богатырский бой: как увидите, что невмоготу мне больше с Жидовином биться, поспешайте ко мне на выручку.

Выехал Илья Муромец в чистое поле, посмотрел в свой кулак богатырский, видит: разъезжает богатырь громадный, тешится, кидает к небу палицу железную в девяносто пуд. Закинет Жидовин эту палицу выше облака ходячего, подъедет, подхватит одной рукой и вертит ею в воздухе, как лебяжьим пёрышком…

Жутко стало Илье, никогда он такого силача ещё не видывал. Обнял богатырь своего бурушку косматого, припал к нему, говорит:

— Ох ты, бурушко мой косматенький, ты мой добрый, верный товарищ и в радости, и в горести! Послужи-ка ты мне теперь верою, правдою по-старому, по-прежнему чтобы не побил нас с тобою Жидовин некрещёный в чистом поле, чтобы не срубил он мне буйной моей головушки!

Заржал конь, взглянул на богатыря и ринулся вперёд на страшный бой.

Подъехал Илья к Жидовину, закричал ему:

— Эй ты, вор, нахвальщик! Зачем проехал нашу заставу и мне, атаману, челом не бил, есаулу нашему в казну не клал?

Увидал его Жидовин, припустил на него коня, всколебалась земля, затряслась, но у Ильи конь стоит как вкопанный, не дрогнет, сам Илья в седле не шелохнётся.

Съехались противники, ударились палицами, бились не жалеючи, со всей богатырской силы, так что у палиц рукояти пообломились, а ни тот ни другой не одолел, друг друга не ранил, даже доспехи целы остались, и оба они на конях усидели. Обнажили они тогда свои сабли острые, разъехались, наскочили, ударились; зазубрились сабли о кольчуги, переломились, ни того ни другого не ранили. Налетели они друг на друга с копьями, били друг друга в грудь изо всей силы; переломились копья по маковки, а всё оба богатыря на конях сидят. Стали они тянуться на палице: ухватились оба за палицу, тянулись долго ли, коротко ли, у них кони на колена пали, а ни тот ни другой богатырь из седла не вылетел, не двинулся.

— Знать, уж надо нам биться рукопашкою, — решили они и сошли с коней.

Схватились два силача, что ясные соколы, бьются, борются весь день до вечера, бьются, борются с вечера до полуночи, а с полуночи до зари утренней… Вдруг махнул Илья правою рукою, да и поскользнулся на левую ногу, подвернулась у него нога, упал он на землю, а нахвалыщику то и на руку: сел он ему на грудь, вынул свой булатный кинжал, хочет отсечь Илье голову по плечи, распороть грудь, вынуть сердце с печенью, а сам над ним насмехается:

— Старый ты старик, калечище! Тебе ли ездить в чистое поле, тебе ли стоять на богатырской заставе?!.. Некому разве у вас на Руси сменить тебя, старого? Поставил бы ты себе у дороги келейку да и собирал бы подаяньице, вот бы и хватило тебе на пропитанье до самой смерти.

Лежит Илья под ним, а сам думает:

— Разве неверно мне святые отцы напророчили, что на бою мне смерть не написана? А вот теперь я под богатырём лежу!..

Только подумал, и чувствует, что у него силушки-то вдвое прибыло: как подбросил он противника своего с груди богатырской, полетел тот выше леса стоячего, выше облака ходячего, упал и ушёл в мать сырую землю по пояс.

Не рубил ему Илья буйной головы, отпустил его на все четыре стороны, воротился на заставу к богатырям.

— Ну, — говорит, — братцы мои крестовые, названые, тридцать лет езжу в поле, с богатырями бьюсь, силу пробую, а такого чудища ни разу ещё не наезживал!

4. Илья и нищая братия

Сделал князь Владимир пир про всех богатырей, витязей: всех позвал, только одного позабыл — Илью Муромца. Обиделся старый богатырь, задумал думу недобрую. Взял он свой тугой лук с калёными стрелами, по киевским улицам похаживает, маковки золотые состреливает. Настрелял их много ли, мало ли, и стал кричать, созывать по Киеву:

— Эй вы, нищие, убогие, собирайтесь-ка ко мне, я вас вином напою…

Бегут к нему отовсюду нищие, радёхоньки, а он продал золотые маковки и накупил им целые бочки вина, угощает их, сам с ними пьёт. Гуляют они ни день, ни два, похаживают по улицам, шутки пошучивают. Владимир видит, что дело плохо, рассердился на него богатырь, надо его сердце унять, а то несдобровать, пожалуй, и Киеву. Заготовил он пир лучше прежнего, созвал опять всех богатырей и стал с ними думу думать, совет держать: кого бы послать к Илье, чтобы звать его на честной пир.

— Кому же иному идти за Ильёю, — решили богатыри, — как не брату его названому, Добрыне Никитичу? С Добрыней они крестами поменялись, держали заповедь великую: чтобы меньший брат слушал большего, а больший меньшого.

— Ну, Добрынюшка Никитич, тебе и идти к Илье с повинною, — сказал Владимир, — скажи ему, чтобы на старое не гневался: кто старое помянет, тому глаз вон!

Пошёл Добрыня, пришёл к Илье, видит, он сидит с нищими, угощается, прохлаждается.

Подошёл к нему Добрыня и говорит:

— Ах ты, братец мой названый, славный богатырь, Илья Муромец! Удержи ты свои руки белые, могучие, укроти своё сердце лютое; ты попомни нашу заповедь великую, чтобы старшему брату слушаться брата меньшого. Послал меня к тебе Солнышко Владимир князь, просил тебя на старое не гневаться, а прийти к нему на честной пир с ним, нашим Солнышком, помириться.

Обернулся Илья.

— Ну, — говорит, — крестовый брат названый, знал Владимир князь, кого за мною послать, никого бы другого я не послушался, а с тобою у меня заповедь положена: нельзя мне тебя ослушаться. Что ж, пойти пойду на честной пир, только уж и гостей своих с собой захвачу, пусть Владимир князь на меня за это не прогневается.

Пошёл Илья по Киеву к княжескому терему, а за ним потянулась и вся нищая братия, всем велел идти за собою в княжескую гридню.

Владимир, как завидел дорогого гостя, вскочил из-за стола, взял его за белые руки, целовал его в самые уста, называл любимым богатырём, славным Ильёю свет Ивановичем.

Стали усаживаться за столы дубовые, ведёт Владимир своего дорогого гостя к столу, говорит ему:

— Ой же ты, Илья свет Иванович! Ты садись на любое место, на выбранное: хочешь, сядь по заслуге, по выслуге, по мою руку правую, хочешь, сядь на место большее, в большой угол, а то, хочешь, сядь, куда тебе, молодцу, вздумается.

Не сел Илья на место большее, не сел и по заслуге, по выслуге, а выбрал себе место среднее и с собою посадил всю нищую братию.

Поднесли Илье чару зелена вина да другую чару мёду сладкого; выпил Илья и сказал князю:

— Ай ты, Владимир стольно-Киевский! Знал ты, князь, кого за мною послать, знал, кому меня было позвать! Не послал бы ты моего братца крестового, никого бы я другого не послушал… И уж плохо бы вам всем пришлось от меня, от старого!.. Ну да Бог тебя простит на этот раз, а кто старое помянет, тому глаз вон!

Так-то пировал Илья ровно три дня с князем и с княгинею, пировала с ними и вся нищая братия, и не только в гридне княжеской, а и по всему Киеву все пивоварни, все винные погреба были открыты на княжеский счёт, кто хотел, тот шёл и пил, пока его ноги носили. Зато и узнали во всём Киеве, от старого до малого, что помирился Илья Муромец свет Иванович с Красным Солнышком, ласковым князем Владимиром, узнали и порадовались всяк по-своему — молодые плясать пошли, старые зелена вина отведали да песню затянули, а малые детушки собрались вокруг бабушек, послушать старинушку про прежнее да про бывалое…

5. Илья Муромец и Калин царь

Из-за Чёрного моря, с Золотой Орды, поднялся татарский царь Калин Калинович, с сыном своим, Таракашком Корабликовым, с любимым зятем Ульюшкою.

Три года копил злой Калин царь силу несметную, орду бесчисленную, да ещё и сын вёл сорок тысяч, и зять тоже сорок. Было с ними сорок одних царей да царевичей, королей да королевичей. Идёт орда, шумит-гудит, что саранча ненасытная: где пройдёт, там один пепел останется, всё поест, всё сожжёт, а что получше, с собою прихватит. На сто вёрст орда растянулась, от конского пару, от пыли тьма стоит, не видать днём солнца ясного, ночью месяца светлого, а от духу татарского всякий крещёный человек за три версты бежит.

Не дошёл Калин царь семи вёрст до Киева, остановился у Днепра, раскинул полотняный шатёр и велел войску своему привал сделать. Расположились татары в широком поле, расседлали коней, разложили костры: кто конину варит, кто сбрую чистит, кто коня кормит, поит, а царь Калин в своём шатре сидит на ременчатом стуле за дубовым столом и пишет грамоту ко Владимиру стольно-Киевскому. Написал он грамоту скорёхонько и кликнул клич по всему стану:

— Эй вы, мурзы-бурзы, татаровья, кто из вас умеет говорить по-русски? Кто бы мог мне отвезти грамоту мою в город Киев, ко князю Владимиру?

Молчат мурзы-татаровья, друг за дружку хоронятся.

Выкликнул тут Калин царь во второй раз, выскочил к нему один бурза-мурза, татарин, ростом трёх сажен, голова с пивной котёл, промеж плеч косая сажень уложится.

— Ай же ты, Калин царь милостивый, я знаю по-русски, могу свезти твою грамоту.

И наказывает ему Калин царь:

— Поезжай ты, посол мой, не путём-дорогою, а лесами дремучими, лугами широкими, не въезжай в Киев через ворота, а перескакивай прямо через стену городовую, через башню наугольную; во дворе княжеском бросай своего коня непривязанного, входи прямо в гридню столовую, да смотри, двери настежь распахивай; поклонов перед князем с княгинею не отсчитывай, а прямо бросай им на стол мою грамоту…

Едет посол, как приказано, скачет через стену киевскую, входит в гридню, не кланяется, бросает грамоту на дубовый стол.

— Эй ты, князь стольно-Киевский, ты готовь-ка скорей свой Киев, очищай-ка улицы, расчищай ряды, накури побольше зелена вина, наш грозный Калин царь к тебе в гости жалует, хочет взять себе в жёны твою княгиню Апраксию; отдавай-ка без бою, без кровопролития, не отдашь добром, возьмём силою, всем вам тогда живым не быть.

Сказал посол, повернулся, без поклона вон пошёл, дверь за собою захлопнул, так что оконницы зашатались, стёкла попадали.

Запечалился Владимир, закручинился. На беду же тут и богатырей ни одного не случилось.

«Разорит злой Калин-царь стольный мой Киев-город, возьмёт он меня в плен с княгинею, сожжёт он Божии церкви, а иконы святые по реке вплавь пустит».

Надел Владимир чёрное платье, пошёл в храм Божий молиться. Видит, идёт ему навстречу калика перехожий.

— Здравствуй, Владимир, князь стольно-Киевский, что ты приуныл, в чёрное платье оделся, иль недоброе что в Киеве случилось?

Рассказал Владимир калике про печаль свою.

— Ну этому горю ещё можно помочь, — сказал калика, — сбросил с себя платье каличье, и увидел князь Илью Муромца. Обрадовался Владимир, бросился целовать богатыря.

— Ох, Илья свет Иванович, выручи, спаси от беды неминучей, созови богатырей, послужи, постарайся за веру христианскую.

— Да ведь ты, князь, нас с богатырями нынче не жалуешь, не чествуешь, не велел нам в Киев-то и заглядывать?.. — сказал Илья.

— Ты послушай, свет Илья Иванович, хоть не ради меня с княгинею, не ради церквей и монастырей, а ради бедных вдов да сирот малых сослужи эту службу великую.

И бил тут ВладимирИлье челом до сырой земли. Пошли они в княжеский терем, а Илья и говорит князю:

— Насыпай-ка, князь, одну мису [10] чистого серебра, другую красного золота, а третью скатного жемчуга; поедем-ка мы с поклоном к Калину царю, попросим у него сроку три дня, чтобы могли мы в Киеве поуправиться.

Поехали они к Калину царю, поклонились ему с подарками:

— Дай ты нам, Калин царь, сроку три денька, чтобы нам отслужить обедни с панихидами, чтобы нам перед верною смертью друг с дружкою попрощаться.

Дал им Калин царь три дня сроку, а Илья поехал к синему морю, где стояли богатыри, его товарищи, и скликал их всех оборонять Киев, спасать вдов и сирот, выручать князя с княгинею.

Подъехали богатыри к Киеву, стали метать жребий, где кому становиться: выпал жребий Илье рубиться посредине. Стали богатыри рубить силу татарскую, бились, бились ни много ни мало двенадцать дней, не пивши, не евши, без отдыха. На тринадцатый день примахались их руки белые, притупились сабли острые, призастлались очи ясные, поехали они отдохнуть, соснуть. Илья Муромец не поехал с поля ратного, знай рубит, знай колет без устали.

Видит он, впереди у татар накопаны рвы глубокие, а во рвах натыканы острые копья мурзамецкие.

Пристегнул Илья коня, поскакал ко рвам, а конь и проговорил ему по-человечьи:

— Ты хозяин мой, Илья Муромец! Из первого-то подкопа я вылечу, и из второго подкопа ещё выскочу, а в третьем останемся и ты, и я!

Осерчал Илья на бурушку:

— Ах ты, травяной мешок, не богатырский конь! Не хочешь ты служить за веру христианскую!..

Стегнул коня по крутым бёдрам, взвился конь, два раза перескочил, а в третий подкоп упал вместе с хозяином. Набежали татары, заковали Илью в цепи железные, руки, ноги ему сковали, привели к Калину царю.

— Славный богатырь, Илья Муромец! — сказал ему Калин царь. — Послужи-ка мне верою, правдою, как служил Владимиру, отпущу тебя через три года с честью, с милостью.

Илья Муромец отвечал ему:

— Будь у меня только сабля острая, или копьё мурзамецкое, или палица боевая, я бы уж послужил по твоей по шее татарской!

Осерчал Калин царь, кричит своим слугам, чтобы вели Илью в поле чистое, расстреляли его стрелами калёными.

А Илья опять говорит:

— Эх ты, царь Калин Калинович! И казнить-то ты не знаешь, не ведаешь: кто же казнит богатыря стрелами калёными? Ты вели положить мою буйную голову на липовую плаху, да и отсеки её по плеча…

— Ну, ведите его на поле, отсекайте ему голову, коли эму этого хочется, — приказал Калин царь.

Повели Илью на поле, положили его на землю, хотят отсечь буйную голову.

Лежит Илья, молится угодникам, чует, силы-то вдвое прибыло… Как вскочил он с земли, как рванул цепи-оковы железные, свалились с него оковы, рассыпались.

Схватил он тут самого сильного татарина, стал им, как дубинкой, помахивать: где махнёт — там и улица, отмахнётся — переулочек, сам-то приговаривает:

— Крепок татарин, не ломится, жиловат, не рвётся.

Только вымолвил, а голова-то у татарина уж и прочь летит, по пути татар побивает. Испугались мурзы, побежали, по болотам попрятались, по рекам потонули, бегут, приговаривают:

— Не дай нам Бог бывать в Киеве, с русскими богатырями встречаться!

Пошёл Илья к Калину царю, схватил его за руки, поднял выше головы, бросил о землю — тут его и до смерти расшиб.

Подбежал к Илье его богатырский конь, бурушко косматый, сел богатырь в своё седло черкасское и поехал в Киев, к Солнышку, князю Владимиру…

Задали в Киеве пир, какого ещё не бывало, а татары, что в живых остались, в свои степи убрались…

Недолго Илья погостил в Киеве уехал опять в чистое поле, оберегать землю русскую на заставе богатырской, сражаться с врагами-недругами…

Проездил Илья ни много ни мало двенадцать лет, случилось ему быть близко Киева, и говорит он себе: «Дай-ка, побываю я в Киеве, попроведаю, что там деется».

Подъехал к княжескому терему, видит, у князя Владимира идёт весёлый пир. Вошёл Илья в гридню и остановился у двери. Глядит на него Владимир Красное Солнышко и не узнаёт своего старого богатыря.

— Откуда, — говорит, — ты, старик? Какого роду-племени, как тебя звать, величать?

Илья Муромец усмехнулся да и говорит:

— Свет Владимир, Красное Солнышко, я Никита Заолешанин.

Всё-таки Владимир князь не узнал его, так и поверил, что это Никита Заолешанин, не посадил его с богатырями, боярами, а велел ему сесть с детьми боярскими за меньшой стол. Тут уж не сдержало сердце богатырское этой обиды. Задрожали стены в гридне, как поднялся Илья с места да как крикнул князю:

— Эй ты, князь Владимир стольно-Киевский, не по чину мне место, не по силе честь; сам-то ты сидишь с воронами, а меня садишь с воронятами!

Князь тут разгневался:

— Уж не думаешь ли ты, Никита, что у меня и богатырей нет, чтобы унять тебя?

Посылает он трёх самых лучших богатырей:

— Идите-ка, проучите невежу, выкиньте его вон из гридни!

Вышли из-за стола три богатыря, стали Никиту поталкивать; стоит молодец, с места его не сдвинуть, даже не шевельнётся.

— Ну, князь, — говорит Илья, — кому хочется потешиться, позабавиться, давай-ка сюда ещё троих богатырей!

Вышли и ещё три богатыря: толкают Никиту, изо всех сил стараются, а он стоит себе на месте как ни в чём не бывало, ни рукой, ни ногой не шевельнёт.

— Давай, — говорит, — ещё троих, видишь, этих мало.

Посылает Владимир и ещё троих: надседаются богатыри, вспотели, а не могут сдвинуть Никиту с места.

А Добрыня Никитич, крестовый брат Ильи Муромца, давно его признал, сидит подле князя, молчит, на богатырей посматривает.

Не стерпел наконец Добрыня.

— Аль не видишь, — говорит, — князь, что это не Никита Заолешанин? Разве может кто другой так с богатырями справляться, кроме Ильи Муромца, моего брата крестового, названого? Смотри, князь, не умел ты встретить, угостить дорогого гостя, не удержать его тебе ни честью, ни ласкою!..

Илья Муромец, между тем, тряхнул своею буйною головою, порасправил могучие руки и говорит Владимиру:

— Добро же, Владимир, князь стольно-Киевский теперь уж мой черёд пришёл — смотри, как бы не отпала у тебя охота тешиться!..

Как прошёлся Илья раз-другой по гридне, как хватил богатырей одного, да другого, да третьего: повалились богатыри, что снопы лежат, кто ползёт, кто сидит, а кто и встать не может; а Илья у стола похаживает, железные сваи между мест, что солому, поламывает, богатырей поталкивает, скамьями потрескивает. Сам князь со страху за печку забился, собольею шубою закрылся.

Уходил Илья своё богатырское сердце.

— Довольно, — говорит, — мне шутки пошучивать, пора и честь знать.

Говорит ему князь Владимир:

— Ой, Илья свет Иванович, ты садись на первое место, по правую мою руку, а не хочешь, садись на второе место, по мою руку по левую, а то сядь, куда тебе вздумается, я учествую тебя по чину, по заслуге.

Встал Илья перед князем, скрестил на груди руки мощные, как заговорил, задрожали оконницы в гридне, заходили на столах чаши серебряные.

— Владимир стольно-Киевский, князь земли святорусской, правду тебе сказал мой брат названый, молодой Добрынюшка Никитич, не умел ты меня встретить, угостить с лаской, с почестью, посадил ты меня, богатыря, за меньшой стол, на отъезде уж теперь тебе меня не сдержать, поздно схватился чествовать — по тех пор вы меня и видели!..

Был тут Илья, и нет его, пропал его богатырский след, по тех пор его и видели!..

6. Илья и Ермак

Шумно в гридне у князя Владимира, много собралось и бояр, и князей, и богатырей могучих. Но не пир идёт в гридне, не столованье, а держат бояре совет, думают думу крепкую: подступает к Киеву царь Мамай со своею неверною силою басурманскою.

— Князья мои славные! Бояре, витязи могучие! — говорит Красное Солнышко. — Как нам защищать Русь православную, как нам одолеть Мамая неверного?

Спорят князья да бояре, шумят, всяк своё предлагает; и порешили они наконец сделать вокруг Киева белокаменную стену и засыпать её жёлтым песком.

Встал тогда Илья Муромец и говорит:

— Чем стену делать, лучше послать к Мамаю гонца, попросить у него сроку три месяца, а тем временем нам пооправиться, оповестить других старших богатырей, что стоят на Куликовом поле в своих полотняных шатрах.

Послушались Илью, снарядили посла, стал посол у Мамая срока просить на три месяца. Засмеялся Мамай:

— Хоть бы на три года я вам сроку дал, так и то вашим богатырям со мною не справиться. У меня-то силы, что листа в лесу, у меня-то девять сыновей, да девять дочерей, да девять зятевей — все такие богатыри, паленицы, что сырое дубьё с корнями выворачивают. Дам я вам сроку три месяца, как про́сите, справляйтесь, если можете.

Прискакал гонец в Киев с ответом Мамая-царя; обрадовался Владимир и послал Илью на Куликово поле скликать богатырей.

Оседлал Илья коня, выехал на широкий двор, ударил коня палицею по тучным бёдрам: перескочил конь прямо через стену городовую и понёсся, что вихрь степной, к полю Куликову. Приехал Илья к богатырям и стал их звать на бой с Мамаем-царём.

Говорят ему богатыри:

— Ой же ты, Илья Иванович! Сойди-ка ты к нам в шатёр да выпей-ка сперва чару зелена вина!

Вошёл Илья в шатёр, выпил чару зелена вина в полтора ведра и охмелел; заснул он богатырским сном на целых двенадцать дней.

А Владимир-то его с богатырями дожидается, наконец не стерпел, послал за ним племянника, молодого Ермака Тимофеевича.

Выбрал себе Ермак коня богатырского, седлал его крепко-накрепко и поскакал отыскивать богатырей и Илью Муромца. Подъехал он к шатру, где пировали богатыри, стегнул плетью по белому полотну и закричал громким голосом:

— Эй вы, могучие богатыри! Зовёт вас Владимир князь в Киев на выручку: наступает на город Мамаева сила неверная!..

Отвечали богатыри:

— Молодой Ермак свет Тимофеевич! Сойди с коня да выпей с нами чару зелена вина!

— Не хочу я выпить, как мой дядюшка, — отозвался им молодой витязь. — Если выпью и я, так, пожалуй, тоже не ворочусь в Киев.

Воротился он тем же путём-дорогою к Киеву и видит: нельзя ему проехать, обступила Киев сила Мамаева, рать басурманская.

Поскакал Ермак под гору, как рванулся на силу неверную, как пошёл колоть, да рубить, да палицей помахивать, побил Мамаевой рати без счёту, а всё как будто басурман не убыло.

Проснулся Илья Муромец в шатре, говорят ему богатыри, что приезжал к ним молодой Ермак Тимофеевич и отправился один воевать с татарами.

— Что же это вы наделали? — сказал им Илья. — Ведь Ермак-то молод ещё, одному ему не справиться, он надсядется, воевавши с силою неверною. Седлайте-ка поскорее ваших коней да пойдёмте все к нему на выручку.

Приехали богатыри к Киеву. Облегла Киев сила черным-черно, а Ермака и не видать, и не слыхать.

Стал тогда Илья рассылать богатырей: кого от синя моря, кого от чистого поля, кого от Почай-реки, сам поехал прямо в середину.

Как добились богатыри до середины татарского войска, и увидали Ермака: что сокол, молодой витязь на своём коне полётывает, отдыхать не думает.

Подъехал к нему Илья, остановил его за плечи могучие:

— Довольно тебе, витязь, надсаждаться, поработал ты до устали: отдохни-ка теперь, дай и нам, старикам, потешиться!

Поехал тогда Ермак в шатёр на холм, лёг спать, а Илья с богатырями добили силу Мамаеву ни много ни мало в три часа. Поехали они потом с Ермаком пировать ко Владимиру в Киев: встретил их князь с почестью, угощал целых тридцать дней, а там опять богатыри поразъехались на свои заставы крепкие, в поле чистое.

7. Илья Муромец и Идолище

Едет Илья по чисту полю и видит: идёт ему навстречу калика перехожий, старчище Иванище.

— Здравствуй, брат Иванище, сумка перемётная, откуда бредёшь, куда путь держишь?

— Здравствуй, Ильюшенька, иду я ко Святым местам, а был-то в Царе-граде…

— Ну, что в Царе-граде, всё ли по-старому, по-прежнему? Так же ли по церквам звонят, так ли дают милостыню вам, каликам?

— Ох, друг Ильюшенька! Всё-то в Царе-граде не по-старому, всё-то не по-прежнему: и звон по церквам не таков, как был, и милостыни давать не велено; засел у князя Цареградского в тереме великанище Идолище, всем теремом завладел, что хочет, то и делает…

— И ты его клюкой не попотчевал? Эх ты, Иванище, Иванище! Силы-то у тебя вдвое против меня, а смелости нет и в полменя. Ну, давай мне скорее твоё платье каличье, поменяемся; ты стереги моего коня, а я схожу в Царь-град, с Идолищем рассчитаюсь…

Помялся было Иванище, да делать с Ильёю нечего: не отдать добром, возьмёт силою, потому что в бою ему смерть не писана; снял калика свою сумку перемётную, снял своё платье длинное, свою шляпку чёрную, бархатную, земли греческой, отдал Илье клюку здоровенную в девяносто пуд из дерева ярова, а сам сел при дороге коня богатырского стеречь.

Зашагал Илья к Царю-граду, что ни шаг, то по полуверсте отмеривает; пришёл в Царь-град и прямо прошёл в княженецкий двор, к высокому терему.

Идёт Илья, мать сыра земля под ним дрожит, а татаровья, слуги Идолища, над ним подсмеиваются:

— Эй, каличище перехожий! Экий невежа затесался! Наш-то Идолище двух сажен ростом, да и то пройдёт по горенке, не слыхать, а ты идёшь, стучишь да гремишь…

Не глянул на них Илья, подошёл под окно и закричал во весь богатырский голос:

— Ай ты, великий князь Цареградский! Дай-ка ты мне, калике, золотую милостыню, чтобы было мне чем душу спасать!

Слышит князь Цареградский, что голос-то Ильи Муромца, и обрадовался, а Идолище ему говорит:

— Это откуда же такой калика взялся? Кажется, было у нас с тобой, князь, положено, чтобы не давать каликам милостыни, а теперь калика под окном стоит.

А Илья-то уж и зову не ждёт, сам идёт в гридню княженецкую.

Видит он: сидит Идолище две сажени росту, в плечах косая сажень, глазища что пивные чанищи, головища что лоханища, нос что локоть торчит, сидит, прохлаждается, по полхлебу зараз уписывает, по ведру браги сразу пьёт; съест, кричит, чтобы ещё несли.

Встал Илья у дверной притолоки, на Идолище посматривает.

— Ты откуда, калика, взялся? — спрашивает его Идолище. — Аль не слышал, калика, что у нас с князем заповедь положена, милостыни не давать?

— Не слыхал я про вашу заповедь, — отвечает Илья, — а пришёл я с князем Цареградским повидаться.

— Старчище каличище — говорит опять Идолище, — ты ведь много на своём веку исходил, много и повидал; может, видывал и богатыря вашего хвалёного Илью Муромца?

— Как не видеть! — отвечал Илья. — Мы с ним братцы крестовые…

— А расскажи-ка мне, старчище, каков из себя ваш Илья? Больно уж мне хотелось бы его повидать…

— Коли хочешь повидать Илью, так посмотри на меня: он и ростом с меня, и из лица такой же.

— А по многу ли ваш богатырь ест-пьёт зараз?

— Ест он по три калачика, пьёт зелена вина по жбанчику.

— Эге! Так какой же он тогда богатырь! Дрянь он, ваш богатырь! Вот я, так по целому быку зараз полдничаю, по три ведра вина зараз пью!..

Усмехнулся Илья.

— Да, — говорит, — была вот у моего батюшки корова обжорлива: объелась она как-то пойлом да и лопнула; как бы и с тобой, Идолище, то же не случилось!

Осердился Идолище, кричит:

— Как ты смеешь со мною так разговаривать?..

Бросил в Илью нож, но Илья не промах: отстранился, отмахнул нож шапкой, пролетел он в дверь, сшиб с петель, а за дверью двенадцать татар, кого ранил, кого и до смерти убил. Раненые клянут своего Идолища, а Илья говорит:

— Мне батюшка всегда наказывал: плати долги скорёшенько, тогда и ещё дадут!

Пустил он в Идолище шляпой своей греческой, ударился Идолище головой об стену, так что и стену проломил, а Илья добил его клюкой Калининой и всех татар, его слуг, перебил.

Угостил его князь Цареградский, уговаривал остаться жить навсегда в Царе-граде, да не остался Илья.

— Нет, — говорит, — у меня за городом товарищ оставлен.

Пошёл в поле, где оставил Иванища, переоделся опять в своё цветное платье, сел на коня и сказал калике на прощанье:

— Ты, Иванище, вперёд так не делай, не оставляй христиан на жертву татаровьям!

8. Три поездочки и смерть Ильи Муромца

Едет старый богатырь Илья Муромец по полю, видит: разошлась дорожка на три пути, а при распутье лежит белый горючий камень, и на том камне написано: «Кто направо поедет, тому жениться, кто влево поедет, тот богат будет, а кто прямо поедет, тому убиту быть».

Призадумался Илья:

— Богатство-то мне ни к чему, жениться мне не в пору, а поеду-ка я по прямой дорожке, в бою мне ведь смерть не написана.

Поехал он прямо через грязи, болота, через леса дремучие; навстречу ему сорок станишников-разбойников, наезжают из-под тёмных дубов, сами промеж собой разговаривают:

— Экий конь-то богатырский у витязя, экий конь-то знатный у удалого! Мы такого коня и не видывали… Эй ты, молодец, русский богатырь, ты стой, постой, от нас не убежишь…

Приостановил Илья коня.

— Ой вы, братцы, станишники-разбойнички! Вы ночные придорожнички! Вам с меня взять-то нечего: шубёнка на мне в пятьсот рублей, шапочка на мне в три сотенки, а рукавички стоят всего сотенку. Коня своего я не оценивал, на базар не важивал, да и цены ему нет: он броду не спрашивает, через реки, через долы перескакивает…

Засмеялись станишники.

— Вот доброго человека нам Бог наслал, сам про своё добро поведал, чего и не спрашивали!

А Илья Муромец вынимает из своего колчана калёну стрелу, берёт свой тугой лук и намечает сырой столетний дуб: взвилась стрела, загремела, попала в дуб, расщепила его на мелкие кусочки, а разбойники-станишники от одного грому стрелы богатырской на землю попадали, с перепугу ни живы ни мертвы лежат.

Как опомнились они, пустились за Ильёю в дого́ню, побросались перед ним на землю, говорят ему:

— Ох ты, свет наш, богатырь, витязь удалый, ты возьми всю нашу казну, золото, серебро, платье цветное, коней табуны, ты будь нашим атаманом набольшим, а мы тебе станем служить верой и правдою, за тебя в огонь и в воду кинемся…

Посмотрел на них Илья с усмешкою:

— Эй вы, станишники-разбойники! Не надо мне вашего ни серебра, ни золота: кабы брать мне со всех золотой казной, так за мной бы рыли ямы глубокие, кабы брать мне ваше цветное платье, за мной бы были горы высокие, кабы брать мне ваших добрых коней, за мною бы гоняли табуны великие!..

Хлестнул он коня, только они его и видели.

Воротился Илья к распутью и поправил надпись на горючем камне:

«По прямой дорожке ездил и убит не был».

— Дай-ка, — говорит Илья, — поеду я теперь направо.

Поехал богатырь, выехал через лес на поляну, а на той поляне широкой стоят палаты белокаменные, златоверхие, словно целый город, палаты те по поляне раскинулись, широко ворота золочёные растворены.

Въехал Илья на широкий двор, а на крыльце встречает его красавица-королевична, с нянюшками, с мамушками, с сенными девушками.

— Добро пожаловать, добрый молодец, чай, ты с дороги-то умаялся? Выпей у нас чару зелена вина, кушай нашего хлеба-соли досыта…

Взяла его королевична за белые руки, повела в гридню светлую, несут ему девушки вина, мёду, яства всякие.

А королевична опять его уговаривает:

— Ты устал, чай, с дороги, умаялся, выпей чару да ложись спать на перины пуховые.

Видит Илья, что стоит у стены кровать высокая, точёная, золочёная, расписанная; догадался он, что кровать-то была волшебная, схватил королевичну и бросил её на кровать…

Раскрылся под кроватью пол, и упала девица в погреба глубокие, а в погребах тех было уже много королей да королевичей — всех их поваливала королевична на своей кровати волшебной.

Взял тогда Илья золотые ключи, отпер погреба и выпустил всех пленников на волю.

— Ступайте, — говорит им, — к вашим семьям, к отцам, к матерям, к малым детушкам.

Идёт позади всех сама королевична. Не пощадил её Илья: привязал к коням, и разорвали её кони на части, разнесли по чистому полю.

Всё богатство-имущество роздал Илья выпущенным пленникам, а терема златоверхие сжёг; сам же воротился опять ко горючему камешку и подправил вторую надпись:

«Вправо ездил и женат не был».

— Дай, — думает Илья, — поеду я теперь по левой дороженьке, где богату быть…

Поехал влево, доехал до камня, на котором была надпись, что лежит под ним богатство несметное.

Поднял Илья камень и нашёл сундук с несметною золотою казною.

— К чему мне богатство, старому? — думает Илья. — Лучше я сострою на эти деньги церкви соборные.

Состроил Илья церкви, зазвонили в церквах звоны колокольные, да как стал строить последнюю церковь Пещерскую, так и окаменел в пещерах белокаменных вместе с конём своим.

Ставр Годинович

Был пир у князя Владимира про многих богатырей-витязей, своих и заезжих, молодых и старых… День, другой пируют гости, пьют, едят, про свои удачи рассказывают; кто хвалится казною несметною, кто платьем цветным, кто конём богатырским, кто тугим луком разрывчатым…

Сидит на пиру добрый молодец, заезжий гость, богатырь литовский, Ставр Годинович, молчит, других слушает, ничем не похваляется. Подошёл к нему Владимир Красное Солнышко, подносил ему чару зелена вина, говорил ему с ласкою княжескою:

— Гой еси, добрый молодец, заезжий гость, что же ты сидишь, молчишь, ничем не похваляешься? Аль у вас на Литве нет ни золота, ни серебра, нет платья цветного, нет коней богатырских?

Встал молодой Ставр Годинович, выпрямился, оглянул всех соколиным взором:

— Что́ мне, ласковый князь, похваляться, хвастать? У меня на Литве золотая казна не переводится, цветное платье не изнашивается, добрые кони не изъезживаются, слуги-работники не стареются… Есть у меня дома тридцать сапожничков-мастеров; шьют они мне сапоги изо дня в день: поношу я день сапожки да на рынок пошлю, на рынке вам же, боярам, за полную цену продам. А ещё есть у меня тридцать портных; они шьют мне платье цветное ново-заново; день поношу, другой поношу, пошлю на рынок да вам же, боярам, за полную цену и продам. Жеребцы у меня златогривые, что получше, на тех сам езжу, что похуже, вам, боярам, продаю, денежки с вас беру, казну коплю. Всё это богатство мне не в честь, не в похвальбу, а уж если чем мне похвастать, так молодой женой Василисой свет Микуличной: во лбу у ней что светел месяц, в косах часты звёздочки, брови у неё соболиные, очи соколиные, а по уму, по разуму никто ей не ровня, она всех вас, бояр, проведёт и выведет, да и тебя, князь Владимир, самого купит и продаст.

Обиделись гости, зашумели, заговорили:

— Ещё что же это Ставр похваляется? Ещё как же это Годинович нас всех на смех поднимает, тебя, Владимира князя, ни во что считает?.. Если впрямь жена у него такое диво дивное, так и засади ты его в погреба глубокие, запечатай его добро-имущество, а жену вели привезти сюда, хоть посмотрим на такую диковинку!..

Разгневался на Ставра и сам князь:

— Эй вы, слуги мои верные! Вы ведите Ставра в погреба глубокие, не видать Ставру света белого ровно тридцать лет!

Подхватили Ставра, повели в погреба, а Владимир послал послов в землю Литовскую, чтобы всё добро Ставрово опечатали, а жену его, Василису, в Киев привезли.

Сидит Василиса Микулична со своими гостьями-соседками, пирует, не чует над своею головою беды неминучей. Вдруг слышит, подскакал ко крыльцу добрый молодец. Вышла она в сени, посла встретила, а посол ей подаёт грамотку от мужа её, Ставра, и говорит:

— Гой еси, Василиса Микулична, Ставр-то Годинович в погребу сидит, за то что тобою, твоим разумом да богатством своим на пиру расхвастался.

Призадумалась Василиса, пригорюнилась; велела посла напоить, накормить, а сама прошла в гридню к соседушкам.

— Не обессудьте, — говорит, — меня на моём хлебе-соли, ждёт меня дело неотложное…

Разошлись гостьи, а Василиса поспешила в высокий терем, созвала своих девушек.

— Давайте, — говорит, — скорее ножницы, несите мне платье посольское, татарское, созывайте мне тридцать молодцев, чтобы все оделись в одежды татарские.

Обстригла она свои русые косы, нарядилась послом из Золотой Орды, стала красавцем добрым молодцем, поснимала кольца жемчужные, надевала доспехи железные, седлала коня богатырского, поехала к Киеву со своею свитою.

Встречают они по пути посла Владимирова со слугами.

— Куда вы, — говорит Василиса, — путь держите, добрые молодцы?

— Мы едем от Владимира стольно-Киевского в Литву, к Ставру Годиновичу, опечатаем его имущество да прихватим с собою его молодую жену…

— Эге, — говорит Василиса, — поздно вы спохватились; был там у нас постоялый двор, да теперь уж и нет: Василиса-то Микулична уехала в Золотую Орду…

— А кто же вы-то такие? — спрашивают Владимировы послы у Василисы.

— А я Василий Микулич, посол из Золотой Орды, от грозного царя Калина, еду получать с вашего князя дани-выходы, да кстати просватаю его племянницу, Забаву Путятичну.

Испугался посол Владимиров.

— Что́ уж, — говорит, — ехать к Ставру, коли там нет Василисы, надо поскорее поворот держать к Киеву да сказать князю о грозном после из Золотой Орды.

Подъехали они к Киеву, Василиса с витязями раскинули шатры в поле, посол поскакал ко Владимиру.

— Батюшка, Владимир Красное Солнышко, не до Ставра теперь, не до его жены; жена-то его уехала в Золотую Орду, а приехал оттуда грозный посол, Василий Микулич, требовать от тебя даней-выходов, свататься на Забаве Путятичне.

Захлопотали князь с княгинею, приготовились встретить гостя с почестью.

Оставила Василиса своих молодцев в поле, въехала на широкий двор княжеский, воткнула своё мурзамецкое копьё тупым концом в землю, привязала за золочёную маковку шёлковый повод коня и вошла в гридню, отвесила поклон князю с княгинею, поклонилась невесте в особину.

Владимир принял посла ласково, садил его за столы дубовые. Не садится посол, заводит такую речь:

— Славный князь, Владимир Красное Солнышко! Недосуг мне, послу, рассиживать, недосуг мне прохлаждаться; я приехал к тебе за данями, а ещё за своим делом, не малым, не шуточным; отдай мне племянницу твою, Забаву Путятичну в замужество.

— Я не прочь выдать за тебя племянницу, только надо мне спросить её согласия, — отвечал князь и повёл Забаву в её светлицу.

— Что, Забава, родная моя племянница, люб ли тебе посол из Золотой Орды, хочешь ли за него замуж?

Бросилась девица князю в ноги.

— Дядюшка родимый, ласковый! Не губи ты меня, не отдай на смех; разве не видите вы все, что посол-то женщина?.. И походка у него частая, и поговорка у него с провизгом, скорая, да и на руках-то видны следы от колец…

Призадумался князь.

— Ну, — говорит, — я повыпытаю посла, узнаю, и впрямь не женщина ли?

Вошёл князь в гридню.

— Добрый молодец, — говорит, — ты, я думаю, с дороги умаялся? У меня истоплена баня, не хочешь ли со мною помыться, попариться?..

— Отчего с дороги не помыться, — отвечал Василий Микулич.

Собирается князь, снаряжается, идут перед ним постельничьи, а за ним раздевальничьи, а там слуги с помощниками несут цветное платье княжеское; а Василиса между тем живо сбегала в баню, одной рукой умывалась, а другой одевалась, идёт навстречу князю, баню похваливает, поклон отвешивает.

— Что же ты, Василий Микулич, больно скоро вымылся? — спрашивает князь.

— Да ведь твоё дело княжеское, тебе торопиться некуда, а моё дело посольское, дорожное, мне недосуг прохлаждаться. Что же, князь, отдашь ли ты за меня Забаву?

Опять князь пошёл к племяннице в светлицу, опять Забава ему говорит, что посол-то женщина.

— Хорошо, — говорит Владимир, — когда так, то уж теперь я испытаю посла поиначе.

Пришёл он к послу, говорит:

— Добрый молодец, Василий Микулич, ты не хочешь ли с моими молодцами побороться, потешиться?

— Отчего, — говорит, — не позабавиться: я смолоду с мальчишками по улицам побегивал, малые шуточки пошучивал…

Вышли они на широкий двор, а там уже посла семь борцов, удалых молодцов, дожидаются.

Как стал Васильюшко похаживать, как стал тех борцов поколачивать: кого хватит за руку, тому плечо вывихнет, кого дёрнет за ногу, тому ногу выломит, а кому по ребру попадёт, из того и дух вон.

Смотрит Владимир, дивуется.

— Такого, — говорит, — богатыря у нас давно не видывали.

Пошёл к Забаве.

— Ну что, Забава, видишь теперь, что это не женщина, а сильный могучий богатырь?

А Забава всё своё твердит: женщина да женщина, и руки-то белые, нежные, и пальцы-то тонкие, и ступает-то по-женски, и садится-то не по-мужски.

Рассердился князь.

— Вот уж правда, что у женщины волос долог, да ум короток! Покажу я тебе, что это не женщина! Пусть-ка он с моими стрельцами потягается…

— Не хочешь ли, — говорит, — Василий Микулич, ещё и со стрельцами потешиться, позабавиться?

— Отчего, князь, не позабавиться? Смолоду я с мальчишками по улице побегивал, из лука постреливал…

Пошли они в поле чистое, где рос старый кряковистый дуб. Вышли двенадцать сильных богатырей, стали по дубу постреливать, от их стрелок стал дуб пошатываться. Посол и говорит князю:

— Вели-ка, князь, принести мой лучишко дорожный, с которым я езжу по чисту полю.

Бросились молодцы за луком: под один рог ухватили пятеро, под другой рог пятеро, а колчан едва тридцать человек притащили. Взял Васильюшко свой лук одной рукой, левою, говорит князю:

— Уж потешу я тебя, князь ласковый!

Наложил посол стрелку калёную, булатную, натянул тетиву шелковую, как полетела стрела в дуб, как грянула — так и распался весь дуб на мелкие щепочки, а от свисту стрелы богатырской и Владимир, и витязи наземь попадали.

Думает Владимир: «Дай-ка ещё сам повыпытаю посла!»

Стал с ним играть в шахматы с золотыми тавлеями: первую игру посол выиграл и вторую игру выиграл, а третью дал князю шах да и мат, и игру кончили.

— Давай, — говорит, — князь, и Забаву Путятичну, и дани-выходы за двенадцать лет, за каждый год по три тысячи.

Опечалился князь, призадумался, не знает, как посла умилостивить. Уж не спрашивает Забавы, готовит пир свадебный. Началось столованье, нашли скоморохи, стали петь, плясать, гостей потешать; а жених молодой сидит нерадостен, думает думу крепкую.

Стал его Владимир расспрашивать:

— Что ты, молодец, не весел сидишь? Аль не нравятся мои скоморохи, гуселыщики?

Отвечает посол:

— Слышал я, князь, от своего батюшки, что есть у тебя искусный гусляр, Ставр Годинович, — вот бы я кого послушал, стосковалось что-то мне на чужой сторонке…

«Как тут быть? — думает князь. — Не привесть Ставра, отказать послу, разгневить его, а показать ему Ставра, возьмёт его себе, по тех пор его и видели…»

Делать, однако, нечего: послал он слуг за Ставром, сняли с него тяжёлые цепи, вывели из погребов, дали гусли и привели на пир.

Как увидала Василиса мужа любимого, вскочила из-за стола, взяла его за руки, посадила за стол против себя.

Стал Ставр играть: сыграл напевы цареградские, хитрые, искусные, завёл плясовую, что перенял от гостей заезжих, наигрывал и величанье про князя с княгинею, спел духовный, еврейский стих, тихий, жалостный.

Вскочил посол из-за стола:

— Слышишь ли, ласковый Владимир князь, не надо мне ни даней, ни выходов, ни Забавы Путятичны, только дай ты мне твоего гусляра искусного, Ставра Годиновича!

Обрадовался князь, отдал Ставра, а она говорит:

— Дай, сведу я его к моим витязям, в шатёр.

Уехала Василиса со Ставром в шатёр, да и говорит ему дорогой:

— Здравствуй, Ставр Годинович, разве ты меня не признал, мы с тобою вместе грамоте учились?

Посмотрел Ставр на татарина.

— Никогда, — говорит, — я с тобой не учился…

А Василиса знай посмеивается, вошла в шатёр, оделась в своё женское платье и вышла к Ставру.

— Ну, — говорит, — и теперь не признаёшь меня?

Обрадовался Ставр, брал её за руки, говорил ей:

— Ты сударушка моя, любимая жена! Поедем-ка мы поскорее в Литву, домой?

— Нет, Ставр, не пристало нам с тобою уезжать. Мы пойдём к князю свадьбу доигрывать, ведь как ты ему обещал, так я и сделала.

Пришли они в гридню, а там ещё пированье не кончилось.

— Что же, ласковый князь, — говорит Василиса, — отдашь мне дани с выходами, отдашь за меня свою племянницу?

Застыдился Владимир.

— Ну, — говорит Ставру, — обошла меня твоя жена, да и тебя выручила; за это я тебя жалую: торгуй в Киеве бесплатно, беспошлинно отныне и до смерти.

Распрощались они с князем, уехали в землю Литовскую; с тех пор Ставр по пирам не хаживал, своим домом не хвастывал, а жил себе мирно с молодою женою Василисою свет Микуличною.



Василий Буслаевич

Жил-был в Великом славном Нове-городе посадский человек, Буслай. Жил он тихо, смирно, с новгородскими людьми ссор не заводил, на сходах никому не перечил, ни со Псковом, ни с Москвою не вздорил. За это его все любили, и нажил он себе богатство-имение великое. Всем бы хорошо жилось Буслаю, да одно горе: детей у него не было; много всякого добра да казны у него с женой, а поделить не с кем, оставить некому: в могилу с собой не потащишь, а того и гляди смерть за плечами появится.

Закручинился как-то Буслай, сидит на горючем камне и думает всё одну думу, как они, старики, будут бездетными век коротать. Вдруг видит, стоит перед ним женщина старая-престарая и говорит ему:

— Не кручинься, Буслай, будет у тебя сын, сильный богатырь, ступай себе домой…

Пошёл Буслай домой, тоску как рукой сняло.

Родился у него сын, и назвали его Василием. Вырос Василий сильный да здоровый, в семь лет такая в нём проявилась силушка, что любому богатырю впору. Посадили его мать с отцом грамоте учиться, научили его и пенью церковному. Всё ученье Василию впрок пошло, а особенно пенье церковное: как запоёт в церкви на клиросе, как затянет, поведёт голосом, век бы его не наслушался, и не знают люди, на земле ли они, в храме Божием, или на небе.

Буслаю тем временем уже девяносто лет минуло, состарился он и умер. Осталось его вдове с сыном всё имущество, а мать-то у Василия была женщина разумная, ею весь дом держался, удалый богатырь молодой Васильюшка только её одной и слушался. Стали Василья обучать делу ратному, наукам воинским, и почуял он в себе тогда силу превеликую, такую силу, что мог бы с целым десятком богатырей справиться.

Некуда девать Василью силушки, одолела молодца удаль богатырская, в жилах кровь молодецкая ключом кипит, в глазах свет застилает, руки чешутся, ноги с места несут, стоять не дают.

Стал детинушка по улицам похаживать, немалые шуточки пошучивать.

Да и не только по улицам молодец похаживает, забирался он не раз на княженецкий двор, посчитывал детей боярских, княжеских: от того счёту молодецкого, кто стоймя стоял, тот сидмя сидит; кто сидмя сидел, тот лежмя лежит.

Призадумались тут люди новгородские.

— Как распустить нам, — говорят, — Буслаева, так от него не будет житья на улицах.

Говорят ему старые люди почтенные:

— Эй, Василий, не сносить тебе головы своей, не малые шутки ты пошучиваешь, быть тебе за эти шутки в Волхове-реке!..

Не унимается детина, не слушает.

Пошли тогда к его матушке:

— Уйми ты, честная вдова, своё детище, нехорошие он шуточки пошучивает, наших молодцев, ребятушек увечит, быть ему за эти шутки без буйной без головушки!..

Стала вдова унимать сына:

— Ты уймись, Василий, образумься, свет; уж в твои-то годы батюшка набрал себе дружинушку, а ты стоишь сам один на один; как накинутся на тебя за твои шутки неразумные, так тебе с ними со всеми и не справиться, а за тебя и постоять будет некому.

Послушался Василий матери, попритих, сидит, пишет записки скоро-наскоро, привязывает записочки к стрелам калёным и расстреливает стрелы по улицам.

Идут люди от обедни, поднимают стрелочки, прочитывают:

«Кто хочет сладко есть и пить,

Кто хочет носить платье цветное,

Тот иди к Василию Буслаеву на широкий двор».

Собирается народу тьма-тьмущая, идут старые, идут малые, идут холостые, идут женатые, всем сладко поесть, попить хочется.

А Василий поставил середи двора огромный чан зелена вина, в него спустил чашу в полтора ведра, сам стоит с толстым вязом в руке, гостей потчует:

— Ну-тка, гости мои дорогие, любезные, подходите к вину, попробуйте: кто сможет выпить мою чару в полтора ведра, не поморщится, кто отведает моего вяза, не тряхнётся, будет тот мне братом крестовым, названым, приму его в свою дружину храбрую, стану поить-кормить досыта.

Смотрят гости, попятились, друг за дружку попрятались; кто отведал вязу, тот вон побежал, по гостям ходить закаялся.

Вдруг идёт к Василию Костя Новоторжанин, подошёл к чану, зачерпнул вина, выпил за один дух всю чашу, не поморщился.

Как хватил его Василий своим вязом по спине, думал, что и дух из него вышибет, а Костя стоит себе, как нипочём, не шелохнётся.

Взял его Василий за белые руки, целовал, называл братцем крестовым, повёл в гридню.

Только что ушёл Костя Новоторжанин, а за ним уж ковыляет Потанюшка хроменький, припадает на правую ногу, волочит левую, подходит к чану, выпивает чашу, не морщится. И его попотчевал Василий своей палицей вязовой: не тряхнул молодец кудрями, с места не тронулся.

— Ну, Потанюшка, будь же и ты моею дружинушкою храброю, — сказал ему Василий и отвёл его тоже в свою гридню столовую.

За Потанюшкой пришёл ещё и Фомушка Горбатенький, выпил чару за один дух, стоит, посмеивается.

Не стал уж его Василий и вязом испытывать, а прямо повёл в свою гридню столовую:

— Будьте вы, молодцы, моей дружиною храброю, теперь нам некого бояться в Нове-городе!

Прослышали люди новгородские про дружину Васильеву, стали они его побаиваться.

Затеяли в Нове-городе братчину [11] Никольщину, много народу пришло на праздник, каждый давал свою часть церковному старосте, а тот уж и распоряжался по-своему.

Не позвали на пир Василия, а Василий со своими дружинниками, и незваный и непрошеный, тут как тут, говорит:

— Сколько с брата приходится?

Поглядели на него искоса, отвечают:

— Званому-то гостю хлеб да соль, а незваному и места нет.

Бросил им Василий денежки.

— Вот вам, — говорит, — за дружинника по пяти рублей, а за мою головушку и все пятьдесят; званому-то гостю много простору надобно, а незваному — как Бог пошлёт.

Как стал он с дружинушкою гостей поталкивать, поприжал всех в большой угол, а из большого угла в угол за печкою, а оттуда и к окну вытеснил, а там уж кто и в дверь вылетел… Началась свалка, драка великая, а Василий кричит новгородцам:

— Вы послушайте меня, люди честные! Буду я биться с вами об великий заклад: если я одолею, вы мне заплатите дань по три тысячи в год, если вы меня побьёте, буду я вам платить такую же дань до самой смерти.

Отвечают новгородцы:

— Задал ты нам загадку, так тебе её и разгадывать, только биться с тобою мы будем уж всем народом на Волховском мосту, и в заклад ты нам прозакладываешь свою буйную головушку. Мы поставим на мосту три заставы, если свалим тебя на заставах, так тебе голову срубить, если пройдёшь все три заставы — будем дань тебе платить.

Сделали запись об этом закладе великом, на утро назначили драться на мосту.

Пошёл Василий домой, залёг спать, а мать его, Авдотья Васильевна, и проведала про его ссору с людьми новгородскими. Заметалась вдова, засуетилась: что делать? Знала она буйный нрав Васильюшки, натворит он бед, погибнет ни за что…

Заперла она тогда его сонного в погребе, припрятала его оружие, насыпала чашу золота, да чашу серебра, да ещё чашу скатного жемчуга и пошла на поклон к новгородскому князю:

— Прости ты, князь, моему сыну неразумному его вины великие, не вели новгородцам биться с ним завтра на Волховском мосту.

Не мог князь ничего сделать для честной вдовы.

— Написаны, — говорит, — записи за печатями; я тогда его прощу, когда голову срублю.

Пошла старуха домой, заплакала, с великой печали рассыпа́ла свои дары, золото да серебро с жемчугом по полю чистому, приговаривала:

— Не дорого мне ни золото, ни серебро, дорога мне головушка буйная Васильюшкина!

Спит Василий, высыпается, похрапывает, а наутро раным-рано поднялись новгородцы, на мост собирались с палицами, с ножами, с дрекольем.

Начинали они драку с дружиною Васильевою. Бились час, бились другой и третий — оттеснили их, поранили, искалечили, у кого голова проломана, у кого нога кушаком обмотана, у кого рука платком повязана. Стали молодцы уставать, отступать; видят, у реки Васильева служанка, девушка Чернавушка, бельё полощет, воду носит.

— Ох ты, девушка Чернавушка! Ты не дай нам погибнуть, умереть смертью напрасною, ты сходи-ка к Василию, дай ему весточку…

Услыхала девица, подхватила свои вёдра дубовые на кленовое коромыслице и пошла было домой, а новгородцы-то ей дорогу загораживают, не пускают.

Оставила Чернавушка вёдра, схватила коромысло и пошла коромыслом помахивать; прочистила себе путь, прибила мужиков до пятисот и добежала до дому.

Спит Васильюшко, похрапывает, не чует над собою невзгоды, не ведает.

Отшибла Чернава замок у двери, соскочила в погреб и будит Василья:

— Ты чего спишь, прохлаждаешься? Стоит твоя дружина по колена в крови, руки-ноги изувечены, головы проломаны!..

Вскочил Буслаевич на ноги, выбежал на двор, схватил в руки сорокапудовую ось тележную, бросился на мост, закричал во весь голос:

— Эй вы, дружина моя храбрая! Вы-то уж позавтракали, дайте и мне пообедать!

Как стал он осью помахивать, потряхивать, повалился народ целыми тысячами. Видят новгородцы, что дело плохо, расходились у Василья руки богатырские, разгорелось сердце молодецкое, несдобровать им и всем, если он вовремя не уходится. Пришли тогда воевода со старшиною к Авдотье Васильевне, говорят ей с поклоном:

— Честная вдова Авдотья Васильевна, уйми ты своё дитятко Васильюшку, укроти его сердце богатырское, изобьёт он весь народ без жалости.

Отвечает им вдова:

— Ой вы гой еси, честные бояре! Не посетуйте на меня, старую: провинилась я перед своим детищем, заперла его в погребе, убрала его оружие; несдобровать теперь и мне, если поведу к нему! А есть у него крёстный батюшка, Старчище Пилигримище; живёт честный старец в Кирилловом монастыре. Сходите к нему, поклонитесь, не уймёт ли он своего крестника?..

Пошли посадник с тысяцким к Пилигримищу; принесли ему дары, мисы с золотом, серебром да жемчугом, поклонились. Снарядился Пилигримище, надел шапку-колокол в девяносто пуд, идёт, языком колокольным, как клюкою, подпирается.

Встретил он Василия на мосту, закричал ему:

— Гей ты, молодец, не попархивай, гей, Василий, не полётывай! Из Волхова воды всей не выпить, всех людей новгородских не побить! Мы молодцы и почищетебя, да не хвалимся!

Осерчал Василий и на отца крёстного:

— Ты зачем, батюшка, мне под руку попадаешься? Мы тут шутки шутим не малые, идёт спор о буйной головушке.

Как хватит осью по колоколу, рассёк его на части и убил Пилигримища до смерти.

Видят новгородцы, несдобровать им, бегут опять к Авдотье Васильевне, несут ей дары великие, упрашивают:

— Уйми, честная вдова, своё детище; будем мы платить вам дани в год по три тысячи, с хлебников по хлебу, с калачников по калачику, никогда с вами не будем больше ссориться!..

Надела тогда вдова платье чёрное, накинула на плечи шубу соболью, повязала голову платком и пошла на мост.

Не посмела она зайти к сыну спереди, а зашла сзади и положила ему руки на плечи богатырские:

— Дитятко моё милое, любимое! Уйми ты своё сердце горячее, не проливай больше крови напрасно! Повинились тебе новгородцы: и дань обещают платить, и дары принесли…

Опустились у Василия руки белые, выпала ось тележная, опомнился он, сказал матери:

— Умно ты сделала, матушка, что зашла ко мне сзади, не спереди. Зайди ты спереди — несдобровать бы и тебе, как крёстному батюшке, — сгоряча и тебя бы не пожалел, убил бы до смерти! А теперь уж твоей воли родительской грех ослушаться!

Повела его мать домой, а навстречу им посадник с тысяцким Василию низко кланяются:

— Прикажи, Буслаевич, обобрать убитых да раненых, вся Волхов-река мёртвыми телами запружена, вода с кровью смешалась, закраснелась…

Приказал Василий убирать тела убитые, сам собрал свою дружину, вернулся домой с матерью.

Мало ли, много ли прошло времени, пораздумался, порастужился Василий.

«Много, — думает, — я душ христианских погубил на своём веку, надо мне подумать, как душу свою спасти».

Созвал он свою дружину храбрую, стали они думать, как бы им поехать во Святой Иерусалим-град, поклониться гробу Господню, отмолить грехи свои тяжкие.

Пришёл Василий к матери своей и говорит ей:

— Родимая матушка! Разгорелось моё сердце богатырское, сплю я и вижу, как бы побывать мне в Иерусалиме-граде; замолить грехи мои тяжкие. Благослови меня в далёкий путь, поедем мы с дружиною, постранствуем.

Не поверила ему Авдотья Васильевна, думала, что он хочет обманом выманить у неё благословение.

— Уж ты, дитятко, не худое ли на уме держишь? Ты не думаешь ли в разбой идти? Ты попомни мой завет родительский: коли вправду хочешь грехи свои замаливать, так даю тебе своё материнское благословение, а коли на уме у тебя разбой да грабёж, не носи тогда тебя мать сырая земля!

Снарядила она его, дала ему припасов на дорогу, отворяла погреба глубокие, вынимала оружие долгомерное.

— Ой, детище ты моё милое! Побереги ты свою буйную головушку, — сказала она ему, благословила и проводила в дальний путь в чужую дальнюю сторонушку.

— Ты смотри, Василий, — наказывала она ему ещё при расставании, — как будешь купаться в Иордань-реке, не купайся ты нагим телом, не снимай с себя тонкой холщовой рубахи, сам Иисус Христос купался нагим телом; не послушаешь моего наказа родительского, быть с тобою худу.

Снарядил Василий корабли белопарусные и поехал по озеру Ильменю, по Волге-матушке… Их не сдерживают ветры буйные, против ветру они плывут, как по ветру…

Едут день, другой, видят: вдали что-то чернеется. Выплывают им навстречу кораблики, едут гости, купцы-корабельщики с товарами.

Поравнялись с ним корабельщики, окликнули:

— Гей вы, молодцы удалые! Вы куда едете? Куда путь держите? Или просто по морю гуляете?

— Наше гулянье неохочее, — отвечает им Василий, — смолоду мы много загубили христианских душ, много грабили добра-имущества, так теперь надо нам грехи свои замаливать… Покажите-ка нам прямой путь ко святым местам, хотим мы гробу Господню поклониться.

Отвечают корабельщики:

— Есть прямая дорожка, короткая, ехать по ней всего семь недель, а кругом-то надо ехать полтора года, да стоит на этой дороге застава неминучая: целый стан разбойничий с атаманами…

Распрощались корабельщики, а дружина Василья спрашивает:

— По какой же дороге прикажешь путь держать?

— А пойдёмте по прямому пути, не люблю я путей окольных, верю крепко в свою силу богатырскую, не обидят нас станишники-разбойники…

Доехали молодцы до моря Каспийского, до острова разбойничьего, и увидели их разбойники. Как завидели Василия, испугались, засуетились:

— Вот-то беда пришла на нас неминучая! Тридцать лет стоим тут на острове, а не было на нас такого страху великого, ведь это идёт на нас сам Буслаевич, это его поступка молодецкая, полётка соколиная!

Собрались они в круг, с хлебом-солью встречают Василия, низко кланяются.

— Не обессудь, — говорят, — добрый молодец, нашего хлеба-соли откушать, нашей браги попробовать!

Принял Василий хлеб-соль, сел с ними за стол пировать. Как поднесли ему чару зелена вина в полтора ведра, да как хватил он её сразу, за один дух, станишники и рты разинули: так у них и самый набольший атаман не пивал!

На прощанье поднесли Василию дары великие: мисы золота, да серебра, да жемчуга; Василий их на том поблагодарил и просил дать ему провожатого до Иерусалима.

Не отказали ему атаманы, дали и провожатого.

Поехали они по морю Каспийскому, подъехали к Фавор-горе и пристали к берегу. На пути к Фавор-горе лежал в поле человеческий череп.

Толкнул Василий череп ногой, сказал:

— Чья ты, кость, тут на дороге валяешься? Разбойника-придорожника, татарина-бусурманина, или ты кость христианская?

Как подбросил череп чоботом, улетел он за облака, а потом упал опять на своё место старое.

Заходили челюсти у черепа, стал череп говорить глухим гробовым голосом:

— Не разбойник я при жизни был, не татарин, а был я такой же христианин-молодец, как и ты; где мой череп лежит у Фавор-горы, там лежать и твоей буйной головушке!

Как услышал Василий, что ему кость провещала, напророчила, отошёл от неё прочь, говорит:

— Это, видно, лукавый меня смущает!

Поехали молодцы с Фавор-горы в Иерусалим; отслужил Василий там обедню за здравие Авдотьи Васильевны, своей родимой матушки, отслужил обедню с панихидою по своём усопшем батюшке и по всему своему роду.

На другой день стали молодцы свои грехи замаливать: отслужили они обедню с молебном о том, что загубили души христианские, не позабыли и разбойников-станишников, и об их грехах служили обедню с молебном в особину.

Стали потом молодцы купаться в Иордань-реке. Не послушался Василий наказа своей матери, все купаются в рубашках, а он нагим телом.

— Я, — говорит, — не верую ни в сон, ни в чох…

Как выкупался, стал обсыхать на Фавор-горе, стосковалось у Василия его сердце ретивое, разболелось… твердит он одно, что «не верую я ни в сон, ни в чох», а сам только о голове и думает.

Подошли они к камню горючему, написано на камне, что кто его перескочит вдоль, тому здесь и положить буйную голову.

Стала дружина Васильева перескакивать камень поперёк, а Василий говорит:

— Не верую я и в эту надпись на камне: перескочу камень вдоль, не задумаюсь!

Скочил вдоль, глядь — каблук подвернулся, зацепился… Упал Василий навзничь на горючий камень и расшиб, пробил свою буйную голову.

Говорит он дружине, братьям названым:

— Ой вы, братцы мои названые! Вы идите к моей родной матушке, вы скажите ей, что сосватался её любимый сын на Фавор-горе, женился на белом горючем камешке!

Умер Василий, схоронила его дружинушка под горючим камешком и воротилась в Новгород.

Старая Авдотья Васильевна ещё издали молодцев завидела, выбежала к ним, смотрит, высматривает:

— А где же мой ясный сокол, Васильюшко?

— Сосватался твой сын Василий Буслаевич в чистом поле на Фавор-горе, женился он на белом горючем камешке.

Заплакала тут вдова, закручинилась:

— Ох, горе мне, не видать мне больше ясного сокола, и не нужно мне ни золотой казны моей, ни именья-богатства…

Раздала она всё своё имение по Божьим церквам, а казною наделила дружину Васильеву.

Поклонились ей молодцы, распрощались:

— Спасибо тебе, матушка Авдотья Васильевна, что поила-кормила, обувала-одевала нас.

Звала честная вдова девушку Чернавушку, наливала Чернавушка каждому молодцу по чаре зелена вина, подносила с поклоном, с почестию.

Выпили молодцы, поклонились и разошлись в разные стороны, куда глаза глядят.



Садко богатый гость

Раскинулся на реке на Волхове, что течёт из Ильменя-озера, широко-далеко государь Великий Новгород. Из конца в конец целый день идти, что́ посадов, что пригородов, а промеж них леса да болота, да пригорки пораздвинулись… Широко раздолье в славном городе, есть где разгуляться удали молодецкой, расходиться воле-волюшке заветной… Живут в Нове-городе люди богатые, торговые, каждый день пиры дают почестные, широкие, на тех на пирах гусляров, скоморохов кишмя кишит, гостей потешают, увеселяют, зато и сыты бывают.

Всех-то звончее, всех веселее наигрывает Садко-гусляр; почёт ему на пирах широких, и вина чару поднесут, и накормят досыта. Всего имущества у Садко его гусли яровчатые, день поиграет, тем и кормится.

Вот и пришла раз на Садко невзгодушка — не зовут его на пиры, да и только: и день, и два, и три проходит, всё сидит молодец без дела, даже соскучился. Пошёл он к Ильменю-озеру, сел на белый горючий камень и стал играть на гуслях. Было тихо озеро, гладко как зеркало, а как заиграл Садко — всколебалось, расплескалось… Испугался гусляр.

— Что за притча, — думает, — ветру нет, а волны заходили?!..

Перестал он играть, пошёл домой, в Новгород.

Ждёт-пождёт опять и день, и два, и три — всё не зовут на пиры, даже тоска берёт. Пошёл он опять к Ильменю-озеру, опять, как только заиграл на гуслях, всколыхалось озеро, поднялись волны… Ещё больше перепугался Садко, подхватил гусли и пошёл домой.

Опять целых три дня просидел без дела добрый молодец, закручинился, затосковал пуще прежнего, пошёл к Ильменю-озеру… Только что сел на камень, только что повёл по струнам, глядь! а из воды царь морской выходит, говорит ему:

— Полюбилась мне, Садко, игра твоя нежная, жалостливая; чем мне тебя пожаловать за то, что потешил меня? Ступай-ка ты к себе в Новгород; как позовут тебя купцы на пир, ты и бейся с ними об великий заклад, что есть в Ильмене-озере рыба — золотое перо; ставь на заклад свою буйную голову, а с купцов бери лавки товара красного. Как ударишься с ними об заклад, сделай себе шелковый невод и приходи ловить в озере: я тебе дам три рыбы — золотое перо.

Исчез царь морской в волнах, а Садко пошёл к себе в Новгород.

Только что пришёл домой, а уж его и зовут на честной пир.

Стал он играть в гусли, стали его поить зелёным вином, брагою хмельною; развязался язык у гусляра, стал он хвалиться перед купцами богатыми:

— Вы послушайте-ка меня, гости званые, честные купцы! Я знаю, есть в Ильмене-озере чудо-чудное, диво-дивное: есть в озере рыба — золотое перо!

Заспорили с ним купцы, говорят ему:

— По-пустому ты хвастаешь, никогда никто такой рыбы не видывал, нет такой рыбы в озере и не бывало!

Стоит на своём гусляр:

— Хотите, бейтесь со мною об великий заклад: заложу я вам свою буйную головушку, а вы давайте мне лавки товара красного, миткалей да камки, да сукна с аксамитом-бархатом.

Ударились с ним три богача-купца об заклад, каждый заложил ему по три лавки товара красного.

Связали шелковый невод, пошли к Ильменю-озеру. Закинули раз — попалась рыбка — золотое перо, закинули другой — и другую выудили, третий раз закинули — третью поймали. Проиграли купцы, отдали Садко девять лавок, стал он торговать, и повалило к нему счастье невиданное; получил он такие барыши со своих товаров, о каких и не слыхивали, состроил себе палаты белокаменные, а в палатах всё устроил по-небесному: на небе солнце — и в палатах солнце, на небе месяц — и в палатах месяц, на небе звёзды — и в палатах звёзды.

Разжился Садко, зазнался, зачванился. Созвал он к себе гостей на великий пир, знатных бояр, посадских людей, самого посадника с тысяцким. Сидят гости, прохлаждаются, пьют, едят, похваляются: кто конём богатырским, кто казною, кто удалью молодецкою, кто родом-племенем; только сам хозяин сидит, молчит, речи слушает.

Говорят ему гости:

— Что же ты, Садко, ничем не хвастаешь?

— Да что мне хвастать? Вы и сами знаете, что у меня платья цветного не износить, дружины не перечесть, а на казну свою бессчётную я скуплю все товары новгородские, крупные и мелкие, выкуплю всё, так что вам и торговать нечем станет…

Словили его на слове, ударились с ним посадник да тысяцкий об заклад: чтобы выкупил он все товары новгородские; назначили заклад в тридцать тысяч.

Поднялся Садко на другой день раным-рано, разбудил дружину, дал им золотой казны без счёту, послал скупать все товары; сам тоже пошёл в гостиный ряд посмотреть, как опустеют лавки новгородские.

На другой день опять послал он свою дружину скупать товары, опять прошёл в гостиный ряд, смотрит: товаров-то навезено вдвое против прежнего, все лавки опять полным-полны. Повыкупил Садко и во второй день всё, что навезли, думает, что на третий день с государем Великим Новгородом справится, ан, не тут-то было: навезли товаров втрое против прежнего, подоспели товары московские, и опять стоят лавки полным-полны.

Задумался тут Садко, образумился:

— Не осилить мне, видно, Великого Новгорода, богаче он меня, не выкупить мне товаров: скуплю я сегодня товары московские, завтра подоспеют товары заморские; надо мне, видно, отдавать проигранные денежки.

Отдал Садко тридцать тысяч, с тех пор уж не спорил с Новгородом.

Построил Садко на свою золотую казну бессчётную тридцать кораблей красивых, расписанных, бока у них выведены по-звериному, корма по-гусиному, а нос по-орлиному, — вместо глаз вставлено по яхонту. Нагрузил он корабли свои товарами новгородскими и стал ездить торговать по Волхову, да по Ладожскому озеру, да по Неве-реке, а потом съездил и в Золотую Орду, продал товары с большою выгодою, накопил себе целые бочки красного золота, чистого серебра.

Едет Садко назад, в Новгород, по синему морю; расходилось синее море, разбушевалось, поднялась буря страшная-престрашная, раскидало все тридцать корабликов по волнам, рвёт ветер буйный паруса полотняные, ломают волны корабли, не сладить с волнами удалым корабельщикам.

Стоит Садко на своём корабле, посматривает, говорит дружине:

— Вы послушайте меня, дружинушка моя храбрая! Разгневался, видно, на нас морской царь, ездим мы по морю синему и взад, и вперёд, берём барыши богатые, а морскому царю дани не плачивали, вот он и требует от нас своё заслуженное. Берите-ка вы бочку чистого серебра, спускайте-ка в море, авось он и смилуется.

Спустили молодцы бочку с серебром: покатилась бочка, скрылась в пучине морской, а всё буря не унимается, пуще прежнего ветер паруса рвёт…

— Видно, мало царю дани показалось, — говорит Садко, — спускайте ещё бочку с красным золотом.

Спустили и красное золото, а всё царь морской бушует, не унимается.

Призадумался тогда Садко, закручинился.

— Видно, — говорит, — царь морской живой дани требует. Знать, судьба наша такая, братцы, одному из нас быть в море у морского царя; бросимте жребий: чей жребий упадёт на дно, тому и идти в море, к морскому царю.

Сделали все дружинники себе жребии из таволги, подписали свои имена, а Садко пустил вместо жребия хмелево́е перо: у всех-то жребии по воде плывут, а у Садко жребий ключом на дно пошёл.

— Нет, неправильно, братцы, мы эти жребии придумали: пусть теперь тот в море идёт, чей жребий по воде поплывёт.

Сделали себе все жребии ивовые, а Садко пустил жребий булатный: у всех жребии ключом ко дну идут, а у Садко жребий по воде плывёт.

— Ну, прощайте, братцы, дружинушка моя храбрая! — говорит Садко. — Значит, меня морской царь к себе требует; принесите мне бумагу, перо лебединое, чернильницу, надо мне завещание писать, с белым светом расставаться.

Стал Садко именье своё отписывать. Разделил всё на четыре части: одну часть дал на церкви Божии, другую — нищей братии, третью — молодой жене, а четвёртую — дружине своей храброй.

— Дайте-ка мне, братцы, мои гусельки, поиграю я на них напоследки, потешусь, больше уж мне в них не игрывать.

Принесли ему гусли, взял он их, жалко с ними расстаться.

— Уж не взять ли мне их в синее море?.. Возьму я с собою гусельки, а вы спустите меня на доске дубовой, всё не так мне будет страшно умирать…

Спустили Садко на доске в море, и сейчас унялась буря, уехали корабли, полетели соколами по морю.

Страшно Садко на дубовой доске, видит он под собою бездну глубокую, со страху закрыл глаза да и заснул крепко-прекрепко.

Проснулся Садко, протёр глаза, смотрит и глазам не верит: очутился он на дне морском, над ним пучина морская зыблется, сквозь зелёные воды едва видно красное солнышко, заря утренняя. Перед Садко стоят палаты белокаменные, двери в палаты порастворены. Вошёл Садко, огляделся, сидит перед ним морской царь, головища огромная, косматая, а вокруг него гады да рыбы всякие.

— Здравствуй, Садко, — говорит морской царь, — ты, купец, давно по нашему синему морю поезживаешь, а дани мне не плачивал, вот теперь и пришлось тебе самому ко мне пожаловать. Ты, говорят, умеешь хорошо в гусли играть, поиграй-ка мне, я тебя послушаю.

Стал Садко играть, развеселился морской царь и пошёл плясать, а от его пляски всё море разбушевалось: поднялась такая буря, какой и не видывали. Играет Садко день, другой, играет три дня, пляшет морской царь в своём подводном царстве без устали, а наверху, на море, волны вздымаются, плещут, бурлят, корабли бросают, ломают, тонут корабельщики со своими товарами, кто в живых, тот Николе Можайскому молится…

Играет Садко на третий день, поигрывает, вдруг слышит, кто-то его за плечо трогает; обернулся, видит — старичок старенький, седенький говорит Садко:

— Не играй больше на своих гуслях, видишь, от пляски царя морского сколько душ погибает…

Видит Садко, тонут карлики, на дно падают, да перестать боится.

— Я бы рад перестать, — говорит он старичку, — да играть-то мне приказано, а тут, в море, у меня не своя воля.

А старик его учит:

— Ты оборви у гуслей струны, выломай шпеньки, как станет тебя морской царь заставлять, ты и скажи, что сломались гусли, починить нечем. Станет тебя сватать морской царь на девице-красавице, ты выбирай себе самую невзрачную, Чернавку, как женишься и будешь опять в Новгороде.

Послушался Садко. Морской царь спать лёг, а он изломал свои гусельки, оборвал все струны, все шпеньки повыломал.

Проснулся морской царь, первым делом за Садко шлёт.

— Ну, потешай меня, старика, играй-ка в свои гусельки!

Отвечает ему Садко:

— Я бы рад тебе играть хоть целый день, да гусли-то поизломались, нечем их здесь починить, нет у тебя в синем море ни струн, ни шпеньков.

Нечего делать, успокоился царь, говорит опять Садко:

— Ты мне, молодец, нравишься, хочешь, я женю тебя здесь на девице-красавице?

— Что ж, у меня в синем море не своя воля, жени.

— Завтра утром, как встанешь, выбирай себе невесту: пойдут мимо тебя девицы, какая приглянется, ту и бери.

Встал Садко раным-рано, видит: идут мимо него девицы одна другой краше.

Пропустил он их триста, и ещё триста, и ещё… Позади всех идёт девушка Чернавушка, Садко и говорит:

— Вот это будет моя невеста.

Стали они пировать, свадьбу играть.

Проснулся Садко на другой день и видит: лежит он на крутом бережку у речки Чернавы, что под Новгородом.

Встал Садко, пошёл к Волхову а по Волхову бегут его тридцать кораблей, встречает их жена Садко, плачет, тоскует:

— Не воротится ко мне Садко из синя-моря!

А Садко тут как тут, стоит на крутом берегу, с дружиною здоровается.

Удивляется дружина, говорит:

— Как же ты впереди нас очутился? Остался в синем море, а встречаешь нас на Волхове, у Новгорода!

Пошли они в палаты белокаменные, жена очень ему обрадовалась, говорит ему:

— Милый мой, надёжа, опора моя крепкая! Ты не езди больше в синее море, оставайся со мною, с нашим малым детищем, благо ты теперь-то жив домой вернулся!

Послушался Садко жены, разгрузил с кораблей бессчётную золотую казну, построил церковь Николе Можайскому и не стал больше ездить по синему морю, а жил себе тихо да скромно в Нове-городе.



Примечания

1

Кали́ки — в русском народном эпосе паломники к святым местам, слагавшие и распевавшие духовные песни.

(обратно)

2

Переве́даться — вступить в бой, поквитаться.

(обратно)

3

Гри́дня (гридница) — помещение при княжеском дворце для дружинников (гриди).

(обратно)

4

Чембу́р — запасной повод для привязывания коня.

(обратно)

5

Алюто́ры — народ, проживающий на Камчатском перешейке.

(обратно)

6

Мура́вленая — покрытая зелёной глазурью.

(обратно)

7

Па́жить — пастбище.

(обратно)

8

По́жня — жнивьё, луг, место покоса.

(обратно)

9

Торока́ — ремешки на седле, служащие для пристёгивания.

(обратно)

10

Ми́са — уменыш. от миска.

(обратно)

11

Бра́тчина — обрядовый праздник (здесь: в день памяти Николая Угодника), во время которого устраивалось вскладчину коллективное пиршество.

(обратно)

Оглавление

  • Вольга Буслаевич
  • Микула Селянинович
  • Святогор
  •   1. Встреча с Микулою Селяниновичем
  •   2. Женитьба Святогора
  •   3. Встреча с Ильёю
  • Алёша Попович
  • Добрыня Никитич
  • Илья Муромец
  •   1. Исцеление Ильи
  •   2. Первая поездочка
  •   3. Илья на заставе богатырской
  •   4. Илья и нищая братия
  •   5. Илья Муромец и Калин царь
  •   6. Илья и Ермак
  •   7. Илья Муромец и Идолище
  •   8. Три поездочки и смерть Ильи Муромца
  • Ставр Годинович
  • Василий Буслаевич
  • Садко богатый гость
  • *** Примечания ***