Время собирать пазлы [Александр Мурадян] (fb2) читать онлайн

Александр Мурадян Время собирать пазлы

Слово предоставляется выпускнику школы № 4…

Четвёртая школа, так её мы сами называли. Ребята нашего околотка называли её Русской школой. Наши школьные тетрадки мы помпезно подписывали обычно так:

Тетрадь по (предмет)

ученика русской средней школы № 4

имени А.С. Пушкина

Имярек

На фотографии, которую мне удалось найти в сети, виден фасад первого корпуса, некогда единственного, куда первоклашками мы впервые вступили в храм приобретения знаний и опыта пребывания в социуме. Это поздняя фотография, окна пластиковые, серый туф обновлён пескоструйной шлифовкой, вместо литого чугуна кованое железо уныло завершает мощный каменный забор. Память сохранила узор другой ограды. Через эту ограду в воскресенье, при закрытых на висячий замок воротах, мы с дворовыми мальчишками перелазили к фонтанчику чудесной прохладной воды. Вид ограды сохранился на групповых классных фотографиях многих поколений. Фотографу было удобно выстраивать композицию в три ряда именно там, и освещение этого места, у стены смежного дома, где был хлебный магазин и галантерея, было оптимальным. Хочется повторить вслед за Пушкиным: «Люблю твой строгий, стройный вид, … Твоих оград узор чугунный…»^[1]

Четвертый класс мы отучились в двухэтажном новом корпусе на улице Фрунзе, это был корпус 12-й школы, переданный временно нам. А к пятому классу за спортивной площадкой старой школы нам построили новое трехэтажное современное здание с тематическими кабинетами, оборудованными для уроков физики, химии, биологии. Там мы и продолжили своё взросление, пока не стали выпускниками 1972 года.

Писать летопись десяти школьных лет у меня нет намерения. Я собираюсь представить то, что запомнилось, отрывочно, фрагментарно, с пристрастием, но sine ira^[2]. Я бы очень хотел, чтобы кто-то из моих сверстников написал нечто подобное, не для восстановления документальной правды, а потому, что интересна другая точка отсчёта, другое запечатление. Как известно из психологии, человек способен осознавать до семи единиц информации текущего момента. И это только при спокойном восприятии, а в состоянии углубленного сосредоточения на чём-нибудь, в состоянии эмоционального напряжения и прочих переживаний, — и того меньше. То, что я изложу, это часть моего мира, моей души, моей персоны. Это то, что поддерживает во мне уверенность, что я это я, ибо только то, что зафиксировал мой мозг, только то, что питает мою память, то, на основании чего я объясняю себе себя, — только это и отличает мою уникальность, мою неповторимость, мою самость. Как сказано у классика: «И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я!»^[3]

Я изложу только то, что сохранилось в моей памяти, именно так, как оно сохранилось — однобоко, искаженно, путая персонажей и даты, выдавая хорошее за плохое и наоборот, присваивая чужие истории, опуская или выставляя напоказ свои позорные моменты страха, испуга, стукачества, фетишизируя темы юношеской влюбленности, сексуальных томлений и фантазий, вставляя пересказанные друг другу сальные шутки и анекдоты, матерные слова и грязные характеристики… Нет конца этому списку, как нет конца восполняемой развивающейся жизни, жизни школы, школы жизни. При этом мы были и смелыми, и воспитанными, и умными, талантливыми, иногда на грани гениальности, и галантными, и уважительными, и целеустремленными… И этот список тоже бесконечен. Вот эту живую жизнь, этот «юношеский реализм» я намерен оформить в сколь-нибудь читабельное повествование. Интриги и сложной фабулы придумать не удалось, пусть это будут своеобразные «былое и думы», да простит меня Герцен.

Я готов любому из учеников нашего выпуска 72-го года и смежных годов предоставить электронный вариант моего опуса на прочтение, если появится такое желание. С нескрываемым интересом почитаю любые воспоминания одноклассников на школьную тему нашего поколения. Я не приму только высокомерного осуждения своей испорченности в освещении некоторых деталей и требований сатисфакции за искажение правды. Какой правды? Это не свидетельские показания. Это не исповедь, хотя элементы её прослеживаются вкупе с самоанализом и покаянием во многих местах. Это бедно собранные пазлы большой школьной жизни, поблекшие от времени, но ещё живые. Живые, пока жива моя память. Наша память о десяти главных годах становления нас как личностей.

ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ПАЗЛЫ,

или

Моя Четвёртая школа

Весь материал я систематизировал в шесть блоков, на моё усмотрение. Иногда содержание выходит далеко за рамки школьного времени, школьных персонажей. Это отражение моих ассоциаций, наблюдений, предпочтений. Что действительно для меня важно, так это то, кем мы стали, прожив уже больше половины жизни, как и куда нас раскидала судьба, смогли ли реализоваться наши намерения, притязания. Ведь у нас у всех были очень близкие исходные возможности, почти одинаковое начало.

ВМЕСТО ЭПИГРАФА

Говорить! Говорить!

Мысленно и вслух, обращаясь к себе и к окружающим, рассказывать о каждой ситуации, называть каждое состояние, искать слова, примерять их — туфельку, волшебным образом превращающую Золушку в принцессу. Перебирать слова, точно жетоны в казино. А вдруг на сей раз получится? Вдруг повезёт?

Говорить, дёргать ближнего за рукав, требовать, чтобы он сел рядом и слушал. А потом самому становиться слушателем для чужих «говорить, говорить». Разве не сказано: я говорю, а, следовательно, существую? Сказано, а, следовательно, существует?

Использовать для этого все возможные средства, метафоры, параболы, запинки, незаконченные фразы, не обращать внимания, если предложение обрывается на середине, словно за глаголом внезапно открылась бездна.

Ни одну ситуацию не оставлять не проясненной, нерассказанной, ни одну дверь — закрытой, высаживать их пинком проклятия — даже те, что ведут в стыдливые и позорные коридоры, о которых нам хочется забыть. Не стесняться ни одного проступка, ни одного греха. Грех рассказанный — отпущен. Рассказанная жизнь прожита не зря. Кто не научился говорить, тот навеки в ловушке.

Ольга Токарчук «Бегуны»

АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКА — 72 ПЕДАГОГИ 1970 — 1972

МИНАСЯН Марклен Гарегинович, директор школы, его семья и другие персонажи

Это был крупный, рослый мужчина с пышной шевелюрой черных волос, аккуратно зачесанных назад. Костюм, галстук. Жена его, Роза Аветиковна, преподавала нам армянский язык, младшая дочь Карине училась со мной, старшая Марине — с моей старшей сестрой Асей. Сам Марклен Гарегинович преподавал старшеклассникам географию. Говорил он по-русски с акцентом и традиционными ошибками армянина, выросшего в армянской среде. Его фразу, ставшую «крылатой» в нашей семье, принесла из школы сестра. Обычно она с ходу уже в раскрытой двери начинала рассказывать всё, что было в школе. В тот день Марклен Гарегинович подошёл к доске и чётко произнёс: «Сегодня нас интересуются окрестности Парижа».

По натуре он был человек незлобивый. Уж как он справлялся с таким норовистым контингентом, как педагоги, я не знаю. Но не помню громкого «директорского» голоса, гневного осуждающего пафосного выступления. Этим отличалась предыдущая директриса Мария Давыдовна^[4]. Я её плохо запомнил, это было в начальных классах.

А как мужчина Марклен Гарегинович был из клуба ходоков. В одно время в школе появилась третья «англичанка», белокурая Лилия Фёдоровна, с крупными локонами закрученных волос, с яркой помадой, широкой улыбкой, звонким голосом и бросающейся в глаза неприкрытой сексапильностью. Я помню своё очарование («какая красивая!») раннего подростка, неотрывно наблюдающего за ней на улице или во дворе школы. Однажды я увидел её, завораживающую, привлекательную, в светлом плаще, на высоких каблуках, идущую под руку с мужем, кажется старшим лейтенантом. Он был явный лох. У таких жёны всегда гулящие. Так вот, уже давно окончив школы и институты, уже, будучи зрелыми семейными людьми, в одном разговоре Дирёп^[5] рассказал, что как-то вечером уж не помню, по какой причине он рыскал по школе и распахнул дверь одного из дальних кабинетов на третьем этаже. Прямо на первой же парте англичанка лежала одетая с задранной юбкой, а сверху всей массой могучего тела её покрывал наш Марклен Гарегинович. Дирёп по-скорому ретировался и исчез. Но судя по тому, что сразу после этого события у него по английскому пошли сплошные пятёрки, англичанка поняла, что ученик застукал её на грехе и посильно компенсировала его молчание.

Жена директора, Роза Аветиковна, преподававшая нам армянский язык и литературу, очень меня любила. Она написала на полях книги, служившей альбомом памятных записок выпускника: Չկա՛, Ալեքսանդրի նմանը չկա՛^[6]. Здесь уместно разъяснить причину моего хорошего знания родного языка.

Началось это значительно раньше, в классе седьмом. Тогда учительницей армянского была Джульетта Аршалуйсовна, полная женщина с очень приятными чертами лица персидского типа, кстати, знавшая фарси и написавшая мне в альбоме выпускника мою фамилию и имя арабицей, справа налево. Я до сих пор помню, как пишется Саша: ساشا. Диктанты я писал безупречно, у меня чутьё к правописанию. Кроме диктантов, изучение родной литературы состояло в прочитывании дома заданных произведений и пересказе содержания у доски. В один день я попросил отца помочь, ибо не успевал прочесть, а читал я, увы, медленно, язык родной знал абы как, только бытовой, сильно засоренный русскими словами. Этот позор был свойствен всем нам, армянам, учившимся в русской школе. До сих пор мне стыдно за моё бедное знание родного языка, незнание истории моего народа, незнание моей страны, по которой тоскую с годами всё больше, любимой, но не познанной, не исхоженной, не облюбованной. Я ещё не утратил надежды, что смогу вернуться и возвратить долг моей родине, моему народу. Я уже более четверти века служу Русскому царю, русскому народу. А своему отдал только пятнадцать лет профессиональной деятельности. И кто я после этого? Без пафоса, увы, не получилось.

Итак, папа, мой родной папочка, на первый раз рассказал мне содержание повести. Я потянулся рукой отвечать еще раньше, чем Джульетта Аршалуйсовна стала оглядывать приникший класс. Никто не учил армянский толком. Шла третья четверть, самая длинная, восемь уроков армянской литературы. После первой пятёрки пошли один за другим. Папе, похоже, просто понравилось перечитывать и пересказывать хорошо знакомые ему произведения. Я никакого дискомфорта от этой ситуации не испытывал. В классном журнале напротив моей фамилии выстроилась шеренга из восьми пятёрок. Более всего мне не понятно, как Джульетта Аршалуйсовна всю третью четверть обходилась ответами одного ученика? И всегда говорила классу: Ալեքսանդրից օրինակ վերցրե՛ք^[7].

Так продолжалось всю школу. Я плавно перешёл с моим отцом-наставником к Розе Аветиковне в девятом классе. Я окончил школу с десятью «отлично» в аттестате, из которых одна, за родной язык и литературу, не была заслуженной. Папа, прости! Я тебя понимаю, твоя помощь была в стиле соцреализма. Я же свою леность преодолел только к 40 годам, уже в России. Преодолению себя и своих недостатков я обязан циклу по психотерапии под началом Михи Исаева и Валеры Хмелевского, а затем многолетней приверженностью к учению толтеков — Кастанеде, Марезу, Санчесу^[8]. И моей ностальгии.

Отношение Розы Аветиковны ко мне имело некоторую нездоровую окраску. У меня была пара случаев диктантов и изложений, где я точно знал, что сделал ошибку в правописании, но получив свою работу после проверки с неизменной пятеркой, замечал там исправления, якобы сделанные мною (на правах помарки). Вот такая учительская «любовь»! Кстати, у нашего старшего сына, Алекса, в школе^[9] была обратная ситуация: химичка Любовь Ивановна Миронова «исправляла» синей ручкой правильное решение на ошибочное и «обоснованно» занижала оценку. Такая вот учительская «нелюбовь»!

Раз уж глава о директоре школы разрослась на всё его семейство, пару слов скажу о его дочках. Старшая, Марине, ровесница моей сестры Аси, безуспешно попыталась поступать в мединститут в 70-м, когда Ася поступила в университет, также безуспешно попыталась в 72-м, в год моего поступления. Помню, тогда Ася спросила меня, если Марине поступит, буду ли я с ней дружить во время учёбы? Ситуация не сформировалась, Марине провалила экзамены в очередной раз. И я не был склонен проявлять искусственную дружбу по местечковому принципу. У меня с ней не было ничего общего, только здоровались при встрече.

Карине Минасян, как и её старшая сестра, рано вышла замуж и рано развелась. Несколько раз мы виделись после школы, когда собирались выпускниками. Помню, мы собрались у Толика Дзюбы дома, а Карине пришла с городским приблатненным парнем с погонялом Քեռի^[10]. Казо по этому поводу плевался и крыл матом. А Коля Яралян, этот непревзойдённый балабол, говорил о Карине: «Ես հաստատ գիդեմ՝ զարգվում ա աջ ու ձախ, աջ ու ձախ^[11]», — и покачивал указательным пальцем, как маятником метронома, вправо и влево.

К чему эти отрывочные све́дения о дочках Марклена Гарегиновича? К тому, что напрашиваются ассоциации: папа любодей — дочка мессалина. Это не закономерность, но бывает часто. E fructu arbor cognoscitur^[12]. А может, бывает не чаще, чем у «приличных», но мы это скрываем, бережем реноме.

Я уже работал рентгенологом, как однажды Марклен Гарегинович зашёл ко мне, чтобы сделать снимок. А в конце, как-то смущенно проговорил шаблонную армянскую фразу, знакомую каждому врачу, мол, как отблагодарить тебя за услугу, Александр? Я не без пафоса, но с удовольствием ответил моему директору школы: «Марклен Гарегинович, вы научили нас грамоте, дали фундаментальное образование и подготовили к взрослой жизни. Это мы, ученики ваши, должны всю жизнь быть благодарны школе и нашим учителям». Тут Марклен Гарегинович с легкостью перешел на разговор двух взрослых мужчин и спросил, что я люблю пить. Я в ту пору предпочитал красное вино, что ему очень понравилось, и он обещал к осени красного домашнего вина. А я добавил, что хорошо бы распить это вино вместе. На том и расстались…

ВАРДУМЯН Галуст Нерсесович, учитель физики, классный руководитель

Галуст Нерсесович принадлежал к тем учителям старшего поколения, которые пользовались непререкаемым авторитетом среди школьных учителей, а, главное, среди учеников. Авторитет не возникает на пустом месте, его зарабатывают годами. Для учителя — это знание предмета со способностью доходчиво донести этот предмет до ученика, объяснить. Вторая составляющая — личностные качества учителя, объективность и последовательность, помощь отстающему за счёт дополнительного времени, требование с отличника максимальной отдачи и проявления данных от природы способностей. Третья составляющая, я думаю, это то, что было сказано устами учителя Мельникова в фильме «Доживём до понедельника»: держать дистанцию с учениками. Никакого панибратства, никакой дружбы^[13]! Всё должно быть в пределах устава: учитель — ученик — школа.

С физикой у меня проблем не было. Хотя я эту науку мало любил. Математика без тригонометрии — вот моя душа. В физике решение большинства задач сводилось к подстановке нужной формулы. Там было мало логики, если не брать кинематику и динамику. Галуст Нерсесович как-то говорил маме: «Саша более способный, чем Ася, но он ленивый, его способности не раскрываются». Да, я могу подтвердить эти слова. Сама моя жизнь подтвердила это. Я всегда бежал к конформизму, к удобству, легкости. И всегда разменивал престиж и продвижение на удовольствие и развлечение. А тот постыдный случай, когда я списал с Асиной тетради решение очень сложной задачи и, единственный в классе, «решивший» её, выдал за своё! Это подробно описано во фрагменте о Жене Фандунц в «Альбоме выпускника — 72. Школьники».

На торцевой стене дома 12 проспекта Ленина, где жил я, красовалась табличка: «В этом здании живёт Герой Советского Союза Вардумян…» Инициалов не помню. Это был родной брат нашего класрука. Он жил в дальних подъездах, в пятом или шестом, я его не знал, не видел и не запомнил. А вот брат Героя — Галуст Нерсесович был настоящим Народным учителем, звание, которое не нуждается в грамоте Президиума Верховного Совета. Я думаю, любой выпускник нашей школы это подтвердит.

ХАЧАТРЯН Софья Рубеновна, учитель русского языка и литературы

Софья Рубеновна была в числе самых авторитетных учителей школы. И хоть её фотографии нет в моём альбоме, как педагог она сыграла в моей жизни важную роль. Главное в преподавании предмета — это умение заинтересовать, умение вести открытый и скрытый диалог, умение быть искренней. Вот подтверждение моим словам. Я писал грамотно ещё с младших классов. Кроме нескольких грамот, у меня в домашнем книжном шкафу есть третий том собрания сочинений Льва Кассиля с записью на форзаце^[14]: «Саше Мурадяну, ученику IV б класса за участие в городском конкурсе «Кто пишет грамотно», III место».

Итак, я писал грамотно, но чтение книг было для меня тяжелой обузой. Я доставал из папиного книжного шкафа два громадных тома — «Войну и мир» и «Тихий Дон», прикидывал их на вес и думал, неужели столько можно прочитать? Чтение было для меня тяжкой необходимостью. У меня не было любимых писателей и книг. Но был сильно ра́звитый дух противоречия. Поэтому я назло прочитал то, что в школе традиционно не любят: «Мертвые души» Гоголя и «Преступление и наказание» Достоевского. На сочинениях я всегда выбирал только свободную тему, благо, Софья Рубеновна всегда одну из трёх тем оставляла свободной. Однажды в десятом классе, она высказала свою неудовлетворенность однообразными куцыми списанными сочинениями по литературе. А после паузы добавила: «Только Мурадян пишет искренние творческие сочинения, с размышлениями и анализом». Я ликовал в душе! Потому что это было правдой. В другой раз я писал «Образ Раскольникова». Не помню, как именно я раскрывал образ Родиона Романовича, но заканчивал я свой опус словами: «На месте Раскольникова я поступил бы так же!». Софья Рубеновна приписала на полях: «Убил бы человека?» и поставила тройку. Надо сказать, что я только после этого серьезно задумался над романом. Мне казалось, раз главный герой, значит прав. Глупо, но я так мыслил.

САРКИСЯН Вероника Никандровна

Вероника Никандровна преподавала нам математику с пятого класса, то есть алгебру, геометрию, тригонометрию. Арифметику мы учили с Лаурой Грантовной, интересной тётей-пышкой с тонким голоском.

Лучшей математичкой нашей школы считалась Светлана Егишевна, но я прошагал школу мимо неё. Все эти табели об учительских рангах, суета, чтобы выгадать хорошего педагога — это удел родителей, их постоянные разговоры, оценки, осуждения или похвала. Ученик сам не способен понять, насколько качественно преподан материал. Конечно, в вопросах подготовки к высшему образованию имели значения тематические кружки, дополнительные занятия, уже в наше время набирало обороты репетиторство, некоторые учителя вели дополнительные группы для поступления в вуз. Но я, к счастью, учился в то хорошее время, когда объема школьной программы было достаточно, чтобы сдать экзамены в институт хотя бы на четвёрку.

С Вероникой Никандровной не было проблем, она всё объясняла доходчиво, и сама была такая домашняя, простая русская баба, невысокая, с выпирающим животом и бедрами, курносая, со светлыми стеклянными глазами, некрасивая (прости, Господи, за эту шаблонную фразу, очень неуместную в отношении к любой женщине).

Математика закончилась в моей учебной жизни после первого семестра первого курса с познанием красиво звучащих на слух понятий интеграл и дифференциал. А Вероника Никандровна появилась снова, но уже как пациентка. Я работал рентгенологом, наверно, уже лет пять. Сделав ей рентгенографию и томографию легких, пришёл к выводу, что у неё опухоль бронха закрыла ток воздуха в нижнюю долю, вызвав пневмонию.

Примерно в это время как-то так получилось, что ко мне на работу зашёл Арут Алхазян. Он жил и работал в Киеве, был торакальным («тараканьим», подчеркивал Алхаз) хирургом. Я, недолго думая, достал отложенные снимки. Мы обсудили их как знатоки (первые пять лет врачебной практики очень способствуют росту амбициозности). Мы вынесли вердикт: prognosis pessima^[15]. Тогда же я услышал впервые непривычное для слуха «рачок» от Алхаза. Этот и многие другие профессиональные термины использовались в России, в русском мире, именно так, легко и немного цинично, без драматизма, который они несут больным людям. Только после обсуждения снимков я открыл Алхазу, что снимки принадлежат Веронике Никандровне. Он принял эту информацию безэмоционально, как и положено врачу. Это спустя десятки лет накапливается и начинает мешать работе сентиментальность и сопереживание.

Вероника Никандровна вскоре умерла, и я больше не помню ни одной подробности.

Наш младший, Юрик, учился с Гарником, внуком Вероники Никандровны в одном классе. Ребята были дружны, а со временем, когда дети выросли, мы стали дружить с семьёй Саркисянов, с дочерью Адой, сыном Арменом и с мужем Карленом Егоровичем.

Карлен Егорович был такого же невысокого роста, как Вероника Никандровна, тоже светлоглазый. Но, тем не менее, как и какими судьбами, молодой армянский парень привёз из России такую невзрачную жену, — осталось загадкой. И всё было бы ничего, достойная семья, хорошие дети и внуки, но уже на седьмом десятке вдовца Карлена Егоровича искусил бес плотской утехи, он потянулся к молодой любовнице, и, как это нередко бывает, на одном из свиданий испустил дух прямо во время любовной кульминации, как говорят в народе, «остался на бабе». «Опозорил нас на весь город!» — причитали и Ада, и Армен.

Когда я вошёл первый раз в квартиру Вероники Никандровны, меня одолела хорошая зависть. Темный дубовый паркет вперемежку со светлым буком был уложен в сложный орнамент. Я мог представить, сколько времени елозил на коленях мастер, формируя такую красоту! Армен так и сказал, что к вечеру каждого дня не чувствовал под собой онемевших ног. Были и весьма драматические события в их семействе, но всё это не относится к теме моей школы и учителей.

Веронику Никандровну я вспоминаю с тёплой улыбкой, она не была ни крикливой, ни жесткой, ни несправедливой, объясняла предмет наглядно, доходчиво, терпеливо, вела внеклассный кружок по математике, который я посещал с Юрой Мысоченко.

Вероника Никандровна была хорошей учительницей!

МИКАЭЛЯН Михаил Амбарцумович, учитель химии

Химик Михаил Амбарцумович, Мхо, стоял, мне кажется, на вершине пирамиды уважаемых и справедливых учителей, чья строгость не раздражала, а мобилизовала. Характеристика педагога всегда опережает его появление в твоей жизни. Мы все, только заступив в девятый класс знали, что с Мхо никакие фокусы не проходят, только знания. Он носил очень тёмные очки, скрывая искусственный глаз, но эта пара коричневых стёкол в роговой оправе сверлила нас насквозь, разоблачая интригу в самом зародыше. Невозможно было, не выучив урок, выкрутиться, проскочить. Он как лазером бегло сканировал класс, пока мы ещё стояли в приветствии, и уже знал, кто сегодня примет хвалу, а кто пойдёт на заклание. Именно так я попался в третьей четверти в десятом классе. В этот день была новая тема, новый тип задач, и я, уж не помню почему, это было для меня нехарактерно, не подготовился к уроку. Михаил Амбарцумович безошибочно выделил жертву этого дня и позвал меня к доске. Там я с первой же минуты поднял лапы кверху — не готов! Двойка для меня, конечно, ЧП, но не смертельно. А вот на следующий урок я не подготовился сознательно, думая, оценка есть, пусть двойка, но клеточка в журнале заполнена, ещё не скоро спросят. Но наш химик имел на этот счёт другое мнение, очень отличное от моего, и сразу позвал меня к доске…

Это уже был позор! Двадцать два в классном журнале, причем, не карандашом! И это по химии, профилирующему предмету для будущего медика! Выпускной класс!

После урока Михаил Амбарцумович подозвал меня и предложил сделку. «Смотри, — говорит, — Мурадян, в третьей четверти у тебя двойка, значит годовая тройка. Аттестат на два балла будет ниже. Подумай! Я могу тебе поставить пять, но при условии, что ты гарантируешь сдать вступительный экзамен по химии в мединститут на отлично. Даю тебе на раздумывание два дня».

Кому-то это могло показаться глупым, что я мучился два дня, прежде чем дать слово, т. е. взять ответственность. Я мучился тем, что задача была поставлена некорректно. Если бы речь шла о выпускном экзамене, я бы легко согласился. Но как я могу быть уверенным, что сдам вступительный экзамен по химии на пять, и не куда-нибудь, а в Ереванский медицинский институт! Кто-то мог сказать: подумаешь, не сдержал слова, — аттестат на всю жизнь даётся. Но М.А. недаром был уважаемым учителем и опытным педагогом, он знал не только психологию каждого ученика, но и его родословную. Именно он открыто восхвалял принцип потомственности и говорил, что для правильной оценки знаний ученика имеет большое значение, когда учитель знает не только родителей ученика, но и его родню, среду проживания и происхождения.

Через два дня я дал это вымученное обещание. Лучше всего охарактеризовал эту ситуацию Арут Алхазян. Он сказал: «Это пятёрка заставит тебя готовиться к экзамену более ответственно, чем могла бы тройка». Да, это было в духе социалистического реализма — жить и оценивать события как будто лучшая, светлая, счастливая жизнь уже наступила. Не уверен, что в литературе это направление себя оправдало. Но в моей жизни — на все сто! Я сдал химию на отлично, причём только её. Физику и русский сдал на тройки, биологию вытянул на четверку. Аттестат мой «весил» четыре с половиной балла. Всего 5+4+3+3+4,5=19,5 балла, и это был минимальный проходной балл на русский лечебный факультет.

Конечно, если бы… Если бы^[16] я сдал химию даже на три, тоже поступил бы, только на другой факультет, санитарно-гигиенический или педиатрический, или фармацевтический. Окончив их, я получил бы другую специальность, другое назначение и прожил бы другую жизнь, неизвестно какую, но явно не вот эту, мою. Вот как одно событие может повлиять на всю последующую биографию.

Биологию, как и анатомию, и ботанику нам в школе преподавали. Но кто и в какой последовательности — не помню. Пока никто из моих одноклассников не вспомнил тоже. Тёмная история. Были версии, что эти предметы преподавала нам Раиса Терентьевна. Но это пока версии памяти. Запомнилось одно имя — Венера Серобовна. Да, похоже, она вела биологию в десятом классе. Но ни её облика, ни фотографии, ни хотя бы одного эпизода у меня из глубин памяти не всплывает. Венеру Серобовну последующие поколения учеников прозвали Планетой Лимонадовной. И это милое прозвище единственное, что я могу упомянуть сейчас.

Возможно, тема биологии прояснится со временем. Также, возможно какие-то фотографии лучшего качества появятся в моём распоряжении. А пока, feci, quod potui, faciant meliora potentes^[17].

АЛЬБОМ

ВЫПУСКНИКА

— 72

ШКОЛЬНИКИ 1970 — 1972

Головинова Валя открывает мой альбом выпускника. Порядок очередности фотографий, возможно, кем-то регулировался, но по какому принципу — неизвестно. В разных альбомах разные последовательности. Тем не менее Валя была в числе лучших учеников, а по прилежанию и аккуратности, видимо, просто первая. Со Светкой Захаровой они вместе заполняли все официальные документы, например, наши аттестаты.

Я с ней познакомился уже в девятом классе, нас объединило два года совместной учёбы и каких-то внеклассных массовок типа новогоднего утренника или праздничной вечеринки. Несомненно, можно сказать, что мы были дружны. Валя была невысокой, ладненькой, на пределе ядрености, милой девушкой деревенского типа, с сочными губами, с хорошим голосом, музыкальностью, ровным, спокойным характером. У меня не было к ней чувства влюбленности, что давало возможность непринужденного общения.

Несколько раз во время классных вечеринок я с ней кружился в медленном танце, именуемом тогда танго. Это было время созревания плоти и формирования гендерной индивидуальности. В танцах я определял чувство ритма моих партнерш, в танце всегда можно было невзначай слегка коснуться девичьей груди, определить её упругость. Ещё я скрупулёзно оценивал симметричность икр и прямизну голени, не более того. Интерес к остальным параметрам женского тела пришли позже, в определенной последовательности, но эта тема другого контекста.

Однажды я послал Вале анонимную записку. Смелости написать по-русски не хватило, и я, как мог, изложил на английском, не совсем грамотно, но искренне. «It’s very pleasant to press oneself against your breast? Don’t you?^[18]» Через одну перемену получил свою писульку обратно (она поняла, что от меня) с пометкой: «Переведи».

Эпизод, который первым всплывает в памяти при созерцании фотографии Вали, даже не содержит её присутствия. Это картина, которую мы с Павкой Телегиным наблюдали однажды вечером, огибая угол здания на перекрёстке проспекта Ленина и Теряна. На первом этаже угловой квартиры жили Головиновы, одно окно выходило на проспект, второе на Теряна. Был тёплый вечер, окна распахнуты, занавески пропускали приглушенный свет торшера, а из глубины квартиры доносилось «…я в подъезде возле дома твоего стою…» «Восточная песня» стала для нас символом возрастной влюблённости, или, лучше сказать, настроенности и готовности быть влюблённым. Она вошла в моё поколение символом романтической и ожидаемой любви, стала культовой.

В то время и я, и Павка, и Масео, и многие из ребят бренчали с разным успехом на девятирублёвых гитарах, подбирая аккорды и к «Восточной песне» Тухманова тоже. Всё слилось в одно целое, в один визуально-звуковой конгломерат, в синестезию: окна первого этажа на перекрёстке Теряна, из которой доносится голос Валерия Ободзинского «…сердце любит, но не скажет о любви своей…», я с Павкой на эмоциональной волне, проходящие мимо углового дома и милый образ Головиновой Вали, несомненно, одной из лучших девчонок нашего класса.

Щетинин Саша жил на Ленина, 10, в соседнем доме. По двору я его не вспоминаю ни в одном эпизоде. Трудно предположить, чтобы мы десять лет не сталкивались друг с другом. Но ничего в памяти не осталось. Щитка, так мы его звали, был дружен с Робсоном и Андреем Атоевым. Кроме как одноклассник Щитка мне никем не был.

Захарова Света, она же Блондинка, она же VV Цефея^[19]. Последнее имя использовали только я и Фауст. Цефея была пассией и моей, и Фауста. Она была очень стройной, с ровными длинными ножками, прямой спиной, широковатыми плечами с узким тазом. Но в этой спортивной фигуре выделялась хорошо развитая грудь. С миленькими чертами лица, натуральная блондинка, Света укладывала стрижку в крупные кудри. Валя Головинова в одной из доверенных бесед со мной сказала, что Свете нравится, чтобы ее называли Светланка. Я так и не осмелился хоть раз так её окликнуть. Училась Света так же хорошо, как и Валя, они дружили, сидели за одной партой, выполняли поручения Галуста Нерсесовича, требовавшие аккуратности и хорошего почерка. Кажется, Света была из семьи военнослужащего. Голоса ее я не помню, но пела она хорошо, обычно дуэтом с Валей. Танцевать с ней мне, увы, не довелось. Помню, как Фауст в новогоднюю вечеринку топтался с ней, плотно прижавшись и обхватив всю её на уровне лопаток. На наши вечеринки старших классов иногда пробирались (или их приводили друзья) парни из города или из других школ, обычно наглого поведения. В этот день один хмырь клеился к Светке, три раза пригласил её на танец! Мне ничего так и не досталось.

В том же старом доверительном разговоре Валя спросила меня: «Тебе нравится Света?» Я кивнул, что-то промычал неотчетливое и покраснел. А вот другую фразу Вали я сам не слышал, мне её поведал Масео. Валя сказала, что у Светы был близкий друг, но он ее испортил и уехал. Слово «испортил» имело одно единственное значение. Тогда в моей голове это отозвалось только сочувствием, мол, как же она теперь замуж выйдет?

Но все эти размышления, эфемерные переживания, мимолётные доверительные беседы и обсуждения школьных тем растворялись в широком потоке учебных забот, подготовки к поступлению в институт, предощущения исполнения жизненных предназначений. В этом потоке Света Захарова была милым островком нежных чувств и юношеских томлений, островком, расположенном на расстоянии достаточно далёком, что соответствовало ее красивому псевдониму VV Цефея.

Берберян Айкуш училась со мной с первого класса. Айкуш была девочкой сбитой, с хорошими бёдрами и тазом, приятной наружности. У меня не было с ней за все школьные годы ни дружбы, ни увлечения. Но о ней я должен рассказать в контексте одного из множества моих позоров, моих грехов, в которых я раскаиваюсь и прошу Господнего прощения.

Кажется, это было в пятом классе, мы уже учились в новом корпусе, расположенном за старым и выходящим на улицу Лазяна. В то время практиковались ежедневные дежурства по классу. Дежурный, или их бывало двое, после занятий наводил порядок: расставлял сдвинутые парты, собирал брошенные листки из тетрадей, фантики, обломки ручек и карандашей, вытирал до основания доску, расставлял новые кусочки мела и тому подобное. В тот злополучный день моего дежурства я, проверяя содержимое парт, обнаружил там портмоне. У меня вместо того, чтобы вспомнить, чье это место, сработал рефлекс заглянуть внутрь. Там были деньги, для нашего возраста немалые — трёшка, рублёвка и несколько монет. Это была сдача с пятирублёвой купюры после какой-то покупки. Радуясь удаче, я положил портмоне в карман. Никакой мысли объявить о находке, узнать, кто потерял, у меня не было, а сразу сработало чувство такого барства. Я говорю Юре Мысоченко, мол, пойдём по магазинам, накупим всего, что нам надо! Я не помню и даже не представляю, что я мог предложить в качестве «угощения», может быть, какие-то товары, канцелярию или марки, кафе тогда в Кировакане ещё не появились, да и мороженое я не любил никогда. Суть моего предложения Юрке была в том, что «пойдём, я плачу!» — «А деньги у тебя откуда?» — «Нашёл», — как ни в чём не бывало, ответил я, и это было правдой. Случись такое на улице, в подъезде чужого дома, в кинотеатре, — я был бы с оговорками чист перед законом совести.

Мы, не торопясь, подходили к воротам, чтобы выйти со двора школу на улицу, как в них вбежала Айкуш Берберян с подружкой и помчалась в новый корпус. Надо сказать, что в этот момент я мгновенно всё понял, парта была её. Но я прикинулся невинной овечкой. Через одну минуту Айкуш уже мчалась к нам, мы ещё не успели выйти со двора. «Саша, ты не находил в моей парте портмоне?»

Пишу я это сейчас, когда мне 65 лет, и стыдно, стыдно! За достаточно длинную жизнь следом за мною тянутся и более тяжелые грехи, но есть ли грех малый и большой?

«Нет, ничего не находил», — ответил я ей, и она с подругой тут же убежала. Юра Мысоченко мне сразу и говорит: «Ты же сказал, что деньги нашел!» — «Нет, не сегодня». Поверил ли мне Юра, я не знаю. Мы вскоре разбежались по домам. Никакого «угощения» не состоялось. Деньги эти я прикарманил, можно сказать, своровал, ибо уже было известно, кому они принадлежали. Портмоне я выкинул, понимая, что это — разоблачающая меня улика. И жил дальше со спокойной совестью. О греховности вранья, т. е. даче ложных показаний, что я нашёл деньги не сегодня, я тогда вообще не имел представления. Мало ли сколько раз на дню я говорил такую «мелкую» ложь.

Айкуш, моя милая одноклассница! Прости меня! Прости, Господи, вора и лгуна, раба Божьего Александра, пишущего эти строки.

Асламазян Камо был парнем «В» класса, это мы пришли к нему, не гостями, но поначалу чужаками. А это значило, что в имеющуюся, устоявшуюся социальную структурную единицу, коим является класс, мы должны были аккуратно и уважительно влиться.

Камо был сыном то ли партийного чиновника, то ли городского бонзы, из той формирующейся прослойки учеников, которые со временем стали неприкасаемыми или блатными. Отличительная их черта — скрываемое до поры до времени высокомерие, агрессия, нетерпимость, снисходительное презрение к ученикам плебейским, без роду и племени.

Впрочем, я бы мог всего этого не знать, если бы не тот единственный случай на уроке истории. Мелик Аршакович, наш историк, бывало, вёл себя несолидно, над ним откровенно посмеивались. В тот день он что-то писал у доски, и тут в доску полетели несколько монет. Не знаю точно, но не исключаю, что кто-то соревновался в меткости, а может, решил унизить старого учителя, подкидывая мелкие монеты, как уличному музыканту. Мелик Аршакович, заметив это, обернулся, тут же определил зачинщика — Камо — и гневно выдал: «Что, отец ворует, а сыночек сорит деньгами?» Камо мгновенно подбежал к учителю и дал ребром ладони по седой голове. Мы еле его оттащили.

Камо был симпатичный, уверенный в себе парень, у него был свой круг друзей в школе, тоже из хамоватых ребят блатного круга, а внутри класса явных близких друзей у него не было. Я не помню, как получилось, что я стал ему помогать в учёбе, наверно, «прикрепили» отличника к отстающему. Я даже не помню, по физике ли, по английскому, математике или какому другому предмету. Но какое-то время я с ним занимался отдельно, несколько раз был у него дома. Визиты в их квартиру обратили мое внимание на некоторые вещи, о которых я раньше не задумывался. У них была изысканная мебель, хороший интерьер, без китча и со вкусом. У них был выдержанный домашний этикет, Камо, провожая сестру, галантно поддерживал ей пальто. Я принял это сразу как образец для подражания.

Вместе с этим, я хотел ему понравиться, стать другом. Срабатывала плебейская угодливость представителю элиты. Однажды в классе, видимо, всплыла тема, что кто-то из учеников упражняется в стихосложении. Узнав, что я тоже грешен в этом, он без всякого стеснения тут же сказал: «Ну, если пишешь стихи, мне тоже посвяти одну оду». И я на следующий же день в первую очередь поднес ему свои вирши, названные как у классиков «К Асламазяну». Найти бы сейчас этот позорный текст!

Сколько раз, заканчивая наши внеклассные занятия после уроков, я провожал его до дому (он жил за пединститутом) только потому, что Камо говорил: «Мне скучно одному идти!» Чего изволите, проводить? С великим удовольствием! Да, это был я. Я уже тогда имел немало близких, верных, открытых и привязанных друзей, но это качество — готовность услужить, чтобы понравиться, идущее из глубин детства, осталось во мне навсегда.

Асламазян Камо женился на Алековой Армине, Бригитте, девушке из нашего класса, в которую был влюблён и Лувра, и я. Эта тема освещена подробно в другой сфере моих мемуаров.

Игитян Гагик, Игит, невысокий мальчик, на школьной фотографии он стоял на левом фланге после меня. Парень он был тихий, но время от времени отличался вбрасыванием метких коротких шуток. Он жил на Ленина, 14. Иногда я сталкивался с ним в заднем дворе. Однажды я увидел у него в руках степлер (тогда и слова такого не было, говорили сшиватель). Это был первый степлер, виденный мною. Гагик сгибал листик из блокнота и скреплял скобой. Я изнывал от зависти. Моя любовь и тяга ко всему канцелярскому — одна из главных страстей моей жизни.

Игит учился весьма средне, но в наш политехнический поступил, стал инженером-строителем и подвизался на Кироваканских стройках. Уже будучи врачом, мне как-то понадобилась краска для пола табачного цвета, я обратился к Гагику, и он обменял мои банки с красной краской на нужные мне, взяв их со стройки. Вот, собственно, и всё, что вспомнилось о Гагике Игитяне.

Алхазян Арутюн, Алхаз, был парнем «В» класса и числился вместе с Алековой Армине в передовиках учёбы, был весьма амбициозным и, соответственно, состязался с нами в негласном соревновании «кто лучше». Говоря «с нами», я имею в виду нашу команду «Б» класса, свалившихся им на головы и задававших тон и в учёбе, и в спорте, и в культмассовых мероприятиях. Алхаз был светлорусым голубоглазым рослым армянином, с крупным свисающим носом. Он был дружен с Игитом, в отношениях же с остальными был ровен, в пределах школьных занятий.

На литературе, бывало, мы читали у доски стихотворения наизусть. Показывать какую-то интонационную декламацию, проявлять отношение к содержанию стиха или другие эмоции, короче, читать «с выражением» в школе как-то не принято, это явный выпендреж, и мало кто так делал. А тут Алхазу привелось читать «О доблестях, о подвигах, о славе…» Блока. Стихотворение о том, что от лирического героя ушла любимая. Алхаз эти стихи прочитал так задушевно, что на словах «… Не знаю, где приют своей гордыне Ты, милая, ты, нежная, нашла…», у меня прошла с ног до головы волна эмоциональной дрожи.

Примерно в это же время в моей жизни появилась, или правильнее будет сказать, промелькнула Оля Аветисян, девочка из восьмого класса. Я сейчас не помню, как наши пути могли сойтись. Оля говорила, что пишет стихи, что дружит с Арутиком (так она называла Алхаза). Они жили в одном доме на улице Кирова, в здании старой автостанции. Оля была очень миленькой девочкой, а я был тогда в переходном состоянии, когда Женя Фандунц остывала в сердце, а Армине Алекова ещё не обжигала. Я прозондировал тему Оли у Алхаза, на что он ответил: «Я с ней больше не дружу, если хочешь, возьми её себе». Вот так и сказал: «Если хочешь — возьми».

Оля Аветисян — мимолётность в моей школьной жизни — впоследствии снова появилась и упрочилась в моём большом мире друзей. Она вышла замуж за Гагика Навояна, с которым мы сдружились после института, и который стал свидетелем с моей регистрации.

Алхазян Арутюн окончил Киевский медицинский, стал торакальным хирургом, там и живёт. После школы и института мы коротенько пересекались. Один памятный эпизод я описал в главе о Веронике Никандровне.

Алекова Армине, она же Бригитта, девушка, которую я узнал в девятом классе, а в десятом уже влюбился и молча «страдал».

Почему мы её прозвали Бригиттой, я не помню. Видимо, с целью шифрования, чтобы никто не догадался, о ком идёт речь. Девятый класс, время, когда мы дня не пропускали, чтобы не пойти в кино. Тогда было много детективов, восточногерманских, чехословацких, венгерских, герои носили имена из другой неведомойжизни, Катарина, Сесилия, Лола, Эстер, Хелен, Софи. Оттуда и выбрали, это был коллективный выбор. Мы сами тогда окончательно перешли на клички: Мур, Масео, Фауст, Лувр, Козрь. До сих пор мы при тех именах, дети друзей обращаются ко мне «дядя Мур».

Итак, она средь нас звалась Бригитта, а в школьном журнале значилась под именем Алекова Армине. Она была светлокожей армянкой с каштановым волнистым волосом, голубыми глазами, хрупкой, тонкой, но с большим горбатым носом. Нос был основным препятствием, тормозом раскрытия чувства. Козрь громко подшучивал: «Представляете, ребята, у Мура нос такой, у Армине такой! Какой же нос будет у их ребёнка? Ха-ха-ха!» — и показывал на пальцах, какое носище имело бы наше потомство.

Я бросал томные взгляды на Бригитту, тайно вздыхал. Лувр, ещё один из нашей дружной семерки, сплотившейся в девятом «В», тоже влюбился в неё. Мы стали братьями по неразделённой любви. Я и сейчас не представляю, как тогда могла бы проявляться разделенная любовь. Может, провожания после уроков домой? Нет, это русские традиции, у нас такое не практиковалось. Может, вместе в кино? Без подруг, без друзей — нет, слишком открыто бы заявлялись притязания. А что оставалось? Вот так вздыхать, стараться находиться рядом, обращаться по учебным вопросам (она была девушкой умной, сложные задачки нередко разбирались нами вместе). А ещё, это было время первых классных вечеринок, где можно было сорвать медленный танец. Это было время, когда на смену твисту пришёл шейк, и мы неумело изображали что-то ритмическое, весьма далёкое от хореографии и культуры танца, стыдливо наблюдая друг за дружкой. А ещё были какие-то игры, где были элементы взаимоотношений полов, где нужно было обозначить открыто свою гендерную принадлежность. Например, двое садились на стулья спиной друг к другу, и по неожиданному хлопку ведущего поворачивали головы. Если совпадали стороны — следовал поцелуй, стыдливый чмок в щеку или губы. Если поворачивали в разные стороны — то ли щелбан, то ли пощёчина. Один раз я с Бригиттой попали на стулья, Фауст хлопнул в ладоши — наши головы дружно в одну сторону, и он провозгласил, подражая брату Лоренцо^[20]: «Целуйтесь, дети мои!..» В другой раз условия игры были такие: по какой-то случайности выбиралась пара, которая уединялась в отдельной комнате на три минуты. По условиям уединившимся разрешалось всё при взаимной договорённости. И тут мне снова выпала масть, мы с Бригиттой ушли в другую комнату. Но я не представлял, как такое происходит, как надо начать, что сказать, как приблизиться, молчать или попросить разрешения, стоять или присесть на стул? Было столько «не знаю, как», что я никакой инициативы не проявил. Мы, молча, просидели отведенное время и вышли.

Бригитта была умной, способной ученицей, заслуженно числилась в классных лидерах. Она закончила биофак Ереванского университета, вышла замуж за Асламазяна Камо.

У Астхик, фамилию вспомнить не удалось, был большой горбатый нос и серые глаза^[21]. В смысле учёбы она была весьма средненькой ученицей, внешностью мало привлекательной. Запомнилась мне только одна деталь, и обратил на неё моё внимание Серёга Татевосян, он же Ճուտ^[22]. В десятом классе была вечеринка, видимо, к окончанию занятий, перед экзаменами. В этот день 17-летние парни и девушки, те, кому было уже невтерпеж, понимая окончание учительского надзора и контроля, позволяли себе элементы взрослости: помаду, тени, шиньоны, серьги и т. д. В частности, Астхик сделала себе роскошные локоны и высокую укладку, или нацепила шиньон, я в этом не разбирался тогда, но она преобразилась во взрослую девушку. А юбка у неё в тот день была выше колен на целую ладонь и открывала ядрёные девичьи бедра. Плюс босоножки на каблучке, — вот вам и школьная девичья сексапильность в натуре. Серёга, маленький, юркий, шебутной, носился туда-сюда, периодически подкидывая нам как особенную новость: «Ребята, видали, какая сегодня Астхик красивая! Какие у неё ляжки!^[23]»

Серёга Татевосян отстал от своих одноклассников «В» класса, но был дружен с ними и появлялся периодически на каких-то праздничных мероприятиях. То есть, он персонаж «Школьного двора», но в контексте удобнее обрисовать его несколькими штрихами здесь. Ճուտ не отличался успеваемостью, троечник, рыжий с веснушками башибузук^[24], с чрезмерной гибкостью суставов (он разгибал кисть другой ладонью так, что тыльной стороной пальцев касался предплечья). До десятого класса он был маленьким птенчиком, просто задержался в росте. После школы он вымахал выше меня. Его любили в классе как маленького шкодливого малыша. Армаганян Гоар, я видел, обнимала Серёгу, усадив на колени и прижимая его голову по-матерински плотно к своей груди. Этого я не мог не запомнить, потому что в том возрасте прижаться щекой или ладонью к девичьей груди было пределом мечтаний.

Сергей Татевосян появился в моей жизни позже ещё раз, больше косвенно, в виде визитов его жены на рентген с травмами ребер, рук, спины. Как она стыдливо признавалась мне, муж отрабатывал на ней приёмы карате, видимо, киокушинкай^[25].

Позже я видел иногда Серёгу уже в военной форме, он пошёл служить в национальную армию, ему, видимо, это нравилось, эта беспечность служивого, казарменное мужское общение, автоматы, простое разделение всего большого мира на свой-чужой, прав-не прав, сильный-слабый. Есть люди, склонные к войне, к её простоте и грубости, не способные к тихому семейному счастью и почитанию женщины. Мне кажется, Ճուտ был из таких.

Джулакян Роберт, он же Робсон, хороший парень «В» класса, и ничего, кроме этой характеристики к нему не добавить. Робсон дружил со Щиткой и Атоевым Андреем, жил в доме на Шаумяна, построенном позже всех остальных и замкнувшим каре^[26] нашего большого двора из пяти зданий. Учёбой Робсон не блистал, немного бренчал на гитаре.

Не знаю его жизненного пути, но, когда после института я вернулся врачом в родной город, Робсон работал на станкостроительном заводе. В какой-то момент моей жизни я собирался освоить ремесло ювелира и начал собирать ստրումենտ — набор необходимых инструментов. Робсон по моей просьбе сделал мне вальцы. Потом землетрясение разрушило полгорода и раскидало нас по миру. А недавно, в 2016-ом, когда я приехал в отпуск в родной Кировакан, в магазине спортивной одежды меня окликнул громкий баритон: «Мурадян Александр Арамович!» Из глубины торгового зала навстречу мне шёл и широко улыбался мой одноклассник Робсон, Роберт Джулакян, хороший парень.

Атоева Андрея я помню с детского сада. В последние полгода перед школой год меня родители перевели в русскую группу, ибо я должен был пойти в русскую школу, а языка русского я ещё толком не слышал. У меня в памяти остался один фрагмент, когда после обеда нас отправляли на ковёр посидеть, пообщаться. Андрей, с ним мы в тот день до обеда о чём-то увлеченно разговаривали, но тему не завершили, — Андрей сидит на ковре у стенки посередине, на самом престижном месте и, стуча ладонью по ковру, скандирует: «Сашино место! Сашино место!»

Это в моей памяти одно из самых ранних воспоминаний, когда я представлял собой что-то значимое для сверстников.

Андрей жил в четвёртом подъезде нашего дома. Но пути наши пересеклись только на время 9 — 10 классов, когда я попал в 9-й «В». Андрей родился 8 марта, это запомнилось по той простой причине, что на школьном утреннике по поводу Международного женского дня он расхаживал по классу радостный и говорил всем и мне в том числе, что его тоже надо поздравлять в этот день. Высокий, симпатичный, общительный, совсем незлобивый, Андрей был всегда свойским, всегда к месту. В 10-м он привёз из Еревана знаменитую песню Артура Месчяна «Ուր՞ էիր, Աստված»^[27], по тем временам подпольную. Андрей женился на первом же курсе и привёз на каникулы жену в Кировакан, собрал одноклассников у себя дома. Где-то в архивах моих фотографий она, кажется, Наташа, запечатлена на кухне с подносом.

Много лет спустя, я уже работал врачом, уже был женат, мы со старшим сыном в зимние студенческие каникулы возвращались из Красноярска домой, везли с собой новенький телевизор «Šilelis^[28]», и в Шереметьево, столкнулись с Андреем. Рейс задержали на весь световой день. Мы сдали багаж в камеру хранения и с Андреем, по его инициативе, пошли на выставку в Художественную галерею, кажется, были выставлены картины модерна XX века. Точно помню, там был этот знаменитый «дорожный знак^[29]» — «Черный квадрат» Малевича. Андрей восторженно рассказывал о своей командировке в Чикаго. «Шикарный город!» — несколько раз повторил он. Это прочно засело в мою память.

Младший брат Андрея, Жора, Георгий Робертович, стал врачом, работал терапевтом в районной больнице. После школы он служил в десантных войсках, спортивно выглядел. Но, увы, он умер в достаточно молодом возрасте от инфаркта. Запомнился смешной эпизод из институтского времени. В зимние каникулы мы, несколько школьных друзей, собрались у Андрея дома, провели интересный вечер. А, засобиравшись домой, я впопыхах надел ботинки Жорика, такой же модели и размера. Вечером он стучится к нам в дверь с парой моих ботинок в руках — на обмен. Как же ты вычислил, говорю, нас же было четверо таких? — Смеётся…

А потом Андрей выехал в Москву, дальнейшее в тумане.

Селимян Земфира, Селимян Карине, сестрички.

Земфира очень типажная, самая запоминающаяся девушка нашего класса. Крупная, рослая, громкая, говорливая. Её яркой особенностью был их семейный признак — рыжие кудри с веснушками. Младшая сестра, Карине, была другой масти. Хотя они жили в нашем здании, наверно, в 5-м подъезде, я не знал родителей Селимян и не запомнил их. Почему сестры учились в одном классе, я тоже не знаю. Может, Земфира оставалась, может, пропустила год по болезни или по другим причинам. Так или иначе, учились сёстры скромно. После института Земфира иногда попадалась мне во время прогулок по проспекту, встречи наши были с нескрываемой радостью, Земфира громко интересовалась текущими новостями, делилась своими свежими впечатлениями от встреч с одноклассниками, достаточно безапелляционными. Она всегда была в курсе новостей. Я, перебирая эпизоды с Земфо́ — так мы её звали — невольно улыбаюсь, реагируя на чувство теплого воспоминания далёких школьных событий и послешкольных коротких встреч.

Павленко Тамара, девочка из нашего околотка, она жила на Ленина, 8, в здании магазина «Мелодия». До восьмого я её не знал, она училась в другом классе. Мы встретились в восьмом «Б». Нет групповых фотографий пятого, шестого, седьмого классов. Почему? Бог весть. Очень обидно. Вот когда уместны строчки из песни Эдиты Пьехи: «Чтобы жизнь повторилась сначала, загляните в семейный альбом». И в школьный тоже.

Был один неприятный случай в восьмом классе, связанный с Павленко Тамарой, эпизод некрасивый, где я совсем не смог проявить хоть какое мужское качество. Быть может, память восстановит подробности, многое забылось. А вот что сохранилось. Был зимний вечер. Двух подруг, двух Тамар, Павленко и Волочник мы провожали после школьной вечеринки домой. Почему их? Кто это мы? Мне кажется, что второй парень был Полтораков Сашка. Сначала мы проводили Волочник Тамару до её дома на перекрёстке Шаумяна и Батуми, а потом с Павленко возвращались, спускаясь мимо музыкальной школы. Тут навстречу шла какая-то семейная пара, мужчина и женщина среднего возраста, деревенского или рабочего типа. Мужчина, как положено, небритый, со щетиной двухнедельной давности, женщина кроткая, ни слова не сказавшая мужу. А тот, то ли, увидев русское лицо, то ли, услышав русскую речь, перегородил Тамаре дорогу, схватил её за плечи и грубо зарычал, что-то вроде «էստեղ ինչ էք կորցրել^[30]». Тамара пыталась вырваться, я остолбенел, не понимая, как себя вести, страх быть побитым меня парализовал, я схватил мужика за рукав и силился оттащить в сторону. Баба его тоже, вроде как хотела мягко унять мужа. Мужик этот дёргал и тряс Тамару, пока та не закричала: «Отстаньте! Сейчас милицию позову!» Мне удалось встать между ними. Но прежде мужик успел плюнуть Тамаре в лицо. Длилось это недолго, короче, чем я попытался это всё связно изложить. Так, бесславно, ублюдочно, не проявив ни храбрости, ни быстроты реакции, ни смекалки, не воспользовавшись молодой резвостью, хотя бы просто схватить Тамару за руку и вмиг убежать, не крикнув грозно этому дяденьке ни единого грубого слова, ни խուժան, ни քու տի′րու հերը, ни մո′րդ բերանը^[31], не двинув ему в челюсть, не оттолкнув, не свалив на землю, не набросившись на его бабу для равновесия, не сделав еще тысячу достойных вещей, которые можно было сделать, но на которые я тогда не был способен, — мы отвязались от назойливого негодяя, думаю, пьяного, у которого были свои счёты с русскими.

Вообще, видимо, самое место высказать мое наблюдение еще тогдашнего, школьного времени. Среди так называемого простого народа, а под этим термином я понимаю несколько критериев: деревенское происхождение, незнание русского языка, узость кругозора и ограниченность культурного пласта, — я часто встречал два типа агрессивных, националистически настроенных людей, у которых в ситуации конфликта или по пьяни проявлялась этническая нетерпимость. Одна нетерпимость — против русских, и это мне было тогда совершенно непонятно. Вторая — против азербайджанцев, очень понятная, но не разделяемая моей интернациональной душой. Здесь слово интернациональный я говорю без иронии, за ним стоит огромный пласт сложной темы, сопровождающей меня всю жизнь.

Итак, мы разошлись. Обидчики поднялись по Батуми, мы спустились до перекрестка и расстались. Самое обидное, что осталось в памяти, это то, что Тамара, после слов прощания добавила: «Мальчики, спасибо, что проводили», — без всякой иронии. Может, она тоже испугалась, возможно, бо́льших осложнений, чем небольшое потряхивание за плечи и плевок в лицо? Кто был со мной из парней, я пока не вспомнил. Кто мог быть, в принципе? Полтораков Сашка? Скорее всего. Но я прекрасно знаю, как беззаботно может память перетасовать персонажей разных событий, рокировать их из разных эпизодов, разных времен и, даже перемешать фрагменты живой жизни с картинками кино и литературы.

Был ещё один памятный случай, связанный с Павленко. В классе девятом, совсем неожиданно, Тамара позвала меня на свой день рождения к себе домой. Правильнее было бы сказать, пригласила Фауста и меня с ним. Мы побрели в Брюсовский^[32] за подарком, ибо, как известно, книга — лучший подарок. Пожалуй, это было первый раз в моей жизни, чтобы я был приглашен в общество девушек-сверстниц, причем слабо знакомых по школе и что отличало ситуацию в русскую компанию, без присутствия родителей и всего того, что мне было привычно.

Мама сказала мне надеть белую сорочку, но я не мог. Просто не мог этого сделать, я бы слишком выделялся в белом. Я полез в корзину с бельём на стирку, вытащил оттуда тёмно-коричневую кофту, в ней и пошёл. «Այ տղա, ամոթ ա, արդուկած չի, հոտ ա գալիս^[33]», — мамины аргументы не подействовали. Достаточно было с меня и того, что я был всегда чисто выбрит, чего не наблюдалось у Фауста. Я спросил Аську, сестру мою, как себя надо вести на вечеринке. Она провела маленький ликбез, как надо сидеть за столом, как угощать сидящую рядом девушку и что, пригласив на танец, надо рассказывать ей что-то веселое и увлекательное. Тр-р-р! Приехали. Что я могу такого рассказать, чтобы было увлекательно и смешно?

Всё, что мне удалось, а я топтался с Ирой Щедрой, новой девушкой из «А» класса, это расспрашивать значения некоторых слов (моя любимая тема по жизни — энциклопедический словарь). Фауст кружился с Андросовой Леной, смело прижимая её к себе. Там был ещё Бурцев Вова, парень из пятиэтажного дома, стоящего на улице Шаумяна вторым рядом, ближе к Батуми, 14, дома, который 7 декабря 88 года рухнул до основания, сложился грудой камней и обломков, как карточный. Бурцев потом женился на Тамаре.

Однажды я оказал Вове маленькую услугу. Их малютка заболела, нужно было какое-то лекарство, которое «достают», он обратился ко мне, я к Роберту Чилингаряну, тот извлек из ящика стола «последнюю» ампулу, которую «хранил для своих», ребёнок поправился. На радостях Бурцев хотел как-то отблагодарить, а поскольку от денег я отказался, что было совершенно естественно, он, заглянув из коридора в залу, заметил на экране нашего телевизора пятно, которое через год работы появлялось у всех цветных телевизоров третьего поколения. Он сказал, что они с приятелем «очищают» пятно электронным способом, и что нам почистят экран бесплатно. И влип!

Во-первых, когда ребята пришли и стали возиться с телевизором, в залу заглянул мой отец. У Бурцева челюсть отвисла. Он не знал, что Арам Сергеевич, профком и самый уважаемый человек станкостроительного завода — мой отец. И он мгновенно усек, что отец мой мог обратиться к настоящим заводским мастерам-электронщикам. Но было поздно, процесс, как говорится, был запущен. Папа, с лукавой улыбкой перехватил меня на кухне и говорит: «Это твои мастера?»

Но было ещё, во-вторых: наш телевизор к этому времени имел и другую поломку, изображение появлялось часа через два после включения, что-то в нем перегорело. Ребята сказали, что починят и то, и другое. Кто их за язык тянул? Часа через четыре, уставшие, без результата, не починив ни одно, ни другое, они ушли, поджав хвосты. Теперь телевизор вообще не запускался.

На следующий день отец пригласил из завода ведущих электронщиков (Вольдемар^[34] о них говорил только восторженными фразами), и они, повозившись тоже немало, часа полтора, починили наш неудачный «Электрон».

Налбандян Артак ничего особенного в моей жизни не значил. Учился он средне, не помню, чтобы он говорил по-русски вне уроков. После окончания Кироваканского педагогического он сразу стал директором одной из армянских школ, кажется, 14-ой. И именно в его школе в один из Новогодних утренников случился пожар, загорелась ёлка, и Артак, спасая ученика, сам прилично обгорел, и, слава богу, всё обошлось.

И последний штрих от всезнающей Земфиры. Именно она, подводя при встречах этапные итоги наших судеб, говорила, что Артак зазнался, ни с кем не считается, не здоровается, в разговор не вступает и т. п.

И ещё один штрих от меня. Мы были ещё студентами, это было в каникулы после первого курса. Ко мне зашёл Яврик, но не успели мы перекинуться словом, неожиданно заявился Артак, раньше он никогда не бывал у нас дома. И давай нас подгонять, мол, поехали, я на машине. Мы выбежали и уселись в белую тройку^[35]. А запомнилось это тем, что мама моя довольная и радостная смотрела, как её сын мужает, как его друзья тоже постепенно вступают во взрослую жизнь, уже кто-то на своей машине, и что они, друзьями, не в дом посидеть, а выезжают куда-то по своим делам. Эти проявления взросления радовали мою маму, я становился из домашнего мальчика мужчиной. И стал (бедная мама!)

Гогинян Таня — девочка-загадка. Не помню её голоса, не помню ни одного школьного эпизода с её участием, ни одного ответа у доски. Она училась скромно, на тройки. Только вот глядя на её фотографию в школьном альбоме, спустя годы, отмечаю про себя: «Какая милашка!»

С Дзюбой Толиком нас, несомненно, объединила фотография. Я делал только первые шаги в искусстве светописи, а Толик был опытным фотолюбителем. Он дал мне хороший учебник по фотографии, потрёпанную книгу без обложки и фронтисписа, кажется, это было известное руководство Микулина. Все мои познания и навыки практической фотографии я почерпнул из этой книги. В дальнейшем регулярно выписывал и читал журнал «Советское фото».

Ещё Толик любил говорить о драках. Он шёл в кино, только если там есть сцены потасовок. Он с восхищением рассказывал о городских драчунах и силачах, в частности, о моих друзьях детства со второго этажа, братьях Гагике и Гарике. Гагик был силач в буквальном смысле этого слова, гиревик, он однажды кого-то из парней схватил за ремень и поднял над головой на вытянутую руку. Толик был свидетелем этому. Гарик, в отличие от старшего брата, был задирой. Толик и его видел в драках, говорил, что Гарик беспредельщик, он бьёт без пощады. Все эти уличные потасовки нередко происходили у городского озера, и, видимо, Толик Дзюба там часто околачивался, он жил недалеко, в первых зданиях Лагеря^[36].

Кличка Дзюдо к нему не приклеилась, хотя попытки были. Ещё Толик играл на гитаре, дружил с Ийахняном Славиком. Славик жил на Ленина, 14, какое-то время, год или два, учился с нами в одном классе, потом или отстал, или ушёл в рабочие. Сам Толик тоже учился весьма слабо, но руки у него были золотые. Он пошёл работать на станкостроительный завод и стал классным токарем. Классный токарь, как оказалось, это штучный специалист, способный выточить очень сложную деталь. Таких на заводе было человек пять-шесть, не больше. Они зарабатывали сдельно, и в месяц выходило больше пятисот рублей. Это было больше, чем зарплата генерального директора прецизионного^[37], Эдуарда Самвеловича Григоряна. Эти все подробности в домашних беседах поведал мне отец, так что информация точная.

Последний раз я видел Дзюбу наверно в году восьмидесятом, случайно пересеклись на улице. Я спросил, не женился ли. Он ответил: «Зачем мне это? У нас хорошая компания друзей, мы каждые выходные выезжаем за город на природу, отлично проводим время!»

Серопян Асмик — белокожая миловидная пышка с большой грудью, которая всегда притягивала мой взор. Асмик мне запомнилась именно своими персями. Она была дружна с Минасян Карине. Увы, она рано умерла, не знаю от чего.

Мосинян Тамара, девочка с прямым пробором, распущенными волосами, смуглая, ядрёная, с ровными ножками и заметными усиками. Потом, после школы она их обесцветила. Но весь девятый и десятый класс, глядя на Тамару, я всегда вспоминал известную особенность княгини Лизы Болконской^[38], на которую Толстой несколько раз обращал внимание читателя. Тамара как-то регулярно попадалась мне на улице, ещё, когда мы учились в разных классах. То одна, то с подружкой, русской девушкой невыразительной внешности, они ходили вдвоем как-то не по-женски, в руках их не было сумочек, портмоне, они не брали друг дружку под руки, а слегка размахивали ими, получалось как-то по-солдатски, по-строевому.

Тамара училась так себе, дружила с Карине Кочарян. Между собой за глаза мы звали её Моськой, законы жанра не изменить. Она окончила наш политехнический по специальности мосты и тоннели. Я с ней чаще общался после института, уже, будучи врачом. Она нередко обращалась за медицинской консультацией сама, приводила сестру, муж её как-то пальчик на ноге сломал, один раз по её просьбе пошел к ним домой посмотреть заболевшего сына. Эти истории к школе не имеют отношения и в той или иной степени отражены в других главах «Запятой». А относительно Тамары мне памятно то, что в первый раз я именно с ней танцевал, вернее, пробовал танцевать так называемый шейк на вечеринке дома у Яврика. С ней же тогда же я топтался в медленном танце, когда мы устроили будоражащие плоть тридцатисекундные выключения света — темень, делай что хочешь! — и я испробовал впервые тайный чувственный поцелуй в губы.

Тома Мосинян была в семье третьей сестрой и имела еще младшего брата. Братик этот был с явными признаками имбецила, как оказалось, страдал ещё пороком сердца и умер в двадцатилетнем возрасте. Старшая сестра Томы, не помню имени, была очень милой на лицо, она жила в здании станкостроительного на Лазяна, я её часто видел. Со слов Томы старшая сестра, Зоя, была самой красивой из них. Почему я это здесь описываю? Масео поделился своим рассуждением, что на примере детей семьи Мосинян подтверждается правило, что природа, создавая очередное потомство от тех же родителей, постепенно выдыхается, и каждый последующий ребёнок проигрывает старшему в физической красоте. Да, в семье Тамары Мосинян это правило сработало безупречно.

Кочарян Карине посвящена персональная глава в «Ручейках», и я бы, с одной стороны, не хотел повторяться, с другой — мало что могу добавить. Несомненно, одно: если бы я был нормальным правильным уравновешенным трезвомыслящим традиционным и бог знает еще каким парнем, то я бы женился на Карине и прожил бы совсем другую жизнь. В моей влюблённости и привязанности к Карине не хватало этого русского безумства. Этой судьбоносной покорности сильному чувству и неспособности понять, что в жизни главное — не чувство, а созидание, развитие. Но я был воспитанником русской школы с русской литературой, с русским советским кино, с частично русским окружением. И этот русский мир вобрал меня с головой и предписал поклоняться своим идеалам и святыням. Мама охала, нередко причитая, какую она сделала ошибку, отдав детей в русскую школу. Сейчас я думаю, что она была права, это была судьбоносная ошибка.

Карине вышла замуж за Тамразяна Ашота, тренера карате, надеюсь, счастлива в семейной жизни. И сестра её Евпраксия, большеглазая Ева, с которой я сдружился уже в институтские годы и самонадеянно думал о ней, как о моём золотом запасе потенциальных невест, — Ева тоже вышла замуж за знакомого мне парня из родного мне здания Батуми, 14. Увы, она рано овдовела, о счастье тут говорить нечего. Обе сестрички мне были бесконечно милы. Если Еву я пару раз встречал на улицах Кировакана уже в зрелом возрасте, то Карине после Землетрясения я больше не видел.

Зенян Арутюн, Зенька, был упитанным и весьма недалеким парнем. Мы к нему серьёзно никогда не относились. Его старший брат Рубик учился с моей сестрой Асей, братья внешне были антиподами. Рубен собирался во ВГИК, институт моей мечты, так и не сбывшейся. Он мог рассчитывать на успех, потому что в кинематографической среде у них был блат. Их родной дядя, Зенян А., работал на Мосфильме и был одним из команды операторов «Войны и мира» Бондарчука.

Сам Зенька поступил и окончил мясомолочный институт (или пищевой промышленности, не знаю, как он назывался), стал технологом на Кироваканском мясокомбинате. Это не было неожиданностью, его отец там работал на высокой должности. Или был в Горсовете по вопросам торговли, я не помню. Мама моя рассказывала историю, что однажды было поступление в торговую сеть большого количества скоропортящегося товара, власти было растерялись перед неминуемой порчей продуктов, но Зенян старший в течение одних суток организовал сбыт на 100 %. «Тогда его заметили и предложили хорошую работу».

Вот эта тема, эта фраза, этот подход к трудовой биографии, что надо быть профессионалом, а там тебя заметят, позовут, продвинут. Куда? Туда, наверх! В начальники, в управленцы. На должности, считавшиеся в русской советской ментальности недостойными, карьеристскими, эгоистическими. В общем, это было не для меня. Так и осталось.

Бучнева Люба, стройная девушка с прямыми красивыми ножками, была умной, организованной и ответственной. У меня с ней никаких отношений в классе не было. Я не запомнил. А вот после первого курса института, а Люба поступила то ли в МГУ, то ли в МХТИ, когда мы собрались классом, говорила нам, мальчикам: «Ребята, вы классные парни. Ещё немного времени, и вы будете то, что надо!» Я настойчиво спрашивал: «А когда же, Люба, когда?» — «Ещё немного, ребята, ещё немного». Что всё это значило?

Армаганян Гоар мне не нравилась с самого начала учебы в девятом «В», и я не знаю почему. Она была для меня непривлекательна, при миленьком личике — короткие кривоватые ножки (я был в тот период взросления акцентирован на длине ноги и прямой голени, параметрам, которым в нашем классе соответствовали только Светка Захарова и Люба Бучнева). В каких-то дисциплинах она отличалась, в других не очень. Наверно, меня отвращала её непомерная гордыня.

Заканчивая главу «Альбома выпускника», хочу ещё раз выразить сожаление, что для нашего выпуска в 1972 году, может впервые, были изготовлены альбомы фотографий, а не традиционные виньетки. В альбоме нет фамилий, имён, даже года выпуска, а я сам не позаботился сделать это хотя бы карандашом. Но ещё большее сожаление у меня вызывает то, что с пятого по седьмой включительно традиционные групповые фотографии нашего «Б» класса не делались, и многое осталось на откуп хилой памяти. Хочу выразить надежду на коллективные воспоминания некоторых забытых персонажей, событий, деталей. Вспоминать, так полностью!

АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКА — 72 ВЕЛИКОЛЕПНАЯ СЕМЁРКА

Великолепная семёрка^[39] сформировалась в девятом классе, прожила свою недолгую жизнь, стала распадаться уже после школы, сохранив относительно стабильный костяк из пятерых школьных друзей.

Состав «семёрки» в алфавитном порядке:

Аракелов Ашот, он же Пех, он же Аморалюс;

Есаян Армен, он же Ехсан, он же Фауст;

Казарян Самвел, он же Казо, он же Козрь;

Микоян Сергей, он же Мико, он же Масео, он же Рыжеватость, он же Шего;

Мурадян Александр, он же Мур, он же Мурад;

Телегин Павел, он же Павка, он же Пауль;

Яврян Рубен, он же Яврик, он же Лувр (Лувра).

Первым самоустранился Павка Телегин. Так получилось, что он единственный из нашей семёрки, кто так и не поступил в институт. Сделав несколько попыток, отслужив в ВС, он обосновался в подмосковном городе Зеленограде, зажил рабочей жизнью. Он не приезжал в Кировакан, он не писал писем (по крайней мере, мне). С ним в контакте был только Пех, наведывавший его может раз в год, может, ещё реже. От Пеха же я узнал, что Павка постепенно стал спиваться. Это было более десяти лет назад. Никакой другой информации у меня нет.

С Павкой в школьные годы наиболее близок был, наверно, я. Он до девятого класса числился в троечниках, а к финалу сознательно подтянулся, стал заниматься и значительно рванул вперёд по физике, математике, может быть, по химии тоже. А вот с русским у него так и не получилось.

Помню, как мы вдвоём, вызвались на уроке химии как мастера по паяльному делу, а затем полдня копались на технической площадке ж.-д. вокзала, выискивая железную и медную проволоку 5-миллиметровой толщины, чтобы запаять их в П-образную биметаллическую пару для опытов по электролизу. Павка паять умел и, помучавшись весь вечер, принёс на урок две скобы. Я же паять не умел совсем. Но у меня был дядя Левон, инженер-химик и мастер на все руки. Дядя мне не то что помог, — сам всё сделал на моих глазах, показывая мастер-класс паяльного процесса. Он объяснил, что зачищенные поверхности металла сначала покрывают канифолью, чтобы при нагревании паяльником не образовывалась оксидная плёнка. Но канифоль быстро оттаивает и олово стекает. Поэтому, — тут дядя Левон многозначительно поднял палец, — с этой целью используется паяльная кислота, оказавшаяся раствором ZnCl₂. Далее были и другие технические хитрости и секреты. Для меня это был хороший навык на будущее. Я принёс на урок целых пять скоб. Но триумф мой был липовый.

Павка любил и часто повторял одно шутливое объяснение силы земного тяготения. Он говорил: «Если вы подвесите к резине груз, а потом осторожно уберёте из-под неё Землю, то растянутая резина сократится». Прелесть шутки была в словах «осторожно убрать Землю». Столько лет прошло, запомнилось навсегда.

Павка внешне был светло-русым, с веснушками, чуть вздёрнутым острым носом, поскольку ездил к родичам в Лермонтово, значит, был из молокан. Он свободно говорил на армянском, как и те русские ребята, что выросли в Армении, например, Петька Солдатов. Это не значило, что никаких межнациональных стычек не могло быть. Потому что всегда находились армянские ребята, назовём их по-старому, хулиганами, считавшие своим долгом при встрече в укромном месте или на своей территории русского парня, побить его.

Однажды мы ездили парнями с военруком Воробьёвым на стрельбище, стрелять из автомата. Стрельбище было за городом. На обратной дороге мы стояли на остановке посёлка Жданов в ожидании автобуса. Среди нас светлое пятно — Павка Телегин. Два местных хулигана, заприметив объект, как молодые львы у стада антилоп, ходили вокруг нашей группы, чтобы выследить брешь для нападения. Мы стояли плотно, Павка в центре был недосягаем. Тут подошёл автобус. В дверь, так или иначе, можно было войти только поодиночке. Один хулиган допрыгнул до Павки, стукнул кулаком в спину и отбежал. Павка только успел в ответ крикнуть по-армянски: «Քաղաք կգաս՝ ընդեղ կտենանք^[40]». Вроде мелочь, но остался неприятный осадок.

Я бывал у него дома, в первом «небоскрёбе» нашего города, двенадцатиэтажном доме с лифтом. Бывало, он приходил ко мне. Как и я, Павка слегка бренчал на гитаре и привозил нам из Лермонтова их уличный фольклор, частушки. Записи наших вокалов были на бобинах старых катушечных магнитофонов, время нещадно смело их в вихре новой жизни. Там же, на этих плёнках были наш театральный экспромт, что-то в духе Ильфа и Петрова, наигранное Фаустом, Ашотом, Масео, мной и Павкой. Были мои потуги чтеца, я начитал всю поэму Маяковского «Ленин» и фрагменты поэмы Вознесенского «Лёд-69». Всё это кануло в небытие.

Ещё один эпизод, связанный с Павкой Телегиным, описан в пазле «Невиньетка. Педагоги» в той части, где пара слов посвящена Сосне М. Д.

Не поступив в институт, Павка получил повестку на службу в армию. Кто-то посоветовал ему, чтобы не попасть в учебку, задобрить офицера в военкомате, поставить бутылку. Бутылка коньяка была поставлена на стол в ресторане «Таллин», расположенному на противоположной от военкомата стороне улицы. Мы пошли туда группой, я, Фауст, кто-то ещё, сам Павка и офицер (не помню чина), ведавший призывом. Всё прошло чинно, хорошо посидели, но в учебку Павка всё же попал.

Второй отщепенец Великолепной семёрки — Яврян Рубик. Он, как и Павка, вошёл в нашу команду активных, дерзких до знаний, амбициозных, сознающих свои мозговые потенции парней в девятом классе. Яврик был, пожалуй, самым амбициозным среди нас.

Он старший из трёх братьев, жил с родителями, тётей и бабушкой в одноэтажном просторном коттеджном доме со ставнями на окнах и с палисадником. Отец его, Сергей Рубенович, работал начальником станции Кировакан, и дом этот, через мостик сразу за вокзалом, был, по-видимому, выделен как служебный. В семье Яврянов был непререкаемый авторитет отца, патриархальные отношения, строгий бабушкин надзор. Лувр маму свою звал по имени, Лилик, и все его интонации копировали отцовские. Лувр чётко исполнял роль сына-наследника, сына-преемника.

Лувр в десятом классе сделал заявление, что через 10 лет он будет играть в футбольной команде «Арарат» центральным нападающим. Кажется, именно это послужило стимулом для составления групповой декларации, кто кем станет через десять лет. Память моя не сохранила содержания этого документа, но ни один пункт впоследствии не был исполнен.

5 декабря 1971 года, в День Конституции^[41] мы совершили восхождение на Большую гору — вершину Базумского хребта. Была составлена декларация о том, что данный документ мы, закопавшие его на вершине горы, откопаем через 20 лет, 5 декабря 1991 года. Группа альпинистов-любителей состояла из Ашота, Казо, Масео, Павки, Лувра и меня. Фауста мама не пустила, она была врачом-терапевтом, у неё были свои доводы. Для меня это было позорное восхождение. Я не дошёл до вершины, остался в одной из ложбин, спрятался от ветра за большой валун и грелся в прямых солнечных лучах, осознавая свою слабость. Примерно через полчаса меня нашёл Сергей Микоян, сказал, что не дошёл до вершины. Ребята, дошедшие до вершины^[42], закопали сундучок, сделав в памяти какие-то опознавательные пометки. Через какое-то время Фауст в одиночку поднимался на Большую гору, откопал сундучок и вновь закопал в более удобном месте. Ещё одно восхождение без меня сделали Ашот, Лувр, Володя (однокурсник Лувра, приехавший к нему в гости на январские каникулы) и Павлик Мартиросов. Сохранились кинодокументы об этом походе в домашней фильмотеке Пеха. Позже было еще несколько безуспешных восхождений. В 1991 году я уговорил Аморалюса взять меня на вершину, мне нужно было реабилитироваться перед моим прошлым. Нас было двое. Надо сказать, что благодаря духовной поддержке Аморалюса, я достиг вершины. Физически я мог сделать это и в первый раз, но духа моего тогда не хватило. Я преодолел себя с помощью друга. Я стоял на вершине, в голове без остановки звучало: «Весь мир на ладони, ты счастлив и нем…»^[43]. Сундучок наш так и не нашёлся. Гора поглотила наши юношеские восторженные амбиции, безмолвно напоминая, что всё временно на Земле, и всё со временем уходит в Землю.

Лувр был парень необычный, по некоторым манерам и формам общения казался эксцентричным или недалёким. Но если судить по делам, вернее, по результатам, — он единственный достиг хорошего уровня обеспеченности в жизни, многие годы руководил фирмой, причём никто так и не узнал, чем именно он занимается. Мне кажется, это была консалтинговая компания, в её названии ИНВЭКС явно прочитывается инвестиции/экспорт. Это было во времена горбачёвских кооперативов. Все сотрудники его компании носили наручные часы «Слава» с фирменным чёрным циферблатом с надписью INVEX. Лувра подарил нам, всем друзьям семёрки такие же. Ему были свойственны эффектные благотворительные поступки.

Лувр в десятом классе, как и я, был влюблён в Бригитту — Алекову Армине. Ребята смеялись, называя нашу парочку «друзьями по несчастью». К 8 Марта он собирался подарить Бригитте ожерелье, я тогда в этом не разбирался, но, по-моему, китч. Бусы Бригитта не приняла, Лувр их театрально разорвал и разбросал по асфальту.

Дом, где жила семья Яврянов, был очень удобен для встреч. Он был изолированным от соседей, вместительным, с радушными хозяевами, заботливо обихаживающей нас бабушкой Астхик. Как следствие, мы часто собирались у Яврика — друзьями, в одиночку, целым классом.

В завершение я расскажу, как Лувра постепенно отпочковывался от великолепной семёрки.

Примерно в горбачёвское время Лувр отказывался встречаться с одноклассниками, попавшими в Москву. Приезжая в Кировакан, он не давал о себе знать, сам не звонил. При этом именно мои с ним отношения были ровными и открытыми всё время. То же самое говорил мне Пех. Я думаю, Лувр, погружаясь в московскую суетную жизнь, в бизнес, в обеспечение и безопасность своей семьи, раньше, чем кто-либо из нас стал дифференцировать, отделять своих от чужих, близких друзей от попутчиков, авантюристов, нахлебников и т. п. Сейчас, с высоты прожитой жизни, я это приветствую.

Я всегда виделся с ним в Кировакане, я вообще тесно общался со всем семейством Яврянов, с его родственниками и общался с ними до самого моего отъезда в Россию.

Последний штрих на эту тему Лувр поставил в ответном письме мне. Я традиционно каждый год поздравлял его с днём рождения по электронной почте. Получал иногда полноценные ответы в два-три предложения, иногда дежурное спасибо. Всё это время я обращался к нему задушевно — Лувра^[44]. В 2016 году получил в ответ такую писульку: «Привет Саша Александр… Я прошу меня кличками не называть. Я Рубен или для очень близких Руб. Рубен»^[45]

Наша переписка не прервалась, я пишу, соблюдая новые правила: Александр — Рубену, Алекс — Юстасу. Но то письмо, мне кажется, поставило точку, обозначило завершение длинного этапа крепкой дружбы со школы, дружеских отношений семьями.

Сергей Микоян с первого класса был признанным лидером, номер один, отличник, спортивник, красавчик, образцовый октябрёнок и пионер. Наша крепкая многолетняя дружба началась, думаю, с его приглашения к себе домой на свой день рождения. Мы учились в третьем классе, это был год нашего десятилетия, 1965-й. Это был мой первый самостоятельный выход из дома, мама предупредила, чтобы я вернулся засветло. Так поступили несколько мальчишек с их двора, которых я не знал. А мне, как и Диме Койфману, который жил в квартире напротив на их же этаже, Сергей сказал, куда торопиться, ещё поиграем. Я не мог возразить, я не мог возражать. И мы поиграли. Была какая-то игра, почтальон приносит книгу, кричит в дверь: «Василёк!»…

Мои обеспокоенные родители, не зная адреса, только улицу, методом опроса нашли квартиру Микоянов и забрали заигравшегося сыночка.

Масео, кроме отличной учёбы и множества других положительных качеств, много читал и увлекательно рассказывал, особенно про партизан и разведчиков. Некоторые, ставшие уже легендарными, рассказы, мы и сейчас вспоминаем при случае, например: «Они сидели в печке». Когда партизаны, спрятавшиеся в печке, отстрелялись от немцев и вышли к своим, перепачканные сажей, как трубочисты, командир приказал им дать по куску мыла в баню. А потом добавил: «Нет, одного мало. Дайте им по два куска мыла». Эта магическая фраза до сих пор вызывает у меня душевную улыбку.

Именно Сергею Микояну вполне заслуженно досталась единственная (по разнарядке гороно!) путёвка во всесоюзный пионерский лагерь «Орлёнок».

Его никто не мог обидеть, обидчика ждала немедленная физическая расправа — положить на лопатки. Сам он никогда никого не обижал, всегда соблюдая достоинство сильного умного парня, мужчины.

Любой вид спорта ему давался легко, бег, прыжки, волейбол, баскетбол. О футболе нужно сказать особо. Мастер дриблинга, он играл правым нападающим, номером 10, как Пеле. Мы как-то после уроков задержались по дороге, идя через парк химзавода. Была поздняя осень, я помню лёгкие пальтишки и свитера на нас. В парке местные ребята позвали сыграть в футбол, четыре на четыре. Я не играл, я был зрителем в тот день. Ткач^[46] встал в ворота. В какой-то момент Сергею подали пас, и он сходу с поворотом корпуса внешней стороной подъёма стопы пробил мяч, как сейчас говорят, в створ. От красоты этого удара противники уважительно ахнули: «Արա՜-ա՜-ա^[47]!»

В учёбе у нас была естественная соревновательность. Но все десять классов мы отучились почти на равных. В гуманитарных предметах (история, литература) он шёл на шаг впереди. Я превалировал в армянском языке.

Я нередко приходил к нему во двор, где за последним подъездом свисала пожарная лестница, заменявшая нам баскетбольную корзину, а сама стенка — футбольные ворота. Масео с удовольствием делился приёмами владения мячом, техникой удара «сухой лист» и всем остальным.

Там же, через улицу в парке железнодорожников, я постигал с ним особые удары в настольном теннисе. Две верные подачи — с левого угла тыльной стороной ракетки и с правого угла ладонной — я до сих пор применяю в дружеских играх, объявляя сопернику: «Подача Микояна Сергея номер один и номер два». Эффект исключительный!

Примерно с восьмого класса мы с Масео регулярно ходили в кино, в кинотеатр «Ереван», не пропуская ни одного фильма, за исключением индийских. А ещё это было время ВИА, я бренчал на гитаре очень скромно, Масео же приличнопел и играл. Он тогда обдумывал организовать школьную группу, но как-то не получилось.

А это известный эпизод. Мы собрались в школьном зале, где по итогам спортивных соревнований раздавались призы. Капитаном нашей команды был всегда Сергей Микоян. Вот объявили первую награду нашему классу за один из видов спорта. Мы все на него смотрим, а он прикрыл лицо ладонью, опустил голову, нахмурил брови и жестами нам показывает: ну, идите же, идите и получите! Кто-то пошёл за первым призом. Потом всё точно так же повторилось ещё два раза. Мы ничего не понимали, кто-то вставал и поднимался на сцену за очередным призом. А он, хитрюга, всё знал. И когда объявили, что Большой кубок командной победы присуждён «В» классу, красавчик Мико поднялся с места, поднял обе руки, сдержанно, без улыбки повернулся победно в обе стороны и гордо пошёл за призом. Он точно рассчитал момент своего выхода!

А ещё мы с ним часто заглядывали в будку-мастерскую сапожника, стоявшую с торцовой стороны здания, где был то ли ювелирный магазин «Շողակն», то ли городская столовая. Оттуда кривая улочка Ширванзаде вела на городской рынок. Есть определённая магия в маленьких мастерских сапожников, нагромождение обуви, подмёток, набоек, мелких гвоздей, сапожный молоток, сапожный нож с угловой заточкой, кусачки, плоскогубцы, шлифовальный станок, опорная лапа, пахучий сапожный клей, растягивающие прави́ла… А у мастера ещё вся задняя стенка была обклеена спортивными фото вырезками из журналов. И была там большая цветная фотография Пеле, целый журнальный разворот, которая приковывала взор Сергея. Мы выпросили её в обмен на другие вырезки из польского спортивного журнала Sportowiec.

К десятому классу мы определились с выбором профессии. Я медик, Масео и Аморалюс — инженеры-строители, Казо и Фауст — тоже, Павка, не помню точно, кажется, в МФТИ собрался, Лувр — в МАИ. Когда, сидя в кафе, а делали мы это регулярно, втроём, впятером или даже все вместе, и такое бывало, — когда кто-то из нас подносил чашку от стойки к столику, он всегда подавал со словами: это — авиаконструктору, это медику, это — строителю и т. д.

У меня с Микояном Сергеем самая долгая дружба. Такие критерии годны только для тостов и юбилейных поздравлений. Тем не менее к моменту написания этих строк прошло 60 лет. Здесь я обозначил только некоторые школьные запечатления.

Масео окончил Кироваканский политех, отслужил в Советской армии, а вскоре семья их, кроме вышедшей замуж Галки, переселилась в Минск.

С Фаустом — Есаяном Арменом — я сблизился в классе седьмом. До этого мы, конечно, знались, но неблизко. Он жил на Батуми, 14, как и Аморалюс, и у них обоих были другие интересы, чуждые мне — охота, походы в лес по грибы, лазание по горам и скалам, увлечение фотографией. Фауст был очень спортивный, с избытком энергии, мобильный, сильный. Его любимая игра — он мне показывал — в беседке, что стояла у них во дворе, он перепрыгивал через перила изнутри наружу и обратно без остановки. Это, конечно, ощущение силы, гибкости, прыгучести и лёгкости своего тела, чувства, не знакомого мне по жизни. Созерцание этого вызывало восторг. Фауст занимался успешно спортом, метанием копья. Настолько успешно, что его освободили от выпускных экзаменов для участия во всесоюзных соревнованиях.

Какое-то непродолжительное время, в классе пятом-шестом, Фауст и Аморалюс звали меня ласково Слоником и в дружбе не отказывали. А позже я просто ушёл со своего родного двора и, можно сказать, поселился на Батуми, 14. Вот тогда, в классе восьмом, Фауст приоткрыл мне Путь души. Сначала были рассказы о греческих богах, о героях Эллады, о художниках Возрождения^[48]. Я этого не знал, я тогда вообще ничего, кроме школьных заданий, не читал.

А потом Фауст привнёс в мою жизнь Жан-Жака Руссо, его «Исповедь». Я, игнорировавший наш домашний шкаф, набитый двумя рядами книг на двух языках на каждой полке, игнорировавший книжный шкаф семьи Сарухановых, кроме трёх томов Конан Дойля, — я специально записался в городскую библиотеку, чтобы получить на две недели эту, несомненно, великую книгу. «Исповедь» Руссо стала фундаментом моего взросления и самовоспитания.

Первые уроки печати фотографий тоже пришли мне от Фауста. И он, и Аморалюс это и многое другое уже умели делать, я же только начинал. Дело в том, что Фауст — младший брат Карена, который, казалось, знает всё на свете, и, который прокладывал дорогу, по которой младшему брату было легко идти. То же самое было у Аморалюса. Его старший брат Арам, талантливый художник, фотограф, инженер, архитектор, тоже проложил удобный путь младшему. Так устроена жизнь. Мне по жизни не хватало старших братьев-наставников.

У Фауста был актёрский дар. Это было заметно по любительским фильмам, которые снимали и Арам, и Ашот. А позже, в школьном театральном кружке под руководством старенькой актрисы из Абеляновской труппы^[49], он и одна девочка из «А» класса подготовили и сыграли сцену из «Русских женщин» Некрасова. Фауст играл губернатора Иркутска, а кто была княгиней Трубецкой, вспомнить не удалось. Успешно сыграли, был шквал аплодисментов.

Когда перетасовали восьмые классы, мы все оказались в 9-ом «В», а Фауст остался за бортом. Целую неделю тётя Дора ходила к директору, пока не добилась перевода. Среди нас ходила легенда, что последний аргумент, сыгравший на итог, был такой. Тётя Дора сказала Марклену Гарегиновичу: «Мой сын объявил, что, если вы не переведете его в «В» класс — он повесится!» Аргумент безотказный, с подростковой неуравновешенностью педагоги не шутят. Но сам Фауст рассказывал свою версию. Его вызвали в учительскую, видимо, собрался педсовет, и сказали следующее: «Мы не можем перевести тебя в «В» класс. Но можем всех, всех, кого ты назовёшь, вернуть в «Б». Фауст думал секунды три-четыре, не более, и сказал: «Нет, тогда ничего не надо делать, я остаюсь в «Б». И вышел. Он не дошёл ещё до конца вестибюля, как его окликнули: «Есаян, подойди!» Он молча вошёл в учительскую и услышал: «Всё решилось. Ты переведён в 9-й «В».

Фауст окончил Кироваканский политех инженером-строителем. Там же встретил свою любовь, Ритулю, женился, жил нормальной семейной жизнью, пока землетрясение, война и блокада не разрушили весь наш прежний мир, и насущным стал вопрос выживания. Он переселился в Москву.

Аракелов Ашот проучился всю школу с отцовской фамилией. К получению диплома инженера он сменил фамилию на традиционную армянскую форму и стал Аракеляном.

Из самых ранних школьных впечатлений. Урок рисования. Я рисую дерево, я знаю, что ствол у дерева коричневый, а листва зелёная. Но я ещё не знаю, что я дальтоник. Я прошу Ашота показать мне зелёный карандаш, я говорю, что забыл, какого он цвета. Он показывает молча, никак не реагирует.

Дальнейшая история нашего сближения и дружбы были точно такие, как с Фаустом. Двор адреса Батуми, 14 стал мне родным и остался таким до сих пор.

Дома у Ашота было всегда интересно, уютно и душевно. Там были традиции инженеров, фотографов и художников, а также трапезы и гостеприимства. Мы разглядывали и изучали редкие фотоаппараты, например, «Старт», со съёмным окуляром, кинокамеру «Экран-3», с поворотной турелью на три объектива. Всегда были картины, рисунки карандашом. Арам, старший брат Ашота, собирался поступать во ВГИК на оператора, у него были прекрасные портретные и жанровые фотографии. А ещё здесь был культ чаепития и обеда за большим столом в зале. Мне всегда хотелось быть у Ашота.

Аморалюс, как и Фауст, в начальных и средних классах был озорным, подвижным, неусидчивым, несобранным учеником. Но к старшим классам базовые предметы — математика, физика, химия — были им подтянуты до необходимого для поступления уровня.

В их доме был хороший удобный подвал, комнатка в цокольном этаже, которую Ашот оборудовал в стиле эклектичного модерна. Мы любили там посидеть, обменяться мыслями, поговорить о планах, о девушках, о фотографии, послушать в уединении музыку.

Прозвище Пех и сами пышные усы пришли к нему после школы. В школьные годы никакая кличка к нему не клеилась, но задача была поставлена, я выбрал сначала звучное имя бразильского футболиста, Амарал, которое со временем трансформировалась в длинное Аморалюс, не очень удобное, но уже родное. А для всех остальных друзей он известен как Пех.

Казарян Самвел, Козрь^[50], Казó, обладатель низкого грубого баритона ещё со средней школы, идеально подходящего для начальника цеха или прораба. Это снаружи. А изнутри Казо — это мятущаяся порядочная честная душа, все годы проживающая в конфликте с родителями, с внешним миром, с внутренним миром.

Где-то в классе десятом он рассказал, что у него в голове сценарий фильма. Герой фильма, парень, живёт в конфликте со всеми домочадцами, не может втолковать, что ему от всех надо. В отчаянии он пишет в толстой общей тетради (в этом месте Казо показал пальцами толщину тетради) свою исповедь, раскрывает душу перед своими родичами и кончает жизнь на верёвке в подвале. Дядя (или отец) натыкается на тетрадь, читает, затем, обезумевший, находит повешенного и в отчаянии бьёт попавшейся под руку палкой по безжизненному телу. Казо полагал, что такая концовка трагедию переводит в горькую комедию.

Вероятно, фабулу фильма я передал несколько искажённо. Но вот таким непонятым, невыслушанным и, быть может, отверженным Казо и прошёл по жизни, не ухватив птицу удачи.

У Козря голова в детстве была крупноватая, «чугунная», и учился он неважно. А запомнилось, как всегда, смешное. На уроке экономической географии учительница (кажется, Анастасия Владимировна, Անաստված) обращается к классу: «Где развита чёрная металлургия? Где взять чугун?» — Фауст поворачивается ко мне и говорит: «Как где? А голова Казо на что?»

В восьмом классе Казо сидел передо мной рядом с Фаустом. Мы с Масео на задней парте. Вдруг он оборачивается и даёт мне пять-шесть звонких пощечин! Я срываюсь с места и бросаюсь на него с кулаками, он хохочет. Меня оттаскивают, я злюсь, что не сдержался, а его это просто забавляло.

Козрь — сын мамы-педагога, тети Лиды, и отца-водителя автобуса, дяди Миши. Их квартира была первой, где сделали по тем временам современный ремонт, с трафаретным орнаментом на стенах и потолке, с набрызгом краски, с хорошей румынской мебелью и хрустальными люстрами. Младший брат Гагик, тоже Казо, но для своих сверстников, в нашей школьной жизни никак не проявился. Но двоюродный брат Казо — Араик, племянник тети Лиды, будучи всего на несколько лет старше нас, воспринимался нами уже как авторитет, бывалый, мы впитывали его рассказы и поучения на темы взрослой жизни, главной темы — отношения с девушками, как знакомиться, как уламывать, как избежать триппера. Он смахивал пепел с сигареты прямо в кофе и потом допивал. Это было завораживающе, из другой жизни, что-то запретное, предосудительное. Я несколько раз делал такое, позже, будучи студентом, в ереванских кафе, для ощущения собственной оригинальности, причастности к новому, хипповому. Один дяденька, заметив, видимо, решил, что я токсикоман, подошёл, строго посмотрел, пригрозил пальцем, добавив: չը՛լեմ — չի՛մանամ[51].

Казо — человек полярных суждений, он оценивал по максимуму: добро-зло, хорошо-плохо. Без моих интеллектуальных заморочек в оттенках серого. Он безоговорочно помогал, когда мог, и сразу говорил, что не сможет, если не мог.

Казо окончил Кироваканский политех, работал в какой-то конторе инженером-строителем, пока жизнь не раскидала нас всех по городам и весям.

Саша Мурадян, он же Мур. Моё короткое звучное прозвище оформилось только к десятому классу, до этого меня окликали традиционно — Мурад. Постараюсь дать самохарактеристику, по мере возможности объективную.

Я по жизни тихий, не шкодливый, но любопытство может меня увести иногда за пределы дозволенного или даже закона. Я послушный сверх меры, но не в смысле послушания, а буквально, выслушал-выполнил. Мои аудиальные каналы раскрыты нараспашку, фильтров в них нет. Любое предписание, распоряжение, инструкция, замечание входят в меня полностью без остатка. До неприличия. До драматизма.

Бывало, в классе во время урока другой педагог заходил или вызывал учительницу в коридор на пару слов. Как положено, нам говорили: ребята, сидите смирно (или стойте смирно) и не шумите. Как только учительница выходила за дверь, непоседливые и неугомонные, такие как Фауст и Аморалюс, начинали гоняться за кем-то, перелезать через парты, на ходу цеплялись за кого-то, то тетрадку забросят вдаль, то толкнут, то прокричат зоологически. Нарастал многоголосый гул, как в известном эпизоде ералашевского фильма^[52] с Хазановым в роли учителя итальянского. А я в этом хаосе стоял смирно и не шевелился, веря, что меня сейчас заметят и скажут: «Вот Саша Мурадян не безобразничал, молодец». Но врывалась учительница и начинала нас ругать самыми унизительными словами: «вы, что за звери! Как вы себя ведёте! Вы в каких семьях воспитывались! Кто ваши родители, воспитавшие таких уродов!» Вот в таком стиле выражались русские педагоги. Я даже не утверждаю, что это было проявлением скрытой национальной неприязни. Прожив более четверти века в России, я могу утверждать, что эти стилевые обороты присущи этническим русским. Наши учителя ругали нас как-то по-другому, после них не оставался осадок собственной ничтожности.

Я был толстеньким упитанным мальчишкой всю начальную школу, пончиком с ямочками на щеках, проявлявшимися при улыбке. Меня любили учителя. Может за эти ямочки, может за послушность, может, просто за хорошую учёбу. Это было и в младших классах, и в средних. В старших классах меня открыто обожала Роза Аветиковна, в главе об учителях я посвятил этому пару строк^[53].

Меня всю дорогу прикрепляли к отстающим. Это была педагогическая парадигма того времени, чтобы отличник подтянул двоечника. Это привело к тому, что я какие-то промежутки времени тесно общался с шалопаями, с недалёкими, с хулиганами. В разное время это были Ерицян Хачик, Саркисян Арам, Чорекчян Ванцет, Реутин Вова.

Уже в седьмом я начал посильно заниматься спортом, сначала Фауст и Аморалюс вытащили меня в их секцию лёгкой атлетики, а тренер Адик определил мне осваивать толкание ядра. Потом Вовка Реутин взял меня с собой, когда его пригласил в секцию баскетбола Фрунзик. Реутин добился хороших результатов, баскетбол был для его комплекции оптимальным. Я, понятное дело, не попал даже в списки состава тренируемых, как отбрасываемый горбыль при распиле досок. А потом был школьный волейбол, который я полюбил на всю жизнь. Я не умел высоко подпрыгивать для хлёсткого удара, зато был хорош под сеткой, на распасовке. Вот эти спортивные занятия сформировали моё тело настолько, что я перестал комплексовать. Но при этом, постоянное состояние влюблённости, томление издалека, застенчивость и нерешительность делали меня угрюмым и сдержанным.

Я писал грамотно, это качество мне свойственно. А со времени написания сочинений по литературе я почувствовал внутреннюю тягу к стильному структурированному и внятному изложению. Я был отличником по математике, физике, химии, биологии, но считаю, что наибольшего развития, именно, внутреннего развития я достиг в русском языке и литературе, особенно, в написании сочинений в IX–X классах под началом Софьи Рубеновны.

Полным отрывом для меня были уроки черчения. Я не помню имени этой субтильной тщедушной женщины, учительницы черчения, но я её обожал, ибо она с каждым занятием открывала тайны предмета, требующему точности, сосредоточенности, дисциплины и смирения. Чертежи меня вводили в экстаз.

В нашей семёрке все были своими. Эту взаимную душевность, верность дружбе и радость общения мы перенесли через годы. Жизнь подтвердила это во время коротких встреч в 2014 году в Обнинске у Навояна Гагика, в 2016 в Москве у Пеха.

Это большой дар — умение дружить, и большое сокровище — иметь друзей.

НЕВИНЬЕТКА. ПЕДАГОГИ 1962–1970

Татьяна Сергеевна, моя мама и любовь к первой учительнице

Татьяна Сергеевна (Степанова) — моя первая учительница. Я не могу сказать, сколько лет ей было тогда, но я помню, что я, семилетний птенец, про себя отметил, что у моей учительницы очень морщинистое лицо. При этом её младший сын Вовка был нам ровесником. Бывало, во время урока он вбегал в класс, чтобы взять ключи от дома или по какой-то другой надобности. И было у нас такое восторженное чувство обожания этого мальчика, просто так, за то, что он сын Татьяны Сергеевны, нашей учительницы.

Саму Татьяну Сергеевну я вспоминаю всегда с самым тёплым чувством любви и благодарности. Это обычная вещь — любить первую учительницу. Они сами нас по-матерински любят чаще, чем усердно учат. Но проходит время, начальная школа заканчивается, учителей становится больше, самых разных, мы взрослеем, меняемся, и наше отношение к первому учителю если не меняется, то внимание к нему обычно тает, угасает.

У меня есть один памятный случай, и он не о Татьяне Сергеевне, но о первой учительнице, любовь к которой ученик пронёс через всю жизнь.

Мама моя тоже была педагогом начальных классов. Однажды, я уже был давно студентом, мама спрашивает папу, идти ей или не идти на свадьбу ученика. А отец отвечает, как всегда, мудро: «Если бы ты преподавала ему физику или химию в десятом классе — не стоило бы идти, его приглашение было бы проявлением вежливости к учителю. Но ты была его первой учительницей. Прошло больше десяти лет. Это дорогого стоит!»

Я тогда только принял этот факт, и — всё. А потом, со временем, я познакомился с Нориком, институтским другом Масео, Пеха и Шаха. Я вовлёкся в расширенную компанию моих друзей, у которых появились новые друзья по институту, и я принял их легко.

Дома, проявив фотографии с пикника в Ванадзорском ущелье, я вечером по традиции показывал слайды родителям с проектора. Тут мама вдруг говорит: «Вай! Это же Норик, а это его жена Седа!» Так я узнал, что Норик и есть тот самый мамин первоклассник, беззаветно и преданно любивший свою первую учительницу, мою маму.

Позже я пересекался с ним ещё раз, когда стал подрабатывать психотерапевтом в фирме «Арион», а там Седа была кондитером, пекла печёное на продажу. Кооператив этот был медицинским, но пирожными и тортами тоже торговал. Это были уже Горбачёвские времена, первые свободы, инициативы и большие ожидания.

Норик в разговоре говорил мне: «У тебя в городе высокий рейтинг среди врачей». Этот спортивный термин был очень удачным, он заменял традиционное «хороший врач» более сдержанной, но объективной характеристикой. А ещё он однажды сказал мне с несколько угрожающей интонацией, мол, смотри, товарищ Эмму^[54] не вздумай обидеть, будешь иметь дело со мной^[55]! А в сорок лет он скоропостижно умер от сердечного приступа. Он был шурином моего одноклассника Зурабяна Роберта. Дальше жизнь показала весьма трагическую судьбу их рода: умерла в молодом возрасте жена Зураба, Карине, сестра Норика, их родители и даже один из детей. Видимо у них было какое-то генетическое заболевание сосудистой системы.

Вот так грустно заканчиваю рассказ о своей первой учительнице, дважды свернув с повествовательного пути.

* * *

Элла Корюновна (Оганесян) жила в соседнем доме, Ленина, 10. Разведённая, она жила одна с дочерью. То, что она одна растит дочку, и что сперва ей нужно дочку поднять, вывести в люди, и что ей здоровье и нервы нужны, прежде всего, для этого, а не для нас, бестолочей и оболтусов — это мы узнавали с некоторой периодичностью, когда Элла Корюновна выходила из педагогических берегов, срываясь на истерический крик, очень громкий, очень обидный и противный.

Элла Корюновна преподавала физику в седьмом — восьмом классах, пока я учился в «Б». После перевода нашей группы друзей в 9 «В», физику нам стал преподавать Галуст Нерсесович. А Элла Корюновна вскоре умерла. Говорили, что у неё был рак кишечника.

Элла Корюновна, если использовать шаблонные характеристики, как педагог, была строгой, но справедливой. Ну и основы физики вложила в наши головы весьма фундаментально, пробелов не было.

***

В пятом классе в мою школьную жизнь вошёл иностранный язык — английский. А с ним и несравненная Роза Мисаковна (Григорян). Школьный миф гласил, что она читала всего Шекспира в оригинале. Она была очень милой на лицо и с маленьким носиком, что меня очаровывало. Я в неё влюбился, она казалась мне совершенством. Поэтому английский я учил безупречно, с лёгкостью, с удовольствием, всегда мог отличиться знанием, исполнительностью, произношением и даже тянул за собой двух отстающих — Ерицяна Хачика и второгодника Саркисяна Арама.

Остался в памяти такой эпизод. Не помню, в каком контексте я сказал Клишину Витьке, что Роза Мисаковна — хорошая учительница, и что она мне нравится. А он, как поручик Ржевский, опошлил скабрёзностью: «Просто у неё жопа большая».

Надо сказать, что у Розы Мисаковны была приличная задница, но я, как влюблённый подросток, этого не замечал, пока на смену нежному романтизму не пришёл неприкрытый жизнеутверждающий реализм.

А жизнь показала, что у меня просто врождённая способность к языкам. Я легко освоил латынь в мединституте, но моя леность и отсутствие целеустремлённости так и не позволили расправиться с английским. Я до сих пор в анкетах в соответствующей графе пишу «читаю и перевожу со словарём».

Розу Мисаковну в седьмом — восьмом заменила Аделаида Ивановна.

Она мне не нравилась. Во-первых, после красивой Розы Мисаковны появилось что-то весьма грубоватое, с большим губастым ртом, которым она артикулировала сложный дифтонг th перед гласными и согласными. «Spell the word^[56]», — говорила она и очень наглядно показывала движения губ и языка, кривя рот. А ещё у неё были огромные буфера. Это был не тот роскошный бюст Аллы Анатольевны, вводивший меня в гормональную дрожь. Это были просто неимоверные сиськи. Сергей Микоян придумал такую шутку, мол, знаешь, почему у Аделаиды такие большие буфера? А потому что вечером, после ужина, её муж использует их в качестве резинового эспандера, оттягивает на себя и отпускает. Я хохотал со всеми вместе, живо представляя это в воображении. Думаю, мои сверстники делали то же самое. Тестостерон уже вовсю зашкаливал в наших не окрепших духом, но очень крепких в причинном месте телах.

Ещё какое-то время английский нам преподавала Раиса Абрамовна (Бабаян). Кроме этого факта и того, что она приходится тётей Анаит Бабаян, умершей в третьем классе, ничего о ней не запомнилось.

* * *

Раиса Терентьевна (Стецинская) вела географию и была нашей классной до 8-го включительно. Через несколько лет, я ещё учился в институте, она умерла, говорили, от рака груди.

Раиса Терентьевна была то ли бездетной и одинокой, то ли разведённой^[57]. Она была несколько сухощавой, с большой грудью, педантичной, в очках и я бы сказал, невыразительной и несколько хмурой внешностью.

Самое главное из того, что сыграло в моей судьбе значительную роль, ибо сформировало мой характер, — самое главное было то, что Раиса Терентьевна активно назидала нам принцип принимать себя как неотрывную составную часть социума, коллектива, в частности, класса. Она часто говорила: «Если делается замечание кому-либо, то это должно касаться и всех остальных. Принимайте все замечания на себя, даже когда это не персонифицировано лично вам». Вроде бы хороший педагогический приём, но для такого психологического типа, как я, это имело деструктивное следствие. Я был сверх меры аудиалистом^[58], словесное влияние на меня было стопроцентным. Я идеальный объект для пропаганды и назидания, во мне полностью отсутствовал фильтр критического восприятия, он и по сей день хиленький. Я по сей день любой дискомфорт, любое напряжение в среде пребывания, в коллективе, в семье, в социуме — воспринимаю болезненно, пытаюсь сделать всё, чтобы сгладить конфликт или взрыв возмущения.

Это длилось до 1992 года, пока я, пребывая на курсах психотерапии, участвуя в тренинге «Построение своей проблемы» не дождался от Валеры Хмелевского, ведущего тренинга, чёткого вердикта: «Саша, у тебя нет своих проблем! Ты берёшь на себя чужие проблемы».

Тогда с моих плеч свалилась целая гора. Наконец, я понял всё! Но понять и принять, — ещё не значит измениться. Эту битву я перманентно уступаю поныне.

А ещё запомнился один-единственный эпизод. Раиса Терентьевна собрала нас пойти в воскресенье в лес, что-то типа культпохода на лоно природы. Собралось человек шесть-семь. Раиса Терентьевна купила в продуктовом магазине хлеба и сосисок. Мы весело галдели по дороге, дурачились и шутили, толкали и гонялись друг за другом. Тут я обратил внимание, что у Раисы Терентьевны шов чулка скривился. Я был младший брат двух сестёр, а ещё на этаже жили три сестры Сарухановы. Я взрослел в женском окружении, был в курсе и постоянном созерцании подробностей чисто женского: чулки, пояса для чулок, бюстгальтеры, бретельки и т. п. Я так и не понял, что совершаю бестактность, идя сзади, крикнул: «Раиса Терентьевна, у вас на левой ноге шов кривой!» Она молча поправила шов.

Эта моя оплошность никем не была замечена или осуждена. И только потом, много лет спустя, уже взрослым человеком, вспоминая этот эпизод, я понял, как некрасиво проявил себя. А в тот день на опушке леса, мы мило повеселились, развели маленький костёр, погонялись друг за другом, шутили, гоготали, умяли хлеб и поджаренные сосиски, приняв угощение классной руководительницы как должное, и довольные вернулись домой. Культпоход состоялся!

* * *

Алла Анатольевна Инашвили присутствовала в моей жизни очень долго, до самой её смерти в почтенном возрасте далеко за восемьдесят. Она была ровесницей моей мамы, они в юности бегали на танцы в ДКА^[59], где по выходным всегда играл духовой оркестр.

Алла Анатольевна приняла нас в пятом классе и вела русский язык и литературу до конца 8-го класса. Сергей Микоян недавно в телефонной беседе говорил мне, что считает наши хорошие знания русского результатом преподавания именно Аллы Анатольевны.

Я вот не был бы так однозначно конкретен, все-таки основы дала Татьяна Сергеевна. Но может дело всё же в другом — в огромном бюсте Аллы Анатольевны^[60], отвлекавшем всё моё внимание в школьные годы. Я пытаюсь вспомнить что-то памятное, относящееся к предмету, но у меня ничего не получается. Только тот случай, когда она влепила мне двойку за списывание. Был диктант. Кто-то из рядом сидящих учеников обнаружил, что Алла Анатольевна диктует текст из хрестоматии. Я быстро достал его из портфеля, разложил открытую книжку под парту на колени и стал списывать. Зачем я поддался этому искушению, мне было непонятно ещё тогда, ибо я и так писал грамотно. Но бес одолел, я списывал, не чуя никакой угрозы. И вдруг Алла Анатольевна, как рассердится, как закричит: «Хватит! Сколько же можно! Я терплю, терплю, думаю, постыдится, одумается. Нет, он всё списывает и списывает! Я ведь тоже мать, мне не хочется сделать больно! Хочется, чтобы сам остановился! Нет, он продолжает как ни в чём не бывало! Давай сюда дневник, негодник!» Поначалу я не понимал, к кому относится этот неожиданный гнев. Но на слове «дневник» Алла Анатольевна протянула раскрытую ладонь точно на меня. Я попался!

Я получил заслуженную двойку, но почему-то не расстроился, будто всё было понарошку. Это эпизод какое-то время я пересказывал с весёлым смехом, повторяя «я тоже мать!», «я тоже могу пожалеть ученика!» в разных вариациях. Родителей, кажется, не вызывали. Осталась только весёлая байка. Сейчас я не помню, кто был инициатор-искуситель? Я сидел на последней парте один, передо мной сидели, если мне не изменяет память, Климова Люба и Прищеп Лариса. Но это были явно не они.

Мы, 12-13-летние подростки, уже начавшие постигать новый проявляющийся каждый час мир человеческой сексуальности и эротизма, перешёптывались между собой, что Алла Анатольевна — не очень строгого поведения. Иногда, где-то за радиаторами отопления или каком другом закутке, можно было прочитать «Инашвили Алла — боз^[61]». Так ли это было? То, что её выдающийся бюст мог ввести любого подростка в волнительный трепет и потерю здравого ума — это факт. А дальше только домыслы. Но один необычный случай в моей памяти остался.

В квартиру на третьем этаже второго подъезда нашего здания заселился молодой мужчина лет, думаю, тридцати и прожил там примерно полгода. Снимал ли он комнату или жил у родственников, я не знаю. Мы, дворовые мальчишки, были одержимы тогда уличным футболом, но мечтали играть в футбол большой, на стадионе, на зелёной площадке с настоящими полосатыми воротами с сеткой. Такая возможность теоретически была, именно в те годы появился пионерский футбольный чемпионат СССР «Кожаный мяч». Так вот, в один из дней к нам, гоняющим мяч перед домом, выбегает из подъезда этот самый мужчина, крича на ходу: «Дай пас!», — и бьёт по воротам, конечно, забивает. Потом что-то импровизирует, показывает кручёные удары, даёт советы, в другой день берётся судить игру по-серьёзному, со свистком. Мы его заобожали, весёлого, доброжелательного, слегка кривоногого, бывшего футболиста. Звали его Андраник.

Андраник посещал вечернюю школу при нашей четвёртой имени Пушкина. Во время одной из больших десятиминутных перемен Алла Анатольевна стояла у открытого окна класса на третьем этаже главного корпуса и кому-то махала рукой, но очень сдержанно, улыбчиво вглядываясь вдаль. Почти никого в классе не было, я пялился на Аллу Анатольевну, пожирая взглядом контуры роскошной груди, их лёгкое колыхание в такт машущей руке, на её таинственный взор, сильно увлечённый далёким объектом. Я осторожно подошёл ровно настолько, чтобы мне приоткрылась панорама из окна. Там, на той дальней стороне проспекта стоял Андраник и также временами помахивал рукой.

«Какая связь? — подумал я — Почему такая тёплая улыбка, почему это длится так долго? Ну, поприветствовал — и чао!»

Вещи, ставшие совершенно понятными с опытом, с личным опытом взрослой жизни, с опытом игр взрослых людей, так удачно обозначаемых термином адюльтер, — тогда только-только укладывались в мою пытливую голову, ищущую во всём не только объяснения, но и классификации, иерархического расклада и критериев идентификации.

Быть может, не к месту, но на эту же тему. Примерно в это же время, то есть в классе седьмом, когда моя старшая сестра Анаида вышла замуж за Толика, а он, как рабочий человек, учился в вечерней школе при нашей четвёртой, — Толик, в каком-то подходящем контексте, в разговоре о нравах и порядочности женщин, высказался о Диане Владимировне, маме Сашки Полторакова, сказал вскользь, намёком, мол, это мать твоего друга, не хотелось тебя расстраивать, но жизнь она такая и т. д. и т. п. А мама Сашки Полторакова тогда преподавала в вечерней школе, была писаной красавицей, я всегда любовался её фотографией на школьном стенде «Наши мамы».

Самый заблудший тот, кто утверждает, что всё отлично помнит. Помнится много, но как оно искажается! Как оно обращается в свою противоположность! Быть может, кто-то скажет, мол, мало ли что болтали, известно, что мужики об этом любят заливать так же, как об охоте или рыбалке. Но сейчас, с позиции прожитого, я хорошо знаю эту тему. Сам часто создавал вокруг себя добротную ауру слухов, а некоторые были придуманы из каких-то личных интересов другими участниками или наблюдателями этого большого любвеобильного похотливого блудливого несдержанного мира взрослых людей, мира адюльтеров…

* * *

В мой альбом вкралась ошибка вёрстки, переплётный ляп. Вместо Софьи Рубеновны выставлена фотография другой русистки «А» класса, Сосны Марии Давыдовны. Я никогда у неё не учился. Сосна ходила всегда в тёмных очках, как наш химик Михаил Амбарцумович. А связывает меня с ней только один короткий эпизод за всю десятилетнюю школьную жизнь.

В десятом классе был городской или районный диктант по русскому, неофициальный, без традиционного ажиотажа и со свободным посещением. Это лучший способ проверить объективно свой уровень подготовки. Я вызвался участвовать и уговорил Павку Телегина тоже прийти для определения исходного уровня, с чем мы выйдем на вступительные экзамены. Павка до девятого класса учился на тройки-четвёрки. А в девятом сильно подтянулся по физике, химии, математике. Он основательно хромал по русскому. Диктантов в старших классах не давали, только изложение или сочинение. Для знающего это хорошая лазейка избежать слова, в правописании которого не уверен. Диктант же — это неопровержимая проверка. По-моему, появился реальный шанс оценки своего уровня правописания. Так или иначе, Павка согласился.

По результатам конкурса у меня был лучший результат, одна ошибка в пунктуации. Когда после уроков в холле второго этажа перед учительской мы, несколько участников, обсуждали итоги с новым учителем, молодым мужчиной (имя не запомнилось), подошла Сосна, подключилась к разговору. Павка тоже был там. Она ему говорит, что же вы позорите школу, с такими знаниями на конкурсы не ходят. Павка тогда несколько дней дулся на меня. А потом Сосна спрашивает: «А кто этот ваш Мурадян? У него лучшая работа из всех». Вот эта хвалебная фраза и фотография в школьном альбоме — это всё, что осталось у меня от Сосны.

Педагоги армянского языка и армянской литературы

В четвёртом классе мы переселились в здание школы № 12 на Фрунзе и отучились там весь учебный год. Особенность четвёртого класса состояла в том, что это был последний год цельного организма, коим является класс. В пятом классе «Б» раздробился, в восьмом восстановился, но не в прежнем составе, в девятом «великолепная пятёрка» была переведена в «В» класс. Мы окончили школу выпускниками 10-го «В». Вроде бы ничего серьёзного, но что-то в этих пертурбациях расстроило мерное течение школьной жизни класса, как в реке, на которой построили каскад дамб, обеспечив им разделение на рукава, а потом ниже по течению их слияние.

Классной руководительницей стала Шаке Александровна, она же вела армянский язык. Шаке Александровна была объектом постоянных шуток и баек, что-то передалось по наследству от старших классов, что-то создавалось в реальном времени. У неё был врождённый вывих бедра, двусторонний, и она ходила, покачиваясь телом, как утка. Об этом ходил передаваемый через поколения анекдот. Шаке ведёт класс детей по улице и говорит: «Не шалите, не бегайте, идите как я». Ну и весь класс дружно пошёл утиной походкой за мамой-уткой.

Эпизод, где оплеуха, предназначавшаяся Ткаченко, досталась Бондарю, описана в «Школьниках Невиньетки». Шаке Александровна была пожилой женщиной, носила очки с толстыми линзами, преподавала армянский, может год, я не помню. Потом её заменила Люся Арменаковна. Кроме того, что она учила нас родному языку, я ничего существенного вспомнить не могу. Потом были Джульетта Аршалуйсовна и Роза Аветиковна. Эти педагоги попали в «Альбом выпускника», в главу директора Минасяна.

Другой пожилой учительницей была Анастасия Владимировна, географичка. Она давала физическую географию. Были ли ещё аналогичные предметы? Было природоведение, это четвёртый класс, это такой вводный предмет, как рассказы по истории СССР в том же четвёртом классе. В девятом — десятом директор Минасян вёл экономическую географию. Было что-то ещё географическое, не помню. Анастасию Владимировну мы принимали с любовью, за глаза называли Անաստված^[62], но это прозвище было сугубо каламбурным. Натаскивала нас по картам, говорила, что 70 % географической науки отражено на картах, надо этим умело пользоваться.

Пение

Уроки пения, мне кажется, это истинная психотерапия, релакс и удовольствие. Кто пел в начальных классах? Не Татьяна Сергеевна, кто-то приглашённый. Иногда это была Магда Хореновна, тоже педагог младших классов, пару раз приходил баянист из гарнизонного оркестра. Мы пели песни о Ленине, одна была очень жалезной:

Он пришёл с весенним цветом,

В ночь морозную ушёл…»

А вот знаменитая:

«Гей ты, Висла голубая, лес вокруг,

У меня свирель пастушья на боку…»

Потом у меня провал в памяти, пока не появился на короткое время Поль Акулян, Полик. Это, наверно, класс восьмой. Он был очень недолго. Спившийся, талантливый музыкант, он некогда руководил музыкальным ансамблем то ли ДК химкомбината (ансамбль «Луна»), то ли ДК железной дороги. На первом же уроке он долго говорил, что не будет обучать нас петь «Լենին, արև ես դու աշխարհին»^[63], пародийно перепевая эту канонизированную песню. Он будет нам давать основы нотной грамоты, потом песни Саят-Новы, а потом, если останется время, современные эстрадные песни. Но не тут-то было. Было, да не тут. Полик исчез через три урока, нотный стан он всё же начертил на доске, объяснил, что скрипичный ключ называется также соль-ключом не потому, что пишется на линии ноты соль, а наоборот, нота соль должна писаться на линии соль-ключа. Вот так-то!

На замену эстрадному маэстро пришла весёлая молодая педагог из музыкальной школы, не помню имени, помню родинку на щеке и то, что она приносила аккордеон для сопровождения. Без аккомпанемента какое пение! В один день спросила, что будем петь? Сергей Микоян предложил «Ладушку». Это была тогда новая для нас, ставшая шлягером спустя годы песня Шаинского. Песня нашей училке была незнакома, Сергей напеть её отказался. Но на следующий урок наша маэстра пришла подготовленной, и мы вскоре запели:

«Хмуриться не надо, Лада,

Хмуриться не надо, Лада,

Для меня твой смех — награда,

Лада!»

Потом стали сами выбирать из тех, что она предлагала. Я выбрал песню «Друг» Высоцкого. Пели мы тройками, трио. Я, Казо и ещё кто-то. Я сам себя, естественно, не слышал. Но меня похвалила училка, а ещё сам Казо, сказал, молодец, Мурад, хорошо спел!

В старших классах пения уже не было. Но иногда. Проходя за зданием школы по Лазяна, нет-нет, да и слышалось хоровое:

«Երևան դարձած իմ Էրրեբունի^[64]․․․»

Так хотелось туда, в класс, хором во всю глотку!

Труд

Был ещё один предмет для души. Назывался он «труд» для мальчиков, «домоводство» для девочек. Что там делали девочки эти годы, я не знаю. Только однажды, это было в год землетрясения в Ташкенте, значит пятый класс, почему-то так запомнилось, — девочки приготовили Московский салат, а потом позвали мальчиков отведать. Почему-то Сергей Микоян был настроен против, я не мог принять другую сторону. Я стоял на позициях моего друга, иначе можно потерять дружбу. А Зурабян Роберт, он стоял рядом со мной, как-то тихо, незаметно подобрался к скамейке и подсел с краю, кажется рядом с Борей Тереховым. Ох и потекли мои слюнки!

Уроки труда были в разных кабинетах: слесарное дело преподавал Дмитрий Назарович, столярное — Вильям Александрович.

Дмитрий Назарович (Динозавр) ничем особо не запомнился, был больше хмурым. Остался в памяти сделанный мною собственноручно совок по схеме-рисунку из жести, аккуратный такой совок. Запомнились новые термины: токарный станок, шпиндель, резец, фреза. Мы научились простейшим токарным приёмам: точение цилиндрических заготовок, сверление металла и т. п.

Полной противоположностью Динозавру был Вильям Александрович (Мартиросян) — свойский, весёлый, часто запанибратский, он позиционировал себя, как наш старший друг, рассказывал анекдоты, байки, делился впечатлениями увиденных фильмов. У него была каптёрка, или комната вахтёра, с тахтой, такая домашняя, уютная. Мы поговаривали, что сюда он водит женщин. Мужик он был красивый, стройный, подтянутый, обычно в костюме, при галстуке, — сам бог велел иметь пропуск на произвольную программу^[65].

У Вильяма мы тоже кой чему полезному научились по столярной части, новые термины: казеиновый клей, морилка, брусок, доска, кромка, ребро, торец. В кабинете стоял фуговальный станок с циркулярной пилой, на нём он не разрешал нам никаких строганий, пилений. Но однажды он сам оплошал по невнимательности ли, зацепился пальцем за вращающийся резец, заорал от боли, зажал палец другой рукой. Быстро вызвали скорую. Минут тридцать, пока он не вернулся, в школе гудело: «Вильяму палец отрезало на станке!» Мы точно знали, что палец на месте, срезало мякоть ладонной поверхности, этот кусок плоти валялся на столе, сантиметра два длиной. Вскоре наш любимчик вернулся, бледный, со скрываемым страданием на лице и с перевязанным пальцем, по-быстрому накинул на плечи плащ, попросил ребят достать из пачки сигарету и дать прикурить и уехал домой. Вскоре палец зажил, и Вильям Александрович вернулся в старый образ весёлого свойского педагога-друга.

Физкультуру нам всю дорогу давала Аида Акоповна (Мартиросова). На школьном дворе и в спортзале мы глазели на её замечательные формы в обтягивающих спортивных костюмах, видимо, финских. Жгучая брюнетка, тёмно-карие глаза, красивые черты лица, возможно, она была полукровкой. Аида Акоповна была строга, требовательна, но оторвать от неё взгляд я не мог, это был пубертатный период. Запомнилась одна мелочь. Прыжки в высоту через перекладину, установленная высота один метр. Сергей Микоян сделал это перекидным способом, как Валерий Брумель. Просто фостбери-флоп появился только в 1968 году, а памятное событие школьного спортзала относится примерно к 1967 году. Все остальные и я в их числе перепрыгивали «ножницами». К моему удивлению, я достаточно легко преодолел эту планку. Аида Акоповна похвалила: «Молодец! Вот, смотрите все, толстенький, а как легко прыгает!»

В старших классах появился новый физрук, мужчина, имени его я не вспомнил. А самым главным по спорту в четвёртой школе был Искандарян Жора. Пышные усы, кудрявая шевелюра, почти двухметровый рост. Когда он проводил урок физкультуры во дворе школы, в окне нашей спальни, а оно пятое от угла здания на третьем этаже, чётко звучал громкий баритон Георгия Михайловича: «Раз, два, три, четыре…» Он тоже был неулыбчивый, видимо, спорт формирует сосредоточенность, а выглядит это со стороны как хмурость. Ежегодно Искандарян собирал старшеклассников в поход на Маймех^[66], ходили одержимые спортом и альпинизмом, я на Маймехе не был.

Мы были в классе девятом, когда Искандарян ушёл из школы и стал директором ресторана «Урарту» в новом высотном здании около озера. В этом ресторане часть наших выпускников, включая меня, провела «выпускной бал», вечер с ночными прогулками, дань традиции и прощание со школой.

История СССР, история армянского народа, новейшая история

Как-то в стороне моих заметок остались историки. Я историю нелюбил, как предмет, ни в школе, ни в институте, где преподавали историю КПСС, называя её «историей партии». Меня и сейчас передёргивает от этого названия. Понять этого я не смог, гуманитарные темы у нас в семье были уважаемы, в руках отца всю жизнь я видел или мемуарную, или историческую литературу, сёстры историю сдавали всегда на отлично. Мне чего-то не хватало в этом предмете, то ли точности и лаконичности, то ли мешало внутреннее сопротивление заучивать даты и события, где нет логики, нет конструкции. На первом курсе мединститута на первом же занятии по истории партии историчка выбила из меня последние остатки настроя на усердие в этом предмете. Я решил для себя, что институт — это новая ступень, новая жизнь, новое окружение, — я буду тщательно готовиться и одолею этот барьер. Прасковья Владимировна прошла всю группу, четырнадцать человек, рассматривая их рефераты и согласно кивая в одобрение. Пятнадцатым сидел я в ожидании «исторической» справедливости. Она рассмотрела вскользь мои странички и сказала: «А это — реферат для меня». Я, было, возликовал: получилось! Было, да не тут! Кто-то рядом спросил, что значит «реферат для меня»? Прасковья сказала, что реферат написан только с намерением сдать и отвязаться, для галочки. Я был в глубокой обиде, она же не могла в одно мгновение прочитать четыре страницы текста (а я писал убористым почерком). История моих историй отражена одной отметкой, что в аттестате зрелости, что в зачётке студента — 3. Последняя точка была поставлена на четвёртом курсе. Когда я сдавал зачёт по биофизике, профессор пролистал мою зачётку и спросил: «Почему не учишь гуманитарные предметы?» Кажется, я сказал, что у меня не получается, нет способностей к гуманитарным знаниям. «Ошибаешься, молодой человек, — с каким-то внутренним удовольствием добавил профессор, он по возрасту был молодым, ранний профессор из университета, в мединституте только подрабатывал. — У тебя нет системного подхода к предмету. Надо различать главное, второстепенное, причину, следствие…» Правда, за биофизику влепил тройку, аспид^[67]!

Итак, Екатерина Яковлевна (Зольникова) до восьмого включительно преподавала историю. Надо сказать, что в её случае мне удалось найти нужную волну, я внимательно слушал её изложение следующего урока, память моя тогда была отменной, и мне удавалось просто пересказать содержание по памяти. В то время у меня были и пятёрки, и четвёрки.

В старших классах появился Мелик Аршакович (Аракелян), по жизни муж Екатерины Яковлевны. Внимать ему было интересно, он был артистичен, эксцентричен и, временами, дурашлив (видимо, возрастное пробивалось наружу). Он часто укорял двоечников: «В семье не без урода. Вот ты урод вашей семьи!» О Мелике Аршаковиче я писал в Альбоме выпускника в теме Асламазяна Камо. Кроме того, он дружил в Галустом Нерсесовичем, они после уроков часто играли в шахматы, он при этом громко шутил, напевал какие-то куплеты, дурачился. Эпитет «серьёзный педагог» ему никак не подходил. Это было бы уместно на скамейке перед подъездом, но в стенах школы мне казалось недостойным^[68].

Черчение — мой любимый предмет за всю школу и за всю жизнь. Если бы существовал ещё предмет «переплётное дело» — это тоже было бы моей отдушиной. Маленькая учительница, пигалица с косой, напоминавшая бухгалтера или счетовода, с большой линейкой, треугольником и циркулем под мышкой, она заходила в класс, и я замирал в ожидании очередного чуда. Этот предмет я по жизни не реализовал, не привелось. Лишь однажды, уже работая врачом, я взял в руки эти сакральные для меня инструменты, готовальню и чертёжный планшет и за ночь начертил для племянницы пять классных чертежей. Я выводил линии даже усерднее, чем, если бы сдавал экзамен, — я чертил от души, в охотку. Эта была ночь моего экстаза, без преувеличения.

Лаура Грантовна (Давтян) ввела нас в мир свойств чисел и простых исчислений. Арифметика, мне даже звучание этого слова кажется величественным. Жаль, что предмет потерял своё самостоятельное имя и растворился в большой математике. Лаура Грантовна была полной женщиной с очень милым лицом и тонким голосом. Мне запомнилось, кроме арифметики, конечно, как она распекала Ванцета за то, что он побил какого-то ученика. Запомнилось это потому, что она говорила вместо «рыдал» «ридал»: «Он так ридал, так ридал, каким надо быть жестоким, чтобы так избивать ребёнка!» Ванцета тогда в классе не было.

Были ещё учителя в моей жизни. Джула Любовь Владимировна (русский язык), Воробьёв (военрук), Ашот Арутюнович (завуч, прозвище попеременно Геббельс или Гестапо), Шульман Елена Борисовна (завуч), Любовь Ивановна Миронова (химия), химию в восьмом классе нам преподавала жена директора химкомбината Оганяна, имени так и не вспомнил. Наверно ещё кое-кого забыл, всплывёт со временем.

Post scriptum

Завершая эту главу, я подумал вот о чём. Самое дорогое у человека — это жизнь, кто ж спорит. Но самое ценное в жизни, мне кажется, это память. Без памяти мы теряем свою идентичность, свою личность. Вспоминая школу и другие сферы моей жизни, я открещиваюсь, отстраняюсь от шаблонной фразы, что жизнь пролетела быстро. Вспоминая школу, я прихожу к мысли, что вторую половину жизни человек должен посвящать вспоминанию первой половины…

НЕВИНЬЕТКА. ШКОЛЬНИКИ.1962 — 1970

Перечитав наброски «Альбома выпускника», я понял, какая это малая часть большой школьной жизни. Достаточно скрупулёзно изучить групповые фотографии класса, традиционно снимаемые в конце мая, осознаёшь, какой огромный мир сверстников постепенно растворился в промежутке от первого до конца восьмого класса. В этом пазле я вспоминаю моих одноклассников до девятого класса, тех, кто каким-либо образом оставили след в моей памяти, глубокий или поверхностный, длинный или короткий, извилистый или прямой — всё равно.

Бабаян Анаит

В третьем классе я сидел в среднем ряду на второй парте справа. Слева от меня сидела девочка с круглым смуглым личиком, прямыми черными волосами, подстриженными по ровной горизонтали, немного широкоскулая. Звали её Бабаян Анаит.

Она была отличницей. Её тетради были образцовыми, без единой помарки. Я тоже тогда был отличником, но у меня нередко в чистописании вкрадывались зачёркивания, исправления, другие помарки. Но это было не главным для меня. Я выводил буквы строго по образцу, с наклоном, с соблюдением пропорций, с правильным нажимом пера. Анаит писала круглыми буквами без наклона. Я понимал, что пишу я лучше, правильнее, по образцу. Но её отметки были 5 и 5+, а мои часто 5-. Её тетради учительница нередко показывала классу: вот как надо писать! Я злился, ведь там не соблюдались наклон и пропорции!

Запомнился один пустячный эпизод. Мы писали диктант. Как положено, перед диктантом текст сначала зачитывался для ознакомления на слух. Уже при чтении текста я с ужасом осознал, что не понял один фрагмент из-за незнакомого слова. Я решил быть максимально внимательным при втором, основном чтении, но мне не удалось выделить отдельные слова из словосочетания, где птички лапками или коготками цеплялись… На слове «цеплялись» у меня происходила блокировка восприятия: цеплялись за что-то, за ветку ли, за провод ли? Или цепляли коготками крошки хлеба или зёрнышки? Я не разобрался, написал по принципу «звук переходит в букву», и, конечно, сделал ошибку и получил четвёрку. Я не мог допустить, чтобы подсмотреть в тетрадку моей соседки, Анаит, которая этот фрагмент легко одолела, как и весь диктант. Бабаян Анаит получила свою заслуженную пятёрку.

Я так и не узнал, что было в том памятном предложении, и за что цеплялись птенчики. Но это маленький фрагмент и вид открытой тетради с аккуратными записями круглым ровным без наклона почерком, без единой помарки и с неизменной отметкой 5 красного цвета, — лишь эти два эпизода остались в моей памяти, связанные с Бабаян Анаит, живой Анаит.

И комната с гробом моей соседки по парте и соперницей по чистописанию. Когда нас позвали к гробу, я рассматривал знакомое лицо совсем без эмоций. Помню, что оно было жёлтым (желтушным, если по-медицински). Рядом с Татьяной Сергеевной стояла убитая горем мама Анаит. В какой-то момент Татьяна Сергеевна меня окликнула: «Саша!» Я поднял в недоумении глаза, какое-то время смотрел с непониманием. Потом до меня стало доходить, что, видимо, мама Анаит спросила, с кем дочка сидела за партой. Так или иначе, во мне не было никакого ощущения горя, утраты или чего-то трагического. С Анаит у меня не было никаких отношений, ни дружеских, ни враждебных. А внутреннее напряжение, почему её неправильный почерк поощрялся, было.

Когда я вернулся домой, во дворе перед подъездом, как всегда, сидели взрослые мужчины, играли в шахматы. По обыкновению, кто-то из них спросил меня: «Сашик, откуда идёшь, где ты был?» Я ответил: «Մեռլատանը»^[69]. Я знал, что это слово в контексте уличного пустословия вызовет необычный интерес и реакцию: «Как? Кто умер? Как случилось?..»

Бабаян Анаит ушла из жизни, из школьного быта и суеты. Но несколько лет спустя я её регулярно вспоминал, так как нам стала преподавать английский её тётя, Раиса Абрамовна, внешне очень похожая на безвременно скончавшуюся.

Слава Кисель появился во втором классе. Кучерявый блондин с веснушками, отличник, по своей привычке в школу надел форменную фуражку. Школьная форма нашего времени предполагала мальчикам носить серые брюки, серую гимнастёрку с ремнём и пряжкой и фуражку такого же серого цвета с кокардой. Славка был сыном военнослужащего, подполковника Киселя, откуда приехал, я не знаю, но явно из России. Фуражка выдавала. У нас фуражки не носили никогда. В первые же дни его заприметили хулиганистые местные мальчишки, дали пару пощёчин, сбили фуражку, чтоб не задавался. Сколько бы ни надевал Славка её обратно, они сбивали фуражку. Он поплёлся домой, держа фуражку под мышкой. С этих пор Славка ходил с открытой густой шевелюрой натурального блондина.

«Кисель — на ниточке висел!» — пошутила однажды Татьяна Сергеевна, и эта поговорка пошла в массы. Мама моя рассказывала, что я пришёл из школы и с порога объявил: «Мама, а ты знаешь, наш Кисель — на ниточке висел». На школьном стенде «Наши мамы» висела фотография Славкиной мамы. Старшая пионервожатая Постовалова Валя, когда устанавливала эту доску, говорила нам: «Посмотрите, ребята, какие красивые у нас мамы. Какая красивая мама у Славика». Я забыл лица, но отчётливо помню, что считал красивой маму Саши Полторакова. А ещё я думал, почему же их мамы красивые, а наши? Под их мамами я подразумевал русских мам, только их фотографии красовались на стенде. В ментальности нашего народа выставлять фото женщины напоказ не поощрялось.

Итак, Слава Кисель, весёлый компанейский активный передовик учёбы был моим школьным товарищем, я нередко заходил к ним домой, на Шаумяна, 25. Ещё в малую группу нашего товарищества входил Юра Мысоченко. Нас интересовали всякие математические головоломки, другая занимательная литература. Со временем появились табуированные подростковые темы, Куприн с «Морской болезнью», Гладков с «Цементом».

Славка Кисель дал мне прозвище Мурашкин, потом сократил его до Мушкина. Мушкин какое-то время сопровождал меня. Сразу же пошла по устам рифмованная прибаутка в армянском варианте: Մուշկին՝ տռեմ ակուշկին^[70].

Славка переехал в Ленинакан (перевели отца) в седьмом классе. Мы переписывались регулярно. Я помню, в то время у меня появилась тяга к стихоплётству, я посылал ему в письмах свои вирши на несколько страниц, получал иронические рецензии. Не помню, писал ли он сам, но разбирал мою писанину основательно.

Кажется, это было на каникулах после десятого класса, я увидел на улице Славку Киселя. Мы радостно поздоровались, стали прогуливаться по проспекту. Тут Славка остановил проходящего парня: «Ара, дай сигарету». Надо сказать, что парень в этот момент не курил. Он достал из кармана пачку, протянул Киселю. Тот взял и жестом показывает, мол, теперь прикурить дай. Парень молча достал спички. Пока Славка прикуривал, он меня спрашивает на армянском: «Ռուսաստանից ա էկէ՞լ^[71]». Я кивнул, смущённо улыбаясь, мол, не знает местных привычек.

А из школьной жизни мало что осталось в памяти, кружки, олимпиады, задачки, ничего особенного.

Таня Лаврова проучилась первые три класса, потом растворилась в неизвестности. Светлая, веснушчатая, с короткими косичками и пышными белыми бантиками, Таня Лаврова была образцовой ученицей, и, по-видимому, пользовалась повышенным вниманием со стороны мальчиков. Начальная школа формирует становление гендерного осознания, самоидентификации, и эти движения внутри классного социума уже намечаются. Я тайно обожал её, ещё не понимая этого понятия, может, это было и не обожание, а какое-то другое влечение. Но я тянулся быть рядом, созерцать и впитывать её действия, эманации зачатков женственности. С Таней Лавровой была дружна и ходила парой другая Таня, Суслова. Суслова была невыразительной, педагогически манерной, неулыбчивой и непривлекательной для меня девочкой. Она тоже училась на отлично. Суслова была светлокожей с классической темно-русой косой до лопаток. Она тоже ушла после третьего класса.

И хотя гормональные томления и всплески поджидали нас ещё только в пятом классе, уличные похабные характеристики и пересуды время от времени проявлялись в мальчишеской среде. Ерицян Хачик по поводу двух Тань высказался так: «Լավրովան Միկոյանի սիրածն ա, Սուսլովան էլ Միկոյանի բոզն ա^[72]». Ей-богу, тогда, видимо, в третьем классе, я знал, что սիրած это хорошо, а բոզ это плохо, но детального содержания этих слов не понимал. Почему Микояна? Он был первый парень, первый мальчик в классе, отличник, красавчик, спортивный, отважный, по-современному, звезда. Поэтому двух «русских красавиц» молва автоматически приписала его «гарему».

Полтораков Саша проучился со мной до конца восьмого класса, потом переехал в Тольятти. Отец его был инженером и получил назначение в новостроящийся автомобильный завод ВАЗ. Мать Саши, Диана Владимировна, преподавала в вечерней школе рабочей молодёжи здесь же, в старом здании 4-й школы.

В младших классах Саша запомнился тем, что с Клишиным на пару, на переменках, когда замечали кого-нибудь с домашним бутербродом, подходили к нему и жестом, как бы размазывая масло по хлебу, поговаривали поговорку: сорок восемь — половину просим! В учёбе он не блистал, был таким подвижным живчиком, худощавым, юрким. Со временем мы крепко сдружились, но я не могу вспомнить, на какой почве. Саша большую часть времени жил в здании рядом со школой, у деда с бабкой. Там у них был удобный подвал, где мы уединялись на долгие часы, проводили время в беседах о Шерлоке Холмсе, о трубках и табаках, о шпионах, придумывали себе шпионские клички (он был Гарри Кэмбл, я — Бернард Форд), мы рассуждали о сигарах, покуривали для форса. Тогда можно было купить кубинскую сигару за 50 копеек. Через три затяжки у меня кружилась голова и тошнило. Загашенная сигара через час начинала невыносимо вонять. Мы рассматривали и сравнивали свои коллекции марок. В итоге я поменял свою коллекцию из 250 марок на немецкий журнал Foto Zeitung, где была одна красивая фотография ню. Мы поднимались на чердак их дома, слуховое окно служило нам пунктом тайного наблюдения. В другое время мы часто бродили по территории железнодорожного вокзала, особенно на погрузочных и технических площадках, копались в металлоломе, выискивали проволоки, конденсаторы, другую техническую ерунду. Однажды набрели на кошку, увязшую в мягком битуме, попытались её освободить, но не смогли, только перепачкались.

Ещё мы с Полтораковым ходили поздно вечером, в сумерках и затемно, на кладбище в поисках страшного. Планировали и ночной поход, но не сделали этого. В один летний день после кладбища, дело было днём, мы рванули по склону Базумского хребта в направлении Алаверди, вышли на геологические шахты и природные пещеры. Вся эта приключенческая романтика у меня воплощалась с Полтораковым Сашкой, он был вдохновителем и ведущим. Конечно, было бы лучше для горных походов увязаться с Ашотом и Фаустом, они в этом деле были профессионалы. Но Батуми, 14 поджидал меня в восьмом классе.

Из Тольятти Сашка на каникулы приезжал в Кировакан, рассказывал о городе, о том, что в Тольятти больше пользуются не автомобилем, а катерами по Волге, так быстрее и удобнее, город вытянулся вдоль реки. Привёз кипу журналов с заграничными автомобилями (слово иномарка тогда ещё не было в лексиконе).

Последняя наша встреча имела загадочную завязку. Это было в 1973 году, в году восемнадцатилетия всех нас, одноклассников. Я окончил первый курс мединститута, на каникулах был традиционно дома в Кировакане. Прогуливаясь по родному городу, зашёл в книжный магазин Маштоца, что на улице Туманяна. Увлечённый книгами, я не заметил, как ко мне подошла молодая красивая блондинка нашего возраста и без предисловий справила:

— Вы Саша Мурадян?

— Да. А разве мы знакомы? — я не понимал ситуации, ибо никогда ранее не был удостоен интереса молодой девушки.

— По фотографии. Я вас знаю. — Она показала жестом на улицу. За магазинным стеклом стоял парень, но моя близорукость не дала опознать его. Мы вдвоём вышли на улицу. Там довольный, в радостной улыбке стоял мой друг Сашка Полтораков.

— Это моя жена, Роза.

Вот так, не подождав и года, непоседливый неугомонный Сашка Полтораков, как только ему стукнуло восемнадцать, женился и разрешил, в моём понимании, основную проблему молодого человека — регулярной сексуальной жизни. Мы зашли по привычке к ним домой, провели полдня вместе. Он периодически целовал Розу в щёку. Я глубоко в себе завидовал этой возможности.

С Юрой Мысоченко мы были дружны с начальной школы. Всегда у нас находились общие интересы, кроме школьных задачек, я часто бывал у них дома, иногда, подолгу.

Юра жил в угловом здании на перекрёстке улиц Шаумяна и Батуми, со стороны хлебозавода. Мы вместе посещали какие-то кружки, кажется, авиамоделей, пытались собрать что-то летающее, но дело остановилось на микромоторе, его не удалось достать.

… Начали модели делать,

Нужен микромотор.

«Попроси ты у Агапа^[73]», —

Он сказал в упор…

Это всплывают в голове строчки моих стихоплетений, я уже тогда, в классе пятом строчил рифмованное, целые повествовательные поэмы, бессмысленные, но ритмические, размерные. Рифмоплётство — моя давняя и нежная страсть. И я думаю, поскольку форма для меня важнее смысла, меня влечёт в стихосложении тайна созвучия. Что-то сугубо музыкальное, не объяснимое на словах.

Мы с Юркой ходили в математический кружок Вероники Никандровны. Гияс-эд-ди́н Каши́ Дже́мшид^[74], как сейчас, помню это трудно произносимое имя средневекового математика. Необычные имена оставались в голове, потом мы их использовали во всевозможных шутках. Были и другие шутки, просто потешные.

Вероника Никандровна говорит:

— Сейчас мы поиграем в «хоп». Кто-нибудь знает эту игру?

Юрка закричал с места:

— Я, я знаю! Играют так: я говорю «хоп!», а Мушкин «Тр-р-р!» — и показал неприличный жест выпускания газов.

Все обхохотались. Тем не менее эта шутка имела свою основу. Был такой эпизод, когда я с Юрой заигрались у них дома. Под конец мы показывали индейские танцы шаманов, и я, припрыгивая на полусогнутых ногах, с тянувшимися к Солнцу руками орал какие-то заклинания, вдруг извлекаю «Тр-р-р!» Громко, на всю квартиру. Родители Юрки были на кухне, но не подали виду. А он мне назавтра сообщил, что отец ему после моего ухода сказал: «Я готов был выставить из дому твоего дружка!»

В восьмом классе Юра уехал с семьёй в украинский город Малин. Провожала его большая группа одноклассников. Ещё больше людей пришло проводить Геннадия Мысоченко, инженера химкомбината. Была прохладная осень, конец ноября. Крупный, высокий, в плаще, сняв шляпу, Мысоченко старший громким басом сказал: «Ну что, товарищи, обнимемся на прощание» …

Мы с Юркой переписывались до окончания школы и ещё пару институтских лет.

Мысоченко Юра закончил лечебный факультет Ленинградского санитарно-гигиенического института им. Мечникова, стал, как я, врачом. Я нашёл его недавно в Одноклассниках, написал сообщение. Он позвонил, старая дружеская связь восстановилась. Сейчас он работает врачом ультразвуковой диагностики в городе Кропоткин, вдовец…

Клишин Витя жил в доме военнослужащих на Теряна, 2, там, где жили Микоян Сергей, Садовский Саша (где он сейчас?). Не нравился он мне, так уж было. Ни его круглые щёки-пончики, притом, что он не был толстячком, как я. Ни подкалывающие характеристики по любому случаю. Ни императивная форма общения. Чуть завидит меня, сразу требует объяснения: почему не на коньках? Почему в кедах? Понятно, что дружбы с ним у меня не было. Осталась одна шутка, и та связанная с его фамилией. Мы, группой мальчиков стояли в вестибюле, ждали Клишина, он должен был выйти из самой последней двери в конце коридора, а он всё не выходил. Сергей Микоян громко позвал его: Клиш! Тут проходила уборщица, подошла к нам и пристыдила: хулиганы! Она «клиш» восприняла как «կլիր^[75]».

Как-то на физкультуре мы по кругу ходили, я шёл за ним. Напевал себе песню Мануэля «Je te jure», она звучит примерно так: жё то жире. Клишин повернулся и говорит: «Что там шире, жопа? Да, твоя жопа шире!» Тема жопы исходила от него постоянно.

Очень смутно запомнился ещё один эпизод, связанный с ним. В парке железнодорожников Сергей Микоян и Витя Клишин катались на своих велосипедах «Орлёнок». Кто был из мальчишек ещё, кроме меня, не помню. Но были там ещё Таня Берёзкина и Света. Фамилии Светы никогда не знал. Жила она в нашем квартале в здании музыкальной школы на Батуми. У неё был прямой распущенный светло-русый волос, черт лица не помню, но мне казалась красивой. Тогда мне все блондинки казались красивыми. Она в этом возрасте, примерно 13–14 лет всё время ходила в синей шерстяной спортивной форме. Дружила с Таней, их часто можно было видеть вместе после школы. Спустя годы, не помню, в каком контексте я спросил Таню, мол, была у тебя в подругах Света с нашего квартала. Таня нахмурилась и процедила зло: «Это была моя ошибка». Итак, Витя и Сергей катают на задних «сиденьях» Таню и Свету, попеременно пересаживая их с одного велосипеда на другой. Тут моя память отказывается вспомнить, почему так должно было завершиться, но я запомнил это именно так. Когда, накатавшись, девчонки ушли, я спросил Сергея: «Ну что она сказала?» — «Она сказала, что не любит меня. Сказала, что любит Витю Клишина». Такая вот странная фрагментированная нелогичная история. А больше всего меня тогда удивило, что как это можно не любить Микояна, а любить Клишина?!

Мушелян Славик, второгодник, появился в 3 «Б» классе. Все знали, что он вор. И так получилось, что какое-то время он сидел со мной за одной партой. Понятно, что он учился никак. Идея подсаживать отстающих к успевающим, видимо, была в советской педагогике от Макаренко, вот образец, бери с него пример, в затруднении помощь всегда рядом. Слава очень коротко стриг ногти, говорил, что лезвием бритвы. Так, я слышал, делали боксёры. Ещё Слава весь год сокрушался, что у него кеды рваные, вот он зашьёт их и сможет носить. Был такой случай. Во время перемены весь класс должен был выходить в коридор. Какой-то период было и такое правило. А Славе пофиг, он сидит себе на последней парте, и всё. Тогда меня затолкнули в класс, может, я был дежурным в тот день, не помню, мол, проследи, чтобы не спёр чего. И я помню свои мучительные размышления: допустим, он сейчас что-то заберёт из чужой парты, и что мне делать? Схватить за руку и кричать: товарищи, я задержал вора?

Был другой случай. Мы со Славкой Киселём гуляли перед Дворцом химиков в ожидании киносеанса. Тут откуда ни возьмись — Мушелян. Подошёл, взял Киселя в обнимку, мол, пойдем, поговорим, дело у меня к тебе. Два круга он водил Киселя, плотно обнявши за плечо, прихлопывая по груди, и потом вернул его мне. Кисель говорит:

— Ерунду какую-то нёс. Какая-то девочка, он её видел со мной, хочет познакомиться, тоси-боси. — А через пять минут вдруг нащупал пропажу значка на своей рубашке. — А где значок? Так это он снял с меня! Пойдём, Саша отберём!

Но, во-первых, Мушеляна уже и след простыл. А, во-вторых, я трус из трусов, разве я мог «оказать достойный отпор хулигану и вору». Я же не Сергей Микоян. Тот с ними, со всеми известными хулиганами боролся, на лопатки клал. Куда мне до Серёжи, хорошо, что Мушелян сразу смылся с добычей.

Спустя годы я встретил Мушеляна, уже будучи врачом, он проходил флюорографию и зашёл за результатом. Я знал, что он сидел несколько раз в тюрьме и ожидал, что у него будет туберкулёз. Но лёгкие его оказались чистыми, как стекло. Я его спросил:

— Не помнишь меня, мы с тобой в третьем классе за одной партой сидели?

— Нет, не помню. — Взгляд его застыл, видимо, он мысленно прошёлся по школьному детству. — А у меня, братуха, жизнь не сложилась, — сказал он с грустинкой и ушёл не прощаясь.

Терехов Боря был из тех учеников, кого называют тихонями. Он тоже какое-то время сидел со мной за одной партой. Я наблюдал за его письмом и злился. Он начинал страницу с левого верхнего угла, не оставляя отступа и верхнего поля. Если он делал ошибку, то аккуратно брал её в скобки и продолжал как ни в чём не бывало. Ни выделения, ни подчёркивания, ни абзацев, ни интервалов. Меня это раздражало, я ему говорил: «Перечеркни, чтобы было видно, что это ошибка». А он мне: «Нет, я её взял в скобки, не надо пачкать страницу». И учительница это принимала как должное, с ошибками, но без помарок! Это было чистописание в буквальном его смысле.

В третьем классе нас оповестили о новых правилах поведения на переменах в коридоре школы. Ученики должны ходить, придерживаясь стены по кругу в одном направлении (идеология зоны до сих пор присутствует в умах наших правителей). А если проходит учитель, ученик должен не только поздороваться, но и поклониться. Хорошо, что не земной поклон отбить! И это вводилось для детей 8-10 лет. С избытком энергии, накопившейся за 45 минут урока. (Надо всё же отметить, что это подавалось, как рекомендация, как новая культура поведения, подчёркивающее проявление уважения к педагогу). Слава богу, не прижилось. Но в один день нам поставили в пример Борю Терехова за исполнение вот этой инструкции.

А ещё Борю я увидел случайно во Дворце пионеров, в кружке авиамоделирования. Он удерживал на бечёвке летающий пропеллерный самолётик на задней площадке Дворца, пока не истощался заряд мотора. Боря улыбался, это было редкое явление, он был анемичным, тихим, малоподвижным. Никогда я не видел его бегающим, прыгающим, играющим в футбол.

Он жил в сталинках на нечётной стороне проспекта ниже улицы Налбандяна. Там же, где Вовка Реутин.

Реутин Вова второгодником попал в наш 5-й Б и проучился до 8 класса включительно. Сразу же или позже, я не помню, он стал работать на станкостроительном заводе.

Вовка сразу на школьной пионерской линейке попал в барабанщики. Выстроенные в две шеренги, мы, пионеры в белых рубашках и красных галстуках ждали торжественного начала. Микоян Сергей уже стоял с барабаном, второй барабан пионервожатая держала в руках, спрашивая, кто из нас может бить в барабан? Я хотел бить в барабан, я имел чувство ритма. Мама моя, когда я был у неё в 3-й школе перед майской демонстрацией, повела к какому-то дядьке, видимо, учителю пения, тот поочерёдно настукивал разную ритмическую последовательность, я повторял, слух и чувство ритма, оказались, есть, причём, хорошие. Но моя стеснительность в тот важный день не позволила сделать мне первый шаг. Вот если бы Валя спросила: Саша Мурадян, ты можешь бить в барабан, я бы ответил, да, могу. А Вовка Реутин сразу закричал: Я, я могу! И вышел вперёд. С него сняли джемпер, а под белой рубашкой с короткими рукавами была длиннорукавная фуфайка. Вожатая аккуратно подвернула рукава, и всё стало прилично. Я описываю этот эпизод именно так, с подробностями, чтобы передать мою тогдашнюю зависть и обиду оставшегося за бортом успеха лузера. Я хотел быть вторым барабанщиком, а моё место занял Реутин.

Как положено второгоднику, Вовка учился на тройки. Но он был хорош в спорте, особенно баскетболе. В классе, кажется, седьмом, Вовка мне говорит, мол, пойдём в секцию баскетбола, меня тренер Фрунзик приглашал и просил привести ещё кого-нибудь. Так я попал в баскетбольную секцию, не имея ни роста, ни спортивной быстроты, ни выносливости. Реутин быстро пошёл в гору и стал классным баскетболистом. А я, любитель эффектных выходок, научился вращать баскетбольный мяч на указательном пальце, как глобус на оси.

Вовка был мировой парень, компанейский, с неожиданными контекстными шутками. Мы в школьном буфете подходили к прилавку и говорили тёте Розе^[76]: մի հատ փոշոտ^[77], а Реутин тут же пошутил: ինձ մի հատ թոզոտ^[78]. Меня прикрепили к Реутину, как к отстающему. Я регулярно бывал у него дома, в полнометражной квартире с трёхметровыми потолками. Он ставил в «Ригонду» одну и ту же пластинку-миньон, Джорже Марьянович напевал «Devojko mala, pesmo moga grada…», мы разбирали домашнее задание. Но запомнилась не алгебра с геометрией. Как-то Вовка вынес на перекус большую тарелку белой черешни. Видимо, мама Реутина собиралась варить варенье, закуплено было два ведра. А белая черешня — моя слабость. Мы умяли черешню в два счёта. Вовка вынес столько же. Мы и это умяли. Он пошел за третьей порцией. Я говорю: «Не надо, мама заругает». — «Нет, говорит, тут очень много, на всё хватит». Мы съели третью порцию, потом ещё четвёртую. Огрёб ли он вечером, я не знаю, спрашивать не стал, а он ничего не сказал. Мама Реутина была армянкой, работала медсестрой. Отец его работал на заводе, на каком не знаю, никогда его не видел.

Краус Ира. Я смотрю на групповые фотографии, эти самые невиньетки, и в каждой от первого до четвертого класса вижу очень гармоничные черты еврейской девочки-ашкенази. Шатенка с веснушками и белой кожей, она, я помню, была стройной, длинноногой, можно сказать, красивой. Сейчас, с моего возраста и опыта, я могу сказать, что она была самой красивой, в ней был элемент пикантности, женственности, собственного достоинства (может, немного высокомерия). В классе пятом случился эпизод. Я тогда сидел на следующей от неё парте по диагонали. Под её партой вдруг кто-то обнаружил лужицу. И пронёсся слушок: Краусиха описалась! Было так или нет, не знаю. Может, пролилась бутылочка с водой, тогда не было пластиковых с завинчивающейся крышкой, бутылки мы затыкали туго сложенным тетрадным или газетным листом.

Уже постарше, в классе седьмом. Я отметил про себя приятные для созерцания девичьи груди Иры, изгиб бедра в чёрных спортивных рейтузах и её эту некоторую надменность, недоступность. Вскоре Краусиха уехала на историческую родину, в Израиль. Естественно, в кулуарах говорили, что у неё объявилась богатая тётя-графиня, которая позвала родню к себе. Вот с такой легендой Ира Краус исчезла из моей школьной жизни^[79].

Мкртчян Артём тоже второгодником пришёл в 4-й «Б». Он сидел в тот год со мной за партой. Вся последующая после школы жизнь показала, что у Артёма была скрытая сфера в жизни, связанная со спецслужбами, с минобороны. Но это внешкольный контекст.

А по школе первое, что он сделал, когда сел рядом, — поймал муху, оторвал ей крылышки и пустил гулять по парте, посмеиваясь над её беспомощностью. Артём учился плохо. Татьяна Сергеевна, ругая его за неуспеваемость, передразнивала, повторяя: «Мой папа — начальник! Его спрашиваешь, где работает отец, а он: мой папа — начальник!» В школьные годы я поддерживал с Артёмом ровные, но не дружеские отношения. Он был хулиганистым, учинял всякие проказы.

Именно Артём «принял» Самвела Казаряна в пионеры. Казо то ли отставал в учёбе, то ли имел замечания по поведению, но ему два раза отказывали принять в пионеры, ибо ещё не исправился, ещё не достоин. Пионерский галстук заслужить надо! Артём имел на этот счёт своё мнение. Мы возвращались из школы домой группой ребят, Я, Казо, Артём, Саркисян Арам, может кто-то ещё. Это было в четвёртом классе, мы поворачивали с улицы Фрунзе на проспект, шли около химзаводского парка. Тут Артём говорит, что в пионеры он сам себя принял, просто однажды повязал галстук и всё. А разве так можно? — Казо был на грани искушения. — Давай сюда галстук, я тебя приму в пионеры. Артём, как говорится, без тени смущения завязал Самвелу галстук. И тот стал пионером. И всё!

Один раз я увидел Артёма с его же дворовым другом на старой автобусной станции, за памятником Кирову. Артём жил в самых престижных домах Кировакана, на площади Кирова. Автобус направлялся в какую-то азербайджанскую деревню, там сидели селяне, окна были открыты. Артём с другом развлекались тем, что подбегали к окну автобуса, подпрыгивали и плевались на пассажиров. Им это было в радость. Мне такие шутки никогда не нравились. Я много раз в детстве бывал объектом насмешек и всегда понимал униженных страдальцев.

Потом Артём исчез из моей жизни, я его вообще позабыл. Может, он и не исчезал из города, но наши дороги не пересекались. А появился он вновь, когда я уже стал врачом и вернулся в родной город работать. На площади, завидев меня, Артём очень радужно и тепло обнял меня, сказал, что Сашик — его близкий школьный друг, вспомнил приколы с обескрыленными мухами, просил появляться, быть доступным. Я запомнил, что на нём был непривычный для взора бархатный или вельветовый темно-вишнёвого цвета пиджак. Постепенно мы сблизились настолько, что он стал крёстным на свадьбе нашего старшего мальчика. Но это уже другая история…

Авакян Лёва пришёл в 3-й «Б» класс и так в «Б» и остался до конца. По крайней мере, в старших классах у меня нет памятных событий о нём.

С лёгкой руки Минасяна Валерика его прозвали чисто по-русски: Лёхой, так он и остался Лёхой Авакяном для меня. С ним у меня были и дружеские, и семейные отношения в годы перестройки. Он стал заниматься бизнесом, был деятельным, успешным. Потом переселился в Челябинск, если не ошибаюсь, и связь наша распалась. Иногда я узнавал о нём от соседского парня, которого в кризисное время регулярно встречал на бирже золота. Всё это было после школы и института. А из школьного времени остался в памяти эпизод подготовки к 8 Марта. Трём парням — мне, Лёхе и Сашке Полторакову — поручили подготовить подарки для девчонок. Мы что-то купили в магазине (убей меня бог, не помню, что именно), помню, что с покупками поехали на такси в Димац в родительский дом Полторакова, чтобы всё рассортировать, упаковать и т. п. А таксист всю дорогу громко выражался отборной нецензурной бранью по поводу этого неизбежного зла — женского праздника, а мы, ещё не привыкшие к такой лексике, стыдливо улыбались.

Ещё один школьный эпизод связан с мамой Лёхи, тётей Риммой. На новогодних утренниках в младших всегда нас вовлекали в сценки-басни с волками, зайцами, лисицами и воронами. Тётя Римма у меня попросила на время маску волка (я играл Серого Волка). Их сценка закончилась, тётя Римма увлечённо разговаривала с другой мамашей, и они медленно шли к школьным воротам на выход. Маска была у неё в руке, но она и не вспоминала обо мне. Напрасно я забегал вперёд, чтобы быть замеченным. Подойти поближе и сказать: верните маску, — я стеснялся. Это длилось всю дорогу от второго корпуса до ворот школы. Мне помог бойкий мальчик из нашего класса, звали его Патвакан. Наскоро поняв ситуацию, он подбежал к тёте Римме, потянул маску на себя, сказал: это наше, отдайте! Так Патвакан спас меня от провала выступления. А сценка моя была такая:

— Как, лиса, твои дела?

— На базаре я была.

— Что ты так устала?

— Уток я считала.

— Сколько было?

— Семь с восьмой.

— Сколько стало?

— Ни одной^[80].

Я тут развожу руками и вопрошаю: «Где же эти утки?» Русская девочка (имени не помню, проучилась она недолго, на фотографии 1-го класса она справа в переднем ряду присевших на корточки) кладёт обе ладони себе на живот, и довольная отвечает: «У меня в желудке!» Так нас научила Татьяна Сергеевна.

Акопян Самвел, несомненно, самая оригинальная личность среди моих одноклассников. Он появился в пятом классе и ушёл, видимо, после восьмого. Ему было присуще и проказничать, и привирать, рассказывая о своих «подвигах» в драках, в общениях с девушками. Не лишён он был авантюризма, уехал после школы то ли в Находку, то ли во Владивосток (Владик, с его слов). Он был плутом, озорником, трикстером, был обаятелен, артистичен, нагловат, попал на съёмки в «Арменфильм», чем вызвал жгучую зависть у меня. Привозил оттуда какие-то дикие новости. Например, после «Ромео и Джульетты», мы, естественно, обожали Оливию Хасси^[81]. Агапыч (такое прозвище ему придумал Славка Кисель) сказал, что она проститутка, и что это ему сказал Кеворков^[82], тот видел её в борделе в Риме. И как весомый аргумент добавил: «Разве не обратил внимания, какая обмякшая грудь у Джульетты в сцене ночного свидания!» Это только одна из его многочисленных невероятных историй и баек. Возможно, Агапыч и сам верил в свои выдумки.

Мы были дружны, меня тянуло к нему. Я не знаю, почему у него была плохая репутация. Дело даже дошло до того, что однажды моя мама сказала, что ей не нравится, что я дружу с Агапычем. — Почему, мам? — Он плохой парень, он увлечёт тебя в плохую историю. Я злился, требовал объяснений. Мама объяснила так доходчиво, что у меня язык отнялся. Она сказала: «Если бы тебе сказали, что твоя мать дружит и общается с падшей женщиной, с блядью (բոզ), как бы ты на это реагировал?» Я пообещал свести до минимума наши контакты, но не исполнил этого.

Агапыч увлёк меня в секцию стрельбы из пистолета. Для вступления нужно было письменное разрешение родителей. Моя мама подписала бумагу без вопросов. А мама Агапыча (он жил с матерью в частном доме где-то на Степана Зорьяна) расписку не подписала. Тогда Агапыч уговорил меня написать и поставить подпись от имени его мамы. Я, естественно, сделал это, т. е. в юридической терминологии совершил подлог. («Ах, мама, мама, как же ты была права!»^[83]).

Мы стреляли примерно полгода. Поскольку тир был на городском стадионе, мы совершали долгие прогулки до тира, обратно, ввязывались в разные приключения. По дороге был пустой заброшенный бассейн. У нас были какие-то разрывные капсюли, видимо, в тире подобрали, и мы решили их положить в огонь и понаблюдать, как взорвутся. На дне бассейна мы соорудили костерок, бросили туда эти запалы и пустились наутёк по лестнице за бортик бассейна.

Думаю, Агапыч не врал по части «Арменфильма», или врал на две трети, но какие-то уроки актерского мастерства получал. Периодически, по возвращении из Еревана он показывал мне и некоторым своим друзьям, с которыми я тоже стал приятельствовать, современные танцы, был пластичен, артистичен, а, главное, свободен, он не стеснялся и был самим собой. Вот что меня очаровывало.

В один из дней я был у него дома, там же были его друзья — Мгер, Ишхан и ещё кто-то, забыл имя. Агапыч сказал, что у него день рождения, но жаль, нечем угостить. А у меня в тот момент было, я точно помню, двенадцать рублей. Я без колебания потратил их на сардельки, лимонад, сыр. Было ли шампанское, не помню, но все деньги ушли, значит, бутылка вина всё же была.

Тем не менее Агапыч носил печать изгоя. Учился он плохо, но не это было причиной. Шлянин и Шелестов были непробиваемыми двоечниками, но изгоями не были. Он ушёл после восьмого класса, но мы продолжали общаться. И после института, когда я уже работал, мы пересекались в городе. Он работал на заводе, говорил, что ждёт сезона путины, чтобы поехать в Находку…

Ерицян Хачик был моим навязанным другом с 6 лет. Мы жили через стенку в смежных квартирах, я — в первом подъезде, он — во втором. Все мои отношения с Хачиком мало относятся к школе, они будут изложены в «Стоквартирном^[84]». Я помню, как 31 августа радовался, потому что Хачика, к удивлению, не было на перекличке, и в списке 1-го «Б» он в тот день ещё не значился. А уже 1 сентября, когда мы, семилетние счастливые дети, вступающие в Храм знаний, взявшись за руки парами, с портфелями в свободной руке, начали медленно двигаться к входу, появились Жорж Хачикович Ерицян, главный врач санэпидстанции, с сыном Хачиком. Они прямиком пошли в наш класс. Напрасно учительница говорила, что его нет в списках 1-го «Б», поищите в других классах, Жорж Хачикович был тверд: мой сын вместе с Сашиком Мурадяном записан в один класс! И Хачика усадили со мной рядом. К счастью, он учился так вяло, что к пятому классу отстал, и наши контакты постепенно сошли на нет.

По характеру Хачик был настоящий говнюк. Все его озорные выделки содержали элемент насмешки и издевательства. Есть документальный пример моим словам — фотография 4-го класса. Фотограф заретушировал «рожки», которые Хачик поставил девочке с левого края сидящего ряда. Имя этой девочки я так и не вспомнил, но помню, что какое-то время сидел с ней рядом в центральном ряду на задней парте. Она носила в портфеле импортные лезвия от безопасных бритв для затачивания карандашей. Я таких не видел раньше, отец брился тогда «Невой», «Балтика» появилась значительно позже, когда уже я сам начал бриться. Самое важно в этом было то, как она их хранила. Она в открытом виде сваливала несколько лезвий в боковой кармашек портфеля. И я (мне кажется, мой читатель уже знает, о чём я сейчас поведаю) перенял этот опыт. На следующий же день я глубоко порезал палец. Классика жанра!

Другие одноклассники мелкими штрихами и крупными мазками

Ткаченко Слава запомнился тем, что был хорошим голкипером в школьном футболе и большим проказником.

Юра Бондарь имел басовитый голос и напоминал мастерового, соответствовал своей фамилии. Именно ему досталась знаменитая пощёчина Шаке Александровны. Подслеповатая наша класрук со словами: «Где этот Ткаченко? Ты почему себя так ведёшь, негодник!» — подошла к Юрке Бондарю и отвесила звонкую оплеуху. «Шаке Александровна, я не Ткаченко!» — забасил Юрка, но было поздно. Ибо прежде чем кричать «я не Ткаченко», нужно было угадать намерение учительницы, встать, вытянуть в обороне обе руки вперёд и завопить: «Я Бондарь! Бондарь!»

Шелестов Лёня и Шлянин Костя — двоечники из Лермонтова. Просто дубари. Шлянин, по-моему, не дотянул до восьмого класса, застрял на каком-то этапе.

Прищеп Лариса ушла после восьмого класса. Училась на тройки. Ничем не запомнилась. Правда, когда она как-то зашла в школу через год, уже, будучи не школьницей, её облик поменялся: причёска, какая-то нехитраякосметика, невысокий каблук, обтягивающая юбка — я сразу уловил элементы расцветающей девичьей сексапильности.

Климова Люба была в седьмом — восьмом классах, я только запомнил её в эпизоде на уроке русского, когда списывал диктант, и Алла Анатольевна меня уличила. Это описано в «Педагогах» Невиньетки. Позже с Любой мы изредка пересекались, она работала лаборантом на станции переливания крови.

Енокян Асмик проучилась до конца в «Б» классе, запомнилась острым носом и хорошей девичьей грудью на худощавом теле.

Гелецян Анаит, смуглая, с пышной копной черных волос, с маленьким носиком, невысокая, очень спортивная, она бегала быстрее всех. Анаит расцвела после школы в очень привлекательную женщину. В десятом классе в неё был влюблён Арам Киракосян (Кикос), он говорил: «Ничего не хочу, только бы Гелецян Анаит меня полюбила».

Дабагян Женя ничем не запомнилась.

Акопян Анаит, тихоня, маленький мотылёк, училась стабильно хорошо. Она была всю жизнь первой в журнале, и это обязывало каждый день быть готовой к ответу. Вот всё, что осталось в моей памяти.

Багоян Гаяне — некрасивая девочка (прости, господи, за такие слова в отношении к женщине!), лахудра с родинкой на самом кончике носа, дополнительно портившей облик, казалось, что у неё всегда насморк. Ничем не запомнилась.

Волочник Тамара жила в смежной квартире с Юрой Мысоченко, куда я часто хаживал. Были какие-то отношения, игры, разборы домашних заданий. Полненькая от природы, она с возрастом стала дебелой женщиной. Один раз я её видел после школы, уже будучи рентгенологом. Она привозила дочку по скорой помощи на рентген, малышка что-то жёсткое проглотила. После рентгена Тамара предложила: Саша, поедем ко мне, кофе пить. Был поздний вечер, Тамара была матерью-одиночкой, я отказался.

Фандунц Жене посвящена целая глава в «Ручейках», она моя первая осознанная школьная любовь. Здесь же скажу лишь то, что в учёбе Женя особо не отличалась. В десятом классе она уже была совершенной красавицей, выделялась из общей массы, и даже её школьная форма с фартуком была пошита индивидуально под неё, юбка чуть повыше колен, прямая, без стандартного плиссе, другие мелкие изюминки, придававшие шарм девичьей, ещё не раскрывшейся до конца сексапильности.

В один знаменательный день создалась какая-то ажиотажная ситуация, связанная со сложной задачкой по физике. И это были домашние задания, у «А» класса своя задачка, у нас своя (оба из учебника физики). Я сейчас не могу не то чтобы вспомнить — смоделировать ситуацию, чтобы Женя решила обратиться именно ко мне с просьбой. Но в действительности так и было. В этот самый день, в большом школьном коридоре моя Женя, моя недоступная красавица, ни разу сама не начинавшая разговора со мной, ни разу не проявившая никакого интереса к моей персоне, моя звёздочка — идёт прямо на меня с однозначно трактуемой подобострастной улыбкой на лице, ещё издали окликая меня по фамилии, с интонацией, безошибочно означавшей: «Сейчас я попрошу тебя об услуге, от которой ты не сможешь отказаться!»

— Мурадян! Реши, пожалуйста, эти две задачки, ты сумеешь.

Я понял, что это мой звёздный час. Особо не подав вида (а я варианты для нашего класса уже пытался решить, но не смог), — я сказал, что завтра принесу решение.

Ситуация была критической. Никто из наших ребят не знал ответа. Обращаться к кому-то ещё было для нас, амбициозных молодых людей, готовящихся в престижные вузы, было недопустимо. Но ведь эти задачи решали и до нас! Есть выход! Школьные тетради моей старшей сестры Аси сохранились, аккуратно сложенные в ящике книжного шкафа. Я кинулся к её архиву и тут же откопал тетрадку по физике, нашёл решённые моей сестрой задачи, списал и выдал за своё! Вариант задачи для нашего класса я тоже аккуратно сдул и гордо сдал на проверку. Галуст Нерсесович проницательно посмотрел мне в глаза, спросив: «Списал у сестры?» — «Нет, что вы, тетрадей же не осталось!» Мои полыхающие красные щёки и фальшивый тон голоса разоблачили меня с головой. Но старый мудрый учитель ничего больше не сказал.

Так, единственный раз в жизни я оказал Жене «посильную» услугу.

Торосян Карине жила на Ленина, 14, втором стоквартирном доме напротив нашего. Она младшая сестра Иры Торосян, которая училась с моей сестрой Асей и часто бывала у нас дома. Карине была плотненькой, а с возрастом раздобрела. Училась она неважно, но определённый шарм в ней был. Арам Киракосян про неё как-то сказал: хорошая девочка!

Антонян Марина жила в угловом здании на Ленина, 10, в нашем большом дворе, ограниченном пятью зданиями. Марина была очень приятной наружности и лёгкой в общении, с ней не было внутреннего напряжения и стеснительности, временами я даже допускал некоторые сальности. Я не ждал от неё осуждения, оценки поступка, враждебности, Марина была другой породы, свойская, открытая. В старших классах она ходила парой с Женей Фандунц.

Варсик (фамилии не помню) на фотографии 4-го класса слева предпоследняя, рядом с безымянной девочкой, которой Хачик строил рожки. Варсик имела в себе признаки скрытой «жгучей страсти», она с возрастом стала очень напоминать Флоринду Болкан^[85]. Второгодница, она была старше нас на год, как и Арам Саркисян. Последний по дороге домой (в четвёртом классе обычно мы группой в 4–6 человек пешком шли домой по проспекту Ленина) говорил нам, ещё не знавшим гормональных перемен, что Варсик — блядь. «Բոզ ա, ես լավ գիտեմ։ Գիտես ինչ արավ, մոտիկացավ, պինդ կպավ փորով փորիս ու քսվում ա։ Հաստատ բոզ ա^[86]».

Саркисян Арам, второгодник, тот самый «старший товарищ», который, в частности, посвятил меня в практику рукоблудия. Я занимался с ним и с Хачиком Ерицяном английским после школы, бывал у него дома, а чаще мы шли в здание центрального отделения Сберкассы, там работала его мама, там был свободный кабинет, где мы повторяли уроки английского. Помню, там были современные пишущие машинки «Ятрань», старые механические «Ундервуд» с вмонтированными армянскими литерами. Можно было побаловаться, постучать по клавишам, я это дело, как и всё канцелярское любил и люблю по сей день. Через год-два Арам снова остался на второй год. Позже он, как и Агапыч, каким-то образом попал на «Арменфильм», научился некоторым актёрским приёмам, часто изображал нам это. К концу школы он носил тонкое стильное тёмно-синее пальто с белым кашне, настоящий денди! С Арамом мы периодически встречались в городе практически всю жизнь, у нас сохранились тёплые дружеские отношения.

Мовсесян Валерик, маленький мальчик, рыжий с веснушками. Жил он на Фрунзе, на противоположной от новой школы стороне улицы. Это именно Мовсесяна Валерика учитель армянского ընկեր Թադևոսյան в гневе поднял на вытянутые руки и швырнул к задним партам. Валерик был троечником и как-то тихо исчез из моей памяти, дальше пятого класса его не помню. Пару раз я увлёкся и с ним пошёл смотреть мотогонки по горкам, это было недалеко от школы, у стадиона химиков. Он был, видимо, завсегдатаем и сразу показал «мальчика^[87]», за которого надо болеть. Валерик в шеренге на физкультуре стоял в левой крайней тройке с Гагиком Степаняном и Робертом Яйлояном.

Чорекчян Ванцет был дважды второгодником и известным хулиганом. И его прикрепили ко мне, чтобы подтянуть успеваемость. Ванцет жил в двухэтажном доме рядом со школой в однокомнатной на цокольном этаже. Несколько раз мы готовили домашние задания у них дома. Дом тот снесли позже, там стоит высотка, в которой в наше время был фирменный магазин от мясокомбината, где мы регулярно брали палку сервелата за пять рублей.

Успеваемость Ванцета я поднять не сумел. Зато не смог отказать ему дать прокатиться на моём новеньком «Орлёнке». Он покатался от души, хотя договор был только на два круга. Потом ушёл, вернулся через десять минут и попросил ещё покататься. Сел за руль и исчез из поля зрения. Я безуспешно обегал весь квартал. Через час на моём «Орлёнке» приехал его друг и сдал мне мой велосипед. Со сменёнными узлами и деталями. Я ныл, плакал. Мама ругала меня, а мой дядя Юрик говорил: «Сколько раз тебе подпортят велосипед, столько раз я его починю. Ты правильно поступил, нельзя быть крысой».

Меликсетян Карине на фото первого класса справа от меня, она самая высокая девочка, смуглая, по всем повадкам селянка, по-моему, она и русского толком не знала. Надо признаться, что можно назвать десяток-другой учеников, о которых невозможно догадаться, зачем они в русской школе. В третьем классе она осталась на второй год. В горбачёвские времена я видел её в павильонах на Мясникяна, она продавала текстиль.

Степанян Гагик, Степо́ был одним из коротышек нашего класса, он жил в двухэтажных домах за химзаводским парком, на Шаумяна. Он был сыном зубного врача.

Иногда мы шли вместе домой по улице Шаумяна, я заворачивал налево в парк через вертушку-турникет, а он через несколько метров был у дома своего. На этом отрезке дороги он мне объяснил механизм оплодотворения, что из мужчины во время соития истекают сливки, и женщина беременеет. Это было в четвёртом классе. В классе шестом мне Сашка Полтораков нашептал, что Степо на уроке сидел на задней парте и дрочил, весь красный, потный, и пялился на Женю Фандунц. А мне это урок запомнился тем, что в какой-то момент учительница по ходу развития темы спросила у класса что-то очень простое, типа сколько будет три в кубе и призвала ответить Гагика. Он встал, потупил взор, что-то мямлил неразборчивое, потом сказал: не знаю. Это было неадекватно. Объяснение пришло к вечеру того же дня. Потом они семьёй переехали в Ереван.

Нина Саруханова моя первая подруга детства, соседка, живущая на нашем третьем этаже в 12-ой квартире. Мы росли вместе, я с двумя старшими сёстрами и три сестры Сарухановы, Нина младшая из них. Нина подробнее мною представлена в «Стоквартирном»^[88]. А в учебном плане Нина едва влачила груз непосильных для неё занятий и отстала уже после третьего класса.

Гаспарян Гоар есть на фотографии восьмого класса, но, когда она пришла к нам, я не помню. Ничем не запомнилась. Училась плохо.

Где-то в шестом классе с нами стал учиться Исламов Саша, второгодник, но не двоечник, а пропустивший год учёбы по болезни. Как я понимаю, у него был посттравматический остеомиелит голени. По национальности он был греком, почему фамилия Исламов, я так и не узнал, но к восьмому классу он поменял фамилию и стал Иянидис, Янис Иянидис. Вот эту фамилию, как только не коверкали на разные лады. Вершиной этих каламбуров была грузинская версия — Илиадзе. Но с той или иной фамилией, Исламов Саша не проходной человек в моей биографии. Сначала он меня обучал, как проявлять фотоплёнки. Они жили в частном доме, было много пространства, много безнадзорной свободы. Там, где фотографии, там у подростка нередко кустарная порнография. У Ислама во внутреннем кармане пиджака (он неизменно ходил в костюме) всегда был презерватив, то самое резиновое изделие № 2 ценой в две копейки. Он говорил, что под рукой всегда нужно иметь гондон, чтобы не подцепить венерическое заболевание. Я выпросил у него на пару дней эту штучку, поносить и посмотреть. Упаковку вскрывать было запрещено, рассмотреть или примерить на себя было невозможно, просто хотелось быть причастным ко всему, что связано с сексом. Спрятанный под мягкую обложку блокнота, презерватив выбухал кольцевидным бугром, бдительность моя была притуплена, блокнот валялся на столе среди тетрадей и учебников, и отец мой, увидев это безобразие, тихо, но строго спросил: «Это тебе зачем?» Как мне было стыдно! «Это не моё, папа, я взял у друга…» — я готов был провалиться сквозь землю. — «Не твоё, но в твоём кармане. Ты у меня в карманах такое видел?!»

После школы с Исламом мы периодически виделись, он закончил строительный в нашем городе и подвизался прорабом на стройках. Как-то ночью его сына госпитализировали по поводу аппендицита, он дежурному хирургу Бахшику Петросяну раз десять заявлял, стуча себя в грудь, что Саша Мурадян — его брат! Наутро Бахшик, то ли в шутку, то ли всерьёз, всё же спросил меня: «Мурашвили, а ты, часом, не грек? Этот Иянидис всю ночь кричал, что ты его родной брат».

Вот такой был у меня школьный приятель Саша Исламов, ставший потом в соответствии со своим этносом Янисом Иянидисом.

Напоследок

На фотографии 2-го «Б» класса слева в заднем ряду стоит девочка, такая же высокая, как Меликсетян Карине. Ни имени, ни фамилии, ни чего-либо ещё я не запомнил. Там же в заднем ряду справа мальчик за Ларисой Прищеп, о нём тоже ничего не могу сказать. В переднем ряду среди присевших на колени четвёртый слева — мальчик по имени Яша. На фото первого класса он рядом с Татьяной Сергеевной. Фамилии и связанных с ним эпизодов не помню.

Всплыли ещё имена, вне фотографий, то есть с пятого по седьмой классы, о которых я ещё не высказался. Это Мелконян Генка, самый высокий парень из нашего класса за все годы; это Асламазян Генка, тихоня, двоечник; это Месропян Стёпа (а может, его имя было Месроп, мальчик из Ташкента, прибыл после землетрясения 1966 года); мальчик из Тувы, Тувинской АССР, имя не сохранилось; Минасян Валерик, живший в нашем дворе и давший Авакяну Лёве прозвище Лёха; мальчик-инвалид, учившийся на дому, числившийся в нашем журнале, мы ему носили на дом новогодний пакет от Деда Мороза; Агаси (фамилия не всплыла), он промелькнул до 8-го класса, был хорошим боксёром, выступал за городскую сборную; Егиш (фамилия забылась), второгодник, проучился с нами один год…

Я думал дополнить этими именами вторую редакцию, но не стал этого делать. У меня не было изначального намерения превратить мои воспоминания в документальную опись. Я назвал свой его «Моя Четвёртая школа», и эти записи — отражение большой школьной жизни только одной гранью кристалла, одной из ста граней учеников, проживших, как и я эту школьную жизнь с 1962-го до 1972 года, — гранью с именем Александр Мурадян.

ШКОЛЬНЫЙ ДВОР. МОЗАИКА

ПАЗЛ С ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНЫМ ФИНАЛОМ

Школьный двор — это глава запечатлений, разбросанных во времени, не связанных между собой, не привязанных строго к нашему классу и к нашему выпуску школьников, педагогов, взрослых, — всего, что не систематизировалось в предыдущих разделах, но связано со школой; это извлечённые из памяти фрагменты сюжетов, ситуаций, соревнований, линеек, демонстраций, педсоветов, олимпиад и всего, что ассоциируется у меня со школой, моей Четвёртой школой.

Если в стенах школы происходит преимущественно учебный процесс, то школьный двор — это мир неподконтрольной свободной жизни школьников, место, где перемешиваются разные возрасты, потоки, где встречаются друзья из разных классов, где периодически происходят грандиозные события, например, торжественные линейки.

Пионерия школы стремилась к торжественности и структурной иерархической красоте. Постовалова Валентина, Валя, наша старшая пионервожатая. Очень милое домашнее лицо, улыбчивое, излучающее дружелюбие и веру в светлое будущее (это я говорю безо всякой иронии), меня всегда тянуло к ней, хотелось быть под её доброй защитой и наставничеством.

«Товарищ старшая пионервожатая! Пионерская дружина четвёртой средней школы имени Александра Сергеевича Пушкина на торжественную линейку построена. Председатель совета дружины имярек». Валентина начинает всегда словами: «Дорогие ребята!» Потом под барабанную дробь было торжественное вынесение Знамени пионерской дружины школы. И так же под сопровождение двух барабанов отряды совершали марш по периметру спортивной площадки. Барабанщиками были Микоян Сергей и Реутин Вова. Председателей дружины и отрядов не помню. Остались в памяти только белые рубашки, белые пилотки с красным кантом, красные пионерские галстуки, шёлковые, аккуратно отглаженные нашими мамами. И возвышенное чувство причастности к великому прошлому и к светлому будущему.

* * *

На школьной площадке под оградой оставались две скамейки, ещё не унесённые после фотосессии. Каким-то образом случай свёл к этим пустующим скамейкам двух отпетых второгодников: Ананяна Гришу и Шлянина Костю. Гриша сказал выдающуюся фразу:

— Ара, Шлянин, у меня двойка по русскому, это понятно. А у тебя, почему двойка, ты же русский!

* * *

Кто-то когда-то показал мне, что, если бритвенные лезвия вертикально воткнуть в деревянную поверхность стола и хлёстко дать ладонью по острию, лезвие согнётся пополам и сломается. Важно было опускать ладонь чуть косо, не строго вертикально, тогда будет безопасно. Но нужна была смелость испытывать так свою ладонь, бритва могла глубоко поранить и порезать связки. Насчёт смелости не знаю, но бездумная бравада показного геройства у меня проглядывалась. Я этому делу быстро научился и показывал салагам на школьном дворе. Тут откуда ни возьмись Таня Берёзкина вышла из корпуса, а я перед какими-то шестиклассниками выпендривался с трюком «смотри, какой я смелый» на ребре доски ямы с песком. Пока Таня шла по двору, я воткнул и сломал четыре лезвия, причём я помню, внутри у меня уже был мандраж, но отступать было нельзя. Это же Таня, моя пассия! Я хотел выглядеть бесстрашным героем, я ждал, что Таня подбежит, остановит меня, ужаснётся от моей безрассудности, скажет, что это очень опасно, или, на худой конец, спросит, в чём фокус? Но Таня никакого интереса ко мне не проявила, безучастно прошла, проигнорировав мою глупую игру.

Больше я этот трюк не проделывал. Тот кратковременный пережитый страх меня протрезвил.

* * *

На каком-то утреннике в классе, наверно, шестом, на сцену вышел аккуратный пионер в галстуке и пилотке и запел a capella «Город над вольной Невой…» Спел он тогда неумело, взял не свою тональность, перешёл на фальцет. Это был Селимян Самвел.

Потом это повторялось ежегодно, «Слушай Ленинград» стал его визитной карточкой. Голос у Селима сформировался баритональный, пел он неплохо. По школьным меркам это было, пожалуй, его единственное достоинство. Парень он был нагловатый. Дружил с такими же, например, с Аваляном Сергеем.

Михаил Амбарцумович организовывал ежегодные экскурсии в химзавод, на завод химволокна и, однажды была дальняя экскурсия на Севанский завод стекловолокна. Для организации экскурсии на химзавод кто-то должен был отнести документы договора в администрацию завода и заверенные вернуть в школу. В тот год Мхо поручил это дело трём парням: мне, Самвелу Селимяну и Сергею Аваляну. Я сейчас не помню, что у меня случилось дома, куда я должен был пойти, но в химзавод отлучиться не мог. А ребята сказали, что ты волнуешься, мы сами сделаем. Назавтра оказалось, что договор не состоялся, как они мне объяснили, так как нужного человека не было на месте, мол, приходите завтра. «Так что, Саша, вчера ходили мы, сегодня пойди ты». Я и пошёл. Пока пытался ориентироваться на территории завода, какая-то тётя (видимо, из отдела кадров) заприметила меня, школьника, подошла, посмотрела бумаги, сказала: «Вам к товарищу Мецатуняну, он весь день в кабинете», — показала рукой направление движения. Мецатунян между делом сказал, что ждал посланцев от школы вчера, тут же завизировал бумаги, и я через 10 минут довольный возвращался домой. Никуда Селим и Авалян не ходили, просто говоря современным сленгом, кинули лоха.

А ещё в девятом — десятом классе у Селима была фишка: в кулуарах он пел шуточную песню про курочку, которая не ведала греха, пока искуситель-петух не уломал её прогуляться за реку, и не «испортил причёску», и она наутро снесла яичко. Вполне нормальная песня в традициях русской частушки. Мораль песни звучала в последних строчках: «Девки, не ходите с парнями за реку, а то прокричите кукареку!» Девушки наши на этих словах стыдливо переглядывались, прикрывая смущённую улыбку ладонью. Селим вкушал успех артиста!

* * *

Ира Петухова была на два года старше нас, она училась в одном классе с моей сестрой Асей, часто бывала у нас дома, и я вожделенно разглядывал её светлый волнистый волос, курносый нос, длинные ноги. В один день мы, восьмиклассники, обомлели от неожиданного зрелища. Десятиклассники играли в баскетбол на уроке физкультуры, Ира бегала по полю в синей футболке и в синих спортивных плавках, демонстрируя свои длинные стройные ноги. Это была по нашим меркам живая эротика!

Сестра рассказывала позже, что на следующий день завуч Ашот Арутюнович (Гестапо) вызвал к себе Вову Крыжановского, который дружил с Ирой, и распекал его за то, что тот позволил своей девушке бегать по школьному двору и показывать всем голые ляжки!

После окончания школы Крыжановский поступил в военно-морское училище, кажется, через год — мы были уже десятиклассниками — на встречу с выпускниками он пришёл в парадной форме, был заносчив, вёл себя крайне недостойно. Он демонстративно отвернулся от директора Минасяна и бросил через плечо что-то грубое.

Прошли времена, всё расставилось по клеточкам, пазлы сошлись. Ира с Вовой разбежались. Крыжановский спился до алкогольной полинейропатии, ходил с авоськой в магазин петушиной походкой^[89], опустился совсем и в возрасте около сорока лет помер.

* * *

Битунова Наташа училась на класс старше, и она была секретарём комсомола, когда мы учились в восьмом классе. Девушкой она была сбитой, сероглазой, для меня непривлекательной, мне казалось, что она хмурая, неулыбчивая. Это меня всегда отвращает. Но моя наивная вера в значимость структурной иерархии настраивала на уважение к первому секретарю ЛКСМ школы. В какой-то момент в середине учебного года я заметил её отсутствие. По информации, которую я черпал из дома от сестры и мамы, оказалось, что Битунова забеременела, и её спешно увезли рожать с глаз подальше. Мама сокрушалась, какой позор! Первая комсомолка школы забеременела в девятом классе! Какой позор для школы!

* * *

В один из школьных утренников двое салаг, Амян Андрей и Мамян Ваган, образцовые пионеры примерно пятого класса, спели дуэтом. Спев песню, они расходились в разные стороны за кулисы. А после объявления следующей песни бодрым пионерским шагом сходились к центру авансцены. Пели слаженно, задушевно. Спели четыре знакомые пионерские песни, пятой был объявлен знаменитый «Солнечный круг». Стало смешно, песня-то для первоклашек. Амян и Мамян после первого куплета вдруг запнулись, что-то их тормознуло, и они замолкли. Потом без смущения поклонились и ушли со сцены, опять в разные стороны. Мол, достаточно и одного куплета. Потеха!

* * *

В ОК и Fb^[90] периодически всплывала фотография ухоженной респектабельной сексапильной женщины с внешностью еврейки-ашкенази с уведомлением «вы можете быть знакомы». Оказалось, это Карина Финкельштейн, она училась на два класса ниже. Но в моей жизни она появлялась несколько раз.

Первый раз это было в девятом классе. Меня выбрали третьим секретарём комсомола, и участь водить молодых на приём в здание горкома легла на меня. Трёх-четырёх четырнадцатилетних восьмиклассников, прошедших первый этап в школьном комитете, я вёл в главное здание Кировакана, здание городского комитета КПСС, детище архитектора Бахшиняна, где на первом этаже заседал городской комитет ЛКСМ во главе с Карленом Даниеляном.

Процедура приёма в комсомол была достаточно стандартной. Я заводил кандидатов по одному, представлял по имени и фамилии, говорил, что имярек подал заявление на приём в ряды ВЛКСМ такого-то числа, что первичная ячейка утвердила заявление. Затем серьёзные дяденьки в костюмах что-то спрашивали новобранцев, чаще, кто может быть избран в ряды ВЛКСМ. Меня немного коробило, что в перечислении всех качеств потенциального комсомольца они, члены городского комитета, всегда подчёркивали последний пункт — «активно платить членские взносы». Мне тогда казалось это неуместным, мелочным, то есть, с одной стороны, само собой разумеющимся, а с другой, недостойным озвучивания, мол, комсомольский дух, преданность идеалам, чистые помыслы строительства коммунизма нельзя опошливать деньгами. Как же я был наивен! Как наглядно время подняло всю пену на поверхность.

Пока мы ожидали приёма, Карина, любознательный подросток, спрашивала меня, старшего комсомольца, секретаря школьного комсомола самые разные вещи, в том числе, какие имена могут иметь домашние попугаи? Я тут же вспомнил, откуда вопрос — мы тогда все читали «Вокруг света» — и сразу ответил: Жакот и Ито. Она была очарована! Потом я представил её перед партийными мужами. Финкельштейн Карѝна, отчество подзабылось. Один из заседателей сразу спросил: "Дочь прокурора?», — и сразу к Даниеляну: «Карлен Арменакович, есть предложение принять в ряды ВЛКСМ!» Заветная фраза была озвучена, и Карина стала комсомолкой.

Второй раз случай меня свёл с Кариной в Ереване. Это был, наверно, год 80-й. Я с женой на автомобиле Тюши^[91] поехали то ли встречать кого-то в аэропорту, то ли проводить Раюшку в Красноярск. Рейс задерживался до вечера, и чтобы как-то скрыться от жары, он привёз нас в квартиру своего близкого друга Согояна Лёвы, сына начальника милиции Кировакана. Оказалось, Карина — его жена. (Сын милпета^[92], дочь датахаза^[93], нормальный альянс).

Ни к чему не обязывающий эпизод, мы провели там часа два, от еды отказались (потом Тюша объяснил, что Карина даже яичницу нормально не приготовит, кормит мужа консервами). Но в разговоре я напомнил Карине, что именно я её принимал в комсомол. Она этого не помнила.

Третий раз имя четы Согоян-Финкельштейн появились в одной из газет, времена были горбачёвские, расцветало свободное предпринимательство, внутри которого почивало разнузданное мошенничество. Статья сообщала, что супруги такие-то, пользуясь служебными возможностями… Короче, был грех подлога эмиграционных документов.

И вот, спустя тридцать лет, я смотрю на фотографию роскошной зрелой привлекательной ухоженной женщины с очаровательной улыбкой в кадре на фоне моря. Из информации в свободном доступе: живёт в г. Нетания^[94], изучала Piano в Музыкальном училище, в свободных отношениях (значит, не замужем), училась в средней образовательной школе № 4.

* * *

В классе, видимо, пятом, за мной заехал завспорта Прецизионного завода Алёш^[95], и мы поехали в магазин «Динамо», что была на улице Кирова. Алёш набирал для завода несколько спортивных брюк, одна предполагалась мне^[96]. Он спросил, какого цвета хочешь, чёрного или синего. Я подумал, раз спортивные, значит, синие. Оказалось, что это не спортивные треники, а выходные брюки, для парадов и торжественных встреч. Крой у них был классический, зауженный книзу, а материал эластичный, сейчас я бы сказал с лайкрой. Но цвет! Это был яркий электрик, такой, что бросается сразу в глаза, как цыплячий жёлтый. Издалека меня воспринимали как надевшего тренировочные штаны, рубашку и пиджак. Цвет брюк был очень одиозным. Нелепый вид, но мама ничего против не имела, и я надевал их в школу какое-то время.

А в школе готовили праздничное выступление то ли к дате образования СССР, то ли Октябрьской революции. Интернациональный номер, пятнадцать школьников в национальных костюмах изображают пятнадцать советских братских республик, рассказывая краткую историю и достижения советского периода. Мне досталась Киргизская ССР, я должен был изображать киргиза.

Был заучен приличный по объёму текст, по нынешним меркам в полную страницу А4. Иссык-Куль! Новое слово, незнакомое доселе, меня будоражило, радовало. Высокогорное пресноводное озеро, как наш Севан, оно формировало воистину братское чувство, основанное на похожих ценностях, пусть пока лишь географических.

Нас было 15 учеников, по числу республик. В национальных костюмах были единицы, большинство пришло в своей ежедневной одежде. Мы собрались в зале Дома офицеров. На мне были эти нелепые синие брюки. Я расхаживал по фойе и в зале между рядами в надежде, что выступление каким-то чудесным образом не состоится. Но тут меня остановил незнакомый мальчик:

— Ты Саша Мурадян? — Я. — Мы тебя ищем-ищем, а ты вот где. Иди скорее на сцену, только ты остался.

Я прямо с центрального прохода запрыгнул на сцену. За кулисами стояли все «республики» с завучем Елизаветой Бениаминовной Шульман. Собрав всех, она сказала страшную новость: выходить будем на сцену поодиночке, а не все вместе полукругом, как предполагалось. Но это полбеды. Вторая половина беды — текст нужно сократить в два-три раза, экспромтом, прямо во время выступления! Сократить? Какую часть, начало, середину или конец? Или как-то иначе? Для меня это были невыполнимые условия. А ещё эти нелепые синие брюки, все пялятся, нет-нет, кто-то да съязвит: чего в спортивных штанах пришёл?..

Сашка Садовский выступал передо мной и легко справился с задачей.

Я вышел на авансцену, начал громко декламировать заученный текст, понимая про себя, что не смогу сократить, никак не смогу, будь что будет, прочту до конца. «Иссык-Куль! Иссык-Куль!» — говорю я пафосно. Тут до меня донеслись шёпоты из-за кулис, мол, хватит, заканчивай. Я повернул голову, вижу, машут руками, мол, всё, время вышло. Я, ничтоже сумняшеся, мгновенно оборвал своё связное изложение и затопал за сцену. Елизавета Бениаминовна по-матерински приобняла меня, приговаривая с улыбкой: «Ах, та мой киргиз! Настоящий киргиз!»

Не знаю так ли, но, мне кажется, что этот утренник, это моё выступление положило первый камешек в здание моего интернационального интереса к другим этносам, впоследствии максимально укрепившегося.

* * *

Наверно, в классе 6-ом, однажды, зайдя в класс, мы увидели нового ученика, смуглого кучерявого брюнета, старше нас, похожего на восьмиклассника. Там же был Ванцет, он нам сказал, что новый ученик с Кипра. «С Кипра? — Сергей Микоян театрально всплеснул руками. — Не верю!» Я повторил с тем же тоном: «С Кипра? Не верю!» Я хорошо помню, что я чувствовал свою неорганичность, фальшивость и в построении фразы, и в тональности, и в манере. Я копировал своего друга и лидера.

Начался урок английского. Роза Мисаковна спросила новичка: What is your name? — My name is George. Дальше выяснилось, что он английский он знает так же, как родные армянский и греческий.

После этого урока Жорж исчез, наверно перевели в более подходящий по возрасту класс или в другую школу.

После Ташкентского землетрясения в Армении появились переселенцы. Одного мальчика распределили в наш пятый «б». Это был Месропян Стёпа. Парень как парень, я с ним мало общался. Видимо, его в шестом классе перевели в «д». Помню, что как-то я его заискивающе спросил: «Как тебе понравился наш Кировакан?» — «Дыра», — сказал Стёпа, и мне стало обидно. Да, не Ташкент, но мы же со всей душой…

Был ещё один мальчик, этнический армянин, маленький, щуплый, тихий. Армянского не знал, как попал к нам, не помню. Имя его пока не всплыло из глубин памяти. Он был из Тувы. На карте СССР я быстро отыскал это место. На уроке труда Дмитрий Назарович спросил новенького: — Откуда? — Из Тувы. — О, Тула — большой город! — Не из Тулы, из Тувы, — прокричали мы с мест. — Из Тувы? — Похоже, Динозавр такого места не знал, что не удивительно.

Его, этого мальчика, как и Стёпу, я тоже спросил через какое-то время о Кировакане. Я уже знал, где Тувинская ССР, что за народ там живёт, я ожидал высокой оценки моего замечательного города. Болото, сказал он…

* * *

Это было в четвёртом классе, мы группой ребят по обыкновению возвращались после уроков домой, спускаясь по улице Фрунзе, обогнули угол химзаводского сквера и вышли на проспект. Навстречу нам шла самая знаменитая бабушка города — бабушка Мутафьян. Все школьники нашего времени знали её, приветствовали её при встрече и испытывали непонятное чувство причастности к великому прошлому советского народа. Бабушка Мутафьян видела живого Ленина! Как именно, насколько близко, может она была с теми ходоками из картины Серова, может, выполняла какое-то партийное поручение, — я не знаю. Но думаю, что она была из числа того легиона коммунистов, которых судьба хоть однажды приводила на уличные митинги Владимира Ильича. В хорошо организованной канонизации Ленина как иконы большевизма представителям этого отряда по простому факту биографии выдавался своеобразный карт-бланш на уважаемое и безбедное существование, чтобы свидетельствовать перед подрастающим поколением о «самом человечном человеке».

— Здравствуйте, ребята! — бабушка нас приветствовала первой.

— Здравствуйте, товарищ Мутафьян, — нестройным хором ответили мы.

— В школе были?

— Да-а!

— Пятёрки получили?

— Да-а!

— Пончики ели?

— Да-а!

— Молодцы! Хорошие пионеры!

Бабушка Мутафьян завернула на Фрунзе, наша группа продолжала свой ход, а я думал про себя: «Не все получили пятёрки. И пончиков вообще не бывает в школьном буфете».

Недавно я спросил сестру, помнит ли она нашу героиню. Оказалось не только помнит, но и знает некоторые интересные факты. Папа наш, Арам Сергеевич, оказывается, ежегодно в день 8 Марта заходил с букетом к Мутафьян домой поздравить и передать подарок. Почему, теперь уже не узнать, то ли от профсоюза, то ли от партийной ячейки. Мутафьян была близкой подругой знаменитой писательницы Мариэтты Шагинян, автора «Гидроцентрали», нечитанного мною производственного романа о строительстве Дзорагес.

* * *

Мой экземпляр альбома выпускника открывает моя фотография. Я стою у доски, там написана какая-то алгебраическая формула, будто я на уроке доказываю теорему. Я в белой рубашке с коротким галстуком и в пиджаке. Галстук мне повязал мой дядя Левон, это был мой первый выход в свет в галстуке. У меня густой волнистый волос, юношеский блеск в глазах и едва заметный отцветающий фингал под левым глазом.

Восстановить в подробностях историю этого фингала пока не удалось, у всех участников только обрывки памяти, фрагменты, местами противоречивые. Я изложу только то, что запомнилось мне.

Был какой-то конфликт, но между кем и кем, неизвестно. В конфликте были девятиклассники, один из них был Амо Багдасарян, носатый худощавый парень, задиристый и хамоватый, он жил в здании магазина «Мелодия». Произошла то ли потасовка, то ли разборка на высоких тонах этого Амо с кем-то другим, кого я защищал. Я кинулся разнимать, встал между ними. Тут откуда ни возьмись, появился весьма авторитетный в городе парень старше нас, Шерам, придержал этого Амо, которого знал, и спрашивает, в чём дело. Амо в мой адрес бросил оскорбительный эпитет, я схватил его за грудки, и разъярённо кричу: «Кто? Я?» Шерам с полуоборота наотмашь мне вмазал по глазу с возгласом: «Ты-то кто такой!».

Я не драчун по сути и по жизни, получив удар сразу стушевался, думая, как остаться без синяка. Шерам разогнал собравшихся в разные стороны, просто жёстко сказал: «Пошли с глаз долой!»

И всё это произошло в нашем дворе, прямо перед нашим подъездом. А через четыре дня состоялась фотосъёмка для альбома. Вот такая история.

Выпускной бал

Так получилось, что выпускной бал дал трещину, часть учеников, в частности, наш 10-й «В», решили собраться отдельно на свою вечеринку. Здесь тоже произошло разделение по интересам, группа в 13–14 человек настроилась собраться дома у Светки Захаровой^[97]. Другая группа вместе с выпускниками из других классов выбрала ресторан «Урарту».

Торжественная часть проходила в Доме офицеров. Из памяти напрочь стёрлись хоть какие-то воспоминания об этом, ни одной картинки не всплыло и по сей день^[98].

Определённо торжественная часть была, там же вручили единственную на весь выпуск-72 золотую медаль Тане Берёзкиной, раздавали ли там аттестаты, или мы их забирали в школе, я не вспомнил. Далее был собственно выпускной бал с танцами и весельем.

Вот с того момента, как я по-английски с чувством некоторой неловкости за незавершённость этого важного события, в составе небольшой группы выпускников вышел из здания Дома офицеров и направился в ресторан «Урарту», — с этого момента частично моя память восстанавливается. То, что я отделился от своих друзей, от «великолепной семёрки», имело простое объяснение. В ту пору я был влюблён в Алекову Армине, её выбор автоматически стал моим, альтернатива не рассматривалась.

Ресторан «Урарту» был на первом этаже девятиэтажного здания, на берегу городского озера. У входа нас встречал директор ресторана, бывший наш физрук Искандарян Жора. Он, как всегда, был хмур и сосредоточен. Для нас в длинную столешницу были сдвинуты несколько столов на сорок персон. Ресторан работал в обычном режиме, были посетители, обычно молодые мужчины, часто полукриминального типа. Мне кажется, тогда в рестораны семейные люди, мужья с жёнами, братья с сёстрами ходили только по поводу юбилеев, преимущественно в отгороженные комнатки, называемые в народе банкетными, для безопасности. В ресторан водили русских туристок, может, офицеры посещали с жёнами, — я эту тему плохо знаю.

Я не помню, пили ли мы шампанское, говорил ли кто какой-либо тост. Несомненно, мы что-то танцевали, но я не запомнил, чтобы я кружился с кем-то в медленном танце. Если бы это было с Бригиттой, я бы запомнил. Карине Кочарян я бы пригласил на танец обязательно, но она была с другой группой у Захаровой дома. Остальные варианты тогда, если и были, не имели для меня никакого значения и не остались в памяти.

В ресторане были малыми группами молодые парни, среди них мой друг детства Гагик с седьмой квартиры и известный по городу повеса по прозвищу Пончо, названный так из-за непропорционально круглых щёк на весьма худощавом стройном теле. В центре за столом сидели трое ребят, явно неместные. Один заказал себе музыку и станцевал необычный, очень эффектный танец, не похожий ни на народный, ни на современный, танец ритмический, я бы сказал, со спортивной хореографией. Мы в такт аплодировали. Но другим ребятам, местным, это не понравилось, стала назревать напряжённость перед дракой. Танцор достал из заднего кармана нож, что выкрикивал из-за спин своих дружков. Но тут вмешался Искандарян, сказал пару нужных слов, напряжение спало, и задиры мирно продолжили вечер.

Постепенно наши ряды редели, уходили парами, группами, вечер растворялся в ожидании начало новой жизни, завтрашние заботы и планы забирали бывших школьников по домам.

Ресторан закрывался в полночь. Нас осталась небольшая группа стоиков, решивших всю ночь, соблюдая традиции, гулять по ночному Кировакану, чтобы осталась память об этом прощальном дне. Были две девушки из «А» класса, но имён их я не помню, Арам Саркисян, бывший одноклассник, но отставший в пути ещё на один год, ещё кое-кто, не оставшийся в памяти.

Поначалу несколько ребят из ресторана увязались за нами, якобы провожать. Один из них прицепился ко мне, чтобы вывести на конфликт, утверждая, что он, деревенский, ничем не хуже нас, городских. Он не знал, что я не конфликтный человек. Я деловито обосновывал ему, что сам корнями из деревни и т. п. Тут Гагик — а он был авторитетный силач, его боялись — говорит этому парню: «Смотри у меня, если слово худое скажешь Сашику, будешь иметь дело со мной!»

Пончо быстро разделся, плюхнулся в озеро, проплыл полкруга, вылез и надел костюм обратно на мокрые трусы. Потом всю дорогу сокрушался, что зад его весь мокрый. «Это мой третий выпускной за неделю», — повторял он.

Людская масса рассеивалась, случайные попутчики по ходу шествия сворачивали в сторону своих домов, исчезали в ночи, коротко засветившись на чужом школьном празднике. К площади Кирова остались только мы, выпускники. На руках была гитара, но играть на ней толком никто не умел. Арам Саркисян время о времени наигрывал ритмический перебор из трёх аккордов, а мы весело подпрыгивали, размахивая руками. Это была больше аэробика, чем танец.

Наверно, часа в четыре утра, я вернулся домой.

На следующий день мы классом собрались дома у Яврика. Назавтра он уезжал в Москву на вступительные экзамены в МАИ.

Новая жизнь приветливо открывала нам свои врата, мы стояли у самого порога взрослой жизни, той, где надо обретать специальность, выбирать город, проектировать будущее. Школьная жизнь осталась за последним поворотом серпантины на перевале зрелости. Открылся бескрайний горизонт, многообещающий, манящий…

Красноярск, 2022

ИЛЛЮСТРАЦИИ

1-й Б класс. Класрук — Татьяна Сергеевна.

Слева направо сверху вниз сзади наперёд порядно:

1. Аракелов Ашот, Енокян Асмик, Имярек, Торосян Карине, Мысоченко Юра, Суслова Таня, Казарян Самвел, Берберян Айкуш, Терехов Боря;

2. Меликсетян Карине, Мурадян Саша, Дабагян Женя, Антонян Марина, Краус Ира, Есаян Армен, Волочник Тамара, Полтораков Саша;

3. Зурабян Роберт, Мовсесян Валерик, Багоян Женя, Микоян Сергей, Татьяна Сергеевна, Яша, Саруханова Нина, Имярек;

4. Лаврова Таня, Акопян Анаит, Прищеп Лариса, Имярек, Игитян Гагик, Ерицян Хачик, Гелецян Анаит, Патвакан, Бабаян Анаит, Имярек.

2-й Б класс. Класрук — Татьяна Сергеевна.

Новенькие: слева направо сверху вниз сзади наперёд (ряд, место)

1. Имярек — 1, Варсик — 3;

2. Имярек — 8;

3. Кисель Слава — 7;

4. Клишин Витя — 9.

3-й Б класс. Класрук — Татьяна Сергеевна.

Новенькие: слева направо сверху вниз сзади наперёд (ряд, место)

1. Бондарь Юра — 1, Мкртчян Артём — 2, Степанян Гагик — 3, Мушелян Слава — 10;

2. Авакян Лёва — 5.

4-й Б класс. Класрук — Шаке Александровна.

Новенькие: слева направо сверху вниз сзади наперёд (ряд, место).

1. Саркисян Арам — 1, Ткаченко Слава — 7;

2. Имярек — 2;

Имярек — 1, Чорекчян Ванцет — 8, Фандунц Женя — 9.

8-й Б класс. Красрук — Раиса Терентьевна.

Новенькая одна — Гаспарян Гоар (3 ряд, 2 место).

^[1] А.С. Пушкин «Медный всадник»

^[2] Без гнева (лат.) — первая половина крылатой фразы «Sine ira et studio» («Без гнева и пристрастия», «Без ненависти и усердия»).

^[3] Л.Н. Толстой «Война и мир».

^[4] Не уверен, что точно запомнил имя директрисы, это было в начальных классах

^[5] Дирёп — прозвище Сергея Мартиросяна, он учился на класс ниже, мы сдружились уже взрослыми, когда я стал работать врачом. Этимологию такого классного погоняла я не узнавал, а теперь вряд ли узнаю.

^[6] Такого, как Александр, нет (арм.)

^[7] Берите пример с Александра (арм.)

^[8] Карлос Кастанеда, Теун Марез, Виктор Санчес — популярные писатели,изложившие в своих произведениях эзотерическое учение и практики мезоамериканских индейцев

^[9] Наша школа № 4, выпуск 1988 года

^[10] Дядя (арм.)

^[11] Я знаю, точно знаю, она трахается вовсю, направо и налево (арм.)

^[12] По плоду узнается дерево (лат.)

^[13] Дружбой с учениками грешил, пожалуй, только Вильям Александрович, но у него был особенный предмет — труд.

^[14] Почему-то в то время записывать дарственные надписи в книгах было принято на форзаце, а не, как положено, на авантитуле, на худой конец на контртитуле или самом титульном листе.

^[15] Наихудший прогноз (лат.)

^[16] Я начал писать отдельную сферу «Запятой» под названием «Если бы…» Историкам виднее, но мой опус терпит и сослагательное наклонение.

^[17] Я сделал, что смог, пусть другой сделает лучше (лат.)

^[18] Очень приятно прижиматься к твоей груди, не так ли? (англ.)

^[19] Двойная звезда в созвездии Цефей, компонент А которой является красным сверхгигантом, одной из крупнейших звёзд в Галактике Млечный Путь. Мы тогда не разобрались, что Цефея — родительный падеж мужского имени, а Цефей — мифический эфиопский царь, муж Кассиопеи, отец Андромеды. И сейчас я на слух воспринимаю имя Цефея как очень благозвучное женское имя.

^[20] Персонаж трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта»

^[21] Չախալ աչքեր (арм.)

^[22] Птенец, цыплёнок (арм.)

^[23] Ի՜նչ բդեր ա (арм.)

^[24] Безбашенный, сорвиголова

^[25] Вид боевого карате с жёстким контактом

^[26] Каре (carrē, франц.) — компоновка архитектурных объёмов вокруг прямоугольного пространства.

^[27] «Где ты был, Боже» (арм.) — песня А.Месчяна, худ. руководителя группы «Апостолы» Ереванского Политехнического института

^[28] Легендарный малогабаритный цветной телевизор «Шилялис-401д» Каунасского радиозавода

^[29] Так называл рисунки знаменитого авангардиста народный художник СССР академик Илья Глазунов.

^[30] Что вы здесь потеряли? (арм.)

^[31] Хулиган, проклятый, мать твою (арм.)

^[32] Магазин русской книги им. Брюсова, находился на перекрёстке Ленина — Энгельса

^[33] Парень, стыдно, не поглажено, пахнет (арм.)

^[34] Караджян Вова, парень с Батуми, 14, ставший мне другом после института, в годы моего врачевания

^[35] Автомобиль ВАЗ-2103

^[36] Лагерь, Димац, Конго — городские районы Кировакана.

^[37] Станкостроительный завод, называемый в народе «Станко», официально именовался «Завод прецизионных станков», на первомайских и ноябрьских демонстрациях они выходили с транспарантом «Прецизионный».

^[38] Персонаж «Войны и мира» Л.Толстого

^[39] Название взято мной от знаменитого вестерна (фильм 1960 года, в советском прокате был, когда мы ходили в начальную школу. Мы его не видели, нам досталась чехословацкая пародия «Лимонадный Джо»).

^[40] Появишься в городе, там поглядим (арм.)

^[41] День Конституции Союза ССР 1936 г․ (Сталинская Конституция), праздновался до 1977 года.

^[42] Пока точно не установлен состав восходящих, есть сомнения в присутствии Павки Телегина.

^[43] Песня из фильма «Вертикаль», ставшего культовым, благодаря песням В. Высоцкого.

^[44] Прозвище Лувр, которое использовал только я, со временем трансформировалось в Лувру. Я стал звать его Лувра, ибо ранее мне не хватало этой гласной в конце имени.

^[45] Стилистика и орфография автора сохранена

^[46] Слава Ткаченко

^[47] Идиоматическое выражение, переводу не поддаётся

^[48] Например, Донато д’Анджело Браманте, звучит изумительно! Это имя, измененное на Донатос, Фауст присвоил мне в качестве псевдонима. Через длинный путь трансформаций я подобрал ему звучное имя. Путь был таким: Феб — Аид — Мцхет — Плутон — Անգղ — Фауст.

^[49] Кироваканский драматический театр имени Абеляна

^[50] Здесь нет ошибки правописания, ибо он не Козырь, а Կոզըր, созвучно с Козрь

[51] Смотри у меня! (арм.)

^[52] «40 чертей и одна зелёная муха», Ералаш № 46, 1984

^[53] Альбом выпускника-72. Педагоги

^[54] Очень нескладно звучит по-русски перевод словосочетания ընկեր Էմմա, гармоничного для армянского слуха и созвучное советскому времени; в армянских школах к педагогам обращались по имени (ընկեր Մանիկ, ընկեր Նունիկ), и очень редко, например, к директору, по фамилии (в маминой школе № 3 директором был ընկեր Օդաբաշյան)

^[55] Смысл этой фразы относился к моей нарастающей привязанности к замужней женщине, впоследствии ставшей моей женой

^[56] Произнесите это по буквам (англ.)

^[57] Я тут ошибаюсь, сын Раисы Терентьевны учился годом младше, с Мамяном Ваганом.

^[58] Аудиалист — человек, основная информация для которого поступает через слуховой сенсорный канал.

^[59] Дом Красной армии, старое название Дома офицеров

^[60] Эта тема освещена мною в 12-ом письме «стареющего селадона»

^[61] Բոզ (арм.) — блядь, проститутка

^[62] Безбожница (арм.)

^[63] Ленин, ты солнце мира (арм.)

^[64] Песня Эребуни-Ереван к 2750-летию Еревана

^[65] Мои вариации анекдота советского времени. Муж с женой смотрят фигурное катание, муж мечтательно говорит: «Сейчас бы в Москву, в Лужники, на произвольную программу». — Жена ему: «Ты сначала обязательную программу выполни, увалень!»

^[66] Одна из вершин Памбакского хребта, 3031 м

^[67] Это не школьная тема, но добавлю, раз начал. В институте стали проглядываться новые типы преподавателей, среди которых попадались просто мизантропы. Этот профессор биофизики был из них. Так получилось, что я некоторое время общался со студентом другого факультета, который получал репетиторские натаскивания у него, молодого доктора наук, который растратил здоровье в научной гонке и теперь терпеть не может видеть здоровых и жизнерадостных студентов.

^[68] Сейчас, с высоты возраста, я бы не был так суров в оценке старого учителя. Сам люблю дурачиться, ибо нельзя к жизни относиться слишком серьёзно.

^[69] В покойницкой (арм.)

^[70] Непереводимый каламбур

^[71] Из России приехал? (арм.)

^[72] Лаврова — пассия Микояна, а Суслова его блядь (арм.)

^[73] Агап, Агапыч, Акопян Самвел, мой одноклассник и друг

^[74] Персидский математик и астроном XV века

^[75] Уд (арм.)

^[76] Имя буфетчицы могло быть другим, не помню

^[77] Одну опудренную (имеется в виду, сахарная пудра) — арм.

^[78] Мне одну пыльную (арм.)

^[79] Недавно нашел Ирину в ОК, Irina Zorella, живёт в Израиле, обаяния ничуть не растратила

^[80] С.Маршак «Волк и Лиса».

^[81] Британская актриса, исполнила роль Джульетты в 16-летнем возрасте в фильме Франко Дзеффирелли (1968 г.)

^[82] Степан Кеворков, армянский актёр, кинорежиссёр, народный артист СССР

^[83] Из песни Флярковского «Ах, мамочка…», слова Л.Дербенёва

^[84] Отдельная сфера опуса «запятаЯ»

^[85] Бразильская актриса, известна по роли графини Ольги Камастры в фильме «Спрут»

^[86] Она блядь, точно. Знаешь, что она сделала, приблизилась, плотно прижалась животом к моему животу и тёрлась. Точно, блядь (арм.)

^[87] Героя фильма или любимчика у нас принято называть «мальчиком, парнем» — տղա, ո՞րն ա տղեն, տղեն սա՛ յա

^[88] Отдельная сфера опуса «запятаЯ»

^[89] «Петушиная» походка — стопа начинает провисать (на манер петушиной лапы), поэтому больной вынужден при каждом шаге высоко поднимать ногу и шлёпать ступней.

^[90] Социальные сети Одноклассники и Facebook

^[91] Артём Мкртчян (Невиньетка. Школьники)

^[92] Милпет — русская транскрипция слова միլպետ(арм.) — начальник милиции

^[93] Датахаз — դատախազ (арм.) — прокурор

^[94] Город в Израиле

^[95] Просторечие: в народной лексике некоторые русские имена употребляются с опущением последней гласной: Алёш, Серож, Саш, Вануш и т. д.

^[96] Мой отец долгие годы работал председателем профсоюза завода, профсоюзы курировали культуру и спорт, из этого скромного котла мне и сёстрам перепадали шерстяные синие спортивные костюмы, олимпийки (были у меня две финские), ботасы (это чехословацкие кроссовки).

^[97] Девушки: Захарова, Головинова, Бучнева, Павленко, Кочарян, Мосинян. Парни: Микоян, Аракелов, Есаян, Яврян, Телегин, Атоев, Джулакян, Щетинин, Казарян (сомнительно). Список дал мне Сергей Микоян.

^[98] Часть событий я излагаю по воспоминаниям Микояна Сергея, Аракелова Ашота и Есаяна Армена

“

Оглавление

Слово предоставляется выпускнику школы № 4…

ВРЕМЯ СОБИРАТЬ ПАЗЛЫ,

  ВМЕСТО ЭПИГРАФА

  АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКА — 72 ПЕДАГОГИ 1970 — 1972

    МИНАСЯН Марклен Гарегинович, директор школы, его семья и другие персонажи

    ВАРДУМЯН Галуст Нерсесович, учитель физики, классный руководитель

    ХАЧАТРЯН Софья Рубеновна, учитель русского языка и литературы

    САРКИСЯН Вероника Никандровна

    МИКАЭЛЯН Михаил Амбарцумович, учитель химии

  ШКОЛЬНИКИ 1970 — 1972

АЛЬБОМ ВЫПУСКНИКА — 72 ВЕЛИКОЛЕПНАЯ СЕМЁРКА

  Татьяна Сергеевна, моя мама и любовь к первой учительнице

    Педагоги армянского языка и армянской литературы

    Труд

    История СССР, история армянского народа, новейшая история

  НЕВИНЬЕТКА. ШКОЛЬНИКИ.1962 — 1970

    Другие одноклассники мелкими штрихами и крупными мазками

ПАЗЛ С ЕДИНСТВЕННО ВОЗМОЖНЫМ ФИНАЛОМ