Взвихрённая Русь – 1990 [Анатолий Никифорович Санжаровский] (fb2) читать онлайн

Анатолий Санжаровский Взвихрённая Русь — 1990

Л.Мезенцева

Легче дождаться конца света, чем конца темноты.

В.Шендерович

Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения… Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случалось наблюдать в жизни.

Лев Толстой

Вместо предисловия

1990-ый.

Май.

Грозовой канун распада Союза.

Взвихрённая Россия шумит сходками, митингами, демонстрациями.

Я бывал на них, записывал лозунги, призывы, с которыми народ вышел и на улицы столицы, в том числе и на Красную площадь.

Кажется, мне повезло. В какой-то хоть малой мере мне удалось записать то, что составляло суть жизни нашей страны в трудный, переломный момент.

У этого романа есть неоспоримое преимущество. Он рождался в те дни, когда происходили описываемые события. Событие ещё варилось, а начало его уже лилось на бумагу.

Меня могут упрекнуть, что я утемнил краски.

Ну а где видано, чтоб смутное время было сиропно-розовое?

Каюсь.

Человек я тщеславный. Всю жизнь хотелось нравиться.

Правде.

А.Санжаровский

I

В любви памятнее всего её ошибки.

Л.Леонидов

Райвоенком Дыроколов круто обмишурился, вгорячах забыв посадить сарайную дверь на щеколду, и в самый вожделенный распал вынужден был вскочить. Вошёл кто-то непрошеный.

— Ну что, любвезадиристый генералиссимус, не облопался чужой сметанки? — жёстко спросил холодный твёрдый голос, и при этих словах Дыроколову почему-то помстились комковатые желваки на крупном литом лице, хотя он не видел ни лица, кто вошёл, ни самого вошедшего. Было темно.

— Лежать, курвиметр! — приказал голос. — Лежать! Не то кочан срублю! В один мах!

И военком послушно лёпнулся на колени, какой миг гордо постоял за себя на коленях и безо всякого энтузиазма, по обязанности свыше привалился к перевёрнутой уже кверху шароватым задом Раиске.

— Ложись, сволота! Харитон к харитону! Непонятки? Харя к харе! Как давеч!

Призрачный морозный обушок топора предупредительно остукал Дыроколова по плечу, и он, сглатывая слюну, шепнул Раиске:

— Переворачивайся снова на гаубицу.^[1] Раз велено…

— А вот тепере, — продолжал незнакомый и вроде знакомый Дыроколову голос, — однима ударком обе башни смахну! Чтоб не тратиться на второй замах…

— Колюшок! — пискнула снизу Раиска. — В расплатку я пойду одна… А Виталь Васильча не патронь… Они с радостью к нам… Я и охмелела…

— Да, да! — торопливо подтвердил военком.

— Не дадакай, кислое чмо! Чужая соковитая баба какому козлу не в радость?

— Колюшок, я на правду веду… Виталь Васильч принесли… Сынка наш живой…

— Сына к чаму в эту грязюку ватлать? Мы кого в январе схоронили в цинковом гробу? Соседского мышонка? Так чего везли парня из самого из Афгана? А топерясь живой?

— Письмо показали… Я по руке уведала… Не знала как и…

— … отблагодарить? Полезла под него благодарить?.. Я в поле вжариваю с ночи до ночи, а этот припогонный бегемот мою бабу углаживае… Вот что, беспорточный генералиссимус Дыркин, мотай отседа, пока не повыдёргивал копыта из зада. Ещё поганить об тебе душу… А с этой мухой-пестрокрылкой я как-нить разочтусь.

Военком осторожно, в три этапа, выдохнул.

Фу-у, вроде проносит…

— Я глубоко извиняюсь, — забормотал военком, на ощупь охлопав простор у входа, где он столбиком аккуратно сложил свою одежду и теперь ничего не находил от своего столбика. — Где мой мундир?

— А почём я должон знать, где твой мундирка? Я в караул к твоим лампасам не выставлялся.

— Я тут… Культурненько сложил…

— Ну как в ба-ане. Номерок-то хоть цел? Культурненько и возьми, культура! Расположился, что дома. Пшёл, псюха!

Николай толкнул дверь, и открывшаяся воля переважила в военкоме потерю мундира. Он выскочил зайцем, круто довольный, что всё ещё живой, без единой царапинки. Благодари Бога, Виталь Васильч! А то б мог уже валяться. Голова отдельно, дырокол отдельно!

Но поскольку этого разделения не произошло, а значит, и вовсе ничего не произошло, из-за чего стоило бы огорчаться. Виталь Васильч внутренне счастливо фыркнул, взбрыкнул молодым стригунком и вымелся из сарая. А выметнувшись, уже не мог остановиться.

Вперёд заре навстречу!

Никаких первобытных стоянок!

А вдруг кто из соседей вывернется? Районный военный комиссарище весь голенький! На дурацкой башке одна фуражка с кокардой.

И он, машинально прикрывая фуражкой с кокардой скромные мужеские знаки отличия, пожёг из Борщёва огородами к большаку.

Бежалось резво, легко, рассвобождённо.

Он чувствовал, что надёжно уходит от скандала. Это придавало ему духу, он всё настырней гнал себя подальше от этого идиотского хлева, от этой блудной глупи.

Однако было холодно. Он высчитал, что ему по всем параметрам выгодней бежать, и чем быстрей, тем лучше. Первое: не замерзну. Второе: не простужусь.

Был всего — то лишь второй день осени, а старое тепло лета уже потеряло свою крепость, и просёлок стыло подпекал пятки. Ч-чёрт, простудёхаться проще, чем подловить спидолу! Тогда дуй так — ногами не касайся земли! Чтоб холод не прилип к пяткам!

Совсем не касаться, конечно, не получится, можно изредка и только вскользь, дал он себе скромную поблажку.

Скоро он услышал, что кто-то рядом паровозно пыхтит.

Железной дороги поблиз не было, и военком единогласно сошёлся во мнении, что и паровоза тоже быть не может. А кто тогда сопит? Кто-то другой?

Он огляделся.

Никого другого тоже не было. Но сап был.

И только тут он допёр, что этот сап рвался из него.

В голове мелькнуло, как печально кончил его приятелёк Стройнецкий, и Дыроколов осадил бег. Побрёл шагом. Да ну его к лешему! Не новобраник. Полста! Вот так в полста Стройнецкому пришлось лететь в Москве из дома к себе в райвоенкомат на Перовской. Стройнецкий тоже был военком. Под вечер сходил в сауну «Прощай, немытая Россия!», расслабился по полной схемочке. А в два ночи объявили боевую тревогу. В пять минут быть в военкомате!

В эти пять минут он в военкомат не успел. В эти пять минут он только на тот свет успел. В военкоматовском тамбуре сердце его бросило.

История со Стройнецким обломила Дыроколова. Он окончательно угнездился в уютной мысли не бежать больше.

Зато скоро навалился донимать холод.

На одну ногу военком намахнул фуражку с кокардой.

На эту ногу он наступал всей ступнёй. А голой ступал в прихроме лишь на пальцы. Всё не так сразу застужусь! И жалел, что нечего надёрнуть на вторую лапу.

Вот грёбаная дярёвня, что выделывает с уважаемыми людьми! — сердито думал Дыроколов о муже Раиски. Весь застужусь, весь слягу костьми! Так крупномасштабно осквернить самого райвоенкома?! Не-ет… Так оставлять нельзя! На Колыму! На Колыму! Пускай золотишко пороет. А то запасцы у нас подтаяли! Инфляция! Сорок восемь миллионов нищих! Лозунг «Нынешнее поколение советских людей будет жить при рынке!» Цены свихнулись! Вишни кило тридцать рубчиков! Туалетной бумаги в области нету!

Впереди засуетились, забегали по ночи огни скачущей навстречу машины.

Военком, как кура, заметался по всему большаку, наконец трупиком пал в канаву, прикрылся фуражкой с кокардой. И пока ждал, как просквозит грузовик, с ужасом прибился к мысли, что жаловаться-то как раз он не может. А если кто и пожалуется, так это Раискин чингисхан, и так пожалуется, тошнё-ё-ёхонько станет не только самому Дыроколову, но и его кокарде на фирменной фуражке.

Десять вёрст он одолел ещё взатемно.

Уже начинал шевелиться день на востоке.

Войдя в райцентровское местечко Тихие Броды, Дыроколов совсем одурел от страха. Бездомные бегали собаки кучами, шныряли мимо любострастные коты. В этом семействе он чувствовал себя спокойно. Но что делать с яркими огнями на столбах? Что делать с мелькавшими кой-где фигурками в нижнем белье — сонно выбегали до ветру?

У какого-то плетня он подцепил два листа фанеры.

Одним прикрылся спереди, другим сзади.

Вроде намале подсогрелся.

Стало теплей не теплей, жарко не жарко, но затишней на душе.

Кривые глухие заулки благополучно вывели его к своему дому.

Прямо из горла́ вмазал он без отрыва пожарную бутылку горбачёвской, запил чаем с малиной и зарылся спать.

Но ни водка, ни усталость не могли отнять у него мысли.

Что сегодня будет? Что будет?

Как в гражданском вышагивать в военное присутствие?

2

Пресмыкающиеся не спотыкаются!

А.Зиборов

Со станции первый нагрянул сразу в райком.

На диване у входа добросовестно спал Боярчиков, дежурный милиционер, выбросив одну руку к телефону на тумбочке у изголовья.

Колотилкин стукнул в стекло двери.

Боярчиков привстал на руках, недовольно заморщился. Думал, уборщица пригремела.

Но увидел хозяина, засветился в торопливой улыбке, проворно подбежал, в поклоне открыл.

— Здравия желам, Василий Витальевич! — гаркнул молодо милиционер.

— Ясно… У вас что, дома нет, апостол,^[2] что тут спите?

— Ка-ак… нет? — не понял Боярчиков. — Есть, Василий Витальевич! Ещё ка-ак есть! Вечное вам благодарение! Вашими хлопотами вырвата трехкомнатная резиденция. Лоджия десять, кухня двенадцать, санузелок невоссоединённый…

— Дома бы и спали.

— Да в другие разы, конечно, в рукавице.^[3] А сейчас… По службе… Как бы… охраням…

— Кого и от кого?

— Вас от разных…

— Давно уже как бы охраняете?

— Всю перестройку!

— Хоть на одного разного напоролись?

— Бог миловал… Ни на одного-с…

— Вот и хорошо. Скажите, вы не пробовали как-то иначе устроить свою жизнь? В институт никуда не поступали?

Боярчиков ценил, когда начальство с ним заговаривало. Значит, за равного держит! И для крепости связи пускался в угодливую шутливость.

— Как никуда? В заборостроительный поступал.

— И что?

— Мимо! Только апропиндосился… Недобор пол-очка. Ну не картёжная игра эти институты?

— Но и жизнь проспать под дверью… Чего мучиться? Чего тут в обнимку с телефоном читать Храпницкого?^[4] Идите домой. Спите по-людски. Разделся и под тёплый бочок к законной духовочке…

— Да эт…

Боярчиков замялся. Посуровел лицом. Задумался надолго. Он не мог поймать, говорил первый в шутку или на крутом серьёзе?

— Идите, идите, — подпихнул словом Колотилкин. — Никакого дежурства отныне у нас больше тут не будет.

Делать нечего.

Пузанистый Боярчиков хлопнул себя фуражкой по руке, как бы смахнул пыл, и поплёлся, напевая тихонько себе под нос:

Вроде шёл домой, но очень подивился, что ноги сами по привычке привели в отделение.

«Гхм… гармонь-мать… Голова вела домой… Ноги доставили в собачий домик. Это неспроста».

Кругом было пусто. Ранища несусветная.

С тоски Боярчиков шатнулся в кабинет задумчивости. Всласть накурился на горшке.

Вышел из аппассионаты^[5] и, потягиваясь, в полноте чувств пропел — горлышко прочистил:

Чем же заняться?

На ум ничего не шло.

Он грустно уставился в окно.

Чем же заняться? Ждать начальника? Доложить по форме всё как есть? Пускай тогда и решает?

Но когда приплавится начальник? А ну чего сключится в райкоме? Кинутся искать виноватого. И виноватым будет Боярчиков! Как минимум. Без письменного указания бросил в районе пост номер один!

«Этот взбалмошный москвичок, может, перегрелся на своей столичанке-тачанке. На него бзык и наедь. А я, пенёк кудрявый, слушай?!.. Всё! Культурный досуг закрывается!» — приказал он себе и пожёг назад в райком.

На всём скаку влетел Боярчиков в райком. И вытянулся у тумбочки с телефоном. Приложил руку к козырьку.

Пост номер один взят под государственную охрану!

3

Правда так жестока, что жестоко называть её правдой.

Л. Леонидов

А минутой раньше в кабинет к Колотилкину вжал из-за двери голову незваный гость.

— А-а, фермер Заложных! Смелей. Что за беда пригнала вас в столь ранний час?

— Вот эта беда… — Николай поставил на стол сумку. — Вот эта беда и пригнала к вам в рейхстаг…^[6]

— Показывайте.

— Да не-е… Напервах расскажу… Нешироко… Вкратцах… Как всё попало ко мне…

— Ну-ну.

— Ну… Вчера… Воскресенья… Проспал. Позжей солнца вскочил. Ел не ел, побёг косить своим охламонам. Кажинный ить день подай пожевать, оне выходных не признают. Уже в сумерках сосед на велике. Иди, твою приснодеву военком вот-вот кольнёт одноразовым шприцом. Я к соседу на багажник и домой. В хате тишина. На пальчиках к сарайке — колются. По свинячьему прихрапу ухватил. Тронул дверь — не задёрнута. Я топорок за спину и туда. Наткнулся на горку амуниции — под мышку! Сгодится в хозяйстве! Теперько вот в сумке…

— С поличным! Хор-рошо… Поверьте, я займусь этим паскудником. Кобелина! Он у меня узнает, почём сотня гребешков! — пристукнул по столу Колотилкин и вяло подумал: «Мимо гороху да мимо смазливенькой канашки так не пройдёт этот полутурок Дырокол. Утрамбовал-таки козелино ещё одну…» — Оставляйте и спокойно идите. Партвыволочка ему гарантирована.

— На вид поставите? Иля ограничитесь устным замечанием? Что мне навару с вашего вида? Я хочу посмотреть этому амбалу в глаза.

— Эко счастье! Я их уже двадцать лет вижу и ничего интересного.

Николай упрямился. Не уходил. Топтался у стола, тянул своё, вороча лицо в сторону:

— Пускай покажа сыново письмо… Моя всю ночь лилась… Клялась-божилась… И не думала… Он ить чем её свалил? Из своих рук дал почитать сыново письмо. И не отдал, увёз… Тут что накручивается? В зиму мы схоронили сына. В цинковом гробу… Сына от нас забрали в Афган. Оттуда в гробу вернули… Нe объявляли войну… А тринадцать тысяч наших парней сложили безвинные головы! За что? Где?.. Где мой сын? Кто мне ответя? Тольке не надо брехливых посказок про ин… интернациональный долг. Моя кровя ничего не задолжала тому Афгану!

— Не волнуйтесь, Заложных…

— Не Заложных я, а заложник! ^:Мы все заложники у партии, у государства, у армии!

— Ну-у… Начали по делу…

— Где дело? Где недело? Кто мне скажа? Кругом брехня! брехня!! брехня!!! Первое место в мире дёржим по брехне! И невжель мы никогда его никому не сдадим? Конечно! Коммунисты люди великодушные, да не насто́ле, чтоб уступать захваченные бугры! Сколь в партии дерьма? А лучшая часть народа! Кто сказал? Сама партия про себя. А пускай народ скажа! Нищему, — ткнул он себе в грудь, — терять нечего. От света до света терпужишь как проклятый. Ни выходных, ни проходных. Последний раз я встревал Первый май ещё шкетом. А как во взрослость въехал, Май не Май, паши да сей. Обивать груши хреном некогда. Погода сушит. Сеять край надо. Кто гулять, а ты к вечорошнему клину с полусна скачи. Как проклятый… Как проклятый… А шишки слопали сына, упоганили бабу! Ка-ак жи-ить?.. А тут ещё и молчи. Молчи и корми этих бандитов с партбилетиками. В верха никуда не суйся. Что ни говори, без толку. Разуверился… Только и остаётся: корми вершки да молчи.

— Хорошо же молчите! Стены аж прогибаются!

— А что им ещё остаётся? В партию слезлись одни скользкие. Или не так? Билетик и нужен — пробиться к кормухе, к чину. Ничего святого… Перестройку! А не перестановку! Сколь старую мебель ни таскай по хате, она от этого станет красивше?.. Магазины… Ничего не покупить… Куска мы-ыла не найтить! Я тракторист, навозник. Неделями не умыться!.. Ну что пустой водичкой поплескаешься? Мазутa с тебя спрыгне? Болтовнёй прикажете умываться? Болтовню прикажете подавать на стол? Болтовнёй стирать? Болтовнёй лечить?.. Ну и зарулила родненькая партюха в болотищу! В борьбе, кричит, прогресс. Да за вашим «за прогрессом не видно будущего»! Ну какая борьба в болоте? И в эту гнилую болотину нас завела му-удрая партия. Как Сусанин. Так Сусанин врагов завёл! Выходит, народ для партии — враг?

— И выводы?

— Какие есть! Куда ни ткнись, везде брехня. Я вот послушал вас и не верю. Да ржать вы будете надо мной, над рогатиком, с этим защитничком. И ни кляпа с него не спросите. Коммуняки же оба! Той-то и жуть, что у вас привилегии и на беззаконие. Колебайся умело вместе с генеральной партлинией — всё в абажуре! — Разврат навынос! А в партии должна быть такая чистота, говорил один по тельвизору, чтоб от неё задохнулся нечистоха. Что-то ни один капээсэсник не задохнулся. А работай партия честно, было б всё… Да покуль, — Николай покосился на двенадцатикопеечный горбачёвский портрет, под которым сидел Колотилкин, — не уйдёт этот со своей компашкой, не выскочить России-матушке из прозябания… Захватил поширше стулку Ленина, больша ничего ему и на дух не надь.

— Гласность, конечно, хорошо, — перебил Колотилкин. — Так и меру никто не отменял. Всё вы верно говорите. Да все завалы за семьдесят три года разве в день разгребёшь?

— А что, кто-то начал разгребать? На деле?

— Представьте.

— Хэх! Да мы тонем уже под пе-ре-стро-еч-ны-ми завалами! И из своего завала в свой же завалище будем валиться до смерточки! Вот наш Ельцин даст нам, как обещал, землю в собственность. А Горбачёв, ваш Горбачёв тут же её отымя!

— Он вам лично докладывал?

— Да что ж я не вижу, кто как дышит? Земля — власть. А кто партия без земли? Хромоногая уточка. Жива до первой лисы. Партия зубами вгрызлась в землю! Не… Нe для работы. Пальчиком указывать! Рукойводить! Других постёгивать! Таких как я. За семьдесят три года о как наловчилась пальчиком водить да наши потные труды меж собой делить. Ты мил — дам. Ты не мил — проскакивай! А стань земля моя, я ж этих партприхлебателей сковырну к херам. Где они тогда ещё красивой житухи добудут? Кто задарма кинется их кормить? Политбюро? Так оно само у меня на горбу сидит, и золотушные ножки мне на пуп свесило. Гос-по-ди-и! Что ж это у вас за политбюро такое? Сегодня ставит вопрос о порошке, завтра о зубной пасте. А к серьёзу оно когда-нить подступится?

— Давайте дела политбюро ему и оставим. А займёмся своими. Про какое письмо вы говорили?

Николай не мог сразу выдернуться из партийной каши.

Вскинул на первого удивленные глаза. Вы о чём?

— Ну письмо!.. Сын!..

— А-а… Так это моя говорила… Слово в слово запомнила. Сын так и писал: «Наш расчёт попал в плен. Всех поубивали, я остался живой. Я в Пешаваре. Спасите меня». Это из-за каких таких долгов мой сын очутился в Пакистане? Я хочу увидеть сынову руку. Я пешке садану в той клятый Пешавар…

Колотилкин позвонил домой военкому Дыроколову:

— Ты, лихой уралец-казак? Я… Привет.

— Наконец-то вернулся… Как там Москва? Как там поживает наш громкий земеля Ельцин?

— Ну… Что громкий, то громкий. Чаи да коньяки с ним не распивал… А так… Видел, слушал его на митингах… Да сейчас не о нём речь. О тебе. Пока народ не пошёл, давай живенько ко мне!

— Ты что, после Москвы присутствие начинаешь в шесть утра? Столица всадила в тебя такое рвение?

— Может быть… Тут разведка донесла, ты новый получил мундир. Покажись, похвались… Да. Жду сейчас. Заодно возьми и письмо от афганца Заложных.

— Ты там один?

— Аки божий перст.

— Одной ножкой я уже у тебя.

Колотилкин положил трубку, испытующе уставился на Николая. Что же, друже, мне с тобой делать? Выпусти отсюда, нос к носу стакнёшься с этим кошачьим рыцарем ночи. Какие последствия этой встречи на Эльбе? Не исключено, я вовсе останусь без старого ситного друга. Ты-то гостёк на минуту, каких у меня в кабинете табуны прожгли за двадцать секретарских лет. С прошениями, с кляузами, с клятвами, с выговорами, с вышибанием из доблестных рядов. А сей подарочек Бог подал мне в окошко на всю жизнь, наверное… Кто сказал, что друзей выбирают? Неужели мы с ним в две тяги не уломаем тебя одного? Сор из кабинета первого вытаскивать нерентабельно!

— Мда, — похмурнел Колотилкин. — Переплётец деликатнейший… Я не держу от вас секретов. Сейчас он прорисуется. Не забывайтесь, где находитесь. Мой кабинет не лучшее место для драки из-за женщины. Дайте слово, что не прикоснётесь к нему.

— Дать можно… Говно не трогай, вонять не будет. Я возьму себя на замок. Мнe абы живую вязь сынову увидать.

— Будьте покойны. Из моих рук получите письмо.

Колотилкин увёл Николая за две двери в боковую комнату.

Вернулся умиротворённый.

Чёрный широкий тамбур на двойных ключах не то что не впустит назад в кабинет Николая — ни одному звуку из разговора не даст пробежать к Николаеву уху, всякое слово самое громкое сомнёт.

4

Залез в чужую солому, ещё и шелестит.

Русская пословица

Военком молодцевато взбежал по внутренним ступенькам, свойски размахнул дверь в кабинет.

Колотилкин по-стариковски горько ляпнул руками:

— Сынку! Да что ну стряслось? Теплынь! Солнце! А ты в плащ-палатке!

Колотилкин обречённо помотал головой из стороны в сторону и захохотал.

— Папашик! Всё океюшки! — выставил военной лопаточкой Дыроколов руку. — Временная вынужденная маскировочка.

— В связи?

— В связи с глубоким трауром. В паршивом «Красном лапте» в самый писк какой-то мужлак сгрёб меня с бабы! С сеанса снял! С премьеры! Это ему даром не сойдёт!

— И сгрёб, предполагаю, со своей бабы? Причина уважительная.

— Что это ты спешишь уважить его причину? А кто уважит мою? Да как он посмел?! Не выр-рулил ли этот хведя на вышак?

— Не глупизди! Депутаты за отмену смертной казни.

— Ну хоть на пятак!

— Не наскрести. При всём моём горячем сочувствии. И как ты это обставишь?

— Элементарнушко. Нападение на районного военного комиссара министерства обороны Союза Советских Социалистических Республик! — с пристуком костьми пальцев по столу отзвенел Дыроколов.

— С целью?

— С целью покушения и похищения мундира! Ну что уставился кислым валенком? Ты что, полный глупант? Совсем ни а ни бэ ни кукареку… Как тот хазар из Фээргэ?^[7] Совсем не понимэ?

— Извини, но моя твоя не понимат, — буркнул на манер простачка кавказушки Колотилкин и резанул на восоких тонах: — Полный неврубант! Ты вроде взрослый. Ширинка давно полна шерсти. А несёшь… Видал, покушение да похищение… Круто забираешь, ангидрит твою перекись! Покушал пока ты из чужой!..

— Покушал я. Но по счёту, говорю тебе, нитратный,^[8] заплатит этот мозоль!^[9] Как в лучших советских ресторанто. Гадюшник устроил!.. Грубо! Лаптёжно! В самый пи-иск!

— Но тебе, между дрочим, не привыкать? Как подтверждает госкомстат, ты уже в четвёртый разик тако накалываешься?

— Не канифоль мозги… Ну и что? Бог любит троицу… А я, извиняй, выше Бога… Меня… В хате побоялась, в какой-то хлев на сено силком затащила.

— И силком сняла мундир?

— Ну-у… Не без моего некоторого опрометчивого согласия…

— Письменного?

— Чего прилип? Снимал, допустим, сам… Я ж цивильный товарищ. Не полезу же я в рукопашный бой в портках и без штыка? Ты видел, чтоб спортсмен выходил на поединок… Народ ещё когда предупредил? «В шубе не косец, в штанах не ебец, в рукавицах не работник»! Я и честь честью… Сложил всё своё, кажется, в уголок. А эта стервь! Я этому гопняре покажу-у, ка-ак чужое хватать!

— А ты не забыл, что ты первый хапнул?

— Я-то схватил, в темпе охотку отдёрнул и благородно оставил. Какой пост принял, такой и покинул. В полной комплектности! Я что-нибудь отломил от его мокрохвостки? Хоть на сувенир? А где мой целый мун-дирий? Мундир, к вашему сведению, сударь, это не просто брючата, рубаха, кителёк. Это символ защиты Отечества! Утащить мундир — ну всё равно что украсть Отечество! А это знаешь!..

— Мда-а… Всякий осёл свой рёв любит слушать… Ну на ровном месте раздуваешь пары!

— Ну что ты разводишь руками, как тот свиноёжик?^[10] Кончай, папашик, развешивать лапшу по ушам! — Военком взял с тумбочки телефон, с прибряком поставил перед Колотилкиным. — Крути пану Долбёжкину. Пока ты пахал в Москве, он наточняк соскучился по твоим цэушкам.

— И что я скажу?

— Мы уже прогнали наш вариант. Покушение при исполнении! Ограбление…

— …века?

— Века! И ещё там что желаешь от себя…

— От себя я вот что скажу. Не зверей. Давай личико попроще! По-про-ще!.. Пристынь с покушением… Ты почему, дурчик, не слышишь, чему учит тебя родная компартия? Почему ты не сядешь на партдиету?

— Какую ещё кошматерную диету? Не ругаться многопартийным матом? Матерки не палки, пролетят, как галки! Что за диета?

— Это преддиета. А саму диету помнишь?

— Ты скажи, и я, может, вспомню.

— Эх, крезогон! Ну… Пусть послужит кукуруза для Советского Союза! Слушай…

— С ума упасть! Какой ты умный. Только худенький… Оха, ну какую ж ты мне каторгу придумал! Да за такое знаешь… Будь ты под моим началом, я б тебя упёк в главное управление бастующих армейцев!^[12] Кто из всецарей сидел на этой диете? Двубровый орёл^[13] сидел? Ты сидишь? Молчишь?.. А меня с монашкой на одну доску…

— С какой ещё монашкой?

— Бережёного Бог бережёт, сказала монашка, надевая будёновку^[14] на свечку. Я про эту монашку. Мышь сало точит, и та подскочит… А тут… Не собираюсь я даже в пенсне^[15] по бабским штабелям скакать. А ты хочешь, чтоб я на рукоделье сел? Горишь, гусь репчатый, согнать меня, понимаешь, на ручную стирку?.. Укатайка!^[16] Не пойдёть! Я мужик. И что природа мне отрубила, то и отдай!

— Да-а… Круче тебя только яйца. Выше тебя только звёзды! Ну, раз ты, обломок удачи, так… Сам выходи из штопора…

— Ты, вседорогой районный руководятел, звонишь Долбёжкину, и я культурно вылетаю из штопора. Пусть этот Раздолбёжкин срочно засылает в дурацкий «Лапоть» наряд. На-адо этого ретивика сцопать в тёпленькой постельке. Чувствительно проучить.

— В любом случае тёплую постельку уже проехали. Тебе не кажется, что твой обидчик давно уже может быть в поле? И потом, уймись ты с учёбой. Наверняка у него вагон свидетелей.

— Свидетели? Со-у-част-ни-ки! Со-об-щни-ки! Так и зарисуй! — бесновато гаркнул Дыроколов, притопнул и державно вознёс указательный палец.

Когда он во гневе стучал ногами, по дому всегда бежала канонада. А тут… Вроде грохнул от души, а звук — как в подушку сунул кулаком.

Он опустил глаза и понял, почему не было вожделенной канонады. Вместо кованых ботинок на нём желтели вельветовые туфли. И всю крайнюю силу, что в них жила, съел высокий ершистый ковёр.

Любопытный Колотилкин тоже посмотрел, куда пялился военком, и увидел тряпичные туфли. Выше шли врасширку два дутых столбика застиранных чёрных брюк. В узкий распах плащ-палатки бело пялилась полосатая рубашка.

— Чего отсматриватъ, как тот таблетолог^[17] сладкие чужие бабские окорока? — свирепствовал Дыроколов. — На карте репутация главной силы гуманнейшего социализма с человеческим лицом!

Колотилкин весело прыснул.

— Это ты-то главная сила?

— А неужели ты? Хватит выёгиваться! Пока не вернёшь мне мою амуницию, я не выйду от тебя в этих своих тапочках «Ни шагу назад!»

— А я и не гоню! Не торчи колышком у стола. Садись. Поокаем за жизнь.

— Сперва позвони.

— Извини, я не вижу оснований для звонка, — одавливая, осаживая закипающий в своих недрах смех, хмуро талдычил Колотилкин.

— Слепендя! Да если вонища попрёт по району, задохнёшься и ты. Затыкай не затыкай нос. Полжизни срали, срали в один горшок и разбей? Дрючба называется!

— А чего ты сам не позвонишь?

Желваки набычились на военкомовских скулах. Кривым дубом навис над телефоном и, угрюмо спотыкаясь ногтем на диске, навертел домашний номер начальника раймилиции.

— Алё… Алё… — сонно хрипел в трубке бас. — Долбёжкин на проводе. Алё…

Дыроколов подал трубку Колотилкину.

Колотилкин ужался от неё.

Дурашливо шепнул в сторону:

— Всё равно не вижу оснований.

Вид Дыроколова не сулил ничего утешительного. «Один рыпок — и ты холодный!» Он готов был растерзать своего дружка и растерзал бы. Но он твёрдо знал, что этот первый в районе человек был ему ещё нужен и нужен только живой. И только это вязало, топило в нём звериное бешенство.

— Ты мне друг или балалайка?.. Ну же, синоптик!^[18] — умоляюще наставил Дыроколов указательный палец на протянутую трубку. — Пока я в рыльник не мазнул тебе, адиёт…

Колотилкин кисло сморщился:

— Как же мне остонадоела твоя достаёвщина! Может, сам разберёшься со своей гусарской рулеткой?^[19] Не путай меня, недоструганный. А…

Под сыпавшееся из трубки алёканье Колотилкин лениво проткнул мизинцем нелепый газетный свёрток на столе, рванул к себе повислый клочок с названием районной газеты «Рассвет коммунизма» — в открывшееся бумажное оконце стыдливо глянула звёздочка с погона.

— Товарисч, — деланно уныло промямлил Колотилкин, — насчёт этого вас не интересует? Получи, фашист, гранату…

Ещё смутно, неосознанно догадываясь о чём-то добром, спасительном для себя в этом пакете, военком гнусаво, изменённым голосом буркнул в трубку: «Спи глубже, дядюшка Шерлок!» и бросил её. В надежде раздёрнул газетный комок, тотчас узнал свой многострадальный гардероб. Расстались в хлеве на сеансе девотерапии, совстрелись в Белом доме!

— Каля-маля!.. Папашик!! Папашик!!! Сахар Медович! Ай да встре-ечка!.. Это достойно кисти самого айвазовича!.. И как всё чистенько сработано! Без сучка, без задрочинки!!!

В нежном экстазе Дыроколов кончиками пальцев во мху захмелело потянул самые маковки колотилкинских лопушистых ушей в стороны и влепил отчаянно-благодарственный поцелуй в сизоватый утёсишко носа.

5

Может ли в человеке всё быть прекрасно, если он ест недоброкачественную пищу?

Я. Каллер

Этого Дыроколову было мало.

Он припадошно рухнул на колено, со всего замаха саданул себя растопыренной пятерней по сердцу, отчего голова, будто неживая, сорванно тукнулась подбородком в грудь.

— Просю на тур вальса!

— Пожалуйста, — в чинном поклоне Колотилкин отвёл руки назад, изящно придерживая воображаемое платье, как это делали светские дамы на балах.

И они, предупредительно-вежливо взяв друг дружку за шалашики ушей, без сговора разом загудели каждый себе под нос «Амурские волны», целомудренно понеслись вокруг медвежеватого, тяжёлого стола.

Плащ-палатка широко летела за ними, подымала к потолку вихрем пустые бумажки с зёленого стола, сбивала с ног подвернувшиеся стулья у стен. Громоздкие листки-снежинки неуклюжими лаптями вертелись над ними в воздухе.

С лёту они грохнулись в обнимку на диван, захохотали.

— Ай да папашик! Ай да папашик! — признательно жался военком к колотилкинскому локтю. — Как и благодарить? Не успел я нашалить, как ты бросил Москву и ко мне на выручку! Те-ле-па-тия!

— Сказано в точку, — похлопал Колотилкин Дыроколова по тылу руки. — Эх, дитя, дитя! Дождусь ли я от тебя путя?

— В н-нашей ж-жизни всякое б-бывает! — кинуло Дыроколова петь.

Колотилкин накрыл его губы пальцем.

Военком смолк. Верно, верно! Какие песни в райкоме, когда трудовой народ только сбегается в службу?

— Спасибствую! Оха и выручил!

— А ка иначе? Закадычество обязывает… Как я из этой вот темницы, — Колотилкин накрыл грудь рукой, — выну двадцать наших геройских годков? Меня уже в четвёртый район перекинули… Хэх… За наши тихие успехи, за наше громкое поведение нас не давят. Только перебрасывают с повышением… А куда ж я тебя из своей из сборной команды? Однодельцы… Куда тренер, туда и нападающий…

— Раз труба зовёт, я под козырёк…

— А мог же остаться без козырька. Ну вляпаться! За неделю чуял… Взял для наглядности… Ляжь-ка визой^[20] в диван.

Военком лёг.

Колотилкин на цыпочках протиснулся в узкую дверь рядом с соседней дверью, куда проводил раннего колхозного гостя, и стал поднимать на стене карту страны. Карта была большая, подробная. Наконец, она свернулась в рулон у портрета Горбачёва. Колотилкин намотал шпагат на гвоздь сбоку.

— Просыпайся, народ! И давай сюда на боевые учения!

Дыроколов вошёл и обомлел. Он долго не мог ничего сказать. Только как-то очумело таращился на картину.

— Вот это экласс! — прошептал. — Сэкс-беспредел! Шедевра из шедевров! Тигр трахает бабу!

— Да. Суть, дитя, уловил ты метко.

— Но почему он её не ест?

— Лишь потому, что и ты вчера не съел свою согревушку.

— Сравнил! Так посмотришь на первые глаза… Сидят и ничего. Никаких делодвижений. Никаких сексуальных позиций. А они — сидя!

— На пустяках тебя заело. В суть зри! А суть в том, в чём уважаемый товарисч тигр?

— В тапочках? Как я? Так нет…

— Одевше! — нетерпеливо выкрикнул Колотилкин. — Вот в чём анафемская суть! Честно-благородно делает своё дело. Но не состёгивает с себя шубейку, не вешает на гвоздок. Знает, повесь — тут же уметут. Тигр зна-ает! А доблестный райвоенком не знает! Потому ты, полкан,^[21] и остался в одной кепчонке со звёздочкой. Не позорился б!

— Ещё ты будешь меня учить…

— Ещё ка-ак бу-уду! Учись, пока живой. Ты на день меня младше? Младше. Я папашик, ты сынок. Уговорились? Вот и слушай. Военный должен всё делать в походном, в боевом состоянии! А он растелешился. С комфортом ему подай! Разложился, как на базаре. Учись у тигра. Всё своё держи на себе. За полста занесло. Понимай!

Дыроколов не терпел скулежа.

Из принципа отвернулся от картины и запереодевался в своё из свёртка.

— Ни хрена ты не понимаешь! — озлённо пальнул Колотилкин. — Два товарисча делали одно дело. Тигр и ты. Тигр после дела пошёл от объекта страсти с гордым достоинством. А ты — побежал. Как заяц! Позорище!

— А что мне оставалось делать? Мне угрожали топором!! А тигру никто не угрожал!

— Потому что товарисч тигр всё делал с умом! А ты? Залез в чужую солому, ещё и шелестишь! Расчехлился наголо, как у себя дома…

— А что? Надо одетым?.. Или ты забыл, что «секс — общение, основанное на голом энтузиазме»? Тигру хорошо. У него из амуниции одна шубейка.

— И он не стал ею разбрасываться…

— Потому что не отстёгивалась…

— Да нет. Он благоразумно помнил об ответственности момента… Не терял головы…А ты?..

Дыроколов пыхтел.

Всё никак не влезал ногой в рукав.

— На зад чего рубаху пялишь? — язвенно хохотнул Колотилкин.

Дыроколов зло сплюнул.

Нечаянно глянул вверх и снова его заклинило. Не хотел, не хотел же больше пялиться на хламьё этого стольного экстрасекса, а глаза всё никак не сорвёт с картины повыше тигриной любви. Сидит девулька с симпатическими телесами. Ножки враскид. И чернобурка на застёжке. Молния не рисованная. Натуралиш. Магазинная. Вставили в полотно. Хочешь — вжик! — закрыл радость, хочешь — вжик! — открыл.

Дыроколов даже два раза сладко жикнул молнией туда-сюда по империи страсти и на восторге трудно отошёл. Чувствует, с такого перепляса температура в нём поднимается.

Он деловито перебегал с места на место и, всё сильней цокая в восхищении языком, пялился по стенам на привезённые из Москвы картины. Когда только и успел этот шустряк Колотилка развесить? С каждой новой точки картины казались Дыроколову всё превосходней. Да что-то вроде чего как и не хватает. Так чего? Наконец он понял. Света! Света в резиденции у первого не хватает!

— Слушай, Колотилка! На дворе утро. Солнце полыхает. А у тебя темно. Чего кукуешь в темноте?

— Не в темноте, а в свете решений КПСС!

— Так в этом свете решений КПСС ни хрена не разглядишь толком божественные творения!

Дыроколов включил люстру.

Картины на свету стали ещё неотразимей.

Дыроколов положил руку на плечо Колотилкину, и они, не сговариваясь, приварились вожделенными взглядами к молнии.

Бог весть сколько они так простояли, пока Дыроколов не бросил на горьком вздохе:

— На сегодня хватя. Хорошего понемножку… А теперь ты б прикрыл свою малую секстретьяковку. А то кто нечаем ворвётся…

— Пожалуй… Сворачиваем боевые учения.

И сожалеюще Колотилкин опустил карту.

— Говорят, — криво усмехаясь, сказал он, — в гражданскую в этом доме был штаб дивизии и в нише, на месте нынешней карты, висела карта боевых действий…

— А ничего не говорят, где эти картинищи берут?

— В Измайлове, говорят. На вернюсаже… Парк. Асфальтовая просека версты на полторы. Там и тусуется вся-який сбродище. Вечно народу невпротолк. Чего душонке угодно добудешь. А совсем недалече пруды. Пётр Первый потешные запузыривал там бои.

— А твоя всю эту потеху под картой видела?

— Сама таскала на этот вернюсаж. Первый раз в канун Мая.

— Хорошеет?

— Хорошеет цесарочка! Не какой там червяк в корсете…^[22] Разденется — эдельвейс у неё так и смеётся зовуще! Так и играет! На ратные подвиги манит! Так бы кушал и кушал без перерыва на завтрак, на обед, на ужин.

— На жрачку перерывайся, — строго посоветовал Дыроколов. — А то подкатит перерыв на собственные похороны. Грустней будет.

— Перспективонька… А что? За полста заехал… Утоптался… Того и жди, что на погост нарвёшься.

— Ох, бабичи. Про погост запели. — Дыроколов печально покивал своим мыслям. — А было казацкое времечко! Не мы ли по трижды разводились? Не наши ли детки уже отцы-матери и не знаются с нами? Не мы ли снова вольные-холостые? Не мы ли перекрёстным методом опыляли ночных бабочек?.. Сначала всяк свою?.. Потом всяк чужую?.. Волнительно, экзотицно… В сладких бабьих колодцах мы и потонем…

— Вещие слова… Пора б седым козлам угомониться. А как увидишь свежатинку… Моя прибежала ко мне на приём… Записалась честь честью… Я так тогда и не понял, чего моя Алюня ко мне приходила. Уже потом разжевала… Оказывается, у нас перепроизводство флагов, вымпелов там лучшим дояркам, свинаркам, конюхам… Никто не берёт! Ссыпали в уценёнку. Вымпел тридцать копеек! Краска с серпа сшелушилась. И за так не нужен. Тогда их списали. Как раз под день рождения Ильича.

А назавтра красная суббота. Осияла кого-то идея. На красную субботу вымоем полы красными флагами! Не выбрасывать же добро. Ещё бесхозяйственность пришьют!.. Ну, другие посмеиваются, умывают полы, а моя павуня аж взбеленилась. Нe буду и не буду! «Он ведь с нашей кровью цвета одного»! А ей спокойненько вбубенивают: «Молода ещё коммунисточка срывать важное мероприятие, целый ленинский субботник! Лучше не брыкайся. Мой. Этим жёлтеньким, то есть серпом и молоточком, хорошо грязь оттирается». Не стала! Шваркнула флаговый ком в угол и бегом в райком. Благо, мы тут рядышком промышляем с торгашиками. Слышу — секретарке-раскладушке: запишите к Василию Витальевичу на сейчас. Срочно! Важно! Церберка моя: девушка, я записываю, но на понедельник. А сегодня нет приёма. Субботник!

У нас действительно был субботник. Переложил я на столе стопочку обкомовских цидулек с угла на угол. И больше делать нечего. Со скуки задремал. Ан слышу недурственный голосок. Открываю дверь. Ба! Какой розанчик!

Кадрия Измаиловна, говорю ласково своей церберше Милёхиной, раз у девушки срочное, разрешите её принять?

Никаких проблем, стрекочет Кадрия, и моя Алюня у меня в золотой клеточке.

Алюня с порога мне про какую-то флаговую дичь у себя на базе. А я слушаю и не слышу. А я слепну во хмелю. Пик коммунизма вскочил колом! Народный мститель! Край стола поднял!

Не утерпел я, под столом цапнул вроде невзначайку за сомлелый молодой окорок повыше коленки. Раз-зок давнул от души и бегом моя шаловливая ручонка назад.

Лепечу: я нечаянно… извините…

А она, оторва, смеётся:

«Пожалуйста, пожалуйста!»

Тут же без передыху мылю лыжи на новый забег. Голодным зверем рыщу своей грабелькой по заповедной зоне. Чёрте что несу как заклинание:

«Честное партийное! Не т-трону!.. Честное ж партийное! Ну не трону ведь!.. Даю святое слово коммуниста!.. Верного ленинца!.. Чего ж ещё?!..»

Она в хохот.

Я дверь на ключ. Распустил перья… Посадил этот розанчик… эту царицу цветов на край стола и навстоячки! Принял посетительницу — грех обижаться!.. Субботничек на ять!

— До дивана лень было донести?

— Некогда!

— Прямо на столе?

— Прямо. Михал Сергеич, — показал за плечо на портрет, — не даст соврать. Единственный свидетель. Немой. Потому и надёжный. Весь год почти каждый вечер… У какого плетня и не тёрлись… Надоела мне эта бездомная кустотерапия. Думаю, наши, как бы ты сказал, неуставные отношения надо узаконить. И узаконил. Взял к себе на баланс в рейхстаг инструктором. Вишь, до чего допекли горячие молодые окорока? «Хороша моя подруга и в постели горяча — в этом личная заслуга Леонида Ильича!»

— Вру-убель!..^[23] Всё нормалиш. Всё по инструкции. Велено ж вам брать на партийную работу хорошо и всесторонне проверенные кадры? Ты и проверил… Просто фундаментально подошёл к выполнению служебного долга.

— Стало спокойней, домашней. Куда в колхоз — вместе. Куда в командировочку и за пределы района — вместе. Моя походная партраскладушечка… Среди дня прижмёт — дверь на щелчок, примешь сеансик… Успокоительный сеансик диванотерапии… Усиживаемся допоздна, залёживаемся, — глянул на диван, — до утра. Холостяку что дома, что здесь… Здесь престижнее. Бывает, из области дежурный с тоски звякнет — я сниму. Он доволен. Первому доложит об моём рвении. Мол, и по ночам с поста не уходит. Всё бдит… А то сам по нахалке дзинькнешь по какому пустяку в полночь домой первому. Тот со сна подхваливает… Так и обезьянничаешь…

— Ты зачем сослал её в ту дурацкую высшую партшколу?

— А-а… Пускай массирует мозги. Ну чего в нашем вонючем болоте гнить? Хорошуточка не глупа. Пусть учится. Ученье — атаман, неученье — комар. Всёпоплавок в житейском море. С техникумом же по нашим… хэх, судьбоносным временам далече ускачешь? Характеристочку нарисовал — без звучика приняли. Ей нравится пока. А хорошо ей, хорошо и мне.

— Ой ля! То чернобурку с шиком подавали прямо на диван по первому кивку. А теперь за своим же родным кисельком тащись в ту Москву?

— Ничегошеньки. Там у неё завелись знакомцы. Нa мой приезд подносят ключ от целой загородной пустой дачи. Залюбись конём! На дачке кр-рысота-а! Всё в цвету. Как молоком облито. Май!

— О! Напомнил! Ты на Первое мая был на Красной площади? Что там стряслось? «Правда» плакалась, президента обидели.

— Он сам себя обидел и страну.

Дыроколов насторожился.

— Что-то новое… Неуставняк… И от тебя? Ты своими глазами видел?

— Своими, своими… Алюня еле уломала пойти.

— Так побоку сексушек! Давай, пан Колотило, докладывай про Май в столице. И обстоятельно! Развернуто!

Дыроколов приготовился обстоятельно слушать, довольно мурлыча себе под нос навязчивую песенку:

6

Иду Москвой,

А взгляд разруха травит:

Повсюду

Запустение и грязь,

Властям как будто надоело править,

Иль править остаётся час…

В. Ленцов

Стальное низкое небо супилось над хаткой. Вызревал дождь. Было зябко.

Колотилкину никуда не хотелось тащиться.

А Алла: пойдём да пойдём на демонстрацию. Ей, видите, надо. То ли доклад по неформалам готовила, то ли вроде курсовой. Ну раз надо, слушаюсь. Иди, говорит, смотри, слушай, что и как говорят. Запоминай. Народ — двигатель истории!

Но двигатель был какой-то смурный.

А с чего ему плясать?

Пять лет исторической или истерической перестройки — коту под хвост. Пять лет «действовать бездействием» — призрачные коврижки перед глазами. Магазины пусты, животы набиты макаронами с солидолом, пардон, с маргусалином. Но он не вкусней солидола.

Никакого ликования первомайского Колотилкин не видел на московских улицах. Напротив. Город придавленно молчал, насторожённо хмурился.

По толпам плыл с голоса на голос скорбный слух из Испании. Ельцин попал в катастрофу! И что к этому приложил ручку наш доблестный КГБ. Вчера четыре часа там же в Испании делали операцию. В газетах об этом ни строчки, по забугорному радио слыхали.

А если что опасное? Как же мы без Ельцина?

Как Россия без Ельцина?

Ветристые рывки заворачивали полы плаща, трясли их, словно выколачивали грязь.

Колотилкин крадкома косил по сторонам. Потягивало видеть московские глаза, что в них.

Слева и чуть сзади чёрными столбиками двигались двое из Троице-Сергиевой лавры. Несли распятие и лозунг «Демократы нынче в силе — Сергий с вами и Гаврила!»^[24]

Дальше у парня по переносному телеку гнали демонстрацию с Красной площади. Вэцээспээсный князёк Янаев сигнализировал:

— Страну охватили грандиозные перемены!

В масть молотил второй:

— Надеемся, что уже в этом году мы станем свидетелями новых достижений!

Все, кто смотрит, насуровленно ждут. Про какие ж это достижения ваша лебединая песня, милые комгоспода? И ткачиха с экраника всё ставит на свои места:

— Последние пять лет — годы показушного благополучия. Не знаешь, чему ещё и верить. Всё обещали! Но где оно, обещанное? Только и думаешь, где бы добыть еды.

— И я о том же, — ответил ей мужчина, шедший впереди Колотилкина, тряхнул древком с плакатом «Чертовски хочется колбаски!»

Колотилкин цепко всматривался в московские лица, в дома, и город казался ему похожим на растравленного, расхристанного великана. Пьяного, голодного. И крепко обиженного. И он шёл к обидчику посчитаться.

Впереди наискосок брели старичок со старухой. Тащили тяжелуху плакатище. Устали. Наверно, старые большевики. Несли с 1917-го года.

Колотилкин с Аллой набились в помогайчики.

Старики особо и не противились. В самом деле устали. И свободней, раскрепощённо дохнули, как отдали молодым свой неподъёмный крест.

Уже на Манежной Колотилкин поймал себя на мысли, что многого из прошлых празднований не было сегодня, в столетие чикагского Первомая.

Ни одну улицу нигде не подпоясывала столь привычная пёстрая гирлянда из лампочек.

И разу он не видел, чтоб кумачово откуда бил штатный лозунг «Мир! Труд! Май!»

Без дела болтался ветер. Не было гостей, союзных флагов и некого было в охотку дёрнуть, не с кем было поиграть, отвести душу.

Колотилкин скучно уставился в экраник под кулаком парня.

«Интересная карусель… Других показывают. А вот я впишусь в кадр, как ты? — подморгнул шедшей с краю крутогрудой молодой полнушке. — Вряд ли, говоришь? Не вашего замеса?»

Полнушка пропала.

Общий вид площади.

«Демонстрация… Не демонстрация, — поправил себя Колотилкин, — как в былые времена, а митинг-маёвка. И кто ж мается? Гляди на лощёные пасеки. Номенклатурщики… Тузики…»

Негаданно в кадр въезжает варяжистый плакат «Блокада Литвы — это и есть «новое мышление»?»

Картинку тут же поменяли, передача с Красной в панике обломилась.

Всё! Кина не будет!

Колотилкин с Аллой не знали, как принять историю эту. Как зевок оператора? Да что оператор! Оператор снимает то что есть.

А теперь уже не снимает. Ебиляция продолжается, а по телевизору она уже кончилась.

Между тем Колотилкин с Аллой поднимались на Красную. Завидели угол мавзолея… Горбачёв, Рыжков,^[25] Лигачёв… «Ум, совесть, честь». Ба, знакомые всё фронтоны!^[26]

Но восторг из Колотилкина и Аллы что-то не выскакивал.

«Когда-то, — думал Колотилкин, — сухорукий рыжий кормчик Coco Джугашвили указывал с крыши этой табакерки,^[27] как с утёса Кавказа, на проходившие мимо в празднике толпы, говорил: «Вон бараны идут!» А что нынешние кормчики думают про нас?»

Поди узнай, про что думается на крыше табакерки-мавзолея?

Болтают себе ручками, вроде светятся лицами. Дюже счастливы? С чего они счастливы на этом кладбище?

Хоть круть-верть, хоть верть-круть, а Красная площадь разве не кладбище? Вон в табакерке в пуленепробиваемом гробу сам Ильич лежит-отдыхает после трудов праведных. А по нему ходи, топчи в веселье? А под ним в буфетах закусывают икоркой верные ленинцы, продрогши в долгие ебиляции на крыше, отсиживаются, согреваясь на горшках, разминаются в спортзале.

А за мавзолеем могила на могиле.

Склад готовой продукции.

И в стенку эсколь понапихано золы.

Что за праздничек на кладбище? Где такое видано?

Только у нас. Только у нас…

Как-то не веселится на погосте.

Колотилкин молчит. Алла молчит. И все вокруг молчат. Бредут, носы в брусчатку. Лишь подошвы ширк-ширк, ширк-ширк.

Облизывают и без того гладкие каменья.

Вдруг Колотилкин древком ткнулся в спину впереди.

— Не дерись, — мирно повернулся мужик. — Иди медленней, поворачивайся к… Да плакатину, плакатину разверни! А то Михал Сергейч не видит. А плакатина хор-рош!

Мужик кричал Колотилкину с губ в ухо — радостно-больная, захлёбывающаяся кака-фонища из кремлёвских усилителей замертво валила всякий посторонний звучочек.

— Чего? — вкрик переспросил Колотилкин.

— Плакатище твой, говорю, знатён!

И мужчина уважительно развернул получше перед самым колотилкинским носом рулон:

«Партия Ленина, прочь с дороги!»

Колотилкин ободрительно тряхнул того за плечо, стал к нему в затылок вприжим. Колотилкинский взгляд упёрся в холод траурного мавзолеева гранита.

— Михал Сергеич! — трудно, сквозь хрип одурелых динамиков кричала женщина справа. — Не хватит ли говорить со своим народом только по телевизору да из-за границы?

— Не пора ли, — поднялся новый голос, — поговорить глаза в глаза?

— Сердце в сердце?!

— Народ хочет говорить!

Всё на мавзолеевой крыше напряглось в оцепенении.

Стекленеет президентово лицо. Говорить с самим президентом? «Да вы что, товарищи?! Наш народ, понимаете, этого не поймёт! Наш народ, понимаете, этого не позволит! Начнёте тут, понимаете, всякие гнилые идейки подбрасывать!.. Нет! Поменьше митинговщины! Не дискуссировать! Понимаете глубину хода моей мысли?»

Всполошились не только нынешние трудящиеся Кремля. Всполошились и все бывшие трудящиеся Кремля — ушли за президентову спину кто в памятники, кто в красную стену.

Сурово выглядывал из-за мавзолея «друг народа в своей простоте».

Насуровили брови и кормчики помельче калибром. Брежнев, Суслов, Жданов, буфетчик Черненко (одно время занимался распределением в цк).

Наверно, в стене шевельнулся в горшке Вышинский. Был меньшевиком, подписывал арест на самого Ленина. До конца гражданской был врагом революции. А потом срочно перековался в друга. В большевика, в верного ленинца.

Теперь оба почивают-с от делов праведных рядышком, на одной площади. Один в стенном горшке. Другой лежит по-царски вольно в центре персонального зала. В экспроприированном выходном костюмишке.

Правая ладонь раскрыта, выпрямлена.

Казалось, он только что махал ею верным — прошли вот, славицу пели. Махал-шевелил из гробика пальчиками и благословляюще твердил:

«Верной дорогой идёте, товарищи!»

Левая ладонь, кажется, нервно слилась в кулак. Для неверных вот этих, надвинувшихся пёстрым войском моссоветовских колонн. Кронштадтик бы вам второй! Сразу б пошелковели! Сразу б снова возлюбили соввластъ во всей красе! А то видали?! Партия — кайся! Президент — доложи! Рыжков — в отставку беги! Скажи в шутку, кухарята могут управлять, они и разготовы всё у партии оттяпать. Но успокойтесь! Михаил Сергеевич, как и «чудный грузин», верный ленинец. За ним и второй, и третий Кронштадт не закиснет! Тбилиси видали? Вильнюс скоро увидите!

Колотилкин не понимал, чего упрямился президент. Выключи музыку и говори. Язык один. Поймём.

Но президент, похоже, был большой поклонник громкой музыки. Стоял себе наверху и принципиально её слушал.

Колотилкин увидел за горбачёвским плечом каменного «чудного грузина» и вздрогнул. Мамушка ро́дная! Чего ж не любить громкую музыку, когда в тылах у тебя сам генералиссимус! А вон маршал «бровеносец» Брежнев! А вон глава потусторонней КаГеБерии! Главная рука!

Чего не держаться петушком?

Все, думал Колотилкин, давно сошлись во мнении, что Сталин враг номер один всех времен и всех народов. Исключить из партии, убрать со «склада» у Кремля. Заклейми, партия, сталинщину и забудь.

Но партия страдает странной забывчивостью. Она всё забывает это сделать? Или всё недосуг?

Она великодушно кинула муравейкам сталинскую косточку и отвернулась. Вы гложите, а нас не мешайте в эту кашу.

Косточку вертели так, вертели эдако. А дальше что?

Ну, перебрехали всё. Дальше что?

Ждём, когда партия займётся самоочищением. Она ж вроде к тому клонила. Помните? «Партия нашла в себе мужество сказать народу правду».

За этой фразой иссякло её мужество.

Разве партия сказала, что именно она загнала в сталинские лагеря треть страны? Разве это не она уничтожила многие десятки миллионов человек ради эфемерного коммунизма? Или, может, это не она убивала? Может, Ежов, Берия, Ягода и особенно Сталин были беспартийные? Может, и Свердлов, и Троцкий, и Бухарин, и Ворошилов тоже были беспартийные или какие-нибудь сочувствующие? Может, вовсе не КПСС, а дед Мазай или его зайцы загнали нас в дремучее болото голода?

Почему партия не покается? Не осудит своё чёрное прошлое? И самых всех «верных ленинцев» — Сталина, Жданова, Ворошилова… — не вымахнет из своих доблестных рядов? Почему не очистит Красную площадь от партийной шушеры? Почему вообще не уберёт с Красной кладбище?

Очиститься от скверны!

Докажи, что к прошлому хода нет и начни жить с чистого шага! Тогда тебе поверят. За тобой пойдут. И перестанут, как сейчас, от тебя бежать.

В горячих мечтаниях Колотилкин так разбежался, что даже сам подивился своему аппетиту.

А подивившись, прижух.

Да как же партия расстанется со своим складом готовой продукции у Кремля, если этот склад единственный её капитал? Ведь те, мёртвые, залитые невинной кровью, её опора! Страхом перед теми она зажала страну в чёрном кулаке. Вот и сошлись в одной упряжке мёртвые и живые.

Мёртвые подпирают живых трупарей на мавзолее. Мёртвые бандиты дали им жизнь, теперь подпирают собой. И живые трупы свято берегут в ответ свои твёрдые тылы. Они — заедино. Заединщики. И эта связка сама не разомкнётся!

Разве преподобный отец Михаил не пытается набросить нам на шею, как удавку, коммунистическую перспективку? И разве он не то же самое и не так именно делает, как делала, чего добивалась его бессловесная заспинная рать?

«Не по чину рассуждаешь!» — кольнул себя упрёком Колотилкин и, как бы исправляясь, благостно уставился на генсека. И если эта благость, может, и была на лице, то в душе её вовсе не было. Ему хотелось понять, почему этот человек первое лицо в стране. Заслужило ли оно первой роли?

Грохотала больная музыка.

Волнуясь, люди тесно стояли и ждали, когда пожелают с ними заговорить.

Серые углы мясистых президентских губ полубрезгливо, полусражённо валились вниз. Пускай-ка вся их сила уйдёт на борьбу с музыкой. А я сверху посмотрю да посмеюсь в себе!

7

Похороны. Ни один из пришедших на кладбище не оказался на уровне мертвеца.

Стефано Лануцца

Казалось, он был глух, и дремучий, сокрушительный ор усилителей вовсе не донимал его.

Тугой гнев закипал на площади.

— Отключите музыку! — во весь дух гаркнул Колотилкин.

И вся Красная, будто одна глотка, затребовала:

— От-клю-чи-те му-зы-ку!..

— От-клю-чи-те му-зы-ку!!..

— От-клю-чи-те му-зы-ку!!!..

Голоса площади добавили холодного, злого стекла в президентский взгляд. Дудочки вам! Перетопчетесь!

И эта больная, кувыркающаяся музыка стала той невидимой орущей несвалимой стеной, что ясно расколола мир на их и нас.

Площадь сломилась, сорвалась с терпения, заворочалась раненым медведем. Под громовой шелест разматываемых плакатных рулонов и знамён, как выстрелы, отовсюду шмальнули в мавзолей вопли:

— Долой ленинизм!

— В отставку президента-самозванца!

— Свободу Литве!

— Долой политбюро!

— Да здравствует новый и демократический Моссовет!

— Попов — надежда и совесть Москвы!

Колотилкин не мог понять, почему вдруг посветлело.

Глянул, небо всё то же, чёрное, брюхато то ли дождём, то ли ещё какой напастью. Но почему вокруг стало светлей?

Он повернул голову вбок и обомлел. Вся площадь бело ощетинилась лозунгами, несоветскими знамёнами. Прямо на плечо ему свисал российский в три цвета флаг.

Колотилкин невольно подобрался, припал щекой к восторгу шёлка, и гордость расправила ему душу.

Он не мог, не смел оторваться от знамени. Стоял, не шелохнувшись, у святыни. Глаза в изумлении переходили от плаката к плакату.

Мы не выбирали президента!

Спасибо Горбачёву и Рыжкову за наше светлое настоящее!

Горбачёв — кремлёвский президент. Наш президент — Ельцин!

КГБ везде у нас дорога!

Ненашев не наш!

Америка — страна, у которой есть правительство, а у нас — правительство, у которого есть страна.

Михаил Сергеевич, не упрямьтесь, отпустите Литву!

Закон — в чистые руки!

Защитим Гдляна и Иванова от роя Яриных!

Верх позора и безобразия — партия, стоящая у власти!

Кто защитит от перестройки её главного архитектора?

Есть парткомы — нет порток!

Убрать парторганизации из войск и парткомы — с заводов!

Прокуратура — служанка мафии!

Гдлян и Иванов — совесть народа!

Горбачёв, начни перестройку с себя!

Да здравствует 1 Мая — день международного голода и лжи!

Власть — народу!

Гдляну и Иванову — прямой эфир!

Вы, жадною толпой

Стоящие у трона,

Руки прочь

От Гдляна-Иванова!

КПСС — пережиток прошлого.

Это уже коммунизм или будет ещё хуже?

Вышел из партии — помоги товарищу!

72 года по пути в никуда.

Горбачёв — генеральный покровитель мафии!

Горбачёв, хватит дурачить народ — в отставку со своей командой!

Имущество КПСС и КГБ — народу!

Президент, не избранный народом, — диктатор!

Самое опасное — это продажная власть!

Аппарат — враг народа!

Советская мафия расправляется с Гдляном, чтобы спасти себя!

Ельцин — народный президент!

— Ну-ка, — Алла передала Колотилкину своё древко, — ты давай держи один плакат наш. А я буду записывать, иначе мы всё забудем! Ты читай и диктуй. Я пишу. В две тяги работаем!

— По-стахановски!

— По-горбачёвски!

— Это как?

— Приезжают куда, он по одному маршруту кидается визитами, Раиска по другому. Вдвоём быстрей. Семейный подряд! Во как пашут! Что значит козий колхоз. Она ж, по гороскопу, козерог. Он родился в год козы.

Алла достала из своей блёсткой сумочки школьную тетрадь в линейку. Под тетрадь — сумочку:

— Диктуй!

— Кремлёвские волки обещают перестроиться и стать травоядными!

Блокадам нет, нет, нет! Переговорам да, да, да!

Сегодня блокада Литвы, завтра — блокада Москвы?

Большевики должны сдать власть!

КГБ + «Память» = смерть!

Гражданин Медведев, ваша «идеология» построена на лжи!

Коллегию прокуратуры Союза — в отставку!

Моссовету — свою газету, радио, телевидение!

Генеральный прокурор не юрист!

ЦК КПСС! Не оглупляйте народ! Ваш социалистический выбор — нищета и голод, бесправие и геноцид, болезни и страдания народу!

Президентство России — только Ельцину!

Блокада Литвы — позор президента!

Мы не желаем быть оккупантами!

Долой блокаду Литвы!

Ельцин — лидер народа!

Послушай, Михаил Сергеевич,

Твоим указам нет конца.

Москва была и есть, и будет

Нe только вдоль Садового кольца!

— Не в бровь — под дыхало! Он же своим указом запретил митинги в пределах Садового кольца. Дохлый, антиконституционный указик. С чего начинает? — Алла постучала в тетради по слову Михаил. — С нарушения конституции, на которой месяц назад клялся. Знаешь, какое клеймо ему народ повесил? Президент Садового кольца! Нынче лозунги у народа — кирпичи в историю. По ним и через тыщу лет узнаешь, чем жил сегодня люд. Не чета жвачке «Слава КПСС» или «Народ и партия едины». Так что ни одну писульку не пропусти. Диктуй все вподряд!

— Слушаюсь! Интересно, а сам Михал Сергеич читает сейчас, что поднесла на плакатах площадь?

Колотилкин глянул на мавзолей. Вожди были в смятении. Президент остановившимися глазами смотрел перед собой. И трудно было понять, читал ли он все лозунги разом или мимо них смотрел куда-то дальше.

— Всё читает… Смакует… Особенно эти… — И Колотилкин снова начал диктовать вполголоса:

— 2-го марта I99I года — президента на пенсию!

Демократия не собственность президента!

Нет веры партии, лидеры которой преступники!

Горбачёв, твоя грязь не прилипнет к Ельцину!

Горбачёв, народ вам не верит. Уйдите!

КПСС у власти — народу напасти!

КПСС — руководящая и направляющая сила политических провокаций!

Партократия — причина всех наших бед!

Доусмирялись, что у разбитого корыта остались!

Ленин и теперь жалеет всех живых!

Где свобода, там и колбаса!

Кладбищу упырей не место на Красной площади!

КПСС и мафия едины!

Продукты питания не роскошь!

Мы устали от правды.

Социализм? Нет уж, спасибо!

Ленин — фашист № 1 всех времён и народов!

Кончай базар, давай рынок!

Нет РКП! Боливар не вынесет двоих!

Долой парткомы с шеи трудящихся!

Если виновата система, её надо свергнуть, как в Европе!

Аппарат и мафия — едины!

Горбачёвщина не пройдёт!

Президент дрогнул, подался вперёд, будто споткнулся об эту последнюю кочку.

Но не упал. Удержался за мавзолеев парапет.

Ка-ак не пройдёт? Пять лет проходила, а теперь не пройдёт? Гэм-м… Надо что-то делать. А то, может, и действительно выйду на непроходимый рубеж?

Так что же делать? Что делать?

Чёр-рт!.. Не с кем и посоветоваться. Президент называется… Ни вице-президента… Ни своего кабинета министров… Нет даже завалящего президентского совета! То бы… Вышел на кислую ситуацию, р-раз соответствующего советничка за жаберки. Советуй! Он советует, я делаю. Всяк кати свою бочку. А что сейчас?..

Глаза машинально блуждали по гостевой трибуне. Где-то там весь мой и президентский совет, и кабинет в одном лице. Только видел, где же она?

Он никак не мог найти жену и жалел, что она не слаба на экстравагантную одёжку. Пельмени любит — хорошо, читать любит — пожалуйста. Но пёстро одеваться… И на Красной площади фигуряй только в красном! Первая ледя красной державы по штату должна любить красный цвет. Иначе это будет нон…секс…

Извиняюсь, нон… сенс…

Козий рог (она Козерог) всё не попадалась.

Ч-чёрт! Придерживаюсь такой точки зрения, что сейчас, когда мы вошли в фазу глубоких перемен, когда перед нами стоят огромные преобразовательные задачи, когда мы очень мало времени имеем в распоряжении, ибо деструктивные процессы в экономике, да и социальной, политической сферах могут помешать нам идти дальше, мы сейчас себе не можем позволить такую роскошь — переговорить с женой! Как же я без её совета?

Дело государственное! Налицо резкое противостояние.

В этой обстановке нужно действовать и взвешенно и ответственно. Без совета с женой взвешенно получится? Она всегда подсказывала мне выход из любой каши. В любой точке земли!

Чернота, понимаешь, размазывает зависть. Везде катаются на наши денюжки с женушкой! Жена — лишняя, надстроечная, по их понятиям, атрибутика! Если бы они знали, кто лишний…

Всё-таки мы ещё не в правовом государстве живём. Президент не может посоветоваться со своей женой по неотложному вопросу! И где не может? До-ма! На Красной площади!

Какая-то нелепость! В Белый дом вхожа, папка в Ватикане на неё не надышится, в Кремле как дома. А на мавзолей не моги?!

Суеверики, понимаешь, мелют, что женщина на мавзолее, как на корабле, приносит несчастье. Умные глупости! Вон были мы с ней на новенькой — только с иголочки! — атомной подводной лодке. С пылу с жару! Ни в один поход ещё не бегала. Моя облетела её впереди меня, как миноискательница, радостно всё чиликала. А как сказали: может, зайдём в эти люки? Там оружие, правда, радиация… Она ветром слетела на землю. И что же? Несчастий на той лодке не допустили-таки, разрезали. Одни твердили, из-за визита моей половины. Другие: раз лодку рассекретили, сняли и показали по телевизору. А из космоса спутники сняли её сотню раз. Была же сверху.

Ещё говорили, женская ножка за десять минут миллиард истоптала. Подумаешь! Мы триллионы на ветер фукаем и не морщимся. Мы — русские! Надо — и мавзолей разрежем. Зато потом ещё красивше нарисуем!

Надо спокойно ломать стереотипы и брать её на мавзолей. Перестраиваться так перестраиваться! Мы накануне, понимаешь, крупнейших решений в ходе перестройки, которые определят развитие общества на годы и десятилетия! Страна на пороге фундаментальных преобразований экономической системы, а мы, понимаешь, будем обращать внимание на суеверные штучки! Стояла б рядом… Никаких проблем. А то… Ну где же она? Где?

Какой-нибудь, понимаешь, милиционер со скуки на посту по рации крутит шашулечки со своей любой. У нас была б своя рация… Как в детективном кине! Шуш-шу-шу в нагрудный карманчик — тебе тут же ответ. И ты знаешь, что сказать, что принять, что накрыть медным тазиком…

Под жестокий шум площади он устал в лихорадке искать, бросил искать. Ну ладно, найду. Что ж я её рукой позову к себе на ленинову крышку? Или начну перекрикиваться? В открытую? Так эти ж визжуны на весь мир засмеют, да и под сатанинские динамики разве что услышишь?

Обиженно капризно, обречённо спросил он мужчину рядом:

— Что будем делать?

— Не знаю, — твёрдо ответил мужчина.

Чёрте каких тут мухоморов в шляпах понаставили! «Не зна-аю!» Да я сам не знаю! А кто же будет знать? Кто, какой, понимаешь, смельчак возьмётся им отвечать?

Нервы и страх давили его.

Беспорядочно он стал колотить пальцами в траурный мрамор, как начинающий бесшабашный пианист по клавишам.

То ли выбивал морзянку вниз, в пуленепробиваемый гроб главному красному мухомору, то ли инопланетянам. Смятенно спрашивал, что же делать.

Но ни отдыхающий в пуленепробиваемом гробу отец революции, ни инопланетяне не кинулись к нему на помощь. До мумии он вообще не достучался. А инопланетяне его не поняли.

А! Никому не надо? Мне больше всех надо?.. Говорить?.. За храмом с вами поговорят свинцом К-каждому обломится по девять граммов!

Он зверовато крутнулся, махнул рукой и, угнувшись, жиманул с мавзолея. И весь всполошённый его мухоморный колхоз крысино зарысил за ним. Это было в одиннадцать сорок.

Площадь растерянно закричала:

— Мы же пришли к вам говорить!

— Или они грибов объелись?

— Почему вы уходите?

Тогда с мавзолея-табакерки побежали, толкаясь и налезая овцами друг на друга, побежали вниз, к своему грибному вождю.

Вселенская пропасть разверзлась между площадью и Кремлём. И Красная площадь, улюлюкая, анафемски хохоча, свистя, презрительно орала на другой, кремлёвский, берег:

— По-зор!

— По-зор!!

— По-зор!!!..

Алла тронула Колотилкина за рукав, показала на президента у края мавзолея.

— Смотри, как сейчас мстительный, в шляпе, угнутый… очень похож… Знакомый… бериевский профиль?..

— А ты верно подметила.

— И какой маленький. За траурным парапетом одну шляпу видать.

— Наверно, таким Бог неохотно рост даёт. Что этот, что Ленин, что Сталин — мелочовка.^[28] Сталину на табакеркинской трибуне даже подставку подпихивали под ноги, чтоб выше других был.

— Ни один из них не чета Ельцину. Богатырю народному… Почему они все пригнулись? Прячутся в беге за парапетом?

— Знают киски, чьё мяско слопали…

— То-то за всю историю нашего государства правитель впервые бежал с мавзолея под гневный гул народный…

— И не забудь. Бежал и под бравурную, торжествующую, чего-то там утверждающую музыку из обалделых кремлёвских усилителей. Какое изящное оформление картины бегства!

А на гостевой трибуне первая ледя сверхаккуратно ломала пальцы.

— Что он делает? — нервно шептала она. — Что он делает? Нельзя уходить! Надо немедленно вернуть его на мавзолей! Нельзя уходить! Нельзя!

А он — хозяин барин! — буркнул себе льзя и дунул.

Но жена права. Он не должен был уходить. Это понимали все на площади. Это поймал каждый камушек в брусчатке.

Да что камушек, если этого не понимал президент? И камушкино разумение разве ему вложишь? Народ нёс ему свою боль, шёл говорить душа к душе. О своей горькой доле, о бедах перестройки. Но президент только и смог, что презрительно плюнул в открытую людскую душу и трусливенько драпанул.

Отцу перестройки нечего было сказать народу.

Он неуклюже бежал и в спину ему нервно хохотали, подскакивая и колыхаясь, самодельные плакаты.

До свидания, наш ласковый Миша!

Долой горбачёвщину!

С неба падает кирпич, удирай, Егор Кузьмич!

Горбачёв, хватит дурачить народ — в отставку со своей командой!

Спасибо партии родной за то, что стало со страной!

Долой империю красного фашизма!

Пусть живёт КПСС на Чернобыльской АЭС!

Не дадим себя объегорить!

Кремлёвские чаушески, пора сменить кресла на нары!

Свободу Лигачёву, отсидевшему свои лучшие годы в аппарате цк!

Партия, уйди красиво!

КПСС — капут!

Партия, порви с прошлым!

Марксизм-ленинизм — на свалку истории!

Кремлёвских казнокрадов — к ответу!

Нам нужны одноразовые шприцы, а не сушёные вожди!

Коммунисты, не питайте иллюзий, вы банкроты!

Долой рой Медведевых!

Мафию из цк — на «заслуженный» отдых!

Долой диктатуру марксизма-ленинизма и палачей!

Дело советской мафии — в международный суд!

Вы нам дубинки, мы вам — Румынию!

Аппарату и КПСС не уйти от суда!

Закончим всемирно-историческую аферу в этом году!

Долой тоталитарный режим!

Горбачёву наш совет — в Москве хозяин Моссовет!

Моссовет, не робей, партократов крепче бей!

Единственная собственность КПСС — урны с прахом сталинистов!

Номенклатурно-партийный аппарат страшнее СПИДа!

Диктатора Горбачёва — в отставку!

Плакаты враспояску сердились, грозили, линчевали.

И над этим ураганистым гневом величаво реяли большинные портреты Ельцина. С выси он смотрел на убегающих с мавзолея, смеялся. И от этого праведного смеха пальцы сами складывались в железные кулаки.

Убегавших провожала и плаксивая карикатурка на Горбачёва.

Кто-то сбоку сильно саданул плотным фанерным ребром ельцинского портрета по темечку карикатурика. Горб сморщился в слезах и спикировал на камни.

Поднять никто не наклонился.

— Поздравляю! — Незнакомый мужчина рывком к себе тряхнул колотилкинскую руку. — Толковущий у вас, товарищ, лозунг. Наверняка Мешок прочитал!

Колотилкин тушевато бормотнул что-то и глаза — вниз. Вот тетёрка! Взял плакат у стариков и даже не подумал толком глянуть в этом содомном расхлёсте чувств, что же там такое нёс.

Выждал.

Неизвестный поздравляльщик ушёл вперёд.

Колотилкин задрал голову — на тройке мурашки проскакали по спине. Вот так штукенция! «Партия Ленина, прочь с дороги!» Секретарь райкома с таким призывом?

Что было делать?

Колотилкин понимал, что делал он что-то не то. Но к нему даже мысль не пришла свернуть лозунг и невзначай уронить. Напротив. Пальцы ещё прочней стискивали древка.

— Молоток! — подхвалила его Алла уже за Блаженным, собрала лозунг в трубку. — Буду хранить. На всю жизнь запомню эту свою первую маёвку на Красной.

8

В Вальпургиеву ночь люди тянутся к свету костров.

Г.Малкин

— Но, простите, барышня, запомните и это! — Старичок сбоку указал на пожарные машины с водомётами за храмом Блаженного. — Запомните крепенько и это! — наставил дрожащий на нервах бледный палец на солдат с сотню в парадной форме и с автоматами наизготовку.

— Что именно?

— Автоматчиков! — Старик сердито ткнул в солдат, защитно выставил им плакатик «Армия, не стреляй в народ!» — У вас укладывается в голове, что за Храмом на улице Разина нас ждали водомёты и заряженные автоматы? Запомните, барышня, это! Запомните! О н повелел дать и эту чумную музыку, — кивнул вверх на динамик. — Он!

— Нет, — сбоку возразили старику, — музыка уже работала, когда мы ступили на Красную.

— Вообще-то эта музыка беспрерывно гремит с сизюмнадцатого^[29] года, — упрямился старчик. — Но сегодня она была примята, приглушена. А когда наши неформалики возжелали из головной колонны говорить с н и м, о н велел сильно врезать музыку. Мол, пройдите прочь! Чести много со мной говорить! Этот купырь разготов на штыках да на танках по нашим трупам въехать в коммунистическую перспективку!

Алла никак не могла сообразить, почему именно в неё были наставлены отвратительные автоматы. Что она такого сделала, что чёрные глотки автоматов были разинуты на неё?

— Неужели, — голос у Аллы всхлипнул, — эти цыплятки, наваксенные, нафуфыренные, могут в нас стрелять? Эти дутики?..

— Это не цыплята, — помрачнел Колотилкин. — Это роботы. Дай приказ — мы все в лёжку!

— Ва-а…

Плакат вывернулся из её вмиг ослаблых рук, и следом идущий великанистый мужчина торопливо наступил на слово «Партия».

«Партия» тут же лопнула.

В лохмато зазиявшую щёлку темно глянула ямка между булыжинами.

Последним усилием Алла бессознательно зацепилась за колотилкинскую руку выше локтя, ткнулась ничком в плечо. Колотилкин подхватил её, потерянно остановился.

— Что ты, голубанюшка?.. — Ласково подул в лицо. — Что ты…

Дрогнули брови. Алла трудно разлепила ресницы.

— Обморок к тебе в гости стучался? — ободряюще пошутил Колотилкин. — Постоим, пока не отвяжется…

Алла напряжённо молчала.

— Не боись. Никто в тебя палить не будет.

— Но они наставили автоматы прямо на нас… За что такая честь?.. Второе Кровавое?^[30]

— Успокойся… успокойся… Слышь, как чихвостят вояк матери с детьми? Кольцом облепили… Депутаты никак не успокоят, никак не отговорят женщин, чтоб оставили солдат. Как не понять… Не солдатик стреляет — перестроечный Кремль!

— Всё стращает… — не отлипал и приотставший старчик. — Авось, кто и подумает в другой раз, как под дулами автоматов или танков шпацировать в Первомай по Красной. Как-то сразу пролетарская солидарность в тебе сворачивается ёжиком. Радуйтесь, что о н включил лишь эту, — взгляд на мачту с усилителем, — тарзанью музыку. А мог бы включить и водомётно-автоматную… а то и танковую музычку… Нам ли привыкать? Карабах. Фергана. Тбилиси. Баку… Этапы большого пути… В февральский митинг дивизии стояли наготове на окраине Москвы. Неужели замотанная дозированная полугласность, смешная чумовая четвертьдемократия да и сама затяжная тёмная перестройка станут крепче, если прошить их свинцом?

— Не трогайте демократию! — с напускной серьёзностью крикнул голос в густой толпе, что широко лилась к Москве-реке. — Вы не знаете, что такое демократия! А демократия — это когда тебя посылают подальше, а ты идёшь куда хочешь. Вот о н нас послал. И мы идём куда хотим. А в девятьсот пятом сколько полегло на Дворцовой? Ликуйте, что автоматы не стали сеять!

— Я почему, — клонился старик лицом к Алле, — в гражданскую рубил красных туполобиков? За плохую арифметику. Они ж знали только два действия. Отнять да приразделить. Буржуи тоже знали только два действия. Но совсем другие. Прибавить да умножить.

— Слыхал? Один полковничек, эка носина, с соборное гасило, только что пролетел вперёд… догонял свою колонну. Проспал с чужой бабой. Мол, чужая кровать — не зевать! Зато зевнул комдемонстрацию. А знаменосец! Знамя под мышкой красной трубой. Гнался, гнался… Уже Красная. Своих не догнал. Пристыл возле меня, как ни в чём не бывало опёрся на древко, повис по-стариковски. Отхекивается. Будто паровоз с гружёными вагонами на бугор встащил. Не в масть мне этот конский храп. Стою ж жду со всеми на равных, когда наший Боженька заговорит с нами с табакеркинских высот небесных. Стою на нервах. А этот курдупый^[31] по-стахановски сопит да ещё на очистку совести размотал да вскинул флажок с серпиком. Мне это как тупым серпом по кокосам! Я и — я знаю в совершенстве три языка: родной, блатной и матерный — на всех трёх сразу режу: дядюка, ты шаво издесе рассупонилси? Как испанец холодный на корриде? Игде ты завидел быков? Кого ты дражнишь? Убирай свою красную тряпицу! Убирай и топчи камушки дальшь. Ваши чистёхи уже с час промаячили. Остались одни свободные демонстранты. И ты тут нам чужой будешь…

— Вот сценокардия! — зло сплюнул он, свернул свой серпик и вперёд.

— Я не понимаю, почему они расхаживают по мавзолею. Там же, под ногами, лежит вождь. Ликуя, топчут Ленина. Топчут своё знамя. Топчут свою святыню кремлюки. Как праздник, так топчут.

— Почему Лукьянов в кепке на табакерке? Никак не сколотится на шляпэ? Был бы в шляпе сама культура. Как Горб и Рыжий.^[32]

— Ну да! Гимн исполняется — Лукьянов снял кепку. А Горбач с Рыжим как стояли в шляпах, так и стоят. Шляпы глухи.

— А что ты хочешь от топтунов? У топтунов и шляпы глухи.

— Второй всесоюзный съезд Советов. Вбегает матрос с автоматом.

— Где тут Ельцин?

Все торопливо тычут пальцами в Ельцина.

— Вот он! Вот он!

Матрос:

— Борис, пригнись!

И по всем остальным пустил очередь из автомата.

— Третий чрезвычайный внеочередной съезд. Горбач предложил первое своё дело уже как президент:

— Кто хочет жить при социализме, те в правую сторону садитесь. А кто при капитализме — в левую.

Все расселись.

Один Собчак^[33] мечется по проходу туда-сюда. Не знает, куда и сесть.

Горбач:

— Определитесь, товарищ Собчак.

Собчак:

— И при социализме я жил неплохо, и при капитализме пожить хочется…

— Тогда, — говорит Горбач, — идите к нам в президиум.

— Один новоиспеченный промежуточный руководитель одной ещё соцстранёшки возвращается с консультации у Горбачёва и просит косметолога сделать на лбу родимое пятно. Как у Горбачёва.

— Зачем?

— А здесь, — стучит себя по лбу, — должно хоть что-нибудь быть.

— Вернулся Ельцин из Америки, где огромные супермаркеты-универмаги работают круглосуточно. Задумались наши партийные боссы, как нам сделать такие. Звонят Рейгану:

— Сколько работников нам нужно набрать в этот супермаркет?

— Триста человек.

— О-о! Это будет очень дорого!

Звонят Тэтчер:

— Сколько работников нужно взять в американский супермаркет?

— Двести человек. Не меньше.

Звонят японскому премьеру.

— Вам хватит два салавека, — отвечает тот. — Одна будет стоять у входа и говорить: «Не ходите, всо равно там нисево нету». А вторая на выходе: «Ну, убедились, сто там нисево нету?»

— Сван секретарь вызывает к себе в райком секретаря колхозного парткома.

— Жена на развод подаёт. Почему ты такое допустил?

— Да я импотент.

Сван секретарь не понимает смысла этого слова.

— Ты должен, — говорит, — внимательно к ней относиться. Приласкай её там…

— Да я же импотент!

Сван секретарь стукнул кулаком по столу.

— Ты прежде всего коммунист! А потом твой импотент!

— При отъезде Никсона из Москвы спросили:

— Ваше впечатление о Москве?

— Надо: Москву помыть, мужчин побрить, а женщин неделю не кормить.

— Встретились Горбачёв и Буш.

Выпили по стакашику, стали рисовать друг на друга шаржи.

Нарисовал Горбачёв. Буш спрашивает:

— А почему одно ухо большое, а другое маленькое?

— Одним ухом ты слушаешь парламент, а другим — народ.

Теперь Буш нарисовал. Горбачёв:

— Почему ты нарисовал меня с одной большой грудью и с другой маленькой?

— Одной грудью ты кормишь цк, а другой всех аппаратных чиновников.

— А народ?

— Мы не договаривались рисовать ниже пояса.

— Почему нигде нет мыла?

— Партия отмывается.

— Где проходит граница между развитым социализмом и коммунизмом?

— По кремлёвской стене.

— А товарищ Черчилль хорошо сказал: «Главный недостаток капитализма — неравное распределение благ. Главное преимущество социализма — равное распределение лишений».

— Позавчера пошёл в баню на Соколинке.

В парилке полна коробочка. И холодно. Поддаю, чищу:

— О гады! Замерзают! Друг на друга смотрят и никто не поддаст! Все ленивые, хитрые, научились в перестройку.

Уже жарко, внизу сам чувствую. Но все молчат. Кричу:

— Ка-ак? Чего молчите?

— Все коммунисты, — отвечает один.

— Коммунисты не только молчат. Но и обещают. Выступал Горбачёв у студентов.

— Товарищи! Через год мы будем жить лучше!

Все молчат. Горбачёв напористей:

— Или вы не слышите? Товарищи! Через двенадцать месяцев мы ж будем жить лучше!

Молчание.

— Товарищи! Ну я же говорю, через год мы будем жить ещё лучше!!!

— А мы? — пискнул голос из зала.

— Перестроился комсомол. Раньше всё ему было по плечу, а сегодня по хрену.

Слушкий Колотилкин цепко ловил всякое слово.

Ни анекдотец, ни припевка не уходили от него. Он никого не знал из этих людей, что муравьино рассыпались во все углы Москвы. Но с ними ему было хорошо. Какие-то сладкие нити тянулись от души к душе, от глаза к глазу.

С каждой минутой народу оставалось всё меньше, нити лопались. Безвыходность наваливалась горой, давила к земле.

Наконец Красная опустела от маёвщиков.

Её охватили железными отгородинами, никого не пускали.

Толклись у мавзолея стада конной милиции. Сорили яблоками.

Народу на площадь нельзя, лошадям можно.

Вот уже и наряды конников двинулись с площади в цокоте, пошли по Тверской кидать в пару яблоки. Это как бы указывало пунктиром, куда идти Колотилкину с Аллой.

Они обминули гум, тоже выжали на Тверскую.

Чёрное небо было беременно дождём, вспухло. Близкие облака едва не валились спать на крыши.

Народу негусто и праздника в людях не было. Народишко затравленно суетился взад-вперёд, в руке пустая авоська или сумка со слившимися боками. По случаю праздника магазины на окраинах закрыты, брякающий зубами народко осатанело вальнул в центр хоть что покупить к столу.

Да и центр заждался!

Куда ни ткни нос — замок, замок, замок.

На одной двери висела давняя, уже выгорела на солнце бумажка: «Магазин закрыт. Товара нет».

— Ах ты, брехливая канашка! — выругался Колотилкин. — Дебет-кредит, сальдо в карман!

Он слегка похулиганил карандашом, получилось:

«Магазин закрыт. Навара нет!»

В «Елисеевском» они нарвались на слезливую колбасу. Только что выкинули. «Недуг Лигачёва» называется.

Кошки её не едят. Люди тоже не едят — не достанешь и этой. Попробовать достояться?

Колотилкин примкнул к очереди.

Впереди стояла молодка с причёской взрыв на макаронной фабрике. Дальше двое мужиков. Уже хваченые.

— Постоим подольше, возьмём побольше, — говорит один. — Захода по три ляпнем?

— Замётано! А что делать? — хлопнул второй себя по животу. — Корзинку надо чем-то заполнять… Слушай сюдой… Приходит о н в баню. Все р-раз и закрылись шайками. Вы что, стыдит он их, разве я не такой же мужчина? А мы думали, отвечают, ты с Райкой…

Смех потряхивает мужиков.

Колотилкин хмурится. Даже через взрыв на макаронной фабрике слыхать! Осточертело везде про одних и тех же слушать!

Колбасный энтузиазм в нём сгас, и в меньшей очереди они дорвались до кабачковой икры. Грабанули с запасцем. Десять банок!

Вино не испортило б первомайский стол, да очередища. В пять колец вокруг дома! Тоже не безымянная очередина. «Петля Горбачёва».

Ах пустые советские полки. Кто вам гимник когда пропоёт?

Как минимум, наши доблестные голые полки повергают иностранцев в шок без терапии. А одна француженка, увидев их, пала в обморок, сошла с ума. Это правда. От нас её уже увозили прямо в парижскую психушку.

Оборзеть. От пустых полок свалиться с ума?!

А мы семьдесят два года ими милуемся и не валимся. Воистину, что русскому здорово, чуженину смерть.

Они взяли по палочке мороженого, буханку чёрного чёрствого хлеба, единственное и последнее невостребованное, уже надорванное, с брачком «письмецо из Югославии» (суповой набор) и поплелись к метро.

На Пушке и без танца вызова дал дождь.

Посыпал каменьями.

Козье ненастье в спешке распихивало народ по автобусам, по станциям подземки.

А для Колотилкина с Аллой дождя вроде и не было. Шли мимо, остановились у круглого бассейна, в печали уставились, как под дождём и под фонтаном присмирело плавали утка и селезень.

Василию Витальевичу вспомнилось, как стоял он с Аллой на Красной под русским флагом. Как под венцом.

— Ал, — спросил тихо, — а ты знаешь, почему в русском флаге именно белая, синяя, красная полоса? Я лично понятия не имею. Совсем задичал…

— В газете вот было… Белая — это бескрайние наши земли, чистота русской души. Синяя — это воды вокруг нас. Это наше небо. Сила. Красная — любовь к России и кровь, отданная за неё.

— А почему советский флаг начисто одного цвета? Красного?

— А что мы делали с Октября? Только и лили кровь. Это безвинная кровь, по слухам, восьми десятков миллионов…

Рядом на клумбе враскорячку мокли малорослые забитые тюльпаны. Тугие стрелы дождин нещадно сламывали с них тёмно-алые кровавые лепестки.

В грусти поник головой зеленоватый от сыри поэт.

9

Сильнее печатного слова может быть только слово непечатное.

М.Дружинина

Завалились Колотилкин с Аллой в дачную берлогу, как в яму, рухнули до самой субботы.

Алла набрала отгулов за прогулы, удалилась в самовольный загул, на пока бросила школу. И осталось у них два дела на свете. Любовь да сон. Третьего не подано.

Между любовью и сном Колотилкин иногда горевал накоротке. Всё никак не мог нанизать себе на извилины первомайскую кашу.

— При нас же, — нудил Альке, — опустела табакерка. Все топтуны сбежали. А новые колонны лились на площадь, лились, в ужасе разевали рты. Нa трибуне же ни-ко-го! Кто их встречал? Кто им здравицы кричал? Кто ручкой махал? Пустота? Орущая из динамиков Пустота?

— Но не мы же с тобой. Как и семьдесят два года подряд — его Величество Пустота в шляпе. Забудь!

Никого не хотелось видеть, не звало в город. Но в субботу, пятого мая, в день печати, волей-неволей надо ехать. С давних давен Колотилкин пописывал в «Правду». Это ему так не сошло. Дописался — вызвали гостем на первый фестиваль газеты.

— Мы поедем на твой фестиваль. Только по пути сперва заскочим на мой вернисаж, — капризно заломила в потяге Алька грешные руки.

Колотилкин был от природы слаб, не выносил её потягиваний. Подсёк под мышки и Альке пришлось с пристоном, навыкладку отыграть ещё дополнительный тайм.

Однако вернисаж от этого не стал ближе.

— Да из-за твоего когда мы попадём на мой? — ныл Колотилкин.

Алла чуть было снова безотчётно не потянулась. Но вовремя сориентировалась. Удержала себя.

— Колотилкин, а ты бессовестный, — резнула строго. — Вернисаж мне вот так нужен!

И ребром приставила ладонь к горлу.

— Ну, раз так… — Колотилкин тоже приставил ладонь к горлу и надолго задумался.

— Да! Так! Как ты, голова, не понимаешь? Самодельные плакаты, значки — живой сколок времени!

Она опрокинула свою шкатулку. Кругляши значков пёстро расплеснулись по столешнице.

— Смотри! Это я была на вернисаже года три назад… По турпутёвке приезжала… Верили ещё Горбатому, верили ещё компартии. И значки какие? Вот… «Планы народа — планы партии. А не наоборот!». «Куй железо, пока Горбачёв!» «Не надо мешать Горбачёву!» А вот… «Мы за гласность!» «Вал на свалку!» «Нытикам и демагогам — бой!» «Бракодел — враг перестройки». Новейшая история в значках! Хоть диссертацию пиши!

— А ты и без хоть пиши, — буркнул Колотилкин лишь бы что сказать:

— Сначала надо видеть! Таких значков уже не встретишь. Отпели своё! Сегодня наверняка совсем другие. Разве неинтересно сравнить, проследить, как менялся дух жизни?

— Очень даже занятно.

— И близко. У метро «Шоссе энтузиастов» выскочим из автобуса. С километрик лесопёхом и мы у цели. Ну, идёт?

— Летит!

В Измайлове было светло от весенних берёз. Подогревало солнышко. Длинная, широкая аллея чёрно, тесно уставлена народом. Как водой налито. Одни головы короткими червями копошатся в долго вытянутой куче.

У входа на вольном пятачке четыре парня и девушка стоят дужкой, поют под гитары. Перед ними раскрытый рюкзак. Видны трёхи, рублёвки, мелочь белая.

Сверху записка:

«Образец руками не трогать».

Студенты-музыканты? Приварок к стипендии выпевают?

— Юморные кочумаи! — слышит Колотилкин сбоку. — Разбежались рюкзак злата зашибить!

— А то не наработают? — отвечает кто-то. — Цыганка одна, без песен, сколько за день выпрашивает в переходе метро? Без пяти сотняг на груди не уходит!

Людская коловерть властно загребает Аллу с Колотилкиным в свой праздничный омут, и ты уже больше себе не хозяин. Ты не можешь пойти ни быстрей, ни медленней. Пойдёшь, как идёт лавина.

Иди и смотри.

Картины расставлены по краям асфальта, в канавах по обеим сторонам и дальше, на взгорках под липами.

Успевай только головой вертеть.

Ты хочешь остановиться, побыть у обогревшего душу вида, но тебя несёт, наталкивает на раскидной столик с матрёшками. Ты упираешься, не даёшь столкнуть тобой вздрагивающий вместе с фигурками столик. Лавина тяжело трётся об тебя, как вешний бегущий лёд о торчащую из воды кикимору.

Поднимающейся лесенкой выстроились фигурки в три шеренги. Как на параде. Друг другу в затылок смотрят. Замыкает колонну Ильич. Он самый малявый, карликовый плюгаш. С «Искрой». Перед ним Сталин курит трубку. Из трубки торчат две белые, уже обглоданные косточки.

Хрущёв в расшитой рубахе с красным воротом и петухом на груди. В одной руке кукурузный кочан, в другой башмак. На лысине темнеет оттиск башмака.

Брежнев одной рукой держит бутылку с надписью «Водка», в другой стакан. В ухе серёжка в виде звезды Героя.

Горбачёв перепоясан широкой лентой с серпом и молотом. На серпе золотом выведено «1-й президент». В одной руке держит американский флажок, в другой советский со словами «Перестройка — мать родная». Родимое пятно на лбу — огромная красная звезда-клякса.

Народ беззлобно посмеивается, глядя на дрожащих и время от времени падающих под толчками толпы вождями, и никому не верится, что все эти шаткие вождята, купленные каким-то импортным черномазиком за пятьдесят долларов (шишкарь за червонец!), вдруг все будто скопом гавкнулисъ в чёрном горбачёвском чреве. Парень так ловко задвинул, покидал их друг в дружку, как слепых котят в тихий омут, — лысая девка не успела косу заплесть.

— Получай «матрёшку с человеческим лицом»!

— Но долого… — говорит чёрненький.

— Нашёл дорого! В Штатах жизнь всякого человека оценена в четверть миллиона. А я тебе за наш червонец! Да не абы кого! За полста — все завоевания танкового социализма! Весь советский колхоз! Элиту! А из этого полтинничка я должен двести отстегнуть ненаглядным дорогим рэкетирам за место. Спасибо, что ещё капустой^[34] берут. Не брезгуют пока. А ну перейдут на валюту?

— Лэкетил плёхо, — соглашается чёрненький и приставляет к уху горбачёвский живот. — Ти-иха сижю, как мышки. Всеха Миха Селге кýсала…

— Прибарахлился и иди, миттельшнауцер. А то и тебя скушает.

Напор лавы чуть пообмяк.

Колотилкин с Аллой отошли от матрёшек, и неукротимая ходынка покружила их дальше.

Мимо тающих вышивок.

Мимо расписных балалаек, гармошек, самоваров, чайников.

Мимо нарядных шахмат.

Мимо бус.

Мимо колец.

Мимо старых книг — лежали на раскинутой по асфальту газете.

Мимо икры.

— Почём? — подбородком Колотилкин ткнул в бутерброд с чёрной икрой и двумя ломтиками лимона.

— Пятнашка!

— За пятнадцать рубелли жуй сам! — бурчит Колотилкин Алле. — А смотрится натюрель. На салфеточке. Салфеточка на тарелочке. Так и просится под зуб. Толковущий разбойник! Понимаешь, сувенир. Из дерева сконделяпал — слюнки текут!

— Особо не горюй. Он бы тебе с чёрной, может, и не дал. А на красной нету масла. На чёрную положил, а на красную нет. Почему?

— Или забыл, или сэкономил.

Сбоку, на пустырьке под липой, одиноко стоял Горбачёв. Розовенький, напомаженный. Улыбистый. Сытую ручку готовенько выставил на пожатие. Ну, кто смелый? Кто уже вышел на ответственное решение сняться со мной? Давай скорей сюда!

Но к нему никто не подходил. Людская тугая река широко колыхалась в трёх шагах, совсем не замечала его, если не считать редких недоумённых летучих взглядов. Даже фотограф будто совестился стоять рядом, поникло сутулился чуть в сторонке.

Колотилкин заглянул Горбачёву за спину и разочарованно присвистнул. Э-э, президент держится подпоркой! Цветная фотография в рост наклеена на фанеру. А фанера сзади на грязной подпорке. Убери загвазданную палку — навзничь рухнет наш прези!

— Желающих тучи? — Колотилкин свойски подмигнул фотографу. — Отбиваешься без милиции?

— Да вот хоть милицией становь сыматься, — тускло пожаловался фотограф. — Сегодня ни одного дорогого любителя…

— На милицию не надейся. Эта ментура может только забрать тебя.

— За что?

— Ха! Ты что, умнявка, в детстве с горшка упал? Не знаешь? Да за таковецкий политический ляп могут и срок приварить! Где его хозяйка? — Колотилкин гулко постучал по доске.

— Дома пельмени лепит.

— А по-моему, она тебе срок лепит. Ты по телевизору их видел когда-нибудь порознь? Семейный подряд всегда в действии! Даже за границей. А у тебя они вразнопляску! Политическая близорукость! «После подготовительного этапа, который мы прошли, реализуя политику перестройки, наступила фаза решающих перемен!» А ты, фазан кучерявый, что себе позволяешь? Разрушил президентский семейный подряд! Да поставь рядом и хозяйку, у тебя отбою не будет. Я бы первый снялся в семейном президентском кругу!

— Пожалуй, дело… Оно-то понятно, где кто нельзяин…^[35] Но знаешь, от него и от одного толк бывает… В ту субботу один прибегал, всадил поцелуище колымский! Я тебе дам! Что оказалось… Я снял его с Михал Сергеичем. Здороваются за ручку. И он отправил карточку начальнику колымской тюрьмы, откуда только что сбежал, и припасал: «Я вась-вась с самим Горби! А ты, гад полосатый, червяк в скафандре, в холодном карцере хранил меня для светлого будущего. Боялся, что я протухну. Если ты соскучился по мне, рисуй прямо на Кремль. Мне отдадут. У нас почта не пропадает. Здравствуй, дерево! Посмотри, каменный мешок, на меня в последний раз и отбрасывай топанки сразу. Считай, что моё согласие у тебя в кармане. Не жди повторных рекомендаций сверху». Начальник так и сделал. Посмотрел, почитал, отдал концы в воду. Разрыв сердца. А будь на снимке и сама хозяйка, сердце разорвалось бы дважды. А может, и трижды?

Колотилкину было жаль очаровашку фотографа. За всё утро ни одного кадра! И они подставились с Аллой. Но отказалась от компании президента. Президент так и остался фоном далеко позади. Растерянный, сиротливый, маятный. С протянутой в пустой простор рукой. Почти по-ленински.

Стоило Алле с Колотилкиным вернуться в толчею, как теснота снова подхватила, потащила вперёд и скоро вынесла их вприжим к симпатичному пареньку с двумя круглыми значками на кепке: «Я агент КГБ» и «Миша, дай порулить». С кругляша на груди улыбался Ельцин. Сверху и снизу Ельцина сжимали дужки слов: «Борис, борись!»

Прямо на асфальте была газета с наколотыми значками.

От них радостно зарябило в глазах.

Щурясь, Колотилкин навалился читать вслух надписи.

Алла записывала.

Когда свободной была Русь,

То три копейки стоил гусь.

Перестройка как высшая и последняя стадия социализма.

КПСС — верный помощник партии.

Каку вижу, каку слышу.

Мафия бессмертна.

Всероссийское общество любителей портвейна.

Граждане! Обрадовались рано. Брежнева, Андропова, Черненко ещё вспомните.

Кооператив государственной безопасности.

Ты за большевиков али за коммунистов?

Ох, что ж я маленький не сдох?

Я тоже Миша.

Я от Михаила Сергеевича.

Союз нерушимый (На фото супруги Горбачёвы.)

Не люблю Раиcy.

А.Рыбаков. «Дети Горбатых».

Бог шельму метит.

Миша, дай водки.

СССР — Родина лауреатов Нобелевской премии.

Призрак коммунизма — наша цель.

Сказки тётушки КПСС.

Каждой твари — по харе.

Кафка Корчагин.

Береги природу, мать твою!

Пивка б для рывка.

Хрен-брюле.

Союз чесателей СССР.

Лучше гордая морда, чем странная рожа.

Чемпионат мира по классовой борьбе.

Дожить бы до кончины мига

Коммунистического ига.

Коммунизм — высшая стадия фашизма.

«А зоны здесь тихие» (на фоне колючей проволоки).

Союз нерушимый голодных и вшивых.

Догнуть и перегнуть, догнить и перегнить.

70 лет строгого режима.

72 года экспериментов.

73-й год советскому чайнику.

Мы — гондурасы.

Пролетарий над гнездом кукушки.

Вся сласть Советам!

Титаник К.Маркс — капитан дальнего плавания.

Идиотизм вечен.

Из КГБ с любовью.

Как вам спится, стукачи?

Чувство глубокого и полного удовлетворения (ГПУ)

Старик Дзержинский нас заметил

И в гроб сходя благословил.

Не хреном единым.

Головокрушение от успехов.

Дальше будет ещё лучше.

«Я дитя застоя» (Под фотографией Брежнева).

Гниём, но не сдаёмся.

Один значок нравился Колотилкину больше другого. Ликующе он спешил прочесть все сразу.

Алла то и дело осаживала его, еле успевала записывать.

Аморально устойчив.

Против СПИДа — спи один.

СПИД: я тобой переболею, ненаглядный мой.

Глубоко женатый человек.

Вся власть жене!

КАМЮ на Руси жить хорошо.

Лысый беззубому товарищ.

Беречь завоевания социализма!

Человек человеку волк, лиса и медведь.

Моя подружка — пивная кружка.

Рыба имени Анатолия Карпова.

Гамлет — принц Гадский.

Гласность — детская болезнь слова.

Вот купил себе значок.

Чего уставился?

Агент Кремля.

Не учи меня жить.

Отвали, чувак.

Вообще-то я замужем.

Хочу, но боюсь.

Я люблю свою жену.

А я маленькая бяка.

А я уже большая.

Поцелуй меня с разбега.

Не целуйся с кем попало!

Да пошли вы!..

Нe уверен, не приставай.

Улыбайся, шеф любит идиотов.

Я начальник, ты дурак.

Парень заметил, как Алла строчила под диктовку. Это его ошарашило. Воруют средь бела дня! Как будто так и надо!

Избоку он мёртво уставился на неё. Вид его говорил: стал, как бык, не знаю, как и быть. Парень не знал, что сказать, и не сводил сражённых глаз с карандаша, что на нервах сине скакал по белу полю блокнотного простора.

Возьму взятку.

Лауреат квартальной премии.

Кефир — водка будущего.

Виза на въезд во все страны света.

Я хочу у Париж.

А я хочу в Америку.

А я хочу в ссылку в Шушенское. Хоть поем мяска, как Ильич.

Вова, а ты не брал от германского генштаба?

Кто знает, что такое гуманный, демократический социализм?

Мы рождены, чтоб каку сделать былью!

Как увижу я забор,

Напишу на нём Егор.

Из-за леса, из-за гор

Строит пакости Егор.

Ельцин — Манделла. (Чёрный Ельцин под пальмой и синей звездой.)

За Егором — хором.

Егор, ты не брал?

Егор, ты не

Нас не объегорить,

нас не подкузьмить.

Россия, проснись!

Наконец парень набрался духу, хмуро бухнул Колотилкину с Аллой:

— А это что за кооператив «Сдираловка»? Чего записываете?

— Ндравится! — с вызовом сознался Колотилкин.

— За идеи надо платить.

— Полный абсолют! Клади все по одному.

Парень наклонился, отбирает из ящичка значки.

Тянет устало, заунывно, обмахиваясь веером из фотокопий статьи о Лигачёве в другой руке:

— Чи-тай-те… Тре-вож-ная мо-ло-дость и ша-лос-ти Е-го-ра Кузь-ми-ча!.. Тре-вож-ная мо-ло-дость и ша-лос-ти Е-го-ра Кузь-ми-ча!.. Три-вош-ная молодость и ша…

— И одну шалость! — подкрикнул Колотилкин.

Всю покупку он сунул в портфель и забыл о ней думать.

Вернисажная карусель бесшабашно выхвалялась всё новыми, неведомыми, занятными дивами.

Разбега́лась бедная душа.

Колотилкин с Аллой взяли к метро. Уходили без охоты, в смятении. Жалко, жалко было покидать эту нечаянную русскую радость.

Они оглянулись.

Торжественно копошился, плыл долгий людской простор между зелёными стенами леса. И в стороне, на пустом островке под липой, наодинку заброшенно кис фанерный президент. Зовуще тянул к толпам резиновую руку. За копеечкой? Или пожать хотел?

Но ему не подавали. Кремлёвской — загранной — одёжкой, трёхъярусным глянцевым мешком с салом на месте подбородка не вышел в нищие.

К нему и вовсе не подходили. Стоишь? Ну и стой. Кому от тебя польза?

10

Страшнее дурака с инициативой только дурак с перспективой.

И.Суровцев

Если будущее за нами — значит, ему ничего не достанется.

В.Колечицкий

Вход на выставку недостигнутых достижений, на эту фабрику большевистской лжи, обычно стоил тридцать копеюшек. А сегодня, братва, скачи задарма. Довольно твоих распрекрасных глаз. Это по случаю фестиваля «Правды». А запроси денежку, кто раскошелится?

Светило солнце, было зябко.

Узнав, что вход свободный, народушко как-то вздрагивал, будто кто в лицо нежданно плеснул холоду, и наддавал, боясь, что именно с твоим появлением начнут грести плату. И уже проскочив автомат, он не стихал в спешке, норовил для надёжности отлиться подальше, в глушь, и уже там, всё ещё не веря бесплатности, тихонько озирался, убеждался, да, дураком просквозил сегодня и рассвобождённо осматривался.

Куда податься? Чем заняться?

На площадке у фонтана дружбы народов плясали тюбетейки. На другой площадке боролись. На третьей пели.

Эко счастье! За тем ли сюда летели?

И как-то само собой ветристый ветер размётывал людей по очередям.

Советская очередь — это что-то родовое. Выскочил из лона матери — сразу в очередь.

За детским молоком.

За пелёнками.

За сосками.

За…

В ясли.

В сад.

В магазин…

Люд раскидывало кого за книгами, кого за чем съестным, а больше несло на ярмарку, и очереди жирными удавами выползали изо всех магазинчиков.

Алла приткнётся то к одному хвосту, то к другому, и пока отдежурит, дожмётся до какой своей безделицы, Колотилкин тоскливо топтался сбоку, уже изучив вдоль и поперёк специальный, праздничный, выпуск «Правды», слитый форматом на манер «Недели».

«Только правда, какой бы она ни была, может служить надёжной основой авторитета газеты», — надоедливой мухой толокся перед глазами, звенел в мозгу кусок горбачёвской фразы из приветствия участникам и гостям фестиваля, и Колотилкин никак не мог съехать с вопроса: если всё счастье в правде, то почему торжества на Красной площади перестал показывать телевизор, едва влился в кадр неугодный лозунг «Блокада Литвы — это и есть «новое мы́шление»? Почему эту нашу правду сначала узнали все за бугром, а потом, вечером, ночью, по-братски поделились с нами? Почему «Правда» не написала правду о Первомае второго мая?

Ни на какие встречи с правдистами Колотилкина не тянуло. Но писателей манило подслушать.

Писатели — в три.

Было уже за три, когда он еле выгреб Аллу из вороха героических тел, что смертно бились за колготки, и бегом.

Бух-бух, бух-бух…

Цок-цок, цок-цок…

Мелькают перед глазами всё не те павильоны. Где же та чёртова «Физика»?

Видят, открыта дверь. Вжикнули.

Зырк, зырк по сторонам. На «Физику» не похоже. Индюшки на плакатах по стенам. Коровы. Только что не мычат.

Алла осудительно поморщилась и назад.

Колотилкин тоже было шатнулся за ней, да почему-то остановился. Чем-то родным пахнуло из недр сельской радости. Будто в колхоз у себя в районе заскочил.

Из колхоза Колотилкин никогда не уезжал с пустом. Что похвалит, то ему тотчас в багажник вопхнут. Похвали даже живого кабана — насадят на нож, обжарят и уже не отобьёшься никакими пулемётами от сладких окороков.

Здесь окороками не грозило, так и выйти ни с чем он как-то не мог. Неприлично просто. Глянул, на тумбочке тоненькие книжицы веером лежат. Ближняя книжица под его руководящим взглядом дрогнула и сама отчаянно прыгнула ему в раскрытую руку. Сама! Сама!!

Колотилкин не стал противиться, смирился.

На улицу он уже выскочил напару.

— С уловом? — ехидно хохотнула Алла. — Покажь… Ба-а… «Использование хищного клопа подизуса против колорадского жука на баклажане». Зачем ты цапнул эту брошюрку, Подизус?

— Для полноты счастья!

Они проскакали ещё с десяток вавилонов, пока не набежали на свою «Физику». На двери болталась табличка «Извините. Павильон закрыт на оформление».

Колотилкин потянул за жёлтый шишак. Открыто!

Народу — сельдям в бочке просторней. В круглом вестибюле-кадке не повернуться.

Самые провористые лепились на трубах, на ворохах досок.

Кто-то сверзился с трубы, раздавил лист стекла — стоял вприслонку к стене.

Где-то посреди колодца кто-то что-то с глушинкой лалакал.

— Кто там так неуверенно распинается о наших дальнейших успехах? Кто там никак не может поступиться социалистическими принципами?

— То не мог Крупинкин-Щетинкин. Теперь не может то ли Стенопискин, то ли Поросёнков, то ли сам классик Благодушко.

Колотилкин зло выволок Аллу за руку на воздух. Это ж измывательство! Не пустить писателей дальше предбанника. Зачем было стягивать встречу в закрытом на ремонт павильоне? Это ли не предел потешной любви к интеллигенции?

— Вот что, пан Колотилио, — игриво пошатала тонким пальчиком Алла. — Я хоть раз путём попала на царскую распродажу. А ты… Грубо отлучил меня от колготок — увеселяй даму как хошь. От боёв местного значения в очередях я грандиозно устала. Баста! Ж-жалаю культуриш поразмяться!

Колотилкин воткнулся в газету.

— Разве это… В «Москве»… с трёх… «отдел партийной жизни предлагает принять участие в дискуссиях: «Какой быть КПСС в условиях многопартийности?». «Кто и почему оставляет ряды партии?», «Как вы оцениваете сегодняшние процессы перестройки в партии и обществе?» На встрече будут присутствовать работники ЦК КПСС».

— Дело, Подизус! Давай и мы поприсутствуем. Послушаем господ из ЧК… И не вздыхай. Именно: из ЧК КПСС!

Галопом они облетели полсвета.

Никак не могли найти павильон «Москва».

У кого ни спросят — не знаем, не знаем. А он оказался у самого у входа, чуть в стороне. За свинаркой и пастухом.^[36] За серпом с молотком.

Домяка агромадный. Хоть на танке въезжай. Фешенебельный. Без вывески.

В партер их не пустили. Пошатались на балкон.

Места все забиты.

Приютились под самым потолком в проходе.

Отпыхиваясь, Колотилкин зашарил по сцене. Кто правит бал? Э-э! Егор Кузьмич! Неувядаемый Кузьмичик! Давненько мы не плакали, слушамши вас!

— … Мы не руководствовались марксизмом, — пискляво жаловалась трибуна. — Надо восстанавливать самодеятельность партии… Каждый коммунист должен быть хозяином на своём месте. И третье: независимый партийный контроль…

— Вы, — басил с трибуны мордатый командированный из Одессы, — даёте к секретарю обкома свою идейную мысль, а завтра вас нет. Так было при застое. А сейчас говори что хочешь. Раз дозволено, я скажу. В одной тюрьме я видел плакат «Явка с повинной — проявление сознательности». Почему же КПСС не проявит эту сознательность? Почему не покается за то, что наколбасила за семьдесят два года? Только знай кричим: партия взяла на себя смелость, партия взяла на себя смелость — сказонула правду. Где? Когда? А по-моему, партия ничего на себя не взяла кроме привилегий и чинов. Шо душеньке блище, то и хапонула, нас с вами не спросила. Но что-то четыре года скрывала реальный Чернобыль! С правдой партия к народу не бежит! В парламенте есть светлые умы. Но и полно шелухи от общественных организаций. За что хочешь проголосуют. Шо президенту взбредёт, то и отголосуют. Ну какие ж мы пентюхи, что на такой парламент тратим девяносто восемь миллионов в год! На шо его кормить? На шо его без путя содержать? Или вот ихний плюйрализм. Слово, товарищи, матерное. Но раз верхи его говорят и не краснеют, я тоже скажу. Про этот плюйрализм всю душу прожужжали. Но к телевизору хоть бы для смеха подпустили того же Ельцина. А Ельцину е шо сказать! Вот у чём горе! У нас по телевизору один штатный оратор. И засыпаешь, и просыпаешься, слышишь одно: Михаил Сергеёвич, Михаил Сергеёвич. А шо Михаил Сергеёвич? Или мы за пять лет не разглядели, шо такое Михаил Сергеёвич? Включишь эту бандуру, там уже наготове сидит дорогой Михаил Сергеёвич. Талдычит про очередной перестроечный перевал в истории человечества, про бесконечный переходный период. Идём, идём, идём…

Куда идём? От чего к чему переходимо уже шестой год? К светлому будущему?.. К чёрному! От застоя к развалу! Переходимо из бытия в небытиё! Мы уверенно, надёжно придём к полному развалу, не прислушайся партия к разуму народа. Народ мозгами фурычит! Не то шо горбачёво-рыжково-лукьяновский синдикат. Можете забирать. Я сказал всё, шо меня било.

Люди из-за красного стола на сцене ледяно, мстительно уставились в залётного правдоруба. Будто нам своих мало!

Партер хмуро сдвинул брови.

В аплодисментах затряслась галёрка.

От трибуны одессит отходил как-то понуро, ватно, еле переставлял ноги. Казалось, он ждал, вот-вот его всё равно уметут. Так есть ли смысл напрасно возвращаться в зал?

Но его не брали.

Долгий плеск сверху ободрил, пришпорил его, он резво дёрнул к своему месту.

— В Эстонии нет ни одной коммунистической газеты на эстонском языке, — трудно, с ласковым акцентом лилось снизу, из ямы. — Программу «Бремя»… бр-р… «Время» не показывают. Таллиннский горком закрыт на празднование 45-летия Победы…

… — Наше руководство партии не обращает внимания на людей. Вот звезда на плакате «Правда-90». Кто такое писал-рисовал? Одной стрелой куда так далеко звезда выехала? Где вы видали такие звёзды?.. Мы боимся малейшего разногласия. А! «Партийная борьба придаёт партии силу и жизненность». Из письма Лассаля к Марксу. Эпиграф Ленина к «Что делать?» А вы… Единство! Единство!! Единство!!!.. Накушались единства! Абалкин^[37] ни куёт, ни мелет. Ни за что толковое не берётся. На каждом шагу у него один припев: это сложно, это сложно. А что сложно, то и ложно….

Ораторы конвейерно сменяли друг дружку.

Колотилкин вмельк слушал путляные выступления и читал по диагонали, что же там такое купил он на вернисаже про Егора Кузьмича.

«Недавно состоявшийся пленум Новосибирского обкома ВЛКСМ подверг резкой критике и осудил порочный стиль работы бюро, первого и второго секретарей обкома тт. Лигачёва и Васильева. За серьёзные ошибки в руководстве областной комсомольской организацией Лигачёв и Васильев освобождены от работы и выведены из состава бюро обкома…

Секретари нарушали основы большевистского стиля руководства…

… страсть к директиве. Бумажкой пытались подменить живую организаторскую работу на местах…

… бюрократическая система отчётности…

… письма-директивы — всем, всем, всем! — придуманная здесь бюрократическая форма руководства… Тон назидательный, менторский, содержание примитивное.

… Любовь к шумихе, к парадности…

Тт. Лигачёв и Васильев стали на путь администрирования, пренебрегали мнением актива. Они разговаривали с активистами языком приказов и окриков. Коллективное руководство здесь было подменено единоличным решением вопросов.

… О порочном стиле работы бюро обкома несколько раз писала «Комсомольская правда». Но руководители обкома не желали… Каждое критическое выступление по их адресу тт. Лигачёв и Васильев воспринимали как личное оскорбление, признавали критику чисто формально, не желая исправлять указанные ошибки. Члены обкома правильно расценили такое отношение как зажим критики…

Своим зазнайством, высокомерием, пристрастием к порочным методам руководства тт. Лигачёв и Васильев показали свою незрелость, неспособность возглавлять областную комсомольскую организацию.

(«Комсомольская правда», 2 сентября 1949 года»).

Чуть не выругавшись от досада многопартийным матом, Колотилкин зашвырнул в портфель вернисажную фотокопию статьи.

Боже! Боже!

В сорок девятом явил незрелость во всей красе, за что и погнали под фанфары из областного комсомола. А к серёдке восьмидесятых созрел для члена политбюро! Второе лицо в ЦК КПСС!!!.. Гo-осподи! Как тупарь первой гильдии — так подсаживай его в политбюро! Стал Лигачёв вторым человеком в партии! В державе! Главный идеолог! И в апреле девяностого с каким апломбом учил молодёжь уже всей страны перестраиваться на опыте его комсомольской работы. Соловушкой лился с трибуны двадцать первого съезда комсомола.

И ему стоя хлопали.

Перевернулась земля!

Уважаемый Егор Кузьмич!

Колотилкин подумал и зло перечеркнул слово уважаемый так сильно, что прорвал стержнем блокнотный плотный лист, заворотил последние буквы. Хватит имени-отчества!

Ответьте, пожалуйста, честно.

1. Считаете ли вы себя верным ленинцем?

2. В Новосибирском обкоме комсомола вы работали первым секретарём. Помогло ли это формированию вас как члена политбюро? И насколько успешно?

3.

Колотилкин нервно обвёл тройку и раз и два, порядочно утолщил. Но как сложить в один ясный вопрос целую копну колючих, ёжистых мыслей?

Он не понимал, почему «трудящиеся Кремля» в депутаты-делегаты проскакивают по медвежьим углам. Ну, жируешь ты в Москве. В поте лица трудишься в Кремле. Только что значок «Ударник коммунистического труда» лень тебе носить. Не носи, абы заработал. Живёшь, токуешь опять же в столице. Нy и пускай выбирают тебя столичане! Так нет. Начинает тоска сосать. Тоска по глухоманке. На наш век там чебуреков хватит. Без писка хоть в Боги выведут. А Москва может и дать с носка. За дела за хорошие. Ну, так чего налезать на риск?

Играючи въехали в российские депутаты «якут» Власов,^[38] «адыгеец» Воротников.^[39]

Вот примкнул к ним и «черкес» Горбачёв. А может, «карачаевец»? Кандидатом в делегаты двадцать восьмого съезда КПСС выдвинули в Черкесске. А Черкесск — это в Карачаево-Черкесии. Вот и гадай, кто он по национальности.

А как Кузьмичик отважится выкружить на съезд? В Москве не рискнул. А Подмосковье уже бортануло. Не то что с ветерком прокатило — ураганом прокинуло. Из какой, интересно, тьмутаракани вырулит теперь?

Из каши сами собой вывалились слова, легли в простой вопрос:

3. Почему вас, члена политбюро, секретаря ЦК КПСС, не избрали делегатом на 28 съезд в Рузском районе? Из 3144 человек только 48 за. Что это? Недоразумение? Где вы ещё баллотируетесь?

4. На девятнадцатой партконференции вы кричали на весь кремлёвский дворец, шла трансляция, следовательно, и на всю страну: «Борис, ты своей работой посадил на талоны всю Свердловскую область!» Тут же не забыли себя похвалить: «А я Томскую область накормил досыта!» Не знаю, как насчёт свердловской посадки, я там не был. Зато я был в Томске. Видел развратно голые полки. Люди зло отзываются о вас. Вам, председателю комиссии ЦК КПСС по аграрным вопросам, мало томичей, вы посадили на голод всю страну. Может, я чего-то не понимаю? Объясните. И подвопрос к месту. Довольны ли вы культурой общения в высших коридорах коммунистической власти?

5. В Томске вы 17 лет были Юрием Кузьмичом. А в Москве вынырнули Егором Кузьмичом. Сменив имя, что вы приобрели?

6. В Колпашеве Обь подмыла захоронение, стала уносить останки политзаключенных. Что вы, первый секретарь обкома, лично сделали, чтобы не осквернялась память безвинно убиенных?

7. Вы сказали: «Если коммунизм рухнет, то рухнет рабочий класс, крестьянство и интеллигенция, ибо коммунизм наиболее полно отражает их интересы». В самом ли деле вы так думаете?

Колотилкин осёкся. Стой, голуба! Куда лепишь романище? Да будет ли он всё это читать? Заштрихуй семерку и отправляй!

Тянуло спросить ещё, почему в политбюро одиннадцать членов. Каждому по членовозу бронированному. Тоже одиннадцать… Не пятнадцать. Не девять. А именно одиннадцатипалое бюро. Почему?

Пример футбольной команды?

По четвергам в одиннадцать Ленин начинал заседания политбюро. Это вошло в закон. Нерушим он и сейчас?

Видите, тоже одиннадцать. Может, в этом отгадка?

Колотилкин брезгливо вспомнил, что и во всех передовицах «Правды» тоже одиннадцать абзацев. Как закон.

Кто был первый?

«Правда»?

Так, может, в ознаменование каждого абзаца и набрали в политбюро футбольную команду? А может, всё же наоборот? Может, каждый, к а ж д ы й абзац в газете — это как румяненький ещё с пылу с жару орденок на к а ж д ы й день каждому члену?

Утро — орденок!

Утро — орденок!!

Утро — орденок!!!

Во-он почему «Правда» одна во всей державе ежеутренне выскакивает, как горячая семнадцатка с орденками на подносе. Без выходных! Как же оставить без новой, без свежей наградки члена только за то, что августейше соизволил открыть миру свои светлобудущие очи?

А может, одиннадцать пошло ещё от чего? Может, и от того же времени открытия винных магазинов? Открывались они в одиннадцать.

Колотилкин совсем очумел. Забыл, как правильно написать число одиннадцать цифрами. Совсем забыл, какую единичку ставить первой. Какая из них главней-первей?

Он окончательно запутался в этих двух колышках, похожих на поднятые кирки. Ему казалось, ещё помучай их и они, кирки, падут тебе на голову.

Ой, не страна, а сплошной лапшедром!

Он сплюнул и сунул своё вчетверо сложенное послание ближнему сидяке.

Нe глядя тот передал ниже.

Колотилкин чумно следил, как его записка уходила от него по рядам вниз. С руки на руку. С плеча на плечо. Потом сбросили в партер, и Колотилкину причудилось, что это сбросили его самого.

Он вздрогнул, безотчётно вжался плотней спиной в стену.

Он теперь не слышал выступленцев, не видел зала.

Глаза мёртво пристыли на Лигачёве.

Стопка записок пучилась. Подрастала.

Наконец Лигачёв начал отвечать. К трибуне справа не пошёл, отвечал из-за стола.

— Хочу выразить благодарность, — с октябрятско-пионерско-комсомольской бесшабашинкой бойко загарцевал он, — что мы с вами просто вот так встретились. Я пришёл по зову сердца… Много приятных и неприятных вопросов мне. Вопросов комфортных нет. Вот, — опустил на стол верхнюю записку из кипы в руке, — спрашивают, почему я покинул трибуну мавзолея на демонстрации Первого мая. Мы были терпеливы, ждали пятнадцать минут, готовы были вступить в контакты. Но с этой улюлюкающей толпой невозможно говорить… Будет раскол на двадцать восьмом съезде? Не исключено… — Из лохматой кипы новая записка легла на стол. — Нас часто пугают расколом под неблаговидным предлогом. Тут даже, — хлопнул ногтем по записке, — грозятся расколом, если я не уйду из политбюро. Мол, сдадим партбилеты. Это всё интеллигенция! Интеллигенцию я знаю. Я сам интеллигент! Знаком с десятками деятелей культуры, с писателями, которых знает вся страна и даже весь мир. Вот так!.. Куда мы идём? Почему уходят из партии? Одна из причин наших бед — ослабление идейных идей и дел в партии… Тбилиси, девятое апреля… Испытываю чувство горечи. Мы высказали три рекомендации грузинскому руководству. Действовать политическими методами, а не сидеть по кабинетам. Надо идти к народу. Опять Тбилиси… Тут товарищ с въедливостью Собчака допытывается: «Егор Кузьмич, на комиссии по Тбилиси, которую возглавлял товарищ Собчак, вы сказали, что руководство страны не обсуждало тбилисские дела, никому не давало никаких рекомендаций. А на февральском пленуме заявили, что «седьмого апреля политбюро всем составом с участием Горбачёва, Рыжкова и прилетевших из зарубежной поездки товарищей Яковлева^[40] и Шеварднадзе^[41] единогласно, подчёркиваю, единогласно одобрило и приняло политические рекомендации, касающиеся развития событий в Тбилиси». Так когда вы говорили правду?»Товарищи! Тут бы я хотел сообщить следующее. И там и там я говорил правду. Я до сих пор прав. Я, повторяю, искренне переживаю…

Колотилкин заметил, как Лигачёв поднатужился, изобразил мировую скорбь на лице и для убедительности мужественно глянул в зал. Ну разве не видно по мне, что я весь в скорби до сих пор? А?

— Дальше, товарищи… «Вам семьдесят. На двадцать восьмом съезде будете стараться въехать во власть? А возраст? А молодым — дорогу?» Мда. Возраст — мой существенный недостаток. Но, товарищи, если мне скажут, что я уже не справляюсь со своей работой хоть в одной доле процента, я тут же уйду, не буду обузой… Тут, товарищи, только вот так… «Егор Кузьмич, вы российский депутат от Тольятти. Никакой помощи вы не оказываете избирателям своим. Вас хотели отозвать. А для этого приглашали приехать и отчитаться. Почему вы не приехали?» Товарищи, со всей определённостью должен сказать, что в Тольятти я был три раза, до сих пор не порываю связи. Встречался с анархистами, с монархистами. Не боюсь. Мог бы я встретиться и с настоящими людьми. Со своими избирателями. Не боюсь… Мог бы. Да!.. Новая… Целая, понимаете, петиция… «Считаете ли вы себя верным ленинцем?»

Колотилкин подался верхом вперёд, будто кто незримый его позвал. Вытянулся струной. Примёр. Заслышал, как забухало сердце в груди, в голове, в руках, в ногах, в спине. Чудилось, превратился он весь в комок сердца.

— Я не знаю, какой я верный ленинец, но что коммунист — это точно… Товарищ интересуется моей работой в комсомоле. Нy, что я скажу? Золотая пора. Чистые порывы… Чистые руки… Чистые души… Молодёжь я любил и люблю. Во взаимности мне не отказано. Две недели назад закончился двадцать первый съезд комсомола. Я, понимаете, выступал… На совет молодёжь ко мне шла целыми делегациями. Завидую молодым. Им легче. У них наш опыт. Но paзвe в полной мере они его используют? Я на съезде так и сказал… Вот, говорю, я считаю, что одна из слабостей наших состоит в том, что мы, начиная очень крупные революционные перемены, в меньшей степени, чем доселе, использовали нашу историю, наше прошлое, весь богатейшей опыт, который выработало человечество. В том числе и наше Отечество. Я не хочу никого тут воспитывать, заниматься назиданиями, но, когда вы рассматриваете вопросы, вы вспоминайте о тех поколениях, которые создавали комсомол, развивали его. И перестраивать его надо с учётом преемственности всего того славного и ценного, что достигнуто ленинским комсомолом…

«… в лице Егора Кузьмича! — злорадно добавил в мыслях Колотилкин.

Его бесило, что спрашивал он одно, а ему пели про другое. — Ты про дядьку в Киеве. А тебе про бузину в огороде! Лишь бы от правды сигануть в кусты!»

— А вот, — продолжал Лигачёв, — развернутый вопрос. Товарищ вспоминает девятнадцатую конференцию, мой упрёк Ельцину за талоны свердловские. И спрашивает, что же я скажу сейчас, когда сам посадил на талоны всю страну. Товарищи! Я должен со всей партийной прямотой, понимаете, доложить следующее. Я за собой не заметил, что за год с небольшим смогу развалить всё сельское хозяйство. Вот так, товарищи! Как видите, я за перестройку. Я ни в коем случае не являюсь тормозом перестройки. И только так…

Он поднёс ближе к глазам листок.

— «Довольны ли вы культурой общения в высших коридорах власти?» Не вижу вопроса. Общаемся мы культурно, как обыкновенные смертные. Что тут сказать?.. Да! А вот что в обществе низка политическая культура, это верно. Я готовлю для самой «Правды» материал, там будут прямо такие слова: «Смущает и огорчает то, что в обществе остаётся низкой политическая культура. Бушуют групповые страсти… Нам надо настойчиво повышать политическую культуру, воспитывать уважение к оппоненту, его позиции». Своевременные правильные слова!

— А на конференции?! — выкрикнул Колотилкин и обрезался.

Он пожалел, что не удержал язык за зубами.

С ближних мест на него уставились как на блаженненького, прибитого на цвету. Один старик даже показал на пальцах клетку, кивнул. Мол, соскучился по тюряжке?

— Очень! — одними губами огрызнулся Колотилкин и распято прижался к стене.

— Вы имеете в виду то, что я обратился к Ельцину по имени и на ты? — спросил Лигачёв. — Ах, беда! Да Борис Николаевич наверняка не в претензии ко мне. Я старше на десяток лет. Я ж не в претензии к Михаилу Сергеевичу. Михаил Сергеевич моложе меня на десятку. Но ко мне обращается лишь по имени и ты. Егор, ты. А я — по имени-отчеству, на вы. Так уж сыздавна само ведётся. Ты… Вы… Мелочи всё это!

Лигачёв с пристуком положил записку в отработанные на стол. Всё! Больше в ней ничего нет. И быть не может!

— а-а…

Колотилкин дёрнулся спросить, а как же прочие вопросы?

Но на него колюче зашикали со всех боков. Не мешай!

И он сник, утих.

— Ба! Тут прям лекция-вопрос. «В «Совершенно секретно» номер два за 1990 год написано: «Депутат Лигачёв пугает нас тем, что, отдав землю крестьянам и распустив нерентабельные колхозы и совхозы, мы окажемся в «другом строе». Обращаю Егора Кузьмича к Ленину: «… Нельзя понимать так, что мы должны нести сразу чисто и узкокоммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной базы для коммунизма, до тех пор это будет вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма». Мы насильственно привнесли «коммунизм» в деревню в 1929 году. Это кончилось голодом и людоедством. Так вот, Егop Кузьмич, мы вбухали в колхозно-совхозную систему триллион. А результат? Зачем же было за триллион выкупа́ть себе пустые полки в магазинах?»

Лигачёв постучал себя по носу, будто стряхивал с него пыль, и, вздохнув, отвечал:

— Ну что я скажу, дорогие? За Ленина я не знаю. А за себя должен однозначно сообщить следующее. Я этого нигде не говорил. И вместе с тем замечу. Будующее за нами! Можно решить эту, оказывается, сложную продовольственную программу…

Он внимательно посмотрел на потолок и уже вдохновенней продолжал:

— Мы плохо уделяли внимание этому вопросу. Колхозы и совхозы должны быть изменены… нужны новые инвестиции. Надо развивать производственную кооперацию на селе на базе общественной собственности. И это понятно. Ибо, как мне думается, общественная собственность объединяет, а частная собственность разъединяет интересы людей и, несомненно, социально расслаивает общество. В связи с этим позвольте мне, товарищи, вам напомнить, с какой целью началась наша перестройка. Ведь с целью наиболее полного использования потенциала социализьма. Так я хочу спросить, неужели распродажа предприятий в частные руки способствует раскрытию возможностей, заложенных в социалистическом строе? Конечно, нет! Меня не убеждает и введение в оборот новой категории «трудовая частная собственность», как, по-видимому, последнее достижение современной теоретической мысли.

Я думаю, что вы согласитесь со мной, если я скажу, что тип собственности — это уже не тактика, это уже стратегия. Говоря о типах собственности, хотелось бы сказать и об общечеловеческих и социалистических ценностях. Мне представляется, что социалистические ценности целиком и полностью включают в себя и общечеловеческие. И это очень важно. Но они неравноценны, неадекватны. Скажем, общественная собственность — это ведь социалистическая ценность. Социалистические ценности, как мне представляется, более широкое понятие. Неправомерно также и то, что мы предаём забвению классовый подход. Ведь отсюда пошло, что не имеет никакого значения классовый состав Советов народных депутатов, отсюда пошла недооценка рабочего и крестьянского движения. А к чему это всё привело, теперь видно. Повторяю, колхозы и совхозы должны быть изменены. Нужны дополнительные серьёзные инвестиции. Сейчас механизированная оснащённость наших колхозников такая, какой она была у американского фермера в 50-е годы. Никогда мы серьёзно не накормим страну, если не будем капитально перевооружать крестьян…

«Ну сколько можно толочь воду в ступе? — в нетерпении горячечно думает Колотилкин. — Один чудик из Ужгорода ужал толстовскую килограммовую «Анну Каренину» до двух слов: «Аня, поезд!». А этот наоборот… Где довольно двух слов, размазывает целый романище!.. Поверь этому Лигачу, выходит, мы и не перевооружали? — недоумевает Колотилкин. — А триллионище какому сунули псу под хвост? Можно б было совать, будь пёс живой. А то ж дохлый. Неужели за семьдесят лет не разглядели? Не унюхали? И пичкай тех же хаврошечек социалистической ориентации хоть одними сотнягами на утро, на обед, на полдник, на вечерю, колбасы не дождаться. Уж так надёжно советская отлажена машинка…»

— «Как вы считаете, есть ли у Ельцина шансы стать президентом?» Это его дело! — чуже пыхнул Лигачёв. — «Как его здоровье?» Я его бюллетени не читал… Литва заявила себя независимым государством. С нею и надо и вести себя, как с иностранным государством. А то, понимаете, Прускене`,^[42] прошу прощения, — с пионерской, с молодцеватой отвагой Егор Кузьмич стрельнул на сидевшую рядом женщину, — дама акти-ивная!.. Сверхсмелые люди спрашивают, какие именно привилегии имеют члены политбюро. А не подписываются.

Эту записку он кисло отбросил в сторону. С анонимщиками не дружим. И даже не объясняемся с ними!

— А вот жизненный вопрос. Интересуются, чем я занимался в застой. Я, дорогие товарищи, в застой строил, понимаете, социализьм вместе с сибиряками! Вот так! Мы должны, понимаете, бодро смотреть вперёд. Твёрдо!

Зал сверкнул снисходительными улыбками, но до шлепков благоразумно не опустился.

— Да, да!.. Строил!.. «Как же так получилось, что через сорок пять лет после войны мы проиграли Победу?» Понимаю и разделяю… Я в тревоге… В войну погибло наших двадцать семь миллионов…

— Двадцать! — из разных углов подсказал зал.

— У вас, товарищи, старая цифра. А мы подготовили Михал Сергеичу новую цифру. Двадцать семь, и он её объявит на сорокапятилетии нашей Великой Победы. Германия — это, понимаете, коренные изменения в мире… Как-то так… вдруг… Развалился весь восточный социализьм наш германский… Не только германский, понимаете! Политбюро в шоке. Даже не сошлось обсудить-обрядить всё это, как и рынок… Мы даже не успели, понимаете, одуматься… Ещё предстоит ясно высказаться по объединению Германии. Это ж не воссоединение, а поглощение! Единство двух Германий, может, было естественным процессом. Но на какой базе, в какие сроки, какими методами оно должно было осуществляться? На практике восточным немцам даже не дали времени реформировать их социализьм. Я б в одну гребёнку все события в Восточной Европе не ставил. Запад… А на самом деле это проклятый империализьм! Понимаете, он ловко воспользовался определёнными ошибками соцстран и развалил нам социалистическую нашу систему. Это откровенная победа империализьма и поражение социализьма. Я в глубокой, понимаете, тревоге… Вот…

Зал угрюмо заворочался, заскрипел.

— Вопросов много. Пускай повыступают другие товарищи. А я после ещё буду отвечать…

«Будя!»

Колотилкин зверино схватил Аллу за руку и, чертыхаясь, напоказ, вызывающе потащил через весь балкон к выходу.

11

Если ваша совесть мешает работе, то что-то надо менять.

А.Рас

Вприбежку она еле поспевала за ним.

— Я в полном отрубе от такого члена… — растерянно шептала Алла. Будто всё это несла именно она и теперь винилась.

— Что отруб!? Что отруб!? — рявкнул в коридоре Колотилкин. — Это ж его хлопотами горячими!..

Он припал боком к подоконнику. Перекинул последний листок со своими записями. На свежем чистом блокнотном листе припадочно закружил витки букв.

Первому секретарю обкома КПСС

тов. Тупикину-Царькову М.С.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу исключить меня из рядов КПСС. Пока в политбюро восседают такие, как Лигачёв, считаю несовместимым своё пребывание в партии.

5.05.1990. Суббота.

Алла заглянула поверх плеча. Прочитала.

— Нe тупи! — Указательным пальцем, как крюком, она резко приподняла колотилкинский рукав рубашки, отдёрнула красный стержень от бумаги. — «Чего только не приходит в голову, когда она пустая!» Да эта твоя мутотень дремучей той, настольной… Когда я впервые пришла к тебе на приём в райком… Тогда… в легендарный ленинский субботничек…

— У тебя застарелая, невысказанная претензия по тому приёму? — жёлчно резнул Колотилкин.

— Нет, пан… За горячий настольный приём незабываемый, разумеется, большое спасибо. Но ахинеи хватит. Ну, уйди завтра один Лигачёв, выскочит другой такой же. В политбюро, как в футбольной команде, всегда одиннадцать. И ничего не изменится. Тут дело глубже. Какая команда, такой и капитаник…

— «Капитан знает всё, но крысы знают больше!» И это мы виноваты, что нами, как мячом, крутят лигачёвы. Всю жизнь мечтал живьяком послушать какого-нибудь шишкаря. Послу-ушал… Даже не стал отвечать! Это же по его указке уничтожили в Колпашеве могилу жертв большевизма! Трупы по реке плыли!.. Тру-упы!.. Ка-ак дальше жить? Разве можно засыпать спокойно, когда знаешь, что за тебя всё решают пустейшие карлики с кругозором ленинской кухарки? «Ареопаг мудрости»! Лапшедром! «Страна лжи, корабль дураков». Сла-адкое утешение! Ты можешь мне объяснить? Как калека умом, как профнепригодный — так обязательно «труженик Кремля». По-че-му? Неужели оскудела земля русская?

— Ой лё! Просто к власти дорвалась Тупость. И Ум вперёд себя она не пустит.

— Что же это за властюра, которая держится танками, сапёрными лопатками, газами? Армию науськивать на свой безоружный народ?!

— А как же иначе удержаться тому же политбюро?

— Тоже Боженька дал… Что, по-твоему, это политбюро? Нерушимый союз нулей? Союз верных и не очень верных ленинцев? А какой спрос с нулей? С того же Лигачёва? Пустая бочка. Летит с горы, гремит. Ну лети себе, разбивайся. Так не она разбивается. Гибнут под ней — возьми Тбилиси! — женщины беременные, подростки, старики. Невинные люди! А смертоносный балаболка за стенкой учит, как строить ту жизнь, о которой понятия не имеет. Любой же ребёнок толковей этого члена, очень и очень скромного разумом. Теперь я понимаю… Теперь я не удивляюсь, почему мы нищие. Теперь я не удивляюсь, почему у нас гражданская война… почему у нас развал… почему мы на грани голода… Зная село лишь по цэковскому спецраспределителю, Лигачёв заправляет сельским хозяйством всей страны! Всей! Вот мы и на грани. Мы! Но не они! — пистолетом наставил в окно руку с вытянутым вперёд указательным пальцем. Вдали видна была чёрная вереница бронированных мерседесов. — Фесиваль «Правды»! Прибыл сам со свитой!?

— Горбачёв здесь?

— Да вроде… Тут и исправно путающий Пушкина с Тютчевым заправский кремлёвский рифмач Лукьянов.^[43] Тут и живой идеологический труп Медведев. Деда Щукаря-сибиряка ты уже слыхала! Полный букетик. Только не понимаю, чего они в броневиках ездят? Народа боятся? Так ты делай так, чтоб не бояться. Да и вообще, кто их тронет? Кто станет руки марать? Были б бриллианты… А то, пардон, старые мешки с говном! Что в броневиках-то возят? Что?

Алла усмирительно приложила палец к губам:

— Подизус, не шали. Спустил благородные пары и умолкни. А эту глупь, — постучала по заявлению, — лучше оприходовать. Надёжней будет.

И с постным лицом — неохота, но надо! — она взяла его заявление. Так строгая учительница на экзамене забирает у нерасторопного ученика шпаргалку. Сложила вчетверо, безо всякого горения порвала и со вздохом опустила в урну у стены. И даже ладошкой об ладошку брезгливо чиркнула. Прах колотилкинской галиматьи отряхнула.

— Что ты сделала? — устало буркнул он.

— А разве ты не видел? Для тебя же вся стараюсь. Сам кричишь, мы на грани голода! А жирный кусяру швыряешь от себя.

— То есть?

— Сорвёшься с первого — привилегии-то тю-тю-ю!

Колотилкин захохотал.

У него никогда не было сил злиться на Аллу.

Ему вспомнилась расхожая байка и он с тоской продекламировал:

Тоскливо усмехнулся Колотилкин:

— Вот ты кто у меня. Воробей! Только зря шебуршишься… Оно и с привилегиями тю-тю! Писал про Лигачёва Гришоня Ошеверов. Зану-уда!.. Через сто уст докувыркалась до меня его история. Кисло кончил. Дослужился до заместителя генерального директора ТАССа. И вот самого заместителя генерального прищучил вульгарный аппендицитишко. Чего делать? Обоих, заместителя и аппендицит, в «Волгу» и в кремлёвку. Прошили мимо трёх районных больниц. Предлагали в первой же оперироваться. Оскорбился. Куда?! Привилегий же у него на всю кремлёвку! Добровольно кому-то уступить? Вези! Знай вперёд! И вперёд, в кремлёвку, привезли уже законченный труп. A твой Лигач преспокойненько до сей минуты всё не может никак поступиться принципами соцвыбора, всё с пионерским озорством колупается на подступах к светленькому будущему, сокрытому плотным мраком. Ленинская кухарка за работой! И какое ж варево подсовывает нам эта стряпка? Совестно слушать! Лихостной лепет младенца! Вот у меня в рейхстаге ещё свободна твоя ставка инструктора. И на эту ставку я б не взял ни этого вечного строителя социализьма Лигачёва со всеми его незримыми соцценнностями и реализьмом. Не взял бы и самого Горбуна с его «раскрытым потенциалом» обновленного, очищенного социализма. Неостановимых бодреньких болтунцов селяне никогда не понимали и не поймут!

— Не жестковато ли судишь, Подизус?

— А мягкости они заработали? С час раздишканивал твой преподобный Егорий Кузьмич. Много путного услыхала? Хоть словечко? Он отбывал встречу. Для галочки молотил то, что усвоил в тридцатые годы. На неудобные вопросы вообще не отвечал. Ниже его достоинства. Партпринципы не позволяют! Стыдоба. Что он нёс! Уши вянут… Ну где это слыхано, чтоб член политбюро жаловался, как… Видите, проклятый Запад нахально воспользовался отдельными ошибками наших восточных товарищей по коммунизьму и в момент развалил нам нашу дорогую да ненаглядную социалистическую системочку. Мы в политбюро никак всё не очухаемся!.. У-у!

— Мда. На то и щука, чтоб карась не дремал. Коммунизм беспорядочно отступает, сигнализируют из-за бугра. Удивительно, как мы ещё живы?.. Колотилио, ты подвёл, подпёр меня к жуткой мысли. Почему, послушавши политбюровца, ты кинулся, не отходя от него, писать заявление о выходе из партии? Следственно, вожди не собирают — разгоняют собственной тупостью мохнатой своё партвойско? И разве ты первый разбежался сдать билет? Собчак из Кремля на всю страну ахнул, что не может быть в одной партии с Лигачёвым. Кто осудит петербургского сокола?

— Егорий Кузьмич.

— Куда мокрой вороне до сокола?.. И почему сладостно сжимается душа, когда слушаешь в Лужниках Ельцина? «Опального принца советской системы»! Ни многотесной горбачёвской охраны тебе, ни чёрных бронированных членовозов. Только нарочито снующие в грохоте по насыпи рядом с тобой поезда да милиция, что рыщет повода схватить в воронок хоть кого для острастки. Не бегай на митинги к Ельцину! Не бегай на ельцинские спевки! Неужели по Москве катит ураганной волной новый семнадцатый год? И златоустый, мудроголосый Ельцин наш народный вождь?

— Сплюнь. А то ещё сглазишь. И вообще мечтать вредно. Не то намечтаешься, а потом бац мимо стула.

— Не каркай, Подизус. Не пойму, почему я так быстро ельцинизировалась. Мне же противопоказано! Или я дура? За Ельциным я бы пошла. Не думая! А ты?

— А я уже, кажется, иду. Но — думая!

12

Да будет вечно женщина любима!

Товарищи! Не проходите мимо!

А.Кондратьев

Колотилкин уезжал в Москву на неделю. Побыть на фестивале «Правды», куда его пригласила сама газета, навестить Аллу и назад к себе домой. А жил на даче у Аллы уже почти месяц и возвращаться не собирался.

Заявление о выходе из партии он всё же отправил в обком. Думал, думал и надумал окончательно.

Самоамнистированный, он разрешил себе отпуск за прошлый и за позапрошлый годы.

Подивился. От дурёка! Пахал без выходных-проходных. А во имя чего? Чтоб слаще цвела лигачёвщина? Во что вбухал жизнь? Да и была ли жизнь?

Что же теперь хныкать? Поезд ушёл…

И ч-чёрт с ним! Отгуляю свои законные два месяца. А там будь что будь! Решено. Окончательно!

В тревожном тумане старый день переливался в новый.

Безделье мяло, ломало его. Он как-то не мог, чтоб вот так безмятежно, в ровной, в семейной любви отлетали деньки. Его загребало в спор, в драку. Но с кем было драться на даче, где народу два носа и те по описи принадлежали один ему персонально, второй Алле?

Однажды Алла была в своей партшколе. Он перебирал собственные бумаги. Наткнулся на вернисажную фотокопию статьи о Лигачёве.

А не послать ли её в «Комсомолку»?

Газета любит рубрику «Встреча для вас». Какой-нибудь знаменитости читатели нашлют вагон и маленький мешок вопросов. Корреспондент потом перезадаёт их уже самой звезде, с ответами печатает.

Раз Егор Кузьмич не пожелал ответить в зале, спрошу-ка через газету!

Прямо на полях статьи он прилежно вывел вязью византийской:

Егор Кузьмич! Вы всё-таки работали в Новосибирском обкоме комсомола первым секретарём. Очень ли помогло это вам, будущему члену политбюро?

Наутро, двадцать четвёртого мая, он столкнул письмо в ящик. В почтовый. Тут же, за соснами, взял по обычаю в дачном киоске все газеты. Распахнул «Комсомолку» — песнь об Егоре Кузьмиче во весь верхний левый угол! Как икона!

— Ай да комсомолята! Ай да комсомолята! Проворные чингисханята! Вопрос ещё в ящике отдыхает перед дальней дорожкой. А ответ вот он вот! Уже готов! Телепаты!

Номер этот был наособинку. Юбилеец. И в шестьдесят пять старушка комсомолочка опять!

Сегодня выплеснула всё самое-рассамое, что было в ней за всю жизнь. Егора Кузьмича не обошла. Обогрела почётом. Удостоила. Вот только немножко не тот угол выбрала. Песнь песней об Егоре Кузьмиче надо было дать в правом углу. Всё ж таки он правофланговый. А она его в левый определила. Или это подсказка, в какую сторону ему теперь расти-тянуться на очередном переломном этапе перестройки?

Газетный потешный выбрык укрепил, подвеселил Колотилкина.

У него прорезалось второе дыхание. До глубокой ночи он не мог угомониться со своими любовными набегами.

Всё спало. Всё вымерло. Даже мыши не скреблись, не разбойничали под полом.

Бездонная яма ночи.

Колотилкин мягко остучал калачиком указательного пальца Аллу по творожному плечу.

— Тук-тук-тук! Алла Мансуровна, можно к вам на огонёшек?

— До чего ж ты вре-едина, — разбито въезжает Алла в каприз. — Как заяц в тумане! Кыш! Кы-ыш!..

— Что значит кыш, когда дорогой гостюшка на пороге? — ласково выпевает Колотилкин.

— Поимей совесть, котофейка. Все стратегические запасы перетаскал. За ночь пятый же налёт на мага́зин!

Колотилкин покаянно хлопнул себя по лбу.

— А я думал, первый. Проклятый склероз! Воистину, «только склеротики влюбляются без памяти».

Немного погодя он снова скрадчиво поскребся в тёплую живую дверку.

Алла не поленилась, зажгла ночник.

— Слушай, неизлечимый настольный склеротик. — Она взяла с тумбочки газету. — Слушай, гопник, что такое любовь с точки зрения Клары Целкин… бр-р!.. Цеткин. Читаю. «Несдержанность в половой жизни буржуазна: она — признак разложения». Раз-ло-же-ни-я! Усвоил, разложенный буржуй? Как ты смел так низко пасть?

— Вашей смелостью, целлофани,^[44] смел.

Подорожником легло Алле на сердце любезное слово. Знает, чем взнуздать. Ласковое слово и кошке в праздник.

Но из этого, конечно, вовсе не следует, думает Алла, что тут же надо срочно уступить этому неугасимому мышиному жеребчику.

С напускной суровостью она хмурится.

— Да брось ты эту выволочку на трамвайном уровне! — с нового коленца масляно заезжает Колотилкин. — Тоже нашла заступничку. Целкин! Да не у этой ли самой Кларки Карл украл кораллки?

— И что?

— И теперь сидит на диете. Темнит гейшам светлые головки всякими признаками. А я что, переходи на самоопыление? Так ты открытым текстом и рубани! Не рубишь. И комар ведь додует, что самоопыление остановит жизнь на земле!

— Какой ты вумня-явый. Прям страх.

— Остановит! — устрашающе подкрикнул Колотилкин. — На детей… На потомство с капустных грядок надежды пока никакой!

— Не думала, что ты такой пессимист, — вяло отмахнулась Алла и глаза в газету. Гордо прочитала:

— «Пролетариат — восходящий класс»!

— На небо?

Она укорно приставила палец к его лбу, по слогам потянула с назидательной решимостью:

— «Ему не нужно ни опьянение половой несдержанностью, ни опьянение алкоголем…»

— Ему уже ничего не нужно, сладкоглазка.

— «Ему нужны ясность, ясность и ещё раз ясность. Поэтому, повторяю, не должно быть никакой слабости, никакого расточения и уничтожения сил…»

— Да прекрати! Хоть в коммуне остановишься?

Алла мягко давнула пальцем в лоб:

— Молчи, грехолюб. Вникай!

— Божью ночь убухать на целкинские громкие читки! А ты говоришь — купаться!

— Терпи, казак. Ещё довесочек… «Самообладание, самодисциплина не рабство: они необходимы в любви».

— Вот именно! Всё для любви! — Он благодарно чмокнул её в ямочку под ухом и тихонько понёс газету к себе. — Будем взаимно внимательны. Теперь я тебе почитаю про любовь с точки зрения комсомольца Семёнова. Тэ-экс… Ага, вот… «В Лоухах на мурманской железной дороге есть комсомолец Семёнов, изнасиловавший товарку по коллективу, выдав ей даже небольшую официальную, за исходящим номером и оплаченную гербовым сбором, расписку в содеянном:

«Дана сия расписка тов. А. в том, что она в ночь с 18 на 19 мая, согласно циркуляра главполитпросвета о том, что дети — цветы будущего, — Колотилкин одобрительно хлопнул по газете пальцем, — отдалась мне через изнасилование во ржах, на Перепелином току, что у Птюшкина болота. В чём и расписуюсь. Членский билет № такой-то».

Он сказал ей дополнительно ещё, что в жалобе на него можно идти до самого Калинина.

Но комсомолка, решив, что это будет слишком далеко, и зная, что у нас на местах крепко сидит революционная законность, обратилась в суд…»

— Вот, балабончик, пожалуйста… Суд! — торжествующе пальнула Алла. — Гордые девушки идут вон в су-уд…

— А у нас девушки не только гордые, но и умные. Какой ещё нам суд? Май. Цветёт шиповник. Самый клёв у карася!

— Ну разве что ради карася…

И Колотилкин закрыл ей рот французским поцелуем.

И гревшее их одно одеяло вспотело, в истоме ссыпалось к ногам…

13

Не из праха выходит горе, и не из земли вырастает беда.

Писание. Иов. 5, 6.

Ай, ай, месяц май. И тёпел, да холоден!

Изо дня в день наполаскивали одурелые дожди.

Такой сыри не знали столичане.

Колотилкин совсем не выползал из дачи. Утром поможет Алюне закрутиться бигудёшками, подкормит ломтиком сыра с пустым кипятком, проводит за калитку в партшколу и под окно.

Не шелохнувшись, пенёчком веки вечные сидел напару с Далем.

За неспешным чтением нравилось по временам блаженно воззирать на бесконечное занудное козье ненастье. Лихие стрелы капель с глухим оханьем ломались о стекло, размазывались, сплющенно слезали книзу.

И в этой вечно сыплющейся сверху гнили он увидел знак. Если уж люди не в силах надёрнуть порядок на землю, так само небо взялось смыть коросту с земли!

Эта корявая, туманная мысль показалась ему чопорной, крайне крамольной, отчего он по привычке слегка трухнул, огляделся, не подслушал ли кто, что он распозволил себе тут накумекать. Но в доме никого не было, он успокоился.

Однако он уже не мог переступить через эту мысль о неспроста льющихся дождях беспросветных, уже невозможно было выковырнуть её из башки. Он привык, притёрся к этой мысли, она властно легла в нём, как ком золота в потайном кармане.

«ГОРБЪ м. всякая выпуклость на плоскости, — рассеянно читал Колотилкин, — особ. округлая и пологая; природный наростъ, кочка на хребте верблюда, индийскаго быка ипр.; болезненное искривление позвоночнаго столба у человека, отчего образуется уродливая выпуклость на спине, а иногда и на груди. // Говоря о труде, работе, спина; гнуть горбъ, гнуть спину, работать. Намять кому горбъ, побить. // Горбъ, въ знач. горбыля, крайняго вдольнаго срезка съ бревна, оболо́нокъ, оба́полокъ. Баринъ говоритъ горломъ, а мужикъ гopбомъ, работаетъ, кланяется, а его бьютъ. Добывай всякъ своимъ горбомъ. Живи всякъ своимъ добромъ, да своимъ горбомъ. Достаютъ хлебъ горбомъ, достаютъ и горломъ. Горбокъ, а горбокъ, подай денегъ в оброкъ! Мужикъ не живётъ богатъ, а живётъ горбатъ, отъ трудовъ. Воръ не бываетъ богатъ, а бываетъ горбать, отъ побоевъ. По горбу-то всякъ, а подъ губу (по сердцу) никто. Своимъ горбкомъ, своимъ домкомъ да своимъ умкомь, жить. Что больше кошку гладишь, то больше она горбъ деретъ. Тот щеголекъ, у кого на носу горбокъ. Горбы мн. въ шулерск. картеж. игре, почти то же, что коробокъ, но вся колода делится на два разряда, одинъ выгибается горбами вдоль, друг. поперекъ карты…»

Гм… Занятно, занятно… Только что же это? Нам пели, Горби — ласковое прозвище там, в заграничье. А чего ж тогда Горби так похоже на горбы? Простое созвучие?

Колотилкин тоскливо, длинно думает.

Дождливая скука сама разворачивает перед ним словарь на новой странице.

«РЫЖИЙ, красный, огненный, смесь цветовъ: краснаго, желтаго и бураго, разныхъ теней и оттенковъ… Съ рыжимъ дружбы не води, съ чёрнымъ въ лесъ не ходи. Рыжий да красный, человекъ опасный. Рыжихъ и во святыхъ нетъ… Рыжка, кличка рыжей собаки…»

«РЫЖИТЬ кого, бзлч. ярс. кстр. рвать, тошнить, нудить, гадить, заставить скинуть съ души. Его рыжитъ спохмелья (рыгать?)».

«ЛИГА ж. фрнц. соединение, слитие, союзъ, заговоръ. // Лигатура ж. хир. нитка, шелчинка для перевязки кровеныхъ, особенно боевыхъ, сосудовъ, а иногда и для отвязки наростовъ. // Хим. примесь къ золоту и серебру…»

«ЕЛЬЦЫ` м. мн. орудие въ роде граблей, которымъ скородятъ землю вручную, по пеньямъ и кочкамъ, где борона не проходитъ. // Запд. украшенье на свадебномъ коровае из теста, столбиками, узоромъ въ-елку».

У Колотилкина глаза полезли на лоб.

Боже! Как всё точно, как точно!

В пяток минут пролистнул всего-то словарь из прошлого века, а узнал, кто сегодня шулерская кочка на ровном месте и обманывает нас. Кто всего лишь примесь, но в заговоре перехватывает нам кровь, от кого нас тошнит.

Узнал, и кто всем нам отрада-украшенье, кто открыто поднялся против всей этой спесивой барской рати, подпираемый русской голью. Напробой пошёл за правду, «пока не снимут мясо мне с костей».

В имени вся суть твоя, человек!

Колотилкин видел, что страна развалилась на два бугра.

На ельцинский и горбачёвский.

За Ельциным голытьба. Производит сливки, но сама этих сливок не видит. Толкётся за нищей чертой и чуть над ней.

За Горбатым верхушки всех пошибов от партийной до кагэбэшной, пожирают эти сливки.

Весёленькое разделеньице труда.

Голытьба в поте корячится. А делёжку её плодов промеж своих смело и мужественно взяли на себя «убеждённые коммунисты». Не испугались трудностей, приняли тяжкий крест. И несут денно и нощно.

Очень переживают, как бы не отняли у них этот тяжкий крест. Вот не могут шишечники без трудностей. Хоть помирай.

Пока вот так «разворачиваются процессы».

Что деется, что деется на белом свете!?

Разве, думает Колотилкин, и слепцу не видать, что не за идеи бегут за генсексом? За привилегиями бегут. Разве сам это не знает? Тогда зачем тайком от народа вальнул вышкарикам двойную зряплату? Чтоб ретивей бежали? Для скорости?

Не забыл и нищету. Тоже вдвое разбежался подтолкнуть цены на самые первые продукты. Ни на копейку не накинув зарплату. Зато хлеб — вдвое дороже! Мясо — в два с половиной раза!

Ничего себе коммунистическая перспективонька.

Как же, катается в Колотилкине недоумение, можно за счёт бедняков вгонять в бешенство от жира и без того закормленных на убой шишаков? Э-хэ-хэ… На рыночную экономику собрался дядя переходить.

Затрещала держава.

Убогонький плакуша Рыжков ещё с трибунки не сполз со своим чумородным этим докладом про дальнейшее улучшение благосостояния советских людей, как из московских магазинов выхватили всё под метёлочку.

Паника. Переполох.

Гребут всё, что греблось. На чёрный день сгодится.

За один день скупили месячную норму продуктов!

Колотилкин боялся выходить за калитку. Страшно было видеть эти предсмертные судороги.

Забрёл сосед покурить.

— По телеку, — жалуется, — навовсе нечего смотреть. Лишь три эстрадные программы. Врубил — Верховный Совет, сессия. Крутнул дальше — российский съезд. Ещё надальше крутнул — заседает Моссовет. Везде свой конферансье. Попов в Моссовете у-умница! Рубит этот пингвинчик — я те дам! Слушаешь — масло по сердцу. Лукьянов — мои девки навеличивают его Терразини^[45] — Попову не ровня. Зато главный в большом Совете. Лапка крепенькая. Эта лапка и его самого на поводке на коротком держит. Дёргает, как марионеточку. Это делай! Это дави! Только поспевай кидать под козырёк. Оно, конечно, в большом Совете водятся крепкоумные депутатцы. Да их там полторы души. Там же все на корню оптом закупленные. От общественных же свезли. В чёрной сотне от КПСС въехал в Верховный сам генбатюшка. Всецарь! Безо всяких выборов. А так бы народ выбрал? Выбрал? Хре-нуш-ки! Карманный Советишко. Что запрашивают сверху, то и выдаёт. Веры ему от народа никакой… Самораспуститься? Стыдно. Строят вид, государственным делом заняты. Со стороны смешно смотреть. Так смешно, хоть плачь…

Колотилкин не знал, что сказать, и молчал.

— А больше того, — тянул свой воз сосед, — а больше того слёзного смеху от Василь Ваныча. Этому ссы в глаза — божья роса. Лысая чурка с ушками! Непотопляемый Казаков!^[46] Воскресший Райкин! Под глухонемого тянет. Кто казакует? Кто председательствует в Россиюшке?! Одиннадцатый день не могут выбрать Председателя. Не могут, значит, — наставил палец к потолку, — там не жалают, кого народ просит. Попомни, этот казачок всучит Россию какой-нибудь цэковской марионетке. Иль вообще толканёт Россию с молотка!

— Ну уж… — ворухнулся Колотилкин.

14

Путеводную звезду всегда кто-то подсвечивает.

Г.Малкин

Колотилкин насторожённо относился к чёрным речам один на один. Чёрт знает, что на уме сидит у болтушка.

На всякий случай он слабо осадил, вроде открестился, оттёрся. Но в душе благодарил соседа.

На первые глаза, что особого? Съезд и съезд. Вроде так и надо, набегают какие-то неотлоги.

А вдуматься?..

Все эти одиннадцать дней пакостил заслуженный Василий Иваныч крупными кучками. То единогласно не жалал включать в повестку вопросы о суверенитете России, о новом союзном договоре — зал стоя девять минут требовал, и милостивый Василий Ваныч великодушно уступил; то никак не могли добиться, чтоб в зале кроме союзного флага был и флаг России.

— Идёте на заседание, гляньте на купол Кремлёвского дворца, — советовал несвалимый Василий Ваныч. — И увидите.

Однажды Флаг всё-таки появился, и Василий Иванович предложил приветствовать его стоя. Нет Гимна у России, постоим в молчании при Флаге.

Так стал начинаться каждый день.

Похоже, лез Колотилкин вглубь, очень уж горелось Василию Ванычу увидеть «дагестанца» В.Чикина, главного редактора «Советской России», в редакционной комиссии съезда. Раз Чикина уже прокатили на вороных. Василию Ванычу этого мало. И на пятый день снова выставляет на голосование «орденоносного клеветника России». Чикина опять отбрасывают.

А приглашённые? На союзных съездах мышками сопят на балконе. Здесь же «банда скандирования» уже в зале, в задних рядах. И что вытворяет? Непередаваемое гросс гадство! Превратила съезд в кавардак. Кивнул парткнязёк, и «содепутаты» кого хочешь захлопают, кого хочешь затопают, вытащат аплодисментами своего.

И депутаты и избиратели требовали от Казакова приструнить топотунов. Василий Ваныч даже оскорблялся. Ну как это прижать? У нас, извините, демократия. Особенно если это на руку партверхам.

Припомнилось Колотилкину и то, что из-за козней казака быстренько узаконили подмоченные мандаты «якута» Власова и душителя кооперативов Полозкова.

В предвыборную кампанию, в частности, «якут» Власов скакал по Якутии на персональном самолёте. А его соперник — на собачьей упряжке. Равные у них были условия?

Чёрный проныра Полозков явно перестарался. Пользуясь, что всё на Кубани в его неделимой власти, он не смог удержаться и нахапал себе сверх ноздрей званий. Он и депутат союзный, он и российский, он и краевой. Един в трёх лицах! Где ещё такое видано кроме Кубани?

Голосуй съезд за каждого из этих двух ловкачей отдельно, ещё под большим вопросом, остались бы они в депутатах? Не спасло ли пролаз голосование общим списком?

Полозков и Власов выскочили потом в главные ельцинские противоборцы за российский престол.

Без Василия Ваныча было б всё это?

Не-ет, Вась Ваныч не был бесшабашным колпаком. Направляла его злая, меченая сила. Куда как сноровисто под маской стареющего чудика ломил он спектаклишко под заказанную тёмнокудрую музыку.

Колотилкин встрепенулся от этих своих мыслей и теперь, подсев вечером к телевизору, цепно следил за Казаковым, вслушивался, как тот пластмассово нудил.

— Голосуем до исчерпания списка… Если будет такое поведение… Это не поведение, а выступление… Зачем все на этом хотят выступать? Самозахват трибуны — это вообще не демократия… Чернобы́льская АЭС… Удмуртия…

Безграмотный председательствующий уже был когда-то членом ЦК КПСС. Но, видимо, какое-нибудь заседание провёл без горячего энтузиазма. Его осадили назад в кандидаты. Подумай, поднаберись духу.

Девять лет бедолага копил.

«Если постараться, может, и вскочу снова в члены? Может, последний шанец выдан?»

И во втором туре ни Ельцин, ни Полозков не набрали большинства.

От забега к забегу полку ельцинцев прибывало.

Цэковский полозковец ой не витязь. Трупарь.

Как остановить Ельцина?

Нужна бомба! Иначе завал!

И легендарный Василий Иваныч — он умел принципиально не слышать неугодные предложения, развольно тлумачил выступления депутатов — вдруг посылает в народ сакраментальную фразу:

— Есть мнение!

Зал напрягся.

Чьё? Откуда?

Всё подняло носы, будто хотело если не увидеть, то хоть понюхать это магическое безымянное мнение. В поисках закрутилось по сторонам.

— Есть мнение! — набирал обороты Вась Ваныч. — Кандидаты, которые ранее баллотировались, повторно выдвигаться не должны!

Зложелатели Ельцина только и ждали этой подачи.

— Голосовать! — пенно заорали они. — Голосовать!

— Разумеется, — без боя чинно согласился Вась Ваныч.

— Да что они творят?! — ругнулся Колотилкин.

Но кто его слышал кроме кота, сидел рядом на диване?

Василий Иваныч туго знал, что делал.

Не допусти к выдвижению Ельцина, съезд можно закрывать и беги за орденком.

Но почему-то ползала посыпалось к Василию Ивановичу. Будто лично он раздавал ордена за героическую угодливость?

Люди поняли, что могут в один миг продуть Россию, получивши марионетку из политбюро.

И тут заварилось то, что в стенографическом отчёте о съезде падает за деревянные слова в скобках «Шум в зале».

Все взлетевшие на сцену в мыле и с перекошенными лицами аж сине горели разом образумить неразумного хазара Казакова. Выражения не выбирались. Некогда. Пошёл в ход многопартийный мат-перемат.

Парламентская этика рыдала под забором.

— Почему вы поторопились забыть собственные слова, которыми закрывали последнее заседание? Позавчера? Вы вот что сказали! — Человек совал Казакову в лицо газету с красно обведёнными строчками. — Если забыли, напомню. «Я разъясняю, что кандидатуры могут выдвигаться как те, которые уже были, так и новые». Ваши слова? Забыли?

— Уберите от меня этого агитатора! — заотмахивался Казаков от человека с газетой.

— Что слова! Этот регламент уже принят съездом и снова голосовать???!!!

— Василий Иванович, — тревожилась Белла Куркова, талант журналистка с Ленинградского телевидения, громкое «Пятое колесо» катит, — что говорят вам ваши домашние? Не стыдят? Кончайте издеваться над депутатами! Только Ельцин спасёт Россию!

К самому носу она двинула кипищу телеграмм:

— Под десять тысяч пришло!

— Убери! — окуснулся Казаков. — Тут многие уже подносили!

— А почему на ты?

Распаренный Казак пригнулся к одному из бесчисленных микрофонов, что торчали чёрно снизу, как змеи, и внятно приказал:

— Захват! Захват!!

— Ещё не время, — сдержанно подсказал ему помощник. — Подождём ещё чуть.

Да за кулисами уже не могли ждать.

Танцующей, развинченной походочкой выкатились холёные спецмальчики рэкетирской расфасовки. В безупречных галстучках. Без депутатских значков.

В разминке запрохаживались по сцене.

В нетерпении они уходили за кулисы. Снова выходили.

И здесь чувствовали себя как дома. Под бдительным, скользим глазом «директора» съезда.

Как из микрофона, невесть откуда явились непрошеные три генерала. У двоих не было депутатских значков.

Один генерал заученно схватил Куркову за руку, разогнался отжать её совместными, объединёнными силами с прочими двумя генералами от трибуны.

— Только без рук! — приказала генералам питерская дама.

Но чего сто́ят генералы без рук? Нет голов, ещё и руки убери?

Зато были ноги в свободе. И генералики, хоть и не джентльмены, отвалились.

С места, из глуби, подал голос ещё генерал:

— Армия готова!

Запотёрли ручки, ликующе заоглядывались, чуя поживу, как стервятники, беспризорные «содепутаты». Накатывает жаркая работёнка!

Интересно, кто таки всё ж вызывал в командировку в Кремль этих тузов, чтоб сколотить из ниххолопскую «группу скандирования»?

Дело выворачивалось на оборот, близкий к потасовке.

Чего ждать?

Нужна была умная сила, которая остановила бы эту закипающую вакханалию.

И тут к трибуне пошёл Ельцин.

Куркова встретилась с ним глазами.

В ужасе прошептала:

— Что Вы делаете? Снимаете свою кандидатуру?

И Ельцин торжествующе твёрдо широко провёл жестом вдоль груди. Ни за что!

— Товарищи! — заговорил Борис Николаевич своим ясно слышимым, неповторимым лунным голосом. — Наверное, мы ответственны перед всеми народами России за то, что происходит в этом зале. И, когда мы вернёмся к своим избирателям, первый спрос за это будет с каждого из нас. Моё мнение такое.

Первое. Надо дать возможность съезду идти так, как полагается по регламенту. — Аплодисменты шатнули стены. — Изменение регламента со стороны нашего большого депутатского корпуса будет сейчас просто несерьёзным.

Второе. Какие бы результаты повторного голосования ни были, сейчас, если будет выдвигаться моя кандидатура, я выступлю с предложением о создании коалиции с представителями всех основных групп депутатов, которые у нас есть в депутатском корпусе. Спасибо.

Больные аплодисменты раздражали Василия Ваныча. Уж лучше б ещё сто раз выразили мне недоверие, чем так чумородно ляпать. Он понял, никуда ему не бежать, никуда не вернуться.

— Товарищи, — смято прошамкал Казаков, — я напомню вам, что ещё в субботу вечером я сказал, что в понедельник утром будут у нас повторные выборы с новым выдвижением кандидатур. Кандидатуры могут быть и новые, и те, которые уже были. Я с этого начал и сегодня, — уверенно врал он. — Предлагаю: давайте пойдём по регламенту. Будем голосовать или не будем?

Тон у вселукашки был такой, будто говорил: да что я мелю, всё равно ж голосовать не станете.

И зал понял Лúса Патрикеевича, ответил в один голос:

— Нет!

Вместе с Ельциным выдвинули и «якута» Власова, кандидата в члены политбюро.

Власов тяжеловес. Но ненадёжен. Нужна срочно подпитать, подкрепить тяжёлой артиллерией.

И пока Колотилкин смотрел ночью съезд в записи, генпре^[47] и его окруженьице собрали на Старой площади в цк, по их меркам, надёжнейших двести пятьдесят депутатов-коммунистов, маленьких, зато верных ленинцев.

Собрали, носили слухи, по горячей просьбе трудящихся. Само собой. У нас всё по просьбе трудящихся. Уж так записано во всех цэковских святцах. Сапёрными лопатками убивать женщин — строго по просьбе этих же женщин. Напускать танки на девушек — исключительно по настоятельной просьбе этих же девушек. А уж праздники урезать — вся страна денно и нощно молит. Ну как не уступить?

Сбежались, значит, ночные думцы на Старой площади по просьбе трудящихся и схватилась за головы. Каждый вроде за свою.

Думают.

Что делать с Ельциным?

Оно, конечно, и до сбора все знали что.

Генпре ещё намедни освежил память, ухватил момент, в большой перерыв на самом съезде двадцать третьего мая мазнул Ельцина. А опять, заметьте, по просьбе. Ну раз просят, как отказать? Так и сказал:

— Просят, чтобы я высказался о выступлении Бориса Николаевича Ельцина. Я так понимаю, что это, по сути, его программное выступление… По сути, в нём содержится попытка отлучить Россию от социализма, который ни разу не упоминается в выступлении… И вообще… он как бы одним росчерком пера хочет нас пригласить, чтобы мы распрощались с социалистическим выбором семнадцатого года… Социализму в выступлении Ельцина не нашлось места даже в названии РСФСР. Предложено отныне именовать её Российской республикой. То есть тут предложен отказ от социализма и Советской власти… Но мы что — должны изменить политический строй?

Мина под Ельцина наскребалась очень туго, дохло, зато призыв не подпускать его к власти ясно слышал и глухой.

Теперь тут, на Старой, сгрудились исключительно «наши». Бояться некого.

Установочка была подкинута одна: голосовать против Ельцина!

Кровь откуда хошь — только свалить Ельцина! Если угодно, принимайте это за президентский указ!

Об этом чёрном сговоре наутро не вякнула ни одна газетка. Даже «правдолюбица» «Правда». То всякий генсековский чих мигом разносила по белу свету, а тут целомудренно набрала водички в беззубый, сморщенный роток.

Водички хватило всем ежеутренним газетёхам.

Выборочная гласность цвела на дворе.

15

Итак, смотрите, поступайте осторожно, не как неразумные, но как мудрые, дорожа временем, потому что дни лукавы.

Еф. 5, 16.

Рассеянное любопытство всё-таки выманило, выскребло Колотилкина из дачной уютной щели, и он поехал в город.

Он не знал, куда и зачем ехал. Но знал одно: надо что-то делать, не отсиживаться в затишке, как мышь под метлой.

Необъяснимая воля привела его на Красную площадь.

Площадь была перехвачена. У железных переносных перил тревожно копился народ. По огороженному проходу, как по конвейеру, от «России» уходили в сквозняк под Спасскую башню депутаты.

Нище одетая старуха тихонечко крестила их в спину.

— Зачем вы всё перекрыли? — спросила милиционера женщина, похожая на Куркову, что вела вчера ленинградское «Пятое колесо».

— В целях безопасности.

— От кого вы нас спасаете? От своих избирателей? Вот мой мандат… Уберите ограду.

— Убрать! — подхватила толпа. — Убрать!

— Извините. Я поставлен сюда исполнять порядок. Вам надобен дух закона. А мы приставлены чтить букву.

И женщина, похожая на Куркову, а может, и сама Куркова, со вздохом побрела к зияющему на сквозняке простору в алости стены.

— Россияне! — набатно ударил над площадью могучий бас.

Колотилкин не видел лица говорившего, но отчетливо видел у ограды державно вскинутую руку, протянутую к людям, что шли к Кремлю.

— Россияне! Неужели у вас не дрогнет рука вычёркивать из списка Ельцина? Партия его долго вычёркивала. А народ — вписывал! Партия вычёркивала. А народ — вписывал! Вписывал!! Вписывал!!! Ельцин не святой. Бойтесь безгрешных! Нами слишком долго руководили святые. И вот к чему пришла страна!

Новый голос:

— Ельцин не с партией! Вороны летают стаями. А орёл летает один! И он — наш!

— Товарищи! — в тревоге позвал глуховатый тенорок. — Сегодня надо думать всерьёз. Сегодня переломный день! Помните, Ельцина другого нет!

— Миленькие! — надсадно позвала крохотная женщина, похожая на маленькую девочку. — Голосуйте за Ельцина! Ель-цин!!.. Ель-цин!!!..

И этот плаксивый бабий тонкий голосок громово подхватила в такт вся Красная:

— Ел-цин!

— Ель-цин!!

— Ель-цин!!!

Добросовестно, до хрипи орал Колотилкин вместе со всеми и чем дольше кричал, свету в душе всё плотней наливалось.

Никт о не надеялся увидеть и — все ждали серебристый ельцинский «Москвичок».

Постепенно депутаты прошли. Площадь запустела.

С башни упало десять тянучих ударов.

Пробежала собака, подметала ушами асфальт под гумовскими окнами.

Колотилкин мялся на месте, не знал, чем занять себя.

Ему вспомнилось, что завтра у Аллы день рождения. Он побрёл наугад к ближнему гастроному, Надо хоть какой достать колбасы.

У магазина он увидел старуху, что крестила в спину уходивших на съезд депутатов. Проводив депутатов, уныло вытянула гробиком ладошку.

Они столкнулись глазами. Старуха в замешательстве опустила руку, спрятала за себя.

Колотилкин отдал ей первую попавшуюся под пальцы бумажку. Это была четвертная.

— Только, матя, не стойте здесь.

— Спасибушки, сынок… Скольке днёв не постою… А потома куда ж я безо милостыньки? Пять десятков годов оттерпужила на хвабрике… Давно-о выпала на пензию…Пензии положили мне тридцатник. Сулились подвысить. Я ждала, ждала… Все жданки прождала… На конце концов подвысили… на шестьдесят пять копеек. Я снесла те их шестьдесят пять копеек назадки в собесий. Говорю, отдайте вашему прязиденту за мученические хлопоты об нас, стариках… А то ему, можа, скушно расписуваться ровно за четыре тыщи. Пускай буде четыре тыщи и шестьдесят моих пять копеюшек. Всё радетелю подмога… Ценищи кругом скаженные… дурные…

— Да что вы так убиваетесь о президенте? — сердито пальнул Колотилкин.

— А об ком, любчик, мне ишо убиваться?.. Он жа на всех на нас один Боженькой с небушка спущён. Куда мы безо него? Он об нас весь исхлопотался. Из-за границы никак не вылезе… Всё, слыхала, распытывает там, как нам покрепче жизнёнку подправить… Тольке, вот грех, иль секреты они от него поглубже в воду пихают? На шестом году всё аникак не допытается… А я… Что я? Отстаю, сладенький, от жизни. Промеж старичья крутятся толки, откроются льготы тому, кто переживёт эту пятнистую перестройку. Откроются в будующем. Да уж я, лухманка, до ихняго будующего не доползу. Скакала, скакала савраска и весь пар из меня вон…

Колотилкин угнул голову, не мог больше слушать старуху. «Ещё чего, брызну слезьми…»

— Простите… — повинно бормотнул он и вбежал в магазин.

Столичанский гастроном совсем сшиб его с панталыку. Полки были вызывающе пусты. Но злой народ осатанело кипел. Штурм Зимнего! Впереди маячил не то ливерпуль,^[48] не то ещё какая водянистая колбасня.

Колотилкин взял очередь.

Огляделся.

На дальних полках стояли плюшевые медведи, игрушечные трактора гусеничные с ножами, городки спортивные, щипцы электрические, дефлекторы окна передней двери автомобиля. Лежали горками женские трусы, детские платья, фартуки с прихватками, врезные замки, дверные ручки, электрорасчёски, массажёры роликовые многоярусные, мыльницы, безразмерные, особенной, зовущей белизны тапочки…

Опс… Богатейший выбор в продуктовом магазине!

Человек забежал подкормиться, а под него со всех сторон подкрадываются, как под глухаря, отвальные тапочки.

За всё время, что секретарил Колотилкин, он на разу не был ни в одном магазине. Да и что там было делать? Из одежды когда что надо — торговые жуки на вытянутых лапках несли по звонку. Нет чего в Бродах из тряпья, крутнулся на своём бугровозе в обком, в спецраспределитель… А с продуктами и того вольней. Холодильники-морозильники дома и в райкоме в смежной с кабинетом комнате вечно забиты. Колхозы-совхозы без доклада везут.

Заведовала холодильником в райкоме генеральная секретарша.

Когда ни открой — полный коммунизм с прицепом!

Было такое ощущение, что к холодильнику подведён невидимый пищепровод, по которому исправно сыпалась с небес вся манна.

Но вот, оказывается, не ко всем холодильникам проторены господние маннопроводы?

Колотилкин вжал голову, стоял слушал, что вокруг плескалось.

— Неужели это уже коммунизм или будет ещё хуже?

— Не. Это пока развитой социализм. А как начнём сапоги всмятку жрать, вот тогда и бабахнет окончательный коммунизм. Мишатка с Егоркой нам ещё покажут, пока-ажут кому-унизьму! Вишь, какая у них цепочка? Хрущ сулил коммунизьму в восьмидесятом. У Никиты-Никитоса темперамент негритоса! Но!.. Вовремя Господь позвал. Кто выбежал на подмогу Никитосу?.. О-о… Незабвенный наш нонешний генбатюшка. Влез в Кремль хитро. Жучина ещё тот. Как в комсомоле ляпал? Завтра выборы. Сегодня в ночь он в стельку напаивает кандидата в секретари. А назавтра его ещё тёпленького, с бухой головкой принародно обкакивает, уличает в пьянстве беспробудном и гневно обличает в комнепригодстве с разорватием рубахи на собственном пупке и с беспощадным биением в свою же грудинку. Концертино проходит с помпой. Тот летит в тартарарашки, а Мишатка водружается на чуть было не уплывший престол.

— Откуда донесение?

— Забугорное радиоТАСС докладывало.

— Ну-у… Оттуда могут и лишку пустить.

— У нас скорей сбрешут, чем оттуда. Как желается правду узнать, лови забугорье. Я старый забугорщик, знаю, что пою. Вот на этот комсомольский подвиг наши отмолчались. Значит, заключаю, попадание стопроцентное. Ладно… Дальше — круче! Показамши себя в комсомоле, двинулся наш Мишуля верховитъ в Ставрополье партией. А надо знать, в Ставрополье курорт на курорте, курорт курортом погоняет. Кремляши оттуда не выползали. Сумей классно услужить и ты на кремлёвском коне! Однажды на воды к нему в вотчину заплыли Андропов и Суслов, или ещё кто в калошах. У кого печень, у кого ещё какая хренотень в боку киснет. Наш без мылки влез знамши куда и вылез уже в Кремле. «Кремлёвский прынц»! Знаток села! Разрабатывал продовольственную программу Еcececep на период до I990 года. Плюс меры по ейной реализации. Чувствуешь связку? Хрущик до восьмидесятого. А этот подхватывает эстафетную палочку изобилия, тащит до девяностого. Обещал по семьдесят кило мяска на рыльце! А!? Притащил к голым, к развратным полкам. Иного финиша нe могло и быть. Что там, в программе, лично горбачёвского, знает один ветер. Но ветер знает и то, что строгали её журналисты-мальчики, видевшие село лишь в кино. Как же ей не накрыться с головкой медным тазиком?

— А читал кто её народу?

— На чтение очень большой ум надобен?.. А помнишь?.. Понастроили по Москве на площадях ярмарочные городки. Поразукрасили. Ну, белокаменная, берегись! Задавим изобилием! Готовься к обжорству, к сытой смерти! А дело скатилось к голодной… Балаганишки с площадей тихохонько посмели долой с ненастных глаз и на всех одну оставили заветную мечту. Ах, кабы дожить до заплёванного брежневского застоя! Ах, кабы… Как ни тоскливо было при двубровом орле, а колбаса, случалось, всё-таки залетала по временам в магазины. А теперь, при перестройщике горячем, колбасу приличную можно поймать только в иностранных фильмах и на наших картинках. Закормил до блевотины! И спокойно, степенно передал палочку изобилия Егорке. Маши, Егорий! И второй человек в партии запузыривает ныне сельским хозяйством. Вот намедни в Швецию выскакивал.

— И?

— Да-а, докладает нам Егорий, кругом изобилие. Но ихнейскую систему мы не можем принять. Там, дорогие товарищи, капитализьма! Там западная, понимаете, демократия! Нам, понимаете, очень даже не подходить!..

— Убиться не встать! Да!.. Хорошо так про демократёшку лалакать, отдельно от народа кормясь из спецраспределиловки. Да на хераськи мне их западная, северная, южная или там юго-западная демократия? В брюхо разве гнилуху систему или северо-восточную демократию запихиваешь? Взрежь любого нашего всецарька и загляни, чего у него в брюхе? Нашего пролетарского ливерпуля там не увидишь. Всё импортняк! А на брюхе что? Одежда? Всё ж гады импортное таскают. А нам дать то же идеология, понимаете, очень даже не дозволяет! Где таких козлов разводят для цэков?

— Места знать надо… Этот питомничек закрытый…

— У головки всё сокрыто от народного глаза. На народные денюшки знай тольк бухают себе дворцы, санатории, дачи… Перед кем там ген пел? Мы уже сделали одну революцию в семнадцатом, всех поделали нищими. Кой да кто — понимай, аппаратчики! — выплыл.

— Те-то выплыли…

— И такую, говорит, революцию мы не согласные делать в повторности. Не жалам мы у самих у себе привилегийки отсекать, не жалам всех снова делать нищаками. Открытым текстом было возговорено: «У нас привилегии есть и будут только по закону».

— Ты читал этот закон?

— Как и ты. У них законы неписаные. Что я ни ворочу, всё в законе. А ты про то и подумать не моги. За одни думки под статью свалят… Поёт наш, всяк закатывай рукава. Всяк зарабатувай себе привилегии. Оне попервах себе понахватали, пойди топере ты в задний ухвати след…

— С этим грёбаным рынком заметались. Палец об палец не хотят стукнуть. А сразу бабах по ценам. В два раза! В три раза! А выедут на все пять!

— Это дальнобойная политика. Народец взвое. Затребуе твёр-рой руки. Они-то эту чугунную ручку и поднесут с подбегом наготове. Заказывали? Получайте! И пойдут снова по-сталицки жахать. А нам бы не твёрдую руку — нам бы крепкую, умную голову. В этой же рыночной бордели ни один громкой экономист не брал участие. Всё валится по спецзаказу с небеси. А башковичи допирають, можно в два с половиной раза снизить, сдёрнуть проклятухи цены и счастливо перебежать к рынку. Но для этого надобно потеть, надобно мозгой шевелить. А зачем шевелить, когда они самим себе позволяють не шевелить? Так жа лекша. Цены трудягам — у нас же всё для процветания, для неутомимого процветания народа! — вздёрнули, как петлю на шею наложили. Осталось стулку из-под ног выбить. И вся рыночная экономика!

— Но про себя они-то не забыли пошевелиться? Себе привилегии, себе двойное повышение зряплаты. А народику горькому, а низам затюканным — только тройные цены! Каждому своё! Полное разграничение. После этого и пой, что планы партии планы народа?

— И то сказать, верно. Верхам — привилегии, низам — цены. Под себя гребут забесплатно по закрытым спецраспределителям. Да плюсуй, в октябре втихарька и м удвоили заработки. Что значит Софья Власьевна!^[49] А пролетариату-то ни копья не накинули. День корячишься у станка и получишь — только пойти поссать в платном туалете. Пролетарьяту тольк тройные цены под песни — соединяйтесь, дуралеи всех стран! И весь рынок. Как крутиться? Вчера слыхал в «600 секундах»? Про инвалидку? Куценко Вера Васильевна. С неё скульптуру мастрячили. Родину-мать. Сейчас в Ленинграде на Пискарёвском кладбище стоит. С венком. Скульптуру слепили и забыли. А бабка всю жизнюху ишачила, пенсия грошиковая. Никому не надобна. Церква подбежала помогти. А наши цари что? Обещаются через три года пенсию подвысить. Себе зряпляту рубанули без дебатов. А тут одни обещанки. Убаюкивают золотыми посулами. Потерпите первые сто лет. А там обязательно всё станет лучше! Эхма-а… Можа, рубляк набавят. А можь, и рваненького много. Царская душа потёмки… Копеек пятьдесят накинут, гляди, Родине-матери на бедность?

— Что же мы терпим? Что? Затащили нас в пропасть перестройщики… В магазин без паспорта голодный не войди!

— Доживём… К бабе на зорьке без пачпорта не подползи.

— Тебе всё хаханьки…

— А неужтошки рыдать? Слушай свежий… Идёт по лесу лиса. На дереве сидит ворона с дефицитным сыром в клюве. «Ворона, ворона, а у нас демократия». — «Угу», — не открывая рта, хмыкнула ворона. — «Ворона, ворона, а сейчас можно обо всём говорить». — «Угу». — «Ворона, ворона, а к нам Михал Сергеич едет». — «Угу». — «Ворона, ворона, а он без Раисы Максимовны!» — «Ка-а-ак?!»

16

Глупость — дар божий,

но не следует им злоупотреблять.

О.Бисмарк

Человек через десять от Колотилкина в хвост очереди пристегнулся парень с магом. Скучно зевнул, врубил свою бандуреллу. Ликующий, танцующий голос:

— Начинаем эстрадную программу «Ванюрашка Полозков веселит Россию!» Концерт записан по прямой трансляции из Кремлёвского дворца, где Иван Кузьмич 25 мая 1990 года нечаянно дал делегатам первого съезда народных депутатов России незабываемый потешный концерт, читая вопросы себе и отвечая и м, поскольку по неожиданному совместительству пробовался на пост Председателя Верховного Совета республики. Бывший соперник номер один Бориса Ельцина. Теперь, по слухам, серьёзный конкурент Жванецкого. Ответы Полозкова — непревзойдённые советские дадзыбао. Хоть на стенках развешивай. Итак, спешите слушать! Слушайте и наслаждайтесь!

Голос Полозкова:

«Уважаемый Иван Кузьмич! Как вы относитесь к факту повышения заработной платы Горбачёва до четырёх тысяч рублей в месяц? Тарасов».

— Я не знаю, что Горбачёв получает четыре тысячи рублей. И я поэтому не могу иметь своё отношение к этому».

Гул. Невежливый гомерический смех в зале, хотя Гомера лично на съезд не приглашали.

«Как вы относитесь к Егору Кузьмичу Лигачёву? Тарасов».

— Егор Кузьмич Лигачёв прошёл большой славный путь, увитый большими зигзагами биографии… Я к нему отношусь, как к человеку с твёрдыми убеждениями, не подстраивающемуся ни под какие конъюнктуры. Это своё личное отношение я приветствую. (Аплодисменты).

«Как вы рассчитываете руководить огромной Россией, не имея достаточно серьёзного образования? Амбарцумов».

— Если вы так считаете, вы сможете использовать своё право при выборе.

«Чем объяснить, что в колхозе после армии вы проработали всего несколько месяцев и сразу ушли в аппарат?»

— Я после армии немного поработал в колхозе и ушёл в аппарат. Чем-то был, наверно, примечен.

«В настоящее время в КПСС существует три платформы: ЦК КПСС, демократическая, марксистская. Какую платформу вы поддерживаете? Прошу вас ответ дать ясно и чётко».

— Уважаю… поддержую платформу КПСС, которая сейчас дорабатывается и будет ещё обсуждаться… Я несколько начитан в этом вопросе… Не хотел бы темнить. Этим вопросом я владею.

«Вы ни одного дня не жили жизнью народа, всё время в номенклатурных должностях, в то же время вы против рынка. Как же вы сделаете нас богатыми?»

— Ну не повезло мне в жизни. Взяли меня в аппарат и двигают меня по аппарату… В нужном объёме я владею настроением народа, в частности, в Краснодарском крае.

«Ваше отношение к программе союзного правительства, изложенной вчера Рыжковым?»

— Честное слово, доклад ещё не успел прочитать (крики, шум), поскольку сегодня у меня ночь была для подготовки. Поэтому не хотел бы конкретно высказываться по конкретным позициям. (Шум).

Ведущий:

— Нашa справка. Всяк носит ту фамилию, которой достоин. Фамилия выражает именно его суть. По старому словарю, «ПОЛЗАТЬ, ПОЛОЗИТЬ — пресмыкаться, подвигаться брюхом, всем лежачим телом. Змея ползает извиваясь. Змеи осенью сползаются в кучи, уползая в норы. Ползком в люди выходят, угодничая и подличая. Где скачком, где шажком, где бочком, а где и ползком. // По́ЛЗЕНЬ — поползень, подлый льстец. // ПОЛЗУН — кто ползает, пресмыкается. Ползучий гад. // ПОЛОЗ — огромнейшая из змей».

Парень выщелкнул магнитофон.

Всех разом повело обкашлять услышанное.

— Вот полоз так полоз! — укорно мотал головой один. — Целая кобрища!

— Ни слова конкретного! Так и вьётся, так и вьётся ужара!

— Ловчила партократище! Ползком лезет в Боги! А в головке ни одного вольта! Он хотько первый коридор кончил? Или дальше первой ступеньки не пустили? У меня дед одну зиму всего бегал в школу. А послушать — душе праздник! Во всяком слове толк да лад. А этот балаболит… Ажко дым столбом да кругами! Господи! Кто ползёт нам на шею?!

— И выползет. Начальству ж милей подорожника. Такие штукари в цене. Отпихнули от верховной власти, присосётся ещё где около. На носу вот российский партсходняк. Поверьте, туда полезет. И проползёт на брюхе! Тупарям он до масти. Кормишь да ещё охраняй. Слыхал вчера по «Времени»?

— Да слыхал…

— Ну мать! Удумали! Утворили! Международный клуб любителей защиты президента! Про всякие клубы слыхал. Клуб любителей собак. Клуб любителей рысцы и трусцы. Клуб любителей пива. Орден подвязки. И такой был в Англии. Девиз симпатичный. «Пусть будет стыдно тому, кто об этом плохо подумает». А мне стыдно от другого. От клуба защиты президента Горба.

— Ясное дело. Такая защита для любого президента оскорбительна. Если ты президент, защити себя сам. Честными делами, сердечными словами. А то… В позапрошлом апреле выхлопотал себе указик. Не моги критиковать начпупсиков. Это-де клевета. На первом съезде депутаты еле похерили этот указишко. Сейчас уже выбил себе персональный целый законио. О защите чести и достоинства президента! О! А защищать-то нечего! Кто и как защитит то, чего нет? Даже на стишата меня повело.

— А презанятно… Почему для президента нужен особый закон? А разве честь рядового смертного не надо защищать?

— И как защита президента будет выглядеть? Нa деле? Ну давайте занесём его цветную фотку в самую в Красную книгу. Обведём красными линейками с красными фигурками пограничников с собаками и с красными флажками. Внизу подпишем:

Памятник перестройки.

Руками не трогать.

Охраняется законом и любителями.

— С этим клубом… Цену батьке набивают! Чтоб не забывали. А так кто этого пустоболта тронет? Кто захочет об него руки марать? И срок себе нарабатывать? Вон по заграничью президенты! Умы столпы! Дела делают! А наш только ла-ла-ла да ла-ла-ла-ла про незримую перестройку. Кимоно-то херовато… За пятьдесят пять миллиардов марок продал Восточную Германию Западной. Добыл каплю в океане. «В 1990 году это означало восемь дней работы западных немцев». Гроши! Зато своего мы спокинули в Германии на триллионы! Вот где горе-кремлюк наляпал… А англичане предлагали сразу после войны: «Надо Германию на кусочки разрезать, чтобы названий германских государств не было». А как иначе поступать с фашмстами?.. Ну… Страшней того… По бросовой цене пятнистый коробейник навяливал немцам Калининградскую область! Немцы «сочли Калининград слишком слабо развитым» и от купли отказались. Им важней тогда было поскорей объёдиниться. И Горбун «объединил Германию ценой сдачи Западу СССР»! Препасквильны дела в нашем колхозе… Охуньки… Это объединение… Франция против. Англия против. Тэтчер как умоляла Горбатого не делать глупостей. А он на своём. Сам чёрт его понёс, не подмазавши колёс! Попёр в таку-у-ую дурь… В такую глупиздю… Ну… Воссоединилась Германия. Ему говорят: ты хоть бумажонку какую стребуй, что не подвалят главные в мире террористы американы свои ПРО к нашей границе. Не взял. На слово поверил… А ведь талдычили ему здравые умы, сойдёт с десяток годков, американское НАТО приплавит свои военные игрунюшки к нашим границам и, перекинув всё с больной головы на здоровую, завопит: «Россия приблизилась к натовским границам! Надо давать ей отпор!». Что запоёшь? Хмылится дурайка: это ваши больные фантазии… Ох-охунюшки…

— Да не переживай ты так. А то мы ещё больше отстанем от япошиков по жизненной продолжительности. Они себе твёрдо облюбовали первое местушко. А мы аж на тридцать четвёртом! Не переживай… Послушай лучше, что Пьеха рассказывала своей подружке. Едет, значит, в лифте с одним. Он и пристань. «Пой, говорит. Не то изнасилую!» — «А ты что?» — спрашивает подруга. Пьеха дулю ей показала: «Фикушки я ему спела!»

— Не собирай чего зря. Доложу, что своими глазами видел. Сон. Сон из снов! Жара. Над Африкой летит на самолёте Шеварднадзе. Окно открыто. Туя сама, как веером, омахивает его… А по Москве бродит неприкаянный Зайков^[50] и наворачивает сырую рыбу. Одну за одной. Одну за одной. А следом медленно идёт за ним фургон «Живая рыба». Из «Живой рыбы» сачком подают действительно живую рыбу и Лев её ну рвёт, ну рвёт! Как перед концом света!

— Верю! Ещё не конец. Но концом пахнуло!

— И показало, какая гнилуха у нас верхушка. Политбюровские «ворошиловские дачи» передали больным детям. Это так для помпы подносилось. А на самом деле продали. Зa эти особняки, которыми ведала КаГеБерия, она слизала с минздрава четыре миллиона. Выгребли всё: и мебель, и ковры, и начинку для недостроенного бассейна. Гром стоял посолидней, погуще, чем в старопрежние времена, когда тутошний владыка небезызвестный кавалеристик-ухарь Климка Ворошилов, одурев от всевластия, через открытое окно влетал к себе в опочивальню на диком скакуне… Умолотили всё под метёлочку. Чтоб больные бедные дети не подумали и впрямь, что всё самое лучшее у нас — детям. О-ох… Перед виллой Шеварднадзе ночью выкопали даже туи. Ночью! Профессиональный зигзагс, плотный дипломатический туман. Никто не видь! Выкопали и увезли. Теперь, говорят, Шеви с той туей ненаглядной в обнимку по шарику раскатывает… В зайковской вотчине выпустили воду из пруда, всё живое — в «Живую рыбу». Лев живьяком трескает рыбку. Спешит-давится. Как бы не пришлось делиться с больными детьми.

— Что ж они такие жлобы? Неужели всё утащат с собой под Кремлёвскую стенку?

— Чего ж не тащить, раз всё дуриком плывет? Кремлёвский паёк — за символическую цену! А там таковское, что ни в одном сне не ущипнёшь. Продукты все без химии, ни одного нитратика. Не то что та отрава, за которую мы тут друг дружке углаживаем бока.

— А почему всё цэковцам по символическим ценам? Что, цэковня и прочие вышкари-шишкари самые голоштанники?

— Именно! Самые-рассамые! Ходят по миру с рукой! Вон у «бровеносца» было сорок две легковухи-импортняжки. А человек не мог связать двух слов. Читал чужие речи — речи у них у всех чужие, — терял свои челюсти. По писаному здоровался. По писаному поздравлял с днём рождения. Того же Черненку. Человек стоит перед ним, а он его поздравляет по бумажке. Ухохотайка!

— Иди ты!

— Сходи и ты… Встреча с Картером. «Бровеносцу» написали ответы на возможные вопросы. А один вопросец америкашики могли каверзно поставить. Ему и говорят: спросит так — читай до конца. А спросит так, читай до… И остальное аккуратненько карандашом обводят. Ну, дочитал «бровеносец» до отчёркнутого и как дитё малое спрашивает переводчика, больше никого из наших не было: «А дальше читать?» Хоть стой, хоть падай. А ты говоришь купаться. У нас страна сплошной грамотности, только вот вождята неграмотные… Хэ-хэ-хэ… Одно хорошо, отчаливают вождишки… Ильич- первый оставил Советский Союз. Кавказец Coco сшил из Союза единый сплошной ГУЛАГ от и до. Неисправимый кукурузник открыл эти лагеря да сам задурил. Пошёл бульдозерами по картинам, по душам. Ильич-второй зашибил сорок две загрантачки.

— А что наш Авось оставит?

— Дачки. Ишь как лёпает одну за одной… Авось… Это ты верно про вечного перестройщика. Авось когда-нибудь Бог даст, перестроимся. Почему он ничего из намечаемого не обсуждает с народом? Бах — и выдал. Бах — и выдал. Авось пережуют. Так и… Бабах — получите рынок. А никто не обсуждал, даже учёные не слыхали. Даже батьки в республиках не слыхали. Бабах — цены. Авось возлюбят. Ельцин на дыбы. Народ на дыбы. И Авоська ручки кверху. Откат, повременим с ценами. Сначала бы думать. А потом делать. А он всё через назад… Боюсь, кроме дачек и мокрого серпасто-молоткастого красного пятна нечего будет оставить Авоське. Первоильичёвского Союза уже нет. Восточный соцлагерёк тоже кукнулся. А мы? Даже водка по талонам, про еду уже молчи. Коренная перестройка!

— Эх… Перестройка — мать родная…

— На словах вроде всё для народа. Как заступил, вроде отпустил вожжи. Так дай лошади бежать! Не даёт. Тянет вожжи назад. Лошадушка нервничает, дёргается, взвилась на свечу. Дальше ходу нету! То ли не знает, куда ехать. То ли не хочет. То ли боится. А ну не туда наша тележка залетит? Вздёрнул на дыбы и ша. Долго на дыбках простоит держава? Надо кончать эти штучки полумеры, полушажки.

— Где меры? Где шажки? В какой микроскоп ты углядел? В какой? Да он штопает драные гондоны! Перевешивает старые портки на новые гвоздки! Обычная болтанка по кругу… Осторо-ожная. Чтоб гнилую систему не растрясти на наших кочках. Семьдесят три ж года везут! И хочет Авоська ввезти, как он убеждён, в «большое, славное будущее».

— Мда. «Россия и так уже надорвалась на строительстве светлого будущего». Шестой год с деловым видом суетиться на месте… Уже сносит в обратки. Идти так идти. Без оглядки назад. А то допечёт, никакие любители не спасут!

— Может быть. Я одно не пойму. Почему «кремлёвские трудящиеся» так громко кричат по газетам, по телевизору про любовь к народу? А ты без дурацкого крика повертись в его шкуре, тогда ты не потянешь вожжи на себя. Возьми зарплату-заплату среднего трударя.

— Да! Да!

— Покормись из тех же магазинов, что и мы. Погрейся да подерись в этих очередях. Тогда тебе нечего будет бояться за свою честь. Во всякой душе ты войдёшь в честь. Всякая душа не допустит до тебя даже пылинку. Вон живой пример. Ельцин! Скажи Ельцин: умри. Я не спрошу зачем, тут же брыкнусь. Надо — пожалуйста! А запроси моего конца пан Авось? Извини-подвинься. Я ему встречный счётец выставлю!

— Съезжай с собственных похорон. Вспомнил… 1990-ый. Черный ебилей. Точней, чёрный финиш. К широкому празднованию невыполнения Продовольственной программы, отцом которой был Михаил Сергеевич, Рыжков решил сделать ему приятное. Поехал в Америку, привёз кур. Чтобы хоть как-то подправить провальные торжества да отметить прощание с покойницей Продовольственной программой.

Отвезли этих кур на птицефабрику. Через некоторое время Рыжков говорит:

— Михаил Сергеевич, куры дохнут. Что делать?

Горбачёв подумал и сказал:

— Нарисуй на потолке красный круг.

Нарисовали.

А куры всё не унимаются, дохнут.

Рыжков опять за советом к специалисту номер один по сельскому хозяйству.

— Покрась пол зелёной краской.

Через некоторое время снова Рыжков бежит к Горбачёву. Рапортует:

— Все куры, Михал Сергеич, подохли.

— Жаль, — поскрёб Горбачёв затылок. — А у меня ещё столько идей!

— Нy-к спроси, куда эта старая тля в белом чепчике прёт, как танк, без очереди?

— Да эт, вижу, ум, совесть и честь нашей эпошки прёт. По спесивой закормленной роже вижу.

— Да, ум! Да, совесть! Да, честь! Старый большевик вам не тля!

— Хуже! Охолонь, тухлый большевичок. И дуй в очередь!

— Да, да. В очередь!

— Это теракт… Тогда б за это не миндальничали… Это неуважение к нашему возрасту!

— А за что ваш возраст поважать? За эти пустые полки? За те восемьдесят миллионов, которых вы, коммуняки во главе с «верховным жрецом», поклали?

— В тридцать седьмом моих отца-мать, деда… Можь, ты, вша, и стрелял? Молодец Гаврюша Харитоныч!^[51] Кажется, уже сдёрнул старых большевичков с привилегий. Полезли к общему котлу.

— Топай, топай, душман, в общую очередь. Без очереди можем выдать тебе только тапки под цвет твоей белой шляпки.

17

С каким ускорением мы должны шагать,

чтобы уже в этом веке перейти от слов к делу?

А.Климов

— Наверно, голосуют… Эх, Ельцин…

— Да. Без Ельцина и русскому и России крышка. А ну выберут Власова?

— Эту марионетку из политбюро? Он же умолотил Россию в гроб. Заколотит крышку и схоронит.

— За этой же гадой тупомозглые комбаре. Позахватили кругом все кочки. Бедному кулику негде и сесть.

— Сядет! Не выберут нашего Ельцина — получат один сплошной Чернобыль «от моря и до моря».

— Во Человечище! Гнули, ломали, топтали, брехали, в клевете топили — Он только сильней! Он только чище! Богатырь из сказки!

— Жутко! За что эта косорылая знать во главе с генсэксом устроила всю эту гнусь? Только за то, что осмелился выступить за истинную Перестройку? Ну, сказал, давайте кончать топтаться на месте, давайте кончать болтать, может, к делу перейдём? — и готовый почти враг народа! Вот мы шестой год, так сказать, перестраиваемся. И кто громче всех про перестройку тарахтит? Ген! «Мы вершим революцию в революции!» Понимай: демагогию в демагогии! «Наш путь развития уникальный!» Надо же? Оказывается, безответственнейшая болтушенция — величайшая уникальность. «Надо достойно пройти этот крутой перевал в истории страны!» «Перестройка вступила в полосу серьёзныx испытаний». Коренной перелом! Коренной перелом! За дальнейшее углубление перестройки! За ещё более дальнейший подъём углубления перестройки! За!.. Господи! Да что это? Неужели перестройка — это яма, которую без конца надо углублять? Эта яма может стать могилой. И стала! В этой могиле за годы так называемой перестройки похоронены останки нашей человеческой жизни. Если ты мог в «застой» худо-бедно одеваться, худо-бедно питаться, то в «перестройку» всё это переплавилось в невозможную мечту. Всю странёшку посадил на карточки!

— Что посадил, то посадил… Молодость я начинал с карточек в войну. Карточками и кончаю жизнь. Карточное колесо… Ни войны, ни мору нету, а карточки есть. Да и между карточками всё призывали: потерпите, потерпите! Первые сто лет будет трудновато, а там всё наладится. Будет всего широко! Авось добежим до светлого будущего. До-бе-жа-ли… До-жи-ли… Что же так, люди? Игде мы самим себе пакостим?

— Може, мы не на тую стёжку марахнули в семнадцатом? Можe, возвернуться? Да подумать? Да подразобраться? Так партейно-перестроечная фанфарония вернуться не даёт!

— А вернуться аж кричит как надо. Чтоб починать день с сытого куска, а не — паралик тя расшиби! — с трепотни по телерадиогазетам про этот кусок, не с обещанки этого ненавистного куска в неохватном будущем. На семьдесят третьем советском году без куска остались. Доперестраивались!

— В могиле обеими ножками стоит ненаглядная соцсистемка. Там уже пол-Союза. Там и все наши законики. Выполняются ж лишь на пяток процентов! И какой закон, принятый в перестройку, ни ворухни — выкидыш! Ускорение где? Пьяный закон где? Госприёмка где? Хозрасчёт где? Выборы директоров где? Советы трудовых коллективов на предприятиях где? Крестьянская земля где? Обещанные референдумы где?.. Хоть один? Власть в местных советах где? Закон о печати с семнадцатого года принимают? Как и закон о земле? Мно-ого чего полегло в могилу перестройки…

— А что законы уцелели, так они без разницы… Что есть, что нет. Наши законы сейчас как паутина: — крысы проскакивают, а мушки застревают.

— Это ж надо за пять лет так взбулгачить страну?! Кругома гражданская война! Армяне против азербайджанцев. Грузины против абхазов. А в Прибалтике что? А в Молдове? Народ на народ с оружием! Друг в дружку сеют из автоматов! А президент? Живёт по песенке: «Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу. Да! Да! Да!» Принципиально ничего не желает ни видеть, ни слышать. Годами не выползает к народу из Кремля. По заграницам напару со своей маняткой скакать его не учи. А к своему народу на аркане не вытащишь. Президент вроде и есть, потому что без останову палит безграмотными, антиконституционными указишками. А на деле его вроде и нет. Зарылся с ушками в борьбу на выживание. Укрепляет свою власть!

— О! Этим он промышляет с первого кремлёвского дня! Никуда народ не выбирал, а он — везде! Хохмочка века!

— Сам себя везде назначает. Как он стал генсексом? Если ты истинный демократ, пускай тебя и избирают всепартейно. Но разве он мог свою судьбу доверить рядовым коммунистам? И гэнсэксом его выбрала кучка кремлёвских бояр. Как поначалу пел? Один пост — больше мне не надо! Асса! Эту припевку он перехватил у Хруща. Тот сидел сперва в одном кресле. Раскушался. Узко стало, спарил кресла. А наш глядел, глядел на Громыку^[52] да и дерганул из-под ног ковёр. Тот шлёпнулся на пенсию. И обставил шельма как идейно! Партия должна помочь Советам! Должна укрепить. Коммунисты обязаны придти в Советы! Это их святой долг! И — пришёл! И — укрепил свой дот! Ну-ка, подступись кто?!

— А в народные депутаты кто его выбирал?

— Народным депутатом он сам себя назначил. В чёрной сотне от КПСС. Безо всяких голосований. Предел демократии!

— А как на первом съезде «выбирали» верховного председателя? Кричали в канун: альтернативные выборы! альтернативные выборы!! Небывалый расцвет плюйрализма и демократии! Оболенский^[53] и поверь в альтернативу. Выдвинул скромно себя.

— Мишаня позеленел. Затрясся. По телеку видел. Даже телик сам трясся. Передалось. Никакой альтернативы! Выбирай меня из меня!

— Позорище! Оболенского, рядового депутатика из провинции, испугался! Оболенского даже до голосования не допустили. И тюбетейщики с достоинством выбирали одного из одного. Мишаню из Мишанечки. Наверняка не обшибёшься!

— Тюбетейки, может, не ошиблись. Но держава ошиблась на все сто… А ведь по конституции я имею право…

— Ничего ты не имеешь по нашей конституции. Нашa конституция имеет очень бумажный вид. И крутят ловчилы… Вот пря-зи-дент. По закону его должен выбирать весь народ. Но народ его не выбрал бы. Обкушался голодной перестройки. Тогда сваргачили карманный чрезвычайненький съездишко. Давай нам срочно пря-зи-дента! — кричат агрессоры.

— Какие ещё агрессоры в нашем соборе?

— Самые заурядные. Те, что от общественных организаций. Умница Афанасьев^[54] назвал их агрессивно-послушным большинством. Жу-уть! За наши денежки слетаются наши депутатики в Кремль и союзом, вместях сушат головки, как бы похитрей обежать законишко горемычный да как позлей объегорить и без того объегоренный народец. То есть меня с тобой. Подымается той же Мироненко…

— Кто это?

— Чего-с изволите-с!.. И первый в комсомоле. Уже гавкнулся в никуда. Хотя… Этаковские угодцы, напакостивши народу на одном месте, летят в тарары с повышением. Наверняка гэн за услужку прилепил где у себя на небеси каким-нибудь замзавгавгавычем. Только через площадь наискоску перебеги. Пересидит персик^[55] Мироненко где в цэковском партийном парном омутке малую пору, а там и обозначится властью править. Ну, это назавтре. А пока схлопотал он от комсомола пенделя по заду. Вот скольке был вождечком над молодыми. Отрастил белёсые поганьцовские усёнки. И все его достижения в комсомоле… Да… Встаё этот Миронёнок и шает под дураська. Так и так, запевает, товарищи, решено выбирать президента народом. Правильно! Но на первый раз давайте выберем на съезде. Один раз, говорит с блядоватой улыбчонкой, нарушим свой же закон и больше не будем. От сволота! А ты говоришь, конституция!

— Сам слыхал?

— Сам слыхал, сам видал по цветному сундуку. А бумага этого художейства не стерпела. В стенографическом отчёте в «Известиях» я не нашёл этого хитрозадого. Понятно, не бумага заерепенилась. Шулерята тормознули. Знают, дичь сработали. А зачем её дальше пускать? Народу всякая правда вредна. Ему, народу, целебна лишь та правда, которая очищена партбожками.

— А Горбач сидит и слушает?

— А ты думал, помирает со стыда? У них-то и стыд неизвестно в каком месте искать. И компас не поможет. Кабы по-хорошему, ему бы принципиальным кулаком по трибунке, прикрыть этот концертишко. Да… Сам же заказывал! Молчуном сидит как на угольях. Страдамши сидит. Больно уж у пря-зи-ден-ты хотса. Буш президент. Миттеран президент. Хусейн^[56] — бандюга, диктатор. Зато и президент! Виолета де Чаморро, бабёшка, а всё равно президент где-то в Никарагуа. А владыка мира не прязидент! От этого даже в волнение вошёл. Серпасто-молоткастое пятно на лбу побелело. Срочно перекрасилось, покраснело. Соцвыбор подтверждаю, товарищи!

Сидит слушает, что поёт карманное окружение. Дефицит стабильности!.. Паралич власти!.. «Вся власть Советам!» — никуда не годный лозунг!.. Наступилизвестный тупик и топтание на месте!.. Даже Нобеля прокричали: «Всякая демократия заканчивается диктатурой подонков». А всё к чему? Закрывай демократию, подавай срочно президента! Афанасьев просил одну минуту. Не дали. Как же дать, если он сказал, что политика Горбачёва опасна? Дали Лихачёву. Академик такой… Из сериала «Чего-с изволите-с?» Заворачивает фондом культуры. Раиса Максимовна у него в замшах. Чуешь связку? И академик с услужливым горячим усердием забалаболил… Я прочитаю… Где же она? У меня вырезка. Таскаю с собой. Там где в компании для смеха… Ага, вот… «Я не юрист, но я, кажется, в этом зале старейший депутат. Я отлично помню февральскую революцию, я знаю, что такое эмоции народные, и я должен вам сказать, что сейчас наша страна объята эмоциями. В этих условиях прямые выборы президента фактически приведут к гражданской войне. Поверьте мне, поверьте моему опыту. Поэтому я против прямого выбора, выбор должен осуществиться здесь и незамедлительно. Откладывать его нельзя.

Второе. Вопрос о том, что нужно якобы разделить партийную и государственную власть. Если мы разделим их, то мы лишим президента партийной власти, создадим тем самым оппозицию государству и тоже приведём страну к состоянию гражданской войны. Это невозможно. Все мы сейчас озабочены тем, чтобы была сильная власть, и поэтому делить власть нельзя…»

— Ци-ирк бесплатный!.. И что обидно… На этого старчика ты особо волну не гони… Ты, моть, не знаешь… Этот горький выступленец сам из репрессированных! Этот Лихач хлебал лиха на самих Соловках да на Беломорканале! А поди, выкрутили несчастному старичку академику душу, заставили всю эту аллилуйю прокричать с трибуналия. Хоть круть-вертъ, хоть верть-круть — сей секунд подавай прязидента! Жалам ср-рочно видеть пред очи, как он даёт присяжку! «Торжественно клянусь верно служить народам нашей страны, строго следовать конституции СССР, гарантировать права и свободы граждан, добросовестно выполнять возложенные на меня высокие обязанности президента СССР». Одна рука на конституции, другая, такое чувство, будто на кнопульке пуска боевой ракеты. Мол, которые тут несогласные, щас вправим мозги! Щас! Не отрывая руки от замордованной… нет, от самой демократической в мире конституции!.. Такая лажа эти «выборы» одного из одного…

— И что особенно противно… В газете подчистили академика у как! Он сплеча лихо рубнул в лоб: «Выберем сейчас на съезде Горбачёва на пять лет, а потом всенародно будут выбирать. Нам нужна твёрдая рука». Этой лапши уже нету в стенографическом отчёте. Подсунули кастрированную правдуху. Ну, бляха муха! Брехня на брехне и брехнёй погоняет! Видишь, законы для других, на потом, но не для нас! Карманные поддакивалы всё провякали. Честным, совестливым слова не дали. Рыжков с Бакатиным вроде шли в альтернативу. Смехота! Как просватанные сучонки взяли самоотводы и пошёл на голосование Мишутка в гордом одиночестве. Прыткий самовыдвиженец! Самоназначенец! И всё равно ель-ель наскрёб голосов. Угодливых, номенклатурных. За мои с тобой пять миллионов еле стал прязидентиком.

— Слыхал. Знаю. Один съезд влетает нам в пять мильонов. Пять мильонов за один концерт! Дороговаточко.

— На те стулочки, что он поназахватывал, он имеет прав не большь твоего. Один наш московский писателёк из-за немецкого бугра смело так и крикни: «Отец нашей демократии Горбачёв имеет на свои посты меньше прав, чем председатель сельсовета. Его никто никуда не избирал. К власти его подставил не народ, а верхушка-болтушка, боящаяся народа».

— Точно. Ты его куда-нибудь выбирал?

— Нет.

— Я тоже в его выборе не замечен. Вот тебе и так называемая демократия! Сегодня гэнсэкс закатывается на гулёж в Америку. В свите и услужливый быстрозабывчивый. Кинули таки дедушке толстенькую розовую косточку, не забыли налегке оплатить усердие. Грызи, быстрозабывчивый, своё разовое розовое завоевание социализма, но, добиваясь твёрой руки, помни, как сиделось на Соловках. Похоже, не досидел он своего?

— Обидно… Уж кто-кто, а он-то крепко учён жестокой Софьей Власьевной. В академики выбился, а всё равно недоучка?

— Да, да! Он же репрессированный! Ещё в тридцатые сидел на Соловках. И был на входе в концлагерь на тех Соловках лозунг «Железной рукой загоним человечество к счастию!» Уже забыл, как загоняли его в счастье?.. Выходит, не досидел он своего?.. Иначе с чего б ему требовать твёрдой руки? Ох… Твёрдая колодная ручка уж не поможет ли ему досидеть? В людских душах тоже есть для таких лихих быстро забывающих свои Соловки…

— И какая, скажи, мода. Как кто что возразит отцу демократии, сразу: товарищи, тут нам гнилые, понимаете, идейки подбрасывают, деструктивные силы рвутся к власти… Вроде как жалуется народу. А как же не подбрасывать идейки, если своих нетушки? Шестую статью из конституции выхерить — зуд межрегиональной группы^[57]. За эту идею сперва готовы были линчевать. Потом партия подумала и тихонько присвоила её себе. А за авторство надо бы платить хотя бы тем, что честно скажешь, кому идея принадлежит, не зажуливай по-чёрному. И ввести президентство — конёк межрегионалов. Только избирай всем народом!.. Пока гэн, обиженный умом, лишь чехвостит докрасна окаянцев. Понимаете, чего-то там требуют, а своих оригинальных, сто`ящих предложений не подают! Это ловушка. Он раскинул сети: вы вываливайте в споре мысли, а я знай буду хапать.

— Бэмс… Вся эта перестройка — бэбэ. Большая болтовня!

— Бесконечные тары-бары на три пары. А дела где? Дела жди в двухтысячном году. Так напророчил афганский ведун Саид. С помощью математических формул заранее назвал день и час вывода наших войск из Афганистана. Точно назвал. Перестройка победит в двухтысячном. Этако и доложил по ленинградскому ящику. Не по команде ли Михал Сергеича? А ну облюбовал он себе такой срок царствования? И до двухтысячного не беспокой! Только какой долгомученик дошатается по тоечкой поры? Перестройка ж последнее всё живое в могилу смахнёт! Помнишь? Как вломился во власть, загрозился через два-три года задавить изобилием. И как истинный коммунист уложился в срок в обещанный… Только задавил не изобилием, а нищетой и голодом. Дожал до краника… Обещаний райских мы слыхали — поездом не выволочь!

— Умнёха Ельцин как кроет! Человек должен жить сегодня! А не в светлом будущем. И народ ему верит. А Горбу кто верит? Одна Раиса Максимовна?

— Вот тоже… Толклись в одном политбюро. И стоило Уму, Чести, Совести подняться и сказать, что не то и не так мы ляпаем…

— Это позжей, года через два мы узнали, что он тогда на том дурацком пленуме качнул. А тогда никто не ведал ни сном ни духом. Двадцать семь бешеных партпсов рвали Ельцина на куски. Поносятину ихнюю печатали газетухи. Вот расцвет демократии! Вот разгул гласности! Вот потолок плюйрализма! Двадцать семь на одного со связанными руками, с кляпом во рту! Гер-р-рои… По мне, именно тогда, именно на том цэковском сброде в октябре восемьдесят седьмого перестройка и протянула лапки. А дальше уже пошла мёртвая перестроечная зыбь… Чёрная тень перестройки… Откат…

— … не успел дельно высказаться, как этот, пожалуй, единственный Государственный Ум с грязью выдернули из политбюрошки. Дюже осерчалый гэнсэкс по-отецки пригрозили-с: «В политику я тебя не пущу!» А народ поднял из грязи свой Ум. Сказал: «Не робь, Борь Николаич! Бог не выдаст, свинья не съест. Коли не ты, то кто же нас заслонит? Поборись за нас, Сынок!»

— И три года мы, пешки, наблюдали, как так называемый первый человек в державе сволочно молотил неугодника. Ему ненавистный, а нам — милее-краше нет! Ельцин — глоток народной радости! Москва единой душой выголосовала себе Ельцина. Ельцин получил за номером один удостоверение депутата Верховного Совета всего Союза. Ельцин эсколь подавал добра! А кремлёвские пахари только пакостили. На свои капиталики приплавил из загранья три мильона одноразовых шприцов нашим же горюнам. А эсколь завязывал умных узелков с загранкой? Только приветь, ухватись! А кремлюки знай копоршат глупые губы. От Ельцина нам ничего не надь! И дела гибли. В той же Америке полными днями выступал, валился с ног, копил валюту на те же шприцы — Старая площадуха зеленела в чёрных муках. Ну какую подлянку проть Ельцина сварить? И «Правда», обозванная в народе «Кривдой», поднесла его как чёртова алика, который выпил всеамериканские запасы виски за неполную неделю, как покупанта-налётчика, что на корню скупил все американские супермаркеты. Чистейшая чушь! Если кто что и скупал, так это Москва в гневе скупала и жгла на митингах орденоносную «Кривду». Пачками возвращала подписку на неё. Исклеветанного Сына Москва возлюбила ещё неистовей!

— А помнишь? Лететь в Японишку — звоночки. Не летите. Ваш самолёт заминирован. А он не труханул, полетел… Видно, поняли «заклятые друзья», что от слов надо прибиваться к «делам». На даче ночью сбросили с моста в декабре в лёд-реку. В Испании его самолёт вдруг влетел в аварию. Обошлось без родного бдительного КГБ? Тогда чем объяснить, что в барселонском госпитале вдруг прорисовался советский врач и мёртво настаивал, чтоб под операцию Ельцин не лез? Наш Борис быстренько раскидал роли. Советчика послал к матушке, сам лёт под нож.

— Старая площадь в панике. Первый съезд народных депутатов России на носу. Ещё выберут вот Председателем. У-ужас!.. Да кто же ср-рочно остановит Ельцина? Кто же ср-рочно намнёт ему горб? Иначе приключится непоправимое! Может, тормознёт Ненашев?^[58] Который, естественно, не наш? Ненашев, который, естественно, не наш, ложится поперёк худыми костьми. С кандидатами в Председатели России записали беседы. Тринадцатого мая, в воскресенье, с надеждой, что воскреснет показали по ненашевидению якута Власова. В экстрачас. Сразу после «Времени». А где же Ельцин? Ельцина Ненаш бортанул. С Ельциным передачу подготовил Владимир Познер. Намечалось пустить двенадцатого мая. Но… И плёнку отвезли в революционный Питер. Во вторник, пятнадцатого мая, накануне съезда, Питер запустил московскую беседу и для Москвы. Кто-то сказал, «мы живём в удивительное время, когда уже перестали глушить западное радио, но ещё не начали глушить ленинградское телевидение». Сказал и сглазил. Его просто вырубает послушная ненашевская останкинская игла и крутит по каналу развлекуху, ширпотребовский дозволянс. Плюрализм так плюрализм. Что лично жалам, то и слушаю! Одинаковой гласности на всех не напасёшься.

— И Ельцин с ненашевского подвига умер?

— Живо-ой неукротимец! В теннисе бегает. Кто ж его осадит? Паника с повестки не снимается. Кто остановит неостановимого Ельцина?! Неужели нет ничего и никого сильнее? И тогда разбежался намять ему горб сам Горбатый. На бегу с него сорвало фикушкин листочек демократии и кислого плюйрализма мнений. На российском съезде так долбил Борика — подгоняй воронок и вези Ельцина на Лубянку. «Я приглашаю вас быть на высоте, — стоит в ушах гэнсэксовский срыв. — О выступлении товарища Ельцина… Хоть и бойкий, я сталкивался с ещё более бойкими… Подытаживая… Это проглядывает. Если, товарищи, очень подвергнуть серьёзному анализу то, что он говорил, то получается, что нас призывают под знаменем восстановления суверенитета России к развалу Союза… Не хотел бы быть свидетелем тому… В конце концов вы избавитесь от излишних эмоций, проясните все вопросы и выйдете на правильную дорогу…»

— Да хватит мне этой корявой, безграмотной мертвечины!

— Я за президента не ответчик. Хоть кончал он и главный московский университет, а грамотёшка у него, видишь, аховая. Так что как слышал, так и продаю.

— У человека два высших образования!

— В том-то и гвоздь. Оба советские, Бесплатные. Нулевые… Высочайшее неудовольствие вызвало то, что у Ельцина недохват социализма.»… социализму в выступлении Ельцина не нашлось места даже в названия РСФСР». Ах, как умно ответил Ельцин! Важно не то, как мы называемся, а важно то, как мы живём. Пока как нас программирует политбюро, так мы и живём. Мы семьдесят лет смело учили весь мир, как надо жить, чтоб были пустые полки. Разве дело в названии? Ты построй. А обозвать не проблема. Шведы ничего не строили, а, оказалось, построили коммунизм… По уровню мы стоим на подходах к социализму…

— А добряче гэн поливал неугодника…

— Понимай однозначно: Ельцин глубоко не наш, не вздумай голосовать за Ельцина! Но депутаты заинтересовались, почему это батюшка наговаривает? Где и когда Ельцин говорил, что собирается поделить Россию на княжества? Нигде и никогда. Впервые это депутаты услыхали от самого Горбушки. Уж очень ему так хотелось натравить всех на Ельцина!

— И выступал в перерыв, как подносилось, по приглашению. Кто именно персонально приглашал гэнбатюшку прибежать с ведром помоев и облить Ельцина? Ответа так и не доискались. А потому голосовали, как сами считали. Голосовали дважды. Неувядаемый Полозков был дважды бит. Раз от разу чувствительней, и у гэна нервишки совсем спеклись. Для пущей надёжности свистанул вчера вечером двести пятьдесят депутатов-коммунистов в цк на Старую. На Старой площади старые песни. Может, кто забыл? Напоминаю: завтра при голосовании всяк кидай строго против Ельцина!

— Ах, демократия!.. Ах, гласность!.. Ах! Были дураки в крапинку, были в полосочку. Дожили и до сплошных.

18

Если фарс долго не сходит со сцены — это трагедия!

Б. Десняк

— Вы меня глубоко извините, но в перестройку стало жить лучше, стало жить веселей! Именно. Ве-се-лей!

— Что это вас повело на вождистские цитаты?

— Юмора на душу населения значи-ительно прибавилось. Появился Жванецкий…

— Но умер Райкин.

— Кто вам сказал? Он просто надел другую маску… Самого… Как выступит по телевизору, кафедра неделю катается по полу. Придти в себя не может. Фразы на репризы растащит. И переговаривается только его фразами. Отчего всем и весело. Вот в чём прогресс перестройки!

— Факты?

— Пожалуйста. В Вильнюсе помните? «Ложите ваши доводы на стол». Литовцы так и легли сами трупиками. От изысканной русской речи. А непревзойдённый «Азебажан»? Улавливаете, какая икромётная… бр-р, искромётная брежнинка? Лукавые подчинённые колеблются в одной амплитуде с шефом. Похоже, он долго, усиленно подражал Брежневу. Тот не выговаривал, понять можно. Челюсть отстегивалась. А этот-то что? Горячо желалось угодить начальству? Угодил. Теперь сам завалился в эту канаву, никак не выедет. «Азебажан» и «Азебажан». Это оскорбило слух Каспарова. И Каспаров не только уехал из Баку, но уехал и из КПСС. Из-за одного «Азебажана». Молва так носит…

— Чего голосишь в советской очереди?

— С-своё пою. Я и моё ёбчество в лице горьсовета културненько отправили на пенсион пьяный Мишуткин указик. Нехай протерезевитца!

— Хватил гранёный беды, занюхал локтем и распелся!

— А те чё?.. Чё?.. Свой локоть нюхал. Не тво-ой! Понил?!.. Слушай, искажу што!.. 2.43, 2.87, 3.62, 5.70, 6.08, 10.20 — этапы б-боль-шого п-пути! П-подавитесь вы моей ливеркой! А я п-пшёл по своему по эт-тапу-с!..

— Ит ты! Упомнил, что показывали. Бесплатный кавээнщик… Бродячий… шатучий тельвизор…

— Так на чём я тормознул? Ага… Молва… Или вот это. Бле-еск! Бле-еск!.. В парламенте Ми Сер с изыском кидает: «… брехня это. Извиняюсь, что позаимствовал у украинцев это слово, выступая на русском языке». На каком языке он выступает, учёные мужи ещё до-олго будут сушить головы. Ну зачем нам лезть в украинский, если своей «брехни» полные мешки? Открой ожеговский словарь на пятьдесят шестой странице, поздоровайся с русской «брехнёй».

— Дива! Спецмальчики что нарисуют, то и прочитает. Всего-то трудов! Читать может и детсадовец. Пока переливает мальчикову перестроечную спецводу из пустого в порожнее, ещё туда-сюда. Но как без шпаргалки откроет рот, начинается «Вокруг смеха».^[59] Не вокруг! Сам смех! «Центр смеха»! «Господин смех»!

— Пять лет долдонит: «Мы создаём правовое государство. Мы создаём правовое государство». Пёстрые ворота из-под собак брешут! Полнейшая бессмыслица! С юридической кочки. Любое государство правовое. Любое! Нe грех бы знать. Юрист же. Московский кончал университет, юрфак. Да говорят как в народе? Ворона посидела, посидела на крыше Московского университета, вороной и полетела. Она-то птаха вольная, полетела. А ты как госпреступник сиди у телевизора, слушай. «Дискуссируется». «На́чать». «Прúнять». «Углýбить». «Этот шаг (повышение цен) делается по просьбе трудящихся». «Это позволит выйти нам на приемлемые условия». «Надо быстрей разворачивать аргументацию и выходить на какой-то баланс». «Сейчас мы на критическом этапе». «Моя речь на успокоение направлена». «Мне не надо здесь делать какие-то ударения, это и так ясно». «Перестройкой мы поставили задачу включения страны в мировую деятельность». «Что было проделано в последние годы — мы вышли на большое согласие». «На очереди дня новые шаги вперёд»… Слушай да красней. Даже дочка-третьеклашка пристаёт: пап, а па! А чего дядя президент говорит не по правилу? На то и президент, отвечаю. Ему можно. У боженьки выхлопотал себе такую привилегию. «А наша строгиня Галина Васильевна всё равно б ему колышки с подпорками в дневник ставила». А ты подскажи, смеюсь про себя. Пускай попробует…

— Одни колышки и уцелеют. Сразу по закону о защите чести президента загонят за Можай. Телят напару с Макаром пасти. А заодно перевыполнять продовольственную программу…

— Пап, а па! А дед Тихон и Карташов вчера шли с печёнки, упали в речку… Их Боженька уронил… Бабушка смотрит, сидят в воде, встать не могут. Вытащила, привела. Мыла в грязном ведре.

— Старей бабки! Bcё знашь. Все секретики вызвонишь… Подмолчи. Лучше на, доешь вчерашне яблочко.

— Я не мусорка. Не давай мне отгрызки.

— Слыхала? Лекарствия будуть на ихню валюту продавать!

— Хо-о… Этой колоброд спустил сверху указ. Подыхайте! Я при своей пенсюхе на валюту куплю? Ты купишь?

— Не надобны мы ему. Грёбаный Мешок! Гнили, гниём и будем гнить. Теперечки по-скорому…

— Вчера не то в кавээне, не то во «Времени» слыхал сообщение ТАССа?

— Какое асса?

— Делегация партократов с вертолёта обследовала пик Коммунизма и нашла там полный коммунизм. Там нет даже снега!

— Не. Я другое слыхал. В одном сельце подгороднем мозоли^[60] совсем забросили работать на колхозной земле. Не пашут. Не сеют. Продуктики из городка тянут. И был в том сельце единственный работник. Пошёл в доле, набрал для парничка мешок доброй земли. Тащит на горбу. Откуда ни возьмись филин^[61] под козырёк. Что и куда? А-а!.. Покушение на соцпринципы?! Покушение с расхищением соцсобственности? И мужика в кутузку. Спрашивают президента: а что с землёй его делать? А землю, велел президент, раздайте крестьянам! «Всю?» — спрашивают. Отвечает: всю! всю!! всю!!!

— Как славно! Наконец-то с семнадцатого года роздали всю землюшку крестьянам.

— Великое дело перестройка! Умным перестройка дала кооператив. Глупым — гласность. Остальным — «Аргументы и факты».

— Вперёд! К победе плюрализма!

— А знаешь, как Авось де Небось встречается с народом? Спекта-акли!.. Вчера узнал. Подставных ли, отборных ли трудяг свозят на автобусах к специальному месту. Бедолаг во сто кругов окружают кагэбэшники. Фон массовости готов! Приглядись по телеку, одни и те же кагэбэшные пасеки мелькают и в Мурманске и на Дальнем Востоке. Авось де Небосъ входит в кадр и бодро, как в «Пионерской зорьке», лупит от фонаря вроде: ну как идёт перестройка, товарищи? «Хорошо! Хорошо!! Хорошо!!! Хорошо, Михаил Сергейёвич!» — взахлёб кричат сопрелые от предвстречной муштры не то отборные труженики, не то дежурные выступалы, обливаясь со страху по́том. И больше Авось не беспокоит их расспросами. Запускает старую перестроечную долгоиграющую пластинку. На долю хозяев остаётся кивать-подкрикиватъ гладким хором: «Да! Да!! Да, Михаил Сергейёвич!!!» Или: «Верно! Верно! Верно!! Вер-рно, Михаил Сергейёвич!!!» Или: «Давно пора! Давно пора, Михаил Сергейёвич!» Пускай бы к нам пристроился в очередь за ливерпульской тоской, мы б потолкова-али. Оха и потолковали за жизнь-перестройку! А то в Питере скачет вот на свидануху с кагэбэшниками. Пардон, с народом. А проезжать мимо магазина. У магазина рукопашная за такой же, как у нас, собачьей радостью. Очередину — разгонять. «Не разойдётесь сами, бульдозер пустим. У кого-нибудь башку отдавим». У перестроечной демократёшки короткий поводок.

— И на что все эти показушные концертяры? Вон даже в «Известиях» писали. Приехал чин чинарём в Донбасс. Нечаянно стакнулся с шахтёрами, как сказали. Экспромтом. Но этот «экспромт» за полгода расписали, кто где чихнёт, кто где икнёт. Выступальщики попались говорливые. Вылитые стахановцы-стакановцы. Чуть ли не до смерти забили себя в грудки. Всё в клятве кричали: Михайло Сергеевич! Да не дадим сбросить перестройку с коня! Да не дадим! «Экспромт» вышел классический. Да не с шахтёрами, а с подставной бандой. Партийные плутократы так уж боялись, что услышит Авось де Небось честное народное слово, так боялись, что самих себя выдали за шахтёров.

— Жи-ирно кормит Авось номенклатурщиков! А они в ответ дурют его, вот дурют! И похохатывают…

— Гэнсэкша, небось, разгладила горячим утюгом морщины на пупке, сказала: «Побудем и мы ледя́ми!» и отбыла уже в турпоход за океан.

— Да-а?

— Не одна. С каким-то однофамильцем.

— Да-а?

— Он не только однофамилец, но по совместительству ещё и муж.

— Да-а?

— Он не только муж. Но и по совместительству верховный главнокомандующий вооруженными силами!

— Да-а?

— Он не только главнокомандующий. По совместительству ещё и председатель Совета обороны!

— Да-а?

— Не только председатель Совета обороны. По совместительству ещё и председатель российского бюро ЦК КПСС!

— Да-а?

— Нe только председатель бюро. По совместительству ещё и член политбюро!

— Да-а?

— Не только член политбюро. По совместительству ещё и генеральный секретарь!

— Да-а?

— Не только генеральный секретарь. По совместиловке ещё и президент!

— Да-а?

— И всё един во всех лицах!

— Да-а?

— Все эти совместиловские должностя раскидай по людях, безработки до двухтысячного не дождутся.

— Да-а? А сколько ж получает?

— А сколько хочет!

— Вот это да!

— Сначала нарисовал себе две пятьсот. Говорит: жалаю две пятьсот чистыми. Ему говорят: чтоб получать две пятьсот чистыми, надо дорисовать полторы грязными. Одной грязной кучкой угребает четыре тышши! В двадцать раз больше среднестатистического совтруженичка. Неужели у Авося желудок в двадцать раз больше? Больше, раз четырёх не хватает. Мало. Ой как мало. Мень чем у тех, что под воротьми с ручкой стоят. Милостынька-то у нас с горой! Вон Неврозов^[62] поспрошал нищенков. Эсколь в день вымаливаете? Да полторы сотни! Чистыми! Безо всяких обложений! Матерных, подоходных.

— Он и с нищих пенсионериков генерально скребёт. Содержать супружницу — какие мильоны нужны? Страна-нищенка насбирает… Зато жёнка-пшёнка в босоножках с золотыми каблучками по заграницах цок-цок, цок-цок! По три меховые шубы меняет на дню! Завидела у Тэтчерихи брильянтовые серьги, позеленела. И побёгла зелёная по Лондо́ну. Тут же купила себе за 1780 долларов точнёхонько такие же. Там нетушки распределителей… И шмоняет манятка по заграницах. Напевает:

Первую «ледю́» к важности клонят.

А её выносит то в магазин, то в ресторан, то в аптеку за жвачкой. В том же Лондо́не в программе колом стояла могила самого Маркса. А без программы нежданно наплыла английская корона. Чего делать? Ума не приставить. С мировой скорбью таращиться на могилу? До смерточки занятно! Или хоть на миг одним глазком взглянуть на драгоценности короны? И тогда со спокойной душой можно помирать! Конечно, Маркс не устоял перед коронными смотринами. Пал.

— А сколь же стоит эта туризьма нашей странушке?

— Словом не обозначить. Они ж не то что сели да поехали парочкой в простом, в пролетарском вагонишке. Люди кулюторные^[63], любют ёбчество отборное. Каг… каг…эбэшное… Вон в Англии токовали. В свите металось две сотни кагэбэшных рыл. Тэтчериха ездит с двумя охранниками. А этим целую подай армию! А ну прокорми? А ну просодержи? Ну… Кормить их из чайной ложечки не надо. Сами лопают, как слоны. Только лопают-то наше с тобой! Посол говорит Тэтчерихе: дайте какую-нить хатушку, где содержать охрану. А Тэтчериха: у нас дармовых нету. Это только при социализьме такое в допустимости. Пожалуйста, сымайте этаж в гостинице. Живите и платите. Тогда всё посольство вытряхнули кого куда, поселили доблестную кагэбэшню. Каки расходы!

— В Америке президент улетает с военного аэродрома. А у нас для головки держать спецаэродром. Царская конюшня^[64] называется. Даже на отдых оттелева увеиваются…

— У них что отдых, что работка… Как отличить? Присосались кровохлёбы… А ты всё это-то шоболо на своём горбу вези, вези… Вот… Чисто Мaланья с ящиком… Прискочут туда, отожрутся. Ить заходишь в магазин… В какой-то Бельгии — на карте меньшь залупки — тыща сортов пива! В обычном американском магазине — триста, триста! сортов сыра! Две-ести сортов колбасы! Я туда попань — сердце за один хлоп разорвётся!

— Той-то ж тебя туда и не пускають. Серцу твою берегуть!

— Не тем берегут. В наших в очередях лёпается каждый пятый инфаркт!

… Колотилкин бродил по Москве и слушал, слушал, слушал горевую столицу…

19

Сегодня кончается 72-летний эксперимент по внедрению советской власти в России. С завтрашнего дня живём по старому режиму!

(Из первомайских лозунгов на Красной площади.)

Очередь мёртво приплющила Колотилкина к прилавку.

— Взвесьте кило! — бухнул Колотилкин.

Продавщица глянула как на ненормального. Скучно возложила кулаки на раскисшие бока:

— Клади, прыгунец. Свесю.

— Та-ак… колбаса у вас…

— Сама знаю, что у нас. Показывай, что у тебя, копуша!

Колотилкин не понимал, то ли шутили с ним, то ли издевались над ним.

— Ну чё варежку растворил? Мне некогда с тобой болеро крутить. Гони паспорт!

— 3-зачем?

— Что он там дурака из себя ломает?! — заволновался хребет очереди.

И вся каша стала ему объяснять, что со вчера всё в московских магазинах только по паспортам.

Продавщица прижала метровым ножом вздрагивающий на колотилкинской руке паспортный листок, похмурилась на карточку, на самого Колотилкина.

— Фасадом вроде похож… Раскрой… Кажи прописку.

А прописка ей не понравилась.

— Гуляй, Федя! Следующий… Ну а ты чего не отходишь? Может, тебе отвесить кила два полок с запахом ливерпуля? Так это можно пока и без паспорта… Скоро колбасня кончится, и ты первый будешь за запахом…

Колотилкин очумело не двигался с места. Отгрохать два часа в этой парилке и выкруживай с пустом? Что я Алле скажу?

Он искательно заозирался.

Всё вокруг зло молчало.

— Бегляк! — усмехнулась продавщица. — Приходи в воскресенье. Отвалю триста грамм! Норма дневного потребления. А пропишешься, лаптяйка, в столице раньше, раньше и подкатывай.

Колотилкин растерянно уставился на женщину, стояла за ним.

— Да, — в печали кивнула женщина. — Всё по талонам да по паспортам… Охо-хо-хо… Времечко… Без квитка не достать и кипятка…. У кого немосковская прописка, всю неделю продукты не отпускать. Только в воскресенье норму.

Он понуро вытерся из гвалта, но уходить совсем не стал. Со стороны чумно таращился на бесовское стадо у прилавка. Он не понимал, почему ему не дали колбасы. Завтра у Аллы день рождения. Что положить на стол? И вообще. Разве люди без московской прописки уже не едят?

Глаза сами тянулись к центру, к продавщице.

Он всё думал, что позовут всё же, скажут, произошло недоразумение. Извините, вот вам ваш килограмм.

Но ни продавщица, ни толпа его не видели.

С верха витрины, с подставки для ценника, улыбался лишь кот с усами во все стороны и показывал лапoй на слова рядом с собой.

1 р. 70 к.

КОЛБАСА НЕСЪЕДОБНАЯ

Дипломированный Кот-дегустатор.

Шустряк-самоучка, безразлично подумал Колотилкин про оформителя ценника, какого-нибудь пропадающего со скуки в очереди Репина.

Уже на выходе его догнала женщина, что была за ним.

— Простите. А я взяла и на вашу долю. Я с внучкой. Дали два. Не побрезгуйте. Я напорознь и взвесила.

Уж чего Колотилкин не терпел, так это жалости. Ещё не хватало, чтоб его жалели!

— Нет! Нет! Спасибо. Я раздумал.

На углу в киоске он взял «Правду». Никаких других газет уже не было. Поискал свою статью — нету. И воткнул трубкой в урну.

Не успел Колотилкин отойти, как в урне закопошился старчик в отрепье. Осторожно достал его «Правду». Расправил. Локтем вытер грязное пятно и в бережи просунул в оконце киоскёрше. Та приняла. Шваркнула в высокую стопу газет.

— Вот видишь, Митя, и ты с завтраком-обедом, — подала старику пятак.

— Спасибушки, свет Марьюшка, — бормотнул старик и прижался некошеной щекой к руке с пятачком.

— Ну что ты, что ты… Мне всё равно эту «Кривду» в союзпечать сдавать. Номером туда, номером сюда… Спишут!

Колотилкина подстегнуло, на что это так понадобился его пятачок? На вино? На еду?

Вслед за стариком Колотилкин снова вошёл в магазин.

Старик свернул влево, к хлебу. Взял чёрную четвертушку.

Пока дотолкалась до кассы его очередь, хлеб сжевал.

Отдавал пятак уже с пустой руки.

— Божье благодарение Вам, — в поклоне шепнул старик, проходя мимо Колотилкина.

Колотилкин ничего не ответил.

Только его будто пришпорило. Он дёрнулся с места рывком и твёрдо прожёг к автобусу.

Не даёте? Маринуете? Вам же хуже! К чёрту всю эту писанину! Строгай, строгай, строгай всю жизнь! А они месяцами выдерживают. И ради чего? Чтоб потом спихнули в макулатуру? Сожгли на митинге? Или чтоб полоскали по очередям, как сегодня?

Против обычного он не стал в вестибюле причёсываться перед зеркалом. Лишь придирчиво оглядел себя, хмыкнул: «При виде такого дохлого женишка демографического взрыва можно не опасаться».

С минуту маятно потоптался у лифта и, не дождавшись, пеше подрал на десятый этаж.

Когда пролетал мимо шестого, брезгливо кольнула ленивая мыслиха завернуть к Лигачёву на огонёк. Здесь, на шестом, твёрдо носила молва, была секретная лаборатория. Гранили алмазы для царьтреста. Надо! В редакции «Кривды» — подпольная лаборатория! Сам Лигач курировал, набегал на экскурсию. Эхма-а… Да горите вы синим пламешком, мохнорылые папаньки соцвыбора!

В отдел он всунулся боком. Не вошёл, а втёрся. Боялся шире открыть себе дверь. Смято присох у стола.

— Ну что застыл, как просватанный? — серо спросил шапочный знакомец замзав. — Падай, — показал на кресло. — Хвались подвигами.

Колотилкин прилип к краешку кресла, как сорока на колу.

Краснел. Мялся. Не знал, с чего запустить разговор.

— На какую тему молчим? — нехотя поинтересовался зам. — Что, классический труд где твой тиснули? И не знаешь, как встретиться со своей родной гонореей?^[65]

— Да труд пока трупиком у вас лежит…

— Не беда. Быстро едешь — тихо понесут… Уже в гранках. Подпиши.

Зам лениво-важно покопался в папке, выдернул два узких листочка. Отдал Колотилкину.

Свежая краска чёрно мазалась под боковой мякушкой ладони, подорожником ложилась на душу. Колотилкин вовсе обмяк, подписал гранки.

Затеять речи про то, чтоб забрать статью, он теперь уже совсем не мог. Дело дотянулось до гранок и — назад пятками?

Они прощались за руку под пиканье «Маяка».

Было два часа.

— Это будет, — взволнованно заговорил мужской голос из шкафа, — самый короткий репортаж с первого съезда народных депутатов России. Только что стали известны результаты голосования. Председателем Верховного Совета РСФСР избран Борис Николаевич Ельцин!

Дом как-то дрогнул. Откуда-то из недр вставного шкафа тонко, коротко звякнули стаканы, составленные, видимо, рядом.

Колотилкину показалось, что пол под ним качнуло.

Но всё было именно так, потому что в тот самый миг, когда прозвучало имя Русского Главы, Москву действительно тряхнуло. Волной пробежало землетрясение в два балла. Природа со всей Россией ликовала!

— Салют, Ельцин! Салют, Россия!

Землетряску, что шатнула полдержавы, Колотилкин путём не заметил. В нём в самом кипел вулкан. Его самого затрясло, полоумно ударила ветвистая радость.

— Е-е-ель-ц-цин!!! — лихоматом реванул Колотилкин. — Е-е-ель-ц-ц-цин!!!

Подскочив мячом, что было силы затряс потную рыхлую руку, которую ещё не выпустил, прощаясь.

Зам всё мрачней кривился, каменел на глазах.

— Е-е-ель-ц-ци-и-ин!.. — Е-е-ц-цин! — орал Колотилкин и дёргал, тряс зама за плечи. — Очнись! Возликуй, человече!

— Т-тише, малахольник, — прошипел зам.

— Ельцин же! Ельцин!

— Ну и что? Ещё услышат…

— Кто? Подслушивающие штучки-дрючки в стенах?

Зам затравленно заозирался по стенам и не то сел, не то пал в своё новёхонькое, дорогое креслице.

— Е-ель-ц-цин! — Колотилкин подпрыгнул, над головой хлопнул в ладоши. — 535 — за!.. 535 — за!!.. За! За!! За!!!..

— От прёт… гад… — оцепенело бубукнул зам. — Это там какие-то аппаратные игры… Не может быть…

— Не может быть? Уже есть!

— Ну! — с отважной надеждой вздохнул зам. — Теперь Михал Сергейч его!..

Зам широко, мстительно отвёл кулак в сторону, со всего горячего забегу подцепил невидимого вражину большим оттопыренным пальцем под ребро.

— А это, сказала бабушка, медленно надевая очки, ещё посмотрим. Не успел Горбачёв отбыть… Может, сейчас где-нибудь на краю Европы или уже над океаном… Ну нельзя хозяину отойти на минутку. Только отвернулся — они уже тут Ельцина, понимаете, подбросили. Выбрали, называется. Безобразие! Опасно уезжать! Хрущёв тоже уезжал в отпуск. Уезжал генсеком. А вернулся уже не под своей охраной.

— Да-а… И Жуков уезжал… Печальные схожести…

— В молодости, — полез Колотилкин в воспоминания, — я в ИМО поступал. Институт международных отношений. В аспирантуру. Урыли на немецком. Но не в этом суть. Там я нарвался на чудика. Заведовал кафедрой. В отпуск каждое утро раньше всех прибегал. До вечера высиживал день за своим столом. Боялся, что в его отсутствие погонят… захватят деструктивные силы его стулку.

— Что ни говорили про Бориску… — Зам шумно, разгромленно вздохнул. — И подшофе выступал в Америке на встречах, и купался зимой в реке… Всё на пользу ему! Всё отскакивает! От прёт! От гад прёт!..

Раз за разом стали звонить.

— Слышал?

— Да слы-ышал… — уныло мямлил зам.

— Да схожу-ка я на вопросец… — вслух подумал Колотилкин. — Шепни на ушко, чтоб в стенках не слыхали, кто у вас сляпал перепечатку из «Репубблики»?

— Какую перепечатку?

— А ту самую. Какого-то подонистого итальяхи. Грязь про Ельцина! Когда в Штатах был…

Зам побагровел. Надулся. Вот-вот лопнет. Пятна-нарывы ало засветились на лошадиной сытой ряшке. Похоже, буфет в «Кривде» не страдал пустотой.

— Ты к чему о верёвке в доме повешенного?

— А что, его уже повесили? — невинно ухватился Колотилкин.

— Ты чего добиваешься? Чтоб твоего больше ни строчки у нас не прорезалось? Чтоб в секунду вылетел из первых с волчьей характеристикой?

— М-мечтаю-с! — в язвенном поклоне бросил Колотилкин, вежливо взял свои гранки, лежали на папке, и не спеша, обстоятельно порвал в мелкие клочья.

— Извините за медвежество!

Он снова поклонился и с чувством хорошо исполненного долга вышел. Выходил рассвобождённо, ровно.

Он ещё никогда так ровно не держался в ходьбе.

Холёный коридор просторно лился в ту и в ту сторону.

Заполошные, перепуганные люди таракашками метались взад-вперёд. Кучковались, наспех шептались.

— Что будет? Что же будет?

— Горбачёв, Ельцин, Собчак — новый Бермудский треугольник!

Это копец!

Весь этот свежеиспечённый роскошный дворец походил на тонущий фешенебельный корабль. Как «Титаник».

Колотилкину казалось, корабль трясло, било, качало, кренило. Одним бортом он уже широко захватывал, зачерпывал буревую воду.

И вовсе не бедные тараканики, а раскормленные пухлозадые крысы летали мимо какая куда, натыкались, ссыпа́лись в стихийные кучки и в панике советовались, как будем помирать. Вcе вместях? Или кто как знает? Или, может, ещё уцелеем? Но как? Где ближний берег? И чей этот ближний берег? Наш? Чужой? К какому кидаться? Мда-а… «Капитан знает всё. Но крысы знают больше!»

«А разве крысы печатаются в «Кривде»? Разве получают кремлёвку в обмен на печатную брехню? Разве выходят на персональный партпенсион?.. Не-ет, о н и даже и не крысы. Зачем же оскорблять крыс сравнением с этими?.. Крыса открыта, чиста. Что взяла на прокорм — сверх ни зернинки не тронет. Эти же точат когти захапать весь мир, не дай только им по лапам!»

Запалённая трусца проносила мимо неопознанную особь. Не то мужчина. Не то женщина. В брюках. Короткая стрижка. Белые губы. В кулаке папироса.

«Раз с папиросиной — дама из Амстердама», — сказал себе Колотилкин.

Он спросил, как ему пройти в нужный отдел.

— Идите на Савёловский! — и махнула рукой вперёд.

— Отдел уже на вокзале? — подивился Колотилкин.

— А-а… Вы ж не наш… Здание длинное. Одним торцом ближе к Белорусскому вокзалу, другим к Савёловскому. И меж собой отделы мы поделили так: этот на Белорусском, этот на Савёловском. Сейчас вы на Белорусском. Идите туда… туда…

И Колотилкин пошёл, куда показывали.

Нужный кабинет был закрыт.

Что делать? Торчать солдатиком под дверью?

Как-то унизительно.

И он побрёл по коридору. От нечего делать изучал фамилии на дверях и пас свою дверь.

Нежданно он наткнулся на особенную, громкую фамилию. Улыбнулся. В памяти качнулась давняя история…

Впервые его провёл в редакцию — она была ещё в старом здании — дружок по бурсе (университету). Вошли в кабинет. Дверь на ключ, бутылку какой-то чернухи из-за окна — лежала между рамами, под прикрытием «Правды» с призывами к Октябрю.

Воровато расплескали по гранёным стаканам, стоя дернули без закуси. Занюхали кто щепоткой ногтей, кто рукавом.

Кабинетохозяин чинно шморгал сизо-фиолетовым носом, угощал друга за святой подвиг.

Ляпал хозяйко фельетонишки. С почтительными поклонами. И нельзя было порой понять, то ли ругал, то ли хвалил. Может, догадывался, что именно его персона первая требовала геркулесовой фельетонной оплеухи?

Однажды он выскочил в командировку на Волгу.

Выпить подперло — в кармане одна вошь на аркане.

Куда бежать спасаться? В молодёжную газету! К редактору! Сунул ему старый рассказишко, тот денежки на бочку. И в придачу прошеньице: помоги вклиниться на службу в твою высокую контореллу.

Какие разговоры!? Ты спас горького алюню от верной погибели! Беспримерный подвиг! А я или нехристь?

И по его заручке поехал волжский редактор корреспондентом в Сибирь.

Сидит год. Сидит два. Ни строчки не пишет. Боится. А ну забракуют, патрона-милостивца подведу.

А зарплата аккуратно идёт за переживания.

Всё же сибиряк раз насмелился, послал заметку и нагло так подписался: наш корреспондент.

В редакции прочитали. Онемели.

Так пишет наш корреспондент? Не может быть у нас таких корреспондентов!

Сверились по ведомости. Может! Есть!

Кого держали? Кому платили? Ув-волить! эт-ту! без-здарь! Благодетель еле умял страсти, но потребовал от сибиряка штукаря доблестной, искупительной работы.

И поехал теперь уже сибиряк в командировку.

В район.

Прилетает на обкомовской «Волжанке» в райком — кругом пусто. Спрашивает у секретарши, где начальство.

— Всё уехало встречать корреспондента из самой из Москвы!

Он секретаршу в машину. Поехали искать это всё!

На развилке всяк нашёл, кого искал.

И такая матёрая радость от этого всеми одолела, что тут же закатились в случайный соседний санаторий, где уже были случайно накрыты столы в совершенно случайном банкетном спецзале.

И так хорошо шла командировка, что сибиряк уже не держался на ногах, когда надо было ехать куда-то ещё. То ли по бабам, то ли на рыбалку, то ли охотиться на живого медведя. Он не знал куда, но знал — надо.

И всё пошло хинью.

Ротозиня шофёр на подогреве врюхался в лужу.

Все из трёх машин высыпались подтолкнуть.

Сибиряка принципиально не выпускали из машины. Почётный гостюшка! Отдыхай!

А он не мог смириться, чтоб на него работали. Он не эксплуататор какой заржавелый. В конце концов тоже вылез, тоже влился в сплочённый хор помогалыщиков.

— Раз-з-зойдись! Я один с разбегу толкану эту «Волгу» в спину!

Народ расступился. Зрителем стоит.

Сибиряк отсчитал ровно сто своих шагов от машины. Выставил руки, забрал в себя весь окружающий здоровый воздух. Невесть какой сатанинский дух его понёс. На полном скаку разминулся сибиряк с машиной, вляпался в дужу уже сам по маковку. Даже для надёжности через голову на спину вальнулся.

Во втором забеге он снова разминулся со спиной машины.

И на этот раз, поскольку дело было на берегу реки, живописно сорвался в водную стихию.

Баграми еле выловили. Но держаться за багор сибиряк брезговал. И не мог сам подняться по плывучему отвесному берегу.

Пришлось прыгать добровольцам. Как-то не сговариваясь, разом сиганули трое. Уж дорог всем был высокий гость московский. Хотели повязать наперекрест, но съехали на что попроще. Заплеснули веревкой под мышками, замкнули узлом.

— Майна плюс вир-ра! — победно рапортуют наверх.

Верхушка потянула верёвку за второй конец.

Тащат гостюшку, как мешок с овсом. А мешок ещё охлопывает себя по брюху, дерёт козлом:

— Какая идейная выдержанность! — ахают на берегу. — Истинному коммунисту подавай только марксистския! По ведру!

А осень.

Сибирская река не гагрское море. Надо срочно спасать столичанскую прессу!

Где сушиться?

Не проблема. С утра случайно тут в сотне метров банька уже млеет с раскалённой каменкой. Кому вот доверить обслугу?

Начальство сбилось с панталыку, покуда гость плавал в реке. А как спел, всё пало на свои места.

Раз тебе милы самыя марксистския, так и распишись в получении!

Сошлись на секретарше. Пускай она первый год в партии, так зато у неё самыя марксистския. Повна пазуха марксизма-ленинизма! И молодая, и внешне огаристая. В обиде пресса не останется!

С а м отозвал секретаршу в сторонку. От имени райкома дал большевистское поручение. Гостя обстирать, обсушить, выгладить. Прочее по мере спроса. Не дай Бог в чём отказать! Схлопочешь и выговорешник с занесением кой-чего кой-куда, и месяц исправительных мозольных, колхозных, работ!

— Какое ж занесение? — смеётся согревушка. — Я преотлично осознаю остроту момента в родной партии на современном переломном этапе. Я ж не беспартянка^[66] там какая безродная и луну крутить^[67] не собираюсь…

— Правильно ориентируешься в решении неотложных задач нашей великой партии! Что значит одарённая молодая коммунистка. Правофланговая! Ты уже далеко ушла и от бэпэ, и от бэбэ,^[68] когда проходила кандидатский стаж… И, — первый секретарь котовато пожмурился, — и огонька-с побольше там! И безо всяких там отдельных фикусов, которые выкидывала в начале кандидатского стажа, который проходила под моим чутким руководством. А то занесение мы можем поднести в аванец. Держи нашу марку! Ты далеко смотрящая вперёд умнявка… Ты уже далеко ушла от бэбэ и пойдёшь ещё дальше. Получи благословение партии… — Он сладко прихлопнул свою разъездную раскладушку^[69] по весёлому «конференц-заду»: — Да убережёт тебя Бог! Ты на правильном пути. Иди!..

Вся подноготная очаровательной командировки доехала-таки до Москвы. Сибиряка усердно покатали по коврам и дали вольную.

Было душно. Воздух тяжёлый, ядовитый. Совсем нечем дышать и Колотилкин махнул рукой. А ну вас! По луже ударишь, тебя же первого обдаст. Купайтесь сами в своей грязи!

Из фойе выдернулся он на балкон.

Молодой, peзвый ветер туго обнял его. Стало свежо, приятно.

Колотилкин разжал кулак. Клочья его статьи бело взвились в ураганном, шаловатом танце.

Слава Ельцину!

В очумелой радости Колотилкин пялился на зелёные лысины домов, на людей, что сновали внизу замороченными столбиками.

Москва! Московушка! Выше нос! Теперь у тебя есть Ельцин!

— Э-э-э! — крикнул он вниз, сложив руки в рупор.

Но его не слышали.

Колотилкин сбежал по лестнице, ударил к автобусу.

— Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин! — летел он с подскоками.

Встречные понимающе улыбались. Мрак на лицах выцветал, сквозь него просекались надежда, изумление, опасливое торжество.

— Или избрали гориголовки? — высунулся откормленный брюхан из «Лады», что остановилась у перекрёстка с разноцветным суком.^[70]

— Так точно! — гаркнул Колотилкин.

— Вот кошмар! Вот кошмар! — чурбанно загоревал кругляш и в тоске покосился на красный свет впереди.

— Уж вам точный кошмар!

Колотилкин влетел в телефонную будку, наугад набирал на вкус пальца первые семь цифр и в снятую трубку взахлёб кричал:

— Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!

С другого конца подхватывали в тон, уже кричали союзом:

— Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!!

Больше ничего не надо было говорить.

Все жили одним.

20

В отличие от собак мы чаще рычим на своих, чем на чужих.

Ю. Шанин

Когда власть единолично определяет истину, эта последняя лишается смысла.

С. Лануцца

В универмаге «Перовский» на первом этаже, в гастрономе, вдоль касс лилась монолитная очередь. Без паспортов давали с лотка расфасованный окорок. Грамм по триста. Королевская распродажа!

— Ельцина только избрали — тут же явился дорогой господин Окорок! — боясь сглазить, робко похвалил кто-то.

Колотилкин шепнул старухе, впереди стояла:

— Хорошо, что избрали Ельцина.

— Это по Москве?

— По всей России! Ельцин — это Россия. Два часа как выбрали. И паспорт уже в сторону! Вот окорок вам дадут и паспорт не спросят.

— Или здря вceйкo народушка отбирал Ельцина? — гордовато подраспрямилась старуха. — С Ельциным ловчей… А то куда ж это всё в магазинах по паспортам? Паспорт потерял, на пять десяток штрахонут… Теперь всё, может, вольней станет? Нe войду в думушку… Куда за перестройку все последние продукты сплыли?

— Это у Горбачёва с Рыжковым спрашивайте.

— Ой лё!.. Горбачёв — дырявая сетка… Воровитые кровя… Соседка у меня ставропольска, всё горбачёвское зна… Ещё в школе шустрый был. Училка не успела доложить новый урок, он дерёт руку. Я!.. Я перескажу!.. А выбежал в секретари, отец-мать заходились продать в Привольном старый домок. Госцена две тыщи. А содрали все четыре с соседев. Горбатые шустряки-и. В Москву влез, все стулки позахва-тывал в Кремле… Про чужих царей по тельвизору день-ночь лала да лала. А про нашего… Ну, не полный молчок, а пореже. Толкуют, с восьми до десяти ночи свет бесплатно жгёт, чегось маракуе. На што он нахапал себе полное ведёрко должностёв? А ну развяжется пупок, грыжа явится. Завидущи глаза — смёртные…

— А по мне, — вздохнул Колотилкин, — поменьше он работай, было б лучше. Всё меньше вреда.

— И то верно. Иха с Рыжим надоти всем миром гнать! Нe то нам смёртушка!.. А был бы побогаче умком, кто б слово поперёк пустил? Нам… Какому Богу ни молиться, всё равно кланяться…

Свой целлофановый пакетик с окороком Колотилкин положил в потайной карман. Ближе к сердцу. Вот и мы с праздничком!

Слава Богу, на зубок есть что положить. А подарить что?

Он взлетел на второй этаж.

Вся парфюмерия забита «Испаханом». И не дерутся. Что-то тут не так. За французскими духами не дерутся? Цена сама отбивается?

Он спросил миловидную даму, что за духи «Испахан». Дама ответила, что «Испахан» — мечта жмуриков.

Себе брать такие рановато, и он отстал от духов.

Поискал перламутровые губнушки. Губнушки — жуткий дефицит. Мимоходом как-то жаловалась Алла, вышли, не может достать. Колотилкин запомнил, разбежался на день рождения удивить. Да куда? Нету!

Он спускался к выходу, как вдруг внизу шум, крики. Народ волной брызнул вверх по ступенькам ему навстречу.

— Топор! Топор! Топор отымить у гада!

— Милиция-а! Где милиция-а? Её никогда нет на месте! Хоть убей!..

Трое долговязых парней выдернули топор из-за пояса у хиловатого мужичка в защитного цвета ватнике с биркой на воротнике и ну долбить его лбом бетонную ступеньку.

С лотка у выхода из гастронома ещё продавали окорок. Только что Колотилкин брал его. Подходит от двери малый, и сразу тычет деньги продавщице.

Без очереди?!

Нa мужилку загалдели.

Тогда он лениво распахнул ватник и небрежно так положил руку на топор, выглядывал из-под пояса.

— Ну? Кто не согласный пропустить меня помим череды? Пep-со-наль-но? Прошу ручки на лампасы и два шага ко мне.

Чумная куча сыпанула враскид.

Продавщица вальнулась под свой лоток. Обувной коробок с деньгами приоткрыт. Корзинка с расфасованным окороком рядом на столике.

Похоже, разбойник трухнул, оказавшись один на один с окороком, и, воткнув топор снова за пояс, не взяв ни пакетика, кинулся к выходу.

Толпа неотвязным гусиным стадом вдогон.

— Держи ворюгу! Держи-и!

Тут и настигли его три архаровца. Крепкие, крашеные. Полголовы — пегие, полголовы — чёрные. И ну с вожделением молотить под растерянно-одобрительный гул со всех сторон.

Кровь залила лицо, фуфайку. А они всё кунали, кунали его лбом в камень порожка.

— Зверьё! — крикнул Колотилкин. — Отдыхай! Кончай гасить человека!

— Папашка! Купи себе намордник и не зуди! — окуснулся один долгогривый. — Не мешай нэпу!^[71] А то мы и твоим лобешником развалим лестницу!

Неотоваренная орава заколебалась, пошла утягиваться в опаске от одичалых чертоломов. Тот, что был с топором, уже не страшен. Страшны эти. Топор-то у них.

— И в сам деле, что уж так латать? — запросил мира шамкающий женский голос. — Ну, без очереди похотел… Не вдалось… Уроде и не выслужил кровавые орехи. А что мы разбёглись, так мы и сбегтись в мент могем. Привычные…

— Да! Закрывай убивство. В России праздник. Ельцина выбрали! А вы в честь чего подняли драку до кровей? Понимать надо!

Выкружили из-за голов два милиционера.

— Чего милиция ходит парами? — спросил на ухо старик старика.

— Да приезжие все они. Один не знает Москву, другой не знает языка…

Парни героями поднесли милиционерам топор и живенько растворились за спинами. Пока не поздно, с глаз долой!

— Что вы натворили? — спросил милиционер битого.

— А… Ничего… — Мужик заплакал. Фуфайка съехала с плеч, упала на лестницу. — У меня жена под смертью… Просила пластиночку окорока… Я и без очере…

— На жальность давит! — крикнули от лотка. — Бреша!

— А если не лжёт? — выскочил другой голос из толпы.

— Митинговать некогда. — Милиционер взял мужика за локоть. — Пройдёмте.

— Не-ет! — завозражала очередь. — Никакейских пройдёмте! Амнистия. Полная амнистия! Илё вы забыли, кого сегодня выбрала Россиюшка? Сегодня дажно дождь не посмел пойтить. А ты!

— Ну… — подтолкнул милиционер мужика легонько в спину. — Давай отсюда. И благодари Ельцина. А то б прикрыла тебя амнистийка годика на три. В лучшие времена заглянешь на досуге к нам во сто второе. Пошепчемся насчёт топорика.

И побрёл мужик из магазина в ночь, закрывая плачущее лицо руками.

Колотилкин выхватил из-под снующих ног фуфайку, сунул в карман свой пакетик с окороком. Догнал мужика, напахнул фуфайку на плечи.

Мужик не обратил на это внимания.

К себе на фазенду Колотилкин возвращался не спеша.

Сладко поламывала усталость. В оконце меж чёрно бегущих туч полно подсвечивала луна.

Это его удивило.

Здесь он уже месяц и луны не видел. Всё дождь да дождь. И на сегодня твёрдо обещали дождь.

Но дождя не было. Как обломило. Первый день без дождя? Наконец-то вылился?

Ему вспомнилось, как баба кричала в магазине:

— Сегодня даже дождь не посмел пойти! Самого ж Ельцина выбрали!

И благость разлилась по душе.

Алла лишь вздохнула, когда увидела, что Колотилкин ничего не добыл из съестного.

— Не горюй, — чмокнул он её в висок. — Как учит наука? Ужин отдай врагу? Вот и давай отдадим назло врагу целый ужин французского президента в честь эмира Кувейта. Первое. Паштет из печёнки с салатом из лангустов. Второе. Седло барашка, выкормленного на солончаках, с петрушкой. Третье. Сыры. Десерт — замороженная нуга с персиками в вине. И фруктовый сок «Шато розан гассье» семьдесят девятого. Пусть враг наш всем этим подавится, если ещё сорвёт всё это со стола французского президента! Мы указали адрес, где всё лежит. А нам самим хватит, — он включил телевизор, — ужина нашего президента.

— Макароны на маргарине? — уточнила она.

— Обижаешь синеокие макароны и маргарин. Их можно экономить. Нам вполне достаточно сладкопевных речей гэнсэкса об наших замороченных успехах в замордованной перестройке.

Телевизор нагрелся. Показывали Горбачёва в Канаде. Корреспондент:

— Господин Горбачёв, обеспокоены ли Вы избранием господина Ельцина?

Любимец народа хек беспризорно остался один на сковородке жариться. Алюня перебежала послушать ответ.

И чем дольше слушала, глаза её всё круче округляло недоумение.

— Ты только послушай, что он несёт! — позвала она в свидетели Колотилкина. — Что он несёт?!

— У него и спроси. Пока рядом.

— Болтай Обещаевич, — слезливо затараторила Алюня в телевизор, — зачем вы так? Вы три года топили Ельцина. Но утопили себя. И вместо того чтобы в духе перестройки честно хоть мысленно признать cвоё поражение и от души поздравить его с избранием, сказать все причитающиеся к высокому случаю слова добрые, вы и из-за океана поливаете его ахинеей, не решаясь смотреть нам г глаза. Извините, мы всё это заполним!

— Вы обратили внимание, — заоправдывался наш канадец, — что с третьего захода товарищу Ельцину удалось несколько голосов прибавить и добиться небольшого перевеса…

— Ну зачем вы так всё подносите, будто лишь случай вытолкнул Ельцина вперёд? А почему вы не видите, что ельцинский перевес — это победа НАРОДА над властью партаппарата, который лично вы имеете честь представлять и защищать? Чья б коровка мычала… Ельцина выбирали из двадцати двух претендентов. А где ваши альтернативщики? Как вы попали во власть? В генсеки вас благословил аппарат. В депутаты вас не выбирали. Прошли от общественной организации. От чёрной партсотни. Вы даже рядового депутата Оболенского испугались. Нe допустили, чтоб он избирался в верховные председатели наравне с вами. Никакого соперника! Никакой альтернативы! Богатейший выбор! Выбирайте одного из одного! Прямо как в раю. Знаете байку? Бог подвёл Адама к Еве и говорит: выбирай себе жену. Из кого выбирать? Что подают, то и жуй. Вот так и вас выбирали одного из одного. Чего стоит кандидат без альтернативы? Хотите узнать? Послушайте гамзатовское.

И она, вскинув театрально руку, тонко взвыла:

А уж как вы стали президентом, так это цирк шапито. Вас окружало «послушно-агрессивное большинство». Всё равно перевес на президентских игрищах копеечный. Аппарат подсадил на престол аппаратчика. И ваш перевесик не родня ельцинскому Перевесу. За Ельциным вся Россия. А за вами кто? Кучка чинарей? Так помани куском потолще и тылы ваши опустеют.

— … Товарищу Ельцину, — зажаловался генпре из-за океана, — пришлось в последние дни разъяснять свою позицию относительно социалистического выбора. Он сказал, что у него нет расхождений с позицией президента…

— Да! Да! Да! Без вас, без ваших цэушек его бы и не избрали. Вашими молитвами пробился!

— … Если это не политическая игра… тогда будут одни последствия…

— Не запугивайте! Борис Николаевич такой пуганый, что уже устал бояться. А особо вас. Что-то мы за ним никаких игр не наблюдали. А вот вы лучше б рассказали из-за океана, как вчера собирали у себя в ЦК депутатов и требовали, чтоб они голосовали против Ельцина. У нас же гласность. Расскажите! Не стесняйтесь… Ну, тогда хоть поздравьте Бориса Николаевича. Как этикет обязывает. Положите покой в наши бедные души… Да… Чтоб поздравить с победой своего «заклятого друга», надо иметь большое сердце, большой ум. А где уж тут до большого, если и начатков археологи не обнаружили?

Горбачёв не поздравил Ельцина. Поздравлял прочих тьмутараканских пупыриков. Но не Ельцина.

За всенародную любовь получай плату ненавистью!

Рубаха Ельцин нараспашку душу:

— Всё личное в сторону: историю взаимоотношений политических лидеров нужно писать с чистого листа.

А генпре в молчание ушли-с.

Страна напряглась, затаилась. Как-то станут жить два медведя в одной советской коммунальной берлоге с коммунистической перспективой?

Алла сновала между подгорающим хеком и ненашевизором и обрывочно ввязывалась в перепалку. Она цепко хватала каждое слово. Наткнись на какую несообразность, не могла не ответить.

— … освобождение человечества от страха приближает нас к новому миру…

— Хорошо поёте, мистер Перестройкин, с американского бережка. А что вы сказали три дня назад у нас по ненашевидению? «Мы должны поставить на место тех, кому неймётся и кто печётся не об обществе, не о народных интересах, а лишь о своих амбициях». Так? Та-ак… А если я скажу, что мне остонадоело давиться хеком изо дня в день, это что, уже мои амбиции? Только не печёные, а жареные? Как хек. И меня надо ставить на место? Голодный сказал, хочу есть. Его тоже осадить на место? Может, лучше б вернули на полки хоть то малое, что там было? Сквозняк вашей аппаратной перестроечки смёл с них всё начисто! И «торговля стала сексуальной: потребителям выставляют голые полки». Неприлично в ваши годы заниматься, извините, сэксом.

Нa полоске бумаги Алла написала: «Кто съел мою колбасу?». Воткнула в прищепку. Плакатик готов, можно идти на митинг.

Но одного плакатика ей мало. Пишет ещё.

«Землю — крестьянам!»

«Фабрики — рабочим!»

«Привилегии — аппарату!»

«Воду — морякам!»

«Воздух — летчикам!»

«Мужчин — женщинам!»

«Деревья — жукам!»

«Морковь — зайцам!»

Она составила плакатики веером и, помахивая ими, демонстративно прошлась туда-сюда мимо ненашевизора. Читайте!

Тот, перед кем она промаячила со своими призывами, сделал вид, что не замечает её.

— … перестройка, — энергично докладывает Горбач из-за американского стола, — мощно пошла вперёд!

На этих президентовых словах за американским завтраком-обедом-ужином Алла чуть не упала.

Плакатик про мужчин вывалился из защепки, она вкопанно остановилась.

… — Сегодня мы на критическом этапе избранного пути…

Так где мы? Идём мощно вперёд? Или мощно топчемся на критическом этапе? Или у нас «пробуксовка перестройки?»

Алла совсем запуталась во всей этой тарабарщине и сникла.

И очнулась, когда заслышала снова и н о т т у д а:

— Мы прожили пять перестроечных лет. По масштабу истории срок очень короткий, но за эти немногим более тысячи пятисот дней совершён глубочайший поворот в огромной стране, который сопоставим с самыми крупными и крутыми революционными поворотами в мировой истории.

Хоть стой, хоть падай.

Алла выбрала второе. Запоздало рухнула на диван вдогонку за упавшим плакатиком. Ну нету ничего сытней наших громких рапортов самим себе в утешение, в увеселение. Это единственное, что нам доступно до беспредела. Даже из-за океана похваляется!

И она с пламенным воодушевлением откусила от плакатика слово колбасу? Усердно пожевала и проглотила вместе с вопросительным знаком.

— Что ты сделала? — растерянно, а потому и запоздало пальнул Колотилкин.

— Съела свою колбасу. Наконец-то! И не померла. Как видишь, я не капризна в смысле желудка.

— Про колбасу забудь, — назидательно сказал Колотилкин. — Самое главное, её надо культурно есть.

— Это как? Мысленно? Отныне, Колотилкин, будем питаться самыми крупными, самыми крутыми революционными зигзагами в мировой истории. Долой хек! Да здравствуют зигзаги!

— Ты чего, демонёшка, кричишь-разоряешься?

— А с чего лаской виться?

Алла сложила руки крестом на груди и тоскливо запела:

— Что за траурный репертуар?

— Я теперь свободна, как шайка в бане…

— Это что за песенки? Что-то у нас не слишком ли много свободы? Я свободен, как негр в Африке. Она тоже свободна, как шайка в бане… От чего ты свободна?

— Всё, Колотилушка, мурзик сдох! Меня попятили из партшколы… А мозги сколько шлифовали!.. В день рождения… Подарочек-с…

— Турнули из школы?.. За что?

— Формулировочка волчья. Предательство идеалов компартии!

— Когда это ты успела?

— Не без твоей помощи. Первое мая. Неформалы идут по Красной. Мы с тобой какой плакатик взяли у стариков немного пронести?

— Побей Бог! Не знаю… Уже не помню.

— «Партия Ленина, прочь с дороги!» Пока полетела я. Там же стукач на стукаче. Даже на фото сняли. Такие мы там счастливее под российским бело-сине-красным флагом… Только ты не бледней. Давай об этом сегодня ни звука. Меня на любом гнильторге^[72] с руками оторвут. Тувароведы пока в цене. Завтра же пойду в Москве искать работу. Не пропадём, Подизус! Жизнь полосатая… То белое, то чёрное… Ситуёвина сейчас, конечно, аховецкая. Понеслось дерьмо по трубам… Пролетит! А мы останемся, уцелеем! Не протянем сандалетки. Пойду на овощегноилище картошку перебирать, зароюсь по нос в грязь, а на бушевские лапки^[73] тебе и себе добуду хоть малые сольди.^[74]

Колотилкин зажмурился, угнул голову. Coвсем пропал человек, будто его смертельно придавило.

Алла пожалела, что проболталась. Совсем не думала, что эта новость так срежет его.

— Ты ничего такого в голову не неси. Плюнуть да растереть — вся и горя! Лучше, — она повела головой к экрану, — послушай Райкина, развейся. Я от него в полном отпаде! Наш Балалай Перестроевич на бегу зайцев бреет! Совсем заколебал напару с перестройкой. А была ль перестройка? Может, это иначе называется? Например, дальнейший расцвет застоя? Довёл до высшей точки застоя — надёжно уложил державу горькую на дно пропасти, на дно окончательной порухи…

Колотилкин машинально кивал.

Он внимательно вслушивался в речь генсека, и волосы подымались дыбарем.

— Декларации наши провозглашаем в нужном направлении… Действовать… чтоб мы вышли на подписание соглашений… Я высоко оцениваю то сотрудничество, которое складывается между нами… Произошла своего рода сверка политических часов, это должны знать наши народы… Чтобы человек чувствовал себя лучше, мы должны это мужественно пройти… Что происходит у нас, это нужно и нам и всему миру… Вот такая состоялась ситуация… Результаты этих встреч закончатся большими результатами… Надувается утка такого свойства, что… Ясно́… Вот вышли на такие количественные параметры…

— Да можно хоть одну человеческую фразy услышать от него? — взмолился Колотилкин, обращаясь к Алле.

— Ты захотел невозможного, — на вздохе покивала головой Алла. — Разве не видишь, что из него одна дрысня льётся? Человек на вечной струе сидит!^[75] Через слово перестройка, через два — этап. Осталось самого отправить по этапу.

Ни Колотилкин, ни Алла не понимали своим провинциальным умом, почему так вели себя в Штатах генматушка с генбатюшкой. Вот она радостная-разрадостная выпорхнула в Миннеаполисе из дома. Захлёбисто рапортует нам в камеру ненашевидения:

— Я побывала в этой семье и в тысячу раз больше полюбила Америку и американцев!

— Чуде-есно, — с вялым ядком тянет Алла. — Только кто же вам, миссис Перестройкина, мешает зайти в Москве хоть в одну простую семью? Или американцев любить проще?

Счастлив и мистер Перестройкин.

Ликование пудами из него выходит, когда едут американскими улицами. Не могут не остановиться, не пожать ручку, не помахать.

— Оч-чень хотел встретиться с американским народом! — чистосердечно кается в камеру и мистер. — Хотел просто посмотреть им в глаза.

— Чуде-есно в квадрате! — откликается Алла. — Только кто мешал вам посмотреть в глаза тем же москвичам, что пришли на Май на Красную площадь? И вместо смотрин, вместо разговора — бегство от народа! От собственного народа! Наставил за храмом Блаженного автоматчиков. Собирался устроить второй 1905-ый? Как всё это увязать?

Конечно, хорошо, почётно и ненакладно любить всё человечество. Особенно за океаном. Но трудно полюбить отдельного человека у себя дома? Заокеанцы есть-пить не попросят. А нашего одним пожатием ручки не насытишь. Он мно-огое спросит, глядя прямо тебе в глаза. Как бы руку не выдернул с мясом.

Про поход в американскую семью Радость Максимовна нам доложила. А про поход в миннеаполисскую аптеку за жвачкой и про ресторан умолчала. Мол, полная гласность во всём вредна. Хватит вам и дохленькой четвертьгласности.

Аллу поджимает спросить, зачем же всё-таки бегала наша миссис Перестройкина в ихний гнилой ресторан? Наесться вдохват на весь оставшийся социализм с человеческим лицом? Неужели в кремлёвских спецкормушках тоже перебои с харчем? А хек берёте? Не-ет? Тогда научите, как полкило талонной муки растянуть человеку на месяц и не умереть? Тоже не знаете? А как на двенадцати вермишелинках, на чайной ложке растительного масла и на шестой части яйца прожить день? Понятия не имеете? Тогда расскажите, поделитесь опытом, как вы при такой раскладке наращиваете сальные валы на подбородке генбатюшки? Год от года ж одеваете его в новёхонькую сальную шубу всё толще!

Женевская международная конвенция предписывает так кормить военнопленных, чтоб не было какого-то снижения веса. Глядя на батюшку, можно не волноваться. Женевская конвенция у вас не нарушается!

Зато мой Колотилкин за месяц высох на пять кило. Вроде и в плен не западал. Если не считать перестроечного плена. Был мужик. А что осталось? На диван ко мне с отдыхом взберётся — уже вспотел. Голова от высоты кружится. Слабость. Чуркой мёртвой валится. Уползает к себе на раскладуху. И вся любовь. Морген фри, нос утри!

Алле не понравилось, что генеральная секретарша была в американском ресторане. Не понравилось, наверное, и потому, что сама никогда и нигде не была в ресторане.

А под утро, на первом нежном свету дня её рождения, ей приснилось, что из Америки вернулся Борис Николаевич.

Все номенклатурные труженички Старой площади и Кремля наперегонки — сердцу не откажешь! — прилетели на бронированных мерседесах в аэропорт. Встречали у трапа. Поясно кланялись.

А волшебный великанище их не видел, ступал через.

Как через червей.

Подошёл к Алле и говорит:

— В мире не было капитализма, о котором писали классики, и не было социализма, о котором они говорили… Я за тот социализм, чтоб народу жилось хорошо.

Велик телом, велик он и делом.

Привёз не только одноразовые шприцы для бедных, но и горы, горы губнушек. Целый огорок подарил Алле, пригласил в ресторан.

Нe без кокетства он поправил у зеркала свою роскошную причёску, золотой омуток, при взгляде на который воском плавятся влюбчивые души.

Заказал, чего сам никогда не ел.

Первое. Филе тюрбо в муссе из лососины. Второе. Рябчики в мускатном вине. Третье. Овощное ассорти «Осень». Четвёртое. Сыры. Десерт — ванильное мороженое. И шампанское «Мумм де Гранан».

Ну как же без шампанского?

Невесть с чего Колотлкин заговорил о свадьбе.

— Нам надо узаконить наши отношения. Распишемся. Хватит с нас гражданского собачьего брака. На неделю-другую вернусь сейчас в нашу область, оформлю расчёт с райкомом и назад к тебе сюда… Поженимся. Всё должно быть как у людей. Мы хорошо знаем друг дружку. И у нас уж наверняка не будет мединского перепляса.^[76]

21

Услышав «Да здравствует прогресс!», всегда спрашивай: «Прогресс чего?»

С.Е.Лец

Московский обвал так придавил Колотилкина, что он совсем отошёл за воспоминаниями, потерял из виду военкома.

Был он, Колотилкин, там, в Москве.

Военком Дыроколов вопросительно взглядывал на него, но напоминать о себе не насмеливался. Потревожь персика, ещё неизвестно, какие пустит бзыки. Уж высижу. Досмотрит воспоминания, сам скажется.

Так оно и свертелось.

Проскочили перед Колотилкиным проводины Аллы.

Непонимающе уставился на Дыроколова. Тебе чего?

— Ты пел про первомайскую демонстрацию. Распиши поподробней, как они задали е м у пфейферу. Тёмную устроили?.. О н не просто сбежал зайцем с крыши мавзолея — с политической арены слетел. Живой труп… Ты всё это видел? Детали докладывай давай!

— А чего давать? И так наверняка всё знаешь по газетам, по телевидению. Звону сколько было!

Дыроколов всполошился.

А ну эта непредсказуемая колотушка надумал какую подлянку соорудить из страданий моего доблестного мундира? А я про живой труп вякни. Ещё политическую близорукость приварит. Для надёжности ярлычок капитулянта-пораженца навесит. Сам ты живой трупарь, ободай тя коршун!

— А я так скажу, — отступно заюжил Дыроколов. — Всё это плоды вседозволянса… От баловства свободой. Ну распустил вожжи сам. Что хочу молочу! А толпа сегодня молотит слова на митингах. Завтра молотит тебя. Всё-таки хамла у нас навалом. Вольно на владыку всякой авоське-блошке брехать. А вольку-то не грех и обкорнать, подкоротить. Без авторитета владыке ни дохнуть, ни пэрднутъ. Как скоро хамлюги забыли, что о н архитектор, отец перестройки! Отец социалистической демократии! Отец гласности! Отец плюрализма! Отец гуманного социализма с человеческим лицом!

— Фа! Фа!.. Семейка большая. Да толку-то? Ни одного ж нормального, здорового ребёнка. Всё уродцы!

— Враки!

— Да возьми хоть твой плюйрализм. Батяня это сам сознаёт. Смотри… — Колотилкин достал из пиджака газету. Развернул. Газета вся была исполосована красным карандашом. Читал, пока ехал. — Смотри. Вот что во вторник девятнадцатого июня, естественно, этого, девяностого, года он выворотил российской партконференции. «Мы находимся, по сути, на пороге настоящего политического плюрализма». Каково? Выходит, тот сладенький плюрализм, вокруг которого мы все пять лет водили хороводы, нам примерещился? Его не было? А если и был, то понарошковый, такой, что, по мнению самого родителя, лучше б его и не было. Батяня открещивается от рожёного дитяти? Сулится породить настоящего? Наверно, уже беременный?.. Чует…

— Хм… хм…

— И зачем было подбирать искалеченных, замордованных до смерти чужих уродцев и с пенкой у рта выдавать за своих? К чему умыкание чужих трупов? Я про перестройку…

— Так не он её отец?

— Увы. Джугашвили. В двадцатые, в тридцатые, в сороковые какую газету ни раскинь — перестроечная канонада! Заголовки какие! «Программа большевистской перестройки». Уловил? Лови дальше. «Вскроем язвы комсомола!» «Наши задачи в борьбе с троцкистскими и иными вредителями, диверсантами и шпионами». «Продуманно, тактично и упорно — в наступление на религию!» «Балалайку в руки комсомольца!» «Пролетарский молодняк — в советский аппарат!» «Привет советской разведке!» «Заботливо растить женские кадры». «Сталинская забота о благе народа». «Партийное руководство — залог успешной перестройки». «Сотрём с лица земли всех врагов народа!»… В перестроечном угаре «великий полководец, победитель» стёр с лица земли полстраны и упокоился… Мамоньки мои, у нас же не могут без кампаний века. Хрущ изгалялся над целиной. Сколько земли угробил! А кукурузная его эпопия?!.. «Бровеносцу» моча стукнула в башку — пошёл бам-м! Наш пятнистый отыскал в архивах вечную великомученицу, забытую сталинскую перестройку, смахнул пыль, надёрнул свеженькое цветастое платьишко и толкнул в жизнь. Пляши! Возрадуй меня! Кремлёвская дудочка сипит, дуренькая на месте скачет. Непроглядная пылюга до небес. А где прок? Нема! Один грохот и пыль. Стопроцентное «круженье в действии пустом»… А как не скажешь про его любимых дочечек? Про ту же Трепотню? Брехучку? Клевентину? Шокотерапию? Танкотерапию?

— Всех упомнил…

— Трепотня всем трещоткам трещотка. Ненаглядное дитятко. Вся в папашку. Ты глянь… «Если нет своих побед, будем гордиться чужими поражениями». — Колотилкин щелкнул пальцем в красно подчёркнутые строчки газетные. — Что молотит, что молотит!»… за пять лет в идейно-политической сфере совершено то, чего добивались и не могли добиться целые поколения»! Громко и неясно. Чего же добивались целые поколения? Уж в чём, в чём, а в болтовне на душу населения мы за эти пять лет обскакали всех в Галактике. На каждого напасли-наболтали вздора о счастливой жизни на тысячелетия вперёд!.. Шок может быть не только от горя. Повысить цены на продукты, на тот же хлеб втрое и угрести из кармана бедняков двадцать миллиардов и передать их советским столбовым дворянам, удвоив этим белокостникам зарплату, — в шоке те и те. Только одни обливаются слезами горя. Другие обливаются слезами умиления. А неугодным, третьим, танкотерапия. Тем же литовцам, что рванулись к независимости.

— От танкогрома порядка больше, — одобрил военком Дыроколов. Это было его профессиональное, он не мог промолчать. — Страх заставляет почитать!

— Я не думаю, что девятого апреля у тбилисцев прибавилось почтения к Язову.^[77]

— Зато прибавилось кое у кого. Маршала подкинули…

— На ровном месте?.. Этому скакуну? Он же «сменил около тридцати гарнизонов»!.. В мирное время… За что? Мамоньки мои, за что? При Суворове маршалами возвращались из боя. А сейчас довольно дать команду солдатам КПСС…

— Стоп! Стоп! — Дыроколов погрозил пальцем. — Ты что-то заговорился. Какие ещё солдаты КПСС? По конституции, у нас армия принадлежит государству!

— В том-то и беда, что лишь по конституции. А на деле и милицией, и КаГеБерией, и армией не заворачивает ли старушка КПСС? Верховный главнокомандующий кто у нас? Разве не гэнсэк?.. Солдат у знамени, давая присягу, что кричит? Служу Советскому Союзу! Ложь кричит. Пора правду кричать. Служу коммунистической партии Советского Союза!

— Ну-у, пе-ерсик!^[78] Ну-у, пе-ерсик!..

Дыроколов вяло погрозил пальцем и вежливо хмыкнул.

— Так вот, — продолжал Колотилкин, — раньше маршалами становились в бою. А сейчас напусти солдатушек КПСС бить сапёрными лопатками мирных тбилисских старух, беременных женщин и распишись в получении маршала? Почему же о н такой непоследовательный? Три года назад, когда хулиганистый немчурёнок, «кремлёвский пилот» Матиас Руст на частном спортивном самолётишке в день пограничника промигнул незаметным для бдительных воинов тысячи и тысячи километров над нами и из озорства сел на Красной площади, прозванной кое-кем после площадью имени Руста, сел на сердце державы, Горбач погнал из министров обороны Соколова. Поклялся никому не давать маршала. И на́! Что-то скоренько порох подмок.

— Не забывай, военные обиделись на него. Воссоединил Германию! Через сорок пять лет после нашей Победы проиграл войну Германии!

— И звание маршала — откупная? Или, может, сюда плюсуется и февраль? В Москве грандиозная демонстрация, войска угодливо поджали на всякий случай к окраине. А?

— На глупые вопросы не отвечаем.

— Вот тебе, умняка, задачка на засыпку. Как выкрутишься? Девятого июня, вот днями, радары зевнули, непрошеный самолётик сел в Батуме, на аэродроме. Прямо на взлётно- посадочной полосе пилот установил два огромных букета гвоздик, плакат. Па плакате по-немецки: «Посвящаю Михаилу Горбачёву, человеку политики с душой и культурой. Его взгляды делают мир вечным. Мы, немцы, ему очень благодарны». Рядом с плакатом двадцать долларов. Добровольный штраф. Что это? Шутка? Издёвка?.. Опять же немец. Как и мальчишка Руст, на той же «Сессне». Когда «батумский гостюшка» улетал назад, в Турцию, кинулись тягачом перекрыть взлётную полосу. Опоздали… И двух месяцев не прошло, как Язов получил маршала. За Руста Соколов поплатился. А как поступит он с Язовым? Что-то накачай на горизонте не маячит. Наверное, даст ему за эту «Сессну» Героя Советского Союза?

— Отстань! С этими «Сессиями» кавардак бесконечный. Ещё в семьдесят шестом, двадцать пятого июля два финна после баньки облопались пива. На «Сессну» и на бреющем махнули развеяться. Кончается бензин. Садятся наобум. Прямёхонько на запасной наш военный аэродром. Наши военные приняли их за своих, спокойно заправляют. Финны чуть протрезвели, видят, заблудились, вляпались в Союз! Всё же выдержки хватило, не выдали себя. Заправились и полетели к своему ужину.

— Нет. Ты мне прямо ответь. За батумскую кашу Язов добудет Героя?

— Не язви, комарик. Слоны сами разочтутся. Нас в свидетели не позовут. Бу спок!

— То-то и оно. Демократия до опупения дошла. Чужие по нашей земле разгуливают. Как дома. Зато свои… Мы у себя, как в зоне… Где это видано? Первое мая. На Красной праздничная маёвка. Сходишь с площади — натыкаешься на автоматы наготове! На водомёты! Ненаглядная родимая армия ждёт тебя не дождётся! Ещё б чуток и Россия схлопотала бы второе Кровавое воскресенье из девятьсот пятого года!..

— Порядок ещё никому не помешал! — пристукнул кулаком по столу Дыроколов.

— А милиция на что? А вот порядок в самой армии ей бы действительно не помешал. В царской армии служили девятьсот девяносто девять генералов. О них всё знала Россия. Никакой тайны. Наш же генералитет, — две тысячи сто вышкарей! — затянут густым туманом секретности. Нет-нет, туманец временами отбивает ветром в сторону, и общество узнаёт, что генералы не столько пекутся об отечестве, сколько о своих миллионных дачах да привилегиях. А в то время сотни тысяч офицеров, вот возвращаются из Германии, без крыши над головой. А в армии правит дедовщина. Только за пять горбачёвских лет убито сорок тысяч солдат. Это вершочек нам слегка показали секретники. А копни на всю лопату — каждый год не умолачивает тысяч по пятнадцать? Да вся афганская десятилетняя война — будь она до дна проклята! — унесла тринадцать тысяч! А тут в мирные дни! Это порядок? Я не понимаю, зачем нам самая крупная на земле армия? Четыре с половиной миллиона нахлебников!

— Что я скажу? — отдуваясь, Дыроколов потеребил мочку уха. — «Обороноспособность на уровне разумной достаточности». До меня уже сказано.

— Каждый третий рубль сжирает армия. Кругом развал… Вся страна пашет на армию! Армия слопает нас! И пуговички не выплюнет!

— Зато обеспечен надёжный пор-рядок! Он это, похоже, уже усвоил…

— Не от жиру… А тебе не кажется, что он боится своего народа? То вылез с одиннадцатой статьёй прим. Не смей критиковать начальство! Депутаты еле свинтили башку той дуре прим. Роковой наследнице 58-ой сталинской, 190-ой брежневской. То выбил себе целый персональный закон о защите своей чести и достоинства президента. Интересно, как защитить то, чего нет?.. Причём… В один день он получил себе в личное пользование закончик, а Ельцин дал Суверенитет России. Разные люди, разные хлопоты.

— А разве не надо защищать честь любого человека? За этим я беги в суд…

— А ему обычный суд уже не в состоянии помочь? Боится он, боится и всё окружение. Посмотри на политбюро. Это ж форменное палитбюро. Куда палит? Зачем палит? Неизвестно. Семьдесят лет неизвестно. Кого ни послушай, заслуженный артист КПСС. Вылитый Дуб Дубыч Дубов. Что сам. Что Рыжков. Что Медведев. Что неистребимый Лигачёв. Что Терразини тире Лукьянов. Палиткольцо нулей. Крепко взялись за руки, заняли круговую оборону. Чужак не проскочит. Дажe мышь чужая к ним не пробежит. Только свои кругом бегают мышки. Раскормленные. Красные. Никто ни за что конкретное не отвечает, не отчитывается. Райская житуха. На носу вот двадцать восьмой съезд партийной номенклатуры. Откуда кремляки придут на него делегатами? От Москвы? Лигачёв рыпнулся в Подмосковье прорваться. Помели! Лишь полтора процента за него проголосовали. Как отмываться? Вешают такую лапшичку. Мол, без ведома Лигачёва включили в бюллетень его кандидатуру. Обхохочешься! Неужели сельчане сами всё это провернули? Ужель так свирепо желали видеть его своим делегатом, что из каждых двухсот человек лишь трое сунули ему свои голоса? Кузьмичик быстренько перевернулся, выплыл в белгородской глухоманке. Царюют в Кремле, а избираются на Колыме. Делегатские мандаты выколупывают по медвежьим углам. Вот и грянут на очередной аппаратный собор «глубоко белгородский чёрный коммунар»^[79] Лигачёв, «белорусский колхозник» Медведев, «кубанский казачок» Разумовский, «черкес» Горбачёв…

— Хэх! Углядел лупастый! Сколько незаслуженного негатива выливается на партию…

— Да нет уж! Всё заслужено. Кропотливым, горбатым трудком. Пот прям некому было вытереть со лба. Одни пять лет шапкозакидательской трескотни чего стоят! Больше разрушено, чем создано!

— Вижу, зря дал он вам гласность.

— Кто дал? Да он сам получил гласность от КаГеБерии.

— Чего мелешь?

— Что есть. Первый о гласности заговорил на октябрьских торжествах восемьдесят шестого кагэбэшнный вождёк Чебриков. Вот так-с.

22

Дышать там можно было, лишь непрерывно крича «ура!»

С.Е.Лец

— И всё равно, — сказал Дыроколов, — много наработал Горбик.

— Больше некуда. Круглый ноль с бесконечными минусами! Мыслимо ли? За что ни хватится, всё валится! И даже этим задаётся. Как раздишканивал позавчера на закрытии первого российского партсъезда?

Колотилкин подвинул газету поближе к себе.

— Вот… «Мы вышли на новое понимание задач… Мы начали иначе смотреть на Россию… В целом мы на правильном пути… Перестроечные процессы набрали динамику… Тут разгорячились умы… Эмоции опять выхлестнулись… Эта наша система любого гения поставит на место. Поэтому надо делать то, что мы делаем, товарищи. Мы нанесли удар по крупным проблемам политики…» У него спрашивают, почему модель перестройки так и не была создана? Не хватит ли экспериментировать на народе? Горби осерчал. И прямо так с сердцем резанул: «Мы собирались, чтобы реализовать эти озабоченности… Только Иисус Христос мог пятью буханками накормить всех иудеев, а у нас не получается… За ускорение взялись — не пошло! За госприёмку принялись — не пошла! За антиалькогольную борьбу принялись — не пошла!..» И на всё оправдание заготовлено. Мы ж учимся, товарищи, на своих ошибках! Господи, да что ж это за ликбез? Если ты недоучка, так оставь место, уступи сильному, умному, грамотному. А так можно учиться до второго пришествия. И особо не выхваляйся учёбой. Один дядько хорошо сказал: умный учится на чужих ошибках, дурак — на собственных. Зачем браться за то, о чём у тебя ни малейшего представления? А ну проликбезничает он ещё лет сто?

— Ты хочешь сказать, что перестройка случайная штука?

— Ну! Выдернул себе власть и не знает, что делать с нею. Глянул туда, глянул сюда. Ага! Надо бежать дальше путём Ильичей! И побежали ускоренными темпами к коммунизму. Первый выезд из Кремля куда он совершил? В Днепропетровск. Как бы поклонился деяниям Ильича, поклялся нечаянно не свернуть с означенного Ильичёва тракта к светленькому будущему. Именно в Днепропетровске было программно очерчено: «Мы в ЦК и правительстве считаем: основной путь — ускорение научно-технического прогресса». Даёшь ускорение! И так дали! Если раньше дело еле лилось по капельке, лилось-тянулось тя-я-я-яп… ля-я-я-я-яп… тя-я-я-я-я-я-я-я-яп… ля-я-я-я-я-я-я-я-яп… то теперь всё бешено полетело. Тяп — ляп! Тяп-ляп! Тп-лп! Тп-лп! Т-л!! —!..!-!..!!!.. От шныристого ускорения скоро устали. Была ещё мала куча прочих кампаний. Пока, похоже, в кровавых сталинских архивах не надыбали громкую перестройку. Звучное слово! Нам абы громко было! И пошёл перестроечный шмон.Телевизор включишь — перестройка! перестройка!! перестройка!!!! Радио включишь — вторая, новая фаза перестройки! В газете — следующий этап перестройки! В окно глянешь — ти-ши-на. В магазин зайдёшь — слёзы в душу стучатся. Каменьями! Думаешь. Чего, как, зачем перестраивать? Дом начинаешь — какой-то проект есть? А здесь ничего. А здесь всю страну крути наобум лазаря? Авось что-нибудь и выкрутим? Выкрутили. Были у пропасти на краю имени Брежнева. Теперь сидим в пропасти на дне имени Горбачёва. То был край имени Брежнева, а это уже дно имени самого Горбачёва. Кому повем печаль мою? Виноватых близко нету. Народ требует, чтоб каждый член палитбюро отчитался на съезде и получил оценку своим деяниям. Вряд ли дело до оценок докувыркается. Сейчас в каждом номере «Кривды» палитхлопцы фанфарно рапортуют о своём непоправимом вкладе в орденоносную перестройку.

— Слушай, я оглох от перестроечного треска. Но так и не понял… В чём суть перестройки?

— Всяк честно работай на своём месте. И всё. Разве когда сеешь, доишь корову, пасёшь стадо, чистишь уборную, нужна какая идеология? Но мы же не пукнем без идеологии! А сбрось со слов идейно-поносную шелуху, всё свалится на старопривычное. В брежневскую пору все годы пятилеток чиноеды раскидывали как? Этот год начинающий. Этот год направляющий. Этот ускоряющий. Этот коренной. Этот решающий. Этот завершающий. А что новенького сейчас? А ни-че-го-туш-ки! Мы вышли как раз на критический этап этих преобразований! Мы на переломном (коренном, решающем, судьбоносном…) этапе перестройки! Надо достойно пройти этот крутой перевал в истории страны!.. Господи! Это очень ново? Да семьдесят три года ж штурмуем одну и ту же кочку на ровном месте, а она нас одной левой откидывает назад всё дальше и дальше. За подновлёнными вывесками всё старое-расстарое. И Авось де Небось не собирался менять. А и пожелай, не смог бы. Он же сельджук брежневского призыва. Из матёрой стоячей команды. Что от него было ждать? Он сделал честно всё возможное. До предела довёл застой. Достиг высшей точки. Развалил добросовестно, что можно было развалить. Разруха, голод, гражданская война — вот ордена Авося! И он ими гордится. Просыпается под «Пионерскую зорьку» и бодренько, неустанно продолжает звать нас и вести к призрачному социализму с человеческим лицом и коммунистической перспективой. И с этого пути разве он свернёт? Он же стоит на постаменте, выстроенном Лениным, Троцким, Бухариным, Сталиным, Ждановым, Ежовым, Вышинским, Ягодой, Берией, Брежневым, Сусловым. И выкинь он хоть камушек из этой подставки, он же самолично рухнет. Разве он враг себе? Вот он и не трогает своих «фундаменталистов». Лишь для видимости по ним прокатывается к случаю. Вот и тянет старый воз с тухлой поклажей в завтра, ничего не сбрасывая с того воза — привилегий, лжи, клеветы, страха, демагогических бесконечных обещаний, кумовства, протекционизма — и ничего нового не кладя на этот воз. Самое гнусное то, что он поступает противно тому, что говорит. Вот помнишь, как он возлюбил Советы? Всю полноту власти дорогим нашим Советам! Всю! Всю! Всю! Советы слабы. Своим авторитетом их должны укрепить коммунисты. И бабах каждому секретарю-обкомовцу по чинику председателя облсовета. И стали Советы придатками обкомов. Укрепил Советы… Задушил! И укрепил свои шаткие генсековские тылы!

Дыроколов не знал, что и думать.

Откровенничали они часто. Но чтоб персик так густо пылил против центра, такого не было.

А вдруг тут подножка? Провокаторская?

Как-то Дыроколов был в командировке в области. Едет трамваем. Нечаянно ткнул нос в книжку, читал мужик рядом.

Батечки!

Нарком иностранных дел Украины Балабанова пожаловалась Ленину. В наркоме, говорила она, орудует с ведома Дзержинского провокатор из ЧК. Представляется всем иностранным послом, продаёт загранпаспорта и обо всех купивших стучит тут же в ЧК. ЧК их ставила к стенке. Ленин пожурил: «Товарищ Балабанова, когда Вы начнёте понимать жизнь?»

Дыроколова не смутил ответ Ильича. К таким ответам он привык. Его взбесил провокатор. А вдруг дружок Колотилкин пашет за провокатора? А ну наш Колотун роет под меня метро? Начни поддакивать. Он тебя только хо-оп за хибок. А! Мало что мундир проколебал в деревне на сеновале! Ты ещё и соввластью недовольный?! И шмяк тебя в область на ковёр!

Дыроколова тоскливо тянуло срезать разговор. На что угодно другое.

— Та-ак… — Он не знал, что спросить. — Так вы были, — нашёлся он, — на первомайской демонстрации на Красной?

— Ну, были! — отмахнулся Колотилкин. Ему не нравилось, когда его перебивали. — Дальше что?

— А как же президента указ?

— Три ха-ха-ха! — пальнул Колотилкин. — Каждый занят своим. Президент пишет указы. Народ пилюёт.

— Так уж и плюёт?

— А чего же не плевать на противозаконный указ? Видали! Мы боимся народа! А вдруг ещё замитингует? И бабах указик: запрещаем массовые мероприятия в пределах Садового кольца! Даже на Первое мая столица не выйди на Красную? В городе есть власть. Моссовет. Ему и решать, что можно, что нельзя. Конституционный надзор смял этот указ. Это ужас, когда президент, юрист по образованию, ляпает противозаконные штукерии. Только за это его надо попросить из президентов. Но что кричит его окружение? Михал Сергеичу нет альтернативы! Михал Сергеича некем заменить! Верно. Разве найдётся человек, который смог бы хуже него вести дело? Хуже не найти! От бессилия он пачками строгает указы. На них уже не обращают внимание. Власть же президента не распространяется дальше Кремля. И москвичи называют его: президент Садового кольца.

— Да хватит! — крикнул с испугу Дыроколов. — Давай про что другое.

— Давай, — согласился Колотилкин. — Я что… Это ему вечно кто-то мешает. То бюрократы мешали. Так ни одного нам и не показали мешальщика. То поперёк горла стали демократы, рвущиеся к власти. То ещё силы пострашней, какие-то деструктивные..

— Ну-ну…

— Наказал нас Господь президентом-незнайкой. Что ни творится в стране, он ничего не знает. Будто дядя минуту как с Луны упал. А всё это в куче — маскировка. Маскируется под перестройщика вселукавый демагог. А сам тихой сапой прёт воз старой, заезженной колеёй в чумовую болотину. Видите, дуренькие дедушки-бабушки выбрали ту дороженьку, как нам отказаться? Если сейчас не отказаться, то когда же? Неужели может быть ещё хуже? Неужели не убедились за семьдесят три голодных, нищих года? Нy не дичь? С семнадцатого года никак не отдадим им землю! — Колотилкин то ли погрозил, то ли просто показал на дверь, за которой был Заложных. — И никогда не отдадим!

— Уже отдали!

— В мыслях? А в жизни — никогда! Наши мудилы идеологи боятся слов «частная собственность». Но не боятся пустых прилавков. Кормятся же из спецраспределителей. А земля — это власть. Делёжка кому чего сколько. И делю я, Ванька Пупкин. И своей волей отдам я ту власть? Чёрный коммунар никогда не получит землю! Спроси! — Колотилкин грозно наставил палец на боковую дверь.

— Ты чего мне всё на эту дверь тычешь? Там у тебя кто есть?

— У меня везде кто-то да есть. На народных съездах послушай — рай по сердцу! Сколько умниц великих у нас! Но почему же у власти один тупее другого? Тупому с более тупым выигрышней? Эффектней выглядишь? Может быть. Но кто будет дело делать? Этот не везёт, тот не тянет. Этот не куёт, тот не мелет. Того вообще стыдно слушать. Безграмотней же веника! И куда мы выедем с такими партправителями? Когда я слушаю Горбачёва ли, Лигачёва ли, Полозкова ли, меня охватывает животный ужас. Кто нами правит? Слушая их, мне невольно думается о высшей степени маразма коммунистических вождей, о полном крахе коммунистической идеи. Куда она гнала нас семьдесят три года? В разруху, в нищету, в уничтожение личности, в смерть… Даже… Вот пустует кресло вице-президента. Нy почему не позвать Собчака? Государственный ум! Талантище! Рыцарь политики! По миру поискать такого! Кого из нынешних вождюков поставишь рядом? Некого. Поставь самого главного — и народ возмутится. Почему главный не Собчак? Потому и не будет он в вицеках. За одну фамилию что отдашь? Какая праздничная, какая русская… Идёт от древнего народного слова собча. Вместе, совокупно, совместно, общими силами! Сама судьба ведёт его вверх. Но когда выведет? Когда тронная Пустота возрадуется Уму? Рак с горы быстрей свистнет! И будет в вице-президентах комсомольско-профсоюзно-цэковский чиноед какой. А пока даже гэнсэкс без руля, без ветрил, без многого чего ещё. Куда ветер юлу шатни, туда и клонится. Как он поначалу пел? Никакого совмещения должностей! И скоро сам Громыку локтешком оттёр в сторонку, выдернул из-под него себе креслице и верховного в Советах. Не вмещался на одном гэнсэксовском. Ка-ак шебутился за шестую статью конституции! КПСС была и будет правящей силой в стране! Будет! Не отдам шестую! Костьми паду, не отдам! Попёрли низы, вплотняжь подпёрли — лапки кверху! Категорицки был против создания компартии в России — теперь за. Что ж это за генпре, который ложится трупом у народа на пути ко всему толковому? Сколько можно катать этот труп? По штату он должен вести страну. Рулить! А его самого под ручки ведут, как Черненку к последней урне голосовать.

— Ещё одного трупешника вытащил! — всплеснул руками Дыроколов. — Давай про что попроще. Ну хоть как там твоя Алюня? Цветёт?

— Майской розой!

— Занимается чем?

— Варит диссертацию «Новейшая история в плакатах и значках»!

Колотилкин поймал себя на том, что соврал. Варит… За те самые плакаты-значки Аллу вычистили из партшколы… Не с тем плакатиком прошлись по Красной… Он похвалил себя, что не проболтался и с одушевлением, подъёмно пошёл дальше гнуть свою дугу:

— А посмотри на Ельцина! Глянешь — уже праздник годовой в душе! Послушаешь — всё палитбюро отдай, мало! Первый месяц в работе — замордованная Россиюшка уже с суверенитетом! Уже у России верховенство законов над союзными! Компартёшка начисто вышвырнута из конституции. Поставил крест на горбатом горбачёвском дитятке — на совмещении руководящих постов. Упокоил надзорный народный контролишко. Дармоедный, карманный. Разогнал половину паразитов министерств. Десять тысяч чинарей-чинуш пустил по миру. Гуляйте! Добывайте хлеб в деле. А в тех конторах, что оставил, поменял начальников, набрал молодых. На старых козлах далече ускачешь? Бедолага Россия в год в общий союзный котёл безвозвратно валила по семьдесят миллиардов рубчиков и вечно в немили была. При Ельцине этой дичи амбец! Мы будем наконец знать, куда пошёл к а ж д ы й русский рубль! Расправляется помалу, наживилась подыматься с колен Россиюшка!.. И это-то в первый ельцинский месяц! А!? Просит Ельцин у народа пятьсот дней в кредит. «Чтобы выскочить из ямы, надо два года стабилизации экономики и повышение жизненного уровня — на третий… Иначе нас люди поднимут на вилы».

О как государственный муж речет!

— Дайте слово лаптю! — Дыроколов в нетерпении затряс над головой рукой, как пятерочник на уроке. — Не исключено, что я глуп и туп, как портупея… Что-то не врублюсь… С одного фланга пятьсот дней, с другого уже два года… Так когда же кон-крет-но нам гарантируют превратить Россию в Швейцарию?

— Ско-орый ты блинохват! Чтоб доехать до Швейцарии, надо горбатиться всем наотмашь. А у нас один в дело, другой, как по уставу, голиком на сенцо к чужой сикильдявке…

— На личности попрошу не переходить!

— Почему тебя, личность, не удивляет, что семьдесят три года чёрте что лепили, никто не знает. Где ленинский план построения социализма? Не-ма. Где план горбачёвской перестройки? Там же. Не-ма. А вот Ельцин первый, кто пришёл к народу с чёткой программой. Всё по месяцам, по декадам, даже по дням расписано. А лично тебе недодал точность до секунды? Ах ты, лишенько… А между тем погоревать есть о чём. Завистливый генсек не даст ходу ельцинской пятисотке. Честь заляпанного мундирчика всё будет ухорашивать и всё больше будет этим заляпывать. Чужие лавры слабую душу скребут.

Колотилкин замолчал и долго без мысли смотрел в окно.

Дыроколову показалось, что хозяин кабинета забыл, что он не один, осторожно покашлял е кулак.

— А идея мировая, — вслух подумал Колотилкин. — За пятьсот дней направить державу на твёрдый путь. Остановить сползание, укрепить… С октября ж семнадцатого ждала Россия Сына. Зa семьдесят три раковых года совсем «надорвалась на строительстве светленького будущего». Надо лечиться не понарошке… Надо начинать в конце концов жить по-людски. Ельцин и за месяц увиден в работе. Вдохнул в Россию веру, вдохнул живой дух. Перекрестись и — вперёд! А что Горбачёв сделал доброго за пять лет? Хоть одно назови!

— Полозкова подсадил на первую стулку в российской партии? — неуверенно спросил Дыроколов.

— Это Полозков-то доброе? Да теперь она развалится со стопроцентной гарантией! Стройными, монолитными рядами лучшие пойдут из неё!. Целыми организациями повалят. Эхэ-хэ… На российском съезде народных депутатов над Ваньзей-живописцем вдоволь нахохоталась страна. Теперь партия умывайся слезами. Лез в Верховный. Сорвался. Засовестился? Спрятался от насмешек в кубанских плавнях? Чего захотел! Да этот темнила при взгляде на само солнце не щурится! Передохнул и метнулся на партийные скачки. Где ни быть, абы при власти путаться. Над ним и на партсъезде потешались, кричали снять кандидатуру, не то партию нам раскокаешь. Он вроде и внял здравому голосу, снял. Но потом снова полез. И как обосновал? «Мне сказала кубанская сотня, не снимай свою кандидатуру, иначе ты будешь вечным разыгрывающим». Послушать его вместо Петросяна даже весело. «На этой должности, перед которой стою, я думаю, больше принесу пользы… Коротич^[80] вмазывает меня что надо, как хотел… Если ведут товарищи себя активно, это дело эмоций… Вокруг моего имени сложились определённые мнения и сложили их определенные круги… Вокруг меня обстановочка создана нехорошая… Меня не пугают никакие ошибки, которые есть в этой платформе КПСС». Вот такой ржавый гвоздь возглавил РКП. Именно на такого была ставка. Требовался партначпупсик лигачёвского пошиба. И ни на гран выше. Ло-овко провертели кукольный фарс. Журналистов не кидались зазывать в зал. Низзя! Меньше всё свидетелей афер. Первая афера — превращение конференции в учредительный съезд. Кто давал делегатам право это делать? Коммунисты первичек, которые их выбирали? Нет. А кукольный съезд понадобился срочно порасхватать мягкие кресла. Ни программы, ни устава, ни обсуждения задач и целей новой партии в первичках. Ничего нет у партии! Зато есть НАШАЛЬНИК. От слова наш. Коммунисты первичек уполномочивали делегатов его выбирать? И кто, и как его выбирали? Музыку заказывали и мохнато оплачивали владыки со Старой площади. Они не собирались ничего ни терять, ни менять, ни оставлять добровольно. Просчитали, выверили, как надо выдернуть власть. Продули депутатский съезд? Не удержали пост главы России? Так в пику пост главы партии наш! В равновеску! И срочно «нужен человек, который может противостоять Ельцину, может бороться с ним!» Полозков против Ельцина! Чёрный кобенистый жук против слона! Умереть не встать. Да!.. В войну люди гибли с криком «За Родину!» А на днях один погиб с криком «За Ельцина!». И не забыл потребовать записать этот возглас в трудовую книжку, заверить печатью круглой. Для потомков. Видал? Почётно пасть с именем Ельцина на устах и в трудовом бегунке. Циркач этот — верный горбачёвец Власов. Отец облсовета в Свердловске… И вашим и нашим… Пока выдвигался, пока выбирался, весь в досточку был за Ельцина. Выбрали. А когда Россия выбирала Ельцина, этот перевертыш бегал в Москве на Старую площадь усердно полозкать в грязи Ельцина. Узнали свердловские депутаты, дали поджопника этому тараканьему подпёрдышу. Жил грешно, помирал смешно. Увольняете? Увольняйте! Только, запишите в трудовой, что уволен за Ельцина. Не выполнили его предсмертное пожелание. Чести больно много. И куда Полозкову тягаться с Ельциным? Ладно. Главное пока умело подпихнуть в высоконькое креслице. Разыграли нотки… Считаем. Лишь три процента от всех коммунистов составляет партийный аппарат. И этот аппарат — своя рука власть! — выхватил себе сорок три процента мандатов. Кидай в эту малу кучу ещё двадцать три процента хозяйственных божков. Директора, председатели всякие… Итожим. Две трети делегатов — ап-па-рат-чи-ки! Съезд аппаратчиков! Народ, партийные низы, никакого отношения не имеют к этой тусовке номенклатурной стаи. Рядовым коммунистам не хватило мест. Самим мало. С мясом вырвали всё. Но при этом можно лопухнуться. Надо не забыть и сверкнуть «любовью» к народу. Демократия сейчас в моде. Сыграем в великодушную демократию! И «пригласили» на своё аппаратное токовище двести спецрабочих. Чув-сви-ительно раскатали комедийку. У нас-де тонка рабочая прослойка меж делегатами. Подтолщим. Вот так финт ушами! Люди в борьбе добывали мандаты. А эти? С этих довольно красивых преданных глазок? Да был ли хоть один рабочий среди «спецрабочих»? Кандидат философских наук был. Даже в газете выворотили эту похоронку чужую. А вот чистокровный рабочий? Поверю, когда прочитаю, где каждый трудится. И даже пускай там были работяги. Тогда где их совесть? Неужели они не разумели, что их завлекли на незаконный сходняк в качестве пешек в закулисных баталиях? Как они могли соваться в дело, к которому никаким боком не приставлены? Всего одиннадцатью голосами снял банк Полозков. И нет ли тут подмоги угодливых спецхолуёв в этих угарных матёрых аппаратных игрищах? Да-а… Партия как истинный первопроходимец завела чёрте в какие в дебри, откуда мы никак не выберемся. И продолжает вести дальше. От «победы» к «победе»…

— Не пугай.

— А чего пугать? Чего пугать? Чем пугать? А куда тебя Полозков, эта издёвка над компартией, поведёт? Не к «светлому будущему»? По старой дорожке… Навозному жучаре орлом не летать. У меня такое впечатление, Полозкова нарочно выпустили против Ельцина. Вот чего так спешат создать компартию России? Не в противовес ли съезду народных депутатов? А то слишком разрадикалился да разлевел Ельцин. Срочно обломать! К ногтю! Авось общими силёшками и уколотим. На другое Полоз пригоден? Не он ли, верный дружок пьяного указа, повырубил, уполовинил кубанские виноградники? Оставил стариков, детей без виноградинки? Не этот ли душитель всякой божьей искры передавил на Кубани кооперативы? Попал дурёка во власть, как слон в хрустальную лавку. И пошёл крушить. Да не без разбору. Привилегии — мине и нашим Защитим! Чины — мине и нашим! Всю власть — мине и ничего нашим!.. Идёт новый, последний оргнабор в партийные небожители. Завтра он автоматически уже член большого палитбюро. Весело- скромный умком, с зябкой грамотёшкой сгодился. Это-то, когда у нас кругом миллионы и миллионы светлых голов. Почему умный туда не прошёл? Потому что не востребовался. Или умные в партии не нужны? Они-то нужны. Да не очень. Умные начнут труху оттуда выбрасывать. А там — всё труха. Придётся вышвырнуть весь хлюпкий гэнсэксовский комплект вместе с хозяином. Если сам вождёк хром на обе ножки, то и подбирает себе одних хромоножек. А кто и попался нехромой, всё равно нахрамывай через силу. Надо подмазываться под хозяина, нельзя быть умней да лучше хозяина. То-то наши вождята ни к бесу не годны. Разве случайно… Вот у меня в рейхстаге место инструктора гуляет. Но я не возьму на него ни Лигачева, ни самого. Болтушки` гремучие мне на что? В захудалом, глухом колхозе нет парторга. Но ту парторгову кочку я не доверю Полозкову. Развалит до основания и убежит в окопы… Разве случайно спросили Горбачёва, когда он фанфарно отчитывался-пел про свой визит в Америку? Прямо спросили: «Не высказывалась ли, уважаемый Михаил Сергеевич, на встрече с Бушем идея обмена на короткий срок президентами? Не хотелось ли вам порулить Америкой?» Ответ был кисловатый: «Уважаю юмор… Это намёк, вообще говоря, двойной, с подтекстом: может, мол, Буш нам поможет что-то сделать…» Где намёк? Открытым же текстом в лоб лупанули: доколе терпеть учёбу назнаек на трехстах миллионах? А по мне бы, скинуться всем по рваненькому, кто сколько может, и полностью закупить за границей мозговитое правительство. Ту же Тэтчериху кликнуть. Одну умную бабу на весь наш кремлёвский мужичий раскисляй хватило б по нашей бедности? Может, железная ледя что и изменила б у нас к добру?

— На нашу деревянную капусту^[81] что за границей купишь?

— И верно… А то б экономия какая была!.. Распусти всех… Одна б управилась. Ельцина не менять одного. А прочих… Кругом же только кузьмичи… кузьмичики… Мне одного кузьмичика хватило, чтоб…

Колотилкин осёкся. Ещё выложи про выход из партии Дыроколу! Хоть вроде и штатный друг, да стоит ли всё ему на суд валить с души?

23

Смотрите, какая драма-то разворачивается…

М. Горбачёв

Молчать, если хотите со мной разговаривать!

Мольке, прусский генерал начала ХХ в.

Дыроколов обиделся, что первый что-то таил, скрывал от него.

— Чего тебе хватило? — сухо спросил он.

«Мне хватило одного кузьмичика, чтоб выйти. А уж двух и подавно не перенести…» — подумал Колотилкин, и взял на себя вид дурашливый, лёгкий. Спросил:

— Слушай! А что бы ты сказал, предложи тебе, члену райкома, выйти из КПСС?

— Что я? — Дыроколов гулко постучал указательным пальцем по виску. — Это пока в мои скромные стройные планы на обозримое будущее никаким карандашом не вписывается. Я ж только что отрапортовал, что перестроился полностью!

— То есть?

— А-а… — капризно отмахнулся Дыроколов. — Ты ж не в курсе. Тут без тебя спустили сверху цидульку. Дайте списки, сколько перестроилось, сколько не перестроилось и почему. В общем, доложите об успешном ходе перестройки.

— Успешном? Даже так? Интересно. Перестроечный конь и не валялся. А он уже полностью перестроился!

— Без издёвочек попрошу. Страна уже пять лет на перестроечном марше!

— Не чуди. Если что и намекало на перестройку, так оно пало в октябре восемьдесят седьмого. На пленуме. Помнишь? Двадцать семь ударничков комтруда молотили одного Ельцина! Никто толком не знал за что. После прояснилось. За то, что сказал: хватит болтать, давайте работать. Ка-ак дружно вскинулся весь пленум, науськиваемый гэенсэком? Да это же нож в спину партии! Занятно. Болтать — это дело у них кровное. А призыв перейти от слов к делу — уже нож в спину. Так вот именно тот пленум и всадил нож в спину зябкой перестройке. И был у неё тогда единственный защитник. Ельцин!

— Так уж и один?.. А в цидульке предписывалось сообщить, имеются ли инакомыслящие? Раскольники? Не поддерживающие курс КПСС? У нас таковых не нашлось. А нашлось бы, погнали. Велено не цацкаться. Мы все за курс КПСС. Значит, полностью перестроились. На все сто! И первым номером в рапорте пошёл я!

— Ах ты бесштанный уставной блудила! Голозадый перестройщик! Отрапортовал и сыт? Больше ничего не хочешь?

— Мы, дорогуша, жизнь понимаем так: нам что прикажут, то и запросим. И дыши ровно. Никаких пронблем! Наши свёрточки все с нами!

— Весь и свет в окошке, что комариные привилегийки! — кольнул Колотилкин.

— Я бы не советовал шутки шутить, — ощетинился Дыроколов. — Привилегии — завет Ильича. Первого Ильича! И мы не можем вот так легко кидаться великими заветами!

Колотилкин не стал возражать. Да и что он мог возразить? По накатанной за семьдесят лет дорожке лжи сейчас спокойней шлось прирученным к подачкам жертвам. За что пресмыкаются? За что? За вольный кусок отравы колбасы? За пачку индийского чая? За звёздочку? Ещё за какой вздор, вознесённый в запредел?

— Ну а всё же? — настаивал Колотилкин. — Предложат выйти. А ты?

Дыроколов ловил в секретарёвых наскоках подвох.

А вдруг проверочка на больших дорожках?

— За что предложат? За мундир, забытый на сене в сарае? — с опасливым хохотком прямо отважился спросить Дыроколов.

— За мундир не предлагают. За мундир выгоняют.

— Ну я же не какой-нибудь там рядовой уткин муж? Друзья с розовых лет… А?

— Лады. Затихни про мундир… Ну, предложили. А ты?

— А я говорю: нет. Партия чувствительней зашатается. Не дадим упасть. Если что, Язь^[82] подсобит. Мы-то всегда, — Дыроколов заученно кинул руку к уху, прищёлкнул каблуками, — прислужить готовы партии. Только вот партия родная, — он жалостно остановил глаза на секретаре, — не торопилась бы за пустую сеновальную оказию вздёрнуть на цугундер…

Дыроколов говорить говорил, но не заговаривался.

А потому замолчал, думая:

«Какие мы с тобой ни дружбанчики, но откровенности наотмашь не жди. Держи, Дыроколушка, ушки топориком! Ещё не хватало расхабарить перед тобой душу?.. Неужели я ляпну про то, что бабулька Капээсэсова рано или поздно свалится? Как все отцарствовавшие свой земной срок бабуленции. Куда она денется? Сва-алится… Конечно, не сразу. Властёху своей волей никто не отдаст. Пока у дураков будет идти торжище, я спокойненько дожую свои деньки…»

И вслух:

— На мой век демократии… — Дыроколов провёл ребром ладони под челюстью. — Уж кому, кому, а верхунчикам хватит… Драчка, чики-брики, бу-удет. Но у макака… пардон, у макашистов порох всегда сухой!

Колотилкин грустно покивал.

Дыроколов намекал про случай на первом партсъезде России.

Тогда вдруг вскочил некто Ребров, весь в пене и в панике. И завопил:

— Товарищи! Пока вы тут занимаетесь процедурными глупостями, за дверью, закрытой на замок, в соседнем зале мамонты^[83] задушат нашу компартию! Закладывают таки-ие мины под партию! Принимают тако-ой законище о власти! И там есть пункт: закрыть парткомы на предприятиях! В армии! В милиции! В КГБ!

Переполох.

Аврал.

В соседнем зале на первом съезде депутатов России варится такое безобразие! В Кремле в самом!

Один кричит:

— Отозвать депутатов-коммунистов! Обязать их!..

Второй:

— Кто защитит партию, как не генсек Горбачёв? Что там эти черепа напринимают?! Послать туда делегацию с нашей резолюцией во главе с товарищем Горбачёвым!

— Послать, — уточняет третий, — Михаила Сергеевича вместе с генерал-полковником Макашовым. Генерал-полковник Макашов командует целым Приволжско-Уральским военным округом! А тут, понимаете… Развели чайники отъявленный неуставняк!

Конечно, генерал-марш скоренько выстроит в шеренгу всех депутатов и: ать-два! ать-два из кремлёвского зала на губу! Будете знать у меня, духи, как дурить!

Четвёртый расстроенно:

— Бессмысленность посылать Горбачёва…

Начался одесский Привоз.^[84]

Посылать? Не посылать? Кого именно посылать?

Наконец выщелкнулся один умный. И сказал:

— Вы компрометируете себя. Пункт ещё не принят. А вы собираетесь бежать давить на депутатов. Вы только навредите. Они ж назло вам и примут тут же это висячее предложение!

Ничего ещё не сделано, а генсек с генералом уже начеку.

Ощетинились штыками.

Кто там посягает на власть партии? А ну подать сюда!

Не найдись один умный, побежали б душить ещё не вставшую на ноги власть?

Благо, бежать недалече. Всего-то за дверь под замком.

«Да-а… Печальная штука демократия наша», — подумал Колотилкин и спросил:

— А что бы ты, макашист, сказал, заговори я о выходе?

— Я бы сказал, — с нарочитым отецким певучим укором отвечал военком Дыроколов, — не все у тебя, персик, дома. Разбежались по гостям. И ещё бы я просто сказал: перезрел персик. Перегрелся на московском солнцепёке. Время жар сымет… Ну, чего рыпаться? Кого удивишь? Сейчас вся страна занята разоблачительством. Поветрие чумовое. Ну и что? Повякают, повякают… На ту же жопку и сядут. Старушка Капээсэскина и её подружка древняя Софья Васильевна^[85] ещё покажут, где раки зимуют. А на что тебе это внеплановое удовольствие? Глупо. Время от времени какая-то манка нам с тобой сыплется с небес. Как савраска в стойле у яслей жуй ровно и не колыхайся. Сидишь же, хер моржовый, фун-да-мен-таль-но! На красоту! Показательный район. Ни один коммунистик не рванул из партии. И неужели сам первый навяливается выйти первым? Для примера другим? Ни один же дрын-бруевич^[86] пока не вышел!

— Это от страха… А в душе многие уже расплевались с твоей старушнёй. Ещё этот путляный Полозков… Неподъёмный крест на шее партии. Кто бессмысленней носит вывеску? Мало, что этот антиалкоголец выкосил кубанские виноградники… Смахнёт под корень теперь и всю компартию в России… Как мне с Полозковым в одной упряжке?.. Рыба гниёт с головы… Сгнила… Не могу я больше… Эта повседневная ложь… Никакого проблеска… Нет больше моего терпения… С чем идти к людям? Что говорить? О светлом будущем впересмешку с фиговой перестройкой болтать? Мне одна в Чернавке показала голую задницу с печку, шлёпнула по ней и говорит: ты, сейклетарь, соперва подмоги мне купить по талонам трусеи, а ужа потома душесладко потолкуем про твой дохлый коммунизьмий… Что я ей мог ответить, если она сама всё знает про ненаглядную коммунистическую перспективу? С ней же родилась, с ней и помрёт… Как в глаза ему, — кинул руку в сторону боковой двери, — смотреть?

— А какие ещё смотрины? Как вчера. Так и завтра.

— Шали-ишь! После Красной… В очередь я в московском стал магазине партийной попкой, а выскочил академиком. Все университеты за час прошёл. Всё услышал, чем живёт народ. Всё, увидел, чего мы достигли!

— А чем тебе не угодили наши достижения? Вон сам Примаков^[87] так прямо и доложил по всей форме: «СССР одержал огромные достижения». А ты как посмел засомневаться?

— Ничуть! Что огромные, то огромные. Ну прямо-таки невиданные наши достижения! — Колотилкин напряжённо огляделся из-под ладошки по стенам, вывалился по пояс в окно, ищуще попялился влево, вправо. — Где они? Где? Похоже, остались в Москве на пустых магазинных полках все наши очумелые завоевания социализма, все наши неслыханные достижения. Похоже, там упокоилось и всё светлое будущее, такое светленькое, что его не разглядеть даже вооружённым глазом. А вот пыль на полках видал невооружённым глазом. Своим! Послушай… А может, эта пыль есть и светлое будущее, и «светлая мечта человечества», и все наши достижения, все наши соцзавоевания всей нашей соцсистемы, за что мы так рьяно бились без передыху с семнадцатого года? И до чего, позволь полюбопытствовать, добились? До пустоты на полках, до нищеты в душах!? Так больше нельзя… Эта дебильная перестройка… Горбостройка вечная… Топтушка на месте… Как президент он должен идти на реформы. Как генсек он их перечёркивает. Бесконечная топтушка на месте. Вся надежда на смерть…

«Да, вся надежда на смерть нашей советской системы… компартии… — подумал Колотилкин. — Семьдесят три года отмучились… Ну сколько же ещё можно прозябать такой великой и богатой стране в нищете да в темноте — в свете решений КПСС? От света решений КПСС разве становится светлей наша жизнь? Только наоборот… Россия всё круче погружается в пучину гибели… Пока проклятые Советы и компартию не сломишь, ходу вперёд не будет!..»

И грустно сказал:

— Так дальше нельзя… Уже не воткнуть меня сегодняшнего в себя вчерашнего… Не м-могу!..

— Вызываю неотложку, — обречённо буркнул Дыроколов.

Он осанисто отбыл в соседнюю комнату, к холодильнику, и скоро вернулся с бутылкой коньяка и двумя рюмками, почтительно держа их за талии. Здравствуйте, мои рюмочки! Каково поживали? Меня поминали!?

Деловито разлил.

Разломил кружалку домашней колбасы.

Себе взял меньшую дужку.

— Ты чего такой идейный вернулся? — спросил после первой Дыроколов. — Как с партсеминара.

— Потёрся… Столица кого хошь перекуёт. Очередь в магазине посильней всякого съезда. Только теперь и понимаешь, почему там жизнь винтом. А тут болотная тишь да гладь.

— Брамс!.. Пардон, там что, кадрессы откормленней? Белей? Наваристей?

Дыроколов наливал. Дрогнула рука. Горлышко ударило по рюмке. Рюмка не удержалась на одной ножке, опрокинулась.

— Ит ты, запохаживала рюмочка по столику! — и смехом прилёг он слизывать со стола. — У нас безотходное производство! Это у моего соседа зять чистёха. С полу оброненный кусочек хлеба не съест. А я — обдул да в рот. В лето тот чистоплюй у соседа на дачке по спецприглашению. Где прополоть, где подправить что…

— И пока на деревьях пусто?

— Ну! А осенью и на пушку зятька не подпускает. Всё ж слопает!.. Похвались, как там твоя? Всё хорошеет?

Дыроколов разнёс руки от боков широко назад и вниз.

— Цветёт цветочек, — грустно поморщился Колотилкин. — Слушай! А чего это я да я всё отчитываюсь? Ты-то, заслуженный мастер секса, как тут? Какими судьбами влип? Расскажи толком.

— О! — Дыроколов обрадовался вопросу, как гончая на охоте птице, упавшей комом в зубы. — Это год без перерыва на обед рассказывать! Но я вкратцах доложу. Подыму настроеньице… Раз у тебя запущенный склероз, начну издалека… Прошлый год… Первое, понимай, сентябрелло. По обычаю, весь районный партактив ты разогнал по сельским школам. Как же… Дембельский аккорд!^[88] Начало занятий. Праздничек. Торжественное построение. Ла-ла-ла! Надо, чтоб от райкома кто поздравил. Ну! Несу ахинею про космические достижения в перестройке. А сам поглядываю с голодухи, какую б мне борщёвскую гейшу наколоть. И натыкаюсь на поцелуйную мордашку. Меня мёртво так и зациклило на ней. Она почувствовала мой волчий взгляд. Зыркнула в мою сторону и глазки долу. Поняла, запеленгована капиталиш. Губки, щёчки… Всё на ять! — вскинул Дыроколов оттопыренный большой палец. — По вывеске претензий нет. Одни плюсы. Опускаю смотрелки ниже. Гос-по-ди! Грудь горой. Целый пик Коммунизма! Повна пазуха цыцёк! На такую грудь любой орден не жаль повесить! Нижний бюст ещё роскошней!.. Погибель сплошная… Полный отпад… Язычком-то лалакаю всё разыдейное, а слышу, крючок мой дрыном поднялся. Форменный каменный стояк! Очень уж ему понравилась моя зажигательная речуга. Чую, стоит во мне всё, что может подняться со всей ненавистью к женскому вопросу… Кое-как доболтал. К директору с рацпредложением. Мол, негоже посуху разбегаться, давайте дружненько вспрыснем торжественную линейку красненьким. После уроков сбежалась школьная элитка в одной недоскрёбке. Тут и моя краснознаменная, орденоносная тычинка.^[89] Всё ж разворачивается в её бунгале.^[90] Вижу, цок-цок, цок-цок она в сарайку за грибками. Я прихлопнул себя по лампасам и следом на пальчиках в разведпоиск. Решилась-таки наша мышка пощекотать их кошку… Без осложнений воссадил на бочку с мочёными яблочками. То-олько прижал к верному сердцу — наглец верхний обруч лопнул! Рассол кэ-эк саданёт во все четыре… А чтоб тебя паралич расшиб! Ну не в куль, не в колоду, не для нового году! Соскочила моя с бочки. Ай-я-яй! Всё своё приданое подтянула и амбец. Включила звезду…^[91] Въехала в блажь… Как ни молил стоя хоть разговеться… Была на грани, но ушла невинной. Ну! Гад буду, ты у меня выхлопочешь за прерванный романс пестика!^[92] Я те устрою рёвтрибунал!.. Я слов на ветер не ватлакаю… И накаркал. Ну прямо мне под руку, мне ж во зло приходит в январе «двести». Что тут делать?.. На всякий случай невоенцу поясню. «Груз-200» — так в официальных железнодорожных бумагах военные называют спецящик… Как матрёшки…В деревянном ящике цинковый гроб. В гробу самоубийца. У нас всем погибшим в Афгане ставили единственный стандартный диагноз. Самоубийство. Будто наших парней на то и тащили туда, чтоб они там самолично кончали с собой. Я отвлёкся… Значит, приходит обычным багажом щучинский иль там чернавский наш афганец…

— Багажом… человек?

— Ну! Мертвяк. Что ему?

— А где сопровождающий? По инструкции положен сопровождающий.

— По инструкции мы уже десять лет должны жить при коммунизме. Да где-то на подступах к нам застрял сердяга?.. Есть к грузу накладная и довольно. Накладная чем не сопровождающий?

— Ты серьёзно?

— Шутю! — ломливо поклонился Дыроколов. — Не все такие грамотеи, как ты. В деревне кто слыхал про сопровождающих? Привезли мужику сына в цинке. Кинется мужик про сопровождающего выяснять? Так вот… Ну, приходит этот афганский подарок… Ё-моё, её сын… Открывать нельзя. Похоронами занялся сам. Уж она гнулась в кровавом рёве, уж гнулась… Жалость сковала меня. За поминальной кутьёй шепнул: это за меня тебя боженька покарал. Думал, глаза повыцарапает. А она улилась плакать… Нанесло тепла. Монстр проснулся, пикой торчит под лампасами. Подавай звёздочку!^[93] И тут я подумал единственной своей извилиной, которая и та ниже пояса. А возрадую я свою милаху! Нам ли трудно воскресить сынка? И попутно допою прерванный романс пестика… И я отважился…

— На что?

— Не перебивай… Отважился-таки доиграть с нею в буёк по полной схеме. И стал готовиться к этому муроприятию. Прибежит ведь снова первый сентябрь. Уже нынешний. Снова райпартактив разгонят по школам на торжественные линейки. В этом году первое пало на воскресенье. Сразу после линейки ребят отпустят по домам. Какая учёба в воскресенье? Так и быть, думаю. Враг с тобой! Дам я тебе радость. Только и ты мне в ответ отсыпь того же, поделись, тычинушка, с пестиком… А если по большому счету толковать, я не то что пестик — целый зверюга! Да, по первому диплому я зверь!^[94] Все пять университетских лет усердно занимался онанизмом головного мозга.^[95] Прошёл полный курс зверофака!^[96] Это уже потом я увинтил на военную стёжку… Видишь, мы с ней повязаны биологией… Родство… Как на этом не сыграть? Ха-апну, хапну я свой призок! И чтоб не было осечки, надо кое-что подштопать… Пролистнул я дельце её сынаша и пошёл строгать. А знаешь, я великий дока подделывать почерки. Пишу от сына… «Наш расчёт попал в плен. Всех убили, я один остался жив. Сейчас я в Пешаваре. Надеюсь, наши спасут меня, и мы cвидимся…». И всё такое…

— Что за херню ты несёшь? Какое может быть письмо из плена? Где логика?

— У меня в штанах!.. Логику ему подавай!.. Да в таком переплясе ей только о логике и думать?! Не мешай. Дай досказать… Ну… Вчера после линейки подхожу к ней. Голову покаянно вниз, руку с фуражкой к сердцу, максимум сострадания на циферблате^[97] и голосе. Докладываю. Похороны — досадная и счастливая ошибка. Виноват перед вами. Каюсь-извиняюсь, исправляюсь! Всё в комплексе… Ваш сын жив! Вот и весточка собственноручного производства. Прошу принять и удостовериться! И этаким чёртом даю свою эпистолию прочитать. Тут же убираю. Пока всё тайна! Учтите, ради вас старался, клянусь и дальше стараться. Вырву сына из Пешавара! Слово офицера!.. Руку сына она признала с первой буковки. Вся рвётся от счастья. В плаче целует дурушка меня, тащит в дом показать сыновы карточки. Ну разве мог я уйти, не посмотревши сыновы карточки? Усадила меня за альбом. Сама на секунду выскочила за какой-то мелочью к столу. Но я уже не мог и секунды ждать. А дома была непредвиденная помеха. Детсадовка дочка. Я это подмотай на усок и взял выверенным курсом на сарай. Королевский сеновал кого хошь сольёт. На сеновале и медуза не устоит… Наконец-то и у нас добежало до большого. Чтоб мундирчик не помять, растелешился по уставу а ля Адам и к мармеладке в игру… Смело вышел наш папуас, — подолбил Дыроколов себя в грудь, — один на один. И не дрогнул! Нe рассуждать! Вперёд! Ни шагу назад!.. Если рассуждать, боя никогда не выиграть…

— Кончай! — прикрикнул Колотилкин. — Или мы на дурацких учениях?

— Не понял, — хохотнул Дыроколов. — На самом интересном месте? Я ещё не сказал, какая она вулканище в поединке! И лично я не в претензии. Навыкладку подмахивала! Ну разве грех заплатить с верхом за счастье увидеть живого сына?!

— Да смолкни, носорог в лампасах!

С крайним отвращением Колотилкин плесканул Дыроколову в лицо свой невыпитый коньяк из рюмки и со всего замаха саданул меж глаз.

— Сбесился?.. Да?.. — Дыроколов набычился, вытираясь платком и слизывая коньяк с губ. — Прекращай эти вождярские замашечки! Когда выходишь из себя, не забудь хоть рот закрыть…

Колотилкин не отвечал. О зелень сукна на столе вытирал ладонь, которой ударил.

— Рука же чистая! — полурадостно крикнул Дыроколов. — Что ты вытираешь?

— Была чистая. Да о твой хариус упоганил.

— А-а… Вон ты куда углы погнул… А между дрочим, — с подхалимоватым укором тянул Дыроколов, — ты на кого поднял свою чистую, белую ручку? Нa чле-на бю-ро. А ещё первый…

— Я не первый и не десятый! — жестко отсёк Колотилкин. — Безо всяких номеров! Я здесь больше никто. Мой партбилет в обкоме у Тупикина-Царькова или у Бесценных. Вышел! И какой-то свет во мне зажёгся новый. Первый раз натурально врезал подонку. И совесть не охнула, спокойна. Вышел я из тёмной игры в светлое будущее!

Дыроколов сражённо уставился на Колотилкина.

— Ну, — глухо проговорил Колотилкин, — чего вызверился на меня, как однояйцовый Гитлер на рябого Кобу?

— Жуть с ружьёй! — нервно хохотнул Дыроколов. — А!.. Так ты уже никто?.. А кулаками всё кидаешься?!

И, неожиданно зло напевая:

Дыроколов клещами крепких пальцев схватил Колотилкина за горло.

Сложенными вместе кулаками Колотилкин упёрся в военкомовское лицо.

За дверью завозились.

Оба услышали. Притихли.

Нe выпуская друг дружку, вызывающе уставились на шум. Будто кто крадучись ломал дверь. Ломал, ломал и затаился. Или ушёл?

С нежданки сильным тычком головы Колотилкин дал раза Дыроколову снизу в челюсть. Та только чавкнула, как вода в сапоге. Дыроколов отлетел к стенке.

— Что ж ты, одноклеточный, как шакалюга, сразу за горло? — отпыхиваясь, хрипло сипел Колотилкин, на всякий случай держа наготове когтистые руки.

— А ты думал, паршивый диссидент, стану я с тобой в лапоть звонить? Я был тебе партслужка, пока ты шёл в нашей борозде. А своротил в сторону — я тебе один господин! Иша, высунулся… Не слыхал байку? Динозавры и клопы жили в одно и то же время. Где динозавры? Тю-тю!.. А клопы и посейчас жируют. Потому как не высовывались!.. Поднаметну я тебе кровавых орешков! Я не добью, так КаГеБерия родная подсобит. Контра! Всю жизнь сладко ел-пил, купался в партийной малине!.. Первое партлицо в районе и — вышел? Отказник! Ха! Он у нас вотказке!^[98] Какой пример ты подносишь рядовым членам партии?.. И вышел, может, ещё вместе с партвзносами за все годы?

— За все…

— Получишь за все. Я тебя, хухра мокрая, сейчас придушу, и мне орденок за тебя присобачат! Всё дурило вежливо слушал его бредни. Поддакивал… А они-с вышли-с! Марксизм навынос! Да за это к стенке в добрые времена ставили! Ч-честъ имею! Получи первое поздравленьице от шомполитрука^[99] Дыроколова!

И со всей злой, варяжистой воли буцнул он Колотилкина в живот кованым сапогом.

— Что ты делаешь, зверюга? — еле слышно прошептал Колотилкин.

Колотилкин переломился, скрючился в боли, припал плечом к стеклянной стене и застонал, пропаще, размыто жалея, что вернул эти сеновальные, в железе, чугунные сапожищи Дыроколову.

Стеклянная стена, у которой стоял Колотилкин, едва не касаясь лбом пола, была шкафом. Высоким, толстым, тяжело забитым доверху, под потолок, книгами.

Оттуда золотушно чернели творения всех верных ленинцев и не очень верных, но всех, начиная с самого Ленина до Лигачёва. Не пропуская ни Ягоды, ни «отца 37-го года» Вьшинского, ни Жданова, ни «вернейшего ученика Сталина» Ежова, ни самого «верховного жреца», ни Берии. Сошлись там и все постановления партии, правительства за все советские годы. В шкаф никто никогда не заглядывал, кроме голодных мышей и жучков-древоедов. Его открывали, лишь когда ставили свежую книгу.

— Я ж тебя, гадюка, пригашу и ни один пальчик не замараю! — остервенело зыкнул Дыроколов. — Перемётчик-пулемётчик!.. Ну-ка, любчик партайгеноссе, подыми свою кормлёную пачечку. Дай-ка я тебя разочек приложу на пробу затылочком к ребру шкафчика…

Колотилкин не двигался.

Дыроколов пнул его носком в колено, и Колотилкин опало рухнул, свиваемый болью в калач, в слабеющих судорогах сжимая живот. Изо рта в алой беззаботности капельно сочилась кровь.

«Хли-ипкий оказался перекидыш на ответ, — оловянно подумал Дыроколов. — А теперь подсматривай да запоминай, как действуют верные сыны Отечества!»

Железом каблука он полоснул по голенастой жуковой ножке шкафа и та, подломившись, опрокинула шкаф на Колотилкина. Угол шкафа рассёк Колотилкину висок, и вертоватая кровавая струйка торопливо перечеркнула уже остановившиеся в печальном изумлении глаза.

Стеклянные дверки аврально рассыпались и ленинско-сталинское варево вперемешку с горбачёвско-лигачёвско-полозковским глыбисто, свинцово присыпало, погребло Колотилкина, подняв серое тугое облако смрадной вековой пыли, дожившей в дырчатом ветхом шкафу с семнадцатого года.

Дыроколов не слышал, как Николай, муж Раисы, сломил своим топором дверные замки, как ворвался и с порога метнул в него, в райвоенкома Дыроколова, топор. Топор глупо пролетел мимо, досадно ухнулся носком в стену и отскочил к кованым сапогам.

Дыроколов тут же его подхватил и уже потом увидел Николая.

— Вот мы и совстрелись на свету, — холодея, прошептал Николай. — Я всёжко слыхал… Живому те не уйтить…

— Так точно, радуша! — Дыроколов насмешливо поднёс к виску обух. — Только твой сеновально-легендарный топорец-то теперь у меня. У ме-ня… Застолбил? А кто ты без топорика? Отве-чаю: «Фигура, вида не имеющая». Может, потолкуем за жизнь?.. Ты чего с топором носишься, как дурень с расписной торбой? Для спокойствия?

— Я всегда-завсегда спокойный.

— На что и в район тогда припёр?

— Хворосту на обратках думал насечь. Всё не заздря в район бегал… В Весёлой Ямке прутняк знатной.

— Делово-ой Фе-едя… Отчал уже заказал?

Выстывая лицом, Дыроколов на полную руку поднял топор. Прицельно прищурился.

Николай защитно вскинул стул.

Тут влетел на пуле дежурный милиционер Боярчиков и очумело попятился к двери назад.

— Т-товар-рищи? Что… происходит?..

— Слепой?! — рявкнул Дыроколов, тряся над собой топором, как знаменем. — Еле отнял!.. Убил! — показал топором на Колотилкина под шкафом и завалом книг. — Обухом!.. Вызывай, боярин, наряд! Взять живым!

— Бреша цепной кобеляра, — сломленно, тихо возразил Николай. — Я вошёл… Всё это вже было наработано…

За всю свою службу Боярчиков впервые навёл пистолет на живого человека. На Николая.

— Н-не д-двигатъся!.. — Рука и голос у Боярчикова дрожали. — А вы, — кивнул Дыроколову пистолетом к двери, — н-на… в-в-в-выход… п-пож-жалуста…

И больше всего Боярчиков боялся нечаянно цапнуть за курок. Совсем с переполоху забыл, что уже с месяц вовсе не заряжал свою керогазку. Патроны под замком дома держал. Ну его от греха подальше!

Дотла горюша употел, пока Дыроколов, неизвестно от кого прикрывая грудь лопастью топора, не выскочил шныристо в светлый простор двери.

Райком оцепили.

Боярчиков осторожно заглянул с лестницы в низ окна и ему стало дурно. На хрустальной люстре, над столом Колотилкина, висел Николай.

Трупов Боярчиков боялся.

Вытаращенными отжившими глазами Николай в недоумении пялился на настенный портрет Горбачёва.

Горбачёв смотрел вроде и на него. Но несколько вбок.

Горбачёвский взор говорил:

«Видите? В это трудное, переломное время, когда на нас свалилось столько забот, я тоже весь в размышлении… Может быть, мы ещё не прошли пик трудностей… Я, как и вы, тоже вышел на вопрос…»

Они смотрели друг на друга и не понимали, что же случилось. И каждый будто спрашивал:

«Как могло всё это произойти?

Как могло?

Ка-ак?»

Примечания

Роман «Взвихрённая Русь — 1990» опубликован в моём однотомнике, вышедшем в московском издательстве «Вече» в 2018 году.

Критик А.Возовиков в добротной рецензиии на роман писал в «Независимой газете» 20 сентября 2018 года:

«Разлом Союза…

Явление крайне нелепое. Но оно таки свершилось. Можно ли было его избежать?

Можно, если бы… И тут выползает тысяча если бы.

Но разве история терпит сослагательное наклонение?

Жестоко в задний след сыпать соль на кровоточащие раны.

И в то же время… Делай вовремя то, что нужно делать, мы б не докатились до разлома.

А что же именно нужно было делать?

Анатолий Санжаровский убедительно показывает в романе то, что не нужно было бы делать. И внимательный читатель обязательно найдёт искомый ответ».

Сноски

1

Гаубица — задница.

(обратно)

2

Апостол — милиционер.

(обратно)

3

Рукавица — дом.

(обратно)

4

Читать Храпницкого — спать.

(обратно)

5

Аппассионата — туалет.

(обратно)

6

Рейхстаг (здесь) — райком КПСС.

(обратно)

7

ФРГ — Федеративная республика Грузия.

(обратно)

8

Нитратный — вредный, противный человек.

(обратно)

9

Мозоль — крестьянин.

(обратно)

10

Свиноёжик — министр финансов СССР В.С.Павлов с 1989 года. С 1991 года премьер-министр правительства СССР.

(обратно)

11

Линда (от испанского linda) — красавица.

(обратно)

12

Главное управление бастующих армейцев — расшифровка слова губа.

(обратно)

13

Двубровый орёл — Л.Брежнев.

(обратно)

14

Будёновка — презерватив.

(обратно)

15

Пенсне — презерватив.

(обратно)

16

Укатайка — анекдот.

(обратно)

17

Таблетолог — врач.

(обратно)

18

Синоптик — болтун.

(обратно)

19

Гусарская рулетка — рискованное дело.

(обратно)

20

Виза — лицо.

(обратно)

21

Полкан — полковник.

(обратно)

22

Червяк в корсете — об очень худой девушке.

(обратно)

23

Врубель — понятливый, сообразительный человек.

(обратно)

24

Имеются в виду Гавриил Попов и Сергей Станкевич — руководители нового, только что избранного демократического Моссовета.

(обратно)

25

Рыжков Н.И. — Председатель Совмина СССР в 1985–1991 годах.

(обратно)

26

Фронтон — лицо.

(обратно)

27

Табакерка — мавзолей.

(обратно)

28

Рост Сталина 158 сантиметров, Ленина — 162, Берии, Калинина и Бухарина — по 155, Ельцина — 187, Горбачёва — 172, Петра Великого — 204.

(обратно)

29

Сизюмнадцать — семнадцать.

(обратно)

30

9 января 1905 года — расстрел мирной демонстрации в Петербурге (Кровавое воскресенье). Рабочие направлялись к царю для дачи своих просьб. Было убито около 1500 человек, ранено более 5000. События Кровавого воскресенья стали поводом к Первой русской революции 1905–1907 годов.

(обратно)

31

Курдупый — низкорослый, неказистый.

(обратно)

32

Рыжий — Рыжков Николай Иванович, Председатель Совета Министров СССР в 1985–1991 годах.

(обратно)

33

Собчак Анатолий Александрович (10 августа 1937 — 19 февраля 2000) — политический деятель, доктор юридических наук, профессор, с 1985 года заведующий кафедрой юридического факультета Ленинградского университета. Член Верховного Совета СССР. С 1990 года — председатель Ленсовета, в 1991–1996 годах первый мэр Санкт-Петербурга. Самый популярный парламентский оратор.

(обратно)

34

Капуста — наши пустые рубли.

(обратно)

35

Нельзяин — хозяин.

(обратно)

36

Свинарка и пастух — скульптура В.Мухиной «Рабочий и колхозница».

(обратно)

37

Абалкин Л.И. — экономист, академик. В 1989–1991 годах заместитель председателя Совмина СССР.

(обратно)

38

А. В. Власов — Председатель Совета Министров РСФСР, кандидат в члены политбюро ЦК КПСС.

(обратно)

39

В. И. Воротников — Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР, член политбюро ЦК КПСС.

(обратно)

40

Яковлев Александр Николаевич (родился в 1923 году) — один из инициаторов перестройки. В 1987–1990 годах член политбюро ЦК КПСС. В 1991 году исключён из КПСС. С 1993 года председатель Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий при президенте Российской Федерации.

(обратно)

41

Шеварднадзе Э.А. — министр иностранных дел СССР в 1985–1991 годах.

(обратно)

42

Казимира Дануте Прýнскене — первый премьер-министр независимой Литвы.

(обратно)

43

Лукьянов А.И. — Председатель Верховного Совета СССР в 1990–1991 годах. Пишет стихи.

(обратно)

44

Целлофани — юная студентка, считающая, что её нежная кожа шелестит, точно целлофан.

(обратно)

45

Адвокат Терразини — глава сицилийской мафии в итальянском телесериале «Спрут».

(обратно)

46

Казаков В.И. — председатель центральной избирательной комиссии по выборам народных депутатов РСФСР. По положению, он должен вести съезд до выборов Председателя Верховного Совета России.

(обратно)

47

Генпре — по первым слогам слов генсек и президент.

(обратно)

48

Ливерпуль — ливерная колбаса.

(обратно)

49

Софья Власьевна — советская власть.

(обратно)

50

Зайков Лев Николаевич — с 1 июля 1985 года по 13 июля 1990 года — секретарь ЦК КПСС, одновременно в 1987–1989 годах — первый секретарь Московского горкома КПСС (после отставки Бориса Ельцина).

(обратно)

51

Гавриил Харитонович Попов — председатель Моссовета.

(обратно)

52

Громыко А.А. (1909–1989) — политический деятель. В 1957 1985 годах министр иностранных дел СССР. В 1985–1988 — Председатель Верховного Совета СССР.

(обратно)

53

Оболенский Александр Митрофанович (родился в 1943 году) почти 20 лет проработал в Полярном геофизическом институте Кольского научного центра АН СССР: сначала старшим лаборантом, затем инженером, инженером-конструктором I категории. В 1987 году в своем институте в Апатитах организовал Добровольное общество содействия перестройке (ДОСП), был председателем Совета ДОСП. В мае 1989 года был избран народным депутатом СССР по Ленинградскому сельскому национально-территориальному округу. На I съезде народных депутатов СССР предложил свою кандидатуру на пост Председателя Верховного Совета СССР как альтернативную кандидатуре Михаила Горбачева.

(обратно)

54

Афанасьев Юрий Николаевич (родился в 1934 году) — политический деятель, доктор исторических наук, профессор. В 1990–1992 годах сопредседатель движения «Демократическая Россия». С 1991 года ректор Российского государственного гуманитарного университета.

(обратно)

55

Персик (персек) — первый секретарь ЦК ВЛКСМ.

(обратно)

56

Хусейн Саддам — президент Иракской Республики. Смещён в 2003 году.

(обратно)

57

Межрегиональная депутатская группа в Верховном Совете СССР выступала за радикальные демократические преобразования в стране.

(обратно)

58

Ненашев М.Ф. — председатель Комитета Гостелерадио СССР.

(обратно)

59

«Вокруг смеха» — популярная юмористическая телепередача. Родилась в застой — погребена в перестройку.

(обратно)

60

Мозоль — крестьянин.

(обратно)

61

Филин — милиционер.

(обратно)

62

Невзоров Александр — тележурналист из Санкт-Петербурга.

(обратно)

63

Кулюторный — культурный.

(обратно)

64

Царская конюшня — правительственный аэропорт Внуково-2.

(обратно)

65

Гонорея (здесь) — гонорар.

(обратно)

66

Беспартянка, бэпэ (б/п) — беспартийная.

(обратно)

67

Луну крутить — лгать.

(обратно)

68

Бэбэ — беспартийная большевичка.

(обратно)

69

Разъездная раскладушка — секретарша крупного руководителя, которая сопровождает и обслуживает его в поездках.

(обратно)

70

Разноцветный сук — светофор.

(обратно)

71

Нэп — наведение элементарного порядка.

(обратно)

72

Гнильторг — овощная база.

(обратно)

73

Бушевские лапки. Речь о куриных ножках, поставляемых из США в СССР. В 1990 году была прислана оттуда в качестве гуманитарной помощи партия этих куриных ножек.

(обратно)

74

Сольди — деньги.

(обратно)

75

Сидеть на струе — о поносе.

(обратно)

76

Курьезный инцидент произошёл в городе Медине (Саудовская Аравия). Молодые справляли свадьбу. Однако согласно местным традициям, они не видели друг друга до праздничной церемонии. Сразу после того как юноша впервые заглянул в глаза своей избраннице, он сказал: «Ты не та, на ком я хочу жениться! Я совсем иной тебя представлял. Прости, я развожусь», — и покинул свадьбу.

(обратно)

77

Язов Д.Т. — министр обороны СССР в 1987–1991 годах.

(обратно)

78

Персик (здесь от персек) — первый секретарь.

(обратно)

79

Чёрный коммунар — крестьянин.

(обратно)

80

Коротич В.А. — поэт, главный редактор журнала «Огонёк» в 1986 1991 годах. При Коротиче «Огонёк» из «заскорузло-вымирающего махрового застойного печатного органа превратился в самую авторитетную трибуну перестройки, в журнал мирового уровня, который, по опросам института Гэллапа, приблизился к рейтингу едва ли не самого популярного в мире».

(обратно)

81

Деревянная капуста — советские деньги.

(обратно)

82

Намёк на министра обороны Д.Язова.

(обратно)

83

Мамонты, черепа, чайники, духи — так в армии неофициально называют только что призванных солдат. Они ещё не приняли присягу. У них ещё нет ни прав, ни обязанностей.

(обратно)

84

Привоз — самый большой в Одессе базар.

(обратно)

85

Софья Васильевна — советская власть.

(обратно)

86

Дрын-бруевич — верный ленинец.

(обратно)

87

Примаков Е.М. — академик, председатель Совета Союза Верховного Совета СССР в 1989–1990 годах.

(обратно)

88

Дембельский аккорд (у военных) — срочное задание.

(обратно)

89

Тычинка — учительница биологии.

(обратно)

90

Бунгало — дом в деревне.

(обратно)

91

Включить звезду — начать капризничать.

(обратно)

92

Пестик — учитель биологии.

(обратно)

93

Звёздочка (здесь) — девственница.

(обратно)

94

Зверь — учитель биологии.

(обратно)

95

Заниматься онанизмом головного мозга — усердно зубрить.

(обратно)

96

Зверофак — биологический факультет.

(обратно)

97

Циферблат — лицо.

(обратно)

98

Отказка — отказываться от чего-либо.

(обратно)

99

Шомполитрук — человек сильной воли. Как правило, с погонами.

(обратно)

Оглавление

Вместо предисловия

I

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

Примечания

*** Примечания ***