Третье февраля [Макс Костяев] (fb2) читать онлайн

Макс Костяев Третье февраля

И я сквозь эту чащу босиком иду

Знаешь, февраль теперь мой нелюбимый месяц в любом году.

Mary Gu

I

Она ведь была той, которую я любил, которой неимоверно восхищался и которую боготворил! Словно тонкая кромка льда, сказочные узоры крепкого морозца на окнах, едва сопоставимые друг с другом снежинки! Это лишь маленькая, я бы даже сказал, крохотная часть того описания, которого бы сравнилось с нею! Она — муза! Она неживое во плоти, но в то же время до безумства теплое и такое близкое, что кажется: если коснуться, можно впитать в себя ее частичку, принять в тело кусочек того самого тепла и разливать по своему телу, разгоняя уже и без того гулкими стуками бьющееся сердце.

Нимфа среди обычных нас, среди смертных людей. Невероятная и до восхитительности сладкая. Как сок свежевыжатого апельсина — немного горечи, чуть кислинки и бесконечное море блаженства и тающего на языке сахара, всасывающегося в слюну, в кровь, в душу.

Никогда прежде мне не доводилось находить столь непохожих на человечков богинь, глазами, которые могли сжечь любого, кто случайно зацепиться за их красоту. Обратного пути нет. Нельзя даже своим разумом, своими слабыми извилинами найти выход из любовного склепа, кроме как остаться в нем, забыть, кто ты есть, как тебя ранее звали, и предаваться любви или, что хуже, томительному ожиданию ответа от богоподобной в надежде все же когда-нибудь познать законы женского тела.

Пошлости нет. Нет и триумфальной арки над нашими головами, ознаменовавшими бы скрепление наших сердец, а значится, и вбирание одной душой другой на небесах на веки вечные. Но знали бы вы, как я пылал, как я жалел, что все произошло именно так, как предначертано! Я до конца дней не мог простить, не мог отпустить, принять, смириться, убежать от этого прошлого, которое вечно доканывало меня ночами, заставляло просыпаться в лихорадке, стирать со лба пот и дрожащими пальцами класть под язык беленькую таблеточку. Стакан воды, подайте мне стакан воды!

Холодная, слегка вязкая жидкость меня успокаивала на какое-то время. Я все так же бредил, мне снилась она, но после таблетки мой призрак не пытался гнаться за нею во сне, кануть в бурный поток, разливающейся по половодью реки и прыгать за ней в черноту с отвесных кавказских скал. Я просто наблюдал, с болью, сдавливающей грудь, с нервными вздохами и металлическим холодком в сердечном серванте, как она, такая свежая, еще с видимыми признаками молока матери и девственной красоты, ускользает во все новые реалии, иные геометрии пространства и бежит куда-то, но только не ко мне, ее поклоннику.

Может, мне все грезится и написанное в этом письме-исповеди к ней, никогда не существовало. Возможно, меня, паренька, огрели по затылку деревенские хулиганы и навсегда заставили страдать по вымышленной моим воспаленным мозгом женщине, перевернувшей сознание, даровавшей мне одновременно и жизнь, и смерть. Тем не менее стоит, пожалуй, очнуться, впустить свою плоть в реалии мира и наконец узнать, было ли это на самом деле. В любом случае я должен остаться благодарным: если не сон, узнать, где она, ее домашний адрес, какие-нибудь записки и непременно ехать искать, если же грезы, то… не ломать себя, не грустить и не сожалеть за все то, что происходило со мной в бессознательном. Конечно, запомнить или зарисовать подругу и пытаться отыскать похожую было бы также неплохо, но боюсь, что художник я никудышный. Впрочем, барышня может оказаться схожей лишь по лицу, а характер окажется сущей дрянью. Но как бы я желал, чтобы эти мгновенья ни на долю секунды не оказались сном…

II

Как русский человек любит и восхищается своей Отчизной, точно так же я был нежен к своим родным краям.

Три улицы с пятью-шестью пожеванными от времени домами (в черни ночи смотревшимися особенно страшно) гармонично сочетались в единый небольшой колхоз, работавший во славу советского правительства.

Летом можно было привольно разгуливать по прибрежным перелескам, перетекающим в смешанные леса, и вдыхать сладкий запах гноящихся от солнечных лучей лип, купаться в незамысловатой в своем потоке речке, удить там же карасей, пасти коров, к которым вечно липнут большие зеленые мухи, и слушать стук собственного сердца, перебрасываясь парой-тройкой фраз с красивыми доярками, облюбовавшими животных, как своих собственных.

Зимой деревенька начинала жить в особенном ритме — замедлялась. В холода люди жались друг к другу, зажигали свечи, топили печки, лепили всей семьей табани, укрывались теплыми одеялами, жались к новорожденным овечкам и в их тепле засыпали. Чуть только отступал морозец, народ высыпался на улицу. Мальчишки и девчонки катались с горки, метали мокрый снежок и лепили снеговиков, весело помахивавших своими деревянными ручками.

В то время я увлекался Блоком и Есениным, читал взахлеб и не мог остановиться даже ночью. Такую необыкновенную страсть к книгам мне с детства привила бабушка, Лидия Федоровна, работавшая в тридцатых годах учительницей русского языка и литературы. В тяжелые военные годы она перестала преподавать и перешла помогать в тыл. После победы к работе в сельской школе не вернулась, стала подводить память. Помню, приносила мне книжку «Сказки на ночь» и подолгу читала под лучиной с чуть поблескивающим светом, а я, укутанный в толстый тулуп, накрытый поверх еще каким-то теплым старым одеялом, надоедливо шмыгал носом, потел и покашливал. Бабушкины сказки ставили меня на ноги быстро, но не только они. Еще очень помогала медсестра Тонька с ее лекарствами и баб Танино грушевое варенье.

Родителей у меня тогда уже не было. Отец погиб на фронте, мама умерла от сердечного приступа в сорок седьмом. Наверное, не смогла пережить такого страшного удара. Лиц их я уже и не помню толком. Бабушка иногда достает из-под кровати старые фотоальбомы и со слезами на глазах перелистывает. Вспоминает прошедшие года, а они вот, казалось бы, еще вчера были. Тринадцать лет как три дня пролетели. Заглядывать она мне в них разрешает, я и сам, бывало, плакал, не мог переносить бабушкиных слез, да и утешить ее хотелось, поддержать как-нибудь.

Так понемногу (как вода из только что родившегося источника) утекло мое детство. Маленькими шажками из загорелого хулигана, воображающего, что в руках вместо палки добротный свинцовый автомат я перебрался в еще более интересную пору, расцвет моей молодости.

Еще только зарождающейся молодости, простыми словами, юности. Такой период, когда тебе становятся менее интересны игрушки и все более привлекательными кажутся (или они всегда такими были) деревенские девочки, которых никоим образом ты пытался раньше не замечать.

Первой моей любовью, любовью будущего советского гражданина с хорошим жалованьем (как я тогда воображал), была одноклассница Верка. Веснушчатая, с огненно-рыжими волосами и бесконечно зелеными глазами, она восхищала меня. Тоненькая, еще только набирающая небесной манны, наполняющаяся женскими чарами и каким-то таинственным соком необыкновенного дерева, Вера поневоле притягивала взгляды всех наших парней, в числе которых были мои «бывшие боевые товарищи»: Сашка и Петька. «Рыжая» — так мы ее прозвали и звала вся школа после. Она сначала долго злилась на нас, колотила прилюдно, а мы и рады были. После все как-то на нет сошло. Перестала Вера на нас дураков обижаться. Сашка с Петькой уже тогда к другой девочке липнуть стали, Свете Беловой, которая в деревню к нам из города приехала, потому что у нее родители там вроде поругались. Сдружились с ней позже, когда она завесу с себя приоткрыла, перестала нас, подрастающих комсомольцев, чураться.

Но все это ничего. Дружили, играли, взрослели, менялись, работали, помогали, навязывали красные галстучки, кричали дружно: «Всегда готов!» и неотступно желали попасть в компартию. Веселились и жили, пока не пришло время выбираться из родительского гнезда, покидать родной дом и до боли знакомые края. Меня направили в Москву.

III

Пахло крепким табаком и паровозным дымом. Пассажиры спешили со своими сумками-чемоданами, раскрашенные и приодетые каждый в своего железного жука, неустанно щелкающего черными масляными поршнями. Поток перемешивался и толкался с теми, кто покидал паровозы, — они уже достигли пункта своего назначения и готовы были познавать новые дали. Всем, независимо от того, была ли эта маленькая сельская станция или большой городской вокзал, грезились большие перспективы и успешное, для каждого по-разному свое, будущее. Для меня такой станцией оказалась Подмосковная.

Еще не Москва с ее золотыми цветами, белокаменными архитектурами и красным величественным Кремлем, словно сказочный дракон, приземлившимся посреди «панелек» и «сталинок», но такая же манящая и пьянящая одним ее названием, звучащим повсюду из звонких граммофонов.

Укутанный в купленное по случаю переезда пальто и поправляя некстати смотревшуюся шапку, я старался не грести в потоке. В руках у меня был коричневый чемодан с кожаными ручками, который я старался, пока был на вокзале, держать покрепче, так, чтобы его нельзя было вырвать из моей ладони и мгновенно исчезнуть с награбленным. Все, что я привез в нем, — это кое-какие жизненно-необходимые вещи, пятнадцать рублей и бабушкин фотоальбом, который за день перед своей смертью она в горячечном состоянии мне завещала.

Там же на вокзале я поинтересовался, где можно в Москве временно остановиться, так как на дорогие и уютные гостиницы денег у меня не было. Один гражданин с лицом, поеденным оспой, подсказал мне домашний телефон некой пожилой дамы, Прасковьи И. А., любезно предоставляющей комнатушки за, как он тогда выразился, «сущие гроши».

— Но там, не дайте мне солгать, будет неимоверно грязно и не убрано!

— Я бы так не сказал, но в любом случае за пять рублей в месяц это лучшее, что вы можете отыскать в столице.

Спорить с ним я не стал, болезненно смотревшийся товарищ был прав по всем фронтам, и это больше всего меня в нем раздражало. Отделавшись от него, я первым делом поспешил к первому бросившемуся на глаза телефону-автомату, возле которого уже столпилась очередь.

Какая-то девочка с невероятно белыми волосами, проклевывающимися сквозь коричневую шапочку, стояла передо мной, и, когда я приблизился, она на секунду оглянулась. Потянулась одна минута, вторая, третья.

— А вы с кем хотите поговорить?

Снова она. Я отметил, что у нее типичная для большинства белокурых девочек особенность: в составной части к таким неимоверно белоснежным волосам идут бесконечно голубые глаза, как небо в ясную погоду или как водная гладь.

— С одной женщиной.

— Она ваша возлюбленная?

— Нет, что вы, нет. Она единственная, кто может предоставить мне жилье в этом городе.

— Вы к нам приехали? А откуда?

— Из Сибири.

— У вас там, наверное, очень холодно! Что же вы правильно сделали! Здесь вам будет намного лучше.

— Я тоже так думаю.

Девочка продолжала смотреть на меня своими глазами-алмазами. Наверное, ей просто скучно и она очень любопытная. Обычно в школах учат не заговаривать с незнакомцами.

— Знаете, как называется эта штуковина?

Малышка достала из кармашка солнцезащитные стеклышки, аккуратно приделанные к металлической выкрашенной в смоляной цвет оправе.

— Черные очки.

— Да, а вы знаете их свойства? Когда солнце бьет в глаза, нужно надеть их, и тогда оно затемняется, и не только оно. Мир вокруг затемняется! Вы представьте себе! Так же ведь и в жизни: мы непроизвольно надеваем на себя черные очки и сами себе светлое и теплое меняем на черное и безвыходное.

Я посерьезнел и взглянул на это милое дитя с другой стороны — как на взрослого человека. То, что она сейчас выпалила, было не что иное, как понимание чего-то высокого. Откуда же она извлекла такие знания? Неужели это стали преподавать в школах с такого возраста?

— Ты, верно, увлекаешься философией?

— Если только немного. Мама работает в архиве при историческом музее, там много всяких книжек, предметов искусства и прочей дребедени. Честно, мне нравится, когда большие человечки начинают воспринимать меня по-другому. Когда я начинаю заводить про очки, они уже не чувствуют, что разговаривают с ребенком.

— Вы меня поразили.

Девочка улыбнулась и спрятала очки обратно в кармашек.

— Если вы хотите поговорить о созидании мира и прочего-прочего, то мне что-то совсем не хочется. Уж простите, что вот так вдруг.

— Я и не думал об этом, — признался я.

— Я рада, что меня окружают понимающие люди. Меня, кстати, зовут Соня, а вас?

— Юра, — представился я в ответ.

— А по батюшке вас как? Вы же взрослый, мне неудобно будет к вам так обращаться.

— Борисович… Юрий Борисович.

Очередь к тому времени подошла к мужчине, одетому в шинель и постоянно покашливающему, верно, больному гриппом. За ним была Соня, и далее я.

— Не хотите познакомиться с моей мамой? — неожиданно спросила девочка после небольшой паузы. — Мама будет рада вам. Вы хоть и человек рабочий, это видно по вашим рукам, осанке и примерному телосложению (все же одежда скрывает некоторые мускульные величины), уверена, она не откажет вам в предоставлении комнаты.

— Думаю, это излишне. Вы и так слишком благосклонны, — попытался мягко отказаться я.

— Ну что же, очень зря, — вздохнула не без сожаления Соня. — Только бы вы знали, как необычайны на вкус мамины рыбные пироги! Пальчики оближешь! А чай, какой вкуснейший зеленый чай!

Соня мечтательно возвела глаза вверх, в серое небо.

— Думаю, просто познакомиться будет весьма неплохой затеей. Тем более мне же нужно наживать друзей в новом городе.

— Чудно! — радостно воскликнула девочка и даже прихлопнула в ладоши. — Что же мы тогда стоим? Идемте скорее!

Она резко схватила меня за руку, увлекая за собой. Такая быстрая, порывистая и энергичная. Мы шли Ленинским проспектом, вдоль желтых домов, мимо проносящихся и гудящих моторами машин и сладко пахнущих булочных магазинчиков. Улица, еще одна улица. Булочные сменились парикмахерскими, в которых девушки с яркими прическами и накрашенными губками постригали важных господ и их дам. На одной из улиц (кажется, это была Крупской) мы прыгнули в желтый трамвай. Соня еще пыталась заплатить за себя сама, но меня бы совесть замучила, если бы я позволил ей это сделать.

Четыре копейки — ии вот наш трамвайчик уже мчит, поскрипывая тормозами. Соня нашла себе место присесть, я остался стоять подле. Она улыбалась и изредка поглядывала на меня. Я старался не придавать этому значения.

Через пару-тройку остановок мы вышли. Это был Раменский бульвар. Как только мы вновь оказались на улице, Соня снова стала дергать меня за руку и шла так быстро, что почти переходила на бег. Она словно боялась, что может не успеть познакомить меня со своей мамой.

— Пришли.

Обычное серое пятиэтажное здание. В подъезде стоял кислый запах, от чего мне пришлось зажать нос. Соня лишь хихикнула.

— Просто на первом этаже живет баба Зина. У нее дюжина кошек, вот они и источают эти запахи.

Мы миновали лестничные пролеты и вскоре очутились возле одной из входных дверей, отделявшей личную жизнь от общественной. Соня своим тоненьким пальчиком дотронулась до дверного звонка. Там, в зазеркалье, волнами разлетелась трель маленьких птичек. Послышались шаги. Щелчки.

На пороге стояла женщина, точнее я бы не осмелился дать ей такую характеристику. Это была девушка лет так двадцати пяти, со светлыми волосами, веснушками на щеках, белесым шрамом, кончиком своего язычка выползшим на розоватый подбородок, и мягко-розового цвета губами. Я бросил быстрый взгляд на Соню. Девочка была неистово похожа на нее. Будто двух близняшек отлили, только каждую в свое время.

— Мам, это Юра. Точнее, Юрий Борисович. Мой новый друг, — пролепетала Соня и глазами, искрящимися от разливающегося удовольствия, воззрилась на нее.

Девушка взглянула на меня. Сначала недоверчиво, потом более мягко, потому что в то время, как она нахмурилась, я тут же посерьезнел.

— Татьяна Сергеевна, — представилась девушка. — Что ж, Юрий, пройдемте пить чай. Соня редко приводит гостей, но они у нас на вес золота.

Я глупо улыбнулся и кивнул. Пропустил вперед себя Соню, которая очень быстро сбросила с себя пальто и побежала мыть руки. Татьяна Сергеевна осталась сопровождать гостя. Зеленые глаза, наполненные какой-то неизвестной печалью, осматривали меня с ног до головы, пока я раздевался.

— Можете оставить чемодан здесь, — махнула рукой она на небольшую тумбу, стоявшую подле и, видно, предполагаемую специально для таких случаев.

Я положил свою весьма скудную сокровищницу и, стесненно улыбнувшись, проследовал в ванную.

— Правда у меня мама красивая?

Соня заглянула в ванную, в то время как я умывал холодным лицо. Мой короткий кивок — и она, блаженствуя в каких-то своих мыслях, убежала прочь.

К тому времени, когда я вошел на кухню, все было приготовлено: стол покрыт белой скатертью, три кружечки дымились от налитого в них чая, посреди возвышалась стеклянная вазочка с засыхающими ромашками, а рядом лежал бумажный сверток, в котором лежало несколько кусочков сахара.

— Чем богаты, — сказала Татьяна Сергеевна. — Милости просим, дорогой товарищ.

Я поблагодарил семейство и сел на предложенный стул. Пододвинул чашечку, предполагавшуюся для меня и нежно обхватил ее пальцами.

— Так вы, Юрий Борисович, ищете комнатку, где можно было бы остановиться?

Я посмотрел на Соню. Та смущенно отвела глаза.

— Да, Татьяна Сергеевна. Я, как человек приезжий и не имеющий в городе знакомых или родственников, вынужден скитаться в поисках комнатушки, — ответил я и отхлебнул немного чаю. — Если это возможно, называйте меня просто Юра.

— Да, так было бы намного легче, — сказала девушка. — Для вас тоже, можно просто Таня.

— Ах, как чудно! — тут же встрепенулась Сонечка. — Мам, ты даже представить себе не можешь, насколько Юра добрый! Он за меня в трамвае заплатил, хотя я не хотела и отпиралась.

— Спасибо вам, Юра, — сказала Таня. — Я непременно верну вам деньги.

— Нет, я не возьму, право, не возьму! Это же сущие гроши. Любой порядочный гражданин поступил бы так же на моем месте.

— Что ж, благодарю в таком случае. Если не секрет, откуда вы приехали в Москву?

Я поведал им о краях, в которых родился, вырос и работал. Где любил каждую частичку земли, каждый клочок небосклона и безумно наслаждался пением птичек ранним утром во влажных от росы и ночного дождя лесах, пока я сам, позевывая, удил карасей у речки.

— Это все так здорово! — не переставая восхищаться моими рассказами, восклицала Соня. — Но как же любовь? Вы любили когда-нибудь?

— Любил, но то была любовь ненастоящая, детская.

— А сейчас?

Соня посмотрела на меня своими стеклышками-глазами.

Я знал, что она хочет услышать, но промолчал. Соня вмиг потухла.

— Что-то мне нездоровится, — сказала она и аккуратно дотронулась своей ладошкой до маленького лба. — Кажется, температура разыгралась.

Она, тихо ступая, вышла из кухни и исчезла в глубине квартиры.

— Не обращайте на нее внимания, — поспешила сказать Таня, как только Соня хлопнула какой-то дверью, вероятно, своей комнаты. — Ей очень не хватает отца. Вы, кстати, очень похожи на него. Мне думается, именно по этой причине вы здесь.

— Заменить отца?

— Нет, вовсе нет, — бросила легкий смешок девушка. — Муж бросил меня, едва Соне исполнилось семь лет. Не знаю, что сыграло такую злую шутку: его гневные восклицания в мой адрес в момент последней ссоры или письма, которые он ей писал первое время. Она до сих пор хранит их, хотя я все время порываюсь выбросить эти бумажки и навсегда забыть его, как в страшном сне. После произошедшего она стала сама не своя. Стала какой-то безудержно заурядной и, если можно так говорить о своей дочери, немного сумасшедшей. Все же я понимаю, что нельзя было вот так, при еще не сформированном ребенке, но обратно уже ничего не вернешь.

Таня грустно вздохнула. Я в знак утешения слегка прикоснулся к ее пальцам.

— Если вы позволите, я бы остался жить какое-то время здесь. Раз я так похож на ее отца, возможно, вы и я смогли бы как-то утешить ее, пока не станет легче. Она ходит в школу?

— Да, но в последнее время учеба дается нелегко. Девочки в классе не заговаривают с ней, мальчики вовсе не обращают внимания.

В глубине квартиры послышались шажки.

— Но не будем об этом при ней, — сказала Таня.

— Да, пять рублей за комнату в вашей прекрасной квартире вас устроит?

— Пожалуй, если вы сможете осчастливить мою девочку, комнатку мне придется сдавать вам бесплатно.

— Нет, так не пойдет. Впрочем, и я не специализированный врач, чтобы заниматься такого рода занятиями.

Девушка чуть улыбнулась.

— Только не думайте, что все же сможете стать отцом и, право, не говорите об этом Соне. Она вам поверит, я знаю. Не губите ребенка, не давайте ей пустую надежду.

IV

Комнатка представляла собой уютное помещение с маленькой односпальной кроватью, бурым сервантом напротив, шкафчиком с резными ручками и выщербленными на дверцах изображениями святых. Окно располагалось диаметрально двери, так, чтобы комнатку было легче проветривать от застоявшихся запахов других жильцов (если они когда-то здесь бывали). На подоконнике, радуясь блеклому дневному свету, чинно восседал цветок неизвестного мне происхождения. В целом комнатка мне чем-то напоминала кабинет отца, в котором он в буквальном смысле жил и работал еще до войны. Единственное, чего здесь для меня лично не хватало, — это столика, за которым можно было бы заняться какой-либо писательской деятельностью. За чудо-комнатку я платил пять рублей в месяц.

Совсем забыл сказать, дорогой читатель. В Москву я приехал поступать на филологический факультет и в дальнейшем устроиться на ставку учителя, дабы преподавать все те знания, которые я получил и которые еще должен получить. Лидия Федоровна (для тех, кто забыл, — моя бабушка) с детства подготавливала меня к этой роли. Она говорила, что пойти работать в колхоз всегда успеешь, а если «приловчиться жить за счет ума, то это будет не что иное, как высшее достижение для человека, ведь в руках изначально есть сила, в то время как в голове без должных знаний царит одна пустота, и жить с ней всю жизнь или начать питать мозг силой и заполнять оную пустоту — выбор каждого». Немного ранимый тогда, в детстве, и все еще мечтательный сейчас, я не мог упрямиться преподавателю и последовал по ее стопам.

Соня, кстати, и вправду приболела. У девочки осип голос, поднялась температура, отчего ей пришлось остаться дома и пропустить учебу. Таня порывалась остаться приглядывать за больной, но я настоял на том, чтобы она ушла на работу, и уверил, что о девочке я прекрасно могу позаботиться сам. Конечно, пункт недоверия ко мне, едва еще знакомому, по-прежнему не был вычеркнут из ее тетрадки, но другого выбора не оставалось. Татьяна попрощалась со мной, тщательно снабдив меня всеми необходимыми знаниями относительно лекарств и горьких народных настоек, которые ей привозит раз в месяц ее дядя Остап Ионович.

Утром девочка дважды бегала на кухню и довольствовалась стаканом воды и кусочком сахара, после этого затихала в своей комнатке. Вероятно, спала, но и могла просто лежать, думать о своем, может даже мечтать. Этого я не знал, но на всякий случай не беспокоил — сидел смирнехонько в своей комнатушке и пытался придумать, куда здесь можно вписать стол. Картинка дубового резного стола с мощными ножками никак не могла поместиться между кроватью и стеной, прямо под окно. Тогда проекция переместилась на угол, противоположный все той же кровати, параллельно которой располагался сервант. Сдвинув его буквально на пару шагов вправо, к двери, можно было бы вписать туда задуманное. Но тогда дневной свет будет лишь отчасти касаться столика и не в полной мере одаривать меня необходимым для научных трудов. По сути единственный верный вариант: дневное освещение можно было бы компенсировать искусственным, прикупив в какой-нибудь одной из московских лавок лучину или, если средства позволят, лампу со сменными лампочками.

В первый день я планировал погулять по городу, зайти в какую-нибудь закусочную, возможно, выпить водки и познакомиться с местными. Наутро слегка похмельным пойти искать университет и попытаться пробиться на какое-нибудь местечко со своими скудными рекомендациями. Все резко поменяла Соня. Точнее, ее временная не то чтобы болезнь, более мое ощущение, что ни при каких обстоятельствах девочку нельзя оставлять одну.

В гостиной я нашел маленькую библиотеку, аккуратно убранную в шкафчик со стеклянными дверками. Потрогать или полистать книги мне не удалось — в ручки был врезан замок, а где ключ — хозяйка мне не сообщила. Что ж, нужно было найти себе другое занятие.

Послонявшись на цыпочках по всей квартирке, я остановился в кухне. Заглянул в холодильник. Из съестных припасов была среднего размера алюминиевая кастрюля, наполненная щами, кусочек телятины, завернутый в бумажный пакет и источавший характерный запах, а также штук пять яиц.

Запасов было немного, и, так как я сегодня решил остаться дома, нужно бы сходить на рынок и купить немного молока и зелени, которых, на мой взгляд, не хватало для того, чтобы девочка поправилась. В деревне всегда лечились парным молоком, обязательно с пенкой и столовой ложкой меда, но здесь, в городе, счастьем было бы купить молока обычного, заводского производства.

Тихо прокравшись в прихожую, я стал медленно одеваться, попутно прислушиваясь к мерному сипенью девочки. Когда надел шапку, я проверил кошелек. Внутри было в общей сложности рублей десять. Этого было более, чем достаточно.

— Вы куда?

Соня остановилась на пороге своей комнаты и, позевывая, смотрела на меня.

— Схожу куплю чего-нибудь.

— Купите мне мороженого.

— Но у тебя же болит горло.

— Пусть. Я просто обожаю его.

— Твоя мама выгонит меня, если я позволю себе принести мороженого.

— Но она может об этом не узнать.

Девочка хитро подмигнула мне, а затем разразилась кашлем. Я не мог смотреть на это весьма милое и до глубины сожаления больное чудо, поэтому проще было согласиться, чем видеть огорчение ребенка или его слезы. Здесь читатель может обвинить меня в душевной слабости, и он будет всецело прав, но вы бы только видели ее глаза!

— Хорошо, пусть это будет нашим маленьким секретом.

Соня улыбнулась и, помахав мне на прощание, скрылась в своей комнате. Я закрыл за собой дверь и, минуя ступени, последовал вниз.

Парочка трамвайных остановок вывели меня на один из больших московских рынков. Торговцы вывешивали мясо, выкладывали на прилавок пучки зелени. Кое-где все же можно было найти яблок, но такой редкостью делились немногие.

— Аккуратнее.

Какой-то мужчина, торопясь, пробиться сквозь толпу, не заметил меня, казавшегося со стороны статуей, своими каменными глазами, рыскавшими вокруг, и плечом слегка ударил меня.

— Простите, — уже растворившись, бросил он.

После этого мои движения стали равными по скорости с толпой.

Задуманное я купил весьма быстро. Одна полненькая, приятная на лицо женщина отпустила мне молоко намного дешевле положенного. Что же, пожалуй, не зря я с ней около получаса беседовал о том, как же прекрасна сегодня погода и как необыкновенны москвичи под влиянием солнечного света. Речь моя неустанно подкреплялась комплиментами, а она, видно, была очень падка на мужские разговоры, отчего все сложилось благоприятнейшим для меня образом.

В котомку, купленную наспех у старика, я сложил свои покупки и принялся выбираться наружу, туда, где длинные лавки, выкрики продавцов и бесконечный гул людей сменялись более размеренной жизнью.

Мороженое.

Меня осенило, когда я был уже в двадцати шагах от трамвайной остановки. На рынке мороженого не было — впрочем, неудивительно, зимой «холодное сладкое» — не самый покупаемый товар. Тогда я принялся искать темно-синие ларьки, в которых летом, выбираясь в город и встречаясь там с друзьями, мы покупали заветного пломбира в вафельном стаканчике и с удовольствием уминали под аккомпанементы пузырящегося кваса.

Нашел я такой ларек лишь на следующем перекрестке. Выбирал я долго — Соня не сообщила о том, какое мороженое она любит, а угадать было нельзя. Женщина, недовольная тем, что ей пришлось открывать маленькое оконце, через которое осуществлялась продажа, поежилась от холода.

— Возьмите пломбир, — сказала она с едва скрываемым раздражением, которое, впрочем, еще не сильно оголяло ее нервы. — Фруктовое самое дешевое, но, если честно, не очень на вкус. Остальные сугубо индивидуальны. Кому выбираете?

— Девочке, — сказал я, не отрываясь от представленного ассортимента.

Все же я остановился на пломбире, но, чтобы он не смотрелся белым пятнышком, я добавил еще пару копеек, за что Сонино мороженое облили шоколадным сиропом.

Домой я бежал чуть ли не вприпрыжку. Мне не терпелось вручить девочке заветное и услышать, как она своим тоненьким, еще немного болезненным голоском пролепечет желанное «Спасибо». Общественный транспорт ждал около минуты.

Трамвай, как назло, не пытался подстраиваться под такт моего ожесточенно бьющегося сердца и медленно катил меж автомобилей на своих металлических колесиках.

Взглянув на часы, аккуратно обвивавшие мое правое запястье, я отметил, что было без двадцати три. Выпрыгнув из трамвайчика, я, едва не переходя на бег, приблизился к своему подъезду.

Поднялся, отдышался и открыл входную дверь…

V

Прошел месяц с того дня, как в моей жизни появилась Соня и Таня. За это время я успел подать документы в педагогический институт (куда меня не без колебаний со стороны приемной комиссии все же взяли). Вечерами я работал на рынке у Феди, седовласого старика, которому нужно было разделывать мясо и выкладывать получавшиеся кусочки на витрину. На рынке мне удавалось выручить себе пару рублей, но и этого вполне хватало для проживания.

Таню я практически не видел. Утром она уходила рано, а когда я приходил с работы, уже спала беспокойным сном. Иногда мне все же удавалось отпить с ней чаю спозаранку, если все же меня мучила бессонница, или переговорить по телефону, когда нужно было узнать, что купить на ужин. В такие моменты я подмечал некоторые аспекты ее не совсем обычного поведения. При разговоре «въявь» она прятала глаза, а когда нужно было осведомиться о содержании холодильника, голос был нарочито тихим, и я бы даже сказал, приглушенным каким-то чувством. Но что это было за чувство, заставляющее людей потупляться при встрече и боязно молвить свою речь? Догадки были, но чаще я списывал это на любовь.

Впрочем, если все же это была любовь, то я не мог брать на себя ответственность быть любимым. Ну знаете, как это бывает, когда одному человечку нравится другой, и тот, прознав про это через третьих лиц или через первоисточник, начинает вести себя с ним более развязно, менее вежливо или даже, наоборот, чересчур учтиво и в конце вовсе заставляет мучиться от неразделенных чувств. Мое мнение может быть и субъективно, ведь человеческая природа настолько таинственна и многогранна, что никогда не можешь быть уверенным на все сто процентов.

Думы эти я тщательнейшим образом записывал в купленную по сему случаю тетрадку, которую убирал после пылких немых речей в столик. И да, как уже догадался читатель, я за проведенный месяц в Москве купил себе столик и вписал его по всем параметрам, которые загадывал ранее.

Пожалуй, немного отошли от темы.

Соня на пару-тройку сантиметров подросла. Лицо из детского стало медленно перекаляться в девичье налитое. В целом ее тело начинало набирать те соки, которые были присущи всем ее сверстницам. Каждый вечер она с каким-то благоговейным трепетом встречала меня с работы и помогала стягивать пропахшую мясом куртку. Затем, пока я мою руки, разогревала мне еду. Когда я жадно поглощал ужин, девочка смотрела на меня и бросала теплые взгляды, смешивая их с ослепительной улыбкой.

— Как сегодня отработали? Тяжело было?

— Да, — вяло протягивал я в такие минуты.

Казалось, этого было недостаточно для нее, и она продолжала задавать мне вопросы, которые впоследствии после двух-трех развернутых ответов превращались в настоящий шквал. Когда сил было чуть больше, чем то позволяли обстоятельства, я подробно отвечал ей, описывая те или иные детали более красочно, порою играя блеклостью некоторых событий наравне с особенно затягивающими. Выходило престранно, но по тому, как Соня хихикала и говорила, какой я все-таки дурак, складывалось впечатление, что рассказчик из меня не слишком скверный.

Так мы проводили дни, складывающиеся в недели и тянущиеся в месяцы. Девочка все ярче светилась, Таня наравне с ней гасла. Я не мог сказать точно, вызвано ли это все моим появлением в их жизни или все же это был вымысел моего мозга, но становилось совершенно ясно, что пора менять происходящее.

Для начала я решил выяснить причину грусти Татьяны, вероятно, у нее в комнате мог оказаться личный дневник (который, кстати, как будущий педагог и в целом воспитанный человек, я не должен был трогать даже взглядом) или иные записки, ведь в один из первых дней Соня провела, так сказать, «краткую экскурсию» по квартире, мельком приоткрыв комнату своей maman. Мне тогда удалось увидеть маленький круглый столик и пару картин в позолоченных рамках (что конкретно там было написано, мне, к сожалению, увидеть не удалось). Сейчас я сымитировал болезненное состояние: демонстративно кашлял, прикладывал ладонь ко лбу, пытаясь якобы понять, есть у меня жар или нет, и неестественно (но одним из самых впечатлительных для моих подруг) подкашивал ноги, как будто раз от разу теряя равновесие.

— Я останусь с вами, как когда-то вы оставались со мной, — заявила тут же Соня.

Ее стремление помочь негативно отразилось бы на реализации моего плана, поэтому после долгих убеждений девочка, все же недовольная тем, что я в буквальном смысле «не хочу, чтобы она заботилась обо мне во время моей болезни», ушла, я тут же ринулся в комнату Тани.

Здесь, за приоткрытой мною дверью, оказался маленький мирок, который подчинялся своим метафизическим законам. Если бы меня заставили рассматривать комнатку на предмет утонченности и наличия вкуса, у меня не хватило бы и недели. Все было настолько ювелирно убрано и воздвигнуто на свои места, что на хозяйке такой необыкновенной состоятельности в плане искусства и умения содержать все в идеальной чистоте можно было только жениться. Впрочем, я здесь лишь для того, чтобы воровским взглядом оглядеть парочку бумаг.

У столика, под белоснежной скатертью с плетеными краями, было устроено два отсека — предполагалось, что в одном будут сохраняться от воздействия влаги и солнечных лучей какие-нибудь важные документы, а второй будет прятать драгоценности. К моему огорчению, оба отсека были запечатаны, и полагалось наличие двух ключей (я сравнил резьбу обоих замков и не нашел ни единого сходства в силуэте).

На поиски ключей потребовалась бы уйма времени, которого у меня не было, поэтому, вооружившись кухонным ножом, я применил варварский метод. Бумаги с записями вылетели вместе с отсеком, который под воздействием грубой силы с грохотом упал на пол.

Среди бумаг с каким-то долгами, выплатами и прочими векселями я нашел тетрадку с цветной обложкой, на которой чинно восседали горы. Собрав аккуратно то, что мне было не нужно, обратно, я кое-как приладил отсек и, не став морочиться с восстановлением замка, попросту задвинул его.

Тетрадь, как и предполагал, оказалась дневником. От него приятно пахло Таниными духами. Листы хрустели от каждого перелистывания, как сахар, который готова была тоннами есть Соня.

Запись от второго декабря:

«Не понимаю, почему, когда ты так ждешь кого-то, он уходит от тебя безвозвратно, но, когда перестаешь думать об этом и уже не пытаешься просить у судьбы любимого человека, он внезапно заявляется к тебе прямо на порог, да еще и с твоей дочерью за ручку.

Я оставила этого незнакомца, хотя не следовало так делать. Возможно, если бы я была чуть осмотрительнее, сильнее душой и жестче характером, я бы прогнала его, а Соню выпорола, ведь она нарушила заповедь нашей семьи — не заговаривать с незнакомцами. Все же судьба не желала, чтобы я самостоятельно распоряжалась оным — незнакомец предлагал деньги за комнату, которых мне не хватало, чтобы рассчитаться с долгами. Наверное, так было задумано свыше».

Красивые буквы не резали глаза, а скорее даже наоборот, смягчали и пьянили. Перелистав немного назад, я принялся вчитываться дальше.

Запись от пятнадцатого июня того же года:

«Соня сегодня пыталась капризничать и не хотела примерять платье, которое я ей купила. Она говорила, что оно дурно смотрится на ней, так как темно-синий цвет полнит ее. На фоне этого у нас чуть не случился скандал — в этот же вечер нам необходимо было поехать на бал к одному очень состоятельному гражданину Н., который в советское время пытался вырвать себе кусочек времени и переделать его в стиль восемнадцатого века. Я, как мне известно, была уже представлена дорогому «графу», как его именовали в нашем тайном светском кружке, и он прилагал усилия, чтобы познакомиться со мной. По слухам, он был холост и в сей год намеревался непременно жениться. Конечно, попробовать себя в роли невестки мне хотелось, но Соня лишь крутила пальцем у виска и приговаривала, что граф этот человек «чертовски несерьезный, и вообще пробовать себя в роли, как я тогда помню, «девушки легкого поведения», было бы крайне унизительно».

На этом запись обрывалась и начинались какие-то картинки, вырезанные из газет, в которых была некая информация о гражданине Носове, нарушителе общественного спокойствия и яром противнике советской власти. Я предположил, что Соня выложила газету перед матерью, заставив ее прочитать, что пишут люди о кавалере, и на основании этого выдвинуть свои предположения.

Я перелистнул страничку в попытках узнать, поехала ли семья на бал. Шестнадцатого числа ничего, что говорилось о так называемом «бале» не было и в последующих числах не упоминалось. Среди записей выпадали какие-то посторонние странички, отчего мне приходилось подбирать их и прилаживать на прежние места. Благо они были отмечены датами, иначе бы я попросту не смог бы сделать нужную выправку. Эти листочки оказывались чаще стихотворениями.

Приведу ниже за седьмое марта 1967 года:

«Вы свет моей души,

Очарованье век,

Я не могу представить дня

Без ваших губ и нег.

О, нет, вы не подумайте!

Взаимность не прошу,

Но, если все же впустите,

Ее я покажу.

Откройте шире дверь

И занавесьте окна,

Примите в милый дом

Вы белого котенка».

Оно было адресовано некому Шивринскому. Под письмом была подпись Тани. На обратной стороне листа было размашистым почерком накарябано: «Татьяна! Я очень признателен вам в том, что вы открыли мне свою душу, но ответить вам тем же не могу, так как мое сердце принадлежит другой. Желаю вам найти того, кто смог бы с достоинством принимать сии дары и щедро одаривать вас своей любовью. Е. А. Шивринский».

Таня приняла и отпустила, но отчего-то сохранила послание. Может, для того, чтобы не повторять ошибок прошлого?

За сентябрь 1972 года было следующее:

«Я вам себя пообещала

И слово все держу,

Никто меня не понимает,

А я вот вам пишу.

Сумбурны и нелепы

Мои стишки, как снег,

Растают все с весною,

Уж близится рассвет».

Кому было адресовано, на листке не указывалось, но, вероятно, письмо вовсе не было отправлено. Листочек был частично вымазан чернилами и желтыми пятнами, оставленными либо случайно пролитой водой (что маловероятно в связи с точечными метками), либо слезами.

Я перелистал еще парочку страничек. Кое-какие также оказывались безответными реалиями жизни, какие-то сулили счастливые, но недлинные отношения.

Жадно впитывая чужую жизнь, я начинал понимать ту мозаику, из которой складывалась Таня. Несмотря на полную сумбурность в личной жизни и капризы дочери (неоднократно бросающиеся в глаза из-за чересчур резких линий в письме и постоянных помарок, сопровождающихся все теми же желтыми пятнышками), девушка оставалась прежней — хрупкой и верящей в светлое. Некоторые, особо бурные отношения все же ложились неизгладимым отпечатком, но они скорее заставляли Таню искать нового предполагаемого отца Соне более тщательно. Сотканная из какой-то пуленепробиваемой материи, я не понимал, почему же она не перестает подавлять в себе чудо, но одновременно с этим не понимал, отчего мужчины так быстро сбегают от нее.

За Таниными записями я просидел не менее часа. Среди новых кавалеров изредка в глаза бросались знакомые фамилии. Верно, влюбленный в какую-нибудь дуру мужчина отвергался ей и искал утешения в когда-то самим им отвергнутой Татьяне. Девушка верила и снова начинала заливаться слезами, когда милость сменялась на очередную злую шутку. Вот, к примеру, стихотворение, адресованное все тому же Шивринскому, но уже от шестого ноября 1977 года:

Пожалейте вы котенка,

Как писала вам тогда,

Поиграйте с ним немного

Во взрослого кота.

Покуда сердце бьется

И просится душа,

Я вас люблю навеки,

Ведь вы моя искра.

Проследить за их встречами мне удавалось на протяжении месяца. Таня настолько тщательно скрывала свою связь с Шивринским, так что Соня даже предположить не могла, с кем maman крутит сейчас. Впрочем, восьмого декабря все заканчивалось — Таня гневными репликами обвиняла графа в том, что он, залечив ей раны, сбежал к богатой француженке.

Это было первое обвинение и, наверное, единственное, что показывало бы Таню как живого человека со своими чувствами и вырывающимися эмоциями. Немного опешив, я не услышал, как хлопнула входная дверь. Лишь когда, вероятно, это была Соня, сняла курточку и небрежно бросила ее на тумбу, шумно при этом пытаясь стянуть ботиночки, я осознал, что в то время находился в комнате Тани, но было уже поздно.

— Что вы здесь делаете?

Как я и предполагал, это была Соня. Она стояла, смешно сморщив носик. Глаза не выдавали удивления, что отчасти было даже немного странно.

— Я сама давно мечтала это сделать, — сказала девочка, угадав ход моих мыслей. — Не знаю, почему я раньше не вытащила ее дневник и не отнесла психотерапевту.

— Ты считаешь ее душевнобольной?

— Да, именно так. Вы не представляете, как тяжело мне живется с ней. Скорее не с ней, а с теми предполагаемыми отцами, которых она в постоянстве совершенствует в каком-то неведомом мне непотребстве. Вы бы видели, как измывался над ней последний кавалер, кажется, его звали Петром, когда он явился домой без единой капли трезвости в глазах. Тогда мне чуть не досталось, но я успела спрятаться в своей комнате. Мама пыталась его успокоить и всячески грозилась позвонить в милицию, но для пьяного человека все равно, он чувствует лишь превосходство и прилив жизненной силы. Я слышала, как он бил маму, но ничего не могла сделать. Вы, верно, не видели, но у нее были кровавые подтеки на шее.

— Это было недавно?

— Не так давно, как хотелось бы. Она старается их скрывать. Если раньше они были большими и приходилось надевать цветные платочки, то сейчас от них остались лишь зеленые пятнышки, отчего можно уже не прибегать к оным и скрывать остатки воротником.

— Какой ужас, — все, что смог выдавить я из себя.

— Мама никогда не умела выбирать подходящую кандидатуру. Я ей уже говорила об этом, но она никогда не слушает меня. Считает маленькой. Только в одном она согласилась со мной — это приютить вас.

— За что я вам очень признателен.

Я попытался улыбнуться, все еще прокручивая в голове слова девочки, но сцена исказила улыбку, превратив ее в нечто нелепое и вовсе глупое.

— Попрошу вас, Соня, умолчать о том, что здесь происходило.

— Конечно, — легко согласилась она. — Надеюсь, вы кое-что извлекли из этих записей, ведь не напрасно же я во всем стараюсь поддерживать вас?

VI

Медленно скользили дни. Солнце, играючи, то показывало свой огненный диск, то вновь хитро пряталось за серыми облаками. Изредка шел снег. Ночью высыпали звезды, и от их сиянья, перемешивающегося, бывало, с холодным лунным кругляшом, дворики и окна наполнялись светом.

Соня все так же ходила в школу и по пришествии недовольно бурчала. Таня ничего после «познания тайн сердца и души» не подозревала за мной и по-прежнему продолжала общаться в том же размеренном ритме. Все, казалось бы, шло своим, даже весьма странным обычным ходом, что меня пугало более всего.

Узнал, что кроется за сердцем очаровательной дамы, ну и что же дальше? Я же не собирался влюбляться в нее. Нет, я не хотел становиться частью их семьи. Мне нужно было знать о человеке чуть больше, чем она позволяла приоткрыть за собой. Неужели не любопытство, а желание понравиться заставило меня совершить этот гнусный поступок? Вероятно, но поспешных выводов я все равно не делал и не желал делать.

В педагогическом институте, куда меня зачислили, на студентов накладывали сотню обязанностей по заучиванию тех или иных терминов и заставляли запоминать многообразие кусочков психоаналитических текстов об изучении особенностей поведения и личностного развития учеников из выписок различных кандидатов наук. Работа, впрочем, не тяготила в полной мере, и даже оставалось немного времени вести свои научные труды, которые в порывы полного изнеможения казались жалкими настолько, что порою хотелось их сжечь. В такие моменты мне грезился Николай Васильевич и грозил пальцем, говоря, что из таких вот скудных попыток сделать что-то великое лишь начинается долгий и истинный путь гения. Я тогда осмеливался спросить, отчего же уничтожались ранние черновики «Мертвых душ», ответы на вопросы у него, несомненно, были, но открывать их мне он не хотел.

Вечерами (чаще это были выходные дни) я выбирался в бар и, знакомясь там с москвичами (и не только), подолгу беседовал обо всем на свете, не забывая подкреплять знакомство холодным пивом. Соня тогда на меня смешно обижалась.

— Вы могли бы пойти со мной и maman на прогулку, нежели скитаться по низкосортным забегаловкам, разделяя сокровенные минуты своего времени со всякими непотребными людьми.

— Право! Соня! — восклицал я и под воздействием выпивки, раскачивался. — Могу я хоть один день побыть не джентльменом, а свиньей?

— Пьянь, непременно пьянь!

Таня реагировала на меня более сдержанно. Когда я заявлялся, она помогала мне стянуть ботинки, но ни единого упрека в свой адрес я не получал. Единственное, что беспокоило меня, — это то, что на ночь она стала запираться на ключ, то же стала делать и Соня.

Впрочем, попойки я списывал на перенапряжение префронтальной коры головного мозга от постоянного зазубривания. Поутру мне было крайне стыдно за свое поведение, и я долго вымаливал у обеих моих нимф прощение. Его я получал, но уровень доверия к моей персоне постепенно стал снижаться.

***

Однажды, я проснулся оттого, что меня стала мучать жажда. Первым делом взглянул на свои наручные часы — время отсчитывало третий час ночи. Набросив на себя легкое одеяние и укутав босые ноги в бурые тапочки, я вышел в коридор, тихо притворив за собой дверцу. Свет зажигать не стал: несмотря на глубокую ночь, Соня и Таня могли непременно проснуться. Слишком уж чутким был их сон. Благо мне сопутствовала луна, сквозь прорези из стекла освещая мне путь. Я на цыпочках стал двигаться в сторону «мерцающего столпа», но внезапно остановился, потрясенный.

Я услышал, как в комнате кто-то тихо плачет. Это была комната Тани. Я подошел к двери вплотную и прислушался. Какое-то время еще слышались всхлипы и сопровождающие их тяжелые вздохи. Постепенно они угасли. Подумав, что Таня, верно, успокоилась и заснула, аккуратно ступая, я принялся отдаляться в свою комнату — жажда отступила, как будто слезы девушки промочили мое горло, но замочная скважина неожиданно щелкнула под воздействием проворачиваемого в ней ключа. На пороге стояла она: черные волосы беспорядочно растрепаны, из глаз, ручейками проложившие себе путь, все еще текли слезы. Девушка дрожала и бесшумно шевелила бледными губами.

— Таня! Танечка, что…

Она прервала мой рвущийся из глотки крик. Молниеносно оказавшись рядом, Таня притянула меня к себе и, обняв за шею, поцеловала. Ее губы все еще дрожали. Глаза металлическими сверлами бурили мою душу, пытаясь понять, что я буду делать дальше. Я был убит. Непременно убит ею в ту секунду, как наши уста соприкоснулись.

Она ждала и, на секунду отчаявшись, хотела поцеловать меня снова, но мои руки, оказавшись на ее стане, прервали попытку быть убитым ей окончательно.

— Неужели я вам ни капли не мила? — спросила она тогда и с надеждой посмотрела на меня.

Я промолчал, но руки от ее талии не убрал. Чувствуя, как ладони наполняются теплом ее тела, я аккуратно притянул девушку к себе и легонько поцеловал в макушку.

— Танечка, поймите меня правильно…

Такое начало ей явно не понравилось, и она пожелала отстраниться, чего, конечно же, я сделать не позволил, лишь сильней прижав ее к своей груди.

— Вы самая прекрасная девушка на свете, которую я когда-либо встречал и которую хоть на секунду мог бы вообразить в будущем. Вы свеча из самого благородного воска, которая должна освещать жизненный путь того странника, который, запутавшись в темноте, пойдет на ваш свет. Боюсь, что мой мрак души потушит ваше золото.

— Не потушит.

— Потушит. Вы уж меня простите, но я видел ваши записи в дневнике. Я знаю о вас намного больше, чем вы бы могли себе представить. Непременно еще найдется тот, который…

Она приложила свои мягкие пальчики к мои губам, вновь прерывая мою пылкую речь. Вмиг преобразившись, Таня набросила на лицо холодно-надменный вид.

— Знайте же, что в этот самый момент вы можете потерять меня навсегда.

— Не говорите ерунду, — отмахнулся я. — Мы можем продолжать жить как раньше.

Таня отстранилась и закрыла за собой дверь. Еще какое-то время я стоял, прислушиваясь к звукам в комнате девушки.

За холодным, поглощающим свет деревом снова стал слышен ее плач.

VII

Два последующих дня Таня старалась избегать меня, впрочем, и я не знал, как нам общаться далее. Выходило так, что мне призналась в своих самых благородных и благосклонно настроенных чувствах девушка, о чьей красоте внешней и душевной я и мечтать не мог, в то время как я, злостный привереда, решил омрачить момент и вовсе отвергнуть ее любовь.

В мысленном потоке я написал на последней страничке своей скудной научной работы следующую запись:

Неужели нам для счастья, которое вот, буквально в трех метрах за дверью, плачет, смеется, радуется, печалится, заботится и переживает, нужно еще что-то? Тогда отваживаюсь спросить, что это такое и почему оно для себя слишком много требует? Правду ли говорят, что, теряя, мы находим большее? Нужно ли нам это? Стоило ли терять возвышенное, чтобы отыскать что-то сильнее божественного света?

Возможно, я просто обожествляю Танечку. По крайней мере, я возвышаю ее именно на такую ступень, ведь ничего более прекрасного я ранее не видывал и более, верно, уже никогда не увижу. Мало видеть ее красоту телесную: ясные очи, румяное лицо, тоненькие пальчики и пропорциональную фигурку — нужно проникнуться ее смехом, слезами, ролью матери, страдалицы и невероятно сильной женщины. Но даже перечисленное не дает полное понимание благолепия девушки. Сим нужно непременно жить и дышать.

Жить и дышать.

Сорок восемь часов я попросту слонялся между домом, университетом и решил закончить кабаком с ироничным названием «Разбитые». Такое мне явно подходило, ведь по сути, отказавшись от Тани, я разбил самого себя.

Выпил стакан пива, за ним еще один и еще. Не помогало. Не получалось утопить в ржаной золотистой жидкости черные волосы и нежную душу. Сменил напиток на более крепкий. Водка разливалась внутри каким-то другим ощущением: не грусти, легкой обреченности и подступающей пессимистичности, а светлым равнодушием, слегка переходящим в неспокойное, но все же более отвлеченное состояние. После вслепую выпитой бутылки мысли о Тане оказались за каменной стеной, увитой темно-зеленым плющом. Я чувствовал, как воспаленная черепная коробка пытается вернуться в привычную явь и словно тараном предпринимает попытки пробиться сквозь стену. Таран, к счастью, затопило «огненной жидкостью», которая начала действовать в избытке не сразу. По мере того как она всасывалась в кровь, меня тянуло выпить еще, и так по кругу, до тех пор, пока в глазах разом не потемнело.

— Нет, вы просто посмотрите на этакую скотину! — кричал какой-то гражданин с неприятными черными усами. — Все приличные люди сидят и культурно выпивают, в то время как эта свинья, — тут он показал на меня пальцем, — напился, как это, братцы, говорится, в стельку. Благо не буянит, не то я бы показал этой пьяни его место.

За столиком дружно загоготали его приятели. Возможно, в другом состоянии я пустил бы дело на самотек, но водка придала геройства. Без лишних слов я влез в неравную драку, обреченную кончиться для меня весьма плачевно. Тем не менее мне удалось уложить двоих, в том числе обидчика, после чего двое других набросились на меня из-за спины и, повалив на пол кабака, избили. Истошные женские крики, брань других разбуянившихся алкашей побудили в кабаке хаос. Те, кто били меня, уже ввязались в общую драку. Пригибаясь от летающих тарелок, лавируя между сломанных столов и стульев и не переставая раскачивать свой внутренний маятник, я выбрался наружу.

Пахло свежестью. Мириады звездочек, точками-огоньками, расцвечивали ночное полотно. Хотелось курить, но сигарет не было. Глубоко подышав, я решил ни за что не идти домой. Смотреть на то, как Соня будет брезгливо отворачиваться, а Таня со скрипом и обидой на сердце делать вид, что ничего не произошло, не хотелось и вызывало бы внутри лишь противоречивые чувства. Прислонившись к стене, я опустился на потемневший от грязи снег.

— Мужчина, вы в порядке? Вам помочь?

Сквозь пелену я увидел лицо какой-то женщины, склонившейся надо мной. Я пытался выдавить из себя что-то человеческое, но наружу рвались лишь нечленораздельные звуки.

— Что с вами? Вас били?

Бурча, я пытался закрыть от нее истекающее кровью лицо, но она постоянно отдергивала мою руку. Вытащив из плетеной сумки-корзинки тряпочку, женщина принялась вытирать мне лицо. Вдали к тому времени стал слышен вой сирен.

— Идемте, одной салфеткой тут не отделаться. Где вы живете? Я помогу вам добраться до дома. Скажите адрес. Мужчина? Вы меня слышите вообще?!

Я ничего не говорил и вставать не хотел. Пусть меня заберет милиция, так будет лучше и для Сони, и для Тани. Женщина между тем не унималась и пыталась меня поднять. После нескольких безуспешных попыток она стала применять к моему лицу пощечины. Два удара благосклонно повлияли на то, чтобы я повиновался.

Шатаясь, я встал. Женщина тут же подхватила меня за руку. Со стороны смотрелось крайне нелепо, и, вероятно, мне было бы крайне стыдно за то, что такая хрупкая особа помогает устоять на ногах взрослому дядьке, но в том положении дел мне было все равно. Аккуратно ступая, женщина увела меня от кабака. Так, немного покачиваясь, мы добрались до ее подъезда.

По ступеням я поднимался особенно тяжело. Ноги с трудом переступали с очередной бетонной перекладины на другую, при этом постоянно держа вестибулярный аппарат в напряжении.

Когда мы наконец добрались до ее квартиры, женщина шумно выдохнула. Пока я, обмякший, лежал в прихожей, она успела сбросить с себя верхнюю одежду и сбегать на кухню за стаканом воды. Кое-как напоив меня прозрачной жидкостью, она помогла мне раздеться.

После отвела меня в полумраком накрытую комнату. На бордовом диване мне предполагалось провести эту ночь. Женщина помогла мне лечь на бок. Сквозь прорези полубреда и оборачивающегося в спальный кокон рассудка я слышал, как она, присев рядом, что-то говорит. Единственным, за что зацепились мои хмельные мысли, было ее имя, Наталья, после чего я перестал слушать ее окончательно. Решив наутро поблагодарить свою спасительницу, я провалился в сон.

***

Танечка никогда не простит мне того, что я не пришел домой тем поздним вечером и остался ночевать у какой-то незнакомой мне женщины. Девушка непременно будет расспрашивать, где я шлялся в эту глухую ночь, и мне ничего не останется, кроме как признаться в содеянном: в больших количествах выпитого алкоголя, сопряженных с вовсе не стоящей дракой и чудесным спасением миловидной особой моего тела, которая умудрилась притащить его в свое гнездышко. Что же, я был весьма облюбован судьбой, раз мне не позволялось замерзнуть на холодной улице.

***

Очнулся я, вероятно, лишь наутро. Голова жутко гудела, наглухо занавешенные окна не пропускали в комнату ни единый луч света. Если бы я не помнил Наталью, можно было бы подумать, что меня похитили и удерживают в комнате, где я бы не смог позвать на помощь. Но это была самая обычная комната и самая добрая женщина, лица которой я, к сожалению, вспомнить никак не мог, как бы ни пытался. Аккуратно поднявшись с дивана, я нашарил в темноте дверную ручку и беззвучно провернул ее.

Коридор был налит дневным светом. Наверное, был уже обед. С кухни сладко пахло чем-то вкусным, и поначалу казавшийся перспективным и самым удачным план побега рассыпался на мелкие кусочки. Живот недовольно заурчал, и мне ничего не оставалось, как повиноваться. Перегнувшись через перегородку, я увидел Наташу.

Она была невероятно красива, верно, даже красивее Танечки. Волосы, несмотря на то что были беспорядочно рассыпаны, выглядели довольно аккуратными, в первую очередь из-за того, что они не запутывались и превращались в колтун, а были витками разбросаны по спине. Женщина часто потирала свой носик. С минуту я наблюдал за ней, после чего сухо кашлянул.

Она встрепенулась и, обернувшись, улыбнулась мне.

— Доброе утро, — сказал я. — Наталья, верно?

— Можно просто Наташа и можно на «ты», — ответила женщина изящным, тоненьким голоском. — Как спалось?

— Как младенцу, — коротко сказал я. — Спасибо, что помогли… помогла мне.

Я попытался выдавить такую же искреннюю улыбку, которой она одарила меня несколько секунд назад, но вышло довольно нелепо.

— Я не могла пройти мимо. В таком состоянии, как вчера, ты мог натворить что угодно. К тому же ты был после драки. На лице до сих пор остались кровоподтеки.

Машинально я потрогал лицо. Наташа была права — на левой щеке прощупывался синяк, к тому же чуть ниже подбородка, прямо под челюстью, чувствовалась корочка от запекшейся крови. Вчерашняя картинка произошедшего восстанавливалась по маленьким кусочкам мозаики, выпавшей из какого-нибудь католического витража, постепенно, по мере того как Наталья неустанно говорила, а я поглощал завтрак. Было весьма трудно совмещать потребление двух совершенно разнящихся потоков (информации и еды), но все же мое тело справлялось со спонтанно поставленными задачами. Вскоре витраж был собран, а желудок приятно источал тепло.

Что нужно было делать дальше, я не знал. Хотелось поблагодарить за слишком необычайное гостеприимство Наташу и поскорее удалиться, но в то же время я чувствовал, как заинтересовал ее, от чего она даже притащила меня к себе домой и накормила завтраком. Для женщины советского образца (если можно так выразиться) это могло быть не свойственно. Тогда я решил деликатно начать в последнее время ставшую наиболее значимой одну-единственную тему.

— Наташ, хотел бы тебя спросить, не пойми только меня неправильно, — перетасовывал я в голове слова и, как мне казалось, успешно складывал их в предложения. — Ты замужем?

— Ого, — удивилась она. — Так быстро мужчины еще не пытались подвести меня под венец.

Я потупился. Наташа засмеялась.

— Я пошутила, — сказала она и накрыла ладонью мою руку. — Мужа у меня нет, и толпы поклонников, как ты уже мог бы понять, тоже.

— Но почему такая миловидная особа до сих пор не нуждается в тепле мужских рук?

— Они мне попросту не нужны, — ответила Наталья. — В студенческие годы я много любила, но никого не подпускала к себе настолько близко, чтобы довериться окончательно. Мне незачем мучиться всеми теми любовными терзаниями, которые присущи наивным девушкам. Достаточно было подруг, которые разбивали об юнцов свои детские сердца, а потом плакали навзрыд или тревожили мою душу ночными разговорами. Мне все это казалось слишком диким и каким-то жестоким. Я столько наслушалась от них, что разлюбила навсегда.

— Но как же дети? Тебе никогда не хотелось видеть маленькие ручки и ножки? Слышать, как это маленькое чудо мерно сопит по ночам, радуется, когда мама играет с ним или обнимает тебя с такой нежностью за шею, говоря при этом самые дорогие слова?

Наташа нахмурилась. Видно, я нечаянно наткнулся на больную для нее тему.

— Прости, я не знал…

— Ничего, — сказала она и грустно улыбнулась. — Я уже давно смирилась с тем, что у меня никогда не будет детей. В первую очередь это касается моих физиологических особенностей.

Она тяжело вздохнула и отдернула свою руку.

— Тебе пора. Дома тебя, наверное, уже потеряли.

VIII

В чем заключается безысходность жизни? Наверное, в том, что мы никак не можем повлиять на происходящие в ней события. То, что, как нам кажется, мы в силах подвергнуть собственному осмыслению и придать ему субъективный ход, на самом деле оказывается не чем иным, как очередным поворотом уготованного бытия.

Что же нами движет? Бог? Судьба? Вселенная? У разных народов на сей счет найдутся самые разные ответы, подкрепленные во многих случаях священными книгами. Отчасти, почему тогда, выходя из-под влияния святых идей, люди возвышают себя до великих и рушат привычные устои? Разве может так называемый Бог позволить, чтобы люди позволили себе встать на Его место? Он же должен повелевать судьбой, распоряжаться нами и следить, чтобы особенно яростные еретики не вели за собой толпу. Но почему все же это происходит? Этого не знает никто.

Я хотел взять в качестве примера Наталью. Ее доброе сердце должно было преисполниться счастьем земного существования в виде любящего мужа и детей. Почему же Бог, Судьба, Вселенная отобрали у нее единственный смысл жить? Для чего тогда просто любить, если нельзя в полной мере наслаждаться плодами этой бесконечной любви друг к другу?

Почему одним в этой жизни дается все, а другим — ничего? Отчего в этой сложной структуре, которую люди называют «земная жизнь», кто-то имеет право быть счастлив, а кто-то не удостаивается даже маленького чуда? За что этот жестокий мир забирает все лучшее и отдает его властолюбцам, циникам и прочим мерзавцам? Почему маленького счастья не заслуживают рабочие, учителя и иные светлые люди, искренне желающие и делающие все для этого?

К сожалению, нам не постигнуть всех замыслов, которые уготовили нам небеса. Поэтому все, что нам остается, — это принимать происходящее как данность и верить, что когда-нибудь они станут к нам благосклонны.

***

Календарь показывал двенадцатое февраля. Погода хмурилась, но снега не было. Я медленно шел к дому. Внутри одновременно кипели злость и досада.

Адреса Наташи я не запомнил — был слишком погружен в свои мысли. Ее смех, исповедь и доброе отношение связали меня каким-то невидимым узлом всего за одну ночь, проведенную у нее дома. Нужно было хотя бы на секунду задержаться там, взять ее домашний телефон или записать на клочке бумаги номер квартиры… Но этого не случилось, и чересчур эгоистичный, подавленный я возвращался в то место, которое ранее было для меня самым желаемым, но отнюдь не сейчас.

Не сейчас.

Тани, как обычно, в это время уже не было, впрочем, как не было и Сони. Тихо раздевшись, я проследовал в свою комнату.

Все было точно таким же, как я оставлял до этого. Между тем на столике лежал белый листок бумаги, исписанный аккуратным почерком и источавший знакомый запах духов. Я подошел к столу и взял лист в руки.

«Дорогой Юра!

Сегодня ты впервые за все то время, пока живешь у нас, не появился дома. Наверное, я сделала что-то не то или чем-то обидела тебя. Прости, если так. Извини, что на «ты», просто так мне легче выписывать мысли на бумагу. Я понимаю, что в ту ночь повела себя глупо и не стоило мне лезть к тебе целоваться. Я даже уверена, что тебе было это противно, несмотря на то, что ты старался до конца держать себя как мужчина и не отвергал бедную девичью надежду. Тем не менее считаю, что с моей стороны было бы наивно полагать, что ты не замечал мою привязанность к тебе. Говорю «привязанность», так как знаю, что ты отвергаешь слово «любовь». К этому времени у меня уже скопилось с десяток стихотворений о тебе, которые я писала ночами, пока ты спал и ничего не подозревал о моих чувствах. Можешь злиться на меня, но, прошу тебя, не делай этого. Ты же знаешь, как моя (перечеркнуто) привязанность сильна к тебе и как сильна эта самая привязанность Сонечки. Изначально я выбрала не тот путь, но, впустив тебя, ни разу не пожалела о содеянном. Прошу, умоляю, не губи.

Твоя Таня».

Листок был вымаран краской и, как водилось практически в каждом горестном письме девушки, ее слезами. Опершись на краешек стола, я опустился на пол. В глазах помутнело. Я задыхался, отчего мне даже пришлось открыть окно. В себя пришел, наверное, спустя лишь минут двадцать.

Ранее вызревавшая в моем воспаленном мозгу идея укрепилась окончательно. Единственный правильный выход был бежать.

Бежать от этой суетной жизни, не терзать Таню с ее добрым сердцем и не пытаться заменить отца Соне. Все, что предрекало мое бренное существование, — остаться вспышкой в их светлых головах и навсегда погрузиться во тьму.

Наспех набросав в свой чемодан какие-то вещи, выбросив парочку тетрадей, в которых остались мои труды, я решил в последний раз оглядеть место, где прожил несколько жизней.

Цветы на подоконнике, которые Танечка поливала с таким трепетом, словно кормила бездомного котенка, громко работающий холодильник, мешавший спать по ночам, от чего мы все втроем вставали, бывало, и пили чай на кухне, ругая его, гудящий, не понимая в тот момент, что эта железка по сути нас сближала, ванная, в которую я часто не мог пробиться, потому что какая-нибудь из моих нимф наводила там туалет для предстоящего дня, коридор, в ту самую ночь ставший свидетелем Таниных откровений и наших поцелуев. Все это уже заранее веяло ностальгией и упущением возможности остаться счастливым до конца своих дней.

Но, так или иначе, я надел пальто и взял под руку собранный чемодан…

Послесловие

До конца своей жизни мы ищем вечность, ответы на неправильно заданные самими же нами вопросы и жалуемся, что все идет не так, как хотелось бы. Течение жизни невозможно изменить — оно непрерывно связано с волей небес, и если русло реки внезапно переменит свой ход, значит это деяние было предусмотрено свыше.

Тем не менее мы вправе оставаться полноправными в маленьком выборе. Судьба — это не злодей, который хочет, чтобы мы мучились или испытывали какие-либо страдания, чаще всего — это добрый волшебник, предлагающий тебе пройти на выбор по двум извилистым тропкам, если не больше. Затем еще по нескольким и еще. У тебя всегда будет оставаться вариант, несмотря на сложно устроенный механизм системы.

Но отчасти это играет довольно негативную роль, ведь чем больше у тебя выбора, тем еще более ты сомневаешься в том, какой вариант предпочтительнее и лучше. Могу сказать одно — лучших вариантов нет. Каждая тропа хранит в себе радостные и печальные моменты, из которых, собственно, она и складывается. Ведь нельзя, не получив боли, вывести опыт и понимание ситуации, тщательно проанализировать их и в дальнейшем не натыкаться на те же самые грабли.

Человек, не знающий, чего он хочет от жизни, может метаться в своем непостоянстве целую вечность. Тут уже выступает мною названный «метод потребителя»: когда ты цинично играешь судьбами одних людей, примеривая на себя дальнейшую роль, и с легкостью отворачиваешься от них в прихотях поиграть таким же образом с другими. С точки зрения нравственности — ты падший человек, который только и может питаться кровью других, но если отбросить ее и оставить лишь эксцентричность, то ты весьма успешный человек (уже неуместно упоминающийся здесь), владеющий душами, как зажиточный предприниматель. Но, играя душами одних, ты непременно злишь судьбу, которая может в любой момент обрушиться на тебя в виде злого рока.

Именно поэтому ты должен решать, остаться ли падшим циником или стать тем самым любящим и любимым человеком, с каждым днем одаряя счастьем новые сердца и души.

Жаль только то, что понял это я слишком поздно и не успел познать истинные законы любви.

Тане от Юры (1981 год)

Оглавление

I

II

IV

V

VI

VII

VIII

Послесловие