Запись-ком на краю поля (запись полковника Франца Курта) [Владимир Иванович Партолин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Владимир Партолин Запись-ком на краю поля (запись полковника Франца Курта)

Он на «Дальнее поле» пришёл поздним вечером, один, втихую, после как в деревне все уснули, повально после бурно проведённого накануне дня с возлияниями и обжорством. Гостей нежданных принимали. Сидел у края грядки с чахлыми не обещающими урожая всходами, тошно, муторно на душе было до того, что ничего не хотелось, сдохнуть только. Но заставлял себя не расклеиться вконец, не забыть про свою истинную миссию на Земле, секретную, никто из его окружения о ней не знал. Он – председатель колхозного правления, но прежде являлся командиром роты спецназа в звании полковника. Впрочем, как оказалось на поверку, им и по сей день оставался, только рота его шесть лет как отстранена от несения воинской службы. Временно. До вчерашнего дня надеялся, год, ну два ещё оставаться в опале, а время придёт, отменят наказание и отбудут обратно на Марс, в полк. Наказание – дисциплинарное, как ему было доведено командованием, за побег с гауптвахты, но, как выяснилось вчера, не только. Оказывается, боевая операция под секретным грифом «миссия бин» не отменена, и всё сводилось к тому, что подходило время её, наконец, исполнения. А это требовало возобновления в колхозе воинских уставных отношений и нешуточных усилий в тактической и боевой подготовке, причём, без спецназовского снаряжения и оружия – в «ЗемМарии»* при аресте изъяли.

Посчитал до двадцати, облегчённо вздохнул, потряс плечами, уселся по-татарски, под себя подобрав ноги. До утра предстояло успеть начислить трудодни, подготовить разнарядки на работы, а главное сегодня надиктовать очередную дневниковую запись. Не просто отписаться каким-то там суточным, месячным или сезонным отчётом, а зафиксировать события последних двух суток. И ещё предстояло пересмотреть все предыдущие записи за то всё время, что пребывали в бегах. Что-то поправить, дополнить, или наоборот потереть. Фиксация последних событий и правки в прежних записях, так полагал, могли повлиять на дальнейшую его и роты судьбу. Поспособствовать как-то кардинальной смене ситуации в обитании на грёбаном острове посреди Тихого океана, облегчить те мытарства в дважды грёбаном колхозе, где буквально боролись за жизнь, перенося голод во всякий неурожайный год, практически ежегодно.

Предвестником неминуемых перестроечных событий были как раз те самые нежданные гости во главе с «менялой»** Зямой. Приплыли те прямиком из Руси в Антарктиде, неожиданно, с поручением вручить полковнику депешу от Коменданта Крепости. Меняла Зяма швартовался к причалу Отрадного всякий год как урожай был собран и предложен на обмен. «Глубокоуважаемого компаньона» – так только величал, ни полковником, ни председателем колхоза – в накладе, по его словам, не оставлял: сбор из огородной зелени, овощей, продовольственного топинамбура выменивал за соль и сахар, за кое-какие лекарства, за мелочи ещё какие-никакие. Били по рукам, выпивали после обильного застолья напосошок и Зяма отбывал, в спешке пока штиль у берегов. До штормов предстояло успеть и в других на острове колхозах «Мирный» и «Быково» совершить мен. «Смываются, пока мы не протрезвели, не очухались, не поняли, что обобрал до нитки, деляга», – всякий раз негодовал сокрушённо колхозный кашевар, один без помощников таская от причала на продсклад «скудный прибыток». Но нынче, на удивление, Зяма прибыл в неурочное время – весной, только-только грядки на полях вскопали и рассаду высадили. Свалился как снег на голову. С порога провозгласил себя гостем, да «не пустым, не халявщиком», а «товарищем с дарами глубокоуважаемым компаньонам». Так, с иронией, конечно, называл голытьбу колхоза «Отрадный» в посёлке Отрадное. С дарами – оно понятно, мена то не предвиделось, до сбора первой огородной зелени жить да жить. Только одни эти посулы менялы с порога – жмота известного: испытали на себе в побег на его паруснике из Руси – насторожило. Ну, а когда депешу вручал, с обращением «Товарищ полковник, вам пакет», нахлынуло предчувствие какого-то несчастья, неотвратимо предстоящего.

Он с редактурой в записях управился довольно быстро, больше времени, до полуночи почти, потратил на подробное освещение инцидента происшедшего утром за завтраком – после уже скоротечного, ночью, убытия парусника Зямы. Как оказалось – с наблюдательной вышки флажками отсигналили – не к берегам Мирного и Быково, а в открытый океан. «Назад Зяма в ЗемМарию смывается», доложил часовой.

Об инциденте в столовке изложил всё в точностях с подробностями. А прослушивал – уже на обратном пути в деревню – поразился: ведь, надиктовав концовку, гаджету дал установку обработать текст так, чтобы получилось что-то вроде трагической истории. Но… драмы не вышло. Получилось нечто невразумительное, тягомотное, местами абсурдное, с налётом даже комичного. Точно не приключенческо-героическое «с невзгодами жизненными и испытаниями невыносимыми» – как хотелось, задумано было и заказано редактору изначально. На выходе – «мыло сопливое» с примесью какой-то потехи. Намеривался переписать, шаг по тропке у околицы деревни замедлил, но, задавшись философским вопросом «а смысл?», решил оставить всё как есть. Кто, когда прочтёт эти его опусы. Попадут в службу безопасности «Сохрана Исхода»***, – засекретят и в архивы запрут. Рассекретят через поколения. И то только в случае если современники его самого и предки потомков выживут, да архивы сохранятся. Всё ведь шло к вселенскому краху, Армагеддону. К тому же, не поймут многого потомки те. Хотя бы того, что в оригинале те опусы не пером писались на бумаге, и не текстом набивалось на клавиатуре, или аудиозаписью сохранены. У него – «записи-ком»****. Создавались «комлогом»****. Специфика назначения гаджета воинская, отнюдь не гражданская, потому как делались в нём служебные записи, документы. Офицеру достаточно выдать в микрофон смысловую канву, узловые фразы, произнести ключевые слова, термины… и комлог самостоятельно составлял содержание записи. Причём, в заданной форме, например: приказа, рапорта, донесения, докладной записки, оперативного отчёта, прочего подобного. Сейчас-то, что у него приключилось? На Марсе перед отправкой на Землю, разработчик комлога вручил ему, офицерам и сержантам опытные образцы с просьбой испытать «в поле». Видимо он сейчас, будучи не досконально сведущим в технических характеристиках гаджета, оплошал: заказал узловые фразы, ключевые слова, термины составить «в нечто схожее с художественной прозой» – «мозгам» прибору военному, как оказалось, формы неведомой.

Он, разочарованный, сошёл с тропки и присел на корточки… сказал бы «под кустик», но ни дровинки, ни травинки на острове нет, один песок, да камень скальный. Сидел, думал. Противилось: «Ну, нет. Оставлять потомкам такое… этот сущий образчик графоманства нижайшего пошиба. Нет уж». А как дела сделав, вернулся на тропку, решился-таки на перезапись, но теперь без участия «бездушной машины». «Комлог использую, как обычный диктофон, надиктую рассказ, художественный». Некогда в юности увлекался, и получалось вроде неплохо. Времени до утра хватало с лихвой, потому, повернув назад к Дальнему полю, на ходу приступил…

…Прослушивал рассказ, поразился – речь его из комлога лилась, будто из уст профессионального чтеца-актёра, читавшего на радио литературное или театральное произведение. В «гробу» «Анабиозария Исхода»*****, ох, и наслушался – весь путь к Марсу во сне крутили.

_________________________________


Колхозная столовка занимает железнодорожный вагон-ресторан, в нём мы бежали из ЗемМарии схороненными в трюме парусника менялы Зямы. Использовался в числе вагонов обычных пассажирских в «атомных парниках» под «мисками»******: служили столовыми и бытовками для рабочих. Как и зачем целый железнодорожный состав попал на ледовый континент, где железнодорожным сообщением и не пахло, не Бог весть кому известно, разве что корпорации «Булатный трест», коя занималась снабжением и обустройством земмарийцев на континенте. В нескольких вагонах складировали и перевозили убранные в парниках овощи, вот, выдавая за таковой, и удалось погрузить вагон-ресторан на парусник, с нами беглецами.

В Твердыне, определяли роту на гарнизонную гауптвахту, два взвода, комиссара, офицеров и ротного старшину посадили по камерам, солдатам же третьего взвода мест не хватило. Их и меня, лейтенанта-медика, каптенармуса, повара, отделения разведчиков и оруженосцев разместили в этом самом вагоне-ресторане, в балансе парника переназначенного из рабочей столовой во временный филиал ГГ. Здесь и пищу готовили и питались, а в побег арестантская наша послужила нам надёжным укрытием от вертолётов альянса патрулировавших морские торговые пути. Несовременной постройки, если не сказать старинной, ветхий, теперь на острове вагон-ресторан заключили в импровизированный фундамент из камней – привалили к колёсным тележкам. Окна заделали парусиной и досками. На трёх дощечках вырезали клинковой резьбой «КУХНЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЁН», «ЗАПЕРТО ДО ЛУЧШИХ ВРЕМЁН», «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» и прибили к дверям тамбуров, их в вагоне-ресторане три. Один расположен по центру и разделяет вагон на два помещения – кухню и обеденный зал, которые ротный повар ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, работавший некогда поваром в московском ресторане «Арбат», сразу с иронией окрестил: «стряпная», «трапезная». Два тамбура с концов вагона – обычные, с упомянутыми вывесками «КУХНЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЁН», «ВХОД СТРАЖДУЩИМ».

Помещение центрального тамбура занято «раздаточной» с окошком выдачи пищи. Отметить надо, порции через это окошко не выдаются, разве что добавкой. Что случается редко. Несколько дней к ряду – это только по завершению сбора урожая. Ещё одним днём – в единственный праздничный в Отрадном день «День колхозника». Блюда в завтрак, обед и ужин(зимами не всякий раз, а вёснами только по дням рождений кого из полеводов) поступают на половину приёма пищи через проёмы в смежных с кухней и трапезной стеновых перегородках, арочных под самый потолок. Арка в трапезной расположена по центру перегородки, слева от неё раздаточное окошко и кухонная дверь в углу.

Накрывается обеденный стол загодя к приходу полеводов. Причём, не в трапезной, не в раздаточной, а в стряпной, прямо из кастрюль на плите. Наполняет глиняные жбаны и жбанки(в завтрак и ужин), солдатские походные котелки и кружки(в обед), кашевар Хлеб(позывной и прозвище Глеба Хлебонасущенского), самолично, помощников не держит; провинившихся солдат назначенных в наряд на кухню не пускал. Стол – он необычен, не какой-то там общий длинный для много-посадочного застолья. Вместо такого используется конвейерный транспортёр с обрезиненной лентой, несколько потрёпанной и зачем-то выкрашенной половой краской жёлто-коричневого цвета. Впрочем, в атомных парниках Твердыни всё этой краской выкрашено. Применялись такие транспортёры для погрузки ящиков с парниковыми овощами в вагоны, а те уже доставлялись в порт к причалу и грузились на суда в ряду морских контейнеров. У нас в вагоне-ресторане стрела транспортёра покоится на стоечном из металлического уголка каркасе с колёсиками, по обеим сторонам к которому приторочены скамьи из сварных труб и листовой стали. Этот «стол-нестол» Хлеб называет не иначе как «агрегатом». Уже сервированный, из кухни через раздаточную в трапезную выкатывается по вмонтированным в пол рельсам-швеллерам; возникает в проёме под аркой и катится, полязгивая болтовыми соединениями. А как займёт всю трапезную с конца в конец, стопорнёт между страждущими вкусить чего после изнуряющей прополки, всю дорогу бежавшими от поля к столовке наперегонки, теперь покорно поджидавшими трапезы, выстроившись рядами вдоль стен вагонных.

Трапезная освещена четырьмя по стенам плошками с плавающими в масле свечными огарками. Света добавляет украшение неприхотливого интерьера – камин, встроенный в стену посередине, и топившийся на том же что и в плошках масле с ворванью. Места за столом напротив огня самые в зиму желанные – потому как, и поешь, и согреешься. Кто в числе первых примчится и коснётся дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ», тому и занимать.

Никто кроме кашевара Хлеба, меня председателя, да завхоза на кухонную половину не вхож – потому как в подполье здесь устроен продсклад, где хранятся все колхозные припасы. Из материальных не густо – оно понятно, какие у беглых арестантов вещи. Из продовольственных – собранный урожай, вернее, «устаток» от сбора после сделки с менялой Зямой. Да «скудный прибыток» в углу.


В столовку я зашёл через тамбур кухонной половины вагона. Намеревался снять пробу с блюд завтрака, но кашевар Хлеб встретил с известием, что запозднился я, полеводы макароны по-флотски уже съели. Мне завтрак подать норовил тут же в кухне, сулил накормить чем-то особо вкусненьким, но я потребовал подать мою порцию в трапезную, со всеми поем. Хлеб, кивнув, пожаловался:

– На второе приготовил я, Председатель, кофе, вместо компота. Зяма, невидаль такая, расщедрился с барской чалмы. Но киселя затребовали, сидят, ждут.

«Киселя с утречка на завтрак? Да хрон им», – возмутился я про себя и потребовал, посторонившись и пропуская кашевара к двери из кухни в раздаточную,– Вперёд.

В раздаточной кивнул на красного цвета в белый горошек клеёнку, занавешивавшую сегодня арку в перегородке с трапезной:

– Обломилось от чалмы?

Располосованная на полосы, клеёнка свисала в арочном проёме и укладывалась концами на край ленты-столешницы агрегата. «Камзолы»******* из такой носило чиновничество среднего звена, да начальствующий состав офисов в атомных парниках – дорогой материал.

– Ага, от Зямы отломится, держи карман шире, – фыркнул Хлеб, – кок его корабельный, приятель мой, подогнал. И агрегат, увидишь в трапезной, накрыть хватило, – с умилением глядя на занавеску в арке, похвастался кашевар.

– Открой.

Хлеб вставил ключ вагонного проводника в замочную скважину, провернул, прислушался и подивился:

– Уснул, кажись. А то весь завтрак пронудил дай, да дай. Спрятаться в кухне, как-нибудь ночью, и там сдохнуть грозился, алкаш конченый. Странно как-то, осмелел вдруг, оборзел вконец, или допился «до белки».

«Камса» – понял я о ком сокрушался кашевар, только он, колхозный фельдшер, так с переливным посвистом храпел. До сего дня ни чем таким не грозил, вообще ни как не бунтовал. Я налёг плечом на дверь и, ступая в трапезную, впечатал пьяницу в угол.

– Председатель, я за макаронами, через минуту подам! – тут же заперся на ключ кашевар.

По мере привыкания к полутьме, я всё явственнее различал на красном среди россыпи белого гороха солдатские котелки и кружки. «Ляпота», – похвалил я кашевара, снял и повесил плащ-накидку на гвоздик в углу. Завесил храпевшего фальшиво фельдшера Камсу. Тот узнал меня, потому и притворялся, выводя рулады с пузырями под носом.

Жар от камина и тепло из кухни добавляли духоты воздуху и без того в трапезной тяжёлому. Принюхался. Обычную вонь резиной и камсой сегодня разбавлял душок просроченной тушёнки. А что другого ожидать от даров менялы в чалме. За застольем Зяма хвастался: тушёнку выменял у волков-копателей, те на бывшей территории Германии нашли под землёй стратегические запасы Третьего Рейха, тушёнку из мяса морской черепахи. Банки кашевару доставил юнга, с поклоном от корабельного кока и презентом «достопочтенному приятелю и земляку дорогому». Оба повара – белорусы, единственные по национальности, и в составе роты, и в команде Зяминого парусника. Потому и сдружились накрепко. У них, я об том знал, тайная мечта, уйти в отставку и на пенсию, отбыть в родную Беларусь и найти-таки захоронение «Капитана бин Немо»********. Нет, не с тем чтоб «станцевать на могилке», у них желание и действия покруче – с присядкой и поливом. Тушёнку и растворимый кофе малец принёс завёрнутыми в кусок клеёнки, которой, располосовав на полосы, и украсил кашевар стеновую арку. БОльшую радость Хлебу доставил и благодарность приятелю вызвал целый рулон этой же клеёнки. Раскатав её по ленте агрегата, котелки и кружки расставлял с огорчением – портил такую красоту.

На мой приход и возню с Камсой полеводы внимания, казалось, не обратили. Хлопцы бросали на пальцах кому допивать колу из остатков вчерашних гостинцев от менялы. Мужики потягивали из кружек чай – чифирили. Оно понятно, за здоровье Зямы, такую роскошь доставившего; пили сосредоточено и без лишних разговоров.

За агрегатом все сидели без бушлатов, но обутые в рыбацкие резиновые боты, что меня возмутило: моё требование разуваться в тамбуре до сего дня безукоризненно выполнялось. Что ослушались председателя колхоза, конечно, возмущало, но вывело из себя то, что сапожными отворотами, вечно замызганными на работах в поле, елозили сейчас по дощатому полу, всегда добросовестно выдраенному кашеваром до безупречной чистоты, к тому же, непременно навощённому свечным воском до лоска. Где только брал столько воска. Подозревал я, что экономил Хлеб на Зяминых сладостях, на той же коле, чтоб выменять у ребятни из соседней деревни Мирное свечные огарки. Рвению кашевара я благоволил, ставил в пример, но чистоты в спальном бараке у полеводов как не было так и не появилось, потому-то я однажды и потребовал в сердцах не только в тамбуре бушлаты оставлять, но и боты скидывать.

Несколько мест за агрегатом под аркой пустовали. Ухватившись за ручку потолочного люка, я перемахнул здесь через котелки с кружками и подошёл к камину. Грелся у огня и прихлёбывал из жбана, стоявшего и всякий раз меня поджидавшего на каминной полке. Собрался было гаркнуть «почему в ботах» – по-председательски мягко, чтоб не сорваться на тон полковничий – как услышал:

– Ротный, товарищ полковник, да сколько нас испытывать будут?!

Я поперхнулся. Вытер рукавом губы и повернулся на голос – спрашивал бригадир Кабзон, бывший старший сержант Кобзон, заместитель ротного старшины.

– Ведь проходили ж, четыре раза в году до кампании на Землю… Натерпелись! Красные канавы в печёнках сидят. А норы в кораллоломнях… четверых бойцов потеряли. И каких бойцов! Воинов! «Земляков»*********, не «небёнов»*********, салаг этих. И на тебе, теперь здесь на Земле, в колхозе, «Испытание»**********

Звеньевой Селезень, сидевший ко мне спиной, крутнулся на скамье и разорвал надвое по груди тельняшку.

– А мы, разведка! Неделями по червивым лазам ползали, света божьего не видели. Да в них, в норах, в сравнении с этим грёбаным островом – рай! Ты, ротный, уверял нас, что год только на острове покантуемся. Отдых сулил пополной, с фруктами и овощами от пуза, а что едим?! Драники из топинамбура обрыдлого. Посмотри, как от пюре зубы оскоминой скрутило!

Селезень осклабился.

Я поставил жбан на полку.

Со времени как топинамбур составлял львиную долю колхозного урожая, стал основным продуктом в годовом рационе, ни кто на здоровье не жаловался, но все как один маялись зубами. У половины полеводов передние резцы удлинены чуть ли не на четверть, торчат – губы разверзлись. У другой половины, наоборот, втянуты в рот под язык и нёбо. Одни – оскаленные, злые, как звери, слова не вытянешь. Другие – с губами в ниточку, молчат, как рыба об лёд. А заговорят, ни разобрать о чём. У меня ни один не оттопырился, ни изо рта, ни в рот, попросту передних нижних нет в наличии – протез съёмный, бюгель, «челюсть». Как и мне, так же свезло только завхозу, Кабзону, да землякам – из тех, кто тоже с «челюстями». В расчёт не берётся фельдшер Камса – у него, кичился этим, зубы настоящие «с нуля выросшие» по экспериментальной пока технологии, апробироваемой китайскими учёными в Метро на мышах, завезённых в Анабиозарии Исхода. Если я катастрофу с зубами списывал на топинамбур, Камса уверял, что причина кроется в употреблении островной ягоды подмешиваемой в пюре, росшей на Дальнем поле вместе с топинамбуром.

Ответил я с подчёркнутым спокойствием – по-председательски, подавив полковничий рык:

– Забыл, бригадир, последний приказ по взводу? Здесь не лагерь с воинским подразделением, а деревня с коллективным хозяйством, колхозом, словом. Ты не старший сержант и не зам ротного старшины, а старший бригадир. Я – не полковник, не ротный, а председатель колхозного правления. Обращаться ко мне должны «господин председатель». Кличете Председателем, я не против, обращайтесь и зовите так. А ты, звеньевой, свой гонор разведчика и ефрейтора оставь, тельник подбери и почини. Насчёт Испытания… Полагаю, годы на острове нам зачтутся экзаменом на выживание. Думаю, прорвёмся: серьёзных эксцессов не было, надеюсь и впредь не случаться.

Мужики зашумели:

– Испытание – столько лет?!

– Каторга это, а не экзамен!

– Испытание одним только составом третьего взвода, да ещё и в отсутствии комиссара роты – не по Уставу!

– Спасибо «Науськивателю»***********, от него узнали!

– А мы, оруженосцы, – встал из-за стола мужик по прозвищу Хромой, – чалимся здесь одни без офицеров, без оружия. Поди, в полк на Марс вернулись, кайфуют там. Роту за что арестовали?! Позорный для спецназа арест – «сохидами»************ задержаны! У меня этот остров, этот колхоз, эта столовка… воо-от где – Хромой провёл пальцем по шее – сидят! Под арестом, хоть и под сохидским, куда лучше! На губе сидели бы себе потиху, пока не улеглись бы бзики у политиков. В парнике, в тепле сидели, бабы огурцами подкармливали, мухи не кусали. Так нет, забрала нелёгкая – бежать на остров посередь Тихого океана надоумила. Зяму с его парусником подогнала на погибель нашу. «Компаньон уважаемый» – деляга и жмот, каких свет не видывал!

Причитания Хромого, русского сибиряка и бывшего, как отмечалось в «личном деле», музейного работника, краеведа, меня в конец вывели из себя. Во рту пересохло, в горле першило, в «сушняк» после отмеченных праздников так не бывало. Схватил с полки жбан, отпил большим и звучным глотком.

Арестовали роту сразу, как только приземлились на аэродроме ЗемМарии и вышли из шаттла. Узнав – уже после как покинули «Звезду» и преодолели почти четверть пути к Земле – о возникшем политическом кризисе в марсианском правительстве и в межпланетных отношениях, я этого ожидал, и, следуя инструкции, сопротивления приказал не оказывать. Дух перевёл и перекрестился, когда увидел, что роту встречали отнюдь не гвардейцы гарнизона Твердыни. Те маячили в окружном кольце по периметру посадочной площадки, топтались по морозу в валенках и тулупах белёных, с калашами наперевес. Принимала нас у трапа гвардия Сохрана Исхода, сохиды. Все в штатском чёрном, без оружия. Означало сие одно, Командующий ОВМР на Марсе в курсе нашего задержания и приказ его один: действовать согласно инструкции – подчиниться. Я, чтоб не потерял лица, подыграл ему, облегчил генеральскую душу: на требование зачехлить оружие, снять экзоскелеты и деактивировать доспехи, дал команду отстегнуть у автоматов «рожки». Демонстративно, с показной издёвкой выщелкали патроны сохидам под ноги. Те невозмутимо и достойно ответили, по инструкции как положено: отвернув на стороны полы своих чёрных пальто на меху белого медведя, показали в кобурах до колен по два воронённых «кольта сорок пятого калибра». Хрон знает, чем бы всё кончилось, если бы на трап не взошёл пожилой сохид в обычной шляпе рейнджера, без опушки из куницы на полях, как то у сослуживцев. «Капитан Смитт, – представился, ткнув рукавицей в георгиевскую ленту на шляпе, – Полковник, с сего момента задержание роты для выяснения обстоятельств и цели прибытия с Марса на Землю заменено на арест с разоружением». Проговорил сипло, с парком сквозь шарф под носом. Спектакль дан. Солдаты в оцеплении хлопали двухпалками по прикладам «калашей», гвардейцы застегнули перекидки на кобурах, оправили пальто, и я отдал команду: «Сложить оружие и броню!». У нас с капитаном возникло, как и ожидалось, полное взаимопонимание; требовали того, конечно, и Устав с Присягой, и инструкция, но и благоразумие выработанное сторонами на опыте не одного года. За выходку мою, я был уверен, особо не накажут, под трибунал не отдадут, понизят разве что в звании. Побег – знал, мне его устроят, это как заведено в таких случаях – с рук не сойдёт, накажут, но только меня одного, зачинщиков и пособников даже не арестуют. Беглецов вернут на губу, а вскоре и отпустят, на Руси дармоедов не держали, резонно, будучи уверенными в том, что из марпехов огородники на работах в атомных парниках никакие. Уже хотя бы потому, что небёны ступали по огуречным грядкам с опаской, а испробовав огурца, утверждали, что марсианский коралл цвета огурца вкуснее. Земляки, те тазиками пожирали, но тяпки в руки брали с другого конца – что тут скажешь, горожане все дохронные. Промысловиками, скажем, заделать поостерегутся – это ж, чтоб Антарктический криль в океане вылавливать, на суда рыболовецкие посадить надо, инструмент шансовый дать. А это что? C концами всё уведут. Что сапёрка, что багор в руках спецназовца – всё едино. Случилось, как и ожидалось – мы бежали. Правда, составом только одного взвода. Два оставались на гарнизонной гауптвахте – что тоже резонно: кому из крепостной гвардии грезилось сидеть на губе, да и начальнику гауптвахты нарушители Устава, их одни и те же «морды», до чёрта устыли. А марпехи, хоть и из спецназовцев, они марсиане, покладистые, и пайками, привычными из кораллов цвета съестного, их время от времени снабжают с Марса. Не объедают. В побег на нашу удачу в океане штормило, потому вертолёты альянса патрулировали редко. Через тройку недель причалили к острову «Бабешка». Встретили нас островитяне радушно. Президент местного государства Пруссия признал нас политическими беженцами, предоставил вид на жительство и отвёл нам на постой пустующую деревню, в которой взвод и обосновался полевым лагерем. То, что новые жители Отрадного не простые беглые из Руси, а воинское подразделение, выдавали переименование деревни в «полевой лагерь», использование башни водокачки на околице села под лагерную наблюдательную вышку с часовым, а так же матросское обмундирование. Правда, носили форму срамно: без брюк-клешей, портупей и шнурков – на гауптвахте переодели, последние изъяли. Ходить на работы в трусах, тельняшке с бушлатом, в матросских «прогарах»************* не зашнурованных оказалось проблемой: хохот и улюлюканье баб со сторожевых вышек соседних деревень Мирное и Быково ударному труду отнюдь не способствовали. Зяма выручил: последующим своим приходом на Бабешку предложил сменять прогары на «боты»*************. К тому времени я, после года прожитого впроголодь, крепко взялся за поднятие в Отрадном колхоза, поэтому согласился. В прогарах в дождь, в слякоть, на прополку не находишься. К чести Зямы и восторгу марпехов, уже к тому времени колхозных полеводов, достались нам рыбацкие сапоги чистой литой резины – мужики признали «ещё советской» – на резиновом же протекторе «в кубик». Отвороты голенищ расправил по «помидоры», и садись на грядке полоть – сухо, тепло.

Я был уверен в урегулировании очередного политического на Марсе кризиса и в потеплении межпланетных отношений, ждал скорого приказа Командующего ОВМР вернуться в Крепость(так только, вторым названием, называл Твердыню). И всё же, прежде того ожидал прибытия на Бабешку офицеров 3-тьего взвода, а так же ротного старшины – места в столовке во главе агрегата им отвёл. Но явился только ротный медик, лейтенант Комиссаров. Его накануне нашего побега переместили на гарнизонную гауптвахту, присмотреть за прихворнувшим сержантом. Трап ещё к борту не приставили, лейтенант сбросил мне на причал пакет с депешей от Коменданта Крепости. Я тогда счёл, с парусника не сошёл в надежде вернуться в Русь, после узнал, что медик был в обычном своём состоянии – пьяным, и побоялся оступиться на сходне. Пакет содержал распорядительную записку, в ней лейтенанту Комиссарову предписывалось остаться на острове, в гарнизоне с довольствия снят. Но это так, к слову, в депеше была приведена копия послания Командующего ОВМР Коменданту Крепости, в которой просил задействовать опальную роту на сельхозработах в атомных парниках Руси. Что-то там, в ледовых штольнях, под куполами-ПпТ делать – выращивать овощи, заниматься прополкой, поливом – марпехи с Марса, понятное дело, не умели. Родились-то на «Звезде», на этом искусственном орбитальном спутнике Марса провели детство, отрочество и юность. На тверди марсианской, на Уровне в местах, где коралл пищевой выращивают, были разве что пару раз с экскурсиями. А в Метро, где коралл рубили в кораллоломнях, побывать пришлось уже в бытность курсантами военного училища – выпускной экзамен держали. Как добывают, выращивают и убирают коралл, только в кинохронике видели, а уж о том, что и «на планете дедов да отцов», в ЗемМарии, что-то там выращивают из съестного, слыхом не слыхивали. В парники, «дабы форму спецназовца не потеряли», нарядили стараниями Командующего – с тем ещё, чтоб «белка» набраться(в огуречнике всяких червячков-паучков до чёрта), тех же огурцов, зелени всякой натурально-земной поели вдоволь и в полк на Марс вернулись с «жирком микроэлементов и витаминов», так необходимых организмам небёнов и земляков на «Звезде». Содержание же самой депеши таково: «Президент Пруссии просит оказать содействие в восстановлении разграбленного пиратами колхоза, что в деревне Отрадное, где вы стали лагерем. Рота ваша, вашими, кстати, стараниями отстранённая от несения службы, по-прежнему под надзором гвардии СИ. 1-вый и 2-рой взвода здравствуют на гауптвахте – днями на шконках лынды бьют. На грядки к огурцам я их не допустил, упаси Боже, хрона им. Шлют 3-му взводу пламенный привет с пожеланиями всласть потрудиться на крестьянском поприще. Словом, 3-тий взвод в бегах на Бабешке, в Отрадном, на земле колхоза «Отрадный», а посему заняться благим делом восстановления хозяйства судьба выбрала вас. Командующий ОВМР осведомлён. Успеха, полковник. Кстати, сохиды против вашего побега ничего не имеют, во всяком случае, мер по поимке и возврату в Твердыню не предпринимают. Арестанты в бегах – это, конечно же, нарушение их инструкции, но, похоже, капитан Смит голову застудил-таки, в шляпе без меха. И слава Хрону – в шутку говоря».

Пять долгих лет минуло, и… сегодня выясняется, что сельхозработы не столько отбывание срока в опале, сколько ещё и Испытание – экзамен на выживание, которым финишировало каждый раз всякое учение в боевой подготовке. У камина пил из жбана, почему, услышав вопрос старшего бригадира, поперхнулся киселём – понял, что полеводы, как и я, ночью, об том тоже прознали. И, как выяснялось, от самого Науськивателя. Что совершенно недопустимо, потому как должность того засекречена, он один в роте мог знать о времени начала и конца Испытания. Заданием Науськивателя было провоцировать эксцессы среди испытуемых, а обязанностью – держать язык за зубами.

– А Чонка?.. – подал голос кто-то из разнорабочих. Я их, японцев, к тому же братьев-близнецов, не различаю, узнаю только тучного увальня по фамилии Тонна-ко и прозвищу Тонна.

– Не спецназовец, денщик вольнонаёмный, – выкрикнул второй из братьев.

– Ростом не вышел, здоровьем обделён – вторил третий.

– Слабенький китаец, однако, – заключил четвёртый.

– Почём зря мучается, болезный! – подхватил Хромой, их звеньевой.

– Мучается?! – взорвался-таки я, – К вашему сведению, это он в сговоре с начальником гауптвахты, а не Зяма, устроил нам побег из Крепости. Ни кто его не держит, может убираться с острова, меняла китайцу на судне место найдёт! Почему обуты?! И что здесь Камса делает? Я что приказал?! Разуваться, оставлять боты в тамбуре! Смердючего фельдшера не подпускать к столовке! Будет Хлеб за порядком следить? Или мне ему половник на мотыгу заменить?

Мужики не унимались:

– Каторга!

– Заточили нас на острове!

– Да лучше по норам Метро месяц проползать, чем здесь неделю прожить!

– Легче в кораллоломнях коралл рубить, чем здесь в поле полоть!

– Там шытнеэ, во вшяком ш-учае, – вставил кто-то реплику.

К землякам присоединились осмелевшие небёны:

– Мы здесь состаримся, не познав любимых и отцовства.

– Пашем на какую-то Пруссию! Родина наша – «Звезда»!

– Науськиватель известен, а кто «Соглядатай Испытания»**************!? Выходи, покажись! – встрял Селезень.

– А ты не знаешь, что Науськиватель даже не знает, – съязвил кто-то из земляков.

– Да поштигает гогда Камша швой медха-ат?!

– Товарищ полковник, вас не было, лейтенант заявился, – блеванули.

– Деды – цветочками чифирными, салаги – черепахой духмяной, – уточнил Кобзон.

– Киселя хотим!

– Прикажи Хлебу выдать, трубы горят, – ссутулился на скамье и втянул голову в плечи Селезень.

Галдёж в столовой случался не раз, но то по пьяной лавочке в какой либо из дней по случаю дня рождения кого из колхозников, да в праздничный день «День колхозника», в которые добавку в столовке выдавали, и она быстро кончалась. Чтобы вот так в обычный будний день, с похмелья за завтраком, да ещё с требованием подать киселя вместо компота – до такого пока не доходило. С забиравшей меня яростью перекричал всех:

– Какие деды, какие салаги, какой товарищ полковник?! Это что?! Бунт?!

– Да… кагой гунт… недо-ол-льство… г-м… проявляем, – пробасил с полным ртом и шумно сглотнул Силыч, земляк-мужик ровнёхонько вдвое выше ростом, больше по весу и габаритами толстяка Тонны. Он, прапорщик, ротный каптенармус, теперь заведующий хозяйством и моя правая в колхозе рука, сидел в торце стола, подпирая спиной входную в трапезную из тамбура дверь. Табурет, единственный здесь предмет из «правильной» мебели, под зад великану, когда тот последним входил в зал, выдвигал из-под агрегата кто-нибудь из четверых разнорабочих, японцев-близнецов, усаживавшихся на скамьи тут же по сторонам. Тот, чья была очередь проделать это, ел спокойно, без опаски, не зажав котелок меж колен, как его трое братьев.

– Помолчал бы, завхоз, – урезонил я Силыча. – Или будешь накалять обстановку? Не ты ли Науськиватель?

– А это как выгорит, Председатель. Науськиватель – да, я. Но вступил в должность эту со времени прибытия на остров Камсы, он назначение доставил. А назначенец штабной – ваш зам по тылу, на губе сидит. Вчера Зяма напоил, я и проговорился кому-то. К побудке все уже знали. Хлеб, кажись, один до сих пор не знает, высыпался у себя на кухне после как земляка-приятеля драниками попотчивал, с кисельком. Разрулить как-то надо, ситуэйшен, товарищ полков-вв, виноват, председатель правления. Председатель, слушай, мужикам и хлопцам на работы в поля идти, какие теперь из них полеводы – в обиде и без опохмелки. Киселя бы, прикажи Хлебу.

Мужиков и хлопцев можно понять – действительно, обидно должно быть им. Они согласно последнему по взводу приказу четыре года как не старослужащие и не новобранцы, не солдаты подразделения спецназа, а полеводы товарищества коллективных хозяйственников. Их лишили фамилий и имён! Зваться, дабы не трепать чести марпеха ОВМР, теперь вменялось своими школьными или курсантскими прозвищами и кличками, не возбранялось даже оперативными позывными спецназовца. Их лишили формы, воинских званий – доблести марского пехотинца, способности оставаться кумирами в глазах детворы, любимцами женщин, героями у девушек на «Звезде». На бирке в изножье гамака было прежде написано, например: «Ираклий Кобзон, старший сержант, заместитель старшины роты», переправили на «Кабзон, зам. председателя колхоза, старший бригадир, бригадир первой полеводческой бригады по совместительству». Обращаться к нему теперь были обязаны не «товарищ старший сержант», а «мужик». «Мужик» – если старослужащий из земляков, и «хлопец» – если новобранец из марсианских небёнов. Предписывалось: отделения взвода переименовать в бригады; разведотделение и отделение оруженосцев – в звенья; повара – в кашевара; каптенармуса – в завхоза; офицера медслужбы – в фельдшера; комроты – в председателя колхозного правления. Казарма переиначивалась в спальный барак, медчасть – в больницу, каптёрка – в продсклад, столовая – в столовку, гальюн – в нужник. Наконец, КП(командный пункт; совмещён с закутком спального барака, бывшим офицерским притвором казармы) указывалось так и оставить «КП», но считать теперь «колхозным правлением». Наблюдательная вышка с часовым и дневальный у тумбочки в спальном бараке тоже не поменялись. Смирились с судьбой, пять лет пахали, сеяли, пололи, ан нет, – по-прежнему являемся воинским подразделением спецназа ОВМР, главное на поверку, вовсе не опальным в бегах, потому как держим экзамен на выживание. Узнаём о том от самого Науськивателя Испытания. А тот, и Соглядатай также, назначались лично начальником Генштаба ВС Марса, в строжайшей тайне. Уже только одно их раскрытие могло обернуться провалом Испытания. С другой стороны, только их раскрытие и могло спасти положение. Наускиватель известен, оставалось вычислить Соглядатая, а там договориться и заснять для отчёта штабным «кино». Я – продюсер и режиссёр с некоторым опытом.

– Шаного шуда, я эму ма-ыгу в г-отку за-ыхну!

– Что он сказал? – спросил я.

– Штабного сюда, я ему мотыгу в глотку запихну, – перевёл мужик, сидевший ко мне спиной в почтительном полуобороте. Он по штату в роте порученец при комиссаре, ныне же в колхозе значился бухгалтером и выполнял комиссарские функции ротного священника. В полку чемпион в марш-бросках с полной выкладкой, а уж добежать первым до дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» и занять место у стола против камина, ему не составляла трудов. Фамилия его Батюшка, позывной в спецоперациях был также «Батюшка». Зубы у него скрючило в рот, но говорил внятно.

Я взял с полки жбан отпить, но тот оказался пустым.

– Хлеб, жбан пуст!

Возмущение в столь открытой форме, понимал, просто не уляжется – Испытание не по Уставу это не нехватка добавок за ужином. Потому я растерялся и прикидывал, как поступить. От тех пяти-шести глотков, что успел сделать, во рту вязало. В боку закололо, зубы сводило. Из желудка всё, что съел вчера за ужином и ночью в закутке, просилось наружу. Настроение – удавиться только, а тут ещё этот бардак, на который дОлжно реагировать не хотелось, но необходимо было. Только как? Колхозники – не марские пехотинцы: не прикажешь пасти заткнуть и сдать просроченную тушёнку кашевару в котлеты.

В раздаточное окошко высунулся Хлеб со жбаном в руке, попросил Кабзона, крайнего из сидящих за столом, принять и передать Председателю. Старший бригадир протянул посудину бригадиру напротив и тот ловко, на манер «штампа» в американских вестернах, запустил жбан по скользкой клеёнке; Селезень изловчился поймать и поставить на каминную полку. Но выпить киселя мне расхотелось.

Напиться не дали, нервы сдавали, и я поспешил убраться из столовки. Силыч не пропустил. Опустив низко голову и вальяжно прислонившись загривком к тамбурной двери, он усердно тянул через коктейльную соломинку(Зямин презент к коле) из котелка. Я отметил, посудина была чья-то из братьев-близнецов, и в соломинку Силыч пытался втянуть спагеттину. Делал вид, что не заметил моего порыва к выходу.

Хотел я подхватить пальцем макаронину и разложить по необъятной Силычиевой лысине, но тут встрял Камса. Фельдшер рванул ко мне из-под плащ-накидки с проворностью ему не присущей, пал на колени и под табуретом завхоза прополз на мою сторону агрегата. На ноги поднялся под самым у меня носом. Так близко, не то, что стоять, подойти боялся, а тут осмелел, в глаза даже глядел. А разило от его медхалата вблизи, не выразить как. Силыч, я знал, опускал фельдшера нагишом в ванну с тёртым и прокисшим топинамбуром, и пока тот руками и ногами взбивал надранку, медхалатом укрывал бидон с брагой. Мне лейтенант Комиссаров не нравился уже потому, что в роту был зачислен против моей воли. В побег, думал, избавился, не вышло.

– Чего надо, соколик? – спросил я и заложил руки за спину, зачесались.

Раздражали меня, и зуд в кулаках, и вонь камсой, но больше того хилая грудь и мягкое брюшко под медхалатом, Камсе размера на два бОльшего, с одной уцелевшей пуговицей на уровне между пупком и пенисом. С высоты своего роста я узрел сморщенный «бугорок», с ракушкой схожий, без волосяного почему-то оформления.

– Опохмелиться, – ответил фельдшер. С таким апломбом, будто его «опохмелиться» означало удачу в поиске могилы Капитана бин Немо.

Отрыгнул. Безудержно икая, обошёл кругом, цепляясь за мои плечи – растоптал последнее моё терпение. Облапил мне шею, спину и, малый в росте, застрял подмышкой. Высунул голову с угрозой:

– Прикажи Хлебу киселя налить, а не то… Прикажи, а… Халат постираю.

И я сорвался.

Но кулак мой врезался не в челюсть Камсе, а в лоб Хлебу. Кашевару в раздаточном окошке, должно быть, Кабзон рассказал о моей угрозе заменить половник мотыгой, вот тот и поспешил ко мне с оправданиями. Из раздаточной ринулся в трапезную, пробежал вдоль агрегата и прополз, как давеча Камса, под табуретом завхоза, а подымался на ноги, напоролся на мой хук.

Подброшенный ударом снизу, Хлеб машинально подхватил под микитки Камсу.

Я перестарался, отбросило их прилично, падая, оба налетели на Силыча.

Завхоз с макаронами на лице, кашеваром и фельдшером на животе поднялся из-за стола и отпрянул в угол. Бедолаги попадали на табурет, с табурета на пол, и уложились – Хлеб на спину, Камса сверху.

– Председатель, а кто у нас члены колхозного правления? Переизберём. Мордобойства больше не потерпим! Посмотри, какой бутерброд сотворил, камса на хлебе, – призвал меня к ответу старший бригадир.

Раздражение и зуд в кулаках пропали, уступив место хладнокровному расчёту мастера единоборств. Правда, бороться предстояло не одному против одного. В моей ситуации оставалось безвыходно войти в «темп-раж» и вмиг положить разом всех до единого бойца. Но всё же совладал с собой, сосчитав до двадцати. Успокоившись, вернулся к каминной полке, напиться, наконец. Губ не замочил, как услышал:

– Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… в грабу ведал… в белый къяйсовки.

Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза.

Был Чон Ли китайцем маленьким, щупленьким. Видел я его редко, потому как тот часто болел, лежал в больничке там и столовался. В строй на поверку не являлся, на прополку его не брали. Китайца отличали два крупных передних резца, прямых, чуть вперёд под губой выдающихся – как у братьев-японцев и у мультяшных зайцев. Резцы ослепительно белые среди зубов желтоватых – это с неоспоримой очевидностью выдавало то, что Чон носит съёмный протез-пластинчатый. Впрочем, ни протеза, ни зубов верхних обычно видно не было – спрятаны под боксёрской капой, которую вынимал изо рта только когда ел. Потому, наверное, и молчаливым слыл, я только сейчас определил, что на русском говорит с таким жутким акцентом. В колхозе служил истопником. Не знаю уж, как и за что в Мирном у рыбаков добывал ворвань и сушёную рыбу, коими топил камин. Плошки заправлял какой-то особенной китовой ворванью – чадили не сильно. Загодя, с кашеваромприходил в столовку, зажигал светильники в кухне и трапезной, разжигал камин и усаживался за окошком в раздаточной, сам здесь ел и полеводам добавку накладывал.

Что сделал я. Поставил жбан на полку, подобрался и прыгнул.

Запустил руку сквозь клеёнчатые полосы в раздаточном окошке, и, схватив за ворот гимнастёрки, выдернул китайца в трапезную, поднял перед собой.

– Комиссарова и Хлебонасущенского не тронь, – толи пригрезилось, толи взаправду пригрозил мне истопник. Позывными и прозвищами Чон Ли ни кого не называл, только по фамилии полной. Решил, что вообще послышалось: сказано даже без намёка на акцент.

Дружбаном, ни первому, ни второму Чон Ли не был, но завсегда помогал Камсе выпросить у Хлеба дополнительную порцию киселя, свою отдавал. Фельдшеру благодарен был не только за лечение, но и за офицерское полевое обмундирование принятого от лейтенанта в подарок и теперь носимого вместо ханьфу, традиционного костюма уханьцев Китая. В этом национальном одеянии из тонкого шёлка китайцу на острове с нещадными ветрами было не выжить. Лейтенантские галифе с гимнастёркой(на гауптвахте медику оставили, не нашлось офицерского морского обмундирования малого размера) носил под штормовкой, ослушавшись моего приказа по взводу, ещё до «гражданки», погоны с бушлатов всем спороть, дабы не срамить спецназ ОВМР будучи без портупей и обутыми в прогары без шнурков. На ослушание истопника я никак не отреагировал: китаец был лицом гражданским, в личном составе роты не числился даже вольнонаёмным, как японцы-оруженосцы. Мои, комроты, после председателя колхоза, личные распоряжения исполнял, истопником был справным, и ладно. Комиссаров же облачился в медхалат. Зимой накидывал поверх длиннополую офицерскую шинель, шапку без завязок в «ушах» не снимал и летом. Медхалат у фельдшера на удивление оказался настоящим, дохронным, из редкой ноне на Земле хлопчатобумажной ткани, ослепительно белым – но то ненадолго.

В вытянутой перед собою руке я пронёс истопника через весь зал к выходу, намеревался вытолкать в тамбур – прочь из трапезной, чтоб своими пятью копейками в гомоне полеводов не усугубил их бунтарский настрой. Но Силыч, снова присевший на табурет, и Камса с Хлебом на полу вповалку, остановили мой порыв, преградили мне путь. В замешательстве, я свободной рукой врезал китайцу подзатыльник, но тот увильнул от затычины, пригнув голову. Шлепок пришёлся… по лысине Силыча – завхоз наклонился стащить Камсу с Хлеба. Я не сразу сконфузился, потому как опешил: китаец пропал! За шиворот гимнастёрки держал на весу, Чон ногами в воздухе сучил, мне нос уголком лейтенантского погона оцарапал, и вдруг не стало – исчез.

Силыч отшвырнул фельдшера в угол, поставил кашевара на колени и руку ему, чтобы не повалился на пол, уложил в дверные засовные скобы-крюки. Хлеб во время готовки на кухонной половине закладывал в те крюки обрезок двухдюймовой трубы – от «страждущих вкусить чего» до времени на засов закрывался. Рывком содрав с необъятного торса тельняшку, стерев с лысины и лица макароны, великан поднял голову и впялился в меня.

Камса не упускал момента: подполз, обнял кашевара и заканючил:

– Дай. Ну, дай.

Силыч поднял фельдшера за шкирку и швырнул назад в угол. Пригнувшись под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной, положил на пустующую цветочную полку. Проделал все это невозмутимо медленно, как бы нехотя и не сводя с меня глаз.

Прапорщик Силантий Лебедько – человек необычайного роста и богатырской силы, один мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать: ему бы только перехватить противника поперёк талии, с руками в хвате, и оторвать от ковра. Он одного со мной возраста, как и я, носит зубной протез, такой же бюгель, в точности по конструкции, числу резцов, клыков и примоляр на дужке. Однажды, случилось то за праздничным застольем, прапорщик, утеряв свой в оливье, попросил мой, «закусить». Двумя годами раньше, до Хрона ещё, на армейских ученьях в схватке моих разведчиков с застукавшими их бойцами хозвзвода противника, мне удалось проредить ему нижние зубы, так другим днём в тире на татами он, скрутив меня болевым приёмом, пальцами повыдергивал мои. Зубы те шатались: я надысь лбом метил прапорщику в нос, а попал в лоб – бычьей кости, как оказалось. К счастью, тогда мои верхние зубы спас каучук застёжки ремешка от каски, сползшего с подбородка под нос.

Силыч языком отщёлкнул свой бюгель и положил на полку к очкам, дал тем самым понять, что быть драке, а не обычной разборке «потешной», какие случались в казарме после отбоя. Однажды я застал роту за потасовкой и показал, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино герой, поверженный в челюсть мастером каратэ, встаёт с пола, как ни в чём не бывало, с царапиной на лбу и ухмылкой на устах.

Всё время моих гляделок с Силычем полеводы оставались на местах, за происходящим наблюдали настороженно, переглядываясь молчком.

Камса из угла прополз – на четвереньках задом наперёд – вдоль скамьи с полеводами и в центре зала вырулил на жар из камина, после переместился к корзине из арматурного прутка для хранения «растопки», в которую, свернувшись калачиком и зарывшись в рыбу с ворванью, улёгся: предусмотрительно пьяница нашёл себе укрытие. Прозвище «Камса» фельдшер получил не только потому, что по фамилии Комиссаров, а и потому что страсть как любил закусывать ворванью, которой помогал истопнику заправить плошки – масло выдавливал, отход съедал. В пищу сало это – из брюшины беременной китовой самки – не годилось: вялилось без соли. И воняла затхлой камсой, той самой мелкой рыбёшкой, коей в Хрон, как и до Хрона, любили закусывать выпивохи.

Я, всё ещё зачарованный удивительным исчезновением китайца, высматривал беглеца. Выход в тамбур завхозом блокирован, окна вагона заделаны, оставалось – сиганул в кухню через дверь, в которую кашевар, оставив настежь открытой, бросился испытать мой хук. «Востёр китаец», – заключил я.

Вытащил из корзины и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Настоящим, не фальшивым, как та укладка из поленьев с языками пламени, что нарисована масляными красками по металлической сетке – заслонке, за которой истопник скрывает в топочной камере противень с растопкой. Не без оснований опасался я, что корзину в потасовочном пылу, обрушив заслонку, сметут в огонь – сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди и, закатав до плеч рукава тельняшки, выжидал развития событий.

Силыч кашлянул – погасла одна плошка.

Все замерли.

Гыркнул, – погасла плошка вторая.

Зашептались, загомонили.

Кабзон, переломившись в пояснице, – был он ростом чуть ли не вровень Силычу, худым и жилистым – положил на стол между котелками кулаки, походившие в полумраке на пудовые гири. Полеводы умолкли как по команде.

Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Ираклию Кобзону, заму ротному старшине. За ефрейтором трое рядовых – всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в марских пехотинцев. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнки не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько – первое и половина второго отделений. Разведотделение, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.

Разнорабочие те встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт, мало не покажется – судя по тому как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в драку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя особо не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, – это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев. Но не здесь, с марскими пехотинцами-то, спецназовцами-то. В замешательстве братья сгрудились, зажав в угол Хромого.

В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними кашевар Хлеб. В марпеха он не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь, рука в крюках. Свободной опёрся в опрокинутый Силычем табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.

Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» – а это старослужащие, земляки, которые не рослее, не крепче, но опытнее новобранцев-небёнов – делали шаг назад и в сторону за спины салагам. Садились тем на плечи… Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в гамаках спального барака-то нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи – в чём тренировались в полковом тире.

Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, полеводам не в укор, но марпехам не к лицу.

Я, подрастерявший за время председательства командирскую хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я, председатель колхоза, – не обременённый по безалаберности членами правления, значит, поддержкой в выборах – должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай, – сломается. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Не раздумывая вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить – карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерегся: смахнут ещё на пол под ноги, затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив на дно «чулка» бюгель, приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, за которую неловко чулком зацепил-таки Камса, засучил рукава теперь выше плеч: пора было проявить себя. И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено – акция Испытания. Процесс пошёл, Науськивателя, этого быковатого Лебедько, не остановить. Попытался определить в стенках среди марпехов Соглядатая, терялся в догадках кто и как будет фиксировать драку. «Истопник! Чон Ли»: осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но и просьбу Коменданта Крепости китайцу, принять на себя функции Соглядатая. Недаром же свалил, канул с глаз, теперь затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

Тем временем Лебедько поднял кулак с добрый бочонок, оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень, недаром что разведчик, смекнул, что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, опустил перст долу и добродушно засмеялся – мол, не дрейфьте, кровушке, возможно, да бывать, смертушке нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки друг против друга остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным – к прыжку коварному готовились.

Неожиданно агрегат пришёл в движение. Пустые котелки и кружки гремели, натыкались друг на дружку – грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с ленты свои мослы. Агрегат, полязгивая суставами скамеек, укатил за полосы клеёнки под аркой – переместился через раздаточную в посудомойку, помещалась которая в отгородке между стряпной и кухонным тамбуром. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ни что не мешало, но марпехи ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали лязг падающей в мойку посуды. На кухне Хлеб один справлялся, ему и посуду мыть-то особо не приходилось, начисто вылизывали.

Кашевар, потеряв опору – Силычев табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом, – отвалился от двери и повис на руке в крюках. Орал с оглашённой мочью.

Прапорщик рыкнул, – погасла третья плошка.

В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец марпехов.

Полумрак сгустился. Камса зашептал у меня за спиной. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против своры противников, оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытеного: прапорщик тогда не преминул бы задействовать в схватке трубу. А с кочергой в руках – «декоративной» по большей части, из силумина лёгкого литого – против двухдюймовой стальной трубы, да в руках гиганта, это вам не против даже лома.

Наконец перекрестившись, Лебедько, выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо – обычные ритуальные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по бёдрам и ягодицам, притопывал то справа, то слева. Ступни в спецназовских ботинках огромны, как молоты, пальцы в митенках толсты, как сардельки. Обувь прапорщику шили на заказ, а митенки спецназовца ни кто из армейских вещевых интендантов заказывать не брался – лекала подходящих «нет в природе». В Твердыне, везли из аэропорта в досмотровую гарнизонной гауптвахты через морской порт, по пути у зазевавшегося грузчика Лебедько спёр его перчатки-безпалки. Теперь носил не снимая, как и бутсы крокодиловой кожи, спецназовские, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили на острове когда прогары меняли на боты.

Похлопав и потопав, – жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм – Лебедько напоследок поочерёдно отвёл в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы и ниже в позицию борца сумо перед броском, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале губы, меняли в душном вагоне-ресторане солдатское обмундирование на матросское, так вместо трусов(размера на толстенный зад не нашлось), всучили «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие – по зелёному полю розовые цветочки с сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая задом – небёнов, салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрнул. Да так громко, что явно смутился. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив перед собой «сардельки» в митенках, чуть только присел и упёрся локтями в бёдра. Глаза потухли. Вот-вот ринется на меня, уже ни как борец сумо на соперника, а как бык на матадора.

Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло пересечь половину помещения, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути – задавит. Вас переезжал, когда автобус, огромный такой, американский «школьный»? Сметёт тех кто «против», но и тех кто «за».

– Старшой, Кобзон, не томи! – выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.

Другой сержант – он как раз стоял на пути прапорщика – зароптал, ссутулившись:

– Кабзон! Завхоз шутит, дурачится!

– Господи, образумь, – крестился Батюшка, комиссаров порученец.

Старший сержант Кобзон, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:

– Маскии-руйсь!

Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Марпехи, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали балаклавы. Надели, отточено двумя руками раскатали чулком по лицу до шеи, только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом торчать из третьей.

– Туу-суйсь!

С полминуты в стенках менялись местами: перепутались, чтобы потом ни у кого не было личной обиды.

Камса, ухватив мой мизинец, завёл руку мне за спину – пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», – переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.

Лебедько заревел – погасла четвёртая последняя плошка.

Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя и Камсы огромные тени плясали по потолку и стенам.

– Братишки, – вяло, без всякой надежды что послушают, просил Камса марпехов, – умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня, ни слабительного, ни бинтов.

– То-овсь!

И тут:

– Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!

Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента. Честно, я не удивился.

Плошки вдруг вспыхнули – разом, сами по себе – и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие – китайчонок-хиляк послехронный, каких видели не раз в норах Метро на Марсе. Заурядным японским каратистом, не то что борцом сумо, ни как не назовёшь. Чуть только ткни кулаком, повалится с ног… Посчитали бы так, если бы не предстал этот хиляк в боевой стойке мастера единоборств стиля никому из присутствующих неведомого, очень выразительного.

– Китаец? – не признал сразу истопника японец Тонна.

Чон поднял голову – по капе, торчащей в плотном обхвате сжатых губ, загуляли отблески от огня плошек.

Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту торчат. «Вот оно, – втемяшилось мне в голову – началось, снимает Соглядатай». Камера в щербине меж резцов. А возможно, в пуговице лейтенантской гимнастёрки, которой Комиссаров одарил истопника. А возможно, всё же, Соглядатаем назначен был Комиссаров, в гарнизоне с довольствия снят, но в альтруистском порыве, или в пьяном угаре, камеру «сплавил» предусмотрительно от греха.

Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Камера в пуговице», – польстил я себе за догадку.

– Шнял капу и п-отеж! – поразился кто-то.

– Снял капу и протез! – машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.

– Как снял? – дивился Камса за спиной. – Да не, проглотил!

– Чонка, ты чо?! Белены объелся? – смеялся судорожно Селезень.

– Это он серьёзно? Один против тридцати? – подивился кто-то из салаг.

– Это он серьёзно, – предостерёг кто-то из дедов.

– Бой!! – запоздало, не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца не видел, никого не слышал – усердно искал ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног марпехов в надежде увидеть у кого за отворотом голенища не одну, а две ложки.

Чон с порога выпрыгнул из бот – чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота – круги, у груди – квадраты, перед лицом – треугольники, над головой – кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук – не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз, их выражение. Вселяли неотвратимый ужас.

Марпехи застыли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в стойках монахов владеющих кун-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один прапорщик – безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства, бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. «Оклемался, бычара».

Китаец тем временем, ладошками вытянув от себя руки, посунулся вперёд утюжком.

Кобзон, наконец, заметив его, посторонился, расстроил стенку своей рати.

Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы бойца-гуру, Чон перемещался по трапезной. Завораживало то, что не переступал – скользил, не отрывая ног от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив босую стопу, развернув её чуть в сторону опять же не отрывая от пола, глубже присел на правую «толчковую» – ну как в кино про самураев. За спиной – кашевар, по левую руку – прапорщик, по правую – разнорабочие с Хромым, с передe по сторонам – стенки по полтора десятка марпехов вряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.

Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного марпеховский гонор и спецназовскую спесь как коровьим языком слизало, боевые позиции и стойки пропали, в шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рты в прорезях балаклав пораскрывали ещё шире.

Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику; тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал, как курица-наседка, что-то «птенцам» в уши.

Меня же сковало – с места сдвинуться не мог.

Батюшка передо мной, попятившись и наткнувшись пятой точкой в «слона», замер, не донеся в осенении себя крестом щепоти от груди до живота. У меня пенис – знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.

И тут!

Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок – кто-то метеором пронёсся мимо.

Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними, успел заметить, пропала спина китайца.

Силыч, казалось, сплющился. Втиснулся в угол так, что глянь с боку, – картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и снова завопил от боли. Камса за спиной сопел и мычал – старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал в кухне, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я – сидел на кочерге. Хорошо, в стойку воткнули её загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов – это чудо! – в прорезях «чулков» пылало красным. Будущие синяки. Очень отчётливые. Я подивился такому внезапному и скорому их проявлению. Поразился и тому, что к фингалам все отнеслись спокойно. То ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное и за удачный исход инциденту. Стояли и пялились на мотавшиеся по сторонам клеёнчатые полосы в арке.

Разнорабочие в страхе – глаз зажмуренных не открывали, исчезновения китайца не видели – ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место – в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть!». Тонна, как и сибиряк, волочил ногу. По голому бедру и коленке – трусы толстяк носил закатанными на манер плавок – у него стекала за отворот сапога моча.

Добраться до угла японцы не успели.

Китаец объявился!

Стоя на конвейерной ленте всё в той же позе «утюжка», пригнув голову под аркой, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался: часовой, больше некому, бросил наблюдательную вышку, прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, рискнул пробраться через кухонный. Вот, на Чона нарвался и гонит теперь цепь.

Кашевар в оторопи боль в руке пересилил, замолк, глаза выпучил. Полеводы, те в недоумении обомлели.

Чон Ли улыбался, капа во рту. Протез скрывает. Не снимает, не пишет на камеру? В пуговице! Но и гимнастёрки нет! Оставил в кухне! На китайце надето его шёлковое ханьфу. Видать носил поддёвкой лейтенантскому обмундированию. Неясно как в гимнастёрку и галифе вправлял – рукава и полы ханьфу длинные, почти по щиколотку. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой себе. Чон Ли вовсе не видео-оператор Испытания, не Соглядатай. Впрочем, мог и не знать, что таковым является. Комиссаров, сплавив ему обмундирование с видеокамерой в пуговице, не поведал о том, что теперь не только истопник, но ещё и Соглядатай Испытания. Выходило, одно из двух. В шелках явился – показывает тем самым, что видео не пишет, или попросту не знает о том, что не только организатор побега, но и вероятный «могильщик» – расформируют роту, а то и под трибунал на Марсе подведут.

Агрегат с китайцем чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул: «Блин!», и братьев, как надранку по сковороде в жарке драников, размазало по стенам угла.

К всеобщему изумлению истопник был обут! Все как по команде воззрились на порог кухонной двери, но рыбацких сапог там не оказалось, тогда, как помнили, несколькими минутами назад Чон из них выпрыгнул продемонстрировать свой стиль единоборств, и в кухню сиганул босым.

– Йее-ооп, – выразил свое изумление звеньевой Селезень.

– Е-ета-орфоза.

– Метаморфоза, – перевёл мне Батюшка и уточнил. – Чудо!

Я сунул ему по почке, и он отслонился от моего «слона».

Тут же сам ощутил боль в ягодице – Камса меня щипал, на удивление ледяными пальцами. Сидел я на загребке кочерги и руке фельдшера поверх.

– Кто-нибудь видел мою ложку? – По голосу узнать Кобзона было невозможно: не басил, чуть ли не фальцетом спрашивал.

Чон спрыгнул, точнее сказать, переместился плавно с агрегата на пол, как в замедленной киносъёмке. Резко выдохнул из себя что-то похожее на «хер» и запахнул полы уханьского одеяния. Сжал пальцы в кулаки, большие и мизинцы оттопырил. Приглашает вмазать! Лыбится, демонстрируя на капе по центру изображение кружка красного японского солнца, почему-то, – Чон ведь китаец.

Стоял истопник с боку и чуть впереди меня. На конвейерной ленте остались его боты, за ними на клеёнке выстроились жбаны с жбанками. Большие, одни наполнены до вершка кулешом, другие киселём. В малых же на дне лежат по островной ягодке. Кто налил? Кто ягоду вложил?! Когда?! Впрочем, полеводов эта загадка не волновала, они дружно пялились на дюжину объёмистых жбанов, парком исходивших и запотевших с холода в подполье, полных вожделенным питием.

Силыч укоротил вытянутую в изумлении шею и закрыл рот. Пошарил на поясе и не нашёл на месте связку ключей, встрепенулся, нашарил сзади на полке очки и водрузил их на нос, затем подобрал бюгель и вправил в рот – преобразился из свирепого сумиста, и быка покушавшегося на доблесть матадора, в добродушного колхозного завхоза подшофе с утречка.

Батюшка гнал: «Изыди, Сатана!» – взирал при этом почему-то не на Чона Ли, а на Селезня. Трухал, известно.

Пришёл в себя и я. Встал с загребка и руки Камсы, переступил скамью, уселся и призвал с издёвкой:

– За стол, меченые! «Чулки» заправьте!

Полеводы ждать себя не заставили, скатали балаклавы в шапочки и тоже переступили скамьи. Камса протянул мой «чулок», Батюшка расторопно перекрестил торчащий из «ротницы» бюгель.

– Эх, не сядь ты мне на руку… – дул на пальцы Камса, косясь на жбаны, на те, что остались стоять на каминной полке.

Потянулся я за жбаном, Селезень опередил, первым, прямо у меня из-под руки, подхватил с кулешом, после с киселём. Мне и себе, предварительно выбрав со дна ягодины, налил кулеша до половины жбанка, киселём залил до краёв. Батюшке плеснул только кулеша, киселя «забыл».

Я привстал, поднял жбанок и громко с чувством произнёс:

– Не замарали мы чести марпеха… и достоинства колхозника. Испытание выдержим! И будем здоровы. Наливай.

Кабзон тут же предложил Чонке пройти на место во главе стола. Хромой помог заморышу доплестись и взобраться на скамью. Следом пришли и уселись по сторонам китайца японцы – на места, те самые, что оставлены взводным офицерам и ротному старшине.



Полеводы достали, слазив за голенища сапог, куски батона в тряпицах, развернули, покрошили в жбанки, прежде выбрав со дна ягодину. Ягоды предназначение особое – как украшение продукта, «вишенка на тортике». Бригадиры со звеньевыми налили всем кулеша, залили киселём. Силыч «колдовал»: обходя стол, вытаскивал из подсумка винтовочный патрон, выламывал из гильзы пулю и высыпал порох поверх всплывшего крошева. «Тюлька» *************** готова, оставался только штрих один: полеводы продукт украсили «вишенкой». Селезень бултыхнул по ягодине мне и себе, сжалясь, и Батюшке, долив киселя. Не чокались, ждали тоста, а прежде пока Камса не обойдёт из конца в конец стол, клянча у всех «отлить отроку вспоможительную, ради Христа». Ритуал обязательный, иначе, потребив одну только свою порцию, фельдшер примется не клянчить уже, а требовать дани, грозя у себя в фельдшерской медхалата не снимать. Отливали Камсе в сливпакет, удерживаемый трясущимися от нетерпения руками.

Последний патрон завхоз намеривался разделить на троих – мне, себе и Кабзону, но пришлось отсыпать и Камсе: тот жучкой стоял на задних лапках.

Кабзон, подставляя под порох жбанок, спросил Силыча:

– Ложку мою видел?

– Достал ты! – взвился Камса и извлёк из сапога ложку. – На, держи! Двойную порцию отлей.

Кабзон поднял ложку к свету – его с дыркой. Как-то в рукопашной неприятель, кусая за ногу, прокусил голенище и ложку эту заправленную за резинку спецназовской бутсы. На новую не заменил, оставил как амулет, на бечёвке с крестиком на груди носил. Солдатские щи – из коралла цвета варёной капусты – в дырку проливались, но так хлебал, черпая из котелка поновой и поновой. Марпехам за столом на радость: растягивалось по времени блаженство от приёма пищи после изнурительных марш-бросков по каналам Уровня с окапыванием в норах Метро. Запив компотом второе блюдо, старший сержант вставал от стола с поднятой высоко ложкой и, по натуре добрый еврей, предлагал с хитрецой: «Скажите спасибо тому земному дракону, прокусившему мою ложку». На Бабешке ложку берёг, снял с бечёвки, за голенищем как все носил, да и здравницы ей от полеводов не требовал: в колхозе щей к обеду не подавали, а пюре из топинамбура в дырку не проваливалось. Ну, а кулеш Хлебов, на воде и батоне, не хлебал – выпивал.

Кабзон обтёр амулет об тельняшку, тюльки Камсе отлил двойную порцию. Тот поблагодарил сердечно и потрусил к камину – понятно, «факелами» в топку плевать.

Кисель – самогонка «Ягодная». Гнал её Силыч из браги, настоянной из топинамбура тёртого на тёрке с добавлением толчёной ягоды. Дрожжей не было, но нашёл выход: сусло в яме, голяком барахтаясь, взбивал фельдшер. Ягода – с Дальнего поля, росла только в тамошней земле междурядьями с топинамбуром.

Готовить из кулеша тюльку, потреблять её правильно научил всё тот же Камса, так: кулеш разбавить киселём; подсыпать пороху; украсить; вдохнуть; не выдыхать и не пить, ложкой вычерпать побыструхе; выдохнуть, ждать, вступит, поджечь от зажигалки.



Иначе от оскомины зайдёшься до судорог с рвотой – ягоды дальнепольной чуднОе проявление. Да и так ложкой употреблённая, тюлька по балде ощутимей вшибает. А факелы изо рта – пышные, что у того факира или Змея Горыныча.

Батюшка перекрестил свой жбанок, затем всю посуду по сторонам от себя, сказал: «Дай Бог, не последняя. Да не случиться больше Хрону погибельному. Аминь». Заглянул в жбанок Селезню. Тот поспешил прикрыть тюльку полой тельняшки, разорванной им надвое.

Силыч опустил черпак в свою посудину, жбан. Кабзон, крякнув, первым отсёрбнул из жбанка, бригадиры и звеньевые отдали команду «Поехали». Полеводы на изготовке – с ложками и зажигалками в руках – тут же выдали вдохновенное «Ух!»

«Уложились» в полминуты.

Не имея ложки, я последовал примеру Кабзона – выпил тюльку. С каждым глотком проглатывал позывы захохотать: никогда не видел сразу тридцати синяков – поразительно одинаковых, как будто выставленных штемпелем. Смех сдерживал и потому, что бюгель мой оставался в «чулке», который услужливо во время тоста забрал у меня подержать Батюшка. Не светить же голой десной.

Не найдя на столе чем закусить, освободив от бремени Батюшку, занюхал «челюстью»… локтём.

– Не тяните, после в поле, на прополку, – распорядился я и встал из-за стола. Взял было с каминной полки жбан, догнаться ещё моим утренним киселём, но тот оказался пустым. Подхватил другой – тоже пуст. Ну, Камса, пройдоха! Провёл меня, чуть-что, свалил бы на полеводов.

Кабзон бросил через стол плащ-накидку и я направился к выходу.

Дверь в тамбур мне отворил Силыч, предусмотрительно вытащив из скоб-крюков распухшую руку кашевара. Хлеб, как был на коленях, уполз в угол и зырил оттуда, лупая выпученными глазами с выражением годовалого младенца.

Полеводы, отметил я теша самолюбие, провожали председателя почтительно стоя, раскатав по бёдрам отвороты бот, теребя и переминая шапки в руках.

– Завхоз, – остановился я на пороге, – соберёшь бушлаты и боты на хранение. Получи мои прогары.


В тамбуре я снял и оставил матросские ботинки. Зяма, выменивал прогары за рыбацкие боты, тащась от выгодной сделки, в шутку преподнёс мне к ботам и эти самые прогары. Чалмы в почтении пальцами обеих рук касаясь, сладким голосом, каким вещали евнухи в султановых гаремах, заверил: – «Носи, уважаемый компаньон. Ботинки новенькие, чистой кожи кенгуру, сносу им нет». Тем же днём провожая парусник, я махал с причала рукой и клял Зяму на чём свет: подошвы ботинок под дождём разбухали – не на квасцах, понятно, уже после Хрона, кожа та выделана. Возмущение моё скрашивала офицерская плащ-накидка на плечах, преподнесённая Зямой тогда же: «Вот тебе ещё к кителю и офицерская плащ-накидка, на синтепоне, стёганная. На вате, извини, не выменять». Я подношение принял, проглотив к «Спасибо» неблагодарное: «Что ж ты, хрон тебе в дышло, к кителю брюки не даришь, в кальсонах одних оставил». Плащ-накидку я и на лето не сдавал на хранение – душу грела.

Спрыгивал с тамбурной подножки, под ноги упала дощечка «ВХОД СТРАЖДУЩИМ», поднял, обтёр от песка и водрузил обратно на дверь. Кто, если не я. Не поднимут ведь, даже Силыч, инициатор пометить колхозные помещения дощечками-вывесками, автор надписей, поленится, пока не распоряжусь. Достал из плащ-накидки комлог, подбил им гвоздики. Корпус гаджета из марсианского коралла цвета железа – крепче земной стали. А запросил время, обомлел: реально бунтовали больше получаса, тогда как показалось что какие-то минуты. Выходит, Чон Ли каким-то образом отключил у всех сознание и вверг в полное забытье. Это после как ураганом пронёсся по трапезной и пропал в кухне. Марпехам «выключил» по глазу, обулся в боты, расставил на столе жбанки, у Силыча забрал связку ключей и спустился в продсклад за жбанами с киселём. Кулеш сварил! Ну, прибежавший с вышки часовой помог управиться. В восторге от догадки я чуть было не вернулся к бунтарям. Вскочил в тамбур и застыл у двери в трапезную.

За пакетом из мутных, рифлёных «в снежок» стёкол видно было плохо, благо плошки горели. Полеводы сидели по своим местам, развёрнутыми от стола к стене, наготове с зажигалкой у рта. Пока ждали, пели хором «И на земле будут яблони цвести». Хлеб один не выпил и не пел, всё жался в углу, всё зырил да дул на болезную руку.

Я сплюнул в сердцах, обулся в прогары и ушёл в колхозное правление.


…Тоскливым взглядом проводив колону из полеводов за проход в «миске», я отмолотил прогарами сейф. В ярости растрачивая весь накопленный в столовке запал каратиста-мастера, проклинал прошедшую ночь, в которую гостил и отбыл в ЗемМарию меняла Зяма, и я узнал об Испытании и предстоящей, возможно, задаче исполнить «миссию бин», выполнить секретное задание в компанию на Землю.

В ночь накануне бунта ни что не предвещало скорой смены моего настроения. Спать я ложился не только пьяным и сытым как говорят от пуза, но и благодарным Богу, так ко времени пославшему на Бабешку парусник менялы, мы уже жили впроголодь.

Зяма привозил полеводам гостинцы, обычно парниковые огурцы и колу. Но самым ценным – потому как для меня спасительным – была посылка нашей 3-тьего взвода доли пайка из съестных кораллов доставляемых роте в ЗемМарию оказией со «Звезды». На продскладе до наступления голода хранились как НЗ. Мне Зяма передавал ещё и «валюту» ****************. Не деньги, так на профессиональном сленге называем портативные многоразовые респираторные фильтры, секретные, пока на испытании и только в оснащении спецназа ОВМР. На прополке, – а это не под куполом-ПпТ, как в деревне, в поле под небом – сунул в нос две таблетки и дыши себе полной грудью. Без фильтров этих – не сразу на месте – минут через десять-пятнадцать загнёшься, в судорогах и блевотине поубористее, чем от перебранной тюльки.

Нашим основным угощением были пельмени «Сибирские», приготовленные Хлебом с Хромым на пару. Стряпничал Хлеб, Хромой на плечах японцев под окном столовки сквозь дырку в парусине инструктировал и советы давал. Хлопцы, толпясь тут же под другими окнами вагона, в щели за процессом наблюдали и облизывались. Кашевар обрезком трубы раскатывал и нарезал кружечками тесто, что вместо фарша будет закладывать, ещё я да завхоз только знали: дарственную тушёнку с островной ягодой вперемежку. Оскомина напрочь перебивала привкус и запашок подпорченного черепашьего мяса. Гости попробовали ради приличия и после предлагали свою снедь, приготовленную корабельным коком. Пельмени слопали полеводы, под водочку. Пили «Твердыню», под конец застолья и нашу «Ягодною» – «фирму», как убеждал пьяных мореходов Камса, на удивление абсолютно трезвый. Ну, его интерес и план понятны: побыстрее напоить гостей и посливать самогонку себе в сливпакет, за то и страдал с полчаса. Поздним вечером я препроводил гостей спать в ветролёт и полеводов загнал в барак, сам же в председательском закутке долго лежал без сна. В гамаке пробавлялся тушёнкой, пока не стало поташнивать – подпорчена, несомненно. В этом меня убеждали Силыч с Хлебом, оба просили до времени банки оставить, на стол гостям подать клёцки из топинамбура начинённые кораллами цвета мяса из НЗ, тушёнку же запереть на продскладе, выморозить там и в День колхозника подмешать черепаху в котлеты из топинамбура. Не поверил, эх, не случилось бы беды в прополочную-то страду. Задремал было, но уснуть не дал каргоофицер. Козырнув, он извинился за вынужденное ко мне в закуток ночное вторжение и объявил о неурочном экстренном – пока у берега не заштормило – убытии парусника. Попросил последовать за ним к причалу – патрон приглашает попрощаться до осенней навигации. Ветролёт к паруснику у причала уже убыл. Прощай сон, как им не пожертвовать ради «уважаемого компаньона». Обулся в прогары и потопали к Мирному, там, в стороне от деревни, крошечная бухточка отведена под отрадновский причал. Из барака выбрались через потолочный в крыше люк, чтоб полеводов, храпевших за занавеской наперегонки, не потревожить. Подходили к лестнице с крыши, козырнул часовому на наблюдательной вышке, отдававшему мне честь. Не забыть всыпать по первое число, пост покинул «звёздочку» покрутить. Сменится, фига с два огурцов получит – распустил Кабзон салаг. Пришли к причалу, провожатый не пригласил на сходни, а предложил помахать только рукой патрону, появившемуся в окошке капитанской рубки. Помахал, переминаясь с ноги на ногу в промокших до хлипов прогарах. От околицы деревни, шли, дождь ливанул. Откланиваясь, провожатый подарил штоф «Твердыни», уже с палубы помахал мне фуражкой, но вскоре нагнал и преподнёс бутылку с коньяком, армянским «пять звёздочек», ценнейшим уже в Хрон – потому как дорог баснословно, мену у менял не подлежал, покупался за наличные, валюту. «В подарок от патрона лично», – восторженно с поклоном сопроводил подношение каргоофицер. Я ещё раз помахал. Зяма в ответки, перстнями постучав по триплексу рубки, снял с головы и приподнял развесистую чалму. Гиацинтовый попугай ара среди разноцветных перьев, камней и жемчуга, а не сам уважаемый компаньон, казалось, шлёт мне «адью». Деляга хронов. Вот нафик звал, если на борт и не собирался пускать. Ладно, армянским отмазался. Демонстративно снял прогары и засунул в один штоф, в другой бутылку. Поднял над головой палец, так поморы направление ветра узнают, и пошлёпал по лужам обратно в Отрадное. Проверяют ветер, как водится, пальцем указательным, я свой средний и не послюнявил.

Прогары оставленные сушиться у входа в закуток – только задники торчали в створе занавески – перебивали своей вонью запах порченой тушёнки. Лёг в гамак, но сон нарушен, тщетно пытался я уснуть. Неожиданно заявился Силыч. Входил, ногой задвинул полностью в закуток прогары, развернул их носками от занавески. «Комплимент» мне, понял я. Подошёл и стал в изголовье. Лысую голову понурил, сизый нос пьяницы повесил, глаза воспалённые от долгой бессонницы выпучил. Догнаться пришёл, только фига ему, подумал я. Сквозь ресницы чуть приоткрытых глаз, отметил, что смотрит завхоз не мне в лицо, а на ранец под головой. Так и есть, вынюхал, прознал про мой прибыток. Долго он так стоял, я не выдержал: поднялся и полез в ранец за штофом водки, презентованной каргоофицером.

Пил Силыч «взатяжку». Хватанёт из кружки залпом, глаза закатит и сидит тихо-тихо. Вдруг весь напряжётся и отрыгнёт – водка во рту. Минуту посмакует и снова проглотит. Я подобное из детства помню: бабушкина корова, вот так же лёжа летними вечерами в хлеву, отрыгивала и пережёвывала комки травы.

В пьяном трёпе завхоз поделился своей тайной – сочинял научный трактат с заглавием «Сельскохозяйственная деятельность спецназа марской пехоты на острове Монтекристо». Так романтично переименовал наш остров с названием «Бабешка».

Я разморённый водкой, несколько умиротворённый предположением, что на Зямином прибытке и НЗ протянем до первого урожая репчатого лука и редиса, потерял бдительность – потому допустил оплошность, высказав сомнение:

– Да ну.

Чем проявил интерес, и возбудил рвение завхоза.

– Ну да, – заверил Силыч и в доказательство достал из заднего кармана трусов блокнот.

Читал занудно, часто засыпая, – вдруг на полуслове захрапит. Проснётся – как пёрнет. За штоф и разливать. Хватанёт водки, отрыгнёт, посмакует, проглотит и читает, пока снова, захрапев, не подымет с пола пыль под табуретом.

«Муть», – оценил я содержание трактата. Фиксация дней занятых, то севом, то прополкой, то уборкой, и так из года в год, нагнали дремоту. Наконец, успев обиженно отметить забывчивость увлёкшегося «исследователя аграрных наук» наливать и в мою кружку, я провалился в сон.

В шее неловко во сне набок свёрнутой ломило. На подбородке и запястье ощутил слюну, остывшую по утренней прохладе, пальцем подобрал в рот и разлепил глаза. Спросонья не понимал где я. Оторопело, уставился на занавеску. Вид двух её половинок замызганных в створе несколько воскресил память. Занавеска… Отделяет мой закуток от общего помещения в спальном бараке… Прогары, мокрые воняют. Штоф на столе… порожний. На этикетке изображено что-то вроде редута, сверхунадпись ТВЕРДЫНЯ. Консервные банки пустые… от этих смрад. Кто я?.. Председатель… Какого-то ПК… Председатель правления колхоза «Отрадный», вот… А был командиром роты спецназа, полковником. Всё вспомнил.

От долгого сидения в гамаке затекли ноги, но не вставал, ждал пока мурашки поднимутся от ступней и икр по бёдрам к паху. А когда-то в такой ситуации мог вскочить и побежать куда надо, теперь – нет. Пережидал, кайф ловил. Наслаждался, почёсывая «слона» и мурашек до него добравшихся.

Водка выпита, тушёнка съедена, завхоз исчез. А воздух-то, воздух в закутке?! Нечеловеческий! От такого, как и за пределами купола-ПпТ без валюты в носу, загнуться можно.

Доставал из пенала «макарики», заметил на столешнице надпись: «ЗДЕСЬ ПИЛ… – моя кружка закрывала вырезы ножом, я отодвинул – СИЛЫЧ». Точно помнил, прежде, до появления Силыча, этой клинковой резьбы не было. И кружки своей вверх дном я не переворачивал, помню же, пятьдесят грамм водки в ней оставил на опохмелку утром.

Зяминого коньяка жалко, а как быть? Память вернулась, но голова разболелась пуще прежнего. Без надежды лез в ранец, но бутылка в нём – неожиданно! – оставалась. «Силыч водки нажевался»? – не верил я счастью, проверив всё же на целость винтовую пробку. Впрочем, странным было не только то, что завхоз не выдул и коньяк, а что вообще убрался, не уснул в закутке, не попортил мне здесь воздух окончательно. Ну, хоть створки занавески не оставил отворёнными, на половине полеводов «букеты» поароматнее будут. Знал, барак по утрам покидал через потолочный люк. От дюжины земляков храпевших в гамаках несло отнюдь не запахом ландышей. Небёны те не роптали, по младости лет сами недержанием газов не страдали и ясного представления о метеоризме не имели, на Силыча, открыто на людях демонстрирующего свою и в этом крутизну, – в полку, в казарме спускаясь с этажа на этаж, «считал» ступеньки – смотрели с удивлением, носы не воротя.

У меня давняя привычка: если пью один, прежде чем раскупорить бутылку и приложиться к горлышку, срываю этикетку. Сорвал.

Ещё одна! По чёрному фону напечатано мелко серым:

После смены власти на Марсе о твоём с 3-тьим взводом побеге было неизвестно долгое время – Комендант Крепости по настоянию капитана Смитта не распространялся. Где скрываешься, не знаем. Сообщение это передать, связь с тобой поддерживать, вызвался аноним, знаем только что он профессиональный меняла, владеет ветролётоносцем. Указать место твоего сейчас нахождения наотрез отказался – оно понятно: выгодно меняле. Командующий потребовал завершения твоей кампании на Земле, но под предлогом не возвращать тебя в полк на Марс – ты присягал ушедшим в оппозицию – роте назначили внеплановое долгосрочное Испытание, по месту дислокации. Как бы там ни было, роту твою не расформировали, валюту тебе присылают(аноним доставляет), 1-вый и 2-рой взвода на гауптвахте в Крепости кормят. Работами вот только не обременяют, жалко, конечно, Командующий не доволен. Кто из твоих подчинённых выполняет функции Науськивается и Соглядатая не известно, но недавно доподлинно узнал, что у одного из них псевдоним «Резчик». Справлялся в Управлении Испытаниями Генштаба – молчок: секретность. Но довели, что доклады от обоих пока не поступали. По сведению от анонима знаю, опустился ты, и взвод твой форму потерял. Немедленно приступить к повседневной тактической и боевой выучке! Без политической подготовки, заверяю, обойдёшься. Вернёшь взводу форму, найдём рычаги Испытание прекратить и роту вернуть в полк. На Марсе политическая ситуация такая: Партия руссов консолидировалась с Партией англосаксов, обе тандемом выказали оппозицию правящей Партии арабов, какая серьёзно считает, что Капитан бин Немо, вынудив людей покинуть Землю, спас планету от неминуемой ядерной войны. Арабы, да и примкнувшие к ним африканцы, превозносят террориста и провокатора Хрона. Китайцы колеблются, а поддержали бы арабов, русским с американцами пришлось бы уйти в подполье. Считаем, человечество обречено. На Небе и Уровне болеем, рождаемость низка; в Метро подрастают детки-черви, если не будущие головорезы, то определённо революционеры – китайцы-коммуняки пудрят мальчишкам мозги. На континентах же Земли люди вымирают и гибнут в междоусобных войнах волков, мустангов и драконов. Крах неминуем… если не предпринять мер по возвращению земляков на родную планету и наведению на ней порядка. Есть оперативные данные, по которым Капитан бин Немо жив, и не болел вовсе – спал в анабиозе. А значит, «миссия бин» по поиску и ликвидации террориста неотвратима. Знаешь, Сохрану Исхода Партия арабов не указ – это только и форпост ЗемМария в Антарктиде питают надежды. Возможно, в скором времени приказ на исполнение операции «миссия бин» получишь и ты, потому обязан обрести форму.

Написать мне такое могли два человека – начальник отдела спецоперациями Генштаба ОВМР подполковник Салават Хизатуллин, и Иза Белл, Помощник Коммандера Сохрана Исхода, куратор «миссии бин».

Арест роты по требованию нового правительства на «Звезде», побег из ЗемМарии на Бабешку, прозябание в Пруссии – пять лет минуло, и узнаю, что рота не просто под арестом и в бегах, сельхозработами как-то кормится, а и на Испытании, подвергается экзамену на выживание. Не в «Красных канавах» Уровня, не в норах Метро, не на Марсе, а на Земле в колхозе! Главное, Капитан бин Немо жив, и роте по всей вероятности предстоит-таки выполнить секретное задание: найти и уничтожить вождя Хрона.

Я как стоял с бутылкой в руках, с этикеткой у глаз, так и сел в гамак.

Испытания на выживание части спецназа ОВМР проходят регулярно потому, что доверить оружие и воинское снаряжение слабакам дело непозволительное, когда на Марсе всего этого не производят. Задача овэмэровцев на Земле – добыча воинского снаряжения, амуниции и оружия с боеприпасами. Волки, мустанги и драконы встречают нас ракетным обстрелом, миномётным заслоном и огнём огнемётов. При этом у них закон: сам в руки неприятелю попади, но оружие и снаряжение уничтожь. Так что, броники и калаши с цинками патронов нам доставались непросто. Если не проводили кампанию на Земле, то два-три раза в месяц засылали в Красные канавы Уровня с рационом питания на трое-четверо суток. Или опускали отделениями, а то и по одному, в норы Метро, где прожить некоторое время и вернуться здоровым удавалось не всем. Противились там нашим тренировкам не черви Марса, не пацанва. Им, наоборот, интересно и развлечение, выручали даже заблудившихся в норах – выводили на свет божий. Сопротивление вплоть до драк устраивали китайцы-наставники. Правда, потасовки, случалось до кровавых соплей, воспринимались нами как одно из упражнений в Испытании. Земляки-деды оттачивали своё айкидо, небёны-юнцы тягались с червями-пацанами в каратэ. Испытание же на Земле, на острове посреди Тихого океана, в колхозе – такое случилось впервой. Знал бы, что арест и сельхозработы – Испытание, не допустил бы утери формы. А теперь, что ж? Какая там форма – физическая, моральная – обмундирования и того лишились. В Твердыне начальник гарнизонной гауптвахты, спасая от парниковой жары в филиале губы(в вагоне-ресторане), 3-тий взвод раздел – заменил марпеховскую полевую форму и нижнее бельё на тельняшки и трусы моряков береговой охраны альянса. Днём позже, сжалясь, принёс бушлаты, ночами укрываться, и матросские прогары. Из нашего балаклавы только и оставил. В этом вождя Хрона ловить? На самом деле, как я заподозрил после года на острове, а теперь подтверждалось, из Твердыни побег нам устроил тот же начгауптвахты по указанию, должно быть, Коменданта Крепости – загнали в Пруссию, чтобы в гарнизоне не кормить. Как предлог не возвращать роту в полк, подведомственный Партии руссов, держать на Земле, арабы придумали занять нас Испытанием, на Бабешке ещё и сельхозработами. Думали земными продуктами разживутся, но обломилось – марпех не полевод.

Не вернуть мне формы ни-ка-кой – честно Салавату Хизатуллину, Изе Беллу и себе самому признался я.

Аноним, ясно кто, – меняла Зяма. И здесь не преминул выгоду сыскать, интересно, на что выменял свою услугу. Науськиватель – похоже, Силыч, «Резчик», резчик хронов. Соглядатай – под вопросом.


Настало утро, меня разбудили выкрики от входа в спальный барак: «Па-а-адъём! Сн-е-е-дать!». Хлеб будил полеводов к завтраку. Побудка – обязанность часового на вышке, но кашевар, осчастливленный подарком земляка-приятеля, «блеснувший» перед гостями во вчерашнем застолье сибирскими пельменями и навощённым до зеркальности полом в трапезной, всё ещё пребывал в прекрасном расположении духа.

Ночью после ухода Силыча, подавленный и злой, я, так и не свинтив пробки с «пятизвёздочного», запихнул бутылку обратно в ранец, разбуженный кашеваром, вылез из гамака и подался в столовку, снять пробу, позавтракать. А знал бы, что случиться там бунт, обошёлся бы одним коньяком без закуски.


В правлении, проводив «хроновых колхозничков», трепал об сейф прогары, как постучался фельдшер. Слушал его, оставив на пороге и приказав придерживать дверь отворенной настежь.

– За чакру киселя, – назначил Камса цену.

«Чакра» – мера у фельдшера, семью чакрами заполнялся спецназовский сливпакет. Назначение последнего в оснащении спецназовца – понятно; в ЗемМарии роту разоружали, этот предмет экипировки солдатам оставили, на гаубвахте по ночам по малой нужде ходить; на Бабешеке же по назначению, понятное дело, применять, надобности нет, да и запретил я – во двор под стену амбара бегали. Но применение – иное – нашли.

Получив согласие, Камса с жаром уверял, что «чары» Чонки на него не подействовали, может быть потому, что терпел боль в пальцах на горячей кочерге под «каменной задницей». Из своего укрытия за пациентами, бездвижными и избиваемыми китайцем, наблюдал с диагнозом самому себе: «Белочка забрала». А приложившись к жбану на каминной полке, выплюнув пару факелов в каминную заслонку, заключил: всё было, собственными глазами видел раздачу истопником «фонарей». Приканчивал второй жбан, слышал, как тот протирал клеёнку на агрегате, расставлял жбанки. Наблюдал за тем, как по пути к завхозу за ключами от продсклада обулся в свои оставленные на кухонном пороге рыбацкие боты. И слышал, как часового с вышки наставлял спуститься в подполье за жбанами с киселём, после крутить «звёздочку» агрегата.

Не подействовали, заверял Камса, чары и на кашевара.

– Истопник клеил синяки полеводам и хозяйничал в кухне, Хлеб тем временем всё пытался вытащить руку из дверных крюков, – рассказывал, ёжась на сквозняке, – но всё не удавалось, рука распухла. Когда же Чон направился к Силычу снять у того с пояса ключи, болезный посчитал и ему фингал спешит китаец наставить, но измученный вконец болью уже не трухал, зажмурился только. Во всяком случае, пердел завхоз один. Это уже когда Силыч вынул ему руку из крюков, умом, похоже, двинулся. Не остаться бы без кашевара – Хлеб один умеет печь драники из топинамбура, и тёрку он один одну имеет. А не удивило тебя, Председатель, то, что японцы остались без китайских люлей? Они Хромого не дали на растерзание! Помните, по парнику нас вели арест отбывать, Хромой по дороге прихватил бочку с огурцами и у вагона-ресторана уронил себе на ногу, после за это завпарником распекал бригадира Чона Ли, у уханьца за то, видать, зуб на сибиряка. Вот после Хрона мне не жить, японцы стеной стали на его защиту, блоки ставили, да так заправски, будто мастера ушу. Одолели бы китайца, вчетвером переключились с ушу на вин-чун, с четырёх сторон кулаками молотили бы по китайцу, что по той боксёрской груше, но тот успел ретироваться в кухню.

– Все рассказал? – спросил я раздражённо, сквозняк и меня донимал. – Вин-чун против «крестов» ничто. Да и не перепало японцам потому только, что китаец растратился на «фонарях» марпехам. А на Хромого переключился, видать вспомнил, как когда-то сибиряки наваляли уханьцам, отомстить устремился. К тому же, если помнишь, Япония на китайскую провинцию Ухань бочек не катила, в отличие от Сибири. А может, тебе всё почудилось? Два жбана киселя с каминной полки выдул.

– Не нальёшь? – испугался Камса.

– В колпачок, полный.

– За чакру договаривались, – заныл обиженно фельдшер, но колпачок с сливпакета свинтил и протянул.

Самогонки у меня не было, открыл сейф и из фляжки, свинтив, налил в колпачок спирта, предназначенного очищать валюту. Её и спирт доставлял нам на Бабешку меняла Зяма. Уверял, услуга Коменданту Крепости за покупку в дар ему гиацинтового ары, попугая, статус чалме придать. Силыч, в этом молодчина, наловчился реанимировать макарики в перваче, спирт же в День колхозника потребляли весь подчистую. Желудки и кишки, отравленные топинамбуровым пюре, промывали, а больше – души, утомлённые прополками, лечили.

Колпачок заполнился только на треть, Камса снова было заныл, но благоразумно стих. Видя с каким трепетом пил, ругал себя: не отстанет. Но бывший офицер повёл себя благородно, выпил и ушёл. А я без всякого желания – впрочем, его никогда и не было – принялся за свои председательские обязанности: сел начислить трудодни. Хлопцы нет, мужики нередко отлынивали от работ в поле, в больничке у Камсы отлёживались. Зафиксировал и нарушение: бригады из столовки на прополку ушли сегодня на полтора часа позже положенного времени. Тут услышал пьяное Камсы, Хлеба и подпевавшего им с акцентом Чона Ли «И на Земле будут яблони цвести», – совсем пал духом. Нам, алкоголикам, Испытание не выдержать. Если даже и приму решение возобновить воинские уставные отношения с целью вернуть роте спецназовскую физическую форму и воинский дух, не поставлю же я марпехов в строй в тельняшках да трусах. Без доспехов и оружия. Ладно, боевой амуниции лишены, так даже солдатского повседневного обмундирования не имеем, и гражданской верхней одежды прикрыть стыдобу – матросское нижнее бельё, мать их, войска береговой охраны – у соседей по острову не выпросить, сами полуголые – в изношенном. Помощи у менялы Зямы запросить тоже не получалось: сельхозпродукции выращиваем только себе на прокорм, ну «прибыток» какой-никакой получить, чтоб совсем на острове не обезьяниться. Привозил Зяма: мыла помыться, пены побриться; полотенец каких-нить бумажных, их предпочитали, стирать не надо; бумаги туалетной в рулонах, нужник облагородить; раз в год ёлку с новогодними игрушками да конфетами к Рождеству, житие-бытие колхозное скрасить. Попросил менялу привезти хотя бы поношенные комбинезоны рабочих в атомных парниках, я бы купил за доллары – да где там. Силыч однажды предложил первача на сбыт в Форте и Твердыне, деньги на взятки, но Зяма отказался, напомнив, что он не купец, а меняла, и выразил сомнение в том, что кто-то в альянсе такую самогонку захочет пить. В Руси, возможно, и пили бы, да вот факела выдувать запретят – пожаров в Твердыни только и не хватало. А без них, без факелов-то, как.

Вот так я узнал об Испытании. А Силыч! Гнал ягодную, сам пил не просыхал, мужиков и хлопцев споил, а этим утром, вспомнил, что он не только самогонщик, но ещё и провокатор Испытания, Науськиватель. Или ему напомнили об обязанности, ведь, в команде Зямы мог оказаться и агент-контролёр Генштаба. Выпил мою водку, попортил мне в закутке воздух и ушёл воду баламутить – подбивать полеводов на бунт. Резчик – клинковый! Баран – жирный! Хрен – лысый! Если бы не китаец, калеками остались бы в колхозе пахать, а кто-то и слёг бы в земельку сырую. Уханец, истопник взвод спас! А ведь, наверняка, он Соглядатай. Казалось бы, стой в сторонке и снимай на микрокамеру драку, нет выручил. Хороший китаец.

Поздно узнал. Тому штабному, кто присылал валюту с промывочным спиртом и не намекнул даже что за сельхозработы такие у нас на самом деле, будь у меня возможность, накостылял бы. Бубенцы под «слоником» кочергой поотбивал бы.


Спровадив Камсу, ещё раз отметелил сейф. Выдохнувшись, сел за свой председательский стол, размышлял. На Марс нам уж не вернуться. Заголодаем вконец, обращусь к Президенту Пруссии с просьбой предоставить гражданство и предложу создать в республике Вооружённые Силы. Оно и надо, не только чтобы выжить: не ровен час, получу приказ исполнить «миссию бин»… Оденет, вооружит, потребуется, посодействует Бабешку покинуть. А откажет, придётся принудить – это смогём, не полоть.

Я – бывший полковник ОВМР Франц Курт, ныне председатель колхоза «Отрадный» на далёком-далёком от Руси острове Бабешка. Я – простой человек, каких до ультиматума Капитана бин Немо жило на Земле несколько миллиардов. В те времена я был счастлив. До Хрона я – гражданин Российской федерации, землянин. После Хрона – земляк с Марса. На родную планету вернулся по долгу воинской службы и с тайным заданием найти и ликвидировать террориста номер один. Но кончина его, якобы от неизлечимой болезни, и смена власти на Марсе расстроили мою кампанию. Жду возврата в полк, на «Звезду», но, сдаётся мне, не судьба…

Подступила мысль, открыть сейф и достать флягу, свинтить колпачок, налить, выпить, но… Вступило! Зажигалка! Где! Поздно. Аско-оо-мина-аа… Блевота, блядь.



* * *


Он, послышались голоса, мгновенно обулся в прогары и отполз от пахоты, распластался на песке. Приближалась группа цепочкой человек из восьми. Выучка спецназовца не забыта: мигом раскатал балаклаву из шапочки в маску и укрылся с головой плащ-накидкой.

На краю поля, чуть поодаль от него, остановились.

«Пришли от Отрадного, не со стороны Мирного. Орхаровцы, колхознички хроновы. Не мытьём так катаньем: бунт не вышел, самоволку групповую устроили. Ну, погодите у меня, всем задам».

Не узнать кто, луна за тучей скрылась, но по голосу распознавал.

– Стано-вись… Рав-няйсь, смирно, вольно, – голос Кобзона. – Значит так, здесь наши пути расходятся. Деды – налево, в сопки по бабам, салаги – направо, на завалинку под «миской». И чтоб девчат мне не портили! Мирянские мужики и хлопцы, кто спит, кто рыбачит в океане – не помеха. Застукать могут интеллигенты, из учёной братии, по ночам труды научные пишут. Застукают, инструктирую ещё раз: сопротивления не оказывать – хрон айкидо и каратэ.

– Товарищ старший сержант, – голос Селезня, – моя зазноба к себе в чум зовёт, на отшибе от юрты, так что, дети не помеха, а муж рыбачит. На острове ни деревца, ни кустика, а чум добротный, тёплый. Босому и без бушлата зябко в сопках, рановато на хранение сдали.

– Ефрейтор, разговорчики в строю! – перебил Кобзон. – В сопках покувыркаетесь, и баста. Бабы рыбаков жаркие, обогреют. Сбор здесь через три часа. В казарме, вернёмся, ни звука, ни шороха – Батю не разбудить. Намаялся, всё не отойдёт от нашего бунта; бан Силычу, месяц самогонки его ни на зуб, пусть сам один зальётся.

– Ну, полковеик-то не через три часа вернётся.

– Не понял. Поясни, – потребовал Кобзон от Селезня.

– Я же передавал по цепи, как вышли через проход в куполе.

– Младший сержант, ты, что мне прогундосил?

– Виноват, от волнения так вышло, – Батюшкин голос. – Впервой искушению поддался, вот и сплошал. Да и сам толком не расслышал, потому не понял передачу по цепи от ефрейтора Селезня.

– В к-ештики ноики как не шта-алса п-оиг-ать, выыг-ал у К-ебанова, – посмеялся кто-то.

– В крестики-нолики, как не старался проиграть, выиграл у Клебанова, – поспешил перевести Батюшка.

– Я, прежде чем будить, заглянул в офицерский притвор – нет полковника, гамак пустой, потолочный люк открыт, – рассказывал разведчик.

– А что как до ветру выбрался, нас засёк?

– Я так и подумал поначалу, ждал затаившись. Дневального спросил, но тот от тумбочки ничего не слышал. Клебанов не спал, нога и живот болели, он слышал звуки в другом конце барака от полковничьего притвора.

– Казармы, – поправил Селезня Кобзон.

– Казармы. Виноват, товарищ старший сержант. Так вот, поднялся я и прошёл к председательскому закутку. Виноват! К притвору офицерскому. Раздвинул занавеску, нет полковника. Поднялся в потолочный люк, выглянул и увидел силуэт, уже вдалеке на гребне сопки. Командир, Батя. Кому ещё? Самоволки теперь организованные, по жребию, строем.

– Вернёмся, а?

– Разговорчики, младший сержант! Значит, так… Полковника найти и, чуть что, защитить. Разрешаю айкидо и каратэ… Впрочем, так поступим: новобранцы, юбки надели и на завалинку, а старослужащим в поиск – сыскать Батю и охранять. Вернёмся в лагерь, часовому три наряда не в очереди, на кухню топинамбур чистить. Ефрейтор Хлебонасущенский сам не управится, рука всё ещё болит.

– А-уда? В-опки ылы-уполу?

– Порученец, переведи.

– А куда? В сопки или под купол, командира искать?

– Ты, младший сержант, излагай слово в слово, не с арабского нам тут переводишь.

– Слушаюсь!

– Разделимся, трое со мной в деревню, трое с ефрейтором Селезнем в сопки. Что как там Батя, может же и у него быть зазноба из рыбачек. В деревне под куполом встречаться поостерёгся. Селезень, своих марух по домам отправите, в поиске – без блуда.

– Так может юбку можно здесь оставить, зачем она в сопках? – спросил Селезень.

– Оставляй. Сбор – как начнёт светать. По местам! А вы, шотландцы рядовые, юбки надевайте и на завалинку, девчонок там не портить. И не щупать. Петь всё время до рассвета, я слышу.


Он затаил дыхание. Мимо совсем близко прошли двое.

– А чего это старшой нас шотландцами назвал? Я – немец, ты – португалец.

– До хо-на му-чины шо-лан-цы ю-ки -осили.

– А-а, юбки. Свои наденем, как ближе к завалинке подойдём: шелестят противно. Подучишь в «крестики нолики» играть, я, жребий тянули, не выиграл. Роберто, собирались, уступил мне, у него с животом что-то, в нужник рванул.

– Угу.

– Ты целовался? На завалинке.

– Угу.

– Тебе просто, как с моими зубами? О, и у меня заурчало. Селезень говорил, заурчит, быть поносу. Знаешь, что это такое.

– Ди-аррея.

– Как? Ладно, Селезень земляк – знает.


Он подполз к месту, где стояли самовольщики, нащупал на песке свёрток, развернул. Юбка. Сплетена из «усов» корней островной ягоды. Селезню по колено. Поверх трусов на свиданку к жёнам рыбаков и к девчонкам деревенским надевают.

Смахнул слезу: «Отт-же стервецы, Батей прозвали. За командира, полковника держат, сами воинские уставные отношения возвернули, я пока приказа по колхозу не отдавал».

Он включил комлог и записал, стараясь проговаривать в диктофон без дрожи в голосе:

– Упрошу Президента Пруссии на базе взвода создать Вооружённые Силы государства. А пока суд да дело, посадим деревья – оставим после себя на острове рощу. А лучше сад поднять, яблони взрастить. На острове ни деревца, почему миряне не садят? Саженцы? Зяме заказать, завезёт из ЗемМарии, там в атомных парниках растут деревья, яблони в Форте и Рабате должны быть. На Марсе яблонь не вырастили, так на Земле снова зацветут. Ну, и, само собой, физическая, тактическая и боевая подготовка – в свободное от хозработ время.

Не заберут с острова, избы – не юрты с чумами – построим, из глины, блочные. Довольно Силычу самогонку гнать, блоки у меня лепить будет, с обжигом в печи и закалкой на ветру до звона. На растопку у мирянских рыбаков ворвань китовую на «Ягодную» сменяет, кораллов из НЗ выделю. Договориться истопнику поручу, у него в Мирном связи. Кстати, надо бы назначить его и тренером, взвод обучит своему стилю.

Колхозное правление отстроить, общагу хлопцам. Женятся на девчонках, даром, что ли песни на завалинке поют. Усадьбы им начнём возводить, хутора выделять. Дети пойдут… Кормить надо будет.

Из мужиков толковых правление сколочу, это непременно – хватит мне одному лямку тянуть.

Эхх! Земляки, наделали мы делов. Ни тебе «11-тое сентября», ни тебе «Великая пандемия», ни «третья мировая» не стали нам предостережением, уроком: не уберегли матушку.



__________________________________


Записей-ком полковник Франц Курт сделал ещё не одну. На Дальнем поле. Место подходящее. В его отгородке казармы не наговоришь в комлог: разговоры новобранцев о кораллах цвета съестных продуктов и возмущение старослужащих Испытанием не по Уставу сквозь занавеску слышны отчётливо. После отбоя, чтобы не услышали, «челюсть» в жбанок на ночь опускал с предельной осторожностью.

Слал юбку из жёсткой корневицы островной ягоды и бросал поверх офицерскую плащ-накидку – в прохудившихся кальсонах на голом песке в ночь долго не усидишь

Скидывал с ног прогары, протягивал босые стопы к пахоте, пальцы зарывал в землице, тёплой ещё с вечера.

Включал комлог, выбирал опцию «Диктофон»…

__________________________________




Тезаурус



1. …в «ЗемМарии»*

ЗемМария – военно-политический альянс. Людей переселенцев с Земли на Марс, а после с Марса на Землю, называют «земмарийцами». Они после столетнего «Хрона»* вернулись на отчую планету, населили Антарктиду, создали здесь альянс колоний, уже по факту марсианских.

Хрон – производное от определения «хрень». Слово «хрень» в Хрон не обиходное, – даже как бы непотребное и запретное – заменено этим самым «хрон»; смысловое и понятийное содержание таково: столетний срок, отпущенный террористами на переселение человечества с Земли на Марс. Земмарийцы занимаются добычей оружия и боеприпасов, воинского снаряжения, а так же продовольствия и лекарств – Марс всем этим снабжают. Меняют на «марсианский коралл»*, ценный на Земле – заменяет нефтепродукты. Понятное дело, земляне земмарийцев не приветят, но уничтожить их альянс или хотя бы набеги совершать на ЗемМарию силёнок не хватает, а больше морских судов(в Хрон затоплены и потоплены) до ледового континента добраться. Сопротивление у себя на материках оказывают активное – партизанят, зачастую успешно. На Тихом океане пиратствуют нещадно.

Марсианский коралл  – универсальный марсианский материал-продукт; используется в пищу, заменяет на Марсе, как на «Небе»*, так и на «Уровне»* с «Метро»*, а так же на Земле в земмарийских «Форте»*, «Рабате»* и «Твердыне»*, дерево, металл, стекло, пластмассу; ещё, к примеру, мебель, кухонную утварь, сантехнику, фикусы, другое прочее – но то уже только на «Звезде»*.

Небо – комплекс искусственных спутников, орбитальных поселений Марса.

Уровень – поселения на поверхности Марса, где людской контингент – «рабочий класс», который трудом своим создаёт материальные блага, какие вообще только возможны на суровой планете. Ютится народ в типовых юртах и чумах, строениях из марсианского коралла с конструктивной основой из «иголок» «Ёлки» – межпланетного транспорта переселенцев, так названного. К слову сказать, в иголках тех размещались капсулы с людьми в анабиозе. Переселенцу в «гробу» разрешалось обложить себя десятью пеналами с личными вещами необходимыми ему на Марсе, но многие патриотически настроенные индивиды, «кость» звёздной элиты, будущие земмарийцы, вместо пеналов брали в новую жизнь крео-урны с человеческими эмбрионами. И не прогадали: усыновили новорождённых, семьи с младенцами-небёнами поселили не на Уровне, как земляков супружеством не обременённых и с семьями бездетными, а сразу на «Звезде», спутнике мало-мальски комфортабельном. О том свидетельствует убранство каждой «жилой ячейки»… фикусом, правда, цветком в кадушке и не столь благолепным глазу, не «комнатным», в общем. Марсианские юрты и чумы от земных отличаются тем, что сквозные отверстия над очагом заткнуты генератором-ПпТ(о них ниже); ещё и тем, что отапливаются китовой ворванью, завезённой из ЗамМарии в обмен на кораллы. Ещё и тем, что поделены на половины – «жилая» и «производственная», или, как по-другому называют в народе – «камера» и «вкаловка».

Метро – поселения под поверхностью суши и под дном «марсианских океанов» Уровня. Здесь в норах обитают «черви» – дети, народившиеся из числа законсервированных по крео-урнам земных эмбрионов. То, что они черви Марса, им с рождения вменяют наставники-китайцы, все члены коммунистической партии, они и воспитывают и обучают детишек. С совершеннолетием черви выползают из нор на Уровень – работать. Здесь им «открывают веки», посвятив в «марсиан» и отведя места для отдыха во вкаловках.

Форт – земмарийское укреплённое поселение в колонии «Америка»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии англосаксов».

Рабат – земмарийское укреплённое поселение в колонии «Аладда»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии арабов».

Твердыня, второе название Крепость – земмарийское укреплённое поселение в колонии «Русь»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии руссов». Три в Антарктиде колонии Русь, Америка и Аладда объединены в альянс ЗемМария. Русские генералы настаивали на названии альянса простом, не менее звучном «ЗММР», полно «ЗемМарская республика» но американские и арабские адмиралы не согласились, узрев в ЗММР аббревиатуру названия «ЗемМария Русская», и созвучную схожесть с приснопамятной СССР. Тогда Командующий ОВМР предложил Твердыне дать второе название «Крепость», мэра называть «Комендант Крепости» – с этим согласились.

«Звезда» – головной спутник Неба, на нём в «жилых ячейках» фикусы в кадушках.


2. …с «менялой»**

Меняла – перевозчик морских грузов, продовольственных по большей части. «Купцом», как встарь, не прозывают: у земмарийцев так сразу повелось, да и менялы сами тому противились. Так и называют, меняла или «патрон»*, последнее пользуют «каргоофицеры»*. Доставку от поставщика потребителю меняла осуществляет на «паруснике»* или «ветролётоносце»*, коим и владеет в собственности.

Каргоофицер – портовый и судовой спец погрузочно-разгрузочных работ. Носит морскую офицерскую форму войска береговой охраны альянса, почему-то; причём, что совсем странно, брюки не клеши матросские, а «дудочки», стильные, длиной по лодыжку. На виду из ботинок торчат носки в полоску всех цветов радуги. Околышек фуражки отмечен профессиональным знаком – кокарда в виде краба с крюками-захватами в клешнях, вписанного в цепное звено сегментально разделённого на цвета всё той же радуги. Очевидно, дизайнер обмундирования приверженец ЛГБТ, очень популярного общественного на послехроннной Земле движения.

Патрон – почтительное обращение команды парусника к меняле, владельцу судна. Так, к примеру, каргоофицер сперва, и первым, снимает в поклоне фуражку, удерживает её под козырёк у бедра, после только отдаёт воинскую честь. Что примечательно, но не удивительно, не обыкновенным воинским прикладыванием кончиков пальцев к виску, а указкой указательным пальцем свободной руки на краба в кокарде. Меняла же, снисходительно улыбнувшись, лёжа на ковре и покуривая кальян, касается черенком чалмы, украшенной чучелом попугая гиацинтовый ара – самой дорогой, самой редкой и самой большой птицей своего семейства. Ара – своего рода профессиональный знак менял, кокарду на чалме им заменяет.

Парусник или ветролётоносец, по-другому – водный транспорт, мореходное судно, обычно из ряда экземпляров прошлого технологического уклада. Предпочтительны из ледоколов: их размеры, конструкция корпуса из балочного остова, обшитого сварной листовой сталью, наиболее удачно подходят для установки киля и матч с парусами. Ледоколы в Хрон не тронули, как и малые рыбопромысловые суда, малые круизные суда, яхты шейхов Саудовской Аравии и российских олигархов, нефтяных воротил. Не затопили, не потопили. Военные же корабли уничтожили все подчистую, но по недостоверным сведениям оставалось несколько АПЛ вооружённых баллистическими ракетам с ядерными боеголовками. Они-то в руках террористов и послужили триггером Хрона.

Ветролёт – воздухоплавательный транспорт; перемещается по воздуху с ветром в паруса, против ветра идёт на машинной тяге. Ветролёт в военной модификации – основное транспортное средство и боевая машина «марпехов ОВМР»*. Закреплённый на посадочной площадке верхней палубы парусника(как раз в этом разе последний носит звучное и гордое название «ветролётоносец»), притороченный к мачтам, ветролёт служит дополнительным движителем – то бишь парусом.

Марпехи ОВМР – Особенные Войска Межпланетного Реагирования, марская пехота, проще «марпехи»; спецназ, место дислокации – Марс, театр военных кампаний – Земля.


3. …«Сохрана Исхода»***

Сохран Исхода – межпланетная геополитическая структура, её организации с головной «Булатный трест» занимались переселением землян на Марс. На Земле поддерживает относительный порядок, неся миротворческую службу в конфликтах «волков»*, «мустангов»* и «драконов»*.

Волки, мустанги, драконы – европейцы, американцы и азиаты с африканцами, те из людей, кто не получил места в транспорте «Ёлка». А так же и те из людей, кто родился и выжил в Хрон – этих на Марс не переселяли, да и не устремлялась молодёжь туда. В родных пенатах все обитают в состоянии постоянных междоусобных конфликтов и войн.


4. …«запись-ком»****

Запись-ком – создаётся «комлогом»*. Специфика назначения воинская, отнюдь не гражданская. Офицеру достаточно выдать в микрофон смысловую канву, узловые фразы, произнести ключевые слова, термины… и комлог самостоятельно составлял содержание записи. Причём, в заданной форме, например: распоряжения, приказа, рапорта, донесения, докладной записки, оперативного отчёта, прочего подобного.

Комлог – портативный персонализированный компьютер; опытный образец состоит в оснащении спецназа, испытывается в оперативно-боевых условиях. К основной имеет дополнительную функцию обычного диктофона – записи можно излагать в форме, например, литературного рассказа.


5. …В «гробу» «Анабиозария Исхода»*****

Анабиозарий Исхода – комплекс межпланетных транспортов, доставивших землян на Марс. На транспортах тех с людьми прибыли и миллионы человеческих эмбрионов. Переселенцы обустроили человечество на Марсе, элита со «Звезды», головного орбитального спутника Марса, втайне от обитателей остальных спутников посещает свой Отчий дом. Отхватили у волков, мустангов и драконов Антарктиду, основали альянс ЗемМария, стали земмарийцами. Живут в извечной мерзлоте и холоде, в трудах и делах ратных наитяжелейших, разве что не в голоде. На Марс возвратиться не помышляют.


6. …под «мисками»******

Миска – так прозывают «купол профессора Толкина», физически и конструктивно, который генерируется «полем профессора Толкина», ПпТ. Купола-ПпТ мисками прозвали ещё до Хрона, потому как с высоты птичьего полёта смахивали на перевёрнутую вверх дном обеденную посудину из пищевого алюминия, только мутновато-прозрачного и украшенного неопределённого цвета «горохом» россыпью – генераторами ПпТ.


7. …«Камзолы»*******

Камзол – приобретённое название верхней утеплённой одежды, повседневной на послехронной Земле. В Хрон ещё, всякие пуховики, дутики, фуфайки из современных материалов, шитые по моде, износились, ныне носят русскую «одёгу». На территории бывшей России ещё остаются старые складские запасы телогреек. Правда, и эти иссякают, приходится отбивать у волков, те их пользуют с хранилищ Росрезерва. Шитые из хлопчатобумажной ткани, зелёного обычно цвета, реже чёрного или синего, телогрейки эти – престижная в ЗемМарии одежда, облачаются в неё госслужащие и военные. На марсианской «Звезде» – чиновничество, деятели культуры, шоу-бизнеса, бизнесмены, светские львицы. Для простого рабочего люда шьют – там и там – камзолы из материала рода клеёнок, стёганные на синтепоне, но уже без ваты. В каком-либо костюме или смокинге, даже под тулуп(тоже из хранилищ Росрезерва) поддетом, на Земле и Марсе, и в лето, и в зиму замёрзнешь, в ватнике же под тулупом – согреешься. Камзолы, тоже из клеёнки, но на вате(откуда берут, ремесленники в секрете держат, но, должно быть, из хранилищ всё того же Росрезерва) и с капюшоном дополнительно, сшитые американскими и аладдинскими предпринимателями – по украденным у руссов лекалам ватника – используют ещё и в качестве морских штормовок. Последние, но кроя компилированного с бушлата «исторического», без капюшонов, поставляются Войску береговой охраны альянса, одеть стражей – в увольнении по кабакам Форта и Твердыни «блеснуть». Дембеля по заведённой традиции украшают бушлаты пулемётными лентами крест на крест – тогда и в Рабат пускают, но только прошвырнуться мимо мечетей.


8. …«Капитана бин Немо»********

Капитан бин Немо – идейный вдохновитель и глава террористов, организатор и вождь Хрона, преступник в межпланетном розыске, изгой Земли, враг Марса. Бытует предположение, что именно Капитан бин Немо автор переиначивания «хрень» в «хрон». По недостоверным сведениям, донесениям разведки умер от неизлечимой болезни. Захоронен, и захоронен ли вообще, неизвестно где. У волков, мустангов и драконов первейшая цель в жизни – найти. Ищут, с мечтой хотя бы сплясать на могилке, но безуспешно.


9. …«Земляков»*********, не «небёнов»*********

Земляки и небёны – элита переселенцев. Земляки – обитатели «Звезды», родились на Земле до Хрона и были изгнаны с Голубой планеты, весь путь до Красной планеты проспали в Анабиозарии Исхода. Небёны – их дети. Рождение небёна – явление редкое, потому-то отпрыски земляков пополняют ряды спецназа ОВМР.


10. …и «Испытание»**********

Испытание – учение спецназа марской пехоты ОВМР на поддержание в личном составе подразделения высокого уровня боевой и физической подготовки, по большому счёту, проверка на выживаемость.


11. …«Науськивателю»***********

Науськиватель Испытания – секретно назначенный кто-либо из списочного состава подразделения, кому вменялось нагнетать раздор среди солдат, провоцировать эксцессы сопряжённые с потерей воинского духа и боевой выучки, здоровья, наконец.


12. …«сохидами»************

Сохиды – так, или официально «гвардейцы СИ», называют гвардию Сохрана Исхода, миротворческий и оперативно-боевой отряд «Булатного треста». Гвардейцы непосредственно заняты урегулированием в конфликтах волков, мустангов, драконов, земмарийцев. Их деятельность по большей части тайная, скрытная. Присутствие сохидов на Марсе, на территориях распавшихся в Хрон государств и в ЗемМарии неукоснительно постоянное, чаще незримое, чем явное. Впрочем, арестовывают кого, не таятся, без обиняков представляются: «Сохиды мы. К стене. Руки за голову, ноги врозь».


13. …в матросских «прогарах»*************

Прогары – обиходное; кожаные ботинки на кожаной же подошве матросов на парусниках, судах круизных и промысловых, в экипажах яхт саудовских и российских, оставшихся после Хрона на плаву. В плавании прогары носят без шнурков, замещаются те стальными скрепками от степлера «упаковочно-бортового». Ходят матросы по морю, шнурки хранятся в капитанском сейфе, вместе с бортовым журналом, валютой, кортиком и кольтом. А вообще, основная у земмарийцев, как в прочем и у всех землян, обувь – «боты»*.

Боты – сапоги резиновые с отворотами на всю длину ноги, морские, рыбацкие. До Хрона их пользовали поморы и промысловики на промысловых судах, теперь в плаванье, да и на берегу повсеместно, голенищами натянутыми под «помидоры» носятся чаше, чем по-мушкетёрски с отворотами по колено.


14. …«Соглядатай Испытания»**************

Соглядатай Испытания – секретно назначенный кто-либо из списочного состава подразделения, кому следовало тайно всё происходящее в подразделении по результату действий Науськивателя фиксировать на видеокамеру.


15. …Тюлька***************

Тюлька – готовиться из кулеша с добавлением ягодного киселя, неуставное блюдо марпеха ОВМР, потребляется в условиях не походных, в тылу на отдыхе. Кулеш в качестве первого блюда в обеденном рационе солдат подавался ротным поваром Глебов Хлебонасущенским, белорусом по национальности, потому им состряпанным по национальному рецепту: кипяток и крошево из батона прессованной пшёнки. Добавление киселя – самодеятельность. Командующий ОВМР, испробовав «сей супчик», дал ему название «тюлька». Известен его мерч с каким традиционно посвящают бойца в обладателя крапового берета: «Служить в спецназе ОВМР, не мёд пить – тюльку лакать». Кстати, наиболее популярным мерчем от Командующего считается другой. В ЗемМарии подбирали название укреплённому центру Руси, не согласился с названием «Твердыня», настаивал на своём «Крепость», с мотивацией той, что «твёрдый не значит крепкий». С добавлением в кулеш ягодного киселя подливается – втихую(сержантов забота) – виски или водка, за неимением приходилось пользовать бренди или соке, на худой конец обходились кумысом. С годами всё чаще и чаще заливают самогонкой. На территории бывшей Республики Беларусь по-прежнему выращивают картофель, из бульбы той и гонят тот самогон. В подразделениях спецназа неукоснительно исполняется приказ Командующего: в кампаниях на Земле «ни-ни», непозволительно. Да и спиртное то ещё найти надо, добыть, а с годами отбить у волков, мустангов и драконов. Отметить надо, партизаны и пираты, не будь дураками, земли и народ белорусский не трогают, набегов не чинят – дань взимают самогонкой, пьют, им позволительно. Может быть потому, не могут допереть, бараны, что возможно могилка Капитана бин Немо спрятана где в буреломе Полесья – извели б полещуков, да и бульбашей всех попутно, набегами.


16. …«валюту» ****************

Валюта – компактное, индивидуального использования воздухоочистительное средство в виде таблеток диаметром 9мм, в подразделениях спецназа ОВМР заменяют респираторные маски обычного образца. Экспериментальные, секретные, потому маркировка, как воинского снаряжения, не известна, а валютой прозывают за свою бесценность на Земле. Называют таблетки ещё и «макариками», словом производным от легендарного пистолета Макарова «калибра 9мм». Для очистки к пеналу с макариками прилагается фляга спирта.

Владимир Партолин bobkyrt@mail.ru