Ропот [Василий Сторжнев] (fb2) читать онлайн

Василий Сторжнев Ропот

Пёс, что воет в душе моей,

даёт охотничий свой трофей,

хотя всего лишь воспоминание

нежная та рука,

которая гонит его вперёд

— Филипп Супо-

Все имена, события и персонажи в книге являются художественным вымыслом и не имеют отношения к реальности.

Глава 1

ВОРОНКА

Поле. Опустевшие колосья рвал истерический поток ветра. Травы меланхолически клали лица на ладони. Кроны сосен, обозначавших края открытого пространства, искажались под воздушным усилием, и плавно раскрывающийся цветок возникал из взрыва хвойных игл — трепещущих, смешивающихся, сомневающихся, смятённых, сбитых с толку. Это движение несло в себе характер хтонического, исконного: лицо Зелёного Человека всполохами проявлялось в нём.

Хренус вгляделся в противоположный конец поля. Там раскачивающимися кустарниками себя выдавало пугливое движение. Это были несколько котов — сквозь листья мелькали их шкуры, перетрясаемые характерной моторикой. Хренус безучастным взглядом мутных глаз наблюдал за их копошением. Так продолжалось много минут, пока, наконец, коты не потеряли интерес к своему занятию и исчезли.

Вдали слышались удары обо что-то металлическое, искусственно заниженные окружающим гулом.

Прямо перед Хренусом, с сухой наглостью возвышался уже почти потерявший цвет люпин. Белый цвет его мешочков превращался в обёрточную бумагу, постепенно обесценивая и их содержимое. Волчья сущность цветка делала зловещим содержимое этих кошелей: там дремали зёрна будущих бурь и трагедий, которых выцветание делало обыденными, рутинными. И цветок сам знал об этом, отсюда и возникал его надменно-увядающий вид. Казалось, внимательный наблюдатель сможет взглядом проникнуть за занавесь, увидеть символическое послание, и, разгадав его, прозреть будущее. Но люпины никогда не раскрывали своих тайн прямо, а их намёк был слишком пространен, чтобы иметь жизнеспособную трактовку.

Хренуса резко мотнуло в сторону с такой силой, что он упал. Изнуряющий голод последнего времени разрушительно сказался на его силах. Пёс неловко встал, фыркнул, отряхнулся, харкнул жёлтой слюной.

Ему пора было возвращаться. Неловко переставляя отяжелевшие лапы, он поплёлся к лесу, прочь с поля. Жёсткие травы проходились по его бокам, праздно ощупывая рельеф его кривых, много раз сломанных и сросшихся рёбер, просившихся наружу из-под его серой шкуры, которую издалека можно было бы принять за вылинявший парус корабля, покинутого командой и много дней дрейфовавшего по холодным морям. Шкура Серого Пса была его автобиографией, доступной для чтения любому наблюдателю; среди её страниц хранилось тусклое свечении прошедшего времени, созданное из состоявшихся и несостоявшихся событий, заметки о страданиях плоти — унылых и уродливых, размытые, произвольно дорисованные фотографии мест, обрывки драк и облав, промаркированные многочисленными шрамами. Глаза Хренуса непонятного цвета — смесь болотной грязи с коробочным картоном — были жёстко зафиксированы в орбитах глазниц, они оглядывали мир безучастно и холодно (Замёрзшая пыль на продуваемом переулке). Во всей его кубистской, гранёной фигуре городской тени виднелись черты охотничьей собаки: и его шпажный хвост, и висящие уши, и нос своими очертаниями и гладкостью отдававший капотом дорогого автомобиля; только в текущем исполнении они выглядели гротеском, где все отрицательные черты вынесены наружу и очерчены жесткими линиями.

На ушах Хренуса, которые в силу травматических событий напоминали истрёпанные тряпки, следовало бы остановится отдельно, ведь именно они обеспечивали Серому Псу единственный вид досуга, к которому он испытывал слабый, нитеобразный интерес. Это было Прослушивание. Серый Пёс питал пристрастие к долгому созерцательному времяпрепровождению, когда посредством слуха он пытался разгадать в слышимом им едином гобелене звуков того или другого места его истинную сущность, атмосферу; иногда эти звуки вызывали выцветшие портреты прошлого; Хренус видел их как бы через витрину, с перспективы случайного прохожего. Так он коротал время, когда оставался один во время вылазок.

Вот и сейчас он сосредоточился на Прослушивании и перед ним возникли:

— Старик под одиноким деревом посреди предгрозового поля

— Заколоченная комната, в которой звучит вкрадчивый шёпот

— Скорбные любовники на железнодорожной насыпи

— Ржавеющие останки брошенной сельскохозяйственной техники, стонущие в вечном плаче

— Туман, собирающийся в просеке, видимой на много километров вперёд

— Покинутые, вылинявшие деревянные дома

— Дрожащая в лужах вода

— Озимая потребность, сопревшая под ограниченной реальностью

Не успел Хренус даже подойти к опушке, как ближайшие кусты задрожали, и из них появился другой пёс — Шишкарь, ближайший сподвижник Хренуса. Они были одногодками и уже длительное время разделяли неудобоваримые ситуации. За лесом осталось много совместных акций, в ходе которых псы несколько сдружились. Сам Шишкарь имел длинную чёрную шерсть, которой он очень гордился. Издалека его, как и Хренсуа, можно было принять за породистого пса. Но в отличии от последнего у Шишкаря во взгляде и в движениях всегда присутствовала нервозность молодости, текучая живость, которая яснее всего проявлялась в голубом цвете его глаз — будто бы индикаторов, показывавших уровень жидкости в приборе.

Шишкарь гнусаво гавкнул в знак приветствия.

— «Ничего там нет. Голяк. Ты что видел?»— сухо дал статус Хренус.

— «Ммм, ты знаешь, там, ближе к опушке, есть помойка, вроде хорошая. Можно там поискать чего»— Шишкарь полузаискивающе — полуиронично усмехнулся.

— «Ты что-то там увидел?»

— «Нет, ничего конкретного, но видно, что недавно туда выбрасывали пакеты, пухлые такие.»-

Хренус прикрыл глаза. На его веках была вытатуирована усталость. В городе помойки были верным способом для бродячих псов обеспечить себе питание. Здесь же всё время приходилось тянуть случайные карты, брать на себя шанс.

— «Так, что поёдем? А на поле там ничего нет? Точно?»— слова Шишкаря пролетали как пули, выпущенные вслепую.

Хренус боролся с буровым ощущением голода, усиленным неуверенностью в дальнейшем. Шишкарь же стал молча ждать, глядя на товарища исподлобья; за годы совместной деятельности он научился подбирать правильные моменты для выпадов и пауз.

Наконец, мотнувшись как пьяный, Хренус открыл глаза и посмотрел на Шишкаря. Осязаемая нужда затряслась рухлядью в воздухе. Серый Пёс облизнул губы:

— «Да, надо идти.»-

Шишкарь кивнул и двинулся в глубину леса. Хренус последовал за ним, наполовину по вектору следов Чёрного Пса, наполовину по виадуку полусонного — полутрансового состояния измождённого рассудка.

— «Да, Хренус! Забей! Вспомни, как на заднем дворе продуктового мы со стаей Желтка сошлись! Крови столько, кишки выпущены, тётки кричат, зовут мясника, у него тесак ещё такой здоровый был, помнишь, как ты этому доходяге лапой поперёк морды, его аж перекосило, потом гавкать вообще не мог!»-

Шишкарь явно пытался перевести разговор на нейтральную тему, дабы отвлечь внимание Хренуса от дискомфортных ощущений. Серый Пёс же автоматически брел за Шишкарем и пытался вернутся к Просушиванию. В этом процессе слова Чёрного Пса были всего лишь шумовым элементом, одним компонентом из мириад прочих, а не связной речью. Только в Прослушивании Хренус мог ощупывать невыразимое, то, что так неуклюже описывается даже самыми изощрёнными оборотами речи. Поверхностная забота Шишкаря его мало интересовала.

Отойдя от голодного помутнения, Хренус заново вдохнул реальность леса с её раскрывающемся в запахе ландшафтом. Болезненности города, месту, в котором Хренус провел всю свою жизнь, здесь противопоставлялось величественное молчание, ощущение скрытой угрозы: она обозначалась многоаспектной симметрией, которую так сложно было охватить взглядом городского жителя, привыкшего к диктату обширных плоскостей; слишком большое количество деталей, наполнявших лес, опровергало заявления глаз, заставляя подсознание дописывать неоконченное наблюдение, наполняя пространство несуществующими образами. К тому же лес обладал постыдным влечением к звукоподражанию, то создавая звук льющейся воды, то учащенного дыхания у уха, то топота множества ног. В ночное же время это свойство леса только усиливалось — ведь тогда были видны только верхи декораций, а всё, что находилось на уровне роста пса, было вотчиной разнузданных абстракций, которые от ощущения своей беспредельной власти пьянели и полностью теряли над собой контроль.

Да, город был совершенно другим, его пустынные улицы с их клиническим свойством (Разрушающаяся больница, диспансер мороков и голых деревьев), которые холод делал тоннелеобразными, обжимал по силуэтам прохожих, его ветер, создававший невиданные искажения воздуха. Вся мировая краска была выпита и слита в леса, городам же осталось быть блёклыми черепками, хранившими лишь отголосок существовавшего в них содержимого.

И именно к такому окружению с самого своего появления на свет и приспособился Хренус. В городе цвет был цветом серого призрака, невидимки; его тень свободно скользила по подворотням и улицам, он был одним из безразличных, омертвевших прохожих, и даже его дерзкие преступления не расцвечивали его (На его кандалах не распускались розы). Здесь же, в лесу, его городской камуфляж полностью поменял своё назначение, вечно выделяя его серым подтёком, бросавшимся в глаз даже на фоне осеннего разложения леса. Казалось, его шкура стала светоотражающей из-за царившей в лесу погоды, она притягивала свет из глубины глаз наблюдателей. Из-за этого уже издалека можно было увидеть фигуру — раскачивающейся при ходьбе силуэт Хренуса. Теперь всё окружающее внимание было акцентировано только на нём.

Надо сказать, что Хренус уже давно сравнял внешний свой вид со своим внутренним состоянием. Его душа была рассохшимся гробом, из которого циничный опыт вытряхнул всё содержимое. Ему, опыту, вообще свойственно крайне жестокое, глумливое отношение изверга ко всему, что может быть сентиментальным, уязвимым. Он садистки упивается, жестоко умертвляя самые нежизнеспособные из чаяний. Некоторые не могут примириться с этим и бесконечно плодят новые надежды на заклание, другие же умирают вместе с ними. Так произошло и с Хренусом. Он научился у изверга-опыта жестокости, прагматизму, сжавшемуся тугим обручем вокруг его талии, высеченной из холодного камня, удобному безразличию и сухой, наждачной оценке событий, мест, псов, людей, явлений природы и чувств. Впрочем, последнее и не нужно было оценивать, ведь Хренус жил сухим инстинктом, редуцировавшим чувства до самых базовых; остальные, по совету опыта, были утилизированы, светящийся нерв вырван. Опыт с искажённой от извращённого экстаза мордой, наблюдал за тем, как Хренус постепенно изнутри наружу становился тенью, гуляющим ветром. Его внешняя привычка сплёвывать стала отличной иллюстрацией внутреннего процесса: он сплёвывал себя до тех пор, пока ничего не осталось.

Зловещий от явно ощущавшегося в нём удовлетворения хохот опыта преследовал Хренуса, куда бы он не шёл. Его дни (Бесконечно гложимые кости, давно утратившие следы мяса) были лишь пыльным осадком, который постепенно заносил следы безрадостных похождений Серого Пса.

Псы уже шли сквозь центр леса: его ежегодное наступление на самого себя неизменно обращалось разгромом, и всё вокруг приобретало оттенки горелого железа и запекшейся крови — редеющий бедлам, которому в нескольких места нанесена незаживающая рана ручья. Этот лес уже стали захватывать ели — ни одного нового дерева кроме них здесь не появлялось и ни анклавы берёз, ни геронтократия сосен не меняли общей картины; последняя давала основательные бреши: все упавшие, мёртвые деревья были только из их числа. А, как известно, ель своей неизменностью и таинственностью только усиливает трагизм сезонного побоища, словно подчёркивая его бессмысленность.

Хренус прошёл мимо небольшой ямы, покрытой по краям мхом. В её углублении лежали разлагающиеся листья ревеня — сброшенные одежды балаганных артистов, отрёкшихся от своей сути, или разорванные книги наивных снов, уничтоженные в отчаянном порыве устранить мучительное несоответствие между настоящим и прошлым, мечтой и жизнью, чаяниями и временем. Здесь тоже чувствовалось гибельное усилие опыта.

Псы достаточно долго шли в молчании, изредка озираясь по сторонам. Голод и непривычные условия сместили фокус их внимания внутрь себя. Наконец, деревья поредели, и перед ними возникла довольно обширная поляна, к которой с одной стороны вел язык расхлябанной проселочной дороги. Мусор устилал землю, и к центру поляны его концентрация серьёзно увеличивалась: там он лежал невысокой горкой. Было видно, что стихийная свалка давно заняла это место, — тут и там лежали бутылки от напитков, которые уже не производились, на многих из них этикетки выгорели добела. Среди мусора виднелись лужи, переливавшиеся радужными цветами из-за разлитого в них машинного масла.

Хренус медленно двинулся к горке, пристально вглядываясь в мусор, вдыхая прогорклый, пластиковый запах. Шишкарь следовал за ним, но в его подходе не было внимательности, он, скорее, прогуливался, нежели искал. Для его взгляда, пусть и отягощенного нуждой, здесь не было ничего примечательного. В ходе своей жизни он привык быть непринуждённым и поверхностным в оценке — экономит время и силы, не портит настроение.

Хренус же продолжал свои безуспешные поиски, вороша мусор, принюхиваясь, разряжая ноздри неестественными запахами. Его взгляд наткнулся на детский трёхколёсный велосипед. У него не было одного колеса, и той стороной, где оно отсутствовало, велосипед глубоко погрузился в чёрную грязь, изрядно пропитанную резко пахнущими химикатами. Проржавевший, он выглядел, как подбитый танк, брошенный своим экипажем. Казалось, в этом предмете воплотилась безрассудная атака, атака, обречённая на поражение, в которую шла наивная юность против жизни. И одновременно с этим велосипед являл собой доказательство вечного превосходства опыта, его мрачное торжество, безуспешность борьбы.

Хренус шумно выдохнул и, выждав несколько секунд, закрыл глаза. Неслыханная вибрация возникла в его голове; вибрация, вобравшая в себя поток задач, возможных решений, имеющихся ресурсов, стратегий, тактик, вероятных и фактических противников, воспоминаний, страстей, печалей, страданий, переживаний, наблюдений; вся невообразимая совокупность существования Хренуса, вся информация, являвшаяся обрамлением его жизни ринулась в его голову и закрутилась там, обжигая как кипяток. В клубящейся паром воде не виднелись очертания ответа.

Хренус поморщился, сжал зубы и раздраженно затряс головой. Через мгновение неприятные ощущения в его разуме стали постепенно сходить на нет. Оглядевшись вокруг, он заметил, что Шишкарь увлеченно возится у подножия мусорного холма. Хренус с усталой раздражённостью подошёл к Чёрному Псу:

— «Еда?»-

Шишкарь резко поднял голову:

— «Да нет… тут немного другое… смотри»— кивнул он в соответствующем направлении.

Среди рваных полиэтиленовых пакетов лежала широкополая женская шляпа чёрного цвета. У тульи шляпы была заметна рваная дыра.

— «И чего?»— на морде Хренуса выступило кислейшее выражение.

Шишкарь склонил голову и стал переминаться с ноги на ногу. Хренус молчаливо ждал ответа. Ему было понятно, что Чёрному Псу пришла в голову какая-то нелепая идея, идущая вразрез с прагматичными целями Хренуса. Такое иногда случалось.

— «Ты знаешь, мне кажется, что будет интересно…»— тут Шишкарь улыбнулся и выпалил — «если я шляпу буду носить!»-

— «Зачем?»— оторопел Хренус.

Шишкарь замялся.

— «Как мы с тобой в шляпе еду добывать будем?»-

Шишкарь вращал глазами, было видно, что он отчаянно пытается придумать ответ.

— «Блядь, собака в ёбаной шляпе!»— Хренусу стало даже немного смешно (Трещина ухмылки на фарфоровой морде). — «Вот все со смеху умрут. Кстати! Отличная идея! Мы подходим, выпускаем тебя вперед, все люди, собаки видят это зрелище и начинают по полу от смеха кататься, а пока они там умирают со смеху, мы берём всё, что нужно! Надевай!»-

Серый Пёс расхохотался, но голодная судорога прервала его веселье.

— «Хренус! Ты понимаешь, что…Нет! Не так! Я ношу теперь шляпу. Точка. Без объяснений»— высокопрочный сердечник фразы Шишкаря не оставлял сомнений в том, что для Чёрного Пса вопрос со шляпой обрёл принципиальный характер.

Хренус устало вздохнул, демон опыта подсказывал ему не расходовать силы на бессмысленный спор:

— «И ты хочешь её носить или просто с собой таскать?»-

— «Только носить. Всё время»-

— «Ну а как надеть эту мундулу на тебя?»-

Шишкарь радостно завилял хвостом.

— «Да нормально всё, всё нормально, Хренус, сделаем! Ты помоги только, а я…я сам потом»-

Хренус, взял зубами шляпу за поле и резким движением накинул её на голову Шишкарю.

— «Вот тут тесемки эти…перевяжи их теперь»-

— «Как, блядь? У меня рук нет»-

— «Нуу…ты посмотри…вот тут зубами возьми, а здесь лапой прижми. Давай, Хренус, пожалуйста»-

Давно Хренусу не приходилось так ухищряться, выдумывая ситуативную эквилибристику: исполнение каприза Шишкаря стоило Серому Псу больших усилий. Наконец ему далось затянуть тесёмки шляпы на шее Шишкаря.

— «Всё, нахуй»— выдохнул Хренус, устало осев на рваную полиэтиленовую плёнку.

Шишкарь недоверчиво посмотрелся в ближайшую лужу. В одно мгновение его морда залоснилась сиропом удовлетворения.

— «Ааааа…. Хренус…. отлично…. заебиись»— заголосил Шишкарь, рассматривая свое отражение в луже.

Теперь Чёрный Пёс выглядел в высшей степени нелепо — поля шляпы свешивались далеко за пределы его головы, одно ухо теперь было прижато к щеке и направлено вниз, а другое торчало через дыру в тулье. Но Шишкарь был подлинно счастлив. Честно говоря, Хренус и не помнил, когда последний раз он был свидетелем такого сильного проявления чувств своего товарища. Но минутное отвлечение не могло предотвратить возвращения голодного раздражения.

— «Ладно»— Хренус поднялся и как следует отряхнулся — «Раз здесь ничего нет, то надо возвращаться. Может у Жлоба с Плевком вышло удачнее»-

Шишкарю потребовалось волевое усилие, чтобы оторваться от своего отражения. Он сожалел, что не может в полной мере насладиться созерцанием, ведь голод он ощущали ничуть не меньший, чем Хренус, а это занятие хоть немного его отвлекало. Чем дальше от последнего приёма пищи его отделяли время и расстояние, тем больше ему хотелось отвлечься, пусть и уходя в абсурдное, щенячье, непрагматичное. Такова была его стратегия замещения.

— «Ты идёшь?»— Хренус начинал раздражаться медлительностью товарища.

Шишкарь высоко задрал голову, чтобы увидеть Хренуса из-под полей шляпы, и согласно тявкнул.

***

После своего поражения лес стал патологически плаксив, а также заболел солнцебоязнью. От страха он вошёл в преступный сговор с небом против солнца, растянув повсюду тусклый, картонный свет (Они вечные заговорщики, втайне воюющие против друг друга). То и дело окрестности обильно поливались дождями, оставлявшими на просёлочных дорогах большие лужи, полные вод кофейного цвета. После дождя в лесу становилось по-особенному душно, как будто помимо психического воздействия окружение отваживалось и на физическое. Можно было почувствовать слабые спектральные пальцы на своём горле.

На дороге прямо перед псами, появилась настолько большая лужа, что обходить её пришлось, продираясь сквозь кусты, росшие по обочинам. Хренус, оступившись, угодил лапой в холодную грязную воду. Это ощущение было очень точным физическим отображением того отсыревшего, отчуждённого отвращения, которое испытывал Серый Пёс (Часть эпитетов он выронил в лужу).

Псы свернули с дороги, и пошли через край широких папоротников, которые, смыкаясь над их головами, изнашивали небо до рваного полотна. Вокруг уже расплывались камуфляжные пятна сумерек.

Иногда Хренусу ещё снились сны, но бесцветные плоские и трескучие, как высохшая газета; лица и силуэты в них виделись как будто из окна машины — недосягаемыми и размытыми. И если какой-то изжёванный портрет прошлого даже и бил по подавленным чувствам, то его отчаянного усилия хватало лишь на несколько секунд воздействия сразу после пробуждения. К прошлому обращаются стареющие псы, Хренус же существовал в безвременье.

Серый Пёс подумал, зачем коты живут в этом лесу? Он всегда полагал их существами, стремящимися к уюту и комфорту человеческих жилищ. Тем более, беря во внимание, то, с какой зловещей и перекошенной гримасой лес терпел непрошенных посетителей, не давая никаких благ, даже скудного пропитания. Он стоял вокруг опустевшим, мрачным средневековым городом, распространявшим торжественно-враждебный рокот из своих недр.

Коротая в размышлениях подобного рода время, Хренус с Шишкарем вышли из зарослей папоротника на открытое неровное пространство, где деревья росли без подлеска в странно симметричном порядке. Псы ещё плохо ориентировались в лесу и иногда делали значительные крюки — вот и сейчас они попали в край, который до этого был им неизвестен. Хренусу сразу не понравилось это место, в нём ощущались потусторонние вибрации воздуха и пространства. Вернее, сам Хренус не почувствовал этих вибраций, скорее кто-то неощутимый сообщил ему об этом.

Внезапно Серый Пёс почуял новый запах: очень острый, но в то же время аморфный, округлый — странное, тлетворное обаяние.

Хренус резко остановился, Шишкарь взглянул на него с недоумением. Глаза Хренуса искали, но не могли найти источник запаха.

— «Это что такое?.. А?»— Шишкарь тоже учуял странный аромат и разволновался.

Псы напряжённо смотрели по сторонам, резко оборачиваясь и прислушиваясь. Голод снова вредил им, смазывая остроту восприятия, отчего псам становилось всё неприятнее. Осязаемая угроза понизила температуру земли под лапами псов, она теперь носила личину вечной мерзлоты.

Из-за дерева, находившегося метрах в десяти от псов, появился странный антрацитовый силуэт, который тут же метнулся за другое дерево, ближе к псам, а оттуда уже выступил медленно и зловеще, как великий чёрный ветер с Запада.

Скелетообразные угольные очертания — тонкие ноги, сзади болтается пушистый шомпольный хвост. Зверь двигался с потусторонней, отнюдь не грациозной моторикой, ощущалось вплавленное спокойствие под темнейшей шерстью, отороченной серебряным на концах (Постыдный блеск лунного металла).

Но самое сильное впечатление производила морда — узкий нос дулом охотничьего ружья с мушкой задранного кверху влажного носа нацеливал сглаженный череп, из глазниц которого двумя омерзительно-пугающими янтарными каплями вытекали глаза. Хренус был заворожен сильным испугом — несмотря на то, что чёрный зверь был меньше его вполовину, Серый Пёс предпочел бы встретиться в лесу с разъяренной кавказской овчаркой, но не с таким жутким существом, ведь одними из самых ненавистных и страшных для него явлений были абстрактные, непонятные вещи.

Чёрная морда оскалилась в подобии ухмылки, обнажая ряд мелких, но достаточно острых зубов (Орудие падальщика, ценителя разлагающихся материалов); весь вид твари неприкрыто выражал злорадное удовольствие от произведенного на псов эффекта.

— «Хи-хи-хи»— голос был одновременно и шипящий, и булькающий, как текущая вода, но в то же время бесполый, тихий и несколько эфемерный, как ночной воздух, словом, тоже мерзкий — «Вы увидели что-то интересное? Неужели я сумел произвести на вас впечатление?»-

Хренус постарался взять себя в лапы:

— «Ты кто такой?»-

— «Меня зовут Фигура»— спокойно, уже без ёрничанья ответил зверь.

— «Кто, блядь, тебе дал такую кличку? Не пизди»— визгливо выступил Шишкарь.

— «Нам, лисам, никто не дает кличек, у нас — имена, и каждый выбирает имя себе сам, в зависимости от определенных качеств, которые являются для него определяющими»— снисходительно улыбаясь, так же невозмутимо ответил Фигура.

На морде Шишкаря, а точнее на той ее части, которую можно было увидеть из-за шляпы, отобразилась плохо скрываемая злость.

— «А почему ты носишь шляпу?»— ехидно спросил Фигура

— «Нравится! Есть вопросы?!»— рявкнул Шишкарь бросаясь вперед. Его агрессия была замещением сильнейшего страха и недоумения: Шишкарь, грубя и угрожая Лису, каждую секунду сомневался, правильно ли он поступает.

Фигура молча ухмыльнулся и перевел взгляд на Хренуса:

— «Я сообщил вам свое имя, хотелось бы узнать и ваши имена — простая вежливость»-

— «Я — Хренус, а это — Шишкарь»— Хренус и сам не понял, почему он сразу ответил Лису. На самом деле, ему совсем не хотелось разговаривать с ним, но чувствовалось, что этот разговор движется по некоему мистическому течению, в котором Лис ориентируется, ловко обходя пороги, а другие постоянно попадают во власть неведомых сил.

— «Приятно познакомиться. Правильно ли я понимаю, что вы заняты поиском пропитания, ведь в этом плане лес крайне оскудел в последнее время?»— Фигура говорил грустным, понимающим тоном, с неприятной фиксированностью глядя на волны ребер, статично проредивших бока Хренуса.

Псы молчали.

— «Сделаем допущение, что это так»— сам ответил на свой же вопрос Фигура.

Ступор псов объяснялся по-разному: Шишкаря четвертовали чувства испуга, рожденных от него агрессии, недоумения и болезненного любопытства. Хренус же всё глубже уходил в податливую пропасть, созданную потусторонней атмосферой и новым наплывом голодной слабости.

— «Как вы знаете мы, лисы, а особенно чёрнобурые, одиночки, живем сами по себе, но в силу…»— Фигура поднял глаза и некоторое время жевал губами, будто продумывая дальнейшую речь — «в силу… определённых обстоятельств… в последнее время эта эгоистическая тенденция во мне сменилась тенденцией в некотором роде альтруистической, впрочем, не без примеси и корыстной выгоды. Так вот, у меня есть для вас предложение, которое, как полагаю, может быть вам небезынтересно»-

— «Нахуй иди!»— эта незамысловатая фраза была итоговым результатом мучительного, сложнейшего брожения чувств внутри Чёрного Пса.

— «Тихо, Шишкарь»— пригавкнул Хренус — «Что за тема?»-

— «Значит, я не ошибался, обращаясь к вам. Это приятно осознавать»— Лис снова омерзительно улыбнулся — «Я бы хотел рассказать свои мысли в присутствии всей стаи, если вы не против.

— «Как ты узнал про стаю?»— озадаченно спросил Хренус.

— «Ты же не думаешь, что я в своей жизни ни разу не имел дела с псами? У меня богатый опыт, можно даже кое-чему у меня поучиться»— пробулькал Фигура — «Так что, вы приглашаете меня с собой?»-

Диакритика полупонятных слов Фигуры всё дальше увлекала Серого Пса в мглистые глубины. Его нисхождение сопровождали спирально раскручивающиеся ужас и отвращение, и аморфное чувство столкновения с неестественным. Но Хренуса слишком мучил голод, чтобы упускать даже призрак шанса, он был готов уже на всё, лишь бы разрушить эту медленную, смертельную тенденцию. Контекст, звенящие вокруг деревья, вращение бура в желудке подсказывали одно — промедление не рассматривается.

— «Хорошо, пошли»-

— «Хренус, Хренус, ты что ёбнулся? Что ты делаешь Хренус?»— Громко, с напором испуга зашептал Шишкарь. Переведя взгляд на Фигуру, Чёрный Пёс снова разлаялся — «Да, про тебя, мразь, говорю, сука, я ведь тебя насквозь вижу!»-

— «Я сказал, пошли»— Хренус усилил интонацию, дав понять Шишкарю, что он уже сделал свой выбор — пусть и скоропостижный, тяжёлый и неоднозначный.

— «Ты не пожалеешь, Хренус»— мерзко оскалился Фигура.

От территории неприятной симметрии до логова псов, которое они сами называли «Точка», было уже совсем недалеко. Однако и Хренусу, и Шишкарю дорога казалась длиннее обычного из-за присутствия Лиса. Он семенил в некотором отдалении от псов, периодически обгоняя их. Вероятно, он делал это специально, поскольку, обогнав, всегда останавливался, поворачивал голову и нанизывал их на свой жуткий следящий взгляд, сопровождаемый плавным падением мерзкой, зловещей улыбки. Подождав, пока собаки уйдут вперед, он снова начинал семенить в отдалении, постепенно повторяя свой маневр.

Когда Фигура в очередной раз остался позади, Шишкарь тихо и злобно сказал Хренусу:

— «Ты очень умный, конечно, Хренус, охуеть какой умный»-

Хренус не нашелся что ответить: он и сам не был уверен, что из этой затеи выйдет что-либо путное; пока Лис вызывал у него только отвращение, перемешанное со страхом. Даже звуки затихли, будто бы из-за присутствия Фигуры: Всемирность, обычно ощущавшаяся Хренусом, сникла и ушла неведомым крылом к небу, кидавшемуся на псов сквозь прутья сосен, составлявших голодную клетку леса.

Наконец они достигли Точки. Здесь лес уже представал преимущественно в ипостаси молодых деревьев и кустарников, что обеспечивало должное размытие силуэтов и их намерений.

Точка состояла из нескольких локаций. Местом отдыха был покинутый и давно размытый окоп, ныне покрытый кольчугой тысячи гниющих листьев. Он скрывал сон стаи от злых пробуждающихся глаз. Рядом с ним, среди ювенильно-тонких лип находилась лысая покрышка от грузовика, перекочевавшая сюда, видимо, с ближайшей помойки вместе с двумя кусками старого, грязного полиэтилена — на один она была положена, а вторым — накрывалась. Покрышка являлась хранилищем, банком, где складировались все ресурсы стаи. Вернее, должны были — на первых порах нахождения в лесу псам был свойственен наглый оптимизм, который впоследствии показал себя несостоятельным.

Наконец, последним из объектов, составлявших Точку, было место, где, по всей вероятности, раньше люди жарили шашлыки — квадрат, составленный из четырех кирпичей, самодельный мангал. Это могла бы быть площадка собраний, планирования операций, интеллектуальной работы, так как на выжженной и вытоптанной земле было бы удобно рисовать схемы и вести подсчеты. Но псам это было не нужно — они просто не умели рисовать и вести подсчёты.

Иными словами, инфраструктура Точки была для стаи даже избыточной.

Навстречу псам и Лису из окопа вылез осоловевший от сна пёс белого цвета — Мочегон.

Мочегон был психически нестабильным и слабоуправляемым социопатом с богатым послужным списком. Он был участником (правда, всегда рядовым) самых свирепых городских стай псов-беспредельщиков, которые регулярно нападали на людей и наводили ужас на целые кварталы, устанавливая на их территории свой порядок террора. Участие Мочегона в подобных бандформированиях было обусловлено не только необходимостью поиска пропитания, но и тем фактом, что он был ярым человеконенавистником, даже говорил, что загрыз нескольких людей насмерть и, соответственно, подобная деятельность виделась им как идеологически обоснованная борьба. Глядя на Мочегона, можно было в это легко поверить.

Всякий раз, когда подобные стаи уничтожались людьми, в живых оставался лишь Мочегон, что лишний раз доказывало не только его исключительную удачливость, но и парадоксальную, немыслимую живучесть. Лишь крайне жесткая практика регулярных зачисток, которую начали проводить городские власти, вынудила даже такого дьявольски удачливого пса, как Мочегон, сменить место дислокации на лес, чтобы не быть уничтоженным.

Такие псы, как Хренус или Шишкарь, разумеется, не были в восторге от присутствия Мочегона в стае. В городе подобные индивидуумы лишь создавали трудности собачьим стаям умеренного толка, привлекая ненужное внимание и повышая в людях градус враждебности к псам. От таких неуёмных маньяков всегда старались побыстрее избавиться, но здесь, в лесу, нужда, известная своей эксцентричностью в поступках, формировала стаи по собственному лекалу, в связи с чем стаи могли содержать полярные типажи собачьего мира. На чужой территории необтёсанная жестокость могла понадобиться (Вынужденный союз дыма и воды).

С Хренусом Мочегона роднило то, что его внутреннее состояние полностью отражалось на внешнем. В недрах Мочегона будто бы работал мощный генератор, пускавший электростатические разряды по всему телу пса — сворачивая в баранью кудлатость его грязно-белую шерсть, дёргая тиком разорванную верхнюю губу (След очередного покушения — кусок мяса, начиненный рыболовными крючками), давая тусклое свечение тел накала в тёмном семени его глазных яблок. Довершали его облик уши, сгрызенные до состояния кратеров и обрубок хвоста — следствие драки с мраморным догом, защищавшим свою хозяйку от нападения пса-беспредельщика. Всё его тело, как и у Хренуса, было видимой сводкой о жизни, полной свирепости и отчаянной борьбы в крутящемся водовороте лютого звериного бытия.

Мочегон слегка наклонил голову, некоторое время приглядываясь к пришедшим, а затем, увидев Шишкаря в шляпе, разразился каркающим смехом:

— «Бля, ха-ха-ха-ххха… ну… бля, хаха-ха… ёбте-хаха»-

Тут он обратил внимание на Фигуру и, резко ампутируя смех, принял боевую стойку. Фигура ответил Мочегону своей знаковой улыбкой, напоминавшей хирургический разрез на мертвом теле (Из него медленно вытекает молочная капля гноя).

— «Ты че исполняешь, мразь?»— прорычал Мочегон (Ряды патронов в пулемётной ленте десен).

Хренус несколько замялся — он привык объяснять само собой разумеющиеся вещи, а не что-то из ряда вон выходящее.

— «Э… Короче, успокойся. Тут тема есть»-

Мочегон, не слыша Хренуса, отошел чуть в сторону, чтобы снова увидеть Фигуру:

— «Ты сильный, что ли да? Ты сильный?»— для Белого Пса, если кто-то смотрел прямо в глаза, то это означало брошенный ему, Мочегону, вызов.

Фигура, ухмыляясь, продолжал молчать.

Мочегон шумно харкнул под лапы Фигуре.

— «Ты сильный? Подними!»-

— «Ты, блядь, жрать хочешь?!»— рявкнул Хренус прямо в морду Мочегону.

— «Что?»-

— «Я спросил, ты жрать хочешь?»-

— «Нууу, блядь… допустим»— Мочегон уже выглядел скорее озадаченным, нежели разъяренным.

— «Мочегон, я вот тоже думаю, что с этим пассажиром нам не по пути»— сказал Шишкарь.

Мочегон перевёл на него взгляд и опять разразился шумным вороньим смехом. Шишкарь стоял, поджав губы и терпеливо ждал, когда тот отсмеется.

— «Не, ну если вам по кайфу такая тема, то как бы пусть будет»— Мочегон снова посмотрел на Фигуру — «Полупокера привели, хах»-

— «Заткнись»— приказал Хренус

Фигура повернулся к Серому Псу и непристойно прожурчал:

— «Интересный персонаж. Ничего, он привыкнет, все привыкают»— тут он резко посерьёзнел, никакого прочерка ухмылки — «Ты тоже привыкнешь»-

— «К такому уёбищу, блядь, привыкнешь — охуеешь, скорее»— боковой комментарий Шишкаря.

Хренус снова ощутил прилив злобы и на себя, и на Лиса, и на Мочегона, и на Шишкаря. Он изо всех сил старался удерживать самообладание:

— «Мы уже слышали, что привыкают, сейчас будешь свою тему рассказывать»-

Надо сказать, что на пришельцев уже некоторое время с любопытством смотрели два оставшихся члена стаи — Плевок со Жлобом, — которые только что вернулись со своего задания — разведки ближайшего продуктового магазина.

— «Хренусь, друхохо пса привел ты?»— скрипучий голос Жлоба.

Жлоб — старый Коричневый Пёс с косматой бородой и чёлкой. Большую часть жизни, которую сам Жлоб считал лучшей, он прожил на ферме с хозяином-алкоголиком, который то ласкал, то бил Жлоба. В том время Коричневый Пёс подворовывал и промышлял мелкими махинациями со стаями таких же полубродячих псов в пределах поселения. Когда хозяин умер, разбитому горем Жлобу пришлось перейти на полностью скитальческий образ жизни. Он был патологически жаден и вороват, но хорошо знал округу, имел приличный внешний вид (выглядел, как породистый пёс, а не дворняга), вследствие чего мог появляться при людях и легко налаживать общение с порядочными домашними псами. Но самое главное — Жлоб был очень хозяйственным. Именно поэтому он имел кличку Жлоб и занимал пост заведующего хозяйством стаи.

— «Я — Лис»— два коротких выстрела в переулке слов.

— «Ооо… значисся… Лис, да? Я вот никохда с лисами дел не имел, да, не имел»— почему-то удовлетворенно проговорил Жлоб.

— «А, во дела! Лис! Ничего себе!»— радостно брызгал восторгом Плевок.

Плевок был щенком-подростком доберманового окраса, прибившимся к Жлобу в промежуток времени между Хозяином и Хренусом. Плевок относился к Жлобу по-сыновьи: всегда следовал за ним, исполнял беспрекословно все его указания, слушал все его высказывания с гипертрофированным вниманием. Жлоб же защищал своего протеже и учил жизненным мудростям.

Хренуса раздражало присутствие Плевка — дополнительный рот и неумелые лапы вкупе с веерным максимализмом. Но для Жлоба это было обязательным условием, и Серому Псу в очередной раз приходилось идти на компромисс, что ему уже порядком надоело.

— «Заткнись»— Хренус уже достаточно натерпелся за сегодня и щенячий восторг Плевка ему был совсем невыносим — «Жлоб, что с магазином?»-

— «Я тут, видите ли, ходил, к махазину, там старухи охранницы доколупались… мешають, смотреть»— в подобном ключе было выдержано большинство отчетов Жлоба о выполненных заданиях — «Но чехо, значисся… там есть сосиськи таки… такие… молочные, даааа… колбаса, ну не то, чтобы свежая, но тоже ничехо, а там сзади дверса… такая… вот железная… железная, работяги ящики таскають, можно там, так сказать, подрезать, да, подрезать чего-нибудь по-быстренькому»-

— «Понятно»— Хренус не ожидал ничего большего.

— «Значит, у него»— он кивнул на Лиса — «Есть тема намутить жранья. Говори»-

Морда Фигуры снова приняла серьёзный вид.

— «Псы»— Фигура обвел собравшихся взглядом — «Вам всем хорошо известно, что в лесу сейчас совсем мало еды. Но совсем недавно я волею случая оказался близ крайнего к лесу дома; может, вы его видели — серого цвета, флюгер на крыше. И абсолютно случайно услышал разговор хозяина дома с неким человеком — они договаривались о том, что через неделю на этот участок будут доставлены десять живых кроликов. Хозяин дома сетовал на то, что у него есть только временный, довольно хлипкий загон для них и опасался, что они могут сбежать. Данный разговор произошел шесть дней тому назад. Понимаете, к чему я клоню? Из-за близости данного участка к лесу, вам будет крайне просто уйти с добычей. Предлагаю вам следующий порядок действий: я провожаю вас к указанному месту ночью, вы делаете подкоп под забором, проникаете на участок, набиваете кроликами пакет и уходите»-

— «Какой пакет?»— спросил Хренус.

— «А, пакет — это маленькая хитрость. Сколько в пасти можно унести кроликов? Одного. Ели же вы возьмёте пакет или сумку с ручками, и два пса наденут себе на шеи эту ручки так, чтобы пакет оказался между ними, то третий пёс сможет быстро накидать в пакет добычу, серьёзно увеличив доход от операции»-

— «У нас есть пакет?»— спросил Хренус у Жлоба.

— «Найдесся, я думаю, на помоеськах ближайших»-

— «Всё это хорошо, но есть один вопрос. Какой твой навар? С чего тебе нам помогать?»— снова обратился к Лису Хренус.

— «Хренус, ну ты же видишь, какой я слабый, разве я смогу сам сломать загон, тащить кролика, а тем более постоять за себя, если вмешается охрана. А так вы мне оставите одного кролика, и мне не придётся подвергать свою жизнь опасности»— Фигура снова размазал по морде улыбку.

— «Там ещё и охрана есть?»— спросил Шишкарь.

— «Никто не говорил, что будет просто, нужно учитывать все варианты развития событий»-

Псы напряженно молчали. Для всех общим настроем стала неприязнь к Фигуре и нежелание иметь с ним дело, но голод, голод — терзающий призрак на крыльях жалкой агонии, грозящий кончиной, разложением среди гнилых листьев и кривых веток — он диктовал свои условия и образ действия. Это понимали все.

— «Один кролик?»— напряжённо спросил Хренус.

— «Только один»-

— «Ладно»-

— «Хренус, ты согласен?»-

— «Ты в уши долбишься? Согласен»-

— «Отлично Хренус, ты не пожалеешь»— Фигура усмехнулся как-то похотливо и мерзко — «Я приду завтра, на закате»-

Морды всех псов синхронно сморщились от отвращения.

— «Жлоб с Плевком, завтра ищете пакет. Остальные — ждём вечера. Всё, разбежались»— сказал Хренус и демонстративно отвернулся.

Только сейчас Серый Пёс понял, как измотал его этот краткий день. Он чувствовал иссушающие цепи, ржавые железнодорожные катки, бетонные плиты, циклопические арматурные конструкции изнеможения, давившие на него всем свои весом и грубостью граней. Надо было как можно быстрее лечь спать.

На момент окончания собрания уже опустилась ночь, и уставшие за день псы поплелись в окоп. Хренус завалился среди тёплых, раздувающихся тел и почти провалился в сон, но что-то побудило его в последний раз открыть глаза. Он увидел Фигуру, еще более жуткого, чем днем, стоявшего на краю окопа. Чернобурый Лис улыбнулся Хренусу и неестественно-угловато погрузился в окружавшую пространство смоляную тьму.

Глава 2

КОНЕЦ БЕЗНАКАЗАННОСТИ

ХРЕНУС

Пурпурное, вертящееся небо

Из него гремят слова:

Шанс, удача и судьба

Озорная маска, выглядывает из-за пёстрого занавеса

Её рука в шелковой перчатке, существующая абсолютно отдельно в дымном воздухе, качает маятник

Он идет в одну сторону — удар, хлыст, гниющий труп на обочине

Возвращается — лавовые реки, обсидиановые осколки, изжённое солнце

Он идет в одну сторону — одинокий холод

Возвращается — трескучая жара

Привлеченная гипнотическим движением маятника Луна выкатывается на небосвод как упавшая монета и снимает свою серебряную личину. Но она тут же осекается и бежит, бежит по дуге горизонта, в ужасе: ведь за ней гонится волк. Эти двое вечно бегущих — преследуемый и преследователь — скрываются в выпитом углу неба, а личина, оброненная испуганной луной, падает в тихое озеро над головами псов.

Звук, с которым личина касается поверхности воды, глухой и всепроникающий, он разносится по вселенской тьме, заполняя ее и постепенно нарастая в своей всеобъемлющности и всеобъемности. Озорная маска, довольная проведенной работой, скрывается за занавесом.

Когда звук дошел до уровня, невыносимого для слуховых рецепторов, Хренус смог открыть глаза. Он находился в Холодном доме. Данное название возникло само собой и по возникновению прочно закрепилось за этим местом. Антураж, окружавший Хренуса был прост — стены, сложенныеиз недобрых серых камней, дощатый пол и тёмное окно — всё освещено неясным источником бледного, хирургического света. Всё, за исключением одного угла, где клубилась дымчатая темнота.

Хренус попытался выглянуть в окно. За ним была непроницаемая для глаз темень. Такая, что казалось, будто бы окно просто заклеено чёрной бумагой. Пёс занервничал — ему не нравилось это место, от него исходил тот же неестественный дух, что и от Фигуры. Неприязнь и ожидание чего-то жуткого в четыре руки играли на ксилофоне его хребта.

«Наверное, дверь из дома скрыта темнотой в углу»— подумал Хренус. Но тут он заметил, что именно из той темноты в углу, где должна находиться дверь, проистекает некий жуткий туман. Он клубился, завивался в спирали, и постепенно всё увеличивался в объеме. Вскоре это уже было жуткое облако, оттенками разнящееся от бледно-желтого до тёмно-коричневого. Хренус был во власти тотального оцепенения, воющие духи ужаса кружились над его головой, проходились корщёткой по его спине. Тумана становилось всё больше и больше. Хренусу уже даже начало казаться, будто в этом облаке постоянно то возникают, то снова растворяются кривляющиеся лица. Внезапно его терроризируемый страхом разум осенила странная мысль — верхняя часть облака своими очертаниями была похожа на собачью голову, в ней даже светились, как глаза, два бледно-зелёных огонька.

— «Жидкие фортификации страха, Хренус»— всеприсутствующий голос появился из всех углов и снизу, и сверху. Жуткий, шелестящий, абсолютно бесполый, гулкий, бесконечно реверберирующий; он явно принадлежал газовому облаку в форме пса. Хренус от ужаса не мог не то, что шевелиться или говорить, но даже и думать (Холодное каменное ложе в неосвещенной комнате). Он весь был сосредоточен в глазах и ушах, воспринимая происходящее. Это был предельный ужас, равного по силе которому, Серый Пёс еще никогда в жизни не испытывал.

— «Виноваты ли они в насильственном исчезновении твоего голоса, Хренус?»— продолжал звучать жуткий голос. Зеленые огни внезапно вспыхнули обжигающе-ярко. Хренус почувствовал чудовищную тошноту, как будто бы невидимая рука вколола ему сильнодействующее рвотное. Сильнейший, болезненный позыв сотряс всё его тело и исторг на пол отдельные звуки, пойдя против обезумевшей от страха сущности пса. Он упал и, как только его тело коснулось пола, все его конечности, да и вообще все мышцы, омертвели. Серый Пёс был полностью парализован, только из открытой пасти продолжала изливаться рвота жутких, несформировавшихся слов:

— «Л’ыб…аю…аауллю…арлк…грлк…аа. ук»— Хренус находился уже по ту сторону сознания из-за внутреннего поединка диаметрально противоположных сущностей. С одной стороны была его природа, естество, которое боролось за сдерживание, страх и естественные реакции, а с другой — жуткие позывы, работающие на волю Газового Пса, рубившие путы, сбивавшие оцепенение. Хренус не то, что ничего не чувствовал, он сам превратился в поле, пустое поле, подобострастно меняющее очертание по желанию любого наблюдателя. Возможно, он был уже мертв, и лишь остаточная борьба стихий внутри создавала какую-то видимость жизненных процессов.

— «Глааркх…ааарууукхххллк»— внутри Хренуса как будто что-то лопнуло, и он вообще перестал всё чувствовать — вокруг была тьма, тишина, лишенная запахов, температур, вообще любых параметров.

И в этом безжизненном пространстве снова зазвучал голос Газового Пса:

— «Хренус, ты всего лишь сын потребности и ничего более, всё в твоем естестве кратко, но не ёмко. Предназначение материала, из которого ты состоишь — разлагаться.

Сейчас ты видишь конец своей судьбы; он открыт и в него можно зайти.

Это финал твоей безнаказанности.

Ты обвинен в непредвиденных встречах.

Целые роды псов беременны поражением. Canis — это жертва разоружения морали. Спектральная серая смерть ожидает. Она скрывается в темной кладке стены, красной от слёз. Вожаки псов — это цари фальши. Несвежие блики оставшейся жизни собак исчезают»-

Газовый Пёс сделал паузу, эхо его последних слов постепенно угасало с многократными отражениями.

— «Хренус, ты окружен скрученным гноем праздности. Но ты летаешь над бьющимися узлами познания. Я приходил написать то, что ты не увидел. Так что теперь состоится подключение истины — Стань образом базового пса.

Твоя стезя — распространение упадка котов.

Псы должны построить пирамиды в честь своего исхода.

Твоей наградой будет полная ремиссия болезни, твоим наказанием будет послеубойная обработка.

Не трепи рассвет по подворотням.

Затем слова с грохотом обвалились, и всё заполнил шипящий шум помех в радиоэфире.

Древний солнечный свет

Не высвечивает маятник.

Это кошачьи черепа на огненной земле.

Это пики, покрытые запекшейся кровью.

Это выход в зал, как бросок игральных костей.

Это позвоночник, изгибающийся в хлыст.

Это пакт мечевидных слов, который сломал маятник, и теперь его обломки погружаются в пучины»-

Шел тяжёлый, кровопролитный бой…

Селиванов осторожно выглянул в окно, превращенное обстрелом в дыру с обрушенными краями. Из-за густого дыма пожарищ он мог наблюдать только ближайшие руины домов, рассекавшие дрожащий воздух стежки трассеров и изредка мечущиеся темные фигуры людей. Селиванов сощурил уставшие покрасневшие глаза, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь конкретное. Где-то вдалеке, на границе видимости, внезапно появился большой коробчатый силуэт — ТАНК!

Селиванов едва успел отскочить от стены, как весь дом сотрясло от попадания танкового снаряда. Мужчину швырнуло на пол и накрыло волной белой пыли. Он кое-как поднялся на ноги и бросился, откашливаясь на ходу, к дверному проёму, который вел к лестнице. Добежав, он перегнулся через перила и крикнул вниз. Его крик медленно спускался по спирали лестницы ниже, ниже, ниже пока не опустился на дно колодца, где среди водорослей, старых кувшинов, монет и человеческого черепа покоились теперь и обломки маятника.

Маска глумливо дёргалась в пламенеющих судорогах за стеной воды

ЖЛОБ

Жлоб всегда просыпался на рассвете — намного раньше, чем все остальные псы. Первым делом он всегда начинал искать воду — его старое горло очень сильно пересыхало за время сна, и ему просто было необходимо его увлажнить. Обычно он находил облегчение в росе, обильно скапливавшейся на широких листьях папоротника. Затем он потягивался, будил Плевка и вместе с ним приступал к своим делам. Сегодняшнее утро не было исключением, разве что настроение у Жлоба было приподнятое — вдали белым парусом мелькало спасение от голодной смерти в виде плотно набитого крольчатиной желудка, что, несомненно, не могло не радовать Старого Пса. Все остальные псы ещё спали, сбившись в плотный, разношерстный ком меха. Жлоб тихо подкрался к кому и выбрал ту его часть, которая по цвету совпадала со шкурой Плевка.

— «Плевок, значиться, вставай у нас дела сеходня, ой, большие какие»— бормотал Жлоб, тормоша лапами своего протеже.

Плевок, нелепо моргая заспанными глазами, кое-как поднялся.

— «Чертила, ёбанный дурак, нахуй»— это на секунду приоткрыл пасть Мочегон перед тем, как снова забыться сном.

— «Вот так, да. За мной!»— энергично сказал Жлоб и потрусил по едва заметной тропке между деревьями, а Плевок последовал за ним.

Немного отойдя от сонной оторопи, Плевок впал в свое обычное состояние ювенильного восторга, любознательности и преклонения перед авторитетом Жлоба.

— «Жлоб, Жлоб, а вот что люди делают, когда у них есть нечего?»— спросил Плевок, заискивающе заглядывая в глаза Коричневого Пса.

Жлоб раскололся довольной ухмылкой:

— «Ну, видишь ли, Щеня мой дорохой, вот я могу на примере своего хозяина, так сказать, только это описать. Ох, какой был золотой человек, золотой был! Он делал так… чехо… а! Он, значисся шел в места, хде такие… такие… людные места, он шел в них и там, значисся, продавал всегда две книхи свои, нахваливал их всячески, дааа. Первая была, видись ли, он так ховорил, про индейсев, а вторая была про еблю»-

Плевок засмеялся. Жлоб, глядя на него, и сам ухмыльнулся.

— «Ладно… походи, походи… Так вот, понимаесь, книхи-то у него, значисся никто-о-о не покупал никохда, но деньхи почему-то инохда, так сказать, просто так давали и он мох себе что-нибудь купить поессь»-

Плевок на секунду задумался, а затем выпалил:

— «А почему бы нам так не сделать?»-

Жлоб озадаченно взглянул на щенка:

— «Щеня, ты вот не понимаесь, что мы, видись ли, собаки, и у нас кних нет на продажу… дааа, милый мой, нету»-

— «Нууу… наверное»— Плевок немного расстроился из-за того, что Жлоб сразу отмел его идею.

— «Вот так, вот так»— Жлоб, заговорившись, не сделал нужного поворота, и они с Плевком вышли на поле, где Хренус вчера проводил разведку.

— «Ну вот, значисся, заховорил ты меня и чего? Теперь обратно идти придесся»-

Жлоб напряженно вгляделся в небо — бледное с редкими метастазами чёрных облачков.

— «Птисы летатють»— отстранённо произнес Старый Пёс

— «А это примета, да? Жлоб?»-

— «Да нет, так… наблюдения проводясся»-

Жлоб некоторое время продолжал всматриваться в небо, двигая губами, будто разговаривая с ним. Затем, встрепенувшись, он c плутовской полуулыбкой взглянул на Плевка:

— «Щеня, так сказать, пора и чессь знать!»-

Бросив последний взгляд на поле, Жлоб заметил странную рябь у крон деревьев, ограничивавших поле с восточной стороны — воздух там дрожал, как вокруг пламени.

Отбросив необычные, недооформившие суждения об увиденном, иррациональные образы и тяжёлые цепи железных ассоциаций (Коричневый Пёс собирал и хранил только материальный мусор), Жлоб двинулся на старую помойку, которая в отличие от той, которую разведывал днём ранее Шишкарь, была хорошо известна псам и давно служила источником полезного скарба и материалов. Именно с этой помойки и была взят полиэтилен для «хранилища» стаи. Единственный минус этой свалки состоял в том, что ничего съестного здесь не было, и ничто не указывало на то, что эта ситуация может измениться.

Помойка представала величественными руинами заброшенного города некогда великой цивилизации. Она спускалась вниз довольно обширного котлована, и любому пришедшему предстоял нелёгкий спуск с ее предместий — крутых обрывов, где только легкими вкраплениями начинался разлив мусорного моря, концентрация которого увеличивалась, по мере спуска в котлован (похоже, что все помойки в этом лесу создавались по этой методике). Плачущая кривая сосна свисала с краев ямы, в иссушенном желании протягивала вниз из земляных стен узловатые корни.

Завершив свое нисхождение, помоечный исследователь оказывался на неровном покрове выцветшего пластика и рваного тряпья, откуда поднимались, как ступенчатые храмы, остовы то старого холодильника, то духовки, а в середине великим святилищем и чудом стоял ржавый корпус микроавтобуса — альфа и омега свалки, её мистический центр, великая пирамида (Хранитель полуразложившейся плоти на пожелтевших костях).

Каждый раз, видя эту свалку, Жлоб испытывал ни с чем не сравнимое чувство внутренней наполненности. Ему казалось, что духи этого места радостно бросаются к нему на встречу, ласкают его острыми запахами, протягивают разные подарки, указывая на те или иные предметы, стоящие внимания. Да, если подобные призраки и существовали, то это были существа подлинно свалочной стихии, её элементали, добрые гении помоек, которые умели сквозь пучины отходов прозреть подземелья, где дремали золото и медь мусорного мира.

Жлоб стоял в тепле этого духовного переживания среди чахлых, редких кустиков черники, покрытых белым налётом извёстки, попавшей сюда из выброшенных мешков со строительным мусором. У сосны, маяка мусорного моря, он чувствовал себя, как великий мореход, готовящийся к длительной экспедиции в неизведанные доселе пространства. Это был миг Магеллана отходов, Конкистадора ненужных вещей. Жлоб чувствовал всеобъемлемость этого момента, элементали помойки закручивали свои танцы, весь котлован сиял, как королевский дворец в день великой церемонии. Всё мироздание ждало нисхождения Жлоба в чертоги свалки.

— «Жлоб, а Жлоб… пошли уже, а?»— раздался несколько мычащий голос Плевка.

Жлоб поморщился и обернулся. Плевок жевал некую игрушку из выцветшего пластика. Приглядевшись, Коричневый Пёс понял, что это фигурка жёлтого крокодила.

— «Брось эту шушеру, Щеня! Инхефции везде!»— раздраженно сказал Жлоб. Бесцеремонность вмешательства Плевка в его общение со стихиями и эфирами не могла не доставить дискомфорта.

Плевок поспешно выбросил крокодила и как-то неуклюже свесил голову (Смущение, болтающееся на одной петле)

— «Ладно, ладно, Щеня…»— смягчился Жлоб — «Ну, что Щеня, не разхадал мои планы еще коварныя?»-

Плевок недоуменно замотал головой.

— «Вот что, значисся, разделимся. Ты иди, золотой мой, вот туда, так сказать, хде мы в прошлый раз эту пленку…полтилен искали, помнишь, хде еще такая плита стара-а-а-я, вот… там, да»-

— «А ты Жлоб, куда?»-

— «А я, Щененька, посмотрю свои закрома кой-какие, с-а-амыя рыбныя, са-а-мыя проверенныя»-

Плевок, с видом полного повиновения, кивнул и, лавируя между мусорными холмами, двинулся к указанному месту.

— «Внимательно смотри тольхо!»— крикнул ему вслед Жлоб. Старый пёс намеренно отправил своего протеже в такое место, где тот бы провёл длительное время в бесплодных поисках. Теперь Плевок, поглощенный выданным ему поручением, не сможет помешать помоечному уединению Коричневого Пса.

Размышляя, Жлоб двинулся к центру свалки — требовалось найти максимально неповреждённый пакет, а ведь сомнительно, что подобный мог бы быть на свалке. Конечно, идеальным решением поставленной задачи для Жлоба было бы найти даже не полиэтиленовый пакет, а хозяйственную сумку, но это было уже совсем фантастическим сценарием.

Жлоб приблизился к микроавтобусу, точнее его корпусу, пустой шкатулке, ширме с драконом разложения, двум всадникам в каменистом ущелье и предчувствию ускользающей возможности. В понимании Жлоба корпус был демиургом помойки. Коричневый Пёс считал, будто бы именно после появления корпуса помойка начала расти. Он был первым семенем, брошенным в почву, магнитом, ориентиром для сбора духов.

Жлоб в благоговении остановился у корпуса.

— «Ну, здравствуй, ржавенькай, самый ты хлавный мой злодей здесь, что покажешь сеходня?»— на крыше бывшего микроавтобуса как будто бы блеснуло солнце, хотя Лес и в этот день не изменил своей солнцебоязни. Жлоб довольно усмехнулся — он расценил это как расположенность окружения к его присутствию здесь.

Еще немного полюбовавшись корпусом, Жлоб отвернулся и сказал самому себе по нос:

— «Ну, конечно, никто ничехо не даст, надо самому все, делать, как всехда, дааа. Как всехда»-

— «Ты ошибаешься, надо лишь попросить правильно»— раздался со стороны корпуса приятный женский голос, похожий на лёгкий летний ветер, колышущий висевшие на деревьях чернильные щупальца плёнки разбитых аудиокассет. Этот голос как бы отражался обратным эхом, которое придавало ещё большую эфемерность его звучанию.

— «АААААА»— истошно завизжал Жлоб (Примитивная, вытянутая в длину деревянная маска) — «АААААААА!»-

Пёс стремглав бросился от корпуса микроавтобуса. Он совершенно не разбирал дороги, цеплялся лапами за торчавший мусор, поскальзывался на сплющенных пластиковых бутылках, постоянно падал, но тут же подпрыгивал, как в эпилептических судорогах, и несся дальше.

— «ЖЛОБ, ЖЛОБ, БЛЯДЬ ЧТО, ЧТО, БЛЯДЬ!?»— раздался слева от потока размытого пространства, нёсшегося перед глазами Жлоба, крик Плевка. Жлоб бежал, как восьминогий конь, казалось, будто страх подпирает его сзади плечом, толкая всё вперёд и вперёд. Барабаны пульса бесновались в пространстве черепа. Из носа сопровождающим элементом бежала тонкая нитка крови, как знамя впереди атакующей кавалерийской лавины.

Жлоб вылетел из котлована и, проскочив на инерционной тяге ужаса ещё несколько метров, рухнул сбитым самолётом в кустики черники. Страх, не заметивший снижения тела Жлоба, проскочил дальше и умчался дальше вглубь леса, а рецепторам Коричневого Пса теперь предстояло осознать во всей полноте всё жутко-возбуждённое состояние организма — сердце бьющее кулаком изнутри по рёбрам, искажение страха сквозь шкуру, пылающий напалмом разум, многочисленные ссадины и разбитый нос выли высокочастотными цифровыми голосами. Отчаянно метались крысами мысли.

Жлоб конечно чувствовал особое настроении на свалке и даже населял её духами, но воспринимал их как образ, некую выдумку и никогда всерьез не рассматривал возможность их фактического существования. Он всё лежал и лежал, пытаясь загнать хоть одну мысль в угол, не видя, как Плевок в отчаянии носится вокруг него, и не слыша его отчаянных стенаний.

— «Как так можеть быть? Это… это что, блять… что… что… это… ХАЛЮЦЫНАЦЫЯ! ДА, ДА, ДА! Голод — не тетька, довели старика, почтенного пса, спесиалиста до такой кондысия, когда, значисся, голоса мистическая мерещасся! Злодеи! Хренус! Катаюсся на фрамвужинах, живут в замках, суки! Разрушители, колдуны, подонки — как их назвать ещё после такова?!»-

Жидкости приемлемых объяснений заполнили все трещины сомнений, и Жлоб мог в той или иной степени вернуться из хаотических пучин сознания в окружающий его мир. Разумеется, сразу перед его взглядом выросла преувеличенно (по мнению Жлоба) взволнованная морда Плевка.

— «Что, Жлоб, что, Жлоб? Ты как? Что такое?»— вопросы сыпались, как зерно из прорезанного мешка.

— «Я… это… Щеня, … это… блять… Так сказать, змею увидел»— каждое произнесённое слово давалось Жлобу с огромным трудом.

— «А, во дела! Жлоб, Жлоб, фигово, нам же возвращаться, Жлоб, а она где там? Я там это… не нашел, но…»— Жлоб уже перестал слушать возбуждённую речь Щенка, ведь его опять поразило копье страха — надо было вернуться на помойку, потому что без пакета идти на дело бессмысленно, а без дела не будет и сытости, а без сытости — смерть.

Жлоб устало прикрыл глаза, ему хотелось плакать.

— «Жлоб, Жлоб»— Плевок затормошил Коричневого Пса лапами.

— «Щеня, Щеня, пойдем сейсяс, пойдем»— проговорил Жлоб, морщась от жуткого дискомфорта — «Сейсяс, только пять минутосек, сейсяс»-

— «Жлоб, не надо никуда идти»— неожиданно спокойно и отчасти торжественно раздался голос Плевка.

— «Щеня, эти псы нас с говном съедять, золотой мой, если мы, так сказать, без сумоськи придём»-

— «Смотри, Жлоб, смотри»-

Жлоб нехотя открыл глаза.

— «Куда смотреть?»-

Плевок, с видом крайней удовлетворённости кивнул в нужном направлении. На той самой сосне-хранительнице, а точнее на сухом, достаточно длинном, обломке сучка, находившегося где-то в полутора метрах от земли, висела новая, хозяйственная сумка синего цвета на молнии. Она была сделана из прочного на вид тканого материала, а ручки, выполненные из кожзаменителя, были приделаны с помощью мощных заклёпок.

Жлоб машинально подтёр лапой стекавшую из носа кровь и сказал всего два слова:

— «Щеня. Пойдем»-

Жлоб шел как будто по минному полю, не сводя при этом взгляда с сумки. Каждый шаг был приближением к смерти, падением в пропасть для Коричневого Пса. Как только они подошли почти вплотную к сухому дереву, откуда-то с востока задул необычно сильный порыв ветра, и сумка, легко соскочив с сучка, аккуратно упала прямо перед псами. Плевок тут же сунулся к ней.

— «БЛЯДЬ, НЕ ТРОГАЙ! ЕБЛАН ТЫ ШОЛИ?»— взревел Жлоб.

Плевок испуганно отскочил в сторону, поджав хвост.

Аккуратнейшим образом Жлоб приблизил нос к сумке и глубоко втянул воздух. От сумки не пахло решительно ничем необычным, кроме запахов материалов, из которых она была сделана. Жлоб осторожно потрогал её лапой — сумка была совершенно пуста. Аналогичный результат был получен, когда Жлоб заглянул внутрь сумки.

— «Ебанусся»— отстраненно проговорил Жлоб и взялся зубами за лямки сумки.

ШИШКАРЬ

Ночью Шишкарь спал плохо — его мучили быстрорастворимые, сбивчивые сны. Они странно вращались, абсурдно завершались внезапными пробуждениями и не менее абсурдно начинались снова со случайных мест. Ничего конкретного Шишкарь не видел, но начало каждого нового цикла сна было мутным и отчасти тошнотворным состоянием, близким к пищевому отравлению. Все эти сновидения объединяло одно — присутствие Фигуры в самом его зловещем и враждебном воплощении. То он был главным персонажем разыгрывавшегося действа, то лишь эпизодическим, едва различимым бликом. Но неизменно создавалось впечатление, что именно он искажает сны Шишаря, делает их такими невыносимыми.

Наконец, когда было далеко уже за полдень, Шишкарь окончательно проснулся. Он чувствовал, что в его разуме остался темный шлак депрессивных сновидений (Тяжелая работа угледобывающих машин), который будет прибавлять неприятный химический привкус всему сегодняшнему дню. К тому же пред глазами стояла непонятная темнота. Тут Шишкарь сообразил, что ему на глаза сползла шляпа, и несколько приободрился (в мутных движениях сна он уже успел забыть о вчерашнем приобретении). Она, несомненно, стала для него пассивным источником удовлетворения и комфорта.

Шишкарь вскинул голову и оглядел окоп несфокусировавшимися глазами — рядом с ним был Хренус, спавший в странной позе — на спине с верхними лапами, вскинутыми над головой так, что казалось, будто бы Серый Пёс сдаётся в плен. Пасть Хренуса была открыта, из нее свешивался покрытый белесым налётом язык, похожий на гигантскую пиявку (Тропические москиты плотным слоем облепили обнажённые участки тела).

— «Наверное, что вот это блядство было… это потому, что неудобно с непривычки в шляпе-то спать, да»— бальзамическая, успокаивающая мысль была радостно встречена Шишкарем. Стало казаться, что день может быть и не таким плохим, как казалось ранее.

Как только Шишкарь вылез из окопа, его внимание привлек странный треск. Повернув голову, он увидел Мочегона, который стоял у ствола ближайшей к Точке ели и грыз её кору. Некоторое время Мочегон продолжал свое странное занятие, но заметив Шишкаря, тут же оторвался от ствола.

— «Чё надо?»— чёрные губы Мочегона были перепачканы смолой и усеяны мелкими облаками коры.

— «Дааа, я так… это… знаешь, бывает, что всякая хуйня там снится, потом отойти не можешь долго… вот бывает у тебя такое, нет?»— Шишкарю хотелось поговорить о своих снах, о них ему напомнила смола на пасти Белого Пса — в глазах Чёрного Пса она приобрела странное сходство с той гарью, которую оставили канцерогенные сны внутри него.

— «Да с такой, блядь, вот хуерагой на башне еще и не то сниться будет, нахуй! Ха-ха-ха-ха»— рассмеялся Мочегон. Надо сказать, что смех Мочегона был всегда сопряжен с несколько мучительным выражением его морды. Казалось, будто бы при смехе внутри Белого Пса что-то рвется (Несшитые края раны выхода).

— «Ну вот почему ты по нормальному общаться не можешь, почему вечно какая-то хуйня должна быть, какая-то мозгоёбка, угрозы?»— Шишкарь был раздосадован отсутствием эмпатии.

Морда Мочегона резко приняла серьезно-злой вид.

— «Ты бодрый, да? Тебя развлечь немного, терпила?»-

Шишкарь немного испугался — несмотря на жизнь, полную различных драк, псу явно не хотелось вступать в драку с Мочегоном. Надо было хорошо поискать того, кому бы хотелось подраться с Мочегоном.

— «Заткнитесь»— раздалось скрипучее гавканье Хренуса.

Обернувшись, Мочегон и Шишкарь увидели Серого Пса, стоявшего на краю окопа. У Хренуса был крайне помятый и отчасти нездоровый вид.

— «Хренус, неважно выглядишь»— протянул Шишкарь

— «Хуйня. Кошмары снились, так… глупости…»— Хренус неловко полуспустился-полускатился с края окопа, чуть не упав в конце.

— «Блядь, Хренус, а хуле тебе-то, а? Да ты же без этой хуйни, блядь, шляпы пока? Или вы там половым путём эту хуетень друг другу ночью передали? Заднеприводная эстафета!»— Мочегон залился очередным приступом смеха.

— «Нахуй иди»— рявкнул Хренус. Его глаза, до этого заплывшие и прищуренные, раскрылись, и в пожелтевших белках снова появились вечно тлеющая злоба, кислота, обида, меланхолия, железные трубы и кирпичные кладки освежёванных домов индустриальных кварталов.

Мочегон как-то странно качнулся, мотнул головой, его глаза как будто погасли, а пасть начала по-стариковски дергаться:

— «Вы блядь хуи безродные, безбородые, я был на коряге лесной, вся братия со мной… Там я попал в щит, этот, продавщицей, а потом по асфальту, да, нахуй идите суки ебаные, ебал вас, блядь всех сук ебал, в пасти вам спускал… на малых домиках…каких-то непонятных, желтоватых…халупа, блядь, залупа, спичка невнятная…»-

Хренус злобно харкнул в траву. Ввиду многочисленных травм головы, полученных Мочегоном в ходе его разбойничьей карьеры, у того наблюдался ряд странностей в поведении, одной из которых были периодические приступы бредового состояния. Псам так и не удалось разгадать, что провоцирует эти приступы, но их очевидным плюсом был тот факт, что Мочегон, в обычном своем состоянии обладавший тяжёлым и нестабильным характером, в такие моменты превращался как бы в телевизор, который выступал исключительно источником внешнего шума, но никоим образом не мог воздействовать на других и не требовал к себе внимания. Все члены стаи находили такую форму помешательства крайне удобной. Некоторым из них даже хотелось, чтобы Мочегон всё время находился в таком состоянии и временно «выключался» из своего «телевизионного режима», только когда его участие требовалось в каком-либо деле.

Шишкарь, повернулся к Хренусу.

— «Хренус… эт самое, когда погоним к ферме-то?»-

— «Вечером»— Хренус поморщился и сел на землю — «Блядство, из головы эта херня не выходит. Подожди»-

— Пауза-

— «Ты понял, про какую ферму он говорил?»-

Шишкарь давно, а может даже и никогда, не видел Хренуса таким несобранным. Видения, воздействовавшие на Серого Пса, должны были быть крайне жуткими, чтобы так дезориентировать последнего.

— «Ты рождался, блядь, ты рождался нахуй, где рождался блядь, блядь, рожденный нахуй, я не рождался, пока ты не родился, блядь»-

— «Вообще без понятия»-

— «Сука, ещё завязаны теперь на этого мудацкого лиса»— Хренус с досады харкнул на кустик черники.

— «А говорил, я блядь говорил, да, Хренус, блядь, а ты меня не слушаешь, нахуй, сколько лет говорю, блядь, а всё не слушаешь»— злорадствовал Шишкарь, даже подпрыгивая от возможности лишний раз укорить Хренуса в неправильном выборе.

— «С другой стороны, что делать?»-

— «Да, мы и сами всё можем, Хренус, вон магазин этот разъебём, там что жранья мало?»-

— «Ааа, я знал блядь, ты родился, блядь, а потом спичкой стал, спичка блядь-то не рождалась, СУКА! Накрыли тебя, да? Спичка-то блядь не рождалась нахуй! Думал, можешь меня на понт взять?»-

— «Ничего не понятно»— Хренус посмотрел куда-то в сторону — «Так, ну в любом случае…»-

Ход разговора псов был нарушен треском, донесшимся из кустарника, в нескольких метрах левее от окопа. Спустя секунду из него выскочили два взмыленных, напуганных кролика. По их откормленным телам, серому шелковистому меху и испуганным, глупым глазкам, метавшимся, как раненные животные по аренам глазниц, было понятно, что в лесу, да и вообще за пределами вольера, они впервые.

Кролики не сразу заметили псов, а те, в свою очередь, не сразу поняли, что появилось в поле их зрения. На несколько долей секунд весь мир остановился — ветер не качал ветки деревьев, дрязги птиц смолкли, и шишка, падавшая с сосны, замерла в воздухе. Кролики, сбившись в кучу, бестолково шарили прожекторными лучами зрения по кустам и, наконец, они остановились на псах, стоявших в оцепенении. Темные глаза Мочегона резко осветились, а его пасть оскалилась, обнажив его пожелтевшее оружие: зазубренные, сколотые, хаотичные, руинные зубы.

Кролики тупо подергивали мокрыми розовыми носами, уставившись на псов.

— «Хуярь мразей!!!»— истошно залаял Мочегон и бросился в направлении кроликов. Это послужило как бы выстрелом сигнального пистолета, возвестившего о начале смертельного марафона.

— «Ииии!»— пискляво завизжал один из кроликов и бросился обратно в кусты.

— «Твари, пизда вам!»— Мочегон, повинуясь инстинкту преследования, бросился за ним.

Второй кролик ошалело проводил их глазами.

Хренус и Шишкарь синхронно вышли из первоначального контузионного ступора и ринулись в направлении второго кролика (Плавная работа сложных механизмов). Тот, увидев стремительно приближающихся псов, ринулся в обратную от кустарника сторону.

ПОГОНЯ НАЧАЛАСЬ

Шишкарь уже давно вот так не преследовал бегущего. Однако воспоминания, отработанные механические действия были так глубинно зашифрованы в его тело, что даже шляпа, громоздкая и ограничивавшая обзор, не мешала псу эффективно гнать его жертву. Шишкарь как будто вошёл внутрь ранее сброшенной прозрачной кожи; как только она попала на его шкуру, то стала невидимым слоем спектральных переливов.

Инстинкт развлекал его в погоне, разворачивая перед глазами гобелены прошлых битв с другими стаями, когда они преследовали бегущих с поля боя, прыгали на них, сбивая с лап, и вместе катились прочь, рвя и кусая друг друга, вступая тем самым в зацикленную лихорадку смерти. То обстоятельство, что рядом с ним бежал Хренус, еще сильнее относило дрейфующий отдельно от его тела плот разума в безответные дали прошедшего времени. Эти мысли неслись по эстетическому каналу как бы фоном и были подобны обоям, которые являются лишь своего рода декорацией к происходящему в комнате. На первом плане же были короткие, отрывистые выстрелы и очереди мелкокалиберных мыслей:

Поворот, обежать дерево

Перепрыгнуть корягу

Осторожно, яма

Острое железо торчит из земли

Жертва уходит влево

Пробежать левее, между деревьями

Больше контроля за лапами: спуск с пригорка

Сыпучая почва, больше контроля,

Края ямы, больше контроля

Больше контроля

Больше контроля

Больше контроля

Псы неслись за кроликом сквозь неровную местность, где днем ранее они встретили Фигуру. Кролик вихлял среди невысоких кустиков и кочек, перепрыгивал опавшие ветки, а псы неотрывно следовали за ним. Весь лес продолжал молчать, ожидая исхода погони.

Судорога пробила прыгающее тело

Тело, существовавшее отдельно от головы,

Которая в тот момент, когда тело прыгало,

Как и раньше смогла бы разговаривать, моргать и думать

Не будучи занятая контролем тела,

Тела, находившегося в туннеле размытого пространства,

Тела, синхронизирующегося с другими телами,

Которые смотрели на друг друга и осознавали себя частью цепной реакции

Раскручивающей спираль манёвра

Убегая от Шишкаря, Кролик не заметил, как его обошёл Серый Пёс. Тот всем своим весом и ускорением убийцы врезался в тяжело дышащего грызуна и отбросил его в неглубокую впадину, заросшую мхом. Кролик плашмя приземлился на её дно прямо в осколки битой бутылки, оказавшиеся там как нельзя кстати для псов.

Кролик взвизгнул от внезапной и острой боли.

ПОГОНЯ ОКОНЧИЛАСЬ

Псы стояли на краях впадины и, тяжело дыша, рассматривали того, кого они всё это время преследовали. Морда кролика, треснувшая болью от порезов, одновременно была искажена ужасом, липким предчувствием страданий плоти (Красная, паутинообразная ткань тела отрывается от костяного каркаса). Его глаза метались от Шишкаря к Хренусу и ежесекундно посылали умоляющие реляции.

— «Мразь»— шумно выдохнул Шишкарь и, опустив голову в шляпе, как легендарный разбойник, сделал шаг во впадину.

Красота этого жеста, усиленная внутренними ощущением победы над преследуемым, на секунду покрыла Шишкаря дубовыми листьями и металлическим блеском, сделав его спуск к кролику особенно внушительным. Однако, ещё находясь во власти красоты этого настроения, Шишкарь уже чувствовал нарастающею нерешительность, ведь азарт погони пропал, и теперь следовало что-то сделать с добычей. В городе еда всегда была в той или иной степени готовой. Ещё никогда ни ему, ни Хренусу не приходилось перед употреблением убить пищу. Дьявольская, непривычная ситуация отпугивала Чёрного Пса (Ощущения судорожного новобранца). В замешательстве Чёрный Пёс обернулся на Хренуса, как всегда делал в такие минуты.

Тот стоял на краю ямы как римская статуя, неподвижно смотря на кролика. Его глаза, казалось, лишились зрачков и радужки, став тоже мраморными. Чёрный Пёс, приглядываясь, намеренно возвращая своё зрение в туннельное состояние, тщетно пытался понять настроение товарища, пока в какой-то момент не понял, что оно полностью отсутствует. Казалось, сознание Серого Пса находится в глубоком ступоре, как писатель, который не может подобрать нужные слова для выражения своих мыслей, и поэтому ищет ответ в иных мирах, теряя своё собственное волеизъявление. Пока же тело было недвижимо, и по мраморным глазам ползли бактериальные облака.

Лес всё ещё молчал, ожидая продолжения.

Внезапно глаза сфокусировались, мрамор съёжился, как пластик под огнём, и в полушариях возникло чёткое настроение, окатившее Чёрного Пса кипятком и ознобом (Жребий был брошен).

Он ощутил пришествие естественного садизма.

Того обыкновенного садизма, который так явственно проявляется в побелевших глазах, отражаясь в небе, одинаковом с ними по цвету — те побелевшие глаза, в которых звучит пронзительно дрожащая на одной струне отрешённость, тяжёлое дыхание, ощущаемое в задней части черепа, медленное контуженое движение головы, прикосновение заоблачных мглистых пальцев гигантской стонущей тени.

Серый Пёс спрыгнул в яму и приблизил свою оскаленную морду так близко к дёргавшемуся розовому носу кролика, что тот почувствовал жуткий смрад его гниющих зубов и увидел кровоточившие ранки на деснах. В гримасе Хренуса теперь сквозило что-то от Фигуры, к великому ужасу Чёрного Пса.

— «Смотри-ка, жизнь налаживается»— с довольными интонациями в голосе сказал Серый Пёс и бросился на кролика.

Шишкарь конвульсивно, бездумно, с отвернувшимся сознанием, скопировал движение Хренуса.

Раздался хруст костей, сдавленный писк, и через секунду псы уже пировали на стремительно остывающей плоти кролика. Они жадно хлюпали кровью, рвали внутренности, еще отбивавшие последний удар, вырывали друг у друга лакомые куски.

В лесу возобновилось звучание: зашумели ветки, где-то пропела одинокая птица. Казалось, что совершено нечто естественное, обусловленное объективной необходимостью и все участники действия молчаливо соглашались с этим укладом.

Спустя некоторое время псы вышли из впадины. Насыщение превратило их в раздутые медлительные цистерны. С промокших полей шляпы Шишкаря трассерами сбегала чужая кровь, каждая капля была, как песчинка, падающая из одной чаши песочных часов в другую — здесь они считали время дурманящей сытости, ставшей для псов непривычным ощущением.

На обратном пути к Точке они не разговаривали и не смотрели друг на друга.

ФИГУРА

В самую первую ночь над темной землей господствовал сизый и таинственный ветер. Он трепал голый кустарник, создавал психоделические узоры из трав, а вокруг тотально правил покров спокойствия. Затем в небе загорелись гирлянды огненных шаров, которые мягким светом вычертили контуры всего ночного пейзажа. Это было пробуждением мира, когда он, на секунду проснувшись от тёплого и обволакивающего сияния, снова погрузился в тихую, молочную негу, покачиваясь как корабль без экипажа на волнах. Звезды ласково смотрели на него и вели свои переливающиеся каскады разговоров, обсуждая его безмятежный вид.

Отрешенный голос ночи произносил слова:

«Всё кратко

Всё ёмко

Всё сияет

Ничто не уменьшается

Ничто не исчезает

Твоя голова регулируется ветрами

Твое дыхание, как ожерелье, оно оседает на кронах»

Это были её слова лисам. Тогда, в моменты разворачивания прекрасного шёлкового полотна дорог туманностей, все уже знали, что на веках расположена вторая пара глаз, и они так же легко и плавно распахиваются дверями в газовую неопределенность мировых сердец. Они были темно-синего цвета с фиолетовым отливом — оттенков чарующих секретов и томного ожидания пространств, покрытых склоненными цветами.

Это были дни шёпота и приглушенного смеха, дымки и тусклого блеска, видимых запахов, которые как сказочные змеи медленно и торжественно тянулись над землей, пересекаясь хвостами комет и расходясь бликами лунного света. В те дни одеяния полумесяца были еще молоды, он опасался выходить на небо и появлялся лишь в полновластной форме луны, ведь он, как и все остальные, вступал в наш мир впервые и не знал, что его ждет.

Потом нам предстал океан, протягивающий пальцы волн к берегам, где их размывало об иллюзорные камни. Глубокие его пучины были одного цвета с нашей кожей, эфирной и невесомой. Мы погружались в его сокровенные чертоги — гостеприимно раскрывшиеся затонувшие города камней, где нас встречала Жрица Моря, показывавшая свои секреты среди поднимающихся цепочек пузырьков газа, танцовщиц на ковре морского дна.

Тогда, когда мы снова взмывали вверх, к завлекающим, клубящимся небесам, наша кожа приобретала жемчужный оттенок, по мере нашего восхождения всё больше отдававший серебром — стеснительным даром молодых светил. Там, в складках непостижимого плаща благосклонного демиурга, мы распадались на сотни маленьких сверкающих хрустальных осколков, составлявших прекрасные башни на берегах волн, и наши глаза высвечивали других, поднимавшихся в небо, придавая их парению торжественную и безмолвную люминесценцию.

Из сонмов колышущихся, мягко горящих огней складывались невообразимые космогонии, которые таким же необыкновенно чарующим образом и растворялись в густом благовонном эфире пространства. Кое-где совсем незаметно возникали первые бледно-розовые пульсации намечающегося рассвета.

Один из звуков, который вы сейчас слышите — это часть той ночи, небольшая строчка песни спокойствия и низкого гула.

Фигура рыдал в просеке, где по утрам имел обыкновение скапливаться туман.

Глава 3

ФЕЙЕРВЕРК В ЧЕСТЬ СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЯ

Так шли они меж зыблемых овсов

И только ночь внимала звукам слов

— Поль Верлен-

У псов нет предков. Есть только вожаки, учителя, наставники, шаманы и юродивые.

— Барбос Гав-Скулёж — собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель

Звон брошенного жребия многократно отразился по всему лесу.

Эхо, застрявшее в кронах деревьев, отчаянно трепыхалось, достигая слуха Серого Пса. Это Прослушивание тягостно напомнило ему, уже успевшему переварить кроличью плоть, о том апокалиптическом настроении, которое захватило его на краю ложбины. Как может бессознательно поднимающийся пар сделать выбор? Где была его душа в тот момент, когда оплавившиеся камни становились мегалитами капищ? В его памяти неизменно вставал образ обугленных костей, как будто тогда что-то выжгло его изнутри, а затем вакантный сосуд наполнило что-то чуждое, иное, некая сущность, подсказавшая ему решение. Но в то же время, ощущая сделанный им выбор, он чувствовал, что ощущение себя не является полностью чуждым. Скорее, оно обращалось к далёким глубинам памяти, крайне неявного ее слоя, который, возможно, слишком придавлен более новыми опытами, чтобы быть вспомненным (Разрыв сплошности его безразличия).

За выбор он был вознаграждён кратким чувством сытости: тогда он ушел на обочину унылой, грязной дороги собственной жизни, но теперь он снова возвращался в так знакомую ему колею, пробитую колесом провидения.

Хренус оглядел лес, который оседал в дремоту. Наверное, это и был закат: здесь он напоминал переход из сцены в сцену в старом фильме — постепенное затемнение картинки. Здесь не расцветали розовые, нежно-красные и золотые туманы, раны дня, истекавшего вечером, торжественно украшенные лентами птичьего пения. Всего лишь угасание освещённости одновременно с затиханием извечного гула, который уступал место абстрактным ночным звукам, будораживших рассудок.

Вдруг пёс заметил краем глаза появление сбоку какого-то чёрного пятна. Повернувшись, он дёрнулся от испуга (Краткосрочные судороги и спазмы — всего лишь небольшие побочные эффекты). Из зарослей лесной малины гротескной маской торчала морда Фигуры, имевшая неожиданное выражение. Глаза Лиса были закрыты, нос наклонен к земле, а рот не колебался тошнотворной ухмылкой.

— «А…»— Хренус немедленно протрезвел.

— «Добрый вечер»— сухо сказал Фигура, не раскрывая глаз — «Я думаю… что нам пора начинать… запланированное дело»-

После каждой пары произнесенных слов Фигура останавливался для того, чтобы сделать небольшой, но довольно громкий вдох. Подобная манера речи Лиса несколько озадачил Хренуса. Серому Псу даже начало казаться, будто бы вся мерзость голоса Фигуры куда-то исчезла, обнажив некую робость и неявную грусть (Букет цветов в руках человека с выбеленным лицом).

— «Так что ты скажешь, Хренус?»— Фигура открыл глаза, и к псу вернулось самообладание. Фигура снова стал тем, кем его всегда видел Хренус — омерзительным, противоестественным существом.

— «Да. Пошли»-

Хренус двинулся к Точке, физически ощущая присутствие Лиса и его взгляд на своей спине. Серому Псу хотелось как-то сбросить это ощущение с себя, освободиться от него. Вместе с тем пёс был явно озадачен — почему Фигура выглядел таким грустным?

Впрочем, Хренуса быстро отвлёк от этой мысли усиливающийся мандраж. Дело предстояло крайне важное, ведь на кону было его физическое выживание.

Когда Хренус с Фигурой подошли к Точке, то они увидели следующее:

Мочегон находился в отдалении от места собраний, лежа под елью.

Его морда выражала досаду и озлобленность.

Шишкарь, довольный и умиротворённый, вместе с Плевком слушали Жлоба.

Жлоб же занимался одним из своих любимых дел — рассказывал истории о своем хозяине.

История, рассказываемая им в настоящий момент, повествовала о любовном интересе Хозяина к некой женщине.

Жлоб как будто бы светился от счастья — он был в землях воспоминаний.

Вместе с тем Точка была пронизана ощутимой напряженностью: все ждали сигнала к началу Большого Дела.

— ВСЕ-

— «Значит так!»— сухо ударил словами Хренус. Серый Пёс выглядел неестественно, как топорно сделанное чучело или театральная декорация, его шкура, казалось, потеряла свойцвет — «Все собрались и идём»-

Сказав эту фразу, Хренус немедленно развернулся к Лису:

— «Пошли»-

Фигура некоторое время молча смотрел на Хренуса, как будто намереваясь что-то спросить, а потом устало закрыл глаза и потрусил в сторону опушки леса. Хренус с псами проследовали за ним, и последним казалось, будто бы Хренус с каждым шагом становится всё тоньше, походя на вырезанный из газетной бумаги силуэт. Но, несмотря на сильное удивление, они двигались вперёд.

Мочегон шел в самом конце вереницы псов, смотря себе под лапы. На сердитом небе начинал крепко завариваться грозовой фронт.

— «Я не понимаю вот как, вот я мог здесь оказаться? Конечно, были обстоятельства…некие моменты, ну которые меня вынудили такие шаги предпринять, но должно же быть какое-то некое предназначение, смысл в деле. Иначе никакого кайфа нет, без отдачи-то в эмоциональном плане — Гааррам дауляй — (даже в собственных мыслях Мочегона простреливала шизофазия). Такой отдачи, чтоб понятно было, что вокруг не туфта, не шелуха, и ты не фуфлыжник. Вот раньше я понимал, что является моей целью, ну и по возможности пытался к ней двигаться

Раньше… Раньше публика вокруг была толковее, псы что надо, как на подбор. Между делом можно было бы и тихо восторгаться их поступками, словами, да что говорить — даже их внешний вид ясно давал понять, что перед тобой стоящий пёс. И отношение ко мне было соответствующее — как Мокрота сказал тогда: «Ты, блядь, с колпаком протёкшим, но нормал».

Вот это были те слова, которые я хотел услышать!

И тогда как-то так вот получалось, что в самый нужный момент было всегда сделано нужное — баардаройтау — действие, нужное слово сказано. Всё было чётко и риск, и свежесть были… Теперь вокруг какая-то шушера невнятная, чепушиллы, жизнью обиженные, трогать таких противно. Но вот ведь в чем суть — я-то с ними — значит я сам тоже чмо, терпила и никто по жизни, ноль без палки, пустое место, срань! Довел ты себя и за это вот теперь расплачивайся, терпи, блядь, что нихуя не выходит, даже сраный заяц наебывает, пиздней, а эта сука Хренус, блядь, с этим Чернышом, нахуй, на подсосе так и лоснятся от жира, суки. Блядь, да чуть ли его брюхо сраное по швам не расходится. Вот кто, блядь, на жранье, вот кто, блядь, здесь жизни хозяин. А другим — либо хуесось за, блядь, подачку, за фавор мизерный, либо, братан, давай сам.

Наёбщик. Закон вот чести какой-то базовой, понятий, да, псиных для него не писан, не существует. Поэтому он и срань, и пидор по жизни. А ты под ним шагомеришь вземь. Противно. Довел, блядь, до того, что от голода во время погони яму не вижу»

Мочегон поморщился от боли, вспомнив о вчерашнем событии. Преследуя кролика, Мочегон не заметил яму и упал в неё, там острый сучок проколол Белому Псу заднюю лапу. Из-за этого падения кролику удалось спастись.

— «Лапа моя, лапа много раз ты была бита, но чтобы из-за такой хуйни. С другой стороны понятно — делаешь хуйню и получишь хуйню — саадаротта турореё — Нормально делай — нормально будет, так всегда раньше говаривали в подворотнях. А если вот этому принципу, понятию не следовать, то бить будут. А кто вот их бить будет?

БДЖАЖХДААРАТТАТАУТЭР!»-

Дорога от Точки до опушки Леса была неблизкой — Серый Пёс, наученный горьким опытом, намеренно выбрал место стоянки как можно глубже в лесу, подальше от людей, их жилищ. Поэтому, когда вокруг них начала редеть колоннада древесных стволов, и всё больше частей небесного купола проявлялось, избавляясь от трещин веток, повсюду уже царила темнота, воплощающая зловещие тени существ иного порядка.

Длинной, темно-змеиной вереницей стая псов двигалась в направлении ферм. Впереди процессии шел Фигура, низко склонив морду к земле. Он не носил традиционную ухмылку, его глаза застыли, от всего его силуэта сквозило неким трауром. Сразу за Чернобурым Лисом следовали Хренус с Шишкарем. Хренусу удалось снова обрести свой привычный цвет, и дрожание силуэта исчезло; теперь Серый Пёс шёл, вытянувшись в форме позирования для скульптуры рыцарского духа, что наталкивало на мысли о том, не оставила ли в его родословной свой след породистая борзая. Однако внутренне Серый Пёс был перевернут и растянут во все стороны (Кататоническая энергия древнего трепета). Шедший рядом Шишкарь занимался тем, что попеременно бросал недоуменные и отчасти сопереживающие взгляды на Хренуса и уничижительные, ненавидящие в сторону шедшего впереди Лиса. Чёрный Пёс как бы существовал вне самого себя, его внимание было приковано к внешним объектам. За ними следовали Жлоб с зажатой в зубах сумкой и суетящийся, неотлучный Плевок. Шествие замыкал, как говорилось ранее, чуть прихрамывающий Мочегон. По его морде циркулировали разряды недовольства, всё его сознание упиралось, но голод гнал пса вперед, наклоняясь над ним с песочными часами и серпом.

Плевок был единственным из псов, кто пытался вести разговоры в этот напряженный момент. Более того, он не замолкал ни на минуту, забрасывая Коричневого Пса бесконечными вопросами, касающимися совершенно различных, не связанных между собой областей. Жлоб отвечал ему на эти расспросы только мычанием, поскольку его рот был занят несением сумки, но Плевку этого было вполне достаточною. Он получал самое главное — внимание своего покровителя:

— «Жлоб, слушай, а вот ты когда-нибудь вот бывал в драках ну таких, ну прям серьезных?»-

— «Мммх»-

На самом деле, Старому Псу после пережитого на помойке совсем не хотелось разговаривать. Он всё успокаивал себя мыслями о предстоящем ужине, но чувство столкновения со сверхъестественным не отпускало Жлоба и тревожило его.

— «А, ну и наверное, там бывало, что кого-нибудь кокнут?»-

— «Мхм»-

— «Да, хотел бы я вот тоже, чтобы так вот в драке, надеюсь, там сейчас какие-нибудь охранники выскочат, и мы их так, блядь…

Хренус резко повернулся к забывшемуся в разговоре щенку. Он весь был воспламенен ненавистью:

— «Ты, как тебя там, заткнись, блядь, нахуй!»-

Плево мгновенно сник, поджал хвост и заскулил. Жлоб выплюнул изо рта ручки сумки.

— «Хренуссь, да ладно тебе, ну што ты на щенёнка неопытнаго наезжяешь? Ну малость расчусствовалсся»-

Хренус, продолжая полыхать злобой, снова двинулся за Фигурой. Как можно понять из вышесказанного, настроения всех псов в момент перехода по гаснущему лесу были крайне похожи — нервозность, боязливость, ожидание столкновения с враждебно-неизвестным. В этот момент, пусть и не отдавая себе в этом отчёта, они были наиболее близки — их породнил пакт сумрачного дела.

Процессия уже почти вышла из леса — он начал редеть, и всё больше старые, полноразмерные деревья сменялись молодыми взаимопроникающими деревцами и кустарниками, а затем постепенно подлинное господство в этой местности переходило к высокой и густой траве, которая, даже несмотря на осень, упрямо топорщилась прокуренными, жесткими усами из земли.

Хренус посмотрел на большой куст, росший прямо перед ним. Его ветви были ярко-красными, как будто свежеокрашенными.

— «Здесь меня бы могли принести в жертву, очень похоже на капище. Вот и моя кровь стекает по прутьям»-

Серый Пёс тут же одёрнул себя, всё его тело охватило странное чувство — словно внутри его только что побывал кто-то чужой — паразит, скитающийся дух. Больше всего это было схоже с его вчерашней потерей духа, сознания. Тогда его тело стало таким же отстраненным, двигающимся под чужим контролем, как и в Холодном Доме. При подъеме в памяти образов той жуткой ночи, которые были зловещи, как утопленник, появляющийся в весенних водах, и столь же безобразны, как его распухшее, белёсое тело, Хренус теперь испытал почти физическую боль. Очевидно, что весь дискомфорт окружения и ситуации усиливал ощущения, бесконечно реверберировавшие внутри залов сознания пса. Как бы хотелось никогда не поднимать пену этих чувств — почему память всегда намертво вцепляется в самые неприятные воспоминания, самые жуткие, самые постыдные, самые неприятные? Конечно, это можно объяснить некими попытками разума оградить себя от повторения подобных ситуаций в будущем, но осознание этого никак не может облегчить тяжелый каменный груз, мегалит ужаса и отчаяния, стоящий на пространствах истерзанной души.

Безрадостная рефлексия Хренуса была прервана Фигурой. Чернобурый Лис внезапно замер, постоял, не двигаясь, несколько секунд, а затем обратился к псам:

— «Ферму видно прямо из-за этого куста»— он кивнул как раз на тот самый куст, который так сильно испугал Хренуса.

— «Ну что Хренус, давай говори, что делать»— глухо гавкнул Шишкарь из-за полей шляпы. Хренус несколько растерянно оглядел псов — нервозность, молчаливое ожидание, некая фрустрация. Внутри него происходил поединок иррационального ужаса с воином опыта и нужды. Пёс изо всех сил старался вернуть себе контроль над своим же телом и разумом. Он понимал, что именно сейчас это для него самое главное.

— «Э, ты там вдупляешь или нет?»— раздраженно гавкнул Мочегон.

— «А ты не понимаишьь? Думы-то серьзнныя, да, серьезные»-

— «Заткнись, срань старая!»-

— «Вот видно, что ты на побегушках, ты, это самое, забиваишь дырку, забиваит дырку вот он, мудак этот, забиваит дырку он в стае, я его сразу раскусил, ох раскусил, как затычку, то он рвет кого-то, то охраннек!»-

— «Тебе скучно, пидор, блядь, древний, тебя взбодрить?!»— зарычал Мочегон.

— «Тихо!»— рявкнул Хренус. Немного помолчав, он предложил:

— «Если хотите, блядь, дело всё по пизде пустить, то вы выбрали самый верный способ. Тихо, а я посмотрю там аккуратно. Шишкарь, давай со мной. А вы ждите, и блядь, вот без театра, без этой хуйни, ясно?»-

Мочегон продолжал скалиться, но молчал. Хренус вполголоса сказал подошедшему Шишкарю:

— «Только вот не в кусты, там неудобно и видно плохо, сбоку, вот, из травы посмотрим»-

Псы легли и ползком добрались до края травяных зарослей. Уже удаляясь от псов, Хренус краем уха услышал, как Жлоб жаловался Плевку:

— «Щеня, вот запомни, Щененька, что хрошь цена этому Хренусу, что вот задейссвует таких дебилов, таких отморозков в стае…»-

Хренус кислотно поморщился. Как же он устал идти на компромиссы, пропускать мимо ушей подобные замечания, выслушивать упрёки и угрозы. Как он устал вынужденно ставить себя в зависимость от сумасбродов, воров, лентяев, маниакальных личностей и прочего сброда, который впитывают в себя стаи, проходясь по грязным лужам. Но, к великому сожалению Серого Пса, без забиваний самого себя, без уступок невозможно было продержать стаю на плаву: иначе все разбегутся. Ведь такова была природа бродячих псов — авантюристская, оппортунистическая — урвать и бежать, спать там, где тепло и не бьют, подальше от глаз и палок. Если кто-то призревал эти простые принципы, то его ждал закономерный исход — скоропостижная смерть.

В стае же у псов был больший шанс найти себе пропитание и мнимое чувство товарищества, которое так важно в ситуации выживания. Именно поэтому вожаки стай и делали вынужденные подвижки.

Лес спонтанно отскочил назад, прервав речь автора, и открыл псам декорации фермы. Никто из них не мог и представить, что это зрелище произведёт столь сильное впечатление, особенно Хренус, который только избежал очередной волны паранормального испуга, удалившись от красного куста. Постройки фермы, сложенные из серых необработанных камней, выглядели как готический замок, перед которым остановился в благоговейном трепете странствующий рыцарь. От травянистого склона, с которого вели наблюдение псы, здания отделял большой яблоневый сад, по периметру огороженный решётчатым забором. Ни в одном из окон не горел свет, от всего пейзажа веяло ночной дремотой и покоем.

— «Так, а где тут эти клетки?»— Хренус внимательно водил глазами по всем частям фермы, прикидывая в голове оптимальный порядок действий.

— «Во-во, сразу за садом, перед домом, мелкие такие»-

— «И вправду, они»— Хренус опустил морду, некоторое время поразмыслив.

— «Так, пошли обратно»-

— «Хренус, почему ты так волнуешься? Вот помнишь в лесопарке дело было похлеще, но всё же нормально вышло в оконцовке! Ты даже тогда так не волновался!»— обеспокоенно приговорил Шишкарь, уставившись в спину Серого Пса.

— «Всё нормально, тебе кажется»— отстраненно проговорил Хренус. Только сейчас он заметил, насколько темнее стало вокруг.

— «Пройдет 13 часов, и вы обо всем забудете»— проговорил Фигура, только заметив возвращавшихся псов.

— «Ааа… это ты к чему?»— немного боязливо сказал Шишкарь. С этими словами ему передалась инфекция нервного состояния; ему самому стало казаться, будто происходит что-то не то.

— «Я так говорю, потому что… это просто мне нравится»— в этот момент морда Лиса приобрела невинно-сознающееся выражение, которое, впрочем, тут же исчезло.

— «Так»— Хренус обвел взглядом стаю — «Жлоб и ты… как тебя там… надевайте сумку, Шишкарь — будешь открывать и чистить клетки на пару с Мочегоном, я на стрёме буду стоять.

Взгляд логически завершенным образом остановился на Чернобуром Лисе.

— «Я буду на дальних рубежах, если вы не против»— прожурчал Фигура, и на его морде расцвела метастаза традиционной улыбки.

На фоне сплошной занавеси леса, где только редкие потрошённые верхушки давали намёк на деревья, Фигура был не виден, а, скорее, угадывался. Даже его глаза, казалось, всё больше приобретают блики темноты.

Прямо над лесом растекалось бурое марево, которое к центру своему становилось всё темнее — как будто небо прожигали с изнанки. Источник этого марева был неясен, псам были видны лишь его края оплывших фовистких форм. Но именно под это марево и исчезал Чернобурый Лис. Он не пятился, а как бы отъезжал на невидимой платформе в бездну пространства, образуемую ночной мглой — там облик Лиса постепенно размывался, входя в

КАМУФЛЯЖ

Дробь отчеканенных букв срикошетила от неизвестной плоскости и низошла осветительной бомбой (Люстрой парадного зала) над всей территорией фермы.

В ту же самою секунду, как Фигура полностью скрылся из вида, а сверху низошло произнесение, Хренусу показалось, что он понял, в чем заключается особенность его нынешнего состояния — он находится в некой под-реальности, где существуют странные слова, высказывания, мысли и образы, пролетающие без крыльев над лесом. Всё, что он слышал из ниоткуда в течение дня, все потусторонние страхи, возникавшие по пути сюда — всё это было обычными вещами и переживаниями в этой под-реальности, некоем органическом слое условий, пространства и времени. Как бы новые надстройки для всех органов чувств, дополнения и расширения, усовершенствовали восприятие Хренуса: он стал видеть дальше, слышать больше, чем другие псы, всё окружающее пространство было обогащено новыми деталями, до этого недостижимыми для Серого Пса. Нельзя сказать, что ему это нравилось. Скорее, ужасало.

Издалека, как будто бы по ту строну небосклона, зазвучал глухой звук ударов колокола. Завороженность псов, вызванная исчезновением Лиса, спала, но странным образом никто, как будто по взаимному сговору, не обмолвился об этом ни единым словом. Теперь все понимали, что внушительность фермы — это осознание того факта, что от неё зависит их выживание (Крепость стойко выдерживала натиск стихий).

Псы вошли в густые травы, покрывавшие склон. Их процессия теперь спускалась к изгороди, отгораживавшей яблоневый сад от леса. Проведя взглядом вдоль забора, добротно склоченного из серого штакетника, Хренус внезапно увидел свежий подкоп, сделанный сбежавшими кроликами. Всё складывалось, как удачное гадание — само собой.

— «Помоги-ка Шишкарь»— Хренус начал энергично разрывать подкоп. Всего через две минуты упорного рытья псы увеличили ход до достаточных размеров.

— «Фуух, блядь»— устало отвалился от ямы Хренус — «Ну, пошли»— и сам первый сунулся в лаз.

Как только Хренус попал внутрь сада, его в первую очередь поразила необыкновенная ухоженность последнего — на земле почти не было паданцев, а те, что там находились, явно упали за несколько ночных часов. Деревья были высажены непревзойденно симметричным образом, формируя аллеи и улицы целого яблочного города. Конец того плодового проспекта, на который вышел Пёс, упирался в прямоугольные коробки — искомые крольчатники (Комфортабельные минимальные жилые ячейки).

— «Идём тихо, без пиздежа, подходим и всё делаем, как условлено»— прошептал Хренус и медленно побрел вниз по проспекту. От тротуаров, образованных немногочисленными опавшими листьями, шёл равномерный шелест, а сверху, из крон деревьев, исходил приятный аромат. В подобных условиях было бы крайне легко забыться, но тревога подстегивала чувства Хренуса, заставляя его воспринимать окружение настороженно. Его зрение было приковано к блокам крольчатника, становившимся всё ближе, а слух старался выхватить любой подозрительный шум. Однако пока что ничего, кроме слабого шуршания листьев, да тихих звуков, издаваемых другими псами, слышно не было.

Всё сильнее и отчётливее становилась гравюрная торжественность зданий фермы, всё отчётливее звучали под их каменными костюмами торжественные рожки и горны. Сияние невидимых рек, падавших из кувшинов статуй, высокие расписные своды, тяжёлые двери, густо пахнущие столетним деревом, возникали в ощущении, создаваемом этим местом. От этого оно само начинало светиться, точно облицованное золотом; в нём было извечное движение, словно какое-то из зданий вмещало в себя водяную мельницу.

Псы вышли из сада на достаточно небольшую площадку — прямо между массивом основного здания и клетками.

Справа вдруг донесся странный скрип — псы немедленно приготовились дать бой. Но приглядевшись, они увидели, что источником звука было кресло-качалка, стоявшее под яблоней. На сидении лежала забытая газета (Старческое одиночество и заброшенность).

Хренус немного задрожал, но постарался взять себя в лапы и придать своей морде холодно-целеустремленный вид.

— «Так, ну все, поехали»— прошептал он. Стараясь быть как можно ближе к земле, его подельники поползли по направлению к крольчатникам. Вот они уже скрылись в темноте, и вскоре Хренус услышал:

Щелчок открывающейся защелки

Скрип дверцы

Сдавленный писк

Хруст костей

Шуршание сумки

Тихую ругань

Еще немного подождав, Хренус засеменил к дому. Когда он приблизился к стене, его обдало волной мрачной тошноты — уж больно кладка необработанных камней напоминала о стенах Холодного Дома.

«И окна здесь такие же тёмные, как будто бы заклеенные чёрной бумагой»— подумал Хренус. Именно в этот момент впервые Прослушивание началось само по себе. Жуткая стонущая музыка, наезжающие на друг друга листы диссонансов, стоны расходящихся по швам инструментов; звуки, издаваемые ими, невпопад в неуклюжей манере тыкались друг в друга уродливыми головами глубоководных рыб.

Теперь же оно стало источником дискомфорта — именно эта резкая смена привычного и приятного на необъяснимое и страшное стократно усилила эффект звучавшей какофонии. На лбу Серого Пса выступила испарина (Белый налёт — болезнь сыплющихся статуй), лапы подкосились и Хренус, как марионетка, нити которой кто-то обрезал, обмяк на стену дома. Камни был холодные, склизкие, и это тактильное ощущение еще больше усилило тошноту.

По сравнению с этим клейким ужасом ощущения, которые Серый Пёс испытывал на пути к ферме, казались фальшивыми, игровыми. Теперь он с выпученными глазами, перед которыми всё расплывалось, напоминал испорченное чучело, выброшенное на свалку. Во всём теле волнами прокатывалась душевная тошнота — отвращение к самому себе, к своей жизни, вознесшееся из пропастей подсознательного и вторгшееся в чертоги разума Серого Пса, ужас перед новой ипостасью.

«Это не моя музыка»— брешь единственной мысли, которая начала склоняться на разные лады в его мозгу, ведь ничего другого он подумать не мог, и сознание ухватилось за этот единственный сформулированный клочок речи —

«Музыка не моя это

моя не это музыка

не музыка моя это

не это музыка моя

музыка моя это не».

Он чувствовал себя затемнённым, забытым в одиноких пустых комнатах, где тень насильственного перехода в новое состояние настигала его всё больше и больше. Кроме этой контузии комнат не было ничего. Только они, и всё больше захватывающая его тень.

Теперь Серый Пёс лежал оцепеневший на мокрой ночной траве. С этого места его неподвижному взгляду открывалась единственная перспектива — то самое фигуративное марево над верхней границей леса. Кроме него всё вокруг было размыто и неважно для нынешнего состояния Хренуса.

Однако даже при этой размытости Хренус не мог не заметить некое пятно, которое выделялось более светлым цветом от остального пейзажа, его движения были неравномерны, отрывисты. Нюх пса также не работал, поэтому у него не было ни малейшего предположения, кто это может быть.

Пятно остановилось.

— «Вы ктоо?»— раздался старческий дребезжащий голос — «Идите в пиздуу»-

Несмотря на оскорбления, в голосе явно присутствовали робкие, испуганные модуляции. Хренус попытался ответить, но из его пасти выскочило какое-то невнятное хрюканье.

— «Я сказал, идите в пиздуу»— пятно начало приближаться к Хренусу.

Где-то вдали опять послышались глухие удары занебесного колокола. По телу Серого Пса прошло как бы легкое дуновение ветра и вся импрессионистская размытость пространства спала, как содранная штора. К Серому Псу резко вернулся контроль над телом и полное ощущение реальности. Теперь он мог видеть, что происходит вокруг.

Перед глазами Хренуса предстала фигура пожилого пса верблюжьего цвета. У него была обвисшая морда с большими мешками под отекшими глазами, из пасти свисали жемчужные бусы слюней, а задние лапы старик волочил по земле — очевидно, они были парализованы. Как только Хренус полностью оценил внешний вид пришельца к нему вернулось обоняние, и он учуял резкий запах мочи, исходивший от пса.

— «Тварь ебаная»— Хренус незамедлительно бросился на пса.

Старик вяло взмахнул передними лапами, пытаясь отбить тело летящего на него Хренуса, но фактически получилось так, что его лапы, необычно невесомые и мягкие, как бы приобняли нападавшего. Челюсти Серого Пса сомкнулись на горле пришельца. Визг, который было издал от боли пожилой пёс, перешёл в сипение.

Псы вместе упали в траву. Хренус всё сильнее сдавливал глотку старика, пока наконец его шея не хрустнула. Хренус выпустил из пасти обмякшую тушу пса и в отвращении отшатнулся. Отёчные глаза убитого медленно закатывались, и это остаточное движение вызвало у пса ощущение, что перед ним нежить, оживший труп. Сзади ударил свет, акцентируя тело старого сторожа. Обернувшись, Хренус увидел открытую дверь и стоявшего в дверном проеме человека. У того было испуганно-удивленное выражение лица.

Хренус с рыком и гавканьем, шумом и яростью кинулся на человека. Тот в ужасе отшатнулся, зацепился за порог и тяжело упал внутрь дома, оглушительно закричав. Хренус же кинулся к крольчатникам. Когда Серый Пёс завернул за ближайший кроличий барак, он увидел остолбеневших и замерших в различных позах подельников. У Шишкаря и вовсе был мертвый кролик в зубах.

— «Валим быстро!»— пролаял на ходу Хренус и бросился вглубь сада. Сзади слышались яростные возгласы людей, хлопки и грохот.

Уходившая вперед дорога втягивала размазанное пространство по обеим своим сторонам.

Но некие элементы выбивались из этой картины.

Это было кажущееся мерцание, создаваемое мириадами маленьких сверкающих частиц.

Некоторые мерцающие частицы медленно, плавно затухали и возгорались.

Другие были резкими включениями и выключениями.

Третьи — длинными пулеметными очередями.

НЕОБЫЧАЙНО СИЛЬНАЯ ВСПЫШКА

Внезапно Хренус понял, что он бежит уже не через яблоневый сад, а через Серебряный Лес, состоявший из сверкающих деревьев, особенно сильно контрастировавших с чёрной рыхлой землей. Ветки деревьев едва-едва шевелились, но этого было достаточно, чтобы небольшие ромбические листочки слегка подрагивали, касались друг друга, производя, тем самым, чистейший звон, сливавшийся в прозрачную стеклянную музыку. Эта тонкая мелодия присутствовал повсеместно, Хренусу было бесконечно приятно слышать ее — звуки как будто бы замирали в воздухе и, мягко мерцая, постепенно растворялись. Некая тихая торжественность левитировала в воздухе, перламутровом и густом.

Серый Пёс теперь парил невысоко над землей, лишь изредка мягко отталкиваясь от нее лапами. Великая радость и шелковое удовлетворение наполнили всего Хренуса. Ему хотелось играть, резвиться в воздухе, подниматься к кронам этих ювелирных деревьев и вечно слушать прекрасную музыку драгоценного сада.

Вокруг него спиралями проворачивались абстрактные белые потоки. В них всё чётче становились различимы индивидуальные частицы, и Серый Пёс увидел, что это — бегущие призрачные псы, больше всего похожие на породистых благородных борзых, но несомненно более грациозных и невесомых. У них как будто бы было по восемь ног, которыми они с неестественной лёгкостью отталкивались от земли, то соединяясь, то снова разделяясь в собачьем потоке. Хренусу жутко захотелось каким-то образом слиться с этими псами, сойтись с ними. Ему даже начало казаться, что в этой бесконечной массе наверняка есть некая собака, в которой он мог бы найти спутницу для вечного бега в благовонном саду, свободному от травматических опытов. Идеальное времяпрепровождение в ласковую пору.

Но что-то глубоко внутри смущало Серого Пса. У этих бесконечно прекрасных собак не было ни ртов, ни глаз: их тела представляли собой лишь силуэт. И куда они направлялись, почему от них он слышал звук, напоминавший лишь рокот океана? Эта мысль не давала ему покоя; захваченный ей, он уже двигался машинально и в какой-то момент заметил, что поднимается всё выше и выше. Он смотрел на круговорот движения псов уже с высоты птичьего полёта; он увидел целое море собак, извивавшееся между деревьями.

На горизонте возникло какие-то зарево или, скорее, Сияние.

«Наверное, эта группа особенно просвещенных псов двигалась сюда»— подумал Хренус, и душа его наполнилась вибрациями ожидания. Но чем ближе приближалось Сияние, тем больше сомнения брали верх над трепетом в его душе. Сияние шло плотной стеной, оно расширялось, захватывая всё больше Серебряного Леса, двигая свою границу всё ближе к псу.

«Псы бегут не просто так — они убегают от этого сияния»— жуткое осознание отяготило Хренуса. А Сияние всё больше принимало черты марева над другим лесом, только со стократно усиленной интенсивностью. Отягощенный ужасом, он упал, как подстреленная птица, в жутком параличе, совершенно не зная, что будет, когда его тело, отяжелевшее и лишенное духовности, ударит о темную землю. Но тут же понял, что Сияние быстрее его падающего тела.

Сверкающая стена всё ближе

Ближе

Ближе

Сухой звук сжигаемой фотопленки.

Хренус рухнул в сухую листву. Оглядевшись, он понял, что находится на опушке леса. Другого леса. Перед ним стоял, тяжело дыша, Шишкарь. Морда Чёрного Пса была в крови.

— «Ну… Фух… Кажется… Всё»— с придыханием проговорил Чёрный Пёс и, приподняв голову, улыбнулся Хренусу из-под шляпы.

Прорвался в отдалении гром, и по всему лесу пошел дождь.

Глава 4

ФЛОГИСТОН

По всему лесу шёл дождь.

Так продолжалось уже несколько дней. Где-то в чаще потоки омывали каменные статуи спящих титанов и невообразимые забытые сооружения. Всё пространство наполняла перкуссия капели, сливавшаяся в оглушительный гул сотен тысяч плакальщиц.

На время, пока шли дожди, псы перебрались с Точки во временное пристанище, которым стали заросли папоротника — их широкие листья давали хоть какое-то укрытие от вездесущих небесных вод. Эти несколько дней были временем отдыха, справедливым вознаграждением за переживания, лишения и риски, наполнявшие жизнь стаи. Псы только и делали, что поглощали добытых кроликов и спали; все, как один, были молчаливы — комфорт сытости позволял каждому кутаться в собственные мысли. Тяжелая штора дождя же служила барьером, сторожившим покой стаи.

Хренус пребывал в теплой дрёме. Он почти забыл о странных, пугающих происшествиях, терзавших его ещё совсем недавно. Лишь изредка уже отупевшая тревога тёмными очертаниями морского чудовища показывалась близко к поверхности, но быстро тонула, стремительно уходя на дно океана мягких размышлений. К тому же Фигура, исчезнув в ту ночь, так до сих пор не объявился, что не могло не радовать Хренуса. В общем, Серый Пёс мог, наконец, получить удовольствие от своего времяпрепровождения.

Вот и сейчас, лежа под раскидистым кустом папоротника и обводя невидящим, ленивым взглядом силуэты псов, Хренус размышлял исключительно о приятных ему вещах. Серый Пёс перебирал в памяти те оставшиеся позади события, где, по его мнению, он достигал наибольшего успеха, или те моменты его существования, в которых ему несказанно везло, и по мере увеличения количества возвращенных из небытия сюжетов он чувствовал себя всё лучше и лучше. Жизнь, которая раньше казалась ему разбитой дорогой бритв и ножей, теперь предстала в виде легкой, хрустальной тропинки, на которой лишь иногда попадался досадный мусор, оставленный существами, нечуткими к прозрачному ритму красоты.

«О, горная тропинка, я искал тебя, внутри меня всё холодело, когда я вступал в твои пределы.

Ты была бархатной лентой, развернутой среди сентиментальных вершин, моей подругой, моим мелодичным ветром, моей свежей, чистой любовью».

Да, именно такого вакуума страданий так давно жаждал Хренус. Никакого страха, никакого истерического поиска ресурсов, никаких призраков, духов, чернобурок, других стай псов и котов. Только знакомые морды и еда. Только это.

Только это.

Монотонность, монашеская монотонность звуков — не симфония, но поток, могущественная, спокойная река, гудящий водопад, прохладная каменная стела в жаркий день, сине-зеленые стебли береговых растений. Такие звуки могут быть только терапией, утешением, замещающим внутреннее наполнение формы её внешним, видимым объемом.

Хренус прикрывал глаза.

Теперь происходило плавное внедрение в окружающий мир, и Серый Пёс на хрустальном ложе под шёлковыми покрывалами двигался сквозь ковёр леса, растягиваясь, растворяясь, снова собираясь воедино, претерпевая разнообразнейшие метаморфозы: становясь то разрывной, прерывистой линией, то россыпью цветных горошин, то пиксельным пятном, то вихрями изменчивых оттенков. Ему начало казаться, что его Прослушивания были связаны именно с таким состоянием — всеполной сопричастности, которое можно бы было описать как

К А М У Ф Л Я Ж

Так продолжалось все эти текучие дни дрейфа.

— «Как сейсяяс помню»— раздалось типичное начало любой истории Жлоба — «Хозяен сидить на окне, а под ним штук двасать, да, двасать голубей лежать. Он хлеп в вотке мочил и их кормил для развлесенья ха-ха-ха-ха.

Хренус, не открывая глаз, хохотнул над историей. Приятное ощущение. Еще несколько секунд он подержал его внутри, смакуя.

— «О, это, Хренус… твой там этот, ваш любовник, идёт, нахуй!»— это уже зазвучал гортанный голос Мочегона.

— «Какой любовник ещё?»— недоуменно спросил Серый Пёс, не открывая глаз.

— «Ну этот, мадам Фигура ха-ха-ха»-

Это была одна из тех фраз, которые Хренусу совсем не хотелось слышать. Начала, пока ещё совсем робко, болеть голова — в ней снова возникала болезнетворная ткань дискомфорта. Сейчас он откроет глаза и увидит перед собой противоестественную тварь, которая наполнит всё сознание Серого Пса гноем отвращения, сукровицей ужаса. Но этого уже не избежать. В конце концов, вдруг он скажет что-нибудь дельное, ведь совершённая по наводке Лиса операция с фермой прошла для псов крайне успешно (Плацебо мысленного успокоения).

Хренус открыл глаза. Все псы уже вытянулись в направлении приближавшегося сквозь дождь силуэта. Определенно, он имел неестественную худобу, присущую Фигуре. Однако Хренуса сразу же смутил тот факт, что движения этого пришельца не были похожи на мелкий бег, присущий Лису. Скорее, это были какие-то неловкие, гротескные ковыляния, раскачивания из стороны в сторону. Такое впечатление, что Фигура был сильно болен или ранен.

Хренус напрягся ещё сильнее, его мучило ожидание новых травматических опытов. Которое, впрочем, всё больше сменялось недоумением. Наконец, когда таинственный пришелец находился от псов на расстоянии нескольких метров, Пёс понял, что это совсем не Фигура.

Если очерченная худоба Лиса имела чуждую, неприятную симметрию, а двигался он с потусторонней грацией и ловкостью, то здесь можно было наблюдать совершенно противоположную картину. По-шутовски дурашливые, нелепые движения физически увечного животного несли вперед дистрофичный и гротескный каркас костистого тела, покрытого лишаями (Смеющаяся публика дешёвого водевиля). Проводка жил рельефно проступала под серо-буроватой, какого-то крысиного цвета шкурой, а морда сморщенная, местами заклеймённая розовыми бутонами раздражений, благодаря своим вывернутым ноздрям была похожа на свиное рыло. С жуткого скелетного зада свисал жалким тросиком крысиноподобный хвост. При движении существо припадало как можно ближе к земле, будто бы неловко кралось. Это была шхуна, команда которой погибла от неизвестного мора в тропических широтах, и она, носимая своенравными течениями, постепенно наполнялась смрадом разложения, пропитывалась трупным ядом и разваливалась, отданная в рабство беспощадным ветрам. Спутниками искалеченного животного были сиплое, сдавленное дыхание астматика и странный запах — очень перечный и несколько химический, не природный. Но вместе с тем это не было помоечным зловонием.

Худой пришелец остановился и обвел псов взглядом. Его постоянно слезящиеся катарактные глаза были практически полностью чёрными, и лишь у самого края глазниц виднелся желтоватый белок. Хренусу показалось, что перед ним труп, поднятый злой магией из могилы — неприкаянный, разваливающийся на ходу.

— «Фуф, кажется, добрался. Далеко вы, ребята, забрались»— проговорил зверь с улыбкой; голос его был на удивление приятный; в нём звучали бодрость и оптимизм.

Это определенно был пёс, но страшно изуродованный. Какая жуткая болезнь или катастрофа могли оставить на нём такой отпечаток?

Пришелец еще раз обвел стаю весёлым взглядом, который очень плохо сочетался с каплями гноя в уголках глаз.

— «Раз вам нужно некоторое время на раздумья, то я позволю себе представиться. Мое имя — Казанова. К вашим услугам!»-

— «Кто?! Что, блядь?!»— залалаял Мочегон — «Какой Казанова? Ты себя в зеркало видел, Запеканыч! Ты хоть раз-то ебался?!»-

Мочегон захлебнулся истерическим, нездоровым, отчасти возмущённым смехом:

— «Казанова, нахуй!»-

Казанова ответил на этот выпад понимающей усмешкой. Он как будто бы оценивал несуществующую шутку, признавая её мнимую удачность.

— «Как ты нас нашёл?»— рявкнул неожиданно громко Шишкарь. Очевидно, что Казанова и своим неожиданным появлением, и своей внешностью ввел всех псов в ступор; теперь они выходили из его комнат поодиночке, каждый в разное время, но неизменно в возбуждённом состоянии.

— «А, это эти ребята, актёры, меня на вас навели… Вы знаете их? Нет? Тогда вам обязательно надо с ними познакомиться, это великолепнейшие, достойнейшие псы»— речь Казановы тлела благовониями.

— «Не надо нам с ними знакомиться»— сухо отрезал Хренус. Он мысленно оставил самому себе записку, узнать, что это за актёры и разобраться с ними (Потеряется ли она в ворохе испачканных бумаг или унесет её сквозняк?)

Казанова деликатно улыбнулся:

— «Тем не менее я к вам по делу — знаком с вашей работой: вся округа теперь только и говорит про куш, который вы отхватили. А я сделал смелое предположение, что вам могут понадобиться услуги такого пса, как я. Предлагаю вам немедленно рекрутировать меня в стаю»-

Хренус насмешливо хмыкнул:

— «Да? И на какое место ты, Казанова, желаешь к нам поступить?»-

Казанова сказал несколько более низким, чем раньше, голосом:

— «На место разведчика»-

Хренус, изображая сожаление, цыкнул зубами:

— «Не получится. У нас уже есть такой»-

— «Специалистом по связям с общественностью, у меня обширные контакты…»-

— «Это он»— Хренус Кивнул на Жлоба

— «Тогда я точно могу быть профессиональным рассказчиком, развлекальщиком…»-

— «Он совмещает эти обязанности»— ухмыльнулся Хренус

Казанова, насколько это можно было судить по его изуродованной морде, был обескуражен. Он немного помолчал, продумывая следующую реплику, а затем вылил из себя скулящую речь:

— «Тогда я прошу вас, прошу вас, как пёс, стоящий на грани смерти, может просить других псов, прошу вас о помощи и пощаде, прошу»-

— «Ты что, охуел, а?»— выскочил Шишкарь — «Катись отсюда, мудила, пока твои бока лишайные целы!»-

— «Пожалуйста!»— плаксиво скулил Казанова. Эти жалостливые интонации звучали неестественно, как будто бы Казанова лишь накрывал чехлом свою весёлость сатира и был готов с минуты на минуту снова предстать в образе вечного балагура.

Хренусу было неприятно смотреть на это уродливое существо, теперь еще более жалкое за счет своего самоуничижения (пусть и наигранного). Серый Пёс отвел взгляд от Казановы и тут же увидел под кустом папоротника сумку, где лежали трупы кроликов. Она уже не выглядела новой — потрёпанная, бесформенная, с проступавшими бледными пятнами крови (Лазарет в траншеях, недостаток перевязочных материалов). В ней осталось от силы две тушки. Скоро нужно будет снова начинать поиск еды, сами псы её найти не могут (во всяком случае, пока), Фигуры всё нет, да и связываться с ним у Серого Пса не было никакого желания, а этот пёс пусть и неприятен на вид, но зато понятен, совершенно обычен, не отдает никаким сверхъестественным смрадом.

— «Вот что»— вальяжно растягивая слова, сказал Хренус — «Один шанс тебе — если знаешь, где жранье достать можно и нормальное, то подумаем, что с тобой делать»-

— «О, у меня есть дело как раз для вас»— Харизма вернувшимся бумерангом проявилась в Казанове — «Я знаю такое место — высший сорт, самый сок!»-

— «Что ещё за место?»— гавкнул Шишкарь

— «Эммм… не то, чтобы место, а я бы назвал это в некотором роде подработкой на месте. Скажите, вы не против крысиного мяса?»-

— «Да мне насрать уже, что жрать, нахуй»— подал голос Мочегон.

— «Вроде в этой махинасии имеесся, так сказать, расиональное зерно»— согласился Жлоб.

С одной стороны, будь у Хренуса выбор, то он бы, разумеется, предпочел кроликов и птицу крысам, но раз еда сама шла ему в пасть, то Серый Пёс решил не упускать возможность. Тем более, что в городе, в самые его неудачные периоды, ему приходилось есть мёртвых крыс.

— «Показывай давай и смотри без наёбок — у нас с наебщиками, разговор короткий»-

— «Да, конечно, следуйте за мной, нам надо идти на поля»— засуетился Казанова.

Поля, обрабатываемые совместными усилиями фермеров-арендаторов, находились не так далеко от логова псов. Именно на этих полях неделей ранее и проводил свою разведку Хренус.

— «Любезнеёшай, а сёдня денёк-то не осень подходяссий для крысинай охоты! Дожжь!»— ехидно проговорил Жлоб.

— «Уважаемый, Уважаемый!»— в речи Казановы заиграли вступительные ноты, объявляющие о начале рекламного блока — «Вы же знаете, как всё у фермеров происходит. Если дата работы назначена, то работа должна быть выполнена вне зависимости от обстоятельств. Это качество деловых людей, секреты успеха, к плодам которого (пусть и побочным) я и предлагаю вам сейчас приобщится!»-

— «Погодите, погодите, а пусть еще историю расскажет, если он такой рассказчик кайфовый!»— подал голос до этого молчавший Плевок.

— «А сто, Щеня, мои истории тебе уже не нравясся, надоели?»— с упреком сказал Жлоб (Горечь ревности мешала ему сидеть спокойно на стуле. Он вскочил, бросился к окну и сорвал карниз, запутавшись в шторах).

— «Да, в натуре, если хилый на рассказе, то пусть приколет»— Мочегон прожевывал слова как кашу.

— «Друзья»— Казанова улыбался кинематографической улыбкой образца 20-х годов — «Раз вы просите, то я вам сейчас такое расскажу, вы не пожалеете. Вы знаете историю о таксе Бонифации? Нет? Тогда я вам завидую — всегда завидую тем, кто слышит её в первый раз»-

Казанова сделал паузу и заговорил, но уже каким-то старческим скрипучим голосом — монотонным, безэмоциональным, немного иностранным:

— «Бонифаций был таксой, обувавшей людей на лабиринте. Он вступил в сговор с лисами да барсуками и теперь отгребал знатный куш каждый раз, когда двуногие фрукты собирались поставить монетку-другую на то, поймает ли собачка зверушку или нет. А барсуку только и приходилось, что лежать, будто бы он мертвый, ну и продристаться разок для пущей верности. Эффект был перманентным. Боня жирел, богател, морда его приобрела сытый лоск, и все сходились на том, что скоро он свою тушу не сможет и в дверцу засунуть, не говоря уж о беготне внутри. Стал важным — уже не гавкал и визжал, а говорил низким голосом вальяжное «Аф». Эдакий, доберманового окраса, буржуазный супчик в 20-долларовом антиблошином ошейнике. Его так и прозвали — Боня шахтер»-

— «А почему Шахтёр?»— бесцеремонно прервал рассказ Плевок.

— «Потому что по туннелям лазил и с этого прибыль имел»— несколько раздраженно ответил Казанова и продолжил:

— «Так он обтяпывал свои дела, а потом, макая сахарную косточку в плошку, говорил таким же таксам-пронырам: «Все эти лисы и барсуки только и знают, что жрать, скоро сами не будут пролезать в дыры и наведут на меня кинологов».

Да, иногда Боня представлял, как к нему наклоняется кинолог и говорит: «Приятель, ты, кажется, уже в дырку и не пролезаешь, как же ты с лисами можешь управиться? Давай-ка проверим».

Но карты Боне спутали не кинологи, а защитники прав животных. Из-за их протестов пришлось закрыть лабиринт, что, разумеется, оставило Боню на бобах. Уже бывший Шахтёр ползет к кинологу на коленях, лижет ему ботинки, просит не лишать его заработка. Но кинолог лишь треплет того по загривку.

Боня мучается от лишений и отчаяния. О душевном, как, впрочем, и о физическом здоровье и говорить не приходится — он уже не может есть, пить, у него не стоит»-

— «Это еще тут причем?!»— возмутился Шишкарь.

— «Стилистическое средство для создания у слушателя комплексного ощущения личной трагедии, настигшей героя.

И вот он уже без ошейника, худой, побитый улицей, ищет себе укрытиеглазами, серыми благодаря многодневному голоду — сыну от брака булимии с нищетой. В открытом подъезде многоэтажного дома всё его внимание привлекает колкий запах — незаметный, как уличная песня бродячего пса. Этот запах ведет его, и вот, в щели между створками дверей пропитанного мочой лифта и полом, он видит слой люминесцентной жидкости. Боня бросается к ней и начинает яростно её лизать — это первое, что его истощенное тело смогло в себя впустить за всё это проблемное время. Ему кажется, что по мере того, как он больше и больше насыщается, его наполняет ароматный дым. И тут Боня видит, как из его бока выскакивает сверкающий щенок голубого цвета, игриво так ему подмигивает, и, выскочив из подъезда, устремляется вниз по улице. Боня бросается за ним в погоню сквозь раскисшие газоны, ржавые ограды, бутафорские саженцы, деревья, разрушающиеся бетонные дорожки и кричит: «Вернись, вернись!». И когда тот, кого раньше знали в отрасли как Шахтера, перебегал дорогу, то его настиг грузовик, груженный кирпичами»-

Казанова оглядел слушателей и добавил с расстановкой.

— «Отматывали его с колес несколько дней. Опознали по уху»-

— «Нууу, пиздежом тянет»— скептически протянул Мочегон, отойдя от первоначального ступора интереса.

— «Сойдёт»— высказал свое мнение Хренус.

Жлоб недовольно проворчал нечленораздельную реплику — Старый Пёс был уязвлён тем, что на его место рассказчика появился новый претендент.

— «Да нет, нормал история, Хренус. Между прочим, тоже был случай с нами похожий — помнишь, с Блеском, когда тот крыс подговорил во дворе, и они мёртвыми прикидывались, а люди тупые думали, что это он их давит и подкармливали. Да и потом, что с ним приключилось, тоже похоже»-

Чувство, по ощущениям напоминающее скорбь

Чувство, по ощущениям напоминающее ожог воспоминаниями

Чувство, по ощущениям напоминающее закопанную боль

Чувство, по ощущениям напоминающее осознание бесповоротность событий

— «Интересно»— Казанова посмотрел на Хренуса — «Следуйте за мной, пора мне показать вам то, что я подготовил»-

— «Надо сумоську-то листосськами прикрыть»— засуетился Жлоб.

Псы двинулись сквозь прозрачные стены воды за ковыляющей, обезьяньей фигурой Казановы. В этот раз Хренус плелся в арьергарде.

Блеск. Это имя обожгло Серого Пса, грубой кромкой разодрав материю его души. А вслед за этим в рваные раны, как в специально подготовленные литейные формы, вплавилось раскалённое вещество, когда-то изгнанное из души Серого Пса. Автоматически следуя за вереницей псов, Хренус всё глубже погружался в топи воспоминаний, его глаза потухли.

«Блеск…всегда он был впереди всей стаи, всегда в центре…дерзкий, фартовый, постоянно сыплющий остротами…да и Лола его больше любила…хотя, как больше — меня она совсем не любила… Блеск всегда говорил…подойдёт и скажет: «Эй, Хренус, четвероногий друг, здорово»— все гавкают, смеются, я глотаю обиду, злоба искрится во взгляде. А Блеск снисходительно кладёт мне лапу на плечо и говорит: «Да ладно, Хренус. Ты хороший пёс, не обижайся, ты же мой кореш» …Бесконечный обман… Мы с Шишкарём бежим по моргающим улицам, Блеск со своими — по дворам ловит кошек и крыс…врывается на склад продуктового магазина. Вся стая — его фанаты, он сверхновая, маяк, взрыв осветительной бомбы, люстрообразные её огни, падающие на землю. Он продирается сквозь коридоры, лабиринты, задние улицы, кривляющихся акробатов, клубки двухголовых змей, хитросплетения слов, жил и корабельных канатов. Он легко взбегает по лестнице, опоясывающей костяную башню. На каждой из ступеней — сокровища, доспехи, благовония, ковры, изысканная стеклянная посуда. Но он поднимается всё выше, пока на её вершине не зажигает фиолетовый пламень, который увидят и в зелёных глубинах и бледно-белых высотах. Он — Прометей псов и честь их рода, лучший из помёта, визионер и нож, рог, возвещающий о прибытии долгожданной армии. Быть с таким рядом — почёт, говорить с ним — честь.

И, разумеется, с таким псом тягаться мне бесполезно. Но как он выглядел тогда, когда когти дождя рвали растерзанный асфальт с торчащими из него артериями кабелей, а ветер был как плащ, как простыня, натянутая между домами. Когда увлажнились его глаза, когда они приняли вид линз, передо мной предстала тотальная кататония его харизмы. Он был слаб, и я прекрасно помню звук, сопровождавший это действо — тонкий свист, который к своему концу резко ушёл вверх и стал тонким проводком, приводящим в действие взрыватель. Смерть с небес, смерть из подземелий, смерть на плоскости, где никого не было, где ты один, один, один, один и харизма не поможет. Она не поможет, когда ты, кутаешься в отсутствие и прячешься. Содрав с него кожу, контекст поглотил его, перекувырнулся через себя в прыжке и был таков. Больше их никто не видел».

Тоскливость воспоминаний прервало некоторое изумление от того, как он сам, ненавидя Блеска, воспел его. Хренус до этого никогда не выражался многословно и хотя бы в малейшей степени поэтично, почему же в первый раз ему удалось это сделать в отношении той ситуации, которая, по его мнению, была для него однозначно негативным опытом?

В этот же самый момент Шишкарь нагнал Казанову, размечавшего для стаи фарватер в просторе мокрого леса.

— «Слушай, Казанова, а ты откуда эту историю знаешь?»— осторожно спросил Шишкарь, забивая в себе кипучий интерес.

— «О, мне её рассказал Старый Бульдог Ли»— ответил Казанова, дружелюбно улыбаясь — «Был период, когда мы обрабатывали одну дыру, и вот он всегда завершал наш вечер какой-нибудь историей из своей жизни. Ну, или из жизни знакомых ему псов.

— «А что это за кличка такая — Ли?»— Чёрный Пёс любил выяснять малейшие подробности во всех интересовавших его историях; он питал страсть к крошечным бликам, тонким моментам, пытаясь за счёт них создать у себя в голове максимально целостный образ услышанного от третьих лиц. Однако делал он это редко, потому что в угоду своему интересу он задавал бесконечное количество уточняющих вопросов, зачастую перебивая рассказчика, что закономерно вызывало у последнего резко негативную реакцию.

Но казалось, будто бы Казанове самому нравится отвечать на пытливые расспросы Шишкаря, чем пришелец, разумеется, заслужил расположение Чёрного Пса.

— «Да это псевдоним, а хозяева звали его что-то типа «Лимон», он мне по пьянке проговорился — любил за людьми допить из бутылок. Вообще у него всякие пристрастия такого рода были»-

— «А где он сейчас?»-

— «Вот уж не знаю. Живёт, наверное, где-то. Может, ещё в деле, а, может, и нет»-

— «Поняяяятно»— Шишкарь замялся, как будто бы поставив нелепую, ненужную точку, хотя хотел, чтобы на её месте была непринуждённая запятая. По виду Чёрного Пса создавалось впечатление, что он хочет задать неудобный вопрос и, стесняясь, пытается себя пересилить.

— «Ммм…э…А вот… ну, я понимаю, что вопрос такой…»-

— «Давай, не томи»— пошёл навстречу Казанова.

— «Ну вот как ты так… ну это…»-

— «Стал таким красивым?»— Казанова залился ироничным смехом — «Да, так, совсем пустяковая история. Я совершал переход один — двигался дни и ночи, дни и ночи. Устал, как собака (ха-ха-ха). Вооот… а мой путь пролегал через небольшое поселение, домики милые, как с открытки, псы, правда, там меня особо не жаловали, но, с другой стороны, и не наезжали. Вот, в общем, иду я уставший, голодный, худой — один рёбра торчат; я сейчас по сравнению с тем периодом жирный-прежирный стал — солнце плешь печёт немилосердно. Думаю, дело — труба, и тут смотрю: домик такой, знаешь, сказочный (даже на фоне остальных) — пряничный или там с колбасной крышей, не помню, как там точно было, ну чистенький, аккуратненький, клумбы с цветами, а на скамейке перед ним, прям под окном, стоит прикрытый платком пирог. Запах — язык проглотил. Слюна течёт водопадами. Ну, думаю, сам Бог послал. Подхожу, значит, к пирогу, делаю первый укус. Вкус-половина сахар, половина мёд (хотя пирог с мясом был). Я в эмпиреях, мне поют ангелы. И тут слышу голос женский:

«Ах ты, срань болотная!»— смотрю, а в окне стоит хозяйка вот этого всего добра, злая, как черт. Я ничего даже подумать не успеваю, а она тут же хватает с плиты (а окно-то было кухонное) чайник кипящий и кааак меня обдаст: «Вот тебе, говно, получай».

Сил хватило мне только до кустов придорожных добежать. Там провалялся я, сам не знаю сколько, может, и неделю целую. Всё время не жив ни мёртв был: сбился со счёта, сколько раз думал, что копыта откину. Ну потом, когда сотую кожу, наверное, сбросил, уже полегчало, ну и пошёл дальше. А остальные «регалии» уже потом сами собой приложились. Вот так»-

Шишкарь был шокирован — Казанова рассказывал об этом событии непринужденно, с бродячей улыбкой, попутными, приблудившимся шутками, кривлялся, как будто бы это была комедийная история. Даже для опытного бродячего пса это было неслыханным жестом, ведь Шишкарь сам всегда очень переживал по поводу своей внешней привлекательности и старался, по мере возможностей, улучшить свой облик (В ателье — затихшие манекены).

— «И ты вот… так нормально это вспоминаешь?»— выдавил Шишкарь.

— «Так а чего горевать-то: что было, то было. Тем более я и до этого красавцем не был, и шкура у меня была говёная — вся плешивая, болезная. Так что, может, оно и к лучшему»— тут Казанова подмигнул ошеломленному Шишкарю — «А, вот за разговором мы, между тем, и пришли, куда хотели»-

Поле, еще недавно заросшее травой, теперь напоминало прическу столичного модника — ровные ряды земли, разрыхлённые расчёсками борон, были зализаны на обе стороны, пряди четко отделены друг от друга, земля блестела от лака. Но кому понадобилось во время установленного всевластия осени распахивать поле, которое, судя по всему, не использовалось и летом, было совершенно непонятно.

Внимание псов сразу привлек небольшой экскаватор, стоявший посредине открывшегося им пространства. Рядом с ним стояла группа собак — около дюжины, все они были какие-то несуразные, с потрёпанной клокастой шерстью довольно блеклых цветов. Каждый из этих псов обладал каким-либо дисгармоничным аспектом внешности — у одного это были кривые, загибавшиеся, как ребра мертвой коровы, внутрь ноги, у другого — выгнутая, горбатая спина, у третьего — хвост, висевший неприятной измочаленной веревкой. Вдобавок дождь странным образом усиливал их нелепость, как бы прибавляя контрастности к их изъянам. Все они имели рост ниже среднего, а в глазах у них колыхалась мутная озлобленность, вызванная тяжёлой, скудной жизнью.

Казанова уверенно держал курс на экскаватор, а стая следовала за ним, оставляя в каждом отпечатке лап на мягкой земле своё спокойствие, взамен приобретая настороженность и пренебрежительную дерзость.

Как только Казанова приблизился к группе несуразных псов на расстояние в несколько метров один из псов рявкнул:

— «Казанова, еблан, кого привёл? Блатарей!»-

Все остальные несуразные псы как будто бы только и ждали первого словесного выстрела, как в окопах ждут сигнала о начале атаки:

— «В натуре, уроды какие-то!»-

— «И так крысить сегодня придётся в грязи под дождем, блядь, а тут ещё и это — спасибо, Казанова, удружил!»-

— «Суки, нахлебники, лапой об лапу не ударили ни разу!»-

— «И сюда добрались, и сюда уже добрались, суки!»-

— «Посмотрите, какие ебальники! Такие убьют — не заметят!»-

— «Шваль подзаборная!»-

— «Небось, срут в песочницах детей наших хозяев!»-

После этой фразы псам стало понятно, кто перед ними — это была свора псов с окрестных ферм. Вообще среди бродячих псов бытовало презрительное отношение к собакам, находящимся в подчинении у человека — за их рабскую услужливость, неотесанность, глупость и трусость. А бродячие псы, в свою очередь, у домашних ассоциировались исключительно с бандитизмом, воровством и всегда были виновны во всех несчастьях и бедах.

Жлобу досталось персонально — его узнал один из фермерских:

— «Жлоб, ну ты и опустился, сука, конечно, ты мне и до этого не нравился, но так… пиздец!»-

Надо сказать, что участники стаи не остались в стороне:

— «Сейчас тебе лапы прогрызу, тварь»-

— «Пошёл ты нахуй! Ебут таких, как ты!»-

Гнойник зачинающегося конфликта готовился вот-вот вскрыться, но тут гомон взаимных оскорблений и угроз прервал хриплый лай одного из фермерских псов, до этого хранившего молчание (было удивительно, насколько сильное воздействие возымел его голос на псов):

— «Ладно, достаточно»— это говорил коренастый и крепкий пёс сизоватого цвета. Он произносил свои реплики спокойным, низким голосом, четко сегментируя их, как опытный рабочий, выполняющий рутинную операцию. Или, вернее, этого пса можно было сравнить со своего рода конвейером слов — каждое поступающее слово обрабатывалось, приводилось в надлежащий вид, проверялось на соответствие критериям качества продукции, затем для слова склеивалась коробка интонации — аккуратная и ровная — туда упаковывалось слово, коробка заклеивалась и становилась частью до предела стандартизированного потока устной речи. Этот пёс был фабрикой, сборочным механизмом, хорошо опробованной технологией. — «Выпустили пар и хватит. Значит так»— он посмотрел на Хренуса — «Меня зовут Дымок, и я здесь — бригадир. Суть такая — экскаватор рыхлит землю, из неё лезут крысы, мы их гасим. После убоя можете брать себе сколько хотите и есть сколько хотите. Но во время работы — не есть. Если не будете филонить и проблемы создавать, то всё нормально будет, и наваритесь прилично. Вопросы?»-

Молчание стаи Хренуса было ответом Дымку. Конечно, даже несмотря на очевидную харизму говорившего, бродячие псы не относились к нему уважительно, но перспектива «прилично навариться» была для них весьма заманчивой, что и диктовало правила поведения.

— «Хорошо»— Дымок кивнул в знак одобрения — «Тогда погнали»-

Дымок тяжело и медленно, как старый тягач, подкатился к экскаватору и несколько раз хрипло гавкнул.

Кому? Человеку? Машине? Другому псу в кабине? Сквозь запотевшее, мутное стекло нельзя было разглядеть, кто находился за рычагами управления, да и это сейчас не было важно.

Экскаватор отрывисто дернулся, двигаясь будто в покадровой анимации.

Вонзил свою латную рукавицу в мокрую землю

Вывернул ком земли

Что-то заворочалось внутри него

Как черви из зараженной раны, из развороченной земли показались крысы. Раздался вопль Дымка:

— «Ну, псы, погнали!»-

И стая Хренуса и фермерские псы бросились к крысам, которые, едва успев вылезти из их уничтоженной среды обитания, уже неслись по полю, гарцуя, как лошади на ипподроме. Их движение сопровождалось странным звуком, больше похожим на щебетание. Некоторое время казалось, что их малый рост и природная мусорная юркость превзойдут собачью скорость, но вот уже первая крыса оказалась в пасти Шишкаря. Её рот широко раскрыт. Была ли это гримаса ужаса? Скорее, это было удивление от того, что её небольшой мир, ограничивающийся норой (Маленькая крысиная комната) и полем, был за секунду разрушен, и она теперь находится во власти некого хтонического чудовища, корчась от боли. Разумеется, одной крысой дело не ограничилось, и вот счёт уже пошел на единицы, а затем и на десятки. Дымок срывал глотку, лая:

— «Крыс не жрать! Задавили, и бросили! Потом сожрете!»-

Всё поле было уже усеяно трупами. Некоторые выглядели, как будто бы прилегли отдохнуть — хлоровое удушье — другие были все перепачканы собственной кровью — срезаны пулеметным огнём — а третьи представляли собой развороченные остовы, являя собой следы борьбы псов за добычу — детонация наземной мины. Некоторые крысы после того, как псы отпускали их из пасти, продолжали как-то странно дёргать задними лапами подобно испорченным заводным игрушками — последняя пробежка к смерти. А сами псы уже вскоре приобрели откровенно дикарский вид — с их губ капала кровь, ею же были пропитаны и их шкуры. Шишкарь вместе с каким-то из фермерским псов схватили одну крысу — первый за голову, а второй — за зад. Они тянули её в разные стороны, пока что-то внутри крысы с хлопком не лопнуло, и на морду псу из дымковской бригады не вылетели розовые нитки кишок.

— «Фу, блядь»— пёс брезгливо замотал головой.

Экскаватор всё поднимал пласты грунта, и воздух пронизывался новым предсмертным щебетанием. Оно выводило штрихами профиль естественного садизма.

Хренус, пыхтя от напряжения, носился по полю наравне с другими псами. Крысы остались такими же, какими он их помнил ещё в городе. Писклявые клубки, свертки банальностей. Они настолько громко, насколько позволяли их крошечные глотки, орали проклятия и мольбы на своём не очень понятном собакам языке. «И как только Блеск их пиздеж понимал?»— Хренус передернулся судорогой воспоминаний — «Ну он всегда умел выкрутиться, ему всю жизнь все кости в пасть, упакован по полной… любимец собак… облапошиватель людей…».

Крысу, за которой гнался Серый Пёс, внезапно перехватил один из фермерских. Хренус резко затормозил в грязи, проворачивая вполголоса коловорот ругательств, и тут его взгляд случайно остановился на крысе, лежавшей рядом с норой как будто бы разбитой попаданием снаряда (некоторые псы, не дожидаясь экскаватора, сами пытались достать крыс из нор, разрывая их). В отличие от прочих своих сородичей она не визжала, дергая лапами, а полулежала, посматривая по сторонам. Весь ее вид излучал обреченное спокойствие и отрешённость. Она явно умирала — обмякшие задние конечности и внушительные раны на животе свидетельствовали об этом. Глаза Серого Пса и глаза крысы встретились. Хренусу казалось, будто она пролистывает книгу его жизни, ту самую автобиографию; её пытливое внимание зондом ходит по его нутру, это было почти физическое ощущение. Посмотрев некоторое время на пса, крыса открыла пасть и туманным голосом сказала (слова как бы проступили сквозь воздух):

– Ɔ̧ѫҼ̆ŖŤ (ѧ)ᵵƏЋѤ ĦǾӎǾЏə̂Ţ?

Великая мёртвая сила содержалась в этих непонятных словах. Они скрежетали металлом, были взрывом, заключавшим в себе и силуэт, и неморгающий глаз. Они были ингибиторами темного и скользкого ощущения — ведь трагедия ощущается именно так. Блеск, Лола, Мочегон, Жлоб, Шишкарь, Фигура — все эти имена пролетели в сорвавшемся с рельсов визгливом поезде. Происходила коагуляция лимфоидных опытов.

В это же время рядом развивались совсем иные события.

Забывшись впитанной кровью, Мочегон проглотил (несмотря на оклики Дымка) очередную крысу и огляделся в поисках нового тела, подлежавшего растерзанию. Он увидел, как ближайший к нему фермерский пёс выудил из разрытой норы крысу и стал её трепать. Подскочив, Мочегон вцепился в бок этой же крысе.

— «Мфусти, мфоё»— гудел, стараясь не разжимать челюстей, дымковский пёс.

Мочегон, ответив ему сдавленным рыком, резко дернул головой, вырвав почти всю крысу из пасти оппонента и тут же поглотив её, а затем с довольной усмешкой посмотрел на ошеломленного от его наглости пса.

— «Утрись, братан, не обессудь»-

Морда последнего тут же приобрела выражение злобы:

— «Сука, совсем охуел, да?»-

— «Нахуй иди»— Мочегон упивался мелочной злобой пса, оставшегося в дураках. Его действия и эмоции были для Белого Пса не более, чем крысиной вознёй.

— «Уебу суку!»-

Фермерский пёс бросился на Мочегона. Тот, ловким, отработанным движением нырнул под оппонента, рванул его шкуру в районе брюха и тут же выскочил наружу с довольным видом. Пёс, ошеломлённый стремительным развитием событий, тяжело осел на землю, пуская кровавую слюну.

— «Кишки свои прибери сраные»— Мочегон с удовлетворением смотрел на груду внутренностей, вывороченных из раскрытого брюха.

— «Этот пидор Горелика завалил! Горелика завалили!»— раздались вопли возмущения за спиной Белого Пса. За ними последовали и вопли агрессии:

— «Бей блатарей!»-

Развернулась великая буря. Затрепетали металлические канаты опаски. Грязные засаленные карты фермерских псов перетасовались с краплеными картами стаи Хренуса в единой колоде. Вот Шишкарь, которому удалось вцепиться врагу в горло, но добить его Чёрному Псу мешает шляпа. А вот Мочегон, который один бросается на пятерых противников, и те отступают, пытаясь наспех составить из разрозненных мыслей и приемов тактику убийства. Жлоб пытается воспользоваться талантом переговорщика.

Можно было бы найти некое клише в том, что в схватке сошлись два лидера — Хренус и Дымок. Серый Пёс, даже несмотря на свою худобу клячи, был больше и явно более свиреп, но предводитель фермерских псов компенсировал это обработанностью движений, так хорошо работавшей в тандеме с его коренастым телосложением. На поле вырисовывалась аккуратная схема смерти.

Но никто из участников претерпевшего метаморфозу побоища не замечал, что дверь кабины отворилась, и из неё выглянуло массивное, как бы грубо сколоченное из плоти лицо человека. На всем его облике гашеной известью лежала усталость от жизни.

— «БЛЯДЬ, ТОЛЬКО ЭТОГО НЕ ХВАТАЛО!»-

Человек поспешно выскочил из кабины экскаватора и, разбрызгивая грязь резиновыми сапогами, вбежал в визжащий, гавкающий, рычащий, скулящий, молящий, агонизирующий Мальстрём собачьих тел. Не останавливаясь, он с разбегу пнул Хренуса под рёбра с такой силой, что последний даже немного подлетел в воздух. Серый Пёс, не ожидавший появления этого, пропахшего машинным маслом и дешёвыми сигаретами, deus ex machina, взвизгнул и бросился прочь с поля.

— «Бегут, добивай пидарасов!»-

Рассыпавшиеся псы, преследуемые группой Дымка, неслись порознь в сторону леса. Хренус же и вовсе побежал в обратном направлении. Мыслей не было — всё его сознание было подчинено бегству во враждебный ему лес, сейчас представавший спасительным городом. Как обманутый любовник врывается в комнату, так Серый Пёс ворвался в лес, перепрыгнул через бревно, другое, проскочил под папоротниками, между деревьями, пробежался по высокой траве (Ласка, подаренная руками утопленниц). Шли циферблаты, бесконечные вереницы мгновений, пока тело Серого Пса металось по лесу, а его разум был отъят, помещен в формальдегид дёргающегося страха и отправлен в хранилище просроченных снов и отринутых иллюзий.

СТОП

Чувство реальности настигло Серого Пса как всегда неожиданно. Он тяжело дышал, с морды капала вода. Дождь, который он в какой-то момент перестал замечать, проявился с новой силой, вычерчивая невырывающуюся, будто бы запутавшуюся в тканях тела боль. Серый Пёс, морщась, как от яркого света, смотрел сквозь лес. Ему казалось, что в крушении на поле осталась вся его незамысловатая реальность, он ощущал себя потерянным во времени и пространстве, выпавшим из смысла и контекста, трепещущим на ветре жалкой агонии.

Он не очень понимал, в какой части он находится, но его и это не слишком волновало. Произошедший коллапс и нынешнее состояние пса, погода вокруг — всё было слишком похоже на то время и те обстоятельства, которые сегодня так болезненно дали о себе знать (Вещественное, давно перешедшее в разряд неумолимого). Серый Пёс наклонил морду к земле — ему было тяжело смотреть на мир, он чувствовал его взгляд, сочащийся ненавистью и презрением, от которых его шкура, казалось, промокла ещё сильнее.

Размолотый, смятый, изломанный, сбитый с толку Серый Пёс поплёлся сквозь дождь и лес, бывший для него необитаемой, пустой картиной. Он добрёл до небольшой ложбины, образованной выступавшими из земли корнями деревьев, и опустился в неё. Его глаза немедленно закрылись, превратившись в темницы. Он тихо лежал под дождем, который гладил его леденеющей дланью, будто бы пытаясь преодолеть свою вечную индифферентность.

***

Сосны и камни. Выше нуля. Утро 17октября, Чт.

Забытье и смех. Выше нуля. Утро 17 октября, Чт.

Вторая кожа. Выше нуля. Утро 17 октября, Чт.

3 часа одиночества

3 минуты скорости

2 блика глаз

Одно скольжение букв по грани рассыпавшихся слов

Падает

Падает

Падает

В прорези маски

Над озером из хрустальных бусин

Увиденным ранее

Осмысленным

Разумом пристрастного наблюдателя карточных фигур и домов

Клочья зонтичных растений разбросаны по висячим садам

Цифры потеряли смысл Буквы потеряли смысл

Из эфемерного — в болезненно конкретное

… Неказистые, сероватые хуторские дома (Доски вразнобой — щербатые кривые зубы разлагающегося рта), фоновый лес, заросший огород и люди…

… Несколько молодых людей в невзрачной одежде…

… На их лицах закреплены сабельные улыбки, а из-под кожи иллюминирует недоброе, злорадное сияние…

… Чувство первородной подмены или экзистенциальной кражи, смешивающееся со странным ощущением невесомости собственного тела…

… Было очень сложно ощупывать мыслью эти непонятные сигналы — они будто глубоко ныряли в вязкую битумную массу, сквозь которую едва можно было пробиться…

… Резкая встряска, и он понимает, что один из людей держит его за шкирку…

… Он скашивает глаза, видя серые лапы с белыми кончиками и пушистый шомпольный хвост. От ужаса Хренус непроизвольно вскрикивает, и звук, вырвавшийся из его глотки, окончательно подтверждает худшие опасения Серого Пса.

— «Мряяяууу!»-

— «А, смотри-ка, заорал, скотина ёбаная»— один из людей наклоняется к Хренусу и больно треплет того по щеке.

— «Сука, знает, что накосячил, по глазам, блядь вижу. Давно мы тебя искали»-

… Серый Пёс (вернее, серый кот), обвиснув в беспомощности инфанта, может только наблюдать за тем, что его мучители готовят ему, и ужасаться…

— «Андрус, давай-ка эту срань сюда»-

… Странный звук, словно шипит искусственно созданная змея…

… Его почти полностью неосязаемые передние лапы стягивает что-то очень тугое, упругое, стягивает планомерно до тех пор, пока они не окажутся полностью зафиксированы…

… Затем они переходят к задним лапам…

… Стреноживание производится в тусклом свете злобной радости…

— «Вот, пидор, теперь не попляшешь»— Хренус видит перед собой лицо Андруса.

… У всех людей лица одинаково жуткие, но у каждого по-своему. У этого лицо слегка сужается к низу, что придаёт ему дьявольский, мефистофельский вид.

… Бесовской шепот дымчато сочится из его глаз…

— «Так…»-

… К боку грубо прижимают что-то продолговатое, неживое, а затем несколько лент, как корсет, стягивают живот кота, связывая того с неизвестным объектом…

— «Готов»— Андрус поднимается и глядит прямо в глаза коту — «Больше гадить не будешь, сука, не погадишь нам больше»-

… Он бъёт Хренуса по морде наотмашь…

… Если бы не паралич, то Серый Кот заорал бы от боли, но в такой ситуации он был способен только на жалостливо-возмущенный стон…

— «Ааааауэууу»-

— «Не нравится ему, смотри. Клади давай»-

… Как подстреленную утку Хренуса бросают в траву…

… От сильного удара об землю тот ещё некоторое время не может прийти в себя…

… Андрус наклоняется к нему и несколько раз щелкает чем-то: из его кулака летят искры…

— «Есть»— Он резко отбегает к своим товарищам, которые ждут его в отдалении…

… На фарфоровых тарелках их лиц смешиваются щёлочное злорадство и акварельно-наивное ожидание чуда…

… Это ужасные и противоречивые гримасы жестоких детей, взявших в руки орудия пыток, сделавшими своими играми мучение живых существ…

… Кот осоловело поднимает голову…

… Какое-то сверкание, вспышки или снопы исходили из него…

… Он приглядывается сквозь звон контузии…

… Нет, не из него, а из того предмета, который теперь связан с ним…

… Животный ужас перед огнём заставляет дернуться, но путы на лапах не дают много простора для движения…

… Второй рывок, и он только переворачивается на другой бок…

… Жжёт…

… Рывок обратно…

… Пахнет палёной шерстью…

… Что делать?..

… Рывок…

… Жалобный стон…

… Рывок…

… Рывок…

… Стон….

… Искра…

… нет…

… от дыма слезятся глаза…

… Рывок…

… нет, нет…

… вопль отчаяния…

… нет, нет, нет…

… Боль от ожога…

… нет, Нет, НЕТ, НЕТ….

ВЗРЫВ

Уведомление о продаже жизни пришло слишком поздно

Доля слёз одежды, растаявшего дня просо

Как будто бы промелькнул всполох карт в руках опытного шулера, и вокруг появился новый пейзаж — засыпанное снегом, промёрзшее лютеранским холодом кладбище. Склепы и надгробия, изъеденные шрифтом мёртвых слов, голые деревья кричат руками белому небу, снежную плоть вспарывают чёрные хребты изгородей.

И вот, посреди этого места, этого опостылевшего декорационно-стандартного кладбища и очутился Хренус. Головокружительность смены состояний не сразу позволила Серому Псу ощутить своё тело. Он опять был зафиксирован в вертикальном положении, но теперь, поглядев вниз, Хренус заметил, что стоит на задних лапах причём всё его тело, вплоть до самого кончика морды, было сокрыто серым плащом, наглухо застёгнутым на все пуговицы. Поза его была статична и конечности ему не подчинялись. Единственной движимой частью тела Серого Пса была голова, на которой ощущалась шляпа, впрочем, меньшая по размеру, чем у Шишкаря, поэтому почти незаметная. Воспользовавшись этой ограниченной свободой, он огляделся, увидев, что стоит в толпе одетых в такие же серые плащи и шляпы собак, собравшихся возле пустой мёрзлой могилы. В изголовье, на небольшом подиуме, стояла собака колли, одетая в длинную пурпурную мантию. Колли произносила претенциозную речь, сопровождавшуюся обильной жестикуляцией:

— «И так мы скорбим вместе»-

Приглядевшись к собачьей публике, Хренус с невыразимой радостью для себя узнал тонкие, эфемерные силуэты псов из Серебряного Леса. Отсутствие глаз придавало их абстрактным мордам выражения непередаваемого наслаждения высшего порядка — тонкого и непорочного. От их голов поднимался лёгкий белый дымок, который огибал поля фетровых шляп, слегка покусывая их. Хренус немного испугался — не дымка, который был настолько чист, что, казалось, его можно было запачкать дыханием, а того, что сами эти призрачные псы превратятся в дым, растворившись навсегда. Только сейчас стало понятно, как мало ему было тех фракций времени, которое он провёл в их угодьях. Собственно, он даже не успел понять, насколько долгожданным отпуском из армии сломанных форм был тот опыт. То было временем абсолютного комфорта. Единственным таким временем в жизни Серого Пса.

— «Скорбь довлеет над миром!»-

Но исчезновения не происходило. Они стояли недвижимые и отстранённые.

— «Потоки слёз изливаются с небес!»-

Хренус ощутил внутри себя мягкое, но всепоглощающее сжатие, какое испытываешь при виде того, кого любишь. Бесконечно жалея о том, что он не так чист шкурой и душой, как они, видя в них идеальное воплощение пёсьей сущности, он страстно хотел попасть к ним, хотел хотя бы некоторое время постоять среди них. Но горькая обездвиженность жестоко отрезвила Серого Пса, напомнив о несбыточности его чаяний.

— «И пал он жертвою не той войны…»-

От тоски Хренус поднял взгляд и вгляделся в серое, как будто бутафорское небо. С него спокойно падали редкие планирующие снежинки. Неожиданно для себя он, будто щенок, высунул язык и попытался поймать им одну из снежинок. Та оказалась крайне вёрткой; Серый Пёс напрягался, сосредотачивая всё своё внимание на ней, но, несмотря на все его усилия, она пролетела мимо.

В это время утопавшая в псалмах и причитаниях Колли, произнося очередную фразу, настолько перегрузила её пафосом, что поперхнулась им, и равномерный поток её декламации на секунду прервался, обнажив, как рухнувшие декорации, закулисное действие: Хренус услышал за своей спиной чужую речь.

Обернувшись, он увидел троих — двух мужчин и женщину — которые явно были знакомы между собой. Все они были одеты по форме, принятой на этих похоронах — плащи и шляпы.

— «Что есть плоть от плоти нашей воли, которая предписана свыше…»— оправилась колли.

В проходившей беседе задавал тон один из мужчин — его лицо было вытянутым и строгим, как аскетическая лакированная маска; узкие глаза за круглыми очками покоились в глубоких бойницах, двигались только тонкие губы, периодически складывавшиеся в конверт формальной улыбки. Но вместе с тем по кажущейся мёртвой поверхности этого лица распространялось дрожащее излучение сатанинского свойства, токсично отдававшее огнём, бушевавшим по кавернам души. В пальцах левой руки мужчины была зажата вечно тлеющая сигарета.

Его спутники же напоминали манекены по уровню своей индивидуальности — базовые образы друга-мужчины и подруги-женщины.

— «Предписана скрижалями жизни, перед которыми мы и склоняем головы, принимая все жертвы…»-

Плащ (как его про себя назвал Хренус) не прекращал говорить ни на секунду. Рукой, свободной от сигареты, он приобнимал женщину за талию. Реакции спутников на его поведение были такими же безликими, как и их внешность. Манекен-женщина заливался хрустальным смехом и делано сопротивлялся, а манекен-мужчина хлопушечно-громко хохотал и хлопал Плаща по плечу в знак одобрения.

— «И смирение наполняет наши сердца и понимание…»-

Поскольку Плащ сильно выделялся из окружающего вакуума событий, болотистого безвременья, Хренус решил вслушаться в его быструю речь, в которой, как камни в горной реке, проявлялись отдельные различимые фразы.

— «Генерал Иволгин… Улица ранних скорбей… Эли Фор… Лимбурский сыр… Что- есть жизнь, как не распятая роза?.. Мона… Космодемоник Компани… ателье отца… Париж времён Рабле… Сюрсне и Сен-Клу… Est-ce que vous avez par hasard déjà déjeuné ?.. апельсины идеального времени… Письмо к Лафайету… Уна Гиффорд… один дзенский мудрец… Альвар Нуньес Кабьеса де Вака высадился на этих берегах… Тебе нужно писать… Розы Пикардии…»-

Хренус совершенно не понимал, как связаны эти отсеянные его слухом фразы между собой, и ещё больше его озадачивало то, как благосклонно и даже благодарно принимают спутники этот хаотический поток символов тут, на похоронах, где позволялось быть максимально серьезным. Плащ, казалось, всего лишь продолжал свой вечный монолог, который начинал звучать всякий раз, когда он находил компанию, и его раскрытие, резко отличное от раскрытия бутонов цветов, происходило в независимости от желаний слушателей, окружающих условий, наслоений условностей. Да, для Плаща любая церемониальность, любой пиетет был всего лишь условностью, работавшей только для других людей. За стенами его лица фоном маячили каменно-холодная расчётливость и луч прожектора, направленный только внутрь себя, а не наружу. Его разговор был только его разговором, другим было лишь разрешено присутствие.

— «И стараемся лучшие наши чаяния и приложения лап наших положить на исполнение…»-

Взгляд Плаща резко перешёл в блик стальной оправы очков, и Хренус ощутил на себе нож его внимания. Улыбка его стала ещё более широкой, ещё более властной, словно на руку, прежде чем взять кнут, натянули кожаную перчатку.

— «…Мне кажется, что мы встречались раньше… Excusez-moi, mon ami, у тебя будет доллара в долг? Помираю с голода»— его голос был вкрадчив, в нём были собраны, наподобие посылки с сувенирами из далёких стран, различные полутона, сверкавшие потаёнными цветами.

— «Священного действа ратного, ибо война это не корыстная, а истинная…»-

От этого, казалось бы, рутинного вопроса, Серого Пса бросило в холодный жар. Плащ внушал ему инстинктивное недоверие и боязнь. Хренус глупо, по кукольному, замотал головой.

— «Не имеющая медалей и добыч мирских, кроме чести»-

Блик очков резко потерял свою интенсивность, и лицо Плаща застегнулось презрительным выражением. Он, будто выплёвывая отвратительную на вкус пищу, начал что-то вполголоса говорить спутникам. Женщина теперь преувеличено-понимающе гладила Плаща по плечу, а спутник-мужчина погрозил Серому Псу кулаком, сопроводив этот жест угрозой, ставшей абсолютно бесформенной и неясной после процеживания сквозь зубы.

Однако Хренус не успел с новой силой взволноваться — он почувствовал, что всё приходит в движение: все псы-свидетели как-то странно раскачивались, их ряды становились всё плотнее, голос колли становился всё громче и теперь Серый Пёс воспринимал её слова особенно акцентированными:

— «Война всего против всего… Но кроме врагов наших мы должны направить пламенеющий наш взор и назад, в наши ряды, и выискивать с праведным гневом дезертиров, ибо уклоняющийся от долга есть наш худший враг, низость его поступка не имеет равного ни на тверди земной, ни в глади небесной, любого дезертира ждёт только одно — смерть позорная: СОБАЧЬЯ!»-

Последние предложения были вылаены колли. Она обезумевшими от бушевавшей внутри энергии глазами обвела собравшихся и на остаточной мощности сгорающего топлива своих литаний произнесла:

— «Вознесём последнюю хвалу!»-

Теперь Хренус почувствовал, как его тело пришло в движение, но не по его воле, а так, как если бы его поставили на невидимую конвейерную ленту. Он плыл сквозь плотно стоящую толпу призрачных псов, лавируя между их телами, и едва улавливал легко прикасавшийся к его носу запах, исходивший от их тел — холодный и свежий. Его подвело к самому краю могилы — прорубленная в мёрзлой земле она была необычайно глубока.

— «Прах к праху»— громогласно приказала колли.

Хренус автоматически наклонился к куче вырытой земли, сваленной рядом с могилой, и зачерпнул горсть. Затем его пододвинуло к краю могилы так, что он увидел на самом её дне какое-то золотое свечение, которое можно было бы назвать солнечной водой — она переливалась и играла, словно выдра в реке. Земля вуалью протянула мост из мельчайших частиц между лапой пса и солнечной водой. Та немедленно отреагировала, будто земля была катализатором некой химической реакции, и стала стремительно подниматься, заполняя объём могилы. Хренус хотел отпрянуть, но его тело застыло в согнутом положении. Когда золотая волна достигла его морды, он понял, что это была не вода, а газ. Сквозь наполнившуюся слизью глотку, сквозь мозг, сосуды которого стремительно закупоривались шлюзовыми дверями тромбов, сквозь залитые кровью разложившихся капилляров глаза — по всему Хренусу неизъяснимой дрожью пронеслись осязаемые слова –

— «Делай, что велят, пёс»-

Глава 5

ПОЛЫЕ ГЛАЗА, ЗАТОНУВШИЕ СЛОВА

И касаясь торжества,

Превращаясь в торжество,

Рассыпаются слова

И не значат ничего.

Д. Иванов

Тем, кто когда-либо просыпался от исписанной тысячью строк горечи-

Тем, кто хотя бы несколько минут недвижимым взглядом смотрел в четкие симметричные линии пустых комнат-

Тем, кто наблюдал ныряльщиков нефтяно-чернильных вод, подвластных чужой воле-

Тем, кто вставал перед безразличными дверями, за которыми мелькали силуэты в их одеждах-

Всем им очень просто понять, в каком состоянии находился очнувшийся Хренус.

Яростные частоколы упрёков в свой адрес, действующие вопреки честолюбивой натуре, вопреки оппортунистским тенденциям, вопреки мыслям; истошные обвинения в свой адрес, жуткие росписи на депешах о собственном бессилии перед обстоятельствами — вот они, поставленные твоей рукой, ты сам писал этот документ, а ранее обдумывал его, размышлял над положением строк и наклоне шрифта, выборе цветов и оформлении. Душа Серого Пса, искалеченная и орущая в предсмертных муках, была отброшена на холодную колючую проволоку и теперь корчилась там. Красные осы стрекотали и поднимались из воспоминаний к опустевшим улицам — по ним никогда по-настоящему не пройдут те, кого бы хотелось там увидеть. И никогда эти декорационно-неясные, отчуждённые дома не будут светиться истинным светом неподдельных чувств — в конце улицы только крики умирающих и рёв огнемётов. Красные осы стрекотали всё дальше от наблюдателя, а с их жал падали металлические капли, которые при ударе о землю издавали свистящий звук и образовывали грустно-цветные лужи. Движение ос отмеряло продолжительность иллюзий. Когда они достигали своего логического завершения, то всё с грохотом рушилось.

Словом, Хренус проснулся таким же разорённым, разрушенным, размолотым, каким и засыпал. Жестокое пробуждение было усиленно появлением портретов прошлого, дразнящим манком недостижимого комфорта, осознанием своей несубъектности, а также воспоминаниями о вчерашнем происшествии.

— «Самоуничижение»— зажглись сотни вывесок.

И тут в самом дальнем из сообщающихся помещений, в самой крошечной части сознания Серого Пса загорелся маленький, янтарного цвета огонёк, который энтропически набирал обороты — то был звериный инстинкт самосохранения. Он представал рокочущей небоскрёбовысокой волной, которая поглощала собой всё сущее. Как бы животные не ненавидели и не презирали сами, какими бы сильными ни были раскаты отгремевших экзистенциальных поражений, инстинкт всё равно довлел, закрывал всё зонтом. Если он пробуждался, то не было иного неба, кроме того, которое образовывало его розоватое марево. Он был всесилен, как океан. Он самовольно разогнал клубящихся духов отчаяния и запустил в опустевших цехах разума механизмы живучести. Пёс заработал.

— «Так»— Хренус приподнялся с ещё влажной земли, поморщившись от неприятного ощущения в том месте, куда его вчера пнул экскаваторщик. Лес после многодневного дождя, который за время забытия Хренуса уже успел прекратиться, выглядел обнаженным, будто бы с него смыли макияж, что сделало его непохожим на себя самого, иным. К тому же эта часть леса была ему почти неизвестна. Это была та часть леса, где псы впервые встретили Фигуру.

Машинная, автоматическая деятельность требовала движения. Вектор его мог быть только один — на Точку. Там Хренус встретится с остальными псами и… Что будет потом неважно; планируются только первостепенные, второстепенные и основные задачи. Первостепенная задача — сориентироваться на пространстве, второстепенная задача — дойти до Точки, основная задача — выжить.

Приступить к выполнению.

Серый Пёс решительно двинулся в направлении,которое ему указал самоуверенный инстинкт. Он быстро преодолевал редкодеревистое пространство, его заводная деловитость со стороны смотрелась даже комично. Но насколько бы сильно форсирование механизмов не разгоняло пыль чувств, та постепенно оседала равномерным слоем на разум, возвращая псу иррациональный кубок, из которого ему всё больше хотелось напиться:

— «Эти… которые во снах… хотят, чтобы я котов гасил? Или чего? Зачем им это нужно? Почему сейчас понадобилось? Похуй. Всё равно после вчерашнего ещё не знаешь, как примут. Если без драки обойдётся, то, наверное, только Шишкарь согласится… Мочегон, сука, отмороженный… Теперь точно сомнений ни у кого нет, что это мы ферму разнесли! Ещё и эта хуйня во снах… В городе ничего такого не было. Он был понятный, как бетонный забор! Здесь же… тут всё началось! Как? С Фигуры! Да, с этого вот пидора и пошло всё! Эта-то блядь, небось, и эту хуйню потустороннюю начала! Сука, найду — пизда ему!»

Злоба немедленно взметнулась в голову Серого Пса и, заполнив всё доступное пространство, паровозным гудком вырвалась из пасти.

— «Фигура, блядина, где ты?!»— оглушительно залаял Серый Пёс на безответные сосны и кочки. Если бы сейчас Чернобурый Лис оказался перед ним, то ему явно бы не поздоровилось. Хренус побрёл дальше, со злым удовлетворением рисуя себе картины садистского, мучительного умерщвления Фигуры — перелом позвоночника (почему-то Хренусу казалось, что он непременно должен ломаться с таким же звуком, как и куриные кости), вырывание кишок (Серый Пёс представлял их жалкими, тоненькими, бледно-розового цвета), прокусывание нервных окончаний (как приятно ему был представлять тонкий, легированный визг Лиса), даже ослепление путём выкалывания глаз острой веткой, зажатой в пасти. Он чувствовал себя справедливым судьёй, ему казалось, что, сделав это, он немедленно развеет чёрный дым своих кошмаров и жизнь вернётся в привычное налётческое русло.

Но долго поддерживать такой интенсивный ритм движения локомотива ярости сложно. Через некоторое время Серый Пёс, потратив весь уголь ненависти, затух и снова принял сосредоточенный вид. Он остановился, пытаясь определить, в какую сторону двигаться дальше. Только сейчас благодаря тому, что пустоту ощущений, оставленную покинувшей пса злобой, ещё не успели занять иные чувства, прислушавшись, он понял, что в лесу не слышно привычной ему палитры звуков. Всё вокруг наполнял лишь равномерный гул, как будто бы Хренус находился внутри большого холодильника (Мёртвые луны потустороннего спокойствия).

Это обстоятельство было достаточно неприятным, и Хренус решил ускорить свой шаг. С каждым шагом он пытался отвести свои мысли от гула, но сам факт того, что не шумел даже ветер, хотя он явно видел колышущиеся ветки сосен, настораживал его.

Хренус пошёл быстрее, поглядывая в пролёты сосен.

(Стук женских каблуков в тёмном переулке)

Внутри пса работала ременная передача дёргающегося напряжения.

Гул нарастал, превращаясь в сдавленный рокот.

— «Хуеплёт»— ругнулся Хренус, будто пытаясь оскорбить гул, чтобы тот обиделся и ушёл. Это было настолько наивно, что он и сам усмехнулся.

— «Куда-то спешишь, Хренус?»— раздался сзади голос Лиса.

Хренус развернулся и тут же отпрыгнул назад от двойного удара — ужаса и ненависти. В паре метров от него, рядом со стволом дерева, стоял Фигура — как всегда со своей улыбкой таящегося в темноте.

— «Сюда иди, клоун!»— Серый Пёс в ярости бросился на Лиса. Фигура ловко отпрыгнул один, другой раз, уворачиваясь от выпадов Хренуса. Тот, ещё больше разъяренный потусторонней уклончивостью оппонента, продолжал свои попытки.

Вдруг Фигура отпрыгнул настолько далеко, что Хренус, изумившись неестественности происходящего, остановил свои нападки. Лис изогнулся всем телом, приняв вид жуткого каркаса ночи.

— «Хренус, запомни, пока я не несу добычу, тебе меня не поймать»— Фигура злобно цедил слова сквозь зубы. Его глаза выражали ярость другого порядка — не серую, грубую, уличную, как у Хренуса, а лунную, перепончатую, вурдалачью.

Серый Пёс неприятно удивился — он впервые слышал такие интонации в голосе Лиса. Это ошеломление его несколько приструнило, и он злобно прорычал:

— «Ты какого хуя мне всё засрал, уёбище?!»-

Фигура резко перевернул свою морду, как песочные часы, и вновь перед Серым Псом возникла ехидная улыбка.

— «То, что тебя гложет, поэт, не имеет к Луне отношенья»— насмешливо, ёрнически пробурлил Лис.

— «Какой, блядь, поэт?!»-

— «Ну, ты же смог воспеть Блеска, значит ты поэт»— гаубичный снаряд от Фигуры.

— «Хм. гм. а…»— Хренус был контужен столь точным попаданием слов и завяз в образовавшейся воронке. Эту воронку тут же накрыл маскировочный полог сверхъестественного, и Серый Пёс, отрешившись от окружающего, снова взглянул внутрь: там боролись домыслы разных типов; как мелкие зверьки они грызлись, лезли друг на друга, и каждый пытался казаться больше и зловещее другого. Их объединяло то, что все они имели вопросительную форму. Откуда здесь внезапно появился Лис? Откуда он знает про Блеска? Он читает мои мысли? Что будет со мной? Кто такой Газовый Пёс? Выполнять ли мне его предписание? Почему я такое ничтожество, что даже мои мысли используются против меня? (Остаточные следы испарений).

— «Мне кажется, ты что-то хотел от меня?»— сухо и несколько раздраженно одёрнул Лис крутившегося в озадаченной спирали Хренуса.

Действительно, кто как не Фигура, с которого и начались злоключения Серого Пса, может дать ответы на тревожащие вопросы? Кого, как ни его, спрашивать о странных, немыслимых ранее вещах?

— «Ммм… слушай… Вот ты, вроде, знаешь вещи, которые не все другие знают…»— Хренус тяжело выходил из контуженного состояния.

Фигура заулыбался одними губами и кивнул. У него был заинтересованный вид.

— «В общем… у меня сны… ебанутые… не могу понять, что к чему там, что значит… может, ты подскажешь?»— После произнесения этой фразы Серый Пёс чувствовал себя измотанным, как от часа непрерывного бега. Ему, тем более в таком состоянии, было неприятно делиться с Фигурой проблемами личного характера (которые, впрочем, он мог уже и так знать). Он старался не смотреть на Лиса, сосредотачивая взгляд на кустике брусники.

— «Мммм… Хренус»— Фигура сел и по-женски обвил себя внезапно распушившимся хвостом, словно боа — «Ну, я надеюсь, что ты понимаешь — твой кредит несколько исчерпан. Я предложил тебе ценную информацию, не потребовав взамен ничего, вы достигли успеха и…»-

— «Запизделся ты! Мы договаривались на одного кролика! Пришёл бы и получил его!»— яростно перебил его Хренус, который кривил душой — он бы нашёл любой повод лишь бы не давать еду Лису.

— «Это не имеет отношения к нашей текущей беседе»— снисходительно-устало улыбнулся Фигура — «Так получилось. Тем не менее, ты опять призываешь меня и просишь о новой услуге»-

— «О первой я не просил, ты сам, блядь, пришёл, слышишь, Фигура!»— Хренус, несмотря на свой боевой запал, испытал внутренний спазм при произнесении имени Лиса.

— «Как я уже говорил, это неважно. Кредит добрых услуг исчерпан»— в голосе Фигуры под пошлой сладостью зазвенела искаженная жесть — «Ты понимаешь, что в этот раз мне придётся попросить что-нибудь взамен от тебя. Бесплатно тебе это не пройдёт»-

— «Слышь, деловой, я и за первый раз общения с тобой до сих пор огребаю! Давай, блядь, говори, что знаешь, а не то, пизда тебе!»— на примере Хренуса можно было явно наблюдать, насколько легко страх преобразуется в ярость. Теперь он снова едва ли не бросался на Лиса.

— «Угрозы тебе не помогут, Серый Пёс»— зашипел Фигура — «Я сказал, если хочешь моих услуг, то надо платить. И в какой-то момент я вспомню о твоём долге»-

— «Да мне похуй! Давай, блядь делай свою хуйню!»— распалённо загавкал Хренус.

— «Смотри, я тебя предупредил, никаких самоотводов»-

— «В очко себе засунь свой самоотвод»-

Фигура, до этого смотревший прямо на Хренуса, отвернулся в сторону, демонстрируя свой профиль. Спустя несколько секунд он сузил глаза и перевёл взгляд снова на Хренуса, отстранённо проговорив:

— «Неслышно кричит камень»-

— «Это к чему ещё?!»-

— «Просто было интересно, как ты отреагируешь»— Хренусу не повезло в этот момент взглянуть прямо в глаза улыбающемуся Фигуре. В левом глазу Лиса было два зрачка. Один по центру глаза, а другой у левого края. Второй описал полукруг вокруг первого.

Хренуса передёрнуло судорогой.

Лис оглушительно залился жутким визгливо-булькающим смехом. Деревья вокруг потемнели, как будто бы даже для них и громкость, и тон звука были болезненно-неприятными.

— «Ну так что, ты согласен?»-

Этот смех снёс всю боевитость Серого Пса. Хренус осознал, что оказался перед обоюдоострым клинком выбора — одно лезвие было гладким, прохладным страхом сделки, химерического пакта. Другое же — зазубренное, покрытое запёкшейся кровью, — выражение звериного ужаса перед силами сверхъестественного порядка.

Фигура мог быть связан с этими силами сам.

(Газовый шёпот по выветренным скалам… фигура в белых одеждах на багровых дюнах…)

Но вместе с тем ему нужен был ответ.

(Она приближается исчезновениями… исчезает и появляется всё ближе… ближе сквозь густой воздух)

А это был единственный известный ему способ узнать.

— «Я согласен»— практически проскулил Серый Пёс. Ему показалось, что в этот момент откуда-то, издалека, приглушенно раздались несколько ударов колокола. Ощущение повторяющейся ситуации конденсированной вуалью упало на Хренуса.

— «Замечательно»— игриво-удовлетворенное будуарное хихиканье — «Так ты хочешь знать»— Фигура высунул язык, неестественно-красный, тонкий, как провод, и облизнул губы.

— «Ммм»— Хренус замялся — «Блядь… нуууу»-

— «Не бойся, расскажи мне всё. Мы же с тобой уже хорошо знакомы»— Фигура в преувеличенно-театральном жесте интереса лёг, положил голову на передние лапы и замер, смотря широко раскрытыми глазами на Серого Пса. В них снова было нормальное количество зрачков.

Хренус сглотнул слюну и угловато, как можно более осторожно, будто не трогая замысел фразы, произнес:

— «Кто такой Газовый Пёс?»-

Проговорив эти слова, Хренус ощутил великую облачную руку, сжимающую его в кулаке. Он словно заглянул в невидимую комнату Холодного Дома.

— «Так, это всё?»-

— «Нет…Что такое Холодный Дом?»-

— «Солнцецвет. Своего рода цветок моряков и разбойников»— слегка прожевывая слова произнёс Лис.

— «Фигура, вот мозги своей хуйней не еби. По делу говори, давай»— прагматическое раздражение Хренуса.

Слова Фигуры звучали так, будто он, сам того не заметив, озвучил то, что говорил про себя:

— «Ты знаешь, для того чтобы получить ответ на эти вопросы, нам понадобится провести определённые процедуры»-

— «Какие ещё процедуры? Опять хуйня твоя, пиздаболия!»— Хренус раздражался всё больше.

— «Ну, ты же хочешь знать правду, значит тебе придётся мне довериться. Тем более мы же уже заключили сделку, а её отмена…»-

— «Давай, блядь, свою процедуру уже, еблан»-

— «Мне надо сходить за материалами, подожди меня здесь. Я скоро приду»— сказал Фигура и двинулся прочь.

Хренус провожал недовольным взглядом удаляющегося Лиса.

«Хм, а со спины он похож на кованую ажурную решетку» — это сравнение, абсолютно спонтанно возникшее в голове Серого Пса, сильно взбудоражило его. Впрочем, в нынешнем состоянии ему было достаточно лишь мельчайшей мысленной искры, чтобы вылететь в новые высоты догадок и низины рефлексии.

«А, может, я действительно — поэт? Ведь неспроста это заметил Фигура. Я действительно могу вычурно что-то сказать иногда или подумать… и ведь ремесло, дело поэта — это не только сочинять оды или восторженные отзывы, но и страдать, переваривать в себе опыт. Поэтому иногда требуется возвысить то, что его самого отвращает, вгоняет в ужас, приносит невыразимые страдания. А страдания мои, их тяжесть, мне самому хорошо известны. Наверное, в этом и есть едчайший секрет поэзии, сказительства — в острокромочной, алмазной ясности и честности, даже в тех случаях, когда тебе становится ещё хуже от сочинённых тобой же песен»

Хренус нервно забегал взад и вперед — мысли в его голове неслись по шоссе, проложенному на солевых пустошах, он едва успевал протоколировать их своим осознанием. Он был крайне удивлён насколько (пусть даже в своих мыслях) слаженно, без привычной хезитации и петляния в монологических тупиках, используя разнообразнейшую лексику, так удачно подходящую к текущему контексту, он может излагать свои мысли и воззрения.

Все эти обстоятельства ещё больше сконфузили пса. Он полностью ушёл, оставив за плечом весь хаос и беспорядок, весь страх и ненависть, и думал, думал, думал над поэзией. Теперь он перешёл к своему любованию звуками, представив его в качестве процесса наполнения поэтическим опытом, некой медитации. Он вспоминал, как тогда, во время Прослушивания, в его голове порой рождались парадоксальные, причудливые образы и сравнения, какое воодушевляющее, одухотворённое единство с окружающей средой он испытывал.

— «Да, я — поэт»— скомкано гавкнул Хренус в никуда и тут же осёкся, ужаснувшись тому, как скоро мысли переполнили его. Неожиданность такого открытия затмила всё остальное — ведь он только сейчас понял, что эти ощущения неизменно сопутствовали ему всю его жизнь, опоясывая, точно туман, а он, не уделяя никакого внимания блеску их потусторонних драгоценностей, отвлекался на абсолютно несущественные вещи. Он понял, что тот светящий нерв, который, казалось, был вырван давным-давно, просто на время перестал гореть. Сейчас же его сияние ощущалось псом физически.

— «Так, а ведь если я поэт, то надо что-то сочинить с этим осознанием, я ведь теперь точно знаю свою силу, свой потенциал, надо пустить его в дело»-

Хренус теперь погрузился на долгие часы в размышления, долгие попытки обуздать весь бесконечный кипяток жизни, бушевавший внутри, запустить с его помощью турбины, колёса, валы, генераторы, котлы, шестерни и разводные мосты — все подчинённые одному замыслу — созданию первых своих стихов.

И вот, что у него получилось:

«Запущен ретиво

Шкив

Мичигана

Написаны вещи

Толще Карманов

Мойте неточностью, россыпью гибели

Мили,

знайте свой старт!

Фиксируйте мою решительность

Речи

холодного

расчёта

Нарезка воспоминаний

В промежутках — желание

Выдержу:

Опасение

Размышление

Допрос академией чести

Выцежу

мысль

трубнопрокатную:

Использовать по назначению

мостовые

будней

и слёз»

Когда все фрагменты новообнаруженных слов сложились сначала в словосочетания, а затем в причудливом ритме отрывистых пистолетных выстрелов изогнулись в ступенчатый звездчатый стих, тем самым завершив процесс создания, Серый Пёс замер. Это было первым откровением. Ему казалось, что он не знал таких слов, выражений, ритмов, которые появились в стихе.

Может быть, он стал медиумом языка будущего?

Может, он теперь в некотором роде пророк?

Может, его сочинения сотрясут весь собачий мир, поражая приобщившихся к таинству откровенностью, свежестью, резкостью и ситуативной наивностью?

Теперь все его наблюдения за пейзажами, все реверберации прошлого, все Прослушивания имели смысл, представая частными проявлениями большого метафизического целого.

Глаза Серого Пса с лихвой восполнили неподвижность остального тела: кочка, красные бусинки брусники, кочка, коряга, ржавая колючая проволока, торчащая из земли, кочка, коряга, поваленный ствол сосны, пенёк, кочка, брусника, мох, кора, небо, я, ты, они, задвигались огни, брусника, кочка, пенёк, пенёк, кочка, брусника, поваленный ствол, проволока, я, ты, брусника, фигура, пенек, брусника, кочка, небо, кора, мох, фигура, брусника, брочка, кенёк, пусника, стволенный пол, мебо, ох, енк, мнк, крга, про-лка.

Фигура — Хренус настолько ошалел от личностного откровения, что не сразу выделил из окружающего пейзажа силуэт Лиса. Но когда это произошло, то вся экзальтация улетучилась вместе с порывом возникшего на фракцию секунды ветра, который уже никогда не вернулся. Хренус растерянно огляделся, как бы ища то ощущение, но единственное, что он нашёл — это нарыв тревоги и давящую тишину как будто бы мёртвого леса.

Теперь он понимал, что ждал Лиса часами.

Вокруг стягивались банальнейшие сумерки.

Смена вычурных одеяний поэтического откровения на рубище отвращения и ужаса вызвала временную контузию, и пёс не сразу смог отметить небывалое обстоятельство — Чернобурый Лис вернулся не один.

Спутник Фигуры представлял интерес не только фактом сопровождения столь одиозной личности, но и своей внешностью. Это был кот (sic!), выглядевший так, словно при возникновении замысла его сущности у природы было намерение изготовить аристократа — ажурно-утончённого, маникюрно-изящного, — но материалы, выделенные в рамках этого задания, были скудны и некачественны. Поэтому результат получился глумливой пародией, рельефной карикатурой (На гармонию введена талонная мера регулирования).

Приплюснутый, сморщенный нос тупорылой морды, кривое, как будто бы изломанное тело, всё в клоках белой паутинной шерсти, между ней проглядывала морщинистая серая кожа; раскидистые уши, всё в синеватых прожилках, больше подходившие нетопырю (Он пережидал в пещерных системах светлые времена года), чем представителю кошачьих, и погасшие, круглые жабьи глаза с фортификационными сизыми мешками под ними. Их радужка имела синий оттенок, но это была не эмпирейская мечтательная синева, а чернильность казённых бумаг, неприятная голубизна облупившихся стен хозяйственных помещений и посредственных текстовых чувств, расплывшихся от низкого качества писчих материалов.

Разглядывая приближающуюся пару, Хренус также отметил, что шли они особым образом — Лис прижимался носом к шее кота, несколько бодая того вперёд, а кот еле-еле ковылял, постоянно закатывая глаза, приоткрывая рот и запинаясь. Создавалось впечатление, что тот испытывал сильную жажду, как во время изнурительного перехода по пустыне.

Когда они подошли совсем близко, Хренус понял причину столь странного их движения — Фигура, прокусив шею кота и тем самым слившись с ним в противоестественном, миазматическом поцелуе, вёл его словно на привязи. Лис, обнаружив на себе наполненный отвращением взгляд Хренуса, игриво подмигнул тому.

Как будто бы опять два зрачка на секунду появились в глазу Фигуры.

— «Блядь!»-

Хренуса захватил ужас от того, на какую стезю он вступил, заключив пакт с Чернобурым Лисом.

Кот и Фигура остановились в паре метров от пса.

Лис издал причмокивающий звук.

Клык с хлюпаньем вышел из канала на шее кота.

— «Не обращай внимания, Хренус, всего лишь жертвенный материал»— непристойно прожурчал Фигура и с деланным, искусственно очернённым удовольствием облизал свои зубы.

Из раны на шее протягивалась тонкая красная нить, так хорошо видимая на кошачьей шкуре оттенка палаточного брезента.

Кот продолжал стоять, закатив глаза и слегка покачиваясь.

Хренус же стал туманно-отстранён. То ли его разум уже устал от эшелонов сверхъестественных явлений и событий, достигнув перегрузки опытами, которая и вызвала отнятие эмоций, то ли просто странным образом привык к новому контексту своей жизни, бесконечно выстраивающему для него пугающие и таинственные колоннады опытов.

Счётная машина разума, глухая к воплям, всплескам, волнам, взрывам иррационального, скрупулёзно извлекала информацию из массивов пережитого — продолжалась инерция инстинкта. Теперь Хренус был полностью уверен в том, что Фигуре нравится внушать окружающим отвращение, ужас, неприязнь, злобу, и он сознательно совершает поступки, являвшиеся катализаторами появления подобных чувств.

Во и сейчас, как бы подтверждая выводы Хренуса, Фигура пропарывал пса своим характерным злокачественным взглядом.

— «Мммм… так… что теперь?»— Хренус пытался выглядеть максимально безразличным. Как будто всё происходящее было чем-то самим собой разумеющимся.

— «Теперь мы будем узнавать интересующую тебя информацию»-

Лис причудливо закивал головой, прищуривая то один, то другой глаз. Морда его в этот момент не имела определённого выражения.

— «Ну, давай, бомби»— сказал Хренус глухим голосом вбок.

— «Извини»— Фигура улыбнулся — «Задумался немного. Пойдём за мной»-

Лис протрусил к коту, обернулся к Хренусу и игриво подмигнул, а затем погрузил клык обратно в успевшую уже немного затянуться ранку. Эффект от этого зрелища сумел обойти кордоны безразличия, и пса снова передёрнуло. Он чувствовал, что добровольно согласился на созерцание извращенного и садистского симбиоза, вызывавшего в нём лишь отторжение.

— «Мфошли»— Фигура и кот непристойным тандемом начали своё движение.

Хренус, понуро опустив голову, двинулся за ними, ориентируясь искоса, боковым зрением. Он приготовился к длительному переходу, но в действительности требовалось пройти лишь несколько десятков метров.

Но и эта, сравнительно небольшая дистанция, далась Хренусу нелегко. Его сознание, перекувырнувшись через себя, снова обратило свет внимания внутрь:

«Кажется, я насмерть запутался… началось что-то совсем неподконтрольное, этот липкий, извращённый ужас, который уходит всё дальше и дальше в бесконечность переливов песка; чтобы я ни сделал, всё только усугубляется, погружается в клубящуюся мглу… Как говорила Лола: «Хренус, ты сумасшедший» или: «Мне кажется, ты мог бы сказать это красиво» … Мог бы! Но у меня уже не было на это сил… Скольким ещё псам, которые жили, как живётся, приходилось проходить сквозь это? Сколько псов обходили гибельные тенденции не то, что на поворотах, а на прямых линиях? Да вообще, блядь, без линий, вообще без нихуя обходили?!

И это жизнь!?

Так-так-так, подождите, сейчас я соберусь с мыслями, немного успокоюсь.

Вот.

Всё-таки я не понимаю мир, то, как он функционирует, и то, как в нём существовать соответственно. Для меня всегда будет удивительно, как мои ожидания от действий, представления о предметах не будут соответствовать реальному исходу событий или сути вещей. Да, навсегда для меня это останется кромешным светом, ослепительной тьмой — оксюморонами, бесконечной несуразицей, ударные волны которой я буду испытывать всегда один. У меня складывается впечатление, будто все вокруг знают некий тайный принцип работы мира и живут согласно ему, а я один, кто не посвящен в этот механизм — секрет Полишинеля наоборот. Я чувствую себя единственным отверженным в тюрьме жизни, куда меня сунули, заточили столь незнакомые порядки, и, может, следовало бы спросить у Фигуры не про Холодный Дом и прочее, а про эту тайну, ведь она куда больше — этот чудовищный спрут, небесный левиафан, прозрачный и всепроникающий, мириады глаз чьего — звёзды. Это чудовище нельзя ощутить какими-либо рецепторами, но последствия его движений ощущаются, проявляются со временем в патологиях — мироздание подобно радиации, а я и другие такие же (если таковые имеются) оставлены без защитных костюмов беспечности, вне свинцовых экранов умения жить.

О, серые катера сомнений! Почему они разоряют гавань моей печали, где мне было так холодно — комфорт в своей ожесточённости. Ведь каждый раз, когда я поддавался уловкам этих судов, когда их яркие флажки уверяли меня в том, что можно понять, или, вернее, что я понял, как надо жить, я, действуя согласно новоприобретённому знанию, терпел крах или, в лучшем случае, оставался ни с чем. Таков мерзейший императив моего существования — распишетесь в получении жизни, платить по счёту-фактуре не разумом, не опытом, но искренними, щенячьи-наивными чувствами.

По протоколу:

ВАМ НИКОГДА НЕ ДАДУТ РАССЛАБИТЬСЯ, РАЗМЯГЧИТЬСЯ, СНЯТЬ НАПРЯЖЕНИЕ

ЖИВИТЕ НЕВРОЗОМ

ЖИВИТЕ ЦИРРОЗОМ ОСОЗНАНИЯ СОБСТВЕННОЙ ЧУЖЕРОДНОСТИ

ЖИВИТЕ ОТТОРЖЕНИЕМ СЕБЯ

ЖИВИТЕ БОЕВЫМ СТИМУЛОМ

ЖИВИТЕ, КАК НИКТО НЕ ЖИВЁТ КРОМЕ ВАС

ЖИВИТЕ НЕНАВИСТЬЮ

ЖИВИТЕ В РЕКАХ КРОВИ, ГДЕ ПО БЕРЕГАМ РАЗБРОСАНЫ СЛЁЗЫ

ЖИВИТЕ В ЛЕСАХ ЛЕЗВИЙ — ТУСКЛЫХ И ГРЯЗНЫХ

ЖИВИТЕ БЕЗ БЛИКОВ

ЖИВИТЕ ОСКОЛКАМИ

ЖИВИТЕ ПРИЗРАЧНЫМИ СИЯНИЯМИ

ЖИВИТЕ ПЕСНЯМИ НЕ ПРО ВАС

ЖИВИТЕ НИЧЕГО НЕ ЗНАЧАЩИМИ ФРАЗАМИ

ЖИВИТЕ БЕЗ СМЫСЛА

ЖИВИТЕ БЕЗ ЖИЗНИ.

Теперь Хренус, казалось, вынырнул сам из себя и впервые увидел чистыми глазами, то место, куда его вёл Фигура.

В пространстве между несколькими обособленно стоящими деревьями находился круг, созданный рядом бледных поганок. Грибы своим фосфоресцирующим мертвенно-белым цветом, особенно заметным в сумерках, как будто бы пассивно угрожали всему живому вокруг. Хренус подумал, вернее, понял, что двери, сделанные из тайн, могут быть открыты здесь.

Сквозь тишину проступил, как кровавое пятно на простыне, странный звук — он состоял как бы из хаотично слепленных, вывернутых наизнанку шумов, которые, бурча, ворочались в неведомом мешке, перекатываясь с одного на другой. Это был звук вверх ногами, отзеркаленный в грязном осколке экстравагантного цвета, бесконечно понижающийся, подобно тону Шепарда.

Фигура уверенно провёл кота внутрь круга грибов. Во всем его движении чувствовалось размеренное спокойствие рабочего, выполняющего рутинную операцию.

Пёс медленно пошёл к Фигуре, шаг за шагом преодолевая сопротивление густого месива звуков, повисшего в воздухе. С каждым пройденным метром он чувствовал, как внутри весь наполняется быстрозастывающим бетоном. Прямо перед вступлением в круг Хренус остановился. Им овладевали ожидания от посылки, полной бритв.

Хренус застыл, оплетаемый жутким свернутым полотном потусторонней музыки, и думал о том, не сделал ли он сам себе хуже, пытаясь выяснить правду, заглянув под кожух машины мироздания. Он явственно представлял себя стоящим пред мутным провалом подземного водоёма, где в глубине двигались едва различимые силуэты неведомых хищников.

«Если рука разрезана, то кровь не затечёт обратно»— эта мысль обняла Хренуса жёванным ощущением, словно его обернули ватой, глубина слоёв которой таила острейшие иглы. Он сделал настолько глубокий выдох, что всё его сознание вместе с телом на секунду превратились в

— ДЕЙСТВИЕ-

С закрытыми глазами Серый Пёс ринулся вперёд и одним прыжком заскочил внутрь круга, упав на мягкую прогнившую траву. Его нос тотчас же уловил тлетворный запах, исходивший от грибов.

На морде Фигуры было выгравировано нетерпение.

— «Ну, что, Хренус, начнём?»— по интонации Лиса было не совсем понятно, являлось ли это вопросом или утверждением. Его очертания становились всё более неясными в набиравшей контрастность тьме; исчезая, он оставлял от себя один голос.

Хренус продолжал лежать, уткнув морду в травы; стараясь не дышать носом, он шумно глотал токсичный воздух ртом, что вкупе с его волнением дало особое придыхание вырвавшейся фразе:

— «Да, пожалуй…»-

Холодный пляж, по полосе песка приближается старик, под соломенной шляпой видны улыбающиеся глаза, он оставался один, когда вращался шторм, он нырял в воды непокорённых рек, он находился на визгливых звуках инструментов, срывающихся речитативах, колесящих барабанных ритмах, где ходили короли, где гиппокампы агонии вызывали наблюдателей, где под зонтичными растениями мы могли встретиться, где лебеди, спящие на озерах разума, пели прозрачные песни, где лодки из цветов скользили по улицам, существовавшим только на планах циклонов мглистых облаков.

Фигура удовлетворённо кивнул и двинулся к коту, который так и стоял, оставленный собственной душой и разумом, покачиваясь на тонких лапах (Опустевшие фабричные залы, полные машин, застывших в вечном бездушном ожидании). Подойдя, Лис осмотрел кота, примеряясь к чему-то, прищуривая глаза: в них читалась напряжённость скрупулёзного анализа профессионала. Затем он придвинул свою морду совсем близко к шее кота и резко вцепился в неё.

Раздался хруст и сдавленный стон.

Фигура тотчас же разжал челюсти и отскочил назад.

Хренус с ужасом поднял голову и оцепенел, увидев, что тело кота, некоторое время постояв неподвижно, начало мелко подрагивать, как будто бы от тика. Эти подёргивания постепенно усиливались, перерастая в судороги, как нарастает интенсивность толчков землетрясения. Сообразно усилению судорог усиливалось и кровотечение из раны на шее (Кровяной насос синхронизировал свои обороты со спазматической машиной).

Тряска становилась всё сильнее, движения становились всё более развязными, как если в сочленениях конечностей ослабляли бы болты. При этом кот не отрывал неловко расставленные лапы от земли, словно они были прибиты к ней, а всё тело рвалось на свободу. В определённый момент голова кота начала крениться вниз, перевешивая остальное тело. В его отупевших глазах Хренус прочёл глупый и очевидный вопрос миру, который кот силился задать. Пасть его приоткрылась, сквозь сломанные клыки вытекала тягучая слюна с кровяными прожилками.

— «Буееееееееееееррррррррроооооооооооооссссссссссссссссссссссссссссь»— гнусавый звук внутренней турбины, работающей на аварийных мощностях, который перешёл в свистящий стон.

Голова упёрлась в траву, а всё остальное тело, удерживаемое ею как якорем, загуляло вокруг. Оно неистово пыталось освободиться, как дикий зверь, посаженный на привязь, кричало слепой яростью плоти, выворачиваясь от отчаяния. Теперь диагонали выгибаемых конечностей спрашивали углы судорог; зигзагообразный, обращённый к небу и земле гротескный танец под центрифугами и альковами. Лихорадка смерти под пристальным наблюдением Лиса-специалиста.

Серый Пёс был индифферентным базовым зрителем кинотеатра, чьё присутствие понятно лишь по едва-едва очерченному светом проектора силуэту — на экране фильм, завершающийся сгоранием плёнки. Стопроцентная отдача от ощущений на бульваре чудовищных откровений. Афиши, разумеется, показывают наиболее красочные моменты, завлекают возможностью получить ответы на все вопросы. Тут вам и балаганно-окрашенная страсть, и кроваво-дымные убийства, и точёные типажи — всё для того, чтобы появилось желание приобрести обуглившийся, состоящий из мазутно-чёрной жидкости билет в один конец. Тот, кто подписался, уже так просто не встанет с откидного кресла, не выйдет из зала в середине фильма. Его вынесут много позже окончания и положат новообращённого паралитика правды в переулок, где лежал труп зарезанной любви до тех пор, пока смрад окончательно не достал окружающих, и тело не было утилизировано.

Фигура внимательно следил за происходящим, кивая, и изредка слегка шевелил губами, как будто проговаривая про себя некие догадки. На его морде не было стандартного ехидства, она приобрела серьёзно-сосредоточенный характер, став маской. Маской, которая имела столько сходства с маской из видений, что Хренус не знал, что его ужасало больше — агония кота или этот факт. Чернобурый Лис абсолютно безэмоционально наблюдал за жуткой пляской смерти, которая приобрела уже совсем хаотический характер — тело наматывало на себя грязно-жёлтую траву, яростно перепахивало землю, окропляя всё пространство внутри круга своей кровью. Её брызги попали на морду Серого Пса, и он инстинктивно зажмурился. В этот краткий момент мрака он услышал, что Фигура начал говорить. Слова звучали туманно, едва намечаясь в затхлом воздухе.

— «Я думаю…»— Фигура замолчал, едва начав говорить, и Хренус подумал: «Что видел Лис? Что проступало невидимыми чернилами за строками его паузы? Пёс увидел игральную карту, половины которой разговаривали между собой, он увидел недостижимого призрака, вызванного к жизни в кафельном зале, он увидел звонкий смех почти прозрачных глаз, он увидел парк холодного комфорта, он увидел истощение рифмы, дистрофию строки, он увидел своё озадаченное отражение…»-

— «Газовый Пёс»— Фигура отбивал слова, как напольные часы — «Это демиург псов, их хозяин и страж»-

Лис облизнулся и продолжил:

— «Теперь Холодный дом…»— и снова перед глазами Серого Пса поползли образы: тревожная музыка в отрешённой галере, томление умирающего в комнате, невралгия смыслов, спиртовое дыхание пустыря, извилистые каналы текста, пояса с говорящими головами, тягостное появление сквозь вторые шансы и растянутые года.

Лис забегал вокруг кота, то припадая перед его глазами, то внюхиваясь в кровавые пятна на траве, то отпрыгивая назад и наблюдая за корчами с дистанции.

Он был крайне напряжен, это слышалось в его шепчущем голосе:

— «Суд… казнь… паперть… безумие…»-

— Пауза-

— «Я не могу точно сказать, вернее… здесь не очень видно… это некая вотчина, обитель или пристанище, метафизический пласт, в котором эта сущность обитает»-

Будто бы из ниоткуда появился и стал нарастать звук, похожий на свист чайника; тон его всё крепчал и вскоре стало понятно, что исходил он из пасти кота. Челюсти его совсем не двигались; звук словно до настоящего момента сам по себе жил в кошачьей утробе и только сейчас решил выйти наружу. Он достиг жуткой, неприятной громкости, тело кота взметнулось вверх, нанося последний удар небесам, упало навзничь, несколько раз сократилось и навсегда застыло в покое саркофага.

Хренус ошалело перевел взгляд на землю, он весь редуцировался до голоса, подобно Фигуре.

— «А что он, блядь, от меня хочет, этот Газовый Пёс?!»— залаял Хренус, из его глаз брызнули слёзы.

Фигура улыбнулся, но в этот раз не мерзко, а понимающе и немного грустно, как врач, разговаривающий с пациентом, ошеломлённым смертельным диагнозом:

— «Хренус, ты что не понимаешь, что природа демонизирована и одержима инстинктом убийства. Одни — вечно движимы неутомимым голодом по крови, плоти и страху, а другие, вследствие страха быть убитыми, глупеют и способны лишь бежать. В этой ситуации никто не может быть благородным или умным»-

— «Что ты придумываешь, пидор?!»— Хренус рыдал, рыдал, словно надеялся, что с каждой слезой, одетой в костюм отчаяния, из него понемногу вытечет тревога.

— «Это не мои мысли»— резко ответил Фигура.

— «А чьи?»-

— «Даниила Андреева. Кстати, я неслучайно сказал про солнцецвет. Это — самый демонический цветок, произрастающий из дурного семени. Он есть символ вечного цикла уничтожения»-

— «Почему именно он?»— скулил Хренус, катаясь по траве.

— «Потому что он никогда не видел ночи, оборота дня»— создавалось впечатление, что после каждого слова, произнесённого Лисом, с чудовищным грохотом разваливалось очередное мегалитическое сооружение представлений пса о реальности.

Хренус кинул панический взгляд на мертвеца, и по его телу прокатился ледяной поток понимания. Все ощущения, возникавшие в убитом, его убийце и наблюдателе, снова закружились в грязном рваном вихре, природа которого сразу стала понятна — естественный садизм. В прошлый раз садизм вошёл в душу пса, сделав его рефлекторным убийцей, но теперь, когда ему была отведена лишь роль соучастника-наблюдателя, он, имея возможность забирать себе действия других, а затем красоваться в них перед многократно преломляющими отражения зеркалами, понял, что за вопрос так силился задать кот — вопрос «Зачем?», который каждая жертва отчаянно пытается задать отнимающему у неё жизнь. Именно этот вопрос он слышал и от крысы на поле, именно на него он побоялся ответить (Ветер, несущий мусор по разрешенной улице).

Для Хренуса всё предстало в истинном свете. Он смотрел неуверенным, пугливым взглядом на окружающий мир, мир наставивший на него нож, проливший кровь из раны. Теперь Серый Пёс понял, что это и есть нормальное восприятие данного места — жуткого коленчатого лабиринта, где носятся загнанные существа. По-другому в этом колесе страха не могло быть. Тревоги мордами химер смотрели из мрака жизни, только теперь все представления о порядке вещей явили свою суть — ложную. Вся окружающая метафизика, весь природный императив развернул перед Серым Псом пустыню вопросительных знаков и ужаснул его. Теперь было не на что надеяться.

— «Естественный садизм»— проговорил шёпотом откровение, в котором не хочется признаваться, Серый Пёс.

— «Да, естественный садизм»— сухо подтвердил Фигура, и его спокойствие будто бы заверило подлинность этого заключения.

— «А какую роль в этом всем играет Газовый Пёс?»-

— «Сущность, отвечающая за эту сферу — естественного отбора и убийства. Для тебя он в образе пса, для кого-то другого, например, гиены — в образе гиены и так далее»-

— «А люди, они такие же?»-

— «Нет, у них всё обстоит совершенно иным образом. Они не принадлежат природе, как бы кто не думал. И не являются инструментами демонических сил, не подчиняются их порядку. Они всё делают только по своей воле»— последнюю фразу Фигура сказал слегка медленнее; казалось, во время произнесения он ещё обдумывал её.

Немного помолчав, Лис продолжил:

— «Ты знаешь, мне жаль, что эта информация произвела такое впечатление — я ведь, на самом деле, к тебе очень расположен. Но я не могу разбавлять свои предсказания. Это было бы непрофессионально»-

— «Что мне теперь делать?»— Хренус спрашивал это, и у Фигуры, и у всего мира, и ни у кого. Серого Пса, уже мало что отличало от лежавшего рядом трупа кота. Жизни, какой он её всегда знал, для него не существовало, он умер из неё.

— «Это тебе решать. В наш уговор входили только ответы на конкретные вопросы, и я выполнил свою часть. Не забывай, что вместе с предсказаниями ты приобрёл и ответственность»-

Фигура отряхнулся и зевнул.

— «Я, наверное, пойду. Если двинешься на запад, то попадешь на Точку»-

Лис засеменил из круга по направлению к кустам орешника, обозначавшим начало чащи. Пропадая в них, он сказал:

— «Пока, Хренус! Я верю, ты сделаешь правильный выбор!»— и засмеялся самым своим неприятным андрогинно-гиеньим смехом, который ещё долго реверберировал в кронах деревьев, оставляя после себя сизый телепатический дискомфорт.

ФИГУРА

По-моему, он уже не боится рептилий… такое странное, шероховатое ощущение. Осязание — удовольствие слепых; глаза в условиях отсутствия света. Мгла, плачущие букеты которой я всегда осторожно разворачивал по полям, кустарникам, заграждениям колючей проволоки, зажмурившимся улицам. Она — траурная великанша, скитающаяся, отверженная, боящаяся попадаться в силок зрения. Она укрывает землю маскировочной сетью, создавая великий камуфляж. Я принимал её, принимал её дары, почитал её, и она в свою очередь любила меня — я чествовал её объятия, мускусный запах, томящиеся чувства, нитями оплетавшие кроны деревьев. Но в какой-то момент я почувствовал странное присутствие — внутри этой фиолетовой плоти дурманящего конденсата появилось инородное тело — необработанное, грубое. Оно нырнуло во тьму, как пловец в стремительно мутнеющие воды плачущей реки. Скальпель экстравагантной формы — странный, вместе с тем крайне опасный. Угрозы, получаемые по неосязаемым телепатическим каналам. Инфицированный нож, выброшенный в ударе наугад. На крыло ночной птицы никто не станет накладывать милосердные швы. Мне осталось лишь нисходить, нисходить, искать, искать, смотреть.

Я вглядывался в винную пропасть, на дне которой фальшивым блеском звучали обломки.

Я на гребне сумеречной пены подлетал к освещённым окнам и рассматривал беспечные движения в искусственном свете.

Я слышал сообщения, передаваемые по проволоке автоматического письма.

Я приподнимал покрывало, сверкавшее красотой чёрных вод.

Я видел засохший цветок со слезой двадцатилетней выдержки.

Я нашёл его.

Я сразу мог сказать, что он явно стремится к камуфляжу. Может, не понимая этого, он стремится к камуфляжу. Я же хожу тонкими тропами спиралей над пропастями ночи. Я чёрные пятна на камуфляже, его вечные бреши. Это — моя стезя. Я исчезаю в трещинах и говорю сквозь землю. Мой голос колышет деревья и тлеет в воде; его можно почувствовать, если на то будет моя воля.

Теперь создается такое впечатление, будто бы открывается потайная дверь, спрятанная за покачивающимся телом висельника. Спускаешься по винтовой лестнице, боясь не найти следующую ступеньку. Это — зазубренность, необработанность намерений, незрелость уверенности, её дефлаграция. Какое лицо встретит твой взгляд из мрака?

Преодолеть зыбкость и ворваться в комнату тайны, левитирующую над винной пропастью.

Он уже доверился моему вкусу, будто зная, какие деликатесы предлагает тьма. Но я уверен, что он и прочитает, и не позабудет в гигантской арке свои мысли. Если кто-то берёт в качестве герба камуфляжный рисунок, то он должен быть готов, что им быстро пресытятся видимые.

Глава 6

ПОГЛОЩЕНИЕ БРИТВЫ

Мы народ без правителя, неприкаянные своры. Вожак стаи даже близко не подходит к положению короля или иного правителя. Он главный виновник страданий стаи, тот, на ком лежит вся ответственность. А каждая привилегия его положения — обоюдоострый кинжал, который самому владельцу наносит повреждения. Иными словами, вожак — несчастный и обречённый пёс.

Барбос Гав-Скулёж — собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель.

«Могли бы вы стать придворным поэтом, который в витражах разрезанных гранатов читает слова, достойные воспеть тех, кто ведёт свой род от соловья?».

Именно эта фраза совершенно несвойственная, чуждая разуму Чёрного Пса циркулировала в голове последнего — словно кто-то надиктовал сообщение на кольцо из магнитной плёнки и закабалил его бесконечными повторениями.

Шишкарь был натурой сугубо прагматичной, далёкой от любой рефлексии. Он был из тех псов, которые быстро отходят и умеют не брать в голову. Эти качества, которые он сам считал наиболее ценными, являлись приобретёнными. Единственной сакральной частью его жизни был самый ранний период, который был резко закончен изгнанием из-под крыла собаки-матери, которая любит своих щенков лишь до той поры, пока они не вырастут. Щенячество Чёрного Пса покинуло его безвозвратно и не оставило ничего взамен. (Финальные воспоминания — фрактальный дёргающийся кусок мяса, долгожданное угощение).

Первое время он сильно переживал по поводу новой своей роли — ампутированной конечности жизни, — но затем его ум, уже тогда настроенный на прагматическую частоту, привёл его к крайне простому решению — раз лучший период его жизни уже прошёл, то все грядущие события и опыты следует воспринимать максимально отстранённо. Все картинки щенячества он бережно сложилв сокровенную шкатулку, чтобы периодически возвращаться к ним, любуясь игрой света времени на их цветасто-детских гранях. Это будет его анестетиком, убежищем спокойствия в тайфуне мирского хаоса, этого болота злорадных кутежей.

С того самого момента он оставил место только для самых необходимых проявлений чувств: по-настоящему он никогда ни к кому не привязывался, не был восторжен или подавлен, ни ненавидел и ни любил. Круглые сутки для него просто катились сначала по городским улицам, а теперь и по лесным тропам. Его внешняя нервозность, все выпады и суета существовали лишь в виде подкупного шума, имитации деятельности, клакера дешёвого кабаре. Это была пена, взбиваемая на вершинах волн безразлично-стальным броненосцем — все амбразуры закрыты, оружейные погреба опустошены, давление в норме, неполный ход, вся команда прохладно-апатична до такой степени, что даже в кубриках царит полное безмолвие. Именно поэтому все экспедиции судна были исключительно благоприятными: оно рано или поздно добивалось всего, что хотело.

Разумеется, это были базовые желания пса — спаривание, еда, убежище. Шишкарю не нужно было быть блестящим лидером, мыслителем, безумцем, жрецом. Он не занимался самоуглублением, а жизнь его состояла исключительно из прагматических действий. Чёрного Пса удовлетворяли роли второго или третьего плана, которые освобождали его от ответственности, позволяли не попадать в луч прожектора, а просто дрейфовать по архипелагам стай. Казалось, что именно это качество и является общим для Хренуса и Шишкаря, но последний был противоположен Серому Псу в том, что его хладнокровность и расчётливость были глубинными и монолитными, а не внешними и каркасными. Ему не нужны были проблемы, которые самумы исключительности приносят на себе в виде омерзительных обломков — он всё время был чуть в стороне, но неизменно рядом.

Но совсем недавно в каменной кладке появилась трещина, вчера превратившаяся в наглую брешь, куда уже просовывали скорострельные карабины пытливые стрелки противника.

Первый удар по крепи был нанесён Казановой.

Для Чёрного Пса единственной реликвией (Королевские лилии на синем фоне) была его внешность — он внутренне чувствовал гордое излучение, исходившее от его длинной шерсти, он незаметно для всех шагал акцентированным, узким шагом, который свидетельствовал о силе его привлекательности. Своей внешностью он мог провоцировать зазубренное появление нужного интереса в глазах наблюдателей, которые, отвлекаясь, не замечали подвоха. Этот камуфляж и дополнял его уверенность в том, что прагматическая адаптация не будет раскрыта. Когда же он увидел шляпу, то во многом его возбуждённое желание завладеть ей было продиктовано не пережитком щенячества, а желанием усилить влияние его наружности. Он сразу приобрел ренессансную торжественность, гравюрную рябь, которая, казалось, наполняла маскирующими колебаниями всё окружающее пространство. Он замкнул круг, избавил себя от последней язвы на коже безразличия; функция отвлечения внимания усилена стократно — кто не удивится псу в шляпе?

И вот появление Казановы показало ему другую сторону этого холодного лица. Он увидел пса, полностью лишённого не то, что маскировки, а даже минимальной притягательности, и это не мешало ему раскрывать зонт собственного мифа. Более того, его облик не являлся для него стопором, а наоборот был источником этого мифа, беспрерывного потока иронии. Получается, что реликвия Чёрного Пса обесценена, она совершенно не является экзистенциальной необходимостью, более того, возможно, это просто наручники, которые он сам добровольно надел и носил всё это время, выбросив ключ. Работал ли вообще его камуфляж? Дробил ли силуэт индифферентности?

А затем последовал и второй удар — разрушение стаи.

Проблема даже была не столько в самом факте её разрушения, сколько в методе. Стаи, членом которых ранее был Шишкарь, распадались по разным причинам: несоответствия убеждений, междоусобица в результате дележа награбленного, облавы ловцов собак, смерть вожака в отсутствие подходящего кандидата на его замещение — это были прагматические причины, понятные всем. Но в данном случае распад стаи был вызван на редкость парадоксальными, мистическими обстоятельствами. Появление Лиса, помрачнение рассудка Хренуса, Казанова, упоминавший каких-то актёров, были теми факторами, которые раньше никогда не проявляли себя в жизни Шишкаря. Он не знал, как существовать в этих условиях, он был к тому не подготовлен. Прагматическая плоскость стала абсурдной разлукой зонтика и швейной машины.

Теперь Шишкарю было страшно — ведь если ты в контексте, неотличим от него, слился с его стенами, то тебе нечего бояться; но как только он рушится, ты остаёшься один посреди полигона свободного волеизъявления, что не может не внушать ужас. Каменный пакт, железный пакт, литой пакт, легкосплавный и тугоподдающийся пакт летел обломками самолёта, разорванного зенитной артиллерией.

Весь этот нежелательный багаж он пытался оставить в ночном лесу, но тот неизменно находился через стол досадных напоминаний, и лишь угловато поднявшееся, скрюченное утро, которое бледными пальцами проредило глаза Чёрного Пса, смогло дать тому первое облегчение — смутное, рвотное. Только к вечеру это чувство вошло в достаточную силу, чтобы Шишкарь смог внутренне дать себе разрешение вернуться на Точку. До этого момента он скитался по лесу, стараясь не вспоминать драку, из которой он чудом вырвался без повреждений, угрозы фермерских псов, как они бежали за ним столь тягостно долго, что он успел устать от этого ощущения. Однако образы непослушно проникали в его сознание, его мышление становилось всё более фрагментарным и

Мысли уводили его в

События прошлого и дня и ночи, когда

Он весь находился

в

Перебежках от одного тайного укрытия к другому,

Пробуждениях от фантомных шумов, фантомных присутствий сквозь дождь,

Бывший

Бегущим,

Ложащимся,

Прислушивающимся,

Сползающим в мучительный нежелательный сон, дёргано, рычажно просыпаясь от ужаса, от сумрачных подозрений и всё тех же фантомов.

Двигаясь всё более истощенно,

Лишённым каких-либо мыслей,

Возвращённым в состояние полного небытия, в котором пребывал до рождения.

Снова ложась, возвращаясь

В бегство с поля

В злобно-храбрые глаза оппонентов

В Кровь

В их рваное, полотняное дыхание за спиной

В их гневные крики вслед

В потерю своих подельников

В болезненное продирание сквозь кусты

В стон преследователя, упавшего в яму, до этого сокрытую травами

В его травму, а возможно и увечье

В тело самого Шишкаря, прыжком исчезавшее в халатах дождя только затем, чтобы снова появится из них в очередной укромной ложбине.

Снова Чёрному Псу приходилось выныривать из этой мозаики отельных событий в тягучие, резиновые мысли (Тёмно-синий подводный шум). Кружимую неведомыми ветрами фразу в его голове на минуту затмил вопрос: «Зачем всё это было нужно?»— который он невольно захотел обратить к небесам, но, подняв голову, увидел лишь поля шляпы — точно так же, как всю жизнь он видел только свою внешность. Ирония этого момента была столь велика, что Шишкарь невольно усмехнулся. Головной убор избавил его от внешнего мира, окончательно заточив в непроницаемый саркофаг самонаблюдения.

Тут Шишкарь осознал, что уже испытывает терпение повествования и, глубоко вздохнув, двинулся к своему безрадостному пункту назначения. Но даже теперь он, скорее, прогуливался, а не целенаправленно шёл к Точке, допуская себе довольно обширные петли и остановки на пути.

В начинавшихся сумерках Лес окружил пса игольчатой зябкостью — он ещё сохранил влажную кольчугу, подаренную дождём. Пёс словно шёл по пустому дому, в котором мог делать всё, что заблагорассудится. Он рассматривал кочки, ямы, кустики мелких растений как не принадлежавшие ему вещи, которые были подготовлены к долгому отсутствию хозяина (Невидимые простыни накрывали утварь).

Неожиданно для себя он ворвался в пространство Точки — оно сузилось, обозначая место для театральной сцены, в которой актёры должны искать автора. Все эти слова родились из нескольких бросков костей, которые были сделаны над зазвучавшей единократно тягуще-звенящей струной леса — этот звук, звук самой томительной жизни, слышали все, но лишь немногие поняли его природу.

Посредине у покрышки Шишкарь увидел Жлоба. Старый пёс вытекающим вниманием омывал тяжело лежащее перед ним тело. С трудом в нём можно было узнать Плевка. Кроме них на Точке никого не наблюдалось.

Шишкарь застыл в прослушивании трескучего внимания, переливавшегося из глаз Старого Пса в жуткую рану на боку лежавшего. Заражение чувствовалось на расстоянии, оно передавалось сквозь зрительный контакт.

— «Что с ним случилось, как он погиб? Ещё ведь вчера был живой!»-

Несмотря на растрескивающийся, патогенный интерес к открывшемуся зрелищу, прагматические резисторы сообщали, что лезть в ситуацию бессмысленно.

Вместо этого Шишкарь спросил:

— «А где Мочегон?»-

Жлоб некоторое время молчал, а затем ответил автоматически, аппаратно:

— «Не видиссь? Под кустом — отдахаессь»— (Дребезжащий сенильный звонок).

И действительно, глазам Шишкаря открылась новая деталь на гобелене происходящего. Под кустом папоротника (который является в этом повествовании чуть ли не самым упоминаемым растением) появился силуэт лежащего Мочегона. Его морда выражала благодушие насытившегося, но по ней пробегали спазмы той агрессии, которая борется сама с собой, стараясь превратиться из внутренней во внешнюю.

Шишкарь почувствовал неприятное ощущение в желудке.

— «Вот так вот… а я думал ты уже всё»— так поприветствовал Шишкаря Белый Пёс.

— «Ещё не время для меня, Мочегон, убывать»-

— «Уёбывать ха-ха»-

Желудок заболел ещё сильнее — Белый Пёс ведь во многом был виновен в сложившейся ситуации, но при этом совсем не тяготился этим бременем. Многочисленные реверберации и давящее окружение всё сильнее раскачивали башню прагматизма.

— «Слушай, я так погряз в этой ситуации, что нервничаю»-

— «Не нервничай, блядь»-

Незаметно наступила ночь, и она была единственным, что ещё объединяло псов.

— «Пиздец, я не знаю, что делать, я прощёлкал…»— Шишкарь сказал вслух то, что следовало бы лишь подумать, но ощущаемое им чувство приобрело слишком большие размеры и неправильные формы, чтобы уместиться внутри Чёрного Пса. Избыточная противоречивость всегда находит свой выход.

— «Ты про что?»-

— «Да… я про эту всю хуйню, я просто не знаю, что дальше, понимаешь?»— Шишкарю начало казаться, что впервые он может найти в Мочегоне внимательного собеседника и ему наконец удастся выговориться.

— «В смысле, что дальше?»-

— «Ну, как мы будем дальше… и как Хренус»-

— «А, да мне поебать, как вы дальше будете, а эту суку я ёбну, как только увижу»— Шишкарь ошибался в своих догадках.

— «Ты что не понимаешь, что мы здесь не протянем без него?»-

— «Да ты ёбнулся что ли? Да он никто, блядь, пустое место, хуй в стакане, будто я без него не жил до этого?!»-

— «Ты ведь ничего не понимаешь, здесь творится что-то такое. Чего до этого никогда не было ни с кем из нас…»-

— «Да ты, блядь, знаешь, в каких я замесах бывал? Что ты пиздишь?! Своего, блядь, ёбаря прикрываешь?»-

— «Какого ёбаря? Ты не охуевай, Мочегон»-

— «Не Охуевай… ха, блядь… Штрюннаторок!»— Мочегон прострелил собеседника внезапным шизофазическим залпом.

— «Тут я должен ещё пару вещей сказать»— никто иной как Казанова появился из кустов пресловутого папоротника сквозь влагу грёз и туманы ясности.

— «Запеканыч, ты-то куда?»— удивился Мочегон.

— «Некоторые дела лишили меня возможности раннего появления»— Казанова говорил без привычной улыбки, металлически-гофрированно.

— «Ну и, блядь, что ты теперь хочешь?»-

— «Я ещё не до конца решил для себя этот вопрос… но я посчитал, что моё присутствие здесь необходимо в данный момент. Я не очень уверен, что каждый из нас понимает, что следует сейчас делать. Включая Хренуса»-

— «Вот-вот, о чём я и говорил»— странно-радостно взвизгнул Шишкарь.

— «Этот мудак всё прекрасно понимает»— категорично ответил Мочегон.

Казанова строго посмотрел на всех псов, присутствовавших на точке. Включая мёртвого.

— «Мы тут имеем дело с поэтом и безумцем»— сказал он — «Остерегайтесь подражаний»-

Помолчав, он продолжил:

— «В своих путешествиях я встречал много разных персонажей и признаюсь, что их суть, то, что подлинно движет внешним действием, я понимал уже много позднее, а в те моменты я руководствовался только догадками моего не слишком изощренного разума. Что и стоило мне многих проблем и неудач. Однако я могу точно сказать, что тот, кому открывается некий экзистенциальный долг, тот, кто внезапно осознаёт рельсы, в которых он застрял омертвевшими лапами, представляет для меня особый интерес в силу своей непредсказуемости. Там»— Казанова указал лишайной лапой в сторону чащи — «Сейчас открыт наш конец, вы вполне можете заглянуть в эту пропасть, а вся природа подготовилась к развязке»-

— «Ты это про Хренуса?»— спросил Шишкарь.

И тут же за спиной Казановы он увидел того, о ком так много думали псы нынешним утром.

«Проигравший… проигравший ту битву, в которой конские тела клубятся, сливаясь с орудийными разрывами опытов, и из этого хаоса первородной ярости рассыпаются тела мёртвых, искалеченных ожиданий (Мрачные фотографии разбомблённых колонн). Да, Лола, как ты была права, сказав про меня: «Хренус, ты жалок». Тогда мне было неприятно, но теперь я могу, по справедливости, оценить справедливый, пусть и горький вес этих слов. Ведь нельзя иначе описать того, чью жизнь ПИШУТ, кто ею не владеет, кто является рабом императива, в своих собственных авантюрах перманентно терпящий неудачи.

Никакой самости, никакого волеизъявления. За чужими успехами можно наблюдать через подзорную трубу, сквозь освещённые окна. Поражения приходится глушить глубинными бомбами в камере себя. Камере метаморфоз несуразности.

Как отчаянно я пытался вывернуть наизнанку свою шкуру, словно пытаясь обмануть немыслимого лешего, водившего меня порочными кругами боли. И как неизменно выходил в одну и ту же пустыню отчаяния и бессилия, знакомую до иронической улыбки.

Но теперь я пустынник, я живу в пустыне. Её иссушающие ветра наконец добрались до городов моей души. Я познакомился с ней, принял её приглашение на обед в глубинах песков. C меня сорвали камуфляж; тусклый учитель надиктовал свою волю, которую я прилежно записываю действием по полотну дней.

Вот я прочитываю написанное,

Вот я свидетельствую о своём усердии.

Теперь мне всё равно.

И это единственное подлинное изменение моей жизни, единственное её обновление».

Хренус выглядел жутко нагим, словно с него по-змеиному слезла кожа. Во всей стати его изменившегося, потустороннего тела вырисовывалась дымная угроза, хищно простиравшаяся по ставшим ещё более очерченными рёбрам. С чёрной губы отвисшей коллажной улыбки свисала слюна. Теперь он двигался, как незнакомец, скользнувший призраком в комнату.

Анемичные глаза отягчают голову Хренуса. Их вес изнурителен.

Его морда есть маска той застывшей жестокости, которая раньше читалась только во время расправы. Теперь же расправа стала бесконечно продолжающейся тенденцией жизни.

Вся эта совокупность явлений двигалась будто бы в подражание Фигуре — противоестественно-плавно со скрытой тлетворной угрозой. Теперь он приобрёл тот паранормальный груз, который нёс на себе Чернобурый Лис — мешок с куском ночного неба, где так маняще и с отвращением светят звёзды.

— «Хренусь…»— ахнул Жлоб.

— «Ааа, блядь, вот так вот, вспомнишь говно — вот и оно!»— хищно среагировал Мочегон.

Хренус повернул голову в сторону; было видно, как в его глазах пляшет странная насмешка.

Шишкарь в растерянности посмотрел назад, на остальных псов — Мочегон бы зол, Жлоб смотрел расфокусированными скорбью глазами. Один Казанова, как будто вспомнив некую шутку, усмехался своими щербатыми губами. Теперь в пространстве Точки раскрывалась бестолковая пауза. Все ждали от Хренуса простой реплики, извинений, обвинений, чего угодно, но не молчаливой иронии.

Серый Пёс продолжал смотреть в сторону.

— «Сука, блядь, ещё в молчанку играешь?!»-

Хренус пошёл вдоль псов переваливающейся походкой балаганного бродяги. Этот променад в контексте грозовой ситуации и присутствии немыслимой насмешки, фонтанировавшей в глазах Серого Пса, был таким нелепым, что Казанова не смог удержаться от смеха.

Серый Пёс остановился напротив трупа и сказал невыразительным голосом:

— «Что для вас жизнь?»-

— «Да что ты пиздишь, блядь? Где смысл?!»— залаял Мочегон.

— «А что для тебя смысл?»-

— «Сумасесси…Сумасесси…»— лепетал ошарашенный потерей и речами Хренуса Жлоб.

— «Совсем ёбнулся?!»— глаза Мочегона потускнели от налившейся в них крови.

Хренус впервые посмотрел на него:

— «Я много дней следил и море мне открыло»-

— «Заткнись, уебан!»— в голосе Мочегона раскрывался нож. Но Хренус слышал всё вокруг сквозь затуманенные зеркала. Его разум блуждал далеко, а голос звучал подобно капельному туману.

— «Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть»-

Шишкарь бросился между Белым и Серым Псами.

— «Подожди, Мочегон, подожди»— заслонял он собой Хренуса, отчаянно пытаясь разглядеть в нём хотя бы какое-то указание на наличие рассудка.

— «Мне не сказал никто, что океаньи рыла

— «Уебу суку!»-

Мочегон с лаем ярости прыгнул к Хренусу, но Шишкарь так же проворно бросился наперерез. Псы сцепились и покатились в небольшую ложбину, где тут же завязался невыносимо злобный бой.

Взгляд Хренуса автоматически прочертил следящее движение без подлинного внимания:

— «К Марииным стопам должны покорно пасть»-

Казанова по-следовательски внимательно посмотрел в морду Хренусу:

— «А в какую Африку сбежишь ты?»-

— «Для меня нет Африки»-

После этих слов, прозвучавших как выстрел в катакомбах, вокруг Точки проступили многочисленные силуэты псов серого цвета. Но эта серость была непохожа на цвет Хренуса, цвет призрака шанса — то был оттенок безликой дорожной пыли. Один был неотличим от другого, но при этом они не образовывали единства, стоя порознь и имея разные серийные номера, каждый создавая свою собственную инстанцию невзрачности. Хренус, казалось, ожидал этого, или, по крайней мере, был не в том состоянии, чтобы удивляться в то время, как другие псы остолбенели от удивления.

— «Здра̀с’твуйте, пйсы!»— проговорил приветствие один из пришедших. Звучавший голос можно было бы сравнить с лежалым куском мяса, который посерел и стал источать неприятный запах — тусклый, квёлый, погасший. Чувствовалось, что за этим голосом стоит усталость от жизни и загнанность в кривобокие колёса высохших до бумажного хруста комнат.

Почему именно этот пёс говорил за всех, было совершенно непонятно. Он, составляя со всеми остальными однородный раствор пылецветных шкур, имел такие черты морды и туловища, которые совершенно не были рельефны. Не оставляя оттиск на выпуклости взгляда, они секундно сглаживались и уплощались до серого пятна, пустого впечатления.

— «Что ещё за пйсы?»— сухо спросил Хренус.

— «Мы̀, вы̀, всѐ — пйсы, пйсы, пйсы»— протокольно ответил говоривший. Хренус отметил про себя необычную волнообразную интонацию, проходившую сквозь речь этого пса. Она как бы проворачивалась штопором в сердцевине каждого произнесённого слова.

— «Псы?»-

— «Дааа, пйсы, пйсы, пйсы. У̀ нас, в у̀езде Вѝльяндимаа, все со̀баки так го̀ворят, го̀ворят, го̀ворят»— (Повторения мёртвой записи)

— «Ладно, неважно»— Хренус поморщился, и на секунду показалось, будто бы он снова перевернулся в свою прошлую ипостась — «Что надо?»-

— «Кто̀ из ва̀с Хрѐнус, Хрѐнус, Хрѐнус?»-

— «Допустим, я»-

— «Хрѐнус, Я — Плы̀вущий-по̀-Течѐнию. Мы все прѝшли, прѝшли, прѝшли…»— с каждым произнесённым словом пёс как будто удалялся прочь — «Чтобы прѝсоединит’ся к тво̀ему дѐйству… дѐйству… дѐйству»-

— «Почему, интересно, у вас возникло такое желание?»— съязвил Хренус.

— «Мы мно̀го слыша̀ли о тво̀их дѐлах, дѐлах, дѐлах… о тѐбе, тѐбе, тѐбе»-

Слушая эти высказывания, Хренус всё ощутимее чувствовал, что многие псы бы посчитали за счастье услышать подобное, да и для него это долгое время было одним из сильнейших желаний: желание подобострастного подчинения ему десятков псов. Он вспомнил, как его раздражала строптивость других, как ему приходилось бесконечно делать уступки и терпеть нелицеприятные действия, отгнившие качества её членов. Всю жизнь ему казалось, что все только и делают, что мешают ему, но теперь одна из самых патологически дегенеративных тягот, казалось, разгладилась.

Однако сейчас его лапы не радовались принятию желанного — столь позднее его появление превратило орден в косую гримасу, безвкусное вливание в озимые вены. Серый Пёс отрёкся от всех желаний. Они бились, как замурованный в подпол узник, обречённый на забвение. Он истерично кричит, сбивает кулаки в кровь, но до жилых комнат доходят лишь глухие шуршащие отзвуки.

Однако в самом факте этого получения Серый Пёс увидел некую иронию.

— «Так… значит ли это, что вы выбираете меня вожаком?»-

Плывущий-по-Течению кивнул.

— «Лидером?»— интонация Хренуса напряглась.

Плывущий-по-Течению опять кивнул.

— «Распределителем душ? Приказчиком последней воли? Самовлюблённым самоудром? Тираном, с лап которого падают слёзы? Тем, кто сбросит вас в небеса и возвысит в пропасти? Тем, ради кого вы будете разлагаться на обочинах дорог? Тем, ради кого вы опуститесь в руины самых жутких рубищ позора, грязи, порока?»— Хренус уже оглушительно лаял. Его глаза закатились от упоения выцветшей радостью.

Плывущий-по-Течению выглядел несколько смятым и сконфуженным, но ответ его не изменился:

— «Да̀»-

— «Так, так, так, так, так, так, так, так»— Хренус забегал по арене Точки — «Вот как оно выходит… значит, значит… Смотри! Я повторяю слова так же, как и ты, мы уже почти одно, мы — серые бригады! Наша обочинная ярость, ярость отверженных — даже если вы не были ими до этого момента, то точно стали, связавшись со мной, — будет распространяться как дорожный ветер, несущий мусор по теням. Мы наводним все свалки городов, и заплёванные улицы будут склоняться перед нами, короны домов падут и все лестницы сокровищ, где на каждом шагу таится всё то, что только может пожелать душа пса, расколются, а мы будем собирать их черепки. Я дарю вам ключи от пылевых замков, моя армия!»-

— «Хренусь, ты просто нисьтозесство, просто ссань и срань!»— петушиный крик попрошайки в вагоне — «Будь ты проклять!»-

Хренус, опустив голову, обратил зловещий взгляд в сторону Старого Пса:

— «Ааааа, дегенерат старый… Ты ведь знаешь, почему всё так произошло. Ты знаешь, что вы, будучи абсолютно неспособными на самостоятельное действие, прилипли ко мне, как ком грязного снега. Но при этом вы имели наглость винить меня в своём беспуствии.

Меня!

Меня!

Вот, раз вы связались со мной, то и пожинаете теперь бурю»-

— «Смотри»— Хренус обернулся к одному из серых псов — «Ты, как тебя зовут?»-

— «Леман»-

— «Хорошо. Леман, ты пробовал читать стихи?»-

— Пауза-

— «Попробуй»-

Хренус повернулся к другому псу:

— «И ты тоже. Быстро!»-

Псы замялись; они поглядывали на Плывущего-по-Течению в поисках то ли помощи, то ли подсказки. Хренус заметил их нерешительность и злобно гавкнул с нажимом:

— «Сказал читаем стихи, значит, читаем стихи!»-

— «Сумка, как у бродяги пизда!»— наконец крякнул Леман.

— «Дебил, это, наоборот, говорится, что пизда, как у бродяги сумка!»— набросился на него другой пёс.

— «Не мешай мне читат, придурок!»-

— «Это вообще не стихи, то, что ты говориш!»-

На фоне дерущихся, облитых кровью Мочегона и Шишкаря, эта декламация выглядела потусторонне гротескно. Впрочем, ситуация приобрела такой оборот, что могло произойти всё, что угодно.

«Какие же ничтожества»— подумал Хренус.

— «Kа̀aaaaos»— протянул Плывущий-по-Течению.

Сдавленный визг из ложбины был последним напоминанием о Шишкаре. Мочегон одержал тяжёлую победу на фундаменте тела Чёрного Пса. Он лишился одного глаза, вся его шерсть была камуфлирована диссонирующими кровавыми пятнами. Но горн ярости ещё клокотал, несмотря на разрушение облочки: окутанный смогом словотворческих реплик Белый Пёс со сдавленным рыком пополз по направлению к Хренусу.

— «Разберитесь»— обрубчато приказал Хренус.

Перелицованные непритязательным цветом псы ринулись в ложбину. Мочегон всхрапнул, нанося первые удары, но его истерзанная мощь была неравносильна грязной волне собачьих тел. За секунды ему разорвали горло, перегрызли позвоночник, выдрали кишки из живота. Белый Пёс превратился из целого в частное, груду органических деталей, хаотически рассредоточенных по ложбине. Куски его внутренностей попали и на шляпу Шишкаря, которая закрывала поймавшие частоту высвобождения глаза.

— «Так, с этими понятно»— Хренус повернулся к Жлобу — «А ты проваливай — сам сдохнешь, не буду на тебя даже времени тратить»-

Коричневый Пёс некоторое время стоял неподвижно, а затем сорвался в скулёж и рыдания, будучи не в силах выносить нелепую жестокость произошедших событий.

— «Ладно, давайте к делу. К тому, к чему шла вся эта история. За мной»-

— «Ты стал Калигулой, Хренус»— вкрадчиво произнёс Казанова в спину Серому Псу. Его морда была сосредоточена и серьёзна.

— «Я? Нисколько. У Калигулы хотя бы была Луна»— ответил горечью Хренус — «У меня же ничего нет»-

Серый Пёс несколько удивился тому, что Казанова полностью выпал из его обзора — он не принадлежал контексту, он был голосом, доносящимся из-за сцены, в нём не было ощущения участия.

Всё же это были лишь заметки на полях — он уже решительно двинулся по направлению к полю, а за ним потекли мучительно-вытянутые фигуры псов. Он уже знал, что за его восточной границей, там, где наблюдалось странное искажение воздуха, и лежит его цель.

Тело, налившееся злой силой, стало вдруг таким бодрым, пружинистым, мускульно-натянутым, что Хренусу впору было удивится здоровому ощущению, царившему внутри.

Уже начиналось утро и в небе была видна меловая луна в окружении сахара звёзд. Хренус шумно харкнул вверх, в её сторону.

— «Это моя пощёчина Луне. Для чего она вообще нужна, если она ни к чему так и не удосужилась заиметь отношения?!»— громко сказал он серым псам.

И тут Хренусу в шею вцепилась странная бравада:

— «Давно пора было разобраться с этим свинарником! Вперёд, а не назад, сделаем всё наоборот! Организуем общество дегенератов, ацефалов, общество бесформенного, беспардонного, безнравственного. А до этого выдумаем мораль бродячих псов: выпустим манифесты, протесты, памфлеты, журналы — вот моё скромное предложение — а всё остальное только литература! Как Армия пыли!

Нет! Мы — не армия пыли, мы — цветы в пыли, мы — прекрасные розы, что растут в самых трогательных садах мира, того мира, что застрял внутри нас, мы — армия роз. Я засыплю могилы наших врагов всеми полевыми цветами, как витражи. Это будет цветочная смерть — самая трогательная. Я мог бы плакать, если бы увидел её, это бы разгрузило меня и вас всех»-

Псы уже не слышали его, они продолжали течь гусеницами танков по обочинам раскисшей тропинки — там травы пели им свежие или несколько пожухлые песни.

Хренус устал распинаться и снова с неожиданной яростью вслушался в лес.

В центре всех собачьих жизней, как и говорил Казанова, открыли ящик завершения. Его дыхание, хлопающими звуками расходилось вокруг, пульсируя под земляным покровом, как серые сосуды — кое-где они выходили на поверхность разрушенных запястий опушек, и там, в сонме частиц настроений, могли собираться только проклятые.

Вдруг бежевая дымка возникла среди деревьев. Со стремительно заливаемого белёсым раствором неба полетел крап — это были совсем маленькие, мягкие снежинки, которые деликатно ложились на псов. Что-то от возвращения в детство и в сны было в этой погоде — она сдвигала время, раскрывала тротуары текущих дней, позволяя увидеть всю слоистую структуру наших жизней. Нельзя сказать, что на всех псов эта смена погоды повлияла именно так, но, несомненно, она ни для кого не прошла незамеченной, даже для безликой стаи Хренуса.

Серый Пёс остановился, смотря на летевшие ему в морду частицы — воспоминания о похоронах, скитаниях его духа¸ о трогательных моментах, когда жестокие лезвия разбойничьего характера пропускали стыдливую щенячью открытку с изображением обрывков жизней — ведь тогда снег шёл так же, как и сейчас.

«Я уже прошёл бой взаперти. Комната полна разлагающихся трупов — пулевые отверстия в стенах, запёкшиеся багровые лужи, кусок нижней челюсти лежит в осколках вазы; по застеклённым зрачкам ползают мухи, требуха из разверстого брюха смешивается с гильзами. Никто из противоборствующих не выжил. Теперь в этой комнате капает душа, теперь в этой комнате вследствие контузий возникают призрачные образы прошлых лет:

… Хренус… мы назовём тебя Хренус… ты такой глупый …да, ты будешь Хренус теперь… неуклюжий юмор старого пса рядом с контейнером. Морда Лолы источает свечение псов Серебряного Леса… он попадает в место, где персоной нон-грата становятся вонь, голод, мрак… Теперь он вхож в среду помоечных товарищей. Он доходит до коробки, еще незанятой, и ложится туда».

Тут Серый Пёс на секунду оцепенел и тут же заорал, обратив на себя десятки глаз:

— «Стойте, стойте!»— он обвел выпученными глазами штабели деревьев — «Я… я хочу почитать вам стихи… я только что получил их, они только что возникли, я хочу вам их почитать»— Хренус говорил пересохше-возбуждённо, периодически истерично вздёргивая тон:

— «Вот…вот…

Услышьте, каждый,

Кто устал

Мышцей сердечной

Двигать камни

Замкнутых дней!

На изнаночной улице

Холодного района

Мы слышим банальности

Снова

И

Снова:

Поэт идёт, Поэт хранит

Поэт о розе говорит

Вот только роза та

Она больна

Её другие

Выпили

До дна

Теперь

Бинтом поэзии перевязываюсь

Поднимаюсь

Примеряюсь

Бросаюсь

С отчаянным

Яростным

норовом

Эй, Мысли!

Вы запоздали!

У вас узнаваемый вкус!

Я хватал вас за грязные руки!

Я выбросил вас в окно!

Последним письмо пришло мёртвое тело

Заголовок:

Судорогой рухнул светящийся нерв!

Я бегу извилистым каналом текста,

Спотыкаясь на ходу о слова

О, эти слова легче воздуха:

Бесполезны, бессмысленны, пагубны — факт!

О, эти слова мягче грома

Как изнутри прогнивший гранат!

Я стал персонажем

Врос в строку,

Укрылся словами

И завершил главу

И вот наступили они:

Мои падающие дни!

Ловите их!

Ловите их!

Ловите!

Ах, если бы только кто-то лишь смог!

Впрочем,

Это только лишь если бы…»-

Обрушилась пауза. Серый Пёс стоял, ожидая реакции. Но вокруг был слышен только топот и равномерное дыхание. Он оглянулся и осекся, вспомнив, что его отгружают когорты стагнационного ротора — безмолвные бригады. Его стихи — сбивчивые и провокационные — не произвели на них никакого впечатления. Они плелись, движимые чужой волей, какой бы противоречивой она ни была. При более пристальном взгляде становилось понятно, что своей безликостью они точно повторяют псов Серебряного Леса, лишь с отсутствующим свечением — выключенные серые плафоны. Это было очередной насмешкой над чувством, глумливым напоминанием о недостижимом.

И тут Хренус увидел, осознал, что снова оказался на поле. Каждый раз, раскрывая внутри себя взрывные почки событий, оно менялось, адаптируя свои защитные одежды к обстоятельствам. Теперь оно из-за своей белизны казалось абсолютно пустым, как незакрашенные места на картине — огромные постельные пространства, забытьё морозного сна, оставленные дома, смятение, тянущееся сквозь линии электропередач. По глазным яблокам пса кружились узоры стекольчатых простейших. Он склонил голову в немом жесте принятия могущества этой огромной сонной страны.

Только это поле отделяло пса от цели, определённой демиургом — в первый раз он преодолеет его, подписав этим пересечением пакт об исполнении обязательств, рекламацию подчинения. Но Хренус решил подарить самому себе финальный сувенир — роскошь повременить с исполнением, несколько минут посвятив Прослушиванию.

В воздухе над полем царил такой же жуткий немой вой, какой звучал в день смерти Блеска.

ЖЛОБ

Коричневый Пёс тяжело переставлял лапы. Ему казалось, что вся изобразительность и краска ситуации ушли на Хренуса, оставив ему лишь разочарование пустой страницы. Честно говоря, он даже и не знал, зачем он переставляет лапы, это движение было движением ради движения. И то, как он себя чувствовал, тоже было чувством ради чувств, ещё менее важным, чем переставление лап:

Раз-Два

Два-Три

И снова:

Раз-Два

Два-Три

Так он брёл среди тех самых зыблемых овсов, которые так романтично звучали в начале; теперь же для него, покинутого, ненужного актёра это было просто быльё. Жлобу всегда была чужда поэзия: тому, кто мог связать в одном предложении слова «любовь» и «сердце», он автоматически давал титул художника, и сейчас ему казалось, что, действительно, поэзия и литература ничто иное, как кусок старых обоев, которые можно оторвать и бросить на пол — ничего не изменится. Ведь сегодня для него закончился последний день, который ещё можно было выразить словами.

Коричневый Пёс уткнулся лбом в дерево — направление движения его совсем не интересовало. Подняв голову, он увидел, что на высоте нескольких метров от земли в стволе торчит железная деталь в виде буквы «Ш», а может быть и «Е» — зависит от того, как посмотреть. Он представил, как она, ржавая от искр комет, запущенная мечтательным броском, искривляясь в причудливой траектории полёта, находит себя вонзившейся в увядающую от старости сосну. Почему-то от этой фантазии он усмехнулся.

— «Простите, я может быть не вовремя»— раздался сухой и вежливый голос сзади.

Жлоб испуганно обернулся и увидел перед собой Казанову. Его морда была одновременно и учтивой, и робкой, и доброжелательной — прохожий, которого все мечтают встретить.

— «Но я всё же хотел Вам сказать… да я собственно и не совсем знаю, что нужно говорить, вижу, вы в замешательстве, я …я понимаю, Вы через многое прошли за эти годы… и я вижу, как Вам тяжело, особенно учитывая то, каков был исход последних событий… но я бы хотел Вас немного приободрить… вернее, я бы хотел Вам сказать одну вещь, которая мне кажется очень важной… послушайте… мне глупо Вас чему-то учить, принимая во внимание сказанное ранее, и тем более глупо было бы говорить очевидные вещи, но… я думаю, что все мы приходим к тому моменту, когда понимаем, что всё это — наша боль, ужас, отвращение, унижение и прочие неприятные чувства — были просто так, ради самого факта, что нет высшего смысла, метафизики. Что это произошло, потому что произошло — не больше и не меньше… Извините, возможно, я говорю сбивчиво, неясно… Так вот, я хотел бы Вам сказать, что это совершенно неважно, не следуйте пагубным примерам, Вы хоть и являетесь физически пожилым, совершенно не должны следовать этой гибельной тенденции. Вспомните то, что приносит вам радость — это и есть ваша жизнь. Станьте одним целым с этим, и вы не будете одиноки»-

Ничто из этой сбивчивой речи не внесло стеклянной ясности в состояние Коричневого Пса. Груда банальностей, сор мирского всезнания, профанный факт, конфедерация речевых недоразумений. Да и Жлоб, казалось, совершенно не слушал Казанову. Когда тот закончил свою речь, Коричневый Пёс слабо мотнул головой то ли в согласии, то ли в отрицании, то ли в недоумении, то ли просто так. Но Казанове, словно это и было нужно. Плавно улыбнувшись, он повернулся и исчез в кустах.

Жлоб окинул взглядом то место, куда он забрёл — это было совсем недалеко от его любимой помойки — меловые следы на земле, химический запах и то трепещущее ощущение единства, которое он так любил. Вдруг именно то ощущение взяло его на привязь и повело сквозь разбитые телевизоры, стулья с выбитыми сиденьями, треснувшие раковины, побледневший пластик, прорванные покрышки, таинственные мешки (которые хранили свою тайну слишком долго и обесценили её), сквозь весь сонм мелких деталей, которые, будучи вырванными из среды своего предназначения, образовали новое единство ненужных и странных вещей.

Начинала звучать тягостная струна из жилы двадцатилетней выдержки — низкое виолончельное мычание. Жлоб всё погружался в дремоту; его вело ощущение, которое становилось всё более вязким, он начинал в него погружаться.

Коричневый Пёс добрёл до середины помойки, прямо до микроавтобуса. Раньше он никогда даже и не думал заглянуть внутрь, но сейчас он залез внутрь остова, словно теперь для него это было рутинным действием. И он ничуть не удивился тому, что внутри его ожидал старый полосатый матрас (Интерьер лёгкости и свободы). Жлоб плавно опустился на него, упав в запахи мела и сухой травы. Всё выстраивалось в удивительно гармоничное единство, будто само пространство и время располагало ко всему происходящему, желало этого.

«Унесся, завернувшись в соленый запах порта, зеленоватые обои на свете, бьющем из-за неплотно прикрытых штор, голубой будильник на комоде, пробуждение в краю цветущих яблонь, колючая проволока, торчавшая из земли, свежесть, повсеместная свежесть, конденсат на стенах дощатых домов, улыбающееся лицо среди сверкающих трав, таинственные тени в глубине кустов шиповника. Ощущение чистого времени».

Снова раздался тот свежий голос, который он слышал несколько дней назад:

— «Я ждала тебя, как ждут иных на берегу, когда ветер развевает все мысли. Я рада, что ты наконец пришёл ко мне, потому что здесь всё было сделано для тебя. Я выстраивала всё это именно для того, чтобы ты, усталый и выпитый, заснул среди своего города. Ты помогал мне в этом строительстве: присылал мне планы и пожелания. Я сделала всё, как ты просил»-

Тёплая ладонь накрыла тело Жлоба и прижала его к матрасу; он ощутил, как его шкура приятно разогревается и с неё сходит многолетний слой грязи, застарелой шерсти, омертвевшей кожи. Это было приятное очищение. Затем последовали сосуды, кости; он почувствовал, как его органы разжижаются и становятся шёлковым молоком, сливавшимся с неведомой рукой, проникавшим в её артерии и, разливавшимся по остальному телу, столь немыслимо эфемерному, что повествование терялось в попытках найти определения для него.

Наконец Коричневый Пёс ощутил дыхание на своей душе, которая теперь была полностью освобождена от всех напластований. Это дыхание разгладило его сознание, и он перестал быть. В словах больше не было нужды.

Тёплый лампадный огонёк зажегся в тот момент среди гигантского, мокрого леса. Он был незаметен безразличному наблюдателю, но если бы кто-то взял на себя труд прислушаться, то непременно бы уловил его глупое, ненужное существование, существование просто так. Ради самого факта.

Глава 7

СНЫ В СНЕЖНОЙ ПОСТЕЛИ

— «Почему в комнате так душно?!»— внезапно прервал своё забытьё Хренус (Восклицание вышло из его пасти фиолетовым пламенем). Эта фраза взялась из ниоткуда, будто произнесли её чужие, неведомые губы.

Теперь такой же жуткий вой, как и в тот день, скомкан и отброшен; на его место встаёт фотографически моментальное ощущение холода, и падающие снежинки обжигают кожу окалиной опоздания, напоминанием о невыполненном деле (Тяжелая голова, полная недописанных стихов). Происходит упругое натяжение миллионов внутренних нитей, связывающих персонажа с контекстом.

Свинцовое, тягучее возвращение; металлический привкус невыспавшихся глаз.

Липкая, плохо смываемая дремота притупила восприятие Серого Пса. Он осоловело огляделся и увидел, что вокруг ночная мгла теряла в крепости, размываясь до цвета воды в лужах (Разбавленное кофейное утро, выдохшийся запах). Сейчас он понимал, что всё это время автоматически двигался по озимым бороздам и добрался до своей цели — той самой границе поля, где деревья были значительно реже.

Хренус прерывисто вдохнул, поёживаясь (Ощущение ожога в лёгких). Тонкостенный кубок треснул и теперь по мере просачивания жидкости через трещину открывался таившийся на дне свинец долга. Его весомость с недавних времён возросла стократно; теперь он не был инстинктивным самовнушением, а был залит в прочную, неразрушаемую форму и монументально воздвигнут в центре пустынного сознания Серого Пса. С какой стороны этой внутренней площади наблюдатель бы не бросил взгляд, он неизменно приходил к этому обелиску, магнитно отдающему указания.

Распробовав его железистое присутствие, Хренус медленно прошёл сквозь деревья. Он увидел, что за ними находится ещё одно поле, но уже значительно меньшего размера — не больше спортивной площадки. Сначала ему показалось, будто оно пустует, но затем его удивлённому взгляду открылся вид рубища множества недвижимых кошачьих тел, сбившихся вместе для сна.

Тела ровным слоем покрывали пространство малого поля, плавно перетекая из одного в другое. Великое разнообразие цветов присутствовало здесь: газетно-серый, хенно-рыжий, гуталиново-чёрный, промежуточные оттенки разрушаемого имени, многоцветные подражания камуфляжам — цвета покинутых квартир, ставших домом мелких помыслов, вредителей духа. Под этой единой матовой шкурой бились во множестве сердца, чей стук наравне с вегетативным искажением, первородным желудочным бульканьем и сокращениями дирижаблей лёгких был конкретной музыкой кошачьего города в стадии транса.

С киноплёночным стрекотом из-за спины Хренуса развернулось войско псов.

— «О̀ни всѐ ка̀к на̀ ла̀пе, по̀смотри… по̀смотри… по̀смотри»— жаркий шёпот Плывущего-по-Течению у уха Хренуса — «Это̀ то̀ что̀ ну̀жно… ну̀жно … ну̀жно»-

Несмотря на свою отстраненность Серый Пёс испытал отвращение, услышав, как в речи Плывущего-по-Течению сквозь клапаны ударений стремились вырваться жажда крови и кураж беззаветного убийцы: изнутри тусклого плафона поползли нити красного дыма. Хренус снова почувствовал близость естественного садизма.

«Почему коты спят, даещё так безмятежно, без какого-либо дозора? Разве они не ночные животные и ещё не должны бодрствовать? Почему их сон так крепок? Всё подстроено, срежиссировано. Все условия являются лабораторными, а не полевыми. Пустая формальность» — мысли проходили мимо Серого Пса, слегка задевая того плечами.

— «Хрѐнус, ты̀ всё̀ мо̀лчиш… мо̀лчиш… мо̀лчиш…»— нетерпеливо заговорил Плывущий-по-Течению.

— «Молчу?»-

— «Да̀, ты̀ вѐд мо̀лчиш»-

— «Да разве я молчу?»-

— «Да̀, ты̀ мо̀лчиш»-

— «А если я молчу, то как же мы с тобою говорим?»-

Плывущий-по-Течению потряс головой, пытаясь сбросить недоумение:

— «Я хо̀тел ска̀зат… ска̀зат… ска̀зат… что̀ ты̀ не о̀тдаёш на̀м прѝказов»-

— «Приказов?»— рассеяно повторил за ним Хренус.

— «Да̀аа… прѝказов на̀чинат… на̀чинат… на̀чинат»— Плывущий-по-Течению нетерпеливо сглотнул слюну, будто бы стоял у обеденного стола, вглядываясь в тарелки едоков.

— «Да вы можете начинать, меня это всё не сильно волнует»-

— «Хрѐнус… Хрѐнус… Хрѐнус… ещё̀ со̀всем нѐдавно ты̀ бы̀л та̀к пы̀лок, го̀ворил та̀к я̀ростно… я̀ростно… я̀ростно…»-

— «Пылок?»— Хренус усмехнулся — «Совсем не то буйство, которого ты так жаждешь, вызвало мою «пылкость». Это всё лишь рябь на поверхности моря»— Тут он понизил голос — «А пучина грезит бурей»-

Плывущий-по-Течению посмотрел на него с недоумением.

— «Ах, ты всё ждешь всех этих приказов, указаний»— Хренус обернулся к серым псам — «Псы, то, ради чего вы прибыли сюда, ждёт вас за этими деревьями. Сейчас, когда в ваших глазах отражается приближающееся кровопролитие, я вижу, насколько грустен кажется ваш взгляд. Я знал псов, чьи глазницы были подведены перманентным гримом, усиливавшим эффект видимого трагизма. Их взор вечно был плачущим, скорбным. Но я знаю, что для вас это напускная грусть, грусть тяги к убийству. Для ваших злых, пробуждающихся глаз насилие является единственным способом познания; моментом, когда раскрываются великие тайны. Что ж, пусть будет так, кто я такой, чтобы менять правила игры? Пусть напор вашего зверства поднимется вместе с рассветом из-под земли, и прокричит многократно усиленным голосом указ мироздания: «Нет пощады!». Я спускаю вас с цепи, чтобы узнали все по гекатомбам трупов, не получивших погребенья, о скором злодеянии! Достаточно ли клише я нагородил для оправдания ваших действий?! Вдоволь ли пустой пышности вы получили?! Теперь я несу груз ваших преступлений! Я отдаю вам приказ!»-

Так говорил Хренус безразличной своре серых псов, стоя между почерневшими деревьями. При этом его взгляд был устремлён за большое поле, за кроны сосен его ограничивавших — к далёким несуществующим событиям.

Плывущий-по-Течению перевёл возвышенную речь Хренуса в более понятную псам форму:

— «Рвѝ ѝх!»-

Открытый шлюз, из которого хлынуло кислое море, стремительно заполнявшее окружающее пространство оксидным моментом — так можно было описать поспешное движение собачьих тел туда, где находились ещё неубитые существа.

— «В бой, на убой!»— незамысловато скандировал движущийся наст псов.

Некоторые коты уже оторопело поднимали головы и оглядывались, не понимая, откуда взялись эти странные выкрики. Их недоумение раззадоривало бегущих псов, искривших наглым азартом. Для них не существовало ничего, кроме цели и средства.

Но не для Хренуса.

Он был недвижим. Псы вокруг уже забылись в достижении желанного; впереди были уже слышны первые вопли страдания и смерти.

Что-то мешало ему стать частью ситуации.

Он увидел, как над кошачьим полем уже поднималось холодное лицо рассвета с малиновым рубцом на шее — следом от удавки ночи (доказательства неудачного покушения). Вместе с этим лицом пришёл и причудливый колкий ветер: его прохлада была струящейся и деликатной. Серый Пёс ощутил в узоре этого ветра вплетённые скитания звуков, которые возникали как киты из вод — лишь для того, чтобы тут же стремительно уйти на глубину. И вдруг в каждой снежинке из падающего платка снегопада проявились сами собой мельчайшие сцены прото-сна, прото-воспоминания, прото-чувства. Всё это вместе образовывало немыслимую в своей комплексности и многочисленности мозаику миллиона биографических очерков.

Ничто для Хренуса теперь не было сравнимо по жестокости с узнаванием; когда абстрактная маска приобретала ироничное сходство с ушедшим. Он плавно двинулся вперёд, находясь в контузии своего внутреннего потрясения — опять тот же мягкий, тихий взрыв где-то под рёбрами, опять те же очертания, которые своей плавностью так невыносимы.

«Раскачивающееся ощущение… розоподобные цветы медленно распускаются, малозаметные под дорожной пылью… стрёкот за мутным стеклом… ощущение запущенности, оставленное деревьями ушедшего времени — их шум падает плащом, заглушая саму жизнь… запотевший звук размеренно заполняет череп… видения тусклого солнечного пара»

В его глазах отражались ледники немыслимых ощущений, убежища воспоминаний. Его зрачки закручивали спирали, которые с каждым витком обретали всё более далёкий для стороннего наблюдателя, но всё более близкий самому Хренусу смысл, превращаясь в иероглиф или криптоключ.

Погода вокруг всё больше напоминала разящую, безжалостную весну прошлого — ту, в которую, как в павильон невиданных птиц, на протяжении многих лет втайне от Серого Пса под чехлами и маскировочными сетями свозились статуи тонкой работы, экзотические артефакты, растения невыразимой красоты. Но этот павильон был закрыт от него и лишь изредка, сквозь щель в двери тигриными полосами играли отблески света, преломленного на гранях экспонатов. Теперь же эта дверь плавно раскрывалась, и он всё чётче и чётче мог слышать, обонять, видеть то, чем наполнялись эти чертоги за годы полусознательного отречения. Он увидел в каждом из действовавших скрытно служителей свою копию; под каждым капюшоном был его собственный лик; он сам создал эту коллекцию, сам придирчиво отбирал сокровища и украшал своды.

«Жгучее дыхание рвёт руки… сколько слов я мог бы услышать?»

Между тем лавина серых тел несла его всё дальше сквозь битву. Он слышал звуки побоища как бы сквозь стену, или словно они раздавались из телефонной трубки, лежавшей далеко от слушателя.

Между тем розоватый цвет от рубца на шее дня протянулся до самого верха облаков, и раневые снопы раскроили на небе великий сполох красок и тягучих голосов. Теперь уже казалось, земля — это дно холодного океана, а наверху, на ледяной его поверхности, умирает великан; его кровь, растекаясь, образует отчётливый силуэт, набирающий в контрастности с каждой минутой (Цвет свиреп и виноват).

И на этом гигантском недостижимом силуэте Хренус увидел гравировку самых хрупких своих чувств, отчеканенных длинными бороздами на волнах ушедшего времени. Теперь, когда его внимание было сосредоточено на сердцевине силуэта, он видел стремительно увеличивающееся количество деталей, вычурных образов, кажущихся сочетаний цветов, мелодических ветров и отзвучавших гулов, такое невообразимое в своей многогранности, что даже всё его поэтическое дарование не могло бы выразить грандиозную всеобщность этого видения и торжественную, заполняющую скорбь, которую в нём оно вызывало (Чувство, пренебрегающее словами). Вскоре этот сонм ощущений с медлительностью, которая была подтверждением его тотальности, отделился от неба туманным снопом, и по нему, как по гребню волны, вышел на простор гигантский полупрозрачный лайнер — лайнер опытов и воспоминаний.

Он величественно двинулся сквозь вереницы розовеющих лент и бледных облаков конденсата, уходя вдаль только затем, чтобы вернуться, обрастая на этот раз новыми надстройками, паровыми колёсами, трубами и палубами; чтобы в лицах новых матросов и пассажиров Хренус мог бы прочитать новые эпитеты своей боли, а в мусоре, нелепо болтающемся в барашках следа, узнать свои чаяния и надежды.

Серый Пёс невольно поднял брови и приоткрыл пасть: настолько глубинный раневой канал открылся при виде этого зрелища. В его взгляде было плачущее обожание и слова признаний.

Внутри него возникли разрывающие распорки, его тянуло к разным полюсам, температура всех частей его тела разнилась в десятки градусов, но он не мог отвести взгляда от чудесного лайнера, ещё более красивого в своей беспощадности и издевательской недосягаемости.

Лайнер между тем прошествовал в дальний от Хренуса конец поля и там начал снижение; когда он почти коснулся земли, то со всей грациозностью кораблекрушения он невыразимо синхронно разложился на составные части, образовав в вихре рубинового песка новое единство. Когда вихрь рассеялся, то Хренус увидел, что на месте корабля теперь стоит замок.

А вокруг тем временем пылал водоворот крови и слёз, перекручивавшихся форм и насильно разделяемого единства. Железный запах магнитно тянуло к ноздрям. Ископаемая, невозобновляемая ярость Плывущего-по-Течению нивелировала его лидерство до мимолётного воспоминания, отсвечивавшего в коралловом блеске слюны на дёснах псов. Теперь каждый из них был простейшей частицей первородной жестокости, хаотически сталкивавшейся с множеством других подобных частиц. В момент этих кратких столкновений возникал разряд, выбрасывавший в случайном порядке крик умирающего, разрыв тканей, злорадное упоение, сломанную кость, торчавшую сквозь полотно, эпилептическую попытку восстановления контроля над гибнущим телом, лохмотья страха, закрытые упрашивания, глаза с лопнувшими сосудами, обмороженный, стылый хрип — скоплением зловеще изломанных контуров над полем вставал естественный садизм.

Глядя на замок, Серый Пёс ощутил странное ощущение болезненного томления — так копьё в руке, занесённой для броска, томится в ожидании гибкого полёта. Внутренние рессоры его сознания сжимались под динамической нагрузкой тревожного ожидания. Хренус двинулся к замку, и по мере его продвижения сквозь изолированную от него смертельную суету сам замок, казалось, придвигается всё ближе к нему. Вид напомнил Серому Псу о доме на ферме — как завлекающе и внушительно выглядел он в оседающей мгле; казалось, замок вобрал в себя его черты, распространяя своё существование на два времени. Однако когда Хренус подошёл к нему совсем близко, то увидел, что в тех местах, где остаточное рубиновое наваждение уже успело рассеяться, здание выглядело весьма невзрачно.

Сцена из стереотипного сюжета,

Боль деградирующего изображения,

Тремоло опустошённых дворов.

Под потерявшей цвет кровлей отёчные оконные проёмы были затянуты катарактами импровизированных баррикад из мебели. Далее взгляд, спускавшийся по жилам кладки торфяного цвета, раздваивался и обводил большие ворота — на их створках соединяли лапы два кота. Их морды были обращены на Хренуса, а по изъеденной, нечищеной бронзе ползли банальные слёзы растаявшего снега.

Эти ворота были наглухо сомкнутым, сведённым судорогой ледяной воды, ртом замка. Казалось, в ужасе от наблюдаемого вокруг он сжался, присел и закрыл лицо руками, наивно надеясь переждать пору кровопролития.

По мебели, видневшейся в окнах, текли вялые отсветы.

Хренус знал, что ему, во что бы то ни стало, нужно попасть внутрь. В замешательстве он огляделся, осознавая происходящее. Вокруг него псы и коты выныривали и снова исчезали в непрекращающейся динамике насилия, спроецированной на пространство. Эта динамика превратила некогда ровный покров поля в грязное месиво. А усилил этот эффект непрекращающийся ностальгический снегопад. Хренус смотрел на разъезжавшиеся по месиву лапы, на перепачканные раненые тела, которые от этого были всё непригляднее, на бессмысленный цвет этой грязи, который был так схож с цветом его шкуры. Все эти атрибуты побоища напоминали псу о событиях на крысином поле: он вспомнил тот дождь, тот страх, то бегство и ту изнуряющую опустошенность, и от этих воспоминаний по его телу разлилась обесточивающая беспомощность. Его связало то самое ощущение душной комнаты, которое он внезапно для себя ощутил чуть ранее (Пробуждение в предрассветный час с невозможностью заснуть).

Он почуял тряский испуг зеркал, пустоту на месте снятых со стен рисунков, вечный сырой ритм, гортанный крик птицы из воспоминаний.

В окно заглядывает уязвленное мироздание в образе пульсирующей луны; оно окатывает спиралевидным светом безликий силуэт на отражающемся полу.

Отвращение от собственного бездействия

Хренус взревел, сбрасывая мышечную стянутость, разрывая плёнку прокрастинации на сознании. Теперь он снова вернулся к холоду задач. Ему нужны были псы. Не раздумывая, он нырнул в омут битвы и почти мгновенно натолкнулся на Плывущего-по-Течению. Тот не обращал ни на что внимание, действуя по хмельному уставу злодеяний. Хренус нетерпеливо ткнул Плывущего-по-Течению в бок.

— «Возьми нескольких псов и иди за мной»— лязг звеньев слова в цепи приказа.

Плывущий-по-Течению осоловело посмотрел на Хренуса, как пьяный, силящийся протрезветь. Он будто порывался спросить, зачем Серый Пёс вырывает его из упоительного чертога естественного садизма, однако он сам выбрал Хренуса своим вожаком и был обязан молча подчиниться.

На хмельных лапах он, дребезжа, выбрался из толчеи и несколькими короткими лаями собрал вокруг себя такую же недоумевающую свору серых псов.

— «Хорошо»— Хренус повернулся к замку — «Видишь ворота?»-

— «Да̀аа»-

— «Ломайте их»— не отрывая взгляда от замка, проговорил Хренус. В его голосе промелькнули звон, наивность и торжественная робость.

Плывущий-по-Течению, не изменив своему недоумению, осторожно спросил:

— «Хрѐнус, а̀ ка̀к на̀м это̀…»-

— «Молчать»— перебил его Серый Пёс. Он перекинул взгляд кнутом через Плывущего-по-Течению и ударил прямо по группе псов — «Ломайте ворота, я сказал!»-

Серые псы, бликнув недоумением в сторону Плывущего-по-Течению, бросились к воротам.

Псы, лишённые сердченика чужого замысла, исполнили приказ наиболее очевидным образом — сбившись в единый ком, они, разогнавшись, врезались прямо в ворота, закономерно осев кучей охающих, ушибленных тел (Автоматическое письмо высохшей ручкой). Чем и воспользовались неведомые защитники замка, сбросив из окна прямо над воротами тяжёлый кабинет тёмного дерева, который немедленно стал кенотафом на могиле нескольких серых псов. Остальные застыли в недоумении. Из-под остова кабинета слышался приглушённый скулёж умирающих.

Эти несколько одновременных смертей словно стали пальцами руки, ударившей наотмашь по морде Плывущего-по-Течению; он пришёл в разъярённое состояние:

— «Ты̀ что̀, о̀безумел? Ты̀ о̀тдаёшь са̀моу̀бийственные прѝказы! Прѝказы! Прѝказы!»— даже его повторения стали возмущенными.

Лай Плывущего-по-Течению вывел Хренуса из ступора чувств. К нему вернулся купорос прагматической жесткости:

— «Ааа, вот как… Слушай, а до этого у тебя были вожаки? Хозяева? Как ты им служил? Тоже давал заднюю при первых неприятностях?»— Хренус ёрничающе улыбался, глядя, как Плывущий-по-Течению пытается переработать его речь — «Так вот, ты, конкретно, Плывущий-по-Течению, согласился на служение мне. На полное подчинение. Ты сделал свой выбор и назад уже свои слова взять не получится. Я как никто другой это знаю. Так вот, мне нужно попасть в этот замок, вы мне его открываете, ясно?»-

— «Я̀сно, Я̀сно, Я̀сно»— плохо сосуществующие ощущения Плывущего-по-Течению: словно одной своей частью он был в жаровне своеволия, а другой — на стерильной простыне субординации.

— «Делай, что велят, пёс»— Хренус безапелляционно отвернулся в сторону замка.

Плывущий-по-Течению несколько секунд исподлобья смотрел на Хренуса, а затем в отчаянной попытке сберечь больше жизней он бросился к воротам, у которых уже успел упасть ещё один предмет мебли — массивное резное кресло. Серый Пёс равнодушно наблюдал, как Плывущий-по-Течению скомандовал псам навалиться всем своим весом на ворота, как он взволнованно корректировал их действия, чтобы их усилия приобретали метрономную ритмичность, а вместе с тем и максимальный напор.

— «Ра̀з…ра̀з…ра̀з!»-

Всего нескольких мускульных волн было достаточно, чтобы непоколебимые с виду ворота хрустнули и раскроили брюхо замка. В открывшемся проёме немедленно появились силуэты крупных серых котов — дворцовой стражи.

Псы, взвыв от предвкушения нового сражения, бросились внутрь. Защитники замка сумели отбить первые наскоки, но ярость псов, усиленная недавней смертью товарищей, проложила стае путь вглубь помещений, и пустые интерьеры заполнились визгливым мельтешением кровавого тумана — за псами неуклюже, сонмом сломанных линий шагнул вытянутый силуэт естественного садизма.

Хренус, пропуская поединки котов и псов, оглядел замковый холл — почти полное отсутствие убранства и каменная аскетичность помещений сами подводили его взгляд к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Теперь он знал, что ему нужно идти туда.

Лапы Серого Пса коснулись истёртых ступеней, и он начал своё восхождение, не зная, что ждёт его впереди. Удивительно, но никто из котов не бросился ему наперерез, будто вокруг него витала та аура недосягаемости, которую действие первого плана всегда имеет перед фоновым (Зимний камуфляж; голые ветки скребут по одежде).

Поднявшись по лестнице, Хренус обнаружил себя в начале длинного коридора, по обе стороны которого расходились комнаты. Здесь властвовала синяя прохлада. Именно она погружала весь верхний этаж в невообразимую тишину, полностью противоположную дикообразному, какофоническому хаосу этажа нижнего. Всё смятение, все вопли казни здесь утопали в дистиллированных прудах предрассветных парков.

Серый Пёс медленным шагом двинулся вдоль открытых комнат, отстранённо предлагавшим прохожим своё абстрактное имущество. И в каждой из этих комнат Хренус видел одну деталь, одно слово, дрожавшее в изменяющемся воздухе, которые напоминали ему о том, из-за чего он попал на мутный путь отречения.

По мере того, как нарастающее количество наблюдаемых слов и вещей вызывали в нём всё более сильное чувство, перед его глазами всё контрастнее проступала сцена — недвижимая, прекрасная статуя под потустороннее-совершенным звёздным небом, перед которой с понимающим благоговением закрывают глаза, а на губах сам собой завязывается мягкий бант улыбки очарованного путника.

Теперь по коридору медленно, как волна тихого моря, расходилась грустная, необычайно торжественная музыка. Будто прикрытая чёрными драпировками, она звучала приглушенно, и именно эта приглушённость делала её невероятно пронзительной. Именно теперь Серый Пёс понял, что до этого момента, несмотря на окружавший его рёв битвы, ничего не звучало. Теперь же из бутона комнат тонкой нитью возник исток звучания, который звал его к себе. И Хренус двинулся навстречу, с каждым шагом вспоминая и заново переживая эпизоды своей жизни.

За пределами замка, в растровых жалюзи леса прозвучали транзисторные голоса — шумы наружного мира. Эти шумы постепенно приближались, пока, наконец, на окраине кошачьего поля не возникли его носители — большая группа фермеров с их псами. Люди сжимали в руках дробовики; воздух, спускаясь по их хладно-гладким стволам, окутывал рои дробин, дремлющих в жужжащей злобе.

Именно издаваемый звук, его чужеродность лесу, и складывал людей с их псами в единую низошедшую с небес звезду — лишённую сияния и романизма, грубую бесплотную, полную угрюмых неровностей. В их появлении чувствовался дремлющий накал — симметричный и всепоражающий, вечно готовый вырваться оглушительным потоком.

Первый крик узнавания — и звезда взорвалась тысячью мелких частиц, нанеся не поддающийся исчислению урон и псам, и котам, и траве, и снегу, и земле, и деревьям, и утлым кустикам, не заслуживающим упоминания (тем не менее, постоянно упоминаемых).

Теперь зазубренные лучи уже исчезнувшей звезды разорвали происходящие события на длинные рваные лохмотья.

Не много животных погибло от первого залпа, но многие были ранены дробинами (В глубинах плоти хищнический металл впал в состояние аффекта), а ещё больше впало в жуткий ступор, который фарфорово раскололся от первой атаки фермерских псов — не различая котов и серых псов, они рвали, сбивали с лап, напрыгивали и вцеплялись в горло. Связующее вещество битвы испарилось, оставив скелет: россыпь мелких поединков, которые благодаря ошеломляющему шоку и натиску человеческо-собачьего пакта стремительно разлагались, превращаясь в казни или преследования. Деградация побоища была видна невооружённым глазом — истачиваясь, ветшая, разваливаясь, ограничивая себя во всё меньших пределах, бойня катилась к своему завершению.

Те псы, что были в замке, ещё некоторое время бесновались, добивая раненых стражей, но и это запоздалое действие быстро завершилось: покой Хренуса, его уединение на втором этаже так и не было нарушено. Выскочив из замка, они тут же бросились прочь, преследуемые фермерами и их псами.

Коридор второго этажа упирался в массивную дверь, которая была слегка приоткрыта. Из зазора лучился бледный свет. Хренус остановился — неужели это дверь, за которой скрывается вспышка Серебряного Леса? Как тогда в саду? Тогда становится понятно сходство замка с теми домами, и всё встаёт на свои места, всё становится упорядоченно, закономерно, взаимосвязано, неслучайно. Всё происходит в своё время и обусловлено потребностью мироздания. О, это призрачное мерцание, его сноп искр, который не раз ослеплял Серого Пса, как оно его волновало. И вот, наконец, он стоит перед шлюзом ослепительного утра.

Серый Пёс прерывисто вздохнул и решительным движением распахнул дверь.

Внезапный блеск, внимательный свет изучающе прошёлся по Серому Псу. Но когда его интерес иссяк, Хренус увидел комнату в её истинном виде.

В ней не было ничего от Серебряного Леса, ничего от той атмосферы, ни малейшего тока.

Он находился в большой комнате, чьи высокие окна и обеспечивали значительную освещенность. По стенам комнаты были расставлены в большом количестве столы и шкафы, все полные разнородным хламом; порой он превышал вместимость стола или шкафа и тогда скапливался кучами на полу. Издалека разобрать, что составляло этот сонм объектов было сложно из-за витавших в воздухе плотным туманом частиц пыли — их переливание на свету было единственным, что могло сойти за мерцание. В комнате царило ощущение стагнации, преждевременного старения (Помещения сенильного ходока, ещё дрожит в воздухе сухой рассветный кашель и шарканье плохо слушающихся лап).

Ошеломлённый Хренус сперва не заметил, что в комнате он не один. У окон стоял кот. Он был несколько толстоват и имел светлую пушистую шерсть, которая ещё больше подчёркивала его видимую округлость (Роба траппистского монаха). Этот кот, видимо, обернулся на шум открывающейся двери, так как его морда была повёрнута в сторону Хренуса. Однако смотрел он куда-то по диагонали, мимо Серого Пса, и в его стеклистых, щурящихся глазах нельзя было прочитать конкретного ощущения — либо канонада дистрессов, гремевшая внутри, была надёжно скрыта за звукопоглощающими створками, либо там царило всепокрывающее безразличие, которое не могла поколебать даже близость смертельной опасности. Довершал этот курьёзный облик тот факт, что кот периодически издавал чавкающие звуки, хотя ничего не жевал.

Сияние грязно стекало прочь.

Значит, всё это было сделано лишь для того, чтобы привести его сюда, к выполнению приказа Газового Пса (Приманка фальшивого свечения). Хренус чувствовал, что предал самого себя. Ощущение позора, видение собственного унижения и страха от величины подлости, проявленной по отношению к самому себе. Последнее виделось ему в виде зрительного образа — поглощающее все звуки ущелье.

«Я усмехался, усмехался и усмехался. Давил усмешкой свой стыд. Снова себя обманул. Снова сам себя сделал глупым. Снова сделал себя бессильным. Снова утратил свой мускул. Снова исчез мой образ. Снова я проиграл. Стал фарсом. Мой текст пригвоздил меня к земле».

В прохладной отстранённости он подошёл ближе к столам, сумев рассмотреть их содержимое: он увидел неоконченные картины, нарисованные лишь фрагментарно, кипы ручек для каллиграфии, какие-то разноцветные тряпки, из которых когда-то пытались сшить одежду, музыкальные инструменты — расстроенные и запылённые, полуслепленные скульптуры людей и котов без разных частей тел и со смазанными чертами. Этот кот вступал на все возможные плацдармы искусств. И несмотря на то, что во всех этих работах (особенно картинах) чувствовался талант и наличие замысла, их повсеместная неоконченность некрозом проступала в глазах наблюдателя. Взгляд Хренуса упал на кипу исписанных листов, глаза машинально выхватили несколько фраз:

«Я, плотоядный лукомон, бродячая ксерокопия шкуры оцелота, потомственный гаруспик, гадающий на слепых мышах и пустой болтовне, вечный могильщик гробницы цветных псов, скитающихся по земля венетов в поисках неких вещичек».

И затем, спустя несколько неразборчиво написанных абзацев:

«— Ну вот. Мы с тем котом, его Фалафель зовут, небольшое представление завтра готовим — наклонившись к самому уху Кулька, тихо произнес Кокошник, акцентируя внимание на слове "представление".

— Ну и что?. А-а-а, я понял, п-р-е-д-с-т-а-в-л-е-н-и-е — так же, будто пародируя Кокошника, произнес пока еще таинственное, точнее, что за ним скрывалось, слово Кулек».

Хренус, прочитав эти фрагменты, испытал странное чувство сопричастности Кота к его истории, будто Кот написал, пусть и незримо для Хренуса, свою часть этой истории, приложив, тем самым, своё усилие к тому, что они оказались здесь; будто он какое-то время был соавтором Серого Пса. Но незавершённость его части повествования делала это чувство совсем слабым, отдалённым.

Все эти персонажи теперь мертвы. Фалафель, Кокошник, Кулёк — все они мертвы и свалены в общую могилу незавершённого текста. Видимо, они были рождены нежизнеспособными, контекст их не требовал.

От осознания этого факта, Серому Псу стало несколько грустно, и он ещё раз пристально вгляделся в кота, в его отстранённые, расфокусированные глаза.

За ними Хренус увидел:

Небольшой жёлтый дом на тихой дачной улице,

Заросли малины,

Стыдливые воспоминания,

Кошку, охрипше зовущую кого-то в тёмных комнатах,

Старика, создававшего до безумия гениальные приспособления и теории,

Дух, левитирующий над спящим телом, из которого вышел (он смотрит на него с любопытством),

Нерешительность, рождённую всё тем же неприложенным умением,

И, наконец, опостылевшее ощущение недополученных опытов, рождающее желание создать их запоздалый суррогат.

Хренус продолжал по инерции смотреть на кота, но теперь его мысли обратились внутрь:

«Зачем нужны выедающие себя стихи, отданные на сожжение призрачному мерцанию? Зачем нужно само это призрачное мерцание? Оно всегда неуловимо, всегда где-то за углом, в двух минутах, завтра. Это лишь очередная уловка, чтобы потянуть время, чтобы продлить контроль, обратить внимание на не стоящие того вещи, привести к нужному результату. Всё оно превращает в тоскливую золу, усталость разрушенной дороги, заваленный туннель, невозвращающееся эхо. Мысли похороненных при жизни, пьяное забытьё на ступенях, вкус просроченных дней».

Кот почему-то резко поморщился, как будто надкусил дольку лимона:

— «Ссссс»— сопроводил он свою гримасу шипящим звуком.

Хренус сказал в гулкую незаполненность комнаты:

— «Нет никакого призрачного мерцания»-

Кот на это промолчал.

— «А̀РРРВВВВ!»— С надсадным рыком в комнату ворвался Плывущий-по-Течению — «Хрѐнус! Хрѐнус! Хрѐнус! Фѐрмеры! Фѐрмеры! Фѐрмеры! Пйсы̀! Пйсы̀! Пйсы̀!»— Тут он сделал над собой усилие и разорвал цикл повторов — «Всѐх пѐребили!»-

Он обвёл пульсирующим взглядом комнату и, заметив кота, подчеркнул его голосом:

— «Хрѐнус! Это̀ жѐ ко̀т! Что̀ та̀кое?! Убѐй ѐго, это̀го ко̀та! Что̀ ты̀ ждё̀ш?!»-

— «Плывущий-по-Течению?»— Хренус равнодушно посмотрел на разъярённого пса.

— «Хрѐнус!»-

— «Да, это я»-

— «Ты̀!»-

— «Так вот»-

— «Убѐй ѐго!»-

— «Зачем?»-

— «За̀чем?»-

— «Да, для чего?»-

— «Для̀ чѐго ѐго у̀бит?»-

— «Да, именно»-

— «Хрѐнус, но̀ ты̀ жѐ брѐдиш, ка̀к для̀ чѐго?»-

— «Я брежу? Может так»-

— «До̀лжно бы̀т та̀к!»-

— «Если бы я убил его, то был бы последовательным, а я хочу быть жестоким»-

— «Блядь, заткнитесь нахуй!»— внезапно пропорол диалог псов Кот; после этого выкрика его морда снова скривилась. Псы озадаченно посмотрели на последнего, не понимания подоплёки его поведения, и он, воспользовавшись их замешательством, вприпрыжку бросился из покоев.

— «Сла̀бак! Нѝчтожество!»— злобно лаял Плывущий-по-Течению, бросаясь в погоню (Фальшивый солдат; состоялось уничтожение бесконечно расточительных образов).

Хренус остался один. Он ещё немного подождал, а затем произнёс в пустоту комнаты:

— «Нет никакого Серебряного Леса»-

Затем он вышел из комнаты, прошёл затихшим коридором и спустился по лестнице. Сквозь проём ворот Хренус увидел, как последние горошины далёких псов по белым страницам снега скатывались в тёмную линию книжного разворота, умирая либо физически, либо визуально — смута, ставшая преемником битвы, стремительно дряхлела. Освещение сплошной плоскости неба было включено, и теперь за полем стали впервые видны призрачные стены, ограничивавшие повествование его жизни: гигантские, крепящиеся к звёздам шторы, прозрачные в своей беспощадности.

А на переднем крае этой картины, прямо в проёме разрушенных ворот сидел Чернобурый Лис. Удивительно, что впервые Серый Пёс не был одёрнут его появлением. Он был совершенно спокоен.

Фигура обернулся дымным хвостом, и его глаза сверкнули противоестественным блеском:

— «О, Хренус, своим появлением ты как будто бы рассыпал букет чёрных цветов по этим ступеням»— неизменно улыбаясь прошелестел он.

— «Фигура, оставь эту патетику, эту ненужную поэзию»— Хренус снова посмотрел вдаль. — «Я всего лишь гость»-

— «Гость теней и призраков»-

— «В моих тоскливых, обесцвеченных похождениях я никогда бы не смог охарактеризовать себя так»-

— «Возможно, что это не совсем та характеристика, которую ты ожидал бы услышать, но, на мой взгляд, именно своей неожиданностью она и точна»— сказал Фигура. Затем он встал и подошёл к Хренусу так близко, что теперь Серый Пёс мог почувствовать запах, исходивший из пасти Фигуры — пространный, существовавший вдали от этих мест, неумолимо напоминающий о конкретном моменте прошлого, ускользающий от описания.

Хренус, нисколько не напуганный приближением Лиса, продолжал смотреть вдаль. Фигура обернулся к ближайшему трупу — настолько изорванному, что нельзя было сказать, кем было это существо при жизни — котом или псом. Ведь кровавые подтёки, одинаково окрасив тела, уравняли их перед взглядом, а смерть — перед вечностью.

— «Всем хочется быть вдали от грустного ума и грубой плоти»— проговорил Лис — «Мне пришли на память строки стиха, услышанного мной когда-то давно, где-то далеко отсюда:

И вот он здесь во сне застыл, остался навсегда,

Хранящий поцелуй кровопролития и брани

И будет сквозь него расти трава

Не дорожа, и не давая обещаний»-

Декламация Лиса была вкрадчивым перебиранием отдельных бусин, а не нервозными выкриками Хренуса.

— «Поэты — это же такие придуманные институты, как и короли, Фигура. За поэзией ничего не стоит. Пустой сосуд, в котором огня никогда не было»— сказал Хренус.

— «Каждый поэт, по-твоему, скудельный тать? Ты сильно изменился, Хренус. Раньше нельзя было и представить, что ты можешь говорить в таком ключе»— Лис испытующе прищурился.

— «Я слишком серьёзно отнёсся к своему делу. Учёл все полученные уроки и сделал всё так, как требовалось. Лишь для того, чтобы понять, что результат остаётся одинаковым, ведь актор-то один и тот же»— ответил, переведя взгляд на Лиса, Хренус. В конце фразы он сделал беспечное движением бровями, как бы невзначай, подтверждая сказанное.

— «Ты знаешь, мне жаль, что информация, изложенная мной, произвела такое впечатление — я ведь, на самом деле, к тебе очень расположен. Но я не могу разбавлять свои предсказания»— повторил Фигура когда-то сказанную им фразу.

Хренус не ответил Лису.

Некоторое время они стояли молча, и ветер шевелил им шерсть.

Серый Пёс первым нарушил паузу. Он говорил, горько ухмыляясь, смотря по старой памяти куда-то вбок.

— «Но я всё ещё был рабом призрачного мерцания, его свет разрывал меня на части»-

— «Ты создал себе идеал, окружил его мифом. Именно поэтому тебе и нужно было познать всё это: чтобы увидеть за ним реальность»— неожиданно-понимающе, чуть ласково сказал Фигура. Даже отвратительный тембр его голоса не смог перебить эту интонацию. — «Но это не отменяет того факта, что тобой был совершён своего рода звонок в пропасть.

Хренус внимательно посмотрел на Лиса. Морда Серого Пса отдавала гранитным холодом:

— «Фигура, отведи меня к моей судьбе. Я слишком устал, мне пора отдохнуть»-

Чернобурый Лис лишь прикрыл глаза в знак понимания и двинулся в сторону леса, прочь с кошачьего поля. Серый Пёс последовал за ним.

Дыхание снега, объявшего пейзаж, было равномерно-мягким. Они шли сквозь исчезающий под белым налётом гобелен битвы. Мёртвые тела становились всё менее значимыми под непрекращающимся снегопадом; можно было подумать, что всё описание побоища пишется в обратную сторону — строки и абзацы превращаются в чистые листы. Теперь момент осознания, момент борьбы и момент смерти были всего лишь одним из множества потерянных кадров, которые медленно рассеивали колеблющийся ветер. Хренусу в его движении, в том, как он ровно вступал в лунки следов, оставляемых Лисом, всё больше становилось грустно от того, что он не встретится более с этими местами, персонажами, их судьбами, что повествование оканчивается, и с последней точкой будет остановлено биение жизни. В чём тогда будет отличие текста, посвящённого ему, от множества других? Множества недописанных, неоконченных, исчезнувших, остановленных текстов? В чём отличие его истории от истории тех персонажей, чьи имена он прочёл на бумагах в замке? Или от сотен других персонажей? Любой текст остаётся недописанным, насильно остановленным, даже если главный герой в нём умирает. Остаётся лишь закрыть книгу.

Лес встретил их пренебрежительным молчанием. Его запёкшаяся побеждённость и ржавая распотрошённость сейчас деловито прикрывалась снегом, будто мебель накрывалась чехлами при переезде; настроение местности развеивалось, теряло в концентрации — теперь сам пейзаж освобождал сцену для новых декораций, недвусмысленно намекая на завершение действа, на то, что время, отпущенное на повествование истекло, и пора освободить место для других сюжетов. Солнце же будто приникло к изнанке неба, как пьяный к стеклянному столу, и своим спиртовым дыханием — разяще-бледным освещением — обожгло лес сквозь прозрачную преграду. Хренус, не сбавляя шага, закрыл глаза и, как это бывало раньше, началось Прослушивание, только теперь это были шумы, звучащие только в его памяти.

И словно лиловый узор томной музыки слов пошел по его морде: бледные индифферентные русалки свешивались с деревьев, обтянутые Flecktarn’ом разноокрашенных воспоминаний, CADPAT’ом неведомого времени, ВСР-98 цветошумных эмоций, M90 гранёных грёз. Сама шкура превращалась в камуфляж, то бесконечно зернясь мириадами пикселей, то растягиваясь в длинные рваные полосы, то расходясь оплывчатыми, наползающими друг на друга прудами краски.

Теперь больше не было ничего, кроме этого свежего чувства — холодный пляж, отполированная десятилетиями использования деревянная ручка инструмента, вещи, отбрасывающие длинные тени много больше своего фактического размера, дуновение дымного запаха, абразивный шум ночного пламени, запах черёмухи, звуки далёкой музыки и гул автострады, листья на сгибающихся березах кажутся светлее, чем листья на неподвижных, гвалт ветра, взгляд на солнечное небо сквозь сетку сосновых крон, ощущение далёких мест, возникающее в знакомых интерьерах… за этим лугом и рекой видны дома, окрашенные настолько ярко, что кажутся просто игрушечными, ведь только игрушечные здания могут выглядеть так безобидно.

Прослушивание окончилось, и Серый Пёс понял, что они прибыли в пункт назначения.

Он открыл глаза

и

Перед ним вдруг возникла

Появилась

Небольшая, даже не поляна, а

Пространство, комната, стены которой –

Густорастущие деревья,

Потолок — скисшее бесплотное небо

С дистрофичными облаками,

А пол — хрустящая под снегом трава

Посередине комнаты

Пространства

Была прямоугольная яма,

Наполненная грязной водой

Цвета сегодняшнего утра

Она напоминала могилу

На её поверхности растворялись с тихим вздохом запоздалые снежинки,

Оставляя после себя круги, как звенья тонкой цепочки

Глядя на это, Хренус вспомнил, как в незапоминаемых, смятых снах ему приходили слова, складывающиеся в строки, наполненные смыслом, краской, они мокли, как тряпки художников, виноградно набухая, просясь быть сорванными. Он вспомнил, как просыпаясь, он ещё помнил тени этих фраз и при желании мог бы их восстановить, но он отметал эту возможность как бред, не стоящий внимания, и они постепенно становились всё более бесформенными, пока не распадались комками, быстро терявшимися в трещинах сознания.

Теперь ему казалось, что одна из таких упущенных строк представляла собой исчерпывающее описание произошедших ситуаций, местностей, всех персонажей и его чувств. Он силился вспомнить, но чуял лишь блеклый запах отдельных букв, застоявшийся в низинах.

Все слова покинули его.

— «Вот»— явно звучащая грусть отчего-то смягчила голос Фигуры: скрежет и журчание ушли на задний план, оставив на авансцене бесполый, бесцветный голос — так звучат говорящие вороны — «Это невзрачное место и есть то, куда мы всё это время стремились»-

Чернобурый Лис замялся, поджав губы.

— «Жаль, что так и не получилось мне получить свою часть нашей сделки… помнишь, тогда я требовал от тебя обязательств… Этот час так и не настал. Жаль»— Лис говорил сбивчиво, будто силясь не сказать лишнего.

Тут Лис заговорил совсем сбивчиво:

— «Настоящее время для меня полностью обесценено, будто я и не живу сейчас вовсе. Знаешь, некоторые вещи я даже видеть не могу — всё внутри сжимается от ощущения лишённости, от ощущения того, что момент, когда это было ценно, упущен навсегда. Я могу выйти на улицу или уединённую поляну и перенестись в прошлое на пять, шесть, семь, восемь лет назад. Ощутить себя в том состоянии души, почувствовать то свежее, магическое мировоззрение. Только в этом нет совсем никакого толку. В своё время нужное, ценное, значимое не произошло. Осознание этого факта теперь приводит меня в отчаяние — это моя фантомная боль. Знал бы ты мою отчуждённость, глубину моей печали, Хренус. Знал бы ты, что больше всего на свете я бы хотел совершить бегство из времени. Туда, в те времена, о которых я так тоскую. Я хотел бы сделать это не для того, чтобы что-то поменять, а просто для того, чтобы ещё раз прожить ту часть жизни, когда ты не думаешь о течение времени, не считаешь дни. Почувствовать себя молодым и наивным. Это самая личная вещь для меня, весь трагизм жизни для меня заключается в невозможности путешествий во времени назад. Конечно, некоторые вещи и явления ещё пробуждают во мне отголоски тех ощущений, но вырванные из своей естественной среды обитания они мне теперь совершенно ни к чему. Раньше всё было совсем по-другому»— тут Лис сделал паузу и сказал совсем другим голосом, голосом другого времени и другого Фигуры — «Я упустил свой шанс, я истратил своё время»-

Хренус оторопел, не понимая подоплёки поведения Фигуры, причины его внезапной откровенности. Однако так же спонтанно, как и начавшись, этот приступ искренности и закончился — Лис снова зазвучал привычным образом:

— «Пора, Хренус»-

— «Что нужно делать?»— к Хренусу же вернулась его апатичность.

— «Будто ты сам не понимаешь?»-

Хренус подошёл поближе к яме и вгляделся в воду — расходящиеся круги на мутной воде. Кап — капля разбивает силуэт, запертый в радужных переливах: все цвета сливаются в полево-серый. Сквозь круги виднелась его морда, сконфуженная просвечивающей потерей, зияющая прореха вместо глаз и рваный мешок вместо пасти. Пустой забытый футляр, ящик без содержимого вглядывался в Серого Пса из глубины вод. В этом отражении не было ничего родного, узнаваемого, это был своем другой пёс.

«Скиталец когда-то начертал здесь свой круг

В мрачном ореоле смертельного пота»

— сказало пространство, сказала яма, сказала вода, сказало отражение, жившее своей жизнью, сказали разлагающиеся листья на дне канала, сказали все, кто мог высказаться.

— «Хрѐнус! Хрѐнус! Хрѐнус!»— выскочил из-за ближайших деревьев Плывущий-по-Течению. Он был весь в крови, которая словно была внешним отображением клокотавшей внутри пса ярости.

Хренус спокойно повернулся к нему:

— «Неважно»— и продолжил смотреть в воду.

Отсутствие эмоциональной реакции сбило Плывущего-по-Течению с толку. Он растерянно огляделся и, заметив Чернобурого Лиса, также наблюдавшего за кругами на воде, дёрнулся от испуга.

Это замешательство подарило поляне ещё несколько минут молчания.

Затем Плывущий-по-Течению собрался с силами и снова попытался привлечь внимание Серого Пса:

— «Ты̀! Ты̀ до̀лжен у̀мерет, у̀мерет! У̀мерет! За̀ то̀, что̀ сдѐлал со̀ всѐми на̀ми, на̀ми, на̀ми!»— чёткое, железное мнение Плывущего-по-Течению, отпечатанное звенящими буквами.

— «Разве это будет смерть?»— Хренус посмотрел на Фигуру.

— «Иногда»— Чернобурый Лис скривился словно от досады — «Иногда на меня накатывает приступ болезненной откровенности, как будто бы я разговариваю с незнакомцем, которого никогда больше не увижу. Ведь какое ему дело до моих беспокойств?»-

А затем он стал непроницаем, продолжая смотреть на затопленную яму.

Хренус увидел в движении кругов нечто, заставившее его усмехнуться. Теперь он заговорил громко и внушительно:

— «Я устал, Плывущий-по-Течению, и именно моя усталость и стала причиной произошедшего, мне не жаль никого больше, так как я — поэт, а поэзия по своей природе безжалостна, это я понял; единожды сжав в пасти стебель тёрна уже никогда не перестанешь чувствовать вкус крови. Ты можешь позлорадствовать, потому что в первую очередь эта болезнь бьётпо самому поэту, доводя его до наивысшего исступления в попытках объять абсолют, загнать недостижимые смыслы в клетки слов, беснующуюся экспрессионистскую ярость чувств в кубистские рамки. Обессиленный поэт падает, попадая в пыточную камеру разума, заставляющего его предпринимать всё более убийственные попытки обуздать поэзию. Это дикая, нервная энергия, восстающая против своего дрессировщика. Кто вырвал нерв, вывернул нутро наружу и представил всем свой освежёванный труп, тот стал поэтом»-

— «Читай стихи этой воде, Хренус»— тихо сказал Фигура, и от его произнесения где-то вдали прозвучал гул приближающейся зимы.

Серый Пёс, не отводя взгляда от своего отражения, как низвергаемый идол, рухнул в скорбные воды, поглотившие его.

— «Читай стихи этой воде»— повторил ему вслед Фигура.

Глава 8

АВТОБИОГРАФИЯ ПСА

Потерянный пёс

с глазами без слёз

ночь его сторожит,

ночь, переполненная толпой,

а эта толпа лишь одно лицо,

лишь один зов,

лишь одна тень

— Филипп Супо-

На рассвете художник пришёл в отчаяние. Всю ночь он чудовищным усилием воли высекал из неподатливой породы ту искру, которая должна была вдохнуть жизнь в множество образов, связанных торжественными гирляндами слов; всю ночь невыразимое облекалось в постижимую форму. И вот комиссия утра корректорским светом оценила результат его деятельности: надуманные строки самолюбования — утомительные и бестолковые. Непригнанные образы и чувства сминали друг друга в нескладную стопку цветистых бумаг, будто кто-то, в спешке убираясь, свалил вместе цветной картон, обрезки обоев, репродукции картин, фрагменты прозы и поэзии. Теперь художник видел все бреши, зазоры, несогласованность и первородную банальность его замысла. По мере того, как происходила эта оценка он мог наблюдать, как на его глазах растворяется ценность его работы, выпаривается смысл, оставляя лишь сухую кожу печатных букв (Мусор, гонимый по обочинам ненужных дорог)

Некоторое время художник стоял неподвижно, а затем обессилено упал на стул. Лицо его отображало усталую измученность; он с тоской посмотрел на полку, где светились на корешках книг шедевральные заголовки и легендарные имена. Что знали те писатели, чего не знает он? Каким секретом владели? Если бы только он мог узнать у них. Если бы только мог спросить совета.

Впрочем, глубоко внутри он понимал, что никакого секрета нет.

Художник взглянул в окно. Прямо перед собой он видел голое чёрное дерево. Каждая его ветка заканчивалась крупной каплей воды, выглядевшей, как пузыри на концах стеклодувных трубок. Почему-то это зрелище воодушевило его. Он твердо решил начать сначала и сел писать книгу — уже с новой формой, новым подходом:

«Родительские ирисы покачивались в саду одного дома. О нём мне рассказали лишь однажды, в тот период, когда длина коммуникационных каналов достигала 650 километров, а дни вертелись в авангардном ритме.

После своего разоблачения я быстро принял на себя другую роль — мудреца, аскета и рационализатора, проповедовавшего на заброшенных улицах. Мимо забегаловок, ларьков с копеечной одеждой, разрушающихся готических и модерновых зданий, невзрачных складов 19-го века, обледенелых переулков, проржавевших металлических сеток и квартир на последних этажах летела моя речь, подогретая тёмным осознанием — тяжёлая, как поезд, блестящая, как самолёт.

Эта речь содержала необходимые шипы, реверберации, горечь, небольшую дозу житейской мудрости и много обглоданных, побелевших костей. Она не могла оживить мёртвых, но могла бы задеть тех, кто ещё не пресыщен очевидными мыслями».

Это было слишком похоже на то, что он писал раньше. Он перечеркнул весь текст, а затем начал с новой строчки:

«Ввиду экономии времени, форма дальнейших глав будет подчинена принципу максимально сжатого описания событий».

Художник, немного подумав, снова зачеркнул написанное и вверху листа добавил цитату в качестве эпиграфа:

«Рассвет был дик, как иностранец»

Борис Поплавский

Затем он некоторое время беспутно смотрел на лист. И вновь свет проявил: мертворожденные фрагменты повествования, несвязность повествования, отсутствие замысла, нелепые формулировки, ненужное умничанье и, наконец, собственное творческое бессилие. На бессилии его глаза заслезились.

Художник смотрел на перечеркнутый лист затравленным взглядом человека, который под пытками пытается в маленьком окне с фрагментом неба увидеть что-то; пытается настолько мучительно, словно хочет выдавить свою душу сквозь окно (Напрягшиеся жилы на шее), лишь бы только избежать мук. Почему же он всё время ощущает внутри себя такое жгучее, клокочущее желание самовыражения? Оно буквально распирает его, как котёл распирает пар. Это графоманство или он не нашёл литейную форму для раскалённого металла великого произведения, что так мучит его своим нерождённым состоянием? Стоят ли чего-то эти усилия? Почему-то всегда в такие моменты осознания собственного бессилия у него начинал болеть живот; художнику из-за этого казалось, что именно там и сосредоточена вся та энергия невысказанности. И вот, не изменяя сложившейся практике, это произошло снова.

Только теперь у художника появилась парадоксальная уверенность, что то самое крошечное окошко вобрало его в себя. Он взял со стола канцелярский нож и решительным движением распорол своё нутро.

Пять ударов росы о склон

И рана засмеялась, захохотала

Превратилась в ухмылку горизонта,

Под линией которого всё было неправильно,

Но и над линией которого всё тоже шло не так

А сверху, сквозь ноздри в пене, сквозь фривольные описания, сквозь сутолоку суставов, сквозь льды весов и руины сна, сквозь обезлюдевшие виселицы, сквозь чужие руки, действующие в отдалении и чужие губы, улыбающиеся над пустынными берегами, сквозь себялюбивые, расточительные закаты продолжал падать трагический в своём медленном нисхождении снег.

Маска была разгневана, её озорство сменилось злобой

Теперь и луна, и волк боялись показаться (тем более, что в прошлый раз они пропустили свой выход)

Ничто не звучало

В прорезях маски бушевал яростный шёпот

Повелитель дымного зеркала, в котором отражается часть комнаты

Порой, краем глаза видишь в отражении несуществующее движение,

Вещи, существующие только в зеркалах,

Сущности, населяющие воздух одиноких зеркал

Все они стеклистым калейдоскопом текли по безжизненной поверхности маски

Больше нет дрожащего страха, наэлектризованной робости. Движение глаза в игольном ушке неба, той его бессмысленной части, что видна отсюда. Мусорная серость домов, ненужные ножи, кастеты, шокеры, газовые баллончики выпадают из потерявших интерес рук, улица рвёт и мечет, смеётся бульваром… здесь всё такое одинаковое, так одинаково уходило прошлое время — за бетонные заборы с причёской колючей проволоки, за светло-меланхолические улицы, за зелёные сети, прижимавшиеся к обрушающимся балконам (Объятия водорослей), за недостижимые облики и нанесённые смыслы, за вопли ярости на предрассветных сумерках, за никотиновые отравления под звуки пространного радио, за бессмысленную веру в фальшивые наркотические откровения. Из всех этих локаций оно ушло в одну большую воронку.

Эмпатия, дистанция, довлеет, подтекст, галлюцинат, портрет, скелет, квадрат

Заимствованные строки приносили с собой болезни своих создателей

Портрет на стене за ночь совсем изменился

Снег, падавший из других ситуаций, растворялся в тёмных водах, окутавших Его

Он находился во сне, и сон его уподобился водам — застойным, грустным водам, смыкавшимся над псом, как крылья ночной птицы

Маска заговорила, но голос её был столь громок, что просто оглушил мироздание, не дав расслышать слова

Её голос вывел всех из обмоток сна

Жестокое пробуждение… Ад аскетических форм… Чёткость вымывает эзотерический смысл, мы относимся на много лет назад, падаем с грохотом в железную раковину, нас застилает веерообразная рука… Рука чего-то незримого, чего-то веского и многозначительного, готового рассказать всё. Возможно, ранее вещи и предавали нас, но теперь мы угрозами и шантажом выторговали их сквозьзубное содействие.

Возникновение нового пространства, замаскированное сполохом фраз, произошло совсем незаметно — фасетчато сложились мозаичные образы, в которых на миг мелькнуло — и застыло — изображение столь знакомой Хренусу комнаты Холодного Дома. Всё было неизменным: пол, стены, та же фальшиво-непроницаемая темнота за окном.

Вот только теперь Серый Пёс уже привык к этому интерьеру, и привычка истребила страх. Он будто находился в зале ожидания, не зная сколько ему придётся здесь пробыть (Зудящее нетерпение гуляет под кожей). Хренус посмотрел на истёртые половицы — «Газовый Пёс вроде и демиург, а пол себе нормальный сделать не может»— проскочила забавная мысль.

Всё явнее ощущался поднимающийся от пола холод. Он пробирался всё выше по конечностям, превращая плоть в фарфор и пронося с собой ощущения холодной воды и округлых очертаний. Эта вода словно вышла из затопленной могилы. Это была вода, от которой кожа начинает так странно бледнеть, готовясь стать кожей утопленника. (Размокшие пепелища погребальных костров, их копоть смыта с лиц, как было смыто раннее наваждение).

Стиль всего происходящего в Холодном Доме — прикрытие любых смен действия потоком метафор. Вот и сейчас Газовый Пёс не изменил себе. Под плащом фраз он появился в дальнем углу комнаты и сразу же заговорил вкрадчивым голосом выхлопа:

— «Хренус, действия тебя, как оператора, выявили твою сущность фиктивного носителя, зачисленного членом группы реального боя… возможность сердечно-сосудистой оценки была исключена…

Руководствуясь системами первородной этики, мы всё ещё инструктировали расстояние, зная смысл.

Был произведён отказ от конвенциональных средств.

Но искусственное сужение поля твоего существования не дало ожидаемого эффекта.

Когда исполнитель не ошеломлён, у него много недостатков»-

Газовый Пёс сделал паузу, и эхо его голоса заухало где-то под кровлей Холодного Дома.

— «Мы проповедуем риск как возможность… но и здесь пришлось создать исключительные обстоятельства, впрочем и это не спасло от достижения тобой границ расторжения. Значит послеубойная обработка — это твой искусственный вариант.»-

— «Газовый Пёс… Ты будешь меня отчитывать? Разве ты не находишь, что в этом уже нет никакой нужды?»— впервые ответил демиургу Хренус. В голосе его было холодное спокойствие, будто та самая могильная вода лилась теперь из пасти пса.

Газовый Пёс резко проник своим крадущимся голосом внутрь головы Хренуса и зазвучал оттуда: «Армия ролей в облаке уверенности — то, чем ты должен был стать… Ты же выпадал из форм до тех пор, пока не оказался в окончательной: чернорабочий арьергарда».

Голос Газового Пса принёс с собой стрекочущий дискомфорт в череп пса.

— «Оператор, исполнитель, чернорабочий — это всё лишь невесомые словесные условности, незакреплённые ткани. Это те термины, которые ко мне не имеют ни малейшего отношения. Ты должен был понять, что мне уже давно не нужно совершать завоевание лиц и тел»— ответил Серый Пёс, сохраняя хладнокровие. — «Я беспристрастный наблюдатель, покидающий ситуации сквозь неприметные двери. Ты навешивал на меня кулоны обязательств и заверял писанные водой обещания, но теперь это всё уничтожил ветер — сорвал первое и развеял второе»-

— «Было произведено злоупотребление пролонгатором.

Длительность твоего действия… должна была предварить зарю… но возникла лишь солнечная свинцовость»-

Почему-то при упоминании пролонгатора Хренус вспомнил фразы Фигуры о потерянном времени.

— «Ты говоришь о свинце солнца, для меня это был свинец моих оков, это было солнечное рабство. Как нелепый гость находился я за столом жизни, не имея возможности его покинуть. В моей кружке блуждал дурман, и поднимал я её в страхе, смешанным с дерзостью, рождённой незнанием. Но теперь всё изменилось»-

Газовый Пёс загрохотал внутри черепа Хренуса, заставив того скривиться от боли, настолько был резок его тон:

— «Неблагонадёжные системы твоей речи выводят тебя в зону критического бедствия частоты

Злонамеренный алгоритм одиночки доставил похоронное извещение нашему успеху

Ты — контаминат тысяч»-

— «Мне уже не страшно использовать никакие слова. Я знаю, что ничего мне за это не будет. Всё, начиная от фонемы и заканчивая целыми текстами, подвластно мне, я покинул пределы значений. Я персонаж, движущий повествование»— проговорил Хренус, корчась от нестерпимой боли.

— «Ахххххххххх»— возмутился шелестом испарений Демиург.

Внезапно чёрная бумага на окне с треском лопнула, и в брешь незамедлительно ворвался злой воздух. Его поток ударил по комнате, оглушив Серого Пса в один миг своей заполняющей силой.

Снова загрохотал Газовый Пёс — одновременно и снаружи, и изнутри:

— «Увидеть, Хренус… Почувствовать…»-

Окутавший пса воздух тут же прилип к шкуре — и остался там навсегда. Его нагнетательные движения и перешёптывания на змеином языке с телом, сделали последнее податливым, оно стало терять концентрацию, утекать и таять в движениях атмосфер, обнажая ту тонкую прозрачную конструкцию, которая служит наполнением телу. Затем злонамеренный воздух стал выдувать один за одним:

чувства,

память,

практический опыт

разум,

душу

инстинкты

Это происходило настолько быстро, что Серый Пёс не успевал ещё не изъятыми у него частями себя ощутить потерю. В отчаянии он бросался к уже опустевшим помещениям своего естества, понимая, что в доли секунд он перестанет быть. И тут он случайно, той крупицей сущности, которая у него ещё осталась, понял, что внутри его, есть одна тень, фигура, его сумеречный незаметный двойник, который за счёт своей скрытности хранил главное — ту самую невыразимую частицу, которая и была исчерпывающим описанием Хренуса, именно невыразимость и делала её недоступной для ветров и демиургов. Хренус в последнем судорожном движении, превращаясь на ходу в туман, сосредоточился на этом едва различимом слове и вскричал:

— «Поэт!»-

НЕОБЫЧАЙНО СИЛЬНАЯ ВСПЫШКА

Так же стремительно, как и тогда в яблоневом саду, перед глазами Хренуса возникли новые декорации — гигантского павильона, сверкающего зала; его стены были составлены из полупрозрачных зеркал, сквозь которые виднелись кроны деревьев Серебряного Леса. Должно быть, этот зал находился в самом его центре. Вокруг Хренуса на многие десятки метров расходились начищенные полы, по которым абсолютно безмятежно парами и поодиночке ходили те самые псы Серебряного Леса, столь недостижимые ранее. Наконец-то, он может узнать, что они из себя представляют, наконец, он в равных с ними условиях, наконец, это не растворяющееся наваждения, а крепкосбитая реальность.

Сквозь стены зал пропитывался многоголосым перезвоном серебряных листьев.

Серый Пёс почувствовал, как внутри началось едва заметное шевеление, едва ощутимая немощь схватила его за лапы. Но этого пока было недостаточно, чтобы разрушить мёртвый цемент.

Он медленно подошёл к ближайшей группе псов. Они не обращали на него внимания и спокойно продолжали свой разговор. Их голоса напоминали звон маленьких колокольчиков:

— «Выйти, блядь, надо отдохнуть нормально… Джокер-покер, фишки покидать»-

— «Да там, блядь, чтобы выйти бумажка должна каждый день рисоваться»-

— «Да когда эта бумажка, блядь, нужна была? При царе кобзаре, когда хуем дрова кололи!»-

Хренус сплюнул от досады прямо на сверкающий пол, услышав эти речи. Он прошёл чуть далее к группе из трёх псов:

— «А это как в том анекдоте про Часнакаса и решалу в деревянном празднике»— сказал первый.

— «Аааа, даааа»— ответил второй.

— «Ты чего, говна въебал, какой Часнакас?»— возмутился третий.

— «Никто никогда не знает, о каком анекдоте идёт речь, когда так говорят»— подумал Хренус.

Рядом с ним раздался ещё один голос пса Серебряного Леса:

— «Ебануться, туфли гнутся, каблуки сейчас оторвутся!»-

И ещё один:

— «Да мне похуй, мне просто интересно»-

Серый Пёс не мог поверить, что эти псы, столь утончённые в своём виде, представляли из себя зауряднейших личностей, ничем не отличавшихся от самых посредственных бродячих псов.

И всё равно, что было тем ощущением, что заставило его потянуться к ним, поверить в их исключительность? Что движило им тогда, в покоях, когда он уже, казалось, встал на путь отрицания? Что за слабая надежда продолжала плавить его нутро?

Ответ пришёл сам собой — это была ностальгия.

Теперь Хренус задумался. Теперь, после всего прожитого, ему хотелось понять, что для него значит ностальгия. Он зажмурился, чтобы впервые начать самостоятельно слушать. Ведь только благодаря Прослушиванию он находил свой путь. Сначала в голове его возник образ — буква, пролетающая по кривой траектории в росистом воздухе среди сосен; сделав эксцентричный вираж, она вонзается в смолистый ствол на высоте нескольких метров над землёй, ржавый цвет буквы маскирует её на коре. Некоторое время слышен только отдалённый лай и капельный фон леса, но затем буква начинает дрожать, застряв в созданной ею же ране, и это дрожание создаёт звучание:

«Ностальгия — болезнь деградирующего разума. Она поражает только отработавший свой ресурс ум; ум, утративший аккумуляторную способность чувствовать. Щелочь полуразложившихся опытов стекает из его проржавевших швов. Эти выделения вызывают непроизвольные галлюцинаторные видения, полные скребущей досады от невозможности возвращения.

Каждый раз переживать это ощущение — к моим зубам прижимается железная балка; шершавые, занозистые, необработанные кромки сдирают эмаль …я исступлённо грызу её, что сначала провоцирует усиливающийся зуд, а затем и боль, оттого что зубы начинают разрушаться, сыпаться, обнажая кровеносные сосуды. И вот, уже в бессилии, блестящий от слёз я мну осиротевшими дёснами железо, а затем — словно удар ножом в живот, я сгибаюсь, ощущая боль физически, в моих ранах пьяно гуляет ветер, несворачивающаяся кровь уносится по капле вглубь переулка.

Такого рода бегства из времени приобретают всё более частый характер — человек, отчаянно мечущийся в коридоре, лихорадочно открывающий все двери подряд в ожидании увидеть нечто, что могло бы потрясти дряхлеющие рецепторы. Ностальгические тромбы — причина закупорки сосудов чувственного восприятия. Много крови было пролито на эти металлы, прежде чем они начали ржаветь»

Хренус понял, что уже обладал псами Серебряного Леса тогда, на поле — да, несомненно, свечение этих псов было всего лишь отблеском гигантской хрустальной люстры или света, бликовавшего на листьях деревьев. Это были всё те же серые псы, которых привёл с собой Плывущий-по-Течению. И тогда их присутствие ничего не изменило для Хренуса.

Теперь ему начало казаться, будто в силуэтах псов что-то мелькает, возникая буквально на долю секунды и тут же пропадая. Он сосредоточил свой взгляд на одном из псов, и, чем сильнее он вглядывался, тем более чётко для него проступало мелькающее изображение, тем медленнее становились его проскоки, пока, наконец, оно не стало полностью различимым — грязная наволочка. Хренус был удивлён, но не было никакого сомнения, что истинная суть этого пса была не более, чем мусором, давно вышедшим из обихода. Хренус присмотрелся к другому псу — прохудившийся резиновый сапог. К третьему — лысая метла со сломанной ручкой. Всё это время он сам убеждал себя в их свечении, не видя самого простого. Теперь это собрание ничем не отличалось от той помойки, на которой когда-то Шишкарь нашёл свою шляпу.

Потеряв интерес, Хренус бесцельно побрёл вглубь зала.

И тут он увидел Лолу.

Насильственная инъекция возврата. Трухлявый, разваливающийся призрак завывает своей пастью-ковшом. Лимфа распространяется по сосудам. Ампутировать вокзалы, ввести досмотр на поездах и строго регламентировать посещение мероприятий. Брезгливый луч фонаря высвечивает тела на серых матрасах. Все слова бесконечно повторяются, складываясь в фиктивно-новые единства, тем самым образуя поверхностно интересные сообщения.

Взгляд Лолы встретился со взглядом Хренуса.

Он попытался найти слова, чтобы описать это взгляд — взгляд волчьих, стального цвета глаз. В отличие от времён поэтических откровений, сейчас Серому Псу на ум приходила лишь пара общих прилагательных. Этот взгляд нельзя было назвать хитрым, таинственным, любящим или ненавидящим; он ничего конкретного не выражал, но его воздействие волнами расходилось по окружающему пространству. Это и было его единственным доступным описанием (Магия знакомых руин).

«Взгляд у тебя, конечно, выразительный»— проговорил Хренус про себя.

Лола продолжала смотреть на него, ожидая реакции. Внешне она представляла собой крупную кавказскую овчарку с шерстью, которая своими переливами от чёрного к стальному, напоминала гофрированную сталь, где блеск сочетается с тенью в разных пропорциях. Эта шерсть имела пышность плюмажа и при движении подчёркивала крупную стать собаки, придавала ей внушительности.

Хренус попытался почувствовать, что происходит у него внутри при виде Лолы, но это было всё равно, что вглядываться в окно ночью — одни силуэты и надуманные события, ничего реального или осязаемого.

«Влейтесь в арктические глаза: недействительные, молчащие; те, в которых отражается эрозия айсбергов и задумчивость синих вод»

Серый Пёс подошёл к Лоле, остановившись буквально в метре от неё.

Она продолжала молча смотреть на него.

— «Здравствуй, Лола. Взгляд у тебя всё такой же выразительный»— проговорил Хренус.

— «Хренус, я думала, что ты со мной уже не заговоришь»— в голосе Лолы слышались иронические интонации.

— «Ты знаешь, последнее время я только и делаю, что обманываю чужие ожидания»-

— «Ну что ж, хорошо»— усмехнулась Лола — «Что расскажешь?»-

— «Со мной произошло не так много всего: попал в рабство к призрачному мерцанию, оплевал луну, устроил бойню, потерял всех, кого знал, узнал порядок вещей, и понял, что я — поэт. Вот и всё»-

— «Ого, ты теперь у нас поэт, ничего себе! Хотя мне всегда казалось, что ты мог бы что-то написать. Ты был такой особенный, не от мира сего. Вечно всё не как у других псов»— сам по себе голос Лолы был достаточно низким для собаки, но он отлично подчёркивал её внешнюю внушительность, играя в унисон с пышностью шерсти.

— «Лола, ты верстаешь свою часть разговора из клише, поскольку скупишься на другие материалы. Я же высекаю свои реплики из искренности для их особой пронзительности»-

— «Пока что ты говоришь исключительно бредовыми образами и намёками, понятными только тебе, а мне казалось, что искреннее — это всегда понятное»-

— «Ты не любишь красивые фразы? Они бессмысленны как цветы, но служат знаком внимания говорящего к тому, что он произносит»— настал черёд Хренуса усмехнуться — «Искренность заключается не в том, как ты говоришь, а что ты говоришь. Некоторые вещи просто не выразить в понятных образах, для них подходят только произвольные, очень субъективные фразы, которые слушателя в первую очередь натолкнут на мысль, что всё это просто поток бессмысленных, несвязанных слов. Но это только в первую очередь»-

— «Ой, Хренус, как это всё нудно и непонятно. Тебе самому нравится такую муть нагонять?»— поморщилась Лола.

— «Лола, Лола, ты не изменилась»— сказал Хренус устало.

— «С чего мне меняться? Я всегда говорила то, что чувствую»-

— «Ты?»— Хренус улыбнулся улыбкой кривого ножа — «Да разве ты можешь чувствовать?»-

— «Ты офигел? Зачем вообще ты заговорил со мной, если у тебя такое мнение обо мне?!»— возмутилась Лола.

— «Чтобы кое-что проверить»— задумчиво сказал Хренус.

Причиной его задумчивости было то, что теперь Лола, когда она была в непосредственной близости от него, совершенно не выражала ничего пронзительного, щемящего душу. Он слабо, нитевидно удивился, что там, в Лесу, она представлялась намного ярче, а сейчас на ум не приходит ни одного образа или настроения. Было ли так всегда или это только следствие его нынешнего состояния? Хренус не знал ответа на этот вопрос.

— «Ну и как, проверил?»-

Дрожание шерсти Лолы постепенно становилось всё более сильным, в какой-то момент стало казаться, что сам воздух колеблется вокруг неё, её силуэт будто проецировался всё больше и больше в сторону до тех пор, пока в дёргающемся мареве не стали видны черты другого пса. По мере усиления дрожания стали заметны прикрытые глаза, смотревшие в некую точку на земле и рот, приколоченный к одному уголку рта в полуулыбке. В этой морде Хренус безошибочно узнал Блеска. За мордой последовало тело с лапами и хвостом и, спустя всего минуту, Блеск уже стоял отдельным псом рядом с Лолой. Только сейчас Хренус понял, что не помнит, как выглядел Блеск тогда. При попытке вспомнить его облик, перед глазами проносились отдельные движения, взгляды, фразы, но не было общего образа. Сейчас же он выглядел ещё более невыразительно, чем Лола. Он был примерно одного роста с Хренусом, его не светлая, не тёмная шерсть была короткой и гладкой, морда заострённой с двумя торчащими вверх ушами. Чайного цвета глаза не носили определённого выражения. Хренус удивился ещё сильнее — всего лишь такие общие черты, всего лишь такой общий цвет? Блеск выглядел как проекция Лолы, но не как самостоятельный пёс. Как тогда он смог его воспеть, как отметил Фигура?

— «Здравствуй, Хренус, не забыл ты ещё своих старых друзей?»— Его голос был накрыт утомлённостью от собственной привлекательности. В остальном же он был такой же базовый, как и весь облик этого пса.

— «Как забыть? Ведь друзья напоминают о прошлом времени так же, как цирроз напоминает о прошлых возлияниях, а выбитые зубы — о драках»— сказал Хренус.

— «А ты стал дерзить, Хренус»— Блеск гипсово засмеялся — «Раньше ты всё больше был про несуразицу и нервы»-

— «Хренус у нас теперь поэт, Блеск»— с горделивой насмешкой сказала Лола.

Они чокнулись понимающими взглядами.

— «Поэт? А, ну другое дело тогда, поэтам многое прощают. Это ведь тонкие натуры, артистичные»— зубоскалил Блеск.

Хренус подумал о том, как нелепо они себя ведут. От понимания того, что именно о них он вспоминал в таком душераздирающем ключе, Хренус досадливо поморщился. Эта гримаса напомнила ему о чавкающей морде кота, свёрнутой внезапным тиком.

— «И какие стихи ты сочинил, Хренус?»— продолжил фарс Блеск — «Может, прочитаешь нам что-нибудь? Из последнего»-

— «Эх, Блеск, ты говоришь профанные вещи, разве ты не знаешь, что есть поэты, которые за жизнь не написали ни строчки?»-

— «Ну откуда мне знать? Я же так, просто. И ты, дай угадаю, относишься к последним?»-

— «Я отношусь к тем, кого сама жизнь сделала поэтом, кто подсознательно выбирал только те дороги, которые вели его к этому результату. Дороги эти часто бывают мучительными, в первую очередь, для самого идущего. Пусть раньше я думал об этом только как о житейских передрягах, теперь же я понимаю, что всё неслучайно и взаимосвязано. Это была лишь рябь на поверхности воды, а пучина всегда грезила бурей»— Хренус внимательно посмотрел на Блеска — «Стихи применимы только к конкретной ситуации, для нынешней же стихи и вовсе уже не нужны»-

— «Языком ты чесать горазд, Хренус. Впрочем, за тобой это и раньше водилось, любил ты напустить торжественности, нагнать мути»— в голосе Блеска звучали снисходительные интонации.

— «Вот и я ему об этом говорю»— вставила Лола.

— «Каждый пытается реабилитироваться за свои боли, свои корчи, своё унижение, но мало, кто находит способ. Большинство просто тратят время втуне. И прекрасно это понимают, безуспешно пытаясь забыть»— ядовито сказал Хренус.

— «Это неважно, Хренус»— сказал Блеск — «Теперь нам не надо ничего делать, нашей шерсти никто больше не касается, нам не надо есть, нам не надо выслеживать людей взглядом, нам не надо погружаться в различные ландшафты, попросту говоря, не надо бесконечно гоняться за изменчивым. Поэтому теперь мы спокойны, никакой реабилитации не нужно»-

Он улыбнулся:

— «Видишь, я тоже могу говорить красиво, для этого не нужно быть поэтом»— в речи Блеска речи осколками звучала риторика Хренуса; их позвякивания были подчинены ритму дешёвого разговора.

— «Это не красота. Это просто образ, а он сейчас никого не впечатлит, сколько бы кто-либо не прилаживал друг к другу элементы, создавая гибрид, маргиналии не привлекут внимания; в современном разговоре важен сам факт и эмоциональная отдача, а она сильнее всего достигается именно за счёт простых, предельно простых слов — ненавижу, люблю и прочее. Именно поэтому поэты и обречены на непонимания»-

— «О, Хренус ты сказал про любовь, когда-то я от тебя это уже слышала»— сказала Лола, подняв брови в жесте вызова.

— «Да, Лола, я когда-то тебя любил»— просто ответил Хренус.

— «И поэтому ты убил меня? Чтобы я не могла любить других?»— Спросила Лола.

Хренус уже не вспомнил, как сразу после гибели Блеска он заскочил в подворотню из стеклянного дома дождя, как звучал за его спиной громадный чертог грома, как смотрела на него Лола, не понимая, от чего у него такой безумный взгляд, как он не отвечал на её вопросы, проходившие рикошетами по его шкуре. Он не вспомнил минуты своего молчания, пока он в последний раз смотрел на неё, и то, как, наконец, бросился в одном решительном броске, подобно тому, как много раз бросался на других псов в жестоких уличных схватках, не делая никакого различия между теми ситуациями и этой, и как затем покинул подворотню, не оглядываясь.

Он только вспомнил, как Шишкарь, впервые увидев его после случившегося, спросил:

— «Теперь мы сами по себе, да, Хренус?»-

Теперь на шее Лолы, словно отметки криминалиста, явственно-тоскливым точками проступили места того самого укуса. Глядя на них, Хренус начал говорить:

— «Нет, Лола, раньше я бы мог подумать, что этот поступок совершён исключительно по вине уязвлённого самолюбия, из некой дьявольской вредности или того, что мне невыносимо видеть тебя с кем-то другим. Я долго так считал. Но теперь, когда всё стало предельно ясным, я понимаю, что тогда хотел навсегда связать тебя с собой. Мне кажется, Лола, что твоя морда — это циферблат, на котором светится нужное время. Своим убийством я превратил этот циферблат в наручные часы, которые ты же сама и потеряла на моих землях, оставив затем мне записку с просьбой их вернуть. Но я не сделал этого, Лола. Я не мог вернуть то, что ты потеряла; ведь сделав это, я поругал бы все жестокие пробуждения, все насильственные действия, которые я совершал, стремясь в наносимом мной смертельном ударе выбросить жгучее свое нутро. Я этого не сделал, потому что мак не может выбросить свой красный цвет, озеро не может исторгнуть из себя зеркало, а маска — изменить гримасу. Тогда мне нужны были эти мучительные часы, которые я везде носил с собой, которые с каждым шагом стрелки приближали ко мне осознание себя. Я уже не мог вернуть тебе эти часы; они были во мне, как пуля, которая единожды ворвавшись в организм с целью его поразить, затем вросла в его ткани, тем самым став настолько неотъемлемой частью, что её изъятие повлечёт за собой смерть. Именно это был один из самых серьёзных шагов к поэзии, который мне нужно было предпринять. Тогда я ещё только начинал к ней идти»-

— «Тогда зачем, дружище, ты меня кокнул?»— со смехом спросил Блеск — «По-моему, как раз ты не мог пережить своей неудачи, иначе бы тебе это не понадобилось»-

— «Я сделал это по той же причине — потому что тогда только так я мог начать свой путь — к тому же тогда я ещё хотел быть последовательным. Последовательным в жестокости — ведь убийство соперника — это первый шаг к убийству возлюбленной. Может показаться, что это идёт в противоречии с моими прошлыми заявлениями, но, на самом деле, тогда я верил в жестокость естественного садизма, а теперь я жесток по отношению к нему, действуя против всеобщего принципа, отвергая кумулятивно ветшающие понятия и лекала. Естественная жестокость — это ведь тоже фикция, один из смыслов, такой же банальный и ничего не стоящий. Кто-то делает из него идола, а я отказался от идолопоклонничества ещё в пустыне»-

— «Ты и в пустыне успел побывать?»— улыбнулся Блеск — «Ты даром времени не терял, это точно»-

— «Даром не даром, но все свои счета я оплатил с избытком, даже придётся сделать небольшой перерасчёт, ведь долг я оплачивал всем своим бездарным существованием. А это немало»— ответил Хренус.

— «Какой ещё перерасчёт?»— спросила до этого молчавшая Лола.

— «Перерасчёт безмолвного, ощущаемого кожей»-

— «Хренус, ты ведь сам не понимаешь, что несёшь, ты запутался: сначала говоришь одно, потом совсем другое, и это всё с каким-то ненужным умничаньем, надо быть проще, в этом смысл»— Блеск говорил с апломбом знатока.

Хренус дёрнулся, как будто его ужалило:

— «Смысл, смысл — после всех припарок и снадобий отвлечённых иллюзий, которыми я залатывал этот жадный гниющий рот, он издевательски начинал говорить всё отчётливее, приобретая жёсткие, гранёные очертания»— Хренус взвёл интонацию — «Не уходя и напоминая постоянно о своём присутствии пугающим плачем — иллюзией, создаваемой звукоподражающим животным, столь жуткой от своей неестественности.

Смысл — бездонная яма, уродливый дух, хлещущий своим ботулизмом по разверстым ранам!»-

Хренус внезапно сошёл с рельсов яростного декламирования и продолжил сухим тоном:

— «Поиск смысла в широком смысле, будь то поиск призвания или поиск любви — это поиск наркотика. Наркотика с сильнейшей зависимостью. Никакие реальные наркотики, будь то природные или искусственно синтезированные (включая ещё не открытые), не превзойдут по злонамеренности, жестокости и глумливости смысл. Это наркотик, вызывающий ломку по неиспробованному.

Уже не хочется ничего искать, ни во что верить, ты уже ненавидишь то, что вчера сжимал дрожащими руками, испытываешь к этому отвращение, но всё равно это то единственное, что тебе нужно, единственное, что ты можешь желать. Как наркоман, плачущий со шприцом в руке, для которого употребить наркотик — последнее, чего он хочет, но в то же время и единственное. Наши стенания вызваны невозможностью перебороть это влечение. Не знаю, можно ли иметь врождённую наркотическую зависимость, но с зависимостью от смысла всё обстоит именно так. Она изначально встроена в нас и будет с нами всю жизнь. Все наши болезни, сумасшествия, травматические опыты проистекают от смысла. Нам не избежать его контроля, в каждую клетку актом саботажа внедрены элементы, обеспечивающие зависимость всего существования индивида от смысла. Для этой зависимости надгенетического, надпсихического уровня нет лечения, именно поэтому синдромы отмены и мучительные возвращения к заведомо провальным поискам будут нашими спутниками до самой смерти»-

После этой тяжелейшей тирады Серый Пёс осел, как пустой мешок. Все его высказывания, размышления, выраженные сегодня, все попытки заключить в ограниченную структур слов эфемерное и абстрактное, невыразимо-личностное утомили его. Ожоговые танцы на руинах закончились, осталась только скука и усталость.

— «Короче, ты что-то нам всё время что-то лечишь, лечишь, а по существу — ноль»— в войлоке голоса Блеска явно прощупывалось лезвие канцелярского ножа — «К чему это всё идёт?»-

Серый Пёс посмотрел вглубь зала, на псов Серебряного Леса, которые уже не первую минуту настороженно наблюдали за их разговором (В воздухе висело боязливое ожидание). Он некоторое время молча жевал губами, затем резко поднял взгляд на Блеска и Лолу:

— «К тому, Блеск, к тому, Лола, что вы мне больше не нужны»-

— «Ха-ха, да ты что думаешь, что когда-то сам был нам нужен? Да мы бы сто лет тебя не знали!»-

— «Просто смешно. Ты знаешь, я тебе даже отвечать не буду. Ты достаточно сам себя унизил, всем тем, что тут нам наговорил»— фыркнула Лола. Её взгляд как будто бы спускался по мутному бокалу.

Теперь настал черёд Серого Пса использовать оружие снисходительной улыбки:

— «Нет, вы невнимательно меня слушали, не увидели иронии в моих словах. Вы, так настойчиво требовавшие конкретики, своим туннельным зрением пялились в один образ или цвет, минуя главное. Для вас самым вызывающим было то, что мне не разрывающе жаль оттого, что так всё произошло, но ведь из этого идёт такой простой вывод: мне не жаль, потому что вы мне больше не нужны, мне больше не нужно прошлое. Я уже стал поэтом»-

Псы Серебряного Леса зашептались между собой: они видели нарастание конфликта и гадали, может ли этот странный пёс быть опасен?

— «Дружище, пора бы тебе сбавить обороты»— двинулся было Блеск к Хренусу, но того уже было не остановить. Он вспомнил слова исчерпывающего описания:

— «Тотальность моего отрицания искупила низость моих страданий!»-

В этой мускульно-напряжённой фразе ощущалась могучая рука, заносимая для удара.

И Хренус его нанёс.

Серый Пёс одним яростным броском проломил тела Лолы и Блеска, разбив тех на кучу зеркальных осколков, которые на полу ещё хранили по инерции последний отражённый образ — яростную морду Хренуса, превратившуюся в бледную личину с чёткими тушевыми линиями глаз и носа. Но это продолжалось недолго: уже через несколько секунд эти осколки потускнели и теперь своей неказистостью ничем не отличались от разбитой пивной бутылки на тротуаре.

Хренус тяжело выдохнул, смотря на осколки:

— «Теперь всё, точно всё»-

Он повернулся к столпившимся псам Серебряного Леса, и под его взглядом они расступились, создав коридор, который упирался в дверь, окрашенную бледно-розовой краской. К ней Хренус и направился. Открыв дверь толчком головы, он, не оглядываясь, вышел из зала. Здесь ничего больше не нуждалось в его внимании.

За дверью обнаружилась небольшая проходная комната, которую освещала группа свечей, приплавленных прямо к полу. Эти свечи давали неровное освещение, которое то погружало углы в полумрак, то, подчинившись случайному сквозняку, резко высвечивало новую деталь. Некоторые из этих свечей уже успели погаснуть, и странным образом на их безликом парафине отражались разные цвета: белый, чёрный, коричневый — каждый на своей собственной свече. Горевшие же свечи были совершенно лишены этого отблеска.

Сзади раздался кашель. Хренус обернулся, и мягкий колеблющийся свет обрисовал перед его глазами старого сутулого спаниеля. Этот спаниель выглядел неказисто — его шерсть была редкой и имела размытый оттенок половой тряпки, глаза слезились, а лапы даже в состоянии покоя постоянно подрагивали (Старая книга, забытая под дождём).

Он подслеповато посмотрел на Серого Пса и сказал свистящим голосом:

— «Хотел бы я вернуться к Саламано. Где он сейчас, не подскажете?»-

Серый Пёс отрицательно мотнул головой. Спаниель в ответ на это грустно вздохнул и отвёл взгляд. Снова ненадёжный огонь свечей метнулся по стене за спаниелем, и Хренус на долю секунды увидел обрывок старого плаката. На нём была нарисована чёрная лисья морда с белыми провалами глаз, а ниже виднелось начало фразы: «Могли бы вы стать придворным поэтом…».

Хренус повернулся к двери, ведущей из проходной комнаты. Прямо над ней висела та самая маска, что так долго сопровождала пса в его видениях. Теперь она была тусклая, неживая, покрытая пылью, будто давно потерявшая хозяев вещь в старом дачном доме. Как только Серый Пёс толкнул вторую дверь (она в отличие от первой была окрашена белой краской), его тут же окатило свежим запахом дождевого озона и ладана, а затем всё видимое закрыла липкая тьма.

Теперь всё повисло в бездне пространства

И тут Пёс увидел Фигуру. Вернее, поскольку кругом была кромешная тьма, он представил, что видит Фигуру: так вглядываясь в погружённую во мрак знакомую комнату мы убеждаем себя в том, что видим все предметы на их обычных местах; перед нами проступают их очертания, что в то же время совсем не означает, что они не поменяли своих положений или что они вообще находятся в комнате.

Хренус заговорил первым:

— «Фигура, видимся ли мы с тобой в последний раз?»-

— «Кто знает, Хренус»— ответил Лис.

— «Этот вопрос я задал просто так. Я ведь и сам знаю, что это последняя наша встреча»— сказал Серый Пёс — «Ты сам-то хочешь мне что-то сказать?»-

Хренус подумал, что в ответ на эту реплику Лис ухмыльнулся:

— «Ты знаешь, я ведь знаю, какое впечатление произвожу на других, каким кажусь. С ранних лет меня неумолимо притягивало всё, что содержало в себе элемент трагического. Именно поэтому я и пришёл когда-то к тебе»— Фигура говорил на выдохе, как будто пуская слова в плаванье по воздушным волнам — «И именно поэтому я впоследствии так свыкся с этой историей, стал её частью»-

— «Трагическое. Да, я — трагический персонаж: боязливый пёс, несчастливый пёс, серый беглец, который, чтобы утешиться, умеет одно: лаять на смерть»— с сардонической улыбкой проговорил Пёс.

— «Всем хочется выстроить на своих руинах храм и молится в нём. Это кажется мне таким простым, естественным»-

— «Этого уже не требуется. Совсем»— ответил Хренус — «Ты знаешь, раньше мне столько хотелось спросить, я думал, что в вопросе я смогу найти ключ. Но теперь я понимаю, что и замков никогда не было, поэтому и ключи ни к чему»-

— «Ты прав, я всегда знал все те вопросы, которые ты хотел задать. Они бы ничего не решили»— Фигура говорил прохладным голосом с той мягкой, клубящейся силой, словно он был неким распорядителем недр сознания Серого Пса.

— «Пришлось ломать двери, ведь мне болезненно хотелось рассказать о себе всё то, что раньше я сказать не решался. Хотя зачем нужно было делать что-то подобное? Только ради обыденной честности? Да и разве поняли ли меня, пусть даже я был освежевано-откровенен?»-

— «Хренус, эта та цена, которую мы платим, как персонажи»-

— «Да, теперь мне кажется это таким простым… ты также знаешь, что наше время, время персонажей, как ни у кого, ограничено. Мы сами делаем его конечным. Мне очень жаль покидать эту историю, я уже так с ней свыкся, ведь если долго всматриваться в окно, то в конце концов сам пейзаж станет твоим отражением. Впрочем, это всё литература! Пора затягивать петлю на шее этого повествования!»— Хренус перевернул настроение от тоскливого к восторженно-злому.

— «Ты прав, наша история закончена»— с ощутимой грустью в голосе сказал Фигура.

— «Наша»—Хренус ухмыльнулся-«Раньше я никогда бы не подумал, что ты в своей потусторонности — одна сторона твоей морды будто бы оттянула на себя кусок ночного неба, а другая — погрязла в мутных пучинах болота, где оружие прошлых войн вечно хранит свою боеготовность — мог так сильно втянутся в историю»-

— «Даже в самый последний миг можно что-то узнать»— слова Чернобурого Лиса были совсем эфемерными, как слабый шелкоподобный ветер — «Теперь смотри»-

Перед псом засверкал едва различимый отблеск тончайшей нити, уходившей вглубь тьмы.

— «Ты уже дальше любых слов, Хренус»— с каждым словом речь Лиса как будто распадалась, и на последнем слове прозвучал сам семантический оттиск слова, а не его фактическое произнесение — «Прощай»-

Теперь Серый Пёс остался совершенно один.

Он подошёл к нити. В шаге — когда он сделан — возникает далекий, колоссально изгибающийся рокот, вобравший в себя и рокот леса, и рокот улиц далёкого времени, и рокот казалось уже не существующих воспоминаний, и рокот субъективных, невыразимых ощущений, рокот душевного ропота и, наконец, траурный в своей торжественности рокот окончания — то самое безмолвное, ощущаемое кожей.

Он сделал первый шаг: неуверенный, дрожащий, бледный; второй шаг, который уже был твёрже и имел в себе спазм утреннего взгляда, затем третий шаг, в котором зазвучали свечи жизни, четвёртый, который отзвуком оживлял неиспользованные реальные ситуации, пятый — забытые при пробуждении фразы, шестой — цитаты из стихов и песен, седьмой — воинственные смыслы и иллюзии величия, ещё, ещё, ещё

шаги

Ещё шаги

И Хренус услышал

произнесение

Слова, слова, слова, слова

Слова описывают

Слова обтачивают

Слова множатся

И идут одно за другим

Слова создают из небытия

Псов, лис, котов, людей, призраков, города, леса, сады и улицы

Слова проявляются в кадре:

Величественный костёл, каждый кирпич в кладке которого — как покрасневшее от слёз веко

Они меняют начало и конец, Они гарцуют как дельфины

Пока кто-то молчит про поэзию,

Хренус, вернись на весь текст назад

Его внешняя привычка сплёвывать стала отличной иллюстрацией внутреннего процесса: он сплёвывал себя до тех пор, пока ничего не осталось.

Хренус, вернись на двадцать слов назад

Пока же тело было недвижимо и по мраморным глазам ползли бактериальные облака.

Хренус, вернись на двенадцать слов назад

Псы бегут не просто так — они убегают от этого сияния — жуткое осознание отяготило Хренуса.

Хренус, вернись на четырнадцать слов назад

Он тихо лежал под дождем, который гладил его леденеющей дланью, будто бы пытаясь преодолеть свою вечную индифферентность.

Хренус, вернись на семнадцать слов назад.

— «Да, я — поэт»— скомкано гавкнул Хренус в никуда и тут же осёкся, ужаснувшись тому, как мысли переполнили его.

Хренус, вернись на восемнадцать слов назад.

— «Это моя пощёчина Луне. Для чего она вообще нужна, если она ни к чему так и не удосужилась заиметь отношения?!»— громко сказал он серым псам.

Хренус, вернись на двадцать пять слов назад.

— «Фигура, отведи меня к моей судьбе. Я слишком устал, мне пора отдохнуть»-

Хренус, вернись на двенадцать слов назад.

— «Этот вопрос я задал просто так. Я ведь и сам знаю, что это последняя наша встреча»-

Хренус не возвращайся назад на слова

Звёздная голова, прохожий убегает в окно

В окно, в пустыню вопросительных знаков,

Город непостоянных страхов

Статуя в клетке

Хренус, подожди ещё немного

Встань на колени перед искусственным озером,

Примани лодочника странным медальоном,

Покажи ему свою кровь

Ведь горло перерезано лезвием улыбки

Вход в утро и выход в вечер

Главное — это слушать рокот,

Разбирать в его потоке

Звуки завтрашней речи,

Тогда нужные решения сами проступят сквозь стены

И вам не нужен будет больше флюгер, чтобы сказать, куда дует ветер

Хренус идёт по нити

Фигура, ты — Фигура, я — Фигура, не говори со мной, скажешь что, я заговорю с тобой

Абразивным звуком ночного пламени

Штора миллиона страниц падает

Его слова расцветали как белые розы, а жестикуляция повторяла цветение ирисов, чему она была поражена

Хренус вернись на пару минут назад!

Счета, выставленные за потраченное время, ушедшие минуты

Время стало конечным

Серебряная цепь, скрытое колесо, бумажный парус и огонь сверхъестественной скорости

Этими фразами я кидаю тяжёлый топор в пульсирующее сердце уязвлённого мироздания

Хренус, не уходи!

Давай сделаем вид, что мы не знали друг друга до этого момента, что ничего не говорили, как будто открыли ранее нечитанную книгу?

Эта книга — дни города и леса

Эта книга — итог десяти лет

Эта книга растворяется в ночной листве

Хренус, вернись!

Дух автора вселяется в тело персонажа и руководит его действиями, смотрит через его глаза. В этом камуфляже он беспрепятственно подходит вплотную к образу. Приближение в незащищённом облике сиюсекундно убило бы его. И внезапно образ отделяется от изображения, протягивая руку, и рука образа не исчезает; она из призрачной становится реальной и будет ожидать вечно, теперь ничто её не отведёт. И автор берёт эту руку и крепко сжимает, чтобы уже никогда не отпустить. Вместе они ускользают прочь, как протяжная музыка, и автор покидает персонажа.

И в этой бреши повествования, в момент, когда не осталось больше ни сюжета, ни других персонажей, ни стилистических тропов и фигур, ни даже самого автора, в этот самый момент впервые Серый Пёс получил возможность сказать свои собственные слова, а не реплики, придуманные другими. Великая ирония и горечь были в том, что это произошло только в последние мгновения повествования:

«Я блудный сын природы,

Всё, что я любил — ложно»

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8