Невольница: его проклятие [Лика Семенова] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Невольница: его проклятие — Лика Семенова

Глава 1

Я смотрел, как с грохотом отъезжает дверь ангара и думал только об одном — удержаться. Не хочу ее терять, едва вернув. Я слишком рано счел ее покорившейся — теперь чувствовал себя полным болваном. Она обманула меня. Посмеялась. Она не должна была бежать, что бы ей не предлагали. Кровь пульсировала во вздутых венах, казалось, они вот-вот лопнут на висках, удары сердца отдавались в кисти рук. Бросало в жар. Я сжимал кулаки, стискивал зубы, но слышал лишь шум в ушах и далекий, почти нереальный скрежет железной двери.

Я видел, как напротив открытых ворот вышел наемник — норбоннец, с которым я договаривался. Должно быть, редкий ублюдок — это часто видно по роже.

— Мы прибыли.

Я смотрел не на него. Уже заметил девчонку, узнал, не замечал никого, кроме нее. Луны бросали белесые отсветы, но я и теперь видел, как пламенеют ее волосы. Она заметалась, когда обступили солдаты, заглядывала в лицо одного из наемников, но они держали ее под локти. Нет никого вернее наемника, почуявшего вкус больших денег. Главное, чтобы твою цену никто не сумел перебить. Мою не смогли. Ларисс был прав — старики оказались прижимистыми. Даже Тенал, заинтересованный больше всех. Спесивый, жадный старый болван!

Я пошел вперед, но норбоннец преградил дорогу:

— Деньги вперед, ваше сиятельство, иначе они пристрелят ее.

Чертов попрошайка. Деньги! Эти псы не видят ничего, кроме денег. Я швырнул ему под ноги кошель, в мусор и пыль. Я бы с удовольствием швырнул их в чан с дерьмом и смотрел, как он вылавливает золото, ныряя с головой.

— Двести тысяч золотом, как договаривались.

Наемник отошел с дороги.

Она смотрела на меня, не в силах отвести безумный взгляд или шелохнуться. Умирала от страха, знаю, и была права. Я се еще не понимал, что именно сделаю. Все казалось мелким, недостаточным. Я рисовал себе самые страшные картины, но тут же малодушно жалел ее. Это совершенное тело, атласную кожу… Я уже ни в чем не был уверен. Ни в чем.

Когда я подошел, она так и не опустила глаза. Страх парализовал, сковал, обездвижил. Я коснулся ее гладкой щеки, чувствуя, как она едва заметно вздрогнула. Эта дрожь передалась моим пальцам и разнеслась с потоком крови по всему телу, стремясь к одной точке. Я хотел ее прямо здесь, в этой пыли. Я взял ее за подбородок, чувствовал, как мои пальцы прожимают до кости. Слышал, как часто и обрывисто она дышит. Слез не было. Я отчаянно хотел видеть ее на коленях, швырнуть к ногам, но сдержался. Это стоило сжатых зубов, ломоты в челюсти и отчаянной боли в висках. Она моя головная боль. Моя смертельная болезнь. И мое лекарство.

Я велел заковать ее, как преступника. Наблюдал за ее беспомощностью, слушал как щелкают замки. И все еще не верил, что она здесь. Когда ее вели к корвету, я слушал лязг цепей, и этот звук истязал меня. Вопреки всему. Я знал, какими нежными и горячими могут быть эти руки с тонкой белой кожей. Я знал, как впивается сталь. Знал, что пока мы доберемся домой, на запястьях останутся побуревшие полосы, которые потом станут синими. Но она беглая. Беглая, черт возьми! Ларисс прав. Тысячу раз прав.

Я сел в свой катер с тревогой. Несмотря на конвоиров, цепи, наглухо запертый корвет, я боялся, что она ускользнет, просочится сквозь пальцы, как нагретый солнцем песок ее проклятого дома. Я предпочел бы быть запертым вместе с ней, но понимал, что это не лучшее решение. Нет, не из-за того, как буду выглядеть в глазах своих же солдат. Мне больше нечего скрывать — я признался сам себе, что одержим этой женщиной. И ненавидел ее за это признание. Пусть так. Да, я одержим, я уничтожу каждого, кто встанет между нами. Я боялся не сдержаться в темноте корвета. Боялся сам себя.

Ларисс прав — я солдат. Действие, действие, действие. Без раздумий и сожалений. Но жизнь — не война, а я упрямо превращал свою жизнь в войну, потому что не знал ничего другого. Карабкался наверх, вгрызаясь зубами во все, что только попадется. И, черт возьми, зубы выдержали. Остался последний решительный шаг — и довольно войны.

Я не хочу войны.

Дорога казалась бесконечной. Катер несся по воздушной магистрали мимо подсвеченных огнями высоток, а я все время смотрел назад — на стальной нос корвета, в котором она заперта. Боялся, что вывалится по дороге и разобьется, обманет, ускользнет, украдет у меня саму себя. Наконец, катер нырнул в парковочную трубу и остановился с легким толчком.

Ларисс ждал меня на парковке. Молчал, лишь сосредоточенно вглядывался в мое лицо.

— Проверь, но не выпускай, — я обнял брата, хоть все равно еще не простил его, даже теперь.

Ларисс хлопнул меня по спине, разжал объятья и направился к корвету. Звон его каблуков разрезал гулкую тишину парковки. Он подошел, открыл дверцу, заглядывая в черное нутро, и я все еще опасался, что он увидел пустоту.

Глава 2

Дверь щелкнула, как выстрел, и начала подниматься. Я скорчилась на полу, забилась в угол, отчаянно надеясь, что меня не заметят. В зияющем, истекающем светом проеме появился темный силуэт управляющего, будто вырезанный из черной бумаги. Я узнаю его даже по силуэту. Мерзкую змею, сладкоречивого гада. Я вздохнула с облегчением, понимая, что не различаю сейчас его лица, но боялась, что он заговорит, и я влипну в клейкие омерзительные тенета лживых слов. Меня вывернет: теперь я не способна их воспринимать — это хуже побоев. К счастью, он молчал. Лишь сделал знак сопровождающим меня солдатам покинуть корвет. Имперцы вышли, и дверь вернулась на место, погружая меня в темноту.

Тьма оглушала и ослепляла, сводила с ума. Тьма — простор для мыслей, яд для трепещущего сердца. Тьма оставляла меня наедине с собой, повергала в кошмары. Тьма заползала в душу, как ядовитый туман Котлована, разливалась зловонными парами, которые, к сожалению, оказались не в силах меня убить. Я все еще была под наркозом шока. Темнота отрезала от реальности, и я не осознавала ее. Хотелось лишь потрясти головой, сильно, до головокружения, открыть глаза и оказаться в безопасности. Утереть мокрое от испарины лицо и понять, что все — дурной сон. Нет стальных стен — все это оковы воспаленного разума. Но что-то отвратительно нашептывало, что лишь теперь я проснулась и окунулась в реальность. Котлован — такой же мутный морок, как и окружающий его туман. Нереальны все: Доброволец, Санилла… и даже Гектор.

Теперь стало особенно невыносимо.

Я встала на колени и колотила ладонями в стену, цепь билась о металл, издавая оглушающий стук, звенела, утяжеляла руки. Не знаю, зачем я это делала. Я билась, до разливающейся боли, до онемения, но преграда оставалась на месте, а боль все равно не отвлекала от мыслей. Она существовала параллельно. Я забилась в угол, обхватила колени ледяными руками. Дверь вновь щелкнула и с гулким металлическим отзвуком поехала вверх, впуская лучи прожекторов. На фоне светлого пятна, почти ослепнув от контраста света и тьмы, я видела лишь мутные силуэты. Меня схватили за руки, вытащили на свет. Хотелось кричать, но из пересохшего горла не вырывалось ни звука. Я билась, стараясь освободиться, будто не понимала, что это бесполезно, но слышала лишь звон цепей. Меня волокли как труп, как груз. Цепь лязгала по каменному полу, издавая отвратительный скрежет. Ноги бились о ступени лестниц. Меня втащили в просторную залу и швырнули на мраморный пол, к затянутым в черные сапоги ногам.

Я оперлась на руку и с трудом села на бок, лишь бы не оказаться на коленях. Он не увидит меня на коленях. Взгляд не поднимала, но тут же почувствовала на лице привычную хватку. Де Во заставил поднять голову и долго молча смотрел мне в глаза. Безумие плескалось в расширенных зрачках. Казалось, медовая радужка пылала изнутри. С каждым мгновением я ожидала удара. Хлесткого, как пуля, пробирающего до онемения на коже. О… я помню эти отменные удары.

Ожидание превратилось в отдельную пытку. Нервы так напряглись, что время от времени я вздрагивала всем телом, когда казалось, что вот он — удар. Но наказание, уже почти долгожданное, не наступало. Де Во все еще вглядывался в мое лицо, будто пытался вызнать нечто важное и сокровенное. Тайное, тщательно укрытое. Его пальцы сжимали, как тиски.

Неожиданно он разжал хватку и отстранился:

— Боишься меня?

Я опустила голову и молчала. Боюсь? Нет… это неверное слово. Страха нет, я даже готова. Это обреченность. Холодная, тягучая, липкая обреченность. Такая, в которой порой находишь извращенное удовольствие фаталиста. Она хуже страха, потому что лишает даже инстинктов.

Де Во вновь заставил поднять голову:

— Ну же? Говори. Не думаю, что эти ублюдки отрезали тебе язык.

Я даже усмехнулась, но слова вырвались прежде, чем я успела их обдумать:

— Если бы это было так, я была бы избавлена от необходимости тебе отвечать.

Эта глупость на долю мгновения принесла азартное удовлетворение. Что он сделает? Он в любом случае сделает, что захочет. И я не стану больше называть его на «вы». Он не господин, как мне пытались внушить, — он захватчик. Тиран. Вор.

Я вновь с замиранием сердца ждала удара. Хлесткого, жгучего, способного выбить зубы и наполнить рот кровью. Послышался короткий металлический лязг, и я почувствовала на щеке ледяную сталь кинжала. Лезвие скребло плашмя, но я все равно ощущала безупречную заточку, способную раскроить кожу самым ничтожным нажатием.

— Мне ничего не стоит воплотить твои мечты.

Я забыла, как дышать. Ледяная сталь коснулась губ, ширкнула по крылу носа. Нет! Что бы я не воображала — к такому точно не готова. Еще мгновение, и стану валяться в ногах, умоляя не лишать меня языка. Кажется, он чувствует, как я дрожу. Да, я порой забывалась и слишком много воображала. Впрочем, как и все.

К счастью, де Во отнял кинжал, и я не сдержала вздох облегчения. Он заметил.

— На сегодня другие планы, — он провел пальцами по щеке привычным жестом, от которого внутри холодело. — Ты беглая.

Интимный обжигающий шепот. Он вновь и вновь касался моего лица. Я нервно сглатывала, шумно неровно дышала, прикрывала глаза, и все время пыталась отвернуться.

— Ты ведь помнишь, что полагается беглому рабу?

Я молчала. Я помнила это, как треклятую молитву. Сорок пять ударов. Двадцать пять и еще двадцать. И клеймо каленым железом. Я стиснула зубы: порка представлялась более понятной. И более терпимой.

Я будто смотрела на себя со стороны. Переживала, сочувствовала, но все еще не принимала.

Де Во поднялся, небрежно махнул кому-то рукой. Два вольнонаемника из охраны притащили жаровню с живым огнем и поставили передо мной. Я чувствовала жар, который сейчас казался ласковым, греющим. Хотелось протянуть заледеневшие пальцы. Я видела раскаленные добела угли, втягивала тяжелый запах гари, разогретого металла. Из чаши жаровни торчала длинная тонкая рукоять, облитая жаропрочной резиной. Де Во вытащил раскаленное тавро и поднес почти к самому моему лицу. Я в ужасе смотрела на красный горящий круг с двумя скрещенными полосами в середине. Как знак запрета. Плевать, что это значит. Теперь стало по-настоящему страшно. До остолбенения, до паралича. Хотелось умолять, но губы не слушались. Я онемела, будто он отрезал язык. Я, наверное, смирюсь с болью, но только не на лицо… Пожалуйста, только не на лицо.

Де Во кивнул наемникам, меня схватили за руки с двух сторон. Я даже не сопротивлялась, не могла шевельнуться. Он сам сорвал платье с плеча. Я закричала так, что зазвенело в ушах, но голос сразу надломился и пропал. Утонул в черной тьме.

Глава 3

Холодный металл коснулся шеи, как острие ножа. Я отпрянула, но Ларисс потянул на себя, и я услышала громкий щелчок замка. Этот звук заставил содрогнуться. Вдоль позвоночника свесилась холодная цепь. Я вцепилась в железный обод, дергала, пытаясь снять, но ничего не получалось, лишь цепь, отвратительно позвякивая, хлестала по спине. Полукровка снисходительно наблюдал, но его терпение быстро закончилось:

— Довольно.

Я покачала головой:

— Я же не пес.

— Иной человек хуже бешеного пса.

Я бессильно опустила руки и едва заметно улыбнулась:

— Вот как, господин управляющий… Я хуже бешеного пса.

Полукровка пожал плечами:

— Таково желание твоего господина. Он хочет видеть тебя такой — его право. Ты вещь. Игрушка для забав.

Ларисс втолкнул меня в покои, но цепь не выпустил и вошел следом.

Де Во стоял у окна, вглядываясь в вечерние сумерки. В черных шелковых штанах и любимом лиловом распашном халате, спадающем до самого пола. Он лениво обернулся, долго смотрел, сложив руки на груди и прищурившись:

— Мне нравится, — его глаза горели. — Настоящая рабыня.

Еще никогда не чувствовала себя настолько беззащитной. Я молчала, лишь часто и прерывисто дышала.

Де Во подошел, забрал цепь из рук брата и рванул на себя. Я едва не упала, порывисто подбежала и была вынуждена уткнуться в его гладкую грудь. Он тянул вверх, я тянулась за цепью, поднимая подбородок. Де Во вцепился в волосы и дернул назад, запрокидывая мою голову:

— Я скучал, — его дыхание обжигало. Он закусил нежную кожу над ключицей: — Очень скучал.

Ларисс протянул ему бокал, он приложил край к моим губам:

— Пей.

Подлый яд желания.

Сладкая вязкая жидкость полилась в горло, стекала по подбородку. Я жадно глотала, чувствуя, как разгоралась. Будто чиркнули спичкой. Я инстинктивно пыталась поднять руки, чтобы вылить в рот все до капли, но сковывающая их цепь мешала, я могла лишь опустить их вдоль тела. Де Во отставил бокал и впился в мои губы, слизывая остатки дурманящего зелья, спустился поцелуями по шее. Я плавилась, мучительно хотела обвить его руками, но цепь останавливала. Я была беззащитна, уязвима, хотела чувствовать его силу, его власть, ощутить его жестокость и испытать немыслимое наслаждение, которое он может подарить.

Я чувствовала, как пальцы Ларисса стягивают с плеч платье, ласкают нежную кожу. Ощущала его влажные поцелуи на спине, которые вызывали сладкую дрожь. Темные пальцы скользнули на грудь. Полукровка сжимал соски обеими руками до тех пор, пока они не затвердели и болезненно не отозвались на прикосновения. Де Во лишь натягивал цепь, вынуждая поднять голову, и с нескрываемым удовольствием наблюдал за наслаждением на моем лице:

— Сегодня ты будешь послушной, не так ли?

Я кивнула, облизывая пересохшие губы:

— Да.

— Ты хочешь меня?

Я вновь кивнула, изнемогая от ласк Ларисса. К черту слова. Я хотела чувствовать его внутри. Бесконечно.

Де Во провел по моему животу, и под его рукой с готовностью отозвалось. Он почувствовал дрожь, улыбнулся, прикрыв мутные от желания глаза. Впился в губы, прикусывал, мял. Его язык яростно наступал, не лаская — имея, присваивая, и от этого властного напора я хотела его еще больше. Я была скована, зажата меж горячих мужских тел, ощущала разожженное желание обоих и сходила с ума от ощущений, которые отрезали меня от реальности. Вгоняли в бездну черной дыры. Дарили ни с чем не сравнимый восторг. В паху все скрутило до тянущей боли, я готова была выть, если не почувствую там желанные прикосновения. Рука Ларисса скользнула между ног, терзая самое чувствительное место. Умелые пальцы соблазняли тело, заставляя его выгибаться, а горячий шепот обжигал ухо:

— Ты шлюха, прелесть моя. Мокрая податливая горячая ханжа. Тебе нравятся мои руки?

Да! Я готова была кричать, повторять тысячу раз, но мой рот был во власти де Во.

— Ты будешь шлюхой для нас обоих?

Де Во, наконец, прекратил терзать мои губы, ущипнул за сосок, запуская по коже сладостную волну, и отстранился, поглаживая набухший в штанах бугор:

— Я хочу смотреть.

Я опустилась на колени и ждала, когда Ларисс освободится от одежды. Он сел на край кровати и развел ноги, облегчая доступ к налившемуся темному члену. Де Во швырнул ему цепь, скинул на пол халат, пододвинул кресло и сел в полутора метрах от нас. Закурил и удобно устроился, готовясь наслаждаться зрелищем.

Ларисс дернул меня поближе, я почти уткнулась лицом ему в пах, потираясь щекой о горячий твердый член:

— Приласкай меня, прелесть моя.

Просьбы были ни к чему. Я с готовностью лизнула нежную головку, провела губами по внушительному стволу. Ларисс взял меня за волосы и медленно надавил мне на затылок, загоняя плоть до самого горла. А мне мучительно хотелось почувствовать его член в своих пальцах, сжать, ощутить, как он вздрагивает под моими прикосновениями. Я задыхалась, давилась, захлебывалась слюной — и все это под тяжелым от похоти взглядом де Во, от которого между ног разгорался пожар. Он приспустил штаны, освободив затвердевший член, не сводил с меня мутных глаз и время от времени лениво проводил пальцами по стволу. Он дразнил меня.

Ларисс ускорился, приближаясь к финалу, методично вколачивался, тянул за волосы. С каждым толчком гремели цепи, но этот звук лишь возбуждал. Я бесконечно хотела быть их вещью. Полукровка мелко задрожал со сдавленным стоном, в горло ударила горячая солоноватая струя. Он обмяк и освободил мой рот. Лишь заставил поднять голову:

— Глотай, прелесть моя, — голос хрипел и казался почти незнакомым.

Я сглотнула, и он, наконец, разжал мокрые от моей слюны пальцы.

Де Во поднялся с кресла, опалив жгучим взглядом, перегнул меня на живот на высокую кровать. Я почувствовала его желанные пальцы между ног и выгнулась навстречу. Они бесстыдно шарили, задевали самое чувствительное место, проникали внутрь и вновь истязали. В паху все стягивалось тугим мучительным, невыносимым узлом. Я чувствовала собственный запах и была готова зарыдать, если он не войдет в меня. Пальцы ускорялись, вызывая сладкие волны. Я слышала свои стоны, задышала чаще и подавалась навстречу рукам. Де Во погладил спину:

— Ты хочешь меня?

Я часто кивала, сгорая от желания.

— Тогда скажи об этом.

— Возьми меня, — я не узнавала собственный голос. — Возьми меня, мой господин. Я хочу чувствовать тебя внутри. Умоляю.

Он убрал пальцы и вошел нарочито медленно и осторожно. Задвигался, шаря руками по талии, оглаживая зад. Я слышала, как учащается его дыхание, чувствовала, как тяжелеют руки. Толчки становились яростнее, резче. Он наполнял меня до предела. Я забыла себя, прислушивалась к мучительно-сладким ощущениям и ловила накатывающее наслаждение. Я принадлежала ему. Умирала с каждым влажным шлепком и приближалась к разрядке, томительно жаждала ее. Я выгнулась, напрягаясь всем телом, и будто со стороны услышала собственный стон. Долгий, хриплый, порочный. Де Во кончил следом и навалился на меня сверху, вдавив в кровать. Поглаживал мое бедро. Я изнемогала под приятной тяжестью его тела и шумно дышала. Наконец, он поднялся, и пошел к сидящему в кресле Лариссу. Я уже забыла, что полукровка тоже был здесь.

— Я бы многое отдал, чтобы проникнуть в твои видения, прелесть моя.

Я резко открыла глаза с судорожным вздохом, будто вынырнула из бурлящей пучины. В ярком голубоватом мареве надо мной нависало лицо Ларисса, подставляющего под нос уже знакомую острую аптечную вонь, которая отдавалась где-то в затылке.

Видения.

Я глубоко и шумно вздохнула несколько раз, прижимая руку к груди, и зажмурилась до рези в глазах.

Видения.

Глава 4

Ларисс медленно провел теплой ладонью по моей ноге, задирая подол, и я почувствовала его пальцы там, где мучительно горело:

— Ты совсем мокрая, прелесть моя. В твоих снах было так хорошо?

Я судорожно дышала, не в силах поверить, что это, все же, был омерзительный сон. На краткий миг я была просто отчаянно счастлива. Так счастлива, что было плевать на его руку, хотя после морока кошмара этот бесстыдный жест обретал иной смысл. Уничтожающий. От других можно отмыться — от этого никогда. Прикосновения полукровки представлялись стократно хуже прикосновений де Во, грязных рук наемников. Они отравляли; яд через кожу проникал в кровь и разносился по венам. Разлагал изнутри, без шанса исцелиться. Я не могла дать оценку своим ощущениям — это было на уровне инстинкта, как самосохранение, как интуиция. А если не сон? Я уже знаю, что никому и ничему нельзя верить. Вновь стало панически страшно, пальцы сковало морозным холодом.

Я скрестила ноги, избавляясь от пальцев полукровки, закрыла глаза и молча отвернулась — не вынесу, если все это правда. Сердце просто оборвется. Надеюсь, что оно оборвется. Это бесчеловечно даже для них.

На удивление, Ларисс не стал возмущаться.

— Так что тебе привиделось? — он был доволен зрелищем. Моей растерянностью, кажется, тоже. — Ну же. Отвечай мне.

Привиделось… Я бы полжизни отдала, чтобы это было так, но разве можно полагаться на слова этой змеи? Я едва разомкнула слипшиеся пересохшие губы:

— Ничего.

Я поджала ноги и только теперь огляделась. Кажется, это медблок. Нестерпимо-белые стены, навязчивый запах омерзительной стерильности, который я сразу не уловила. Я лежала на высокой мягкой кушетке. Из зафиксированной ремнями правой руки, просунутой сквозь полукруглое отверстие в стеклянной перегородке, торчала волнистая трубка с неестественно-голубым содержимым, льющимся из колбы, подвешенной на высокой треноге. Наверняка, эта дрянь светится в темноте. Анестетик — я совсем не чувствовала боли в изуродованном обожженном плече. Я повернулась и стянула разорванный рукав, не обращая внимания на полукровку. Я должна увидеть рану — она докажет, что этот кошмар был воспаленным мороком, вызванным страданием тела.

Я долго смотрела, не понимая — на гладкой белой коже не было ни следа. Сердце замерло, и я отчаянно желала, чтобы оно просто перестало биться навсегда. Я потерла большим пальцем свободной руки — ни боли, ни шрама. Я отчетливо помнила чужие руки, нестерпимый жар, страх, собственный крик. Или это тоже проклятые видения? Все, все ложь! Я покачала головой сама себе: нет, это было реальностью.

Это было реальностью.

Я растерянно посмотрела на Ларисса. Он лишь усмехался, скрестив руки на груди.

Я сглотнула пересохшим горлом и вновь коснулась плеча:

— Где… ожог? — я панически боялась, что ожога не было.

— Ожог?

— Я точно помню… — я всматривалась в совершенное темное лицо, отчаянно желая услышать ответ.

— … что? Жаровню?

Я кивнула.

— Видеть блюдо — еще не значит съесть его, — полукровка упивался моей растерянностью. — Тебя пожалели, прелесть моя. Можешь не благодарить.

— Уж, вас с какой стати?

Ларисс склонился надо мной и заглянул в лицо. Серьга с кровавыми камнями покачивалась перед глазами, как гипнотический маятник:

— Потому что это я убедил его не уродовать тебя.

Хотелось сказать что-то злое, хлесткое. Что-то такое, что в мгновение ока собьет с этого напыщенного полукровки всю спесь. Когда он успел убедить? Я отчетливо видела раскаленное железо в паре сантиметров от плоти. Видела де Во, наемников. Ларисса там не было.

Я кивнула в сторону треноги:

— Тогда что это? Для чего?

Он не собирался отвечать:

— Под кого ты ложилась?

Я не сразу поняла вопрос. Ларисс не истекал патокой — спрашивал предельно прямо и жестко, будто говорил другой человек. Мое молчание, кажется, раздражало:

— Я задал вопрос: под кого ты легла?

Хотелось рыдать, но слез не было. Кого он имел в виду? Де Во? Себя? Наемников из Котлована? Но в любом случае он решительно не прав в одном:

— Вы, наверное, хотели спросить, под кого меня положили, господин управляющий. Вокруг много мрази. И безродной, и благородной.

— Наемники? — Ларисс покачал головой. — Это исключено. Никто из них не должен был тронуть тебя.

Я потеряла дар речи. Остался лишь вопрос:

— Вы?

Он склонился совсем близко и дышал мне в лицо сахарно-фруктовой сладостью с легкой примесью табака:

— Я, прелесть моя.

Я замерла, задеревенела. Только, не мигая, смотрела в его змеиные глаза.

— Помнишь, я обещал, что нанесу удар тогда, когда ты не будешь ожидать? Готов поспорить: ты не ждала.

Еще один подлый удар в солнечное сплетение. Такой, когда не можешь вздохнуть, и в голове привязчивой мухой зудит один-единственный страх, застилающий разум — задохнуться. Когда все другое отходит на задний план. Когда хочется кричать от бессилия так, чтобы лопнули связки, ко всем чертям. Он прав: не ждала. Лишь смотрела, не мигая, до тех пор, пока глаза не заслезились от сухости. Это был идеальный момент. Хрестоматийный, восхитительно-подлый.

Я, наконец, сглотнула, будто проглотила пригоршню песка:

— Вирея…

Ларисс покачал головой, рубины заиграли на свету:

— Она верила, что избавляется от тебя. А я избавлялся от нее. Вот такая занимательная взаимосвязь, — он явно был доволен собой, едва не раздувался от гордости.

— Что теперь с ней? — на мгновение стало жаль эту женщину, она, как и я, оказалась полной дурой. Хотя, какая мне разница — у нее своя жизнь. И, увы, она лучше моей.

— Тебя это, впрямь, интересует? — казалось, это забавляло полукровку. — Сослана на Атол, чтобы не мозолить глаза своему мужу.

Я все еще не хотела в это верить — это слишком подло, слишком расчетливо. Даже для него. Впрочем, разве я могу утверждать, что знаю пределы его подлости? Она безгранична, как вселенная.

Ларисс видел мое замешательство и, кажется, упивался им.

— Я говорил, что в этом доме ничего не происходит без моего ведома. Или ты думаешь, я ушел случайно тогда, когда ты умирала от страха в тени за колонной? Ты наивный кусачий звереныш, несмотря на неплохо подвешенный язык.

Глава 5

Я ощущала себя запертой в стеклянном шаре. Как маленький настырный лабораторный зверек, я перебирала лапками, перекатывала прозрачную сферу, выбивалась из сил, задыхалась, но все время находилась в узилище, как далеко бы не убежала. Все время на месте. Уставшая, вымотанная, раздавленная. Проклятый полукровка лишь с интересом наблюдал, как я трепыхаюсь в толще стекла.

Моя реальность напоминала монтаж старого-старого видео, снятого на широкую прозрачную алидовую ленту. Просто ножницами вырезали середину, соединили начало и конец. Середины моего видео просто не было. Ничего не было. Жаль, нельзя точно так же вырезать мои воспоминания, надежды, чужие руки.

Все тело ломило, вены едва заметно пекло, жгло изнутри, будто вливался смертельный яд.

Я взглянула на Ларисса:

— Это подло… Вы ведь понимаете, насколько это подло.

Он лишь удовлетворенно кивнул, прикрывая темные веки.

— Зачем?

Полукровка по-прежнему молчал, просто смотрел, в глазах плавилось ядовитое золото.

— Зачем вы так со мной? Неужели из-за простых глупых слов? Месть слабой беспомощной женщине…

— Лишь отчасти… Я сделал так, чтобы он не страдал совестью. Это мешает.

Я видела перед собой чудовище, демона из самых черных глубин.

— А вы совсем не знаете, что такое совесть. Неужели у вас нет сердца? Хоть крошечной песчинки на его месте?

Он усмехнулся:

— Жалкая попытка.

— Плевать. Вы же забавляетесь с нами, как с лабораторными животными. С ним тоже. Испытываете свои методы и изучаете реакции.

Он кивнул, сцепив руки на груди и многозначительно прикрывая глаза. Кажется, он соглашался.

— Вы просто могли остановить меня у корвета. Поймали бы с поличным и меня и Вирею. Чего же вам еще? Зачем вы заставили меня надеяться?

— Любая пьеса должна иметь завязку, кульминацию и финал, прелесть моя. А замыслам нужен размах. Не люблю мельчить.

— И сейчас вы довольны?

Он кивнул, вновь прикрыв глаза:

— Почти.

— Так что же сделает вас абсолютно счастливым? Моя смерть?

Он зацокал языком и замотал головой:

— Ну что ты, прелесть моя. Твоя жизнь важна.

— Тогда что?

Он осклабился в улыбке:

— Одна крошечная, совершенно необременительная для любой женщины мелочь, которая украсит это блюдо, как вожделенная вишенка на торте. Нужно лишь потерпеть. Ты умеешь терпеть, прелесть моя? — Он кивнул, сам себе в ответ: — Не слишком умеешь.

— Вы не знаете меня.

Ларисс вновь поцокал языком, и от этого звука меня передернуло:

— Я уже все видел. И, кажется, переоценил. Жаль. Ты такая же, как все, но это оказалось весьма кстати.

Проклятый демон прав. Прав с самого начала. Но меня, вдруг, посетила мысль, что он специально всю дорогу талдычил верный вариант, чтобы я не следовала ему. Из гордости, из немого протеста. Из глупого упрямства. Рискованный, но ювелирно рассчитанный шаг, который позволял манипулировать. Как в старой истине: если хочешь что-то спрятать — положи на самое видное место. Он положил так, что намозолило глаза. Но, когда увидел, что я близка к тому, чтобы сдаться — дал надежду спастись. И я попалась. Но, зачем?

Зачем? Только ли из-за Виреи и мелкой мести? Когда это началось, повода для мести не было.

— Порты — тоже ваших рук дело?

Он покачал головой:

— Это не в моих полномочиях, увы — я лишь подал идею. Не слишком умно полностью полагаться на слова наемников, даже если щедро оплатил их услуги. Наемники — как шлюхи, прелесть моя. Насасывают тому, кто больше платит.

Увы, я знала это, как никто другой. Я приподнялась на локте:

— Вы самое мерзкое чудовище из всех, кого я видела, господин управляющий, — хотелось сказать это стоя, снисходительно прикрыв глаза, но я лишь жалко тянула голову, как овца, выпрашивающая корм. Ничтожно все: и я сама, и мои глупые хилые слова. Впрочем, думаю, он предвидел и их.

— Так ты ответишь мне: кто тебя трахнул? Ну же! Кто из них?

Не было никакого смысла скрывать. Я отвернулась и пробормотала:

— Мартин-Доброволец, — это имя будто испачкало губы.

Ларисс какое-то время молчал, потом сухо выдавил:

— Я это запомню.

— Будто так важно, кто тронул рабыню, которую вправе тронуть каждый.

Он покачал головой:

— Ты ошибаешься. Этот ублюдок нарушил данное слово. А это очень серьезно, прелесть моя.

Мне стало почти смешно:

— Какое совпадение: данное мне он тоже нарушил.

— Порой ценность слова зависит от того, кому ты его даешь. Но могу тебя уверить, что он получит по заслугам. Не сомневайся. — Он с омерзительной заботой поправил тонкими пальцами грязное пальцами платье, укрывая мои ноги: — Так что тебе привиделось?

— Откуда эти видения? — Я кивнула на зафиксированную руку: — Из этой трубки?

Ларисс криво усмехнулся:

— Готов поспорить, тебе понравилось. Эта удивительная вещица должна посылать жаркие чувственные образы. Ты так сладко стонала, пока я не разбудил тебя, что теперь мне понадобится наложница.

Кажется, я заливалась краской. Или от напряжения кидало в жар.

Он и не надеялся, что я отвечу.

— Ты ложилась под кого-то из этих собак…

— … я не…

— … это не важно. В этом доме не нужны ни ублюдки наемников, ни зараза. Я был вынужден временно стерилизовать тебя. Это обычная практика работорговцев. Но ты должна быть мне благодарна.

— За что?

Он провел кончиком пальца по плечу, я нервно дернулась, пытаясь избавиться от прикосновения, и вновь залилась краской. Я просто пылала, горела, будто меня натерли жгучим таминским перцем.

— Эта волшебная жидкость дает тебе отсрочку на три месяца. К тому же, дарит незабываемые грезы, как говорят. И я не вижу оснований не верить.

Я все еще не понимала.

— Твой господин хочет сына, или ты забыла?

Я вздохнула и прикрыла глаза, холодея: забыла. Забыла. И предпочла бы не вспоминать.

Ларисс поправил прядь волос, упавшую мне на лицо:

— Так вот, прелесть моя: я дарю тебе отсрочку.

— Не вы — эта синяя дрянь.

Он улыбнулся:

— О нет. Именно я, — он вновь поправил волосы, нарочно касаясь лица. — Я мог выбрать препарат с краткосрочным действием. День-два… Но выбрал другое. И поверь, мне придется постараться, чтобы объяснить этот выбор брату. Мне придется солгать для тебя. Но я тоже считаю, что он погорячился в своих желаниях.

— Никогда не поверю, что вы что-то сделали в мою пользу. У вас свои причины. Может, вы дурачите и его?

Ларисс проигнорировал мои слова:

— Но имей в виду — седонина больше не будет, как я уже и говорил. Будешь справляться сама. Как сумеешь.

Полукровка обошел кушетку, зашел за стеклянную перегородку и покрутил красный вентиль у основания трубки. Развернулся, пристально посмотрел на меня и вышел, привычно нажав на полочку ключа.

Вены вновь запекло. Видно, он перекрыл эту синюю дрянь, когда вошел. Я пыталась освободить руку, но это оказалось невозможно. Я обреченно легла, глядя в потолок, прикрыла лицо ладонью. Меня будто обматывали тончайшей липкой паутиной. Больше нет выхода. Хотелось рыдать. Отчаянно, без стеснения. Но и слез не было. Будто они навсегда высохли под беспощадным норбоннским солнцем. В этом доме я разучилась плакать.

Буду учиться жить. Здесь.

Я не покидала этот дом. Котлован, мечты о свободе — все морок, насмешки полукровки. И Гектор… всего лишь видение. Пусть так и будет. Но, это мое видение.

Только мое.

Я вновь посмотрела на подвешенную колбу. Если Ларисс не лжет — он, впрямь, сделал мне одолжение. Какие бы цели не преследовал сам.

Глава 6

Я все еще не верил, что она здесь. Несмотря на безумную ночь и занимающееся утро, ни о каком сне и речи не шло. Просто не смогу уснуть. Я до тошноты давился табаком, заглатывая дымную горечь мелкими порциями горанского красного спирта, обдирающего горло, но не пьянел. Разум был кристально ясен, воспален и болезненно восприимчив. Будто вскрыли череп и таранили открытый мозг тонкими иглами.

Вновь и вновь я видел ее, стоящую в темноте. Вновь и вновь приближался, ускоряя шаг, но она растворялась в ночи, как предрассветный туман, оставляя меня в дураках. Несколько раз я порывался спуститься в медблок, чтобы убедиться, что она там, но останавливал себя, повторяя, что это паранойя.

Ларисс вошел без стука и опустился рядом на кровать:

— Ты не ложился. Уже утро… — не вопрос, утверждение, хотя все более чем очевидно. Он посмотрел на бокал: — О… Все как обычно. Не понимаю, как ты можешь глотать эту дрянь. Не понимаю, хоть убей. Она разъедает кишки.

И не поймет. Потому что он другой. Ни разу не видел, чтобы он заливал что-то алкоголем.

Я чуть не убил Ларисса, когда узнал про побег. Не спасало даже то, что он признался в том, что сам же его и организовал. Брат уверял, что сможет вернуть девчонку в любой момент, но все неожиданно затянулось. Наемники торговались, как самые мелочные барыги, заставляя повышать цену. Патлатый норбоннец хотел двести тысяч и не геллером меньше. Слишком жирно для этой безродной мрази, но я был готов на все. Готов был отдать любые деньги, заложить дом. Я понимал, что схожу с ума, но ничего не мог сделать. И тот факт, что я получил неоспоримый повод после публичного скандала сослать Вирею на Атол — лишь ложка меда в огромном чане дерьма.

Я снова отхлебнул, поморщился, пропуская обжигающий глоток. Он прав — редкое дерьмо. Он всегда был умнее…

— Ты все еще думаешь, что я смогу уснуть?

Ларисс поднялся и навис надо мной, смотря с укором:

— Чем ты недоволен? Вирея больше не путается под ногами. Папаша Тенал молчит и теперь никогда не посмеет открыть рот, по крайней мере, публично. После такого-то позора. А эта девка здесь, под замком, как ты и хотел.

— Как она?

Я напряженно ждал ответа. Она лишилась чувств от страха, а я винил себя. Злился, отрицал, закипая, но все равно винил. Только брату не нужно об этом знать.

— Хорошо, — Ларисс старался подчеркнуть всю незначительность вопроса. — С чего быть обратному. Я не одобряю твое решение. Думаю, ты понимаешь. Это не правильно.

Я вновь отхлебнул:

— Мне плевать.

— Она беглая. Об этом знает весь дом.

Я смотрел в его лицо снизу вверх:

— Это твоих рук дело. Ты подтолкнул ее. Ради справедливости я должен наказать и тебя, как пособника.

Он фыркнул и покачал головой:

— Пусть моих. Но она могла отказаться — никто не волок ее силой. Она прекрасно знала, какова плата за побег. Значит, была готова платить по счетам. Ей положено клеймо и сорок пять ударов. Как любому беглому.

Я покачал головой:

— Я не стану истязать ее. Хотел лишь напугать.

— Это отдает малодушием. — Ларисс усмехнулся: — Хорошо, пусть ты пожалел ее с клеймом. Но ее нужно прилюдно высечь. Ты должен сделать хотя бы это.

Я вновь покачал головой:

— Что с тобой? Что-то я не замечал в тебе прежде такой жажды крови. Это лишнее. Для всех она мертва. Мои солдаты станут молчать под страхом смерти. Те немногие в доме, кто знает о ней, тоже будут молчать. И ты позаботишься об этом. Для кого устраивать этот спектакль?

— У… — Ларисс вытянул губы и сцепил руки за спиной. Выпрямился и с улыбкой заглянул в лицо: — Надеешься, что она оценит твои широкие жесты?

Я молчал.

— А я не думаю… — он покачал головой. — Судя по всему, она с радостью готова лечь под каждого наемника. Лишь бы только не покоряться тебе. И я не отвечу, сколько их побывало у нее между ног. Кажется, весь Котлован.

Я порывисто поднялся, отшвырнув на кровать пустой стакан, схватил его за грудки:

— Что? Ты обещал!

Ларисс кивнул и скинул мои руки:

— Я обещал за наемников. Но не мог обещать за нее. Она похотливая, как все женщины. И упрямая, как все дуры.

Я вновь тряхнул его:

— Скажи, что это ложь.

Он с сожалением покачал головой:

— Увы. Мне пришлось стерилизовать ее. Не хватало здесь ублюдков или заразы. Увы, надолго. Так что с сыном тебе придется повременить.

Я подошел к окну, за которым занимался бледный зеленоватый рассвет, закурил, утопая в дыму.

Дерьмо.

Дерьмо, черт возьми!

Мысль о том, что кто-то из этих грязных псов касался ее, сводила с ума. Я живо представил, как она стонет под ними, обвивает руками, тянется губами. Как запрокидывает голову, открывая тонкую белую шею. Как кричит от наслаждения, и бессильно падает в руки этого патлатого коротышки. Меня едва не разорвало.

Ларисс подошел и мягко тронул за плечо:

— Я не настаиваю. Просто пообещай подумать. Тебе мешают чувства. А здесь нужен холодный расчет. Чувства всегда мешают.

— Хорошо.

Теперь я сомневался в своем решении.

Брат вышел, и я, наконец, вздохнул свободно, будто Ларисс перекрывал своим присутствием кислород. Неужели он снова прав?

Я знал, что такое кнут — довелось от души угоститься плетьми, будучи рядовым. Как говорил полковник Натерн: «Каждый командующий должен узнать кнут на собственной спине, прежде чем наказывать подчиненных». И он был прав. Хорошо помню жалящие удары, распарывающие кожу, как лезвие клинка — это память на всю жизнь. И знаю, какие уродливые рубцы остаются, если раны не лечить… Ей будет больно. Черт побери, как же ей будет больно!

Если бы только она стала благоразумной… Разве о многом я прошу? О покорности, о ласке. Женщины созданы, чтобы покоряться. Я помню, как отчаянно она хотела меня, хоть и не признавалась. Как отвечала на поцелуи, обвивала тонкими руками, зарывалась в волосы и стонала, приоткрывая розовые губы. Пусть седонин, но это было. И я это помню.

Я закрыл глаза, шумно выдыхая — в паху ощутимо дрогнуло в ответ на мысли. Слова Ларисса всплыли в памяти громовым раскатом, и меня тут же прошибло, будто ударом молнии. Что если она сама отдалась кому-то там, в Котловане? По своему желанию? Грязному наемнику. Или сразу нескольким. Назло. Вновь живо представил, как она стонала, запрокидывая голову, кричала в голос, извивалась под их телами и умоляла трахнуть, как последнюю шлюху.

Меня затрясло и бросило в жар. Я сгорал от дикой бесконтрольной ревности. Я хотел ответов. Я снова плеснул спирта, отхлебнул, сколько смог, отставил бокал и вышел за дверь.

Глава 7

Я обреченно смотрела на голубые завитки медицинской трубки, вливавшей в мое тело яд, который с жаром разносился по венам, казалось, убивая все живое. То жгло огнем, то сковывало нестерпимым холодом, от которого кожа покрывалась мурашками. Реальность затянулась мутным маревом. Едва я забывалась сном, в сознании всплывали самые отвратительные картины. Теперь обрывочные, невнятные, но я не хотела их. Единственный, кого я хотела бы увидеть, не являлся в мои кошмары.

Я на миг ощутила себя в парящей стене Котлована. Почти слепая, почти глухая. Беспомощная. Я должна была догадаться. По исчезновению Гектора, по поведению Добровольца, по шепоту Саниллы. Должна была, но не догадалась, не прислушалась. Я уже опрометчиво считала себя свободной, не хотела замечать очевидного. Я ослепла и оглохла. Лишилась разума. Что они сделали с ним? Если бы только знать, что он жив и здоров — больше ничего. Не хочу быть причиной чужих бед.

Я видела перед собой его темное, разрезанное шрамом лицо с зелеными, как листва под солнцем глазами, протягивала руку, чтобы дотронуться, но Гектор таял. Будто не хотел, чтобы я касалась его, оскверняла своим прикосновением. Передо мной был лишь белый, исходящий светом потолок медблока. Этот свет уничтожал, вызывал тошноту. Я закрыла глаза, у самых ресниц защипало, будто наворачивались слезы. Но и это было обманом.

Был ли он? Я уверяла себя, что нет. Будто я уснула в песках Норбонна, на самом солнцепеке, и раскаленный, нагретый до кипения разум рисовал подлые яркие небылицы. Я мучительно жалела о том, что не познала его, не познала, что такое желанный мужчина. Истинно желанный. Ласковые губы, нежные прикосновения. Не узнала, что такое двое.

Я провела рукой по его темной шершавой от щетины щеке, чувствуя уродливую неровность шрама. Сероватого, будто вытертого ластиком. Ощущала его руки, обхватившие меня. Жесткие, сильные, способные переломить пополам, но такие нежные, как прикосновения теплого ветра.

Он поймал мои губы, увлекал поцелуем, и я с радостью подчинялась, ощущая, как внутри все закипало от этой ласки. Весь мой мир сузился до одного желанного мужчины. Плевать на остальное — остального для меня не было.

— Останься со мной, — я готова была умолять бесконечно.

Гектор опрокинул меня на песок и опустился рядом, нависая как скала на фоне жгучего солнца. Я сама потянулась к его губам, не в силах больше ждать ни мгновения. Я сгорала, извивалась под его руками. Задыхалась, когда он ласкал мою грудь. Я хотела расстегнуть его рубашку, но рука не слушалась. Я дергала еще и еще, пока она не отозвалась острой болью, но мой стон заглушил страстный поцелуй, пахнущий крепким алкоголем.

И амолой.

Плевать. Я целовала снова и снова, задыхаясь. Жадно, будто делала это в последний раз в жизни. Я готова была бесконечно целовать его и смотреть в зеленые глаза. Пусть хоть в мороке имперской дряни. Я провела пальцами по его щеке, на удивление гладкой. Зарылась пальцами в мягкие, как шелк, волосы. Такие густые и ласковые, что не хотелось убирать руки.

Я открыла глаза.

Отчаянно дернулась, увидев вместо ласковой зелени безумное золотое пламя.

Де Во просто пожирал меня взглядом. Егогубы красные от моих поцелуев, были напряженно сжаты. Рука скользнула по бедру. Я понимала, что это не те прикосновения, но разгоряченному медицинской химией телу было все равно. Оно отзывалось. Оно жаждало их. Де Во вновь склонился к моим губам, но я отвернулась. Он лишь прижался щекой к моей щеке и шумно дышал в ухо:

— Кого ты так целовала?

Я молчала.

— Ну же, — он привычно повернул мою голову, вынуждая смотреть в лицо. — Ну же! Кого! Отвечай мне!

Я лишь упрямо смотрела за стеклянную перегородку, наблюдая, как остатки голубой жидкости опускаются по трубке, затекая в мое тело, и она становится бесцветной. Должно быть, так же вытекает кровь из перерезанной вены.

— Кого ты хотела увидеть? — к жесткому напору примешивалась мольба. — Кого-то из этих грязных наемников? Тех, кто трахал тебя не переставая днем и ночью?

Я молчала.

— Это их ты умоляла остаться с тобой? Отвечай мне!

Что это? Нелепая ревность или воспаленное чувство собственника? Пожалуй, для него это одно и то же.

Я больше не должна этого говорить, но, все же, не сдержалась. Вот так сразу не смогла. Нужно осмыслить, привыкнуть. На это нужно время и холодный разум. Еще немного времени.

— Не тебя, — это было честно. Хотя, нет толку от честности.

Я зажмурилась и тут же отвернулась, ожидая удара, но он лишь крепко прижался щекой. Короткая острая щетина колола кожу, как иглы.

— Зачем ты так со мной?

Я не знала, что отвечать. Зачем? Странный вопрос, который имеет, как мне кажется, очевидный ответ. Говорить — единственное, что я еще могу, пока он не отрезал язык, как грозился. Не сомневаюсь — ему это не составит труда.

— Я хотел по-другому. Ты слышишь? По-другому. Не так… Ведь я пожалел тебя.

Я лишь сглотнула, все еще старательно смотря в сторону. Еще один неожиданный благодетель.

— Мне было невыносимо даже представить, что раскаленное железо коснется твоей гладкой кожи. Хоть ты и заслужила. Черт подери, ведь ты заслужила! — Он вновь повернул мою голову и заглянул в глаза: — Зачем ты сбежала?

Я снова молчала.

— Зачем ты сбежала? Ведь все могло быть так хорошо.

— Хорошо? — я покачала головой. — Это называется «хорошо»? То, что ты делал? Что вы оба делали.

Де Во отстранился и нервно замотал головой, провел по лицу ладонями. Он был так пьян, что едва держался на ногах.

— Нет. Не это… Я не чудовище, но ты не позволяешь мне это показать.

Я снова отвернулась. Пришел оправдываться в пьяном порыве, за который завтра же возненавидит меня. Мне не нужны его оправдания. Оправдания ничего не изменят.

— Я уже видела достаточно.

Я вновь проклинала себя за слова и надеялась лишь на то, что завтра он их не вспомнит. Я буду покорной. Буду приспосабливаться и ждать. Очень терпеливо ждать.

Он вновь склонился надо мной, дышал прямо в лицо:

— Вот как? Значит, я хуже этих грязных свиней?

Я открыто посмотрела в глаза:

— Ты не хуже. Ты такой же.

Он молчал. На шее напряглись жилы, вздулись вены на висках. Он вцепился в край кушетки и, казалось, вот-вот опрокинет ее:

— Такой же… — слова едва вылетали сквозь стиснутые зубы. Он отстранился так резко, что кушетку тряхнуло: — Беглому положено клеймо и сорок пять ударов. Один раз я пожалел тебя. Пожалею ли снова?

Я отвернулась, лишь слышала, как с легким шорохом отъезжает дверь и отдаляются его спешные шаги.

Глава 8

Я с трудом терпел, пока раб закрепит булавку с огромным, как орех, сапфиром, скрепляющую концы широкого синего галстука, и накинет мантию. Он возился так долго, что хотелось ударить. Никогда не любил это придворное тряпье — мундир привычнее. Но нужно. Теперь нужно вдвойне.

— К чему такая срочность? — Ларисс протиснулся в двери, скрестил руки на груди, поджал губы.

— Пирам прислал письмо с одним из офицеров.

Брат нахмурился:

— Письмо? Бумагу с посыльным?

Я кивнул — как ни странно, это один из самых верных способов сохранить тайну. Сигнал проще перехватить.

— Официальное оповещение еще не пришло — и неизвестно когда придет, но с Императором случился удар.

Лицо Ларисса вытянулось. Он какое-то время молчал, сосредоточенно поджав губы и потирая подбородок. Наконец, посмотрел на меня:

— Император скончался?

— Еще нет, но это может случиться в любой момент. Сам понимаешь. Нужно быть во дворце, чтобы не упустить Пирама и заткнуть рот Марию Кару. Великий Сенатор не отдаст должность без воплей и, конечно, обложится всем выводком, пытаясь сделать из них брандер.

— Брандер… — брат хмыкнул. — Ты неисправимый салдафон.

— Знал бы ты, чего мне стоит сдержаться, чтобы не расплющить рожу его любимого сынка.

— Стерпишь, никуда не денешься, — меня полоснуло острым взглядом. — Сенатору придется сложить полномочия по закону. Но лишь по истечению срока траура, помни об этом, — он закинул в рот виноградину и разжевал вместе с косточками. — Тебе нужно вытерпеть эти три месяца в любом случае. Не дави раньше времени. И держи себя в руках. Сенатор далеко не дурак — ты прекрасно знаешь. Хитрый жирный двуличный засранец. Не пытайся его тайно переиграть — не по тебе задачка. Даже не пытайся, слышишь? На твоей стороне закон — вот и следуй ему. Закон — твое самое верное оружие. Слышишь меня, Адриан? Закон.

— Да, но он успеет столько наворотить за эти три месяца. Я знаю, что он уже готовит заявление сенату и ждет поддержки. А я лишь в прошлом году вошел в сенат. Все эти чванливые старцы смотрят на меня свысока.

— Пусть смотрят, — Ларисс прищурился и сцепил руки на груди, — главное, чтобы не забывали почаще оборачиваться и поглядывать за спину.

Я шумно вздохнул и посмотрел на брата в отражении зеркала. Как же, черт возьми, мы похожи. Но только внешне… Внутри мы разные, как цвет нашей кожи.

— Он попытается надавить на Пирама и оставить должность Великого Сенатора в императорской семье. Его разорвет, если придется слагать мантию для меня. Он мечтает передать полномочия сыну. Марий Кар слишком сильно походит на папашу — только такой заменой он останется доволен. К тому же, старший Кар имеет вес в Сенате.

— Глупости. Все изменится, как только Пирам займет трон. Октус перестанет быть братом Императора. Да и в сенате полетит порядочно голов. И уж точно, Марий Кар заметно уменьшится в весе. Жаль, не в буквальном смысле.

Я невольно улыбнулся, хоть и ситуация совсем не располагала к веселью. Марий Кар был такой же жирной красномордой бочкой, как и его папаша. В свои тридцать семь он успел совершенно облысеть и отожраться до невероятных размеров, что не мешало ему, как и папаше, пачками вышвыривать одноразовых наложниц. И если Сенатор раздаривал своих рабынь, то его сын просто продавал за бесценок в бордели, куда сам же потом и ходил. К тому же, слухи о его пристрастиях весьма будоражили воображение.

Я покачал головой:

— Октус останется дядей Императора. Это не слишком меняет положение.

— Дядья — уже не такое близкое родство. Успокойся, Адриан. Ты просто плохо спал. Как и всегда в последнее время.

Я отмахнулся, знал, куда клонит:

— Ты забываешь про герцога Тенала. Он сделает все, чтобы настроить сенат против меня, будь уверен. Тенал давно спелся с Октусом. Он не может в открытую требовать возвращения дочери, но сделает все, чтобы прижать меня, как можно сильнее. Тенал — вздорный визгливый старик. Он не успокоится. И ты это понимаешь не хуже меня.

— Ты бы на его месте тоже был оскорблен.

Раб, наконец, закончил с поясом и сапогами, и теперь расчесывал волосы. Я бы с удовольствием обошелся привычной косой, но при дворе так не принято. Тем более, высокородному. Нужно соблюдать протокол.

— Но я не на его месте, потому пекусь лишь о своем. При дворе слишком мало тех, кому можно доверять.

Ларисс опустился в кресло и закинул ногу на ногу:

— Я бы сказал иначе: тех, с кем можно быть менее осмотрительным.

Черт возьми, он прав. Единственный, кому я могу там доверять — Торн. Но кто такой Торн?! Мелкая сошка. Выскочка с Атола, так же, как и я. И если к моему высокородству не придраться — в чистоте его имперской крови принято сомневаться, что делает его в глазах двора еще менее значимым. Без поддержки при дворе не удержаться. Принц — фигура весомая, но кто знает, насколько хватит его влияния. И терпения. У мальчишки дурной нрав, и никогда не знаешь, какое именно слово придется против шерсти. Я чувствовал себя так, будто мне предстояло шагнуть в вольер с натасканными на кровь форсийскими дагами. Их много, а их челюсти способны крошить камни.

Брат внимательно смотрел, как я вдевал сапфировую серьгу. Еще длиннее и тяжелее, чем носил обычно. Непрактичный и даже опасный знак высокородства. Всем известно, как Адар Мателин едва не лишился уха, зацепившись за дверную ручку. Мочку раскроило пополам.

Ларисс стащил из вазы на столике марципан и отправил в рот, зажмурился от удовольствия:

— Когда ты вернешься?

— Не знаю, — я покачал головой. — Позже сообщу. Думаю, меня не будет несколько дней.

Я выставил раба и посмотрелся в зеркало. Сойдет — редко видел себя таким павлином. Но не это важно. У них должно резать глаза от моего высокородства.

Брат прищурился, пытливо посмотрел. Я уже знал, что он сейчас скажет, но, как же мне не хотелось отвечать!

— Ты что-то решил?

Я закурил. Дым всегда успокаивал, но, кажется, не в этот раз.

— Нет.

— Ты должен решить. Нельзя оставлять это просто так.

Он настоятельно требовал ее высечь и ждал лишь моего одобрения.

Глава 9

Я подошел к окну. Над верхушками деревьев, ставших в сумерках почти черными, пролетела серебристая стрела корвета, оставив сизую полосу конденсационного следа, которая растворялась, теряя форму. Таяла так же, как моя решимость. Ларисс хочет ее высечь, считает это единственно правильным. Я не хочу, но все еще сомневаюсь… Он намекает, что я слаб. Сказал это в глаза, когда узнал, что я не смог заклеймить ее. Я хотел. До последнего хотел. Но заглянул в ее измученное лицо и понял, что просто не смогу. И не это главное — не хочу.

За время, что она была в Котловане, я сходил с ума, рисуя картины, одна ужаснее другой. Я кипел, не находил себе места, потерял сон. Многократно прокручивал в голове ее возвращение и упивался мыслью, что все сделаю сам, своими руками. Но не теперь.

Я не хотел видеть осуждающий взгляд Ларисса, выдавил своему отражению в стекле:

— Я не хочу.

— Жалеешь ее?

Я опустил голову и промолчал. Прозвучало так, будто я сделал что-то постыдное. Черт возьми! Разве это то, чего надо стыдиться?

Будто пуля ударила в спину и отрикошетила от бронежилета:

— Она этого не поймет.

Я, наконец, повернулся:

— Почему?

— Примет твое милосердие за слабость.

— Пусть.

— Тогда считай, что ты ее потерял.

Ларисс счел это увесистым аргументом… Но она никогда не была моей. Я отчетливо понял это ночью, когда она так страстно целовала во мне кого-то другого. Я бы многое отдал, чтобы она так же неистово обнимала меня. Меня. Не морок бреда, не порочные желания, разбуженные седонином — ее настоящее влечение. Она никогда не была моей.

Я всегда считал, что от женщины достаточно лишь тела. Красивого податливого тела. Остальное — глупость для безнадежных романтиков. И теперь понимаю, что тела ничтожно мало.

Сигарета ходила в пальцах. Я посмотрел на Ларисса:

— Что мне надо сделать, скажи? Ты все знаешь. Ты всегда все знаешь.

Он молчал. Лишь хмурился и сильнее сцепил руки на груди.

— Что, по-твоему, нужно? Высечь ее? Отдать солдатам, чтобы живого места от нее не оставили? Скажи, что? Это ты считаешь правильным?

Ларисс пожал плечами:

— Ты сам начал с силы — теперь она не поймет другого.

— А если ты ошибаешься?

Брат посерьезнел, поджал губы, на переносице залегла глубокая складка:

— Я говорил тебе с самого начала, что стоило избавиться от нее. Зря ты ее вернул. Я же видел, как ты смотришь на нее, как мучаешься. Теперь ты одержим ею как дурной болезнью — а исцелиться можно только избавившись от болезни. Уничтожив болезнь.

— Ты не прав.

Я снова отвернулся, чтобы он не видел моего лица. Меня тоже посещали эти ужасные мысли, но я гнал их. Что если он прав? Он слишком часто бывает правым. Он всегда бывает правым.

— Ее порок — упрямство, — Ларисс будто пытался докричаться мне в спину. — Причем, вопреки всякой логике и животному инстинкту самосохранения. Даже если будет гореть от любви к тебе — не признается. Поверь.

— Почему?

Ларисс пожал плечами:

— Женщины, мать их. Никогда не узнаешь, что за безумие таится в их головах. А ты с самого начала совершил слишком много ошибок. Ты сам все испортил.

— Она хотела меня — я сам видел, я чувствовал. — Ложь. Сам понимал, что это ложь.

— Мимолетный животный инстинкт, отключающий разум. Но возвращается разум — возвращается и все остальное. Не обманывайся.

Я прислонился лбом к холодному оконному стеклу, за которым уже чернела непроглядная, как бездна ночь. Четыре луны сошлись в идеальную линию, будто нанизанные на нить разноцветные жемчужины. Равнолуние. Суеверные идиоты считают, что равнолуние будит в людях самые затаенные страсти и потакает порокам. Абрус, Тена, Сирил и Слеза пегаса. Последняя — самая маленькая, синяя, как вода. И самая коварная.

Я уткнулся лбом в стекло:

— Она все время пыталась бежать. С первой нашей встречи. Да у нее страсть к побегам! Что я должен был делать? Отправлять парламентеров? Высылать надушенные приглашения? Ходить за ней и умолять? Я имперский полковник. Высокородный. Я не могу умолять женщину!

В отражении я увидел, как Ларисс окинул меня тяжелым взглядом:

— Но уже почти готов… — прозвучало тоскливо и обреченно.

Самое страшное, что он прав — почти готов. Это последний жест бессилия, за которым только пропасть. Для нас обоих.

Ларисс шумно выдохнул, будто пасовал перед моим упрямством:

— Так что мне с ней делать?

— Ничего.

Вошел раб и доложил, что подан корвет. Вовремя. Я не хотел продолжать этот разговор — он стал невыносимым.

Я направился к двери, но брат окликнул меня:

— Могу я задать еще один вопрос, который меня очень интересует?

Я, молча, остановился, ожидая. Вопросы, заданные напоследок, редко бывают приятными.

— Где ты взял деньги? Двести тысяч — огромная сумма.

Я стиснул зубы — знал, что рано или поздно спросит, но совершенно не хотел отвечать:

— Это мое дело.

— Было бы лучше, если бы я знал.

— Оставь, это мое дело. Это не затронет текущие расходы.

Я развернулся и поспешил выйти, пока он не задал очередной неудобный вопрос. Если он узнает, что я заложил дом в обход Императорского банка… Об этом лучше не думать. Я спустился на парковку, сел в экипаж. Пилот тронул, и корвет понесся в черноту ночи.

Глава 10

Господин управляющий заползал, как змея. Шорох отъезжающей двери вполне походил на ядовитое шипение. Я поспешила встать — не хотела беспомощно лежать перед ним, хоть все внутри переворачивалось от панического, вышибающего из реальности страха.

Знакомая комната со ступеньками в санузел и цепями на стене. Да, ничего не изменилось — я просто проснулась. Все по кругу.

Полы неизменной желтой мантии полукровки шелестели по камню, как пересыпаемый ветром песок, заставляя покрываться мурашками. Я неестественно выпрямилась и задрала голову. Хотя, кого я хочу обмануть? Я боялась так, что готова была упасть на месте. Боялась каждого стука, каждого шороха, каждого звука. Я не могла спать, ежечасно вскакивала, будто в горячке. Ждала, ждала.

Я уже знала, что сейчас будет. Такое предчувствие не обманешь. Они оба столько раз твердили об этом, что страшные слова прочно врезались в память. Я могла повторить их про себя от лица каждого из них, с той же интонацией и тем же посылом. Сорок пять ударов. Двадцать пять, потом еще двадцать…

Двадцать пять. Потом еще двадцать.

Двадцать пять. Потом еще двадцать.

— Двадцать пять. Потом еще двадцать, — повторил Ларисс вслед за моими мыслями. — Ты шепчешь эти слова?

Я была почти благодарна за то, что он не добавил отвратительное: «Прелесть моя». Этого я сейчас уже не вынесу. Я не ответила, лишь опустила голову, но полукровка подсунул под нос привычную аптечную вонь, которая пробрала до самого мозга. Я ненавидела его уже за одно только это. Кажется, его это просто забавляло.

Я резко вскинула голову, отстраняясь от мерзкого запаха:

— Вы хотите навсегда ассоциироваться у меня с этой дрянью, господин управляющий?

Он довольно улыбнулся:

— Так лучше. У тебя был уж больно убитый вид, а эта мелочь придала немного бодрости. Не так ли? — он замахал на себя рукой и повел носом, будто хотел уловить отголоски запаха.

Ларисс с притворной заботой поправил мои волосы, и меня передернуло.

— Ну, ты готова?

Я молчала. Какой ему нужен ответ? Что я готова к тому, что меня изувечат? Счастлива быть куском мяса?

— Ну, ну… — он дотронулся до моего плеча. — Так надо, ничего не поделаешь.

Я хмыкнула, старалась казаться безразличной, хоть и понимала, что полукровка видит меня насквозь:

— Так уж и ничего? Не верю, господин управляющий. Здесь вы устанавливаете правила. И только вы.

— Мне приятно, но ты несколько переоцениваешь мое влияние…

— Вы и он.

Это уточнение не понравилось. Ларисс опустил голову, поправляя тонкими темными пальцами желтый рукав мантии:

— А вот это верно: я. И он. И я не смог его переубедить, как ни пытался. Вчера мы разговаривали весь вечер, но он не намерен смягчаться. Твой побег привел его в бешенство.

Я стиснула зубы. Нет, надежды и не было, хотя… была. И сейчас есть, не смотря ни на что. Полукровка уловил это:

— Я не всемогущ, как ты уже заметила, но кое-что, все же, в моих силах. Я могу даже пойти против решения брата, если очень захочу. Вопрос в другом: захочу ли я?

— Так захотите ли вы?

Он вновь поправил мои волосы, наклонил голову, будто что-то мучительно обдумывал. Меня передергивало от этой театральной возни.

— Захочешь ли ты?

— Чего вы хотите от меня? Чтобы я валялась у него в ногах? Умоляла? Чего вы хотите? Я все сделаю.

О да — теперь я сделаю все, чтобы избавить себя от мучений.

Он покачал головой и поцокал языком:

— Это уже не поможет. Он не простит тебя.

— Тогда что?

Он провел пальцем по моему плечу:

— А вот я могу оказаться более… человечным…

Меня просто передернуло. Ощутимо, заметно. Нет! Нет. Нет. Я отвернулась и шагнула назад.

— Вот как? — в голосе чувствовалась горечь.

Я подняла голову:

— Ваше участие в итоге слишком дорого обходится, господин управляющий.

Он усмехнулся уголком губ:

— Я так и думал. Что ж… — он изобразил сожаление. — Чего же нет в нас, но есть у… — Он махнул рукой и оборвал мысль. — В таком случае я уже ничего не могу для тебя сделать. Но ты не знаешь этой боли… Тебе только предстоит ее познать. Надеюсь, ты не успела поесть? Это было бы лишним. Может стошнить. Ты же не хочешь, чтобы тебя тошнило. Тем более, на глазах у наемников. Это не эстетично и совсем не похоже на триумф силы духа, о котором ты так мечтаешь.

Я старалась не вникать в его слова, гнать, как опасную хищную тварь, способную по капле высосать кровь.

— От страха может не только стошнить, господин управляющий. От страха и боли запросто можно обмочиться. Или это, в вашем понимании, никак не мешает триумфу силы духа?

Он улыбнулся, кольнул глазами и провел пальцем по щеке:

— Мне было бы искренне жаль, если бы ты лишилась языка, прелесть моя. Я всегда буду стараться сохранить его тебе, — он гладил меня по волосам, как приблудного щенка.

Ларисс сделал знак, и в комнату вошли вольнонаемники в голубых глянцевых куртках. Один из них зашел за спину, и я почувствовала на запястьях прикосновение холодного металла. Вот теперь стало предельно страшно. Непередаваемо страшно. Будто я провалилась с небывалой скоростью к ядру планеты, рухнула в бездну. Я чувствовала, что дрожу. Меня бесконтрольно колотило, и это не подчинялось ни телу, ни разуму. Цепь за спиной предательски позвякивала.

Ларисс внимательно посмотрел мне в лицо, поджал губы.

— А вот это правильно… страх — здоровое, подлинное чувство. Но мы уже ничего не можем изменить, — он покачал головой. — Так нужно. И ты сама отказалась от помощи.

— Ведь вы знали, что будет так.

— Всегда приходится чем-то жертвовать ради более возвышенных целей. Но жертва — это так благородно… Не так ли? А ты любишь играть в благородство.

Хотелось плюнуть ему в лицо. Скользкая, лживая, ядовитая тварь.

Он кивнул вольнонаемникам, меня подтолкнули в спину и повели на выход. Ноги почти не слушались. Я едва волочила их, едва не падала. Ларисс приказал тащить меня волоком. И вновь мои ноги волочились по гладкому полированному камню, подскакивали на ступеньках и бились об углы на узких поворотах.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Я понятия не имела, который час, но на улице было светло, солнце висело над головой нестерпимо-белым кругом. Должно быть, около полудня. Меня вытащили в маленький, мощеный цветной плиткой пустой закрытый двор. В центре исходила под лучами белым светом стальная рама, с которой свисали на цепях карабины и петли. Меня поставили в раму и закрепили руки над головой.

Ну, вот и все.

Глава 11

Я не видела палача за спиной. Лишь слышала, как он хлестал по плитке, разрезая тишину резким свистом бича. Готова поклясться, полукровка наблюдал, как от каждого звука я сотрясалась всем телом в ожидании удара. Ожидание невыносимо. Кажется, оно было страшнее самого удара, самой телесной боли. Ожидая — умираешь снова и снова. Многократно. Бесконечно. Каждое мгновение.

Я услышала шаги, шелест мантии по плитке, и дыхание замерло, оборвалось. Ткань треснула. Полукровка перекинул волосы мне на плечи и разодрал тунику до пояса, оголяя спину. Его пальцы, будто невзначай, коснулись кожи, и от этих прикосновений я вздрагивала, как от ударов бича. Повисла такая удушающая тишина, что я слышала его напряженное дыхание. Или это страх обострил все чувства. Но я предпочла бы, наоборот, задеревенеть, зачерстветь, превратиться в камень.

Если бы я верила в богов — я бы молилась, чтобы верой забить невыносимое ожидание пытки.

Первый удар застал меня врасплох, несмотря на всю иллюзорную готовность. Как вспышка, как лучевой ожог. Я охнула, выгнулась и почти задохнулась, пытаясь хватать воздух пересохшим ртом. В тот миг я еще ничего не поняла, лишь испугалась. Кандалы врезались в запястья, цепи отзывались скрежетом металла. А потом пришла боль. Разлилась волной жара. Казалось, меня раскроили пополам, прорезали насквозь, прошили навылет. Сорок пять — верная смерть, они говорили. Меня же гарантированно прикончит десяток.

— Один, — Ларисс встал передо мной и заботливо поправил волосы за ухо, внимательно заглядывая в глаза.

Он станет наблюдать за моим лицом. Это предельно подло. Невыносимо. Немыслимо. Я собралась с духом и прошептала:

— Уйдите. Будьте милосердны.

Он покачал головой:

— Я должен видеть и, если нужно, подать знак, чтобы палач остановился. Мы же не хотим тебя убить. Но… — он провел пальцем по моей щеке, и меня передернуло от отвращения, — я все еще предлагаю тебе сделку. Мне отчего-то кажется, что теперь ты можешь быть более сговорчивой.

Я все еще отказывалась понимать, чего он хочет, хоть и все осознавала. Покачала головой. Нет. Нет! Если бы он требовал упасть в ноги де Во — теперь я сделала бы это без колебаний и сожалений. Я проиграла — это тоже надо уметь признать. Но покоряться полукровке, как мужчине — лучше кнут. Меня все еще преследовали те проклятые видения, и я не знала способа от них избавиться. Они уничтожали меня. От этого я уже никогда не отмоюсь. Стократно лучше кнут.

Я снова покачала головой:

— Лучше мясник, чем ядовитая змея.

— Дура, — он снисходительно улыбнулся и провел пальцем по моим губам, с нажимом, касаясь зубов. — Это не смелость, не гордость. Это дурь.

Меня едва не вывернуло.

— Я не понимаю, зачем это вам.

Он шумно выдохнул и поджал темные губы:

— Скажем так: я тоже очень люблю красивые дорогие безделушки.

— Безделушки… — я улыбнулась, несмотря на боль, раздирающую спину. — Кажется, наконец, мне нашлось название.

Он хмыкнул, попятился на пару шагов и кивнул палачу.

Второй удар показался еще больнее. Наверное, потому, что пришелся уже по свежей ране. Я хотела сдержаться, но крик сорвался с губ, на мгновение оглушая. Полукровка был прав: я не знала этой боли. И еще не познала ее до конца. Молилась, чтобы следующий удар лишил меня сознания, но тогда, увы, они вернут меня в чувство и все начнется сначала.

Я уже не чувствовала рук. Кисти давно перестали существовать. Я сама была болью, ее пульсирующим эпицентром. Как в сердцевине пыльной бури, меня кружило в мутном шуршащем водовороте, злобно шепчущем: «Три… Четыре… Пять… Шесть…»

Полукровка досчитал до двенадцати и вскинул руку. Я различала его мутным пятном серо-коричневого и желтого. Удары прекратились. Я закрыла глаза и бессильно повисла, вслушиваясь в свое неимоверно тяжелое сиплое дыхание, вырывающееся не то свистом, не то стоном. В носу резануло знакомой аптечной вонью, и я вскинула голову, стараясь избавиться от мерзкого запаха. Проклятый демон. Он все совал и совал это под нос, пока едкие пары не проникли в горло, не заставили кашлять. Теперь вернулась боль в затекших руках. Кисти ломало. Я не могла посмотреть, но казалось, что они сине-пунцовые от пережатых оковами вен, почти отмершие. Спина горела, будто заживо содрали кожу и оголили плоть.

— Ну, — Ларисс заглянул мне в глаза, — как ты себя чувствуешь, прелесть моя?

Хотелось выплюнуть что-то едкое, злое, но из горла вырвался лишь едва различимый хрип.

Он достал платок, заботливо вытер слюну в уголке моего рта:

— Хватит с тебя на сегодня.

На сегодня? Казалось, волосы встали дыбом. Значит, будет продолжение? Я стиснула зубы, с трудом фокусируя взгляд на полукровке, тянула голову. Я понимала, какой немыслимо жалкой сейчас была. Так хотелось выкрикнуть все, что раздирало меня изнутри. Он все понял, приблизился к самому уху:

— По закону положено сорок пять, прелесть моя. И я всегда могу покрыть недостачу… если только не решишь передумать. Я не сторонник подобных методов, всегда считаю, что гораздо приятнее полюбовно договориться. Сейчас я твой бог. Стоит лишь помолиться. И многое изменится.

Глава 12

На запах смерти слетелись все стервятники. Император все еще был жив, но кое-кто уже успел сменить одежды на более сдержанные. Двор утрачивал краски, демонстративно увядал, как осенний сад, теряющий яркие листья и запоздалые цветы. Вот оно — предвкушение смерти, о которой мало кто будет горевать. Таков удел королей. Император умер — да здравствует Император! Всем плевать. Теперь каждый думает только о том, как бы сохранить при новом монархе собственный зад.

Я ничем не лучше дргих. Такой же падальщик. Голодный и не менее жадный. Хотел бы выглядеть благороднее, но у меня к Императору свои счеты. Мне не за что его любить.

Я вышел в большую галерею, прошитую, как выстрелами, вереницами узких высоких окон, впускающих косые закатные лучи. Эти росчерки окрашивали белый мрамор розоватым, добавляя немного краски, будто румянца на бледные щеки. Покои Пирама душили. Я беспрестанно должен был принимать скорбный вид, в то время, как его высочество надирался алисентовым вином. Он так горевал. Хотя я понимал, что это лишь способ скрыть нетерпение и нервозность. Нет, не стоит демонизировать мальчишку. Он по-своему любит отца. Но отец и отец-император — слишком разные вещи. Власть лишает роскоши простых чувств.

— Ваше сиятельство.

Торн! Твою мать, как же я был рад ему! Он поклонился, как и подобает приветствовать высокородного, но я не сдержался и обнял его огромные плечи:

— Винс! Хоть одна приятная рожа в этой змеиной яме!

Когда я в последний раз видел его таким? Уму непостижимо! Увы, придворные одежды шли ему ровно так же, как балетная пачка туранскому синебрюхому ослу. Но протокол обязывал являться во дворец, согласно титулу, а не военному чину. И титул простого кавалера оценивался здесь выше капитанского мундира.

Торн усмехнулся и хлопнул меня по спине:

— Как его величество?

— Без изменений. Врачи натащили кучу аппаратуры, но, сдается мне, лишь для того, чтобы их не обвинили в бездействии. Пираму сказали, что, вероятнее всего, он уже не встанет. А ты здесь откуда?

— Гарнизон отозвали с Барамута. Кажется, его высочество боится волнений. Я здесь должен встретиться с генералом Лоренсом, а он сейчас у Императора, как мне сказали.

Да, Фабий давал Лоренсу последние указания. Будет ли генерал так же предан Пираму? Что ж, это разумно. Осторожность никогда не помешает. Никто толком не знает, что начнется после.

Винс скрасил мой день. После сановных рож выскородных старцев и нервных истерик Пирама он был глотком свежего воздуха.

Он неловко помялся на месте:

— Ты здесь один?

Я кивнул:

— Да. Вирея…

К счастью, он перебил:

— …да, я слышал. Не понимаю, как это удалось.

— Ларисс.

Винс поджал губы, повел густыми бровями:

— Не уверен, что все это правильно. Стоило просить у Императора развод.

Я покачал головой:

— Это невозможно, пока Тенал трется возле него. Он никогда не одобрит развод без согласия Виреи. А она не хочет идти навстречу. Я ни один раз говорил с ней.

— Она любит тебя.

— А что делать мне?

— Не перегорел? — он пытливо заглянул в лицо. — Даже после того, как она сбежала?

Я не стал отвечать. Не хочу, даже ему.

Торн все понял. Вместо этого добавил:

— Прости, но мне никогда не нравился твой брат. Ты это знаешь. Его методы тоже.

— Не начинай. Я доверяю ему. Мы просто солдаты, привыкшие действовать иначе.

Торн кивнул:

— Пусть так. Но не забывай, что то, что вы оба здесь — это только твоя заслуга. Это ты рвал жилы, в то время как он почитывал книжки, лежа в кровати. Это ты годами жил в казарме — не он.

Я усмехнулся:

— Поэтому он умнее меня — глупо это не признать. Помню, еще в детстве вы плевали друг другу на спину. Ты не обязан его любить.

— Я всегда опасаюсь тех, чьих мотивов не понимаю.

— Значит, мои мотивы тебе всегда понятны?

Винс рассмеялся:

— Ты — идиот, который прет напролом. Но с такой прямотой и больным жаром…

— У… — я невольно усмехнулся. — Какой лестный отзыв. Ты знаешь, что как твой полковник, я могу тебя за это расстрелять?

Он хлопнул меня по плечу:

— Я говорю не как твой капитан. И не как кавалер Торн. Я говорю, как Винс, твой друг.

Мне вмиг стало горько:

— Мой единственный друг.

И это было правдой.

Шорох за спиной заставил обернуться. Торн тут же склонился в поклоне, волосы свесились едва ли не до пола. Кланялся он примерно так же как выглядел в мантии — коряво и нелепо.

Максим Тенал. Ощущение, что он меня выследил. Я неоднократно видел его в галереях в своей неизменной серо-жемчужной мантии, но успевал вовремя уходить. Серый — цвет рабов и истинных высокородных. О да… если бы взялись создавать статую высокородного — ее бы ваяли с Тенала. Идеален до тошноты. Черти его приволокли!

К счастью, я не обязан был ему кланяться, впрочем, как и он мне. Он долго молча сверлил меня льдистыми глазами. Такими же прозрачными и почти бесцветными, как бриллианты его серьги. Если бы эти глаза могли резать — от меня давно осталась бы куча окровавленного мяса.

К счастью, подбежал раб Пирама и согнулся передо мной в поклоне:

— Ваше сиятельство, его высочество немедленно требуют вас.

Я едва заметно кивнул тестю и поспешил вслед за рабом. Пусть теперь старик захлебнется желчью, которую только что хотел вылить на меня.

Глава 13

Я не видела и не слышала проклятого полукровку два дня. Или мне так казалось. Время ничто в этой тюрьме. У меня свои часы — где время отмеряется сном, явью и болью. Еще робкими воспоминаниями, но я берегу их, как крошечные неуловимые секунды.

Приходила толстая верийка-медичка, молча меняла повязки на истерзанной спине, и уходила, оставляя меня тяжелому мороку больного сна. Все повторялось. Я будто нырнула в проклятое прошлое и только ступила на землю Сердца Империи. Будто не было побега, Гектора, предательства Добровольца. Все только предстоит и закрутится проклятым колесом. Будет длиться вечность. Как и эти мысли, к которым я возвращаюсь снова и снова. Творю их, как заклинание, будто все еще не желаю примириться с реальностью. Теперь моя реальность — полукровка. Опасная гнусная тварь.

Появление Ларисса я предчувствовала спинным мозгом, ноющими ранами. Просто знала, что сейчас откроется дверь, и на пороге, которого я не вижу, появится проклятый ядовитый гад. Скорее всего, в желтом. Я услышала его неторопливые шаги, почувствовала, как он поддел край присохшей повязки, оглядывая раны. Я сцепила зубы и невольно зашипела, когда он аккуратно отдирал край. Это было больно, будто брызнули кислотой.

— Ну? — он встал рядом.

Я видела его коричневые мягкие сапоги, складки расшитой мантии, которую ненавидела.

— Как ты себя чувствуешь?

Я не хотела отвечать. Он сам все видит.

— Как человек, запоротый до полусмерти, господин управляющий.

Даже говорить оказалось больно — спину тут же запекло.

— Не выдумывай, — он вновь приподнял повязку. — При желании, с одного удара кнутом можно сломать позвоночник. У тебя же — лишь драматические царапины. Много крови, немного боли — и только.

— Драматические царапины? — несмотря на боль, я повернула голову. — Вы издеваетесь?

— Да, прелесть моя, царапины. Конечно, тебя щадили — это понятно даже дураку.

— Щадили? — я потеряла дар речи. Что бы тогда было, если бы не щадили?

— А ты что думала? — он нахмурился, в приторном голосе полоснула сталь. — Что с честью вынесла невыносимое? Не разочаровывай меня, это расстраивает. Я хочу лишь вразумить тебя, но не угробить. Но ты упряма.

— Что же вы за скользкий ядовитый выродок, господин управляющий? Вы самый гнусный человек, которого я знаю.

Полукровка лишь улыбнулся. Кажется, ему это польстило:

— Ты меня совсем не знаешь. И не забывай, — он покачал головой, — что это не моя прихоть.

— Может и не ваша, но это не имеет значения. Я видела ваше лицо и слышала ваши слова. Вы давали команду палачу.

— Тогда ты тем более должна ценить, что я приказал ему остановиться.

Меня передернуло от отвращения. Если бы могла — собственными руками вырвала бы его язык и швырнула собакам. Он понес бы великую утрату, лишившись возможности говорить.

— Я сыта вами по горло. Вами обоими.

— Вот как? Может, ты предпочитаешь другие блюда?

Я не понимала, куда он клонит, и не собиралась понимать. Надеюсь, когда-нибудь он подавится своим языком. Меня не покидало ощущение, что он методично мстит, но не понимала толком за что. Как де Во винит меня за то, что случилось с их семьей? До сих пор не забыл глупые неосторожные слова, сказанные в минуту отчаяния? Или есть что-то, о чем я просто не догадываюсь?

Ларисс вновь потянул край повязки, с интересом склонил голову, закивал:

— О да… Ты из тех, кому идут шрамы. Из редких женщин, способных вызывать сильные чувства. Они будоражат кровь, отнимают разум и будят самые низменные первобытные страсти. Великие королевы, непревзойденные преступницы, отменные шлюхи, к чьим ногам бросают города.

Что это? Признание безумца или оценка работорговца? Впрочем, плевать. Я хотела только одного: чтобы он ушел и перестал отравлять воздух моей тюрьмы. Исчез навсегда, сдох в своей норе.

— Кто такой Гектор? — эти слова прозвучали, как громовой раскат, как шальная пуля.

Я замерла, даже перестала дышать. Полукровка своими липкими пальцами дотянулся даже сюда. Откуда узнал? Я с трудом сглотнула и ответила не сразу:

— Понятия не имею.

— А теперь скажи: почему я не верю тебе?

Я молчала. Понимала, глупо отрицать. Если спрашивает — значит, все знает и без моих ответов. Он хочет забрать даже воспоминания, фантазию. Растоптать, испоганить, уничтожить. Нет, господин управляющий, так не пойдет.

— Я не знаю.

Я слышала, как он выдохнул. Злился. Пусть.

— Ты можешь отрицать что угодно, прелесть моя. Но я могу рассказать об этом твоему господину. Стоит ли добавлять, что ему это, мягко говоря, не понравится?

Я сглотнула и с трудом опустила голову на подушку:

— Мне плевать.

— Значит, ты понимаешь, о чем я хочу рассказать?

Я стиснула кулак так, что заломило пальцы:

— Нет.

Я не видела, скорее, почувствовала, что он усмехнулся:

— Значит, ты, все же, не бездушная кукла, как я начинал было думать.

Глава 14

Стоять у ложа умирающего — дерьмовое развлечение. Стоять у ложа умирающего Императора — дерьмовое вдвойне. Стоять у ложа умирающего Императора рука об руку с тестем, которого не выносишь — апофеоз придворного протокола.

Фабий лежал в своей камерной спальной, которую предпочитал остальным. Синеватое, высушенное годами и болезнью тело на алом шелке подушек. Никогда не питал к нему любви — не за что. Но сейчас он — просто умирающий старик. Своенравный, резкий, порой истеричный. Отец твердил, что я должен до последнего вздоха быть благодарным за то, что остался в живых, но я видел в Императоре не спасителя, а, скорее, карателя. Мальчишка — как я мог быть причастным к чему-то, чтобы наказывать меня ссылкой? Чтобы отбирать все, что положено по праву крови. Плевать. Теперь старик умирал, а я стоял в нескольких шагах от кресла Великого Сенатора. Знаю — поднимется вой, старцы станут потрясать сморщенными кулаками, но главное, чтобы Пирам не дрогнул. Со стариками мы справимся. Надеюсь, что справимся.

Принц сидел у одра на табурете, эффектно выставив ногу, затянутую в высокий лакированный сапог на внушительном каблуке. Он не без оснований гордился ногами и всячески их подчеркивал. Черные волосы струились по красной мантии, расшитой кровавыми камнями. Красная мантия позволена лишь членам императорской семьи и Великому Сенатору Империи. Цвет власти и могущества. Я надену ее. Клянусь. Горевал ли Пирам — по-своему да. Не смотря ни на что, он любил отца, хоть тот порядком недооценивал наследника. Впрочем, как многие. Временами он напоминал мне брата.

С другой стороны ложа сидела императрица Порция. Еще не в трауре, в гладком сливовом шелке. Все еще красивая, несмотря на возраст, с бледным печальным лицом и идеально ровной спиной. Она сжимала тонкими пальцами августейшую руку. Ей не позволено горевать, рыдать — нужно сохранять императорское лицо. Слева, за сидящей императрицей, сгрудился сенаторский выводок. Неизменно в пурпуре. Непонятно, что это за насмешка природы или генетическая ошибка, но отпрысков Октуса, да и его самого, невозможно было назвать высокородными. Кровный брат Императора походил на сатира из древних сказок и имел с Фабием ровно столько же общего, сколько токоламский белогрудый орел имеет с откормленным фермерским каплуном. Жирный, лоснящийся, вечно багровый от вина и приливов жара, с бледно-желтой тщедушной порослью на голове, тенетами спускающейся до пояса. Старший сын — тридцатисемилетний Марий Кар — отличался от отца лишь возрастом и париком, про который не шутил только ленивый. И нескончаемой любовью к шлюхам. Говорят, он завсегдатай скандально известного борделя «Парящая дева» в районе Семи судов.

Эридан и Федр были несколько приятнее брата в силу молодости. Впрочем, как и их сестра Нума. И уж совсем отличался в этом семействе младший Пион. Отличался всем: и красотой высокородного, и противоестественными предпочтениями, которыми переплюнул даже старшего брата. Слухи слухами, но если их похождения станут фактически доказанными — будет неслыханный скандал, который потопит и самого Октуса. Они не просто высокородные — члены императорского дома. Жаль, что оба весьма осторожны.

Вдоль стен, полукругом, столпились придворные. Представители высоких домов, сановные члены сената. Рядом сопел Максим Тенал и меня трясло от злости. Старик нарочно подобрался поближе, чтобы стоять здесь укором. Но я плевал на него.

Тенал начал жалить первым:

— Не надейся, что получишь поддержку в сенате. Я сделаю все, чтобы сановные сенаторы выступили против. Сенат не примет тебя.

— Мелкая месть, ваше сиятельство?

— Крупная обида не терпит мелкой мести. Я не оставлю тебя в покое, пока ты не вернешь мою дочь в столицу — имей это в виду. Поклянусь чем угодно.

Я повернулся и усмехнулся, что было совсем не приличествующее ситуации. На меня смотрели.

— Вы ничего не можете сделать, герцог. Вы вольны бравировать сколько угодно. Но указывать мне, а тем более угрожать… Увольте. Даже родство вам этого не позволяет.

Старик кивнул седой головой с идеально уложенными пышными волосами:

— Это мы еще посмотрим.

Я едва сдержал ухмылку:

— Непременно посмотрим.

Тенал был достойным представителем своего дома. Я бы даже уважал его, если бы он не пытался влезать в мою жизнь. Когда заключали брачный договор, он обещал не вмешиваться, но теперь нарушает собственное слово. Где-то внутри я его понимал — единственная дочь, но всему есть границы. Вирея больше не принадлежит его дому, и в первую очередь она моя жена и мать моих детей. До тех пор, пока не даст развод.

— Советую успокоиться, ваше сиятельство. Вы нарушаете границы, влезая в чужую семью. Я могу вынести этот вопрос на Совет высоких домов. И Совет встанет на мою сторону — и вы это прекрасно знаете, потому не идете с этим вопросом сами.

Тенал прикрыл тонкие веки, соглашаясь:

— Ты прав. Но я не пойду в Совет. Есть масса других решений.

— Каких же, ваше сиятельство?

— Более тонких. Как и сама проблема.

— А вы узнавали у дочери, хочет ли она сама вернуться в столицу после такого позора?

Старик изменился в лице, зашипел, как змея:

— Тебе ли говорить о позоре, щенок! Ты ополоумел из-за этой девки. Позор Виреи ничтожен по сравнению с твоим. Тем не менее, ты стоишь здесь, хотя я, на месте Императора, гнал бы тебя, как бешеную собаку. Глава дома, герцог, полковник Империи не может держать себя в руках из-за смазливой девки. Немыслимо! Что у нее: сиськи в два ряда? Что? Я стерпел сплетни о твоих выходках на Форсе, но дочь я тебе не прощу.

— Не ваше дело, — вопреки данному себе слову, я закипал. — А Император, к всеобщему прискорбию, вот-вот отойдет в мир иной. И у нас будет новый Император. Вот вы и попробуете доходчиво изложить все ему.

— Не думай, щенок, что я не найду на тебя управу. Ты выскочка с дурной кровью.

— Угрожаете?

Старик закипал, как кофейник: еще немного — и пойдет пар. Чтоон может? Максим Тенал — известный поборник законов, высокородный до мозга костей. Он не станет пачкать рук, сочтет это ниже своего достоинства. С менее принципиальным я бы поостерегся, но речи старика — всего лишь сотрясание воздуха. Насколько я знаю, в законе на этот счет нет ни одной лазейки — о положении высокородной жены прописано с мельчайшими подробностями. У него связаны руки.

Тенал покачал головой:

— Нет, дорогой зять. Предупреждаю.

Я учтиво улыбнулся:

— Считайте, что я услышал.

Старик замолчал. Я лишь слушал его шумное сбивчивое дыхание и видел, как вздулись синие вены на висках под тонкой белой кожей. Отчего удар не случился с ним?

Когда я посмотрел на императорское ложе, Пирам и императрица Порция склонили головы, припав лбами к рукам Фабия. Император испустил дух. Церемонимейстер вышел вперед, встал перед Пирамом, трижды стукнул жезлом об пол и провозгласил:

— Император умер. Да здравствует Император Пирам III.

Глава 15

Я все время лежала. Изучала глазами то стену, то ступени, ведущие в санузел. Кроме медички, приходила девушка-рабыня, приносила еду, графин с каким-то кислым красноватым отваром, и уходила, вновь оставляя меня в одиночестве. Я была бы рада видеть Олу — эту квадратную вечно хмурою девочку, но ее не было. Я скучала по нашим прогулкам в садах. По солнцу, журчанию фонтанов. По ее необъяснимой тяге к уничтожению листвы. Я вспоминала, с каким упорством и сосредоточенностью она обдирала разлапистые жесткие листья бондисана, и невольно улыбалась. Порой мне хотелось понять, о чем она думала.

Радовало одно — не приходил полукровка. Наверняка сидел в своем кабинете и сцеживал яд. Как он узнал про Гектора? Ответ был только один — я проговорилась в бреду. Теперь управляющий будто запачкал мои воспоминания, дотянулся своими тонкими темными пальцами. Это не человек — чудовище. Отвратительная ядовитая химера, которая оскверняет все, до чего дотягивается. Я даже не удивлюсь, если решение высечь меня он принял сам — уж больно напирал на свое милосердие и свою добрую волю. Клянусь, не удивлюсь.

Я так задумалась, что не услышала, как отъехала дверь. Чувствовала лишь взгляд. Долгий, тяжелый. Когда порыв прохладного воздуха из коридора донес едва уловимый приторный аромат амолы, я все же повернулась. Де Во стоял в дверном проеме, устало прислонившись плечом. Нелепо, но я даже обрадовалась, что это не полукровка. Измотанный, какой-то поблекший. Казалось, он едва держался на ногах от усталости. Наспех наброшенный лиловый халат перекосило на спину, один рукав подвернут сильнее другого. Похоже, он одевался сам.

Де Во молчал. Наконец, тяжело оторвался от стены, не сводя глаз с моего лица, и сделал несколько усталых шагов. Встал рядом с кроватью, инстинктивно поправил пальцами тонкое одеяло. Выглядело нелепо.

— Можешь поздравить меня — перед тобой Великий Сенатор Империи.

Я отвернулась, таращилась на ступени, которые уже изучила до малейшей трещинки в камне: хоть сам Император, мне плевать.

Он шумно выдохнул:

— Ты ничего мне не скажешь?

Я снова молчала.

— Ты даже не поднимешься, когда я вошел?

Он вновь остался без ответа. Похоже, всерьез думает, что я все еще обязана ему кланяться. Будь он трижды Великий Сенатор! И, похоже, он считает, что после того, что они учинили, я могу встать. И эта отвратительная терпеливость… Что это, усталость или внезапное омерзительное великодушие? Игры в понимание и терпение? Через пять минут эта блажь сойдет, и прибавится синяков. И так будет лучше — достаточно с меня одной отвратительной химеры.

Де Во опустился на край кровати, я чувствовала его тело через тонкое одеяло, укрывавшее меня до самой шеи. Я все время мерзла. После порки долго не спадала температура. Изорванную тунику сняла лекарка, и теперь меня украшали лишь больничные повязки. Я тряслась от холода, но она наотрез отказывалась давать жаропонижающее, утверждая, что у меня здоровый сильный организм, и он должен справиться сам. Кто знает, может, это тоже всего лишь желание полукровки, который хотел, чтобы я сильнее мучилась. Теперь я понимала, что меня в нем так настораживало с первых мгновений — мягкость маньяка. Приторная вкрадчивость, которая обволакивала, как клей. На Норбонне красноглазых песчаных мух, которые жили в прохладе вентиляции, ловили на длинные клейкие полосы. Стоило мухе лишь коснуться поверхности — и она в ловушке. Мухоловки манили сладким медовым запахом, и в жертвах никогда не было недостатка. Я ощущала себя мухой, которая завязла всеми тонкими лапами. Намертво.

Де Во медленно стянул одеяло со спины, и кожу тут же колко обдало холодом. Он задержал руку на пояснице, я чувствовала ее печной жар. Она казалась раскаленной, как тавро. Молчание. Долгое тягучее молчание. Наконец, я услышала, как утяжеляется его дыхание. Разве не это он ожидал увидеть?

— Что это? — он казался удивленным.

Жест, вполне достойный брата. У него есть глаза и, надеюсь, память, которая верно подскажет.

Я молчала. Он поддел край повязки, потянул. Я вновь чувствовала, как корка засохшей сукровицы отдирается вместе с тканью. Сцепила зубы, чтобы не вскрикнуть, но, все же, шипела, не в силах молча терпеть, когда открывшуюся рану защипало.

— Что это?.. Эмма, что это?

Я не выдержала. Приподнялась на локтях, насколько смогла, и повернула голову:

— У тебя слишком короткая память? Не помнишь, какие приказы отдаешь своему скользкому брату?

Он вернул повязку на место. Выглядел не просто растерянным — ошарашенным.

— Я не отдавал таких приказов.

Замешательство казалось искренним.

Он встал, обошел кровать и присел, чтобы посмотреть мне в лицо:

— Клянусь, я не отдавал таких приказов. Я запретил ему. Слышишь? Запретил.

Если бы я сидела в первом ряду на любительском спектакле, непременно бы воскликнула: «Браво!». Я не знаю, чему теперь верить. Я приподнялась, как смогла, и отвернулась в другую сторону.

Он какое-то время сидел у кровати, перебирая мои спутанные волосы, резко вскочил и вышел, топая так, будто собирался расколоть набойками каблуков каменный пол.

Глава 16

Я перебирал заледеневшими пальцами огненные пряди и отказывался верить глазам. Как он посмел, когда я говорил, что не хочу этого? Твою мать, как он посмел? Я смотрел на ее спину, и меня пробирало до корней волос. Мраморно-белую кожу перечеркивали синие полосы медицинских повязок, как чернильные росчерки на чистом листе. Я видел, как грудная клетка поднималась с каждым вздохом, как заострялись от этого незначительного движения выступающие позвонки. Она казалась такой хрупкой.

Сколько было ударов? Я насчитал двенадцать длинных повязок. Как минимум, двенадцать ударов… Я вспомнил свист бича и ту острую пронизывающую боль, которую он оставляет после себя. Как перетряхается нутро, как лопается что-то внутри, отдается раздирающей волной, которая разливается до кончиков пальцев. Вспомнил, как, не стесняясь, орут под хлыстом солдаты. Как ссутся от боли. Сложно передать словами, насколько это больно, пока не испытаешь на собственной спине.

Только не теперь. Да, я сам был готов это сделать, но до того, как вернул ее. Жил, как в бреду, сатанел, осознавая, что ее нет под этой крышей и, возможно, я больше никогда ее не увижу. Она околдовала меня. Я почти сдался. Теперь я отчетливо понимал одно: не хочу ее страданий.

Я живо представил, как кнут касается этой нежной гибкой спины. Как от боли распахиваются знакомые глаза, как в крике раскрываются губы. Как она выгибается всем телом, повисая в цепях, и тут же сникает, не имея сил даже на крик.

Я разжал пальцы, отпуская огненную прядь, которая жгла мне руку каленым железом, и вышел в коридор. В ушах шумело, пульс отдавался болезненными раскатами, вторя шагам. Это немыслимо.

Ларисс сидел за столом в своем кабинете, что-то сосредоточенно вытягивал из разноцветной информационной паутины и помещал в экран планшета. Деловитый, невозмутимый — и это распаляло еще сильнее. Когда я вошел, он успел лишь раскрыть рот, но звук застрял в глотке. Я схватил его за грудки, вытащил из кресла и впечатал в стену. Пока он не успел опомниться, приложился к скуле так, что удар отдался в плечо. Я молотил без остановки, из его ноздрей потекла кровь, окрашивая мой кулак, но я уже не мог остановиться. Тряс его голову за волосы, прикладывая затылком о камень. Кровь окрасила зубы. Он, наконец, опомнился, пытался остановить мою руку, ухватив за запястье, закрыться, но здесь он явно был проигравшим. Он книги всегда предпочитал дракам, и когда мы мальчишками с Винсом валялись в пыли, дерясь с городской шпаной и детьми дворцовой стражи, он лишь отмахивался, заявляя, что ум всегда способен помешать глупой драке. Пусть теперь помешает.

Я молотил снова и снова. Не мог остановиться. До тех пор, пока Ларисс не ослабил хватку и не оставил любые попытка хоть как-то мне помешать. Только ощутив, что бью безвольное тело, я смог отпустить его.

Безудержный гнев — мой порок. Когда закипает кровь, в голове будто щелкает тумблер. Я слышу лишь шум крови в ушах. Виски ломит от напряжения, а перед глазами встает пелена. Так было всегда, когда меня называли родственником заговорщиков. Так было всегда, когда я слышал имя Оллердаллена. Так было всегда, когда плевали на мое высокородство. Так было всегда, когда я прокладывал себе дорогу среди низших чинов, как один из них. И так происходит сейчас, когда называют меня выскочкой. Когда усомняются в моем положении. И только я знаю, чего мне стоит сдержаться.

Я никогда не бил брата. Порывался, угрожал, бывало, замахивался. Но никогда не бил по-настоящему. Теперь на месте его лица было кровавое месево. И хорошо, если я не сломал нос и не выбил зубы. Черт возьми, хорошо, если он вообще жив.

Ларисс сполз по стене, оставляя на белом мраморе полосящий кровавый след. Я заметил, что он все же дышит, а окровавленная рука едва заметно подрагивает. Я сам был в его крови. Руки, грудь, халат. Вместо того, чтобы кинуться к селектору и звать дворцовых медиков, я опустился на пол напротив и смотрел на него. Как на диковинную тварь, которую видел впервые. На миг всколыхнулась жалость, но, я тут же представил, как он стоял и наблюдал, как кнут оставляет на ее спине кровавую борозду.

Знаю ли я его? Теперь казалось, не слишком. Неужели Винс прав?

Брат шевельнулся, с трудом открыл глаза, посмотрел на меня и с усилием улыбнулся, обнажая залитые кровью зубы:

— Из-за девки…

— Зачем ты это сделал?

Он пристально уставился на меня, вдруг закатил покрасневшие глаза и без сознания свалился на пол.

Глава 17

Было неприятно смотреть на брата и понимать, что это дело моих рук. Что бы ни было, Ларисс — часть меня. Были те, кто называл его моей тенью. Я стоял у окна в его спальной и краем глаза следил за тем, как суетятся медики. С него смыли кровь, и я с ужасом наблюдал, как раздувается разбитая щека и затекает левый глаз. За всю жизнь я ни разу не видел его даже с синяками.

Теперь казалось, что я непозволительно перегнул палку. Сейчас, когда отступал гнев, накатывали муки сомнений. Тем не менее, содеянного не вернешь. Но я даже не выслушал его, прежде, чем ударил. Черт подери, он всегда подсказывал мне, что верно, а что нет. Поддерживал, чтобы я не сомневался. А сейчас он молчит, и я терзаюсь.

Едва ли я мог бы представить свою жизнь без него. Такие разные, но все же братья. Он, впрямь, будто скрывался в моей тени, как капризное растение, которое боится прямого солнечного света. Отмалчивался, отсиживался. Было сложно представить, как я посмотрю в глаза Криспу — его шестилетнему сыну. Я по-своему любил племянника, но редко видел. Это и к лучшему — он был мне вечным укором.

Медики, наконец, собрали свои чемоданы, поклонились и скрылись за дверью. Плевать, что они думали обо мне.

Ларисс смотрел на меня. Тяжело, из-под нависшего распухшего века, но разбитые губы едва заметно кривились в усмешке. Я подошел, посмотрел в изуродованное лицо и отвел глаза. Что я должен делать? Извиняться?

— Ты чертов мясник… — прозвучало едва слышно, но я не заметил осуждения ни в тоне, ни во взгляде. Казалось, ему все это попросту смешно. Казалось, он меня снисходительно прощает.

— Тебе больно? — глупый вопрос, но это единственное, что сейчас пришло в голову.

— Как сам думаешь?

Я промолчал. Конечно, больно, черт возьми! Я сделал из его лица котлету. Но, если он сейчас скажет, что прощает меня, наверное, врежу снова. Такое не прощают. Даже брату. Не поверю… Потому пусть лучше молчит, чем буду знать, что он заведомо солгал.

И он молчал, будто читал мои мысли. Если бы я однажды узнал, что он, впрямь, умеет это делать, я бы не удивился.

— Тебе больно говорить?

Он вновь усмехнулся:

— Ничего. Они все обезболили.

— Зачем ты наказал ее? Ведь знал, что я не хотел.

Он тяжело прикрыл веки:

— Так было нужно.

— Кому нужно? Я бы мог подумать, что ты ей мстишь за что-то.

Он вновь усмехнулся:

— Я такая же жертва, как и ты… Она заняла слишком много места в твоих мыслях. Не хочу, чтобы ты тратил свои силы на нее, тем более теперь, когда ты в шаге от мантии Великого Сенатора. Ты должен вскарабкаться на эту вершину, ты обещал. Помнишь, ты мне обещал.

— Я уже Великий Сенатор.

Ларисс едва заметно покачал головой. Было видно, что это движение давалось с трудом:

— Еще не прошел срок траура. Еще не было церемонии. Ты еще не получил мантию. Кто знает, что может случиться за эти три месяца.

— Причем здесь она?

— Твоя голова занята ею.

— Чушь!

Ларисс шумно выдохнул:

— Из-за этой девки ты избил родного брата — какие тебе еще нужны аргументы?

— Она моя. Ты был не вправе, какими бы высокими мотивами себя не оправдывал!

— Уже ничего не исправить.

О да… Уже ничего не исправить. Этот мордобой теперь будет вечно стоять между нами. Я даже не могу назвать это дракой. Я отвернулся к окну, глядя в сад. За листвой виднелось восточное крыло дворца, которое обычно занимала Вирея — теперь оно пустует. Желоб стального водостока поймал солнечный луч и теперь бил светом прямо в глаза. Я опустил голову, взглянул на свои руки. Только теперь заметил, что немилосердно ссажены костяшки пальцев, но я не чувствовал боли. Рука даже покраснела и слегка налилась. Как я покажусь в таком виде во дворце? И не прикрыть перчатками — здесь не принято.

Я повернулся и вновь посмотрел на Ларисса:

— Ты сек ее в большом дворе, перед всеми?

Он покачал головой:

— Нет. Никто не видел. Только охрана и палач. Мы же ее, как-никак, прячем.

— Тогда я вообще не понимаю такой необходимости.

Кажется, Ларисс злился:

— Ты занимаешься карьерой, а я — домом. И с каких пор ты изъявил желание здесь что-то понимать? Все это тебя никогда не интересовало.

— Я понял… — на ум пришла внезапная догадка. — Ты так злишься, потому что я не захотел прислушаться к тебе. Принял решение сам.

— Какая чушь!

Ларисс откинулся на подушки и смотрел в сторону. Твою мать! Ему не нравится, что я влезаю в дела этого дома.

Моего дома.

— Ты больше не будешь моим управляющим.

Он, явно, не ожидал такого исхода. Поднялся на локтях, насколько мог:

— Из-за девки? Ты с ума сошел? Я твой брат.

Я кивнул:

— Вот и останешься братом. — Я покачал головой: — Все изначально было неправильным. Я не должен был этого допускать. Когда закончится траур, я перееду во дворец Великого Сенатора. А ты останешься здесь. Если за это время я узнаю, что ты тронул ее хотя бы пальцем…

Ларисс скривился, взгляд потяжелел:

— То что?

Я не знал, что ответить. Даже не понимал, прав ли я сейчас. И до одури жалел, что не могу отстранить его единовременно и окончательно — весь дом держится на нем.

— Просто не вынуждай.

Глава 18

Судя по тому, как зажили раны, прошло несколько недель. Я опять вернулась в комнату с окном. В ту же, или в другую такую же — не важно. Вся разница лишь в том, что рабыню ко мне не приставили. Я только и делала, что просиживала на полу у окна, наблюдая, как солнце совершает по небу неизменную дугу. День за днем. Как тени становятся длиннее, как сад укрывается темнотой. Раньше мне казалось, что небо здесь совсем такое же, как на Норбонне, разве что луны. Теперь отчетливо вижу, что нет. Не было в нем той пронзительной теплой лазоревой голубизны. Небо Сердца Империи было скорее лиловым, как разбавленные водой чернила. Особенно ясно это было видно на закате, когда выплывали над зеленью бондисанов их четыре проклятые луны, как разноцветные глаза злобного чудовища. Я пробовала открыть окно, чтобы подышать свежим воздухом, впустить в комнату ветер, как нечто живое, но ничего не получилось. Неужели полукровка боится, что я выброшусь? Лишь исправно поддувалло из щелей воздуховода, расположенных в полу у окна изогнутыми прорезями. Будто жабры огромного водяного животного. Я видела таких на картинках, но не слишком верила, что они существуют. Невозможно поверить в существование водяных гигантов на планете, где нет воды.

Сначала я замирала от каждого звука, от каждого шороха, опасаясь увидеть на пороге кого-то из них. Точнее, панически боялась увидеть полукровку. Но ядовитый гад не появлялся, будто забыл обо мне. Потом я перестала ждать и уже знала, что ко мне заходит лишь медичка-верийка и все та же молчаливая девушка-рабыня. В последние визиты лекарки я старалась внимательно вглядеться в содержимое ее чемоданчика в поисках чего-то, что можно использовать, как яд, но большинство склянок и тюбиков были без надписи, различались лишь цветом, а то, что было подписано, я была не в силах прочесть — не знала этот язык. Может, это верийский, и лекарка делала надписи специально для себя. Высмотреть скальпели тоже не удалось.

Я до одури боялась оставшихся ударов, о которых говорил полукровка. При воспоминании о той сумасшедшей боли все тело передергивало, я вмиг леденела, покрывалась мурашками и сиротливо обхватывала себя руками. Снова я уже не выдержу. Я просто слабая женщина. Полукровка был прав: триумф несломленного духа не для меня. Если и есть люди, способные с честью это вынести — точно не я. Я слаба. Надо было тогда просить у Виреи яд, а не травить себя надеждой.

Я несколько раз обшаривала комнату, чтобы найти хоть что-то, что можно использовать, как оружие, но снова безрезультатно. Мне кажется. Полукровка все предвидел. Он не давал мне ни малейшего шанса.

Я отошла от окна, в который раз наблюдая, как треклятое солнце заползает за резные верхушки бондисанов, взглянула на свое измученное отражение в узком высоком зеркале на блестящей треноге. Стянула тунику с плеч и взглянула на спину. От шрамов почти ничего не осталось, лишь едва заметные розовые полоски, расходящиеся от бурого рисунка на плече, будто намазанные тонкой кистью. Я не хотела, чтобы они исчезали. Боялась забыть. Я уже прекрасно знала, как от страшной боли оставались лишь отголоски, смутное воспоминание. И страх ослабевал, будто все происходило не со мной. Не хочу. Не хочу.

Я натянула тунику, вновь окинула взглядом свое отражение и стиснула зубы. От меня ничего не осталось. Я уже не помнила, какой была тогда, на Норбонне. Прошло всего несколько месяцев, а казалось, будто целая жизнь. Я часто думала, что было бы, если бы я не поднялась открывать магазин? Если бы мы с Лорой так и сидели в моем маленьком доме, пили кислый отвар из дынных стеблей и болтал о пустяках. Она бы бесконечно упрекала меня и яростно желала отхватить себе влиятельного имперца. Имперца… Надеюсь, хотя бы она счастлива, как и мечтала. Она, действительно, хотела всего этого.

Я смотрела и смотрела на себя. На худую фигуру, на которой рабская туника висела, как мешок, на бледное лицо, утратившее золотинку загара, на спутанные волосы. Призрак. Чучело. Труп.

Мой собственный труп.

С каким-то неудержимым рычанием я схватила с низенького столика увесистый стальной стакан и швырнула в свое отражение. Удар взорвался плеском стекла, звенящей струей фонтана. Я лишь вовремя успела прикрыть глаза согнутой рукой и отвернуться.

Мелкое стекло слепило, как жалящие ночные звезды в ясную погоду. Мерцающая россыпь. Я присела, подобрала большой осколок, напоминающий с одной стороны лезвие ножа.

Ножа. Вот и оружие…

Я попробовала большим пальцем смертоносно-острый срез, вполне способный с легкостью рассечь вены. Нужно лишь набраться смелости.

Я едва не выронила осколок из дрожащих пальцев. На пороге стоял Ларисс. Меня затрясло от одного его вида.

— Что ты делаешь?

Я ничего не ответила, лишь нацелила острие на выпуклую голубую вену.

Глава 19

Ларисс лишь повел бровью, но молчал и не шелохнулся. Какое-то время смотрел на меня, потом перевел взгляд на собственные ногти и принялся демонстративно их чистить.

Меня обдавало волнами жара. Я так сжимала тонкий осколок, что перестала чувствовать пальцы. Полукровка не верил, что я осуществлю свою угрозу. Я тоже. Я сжимала стекло, но не понимала, откуда возьмутся силы разрезать собственные вены. Кажется, это так просто. Но, это так страшно…

Ларисс отвлекся, наконец, от ногтей, посмотрела на меня и сделал шаг навстречу:

— Ну? Давай же, — он едва не зевнул.

Я смотрела в его лицо, чувствовала, как защипало глаза.

— Ну? — он лениво сделал еще шаг.

Меня трясло. Режущий край ширкал по коже, будто брея, но не хватало духу полоснуть со всей силы.

— Не хватает смелости?

Он прав, будь он стократно проклят! Ничего не изменилось, жизнь меня ничему не научила. Я слаба все так же, как тогда, в пустыне. Когда так и не сумела по малодушию воспользоваться ножом. Не смогу и сейчас.

Я выронила осколок, присела на корточки и сжалась, пряча лицо в ладонях. Хотелось разрыдаться, но слез не было, я просто судорожно, шумно дышала. Я почувствовала его ненавистные пальцы на спине. Он склонился к самому уху:

— Вот идиотка… Никогда не стоит чем-то грозить, если точно не уверен, что сможешь выполнить угрозу. Я знал, что ты не сможешь, — он поглаживал, и от этого прикосновения все внутри переворачивалось. — И ты знала. Знала лучше меня. Ты слабая. Ты, наконец, сломалась.

Все так. Сломалась. Разбилась на куски, как осколки с моим отражением. Мой выбор лишь в одном: между чудовищем и ядовитой змеей я без колебаний выберу чудовище.

Ларисс, наконец, отстранился. Я слышала, как он пинает зеркальные осколки, и они шелестят по камню.

— Ну, довольно. Поднимайся. Твой хозяин очень хочет видеть тебя.

Я вмиг перестала дышать. Ну, вот и все. Глупая, слабая, жалкая. Не способная на протест.

Ничего не осталось, кроме как покоряться. Это к лучшему. Больше не хочу сомнений. И надежды не хочу.

Руки полукровки заставили меня подняться. От напряжения я видела лишь цветные размазанные пятна. Меня подташнивало. Он прижал меня, вынуждая уткнуться в его плечо, но мне было уже все равно. Ларисс провел рукой по спине, и я терпела. Нет, не верно — я ничего больше не чувствовала. Он вновь склонился к уху:

— Но, я все еще могу вмешаться, только скажи.

Я отстранилась:

— Нет, господин управляющий. У вещи должен быть лишь один хозяин. И это не вы.

Жаль, что я не видела сейчас его лица. Казалось, на нем должно отразиться нечто отличное от привычной маски. Я надеялась, что это задело.

Он отстранился, ничем не выражая возмущение. Мягко, привычно. Я сразу заглянула в его лицо, но и там все было привычно. Разве что маленький сероватый шрам, едва заметно рассекающий губу. Кажется, прежде его не было. И на скуле слева темнело почти незаметное пятно, как след от удара.

Полукровка нажал кнопку на браслете селектора, и через пару минут рабы уже убирали осколки. Я молча смотрела, как острые блестящие искры с легким перезвоном исчезают в черном зеве мусоросборника. Ларисс стоял рядом:

— Признаться, я не предусмотрел зеркало. М… Надо же… — он казался искренне озадаченным.

Надо же! Действительно, какой позорный просчет для столь хитроумного человека. Я ничего не ответила. Пусть провалится в пекло.

Когда с уборкой было покончено, пришли так называемые «комнатные девушки», наверняка, оставшиеся без дела после отъезда Виреи. Полукровка развалился в мягком кресле и наблюдал, как меня мыли, натирали маслом с запахом амолы, сушили и завивали волосы.

Он поднялся, простучал каблуками по камню и дотронулся кончиками пальцев до моей обнаженной спины:

— Совсем ничего не осталось…

Казалось, в его голосе сквозит сожаление. Но здесь я с ним солидарна — я бы хотела, чтобы шрамы остались. Навсегда. Это мое. Они слишком выстраданы, чтобы бесследно исчезать.

— Но, это всегда можно поправить — помни об этом.

Я сглотнула вязкую слюну, но промолчала. Теперь я боялась этого больше всего на свете. Больше слов полукровки, больше безжалостных рук его брата. Кажется, больше смерти. В этом нет геройства, нет протеста, нет вызова. Есть только глупость и бесконечная боль, которая перетряхает кишки. Все, как он говорил…

Ларисс все еще касался моей спины, рисуя линии кончиками пальцев, а край его мантии щекотал плечо. Только сейчас я заметила, что мантия была почти черной. Темно-синей, как ночное небо. Он изменил своему любимому цвету. Теперь он казался сумрачнее, старше. И опаснее.

Меня одели, причесали, накрасили. Вновь и вновь все неслось по кругу. Мы прошли уже знакомым путем, остановились перед дверями в покои де Во.

Ларисс придирчиво поправил локон на моей шее:

— Крайне нерациональное упрямство…

Я даже не посмотрела на него. Решительно взялась за ручку, толкнула тяжелую створку и вошла.

Глава 20

Я старалась ни о чем не думать. Все будет, как будет. В конце концов, я знала многих, живущих с нелюбимыми мужьями. Это почти то же самое. И это едва ли хуже участи простой норбоннки, которую может схватить на улице любой имперец. Чья-то мать, жена, любимая — все равно. И уж точно, это не хуже участи Вилмы. Пока не хуже… Я могла приглянуться отвратительному жирному старику с противоестественными наклонностями, от одного взгляда на которого хочется блевать. Де Во груб, но, к счастью, молод и вполне нормален, насколько я успела понять.

Он сидел в кресле и что-то читал. Я стояла у двери, слушала, как неистово колотится сердце. Де Во взглянул на меня, неспешно отложил планшет и поднялся.

Я вся сжалась. Уже представляла, как пальцы привычным жестом вцепятся в лицо, как заломит под скулами. Но он остался на месте.

— Здравствуй, Эмма.

Я растерялась. Ждала чего угодно, только не банального приветствия. Я молчала. Он вздохнул, поджал губы, я увидела, как на лице заходили желваки. Он подошел к столику, закурил. Какое-то время гонял дым, смотря в окно, будто не мог сделать этого без меня. Он тянул время, но от этого, казалось, только хуже. Я в недоумении разглядывала его лоснящийся лиловый халат, четкий профиль с чуть длинноватым носом, распущенные волосы, густой массой свисающие до талии. Только теперь я обратила внимание, какой у них странный оттенок. Холодный, сероватый, как мышиная шкура. Или как сталь. Казалось, будто волосы присыпаны мелом или покрыты тонким слоем инея.

Неожиданно я поймала себя на мысли, что никогда его не разглядывала. Я видела человека, который меня пугал, но никогда не различала деталей. Лишь глаза. Знаю, что они такие же желтые, как у меня. Это все.

Де Во повернулся, сделал последнюю затяжку, затушил сигарету в пепельнице.

— Как ты себя чувствуешь?

Вновь странный вопрос. Я привыкла слышать такие вопросы от его ядовитого брата, но они всегда звучали как издевка, как предвкушение беды. Как прозвучали теперь — я просто не понимала.

Он пытливо смотрел на меня и, похоже, я должна была что-то отвечать.

— Сносно.

Вновь молчание. Создавалось противоестественное впечатление, что ему неловко.

— Подойди.

Я похолодела. Если не подчинюсь — все начнется снова. Чего он потребует? Чтобы говорила, как хочу его? Называла господином? Стояла на коленях? Плевать. Теперь я скажу все, что он просит.

Я попытаюсь сказать все, что он просит.

Я судорожно выдохнула и сделала шаг. Еще и еще. Старалась смотреть себе под ноги. Остановилась в паре метров. Я видела лишь его домашние туфли, черные шелковые штаны и полы халата. Шелк зашевелился, де Во приблизился почти вплотную. Теперь я видела его гладкую грудь, край черного рисунка на коже. Слышала его дыхание и понимала, что меня начинает колотить вопреки всем внутренним попыткам собраться. Он коснулся пальцем моего подбородка, заставил посмотреть в лицо. Теперь я снова не различала деталей, просто понимала, что это он, и холодела.

Он зашел за спину, положил руки на плечи и склонился к уху:

— Могу я посмотреть?

Пальцы заледенели. Его ладони казались тяжелыми, будто свинцовыми. Они не давали шелохнуться, затрудняли своим весом дыхание. Зачем он спрашивает, когда вправе делать, что захочет?

Я услышала свой голос, будто со стороны:

— Да.

Де Во стянул с плеч широкие лямки платья, одновременно проводя ладонями. Я слышала, как участилось и потяжелело его дыхание. Платье упало до талии, лямки повисли на согнутых локтях. Он перекинул волосы мне на плечо, обнажая спину. Я чувствовала себя предельно беззащитной. Я всю жизнь привыкла прятать спину. Это значило гораздо больше, чем просто оголиться. Я все еще плохо осознавала, что теперь мне нечего скрывать.

Его пальцы коснулись кожи. Вероятно, следовали тонкому розовому шраму. Еще и еще. Ладони скользнули на плечи, и я почувствовала горящие губы. Волосы щекотали кожу. Он прижал меня к себе и уткнулся носом в макушку. Я чувствовала, что он возбужден, и внутри все холодело.

Он склонился к уху и сжал меня так сильно, что от пальцев, наверное, останутся синяки:

— Я этого не приказывал, Эмма.

Зачем это ему? Я молчала. Не думаю, что нужен какой-то мой ответ.

Я почувствовала, как он подцепил лямки платья и вернул мне на плечи, вновь задерживаясь опаляющими тяжелыми ладонями:

— Поверь, я не хотел этого, — он снова уткнулся в макушку и шумно дышал. — Ты веришь мне?

Он явно ждал ответа.

— Разве это имеет значение?

— Имеет. Ты должна знать. Я не хотел причинять тебе боль, — он выдохнул мне в волосы. — И не хочу.

Я вздохнула, но ничего не ответила. Зачем все это? Он хозяин, который не обязан оправдываться. Не должен оправдываться. Он делает, что хочет и считает себя в полном праве.

Он встал передо мной и подцепил пальцем подбородок, заставляя смотреть в лицо:

— Ларисс совершил самоуправство. Я уже дал понять, что мне это не понравилось.

Шрам на губе, пятно на скуле…неужели он ударил его? Или даже это — тонкий разыгранный спектакль? Не удивлюсь. Меня уже сложно удивить.

Я опустила глаза:

— Ты не обязан оправдываться.

Он неожиданно улыбнулся:

— Мне нравится, когда ты говорить мне: «Ты». Будто я не чужой.

Будто. Верное слово: «Будто». Мне плевать, что он себе придумывает. Мы никогда не станем ближе. Это невозможно.

Он отвел волосы от моего лица, наклонился и поцеловал. Меня окатило уже знакомым запахом амолы, табака и чего-то острого, будоражащего. Теперь я поняла — так пахнет он сам. Я напряглась, понимая, что сейчас все пойдет по уже знакомому сценарию, но, на удивление, его губы оказались нежными. Он будто боялся меня сломать.

Я лишь терпела. Не отвечала на поцелуй, но и не противилась. Просто стояла. Его руки скользили по моей спине. Язык беспрепятственно хозяйничал во рту.

Наконец, он отпрянул, будто ударило током, в глазах блеснули знакомые всполохи:

— Такое ощущение, что я целую статую или куклу.

Я молчала: чего он хотел?

Де Во подхватил меня и впечатал в каменную стену, я даже не успела охнуть. Навис, как хищная птица, и шумно дышал в лицо:

— Скажи мне, неужели он прав?

Теперь стало страшно, но, одновременно, на удивление спокойно — теперь все так, как должно быть. Никому из нас не нужно притворяться.

— Скажи мне: он прав?

Я молчала — не понимала, о чем он говорит.

— Он прав? — де Во привычно ухватил за волосы и натянул, не позволяя мне опускать голову. — Он утверждает, что ты поймешь только силу. Это так?

Я опустила глаза:

— Я не знаю.

Он долго всматривался в мое лицо:

— Или ты из тех, кто, действительно, любит такое отношение? Тебе так нравится? Это будоражит твои чувства?

Он не позволил ответить, впился в мои губы уже совершенно по-другому, жаля, подавляя. Одна его рука по-прежнему тянула за волосы, другая шарила на бедре, задирая платье. Мне было нечем дышать, я задыхалась и ждала, что он вот-вот раздавит меня, впечатав в стену. Щеки саднило от его щетины, накусанные губы уже болели.

Вдруг он замер и просто шумно дышал мне в рот, прижимая к стене всем телом. Наконец, отстранился, зачесывая пальцами волосы:

— Уходи.

Я не сразу поняла. Он повернулся ко мне спиной и повторил, цедя сквозь зубы:

— Уходи.

Глава 21

Я дождался, когда закроется тяжелая створка двери, опустился в кресло и закурил. В паху ломило — со стояком надо что-то делать. Я нажал кнопку селектора на столике и велел немедленно прислать Манору. Без приготовлений и прочей бабьей мути. Сейчас мне было решительно все равно, насколько будет опрятна девка, сосущая мой член. Единственное, что имело значение — это рот.

Я откинул голову на спинку кресла, инстинктивно провел рукой по налившемуся стволу, но так стало только хуже. От желания разрядки глаза лезли на лоб. Минуты казались бесконечными, и когда, наконец, тонкая фигура верийки показалась на пороге, прошла целая вечность. Она все понимала без слов. Поклонилась, скинула платье, просеменила к креслу и с готовностью опустилась на колени. Ее умелые прикосновения вызвали стон.

Приятная, податливая. Ларисс называет ее безмерно глупой, но разве подстилке нужен ум? Подстилка тем и хороша, что не выносит мозг и не заставляет страдать. Не знаю никого другого, кто мог бы заглотить член так глубоко, да еще вместе с яйцами. Манора бесценна, но, несмотря на все бесчисленные достоинства, она не вызывает во мне ничего. Ничего. Я перестаю вспоминать о ее существовании, едва она покидает мои покои. Нет. Даже трахая ее, я не думаю о ней. В этот момент я ни о чем не думаю. Весь мир сужается до пульсирующего члена.

Я зарылся рукой в ее густые жесткие кудри, заставляя заглатывать глубже. Она даже не давилась, а на лице не отражалось страдание, как у других. Черт возьми, может верийки иначе устроены? А может, она заглатывала члены едва ли не с рождения и считала это таким же естественным, как дышать? Ведь их где-то воспитывают, обучают.

Я откинул голову, посмотрел в потолок, в белые каменные своды. Пытался представить другие руки, другие касания, но не получалось даже это. Те касания пронзали током, заставляли забыть, кто я. Заставляли забыть обо всем. Я едва сдерживался, ощущая ее присутствие. Будь она на месте Маноры, я бы точно не смог смотреть в потолок. Сейчас я загонял член едва ли не в искусно сделанный симулятор, который утоляет позывы тела, но не в силах к этому ничего добавить.

Манора остановилась. Смотрела на меня снизу вверх, держа член в тонких пальцах. Здесь слова тоже не были нужны, спрашивала, хочу ли я кончить минетом. Я сделал ей знак подняться. Нет. Не хочу пассивно сидеть, когда нужно куда-то выплеснуть подкатывающую ярость. Не хватало только не сдержаться и спуститься в крыло рабов.

Я поднялся, перегнул Манору на спинку кресла и втиснулся в податливую плоть. Она была мокрой, как хорошая шлюха. Не удивлюсь, если на полу, где она сидела, будет лужа. Она хотела меня. Она всегда меня хотела. Она жила для того, чтобы меня хотеть. Я ухватился за упругую задницу и рывком подался вперед. Еще и еще. Она вцепилась в обивку и низко и протяжно стонала. Пока я кончу, она будет биться в оргазме несколько раз. Думаю, этому их тоже учат, чтобы не обижали ненароком своих хозяев.

Я вколачивался с такой яростью, будто хотел вбить ее в это кресло. Ее стоны перешли в визг, обрывающий дыхание. Она поднимала голову, будто выныривала из воды, глотала воздух и снова заходилась визгом. По ее ногам текло. Я облизал большой палец и протолкнул ей в задницу, чувствуя, как ходит внутри мой член. Она мелко задрожала, визг перешел в сиплое дыхание и шипение сквозь стиснутые зубы. Она вновь завыла от оргазма и колотила по креслу ладонями.

Наконец, в паху свело спазмом, тело онемело и я кончил, на миг отрешившись от всего. Я навалился на Манору, оглаживая ее взмокшую спину, вынул опавший член и провел ладонью по взмокшей красной коже:

— Можешь идти. Я доволен.

Она с трудом поднялась — совсем обессилела. Глаза мутные, будто она пьяна в хлам:

— Благодарю, мой господин.

Она подобрала платье и вышла не одеваясь, неверно стоя на ногах.

Теперь я хотел только одного — под душ и спать. Я прошел в ванную комнату, скинул одежду и встал под прохладные струи. Вода молотила прямо на макушку, волосы намокли и прилипли к спине. Я терся мочалкой, а в голове билась лишь одна мысль: вдруг Ларисс прав? Вдруг она не поймет ничего кроме силы? Увы, похоже на то. Не сказал бы, что это по мне, но я привык видеть послушных женщин. Беспрекословно послушных. Таких, как Манора. Таких, которым не приходится повторять по два раза, и, тем более, принуждать. Черт возьми, женщины такими и должны быть — это всего лишь женщины. Я просто не знаю, что делать с другими. Я даже не подозревал о существовании этих «других». Я выбрал ее, и этого, черт возьми, должно быть достаточно! По самую глотку! Не знаю, насколько хватит моего терпения. Выходка Ларисса порядком остудила пыл, но я не железный. И не святой, чтобы бесконечно терпеть. Я никогда не завоевывал женщин, они всегда приходили сами. Даже Вирея. Висла на мне с нашего знакомства, едва в ногах не валялась. Сложно понять, что существует женщина, которую я мучительно хочу, но которой не нужен. Или всему виной спесь…

У меня появились наложницы в четырнадцать лет, когда дворцовый врач на Атоле признал меня состоятельным для интимных контактов. Помню первую, лигурку. Ее привезли из Сердца Империи специально для меня. Вышколенную и обученную не хуже Маноры. Я тогда был так увлечен ею, что казался даже влюбленным. Тогда отец раз и навсегда объяснил мне, что любви заслуживают лишь жены и любовницы — и то в разумных пределах. А наложницы существуют лишь для того, чтобы исполнять все наши желания. Это товар, предмет, имущество. И меня это полностью устраивало.

Но, отец никогда не говорил, что может быть иначе. Что бывает иначе. Думаю, он сам не знал об этом. Теперь же я просто не понимаю, что делать.

Глава 22

Я привычно сидела на полу у окна, поджав колени, и смотрела с высоты второго этажа в сад, где дети рабов запускали в небо какой-то голубой полупрозрачный шар на длинной веревке. То отпускали, он стремительно рвался ввысь, потом пружинил, когда веревка натягивалась до предела, то тянули назад. Странная игра, в которой, на мой взгляд, было мало смысла. Шар просто взлетал и просто возвращался. И они радовались этой ерунде, сверкая улыбками.

Я все еще не верила, что де Во отпустил меня. Почему? Наконец, надоела? Я вновь взглянула в окно: шар поднялся ввысь и маячил над кронами бондисанов. Я совсем как этот бесполезный шар, привязана толстой ниткой. Сейчас нитку ослабили, чтобы создать иллюзию отрыва и полета. Позже вновь натянут, опуская до самой земли. Бессмысленное действие, понятное только тому, в чьих руках веревка.

Де Во упорно утверждал, что не имел к порке никакого отношения. Верила ли я — едва ли, хоть и почему-то хотела. Я поймала себя на этой тайной странной мысли, которая скорее вредила, смущала. Дрянная мысль, сродни затаенной надежде. Больше не хочу. Он хозяин этого дома. Но все же, он был достаточно последовательным: и тогда, когда я лежала в подвале, и теперь. К чему бы такая долгоиграющая комедия? Скорее, такие выступления в духе его отвратительного брата.

— Ну… Что ты сделала, прелесть моя?

Он, как чудовище из детской сказки, которую часто рассказывала мама, появлялся, едва о нем помянешь даже в мыслях. Осталось лишь проверить, сколько у него сердец и сколько жизней. Я бы — с большим удовольствием. И безумно бы расстроилась, если бы он вдруг восстал, как и полагается чудовищу.

Я еще сильнее поджала колени, подоткнула подол платья, чтобы не мерзли ступни:

— Ничего.

Полукровка тоже встал у окна и, скрестив руки на груди, смотрел на играющих детей:

— Знаешь, что будет с этим шаром, если он вырвется в небо?

Я пожала плечами и промолчала. Едва ли этот вопрос прозвучал просто так.

— Он лопнет.

Я молчала. Какое мне дело до лопнувшего шара. Кажется, это знает каждый ребенок.

— Это смерть. А ему кажется, что это свобода. Ведь ты об этом думаешь?

Проклятый выродок. Испоганил даже мысли.

— Почему он отослал тебя?

— Я не могу дать вам ответы, которых у меня нет.

— А знаешь, что будет, когда ты станешь не нужна в этом доме? Никому не нужна?

Я пожала плечами:

— Может, я стану свободной?

Полукровка усмехнулся:

— Что это: наивность или глупость?

— Разве в ваших глазах это не одно и то же?

Ларисс повернулся ко мне и опустился рядом, заглядывая в лицо:

— Неужели у тебя хорошее настроение?

— Пришли вы, и сейчас оно безнадежно испортится.

Он расхохотался, сверкая зубами:

— Я скучал.

— Так что будет, когда я стану не нужна в этом доме?

Он поднял руку и многозначительно соединил большой и указательный палец, будто раздавил мелкую букашку. Я уже как-то замечала за ним этот жест.

— Смерть.

Я отвернулась к окну:

— Я не услышала ничего нового.

— Это не пустая угроза, прелесть моя. И не моя. За пределами этого дома тобой сразу займется Совет Высоких домов. Над тобой императорский приговор.

— Я ничего не сделала.

Полукровка с сожалением кивнул:

— Правосудие порой безжалостно. Но безжалостно справедливо.

— Откуда мне знать, что это не очередная ваша ложь? Вы состоите из лжи, господин управляющий.

Он казался озадаченным, и даже растерянным, пожал плечами:

— Потому что это не моя ложь.

Да, я что-то слышала тогда от де Во, но не придала этим словам особого значения. Тогда они были не важны. Важны ли сейчас? И как понять, что это, действительно, правда?

Полукровка усмехнулся:

— Нет, ты не веришь…

— Ни единому слову.

Он повел бровями:

— Зря. Мы сделали так, чтобы тебя считали мертвой, но старики не слишком спешат с этим соглашаться, особенно герцог Тенал — что более чем понятно. Совет все еще дает за тебя вознаграждение. Сто тысяч геллеров, между прочим. Это стоимость половины этого дома. В городе все еще развешаны твои голограммы.

Я опустила голову: не похоже, чтобы это было враньем. О вознаграждении и голограммах яслышала и от Добровольца, и от Гектора. Доброволец был в сговоре, пусть. Но Гектор не стал бы врать. Выходит, и полукровка не врет.

— Так что, тебе не спрятаться, прелесть моя. Негде. За оградой тебе не сделать и пары шагов.

— Значит, такова судьба.

Меня эти доводы, и вправду, не слишком взволновали. Кажется, теперь меня способно напугать лишь обещание повторной порки. И полукровка ни в коем случае не должен об этом знать.

Он поднялся, сцепил руки на груди и навис черной тенью:

— Ложь. Все боятся смерти, что бы ты мне здесь сейчас не изображала. Просто в данный момент она не дышит тебе в затылок. А чувствуя это дыхание, меняются даже самые упрямые, самые безнадежные фаталисты. В них вдруг просыпается неуемная жажда жизни.

— Вы пришли сюда пофилософствовать о смерти?

Он криво усмехнулся:

— О смерти я могу пофилософствовать и без тебя. Магия философии далеко не всегда требует зрителей, достаточно беседовать со своим внутренним миром.

Мне стало смешно:

— Кого вы обманываете, господин управляющий? Вы, как великий лицедей, зачахните без зрителей. Вам нужно бесконечно примеряться, что вы умнее других. Чтобы не разувериться в этом.

Он переменился в лице:

— Я пришел сюда сказать, что если ты не пожелаешь договариваться, я сам выдам тебя Совету Высоких домов. Без малейшего сожаления. Всякому терпению приходит конец.

Глава 23

Я никогда не был поборником нарядов, но от черного уже устал. Еще месяц двор будет похож на унылую похоронную процессию. Черный особенно мертвит лица стариков, которые становятся лишь пергаментнее и старше, будто сами одной ногой в могиле. Черный умудряется даже задушить вечную красноту жирной блестящей рожи Октуса и его толстобрюхого сына. Меня он тоже уже душит.

Я мельком вгляделся в свое отражение — нечего рассматривать, уже два бесконечных месяца я видел в зеркале одно и то же — черное пятно, и грезил, наконец, увидеть красное.

Я почти жил в императорском дворце, который стал склепом, был неотступной тенью Пирама. И за это меня все ненавидели. Кто-то тайно, а кто-то явно. Меня все равно считали выскочкой, несмотря ни на что. День коронации отменит, наконец, это черное уныние. А день сложения мантии Октусом хотя бы заткнет рты наиболее опасливым. Угнетало другое — Тенал неотступно охотился за мной в дворцовых галереях. Высматривал, вынюхивал. Я даже заметил раба, который шпионил. И я, как нашкодивший мальчишка, бегал и прятался. Совершал редкие вылазки и вновь скрывался в личных покоях Пирама, куда старику без особого позволения не было хода. У него один разговор — требует, чтобы я вернул в столицу дочь. И терпение уже было на пределе. Я не намерен ему потакать.

Я закурил, велел готовить корвет и почти собрался выходить, когда заметил световой сигнал стационарного галавизора. Кому понадобилось? Я нажал на панель и увидел Вирею. Не ее саму, к счастью — лишь запись. Первым порывом было закрыть и затереть к чертовой матери, не просматривая, как делал всегда. Но сейчас решил просмотреть. Я вновь нажал на кнопку приема и наблюдал, как ее трехмерная фигура в натуральную величину, прогружаясь, вырисовывается тонкими голубыми лучами. Сколько я ее не видел? Почти три месяца. Нет… такое впечатление, что она еще вчера бросала на меня влажные умоляющие взгляды. Статная фигура в струящихся одеждах на какое-то время замерла, вытянув губы на полуслове, наконец, ожила:

— Здравствуй, Адриан. Мне надоело отправлять тебе сообщения, которые остаются без ответа. Готова поклясться — ты их даже не открываешь. Потому — это последнее. Если тебя не интересует, как живут в этой позорной ссылке твои дети — дело твое.

Я поставил на паузу, чувствуя, как мгновенно начинаю закипать. Она не меняется. И она не изменится. Манипуляции детьми — первейшее дело. Мне кажется, женщины рождаются с этим знанием. Дети меня интересуют — это мои дети, и я никогда от них не откажусь. Я люблю их, что бы она не говорила. Так, как умею, но все же, люблю. Если я не захотел разлучать девочек с матерью только из-за любви к ним, она восприняла это так, будто я пожелал избавиться и от детей тоже. Для них лучше быть вдали от отца, чем вдали от матери. Обиженные женщины слепы. Да, она обижена, я тому виной — я готов это принять, но почему она так и не захотела услышать меня? Ларисс называет это «лезть в бутылку». Все именно так. Теперь она стучит кулаками по стеклу и не понимает, почему там оказалась.

Я вновь закурил, нервно затянулся несколько раз, чувствуя, как горький дым обдирает горло. Зачем надо все усложнять? Женщины непостижимы. Я пытался понять лишь двоих и уже все проклял ко всем чертям. Сам не заметил, как докурил и едва не обжег пальцы.

Нужно дослушать, раз уж начал. Я нехотя снял с паузы и уставился в пол, лишь бы не смотреть в голубое лицо Виреи.

— Дело твое, Адриан. Надеюсь, девочки, когда вырастут, сумеют отплатить тебе тем же. У них есть добрая мать, которая научит расставлять приоритеты. Я в последний раз взываю к здравому смыслу и твоей совести, Адриан. Через месяц ты, наконец, получишь мантию Великого Сенатора Империи. Я должна быть на этой церемонии в качестве твоей законной жены. Я твоя жена! Я должна занять место, принадлежащее мне по праву. И по закону. Я согласна вернуться и не упрекать тебя за прошлое. Я согласна забыть об этой девке, из-за которой ты сошел с ума, хоть это и самое невыносимое для любящей жены. Я согласна беспрекословно выполнять все дворцовые протоколы, касающиеся супруги Великого Сенатора Империи. В противном случае я не буду больше просить, не буду унижаться. Я и так позволила себе больше, чем ты заслуживаешь. Я использую все свои связи, чтобы разрушить твою карьеру. Я использую все связи своего отца, чтобы окончательно настроить против тебя сенат. Я пойду в Совет Высоких домов, я пойду к Императору и заставлю его принять официальную жалобу, которую он не сможет проигнорировать, как бы ни благоволил к тебе. Если все это окажется бесполезным, я предпочту остаться почтенной вдовой Великого Сенатора со всеми вытекающими привилегиями, но не потерплю этот позор.

Я схватил стеклянную пепельницу, швырнул прямо в галавизор, в энергетическую таблетку, на которой «стояла» Вирея, но, к счастью, промахнулся. Стекло ударилось о камень колонны и разлетелось, как пыль.

Она мне угрожает… Твою мать, она мне угрожает! Признаться, когда я отправил ее на Атол, меня все же терзали некоторые муки совести. Какая к черту совесть!

Ноги ее не будет в этом доме! Ни сейчас, ни потом.

Я вышел в коридор, направляясь в кабинет Ларисса.

Ни сейчас, ни потом.

Брат по обыкновению сидел за столом. Непривычно видеть его в темном, но его излюбленная желтая мантия из талодесского атласа, которую он любил, как девица свое тряпье, была безвозвратно испорчена. Но сейчас эти воспоминания меня уже не заботили. Я заглянул в кабинет:

— Ларисс, я хочу, чтобы ты отдал Эмме покои Виреи. Сегодня же.

Он застыл, выпучив глаза, но возразить не успел. Я развернулся и пошел на парковку — меня ждали во дворце.

Глава 24

Всю дорогу до императорского дворца я нервно курил. Одну за одной. Пока не стал надрывно кашлять, а вкус дыма не начал вызывать позывы тошноты. Идиотка!

Ненавижу баб! Твою мать, как же я ненавижу баб! Высокородная, воспитанная. И несносная. Чем она сейчас отличается от любой другой, безродной и склочной? Где ее воспитание, благоразумие? Где гордость, черт меня возьми? Какое безумие ей нашептало, что между нами любовь? Какой воспаленный кошмар позволил думать, что между нами может быть любовь? Пусть горят они в пекле со своей придуманной любовью!

Я вновь чувствовал, как вздуваются вены на висках, и шум крови заглушает рев мотора. Я все еще надеялся решить вопрос миром… да какой, к черту, мир! Сейчас придется терпеть, но сразу после вступления в должность я обращусь к Пираму с вопросом о разводе. И очень надеюсь на его поддержку.

Корвет, наконец, въехал на территорию дворца и остановился у парадной лестницы. Лишь немногим позволялось въезжать сюда — я один из них и, черт возьми, я буду это подчеркивать. Я вышел из корвета и инстинктивно заслонился рукой — полуденное солнце нещадно било в глаза, причиняя боль. Солнце отражалось от белого мрамора, лишь усиливая свечение. Я посмотрел наверх — лестница почти горела, отражая солнечный свет. Нестерпимо-белая, изляпанная черными точками траурных мантий, будто засиженная мухами. Крыло принца Пирама осталось в прошлом — отныне никаких крысиных ходов.

Кажется, сейчас был единственный раз, когда я оказался благодарен этой каторжной лестнице и понял суть ее названия. Ее называли лестницей размышлений. Когда-то давно ее задумали как переход от суетного мира к величию Императора. Поднимаясь по ней, надлежало лишний раз собраться с мыслями, остыть, отбросить горячность. Физическая нагрузка сбивает спесь. Именно то, что мне было нужно сейчас. Восемьсот ступеней делали свое дело.

Наконец, я вошел в портал, где мне отсалютовала дворцовая стража. Я еще не вступил в должность, но они уже приветствовали меня, как Великого Сенатора. Когда я появлялся в залах и галереях, придворные замолкали, особо трусливые кланялись. Ничего, через месяц склонятся все. Включая тестя.

— Теперь, наконец, поговорим, — старик Тенал будто материализовался из воздуха.

Твою мать, только его сейчас не хватало. Самый подходящий момент для непоправимых ошибок. Я повернулся и постарался выглядеть предельно невозмутимым. Мне это всегда плохо давалось, в отличие от Ларисса. Черт возьми, да мне это никогда не удавалось.

— Ваше сиятельство. Прошу прощения, но я очень спешу. Меня ожидает Император.

— Ничего… Подождет, — старик бесцеремонно уцепился за рукав. — Я не займу много времени.

Я демонстративно выдрал черную ткань из его цепких пальцев:

— Я слушаю вас, ваше сиятельство, но попрошу не забываться.

— Ты должен вернуть мою дочь в столицу до коронации.

Я стиснул зубы — конечно, они сговорились:

— Вот как?

— Именно так. И не вздумай кривиться, дорогой зять, или я собственными руками сотру эту ухмылку с твоего лица. Ты сделаешь, как положено, и мы закроем этот вопрос. В противном случае…

— Вы ставите мне условия?

— Не вынуждай меня. И недооценивать меня тоже не советую.

Я едва сдержался, чтобы не схватить Тенала за ворот мантии. Даже сцепил руки за спиной. Он видел это, и, зная мой нрав, откровенно провоцировал. Возраст был его щитом, позволяющим безнаказанно делать многие вещи.

— А теперь вы послушайте меня, дорогой тесть, — я отчаянно старался не сорваться, но в груди все кипело. — Я по горло сыт вашей дочерью. По самую глотку. Тем более теперь, когда она осмелилась прямым текстом угрожать мне! — последние слова я почти выкрикнул и сам вздрогнул от собственного голоса, понесшегося по галерее.

Увы, мы уже привлекали слишком много внимания. Едва я повернул голову, немногие свидетели тут же сделали вид, будто не замечают ничего, хоть и бессовестно тянули шеи. Чуть громче — и они бы все услышали. Все они. Двор, мать его. Я бы предпочел оказаться в казарме — там все понятнее и честнее. От этой мысли что-то неприятно шевельнулось внутри, и кокон гнева будто рассыпался. Стало лишь холодно и пусто.

Я выдохнул и посмотрел Теналу в глаза:

— Она делает глупости. Вы не можете этого не знать. Сегодня отправила мне сообщение с угрозами, которое суд примет как непреложное доказательство, стоит лишь удостоверить подлинность этой записи. Если вы знали об этом и позволили — вы потакаете ей. Если нет — вы вырастили неуправляемую дочь, которая не подчиняется ни мужу, ни отцу.

Я успел перехватить руку старика до того, как он ударил меня. Пережал запястье, чувствуя слабые попытки вырваться. Какое-то время держал, видя, как в бесцветных глазах гаснет злость. Он все понимает. Не может не понимать — он не глуп. Только дочь есть дочь.

— Это ты! Ты довел ее! — он выдернул руку из моих пальцев, но уже без прежнего рвения.

— Нет, ваше сиятельство. Просто она хочет от меня невозможного. Несмотря на всю мою честность.

Старик скривился, с сожалением покачал головой:

— Ты недостоин моей дочери. Мне никогда не искупить свою вину перед ней за то, что я устроил этот брак.

— Этот брак с самого начала был ошибкой.

Я развернулся и поспешил уйти, оставив Тенала под прицелом любопытных глаз.

Глава 25

Когда вошел полукровка, я сидела на кровати, поджав ноги, и умирала от безделья. Впрочем, как обычно. Если бы я могла хотя бы читать или заниматься мелкой женской ерундой. Шить, вязать… Но просить не решалась. В такие моменты я просто гоняла в голове старые стихи, все, которые могла вспомнить. Детские, лирические, обрывки старых пьес. Бывало так, что прилипчивые строчки крутились сутками. Я с ними засыпала, просыпалась, и никак не могла избавиться, будто от нагретого солнцем пластыря, липшего к пальцам.

Ларисс явно был не в духе, бросил с порога, без предисловий:

— Обувайся, пойдем.

— Куда?

Сердце заколотилось до боли, дыхание оборвалось. Меня почти трясло.

— Я должен перед тобой отчитываться? Поднимайся, прелесть моя, и пошла.

Я встала, сунула ноги в серые туфли на плоском ходу, сняла с крючка накидку — на всякий случай. Едва ли это визит к его брату, иначе здесь бы уже копошилась толпа рабынь. Здесь что-то другое.

Мы шли тем же путем, каким меня вела во время побега рабыня Виреи. Миновали кабинет управляющего и поднялись по широкой белой лестнице, украшенной резными перилами, прошли залитой солнцем галереей, разрезанной с двух противоположных сторон огромными стрельчатыми окнами, за которыми виднелся сад и далекие штрихи городских высоток. Хотелось постоять у окна и посмотреть. Можно сказать, что я и не видела города. Но полукровке это, конечно, не понравится. Наконец, он остановился перед резными дверями. Точно такие же вели в покои де Во. Видно, мы зачем-то прошли другим путем. Очередная насмешка…

Ларисс открыл дверь и втолкнул меня внутрь:

— Входи.

Я с замиранием сердца переступила порог и остановилась. Здесь никого не было, и это оказались совсем другие покои. Все оформлено с женской мягкостью и отменным вкусом. Приятные цвета, изящные предметы. Кругом лаанские светильники цветного стекла — мы с Лорой видели такие в магазине Юсе Сафе, старого толстяка, торгующего дорогими диковинами. Светильники висели у него годами и покрывались мелкой желтой пылью — слишком дорого для простых норбоннцев. Здесь же их десятки, самых разных. Одни изображали невиданные цветы, другие — диковинных птиц, третьи — искусные деревья с цветной листвой.

— Нравится?

Я вздрогнула, услышав голос полукровки, который показался вдруг совсем неуместным здесь.

— Какое это имеет значение?

— Теперь это твои покои.

Вероятно, я ослышалась. Или это очередная насмешка. Он ничего не сделает просто так.

— Что?

Полукровка сегодня был не слишком терпелив. Казалось, я его раздражала. Или даже бесила.

— Теперь ты будешь жить здесь.

— Но… — я обернулась, заглянула в темное лицо, — ведь это покои… его жены… ведь я не ошибаюсь?

Ларисс кивнул:

— Именно. Теперь они твои.

Да он издевается.

— У тебя будут свои рабы, свой повар. Читай, сколько влезет. Или чем ты еще любишь развлекаться… Но из этих покоев, прелесть моя, ты можешь выходить только в сад и в мой кабинет. В сопровождении вольнонаемной охраны, разумеется. В пределах покоев ты свободна в своих передвижениях.

— И что все это значит?

Ларисс повел черной бровью:

— Это значит, что здесь вдоволь занимательных предметов, которые помогут тебе свести счеты с жизнью, как ты и хотела. Может, на каком-то из них ты все же не смалодушничаешь. Простор для фантазии и надежный способ убить время.

Скользкая тварь… Он давил на самое больное. Знал, что уже не смогу. Что даже не стану пытаться.

— Хочу, чтобы ты поняла, какую жизнь я могу тебе предложить. Жизнь не рабыни — госпожи. Как и должно быть.

Я покачала головой:

— Нет, господин управляющий. Что бы вы ни предложили — я уже сделала свой выбор. А я держу слово, даже когда даю его сама себе. Надеюсь, больше не услышу этих предложений.

— Какая идейность. Рано или поздно мы все равно нарушаем такие обещания. Это неизбежно.

Я снова покачала головой:

— Знаете, в чем секрет? Не разбрасываться обещаниями по пустякам. И знаете… я не верю, что это ваше решение.

Я развернулась и пошла к дверям. Дернула тяжелую створку, но тут же два вольнонаемника в голубом преградили дорогу. Я какое-то время смотрела в упор на глянцевые куртки и была вынуждена отступить.

Полукровка устроился в кресле, закурил:

— Это ведь не предложение, — в голосе чувствовалась усталость. — Это приказ. Ты будешь жить здесь. Столько, сколько понадобится.

— Понадобится для чего?

— Чтобы как следует понять, что ты можешь потерять.

О да… Это человек, способный все изгадить одним лишь прикосновением. И вместо того, чтобы хотя бы временно порадоваться такой неожиданно роскошной тюрьме, потому что другого просто не оставалось, я мучительно хотела вернуться в свою комнату. Как говорят — золотая клетка. Но здесь все еще хуже: золотая клетка, в которой я чувствую себя лабораторной крысой.

К счастью, управляющий не был расположен длительно наслаждаться моим обществом. Он докурил и оставил меня одну в прокуренной приемной.

Я осталась среди чужих вещей, и в каждой из них видела Вирею. Я чувствовала себя вором, проникшим в чужой дом.

Глава 26

Неделю назад Пирама короновали. Я, наконец, получил мантию Великого Сенатора, а вместе с ней придворную рутину. И не скажу, что был в восторге, как бы себя не убеждал.

Первое заседание сената прошло так себе. Впрочем, как я и предполагал. Однако, несколько лучше, чем опасался. Как ни грозился Тенал, ему не удалось кардинально настроить даже половину сенаторов. Это радовало, но совершенно не означало поддержку. Каждый попросту боялся за собственную задницу и боялся лишиться места. Опасения тоже своего рода оружие, когда больше не на что опереться. Но, как оказалось, у Октуса было не слишком много неоспоримой поддержки. Многие были недовольны его политикой и одобряли лишь из-за его высокого положения. Марий Кар пользовался поддержкой тоже, в большинстве, по этой причине.

Пирам слушал о заседании с явной скукой, лишь слегка оживился, слушая мои выводы. Он не слишком любил дядю, а старшего кузена просто не выносил. Но оба Кара вызывали в нем хоть какие-то живые чувства. Казалось, с императорской властью он тоже получил в итоге несколько не то, что желал.

Я закончил, наконец, с докладом о заседании сената и свернул данные:

— У меня все, ваше величество. Какие будут распоряжения?

Пирам поднялся с кресла, заглянул в ящик стола и припечатал передо мной информационную карту:

— Хочу, чтобы ты ознакомился и одобрил. Приказ об амнистиях.

Ну конечно… Важная часть начала правления. Я забрал карту и убрал в рабочую папку:

— Конечно, ваше величество.

Он скривился:

— Ты считаешь это правильным?

— Что именно?

— Амнистии. Ведь тем самым я ставлю под сомнение результаты правления своего отца.

Я пожал плечами: хороший вопрос.

— Так полагается, ваше величество. Традициями нельзя пренебрегать. Тем более на заре правления.

— Традиция… выпускать преступников из тюрем, где им самое место.

— Это шанс исправить несправедливость, допущенную в отношении невинно осужденных, ваше величество. И шанс вернуть к жизни тех, кто в полной мере сумел осознать тяжесть своего преступления и раскаяться в этом.

Пирам хмыкнул:

— Еще бы выяснить, где в действительности эта несправедливость. Формализм убивает истинный смысл. В итоге все сводится к тому, что мы выпускаем то количество мрази, которое должно отпустить для протокола. И она оседает в Котловане или Змеином кольце. Все предсказуемо и до парадоксальности глупо. Ты веришь в раскаявшихся преступников?

Мне нечего было возразить — он прав.

— При любом правлении, ваше величество, существует сопротивление и оппозиция. Главное следить, чтобы эта оппозиция не принимала угрожающие размеры. Они нужны нам, несмотря на парадоксальность.

Пирам собственноручно налил вина и протянул мне бокал, как когда-то:

— Знаешь, кто действительно заслуживает амнистии?

Я с интересом посмотрел на него.

— Твоя девчонка. Оллердаллен.

Это было неожиданно, я едва не выронил бокал.

— Вы так полагаете?

Он кивнул:

— Она, действительно, платит за чужие грехи. После представления, устроенного Советом Высоких домов это стало более чем очевидно. Я бы охотно помиловал ее, будь она жива. О ней так и нет известий?

Я покачал головой:

— Нет, ваше величество.

Он отпил и пытливо посмотрел на меня:

— Жаль. Это был бы красивый жест. Знаешь, как показательно миловал мой дед?

Я покачал головой — никогда в это не вникал.

— Он выбирал самых красивых преступников. Когда публично получает помилование красивая женщина — это выглядит очень эффектно. Глядя в красивое лицо народ не верит, что оно может принадлежать преступнику. И народ искренне ликует, прославляя милость правителей. Твоя девчонка была бы идеальным кандидатом. Я видел голограммы — она непозволительно красива. Теперь понимаю, от чего ты сошел с ума. Очень жаль…

Казалось, он действительно сожалел.

— Если мы закончили, ваше величество, могу я удалиться?

— Еще один вопрос, де Во.

Я знал этот тон. Едва ли мне понравится вопрос.

— До меня дошли кое-какие слухи.

Я отставил бокал и выпрямился:

— Какие слухи, ваше величество?

— Ты заложил дом. Это правда?

Твою мать…

— Правда, ваше величество.

— Могу я узнать зачем?

Я усмехнулся:

— Ответ очевиден — мне понадобились деньги.

— Двести тысяч? Ты что, снаряжаешь армию?

— Помилуйте, ваше величество. Всего лишь непредвиденные расходы.

— Но, почему ты не взял деньги в Императорском банке?

— Я не мог ждать.

— Я хочу выкупить твой долг.

Я покачал головой:

— Благодарю, ваше величество, но это лишнее. Я как раз ожидаю средства с Атола и Феса.

Глава 27

Не скажу, что мне слишком уж не нравилась такая жизнь, но все это было чужим. Даже квартируя в гостинице, человек на время становится хозяином пространства, а это пространство на время становится его домом. Мне же казалось, что я всего лишь актриса, которая существует в декорациях, и вот-вот придется снимать грим, как только закончится эта нелепая комедия. А конец не за горами, я это чувствовала. Может, из-за слов полукровки, которые впились в память хватким шипом песчаного чертополоха. Намертво, хитрым маленьким крючочком на самом конце сухого желтого лепестка. Не зря говорят: «К хорошему привыкаешь быстро». Я боялась привыкнуть к роскоши. К красивой одежде, изысканной еде. Я даже научилась понимать вкус капангов: кисло-маслянистый, с характерным запахом, который многим так не нравился. Все это не шло ни в какое сравнение с моей жизнью на Норбонне. Он на это и рассчитывал. Или не он… впрочем, нет никакой разницы. За этот странный месяц полукровка заходил лишь два раза. Будто в гости, всячески подчеркивая, что явился не как управляющий, а как добрый друг. Как любила говорить Лора: «С такими друзьями врагов не надо». Лора много что говорила… Порой это выглядело глупо, порой — бессовестно или цинично, вызывало у меня улыбку, но она всегда умела приспосабливаться лучше меня, потому что всегда во что-то верила, о чем-то мечтала. Во мне никогда не было этого огня.

Что бы она сделала на моем месте? Влюбила в себя де Во — в этом нет сомнений. До одури, до дрожи. Она бы смогла. Когда-то об этом твердил Ларисс — настойчиво и неприкрыто, до отторжения. Он читал меня, как ребенка. Этому совету надо было следовать с самого начала и не прибавлять мучений. Это единственный выход. Но, принять решение просто — как его воплотить, когда не веришь в удачу? Что ж, у меня тоже есть любимая поговорка: «Дураков надо учить». И я считаю ее правильной даже в свой адрес.

Вскоре предстоит переезд в сенаторский дворец, и там не будет полукровки. Так говорят. Там станет легче дышать. Может, даже это многое изменит.

Неожиданно присеменила рабыня-сиурка, склонила лысую голову:

— Госпожа, вас зовет хозяин.

Я опешила: вот так, без братца?

— Сейчас?

Рабыня кивнула:

— Немедленно, госпожа.

Вот это было самым лицемерным и отвратительным. Рабам велели обращаться со мной, как с госпожой. Не знаю, как им самим, но мне было предельно неловко. Поначалу я хотела просить их не делать этого, но потом поняла, что их попросту накажут: здесь не мы устанавливаем правила.

Де Во не напоминал о себе месяц, и я не знала, что думать. Очередная паутина Ларисса? Случайность? Или просто он не желал меня видеть? Я с огромным перевесом склонялась к первому варианту. Глупо все приписывать случаю, когда поблизости ползает с шипением эта ядовитая тварь.

Меня проводили не в покои, а в столовую. Де Во сидел за столом и, как ни странно, обедал. На стуле у маленького стеклянного столика, неуместно украшенного уродливым стальным коробом, лоснилась шелком кровавая мантия. Он холодно посмотрел на меня, едва я вошла, и вновь вернулся к жареным капангам — я уже наслышана о его любви к ним. Увы, разделяю — как мило, у нас уже находится что-то общее. Наконец, он отставил тарелку и вытер рот белой салфеткой, которую небрежно швырнул тут же на стол.

— Ты хорошо выглядишь, Эмма. Необыкновенно хорошо.

Слишком короткий шаг от решения до воплощения… что ж… Нужно, как паршивую пыльную собаку, гнать мысль о том, что я не смогу. Но она поскуливает, нарезает круги и машет длинным облезлым хвостом.

Чтобы обмануть — надо поверить самой, каким бы невозможным это не казалось.

— Я рада, что тебе нравится.

Чтобы скрыть неловкость, я уставилась на блюдо с капангами, громоздившимися румяной горкой. Увы, но рот моментально наполнился слюной.

Де Во проследил мой взгляд и неожиданно улыбнулся:

— Ты любишь капанги?

Я кивнула:

— Зелень, вода и капанги — три вещи, за которые можно любить эту планету. Но только за это.

Он снова улыбнулся:

— Ешь, сколько хочешь.

Я демонстративно пододвинула блюдо, подцепила румяный плод пальцами и отправила в рот. Надеюсь, Лора похвалила бы меня, но де Во напрягся, вцепился в край столешницы и просто прожигал меня взглядом.

— Что ты делаешь?

Я изо всех сил старалась выглядеть наивной дурой. Впрочем, второе и так про меня.

— Ем капангу.

Он откинулся на спинку кресла и прищурился, наблюдая, как я облизываю пальцы.

— Что с тобой? Ларисс чем-то напичкал?

Я покачала головой:

— Не думаю. Просто мне очень нравятся новые покои. Я благодарна тебе. Теперь мне… многое нравится.

Де Во закурил, стряхивая пепел прямо в грязную тарелку, и просто напряженно смотрел на меня. Мне нравилась эта растерянность, она создавала иллюзию, что я что-то могу. Наконец, он затушил сигарету о фарфор:

— Я рад. Следует чаще делать тебе подарки.

Я улыбнулась со всей искренностью, на которую была способна:

— Я люблю подарки. Как и любая женщина.

Де Во поднялся и медленно направился в мою сторону, обходя стол. Сердце забилось так, что казалось, будто колышутся складки тонкого нежно-зеленого платья. Дыхание замирало, но не от страха. Я чувствовала себя нашкодившим ребенком, будто шалость вот-вот раскроется, и мне погрозят пальцем. Он подошел, мягко опустил руки мне на плечи и поводил большими пальцами, слегка поглаживая через ткань. Меня окутало знакомым сочетание амолы, табака и острых, едва ощутимых нот, которые я улавливала прежде. Это было совсем другое прикосновение, не те раскаленные свинцовые ладони, которые я терпела в прошлый раз. Другие ощущения. Я помнила — нужно поверить. Как можно сильнее поверить.

Лора любила повторять, что мужчину создает женщина. Обычно я смеялась над этими словами, потому что совершенно не понимала их, но сейчас все это уже не казалось смешным. Если следовать этим словам — я только что создала иные касания… Неужели она права? Как тогда, должно быть, она счастлива с Торном.

Меня охватило очень странное, очень разрушительное чувство вседозволенности. Будто я управляла вселенной. Или внезапно обрела власть над хищным диким зверем. Я подняла руку и коснулась мягких волос, зарылась пальцами. Я помнила это ощущение — в тот момент оно мне нравилось настолько, что не хотелось отнимать пальцы. Не важно, кого я видела тогда — важно лишь это чувство мягкого струящегося шелка. Мне было так же приятно, как когда-то в детстве, когда я опускала пальцы в мешки с зерном, которые постоянно стояли в магазине. Засунуть руку и бесконечно перебирать пальцами. Хоть целый день, пока мать не прогонит.

Де Во какое-то время молчал, поглаживая мои плечи теплыми ладонями и наклоняя голову навстречу моим пальцам. Коснулся губами уха:

— У меня есть подарок для тебя.

Я улыбнулась, хоть он и не видел моего лица:

— Какой?

Он склонился к моей шее, опаляя дыханием:

— Как мне жаль, что я должен идти во дворец, — голос осип.

Он отстранился, прошел вдоль стола, ширкая пальцами по белоснежной скатерти и не сводя с меня взгляда. Подошел к маленькому стеклянному столику, на котором стоял большой стальной короб с крышкой. Де Во кивнул на коробку:

— Это тебе.

— Что там?

Он усмехнулся уголком жестких губ:

— Открой и посмотри.

Невесомая магия разрушилась, разлетелась мелкими осколками. Внутри все необъяснимо сжалось. Что-то подсказывало, что содержимое коробки мне едва ли понравится.

— Открывай.

Я подошла, с опаской протянула дрожащие руки, подцепила край тяжелой стальной крышки и сдвинула, не слишком торопясь рассматривать содержимое. Из коробки пахнуло чем-то резким, химическим. Крышка не удержалась, с грохотом и металлическим лязгом упала на небьющееся стекло, скользнула на пол. Я вздрогнула всем телом, подалась вперед и заглянула. То ли пегая шкура, то ли сваленный комок золотистой шерсти. Я невольно закрыла рот ладонью и резко отвернулась, заметив замотанную красной проволокой косицу.

Это волосы Добровольца, и я не хочу представлять, как они попали сюда.

Де Во казался едва ли не разочарованным:

— Тебе не нравится?

— Что это? — я не хотела смотреть.

— Повернись.

Я не шелохнулась.

— Повернись и посмотри.

Я медленно повернулась, прикрывая глаза ладонью и подглядывая сквозь пальцы.

Холодея, я увидела, как де Во запустил в коробку руку и вытащил за волосы отрезанную голову Мартина. Серо-сиреневую, в грязно-желтых пятнах. С раскрытыми чернильными губами и вытаращенными мутными глазами цвета норбоннского неба.

— Это он?

Я поспешно закивала, не в силах отвести глаза от ужасающего зрелища: в спутанных косицах виднелась цветущая ветка лигурской абровены.

Глава 28

Не помню, как вернулась в покои. Долго сидела на кровати, обхватив колени руками. Где-то глубоко в душе я, конечно, была рада увидеть эту ужасную голову, но, увы — я оказалась не настолько кровожадной. Это было слишком. Как и намеренная демонстрация едва ли не посреди обеденного стола. Заслуживал ли Мартин смерти — наверное, да. Уж точно, то, как он поступил со мной — не единственный его грех. Но заслуживал ли он такого? Эта сиреневая голова еще долго будет преследовать меня.

Волновало другое — абровена в его мертвых волосах. Мятые бледно-желтые цветы, утратившие аромат из-за резкой химической вони.

Я вспоминала запах раздавленных теплыми пальцами цветов, и он преследовал меня несколько дней. Знакомый, свеже-сладкий. Невообразимо приятный, щекочущий нёбо. Даже сейчас ноздри начали улавливать едва ощутимый аромат, лишь стоило подумать. Говорят, еще до конца так никто и не изучил силу воображения. Некоторые приписывают ему поистине магические свойства, хотя, конечно, магии не существует. Существует непознанное и подсознательное. Как ни отрицай, — эти цветы разбередили душу, разодрали тонкими жесткими стеблями, едва я нашла хоть какой-то покой.

Я покачала головой — не позволю. Больше не позволю. Я, наконец, приняла решение, и не хочу, чтобы что-то отвращало от него. Метания разрушительны. Метаний больше не будет.

Я вышла в малую столовую и замерла в дверях: рабыня бережно поправляла в стоящей на мраморной консоли вазе ветки цветущей абровены. С наслаждением принюхивалась, прикрывая глаза.

Я едва шевелила губами:

— Что это?

Сиурка выпрямилась и опустила голову, демонстрируя дорожку белых точек:

— Букет, госпожа.

— Откуда?

Она посмотрела на меня огромными распахнутыми глазами:

— Господин управляющий велел поставить. Вам не нравится?

Я прислонилась спиной к тонкой колонне, инкрустированной перламутром, съехала вниз, на каменный пол.

Управляющий.

Управляющий, будь он проклят. Куда не протяни руку — везде управляющий. Гадкая ядовитая химера. Но, как он узнал?

Сиурка какое-то время недоуменно смотрела на меня, подобрала платье и побежала к выходу. Я еще долго вслушивалась в ее торопливые легкие шаги, опустив голову на сложенные руки и не в силах посмотреть на злосчастный букет. Бывают ли такие совпадения? Зная полукровку, на совпадения станешь уповать меньше всего.

— Что с тобой?

Так вот куда бегала рабыня…

Я слышала, что Ларисс присел рядом, шурша мантией.

— Тебе не нравится букет? Так прикажи убрать.

Я подняла голову, стараясь не смотреть на полукровку — не хочу его видеть:

— Откуда это?

Он казался озадаченным:

— Из садов, надо полагать.

— Я знаю, что абровена не растет здесь.

Он пожал плечами:

— Ну и что? Абровену привозят в этот дом уже шесть лет. Каждый год. В честь уничтожения Лигур-Аас. И шлет каждый подхалим. То с письмецом, то с фруктовой корзиной. Чем ты недовольна? Запахом?

С каждым его словом внутри что-то обрывалось. Для меня непостижимо было понять, сколько в этих словах правды, а сколько фальши и отменой лжи. Он будто порылся в моей голове, отыскал недавнее решение и тут же намеревался пошатнуть его, заставить сомневаться. И это неизменно удавалось.

* * *

Я была рада, наконец, покинуть этот дом. И особенно эти покои. Я постоянно вспоминала Вирею и чувствовала, будто воровала у нее. И, тем не менее, было немного грустно. Я слонялась по комнатам, наблюдая, как девушки пакуют особо ценные вещи, которые велели перевезти во дворец Великого Сенатора. Я прислонилась к колонне, провела пальцами по инкрустации, сделанной так искусно, что замирало сердце. Тончайшие узоры из перламутра разных оттенков. Были ли похожие колонны в доме моего отца, Тита Оллердаллена? Был ли вообще тот дом хоть немного похожим на этот? А может, он был еще роскошнее? Я хотела бы иметь такой дом.

Я не знала лиц своих родителей, они были для меня лишь именами, размазанными силуэтами. Я вообразила себя маленькой, шестилетней. Под присмотром вереницы рабынь с разным цветом кожи. Я бы носила драгоценности с рождения и не представляла, что может быть по-другому. Как Крисп, шестилетний сын полукровки, которого я видела лишь однажды. Странная маленькая копия своего отца с почти белой кожей. Вероятно, его матерью была высокородная имперка, но я ничего не слышала о ней. Наверняка для этого мальчика мать была таким же смутным силуэтом, как и моя для меня.

Я в первый раз выезжала вот так, с возможностью смотреть в окно. До сих пор я видела в великой столице лишь задворки космопорта, высотки на границе Котлована и далекие полупрозрачные шпили, которые можно было разглядеть с балкона Виреи. Я выучила их наизусть, просиживая часами, потому что воображала, что там кипит жизнь. Поэтому теперь, усаживаясь у окна корвета, я испытывала какую-то детскую радость и холодела от предвкушения необыкновенного зрелища. Вместе со мной поехала рабыня, но я старалась не обращать на нее внимания. Они постоянно менялись, я даже перестала спрашивать их имена — видно, полукровка боялся сговора. Смешная предосторожность.

Мы вынырнули из парковочного рукава в яркий свет под глухой рев мотора. Корвет тряхнуло, меня вжало в сиденье. Я думала, мы проедем по саду — очень хотела увидеть дом со стороны, но корвет сразу набрал высоту и вырулил на воздушную магистраль, смешиваясь с вереницей других экипажей. Я припала лбом к стеклу, взглянула вниз, и сердце оборвалось — я никогда не смотрела вниз с такой высоты. Это страшно. Я видела чужие дома, чужие сады, крошечные точки людей. За домами щетинился город. Огромные здания, похожие на исполинские свечи. Искрящаяся мешанина камня, стекла и стали, окруженная, будто роем мошкары, зыбким облаком мелкого транспорта, перечеркнутая мостами и парковочными платформами. После приземистых одноэтажных построек Норбонна зрелище казалось невозможным, нереальным. Норбонн вдруг представился истинным захолустьем. Недаром его называют самой далекой дырой.

Корвет ловко лавировал между глянцевыми высотками, совершал резкие повороты, нырял между домов и выныривал из расцвеченных яркими фонарями тоннелей. От скоростей и мелькания света меня тошнило. Теперь вместо того, чтобы любоваться городом, я отчаянно зажимала рот ладонью, обливалась холодным потом и мечтала только о том, чтобы это быстрее закончилось, и я могла спуститься на твердую землю. Видно, я никогда не смогла бы стать пилотом.

Корвет вырвался на открытое пространство, и я увидела вдали, посреди бесконечного леса высоток, огромный дворец из белого камня, окруженный колоссальным парком. Ансамбль щетинился лесом шпилей, некоторые из них венчали статуи драконов, пожирающих солнце. Императорский дворец. Он будто карабкался на крутую гору — настоящий город в городе. Наверняка, под его крышей обитало больше народу, чем жителей на всем Норбонне вместе с имперским гарнизоном. Полуденное солнце отражалось от камня, создавало эффект сияния, что даже становилось больно глазам от этой нестерпимой белизны, и наворачивались слезы. Я видела геометрические полосы ограды, огромную мощеную площадь перед воротами, которую украшала исполинская статуя имперца. Вероятно, кого-то из прошлых Императоров.

Мы пролетели вдоль ограды, через парковую зону, обогнули дворец с правой стороны, и начали снижение к скопищу белых крыш. Новая тюрьма или новый дом? Впервые за все время меня посетила мысль, что я сама могу решить, чем он станет. Я все еще ощущала мягкие теплые ладони на плечах, и все еще не верила, что это было в реальности. Вирея любит его. Значит, в нем есть что-то, что можно любить. По крайней мере то, что можно принять. Я стану искать, и этот чертов дворец станет домом. Домом — не тюрьмой.

Наконец, мягко шурша над россыпью розового кварца, корвет остановился, и я в изнеможении откинулась на спинку сидения.

Девушка-рабыня, сидевшая напротив, подалась вперед и тронула меня тонкой смуглой рукой:

— Вам нехорошо, госпожа? Мы уже приехали.

Я покачала головой:

— Нет, все в порядке. Я бы хотела просто подышать свежим воздухом и выпить холодной воды.

Она помогла мне выйти из корвета, и я вздохнула полной грудью. Так, действительно, становилось легче.

— Принеси мне воды.

Она замялась:

— Мне запрещено оставлять вас.

Я усмехнулась, обернулась на стоящих в оцеплении вдоль забора вольнонаемников:

— Куда же я денусь, пока ты ходишь за стаканом воды?

Она виновато опустила голову, но, все же, пошла.

С непривычки после сумасшедшей езды покалывало кончики пальцев. О, я знала это ощущение — это предвестник обморока. Я поискала глазами тень и нырнула к белому строению, прорезающему сад и украшенному изящной колоннадой. Стена отбрасывала надежную прохладную тень, которая сливалась с резной подвижной тенью огромного бондисана. Я прислонилась спиной к камню: как хорошо. Тошнота отступала, покалывания стали пропадать. Хотелось просто лечь на траву и смотреть в небо. И чтобы все они исчезли, провалились в пекло. Осталась лишь прохладная тень, ароматный воздух, напоенный сладким запахом цветов, шум листвы и журчание фонтана в отдалении.

Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем меня хватятся? Когда раздадутся торопливые шаги, и я увижу поджатые губы полукровки? Мне хотелось иметь возможность задеть его. Больно, очень больно, чуть ли не до крови. Мои мечты всегда были робкими, мелкими. Я слишком хорошо умела отделять радужные грезы от реальности, потому не видела в них так уж много смысла. Сейчас я мелко мечтала затаиться в дворцовой зелени, лишь бы на несколько мгновений заставить полукровку подумать, что он не всесилен.

Я вгляделась в стриженные правильными прямоугольниками кусты, залитые солнечным светом. Пошла вдоль забора, касаясь кончиками пальцев гладкого полированного камня. Оступилась, перед глазами померкло. Сердце оборвалось, и я поняла, что на голове матерчатый мешок, едва пропускающий свет через тугое переплетение нитей. Я почувствовала руки, услышала скрежет. Меня втолкнули в прохладу, и свет погас.

Глава 29

Я хребтом чувствовал, что что-то случилось. Уверился, когда взглянул в непроницаемое лицо брата, и внутри все оборвалось:

— Почему ты еще здесь?

Он поджал губы, но молчал.

— Что? — хотелось тряхнуть его за плечи, но с того проклятого раза я не желал даже прикасаться к нему с подобными целями.

— Она пропала.

Я отмахнулся:

— Это не смешно.

Это слишком, слишком неудачная шутка, что бы ни произошло.

Ларисс покачал головой:

— Это не шутка, Адриан. Просто исчезла.

Я выдрал булавку, растянул галстук, который душил меня. Все еще надеялся, что Ларисс шутит, но лишь обманывался — видел по его лицу. Он был бледен, кожа приобрела серый оттенок золы. Мучительно хотелось пойти, убедиться собственными глазами, но это, скорее, жест отчаяния. Увы, я верил словам.

— Она вышла из корвета, сказала, что ей дурно, попросила рабыню принести стакан воды. Когда та вернулась, ее уже не было. — Он растерянно покачал головой: — Я не понимаю, куда она делась. Двор оцеплен.

Это просто не могло быть правдой.

— Уже два раза прочесали сад и садовые постройки — она как сквозь землю провалилась.

Я закипал, вопреки желанию и мысленному призыву держать себя в руках. Кровь зашумела в ушах, виски заломило. Еще немного, и перед глазами появятся багровые круги. Что же это за проклятие? Я лишился покоя с того самого момента, как увидел ее. С тех пор все катилось к чертям. Все.

Ларисс опустил голову:

— Я говорил, чтобы ты не торопился с переездом. Дворец слишком большой — много непроверенных наемников.

Я шумно втянул воздух и несколько раз ударил пополированной крышке стола:

— Я был обязан переехать сюда — этого требует положение. И чем скорее — тем лучше.

Ларисс кивнул:

— Это так…

— Ведь убрали всех, кто прежде служил Октусу.

Ларисс вновь кивнул:

— Да, но кто сможет поклясться, что среди нанятых новым управляющим нет его людей? Да и кто такой этот новый управляющий? — прозвучало донельзя желчно. Он был уязвлен.

— Он из обслуги Императора. Управлял домом наследного принца. Пирам полностью ему доверяет.

Ларисс отвернулся, сцепил руки за спиной, какое-то время делал вид, что разглядывает мозаичное панно. Наконец, видно, совладал с собой:

— У Императора не завалялось еще одного доверенного? Мне тоже нужен управляющий.

Я не ответил. Редко можно было увидеть его таким… настоящим. Я бы насладился, если бы не неуместный момент.

— Нужно было оставить ее в доме. — Он на секунду замолчал и добавил: — В моем доме — ведь он пока мой. Ты все равно не ходишь к ней.

Прозвучало так пренебрежительно, что хотелось подскочить и отрезвить его кулаками. Временами я не мог себя простить и не понимал, как смотреть брату в глаза. Но в другие моменты чувствовал, что поступил тогда правильно. Остался лишь едва заметный сероватый шрам на губе, тонкий, как штрих. Следы побоев почти исчезли, но невозможно стереть память.

— Оставить ее с тобой? Ты это имел в виду? Ты больше ее в глаза не увидишь.

Ларисс снисходительно хмыкнул:

— Кажется, как и ты.

Я внимательно вглядывался в его рельефное лицо, стараясь уловить хоть что-то. Хоть намек. Уже не удивлюсь, если он причастен, но как это распознать? И что будет, если он причастен?

— Поклянись, что это не ты. Если это твоих рук дело — ты мне больше не брат.

Ларисс покачал головой и охотно поднял раскрытые ладони:

— Не я. Клянусь памятью отца. Не я. Но теперь желающие всегда найдутся.

Несмотря ни на что, я поверил. Чувствовал, что не врет, каким-то зудящим сенсором в груди. Предположение было только одно:

— Это Октус. Это его дом и его люди. Кто еще может решиться на такое? Тем более теперь. Октус и Марий Кар.

Ларисс кивнул:

— Вполне возможно. У него есть основания. И возможности.

Если это шантаж, оставалось только ждать условий, ничего не предпринимая. Шантаж… самый отвратительный и самый действенный прием. Непонятным оставалось одно:

— Чего он добивается? Я не могу просить освобождения от должности — с нее не уходят по своему желанию. Это волен сделать лишь Император.

— Или смерть…

Ларисс многозначительно молчал.

Я кивнул:

— Или смерть. Но тогда этот жест с похищением не имеет смысла… А если она просто сбежала?

Ларисс покачал головой:

— Исключено. Она знает, что ее ищет Совет. И, поверь, она больше никуда не побежит. Уверяю тебя. Но если Октус выдаст ее Совету… ее казнят. И ты ничего больше не сможешь сделать.

— Не казнят. А Октус сам предстанет перед Советом. Стоит лишь удостовериться, что это он.

Ларисс с любопытством уставился на меня:

— Я о чем-то не знаю?

Я шумно дышал, все еще стараясь унять пульсацию крови — это становилось физически больно.

— Император сказал, что, будь она жива, он дал бы ей амнистию в честь коронации.

— А ты? — Ларисс повел бровью. — Промолчал?

Я кивнул.

— Теперь хочешь признаться, что солгал?

Я опустился на стул:

— Это не самая великая ложь. Я пытался уберечь ее. Я доверяю Пираму — конечно, в разумных пределах. Но, лучший способ сохранить тайну — не знать ее. Сейчас он — добрый друг, а завтра захочет уколоть. Он слишком любит такие поводы. Но, я думаю, он не просто так завел этот разговор.

Ларисс долго переминался с ноги на ногу, стуча каблуками по полированному камню, скрестил руки на груди:

— Тогда ты ее потеряешь. Навсегда. Потому и солгал. А теперь пытаешься оправдаться.

Я уронил голову на руки, зажимая ладонями виски. Он, как всегда прав, но теперь все гораздо серьезнее.

— Если придется сделать выбор, я предпочту потерять. Но она останется жива.

Ларисс промолчал, лишь многозначительно повел бровью и медленно зашагал вдоль мозаичных стен сенаторского кабинета. Наконец, обернулся:

— А если это не он? Не Октус?

— Ты же поклялся.

Ларисс кивнул:

— Но другие не клялись.

— Кто? Сенаторы? Тенал? — Я покачал головой: — Едва ли кто-то из них опустится до такой низости.

Брат замолчал, лишь вновь зашагал вдоль стены, касаясь кончиками пальцев полированных панелей. Так касаются понравившихся предметов дети, осталось лишь высунуть кончик языка. Он опустил руку и вновь посмотрел на меня:

— Так что ты будешь делать?

— Остается только ждать и тихо искать. Такие жесты не совершают просто так.

Ларисс несколько раз кивнул, вытянув губы, и направился к двери:

— Поеду домой. Надеюсь, известишь, если что-то изменится.

Глава 30

Чем дольше на голове находился мешок, тем страшнее становилось. Я слышала далекий шорох чужих ног, приглушенные мужские голоса. Но слов не разобрать. Судя по спертому влажному воздуху, это, возможно, подвал. Едва ли Котлован — вонь ядовитого тумана я бы узнала сразу. Очередная мерзость полукровки? Неужели все мало? Я уже почти не сомневалась, лишь не видела в этом ни малейшего смысла. Разве что, воспитательную меру, чтобы я как можно острее ощутила контраст между покоями госпожи и тюремным подвалом.

Признаться, на короткий миг я думала о Гекторе. В первые мгновения. Вновь старалась найти обоснования надежде. Но не теперь.

Я сжалась на холодном полу, старательно вслушиваясь в окружающие звуки, но слышала только удары собственного сердца, и далекие голоса, доносившиеся будто через комья ваты. Здесь было холодно, я продрогла в легком платье, а тонкий плащ совсем не согревал, но даже не могла обнять себя, потому что руки были связаны за спиной. Наверное, нужно бы было заплакать, но слез не было. Я непременно заплакала бы. Раньше. До побега. До порки. Слезы пересохли, как когда-то полноводные реки Норбонна.

Я услышала стальной скрежет. Так отъезжают двери. Шаги нескольких пар ног. Меня тряхнули, поставили на ноги. Ненавистный мешок, в котором я уже задыхалась, наконец, сняли с головы. Я долго щурилась на яркий свет, наконец, различила людей.

Я попятилась, увидев широкое лицо Бальтазара. За его спиной маячил неизменный Окт. Я не понимала, к добру ли все это. Они не спешили развязывать меня, не спешили снимать мешок — едва ли к добру.

Бальтазар скривился:

— Ну, здравствуй.

Я сглотнула и едва слышно пробормотала:

— Здравствуй.

Колкий страх поднимался по позвоночнику, заставив вздрогнуть. Бальтазар провел огромной ладонью по моему плечу:

— Помнишь мои руки? — Улыбнулся, провел толстым пальцем по шее: — Конечно помнишь. Хорошо, что я не успел тогда познакомиться с тобой поближе. Как знал…

Я едва шевелила губами:

— Знал что? — слова вылетели раньше, чем я уловила их смысл. Можно было не спрашивать.

Бальтазар шумно выдохнул, раздувая широкие ноздри:

— Из-за тебя убили Добровольца, — припечатал без малейших эмоций. — Или не знаешь?

Я опустила голову, чтобы скрыть лицо.

— Я рада.

Рада. Мартин — бесчестный ублюдок. Я бы убила его собственными руками, если бы духу хватило. Но все это не проясняло моего положения.

— Он был человек. Ты понимаешь? Человек. А убит из-за шалавы. Присунул имперской шлюхе — так что с того? Будто убыло от тебя. — Он обхватил мое лицо широкой ладонью: — Могла промолчать.

Ничего нового. Я уже достаточно наслушалась подобного в свой адрес, чтобы удивляться или злиться. Каждый мне зачем-то пытается внушить, что я шлюха, вещь, имущество. Раздирали вопросы:

— Гектор?

Бальтазар хмыкнул:

— Что?

— Кто его убил? Гектор?

Бальтазар посмотрел на меня, как на дуру:

— Свои своих не трогают.

Жаль. Я выдохнула и опустила голову.

— Он жив?

— Что с ним станется?

Я больше не хотела думать о нем, но от этого знания стало легче. Я бы не хотела, чтобы он пострадал из-за меня. Да и любой другой. Не хочу быть виной чужих бед.

Я посмотрела в черные глаза Бальтазара:

— Кто теперь главный в Котловане?

Бальтазар хмыкнул:

— Допустим, я.

— Зачем вы похитили меня? Отомстить за Добровольца?

Бальтазар повел кустистыми бровями:

— Может быть… — он скрестил могучие руки на широкой груди, на которой едва не лопалась поношенная коричневая темадитовая куртка. — Одного не пойму: почему из-за тебя столько шума? А? Ну, что в тебе особенного? — он не ждал ответов, разговаривал сам с собой. — Высокородная — хорошо. Ну, рожей удалась. Но даже на это всем плевать — это не причина. Знаешь, Мартин до конца не верил, что де Во способен выложить за тебя двести тысяч. А он взял и выложил, мать твою! За что? — он пристально смотрел мне в лицо.

Я покачала головой:

— Не знаю.

Он хмыкнул:

— Вот и я не знаю… А теперь и этот!

Сердце замерло:

— Кто «этот»?

Бальтазар глянул исподлобья:

— Не важно.

Я сглотнула:

— Мне важно.

Он не ответил. Прижал меня к холодной стене, ухватился лапищей за грудь, спустился к бедру, задирая платье. Я пыталась дернуться, но это ничем не помогло.

Бальтазар осклабился, заметив мою хилую попытку:

— Брезгуешь? — его лицо приобрело сардоническое выражение.

Я старалась промолчать, хоть и хотелось сказать что-то едкое, что его заденет.

Он неожиданно убрал руки — я ждала удара. Но Бальтазар лишь облокотился о стену и навис надо мной:

— Ничего, мы не гордые. Нам и так сойдет. Твоя брезгливость не слишком нас волнует.

Окт хохотнул за его спиной, и я вдруг вспомнила, что их двое. Но я была благодарна, что Бальтазар больше не лапал меня. По крайней мере, пока.

Я только теперь огляделась. Наверное, примерно так выглядят тюремные камеры. Или именно так. Конура из серого нешлифованного камня с зарешеченной дверью. За низкой стальной перегородкой в углу унитаз и торчащий над ним кран. Прямо передо мной на стене навесная стальная полка.

Бальтазар вдруг отпрянул, изменился в лице и отошел к двери.

Я услышала размеренные шаги и в ужасе замерла, боясь гадать, кого увижу.

Глава 31

Я вся внутренне сжалась, вслушиваясь в тяжелые размеренные шаги. Воспаленный мозг не выдавал даже предположений. Наемники отошли к стене и почтительно замерли. Слишком почтительно.

Прямо передо мной встал седой, как мука, старик. Высокородный. С белым, все еще красивым лицом, изрытым мелкими сухими морщинами. Тонкая кожа обтягивала правильный, почти идеальный череп. Из левого уха спускалась на плечо длинная серьга с бесцветными искристыми камнями — наверняка, чистейшие бриллианты, которые стоят, сколько я не могу вообразить. Безупречный серый галстук в тон такой же безупречной серой мантии. Старик был настолько безупречен, что это отталкивало. И даже приводило в какой-то затаенный, почти суеверный ужас. Если бы я не знала, что старый Император умер — подумала бы, что это он. Что от меня нужно высокородному педанту? Я умирала от неизвестности.

Он кивнул Бальтазару:

— Развяжите же ее. И оба вон. Ждите за дверью.

Тот подчинился беспрекословно, и я до жжения потирала затекшие запястья.

Имперец долго смотрел на меня, сощурив почти бесцветные, когда-то, вероятно, серо-стальные глаза. Удивительно, но длинные ресницы старика оставались темными и загнутыми, почти женскими.

— Ты красива.

Я ненавидела эту фразу. Именно с нее начинались все мои беды.

Старик схватил за руку, повернул меня, разглядывая:

— Все падки на красивые вещи. Не осуждаю. Но всему есть предел.

Я не понимала, куда он клонит. Внезапно меня посетила догадка: наверняка, это кто-то из сенаторов, недовольный воцарением в Сенате де Во. Но почему я? Что я могу?

Старик приподнял пальцем мой подбородок:

— Как тебя зовут?

— Эмма.

— Ну да, конечно… — он будто что-то вспоминал. — Эмма. Эмма Оллердаллен. Я был на церемонии твоего представления двору. Такая же рыжая, как Тит… И не менее красивая, чем мать. О… Я в свое время был просто очарован ею. Дивная женщина.

Я сглотнула. Старик ударился в воспоминания, думая, что мне это интересно. Не интересно. Будь это сказано в иной момент — я бы умоляла продолжать, но теперь меня интересовала только моя участь.

— Он был хорошим человеком, твой отец. Только невезучим и чересчур порывистым. За что и поплатился. — Старик кивнул: — Да, я слышал о тебе. Твое дело поднимали в Совете Высоких домов. Но видеть — несколько иное. Мне жаль, что все так. Искренне жаль.

Я не понимала, что чувствую. Странные слова дарили едва уловимую надежду. На мгновение показалось, что старик решил спасти меня в память о родителях, которых я никогда не знала. Странное слово «отец». В отличие от матери, оно всегда было абстрактным. Теперь же им назывался конкретный человек, пусть я его и не знала.

— Знаешь, кто я?

Я покачала головой.

— Меня зовут Максим Тенал.

Я зажмурилась, опустила голову с тяжелым вздохом. Надежда исчезла так же быстро и неуловимо, как появилась — отец Виреи.

— Я смотрю, ты поняла.

Я кивнула.

— Не пойми меня неправильно: я меньше всего хочу причинить тебе неприятности, но обстоятельства вынуждают. Ты любимая игрушка моего зятя. Слишком любимая. Любимая настолько, что он презрел все мыслимое и немыслимое.

Каждое слово ложилось на сердце ножевым ударом. Старик лишь использует меня, и плевать на все то, что он здесь нес. Меня все используют.

Я подняла голову, заглянула в идеальное лицо, покрытое сетью мелких морщин:

— Чего вы хотите от меня?

— Ровным счетом ничего. Все будет зависеть лишь от де Во. Если он выполнит мои условия — ты вернешься к нему. А если нет…

— Это правда, что Совет Высоких домов требует казнить меня?

Он кивнул, прикрыв глаза:

— Чистая правда. Но поверь, милая, все лишь из-за его горячности. Совету нет никакого дела до тебя. Это лишь способ воздействия на его буйную голову. Закон законом, но даже идиоту понятно, что ты не можешь расплачиваться за ошибки отца. Сумела выжить — и хвала. Никто бы не сказал ни слова против, если бы Император вдруг помиловал тебя. Но, если не останется иного выхода… то в том будет лишь его вина. Не вина Совета.

Из этих слов я услышала только одно. То, о чем не могла даже помыслить. Глупо, отчаянно, несбыточно. Но мне уже нечего терять.

— Вы могущественный человек. Позвольте мне встретиться с Императором. Мне ничего не нужно. Ни положения, ни богатства — только возможность вернуться домой. Наверное, как высокородная, я имею право о чем-то просить.

Старик поджал губы, погладил пальцами подбородок:

— Я бы рад, но…

Если надавить на нужные рычаги, старик может стать моим единственным союзником. Но под силу ли мне найти эти пресловутые рычаги? Впрочем, казалось, он их вообще лишен — первое впечатление обычно самое верное. У Тенала нет слабостей. Я открыто посмотрела в его бесцветные глаза:

— Ведь я здесь из-за вашей дочери?

Он кивнул.

— Так отошлите меня домой или на любую свободную планету. Вы все можете. Я просто исчезну, и ваша дочь обретет покой.

Тенал молчал. Я порывисто схватила его сухую белую руку и сжала:

— Помогите мне улететь с этой планеты. Я умоляю вас. К сожалению, мне нечего вам предложить, кроме благодарности. Но она будет самой искренней. Я до конца жизни стану почитать вас за хорошего человека, каких здесь слишком мало.

Старик мягко вытянул свои пальцы, сцепил руки за спиной. Ему, должно быть, противно, что я дотрагиваюсь до него.

Он покачал головой:

— Тогда моя дочь лишится гарантий. Мы должны вернуть тебя — таковы условия. Они всегда таковы.

Я замерла, холодея:

— Но, в таком случае, это лишь временная мера. Если я вернусь, ваш поступок не будет иметь смысла, что бы вы не требовали для нее.

Тенал скорбно кивнул, уголки рта опустились, придавая ему обиженный вид:

— Ты разумная девочка. Но я не могу принять такое решение, не поговорив с дочерью.

— Умоляю, ваше сиятельство, донесите до Виреи мои слова. Или позвольте мне самой поговорить с ней.

Старик прикрыл тонкие веки:

— Вирея не хочет тебя видеть. И если бы не я, ты бы давно лежала с перерезанным горлом. К счастью, она понимает, что такой поступок положит конец всем ее надеждам. Она любит его — я не могу с этим ничего поделать. А он, кажется… любит тебя.

Я покачала головой:

— Любовь не может разрушать.

Старик усмехнулся уголком тонких губ:

— Поверь, девочка, любовь бывает разной. Даже безумной, злой, — бесцветные глаза старика внезапно потеплели, будто ожили. — Только никто из них не понимает, что любить — значит отпустить. Но это признак зрелости… которой в них еще нет. Ни в ком из них. Оба совершают одну и ту же ошибку.

Я опустила голову. Слова звучат красиво, но толку от слов.

— Вы не поможете мне, — не вопрос — утверждение.

— Я не могу. Я понимаю их обоих. Может, я не должен этого говорить, но я был на его месте.

Я порывисто взглянула в лицо старика. Он кивнул, поджимая губы.

— Адриан слишком похож на меня в молодые годы. Та же порывистость, та же спесь. То же безумие. Порой мне мучительно смотреть на него, понимая, насколько я постарел и изменился. Я вижу все его недостатки.

— Вы? На его месте?

Тенал кивнул:

— Об этом не принято говорить, но мать Виреи тоже не отличалась красотой. Но имела страстную натуру, которую унаследовала дочь. Она впитала все от матери. Увы… Жена боготворила меня, а я ее едва терпел. — Он усмехнулся: — Знакомо, да?

Я не ответила.

— Порой мозг бессилен, нами управляет нечто большее. Чувствам не прикажешь, как бы ни хотелось, и мы делаем выбор. Порой, неправильный и разрушительный. В моей жизни появилась женщина, которая лишила меня разума, — старик елозил взглядом по моему лицу. — Не менее красивая, чем ты, но безродная. Ненужная и неудобная женщина.

Он замолчал и задумчиво потирал пальцами гладкий подбородок.

Ненужная и неудобная… Как это точно.

— Что с ней стало?

— Мой отец велел убить ее. И все закончилось. Одним махом. Я горевал, но не так долго, как намеревался. Все встало на свои места.

Я похолодела: неужели это намек? Я молча смотрела на Тенала, все еще на что-то надеясь, потом опустила голову:

— Вы убьете меня?

В руке старика появился тонкий короткий нож. Я даже не увидела, откуда он его достал. Таким ножом едва ли можно убить. Что он отрежет? Нос? Ухо? Палец?

Герцог ухватил прядь волос и чиркнул с отвратительным скрежетом:

— Начнем с малого, а дальше посмотрим.

Он направился к двери и бросил наемникам:

— Девочку не трогать.

Глава 32

Старик Тенал… Не понимаю, что ему нужно, но он явился без оповещения и настаивал на встрече. Если он сейчас заведет разговор о Вирее, клянусь, я собственноручно спущу его с лестницы и запихаю в корвет. Только его сейчас не хватало.

Раб проводил его в малую приемную, и я поднялся навстречу:

— Ваше сиятельство. Чем обязан чести видеть вас?

Герцог Тенал проигнорировал мою любезность, без приглашения занял кресло и отставил черную трость, инкрустированную перламутром:

— Я пришел не для того, чтобы слушать любезности.

Я опустился напротив, поправил полы халата, закинул ногу на ногу — старик ненавидит такие вольности в своем присутствии. Но я в своем доме.

— Так зачем же вы пришли, ваше сиятельство?

Он окинул меня презрительным выцветшим взглядом:

— Договориться.

— Если по поводу Виреи — мой ответ тот же. Вам не стоило себя утруждать визитом.

— Стоило. Я не с пустыми руками. У меня есть подарок для тебя.

Герцог порылся в кармане, достал продолговатую коробочку белого металла и положил передо мной на маленький столик. Многозначительно повел глазами, побуждая открыть.

Я усмехнулся:

— Футляр для драгоценностей?

Старик кивнул:

— Думаю, то, что внутри, крайне драгоценно для тебя.

Я уже все понял. Где-то глубоко внутри, даже не успев облечь это понимание в мысленные слова. Я осторожно открыл крышку и окаменел: на белом шелке лежала огненная прядь. Тенал… Старый говнюк. И его дочь.

Старик, не таясь, наслаждался моей реакцией:

— По вкусу ли мой подарок?

Я ответил не сразу, сидел напряженный до предела, борясь с острым желанием убить старика. Но дело не в старике — в его дочери. Некоторое время дышал, поджав губы, пока от напряжения не заломило спину. Наконец, отставил коробочку на стол:

— Весьма по вкусу.

Пали последние бастионы приличий. Я бы мог, пожалуй, убить его одним ударом. И да, черт возьми, едва сдерживался. Я вцепился в подлокотники кресла, чтобы занять руки, сжал до ломоты в пальцах:

— Вирея…

Старик охотно кивнул:

— Как видишь. Что, не ожидал от чванливого педанта?

Увы, не ожидал, думал, кишка тонка. Подозревал кого угодно, Ларисса тоже, несмотря на все его клятвы, но не Тенала. Глупец. Трижды глупец. Я расставил ноги и подался вперед, опираясь руками на колени:

— Это моя женщина. А то, что вы сделали, называется похищением. Преступлением, которое карается законом Империи.

— Не тебе учить меня законам. Я могу обвинить тебя в укрывательстве преступника.

Прав, старый урод, но, к счастью, не все знает.

— Так что вы хотите?

Он оперся обеими руками на круглый набалдашник трости и тоже подался вперед:

— Ты возвращаешь Вирею ко двору.

— И только? — не думаю, что у старика лишь одно требование. Это слишком просто.

— Почти. Как только дочь подтвердит мне, что ты исправно исполняешь супружеский долг — я верну тебе твою шлюху. Может, даже невредимой.

Я усмехнулся, откинулся на спинку кресла. Напряжение вмиг улетучилось, как спиртовые пары, оставив в сухом остатке лишь злость.

— Не стоит лезть в супружескую постель, ваше сиятельство. Неужели вам не противно? Неужели ей не противно?

— Я отец. И вправе лезть туда, куда сочту нужным, если этого потребуют интересы моей дочери.

— Это уж слишком…

— Я все сказал. Либо так, как требую я, либо… я верну тебе девку. По частям, — он щелкнул сухими пальцами по коробочке, и она поехала по гладкой поверхности столешницы в мою сторону. — Вот в таких маленьких футлярах, как величайшую драгоценность.

Я шумно выдохнул, сжав зубы. Старик переступил все возможные границы. Единственное, что я сейчас могу — тянуть время и попытаться выяснить, где ее держат. К счастью, круг предельно сузился. Но сам по себе этот шантаж — несусветная глупость.

— На что надеется Вирея, если я выполню условия? Что будет после?

Старик повел бровями: кажется, он сам не знал ответа на этот вопрос. Такой поступок слишком глуп для Виреи. Видно, отчаялась. Я вновь посмотрел в лицо Тенала — понял по взгляду: не факт, что они вернут ее, даже если я выполню условия. Или могут возвратить изуродованной — это больше похоже на женскую месть.

— Я могу подумать?

Тенал улыбнулся, блеклые глаза просияли:

— Надеешься на брата? — он кивнул. — Что ж, надейся, твое право. Думай. Даю тебе три дня. Известишь о своем решении. Верни Вирею… и мы поговорим дальше. Кто знает, может я смогу ее в чем-то убедить.

Тенал поднялся, опираясь на трость, выпрямился, оправил серебристую мантию:

— И не тяни слишком долго. Старики — нервные люди. Я могу начать паковать твою красавицу прямо сейчас.

Это переходило всякие границы. Я поднялся, отчаянно желая все вытрясти из стрика, но это было бы непоправимой ошибкой.

— Я дам ответ.

Герцог лишь усмехнулся:

— Не надейся отыскать ее за эти три дня. Только шуму наделаешь. Я умею хорошо прятать.

Глава 33

— Я допускал, что это Тенал. Хоть и поступок для него из ряда вон, — Ларисс небрежно вертел в темных пальцах коробочку с локоном и, кажется, его вся эта ситуация очень даже забавляла.

— Тебя это развлекает?

Он улыбнулся:

— О да. Наблюдать, как такой образчик высокородности пускается во все тяжкие… Если бы этой ситуации не существовало, ее стоило бы выдумать, чтобы насладиться.

Я отхлебнул алисентового вина и сунул в рот сигарету. Казалось, что теперь Ларисс постоянно играл на моих переживаниях. Тонко, едва заметно, что никак не избавляло от отвратительного осадка. Он думает, я этого не вижу, но с того самого раза я стал внимательнее присматриваться к нему. Я видел то, что раньше не замечал: детали, намеки, интонации. Смотрел, будто на черного жука в большую пузатую лупу, как он сам когда-то на Атоле. Но даже в лупу я различал лишь то, что на виду. А сколько еще скрыто под черным лоснящимся хитином… Это неприятно произносить даже в мыслях, но порой мне казалось, что он ненавидит меня. И даже сейчас… скорее злорадствует, чем пытается помочь. Он будто увлеченно расставляет на столе картонные фигурки: одна из них — я, две другие — Вирея и Эмма.

Ларисс вернул коробочку на стол, поближе ко мне:

— Надеюсь, ты не пойдешь у него на поводу.

Я посмотрел снизу вверх:

— А что я должен делать?

Он придвинул стул и сел напротив, подался вперед, будто надеялся, что таким способом его слова вернее достигнут моего понимания:

— Ты должен оставить все, как есть.

— Должен… — я заглянул в его глаза. — Всю жизнь я слышу от тебя, что я что-то должен. Должен! Должен! Должен!

— Но я… — Ларисс, неожиданно, замялся. — Я пытаюсь помочь.

— Он угрожал убить ее. Вернуть по кускам. Если тебе плевать — то мне нет.

— Мне не плевать на тебя.

Или на положение, которое я занимаю… Я не сказал это вслух. Конечно, он станет отрицать. Но, каждое его слово, каждый жест… Как я не видел этого раньше? Я и не хотел видеть: казарма и война — единственное, что меня интересовало.

Ларисс прикрыл глаза, стараясь казаться равнодушным:

— Это твое дело. Но Вирея сядет тебе на шею.

Я кивнул:

— Она попытается это сделать. Как и ее отец. И я позволю. До тех пор, пока не вернут Эмму.

— Конечно… — Ларисс скривился, — только попробуй потом скинь.

Я допил вино до дна и отставил бокал:

— Ты ведь сам понимаешь, что важно расставлять приоритеты. Невозможно одновременно требовать всего. Сейчас самое главное — вернуть ее живой. А остальное — Вирея и ее отец — потом. Я не стану с ней жить — она это понимает, просто не может смириться. А Тенал… он любит дочь и идет на поводу. Если пытаться договориться — то разумнее с ним. И если есть хотя бы шанс — я попробую.

Ларисс повел бровями:

— Как я понимаю, Вирея уже в пути?

Я кивнул. Увы, мчится впереди багажа.

Брат облокотился о столешницу и подпер рукой темную щеку, будто приготовился слушать самые сальные сплетни:

— Значит, и в постель к ней залезешь?

— Этого не будет.

Ларисс вновь покачал головой, прищелкивая языком:

— К счастью, не мне с ней спать… Значит, и не мне зарекаться. Но ты перечеркнул все мои труды — это печалит.

— Ты знаешь, что нужно делать при взятии заложников?

Это удивительно, но Ларисс казался озадаченным. Сегодня многое казалось непривычным. Он молчал, лишь вопросительно смотрел.

— Тянуть время до появления силовых подразделений и выполнять все требования террористов. Так гласят инструкции.

— Значит, инструкции… — Ларисс сально улыбнулся.

— Я тяну время.

Ларисс повел бровями:

— Хорошо, может, это правильно. Но что потом? Почему ты никогда не думаешь о последствиях?

Я вновь закурил: дерьмовый разговор. Теперь он старается меня уколоть. Потому что я начал возражать. Твою мать… я был слеп.

Ларисс снисходительно посмотрел на меня:

— Вирея не дура. Первым делом она покажется при дворе в качестве супруги Великого Сенатора, и потом ты вывезешь ее отсюда только трупом. Все. Иного не дано. Она вцепится мертвой хваткой. Вот она — твоя хваленая военная тактика.

— Я расставил приоритеты.

Он подскочил и начал маячить из стороны в сторону перед столом, заложив руки за спину. Поджимал губы.

— Раньше ты не был жестче.

— Раньше все было иначе.

Он прав, черт возьми. Я сам это отчетливо замечал. Все началось тогда, когда к холодному расчету примешалось нечто иное. Незнакомое. Я просто не понимал, что с этим делать. Это нечто не укладывалось в простую логику солдата, игнорировало приказы и будило сомнения. Это нечто мучило меня, и я думал, что все встанет на свои места, как только я загоню ситуацию в привычные рамки — в рамки казармы, где беспрекословно подчиняются приказам. В рамки черно-белых понятий. Но она не была ни моим солдатом, ни моей наложницей. Она не была черно-белой. Я разъярялся снова и снова, и только вновь потеряв, понял, что жизнь — это не казарма. Я еще не знаю, как поступить, но знаю лишь одно: решение должен принять я сам. Не по указке, не в приступе гнева, не под давлением. Взвешенно и осознанно. Но для этого ее нужно вернуть. Живой и невредимой.

Глава 34

— Что с тобой? Ты, часом, не болен, де Во?

Я постарался принять самый благообразный вид. Я позволил себе отвлечься, потому что могу думать только об одном. Это недопустимо.

Пирам изменился. Я чувствовал это, и теперь все время боялся сделать или сказать что-то не то. Из капризного вздорного мальчишки он вдруг превратился в фигуру, внушающую опасения. Теперь язык не повернется назвать его мальчишкой. И я должен быть начеку. Все время начеку. Я так рвался наверх, а теперь, достигнув самой вершины, не чувствовал долгожданного удовлетворения. Все не то, или я стал другим. Я все время думаю о ней. Засыпаю и просыпаюсь. Даже при обсуждении государственных дел я отвлекаюсь лишь на короткие мгновения.

Я посмотрел на Пирама и выдавил улыбку:

— К счастью, я здоров, ваше величество.

— Тогда отчего такое постное лицо? Из-за возвращения жены? Тогда к чему ее возвращать? Ты в своем праве.

— Обстоятельства изменились, ваше величество.

Пирам не утратил старой привычки — любил обсасывать сальные сплетни. Особенно из личной жизни своих придворных.

Мое решение казалось ему забавным. Жаль, что не могу посмеяться вместе с ним.

— Признаться, я полагал, что ты намереваешься избавиться от нее. Почему ты не просил развода у моего отца — понятно, но что мешает сейчас?

Я кивнул:

— Есть причины, ваше величество.

В глазах Пирама загорелось любопытство:

— Какие же?

— Не смею утомлять вас пустяками, ваше величество.

— Брось, — Пирам заговорщицки улыбнулся и закинул ногу на ногу. — Подобные разговоры напоминают мне о прежних временах. Черт возьми, готов поспорить, что ты тоже устал. Ну? Давай, как прежде: напьемся до одури. Горанский спирт, девки! Ну! Забудь на время, что я Император.

Он махнул рукой, разбрасывая по столу карты протоколов советов и заседаний сената, которые были сложены аккуратной стопкой:

— Сколько времени? — он посмотрел на часы, поднял брови. — Мы сидим здесь пять часов, если ты не заметил. И даже не обедали. Октус никогда не высиживал с отцом больше пары часов.

— Если бы вы собрали малый совет, дело пошло бы быстрее.

Он покачал головой:

— Ну, нет… Меня, точно так же, как и тебя, рассматривают под лупой. Ищут великие изъяны в отпрыске одного из величайших Императоров. Разумнее сначала обсудить все это с тобой, прежде чем очаровывать глупостью малый совет.

— Вы хотите очаровать его нашей совместной глупостью?

Идиотская вышла шутка… О да… Фабий недооценивал сына. А тот умом пошел в обожаемого дядю хоть и старательно разыгрывал из себя простака. Может, не феноменально хитрый, как мой брат, но, однозначно, осторожный. Черт возьми, я сам за все время не сумел верно разгадать его.

— Так что ты скажешь? О Лигур-Аас?

Я покачал головой:

— Боюсь, большее промедление уже будет нежелательно — нам перестанут верить. И по восшествию на престол такой жест будет выглядеть понятнее и уместнее. Обещания придется выполнять, если вы цените свое слово.

Пирам скривился:

— Шесть лет… Разве не срок?

— Дело не в сроке, ваше величество. Дело в терпении известного лица. Вы заняли трон и… конечно, он ждет скорых действий. Как и обещали. Ему слишком много наобещали. Если бы не ваш дядя…

— Октус с молчаливого согласия моего отца сделал фатальную ошибку, пытаясь убить его. Жаль, не вышло… Впрочем, лигур сам слишком демонстративно кусался. Октус не простил осады в Змеином кольце. Сам я не буду делать таких попыток. Будем считать, что судьба вынесла свой вердикт. Все же, мы должны сохранять хотя бы некое подобие чести.

— Подобия чести не бывает, ваше величество. Честь либо есть, либо ее нет.

Пирам пытливо посмотрел на меня, и молчал, кивая и шаря взглядом по полу.

— Ты говоришь, как солдат.

— Я и есть солдат.

— Кто из нас без греха?

Я покачал головой:

— Семья — это святое.

— Ты бы не смог? — Пирам заинтересованно прищурился. — Скажем, убить брата?

Я сосредоточенно смотрел в его породистое лицо и пытался понять, какой смысл он вкладывает в эти слова. Шумно выдохнул в кулак и покачал головой:

— Нет. Он — моя семья.

Пирам кивнул несколько раз, на какое-то время замолчал, думая о чем-то. Наконец, вскинул голову:

— Его ведь должны были добить в Котловане.

Я кивнул:

— Они не трогают своих ради чужих конфликтов — непреложный закон Котлована. Единственное, что они могли — не вмешиваться. Случай рассудил иначе.

Пирам покачал головой:

— Жаль. Очень жаль. Дядюшка дорого заплатил бы за его голову — нашлись бы ловкие руки…

— Они найдутся, если пожелаете. Но я не думаю, что это лучшее начало правления.

Пирам кивнул:

— Ты прав — начнем с чистой совести. Кстати, о твоем брате. Нужно укрепить ваше положение — не хочу больше видеть вокруг щупальца Октуса. Напомни, твой брат женат?

— Был женат, ваше величество, но его супруга, к сожалению, скончалась несколько лет назад.

— Кем она была?

— Узаконенной полукровкой из дома Мателлин.

Пирам закивал:

— Что ж… Чистокровную партию здесь трудно подобрать, тем более из высокого дома. Но, Мателин — самый большой высокий дом. У них столько побочных ветвей, что можно населить целую планету. Кроме того, есть и средние дома, имеющие вес при дворе. И каждый почтет за честь, если их дочь станет частью высокого дома и получит герб. Тем более, сейчас. Я займусь этим вопросом.

Я постарался скрыть улыбку: Пирам займется… но еще неизвестно, как отреагирует на такое благоденствие сам Ларисс. Впрочем, у него не будет выбора. Не думаю, что ему понравится такое вторжение в его личную жизнь, но пусть теперь побудет в шкуре высокородного, обласканного двором.

Пирам подошел к встроенному шкафу в стене за креслом, порылся и швырнул передо мной световой формуляр. Пластина проехалась по столешнице и остановилась прямо передо мной.

— Еще одна семейная мелочь.

— Что это, ваше величество?

— Посмотри.

Он вернулся в кресло и с удовольствием наблюдал, как я с опаской активирую панель. Прямоугольник загорелся по контуру оранжевым, и на пластине проступили черные буквы. Это помилование с возвращением родового имени. Ее имени.

Я перевел взгляд на Пирама и молчал. Все слова застряли в горле. Управляющий… Я несколько раз едва заметно кивнул сам себе. Его величество — достойный племянник своего дядюшки.

— Думаю, это должно быть у тебя. Это касается вашей семьи. Можешь оставить или уничтожить. Можешь активировать, и она окажется свободной, где бы ни была. Только тебе решать.

Глава 35

Дом, в который возвращалась Вирея, был чужим.

Я нарочно встречал ее в большой приемной Великого Сенатора, чтобы она понимала, кто здесь хозяин, но это была лишь хорошая мина при плохой игре. Надеялся, этот дворец сумеет задавить ее.

Она была в пепельно-розовом. Несмотря ни на что должен признать, что это ее цвет. Тонкая ткань спускалась живыми легкими складками, придавая тяжелой фигуре воздушность. За ее спиной маячила рабыня — тоже смеска, как и прежняя. Казнь любимой рабыни она мне, конечно, никогда не простит. Впрочем, плевать на ее прощение. Список моих непрощаемых грехов уже столь велик, что один лишний пункт решительно ничего не изменит.

Я стоял на ступеньках сенаторского кресла. Встречать ее сидя — это слишком. Она не делегат, а всего лишь жена-шантажистка. Она молчала, просто замерла в нескольких шагах, задрав голову.

— Здравствуй, Вирея.

Прямая, как трость, как ее проклятый отец.

— Здравствуй, Адриан.

Холодная и полная достоинства, хоть и видел — едва сдерживается. Такие, как она, долго копят обиды, но рано или поздно взрываются. Неизбежно взрываются.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я не рад твоему возвращению?

— На иное я и не надеялась. Но меня уже мало волнуют твои радости. Теперь я буду заботиться о своих.

Она не отрывала глаз от моего лица. Пять месяцев… на ее взгляд, это, наверняка, целая вечность. На мой — почти ничто. Я не заметил, как они прошли без нее.

— Тебе приготовили покои. Рядом с детской.

— Благодарю. Вещи подвезут позже. Ты уже видел девочек?

Я кивнул. Видел, и успел понять, что скучал.

Формальности, формальности, формальности. К черту формальности, я хотел расставить все по местам прямо сейчас:

— Итак, ты здесь.

Она едва заметно улыбнулась, что-то сказала рабыне, и та пошла к дверям. Не хочет лишних ушей. Видно, еще не слишком доверяет.

— Отец рассказал подробности.

— И ты довольна?

Я видел знакомый взгляд. Она пожирала меня глазами, впилась, как ночная кровожадная тварь:

— Почему бы и нет. Я уже на многое согласна, ты знаешь. Можно сказать, на все.

Я скрестил руки на груди, чтобы занять. Мучительно хотелось встряхнуть Вирею, привести в чувства, чтобы она поняла, что это конец. Чтобы перестала жить несбыточными иллюзиями. Или она искренне думает, что еще что-то возможно после ее угроз?

— Ты сможешь остаться в этом доме на правах моей жены, хозяйки и супруги Великого Сенатора Империи. Приемы, визиты, дворцовый протокол — все твое.

Она задрала округлый подбородок еще выше:

— В обмен на что?

— Скажешь своему отцу, что ты всем довольна.

Вирея улыбнулась и опустила голову:

— Нет, Адриан. Меня не устраивает такой обмен. Ты знаешь: мне плевать на протокол. Ты и наши дети — это единственное, что имеет значение.

— Слышал бы тебя твой отец.

Она кивнула:

— Он слышал. И поверь, дорогой, он полностью на моей стороне. Он из тех отцов, которые ценят счастье дочери превыше формальностей.

— Герцог Тенал ничего не ценит выше формальностей.

Вирея покачала головой:

— Ты заблуждаешься. Разве все еще не убедился? Он прикажет убить эту несчастную девочку по одному моему слову. Из-за тебя. Из-за того, что ты не можешь держать себя в руках.

И это было самым тупиковым. Если бы они грозились выдать ее Совету… Теперь все было бы иначе. И проще.

Нет ничего хуже неугодной влюбленной женщины. Молящие глаза, которыми она все еще пытается завлечь, отчаянные слова. Мерзкие ужимки, которые ей кажутся соблазнительными. Никогда не понимал, на что они надеются.

— Отчего ты не спрашиваешь, что я пережила там, на Атоле, когда ты здесь вступал в должность? Знаешь, как на меня смотрели — с жалостью. На меня, дочь Максима Тенала, высокородную. Меня жалели даже собственные рабы. Знаешь ли ты, что такое, когда тебя жалеют рабы? Это дно, Адриан. Провалиться ниже уже невозможно. О каких формальностях здесь можно говорить?

— Ты сама начала все это.

Она покачала головой:

— Нет… Не я — твой не в меру разумный брат, которого ты так превозносишь. Только почему я его здесь не вижу? Он, наконец, решил избавиться от плебейской должности? — Она грустно улыбнулась: — Попомни мои слова, Адриан — когда-нибудь он продаст и тебя. Лишь бы был весомый повод.

— Прекрати, это уже слишком. Хорошо, — я кивнул, заложил руки за спину. — Я готов назвать свои условия.

Вирея встрепенулась, глаза загорелись. Она надеялась, почти дрожала. Черт бы ее побрал вместе с этой надеждой.

— Помнишь, ты как-то говорила, что готова на все. Лишь бы это нравилось мне.

Она побледнела, но все же кивнула. Жадно ждала ответ, комкая пальцами платье.

— Я готов лечь в твою постель, но при одном условии.

Я молчал, выжидая, когда она потеряет терпение. Видел, как сжимала пальцы, как часто вздымалась пышная грудь:

— При каком? — ее голос сорвался на хрип, слова застревали в горле.

Только бы не перегнуть. Как рассчитать эту точную аптечную пропорцию? Я выждал, вглядываясь в ее лицо. Подошел, взял за руку и нежно поцеловал ладонь. Она вздрогнула, едва не выдернула пальцы. Еще немного, и она кинется на шею, посчитает, что можно. Я отпустил руку, выпрямился и посмотрел в глаза:

— Нас будет трое. Я, ты и Манора. Это мое условие. Либо втроем, либо одна.

Это неосуществимо — мы оба прекрасно понимали это. Вирея — не девка из борделя, а высокородная жена и мать моих детей. Но формально я, все же, согласился — теперь ее черед отказываться.

Вирея остолбенела, не в силах выдавить ни звука. Надеюсь, она в достаточной мере неприятно удивлена, чтобы отказаться. Она смотрела на меня, будто не понимала, моих слов, наконец, подняла голову:

— Я могу подумать?

Я кивнул. Сколько угодно — я заранее знал ответ. И она знала. Вирея развернулась и торопливо пошла к дверям, цокая подкованными каблуками по полированному камню.

Глава 36

Меня передернуло, когда пальцы Бальтазара коснулись плеча. Раскаленные и шершавые. Он навис надо мной и шумно дышал прямо в ухо. Старый имперец запретил им трогать меня. И они не нарушат этот запрет.

Я надеялась, что они не нарушат.

Послышался шорох двери, шаги. Бальтазар отскочил и, вытянувшись, склонил голову — Тенал.

— Здравствуй, красавица.

От этого тона покоробило. Холодный старик, будто сделанный из фарфора и стали. Его блеклые глаза сверкали кусками льда.

— Надеюсь, тебя не обижали?

Я покачала головой.

— Очень хорошо. Потому что если эти два молодых человека нарушили мой приказ, они не получат своих денег.

Старик обернулся на наемников, и те вытянулись, как солдаты, стоя у стены. Надо же: они боялись его.

Мягкий тон, любезные манеры. И страх, который оглушал.

— Мой зять не желает договариваться. Видно, ты не настолько дорога. В данных обстоятельствах это, скорее, радует.

Я подняла голову и заглянула в бесцветные глаза. Впрочем, что я надеялась разглядеть в кусках льда?

— В этом случае я обещал ему вернуть тебя по частям. Нос… Ухо… Палец… В маленьких искусных коробочках.

В прошлый раз старик казался человечнее, живее. Я даже посмела на что-то надеяться. Теперь пронеслась на удивление холодная мысль, что это конец.

Он неожиданно тронул меня за плечо:

— Я, по-твоему, способен все это сделать?

Я не знала, что отвечать.

— Вирея бы не пожалела, — старик кивнул. — Всегда говорят, что женщиныкровожаднее мужчин. Тем более, обиженные женщины. Но я не хочу сделок с совестью. На старости лет это слишком тяжелый груз.

Я опасалась что-либо спрашивать, ежесекундно боялась, что он посмеется в глаза.

— Я отвезу тебя в одно безопасное место, а когда все утрясется, помогу покинуть планету. Если у тебя все еще останется это желание.

Я боялась верить этим словам. Я уже слышала заманчивые обещания — они оказались ложью. Обещания из уст имперцев — всегда ложь. Я боялась хоть на мгновение допустить, что старик мне поможет… Если бы хотел помочь — отправил бы меня прямиком в порт, а не в «безопасное место».

— Куда? — внутри все сжалось. — Где это место?

— Совсем недалеко, — старик видел мое недоверие. — Ты, наверняка, знаешь, что если хочешь что-то спрятать, надо прятать на виду, под самым носом.

Да, я слышала такое. Но уже не хотела ни близко, ни далеко. Все — лишь лживые обещания. Безопаснее всего вернуться к де Во. Я больше не хотела ни надежд, ни метаний — я хотела, наконец, определенности. Он — моя определенность. Я вспомнила, как он ластился, когда мои пальцы неожиданно смело зарывались в его мягкие волосы. У меня бы получилось. Жаль, что я приняла это решение слишком поздно. Я не могу просить старика вернуть меня. И я ни на крупицу не доверяю старику.

Тенал повернулся к наемникам:

— Эти молодые люди проводят тебя и проследят за твоей безопасностью.

Он махнул рукой в приглашающем жесте, давая понять, что я должна идти за наемниками. Я запахнула тонкий плащ и вышла.

Мы прошли безликим каменным коридором с пунктиром тусклых белых лампочек на потолке — будто перевернутая взлетная полоса. Вышли в такую же неприметную безликую дверь и оказались в прохладной ночи. Совсем рядом шелестели кроны деревьев, казавшиеся теперь плоскими силуэтами. Пахло ароматной свежестью, пряными умирающими цветами. Над россыпью звезд царили четыре луны, как глаза огромного паука. Отчего-то представлялся паук. Я ненавидела эти луны — сама не знаю почему. Кругом чернота, кругом непроглядные тени. Юркнуть в черноту и затаиться. Я уже стала отчаянно приглядываться, но тут же почувствовала повыше локтя сухие, но крепкие, как тиски, пальцы старика. Он все понял. Тенал сам подвел меня к серебрившемуся в ночи закрытому корвету, помог забраться на подножку. Наемники залезли следом и расположились на сидении напротив. Закрылась дверь, зажглись маленькие лампочки по периметру. Я опустила голову, чтобы не смотреть на Бальтазара. Тот, судя по всему, тоже потерял ко мне интерес, повернулся к Окту и о чем-то тихо говорил. Они время от времени смеялись, будто в такт гудению мотора, но ни разу не посмотрели на меня. Словно меня вообще не было.

Наконец, корвет качнуло, он остановился с тихим шипением. Бальтазар открыл дверь, выпустил Окта и махнул мне:

— Выходи, давай.

Я не заставила просить дважды. Запахнула плащ, будто кусок тонкой ткани был способен меня от чего-то защитить, вышла и огляделась. Помещение походило на парковку. Огромное, заставленное корветами, катерами, прогулочными капсулами. У стены раздувал пузатые бока пассажирский аэробус.

Бальтазар молча подтолкнул меня в спину, и мы пошли по проходу. Что это: жилой дом? На мгновение скользнула непрошеная губительная мысль: вдруг, Тенал оказался лучше, чем я подумала о нем, и просто поселит меня в одной из квартир высотки? Но это было бы слишком хорошо. Слишком удачливо для меня.

Мы нырнули в одну из дверей, преодолели несколько лестничных маршей. Снова безликие коридоры, ничем не выдающие мое местонахождение. Бальтазар открыл одну из квартир, и мы вошли.

Внутри было стерильно чисто, но ощущалась и стерильная пустота — квартира была не обжитой, несмотря на милую меблировку. Мне бы хотелось жить в такой. Сидеть на мягком клетчатом диване, есть сахарное печенье из вазочки на маленьком полупрозрачном столике. Подходить к высокому окну, в которое стрелами врывались солнечные лучи, и смотреть на пролетавшие мимо корветы и катера. Заглядывать в окна домов напротив и наблюдать, как живут люди. Как обедают всей семьей, как ссорятся, мирятся, как играют с детьми. Смотреть и понимать, что жизнь есть.

Из соседней комнаты вышел мужчина — имперец. С голым торсом, бугрившимся рельефами мышц, в легких свободных красных штанах. Под лоснящейся тканью между ног бугрилось нечто невообразимое, будто он затолкал в штаны норбоннскую дыню. Лицо его было каким-то женским, капризным. Брезгливое выражение, по-детски изогнутые полные красные губы, ленивые подведенные глаза. И какой-то едва уловимый, как отголосок удушливых духов, оттенок тления, развращенной лени.

Он посмотрел на Бальтазара:

— Что так долго?

Пустая квартира, полуголый нетерпеливый мужчина. Это выглядело… Внутри меня все оборвалось: неужели, Тенал продал меня, как шлюху?

Глава 37

Имперец посмотрел на меня, скривился, и кивнул наемникам в сторону коридора. Теперь я не ощущала ног. Едва шевелилась, подталкиваемая в спину. Имперец открыл створку встроенного платяного шкафа в замысловато переплетенных узорах, и шагнул внутрь. Потайная дверь.

Мы вновь бесконечно блуждали по лестницам и безликим коридорам, поднимались и спускались на лифтовых платформах. Я почти ничего не замечала вокруг, смотрела под ноги и видела лишь колыхание красного шелка, от которого мутило. Меня будто раздавили. Прижали подошвой и прокрутили — чтобы наверняка. С каждым шагом я проклинала себя за крошечное сомнение, детскую надежду. Где-то глубоко я ведь все равно бесконечно надеялась, что Тенал не солгал. Говорят, надежда умирает последней… Увы, моя давно сдохла, разложилась, оставила от себя лишь хрупкий сухой остов. И я все еще полагала, что он способен восстать.

Каждый шаг отзывался в голове гулким лязгом: «Беги. Беги. Беги». Я смотрела по сторонам и видела лишь стены, белые, чуть сероватые. Они обещали, что я, как эхо, буду вечно скитаться по этим коридорам, биться о гладкий камень. Я не хотела бежать. Сдалась. Отреклась от себя.

Отныне я — не я. Я — моя тень. Воспоминание обо мне.

Я будто вышла из тела, смотрела на себя, как на совершенно незнакомого человека. Чужого человека, до которого мне нет никакого дела. Наверное, вот оно, самое страшное — когда сам для себя становишься чужим.

Лора любила повторять, что для того, чтобы пережить неприятности, нужно представить себя толстой полой трубой, в которой воет ветер пустыни. Ты пустой, статичный, и все дурное просто проходит сквозь тебя и выдувается вместе с ветром.

Наконец, мы остановились перед неприметной дверью. Имперец нажал полочку ключа, набрал код на панели и приложил к сенсору раскрытую ладонь. Какая предосторожность. Дверь поехала влево с легким шорохом хорошо отлаженного механизма. Я послушно шагнула за имперцем и почувствовала позади пространство, воздух. Я обернулась на щипение двери и равнодушно смотрела, как закрывающаяся створка отрезает Окта и Бальтазара, оставшихся по ту сторону. Не самое горестное прощание.

Еще одна дверь, и я оказалась в уютной меблированной комнате. Красный диван, два кресла, обтянутых синтетической кожей. На персиковых обоях безвкусные картинки с аляпистыми цветами. За овальным столом, покрытым ажурной салфеткой, сидела толстая лигурка и что-то пила из чашки, оттопырив мизинец с красным ногтем. Заметив нас, она тотчас отставила чашку и поднялась:

— Наконец-то.

Она обращалась к имперцу, но неотрывно смотрела на меня.

— Я переживала, не случилось ли чего, — голос был мягкий, почти ласковый. Приятный голос.

Имперец кивнул, подошел к толстухе и вскользь чмокнул в темную лоснящуюся щеку:

— Все хорошо.

Он вышел в другую дверь, и мы остались вдвоем.

Лигурка, мягко говоря, была не самой молодой и не самой красивой женщиной. Вымазанные кроваво-красным тонкие губы выглядели на темном круглом лице приклеенными. Затянутая в красный бархат, она напоминала жирную волосатую гусеницу в омерзительных перетяжках по всему телу.

Толстуха широким жестом указала на стол:

— Выпьем чаю?

Я по-прежнему молча стояла, не понимая, что происходит.

Она подошла, положила мягкие теплые ладони мне на плечи и повлекла за стол:

— Теперь все будет хорошо. Ты в безопасности. Ну же! Выпьешь чаю, и все встанет на свои места.

Я опустилась на стул, лигурка пододвинула ко мне чистую чашку на тонком волнистом блюдечке и налила что-то красное из красивого пузатого чайника. Над чашкой поплыл густой приятный аромат.

Лигурка ободряюще кивнула и отхлебнула из своей:

— Это малансе — очень бодрит.

Мне не хотелось чаю, но я не понимала, имею ли право отказываться от такого гостеприимства. Я сделала маленький глоток и отставила чашку.

— Где я?

Лигурка приветливо улыбнулась красным ртом:

— В моем доме. И уверяю тебя — в полной безопасности.

Все это не убеждало. Отныне существует лишь одно место, где я в относительной безопасности — дом де Во.

Она, конечно, видела мое недоверие. И плевать, если я могла ее этим оскорбить. Я заслужила право на недоверие. Толстуха поставила чашку на скатерть, прищурила меленькие непроглядно-черные глаза. Юркие и живые, как два блестящих черных жука.

— Я узнала тебя…

Я похолодела и замерла — вот и все гостеприимство.

Лигурка тотчас поправилась и взяла меня за руку:

— Не бойся. Это ничего не значит. Я наслышана о твоих несчастьях.

Я опустила голову, стараясь не смотреть в ее темное лицо — боялась искать знаки искренности:

— Откуда?

— От доброго знакомого, который направил тебя ко мне.

Я невольно посмотрела в ее глаза:

— От герцога Тенала?

Она покачала головой:

— Что ты! Разве высокородный герцог опустится до разговора со старой толстой лигуркой. От Бальтазара.

Я вновь опустила голову: с чего бы Бальтазару рассказывать этой женщине о моей нелегкой судьбе?

Она сжала мои пальцы:

— Поверь, моя хорошая, тебя никто здесь не найдет. Выдохнешь, повеселеешь. Жить заново начнешь. Похорошеешь. А то одни глаза остались.

Я отдернула руку и спрятала под столом, на коленях:

— Почему вы мне помогаете?

Толстуха улыбнулась, обнажая мелкие зубы:

— Душевная тяга помогать тем, кто нуждается в помощи. В нашем мире много несправедливости.

— И многим вы помогаете?

Она охотно кивнула:

— Многим. Многие сами приходят и просят помощи. Не думай, что ты особенная или самая несчастная. Много вас таких — и у каждой свое.

— Значит, это приют?

Лгурка кивнула:

— И кров, и стол, и дом.

Надо же… Я бы хотела вернуться домой и тоже открыть приют. Для тех, кто отчаялся. Для тех, от кого отвернулись. Для тех бедных женщин, которые мучаются с имперскими детьми, потому что не смогли убить, но не находят ни сочувствия, ни понимания. Я бы никому не отказывала. Лигурка права: в нашем мире много несправедливости.

— И долго мне придется… гостить… у вас?

— Пока корабль не найдут, чтобы ты могла улететь.

Я снова опустила голову: однажды я уже ждала корабль…

— А нельзя сразу улететь? Немедленно? Или, может, хотя бы завтра? Или дожидаться где-то в порту?

Лигурка мягко улыбнулась:

— Я попробую, на счет завтра или ближайших дней. Не все от нас зависит. А про порт лучше забудь — тебя же вмиг узнают.

— Мне все равно куда, в любую точку вселенной, лишь бы отсюда. И как можно скорее.

За спиной лигурки ширкнула дверь, и уже знакомый имперец развалился в одном из кресел с планшетом и чем-то зеленоватым в тонком стеклянном бокале. Едва он устроился, лигурка пришелкнула пальцами:

— Клод, дорогой, позови сюда новенькую девушку. Пусть поможет нашей гостье устроиться.

Тот недовольно поджал губы, отставил бокал и планшет, и вновь скрылся за дверью.

Лигурка улыбнулась и ободряюще кивнула:

— Вот увидишь, очень хорошая девочка. Миленькая. Может, вы даже подружитесь.

Клод вернулся довольно быстро. Когда в дверях показалась его спутница, я порывисто подскочила и невольно прижала пальцы к губам:

— Лора!

Глава 38

Вирея молчала уже третий день, и это, черт возьми, настораживало. Зачем тянуть с ответом, который и так всем прекрасно известен: дело лишь в формальности — озвучить его. Черт с ней — она просто тянула время, чтобы досадить мне, но не понимала, что промедление только на руку. Я же все время мысленно возвращался к разговору с Пирамом, вновь и вновь видел строки на панели формуляра. Как я должен поступить? Если я активирую документ — навсегда ее потеряю. А если утаю — буду чувствовать себя последней мразью. Я и так во всем не прав. Со вторым спорила совесть, а с первым — самолюбие и, увы, отчаяние.

Активировать. Самое верное решение и, увы, самое невыносимое. Но только тогда, когда верну ее. Это мой единственный козырь. Если Теналу станет известно хоть что-то — он избавится от нее. Заметет все следы. И это будет самым разумным.

Активирую. Поступлю по совести.

Теперь становилось почти смешно: это решение будет твердым до тех пор, пока не придет время его осуществлять. Но, когда наступит этот момент… боюсь, благородство может мне изменить.

Я постоянно вспоминал ее прикосновения тогда, в столовой. Вспоминал ее запах, сбивчивое дыхание. В тот момент я был готов наплевать на Императора, на весь мир, лишь бы не отпускать ее из своих объятий. Сколько раз я воображал, как она приходит сама, целует, как любимого мужчину, жмется к груди и оставляет после своих прикосновений горящие следы. Легкое касание, которое стоит тысяч других прикосновений. Чужих прикосновений.

Морган протиснулся в двери кабинета и неловко поклонился. Вовремя. Еще пару минут — и я начну сходить с ума. Я дал ему должность одного из секретарей. Его вид все еще вызывал у меня улыбку: длинный и тощий. Казалось, будто мантию нацепили на допотопную швабру. В кителе он выглядел более ладным. Сколько ему? Кажется, девятнадцать. Еще вся жизнь впереди: мальчишка возмужает и окрепнет. Черт с ней, с мантией — я ценил каждое приветливое лицо, а Морган мне предан. К тому же теперь еще и благодарен — ему никогда не нравилась военная служба, это отец за него просил.

Мальчишка выпрямился и замялся у двери:

— Ваша светлость… там, в приемной, ваша жена.

Наконец-то.

Я кивнул. Морган хотел, было, выйти, но я остановил его. Пусть Вирея подождет: ждал я — подождет и она.

— Как тебе дворцовая служба, Август?

Мальчишка улыбнулся, отчего его острое вытянутое лицо стало похоже на забавную мордочку:

— Это большая честь, ваше сиятельство.

— Твой отец доволен?

Мальчишка кивнул:

— Конечно, ваше сиятельство. Он твердит только о том, что я должен оправдать ваше доверие.

— Я уверен: ты не разочаруешь ни меня, ни своего отца.

Морган снова кивнул и залился краской:

— Я буду стараться, ваше сиятельство.

Я расспрашивал еще о многих глупостях. Морган мялся у двери, явно желая поскорее выйти, потому что вопросы порой казались ему неудобными — особенно о приятельстве Торна. Мальчишка заливался краской до самых корней волос. Наконец, я отпустил его и закурил — хочу занять руки.

Я видел, как Морган открыл перед Виреей дверь. Она вошла неспешно, с достоинством. Прямая и гордая, как ее проклятый отец.

Я выпустил струю дыма и пристально посмотрел на нее:

— Я тебя слушаю.

Она презрительно повела бровями:

— Тебя, конечно же, интересует только одно.

Я старался держаться, хотя уже чувствовал, как внутри все пылает.

— И ты об этом знаешь, — я кивком указал ей на стул.

Вирея покачала головой:

— Это лишнее, я не займу много времени. Итак… ты не передумал?

Я медленно покачал головой:

— Я редко меняю свои решения.

Она кивнула:

— Что ж, в таком случае ты должен узнать, что я согласна.

Я бы засмеялся, но это было не смешно. Она блефует. Грубо, порывисто. Отчаянно.

Чего она ждет от меня — удивления? Радости? Признаний в том, что она переиграла меня?

— Хорошо, — я старался быть предельно невозмутимым. — День можешь выбрать сама.

Она сделала шаг вперед, оперлась о столешницу ладонями и склонилась к самому моему лицу:

— Я, ты и твоя наложница, — прозвучало приглушенно, интимно. Наверняка, ей так казалось.

Я кивнул:

— Именно так.

Вирея долго стояла молча, будто подбирала слова, но никак не находила нужные. Наконец, отстранилась и поспешно вышла.

Я даже не хотел предполагать, о чем она думает. Это ее личный капкан.

Самое поганое, что эти глупые расшаркивания ничего не меняли. Я, как мог, тянул время, играл по правилам Виреи, но Торн по-прежнему не мог меня ничем порадовать. Она как сквозь землю провалилась. Куда старик ее упрятал? Я бы уже, не скрываясь, рыл носом землю, если бы не опасался его угроз. Все бы было намного проще, если бы он грозил Советом Высокородных. Значительно проще. Я бы вынудил его выдать Эмму Совету — и сам же старик оказался бы в дураках. Но он не идиот. Лишь бы Торн принес хоть какие-то известия. Пока он с душой делает лишь одно дружеское одолжение — водит мальчишку Моргана по борделям. И то больше по своим причинам, все еще мучается. Чертова «Парящая дева»! Я о ней столько слышал — но высокородному путь в бордель заказан. По крайней мере, официально. Правда, Мария Кара это никогда не останавливало. Все знают, но, не пойман — не вор. А с такими стараниями и чувством вины Торна мальчишка Морган скоро станет развратнее Мария Кара.

Вирея вернулась без доклада. Я лишь слышал, как Морган робко старался ее остановить. Он вбежал следом и умоляюще смотрел на меня, будто оправдывался. Он не виноват. Как ни крути, Вирея в своем доме.

Она неспешно подошла к столу, коснулась белыми пальцами полированной столешницы:

— Ну как? Ты уже готовишься к нашей дивной ночи? Сегодня.

Она вдруг наклонилась, взмахнула рукой, и я услышал хлесткий звук пощечины. Удар разлился мелким покалыванием. Я прежде услышал, чем почувствовал.

Я инстинктивно провел пальцами по щеке и посмотрел в ее горящие от гнева глаза.

— Решил сравнить жену с бордельной девкой?

Я молчал, отчаянно вслушиваясь, как зашумело в ушах. Только бы удержаться и не ударить в ответ — даже пальцем не хочу ее касаться.

— Порой в бордельных девках больше понимания. Я не буду жить с тобой. Честно говорил это много раз, но ты не хочешь это принимать. Неужели в тебе нет гордости? Ты можешь быть счастлива — только с другим. Так будь. Отпусти меня.

— Значит, попрощайся с девчонкой, — она слышала только себя.

— Вот уж не думал, что ты можешь опуститься до такого. Если ты это сделаешь — я заживо похороню тебя в самом дальнем крысином углу галактики. Ты не увидишь ни меня, ни детей. Ты слышишь? Очнись, Вирея. Хватит.

Она кивнула:

— Я как раз и очнулась. Знаешь, дорогой, часть моих требований ты все же выполнил. Поэтому я не стану пачкать рук. И отцу не позволю. Пусть грязную работу делает Совет — это законно и благородно.

— Мы так не договаривались.

Черт возьми, неужели, наконец-то хоть что-то сдвинется с мертвой точки? Но это лишь слова — старик может рассудить иначе. В любом случае, Совет потянет за собой множество ненужных, неприятных для Тенала вопросов. Он расчетливее своей дочери.

Надежда появилась, но она ничтожно мала, как бы не бравировала Вирея.

— Тебе самой не противно?

Вирея вытянула губы, раздумывая:

— Когда любишь, Адриан, любые средства хороши.

Я покачал головой:

— Я уже так не думаю.

Глава 39

Я с трудом узнала ее под нелепым ярким макияжем, но это была Лора. Она остолбенела, смотрела, широко раскрыв голубые глаза:

— Эмма… Что ты здесь делаешь?

Лигурка с интересом смотрела на нас. Теперь она закурила и утопала в ароматном дыму с какой-то кондитерской отдушкой.

— Вы знакомы?

Лора нервно мяла пальцами синюю юбку, смотрела себе под ноги:

— Да, Хозяйка. Виделись как-то.

Лигурка просияла:

— Ну, вот и прекрасно. Лучше и быть не может! Расскажешь о наших порядках, поможешь устроиться.

Лора вяло кивнула:

— Конечно, Хозяйка.

Она будто потухла, поблекла. К тому же, соврала.

Толстуха махнула рукой:

— Ну, идите же.

Лора молча подошла, взяла меня за руку. Ее пальцы были ледяными, будто неживыми. Мне даже показалось, что я заметила синеву вдоль ногтевых лунок. Мы вышли за дверь в просторный богатый коридор, прорезанный по всей длине дверными нишами. Как в гостинице — не слишком похоже на приют. На мраморном полу ковровая дорожка, на стенах — каменные мозаики в искусно вырезанных картушах и неизменные лаанские светильники, отбрасывающие цветные пятна.

Мы молча прошли несколько шагов, Лора неожиданно остановилась, встала на цыпочки и кинулась мне на шею. Обхватила так сильно, что стало трудно дышать. Я обняла в ответ, и лишь позже вспомнила, как мы расстались. Но все равно не могла разжать руки, это было как непреодолимый инстинкт, разбуженный эмоциями. Какое-то время мы просто стояли. Мне даже не верилось, что я могу кого-то обнять, вот так просто прижимать к себе, чувствовать живое тело, и ослабить объятия казалось просто немыслимым.

Она порывисто отстранилась:

— Проклятье, что же ты здесь делаешь?

Я пожала плечами:

— Она обещала помочь мне вернуться на Норбонн.

Лора зажмурилась, скривилась, будто стало больно, провела по лицу ладонью:

— Эмма… Это «Парящая дева». Самый известный бордель Сердца Империи. Никогда не доверяй этой жирной корове.

Я молчала. Что-то внутри давно нашептывало подобную дрянь, но так не хотелось верить.

— Может, она, правда, поможет? Может… — я опустила голову.

Знаю. Все знаю. Никто и не собирался мне помогать. Ни Тенал, с его благородными побасенками, ни эта жирная уродина.

Лора ухватила меня за руку и молча потащила с каким-то остервенением. Мы несколько раз свернули в пустом коридоре, наконец, остановились перед красивой расписной дверью в тупике. Мы вошли, и она снова кинулась мне на шею, отчаянно прижимала к себе, но теперь я не ответила. Маленькая, хрупкая, худая. Она сильно похудела, нездорово, ненормально, личико заострилось, обозначились острые скулы. От нее навязчиво пахло духами и табаком. Она прижимала и прижимала меня к себе, водила по спине маленькими ладошками. Наконец, отстранилась, и я увидела слезы на ее безобразно нарумяненных щеках.

— Прости меня. Прости меня. Прости меня, — ее будто колотило от холода.

— За что?

Она всхлипнула и спрятала лицо в ладонях:

— За то, что я предала тебя тогда. Как последняя сука. Я так хотела выслужиться перед ними. Думала, так будет лучше. Для всех.

Я молча стояла, ковыряла ногти. Я все это время предпочитала думать, будто этого не было. Предпочитала вспоминать ту Лору, которая была на Норбонне. В чем-то мудрую, в чем-то жадную глупышку. Я даже не допускала, что судьба позволит нам снова увидеться. Теперь я была растеряна.

Она подалась вперед с каким-то отчаянным вызовом:

— Ну, хочешь, ударь меня! Ударь! Я заслужила. Только не молчи!

— Удар — это просто звук и боль, — я отошла и прислонилась к витому столбику кровати. — Синяк рано или поздно пройдет, от него не останется и следа. А то, что ты сделала, называется предательством. Эти следы не сведешь, как синяк. Они болят годами. От имперцев можно ждать чего угодно — это имперцы. Все это можно даже забыть, привыкнуть. Но получить нож в спину от человека, которого считал родным… Ведь у меня не было никого кроме мамы и тебя. Мамы нет — осталась только ты. Единственная. А теперь никого не осталось. Пустота.

Она присела на корточки, сжалась и отчаянно рыдала. Навзрыд, содрогаясь. Наконец подняла голову с горящими яркими глазами:

— Ты все равно не смогла бы сбежать. Ты могла погибнуть! Все закончилось бы еще хуже! Я хотела как лучше!

Я покачала головой:

— Не важно, что ты хотела — важно, что ты сделала. Я предпочла бы хуже, но знать, что могу довериться самому близкому человеку. Ты была мне сестрой… что ж… теперь дешевая шлюха в борделе. Хороший обмен.

Я не хотела смотреть на ее слезы. От слез нет толку. Слезы — это всего лишь бессилие тех, кто мало видел. Не знаю, способно ли теперь хоть что-то заставить меня заплакать?

— Так ты меня не простишь?

— Прощу — я не хочу таскать в груди этот камень. Но доверять тебя больше не смогу.

Она снова вздрогнула и зарыдала с неистовым рычанием.

Я огляделась: небольшая темная комната с дверцей в маленькую ванную. Вездесущие лаанские светильники на стенах. Я их ненавижу. Посреди — огромная кровать с резным решетчатым изголовьем под выдвижным балдахином. Узкое окно в пол забрано тяжелыми зелеными шторами. Большой пузатый комод у стены. Ваза, свежие цветы, которые уже начали увядать и клониться, окрашивая воздух запахом тления.

Бесконечные рыдания перетряхали все внутри. Я посадила Лору на кровать, села рядом, поправляя налипшие на ее красное мокрое лицо волосы:

— Перестань. Я не хочу мусолить это бесконечно.

Она вскинула голову:

— Значит, мы больше не подруги?

Я отвернулась и не ответила. Я теперь и сама не знала, кто мы.

Она ухватила мою руку, сжала тонкими пальцами:

— И никогда не будет как прежде?

— Как прежде уже ничего не будет.

Она долго смотрела на меня, наконец, уткнулась лбом в плечо:

— Я заслужу. Я больше никогда не поступлю так.

— Это твое дело.

Я поднялась и подошла к черному окну, в котором отражалась комната.

Лора облегченно вздохнула, будто получила от меня одобрение, расслабилась, обмякла. Меня же терзал один-единственный вопрос, но я боялась его задавать. Ответ не предвещал ничего хорошего.

— Как ты думаешь, что со мной будет?

Она покачала головой:

— Я не знаю. Честно, — она яростно утирала слезы рукавом. — У Хозяйки безграничная фантазия. А у тех извращенцев, которые сюда приходят — еще хлеще.

Сердце заколотилось так, что в груди болело. Если я сейчас выпрямлю перед собой ладони — пальцы будут трястись, как у старухи. Это невозможно контролировать. Лишь бы не поддаться панике. Если по дороге, в лабиринте коридоров, я обреченно понимала, что сдалась, то теперь снова не хотела смиряться. Потому что увидела проблеск надежды. Крошечный, едва заметный. Жирная жаба насильно всучила мне его.

— А если поговорить? Пригрозить? Де Во — Великий Сенатор.

Лора пожала плечами:

— Я не знаю. Правда, не знаю. Можно попробовать. Но захочет ли она слушать? У нее высокие покровители. Один Марий Кар чего стоит. Стелется перед этим уродом. А тут все девочки по углам прячутся, когда знают, что он явился.

— Почему?

— Потому что от него не все живыми уходят.

Прозвучало делано-равнодушно. Меня будто окатили ледяной водой:

— Как Вилма…

Лора опустила голову:

— Может быть… Мне, к счастью, повезло. Я из самых дешевых, а там не бывает таких извращенцев. За это доплачивать надо.

— Как ты сама здесь оказалась?

Лора открыла, было, рот, но отвратительный писк замка заставил вздрогнуть.

Глава 40

Дверь с объемным шипением поехала в сторону, выставляя на обозрение затянутые в красное телеса. Лигурка шагнула в комнату, глядя на Лору, махнула рукой, будто отгоняла муху, и та поспешно вышла. Прошмыгнула, будто мышь. Толстуха подождала, пока закроется дверь и приветливо улыбнулась:

— Ну как, ты устроилась, моя дорогая?

Я открыто посмотрела в темное лоснящееся лицо:

— Вы солгали.

Толстуха поджала губы и принялась обмахиваться веером, который зажимала в пухлой руке:

— Я не солгала — я немного приукрасила.

Я решила не тянуть:

— Вы ведь знаете, кто я такая.

Лигурка кивнула.

— Вы знаете, что мой хозяин — Великий Сенатор Империи.

Снова довольный кивок.

— Меня похитили у него. Он меня ищет. Верните меня — и получите щедрую награду. Вам будут благодарны.

Красные губы расползлись, обнажая ряд мелких крысиных зубов:

— А если я откажусь?

Хотелось сказать, что она поплатится, пригрозить чем-то страшным. Но я боялась выглядеть смешной — тогда она свсем не поверит.

— Тогда вас ожидают неприятности.

Я старалась казаться как можно равнодушнее, спокойнее, но едва не клацала зубами. Голос предательски подрагивал, с каждым словом ослабевал, будто заканчивался и вот-вот иссякнет. Из меня получился бы плохой политик — я совсем не умею скрывать эмоции.

Лигурка удовлетворенно вздохнула, с треском сложила веер и подперла им мой подбородок.

Меня трясло, пальцы заледенели. В голове туманилось, кажется, я была близка к обмороку. Не помню, когда ела в последний раз, наверное, давно, когда Бальтазар принес большой бутерброд с горелой котлетой. Толстуха просто буравила меня глазами. Я знала этот взгляд. Это взгляд собственника, работорговца. Так смотрел на меня полукровка. Как на вазу с конфетами, как на пирожное, как на кусок отменно приготовленного мяса. Как на вещь. Она заглянула мне в лицо снизу вверх:

— Не стоит пытаться мне угрожать. Тем более пугать своим хозяином. У меня к нему свои счеты.

Кажется, я побледнела. Будто меня обескровили. Я чувствовала, как жизнь капля за каплей покидает тело. Хозяйка заметила это, отстранилась и стала нервно обмахиваться веером:

— На Лигур-Аас я была уважаемой женщиной, смотрительницей королевского гарема. У меня был титул, представь себе! А что теперь? Я всеми презираемая хозяйка борделя.

Я даже усмехнулась:

— Кажется, вы и здесь не бедствуете.

Толстуха закатила глаза:

— Да что бы ты понимала! Статус. Статус, моя дорогая, положение. Неужто, не видишь разницы?

— Но, причем здесь я? Я не имею к вашему положению никакого отношения.

Она скривилась, красные губы залегли крутой дугой:

— Да причем здесь ты? Кому до тебя дело есть? Ты всего лишь любимая игрушка. Ты как вещь с аукциона. Порой важно, не что это за вещь, а кому она принадлежала. Чувствуешь разницу? Это как достать диковину на черном рынке.

В ушах звенело, и с каждым мгновением этот навязчивый звон усиливался. Я перестала ощущать кончики пальцев. Ладони покалывало, будто их таранят крошечными иголочками. Я должна была задать главный вопрос, но губы не слушались. Кажется, я открывала рот, будто жевала какую-то дрянь. Наконец, звук ободрал горло:

— Что со мной будет?

Хозяйка задорно улыбнулась:

— Устроим милый праздник для особо дорогих высоких гостей. Тех, кто, как и я, питает к твоему господину особую любовь. Не переживай — зал не для тебя. Спокойно отдыхай. Наберешься сил, отъешься. Ну-ка, сними платье, я посмотрю. Ты чересчур худа. Это не хорошо.

Я остолбенела и не мигая смотрела на эту жирную жабу, пока не защипало от сухости глаза. Хотелось надавать ей по рыхлым щекам, чтобы она заткнулась. Та лишь скривилась:

— Впрочем, мне все равно: я позову Клода — и он сам все снимет, если ты несговорчивая. Это даже к лучшему. Многие гости любят несговорчивых. Несговорчивые всегда дороже.

Она нащупала на жирной руке браслет селектора:

— Любовь моя, зайди в сто восьмую. Нужна твоя драгоценная помощь. — Она опустила руку и уставилась на меня, едва не облизываясь: — Вот и ладненько.

Перед глазами тотчас всплыл Марий Кар. Нет, я его никогда не видела, лишь так воображала: молодая жирная копия сенатора Октуса, который постоянно взирал с отвратительных голограмм. Кар и Вилма… Может именно он и виновен в ее смерти… Вилму я хорошо помнила. Казалось, что хорошо. Она жила неподалеку, мы часто виделись на улице. Но сейчас, время спустя, ее лицо, которое, казалось, я никогда не смогу забыть, начало расплываться, терять очертания. Я видела лишь развивающиеся на ветру светлые волосы и нечеткий овал лица. Она растворялась в желто-синем мареве. Небо и песок. Зной раскалял воздух, и он парил, будто волны жидкого стекла. Если долго смотреть на эти потоки — может затошнить. Как сейчас. Перед глазами мутнело, желто-синее слилось в зеленоватую грязь. А потом наступила ночь.

Глава 41

Когда я почувствовала знакомый запах аптечной вони, пробирающий до самого мозга, ожидала увидеть полукровку. Я почти ликовала, но открыв глаза, увидела худенькую многосмеску в медицинской форме. Чуда не случилось. Заметив, что я очнулась, она поспешно собрала свое барахло в многоярусный чемоданчик и вышла, объявив Хозяйке, что мне нужен покой и хорошее питание.

Толстуха сидела на стуле, положив ногу на ногу, и беспрестанно обмахивалась веером, наполняя комнату сухим мелким треском, будто летела стая саранчи. Клод со скучающим видом подпирал стену, и я втайне надеялась, что он сшибет башкой проклятый лаанский светильник. С другой стороны кровати, опустив голову, стояла Лора.

Хозяйка нервно сложила веер и шлепнула им по ладони:

— Что же ты такая хилая? Ладно, не больная. И не беременная. — Она расхохоталась: — А то все планы бы спутала.

Хотелось взять вилку и воткнуть в юркий черный глаз, наколоть, как жука на иголку, видеть, как вылезает в месте прокола белое содержимое. Бескровное, но отвратительное. Даже Ларисс не вызывал у меня таких живых кровожадных мечтаний.

К счастью, толстуха не стала рассиживаться. Поднялась, указала на меня сложенным веером:

— Ты — отдыхаешь и ешь все, что принесут. Ты, — она ткнула в сторону Лоры, — при ней. Что вытворит — с тебя спрошу. Да смотри, следи хорошо, как наказала. А то в клетку отправлю.

Я заметила, как Лору передернуло, она даже зажмурилась и сжала кулаки, но поспешно кивнула:

— Спасибо за милость, Хозяйка. Я буду хорошо за ней смотреть.

Толстуха вышла, дверь с шипением закрылась. Меня охватывала такая слабость, что я не могла даже поднять голову. Да и не хотела. Просто лежала и вертела глазами. Лора села на краешек кровати, повернулась:

— Она оставила меня с тобой. Я упросилась.

Чего она ждала? Радости? Благодарности? Впрочем, я ловила себя на мысли, что где-то глубоко внутри рада ей. Несмотря ни на что. Она — осколок прошлой жизни. Она напоминание о том, что эта жизнь когда-то была. Сувенир. Вот кто она для меня. Веха. Я больше не хочу оценивать, хочу просто знать, что она есть.

— Значит, я буду не одна.

Я все еще ощущала себя вне реальности, будто в аквариуме с прозрачной гелеобразной субстанцией, которая притупляет звуки, запахи… чувства. Или…

Я повернулась к Лоре:

— Они что-то кололи мне?

Она покачала головой, и я почувствовала облегчение. Полукровка наглядно показал мне, что бывает после подобных опытов. Какая угодно правда, только не вмешательство в сознание. Нет!

— Что такое клетка?

Лора отвернулась и опустила голову, сгорбилась:

— Клетка — это клетка. В общем зале. Девушки у всех на виду делают немыслимые вещи.

— Чем-то пичкают? Седонин?

— Бывает, — Лора сжалась. — Особенно в первое время. — Она сиротливо легла на самый край и повернулась ко мне: — Хозяйка говорит, что те, кто в зале, обязательно должны быть с огоньком. Все отключается, остается лишь похоть. И ты готова прыгнуть на каждого…

— … не надо, я знаю.

Какое-то время мы просто молчали. Я закрывала глаза и слушала, как она сопит, временами шмыгает носом. Это очень непривычно, когда ты не один. Теперь это казалось почти ненормальным. Нас не должно быть здесь.

Я повернула голову, заглядывая в ее зареванное лицо. Веки покраснели, набухли. Глаза казались узкими и маленькими, но пронзительно голубыми. Самый небесный цвет.

— Как ты здесь оказалась?

Кажется, она ждала этого вопроса, съежилась, подтянула колени к груди и обхватила тонкими руками. На запястьях резко выделялись острые кости, а сами кисти из-за резкой светотени казались старыми и натруженными. Она выглядела побитой собакой. Изморенной, забитой:

— Я сама все испортила. Как последняя дура.

— Ты надоела Торну?

Она пожала плечами и шмыгнула носом. Я поняла, что она сейчас снова заплачет. Хотелось отвернуться, но я сдержалась.

— Сначала все было так хорошо… Так хорошо… А потом… Потом он охладел ко мне из-за новой наложницы. Я так страдала… Я так мучилась.

Она замолчала и отчаянно зарыдала, сотрясаясь всем телом. Судорожно сжимала колени, комкала юбку.

— А что потом?

— А потом… — теперь она шептала, — я попыталась отравить ее бондисаном.

Я промолчала. Это глупо. Надо быть полной дурой.

— Винсент разозлился и продал меня сюда.

— Давно?

— Два месяца назад. Жаль, что у меня ничего не получилось, она заслуживала. Я не могу без него. Я умираю здесь без него. И он без меня страдает.

Я отвернулась и уставилась вверх, в сетчатые пластины выдвижного балдахина:

— Глупая ты. Это имперцы. Ты для них вроде комнатной собачки.

— Он любил меня, я знаю.

Я усмехнулась:

— Ты можешь сколько угодно обманывать себя.

Она снова зарыдала, сотрясаясь всем телом.

— Он любил. Я знаю. Я чувствовала! — слова вылетали с вызовом, высоко, истерично. Будто она хотела убедить меня.

Она просто влюбленная дура.

— Ты придумала себе сказку.

Она приподнялась на локте:

— Он не забыл меня, я знаю. Я верю. Он приходит сюда и сидит в общей зале. Обычно с каким-то тощим мальчишкой. Он просто сидит, понимаешь.

— Он говорил, что приходит из-за тебя?

— Нет, — она покачала головой. — Я с ним не говорила. Я просто смотрю издали. Не решаюсь подойти. Все время вспоминаю, каким он был. Он был нежным. Слышишь? Я вспоминаю его большие теплые руки, и жить без них не хочется. А его губы… Эмма, я жизнь отдам за его губы. У меня будто сердце из груди вырвали.

Лора снова обхватила себя руками, сжалась, будто пыталась задавить все эти мысли. Видно, впрямь, любит. Надо же… Я думала, что все это просто красивая выдумка. Люди просто привыкают друг к другу, смиряются. Потому что так принято.

Может, так и надо? Иметь глупую веру хоть во что-то? Глупую недостижимую любовь? Мне на мгновение стало страшно — во мне уже нет ни любви, ни веры. Ни во что. Я вдруг почувствовала себя пустой, почти звенящей. Как зеркальная бутылка, в горлышке которой играет отголосок пустынного ветра. Сердце Лоры вырвали, а у меня, судя по всему, его просто никогда не было. Единственный, кто заполнял эту пустоту до отказа — моя мама. Мама, которая всегда была рядом. Элия.

Теперь же просто пустота.

О любви я перестала мечтать, едва мне хоть одним глазом позволили увидеть реальность взрослой жизни. Вся эта детская блажь лопнула, как мыльный пузырь. Да и какая любовь, когда ты с самого детства понимаешь, что ты другой, чужой. Нас не любили. Просто терпели. И за то, что мама жила одна с ребенком, без мужа. И за то, что, как считалось, прижила меня от имперца. От таких детей всегда старались избавиться, часто уносили в пустыню. И за то, что сумела открыть маленький магазин и ни от кого не зависеть. А Лора… Лора просто жила в доме напротив. Я не выбирала друзей. Просто, она единственная, к кому я привязалась, и кто не сторонился меня. Я была не ровней местным парням, а она считала их не ровней себе. Мечтала вырваться с Норбонна. Впрочем… вырвалась.

Теперь она отчаянно мечтала вернуться к Торну, а я… Раньше я мечтала сбежать, вернуться на Норбонн, верила, что вырвусь. Теперь нет и этого. Теперь единственное, о чем я могу позволить себе помечтать — чтобы пришел де Во и забрал меня отсюда.

Чтоб пришли они оба и забрали нас.

Торн…

Я порывисто подскочила, села в кровати, тряхнула Лору и заглянула в лицо:

— Торн! Лора, Торн!

Она не понимала.

— Умоляю, найди способ поговорить с Торном, как только он снова придет сюда. Скажи ему, что я здесь. Пусть он расскажет об этом де Во.

Лора онемела. Просто смотрела на меня во все глаза. Наконец, нахмурилась:

— Так разве…

Я покачала головой:

— Нет. Это отец Виреи, его жены — герцог Тенал. Они украли меня.

Лора отстранилась. Решительно, каким-то воинственным жестом утерла слезы и уставилась на меня:

— Так ты любишь его?

Хотелось звонко шлепнуть ее по щеке — она совсем ополоумела. Несмотря на весь ужас положения, ее голова забита любовными бреднями. Ничего не изменилось.

— Он — намного лучше того, что меня может ждать здесь. И он всего один. И он не чертов извращенец.

И он уже не чужой, как бы я это не отрицала… Но это я ей никогда не скажу.

Лора опустила голову:

— Я не знаю, как теперь подойти к нему.

Я сглотнула:

— Ты просила у меня прощения. Так это лучший способ хоть чем-то мне помочь. — Я обхватила ее лицо ладонями и заглянула в глаза: — Помоги мне. Прошу.

Глава 42

Пирам все-таки влез…

Я спустился черным ходом из банковской конторы Бреля и сел в корвет. Очень кстати, потому что срок погашения займа вышел вчера, но я бы не хотел впутывать его в это дело. Такие вопросы не должны касаться Императора, пусть и действовал он через третьих лиц. Стоит благодарить, но он теперь ни за что не признает, что перекупил мой долг, зато целую вечность будет таить усмешку в глазах. Брель так юлил, многозначительно поводя мохнатыми седыми бровями, что расспрашивать было бессмысленно. Он называл это коммерческой тайной. Толку расспрашивать, когда все и так ясно. Брель — редкая гнида, которая охотно продает долги, но он единственный, кто может выложить по щелчку пальцев крупную сумму. Черт с ним, я отдам, как только поступят доходы с Атола и Феса. По крайней мере, стало хотя бы одной проблемой меньше. Пирам станет ждать в отличие от банкира. Я наобещал ему золотые горы. Да я бы тогда ему жизнь свою заложил, лишь бы получить эти чертовы двести тысяч.

И все для чего? Чтобы чертов старик все испортил. Я не для того вернул ее, чтобы отдать Теналу. Старик затаился, впрочем, как и его дочь. Не изводила визитами и упреками. Почти не попадалась на глаза. Казалась всем довольной. Выжидала, когда лопнет терпение. Но и Совету Эмму тоже не выдавали. Все, как я и предполагал. Совет — блеф. Совет — ненужные вопросы и неприятные осложнения. Совет — это большие проблемы. Лишь бы она была жива. Твою мать, только бы жива.

Терпение, впрямь, лопалось. Каждый день я надеялся на какие-то известия, но Торн только качал головой, и я уже не мог видеть его синюю рожу в галавизоре. Он плохо ищет. Зато я постоянно слышал, что он проводит вечера в борделе. Видно, как юнец, тоскует по своей безмозглой девчонке, а Моргана использует, как предлог. Это нужно прекращать. Впрочем, плевать, его дело, но мне сейчас позарез нужен друг, а не влюбленный идиот. Не понимает просьбы — значит, послушается приказа.

Корвет обогнул Коллегию, вылетел на магистраль. Я курил и смотрел в окно. На призрачные стеклянные свечи высоток, в которых отражались бесконечные мелькающие огни. Галактическая Палата, шпиль Императорского банка, Башня Послов, щетинившаяся посадочными платформами, как рыбий скелет костями. Как же давно я просто не смотрел в окно, замечая, что именно за ним. А за ним чужая жизнь. Полная звуков и расцвеченная фонарями. Давным-давно я отмечал лишь начальные и конечные точки своихпоездок — промежутки были не важны. Я видел лишь пункты назначения, ступени, по которым забирался наверх. Я перестал их считать. И только теперь, стоя на самой вершине, смотрел вниз и сбивался со счета. Я смертельно устал, будто несколько лет без остановки поднимался по дворцовой лестнице размышлений. Бесконечно, день за днем, едва волоча ноги. Вместо облегчения и восторга триумфа я получил груз, который угрожал меня раздавить.

А теперь еще и это дерьмо, которое совершенно выбивало из колеи.

Я активировал карту: у Каменного сада горело зеленым — застать Торна дома в этот час было почти немыслимо. Впрочем, как и в любой другой.

Я нажал на кнопку связи с пилотом:

— К Каменному саду.

Корвет резко развернулся вокруг исполинской колонны Пирама II, увенчанной титанической статуей, и юркнул под арку моста. Статуя представилась утопленной, а бесчисленный транспорт вокруг — косяками шустрых рыб. Я бы нырнул. На самую глубину, где ни людей, ни звуков. Когда я так отдыхал в последний раз? Не помню. Черт подери, не помню.

Винс удивился, если не сказать ошалел. За все время я был у него раза три — не больше. Он квартировал в одной из высоток и занимал целый этаж.

Он встретил в халате:

— Не ожидал, ваше сиятельство.

Я хлопнул его по плечу:

— Ты дома… удивлен.

— Увольнительный. Ты вовремя. Мне отчитались буквально пять минут назад — не успел тебе сообщить. Ищейки полагают, что периметр поиска нужно сократить до трех кварталов, — Винс развернул световую карту и ткнул пальцем в паутину, часть которой окрасилась красным: — Семи судов, Галактической Биржи и Старого невольничьего рынка.

Ее следы терялись в районе Биржи. Биржа имела свои внутренние стартовые платформы — Эмма могла оказаться в любом месте планеты. Но у ищеек свои надежные источники, они не раскроют их даже Императору. На то они и ищейки. Если они ограничили территорию…

Ответ напрашивался только один, но я не хотел в это верить:

— Бордель? — Я не мог даже вообразить, что ее касаются чужие руки: — В районе Семи судов десятки борделей.

Винс скривился, покачал головой:

— Не думаю. Это довольно глупо. Она слишком приметная. К тому же, вся эта история с Советом… Надо быть совсем без мозгов, чтобы ее принять.

— Это самый очевидный вариант. Рынок — абсурд. Биржа — сам понимаешь. Там только магазины и жилые дома.

Я закурил, подошел к окну, глядя на снующую в сумерках вереницу корветов, подсвеченных всеми мыслимыми цветами. Неужели Вирея дала мне намек? Или все же обмолвилась для красного словца? Бордель… Твою мать, это вполне похоже на женскую месть.

Я повернулся к Винсу:

— Содержатели маленьких никогда не рискнут, а вот больших… Какие самые крупные? Это ты у нас специалист по борделям.

Он отмахнулся:

— Перестань. Ты знаешь, что это не так. Морган — твое же поручение.

Я махнул рукой, сейчас даже подначивать его не было настроения. Он вновь ткнул в карту, окрашивая паутину зелеными квадратами:

— «Райский цветок», «Соблазн» и «Парящая дева». Самый крупный — «Райский цветок».

— А у которого скандальнее репутация?

Винс пожал плечами:

— Пожалуй, «Соблазн» и «Дева». В первом частые драки, а второй… сам знаешь — из-за Кара и прочих. — Он помедлил: — Неужели ты, впрямь, думаешь, что Тенал опустится до такого? Может, все же квартира?

Я вновь закурил и отвернулся к окну:

— Этот говнюк способен на что угодно. И он, и его дочь перешли все границы. Как только все закончится — я потребую развода. Диктовать мне правила. Да он просто охренел. — Я покачал головой: — Нет, Винс, не квартира — это слишком просто.

Увы, это слишком просто…

— И что тогда делать?

Я пожал плечами. Да черт его знает, что делать — я не могу брать штурмом бордели.

— Как минимум, послать проверенных людей, чтобы поглядывали. Но это чушь, так, для очистки совести. Если кто-то из содержателей, действительно, рискнул взять ее к себе — ее никогда не покажут. Винс, ты теперь не должен там появляться. Все знают, что ты мое доверенное лицо.

Он скривился:

— Да брось, мне не запрещено.

Я покачал головой:

— Это приказ, Торн. Пока все не закончится, чтобы ноги твоей не было в борделе.

Глава 43

Я жила в бесконечном тягучем кошмаре. Больном сне, когда ничего, по большому счету, не происходит, но ты вязнешь в клейкой тошнотворной неге. К счастью, здесь была Лора. Она — осколок моей прошлой жизни, и если закрыть глаза и включить воображение, можно было бы подумать, что мы сидим на моей маленькой кухне, припудренной вездесущим песком. Болтаем о ерунде. Разве что пахло по-другому. Теперь все было пропитано удушливыми духами, а от Лоры несло табаком.

Она знала о том, что меня разыскивали. От Торна. Спрашивала, спрашивала… Я рассказала все — умолчала лишь о Гекторе. Я просто поймала себя на мысли, что мне нужно выговориться. Озвучить, выдохнуть, вытрясти из себя часть слов, как мусор, как мелкие отлетевшие детали. Я будто становилась легче, невесомее. Говорила о Добровольце. О его голове. О странной перемене де Во. О полукровке. Даже о порке. Только не о Гекторе. Не хочу. Я чувствовала себя полной дурой. А Лора непременно раздует романтическую небывальщину, от которой станет противно.

Не хочу ее фантазий.

Лора теперь могла реже выходить в общий зал, но все же спускалась в те часы, когда обычно приходил Торн. Только возвращалась без добрых вестей. Не было ни Торна, ни долговязого мальчишки, которого он обычно сопровождал. Может, он уехал в какой-нибудь гарнизон? Каждый вечер я надеялась на добрые вести, но каждый вечер Лора возвращалась ни с чем. Порой я думала, что она просто врет, никуда не ходит. Может, так и есть, но эта мысль отбирала надежду.

Лора вошла и встала у самой двери, прислонилась спиной к стене:

— Она хочет, чтобы ты пришла к ней в кабинет.

Я поднялась со стула у черного окна, внутри все замерло:

— Зачем?

Лора пожала плечами:

— Не знаю, не сказала. Думаю, приняла какое-нибудь отвратительное решение.

Сердце заколотилось, в груди разлился холод. Но выбора не было.

Мы вышли в коридор. Лора толкнула одну из одинаковых дверей, за которой оказался черный ход. Мы долго петляли в лабиринте тускло подсвеченных коридоров, несколько раз спускались и поднимались по ступенькам. Жирной жабе не откажешь в осторожности. Казалось, ее крысиные ходы опутывают всю планету. Наконец, мы остановились перед дверью. Лора громко постучала и нажала на полочку ключа.

Кабинет этой суки. Снова красный, в тошнотворном оттенке цветов бондисана, от которого мутило. Все стены завешаны бархатом. Здесь тяжело дышалось. Хозяйка сидела за столом и курила сигарету в длинном мундштуке. На этот раз она была в сливовом атласе, лишь подчеркивающем омерзительные складки. Губы тоже были вымазаны фиолетовым, но от этого не казались более живыми. Такая же плоская заплатка на лоснящемся, как платье, лице. Лигурка посмотрела на Лору, махнула рукой:

— Иди, давай.

Та склонила голову, развернулась, лишь бросила на меня острый опасливый взгляд, и вышла. Она не могла ничем помочь, даже если бы вдруг захотела.

Хозяйка выпустила струю дыма и вытаращилась на меня черными глазами. Так же, как тогда, как смотрят на конфету. Меня передернуло, и я опустила голову. Не хочу видеть ее. Иначе захочется впиться ногтями и расцарапать рожу.

— Ты хорошо ешь?

Я опешила — не ожидала такого бытового вопроса. Пожала плечами:

— Не знаю.

Лигурка подалась вперед:

— А кто знает? Ты все еще худая — это не хорошо.

Хочет, чтобы я была такой же жирной гусеницей, как она сама? Она казалась раздраженной. Толстуха затушила сигарету, открыла, было, рот что-то сказать, но запищал селектор на столе. Она приняла вызов. Мужской голос:

— Хозяйка, к вам пришли.

Она поднялась, подошла к портьерам и отвела край — ткань скрывала стекло, за которым просматривался зал. Какое-то время она вглядывалась, что-то выискивая, наконец, вернула ткань на место:

— Жди меня здесь.

Она обошла стол и вышла.

Я осталась одна. Какое-то время просто стояла на месте, робко озираясь. Наконец, подошла к задернутым портьерам, и осторожно заглянула в щель, разглядывая с высоты общий зал.

Он был огромен. Сколько не приглядывалась, я не смогла различить противоположную стену. Сквозь стекло доносилась чарующая, почти гипнотическая музыка, между бесчисленных столов и диванчиков сновали голые официантки на огромных каблуках, наряженные в крошечные белоснежные передники, которые прикрывали, разве что, пупок. Одна из них поставила на столик бутылки и бокалы, и я увидела, как сидящий за столом имперец запустил руку ей между ног. Она стояла и сверкала заученной казенной улыбкой. Потом повернулась и выпятила зад, по которому тут же пошарила его рука. Официантка отошла, имперец активировал панель на столе, и в центре замелькали голограммы девочек. Выбирал шлюху. Я глубоко вздохнула, стараясь подавить подкатывающую панику. Это ад. Хуже просто быть не может.

Группы столов размещались вокруг круглых подиумов, обнесенных золоченой решеткой. Вот она — клетка. Внутри каждой из них извивалась голая девушка. В той, которую мне было видно лучше остальных, выгибалась, стройная верийка, похожая на Манору, разве что волосы короткие, как у всех рабов. Она бесстыдно легла на подиум, раздвигала ноги и ласкала себя, запрокидывая голову. До конвульсий. Потом поднялась, подошла к самой решетке и прижалась так, чтобы налитую грудь зажимало между прутьев. Теребила торчащие соски, ерзала, потираясь самым чувствительным местом о прут. Я умирала от отвращения и вместе с тем не могла оторвать взгляд. Вопреки разуму начало потягивать низ живота, потому что вся эта атмосфера неуемного разврата действовала на инстинкты. Верийка села на край подиума, просунула разведенные ноги через прутья решетки перед сидевшим за столом молодым имперцем, почти вплотную. Она поглаживала себя и что-то говорила — я поняла это по губам. Наверное, умоляла купить ее. Имперец лениво погладил по внутренней стороне почти багрового в общем красном свете бедра, рука нырнула между ног, и девка выгнулась, запрокинула голову, отчаянно ухватившись за прутья. Он просто прилюдно трахал ее пальцами, яростно двигая рукой. А она открыла рот и, я была уверена, кричала от восторга.

Седонин. Седонин лишает разума, отнимает волю, превращает в разгоряченную бесстыдную самку, готовую отдаваться кому угодно. Лишь бы ее брали снова и снова. А если эта жирная тварь так же накачает меня седонином и отправит в эту клетку? Чтобы она не говорила. Она обещала не отправлять меня в зал, но разве можно верить ее словам?

Я невольно зажала рот ладонью и постаралась глубоко дышать, чтобы отогнать подкатывающую истерику. Меня трясло. Я вновь выглянула в зал, стараясь теперь не смотреть на верийку. Проследила взглядом огромную лестницу из камня, стекла и металла, ведущую на второй этаж. Хозяйка стояла у перил и разговаривала с высоким лигуром. Улыбалась и дымила сигаретой. Я замерла, похолодела. Меня почти парализовало. Я уперлась ладонями в толстое стекло и стукнула несколько раз:

— Гектор!

Глава 44

— Гектор!

Я колотила ладонями в стекло, кричала так громко, как только могла, но он не видел и, конечно же, не слышал. Я колотила снова и снова, до разливающейся боли. Не отводила взгляд, панически боясь, что он исчезнет, растворится, как пустынный мираж. Я не могла броситься к двери, потому что заплутаю в коридорах и точно потеряю его. Я хотела выбить это стекло. Убрать, чтобы оно не разделяло нас. Я огляделась, схватила со стола серебряную статуэтку и стукнула изо всех сил, но стекло лишь протяжно загудело — не было даже царапины.

Я видела, как Хозяйка развернулась и зашагала по лестнице. Гектор какое-то время стоял, опираясь на блестящие перила, вдруг поднял голову и посмотрел на меня. Прямо на меня. Я замерла, жадно перехватывая этот взгляд. Готова поклясться: он видел меня. Какое-то время я онемело стояла, не в силах шевельнуться, наконец, опомнилась и вновь забилась, отчаянно работая кулаками.

— Гектор!

Я колотила и колотила, но он вел себя так, будто смотрел в пустоту. Неужели не узнал меня? Или… о чем он мог говорить с этой жирной тварью?

— Что ты делаешь?

Хозяйка стояла на пороге и смотрела на валяющуюся посреди кабинета статуэтку.

Я вздрогнула и опустила голову, не понимая, как поступить.

— Я смотрела в зал, — голос рассыпался, как песок из пробитой колбы песочных часов.

Она окинула меня недоверчивым взглядом, обошла стол, отпиннув статуэтку носком туфли. Ее ножки выглядели на удивление крохотными, как свиные копытца. Лигурка вернулась в свое кресло, вновь задымила сигаретой.

— И как тебе зал?

Меня трясло. И, несомненно, она это видела. Я бросила быстрый взгляд за стекло, но Гектора на лестнице уже не было. Я тут же начала опасаться, что это воображение сыграло со мной подлую шутку. Я прикрыла глаза, стараясь выровнять дыхание, наконец, открыто посмотрела на Хозяйку:

— Омерзительно.

Та расхохоталась, показывая крысиные зубы:

— Правильно, — она стряхнула пепел, и улыбка пропала. — Зал не для тебя.

Я сглотнула, вглядываясь в ее лоснящееся лицо, будто хотела невероятным образом различить на нем отголоски слов, которые говорил ей Гектор:

— А что для меня?

Она выпустила струю дыма, скривила полоску фиолетовых губ:

— Ты — штучный товар для таких же штучных особых покупателей. Я уже говорила.

Спину колко обдало холодом. Сейчас она снова понесет про аукцион и черный рынок.

— Что это значит?

— Это значит, моя милая, что мы устроим аукцион. В лучших традициях и, конечно же, обязательно с шиком.

Я сглотнула:

— Сколько вы рассчитываете получить за меня?

Лигурка вытянула чернильные губы, нахмурилась, будто пыталась решить непосильную задачу, наконец, мечтательно затянулась:

— О… Здесь предполагать — лишь гневить мироздание. Дело столь деликатное, моя дорогая… что я не возьмусь даже прогнозировать.

Если бы слова могли убивать, я бы уже лежала мертвой, бездыханной. Но я лишь онемела, отчаянно чувствуя, что должна сделать хоть что-то. Любую попытку. Любую глупость. Хоть что-то, только не стоять, опустив голову и смиряясь. Это выглядело жалко, но у меня просто не было других вариантов:

— Отсрочьте, Хозяйка. Предложите Великому Сенатору выкупить меня. Умоляю. Я уверена, он заплатит столько, сколько вы потребуете. Назначьте любую сумму. Разве деньги не важны?

Но, я уже даже сама не верила в то, что говорила. Надеялась хотя бы хоть немного отсрочить кошмар, который меня ожидает. Де Во переменился. Думаю, он попросту охладел ко мне. Перегорел. Даже гнал меня из покоев. К тому же… разве осмелится кто возвращать в дом шлюху из борделя. На это и рассчитывал Тенал. И не просчитался. Проклятый старик.

Толстуха смотрела на меня, как на дуру:

— Забудь об этом. Даже не напоминай. Да я скорее продам тебя за бесценок на невольничьем рынке, чем верну этому выродку.

Да… эта жирная жаба может позволить себе не гнаться за деньгами. Я не могла даже вообразить, сколько миллионов вложено в это проклятое заведение. Одни только люди стоят астрономическую сумму. Да, у нее, бесспорно, есть влиятельные покровители, меценаты, спонсоры. Эта жирная корова, явно, не бедствует. Она затушила сигарету и потянулась к маленькой расписной коробочке на столе. Открыла, послюнявила палец, обмакнула в красный порошок и растерла его по зубам. Знакомый теплый красный цвет. Кажется, я знаю, что это — порошок из листьев дарны. Она какое-то время жевала губами, как беззубая старуха, наконец, откинулась на спинку кресла. Ее взгляд изменился, подернулся поволокой.

— Ладно, хватит занимать мое драгоценное время. Я назначила аукцион через два дня. Твоя задача хорошо есть и побольше спать. Чтобы лучше выглядеть. И пеняй на себя, если хоть что-то пойдет не так.

Глава 45

Лора стояла, прислонившись к стене у двери, опустила голову и комкала пальцами синюю юбку:

— Я так и думала. Два дня…

Я сидела на кровати с ногами, обхватив колени, и в который раз жалела, что нет слез. Лишь непрерывно раскачивалась вперед-назад, как маятник. Хотелось вволю наплакаться, нарыдаться до опухших глаз, чтобы потерять «товарный вид». Плевать на угрозы этой толстой ведьмы. Не думаю, что она способна пригрозить мне чем-то существенным — не захочет причинять видимый ущерб.

Я посмотрела на Лору:

— Такое здесь часто?

Она пожала плечами:

— По-разному. Обычно выставляют девственниц. Или самых красивых. Или самых строптивых… — она грустно усмехнулась, шмыгнула носом. — Но, не думаю, что когда-либо эта жаба выставляла кого-то вроде тебя.

— А потом что? После?

Лора вновь пожала плечами. Они заострились от худобы. Резкой светотенью выпирали тонкие косточки ключиц. Ей совсем не шло, она утратила добрую половину своей прелести. Впрочем, может это и к лучшему в этом паршивом месте.

— Некоторым везет — их выкупают для личного пользования. Не хотят, чтобы понравившаяся девка по рукам ходила. Но, редко. — Она опустила голову, будто была виновата в решении этой жирной жабы: — Хотя… может, и тебе повезет.

Я покрепче обхватила колени и уткнулась носом. Вдруг, она права? Я не могла расстаться с надеждой, лелея в воспоминаниях образ Гектора. Он не мог просто не узнать меня. Он узнал, я верила. И эти переговоры… Просто виду не подал. Может, он намерился выкупить меня? Приходил к Хозяйке уточнить детали?

Эта идея показалась такой настоящей, что я выпрямилась и подняла голову, лихорадочно соображая. Что сказала эта жирная корова? Что была смотрителем королевского гарема на Лигур-Аас. Король Лигур-Аас — дядя Гектора. Они, наверняка, знакомы. Тогда почему он просто не может забрать меня? Теперь я терялась в догадках, и сомнения вновь подтачивали только-только родившуюся надежду.

— Ты что-то придумала? — Лора с интересом смотрела на меня. — Эмма?

Я не сразу расслышала ее вопрос:

— Что?

— Ты что-то придумала?

Я покачала головой — не буду говорить. Не хочу. Буду просто надеяться, хоть с каждой минутой эта надежда угасала. Самым реальным сейчас был Торн.

— Пойди в зал, посмотри.

Лора опустила голову:

— Ходила час назад. Ни Винсента, ни мальчишки. Может, они, правда, куда-то уехали?

— Еще сходи.

— Я схожу. Схожу. — Она посмотрела на меня: — А если ты зря так надеешься? Может, он не хочет тебя возвращать?

Она вторила моим опасениям, и от этого становилось только хуже: может, и не хочет.

Я вздохнула:

— Все равно ходи. Мне уже нечего терять.

Лора кивнула несколько раз:

— Ты права — ничего не остается. Пойду, еще посмотрю. Главное, чтобы ничего не заподозрили — меня не должно быть в зале.

Она улыбнулась и вышла за дверь.

Лоры не было несколько часов, и мне это казалось хорошим знаком. До тех пор, пока не настало время ужина. Его принесла девушка-рабыня, вальдорка, привычно одетая в серое. Она совсем не походила на шлюху. Впрочем, кто знает, может, есть спрос и на вальдорок. Откуда-то берутся полукровки… Она вкатила блестящую, позвякивающую посудой тележку:

— Хозяйка велела проследить, чтобы ты все съела.

— Где Лора?

Вальдорка пожала неестественно-огромными плечами. Поставила стеклянный кувшин с водой и стакан на прикроватный столик.

— Найди ее, попроси, чтобы пришла.

Рабыня покачала головой:

— Госпожа распорядилась, чтобы я прислуживала тебе.

Я порывисто подалась вперед:

— Это еще почему?

Та снова пожала плечами и промолчала.

Я похолодела. Лишить меня Лоры — лишить единственного близкого существа. И Хозяйка это уже поняла. Неужели жирная сука боится сговора? Может, она заметила, что Лора спускается в зал и пытается найти Торна?

Я посмотрела на вальдорку:

— Уходи.

— Мне велено проследить.

Я чувствовала, что меня начинает трясти:

— Будешь стоять и смотреть, как я ем? Вернешься позже и заберешь тележку. Обещаю съесть все.

Рабыня какое-то время раздумывала и, вероятно, решив, что я права, вышла. Я слышала, как пискнула дверь, как на полочке замка загорелась краснаяполоса — она заперла меня.

Проклятая жирная жаба.

Нет, есть я теперь не намеревалась — только не хватало откармливаться по заказу этой старой проститутки. К тому же, такая настойчивость наводила на тревожные мысли. Я отчетливо вспомнила несчастную верийку в золоченой клетке, ее бесстыдные движения, туман в глазах. Как она терлась о прутья, как предлагала себя. Как откидывала голову, когда имперец запускал в нее пальцы. Меня передернуло. Я слишком хорошо помнила и другое — стакан воды, однажды поданный Лариссом. Нет, я до сих пор не была уверена, что эта дрянь была подмешана в воду, но это казалось довольно логичным. Вода и еда… что может быть проще.

Я поднялась, поснимала блестящие пузатые колпаки, испачкала приборы и салфетки, сгребла блюда и вывалила содержимое тарелок в унитаз. Даже не посмотрела, что мне предлагали. Вылила воду из принесенного кувшина, вымыла его дезинфектором и налила обычной воды из-под крана. Поставила на столик, как его и оставила вальдорка.

Жирная жаба может многое. Но превратить себя в похотливую суку я больше не позволю.

Глава 46

Трюк с тележкой мне неизменно удавался последние два дня. Но голод брал свое. Я лишь пила обычную водопроводную воду, а организм отчаянно требовал чего-то более существенного. Утром второго дня, когда я поднялась, у меня так закружилась голова, что я была вынуждена ухватиться за столбик кровати, чтобы не упасть.

Когда вальдорка прикатила тележку с завтраком, это стало настоящей пыткой. Аппетитные запахи, поднимающиеся вместе с тонкими струями пара, щекотали ноздри, и рот мгновенно наполнялся слюной. Челюсть сводило до ломоты, желудок отзывался приступами рези. Сейчас я медлила. Черт возьми, я была в шаге от того, чтобы сдаться. Был ли во всем этом смысл? Может, сегодня я пожалею, что отказалась от этой дурманящей дряни? Поддаться соблазну — все равно, что признать поражение. Подставить голову под топор и собственноручно откинуть волосы, чтобы палачу было сподручнее. Только, похоже, здесь разница только в том, чья именно рука откинет волосы — голова все равно слетит.

Обиднее всего — если в еде и воде ничего нет, и я просто морю себя голодом.

Коварная мысль. Но нет — это мой маленький бессмысленный протест. Возненавижу себя, если буду покорно исполнять все, что требует эта жирная жаба. Я набрала в грудь воздуха, лихорадочно похватала тарелки и выбросила содержимое. Вернула колпаки на место, чтобы умерить пытку запахом.

Я легла на кровать и сжалась, обхватив колени. Сегодня что-то случится, но я чувствовала себя, как во сне, будто все происходящее было нереальным, не касалось меня. И я нереальна. Стоит дотронуться — и я превращусь с облако легкого тумана.

Должно быть, я задремала. Очнулась от того, что лигурка отчаянно хлестала меня веером по плечу. Не больно, но мелкий сухой треск раздражал настолько, что хотелось выхватить источник звука и сломать в щепки. Я медленно поднялась и огляделась: жирная жаба явилась не одна. В комнате столпилась целая орава рабынь.

Теперь Хозяйка вырядилась в зеленую переливчатую парчу с золототканым узором и, что было уже до смешного предсказуемо, лицо украшала зеленая нашлепка матовой помады. Лигурка была феерически уродливой.

Она велела мне подняться, обошла вокруг, придирчиво оглядывая. Одна из рабынь выкатила звенящую посудой тележку.

— Тебе стоит поесть. — Хозяйка сально улыбнулась зеленой заплаткой: — Понадобится много сил. Не сомневаюсь. И, не мешало бы выпить кофе. Тебя, наверняка, ждет бессонная ночь.

Только теперь я посмотрела в окно — уже сгущались фиолетовые сумерки. Совсем скоро…

Хотелось впиться в рыхлые лоснящиеся щеки ногтями, разодрать в кровавое месево. Даже язык не повернется назвать эту ведьму женщиной. Подлая расчетливая мразь. Гнев взбодрил лучше, чем кофе. Я больше не хотела разыгрывать роль перепуганной наивной жертвы. От ее проклятого аукциона мне не спастись, но и сама она сейчас не станет принимать радикальных мер — даже синяк побоится оставить.

— Мне кусок в горло не полезет.

Я уже не прятала глаз. Открыто смотрела в ее потное лицо.

Толстуха поджала губы, всем своим видом давая понять, что принимает эту игру:

— Тогда хотя бы воды, — голос утратил удушливую приторность. Фразы стали жесткими, как удары. — Ну же, дорогая, выпей воды. Станет легче.

Хозяйка жестом приказала рабыне подать мне стакан. Я приняла его и демонстративно вылила содержимое на ковер, задрала подбородок и покачала головой:

— Я не хочу пить.

Толстуха улыбнулась, растянув омерзительные губы тонкой зеленой дугой:

— Да ты уже ученая… Какая прелесть.

Она рассмеялась отрывисто и хрипло, будто часто кашляла. Повела бровями и уставилась на меня:

— Жаль только, что ни в твоей еде, ни в воде ничего не было. Зря голодала.

Я не верила. Она скажет что угодно.

Хозяйка кивнула:

— Что ты уже знаешь? Седонин?

Я молчала.

Лигурка вновь рассмеялась. На этот раз вышло заливисто, визгливо. Она села на стул, откинулась на спинку и положила сцепленные пальцы на круглое колено, обтянутое парчой:

— Неужели Великий Сенатор Империи не смог справиться с одной единственной женщиной, что не оставалось ничего другого, как накачать тебя седонином?

Мне не было смешно. Я вспомнила, как меня скручивало от похоти, и внутри похолодело. Это не должно повториться. Лучше быть самой собой. Что бы ни случилось.

— Нет, моя дорогая, — жирная жаба покачала головой, — я не предлагаю своим дорогим гостям подделки — это дурной вкус, для другой публики, более непритязательной. Никакого седонина — только подлинные чувства.

Может и так, но я все равно не верила ни единому слову. Впрочем, лигурке было плевать. Она поднялась со стула и замахала руками, давая распоряжения рабыням. Меня надлежало помыть, причесать, накрасить и одеть. Впрочем, ничего нового. Меняются лишь твари, приказывающие это сделать.

Рабыни копошились бесконечно долго. Или мне так казалось. Я отрешилась от всего, старалась не вникать. Казалось, будто девушки в сером существуют в какой-то параллельной вселенной, а я смотрю на них сквозь мутное стекло. Меня обтянули в длинное красное платье, накинули распашную накидку из тончайшего газа, усыпанную прозрачными кристаллами. Сверху легла еще одна — красная, плотная, как штора.

Наконец, меня вывели в коридор. Мы нырнули в потайную дверь и пошли вереницей коридоров, в которых я совершенно терялась. Не понимаю, как здесь ориентируются другие. Лигурка ждала в одном из тупиков, заканчивающихся замаскированной дверью. Я поняла это лишь по утопленной в стене полочке ключа. Тонкой, едва заметной. Жирная жаба распахнула накидку, оглядела меня, сосредоточенно поджав зеленые губы. Наконец, кивнула рабыням. Дверь бесшумно поехала в сторону, открывая черное нутро. Меня завели в кромешную темноту, и я осталась одна.

Глава 47

Я замерла, прислушиваясь, и вздрогнула всем телом, когда прямо надо мной один за другим начали загораться бледные софиты. Я стояла на маленькой сцене, обтянутой красным бархатом, будто на бойне, щедро залитой кровью. Откуда-то сверху полилась легкая, почти гипнотическая музыка, уносящая из реальности и вводящая в нервное оцепенение. Я почти ничего не видела вокруг, но кожей чувствовала чужие взгляды. Я прищурилась и прикрыла глаза рукой, как пустынный путник, заслоняющийся от солнца и смотрящий вдаль. Сквозь дымку света я все же разглядела череду едва подсвеченных прямоугольников — не сразу поняла, что это, вероятно, приватные кабинки. Сидящих я не видела, порой лишь прорисовывались смутные силуэты. Друг друга, похоже, они тоже не видели. Светились льдистым голубым лишь номера наверху. Десять. Их было десять. Десять мерзавцев, способных меня купить. Щелкнуло над головой, будто что-то натянутое до предела, наконец, лопнуло, как нервы, и в лицо ударил яркий сноп света.

Раздавшийся, как гром, голос Хозяйки, полившийся из динамиков, заставил меня вздрогнуть:

— Дорогие гости, с гордостью представляю вам самую знаменитую невольницу Империи высокородную Эмму.

Две рабыни бесшумно зашли за спину и сняли плотную накидку, оставив меня в мерцающем облаке тончайшего газа. Камни искрили в лучах софитов, как звезды. Слепили, жалили. Вот теперь стало страшно.

Кажется. мне никогда не было так страшно.

Я понимала, что укрытые темнотой люди жадно рассматривают меня. Голос Хозяйки приводил в ужас.

— Белая, как мрамор, кожа. Огненные волосы. Несравненные глаза истинной высокородной.

Я сглотнула и опустила голову. Меня продавали, как племенное животное. Я не терпела такого унижения даже в проклятом доме де Во. Даже там я не чувствовала себя более вещью, чем сейчас. Я — фунт масла, дюжина кухонных салфеток, цыплячья тушка с хохлатой головой на тонкой обвисшей шее. Вот кто я. Какая я была дура: везде одно. Уж лучше принадлежать одному, если это неизбежно, чем постоянно терпеть, чтобы тебя продавали.

— Начальная цена за ночь с этой несравненной красавицей — десять тысяч геллеров, — томно шептала в микрофон Хозяйка. Голос стал совсем низким и призывающим: — И никто не посмеет ограничить вашу фантазию.

Теперь меня почти тошнило: это значит, что она позволит сделать со мной все, что пожелает один из этих высокопоставленных уродов. Я снова вспомнила Вилму. Ее крики и ее ужасную смерть.

Все перевернулось с ног на голову: теперь я отчаянно, до истерики, хотела вернуться в дом де Во. По крайней мере, там я знала, чего ждать, знала, кого и чего опасаться, чего от меня хотят. И да, черт возьми — это было унизительно, но не так одуряющее страшно и беспросветно. К тому же, он молод и красив, что кривить душой. Теперь же мне казалось, что в каждой кабинке притаился жирный похотливый старик с толстыми пальцами и слюнявыми губами. От страха и омерзения непрестанно мутило, и я была только рада, что пустой желудок не может ничего исторгнуть.

Почему каждая мразь старается меня продать и перепродать? Я невольно вспомнила, как Доброволец все время твердил о двухстах тысячах там, в Котловане. И ублюдок их дождался. И тот факт, что он в итоге лишился головы, не слишком грел мне сердце. Теперь на мне мечтает нажиться эта жирная черная жаба. И я бы помолилась всем иноземным богам, чтобы она закончила так же.

Я запрещала себе даже помышлять о подобном, но все равно затаенно надеялась, что одна из черных кабинок скрывает темную фигуру Гектора. Я не верила, что он не узнал меня. Наверняка, просто сделал вид, чтобы не выдать себя хозяйке. Иного объяснения я не видела. Иного и быть не могло. А если нет? Если я обманывалась? Если я не нужна ему? Если больше не нужна никому их них?

Хозяйка продолжала ворковать в микрофон:

— Прекрасное тело. Длинные ровные ноги. Идеальная грудь с прекрасными розовыми сосками. Стартовая цена всего десять тысяч геллеров. Неприлично маленькая за такой отменный товар.

Я почувствовала, что за спину вновь зашли две рабыни и стали ловко стаскивать с меня невесомый газ. Я осталась в переливающемся красном платье на тонких бретелях, которое нещадно обтягивало. Я чувствовала себя почти голой. Впрочем, так оно и было.

Теперь я услышала легкий тонкий звон колокольчика и увидела первую надпись, которая зажглась голубым над пятой кабинкой. Десять тысяч геллеров. Почти тут же вновь раздался звон, и рядом загорелась новая сумма: пятнадцать тысяч.

— Пятнадцать тысяч геллеров от дорогого гостя из кабинки номер шесть.

Голос Хозяйки завораживал. Сочный, мелодичный, проникновенный. Если бы я не знала, как она выглядит, вообразила бы ее невозможной молодой красоткой с чувственными губами. На деле — лютая жаба с обманчивым голосом. Внешность гораздо лучше отражала ее естество.

Вновь раздался звонок.

— Двадцать тысяч — кабинка номер два.

Здесь все было сделано так, чтобы посетители аукциона не могли узнать друг друга даже по голосу. Предусмотрительно. Наверняка, в каждую ведет отдельный вход. Не удивлюсь, если одна из кабинок скрывает бывшего Великого Сенатора Октуса. Совсем не удивлюсь. Отчего-то казалось, что похабному толстяку тут самое место. Когда я зачем-то представила, как омерзительные пальцы касаются меня — вздрогнула всем телом. Какая же я дура… Но, по крайней мере я не могла сказать себе, что пожинаю плоды собственной глупости. Меня похитили по чужой прихоти. По чужой прихоти заперли здесь. Это почти не помогало, разве что избавляло от чувства собственной вины.

— Двадцать пять тысяч.

— Тридцать тысяч геллеров.

Я холодела, глядя на загорающиеся цифры.

Я почувствовала, что рабыни вновь приблизились ко мне и расстегнули длинный замок на спине. Сняли лямки с рук, и я осталась совершенно голой. Я зажмурилась и шумно выдохнула. От волнения и жара софитов кожа покрылась испариной. Тут же раздался звон, и загорелись две новые надписи.

— Тридцать пять тысяч геллеров, — ворковала Хозяйка. — Сорок тысяч геллеров от гостя из второй кабинки.

Этот «второй» был настойчив. Суммы звучали немыслимые. Де Во покупал меня со всеми потрохами — эти же платили всего лишь за ночь. Но никто не знает, смогу ли я пережить эту ночь… Такими деньгами не швыряются просто так.

Рабыня развернула меня спиной, откинула волосы, чтобы продемонстрировать рисунок на спине. Хозяйка вновь заверещала:

— Истинная высокородная. Непокорная и дерзкая.

Я чувствовала, как сановные уроды заерзали в своих кабинках. Да, я знаю, есть те, кому по душе чужая боль. Извращенцы и садисты, которым де Во не годится даже в подметки. Я все бы отдала, чтобы он оказался здесь и прекратил этот невообразимый кошмар. Не хочу. Больше не хочу. Я сломалась. Я сдаюсь. Но, к сожалению, слишком поздно. Мне уже никто не поможет. И кто знает: смогу ли я смотреть на себя завтрашним утром, если все же останусь живой.

— Сорок пять тысяч от уважаемого гостя из восьмой кабинки.

Я метнула испуганный взгляд вправо, хоть и понимала, что увижу лишь цифры.

— Пятьдесят тысяч — кабинка номер два, — Хозяйка явно распалялась от произносимых сумм. Я так и представляла, как закатываются от удовольствия ее черные глаза. — Пятьдесят пять тысяч от гостя из кабинки номер восемь.

Я чувствовала, что от страха и жара софитов вот-вот рухну в обморок. Может, если упаду — она отменит торг? Не думаю. На кону слишком большие деньги. Толстуха сбагрит меня даже мертвой — на особого любителя.

Она едва не визжала от восторга:

— Шестьдесят тысяч — номер два!

Кажется, торг, наконец, был окочен. Полное безумие давать хоть на геллер больше.

— Шестьдесят тысяч раз, — с какой-то помпезностью провозглашала лигурка. — Шестьдесят тысяч два. Шестьдесят тысяч три! Продано дорогому гостю из второй кабинки.

Рабыня кинула мне на плечи накидку, прикрывая наготу, и увела с нестерпимого света в полумрак, от которого я совсем ослепла. Меня колотило, но я все еще не понимала, что происходит. Меня только что продали с торгов, как скотину. От голода мутило, я едва держалась на ногах.

Передо мной возникло зеленогубое сосредоточенное лицо лигурки. Она внимательно осматривала меня цепким взглядом, кивнула рабыням. На меня надели тонкую газовую накидку, и повели по паутине коридоров. Наконец, остановились у двери. Лигурка снова и снова осматривала меня, будто непрестанно искала изъяны, кивнула. На мои глаза легла плотная повязка, отрезая свет. Такая же лента обвила запястья за спиной. Я слышала шорох двери. Меня завели в помещение. Шаги, вновь шелест двери.

Я осталась одна в полной тишине.

Или не одна.

Глава 48

Здесь странно пахло — в комнатах стоял другой запах. Я поняла, и от этого понимания передернуло — запах тюрьмы, подвала. Камня и металла с примесью чего-то тяжелого и терпкого. Я даже боялась вообразить, что увижу, когда снимут повязку с глаз. Если снимут… Но, кажется, лучше бы оставили. Не хочу знать, кто купил меня. Не хочу видеть, что вокруг.

Я услышала, как зашуршала отъезжающая дверь, на этот раз впереди. Другая дверь. Я содрогнулась всем телом. Щелчок замка, неторопливые тяжелые незнакомые шаги. Я чувствовала чужое присутствие и чужое сиплое дыхание. Кожа покрылась отвратительными мурашками, соски сжались под тонкой тканью. Готова поклясться, этот неизвестный урод воспримет это на свой счет и истолкует согласно извращенным желаниям.

Чужие пальцы потянулись к завязкам и стащили с плеч накидку. Я почувствовала прикосновение холодного воздуха к обнаженной коже, повела плечами, инстинктивно желая обнять себя, но руки были связаны за спиной. Я сглотнула и опустила голову. Ниже. Как можно ниже. Я почувствовала руку под подбородком, и меня вынудили вновь поднять ее. Я слышала лишь тяжелое дыхание и чувствовала запах таких же тяжелых удушливых духов, совсем не похожих на духи де Во. Воображение живо рисовало омерзительный образ сенатора Октуса. Не знаю, почему именно его. Вероятно, это было самое омерзительное, что я могла представить. Его красное лицо, блестящие щеки, редкую поросль на голове. Меня почти тошнило. Я тут же мысленно обругала себя за эту слабость. Нельзя воображать. Лучше представлять другие руки. Знакомые, хоть и ненавистные. Какая ирония… я отдала бы полжизни, чтобы это оказались его руки. Его, больше ничьи. Я даже не воображала руки Гектора. Гектор — мимолетная греза. Девичья мечта. Самообман. Гектор никогда не стал бы моей реальностью — это было бы слишком хорошо. Гектор — сон. Де Во — моя реальность. Но теперь и он неумолимо становился сном.

Я дрожала, едва не клацала от страха зубами и постоянно чувствовала на себе взгляд. Тяжелый, липкий. Чужие руки прошлись по груди, теребя соски, огладили плечи. Я почувствовала, как пальцы коснулись рисунка на спине, будто удостоверяясь, что он настоящий. По-хозяйски ухватили зад — только не это. Я вся сжалась, напряглась, затаив дыхание. Что угодно, только не это.

Меня подтолкнули, вынуждая сделать несколько шагов, усадили на мягкую кожу. Мои руки развязали, но лишь для того, чтобы поднять и закрепить над головой. Я услышала знакомый звон — цепи. Я глохла от страха. Тупела. Деревенела. Я не ощущала себя. Это защита. Организм пытается защититься.

Меня дернуло, я ойкнула и поднялась вслед за цепью, рывком, и замерла навытяжку, чувствуя, как предельно вытянулась грудная клетка, выпятились ребра. Я не могла даже вообразить, что сейчас может быть, и панически боялась металла. Ножа.

Я почувствовала руки. Неизвестный зашел мне за спину, обхватил и прижал к себе, шаря по телу горячими, как угли, ладонями. Спина уперлась во что-то теплое и мягкое — брюхо. Отвратительное жирное брюхо. Если я увижу сенатора Октуса, я… не знаю, что я сделаю. Я бессильна. Как максимум, меня просто вывернет от омерзения. И теперь я отчаянно жалела, что голодала эти дни.

Толстяк шумно сопел мне в ухо, выкручивал соски обеими руками, будто хотел оторвать. Безжалостно зажимал, оттягивал. Я готова была шипеть от боли. Я закусила губу и до рези зажмурилась под повязкой, перебирала ногами. Не знаю, как все это пережить. Но лучше бы мои глаза оставались закрытыми. Я и без того представляла потное лицо Октуса — и меня мутило.

Неизвестный обошел меня, встал впереди, и я почувствовала, что его пальцы развязывают узел на затылке. Я зажмурилась, когда гладкая ткань соскользнула с лица.

— Посмотри на меня, — я не знала голос Октуса, но этот показался довольно молодым. Говоривший схватил меня за подбородок и затряс голову: — Открой глаза, женщина.

Тот, кто стоял передо мной, до странности походил на бывшего Великого Сенатора Октуса, но был значительно моложе и совершенно лыс. Завязки широких вышитых штанов исчезали где-то под нависшим, как гигантский волдырь, брюхом. На удивление плотным и гладким, как камера, до отказа накачанная воздухом, которую украшало изображение пожирающего солнце кровавого дракона. Он из императорского дома… Он был неимоверно толстым, но, на удивление, не рыхлым. Будто отлитым из плотной резины. Красное лицо, небольшие синие глаза под бесцветными бровями. Невероятное сходство. Я похолодела, и дыхание замерло — Марий Кар. Сомнений быть не может. Я вспомнила все то, что говорила Лора, и стало еще хуже. Это конец.

Глава 49

Марий Кар склонился к моему лицу, водил толстым пальцем, царапая кожу длинным, крашеным в лакированный пурпур ногтем:

— Очень хочу знать, на что так польстился Великий Сенатор де Во. Говорят, ты ему очень дорога.

Вместо страха по телу прокатывали неистовые волны омерзения. И эти ногти… Нутро скрутило, я открыла рот, выгнулась по мере сил, но вырвался лишь хилый характерный звук. Я склонила голову, чтобы не видеть. Ниже. Как можно ниже. Но взгляд неизбежно упирался в огромное вздутое брюхо. Бледное, сероватое в приглушенном свете.

Я нарочно не осматривалась. Боялась, что увиденное лишит последних остатков самообладания. Будь проклят тот день, когда я поднялась отпирать магазин. Щелчок дверного замка — тот самый триггер, запустивший равнодушный маятник моих бед. И каждый раз, когда я думала, что хуже уже быть просто не может, судьба оставляла меня в дураках. Как теперь.

Кар провел ногтем по выступающим ребрам, и кожа покрылась мурашками. Я стала похожа на щипанную курицу, но его это, видимо, лишь распаляло. Маленькие колючие глаза загорелись, уголки капризных губ едва заметно дрогнули. Я задыхалась в его приторных духах, оседавших в горле горечью. Ужас сковал меня, как шоковая заморозка. Это был не страх перед мужчиной, а нечто иное, непостижимое, пробирающее. Как замирание, похожее на крошечную смерть, когда падаешь с огромной скоростью. Когда нет места эмоциям, когда остается лишь этот страх стремительного падения и ожидание неминуемого удара о поверхность. Будто смертельный прыжок в шахту.

Толстяк провел влажной пятерней по моему животу. Медленно, с нажимом. Длинные ногти впивались в кожу. Бабьи руки — будто пальцы этой черной жабы. Меня передергивало от отвращения, цепи скрипели. Кар представлялся бесполым… или двуполым. Отвратным андрогинном с повисшими сиськами и надежно запрятанным в штаны отростком. Есть ли он вообще? — уже ничему не удивлюсь. Его рука скользнула ниже, заставляя содрогаться, и замерла между ног. В этих прикосновениях не было похоти, и от этого становилось еще страшнее, еще беспросветнее.

Кар протолкнулся пальцем, и я дернулась, извиваясь.

— Что, больно? — синие глаза загорелись. — У Великого Сенатора такой тощий член, что он не смог тебя как следует растянуть? Или не слишком старался? Сместилмоего отца, но не смог справиться с девкой?

Он толкнулся глубже, заглядывая в лицо:

— Или берег?

Я закрыла глаза, чтобы не видеть его красную рожу с толстыми губами, натянутая цепь скрипела. Я стиснула зубы до ломоты в челюсти, до панического ощущения, что они вот-вот начнут крошиться от давления.

— Как ты думаешь, какой твоей частью он дорожит больше всего?

Он, наконец, вытащил палец и сжал грудь с такой силой, что я едва не закричала. Тут же прижался слюнявым ртом, и место пятерни заняли зубы. Казалось, просто откусит самую вершину.

— Постойте! — я едва узнала собственный голос, едва не взвыла. — Постойте, не нужно. Умоляю. Сжальтесь, ваше сиятельство.

Кар оторвался и склонился так близко, что его нос касался моей щеки:

— Почему?

— Прошу вас, не надо, — я трясла головой так неистово, что вновь стало тошнить, а перед глазами замелькали мурашки. — Прошу, не надо. Не надо! Я не шлюха.

Он капризно выпятил нижнюю губу:

— А кто же ты? Ты шлюха. Я тебя купил.

— Нет! Нет! Нет! — я снова и снова трясла головой. — Сжальтесь. Умоляю. Отпустите меня.

Он на мгновение отошел, а когда вернулся, на мои губы легла липкая лента.

— Не люблю болтливых шлюх. Болтливость — это порок. А пороки надо искоренять. Ведь так? — Кар заставил меня смотреть в лицо, и я едва не задохнулась, увидев в его руке тонкий хлыст. — Хорошее воспитание — основа всего. И когда я приду в следующий раз, ты будешь более послушной. Я даже не сомневаюсь. Послушная и в слезах. А сейчас ты даже не плачешь.

Слез не было. Но это никак не значило, что я недостаточно боялась. Я хотела умереть. На месте. Один точный выстрел — и все. Спокойствие и безмятежность. Но кто бы подарил мне его. Это конец.

Именно сейчас я вспоминала отчетливее, чем всегда. Высокий, раздирающий перепонки визг. Вилма уже не умоляла, как с десяток минут назад, уже лишилась членораздельной речи. Визжала и визжала, а в стену отдавались глухие удары. Били ли ее, иди это она сама отчаянно колотилась в попытке защититься? Если бы она знала, что спасает меня тогда. В тот момент все, что происходило со мной, казалось лишь мелкой неприятностью, недоразумением. Ерундой — все это можно было вытерпеть. Имперец, который двигался на мне, казался почти бесплотным. Я не помню его лица. Помню лишь, что он был достаточно молод и никак не мог кончить. Может, сбивали крики за стеной. Мне повезло — он не был извращенцем. А тот, кто развлекался с Вилмой — был.

Я все время думала, как она умерла. Как именно? Что стало последней каплей, оборвавшей жизнь? Кажется, мне доведется это узнать. На собственной шкуре.

Кар царапал по ребрам ногтями, меня передергивало, цепь скрипела.

— Я сразу понял, что предстоит много работы, — он закусил мочку уха, обслюнявил, омерзительно чавкая. — Но я не боюсь работы.

Он вновь ткнулся пальцем между ног, втискиваясь насухую:

— Очень жаль, что ты не девственница.

Я старалась не слушать его. Этими словами он лишь распалял сам себя, мне они были не нужны. Теперь я думала о том, что мне никогда не доведется узнать, что такое желанный мужчина. Что такое отдаваться самой, с готовностью, без страха. Седонин не в счет, но теперь и он не казался таким злом. Если бы все вернуть назад, все было бы по-другому. Лора была права, несмотря на то, что для нее все закончилось крахом. Она сама виновата. Но Лора была права.

Кар зашел за спину, несколько раз щелкнул бичом по каменному полу, и я затряслась — слишком хорошо помнила эту боль, которая перетряхала все внутри. Промахнулся или нарочно ударил мимо, наблюдая за моей реакцией. Высокий хлесткий звук, как выстрел. Еще немного — и я обмочусь. Кар вновь щелкнул по полу, и тут же полоснуло по ягодицам. Я сначала даже не поняла. Спустя мгновение разлилась тонкая боль, будто полоснули острым ножом. Еще и еще. Я лишь содрогалась и мычала, не в силах вскрикнуть с заклеенным ртом. Следующий удар пришелся на икры. В жизни не думала, что это может оказаться так больно.

Вилма тоже была исполосована. Избита и изрезана ножом.

Кар отбросил хлыст, и у меня вырвался вздох облегчения. Но тут же дыхание замерло, кода я почувствовала спиной касание холодного металла. Он прижал меня к себе, рука нырнула в пах, нашаривая с нажимом, острое лезвие скребло по спине:

— Красивый рисунок, — он шептал в ухо, и меня бесконтрольно трясло. — Но он ни к чему шлюхе. Зачем порочить имя высокого дома.

Я умоляла сердце остановиться. Раз — и все. И нет больше Кара. И меня нет. Но оно болезненно колотилось, часто-часто. Стальное острие с нажимом коснулось кожи, впилось, как жало. Я замычала, задергалась — он срежет рисунок вместе с кожей. Кар ухватил меня рукой за талию, прижал к брюху, не позволяя шевельнуться, надавил.

Раздался резкий свист, и рука вдруг ослабла. За спиной что-то мягко и грузно рухнуло. В ушах звенело, перед глазами плыло.

Я увидела прямо перед собой знакомое лицо и улыбнулась, но клейкая лента не позволила дрогнуть губам. О том, что де Во настоящий, я поняла только тогда, когда он резко сдернул ленту. Знакомый и совсем другой без привычной мантии и распущенных волос. В черном с ног до головы, под подбородком болталась сдернутая с лица маска.

Он освободил мои руки, и я просто упала ему на грудь. Вцепилась изо всей силы в плотную ткань куртки, прижалась голой грудью к холодным металлическим накладкам, показавшимся просто ледяными. Вдыхала знакомый запах и все еще не верила. Де Во обхватил меня, прижал, и я почувствовала себя в безопасности. Вцепилась до ломоты в пальцах, до невозможности вздохнуть. Я смертельно боялась, что он исчезнет.

— Что он сделал?

Я лишь покачала головой и еще крепче прижала его к себе, ни в силах выдавить ни звука. Я смотрела краем глаза на бездыханное тело Мария Кара, лежавшего кверху брюхом с открытыми глазами. Крови не было — лучевой заряд заваривает рану. А меня мучила одна совершенно неуместная глупость: интересно, если проткнуть этот волдырь и стравить воздух, пузо исчезнет? Сморщится, как спущенная камера?

На плечи лег плащ, и я почувствовала себя совершенно счастливой. Я обернулась и узнала Торна — он снял с себя. Он в ужасе заглядывал в лицо де Во, перевел взгляд на жирную тушу и покачал головой:

— Это не спустят. Адриан, это не спустят. Что же ты сделал…

Де Во лишь сильнее обхватил меня, уткнулся носом в макушку:

— Это еще нужно доказать. Слухи слухами, но никто не станет афишировать смерть высокородного в борделе. Даже Октус. Он скорее отрубит собственную руку.

Торн пригладил жесткие волосы, шумно выдохнул:

— Это не просто высокородный — это Марий Кар. И у него лучевая рана.

— А это бордель. Его здесь никогда не должно было быть. Официально это, скорее всего, обставят как несчастный случай или сердечный приступ.

— Но Октус!

Де Во сжал меня еще крепче:

— Успокойся, Винс. Если делу дадут ход, мне есть что ответить. И поверь: многим покажется, что швырнули бомбу в сортир. Октуса запачкает так, что он уже не оклемается. — Он хлопнул Торна по плечу: — Пошли отсюда. Главное, запомни: нас здесь не было. Никогда.

Глава 50

Когда мы вернулись во дворец, Ларисс уже ждал меня. Как доложил Морган — больше часа. Предсказуемо. Я не хотел сейчас размышлять, какое отношение ко всему этому имел сам Ларисс. Потом, сейчас я слишком устал, чтобы пытаться понять хоть что-то. Он клялся, что в этот раз непричастен. Но именно он связался по галавизору и сказал, что знает, где ее искать. По галавизору… Если бы это была лишь очередная манипуляция, он обязательно явился бы сам, чтобы насладиться эффектом, который произведет. Тогда же он сам сказал, что счет идет на минуты. И, черт возьми, как же мне хотелось верить. Но откуда он узнал, если сам непричастен?

Но даже он, наверняка, не мог предвидеть Мария Кара. Сейчас посыплются упреки, конечно, он скажет, что я сошел с ума, но, кроме Торна, он был единственным, кому я могу что-то рассказать и попросить совета. Что бы там ни было — он мой брат. Моя семья, от которой почти ничего не осталось.

Все было слишком предсказуемо, но сейчас я даже радовался этому. Едва Ларисс услышал о Марие Каре, в мгновение посерел и изменился в лице:

— Ты лишился разума! — он обхватил голову ладонями и сосредоточенно сопел, упираясь локтями в столешницу. — Ты просто рехнулся? Чем ты думал? — Он вновь шумно, со свистом, засопел и ответил сам себе: — Готов поклясться, что ты вообще не думал. Адриан, это Марий Кар. Не мелкая придворная гнида — это член императорского дома!

Если он полагает, что пока мы возвращались, я стократно не повторил себе то же самое — уж слишком скверно обо мне думает. Впрочем, так и есть. Но сейчас это все равно — дело сделано. Это не перебранки по дворцовым галереям, не сцеживание желчи по салонам. Но, будь у меня выбор…

Перед глазами живо всплыла полутемная комната, ее тонкое белое тело навытяжку и зажмуренные от ужаса глаза. Отчетливо помню, как ужас сменился узнаванием, как потеплел этот взгляд, как впился в мое лицо, умоляя о спасении. Как она неистово прижалась ко мне, как вцепилась в куртку. Я чувствовал, как бешено колотится ее сердце, чувствовал ладонями ее обнаженную спину. Она доверчиво прижималась ко мне всю дорогу, сидя в корвете, и я готов был сутками наворачивать круги по всей столице, только бы чувствовать ее рядом. Пусть сто раз обвиняют меня в том, что я размяк. Вот так.

Убил бы я ради этого жирного ублюдка еще раз — без сомнения.

Наконец, брат поднял голову:

— Что ты наделал?

Я залпом глотнул несколько обжигающих глотков горанского спирта, чувствуя, как эта дрянь обдирает пищевод и опускается в желудок, разнося по телу тепло и мгновенно достигая сознания. Стало немного легче.

Я устало откинулся на спинку мягкого кабинетного кресла, вертел бокал по облитой стеклом столешнице, слушая отвратительный звук ширканья:

— Ничего уже не исправишь. Я просто не мог погрозить пальцем и оставить его в живых. Это было бы самой большой глупостью.

Ларисс, кажется, не хотел на меня смотреть. Он поднялся, скрестил руки на груди и уставился в окно, вглядываясь в цветные фонари сенаторского сада. Он нервно жевал щеку, отчего острая челюсть ходила ходуном. В последнее время он стал несдержанным, нервным. Куда делось хваленое самообладание?

Меня сейчас больше волновало другое:

— Откуда ты узнал? — я потянулся за бутылкой, стараясь скрыть раздирающие меня сомнения, забить незначительным движением. — Дай мне слово, что ты не причастен.

Он не повернулся, так и стоял ко мне боком, глядя перед собой. Я так и не привык видеть его в темном. Четко очерченные губы растянулись в улыбке. Нарочитой, тугой, как кусок резины.

— Ты перестал мне верить, — не вопрос — утверждение.

Я кивнул — не собираюсь скрывать. Он сам в этом постарался.

— Между нами что-то исчезло, ты сам это чувствуешь.

Он покачал головой и, наконец, развернулся ко мне лицом:

— Между нами не исчезло — между нами появилось. — Он так пристально смотрел, что я буквально кожей чувствовал жар этого взгляда. — Эта твоя девка. Все полетело к чертям, когда ты привез ее сюда. Ты стал делать глупости.

Я молчал. В определенной степени, я понимал всю правоту его слов. Но я не хотел даже воображать, что было бы, если бы я ее не привез. Если бы я не знал ее.

Ларисс пристально смотрел на меня, и губы презрительно кривились:

— Помнишь, Адриан, что постоянно твердил нам наш отец?

Я ничего не ответил: отец давал нам много наставлений, с самого детства.

— Он говорил, что любовь — это слабость. Любовь делает уязвимым.

Я пожал плечами:

— Причем здесь любовь?

Ларисс презрительно улыбнулся:

— А у тебя есть другое название? Простая страсть столько не стоит. Даже самая безумная.

Мне нечего было ответить. Но он ошибался. Любовь… это просто слово, которым так охотно бравировала Вирея. Ее вынесло из этого дома, едва она узнала, что я вернулся вместе с Эммой. Побежала к папаше, даже детей бросила.

— Так ты помнишь, что говорил отец?

Я снова молчал.

— Он говорил, что любви достойны только высокородные жены и высокородные любовницы. Рабыни не достойны любви. Даже моя мать оставалась всего лишь любимой игрушкой, но не любимой женщиной. — Видя мое молчание, он поджал губы и вновь развернулся к окну — злился: — А теперь подумай, что будет, если всплывут хоть какие-то подробности твоего безумия. Высокородный Марий Кар убит из-за какой-то рабыни. Ты хоть на мгновение задумался, что будет с нашим именем? Его только-только отмыли от дерьма. А что теперь? Ты похерил все. Все! — он почти задыхался.

Я покачал головой:

— Этому делу никогда официально не дадут ход. Никто никогда не признает, что высокородный член императорского дома посещал бордели. И, тем более, что там же сдох. И если для Мария Кара это теперь всего лишь добрая память, для его младшего брата — вопрос жизни и смерти. Будут отрицать хотя бы ради него. Впрочем, как и ради всей семьи.

Ларисс усмехнулся:

— Хорошо, твоя уверенность имеет под собой основания. Но, если Октус решит идти до конца? Если все вскроется? Если установят твою причастность?

— В таком случае, Марий Кар посмертно будет обвинен еще и в похищении и удерживании высокородной. Как и герцог Тенал.

Ухмылка исчезла. Ларисс пристально смотрел на меня, заинтересованно склонив голову:

— Как так?

Я поднялся, отпер сейф и достал формуляр. Положил на стол и подвинул к брату. Он посмотрел на меня, нахмурившись, сел на край стола, активировал с опаской и долго вглядывался в проступившие буквы. Он вновь бледнел на глазах, точнее, стремительно серел. Наконец, положил формуляр на стол:

— Давно это у тебя? — голос надломился.

Я не ответил. Давно, недавно — какая разница. Она будет свободна со дня составления документа.

Он поднялся, сцепил руки на груди:

— И как ты намерен поступить? Отдашь ей? — в голосе прорезалась приторная сладость.

Хороший вопрос… Он ставил меня в тупик.

— Если отдам — я потеряю ее.

Ларисс желчно усмехнулся:

— А если нет, станешь таким же преступником, как Марий Кар.

Я покачал головой:

— Я не активировал. Пирам оставил это на мое усмотрение.

— Но, если вскроются подробности смерти Кара…

Я кивнул:

— Тогда у меня не будет выбора. Но пока он все еще есть.

— Так что ты выберешь?

Ларисс очень хотел получить ответ. Я отчетливо видел его нетерпение. Он хотел, чтобы ее здесь не было. С самого начала. Я сидел и сосредоточенно смотрел, как перекатывается по донышку стеклянного бокала красная, как разбавленная кровь, жидкость:

— Я пока не знаю.

Глава 51

Я будто ожила, встрепенулась в тот момент, когда увидела Олу. Как же я была рада ей. Несмотря на поджатые полные губы и привычный хмурый взгляд, мне показалось, что она тоже немножечко рада. Я даже обняла ее, хоть та и стояла истуканом. Кто знает, может ее никто и не обнимал, и она просто не понимает моих глупых чувств.

Теперь все будет иначе.

Я поняла это в тот момент, когда увидела его, когда, наконец, с трудом узнала в непривычной одежде, с убранными под капюшон волосами. В тот момент я не могла о чем-либо думать — меня охватил такой животный страх, что я была рада любой помощи и любому спасению. Даже бросаясь ему на грудь, я все еще не верила, что воображение не подводит меня. Но когда его руки обхватили меня, я почувствовала себя защищенной и до одури боялась, что он меня отпустит. Больше не хочу.

Довольно иллюзий. Как, помнится, назвал меня однажды полукровка — красивой безделушкой. Пусть так. Я отчетливо поняла одно — надо знать свое место, осознавать его, каким бы оно ни было. Принять его. Только тогда придет спокойствие, только тогда отступят страхи.

Всегда чужая. О да, я часто думала об этом, еще дома, на Норбонне. Это теперь я понимала, что родилась высокородной имперкой, но тогда я считала себя полукровкой и почти ненавидела свою имперскую половину. Почти. Остальные ненавидели ее просто, без условностей и оговорок. За это же ненавидели мою мать, Элию, искренне считая, что она должна была избавиться от такого ребенка. Кто же знал…

С положением рабыни я тоже не могла смириться — упорно мнила себя чем-то иным. Бунтовала, как могла, жила в постоянном страхе, делала глупости.

Больше не хочу бояться. Осознанное взвешенное смирение — путь к спокойствию. Не хочу звезд с неба, не хочу несбыточного. Хочу лишь немного покоя и тепла, которое могла бы назвать своим. Пусть так. Пусть здесь.

Пусть с ним.

Теперь я путалась в своих оценках. То, что считала прежде непреложным злом, внезапно повернулось другой стороной, будто реверсом монеты, которую я никогда не переворачивала. Я будто с удивлением обнаружила, что у монеты вообще есть реверс. Какие бы чувства не раздирали меня, знаю лишь одно, что я никогда бы не смогла принять: если бы на его месте оказался Ларисс.

Ола сказала, что полукровки нет в этом доме. Просто нет. Нанят другой управляющий, которого я еще не видела. Это известие так обрадовало, что стало легче дышать. Даже покои, в которых меня поселили, заиграли по-другому. Это явно господские комнаты с множеством красивых вещей. Я не понимала одного: зачем он опять хочет вырядить меня тем, кем я не являюсь? Я даже просила Олу не называть меня госпожой, но она лишь упрямо качала головой — она делала, как велели, и я это тоже понимала.

Она вошла и привычно уставилась себе под ноги:

— Господин просил вас зайти к нему.

Я поднялась из кресла у окна:

— Зайти? Просит? Так и сказал: «Попроси»?

Девочка кивнула.

— Зачем?

Она пожала огромными плечами, привычно скривила дугой пухлые губы.

— Ты проводишь меня?

Ола кивнула.

Я мельком посмотрелась в зеркало, поправила платье. Без полукровки все это выглядело странно, но одновременно стало гораздо легче дышать, будто убрали обод, стягивающий горло. И в устах Олы приказ не приобретал той зловещей невыносимой окраски, какую умудрялся придать всему Ларисс, хоть я и недоумевала, что понадобилось теперь де Во. Учитывая, что не было никаких особых приготовлений… странный визит, если только он не припас мне в подарок очередную голову. Например, омерзительной хозяйки борделя. Пожалуй, я была бы рада такому подарку.

Дворец Великого Сенатора казался просто исполинским. Прежний всплывал теперь в памяти игрушечным кукольным домиком. Несметной высоты своды, опирающиеся на тонкие полупрозрачные колонны. Молочно-белые, местами розоватые или с сиреневым оттенком. Над головой своды прорезали вереницы круглых окон, забранных цветным узорным стеклом, бросающим на белый мраморный пол яркие размазанные блики. Я смотрела по сторонам и начинала чувствовать головокружение от безграничного мелькания камня и света. Только опустив голову, увидела, что мы идем будто по невидимой движущейся дорожке, ускоряющей наше передвижение. Я чувствовала себя в этом огромном пространстве крохотной песчинкой, брошенной в пустой таз.

Мы поднялись на лифте, вышли на третьем уровне и прошли относительно узкой галереей. Встали у автоматической двери, украшенной искусной резьбой. Я заметила следы демонтажа и поняла, что с дверей сковырнули герб Октуса. Новый, видимо, еще попросту не изготовили.

Ола нажала на полочку ключа:

— Я буду ждать вас здесь.

Я растерянно кивнула и вошла, даже не успев поразмыслить или испугаться.

Де Во сидел за маленьким столиком у огромного панорамного окна, открывающего с высоты невероятный вид на дворцовый сад, залитый солнцем, и городские высотки, щетинившиеся вдали. Он был полностью одет и причесан, разве что не накинул мантию.

Де Во оставил кофейную чашку и поднялся:

— Здравствуй, Эмма.

Мне стало неловко: кем он меня сейчас считает? Я старалась не опускать голову:

— Здравствуй.

— Выпьешь со мной кофе?

Я сглотнула и кивнула:

— Да, если ты так хочешь.

Он указал мне на стул напротив и вернулся на место. Тут же подскочил раб, подал чашку, налил кофе и поставил на стол вазочку со сладостями. Я обхватила горячую чашку ладонями и опустила голову, не понимая, что должна делать. Но, кажется, знала, что сказать.

Я сглотнула и посмотрела ему в лицо:

— Спасибо. Кажется, я так этого и не сказала.

Он сосредоточенно покручивал свою чашку, наконец, покачал головой:

— Ты не должна это говорить. Если бы я смог договориться с Теналом… Но я не смог.

— Я знаю. Он успел немного пооткровенничать.

Де Во насторожился:

— О чем?

Я усмехнулась:

— Пустяки. Он просто постоянно пытался себя оправдать.

Он отпил залпом полчашки:

— Та девушка, норбоннка. Кажется, твоя подруга…

Я замерла, боясь услышать что-то невыносимое. Может, в этой суматохе Лора пострадала, или… о самом плохом думать не хотелось, но пальцы затряслись. Я сжала кулаки и спрятала их под столом, в мерцающих складках пышной юбки:

— Что с ней?

— С ней все хорошо. Я просто подумал, что ты захочешь это узнать. Торн забрал ее и пообещал отправить на Норбонн.

Я, не стесняясь, выдохнула. Как же это хорошо.

— Я очень рада. Она будет счастлива.

Ложь — она зачахнет без Торна. Но потоскует — и оправится. Она будет свободна. И она будет дома.

— Ты загрустила?

Я покачала головой и, чтобы скрыть смущение, хлебнула кофе, обжигая язык:

— Нет. Я рада.

— Ты тоже хочешь вернуться на Норбонн?

Я отставила чашку и опустила голову. Не хотелось ни лгать, ни делиться сокровенной правдой. Я просто боялась думать о таком возвращении. Теперь я считала это невозможным.

Де Во пристально смотрел на меня. Я почти физически чувствовала его обжигающий взгляд. Внезапно он поднялся и молча вышел в одну из боковых дверей, оставив меня в одиночестве. Я с недоумением слушала, как затихал стук его каблуков.

Я пила кофе и смотрела в окно. У этого окна можно просиживать сутками, любуясь раскинувшимся внизу садом и изучая восхитительную панораму города с непрекращающимся движением транспорта. Сидя посреди пустыни такое просто невозможно вообразить — не хватит никакой фантазии. Интересно, как там, в самой гуще высоток? Каково жить в этом царстве камня, стекла и металла этаже на двухсотом? Постоянно видеть перед окном снующие корветы, закупаться в плавучих магазинах.

Звук торопливых шагов прервал мои мысли. Де Во остановился у столика и положил передо мной пластину формуляра:

— Взгляни.

Я растерялась, не сразу нащупала сенсор, робко нажала. Пластина обрисовалась оранжевой полосой, проступили мелкие черные буквы.

— Что это?

— Прочти.

Я уставилась в текст, но так разволновалась, что просто не могла читать. Буквы плясали перед глазами, слова рассыпались, смысл не достигал разума. Титулы, формальности…

Я отложила формуляр, покачала головой:

— Я не понимаю.

Де Во нависал надо мной, как строгий учитель над витающим в облаках учеником, отчего становилось только неловко:

— Этот документ волей Императора Пирама III возвращает тебе свободу и имя. Это амнистия, Эмма.

— Амнистия? — я чувствовала себя невероятной дурой. Я все еще ничего не понимала.

— Я активирую этот документ, и ты станешь свободной. Вольной вернуться на Норбонн или… куда угодно.

Я слушала и просто не верила своим ушам. Он дает мне свободу? Вот так просто?

— При одном условии…

Вот тут все начало вставать на свои места.

— При каком? — я вся сжалась и скомкала пальцами юбку.

Де Во ответил не сразу. Молча стоял, опираясь рукой о столешницу. Я видела, как напряжены его пальцы.

— Ты проведешь со мной ночь.

Я невольно нахмурилась: и это все его условие? Всего лишь глупая формальность?

— И это все?

Он кивнул:

— Но, не как с господином. Как с любимым мужчиной.

Он заглянул в мое растерянное лицо и добавил:

— Ты можешь не отвечать вот так, сразу. Ты можешь подумать. Столько времени, сколько тебе нужно.

Мне мучительно хотелось задать один вопрос, который буквально сам срывался с губ: что будет, если я не приму это предложение? Но, вдруг подумалось, что я не хочу знать ответ. Он уже не важен.

— Я согласна.

Глава 52

Слухи о смерти Мария Кара расползались с такой же скоростью, с какой разрастаются вечерние тени. Все, от сопляков до убеленных старцев, шушукались по углам и почтительно замолкали, едва я появлялся в галерее. Меня заботил только один слух — о моей причастности. Точнее, его отсутствие. Слова брата все же заронили сомнение: что если Октус решит идти до конца? Но для этого сначала нужно хоть что-то пронюхать. К счастью, хозяйка борделя оказалась более чем осмотрительной: в этом заведении можно часами блуждать по потайным ходам, не встретив ни одного человека. А сама хозяйка… хозяйка будет молчать, потому что мертва. Винс не оставил даже трупа.

Обо мне церемонно доложили, и я вошел в кабинет Пирама. Поклонился, как и следует кланяться Императору. Пирам сидел за рабочим столом в одиночестве — несказанная роскошь в его положении — и вертел в пальцах незажженную сигарету.

— Полагаю, до тебя уже тоже, конечно, дошло.

Я мгновенно понял, что он имел в виду, но предпочел себя не выдавать:

— Что именно, ваше величество?

— Как? Разве ты не слышал? Говорят, умер Марий Кар, — в голосе не мелькнуло ни малейшего сожаления.

Я кивнул:

— Да, ваше величество. Совсем недавно узнал.

— Говорят, сердце.

Я вновь кивнул. Да, сердце. Навылет лучевым зарядом. Я только потом осознал: немного левее — и я убил бы и ее.

— Немудрено, ваше величество.

— Что ты имеешь в виду?

— С его весом и образом жизни.

Пирам кивнул, скривив четко очерченные губы. Какое-то время сосредоточенно молчал, потирая подбородок тонкими нервными пальцами. Красивые руки, изящные, почти женские. Все в нем красиво, в отличие от Мария Кара. В эту минуту казалось, что красота не должна сожалеть об уродстве.

— Знаешь, де Во, а мне не жаль. Ни на мгновение не жаль. Поначалу я даже корил себя за это, но потом бросил. Смешно, правда?

— Он ваш кузен, ваше величество, — я изо всех сил старался быть до тошноты тактичным, хоть и порадовался схожести наших мыслей.

Пирам поднял тяжелый взгляд:

— Что с того? Не всем родственникам достается столь чистая взаимная любовь, как у тебя с твоим братом.

Я склонил голову:

— Ваша правда, ваше величество. Мне очень повезло.

Увы, я уже не так безоглядно верил этому утверждению.

— Почему его до сих пор не видно при дворе? Мы уже, кажется, говорили. Это не просьба — это необходимость. Со смертью Мария Кара неизбежны должностные перестановки — ты понимаешь это лучше меня, шевеление в сенате. Я велю подыскать ему достойную должность.

Я поклонился:

— Он будет счастлив, ваше величество.

Наверное, я должен был радоваться — вторая должность, пусть и не слишком значительная, укрепит наше положение, но я отчего-то был не рад. Что-то гадостное копошилось внутри, будто кофейной ложечкой выскребали потроха. Черт побери, ведь я никогда об этом не думал. Я так привык, что он моя правая рука, моя тень, мой надежный тыл, что даже не задумывался, что здесь что-то не так. А здесь все не так. Все — от начала и до конца.

— Ты чем-то недоволен?

Я вздрогнул, очнувшись от раздумий:

— Что вы, ваше величество. Это честь для нас.

Пирам кивнул:

— К тому же можешь его порадовать — ему нашли подходящую жену.

Я промолчал: чего я, действительно, не хочу — так это сообщать эту новость. Глупо было надеяться, что Пирам оставит эту затею — слишком любит влезать в личную жизнь своих придворных. Он охотнее станет выбирать чужую жену, чем просматривать протоколы заседаний сената.

— Могу я узнать кого именно, ваше величество?

— Фиору Мателлин. Полукровка, дочь Урбиса. Адар Мателлин уже дал согласие.

Даже так… обговорено с главой дома. Опять Мателлин. То, что Ларисс пребывал в блаженном неведении, забавляло. Фиора Мателлин… если я ее когда-то и видел, то совершенно не помнил, как она выглядит. Впрочем, какая разница.

— Я бы хотел, чтобы он узнал об этом через Совет.

Пирам широко улыбнулся:

— Не хочешь попасть под раздачу?

Я кивнул. Но сама идея мне нравилась: пусть живет своим домом — это единственно правильное решение.

— Ваше величество, раз уж мы заговорили о семейном счастье…

Пирам отмахнулся и, наконец, закурил:

— Я знаю, чего ты хочешь. Но, неужели в этом есть такая острая необходимость? Вы ведь, кажется, все же нашли общий язык.

— Увы, но это невозможно.

Пирам покачал головой:

— Не сейчас, де Во. Этот развод породит очередной скандал. Не подливай масла в огонь. Сейчас я одобрю этот развод лишь в том случае, если вам удастся договориться полюбовно. Со смертью Мария Кара начнется движение в сенате. Если еще и герцог Тенал будет мутить воду — это слишком. К тому же, говорят, он слег. Тебе лучше знать — ты его зять.

Слухи ходили, но я не слишком им верил. Ни слухам, ни словам Виреи. Они с папашей достаточно показали себя, чтобы обойтись без моего сочувствия и доверия.

— Он и так будет ее мутить.

Пирам вновь покачал головой:

— Нет. Не сейчас. Только не в одностороннем порядке. Я на твоей стороне, но только представь, что начнется, если он умрет. Как это будет выглядеть на фоне развода.

— Меня уже не заботит, как это будет выглядеть.

Да, я огрызался, как мальчишка. Пирам прав. И я прекрасно понимал, что Пирам прав.

— Как же просто накинуть на шею удавку, и как сложно ее снять.

Пирам поджал губы:

— Ты солдат, тебе не привыкать терпеть, — прозвучало жестко, вразрез с только что звучащей развязностью. Пирам поднял голову и внимательно посмотрел на меня: — Я обещаю выполнить любую твою просьбу. Только не сейчас и не эту.

Я опустил голову:

— Я это запомню, ваше величество.

Глава 53

Это было странно, кажется, для нас обоих.

Во мне не было страха. Напротив, я испытывала необъяснимое удовлетворение от того, что впервые за долгое время приняла решение сама. Да, это мое решение. Только мое. Я не хотела думать о том, обманет ли он меня, о том, что это просто шантаж. Этих мыслей я не вынесу.

Я стояла на пороге покоев де Во и смотрела, как он замер напротив. И мне впервые захотелось быть по-женски красивой. Сейчас я должна быть красивой. Я нервно перебирала холодные пальцы и не слишком понимала, что должна делать. По большому счету, я просто не знала, как вести себя с мужчиной, я не умела обольщать. Я никогда не отдавалась добровольно, и уж точно, не делала первый шаг, если не считать… глупость. У меня не было ни свиданий, ни детских встреч украдкой. Ничего. Я не знала этого трепета.

Я сделала несколько неверных шагов и остановилась. Подняла голову. Де Во все смотрел на меня, не отрываясь, но сейчас это не было неприятно. Этот взгляд будто разгонял кровь, заставлял чувствовать острее, будто иду над пропастью. Я и сама смотрела другими глазами — сейчас нельзя по-другому. Я не хотела вспоминать прошлое, гнала его, хотела видеть перед собой лишь мужчину, которому кинулась на грудь, который прижимал меня к себе. Мужчину, который из-за меня убил. Иначе просто не смогу. По его сосредоточенному напряженному лицу сложно было понять настроение. Я боялась лишь одного — привычной грубости. Не хочу. Больше не вынесу. Она раз и навсегда уничтожит то крошечное и теплое, что поселилось в душе после того кошмара. Он все видел, он должен понимать, если я ему действительно дорога. Хоть немного.

Он взял со стола пустой бокал, вертел в тонких пальцах:

— Выпьешь вина?

Я покачала головой: не хочу ничего, способного пошатнуть мою реальность. Хочу быть собой. Со своими чувствами, своими желаниями и своими страхами.

Де Во отставил бокал и приблизился ко мне. Встал совсем близко. Из-за яростного биения собственного сердца я едва слышала его тяжелое шумное дыхание. Я вся дрожала, но это был не страх — предвкушение чего-то незнакомого. Довольно страхов. Не хочу. Одна ночь — и я свободна.

Де Во легким касанием поправил прядь волос, упавшую мне на щеку:

— Ты очень красивая, — он сглотнул, голос хрипел. — Самая красивая женщина, которую я когда-либо видел. И самая желанная.

Даже если это ложь, которую всегда принято говорить, мне было приятно. Я хотела быть красивой. Хотела верить. Пусть на краткий миг, но это казалось настоящим. Я чувствовала себя женщиной, такой же, как все. И это было… странно. Такой же, как все. Имеющей право на выбор. Сделавшей выбор. Даже если это лишь иллюзия. Я себя отпускала. Пусть это будет будто по-настоящему, будто взаправду. Чтобы он поверил.

Рука де Во легко спустилась на шею, погладила плечо. Я впервые открыто смотрела в его сосредоточенное резкое лицо, заглядывала в глаза. Даже стариться он будет красиво. Мне захотелось коснуться его лица. Замирая, я подняла руку, легко дотронулась до скулы, ощущая, как он вздрогнул, будто мое прикосновение обжигало. Я отдернула руку, опасаясь перемены, но он лишь прикрыл глаза. Я вновь провела пальцем по щеке, коснулась жесткой линии губ, изучая контур. Я чувствовала себя наедине с хищником, способным молниеносно откусить руку: одно неверное движение, неверный взгляд — и он взбесится, теряя терпение. Мысленно я просила только об одном: лишь бы он не переменился. Не хочу насилия. Я сыта им по горло, на всю оставшуюся жизнь.

Он прикрыл глаза и внезапно отстранился, лицо закаменело. Я вся сжалась, ожидая чего-то предсказуемого, почти привычного. Я стерплю, но это уничтожит во мне ту крупицу веры во что-то лучшее, которая еще осталась, несмотря ни на что. Де Во смотрел мне в глаза, сосредоточенно поджав губы, прямые брови сошлись к переносице. Он сцепил руки за спиной, вероятно, боялся сам себя. Резко развернулся, подошел к сейфу за мозаичной панелью, достал уже знакомый формуляр. Растеряно повертел в руках, нажал и активировал. Загорелась оранжевая окантовка, проступили черные буквы. Он приложил палец к экрану, и оранжевая полоса сменилась зеленой, как трава. Де Во положил передо мной документ на круглый стеклянный столик. Сделал несколько порывистых шагов, отходя, и повернулся ко мне спиной, смотря в глянцевую черноту окна:

— Ты свободна, данные уже в реестре. Обвинения сняты. Ты можешь просто уйти в любое время. Никто не посмеет задержать тебя. Если захочешь принять мою помощь, я дам тебе денег и организую корабль, который доставит тебя в любую точку вселенной. Я виноват перед тобой. — Он вскинул голову, прямой, как струна: — Я не принуждаю тебя. Не хочу принуждать. И не буду.

Последние слова прозвучали четко, без эмоций, будто он раздавал команды солдатам.

В груди все замерло. Я подошла, взяла формуляр, долго вчитывалась в мелкую черноту казенного текста. Руки дрожали. Много формализма, много канцелярской ерунды. Документ возвращал мне свободу и родовое имя. Эмма Оллердаллен. Теперь мне не нужен даже паспорт. Но можно ли отозвать формуляр? Думаю, он может все.

Кажется, я уловила, чего хочет он сам. Не понимала одного, что это: ловкий ход или бессилие? Может ли он быть бессильным? Едва ли, но мне нравилось так думать, тогда я ощущала в себе какую-то власть. Он хотел, чтобы я пришла сама, не по его ультиматуму, разрушая иллюзию. Теперь он дал мне видимость выбора. Видимость, но не выбор. И если я сейчас уйду — едва ли смогу выйти даже за границы парка не смотря на все его уверения. Я вновь попадусь и буду обвинять себя в том, что сглупила.

Я больше не попадусь.

Я уже приняла решение. Я готова к нему. Я не поддамся на провокацию. Я хотела сделать то, на что решилась сама. Это было важно. Мне самой все это казалось странным, но внутри сплелся тугой комок эмоций, страхов, тайных и явных причин. Я хотела быть честнее. Честнее их всех. Это было глупо, нерационально, по-детски, но я отчаянно вцепилась в это решение. Во мне скреблось когтями отчаянное желание сделать так, чтобы он до самой смерти не мог меня забыть. Чтобы я преследовала его в воспаленных, горячих ночных кошмарах. Чтобы он сгорал от желания снова и снова видеть меня, обнимать, целовать, но не мог. Потому что отныне больше никто не властен надо мной. Никто. Я свободна.

Я свободна.

Я отложила формуляр на столик, подошла к де Во и провела ладонью по укрытой шелком спине. Почувствовала, как он вздрогнул всем телом.

— Я не уйду. Это мое желание. У меня лишь одно условие.

Он медленно развернулся, и я уперлась ладонями в его гладкую грудь, чувствуя, как колотится чужое сердце.

— Будь нежным.

Глава 54

Он напряженно смотрел на меня, будто все еще ждал, что я передумаю. Передумаю и развяжу ему руки. Я слышала его шумное дыхание, видела твердые поджатые губы, как напряглась челюсть. Я почувствовала тиски пальцев на плечах и похолодела. Неужели я просчиталась? Что ж… поделом. Стало горько, но вместе с тем почти смешно. Поделом. Я стерплю. Я уже многое стерплю. Несмотря ни на что, я наивно поверила, что он может быть другим. Я хотела в это верить, но люди не меняются. Никто не становится лучше.

Вот так жестокие уроки один за другим гранят человека по своему черствому подобию. Оно и к лучшему: очерствев, уже ничего не ждешь, а если не ждешь — не разочаровываешься. И тогда наступит спокойствие, которого я так хочу. Помнится, старуха Карпата любила твердить одну поговорку: «Дураков надо учить». Никогда не понимала ее смысл, эти слова казались пустышкой, ерундой. Но теперь я согласна: дураков надо учить, и если дурак не учится — это его вина и его проблема.

Теперь это моя вина и моя проблема. Но теперь я буду свободной.

Я глубоко вздохнула, готовясь принять все последствия своего решения, и почувствовала, как его губы мягко коснулись моих. Я сжалась, напряглась, и не сразу поняла, что хватка ослабла. Его рука скользнула по спине, погладила шею. Пальцы нырнули в волосы, придерживая голову. Он покрывал легкими поцелуями мои щеки, окутывая знакомым запахом табака и амолы. Я боялась даже дышать, что-то сделать не так, разрушить эту хрупкую, зыбкую реальность. Другая его рука опустилась на талию, и он поводил большим пальцем, поглаживая через тонкую ткань. Я вновь коснулась его лица, провела по шее. Он снова поймал мои губы, и я раскрыла их, предвосхищая нетерпеливое давление. Целовала робко, постоянно опасаясь, что он вот-вот сорвется. И он сорвался. Губы стали жесткими, яростными. Руки легли на плечи и сорвали платье к ногам. Он притянул меня к себе, но хватка тут же ослабла. Де Во отстранился, будто очнувшись, какое-то время сосредоточенно смотрел мне в глаза.

Не хочу больше сомневаться, убеждать себя, иначе сойду с ума. Если хочешь кого-то обмануть — нужно самому в это поверить. Сегодня это мой мужчина. Точка. А потом я свободна. Как ветер.

Я потянулась сама. Встала на цыпочки, поймала его губы. Ладони скользили по рельефной груди, оглаживая выступающие мышцы. Теперь я целовала его. Как умела. Обвила руками шею, зарылась пальцами в волосы. Это ощущение струящегося шелка придало спокойствия. Я перебирала и перебирала пальцами, сосредотачиваясь на этом мягком скольжении, закрыла глаза. В тот момент я уже не думала о поцелуе, просто целовала, принимала его ответ и с изумлением замечала, что во мне что-то отзывается. Память тела? Оставляет ли седонин следы? Наверняка, Ларисс не до конца осознавал его действие — едва ли его когда-нибудь применяли к высокородным. Как выборочное действие яда бондисана… Я слишком хорошо помнила, как меня скручивало от похоти, как по коже разливались неистовые жаркие волны, как я мучительно хотела его рук, прикосновений. Как почти умоляла и готова была наброситься сама. Эти разрушительные воспоминания смешивались с реальностью, воспаленно бились в голове. Сжигали. Я уже не различала их. Я спустила с плеч его халат, сама испугалась такой смелости, на миг замерев, но де Во лишь разжал объятия, позволяя лиловому шелку упасть на ковер.

Он подхватил меня на руки, уложил на кровать и навис надо мной, занавесив волосами, будто шторой, словно отгородил от всего, запер. Долго разглядывал мое лицо, и в воздухе висело только наше сбивчивое дыхание. Я обвила его шею, потянулась к губам и почувствовала тяжесть его тела, но он снял мои руки, сжал запястья и прижал к постели у меня над головой. Обездвижил, будто все еще боялся, что я начну сопротивляться.

Его поцелуи тронули шею, спустились на грудь. Он, наконец, разжал руки, пальцы с нажимом теребили сосок, другой накрыли горячие губы. Язык чертил раскаленные круги, но внезапно сжали тиски зубов, разливая по телу мучительно-приятную боль. Я не сдержала стон и выгнулась навстречу, зарываясь пальцами в волосы, прижимая его к себе. Я уже ни о чем не думала.

Его рука скользнула по ноге, сжимая плоть, пальцы огладили внутреннюю сторону бедра, коснулись самой чувствительной точки, заставляя меня задержать дыхание, и замерли. Я открыла глаза и увидела его тяжелый пристальный мутный взгляд. Он вновь коснулся с нажимом, не отводя глаз, добился судорожного вздоха и снова остановился. Я понимала, чего он ждет.

Я облизала губы:

— Еще.

Он задышал глубже, я наблюдала, как ходит его грудная клетка, но он не торопился. Все еще смотрел так, что у меня внутри разливался жар.

— Еще, прошу.

Он хотел моих просьб. Он вымогал их.

Я вновь запустила пальцы в его волосы и подалась навстречу, предлагая себя, будто впрямь была под действием седонина. Сейчас я чувствовала себя женщиной, не вещью. Свободной женщиной, полной природных желаний.

Де Во склонился, спускаясь поцелуями по животу, оставляя огненную дорожку, прикусывая, и тут же зализывая сладкую боль. Я запрокинула голову и почувствовала его губы там, где прежде были пальцы. Я напряглась на краткий миг, потому что невозможно было измыслить что-то откровеннее, интимнее, но тут же отдалась этим ласкам, комкая шелковые простыни и слушая свое сбивчивое дыхание. Я то судорожно дышала, ловя сладкие спазмы, то замирала, не в силах вздохнуть. Когда наслаждение стало почти невыносимым, я пыталась отползти, но он крепко держал меня. И я была за это благодарна. В этот миг я не хотела, чтобы он отпускал меня.

Он отстранился, распустил тесемки штанов и отбросил их на пол, демонстрируя свое желание. Я села в кровати и потянулась к налитому, перевитому венами члену. Легко коснулась пальцами, чувствуя, как он подрагивает от моих прикосновений. Я подняла голову, посмотрела в отрешенное лицо де Во. Нет… сейчас он был просто любовником. Не тем другим, которого я знала и боялась. Это разные люди. И я с ними разная.

Я осторожно провела языком по стволу, обвела уздечку. Он трепетал от моих прикосновений, зарылся пальцами в волосы, призывая продолжать. Я разомкнула губы и вобрала в себя, сколько смогла. Снова и снова. Сжимала его бедра, касалась нежной кожи между ног. Чувствовала, как каменеют его мышцы, как он подается вперед. Сначала мягко, потом резче ибезжалостнее. Я чувствовала себя почти всемогущей, и это ощущение пьянило.

Он отстранился сам, глядя на меня сверху вниз осоловелыми глазами:

— Не торопись.

Он опрокинул меня на простыни, навалился всей тяжестью, впиваясь в губы требовательным поцелуем. Теперь он был напористее. Безжалостно врывался в мой рот, заставляя задыхаться, руки вновь вцепились в запястья. Он отстранился, не разжимая хватку, и какое-то время пожирал меня безумным взглядом:

— Ты моя.

Я молчала и думала только об одном: если он сию же минуту не продолжит — я закричу.

— Скажи, что ты моя.

Я потянулась к нему, выгнулась навстречу:

— Я твоя.

Сейчас я скажу все, что угодно. Любой бред, любую непристойность, лишь бы он не останавливался. Лишь бы он хотел меня. До одури, до дрожи, до безумия. Пусть слушает. Пусть получит то, чего так хотел. Тем правдивее будут слова.

— Назови меня по имени.

— Я твоя, Адриан.

Я сама удивилась, с какой легкостью вылетели эти слова.

Он вновь приник к моим губам, на этот раз мучительно нежно, приподнял за плечи, и я почувствовала, как он входит. Медленно, сдерживаясь, ни на мгновение не прекращая меня целовать. Теперь существовали лишь дыхание, движения, касания, запахи. Я обвила его ногами, подавалась навстречу, зарывалась пальцами в волосы, обнимала взмокшую спину, стараясь как можно сильнее прижать к себе. Я хотела, чтобы это длилось вечность. Бесконечно. Он заполнял меня без остатка. Мне будто возвратили утраченную часть, и только теперь я осознала, как ее недоставало. Часть меня, часть моей природы, часть женского естества. Я представлялась себе древней богиней, омывшейся в чистых водах, рожденной в морской пене под собственные стоны наслаждения. Под его стоны. Под ликование мира. Наше дыхание слилось воедино, наши тела сплелись неразрывно. Вселенная содрогнулась от моих криков.

Мы лежали обессиленные на влажных простынях. Все еще сбивчиво дышали, не в силах пошевелиться. Я с трудом осознавала, где я, было ли все это со мной. Казалось, будто я смотрю на себя со стороны. Раскрасневшаяся, с разметавшимися по постели волосами. Бесстыдно нагая. Де Во прижал меня к себе одной рукой, я чувствовала спиной жар его тела. На миг показалось, будто я на своем месте. В своем праве. Со своим мужчиной.

Но все это было не так. С тем, как выравнивалось мое дыхание, реальность теряла краски. Выцветала, истончалась. Становилась картинкой на старой шершавой бумаге. Картинкой из чужой жизни. Придуманной. Фальшивой. Надеюсь, он доволен. Он получил, что хотел, и теперь, наверняка, должен охладеть.

Де Во склонился к моим волосам, шумно вдохнул, уткнувшись носом в макушку. Поцеловал висок:

— Останься со мной, — не приказ, просьба.

Я молчала, лишь сердце вновь заколотилось. Он чувствовал его под своей ладонью.

К горлу подкатил мучительный ком, а из глаз брызнули слезы. Беззвучные, яростные. Покатилось по щекам все невыплаканное, все задушенное. Я попалась в собственный капкан. Глупый, самонадеянный. Я не подозревала, насколько он опасен. У меня никогда не было взаимной близости. Мне не с чем сравнить, нечем подтвердить, что это всего лишь фальшь. Почему теперь все так? Почему он не мог быть человеком с самого начала? Все могло бы быть иначе. Совсем по-другому.

Я обманула сама себя.

Теперь я могу уйти.

И я уйду.

Глава 55

Я все еще не верила, что могу уйти, что никто не остановит. Вот так просто подняться, пересечь сад сенаторского дворца, выйти за ворота и вдохнуть полной грудью. Не трястись, не озираться по сторонам, не холодеть от звуков. Это чудовищно, но я почти не помнила, что такое быть свободной. Один единственный год, будто кислота, вытравил из памяти прежнюю жизнь, уничтожил, оставив после себя уродливые рубцы шрамов, которые лишь все исковеркали, исказили воспоминания.

Я стояла посреди комнаты, смотрела в окно, но ничего не видела перед собой. Как собираются в дорогу? Не знаю, я никогда не собиралась. Передо мной никогда не было желанных дорог. Наверное, собирают нужные вещи, не забыв любимые мелочи. В дорожную сумку или грузовой бокс. Глупые мысли — мне нечего собирать, здесь нет ничего моего.

Хотелось плакать. Сжаться, обхватить колени и бесконечно реветь, пока не опухнут глаза. Эта проклятая ночь окончательно сломала что-то внутри. Я всего лишь на миг, на мгновение, на долю секунды успела подумать о нем, как о своем мужчине. Подумать так, будто имею на него право. Так, будто он имеет право на меня.

Не как на собственность.

Один миг. Одна шальная мысль. Ничтожная иллюзия, которой я посмела на одно биение сердца подменить реальность. Неосмотрительно, глупо. И неожиданно больно. Хотелось расковырять ногтями грудь, достать ту ничтожную крошечную занозу, которая теперь не давала покоя. Инородное тело, песчинка, попавшая в створки моей раковины, которую надо извлечь, пока она не начала покрываться со временем тончайшими слоями драгоценного перламутра, пока не превратилась в увесистую горошину.

Это лишь сделка — и я выполнила свою часть. И теперь знала, что он выполнит свою. Не потому что больше нет вариантов — при желании варианты всегда можно измыслить. Потому, что он так решил.

Я услышала, как открылась дверь, и по шагам узнала Олу. Я буду скучать по ней, по своей угрюмой молчаливой подружке. Мне нравилось думать, будто мы друзья. Я была ей другом, и хотелось думать о взаимности, даже если это и не так. Это было совсем не важно. Я бы хотела что-то подарить ей на память, приятную мелочь, но у меня не было ничего.

Ола мялась на пороге, в нетерпении подняла голову, когда я повернулась:

— Госпожа, хозяин спрашивает, может ли он войти.

Лучше бы она молчала, позволив мне и дальше мечтать о нашей несуществующей дружбе. Может ли он войти?.. Надо же.

Если честно, я боялась его увидеть теперь. Если он не переменился с этой ночи — мне будет больнее уходить. Если все же изменился — я не хотела разбивать то придуманное, что поселилось во мне. Пусть мне останется эта поучительная жестокая сказка. Пусть у меня останется ощущение, что это мой выбор, и что я оставляю его с крупицей сожаления. Мне эгоистично хотелось, чтобы он сожалел.

Зачем он здесь? Хотелось сказать, чтобы он не входил, чтобы ушел. Но, это его дом. Что ж…

Я кивнула, видя, как Ола жует от нетерпения губы:

— Конечно, пусть войдет.

Я инстинктивно отошла на несколько шагов, будто пыталась спрятаться. Ладони вмиг вспотели и заледенели. Я сжала кулаки до ломоты, до онемения, впиваясь ногтями в кожу.

Когда он показался на пороге, внутри все замерло, будто я ухнулась в пропасть. Мы просто молча смотрели друг на друга, как два нерешительных идиота. Может, он всего лишь упивался моими муками, которые, уж точно, отражались на лице. Но мне хотелось думать по-своему, будто ему тоже неловко, будто он мучительно ищет слова. Внутри, за маской безразличия, за хитиновым панцирем моей раковины я отчаянно хотела, чтобы он мучился. Хотелось являться ему в снах, чтобы он сходил с ума от бессонницы. Чтобы страдал, не находил себе места, путал день с ночью.

Наверное, я злая. А впрочем… Может, другая на моем месте вместо всей этой тонкой эфемерной мути мечтала бы просто снести эту красивую голову и упаковать вуже знакомую стальную коробку. Увы, это не по мне. Пожалуй, Лора бы сказала, что кишка тонка. Я согласна.

От воспоминания о ней сразу потеплело в груди. Я простила ее. Как прежде, конечно, не будет, но, думаю, мы обе будем стараться. Вот о чем нужно думать — о новой жизни.

Де Во сделал пару неспешных шагов. Полы халата едва слышно прошелестели по камню, но сейчас этот звук показался резким, навязчивым.

— Я спал, когда ты ушла.

Я просто едва заметно кивнула: что тут скажешь — так и есть. Я сбежала, отчаянно боясь, что он остановит. Нет, не от фактического жеста — он больше не в праве мне что-то разрешать или запрещать: я свободная имперка из высокого дома. С того самого момента, как он активировал документ, и формуляр загорелся зеленым. Я точно знала — он не отозвал его назад. Хотела избавить себя от необходимости что-то говорить. Да и просто не понимала, как смотреть на него. Раньше все было понятнее.

— Ты хотела уйти не прощаясь?

Я соврала:

— Я об этом не думала.

— Я боялся не застать тебя.

Чтобы скрыть замешательство, я взяла со столика формуляр и прижала к себе, давая понять, что собираюсь уходить. Де Во порылся в кармане, вытащил тонкий брусок с мигающей крохотной синей лампочкой — карту. Подошел и положил передо мной на стол:

— Здесь пять тысяч геллеров. Ничтожно мало. Просто необходимое. Не хочу, чтобы ты думала, что я пытаюсь тебя купить. Можешь обналичить везде, где есть Императорский банк. На дорогу до Норбонна точно хватит.

Он прав: если бы сумма была большой — я бы отказалась, ушла ни с чем. Я бы и это не взяла. Но сейчас не место пафосной дури: деньги — есть деньги, и они мне нужны. Я подцепила карту пальцем и положила в карман:

— Спасибо.

— Если позволишь, я дам корвет. Пилот отвезет туда, куда ты скажешь.

Я молча посмотрела в его лицо, покачала головой, развернулась и пошла к двери. Хочу выйти за ограду и самой нанять корвет. Обычное такси. В проеме я остановилась, мучительно понимая, что все же должна что-то сказать:

— Прощай, Адриан.

Кажется, он вздрогнул. Мне почему-то так захотелось, будто я прощалась с кем-то другим.

Он молчал. Лишь смотрел, не отрывая взгляда, резко развернулся и вышел. Он не хотел прощаться.

Я подождала, пока затихнут его шаги, вышла следом в галерею и направилась в сторону парадной лестницы, слушая звуки своих шагов, разлетающиеся в тишине. Стало пусто, будто внутри все выскребли. Остались лишь ребра. Он не захотел прощаться. А я ждала. Ждала, что он вновь попросит остаться. Я бы гордо покачала головой, отказалась. Обязательно отказалась.

Я спустилась по лестнице, вышла на крыльцо и с шумом втянула разогретый воздух, напоенный ароматом цветов. Солнце висело прямо над головой, било в глаза. Я все еще не верила, что ухожу. Вот так просто. Я сложила формуляр, который все еще прижимала к груди, убрала в карман. По большому счету, я могла его спокойно выкинуть — он больше не нужен. Но я хотела иметь возможность в любой момент открыть его, перечитать, убедиться, что ничего не изменилось. Я совсем не понимала, что буду делать, когда выйду за ворота, но подумаю об этом только тогда, когда покину пределы сенаторского дворца. Только тогда. Сейчас я просто вдыхаю незнакомый воздух.

В ярком солнечном свете ткань мантии казалась больше синей, чем черной. Ларисс стоял на садовой дорожке и щурился, прикрывая глаза ладонью, как пустынный путник. Я остановилась в отдалении. Надеялась, что больше никогда его не увижу.

Он подошел сам:

— Дивное солнце.

Я молчала. Внутри все сжалось, подступило к горлу. Я уже не верила, что он оказался здесь случайно. Все, что связано с ним, не может быть случайностью.

— Кажется, я должен поздравить тебя. Какое событие…

Я снова промолчала.

— Я рад, что счастливый случай позволил мне проститься с тобой.

Каждая реплика, будто точный удар молотком, вгоняла меня в незримую твердь, как гвоздь в крышку гроба. Еще пара фраз — и шляпка коснется поверхности.

— Ты позволишь проводить тебя до ворот?

Он учтиво вытянул руку, приглашая меня идти вперед. Я стиснула в кармане сложенный формуляр. Все время казалось, что от присутствия полукровки он просто исчезнет. Хотелось бежать, сломя голову, пожалуй, так и стоило сделать, наплевав на всю видимость, но я семенила рядом, будто привязанная.

— Прощание — скверная штука. Всегда грустно.

Я, наконец, не выдержала:

— Прощание с вами я сочту праздником. И, пожалуй, стану отмечать этот день каждый год, как Рождение.

Он сосредоточенно кивал, поджав губы:

— Полагаю, я не единственный, с кем бы ты хотела проститься.

Я остановилась, мертвенно холодея, сосредоточенно посмотрела в его темное, сатиновое на солнце лицо. Я боялась что-то спрашивать. Как и что-то предполагать. Ларисс подошел к белой стене садового павильона, и куда-то сосредоточенно смотрел поверх стриженных кустов. Поманил меня пальцем.

Я проследила его взгляд и едва не вскрикнула: на садовой скамейке, опираясь локтями на колени, курил Гектор.

Глава 56

Я раньше почувствовала, чем осознала, зачем все это. Я подалась вперед, но полукровка удержал меня за руку и приставил темный палец к губам:

— Ш… Все будет хорошо. Нам нужно лишь договориться.

Ноги слабели. Я прижалась спиной к прохладному камню. Второй раз — это уже закономерность. Но, что теперь? — теперь я свободна.

— Чего вы хотите?

Ларисс приглашающе махнул рукой:

— Пройдем до корвета — там и поговорим. Если не сумеем договориться — мой пилот отвезет тебя в порт.

— А если сумеем?

Я не дождалась ответа. Просто таращилась в лицо полукровки, не имея ни малейшего предположения, чего он хочет. Понимала только одно: это шантаж жизнью Гектора, и самый эффектный ответ — сказать, что мне плевать. Но что тогда? Я должна хотя бы выслушать.

Мы вышли за ограду, к платформе стоянки, где серебрился стальными боками легкий прогулочный корвет. Ларисс подал мне руку, помогая подняться в прохладное нутро, и я от растерянности приняла ее. Сам вошел следом. С тихим звуком опустилась дверь, и я оказалась в ловушке. В мышеловке, в которую сама же залезла.

— Так что вы хотите?

— Ничего недостойного.

После таких слов из его уст стало до одурения страшно. Я сглотнула и предельно выпрямилась, готовясь принять сокрушительный удар. Уже знала, что он будет сокрушительным.

— Думаю, ты не откажешься проехать со мной в спокойное место, где мы сможем поговорить. В приятной обстановке. Клянусь, просто поговорить.

Я похолодела:

— Почему не здесь?

Полукровка покачал головой, будто не слышал вопроса:

— Ты не откажешься.

Я не смотрела по сторонам, теперь то, что было вокруг, почти не имело значения. Я не понимала, что делаю, все было, как в тумане или в бреду. Куда, зачем? Я даже не оценила серьезность ситуации — просто запаниковала от присутствия полукровки. Гектор… он бросил меня там, в борделе, а я… Или даже здесь причиной Ларисс? Если бы только знать. Если бы рассудить с холодной головой. Сейчас я была неспособна трезво судить. Казалось, я схожу с ума. Я не взглянула ни в окно корвета, когда мы нырнули в поток между искристых свеч высоток, ни любовалась видом с птичьей высоты посадочной платформы одного из домов. Лишь заметила краем глаза стоянку корветов-такси. Мы вошли в чистый светлый коридор, поднялись по широкой лестнице в несколько низких ступенек. Полукровка остановился перед дверью, взял мою руку темными пальцами и приложил мой палец к полочке замка, создавая ключ. Я едва терпела его прикосновения. Мы вошли в меблированную квартиру, и я сразу опустилась в первое попавшееся кресло — ноги не держали.

Ларисс сел напротив, закурил. Я смотрела, как он приоткрывает губы, выпуская дым, и хотела, чтобы он окаменел, чтобы навсегда застыла эта дымная струя.

— Вы ведь знали, что я приеду сюда?

Он кивнул, прикрывая веки.

— Почему?

— Знаешь, в чем твой недостаток?

Я молчала.

— Мягкое сердце и склонность терпеть и прощать.

— Вот уж не думала, что это недостаток.

— Увы, прелесть моя. Само по себе это похвальное качество. Но лишь в одном случае — если вокруг нет тех, кто может принять это за слабость. А такие люди обычно всегда находятся.

Чертов демон прав. Это не правильно, но кто сказал, что жизнь обязана быть правильной? Жизнь — это жизнь.

— Чего вы хотите от меня?

— Сущую мелочь. Ты должна стать моей женой.

— Что? — я надеялась, что ослышалась.

Полукровка лишь кивнул, довольно прикрывая глаза.

— Зачем вам это?

Он не удостоил ответом. Лишь уставился, наслаждаясь моим смятением.

— Что скажет ваш брат, когда узнает? Вы станете подбирать за братом? — я надеялась, хотя бы это его ужалит. — У вас нет гордости?

— О… — Ларисс улыбнулся, и от этой улыбки по телу пробежала дрожь, — гордость — для идейных идиотов. К тому же, есть вещи, которые вовсе не грех подобрать. Донашивать за братом… — его лицо красноречиво выражало все, что он думал. Кажется, наконец, я увидела его настоящего. — Я слышал, так часто поступают в бедных семьях. Мне не привыкать к обноскам. Обноски положения, обноски высокородства, обноски отцовской любви.

Я едва не открыла рот от удивления. Вцепилась в подлокотники кресла и вжалась в спинку. Меня будто обдало холодом:

— Вы же ненавидите его…

Нет, я не удивилась. Чувствовала, будто всегда где-то внутри это знала. Теперь все становилось на место.

— Вы никого не любите, — я покачала головой, — даже себя.

Ларисс закурил, и я впервые отчетливо увидела, как сползла непроницаемая маска. Он стал серым, как пепел его сигареты, уголки губ опустились, прочертив от крыльев носа две глубокие борозды. Он старел на глазах.

— Я любил свою мать. Она была единственным человеком, заслуживающим любви. — Он покачал головой: — Но ее не любили. Ее не разрешалось любить. Мой высокородный отец держал ее за комнатную собачку. И я не имел права сказать ни слова. Ни упрека, ни жалобы. Он обращался с ней, как с вещью, и я должен был поступать так же. А рядом ходила другая, такая, как ты, высокородная до дерьма.

Глупая несправедливая причина, но я, наконец, поняла, покачала головой:

— Но, это же была не я.

Он подошел к высокому окну, нервным рывком отдернул штору и уставился на рой снующих почти перед самым носом корветов:

— Разве это имеет значение?

Ларисс какое-то время стоял молча, вдруг резко развернулся на каблуках:

— А теперь я узнал, что Император решил женить меня. По прихоти. Знаешь на ком? — он округлил глаза и пытливо уставился на меня, будто ждал ответа. Да ничего он не ждал. — На таком же генетическом мусоре. На полукровке Мателлинов. Но этому не бывать. Мне не нужны подачки, не нужны объедки с высокородных столов.

Он вновь опустился в кресло, закинул ногу на ногу:

— Сначала я надеялся только на высокородного сына, впрочем, как и мой брат. При иных обстоятельствах я даже об этом не мог бы мечтать. Но теперь я могу получить и высокородную жену. Единственную из высокого дома. — Он подался вперед и почти выдохнул мне в лицо: — Высокороднее некуда. И ни одного высокородного родственника, который мог бы косо посмотреть на меня за этот брак.

Он откинулся на спинку кресла, скривился, будто пожевал стебель норбоннской дыни. Меня он тоже презирает.

— Я не тороплю тебя с ответом — я знаю его. Но с удовольствием дам тебе время на муки совести. Высокородных слишком нечасто мучает совесть.

Я смотрела на него с онемением, меня почти парализовало. Кем надо быть, чтобы столько лет ходить в халдеях высокородного брата и ни разу не выдать себя?

— Я жду от тебя лишь дату. Как только брак будет зарегистрирован — твой ненаглядный волен будет идти ко всем чертям. Живым и здоровым.

Глава 57

Я все еще не верил, что сам отпустил ее. А эта проклятая ночь… не думал, что так бывает. Я не хотел прощаться. Прощание — это конец. Я тогда закрылся в малой приемной, чтобы не видеть, как она уходит, несколько раз порывался вернуть, но сдержался — я пообещал. Впрочем, надо было настоять на корвете, чтобы увериться, что она без сложностей попала в порт и села на корабль. Но я смотрел в ее лицо и понимал, что она ничего не хочет от меня. И те ничтожные деньги… лишь здравый смысл не позволил ей швырнуть карту мне в лицо.

Стало пусто. Единственное, куда я теперь хотел — на полигон, в казарму, на корабль — не важно. Туда, где все понятно и привычно. Туда, где нет терзаний, а есть только приказы. Но, хотя бы одной проблемой меньше — верну, наконец, долг Пираму, он висел на моей шее ярмом. Этот вопрос надо закрыть раз и навсегда. Все было напрасно.

Я вошел в императорскую приемную, направился к дверям кабинета, но гвардеец вышел вперед и сообщил, что у императора лорд Октус. Черт бы его побрал. Что именно он сейчас льет в уши Пираму? Если бы знать… Я отошел к окну и уставился на залитый утренним солнцем парк, на усеянные кровавыми цветами верхушки бондисанов. Они казались заляпанными кровью. Сад терял свое очарование, как и этот дворец.

Двери открылись, и я увидел выползающую черную тучу. Октус был в трауре. Черный с ног до головы, серое лицо в красных пятнах. Он остановился, какое-то время смотрел на меня, но промолчал и скрылся в галерее.

Я вошел в приемную, поклонился:

— У вас был лорд Октус…

Пирам кивнул:

— Просил позволения после похорон какое-то время провести на Гарсуне. Я позволил. Он раздавлен.

Я кивнул:

— Это разумное решение.

— А с тобой что? На тебе лица нет.

Твою мать.

— Все в порядке, ваше величество. Я вытащил из кармана карту и положил на стол:

— Я пришел вернуть долг, ваше величество. Двести тысяч и проценты по сделке.

Пирам повел бровью:

— Какой долг?

Сейчас меньше всего хотелось его издевок:

— Вы купили мой долг у Бреля. Я знаю.

Пирам какое-то время молча смотрел на меня, кривил губы. Наконец, покачал головой:

— Я ничего не выкупал. И уже говорил об этом.

— Ваше величество…

— Ты ставишь мои слова под сомнение? — Он вновь покачал головой: — Я ничего не выкупал.

Догадка напрашивалась сама собой, но я не хотел проговаривать это даже про себя. Единственный, кто мог ее подтвердить или опровергнуть — сам чертов баркир. Пирам видел мое смятение, но ничего не сказал — и я был благодарен за эту сдержанность. Отпустил без вопросов, ни на чем не настаивая.

Не помню, как садился в корвет. Виски ломило, удары сердца отдавались набатом. Если мои подозрения подтвердятся — этому не будет объяснений. Я всю дорогу нервно курил, даже не включив вытяжку. Утопал в дыму, но не чувствовал запаха. За моей спиной… Сколько еще дерьма происходит за моей спиной?

Я не пошел с черного хода, корвет причалил прямо на посадочной платформе конторы. К счастью, в этот час не было народу. Впрочем, плевать. Брель обедал в одиночестве. Сидел за отменно сервированным столом и нанизывал на вилку румяную капангу.

Я вошел прежде, чем раб успел доложить обо мне, оттолкнул на полуслове. Брель побросал приборы, подскочил, не догадываясь вытереть жирные губы, и согнулся в поклоне:

— Ваше сиятельство… какая неожиданность.

Я молчал, смотрел на согнутую фигуру с розовой лысиной, просвечивающей сквозь хлопковую седину, будто сквозь рыхлый ком взбитой ваты. Трогательно до омерзения. Он был не так стар, как казалось, не так ничтожен и подобострастен. Хитрый жадный скользкий урод.

Брель, наконец, разогнулся, махнул рукой рабам, приказывая выйти:

— Не желаете ли кофе?

Я сцепил руки на груди, борясь с желанием тряхнуть старика за грудки:

— Кому ты продал мой долг?

Он попытался улыбнуться и заюлил:

— Я уже говорил вашему сиятельству, что этот вопрос составляет коммерческую тайну.

— Говори!

Он теребил пояс халата и покачивался из стороны в сторону:

— Меня уверили, что эти действия исключительно для пользы вашего сиятельства. Для вашего спокойствия.

Ну, конечно же!

— Сколько тебе заплатили за молчание?

Я подошел ближе и смотрел на него сверху вниз. Он лишь сгибался все ниже и ниже, будто умалял свою значимость.

— Кто?

— Я не должен…

— … кто? Мой брат?

— Я не…

Я все же ухватил его за халат и тряхнул. Голова заболталась, как кукольная:

— Это был мой брат?

— Да, да!

Я разжал хватку и оперся о стол.

— Высокородный господин де Во заверил меня, что хочет сделать приятный сюрприз, выкупив долг. Очень просил, чтобы я не разглашал. Отчего не согласиться… Брат вашего сиятельства… Семейные дела…

— Сворачивай свою лавку — у тебя отзовут лицензию.

Я развернулся и вышел, не видя и не слыша ничего вокруг. Только биение сердца, только красные пятна. Дом отца. Первое, что я выкупил, возвратившись сюда. Двести тысяч… Теперь эта сумма не казалась совпадением. Никогда не было совпадений. Он вынудил заложить дом. Это было целью. Я сел в корвет и откинулся на спинку сидения. Первое желание — ехать к Лариссу, но я подавил его. Он сам всегда говорил, что я принимаю горячечные решения, действую без раздумий, не думаю о последствиях. Самое сложное — не действовать сгоряча, надо обдумать и попытаться понять, чего он добивается. Вероятнее всего, Брель тут же сообщит о моем визите, когда придет в себя. И Ларисс будет ждать действий. Пусть ждет.

Глава 58

Едва за Лариссом закрылась дверь, я в бессилии опустилась на пол, обхватила колени и сжала с такой силой, будто хотела сломать кости. Все это не может быть правдой. Просто не может. Второй раз в шаге от свободы и второй раз в капкане. В ушах шумело, я с трудом осознавала реальность.

Я подняла голову и увидела перед собой лаанский светильник. Раскидистое деревце из серебра и цветного стекла с множеством затейливых плафонов. Среди сверкающей листвы висела маленькая клетка с запертой малиновой птицей. Запертой, так же, как и я. Я схватила серебряный ствол и наотмашь ударила об каменный пол. Битое стекло разлеталось с мелким звоном, серебряный остов гнулся, утрачивая изящество линий. Чертов светильник символизировал для меня все имперское. Я колотила и не могла остановиться, вымещая всю накопленную злость. Остановилась только тогда, когда устали руки, когда узорный металл глубоко врезался в кожу. Я опустилась на битое стекло и заплакала.

Я больше не могу.

Я всю ночь не сомкнула глаз. В моей жизни было много отвратительных ночей, но эта казалась самой невыносимой. Нет, мне не было страшно или больно. Я не боялась за собственную жизнь, я не смирялась со своей участью. Ларисс просто дал мне в руки оружие и приставил его к сердцу другого человека. Сказал: «Стреляй, если сможешь, и уходи». Но тут же обвинил меня в бессилии, в невозможности спустить курок. Он прав: я слишком мягкая, слишком терпеливая.

Слишком глупая, бесхребетная.

Ответ предсказуем. Самый лучший ответ — выйти на посадочную платформу, нанять корвет и ехать в порт. Послать все и всех ко всем чертям. И не думать. Я толком и не знала, кто такой Гектор, не понимала, что я для него. Я придумала себе образ, сказку, в которой отчаянно нуждалась тогда. Нет, теперь мне было это все равно — между нами ничего не может быть. Теперь ничего. Он не сделал ничего, чтобы помочь мне. И я не должна. Я вырвалась из рабства, но полукровка вновь навязывал мне его. Это то же рабство, то же бессилие, только еще более мерзкое, запакованное в приличную личину. Жена… жена Ларисса… Я покачала головой, и сменяя передернуло. Рабство или чужая жизнь… Ответ слишком очевиден. Он не стоил раздумий.

Я порывисто поднялась и потерла пальцами виски. Я чувствовала себя полной дурой. Идиоткой. Зачем я вообще пошла с ним? Зачем слушала? Зачем раздумывала? Теперь все это не укладывалось в голове: глупость за глупостью. Я с трудом осознавала, что теперь полукровка не управляющий — он никто. Никто. Пустое место. Об этом нужно постоянно напоминать, засыпать и просыпаться с этой мыслью. Он знал, что так будет — он выучил меня. Он знал, что такое привитые рефлексы. Я покачала головой — он застал врасплох и заставил выслушать. Я выслушала. Но на этом все.

Лора бы сказала, что я ненормальная. Хватит думать о других — надо думать о себе. Не смотря ни на что, она мудрее меня, более живучая. Я представила ее дома, в белой джеллабе. Как она идет на рынок, загребая песок сапогами. Теперь у нее новый дом. Где-нибудь подальше, с западной стороны, куда переползает Город, подгоняемый Большой дюной. Мой дом будет там же.

Хватит думать о других. Я решительно поправила платье: нужно думать о себе. Отныне только о себе.

Довольно.

Я беспрепятственно вышла на посадочную платформу и вздохнула полной грудью, прикрыла глаза рукой от слепящего солнца. Меня окутывал неумолчный гул, будто рой неведомых огромных насекомых. Со свистом проносились катера, откуда-то издали доносилась музыка. Здесь была жизнь.

На стартовой площадке стоял один корвет. Пилот, видно, отдыхал, свесил ноги наружу и курил. Я никогда не нанимала корветов, но все когда-нибудь бывает в первый раз. Я подошла и несколько раз стукнула пальцем в стекло:

— Вы свободны?

Пилот повернулся и приосанился, увидев меня:

— Куда желаете ехать, госпожа?

— В порт.

Он открыл дверь, помог мне расположиться на пассажирском сиденье. Корвет приятно густо загудел, оторвался от платформы и влился в городской поток. Я припала к стеклу, разглядывая высотки, шпили, пролетающие мимо катера и аэробусы. Хотелось насладиться напоследок этой небывалой, невозможной красотой. Красотой другой жизни. Чужой жизни. Она необычайно притягивала, если смотреть с другой, свободной стороны. Мы пролетали мимо огромных зданий, украшенных скульптурами, цветущих плавучих садов, многочисленных статуй. Я видела толпы людей на мостах. Корвет обогнул исполинскую колонну на воздушном кольце и свернул на широкую магистраль, подсвеченную огнями. Мы покидали кварталы высоток и полетели над дворцами и садами. Теперь меня не тошнило, как в прошлый раз. Я с легкостью смотрела вниз, разглядывая снующих в садах рабов. В сером. Ненавижу серое.

Когда все же закружилась голова, я устремила взгляд вдаль, высматривая вышки порта, но вокруг простирались лишь бесконечные сады. Когда корвет стал сбавлять скорость, меня охватило дурное предчувствие. Я нажала кнопку связи с пилотом:

— Мы скоро прибудем в порт?

— Мы почти на месте, госпожа.

Я мучительно вглядывалась в горизонт, смотрела на обе стороны, нервно елозя по сидению, но здесь были лишь сады. Проклятые сады. Корвет ухнулся вниз, обрывая дыхание, и нырнул в черноту парковочной трубы. Медленно скользил над полом, наконец, остановился.

Я смотрела через стекло на пустую парковку, лишь у дальней стены стояли два прогулочных корвета. Пилот просто сидел и чего-то выжидал. Я дернула дверь, но она не поддавалась. Я ткнула кнопку связи:

— Откройте дверь. Немедленно.

— Немного терпения, госпожа.

Я узнала полукровку по силуэту, по развевающимся полам темной мантии. Я в отчаянии дергала дверь, кричала на пилота, но все было бесполезно. Ларисс приблизился в сопровождении двух рослых наемников, открыл дверь и подал мне руку:

— Ты решила прогуляться, прелесть моя? Это мило. Как раз к обеду. Хвала моей предусмотрительности. Прикажу поставить еще один прибор.

Все было предрешено, еще вчера. Моя глупость, мой выбор и мои муки не играли никакой роли. Это просто время. Он уже вонзил зубы, очень давно, едва я появилась здесь, и не намерен ослаблять свою ядовитую пасть. Он разожмет ее, только если отсечь голову. Я забилась подальше, съежилась, стараясь стать меньше, но все было бесполезно — я была в ловушке. Ларисс кивнул одному из наемников, тот вытащил меня из корвета и закинул на плечо, как мешок. Я дергалась, колотила его кулаками, но все это было бесполезным трепыханием. Я узнавала знакомые коридоры, знакомые двери. Дом де Во.

Когда меня поставили на ноги, наемники встали у дверей. Столовая. Я лихорадочно оправляла платье, когда услышала за спиной голос полукровки:

— Как видишь, она не слишком дорожит твоей жизнью. Обидно, скажи.

Я повернула голову: за обеденным столом сидел Гектор. Он отложил приборы и поднялся навстречу.

Глава 59

Я сама удивилась, как ловко сошлась в голове эта отвратительная мозаика. Я просто рассмеялась. Хохотала в голос. Доверчивая идиотка! Котлован, абровена, бордель, сад… Какая чудовищная паутина. Если это дело рук одного человека — перед ним следовало бы преклоняться. Я смотрела не на Гектора — на полукровку, языческого идола самого отвратительного злобного бога.

Ларисс наблюдал за мной с явным самодовольством, будто говорил: «Прозрела, наконец, дура?» Я прозрела. Никто не собирался помогать мне в Котловане. Мною просто играли, как котенком. Привязывали к веревочке конфетный фантик и вертели перед самым носом. И я махала лапками, выбивалась из сил, думала, схвачу что-то ценное.

Я нашла глазами ближайший стул, подошла и опустилась, отодвинув тарелку. Ноги не держали. Я посмотрела на полукровку:

— Зачем?

Он многозначительно повел бровями:

— Так было нужно.

— Зачем?

Я мучительно хотела ответ. Должна быть причина. У всего должна быть причина.

Он проигнорировал вопрос:

— Полагаю, вам есть, что сказать друг другу. Я даже оставлю вас наедине, — он развернулся и пошел к выходу, стуча каблуками. — Поворкуйте.

Я молча сидела, уставившись на свои заледеневшие пальцы. Пожалуй, я уже и не хотела ничего слышать. Мне было попросту больно.

Гектор заговорил первым:

— Наверное, я должен извиниться, — кажется, ему было неловко.

Я долго молчала, наконец, покачала головой:

— За что?

Извинения… какой от них прок? Какой же идиоткой я чувствовала себя сейчас. Набитой дурой, которая посмела что-то возомнить. Хотелось просто исчезнуть, не сидеть здесь.

— Ты была добра ко мне. Мне жаль…

Жаль… Единственное слово, которое уместно здесь. Жаль. Я кивнула в сторону дверей, за которыми скрылся полукровка:

— Значит, это ты сказал тогда? Про бордель. Ведь ты видел меня. Не мог не видеть.

Гектор кивнул:

— Талиса моя старая подруга. Была… Я пытался отговорить ее тогда, но она не слышала меня. Она сделала глупость и, увы, поплатилась. Как и Марий Кар.

— Ты и о нем сожалеешь?

Гектор усмехнулся:

— Конечно, нет. Лишь жалею, что не причастен. Я пытался купить тебя, но это было бесполезно. Талиса пообещала тебя Кару, а я лишь взвинчивал цену. Тогда я связался с Лариссом.

На это уже было плевать.

— Ты и сейчас знал?

Он молчал, но не думаю, что не понял вопроса. Просто не хотел отвечать, потому что выглядело слишком отвратительно.

А я еще посмела глупо ревновать тогда, в Котловане, когда он сказал, что получил рану в борделе. Как же хотелось вернуться назад, перечеркнуть все это, вырезать, как кусок архивной записи. Сделать так, чтобы этого не было. Никогда.

— Я… мерзавец. Знаю.

Теперь я понимала, почему он так не хотел близости со мной — ему запретили. Сейчас я была безумно рада, что этого не случилось.

— Ты нравилась мне. И если бы Клоп не вошел тогда… Я был почти готов послать их всех. Это чистая правда.

— …замолчи. Я не хочу это слушать.

— Это правда.

— Замолчи.

Я не хотела смотреть на него, заглядывать в перечеркнутое шрамом лицо. Ловить зеленый взгляд. Я бы хотела, чтобы он растворился, как дым. Бесследно. Прямо сейчас.

— Жалеешь?

Я не поднимала головы:

— О чем?

— Что спасла мне жизнь.

Я усмехнулась, покачала головой:

— Нет. Я сделала, что могла. Что мне совесть велела. Был бы на твоем месте кто-то другой — я поступила бы так же.

— Даже Мартин?

Я промолчала. Да, наверное. Не смогла бы смотреть, как умирает человек.

— Он услал меня тогда в доки и запер в ангаре… — он будто оправдывался. — Я слышал, Бальтазар проболтался. Потом, когда Мартина… Это все…

Гектор не договорил. Обхватил пальцами затылок и шагал из стороны в сторону. Размашисто, покачиваясь:

— Хотя бы этого не должно было быть.

Я, наконец, подняла голову, но старалась не смотреть на него:

— Помоги мне выйти отсюда.

Он покачал головой:

— Прости, не могу. Не думай обо мне слишком плохо. Хотя… — он махнул рукой, — у тебя все основания. Мне жаль.

Гектор бросил на меня виноватый взгляд и пошел к дверям. Стремительно, будто бежал. Я слушала, как затихают его шаги, чувствовала себя жалкой, будто облили помоями.

Опомнившись, я подскочила и направилась следом — я тоже ухожу. Я решительно прошла мимо наемников, вышла в гулкую галерею и вздрогнула, услышав голос за спиной:

— А ты останешься, прелесть моя.

Я не обернулась. Подобрала подол и побежала по галерее.

Глава 60

Я оскальзываясь на полированном камне. Слышала, как ускорились за спиной шаги полукровки — он тоже бежал. Я вывернула на парадную лестницу, вцепилась в перила и понеслась вниз. Ступени сливались перед глазами, вызывая тошноту, казалось, я вот-вот упаду, не удержусь. Но лучше свернуть шею, чем… Я пересекла холл и кинулась к дверям, дернула, но двери были заперты. Я кинулась к другому порталу, но результат был предсказуем. Полукровка слишком предусмотрителен. Не оставил мне ни единого шанса.

Он решительно приблизился, схватил меня за руку повыше локтя и тряхнул:

— Довольно.

Я дернулась, повторяя себе, что он не имеет никакого права:

— Послушайте… — я смотрела в его сосредоточенное лицо цвета забеленного кофе. Он больше никто. Никто. — Послушай. Ты больше никто, — я покачала головой. — Никто, слышишь. Ты больше не посмеешь мне приказывать. Я свободна. Я высокородная имперка. Ты больше ничего не можешь. Я пойду в суд. Я дойду до Императора.

Ларисс казался довольным:

— Какая дивная экспрессия. Знаешь, в тебе появился блеск, которого прежде недоставало. Смелость, шик. У меня будет прекрасная жена, которую не стыдно показать при дворе.

Я едва не задохнулась от накатившего возмущения. Я свободна. Свободна. Сколько теперь понадобится времени, чтобы привыкнуть, осознать себя? Я каждую секунду должна напоминать себе, что свободна. Свободна. Свободна. Как ветер пустыни. Как облака. Как вылетевшее слово. Как парящая птица. Я больше не никто.

Я покачала головой:

— Больше никогда. Никогда ты не посмеешь мне что-то навязывать. Дай мне уйти.

Полукровка все еще был в игре. В одному ему понятной игре. Он лишь улыбался и качал головой.

— Это низко. Противозаконно.

— Ничего незаконного или постыдного. Ты знаешь. И не так уж это низко.

Я покачала головой:

— Опомнись. Ты сошел с ума. Хватит.

Полукровка изменился в лице, губы залегли скорбной дугой. Он разом стал старше, злее:

— Только твоих оценок мне еще не хватало.

— Просто дай мне уйти. Хватит. Довольно. Я сыта вами по горло, по самую глотку.

Он притянул к себе, выдыхая в лицо конфетной сладостью:

— Будет так, как я скажу. Или ты уже все забыла? Ополоумела от того, что свободна? Почувствовала себя человеком?

Я изловчилась и дала ему звонкую пощечину, от которой зажгло ладонь:

— Мразь. Я больше тебя не боюсь. Тронешь меня — и я пойду в суд.

Он лишь рассмеялся, сверкая зубами, и сжал пальцы на моем запястье. Я не могла его ни напугать, ни унизить, ни оскорбить. Он достиг в самоощущении такого дна, что его невозможно было задеть. Судя по всему, он много лет многократно сам повторял себе все это. Многократно бичевал себя, уничтожал, умалял собственную суть. Он так заигрался в самоуничижение, что оно стало его силой.

Уже здесь, в библиотеке Виреи я прочитала в книге об одной невзрачной рыбе. Не помню название. Она была плоской, как скат, тонкой, с бугристой кожей. Она ложилась на дно и хило трепыхалась, изображая раненую или умирающую. Когда вокруг собиралась стая более мелких плотоядных рыб, она позволяла кусать себя, отщипывать наросты на коже, трепать и даже пустить кровь. И когда стая сбивалась, чуя кровь, рыба открывала огромный исполинский рот и заглатывала разом всю стаю. Смирение и уничижение тоже может быть оружием.

— Ты выйдешь отсюда только в одном случае — если станешь моей женой. Либо не выйдешь никогда. Никто даже не будет знать, что ты здесь. Тебя некому искать.

Я покачала головой:

— Лучше сдохнуть.

Ларисс терял терпение:

— Я — не мой брат. Не надейся. Я не стану умирать от любви, выставляя себя идиотом. Не стану ждать не пойми чего. Хочешь ненавидеть меня — милости прошу. Мне плевать на твои чувства. Мой брат трахал тебя? Ничего, я это переживу. Если очень хочешь, даже позволю ему делать это время от времени. Даже можем устроить веселую вечеринку на троих. Ты будешь в восторге.

Я снова хотела залепить ему пощечину, но он перехватил мою руку. Он поволок меня вверх по лестнице, протащил стеклянной галереей, открыл дверь и втолкнул в покои Виреи. Я смотрела, как Ларисс запирает дверь изнутри. Меня колотило так, что тряслись руки.

Полукровка уселся в кресло, закинул ногу на ногу, достал сигарету. Видя мое смятение, он рассмеялся:

— Я не собираюсь тебя трогать. Насилие — не мой метод. Мне не нужна орущая вырывающаяся женщина. Я предпочитаю договариваться. Либо использовать более тонкие вещи.

Я невольно усмехнулась. Конечно… Седонин или другая дрянь — это его методы. Меня раздирал другой вопрос: зачем?

— Зачем тебе все это? Я хочу хотя бы знать.

Ларисс скривился, повел бровями, но вместо ответа лишь выпустил струйку сизого дыма.

— Ты ведь хотел, чтобы я продолжала ненавидеть его. Ты все делал для этого. Решение выпороть меня — твое, — я покачала головой, — не его.

Он блаженно прикрыл веки и вновь выпустил дым:

— Это было красиво… — Ларисс рассмеялся и тронул едва заметный шрам над губой: — А он красиво набил мне рожу. Таков мой братец. Чертов мясник.

Последние слова отозвались теплом в груди.

— Чем я мешала тебе?

— Не ты — твой возможный высокородный ребенок. Сын. А Адриан безумно хотел сына. Впрочем, ты знаешь. Избавиться от него было бы довольно сложно. И опасно.

Я молчала, ожидая дальнейших объяснений, но Ларисс тоже молчал, лишь курил и с хитрым прищуром смотрел на меня.

— Зачем избавляться?

— Потому что без сына — я его прямой наследник. Две трети состояния, титул, звание главы дома. Все это мое. И дом нашего отца. Я позаботился, чтобы он никогда не отошел Вирее. Я старший — не он.

Я опустила голову, чувствуя, как вдоль позвоночника пробегает колкая волна:

— Но ты полукровка…

Он кивнул:

— Закон всегда на стороне чистой крови.

— Тогда почему ты не позволил мне сбежать?

— Зачем? — Ларисс вскинул брови. — Мне тоже нужен высокородный сын. Я выжидал момент. Но все обернулось еще лучше — я получу и чистокровную жену вместо полукровки Мателлин, которую навязывает Император. Мой брат очень кстати размяк.

Я не могла больше это выносить и бессильно опустилась в другое кресло — он меня не отпустит. Но я никогда не соглашусь. Это не жизнь — это хуже смерти. Кроме собственной жизни мне нечего терять. Я больше не боюсь. Я готова.

— Тебе это тоже сулит лишь выгоды. Тебя станут принимать при дворе. Ты станешь уважаемой женщиной.

— Пошел вон.

Ларисс, поднялся, как ни в чем не бывало, поправил полы мантии:

— Я все сказал.

Он направился к двери, но я окликнула:

— Что будет с ним?

Ларисс расплылся в улыбке, но глаза остались колючими и холодными:

— Неужели тебя это заботит? — Он покачал головой: — Не надейся напрасно — мой брат больше не придет тебя спасать.

Глава 61

Я сидел за столом в кабинете и готовил документы для сената, хоть все это и было только формальностью. Пирам издал указ о возвращении статуса Лигур-Аас. Сенат поддержит единогласно — ему не оставляют выбора. Впрочем, сенату плевать, а Октуса, едва ли не единственного противника такого решения, здесь нет. Как и Мария Кара — его правой руки. Сенат теперь мой. Лигуры получат законного короля, а предатель уберется ко всем чертям. Все, наконец, встанет на места.

Я откинулся на спинку кресла и посмотрел в потолок, в искристую стеклянную мозаику, сквозь которую пробивались цветные солнечные лучи. К черту сенат! И Пирама к черту! Мои мысли были не здесь. Я ежеминутно жалел, что отпустил ее, но тут же убеждал сам себя, что поступил единственно верно. Верно, черт возьми!

Я несколько раз порывался велеть проследить ее передвижения, но останавливал себя — я не должен ее преследовать. Не должен. Она ясно дала это понять, и я должен уважать ее решение. Хотя бы сейчас. Но мои воспоминания снова и снова возвращались к нашей единственной ночи. Единственной — потому что только она была настоящей. Только она была нашей. Разделенной. Ее робкие касания, ее губы, ее стоны — все это лишь на краткий миг стало моим.

Эмма вытесняла все, даже мысли о Лариссе. Я все еще не знал, как поступить — ждал следующего шага. Он непременно будет — я уверен. Но какой? Пытался предугадать, но все казалось мелким.

В двери протиснулся Морган, поклонился и замер, опустив голову:

— Ваше сиятельство… там ваша жена.

— Вирея?

Морган кивнул.

— Ты узнал, чего ей нужно?

— Хочет говорить с вами.

Какие новости… Я посмотрел на часы: в сенат все равно опаздывал — документы еще не готовы. Начнут без меня. Вирея… Выдумала очередное дерьмо? Или все еще на что-то надеется? Немыслимо! Но мне хотелось посмотреть ей в глаза.

— Зови.

Морган поклонился и вышел.

Когда Вирея показалась в кабинете, я не выдержал, поднялся. Она сделала несколько шагов, но остановилась в отдалении, будто боялась. И правильно делала. Я закипал.

— Здравствуй, Адриан.

— Чего тебе нужно?

— Всего лишь поговорить, — голос был тихим, будто ослабшим.

— Снова явилась чем-то шантажировать?

Я смотрел на нее, и сиюминутный гнев неожиданно отступал. Вирея выглядела такой жалкой, что не стоила даже злости. Дочь этого старого несгибаемого говнюка стояла, как побитая собака. Она осунулась, даже похудела, отчего провис подбородок, прибавив ей несколько лет. Она стала еще некрасивее. Лишь осанка осталась неизменной, хоть и глаза смотрели в пол.

— Нет, — Вирея обреченно покачала головой, — я просто хочу, чтобы ты выслушал меня. Всего несколько минут. Я… во многом не права.

— Вот как? — я приблизился на несколько шагов.

— Я приехала втайне от отца, в наемном корвете. Не хочу, чтобы он знал, что я приходила к тебе — он бы не позволил. Он болен. Сердце.

Не поручусь, что старик, впрямь, болен. Впрочем, плевать. Пусть хоть сдохнет.

— Чего ты хочешь?

Вирея опустила голову еще ниже, но вдруг вскинула с вызовом:

— Я дам тебе развод, Адриан. Хотела сказать только это и…

Я не верил ушам:

— Что?

Она кивнула. Нервно, многократно:

— Я дам тебе развод. Это не жизнь. Я должна тебя отпустить. Потому что люблю. Я сделала много ошибок… и все напрасно. Довольно унижаться. Ты не любишь меня. Никогда не любил. Я должна смириться.

Вирея говорила сбивчиво, тихо, без привычного величия. Я видел совсем чужую перепуганную женщину. Ей было неловко и, кажется, стыдно. Но что значит ее неловкость в сравнении с…

— Перед ней ты тоже извинишься? Улыбнешься и скажешь: «Извини, конфуз?» Ты хоть можешь вообразить, из какого дерьма я ее вытащил? — я смотрел в ее распахнутые глаза и видел, что она ни черта не понимала. Может, толком и не знала. Я подошел вплотную и заглянул ей в лицо: — Она ни в чем перед тобой не виновата. Ни в чем. Если и надо было наказывать — то только меня. Меня! Слышишь? Твоя бабья логика едва не стоила ей жизни. Из-за чертовой ревности!

Губы Виреи дрогнули и изогнулись печальной улыбкой. Она на миг стала сама собой. Прямой, презрительной:

— Надо же… Как ты ее любишь. — Слова резали сталью, но она тут же опомнилась, поникла: — Ей очень повезло — передай ей это от меня.

Я промолчал — это звучало издевкой. Знает ли она? Наверняка, вот и бросается словами. Черт с ней.

Черт с ней.

— Ты можешь считать себя свободным. Дело только в формальностях.

— Я тебя услышал.

Я развернулся и направился к столу, но Вирея не шелохнулась. Так и осталась стоять.

— Дети, Адриан.

Я остановился, повернулся:

— Что «дети»?

— Позволь мне забрать детей. Это единственное, о чем я прошу.

Я не торопился отвечать. Я исполню ее просьбу — это очевидно. Девочки так сильно привязаны к матери, что я не могу их лишить ее. Но за то, что она сделала… Вирея смотрела влажными собачьими глазами, ловила каждое изменение на моем лице.

— Умоляю, Адриан. Не лишай меня детей. Это самое страшное, чем ты можешь меня наказать.

Я редко видел ее в слезах, слезы не шли ей, всегда казались фальшивыми. Но сейчас мне было жаль ее.

— Я отправлю их вечером. Рабы соберут вещи.

— Спасибо.

— У подъезда стоит мой корвет — поезжай на нем.

Она кивнула, утирая глаза:

— Прощай, Адриан.

— Прощай, Вирея.

Она развернулась и тихо вышла.

Я вернулся за стол и уронил голову на руки. Где она была раньше? Если бы я знал об этом раньше… У меня бы было, что предложить. Я через силу вернулся к документам, заверяя листы назначений. Приложил палец к формуляру и тут же подскочил, услышав раскатистый звук взрыва. Я инстинктивно закрыл голову руками и сжался. Окно за спиной плеснуло стеклом, по каменному полу с грохотом что-то прокатилось. Я порывисто встал, поднял упавший предмет — теплый железный болт.

Глава 62

В дверях показался Морган. Бледный, с безумными глазами:

— Ваше сиятельство, взрыв! На улице!

Тоже мне, умник — взрыв я распознаю и без него.

— Что случилось?

Он пожал плечами:

— Не знаю, ваше сиятельство.

Я вышел из кабинета и спустился бегом по лестнице, не дожидаясь, когда приползет платформа лифта. Морган семенил рядом, пытаясь не отставать. Болт, зажатый в моей руке, порождал ужасные догадки. Это транспортный болт — такими проклепывают стальную обшивку…

Я почти знал, что увижу. Твою мать.

В холле царила суета. Сновали рабы, мне наперерез бежала бригада дворцовых медиков. У парадных дверей скопилась толпа. Услышав мои шаги, люди расступились, пропустили медиков и склонились передо мной, давая дорогу.

Каменное крыльцо было разворочено. Несколько ступеней вздыбились, как неровные зубы. Внизу, у самой лестницы, дымилась почерневшая груда металла, бывшая совсем недавно моим корветом. Черный столб гари с тонкими зелеными тенетами все еще поднимался высоко, распространяя отвратительный запах — горел топливный бак. Из развороченной дверцы свисала мягкая, покрытая копотью рука.

Вирея.

Я кинулся к корвету, но один из медиков преградил дорогу:

— Простите, ваше сиятельство, но сейчас мы.

Я кивнул и отступил на несколько шагов, туда, где стоял Морган. Медики сейчас нужнее. Только бы она была жива.

Я повернулся к Моргану:

— Где начальник охраны?

Мальчишка пожал плечами, не в силах оторвать взгляд от дымного столба.

— Найди немедленно.

К счастью, не пришлось. Вальдорец Кирин сам нашел меня:

— Ваше сиятельство, периметр оцеплен. Связь заблокирована.

— Что произошло?

Он покачал головой:

— Пока не ясно. Похоже на замыкание в топливной системе, но я бы не судил так однозначно.

Уточнений не требовалось — я понимал не хуже него. Они должны отработать все версии. Это их обязанность.

Вирею вытащили их покореженного корвета и уложили на гравитационную платформу. Она была вся в крови. Я поспешно подошел, но тот же медик вновь встал на пути:

— Сожалею, ваше сиятельство. Госпожа мертва.

Я не сразу воспринял эти слова. Просто стоял и смотрел, как тело укрывают пленкой: сгоревшие ноги, грудь, окровавленную голову. Знакомая рука безжизненно свисала с платформы. Я подошел, взял Вирею за руку. Мягкую, теплую. Сжимал какое-то время, наконец, положил вдоль тела. Хотел ли я ей такой участи — точно нет.

Но на ее месте должен был быть я.

О поездке в сенат теперь не было и речи. Я вернулся в кабинет, плеснул горанского спирта и залпом выпил несколько глотков. Я все еще не верил. Твою мать, как я скажу об этом детям? При этой мысли меня охватывала паника. Я покачал головой: все потом, не теперь…

Мне не давал покоя этот зеленоватый дым. Чистое топливо без примесей чадит ровной чернотой. Я никогда не был подрывником, но знаю лишь одно вещество, способное чадить зеленым — терганская сера. Ее используют в разрывных снарядах. Она способна в несколько раз увеличить мощность взрыва. Терганскую серу выдает лишь зеленоватый дым. Ни запаха, ни цвета. С открытых поверхностей вещество испаряется за считанные минуты, но на коже держится несколько суток и не смывается. Если работать без перчаток или случайно испачкаться. Твою мать.

Терганская сера может значить только одно — корвет подорвали.

Я связался с Кирином — но они уже все сделали, осталось дождаться анализа. Неглупый мужик. Конечно же, он тоже заметил зеленый дым.

Кирин вошел без доклада, без лишних формальностей:

— Есть. Успели поймать следы терганской серы на остатках топливного бака. Это подрыв, ваше сиятельство.

Я кивнул и приложил ладонь ко лбу — голова раскалывалась и горела:

— Я так и думал.

— Я собрал всех, кто есть на территории дворца. Проверяем квалцидовым датчиком на остатки вещества.

Я снова кивнул, хлебнул спирта:

— Держите меня в курсе, Кирин.

Тот поклонился и вышел.

Кто, твою мать? Кто? Ответ напрашивался только один — Октус. У него все основания. Но это значит, что он что-то пронюхал. Потому и уехал, чтобы оказаться непричастным. Твою мать. Пираму, конечно, уже доложили о взрыве, он потребует официального расследования. И если станет разматывать этот клубок… всплывет все.

Я несколько часов просидел в кабинете, прежде чем вернулся Кирин:

— Ваше сиятельство, один вольнонаемный техник пытался покинуть территорию дворца. На запястье следы тарганской серы.

— Где он?

— В тюрьме для рабов.

Я кивнул и поспешно вышел вслед за Кирином. Никто в здравом уме не станет сейчас покидать дворец, прекрасно понимая, что это может вызвать подозрение. Идут допросы. Вольнонаемники — первые подозреваемые. Нужно быть идиотом. Или виновником…

Техник оказался щуплым имперцем средних лет. Он сидел на стуле, понурив голову и сложив узловатые руки на коленях. Пальцы подрагивали. Он не поднялся, увидев меня, лишь взглянул исподлобья.

Я посмотрел на протоколиста, сидящего за маленьким стальным столом:

— Что он говорит?

— Ничего, ваше сиятельство. Утверждает, что не виноват.

— Тогда откуда следы серы?

В висках заколотило. Через головную боль это казалось особенно мучительным. Я подошел к технику и тряхнул за ворот коричневой форменной куртки, вынуждая встать:

— Ты убил мою жену!

Он хило задергался, понимая, что не может схватить меня за руки:

— Это не я, ваше сиятельство. Не я!

— Откуда сера?

— Это ошибка, ваше сиятельство.

— Ты покушался на мою жизнь!

Я шибанул его о стену, и голова безвольно затряслась.

— Кто тебя нанял? Говори?

Я наотмашь ударил его кулаком по лицу:

— Ты убил мою жену! Ты хотел убить меня!

Я колотил его о стену, пока голова безвольно не повисла, а из носа не заструилась кровь. И мне плевать, как это выглядело.

Кирин осмелился остановить меня:

— Ваше сиятельство, в реестре указано, что он из вашего дома. Но здесь работает всего шесть дней.

Я отпустил техника и обернулся к Кирину:

— Из моего дома?

Он кивнул:

— Его даже не проверяли при приеме.

Я вновь посмотрел на техника, скорчившегося на полу, и вышел, приказав готовить корвет. Допускал ли я подобное — увы, нет. Это моя ошибка. Теперь все предельно однозначно.

Глава 63

Вторая бессонная ночь дала о себе знать. Я уснула, едва голова коснулась подушки, но проснулась на рассвете, когда за окном забрезжило сиреневым. Долго металась по комнате, в надежде придумать какой-то выход. Но не находила. Проверила все двери, окна, но результат был слишком предсказуем. Я снова пленница. Ларисс никогда не позволит мне сбежать. Если единственный выход отсюда — стать его женой… Я покачала головой: я ничего не знаю о своих правах. Никогда не интересовалась правами высокородных. Получу ли я возможность чего-то требовать после? Пойти в суд? Хоть куда-нибудь? Или муж — все равно, что хозяин? Я проклинала свое незнание. Но даже если я имею право куда-то обратиться, Ларисс этого не позволит — просто не выпустит. До тех пор, пока… Меня передернуло — я не могла даже представить, что он касается меня. В кошмарах все еще приходили видения, вызванные той имперской дрянью. Видения, в которых был он. После них как никогда хотелось отмыться. Я вновь замотала головой, села на кровать и закрыла лицо ладонями. Наверное, я проклята. Отсталые народы верят в проклятия. Если кто-то верит, может, это, впрямь, существует. Чтобы снять мое — нужно разрушить злобного идола. До основания. Смогу ли — не такой важный вопрос, важнее — что будет после? Тюрьма? Казнь?

В надежде найти хоть какую-то информацию, я пересмотрела библиотеку Виреи, но увидела лишь несколько справочников по флоре и фауне, которые уже читала, и бесконечную череду любовных романов с переливчатыми голографическими корешками. Больше ничего. На удивление скудный выбор. Похоже, она сентиментальна. От нехватки любви. Глупо было искать здесь книги по праву.

Я хотела жить. Теперь я безумно хотела жить.

Я чувствовала себя такой легкой, выходя на ступени сенаторского дворца. Хозяйкой самой себе. Я уже мечтала вернуться на Норбонн, я уже летела, я уже жила там. Беспокойство вызывала лишь легкая ломота в теле после этой проклятой ночи. Проклятой, потому что она казалась слишком настоящей. Единственная ночь, которую можно назвать ночью. Но тогда я не смела себе в этом признаться, тогда это было не важно. Но теперь впереди тупик, и я могу позволить себе вспоминать. Я снова и снова качала головой: это был лишь один из глупых романов Виреи. Еще живя в этом доме, я пролистала пару и твердо сказала себе: так не бывает. Не бывает. Выдумка.

Лирисс явился вечером, когда за окном едва-едва начало сереть. Не один. Его сопровождал полный имперец в белой мантии с красной папкой в руках. Толстяк поклонился мне:

— Добрый вечер, госпожа.

Я не ответила, лишь смотрела на полукровку. Он поджал губы и направился ко мне, склонился к уху:

— Это государственный регистратор. Короткая церемония — и все.

Я дернулась, но он лишь ухватил повыше локтя:

— Вот этого не надо. Будет так, как я хочу. И я буду признателен, если обойдемся без истерик.

Я покачала головой:

— Нет.

Ларисс шумно выдохнул, вытянул губы:

— Мне — все равно. Ему, — он кивнул на жавшегося у дверей регистратора, — тоже все равно. Деньги творят чудеса. Поэтому, не усложняй.

Он бесцеремонно потащил меня к толстяку, кидая на ходу:

— Начинай.

Регистратор раскрыл свою папку, приосанился:

— Высокородный господин де Во, желаете ли вы взять в жены присутствующую здесь высокородную госпожу Оллердаллен?

— Да.

Я снова дернулась, но полукровка так сжал пальцы, что, казалось, треснет кость.

— Высокородная госпожа Оллердаллен, согласны ли вы взять в мужья присутствующего здесь высокородного господина де Во?

Я молчала, лишь качала головой. Ларисс дернул за руку:

— Ну же!

— Нет.

— Она согласна, господин регистратор.

Ларисс пристально смотрел в лицо толстяка, тот какое-то время медлил, жуя губы, но все же протянул раскрытую папку с лежащим формуляром. Полукровка приложил большой палец к очерченному оранжевым квадрату. Он ухватил мое запястье, намереваясь прижать и мой. Я изо всех сил отнимала руку, но силы были не равны. Я дергалась, рука ходила ходуном над формуляром, никак не попадая в нужное место. Ларисс развернулся и наотмашь ударил меня по щеке, так, что зазвенело в голове, а по лицу разлилась колкая волна. Моя рука на миг ослабла, но этого хватило, чтобы прижать палец к формуляру.

Я с ужасом смотрела, как оранжевая полоса окрашивается в зеленый. Регистратор убрал папку, будто боялся, что я ее вырву, поспешно закрыл и пробормотал, опустив голову:

— Высокородные господа, брак заключен. Данные уже в реестре.

Я поникла. Все. Казалось, меня раздавили каблуком, как насекомое. Я рывком освободилась от хватки полукровки и отошла к колонне, прижалась лбом к узорному перламутру. Щека все еще горела, но это уже не имело никакого значения — я законная жена этого демона. Законная жена. Я смотрела, как Ларисс что-то говорил регистратору. Тот лишь подобострастно улыбался и все время мелко кланялся. Наконец, толстяк развернулся и посеменил к двери, но тут же отскочил и прижал папку к груди.

На пороге стоял де Во. Он опоздал лишь на несколько коротких минут. Проклятых минут. Он прожигал Ларисса горящими глазами, а потом увидел меня, и гнев на его лице сменился недоумением. Наконец, он закрыл дверь на замок и сделал несколько шагов, не отрываясь глядя на брата. Но лицо Ларисса было сейчас гораздо красноречивее. Он стал серым, как дым. Смотрел так, будто не верил глазам или увидел самый страшный кошмар. Он пятился с каждым шагом де Во.

Адриан побагровел. Я видела, как на висках вздулись пульсирующие синие жилы.

— Чертов ублюдок!

Он наступал на Ларисса, но тот мигом метнулся ко мне, и я почувствовала на шее холодную сталь.

— Остынь, брат. Иначе я перережу ей дивное белое горло.

Ларисс прижал меня к груди, прикрылся мной. Его рубиновая серьга змеей холодила щеку, спускалась в вырез платья, заставляя меня содрогаться. Ларисс дышал так шумно, что меня почти оглушало.

— Ты убил Вирею.

— Досадный промах. Но и в этом есть плюсы, брат — ты теперь свободен, как и хотел.

— Какой же ты ублюдок!

— Заметь, я ублюдок с фантазией. И какое верное слово «ублюдок». Но не думай, что ты открыл мне глаза. Ты у нас чистокровный, а я ублюдок. Чистая правда.

Де Во изменился в лице:

— Ты сделал из меня лестницу…

Мне казалось, Ларисс улыбался, но все же молчал.

— Ты возвышался моими руками, чтобы в итоге убить. И получить все.

— Ты начинаешь думать.

Де Во вновь закипал, лицо пошло красными пятнами. Он потянулся к кобуре, но Ларисс предвосхитил жест:

— Отбрось пистолет, иначе я без сожалений перережу ей горло.

Де Во медлил, наконец, положил пистолет на пол и отпиннул в сторону:

— Отпусти ее, — голос казался на удивление ровным. — Это наши дела, она не имеет к ним никакого отношения.

Ларисс хмыкнул:

— Зачем мне отпускать собственную жену? Имею право.

— Ложь.

— Скажи ты, — Ларисс кивнул регистратору.

Тот стоял, вжавшись в стену, и пытался прикрыться папкой:

— Ваше сиятельство, госпожа де Во — законная супруга. Данные в реестре.

Адриан какое-то время стоял, сжав зубы, грудь ходила ходуном.

— Ублюдок.

Ларисс снова лишь хмыкнул. Серьга вновь щекотала кожу.

— Ты размяк, Адриан. Помнится, ты сам был готов расправиться с ней. За все то, что мы вытерпели. Ты и я. Не будь этого проклятого ребенка…

— Это уже не имеет значения.

— Любовь делает дураком, Адриан. А ты и без того был не слишком умен.

— Отпусти ее, и решим все по-мужски.

Ларисс хохотал, лезвие скребло по шее. Одно неверное нажатие — и все.

— Я же говорил… Оставить преимущество и ввязаться в драку, в которой я заведомо проигравший! Нет, Адриан. Это ты уйдешь. И никогда больше не появишься на пороге моего дома.

— Твоего дома… — де Во грустно кивал. — Твоего. Ты прав — мне не переиграть твоих ходов. Но это конец, Ларисс. Ты же понимаешь, что это конец. Глупый конец. Я уйду, но вместо меня придет гвардия. Ты сам загнал себя в тупик.

Он замолчал. Просто стоял и смотрел на меня. На миг показалось, что он сейчас уйдет. Я умоляла одними глазами. Не вынесу, если он уйдет. Адриан опустил голову, будто что-то раздумывал, потом вновь взглянул на меня. Проклятая серьга мерзко щекотала щеку. Хотелось оторвать ее. Оторвать…

Я незаметно подняла руку, не отрывая взгляда от де Во. Главное, чтобы он понял. И он понял. Я нащупала рубиновую цепочку, дернула со всей силы, так, что серьга осталась в руке. Ларисс сдавленно вскрикнул, руки ослабли, он выронил нож и я бросилась прочь, держась за шею. Лезвие успело оцарапать. Когда я обернулась, Ларисс уже лежал на полу с перерезанным горлом, а Адриан сидел на его груди. Наконец, поднялся, положил окровавленный нож на стеклянный столик.

Я смотрела, как под Лариссом стремительно натекает глянцевая багровая лужа из раны на шее, и это зрелище не вызывало во мне ничего. Совсем ничего, будто я смотрела на картинку в книге или пустую голограмму. Но не могла отвести взгляд. Черные волосы разметались по полу, полы темной мантии залегли, как сломанные крылья. Он походил на поверженного демона. Казалось, что он все еще способен восстать.

Неожиданно глупый конец.

Де Во отвернул меня и положил ладони на плечи:

— Не надо. Не смотри на него.

— Почему? — я подняла голову.

Он не ответил. Лишь убрал руки, давая понять, что ни на чем не настаивает. Я повернулась и вновь посмотрела на безжизненное тело. Почему я не должна смотреть? Неужели он думает, что что-то еще способно ранить мой взгляд? Это зрелище приятнее, чем отрезанная голова Мартина-Добровольца. Я просто хотела сохранить его в памяти, чтобы никогда не усомниться в том, что больше никогда не услышу его голоса и отвратительного шуршания его мантии, от которого переворачивалось все внутри, не увижу ухмылку.

У него были свои мысли и свои причины, которые для него имели непреложное значение… Но, это не повод, как бы я не пыталась по-человечески его понять.

Де Во открыл дверь и повернулся к регистратору:

— Полагаю, вы выступите свидетелем. Вы видели все.

Толстяк нервно кивнул и поспешно вышел.

Де Во подошел, встал рядом. Мы стояли и просто смотрели на кровавую лужу. Мне почему-то казалось, что я должна что-то сказать:

— Он твой брат…

Кажется, Адриан грустно усмехнулся:

— Он твой муж…

Теперь усмехнулась я:

— Кажется, я теперь вдова…

Глава 64

— Мое почтение, госпожа де Во.

На пороге квартиры показался имперский нотариус Леон Бар. Плотный, улыбчивый, с хитрыми маленькими глазками хваткого дельца. Я ждала его.

— Здравствуйте, господин Бар.

Я пригласила его присесть, он охотно согласился и распотрошил на столе рабочую папку, разложив кучу формуляров. За последний месяц он стал мне едва ли не родственником. Я буквально сходила с ума от этой казенной шелухи. Сначала хотела бросить все и тут же уехать. Деньги Ларисса — не мои. Мне не нужно от него ничего. Я категорично отказывалась, но Бар пояснил, что я обязана вступить в наследство — а потом могу делать с ним все, что угодно. За время волокиты с документами я передумала — я знаю, что сделаю с этими деньгами. Надеюсь, их хватит. А имя… Имя моей матери, Лиары де Во. Оно тоже мое.

— Итак, госпожа де Во, согласно описи имущества вашего покойного супруга в вашу собственность поступают два городских дома в Сердце Империи, в том числе дом, в котором вы проживали, и две городские квартиры здесь же в районе Каменного сада общей стоимостью девятьсот двадцать семь тысяч геллеров вместе с рабами. А также три накопительных счета в Императорском банке с общей суммой размещенных средств — семьсот десять тысяч геллеров.

Я смотрела на Бара, и меня стало мутить. К горлу подкатывал ком. Я замахала на себя руками и откинулась на спинку кресла. Выпила воды из стоящего рядом стакана. Стало немного легче.

— Вы уверены, что не ошибаетесь?

Он усмехнулся и покачал головой:

— О нет, госпожа. Ваш покойный супруг был весьма состоятельным человеком. Вы получаете имущество и денежные средства на общую сумму один миллион шестьсот тридцать семь тысяч геллеров.

Я вновь откинулась на спинку кресла и прижала пальцы к губам:

— Вы утверждаете, что это третья часть состояния?

Бар кивнул, хитро сверкнул глазками:

— Истинно так, госпожа. Остальные две части, согласно закону, отходят вашему пасынку. Весьма не бедный молодой человек.

Я не знала, что сказать. Просто сказать, что я оказалась богатой — не сказать ничего. Я даже не могла вообразить такие деньги.

Бар улыбнулся, подсовывая формуляры:

— Соблаговолите приложить палец, госпожа.

Я выполнила просьбу, наблюдая, как оранжевый сменяется зеленым — уже почти привычно. Бар отложил заверенные формуляры.

— У меня к вам одна просьба от его сиятельства.

Я подняла голову, подалась вперед:

— Как он? Вы бываете у него?

Бар кивнул:

— Как должностное лицо, госпожа. Наследное дело касается и его, как официального попечителя. Частных лиц к нему не пускают. Даже родственников.

Я опустила голову. Сразу после убийства де Во сам вызвал гвардию и сам во всем признался. Это было достойно. Сначала он провел сутки в имперской тюрьме, а позже был отпущен под домашний арест. На время суда и следствия. Все вылилось в грандиозный скандал и неизвестно, когда закончится. Я сделала все, что смогла. Было ли мне все равно — уже нет. Я боялась даже представить, что было бы, если бы я осталась женой Ларисса. Он бы меня уничтожил. Я хотела, чтобы де Во оправдали. Я два раза выезжала давать показания. В первый раз к следователям по делу, второй — в суд. Там я и видела Адриана в последний раз. Он все время смотрел на меня.

— Что хочет его сиятельство, господин Бар?

Нотариус пододвинул ко мне формуляр:

— Его сиятельство хочет, чтобы вы продали ему дом. Полагаю, вы понимаете, о каком доме идет речь?

Я кивнула.

— Его сиятельство предлагает вам двести пятьдесят тысяч геллеров.

— Я согласна, господин Бар, — я вытянула руку над столом, ожидая, когда он выудит нужный формуляр. — Но, кажется, он стоит двести.

Бар кивнул:

— Все правильно, но пятьдесят тысяч покрывают процент займа и процент по сделке. Его сиятельство берет эти суммы на себя.

Я кивнула и прижала палец к подставленному формуляру:

— Господин Бар, могу я поручить вам продажу моей имперской недвижимости? За соответствующий процент, разумеется.

Он расплылся в улыбке:

— Конечно, госпожа. Только, разве вы собираетесь уезжать?

— Да, господин Бар. Я возвращаюсь домой.

Он повел бровями но ничего не сказал, вернулся к документам.

Когда нотариус, наконец, ушел, я посмотрела на часы: через два часа отбывает корабль. Я все еще не верила, что уезжаю. Из всего багажа со мной была лишь папка с документами и карта с электронными геллерами. Та самая, которую тогда дал де Во.

Я посмотрела на улицу, вглядываясь напоследок в блестящую толчею транспорта — дома я такого уже не увижу. Захочу ли я вернуться сюда — кто знает. Сейчас я скажу, что нет, но не могу поручиться с такой же уверенностью за будущее.

* * *

Я смотрела в огромное панорамное окно иллюминатора и наблюдала, как уменьшается бежево-коричневый шар в ярких зеленых пятнах — Сердце Империи. Я все еще не верила, что это не сон, казалось, стоит закрыть глаза, и я окажусь где угодно, только не на борту роскошного корабля. Я прижалась щекой к холодному стеклу, как ребенок, вглядывалась в звездную черноту космоса. Что-то осталось недосказанным. Я бы хотела проститься с де Во, но это оказалось невозможно. Может, и к лучшему. Я боялась принять неправильное, невозможное решение. А он… если бы он только узнал о моей маленькой тайне — никогда бы уже не отпустил.

Эпилог

— Госпожа де Во! Госпожа де Во! — Камилла вбежала в мой кабинет, утираясь рукавом джеллабы. — Там новая девушка, в пустыне нашли, пока не успела слишком далеко зайти.

Я поднялась порывисто, без лишних вопросов. То, что успели перехватить — уже хорошо, но скорее всего, предстоит очень много работы. Они попадали ко мне по-разному. Кто-то, кто посмелее, или же, наоборот, послабее, приходил сам. Благо, они теперь точно знали куда идти. Кто-то упорствовал и пытался решить проблему по-старинке. Известно как: свести счеты с жизнью или дождаться родов и отнести ребенка в пустыню. К счастью, теперь не все эти несчастные дети погибали в раскаленном песке. Многих анонимно приносили в мой приют.

«Вилма». Я назвала его «Вилма». Здесь просто не могло быть другого названия.

Мы вышли в приемную на первом этаже. Лора уже забрала мальчика и передала нянечкам, чтобы помыть и переодеть, а несчастная мать сидела на краю кушетки, уронив светловолосую голову на тонкие смуглые руки, торчащие из широких рукавов джеллабы. Она не плакала, просто сидела, закаменев. Даже не шевельнулась, когда я подошла и села рядом. Она уже отрешилась от всего.

— У тебя прекрасный малыш.

Девушка молчала. Совсем молоденькая, почти ребенок. Уже знаю, она сейчас не хотела ничего слышать о ребенке, она отреклась от него, когда выходила в пустыню. Но это пройдет. Минет несколько дней, и она оживет. Впрочем… некоторым требовались недели. За полтора года существования моего приюта трое все же бросили детей. Просто ушли и не вернулись. Я их не осуждаю. Это выбор, и они имели на него право, но…

Я в страшном сне не могла представить, что оставляю сына.

Я легко погладила девушку по спине:

— Как тебя зовут?

— Сирин, — прозвучало едва слышно, глухо, будто горло намертво пересохло.

— Поживи у нас, Сирин. Тебя здесь никто не осудит. И никто не обидит.

Я не лучший психолог, увы. Лора справляется гораздо убедительнее, особенно теперь, когда очень заметно ждала первенца. Она перестала хватать звезды с неба и вышла за местного. Говорит, что счастлива. А кто, впрямь, счастлив — тетушка Джен, ее мама.

Сирин, наконец, подняла голову, посмотрела на меня пустыми глазами:

— Спасибо, госпожа, — формальность, в ней нет благодарности, но это уже не молчание. Это уже брешь.

Госпожа… Я смирилась — просто пришлось. Я для них теперь высокородная имперка, инородное тело. Сначала я настаивала, чтобы меня называли по имени, но потом поняла, что они чувствуют себя неловко — я больше не презираемая полукровка. Имя — для своих.

Я поднялась и вышла из приемной — от меня сейчас больше ничего не требовалось. Тетушка Джен справится лучше всех. А потом помогут те девочки, которые когда-то тоже были на ее месте. Они — мои самые главные помощники и главные психологи. Они и время.

Я спустилась в крытый сад — единственную бесполезную роскошь, которую позволила себе. Вернувшись, я безумно тосковала о зелени и фонтанах. Стеклянный короб с системой охлаждения обошелся в баснословную сумму, зато теперь любой желающий мог прийти и посмотреть. Увы, через стекло. Когда не было стекла, люди попросту обрывали траву и листья, которые никогда не видели, чтобы забрать с собой. Теперь зелень обрывал только Тит, за что обязательно получал по рукам. Но Титу позволялось все.

Он и теперь крепко сжимал маленькой пятерней пучок сочной зеленой травы, но только увидел меня, швырнул зелень на дорожку и побежал, едва не падая на неверных ногах, широко расставляя руки:

— Мама! Мама!

— Ты снова нарвал травку…

Я подхватила его и крепко прижала к себе, понимая, что белоснежная джеллаба теперь будет испорчена зелеными пятнами. Но разве это имеет хоть какое-то значение? Тит стоил всего, что мне довелось пережить. Каждой минуты страданий. Он — моя награда, мое счастье, мой воздух. Маленькая копия своего отца с янтарными глазами и мягкими светлыми волосами с холодным серым отливом. Я безмерно благодарна за него его отцу. Главное, чтобы сын не перенял его характер.

Он был желанным ребенком. Самым желанным. Но каждый раз, видя его в крытом саду, я отчаянно понимала, что ему здесь не место. Гнала эту мысль, заталкивала подальше, но она снова и снова буравила меня, как маленькая коварная заноза. Он истинный высокородный с ворохом привилегий и прочей имперской ерунды. Законнорожденный высокородный, потому что я — почтенная вдова. Тит не должен считаться сыном полукровки — это отвратительнее всего. Это не давало мне покоя. У него чистая кровь, и у него есть отец.

Я не уезжала из Сердца Империи — я бежала, не думая о последствиях. Потому что еще никак не могла осознать, что все закончилось. Бежала, забирая самое дорогое. Хотела разорвать любые связи, еще не понимая, что теперь ничего уже невозможно разорвать. Я осознала это только здесь, на Норбонне, глядя на нашего сына. Я не имела права лишать его отца. И не хотела. Я ежедневно следила за процессом по сводкам новостей и была рада, когда все завершилось. Адриана оправдали по всем пунктам и восстановили в должности. Я должна была сразу связаться с ним, сказать, еще до рождения Тита, но я медлила, не решалась. А потом этот шаг казался все труднее. Я трусливо оттягивала, отчаянно хотела, чтобы он пришел сам. Но он не приходил.

На пороге оранжереи появилась одна из девушек:

— Госпожа, вас там спрашивают. У ворот.

— Кто?

Она пожала плечами.

Я вышла вместе с Титом на руках, остановилась под навесом, глядя в сторону ворот. Опустила малыша, потому что руки стремительно слабели. Я оперлась о колонну, не в силах сделать ни шага. Кивнула няне:

— Уведи ребенка в дом.

Девушка взяла Тита за руку, а он все время оглядывался назад, на ворота. Будто что-то чувствовал.

Я ждала этой встречи.

Я многое воображала за это время. Какой она будет. Что я скажу ему, что он ответит. Но все представлялось фальшивым, как в самодеятельном театре. Я не знала, что скажу. Не знала, что он ответит. Потом поняла, что возможно многое — очень многое. Что все зависит от того, кто именно ко мне придет.

Он был один, в белой джеллабе, как все. Капюшон надвинут на глаза, свободный край ткани закрывал лицо до самых глаз. Как у всех. Смешно, но я всегда воображала его в мантии Великого Сенатора. Красной, как кровь. Неуместной здесь, как и он сам.

Я сделала несколько шагов, потом будто опомнилась и остановилась. Он направился в мою сторону, а я слушала, как мучительно колотится сердце. Наконец, он остановился в нескольких шагах, снял капюшон и убрал ткань с лица. Мне казалось, он постарел. Или похудел. Лицо стало острее, резче. Он долго молчал, просто пожирал меня глазами. Наконец, отвел взгляд:

— Ты изменилась.

Я кивнула:

— Ты тоже.

— Стала еще красивее.

Я усмехнулась и опустила голову:

— Что ты делаешь здесь?

— Прибыл вчера с ополчением.

Врет. Ополчение не прибывало ни вчера, ни в ближайший месяц.

— Я думала, Великий Сенатор должен прибывать более помпезно.

Он покачал головой:

— Я больше не Великий Сенатор. Я попросил освободить меня от должности.

Я об этом не знала.

— Разве так можно?

Он грустно усмехнулся:

— Когда-то Император обещал выполнить любую мою просьбу. Он не стал отказываться от своих слов.

— Мне казалось, это то, о чем ты мечтал. Должность.

Он вновь покачал головой:

— Мне тоже так казалось. Я мечтал не о том. Да это были и не мои мечты… Все это потеряло смысл.

— Мне жаль. Тогда зачем ты здесь?

— Я пришел просить прощения. Даже если не достоин его.

— Не нужно, — теперь я тоже чувствовала себя виноватой перед ним.

Я хотела отстраниться, но он поймал мою ладонь, прижал к губам:

— Прости меня. — Он покачал головой: — Не знаю, что ты сделала со мной. Околдовала? Я погибаю без тебя. Я не заслуживаю прощения, но все равно прошу простить.

Я резко повернулась к нему спиной. Со мной говорил тот, другой Адриан, которого я знала так мало. Но я видела его каждый раз, глядя на Тита. Я не могла его ненавидеть, потому что уже давно простила. Пусть и кажется, что это невозможно.

— Мама! — Тит выскочил из дверей и бежал под навесом.

Няня, согнувшись, семенила за ним. Наконец, поймала:

— Простите, я… — она заметила де Во и замолчала.

И, конечно, все поняла. Все станет понятно любому, кто только взглянет на него.

— Мелина, оставь Тита и можешь идти.

Девушка юркнула в дом.

Я с затаенным триумфом наблюдала, как Адриан пожирает сына глазами.

— Тит…

— Тит де Во.

— Мой сын…

Я бы многое отдала за эту минуту, она стоила пережитого дерьма. Если бы я была сентиментальной, наверное, разревелась бы. Он всю жизнь мечтал о сыне. Адриан осел, опустился на корточки, уткнувшись коленом в песок, и молчал. Я взяла Тита за руку, подвела и сама поразилась столь очевидному сходству. Только слепой усомнится, что он сын своего отца.

Адриан смотрел на него, не в силах пошевелиться, не в силах говорить. Я ощущала себя так, будто уложила его на лопатки и наступила на горло. Тит внимательно смотрел в лицо отца, протянул руку, ухватил его за нос и с веселым визгом и хохотом понесся в дом.

Адриан тяжело поднялся и прижал меня к себе. Крепко, без возможности освободиться.

— Спасибо.

Одно лишь слово — теперь он просто молчал. Я бросила взгляд на окна, полные любопытных голов — сплетен теперь хватит на ближайший месяц.

Он, наконец, пришел в себя, отстранился:

— Мальчику нужен отец. Он должен занять положение по праву рождения. Он не должен жить, как я, пытаясь отвоевать свое место. Он не должен жить, как ты, не зная семьи. Он должен быть счастливее нас. Должен стать лучше, чем я.

Я опустила голову. Он говорил все то, о чем я неоднократно думала сама. Я чувствовала себя виноватой. Чудовищно виноватой. Сейчас я остро понимала, насколько все это было глупо и эгоистично. Насколько трусливо. Я хотела помогать чужим детям, но как поступала со своим…

Адриан отстранился, заглянул мне в глаза:

— Когда ты собиралась сказать мне?

Я опустила голову — не знала, что отвечать Я собиралась. Но даже себе не могла ответить, когда это будет.

— Ему нужны оба: и мать, и отец. А мне нужен мой сын и нужна любимая женщина. Вопрос лишь в том, нужен ли я тебе? — Он покачал головой в ответ сам себе: — Но я не отдам тебя никому другому.

Он снова решал за меня, но сейчас это не выглядело угрозой. Уверенно отметал мои сомнения, которые я могу перебирать целую вечность. Они уничтожат меня. Будут расти с каждым годом вместе с Титом. Мне нужен тот, кто отметет сомнения. Больше не хочу терзаться, пытаясь разобраться в том, что было. Мы оба другие, и я хочу узнать, насколько мы оба изменились. Я не прощу себе трусость. Тит ее не простит.

Я подняла голову и заглянула ему в глаза:

— Ты нужен.



Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Глава 31
  • Глава 32
  • Глава 33
  • Глава 34
  • Глава 35
  • Глава 36
  • Глава 37
  • Глава 38
  • Глава 39
  • Глава 40
  • Глава 41
  • Глава 42
  • Глава 43
  • Глава 44
  • Глава 45
  • Глава 46
  • Глава 47
  • Глава 48
  • Глава 49
  • Глава 50
  • Глава 51
  • Глава 52
  • Глава 53
  • Глава 54
  • Глава 55
  • Глава 56
  • Глава 57
  • Глава 58
  • Глава 59
  • Глава 60
  • Глава 61
  • Глава 62
  • Глава 63
  • Глава 64
  • Эпилог