Эстетика бродяг [Стас Колокольников] (fb2) читать онлайн

Возрастное ограничение: 18+

ВНИМАНИЕ!

Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!

Да, мне есть 18 лет

Нет, мне нет 18 лет


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Стас Колокольников Эстетика бродяг

ДИСКЛЕЙМЕР

Книга не пропагандирует употребление наркотиков. За незаконное приобретение, хранение, перевозку, изготовление, переработку наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов предусмотрена уголовная ответственность. Статья 228 УК РФ. Даже разовое употребление наркотиков ведёт за собой большие последствия, сказывающиеся на вашем здоровье, а в конечном итоге это приводит к летальному исходу.


поэма пыльных улиц


градус легкого дня

правда жизни

ангельские шлюхи

самый прекрасный лгун

печень трубадура

человек, который гнил изнутри

мясорубки любви

кровь, пот и слёзы

черный чернотроп

райский поезд

тот, кто тебя искал

люся в небесах с алмазами

эстетика бродяг

союз мертвецов

любить любовь

последний поцелуй дьявола

небо над землей


познал я глас иных желаний,

познал я новую печаль…

пускаюсь ныне в новый путь,

от жизни прошлой отдохнуть.

А. С. Пушкин. "Евгений Онегин".

градус легкого дня

Одни давали мне чуть больше двадцати, когда я был гладко выбрит, ровно стрижен, чист и трезв. Другие полагали, что мне далеко за тридцать, когда я зарастал щетиной и ходил с похмельными мешками под глазами. На самом деле мне было тридцать, когда я решил избавиться от прошлого − заштопать его, как прореху на поношенной одежде.

Прошлое прочно сидит у нас на хвосте. Мало того, что оно цепляется за настоящее, так еще лезет своими щупальцами в будущее. Тянется за нами, как мертвец из могилы, липнет к подошвам слабых и сильных. Оно не делает различий, человеческая сущность неизменна: каждый оглядывается назад в поисках поддержки и помощи. Никто не держится обеими руками за будущее, никто не смотрит ему смело в глаза. Почти всякий косится назад, желая избавиться от скелетов прошлого.

Сидя на краю мира в чужой квартире, как в трюме ковчега Иблиса, я самостоятельно отрезал пуповину, связывающую меня с прошлым. Почему бы не избавиться от него, если велено абракадаброй − мечите молнии даже в свою смерть.

Сначала я воспользовался старыми портняжными ножницами и грозно щелкал ими в воздухе. Можно было подумать, что я тихо валял дурака. Как бы не так. Это действие имело магический смысл − я не просто бросал вызов прошлому, а еще и отчаянно хамил, стараясь поставить его в глупое положение.

По календарю фэн-шуй это был день, когда наличие гармонии в мире определялось по облакам. Если небо полностью затянуто или наоборот ясное, то гармония в мире отсутствовала. Хорошо было в этот день наблюдать легкую облачность и услышать мелодичный звон.

День выдался на редкость ясный, лишь далеко на горизонте болталось одинокое неприметное облачко. И потому, неистово кромсая воздух, я ничуть не верил, что одинокое облако чем-то поможет. От меня отлетали клочки волос, ниток и ткани, я был похож на самурая, орудующего мечом и готового исполнить сэппуку − самоубийство путем вскрытия живота.

Когда кисть занемела, я отбросил оружие и представил, как отрезанное прошлое делает обратный скачок мне на плечи. Я увернулся раз, потом второй. Нога зацепилась за ногу и тело, потеряв центр тяжести, упало. Не теряя движения, я перекатился в сторону и по-пластунски быстро дополз до холодильника. Внизу хранилась бутылка красного вина. Сделав пару больших глотков, я пустил струйку из уголка рта и уронил голову, давая понять, что я раненный дуэлянт, но песенка моя не спета.

Это был чужой дом, чужой холодильник, моей была бутылка вина, пара носков на сушилке и календарь фэн-шуй. Но я был уверен, что все кругом принадлежит мне, и пользовался как своим. Было наплевать, что из этого получится. За несколько лет из нормального человека я превратился в психа − меня доконало прошлое.

Приходя в себя после ранения, я залез в ванную и стал вспоминать, что же заставило меня избавляться от прошлого. Но горячая вода так укутывала сознание, что я не мог даже вспомнить, чем занимался в этом прошлом. Потом вспомнил! Знаете, такое длинное древнегреческое слово: heautontimoroumenas. Самоистязатель. Вот-вот, большую часть своей жизни я провел, как самоистязатель. И теперь таскал на своем горбу мешки этого гиблого прошлого.

У меня отсутствовало объяснение, почему дела обстояли именно так. Но тот, кто до сих пор назывался моим именем, вместо того, чтобы быть достойным гражданином вселенной, вел себя как отчаянный подонок, который, сочно припадая к горлышку, мечтал лишь о том, как бы повеселее перепихнуться с пространством. А дальше хоть трава не расти.

Неожиданно в ванной потух свет, и кто-то постучал в дверь. Я чуть не захлебнулся от страха.

− Кто там? − как можно строже спросил я.

− Твое прошлое, − вкрадчиво ответил бархатный голос. − Впусти меня, родной.

− Какого черта? Что за шутки? − не поверил я.

− Никаких шуток. Открывай, подонок! − повысился голос.

− Зачем?

− Затем, что тебе так просто не избавиться от меня! Я все равно вытряхну из тебя душу!

Я лежал молча и не шевелился, совершенно не веря в происходящее. Когда снова загорелся свет, я наспех вытерся и оделся. Потом, подумав, поискал взглядом что-нибудь тяжелое, взял в руки медный тазик и осторожно вышел.

В доме ни души, только под потолком кухни, медитируя, кружила большая муха да в глубине радиоточки двое образованных мужчин вели неторопливую беседу о ненаблюдаемых сущностях. Возле холодильника валялась пустая бутылка.

− Вот так прошлое, − насмешливо проговорил я, − пришло и выжрало мою выпивку.

В этом мире неопределенностей нельзя быть уверенным даже в настоящем. Почесав затылок, я поставил тазик. Стоит ли связываться с прошлым? Тем более, если ты псих. Но по мне лучше быть лошадью, скинувшей всех седоков, и нестись в сторону бездны, чем неспешно трусить в одной упряжке вместе со всеми.

От этих мыслей мне стало одиноко, захотелось встретиться с какой-нибудь женщиной и испить её участия. Без сомнения все знакомые женщины теперь были заодно с прошлым, но можно было выкрутиться и из этого положения. Я поискал незнакомую женщину в платяном шкафу, под диваном, выдвинул все ящики большого комода. Обследовал все уголки квартиры. Вел себя, конечно, как псих. Но женщины нигде не было.

− Женщина ты где? − спросил я.

− Женщин ищут в чулане, сэр, − шепнул в ухо знакомый бархатный голос.

И чьи-то холодные ладони легли на мои глаза.

− Узнаешь?

− Кажется, узнаю, − стараясь не выдать страх, проговорил я. − Это вы Петр Петрович?

Никакого Петра Петровича я не знал, и ляпнул от испуга.

− Это же я, твое прошлое, дурачок.

− Привет, давно не виделись. Соскучилось? Это ты мое вино выжрало? − как ни в чем не бывало спросил я.

− А ты пожалел?

− Так ведь вся бутылка выпита.

− Жадина.

Сильный удар по загривку выключил меня. Мерзкое драчливое прошлое. Всегда оно так − ведет себя по-свински и больше от него ждать нечего.

Когда я открыл глаза, пришел хозяин квартиры Максим Батарейкин. Молодой поэт, маргинал и циник, не верил ни в ангелов, ни в чертей, ни в духов. Он не верил ни одному моему слову и считал меня просто забавным чудаком, у которого вместо головы кочан цветной капусты. Мое присутствие в доме походило на заезжий цирк, насмотревшись на который, он пропадал куда-то на несколько дней. Плоды своего творчества он не показывал, но говорил, что пишет о космосе, о психах, типа меня, и что подыскивает себе подходящий псевдоним. Больше я о нем ничего не знал.

− Я принесу тебе еще вина, − сказал Батарейкин, выслушав мою историю о жадном до выпивки прошлом.

− Завязываю пить, − отказался я. − Иначе прошлое не отвяжется от меня. Оно выследит меня по запаху. Сегодня я решил избавиться от него, и оно сразу показало, чего стоит. Всё, с выпивкой покончено.

− Ты это серьезно?

− Не знаю… Не знаю, черт возьми. Надо же как-то избавляться от прошлого, может, брошу пить, может, выкину какое-нибудь старье, туфли и записные книжки. И наверное, никаких шлюх, а может, еще что-нибудь… Как ты думаешь?

− Ты совсем спятил. У тебя крыша едет от скуки, − спокойно сообщил Батарейкин, стоя посреди кухни.

Он зажег благовония, включил диск суфиев, потом надел тапочки-мокасины, уселся в уютное кресло под любимым желтым абажуром и, покуривая трубку, уставился на меня. Я шарил по карманам, вытаскивая мятые бумажки с телефонами, адресами, заметками, и выбрасывал их в мусорное ведро.

− Успокойся, − предложил Батарейкин, протягивая трубку. − Не надо нервничать.

− Нет, не буду. Я и так не в себе. Последнее время у меня не проходит ощущение, что кто-то пользуется моей жизнью, а я лишь таскаю за ним прошлое.

− Плохи твои дела, − подытожил Батарейкин. − У тебя в голове такой бардак, что проще её отрубить. Расслабься, покури, расскажи что-нибудь веселое.

− Нет, я теперь трезвенник, не пью и не курю, − сообщил я и споткнулся о стул.

Батарейкин засмеялся.

− Тебя хватит до сегодняшнего вечера, − сквозь смех говорил он. − У тебя на роже написано, что вечером ты нажрешься дешевого вина.

− Не каркай, − отрезал я. − У тебя есть чистая майка? Мне не в чем выйти.

− Спорю на что угодно, ты приползешь после полуночи чуть живой с какой-нибудь бабой, которая безупречно дает тебе раз в неделю вот уже несколько лет.

− Слушай ты, неудавшийся поэт, не доставай меня, − обиделся я. − Помалкивай, если не врубаешься. А у меня новая жизнь начинается.

− Ха-ха-ха, − загибался Батарейкин от смеха. − Хватит, не смеши меня. Новая жизнь, ха-ха. На вот тебе майку, и иди на все четыре стороны. Жду тебя вечером пьяного в стельку и с веселой бабенкой.

− Не дождешься! − крикнул я, хлопая дверью.

Покидая дом, веди себя так, как будто видишь врага. Старое самурайское правило. Следуя ему, не обманешься, даже если ты псих. На улице я немного растерял уверенности − оказывается, я разучился бесцельно передвигаться в трезвом виде. Впрочем, была цель. Примерно та же, что у конкистадоров, высадившихся на незнакомый берег вслед за Кесадой и Орельяной в поисках чудес. Та же маниакальная одержимость, упорство и вера, что можно обрести прежде недоступное простым смертным. Что это могло быть? Что угодно, кроме того, что осталось за спиной − по ту сторону океана времени.

А пока вдоль дороги тянулись винные лавки. Теперь мне казалось, что город состоит из одних винных магазинов и пивных баров. Раньше их приходилось искать, а сейчас они были всюду. Деньги в кармане, во вспотевшей руке, уже превратились в тряпочки, но я продолжал невозмутимо сглатывать слюну, шагая мимо призывно хлопающих дверей вино-водочных, отдающих мне честь, как часовые. Кто-то окликнул меня в тот момент, когда я подумал, что попал в ловушку. Сначала я испуганно припустил вперед, но потом остановился и обернулся.

Широко расставив руки, словно презрев мое намерение убежать, на меня уверенно шел человек-устрица и его приятель карлик. Эти полулюди плавали по улицам и кварталам города, как в пруду, иногда заныривая в глубь, чтобы выхватить кусочек посъедобнее. Человек-устрица выглядел, как обычный одутловатый пьяница, но он уже успел отсидеть в тюрьме за разбой, и потому имел власть над местными карликами.

Общение с ними приучало воспринимать жизнь, как она есть.

− Нет, нет, я пить не буду! − замахал я руками еще до их приближения.

− Никто не будет, − дыхнул мне в нос перегаром человек-устрица. − У нас и денег всего на пару бутылок.

− Я зашился.

− Врешь!

− У меня триппер! − как мог защищался я.

− Врешь!

− Мне все равно нельзя.

− Почему?

− Прошлое гонится за мной, − безумно округлив глаза, заявил я.

Человеку-устрице и карлику нравилось, что я псих.

− И что теперь?

− Мне нужна дверь, за которой нет прошлого, − откровенно признался я.

− Тогда тебе точно с нами, − подмигнул мне и карлику человек-устрица. − Сейчас мы проведем тебя через эти двери. Давай руки, дружок!

Чудом я увернулся и бросился бежать, а они кричали вслед, что я просто сумасшедший.

− Вдвойне берет тот, кто берет скоро! − напоследок выдал человек-устрица.

Он был прав. Раньше я использовал свои дни, как жетончики, словно сбрасывая их во чрево однорукого бандита, надеясь выиграть большой приз. С того момента, как прошлое стало врагом, моя жизнь изменилась, ничего не оставалось, как взломать сейф времени и вытряхнуть оттуда будущее. Или все-таки прошлое…

На этой мысли я с разбега врезался лбом в рекламный щит, на котором огромная светящаяся пивная бутылка парила над мостовой в окружении пузырьков, словно медуза. Вместо искр я увидел сморщенное от боли лицо, оно обиженно глядело на меня, не вызывая никакого сочувствия.

− Эй, парень, угости сигаретой.

На обочине сидели двое бродяг и переобувались в поношенные башмаки. На первый взгляд они меняли шило на мыло, рванье на обноски. Но в этом весь секрет − меняя хозяина, обноски немного свежеют. Хотя, возможно, бродяги хорошо знали английскую пословицу «be in somebody shoes» и основы симпатической магии и решили побывать в том же положении, что и прежний хозяин обуви.

Один из бродяг выжидающе смотрел на меня. Я отдал всю пачку. Он спрятал её в карман и предложил:

− Если тебе некуда идти, можешь пойти с нами.

Но я решил, что сегодня буду кружить по городу, как танцор по сцене. По всем улицам узоры моего прошлого, я буду их стирать.

Я нестерпимо захотел пить. Нужно было делать выбор.

После ночи Мирадж пророк Мухаммед поднялся на небо, оседлав белую с лучистыми крыльями и человеческим лицом лошадь Аль-Бурак. Там ему предложили вино и молоко. И выпив молока, услышал пророк слова ангела Джабраила: «Ты поступил правильно, ибо, если бы ты выбрал вино, то народ твой сбился бы с истинного пути».

Устав кружить по городу, я присел на лавочку в тенистой аллее и, запрокинув голову, сделал глоток из пакета молока, купленного по случаю выбора пророка Мухаммеда.

− Вот ты где! − услышал я голос и чуть не подавился.

Голоса своих прежних любовниц я узнал бы в бреду и сквозь летаргический сон. С Мариной мы когда-то жили вместе и неплохо проводили время, хотя вряд ли понимали друг друга. Я бредил новым миром, убеждая себя и её, что прошлое вот-вот отвалится, как ступени ракеты, а Марина бредила чем-то другим. Потом она поумнела, бросила меня и удачно вышла замуж.

− С похмелья пьешь молочко, − зная моё прошлое, уверенно заявила Марина.

− Нет. Просто теперь я пью одно молоко.

− Да ну, − не поверила Марина, сделав постное лицо, как у монахини Терезы де Хусес. – Давно из Москвы?

В ответ я отхлебнул добрую половину содержимого пакета.

− Мне нужно поговорить с тобой, давай посидим в кафе, − предложила Марина.

Мы расположились в летнем кафе с верандой, увитой сохнущим плющом. Редкие посетители лениво отправляли в рот вслед за пивом соленые орешки, чипсы и сухарики. И выглядели так, словно их до вечера сняли с антресолей. Марина заказала два пива, я обмакнул губы в бокал, но пить не стал.

− Мне приснился сон, − шепотом начала Марина.

Её глаза загорелись блеском опиумного безумца. При всем своем практицизме и желание потреблять исключительно материальное, она обожала мистику. И особенно верила снам. Когда мы жили вместе, в спальне обитала куча разных сонников с молодыми ведьмочками на обложках.

− Тебя подвесили вниз головой за одну ногу, руки связали за спиной, − рассказывала Марина так, словно открыла нечто большее отпущенного временем, − но лицо у тебя было такое безмятежное, словно ты ничего не замечаешь. Сверху было…

Что же было сверху, я не узнал, хотя и угадал одну из карт Таро. Из небытия вдруг соткалась Маринина подруга и прямо у нашего столика. Ей было очень любопытно то, что мы вместе. Можно было даже наблюдать, как в её голове рождается неплохая интрижка.

В моей же голове зазвонил колокольчик, я решил, что это просто звонит в левом ухе, но потом понял, что это сигнал вызова.

− Алле, − мысленно произнес я. − Кто здесь?

− Это я, малыш, твое прошлое. Куда ты подевался? Я ищу тебя по всему городу.

− Я уже подплываю к Картахене, лучше не ищи меня.

− Нет, ты где-то рядом, я тебя чувствую. Ты еще трезв, малыш?

− Не твое дело.

− Значит, трезв, иначе я бы до тебя добралось. Тогда до вечера.

− Батарейкин, ты что ли? − обалдев от разговора, спросил я.

− Сам ты Батарейкин, это я, твое прошлое. До вечера, малыш. До первой рюмки.

− Не дождешься!

Но разговор уже прекратился.

Пока подруги по-кошачьи осматривали и обнюхивали друг друга, я успел смыться.

Необычное является предзнаменованием часто лишь в глазах смотрящего. Для остальных предмет представляет совсем иное. Одно время я был уверен, что Лагшмиваре − это великий индийский учитель, а оказалось − это лагерь Шмидта в Арктике. В общем, можете считать меня психом, но мне звонило прошлое, и я с ним разговаривал.

Довольно долго я наблюдал за жизнью, как за кораблем, пущенным внутрь бутылки. Тогда я забрасывал наживку, чтобы выловить чью-нибудь живую душу, а теперь сам мудохался на собственном крючке с пеной у рта. К чему это я? Ах, да, да, прошло то время, когда я с радостью осознавал, что опять пропитан вином и табаком, словно старая веселая шамовка. Теперь я хотел молока.

Надо отметить ради справедливости, что я всегда любил чистую воду, квас, зеленый чай, соки и морсы. А пить чью-то кровь меня заставляли обстоятельства.

Отличная выдалась погода, подумал я, глядя между крыш на бегущие по небу барашковые облака, как сверху на меня посыпался мелкий строительный мусор. Схватившись за глаза, я сделал несколько судорожных шагов в сторону и чуть не свалился в открытый колодец.

Внизу кто-то копошился.

− Эй, кто там? − позвал я.

− Попался! − раздался из колодца довольный голос.

За мной гонялось только прошлое, и попасться я мог только ему.

− Ты как туда попало? − присев на корточки и вглядываясь в темноту, спросил я.

− Тебя подстерегало. Да вот зазевалось и свалилось. Помоги выбраться, − попросила темнота из колодца.

− Да я скорее тебя еще чем-нибудь присыплю сверху.

− Послушай-ка, дружок, объясни, в чем дело, − взмолился голос. − Чем я тебе не угодило? Между прочим, я именно твое прошлое, а ни чье-то еще.

− Да к чему ты мне? − отмахнулся я. − У меня теперь другая жизнь начинается.

− Я тебе покажу другую жизнь! − зачертыхалось прошлое. − Вот вылезу, достану тебя. Тогда посмотрим, что это за другая жизнь.

Я захотел было плюнуть в колодец, но передумал. Помочился чуть в сторонке и пошел дальше, пересекая город по причудливой траектории. С каждым шагом восторг и свобода охватывали мое сердце – казалось, я переступаю барьер, державший меня на пороге нового мира. Ничего не замечая, я бродил опьяненный этим чувством.

Улицы начали погружаться в темноту, когда в городе поднялся сильный ветер. Он дул в спины прохожим и люди, точно парусные суденышки, двигались быстрее, чем обычно. Деревья тревожно махали им вслед ветвями, можно было подумать: с кем-то из них они прощаются навсегда. И только светлые маяки окон, прыгающие между веток, внушали покой.

Повсеместное движение воздуха, который на востоке считался хранилищем жизненной энергии тела, принесло меня к темной башне. Ветер толкал меня до самого порога недостроенной пятнадцатиэтажной высотки. Подниматься по мусорным ступеням было тяжело, но сквозь проемы для окон светила луна. Иногда чудилось, что она напевает:

на высокой башне много печального ветра

Оказавшись наверху, я почувствовал, что дул не просто ветер. Он был с легким градусом, словно сидр. Он задувал в нос, от чего голова начинала кружиться, и по телу бежали мурашки. Я стоял на краю крыши и был уверен, что если меня сдует, то я не упаду и не разобьюсь, а меня унесет ветром. И я буду еще один самый настоящий унесенный ветром.

Так ли уж плохо быть Парсифалем, утратившим интерес к физическому существованию? Но молчаливый шатер звезд над головой не интересовал ответ на такой вопрос.

О, звезды, управляющие миром! Волшебные лоскуты небесного покрывала. Созвездия Малого Пса, Единорога и Ориона. Вашим таинственным вниманием окутан весь мир. Все кругом пронизано вашим присутствием. Кто бы ни устремлял свой взор в ночное небо: начинающий любитель астрономии, мудрый астролог, открыватели белых карликов или простые бродяги, поэты, задравшие головы, любуясь ярким и чистым сиянием. Каждый видит распахнутые врата, которые зовут, зовут…

Так я стоял на краю башни, смотрел вверх, и в моей душе то нарастало волнение, то её охватывал небывалый покой. Услышав вдалеке мелодичный звон, неожиданно я начал икать. Видимо кто-то на земле, а может, на небе вспоминал обо мне. Я же первым делом вспомнил лучшее средство против икоты: нужно стоя, не отрываясь, выпить стакан воды, но при этом свои руки сцепить за спиной, а воду обязательно пить из рук сестры или матери.

За спиной что-то стукнуло.

− Я же говорило, что тебе от меня не спрятаться, − прямо в ухо прошептало прошлое и тихонько подтолкнуло в спину.

От толчка я шагнул вперед.

И полетел над городом, как перышко. Мое прежнее тело валялось внизу, размазанное по мокрому асфальту, как икра по черному хлебу. Над ним кривлялось прошлое. А я летел над городом, на который хлынул дождь. Я летел, вспоминая, а может, забывая все, что было раньше.

правда жизни

Вообще-то, я всегда был меланхоличным подонком. Это на словах я трепался о романтике, о высоком и чистом, о вечной любви. И мог, если надо, печально глаза вверх завести и также печально вздохнуть. На самом деле я только и думал, как бы к какой-нибудь красотке в постель залезть.

Гм, это трезвея и отсыхая после загулов, я страдал от неразделенной любви. Мучился душой и телом. Хотя вот вопрос: где она, эта настоящая любовь? Что-то склоняло к мысли, что в бесовском движении наших городов ей почти нет места. От её присутствия становится тесно в скелете улиц. Здесь все просто: хочешь иметь − покупай. Или так бери, если в твоей руке власть, и она оправдана законом. И не надо мучиться совестью − чья власть, того и вера.

Однако я не продавал, не покупал и ни во что не верил; я с немым восторгом наблюдал за мировым пиром во время чумы. Мы все помощники смерти, и все распространяем ложь, так или иначе, кто-то напрямую, кто-то косвенно. Кто-то сознательно, а кто-то даже не ведая, что творит. Свет льется на наши головы, а мы стараемся упаковать его и продать подороже. Наверное, ничто не изменит этот мир, и он свалиться где-нибудь со своей мусорной ношей. И образуется еще одна грандиозная помойка. А мы будем копошиться в ней, как черви.

Шел я как-то по улице в таком настроении, мысленно предрекая миру незавидную судьбу, и вдруг увидел молодую женщину, симпатичную и слегка пьяную, как я. Она мне сразу понравилась. Было в ней что-то воздушно-сладкое и доступное, она была, как эскимо на палочке.

Женщины не сильно баловали меня вниманием, я был не настолько внешне привлекателен, чтобы они не давали мне прохода. И если быть до конца честным, то мало кто заметил бы большую разницу, если бы мою голову, как святому Христофору, вместо человеческой поменяли на песью.

И потому, выпивая вина, я сам проявлял инициативу.

− Дай-ка я тебя расцелую, сладенькая! − бросился я к женщине похожей на эскимо, схватил за руку и полез с поцелуем.

− Отвали! − она с маху хлопнула меня ладошкой по губам.

− Ах ты шлюха! − обиделся я.

И щелкнул женщину по носу.

Тут, как по команде, подскочили мужики, проходившие мимо, сбили меня с ног и попинали. Однако не больно, больше для приличия. Исполнили джентльменский долг и ушли.

Поднялся я, отряхнулся. Выплевал пыль и пошел домой. Там я почистился, взял у соседа денег в долг, выпил с ним и пошел еще купить чего-нибудь. Возвращался я той же дорогой, и вижу − опять она стоит. И судя по всему, тоже где-то стаканчик пропустила. Но вела себя прилично, стояла ровно и независимо курила.

Я подошел сзади, ладони ей на глаза положил.

− Узнаешь? − игриво спросил я.

Она меня хрясть локтем под ребра, я даже взвыл от боли и со всей дури так её дернул за длинные перекрашенные на сотню раз рыжие волосы, что клок выдрал порядочный. Парень, стоявший рядом, среагировал мгновенно. Он скрутил меня, как матерого преступника, дал по почкам и бросил через плечо на клумбу.

Полежал я, покряхтел и пополз по кустам в сторону дома. Там ополоснулся, открыл банку пива, включил телевизор и почти час играл с чудаками на поле чудес. Я отгадал три буквы и пошел в ларек взять еще пару пива.

Вышел я из магазина, чихнул от непередаваемой пахучести летнего вечера, смотрю и глазам не верю. В сумерках, неподалеку на лавке, сидела она, гордо откинувшись на спинку, и не спеша пила дорогое пиво из кокетливой бутылочки.

У меня от вида этой картины даже какая-то рябь по телу пошла. Нервная дрожь, можно сказать. Какой раз я выходил на этот пятачок и натыкался на одну и ту же дамочку. И каждый раз она вся из себя − леденец в блестящей упаковке, одинокая и вполне доступная. Сама судьба, одним словом.

Выпил я свое пиво и потихоньку забрался под лавку, прямо под женщину, выгнул палец и легонько ткнул ей между ног. Она до второго этажа подлетела, бедняжка.

Я лежал под лавкой, корчась от смеха, а она хлестала меня по голове сумочкой. Через пять минут возле нас остановилась патрульная машина с мигалками. Так, подумал я, отсмеявшись, беспокойная ночь в обезьяннике гарантирована. Хорошо, если бы без мордобоя и костоломства.

Из машины вышли двое в форме и двинулись к нам. Да так вальяжно, словно два педика, идущие на танец.

− Кто это? − спросил сержант, брезгливо указывая на меня дубинкой.

− Это мой муж, − неожиданно ответила женщина.

− А почему под лавкой?

− Я серьгу уронила. Он ищет.

− Так что же вы бьете его тогда?

− Плохо ищет, − не терялась женщина.

− Да он же пьян у вас в стельку! – не искренне ужаснулся второй.

− Знаю, вот он за все сразу и получает.

− Короче, женщина, тащите его домой, а не то мы заберем, − сказал сержант и пошел обратно, покачивая бедрами.

Женщина вытащила меня из-под лавки, взяла под локоть и повела во дворы.

− Ты куда, подруга, меня ведешь? − дружелюбно спросил я.

− На экзекуцию.

− Куда это?

− К себе домой. Пока ты до чертиков не напился, может, еще и пригодишься на что.

− Кроме интима, ничего не предлагать.

− А на что ты еще нужен. Не в ладушки же с тобой играть, − засмеялась она. − Уже поздно, и лучше экземпляра не найти.

− А что же ты сразу не дала себя обнять?

− Вот еще, я сразу ничего и никому не даю. Сразу я только беру то, что мне надо.

− Хм, вот ты какая.

− Все нормальные женщины такие.

− Ну, допустим…

− Помолчи, мы уже пришли.

Дома нас ждал уют и журнальный столик с вином и фруктами. Жила она одна и, судя по обстановке, очень даже неплохо. Имела, наверняка, в городе пару мест, где на неё пахали безмозглые трудоголики, и стригла с их усердия крупные и мелкие купюры.

Она была очень привлекательная, крашенная шатенка с зелеными глазами, лицом похожая на окончательно забуревшую Милу Йович с фигурой греческой вакханки. Она могла бы прослыть очаровательной, но холодный блеск изумрудных глаз выдавал тертую стерву, которая делает только то, что хочется, и всегда своего добивается.

Мы толком и выпить не успели, не поболтали, как она в постель потащила.

Свое дело я знал хорошо. Но только мы затеяли нашу полулирическую возню, как на меня снизошло озарение. Это что же такое в мире происходит, подумал я. Умная и красивая женщина, как минимум два образования, хватает с улицы первого попавшегося подонка и тащит в койку. А ведь кто-то добивался её по настоящему, мучился и любил, дарил цветы, безделушки всякие носил и ревновал. А то, может, любовь свела его с ума настолько, что он ночами стоял под балконом и пытался петь серенады. А ему от ворот поворот, мандой по влюбленному сердцу и с первым встречным в постель. Где, спрашивается, справедливость?

− Слушай, − прервав процесс на интересном месте, спросил я, − а у тебя был какой-нибудь отвергнутый поклонник?

− А как же, только почему был, он и сейчас есть. И не один.

− И он цветы дарил, в любви признавался?

− Да.

− А под балконом серенады пел?

− Нет.

− А ты ему взяла и отказала?

− Тебе-то какое дело? − удивилась она.

− Почему? Почему? − не унимался я.

− Что почему?

− Почему влюбленному поклоннику отказала, а меня меланхоличного подонка с улицы подцепила? Почему?

− Хм, забавный ты, − усмехнулась она, стараясь возобновить процесс. − Влюбленному поклоннику сразу душу и сердце подавай. А мне простого секса хочется. Ты уж позволь, мне самой решать, с кем встречаться.

− Тебе волю дай, ты, наверное, и с чертом переспишь, − зачем-то ляпнул я.

− А ты что, пришел мне грехи отпускать?! − она зло сверкнула глазами и выбралась из-под меня.

− Нет, − покачал я головой, сделав невинное лицо. − Просто никак не пойму, как можно без любви совокупляться. Ты что животное?

− О, господи! А сам-то! − воскликнула она.

− Причем здесь я, у меня жизнь давно не сложилась, − грустно сообщил я. − Да, и вообще, я пропащий человек. Но ты… Ты такая милая.

− Пошел ты!

− Ха! Вот ты так! Вот она ваша правда жизни! Как на ладони! Города ваши − это клубки совокупляющихся змей! В этих тухлых местах вряд ли найдется место любви! Всё кругом пропитано фальшью! − орал я и для убедительности добавил слова великого джазмэна: − Пристрели! Пристрели меня, пока я счастлив!

− Эй! Ты чего! Ненормальный?! − возмутилась она.

− Почему ненормальный? Очень даже нормальный! − паясничал я. – Может, я тоже когда-то в любви нарвался на такую же стерву. Я к ней с чувствами и дымящимся сердцем, а ей смешно было. И теперь вот тоже без печали чужими чувствами подтираюсь!

− Ты чего выступаешь?! Козел! − взорвалась она не на шутку.

− Я не выступаю, просто хочу понять, есть здесь любовь или нет.

− Ну ты и придурок!

Она с силой оттолкнула меня, да так, что я скатился на пол.

− Не повезло мне сегодня, − вздохнула она. − Кретин какой-то попался. Слышь, ты, проповедник, одевайся и вали отсюда.

Она закурила сигарету и уставилась в точку на потолке − поза неудовлетворенной женщины. Я молча нацедил еще бокальчик вина и выпил одним глотком. Потом посмотрел с грустью на созвездие между ног. И зачем-то спросил, обращаясь к женщине, но не отрывая глаз от созвездия:

− Тебя хоть как звали-то?

− Катись, я сказала, мудила! − отреагировала она.

Я глотнул пару раз прямо из горлышка, оделся как ни в чем не бывало и пошел. Правда, перед порогом не выдержал и признался:

− Мне сегодня, вроде как, тоже не повезло, озарение это совсем некстати пришлось. Хоть бы часом позже или на утро. Н-да.. Ну ты извини. Пока.

Она даже не глянула в мою сторону.

На улице не было ни души, ночь выкрала всех людей. А может, их и не было никогда. Этот город всегда был пуст. Мертвый пустой город, свалившийся за обшлаг вселенной. Или просто «мазар» − то есть могила.

− И чего это на меня нашло, зачем я на нее набросился? − вспоминал я о рыжеволосой дамочке. − Ешь виноград, а чей он, не спрашивай.

Добрел я до дома, все больше впадая в уныние и тоскуя. Сел в одиночестве у окна и допил всё, что имелось. Поздно, а сна ни в одном глазу. Тогда я лег, не раздеваясь, и долго лежал с открытыми глазами. Как вдруг нестерпимо захотелось поговорить с Богом. Откровенно. О справедливости. У меня даже в спинном мозге зажгло от острого желания обсудить такую интересную тему.

Он долго не хотел даже слушать меня, пока по моим щекам не покатились слезы. Тогда Он усмехнулся где-то внутри и тихо шепнул. Мол, успокойся, сынок, чего ты ноешь, и о какой, вообще, справедливости ты спрашиваешь, если у каждого своя правда жизни. И каждый из своего котелка эту правду и хлебает.

− Так что же делать-то? − спрашивал я. − Где искать хотя бы отблески любви?

− Поезжай к ангельским шлюхам, − посоветовал Он.

Только мы разговорились, как его позвали где-то еще, и Он сразу ушел. А я продолжал говорить и только на рассвете понял, что говорю сам с собой.

ангельские шлюхи

У любви вкус любви, у дерьма вкус дерьма. Рад, друзья, сообщить вам об этом. И хотя пробы не дали однозначного анализа, теперь все чаще одно выдают за другое. Но этот мир не в чем упрекнуть, он и так еле держится подгоняемый вожжами смерти и лжи. Да никто особо не расстраивается, кругом полно небожителей, которым подрезали крылья и сбросили на землю, чтобы они распробовали какой у чего вкус.

Давайте еще раз наберем по полной пригоршне того и другого, и попробуем. Надеюсь, мы почувствуем разницу.

Молодые женщины, Света и Наташа, ходили парой и вместе искали приключения на свою голову и на прочие места. Одну прозвали Ракета, а другую Бешенная. Они не знали правил, которые имело бы смысл не нарушать. За женщинами водилась репутация самых компанейских подружек в городе, и любой мужчина при их появление сразу велся на какие угодно глупости. Сколько выпотрошенных кошельков, истерзанных нервных окончаний и опасных связей − не счесть.

И так между делом подружки поимели весь город вдоль и поперек. На пару, Ракета и Бешенная, были самой гремучей смесью, стоило им завести свою беспутную шарманку, как, откидывая крышки гробов, подскакивали даже мертвецы и, любовно раскинув объятия, пускались в пляс. Вибрации, исходившие от веселившихся женщин, делали торнадо по сравнению с ними жалким подобием взбунтовавшегося пылесоса.

Что думал Бог, когда посылал их на эту Землю, стоило лишь догадываться. Хотя многие полагали, что они попали сюда без чьего-либо дозволения.

При такой жизни, которую вели подружки, год идет за три, но женщины держались молодцом. Успели побывать замужем, родили по ребенку, вправили мозги надоевшим мужьям и любовникам и свалили в свободное, не оккупированное моралью, пространство.

Пьянки, легкие наркотики и оргии делали жизнь веселой. Но срывали крышу. И потому энергия жизни пульсировала в них лихорадочно, то захлестывая сознание, то оставляя его один на один с пустотой. Но женщинам все было до звезды, их космические тела не знали усталости и поспевали всюду, а где не успевали, там они оставляли по ложке дегтя.

Подружки встречались раз в неделю и пропадали вместе дней на десять, куролеся по городу, потом они отдыхали дня три дома, и по новой пускались во все тяжкие.

В полдень они созвонились.

− Светик, мне плохо, − пожаловалась Наташа.

− Где тебе плохо?

− У Сергея.

− Ты у Сергея?

− Да.

− У него плохо?

− Нет, мне плохо.

− А он где?

− Ушел гулять с собакой и закрыл меня.

− А как ты оказалась у него, мы же поехали домой?

− Не помню, только не клади трубку, мне плохо.

− Наташ, перезвони попозже.

− Почему?

− Говорю тебе, перезвони позже.

− Светик, ну пожалуйста, поговори со мной.

− Наташ, я не могу. Я очень занята.

− Мне очень плохо…

Но Света уже нажала на рычажок, отложила трубку в сторону и снова залезла в ванную. Фыркая и натираясь пеной, она представила, что у неё вместо ног русалочий хвост, и она, хихикая, что есть силы стукнула им по воде. Брызги водопадом обрушились на пол.

Выйдя из ванной, она сразу же набрала номер.

− Аллё, Сереж, позови, пожалуйста, Наташу. Нет, я не приеду. Ну позови. Нет. У меня для неё срочная и важная информация. Нет. Ладно, если позовешь её, то приеду. Да, точно. Аллё, Наташ, сбегай от этого уе*ка, встречаемся возле моего подъезда через два часа.

Они встретились в назначенном месте и, смеясь, обнялись.

− Куда поедем? − спросила Наталья.

− Поехали к тем педикам из бара, − предложила Света.

− Давай лучше мужичков найдем.

− С педиками весело, они такие классные.

− И с мужичками будет весело.

− С ними трахаться надо.

− Найдем таких, с которыми не надо.

− Ладно, пойдем прогуляемся и решим, как быть.

Они шли по улице вызывающе веселые и независимые, похожие на двух королев гламура, которые, отработав несколько лет в порнобизнесе, перевели его в раздел хобби. На перекрестке, когда они подкуривали друг другу сигареты, остановилась черная подводная лодка немецкой модели. Опустилось темное окно.

− Поехали, покатаемся, − поступило суровое предложение с борта субмарины.

− Нет, я с этими не поеду, − шепнула Света на ухо подруге.

− Почему?

− Эти нас будут трахать во все дырочки уже через пять минут, без всяких здрасьте и пожалуйста.

− Да, точно, − посмотрев на серьезные лица подводников, согласилась подруга.

Они пошли дальше. Машина еще некоторое время двигалась рядом, там решали, стоит ли захватывать аппетитных цыпочек в плен. Но, увидев впереди добычу посвежее, оставили в покое.

Подружки остановились у фонтана и, высматривая знакомых, принялись обсуждать ситуацию с черной подводной лодкой. Мы сидели в кафе напротив, пили дешевое вино и решали, куда поехать. После вчерашнего разговора с Богом меня потряхивало.

− Смотрите, Ракета и Бешенная, − первый увидел их Джонни.

− Точно, это они, − ухмыльнулся Бертран.

− Вы их знаете? − заинтересовался я.

Вид подружек показался чертовски знакомым, словно я встретил двух заблудших сестричек. Не от мира сего.

− Кто же их не знает, здесь их знают все.

− Может, позовем, − предложил я. − И повеселимся с ними вместе.

Джонни посмотрел на меня, как на идиота, решившего ради того, чтобы согреться, запалить волосы на голове.

− Хотя, − пожал он плечами. − Почему бы и нет. Мм?

− Как хотите, − отозвался Бертран. − А скучать не придется точно.

Скучать, и правда, не пришлось. Вскоре мы набились в такси, водитель которого долго отказывался вести пятого пассажира, и покатили к дилеру. В тот момент, как мы тронулись, у меня промелькнуло ощущение, что я оседлал дикого скакуна, который понесся прямиком к пропасти.

Жизнь довольно странная штука, когда ей понадобится пустить ваши нервы и жилы на кабеля, по которым пойдет ток сжигающей любви, она сделает это не колеблясь. Даже если у вас совсем другие планы на вечер. Это на первый взгляд многие события и люди не поддаются объяснению, кажется, они просто дразнят нас, водят за нос, чтобы свести с ума. На самом деле, они вплетаются в косы наших судеб лишь затем, чтобы ткнуть носом туда, куда следует. Все предопределено, в том числе неспособность и несообразительность.

Я снимал просторную квартиру в спальном районе. Последнее время нигде не работал, сидел дома и ждал конца света, листая хозяйский отрывной календарь фэн-шуй.

К полуночи у меня толкалась полная квартира народа. Люди прибывали и убывали, точно вместе с приливом и отливом. Оказалось, что в двух шагах от дома шла ночная распродажа дешевого вермута. Через каждые пятнадцать минут бутылки подносили, как снаряды. Пойло было не лучше отравы, но на веселье это не сказывалось. В динамиках надрывалось всякое старье, то молодые Флитфуд Мэки, то Seeds или какие-нибудь Pretty Things. Их старались перекричать. Вопли стояли такие, словно каждый танцевал на электрическом стуле.

К утру мою жилплощадь разнесли последние меткие попадания винной гаубицы. Почти все гости валялись в самых невероятных позах, лишь самые крепкие держались за бутылки и что-то бубнили. Оазис Хорасана обращался в холодную пустыню.

В полдень меня растрясли, чтобы сообщить, что я вхожу в состав ансамбля АББА. Мое сознание долго отказывалось принимать действительность, пока в меня не влили полбутылки вермута. Нас осталось четверо: Бертран, Ракета, Бешенная и я. В этот день календарь фэн-шуй рекомендовал практиковать гармонию ума, тела и психики. Нельзя было употреблять грибы и убивать птиц. Также был противопоказан секс.

Мы отказались от грибов, птиц и секса. Опохмелились и отправились на гастроли. Надо признаться, гастроли были делом приятным. Понимаете, в чем вся прелесть: «Мы к вам заехали на час! Привет, бонжур, хэллоу! А ну скорей любите нас! Вам крупно повезло!»

Мы выступали в разных концах города, откатывали одну и ту же программу без устали. Пели, танцевали и дебоширили. Потом возвращались в гримерную, которой нам служила моя квартира. Там мы бухали, блевали и переодевались.

− Мне не в чем ехать, у меня всё мятое, − спотыкаясь о бутылки, жаловалась Света. − Что делать?

− Примерь-ка это, − бросал ей Бертран жуткий халат непонятной масти.

− Нет, это слишком. Или все-таки ничего, − накинув халат на голое тело, позировала перед зеркалом Света.

Наташа, одетая в чей-то спортивный костюм, лежала в полной ванне и курила, стряхивая пепел в воду. В глазах у неё плясали огоньки безумного хохота, но лицо при этом оставалось медально серьезным. Со стороны можно было подумать, что в уме она решает задачки, умножает и делит. Или, по крайней мере, что-то вспоминает. Но в голове у нее гулял ветер, как на заброшенном чердаке пустующего несколько лет дома. Она курила сигарету за сигаретой и ждала сигнала, чтобы продолжить гастроли.

Всюду валялись бокалы, тарелки и бутылки. И хотя мы выбрасывали бутылки каждый день, их было столько, что никто бы не поверил, что мы вчетвером столько высасываем за ночь.

Давно я так не веселился. Вся эта здешняя vita giovanile, то есть молодежная жизнь, никуда не годилась без хорошей пьянки. Что бы мы делали без бухла, даже не знаю. Нормальным людям, дружившим с реальностью, хватало работы и телевизора. И только психам, участникам разных ансамблей, постоянно казалось, что их мучает жажда. Бухло, как кровь, сочилось из всех щелей их раненного мира.

Сначала я приглядывался к нашим подружкам, полагая, что они обыкновенные бл*ди. Но вскоре пришел к выводу, что они настоящие ангельские шлюхи. Знаете, то, что здесь происходит с нашими телами, порой может показаться трагичным. Возможно, так оно и есть. Но разве это всё, что мы имеем. Многие тела − это просто водолазные костюмы, в которых только и можно опуститься на подобную глубину.

А тела наших подружек двигались в пространстве по траектории атакующих истребителей. Они нажимали на гашетку всюду, где люди сыто скучали. И семейные обеды превращались в вертеп, а уличные праздники в революционные восстания.

− Гони! Гони! − дико смеясь, кричала Света и била по спине испуганного водителя. − Гони! Гони! Гони!

Мы только что выскочили из бара-караоке, где с успехом исполнили фирменные песни АББЫ: "I was so in love" и "Money, money, money". Но Бертран и Бешенная, танцуя, опрокинули несколько столиков − пришлось бежать, останавливая машины прямо по середине дороги.

Водитель и так, рискуя быть оштрафованным, выжимал больше сотни километров. Но Ракета, продолжая хохотать, хлестала его, что есть мочи. На лице водителя, уже никак не реагировавшего на Ракету, ясно читалась уверенность, что в его машину пробрались самые настоящие ведьмы, страшнее которых нет даже у вудуистов и в графстве Кентербери.

Ракета решила это опровергнуть, она была о себе другого мнения.

− Аааа! − на предельной громкости закричала она. − Яааа! Витас! Бл*аа!

И издала вой свихнувшейся сирены, у которой отрубили хвост. Вибрация была настолько мощной, что водитель ударился головой о руль, из носа у него потекла кровь.

− Сворачивай во двор, шеф! − успел крикнуть ему Бертран.

Мы по инерции въехали во двор и остановились. Не мешкая, выскочили из машины, а Ракета напоследок ударила бедолагу-водителя сумочкой по голове.

Мы неслись через дворы, как настоящая банда,подальше от места преступления.

− Бежим к Мише! − прокричала бежавшая впереди Бешенная. И нырнула в подъезд.

Нужная дверь оказалась открытой. Мы влетели в квартиру и сразу замерли на пороге, увидев нечто мало правдоподобное. Невероятное. И если это был не мираж и не наваждение, тогда, наверняка, розыгрыш или ловушка. Прямо по курсу, в нескольких шагах от нас, на середине зала стоял огромный овальный стол, полный еды и выпивки.

Не разуваясь, подталкивая друг друга, мы подобрались ближе и убедились, что предполагаемый пир не снится. И что самое невероятное − в доме ни души. Мы обшарили все углы, но не нашли ни людей, ни гномов. Это было к лучшему. Никому не пришлось уговаривать нас присаживаться к столу и заставлять пробовать угощения. Мы оказались в нужное время в нужном месте. Как говорится, бродячий пёс сам сыщет себе кость.

Стол был великолепен, девственен и щедр, он походил на город Веракрус накануне его взятия объединившимися флибустьерами Граммона, Ван Дорна и Лоренса де Граффа.

− Друзья! − обратился я, когда мы сели за стол и занесли приборы над блюдами. − Есть такая старая прованская поговорка: «Ешь виноград, а чей он не спрашивай». За это и выпьем! Бибамус!

Разграбление города Веракрус пошло бойко. Никто себе ни в чем не отказывал. Выпивка была хорошая, закуска тоже, и мы набрались в два счета. Нам уже было наплевать − кому принадлежал ужин.

Но кутеж не затянулся. Только настоящий художник-реалист смог бы изобразить на холсте картину немой сцены неожиданного появления хозяев стола. Пришедших тоже было четверо. Двое пятидесятилетних мужчин и с ними разукрашенные спутницы, едва ли моложе кавалеров. Они стояли в оцепенении, пребывая в глубоком шоке от того, как странно начинаются их посиделки. Надо полагать, кавалеры выбежали буквально на минутку, встретили женщин, купили цветы и презервативы, и вернулись. Но было поздно, мы еле держались на ногах. Почти всё было съедено и выпито, мы поработали не хуже термитов.

− Вы кто? − ошалело спросил один из мужчин.

− Мы домовички, − пьяно улыбаясь, объяснил Бертран. − Мы теперь тут будем жить.

Хозяин дома, а скорее всего это был он, с известной грустью посмотрел на Бертрана, словно выяснялось, что тот его блудный сын. Было понятно, что серьезный разговор без драки не получится. Но большого конфликта явно никто не хотел.

− Мы Мишины однокурсники, − вспомнил я о том, что здесь должен быть какой-то Миша.

− Миша − это я! − уже злясь, сказал хозяин квартиры.

− Миша! Привет! − закричала Ракета и бросилась к нему на шею.

Нас грубо выпихали за дверь, решив больше не выяснять, кто мы такие. Скажи мы им правду, что мы и есть тот самый популярный ансамбль АББА, а наши имена: Агнета Фэльтстког, Фрида Лингстад, Бьорн Ульвеус и Бенни Андерсон, наверное, они вряд ли поверили. Хотя, может, и поверили бы.

Нам многое сходило с рук. Однажды мы нарвались на уличных подонков. Те совсем не любят нянчиться, и будь другие времена, они, подобно французскому пирату Олоннэ, вырывали бы сердца из груди своих врагов. Они были уверены, что мы обыкновенные извращенцы, которыми насквозь испорчены большие города. И если они не собирались отрубать наши головы, то уж основательно встрясти намеревались точно.

Они обступили плотным кольцом, злобно ухмыляясь. Если бы не наш вакхический склад характера, думаю, нам досталось бы сразу. Но в наших рожах тоже было что-то разбойничье, и хулиганы, приглядываясь, медлили.

На счастье мимо проезжала патрульная машина и нас, как самых пьяных, забрали. Женщин посадили вперед, а меня и Бертрана затолкали в будку для преступников. Через минут десять машина остановилась, и капитан, подмигивая нашим неунывающим подружкам, нас выпустил.

Мы находились в двух шагах от дома.

− Как вам удается так действовать на них? − спросил я у женщин, когда мы поднимались на лифте.

Бешенная задрала подол юбки, невинно поглядела на свои обнаженные колени и вдруг нежно коснулась моих яиц. Я чуть не убился, ударившись затылком о стенку лифта.

− Вот так, малыши, − улыбнулась Ракета.

− Я тебя сейчас укушу, шлюшка, − сказал Бертран Бешенной.

Но не успел он оскалить зубы, как она прижгла ему бычком бровь. И тут же сама получила крепкую затрещину. Драку удалось унять только дома.

Только мы притащили в гримерную выпивку, как зазвонил телефон и незнакомый девичий голос поинтересовался судьбой наших подружек, я сразу пригласил голос в гости и сообщил адрес.

Когда я встречал её на пороге, то подумал, как это сорокалетней шлюхе удается из трубки звучать, словно школьница. Она была пьяна и выглядела развратно.

− Меня зовут Наташа. Я слышала, вы тут развлекаетесь, − прощебетала сорокалетняя шлюха с голосом школьницы.

− Ну и чего?

− Возьмите меня в свою компанию.

− А что ты умеешь делать? − спросил появившийся Бертран.

− Милый, − меняя щебет на карканье, обратилась она, − да я столько перепробовала спермы, сколько ты киселя не выпил.

Сказано было так смачно, что я слегка покраснел и решил, что к нам пришла не ангельская шлюха, а обычная. Она вошла и сразу разделась, легла и раздвинула ноги. Глядя на её обнаженное чрево, я вспомнил смертельный прыжок Альфреда Кубины.

− Никто не хочет? − спросила она у всех.

Мы отказались. И пока пили, она так и лежала, принимая рюмки и поглаживая свою промежность. Потом пришел кто-то еще и занялся ей.

В день, когда по календарю фэн-шуй была целебна горячая вода, когда можно было коренным образом изменить жизнь, освободившись от страхов, в день самых активных начинаний и неожиданных событий, когда Солнце в Раке, а Луна в Деве, мы затеяли уборку. Стащили все вещи на середину комнаты и, не решив, какой хлам выбрасывать, а какой оставить, пошли за выпивкой.

К тому времени из еды в доме осталась только трехлитровая банка томатной пасты. Она мучила наши слабые желудки, которые отказывались принимать её, как пищу. Наконец, испытав истинное отвращение к этому продукту, Бешенная выблевала его на ковер, который мы приготовили для основательной чистки.

Мы скатали ковер и выбросили с балкона. Уборка пошла иным руслом. Она продолжалась еще два дня и одну ночь. Даже когда у нас кончились все средства, и не осталось сил, мы упорно наводили порядок. Правда, довольно безобразным способом − уничтожая домашнюю утварь, избавляясь от всего, что нам мешало.

Причем, если мы с коллегой по ансамблю теряли сознание от выпитого, то женская половина нашего легендарного коллектива шла на улицу и приводила других мужиков. А те в надежде на веселую ночь и срамные поцелуи (osculum infame, как писали в старинных книгах) покупали выпивку и шли за бабами в нашу гримерную. Но увидев, куда попали, терялись. Особенно их приводил в недоумение холодильник, стоявший в центре комнаты, в который мы с Бертраном по очереди прятались и там засыпали. И кого-то из нас каждый раз демонстрировали ночным гостям. После чего те или уходили, или набирались до такого же состояния. Одного мы нашли как-то утром на нашем законном месте в холодильнике.

Вечером третьего дня, только мы легли отдохнуть перед генеральной уборкой, как пришел хозяин квартиры, которую я снимал. Увидев состояние своей недвижимости, он мягко говоря, подох*ел. Он себе такого даже в страшном сне не мог представить, у него даже левый глаз задергался. Он вызвал меня на площадку.

− Это мне снится или нет? − спросил он.

− Конечно, снится, − уверенно сказал я.

− Короче, чтобы через неделю тебя здесь не было, − спокойно выложил хозяин, лишь на слове «тебя» ткнув меня в грудь.

− Слышь, подожди, чего ты, − попытался возразить я. – Пустяки, дело житейское.

− Я сказал, через неделю. Лети к себе на крышу, и не возвращайся. Если ровно через семь дней я кого-нибудь увижу, пеняй на себя, ухайдокаю так, что тебе уже больше ничего и никогда не присниться. И чтобы всё блестело, как в музее. Понял?!

− Ага.

Что происходит с людьми, подумал я после его ухода, все стали такие нервные, словно на самом деле чем-то владеют в этом мире.

В моей постели лежала женщина, она тоже немного нервничала, гадая, кто же приходил. Такие женщины предвестницы бездомной жизни, они вихрем пролетают через вашу сложившуюся размеренную жизнь, и в этом вихре вас выносит за пределы привычного. Потом они бросают вас, и вы падаете вниз. Или не падаете, а просто исчезаете.

Женщина смотрела на меня, в её встревоженном виде таилось нечто потустороннее, не от сего бегущего за окном мира, что-то ранящее сердце тоской. В её глазах читалось отсутствие дней. Но это была не пустота.

− Нас выгоняют, − сообщил я.

− Сегодня? − спросила Ракета.

− Нет, в течение недели.

− Хорошо.

− А мы так и не переспали с тобой, − вспомнил я.

− Ладно, давай переспим, − спокойно сказала она, словно согласилась показать гланды. – Вообще-то, я с друзьями не сплю, но почему-то очень хочется узнать, какой ты.

− Такой же, как все.

Также как и все, я достал свой хоботок и вошел им в вечность. Вечность дрогнула и расплавилась, обдала горячей волной внутренности и понесла в мировой океан. Океан распахнулся, сладострастно всхлипнул и принял в объятия забвения.

Она лежала и улыбалась, глядя в полумрак. Мир был спокоен, наполненный безмятежным пространством, этой ночью оно тоже было нашим любовником. В дверном проеме появился Бертран.

− Не спите? − спросил он.

− Не спим.

− Жажда есть?

− Есть.

− Я тут нашел мелочь в кармане чьих-то штанов. Схожу за пивом.

− Сходи.

Бертран неторопливо обулся, дважды пересчитал наличность и вышел.

Она взяла меня за руку.

− Что же будет дальше? − спросила она.

− Мы будем жить вечно. Жить везде.

− Правда?

− Правда.

− И никакой боли, никакого отчаяния и суеты?

− Да.

− Ты самый прекрасный лгун, − нежно проговорила она.

И крепко прижалась ко мне животом. Плоским и горячим.

самый прекрасный лгун

Он чуть ли не лежал на звонке, уткнувшись носом в кнопку. Исходивший от него дух давал повод предположить, что его несколько дней купали в цистерне со спиртом. За дверью, куда он хотел попасть, уже минут десять заливалась нескончаемая трель. Наконец кто-то подошел и попытался изучить ситуацию в глазок.

− Кто там? − спросил сонный женский голос.

− Это…я…брр…трр…ррн, − с трудом выговорили губы, шевелясь так близко от стены, словно целуя её или пробуя на вкус.

− Бертран?

− Да.

− Ты чего так поздно?

Вместо ответа Бертран всем телом упал на кнопку звонка. Вынужденная хоть что-нибудь предпринять женщина отворила замки и, недовольно нахмурившись, выглянула. Но Бертран уже спал, из рта у него, как у бешеного пса, катилась слюна.

Подумав, женщина взяла его за ворот и втащила в квартиру. Прислонив тело к стене, она зашла в уборную. А когда вернулась, ночной гость лежал посреди прихожей, уткнувшись носом в её туфли. Если бы не резкий запах перегара, можно было предположить, что он забылся детским сном и чему-то улыбается.

Постояв над телом, женщина выключила свет и легла спать. Среди ночи она почувствовала, как кто-то тянет её за большой палец. Спросонья женщина ничего не поняла и дернула ногу. Но зажатая, словно тисками, нога верно тянулась за пальцем, увлекаемым кем-то в темноту.

Женщина вскрикнула и присела в постели. С безумной рожей, сверкающими глазами и всклокоченными волосами, ночной гость теперь больше напоминал голодного вурдалака.

− Я тебя люблю, − зловеще проговорил вурдалак, ничего не видя перед собой.

− Отпусти ногу, − спокойно потребовала женщина.

− Пусть нога тоже знает, что я тебя люблю, − усмехался вурдалак. − Я…

Не дослушав, нога лягнулась. Но вурдалак успел перехватиться и потянул ногу ко рту.

− Если ты не угомонишься, то пожалеешь, − сказала женщина.

Сказано было таким тоном, что вурдалак тут же склонил голову, закрыл глаза и засопел.

Женщина устало отвернулась к стене. Проснулась она от того, что кто-то лез под одеяло осторожно, словно змея.

− Тебе чего? − строго спросила женщина.

− Мне холодно, − прошипела змея, продолжая вползать.

Женщина встала, принесла куртки и шубы, вытянула Бертрана за ноги из-под одеяла и закидала сверху кучей тряпья.

На следующее утро на кухне за чаем женщина отчитывала ночного гостя:

− Бертран, сколько можно?! Если ты где-то пьешь, то там и оставайся! Не надо заявляться среди ночи, портить жизнь другим!

− Анечка, дорогая, извини, пожалуйста, − каялся Бертран. − Честное слово, это последний раз, больше не повторится. Так получилось, пойми. Нас самих выгнал среди ночи хозяин квартиры. Говорил, даю вам неделю. А сам явился, не прошло и трех дней.

− И почему именно ко мне?

− Не помню.

− А где остальные?

− Не знаю.

Звякнул телефон − это звонил я.

− Вот он, твой дружок, нашелся, − передала трубку Аня.

− Привет, как ты? − участливо спросил Бертран.

− Никак.

− Ты где?

− У Джонни, но, кажется, его сейчас самого из дома выгонят.

− Кто?

− Ну ни я же, жена его, Марьяна.

«Уе**вайте вместе!» − услышал Бертран в трубке.

− Что с квартирой? − спросил он.

− Нет квартиры! Хозяин, сука, даже вещи не отдал! Сказал, пока деньги за три месяца не принесу, могу даже не показываться ему на глаза. Как лучше, достать деньги или подпалить его?

− Подожди, я сейчас зайду.

− Куда зайдешь?! Здесь такой дурдом творится! Давай лучше встретимся!

«Я сказала, уе**вайте отсюда!» − опять послышалось в трубке у Бертрана.

Мы договорились о месте встречи.

− Ты куда? − спросила Аня, когда Бертран начал собираться.

− Мне надо на…

Договорить он не успел, зазвонил телефон.

− Алле, да. Случайно здесь. Пока можно, − говорила Аня. − Опять тебя. Сюда названивают, как к тебе домой.

− Кто это?

− Девица какая-то.

− Какая еще девица?

− Откуда мне знать.

− Бертран слушает, − игриво пропел в трубку мачо. − О, привет! Как ты меня нашла? Встретиться? Могу. Только у меня денег нет. Приезжай за мной. Отлично. Буду ждать тебя на остановке ровно в четыре. Нет, сейчас не смогу. Сейчас мне нужно встретиться с одним человеком. Да, по работе. Пока.

Он положил трубку и подмигнул Ане.

− Я пускаю тебя лишь потому… − уперла руки в бока Аня.

Но тут опять зазвонил телефон.

− Тебя, − молча выслушав трубку, сообщила Аня.

− Алле, кто это? О, Галя, привет! Как ты узнала номер? Нормально. Вечером ничего не делаю. Только после десяти. Договорились. Ага, до встречи.

Женщины западали на Бертрана, как райские птицы на петуха-аргуса. Они даже могли его, пьяного до безобразия, пронести на себе через весь город до своей постели. И Бертран пользовался этим вниманием, как и подобает настоящему донжуану, рискуя и играя с огнем.

Еще когда мы жили у его первой жены Эльзы, он привел домой шлюху. Жена была на работе, а я мирно спал в соседней комнате. И тут звонок в дверь. Приехала теща. Недолго думая, Бертран запихал шлюху ко мне под одеяло и как ни в чем не бывало с объятиями пошел встречать родного человека. Пока они сидели на кухне, обсуждая семейные дела, шлюха попыталась меня отполировать. Но она была толстая, и от неё несло перегаром. Я спихнул её с кровати. Она укусила меня за палец. Теща выгнала нас на улицу.

В другой раз у стойки бара Бертран внушил молоденькой дурочке, что живет холостяком и знакомится с женщинами по зову сердца. И та после третьего бокала вина согласилась взглянуть на жилище одинокого рыцаря. Эльза ушла в гости, а я молчком с перепоя отлеживался в темной комнате. Дурочка громко хихикала в ответ на двусмысленные комплименты, я никак не мог уснуть. В ответственный момент, когда холостяк и дурочка, скрипя пружинами, заерзали в постели, в замке повернулся ключ. Но «собачка» не позволила жене сразу попасть домой. Заподозрив неладное, Эльза без колебаний решила выломать дверь. Удары посыпались мощные, как будто пришел каменный Командор. Понимая, что это не самый лучший вечер в её жизни, обманутая девица запаниковала, а когда дверь затрещала, она была на грани истерики. Пока Бертран, подпирая дверь плечом, вел дипломатичную беседу с женой и подключившимися к конфликту соседями, убеждая, что у него есть веские причины не открывать, я чуть не обмочился со смеха. Но настоящий сумасшедший дом начался, когда дверь под давлением возбужденной общественности упала внутрь. От писка и визга закладывало уши, а я лежал под одеялом и трясся от смеха, понимая, что если не обоссусь, так оглохну. Не выдержав, я откинул одеяло и побежал к туалету. В доме осталась одна Эльза. Увидев меня, она замерла от неожиданности, а потом с воплем бросилась ко мне. Чтобы не получить сполна всё причитающееся Бертрану, я закрылся в туалете. Но и эта дверь оказалась химерой.

− Что происходит? − расправившись с хрупкой преградой, гневно сверкая глазами, спросила Эльза.

Молчать было глупо, и я предложил выпить.

А действительно, что происходит в нашей жизни? Почему одни мужчины и женщины созданы только друг для друга. А другие для всех. Есть ли в их стремлении − принадлежать всем и не принадлежать никому − хоть доля разумного? Ведь они верят, что любовь не столь двузначна, чтобы гаснуть и разгораться только между мной и тобой. Её пылкое разнообразие требует множества радужных страстей, вихрей и океанов чувств. И они, меняя любовников, избавляясь от старых сердечных привязанностей, похожи на корабли, бегущие от берега к берегу в поисках рая. Но попадают в ад.

Бертран ценил свое время на земле и стремился переспать с максимальным количеством женщин.

− У меня в четыре часа встреча, − объяснял он мне. − Потом в десять.

Мы стояли в тени большого тополя в скверике на краю площади. Голуби клевали мусор у наших ног. Теплый день настраивал на умиротворение.

− Деньги достанем, − уверенно говорил Бертран. − Есть одна идея. Ты не волнуйся… Вишенка.

− Что?

− Смотри, Вишенка идет.

Мимо сквера шла знакомая девчушка лет шестнадцати, пухленькая и розовенькая. Прозвище приклеилось к ней само собой. Увидев нас, Вишенка смущенно заулыбалась. Она была влюблена в Бертрана и мечтала его закадрить.

− Подожду еще пару лет, пусть созреет, − мурлыкнул под нос Бертран и облизнулся.

Он радостно похлопал меня по плечу.

− Ну все! Дружище! Мне пора! − оживился он, увидев кого-то на остановке, и побежал. − Пока! Не теряйся!

На ходу он что-то шепнул Вишенке, и она еще долго, разинув рот, смотрела ему в след. Хм, ну еще бы, такой парень. Прямо Ричард Кромвель. Сын сокрушителя английской монархии, говорят, был человек веселый, добродушный пьяница, не терпевший фанатиков и зануд. Сочинял стихи, пил вино ведрами, днями и ночами вместе с молодыми задирами-роялистами шлялся по девкам, поднимая на уши весь Лондон. Развлекался в лучших традициях золотой молодежи. И Бертран жил так, словно папа у него Кромвель.

Я понаблюдал, как мой веселый друг, облобызавшись на остановке с длинноногой брюнеткой, сел в автобус, и бесцельно пошел вниз по проспекту.

Ближе к вечеру я забрел к отцу в офис. Он допоздна торчал там со своей любовницей, за сдельную оплату она подрабатывала у него еще и секретаршей. Отец давно не жил с моей матерью, у него была другая семья, и мы мало общались. Чаще это происходило, когда мне что-то было нужно. Помогал он не охотно, но помогал. Он не жадничал, просто ему не нравилось, как я живу. Он считал, что я разгильдяй и неудачник. Так оно тогда и было.

− Мне нужна квартира на неделю, − устало развалившись в кресле, кусая яблоко, говорил я.

− А что с твоей? − без интереса спрашивал отец.

− Хозяин решил жениться и попросил съехать в двадцать четыре часа. Я уже съехал, − честно глядя в глаза, выложил я.

− И где ты теперь?

− Еще пару деньков могу у друзей, а дальше не знаю.

− Позвони вечером, − без энтузиазма предложил отец. – Может, что-нибудь придумаю, но не обещаю.

− Хорошо. Может, я и сам что-нибудь придумаю. У меня хорошая работа, есть немного денег, − врал я. − Но чтобы так быстро найти квартиру, нужно переплачивать. Так что только на неделю.

Я точно знал, квартира где-нибудь есть, куда отец водит свою секретаршу. Они любил загулять всей фирмой, где числилось всего два сотрудника: он и она. Чем занималась их фирма, я лишь догадывался, но деньги у них водились. Впрочем, отец редко ссуживал крупные купюры, предпочитая выгребать из карманов всю мелочь и ссыпать мне, как нищему на паперти.

Пока разговаривали, отцу позвонила вторая жена. Я безучастно слушал, как он, не краснея, врет, что важные дела задержали на работе. Я посмотрел на секретаршу, она мило улыбнулась. Приятная женщина, у самой муж и двое детей. В моем отце, я так полагал, её привлекало то, что привлекает всех женщин − мужественная самостоятельность, искрометное чувство юмора и недюжинные сексуальные возможности. Три качества, которые определяют мужскую неотразимость.

− Ужинайте без меня. Приеду поздно, − закончил отец и положил трубку.

После этого разговора настроение у всех поднялось. Мы почувствовали себя одной командой, клубом лгунов. Теми, кому сходят с рук надувательства лишь потому, что они делают их с душой.

Отец послал меня за вином, а сам закрылся с секретаршей. Я неспешно прогулялся в супермаркет напротив и вернулся с целым кулем закусок и вина. Когда мы сели втроем выпивать: я, мой отец и его любовница, меня охватил восторг. В голове зазвучала музыка − целый симфонический оркестр. Я готов был поклясться, что видел нас со стороны. Мы торжественно восседали, как мифические герои, которым нет дела до простых смертных. Нам не надо было взывать к веселым божествам смеха и праздника, они сами спешили разделить с нами трапезу.

Я резал сыр, наливал вино и мечтательно улыбался.

− Что у тебя за работа? − хитро спросила секретарша.

− Очень ответственная, − поддержал я игру. − Слежу за процессами.

− Какими?

− Разными. Зависит о положения на рынке. Долго объяснять.

− И сколько получаешь?

− Не меньше вашего.

− Чего ты там несешь? − вмешался отец, глядя на меня, как удав на кролика. − Лучше скажи, всю жизнь собираешься бродяжничать?

− Не знаю, − зачем-то честно ответил я.

− Ты посмотри на него, я уже сомневаюсь, что у нас с ним какие-то родственные узы, − нахмурился отец. − Скорее всего, он родился от ветра.

− Перестань, − сказала секретарша. В ней возмутилась мать. − Разве не видишь, как вы похожи?

− Я вижу только то, что ему нравится валять дурака. И думать, что в этом заключается весь смысл жизни.

− А в чем же он заключается? − подал я голос.

− В том и заключается, чтобы научиться самому брать всё, что тебе нужно от жизни. А не ждать, пока кто-нибудь принесет на блюдечке.

− А почему бы не подождать, если я уверен, что принесут?

− Потому что настоящие мужики так не делают! − стукнул по столу отец.

Я помолчал, понимая, что нет ничего глупее спора с возмущенным отцом. А потом миролюбиво проговорил, соврав:

− Да, пожалуй, ты прав. Тут я с тобой согласен.

− Принеси-ка еще вина, – потребовал отец

Мы пили вино, пока я не надоел им. Они вызвали такси и куда-то поехали. Но перед тем как тронуться, не справившись с накатившей волной отеческой сентиментальности, отец вручил мне несколько мятых купюр. Десять бутылок вермута с распродажи − сразу посчитал я и помахал сладкой парочке вслед.

Теплый вечер долго кружил меня по дворам, паркам и тихим улочкам, увлекая в меланхоличное пространство одиночного возлияния, пока с тремя бутылками вина я не постучал в знакомую дверь.

Шао был артист, и, возможно, даже хороший. Я его знал, как музыканта, он пел в местной рок-группе «Теплая трасса». Особых вокальных данных для панк-рока не требовалось, и он справлялся, даже особо не стараясь, хотя это занятие позволяло ему вести образ жизни, о котором мечтали многие бездельники − секс, выпивка и рок-н-ролл. Конечно, как рокер и актер, имея кучу поклонниц, Шао был обязан поддерживать репутацию бабника. Прошло пару дней, как его жена уехала в другой город по делам, а он уже сидел на кухне в компании с молоденькой блондинкой.

− Алёна. Стриптизерша, − представилась она.

− Слава. Бражник, бродяга, − кивнул я.

Блондинка была симпатичная, такие работают на Хью Хефнера в «Плэйбой», живут свободно, водят разные знакомства и мало о чем тужат. Очарованная скорее не талантами хозяина квартиры, а его харизмой, Алёна была готова продолжить знакомство поближе и остаться на ночь. С тремя бутылками вермута я пришелся кстати. Только мы чокнулись стаканами, другой посуды в доме не водилось, как короткими трелями залился междугородний звонок, заставив Шао подпрыгнуть.

− Да, любимая. Всё в порядке. Сижу, пью чай, играю на гитаре, − докладывал трубке Шао. − Один. Никого нет. Скучаю, конечно.

Держал он трубку так, словно через неё можно было заглянуть в дом.

Мы с Алёной глазели друг на друга с нескрываемым интересом, и даже немного потрогали друг друга лапками, как две обезьянки, встретившиеся на одной ветке. Шао прикрыл дверь в коридор, где он разговаривал, показав знаками, чтобы мы молчали и не двигались.

Со двора доносились голоса двух женщин. Мы сидели и слушали их.

− О, господи! − восклицала одна. − Он просто чудовище!

− Чудовище! − вторила другая. − Это еще не то слово! Он хуже! Хуже! Таких, как он, сразу после рождения топить надо!

− Да! И надо же он еще врал, что не женат. А у самого двое детей.

− Мерзавец! Он обманывал всех! Он обманывал тебя!

− Своими оправданиями он довел меня до истерики, я не могла придти в себя до утра!

− Подонок! Когда ты меня с ним познакомила, он показался мне милым, но позже я поняла…

− Я проплакала всю ночь! У меня опухло лицо! − гнула свое обиженная женщина. − Я…

− Кстати, милая, − тоже не церемонясь, перебивала вторая, − я тут вычитала в одном журнале, что для свежести лица рекомендуется в течение месяца каждый день выпивать бутылку сыворотки. И весь этот месяц ни грамма жира, ни капли кофе, ничего сладкого и спиртного.

− Натощак?

− Что натощак?

− Пить сыворотку.

− Да, конечно. А если взять листья одуванчика, крапивы, щавеля, подорожника и тысячелистника…

Что делать с этим гербарием, мы не узнали, на кухню вернулся Шао.

− Можно я у тебя переночую? − спросил я.

− Только на кухне.

Мы помолчали, глядя на Алёну.

− Кстати, старик, − оживился Шао, − есть шанс немного прославиться. В нашем клубе «Темная галерея» через пару недель окно в несколько дней. Надо организовать что-то типа выставки, придумать название, концепцию…

− Это должна быть фотовыставка о молодежи, − сразу предложил я, продолжая блуждать взглядом по юному телу Алёны.

− О творческой молодежи, − поддержал мысль Шао.

− О художниках по жизни. Кто относился к жизни как к творчеству. И назвать выставку "Молодая Гвардия − ХХI век".

− Можно будет навестить теперешних комсомольцев, есть связи, погреть им уши, внушить, что мы за одно, − продолжал развивать идею Шао. − Взять у них какие-нибудь фотографии. Они еще и денег подкинут ради такого дела, если правильно попросить. Они себя любят. Предложи им засветиться с правильной идеей, и они наши.

− Отлично. Я напишу для комсомольцев памятку молодогвардейца, − представляя выставку, говорил я. − Основную часть экспозиции будут составлять черно-белые фотографии наших друзей, где они молоды с горящим взором, устремленным в вечность.

− Да, поищем у них такие фотографии.

− Добавим к ним фотографии Островского, Олега Кошевого, Зои Космодемьянской.

− Комсомольцам понравится. Можно еще чуваков типа Сида Баррета, Джона Леннона и Курта Кобейна.

− Отлично!

− Отпечатаем их на принтере в четвертом формате, наклеим на больший формат белого картона. И выставка готова. Будет презентация, телевидение, отлично повеселимся.

− А я не смогу попасть на вашу выставку, еду в Испанию через две недели, − вставила Алёна.

− Зачем? – повернулся к ней Шао.

− Работать.

− Кем?

− Стриптизершей. Но для этого нужно понравиться одному мужичку, а другому наврать, чтобы поверил.

− У тебя всё получится!

− У вас тоже.

Когда мы начали укладываться, у Алены в сумочке запиликал мобильник.

− Да, дорогой, − защебетала она. − Я у подружки. Хочешь меня забрать. Может не надо, мы ложимся спать. Хорошо. Нет, нет, что ты, я согласна. Я выйду сама, буду ждать тебя через полчаса на нашем месте, не волнуйся за меня, до встречи, пока.

Алёна выключила телефон и вздохнула, с грустью поглядев на нас.

− Ты ведь понимаешь, − сказал Шао, закрыв за стриптизершей дверь, − что все это от одиночества, я люблю только свою жену. А все эти девочки просто заполняют пустое пространство, так я обманываю себя и их.

− Понимаю, − кивнул я. − В жизни правда так похожа на ложь, и наоборот, что порой даже и не знаешь, что нам нужнее. Хотя, если быть честным до конца, я уверен, что именно мелкая ложь и мешает нам жить по-настоящему.

Как бы там ни было, вскоре нам троим удалось провернуть свои нехитрые делишки. Алена добралась до Испании, откуда звонила и жаловалась, что приходится спать по очереди с тремя толстыми негодяями. А мы за день состряпали фотовыставку о вечной молодости, взяв под эту светлую идею у местных комсомольцев денег, которые потратили на вино.

Рано утром я позвонил отцу:

− Что с квартирой?

− Зайди после обеда в офис за ключами, − зевая в трубку, сказал он.

Я умылся и пошел через весь город пешком, у меня осталось только пять рублей − не хватало даже на автобус.

Когда я проходил через рынок, меня окликнули. Кажется, его звали Володя, и он торчал, это было видно по неживым зрачкам, закатившимся в никуда. Откуда мы были знакомы, я не помнил.

Он завлек меня в подворотню и достал из кармана огрызок фольги, в который был замотан кусочек грязи непонятного происхождения. Похоже, он отвалился от его же подошвы. На такое не купился бы даже школьник.

− Купи, − предложил Володя.

− Что это?

− Обалденная вещь

− Этот кусок штукатурки ты называешь обалденной вещью? − спросил я.

− Обалденная, − кивал Володя. − Ты зря сомневаешься.

− А что я должен делать, когда вижу кусок грязи с тротуара, который ты называешь обалденной?

− Да, да, отличная, − твердил свое Володя. − Стоит не меньше двух сотен, но я отдам за полтинник.

Я попытался заглянуть ему в глаза, но там никого не было. Казалось, его тело еще меньше моего понимает, что же происходит.

− Я что выгляжу, как лох? − на всякий случай спросил я.

− Бери, бери! − не слушал он. − Тебе сегодня повезло!

− Отстань!

− Черт! Ты меня уговорил, отдам за двадцать пять рублей!

− Нет!

− Двадцать!

− У меня всего пять рублей.

− По рукам, давай деньги и забирай товар.

Это была самая таинственная сделка в моей жизни, за пять рублей я приобрел у голема маленький кусочек земли. И пошел дальше с таким видом, словно только что за горсть алмазов купил остров.

Люди часто волнуются − как бы не остаться в дураках, как бы их не надули. Скорее вампиры станут пить молоко, львы питаться травой, а черепахи устремятся в небо, чем человек признается в глупости, в том, что нашелся кто-то, кто обвел вокруг пальца. Не надо долго искать обманщиков, самый прекрасный лгун сидит внутри каждого из нас. Он обещает, обманывает, зовет жить странной жизнью − искать то, чего нет. Толпы призраков-лгунов пляшут, взявшись за руки. Они подмигивают с экрана, машут с глянцевых обложек, поют и шалят, с демонической улыбкой утверждая, что пришли с вестью от Бога. Так, сжимая в кулаке купленную землю, шагая, думал я.

− О чём задумался? − остановил меня голос. – Идешь, как в сказке, ничего не видишь перед собой?

На пути стоял человек в темных очках, на небольшой залысине поблескивала испарина. Я его не узнал. Но он улыбался так приветливо − точно старый знакомый.

− Привет, − сказал он.

− Привет. А ты кто?

− Я Толик, твой сосед.

− Какой еще сосед? Какой Толик?

− Ну не Толик, так Алик, − ухмыльнулся знакомый незнакомец.

− Алик?

− В каком-то смысле и алик. Хм, шучу. Не узнал?

− Нет.

− Вижу, что не узнал, − радостно кивнул незнакомец. − Вот чудак, да ведь мы и не знакомы, поэтому ты меня и не узнал.

Он рассмеялся.

− А ты меня откуда знаешь? − нахмурился я.

− И я тебя не знаю.

− А чего тогда?

− Чего тогда, хм, лицо у тебя забавное. Идешь, как во сне, и ничего не замечаешь, вроде как ненормальный. О чем думал-то?

Незнакомец был рослый и пока вполне дружелюбный. Он напоминал сразу несколько брутальных киногероев, которые на протяжении фильма только и делают, что смеются над неприятностями и негодяями, которые эти неприятности пытаются создать. От него веяло коньяком и свободой.

− Да ни о чем, − вдруг тоже улыбаясь, соврал я.

− Как ни о чем?

− Так, просто шел, погрузившись в созерцание. Я – йог.

− Пи*ди больше, − добродушно проговорил мужик, − с такой рожей не созерцают, видел бы ты себя со стороны. Не йог, а пи*добол ты.

Я состроил гримасу, мол, добавить нечего.

− Ладно, не хочешь говорить, не говори, − усмехнулся незнакомец. − Только я-то тебя остановил не просто так.

Он оценил моё замешательство и продолжил:

− Мне нужен собутыльник. Я сижу вон в том кафе.

Он указал через дорогу, на двери кафе «Пинта».

− Не могу пить один, − говорил он, − а там никого нет.

− Еще бы в такую рань.

− Ерунда, туда, куда я вылетаю через пару часов, уже вечереет.

− Я не могу пить, − отказался я. − У меня скоро важная встреча.

− Выпьем немного хорошего коньяка и разойдемся, − убеждал незнакомец. − У тебя лицо идеального собутыльника, мне кажется, ты должен понимать, что такое по-настоящему важная встреча.

− Даже не знаю, − почесал я затылок, решая, стоит ли отказываться от халявного коньяка.

− Я не аферист, на деньги тебя не кину, − говорил обаятельный незнакомец, − да у тебя их, скорее всего, и нет. Пошли, выпьем, чего ты ломаешься, как девочка. Выпьем, и ты свободен.

Я согласился.

− Алексей, − представился незнакомец и снял темные очки.

− Валера, − придумал я себе имя, глядя в веселые серые глаза.

И мы пошли через дорогу в «Пинту».

− Стихи любишь? − спросил Алексей, когда мы выпили по первой рюмке.

− Хорошие люблю, − сказал я, сомневаясь, что передо мной непризнанный поэт.

− А вот эти хорошие? − Алексей прочистил горло. − Мне открылось, что времени нет. Что недвижны узоры планет. Что бессмертие к смерти ведет. Что за смертью бессмертие ждет.

− Что-то знакомое? Чье это?

− Не знаю, − беззаботно пожал плечами Алексей. – Это с листка отрывного календаря, вчера прочитал и выкинул его. А вот сегодня утром вспомнил, и хочу спросить у кого-нибудь. Ведь это вранье, что времени нет и что за смертью бессмертие ждет?

− Если вранье, то очень красивое.

− А сам как думаешь? Времени нет?

− Да, времени нет.

− Выпьем.

Мы выпили по второй.

− Так ты полагаешь, что ложь может быть красивой? − спрашивал Алексей, глядя в окно. − Или все-таки её уродство как-нибудь обязательно проявится?

− Точно. Проявится. Будь она даже самой распрекрасной.

Мы выпили по третьей.

− Да, интересный ты человек, − похвалил Алексей. − Всё понимаешь. С тобой можно поговорить о сокровенном.

− И ты тоже, − с энтузиазмом поддержал я.

Так мы допили бутылку. Взяли еще одну. Алексей заказал дорогущих омаров, пожевал их, безучастно глядя в окно. Налил себе пол стакан, выпил, не чокаясь.

− Сейчас я приду, − сказал он и вышел.

Алексея не было минут двадцать, и меня начали одолевать смутные подозрения. Хоть я и был пьян, − мог на всё наплевать, и денег не было ни копейки, но связываться с администрацией не хотелось. Я поднялся, демонстративно достал сигарету и неспешно направился к выходу, как бы желая покурить на свежем воздухе.

Охранник и официант, давно наблюдавшие за нашим столиком, вышли покурить вместе со мной, встав по бокам, словно старые друзья. Я подкурил от зажигалки охранника и поинтересовался, который час. Выдыхая дым, я беззаботно щурился на солнце, ожидая подходящий момент. Когда конец сигареты подбиралась к фильтру, официанта позвали, и я, сделав вид, будто захожу обратно с ним, резко развернулся, соскочил со ступенек и дал деру. Охранник бросился за мной. Я хорошо знал дворы в квартале от кафе, бежал и думал только об одном – чтобы никто не сделал подножку.

Еле оторвавшись, я юркнул между гаражей, перелез через забор, спрыгнул и, сменив направление, скрылся.

В офисе отца я появился перецарапанный и пахнущий коньяком.

− Что случилось? − спросил отец.

− Ничего, упал с велосипеда, − выдал я готовый ответ.

− Какого еще велосипеда? − поморщился отец.

− Взял у пацанов прокатиться.

− Пил?

− Рот полоскал, зуб болит.

− Короче, вот, − отдал связку ключей отец. − Квартира в центре, она твоя на неделю. Не больше. И помни, сосед там старичок, бывший гэбэшник, шпионит за всем происходящим, дежурит у глазка день и ночь. Шаг влево, шаг вправо − позор на твою и мою голову. В общем, понял, как себя вести?

− Всё будет норм, − пообещал я.

Поигрывая ключами, я вышел на проспект. Настроение было отличным.

Квартира мне понравилась. Полупустая, три комнаты, в каждой по дивану, в зале на полу телевизор с перебитой антенной. Но зато подключен dvd-плеер, заряженный диском «Скромного обаяния буржуазии». Диск не вытаскивался, но показывал. На кухне холодильник, забитый полуфабрикатами, в середине гордо царила двухлитровая банка с заплесневелыми огурцами, в нижнем ящике дюжина вздувшихся банок с красной икрой.

На полке с десертной посудой нашлось немного денег, а в чулане в пыльном чехле обнаружилась электрическая печатная машинка и упаковка бумаги для принтера. От радости я захлопал в ладоши. Целую неделю можно ни о чем не беспокоиться. Имелось всё необходимое. Радуясь моим мыслям, с подоконника улыбнулась распечатанная бутылка вина. Предвкушая счастливые деньки, я ощупал почки, сердце и печень.

Хей-хоп, у трубадура всё в порядке.

печень трубадура

Сначала я подумал, что в ведерке олифа или древесный лак. Утром я спускался с пятого этажа новой квартиры, а ведро стояло в аккурат между третьим и четвертым. Я не выдержал, наклонился и понюхал, − в ведре было вино. Я лакнул его. Портвейн. Не самый лучший, но и не мерзок.

Даже не думая о последствиях, я молча взял ведро, спустился во двор и пошел дальше. Шел и думал, если кто окликнет, отхлебну, сколько смогу, поставлю ведро и дёру. Так я прошел пару кварталов, ожидая оклика в спину, как выстрела. Потом сел в незнакомом дворике и поставил ведерко перед собой. Просто сидел, смотрел на него и улыбался, как дурачок. Чудеса, да и только.

Окунувшись с носом в ведро, я наконец-то попил оттуда, как из маленького озерца. Встал и опять сел. Куда же, подумал я, идти с полным ведром портвейна. Хотя можно было никуда не ходить, нырнуть в ведро и плавать там рыбкой. Наверху знали, что я большой поклонник органических соединений алифатического ряда и всегда мечтал о винных реках, бьющих прямо из-под земли, о дожде и морях из вина. И вот мечта начала сбываться.

Прихватив ведерко, я не спеша двинулся на прогулку, стараясь не выходить на большие перекрестки. Время от времени я останавливался в укромном местечке, делал несколько глотков и шел дальше. Было не просто хорошо или очень хорошо, я чувствовал себя так, словно с этого дня зачислен на ангельское довольствие, и мне полагались в достатке вина, хлеба и зрелищ.

На серой стене, возле которой я остановился выпить, кто-то вывел оранжевой краской «here is fun» и пририсовал стрелку, указывающую − стену нужно обойти.

Я так и сделал.

Обошел здание и обнаружил несколько столиков − небольшое уличное кафе для работников офисов, занимающих первые этажи. Столики пустовали, лишь за одним сидела молодая женщина и пила какую-то шипучую гадость, закусывая фисташками.

Бывало я приставал к женщинам на улице для знакомства, навязывая себя. Но чаще я их гипнотизировал, как удав. Сейчас я сам замер и чуть не выронил ведерко. Сомнений не было, я опять наткнулся на неуловимый призрак женщины своей мечты. Мне и раньше они встречались, но исчезали, прежде чем я успевал объясниться. Или принимали мифический образ какой-нибудь Мэрилин, Риты, Умы, Милы…

В этот раз она находилась в двух шагах и не спешила уходить. Я решился сделать комплимент, но, подойдя ближе, растерял запас куртуазной словесности. Догадливости хватило лишь на то, чтобы поставить перед ней ведро и галантно предложить:

− Предлагаю выпить за встречу. Это чудо!

− Вы кто? − испуганно спросила женщина.

− Трубадур.

− Кто?

− Тру-ба-дур. Как Гираут де Борнель из округа Эксидайль, у которого не было ни гроша за душой, а он умудрялся проводить все свои дни в кабаках да при дворах богатых сеньоров, служивших его покровителю герцогу Лиможскому. Мужчина прославлял чужих дам и бродячую жизнь.

Молодая женщина поморщилась и сделала движение встать.

− Извини, я сегодня выиграл ведро вина на ярмарке, − доверительно сообщил я. – И потерял голову от везения, потому что сегодня, кажется, мой день.

Она поднялась, но не уходила.

− Как тебя зовут? Скажи, − упрашивал я, чувствуя, что не внушаю доверия. − Оставь хотя бы номер телефон.

− Меня зовут Юлия, а номера я не оставлю. Ты странный…

− Оста-а-авь. Оставь обязательно!

− Зачем?

− Я исполню любое твое желание, − твердо пообещал я. − Какое твое главное желание?

− Уехать в Париж.

− Считай, что ты уже там.

Она улыбнулась, вырвала из блокнота листок, написала номер и протянула.

− Вот, − сказала она. – Удачи.

И пошла.

Я смотрел вслед молодой женщине, видел, как качаются бедра, и влюблялся, влюблялся, словно падал на дно своего ведерка. Хотя, возможно, у меня просто крыша поехала от выпитого. Свернув за угол, я помочился и положил бумагу с номером поближе к сердцу. Потом, подумав, нежно потерся об неё х*ем и опять положил к сердцу. Вздохнул и так, оставшись с расстегнутыми штанами, припал к краю ведра, опустошив на четверть.

− Как не стыдно, молодой человек, − запричитал за спиной старческий голос.

− Мне стыдно, правда… Но сейчас я не человек.. Я рыба-анабас, пьяная-пьяная… − задумчиво проговорил я, застегивая ширинку,

Хлопнула дверь.

− Сумасшедший, − пожаловалась кому-то старушка.

У меня кольнуло в печени и я, не глянув в сторону недовольных жильцов, пошел дальше. Бухлишко сыграло злую шутку, мой корабль сходил с рельс, я шел на дно. Беспечная игра с Бахусом не проходит бесследно. Только в одном случае из ста угадываешь в своем отражении рога и хвост, в остальных тебя водят за нос до тех пор, пока не подвесят над пропастью, а потом прилетит большая птица и склюёт печень.

Начинало подташнивать. Срочно требовалось поделиться с кем-нибудь своим богатством. Кто угодно − лишь бы в компании, я был готов распивать вино с сатирами. И они не преминули появиться. Их было трое. Хитрецы знали, чем угодить, чтобы содержимое ведра перекочевало в их глотки.

Вино требует песен, и сатиры пели всё, что я хотел услышать. Они дружно затягивали песни о моряке на деревянной ноге, о сладкой Дженни. У них не возникло бы трудностей с репертуаром, попади они к эскимосам или на вечеринку в другую галактику. Сатиры играли в местном кабаке, имели человеческие имена, модные прически, перстни и серьги в ушах. Стоило им взяться за инструменты, как на слушателей нападало желание веселиться и прожигать жизнь.

Вобнимку с сатирами я шел по городу, утверждая, что каждый имеет право сойти с ума, как ему заблагорассудиться.

− Еще глоток-другой и мы доберемся до тайников сознания, где хранится любовь ко всему сущему! Суть настоящей свободы! – вещал я.

Сатиры кивали, шарахались прохожие.

− Нам нечего скрывать, мы стали частью природы, − говорил я.

Сатиры громко смеялись.

− Кто сказал, что дни трубадура сочтены только потому, что он подставил свой парус под безрассудный пьяный ветер? – спрашивал я, теряя сознание.

− Никто так не скажет. Давай выпьем еще, − говорили сатиры где-то вдали.

− Где я? – очнулся я. − Ведро еще не опустело?

Мы валялись на лужайке в парке, а с нами еще две молодые женщины. Сатир подмигнул, схватил ведерко и исчез. Пока я судорожно курил сигарету, вспоминая, что же было − как мы здесь, он вернулся с полным ведерком вина.

Женщины захлопали в ладоши, одна из них обернулась ко мне и, хитро прищурившись, проговорила:

− Мы слышали, ты трубадур. Что-нибудь скажешь по этому поводу.

− Вина чрезмерно не бывает, пока хоть кто-то наливает, − сказал я и нырнул в ведро.

− Ты, наверное, много сочиняешь о любви? − спросила вторая женщина, когда я вынырнул.

− Да, − охотно поддержал я беседу. – Сочиняю я много. Но порой не разберешь, кто напевает в ухо ангел или демон. Впрочем, зеркало никогда не ищет нас, мы сами заглядываете туда, чтобы увидеть нечто похожее на правду.

Женщина с улыбкой покачала головой, давая понять, что не поняла моего бреда, и сказала:

− Что ж, раз тебя одолевают такие мысли, значит, ты что-то знаешь о жизни.

− Да нет, ни хрена я не знаю. Просто я псих, и гляжу на мир боковым зрением.

Эти слова не понравились женщине, она поморщилась.

− Но тебя я вижу хорошо, ты прекрасна, − добавил я.

Женщина улыбнулась. Хотя прекрасной она могла показаться только после доброго глотка вина.

− Ну что, поедем к тебе? А то можем и ко мне, − предложил я. – Зови меня Мирон, или Бражник. Как тебе больше нравится.

Сатиры дружно засмеялись, наблюдая, как я полез к женщине целоваться и упал.

− Успокойся, − сказал один из них. − Это женщина моя.

− Какая мне разница, чья она, − бормотал я, пытаясь подняться. – Если она не прочь развлечься со мной, то это наше дело. Что ты лезешь?

− Выпей-ка лучше еще вина, дружок, − сказал сатир.

И силой окунул мою голову в ведро.

− Теперь у него будут другие заботы, − услышал я издалека.

Не знаю, что имелось в виду, но моей единственной проблемой стало то, что я не мог вынырнуть, как ни старался. Меня окружал винный кошмар, внутри него играла музыка похожая на «Soul desert» группы Can.

Вынырнул я на другом конце города. Я стоял на краю тротуара у самой дороги, где проносились машины. Чей-то плеер в ушах, в руках ведро, на дне плескалось вино. Редкие прохожие обходили меня стороной, как чумного. Заглянув в ведерко, я увидел отражение, оно выглядело подозрительно и маниакально, такие рожи встречаются на свалках у парней, выискивающих в кучах мусора какую-нибудь дрянь.

Меня мутило и лихорадило, я плохо соображал, куда и зачем иду. Тело отказывалось повиноваться разуму, оно явно хотело от него избавиться. Попив вина, я понял − снова погружаюсь, не надеясь спастись, словно шхуна, получившая кормовую пробоину. Впрочем, о спасении я и ни думал, потому что, вообще, ни о чем не мог думать.

Что заставляло так пить? Хм. Ну, допустим, я пил поменьше, чем старина Чинаски, поменьше извергающейся мочи и блевотины, но я дышал ему в самый затылок. Думаете, я хотел стать таким же крепким поэтом, как он? Нет. Может, мечтал о том деньке, когда объявлю, что обошел Хэнка по количеству выпитых бутылок? Тоже нет. Просто моя жизнь кружилась в спирали праздничных рюмок, и я доверял им.

Пить нужно с душой. Что хорошего в отутюженной рубашке, если она одета на мертвеца? Ничего. Она так же мертва и холодна. Что таит вино, вливающееся в мертвое горло? Ничего. Дешевая смазка, одна механика и никакой души. Дело в том, с каким настроением ты открываешь бутылку. Исчезновение происходят между дном последнего стакана и самым темным поворотом самого заброшенного уголка души. Там, где ничего нет, − там можно все.

− Давай обоссым его, − услышал я откуда-то сверху.

Я лежал в темноте на краю пустыря, надо мной стояли два подростка. Один из них наклонился и попытался одеть мне на голову пустое ведро. Я схватил его за горло и зарычал. Подросток вырвался и отскочил, второй бросил в меня обломок кирпича. Тогда я проорал всё, что о них думаю. Это было неприятное зрелище. Они покидались еще и ушли.

С трудом я поднялся, сделал несколько десятков шагов, споткнулся и выкатился на грунтовую дорогу. Мне было все равно, в какую сторону идти, но громкие возгласы за спиной заставили спрятаться в кустах на обочине. На дорогу выбежали четверо возбужденных подростков с палками, они посовещались и разбежались в разных направлениях.

Немного полежав, я пополз прочь от дороги.

Ночные призраки чудом доволокли меня до знакомой двери в городской трущобе недалеко от ипподрома. За дверью было шумно, там громко пели и танцевали, я толкнул дверь и ввалился в дом. Здесь веселились не первый день, горы бутылок и пьяных тел. Воняла перегаром и табаком, иногда долетавший в окно запах свежего навоза и то был приятней. Никто не удивился моему появлению и потрепанному виду, мало чем отличавшемуся от окружающих.

Только я хотел рассказать свою историю, как мне налили, я выпил и перестал владеть языком. Еще долго я что-то бессвязно кричал и танцевал, стараясь разглядеть лица, но мир крутился каруселью звуков и мутных картин.

Неожиданно всё оборвалось и стихло. Я увидел чудовище с красными горящими глазами, оно выбралось из темноты и набросилось на мою плоть, пытаясь сожрать самое вкусное − печень и сердце. Я брыкался, пока ужас, возросший до крайних пределов, не прервал жуткое видение.

Будто кто-то стукнул по голове, и я открыл глаза, вздохнул и больше не смог закрыть веки, они слезились. Кто-то склонился надо мной.

− Кто ты? − испуганно спросил я.

− Это я, Лесник, − представилась тень.

− Фуф, Лесник, − облегченно вздохнул я, погладив сердце. − Привет. Ты что здесь делаешь?

− Вообще-то, я у себя дома.

− Повезло. А я как здесь?

− Хм, − многозначительно хмыкнул Лесник.

Под таким «хм» могло подразумеваться что угодно. С Лесником мы познакомились в общежитии пединститута, куда мы с другом лазили на свидания с первокурсницами. Мы столкнулись с Лесником на пожарной лестнице, где он хотел оторвать кусок арматурины, чтобы наказать обидчиков, не пустивших его внутрь. Дрался он плохо, но не сдавался никогда. Вид у него был дремучий, разбитной, как из лесу вышел. Он сам был − та еще оторва.

− У меня было ведро вина… − начал я.

− Тут оно.

− Где?

На столе у изголовья, словно дорогая ваза, ждущая охапки цветов, стояло моё ведро. Ну не совсем моё, поменьше и другого цвета.

− Полное вина? − тревожно спросил я.

− Да, − радостно подтвердил Лесник.

− Ты понял? Оно не заканчивается.

− Конечно, раз ты в него постоянно подливаешь.

− Как это?

− Не помнишь?

− Нет.

− Ты покупал вино в бутылках и сливал в ведро.

− Ерунда какая-то… А деньги откуда?

− Выпрашивал у ларька, рассказывая, что ты морячок со шхуны, ушедшей на дно в море Бахуса. Великолепно рассказывал! Все смеялись, а один мужик сунул денег, ну и я добавил, а ведро в песочнице нашли.

− Глупо.

− Может быть, и глупо, но с этой глупости мы имеем полное ведро вина.

− Ты один дома? Это точно ты? Наклонись ближе, что-то я тебя плохо вижу, глаза слезятся.

− Да, предки на даче, − вплотную приблизив лицо, сообщил Лесник, − иначе я бы тебя сюда не потащил с ведром вина.

Он исчез в темноте, чем-то погремел, включил свет в прихожей и вскоре появился со стаканами. Вид у него был жизнерадостный, словно мы собирались окунуться в источник вечной молодости. Мне даже показалось, он светился.

− Ты чего это? − невольно спросил я.

− Не знаю, ощущение, словно в космос стартую.

− Люди-то всё по космосам, а мой голосам, − передразнил я. − А сколько время?

− Скоро светать начнет.

В космос Лесник отправился один, на середине ведра его ступени оторвались, и он полетел. Меня вино не брало, и я засобирался домой.

− Отлей половину, − еле ворочая языком, попросил Лесник из далекого космоса.

− Держи, − поделился я.

Дома я стал приходить в себя. Пока отмывался, позвонил отец и спросил:

− Ты не забыл, что твоя неделя заканчивается?

− Как заканчивается?

− Так. Завтра-послезавтра занеси ключи. Понял?

− Понял. У тебя всё в порядке?

− Всё.

− И где ты был неделю? − спросил я у существа с безумными красными глазами в зеркале

Существо дико поозиралось, потом заглянуло в ведро. На дне плескалось чуть больше литра.

Я осторожно разделил содержимое на три равные части. Выпив первую порцию, я хорошенько отдышался, достал из чулана печатную машинку и попытался зарифмоваться. Но ничего не получалось, трижды я брал чистый лист и трижды выстукивал одним пальцем одну и ту же чушь:

нас имеют, как хотят – как щенят или котят

нас имеют каждый день – все, кому иметь не лень

Я плюнул на лист, скомкал и кинул на пол к остальным.

На кухне я сразу выпил вторую порцию и почувствовал, что я Уолт Уитмен, которого неожиданно придавило космосом, и ему стало тяжеловато жить под бременем вечности. И я настучал на четвертом листке:

сердце моё было брошено

в серную кислоту любви,

его перетерли на каменных жерновах одиночества,

душу, как старую тряпку, бросили в ноги бродягам -

всем одиноким несчастным безумцам,

казалось, во мне не осталось

ни капли дневного света,

казалось, во мне не звучало

ни ноты живого звука,

только немного звериной привычки -

цепляться за жизнь,

воздух глотать и пищу,

воздух и пищу…

даже инстинкт сохранения во мне

обратился в сломанный механизм,

и вместо радости жизни -

странное напряжение,

словно я один из поваленных высоковольтных столбов,

словно я огромное дерево,

что сломлено бурей,

вырвано с корнем и брошено в пропасть…

Тут я остановился и перевел дух. Меня вдруг растрогало, что я поваленный высоковольтный столб. Нахлынувшая волна жалости к себе и ко всем страдавшим и страдающим за любовь заставила разрыдаться. Слезы оставили кляксы.

Я сходил, ополоснул лицо, вышел на балкон и закурил. Внизу у детской качели стояли молоденькие студентки, тоже курили и болтали:

− Знаешь, Юлька, а он ничего этот твой однокурсник.

− Генка, что ли?

− Нет, Игорек.

− Аа. А мне Генка больше понравился.

− Ой, Юль, он так посмотрел на тебя сегодня после лекции.

Воспоминание обожгло меня: Юля! Надо немедленно исполнить желание − сделать всё, что в моих силах. Пусть она уедет в Париж. Я бросился к ведру, сцедил последнюю порцию и через мгновение, не успевая переводить дух, в две руки отпечатывал в пустоте:

Юля едет в Париж

Третий год подряд в конце декабря у Юли случались неприятные дни, когда одолевали тоскливые мысли, беспардонно сотрясавшие ее маленький уютный мир.

«Почему моя жизнь такая не примечательная? – мучилась вопросом Юля. – Мне тридцать с хвостиком, до старости еще далеко. Трудоголик, верчусь, как белка в колесе, постоянно что-то делаю, а ничего особо не меняется, будто воду в ступе толку. И впрямь, если поглядеть, живу одна, как Баба-яга, еще и с черным котом, брр».

Так думать накануне любимого праздника было невыносимо. Юля стойко старалась мыслить позитивно и не нарушать простые правила: жить рационально, не медлить в решениях и верить в чудо только раз в году. Но именно под Новый год мысли в голове бунтовали, закипая, как в чайнике со свистком, бурно выплескиваясь наружу.

Хотя другие бы позавидовали Юле. Небольшая перспективная компания, где она была ценным специалистом, собственная квартира, дорогие вещи.

«Но я ведь не другие, – хмурилась Юля, – и вообще кто эти другие?»

Через улицу, в доме напротив, за окнами на втором этаже с похожими горчичного цвета шторами, жила женщина. В её окнах по ночам отражалась неоновая надпись кафе «Избушка» под квартирой Юли. Симпатичная немолодая женщина внешне очень напоминала Юлю. Рано утром и поздно вечером Юля могла наблюдать за соседкой, за её привычками, схожими с Юлиными. Они имели одинаковых черных котов, утром в одно и то же время, в половину седьмого, кормили любимцев завтраком. Около девяти выходили из дома. Обе были наполовину одиноки. К женщине по воскресениям приходил седоволосый мужчина в неизменном костюме, похожий на провинциального врача-дантиста на пенсии. К Юле приходил, а чаще просто звонил Алик, её бывший однокурсник, он уже лет пять делал вид, что ухаживает. Впрочем, Юля сама не воспринимала Алика, как жениха, он слишком много пил, меньше её зарабатывал, как попало тратил деньги, и для семейной жизни не годился.

В то утро в конце декабря, насыпая коту корм, Юля почувствовала в голове первые симптомы хаоса. Голова отказывалась мыслить только позитивно, мысли стучались о стенки черепной коробки и вопили о никчемной Юлькиной жизни, некоторые даже заявляли, что Юлька дура. В задумчивости Юля высыпала коту на голову сухого корма из пакета. Барсик обиженно облизался, но, увидев, что хозяйка его не замечает, решил всё же позавтракать.

Юля стояла у окна, наблюдая, как соседка тоже что-то кладет на блюдце коту и треплет его за ухом. Потом женщина выпрямилась, схватилась за сердце и упала. Это произошло так неожиданно, что Юля сначала не поверила глазам, замерла и долго не шевелилась. Только, когда пришла мысль, что соседка умирает, Юля накинула пальто и побежала к дому через дорогу.

Она наугад нажала номер квартиры на домофоне, ей открыли, она вбежала по лестнице, дверь в нужную квартиру оказалась приотворенной. Юля её толкнула. В прихожей тускло горел свет, и сначала она даже не разобрала, что прямо перед ней на стуле сидит мужчина. Он не был похож на того седовласого врача. Этот выглядел моложе, имел курчавые русые волосы, а седину только в щетине на подбородке и скулах, сидел, закинув ногу на ногу, и улыбался.

− Что здесь происходит?! −вскрикнула Юля, чуть не врезавшись в человека.

− Ничего не происходит, − не меняя позы, спокойно произнес мужчина.

− Что с ней? − переводя дыхание, спросила Юля.

− С кем?

− С женщиной, я живу напротив, через улицу. Я видела в окно, как она упала. Сердечный приступ?

− Похоже на то.

− Что с ней?

− Ничего. Всё в порядке.

− Как в порядке? Она жива?

Человек опустил ногу, откинулся на спинку и внимательно посмотрел на Юлю.

Она жива, не беспокойся, − сказал он и замолчал. Потер переносицу, будто не зная, как продолжить. – Понимаешь, ведь это была ты.

− Что?!

− Трудно поверить, но придется. Женщина в окне была возможным отражением тебя в будущем. Такой ты могла стать лет через тридцать. Вижу, ты не веришь. Но это правда, ты наблюдала за собой. Такие вот дела, Юлька.

Юля попятилась.

− А чего побежала-то сюда? − спросил человек. − Не могла, что ли, скорую вызвать?

− Вы кто? Врач?

− Ну какой же я врач. Скорее, наоборот, хотя… − человек усмехнулся, − в чем-то я врач.

− Вы знали эту женщину? − отступая к двери, спросила Юля.

− Юль, ты глухая? Я же только объяснил тебе, что та женщина − это как бы ты и была, много лет спустя, − проговорил человек и вздохнул. − Хотя разве это много. Возможно, ты такой бы и стала. Если бы не прибежала сюда. А теперь я даже и не знаю, что с тобой делать.

− А вы кто?

− Да какая разница… Называй меня, как хочешь.

− Вы киллер, − испуганно проговорила Юля.

− Вот глупая. Ладно, спишем это на твою голову, она у тебя в эту пору бывает сама по себе.

− Черный риэлтор! – воскликнула Юля.

− Да чтоб тебя…

− Знаю… вы… дьявол, − с ужасом прошептала Юля.

− Еще лучше, − засмеялся тот, кого Юля приняла за дьявола.

Смех у него был добродушный. Если дьявол так смеялся, то дела у него, да и у всего мира, пошли на поправку.

− Послушай, Юлька, − начал он.

− Откуда вы знаете моё имя?! Кто же вы?

− Ну ты даешь. Ладно, зови меня Гаспар.

− Гаспар из тьмы, − опять прошептала Юля.

− Тьфу ты, елки. Далась тебе эта тьма. Ладно, сегодня для тебя я Пьер Ноэль.

− Вы француз?

− С удовольствием, − кивнул мужчина.

Тут Юля обратила внимание, что на нем темно-малиновые штаны, вязаная жилетка со стеганой рубашкой и кожаные ручной работы сапоги.

− Пьер, − недоверчиво повторила Юля, решив, что перед ней маньяк. − Зачем я вам?

− Да не нужна ты мне.

− Ну вы же заманили меня сюда.

− Во-первых, тебя сюда никто не заманивал. Ты попала сюда, потому что у тебя доброе и отзывчивое сердце. Всегда есть выбор, как поступить, думая головой или чувствуя сердцем. Ты сама не знаешь, как поступишь. А во-вторых, в день, когда можно изменить судьбу, хорошо бы быть и посообразительнее.

− Значит, вы не дьявол, − проговорила Юля, не зная, что и подумать, кто перед ней.

− Нет. Скорее, я ангел-хранитель.

− Мой?

− Милая, теперь на всех не хватает, можешь считать меня кем-то вроде участкового ангела в вашем районе. Вас много, а я один. Вот пришла пора заняться тобой.

− Что вы будете делать со мной? − спросила Юля таким тоном, что любой шутник ответил бы: «насиловать и расчленять».

Но мужчина лишь пожал плечами и сказал:

− Это зависит от тебя.

− Что я должна сделать? − собираясь с мыслями, спросила Юля.

− Ничего особенного ты делать не должна, просто ответь на два вопроса.

Мужчина поднялся со стула и прошел на кухню.

− Вот, кстати, − проговорил он оттуда, − можешь убедиться, я тебя не обманывал.

Юля с трудом отклеилась от входной двери и заглянула на кухню. Никакой мертвой женщины на полу не было.

− Ты в окно посмотри, − предложил мужчина.

Юля через силу глянула в окно и увидела себя. Вот она проснулась, включила на кухне свет, в задумчивости высыпала на голову кота сухой корм, подошла к окну, замерла, увидев что-то неприятное, и бросилась вон из квартиры.

− И вот ты здесь, − сказал мужчина. − И тебе нужно ответить, хочешь ли ты жить прежней жизнью. Если да, то ты вернешься обратно к себе домой и ничего не вспомнишь, ни нашей встречи, ни женщины.

− Так значит вы Пьер? Или все-таки Гаспар?

− Называй, как хочешь.

− Пьер… А если я не хочу прежней жизни?

− Без если, либо да, либо нет.

Юля вспомнила про кота.

− А Барсик?

− Причем здесь кот, − удивился то ли Пьер, то ли Гаспар. − Сейчас толкуем о том, что будет с тобой. А там ты уж сама решай, что делать с котом. Я же тебя не забираю на другую планету.

− Хочу жить по-другому, − с уверенностью проговорила Юля.

− Отлично. Твоя главная мечта?

− Увидеть Париж, Пьер.

− Нормально. Всё, можешь идти.

− А как же я буду жить по-другому.

− Иди домой, − настойчиво повторил мужчина. −Об остальном уже позаботились.

И он выпроводил Юлю за дверь.

Юля вернулась в свою квартиру и села за стол, Барсик прыгнул на колени и замурлыкал. Так они просидели почти весь день. Что творилось в квартире напротив, видно не было. На работу Юля не пошла, а когда оттуда позвонили, она сказала, что у нее заболела любимая тетя и за ней нужен уход. Разглядывая в окно людей, Юля чувствовала, что давно это занятие не казалось ей столь занимательным. Люди несли елки, праздничные пакеты и коробки. Вели за руки смешно шагавших детей. Раньше Юле казалось, что люди в большинстве своем двигались, как во сне, плохо понимая, зачем они здесь. Теперь ей казалось, что все это хорошо продуманное и спланированное действие кем-то мудрым и добрым.

Ближе к вечеру позвонил Алик.

− Привет, Юльк, я зайду? − сразу спросил он. – Начнем провожать старый год, а завтра вместе встретим новый.

Судя по голосу, он уже выпил.

− Кто это? – спросила Юля.

−Это я, Алик. Не узнала, богатым буду, − засмеялась трубка.

− У меня нет знакомых с таким именем, − сказала Юля и положила трубку.

− Юльк, ты чего?! − успела испуганно крикнуть трубка.

Стало темнеть, в окнах загорался свет. Люди приходили с работы, потрошили холодильники, ужинали, мыли посуды, включали компьютеры, телевизоры, гирлянды, наряжали к Новому году дома, укладывали спать малышей. Юля продолжала следить за окном соседки, там было темно.

Юля уже задремала на подоконнике, как в квартире напротив вспыхнул свет. От неожиданности Юля свалилась на пол. А когда поднялась, то увидела молодого мужчину. Он, как и она, стоял у окна. Увидев Юлю, он заулыбался и приветственно помахал рукой.

Через силу кивнув, Юля смотрела на него, как на призрака. Мужчина что-то продолжал показывать знаками. Наконец Юля поняла, что он желает познакомиться и уговаривает её взять трубку телефона и набрать цифру 8. Когда она сделала это, он показал остальные цифры.

− Добрый вечер, − услышала Юля в трубке мягкий голос и чуть не уронила телефон на пол.

− Вы меня извините за мою навязчивость, − волнуясь, продолжал голос, а его обладатель маячил в окне напротив, − но у меня сегодня странный… удивительный день… Кажется, я теряю связь с реальностью. Сегодняшние события… В общем, мне нужно поделиться с кем-то. То есть не с кем-то, а ими именно с вами. Как же вам это объяснить… Но, если вы не против, я бы мог подняться к вам, мне было бы так проще.

− Да, − смогла лишь сказать Юля.

Понятное дело в любой другой день она бы не позволила событиям развиваться столь стремительно, не особо доверяя мужским словам. Однако сегодня… От звонка в дверь Юля вздрогнула, словно электричество замкнулось на ней, и все-таки уронила телефон. Дрожащими руками она повернула ручку замка.

− Добрый вечер, я − Саша, − волнуясь, представился молодой человек. − Извините, еще раз извините за столь навязчивое знакомство. Но вот так получилось. Я и сам…

− Проходите, − еле держась на ногах, проговорила Юля. − Меня зовут Юля. Я присяду, что-то мне не по себе.

− Да, да, это очень хорошо, то есть очень приятно, что мы познакомились, − снимая куртку, говорил Саша. − Сидите, сидите, я сейчас вам принесу воды? Что с вами? Вы не представляете, Юля, что со мной сегодня произошло. Вы должны это знать. Вам лучше?

− Да, рассказывайте.

− Сегодня утром мне позвонил приятель. Случилось это в тот самый момент, когда мое затруднительное положение требовало немедленного решения. Какое затруднительное положение это уже неважно.

Мужчина беспечно махнул рукой и засмеялся. Но смех его сейчас же оборвался, он заметил − собеседница выглядела настолько странно, что была похожа скорее на мумию, чем на живого человека.

− Что с вами, Юлия? Вам, правда, лучше? Попейте еще воды, – разволновался Саша, забыв про рассказ. − У вас тоже что-то стряслось?

− Откуда у вас ключи от той квартиры напротив?

− Ах, да! Ну и вот! − опять оживился Саша. − Это важная часть моей истории! Сегодня утром меня выселяли в буквальном смысле, у меня не было ни одного знакомого, который мог бы хоть как-то помочь. И тут этот звонок. Старый приятель нашел меня удивительным образом и просил присмотреть за квартирой, пока он будет работать за границей, он сказал, что даже приплатит за то, чтобы я кормил рыбок и поливал цветы.

− Так это квартира вашего друга?

− Нет! Он живет поблизости! Не успел я переехать к нему, вещей то у меня немного, старый ноутбук да кое-какие книги, я пишу одну вещь…

После этих слов мужчина немного замялся и пристально поглядел на Юлю.

− И не успел я к нему переехать, − повторил он, − как реальность исказилась. Я будто попал в зазеркалье. Реальность где-то там, а я уже здесь… Господи, я говорю так непонятно! Или понятно?

Юля кивнула Саше, это его ободрило.

− Вы представляете! − громко сказал он и чему-то засмеялся. − Сначала я увидел человека, который копается в моем ноутбуке. Я уже успел выставить его на письменный стол, а сам пошел в ванную выкладывать зубную щетку. Присутствие незнакомца настолько меня удивил, ведь кроме меня в доме никого не могло быть. Приятель, отдав ключи, сразу уехал по делам. Что я просто стоял и смотрел на этого человека, совершенно не зная, как поступить. Пока он сам не заговорил со мной: «Не видать тебе удачи, пока не выкинешь эту рухлядь». «Это вы о моем ноутбуке?» – спросил я. «А о чем же еще?» – ответил он. Вид незнакомца почему-то внушал доверие и расположение, хотя на нем были такие странные малиновые штаны и вязаная жилетка. «И что же делать теперь?» – спросил я после недолгого молчания. «Для начала включи радио», – предложил он. Я послушно нажал на кнопку радиоприемника. «… вот это и есть наш вопрос! – прокричал ди-джей, – Правильный ответ на который и даст победителю право на приз! Вы можете уже звонить нам! Всем удачи!» «На, держи трубку, – сказал человек, – когда спросят правильный ответ, скажешь Гираут де Борнель». «Гираут де Борнель», – сказал я трубке. «Как вас зовут?» – спросили оттуда. «Саша», – сказал я. «Саша, сейчас скажете свое имя и правильный ответ в эфир, – радостно прокричали мне, – только сначала отойдите от вашего радиоприемника. И не кладите трубку, пока не оставите ваши координаты! С Наступающим!» Я сделал все, как попросили. «А теперь бери свою рухлядь, – сказал человек, – и неси её на свалку. Нечего ей делать с тобой в новом году. В 20.32 ты поставишь её в стороне от мусорных баков и пойдешь обратно домой, в 20.43 ты увидишь молодую женщину, обратишь на себя её внимание и расскажешь ей все, что с тобой произошло сегодня. Понял? Всё, вперед. Пора». Он выставил меня за дверь, в руках у меня был ноутбук. Метров десять я не дошел до мусорных баков, оставил его и пошел обратно. Я шел медленно, но кровь пульсировала во мне так, что я задыхался. От волнения даже закружилась голова. Я понял, что попал в чужой подъезд, когда оказался в его полумраке на одном из этажей. На часах было двадцать сорок два, я толкнул дверь перед собой. Она открылась, я вошел и сразу нащупал выключатель, включил свет в коридоре, затем на кухне, выглянул в окно и увидел вас. Вот. Даже и не знаю, что сказать еще. Потому что не знаю, поверили ли вы мне или нет.

− Что за приз вы выиграли? – дрожащим голосом спросила Юля.

− Ах, да! Это два билета в Париж! И я сразу понял, когда увидел вас, что второй билет предназначался вам. Ведь верно?

− Да, − безмолвно, лишь разомкнув губы, ответила Юля.

Перед её глазами уже летели на конях меровинги, их длинные волосы превращались в узкие улочки старой Лютеции. По ним бродили кардинал ла Балю и Винсен де Поль, превращаясь лицами в Сержа Гензбура и Ален Делона. Откуда-то издалека доносились звуки уличных песен, веселый смех и звонкие голоса:

− Монжуа, друзья, монжуа!

Прекрасный город уже звал Юлю туда, куда и нам, возможно, лежит дорога. Пусть не завтра, но, чтобы пополнить ряды счастливчиков, il nous reste encore du temps* .

* у нас еще остается время (франц.)

Цитату я списал из сборника стихов поэтов мира на столе. На этом месте я понял, что уже совсем темно и больше нет чистых листов. Отодвинувшись от стола, я прилег на красный кожаный диван и захотел мороженой морошки.

Проверив холодильник, я решил позвонить Юле и прочитать ей стих. Только не тот, что написал сам, а из сборника поэтов мира. Поэт жил в Японии и назвал стихотворение: «Послание любимой в тот день, когда осталось лишь несколько лепестков», а само же творение звучало так: «В нескольких дрожащих лепестках, сокрытых средь листьев, как сильно я чувствую присутствие той, по ком втайне тоскую». Это была вершина, на которую я бы с радостью поднялся. Перерыв все комнаты, я выяснил, что потерял заветный номер телефона. Столь тяжелый удар заставил пойти на улицу и попросить в ночном магазине бутылку, в залог я оставил паспорт.

По дороге от ларька к дому меня окликнули. Человек подошел почти вплотную, его лицо было в нескольких сантиметрах.

Ты помнишь меня? спросил он.

Я его узнал.

Ты человек, который гнил изнутри, − вырвалось у меня.

Он ударил меня в живот, потом по зубам. Сначала я почувствовал вкус крови, потом вкус грязи и пыли.

человек,

который

гнил изнутри

В каждом городе полно сумасшедших. Больше, чем можно выдержать и не сойти с ума самому. Поэтому мало кто может сказать, что сам он в полном порядке. Да, что там толковать, если приглядеться, то откроется еще более гадкая истина. Безумие течет по улицам, подобно мутной жиже, поверх голов, затопляя дома, площади и переулки. Как тут не сойти с ума.

На нас оседают тонны грязи и гниющего мусора, а там заводятся крысы и всякая зараза. И каждый сумасшедший ищет того, кто еще не заражен безумием. Что здесь творится?! Безумцы прыгают отовсюду, как с конвейера, они как вампиры в поисках − кого бы еще заразить своим безумием. Один из них явился за мной.

Он стоял надо мной, пока я приходил в себя. Взгляд вроде был нормальный, смотрел спокойно, дышал ровно, но если вглядеться − там безумие и пустота. Вопиющая о том, что он не просто сошел с ума, а слетел со всех катушек. Он и сам не знал, что сделает сейчас − улыбнется или размозжит мне голову.

− Серега, привет. Ты чего? − улыбнулся я распухшими губами.

− Извини, хотел тебя обнять, − пожал он плечами. − Но ты сказал, что я гнилой. Переклинило.

− Ты тоже меня извини, − поднимаясь, проговорил я. − Давно не видел тебя, перепутал с другим человеком. Ошивается тут поблизости.

Сергей торговал квартирами, но не в розницу, а оптом. Продавал одну квартиру сразу двум-трем покупателям и исчезал с кучей денег. Причем продавал квартиры, которые снимал на месяц-другой. Его ловили, пытались убить. А он чудом убегал, и все больше сходил с ума после каждой новой сделки, жил в своем безумном кошмаре и продолжал замышлять новые аферы.

Он перемещался по стране хаотично, стараясь обмануть свою судьбу. Однако сам в своем будущем не сомневался и вздрагивал от каждого стука в дверь.

Когда мы только познакомились, он представился Юрой, который торгует лесом. Мы жили у Эльзы, подрабатывали где придется. А после знакомства с Юрой работать перестали. И не просыхали месяцев пять − весну и лето. Каждый день мнимый лесопромышленник упаивал нас до нокаута и всё пытался залезть нам под кожу, в самое нутро. Сначала я не понимал, что он ищет. А потом понял. Средство против опухоли, которая разрасталась внутри и пожирала его.

Он был гнилым, не потому что положил на всех людей. Он просто не умел любить и терпеть свое одиночество, он искал истину, стараясь выковырять её, как какашку из задницы.

Особенно страшным было его веселье. Оно было пугающим, как у американского бандита Уильяма Банни, по прозвищу Малыш, который ел и смеялся, пил и смеялся, скакал на лошади и смеялся, стрелял и продолжал смеяться, убивал и все равно смеялся.

− Аа-а! Га-га-га! − орал Юра в крайней приступе веселья, запрокидывая голову. − Аа-а! Га-га-га-га! Га!

При этом он стучал руками и ногами с такой силой, словно вбивал обратно в преисподнюю что-то ненавистное и пожирающее его. В таком состоянии мы Юру побаивались.

Потом он исчез, но вскоре объявился, на этот раз вместе с истеричной подругой Настей и такой же истеричной собакой Эшли, прокусывавшей до костей конечности, мелькавшие в непосредственной близости от пасти. Тогда мы и узнали, чем на самом деле занимается наш лесопромышленник – аферист Сергей.

Он открылся Бертрану, Эльзе и мне и предложил сделать этот бизнес семейным. Предложение нам не понравилось, как и он сам. Вид у него был злой и бойцовский, словно постоянно прикидывающий − с какой вам лучше заехать, с левой или правой. И мы не сказали окончательный ответ.

В то время квартиру Эльзы днями и ночами навещали толпы пьяниц и торчков из числа музыкантов и художников. Самый пестрый сброд. Сергею такая компания понравилась, он снял квартиру поблизости и сутками просиживал у нас, покупая выпивку.

Особенно Сергея зацепил Андрон. Выпивая, Андрон всегда заявлял, что он бог. В принципе, по сравнению с другими заявлениями, это было на редкость здравомыслящим. Многие этого не понимали. Сергея же раздражало, что бог вот так запросто сидит и пьет с ним вино.

Как-то они остались вдвоем. Пили портвейн.

− Так ты, значит, бог? − недовольно прищурился Сергей.

− Да, я – бог, − подтвердил Андрон.

− Тогда за вас, за богов, − зло ухмыляясь, предложил Сергей.

− Давай, − не замечая иронии, согласился Андрон и потянулся чокнуться.

Но Сергей не стал этого делать и залпом выпил.

− Ты вот скажи, раз ты бог, − отставляя стакан, сжал кулаки Сергей. − Какого хера ты здесь сидишь и пьешь со мной вино, у тебя что других дел нет?

− Я везде, и все делаю одновременно. Пить с тобой вино также важно, как построить где-нибудь еще один новый мир.

Сергей недоверчиво посмотрел на бога.

− А если я ударю тебя в нос?

− Останешься без бога.

Подумав, Сергей с такой силой ударил по столику на колесиках, что от того остались только колесики. Бог одобрительно улыбнулся. После этого Сергей зауважал бога.

Меня с Сергеем, как ни странно, сблизил Генри Миллер. Оказалось, что мы в одно и то же время им зачитывались. Как-то мы вспомнили один эпизод из «Сексуса», где соседи молодого Генри поляки-эмигранты устраивают вечеринку и кормят гостей жареными бананами. Выяснилось, что никто из нас не пробовал жареных бананов и нас до сих пор мучил вопрос, какие они на вкус.

Мы купили килограмм пять отборных бананов, половину пожарили, другую раскидали по дому. Жареные бананы оказались таким редким дерьмом, мы проблевались и подружились насколько возможно.

Во мне Сергей видел психа, которому нечем заняться в тухлом мире. Он считал моё безделье гармоничным, приносившим больше пользы, чем чья-то работа. И себя Сергей считал особенным человеком и в том, что кидал людей, находил истину, будучи уверенным, что является для них кармическим учителем.

Долго мы не соглашались играть в его игру. Особенно противилась Эльза, я сомневался, Бертран потихоньку поддавался уговорам. Как-то после скандала с Настей, когда Эшли покусал их обоих, Сергей ворвался в наш дом с утра пораньше. Он отозвал Бертрана в сторону.

Разговор был недолгим, вскоре они засобирались.

− Вы куда? − спросила Эльза.

− Вернусь через пару часов, − сказал Бертран. − Серега кое-что решил купить для Насти, надо помочь донести.

По глазам было видно − врёт.

− Мы скоро вернемся, − пообещал Сергей.

Только они ушли, как в дом влетела Настя с безумным Эшли на поводке, пса и хозяйку била крупная дрожь. Если бы не теплое летнее утро, глядя на них можно было подумать, что на улице люто подмораживает декабрь.

− Где он?! − с порога закричала Настя. – Где эта гнида?!

− Вы чего с утра пораньше с ума сходите? – вышла из комнаты Эльза.

− Они ушли покупать тебе подарок, − сказал я.

− Какой на х*й подарок! − прокричала Настя и ударилась головой об стену. − Он бросил меня без копейки!

− Зачем ты, вообще, с ним связалась? На тебе лица нет, − посочувствовала Эльза.

− Давно он был здесь?!

− Только что.

− Я оставлю Эшли?

− Нет! − хором закричали мы, глядя на дергавшиеся тиком глаза пса.

Настя хлопнула дверью, утащив упиравшегося четырёхлапого маньяка.

Мы ничего не знали о них неделю, боялись из дома выходить, пока не появился мрачный, как посланник смерти, Бертран. Он рассказал, как Сергей предложил кучу денег за небольшую поправку в паспорте – всего-то нужно было дописать две буквы к фамилии и прокатится в другой город. На автовокзале их догнала Настя. Не дав ссоре разгореться, Сергей всех запихал в машину и увез в Томск, где они поселились в снятой заранее квартире. Сергей забрал у Бертрана на хранение паспорт. Но тот сбежал сразу после того, как Сергей в порыве бешенства выкинул из окна пятого этажа переносной телевизор.

Больше мы о Сергее ничего не слышали. Дольше всех о нем напоминала нога Бертрана, прокушенная в двух местах Эшли во время той злополучной поездки.

И вот он объявился опять. Один и с еще большим безумием в глазах, с большой сумкой через плечо, в которой я нутром нищего почувствовал деньги. Он стоял передо мной, и в нем не было уже ничего живого.

− Извини, старик, − еще раз проговорил он таким тоном, словно спросил, а не пере**ать ли тебе, дружочек, еще разок.

− Пустяки, − махнул я рукой и, как можно искренне, добавил: − Всегда рад тебя видеть.

Мы купили вина и еды, пошли ко мне. Выпив, Сергей понес бред о смысле жизни и я, не желая слушать, выпил три стакана подряд и упал со стула на полуслове.

Утром он долго тряс меня, поливая минералкой. С трудом я разлепил глаза, вспоминая, что произошло.

− Привет, − глухо проговорил он, увидев мои бессмысленные глаза. − Я Сергей. Помнишь?

− Ты человек, который гнил изнутри, − зачем-то сказал я, получил несильный пинок, и всё вспомнил.

− Почему ты твердишь одно и то же? − без злобы спросил он.

− Не знаю, в твоих глазах блеск мертвеца, они у тебя неживые, − сказал я, трудно лгать с похмелья, и получил второй несильный пинок.

− Вставай.

− Встаю, − поддержал я разговор и закрыл глаза.

Он поднял меня и приставил к стене.

− Еще разок ляжешь, больше не встанешь, − предупредил Серега.

Я кивнул и пошел под душ. А когда вышел, Сергей пердел в уборной. Сумка стояла в коридоре, я машинально её ощупал. Энергию банкнот не спутать ни с чем, я даже повзрослел лет на десять, касаясь их.

− Эй, ты что там делаешь? − спросил Сергей.

− Ищу бумажник.

− Чей?

− Свой.

− А он у тебя был?

− Будет.

− Ты должен найти Бертрана, − давал указания Сергей с унитаза. − Приведи его сюда. Есть дело.

− Ключи от этой квартиры у меня должны забрать сегодня.

− Разберемся. Подожди.

Он вышел легкий и подобревший, открыл крайний клапан сумки и достал деньги, на которые я мог бы пить еще недели две.

− Возьми машину и найди его, как можно быстрее, − приказал Сергей.

− А как ты меня нашел? − вспомнил я интересовавший вопрос.

Он помахал пачкой денег перед моим носом, потом сунул их в мой карман и выставил за дверь.

Сначала я зашел в ночной магазин и выкупил паспорт, вчера я этого делать не стал, чтобы не привлекать к нему внимания Сергея, потом я перешел в бар напротив и выпил пива. На второй кружке меня стало раздражать, что всё в мире держится на деньгах. Вот она причина гнили, говорил я, похлопывая себя по карману.

После третьей кружки я позвонил Свину.

− Хочешь заработать десять баксов? Найди мне Бертрана, я сижу в баре за стадионом, − сказал я.

Свин согласился, он перепродавал по мелочи и легко брался за любое поручение.

Я был изрядно помят, но после нескольких заказов в баре разглядели пачку денег и ко мне стали относиться теплее. В голову лезли чужие мысли − человека при бабле. Когда появился Бертран, я уже был готов к сладкой жизни. Клиент созрел, шептались пустые пивные кружки. Я отдал Свину деньги, пожал руку и сказал, что такого парня, как он, еще нужно поискать. Конечно, я приврал, но людям нужно говорить то, что им приятно слышать, а не то, что они гниют изнутри.

− Приехал Сергей, − сообщил я Бертрану, когда мы остались одни, − он ищет тебя.

− Тьфу ты, мудаки! − расстроился Бертран. − И ради этого я вылез из постели! А в постели осталась такая девочка!

− У него куча денег.

− Держись от него подальше!

− Он сидит в моей квартире.

− У тебя опять появилась квартира?

− С сегодняшнего дня уже нет, отец давал ключи на неделю.

− Так вот ты где пропадал неделю.

− Я не знаю, где пропадал неделю. Давай выпьем и всё обсудим.

− Ладно, давай выпьем, − кивнул Бертран.

После пятой кружки он согласился пойти выслушать и Серегу, но предупредил:

− Если этот мутант поднимет на меня руку, я за себя не ручаюсь. Сдам его.

Увидев нас, Сергей обрадовался так, что я перестал сомневаться в его невменяемости. Он понес ахинею про дружбу, про то, что мы единственные ребята, кому он доверяет и с кем можно поделиться планами.

− Вы единственные, кто может мне помочь, − обнимал нас Сергей.

От Серегиных слов о любви к нам начало мутить, и я поминутно сглатывал слюну, стараясь не блевануть. Единственное, что бодрило и внушало надежду, это сумка с деньгами.

− Что мы должны делать? − прервал Серегины излияния Бертран.

− Пока ничего. Я оставлю вам денег, снимите квартиру попроще и ждите, а я на некоторое время исчезну из города. Потом я сам вас найду.

Вот так всё и произошло. Вернее, почти всё.

Мы сняли дешевую комнату в трущобах на первом этаже, чтобы удобнее было лазить в окно, если кто-то потеряет ключи. Соседи наши состояли сплошь из наркоманов, алкоголиков и прочих психов, не желающих дружить с реальностью. Они постоянно торчали под окнами и дверью, что-то бормотали, вгоняя в себя всякую дрянь. В полумраке загаженных коридоров они походили на привидения, которых чье-то проклятье заточило в самое безнадежное место.

Мы ждали Сергея, как испанские вельможи донесения о богатствах семи городов Сибиолы, и почти никуда не выходили, только иногда вечером в самый задрипанный бар в соседнем квартале, откуда приползали за полночь пьяные.

Несколько первых ночей в одно и то же время, около четырех часов утра, нас будило робким стуком одно привидение и мученическим голосом просило соли. Не открывая глаз, мы посылали его на три буквы, но бедолага еще долго скребся в стену и затихал лишь на рассвете.

Поначалу я представлял, что он из последних сил пытается добраться до людей и, как узник замка Иф, сдирая до крови пальцы, разрушает стену. Однажды утром я глянул на то место, где он имел обыкновение скрестись. Было интересно − насколько он углубился. И я был приятно удивлен, оказалось, безумец, будивший нас среди ночи, выпрашивая соль, играл сам с собой в крестики-нолики, карябая на стене гвоздем клеточки. Слева от нашей входной двери на серой известке от пола до потолка их было несколько сотен. Полагая, что сосед страдает неизлечимой бессонницей вкупе с шизофренией, я как-то специально заглянул в его глаза. Они были ледяными от глубочайшего безумия. Столь глубокого, что у каждого заглянувшего на некоторое время зашкаливало стрелку реальности. Этот дядя словно спрыгнул со страниц самого жуткого рассказа Мамлеева.

Через неделю мы освоились и, как полноправные обитатели трущобы, начали устраивать дебоши, чтобы не выделяться на общем фоне. Наша квартира напоминала свалку, хотя мы и убирались по два раза на дню. Однако комната была столь мала, что больше походила на большой шкаф, к которому был прилеплен туалет с душем над головой. Можно было сидеть на толчке и одновременно принимать душ.

Еще через неделю у нас завелась крыса, она привела еще пару товарищей, и они шныряли повсюду, как у себя дома, а мы жили как бы у них в гостях. Мы стали ходить по дому с палками, пытаясь прикончить кого-нибудь из грызунов, но жертвами становилисьнаши хрупкие вещи, приходившие в негодность от крепкого удара палкой. Ночью мы спали чутко и каждый раз вскакивали, почувствовав присутствие крыс. Нам еще хватало ума, не махать спросонья палками куда попало, а то в темноте поубивали бы друг друга на раз. Но крыс это больше развлекало, чем пугало. Стоило нам задержаться в баре, и крысы переворачивали весь дом верх тормашками. С порога нас встречал такой бардак, что можно было подумать − здесь прошел обыск.

Помимо крыс нас мучил микроклимат. Стоило пройти дождю или самому, сидя на толчке, принять душ, как снизу тянула сырость и несколько дней стояла влажность, словно мы поселились в субтропиках.

Однако первое время такая жизнь особо не расстраивала и даже забавляла, мы чувствовали себя резидентами из будущего. Единственная настоящая проблема состояла в том, что ни одна женщина, кроме конченой шлюхи, в наш жилой шкаф добровольно заходить не желала. Даже если их удавалось напоить, они в раз трезвели. Нашего обаяния хватало с трудом на то, чтоб отделаться шуткой по поводу нашего жилья, а не схлопотать по мордасам, когда чувствительные барышни понимали, что оказались на обычной помойке, полной крыс и бомжей. Мы жили на дне, как сразу бы подметил довольный метким сравнением Максим Горький.

Хотя, честно сказать, в лучшие солнечные дни, сразу после уборки, наша конура выглядела очень даже ничего. Она была увешена фенечками, словно старая хиппушка. Мы старались следовать правилам фэн-шуй, но нам мешали десять больших коробок с аудио кассетами. Как заядлые меломаны мы всегда держали их под рукой. Вот с них-то и начинался бедлам. Пока они лежали в коробках, в комнате держался порядок. Но стоило заняться прослушиванием музыки, как кассеты уже были повсюду, покрывая пол в два-три слоя. Кассет было столько, словно мы ограбили пиратскую студию звукозаписи.

Впрочем, гости к нам приходили. У человека, побывавшего здесь, возникало нездоровое желание еще раз поднять крышку этого мусорного бака, но дорогу он находил редко. Как правило, люди терялись еще на подступах к нашей черной дыре.

Однажды вечером, когда я чистил картошку, а Бертран перебирал кассеты, мы синхронно качали головами, слушая старье типа «Фри» или «Блю Чиэр». В дверь кто-то постучал.

− Иди ты в жопу! Соли не дам! − рявкнул на дверь Бертран.

− Это я, − проскулил женский голос. − Пустите.

− Голос знакомый какой-то, − шепнул я.

− Может, это мусора, − тревожно предположил Бертран.

− Вряд ли. Мы здесь самые приличные.

− Откройте, − опять жалобно попросил голос. − Это я, Света.

Когда мы открыли, то малость остолбенели. Мало того, что это была Света Ракета, страдавшая таким топографическим кретинизмом, что было страшно отправлять её в магазин через дорогу. Так она еще стояла с повязкой на голове, измазанная кровью. Больше всего она напоминала белогвардейского офицера, который чудом выбрался из жестокой рубки, когда его отряд напоролся на красную эскадрилью.

− Меня собака укусила за голову, − глупо улыбалась Ракета.

− Как ты нашла нас? − хором спросили мы.

− Не знаю, шла, шла и нашла…

− Какая собака? − первым пришел в себя Бертран.

− Бешенная.

− Точно собака?

− Точно.

Бертран пожал плечами и достал декоративную тыкву, из них он мастерил отличные маракасы. Катая зерна, он курил сигарету, не вынимая изо рта, презрительно щурясь, напоминая Хэмфри Богарта, перешедшего с выпивки на травку.

Я осмотрел Ракету, голова у неё была на месте, рана была неглубокой, только сильно содрана кожа и разило перегаром, как от винной бочки. И еще глаза глядели куда-то внутрь.

Она забралась на диван с ногами и понесла чушь, пересказывая, как пошла в гости к знакомому мужику, упилась там в драбадан, стала лезть с поцелуями к хозяйскому стаффордширу, пока четвероногий убийца не тяпнул её за голову. Удивляло, как он ей всю голову не откусил. Потом она рассказала, как вся в крови убежала на улицу, как оказалась в машине пожилого вора, который её перебинтовал и утешил. А вот как она попала к нам, Ракета не помнила.

− Шла по темным дворам, вдруг слышу музыка, которая только у вас и бывает, я и постучала… Тсс, слышите, − вдруг прислушиваясь, прошептала Ракета. − В мусорном ведре что-то шевелится.

− Это крыса, она там уже целый час возится, − спокойно объяснил Бертран.

Для пущей убедительности я стукнул по ведру, и оттуда выскочило малоприятное волосатое создание и исчезло в ближайшей дыре.

− Вот, − сказал я, обращаясь к широко открытым от ужаса глазам, которые уже не смотрели внутрь, а натурально сверлили реальность. − Так и живем.

− Убейте её, − прошептала Ракета.

− Крысы бессмертны, − философски изрек Бертран. − Они символ плодовитости и неистребимости. Люди, родившиеся в год крысы, обладают приятной внешностью и сексуально привлекательны. Не смотрите на меня так, я родился в год Собаки.

Ракета обвела обалдевшим взором наше жилище. Потом наклонилась вперед и громко и отчетливо спросила, словно иначе слова могли рассыпаться на буквы и потеряться в мусоре:

− Ребята, а что вы, вообще, делаете здесь?

Мы переглянулись, но промолчали.

− Вы хоть знаете, где вы находитесь? Это же просто сгусток гнили, − заявила она, указывая на наш жилищный аппендикс и вокруг.

− Ну уж так и гнили, – не поверили мы.

Хотя, конечно, в чем-то она была права.

Пока Ракета изучала смелые решения нашей дизайнерской выдумки, мы сели за долгий ночной чай, в течение которого мы всегда что-то вырезали, клеили и мастерили, продолжая обвешивать нашу конуру, как рождественскую елку. Но она все равно больше напоминала неказистую шкатулку забитую дешевым серпантином.

Сначала Ракета до упада хохотала над нашими сосредоточенными физиономиями, потом на неё снизошло озарение, и она наскоро объяснила смысл жизни − как достичь того, чтобы исполнялись все желания посредством учения майя. Вот так Ракета поселилась у нас.

Я совсем перестал вылезать из нашей помойки. Целыми днями мы с Ракетой кувыркались на диване, ели жаренный бэнг и слушали раннюю психоделику, имевшейся у нас предостаточно: от «Резидентс», «Фауста» и «Гонга» до «Оркестра третьего уха» и «Сэма Гопала». Головокружение не покидало нас даже во сне.

Когда Серегины деньги кончились, я стал ходить за продуктами к отцу, он с семьей жил через три квартал. Забегая к ним под разными предлогами – попить кофейку, стрельнуть мелочи на автобус, я потихоньку тащил овощи, крупы и деликатесы, прямо как лучший ученик наших крыс. Но искать работу не хотел, я понимал, стоит уйти больше, чем на пару часов, и Ракета исчезнет с дивана. Мы оргазмировали так отчаянно, что перестали появляться крысы, и Бертран приходил через день. Хотя телу и душе было комфортно, я чувствовал, как воронкой меня закручивает куда-то, откуда я еще долго буду выбираться. Жизнь напоминала загадочную неясную картину, выхваченную фотовспышкой из сумерек.

Как-то теплым августовским днем утихавший солнечный жар вливался в приоткрытое окно, желтое небесное колесо собиралось закатиться за высокий дом, ощетинившийся антеннами. Редкий порыв знойного ветерка, и в комнату влетели первые два желтых листка. Еще слабый порыв, и они слетели с подоконника в постель.

Мы лежали голые поперек дивна, уставшие и завороженные, глядя в окно, как за колыхавшейся занавеской ускользает лето. И чувствовали одно и то же − наше право удерживать волшебство приближения осени. Из света вокруг можно было шить муаровые одежды. Каждое подрагивание занавески, каждый солнечный блик и взлетающий лист, пропитанный светом, отзывались желанием жить. Они находили в душе неведомые струны, играя на них радость, внушавшую, что наступила пора вечной любви и более ни одно пугающее наваждение не коснется души. Мы в ладонях любви, познали её тайну и ушли от суеты и тлена.

− Знаешь, мне вдруг показалось, − улыбалась Ракета, − будто мы лежим в уютном номере маленькой гостиницы на морском побережье, ты художник и твоя жизнь посвящена только этому, а я твоя спутница, мы счастливы и нас не ждет ничего иного, только эта чудесная предосенняя пора, море, прогулки и разговоры.

Легкое дуновение и в комнату влетел еще один желтый лист. Непривычная тишина, ни звука. Вдруг ветер подул сильнее, и опавшие листья, громко шепча, побежали прочь со двора. Солнце ласково подмигнуло напоследок из-за крыши, и сердце внутри чуть не задохнулось от счастья видеть и ощущать эти чудеса. Очарованные волшебством мы уснули, а проснулись от того, что в окно лез пьяный Бертран. Он свалился с подоконника, сломал настольную лампу, опрокинул стол и уснул. Ночью на нем плясали крысы.

Слушая нечеловеческий храп и глядя на прыгающие в темноте силуэты крыс, я подумал, что солнечное видение было лишь призрачным знаком любви, а не самой любовью.

Утром Ракета положила мою руку в дельту Венеры и сказала, что голова зажила, и у нас есть пару часов, пока она не поехала домой. Насчет головы я не был уверен, но сделал все, что в моих силах. Она ушла на дрожащих ногах, глянув на прощание влажными от возбуждения глазами. Я и сам чувствовал, что отпускаю её, чтобы терять и находить.

− Налей чаю, − просипел Бертран, когда я закрыл за Ракетой дверь.

Он приподнял голову, и я увидел огромный синяк под глазом.

− Эк, тебя разукрасило, − наклонился я. − Это ты так ночью с подоконника упал? Или как?

− Или как, − чужим голосом выдавил Бертран. − Дай ложку.

Он попил чаю и скоро подобрел, даже заулыбался.

− Это меня недалеко отсюда, − указал он на фингал. − В соседней трущобе два у**ищных монстра спросили покурить. Вот мы и покурили. Как я, вообще, от них живой ушел?

− Охренеть можно.

Бертран задумался.

− Ты знаешь, − заговорил он своим голосом, − у меня складывается ощущение, что мы здесь, как в заключении. Скоро весь этот бардак с крысами и вонью перекочует к нам вовнутрь. И будет там догнивать. Я этого не выдержу.

− Я тоже, надо сваливать отсюда.

− Надо. А Серега?

− Забудем о нём.

Мы пожали друг другу руки.

− Знаешь, − сказал Бертран, − а все-таки ты зря связался с Ракетой.

− Почему?

− Это не женщина, а мясорубка любви. Никогда не привязывайся к ангельским шлюхам, если не хочешь увидеть свое сердце разделанным на котлеты.

− А если это настоящая любовь?

− Дурак ты, − усмехнулся Бертран, − еще не раз пожалеешь, что когда-то подумал такое.

− Ладно, перестань, это мои дела.

− Твои, твои, − покачал он головой с неподдельным сожалением.

− Да всё хорошо, завтра мы выходим на свободу. Это нужно отметить.

Мы открыли бутылку вина, включили позапрошлогодний «Mule Variations» Тома Вэйтса и стали прощаться с трущобами. Сидя по-восточному, поджав ноги, напротив друг друга, мы глазели по сторонам и улыбались, мы точно знали − завтра съезжаем.

мясорубки любви

Один мой друг умер из-за любви. Все думали − пуля вошла ему в затылок, когда он покупал дурь. Нет, любовь. И вены его были истыканы не иголками, а острыми яростными жалами любви. Для неё обычное дело вытворять подобные штуки. Это она правила дуло Дантеса, это она остановила сердце Хендрикса. Любовь всегда с веселым хрустом перемалывает наши кости ради нас самих. Проси пощады, вымаливай прощение, а она без устали будет наносить раны, одна глубже другой. И оттуда фонтаном будет вырываться не кровь, а семя, которое уже не принесет жизни, а прожжет насквозь, словно серная кислота.

Если здесь и есть любовь, то она принимает самые невероятные формы. Её ножи крутятся медленно, они входят в тело плавно и мягко, кромсая, как говядину на фарш. Каждый день любовь гонит нас − нет сил отдышаться. Беги или не беги, а её мясорубки отделают так, что не раз взмолишься о пощаде.

Небо есть небо, а земля − это земля, и тот, чья это вотчина, крутит потихоньку ручку мясорубки, задумчиво перебирая наши сердца.

Утром мы с Бертраном позвонили старому другу Бананану, узнать − не хочет ли он поиграть с судьбой и встретиться. Нам было весело, мы хохотали у телефонной будки и подмигивали друг другу, мы только что сбежали из трущоб. В одной из коробок с кассетами нашлась забытая заначку из Серегиных денег − отличный повод кутнуть, пригласив старого друга. А нам сказали, что несколько дней назад он уже сыграл с судьбой, и его убили.

Художник Бананан безобидно торчал на игле, рисовал бабочек и рыбок и легко соглашался на любые авантюры. Многие его любили и считали другом. Он разбирался в музыке, фильмах, читал стоящие книги и не любил сидеть дома. Никто из друзей не предполагал, что он раньше других спустится в долину мертвых, заставив остальных оглянуться и увидеть, что след за спиной исчезает. Но так уж здесь устроено − жизнь соткана из непрерывных звонков от смерти.

В обычный день Бананан вышел из дома. Денег хватало только на грамм, но Бананан знал, где трутся плохие парни, всегда готовые на худшее. Они по-своему решали простые уравнения из двух неизвестных. Отсутствие денег – это была не их проблема.

«А где Женечка? − вспомнил Бананан о подружке. − Черт, мы же с ней разругались вчера, теперь я вроде как один. Как только достану, сразу ей позвоню».

Плохие парни сидели на лавочке у кинотеатра «Россия» и косились на мир, как на дохлую жабу.

− Привет, Бананан, − сказали, как выплюнули, они.

− Привет.

− Есть чего?

− Можно заморочиться.

− У тебя на сколько?

− Не хватает на два.

Плохие парни переглянулись. Они раздобыли сегодня старенький ствол и хотели пустить его в дело. Бананан им не нравился – слишком смазливый и смотрел на мир, как на бабочку. Он еще и рисовал всюду эти дурацкие бабочки и рыбок. А разглядывать он их мог часами.

− Ну чего, замутим? – спросил Бананан.

− Замутим, − усмехнулись плохие парни.

Только потом, когда увидел испуганные глаза продавца и почувствовал холод металла на затылке, Бананан подумал: «Стоило ли ругаться вчера, сегодня могло быть иначе… Хотя сегодня, вчера – одна х**ня. Кто же это сказал?» А потом он увидел больших бабочек, то ли Парусники Антимаха, то ли Мадагаскарские кометы, они порхали вокруг его головы. Плохие парни тоже увидели разноцветных бабочек, нимбом окруживших голову Бананана, и в бешенстве прострелили её, хотя хотели лишь припугнуть. Потом они забрали ключи от его квартиры и обобрали торговца. Спустя неделю в квартире Бананана плохих парней и повязали, когда они там уже обжились, привыкнув к разрисованным бабочками и рыбками стенам.

Каменный зверь безучастно нюхал наши пятки, наблюдая, как подавленные мы брели по улицам. Сколько раз ему приходилось видеть опустошенными тех, кто считал мир своим приобретением, убеждаясь в обратном.

На краю города мы вышли к обрыву. Внизу блестела река. Мы долго стояли над Обью и, как два безработных авгура, наблюдали за птицами, летающими у воды.

− Чайки? – спросил я.

− Стрижи, – ответил Бертран.

Это были мгновения, когда особенно четко понимаешь, как стремительно в мире одно сменяется другим: цветущий лес обращается в сгоревший амбар, летевшая птица в отбивную из перьев и костей, а то, что еще вчера называлось значительными словами «любовь» и «жизнь», просыпалось песком сквозь пальцы. Мгновения, которые ранят, словно край остро отточенной бритвы. И потом эти мгновения несешь в себе, как не остывающие угли.

Я вспомнил, как год назад у подножия Татр на окраине маленького польского городка Закопане получил предсказание от девицы по имени Сильвия. Ее прабабушка была цыганкой и во времена Речи Посполитой лично гадала великому князю Мирославу. А род их шел от Сильвии Аквитанской, путешествовавшей в четвертом веке в Нижний Египет. Наша неожиданная встреча под дождем в горах, откуда я хотел пробраться в Словакию, была знаком будущей жизни, когда друг друга находят по зову сердца.

Сильвия сидела у горного ручья и мыла клубнику и вишню. Заморосил дождик, и её часы остановились. Капли летели, как сквозь сито, тропинки недавно полные туристов опустели в несколько минут. Сильвия боялась опоздать на вечерний поезд и, увидев человека, спускавшегося с котелком к воде, спросила о времени.

Плохо понимая язык собеседника, мы всё же выяснили, что близки друг другу. Сильвия показала альбом, хранивший гербарий, аккуратно собранный в горах. Я узнал многие растения и пообещал проводить её на поезд. По дороге я учил Сильвию пулять вишневыми косточками при помощи большого и указательного пальцев. Смеясь, Сильвия рассказала, что сначала приняла меня за английского студента, которому предстоит веселая свадьба, где он сломает ногу. Она призналась, что умеет гадать, и взяла мою ладонь. Сильвия предсказывала, что прежде, чем войти в новую жизнь, я буду обречен на долгую пыльную и голодную дорогу бродячего пса, чьи лапы в вечном стремлении бежать ничего не обретают и не оставляют за своей спиной. И мир этого пса похож на обглоданную кость, которую он тащит в пасти. Мне не очень понравилось такое предсказание, и я поморщился.

− Но, как говорил Фома Аквинский, человек сильнее звезд и заклинаний, ему дано Богом побеждать свои страсти, − в заключении сказала Сильвия и загадочно добавила: − А большой воды тебе не избежать.

Я навсегда запомнил Сильвию, её предсказание и записал адрес: Sylwia Imiolczyk, ul. Teczowa 3/12, 44-200 Rybnik, Poland. Передайте кто-нибудь привет, если будете в тех местах!

Я поделился своим воспоминанием с Бертраном. Он сразу предложил окунуть мою голову в холодную воду.

− Я не верю в предсказания, − добавил он.

− Почему?

− Я, вообще, ни во что не верю.

Вечером из криминальной хроники мы узнали, что неделю назад наш обманщик Сергей тоже получил свою пулю в голову где-то в самарской гостинице. Его нашли в номере, при нем имелась только фотография, которую он сентиментально носил в нагрудном кармане – на ней мы весело смеемся и обнимаемся, в руках на лентах воздушные шары, нас пятеро, не считая собаки: Бертран, Эльза, Сергей с подругой-художницей Настей и я

Деньги, которые должны быть у Сергея, не нашли. У серьезных людей остались кое-какие вопросы, которые они хотели задать и нам. Ко мне на старую квартиру уже дважды приходил участковый, а ночью кто-то пытался выломать дверь.

Мы прятались несколько дней, пропивая последние деньги на даче у Джонни и Марьяны. Находиться в городе было небезопасно.

− Сидите здесь и никуда не выходите, − советовал Джонни, − я что-нибудь придумаю.

− От кого это вы здесь прячетесь? − спрашивала его жена Марьяна, приезжая на дачу.

− Не выдавай нас, это связано со смертью принцессы Дианы, − отвечали мы.

− Да ну вас, совсем крыша съехала от синьки, − не верила Марьяна.

Вскоре Джонни нашел нам работу далеко в горах.

Перед отъездом мы зашли в трущобу, забрать кое-какие вещи.

На середине комнаты, обняв тапочек, лежала мертвая крыса. Бьюсь об заклад, она умерла от одиночества, скучая без нас. Крысы очень умные существа, они живут здесь более тридцати миллионов лет и уж в ком, а в людях-то они разбираются. Точно, она привязалась к нам, почувствовав, что попала в хорошую компанию. Парни, любящие покурить и пожевать бэнг, послушать хорошую музыку и смастерить что-нибудь, пришлись ей по нраву. А то, что мы кидались на неё с палками, оскорбляло её не больше, чем если бы мы наоборот объявили ей бойкот молчания. С чего крысам обижаться на людей и вести себя как люди. Оказывается, между нами завязались теплые отношения, а мы не заметили, мы забыли про нашего тайного товарища, вот она и умерла от горя и тоски.

− Всё ясно, − сказал Джонни, ходивший с нами, − её убили бандиты за то, что она связалась с вами.

− Мышка, мышка, на тебе зуб костяной, дай нам коренной, − брезгливо проговорил Бертран, выбрасывая нашего друга в ведро.

За день до отъезда я еще раз выбрался в город и встретил Ракету. Она стояла у входа в кафе и курила. Увидев меня, она обрадовалась и предложила поехать к нам в трущобы. Когда же узнала, что завтра утром мы уезжаем в горы, то завелась не на шутку. Сначала мы пошли к Джонни и Марьяне, они жили в двух кварталах от кафе. Не успели позвонить в дверь, как поняли, что в квартире вовсю скандалят.

Что-то ударилось о дверь и разлетелось на части.

− Ох ты, дура! Ты разбила будильник! − орал Джонни и тоже что-то запустил в ответ.

− Моя любимая кружка! − завопила Марьяна. − Я тебя ненавижу! Ненавижу! Козел!

− Ты сейчас сама полетишь вслед за своей долбаной кружкой! − донеслась угроза Джонни.

Потом что-то рухнуло, и Джонни завыл от боли, а через мгновение испуганно закричала Марьяна.

− Скорее всего, это надолго, − сказала Ракета.

− Влюбленные бранятся, только тешатся, − добавил я.

Видимо не согласные с моим замечанием влюбленные так завопили, что на площадке отвалился кусок штукатурки.

− Надо бы милицию вызвать, − обратилась к кому-то из-за дверей соседка, слушавшая концерт с самого начала, − как бы они там за ножи не взялись.

− Вызывайте лучше скорую помощь, − посоветовал я.

И мы ушли.

На ночлег мы остановились в другой квартире, увешанной махакалами и фото Оле Нидала. С вечера там проходила лекция по буддизму, сведущие чуваки неторопливо рассказывали обо всем понемногу и делились практикой. Ракета слушала с нескрываемым интересом, ей это годилось − буддизм объяснял её беспокойную жизнь.

В отличие от Ракеты я не похвастать, что это мой день. В тот момент, когда я прикидывал, как долго продлятся наши отношения и в каком углу нам завалиться друг на друга, один из лекторов, просветленный мужик со сломанным носом, несколько лет овладевавший знанием в непальском монастыре, предложил Ракете уединиться и более подробно разобрать тему лекции. Она без колебания согласилась.

Я не подал и виду, что расстроился. А когда они не ушли, спустился в лавку и купил вина позабористее. Пожилому усатому продавцу я пожаловался, что брат переспал с моей невестой. Усач сочувственно вздохнул, а я поинтересовался, как он относится к тому, что буддисты советуют не привязываться к людям и дарить любовь всем.

− Всем? − переспросил продавец.

− Всем.

− Так нельзя.

− Почему?

− Нельзя, − удрученно покачал головой продавец. – Плохое слово получается.

− Вот то-то и оно, − согласился я, – что плохое.

И вернулся.

Лекция закончилась и те, кто остались, налегли на вино.

− Я же говорил тебе, не связывайся с Ракетой, − сказал Бертран, присутствовавший на лекции. − Это только начало.

− Думаешь, я еще хоть раз подпущу её к себе? − подавленно проговорил я.

− Конечно, куда ты денешься, ведь она уже пустила яд в твою кровь. Это как с вампирами, ты теперь такая же тварь, как и она.

Всю ночь я проклинал буддизм, постукивая бутылкой о стакан. Утром нас повезли в горы. Джонни провел дворами к микроавтобусу, в котором кроме водителя сидел еще один человек.

− Ну, давайте, ребята, удачи, надеюсь, скоро увидимся, − сказал Джонни.

Волонтера, ехавшего с нами, звали Артём. На работу в горах он согласился тоже по личным обстоятельствам. Был он немногим старше, но жизнь свою проводил бойчее: в девяностых разбойничал в Петербурге, расстреливая витрины, нюхая героин и пугая мирных граждан преступными выходками. Повидал прилично − на бандитский сериал, и, чудом избежав пару раз смерти, решил пожить иначе.

Дорога шла через перевалы, где облака лежат, как подушки. Осточертевший город остался далеко позади, с каждым километром дышалось легче и легче. Горы обещали исцеление от болезней, волнений и обид.

В Уймонскую долину спустились под вечер. Нас сразу запрягли в работу, мы разгрузили машину, заготовили дрова, наскоро поужинали и легли спать, чтобы с рассветом взять инструменты и строить.

В доме, где нас поселили, жил Николай, исполнявший обязанности истопника и завхоза. Но, прежде всего, Коля был бахай, не пил, не курил и уделял большое вниманием спорам о религиозных предрассудках. Если кто-то при нем заикался о Боге, он, как заправский боец, сразу накидывался с вопросами и сам отвечал на них. Было очень мало людей, кому он внушал симпатию. Коля утверждал, что обладает паранормальными способностями и при помощи гипноза может внушить любую мысль. Ему не верили, но в глаза старались не смотреть.

Нам бахай сразу не понравился своим занудством. Впрочем, как и мы ему. Коля на нашей стройке ходил в роли козла отпущения, был он малого роста, никогда не улыбался, а когда зло сверкал черными глазами, и вовсе походил на злобного инопланетного карлика, явившегося, чтобы основательно нагадить землянам.

Но это было не так. Просто Коля, а, между прочим, Коля отмахал по жизни пять десятков лет и имел одно из старших офицерских званий, жил в своей реальности, где властвовали иные стихии. Люди были слишком мелки, чтобы равняться с ними. И потому Коля смотрел на окружающих, как на нечто утомительное, далекое от истины. Тем более те, кто его окружал, пили, блудили и жили так, словно приобрели путевки в ад.

Село в горах, куда мы прибыли на заработки, не отличалась высокими нравственными устоями. Хотя старики утверждали, что в прежние времена, когда здесь расселялись гонимые староверы, люди были набожны, чисты и свободолюбивы. Потом наступили времена похуже.

Нам предстояла долгая работа на турбазе, строившейся в излучине двух рек, Катуни и Коксы, недалеко от их слияния. Столичные хозяева не без претензии назвали турбазу «Ковчег». Утром первым делом мы установили на крыши корабль из сосновой доски, вырезанный двумя молодыми братьями-метисами из Катанды. Закончив, мы еще долго стояли на крыше, как на палубе, привыкая к пейзажам Уймонской долиной.

Места вокруг были дивные. И красота дикой природы выгодно отличалась от нравов населения. Не смотря на близость Белухи, в большинстве здешние люди нашего возраста мало интересовались происходившими в мире космическими событиями. Многие из них походили на разбойников с большой дороги, полагая, что одухотворенность – это что-то типа простудного заболевания. Таких, вообще, мало что интересовало, кроме выпивки. Их внешняя и внутренняя опустошенность объяснялись следствием алкоголизма, кровосмешения и венерических заболеваний. Один шутник говорили, что Lues (сифилис) пришел сюда, как нежданный гость, а остался, как родственник.

Впрочем, насмешек над местными мы избегали − сами вели себя не лучше. Была Лазарева суббота, а мы в очередной раз решили промочить горло. Календарь фэн-шуй обозначил, что день пройдет под влиянием астрального змея, и все искушения плоти проявятся сильнее обычного, и хотя в этот день приветствовалась борьба с искушениями, мы не устояли.

Сидели и решали, выпить сейчас или вечером.

− Мне лично по х*й эта работа, − говорил Бертран, − я своё везде возьму.

− Ты здесь не один такой, − заметил Артем.

− Ага, − кивнул я.

Рабочий день был в разгаре. Однако с тех пор, как нас оставили в статусе самоуправления, мы зажили сами себе хозяевами. Обзавелись огородиком, насадили картошки да капусты и гоняли соседских коров, забредавших через недостроенный забор. Устраивали вечеринки каждую неделю и парились в свежесрубленной бане. Обязанности по строительству турбазы мы выполняли по настроению.

− Вот интересно, − проговорил Артём, глядя в окно на снующего туда-сюда Колю, − а какая польза от бахаев?

− Наверное, какая-то польза все-таки есть, − предположил я.

− Не люблю бахаев, − выразительно подчеркнул Бертран и поднялся. − Пойдемте, выпьем сейчас. Чего откладывать? Настроение не рабочее.

И мы пошли в лавку.

Надо отметить, каким жутким пойлом травилось местное население. Ладно, когда-то старина Грогрем, адмирал Эдвард Вернон, приказал разбавлять матросский ром квартой воды, его можно понять. Но что бавили здесь, простите великодушно, было редким дерьмом. И хотя химический состав был прост − молекулы воды и спирта, организм претерпевал самые нежелательные изменения.

К вечеру мы вернулись, накачанные бесовским пойлом, нам не хватало только рогов и копыт. Астральные змеи остались нами довольны. Мы еще принесли пиво, чтобы смотреть футбол.

− У нас телевизор не работает, − нахмурился Артем. − Какой-то мудень, пока нас не было, его сломал.

− Это бахай, точно, − уверенно заявил Бертран. − Помните, он вчера раз десять повторил, выключайте телевизор, не мешайте спать, последний раз предупреждаю. Он, а кто еще?

− Что значит последний раз? − насупил брови Артем.

− Вот это и значит, − указал Бертран на сломанный телевизор.

− Ясно, − Артем решительно встал. − Где он?

− Кто?

− Бахай.

Открылась дверь и, как по заказу, на пороге с двумя полными ведерками воды нарисовался Коля.

− У нас какой-то пидор телик сломал! − проорал ему в ухо Бертран.

Коля молча его обошел, поставил ведра на стол и двинулся обратно. Дорогу преградил Артем.

− А не ты ли, Коля, сломал наш телевизор?

− Нет, − буркнул тот, стараясь выскользнуть на улицу.

− А кто же?

− Не знаю.

− А мне кажется, знаешь.

− Нет.

Коля за что-то уважал Артема и прислушивался к словам бывшего питерского бандита. А может, просто побаивался крепкого телосложения.

− Зачем ты, сука, сломал телевизор?! − набросился Бертран на Колю.

Бертрана трясло.

− Подожди, − отодвигая его, спокойно проговорил Артём, − надо разобраться.

− Чего тут разбираться! − горячился Бертран. − Пинайте его!

Коля весь напрягся, но с места не сходил. Мне подсказывало шестое чувство, что телевизор он не трогал, но знал, чьих рук дело.

− Ты вот что, Коля, − предупредил Артём, − со мной лучше не хитри.

− А мне не зачем хитрить, − скороговоркой затараторил Коля, косясь на пылающего злобой Бертрана, − я к телевизору не подходил, я его не смотрю, и ломать мне его не зачем.

− А кто вчера угрожал последним предупреждением?! − вплотную подскочил Бертран. − Да ты, падла, просто смеешься над нами! Пора тебя по рогам стукануть!

Коля почернел. Показалось, что после такого грубого заявления вслед за сломанным телевизором из дома вынесут еще и два трупа.

− Тогда мне с вами говорить не о чем! − крикнул Коля и выскочил во двор.

− Э, погоди! − бросился за ним Артём, но Колю уже как ветром сдуло за ограду.

− Давай догоним и напинаем! − не унимался Бертран.

− А может, и правда, не он, выгораживает кого-то, − предположил Артём.

− Давайте лучше выпьем, − сказал я.

Бертран сразу переключился на интересное предложение. Мы расположились у дома на лавке.

− Если я сейчас увижу бахая, − мечтательно произнёс Бертран, открывая пиво, − я ему сразу в глаз дам.

− Интересно, во что верят бахаи? − спросил я.

− Да по х*й во что они верят, по носу им так и так получать, − веско заметил Бертран.

− В единство всех религий и богов. Бог один на всех и истина одна на всех. Признают все основные религии, главное, единство и братство, − объяснил Артем.

− А я думал, бахаизм это типа буддизма, − сказал я.

− Бахаизм это типа пох**зма, − гнул своё Бертран. − Сломал телевизор и всё по х*й.

Мы закурили.

− Смотрите, − указал в полумрак Бертран. − Кто-то идет. Двое. Вроде к нам. Если это бахаи, то вечер удался.

− Кажется, это женщины.

− Женщины, − оживился Бертран. − Тогда вечер совсем удался.

− О, господи, − вытянулось лицо Артёма. − Это же Ракета и Женечка.

− Ракета, − я встал. – Женечка Бананана… А ты их откуда знаешь?

− Ну знаю…

Бертран нехорошо усмехнулся.

И верно, у нашей калитки остановились две подружки. В полумраке, в грязных банданах они напоминали пираток, Бони Энн и Мэри Рид, явившихся по наши души. Женщина кругла, не ведает различия между добром и злом и может закатиться куда угодно.

С их появлением нашу жизнь будто накрыло потопом. И если бы нас, как царя Зиусудра, предупредили об опасности, мы бы налегке убежали в горы. А так, как говорится, оставь дверь открытой − и враг уже тут как тут.

Вскоре место нашего обитания перестало быть тайной и напоминало цыганский табор: одни работали, другие тусовались, кто-то обзавелся здесь подружкой и жильем, а кто искал места поинтереснее. Братья-метисы из Катанды, отличные охотники и конокрады, прибившиеся к нам на короткий срок, чтобы сделать из сосны корабль и настелить полы, рассказали о долине, где диковинные цветы и вкусные травы, а на деревьях растут редкие фрукты и теплая осень длиться до декабря. Два наших друга, Стёпа и Паша, отправились на поиски чудесной долины, через двадцать дней их отсутствия мы решили, что они нашли затерянный мир и не вернутся.

Летом в Уймонской долине особенно людно − гоняются за экзотикой иностранцы, мелькают повернутые на местах силы экстрасенсы, туристы покоряют маршруты разной сложности, блуждает и прочий люд, кто не путешествует, а бродяжничает, чтобы почувствовать себя свободным. Находиться в их обществе было основным нашим развлечением.

Познать худшее в людях, снять маски − только так можно трезво оценить действительность, избежать лишних слёз и спокойно смотреть на мир, понимая, что лучше стеклянный шарик на шапке и гармония в душе, чем золотой очир и буря в сердце.

Вскоре подружки заскучали без хорошей выпивки и случайных знакомств и пустились во все тяжкие. Утром пока мы настраивались на работу, женщины готовили обед и уходили на прогулку, а возвращались к полуночи, пьяные и довольные жизнью. Мы с ними скандалили, но боком выходило нам.

Как-то, отпахав весь день, мы с Артемом сидели перед телевизором и допивали вчерашнее пиво. Обитатели ковчега разъехались, девочки с утра ушли за продуктами, Бертран пропадал где-то второй день. На экране мелькали вертлявые негодяи, перестреливая друг друга из-за чемодана денег. Мы не скучали, но и полноты жизни не ощущали. Тупо пялились в телевизор и соревновались в остроумии.

− Где шляются эти чертовы шлюхи? – вдруг спросил Артем, закуривая сигарету.

− Мне тоже интересно, − кивнул я. − Они здесь не случайно, это наша карма.

− Это хорошо или плохо?

− Ни хорошо, и ни плохо.

− Может, стоит что-то изменить?

− Может, и стоит.

− Что? – Артем не мог оторваться от экрана, где брутальный дядька клеился к смазливой бабенке.

− Я думал, ты что-то предложишь.

С экрана выплеснули рекламу. Артём взорвался:

− Да что я могу предложить! У меня в голове после выдохшегося пива каша. А у тебя есть идеи?

Я посмотрел по сторонам в поисках подсказки. Потом решительно поднялся. Артём с надеждой посмотрел на меня.

− Начнем с того, что выясним, что нам не нравится, − заводил себя я. – Итак, что?

− Мне всё не нравится!

− Давай конкретно.

− Конкретно! − крикнул Артём, швыряя пустую бутылку. − Почему мы сидим здесь, а эти чертовы шлюхи где-то шляются?!

− Давай, не будем здесь сидеть. Уйдем отсюда.

− Куда?

− В кабак, он еще открыт.

− Пойдем, − охотно согласился Артём. − Успеваем.

С наступлением темноты закрывались все магазины и питейные заведения. И до утра ни выпить и ни поесть культурно. В уличном ассортименте только разбавленное пойло, отшибающее сознание.

Мы вышли в наплывавшие сумерки, в окнах загорался свет. Летом в горах, вдали от суеты, кажется, что свобода плещется со всех сторон, как море.

− Мы насквозь испорчены городом, − вдыхая горный воздух, уверенно заявил я. − Живем в горах, а свободное время проводим у телевизора и в кабаке.

− Не преувеличивай, у нас в активе три сплава, еженедельные походы на плантации, − возразил Артем. − Грибы-ягоды. Рыбалка. И вообще, мы здесь торчим почти пол года, скоро совсем одичаем.

− Хм, ну да, если будем так бухать, станем дикие, как местные.

Мимо проехал пьяный пастух, подтверждая наше предположение. Качаясь на лошади, он напоминал всадника без головы. Вроде, и была голова, но она, свесившись на грудь, больше походила на вспомогательный орган для поглощения огненной воды. Проезжая мимо, он издал звук, скорее всего, означавший приветствие.

− Привет, − поприветствовали мы всадника без головы.

− Привет, мальчики! − услышали мы с другой стороны женские крики.

Рядом, на краю березовой рощицы, на поваленном дереве сидели Таня и Наташа. Они были молоды, совсем девочки. Хотя, честно сказать, девочек на селе было днём с огнём не сыскать.

− Кругом одни б**ди, − буркнул Артём, увидев потрепанных дикой жизнью сельских девочек. − Только не говори, что мы в кабак.

− Понятное дело, − я пребывал в более жизнерадостном настроении и помахал девочкам рукой.

Мы подошли. Девочки еще были трезвые и только разгонялись первой бутылкой. Таня пониже ростом и без талии в тельняшке напоминала боцмана, уволившегося на берег, а Наташа с томным развратным ртом и полуобнаженными бедрами − его береговую подружку. Мы поболтали о том о сём и вместе пошли за продолжением.

В долине темнело быстро, мы шли по берегу реки, в ней отражались первые звезды. Из-за вершины горы осторожно высунулась луна и тут же спряталась за полупрозрачное облако, все вокруг вибрировало чистотой и тайной. Переходя подвесной мост, я вдруг ощутил, как поднимаюсь в воздух. Внизу бурлила река, обдавая приятным холодком, с неба упали две звезды, а я парил свободный от всех привязанностей.

− Свобода! − обрадовался я и хлопнул Артёма по плечу.

− Отлично, пошлём их подальше, − указал он на девочек, встретивших подругу, тоже не королеву красоты, собиравшуюся, судя по ужимкам, присоединиться к нашей компании.

− Еще как пошлем, − подмигнул я.

Однако непросто вырваться из плена тертых девочек-троглодитов. Удрученные мы сидели с ними на центральной площади на автобусной остановке, служившей ночью клубом анонимных алкоголиков. Пока их внимание не переключилось на тех, у кого в карманах продолжали шуршать купюры, а в руках что-то булькать.

Мы спокойно закурили и пошли по главной улице в поисках приключений. Из темноты навстречу, мотыляясь, словно по палубе в шторм, брела странная парочка. Они распевали во всю глотку:

− Мы веселые подружки! Между ног у нас игрушки!

Это были Ракета и Женечка.

− Шлюхи! − заорали мы. − Где вы шляетесь!

− Суходрочки! − завопили они в ответ. − Оставьте нас в покое!

И побежали прочь, мы за ними. Это была самая пьяная беготня на здешних перекрестках. Мы хватались, мутузили друг друга, падали, вскакивали и продолжали погоню. Разбудили всех собак в округе. Вопли стояли неимоверные. Зрелище было что надо, я бы и сам с удовольствием приплатил, чтобы посмотреть на это со стороны.

Мы бежали к подвесному мосту, но в темноте сбились со следа.

− Какого черта мы гоняемся за ними? − остановился Артем. − Что за цирк?

− Глупо, − согласился я.

Оглядывая друг друга, мы закурили.

− Послушай, если баба сводит с ума, надо от неё избавляться, − сказал Артем.

− Надо, но это не так просто.

− В том-то и дело.

− Пойдем домой.

− Пойдем. Смотри, кто-то на мосту! − воскликнул я.

− Точно!

− Они!

− Сучки!

И мы побежали.

На мосту пил Бертран и его новый приятель Макс, висевший на двух руках прямо над бурлящей рекой. Увидев нас, он протянул руку. Я с опаской протянул ему ладонь.

− Чего руку тянешь! − сердито крикнул Макс. − Стакан давай!

Я подал.

− За знакомство! – выпил Макс, держась одной рукой.

Бросил стакан в реку и в три движения вернулся на мост.

− Макс водит через перевалы небольшие группы немцев и японцев, − объяснил Бертран. − Он их так воспитывает в горах. Они, когда это увидят, становятся как шелковые.

− Макс, а как быть с непослушной женщиной? − спросил я.

− Бросить в реку.

Мы выпили за Катунь, за Коксу и пошли домой.

Очнулся я от того, что надо мной вопила Ракета, исцарапанная и с фингалом под глазом:

− Это вам так не пройдет! Подонки! Вернетесь в город, вас там затрахают!

«Как они нас не прирезали, пока мы спали», − удивился я, валяясь на рассыпанной картошке.

− Да заткнётесь вы, бл*ди, или нет! – откуда-то из-под стола крикнул Бертран.

Ракета и Женечка собирали вещи. С царапинами, ссадинами и синяками они были совсем разбойничьего вида. Такие могли и прирезать.

− Артём, дай денег! − с сумкой через плечо потребовала Женечка у лежавшего поперек дивана навзничь тела, словно простреленного пулей навылет.

Тело вздохнуло и замерло.

− Артём! Мне нужны деньги на обратную дорогу!

− Уходи по-доброму, пока я не поднялся, а то хуже будет, − прошептало тело.

− Эта педрилка тоже денег не даст, − указала на меня Ракета. − Пойдем у нормальных мужиков денег спросим.

С грохотом они ушли.

Не в силах пошевелиться, мы просили друг у друга воды. Но никто не двигался. В комнате воцарилась тишина, предвещавшая смерть от жажды. Как вдруг, словно под натиском бури, дверь распахнулась, и в дом ввалилась расписная компания молодых мужиков и баб, с ними Таня и Наташа. Наше общество на селе прослыло оригинальным, лучших клоунов в деревне было не сыскать. Гости заявились на бесплатный цирк, который длился еще сутки. Изображая героев сериала «Вавилон 5», мы выбрили лбы и макушки, оставив волосы лишь на затылке и висках. В таком мерзком виде законченных кретинов мы орали песни и полуголые плясали посреди двора. Закрученные в мясорубку любви, мы паясничали до полного изнеможения

В тот день по календарю фэн-шуй вскрывались тайные раны, если человек нарушил закон космической эволюции. Ночью я нашел у Наташи между ног ёё тайную рану. Рана была глубокой и пахучей, и я как следует её прочистил.

Нет смысла умирать, если о тебе дурного мнения, говорили самураи. И хотя наутро ничье мнение нас интересовало, вместо смерти в дверь заглянул Коля, где-то скрывавшийся последние дни.

− Завтра приезжает начальство, − официально заявил он, с интересом разглядывая наши прически. − Я всё про вас расскажу.

− Ну а чего от тебя еще можно было ждать, сука, − еле выговорил Бертран.

− Только попробуй, − коротко предупредил Артём.

− Дурак ты, Коля, − сказал я. − Разве не видишь, мы умираем? Кто же так с мертвецами разговаривает?

− От чего умираете, от пьянки?! – по-бабьи взвизгнул Коля.

− От любви, Коля, − успокоил я. − От любви.

Коля исчез.

Начальство приехало только через три дня, за это время мы успели столько, сколько не делали за месяц. Нас похвалили и выдали премию.

Спустя неделю хозяева разъехались. Мы сидели в кабаке, отсвечивая тремя лысинами, и пропивали премию.

− Как вспомню их, так мурашки по коже, − сказал Артём, вспоминая наших подружек.

Мы закурили и посмотрели в окно. Внизу кто-то барахтался в реке, к концу лета она совсем обмелела, но каждому, кто старался перейти вброд, приходилось туго.

− А вы знаете, что вода символ женских гениталий, а плывущий по реке символ позитивного эротизма? − сказал я.

Мы отвернулись от окна.

В кабак вошли две раскосые дочери гор, алтайки Надя и Алтынай. В начале лета нас с ними познакомили братья-метисы из Катанды.

− Может, влюбимся в алтаек и поселимся здесь навеки, − предложил я, пока они совещались подходить к нам или нет.

− У Нади триппер, у Алтынай ревнивый жених в Чендеке, в пяти километрах отсюда, − меланхолично предупредил Бертран.

− Мда.

Они все-таки подошли. Мы предложили выпить − незамужние бабы и девки здесь редко отказывались от выпивки. Они не придавали значения тому, что целомудренная женщина не должна подходить к мужчине ближе, чем на два метра, смотреть ему в глаза и брать вещи из его рук.

После нескольких рюмок алтайки разговорились, они знали кое-что о горных духах, помнили старые рецепты на травах ипесни на родном языке. Нашлось о чем поболтать.

В полночь кабак закрылся, и мы пошли в гости к алтайкам на Бродвей. Небольшая улица из ветхих двухэтажек, и в каждой продавалось бавленое пойло. До утра на Бродвее царило оживление: встречи, драки и любовь.

Не успели мы дойти, как налетела компания молодых девок и принялась лупцевать Надю и Алтынай.

− Лучше не лезьте, парни, а то и вам достанется, − предупредили нас, когда мы попытались вмешаться, − это не ваша война, а этим шлюхам поделом, пусть не спят с нашими парнями.

− Тут у всех любовь с кулаками? − усмехнулся Бертран.

Алтайки отбивались успешно и без нашей помощи, было видно, что им такая стычка нипочем. Они были похожи на непобедимых тюрков шестого каганата. Их оставили в покое, и мы благополучно добрались до квартиры, где их поджидала подруга.

Мы сидели за столом, чокаясь бродвейской сивухой. Расспрашивали о местной жизни, нас расспрашивали о городской. Все были довольны, настроение набирало лирический градус.

− А как по-алтайски «любовь»? – спросил я.

− Сюш, − сказала Алтынай.

− Понятно. Ты замужем?

− Нет, но у меня есть ребенок, − поглядела на меня грустными красивыми глазами Алтынай.

− Понятно. А как по-алтайски «жди меня любимая»?

− Уткы мени сюгеным.

− Понятно. Потанцуем.

У нас было три танцующих пары, но что-то пошло не так. То ли мы пропустили момент, когда нужно было расчехлять постель, то ли потому что Бертран включил кассету с новым альбомом матершинной ска-группы «Ленинград» и стал весело и громко подпевать: «Ну где же вы, б**ди, выручайте дядю!». Но в эту ночь дикарки остались без женихов.

Разгоряченные лихими танцами и сивухой мы опрокинули стол. Последующие события развивались стремительно – мы подрались с пришедшими соседями и оказались на улице, где пили мировую.

Утром я обнаружил, что лежу среди ободранных стен на куче строительного мусора, рядом полуголый Бертран с рассеченной бровью.

− Где мы? − спросил я.

− А ты не помнишь ничего? − услышал я голос Артёма.

Он сидел на нашем диване, значит, и дом должен быть нашим.

− Не помню. Вроде, и наш дом, и не наш.

− И ты не помнишь? − спросил Артём у Бертрана, открывшего целый левый глаз.

− Нет.

− Придурки, посмотрите, во что мы превратили дом.

От увиденного закружилась голова. Почти все предметы были уничтожены, включая кухонную утварь и мебель. Перерублены на мелкие части. Остались только диван и телевизор. Прочее превратилось в археологический слой, от чего потолок приблизился сантиметров на двадцать вплотную к голове.

− Из-за чего это мы? − спросил я.

− Из-за этого, − Бертран поднял мою левую руку, на ней было написано красным маркером «Уткы мени сюгеным».

− И что?

− И всё.

− Смотрите, кто-то пытался печь топором перерубить, − заметил я.

− Ты и пытался, − хмыкнул Артём. − Приходил Коля, я сказал, что на нас напали алтайцы, но он не поверил.

− Надо было ему плюнуть в морду, тогда бы поверил, − сразу отозвался Бертран.

− В общем, добуянились, − сказал Артём. − Нам теперь не на чем и не из чего поесть.

− А я бы выпил, − сказал Бертран, − на это смотреть трезвым невозможно.

− А есть чего?

− Я же вчера на Бродвее две полтарашку спирта нашел. С этого все и началось.

− Все началось, когда мы сюда приехали.

− Все началось, когда вы первый раз пропустили школу, − сказал я.

− Ха-ха, ну что, наливаю.

− Может, не надо, − засомневался Артём, − и наливать не во что.

− Не хотите, не пейте, а я буду, − Бертран достал полтарашку.

− Тогда и я буду, − согласился Артём. – Давай, прям из горла.

Первая звезда на небе обозначила наступление месяца шаабан − месяца разъездов и походов. Когда все уснули, я собрал рюкзак и вышел на дорогу. Возможно, с моей стороны это было типичное «тихое прощание», называемое у пиратов «soft farewell», когда один из кораблей, действовавших вместе, тайно оставлял товарищей.

Но иначе я не мог, понимая: еще один день в этом дурдоме и − конец. В отступавшем тумане, чуть отойдя от дома, я увидел Стёпу и Пашу, ушедших на поиски чудесной долины. Не замечая меня, оборванные и чумазые они спешно возвращались.

Последний дом остался за спиной, я вышел на пустую дорогу и вспомнил блаженного Августина, который искал Бога среди полей, рек, гор, лесов и звёзд. На что они хором отвечали: «Его нет среди нас, Он создал нас». Я ощупал себя, свои мысли, мир вокруг и осознал, что всё происходящее со мной – это кровь, пот и слёзы. И не будет ничего другого, пока любовь не ослабит удавку.

кровь, пот и слёзы

После двух дней автостопа я добрался до городка, где жили дальние родственники. Они слышали о моих проблемах с Сергеем и поселили в пустующей квартирке. Я отсыпался и отъедался, пока не почувствовал неладное.

Несколько дней подряд, сам того не желая, я думал о женской промежности. Она стояла перед глазами сочная, как мякоть арбуза. У меня кружилась голова, я делал всё, что мог, отгоняя видение. Было противно, но оно лезло ко мне так, что я готовился к худшему.

Дошло до того, что во всех увиденных проемах и щелях мне мерещилось её бездонное притяжение. Она вываливалась отовсюду, огромная и липкая, как гигантская улитка.

Всякое услышанное издалека слово или звук, казались её хлюпающим зовом. Она распахнулась над головой, над всем миром и всасывала меня. Я крестился, постился, просветлялся, медитировал, окроплялся святой водой, но не помогало. Все буквы и знаки вокруг, на вывесках, в рекламных буклетах и заголовках газет выстраивались в пять букв и истошно вопили: «П**да!».

Она преследовала повсюду, во сне и наяву, я вскакивал среди ночи с её солоноватым привкусом на губах. А на меня в окно смотрела её гипнотическая глубина и втягивала, как воронка.

Запахи города, его подворотен, подъездов, забегаловок с объедками на тарелках, парикмахерских, уборных, мусорных баков и дымящих машин − всё сливалось в один непрекращающийся запах зовущей промежности.

В ужасе я искал хоть какое-то средство защиты от кошмара. Наркотики, таблетки и спиртное не помогали. От них промежность становилась еще уродливее, похожей на черную дыру, сглатывающую всё вместе с костями и требухой.

Поздно вечером чуть живой я лежал на кровати, чувствуя, как меня обволакивает огромная, теплая и пахучая промежность.

− Что тебе нужно? − задыхаясь, прошептал я.

− В**би меня.

− Не могу…

Тогда она шмякнулась мне на голову и растеклась вместо мозгов. Я не выдержал и законвульсировал. Промежность сладострастно зачавкала.

Как в бреду, покачиваясь, я встал и попытался нашарить её рукой, но поскользнулся и упал, разбив зеркало, висевшее на стене. Порезавшись, я перемешал кровь со спермой. От этого смешения стали появляться маленькие человечки, которые прыгали по полу и истошно орали: «папа! папа!». Я понял, что сошел с ума, и чтобы убедиться в этом, стал ловить человечков. Они были скользкие и вертлявые, я перевернул вверх дном всю комнату. И только когда по батареям стали стучаться соседи, угомонился.

Вернее, я притаился в углу и стал наблюдать. Промежность по-жабьи прыгала по комнате, подлизывая и собирая всё, что из меня вывалилось. Она урчала и даже немного похрюкивала, она прыгала и повторяла одно и то же, не известно к кому обращаясь: «в**би меня, в**би меня».

Подчистив всё, даже стекло и кровь, она вдруг прыгнула по замысловатой траектории, опустилась на меня и стала трахать. Как я не уворачивался, она строчила на мне, как на швейной машинке. Высасывала мой спинной мозг, как коктейль через трубочку.

− Отпусти меня! Отпусти меня! − хрипел я, чувствуя, как меня выскребают до самой кожуры.

Но она хорошо знала своё дело и вывернула меня на изнанку. Обсосала со всех сторон и смачно сплюнула. Я знал точно, в этом мире нигде не спрятаться от неё, здесь всё принадлежит ей. Что делают х*еборцы за стенами монастырей, они прячутся от её липкого ужаса. Но я туда не попаду, моё нутро уже почти выжрано.

Я проплакал всю ночь, но не слезами, а жидким горячим варевом, катившимся через горло в кишки, сжигая внутренности. Было страшно, я болтался на чертовом когте, и меня собирались пожирать медленно, чтобы кошмар длился вечно.

Несколько дней я провалялся в бреду. А когда открыл глаза, в комнате было чисто, и рядом в кресле сидела какая-то молоденькая п*зденка. Совсем не такая страшная, как та, что насиловала ночью. И выглядела она вполне приветливо, по-человечески.

− Ты чья? − спросил я.

− Я твоя новая п*зденка, − добродушно улыбалась она.

− Ты не отпустишь меня?

− Нет, − опять улыбнулась она. − Не волнуйся, нам будет хорошо.

Видя, что она не такая жуткая и не собирается мучить, я разговорился:

− От вас видно совсем не скрыться. Всюду вы....

Не дослушав, она довольно пискнула.

− Что вам, вообще, нужно? – спросил я.

− Ты весь целиком нужен. Твой пот, твоя кровь, твои слёзы.

− Зачем?

− Чтобы жизнь продолжалась. Это ты думаешь, что жизнь рождается из любви. Нет, жизнь рождается там, где соединяются кровь, пот и слезы.

− А зачем мучить?

− Никто тебя не мучает, ты сам себя мучаешь. Нас слушаться надо, а не сопротивляться. Ты же не ссышь против ветра.

− Наверное, ты права, − вдруг согласился я. − Давай-ка, я сбегаю за бутылкой вина, выпьем и подружимся.

Я выскочил из дома, отдышался и пошел к единственному приятелю, жившему городке. Мы учились в одной школе и чудом встретились в этом богом забытом месте. Бывший одноклассник несколько лет как спятил от мысли, что придется всю жизнь прожить здесь. Три дня и ночи я пил у него дешевое вино. Пока не перебрал лишнего, еле добежал до унитаза, наклонился и стал блевать.

И тут из глубины унитаза появилась рука, схватила за горло и давай душить.

Сначала я решил, что это белая горячка, и сильно не испугался. И даже не сопротивлялся, а только откашливался. Когда же рука сжала под самый позвоночник, сопротивляться было уже поздно.

− Тебе чего? – лишь прохрипел я, выплескивая остатки кислоты.

А из недр унитаза отвечаю строгим голосом:

− Попался, наконец!

− Да я и не скрывался, − опять прохрипел я.

− А кто неделю назад пытался длинноногую блондинку скинуть с балкона третьего этажа?!

− Это не я, − хриплю в ответ.

− Не ты? − удивился голос.

Тут хватка немного ослабла.

− Не я.

− А ты кто?

Ну я назвался. Глупо было бы в таком положении скрывать имя. Я бы и паспорт показал, если бы потребовали.

− Странно, − еще более удивился голос. − Я тебя не знаю совсем.

− И я тебя не знаю, − очистив кишечник от последнего мусора, признался я.

Тут рука опять крепко прихватила, а голос как заорал:

− А не ты ли разом на днях споил пятнадцатилетнюю девочку и совращал её в ванной?!

− Не я, не я, − в ужасе хрипел я.

− А кто тогда?

− Извращенец какой-то. Урод…

− Ты его не знаешь?

− Нет, нет, не знаю.

Рука опять ослабила хватку. Я уже решил, что сейчас совсем отпустят, а она раз − и опять под самые позвонки сжала.

− А ну, − скомандовал голос, − давай, сука, сам признавайся, чего натворил?

− Когда? − одними губами прошептал я.

− Да хоть вчера.

− Напился до чертиков.

− А позавчера?

− Та же история.

− А еще днем раньше?

− Пил. Пил, как проклятый.

− И всё?

− Вроде всё.

− Вроде или точно?

− Точно.

− Никого не изнасиловал и не убил?

− Никого.

− Что же ты все-таки натворил, вспоминай, живо!

− Около месяца назад одной женщине лавкой по голове угодил, − начал вспоминать я.

− За что?

− За б**дство.

− Еще что было?

− Бывает вздрочну с похмелья.

− Грязная скотина, − обрадовался голос.

− Ага, − согласился я.

− Еще что? − требовал голос.

− Пять дней назад я бился с п**дой и проиграл, − вспомнил я.

− Это не в моей компетенции, вспоминай не тех, кто тебя мучил, а кого ты.

− Один человек из-за меня чуть концы не отдал, − ничего не скрывая, выложил я.

− А вот это уже серьезно, − еще больше обрадовался голос, и рука подтянула меня носом к зловонной воде.

− Выкладывай всё, как было! − приказал голос.

− Он умирал с похмелья, послал меня за пивом, − выкладывал я начистоту, − а я на его деньги сам нажрался, еще и бабу подцепил, забыл про бедолагу, а когда вспомнил, денег хватило только на корвалол, им его и отпаивал, чтобы он не сдох, еле отпоил.

− И всё? − не поверил голос.

− И всё.

− И больше за тобой ни одной дряни не водится?

− Я еще травку курю, у меня нет жены и детей, в голове сплошная помойка, думаю только о себе, и в полнолуние веду себя как последний козел.

− Неприятный ты тип, − без всякой злобы заметил голос, ослабляя клещи.

− Наверное, − поддержал я.

− Еще раз, сука, такое повторится, − не понятно о чем конкретно сказал голос. − И я тебе покажу подводный мир команды Кусто. Понял?

− Понял.

− Ну и все, вали отсюда. Хватит ошиваться здесь, иди домой, пусть тебя там за это и трахают.

Вышел я из сортира, весь мокрый, всклокоченный, глаза дикие.

− Ты чего? − спрашивает приятель

− Да с рукой разговаривал.

− Со своей, что ли?

− Ага, если бы. У тебя из толчка рука вылезла и давай меня душить. Душила, пока я всю правду про себя не выложил.

− И только тогда отпустила? − глядя, как на дурачка, спросил приятель.

− Ага.

− И как, по-твоему, это называется? − на что-то намекал приятель.

− Серьезный разговор. Разве нет? По-моему серьезней не бывает.

После такого серьезного разговора в голове у меня немного прояснилось, и я пошел к себе домой. Дверь открыл осторожно, как вор. Прислушался − тихо. Может, подумал я, всё наладилось. На цыпочках прошел по коридору и заглянул на кухню. П**денка сидела за столом, штопала чулочки и тихо мурлыкала под нос.

− Вернулся, − мельком глянула она, словно я пропадал пару часов.

− Да.

− А где вино?

− Какое еще вино? − я продолжал глядеть на неё, как на привидение.

− Ты же за вином ходил.

− Да?

− Да.

Я потоптался.

− Пойду опять за вином, что ли? − попятился я.

Но тут п**денка перелетела через кухню, сшибла меня в прихожую и прямо там всосалась в мое тело, как пиявка.

Больше я из дома не выходил. Она готовила, сама приносила вино. А я безучастно глядел в потолок, ожидая часа, когда её нужно ублажать.

Она назвала себя Вика.

«Виктория. Победа, − подумал я. − Ага, посмотрим, кому какая победа еще будет».

Дрючил я её что надо, она всегда оставалась довольна, но меня не оставляло ощущение, что за мной постоянно наблюдают. Даже на толчке мне казалось, что кто-то сверлит взглядом затылок.

Пока Вики не было дома, я обшарил весь дом в поисках чего-нибудь доказывающего, что за мной ведется наблюдение. И нашел за холодильником бумажку, кто-то записал понравившуюся мысль из Бусидо: «поскольку все в этом мире всего лишь кукольное представление, путь искренности – это смерть». Это меня еще больше завело.

На следующий день, оставшись один, я продолжил поиски. За большим горшком с ветвистым цветком было то, что я искал − отверстие в стене. Заглянул туда − ничего. Приставил ухо − кто-то передвигал предметы, шаркал ногами и покашливал.

Вдруг я отчетливо услышал женский и мужской голоса.

− Ну как он? Догадывается? − спросила женщина.

− Похоже, − ответил мужчина. − Но он сильно напуган и склоняется к тому, что сходит с ума.

− Хорошо. Мы ему поможем в этом.

Хлопнула дверь, вернулась Вика, и я поставил горшок на место.

После этого всё время, пока оставался один, я проводил у отверстия, но больше ничего не слышал. Было подозрительно спокойно. Только однажды, когда я сидел в уборной, позвонили в дверь, Вика пошла открывать. Кроме моих родственников и школьного приятеля, никто не знал, что я здесь.

Вика открыла дверь и о долго чем-то тихо переговаривалась.

− Кто это был? − выскочил я, поскорее закончив дела.

− Соседка приходила за солью.

− Но ты не ходила на кухню за солью.

− Ходила.

− Я не слышал.

− Ты чего-то боишься? − удивилась Вика.

− Нет. Просто странно.

− Странно, что ты не слышал, как я ходила за солью, − сказала Вика и потянула меня в постель.

Мания преследования похоронила остатки моей жизни. Теперь я постоянно прислушивался и ловил знаки. А когда в один из дней Вика сказала, что вечером идём в кино, я сразу понял, это не просто так. Чего мы там забыли?

В зале потух свет, и я увидел название фильма «Поймай меня, если сможешь», по спине холодком пробежало нехорошее предчувствие. О чем был фильм, я не понял, весь сеанс просидел, как на иголках, озираясь и чувствуя чье-то пристальное внимание. Я дергался от каждого покашливания и шороха. Когда свет включили, у меня закружилась голова.

− Тебе понравилось? − спросила Вика.

− Да. Очень.

− А мне нет.

В голове царил хаос, я выходил из кинотеатра, как из вивисекционной лаборатории, где мне пришили что-то ненужное. На улице я остановился, строго посмотрел на Вику и серьезно спросил:

− Ты кто?

− Вика.

− А какого хрена тебе нужно от меня?

− Ты всё забыл, − тоже серьезно проговорила Вика и взяла за руку. – Пойдём-ка домой, малыш, я напомню.

Всю ночь она заставляла меня вдалбливать так, что я решил − это моя последняя ночь.

Следующие несколько дней я вел себя тихо, но в голове постоянно кто-то разговаривал. Я был уверен, что за мной вот-вот явятся. Кто? Да кто угодно: люди в белых халатах, пришельцы с марса вместе с Килгором Траутом, три водолаза или медуза Горгона со змеями в волосах. Я боялся всего. Особенно трех водолазов.

…история о трех водолазах.

Поздно вечером в маленькую гостиницу на краю города постучала семья. Это был приморский городок, гостиница стояла у самого моря, и вечером в ней запирали двери.

− Нет ли у вас свободной комнаты, сэр? − спросил глава семьи у хозяина, открывшего дверь и пустившего внутрь.

− К сожалению, у нас мало комнат и все уже заняты.

− Что же нам делать? − расстроился мужчина. − Уже поздно, мы очень устали и, кажется, собирается гроза.

Подтверждая его слова, на улице громыхнуло, и застучал сильнейший ливень.

Хозяин еще раз выглянул за дверь и убедился, что в такую погоду невозможно куда-либо идти. Со второго этажа спустилась его жена и что-то пошептала ему в ухо.

Вся семья − мужчина, женщина, мальчик и девочка − с надеждой смотрели на хозяев гостиницы.

− Вы знаете, − отозвав мужчину в сторону, тихо заговорил хозяин, − у нас есть одна комната, но мы уже несколько лет её не сдаем. С ней связаны два странных случая.

− Каких? − также тихо спросил мужчина.

− Оба постояльца, которые снимали комнату, исчезли.

− Как исчезли?

− Вот так исчезли. И это были не какие-то темные личности, а приличные джентльмены. Два этих случая заставили нас подумать, что дело тут нечистое, и мы решили больше не сдавать комнату.

− Эти джентльмены проживали в комнате по одиночке? − спросил мужчина.

− Да.

− Смотрите как нас много, указал мужчина на свою семью, − с нами вряд ли что случиться.

− То же самое мне сказала жена. Вас целая семья, может, ничего и не случится.

Но его слова заглушили раскаты грома.

− В общем, если моя история вас не испугала, я дам ключ, − сказал хозяин.

− Отлично, − обрадовался мужчина.

Хозяин проводил их по коридору до нужной комнаты и отворил дверь. Пламя свечи вспыхнуло ярче и выхватило из темноты огромную картину, висевшую на стене. На картине во весь рост были изображены три водолаза.

− Кто это? − испуганно прошептала девочка.

− Когда я покупал гостиницу, картина уже висела здесь, − ответил хозяин.

− А вам не хотелось выкинуть эту ужасную мазню? − спросила женщина. – От неё исходит мрачный холод, как от могилы.

Мальчику показалось, что один из водолазов недовольно посмотрел на его мать.

− Хотелось, но… − пожал плечами хозяин, − что-то остановило меня.

Уставшая после трудной дороги семья очень быстро приготовилась ко сну. Смыкая глаза, девочке показалось, как что-то скрипнуло за старой картиной.

Утром хозяин, спустившись вниз, выглянул в окно − ненастье не прекратилось, тучи висели низко и лил дождь.

− Вы не видели моего мужа? − услышал он за спиной.

− Он куда-то уходил? − вздрогнув, тоже спросил хозяин.

− Не знаю, я его еще не видела, его нет в номере.

Хозяин сглотнул слюну.

− Может, он отправился в город, − сказал он.

− Вряд ли, он бы предупредил меня. Скорее всего, он где-то здесь. Вы его не видели?

− Нет.

− Странно, − женщина вернулась в номер.

Она не заметила, как сверху выглянула бледная, как покойник, жена хозяина, слышавшая их короткий разговор.

− Ты рассказывал ей про комнату? − спросила она у мужа.

− Нет, только мужчине.

− Надеюсь, он ей тоже ничего не рассказывал. Что будем делать?

− Надо вызвать полицию.

− И нас опять прикроют на несколько месяцев, − недовольно проговорила хозяйка.

− Ты же сама предположила, что с ними ничего не случиться.

− А может, еще ничего и не случилось. Он мог пойти с утра куда угодно.

− В такую погоду.

− У человека могут быть важные дела в любую погоду.

Хозяин с сомнением покачал головой.

В обед женщина решительно заявила, что нужно звонить в полицию. Но оказалось, что в гостинице сломался телефон, и связи с городом нет. Остальные трое постояльцев и слушать не хотели об этом сомнительном деле. Начинало темнеть, и никого не прельщало целый час мокнуть под дождём, чтобы потом сообщить полицейским, что у женщины пропал муж.

Улучив момент, хозяин подозвал мальчишку.

− Ты не спи сегодня ночью. Не вздумай и глаз сомкнуть, − прошептал он. − Это ночью ваши жизни будут в опасности. Я не знаю какой. Но, как только заметишь что-нибудь подозрительное, кричи, что есть мочи. Я буду караулить рядом с ружьём. И не говори ничего матери.

Мальчик ничего не сказал матери, но всё рассказал сестре.

Монотонный звук ливня усыпил даже взволнованную женщину, мальчик послушал, как она бормочет во сне, и тоже уснул. Только его сестра чутко прислушивалась к темноте. Вдруг где-то за старой картиной что-то скрипнуло. Девочка старательно вглядывалась в темноту, и вдруг она с ужасом заметила, что картина движется. В стене открылась ниша. И девочка увидела трех водолазов, они бесшумно входили в комнату.

− Аааа! Аааа! − завопила девочка.


− Аааа! Аааа! − завопил я, когда Вика коснулась меня, обрывая кошмарный сон про трех водолазов. − Аааа! Аааа!

Она собралась куда-то идти.

− Тише, рыбка моя. Сегодня я приду поздно, − улыбаясь, проговорила Вика. − Кажется, в нашей жизни скоро произойдут приятные перемены.

Сказала и ушла.

Весь день я просидел у отверстия, надеясь выяснить, что же за перемены нас ждут. Но там было гробовая тишина, только один раз кто-то чихнул. Когда начало темнеть, меня одолел животный страх. Я вдруг понял, что если сейчас же не вырвусь отсюда, то окончательно и безвозвратно сойду с ума.

Показалось, что кто-то тихонько постучал в дверь. Стремительнее, чем в любом шпионском фильме, я сладил из бельевых веревок и тряпок то, что должно было помочь спуститься с третьего этажа.

На клумбу я упал метров с трех.

Перебежав в соседний двор, я отдышался. Было холодно, это привело в чувства. Так глупо я себя никогда не ощущал. Что-то подсказывало, что я сам себя свожу с ума, и стоит вернуться. Но нет, вместо того, чтобы идти домой, я выбрал чернотроп.

черный чернотроп

Зазевавшись, я упал и вывихнул ногу. Поскользнулся на ровном месте, засмотревшись на яркую звезду. Кругом темень, грязь и собачий холод, а она горела чистая и далекая, словно мечта.

Приподнялся я, но только чувствую, идти не смогу. В лучшем случае ползти получится. Мимо бежал пёс, увидел меня и остановился. Принюхался и гавкнул разок. Может, он поздоровался, может, спросил чего. Подул ветер, и мы чихнули одновременно, пёс и я. Ему я, кажется, понравился, он подошел ближе и вильнул хвостом.

− Вот, брат, − сказал я, − поскользнулся, упал и ногу вывихнул. Хорошо у тебя четыре лапы, ты одну вывихнул, на трех поскакал. А у меня их всего две, и одна без другой беспомощна. Ты хоть понимаешь меня?

Пёс внимательно посмотрел, еще раз вильнул хвостом и исчез в темноте. Постоял я на одной ноге, как цапля, даже прыгнул пару раз и понял − дело дрянь. Сел я прямо в грязь и стал потихоньку ногу растирать.

− Эх, дядя, − стал я сам с собой разговаривать, чтобы хоть как-то отвлечься. − Жил да спотыкался, так видно и свалишься где-нибудь под забором и не встанешь больше.

Нога понемногу отходила, я достал сигарету и закурил. Из темноты появился пёс, он тащил в зубах какую-то мохнатую дрянь.

− Эй, приятель, ты чего там нашел? Покажи, − позвал я.

Не обращая внимания, он пробежал мимо. Присутствие знакомого пса приободрило, я встал и попробовал ковылять. По пятнадцать шагов в минуту я осиливал. Но идти было некуда − возвращаться я не хотел.

Тогда я решил поискать знакомого пса. Помучившись с полчаса, я набрел на лавочку, сел и закурил. Грязные, холодные, как ледышки, мокрые штаны липли к телу.

− Случается же с людьми такая гадость, − опять заговорил я с собой. – Что это, если не собачья жизнь? Карма? Где же я так накосячил в прошлой жизни? Или уже в этой? Чего еще ждать? Не знаешь? А кто знает?

Сидеть было холодно, меня начало трясти, я встал и попрыгал на одной ноге, чтобы согреться. Не помогло, дубак был жуткий. От обиды я прыгнул, что есть силы, но неудачно приземлился и вывихнул вторую ногу. Упал и ухом ударился о корягу. От боли слезы из глаз брызнули, а на лбу испарина выступила.

Глаза я закрыл и лежал покойником. Вдруг чувствую, кто-то меня лизнул, приоткрыл не залепленный грязью глаз, вижу − знакомый пёс.

− Ты не удивляйся, − сказал я, − это у меня карма такая, и еще не самая худшая, мог быть голодным духом или еще чем похуже. Ты, я точно знаю, в следующей жизни человеком станешь. А я вот скорее наоборот собакой или… бараном. Хотя всякое бывает. Может, я исправлюсь.

Пёс прилег рядом и засопел.

Глядя в его грустные глаза, я перестал чувствовать боль и холод, только жалость к себе, к псу и ко всему миру. Удивительная жизнь, прыгаешь по ёё ветвям, как встревоженная обезьяна, и, вроде, можно остановиться и не участвовать в этой игре, но мало кто по-настоящему понимает, как это делается. Кажется, на этом чертовом движении возбужденной обезьяны и держится мироздание.

− Всё не так уж и плохо, брат, − сказал я. − Мы нашли друг друга. Вместе мы обязательно что-нибудь придумаем.

Пёс выразительно поглядел мне в глаза, и стало ясно, он всё понимает.

Оказалось, что на две ноги хромать легче.

− Я назову тебя Ковчег, − обращался я к псу, ковыляя рядом с ним. − Ты будешь первым псом, вступившим в новую жизнь. Ты слышал что-нибудь о Шри Ауробиндо, о его сверхчеловеке? Ты будешь первым сверхпсом, тебе не придется умирать, как другим собакам.

Говорил я почти непрерывно, чтобы заглушить боль.

Впереди была дорога. Фонари отражались в грязных подмерзших лужах. Небо затянутое полупрозрачными облаками, сквозь которые пробивались редкие звезды и лунный свет, казалось мундиром, застегнутым на все пуговицы кроме ворота.

У обочины мы задержались, посмотрели друг на друга и шагнули вперед.

Из-за поворота, словно обезумевшая комета, вылетели фары автомобиля. Они бы неминуемо попали в меня, если бы не пес, с лаем бросившийся наперерез под колеса. Визг тормозов спицами проткнул мои уши, глухой удар отозвался в сердце.

Машина унеслась по черной дороге, как призрак, выпрыгнувший из рукава дьявола. Я наклонился к еще теплому телу, мой пёс был мертв. Я провел по нему ладонью. Мы были оба грязные, как землеройки. Только я жив, а он мертв. Я положил свою голову на его мокрое от грязи и крови пузо и заплакал. Если бы слезы мои могли оживлять, всё было бы в порядке. Но пёс смотрел сквозь меня пустыми без жизни зрачками.

Я оттащил его с дороги, вцепился руками в землю и стал ковырять могилу. Кое-как я вырыл неглубокую яму, положил туда пса и привалил ветками. У меня закружилась голова, я откинулся на спину. Я был всего лишь комком грязи, ворочавшимся где-то на краю жизни.

− Не волнуйся, брат, − наклонился я к куче веток, под которыми лежал пёс, − мы еще встретимся. А иначе пусть весь этот мир сам сравняется с землей.

Показалось, что пёс заскулил. Я раскидал ветки, чтобы еще раз убедиться, что он мёртв. Уселся рядом, с трудом подкурил обломок сигареты и опять заплакал. Но не слезами, что-то другое скатывалось в горло. И каждая горячая капля переполняла бешеным желанием переломить этот мир, отменить его смерть и несправедливость. Только бы понять, где взять сил, чтобы дать ему под зад, чтобы он покатился со всем своим дерьмом по своим же сточным канавам.

Ведь если не хватит сил, и я свалюсь где-нибудь на полпути, отчаявшись и свернув шею, тогда мне уже ничего не изменить, и всех бродячих псов перебьют машинами. Казалось, вся надежда на новый мир сейчас держится на мне, стоит закрыть глаза от отчаяния и впереди останется только черная дорога.

− Что с тобой?! Что случилось?! − кричала Вика, когда я появился на пороге нашего дома. − Ты весь в крови! Что произошло?!

− Отстань! − отмахивался я. − Меня хотели убить!

− Кто?!

− Твои дружки!

− Какие еще дружки! Что с тобой! − плакала она.

Я закрылся в ванной, принял душ и переоделся. Выйдя, я стал собирать вещи в рюкзак.

− Что ты делаешь?! − цеплялась Вика.

− Ухожу.

− Куда?!

− Куда угодно, всё равно! Сяду на райский поезд и уеду! Пока не убили меня! − кричал я, выпадая из реальности.

− Что с тобой? Кто тебя пока не убил? − спрашивала Вика, стараясь меня обнять.

− Кто?! Ты еще спрашиваешь! А о каких переменах ты говорила вчера?! − продолжал кричать я. − Уж не о тех ли, что меня должны убить?!

− У нас должен был быть ребенок!

− Врешь!

− Нет!

− А имя Сергей тебе ни о чем не говорит?!

− Нет!

− Он продавал квартиры?!

− И что?

− А то, что его дружки хотят убить меня!

− Как?!

− Вот так! И ты, бл**ь, с ними за одно! − орал я, как бешенный. − Приплела сюда ребенка, чтобы разжалобить меня!

− Но это правда!

Не слушая больше Вику, я затолкал её на кухню и запер дверь на швабру. Потом выгреб все деньги, которые были в доме, и выбежал вон.

Лихорадило так, что я совершенно не понимал, что делаю. Уже на вокзале, забираясь в поезд до города, где я боялся появляться, меня вдруг пробрал страх, что безумие накрыло с головой и действия мои лишены смысла.

Склизкое грязное утро встретило на перроне злополучного города, будто я прибыл на тот свет. Шагая с рюкзаком по знакомым улицам, я не мог избавиться от ощущения, что шагаю среди мертвецов, и внутри, как у принца Оситака, древнее, отравляющее жизнь, проклятье.

− Эй ты, чертило, куда идешь? − услышал я на переходе к скверу, где прошлым летом мы встречались с Бертраном.

Я обернулся и увидел его самого. В пальто, шея укутана клетчатым шарфом. Бертран, как всегда, курил сигарету, не вынимая изо рта, и зло смотрел. Радостной встречи не получалось.

− И что ты так смотришь? − чуть качнувшись вперед, сердито спросил Бертран, словно только что поймал меня за руку, подсыпавшую яд. – Может, расскажешь, куда подевался, когда у нас наступили самые хреновые дни? Хоть бы записочку оставил.

Он выплюнул окурок.

− Тебе чего язык отрезали? − спросил Бертран.

− Я ничего не понимаю… У меня едет крыша… Как ты здесь?

− Очень плохо, – покачнулся Бертран. − Позавчера повесилась Лиса, сегодня утром хоронили.

− Какая Лиса? Что ты несешь?

Бертран достал из-за пазухи бутылку водки, отпил, поморщился и протянул мне.

− Обыкновенная Лиса, − он опять закурил. – Вообще-то, её звали Надя, я тут жил с ней, когда вернулся с гор.

− А чего она повесилась?

− Спроси у неё теперь. Ей жить было негде, − сказал Бертран, забирая бутылку. − Сначала мы жили у Аньки, помнишь, я жил у неё, но нас оттуда выписали. Ночевали, где придется. Потом она мне надоела, я сказал, чтобы она уезжала отсюда. У неё родственники где-то недалеко в деревне. На автобусе можно доехать. Денег ей дал на билет. Она не поехала. Несколько раз она одна в подъезде ночевала. Я говорил, езжай домой, чего ты здесь потеряла. А она взяла и повесилась в подъезде.

Бертран опустил голову, потом резко вскинул, словно его коротнуло током и, схватив меня за грудки, крикнул:

− Нет, ты объясни! Как всё устроено? Почему одним бродяжничать и умирать под забором, а другим отрыгивать и ржать над этим? – Отпустил меня и спокойно сказал: − А, не отвечай, это так. Всё понимаю, мне просто очень плохо. Конечно, я в чем-то виноват. Наверное, не надо было оставлять её одну, но я думал, что это заставит её уехать отсюда. Никогда не угадаешь, что творится в чужой душе, и что, вообще, творится в твоей жизни.

Мы помолчали и допили бутылку.

− Ты где пропадал? − нарушил молчание Бертран.

− Меня хотели убить, а убили мою собаку.

− Ты гонишь, кто тебя хотел убить?

− Не знаю, может, Серегины дружки.

− Да на х*й ты им сдался, если бы они тебя нашли, огребся бы пи**юлей по полной программе и всё. Зачем убивать? Да и не было у него друзей, и, вообще, у него никого не было, и нас давно никто не ищет.

− С чего это ты взял?

− Кому мы нужны, пыль придорожная, − махнул рукой Бертран.

Я не мог в это поверить. Слишком всё просто.

− Всё просто, − сказал Бертран. − Мы никому не нужны, может, временами что-то кому-то и нужно от нас, но сами мы никому не нужны. Никому! Понимаешь?

Я молча кивал. Конечно, думал я, смерть Лисы так подействовала на него, что он совсем не в курсе реальности.

− Ты еще скажи, что за тобой следят, и ты слышал подозрительные голоса, − добавил Бертран.

Я вздрогнул.

− Откуда ты знаешь?

− Да пошел ты, не прикидывайся психом. Пойдем еще возьмем выпить. У тебя есть деньги?

− Немного.

Мы купили еще бутылку и встали в подъезде.

− Что собираешься делать здесь? − спросил Бертран.

− Не знаю, а ты что делаешь?

− Работаю отделочником в бригаде с Артемом.

− И что выгодно?

− Иди ты на х*й с такими вопросами! Выгодно иметь банк, торговать квартирами, е*ать дочку нефтяного магната.

− Ну, может, все-таки мне поработать с вами?

− Может, все-таки мне поработать с вами, − гримасничая, передразнил Бертран. − Ты хоть думаешь, что говоришь?

− А что?

− Ничего. Ты себя в зеркало давно видел. С таким безумным видком не строить, а разрушать надо. Ты чего на колесах сидишь, что ли?

− За мной следили, говорю же.

− Понятно.

В бутылке еще оставалась треть, как возле подъезда остановилась патрульная машина.

− О, кто-то из жильцов мусоров вызвал, − спокойно произнес Бертран.

− Это за нами!

− А за кем же еще, конечно, за нами.

− Это хуже, чем ты думаешь! − нервничал я. − Это они! Они нашли нас!

Внизу хлопнули двери.

− Бежим! − позвал я, прыгая через ступеньки наверх.

− Делать больше не х*й, как бегать от них, − оставаясь на месте, Бертран сделал опустошающий глоток из бутылки.

Проскочив на пару этажей выше, я замер.

− Здрасьте, товарищ сержант, − доносился снизу голос Бертрана, − да, пью, у меня неприятности, товарищ сержант, подруга позавчера повесилась в этом подъезде, сегодня хоронили, один я здесь, со мной никого нет.

− Подымись наверх, проверь, − услышал я приказ.

Бесшумно, как мышь, я взобрался на верхний этаж, рюкзак бросил в темный угол, а сам накрылся большим ковриком, лежавшим на площадке. Но тот, кого послали, даже не поднялся до самого верха, он потоптался на пролет ниже и крикнул:

− Здесь никого нет!

Сначала хлопнула дверь парадной, потом машины. Завелся мотор и фыркающий звук, исчезая, удалился. Я лежал, пока кто-то не вышел из квартиры и не споткнулся об меня. Это была женщина, оглохнув от её истеричного крика, я схватил рюкзак и выскочил в пустоту и мрак замерзающих улиц, я бежал и чувствовал, что пружина безумия закручена до предела.

Никогда еще так остро я не ощущал осеннего умирания природы. Вернее она была уже мертва, осталось присыпать снегом и похоронить, но кругом было черно, и саван не спешил одевать землю. Я бежал по городу, как по кладбищу.

Про себя я отметил, что впереди кафе, где я встретил Ракету перед отъездом в горы. Что-то заставило подойти и заглянуть в огромные окна. Я увидел Ракету, она сидела с лысым мужиком, похожим на Генри Миллера, и улыбалась ему. Он взял её за руку, пошептал на ухо, и она положила руку ему на колено. Случайно мужик поднял глаза и встретился с моим безумным взглядом, мы оба вздрогнули. Меня отбросило от окна, а он, наверное, что-нибудь на себя опрокинул.

Холод и чернота снаружи пробирались внутрь, просачиваясь как в непригодный сосуд. Это было не испытание, а пытка. Единственное, что я хотел: забиться где-нибудь в щель и ничего не видеть, не слышать. Я не хотел ни у кого появляться в таком состоянии, чтобы никто видел, как я схожу с ума. И не придумал ничего лучше, как на оставшиеся деньги снять на сутки номер в гостинице.

райский поезд

Ну что, будем спасать этот мир или нет? От кого? Гм, от нас самих, от кого же еще. Мы прожираем мир в труху, словно термиты. Он и так уже качается на краю бездны, кажется, еще мгновение − и в нос ударит едкий запах гибели. Думаешь, нам есть где укрыться? Надеешься, что за нами спустятся ангелы в белых сарафанах? Как бы не так, это не телеигра, здесь не переключают каналы. Так что пока не поздно, иди помаши рукой солнцу. Возможно, уже завтра его скроют тучи дыма от пожаров. Не веришь? А зря.

И вот еще что, по дороге домой не забудь зайти в гипермаркет, купи какой-нибудь жратвы со скидкой. Пройдись вдоль полок, забитых едой. Загляни в лица тех, кто там толпится. Они пришли убедиться, что их много и в адскую мясорубку полетят тысячи, сотни тысяч, миллионы. Так почему бы не набить напоследок пузо. Надо съесть много, очень много. Больше, чем осилит желудок. Надо успеть, а то, может, скоро есть будут нас.

Многие собираются спасать мир, но и они переваривают его в труху, все – христиане, буддисты, пацифисты, растаманы и даже влюбленные. Все, и наплевать кто с какой начинкой. Как ни стараются, а больше берут, чем отдают.

Еще вчера я не чувствовал опасности и мечтал о чудесном будущем, а уже сегодня посыпаю голову пеплом. Поверь, я не сею панику и не ввожу в заблуждение. Ты не хочешь спасать мир, и я пока не буду. Куда лучше включить телевизор и веселиться в компании богатых клоунов, у них с чувством юмора всё в порядке, и у меня тоже. Это приятно − мы вместе понимаем, чем может закончиться наш цирк. Трудно что-то изменить, когда кругом труха. И пусть уж всё катится в тартарары с веселым смехом, чем со слезами.

Хотя, что ни говори, а жить хорошо. Только вот мера счастливой жизни изменчива, и у каждого она своя. Чего ждать от мира, где в сутки производят и продают столько оружия, что можно вооружить всех поголовно? Какой привкус у земной любви, если в борделях отработало столько женщин, что можно заселить Гренландию, когда она совсем оттает? Как выглядит истина, если почти каждый мужчина знает, зачем делается контрольный выстрел в голову? Какое ждать будущее, если наших младенцев с колыбели пичкают мертвечиной?

Впрочем, бывали времена и похуже. Но все равно иногда в голову так и долбиться мысль − ловить здесь нечего. Как сказал один мой приятель, мы же просто макаки, у которых есть деньги и оружие.

До полудня, не вставая с постели, я думал именно об этом. По номеру гостиницы бродил холодный октябрьский ветер, поддувая из-за штор и качая по углам хмурые тени одиночества. К счастью, мое окно выходило на привокзальную площадь, и я не ощущал себя пленником. Ночью доносился стук колёс и громкие объявления диспетчеров − кто куда отправляется и откуда прибывает. К обеду у меня развилась стойкая уверенность, что эти голоса призывают, как трубы архангелов, и я позвонил в справочное железнодорожного вокзала.

− Аллё, почем у вас билеты на райский поезд? − спросил я.

− Это какой поезд? Какой номер?

− Ну уж точно не шестьсот шестьдесят шестой.

− Куда он едет?

− В рай, надо полагать.

Меня не дослушали и бросили трубку.

Тогда я сам пошел на вокзал. Отстоял очередь в кассу, наклонился к окошку и вежливо проговорил:

− Я хочу убраться отсюда. Можно и на поезде, мне все равно.

− Куда?

− Поближе к Богу.

− Мужчина, не задерживайте очередь, − занервничала кассир, − говорите направление, какой поезд.

− Я не знаю какой, я просто хочу убраться отсюда, лучше всего на райском поезде, понимаете… Не понимаете? Это очень важно.

− Эй, мужик, ты, наверное, бухой или ужаленный, − предположил парень за спиной. − Стоишь тут и гонишь, тебе не на поезд, а в психушку надо. А то можно и катафалк заказать. Иди отсюда, пока бока не намяли.

Потенциальные пассажиры отогнали меня от окошка, хотя я цеплялся до последнего. Люди как люди, спешили по своим делам: кто в командировку, кто в отпуск, кто из дома за покупкой, кто домой с покупкой, кто на похороны, кто на свадьбу. Только один я ломился на небеса.

Честно я отстоял очередь еще раз. Но когда женщина в билетной кассе увидела мою физиономию, то сразу выразительно указала на красную кнопку рядом.

− Значит, нет билетов на райский поезд? − все равно спросил я.

− Нет, − сочувственно покачала головой женщина.

− Может, будут еще, − сказал я и пошел в буфет.

Там я взял кофе, чтоб согреться. Глотнул. Кофе оказался мерзким. Только я поморщился, как рядом приклеился небритый помятый мужичок с бегающими глазками. Таких на вокзале − как неваляшек в детском саду. Он пытался угостить водкой и расспрашивал, кто да откуда. Но я не стал раскрываться перед тем, у кого на роже написано, что он жулик.

− Пойду в туалет. Ты подожди, посторожи мою сумку, − я указал на чей-то пакет, висевший рядом на спинке стула.

Вышел я на перрон к поездам и зашагал в сторону головного вагона. Остановился у локомотива и закричал:

− Эй, машинист! Эй! Машинист! Машинииист!

− Чего тебе? − высунулась седая голова в фуражке.

− Ничего. Мне билет не продали. Сказали, нет билетов.

− У меня их тоже нет, дурень! − грубо оборвала разговор седая голова и исчезла.

− Машинист! Машинииист! − требовал я.

Развернувшись, чтобы идти обратно, я увидел, что ко мне спешат двое в форме. Видимо, охранники. Тогда я оббежал локомотив и со спринтерской скоростью рванул вдоль железнодорожного полотна. В спину прогудел оглушающий сигнал − мимо медленно двигался состав грузовых полувагонов. На ходу я зацепился и по скобтрапу забрался внутрь последнего. Состав набирал скорость.

На некоторое время я притаился, потом выглянул в щель. Мы проезжали мост. За рекой город кончался, и в стороны разбегались коричнево-серые поля, похожие на выброшенные великанами ковры.

Пустые вагоны из-под угля вихляло, как шейкеры. Все мои внутренности после каждого болтка будто менялись местами. «Вот он какой, райский поезд, − подумал я, − пустые вагоны, перетряхивающие нутро, несутся через бескрайние поля в никуда».

− Это райский поезд! − заорал я. − Мы едем к Богу!

После этих слов мотнуло так, что я перекатился через вагон и, собрав черную пыль, превратился в загулявшего углекопа. Устоять на ногах было трудно, я все время падал. Но мне было наплевать, я хотел попасть на райский поезд, и потому уверовал, что на него и попал.

Через полчаса японял − это ловушка. По периметру вагона висели металлические кольца и непрерывно стучали, издавая отстегивающее нервы звяканье. Настоящая «музыкальная шкатулка», в кино про разведчиков я видел, как похожее устройство использовали на допросах в застенках Гуантанамо. Еще через час, когда я решил спрыгивать с поезда, состав остановился. Я был так измотан, что не стоял на ногах. В сумерках я с трудом выбрался наружу и упал прямо на насыпь. Почувствовав, что примерзаю, я поднялся.

Впереди звездным полотном сияли огни сортировочной станции. А может быть, так выглядела дорога в рай. Чувство реальности покинуло меня в вагоне, вытрясшем последние винтики механизма, отвечавшего за благоразумие.

− Если это город ангелов, то я попал куда нужно, − выплевывая угольную пыль, обратился я к огням. − Привет, я уже здесь!

Состав дернулся и двинулся дальше. Отряхиваясь, я выбрался на тропинку, меня шатало, как путейца в день получки. Только я встал передохнуть, как меня окликнули:

− Эй, приятель. Ты в порядке?

Пытаясь определить сторону, откуда исходил голос, я чуть не упал.

− Господи, это ты?

− Я здесь, старик.

Наконец я увидел поодаль от тропы человека с густой кучерявой шевелюрой, словно у него там жил безумный садовник.

− Ты кто? – спросил я.

− Оптимист, − отвечая, человек выглядел ничуть не растерянным, напротив, так, будто мы встречались на этом месте каждый вечер.

− В каком смысле?

− В том смысле, что можешь меня так называть. Меня все так зовут. Я видел, как ты вывалился из вагона. Ты прямо Керуак какой-то, хотя больше смахиваешь на сумасшедшего.

− На свою прическу посмотри, − ответил я.

− Пойдем, тут рядом заброшенная бытовка, там стол и лавка, у меня есть фонарик, радиоприемник и термос, согреемся.

− Чем ты занимаешься, Оптимист? − спросил я, когда из большого термоса в кружку полился травяной чай, пахнущий чабрецом.

− Всем понемногу, пишу статьи, играю музыку, организую концерты, снимаю фильмы.

− Ты живешь здесь? Это город ангелов?

− Нет, меня ссадили с поезда. В этой дыре на развилке.

− Где мы?

− Вон там, впереди за огнями, станция Чесноковка.

− Хм, вот как… Знакомое место. А ты что же, путешествуешь без денег?

− Деньги имеются, у меня билета не было. Я никогда не покупаю билеты и не плачу штраф.

− Молодцом.

− А вообще-то, я ездил на поиски ритм-гитариста, – признался Оптимист.

Я неопределенно покачал головой.

− Сможешь? − с надеждой спросил Оптимист. − Я как тебя увидел, сразу подумал, ты музыкант.

− Нет, пока не готов.

Оптимист достал из рюкзака фляжку.

− Бальзам, − подмигнул он и плеснул в чай.

Скоро во мне созрел гитарист.

− Если бы я играл, как Хендрикс или Лайтхауз, − говорил я, обжигаясь большими глотками, − то не сидел бы здесь с тобой.

− Послушай, не надо особо… − старался объяснить Оптимист.

− Нет, надо! Поверь, я буду наяривать, как Сид Баррет. Я в теме, я такой же сбрендивший волынщик у врат рассвета. А? Хотя нет, буду как Артур Ли. Точно! Прострелю ногу соседа, если тот придет жаловаться, что моя игра на гитаре не дает ему спать. Вот как надо! Господи, не понимаю, как я еще живу среди нормальных людей.

− В моих песнях от одного до двух аккордов, играются они просто, не надо особо ничего выдумывать, − наконец объяснил Оптимист.

− Так не пойдет, старина! – продолжал я, не выпуская из рук кружку. − Кто здесь будущий гитарист-мессия? Ты или я? Как ты можешь такое предлагать − ничего особо не выдумывать? Да я тебе так сыграю, все вспотеют от счастья!

− Хорошо, я только за.

− Вот так-то лучше. Мы поставим всю попсу на колени! Они будут молиться на нас, а мы будем отпинывать их и кричать: «Пошел вон кусок попсы!» Они на коленях, а мы короли…

− Хэм, − усмехался где-то в голове Оптимиста безумный садовник.

− Короли чеснока.

− Как? Почему чеснока?

− А у нас все будет по честноку, ни одной лживой ноты, ни одного лишнего слова. Плесни-ка еще чайку.

Оптимист тряхнул кудрявой головой.

− Куда ехать? Когда начинаем? – торопился узнать я.

− Я живу в Новосибирске. Через три недели небольшие гастроли в Казахстане. А репетировать хоть завтра.

− Отлично. Завтра у меня дела. Подъеду на днях. Как называется наш коллектив?

− Оптимист и посторонние.

− Психоделично.

Очень много в нашем мире психов занимается вещами, за которые во времена инквизиции сожгли бы не задумываясь. А еще больше психов интересуется тем, что делают другие психи, вот они и держатся друг за дружку. Мы с Оптимистом тоже договорились не теряться и созвониться через пару дней. Почему я не поехал сразу? Если честно, то подумал, что подвиг ритм-гитариста будет нелегким и, возможно, последним.

Термоса и фляжки нам едва хватило до утра, но у нас еще был радиоприемник, и на трассу мы вышли в отличном расположении духа под песню Территории «А как на нашей Пивоварке», словно у Свата на разогреве объездили с гастролями пол-Сибири. Оптимист умчал первый на черном джипе, через несколько минут и я сел на проходящий автобус. Ехать было недалеко.

В Чесноковке жила мама. Тихо-мирно, по-божески, ходила в церковь на службы, соблюдала посты. Мои пелагические истории она не принимала, подобные эзотерические поиски и метания были ей мало понятны. Однажды на примере того, что наши лучшие алтайские писатели Шукшин, Соболев, Пантюхов были моряками и творческую вахту несли по-морскому отважно, я пытался объяснить и свою причастность к морю, но неубедительно.

− Привет, мам! − крикнул я, открыв дверь своим ключом.

Под ногами раздалось гадючье шипение − пушистый кот Сенька признавал только хозяйку, его зеленые глаза светились безумным блеском. Настоящий психокот, непредсказуемый, как первая симфония Малера.

− Ой, сынок приехал! − радовалась мама. − Что ж ты так редко объявляешься! Хоть бы звонил. Я уж и обижаться на тебя перестала.

Тут она, как обычно, всплакнула.

− Мам, ну перестань, − успокаивал я, − чего ты, я тебя не забываю. Просто жизнь, как карусель, крутит-вертит, глядишь, а уж столько времени прошло.

− Ну и ладно, − успокаивалась мама, − приехал и хорошо.

Тут она рассмотрела меня получше.

− А ты чего такой чумазый? Как в луже извалялся.

− Поскользнулся.

− Умывайся, переодевайся, и я тебя покормлю.

Мама накрывала на стол, расставляя привычные соления, салаты и домашнее вино, и расспрашивала:

− Рассказывай, как живёшь. Почему не звонил?

− Нормально, мам. Как все живу. Звонил же вот.

− Последний раз в марте на мой день рождения. Где работаешь? Живешь там же с друзьями на съемной квартире? А, может, женился уже?

− Разъехались мы с квартиры кто куда. Работаю… Там же. Жениться пока не собираюсь.

− Почему?

− Знаешь, как в песне поётся, гуд вумен из хард ту файнд.

− Чего?

− В песне, говорю, поется, хорошую женщину трудно найти.

− Не набродяжничался еще, − вздохнула мама. − А ведь у тебя дом есть.

Я промолчал. Мама вздохнула и пригубила вина.

− Сама-то как живешь? – спросил я.

− Да какая это жизнь, – чуть оживилась мама. – При нашей-то власти. За кого они нас там принимают? Я вот получаю в садике за полтары ставки восемь тысяч, а за квартиру отдаю почти четыре. Наша нянечка, мать одиночка, получает и того меньше, работает в садике, потому что ребенка можно пристроить. Как они живут, не понимаю. В мае нам подняли зарплату на семьсот рублей. Решили, сволочи, раз мы подыхать не собираемся, то можно поиздеваться. Зла на них не хватает…

Мама отработала тридцать пять лет музыкальным руководителем в детском саду и весной вышла на пенсию, но, забывая об этом, рассказывала о прошлом как о настоящем. Она посмотрела на меня немого удивленно, так, будто я только что появился за столом.

− Ты, сынок, лучше о себе еще расскажи, больше года не виделись. Что ж тебе и рассказать матери нечего?

− Есть, конечно, − начал я, думая, как бы перевести разговор. – А это кто? Дед?

На черном лакированном пианино «Урал», похожем на маневровый двухосный танк-паровоз, появились новые вязанные ажурные салфетки и на них новые рамки с фотографиями.

− Да, твой дед, Иван Гаврилов, железнодорожник, был одним из лучших машинистов в Чесноковке в войну.

Смерть застала деда за выращиванием винограда в станице Каневская Краснодарского края, куда он из Сибири перевез всю семью, как только вышел на пенсию. Говорят, дед всю жизнь мечтал о солнце, о море и о своем винограднике. Оказалось, что в Черномории ему не климат. Дед умер, когда мама была еще подростком, младшей, четвертой дочкой в большой семье.

− … и купили мне пианино, чтоб я занималась, − в который раз рассказывала мама, как попала в музыкальную школу, вернувшись обратно в Сибирь. Свои рассказы теперь она заканчивала примерно одинаково, жалуясь на память: − То, что было давно, я очень хорошо помню. А тут забывать стала, что минуту назад делала. Пока работала, еще какая-то память была. А вышла на пенсию и уже слова даже не помню. Прихожу в магазин и не знаю, как сказать, чего мне надо. В гостях сижу и забываю, кто эти люди. Я теперь больше дома, одна, телевизор смотрю. Такие ужасы там показывают, вот этот, со страшными глазами, говорит, говорит, аж слюной брызжет, а что говорит − не понятно, но страшно. Ты бы на дачу сходил, а то я не помню, была там или нет…

Ночью я проснулся, осторожно прошел по коридору в уборную. Постоял у окна на кухне, слушая, как на железнодорожной станции по громкой связи переговариваются голоса дежурных. Стало грустно, я не понимал, кто я и что со мной, почему я кожей чувствую трухлявость этого мира, отчего мне бывает дико среди людей, в них я вижу только пассажиров, и хочется поскорее запрыгнуть в поезд на небеса. Укладываясь спать, я посмотрел на деда, показалось, что он глядит с укоризной.

Дачный сезон уже закончился, окна многих домов были заколочены. Где-то еще стучали молотком. Дверь в нашу хибарку была распахнута, на полу валялись журналы, книги по садоводству и ворох старых фотографий. Постояв на пороге, я подобрал одну, на которой позировали железнодорожники в белых кителях. Я узнал деда, он смотрел из-под насупленных бровей на мир так, словно проехал его вдоль и поперек и увидел все, что можно в нем увидеть.

− Эй, кто здесь? − услышал я голос снаружи.

Из-за забора кричал сосед. Старику за восемьдесят, а он был бодр и крепок, как дуб на его участке.

− Привет, дядь Коль!

− Здравствуй, Славка. А я смотрю − кто-то прошел. Думаю, надо глянуть, все ли в порядке. За все лето никого у вас не видел.

− А дверь открыта была.

− Опять лазили, значит, дверь я закрывал. Ты чего там нашел?

− Да вот фотографию с дедом рассматриваю, я его живым не видел. Раньше как-то не думал о нем, а вот недавно стало интересно, что был за человек.

− Бабушку твою Антонину и деда Ивана я знал, я с ним в одной бригаде на паровозах, и на «Феде», и на «Терезе». Он машинист, я помощник, мне тогда лет двадцать было, не женатый еще.

Я удивленно уставился на соседа.

− А почему же я не знал? Бок о бок лет пятнадцать живем.

− Не спрашивал, вот и не знал.

− Ну да, верно… А какой он был, дед мой?

Дядя Коля пожевал губами, чуть нахмурившись, видимо, думая, что бы такое сказать, емкое и понятное.

− Паровоз любил он больше себя…

Сказал и замолчал.

− По Платоновски прямо, − вырвалось у меня.

− Что?

− Хорошо, говорю, понятно, таким деда и представлял.

− Да, его потому и на фронт не взяли, такой машинист был. Лучший.

− А на фотографии тебя здесь нет, дядь Коль? − спросил я.

− Нет, здесь же одни машинисты, видишь все в праздничных кителях. Чего здесь написано?

− Город Чесноковка, август 1953 года.

− День железнодорожника, − кивнул дядя Коля, − я простой «помогало» был и то недолго, потом ушел с железной дороги, нервная работа. У тебя же отец вроде тоже машинистом был. Как он?

− На кладбище.

− Ох ты… Что ж так? Болел?

− Сердце… Сам же говоришь, работа нервная.

Потом мы в унисон стучали молотками, заколачивая окна на зиму. Иногда выглядывало солнце, и пропадало ощущение, будто мы заколачиваем гроб, а наоборот появлялось − будто строим корабль.

Вернувшись, я засобирался.

− Уезжаешь уже, − удивилась мама. − Хоть бы пожил еще денёк-другой. Куда ты теперь?

− Дела, мам, срочные.

Мне надо было что-то делать, я не мог сидеть на месте. Зашнуровывая башмаки, словно услышал десять коротких сигналов ревуна на срочное погружение, я еле успел одернуть руку, когда когтистая кошачья лапа махнула откуда-то из-под стула, пытаясь мне помешать.

Как были тягостны минуты расставания. Где взять силы глядеть в грустные, готовые расплакаться глаза матери. Единственного человека на земле, кому ты нужен по-настоящему.

− Благословляю тебя, сынок. Буду за тебя молиться, − сказала мама, перекрестила на дорогу и поцеловала.

Мне было не по себе. Сердце прыгало у горла и шептало одно утешение, что всё в мире живет по закону любви. И по нему жизнь даст шанс сделать счастливыми тех, кого любишь.

Последний свой шанс − надеюсь узнать об этом когда-нибудь – точно − я использовал и в какой-то мере стал диспетчером и проводником для мамы. Когда она через три года умерла от болезни Альцгеймера, я был далеко в автономном плавании. В ночь накануне вести о ее смерти приснился мне сон. Он, как явь, запомнился навсегда. Я стоял в нашей квартире у окна, прижав к стеклу лоб, чуть приплюснув нос. Чувствовал холод и твердость стекла. Чувствовал многое и что все это неспроста, потому что чувствовал − мама стоит рядом у окна. Но я не мог повернуть голову и только спросил: «Это ты, ма?». В ответ услышал: «Да. Кажется, я умерла… Что мне теперь делать, сынок?». Волнение охватило меня, такое происходило со мной впервые. А может и нет, может когда-то было, в прошлых жизнях, на других станциях… Только как вспомнить, если вид за окном движется с неумолимой скоростью. И в этот момент я почувствовал, что стекла уже нет. За окном я увидел высокое дерево, под ним в позе лотоса неподвижно сидел человек. Он чуть светился. Через несколько мгновений, не пошевелившись, он стартанул в небо. «Вот делай, как он, давай за ним», − сказал я, понимая, что увидел скорый поезд на небо.

А пока я катился в полупустой электричке через безжизненное пространство, готовое стать зимой. Две пожилых женщины за моей спиной на соседней лавке переговаривались.

− И ты не хочешь, чтобы он вернулся?

− Нет, он бы все равно не стал жить со мной, я была такая рассеянная, как-то потеряла пылесос, так его и не нашли.

Понимая, что в моем случае, если держаться только за сегодня, сходишь с ума быстрее, чем если прикидывать своё будущее, я решил обзавестись планами. Предложение выдавать себя за ритм-гитариста пришлось кстати, тем более нужно было ехать в соседнюю область.

− Поедем на поезде, − сказал я отражению в зеркале, забирая вещи из гостиницы. – Деньги на билет надо найти сегодня.

− Что же вы ушли и ничего не сказали, − отчитывала меня администратор, пряча в карман всю мою наличность, − мы уже хотели в полицию сообщать. У вас все в порядке?

− Да, теперь в порядке. Раньше я ездил пузырем. Но это в прошлом.

− Пузырем? − не понимала администратор.

− Поехать пузырем на сленге железнодорожников означает, поехать в резерве.

− Вы железнодорожник?

− Из отдела кадров.

За несколько дней до меня в город из Польши вернулся мой товарищ, он писал мне, предлагал встретиться. Когда-то мы куролесили от Кракова до Гданьска, набивая пузо копчеными колбасками, муштардой и пивом «Tyskie». Моему другу вечно не сиделось на месте, но он переезжал из города в город не в поисках рая. Он просто любил перемены.

– Привет, капитан! – обрадовался Разин, увидев меня на пороге.

− Ты чего вернулся, Стёпа? Неужели здесь лучше, чем в Польше? Или паны так житья и не дают братьям-славянам?

− Не говори, помнишь, какие они нервные бардзо, что ни выходные − у меня драка с кем-нибудь из местных. Хотя вот брат мой Алёшка, человек мирный, язык знает, Варшава ему нравится, прижился он там, нашел себе Милку, та по-русски ни слова, Алекса любит, но батя её и братовья такие курвы. А я вот… − Стёпа замялся. − В общем, в Москву перебираюсь. Погостить заехал.

− Просто погостить? На тебя это не похоже.

− Подругу отсюда хочу забрать, − нехотя признался Стёпа и перевел разговор. − А ты как? Не сходишь с ума от тоски по морю, как прежде?

− Ерунда, я в порядке. Приглашают ритм-гитаристом в одну модную в узких кругах группу.

− Да ну!

− Вот тебе и да ну, а я верхом на антилопе гну.

− Отлично, ты крут!

− Только, старина, у меня денег нет на поезд. Надо ехать в Новосибирск, на «собаках» не охота. Займешь?

− Сколько?

− Немного. Рублей пятьсот.

− Займу, двадцать долларов.

− Ну да, ты же, барин, из-за границы прибыл, − хохотнул я, радуясь, что быстро нашел деньги.

− А вид, Славян, у тебя шальной, − заметил Стёпа.

Он принес гитару.

− Порепетируем?

− Давай, – согласился я.

Стёпа любил электрогитары, в юности он выпиливал их округлые туловища из дерева, набивал «кишками» и оживлял. Парочку ему удалось собрать, звучали они довольно сносно.

Дурачась, мы изображали Элвиса Пресли. В Польше нашей любимой веселой игрой по вечерам было боготворить Элвиса.

− Возможно, Элвис и прослыл к концу жизни жирдяем, но он всегда был королем рок-н-ролла, – голосом мистера Коричневого из «Бешеных псов» говорил Стёпа. − Потом были другие, может, и покруче, но Элвис был первым.

− Однажды я подумал, − чужим баском подыгрывал я, − что в середине пятидесятых Элвис Пресли и Мерлин Монро были как две части одного существа, ну типа двуликого Януса. Пока они были вместе на Земле, и каждый занимался своим, их дела шли успешно. Только Элвис полез на экран со своими «Голубыми Гаваями», как тут же Монро уходит из этой жизни. Да и Элвису актерство не принесло удачи, он тоже вскоре сдал. Потом он еще раз явился миру весь в затянутый в черную кожу, но это уже был траур по божеству Элвис-Монро. Сами по себе подобные божества безумно хороши, но они активно помогают тем, кто прожирает мир в труху, и потому они обречены.

Стёпа сделал большие удивленные глаза, и мы запели на мелодию «Love me tender» шуточную песню, сочиненную нами во время импровизированного выступления в клубе «Хата Пухатого» в Белостоке:

− Элвис не сыграл свой последний концерт. Его просили, он говорил нет. Мы знаем, что жизнь любит шутить. Сначала щекочет, а потом бить. Элвис! Звезда рок-н-ролла. Элвис! Король поп-звезд. У каждой звезды свои недостатки, у Элвиса их нет..

− Слушай, сегодня же день рождение у Марьяны, − перестав играть, вспомнил Разин.

− У какой Марьяны? У жены Джонни?

− Ага, встретили её вчера там. Все такая же красивая, как Монро. Говорит, приходи на день рождения.

− Пойдём?

− Не, я вечером в кино.

− С подругой с этой?

− Ага. Ты сходи, тебе обрадуются и удивятся.

− Схожу.

− Привет ей. На вот, коробку польских конфет от нас подари. А это твоя двадцатка.

− Это не просто двадцатка, старик, − помахал я бумажкой. − Это билет на райский поезд! Увидимся на моём концерте в Олимпийском.

− Удачи!

В приподнятом настроении я шел по городу и мысленно играл на гитаре. Всего четыре аккорда хорошо знакомой песни:

Вдруг почувствовал – пора, и не надо понимать,

Просто надо уходить и скорее догонять…

− Ого, кого я вижу, − удивилась Марьяна, открыв дверь. – А я слышала, ты в дурничке. Сбежал, что ли?

− В психушку мне еще рано. Сначала ты прочтешь обо мне в таблоидах. Придется еще побегать от поклонниц.

− Правильно, проходи, − сказала Марьяна. – Тут, кстати, тебя дожидается одна.

− Кто? − сердце мое екнуло.

− Разувайся. Сейчас узнаешь.

− А где Джонни?

− Не знаю, я его выгнала.

Увидев Ракету, я только и подумал: «Вот тебе бабушка и юрьев день».

− Киса моя приехала! − обрадовалась роковая женщина со стажем.

Я вздрогнул, но бежать было поздно и некуда. Ракета уже повисла у меня на шее.

− Что, голубки, встретились? – сказала именинница. − Только дом не разнесите.

Я смотрел на неё и думал, почему же на мне висит не она. Таких красоток, как Марьяна, можно увидеть только в кино и на обложке глянцевого журнала. У мужиков челюсти отвисали, когда в летний денек Марьяна выходила на улицу в легком коротком платьице.

Гости засиделись до глубокой ночи. Потом кто-то ушел, кто-то стал укладываться спать.

− Я еще хочу выпить. У тебя есть на вино? − прильнула ко мне Ракета.

− Только билет на райский поезд.

− Ты опять уезжаешь?

− Возвращаюсь.

Ракета нахмурилась, закурила сигарету и вышла в коридор. Когда она появилась, помахивая моей двадцаткой, я понял, дело пахнет скандалом.

− Ого, я смотрю, ты разбогател, − объявила Ракета. – Я иду за вином.

− Где ты их поменяешь в пять утра?

− Поменяю, − пообещала Ракета.

− Отдай! − крикнул я. − Это мой билет на поезд!

− Врешь, ублюдок! − тоже заголосила Ракета. – Отдавай должок! Уехал, никому не сказав ни слова, вернулся, как ни в чем не бывало, и думаешь, все тебе тут рады.

− Началось, − вздохнула Марьяна. − Пора вас выгонять, идите на улицу убивать друг друга.

А мы уже сцепились как кошка с собакой.

− Отдай!

− Не отдам!

− Отдашь!

− Отцепись!

Нас пытались разнять, а когда поняли, что это невозможно, выпихнули на улицу. Всё было привычно, Ракета стремительно убегала, я догонял. Распугивая первых прохожих, мы перебегали с одной стороны улицы на другую под отчаянные сигналы редких автомобилей.

Когда Ракета забежала в один из дворов, я всерьез решил, что сейчас ее догоню и придушу. Только я повернул следом, как увидел, что она идет на встречу в окружении трех здоровенных дворников с метлами и лопатами.

− Он хочет меня убить! − вопила Ракета, указывая на меня. − Помогите!

Дворники лишь ухмылялись, давая понять, что никого убить не позволят.

− Она украла мои деньги! − попытался я прорваться к намеченной жертве, но меня придержали крепкие плечи.

− А ты хотел, чтоб тебе давали бесплатно! − из-за спины вопила Ракета.

Это был веский аргумент.

И тут я ощутил всю комичность мизансцены. Маленькая вертлявая Ракета в окружении громил, немых статистов в оранжевых жилетах с метлами и лопатами. Всклокоченный мужик мечется, не имея возможности подобраться к бабе, стащившей у него последние сбережения. По замыслу неунывающего режиссера мы смотрелись колоритно и весело. Здесь не было никакой трагедии, только фарс. От меня требовалась последняя реплика.

− Да катитесь вы к черту! − патетически воздел я руки к серому утреннему небу. − Теперь только ему и нужны эти деньги!

Подхватив дамочку под локотки, оранжевые дворники удалились, а я еще плюнул вслед.

− И как прошла сцена, где бывшие любовники скандалят? – участливо спросила Марьяна, когда я вернулся.

− Неплохо. С элементами сюрреализма.

− Деньги не вернул?

− Нет.

− Вы, мужчины, такие наивные, всегда уверены, что будет по-вашему. И при этом вы такие неприкаянные. Счастливы, если появляется шанс рискнуть собственной башкой. Ладно, иди поспи. Я тебе на диване постелила.

Выспавшись, я открыл глаза с мыслью, что срочно нужны деньги. И позвонил Оптимисту.

− Главное, найди на билет, все остальное будет здесь, − обнадежил он.

Повздыхав, прощаясь с Марьяной, я опять поехал к Разину. Он внимательно выслушал мою историю и посочувствовал.

− Держи. Больше свободных нет, − протянул он двадцать долларов. − Эти были на черный день.

− У меня он уже настал.

− Давай езжай сразу за билетом, − посоветовал Стёпа. − А то уйдет без тебя райский поезд. Как пить дать уйдет.

− Не уйдет, завтра на Покров буду в Новосибирске, − подмигнул я. – Может, по пиву.

− Вряд ли, ко мне скоро подруга придет.

В уверенности за свою судьбу я спустился в подземный переход к вокзалу и столкнулся с Лесником. Словно отрабатывая карму, я постоянно встречал разных знакомых личностей и переживал с ними запоминающиеся события, которые вскрывали в нас хорошо запрятанных психов.

Лесник налился цинизмом, похохатывал и много спрашивал. Мы шли в сторону вокзала, я спешил, подгоняемый двумя длинными свистками оттуда. Узнав о поездке в страну ритм-гитаристов, Лесник принялся уговаривать выпить за его счет.

− Хотя бы по кружке пивасика, − напирал он. − Мы не виделись тыщу лет, Славян! Ты, может, скоро станешь богатым и знаменитым, и мы с тобой еще тыщу лет не увидимся, только в следующей жизни. Помнишь, когда ты был Бражником, мы куралесили с ведерком вина?

− Помню.

И хотя предчувствие подсказывало, что идти с Лесником не стоит, лучше подождать до следующей жизни, отказаться я не смог.

Ближайшее кафе было неряшливым и подозрительным, как и его посетители, за столиками сидели мутные типчики и женщины без возраста. Потрепались о жизни, о работе, вспомнили общих знакомых, но разговор скатился к деньгам и женщинам. Две из них сидели за соседним столиком и призывно улыбались.

− Что ни говори, а жить хорошо, − сказал Лесник, − всегда произойдет что-нибудь непредсказуемое, я с ума схожу от однообразия. Работа, дом, ну ты понимаешь.

Стараясь держаться в рамках одной кружки, я спокойно наблюдал, как Лесник борется с однообразием, он непринужденно прошелся до стойки, намахнул стопку-другую, вернулся и стал подмигивать женщинам, а вскоре они уже сидели с нами и хохотали.

Что-то они нам все-таки подмешали, я помнил только, как заканчивал вторую кружку под песню «Passenger» Игги Попа, звучавшую из телефона Лесника, который произносил тост:

− Дорогие мои пассажиры, хочу выпить за вас! За то, чтобы вы достали свои билеты и приехали, куда вам надо и вовремя…

Очнувшись в незнакомом подъезде, я первым делом ощупал карманы, двадцатка испарилась. Такое мерзкое и скорбное, на первый взгляд, пробуждение бывает хоть раз в жизни, лучше бы ни разу, но после него видишь и счастья шелковую нить, и вечность в одном мгновенье. И в этой вечности сидишь, как в пустом вагоне. Совершенно измочаленный, с кусочками чего-то на одежде, выглядевшего, как остатки мозга, которого, казалось, навсегда лишилась моя голова, я почти не дышал, чувствуя себя, как рыба анабас, которая выползла за пальмовым вином, но по дороге обратилась в тленные мощи.

В подъезде было тепло, на улице темно, ходьба по мерзлой улице доконала бы меня, я с трудом поднялся на верхнюю площадку и попробовал задремать. В долгом тягучем полузабытье я слышал музыку, ее в моем детстве часто наигрывала мама на своем любимом пианино − мелодию песни про одинокую гармонь, которая бродит где-то по улице.

В голове всплывали странные картинки не здешних мест, где живут мардуки, единороги и бог Павана вслед за Шивой скачет верхом на антилопе с головой тигра, мешались воспоминания и грезы. Они затягивали в свой круговорот. Несколько раз в жизни мне приходилось непроизвольно впадать в состояние медиума. Пребывая в трансе, я наблюдал видения, какие посещают посредников между мирами. Они казались опасными, хотя в этих случаях я был проводником лишь для своего сознания.

Тело мое наэлектризовалось, ни прежней боли, ни усталости я не чувствовал. Сквозь пелену я видел, как просыпаются жители подъезда, как окунаются в новый день, как к ним слетаются невидимые существа, готовые помогать удерживать эту жизнь на рельсах. И вдруг привиделся дед. За пеленой я видел только силуэт в кителе, но точно знал, что это мой дед, машинист Иван Гаврилов. Он покачивал головой и ждал, что я скажу.

− Что же это такое, дед? Почему такая непруха? – пожаловался я.

− Так ты бы поосторожней. Катишься на красный без тормозов, хоть закуску подкладывай.

− Чего? Как это?

− Едешь в поезде со взрывчаткой, едешь по местам, где полно живодеров и просто психов. А в голове у тебя только свежий ветер поддувает, будто сидишь в вагоне-ресторане, которого в этом поезде нет.

− На каком поезде, дед? Я просто хочу узнать, где мое место.

− Сойдешь, узнаешь.

Кто-то вызвал лифт, и я открыл глаза. За окном было невероятно светло. Прислонившись спиной к стене, я полулежал с ощущением отпущенных грехов и легкости, как будто у меня выросли крылья. Оставалось только взмахнуть и полететь.

− Ой! Сколько снега навалило! − радостно кричали за окном дети. – Ой, как здорово!

Первый снег хрустел под ногами, словно разговаривая. Казалось, идешь по спине гигантского белого медведя. Сахарная шкура доверчиво терлась о ноги.

− Если райский поезд ушел без меня, значит, будет какой-то другой, − говорил я себе, мысленно уже плюнув на карьеру ритм-гитариста.

Еще раз искать денег на поездку я не собирался. На трамвайной остановке топтались двоё: я и человек с гитарным кофром. Он напомнил о недавних творческих планах. Не выдержав, я рассмеялся. Человек посмотрел в мою сторону, мой потрепанный вид явно вызывал недоумение.

− Слава, не состоявшийся ритм-гитарист, − представился я. − А ты кто?

− Кобзарь.

− В смысле певец, играющий на кобзе?

− Во всех смыслах. У меня фамилия такая.

− Куда едешь?

− В Германию.

− На трамвае?

− На самолете. Улетаю сегодня вечером.

− Развлекаться?

− Работать, уличным музыкантом, два месяца перед Рождеством.

− А у меня не получилось уехать.

И я рассказал историю райского поезда для ритм-гитаристов.

− Кто же на райском поезде за доллары ездит, − рассмеялся Кобзарь.

− Точно, − улыбнулся я, − как-то не подумал. А вообще-то, мы все на этой Земле, как на поезде, начиненном взрывчаткой. И конечная станция у всех одна.

− Возможно. Хотя для меня райский поезд − это музыка. В этом поезде, как говорил мой друг, можно не рвать на себе рубашку, чтобы показать, что у тебя есть сердце.

Трамвай подплыл, словно кораблик по белому морю. От него, как от живого, исходило благодушие, и мне стало весело и тепло внутри. Пока ехали, я рассказал историю про одного бродягу. Тот прежде работал в одной из роскошных гостиниц Парижа, разливая вино в погребе, а потом спился и стал бродяжничать, находя, что так гораздо лучше. Напиваясь вдрызг, он пел хриплым голосом одну и ту же арию из «Фауста». По его мнению, это производило впечатление на полицейских, которые должны были думать, что он не простой человек, раз знает оперу.

− Так что, Кобзарь, если будут проблемы с полицией, затягивай оперу, − посоветовал я. − И лучше из «Фауста».

− Выхожу, пора мне, − усмехнувшись, сказал Кобзарь. − До встречи!

Долго еще я катался на трамвае по кругу, по заснеженному городу с белыми улицами и белыми деревьями. Катался с долгожданным позабытым умиротворением, разглядывая всё, как в первый раз. Мне не хотелось выходить, куда-то идти, о чем-то думать и с кем-то разговаривать, хотелось не спеша плыть по белому городу. Видеть, слышать и понимать то, что открывается тем, кто никуда не спешит, не мелочится и не фальшивит. Кто играет жизнь как по нотам, не перевирая ни одну. В таком состоянии понимая, что мир тем уже спасен, и на краю гибели качается лишь его тень. Я катался до тех пор, пока не понял, что трамвай и был моим райским поездом.

тот, кто тебя искал

Трудно по-настоящему представить, как нас много было и будет. Наши разные судьбы, дела и поступки бесконечными потоками нисходят на мир. Находясь в одиночестве, скрываясь от общества за мечтой, мало ощущаешь весь этот хаос, но стоит к нему прикоснуться, и ты уже песчинка в невообразимом пространстве бытия. Песчинка, которая, гоняясь за другими такими же песчинками, выполняет трудно постижимую, но, скорее всего, нужную миссию.

Мир предлагает нам любовь и тишину. А мы в суете убегаем от них прочь. Можно жить в раю, можно жить в аду. Можно жить где угодно. Можно, вообще, нигде не жить, но всякий раз, проникая сюда под видом обретшего плоть духа, понимаешь: без любви тут делать нечего. Понимаешь и забываешь, что там, где её нет, жизнь подобна тяжелому сну.

Уже два месяца я ошивался в доме отца. Это его раздражало, и мы постоянно ругались. Отец только что перенес операцию на сердце, расстался с любовницей, жизнь ему поднадоела, а тут еще в доме появился взрослый сын-оболтус. Имелся приемный, так на шею свалился еще и родной.

Вовчик, сводный братец, классический подросток-двоечник из «Ералаша», тайком курил, бил стекла в школе и грубил старшим. Общий язык мы нашли быстро, сидели целыми днями за компьютером и мочили бесконечных виртуальных врагов. Для психа, вроде меня, впасть в детство − раз плюнуть. А если не хватало денег, Вовчик ссуживал скопленную мелочь, и я шел за пивом. Иначе проводить зиму, я смысла не видел. Отца это бесило, он не знал, как избавиться от старшего оболтуса. Тем более что я кормил его обещаниями.

− Всё будет хорошо, − повторял я. − У меня есть два варианта, чтобы выпутаться из ситуации и не жить в вашем доме за твой счет. Либо я еду в столицу торговать медом, либо в другой город, но там я буду ритм-гитаристом в одном малоизвестном ансамбле.

− Только не занимайся хернёй! Не занимайся! − сразу заводился отец. − Что это за бред про ритм-гитариста! Езжай в Москву и торгуй медом!

− Это решится к концу месяца, − объяснял я. − Вакансия пока на плаву. Надо подождать.

Неделями я не выходил из дома. Часто меня мучили непонятные страхи, и тогда было все равно − торговать медом, дерьмом или индульгенциями. Иногда я еле сдерживал желание размозжить кипевший мозг − головой о стену. Я подыхал от странной тоски, выползая из комнаты лишь в туалет да полежать в ванной с надеждой, что забудусь и утону. У меня расшаталось душевное здоровье, я чувствовал себя безумно одиноким. Меня перестали понимать все, кого я знал, и я их не понимал.

Через знакомых из Уймонской долины я устроился на работу к алтайским староверам, жившим на в Москве Рогожке и державшим медовую лавку на ВДНХ. Торговать алтайским медом, бальзамами и травами − дело не хитрое. Главное, с кем и где. О староверах я помнил немного, как все. Начались их скитания после раскола церкви при Никоне, и поныне они налагают крест двумя перстами. Еще я знал, что протопоп Аввакум был один из первых известных русских писателей. А так как учился на филолога, то в сознании зацепилась одна его фраза: «Аз же от изгнания переселихся во ино место». И более ничего. Главное, на руках имелся билет в Москву, и я рассчитывал, чуть ли не с поезда сбежать от взятых обязательств.

Меня никто не увещевал, как мистер Крейцнер своего сына, в том, что у него нет другой причины, кроме склонности к бродяжничеству, покидать отчий дом, где легко выйти в люди и жить в довольствии. Отец мой, напротив, обрадовался, узнав, что я уезжаю. Он только и сказал, поглаживая круглый живот:

− Не забывай нас, пасечник. Мёд будешь высылать? Ты там время даром не теряй. Невесту найди. Нечего тебе здесь делать.

Вот с таким напутствием в начале весны я сел на поезд с одним желанием − никогда не возвращаться. По календарю фэн-шуй это был день паука, символа творца-одиночки, который может противопоставить себя всем, но, показав взлет творческой мысли, скорее всего, будет наказан за гордыню. Камнями дня были: лабрадор, гиганит, морион, кровавик, хризолит, уваровит и зеленый гранит.

Никто не знал о моём отъезде, и я уехал трезвым. Перед поездом я зашел в книжную лавку в поисках пособия по пчеловодству и купил «Пчеловода» Максанс Франс.

− Что знаешь о мёде? − спросил старшой среди староверов, нарядный мужик с бородой, как у Робинзона Крузо, когда через три дня я заявился на Рогожку.

− Как говорили Магомет, римский ученый Варон и русский пчеловод Прокопович, ешьте мёд и выздоровеете, − отчеканил я готовый ответ

− Молодец! Проходи, будешь с нами жить. А живем мы здесь тихо, по-божески. У нас тут за оградой сам митрополит Олимпий. Лишнего себе не позволяем.

− И кладбище, значит, здесь тоже старообрядческое?

− Да. Склеп там большой, Морозовых.

− Видел. Рядом здание без крыши.

− Когда наполеоновские солдаты грабили Таганку и Рогожку, они здесь в Покровском соборе сделали конюшни. При пожаре в том месте крыша обвалилась, так и стоит. А рядом в Христорождественской церкви, вообще, пивная была.

− Нехорошо, − покачал я головой, отмечая, что в горле пересохло. И при слове «пивная» там сделался спазм.

Остальные продавцы меда взирали на меня с молчаливым любопытством. Потом я узнал: все они, русские, белорусы, молдаване и аварец, как матросы на пиратский корабль, попали кто откуда уже изрядно потрепанные житейскими штормами.

− Здрасьте, староверы, − стараясь соответствовать бодрости начальника, сказал я.

− Молиться будешь? − спросил Холмогоров.

− Чего? − не понял я.

− Мы уже помолились перед завтраком, − объяснил Холмогоров, указывая на икону над холодильником. − А ты, если хочешь, сейчас помолись.

− Да не, я попозже. Мне бы умыться.

Сначала мне показали мою комнату, отгороженную, как и четыре остальные, покосившимися листами деревокартона, с сиротской кроватью у стены. Здание восемнадцатого века за последние девяносто лет сменило несколько хозяев. В душевой висел пожелтевший памятный лист с указаниями, как правильно мыть младенца.

− Здесь раньше был детский интернат, − сказала женщина, приставленная разъяснять и показывать. − А ты старовер?

− Пока еще нет, − признался я.

− Ирина, − улыбнулась женщина.

− Слава.

− Как ты попал сюда, Слава? − спросила Ирина так, словно попадать сюда не следовало.

− Москву мечтал повидать, − дал я готовый ответ.

− Ну-ну, − покачала головой Ирина, − теперь-то повидаешь…

Я наскоро умылся и переоделся. Потрескавшееся зеркало, желтый унитаз и собачий холод делали и без того неуютную ванную комнату похожей на место, где обмывают трупы, провожая в последний путь. Через несколько минут я вышел к осиротевшему столу.

− А где все? − спросил я у Ирины.

− На работе. У нас с этим строго. Поел и сразу на точку, на рабочее место. У нас все работают, даже Холмогоровы. Остается только один дежурный.

− А когда я приступаю к работе? Что нужно уметь?

− Завтра все расскажу и покажу.

− За столом только ваши работники были? − спросил я, припоминая пеструю банду.

− Да. К обеду из Питера с ярмарки приедут Люся и Иван Абрамыч. Ты смотри, не сбегай от нас. Через месяц в Питере ярмарка, я слышала, тебя хотят туда отправить.

Возможность прокатиться за счет староверов в Питер понравилась. Когда я пил чай, лазая ложкой по семи сортам меда, появилась она, поставила у порога большую сумку и сказала:

− Здравствуйте, я Людмила. А вы наш новый продавец?

− Продавец я, новый, − глупо повторил я, чуть не подавившись медом.

Люся была белая и пушистая, как мама-зайчиха, к ней хотелось прижаться и потрогать. Только я встал, чтобы её потрогать, как появился почтенный старик, седая борода до пояса.

− Здорово! Я − Иван Абрамыч! – оглушительно гаркнул старец. – Ты с Алтая, а я из Молдовы! Вот и познакомились.

Старовер громко захохотал, обнажив стертые зубы и давая понять, что психи прячутся в ком угодно.

− Люська приехала! Подружка моя любимая! Я прямо соскучилась по тебе! − закричала Ирина, бросаясь на шею пушистой подруги.

Вечером ко мне подошел парень лет двадцати пяти из тех, кого я принял за староверов. Вид он имел самый простецкий – невысокий, немного лопоухий, курносый, очень подвижный и разговорчивый.

− Привет, я Вася! Пойдем покурим, − предложил он.

− Пойдем, − согласился я.

− По тебе видно, что куришь. Глаза-то шальные. Пойдем, братан, на улицу. У меня заначка есть.

Мы вышли во двор. Вася достал сигареты и фляжку. Хлебнули за знакомство, глядя на большую с зеленым куполом церковь за оградой.

− Вон там, − указал Вася в сторону каменного строения, − живет Олимпий, митрополит всея Руси православной старообрядческой церкви.

− Круто, сам митрополит. А там что?

В глубине двора стоялое низкое не имевшее окон зданьице из белого кирпича, оттуда доносился странный шум.

− Это зеркальная мастерская, − охотно объяснил Вася, − там работает Лёва, старый армянин. Сейчас он занят, потом познакомлю.

− А лысый кто? Который утром за столом сидел.

− Придурок.

− В смысле?

− Без смысла, просто придурок.

− А кавказец?

− Мухтар, шофер как и я. Его взяли к староверам, потому что он муж родной сестры Холмогорова. Хитрый черномазый жук, но это между нами. Понял?

− Хорошо. Имя-то прям собачье… А еще здесь кто есть?

− Мария Яковлевна, жена Холмогорова. Она старше его на десять лет, ревнует мужа ко всем новым бабам. Наш шеф хоть и с бородой, как у гнома, а мужичок активный. Уже был случай с молоденькой продавщицей, хе-хе.

− А тот, небольшого роста, в пиджачке и при галстуке?

− Володька, ему под пятьдесят, бывший боксер, редкий бабник, удачно ухаживает за Ириной.

− А Люся?

− Что понравилась? − хитро прищурился Вася.

− Интересная.

− Пошли пивком залакируем, − предложил Вася.

− У меня денег нет.

− Угощаю, землячок, по-братски, − похлопал по плечу новый дружок.

После третей бутылки я знал о староверах почти всё.

Староверы отправляли продавцов по ярмаркам всего ближнего и дальнего Подмосковья. Перемещаясь каждую неделю на новое место, за лето я побывал почти в каждом ДК по малому Московскому кольцу. Жизнь в Истре или Электростали мало чем отличалась от провинциального города, где я родился, и мне было комфортно разъезжать по импровизированным базарам из прошлого.

А через две недели после приезда я сидел в гостях у Степы Разина, переехавшего в Москву, и жаловался:

− Куда меня занесло? Я не привык молиться перед завтраком и ужином. Мёд в любых количествах это хорошо, но ведь его нужно втюхивать с утра до вечера. Нельзя так просто сидеть за прилавком, книгу читать. Надо зазывать! Алтайские травы, мёд, бальзамы! Подходим, пробуем, восхищаемся! Покупаем! Кха-кха…

Я закашлялся, отставляя чашку с чаем.

− Всё просто отлично, мёд символ поэзии, − радовалась Стёпа, хлопая меня по спине. − Представь, что староверы это волшебные малютки-медовары. Помнишь, в Старшей Эдде есть чаша поэзии, полная мёда богов, его в спешке расплескали, и кому на голову пали капли мёда, тот стал поэтом. Тебе еще повезло, что ты торгуешь мёдом.

− Почему?

− Тут не капли, целая бадья. А тебе всего-то, нужно отдать должное меду поэзии и какое-то время этим позаниматься.

− Чем позаниматься? Мёдом или поэзией?

− Тем и другим, ешь мёд и сочиняй что-нибудь. Толк будет, и здоровье поправишь. Да и в молитвах нет ничего плохого. Так что пойми, ты попал не в самую плохую компанию.

− Ну не знаю, кха… Кстати, чем больше першит в горле после пробника мёда, тем мёд лучше.

− Слушай, старик, но это еще не всё, − понизил я голос, оглядев очередь. − За мной там следят.

− Кто следит?

− Если бы я знал… Вчера проснулся среди ночи, пошел на кухню попить, слышу шепчутся, вроде как обо мне. Я эти голоса узнал. Я их слышал, когда с Викой жил. Помнишь, рассказывал тебе? Я, кстати, недавно звонил родственникам, интересовался её судьбой, сказали, что она исчезла сразу после моего побега.

− Перестань, − успокаивал Стёпа. − Это у тебя от недосыпания, поменьше кури гашиша на ночь.

Возвращаясь от Стёпы, во дворе я встретил Лысого, все его называли только так. Его нелепость заключалась в том, что он не понимал, куда попал, и полагал, что в нашем балагане ему светит карьерный рост. Лысый попросил сигарету и, прикурив, неожиданно спросил, он немного заикался:

− Ск-колько те-бе лет?

− А что? Какие-тонеувязки?

− Ни-как не пойму, ты в-выглядишь оч-чень молодо, особенно, ко-огда смеешься. А то вдруг совсем старик, если с-ссутулишься и мрачно молчишь.

− Блуждающий возраст, знак людей вне времени, − засмеялся я.

− Вот. С-с-сей-час ты у-уулыбался и выглядел как салага.

− Иди ты на хер, − добродушно предложил я.

− Я с-старше те-бя лет на десять, − сказал Лысый.

− Иди на хер, − повторил я.

− Здесь м-ме-ня никто не понимает, − с грустью проговорил Лысый. − Даже ты. А ты ведь д-до-олжен меня понять. Ты не такой, как все. Я д-давно ищу кого-нибудь, кто бы меня понял. Зн-наешь, раньше я очень сильно п-пил. Видишь вот это.

Он указал на изуродованный нос.

− Это м-мне п-пытался откусить м-мой со-б-бутыльник, я чуть не придушил его. Я когда нап-пивался, видел в людях демонов. И н-начинал их ду-шить. Теперь я сам п-похож на демона с этим изуродованным н-носом.

На самом деле внешне он был похож на толстую мышь, терроризировавшую кота Леопольда.

− Здесь нет никого, кто бы п-п-росто послушал меня, − жаловался он. − Ты ведь мог бы уделить мне н-н-немного внимания.

− Иди ты на хер, − послал я в третий раз и пошел мимо.

− Подожди, − крикнул Лысый в спину. − Ты не заметил, что здесь за т-тобой следят?

− Что?! − шарахнулся я обратно.

− Д-да, с-следят. И я с-слежу.

− Ты это о чём?

Лысый лишь глупо улыбался в ответ.

− Идиот, − разозлился я.

− Ид-ди-от, − обрадовался Лысый.

В общаге меня остановила Ирина. Руки она держала на бедрах, от нее исходил аромат готового ужина. Её характер подкупал чисто сибирской прямотой и озорством. Я ей подмигнул. Люди, которые легко срывались с насиженного места, мне нравились больше остальных. А кому больше верить − стоптанным сапогам или домашним тапочкам? Может, только бродяги и слышат отзвуки новой жизни, где правят наши лучшие мысли. Там, где мысль, там и всемогущество, говорил мне Виктор Гюго.

− Тебе тут звонил один, − сказала Ирина, глядя на меня, как на человека, которому нормальные люди не позвонят.

− Кто?

− Какой-то Митрофан.

− И чего?

− И ничего, я объяснила, где тебя можно найти. Завтра узнаешь чего. Садись есть, мы с Люсей курник испекли.

− Вот это уже интереснее.

− Ты женат, дети есть? − спросил у меня Холмогоров перед затрапезной молитвой. − Как их упомянуть?

− Нет у меня никого. Только мама, её упомяните.

И я опять вспомнил о Вике.

− На молитву становись! − скомандовал Холмогоров.

На следующий день я встретился с Насосовым. Митрофан считался культовой фигурой в родном городе. Музыка и поэзия в его понимании звучали неистово. Я бы сказал: с дурнинкой. Но при нем не стал. На днях он приехал в Москву сразу по двум делам: на съезд НБПР и подзаработать моделью. Приехал с черным дипломатом на кодовом замке. Однако в пьяном забытье Митя съехал лицом по ступенькам штабного бункера, и теперь отвергнутый партией и модельным бизнесом шлялся по столице с покарябанной рожей в темных очках в поисках мелочи на метро.

− Вышла книга «Дом для престарелых убийц», − рассказывал Насосов под дождем у ракеты на ВДНХ, где в соседнем павильоне я торговал мёдом. Мы пили травяную настойку по моему рецепту. − Я прототип одного из персонажей, Митрофана Отбросова. Очень мерзкий чувак, но бунтарь. Это забавно оказаться в книге. Вроде ничего особенного, но все равно что-то происходит в жизни. Если будешь писать книгу, можешь упомянуть обо мне, я не против.

Не против, так и я не против. Держи, Митя.

Насосов уехал после того, позвонил родителям и рассказал, где у него лежит заначка. Получив деньги по телеграфу, он смачно харкнул на гудевшую столицу и укатил. В этот же день в Сибирь улетел и наш Робинзон Крузо, бородач Холмогоров, передав свои полномочия супруге.

В канун Пасхи мы с Марией Яковлевной стояли на православной ярмарке и в четыре руки еле отбивались от покупателей. Жители многомиллионного летающего острова очень ценили горный мёд и травы, верили в их целительную силу. Уповали, как на источник долгой счастливой жизни. Людям свойственно верить, что природа все еще на их стороне. Мария Яковлевна женщина была строгая, но справедливая, к вере относилась серьезно, но было в её религиозной отстраненности что-то трагичное. Как-то вечером ехали мы уставшие, зажатые людьми в метро, на Рогожку, путь не близкий, и я в полголоса рассказывал о своих путешествиях.

− Чем-то похож ты на моего Стасика, − вдруг невесело произнесла Мария Яковлевна.

− Какого еще Стасика?

− Известный поэт он был, любил меня очень, и я его любила, − Мария Яковлевна вздохнула. − Только пил он много, бродяжничал. Больше всего не любил работать как все, официально. Говорил, что дед его белогвардейский офицер завещал ему не покидать родину и не работать на государство. Уезжал мой бродяга в тайгу охотился, промышлял. В общем, к осени всегда деньги привозил. Гулял на них. А однажды его избили по пьяному делу. Да так избили, что умирать стал. Долго мой Стасик мучился. А как умер, я в один день и постарела. После еще год в больнице лежала, память отказала, не узнавала никого. Это уж потом я с другим обвенчались, к старообрядцам обернулась и к Богу пришла.

Она вынула из сумочки маленькую книжку в мягкой обложке и протянула мне. Это был сборник стихов «Я − файтер» её любимого поэта Станислава Яненко. Я раскрыл наугад.

− Файтер, такой боксерский термин, − объяснила Мария Яковлевна. − Это боксер наступательного боя, он плохо владеет приемами защиты и вынужден держать удар противника.

Мне было интересно, настоящий поэт, как белый высокогорный мёд, большая редкость. Ну это каждый знает. Первые же строчки по-бойцовски устремились вперед, я еле успевал уворачиваться:

Я – файтер. Жизнь меня учила.

Да так учила – в дых и в пах.

Самонадеянность лечила

В прижимах и на шиверах

Я перелистывал страницу за страницей, понимая, что малютки медовары и сюда хорошенько плеснули из своей чаши.

Сколько вынес, а понял немного.

Ну а, может быть, больше чем кто-то другой.

Есть у всех одиноких спасенье – дорога,

а в тревогах ее – первозданный покой.

Прочитав книгу, я всю ночь думал о том, как бывает печальна земная жизнь поэта, как она все время ищет выхода к своим истокам. Чем больше я об этом думал, тем сильнее одолевало беспокойное чувство, будто я предавал кого-то в себе. После этой ночи мне стало не по себе у староверов.

Рядом со старообрядческим кладбищем был ипподром. По вечерам после ужина, наблюдая за гарцующими лошадьми, я засиживался там в компании Васи, принимавшего меня за своего. Думая о Люсе, я стал часто затрагивать тему любви. Васю это забавляло, он потешался над моими чувствами.

− Русский человек, как сказал Федор Достоевский, жалуется на две вещи, на отсутствие денег и на несчастную любовь, – просвещал я Васю.

− Ты поэтому ходишь с таким кислым лицом, и по вечерам что-то постоянно пишешь? Любовные стихи Люське, что ли?

− Да что я, вот наш друг Пушкин, − пытался пошутить я

− Вот как раз с Пушкиным мне все ясно, − засмеялся Вася. С тобой нет. Тебе это зачем?

Последнее время у меня было мало внимательных собеседников, не перед кем было раскрываться, и я пользовался случаем:

− Это не любовные стихи. Пишу, Васёк, рассказы. Я очень в литературу верю. Она, понимаешь, для меня волшебная вещь. Я уверен, что писатель должен видеть мир, которого еще нет, но обязательно будет.

− Да ну тебя! – перебил Вася. − Ты с Люськой так разговаривай, а то ты ей только лыбешься. Мне это не интересно. У вас тут в Москве чё у всех крыша едет? Если бы брату не обещал здесь держаться, умотал бы уже к себе, в Косиху. Мои друзья, Гусь и Квак…

И Вася, тоже ждавший момента выговориться, рассказывал о похождениях с дружками хулиганами, как они куролесили, проказничали и долдонили на родном селе. За эти проказы Васю и отправили на Рогожку, чтобы временно не мозолил глаза осерчавшим односельчанам.

Вскоре и Мария Яковлевна уехала в Барнаул. И уже ничто не напоминало, что мы представляем фирму «Старовер». Мы были похожи на пиратов, захвативших судно, ссадивших капитана и помощника на необитаемый остров. На работу мы ходили к обеду, возвращались за полночь, каждый вечер − пиво и вино за казенный счет. Наступило время полной свободы, близкой к анархии.

В нашей компании безобразников за старших оставили Ирину и Володю. Хозяева не знали, что они любовники, иначе вряд ли доверили сладкой парочке свое небольшое запутанное хозяйство. Это все равно, как если бы губернатор острова Сан-Томе, устав считать доходы, отдал своё золото и корабли заезжим пиратским капитанам, вроде Мигеля Отчаянного и его дружка капитана Бруажу.

Но Холмогоровы именно так и поступили, сдали клипер без боя, и теперь его трюмы были захвачены, наши Бони и Рокхэм могли рулить куда угодно. «Новые староверы» не стали упускать такую возможность и провернули свои дела. Тем более, Володе стукнуло пятьдесят пять, и это выгодное приключение могло быть одним из последних.

С того момента, как парочка заступили на капитанский мостик, мы превратились в веселых проказников, а общежитие староверов в балаган. Не было и дня, чтоб мы не кутили. Мы походили на староверов не более чем на мусульман или иудаистов. С утра команда опохмелялась, к обеду выходила на работу, а вечером шла ужинать за хозяйский счет. Не ограниченные в свободе, кроме ежедневной сдачи остатков выручки и ночных работ на складе, мы пили с большой самоотдачей. Удивительно, что при таком положении дел торговля шла бойко, и выполнялся план.

Единственный человек, молчаливо осуждавший нас, была Люся. С детства она привыкла быть правильной: в школе и институте училась на отлично, никогда не обманывала и чужого не брала. Приехав из Витебска с таким неудобным багажом, Люся плохо приспосабливалась к особенностям столичного питомника, где надо хорошо владеть локтями или хотя бы врать не краснея. Староверы присмотрели Люсю на ярмарке, где она торговала белорусскими перчатками и зонтиками. Старички прикинули, насколько молодая красивая женщина неприхотлива, и поманили к себе. Люся подумала и согласилась, ведь головную боль гастрабайтеров, жилье и прописку, брали на себя хозяева. Транспорт и питание тоже за их счет. Платили маловато, даже по московским меркам, зато какая экономия.

Конечно, Люся, как нормальная женщина, мечтала о семье, доме и ребенке; ей исполнилось тридцать лет, а здесь в столичном беличьем колесе мечты золушек сбывались не сразу. Может, Люся и переживала из-за этого, однако виду не подавала.

Улыбка, глаза и особенно уютные телодвижения Люси быстро заставили поверить, что я влюблен. Так очаровываются высоким цветком, неизвестно как попавшим на грядку с тыквами. Конечно, я надеялся на взаимность. Но Люся не переносила пьяниц, склонных к употреблению легких наркотиков и бродяжничеству. Но я не сдавался и несколько раз встречал Люсю после работы, чтобы вместе прогуляться домой и навязать себя как милого товарища. Однажды мы шли через Нескучный Сад и рассуждали о любви.

− Вот что для тебя любовь? − спрашивала Люся.

− Ну, когда чувство благодарности к любимому человеку не покидает ни на миг. И все, что делают влюбленные, они делают для общей свободы, − умничал я и посмотрел на Люсю, словно сейчас же побегу что-то делать для нашей свободы.

− А для меня любовь, это когда основным условием счастья любящего меня человека является то, чтобы счастлива была я, − сказала Люся.

Понятное дело, я опять ловил призрака. Мне не хватало терпения и мужества жить одному, на каждом шагу я выдумывал любовь. Приставал к женщинам со страстными признаниями, а они начинали думать, что я страдаю сатиризмом. На самом деле я тряс призраков любви, вымаливая милостыню, а попрошаек мало кто любит.

У Люси зазвонил телефон.

− Привет, Вася, − сказала она. − Да, со мной, гуляем. Хорошо.

Потом трубка что-то долго говорила, и Люся смеялась.

− Нас ждут, − наконец отключила она телефон.

− Кто?

− Ирка, Володя и Вася.

Мы встретились у метро «Таганская». Ира и Володя смотрелись, как индийские молодожены, которым мало двух серий.

− Идем в кафе, гульнем, я угощаю, − радостно хохотнул Володя. – Есть повод.

− Что отмечаем? – спросил я.

− Володе выдали свидетельство, что он официально стал пчеловодом России, − похвасталась Ира

Прежнюю жизнь Володя посвятил профессиональному кулачному бою и завершил карьеру разводящим у барнаульских бандитов. А в Москве, следуя советам Холмогорова, которому из-за своей торговой марку «Старовер нельзя было в пчеловоды, Володя легко вошел в роль опытного пасечника и без труда получил необходимые документы и регалии, надув самого Арнольда Бутова, организатора медовых ярмарок в Коломенском и Манеже.

От природы компанейский и общительный Володя мог убедить кого угодно в чем угодно, даже в том, что разбирается в «Шатлах» серии SH-8. А тут какие-то пчелки!

Теперь барнаульский файтер, послав подальше староверов, коих на дух не переносил, сам мог возить в Москву мед и торговать на престижных ярмарках. Пока отсутствовали хозяева, он завершал свои дела и был готов по-пиратски тихо попрощаться.

Глядя в хитрые глаза боксера, я подумал, что если в пятьдесят пять лет человек обзаводится молодой любовницей и становится тем, кем и представить себя не мог, даже если бы очень захотел, значит, в мире есть нити, за которые, если дергать правильно, можно получить что угодно.

Голодные, как матросы капитана Моргана, готовые поджарить свои кожаные сумки, в ближайшем летнем кафе мы стали прессовать желудки и печень. Официант удивленно подносила вино, пиво, водку, соки, салаты, бифштексы, долму, лазанью, жареный картофель, кофе и мороженое.

В приподнятом настроении мы наперебой рассказывали о себе самое интересное.

− Родители девчушки радостно сообщили, что я могу увозить ее на все четыре стороны, − рассказывал Володя о поездке в Азербйджан на недельку. А остался на год, когда подыскали ему в жены четырнадцатилетнюю девочку и купили дом. − Я так поприкидывал, тридцать пять лет разницы… Нет, думаю, Азия не для меня, и уехал.

− Мы пролетели через трамвайные рельсы, прямо перед несущимся в депо трамваем! − не переставая набивать рот крабовым салатом, в звуках и красках Ира описывала свою пробную поездку на чужом автомобиле. − И вот мы сидим с другом в кабине и смотрим на дно кювета. На нас ни одной царапины. А друг мне так спокойно и говорит, что будь я мужиком, он прямо сейчас стал меня бить. И как даст кулаком по треснувшему стеклу, машина-то была его. С тех пор я за руль ни-ни.

− Алексей, это старший брат, теперь с семьей живет в Томске, хорошо зарабатывает, − разглаживая салфетку, скромно поведала Люся о братьях, расселившихся от Калининграда до Владивостока. Она не любила говорить о себе и всегда переводила разговор на близких.

Покуривая сигарету и пуская дым мне в лицо, Вася браво хвастал, как ловко воровал цветные металлы и сдавал их тем, у кого воровал. Наваривать шальные деньги и их пропивать − Васёк считал волне геройским занятием.

− Квак и Гусь теперь мутят в Косихе без меня, звонят каждый день, спрашивают, когда обратно. Я здесь ненадолго.

Васек ждал, когда утрясутся его дела. В Косихе он избил сержанта милиции, грозил срок, брат из шестого отдела сплавил Васю к староверам от греха подальше.

− В Мелитополе без денег мы стояли у мангала с печеной рыбой и пускали слюни, − закурив сигарету и дуя в сторону Васи, рассказал я о первом автостопе в Крым. Я и Бананан искали Джонни, поселившегося у хиппи в пещерах под Гурзуфом. Дорожные приключения тогда лишили меня наивности. − И тут появился местный Остап Бендером, накормил, напоил, сколотил из нас банду. Под его гипнозом мы поехали в Симферополь обучаться ремеслу карманников. К счастью, он спрыгнул с поезда в Джанкое, увидев милицейский патруль.

Посиделки продолжались до полуночи, в общежитие мы заявились на бровях. В компании таких староверов я чувствовал себя, как в родной семье. Они мало походили на меня, их интересовало материальное, они хорошо считали деньги, свои и чужие, не искали другой жизни, крепко держась за эту. Но они были живые, как ни крути.

Утром я отказался идти на работу, проклиная Эпикура. Хотя тот страдал язвой желудка и питался скромно. К обеду Вася развез мёд по точкам, пригнал машину и позвал:

− Идем в мастерскую к Леве. Будем пить вино и есть курицу.

Взяли три бутылки красного, лоснившуюся от жира тушку и пошли размять глотки на ипподром. Путь туда лежал мимо старообрядческого кладбища.

− Зайдем, − предложил я.

− Зачем? – удивился Вася.

− Посмотрим, как дела у староверов после смерти.

− Да ну их…

− На пять минут. Глянем на склеп Морозов. Тебе понравится, богато жил, богато похоронили.

Пройдясь по кладбищенским аллеям, мы остановились у самого роскошного склепа династии промышленников Морозовых.

− Кто это? – озирался Вася.

− Один богатый и нежадный чувак. Подкидывал деньжат художникам. Закончил жалко плохо.

− Да, − уважительный протянул Вася, − с бабками нужно расставаться легко, я тоже никогда не жмусь. Есть деньги − потратим, нету − достанем.

– Раздавим бутылочку?

− Только не здесь.

На пустом ипподроме мы осушили бутылку вина и посвежевшие двинули в мастерскую зеркальщика.

Пожилой армянин Лева повидал прилично, не на роман так на повесть точно. В восьмидесятых после землетрясения в Спитаке перебрался с семьей в Москву. Купил квартиру на Сухаревке, получил прописку, открыл свое дело – зеркальную мастерскую на Рогожке.

Однако за последний год Лева похоронил пять близких молодых родственников. Все блага жизни они получили слишком просто и быстро, и также быстро ушли из жизни по нелепым случайностям, в авариях и уличных переделках. Зеркальщик возненавидел жизнь и особенно староверов, недавно официально получивших землю от государства и теперь выселявших Леву из мастерской, которой он отдал тридцать лет жизни. В противостоянии со староверами он второй месяц жил на работе вместе с единственным другом − старым псом по кличке Лорд.

− Добрый вечер, сэр, − пожал мне руку Лёва, имевший тягу к высокопарным обращениям. − Рад видеть вас в моем скромном жилище.

Листья тополей сверху шептали, что я открыл одну из нужных дверей. Люди живут ради встреч, и если не получается встретить себя, то, возможно, удастся встретить тех, кто искал тебя. А это важно.

Лева походил на старого циркового конферансье, долгие годы с улыбкой обращавшегося к публике. Однажды публика закидала его дерьмом. После этого конферансье бросил работу, но осталась привычка улыбаться и старый цирковой пёс. Правда, улыбка была теперь печальной.

Бутылки отбулькивали одна за другой, мы с Васей бегали и бегали за вином. Каждое поднятие стакана старый зеркальщик сопровождал обязательным тостом. Он любил слова, но после каждой произнесенной с восточным пафосом маленькой речи мрачнел и улыбался лишь новому полному стакану.

− А вот мы с Гусем и Кваком, − начал очередной рассказ пьяный Вася.

Его излюбленная тема о хулиганских похождениях с деревенскими дружками, у которых были клички и склонности, не любимые гайдаровским Тимуром и его командой, была неисчерпаемой. Во всех историях Васёк, Гусь и Квак постоянно дрались, воровали и пропивали легкие деньги. Но мы его не перебивали, денег на вино он не жалел.

− Ты зачем связался со староверами? − спросил Лева, когда пьяные Гусь и Квак вместе с Васей уснули на окраине Косихи.

− Так получилось. А что, со староверами тоже можно жить.

− Можно жить даже с пингвинами. Ты согласен с их правилами?

− Я живу по своим, − загибал я. − Только любовь и свобода избавят людей от системы, мы будем жить другой жизнью. Мы не сдаемся, мы революционеры, нас много, с нами команданте Че и Бенвенуто Челлини..

− Кто?

− Бенвенуто Челлини, ювелир, говорят, лично стрелял из пушки по Бурбонам.

− Нет ни революционеров, ни Бурбонов, всюду одно дерьмо, − покачал головой Лёва. − Простите, сэр.

Лорд, лежавший у его ног, тяжело вздохнул.

Впрочем, когда зеркальщик набирался до бровей, то становился еще более категоричным. Хаял всех и вся. Прежде всего, доставалось староверам.

Мы, как могли, поддерживали нашего соседа. Подкармливали его и пса, заходили вечерами в гости и за бутылкой вина терли об одном и том же.

− Да у меня брат родной в шестом отделе! Сюда такие ребята подъедут! – умело разводил пальцы Вася. − Что все этих староверов раком нагнут! Никто тебя, дядя Лёва, не выселит! Мы их выселим! В натуре, братан!

Старый зеркальщик не слушал Васины бредни. По его лицу блуждали мертвые тени усталости и разочарования, зеркальщик отводил от людей нос, как от кучки дерьма, он не верил ни в любовь, ни в дружбу, и твердил о каком-то предательстве. Позднее он рассказал простую, как непотребная кучка, историю о крупном займе – друг взял под процент и не вернул. Банально. Но так зеркальщик стал мизантропом, и каждый, кто вставал поперек, рисковал захлебнуться в его негативе. Староверов он считал лицемерами не потому, что сомневался в их вере, а потому что сомневался в самой необходимости существования людей.

От зеркальщика мне передался пессимизм, и я стал подумывать, что судьба махнула на меня рукой и решила похоронить среди лавок с мёдом, красиво показав кукиш в виде Люси в небесах с алмазами.

люся в небесах с алмазами

В каждом городе есть человек без имени, каждое мгновение он вспарывает брюхо вечности, чтобы найти там Бога. Он всюду сует свой нос, вынюхивая следы истины. Ему нужна любовь, но он получает её по капле, потому что любовь ему выжимают из камней. Он верит, заглядывая в глаза бездомных божьих тварей, мы здесь ради какой-то другой жизни. Мы здесь неслучайно, и мы нужны кому-то. Кому-то, кто ищет нас, но вот кто же он. Кто?

В этом огромном городе таким человеком был я. Улицы и подворотни, пройденные в поисках любви, теперь пересекались в моей печени. Вокруг было пусто, но мои глаза, уши и сердце продолжали получать знаки, прилетавшие, как шальные пули, отовсюду. В моей голове от постоянного ожидания чуда случались микровзрывы. Сдавалось мне, здесь мало кто играл в такую игру

В конце апреля нас отправили в Питер на ярмарку сбывать мёд. За рулем стонущей «Волги» восседал бородатый Иван Абрамович, по возрасту они были одногодки. Я с флаконом травяной настойки трясся на заднем сиденье, возглавляла безнадежную троицу староверов Люся.

Предводительница мирно дремала под дикое гудение печки. Ничто не предвещало неприятностей, но молдавская неумелость водителя загубила наш неторопливый ход где-то под Тверью. Заклинило двигатель. На помощь из автопарка староверов, состоявшего из трех груд металлолома одной марки, прибыл еще один катафалк и тоже встал мертвым грузом. Поездка обещала быть запоминающейся.

− Вот шельма! − выругался Абрамыч. − Надо вызывать третью машину!

− Это всё староверская жадность, − плевался в сторону четырехколесного хлама Вася. – Говорил же, купите одну машину, но нормальную!

Головоломку Е95 взялся решать шофер с собачьим именем Мухтар. Со свойственной горцам горячностью он взял в оборот жалобно скрипевшую повозку и погнал, как молодого скакуна. Мы недолго гадали, чем это кончится. В роковом для автолюбителей месте, городке Вышние Волочки, машина лишилась стартера.

Однажды мне уже приходилось терпеть аварию у Вышних Волочков. Возвращаясь из Питера, ночью в лютый мороз из-за сдохшего сцепления я на ходу покидал через заднюю дверь старенькую «девятку». Не имея возможности остановиться, мы с приятелем кругами катались по Вышним Волочкам в поисках ремонтной мастерской. Я выпрыгивал на улицу, выспрашивал дорогу и тем же способом возвращался.

В этот раз возбуждающе пахло весной, я попивал настойку, наблюдая, как Мухтар возится под капотом, и жизнь не казалась отвратительной. Я мечтательно глазел на птиц, возвращавшихся с юга, и по сторонам, словно я не на обочине дороги, еду на промысел с неправильными староверами, а в экспедиции Фернандо де Сото плыву к Новому Свету.

Без суеты, теряя запчасти, под Люсины охи через сутки ранним утром мы въехал в Питер, зевая, словно желая проглотить пустой Московский проспект.

Мероприятие, на которое пригласили староверов, имело обнадеживающую вывеску: «Красота, здоровье и долголетие». Однако половина блуждавших по залам стариков и старушек в лучшем случае могла рассчитывать на отсрочку от могилы в несколько месяцев. Медок пользовался среди них чрезвычайной популярностью. Видимо, за счет пчел и трав пенсионеры рассчитывали надуть костлявую с косой и с утра до вечера осаждали прилавок.

Вечером после ярмарки Люся уехала к брату на Васильевский остров, а нас с Мухтаром поселила в церковном помещении недалеко от кладбища на южной окраине города. Церковь была старообрядческой, пропитанная духом аскезы, и мы чувствовали себя неуютно. Да и аварская национальность Мухтара пугала церковников, ждавших благообразного Ивана Абрамыча.

− Надо бы нам курулаек найти, − вздохнул Мухтар утром, как только мы выкатились с церковного двора.

Солнце с трудом выбивалось из-за туч, отплевывавшихся дождиком. Спрятавшись за наушниками плеера, я все-таки услышал предложение:

− Курулаек? Это еще кто такие?

− Женщины, которые были замужем, − пояснил Мухтар. − А теперь живут одни и рады разделить свое жилье с каким-нибудь мужчиной.

− Да, такие бы нам не помешали, − согласился я. − В церковном подвале этой ночью было жутковато, хотя в сон я провалился мгновенно, как в могилу.

− Там всюду духи, я их чувствую, − поежился Мухтар. – Вах!

− Слушай, Мухтар, − спросил я, глядя на молодую бабенку, точно плывшую по Невскому. − Если курулайка опытная женщина, то как зовут молодую и не замужнюю?

− Ясал.

− Хм, ясал.

Мы встречались с Люсей за полчаса до открытия ярмарки. Прибегая пораньше, как на свидание, я терял голову от тепла и первой зелени, глупо попрыгивал и щебетал. А весеннее солнце радостно смеялось над распустившим сопли и слюни влюбленным дурачком.

− Ну и как успехи, нашли курулаек? − спросила Люся на следующий день.

− Пока нет. Зато Мухтар нашел дешевое общежитие для командированных, завтра вечером заселяемся, может, там кого встретим.

− Удачи вам, − улыбнулась Люся.

− Давай погуляем вечерком, – предложил я.

− Не могу.

− Хотя бы прокатимся на машине через центр, − упрашивал я. − Где-нибудь сфотографируемся на память.

− Хорошо, но только на часок.

Теплый вечер позволил расстегнуть пальто и ловить ветер. Мы гуляли на Мойке, позировали у черных коней на Аничкином мосту и у памятника Петра Великого, кормили чаек у причала революционного крейсера, глядели на Неву и каждый думал о своём.

− Я немного завидую тем, кто живет в Питере, − призналась Люся. − Ты хотел бы здесь поселиться?

Солнце садилось за мостом, в неподвижной воде на красно-бордовом фоне отражались кокетливые дома, там же отражались и мы, задумчиво облокотившиеся о парапет. От вида наших призраков на воде, касавшихся головами, сердце ошпарило кипятком.

− Скорее да, чем нет. Здесь я бы примкнул к обэриутам. И писал бы как Хармс.

− А как он писал?

− Я так молил твоей любви, смеялся, пел и плакал горько! А ты за все мои мольбы, мне обещала дружбу только! – громко прочитал я.

− Мне пора, – сказала Люся и пошла к метро.

Поздно вечером мы с Мухтаром сидели в машине недалеко от церкви, где должны были ночевать в последний раз, и ужинали. Мы пили дешевое пиво, ели колбасу с майонезом и запивали сырыми яйцами. Аппетит делал меня болтливым, и я рассказывал, как автостопом пересекал Польшу от Кракова до Гданьска, где дикарем жил на побережье и чудом избежал наводнения.

− Мой брат тоже был в Польше, − задумчиво проговорил Мухтар. − Рэкетом промышлял, однажды в споре его один румын на нож посадил. Чудом братишка выжил и все деньги, которые заработал, и машина, и квартира, всё на лечение ушло. Вах.

− А румын?

− Нашел братишка его потом и убил.

− Да, вот такая жизнь, − вздохнул я.

− Что жизнь, − проворчал Мухтар, − опять нам с тобой в этом склепе ночевать.

− Последняя ночь, потерпим.

В следующий вечер мы пили пиво в собственном номере.

После работы Люся, тряхнув челкой, опять убежала в гости. Меланхолично шарясь по улицам, в соседнем квартале я обнаружил общественную баню и позвал Мухтара. Не приученный к березовому венику и жару мой компаньон быстренько по-собачьи ополоснулся и убежал, а я основательно попыхтел в парной, пока не почувствовал умиротворение и чистоту. Накупив пива и колбасы, мы расположились в апартаментах. Общежитие для командированных стояло на Лесном проспекте, окна смотрели прямо на вход в метро, и мы чувствовали себя в гуще жизни.

Под окном долго и сочно целовалась парочка.

− Мухтар, как по-аварски любовь? − спросил я, глядя на них.

− Роткхли.

− А по-алтайски сюшь.

Мухтар игриво улыбнулся:

− Знаешь, как по аварски семьсот семьдесят семь лягушек квакали под мостом?

− Как?

И тут Мухтар издал такое непередаваемое клокотание, что кто-то испуганно вскрикнул в коридоре и уронил посуду. Мы посмеялись, допили пиво и Мухтар, нацепив на уши плеер, уснул под блеющее «далеко-далёко, тебя люблю». Я же долго ворочался, прислушиваясь к звукам, доносившимся отовсюду.

Сквозь полудрему я почувствовал, как кто-то тянет с меня одеяло. Конечно, это могли быть дзасики-варасики, маленькие домовые, или семья Джонсонов. Но откуда им было взяться здесь. Дзасики-варасики жили в Японии, а семья Джонсонов в Новой Зеландии.

− Мухтар, ты? − спросонья пробормотал я.

− Не Мухтар, а Мефистофель, − насмешливо произнёс голос.

Вздрогнув, я открыл глаза и понял, что не могу пошевелиться. Передо мной у окна силуэт с полной луной вместо головы.

− Ты кто? Тебе чего? − еле выдавил я.

− Это я пришел спросить, чего тебе?

− Меее…

− Отвечай коротко.

− Ме…

− Перестань мекать!

− У…

− Ах ты, влюбчивый сукин сын, − поняла тень.

− Нее..

− Или нет? Дай-ка, загляну тебе в левый глаз.

Силуэт двинулся чуть вперед и на моей левой щеке начался тик.

− Тебе будут помогать каштан, сирень и белая роза, − заговорщицки прошептала тень.

− ?! − мой вопрос был немым.

Больно кольнуло в сердце. На мгновение я закрыл глаза. Открыв, увидел лишь колышущуюся штору.

Утром Люся принесла фотографии с прогулки. На всех снимках темный Мухтар был вдавлен, как тень, в серое питерское пространство и очень походил на Мефистофеля.

− Ты случайно лунатизмом не страдаешь? − спросил я Мухтара.

− А что это?

− Это когда вместо того, чтобы ночью спать, ходишь и разговариваешь

− Нэт. Ночью я сплю, − уверенно сказал Мухтар.

Вечером, проводив Люсю до метро, мы выехали подкалымить. Командировочных денег на пиво не хватало, и мы за дешево развозили по городу людей, показывавших куда им ехать.

− Есть такой фильм «Цена молока», − начал я.

− Не видел, − покачал головой Мухтар.

− Там есть героиня по имени Люсинда, − продолжил я и замолчал, решая, стоит ли говорить то, что хотел сказать.

− О! Наш клиент! − поворачивая с Фонтанки на Московский проспект, обрадовался Мухтар.

Парень, поднявший руку, заглянул в кабину. Он уже было совсем решился сесть, как Мухтар зачем-то повернулся к нему и улыбнулся, как можно приветливей, во всю ширь худого кавказского лица.

− Неее, ребята, стоой!! − как ужаленный дернулся из машины парень. − Я с вами не поеду!

− Двери хоть закрой! − крикнул я вслед.

Но от парня уже и след простыл.

− Чего это он? − удивился Мухтар.

− Зря ты ему улыбнулся.

− Почему зря, я думал, ему приятно будет.

− С чего это ему должно быть приятно?

− Потому что водитель радуется ему. Это всегда приятно.

− Ты скорее на Мефистофеля похож, чем на водителя.

− Кто такой?

− Один коварный тип.

− А я здесь причем?

− Не причем. Просто похож на него.

− Вах, неприятно, − расстроился Мухтар.

Мы поехали дальше.

− И что там Люсинда? − вспомнил Мухтар.

− Мучилась от любви, почем зря. От неё ушел жених, потому что она отдала всех его коров за одно одеяло.

− Дура какая-то.

− Точно, – сказал я и замолчал, решив ничего не говорить о своих чувствах.

− А тебе нравится наша Люся? − хитро спросил Мухтар.

− Она красивая.

− И я люблю красивых женщин.

− Кто же их не любит. У меня вот раньше была подружка, вылитая Эрин Уоссон.

− Кто такая?

− Модель такая.

− Не видел.

− Снимается для «мэйбеллин».

− Для кого?

− Ну реклама есть, типа вся от «мэйбеллин».

− А, это реклама такая.

− Да, – кивнул я. − Это реклама такая.

Мы остановились у Исаакиевского собора, вышли покурить. Мухтар увидел старушек, торговавших орехами, и пошел к ним. Задрав голову, я стал любоваться потемневшим небом и вдруг увидел на золотом куполе Люсю. Она сидела и махала рукой. Потом она бросила горсть чего-то блестящего, и сверху заморосил алмазный дождь. Он растекался по моим щекам.

− Так не бывает! − крикнул ей я.

− Бывает!

− Я влюблен в тебя!

− Люби на здоровье!

− Дура!

− Сам дурак!

Тут я понял, что прохожие останавливаются и обсуждают − псих я или нет.

− Ты чего орешь, как ненормальный?! − подскочил Мухтар.

− Я видел её!

− Кого?

− Люсю!

− Где?

− На куполе Исаакиевского собора.

Мухтар затолкал меня в машину и сорвался с место. Еще минут пять он оглядывался, словно ожидая погони.

− Нет, так нельзя! − волновался он. − Что с тобой? Я даже испугался за тебя. Ты вел себя, как псих! Вах!

− У меня кружится голова. Останови у аптеки, купи мне настойки овса, это помогает, − проговорил я слабым голосом, хотя чувствовал себя, как нельзя лучше.

Мухтар остановил машину и побежал в аптеку. Я вышел из машины и лег на лавку у Зимнего дворца, и вдруг услышал за спиной знакомый голос Мефистофеля.

− Сходишь с ума? − спросил он.

− Понемногу.

− Сходить так сразу, − засмеялся Мефистофель. − Поехали на бал.

− Какой еще бал?

− Увидишь.

Сначала я услышал стук копыт и колёс. Потом кто-то вежливо на французском языке обратился к Мефистофелю. Тот лишь хмыкнул в ответ. Почему-то было очень темно, и я не мог разглядеть лицо Мефистофеля, к тому же он был в широком плаще с капюшоном. Он помог подняться и усадил в карету, и мы понеслись по Невскому. Мимо проносились другие кареты, кричали форейторы, вдоль дороги горели газовые фонари. Мы остановились у ярко освещенного подъезда, поднялись по ступеням, всюду царило оживление. В большом зале было особенно людно и шумно. Играла музыка, мазурка, и танцевали пары, между которых сновала прислуга с подносами бокалов шампанского. Мефистофель все время держался где-то за спиной, я его не видел, а он говорил мне в ухо:

− Здесь полно разного сброда, никого долго не слушай и ни с кем не разговаривай. Иначе тебя не отпустят, ты здесь лишь для того, чтобы узнать, что о тебе говорят.

Я обернулся, и он исчез. Ко мне подскочил человек в костюме домино.

− Добрый вечер, несчастный влюбленный, − напевно произнес он. − Мне вас так жаль, я и сам пребываю в похожем положении. Мне тоже не с кем поделиться, и никто не может мне помочь…

− Вы должны поговорить с её вагиной, − начала приставать старушка с бородавкой на щеке, − все вагины ужасно разговорчивы, для этого не обязательно лезть под юбке к барышне, достаточно представить её вагину и заговорит с ней, вы даже можете…

Я в ужасе отскочил.

− У тебя не голова, а сундук с нижним бельём! − прокричал мне в другое ухо старик в адмиральском мундире.

− О, милый друг, − потащил меня за руку какой-то человек во фраке, − послушайте меня, как я вас понимаю, но вы не должны отступать, поверьте, ваше чувство способно на многое…

− Так вот вы где, милостивый государь, − прямо в меня въехала дородная дама, − тут все говорят, что ты не в себе, лишился разума из-за юбки, а я не верю этому! Тебе ли, друг мой…

Меня у неё отбил не менее грузный мужчина, он буквально приподнял меня и отставил в сторону поближе к себе.

− Что же ты, брат, − отрывисто заговорил он, − делаешь с собой? Ведь ежели так далее пойдет, то никто не поручиться, что ты протянешь до…

− Чем меньше женщину мы любим! − прокричал кто-то в ухо.

− Я буду с вами танцевать! − радостно воскликнуло появившееся рядом очаровательное юное создание в бальном платье. − Как это удивительно! Чудесно! Танцевать!

Меня окружили со всех сторон, что-то кричали и дергали за рукава. И тут моё сознание не выдержало и разлетелось, как бомба Аблеухова. Прозвучавший взрыв перешел в гулкое эхо, в котором слышалось только одно: «Что с тобой, что с тобой?».

− Что с тобой?! − тряс меня за плечо Мухтар. − Зачем ты здесь спишь?! Не надо здесь спать!

Я открыл глаза и увидел его с настойкой овса в руках.

− Мне стало душно, и я вышел из машины, − открывая пузырек, объяснял я, − но так закружилась голова, что я потерял сознание. Сейчас выпью настойки овса и пройдет. Лучшее средство.

Больше мы калымить не ездили.

На следующий день я нашел куст цветущей сирени, ободрал его и пришел на ярмарку с целой охапкой. Люся сделала большие глаза и засмеялась, не внушая ни надежды, ни разочарования.

Через пару дней наша экспедиция вернулись из Питера. Приезд совпал с майскими праздниками и Пасхой. Въезжая во двор, мы увидели, как среди цветущих яблонь Володя и Вася жгли костер, а остальные нанизывали на шампуры куски мяса и наливали кагор. В окружении церквей и молодых зеленых листьев чудо парило между ними опадавшими белыми лепестками, похожими на маленьких ангелочков.

Нас встретили, как полярников из команды Роберта Скотта, неожиданно благополучно вернувшихся с Южного полюса, неся перед собой крест из красного дерева.

− Иисус воскресе! – гаркнул Иван Абрамыч и полез целоваться.

− Воистину воскресе! – радостно завопили мы, подставляя щеки и стаканы.

Шампуры положили на угли, нарезали зелень, помидоры и сыр. Принесли разноцветные яйца и сдобу, запотевшие бутылки с водкой и вином. Праздничный галдеж заполонил двор. Мое прекрасное настроение стало портиться, когда Меркурий переполз из левого зрачка в правый, и я вдруг понял, что не могу остановиться пить.

− Вернусь через полчасика, − поднявшись с лавочки, загадочно объявила Люся. − У меня есть сюрприз.

В мой стакан нырнуло дурное предчувствие. Пытаясь его поймать, я сделал большой глоток.

Через полчаса они вошли во двор под ручку.

− Это Олег, мой жених, − представила Люся плотного добродушного дядю, прихрамывавшего на правую ногу.

Пожав жениху руку, я всосал стакан вина и пошел прочь со двора.

− Ты куда? – крикнула вслед Люся.

− Бороться и искать, найти и не сдаваться!

С пьяных чувств и по молодости я окунулся в переживания терзаемого Диониса с выдиранием сердца, телесных членов и позвоночника, как хворостины из плетня. Я буквально разрывался от несчастной любви.

Самураи говорят, что высшая любовь − это тайная любовь. Будучи облеченной в слова, любовь теряет своё достоинство. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделенной любви, ни разу не произнеся имени возлюбленного − вот в чем подлинный смысл любви. Это Хагакурэ. Идеальная любовь черпает свои силы из смерти − умирая за свою любовь, ты очищаешь её и делаешь трепетной.

− Ха-ха-ха! – восхищено смеялся я и стонал от боли.

Мефистофель соткался из дыма моей сигареты и развязано спросил:

− Что с тобой? Опять чем-то расстроен?

− Люся в небесах с алмазами, − истерично смеялся я. − Люся в море с водолазами! Люся в джунглях с дикобразами! Люся на бахче с арбузами! Люся на скамейке с карапузами!

− Вот даже как! − обрадовался Мефистофель. − Мне нравится твой настрой. Продолжишь?

− Может, мне к врачу пойти? − посерьезнел я.

− Сходи, – согласился Мефистофель. − И что ты ему скажешь?

− Скажу, что каждый день вижу Люсю в небесах с алмазами.

− А он тебе пропишет галоперидол.

− Пусть! Я же псих! Псих, страдающий без любви!

− Ты просто влюбчивый сукин сын. Только и всего, − похлопал меня по плечу Мефистофель. – Не переживай, бывает и хуже.

Я плюнул и ускорил шаг. Точно-точно, думал я, так оно и есть, влюбчивый сукин сын. А кто еще поверит, что ему помогут каштан, сирень и белая роза?

Остановившись, я поднял мокрое от пьяных слёз лицо и увидел Люсю. Она стояла на одной ноге на пирамиде цветущего каштана.

− Привет, − помахала она ладошкой.

− Люся, откуда у тебя жених? − обиженно спросил я.

− Извини, − усмехнулась она. − Мне без жениха никак нельзя.

− А как же я?

− Что ты?

− Я ведь люблю тебя.

− Люби на здоровье. Ты и должен меня любить, ведь ты же мой рыцарь, − она подпрыгнула и засмеялась, балансируя на трепыхавшемся соцветье, и вдруг прокричала голосом Мефистофеля:

− Ты − мой трубадур, б**дь!

Взмахнув тоненькой рукой, маленькая Люся вывела в воздухе блестевшие, как алмазы, буквы: shevalier servant.

− Ты понял? − спросила она.

− Нет! − сердито крикнул я и побежал прочь.

Мефистофель гнался за мной до дверей винного магазина. Там я спрятался в бутылку и покатился под откос.

Очнулся я на другом краю Москвы под кроватью, на которой храпел Шао, мой друг артист и отличный собутыльник. Он перебрался к жене Арине в столицу, где она промышляла рукоделием, портняжничала. Только здесь за её кожаные штаны или куртку могли выложить штуку баксов. Раз в месяц свою лепту вносил и Шао, притаскивая домой после выступления в клубе еду и выпивку.

Парочка снимали комнату в Царицыно, в соседней комнате с женой и дочкой жил однокурсник Шао по институту культуры. Всё бы ничего, но у Шао водилось много знакомых и все, как один, не дураки выпить.

− Вставай, старовер! − сказала Арина. – Идем на свежий воздух в Царицынский парк.

Был весенний день, солнечный и теплый. В этот день по календарю фэн-шуй хорошо было высаживать перец, загадывать желания и петь, камнем дня был гранит. На весенней травке мы занялись пивом и пением. Подъехали еще друзья-выпивохи, и к вечеру все набрались до чертиков.

Еще более обстоятельное похмелье навалилось на другое утро, озадачив пустыми карманами. Пошарив в ворохе кожи из недоделанных заказов, Арина вытащила пятидесятидолларовую заначку и отправила нас на рынок.

Мы долго болтались по базару, пока Шао набирал овощей – в приготовлении борща он был спец. Покупая свеклу, он сказал:

− Любовь, как жулик, берёт самое ценное и не говорит зачем. А если я сейчас не выпью, мне кранты…

− Точно, − поддержал я, – надо выпить.

По дороге домой, мы свернули в парк, спустились к озеру и открыли вино. После четвертого глотка я поведал о Люсе в небесах с алмазами.

− Ха-ха, у тебя волос торчит из носа, − засмеялся Шао. − Таких девушки не любят. Ха-ха-ха! Щас я тебе его вырву. Ха-ха-ха!

− Я был влюблен до последнего нерва, − пьянел я. – Теперь нет, теперь я star over!

− Ты слишком сильно влюбляешься, женщины это не ценят, − со знанием дела проговорил Шао.

− А что они ценят?

− Ничего, кроме умения жить, создавать семью и зарабатывать деньги.

− А у меня на роже написано, что я живу по другому?

− Написано.

− Ну и что делать? Что?! − прокричал я.

− Ничего. Ты ничего не должен делать. Понимаешь?

− Нет.

− Тогда пей.

На Рогожку я вернулсяеще через пару дней и принес букет цветущего каштана. Ирина и Люся сидели на кухне в домашних халатах и с серьёзными минами обсуждали Люсиного жениха. Повидал он в жизни достаточно: воевал в Афганистане, был женат, имел дочку и второй раз обзаводиться супругой не торопился. Хотя Люся и ухаживала за ним, когда у него воспалялась раненная нога.

Мое появление оживило невест.

− Привет, Ира! Привет, Люся! − помахал я букетом.

Хм, привет, Люся. Не прими меня за психа, дорогуша, но я видел тебя в небесах с алмазами. А еще в доме с цветочными вазами, на картине с тремя водолазами с бутылкой «Невского», с мобильным телефоном, с блестящим саксофоном, с новым дружком, без нового дружка, в свадебном платье, в латах на коне, в лодке на реке, в небе на метле. Возможно, стоило влюбиться в дерево или в фонарный столб на углу, ходить к нему на свидание, назначать час встречи и приносить цветы, зная, что он поймет меня, не отвергнет и не бросит под грузовик любви.

Впрочем, всё это глупости, не больше чем игра воображения. Любовь одна на всех, и это нужно ценить.

Вскоре у Люси разладилось с женихом, старый хромой вояка оказался законченным холостяком. Вот тогда за ней и приударил Вася. Посмеиваясь надо мной, он тоже любил повторять, что настоящие мужики не любят, как я.

− Не надо ныть перед бабой, − учил он, − веди себя так, словно ты её уже отымел. Тогда она по любому будет твоей.

Свои методы воздействия на женщин Вася решил продемонстрировать на Люсе. В день их первого свидания я поехал к друзьям в Алтуфьево.

По пятницам вечером Андрей и Таня Сатиновы устраивали дома алхимические сеансы. Они собирали приятелей и знакомых и в мягком дыме гашиша и благовоний рассуждали о тонких соединениях мира. Бывало и без выпивки. Я не мог относиться к этому серьезно. Много интересного затрагивали их вечерние беседы. Мне и самому было что порассказать. Например, о том, как когда-то по четвергам на рассвете я принимал ванны из шалфея и анализировал минувшие события, погружаясь за девять минут девять раз. Это помогало достичь мудрости. Но без выпивки мой язык не развязывался.

В сумерках я осторожно сошел с крыльца. У гаража Вася готовил машину к свиданию и о чем-то переговаривался с Лёвой, вышедшим прогуляться с собакой. Проскользнув незаметно, я закурил и пошел мимо окна Люси. Не выдержав, я остановился и заглянул в комнату. Люся сидела за столом над раскрытой книгой, на коленях у неё лежал черный котенок. Мурлыкая, он дремал, уютно свесив лапы, а Люся смотрела сквозь книгу и что-то шептала. Припадая ухом к стеклу, я долго вслушивался, пока не разобрал: «Моё сердце на замке, мое сердце на замке, моё сердце на замке».

Теперь многие закрывают на замок дома, кошельки и сердце, и все равно найдется тот, кто это взломает. Пришла пора жить нараспашку, имея casa libre (свободный дом) по соседству с международным фондом внутренней свободы.

Когда я пришел, алхимики сидели в кружке и что-то обсуждали. Кроме Сатиновых я знал еще несколько человек. Все они были честными ребятами, интеллектуалами, но некоторым не хватало хорошенького раздрая в голове.

− Разбирайте, − сказал один из парней и выложил на фольгу кусочки сахара.

− Мне два много, − решил Сатинов и обратился ко мне: − Тебе надо?

− А что это?

− Люся в небесах с алмазами. Берешь?

Я аккуратно завернул кубик в фольгу.

− Когда съешь, то лучше никуда не ходи. Особенно в метро, ха-ха! − подмигнул парень, деливший сахар.

На следующий день я встретился у метро «Южная» со старым дружком. В юности он, я и милая девушка с разболтанной травкой психикой решали, кто кому достанется. Сначала с ней был я, а потом жизнь повернула иначе: Серёжка, имевший кличку Икс, и Соня обвенчались и поселились в деревушке под Домодедово, там они пели в церковном хоре и жили при батюшке. Вера позволяла им веселить дух вином и марихуаной. По праздникам они закатывались в Пущино, научный городок, где для баловства имелась жилплощадь. Хозяйка квартиры биохимик Анча Баранова нашла себе дело в Бостоне, поручив Сережке, коего уважала, прежде всего, как Икса, поддерживать уют и поливать цветы.

− Зачем тебе сейчас ключи? − спросил Икс. − Поехали через неделю вместе с нами. Отлично проведем время. Или тебе негде жить?

− Есть, я пока у староверов. Просто надо побыть в одиночестве пару дней, − сделал я умный вид. − Поработать над книгой.

− Какой книгой?

− О бродягах.

− Гм, и что они?

− Бродяжничают.

− И всё?

− Больше они ни на что не способны.

− Ерунда, наверное, какая-то. Кому это интересно?

− Может, и никому.

− А тебе зачем?

− Не знаю.

− Ты серьезно?

− Да.

− И как называется книга?

− Эстетика бродяг.

− А название ничего так.

− Я рад.

Ответив на вопросы, я получил ключи, сел в автобус и через полтора часа был в Пущино. Найти нужную квартиру на верхнем этаже одной из башен-высоток, кои местные жители называли «зайчиками», не составило труда. Наскоро обустроившись, я сглотнул сахарный кубик.

Моё двадцать пятое соединение было несколько иным, чем у дедушки Хофмана во время психоделической поездки на велосипеде. Оно опустило меня на дно восточного борделя, где полуголый я возлежал на низком диване в дыму опиумных воскурений. Мной управляла плоть, не желавшая избавляться от сексуальности. Хаксли предупреждал − надо держать своего кота секса в мешке.

− Хватает проблем, − уверенно говорил он, качаясь в кресле, − когда наркотик стимулирует эстетические чувства.

Но мой кот, к сожалению, никогда не знал никакого мешка. В центре бегущей спирали золотого сечения я видел прекрасную обнаженную женщину, переливающуюся всеми цветами радуги. Касаясь её, я извергал семя. Только она и я – и всё. Мир вокруг пульсировал. И если бы в этот момент появился проказник Харрингтон со своей чайной ложкой, я бы не отказался от еще одной.

− Это лекарство такое забавное, – бормотал я.

Но утверждать, что в нём заключается особенная свобода, которая изменит всё вокруг, я бы не стал. Это все равно, что утверждать, будто этот мир сделал старик Бенамуки.

Зазвонил телефон. Подняв трубку, я услышал, как она радостно кричит:

− Привет, малыш, это я Ракета!

− Как ты меня нашла? − удивилась моя голова. − Что ты здесь делаешь?

− Я приехала к тебе!

− Ко мне? Зачем?

− Ты нужен мне! Я тебя искала.

− Нет! Не надо меня искать!

Я не сразу понял, что разговариваю с мерно гудевшей трубкой. Я положил её на пол, накрыл подушкой, оделся и отправился за вином. Ступени и пол походили на чешуйчатую шкуру огромного пресмыкающегося, она двигалась и, казалось, сейчас откуда-нибудь появиться его голова, и мне конец. Озираясь, я шел по незнакомому миру. В лавке я покупал вино самым странным образом, причиной тому была продавщица, стоило к ней приблизиться на один лишний шаг, и она преображалась в уродину, но стоило шагнуть обратно и лицо её менялось, и было прекрасным. Я дергался, как паралитик.

Мир вокруг пульсировал еще сутки. Возвращаясь из Пущино, я понял, что пора уходить от староверов.

За ужином, когда Люся спросила, как я провел свои выходные, над головой поднялся шум. Не сразу мы поняли, что это крысы затеяли драку. В соседней комнате под потолком, где была огромная щель, мы увидели длинные толстые веревки хвостов. Одна из крыс в жестокой схватке ранила другую, и та, высунув морду, что-то пропищала нам, потом из пасти у нее полилась кровь.

Несколько дней никто не решался смыть со стены кровавые подтеки, похожие на знаки Киприсового кодекса. Всё указывало на то, что пора менять место обитания. Но я откладывал отъезд со дня на день, чтобы только видеть Люсю и строить ей глазки. И возможно, еще долго изображал бы рыцаря печального образа, но вернулся Холмогоров. Он сразу круто взялся за дисциплину, и потребовал, чтобы мы трудились, как пчелки, и внимали каждому его слову. Требовалось порхать над прилавком, увеличивая выручку, а после работы перетаскивать с место на место коробки с медом, чтобы не скучать до и после ужина.

Раньше мы начинали утро по примеру Черной Бороды с коктейля из рома и пороха и ничего − бодро держались весь день. Теперь от работы по-новому мы ходили с кислыми лицами. Добровольцам на галерах и тем через каждые пять дней полагался один выходной, и только нас дрючили с утра до ночи, превращая честных бродяг в торгашей. За прилавком волей-неволей глядишь на покупателя, как на жертву, которая должна пасть и вывернуть кошелек. Что-то нехорошее происходит в душе, когда в чужих сбережениях видишь сиюминутный смысл.

Я бунтовал, прогуливая работу, и приходил после ужина.

В Питер на новую ярмарку с Люсей вместо меня Холмогоров отправил Васю, и я решил, что наступил мой последний день у староверов. Вечером я зашел к зеркальщику, он был пьян и ругался на чем свет стоит, методично ударяя кулаком по столу:

− Пингвины! Мудни! Нет у них веры! Нет! Пингвины!

На меня он не обращал внимания.

− Лёва, ты чего? – затревожился я.

− Они дали мне месячный срок, чтобы я съехал отсюда! Пингвины! Нет у них веры! Я им бороды буду отрывать!

От каждого удара шатало стол и зеркальщика. Вокруг стола бегал старый Лорд и жалобно скулил. С грохотом распахнув двери мастерской, Лёва выставил радиолу и крутанул ручку громкости. На улицу вывалился «Отель Калифорния» да так, что стекла и окрестности задребезжали.

− Развлекайтесь! Пингвины! − предложил Лева испугано глядевшим из окон староверам.

− Что будем делать? − спросил я, когда Лева успокоился, убрал радиолу и закрыл двери коморки.

− Никогда не верь им, не слушай их и бери у них всё, что нужно. Слышишь?!

Я кивнул.

− Слышишь?! − Лёва стукнул по столу.

Я встал и послушно принёс две коробки мёда.

− Сколько нужно, столько и бери! Не мелочись!

Я принес еще две коробки. Мне была нужна одна банка, а остальные я хотел раздать детям и друзьям-сладкоежкам. Потом мы выпили вина, и я пошел к Холмогорову. С порога я честно выложил всё, что думаю об этой работе.

− Я воспитан, как бродяга и поэт, − завершил я свою речь, − и мир мне близок и любим, когда я в дороге, а не за вашим долбанным прилавком. Я против мёда ничего не имею, но от торговли из меня уже блевотина лезет. Поторговал и хватит унылого дерьма!

Холмогоров посмотрел на меня так, словно я был обманщик, вор, плут, проныра, проходимец и гнуснейший педераст-содомит, почище Паисия Лигрида.

− И чем ты будешь заниматься в столице? − нахмурился он. − Здесь у тебя крыша над головой и пропитание.

− Как-нибудь выберусь. А нет, значит, так судьбой положено.

На следующий день мы расстались. Что теперь делают, староверы? Хм, настоящие староверы − это вам не псы господни, как доминиканцы, и не шпионы сердца, как суфии. Они все так же изгоняют дьявола, освящают артус и панагиарный хлеб. А те, у которых жил я, ничего такого не делали. До свидания, star over!

эстетика бродяг

В большом городе, где миллионы человеческих тел носятся в непрерывной суете, одно из удовольствий найти не занятый толчок и вволю посидеть на нем, наслаждаясь свободой и одиночеством. Всюду кипит вонючее варево жизни, а ты сидишь с невозмутимым видом, спустив штаны, и пялишься на дверь перед носом. Внизу шаркают ботинки, шлепают каблуки, кто-то время от времени дергает за ручку, а ты заперт в неприступной крепости и всё тебе нипочём.

За стенкой слева и справа появляются соседи, они шуршат бумагой и что-то бормочут. Спешка не дает им даже, как следует, посрать. Они второпях выдавливают не переваренные слоеные пирожки, пиццу, шаурму, суши и чипсы. Чертова жизнь, бормочут они, вечное несварение желудка, понос и запоры. Помните, друзья: La verite est refuse fux constipes! Что означает: Истина недоступна страдающим запором!

Все мы бродяги в большом городе. Хотя порой, кажется, что это и не город, а один большой сортир. Если кто-то полагает, что можно преспокойно жить в сортире, тогда, конечно, он не бродяга. Потому что у него есть дом, из которого не выселят, а просто смоют.

В пасмурный день я сидел, отгородившись от мира, читал надписи на стенах и курил сигарету. До фильтра целая вечность, а потом можно закурить еще. На стенах написано много разного: «Если ты не дурачок, не вставай ногами на толчок», «Кони – чемпионы, мясо – быдло», «Марина – б**дь, «И ты здесь был?», «Чего пялишься, мудень?». Прямо на уровне моих блаженных глаз намертво приклеен клочок красной бумажки, который извещал, что презервативы не защищают от СПИДа, что возбудитель проходит насквозь, как кулак в дверной проем. Хм, я не люблю презервативы.

Снаружи довольно оживленно и почти непрерывное журчание, словно сидишь на берегу небольшого ручейка или водопадика, иногда возле них кто-то переговаривался, приятно щекоча нервы откровениями. И я, словно католический священник на исповеди, выслушивал обо всех их грешках, а они даже не видели меня.

− Вот эти две шлюхи, которых ты снял вчера, − говорили черные кожаные башмаки на высокой подошве двум замшевым, − где-то я их раньше видел, работают они ударно.

− У меня есть их телефон, я всегда их вызываю.

− Мне по х*й, что она решила, − разговаривал с кем-то скрипучий голос, − я приеду, и всё будет так, как хочу я. Как хочу я, понял?

− Семак играл, как бог, − болтали два подростка. − Поэтому мы и порвали их. Теперь мы точно чемпионы.

Разговоры не прекращались. А я курил и хихикал, развлечение что надо. Под задницей я постелил часть вчерашней спортивной газеты, и мне было тепло и приятно, как в кресле кабины космического пилотирования. Сначала отходит первая ступень, потом вторая, атмосфера разряжается, и я ухожу в открытый космос.

Если торопиться, даже сидя на толчке, в жизни толку не будет. Перемажешься, и тебя будут сторониться, как чумного. Не спеши, брат, посиди и послушай, что творится кругом, и главное − внутри. Почувствуй, какая дохлятина гниет в твоей утробе, выпусти её на волю, пусть догнивает в другом месте. Хотя чего уж там, мы сами такие же дохлятины, и гнием все вместе заживо.

Впрочем, есть и приятное. Спасибо мистеру Томасу Крепперу за то, что вовремя изобрел унитаз, теперь мы стали свободнее. Да что тут говорить − уже появился унитаз-электростанция, который вырабатывает электричество за счет разложения органических отходов.

Если посчитать общее время, которое мы сидим на толчках, получится года два-три. А может, и больше. Неплохой способ проводить время, а? Нам всегда есть чем заняться. Так что, если заскучал или засомневался − снимай штаны и на толчок. Сам старик граф Честерфилд в поучительных письмах к сыну, делясь жизненным опытом, давал дельный совет, настойчиво рекомендуя не терять времени даром и даже в уборной побольше читать, ибо в таком сидячем положении лучше врезаются в память мудрые мысли.

Я выкурил вторую сигарету. Пора было убираться − город звал на свои помойки. И сразу встал вопрос, чем подтереться. Хорошо, если рядом рулончик, а если нет, то извини. Повернув голову, я прочитал надпись на боковой стенке: «Если взял бумаги много, попу ты рукой не трогай, если взял бумаги мало, подтирайся, чем попало». Рулончика не было. Ерунда, в таком положении всё, что под рукой − сгодится. Ничего не жаль, даже белой печатной бумаги. Не надо ничего жалеть. Всё, что мы имеем здесь, не наше. Отдай всё, выдави из себя последнее никчемное желание иметь. Что может быть лучше, чем быть свободным от желаний?

Уже месяц я шатался по городу без работы. Ночевал по квартирам знакомых или на вокзале, если никто не пускал. Летом в городе с жильем попроще, сгодится и лавка в сквере. Но я подумывал, может, пора уехать.

− Оставайся, − шептал мегаполис, − еще немного, и найдем тебе судьбу по вкусу.

− Спасибо, − отвечал я, − но здесь всюду попахивает.

Повсюду валялись объедки − приглашение для бродяг. Объедки достаются им, как обломки кораблекрушения. И глядя, как бродяги копошатся в них, невольно представлялось, как мир будет выглядеть у самой грани. Вряд ли там понадобятся музыка и книги, вряд ли собирая объедки, кто-то вспоминает, что такое любовь. Ты думаешь, такого не случится? Хм, может быть, я не против. Но я уверен, что нас просто так не отпустят с этой помойки, пока мы не подберем всё собственное дерьмо, пока не сожрём его столько, сколько навалили. Так что, готовьтесь!

Лично я уже готов. И заглядываю в мусорный бак лишь удостовериться, что пищи для нас предостаточно. Впрочем, поднимая любую крышку, можно найти и дверь, чтобы выбраться отсюда. Иногда я надеялся именно на это.

Стоило мне заглянуть в очередной мусорный бак, как оттуда вывалился бродяга, воняющий так гадко, что обоняние отказывалось идентифицировать запахи.

− Чего тебе? − прохрипел он.

Он был похож на большую крысу, которую не поймать, не отравить и не научить плясать под дудочку. Однако наши жизненные нити где-то переплетались, и потому мы смотрели друг на друга с пониманием. В его глазах не было и тени любопытства, он только пошевелил ноздрями, стараясь понять, можно ли с меня хоть что-то поиметь. Мой поношенный наряд ему не понравился, мои обвисшие карманы и щетина тоже. Конечно, он и не надеялся, что сегодня в бачок заглянет принц и осыплет его бриллиантами.

− Что ты здесь ищешь? − опять захрипел бродяга.

Скажи я ему правду, он бы не поверил. Только в чём же она заключалась? В том, что мы жили на одной помойке, и он забрался в самую вонючую нору.

− Я расчленил труп невесты и выкинул его где-то здесь, но забыл снять золотое кольцо и вернулся за ним, − спокойно проговорил я и пошел дальше.

Бродяга отхаркнулся и хлопнул крышкой, возвращаясь домой.

Вечером я зашел в «Макдональдс» и уселся на бесплатный толчок. Меня не смущала надпись «В целях вашей безопасности за вами ведется наблюдение». Холеные музыкальные уборные здесь более всего располагали к созерцанию и медитации. Кажется, я даже задремал. Из транса меня вывел неприятный голос, который бубнил одно и то же:

− Я залезу к ней в трусы, залезу к ней в трусы, залезу в трусы, в трусы и в**бу.

Чуть приоткрыв дверь, я осторожно выглянул. Жирный боров полоскал лицо и пристально изучал свою харю в зеркало.

− Она выглядит, как неприступная сучка, − сказал боров своему отражению. − Она думает о себе бог весть что, а я выкину лишнюю сотню баксов и залезу к ней в трусы.

Тут кто-то вошел, и он заткнулся.

Такие вот дела творятся здесь. Под половиной черепных коробок не мысли, а завалы всякой дряни, мусор гниет и разлагается, в голове заводятся крысы и черви. О люди, если бы вы знали, как трудно миру справляться с вашими желаниями!

На выходе я заметил того похотливого толстяка, он сидел за столиком со сногсшибательной юной брюнеткой, при виде её груди третьего размера любой бы поспорил, что на такую стерву придется выкинуть не одну сотню, чтобы она позволила лезть в свои трусы, которые стоили не меньше.

Ночь я провел в кафе на Казанском вокзале, было тепло, и я выходил покурить на перрон, встречая пассажиров. Они прибывали в город, словно бестолковые муравьи. Отсюда нужно было бежать, как можно дальше. А они прибывали и прибывали.

Под утро я сел на первую электричку и уснул в ней, потом пересел обратно и вернулся в город выспавшийся. Денег у меня оставалось немного. Хотя я и экономил, скоро мне грозило стать еще и попрошайкой.

Я шел пешком через город, сворачивая то налево, то направо. Шел, куда глаза глядят. За этот месяц без внимания староверов я похудел, в мои глаза вернулся волчий блеск и нюх к новой жизни. Я проходил мимо церкви на Елоховской и решил зайти, послушать, что творится у меня внутри.

На ступенях я краем глаза заметил, как у тротуара остановилась машина с тонированными окнами. В церкви я пробыл недолго, понял: Бог в меня еще верил.

Я спустился со ступеней храма и пошел к метро, машина с тонированными окнами тронулась следом. Тогда я перешел дорогу, постоял у газетного киоска, читая заголовки, и опять заметил знакомую машину. Я прошел вперед, развернулся и опять увидел её. Даже не псих решил бы, что за ним следят.

Я заскочил в метро «Бауманская», доехал до «Кропоткинской».

Купив билет в Пушкинский музей, первым делом я пошел к картине, на которой Лота соблазняли дочери. Чем-то картина разбирала до самого нутра. Я мог долго её гипнотизировать, а потом переходил к работе Иорданса, где Пан рассказывал крестьянам о сокрытой жизни, прямо так и слышалось, как он говорит: «Чуваки, скоро мир закрутится в обратную сторону, и всех, кто не познал его тайн, вынесет отсюда».

«Да ну тебя на хер!» − ржали крестьяне, указывая на волосатые козлиные ноги Пана.

После осмотра полотен я спустился вниз, попил кофе, выкурил две сигареты «Галуаз» и заценил сортир. Не хуже, чем в «Макдональдсе», решил я. Так здесь еще и храм искусства, обязательно вернусь сюда опять − посмотреть на Пана и посидеть на толчке. На улице я убедился, что за мной не следят, и пошел по Гоголевскому бульвару.

Еще два дня я перебивался с хлеба на воду, ошиваясь по привокзальным площадям, пока совсем не кончились деньги.

На улице шел дождь, я стоял недалеко от Рижского вокзала и набирал номер за номером. Нужны были деньги, кто-то должен был занять. Но никто не отвечал, никто не хотел лишаться своих сбережений. Отчаявшись, я ударил по аппарату трубкой, набрал последний номер и дозвонился до Стёпы Разина. Он теперь подключал стиральные машинки и учился на кинооператора недалеко от Ботанического сада.

− Выручай, старик, мне нужны деньги! − прокричал я так, что несколько прохожих остановилось.

− Сколько тебе нужно?

− Долларов пятьдесят.

− Дам тебе, но только тысячу рублей, − сказал Стёпа.

− Хорошо. Я и так рассчитывал получить не больше пяти сотен.

Договорились о встрече на ВДНХ у ракеты. Я пришел раньше, обошел площадь, полез в самолет, но вход оказался платным. Развернувшись, я зашел в знакомый павильон, где недавно торговал медом.

Редкие посетители бродили осторожно, шагая, словно боясь нарушить тишину. Из-под ног вспорхнул воробей, я задрал голову и увидел разрисованный купольный потолок. В поднебесном мире пышногрудая крестьянка доверчиво возложила руку на спину мудрой коровы. Крестьянка была вылитая дочка финикийского царя Европа, обнимающая Зевса, у которого выросло конспиративное вымя. Вдали по желтым полям плыли мифические комбайны. Возможно, когда-то я вывалился оттуда и не знал, как попасть обратно. Воробей порхнул к потолку и исчез.

В окно я увидел, как Стёпа подходит к месту встречи.

− Как ты? − участливо спросил он, отдавая деньги.

− Не очень…

− Возвращаться не собираешься?

− Куда?

− На родину.

− Моя родина на дне Атлантического океана.

− Пойдем, выпьем пива, угощаю, − предложил Степа.

Взяли пива и сели напротив фонтана.

− Как твоя девушка? − спросил я.

− Нормально. Устроилась на работу. Может, тебе тоже подыскать работенку, снимешь квартиру?

− Не уверен, что мне это надо сейчас. Может, тогда я не увижу, чего хотел.

− Чего же?

− Такую жизнь как там, куда залетел воробей.

− Какой воробей?

− Обычный воробей.

− Я ничего об этом не знаю.

− Я тоже.

Мы помолчали.

− А, ты про то, куда в Москве делись воробьи? – воскликнул Степа. – Об этом писали недавно в интернете.

− А куда делись воробьи?

− Куда-то. Говорят, антенны сотовой связи их разогнали.

− Вот оно что.

Мы допили пиво.

− Извини, я спешу на занятие, − глянул на часы Стёпа.

− Курсы кинооператора?

− Ага.

− Спасибо за помощь.

− Ты же знаешь, я рад тебе помочь. Пока.

Я вернулся в павильон. Давно еще я приметил там WC с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Очень милый и уютный сортир с окном. Сидя на унитазе, я слушал, как вдалеке поёт Джон Леннон: «Представьте себе, в мире больше нет войн и собственности». Я представил и мечтательно заулыбался. На подоконнике лежала газета.

«Нужен ли инвалидам секс?» − первое, что я вычитал.

− Конечно, нужен, − ничуть не сомневаясь, дал я правильный ответ.

На фотографии мужчина в инвалидной коляске держал за руку миловидную женщину. Она сидела рядом на стуле и глядела на мужчину глазами полными счастья. Парочка явно с другой планеты.

Не успел я прослезиться, как кто-то вошел и грузно расставил ноги прямо напротив моей двери. Через несколько секунд мощная струя была пущена в писсуар. Я видел только массивные подошвы и слышал звук, но судя даже по нему, там стоял редкий бугай.

Он вдруг тяжело засопел, словно угадал мое присутствие и мысли.

− Ты один? − вдруг спросил он.

Сначала я решил, что он говорит по мобильнику. Но он вдруг не сильно лягнул по моей дверце и опять спросил:

− Ты один?

Пересилив испуг, который пищал, что меня все-таки выследили, я ответил, как можно спокойнее:

− Нет, нас здесь трое, мы играем в карты и точим ножи.

− Тебе привет, − миролюбиво произнес голос.

− От кого? От старых штиблет?

− От тех, кто помнит про тебя.

− Вот как, − проговорил я, гадая о ком речь.

− Помнят, и просили передать, чтоб ты потерпел здесь еще немного.

− Терпение лопнуло. Иногда страшно от мысли, что я живу без него.

− Ничего, ничего, не дури. На небе тебя любят, и всё будет в порядке. Твоя новая жизнь уже началась.

− Подожди, я сейчас выйду.

Но когда я вышел, никого не было. Только в стерильном духе сортира витал нежный запах миндаля.

− Похоже, надо мной подшутили, − пробормотал я.

Впрочем, в этом мире всё так. Кто-то играет тобой, кто-то играет теми, кто играет тобой, а кто-то играет всеми сразу. Хм, если новая жизнь уже началась, я должен скоро заметить и не пугаться прежних ужасов.

Только я вышел на улицу, как ударил гром и полил дождь. Я вернулся и еще раз взглянул на пышногрудую Европу. В углу павильона работала маленькая медовая лавка «Старовер», возле неё стояла единственная покупательница. Поглядывая вверх, я подошел к лавке.

− Мой муж был старовер, − рассказывала пожилая женщина незнакомому парню, грустившему в белом фартуке у прилавка с продуктами пчеловодства, − но об этом мало кто знал. Ведь он был одним из конструкторов вон той ракеты. Гагарин на ней летал.

− Гагарин настоящий космический бродяга, − не выдержав, влез я с замечанием. – Когда он приземлился, то чуть не стал жертвой трактористов, которые пришли его встречать с ломами.

Женщина недовольно покосилась и вновь обратилась к продавцу:

− Очень жестокие люди староверы.

− Почему жестокие? − спросил тот.

− А от чего у вас прополис? − опять вмешался я, экзаменуя продавца.

− От всего, − неуверенно проговорил он, − от печени, желудка, простатита и… зубной боли.

Парень сунул мне брошюрку о целебных свойствах прополиса. Я сделал вид, что изучаю, и слушал, как женщина твердит свое:

− Староверы очень жестокие люди. Доброго слова от них не дождешься, они замкнуты в своей общине и живут по таким строгим правилам, что тридцатилетние девушки у них на старух похожи. А как они относятся к тем, кто другой веры, вы же не знаете. Это просто ужас.

Тетка была не в теме. Я купил десятиграммовый шарик прополиса, пошел в сортир и засунул его себе в задницу. Не подумайте ничего порочного, просто профилактика простаты. Так советовали в брошюре. И вообще, тема ануса такая популярная и разносторонняя, что я решил по-своему поучаствовать в грязном деле. Почему бы не походить, имея в жопе шарик прополиса? Если это еще и профилактика от мужских недугов.

Я шел по городу, как ни в чем не бывало. Насвистывал. А в заднице хранился шарик прополиса, словно маленькая планета или новый мир. Этот факт меня очень смешил. Я казался себе фокусником, который под ахи удивленной публики в любой момент может извлечь из неглубокого небытия волшебный шарик.

− Оп-ля! Держите! − воскликнет фокусник.

− Вау, откуда он у вас?! − удивятся зрители. − Ведь только что у вас ничего не было! Как же так!

− О, пардон, это мой маленький секрет.

− Чудеса!

Смехом смехом, а многое в этом мире проходит через жопу. Как выяснялось, некоторые даже стараются загнать туда и любовь. Меня это сильно пугало.

Я был одним из бродяг, про которых пел Рой Гамильтон: «У всех есть дом, кроме меня». И хотя порой чувство незащищенности змеей ложилось под сердце − это мало расстраивало и беспокоило. Я точно знал, что скоро откроется дверь в новый мир. Для всех. Ну, если не дверь, то уж форточка для меня точно.

Уверенность моя была похожая на манию, на психическое расстройство. Приставая с этим к знакомым, я не метил в пророки, а, как ни глупо, просто беспокоился о судьбе человечества. И было трудно отделаться от мысли, что я всего лишь стоптанный башмак, сила которого в том, что он никогда не сносится.

Когда в жизни происходит что-то важное, начинаешь обращать внимание на каждую мелочь, понимаешь, что все вокруг состоит из знаков, при помощи них с тобой разговаривает будущее. И я понимал, что новый мир набирает своих волонтеров, заставляя их бродяжничать и искать двери. Он подавал им знаки, что последний путь лежит через мертвые города. И не было ничего странного в том, что в огромном городе я чувствовал себя еще больше бродягой, чем на обочине пыльной дороги.

Я зашел в кафе разменять занятые деньги, взял пива и горячей самсы. Над столиком висел телевизор, я жевал, не обращая на него внимания, пока не понял, что с экрана разговаривают со мной. Это были две молодые женщины в пляжных костюмах, они плыли на паруснике вдоль берега тропического моря и, улыбаясь, спрашивали:

− Неужели ты еще не решился? Скорее делай свой выбор.

Потом они дружно прыгнули в прозрачную голубую воду и исчезли с экрана. Вместо них появился внушающий доверие мужчина, он подмигнул и указал на точку в океане, которая тут же превратилась в карту Галапагосских островов. Потом начался бандитский сериал.

Только я перекусил, как почувствовал внизу живота позывы. Только я вбежал в уборную и снял штаны, как из меня в толчок вылетело пушечное ядро. Черт возьми, я и позабыл о маленькой планете прополиса, которой теперь суждено бродяжничать между мирами. Возможно, переплыв океан дерьма, она тоже попадет в новый светлый мир. Тогда наши судьбы будут схожи.

Умывшись, я смотрел на своё отражение. Раньше я думал, что вижу товарища. Теперь я видел только муляж из прошлого, он тянул меня назад к своим мертвецам. Он жаждал слиться со мной, попасть в моё будущее и выкачать из него всё живое. Нас объединяло только то, что мы не знали, как избавиться от двойника. Пуля, пущенная в голову, не помогла бы ни тому и ни другому. Пострадало бы только зеркало.

Могло помочь только одно. Отсечение взамен на свободу. Это так же верно, как и то, что первая деревянная нога появилась у жителя Афин Эгистрата. Посаженный на цепь в плену у спартанцев, он отрезал себе ногу и сбежал, а потом уговорил плотника сделать протез. И ничуть не жалел, что за полученную свободу рассчитался ногой.

Через день я понял, что нужно помыться целиком, и поехал к Стиновым.

− Как я выгляжу? − спросил я.

− Выглядишь неплохо, пахнешь ужасно, − поморщился Андрей.

Таня выдала полотенце, и я забрался в ванную.

Каждый раз, плавая в горячей воде, я думал, как хорошо иметь дом, ванную и личный сортир. Закрываться на ключ и никого не видеть.

После купания меня накормили ужином: рисовой лапшой и рыбой. Сатиновы совсем не ели мясо, и пищу принимали деревянными палочками. После сытной кормежки мы растянулись на индийских покрывалах, зажгли благовония и курили гашиш. Из динамиков звучала приятная электронная тарабарщина. Хотелось подняться с дымом и исчезнуть за потолком.

Рядом на полу лежали фотографии. Часа за два до моего прихода Андрей рассказывал гостям, как сплавлялся на катамаранах по Абакану. Это было позапрошлым летом, в наш экипаж входили помимо Андрея и меня, Джонни и Марьяна. Мы отлично поладили вчетвером.

Это был редкий момент прошлого, на который я смотрел с завистью. Довольные лица экипажа, наш катамаран «Черный Бадан», на нем пиратский флаг. Наверное, с той поры у меня и появилась привычка отпускать бороду. Десять дней наша группа почти не видела людей, мы плыли сквозь тайгу навсегда свободные. Если это начинается, то не заканчивается.

− Тебя искал Бертран, − вспомнил Андрей, − он здесь проездом на пхову в Питер.

− Как он вышел на тебя?

− Через Джонни.

Бертран еще сильнее увлекся буддизмом и теперь повторял только одну молитву: «Ом мани падме хум». На следующий день я ждал его на площади Гагарина, в центре которой мощный каменный человек ломился вверх. В таком виде Гагарин уж точно бы разогнал узморских механизаторов. О них я сочинял рассказ, пока ждал Бертрана.

Космос как самочувствие

Судя по всему, задание было выполнено. Но вышедшие из строя приборы предательски молчали. Капсула никак не отсоединялась от корабля. Мотало и трясло так, что, казалось, во рту прыгали, пытаясь пробиться сквозь зубы, букы «д-б-р-д», «дбрд».

«Кардибалет какой-то», – подумал Юра.

– Не волнуйся, Юра! – прорвался с Земли голос конструктора. – Система сработает!

Юра не волновался, он только что видел Землю сверху. Она была настолько мала, что все, происходящее на ней, могло показаться смешным. Даже смешнее возни муравьев, потому что те хотя бы не дурили. Но Земля была прекрасна как младенец, которого ждёт невероятно чудесное счастливое будущее. И потому на сердце было хорошо, хотелось петь.

«Теперь кто-то скажет, что я небесный человек, – опять подумал Юра. – А мы все такие, мы все отсюда».

Через некоторое время корабль качнуло в сторону Земли, вскоре над ним раскрылся парашют, спустя секунды вниз пошла капсула, и Юра почувствовал свободный полет, а потом рывок от второго парашюта.

Непривычно ярко синее небо вскружило голову, как будто кто-то пел из синевы: «Родина знает, где в облаках её сын пролетает, с дружеской лаской, нежной любовью…» Ненадолго потеряв сознание, Юра приземлился в неглубокой балке в стороне от поля, где стояли какие-то люди. Выбравшись, Юра огляделся и увидел симпатичную дородную бабу с маленькой девочкой, рядом пятнистый теленок. Поодаль мирно пощипывала травку лошадь.

– Свои, товарищи, свои, – сказал Юра, сняв гермошлем. – Я возьму лошадку.

Баба замерла в оцепенении и молчала. Юра сразу не смог совладать с подпругой, руки не слушались, мешал скафандр

– Неужели из космоса, – прошептала женщина.

– Представь себе, да, – кивнул Юра.

На топот за спиной Юра обернулся и радостно улыбнулся, решив, что к нему бегут конструкторы, врачи и репортеры. Но увидел лишь толпу простых мужиков, в руках они держали ломы и монтировки

– Я космонавт Гагарин, – протянул им ладонь для рукопожатия Юра.

– Врешь, Гагарин еще над Африкой летит, – уверенно сказал один из трактористов.

– Кто же ты такой? – спросил другой тракторист. – Уж не Пауэрс ли?

Юра посмотрел на небо, потом на крепких механизаторов с тяжелыми инструментами в руках и сказал:

– Мужики, если я не Гагарин, тогда вы инопланетяне.

Один из трактористов замахнулся монтировкой.

– Э, погоди, – поморщился Юра. – Шуток не понимаешь. Сейчас здесь появится рота солдат и всё решится. Чего вам спешить, товарищи. Ведь если я Гагарин, и вы меня попортите, вас по головке не погладят. А может коньячка за встречу, у меня есть под сиденьем, армянский.

Мужики переглянулись. Их глупый вид вызвал у Юры приступы тошноты, он даже подумал, что лучше бы совершил посадку на другой планете – может там жители были бы поумнее. Но тошнота прошла, и он подумал, что всё к лучшему – с каждым таким полетом люди на Земле будут мудрее и добрее. И он сам бы на месте трактористов десять раз подумал прежде, чем лезть обниматься. Но сейчас он был на своем месте.

– Сомневаемся в советской технике? – строго спросил Юра у мужиков.

Трактористы опять молча переглянулись.

– Долетел, значит! – наконец созрели они, видимо, решив, что пора поздравлять и обниматься. – Ура! Живой!! Гагарин!!!

Юра улыбнулся им.

Тут наверху балки появился грузовик с солдатами, они бросились оттаскивать механизаторов.

– Как ты, Юра? – спросил подбежавший майор.

Лицо его от радости светилось чистым безумием, словно он хлебнул азота. Майор был азиат. «Наверное, какой-нибудь Мамед», – устало подумал Юра.

– Как ваше имя, майор? – добродушно спросил он

– Ахмед, друг! Что нужно делать?

– Послушай, Ахмед, дорогой, мне надо вернуться к капсуле, забрать кое-что…помоги мне…

Добравшись до капсулы, Юра с ужасом обнаружил, что капсулу стремительно ощипывают на сувениры. Какие-то две бабы тут же рвали на части парашют.

Солдаты разогнали крестьян. Заглянув в капсулу, Юра понял, что нет ни любимого миниатюрного глобуса с часовым механизмом, ни резиновой лодки, ни тюбиков с едой.

– Во дают, земляне, – нисколько не обижаясь, прошептал Гагарин. – Но ничего, это только начало. Попривыкнут.

Пребывание в космосе внесло в его мироощущению новую великанью всеоглядность. Теперь он чувствовал себя исполином, шагающим через миры. Он понимал, что, если каждому землянину дать возможность глянуть на его дом со стороны, люди увидят, как их мир невероятно светел и хрупок в глубинах черного космоса. И люди непременно станут заботиться о Земле как о родной матери.

Но всё равно Юра твердо решил, что когда в космос полетят китайские товарищи, он посоветует им прихватить пару стволов и мешок с сувенирами.


Увидев в толпе радостное лицо Бертрана, я перестал представлять прилет Гагарина и подумал: «Напьемся сегодня». Но оказалось, что на алмазном пути Оле Нидала Бертран дал обет не пить.

− Как же ты теперь без выпивки? − не понимал я.

− Медитирую и простираюсь.

− Молитва и пост.

− Ага.

− Помогает?

− Да, помогает.

− Перестань. Разве тебе не хочется выпить?

− Я пью зеленый чай, сок и воду.

− Понятно.

Я купил себе бутылку крепкого пива, Бертран − безалкогольного.

− Как там поживает Ракета? − спросил я.

− Бухает. У неё крыша едет, часто тебя вспоминает.

− Жалко её.

− Она хочет найти тебя.

− Мне она тут привиделась в кислотном трипе.

− Есть чё?

− Нет.

− Чем еще занимаешь? Я слышал, мёд уже не продаешь.

− Ничем таким прибыльным не занимаюсь, − покачал я головой. – Мне мало этой жизни, я вынюхиваю новую.

− Поехали на пхову, − предложил Бертран.

− Нет, − отказался я. − К тому же, в этом городе у меня есть одно укромное место, такого нигде не найти.

− Где? На элитной помойке?

− Нет, в чьем-то сердце.

− В чьем?

Я промолчал и пожал плечами.

− Как хочешь, я сегодня ночью уезжаю.

− На обратном пути давай найдемся. Может, в Горный получится вместе съездить.

− Хорошо. А сегодня чем займемся?

− Сначала искупаемся, а вечером в клуб пойдем, сибирский панк-рок слушать.

В клубе «Матрица» давал концерт Шао с группой «Теплая трасса». Мы позвонили ему и спросили, как туда попасть, не потратив наличных.

− Найдите по фотоаппарату или чехлы от них, повесьте их на себя, − стал давать подробные указания Шао, − подходите к входу за час до начала. Я предупрежу, что приедут два обозревателя из музыкального журнала.

Мы поехали купаться в Серебренный Бор и вспомнили о том, что нам нужно, перед самым концерте. Мы шли по Китай-городу.

− Что будем делать? − спросил Бертран. − Где возьмем фотоаппараты?

− Я видел вон у тех мусорных баков несколько больших папок для ватманов, − я увлек Бертрана в темноту переулка и устроился там помочиться, − возьмем по две, положим туда еще по папке и скажем, что мы художники. Будем запечатлевать.

− Где папки?

− Да вот же они.

− А как представимся?

− Пакассу-1 и Пакассу-2, − предложил я.

− Креативно.

Вскоре мы толкались у дверей клуба с огромными бестолковыми папками. Когда Шао увидел нас, то покрутил у виска пальцем, но нас пропустили, охранники приняли трезвость Бертрана за деловое настроение.

В зале было душно и тесно, люди кучковались за выпивкой и музыку почти не слушали. Был рок-слёт малоизвестных групп.

− Вы ненормальные, – сообщил нам Шао.

− Ты тоже, − подбодрил его я.

Мы протолкались к барной стойке, где за рюмкой грустил гитарист барнаульской группы «Дядя ГО» Раждаев. Правда, с той поры, как он встретил нашего рокового Сергея, продававшего квартиры исключительно оптом, он завязал со сценой и скрывался по чужим квартирам в Москве. У него не было паспорта. Благодаря Сергею, Раждаева искали как афериста, его фото висели на стендах у милиции.

− Где нынче живешь, Леха? – спросил я, принимая рюмку.

− На Баррикадной, − вздохнул гитарист, − у художников. Адрес не скажу.

− Надолго обосновался?

− Через неделю надо сваливать.

− Надоело бродяжничать? Как думаешь надолго это с тобой?

− Не спрашивай лучше. Надеюсь, скоро я буду на гребне.

− Завтра в Питере начинается пхова, − сказал Бертран, косясь на бармена с бутылкой и на тех, кому наливают.

− Знаю, наши едут, – кивнул Раждаев. − Ты тоже?

− Да, поезд ночью.

− Поехали вместе.

− Поехали.

− Купишь мне билет?

− Куплю, − без энтузиазма согласился Бертаран.

Провожая дружков на поезд, я глядел на большой походный рюкзак за спиной Бертрана и склонялся к мысли, что эти бродяги уже не страдают идеями молодого Керуака о том, как избавиться от зла и пороков мира. Да, и Джек под конец жизни врубился, что с рюкзаком или без, а дерьма не миновать. Мало того, что его надо переплыть, так еще придется и хлебнуть не раз.

Помахав вслед, я двинулся обратно. С Ленинградского вокзала я перешел на Казанский и зашел в сортир, расплатившись последней мелочью. В каждой кабинке сидело по человеку, возле каждой дверцы на гвоздике висел пиджачок или курточка, словно ребята там жили. У раковин кто-то брился, кто-то мылся, кто-то хозяйственным мылом стирал носки − среди туалетной вони витал дух общежития.

Когда, отстояв очередь, я сел на свой толчок, то почувствовал, будто снял номер в гостинице. Моя большая семья хлопала дверями вокруг, и мне не хотелось уходить. Мне некуда было идти. Ночь я провел в вокзальном кафе, попивая кофе, читая рассказы Буковского, оставленные кем-то на лавочке, и выкуривая сигарету за сигаретой.

Утром я пошел к друзьям выспаться. Я шел по мокрому от поливальных машин Садовому кольцу и размышлял о том, что с тех пор, как в моих карманах перестали лежать ключи от дверей собственного жилья, я привык, что вместо головы у меня глобус, а вместо сердца навигационная карта. Куда дует ветер, туда и плывет корабль моей души. И куда бы он не плыл, я верил, что однажды он причалит там, где найдется кто-то, кому есть дело до таких неприкаянных.

Весь мир для нас, и все наши дороги ведут от тебя ко мне, от меня к нему. Нам даже не надо искать друг друга, звонить и узнавать адреса. Надо просто бродить, и дорога сама отведет куда надо. Всё просто − либо ты идешь, либо ты стоишь на месте. И я согласен с Килгором Траутом, который до последнего дня своей жизни утверждал, что мы здесь, на Земле, для того, чтобы бродить, где хотим, не забывая при этом, как следует пернуть.

Думаешь, бродяга − это только тот, копошится в мусорном баке через дорогу. Есть другая версия − наши предки прилетели из тех мест, где солнцем был Сириус. По словам догонов, люди сбежали от катастрофы к другой звезде на огромном ковчеге,которым была наша Земля. Возможно, мы все потомки космических бродяг, и здесь нас целая планета.

Однако многое изменилось. Теперь тот, кто живой, тот и бродяга. Остальные либо спят в люльках и коконах, либо ненавидят тех, кто жив и идет дорогой жизни. Теперь смысл бродяжничества в том, чтобы не быть в союзе мертвецов.

союз мертвецов

От начала всё делалось для живых. Всё было настроено так, чтобы мы вошли в двери новой жизни чистыми и босиком. И если бы нас туда тащили силком и еще бы пинали постоянно под зад, то мы бы туда уже добрались. Но нам всего лишь расчистили путь и указали, где лежат ключи.

Мы же завалили дорогу мусором и понастроили могил. С самого начала мы стали вгрызаться в землю, закапывая туда монеты и мертвецов. Земля же взращивает всё, что в неё сеешь. Теперь, куда ни плюнь, всюду они. Мертвецы размножились, как кролики, набили монетами карманы и установили свою власть. Всю планету они обратили в свой союз, всех поставили себе на службу. Кому-то они платят щедро, кому-то так себе. Но всегда есть выбор, не хочешь им служить − загибайся от голода.

Вывеска над входом гласила, что это колбасный завод «Микоян», из фирменного магазина рядом вкусно несло ветчиной. Я шел вдоль бетонного забора, отделявшего завод от мира. Прошел я совсем немного, и тут завоняло трупами. Можно было подумать, что по ту сторону находилось развороченное кладбище и гниющие мертвецы выползали наружу, их хватали и прямо тут же рубили на колбасу.

Словно угадав мои мысли, за забором зашлась лаем свора псов. Готовые прогрызть забор, они прыгали и клацкали зубами.

− Ням! Ням! Ням! Покупайте Микоян! − лаяли собаки.

Я уже начал видеть этих мертвецов. Вонь стояла неимоверная, и я перешел дорогу.

Весь день я проходил по городу в поисках работы, но нигде не смог её найти. Везде на меня смотрели, как на дезертира. На моем лице неоновыми буквами светилось, что в любой момент я могу послать любого вместе с его работой. Мертвецы ждали пока на лице появиться выражение покорности.

Что ж, я и сам этого ждал. Я уже хотел, как и все, участвовать в непрерывной гонке за пятницей. Мне была нужна работа. Других вариантов не предвиделось. Холодная зима требовала съемную квартиру, работу и жизнь, которой живут миллионы людей в этом городе. Меня бросало в дрожь, когда я представлял себе эти миллионы. Сколько же их трудится, чтобы выросли новые могилы, чтобы креп союз мертвецов?

Несколько месяцев я старался выкрутиться. Первым делом я решил подзаработать как писатель. И накропал за ночь рассказ, озаглавил броско: «Я убил ангела». Кто-то посоветовал сделать имя и любым способом напечататься в журнале или альманахе.

Я нашел нечто похожее в издательстве «Э.Р.А». Там прочитали рассказ и сказали, что за пятьдесят моих баксов напечатают. Денег дали Сатиновы, даже не глянув на текст. Пару недель я названивал в «Э.Р.У», пытаясь выяснить, когда же стану знаменитым, потом перечитал рассказ и понял, что нескоро. Я испугался, что денег не вернуть.

Я пришел к Эвелине Ракитской, замутившей это дело, и сказал, что для меня слишком жирно оплачивать свои публикации. Старушка походила на цыганку-гадалку, таскавшую монетки из карманов. По договору мне и другим участникам мероприятия за наши деньги полагалось по десятку экземпляров журнала с собственным барахлом. Мы могли их продавать, раздавать знакомым и подтираться. Кому как больше нравилось.

И хотя пятьдесят долларов можно было неплохо пропить, нашлось немало простофиль, готовых чтоб над ними посмеялись. Видимо им было всё равно, как танцевать вокруг здешних могил.

− Деньги нужны, отдал вам последние, − клянчил я, − мне есть не на что.

Эвелина Борисовна сунула мне в руку деньги и сразу попыталась выпроводить.

− Эвелина Борисовна, − уперся я на пороге, − а когда разбогатею, большую книгу напечатаете?

− Идите, Слава, идите, и больше не приходите, − толкала меня цыганка. − Зачем мне такая головная боль? Сегодня вы решили так, а завтра эдак. Идите и печатайтесь в тех же «Истоках», там быстрее и дешевле. Вот одна женщина отдала им свой текст, так они вместо «юности лоза» напечатали «юности коза». Каково?

− Хм.

− Вот так, вам «хм», а у женщины истерика. Ну вот кто там печатается?

− А по-моему, юности коза − совсем неплохо…

− Прощайте, Слава, раз неплохо. Идите в «Истоки».

Вот так началась и замерла моя литературная карьера. Вы спросите, а куда подевалась надежда на успешное писательское будущее. Не знаю. Вы бы еще спросили: Ou sont les neiges d'amont? Куда подевался прошлогодний снег?

Тогда я попробовал по-другому приспособиться к жизни.

Накануне зимних холодов позвонил Шао.

− Хочешь быть гусеницей? − спросил он.

− Какой еще гусеницей, той, которая кормила Алису грибами? − предположил я.

− Нет, − усмехнулся Шао. − Гусеницей из поролона, которая ходит по «Атриуму» на Курской и раздает приглашения на новогоднее представление Верки Сердючки.

− Сколько платят?

− Сорок долларов за шесть часов. Работаем с четырех вечера до десяти.

− Согласен.

− Тогда заходи сегодня в «Атриум» к половине четвертого, со стороны Курского вокзала, − объяснял Шао. − Направо будет дверь для персонала. Скажешь охраннику, что ты сегодня будешь куклой, и он тебя впустит. Не опаздывай. Там тебя встретит Цой.

− А он жив? – попытался сострить я.

− Ага, поживее других.

Я немного опоздал. Цой, он же Игорь, и Макс уже одевались куклами. Я их узнал, мы были земляки, встречались иногда у общих знакомых. Парни занимались музыкой. Если удавалось, они выступали перед публикой. Но их песни годились только для тех, у кого вместо мозгов дорога, а не поролон.

Цой был почти как тот самый Цой, поэтому его так и прозвали, хотя «Кино» он не любил. А Макса Астафьева, восторженного юношу с голубыми глазами, я запомнил читающим свои стихи пьяным под проливным дождем в летнем кафе у кинотеатра «Россия» в Барнауле. Хорошие ли были стихи, я не запомнил. Запомнил, что он собирался в Москву поступать в Щуку. Сейчас он был в костюме хоккеиста.

− И вы здесь? − не удивился я.

− Ага, а где же нам еще быть? − помахал Цой кукольной рукой снеговика. − Переодевайся, гусеница, выходишь первой.

Не успел я сообразить, как на меня напялили каркасный костюм. Помимо своей пары ног прибавилось еще две, они волочились за мной вместе с хвостом.

− Боязни замкнутого пространства нет? − спросил Цой.

− Нет, но это не точно.

Сверху опустилась поролоновая голова гусеницы, и меня сразу выпроводили за дверь. С непривычки я забился куда-то в угол. И тихо там истерил, пока ни пришли хоккеист и снеговик. Они взяли гусеницу под руки и провели по маршруту.

Первый вечер в костюме гусеницы тянулся, как в тумане. Взмокший и возбужденный я терялся и плохо понимал, что происходит. Люди лезли кукле в рот, пытаясь разглядеть её внутренности. А внутренности глядели на них, и куклами казались люди.

Второй день принес неожиданное открытие. Я вдруг понял, что из глубины куклы, сквозь сетку рта мир мертвецов виден особенно отчетливо. Многоэтажный атриум блестел и переливался яркими цветами, но это был неживой свет. Это была сверкающая паутина, которой жизнь требовалась лишь для того, чтобы шевелились её мертвецы.

После работы мы пили пиво в стоячем бистро у Курского вокзала. Вспоминали людей и ситуации, пережитые за день. Я был уверен, что мы не просто куклы, а резиденты будущего, отслеживающие движение мертвого мира. Из наших тесных утроб он виделся как есть. Он сыпал на нас всё подряд: объятия, конфеты, мишуру, деньги, тычки, подзатыльники, насмешки и угрозы.

Странно, но если не считать детей, на одного человека приходилось около пяти существ только похожих строением тела и речью на людей. По большей части это были балбесы-подростки, но попадались и законченные взрослые уроды, готовые вытаптывать всё, что растет и шевелится. Их отличало неживая речь и неживые поступки. Они вели себя так, словно внутри у них царила тьма.

Настоящие мертвецы в «Атриум» не заходили. Они его построили не для себя, а для тех, кто им служил.

Мы допивали пиво и расходились, махая на прощание друг другу:

− Пока, кукла.

В «Атриуме» мы отработали три недели, получив за это время по семьсот долларов, четыре выговора, одну премию, тысячу тычков и подзатыльников, и одну несмываемую кровную обиду. Сфотографировались в костюме кукол с тысяча восемьсот сорок одним человеком, пожали ладошки трех тысяч триста ребятишек, раздали три тысячи триста шоколадок, выпили тридцать восемь литров минеральной воды, семьдесят три литра пива и выкурили пятьсот сорок две сигареты. Мы отработали на мертвецов как могли.

В последний вечер я стоял на третьем этаже, смотрел вниз на людской поток и перед тем, как в него плюнуть, спрашивал:

− Мать вашу, чем вы забили свои внутренности, сердце и мозг? Разноцветными помоями, пригодными лишь для того, чтобы взращивать новую ложь? Кто же ваши хозяева? Моноцеросы, идущие через вечность? Или голодные волки, завывающие на луну перед охотой на падаль?

− С кем ты разговариваешь? − спросил подошедший Цой.

− С ними, − кивнул я вниз.

− Перестань. Они слушают только мертвецов с экрана и свои кошельки.

− Вот вам, − плюнул я.

Так я приобщился к актерской гильдии. Заработанных потным трудом на ниве ростовых кукол денег хватило на пару месяцев беззаботной жизни. Пока я их проедал, кукловоды меня не трогали, ожидая пока я сам явлюсь на поклон.

Я долго оттягивал встречу. И, наконец, позвонил Стёпе Разину.

− Денег не дам, а работать научу, − сказал он.

− Кем?

− Будешь подключать стиральные машинки.

Стёпа никогда не пасовал перед трудностями. В Польше он прошел хороший урок жизни и теперь легко приспосабливался к любым условиям. Отправили бы его на Северный полюс или обратно на Сириус, он и там нашел бы достойную деятельность. Но он не хотел на Северный полюс, он привез в столицу подругу и женился.

Если Стёпа хотел бесплатной выпивки, поесть и приличных чаевых, он работал барменом. В «Асахи» он пил сакэ и сливовое вино, в «Кофе-Хауз» пожирал пироженое, в ирландском пабе −виски. Однажды с глубокого бодуна, без копейки в кармане Стёпа устроился разливать пиво. До глубокой ночи он накачивался сам и накачивал персонал. А потом еле уполз и больше не появлялся.

Стёпа давно решил, что работать надо в свободном графике, чтобы при желании сидеть дома и бряцать на гитаре. И он взялся подключать стиральные машинки. Как, вы еще не подключились? Тогда он идет к вам!

− Ну что, стажер, − смеялся он перед первым моим выходом, − смотри и запоминай. Дело наше не хитрое, но требует аккуратности, чтобы не возвращаться и не переделывать.

Несколько дней мы вместе ходили по заказам. Люди попадались разные, и требовалось быть психологом, чтобы с ними ладить. Наш стандартный заказ я заучил, как таблицу умножения: протянуть десять метров кабеля, запитать к автомату, бросить шланги на переходный кран у сливного бочка и на слив под раковиной, проверить, как работает стиральная машина, и выписать гарантийный талон. Главное было убедить, что работала серьезная фирма, знающая рынок. И за это обладателям новеньких стиральных машин надо было выложить каких-то восемьдесят долларов.

Не поладил Стёпа только с индусом из дипломатического корпуса на Шабаловке. Индийцы народ экономный. Черный мужик из Калькутты объяснялся через переводчика и надеялся, что за полцены ему еще установят посудомоечную машину и подвесят над ней вытяжку. Торговаться индус не хотел, и Базин без сожаления с ним расстался, сказав без злобы напоследок:

− Цо ты, курва, пердолишь! Шоб тебе процевали задарма! Дзенкую бардзо!

Вечером после работы мы пили пиво. Степа угощал ужином. Такая жизнь мне нравилась. Как говорится, движение − уже прибыль.

− Готов к самостоятельному подключению? − спросил Степа.

− Контрольный выход, − попросил я.

− Ладно, − согласился Стёпа. – Завтра пятница, отработаем вместе. С понедельника сам.

Это был обычный заказ в конце недели. Покончив с ним, мы собирали инструмент. И тут хозяева включили телевизор. На экране появился мертвец, он нахмурился и без всяких эмоций сообщил, что несколько часов назад в метро произошел взрыв. Погибли люди. Все в доме замерли у телевизора. Черт возьми, это была война всех против всех! Какая разница, что взрывалось и где, в метро, в голове или виртуальном мире? В любом случае это были взрывы ненависти против любви. И каждый взрыв делался с согласия союза мертвецов. Чтобы противостоять им, мало любить или ненавидеть. Мир еще нужно было встряхнуть, как перегоревшую лампочку, чтоб светила ярче. Но не взрывами, а песней и смехом.

Отсутствие в мире гармонии, взрывы в метро – расстроили нас Взяв две упаковки пива, мы сели в такси и поехали на «Тимирязевскую» в парикмахерскую, где работал Стёпин друг и шафер Серж Асафьев. В машине играло радио, ди-джей сообщил, что на другой стороне планеты островитяне с размахом отмечают день рождение Боба Марли. В этот день по календарю фэн-шуй нельзя было валить деревья, рвать цветы и их дарить. Напоследок ди-джей пообещал, что праздник на Ямайке продлиться несколько дней.

− Хоть где-то людям радостно, − сказал Стёпа.

В полупустой парикмахерской Серж и его наставник Касьян щелкали ножницами, как абордажным оружием. Они напоили двух молоденьких сотрудниц издательства «Молодая гвардии» и еле сдерживали смех, глядя, как подружек распирает.

− Сейчас я и с тобой разберусь, бвай, − щелкнул инструментом в мою сторону красноглазый Касьян. – Что-то мне не очень нравиться твоя голова.

− Иди ты на хер, парикмахер, − попятился я, − я не стригусь при убывающей луне, перед самым новолунием.

− Да, − расстроился Касьян и выглянул в окно. – Ладно, сейчас закончим стричь и устроим раста-пати.

Начинались выходные, мертвецы ослабили хватку, давая народу возможность покуражиться. Две девицы, два парикмахеры и два креативных сантехника развлекали друг друга всю ночь. Устав смеяться и подпевать, под утро перегруженные пивом мы уехали спать к Стёпе. Днём меня разбудил телефон, я с трудом взял трубку.

− Как найти Стёпу? − спросил Цой.

− Решил подключать стиральные машинки, − догадался я.

− Надо попробовать. У меня в театральной мастерской бывают свободные дни. Денег на жизнь не хватает, где-то надо подзарабатывать. Кстати, сегодня днюха у Раждаева.

− Где отмечает?

− В «Кружке» на Чистых Прудах, в четыре сбор. А где Стёпа-то?

− Спит мертвым сном. Увидимся в «Кружке».

В пивную мы приехали к восьми: я, Степа и его жена Алёна. Никого знакомых за столиками не было. До полуночи мы пили пиво и пытались вызвонить именинника. Он вышел на связь, когда мы уже дошли до кондиции и орали в трубку непотребное в адрес именинника.

− Я еду в Балашиху с Кобзарем! − орала трубка. − Он вернулся из Германии! Мы не виделись три года!

− Я его знаю! – кричал я. – Он посадил меня на райский поезд!

− Вау, с тобой Кобзарь! – вопил Стёпа. − Великий алтайский Кобзарь! Сейчас организуем погоню!

И тут связь прервалась. Сразу позвонили нам.

− Кто это?! – заводились мы. − Кто?!

− Это Серж и Касьян! − кричала трубка. − Мы в «Китайском Летчике» слушаем «Карибасы»! Вы где?!

− Вышли из «Кружки» на Чистых Прудах! Начинаем погоню за Кобзарём! Он едет в Балашиху на день рождения Раждаева!

− Йоу! Тот самый Кобзарь! Мы едем с вами! Встречаемся на шоссе Энтузиастов!

Выходные продолжались. Выезд пьяного баркаса за город – обязательная часть гастрольной программы на субботу. Мы встретились на шоссе Энтузиастов, притормозили машину и впятером влезли в салон. Открыли пиво и стали шуметь. Не проехали мы и пяти кварталов, как нас остановила патруль. Бравые парни с автоматами наперевес вели себя по всем правилам игры. Мы тоже их соблюдали − пугались и молили о пощаде. С нас взяли двести рублей за отсутствие регистрации у Касьяна и даже не заметили, что в салоне на одного пассажира больше, чем положено. Только машина тронулась, как из-за количества пассажиров запаниковал азиат-водитель. Потом выяснилось, что мы забыли адрес и потеряли дорогу.

В Балашихе на съемной квартире у Раждаева все стояли на ушах. Половина народа приехала только ради Кобзаря. В сибирских городах появились записи его песен и новый альбом «Морока». Слушая их, было ясно, что наши трубадуры не хуже прежних. Кобзарь возвращался из Германии в Барнаул к молодой жене и сыну. Утром он собирался на поезд.

− Подожди! − чокался с его бокалом Стёпа. − Мы добавим тебе денег, и через пару дней ты полетишь на самолете.

− На самолете так на самолете, − согласился Кобзарь, − выбор не велик.

Не так уж много людей, к которым притягивается живое, и неважно кто они − буддисты, христиане или мусульмане. С такими людьми всегда хочется провести время. Хорошо бы и выпить заодно. И нам приспичило − мы и поехали за Кобзарем. И не хотели его отпускать.

В воскресение вечером гости стали разъезжаться. Касьян и я опекали Кобзаря, мы должны были организовать его вылет на родину. Вызвали такси. В вылизанном сияющем подъезде у Касьяна дежурила консьержка, на этажах стояли горшки с цветами, пахло морским бризом. Квартирка была уютной, две комнаты обставлены удобными вещами и мебелью – мечта сибарита. Касьян жил с сыном, воспитывал его один, мать где-то тусовалась с буддистами.

Касьян достал рисовой водки, и вскоре мы сидели, добродушно глазея друг на друга, чувствуя себя гостями блуждающего замка Хоула.

Глупо жить в мире, который и так подобен сновидению, и каждый день, встречаясь с неприятностями, делать то, что тебе не нравится. Но если человек сполна понимает, что означает жить в настоящем мгновении, у него почти не остается забот.

− Ну вот, − сказал Кобзарь, − чудес прибавилось.

− Отлично, − обрадовался Касьян, − я пошел на боковую, всем приятного отдыха.

Среди ночи, а вернее концу часа зайца, то есть около трех ночи, нам приспичило выпить пива. Весь дом спал, и консьержка, клевавшая носом, тоже не заметила, как две тени выскользнули в темноту, вставив зажигалку под дверь, чтобы также бесшумно вернуться обратно.

− Ты запомнил квартиру? – спросил Кобзарь.

− Нет, − ответил я. – Я и дом-то уже не помню.

Мы растворились в темноте. В том состоянии, которое имело нас, лучше было никуда не ходить и лежать, радуясь тому, что никуда не идешь. Однако мы выбрали путь ночных призраков и старались проделать путь в согласии с пространством.

Ночной ларёк нашли быстро. Обратную дорогу – нет. Когда начал моросить дождь со снегом, мы заметили, как мимо двигается большой дом, он осторожно пробирался между деревьев и проводов. Мы пригляделись и поняли − наш. Из двери подъезда пробивалась узкая полоска света – зажигалка была на месте. Нужный этаж нашелся с пятого раз, и в ту секунду, когда лифт остановился, сын Касьяна прикрывал незапертую дверь, но, увидев, как мы возвращаемся, задержался и впустил нас.

− Повезло нам, − сказал я, отряхиваясь.

− Чудак-человек, − улыбнулся Кобзарь, − здесь никому не везёт по одному или по двое. Здесь может повезти только всем вместе.

−Это да…

Утром Касьян собирался на работу.

− А как же я? – спросил Кобзарь.

− Поехали со мной на Тимирязевскую, − предложил Касьян. – Спросим у Асафьева, он вчера больше всех уговаривал тебя остаться.

В метро было жутко. В его утренней суете таилось великое надругательство над человеком и его духом. Переполненная подземка конкретно напоминала братскую могилу. В непрерывном движении по эскалатору и в вагонах метро было что-то предательское, напоминавшее конвейер теряющих душу тварей. В бессмысленной круговерти ими управлял голод, они боялись не поиметь того, что уже имели другие. Безжизненные лица пассажиров неподвижно смотрели в пустоту.

Увидев нас, Асафьев, круживший вокруг чьей-то шевелюры, засмеялся слишком весело, чем немного напугал клиента, и тот еще несколько минут смущенно присматривался к поредевшей растительности на голове.

− Я думал ты уже в Барнауле, − отсчитывал свою долю на предполагаемую стоимость билета Асафьев. – Не помню, чем кончилась вечеринка.

− Вы со Стёпой обещали на билет Кобзарю скинуться, − напомнил я.

До Стёпы мы не дозвонились и пошли в авиа кассы. В день вылета билет обходился в хорошенькую сумму. А если бы Кобзарь задержался на недельку − значительно дешевле.

− Покупаю билет на поезд, − решил Кобзарь.

С билетом на руках, слегка качаясь под тяжестью пережитых выходных и двух литров эля, мы шли по перрону Казанского вокзала. Стёпа с сумкой наперевес появился в тот момент, когда мы опять вспомнили о его обещании подкинуть денег на билет.

− И это теперь называется летать на самолете? − весело спросил Стёпа.

− Это называется подкинуть денег на билет? А ты чего сюда провожать пришел, а не в Домодедово?

− Я за посылкой от тещи. А вы почему не в аэропорту?

− Поездами надежнее.

Подали вагоны. Носильщики забегали по перрону, вымаливая работу.

− Ну что, друзья, до встречи. Сейчас доползу до полки и вырублюсь, – Кобзарь пожал нам руки и исчез, словно его и не было.

Стёпа посмотрел на меня уставшими глазами, один был совсем не живой.

− Ты стиральные машинки подключать собираешься? – спросил он. – На завтра есть три заказа. Один могу тебе отдать.

− Инструменты ищу. К тебе можно переночевать?

− Нет. Печалька. С женой сегодня поругались, я на работу не вышел, денег нет, в холодильнике пусто. Хорошо от тещи посылка пришла, сало и варенье точно есть. Куда поедешь?

− В Алтуфьево, к Сатиновым.

− С утра звони, если надумаешь подключать.

Дни радости и печали нанизаны на жизнь, как бусины на нитку. Впрочем, это все по-человечески условно. Наше дурное восприятие жизни зависит только от того, что запрятано глубоко внутри нас. Это глубже всего остального, что-то такое, что боится солнца и радости, оно задыхается и боится простора. Оно твердое, как первый камень земли. Это мрачное «нет» жизни, эликсир смерти, корень тьмы. Таким был крик Земли под первыми лучами солнца. Это то, чем пользуются мертвецы, извлекая это из нашего нутра, как доказательство своей истины.

Утром трясущимися руками я набирал номер зеркальщика Лёвы, он обещал одолжить инструменты. То ли я набрал не те цифры, но после треска в телефоны я услышал чужие голоса:

− Что теперь? − спросила женщина.

− Все складывается как нам надо, − ответил мужчина, − он паникует. Значит, скоро будет у нас, больше ему деваться некуда.

− Он сам это понимает?

− Да. Можно и не следить за ним.

Явно говорили обо мне.

− Мертвецы! – воскликнул я,

Голоса в трубке исчезли.

− Ты чего? – выглянула из кухни Таня Сатинова.

− Мне мерещится или я, и правда, на крючке, − сказал я.

− Бросал бы пить, – посерьезнела Таня. – Мы тебя, конечно, любим. Но у всего есть предел.

Я ещё раз набрал нужный номер, Лёва не ответил.

− Что собираешься делать? – спросила Таня, накормив завтраком.

− Пойду на поклон к мертвецам.

− Это что значит?

− Это значит, надежда растаяла, как прошлогодний снег.

Чтобы мертвецы сильно не мучили, нужен был посредник. Глыба среди живых и мертвых. Я позвонил Гаррику. Он был матерый буддист, пару лет прожил в монастыре Непала, не пил, не курил и уже достиг бы уровня Миларепы, если бы не слабость на женщин. Он-то и увел Ракету с той лекции, после которой я уехал в Уймонскую долину строить ковчег. Теперь Гаррик жил в столице, занимался разными делишками и подкидывал работенку нуждавшимся землякам. Это он нанял наркокурьера Тараса на разовую халтуру разрушать стены. Только я заикнулся о работе, как он сразу назвал адрес, куда подъехать.

У нужной двери на улице Кедрова стояли Гаррик и худощавый мужчина лет пятидесяти с выправкой военного.

− Нам сейчас требуется персонал, − громко говорил он Гаррику. − С сегодняшнего дня будем набирать.

− Что нужно делать? − сходу спросил я.

Гаррик показал военному знаками, что я тот самый, о ком он недавно говорил.

− Продавать лес, − ответил военный.

− Это мне знакомо. Продавали. В какой должности?

− Можешь быть, кем пожелаешь, грузчиком, кладовщиком или даже менеджером. Смотря, на что потянешь. Твое последнее место работы?

− Торговал медом, подключал стиральные машинки, − доложил я, решив умолчать о куклах.

− Представляешь примерно систему учета?

− Безусловно.

− Тогда мы тебя берем, − сказал военный.

На следующий день приговор привели в исполнение. Работа напоминала каторгу. За забором с колючей проволокой, в холодном ангаре, в валенках, шапке ушанке и ватнике я походил на заключенного. Нужно было складировать доски. Я ходил между ними и ощущал на душе груз дерьма. Казалось, туда посрали тысячи немытых бродяг. Почему? Я заступил на вахту к мертвецам.

До вечера я бродил между досок и думал, что именно из них мне сколотят гроб. Я попал на эту сторону бетонного забора, обнесенного колючей проволокой, а новая жизнь осталось на другой. Однажды выбрав верный путь, хотя бы раз да свалишься обратно в волчью яму.

Узнав, что я без жилья, меня поселили в недостроенной сауне, находившейся при складе на огороженной территории. В эту пору друг Сатиновых уезжал работать в Америку и не знал, куда скинуть остающееся барахло из квартиры. Моя сауна пришлась кстати, я обставил её полки домашней утварью и застелил постелью. Печь накрыл скатертью. В итоге получилось что-то наподобие кукольного домика для Гулливера. Это и впрямь выглядело забавно. Уют портили только крысы, бегавшие внутри стен. Они почуяли жилой дух и искали лазейку.

Ранний подъем. Я вылезал сразу из пижамы в робу и начинал работу – сортировать редкие породы красного дерева. Хорошо хоть не надо было спускаться в метро, проходить через турникет и погружаться в подземное царство мертвецов.

− Живые люди передвигаются по земле, а мертвецы под ней, − говорил я, всякий раз спускаясь вниз.

Теперь по выходным я прогуливался пешком от своего барака с сауной на улице Красной Сосны до ВВЦ.

В первую же субботу колоссы с серпом и молотом указали на подъезд, из которого вышла Таня. Её я знал немного – приятельница Джонни, искусствовед. Жила в Барнауле, переехала в Москву. На кого поработали её родители, чтобы купить квартиру на проспекте Мира? После нашей случайной встречи у монумента «Рабочий и колхозница», стоявшего под окнами её дома, Таня стала зазывать меня на чай.

Таня жила с типом по кличке Воробей. Странная парочка. Они тоже сходили с ума от будущего. Таня по чуть-чуть, а Воробей уже был законченным психом. Но это не страшно. Состояние психа присуще всем, кто видит границу между живыми и мертвыми и чувствует, что отравленный мир дожевывает последнюю, приправленную смертью пищу. Близок момент, когда всё изменится и повернется вспять, снося привычное и мертвое. А пока психам надлежало висеть на крестах из кипариса, певги и кедра, сколоченных бесноватыми кровоядцами.

Мы сидели на кухне. Воробей показывал, как в его присутствии часы теряют ориентиры, и стрелки болтаются в стороны, как пьяные. Сначала я подумал, что он издевается надо мной. Мало ли, какие часы у него на руке. Но я засвидетельствовал на его запястье десяток разных часовых механизмов, перевиравших время.

«Черт подери, да это не парень, а просто черная дыра какая-то», − подумал я, понимая, что он никого не обманывал, и поток времени сбивается об него, как река о каменный порог. И спросил:

− Что ты чувствуешь, Воробей?

− В каком смысле?

− Как тебе живется в этой шкуре?

− Хорошо живется. У меня нет никакой шкуры.

А через несколько дней, поздним вечером, мертвецы пробили Воробью голову бутылкой. И любому, кто не примет их образ и подобие, пробьют, сделают лоботомию, вывернут кишки и отправят на парашу. Любому, кто заглянул в этот мир, как в ад, и увидел, как черные колеса, цепляясь друг за друга, приводят в действие весь этот балаган, где люди похожи на червей, пожирающих мир.

Ничего нового. Bellum omnium contra omnes. Война всех против всех. Любого здесь нагнут раком и поимеют, кто захочет − от разбухшей луны до хозяина продуктовой лавки через дорогу. Трудно поверить миру, построенному на костях. Добрые намерения становятся непосильной ношей. И тогда, теряя привычные имена, приходится отправляться в последнее путешествие и заново учиться любить любовь.

любить любовь

Только влюбленный хорошо поймет влюбленного. Человек, обладающий холодным рассудком, вряд ли согласится, что все в мире, вся наша жизнь вертится вокруг одного чувства, упорно воспеваемого трубадурами. Имея восторженную и чистую душу, легко признать, что все мы лишь частицы, сотворенные дыханием любви. И потому тянемся к любви, как цветы к солнцу.

Но что же делает нас несчастными? Почему порой приходится думать: а не вышел ли ты из слюны дьявола и не вместе ли с ним брошен сюда, чтобы сгореть в топке наслаждений и лишь мучиться от страсти? Ощущать падение и не чувствовать дна. Как живым пройти этот мир, остаться живым и идти дальше? Этот вопрос как камень, привязанный к ногам.

Труден только первый шаг, шутила мадам Дюффон о святом Дионисии, пронесшем в руках свою отрубленную голову. Даже если человеку внезапно отрубить голову, он сможет сделать еще одно действие, гласит книга самураев. На самом деле нужен только один шаг − навстречу любви, и тогда можешь смело нести вперед свою отрубленную голову.

Жизнь не оставляет без любви тех, кто в неё верит. Итак. Ты − это я, он − это ты, а я − это он. Почему? Разве ты не понял − мы мало чем отличаемся друг от друга. Особенно здесь, где даже мертвых путают с живыми.

Ты − это я. Он − это ты. А я − это он.

Из нас получилась отличная приправа к похлебке жизни, придавшая ей неповторимый привкус свободы, призрак которой летает даже на кладбище. И если кому достанется лишняя ложка, он в ней захлебнется, как в океане.

Признаться, часто врываясь в чужие судьбы с бесцеремонностью преступников, взламывая замки и выставляя двери, мы искали самое ценное – любовь. «Где она?! − выдвигая ящики, заглядывая под юбки и в кружки с вином, кричали мы. − Где эта продажная тварь, строящая из себя саму невинность?!» Но мы мало чего узнали, и это незнание было, как ком в горле, мешающий сглотнуть.

Мы стояли втроем на виадуке − ты, я и он. И смотрели, как внизу движется нескончаемый поток машин. Казалось, это капилляры, несущие жизнь монстру, захватившему нас. Мы стояли в центре его утробы и пялились на свою смерть.

− Я не верю в любовь, − сказал ты, глядя на проезжавший внизу грузовик, забитый морожеными тушами коров.

В воздухе кружили редкие снежинки. Они съедали остатки тепла, подготавливая для зимы безжизненное пространство. И слова, вылетевшие из тебя вместе с паром, были приятны холодному дню, этому виадуку, этой машине полной замороженных трупов.

− Она была, есть и будет, но не для меня, − говорил ты. − Эту жизнь я проживу, глядя в глаза пустоте.

− Тебе не страшно? − спросил он.

− А чего мне бояться? Это все равно, что вечность кружиться в хороводе этих снежинок.

− А я верю в любовь, − сказал я. − Она дышит мне прямо в затылок. Часто я не сплю ночами и смотрю на небо, в городе небо темно-серое, без звезд, но я вижу на нем какие-то радостные блики, и думаю, что это любовь.

Внизу проехал катафалк, его обогнала свадебная машина.

− Издеваешься над нами, − сказал он. − Как ты можешь верить в любовь, если мы тебя уже пятый раз из петли вынимаем? Как можно верить в любовь и намыливать веревку? Ты ничего не путаешь?

− Иногда я путаю причину со следствием. Больше мне путать нечего.

− А я сейчас сплю с женщиной, у которой нет сердца, − сказал ты. − Но зато она делает в постели то, что не делают другие. Просто невероятно. Приближение ночи для меня все равно, что наступление дня рождения. Это чудесно, мягкие пальчики сжимают меня, как переспелую хурму, и я, отдав все соки, засыпаю убаюканный пустотой.

− Почему у неё нет сердца? − спросил он.

− Потому что сердца нет у меня, − ответил ты. − И она бы не смогла жить со мной, имея это болезненное место. Мы оба сотканы из перистых облаков.

− Ох, и привираешь ты всё, − усмехнулся он. − И про сердце, и про облака, и про хурму.

Внизу, урча, проехали фуры, окутанные черно-синими клубами сгоревшей солярки, словно вестники ада.

− А я ищу свою женщину, − сказал я.

− С петлей на шее, − вставил он.

− Нет, серьезно, − кивнул я. − Ни о чём другом, кроме любви, и думать не могу. Засыпаю, пытаясь угадать, когда же мы встретимся, и просыпаюсь с мыслью, а не сегодня ли это произойдет.

− Х**ня с тобой какая-то творится, − тоже серьезно заметил он. − С таким невротическим романтизмом вечно влюбленного юноши тебе нужно отсюда подальше, малыш.

Ты засмеялся, но смех вышел немного грустный.

Внизу, мигая дьявольским оком, пронеслась патрульная машина. Опять куда-то отправилось заслуженное наказание. О нас думают, о нас заботятся, свободу и любовь выдают порциями, по черпачку, как баланду на каторге. Скоро начнут выписывать рецепты на счастье, и мы будем бегать с ними по аптекам.

− Такая орава людей живет на планете, − проговорил ты, − и все давно поняли, что мир лучше войны, что любовь это больше, чем возня двух тел. Что мир изменит только она. А что толку?

− Понять мало, − сказал он. − Надо чтобы кто-то научил любить любовь.

Внизу под виадуком появилась парочка юных созданий в призывно коротких юбках и кожаных куртках. Они сжимались от холода, ходили вдоль обочины и иногда махали проезжавшим машинам. Они были похожи на цыплят, которых бросила мама.

− Вот они и научат, − с усмешкой указал на них ты и крикнул. − Девочки почем любовь?

− Двести минет, − готовно крикнула одна. − Триста в стойке.

− Это как? − не понял я.

− Она встает к тебе спиной, наклоняется и охает, пока ты делаешь свое незамысловатое упражнение любви, − объяснил он.

− А триста это не дорого, − сказал ты. − На дороге почти везде так.

Девочки-цыплята еще некоторое время с надеждой смотрели на нас, потом смачно выругались и пошли дальше.

− По большому счету мы все так стоим вдоль одной дороги и продаемся, − сказал ты.

− Что ты имеешь в виду? − спросил он.

− Что вся эта жизнь похожа на один большой бордель, кто-то по дешевке сдает себя на обочине, а кого-то за хорошую цену покупают в дорогой обстановке. Впрочем, есть выбор самому стать сутенером и следить за куплей продажей тел и мозгов. Но все равно наш мир − бордель, а любовь скачет по нему неуловимым солнечным зайчиком.

− Хотел бы я, чтобы это было не так, − сказал я.

− Какого черта, старик, − пожал ты плечами. − Чем тебе не нравится эта жизнь? Она здесь такая, какой и должна быть. В другом месте она другая. Если тебе здесь не нравится, ты хочешь другой жизни, научись тому, что тебе пригодится там и иди дальше, не задерживайся здесь.

− Чему научится? − спросил я. − Любить любовь?

− Да хотя бы.

− И где будет эта жизнь, на другой планете, в параллельном мире?

− Чудак, в этом. Прямо у тебя под ногами всё измениться, как только ты поймешь, что такое любить любовь.

− И что это?

− Если бы знали, мы бы не стояли здесь.

− Пойдем в кафе, выпьем чего-нибудь, я замерз, − предложил он.

Мы спустились вниз в придорожное кафе с игривым названием «Уголок Амура». В графине нам принесли водки и две тарелки дешевого салата, похожего на отходы, мы налили по полной рюмке и, не чокаясь, выпили.

Хлопнула дверь и в кафе вошли те две девочки с дороги. Черты их лиц еще хранили остатки миловидности. Они подсели к нам, как к старым знакомым.

− Как рабочий день? − спросил ты. − Обеденный перерыв?

− Есть ли у вас скидки для членов профсоюза? − добавил он.

− Давайте организуем курсы в помощь начинающим, − предложил я.

Они притворно засмеялись. Говорят, что притворный смех выдает у мужчин недостаток уважения к себе, а у женщин − похотливость. Однако их смех выдавал скорее усталость, чем похотливость.

Что интересно, среди мертвецов, завладевших миром, не много женщин. В женщинах больше жизни, потому что они жизнь дают, и у них редко появляется желание её забирать.

Я предложил шлюхам выпить.

Понимаете, ведь я был один в кафе, и там на виадуке тоже. Я всегда был один, но чувствовал, что нас много. Две моих новых подружки сразу согласились, мы выпили графин, начали второй. Одна из них предложила бесплатный минет. Я отказался, приятней было видеть её лицо перед собой, чем между ног.

Они оставили меня с недопитым графином и ушли на работу.

Я вышел из кафе, посмотрел, как девочки садятся кому-то в машину, и пошел прочь от трассы. Несколько часов я блуждал по окрестностям, пока не вышел на станцию Люберцы. От Москвы подходила электричка. В вагоне я выпил из фляжки и задремал. Снилось, что я рупор межпланетного парламента, и всё, что приходит мне в голову, важно для человечества.

Общее движение пассажиров прервало сон на самом интересном месте – мне передавали знания о будущем, обещая в 2069 году второй Вудсток. Я поднялся и вышел вместе со всеми. Станция Раменское. Я прошелся по улице, выпил в скверике бутылку дешевого вина, на глаза попалась афишу большого футбола: «Сегодня! «Сатурн» Олег Романцева против «Уралана» Игоря Шалимова». Пригляделся – правда, сегодня.

Хороший футбол трудно не любить. Гении кожаного мяча, как Яшин, Пеле, Батистута, Зидана или Бэкхема − те же художники. В своем умении красиво обращаться с мячом они, как мифические полубоги, вытворявшие чудеса недоступные простым смертным. Не любить такой футбол, все равно, что не любит легенды и древнегреческих героев.

Игроки двух команд передвигались по стадиону, как колченогие. Возможно, они ненавидели футбол и отбывали наказание прошлых жизней. Их было даже жалко. Но никто не хотел их отпускать по домам, даже чернокожих, для которых снег над стадионом был частью кошмара. Вместе со всеми я упорно досидел до конца.

Выиграли местные ленивцы. Пока я ждал электричку обратно в Москву, всё кругом оглашалось ревом фанатов:

− Ра-мен-ско-е! Ра-мен-ско-е!

От дешевого вина закололо в боку, стало грустно и одиноко. Почувствовалось отсутствие любви, оно ощущалось, как в космосе отсутствие кислорода. Всё вокруг и во мне было холодным и неживым. Я выпил из фляжки настойки, но любви не прибавилось.

В Выхино я купил еще бутылку вина и спустился в метро. В вагоне передо мной сидела рыжеволосая девушка, похожая на шотландскую принцессу времен Ричарда Рыжая Борода. Она покачивала головой, возможно, в такт своим мыслям. А в голове у неё играла волынка. Я решил следовать за ней и там, где она поднимется наверх, приложиться к бутылке. Минут сорок мы катались в метро, пока не вышли на «Войковской».

Шотландская принцесса почуяла, что за ней следят, и заскочила в маршрутку. А я встал в глубине сквера за кинотеатром «Варшава» и откупорил бутылку. «Это твоя доля под солнцем!» − вспомнил я жизнерадостные слова Эпикура и сделал глоток.

Молодая женщина шла мимо медленно, словно знала, что её окликнут.

− Девушка, вам собака не нужна? − окликнул я.

− Какая собака? − сразу обернулась она.

− Ласковая и не кусается.

− А какая порода?

− Дворняжка.

− А где она у вас?

− А это я и есть. Гав-гав, − пролаял я.

Получилась убедительно, с другого конца парка на мой лай ответил какой-то мопс.

Женщина доверчиво засмеялась. Она была маленькая и тоже рыженькая. Звали её Рива, отзывалась она на Лисичку. Памятуя печальную судьбу подруги Бертрана с похожим именем, я нарёк её Вуплекула, что на латыни означало Лисица. Но на это звучное имя она не реагировала.

Болтовня моя пришлась Риве по душе, через час мы сидели на её кухне и пили вино. Она была из тех, кого итальянцы называют дина-бамбина или женщина-ребенок. Выглядев моложе своих лет, она при этом держалась, как мудрая банши, женщина-дух. Казалось, Рива умеет всё, она даже играла на чаранго. Единственным её недостатком было непостоянство или, можно сказать, ветреность. А проще говоря, она была потаскушкой. Это было ясно по её манере держаться, по тому, как она смотрела на собеседника, по её бесстыжему блеску глаз. Она выговаривала некоторые слова так, словно одевала ртом презерватив.

Любой бы поспорил, что я продержусь у неё не больше недели. Пока есть вино и деньги, пока я хоть что-то смогу подбрасывать в топку нашего веселья. Эта встреча произошла по воле случая, который нужен не природе, а человеку. Такой случай, как хороший пас, прибавляет жизни непредсказуемость и прелесть увлекательной игры, но оставляет царапины и шрамы.

Первые два дня мы только и занимались тем, что пили, смеялись и лазили в постель. Там с Ривой было хорошо, но ничего необычного. Она всё знала и умела, ей можно было поставить пятерку, но это была пятерка зубрилы, а не вундеркинда. Впрочем, для такого случая она была идеальным вариантом.

Может, я бы и остался у неё подольше, если бы стал работать и приносить ей деньги, пока она встречается с другими мужиками. Но работать я не собирался, мне нравилось валять дурака и смотреть, как мир катится колесом с рогами и хвостом.

− Что собираешься делать? − спросила Рива, когда на четвертый день в моих карманах позвякивала одна мелочь. − Ты мог бы жить со мной, но ты должен приносить деньги на квартиру и еду.

Я молчал, словно меня здесь не было, и она разговаривала сама с собой.

− Мне нужны деньги, − сказала она громче. − Слышишь?

− Есть отличный способ для улучшения финансового положения, – потянулся я, вспоминая алхимический совет из календаря фэн-шуй. – Записывай, красавица. Коричневые ванны. Нужно смешать чашку настоя корицы с чашкой настоя петрушки, разделить на пять частей и принимать ванны в течение пяти дней подряд. В ванне оставаться от шести до восьми минут, погружаясь пять раз, и молиться, но не конкретизируя просьбу. − Запомнила? − Я сладко чавкнул, закуривая последнюю сигарету.

− Мудень ты, − спокойно сказала она и пошла на кухню.

− Ничего не поделаешь, один ищет воду, а другой брод, − крикнул я вслед.

Она чем-то загромыхала на кухне.

− Ну что, Лисичка, сготовим из того, что осталось, яичницу с картошкой, − предложил я, как ни в чем не бывало появляясь на кухне. − Пища североамериканских лесорубов, она…

− Не бойся ножа, а бойся вилки, − медленно проговорила Рива, − один удар и четыре дырки.

И она с силой нанесла удар по моему бедру. Я успел схватить её за руку, но она все равно проткнула штанину и поранила до крови.

− Дура! Я всё понял! Ухожу! − я оттолкнул её.

Рива села на табурет и заплакала. Мне везло на психопаток и шлюх. Да я и сам был не лучше.

Прихрамывая, я брел по Волоколамскому шоссе. Остановился осмотреть рану, как за спиной посигналили. Я обернулся и увидел за лобовым стеклом грузовой «Газели» Васю и Люсю. В руках она держала белую розу. А Вася сиял так, будто я собрался его фотографировать на обложку журнала «Эсквайр».

− Привет, староверы. Так на Холмогорова и пашете? − спросил я, влезая в кабину, так и не решив, приятно мне их видеть или нет.

− Ага, − кивнул Вася. − Вот как раз Люську с ярмарки везу. Видишь, Холмогоров машину новую купил.

− Как там Ира и Володя?

− Отлично. Открыли свою точку на ВВЦ недалеко от входа. Недавно были у них, тебя вспоминали. Тыгде потерялся?

− А мы когда последний раз виделись?

− Летом. Ты заходил к нам на ярмарку в Манеже. Рассказывал, как сбежал из своего концлагеря с сауной, так ты его называл, − напомнила Люся.

− Точно. А потом в Горный уехал. Весь август там с друзьями провел. Историй на целый день. Вы-то как?

− Вася мне сделал только что предложение, − смущенно кивнула Люся на розу.

− А ты что? − потирая бедро, спросил я.

− Сказала, что подумаю.

Васина улыбка заняла половину салона. Он смотрел, как гладиатор, получивший жизнь и свободу. А его соперник лежит поверженный в крови.

− Что с тобой? – испугалась Люся, увидев мою рану.

− В городских парках полно лисиц, − сказал я, − но ничего страшного, нервы целы.

Потенциальные молодожены довезли меня до Чистых прудов и высадили у памятника Грибоедову. Подумав, я решил, что Васе будет приятно выглядеть щедрым перед невестой, и спросил денег взаймы. Он дал вдвое больше. Я сразу пошел в «Проект ОГИ» за кружкой пива. На углу Потаповского переулка меня неожиданно тряхануло − я вспомнил прозрачные русалочьи глаза Люси, глядевшие сегодня на меня, как сквозь прозрачную льдинку.

− Простите, − громко сказал я, потирая бедро, − но любить любовь − это нечто из области высших сфер. Я так не смогу. И вообще, что это такое… любить любовь? По-моему, это что-то для психов…

Надо иначе держаться за жизнь. Не просто верить в невозможное, а хватать его руками. Что жизнь? Одни сидят под ее присмотром у окна, чтобы махнуть рукой тем, кто отправился искать Южный полюс или измерять экватор.

Здесь многие страдают навязчивыми идеями, пытаясь заглянуть в будущее бессмертного человечества. Впереди всех мои любимые космисты: Федоров, Муравьёв, Чижевский, Королёв… Так или иначе каждый окучивает истину со своей стороны. И сам отвечает на вопрос: нужно ему избавляться от предчувствия сверхъестественного молитвами или побыть психом и открыть в себе странные способности? Француз Пьер Симон проводил эксперименты по гипнозу на своей служанке, которая пересказывала ему последующие реинкарнации. Англичанин Уильям Хорнер бросил работу клерка, взял себе псевдоним Хейро и стал безошибочно гадать по ладони. Домохозяйка из Америки, миссис Беркли, вообще, решила, что её устами глаголет египетский воин Рамтха и написала от его имени книгу. Или наша Юля Воробьева. Поразительная история − я записал её на свой лад.

Удивительная Юля Воробьева

Подруги были не просто удивлены, а потрясены, когда узнали, что Юля бросила институт и решила стать крановщицей.

− Юлька, ты дура, что ли?! − восклицали они. − Женское ли это дело?! Ты же потом сто раз пожалеешь!

− Я всё решила. Буду парить над миром, − отшучивалась Юля.

− Не парить ты будешь, а громадным куском железа управлять, − твердили подруги, − который, если рухнет, то тебе, вряд ли, удастся поменять место работы. Какая муха тебя укусила?

Честно говоря, Юля и сама не понимала, что руководило её выбором профессии. Просто однажды она проснулась и поняла, что поступать нужно именно так. И от этого решения невозможно отвертеться, как от пробуждения.

Прежняя жизнь отступила очень быстро. К тридцати семи годам Юля знала точно, что ни разу не пожалела, сделав свой выбор. Её мало трогали поиски истины и смысла жизни. Однако на роковом для некоторых гениев возрастном рубеже она вдруг стала размышлять о чем-то таком смутном, гадая можно ли постичь тайну того, что, кому и как открывается в этом мире. Ей стало казаться, что и в её судьбе многое предопределено и то, как она сейчас проводит время, двигаясь над землей, всего лишь знак её будущей такой же возвышенной жизни.

Перед летним отпуском в конце рабочего дня Юля Воробьева опять задумалась о своем предназначении. Смутное желание, не дававшее покоя последнее время, становилось явным − чувствовать себя каждое мгновение, как необходимую часть лучшей жизни.

Последнее, что Юля увидела в прежней жизни − как стрела крана задевает высоковольтный провод. Юля даже заметила, как ток пробежал к ней в виде золотисто-синеватой волны. Потом было необычное сотрясение пространств, похожее на бульк огромного пузыря.

«Вот так стукнуло», − успела подумать Юля.

Два дня она пролежала в морге. Все думали, что она мертва и готовили тело к вскрытию. Но внутри Юли теплилась жизнь, она и не собиралась умирать. От прикосновения холодного металла, готового резать её плоть, Юля очнулась. Это было ужасное пробуждение. И не только для Юли. Тому, кто оставил на её теле шрам в несколько сантиметров, это пробуждение тоже запомнилось на всю жизнь.

− А-а-а-а! − закричал человек, роняя скальпель.

− А-а-а-а! − закричала Юля Воробьева, ловко кусая руку, прежде державшую острый инструмент.

После этого ужасного происшествия Юля долго не могла уснуть. Полгода она не смыкала глаз. Теперь уже жизнь походила на бессмысленный сон, Юля не чувствовала к ней ни малейшей привязанности и не верила тем, кто говорил, что жизнь напоминает сон, когда в ней грядут большие перемены.

Однажды переодеваясь перед зеркалом, Юля заглянула в глубь своих зрачков и уснула прямо там, где стояла. Утром она открыла глаза и поняла, что отдохнула, как никогда еще не отдыхала.

Первое, что пришло ей в голову − сходить за хлебом. Странно, но в жизни так часто бывает, отправляешься за хлебом, а по дороги в булочную твоя судьба делает самый главный поворот.

На улице Юля впервые за долгое время вдохнула полной грудью. Она вышла со двора и направилась в булочную мимо автобусной остановки, где стояла женщина. Глянув на неё, Юля чуть не упала в обморок. Внутренности женщины были как на экране. Селезенка сильно увеличена, в почках камни, всё остальное тоже можно скоро спускать в мусоропровод. Это подтверждалось болезненным выражением лица женщины. Увидев, какую реакцию вызвала у Юли, женщина поморщилась и отвернулась, зло пробормотав:

− Вот вылупилась дура.

Не понимая, что происходит, Юля шла по улице в легкой прострации. У неё кружилась голова, и дрожали коленки. Навстречу двигался прохожий. Юля боялась даже мельком взглянуть на него, но не выдержала и посмотрела. Во внутренностях мужчины, в области желудка болталась красная жидкость.

− Красная! − словно наступив на змею, громко воскликнула Юля.

− Что? − не понял мужчина.

− У вас в животе красная жидкость, − смущенно проговорила Юля.

− Это кисель! – чему-то обрадовался мужчина. − А как вы узнали?

Но Юля уже бежала прочь. Мир вернулся к ней, вернулась причастность, но таким невероятным образом, что сознание отказывалось это понимать. Для Юли это был кошмар.

− Юля! Воробьева! − услышала она за спиной.

Бывший однокурсник Володя искренне обрадовался встрече и никак не понимал, почему Юля отводит взгляд, стараясь смотреть в сторону.

− Что с тобой, Юлька? − наконец спросил он. − Ты чего, не рада?

− У тебя расширена печени, − выдавила Юля.

− К чему это ты? − не понял Володя.

− Вижу тебя насквозь, − прошептала Юля. − С утра ты выпил литр кефира.

Володя так и замер. Потом достал папироску, с серьезным видом прикурил, словно в ней заключалось решение вопроса, и спросил:

− И давно это с тобой?

− С сегодняшнего утра. Сначала я увидела на остановке пожилую женщину и её внутренности как на ладони. А потом был мужчина с киселем внутри.

− Н-да, вот так фокусы, − озадаченно усмехнулся Володя, что-то прикидывая. − Так, идем со мной.

Он взял Юлю за руку.

− Куда?

− Ну не в магазин же за хлебом. Или ты предпочитаешь слоняться по городу и разглядывать внутренности прохожих?

− Нет, − не уверенно произнесла Юля.

− У меня есть один знакомый профессор в этой области, – объяснял Володя. − Он нам и посоветует, что с тобой делать, лечить тебя или ты сама, кого хочешь, вылечишь. Ну что, идем?

− Идём.

Профессор встретил их благостной улыбкой, словно был уже в курсе событий. И выслушав Володю, улыбаться не перестал.

− Так, − сказал он, внимательно разглядывая Юлю. – Так-так.

Она не выдержала и на одном дыхании выпалила обо всем, что творилось в чреве профессора. Тот лишь слегка поморщил нос и сказал:

− Ваш случай не такой уж и редкий. Он давно исследуется и используется. Люди с такими способностями практикуют в частных клиниках за рубежом. Насколько я знаю, и у нас есть два или три таких феномена. А других способностей за собой не замечали?

− Каких?

− Например, проецирование мыслеобразов на фотопленку. Я бы мог вас пристроить на хорошую должность в институт мыслеграфии. А так можете рассчитывать на элитную клинику или диагностический центр.

− А что со мной? От чего меня будут лечить? − опять испугалась Юля.

− Нет, что вы, − успокаивая, снисходительно улыбнулся профессор, − ваш дар пойдет на пользу людям, которых очень берегут, и мы в свою очередь будем вас беречь и развивать ваш дар. Понимаете?

Юля не убедительно кивнула.

− А сквозь стены не видите? − вдруг с надеждой спросил профессор.

− Нет.

− Жаль. А то есть у нас один мальчик, он спецслужбам помогает. Хороший такой мальчик. Наблюдает за преступниками сквозь стены. Вот это не частый дар, но бывает. Бывает и еще интереснее случаи, но я вам всего рассказывать не буду, хе-хе.

− А нельзя ли, профессор, − заговорил Володя, до этого момента уважительно молчавший, – узнать какой-нибудь быстрый и эффективный способ, чтобы Юля на время перестала видеть все эти внутренности вокруг?

− Темные очки. Самый простой и верный способ. Была у нас одна непоседливая девочка, которая в период полового созревания своим взглядом чуть половину своего села не сожгла. Так она и спала в темных очках, пока у неё это не прошло.

− А это проходит? − с надеждой спросила Юля.

− Если только это возрастное, у подростков, например. В вашем случае, это скорее, навсегда. Вы одна живете?

− Одна.

Юля вздохнула.

− Вопросы еще есть?

− Пока нет.

− Раз вам все ясно, приходите завтра в наш институт, по этому адресу, − профессор протянул визитку. − И мы продолжим сотрудничество.

Проводив гостей, профессор аккуратно закрыл за ними дверь.

− Куда ты теперь? − спросил Володя у Юли.

Из квартиры напротив вышла соседка профессора. Юля чуть скосила глаза.

− Держи-ка, − Володя выудил из кармана темные очки. − Как? Лучше?

− Намного, − огляделась Юля. − Вижу, к примеру, твой костюм, а что под ним не вижу.

− Вот и отлично. Может, сходим куда-нибудь, в кино, например, чего тебе одной дома сидеть.

Юля согласилась неожиданно легко. Она вспомнила, что внутренности Володи почему-то показались ей очень родными. Когда-то он ухаживал за ней, и, кажется, даже был влюблен. Но с той поры, как Юля сбежала от жизни в кабину высотного крана, она растеряла многие привязанности. И вот, возможно, возвращала одну из них, единственную нужную.

− Ты много пьешь? − спросила Юля у входа в кинотеатр, вспомнив изуродованную печень.

− Да уж, − махнул рукой Володя. – Чаще чем хотелось бы.

− Почему?

− Наверное, одиночество.

− А семья?

− Нет у меня семьи. И не было. Я ведь всегда искал кого-то как ты, − признался Володя. – И не нашел.

Юлю охватил жар, и она промолчала.

Уже в кинотеатре, когда Юля поняла, что в темных очках совершенно не видит происходящего на экране, Володя вдруг привлек её к себе и стал целовать. Сначала Юля хотела сказать «не надо», но очки вдруг сбились, и она увидела Володино сердце. В полумраке при тусклом освещении экрана оно показалось ей живым, сопереживавшим чувствам своего хозяина. И сейчас оно, словно задыхаясь и изнывая от жажды, просило целебной влаги. На экране в этот момент кто-то громко вскрикнул. И тут же Юля отдала поцелуй и увидела, как сердце задрожало, распахнулось цветком, и из него брызнул свет.


Если бы в жизни так было со всеми, я бы мог без колебаний полюбить любовь. А так − иногда хотелось найти ружье abercrombie & fitch и пустить себе пулю в лоб. Обычное дело для психа.

В «Проекте ОГИ» за одним из столиков я увидел Стёпу и Асафьева. Они пили пиво и смеялись. Увидев меня, Стёпа замахали белой салфеткой и хвостом соленой рыбы и позвал:

− Иди к нам! Пришел выпить? Хорошая идея!

Я подсел к ним. Парни трепались ни о чем. После третей кружки я пошел отлить, а потом, желая избежать пустого трепа, − в читальный зал.

В «Проекте ОГИ» имелась комнатка, где продавали чтиво на любой вкус. У полки с книгами Генри Миллера, листая «Сексус», посмеивались парень и девушка. Я подошел ближе. Парень тянул на мужика в самом расцвете сил, ему явно зашкаливало за тридцать, от него несло перегаром.

− Я прочитал всего Миллера, − хвалился он. – Это мощный писатель. Один из моих любимых.

Девушка-продавщица верила и спрашивала совета − что для начала почитать.

− Начинай даже не с «Тропика Рака», а с «Черной весны».

Я тоже вставил слово за Миллера, за его текст про Рембо.

− А ваш любимый писатель? – спросила меня девица.

− Виктор Голявкин.

Парень пожал мне руку, мы разговорились.

− Стоматолог, − представился знаток американской литературы, − для друзей просто Дюся.

− Слава Сибаритов. Для друзей просто… Коля! Ха-ха, шутка! − сам себя рассмешил я и перевел разговор: − Стоматолог, я так понимаю, не профессия?

− С детства боюсь дантистов. Я делаю сайты. Сейчас, между прочим, для Кутикова из «Машины Времени».

− «Машина Времени» меня не цепляет, − признался я, − тем более, Кутиков поет противно.

− Да уж, − деликатно замял тему Стоматолог.

Дюся был навеселе и легок в общении. Он приобнял нас с девицей за плечи и стал рассказывать авантюрную историю о поездке в Париж.

− Началась всё с того, что я занял денег у знакомых японок. Они неожиданно разбогатели и не знали, куда баксы девать. Я знал, на что хочу потратить, и поехал в Париж. Там баксы очень быстро кончились, и я поехал в Испанию на заработки. Три месяца я слонялись от Барселоны до Наварры, отработал у половины помещиков вдоль трассы.

Стоматолог наполнил три стопки, девица отказалась.

− И вот, наконец, перевязанный поясом из франков я вернулся в Москву на следующий день после путча, − продолжал Стоматолог. − Кругом неразбериха, баррикады, выстрелы, а я хожу обмотанный валютой и ничего не понимаю. Потом захожу к одному знакомому на Павелецком, чтоб уточнить, что происходит, а знакомый в трусах сидит на кухне у пятидесятилитровой фляги спирта. На вопросы не отвечает, глушит спирт и твердит только одно: «Вот, трофейный!». Так я у него и отсиживался, пока у него все не закончилось, и у меня. Выхожу, а там уже новая жизнь. И я как будто никуда не уезжал.

Я слушал Стоматолога и думал, какого лешего мы встречаем столько людей, слушаем их истории, рассказываем свои, а потом остаемся ни с чем. Ну, можно, конечно, их запомнить, обдумать, сделать выводы, но только все равно − почему их так много? Может, потому что это всё одна история, и у неё нет конца. И никакой писатель с ней не справится. Ну если только… Хотя нет.

− Мы идем к скульпторам, − заглянул в литературную комнату Асафьев. – Ты с нами?

− Мы с вами, − поднялся Стоматолог.

Девица ехать отказалась.

Собралась большая компания, на футбольную команду с запасными. Люди были между собой незнакомы, как они все сошлись, я не мог понять. Вся команда еле стояла на ногах, будто сошла с корабля на берег неделю назад после кругосветного плавания.

На трех машинах мы приехали в мастерскую скульпторов. Я запомнил только одного сутулого в очках. Где мы и что за мастерская, в полумраке сложно было понять, всё кругом наполнилось шумом гулянки. Было ощущение, что мы в древних погребах Диониса, он откупорил свои бочки и струи плескались прямо в большой зал с высокими сводами и арками, где мы сидели за длинным столом. Еще не покидало ощущение, что кроме нас здесь кто-то есть. Сквозь дым сигарет различались смутные силуэты у стены. Казалось, там шла целая процессия.

Под утро гости разбрелись. Стоматолог, продолжая заботиться обо мне, вывел куда-то за Курский вокзал в старомосковские дворы на квартиру молодой фотохудожницы из «Плэйбоя». Выглядела она презабавно, вылитая Пэппи Длинный Чулок, длинная, нескладная и чудаковатая. Наш измотанный вид её не шокировал, но она категорично заявила:

− Вас в таком виде с вашими бутылками здесь не оставлю. Отдохните, пока я собираюсь на работу, и вместе выходим.

Это было разумно, особенно для Пэппи. Полчаса мы сидели и делали вид, что нам все нипочем. Хотя я еще прикидывал − вдруг повезет, останусь и женюсь на Пэппи.

− Тебе есть куда идти? – спросил Стоматолог.

− Найду.

Через пару дней я пришел в себя и отправился на поиски мастерской скульптора. Там остался отличный складной ножик со штопором и ручкой из красного дерева. Я нашел его в горах, он был дорог как память.

Я кружил по переулкам, смутно вспоминая, что был проходной двор и арка, а внутри арки дверь в стене. Находил одно и то же похожее место и звонил туда, за пару часов я сделал несколько кругов. Волосатый детина, открывавший дверь, сначала смотрел участливо и делал вид, что хочет помочь.

− Где здесь работают ваятели? − спрашивал я.

− Не можешь вспомнить, где веселился, − понимающе кивал парень. − Твоих здесь нет, тут другая контора.

Когда я позвонил в пятый раз, он не стал открывать, а изучал меня в дверной глазок и молчал.

− Где здесь ваятели? − пинал я дверь.

Плюнув в наблюдавший глазок, я пошел еще на один круг. Подустав, сбился с дороги и уже шел, куда ноги ведут. В незнакомом дворе я увидел сутулую спину, она показалась знакомой.

− Игорь, − окликнул я, пытаясь угадать имя.

Спина развернулась. Человека в очках с оплывшим от пьянки лицом смотрел с гримасой легкого ужаса.

− Мы недавно были у тебя в мастерской, − неуверенно напомнил я.

− В мастерской, − также неуверенно согласился Игорь.

И тут он вспомнил.

− Как же, старик, помню тебя, − обрадовался Игорь больше, наверное, тому, что помять еще не совсем переклинило. −Ты ведь был у меня в мастерской на днях! И еще целая толпа каких-то веселых ребят. Ты еще про Селина что-то классно рассказывал.

− Был, и оставил ножик со штопором, − подтвердил я. − Кружу здесь весь день и не могу найти, где мастерская.

− Она не здесь, а в Армянском переулке. Я зашел сюда отлить. Пойдем, у меня как раз гости.

Гостей было немного, они тихо сидели за коньяком и беседовали об искусстве. Как только мы попали в мастерскую, я увидел у стены вхождение Иисуса в Иерусалим, которое в прошлый раз было смутным видением. Но это было не видение, а внушительная скульптурная композиция из тринадцати фигур, впереди Иисус на осле.

Что-то случилось в моей душе, я видел только святую процессию. Ученики шли, погруженные в себя, никто не улыбался. О чем они думали? Уж точно не о том, о чем думал я: как и почему нужные образы в нужное время рождаются в художнике, и кто за этим стоит.

− Твоя работа? − спросил я Игоря.

− Моя.

Гости разбрелись, а я все сидел и смотрел на работы сутулого скульптора.

− Наш знаменитый боксер Саша Кошкин, − указывая на бюст, говорил Игорь. − А там Борис Николаевич.

− Ельцин? − удивился я.

− Балбес, − хлопнул меня по плечу Игорь и с грустью и гордостью проговорил: − Греков Борис Николаевич, мой второй отец и учитель. Заслуженный тренер России по боксу. Видел бы ты, как его хоронили.

− Ты извини, старик, я совсем не знаю историю нашего бокса. Недавно вот только узнал, кто такой файтер. В детстве я классической борьбой занимался, а потом баскетболом.

− Ничего.

Я хотел поддержать беседу:

− А что стало с Кошкиным?

− Спился Саша. Заходил недавно, − Игорь достал журнал. – Смотри, его портрет на международном турнире в Праге.

С фотографии глядел удивительно симпатичный юноша эпохи Возрождения с одухотворенным лицом поэта, никак не боксер.

− Саня рассказывал, как недавно умудрился подрезать сразу четыре машины. И за пять секунд отключить пять человек, которые выскочили из тех машин, − рассказывал Игорь и как бы между прочим спросил: − Ты где живешь, чем занимаешься?

− У друзей на кухне. Пишу рассказы, хочу в литературный институт поступить, − озвучил я идею, прямо в этот момент пришедшую в голову.

− Можешь в мастерской пожить. Будешь вонючий коньяк допивать?

Мы допивали коньяк, каждый думал о своем. Казалось, о чем-то думают бюсты и гипсовые фигуры. Я думал о творчестве, о том, как боксер стал скульптором, поэт назвался файтером, о любви учителя к ученикам. Есть вещи, которые нам понятны сразу же, есть вещи, которых не понимаем, но можем понять. И есть вещи, которых мы не можем понять, как бы ни старались, пока не постигнем их тайную суть. Как писал один самурай, человек, который не понимает тайного и непостижимого, всё воспринимает поверхностно. Творчество и любовь − таинственны и непостижимы, пока сомневаешься в их непререкаемой власти. Никаких сомнений, если любишь и способен творить! А иначе будет только нелепая толкотня со своими сомнениями, смешная, как поединок между Чарли Чаплином и Ханком Маном в «Огнях большого города».

Наблюдая за вхождением Иисуса в Иерусалим, я вспоминал последний поцелуй дьявола.

последний поцелуй дьявола

Первая жена моего деда работала буфетчицей в Каунасе. Это был 1946 год. Сразу после войны деда назначили начальником отдела по борьбе с бандитизмом в столице Эстонии. Там они и встретились. Теперь трудно понять, что их сблизило, и насколько сильно он её любил.

После того, как выяснилось, что буфетчица причастна к контрабанде водки из Польши, ей вынесли приговор в несколько лет тюремного заключения. Деда отправили на юг Сибири. В звании пониже он стал начальником уголовного розыска Колыванского района. Там он и встретил мою бабушку. В свои тридцать лет дед был видным мужчиной: боевой офицер, имел ранение. Чувство юмора и упорство придавали его характеру настоящую мужскую глубину. На вопрос бабушки о семейном положении он отвечал четко: «Холост. Детей не имею». А у самого дочурка четырехлетняя росла.

Вот с этого обмана всё и началось. Обман передается в крови, уносит молодость и радость. Потом обманывать пришлось моему отцу, это унесло и его молодость и радость. Он думал, что просто охотится на женщин, скрывая от жены, забывая о семье, а на самом деле он делил жизнь на две мертвые половины. Разделять − вот главное предназначение лжи. Не знаю, понял ли он это, когда остался один. Это не любовь сделала ему кровопускание, а ложь.

Обманывать пришлось и мне. Хотя я долго сопротивлялся, держась за детство, продолжал играться, не замечая, что растут усы и борода. Возможно, дело в том, что я родился в день, который отмечали, как день составления карт несуществующих земель. Всю жизнь я оставался мечтателем и ребенком. Сначала я искал любовь, потом принялся искать смерть. В этом не было ничего удивительного. Прежде чем родиться, жить и любить по-настоящему, нужно умереть по-настоящему. Когда перестаешь цепляться за смысл жизни, весь её смысл открывается в смерти.

Понимание смерти пришло неожиданно, когда летом я бродяжничал в столице и всё время чего-то ждал. Казалось, что вот-вот я пойму нечто важное, сделаю шаг и жизнь вынесет в запредельное. Все время я проводил на ногах и лишь минуты отдыха на комфортных толчках. Непрерывное движение по бесконечному городу сводило с ума, я был на грани нервного срыва. Полагая, что за мной следят ангелы, бесы и отборные мертвецы.

Солнечным утром трезвый и голодный я шел по Моховой улице и увидел вывеску – ярмарка меда в Манеже. Можно было не сомневаться – там я закину что-нибудь в свой пустой живот.

За прилавком стояли Мария Яковлевна и Люся. Увидев меня, они больше удивились, чем обрадовались,

− Работаешь или бродяжничаешь? − строго спросила Мария Яковлевна.

− Врать не буду, просто бомжую. Сегодня ночевал на Казанском вокзале. Хочу есть. Можно медку?

− Ешь, конечно. Матери давно звонил? Тебе помощь нужна?

− У нас бутерброды есть и чай, − предлагала Люся.

− Давай. Звонил. Двадцать пять рублей на метро.

− Как дальше жить собираешься?

− Как жил, так и буду жить. Ничего страшного не происходит, только демоны по ночам начали одолевать.

− Господи, о чем это ты?! – всплеснула руками старушка.

Люся посмотрела на меня, как на психа.

− Вечером стал замечать рядом странную тень с рогами и хвостом.

− Ты брось ерунду молоть, − перебила Мария Яковлевна. – Перекрестись лучше.

− Да, да, − согласился я. – Срочно в горы. Воздух там пропитан свободой и жизнью, как лимонад пузырьками. На волю, в пампасы! Ха-ха!

От мёда у меня поднялось настроение.

− Я ваши горы только на картинках видела, − давая бутерброд, говорила Люся. – Красивые.

− Как пишут в путеводителях, там небо целует вершины гор.

Волна покупателей прервала наш разговор. Люди толкались, им было наплевать, что в мире есть места, где свобода пузырится, а небо целует вершины гор.

− Не уходи, чаю еще попьешь, − кивнула Люся

− Хочу на Алтай, в горы, там не толкаются, − бормотал я, дожевывая бутерброд, как вдруг почувствовал, что кто-то тянет за рукав.

Я обернулся. Передо мной стояли две девушки.

− Оля, − представилась высокая и круглолицая. − А это моя подруга Катя.

Катя была ниже ростом, с широкой задницей и грудастая. В глазах у неё плясали хулиганские огоньки.

− Что хотите, девушки? − спросил я. Через дорогу был институт геологии. − Я по пятницам зачеты по почвоведению не принимаю.

− Мы сейчас слышали, как вы рассказывали про Алтай. А нам как раз нужен человек, который показал бы нам горы. Мы можем заплатить.

− Дело нехитрое, − сказал я с таким видом, словно каждые выходные пачками вывозил туристов на Алтай. – С вас билет для меня, а в горах питание для меня и моего помощника.

− С вами будет помощник?

− Да так, шустрый малец на побегушках. Он вам не помешает. Много не ест, и главное, не пьет.

− Мы согласны, − закивали девушки

− Готовьтесь, через неделю выдвигаемся. Я выезжаю двумя днями раньше, а вы следом.

− Почему? – спросила Катя

− Нужно повидать родных. Собрать снаряжение.

Они переглянулись и сказали:

− Мы согласны.

Через неделю из Питера с пховы вернулся Бертран.

Я сидел у Шао за бутылкой. Шао трепался о бабах, радуясь, что жена на пару дней уехала по делам. Я его не слушал и думал только о том, что за мной следят. Накануне мы гуляли по набережной Царицынского пруда. Мимо прошел седой мужчина с белой бородкой клинышком. Одного взгляда хватило, чтобы понять − он следил за мной. Старик присел неподалеку на скамеечку. Чуть отвернувшись, он ломал булку и кормил голубей. Держался вполне естественно. Беззаботно щурился на солнце, время от времени поглядывал по сторонам. Когда мы встретились глазами, я не выдержал и крикнул:

− Эй, старик! Я знаю! Ты следишь за мной!

Старик продолжал невозмутимо кормить голубей. Потом легким движением извлек из кармана платок, достал из другого кармана горсть семечек, подбросил вверх и взмахнул платком. Птицы взметнулись и закружили белым облаком. А когда птицы сели собирать брошенный корм, старика как и не было.

− Ты видел?! − толкнул я Шао.

Тот беззаботно курил и плевал в воду.

− Чего? − не понял он.

− Ты видел, как он исчез?

− Кто?

− Старик.

− Какой старик?

− Старик тут кормил голубей.

− Я никого не видел.

− Как?

− Вот так. Голубей видел, старика нет.

Теперь я боялся выходить из квартиры Шао, обещая, что на днях уеду совсем. Я рассказал, как недавно в туалете ко мне постучались и передали привет. Шао хихикал, сдувая в мою сторону тополиный пух, летавший по комнате.

Зазвонил телефон.

− Не бери! – крикнул я.

− Тебя, − подал трубку Шао. − Бертран

− Привет, Беря!

− Привет, я приехал. Как ты?

− Мне здесь не место.

− У Шао?

− В городе. Есть предложение от двух московских девочек − показать им горы, с них питание.

− Это интересно. Они у вас? − Бертран попытался выглянуть из трубки. − Хороши ли девочки? Когда едем?

− Мы с тобой выезжаем завтра же.

− Тогда я к вам.

− Не надо! За мной следят, и никому не говори, где я. Я забронирую билеты, встречаемся завтра в пять вечера у касс.

− Ладно, переночую у Раждаева. Все равно я не пью. А вы по ходу допились до белочки. Смотри, не про*би отъезд, Штирлиц.

Потом я позвонил москвичкам-подружкам и сообщил, что путешествие начинается.

Чтобы почувствовать себя в безопасности, перед тем, как отправиться на вокзал, я изменил внешность. Меры конспирации принял немедленно. Недельную небритость превратил в эспаньолку, светлые волосы на голове покрасил в рыжий цвет, а туловище изрядно укрупнил, обмотавшись льняными тряпками. Вдобавок выменял в переходе у бродяги очки слепого и легкую трость за литр водки.

Шао оценил мою конспирацию.

− Гражданин, у вас не продается славянский шкаф? − весело спросил он. Проводил до метро и сказал: − Станиславский, я вам верю!

− Прям вылитый Гонтенбайн, − вздрогнув, кисло улыбнулся Бертран, когда мы встретились у касс. – Вы что там с Шао совсем ох*ели? Это он тебя так нарядил?

− Так надо, − озирался я.

Ни у кого мой нелепый наряд не привлек особого внимания.

− Зря скалишься, − сказал я, − за мной реально следят.

− Да, да. Я понимаю, − сочувственно покачал головой Бертран. − Теперь за многими следят.

Я залег на верхней койке и выглянул в окно. На перроне толкались люди. Большинство из них просто мыкалось с вещами вдоль вагонов. Однако были и подозрительные − они никого не встречали и не провожали, никуда не спешили, поглядывая по сторонам. Я задернул шторы и стал ждать отправления. Лишь когда поезд тронулся, я облегченно вздохнул.

Загримированный под персонажа превосходящей комплекции, я ощущал себя иным человеком. Мое прошлое не проглядывалось сквозь темные очки. Мне было легко в большом теле.

Первое время Бертран проходил мимо, забывая, как я выгляжу. Потом он купил мне коньяк и узнавал наше купе по бутылке. Скорый поезд мчался через поля, реки, леса, меланхоличные деревушки и города. Было немного грустно наблюдать, как чья-то жизнь проносится мимо, позволяя лишь скользнуть по ней взором. Ночью на одной из станций я открыл окно и вдохнул душного воздуха, насыщенного маслянистым запахом железной дороги. Вдали уютно переговаривались голоса диспетчеров. Полумрак таинственно отсвечивал блеском станционных огней. Вдоль грузового состава напротив тихо прокрались несколько фигур с фонарями, я испуганно вздрогнул и прислушался. Но тут скрипнули тормоза, и поезд покатил дальше.

В последний вечер перед Барнаулом к нам подсел пожилой доктор. Он появился в тот момент, как опустела бутылка. Без выпивки я нервничал и бредил. Доктор знал свое дело, извлекая из походной сумки «Джэк Дэниелс». Сначала мне почудилось, будто доктор не в себе и кому-то подмигивает. Но выпив, я успокоился. У доктора был небольшой тик.

Само собой разговор зашел о здоровье. Меня беспокоила печень и уши, Бертран интересовался, как вывести грибок со ступней, а сосед с верхней полки боялся полового бессилья.

− Если человек не испортит себе здоровье, он всегда добьется своей цели и прославится, так говорили самураи, − поучал доктор, наполняя стопки.

«Пожалуй, брошу пить, поберегу здоровье», − стал я прикидывать новую жизнь.

− А что еще самураи говорят? – спросил Бертран.

− Если вокруг много мастеров, нужно приложить усилие, чтобы прославиться, − отер губы доктор, выпив рюмку, − но когда мир приходит в упадок, как сейчас, преуспеть нетрудно.

−Хм, а может, и не стоит завязывать, − пробормотал я.

Доктор от четвертой рюмки отказался, и я воздержался.

− Скажите доктор, а как быть, если мне уже за сорок, а я… − вдруг вспомнил о чем-то сосед с верхней полки.

− А никак, − не дослушал доктор и зевнул.

− В смысле?

− Вы, батенька, если будете считать свои годы, долго не протянете. Позабудьте о возрасте, − укладываясь, говорил доктор, − если желаете жить вечно.

− Я совсем не хочу жить вечно.

− А, ну-ну, − уже в полусне пробормотал доктор, − так я и думал.

Утром, когда поезд прибыл, доктора и соседа с верхней полки уже не было. Мы сдали вещи в камеру хранения и пошли выпить горячего чая или кофе.

− Никто за нами не следит? − постоянно спрашивал я.

− Никто за нами не следит, − без эмоций отвечал Бертран.

Я прихлебывал из фляжки, а Бертран морщился.

− Неплохо бы раздобыть травки, − твердил он. − Надоело смотреть, как ты бухаешь.

Я пожимал плечами.

− Кто-то машет нам, − заметил Бертран человека на противоположенной стороне улицы.

− Не нам, а тебе, − поправил я и спрятал фляжку. − В таком виде меня здесь не узнают.

С той стороны улицы махал Лесник.

− Зачем тебе такие очки и трость, ты же вроде не слепой? – после того, как Бертран меня представил, спросил Лесник.

− Я – художник, это мой образ, мне так комфортно. Жизнь и творчество я не разделяю.

− А, ну да. Я тоже художник, − кивнул Лесник и поджег папиросу.

Сосредоточившись на своем призвании художника-авангардиста, я стал чертить на земле линии, замысловатые фигуры и буквы. Что-то среднее между Питом Мондрианом, Альфредом Кубина и Эриком Булатовым.

Пресытившись моей загадочности, Лесник ушел.

В полдень мы открыли двери кафе, где в любое время дня сидел кто-нибудь из знакомых и выпивал. Было уговорено, что я держусь сам по себе, и я присел в сторонке, наблюдая, как Бертран оказался в центре внимания компании наших друзей и знакомых. Его лицо засияло вдохновением, он явно сочинял небылицы.

Ракета терлась о лысого мужика, похожего на Генри Миллера. Он меланхолично смотрел перед собой, но явно следил за происходящим. Лишь раз взглянув на меня, Ракета сразу узнала и чуть вскрикнула, я быстро приложил палец к губам, призывая молчать. Лысый посмотрел в мою сторону. Ракета сделала вид, что неловко обошлась с сигаретой. Никому и в голову не пришло, что неуклюжий толстяк в черных очках и с тростью − это я. Только лысый что-то заподозрил.

Ракета не смотрела в мою сторону, но я чувствовал, как она позвоночником улавливает все мои движения. Глотнув кофе, я достал сигарету и пошел к выходу. Ракета вылетела следом.

− Что случилось, малыш? − с трудом обнимая мешавшее пузо, спросила она. − Что за наряд? Ты шпионишь?

− Нет. Следят как раз за мной, − прошептал я.

− Кто?

− Не знаю. Возможно, даже не люди.

− Курили сегодня?

− Ага.

− Мм, − вспомнила о своем Ракета. − А я познакомилась с Викой.

− С какой еще Викой?

− С которой ты жил перед отъездом.

− Да, Вика, помню. Как она?

− Уехала с молодыми буддистами во Владивосток строить храм. Между прочим, она долго вспоминала о тебе.

− А ребенок у нее не родился?

− Кажется, нет.

− Странная штука, я почти не помню ее лица, гм, а ведь…

− Поехали куда-нибудь прямо сейчас, − не слушала Ракета, нежно прижимаясь к обмотанному тряпками животу.

− Поехали, − согласился я. − А куда?

− Придумай что-нибудь.

− Что я могу придумать, я только с поезда.

− А богатство пространства?

− Что богатство пространство?

− Помни об этом.

− О чем?

В ответ Ракета захохотала. Через час ключ отворил нам дверь чьей-то пустой квартиры.

Как только Ракета заикнулась о богатстве пространства, из кафе вышел мужчина моей выдуманной комплекции и отозвал Ракету в сторону. Он о чем-то долго шептал ей в ухо. Она хихикала и отводила руку, настойчиво ползущую по талии. Потом она ему что-то долго шептала. Наконец он опустил ключи в ее кармашек, сел в пузатую блестящую машину и укатил, перекрывая улицу. Я хотел спросить, кто это был, но передумал.

Двухкомнатная квартира в спальном районе пустовала, поджидая жильцов. На полу валялся большой разноцветный матрас, рядом две бутылки вина.

− Это для кого? − занервничал я.

− Для нас.

До позднего вечера мы пили вино и тискали нежные места. Избавившись от полнившего наряда, я сделался страстным и ненасытным в любви. Когда вино кончилось, я спустился и купил еще две бутылки. Со смехом мы откупорили одну, и веселая оргия продолжилась.

Приступ безумия начался у Ракеты как всегда неожиданно. Она толкнула меня и крикнула:

− Зачем ты приехал?! Ты же знаешь, я перетрахалась со всеми, с кем могла, со всеми, кто хотел и не хотел.

− Перестань.

− Ты мне не интересен!

− Но…

− Кроме бойкого члена ты ничем не привлекателен! Ты просто педрилка! Как ты мне противен!

Я психанул и затолкал Ракету в ванную комнату, запер дверь на щеколду. Не успел я отдышаться, как удар в дверь заставил меня отскочить. Точно картонная дверь слетела с петель, и точно прося защиты, пересекла прихожую и легла у моих ног. На пороге стояла взъерошенная фурия. Можно было подумать, что внутри ее головы произошло несколько мощных взрывов, чуть не вывалив зрачки из орбит глаз.

В ужасе я отшатнулся − это была не Ракета. Глазами полными ненависти на меня смотрел демон, который всюду гонялся за мной. Сейчас он видел свою жертву и метил впиться в мозг.

Как есть, в трусах и майке, схватив конспиративный костюм, я, как ошпаренный, выскочил на улицу. Ракета с воем ринулась за мной. В темноте я нырнул в кусты и ударился головой о чугунную трубу. Потеряв сознание, я шлепнулся на землю и очнулся только от предрассветного холода.

Перед дверью отца я появился в довольно странном наряде: половина костюма было шпионским, но не хватала тряпок на животе, и он висел мешком.

Отец долго с удивлением меня разглядывал и наконец спросил:.

− Это ты или нет?

− Ну я.

− И что ты здесь делаешь?

− Везу на экскурсию в горы двух москвичек.

− И где они?

− Приедут через два дня.

− А чего так вырядился?

− Надо. Это для дела. Не волнуйся, все в порядке.

− Надеюсь.

За завтраком отец расспрашивал о жизни в столице. Мешая правду с выдумкой, я нарисовал странную картину, в ней заводили психи и полубоги, а остальные блекло отсвечивали. Впрочем, в столице так и есть. Устав слушать сказку, отец махнул рукой и ушел.

− Нас не будет до конца недели, мы на даче, – сказал он на пороге. − Будешь уезжать в Горный, ключ оставь соседке.

− Не подкинешь рублей двести?

− Возьмешь с москвичек. На пятьдесят.

В обычном виде я вышел за хлебом. Впереди шагала женщина с пузом, я обогнал ее и остановился у киоска печати посмотреть заголовки передовиц. Нет ли каких знаков. Женщина остановилась рядом.

− А я тебя узнала, − услышал я.

Обернулся, передо мной стояла Юля.

− Я тебя узнала, − мягко повторила она, словно макая губы в растопленный шоколад. − Ты тот самый трубадур, который нашел ведерко вина.

Я покосился на ее живот.

− Собираюсь стать мамой, − радостно сообщила она.

− Да, да, − проговорил я. – Вот так встреча.

− Ты обещал позвонить. А ведь я ждала твоего звонка, − вспомнила она.

Я молчал. Но по моему ошалелому виду было ясно, что я тоже хочу что-то сказать, но не могу.

− Знаешь, − опять оживилась Юля, − а я ведь съездила в Париж. Моя сестра вышла замуж за немца. Я гостила у нее в Берлина и оттуда добралась до Парижа. А когда летела обратно, познакомилась с одним журналистом. Он отец моего ребенка. Правда, мы не сошлись характерами и расстались.

Я внимательно слушал и кивал, как ослик.

− Знаешь, я часто вспоминала тебя, − говорила Юля, − ты поселил во мне уверенность, что всё в этом мире возможно. Главное, верить, даже когда нет сил верить.

− А я написал рассказ о том, как ты уехала в Париж, − наконец я произнёс что-то вразумительное.

− Вот как! – обрадовалась Юля. – Если есть желание, заходи ко мне, почитаешь.

Мы обменялись телефонами, я записал её адрес на спичечном коробке.

Москвички приехали, как и договаривались, спустя два дня. В назначенное утро я и Бертран ходили по перрону в ожидании поезда.

− Совсем не помню их лиц, − жаловался я.

− Номер вагона помнишь?

− Третий… Девятый…

− Не волнуйся, я думаю, не так много москвичек будет стоять на перроне и крутить головой, стараясь понять, кто их встречает.

− Посмотрим.

Глядя на окна прибывавшего поезда, я вдруг увидел старика. Я готов был поклясться, что это тот самый старик, который кормил голубей у Царицынского пруда. Старик пристально смотрел на меня в открытое окно. Мой наряд слепого толстяка, кажется, не обманул старика, и он узнал меня. Достав из нагрудного кармана темные очки, старик тоже изобразил слепого и сунул в рот сигарету. Его вагон давно проплыл мимо, а я продолжал пялиться в его сторону.

− Это случайно не они? − толкнул в бок Бертран.

Поблизости стояли две девицы в шортиках и с огромными рюкзаками.

− Вроде, они.

Мы подошли и представились.

− А вы сильно изменились, − недоверчиво оглядывала меня Оля.

− Это я, Слава, это я веду вас горы, поверьте, − как можно тверже проговорил я.

− Мы вам не верим, − испугалась Оля. − Вы кто?

Пришлось отвести девиц в сторону, снять очки и показать обмотанное туловище. Они меня узнали, но это привело их в еще большее недоумение.

− Все нормально, девчонки, − успокоил Бертран. − Слава входит в образ, осенью будем снимать любительский фильм. Хотите и вас снимем.

− О чем фильм? − почти поверили девочки.

− Об ослепшем трубадуре и художнике, он сошел с ума, забывая, как выглядит этот мир.

− Что вы думаете о работах Рене Магритта? Магический реализм, и правда, существует? – спрашивал я, входя в роль, и тут же вспомнил. − А еще…

«За мной следят», − хотел добавить я, но передумал и сказал:

− Давайте не будем терять время. Автобус завтра в семь утра. Надо проверить снаряжение, докупить чего не хватает.

− Нам бы душ принять, − попросила Катя.

Пока ехали на квартиру отца, подружки недружелюбно глазели по сторонам и были так заносчивы, что мы отказались от первоначальной идеи − споить их и затащить в постель. Другого плана не было. Мы пытались импровизировать, но на восьмой бутылке я отключился. Бертран до сих пор был в завязке и как соблазнитель оказался не на высоте.

Утром мы едва не опоздали на автобус. За ночь Бертран понял, что девочки не реагируют на ухаживания, шансов нет, и ехать отказался. В горы москвичек повез я один.

Первые два дня меня развлекала роль бывалого следопыта и балагура, не вызывавшая, впрочем, особого восхищения. Лагерь мы разбили в заливе Катуни, напротив небольшого каменного острова, отделявшего нас от турбазы «Катунь». Здесь было безлюдно, и я наслаждался тишиной. На третий день девицы взбунтовались.

− Жить в палатке вдали от людей это абсурд! − заявила Катя.

− Нам здесь надоело, − сказала Оля. – Пора увидеть что-нибудь другое.

Мне было лень сниматься с места, я только начал облагораживать стоянку. Выложил из камня костровище, выстругал лавку из бревна. За ужином я не к месту помянул сказку о том, как мужик двух генералов прокормил. Девчонки пропустили намек мимо ушей − кормежка была за их счет. Я лишь разжигал костер, готовил еду, мыл посуду, добывал дрова и воду.

На четвертый день с утра я отправился за продуктами в магазин на ту сторону Катуни − через подвесной мост, в трех километрах от нашей стоянки. Пока дошел, стало около полудня. Отдыхающие кучкамибродили в окрестностях турбазы в поисках живописных мест и сувениров, попадая под гипноз местных жителей, карауливших их на предмет наживы. Кто предлагал безделушки, кто продукты, кто услуги − сплавы, бани и прочие развлечения. Каждый хотел хоть немного разбогатеть. Попивая пиво, я наблюдал за ними из-под куста багульника.

Городские наваждения отпустили меня, я размышлял о природе своего безумия. Вдыхая чистый воздух, я чувствовал небывалую ясность в голове. Трость, очки и мешковатый наряд полетели в реку.

− Здесь я похороню себя прежнего, − сказал я, обращаясь к горам. − Если кто или что мне хочет помешать, пусть появится сразу.

− Браток, пивка бы глоток, − услышал я за спиной

Пьяный мужик, судя по замусоленной одежке местный, на велосипеде «Салют» жадно смотрел на мою бутылку.

− Прокатишь? − спросил я.

− Куда?

− Вниз до моста, мне за Аскат.

− А я в Анос. Наливай. Прокачу.

Я пошел и купил еще. Через полчаса, булькая животами, мы неслись с крутой извилистой горки. Трясясь на багажнике, одной рукой я держался за куртку мужика, а другой пакет с продуктами.

На крутом повороте велосипед выскочил навстречу грузовику. Пьяный в стельку обладатель «Салюта» не выглядел, как человек готовый бороться за наше спасение. Полусонный он икал и безропотно двигался навстречу смерти. Я выронил пакет и попытался вцепиться в руль. Велосипед вильнул в сторону и, исчезая в клубах пыли, шлейфом тянувшейся за грузовиком, опрокинулся с обочины вниз к реке.

− Вы живые? – подошли к нам рабочие с моста.

Повезло, что падали невысоко и не на камни, но мы все равно валялись, как два рассыпавшихся мешка с костями.

− Велосипед-то чужой, − простонал мой невезучий попутчик. – Что ж теперь?

− Велик, вроде, почти цел, даже цепь на месте. Только руль отломился. Но руль присобачить можно, − проговорил строитель и выдернул руль из моих цепких рук, увидев, что я тоже открыл глаза. − На сварку сейчас тебе его пассажу.

− Присобачь, а, − жалобно попросил мужик из Аноса.

В Анос он шатко поехал на велосипеде, с трудом держась за приваренный намертво руль. Расстались мы по-дружески. Надрав жирных макушек, я вернулся в лагерь возбужденный.

Москвички сидели у костровища и пытались добыть огонь.

− Принес чего-нибудь вкусненького? − спросила Катя.

В ответ я вывалил к её ногам кучу малу из продуктов, травы, песка и камней. Выбрав консервы с кольцом, девчонки отсели в сторону и зашептались.

Наутро мы разошлись.

− Нам с тобой трудно, − напоследок сказала Оля. – Ты ведешь себя как псих. Мы приехали отдыхать и природой наслаждаться.

− Эдак вы увидите только красивые картинки, − не соглашался я. – Я хотел вам показать сакральный Алтай. Для этого нужно перенастроить сознание, пожить уединенно недельку у костра. А потом уже откроются двери восприятия, в которые не войдешь с серьезным лицом, как у вас. Это трудно объяснить, но легко понять.

− Нам в твои двери не надо, − сказала Катя. – Мы лучше на турбазе поселимся, и будем на экскурсии ходить.

Подружки вильнули задницами и пошли заселяться в домик.

Я тоже собрал вещички, решив двигаться вверх по Чуйскому тракту к Яломану. В Усть-Семе я долго не мог поймать попутную машину и решил перекусить в кафе.

Сидя за тарелкой блеклой придорожной окрошки, я растягивал удовольствие. Было приятно наблюдать за радостным движением туристов, их счастливые беззаботные лица, глаза, устремленные вдаль, внушали уверенность, что жизнь сегодня никого не оставит без помощи и каждого приведет куда ему надо.

В нескольких метрах от террасы, где я сидел, остановился серенький побитый уазик. Только я подумал, что вид у него вполне разбойничий, чтобы меня подвезти, как оттуда выбрался Джонни. Я так растрогался его появлению, что чуть слезу не пустил. Следом из машины вывалились трое взлохмаченных субъектов, похожих на сендеристов. Они что-то вопили. Мне послышались слова из песни Джолли Роджера: «Аваст снастям! Эхей вперед! Выходим на разбой!». Но парни просто восхищались природой на трех языках: английском, немецком и испанском.

− Шалом, салют, буэнас диас, ребятки, − подошел я знакомиться.

− О, нашелся! – обрадовался Джонни. – Беря говорит, ищите в Горном, уехал туда с москвичками.

− Если вы нашли сияющий алмазный путь, то я с вами. Кто эти парни, которым повезло встретить тебя?

− Я − Гидо, немец, – сказал долговязый тип. − А это мои друзья. Максимо из Испании, некоторое время назад живет в Бельгии. Лойки из Дублина. Русский язык знаю я один, потому что родился в ГДР.

Вид у парней был потрепанный. От них исходил густой дух алкоголя, у меня даже закружилась голова, вздыбились волосы и отлетела пуговица от кармана походной куртки.

На борту «уазика» вместе с флибустьерами были три женщины и ребенок. Джонни взял Марьяну, Гидо нашел на Алтае невесту − Олю, а та позвала подружку Машу. Полугодовалый малыш на её руках сосал грудь.

− Хорошо смотритесь, ребята, − присвистнул я. – Вы куда такие красивые?

− На Мультинские озера.

− Есть у вас еще местечко в экипаже? Могу чистить картошку и мыть котелки на камбузе или откачивать воду в трюме.

− Найдется.

Поездка на Мультинские озера была дерзкой, в духе высадки испанских десперадос на территорию нынешнего Кампече. Несколько дней мы меняли стоянки, подбираясь к Уймонской долине. Переехав Катунь, наточили топоры.

Ночью на первом Мультинском озере было чертовски холодно, не помогала даже водка. Зуб на зуб не попадал со скоростью отбойного молотка. Укладываясь спать мы, прижимались друг к другу и дрожали. Индейское типи, которое Джонни ставил на протяжении пути, было слишком тяжелым для переноса и осталось в дне ходьбы, там же, где «уазик». Мы взяли только одну большую палатку.

− Я читала, что, если к телу привязать мешочек с клевером, холод и плохая погода будут нипочем, − куталась в спальник Марьяна. − Как думаете, правда?

− Если это правда, тогда верно и то, что верхнее Мультинское озеро вытекло слезой из глаз красавицы Алтынай, − сказал я.

− А мне кажется, что правда, − прошептала Маша, прижимая своего малыша.

− Тогда его надо рвать, − приподнялся Гидо.

− Гидо, клевер здесь не растёт, − остановила жениха Оля.

− What happen? − не понял Макс. − We are leave?

− Эй, вы чего расшумелись? − спросил снаружи Джонни, следивший за костром. – Холодно? Если кто замерзнет, вылезайте греться. Я подежурю пару часов.

Джонни был у нас и за капитана пиратского баркаса, и за предводителя краснокожих. Накануне поздно вечером мы пошли собирать дрова. Потыкавшись в темноте друг на друга, как слепые котята, мы остановились у большого дерева. Высоко в ветвях что-то шевелилось и трещало.

− Большая птица, − предположил Гидо.

− Вьетер, wind, − покачал головой Лойки.

− It’s a bear, − испуганно прошептал Макс.

− Нет, ребята, − сказал я, − скорее всего, это Джонни. Ни птица, ни ветер, ни медведь не станут собирать нам дрова.

− Эй, ну где вы там?! – прокричал сверху Джонни. – Ловите сучья и тащите в лагерь.

И сверху посыпались сухие ветки.

За время похода Лойки научились довольно сносно объясняться по-русски, только Макс не хотел учиться. Ни одному слову.

В последнюю ночь мы стояли у реки Кучерла, пили водку с призывным и радостным названием «Забава».

− What is забава? – вдруг спросил Макс.

− Это когда идет гулянье, игрища, когда всем весело, когда всем пи*дато, − плохо понимая этимологию слова, поделился догадкой Джонни и, как мог, показал забаву.

Максу понравилось. Он ухватил суть слова и завопил на всю тайгу:

− Забава! Пи**атто!

− Кучерла got my own! Stay alone! Without! – где-то у реки под гитару распевали Гидо и Лойки.

Крики стояли до утра − до последней бутылки «Забавы».

В Барнаул пираты возвращались довольные, понимая, что еще пара-тройка таких поездок и веселая старость обеспечена. Загорелые, заросшие и дикие, словно братья де ла Марк, поклявшиеся отомстить за смерть графа Эгмонта, заграничные гости смотрелись колоритно и, чтобы не портить себе и им настроение быстрым погружением в цивилизацию, мы заночевали на даче у Марьяны на высоком берегу Оби.

Солнце на рассвете поднялось в тумане, словно из океана. В прекрасном расположении, только открыв глаза, я наблюдал за ним. Мой маленький приятель в трусах стоял, как флагшток, готовый проткнуть дырку в одеяле и тоже увидеть яркое солнце. Новый день по календарю фэн-шуй рекомендовался для зачатия детей, поэтому хотелось зачать целый детский сад.

− Наверное, сегодня встретим женщину, − предположил я. – Кто же она?

Приятель покачал головой. Спросить больше не у кого, команда дрыхла. За окном послышался шум, и завыли собаки, словно черти забегали из угла в угол. Флагшток обмяк.

− Репа, сваренная в молоке, лучшее средство от импотенции, рецепт знаю, − обнадежил я приятеля и упаковал в штаны.

Я вышел за калитку. С обрыва Обь было видна во всей своей великолепной лени, широкая с плавными изгибами. Пять минут стоишь – смотришь, потом год чувствуешь себя Ермаком.

По тропинке скатился камень. Я обернулся и растерялся.

− Я видела, как вы проезжали по городу. Так и поняла, что сюда, − сказал Ракета, она стояла у раскрытой калитки. − Просто я хочу побыть немного рядом. Я не сделаю больно. Я так люблю, мучаюсь от привязанности и мщу. Правда. Правда-правда.

Она подошла и взяла меня за руку. Приятель выправился и завалил Ракету тут же поблизости на травку.

Своим смешливым приходом на дачу мы разбудили пиратов. Они проснулись и быстро взялись за полезные дела. Купили вина и мяса. Вождь сиу Джонни расчехлил типи и поставил его посреди участка. К вечеру затопили баню.

Прихлебывая вино у костра, я вдруг заметил, что Ракета положила глаз на Лойка. Я отошел отлить, как в темноте ко мне подошел Лойк и доложил:

− Твоя женщина хочет меня.

− По ходу это не моя женщина, Лойки…

− Значит, я могу делать с ней всё, что захочу, − обрадовался Лойк.

− Делай, только не попадись на её удочку.

− Как это?

− Будь осторожным.

− У меня есть презервативы.

Всякий думает, что поймать на старые крючки его невозможно. Что пережитый негативный опыт не вернется. Ничего подобного – старые грабли разбросаны повсюду.

Я лежал в темноте, стараясь не слушать их прерывистого дыхания. У них всё шло гладко. А я не мог встать и уйти, не мог ничего сказать. Я был парализован, слушая, как она отдается другому, и с жутким спокойствием думал, что скоро встану и убью её и себя. Дьявол сидел на моих плечах. Я хотел вскочить и убежать, но он держал крепко, придавив шею, и жарко дышал в лицо.

− Не может быть, − старался я увернуться.

− Может, может, − целовал меня дьявол.

До утра я лежал с открытыми глазами. Последний крепкий поцелуй припечатал так, что не вдохнуть и не выдохнуть. Одну любовь ангелы роняют с крыльев, она легка, возвышенна и приносит радость. Другая мучительна, ибо это страсть, просочившаяся из раненного сердца первого возмутителя спокойствия.

На рассвете я незаметно выбрался с дачи. Сунул руку в карман за сигаретой и достал коробок с адресом Юли. И сразу решил: она – моё спасение.

Около полудня стремительным шагом я подходил к её дому. Чем ближе, тем темнее становилось вокруг. Черные тучи нагоняли грозу. Оставалось несколько шагов, как первые крупные капли упали на землю, оставляя черные отметины.

Подбегая к подъезду, я увидел человека на скамейке. Он смотрел на одно из загоревшихся окон. Его лицо показалось знакомым, но долго пялиться было неприлично, и я перевел взгляд на двух котов у разбитого окна на площадке между вторым и третьим этажом. С удивлением осознавая, что слышу и понимаю, о чем они говорят, я остановился.

− Видно совсем отчаялся, − сказал старый серый кот.

Я посмотрел на человека и увидел, как по его щекам потекли слезы. Еще минута и я принял бы их за дождь, припустивший не на шутку.

− Послушай, приятель, этот тип приходит сюда не первый раз, − проговорил молодой рыжий пушистый котяра. − На домушника не похож. Что с ним?

Человек вытянул из кармана фляжку и хлебнул. Я чувствовал, как промокаю до трусов, но с места сдвинуться не мог, ошарашенный тем, что слышу и понимаю котов.

Старый кот шевельнул хвостом и не ответил рыжему. И тот стал вылизывать шерсть.

− Он больше похож на психа, у него зрачки, как у меня в марте, − трепался рыжий котяра.

Старый кот гипнотизировал человека. А тот топтался у большой лужи, как на берегу океана. Но не было в том океане корабля, плывущего за ним.

− Ты знаешь его? − спросил рыжий. − А, старый?

Человек тоже увидел у разбитого окна рыжего и серого кота.

− Смотри-ка, − усмехнулся рыжий кот, − и глаза у него горят, как у нас. Может, и правда, он из нашей породы.

Старый кот молчал. Рыжий почесал за ухом и, видя, что общения не намечается, лениво спустился в подвал. Он слышал оттуда мышиный писк. Ловить он не собирался, но вспугнуть захотелось.

Вскоре рыжий кот вернулся и опять сел рядом.

− Мне тут рассказали про этого типа. Оказывается, он ходил к твоей хозяйке. Жених, что ли? – спросил он.

− Влюблен в неё до безумия.

− Да я вижу, что до безумия, − усмехнулся рыжий. − А она?

− А она нет.

− Трагедия, − развеселился рыжий.

− Хуже.

− А в чем дело?

− Он думает, что во всем виноват демон.

− Это вон тот второй, который мокнет рядом?

− Нет. Внутри. Он вбил себе в голову, что только её любовь ему поможет избавиться от демона.

Человек громко чихнул, подтверждая сказанное.

− Ну и компания у вас, ненормальная. Этот второй тоже какой-то мутный. У меня от такого аппетит портится. Пойду я, − зевнул рыжий кот.

Над нами вспыхнула молния, и громыхнуло так сильно, что человек испуганно вздрогнул, и лицо его обратилось ко мне. Я закричал. У человека было мое лицо, искаженное каким-то дьявольским напряжением. Мой вопль потонул в раскатах грома. Я бросился бежать.

Несколько следующих дней я, потрясенный увиденным у подъезда Юли, лежал, не вставая, в доме отца. Перед глазами маячило мое лицо, глаза полные слез, обветренные искусанные губы. Что за игра воспаленного мозга – я не понимал. Если начали являться такие видения – пиши пропало, дела совсем плохи. Мне было просто страшно.

Отец ходил вокруг и ничего не говорил, на его лице и так всё было написано крупными буквами: КАКОГО ХРЕНА?!

Тот день, когда отец встал у моей постели и достал билет, по календарю фэн-шуй был связан с мимикрией, с подражанием и пассивным следованием чужим мыслям. Отец сказал:

− Завтра едешь в Москву. Выкручивайся там, как хочешь. Можешь на коленях ползать перед староверами, чтобы они тебя приняли обратно. Можешь податься в ритм-гитаристы. Можешь вообще стать святым духом. Только делать тебе здесь нечего. Понял?

− В наше время нет вопросов, каждый сам себе вопрос, − бодро в тон ему ответил я и поднялся с постели.

Через три дня я слонялся по Москве в поисках ночлега. На телефонные звонки никто не отвечал. На улицах было душно. Даже в горизонтальном положении меня одолевала дремота. Она растворяла, словно я был в желудке у питона.

Мимо проехал троллейбус, звеня уздечкой. В салоне сидел одинокий пассажир, он глядел перед собой, как верховный жрец. Он смерил меня высокомерным взглядом и покатил дальше. От его взгляда, как от удара плетки, дремота улетучилась. Я купил бутылку пива, нашел лавку в скверике, достал календарь фэн-шуй и узнал, что сегодня решения надо принимать в течение семи вдохов и выдохов. На пятом выдохе я еще раз позвонил Шао.

На двадцатом гудке трубку взяли.

− Ты чё в Москве опять? – зевал Шао.

Как пить дать, разбудил его с похмелья.

− Ага. Ищу где бы вписаться.

− Приходи на квартирник на Таганке к семи вечера. Что-нибудь придумаем.

В просторной квартире на улице Больших Каменщиков было тесно от веселья. Ходили молодые красивые женщины. Парни, глядя на них, подносили бутылки вина, как снаряды во время наступления.

Сначала пел невзрачный мужичок, беспорядочно перескакивая с одно на другое, как исцарапанная пластинка. Он бубнил о том, что загнал себя в тупик. Глядя на него, я выпил залпом из своего стакана и пошел еще налить.

На кухне я столкнулся с типом из Барнаула, звали его Мумик, он постоянно улыбался. Однако по улыбке было ясно − скользкий тип, из тех, кто сделает подножку и спросит: «Ну как?»

− Нужна веревочка от Оле Нидала, с пховы привезли, − предложил Мумик. − Повяжи её на руку, загадай желание, и оно сбудется.

− Иди, знаешь ку…

Но тут я увидел красивую девушку, она с кем-то знакомилась, называя своё имя:

− Даша.

− Ку, − согласился я и подставил руку. − Повяжи-ка.

Мумик быстро повязал.

За гитару взялся Шао, люди поперли из кухни − послушать.

− Хочу быть с Дашей, − шепнул я веревочке.

Вам никогда не приходило в голову, что вместо двух событий может наступить восемь пузырьков? Нет, не приходило. Понятное дело, вы же не Даниил Хармс. Вот и мне поначалу не пришло такое в голову. Но вскоре я понял главное − веришь в веревочки, тогда держи и пузырьки к ним.

Ночевать я попал к невзрачному мужичку с уставшим лицом, певшему на квартирнике. С его слов выходило, что раньше он хотел жить, как самурай, хранил надежду совершить подвиг и умерял себя в вине, еде и женщинах. Сейчас всё указывала на то, что он тронулся умом и впал в детство, сочиняя печальные песни. Под потолком у него висели дешевые мягкие китайские игрушки. На пузе самой уродливой, белого медведя, больше похожего на жабу, было написано: «Меня зовут Чарли Большое Брюхо». Глядя на этот плюшевый зоопарк и на Чарли Большое Брюхо, я понимал, что и сам порой не прочь сойти с ума и висеть под потолком и смотреть на мир глазами Чарли.

Рано утром этажом выше кто-то заиграл на флейте гаммы, методично сбиваясь и начиная опять. Не попрощавшись с хозяином, махнув рукой только Чарли, я ушел. По Садовому кольцу в сторону Рогожской слободы. Солнце поймало меня на Школьной улице. Со своими разноцветными двухэтажными домами в лучах света она походила на корзину с пасхальными яйцами. По лицам прохожих чувствовалось, что хоть до весны далеко, настроение весеннее не только у меня. Как собака ультразвуки, я улавливал будущее свободное от мусора и лжи. И если не доползу до него, то если кто-нибудь там просто вспомнит обо мне, я появлюсь. Личный мир исчезнет, растает и почти неуловимо перейдет в другое бытие.

Не надо измерять путь от одного сердца до другого в куадрах, не надо думать, что тот мир будет чем-то похож на этот. Великие подвиги надо начинать как добрые веселые игры, и тогда твое вселенское предназначение станет обычным пробуждением. Ничего сверхъестественного − прошлое отступит, как сон. Будущее − это просто небо над землей.

небо над землей

Жизни нужно отдаваться, как течению. Не требуйте от неё объяснения и сюжета. Жизнь − это река, а не книга. Не ты её читаешь, а она тебя. Не надо спешить и суетиться, гнаться за призраками, за тем, чего нет, или за тем, что неизбежно. Это все равно, что бежать навстречу восходящему солнцу ради того, чтобы ускорить рассвет.

Всё придет само по себе. Это не призыв лежать и лениться. Просто нужно сойти с объездной дороги, по той, что пришлось бежать, высунув язык в поисках чего-то вроде бы нужного: денег, вещей, личного пространства или даже чуда. Неважно чего, главное − остановиться. Что ни пожелаешь, само посыплется на голову. Ты даже пальцем не шевельнешь. Только не забывай, зачем тебе это нужно. Иначе всё лопнет, как пузырь.

Прошел год с квартирника, где я увидел Дашу и загадал, что мы будем вместе. Так и получилось. Весной я переехал к ней из мастерской, где гипсовый Иисус въезжал в Иерусалим.

Появились дом и любовь. А вскоре нашлась и работёнка.

На Воздвиженке больше века стоял особняк Арсения Морозова. После Октябрьской революции там ненадолго задержался штаб анархистов, потом в Рыцарском зале работал над своими постановками Сергей Эйзенштейн и Пролеткульт, с конца двадцатых годов до сорокового года в нём устроилось посольство Японии, потом посольство Индии. И только в начале шестидесятых особняк укрепился в статусе дома Дружбы Народов, где проводились кинопоказы и встречи с зарубежными деятелями культуры. А недавно особняк Морозова передали в хозяйство президента и определили как Дом приемов Правительства России.

Для реставрации обветшавшего здания власти наняли московскую фирму «Галерея Идей», те в свою очередь подрядили турок залатать архитектурное достояние. Турки тоже не поленились набрать всякого сброда на грязные работы.

Обзванивая знакомых в поисках заработка, я случайно нашел телефон забытого пущинского маргинала Елисея Недорезова. На следующий день по его протекции я попал на Воздвиженку в реставрационную бригаду Недорезова-старшего.

Облепленные лесами и рабочими разных национальностей стены особняка действительно вселяли уверенность в вечную дружбу народов. Помимо турок, молдаван, украинцев, белорусов, узбеков и таджиков на стройке прописались две большие компании: пущинская и барнаульская. Поверьте, это был серебряный век Дома дружбы народов! Окутанное зеленой защитной сеткой здание напоминало огромный старый баньян, перебираясь по ветвям которого можно было встретить друзей. Они нагрянули в столице в поисках сытой и счастливой жизни. Хорошо это или плохо, но большие города всегда обкрадывали малые. Самые бойкие и смышленые граждане и товарищи, как элементарные частицы, стягивались к центру. Девиз был один на всех: «Чтобы найти солнце, покидаю дом!»

Из Пущино вслед за Елисеем Недорезовым в многонациональный трудовой коллектив дома Дружбы народов записались его дружки и друзья его дружков. Пестрая банда неформалов мало походила на чернорабочих. От их вида остальные гастробайтеры радостно недоумевали, а турки недовольно морщились.

− Не факт, что челы скоро прорубят фишку, чё у них тут происходит, − говорил Елисей, указывая на турок и играя большой блестящей цепью, которую носил на боку. – А мы пока лавэ срубим. К тому же я тут россыпи старой меди присмотрел, тоже тема пезжая.

Барнаульская часть бригады была попестрей и суровей. Я позвал друзей по куклам, Цоя и Макса, а они − недавно прибывших в Москву барнаульских рок-музыкантов: парочку барабанщиков, одного перкуссиониста, пяток гитаристов и вокалистов. Набралось на солидную по размерам группу типа «Земля, ветер и огонь». Главным в музыкальной банде был последний на тот момент герой сибирского рока по прозвищу Сват. Если он был в форме и упакован нужными веществами, то его присутствие напоминало межпланетный гала-концерт одной звезды. А если бы он его дал прямо на крыше дома Дружбы Народов, окрестные люди и гуманоиды просто запищали бы от удовольствия. Сват был из тех редких счастливчиков, которые остаются в памяти на долгие годы, как человек-песня, человек-праздник. Из них потом формируют отряды ангелов и снова отправляют на Землю помогать людям − не забыть, зачем они здесь.

Сидя на лесах и счищая с гипсовых виноградных листьев тройной слой краски, мы поглядывали на вход в метро «Арбатская», на главное здание суда Российской Федерации, на башни и купола Кремля и чувствовали себя в центре империи.

После работы я встречался с Дашей у подземного перехода на Арбат. Она работала рядом, диктором на Народном радио. Несмотря на молодость, Даша была умной, практичной и очень славной. Правда, её раздражало, что я много пью и придерживаюсь идей Теофила Готье, как изменять сознание, но по другому я не мог или не хотел.

У Даши была трогательная привычка перед тем, как говорить, приоткрыть и закрыть рот, как рыбка без воды. Я умилялся и сам открывал рот.

− Когда мы поженимся? – спрашивала она в метро по дороге домой. – У нас же это серьезно?

− Конечно, серьезно, малыш, − обнимал я. – Я люблю тебя, ты любишь меня. Значит, мы скоро поженимся.

− И у нас будут дети?

− Ну конечно. Куча.

− И мы никогда не расстанемся?

− Нет, мы проживём вместе до самой старости.

Ветка метро была открытая, я смотрел на желтые окна домов в темноте и представлял, как за одним из них живет наша счастливая семья.

− И ты не бросишь пить? – спрашивала Даша. – Наши дети должны быть здоровыми.

Псих и негодяй крепко сидели во мне, я лишь улыбался и молча кивал.

− А? – волнуясь, переспрашивала Саша и брала мою руку.

− Что сготовим на ужин, малыш? – переводил я разговор.

− Не знаю.

− Давай, ты сделаешь твой фирменный салат, а я пожарю рыбных котлет, − предлагал я. − Зайдем в «Перекресток» купим вина, сыра, зелени и лаваш. В общем, славно поужинаем.

− Давай, − соглашалась Даша и доверительно укладывала голову на моё плечо.

Ночью Даша засыпала, а я подолгу смотрел на её детское лицо, как она смешно сжимает кулачки во сне. И почему-то становилось невероятно грустно, словно это было еще не счастье, а лишь прикосновение к нему.

Трудодни летели один за другим. И над землей мы проводили большую часть времени, отпущенного на день жизни. Вокруг кипела работа, повсюду бегали турки-надсмотрщики, покрикивая в приборы связи. Однажды им пришла весточка от надсмотрщиков из прошлого века. В подвале под слоем земли турки наткнулись на несколько скелетов с простреленными черепами, лежавших, надо полагать, с тридцатых годов. Находка шокировала иноземцев. Несколько дней они ходили озадаченные, испуганно озираясь по сторонам.

В середине лета к нам присоединился Лесник, с первого дня приезда ему выпало покорять столицу в робе и каске. На следующий день, после того, как когда турки нашли скелеты, Лесник, разбирая фрагменты старой гипсовой лепки, вытащили из стены два тридцатисантиметровых гвоздя. Один столетний покрытый ржавчиной экземпляр он вручил мне.

− Держи, − сказал Лесник, − нужно быть во всеоружии. Кажется, турки могут в любой момент напасть на нас. После того, как они подержали в руках простреленные черепушки, у них теперь не все дома. Я видел вчера их шальные глаза и понял, что сегодня-завтра кому-то здесь не поздоровиться.

С утра мы лазали по лесам, а к обеду спускались, как с пропахших морским ветром марсов и пертов. В обеденный перерыв в подсобке было не продохнуть. Народу набивалось, как в вагоне метро в час пик. Ели в два заходы, а кто-то еще умудрялся и покемарить у стены под ногами товарищей. Сначала Даша заботливо снабжала меня бутербродами, но потом из-за провинности я получил отказ в довольствии и перешел на «ласкового убийцу». Так мы называли лапшу «Ролтон», которую балагур Сват переименовал в «Рок-н-роллтон».

Я смотрел, как мужики дружно рубали свои скудные пайки, шмыгали носами и утирались грязной одеждой, и с полной уверенностью понимал, что рабство никто не отменял, и не скоро отменят. Поэтому цель у нашей дружной бригады был одна – надуть турков.

В конце недели каждому выдавали по сто долларов, мы переходили дорогу и пили пиво у «Арбатской», глазея на Дом Дружбы Народов и на грустных таджиков. Они стояли на краю крыши и обреченно курили. У них был такой вид, словно они на крыше Эмпайр Стейт Билдинг и хотят закончить дни, расплющившись, как лягушки. Еще бы! Эти парни получали в три раза меньше нашего, а их трахали с шести утра до полуночи семь дней в неделю.

− Да, б*я, − сказал как-то Лесник, глядя на таджиков, − мы еще счастливчики, по сравнению с ними.

− А по сравнению с турками, мы таджики, − заметил Цой.

− Не, таджики зассут против черных, даже полшага в сторону не сделают, а вот мы поедем сейчас в цветник и свои двадцать гринов поимеем, − сказал Елисей и постучал по рюкзаку с медью.

Идею Елисея выносить цветной метал вскоре переняли молдаване. Они повадились без устали прессовать медь молотками в полоски и выносить, укутываясь металлом, как берсерки. К концу обеденного перерыва, когда турки-надзиратели только начинали жрать шаурму, стук на лесах стоял такой, словно стая безумных твердоклювых дятлов атаковала здание.

Вскоре наша бригада получила письмо, подписанное странным именем «Синан Пынар». В тексте говорилось: «Приходите на работу вовремя, перестаньте курить на крыше и не трогайте медь. Это пока предупреждение. Потом примем меры. Синан Пынар».

Мы ломали головы:

− Кто же этот Синан Пынар, который нас выследил?

− Имя-то у него, как у вавилонского божества.

− Я думаю, это демон возмездия, я видел его на крыше, − шмыгнул носом красноглазый Лесник.

− Это не чел, и не демон, это компьютерный вирус, − уверенно заявил Елисей и добавил: − А скорее всего он реальный бандос, который крышует Дружбу народов!

− Да ладно вам. Это турок с черной бородкой клинышком, − сказал Цой, − он вчера подходил ко мне в десять утра и спрашивал, почему половины бригады нет.

− А ты?

− А я ему, хорошо, мол, что хоть вторая половина здесь.

− Ох, Синан Пынарыч, если б ты знал, что это только начало, − усмехнулся Сват, − дальше будет совсем балда.

Работа на свежем воздухе между небом и землей делала реальность утопичной. Мне казалось, что с крыши Дома Дружбы народов есть выход в небесный вертоград, и здесь мы встретим конец времени. Я стал раздражительным и грубым, думая о неизбежном конце всего, представляя, какую игру ведут жизнь и смерть. Дома я или упорно молчал, или нервно смеялся. Даша переживала, уверенная, что если мы не будем обсуждать наши отношения, они скоро накроются.

− Что толку зря трепаться, малыш, у нас всё будет хорошо, главное, верить, – успокаивал я.

− Как же так? − не верила Даша. − Мы должны всё рассказывать друг другу и понимать, что с нами происходит.

− Мы никогда этого не узнаем, малыш.

− Почему?

− Потому что с нами ничего не происходит!

− Почему?

− Потому что, когда что-то происходит, не надо ничего рассказывать, всё и так понятно. Понятно?!

− Ты курил сегодня?

− Нет.

− А почему несешь какую-то бредятину и глаза красные?

− О, малыш! Нет слов!

В пятницу кто-то из барнаульских притащил на работу журнал «Афиша», чтобы показать недоверчивым хохлам – вечером в клубе «Вереск» на Арбате будет сборный концерт, половина его участников отработали на верфях Дома Дружбы народов: Сват, Цой, и «Теплая трасса». Вишенкой на торте был Черный Лукич.

Получив по сто долларов, наша бригада почти в полном составе пришла в клубе. Было не протолкнуться. Люди принесли свои сердца и головы, но многие из них только к концу жизни откроют тайну, что они делали здесь. Это трудно понять сразу, поскольку даже не все, кто подвязались быть на сцене, догадывались, кто и зачем крутит эту шарманку.

За дальним столиком сидел поэт Макашенец, сочинявший стихи к песням «Теплой Трассы». Пьяный он посылал на х*й всех, кто вставлял хоть слово поперек, уверенный − что можно творцу, нельзя барану. Может, оно и так. Не цепляйся к творцу, всего лишь потому, что тебе не хватает себя самого.

− А сейчас, пидарасы, для вас споёт «Теплая трасса», − объявил Макашенец.

С творцами у людей проблемы. С экранов телевизоров и из радиоточек в глаза и уши льются помои, а где-то по дешевым клубам и квартирникам сидят музыканты, сочиняющие живые песни, совершенно непонятные тем, у кого вместо мозгов пакля.

Мы сидели за столиком с Черным Лукичем и уже изрядно набрались пивом, как со сцены запел Сват:

− От города до города отрастает борода.

Что тебе бродяге дорого?

Ммм… моя дорога!

Мне стало не по себе, как бездомной собаке при виде полной луны. Я поискал взглядом Дашу и не нашел.

− Сколько тебе? – вдруг спросил Лукич.

− Тридцать.

− Наполеон уже метил в консулы, а Джеймс Кук только сдал экзамен на мастера и отправился в Канаду. А ты дал мне почитать свои рассказы. Мне понравилось там, где у тебя: «люди-то все по космосам, а мой по голосам..». Уважаю тех, кто наизусть знает советские фильмы.

− Ммм-могу, − промычал я.

− Ты тоже из Барнаула?

− Ага.

− Значит, Кобзаря знаешь.

− Конечно. Мы его в прошлом году здесь из Германии встречали и провожали.

− Поговорим о нём, − предложил Лукич.

− Зачем? − удивился я

− Хороший Кобзарь человек. А о хороших людях нужно разговаривать, брат. О них нужно помнить всегда, потому что надо.

− А как же «Я не верю в добро рок-н-ролльных бродяг»?

− Дак это про…

− Дима, тебе на сцену! Скорее! – позвали Лукича.

− Потом расскажу, мне Манагер растолковал смысл.

Глядя вслед Лукичу, я вспомнил, как его нахваливали в «Афише», которую мы читали утром. Мол, своим фолк-роком музыкант переплюнул Девендру Банхарда. Но такие парни не плюются кто дальше, они делают одно дело, а если плюются, то в одну сторону – в сторону пустоты.

− Навсегда, мы с тобою, это навсегда, − пел Черный Лукич.

Подпевал весь зал.

Отзвучал последний аккорд концерта, и я почувствовал, что кривая моей жизни вот-вот пойдёт вниз. Даша стояла чуть в стороне с кружкой пива и обиженно глядела на меня. Я вспомнил, что за весь концерт только пару раз подошел к ней, мотаясь с рюмкой между дружков, вспоминая былые деньки.

Ночью мы с Дашей поссорились. Она ударила меня в нос, я стукнул её по лбу. Потом я схлопотал еще и в бешенстве разбил головой витраж в двери. Тогда я и понял, что между мной и этим миром огромная пропасть. И те, кто думали, что я использую их, как мостик, били меня именно за это.

Вскоре у турок возникли проблемы с финансированием, и сдружившиеся народы начали разгонять. Из огромной бригады остались половина таджиков, трое молдаван, Цой и я. Наши дни были сочтены, но мы упорно ходили покланяться дому Дружбы народов.

Однажды под самой крышей я прилаживал кусок гипсовой веревки, и вдруг почувствовал, как кто-то наблюдает за мной. На краю у верхней точки водостока я увидел старика в белой каске и синей спецовке. Я подумал, что это и есть Синан Пынар.

Отличившись быстротой и ловкостью, я выследил старика. Он вошел в дверцу верхней ажурной башенки. Не раздумывая, я проник следом. По винтовой лестнице я осторожно спустился на чердак. Было так темно, что я выставил вперед руки и прошел, пока не уперся в стену. Где-то внизу стучали и разговаривали турки.

«Точно, это был Синан Пынар», − подумал я и двинулся обратно.

− Куда же ты? Проходи, раз пришел, − услышал я в шаге от себя и ударился головой о низкий потолок.

Вдруг я увидел того, кого почему-то не увидел сразу. Он лежал у стены на диване в драном халате и смотрел на меня. Если бы не маленькие рожки на голове, я бы и не понял, кто он. Он был старый и не страшный, даже не чёрт, а старый седой чувак с изуродованным лицом, похожий на Буковского. Обычный бродяга и бухарь.

− Это ты следил за мной? – спросил я и тут же ответил сам: − Я знаю, это ты следишь за мной. Давно.

− Ну да, я, − согласился чёрт.

− Зачем? Портишь мне жизнь?

− Хочешь пива? – предложил чёрт.

− Нет.

− А сигарету?

− Нет. Ты чего меня обхаживаешь?

− Ты же хочешь поговорить, давай начнем с чего-нибудь тебе привычного.

− Ну давай пива.

Он вытащил из-под дивана банку «Козла».

− Мне, чувак, от тебя ничего не надо, − начал чёрт, − тебе самому расхлебывать своё дерьмо.

− И душа тебе моя не нужна? И пакостей ты мне не делаешь? – не поверил я.

− Нет, чувак, я душами не интересуюсь, мне есть чем заняться на старости лет. А пакостей тебе по наследству за дедовы грехи столько досталось, что еще и на потомков хватит, если будут.

− Тогда чего ты все это время таскался за мной?

− Узнал я, что ты ищешь дорогу в новый мир. Вот и решил выскочить туда на твоих плечах, – лениво рассказывал чёрт. – Прикинь, уже триста лет никуда отсюда выбраться не могу.

− А зачем весь этот цирк, голоса за стеной, в телефоне, седой старик с голубями?

− Люблю почудачить. Да и надо было как-то подстегивать тебя.

− Тогда чего ты сейчас нарисовался? Есть еще пиво?

− Этого я тебе не скажу, − чёрт подал еще банку. – Можешь считать, я нашел способ, как свалить отсюда без твоей помощи. Намекну только, ты правильно подумал, на этой крыше есть проход.

Мы помолчали, занимаясь пивом.

− Может, мне надо изгнать тебя? Мне это поможет.

– Ни хрена тебе уже не поможет, − усмехнулся демон.

Я нащупал в кармане морозовский гвоздь.

− Давай, попробуй, − заржал чёрт. − Ну же!

Я понял, что ничего не выйдет, но все-таки выхватил гвоздь и набросился на чёрта.

Он то исчезал, то появлялся, наговаривая мне в ухо всякую чушь:

− Тело, чувак, это редкий инструмент. При правильном обращении им можно пользоваться вечно. Душа даёт движение этому инструменту, она ключ нему и к небесам над нами. Все тайны в них, чувак. Все внутри, снаружи только я. Ха-ха-ха!

А я неистово кромсал старый диван под блеющий смех.

− Кто здесь?! – крикнул кто-то за спиной.

Меня осветили фонариком.

− А вы кто? – спросил я.

− Синан Пынар. Курил здесь? – презрительно спросил турок.

− Нет, я кое-что ищу, – отряхнувшись, сказал я. – Читал «Двенадцать стульев», Синан? Так вот я ищу сокровища Морозовых. Они где-то здесь.

− Как? – не поверил турок.

− В диванах, брат! Морозовы зашили фамильное серебро под обшивку.

− Врешь! – не поверил турок.

− А это видел! Серебряный!

Я взмахнул гвоздём, который вдруг ярко блеснул в темноте. Синан Пынар отшатнулся, что-то пробормотал на своём языке и побежал с чердака.

Больше я на работу в Дом дружбы народов не ходил. Я лежал дома и плевался в потолок.

− Ты долго будешь бездельничать? – ходила вокруг Даша.

− Надоело всё. Почему я должен горбатиться, а всякие черти будут кататься на мне? – отмахивался я.

− Ты хочешь, чтобы я одна вкалывала и содержала нас?

− Ох, малыш, какого хера ты пилишь меня? Видишь, я думаю о жизни.

− Иди, ищи работу и думай о жизни. Одно другому не мешает.

− Какая ты нудная, малыш! Расслабься!

В меня летела домашняя утварь и проклятья.

− Убирайся отсюда, если собираешься в таком же духе общаться со мной! – кричала Даша.

− В каком духе? Я еще ничего не сказал! Чего ты разоралась?!

− Ублюдок!

− Истеричка!

Таким козлам, как я, семейная жизнь не сахар. Чтобы не вылететь на улицу, приходилось идти и искать работу.

Первые дни передвигаться по земле было довольно непривычно. Не хватало того, что люди внизу Они отирали мои бока. Я делал вид, что ищу работу, а сам накручивал на ноги тротуары. Что-то во мне менялось, вроде я и хотел жить под одной крышей с Дашей, и в то же время тянуло куда-то, двигаться, делать что-то такое, что касалось только меня и Вечности.

Помощь пришла неожиданно. Позвонил Мумик и предложил работать на Таганке в мастерской у художника Белова. Мумик был у него правой рукой. Туда уже перебралась часть реставраторов с Дружбы народов. А еще − Мумик умудрился сойтись с Ракетой и перевезти её из Барнаула в Балашиху. Она и попросила его найти меня и позвать на работу.

Я узнал об этом позже, когда приехал навестить Шао и застал честную компанию в сборе за бутылкой. Пили третий день. Вид у всех был лихорадочный, словно им не хватило хинина. Казалось, вот-вот будут жертвы. Там, где появлялась Ракета, только так и было.

Мумик приплясывал вокруг неё и шептал, как Горлум: «Моя прелесть, моя прелесть». Он был ревнив и таскал в кармане брошюрку психиатра Линчевского «Как быть с ревностью?» Поглядев в его глаза, я понял, что веревочка сыграла злую шутку не только со мной.

В полночь Арина полоснула Шао кухонным ножом по ладошке. Рана была неглубокой, но пьяный Шао измазался кровью так, что походил на Сида Вишеса, искавшего в своих внутренностях всю выпивку Нью-Йорка. Ракету эти дела только раззадорило, она притащила с улицы двух слащавых юнцов, похожих на педиков, стройных высоких, словно камелеопарды, смотревших на неё, как на божество. Но, увидев кровь, педики задрожали и упали в обморок.

Три месяца я отработал в мастерской на Таганке у Саши Белова. Он рисовал орнаменты витражей и мозаики, а толстосумы украшали ими кухни, прихожие и туалеты. Идей у Белова было много, и наемники с полудня до полуночи занимались их воплощением. Невысокий белобрысый, похожий на вечно недовольного мальчишку с ехидной улыбкой, Белов мотался между двух столиц, в каждой у него было по жене и ребенку. Он еле поспевал прокормить большое семейство. Те, кто работал в мастерской, ощущали его проблемы на своей шкуре. Белов щедрым дождём из монет не осыпал, а подкидывал ровно столько, чтобы подопечные не загнулись от голода.

– Ну что, тупые ленивые упыри, – каждый день повторял Белов, – не хотите работать, а хотите деньги получать. Да мне от вас больше убытка, чем пользы.

В огромной четырехэтажной квартире на Остоженке, где собирался поселиться молодой брокер, который не имел семьи, но уже выстроил детский этаж и необъятную спальню, на стене которой орнамент Белова повторял узор из спальни царя древней династии Урук, один из молодых подсобником тронулся умом. Когда узнал, что орнамент и витраж на кухне стоят, как две его квартиры на Алтае, где он бросил семью, жену и двух детей, ради работы в столице.

Всякого я насмотрелся и решил держаться подальше от такой нервной работы, а также от Мумика и Ракеты, готовых, как Антоний и Клеопатра, если что пойдет не так, порешить себя и окружающих. Конец дружбе нищебродных народов, думал я, снова давя диван и мысленно поплевывая в потолок.

− Ты почему не ходишь на работу? – спрашивала Даша.

Зная о её впечатлительности, я почти не рассказывал о своих старых дружках и связях. Я любил её, как любят свою руку или ногу. Она была настолько близка, что я мог это почувствовать, только потеряв.

− Убирайся! – сказала Даша на третий день моего лежания. – И пока не найдешь работу, даже и не думай валяться. А лучше обои поклей или покрась что-нибудь!

Прошла неделя. На ватных от усталости ногах я стоял у книжных полок магазина «Москва», не имея ни копейки, с одним желанием – отогреться. И тут позвонила Таня Сатинова.

− Хочешь работать в газете «Спасатель»? – спросила она.

− Грузчиком?

− Редактором.

− Я никогда не работал редактором.

− Надо же когда-то начинать.

− И то верно. Что нужно делать?

− Читать и редактировать чужие тексты.

− Годится.

Через день я пил кофе в редакции газеты «Спасатель», преданно улыбаясь главному редактору с чудной русской фамилией Умнов. Невысокий, рыжеватый и лысый, он походил на молодого, доброго и внимательного Владимира Ульянова, решившего отдать лучшие годы не революции, а спасателям. Я сразу понял, что фамилия главного редактора – не псевдоним.

− Нужно самому быть спасателем по жизни, чтобы понять спасателей, − объяснял Умнов специфику газеты. – Спасатели, они, вроде бы, обычные люди, но это люди, которые просто не могут быть равнодушными в экстремальных ситуациях. Конечно, крыша у них от этих экстремальных ситуаций съезжает совсем не по-детски.

Я понимающе кивал, на самом деле, плохо понимая, почему у спасателей едет крыша.

Через две недели я кивал с полным пониманием. Читая ежедневные вести с полей сражений жизни, я дивился её неумолимости и бессмысленности. У меня замирало сердце от историй, собранных для нашей газеты. Позавчера в Иркутске под лёд провалились два первоклассника, их отцы, бросились спасать и утонули вместе с детьми. А вчера девочка осталась дома одна и не открывала вернувшимся из магазина родителям, у девочки было что-то неладно с сердцем, и отец, не вытерпев, полез через соседский балкон, упал и разбился насмерть, а девочка просто спала.

Поработав с месяц в газете, я понялне только спасателей, но и Спасителя. «Быть добру!» − второй тост спасателей, ну и Спасителя тоже.

Даша очень радовалась за меня, вернее, за наше будущее. Всё устраивалось, как нельзя лучше. Это были одни из самых светлых страниц моей жизни. Я занимался, чем хотел, любил и был любим. Даже ссоры на время показались чем-то милым и вполне уместным. Жалко, что в жизни кончается не только плохое, но и хорошее.

Камень, брошенный в пропасть, не найдет дорогу обратно. Ничего удивительного, что меня разрывало. С одной стороны приличная работа и дом, с другой уходящая в облака дорога. Сомнения начинались там, где пересекались покой и разброд. А пересекались они в Даше, она хотела детей и мужа с устойчивой психикой. Я же хотел невозможного и не знал, как быть.

Решилось само собой. В борьбе за контроль над финансированием из МЧС учредители газеты низвергли Умнова, а на его место пригласили некоего чернявого хитровы*банного мистера Чучко, державшего себя так, словно он был проездом из преисподней. Что ни говори, а Фабр д'Оливье тонко стебанулся, измерив в омах величину сопротивления тупых умов. У тех, кто отправил в отставку Умнова, Фабр даже измерять бы не стал, с ними и так всё было ясно.

Моя работа теперь заключалась в том, чтобы угадать, когда же попрут и меня. Мне снились странные сны. Один раз я видел корабль, налетевший в шторм корабль на скалу, как на картине Беллевойса «Гибель корабля». Мокрый я стоял на берегу и вслушивался, как трещит по швам обшивка корабля. В другой раз приснилось, что я женат, у меня растет сынишка. Всей семье мы сидели у огромной благоухающей самогоном печки, как на полотне Уилки «Тайная ирландская винокурня».

Кто из нас не стремился к вечности, балансируя на грани реальности с невозмутимым видом факира и фокусника? Кто не ползал на брюхе, вынюхивая следы любви и свободы? И даже если не было никакой надежды, каждый находил свой волшебный сон, где светлые очертания рая заботливо отпускали грехи.

Для жизни мне не хватало безграничной любви к Даше, я-то думал, что если прыгну вниз, она появиться и поднимет меня еще выше. Я так часто впадал в задумчивость, что Даша перестала меня понимать. Да я и сам себя плохо понимал. Как-то за завтраком я задумался над тем, что моя неуверенность − бич, переламывающий хребет жизни, как загнанной лошади. И чтобы понять причину неуверенности, не обязательно тасовать колоду дней и переживаний.

− Эй! – позвала меня Даша.

Я безмолвствовал.

− Эй!! – Даша уже злилась.

− Чего тебе?

− Ты меня не замечаешь!

− А ты замечаешь только то, что я тебя не замечаю!

Даша с силой хлопнула меня по голове маленьким кулачком.

− Мы так долго не протянем, − еле сдержавшись, сказал я, − не иначе, что в следующий раз я тебя отделаю.

− Это точно, − сказала она, − еще немного и кого-то из нас понесут вперед ногами.

В тот день, не выдержав ожидания, я бросил «Спасатель». Во мне созрело зерно бунтарства. Гайто Газданов, русский писатель первой волны эмиграции, писал о чисто славянской готовности в любое утро, в любой день и час своего существования отказаться от всего и всё начать снова, так, точно этому ничто не предшествовало − варварская свобода мышления, оскорбительная для европейца. Это не случайное и не временное, для многих русских людей это обычный вид душевной роскоши.

Момент такой душевной роскоши состоит из вероятной угрозы и благоприятной возможности. Может, я что-то и напутал, но в тот день мне грозило окончательно сойти с ума от безысходности нормальной жизни. За моей спиной появился Чучко и пыхтя трубкой спросил:

− Как двигается работа?

Я понял пора.

− Ни х*я она двигается. Когда ты заводишь со мной речь о работе, у меня такое ощущение, будто я в компании гномов и камикадзе, – встал я, – и вся эта работа заключается в том, чтобы утащить вместе с собой в преисподнюю как можно больше народу.

− Это ты серьезно?

− Ага.

− Еще что-нибудь добавишь?

− Нет, вот вроде бы и всё, − сказал я.

− Всё так всё, можешь через час зайти в бухгалтерию, тебе сделают расчёт.

Домой я пришел крайне возбужденный, мне казалось, я размахиваю семипудовым мечом.

− Малыш, я их сделал! – крикнул я с порога.

Даша удивленная выглянула из ванной:

− Что случилось?

− Я вылетел с работы по собственному желанию, мне больше не надо подлизывать задницы. После ухода Умнова это была уже не работа, а игра без правил.

− Так, подожди, − Даша присела на стул, – ты же говорил, у нас всё будет хорошо, и ты будешь держаться за эту работу.

−Я держался!

− Ты говорил, что любишь меня, но ты ничего не сделал, чтобы доказать свою любовь. Ты живешь, как хочется тебе, совершенно не думая, нравится ли это мне!

− Но, малыш…

− Почему я терплю всё это?! Я совершенно не знаю, чего ждать от тебя! Может, ты живешь со мной, потому что тебе так удобно? И как только появится что получше, ты сразу сбежишь!

− Что ты несешь?! Если ты так думаешь, я могу собрать манатки прямо сейчас!

− Давай!

Жизнь в дороге − слеза на реснице. Трамбуя рюкзак и глядя на мокрые красные глаза Даши, я сам хотел всплакнуть. Никто из нас не верил, что расставание может произойти.

Закон жизни – пока ты ей нужен, она твоя. Хочешь быть ей нужным? Отдайся жизни и не маши руками, полагая, что создаешь ветер. Чудесная и великолепная жизнь, полная счастья, света, уродства и мучений. Вдохновенно в ней я мог делать только три вещи: путешествовать, мечтать и любить. Таким я находил себя между бодрствованием и сном, между голодом и сытостью, между светом и тенью, жизнь для меня была именно в этих промежутках.

− Не плачь, малыш, − бодрился я. − Деды строили заборы, разводили кур и птиц, деды были инженерами своих задумчивых и гордых лиц. Это наш любимый Хармс. С нашими-то лицами что? Почему они такие кислые?

− Не уходи, – вдруг сказала Даша. – Если ты уйдешь, мы больше не встретимся.

Мы с ней всегда хотели быть двойной звездой, когда одна вращается вокруг другой. Мы расставались, а ведь ради одной такой встречи преодолеваются космические расстояния.

Мало кто знает, что наши солнце и планета мчатся в направлении созвездия Геркулеса. Можно глубоко наплевать на этот астрономический факт, но не знать того, что мир вертится только благодаря любви, это преступно.

Я обулся и вышел. Уходить я не хотел. Получилось, будто за меня это сделал кто-то. Этот кто-то привык, что я таскаюсь бог знает где, мучаюсь, страдаю и мечтаю, и в итоге разгораюсь невиданным божественным огнём, которые согревает только родившиеся новые миры где-то в созвездии Геркулеса.

Через неделю мы встретились. В последний раз. На Барских прудах во Фрязино было тепло и солнечно. Ветер лениво блуждал между деревьями. Листья тихо падали в траву, на воду и уплывали желтыми корабликами. Я млел от того, что в конце сентября выдался чудесный день, а вместе с ним и поездка на пикник за город с друзьями.

Отмечали день рождения Шао. Компания собралась как на подбор: музыканты, поэты, художники да парочка творческих разгильдяев без определенного рода занятий вроде меня. Почти все друзья пришли парами, с подругами или женами. Даша на вечеринку заявилась, полная решимости выяснять отношения.

Разожгли костер, рядом ожидали своего часа замаринованные в тазу куриные обрубки. На них плотоядно поглядывал Шао, расхаживая среди гостей.

− Позвал меня друг в свой рок-театр. Будем ставить моноспектакль «Ты над водой» по Сиэну Екеру, он же наш приятель Семен Ермолаев, − шутливо рассказывал он. – Вот хотят поставить мне раскладушку на сцене, чтоб я ее обживал. Надо прям поночевать там несколько раз, присвоить себе, так сказать, это пространство, по замыслу режиссера. Жена не верит, говорит, в загул собрался.

«Одно другому не помешает», − думал я, слушая вполуха и немного завидуя.

− Давай поговорим, − напирала Даша, обиженно поджимая губки, поднося к ним пластиковый стаканчик с вином. − Нам надо все обсудить.

− О чем говорить, чего обсуждать? − отбрыкивался я, с тревогой поглядывая на стаканчик. − Если мы перестали понимать друг друга, надо это как-то решать.

− Словами же надо решать!

Даша подталкивала меня к водоему и щипала за локоть. Когда в кармане завибрировал телефон, я был измотан разговором, щипками и толчками и едва не улетел в пруд.

− Привет! Узнал? Да, это я, Юля, − радостно сообщил голос из трубки. – Я здесь проездом. Еду в отпуск. Завтра в полдень буду в Домодедово, а вечером вылетаю на Кипр. У меня будет четыре часа до регистрации. Встретимся?

− Давай, − ошалев, согласился я.

− Кто это? − строго спросила Даша.

− Знакомый один, пожить предлагает.

− Где теперь? − подозрительно прищурилась Даша.

− В Балашихе, − соврал я, − комната пустует.

Неделю я жил у Стёпа и его жены и уже поднадоел им. Они снимали небольшую квартирку в двадцати минутах ходьбы от метро на улице Подбельского, втроем с котом им и самим было тесновато. Я ночевал на полу кухни, подпирая ногами дверь. Как жить дальше, я не знал. В приступах отчаяния я подолгу не мог уснуть, ворочался, шумел, задевая рюкзак со своими вещами или опрокидывая кошачью миску. Стёпа и его жена не сочувствовали, но и не отрицали моего права поступать, как заблагорассудится.

Счастливо улыбаясь теплому солнечному вечеру на Барских прудах, Стёпа увидели, как я и Даша о чем-то оживленно болтаем, то ли обнимаясь, то ли толкаясь у воды. Стёпа, вскинув руку, подал бодрый знак, мол, все будет путем.

− Стёпа, − обернулась в его сторону Даша и указала на меня, − ну разве можно верить этому человеку?

− Все будет хорошо! − прокричал в ответ Степа и обнял жену.

Шао подумал, что это тост, и стал чокаться с гостями, принимая поздравления.

Из Фрязино приехали на последнем автобусе. От Щелковского автовокзала компания растянулась на полквартала. Расслабленные душевным пикником − никто из гостей не спешил домой. Слушавшему Дашины уговоры понять женские страдания мне вдруг пришла шальная идея сбежать. Даша обернулась на чей-то призыв, а я ловко заскочил в троллейбус, раскрывший двери на остановке в двух шагах от него.

Ночью я долго сидел во дворе, вспоминая код от подъезда. На Дашины звонки отвечал молчанием или подставлял телефон к носу потерявшегося котенка. Слушая его мурлыкание, Даша плакала еще громче.

Оказавшись в квартире, я никак не мог уснуть, вздрагивая от сигналов Дашиных сообщений. Под утро вернулся Стёпа, неодобрительно посмотрел и сказал:

− Ты потерял форму, старина.

Я хотел спросить, почему он вернулся один, но Стёпа упал поперек кровати и уснул. Под его сопение, чувствуя, как наваливается тоска, я лег рядом на пол и тоже провалился в сон.

Не проспавшись, я вскочил, будто собака от пинка, и понесся в Домодедово. Вскочил лишь потому, что не хотел объясняться со Степой, а еще больше с его женой. Я ехал чуть живой. Спасала только погода: ни облачка, ни ветерка и теплынь − хоть купайся. Листья на деревьях, как маленькие солнца, отсвечивали земным волшебством, заставляя из последних сил радоваться жизни. Подъезжая к аэровокзалу в полуобморочном состоянии, я глядел на взлетавшие за окном самолеты, и мне казалось, что это человечки, весело раскинув руки, падают в небо, как в мягкую чистую постель.

Юля стояла у входа в аэровокзал, придерживая под мышкой книгу. На обложке было крупно отпечатано, точно для слепых: «7 навыков высокоэффективных людей». Юля была чертовски хороша и пахла морской свежестью.

Потрепанный вид мой говорил сам за себя, Юля отвела в кафе и угостила вином. Хватило десяти минут, чтобы пройтись по прошлому и добраться до настоящего. Пока Юля ходила в уборную, я посмотрелся в ее зеркальце, оставленное на столике, поправил волосы и решил, что пора делать признание: мол, ты все так же хороша, и я по-прежнему думаю о тебе, вот и повод для отношений.

Юля вернулась за столик, весело посмотрела на меня, и вдруг ее как прорвало:

− Представляешь, отец моего ребенка вчера сделал мне предложение. Мы не виделись с ним год. А у меня сейчас телефонный роман с его лучшим другом. Он мне пишет сообщения каждые полчаса. Я приняла его ухаживания не потому, что без ума от него, просто не переношу одиночества. Хотя в начале лета у меня был страстный роман со жгучим мачо, испанцем, в Барселоне. Расставание было очень болезненным. Эх, зря я нарушила обещание, кроме Италии, никуда не ездить. Там так волшебно! Знаешь, я езжу туда два раза в год на неделю. И каждую ночь я выхожу на любовное приключение. Уф, оно всегда бывает незабываемым! Я не беру с собой ни паспорта, ни телефона. Это так возбуждает! Так я делала в Париже и Берлине, но это не то… Ты чего хмурый? Не хочешь слушать дальше?

− Хорош, − проговорил я. − Что за ересь…

Поморщился и спросил:

− Мне-то зачем все это знать?

− Потому что ты… − начала она, сверкая глазами.

И тут Юля прям заикаться стала:

− Джу.. джу.. Джульетт.. Льюис… Джульетт Льюис! Моя любимая актриса! Мамочки мои!

Повернув голову, я увидел, как за соседний столик присаживается Джульетт Льюис. Сама не лучше моего, тоже не в форме − глаза похмельным блеском горят. С ней еще три парня без возраста, форменные торчки, в темных очках на восковых физиономиях.

Юля вприпрыжку прямиком к Джульетте, сфотографировалась с ней, автограф взяла и кучу комплиментов наговорила. Вернулась, и ее чуть от счастья не разрывает. Она на радостях еще вина взяла подороже.

Тут какой-то лохматый тип подскочил и возбужденно спрашивает:

− Блин, ребят, что это за рок-группа вон за тем столиком?! Да-да, вон те крутые парни в коже и деваха. Я их видел по телику недавно.

− Это же Джульетт Льюис! Она снималась с Тарантино и Клуни в «От рассвета до заката»! Она моя любимая актриса! – взвизгнула Юля.

− Блин, точно, точно!

И тип убежал.

− Оу! Бог мой! Кто у меня сегодня в гостях! Джульетт Льюис! – громко обрадовался небритый мужик за соседним столиком.

Народ кругом засуетился, задвигался поплотнее к Джульетте. Она еще поулыбалась малость, потом пересела, спрятавшись за своих мутных типов. Я сидел и смотрел, как Юля через каждые пять минут любуется на фото и балдеет:

− О! Джульетт Льюис, моя любимая актриса! Я первая ее заметила! В рамочку поставлю!

Потом на меня переключилась:

− А ты разве не любишь со звездами фотографироваться? Или тебе смелости не хватает подойти? Не уверен в себе?

− Не люблю в принципе фотографироваться, оно как-то не…

− Я бы тоже не подошла раньше, − не слушала Юля. − Но теперь я другая. И вот эта книга мне помогла. Лучше книги я не читала. Очень нужная книга! И ты ее прочти!

Юля тыкала в нос книгой, убеждая, что это свод правил эффективного человека. Она говорила наставительно и твердо:

− С июня я изменилась. Реально! Всего каких-то три месяца! Теперь я способна на все, ничто меня не смутит. Я знаю себе цену. И ты способен на многое, ты должен совершенствоваться, постоянно затачивать пилу. Знаешь первый принцип эффективного человека?

−Знать чего хочешь.

− Это второй. А первый − быть хозяином, а не рабом обстоятельств.

И снова на фотографию любуется и вина подливает. Опьянела она так, что давай сообщения от любовника показывать. Того, который лучший друг отца ее ребенка. А там ни слова о любви – только про срамные поцелуи вкуса дыни да про твердые сосцы.

− Ты чего, − удивился я, − нимфоманка?

− Не знаю… Нет. Сейчас так модно – заводить СМС-романы. Мы просто переписываемся. И мне нравится. Это все несерьезно… Так чувствуешь себя свободной. Думаешь, это плохо?

− Нет, чего уж тут плохого, − решительно произнес я, чтобы добавить: «Это просто ужасно».

Но не успел.

− Вот и я так подумала, − кивнула Юля. − Сначала я сомневалась, но книга помогла преодолеть сомнения. Достигайте синей энер.. ой, тьфу, то есть синэргии. Да, теперь я знаю себе цену. Всего каких-то три месяца! И все пошло как по маслу! О, Джульетт Льюис! Спасибочки! Это неспроста она мне встретилась!

Выпив еще вина за счет высокоэффективного человека, я потащил его на посадку. Юля вертела головой и подмигивала мужикам, тем, кто посмуглее да покрепче телосложением. Напоследок она постучала по моей макушке своей мудрой книгой и заявила, что у нас ничего не получится, потому что мы, мол, разных полей ягода.

− Он, наверное, теперь думает, что весь мир держится на нотариусах и психиатрах, − услышал я знакомый голос, обернулся и увидел того небритого типа, громче всех радовавшегося появлению Джульетт Льюис.

Небритый тип шел к выходу под ручку с красавицей.

− Как же, на нотариусах. На семи правилах эффективного человека он держится, − сказал я вслед, позавидовав их расслабленности.

Проводив, забрался я в переполненный автобус.

Прижали меня ребрами к поручням так, что внутренности сдавило, я стою и думаю: «Ох как давят черти-то, ох.. милая моя Дашка, чудесный ты человек, но нервный. А почему так? Да потому, что цену себе не знаешь. А это не эффективно. Юлька − та себе цену знает, уверенная, как удав, шанс свой не упустит. А я, получается, не успел себе цену узнать и проиграл в обеих партиях, упустил за сутки двух девок».

Обливаясь потом, я еле дотащился до Стёпы, а тот с порога заявил:

− Пора тебе съезжать, старина. Жена твердит, что ты мерзкий тип, вчера Дашу довел до истерики. Она ночевала где-то в парке на лавочке. И жена из-за тебя домой не поехала.

− Когда съезжать?

− Завтра.

− Хорошо, что завтра. Сегодня я измотан до предела. По ходу, я крупно проигрался за эти два дня. Грустно мне. Давай по чуть-чуть.

− Ну, если грустно и проигрался, то давай. Жена все равно сказала, что дома не появится, пока ты не съедешь.

− Хм, знаешь первое правило эффективного человека?

− Нет.

− Ага, и я подзабыл…

Проснулся я с тяжелой головой. На меня неодобрительно смотрел серый кот. Тело лежало, как в заколоченном гробу. И тут же в крышку СМС от Юли постучалось: «Купаюсь на Кипре, скоро выходим в открытое море на яхте, познакомилась с капитаном, очень милый человек, заглядывается на мои ножки».

«Вот, б**дь, сучка, эффективный человек, − поморщился я, − кому что».

Кое-как собрал вещички, только чувствую, далеко не уйти. Уговорил Стёпу на глоток пива в сквере у дома. Сели, помолчали, посмотрели, как ветер листву и паутину носит. Потом вспомнили, как лет восемь назад в Белостоке вдвоем бегали за одной польской девчонкой со смешным именем Ёлка. Помолчали еще, греясь на солнце, и стали расходиться.

− Ну пока, − сказал я.

− Пока, − проговорил Степа. – Зря ты все-таки Дашу обидел. Теряешь форму, старик. Так дела не делаются.

− Да уж, как-то неэффективно получилось.

− Куда ты сейчас?

− Найду, где ночь провести. Потом не знаю куда.

− Удачи тебе. Не дури больше.

Так и разошлись: легко и непринужденно, как будто по пылинке с плеч стряхнули.

Сел я в метро и задумался: «А неплохо жизнь устроена. Все по полочкам. Либо ты высокоэффективный человек, либо нет. Либо знаешь себе цену и получаешь ее, либо пропадаешь ни за грош. Может, пока не поздно, тоже освоить эти семь навыков, глядишь, и заживу по-человечески. Хотя нет, толку мне от них не будет. Я везде не в своей тарелке. То я хочу жить так, то эдак… Недавно, вообще, был готов на «общее дело», хотел по совету Федорова живым воскреснуть и лететь. Да уж, живым воскреснуть и лететь − это круто. Вот это высокоэффективно. Ох уж эти желания, желания… Бесконечные желания. Как бы вообще ничего не желать, ни о чем не жалеть. Тьфу, понесло дурака… То есть неэффективного человека, ха. Ха-ха. Не, во Юлька дает! Думал я, что она самая светлая и распрекрасная. Даже в Париж её отправил. А у нее в голове бардак похлеще моего. Спасибо Джульетт Льюис − помогла на чистую воду вывести. Открыла глаза на жизнь. Надо же, есть всего семь правил. Кто их знает, тому и козыри. Тот и едет к морю. Вот куда я сейчас? Да практически в никуда, прокачусь до конечной и обратно. Надо Шао позвонить, переночевать-то пустят. Юлька на Кипре, Дашка на лавочке… Н-да, есть чему поучиться. Ну Юлька, а! Зачем я её тогда в Париж отправил? Не пошло ей на пользу. Вот дурак! Поеду-ка еще выпью».

Побурчал я еще немного, вспомнил, что до моей станции еще минут тридцать ехать, плюнул на переживания и уснул.

Я вошел в знакомую рюмочную на Новокузнецкой, выпил у стойки и двинулся к уборной. Крупный человек сидел в углу за столиком, уставленным закусками и водкой, и чистил в носу салфеткой. Лицо показалось знакомым. Он увидел, что я остановился и внимательно посмотрел на меня.

− Привет, Бражник! – сказал он и, прикрыв рот, отрыгнул.

Под таким именем меня мало кто знал. Только несколько собутыльников в Барнауле.

− Привет, мы знакомы?

− Немного, я из Барнаула. Земляк. В молодости видел тебя на тусовке. У Андрона в гостях, когда он еще был богом.

− А зовут тебя как?

− Максим Батарейкин.

− Смешная фамилия, вроде слышал. Или это погоняло?

− Фамилия. Отцу в детском доме досталась.

− Ты переехал сюда?

− Не, я по делам. Мне здесь не нравится. Такой ритм в жизни не по мне, быстро в пыль стирает. А ты чего такой убитый? Спешишь? А то садись, выпьем.

Вид у Батарейкина был простецкий и, выпив, я вскоре выложил ему всё на чистоту. Он кивал, не переспрашивал, только вставляя иногда замечания типа: «да, да, вот так всегда» или «ну да, а кто бы сомневался».

− Хочешь, приезжай ко мне, − неожиданно предложил он, когда я кончил рассказ и задумался над полной рюмкой, − я живу один. Дома бываю редко. Не бедствую. Отдохнешь.

− От чего мне отдыхать в родном Барнауле?

− От себя отдохнёшь.

− Издеваешься? Вряд ли мне стоит возвращаться туда!

− Не надо возвращаться, как ты себе это представляешь. Вернись туда, как на перекресток, с которого идёт еще одна дорога.

− Что ты несешь, Батарейкин! Какая дорога? Какой перекресток? Это же всё внутри, снаружи только стены.

Я был уже пьян.

− Ну да, да, конечно. А кто бы сомневался. Только всё равно приезжай, если негде будет жить.

− Спасибо.

Мы разошлись. Я добрел с рюкзаком до Полянки, плохо понимая, что со мной происходит. Потом вспомнил: захотел свободы − перебраться поближе к небесам.

«Придурок ты, Славик», − выругался я на себя и поехал на ВВЦ. Я слышал, что мои друзья по работе у староверов где-то в павильоне держат палатку.

Володя и Ира обрадовались мне, как блудному сыну. Судя по квадратам их торговой площади и ассортименту мёда, трав и настоек, кружились они, как несколько семей пчел, добывая нелегкую деньгу.

− Как Люся и Вася? Вместе? – спросил я.

− Вася твой мудак! − завелся Володя. – Забрали мы его и Люсю от староверов, а он взял и забухал. Сначала выпрашивал деньги у нас, потом у Люськи! Когда ему перестала давать, он стал вытаскивать без спросу. Пришлось выкрасть у него паспорт и купить билет до дома. А паспорт ему отдали, когда поезд тронулся. Мы сейчас все вместе снимаем «трешку» на Свиблово.

− Можно у вас переночевать?

− Если только на одну ночь, завтра утром приезжает Иркина дочь. Подожди до вечера, там решим.

− Сейчас Люська подойдет, − подмигнула Ира.

Тоскуя, я курил у входа и увидел Таню, подружку Воробья. Она шла мимо с черноволосым эксцентричным малым. Он что-то рассказывал и показывал, подпрыгивая и кривляясь. Глядя на него, люди неожиданно для себя останавливались, громко смеялись и испуганно прикрывали рты.

−Привет, Таня!– окликнул я. − Как дела? Как Воробей, все еще сбивает с толку время?

− Привет! Воробей у себя дома. Мы расстались. А это клоун Эрик, он работает с Полуниным, − остановилась Татьяна.

Она глядела сквозь меня. Клоун тоже попытался навести на меня взгляд, но промахнулся. Я понял, они под кайфом. Клоун и Таня пошли дальше.

− Пора объединяться, − вдруг обернувшись, помахала Татьяна.

Поглядев вслед, я передумал ждать вечера на ВВЦ и позвонил Сатиновым, которых не видел полгода.

− Как поживаете? Можно у вас переночевать?

− Привет! Поживаем отлично! У нас родился сын! – радовался Андрей. − Сейчас у нас мама гостит. Поехали с нами в гости к Юре Шеухову!

− Кто это?

− Который в Америку уезжал, ну ты вещи его в сауну себе забирал. Вспомнил?

− Ага.

− У него и переночуешь.

Юра Шеухов увлекался гимнастикой цигун и шиацу, эзотерикой и зеленым чаем, колдовал в лаборатории МГУ над иммунной системой и раком. С этими знаниями уехал в Америку, вернулся ненадолго.

− Только не того рака, что с клешнями, а онкологического, − весело объяснил мне, как дурачку, молодой ученый.

Он был оживлён, на североамериканском континенте за дорого перекупили его перспективный мозг. Друзья посмеялись над судьбой его наследства, перешедшего ко мне – кучи барахла, оставшегося в моей камере на улице Красной Сосны. Утром Юра собирался лететь через океан обратно. Пока друзья обсуждали Сан-Франциско, я пил вино и смотрел на одинокое растение в горшочке на подоконнике.

− Что за растение? − спросил я.

− Психоделическое, − объяснил Юра, − шалфей предсказателей, растет в Мексике. Желаете?

− А это не понт? В своё время я ел семена пурпурного вьюнка и курил кожуру банана. Так себе.

Юра принес трубку и мешочек с сухими листьями. Через минуту голова моя запрокинулась и начала предсказывать:

− От дуновения божия погибают, от духа гнева его исчезают! В шаге от неба открываются врата! Я вам не выдумка, как саркоцефалюс Алдровандуса! Я небо над землей!

Меня быстро отпустило.

− Потешно, − сказали друзья. − Ты это всерьез?

− Не пойму даже, откуда я слова-то такие знаю.

Я выпил вина, надеясь расслабиться, но меня начало трясти. Когда дрожь передалась окружающим, меня уложили спать, и я увидел неприятный сон. Даша и я стояли по разные стороны пропасти, над нами быстро проносились облака, небо точно магнитом отдирало лопатки от спины, а я тянул руку к Даше и орал от тоски по ней. Утром я позвонил, чтобы извиниться и вернуться.

− Всё кончено, − сказала она и бросила трубку.

Позавтракав, Юра уехал в аэропорт, его ждала Америка. Меня никто не ждал, я вышел с рюкзаком на улицу, как на взлетную полосу. Но я еле шёл, слезы и обида душили сердце. Как же так? Как же так? Почему я никому не нужен? Почему никто не понимает, что я просто устал быть таким здесь? Я хочу домой, на небо, на море, к звёздам, а меня волокут по улицам городов, пиная и расчленяя. За что?

Вскоре слезы ушли и появился гнев. Он был горячий, как огонь.

Столько глупости скопилось во мне и копоти. Что толку ныть, когда кругом столько хлюпиков. Дай порвать себя на части и сшей заново. Счастье зыбкая вещь, одними исполнениями желаний её не оставишь при себе. Нужно уметь ненавидеть себя и пинать под зад, когда хочется уткнуться носом в землю и не вставать. Жизнь за сильными и крепкими. О, я был в гневе на самого себя, отступать было поздно. И гнев этот был мудрый и чистый, когда всё открывается в истинном свете.

Я шел по Таганке в сторону храма Матроны, и с каждым шагом меня охватывал покой. Тысячи, тысячи судеб просеял и смыл времени ток беспечный, пел Гафур Гулям. И еще столько же просеет и смоет. Это я вам говорю. Я смотрел на небо и чувствовал, что Бог съехал оттуда. Он оставил свои апартаменты светлыми и уютными − для новых жильцов. А они глядят снизу и ждут ключей, которые давно в их ладонях. Они молят Его о помощи и обращаются к Нему. Но Его нет там, Он оставил своё знание здесь, в наших сердцах и растворился в них, как в вечности. Поднимайтесь и живите.


Оглавление

  • градус легкого дня
  • правда жизни
  • ангельские шлюхи
  • самый прекрасный лгун
  • печень трубадура
  •   Юля едет в Париж
  • мясорубки любви
  • кровь, пот и слёзы
  •   …история о трех водолазах.
  • черный чернотроп
  • райский поезд
  • тот, кто тебя искал
  • люся в небесах с алмазами
  • эстетика бродяг
  •   Космос как самочувствие
  • союз мертвецов
  • любить любовь
  •   Удивительная Юля Воробьева
  • последний поцелуй дьявола
  • небо над землей