Никто не знает Сашу [Константин Потапов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Константин Потапов Никто не знает Сашу

Благодарности:


Моей жене Саше Потаповой – за первое прочтение, редактуру, поддержку и терпение моего нытья. Если бы не ты, я бы не справился.


Музыканту Алексею Вдовину – за подробное интервью про жизнь с гитарой. И песни.


Музыканту Виталию Веникееву – за подробное интервью про технические нюансы и бард-среду. (Если там какие-то фактические ляпы – это уже я напутал)


Книжному обозревателю Полине Парс – за второе прочтение и предложение моего романа, по-моему, всем известным тебе издателям и издательствам. Да, все они в итоге отказали, но твоя обратная связь о тексте и твоё желание помочь придали мне уверенности.


1. Александр Даль, автор и исполнитель, бард (?), 31, сборы


Ну вот, например, туры.

Сашу поражало, что он не может про это никому рассказать.

Что как только он начинает про это рассказывать, всё это ускользает и становится другим.

Ему казалось, всю жизнь перед ним и миром – тонкая, пыльная стенка аквариума. И как бы он в неё ни бился, как бы ни шевелил рыбьими губами – звук оттуда не доходит. Или доходит неправильно, сплошная немота.

Саше от этого было ещё обиднее. Он ведь бард – Саша это слово не любил – поэт, музыкант – и так беспомощно нем перед миром.

Он был человеком с гитарой, словом и голосом, и, казалось, должен был совершать этими инструментами тончайшие хирургические операции над миром – вычленять важное. Мимолётное. Главное. Но у Саши не получалось. Как бы он ни пел, ему казалось, поёт он про другое. Не хуже – про другое.

Вот как, например, спеть про день перед отъездом, как сегодня, когда он отправляется в долгий концертный тур после годичного перерыва? Про бесконечный сбор вещей, когда квартиру словно вытряхнули наизнанку, всё не на месте и зудит своей несобранностью, а тревога отравляет весь день. И хочется уже поскорее уехать, хотя так не хочется уезжать. И всё время кажется, что что-то забыл, хотя перепроверял по десять раз: провода, запасные струны, бельё, беруши для сна, которые опять не спасут. И даже писал списки, и вычёркивал. И всё равно всегда забудешь какую-нибудь зубную щётку. Чёртову зубную щётку, думал Саша. Так тоскливо-лень лезть на самое дно рюкзака. Хочется пустить всё на самотёк и поскорее выйти. Ноги болят ходить из комнаты в кухню. Садиться – тревожно. Вскакиваешь, проверяешь. И потом, уже в туре бранишь себя за эту чёртову зубную щётку, за тоску и растерянность перед отъездом. Такая мелочь дома – щётка – а в дороге уже катастрофа. Если бы у Саши была жена, она бы сказала – проверь зубную щётку, Саш. Ты же всегда её забываешь, Саш. Как ты будешь в туре – без зубной щётки. Но теперь у Саши не было жены. Саша был в разводе. И мог забывать зубные щётки с лёгким сердцем.

Проще всего было объяснить занятия Саши словом «бард». Но Саше оно не нравилось. Саша сразу вспоминал своего отца. Если быть честным, Саша ненавидел слово «бард». Поэтому, когда Саша объяснял, чем он занимается, он оправдывался со смущённой улыбкой: ну, я пишу авторские песни – стихи, там, музыку. Ты исполняешь их с группой? Нет, один, под гитару. Значит, ты – бард? Нет. Рокер? Нет, я играю скорее, фолк. Значит, бард? Саша устало кивал и соглашался. Стенка аквариума, думал Саша.

Саше нравилось так думать: между мной и миром – стенка аквариума. Его бывшей жене эта метафора не нравилась. Возможно, потому что Саша повторял её слишком часто. Возможно, потому что Сашина бывшая жена не любила громкие метафоры. Саш, тебе тридцать лет, говорила она. Ну какой ещё аквариум, говорила она. Но теперь Сашина жена была бывшей. И к её мнению можно было не прислушиваться. Не то чтобы Саша особенно прислушивался к её мнению до развода. Возможно, поэтому они и развелись. Но возможно, потому что между миром и мной стенка аквариума, думал Саша.

Так возможно ли спеть про это так, чтобы поняли другие? (думал Саша, собираясь в тур, в котором всё сразу пойдёт не так, о чём Саша ещё не знал).

Вот дом в день отъезда, думал Саша. Он ведь становится таким уютным. И хочется провести это воскресение перед ноутбуком – сериалом там, или Ютубом, пить чай, смотреть в окно. Но ведь если бы не было этой поездки в выходные, выходные были бы тоскливыми. Тянулись бы пусто, и у окна Саше было бы скучно. Что он, дурак что ли, сидеть весь день у окна? Он бы посмотрел сериалы там, или Ютуб. И переживал бы, что тратит время на глупости, а мог бы поехать в тур.

Но у развороченной квартиры, у забытой зубной щётки, у московских сумерек за окном, в которых уже притаился поезд, у всей этой тоски – был звук. Был голос. А Саша не мог его поймать и выразить. Шевелил рыбьими губами перед стеклом. Стенка аквариума, думал Саша. Громкая метафора, думал Саша.

Или этот мимолётный уют аэроэкспресса. Как спеть про это? Вот про этот чёрный кофе в картонном стаканчике? Треугольный сэндвич? Ведь такой отвратительный горький кофе. Но такое тепло. И от сэндвича – крошки и неспокойно в животе. Но ведь так хорошо. Едешь в аэропорт, а в рюкзаке уже прячется пустота забытой щётки, но так сладко наплевать, как будто просыпаешь первую пару. А впереди что-то грандиозное. Но всё это – лишь на 40 минут пути до аэропорта. Самолёты и поезда – про это можно было бы спеть отдельную песню. Романтика дороги, усмехался Саша. Саша ненавидел самолёты. Больше самолётов Саша ненавидел только поезда. Саша не знал, что ненавидит больше: поезда, самолёты или забытую зубную щётку. Нет. Больше всего Саша ненавидел, когда его называли бардом.

Или вот утром выходишь в незнакомом городе, и эта одинаковая площадь с Лениным перед вокзалом. И жёлтые вывески шаурмы. И раннее, почему-то всегда осеннее утро воскресенья. Потому что концерты всегда по воскресеньям или субботам. И таксисты зябко ёжатся, курят и пьют растворимый кофе из прозрачных пластиковых стаканчиков, и кажется, у них такая спокойная жизнь. И сонные голуби на проводе на удивительно равном расстоянии. А под проводом, как отражение в воде – белая полоска птичьего дерьма. А Саша стоит с гитарой посреди всего этого. Ну я и бард, думает Саша. На концерт продано 30 билетов, денег это особо не приносит, так зачем я еду? Может, ради этих таксистов и голубей, и белой полоски, рассекающей осень? Щётку ещё забыл, думает Саша.

Или вот гитара. Звук, который знаешь наощупь. Уже как часть тела. Если, конечно, можно представить себе самую непослушную и капризную часть тела. Часть тела, которая постоянно подводит и реагирует на погоду. Самую своевольную часть тела. Даже Сашин кишечник, в котором так часто неспокойно из-за треугольных сэндвичей – и то надёжней. И как про это спеть? «Моя гитара как кишечник»? Это даже для барда плохо, думает Саша.

А как любишь её, но ещё больше – ненавидишь. Ненавидишь из-за этих взглядов таксистов и проводниц. Ненавидишь, как неумную спутницу, которая сморозила глупость про гороскоп при друзьях. Как самолёты и поезда, в которых ей надо найти место. Как само слово «бард». Выдаёт его из толпы – вот, посмотрите, человек повязан с музыкой. Уж лучше б дома Ютуб смотрел, думает Саша.

Или это ощущение в туре, что ты одинок, но не можешь побыть один. Как про это спеть? В кафе, на вписке, в поезде – всегда кто-то смотрит в тебя. И ты показываешь себя немного другим. Всегда невольно кого-то играешь. Саше вообще казалось невозможным узнать другого. Как бы искренне ты ни говорил с человеком, будь то случайный попутчик или бывшая жена, с которой прожил пять лет – никогда не узнаешь его до конца. А он не узнает тебя. Как бы ты ни впускал его внутрь. Стенка аквариума, думает Саша. Какая громкая метафора, отвечает в голове голос жены.

Саше вообще иногда казалось, что всё, что он знает о другом – это тонкая линия света под дверью. А за ней – целая комната, в которую не войти. Сколько бы Саша ни пытался преодолеть этот разрыв, казалось, он не приближался к другому. И всё же – иногда, на середине последнего припева, на старенькой песенке, на которую не было надежд, вдруг – накрывает. И весь зал, и Саша, и песня – одно.

Такое было у Саши только на концертах.

(А ещё в Непале под кислотой. А ещё в Непале – на Випассане. Но Випассану Саша до конца не прошёл. А есть кислоту каждый раз невозможно, совсем же можно с ума сойти. Даже с бывшей женой у Саши такого не было). Но вот на концертах такое случалось, что он и другие – одно. Ради этого, наверное, он и ездил в туры и терпел недосып, тесноту, таксистов и безвкусные жёлтые вывески шаурмы, и забытые зубные щётки. И даже слово «бард».

Но потом говоришь с кем-нибудь после концерта – как всё было здорово, до мурашек, у меня слёзы на глазах выступили, особенно та песня, Саша, та песня – и называют совсем другую, идиоты. Которую играл совершенно на отстань и думал в этот момент, сколько зрителей в зале, и если билет стоит 400, то какая итоговая сумма, если вычесть 30% кафе, и расходы на еду, такси и дорогу, и ещё процент менеджеру Алине, и думал, что бы ещё такое этим мудакам спеть, чтобы их разморозить. А оказывается – именно эта проходная песня пробила лёд. Но иногда всё совпадает, и называют именно ту, на которой Саша и пел с блеском в глазах, и такой обворожительной дрожью в голосе, и все были – одно, и говорят после концерта вроде бы именно то, что хочется услышать. Но всё это уже не то. Как пересказывать сон – и летний взлёт качелей, и пятна солнца, и родители молодые, и такое ощущение чуда, а произнесёшь утром жене – глупость. И это – мимолётное, такое маленькое, но такое огромное, словно он подсмотрел в эту слепящую щель под дверью – важнее остального. И получалось, что красивые руки таксиста или взгляд официантки, или ямочки на щеках проводницы, или Сашина песня, даже не сама песня, а припев, бридж, даже не целиком, а то, как изгибается голос в этом месте – и есть человек, самое красивое и великое в нём, а всё остальное – лишь приложение… Ну ты и бард, думает Саша голосом бывшей жены.

Поэтому Саше казалось, что раз никто никогда не может узнать его – даже несмотря на песни – то и он не может узнать другого. И может, вообще никто никого не может узнать. Может, между всеми эта стенка аквариума. И чтобы хоть как-то её преодолеть, Саша часто, смотря в человека, или думая о нём, поселял его в своей голове. Вёл с ним диалог, показывал ему свою жизнь из своих глаз, даже говорил за него и смотрел его глазами на себя. При этом Саша понимал, что это всё выдумки, никто о нём так много не думает, все больше одержимы собой, чем другими. Но Саша продолжал поселять других людей в себе.

Но про свой развод – Саша не знал, как спеть. Если петь про это напрямую, называть по имени, как человека – всё сразу распадается, становится до одури плоским. Как в полутьме, чтобы разглядеть деталь, надо смотреть чуть в сторону. Но если смотреть чуть в сторону и петь, скажем, не про развод, а про тусклый свет в прихожей, и горечь спазмалгона после ссоры, и гулкий подъезд, и то, как он сбежал в Индию от жены – не факт, что его поймут. Тем более, если спеть это бывшей жене, подумал Саша. Некоторых людей из головы не выселить, подумал Саша. Да и как спеть про это специально. Это должно прийти и спеться само. Как месячные, подумал Саша. Песни Саши были витиеваты и далеки от реальности, песни его были надуманные, надрывные. Он чувствовал это. Хотя было у него несколько удач, было несколько моментов, когда, казалось, он поймал. Но это были песни юности, были они сделаны по-старому, как делают русский рок, или бардовскую тоску, а так Саша не хотел.

Так вот, например, тур. Про что в нём спеть, чтобы другой понял – это тур?

Про плацкартные вагоны? Коричневые старые, синие новые? Про ржавую карусель поездов и вокзалов, на которую он запрыгивал который год? Жирные поручни? Духоту, запах носков, бич-пакетов, семечек, перегар, курево, курицу, огурцы, яйца, духоту. Вечную мякоть беруш в ухе, шапку, стянутую на лицо. Короткие полки, где задевали за ноги. Так себе песня.

Про безрадостные, словно скопированные и вставленные поля? Одинаковые столбы, с взлетающе-падающим проводом? Так уже пели.

Про ночную дорогу и разорванный сон? Как поезд трогается рывком, разгоняется, тормозит, стоит часами на безымянном полустанке, фонарь слепит в окно? Путейщики остервенело стучат по колёсам, тут, там. А проводница ломает лёд в туалете, льёт кручёную струю из грелки, отводит деловитое лицо от пара?

Конечно, он мог спеть про них. С украинским говором, уральским говором, волжским говором. Лет сорок пять, усталое лицо, хвостик бледно-рыжих волос. Задорный голос, тоскливый, добрый взгляд. Просьба купить лотерею, не бросать бумагу в редких биотуалетах. Тысячи усталых женщин неслись с ним от города к городу.

И, естественно, он не мог спеть про вонь аммиака или жёлтые подтёки под ободком. Или отсутствие бумаги – ну что это будет за песня? Дорожный блюз про туалеты? Про сальный железный сосок в кране? Про издевательскую надпись на зеркале «Возможно, на тебя смотрит миллионер»? Саша, конечно, бард, но не настолько.

Он лежал, как всегда, не мог уснуть, смотрел в потолок, проваливался в сон и понимал, что не может про это спеть.

Положения выключателей путались друг в друге, сменялись квартиры, но оставался неизменным отпечаток – слева, и иногда спросонья он слышал её дыхание, ровное, родное дыхание жены, которое медленно оборачивалось в ложь кондиционера, шум поезда, храп попутчика. Поэтому, наверное, он почти не спел новых песен: ни «Прощение», ни «Монаха», ни «Рикшу», ни «Обезьян Хампи», ни «Она». Они были написаны в Индии и Непале. Там, куда он сбежал от неё. Стыдно петь такое.

И потому он не спел им про индийскую какофонию гудков, криков, оранжевую землю, вонь и благовония. Гул вентилятора над головой. Огонёк джоинта в пальцах. Про то, как индийцы покачивают головой, когда не хотят соглашаться, но соглашаются.

Про бледно-жёлтые улицы, выцветшие как старая сигаретная пачка на балконе. Про паломников, идущих по кругу, медные барабаны. Про ашрам. Про Випасану.

Про то, как в середине практики, он забрался так глубоко в себя и понял, что натворил, сорвался и решил ей написать. Он думал, что впервые за месяцы, открыв страницу ВК, увидит от жены задохнувшийся поток сообщений. Но ничего не увидел. Кроме ещё непрочитанного «ты где?», датированного днём, когда они поссорились в последний раз.

Самое странное, что Саша теперь с трудом вспоминал её лицо. Оно ещё не стерлось – прошло-то всего полгода – но всплывало из памяти смутно, собиралось как пазл. Тут пропадёт деталька, тут соврёт мелкая черта.

Саша вспоминал, как они однажды курили на холодном январском балконе, когда у них всё ещё было хорошо и до развода было далеко, курили свою вечную одну на двоих и смотрели на окна дома напротив в постновогоднем нигде. И разговорились про это желание узнать другого. Про то, как в детстве все ходили и заглядывали в окна, и видели люстры и верхушки шкафов, и только по ним предполагали – кто там. И тогда Саша впервые признался жене про эту стенку аквариума, которая была перед ним всю жизнь. И она его совершенно не поняла. Какая громкая метафора, Саша, сказала она. Они спорили с женой, как обычно – сначала по-доброму и на равных, потом – со злым азартом, на грани ссоры. Что другого нельзя познать никак – ни документальным кино, которым занималась она, Ксюша, ни песней на концерте. Они не сходились где-то в самой глубине, и не хотели этого признавать. Может, это и было первым шагом к разводу – они не сходились уже тогда. Они так и не договорились там на балконе, просто замяли разговор – мол, холодно, и обнялись, и пошли пить чай, молчаливые, чтобы не задеть другого, в меру разговорчивые, чтобы не показать обиду напускной вежливостью.

А теперь он ехал в поезде и думал – так можно ли узнать другого или нет, можно ли спеть про это, ехал и смотрел в зеркало с надписью – «Возможно, на тебя смотрит миллионер», и видел себя – в туалете поезда, торгового центра, у ряда писсуаров, под которыми геометрически одинаковые лужицы – где добавлял свою скупую каплю в каждом городе, – в витрине провинциального городка посреди ярко-жёлтой рекламы, в тусклом зеркале гримёрки: уже тридцать один, гитара за спиной, рюкзак, старое пальто, щетина, следы недосыпа и пустых залов, недолеченный зуб, вот он я. Я. Я, Александр Даль. Возможно, на тебя смотрит миллионер.

Чёрным вечером в стекле антикафе в Ростове-на-Дону – микрофонная стойка, гитара, барный стул, пою поверх голов для 30, 40 человек, прикрыл глаза, чтобы не видеть себя в отражении – акустический концерт, один на один с залом. Тур, сделанный в спешке, зрителей мало. Но если петь, чуть прикрыв глаза, если смотреть чуть в сторону, то человечка в отражении даже не видно.

Саша пел, закрывал глаза, и пытался вспомнить её лицо. Но видел перед собой стенку аквариума.


2. Макс. Сологитарист, 31 год, Москва, в баре – монолог Глебу


Саши Даля не существует.

Для меня Саши Даля не существует. Я не знаю, кто это, чувак. Всё. Точка. Ни слова о нём больше. Нет, чувак. Не надо тебе с ним встречаться…

Я не дам ему никаких админок от группы ВК. И ты не давай! Чтобы он приглашал на свои концерты? После всего, что было? Знаешь, чего он хочет? Знаешь? Бабла, чувак. Он хочет ба-бла. Да чё нет-то? Деньги кончились в Непале, вот он… Я не понимаю, почему ты так легко реагируешь на его возвращение? Он нас всех кинул тогда через хуй! А как это назвать? За две недели до тура фронтмен группы сбегает в другую страну. И что – что развод? Глебыч, ну он не маленький уже. У кого-то развод, у кого-то свадьба. Диман тогда мать перед концертом хоронил. Шоу маст го он, блядь. И, прости меня, он Ксюше уже тогда изменял. Мутил с Малой, с которой и сбежал. А я – знаю! Девушка, пиво повторите, пожалуйста. На Сашу-то? Ещё как похоже!

Глебыч. Я был там и всё видел.

Когда они окончательно разосрались с Ксю, он поехал к Малой. Якобы, за травой. Ну. Закурился опять. Завис у неё. Возвращаться к Ксю не хотел. К нам не пошёл. И потом раз – и вся эта история. В Индию! А ты же знаешь, как он всё долго решает. Я был у него за день до отъезда. Алина наша же тогда всё организовала, по городам всех нашла, площадки там, встречи ВК. Билеты покупать начали! И тут он Алине выдал – отменяем всё. Пиво-то будешь ещё? Пост? Да бог с ним с постом. Давай отолью? Скажешь, когда… ага.

Приезжаю я тогда к Малой. А он – вхлам. Видок такой, короче. Я ему говорю. Чё ты нас кидаешь? Чё ты кидаешь-то? Людей подводишь. Парни все хотели давно. Я по-хорошему. Честно, Глеб! Ну куда мы без него? … Группа «Зёрна» – это Александр Даль, а мы на подпевках, так всегда было. Кто петь-то будет? Саша говорю, не еби мозг. Не еби мозг, говорю, Саша. Но тут слово за слово, членом по столу, короче. Я сам не заметил, как мы уже… орём друг на друга. И тут он выдаёт. Что лучше бы он акустику сделал. Один.

Бля. Мы столько вложили в этот альбом… Мы столько денег потратили на запись. К чёрту деньги. Мы вымучивали альбом год. Это мой основной проект был. А тут он раз – акустику.

Конечно – он нормально зарабатывал на акустических турах. Он играет один, залы собирает, деньги все ему, слава ему. А тут ехать с электричеством. Мы никогда с турами даже в ноль не выходили. Потому что билеты, еда, вписки – на всех. Мы не собирали столько, чтобы отбить тур. Ты работаешь. Диман преподаёт, Лёня. Я на студии…А он один зал собрал – и живёт месяц. В тур съездил – полгода. Не на пятерых делить. Вот он всё взвесил полгода назад – и решил слиться. Всё. Его для меня не существует. Пойдём покурим. Ну я покурю, ты постоишь.

И я же всегда шёл на компромисс. Он хотел назвать «Электричное» – сделали. Он сказал – не хочу документалку про нас выкладывать – окей. Это, мол, ваши с Ксю тёрки, она снимала. Да и фильм тот ни при чём. Он так Ксю хотел задеть напоследок. Перед разводом сделать побольнее.

Мы с ним соревновались?

Да! Я хотел внимания. А чего хотят, когда на сцену идут? Ради чего всё? Вот ты. Вот толпа. Ты как бы трахаешь толпу, образно говоря. И когда он один с гитаркой – всё ему. А когда рок делаем, всё – всем. Но когда рок, трахаешь сильнее, типа. Разве нет, Глеб? Холодно сегодня.

Я понял, что он вернётся, когда его пост увидел. Они там переписывались постами с Ксюшей. Ну это заметно было – она запостила его песенку, потом он запостил. Они как бы так общались по ходу. И тут он в очередной раз так написал, что я понял, что он вернётся. Я ж обрадовался, честно. Я первым написал ему. Я зла даже не держал. Я сразу сказал – давай делать. Новый тур. Развод, все дела, закурился – понятно. Исчез на полгода. Но давай возродим. Группу. «Зёрна». Он сказал, подумает. А потом объявил тур с акустикой. Он всегда так – ничего не говорит, а потом делает по-своему. Всё. Не хочу об этом. Пойдём. Холодно.

Девушка, посчитайте, пожалуйста. Картой, да.

Короче. Я к нему пришёл вчера. Он сейчас снимает на Щёлковской однушку. Я травы принёс. А он же теперь это. Йог. Не пьёт, не курит. Я хотел по-человечески. Объяснить. Что он не прав. Что всех обломал. И как бы логично – поехать вместе. Не с акустикой. Он – мол, подумает. Я говорю, скажи, как есть. Чё сиськи мять. Чего думать. И знаешь, что сказал? Что хочет один двигаться. А «Зёрна»? Тринадцать лет группе на секундочку. А он сказал, что всегда хотел по-другому делать. И сейчас у него новые песни. И он пока с группой хотел бы всё приостановить. Ха! То есть, полгода назад он как бы не приостановил, когда уехал…. И что я ему всегда только мешал. Мешал, Глебыч! Я делал все аранжировки, я, блядь, всё записывал, я всё сводил, и я же – мешал! Ну я психанул. Сказал ему, что он ахуел. Что он там в своей Азии совсем ёбнулся. Сказал, что он и тогда всех кинул, и сейчас не извинился. Траву эту ему в ведро выбросил. Хотел уйти, хлопнуть дверью. Так у него замок заедает. Он мне открывал ещё три минуты…

И если б он у меня сразу напрямую админку попросил – вообще не вопрос. Так нет. Он как всегда – через других.

Саши Даля – не существует. Ни слова о нём больше. Давай я картой, а ты мне кинешь. Есть на чай? Давай полтос. Видел, кстати, видео его с новой песней? Мне вообще не зашло. Напевы эти восточные… И знаешь, что обидно? Алина согласилась ему помогать. Вот уверен, у них что-то было. Ещё когда он женат был. Ни слова о нём больше.


3. Алина. Менеджер, 29 лет, Москва, в офисе, сама себе.

О-хо-хо-хо, Алина-Алина. Вернулся. Так, Лёня что там? Даже не прочитал. Лёня, привет, ты не мог бы, пожалуйста, дать мне админку группы «Зёрна», но Лёня не онлайн. Эх, Алина-Алина. Я же ему говорила, что нельзя делать тур вот так, второпях, опять. Что мы никого не соберём, тем более, после отмен полгода назад. Но это же Саша. Ему надо сейчас. У него нет денег. Только ты мне можешь помочь, Алина. Ты же меня всегда выручала. Мы же так сработались. Ага. Как мне приглашать на его концерты, без админки от его же группы?

Лёня ответил. Нет админки. Ага. Так я тебе и поверила. Тебе если сказали нельзя, ты никогда не сделаешь. Всё по правилам. Смотри какой. Смотрит с аватарки. С осуждающим взглядом в камеру. Напишем Глебычу. Можно, конечно, напрямую Максу. Но он запретил. Строго-настрого. О-хо-хо, Алина. Зачем ты вообще с ним связалась?

Помогала друзьям, одной инди-группе. Клерки играли по пятницам в рок-музыкантов. Концерт в «Точке», невразумительная солянка, полупьяный зал. Толпа у бара, хохот, дым, тогда ещё можно было курить в заведениях, вся одежда наутро воняла табачной гарью, стук стеклянных кружек, вопли, гомон, никто не слушает артистов, и ты – совсем девочка, больше ошарашенная, чем рассерженная. Друзья кое-как отыграли – с растерянными лицами, тёмный зал толкал локтями, наседал, дышал перегаром, грязные волосы, кожаные куртки, два раза отключался свет, второй раз – когда он вышел и запел. Не помню какую, хоть убей, конечно, помню, «К тебе», ты так красива вдалеке, да-да-да, и зал стих, и из темноты, без микрофона – не голос, а такой скрученный нерв, взлетал на высоких нотах куда-то, пронзал тьму, и только в притихшей толпе покачивались экраны первых айфонов, поле синих цветов на ветру. На последнем аккорде свет включился, аплодисменты…

Ты сразу увидела, кто – он, сразу пала, пронзённая этим блядским голосом, прекрасным голосом, и плевать, что жанр не близок, и уже тогда был неактуален, но искренность, которая пересиливала всё. В гримёрке подошла, не зная, как выразить, попросить автограф или фото или что, и вдруг выпалила, не ищет ли он менеджера. Он сказал нет, и я ушла и забыла, конечно, не забыла, и только спустя три года обратился к ней сам, лучше уж просто автограф попросила, Алина.

Да уж. Алину тогда не волновало, что да как, перспективность группы, ЦА, позиционирование, референсы, таргетинг, охват, переходы. Быть поближе к костру, к шаманству, что он разжигал из гитары, стойки, запрокинутой головы, закрытых глаз… Ну держи, дорогая. Вот он вернулся. В разводе. Ищи ему теперь админку этой грёбанной группы. Рада, Алина? Рада? Ладно-ладно, рада, что себя обманывать. Он ещё загорелый, подтянутый. Разведённый. Ой, да не рада я ни хрена. Я только всё это выкорчевала, забыла, пеплом присыпала. И так хорошо было. Без этих якобы-встреч-по-альбому.

Ты, конечно, сначала подумала – он хочет денег. Сголодался там в Непале, эта дура Малая кинула, сидит без гроша, а кушать надо. И курить. Хотя вроде бросил. Клялся, что бросил.

Но он не про деньги. Он после концертов раньше даже не пересчитывал – просто совал пачку потных сторублёвок в карман. Я ошалела, когда узнала, как его по всем городам обманывают. Это я его потом приучила. А может, жена. А может, я. Алин? Ладно-ладно.

Глебыч. Ответил. Глебушек. Ты всегда был самым адекватным. Надеюсь, ты со своим православием не двинулся совсем кукухой. И. Барабанная др-р-р-рооо.

Так. Макс не разрешил.

Вот сука, Макс. Ну, подожди.

Как бы тебе получше написать. Давай не в окне, Алина, а то видит, как набираешь-стираешь. Открой вот заметочку. Милый Глеб, не соизволите ли вы дать нам админку, забив на предписания вашего великого и ужасного соло-гитариста Макса, который всё равно вам ничего не сделает. Глебыч, конечно, милый и добрый, но не такой порядочный как Лёня. Рука на бедро за кулисами в «Еноте», хотя уже был женатый. Не помнит, наверное, но есть же такой абстрактный мужской страх. Вот у Саши этого страха полно. Потому с ним ничего никогда, даже руки…

Глеб. Я знаю про конфликт Саши и Макса. Но это их дела. Я тебя прошу. Мы же всегда были хорошими друзьями. Если помнишь;)

Как это по-блядски. Копировать, и команд-в. Энтер. Ждём.

Смайлик.

Алина, Максим будет против, бла-бла-бла. Сука. Глеб. Мог же помочь. Не понимаю вас. Что вы перед Максом все стелетесь.

Ладно, я всё понимаю, спасибо, очень признательна, что откликнулся, Глеб. И смайлик давай.

Я ведь подумала, он хочет вернуться к жене, я видела его пост в этом челлендже про прошлое – он запостил «их» песню. «Последнюю». Блюзовую, разбитную, где он жил у океана, ловил акул, а потом пришла она, и всё в его мире перевернула, а акулы приплыли мстить, и пришлось расстаться с ней, чтобы спасти её от разъярённых стай. Песня совершенно невозможная, дикая, такую играют на концертах за три до финала, подбрасывают в самое пекло – разорвать толпу на куски. А в ответ был пост от Ксю – его же тоскливую «Не успел». Якобы для всех, но на самом деле – ему. И эта подпись, хлёсткая, но такая подростковая: «пусть прошлое останется в прошлом;)» Вот тебе и челлендж.

И тогда он выложил этот пост с «Пройти». Это был такой неловкий пост – надо вернуться, чтобы обрести себя, и прочая полуэзотерическая чушь, но это было так искренне, и многие лайкнули, и я лайкнула, и все лайкнули, даже Макс. Все, кроме неё.

…он тогда полгода назад позвонил мне, уже перед самолётом в Индию. Просил прощение за запоротый тур, за мою работу впустую, говорил про развод, что просто не может оставаться в Москве. Почти плакал. От моих неискренних – да-да, Алина, неискренних – призывов помириться с женой – отмахивался. Он даже предлагал какие-то деньги за потраченное время. Естественно, отказалась. Я сказала, жалко, что так получается. Я не держала зла на него. Так я сказала. Хотя я была очень зла, очень зла на него, конечно, не за запоротый тур, который мы с таким трудом строили, хотя и на это тоже. И не на то, что он исчез на несколько дней, как малолетний придурок. Я была зла, что он выбрал её, Риту, Малую, с грязными дредами на прокуренной башке. Я понимаю – Ксю. Но это? Вот, что было обидно.

А теперь написал, что хотел бы сделать тур снова, и был бы счастлив, если я соглашусь, а если не соглашусь, он всё поймёт, и конечно же, я, дура, согласилась. Он признался, что написал только мне, даже родителям не писал. Останавливался на две ночи, спал на полу, искал новую съёмную квартиру, просил прощения.

Сказал, что будут новые, совершенно другие. Одну даже показал. Включил видео, ушёл на кухню. Она была неплохая. Она не была похожа ни на одну другую. Так и называлась – «Она». Про то, что любовь во всём. В ней было много повторений, она была как мантра. Да, он сильно ударился в эту свою эзотерику, там, в Азии. В йогу, Випассану, что там ещё. Я даже испугалась, что он сошёл с ума.

Я просила выложить это видео, но он сказал, что оставит до релиза мини-альбома. Записал – в долг у Сержа на домашней студии, за одну сессию. Но не дал послушать даже демо.

Надо писать Максу.

Что-то у них там случилось перед отъездом. Саша никогда ничего не говорит. Как обычно. Вида не покажет, хотя по нему всё видно. Интересно, как он был с женой? Мы работали с ним два года, а он ни разу не сблизился.

Был удачный концерт в Москве, он весь сиял и обнял меня, ещё мокрый после сцены, и поздравил, и поблагодарил за отличную работу, мы сделали это вместе, Алина…

И когда сильно поссорился с женой. Мы тогда почти поцеловались. Почти. Ты выдумаешь. Почти. Я видела его глаза, я могла бы сама, но женат, и я ждала, и всегда ждала и выдумывала отговорки, что это потому что женат, хотя какая разница, если ждала, если готова была принять этот поцелуй, солёную мглу, хватит. Пиши Максу. Вдох-выдох, давай.

Онлайн. Ох. Это лучше, чем ждать. Так. Так! Бери свои отманикюренные пальцы (не из-за его приезда, ага), и пиши.

Макс, привет. Я знаю, вы с Сашей не общаетесь. Это ваши дела. Но мне очень нужна админка. Для меня это важно. Ты можешь её дать?

Прочитал. Пишет.

Алина, привет, админку я не дам, потому что Саша подвёл нас с альбомом и туром тогда. Для меня ЭТО было важно.

Блядь.

Как же мне делать тебе тур, Саша?


4. Александр Даль, по пути в Ростов-на-Дону


Поезд был старый, а вагон полный. С ним ехало пять подростков, лет двадцать. Заняли всё купе, трое в основном, двое на боковых. Длинные, громкие, несуразные. Очки, майки с принтами. «Юность». Логотип рэпера Гиперболойда. Несмешные шутки. Шорох упаковок, крошки чипсов, соцветья прыщей. Лёня, Диман, Глебыч, Макс. Мы слушали другое, юзали другие словечки, но вот так же забивались в плацик – в тесноте инструментов, всех раздражали, думал он. Хотели показать, что всё нипочём, а потому выглядели так же придурковато и трогательно. А поезд ехал медленно, как сейчас, в раскачку, начало рубить…

– Парни, можно потише?

– Да мы тихо.

Включили на колонке «Мордор» Гиперболойда и гоняли трек за треком, по несколько раз, перематывая на любимые моменты.

Они с Алиной делали всё в спешке и слишком поздно, и потому он не успел взять дешёвые авиабилеты в первый город, в Ростов. Даже верхние в купе стоили дорого. Пришлось в плацкарт. Санкт-Петербург – Анапа. Сутки до Ростова.

Но теперь всё легче, думал он. По вагону плыли солнечные квадраты, выхватывая и отпуская лица, и это была дорога. Солнце заливало вагон совершенно бесстыдно, и пятна света искали лица так по-детски искренне, беззастенчиво – а какой ты? А ты? И теперь всё было легче. Просто ощущения, думал он. Приходят и уходят. Приходят и уходят. Приходят и… проснулся от резкой остановки. Кто-то задел по ноге. Голова потяжелела, облипла. Он вышел на перрон, подышал. Вокруг ржавые фермы ЛЭП, весна в пятнах снега.

В вагоне тот, что в майке Гиперболойда, глянув на чехол, спросил:

– Вы музыкант?

– Попросили передать.

И поезд тронулся. А они снова включили и читали вместе с надрывным голосом с колонки, шелестели губами.

– Тёма билеты взял. В Олимпийский.

– Минус три ка. Гипер не соберёт.

– Гипер? Изи.

– У него ж тур. Пятьдесят городов.

Подростки вырубились в десять, но он долго не мог уснуть. Вспоминал первые концерты. Полный зал, советское ДК в родном Поволжске, Глеб, Лёня, Диман.

Макс. Ладно. Всё просто ощущения.

Он ведь так психанул. Швырнул эту траву в меня, а нет, в ведро, да. «Я – тебе мешал?!» И ведь не объяснишь ему, какой он сложный, и бескомпромиссный, и всегда выставляет себя жертвой. С Максом всегда было сложно, но качает вагон, и плывут столбы, и мы выходим на полный за…

Очнулся утром. Поезд нехотя подкатывался к Ростову. Потянулись пригороды, мутное солнце в хаосе жестяных кровель и снег сошёл, и вот-вот хлынет: фасады, лепнина, южные говорки…

Ирка стала сразу. Как доехал? Как спал? А будут ли новые песни? А почему не приехал в тот раз? А расскажи про Индию? А про Непал? Классное видео. И песня ничё. А почему уехал? А что с альбомом? Теперь однушку снимаешь, да? А почём? Не дослушивав, задавала следующий. Светка – молчала. Ирка – нервничала. Ирка всегда была болтливой. Брюнетка. Южная, фигуристая. С симпатичным злым лицом. Надутые губы. Говорила категорично, но без уверенности. Пыталась попасть. Он помнил, как она раздражала в тот раз. Теперь всё было сквозь. Сели в Светкину машину, двинули от вокзала к Ирке.

Ирка говорила про поэтов, которые выступали до. Перечисляла как бывших. Гарлянский понравился. Тёма – слишком сладкий. Но собрал больше. Это Светка. Мне сложные и брутальные интереснее. Это Ирка. И когда постарше, сказала Ирка. Это уж точно, сказала Светка.

– А сколько Гарлянский собрал?

– Сорок где-то.

– Тридцать один, Ир.

– Ну, тридцать один. Какая разница? Что ты пугаешь артиста, Свет.

Она хотела попасть. Он улыбался. Вот про что надо петь.

У Ирки узкая однушка. Свежий ремонт. Зелёные стены, светлая мебель. Сходил в душ. Помыл голову Иркиным шампунем, будто примерил её запах. Вытерся выцветшим полотенцем. Светка – рыжая, тату на запястье, молчаливая, худая – делала завтрак. Ирка не умолкала. Явно нервничала, и хотела перелить это в него. Сказала, что послушала песни. Ей понравились. Некоторые. Перечислила. Вот эта и вот та. И вот та ещё. Хорошие песни. Ей понравились. А как ты их пишешь? Сначала слова? Или мелодия? Откуда берёшь идеи? А что вдохновляет? А муза? Да что ты лыбишься, Свет. У нас особенный артист. Поспать? Пойдём, я постелила на кушетке. Знаешь, кто здесь уже спал? Она перечислила всех, кто здесь уже спал. Но если хочешь, могу постелить тебе на моей. В качестве исключения.

Красивое широкое лицо, надутые губки. Светка мыла посуду на кухне и что-то напевала. «Последнюю». Он улыбнулся.

– Посплю тут. Спасибо.

– Хорошо. Будем на кухне. Зови. Если, что.

Пару часов он ворочался. Вырубился только на полчаса.

Когда ехали на площадку, Светка названивала звукачу Косте. Костя долго не брал трубку. Светка боялась, что набухался и не приедет на чек. Голос Кости в трубке был неприветливый. Светка спрашивала, ты где. Ирка закатывала глаза. Костя не купил батарейки для микрофона. Светка спорила, кто должен купить. Ирка цокала. Светка сказала, что ладно, купит сама. Попросила не опаздывать, Костя уже отключился. Ирка сказала, что им надо расстаться. Светка сказала, что просто Костя непростой человек. Ирка сказала, что он мудак. Светка сказала, что он помогает за бесплатно. Они развернулись и поехали в супермаркет за батарейками. Всю дорогу они препирались о том, мудак ли Костя или непростой человек. И почему он всё делает как одолжение, Свет. Но это и есть одолжение, Ир. Но он же уже согласился помочь, Свет. Но он делает за бесплатно, Ир. Но он трахает тебе мозг, Свет. Ладно, Ир. И мне, Свет. И артисту, Свет. Ладно, Ир! Светка поймала мой взгляд в зеркале, сказала, что всё хорошо, время есть, Ирка подхватила, да-да, всё хорошо, развернулась, похлопала по колену. Укачивало. Наконец-то доехали. Светка предложила пойти в супермаркет вместе. Сказал, я посижу здесь. Ирка хотела остаться, но Светка сказала, что не пойдёт одна. Ирка закатила глаза, но вышла. Светка оставила музыку. Гиперболоид. Дотянулся, выключил, отвалился на спинку.

Тишина. Ватная тишина салона.

В машине было полно хлама, пакетов из Макдака, упаковки от влажных салфеток, щётки. На остановке чернел огромный баннер. Ястребиный профиль, вздёрнутый надменный нос. «Диктатум». Тур по 65 городам. Я закрыл глаза. Стенка аквариума. Это как двери в подъезде – есть внутренние и есть внешние. У кого-то крепче внутренние, у кого-то внешние. У меня с внутренними всё плохо. Поэтому я всегда стараюсь держать внешние на замке. Все думают, что я закрытый. Как же прекрасно сидеть вот так. Сидеть бы так весь день.

Потом приехали на площадку, но внутрь не пустили – там шла «Мафия». Должна была закончиться, но задержалась на полчаса. Ждали в крохотном холле. Ирка и Светка успокаивали, он настраивал гитару. Начали подходить. Несколько девушек. Женщина. Дёргали дверь, Светка и Ирка всё объясняли. Не поднимал глаз от ладов. Впустили. Костя опаздывал.

Маленькая кофейня с мебелью из Икеи, с простенькими афишами и флаерами, с крохотным пространством для сцены. Даже без подиума. Барный стул, столик под пульт. Алина пересылала фото. На фотках всё было не так тесно и нелепо. Всё время забываю – не доверять фото, подумал он. Оставалось сорок минут. Светка нервничала, Ирка не умолкала. Светка попросила не шуметь, Ирка обиделась и ушла курить. Подтягивались первые. Садились подальше от сцены. Одна девушка – тревожное жёлтое платье, выжидающий взгляд – пришла с цветами. Лилии. Он старался не смотреть. Он был не в голосе. Точнее, голос был где-то глубоко, надо было распеться, вытащить его. Гримёрки не было. Переоделся в концертные джинсы и рубашку в туалете. Глянул на себя в зеркало. Саша Даль. «Возможно, на тебя смотрит миллионер». Кто-то дёргал ручку. В унитазе плавала одинокая пористая фекалия. Побрезговал смывать, но всё-таки нажал, снова всплыла. Вышел. За дверью у раковины – жёлтое платье. Буркнул «Здрасьте», прошмыгнул к сцене. Девушка зашла в туалет.

Зрителей человек десять, отметил Саша. Бариста включил погромче, арэнби из нулевых. Костя молча разматывал провода, длинный, плечистый, с хмурым лицом. Он не смотрел на Сашу. Он делал всё медленно. Саша поздоровался, он хмыкнул в ответ. От него пахло. Осталось двадцать минут. Саша спросил, когда мы сможем чекнуться. Костя промолчал. Светка переспросила. Костя ответил, что когда-когда, надо всё подключить, тогда и чекнемся. Саша спросил, будет ли моник на сцене. Монитор для артиста, чтобы слышать себя. Костя ухмыльнулся и сказал, что знает, что такое моник, и что на такое помещение и одной колонки достаточно. Саша сказал, что мы договаривались на две. Костя сказал, что он ни с кем не договаривался. Светка спросила, почему он не привёз всё, что просили. Она же пересылала ему райдер. Райдер, усмехнулся Костя. Райдер! Костя и так делает бесплатно. Костя и так приехал в свой выходной. Костя привёз аппарат. Саша был рад, что музыка играет громко. Подошла пара. Девушка с длинным каре и чокером села у бара, ещё одна пара, ещё девушка…

На чеке Костя пустил всё в один моник и повернул его наполовину к сцене, наполовину к зрителям. Звук был сухой. Провод в гитаре потрескивал. Костя говорил, что с проводом всё в порядке, это проблема с гитарой. Саша помнил, что с гитарой всё было нормально. Саша просил Костю прибавить высоких и средних. Костя покачивал головой. Костя, прибавь, пожалуйста, высоких и средних. Дай ревёрб на голос. Костя качал головой. Костя? Костя выворачивал ручку в край, всё заводилось. А можно не так сильно? Костя убирал всё в ноль. Подошли ещё зрители. Саша старался их не пересчитывать. Человек десять-пятнадцать. Многих Саша узнавал в лицо. Звук не летал. Костя усмехнулся. Саша кое-как нашёл баланс, где можно было петь.

За окном начинались сумерки. В зале было человек двадцать. В отражении окна виделся человечек с гитарой. Вот он я. На барном стуле, посреди кофейни. Заканчивает чек, оставляет гитару, цепляется ногой за провод, треск в колонке, глупо улыбается, идёт в зал, но не знает, куда деться. У девушки в зале с айфона доносятся «Паруса» – выкладывает сториз с чека – спел припев и куплет. Всё пошло не так с самого начала, подумал он. Всё началось, когда она выложила «Паруса».

Вот про что надо спеть. Про то, когда негде спрятаться. Уже некоторые подходят, просят сфотографироваться, он говорит – после концерта, широко улыбаясь, и сбегает на улицу, мёрзнет там, возвращается, занимает самый дальний столик в углу, но всё равно – на виду. Смотрит в стол. Организаторши предлагают задержать ещё на десять минут, тем более, фотограф опаздывает. Но уже задержали на пятнадцать, Ир. Но вдруг придёт кто-то ещё, Свет. Ты уверена, Ир. Да, Свет. И приходят – целая компания, человек пять. Они просто хотят посидеть. Они просто хотят попить кофе. Узнав про концерт, застывают, переглядываются, спрашивают, что за песни, а он как идиот стоит рядом. И эта дура Ирка протягивает руку – вот наш артист, бард, останьтесь, послушайте. И мне хочется встать и выйти, и смотреть на себя со стороны. Смотреть это как кино про барда-неудачника, будто я ни при чём, я такой же зритель. Вот сидит бард. Сидит и сидит. Вам интересно? Давайте посмотрим. Что дальше. Как он выпутается. Но они слышат слово «Бард», перемигиваются, спрашивают, когда закончится, молчат, пока дылда в пальто не скажет, может, пойдём, и уходят, и все видят это, и тут Светка подходит ко мне и просит начинать. И я начал.


5. Костя. Звукорежиссёр, 30 лет, Ростов-на-Дону, в маршрутке


Охреневший, вообще. Звук говорит, плохой. Не летает говорит. Пздц. Да что значит, не летает. Гусь московский. Бард, блядь. Звук не ворона, чтоб летать. Не знаю я, что это – летает. Артист. Выдумал ещё. По-человечески говори. Я таких вещей не понимаю. Летает-не летает. Ну, конечно, не летает. Тут акустика – всё панелями обшито. Не будет он летать. Как он будет летать-то? Я же не дурак, я понимаю, что такое – звук не летает. Это же кофейня! Кто будет в кофейне выступать? Какой идиот? С гитарой и песнями! Зачем он кофейню выбрал? Ещё тащить всё это – кейсы, пульт, кабло, моники. Два моника надо, говорит. Ха-ха. Два, ага.

Говорит, голос погромче. Я сначала просто потянулся, обычно срабатывает. Делаешь вид, а они уже довольные головой машут, да, так лучше. А, этот, профессионал, блядь. Гусь. Не унимается, прибавь голос. То добавь высоких, то убери, то низких, то средних, мне вот оно надо вставать, всё равно – кофейня, звук летать не будет, тут что с моником, что без – всё одинаково. Лепс что ли, Шевчук? Не летает ему. Пальто ещё такое пидорское.

Ладно б, он петь умел, манера такая, на надломе, ввысь куда-то летит. «Ах, как поёт Александр Даль». Да как он поёт. Неумело, епты. Ненавижу таких. Гонора как у звезды. А у самого 8 тысяч подписчиков в группе, ну или сколько там, не помню, вот мне ещё, запоминать сколько у него подписчиков, восемь тысяч семьсот шестьдесят четыре подписчикау него, откуда у их группы столько, вот у нашей группы, еле доползло до полутора тысяч, а он – играет фолк-рок какой-то. Гусь.

Мы играем настоящий индастриал, а не эти три аккорда, ну да, у нас жёстко иногда, ну бывает, что каша, и не выстроено нихрена, да и пишемся на коленке, да, бывает говённый у нас звук, странно, что мы вообще полторы тысячи набрали, говнорокеры, неудачники, зачем мы вообще этим занимаемся, можно же просто ездить с гитаркой и тремя сраными аккордами, и собирать по кофейням двадцать человек, сраных двадцать человек пришло, так-то, гусь московский, потому что мы другое делаем, мы делаем настоящий и мощный индастриал, жёсткий, да, у нас пока полтора косаря, но мы делаем концептуально, мы вообще ёбанные гении, просто этого никто ещё не понимает, мы классно играем, да хер знает, что мы там играем, но народу нравилось, Светке нравилось, когда мы вместе были, зря я ей так мозг выносил, у нас что ни разговор о моём творчестве, то скандал был. Я ей говорю – ну у меня плохие песни. Плохие песни, некрутые, говорю. Я неталантлив. Неталантлив. Талантлив, но не так, как надо всем. Массам. Ну понятно, что я хочу, чтобы она сказала. Тёлке тем более должно быть понятно. Скажи – ты талантлив. И дело с концом.

А она говорит, ты талантлив. Талантлив ты.

На отъебись как будто.

Нужна мне твоя жалость. Сука. Ну и завожусь сразу – чё ты меня жалеешь. Довёл её. Не рассчитал. Вечно я края не вижу. Если бухать – так бухать. Всё по-настоящему должному быть. По-честному. Светка-то, вся так и извелась, на него глядя. Надо было к ней подойти после концерта. Трубку не берёт.

Это всё он. Говно своё сентиментальное пел. Нытьё на три аккорда. Только чтобы баб цеплять. Скукота. То-то Светка извздыхалась. Особенно на той, в конце, ну во второй половине, где там иди, что ли, там храня все, эти, как их в груди, раны что ли, и типа иди вперёд, несмотря ни на что, банальная такая песня, и аккорды там простенькие аэм дэ эм, простецкая песня вообще, иди, мол, потому что тебе так предназначено – идти, и типа выбора даже нет, ну да, это прям как у нас с нашей группой и индастриалом, мы же по-другому не умеем, я только так и умею, я края не вижу обычно, если любить, так любить, и со Светкой так, иду и всё, зацепила меня эта песня, прям за нутро, сука, гусь московский, этими двумя аккордами, текстом этим, не знаю как сказать, зацепил, сука такая, хороший же парень, я сразу подправил ему там по средним, по высоким, чтобы там летало всё нормально, ну насколько можно в этой кофейне, зачем его сюда притащили, ему стадион надо такой песней пронзать, ох и зацепил он меня.


6. Машенька. Поклонница. 24 года, Ростов-на-Дону, после концерта


Какую выбрать, так всё здорово прошло, так глубоко, так тонко, вот на этой он смазанный, и неловко улыбается, натянуто. Но зато я получилась, нужной стороной и улыбка. Но он смазан, и улыбка не очень искренняя. Хотя в нём столько искренности и света, он как бы весь светится искренностью, он как бы излучает искренность и свет, свет и искренность идут из него в каждой песне из самой его глубины. А на этой он не такой искренний; улыбка не светится; я просто попросила сделать фото, потому он так улыбнулся, но света нет. Надо другую, где он светится как на концерте.

Он завладел залом постепенно, постепенно присвоил его, он постепенно сделал зал своим; он пел и пел; и к концу зал был его. Он как бы наполнил зал светом, наполнил собой; и на секунду – всего на секунду – мне показалось, что мы стали им. Потому мне надо выбрать вторую, где он весь светится искренней улыбкой из самой своей глубины, правда, я не получилась – складка под подбородком, и нос большой, но он же пел так правильно и светло; я была там, в его песнях, потому неважно, какая я получилась, если получился он, если я получилась в песнях, я – получилась; правда, он не узнал меня, когда давал автограф.

Я подходила к нему в прошлый раз, два года назад, и в позапрошлый, и когда он приехал первый раз; и один раз ходила в Москве; он меня сначала не узнавал, но постепенно начал, и даже запомнил моё имя. Он улыбался мне и говорил, привет, Машенька, потому что за раз до этого назвал меня не Машей, а Мариной, но потом всегда говорил, привет, Машенька, не-Марина, ты опять сфотографироваться хочешь, и всегда шутил, что по этим селфи можно будет проследить, как он стареет, а я шутила, что когда он станет известным, я продам его автографы за миллион, но в этот раз он меня не узнал. Он спросил, кому подписать, раньше он спрашивал только в шутку, ну как бы разыгрывал меня, как будто опять не знает, если не считать первых раз, когда спрашивал это всерьёз, когда действительно не знал – кому, но потом он знал; а сейчас спросил, рассеяно, всерьёз, неужели он опять забыл моё имя; Машенька; не-Марина; после всего, что между нами было. Между нами ничего не было, несколько селфи и автографов, но было столько света в его песнях, я была ими, я жила в его песнях, и раз он не помнил моё имя, я выберу первое фото, где я получилась хорошо, а он немного размазан и натянуто улыбается, без своего поразительного света.

Сходила на концерт любимого Александра, да-да, любимого, хотя любимого звучит как-то слишком громко, ладно, любимого артиста; или певца; или музыканта; или поэта; или барда, он не любит, когда его называют бардом, я это помню, хотя он не помнил, как меня зовут; не-Марина; напишу просто – светлого человека. В нём столько света, он пел как-то без надлома, особенно в начале, но надлом был где-то внутри, где свет; это таилось где-то в нём, свет и надлом, в самой его глубине; и, не знаю, как сказать, но его свет и надлом как бы лечили надлом других. Поэтому я выберу другую, где я получилась похуже, но он весь светится, и чтобы передать его свет, я подчеркну его фильтрами; и сглажу нос и складку; да бог бы с ней, я получилась в его песнях, и это главное.

Да, сегодня вначале его надлом был где-то в глубине. Он стал каким-то сдержанным, он пел как-то в себе, в общем, я не чувствовала его в первой части; я не чувствовала ничего, может, дело во мне, но мне казалось, что ничего не происходит, ничего, и потом новые песни. Так здорово, что он спел новые песни, его новые песни были прекрасны, это был новый уровень, но я ничего не чувствовала в новых песнях, ничего, как будто он пытается угнаться за модой, а хочется старого, где надлом; но может, я много прошу, может, я чего-то не поняла в новых песнях, всё-таки я возьму первое фото, где он размазан и неискренен, но я хороша. Я напишу: поэт, музыкант и бард, Александр Даль, спасибо за свет и искренность, дари его нам почаще, пожалуйста. И парочку хэштегов #искренность #свет. Вот так.

Вот он приобнял меня, как обычно, ничего такого, а я – его, ничего такого, он положил мне руку на талию; в этом не было ничего такого, на талию и чуть ниже; нет-нет, ничего такого; ничего, но всё же что-то такое; немного на грани; на грани такого и не такого, хотя я сама к нему прижималась, всё то же старое пальто. Я всегда так делаю; ничего такого; просто ощутить свет и тепло, но он положил руку; на мою талию; и потом ещё он так в посмотрел на меня; точнее, на моё тело; точнее, прямо на; грудь; а когда я сказала – спасибо, он сказал, что для таких красивых девушек ничего не жалко, наверное, я удалю хэштеги, я удалю весь текст, да, я удалю вообще фото, я оставлю только фото автографа, без этих двусмысленных нас с рукой на границе такого и не такого. Это даже не было ниже приличного, его рука; и сколько у него таких, неужели надо помнить имя каждой не-Марины; и неужели он не может пофлиртовать с одной из таких, он же человек, тем более, теперь, в разводе. Не было же ничего такого, нет, просто он пел нам песни, опять забыл моё имя, и положил руку, может, случайно, даже не ниже; я ещё подшучу над ним – опять забыл моё имя, мы ещё посмеёмся над этим, он ещё приедет и подарит свет, с первой и до последней песни, он чудо, я просто так и напишу. Свет. И выложу, где я хуже, а он – светится, не надо никаких фильтров и хэштегов – свет.


7. Саша Даль, Ростов-на-Дону. Концерт

Я не спел им про кофе-машины. Эти ебучие кофе-машины. Эти ебучие выступления в кофейнях. Звукачи, которые бесплатно. Плохая организация и неудобные площадки. Отсутствие денег и зрителей для хорошей организации. Песни, которые не привлекают достаточно зрителей. Вот что надо было спеть. Но вместо этого я пел те самые песни.

Я не спел им про фотографов. Просил же Ирку и Светку без фотографов. Нет, им нужен фотоотчёт. Сорок одинаковых фото Александра Даля с гитарой, открытым ртом, прикрытыми глазами. Как будто таких нет в инете. Нет, обязательно надо именно здесь, в Ростове-на-Дону, на фоне плаката с их логотипом, чтобы выложить в группу. Плевать, что зеркалка клацает и не даёт сделать танец, и поперёк хрупких линий – фотограф, и рвёт всё к чертям. Я не спел им, что это была охота. И она получилась. Я поймал их. Поймал.

Да, охота. Я стал танцевать перед ними, я вязал как сеть, заманивал, начал с «Колосьев». Старая, сплетённая из бабушкиных напевов. Звук не летал, трескался, спалённая засухой рожь. Но пел, плёл сеть, танцевал в поле, и все кинулись за ним, провалились. Всё кафе. Это ещё ничего не значит – первую всегда внимательно, вникают в чужака. Но чувствовал – затянул их. Раскидывал зёрнышки, и шли за мной. Танец! Но в середине песне пилой по горлу:

В-ж-ж-ж-ж-ух!

Полноватый бариста виновато улыбнулся. Кофе-машина.

Он мог сделать вид, что ничего не происходит. Или поменять танец. Но он был на середине песни. Он бы показал – его можно сбить. Поменять танец надо было после песни. Но он не знал, как поменять. Ещё два куплета и припева. Он пел как ни в чём не бывало. Будто ничего не развалилось. Он не сбился. Просто ощущения, думал он. И сразу после песни, пока они смущённо хлопали, нагнулся к микрофону:

Можно чуть громче гитару и голос. Общий мастер. – он мог сказать это Косте вполголоса, вбок. Но боялся, что Костя может назло выкрутить до свиста. И Костя сделал как надо. Неохотно – но сделал. Саша сказал, сейчас будет новая. И запел «Говорю Ом». Эта была лёгкая, где герой на все проблемы говорил «Ом». Сочинил её недавно, речитатив в куплете с рефреном «Говорю Ом», и протянутое «Ауум» в припеве. Хотел развеселить, заплести в это даже кофе-машину, чтобы поверили – они все заодно, им всё нипочём.

Южная публика, обычно готовая отдать сразу, сидела молча. Прямо поперёк – фотограф, самоуверенный парень. Саша нервничал, пел, закрыв глаза. Попытался продавить, отдавая больше, но все взрывные «б», «п», резко отдавались в колонку, пугали. Ударился ртом о микрофон. Отпрянули. Жидкие аплодисменты. Тишина. Вот такая новая. А можно чуть меньше общий мастер? Убавил. Стал тянуть их внутрь. Стал тянуть на себя, запел новую «Море», запел тише, чтобы фотограф и первые из перешёптывающихся наткнулись сами на себя, смокли. Фотограф отодвинулся в сторону, но продолжал щёлкать. Замолчали. Бариста – в телефон. Девушка с длинным каре за баром – смотрит внимательно, украшение на шее. Пара – внимательно. Они все – внимательно. Он – ещё пару тихих, он – тихо, чтобы попасть, но звук и фотограф, не давали увести в глубину леса. Кружево натянулось и беззвучно лопнуло. Паутина меж веток. Не цепляло. Вот-вот потеряет их. Звук угловатый, сухой, сложно забрать таким. Начинает заново, последняя попытка. Затягивает старую «Плач», чтобы знакомый мотив повёл, вот-вот он поймает, поёт «Не успел», «Малыша», «Перрон», «Рыб» – старых, но медленных, плетёт невесомое кружево, тянет легко-легко, забирает их, видишь, человечек в чёрном окне почти забирает их, он забирает, они уже не дышат, они его, они почти его, я почти их забрал…

В-ж-ж-ж-ж-ух.

Кофе-машина. Всё разлетелось на части. Растерянно моргают. Мимо.

Он допел, и поглядел в сэт-лист под ногой. Белый листок с колонкой названий, со следом ботинка. Половина отлетела. Новые ни к месту, старых тихих нет. Тогда он спел самую популярную «Дождись», хотя она ему надоела. Чуть оживились, кто-то притоптывал ножкой, просто передышка. Он потратил главный хит на это, мог бы добить их этой в глубине леса, но сегодня спустил её в паузу. Спел им «Океаны», но новая, уже спетая «Море» была похожа, проиграли обе. Думал уйти на перерыв, но вспомнил, что нет гримёрки. Обязательно подойдут, попросят сфоткаться, думал он. И после не будет шанса их заплести. Всё распадётся, не начавшись. И придётся петь старые надрывные. Но он может сказать в перерыве про кофе-машину. И попросит идиотского фотографа не щёлкать… Он глянул в зал. Постоял секунду на краю. И тронул вперёд. Без антракта. Начал плести кружево из немногих оставшихся тихих, хотя обычно делал вторую часть бодрой. Начал с «Сада», с трогательной, посвящённой отцу. Она должна была быть эпилогом. Но сегодня всё по-другому. Начал плести заново.

И уже на середине понял – они устали. Осталось сорок минут, но у них нет сил пройти. Они не пойдут. Свернут с тропы на проплешину, развалятся среди мха и корней и пошлют его к черту.

И тогда он сдался. Повёл их знакомой тропинкой. Он спел им про Че Гевару, он спел им «К тебе», он спел им «Волчка». Он спел им «Южную», «Корабли», «Последнюю», «Деньги», «Вставай», и конечно же, «Паруса». Пел им на надрыве, чесал по струнам, и они потихоньку оживлялись, хотели этого. Вот чего они хотели. Вот чего. Кофе-машина надрывалась, фотограф заклацал, вот чего. А Саша не пел – перекрикивал, переламывал общий шум, наперекор, как они любили. Вот таким он им нравился. На надрыве. Преодолевая. Вот таким они любили, блядь, вот чего они хотели. Он старательно изображал. Изображал сам себя, бился в стенку аквариума. И когда опять увидел себя в зеркале окна, когда понял, что всё – не фильм про барда-неудачника, «внутри Александра Даля», что он – он, он испугался. То самое удушье: маленький зал в провинции, песни в никуда, не случившаяся слава, упущенная жизнь… И он дал им. Он дал им «Пройти». Дал как в первый раз. Дал до мурашек. Пронзил. Дал. Вот чего. Застыли. Ошарашенные дети посреди леса. Охота удалась. Концерт случился. Он спел что-то ещё, он даже не помнил. Неважно. Одна случилась – случился концерт. Вот чего. Дал.

Они подходили, благодарили и снова видели в нём того, кем не был. Талантливого, скромного, не скажет плохого слова, смолчит, никогда не будет звездой, что трахает поклонниц в гримёрке прежде, чем выйти в рёв стадиона, смеётесь? Это же Саша Даль, наш Саша Даль, с добрым лицом, он всегда будет романтичным пай-мальчиком с залами на 30 человек. Он должен вот так улыбаться и так отвечать в ВК, и так писать песни. Крошечная армия восхищённых девочек, женщин с редким вкраплением вдумчивых мужчин – любила его и платила за билеты. Они не должны сказать: испортился, повёлся, зазнался, не такой, как ожидали. Ему было тесно. Она сама, сама прижалась неожиданно крупной грудью, свободный свитер, делала селфи, и тогда он положил руку ниже. Чуть ниже. Чуть-чуть ниже. А когда покраснела и сказала, спасибо, спрятала взгляд, он, уже злясь, выдавил очевидную сальность: для таких красавиц ничего не жалко, и вдруг узнал в девочке Машу…

Ирка и Светка повели в кафе. Он хотел отмолчаться, но было некуда деться. Они были уверены, что концерт прошёл замечательно. Они думали, что причастны. Думали, что это из-за них. Вообще не отдупляли, что он случился вопреки им, они ничего не знали про охоту, да и как изъяснить – дети, лес, кружево. Он хотел отмолчаться как обычно, но их было двое, Светка – добрый полицейский, а Ирка – злой, и они хотели залезть. Через стенку аквариума, с ногами – в воду. И он бы выдержал перекрёстный допрос, где одна нахвалила, а другая намекала, что чего-то не хватило, правды и честности. Не привыкать, думал он и просто следил за дыханием, за ощущениями. Раньше бы выкурил пару сигарет, выпил пиво, но теперь он даже мяса не ел. Теперь всё легче, думал он. И он бы сдержался.

Но когда он смолчал, кивнул на вопрос, всё ли прошло хорошо, они стали красоваться. Мол, как много они сделали, мол, андеграунд собирает мало, ведь в их городе и двадцать пять человек – достижение, Та же песня, идентичная до слов и интонаций – понимаешь, просто … – любой пункт тура – сложный город, люди зажрались, вообще не вытащить из дома. Зато теперь у него есть хорошие фото, и зря не хотел кофейню, было уютно, и вроде звук был неплох. И тогда он не выдержал.

Он сказал, что фотограф ему мешал.

Он хотел сказать про отвратительный звук и Костю, и про то, что мало рассылали встречу. Это было видно по количеству приглашений, и он сам слал сообщения в личку по всем своим ростовским. А они сделали очень мало. И что за вычетом их процента, билетов, еды, такси он заработал смехотворные копейки, уже ушёл в минус.

Но лица обеих так изменились, когда он сказал про фотографа.

Ирка сказала, что настоящему артисту фотограф не помешает, что эти фото ему нужны так же, как и им, он пополнил своё портфолио. Так и сказала. А Светка, чуть не плача, сказала, что нужно отчитываться перед подписчиками, выложить что-то во встречу, пусть он войдёт в их положение. И фотограф, очень хороший, работал бесплатно. Он замолчал, извинился.

Написала Алина: «Как прошло?»

«Ну, норм. 25) Кофе-машина немного мешала».

«Ну. Я говорила, надо было позже.»

«Я помню.»

«Это первый город. На другие будет больше времени.»

Он написал «Ага», думал, что написать ещё, чтобы не отправлять одно слово. Алина набирала и исчезала карандашиком в мессенджере:

«Правда там непонятки в Поволжске с площадкой.»

«Что за непонятки?»

«Да решаю. Расскажу позже. А что кофе-машина?»

«Ну шумела. И фотограф. Не знаю, зачем. Я вроде говорил, что не нужно этих фотографов, Алин. Кофейня совсем маленькая»

Пауза.

«Ну мы не могли найти ничего лучше, ты помнишь. Никто не соглашался. Фотографа они настаивали, ты же согласился вроде? Что сделает пару фото».

«Пару – да. Ладно.»

Набрала что-то, стёрла.

Он думал написать ещё про фотографа, но тогда написал бы про всё, не хотел её расстраивать. Не может же он написать про охоту и детей в лесу.

«Так что там в Поволжске?»

«Саш, ну у нас не было ничего в Ростове другого. Либо это, либо ничего. Ты недоволен?»

Вдохнул, выдохнул. Просто ощущения.

«Ладно. Всё норм. А что с Поволжском?»

Ответила:

«Напишу позже. Решаем».

Саша собирал в родном Поволжске в лучшие дни около трёхсот человек. Не один, с «Зёрнами». Но и один не умещался в маленькие залы. А «Реку» на тысячу не тянул. Иногда приходилось давать по два концерта в переполненных барах. Ремизов почти договорился с ДК Волжский. На триста мест. Самое то, думал он.

А Ирка уже говорила, что важна честность и надрыв, надо сгорать на сцене, и ей этого в Саше не хватило, вот в Гиперболойде это есть, настоящий гений, кстати, а ему нравится рэпер Гиперболойд, слушал его последний альбом, что Саша думает про его последний альбом, а может, Саша выпьет с ними пива? И когда Саша сказал, что не пьёт уже четыре месяца, равнодушен к Гиперболойду, и не хочет больше надрыва, а хочет спокойствия, Ирка надулась. Сказала, что вся эта медитация для слабаков, и если бы Саша жил и пел честно, с надрывом, то и людей пришло бы больше, давно был бы звездой. Светка сказала, что просто Саша устал, но концерт случился несмотря на это. И может, был не самый хороший звук, и немного мешала кофе-машина, но всё получилось общими усилиями. Они вместе сделали это. Они все большие молодцы. Саша сдержался. Не хотел спорить. Если будет спорить, разойдётся и потом не уснёт. Они хотели присвоить охоту. Ничего про охоту не знали, сами были жертвами, но хотели присвоить. Делали вид, что всё из-за них. У него не было желания ругаться, он избегал конфликтов. Бесполезно. Он неизвестен, билеты дешёвые, люди делали его концерты на собственном энтузиазме, зарабатывая ещё меньше, чем он. Он дорожил каждым контактом. Потому он замолчал и уткнулся в телефон. Никто не виноват. Только я, подумал он.

Светка напевала «Паруса». Ирка подхватила. Он посмотрел на них, заставил себя улыбнуться.

Всё началось, когда Ксюша, его бывшая жена, запостила «Паруса». Он когда-то соврал, что посвятил песню ей. Он посвятил её Катеньке перед самым расставанием, четыре года назад. Он с Катенькой и расстался, чтобы быть с Ксюшей. Точнее, расставание созрело давно, так яблоко, гниёт, но висит на ветке. Он никогда не говорил, что «Паруса» посвящены Катеньке, но Ксюша догадывалась и всегда подкалывала, что он передарил ей песню. Саша вспомнил это, как Ксюха смеялась – передарил песню – и улыбнулся себе, теперь уже искренне. И Светка почувствовала это, и рассмеялась – подумала, Саша смеётся над их нелепым конфликтом. И Ирка улыбнулась – пусть самодовольно, но улыбнулась, и Саша улыбнулась открыто и ей, глядя в глаза, и вдруг почувствовал, как велика жизнь, и как он мал. Он так переживал из-за этого концерта, первого концерта после перерыва, и было так досадно, что мало людей, и концерт чуть не прошёл мимо, но ведь случилась одна песня, и всё это уже неважно. Ну – 25 человек, ну – одна песня, но ведь уже ночь в окнах кафе, и такой вкусный мятный чай, и кафе – остров света в темноте, и струятся огни и машины, и Ростов-на-Дону. А скоро ему в поезд, и если в своём городе вечерний поезд отравляет день и вползает с сумерками, то в чужом городе, как сейчас, поезд, наоборот, уносил из этого города, пусть в чужой, но следующий, поезд напоминал – тур движется, жизнь движется, и в конце концов он окажется дома. Не в переходе с гитарой, не в плацкарте, а в своей, пусть съёмной, но своей квартире в Москве. Да даже, если в переходе – жизнь огромна. И если поезд его сейчас уносит, значит, концерт прошёл. Пусть не так, как хотел Саша, но прошёл. Всё позади. Можно выдохнуть.

Ирка и Светка хотели проводить его на вокзал, но он отказался. Он сел в такси, пристроил гитару, и таксист молча тронул, и ночь струилась в окнах, и играл какой-то неплохой джаз, и было легко, он отчалил от острова света, где в жёлтой витрине сидели Ирка и Све…


8. Светка и Ирка. Организаторы, 25 и 24 года, Ростов-на-Дону, в столовой


– Он не выложился.

– Выложился

– Не выложился. Не было огня.

– Ир, хватит.

– Не горели глаза у него.

– Тебе пива взять?

– Холодные и пустые. Как говно.

– Почему говно? Нормальные глаза. Карие.

– Говно.

– У тебя вот тоже – карие.

– Свет!

– Просто народу мало было.

– Для артиста это должно быть неважно. Ты должна понимать, Свет.

– Артисту важен зал, ты должна понимать, Ир.

– В нём нет надрыва.

– Какого такого надрыва?

– В Маяковском был надрыв. В Есенине. В Гиперболойде надрыв. А в нём нет надрыва. Без надрыва не настоящее.

– Нормально в нём надрыва.

– Если в жизни всё спокойно, если человек в Индию ездит, медитирует, это не надрыв. Артист должен быть как Иисус. Злость должна быть.

– Иисус вроде говорил, возлюби…

– Он не возлюбил, Свет.

– Возлюбил, Ир.

– Я не почувствовала, что он меня возлюбил.

– А-а…

– Что?

– Ничего.

– Что.

– Ир, если бы мы собрали людей, была бы отдача. И был бы тебе надрыв. И всё бы ты почувствовала. Он не очень известный, но…

– Даже если я одна в зале – он должен выложиться. Я ничего не почувствовала.

– Ну а я почувствовала.

– Я заметила.

– Что ты заметила, Ир?

– Зрители остались недовольны, Свет. Вот что я заметила.

– Может мы его замучили. Своими вопросами, знаешь. Ну, насели, знаешь.

– Я не наседала! Я общалась, как со всеми. Это ему всё не так. Кофейня не подходит! Сначала не отвечает неделю, а в последний момент – не подходит. Все там выступали.

– Ну в конце он спел с надрывом.

– Это была лучшая песня за вечер. Лучшая. Он бы весь концерт так спел, Свет.

– Мы не собрали ему зрителей, Ир. Я им довольна.

– Я заметила.

– Что ты заметила?

– Я заметила, как ты им довольна

– И что же ты заметила?

– Я заметила, как ты перед ним расстилалась.

– Расстилалась?

– «Саш, а ты выспался. Саш, а как тебе звук, Саш, а может чаю. Саш, а может то. Саш, а может сё. Ой, Ир, не мешай Саше!»

– Ира. Это нормально – заботиться об артисте. Чтобы ему было нормально. Я разделяю личное и профессиональное, Ир. Мне концерт важен. А не как ты с ним…

– А как я с ним?

– Так

– Как?

– Что ты к нему пристала?

– Где я пристала-то?

– Надрыв, Иисус! Человек с дороги, а ты – Иисус…

– Поэт должен жить надрывом!

– Он – бард, Ир.

– Вот именно! Подустал? Нам насрать! Мало людей? Звук плохой? Всё должно идти в надрыв! Каждый концерт – как последний. Он должен после концерта не сидеть с кислым ебалом, и хуесосить чужих кумиров, и даже пива с нами не выпить. Он должен гореть! А он с кислым ебалом приехал, с кислым ебалом выступил, и с кислым ебалом уехал. Ты пальто его видела? Тыщ двадцать. Зажрался просто, Свет.

– Ты так завелась, потому что он с нами не выпил, Ир?

– Да мне это вообще неважно было. Мне это важно не было. Мне важно, когда ведут себя нормально.... Нормально – значит, нормально, Свет! А не как надутые снобы. Ой посмотрите, я не хочу выпить с организаторами, ой, фотограф мешал, ой, мне не нравится Гиперболоид. Да он просто завидует, что тот Олимпийский собирает, а этот кислый хуй никого не может собрать. Ой, я весь такой непонятый, даже не выпью с организаторами. Да, мне важно! Важно, чтобы со мной выпили после концерта!

– Как только такое происходит, ты начинаешь.

– Какое?

– Ты знаешь.

– Какое?

– Ты знаешь.

– Иди в жопу, Свет

– Ир, хватит.

– А что такого? Это просто игра, это, может быть, всё не всерьёз.

– Ир.

– Да даже если и всерьёз? Можно же быть благодарным за всё, что мы сделали? А не сидеть в айфоне. А улыбнуться и выпить. Ну и пофлиртовать. Хотя бы в ответ.

– «Сел в поезд». Написал.

– Класс. Просто класс.

– Сказал, спасибо за всё.

– Даже не в общий чат.

– Написать что-нибудь от тебя?

– Обойдётся. Урод. И ебало кислое.


9. Саша Даль. Белолипецк


Вагон был новый, наполовину пустой. Наверху напротив молчаливая женщина лет сорока, внизу совсем молодой парень. Нити наушников, лицо освещено айфоном. Полка под Сашей была пуста. Никто не храпел, не стонал во сне, не слушал музыку. Поезд ехал долго, с остановками в железно-дорожном нигде, но в новом вагоне было свежо, он катился плавно, вверх-вниз, никто не против закрыть окно цельной шторой, как её тут, попробуйте вверх-вниз, он спал, вверх-вниз, и сквозь сон и беруши слышал, как поезд останавливался, как иногда стучали по колёсам путейщики, как звенела ложечка в стакане в глубине вагона, но всё было на удивление таким плавным и простым, вверх-вниз, что он проснулся поздно днём, всего за час до вокзала, свежим, медленным и полным сил. Парень и женщина вышли где-то раньше, и скользили квадраты окон по синим полкам, мужики пили чай в соседнем отсеке. Очереди в туалет не было, он заранее сдал бельё, выпил воды, помедитировал минут двадцать, вдох-выдох, вверх-вниз. Поезд плыл до вокзала то идеальное время, чтобы сделать всё не спеша и не утомиться с дороги.

На маленьком вокзале Белолипецка его встречали местные таксисты, он виновато улыбнулся, проскользнул мимо, нашёл дешёвый вариант в «Убере». Такси до клуба стоило копейки, городок был маленький, а у него ещё было время в запасе. Открывалась ранняя южная весна, улицы были грязноватыми и простыми, из проталин показывался мусор и зелёная трава. Пели птицы, солнце сверкало, а воздух был звонким, зримым, как в детстве, и он пошёл пешком.

Он будто падал в запахи, в крыши, в блестящие провода с нотными росчерками грачей. А внутри росли и поднимались города и песни, счастье. Строчки балконов рифмовались схожестью скарба – остовы велосипедов, санки, перекрестия лыж. Всё напоминало родной Поволжск и было таким маленьким и уютным.

Встречная девушка улыбнулась ему – просто, но с каким-то обещанием, и в этом была близость и доброта, и голубой март, и что-то огромное, и девушка уже была позади, а это огромное осталось, и Саша вновь почувствовал, что жизнь больше него, и больше его дела. Концерты, гитара, зрители – всё это было таким мелким, а жизнь вдруг раскрылась, на несколько мгновений, во всю ширь, показала грандиозное лицо и весенние крыши, и сырой воздух, и солнце. И неважно, чем ты занимаешься, когда жизнь – такая огромная, при этом жизнь и есть – улыбка девушки, песня в наушниках, жизнь только в этом и есть, а остальное: концерты, работа, необходимость есть, дышать, ходить в туалет, что-то делать – просто рамка к голубому марту, к улыбке …

Его несла волна, и ему надо было это сохранить. Надо было оставить всё для концерта, он не мог отдаться в это, чтобы не истратить себя. Он постоянно сдерживал поводья внутри, притормаживал свою подпрыгивающую походку, гитару, что била по заду, он тихонько и с любовью осаживал себя, как нетерпеливую лошадь. Надо было сохранить это, несмотря на улицу, которая уходила в голубую даль, в светлое обещание, несмотря на улыбки встречных, на музыку в наушниках. Он шёл и дышал, глубоко, плавно, и дошёл до клуба на сорок минут раньше.

Алина молчала. Обычно спрашивала, как добрался. Зря он вчера так. Решил написать сам:

«Привет. Я доехал, всё ок. Сейчас пойду на площадку. »

Получила. Не прочитала.

Саша подумал написать Роману из Чернозёмска, где должен был быть следующий концерт. Но Роман отвечал неохотно – они вообще еле договорились проводить Сашин концерт в модном «Платонове», где Роман был администратором. Для этого даже пришлось писать Гришаковскому – местному барду, с которым Саша был шапочно знаком. Саша не хотел ещё одного не отвеченного сообщения в это утро. Ему было так хорошо, и казалось, что впереди что-то будет, и он хотел ещё продлить эту иллюзию. Поэтому Саша написал Полли.

«Привет) как дела? Медленно, но верно приближаюсь к Туле) Как билеты?»

Полли ответила сразу:

«Привет! Ура) продаются потихоньку»

«Потихоньку – это сколько?)»

«Саш, ну что за настойчивость)) Всё у нас будет хорошо!»

«30 хотя бы есть?» – спроси он.

«Есть!»

«А 40?»

«Саш. Я и так волнуюсь!»

«Ладно, в Ростове и 40 не было) Так что не волнуйся»

«40 мы тебе точно соберём. Как выступил?»

«Ну. Было сложно. После долгого перерыва. Но смог зацепить – на последних песнях»

«Уверена, ты всегда можешь зацепить. Жду приезда)»

Саша написал:

«И я жду) Встречи с тобой;)» и завис с большим пальцем над кнопкой «Отправить»

Саша познакомился с Полли несколько лет назад – она приглашала его в Тулу на местный фестиваль, который сама и организовывала. Фестиваль шёл один вечер и проходил в полуподвальном баре. В программе были малоизвестные барды, поэты, зрителей было человек 50 и всё это скорее напоминало междусобойчик, собранный ради общей попойки, а не для людей в зале. Точнее, и для них, потому что половина зрителей была друзьями выступающих. Саша не кидался в общее алкогольное веселье, и наблюдал его со стороны. У них тогда было всё хорошо с Ксюшей, Саша и не думал ей изменять. Полли тоже была формально замужняя, хотя её муж, местный поэт и математик, уже давно не жил с ней. Саша постоянно ловил на себе тоскливо-нежные взгляды. Когда Полли звала его на фестиваль, она пару раз упомянула, что ей хочется, чтобы приехал именно он. Полли была высокой брюнеткой, с крупными, но приятными чертами лица, миндалевидными глазами, в которых была то ли претензия, то ли желание, а скорее – всё вместе. Саша понимал, что кроме одной-двух ночей у них ничего не случится, и на её предложение остаться с ночёвкой вежливо отказался. Саша сбежал на неудобной ночной электричке, в Москву. Он помнил, как Полли вызвалась его провожать, и у электрички задержала объятия чуть дольше официально-дружеских.

Потом Саша долго не ездил в Тулу, Полли исправно поздравляла его с днём рождения, в конце неизменно желая творческих успехов и любви, то сходилась с мужем, то расходилась, и Саша особо о ней не думал. Но теперь он был в разводе, и Тула была последним городом первой недели перед отдыхом в Москве, и он вдруг подумал о Полли всерьёз. Он один, Полли тоже, и всё это может быть достойным финалом первой недели. Достойным того смутного, нежного и большого, что виднелось ему сейчас вдалеке.

Саша стёр смайлы и отправил:

«И я жду встречи с тобой»

Полли прочитала, взмахнула карандашиком в окне чата, написала:

«Удачи тебе на твоих концертах :*»

Саша улыбнулся, выдохнул и зашёл в переписку с Алиной.

Алина прочитала. Но не ответила.

Саша заглянул в столовую напротив клуба. Плитка на полу, несколько столиков, синеватые лампы, длинная железная витрина с заветренными салатами тянулась к кассе. Посетителей не было. Саша взял пюре без мяса, чашку слабого чая. Кофе брать не стал – нервный взлёт через полчаса обернётся апатией. Он пытался сохранить лёгкость, но все понемногу тонуло в тяжёлой пище, запахах кухни, неуместно-громкой музыке – я хочу от тебя дочку, и точка, и точка. Весна медленно проседала, сдувалась. День торопливо стремился к закату, небо обложило серым. Саше пил чай, глядя в окно. Проехал пустой школьный автобус, увёз тишину на 50 мест. Тускнела выключенная вывеска напротив.

«GentelClub».

Телефон молчал. На Сашу наваливалась тревога. Обычно он знал, что её надо просто переждать, как отходняк от травы или похмелье.

Так всегда случалось в туре, если приезжать в маленький город с утра и видеть, как старится день, стягивается в тревожную точку концерта. Провинция. Жёлтые пятна рекламы. Плакаты угасших звёзд эстрады. Сверхновые рэперы. Две волны, а он где-то между, в слабой доле. Серая пыль на дне маршруток. Хриплое радио. Отвратительные объявления между песнями – не знаешь где сантехнику взять? звони семь пять семь пять семь пять – повторяя это всегда по два раза. Груды мусора во дворах, где брошенная маршрутка прячется за гаражами, как сбежавшая с уроков школьница с сигареткой. Нелепые названия кафе, пыльный хлам на балконах. И местные растерянные мужики смотрят вслед – москалю залётному, пидору московскому, в пальтишке, с гитарой. Не понимают, хлопают зенками, что ещё за гусь. И бессмысленные пробки – утром в одну сторону, вечером в другую, проще оставаться на одном месте. Москва была иллюзией движения. Он сбежал в неё когда-то от удушья сумерек, телевизоров, квартирок, где с каждой кухни несёт борщом, «уральскими пельменями», новостями, галкиным. В такие вечера он ещё в Поволжске чувствовал себя бездомным. А теперь он приезжал из Москвы в другие одинаковые городки и ощущал себя сиротой вдвойне. Одноклассник как-то пытался убедить его – от такого удушья спасают дети. Ох, вся лента уже была в детях, детей от него хотели все, дети в глазах поклонниц – от него? – дети в вопросах матери и монологах отца – когда? – о детях говорила сестра, осторожно, дети, кричал оранжевый квадрат на стекле автобуса, но ему дети казались бегством. Каждый просто выталкивал тоску вперёд, передавал удушье по наследству. И если бы он решился, он бы просто заменил свою тоску на страх за детей, замазал бы тоску любовью. Но тоска бы осталась. И все эти его мысли вкупе с гитарой и концертами казались ему со стороны подростковым и наивным протестом. Он нейтрально мычал на вопросы о детях, на заявление, что дети – главное, хотя по сути дети были такими же людьми. Не лучше, не хуже, просто ещё не выросли.

А после концерта, даже неудачного, удушье расходилось, исчезало, как было вчера вечером. А город резко сужался и становился уютным как перчатка по размеру. Даже если концерт прошёл плохо и людей было мало, и спел он плохо, он всё-таки мастерил из себя, гитары, микрофона, голоса что-то, отдавал тоску. И вот уже можно выпить чашку чая в ожидании электрички, и во всём теле приятная усталость, и плохая музыка не кажется уж такой плохой. Мелодия же неплохая и переход тут такой и вот нестыдная метафора в припеве. А главное, можно жить, и улыбаться официантке, и трястись в последнем вагоне электрички домой, и верить – всё впереди. Он затыкал тоску аккордом, припевом, куплетом, заревом концерта. Как удалённый зуб – ваткой. И на день зияющая сумерками дыра отступала.

Он долго стучал в запертую дверь, пока ему не открыл охранник. Равнодушное лицо, насмешливый взгляд двоечника. От него пахло перегаром. Саше пришлось объяснять, зачем он пришёл, что он сегодня даёт здесь концерт, что он артист, охранник хлопал красноватыми глазами, кому-то звонил, а потом позвал Сашу в темноту:

– Тока закрой там. А мне говорят, бард, на. Я думал, старпёр какой-то. А ты вроде нормальный пацан. Пиво будешь?

– Не, я не пью.

– Ну точно бард.

Это был бывший стриптиз-клуб, переделанный в караоке. На тёмно-синих стенах с огромными цветами зияли озёрами зеркала, а в них жили блестящие шесты, столы, нелепый человечек с гитарой в пальто, плечистые кресла. Сладко пахло застарелым кальянным дымом. Бар высился цветным стеклом, словно церковный витраж, ровно напротив неё. Она была только маленьким прямоугольным островком высотой в десять сантиметров, она только изображала клавиатуру пианино: десяток крупных черно-белых клавиш, ребёнок великана забыл погремушку. Интересно, сколько их танцевало на ней. И сколько из них дотянуло до привата. Плохо припудренные прыщики от бритья по линии бикини, тощие задницы, брошенный техникум. В клубе было тихо, темно. Саша привалился на диван, даже не распутывая гитары и рюкзака. Вот он я, тёмное пятно посреди роскоши. Удвоенная неуместность.

Изначально Алина искала какое-то место в Белолипецке, потому что в Чернозёмске всегда было плохо со зрителями. Надо было добивать ещё одним городом. Алина смогла найти только площадку в местном бард-клубе. Владельцы – барды-супруги, преподаватели в местном институте – хотели устроить вечер-солянку, где авторы старшего поколения встречаются на одной сцене с молодыми. Они предложили название «Возьмёмся за руки, друзья…». В программе – местные поэты, барды, наследники заозёрной школы и Саша. Они готовы были оплатить дорогу, проживание, показать достопримечательности, вписать к престарелому поэту – ученику самого Жукова. И даже заплатить каких-то денег, если они соберут зрителей. А зрители у них были, судя по фотоотчётам – сплошь мужчины в потёртых вельветовых пиджаках, постаревшие музы с пронзительным взглядом, и сами пииты – седобородые, лысеющие, пузатые, простатит, алкоголизм, одышка. Вспоминались вечера, куда отец брал его в детстве. Тесные кухни или костры в лесу, где собирались, пили и пели. И папа пел, и подмигивал маленькому сыну, и всё крутилось в табачным дыму, дыму костра. И те же унылые песни по кругу, до оскомины. Но вдруг случалась какая-то особенная, заедала в голове на несколько недель, ходил с ней, напевал под нос, постепенно меняя мелодию, слова. А отец говорил: «Да не так! Не так же!».

Саша не хотел бард-клуба. Алина в последний момент нашла «GentelClub». Новый арт-директор Серёжа искал, чем заполнять дни, и сам откликнулся на пост о поиске площадки. Он предложил им восемьдесят процентов, когда большинство площадок отдавали артисту семьдесят.

Охранник сказал, что Серёжа опаздывает, тогда Саша попросился в гримёрку, охранник сказал, что не может пустить туда без разрешения арт-директора. Подошёл бармен, они громко обсуждали с охранником вчерашнюю драку в баре, косясь в сторону Саши. Саша ещё раз спросил про гримёрку, бармен – паренёк с недовольным лицом в красноватых пятнах – то ли с перепоя, то ли аллергия – неохотно набрал Серёже. Сашу наконец-то впустили в каморку у бара, и он заперся в тёмном кубе, где также был бильярдный стол в отставке с разорванным сукном в треугольных ожогах и вскинутый утюг с пятном ржавчины.

Он сидел в темноте в полулотосе с прямой спиной, следя за дыханием, водил лучом внимания по телу. Он почти расправился с этой тревогой, и вдруг темнота гримёрки осветилась голубым. Свет айфона, Алина:

«Привет, хорошо. Я пока на работе»

«Слушай, вчера всё было более-менее. Не лучшая площадка, но я понимаю, что другой не было»

Он хотел написать «Прости, я был резок», но Алина прислала:

«В Поволжске проблема. Администрация узнала, что мы берём деньги за билеты. Оказывается, Ремизов не сказал. Короче, они говорят – отменяйте»

«Блин»

Чёртов Ремизов, подумал Саша. Всегда он так. Где-нибудь да накосячит.

«Там тётка заведующая противная. И она взъелась, что Ремизов без её ведома сделал платный вход. Теперь ни в какую»

«Ох. А сколько уже продано»

«Шестьдесят. Отменять не вариант. Я решаю»

«Перенести?»

«Куда? Там нет ничего, а Реку мы не потянем по аренде. 50 к. Ремизова тереблю. Не думай про это. Думай пока про концерт»

«Легко сказать. Когда такие новости.»

«Ну извини.»

Звукач должен был прийти за два часа до концерта, но уже опаздывал на час. Саша хотел отчекаться сам, но, конечно, его не пустили к пульту, хотя у него были свои провода, и он знал, как выставить себе базовые настройки. Потом ввалился парень лет двадцати пяти, двинулся шальной походкой в пультовую, Саше потащился за ним. Парень был замедленный и явно обкуренный. Под шапкой прятались дреды, под очками – выпуклые глаза-льдинки, которые то бегали, то зависали в одной точке. Явно привык просыпаться в полдень, подумал Саша, соскребать смол с бутылок. Он двигался словно под водой, понимал Сашины фразы со второго раза, но протянул кабели, усадил его на барном стуле на чёрной клавише, соль бемоль. Охранник и бармен лыбились и наблюдали: один стоял за барной стойкой, другой – перед, облокотившись:

– Милая моя…

– …солнышко лесное, а-ха-ха-ха!

Звукач настраивал звук, не выключив фоновую музыку.

– А можно фон убрать?

– А это с бара приходит.

– Мужики, а можно выключить музыку?

– Можно…

– …но не нужно, а-ха-ха!

Они окончательно превратились в хихикающих школьников, последняя парта, жвачка в волосы, жёваная бумага.

– Слушайте, мешает. Мы договаривались с Серёжей…

– Да ща выключим, не кипишуй.

Музыку выключили. Звукач попросил поиграть. Саша заиграл «Дождись». Парочка за баром зашлась беззвучным смехом. Звукач попросил что-нибудь погромче. Саша тронул струны, перебирая варианты, а потом дал погромче. Он запел «Паруса». Он запел так, будто не было клуба, запел, вспоминая. Они застыли. В «Парусах» не было припева – вся песня была как сплошной припев, размашистое лезвие. Бармен замолчал сразу, охранник ещё тянул его за рукав, как сынок мамку, а потом сбежал курить, хлопнул дверью.

Всё началось, когда она запостила «Паруса».

Когда он проходил Випассану в Непале, и они уже были разведены. После того, как он так глупо сбежал четыре месяца назад. Она выложила «Паруса».

– Отлично, слушай. Тебе в мониторе норм?

Подошедший бармен благодарил и спрашивал, где найти песни. Пока они достраивали звук до звонких летящих нитей, которые так любил Саша, начали подходить первые зрители. Бармен сказал, что арт-директор не может приехать, Саша помедитировал в гримёрке. И начался концерт.


10. Жанна. Белолипецк, 26 лет, караоке «Джентел Клаб», с подругой



Ты прикинь! Он остался. Витёк мой. Ну слушать этого приезжего. С гитарой. Вообще. Лизка, я в шоке. Вообще. Да в смысле, начинаю? В смысле, из-за херни? Витьку кто дороже, я или этот охламон с гитарой? Мы вообще пришли в наше караоке попеть! Это тут этот чёрт залётный нарисовался со своим концертом. Испортил мне мой вечер с Витьком! Лиза, ты же видела!

Короче. Приехали с Витькомсюда. Караоке, чё-как, попеть, лясим-трясим. Лепса поорать. Пришли. А тут это чудо. Завывает. Ну это же невозможно. Всё такое, ны-ны-ны, ны-ны-ны, мрачняк какой-то, у меня этого в жизни полно, у меня праздник сегодня, я не хочу этого слушать, зачем во мне это шевелить. Ну, я к официанту, говорю, чё за херня, это надолго, а он говорит, концерт на полтора часа с антрактом, только начался. Ну ёп твою мать! Почему в мой выходной – такая херня? Почему он в другой день не приехал? Клуши его эти, штук двадцать. Звезда, ага. Костра только не хватает. Ты пальто его видела? А-ха-ха-ха!

Ну тут ты. Рассказала мне про этого. Который к тебе подкатил: «Послюнявь немного»! А-ха-ха-ха! Ой, Лизка, хорош, уже устала смеяться. Я и там ржала. Мешала, видите ли, его клушам. А зачем они в караоке припёрлись? Я потому, может, и ржала, что скучно. Скучно мне, Лизка. Не люблю я, когда скучно. Я зачем сюда пришла? Ради вот этих ны-ны-ны? А это чудо ещё рот свой открыло. Это песня для особых гостей, ну ты слышала. И «Мурку» начинает. Мы чё, зэки что ли? Я понимаю, у меня, там, дядя сидел… Ну ты видела, как я на Витька зыркнула.

Ну а чё, Лиз? Твою бабу унижают тут со сцены при всех. А ты молчать будешь? Вот я ему и зыркнула. Я, знаешь ли, не из этих. Я – зыркнула. Ты если мужик – иди скажи, чё как. Разъясни, как общаться. Ты же знаешь Витька. Помнишь Костёр с челюстью ходил? А охранника в «Ельне»? Кровищи! Я думала, Витю закроют тогда. Ну и сейчас думаю, всё. Щас песни попоём нормально. И я спою с ним и «Угнала», и Лепса, и отдохнём по-человечески. Ты же видела, Витёк как мой взгляд увидел, сразу встал. Сразу. Я не из этих. Я зыркнула.

Это же для меня тоже проверка. Постоит он за бабу свою или стерпит. Если ему типа важно, если, типа, не равнодушен, он сразу втащит, или на словах опустит, ну мне, типа, важно – я ему кто – нет никто и звать никак, или я ему, там, дорога, ну отношения у нас.

Ну и ты видела. Он к нему подошёл, сказал что-то. Я тоже подумала – щас тот ответит, он же не может перед всеми своими клушами просто обосраться. Думаю, щас ответит, чтобы типа лицо не потерять. И сразу выхватит от Вити. По лицу, ага. Потеряет лицо, а-ха-ха-ха! Слетит ебало нахуй! А-ха-ха-ха! Ой, Лизка, ржачная ты… «Послюняв его», а-ха-ха-ха! Если бы не ты, вечер был бы потерян. И я тебя, подруга…

Ну и ты видела. Он заиграл. Эти свои трынди-хуинди! Я думала, Витя щас со сцены его скинет, охранники напряглись.

А Витя встал. И стоит. Не дышит. Слушает. Слушает. Не «Угнала» нашу, не Лепса, а эту дерьмо заунывное. А тот там распекается перед ним. И так и эдак надрачивает моему Витьку. И всё про тёлок. Ты такая, я тебе дал всё, паруса-хуиса, ну ты слышала. Всё. Витёк слушает. Наверняка, про свою шмару думает… Да не параною я!

Я его вчера запалила, он в смартфоне свою курицу бывшую, Марусю эту, смотрел, страницу её. Я так и знала. Что Витёк тоскует о ней, блядь. Меня аж затрясло. Но я виду-то не подала. Я его знаю, так только хуже будет. Я решила сюда сводить его. У нас тут – всё было. Ещё до того, как переименовали – мы сюда сколько раз. Ну романти́к, песни там. Ну и хотелось поугарать, да, ну, понимаешь, чтобы наше вспомнить, как бы повторить, да. Приём такой, типа, психологический.

А тут этот… Я к нему встала, ну ты видела, и такая на глазах у этих клуш. Ну ты видела. И он мне знаешь, что сказал.

Подожди, говорит. Дай, говорит, послушать. Душевно. Душевно, блядь! В смысле – душевно? Я говорю, Вить, ты чё. Вить, ты чё. Я говорю, Вить. Ты чё. Ты за кого вообще. За женщину свою, типа, или за этого мудака. Я специально громко так, чтобы все слышали. А он как огрызнётся – сядь, говорит. Я прихуела. Я просто в ахуе, Лиз. Я ахуела. Я просто приняла форму члена, как говорит мамаша твоя. Этот чмошник всё испортил.

Понимаешь, я, хер знает, как, но он специально такие песни спел, он в нём всё это разбередил. Да в смысле, гоню? В смысле, Лиз?! Он остался слушать его! Ты меня извини, я такие вещи жопой чую. Я этому гитаристу расцарапала бы харю. Лиз-а-а-а. Ну, что не реви? Я же его это. Салфетку дай. Да, и такую, и влажную. Спасибо, давай ещё возьмём. Ещё по одному. Ещё по одному давай.

11. Саша Даль. Концерт в Белолипецке, «Джентел Клаб»

…она была полноватая плечистая брюнетка, с правильным, но широким лицом мартышки, с большой, но плоской задницей. Грубоватая, хохочущая, с дырой алого рта, в обтягивающем красном платье, которое выставляло в выгодном свете только мощные ноги. С ней была подруга – полнее, шире, с коротким высветленным ёжиком. Она постоянно шептала плечистой мартышке какие-то шутки, а та хохотала, нагло, громко. Она хохотала в самых тихих и неожиданных местах, и песни развалились на шум. В зале было человек тридцать, но эти четверо были здесь по ошибке. По-настоящему Сашу беспокоили два парня за тем же столиком. Скалящийся дылда в олимпийке, вылитый Картошка из «На игле», он сидел прямо и недоумённо оглядывался по сторонам. А второй навалился на стол массивным телом, обтянутый рубашкой цветом стального сейфа.

У него была толстая шея, бритая голова с легендарной чёлкой, узкая полоска лба, белёсые брови налезали на маленькие, совсем неглупые глазки. И что-то в них зарождалось – мрачное, нехорошее, и шрам на верхней губе. А ещё он держал плечистую брюнетку за руку, точнее, она ловила его руку, тянула за красную шею, он отвечал неохотно.

Сашины зрительницы, до этого разбросанные по лабиринту столиков и тёмных углов, стали подтаскивать стулья поближе. Всем помогал худой паренёк, поблёскивал очками в полутьме. Пареньку было лет двадцать, да хоть все тридцать, он явно не мог противопоставить Быку и Картошке ничего, кроме коротких яростных взглядов, всё шептал тонкими губами, когда не видели, двигал хрупким кадыком. Ещё был тучный мужчина лет шестидесяти, с чёрно-седой бородой и путаницей волос на прямой пробор, точно у дьякона. Он вообще не замечал компанию за столиком, или делал вид, что не замечал. Дьякон старался помочь девушкам со стульями, но паренёк отбивался размашистыми жестами – мужчина хромал, опираясь на чёрную трость. Они постепенно выложили полукруг из стульев у сцены. А Саша замыкал его голосом, что спотыкался из-за хохота брюнетки, кальяна, хмыканья Картошки и утробных кряканий Быка. Про Быка было непонятно, доволен он происходящим или раздражён, или вообще кряканья эти носили чисто физиологический характер. Но что-то в нём зрело. Охранник и бармен посматривали на происходящее и оживлялись на звуках хохота. Рядом с ними за баром сидела девушка, чокер на шее, то ли официантка, то ли зрительница, не разглядеть.

Дешёвая шлюха.

Он был для них танцором, он исполнял танго, дешёвая шлюха. Сначала он пытался просто танцевать, будто продавал только танец. Он спел несколько новых, за столом смеялись, песни гибли. Он танцевал, а танго гибло. Каждое па, каждая песня, дешёвая шлюха.

Тогда он спел «Южную». Ёжик передразнила мотив неожиданно точно, ошиблась в третьей ноте. Брюнетка засмеялась. Повисла тишина. Он спел «Че Гевару». Брюнетка крикнула «А вот ничо была». Он спел им «Пса». Посреди бриджа брюнетка громко сказала: «Бля, какая тоска». Все – очкастый, дьякон, девушки – зааплодировали, стараясь заглушить Брюнетку. Брюнетка с подругой тоже захлопали. Его поклонницы захлопали громче. Мартышка оглушительно свистнула, заложив мизинцы в широкий рот. Несколько девушек оглянулись.

– Ой смотри, бошками вертят, что мешаем вам?! – это Брюнетка, в пьяном пылу.

– Вообще-то да, – нервная девушка в первом ряду. Привыкла так говорить родителям, хлопнув дверью.

– Ты смотри чё, Лиз! Возникает. – Брюнетка.

– А давай тоже споём, Жан? Мы ж попеть пришли? – Ёжик.

И они затянули «Рюмку водки». Ещё не в полный голос. Бармен и официантка заулыбались. Картошка хихикал, подталкивая Быка. Бык крякнул, явно удовлетворённо. Охранник с интересом причмокнул губами и сложил руки на груди, поглядывая на Быка. А у Саши кончилась песня.

Они смотрели на него. У него оставалось половина сэт-листа. Он опять решил не делать антракт. Он не знал, как сходить со сцены. Нельзя было не заметить, подождать, пока само перегорит. Не сработает. Шлюха.

– Что ж, песня для наших особо громких гостей! – И он затянул «Мурку», на ходу подбирая в памяти аккорды и смутные слова. За столом смолкли. Зрительницы заулыбались, заулыбался парень в очках. А вот мужчина с тростью смотрел на Сашу внимательно, без улыбки. Так же, как охранник смотрел на Быка. Плечистая Жанна что-то оскорблённо воскликнула и тоже стала ловить взгляд Быка. Ежик-Лиза смотрела на Быка. На него очень хотелось посмотреть и Саше, но он уставился в зелень бутылок на третьей полке бара. А Бык смотрел перед собой. Слушал, что шепчет ему на ухо ухмыляющийся Картошка. Песня кончалась, как шаткая перила под ногами. Идёт бычок, качается… Саша уже пожалел.

Взвизгнул отодвинутый стул. Бык встал. Охранник оттолкнулся от стенки, но пока остался у бара. Девушка за баром – синяя джинсовка, длинное каре, чокер на шее, точёные скулы – хмуро смотрела на Быка. Бык пошёл к сцене.

Подойдя, он пальцем показал Саше наклониться. Саша помешкал и наклонился. Не отводя глаз. Не выпуская гитару из рук. Ожидая апперкота, что сбросит его с барного стула на черно-белые клавиши. Финальный аккорд на потеху публике.

– Парниш. Давай повеселей чё-нить, а? – он секунду смотрел Саше в глаза. Саша не отводил взгляд. – А то ебало расшибу. – Бык пожав плечами-сейфом, развернулся и пошёл к столу. Медленно, перекатываясь.

И тогда Саша затянул «Паруса».


12. Витёк. Белолипецк, 26 лет, караоке «Джентел Клаб»

Ну пацан с гитарой да. Попал. Вот всё, что у меня про Марусю – во всё попал.

Маруся сама. Вынесла мне. Я с пацанами хочу. Сиди дома. Я с пацанами хочу. Спецом меня задеть. Вынесла. Лады. Вот и всё. Потому – всё. Лады. С Жанной – так. Со школы. Оторванная. Отбитая. Я с пацанами хочу. Свадьбу, семью – не. Не вариант. Потому с Жанной. С Жанной – так.

А Маруся. Я вижу. Я вижу всё. По вэка. По инсте. Видно. Написал. Ответила. Малыша, говорит. Внутри всё – так. Малыша. Малыша – это серьёзно. Свадьба – не. Платья. Ведущий. Банкет. А малыша – другое. Я с пацанами хочу.

Жанна – так. Сама липнет. Неймётся. Жанна – так. Хабалистая. Жанна. Она – такая. Я спрашиваю, ты бы хотела от меня типа малыша. Она говорит, ты ёбнулся. Она говорит, какой малыш. Она говорит, мне лет-то. Ладно-ладно. Лады, говорю. Проехали, говорю. Пошутил, говорю.

Караоке – это Жанна. «Угнала». Лепса. Думает, размякну, вспомню. А тут парниша. Пальто у него, конечно. Поёт и поёт. Скучное что-то. Девки какие-то. Нездешние. Приличные все. На измене. В таком-то месте. Ну поёт и поёт. Грузит. Я и так гружённый. И так. Жанна с Лизкой. Ржут. В голосину. Мешают парню. А кто его просил в караоке? Жанна хохочет. Громче, чем он в микрофон. Оглядываются уже. Пацан не выдерживает. Для особо громких гостей, говорит. Песня, говорит. И «Мурку». Типа мы зеки. Я юмор заценил, ага. Хороший юмор. За такой и можно выхватить. «Мурку», ага. Для особо громких, говорит. Я тебе щас спою.

Не до него. Вообще, не до него. Маруся, блядь. Дура, ты Маруся. Вынесла мне тогда весь ум. Кто просил-то. Так что не до него. Хоть «Мурку», хоть «Централ». Повезло, считай. И так гружёный. И так.

А Жанна краснеет. Сидит красная. Вся злая и красная. Взгляд ловит. Не смотрю. Знаю, что. Знаю. Жанна – так. Хабалистая. Я с пацанами хочу. Потому – Жанна. Жанна – так. А Жанна – красная. Ногой под столом сучит. Тыкает. Ну посмотрел. Ну? Смотрит. Типа, оскорбилась. Принцесса. Перед пацанами неудобно. Знает, сука. На что давить. Бабы всегда знают. Малыша типа. Ох, Маруся.

Лады. Подойду. Парниша сам ввязался. Парнише-то стрёмно. Но тоска напрягает. И «Мурку» – это он спутал. Спутал ты, парниша. Я ему тихонько говорю. Повеселей, говорю. Дружище, давай повеселей, говорю. Без тоски твоей, говорю. И так тошно, говорю. Иначе, говорю, ебало расшибу. Смотрит. Не. Я вижу. Такой он. Тёпленький. Смотри-не смотри. Я вижу. Отвёл взгляд. Непростой взгляд. Но – отвёл.

И тут он как затягивает. Как затягивает. Как с языка. Про типа малыша. Про Марусю. Про все. Как я всё для неё. Всё отдал бы. Жанна – так. Марусе – отдал бы. Я ей всё отдал, Марусе, а она со мной так. Зачем она так со мной, когда я ей всё отдал. А он тянет это из меня – я отдал тебе всё, а я понимаю, что я – не отдал. Я не сделал нихуя для Маруси-то. Что всё, что я сделал для Маруси – нихуя. Всё, что я сделал для Маруси – всё хуйня, хуйня из-под ногтей, надо больше, больше для неё сделать, это же Маруся, а он из меня это прям и тянет, а больше я и не умею, я и так всё отдал, а он сука тянет и тянет и юность свою разбитную Марусе отдал неоглядную он тянет и стеклянный уют рюмочек он тянет а она готова от меня типа малыша хотя я и не сделал нихуя хоть и отдал ей всё и всё это так внутри и шевелится тянет понимаешь вот как в детстве мне отец Высоцкого включал и я стоял и у меня мурашки и все зимы и бухачи и как мы любились с Марусей и он тянет и я вот-вот кончусь как отец угорел по пьяни а он тянет не переставая как будто идёшь один в новогоднее утро почти протрезвевший и ветер с реки и в квартире тихо и все спят и зима и пустой перрон и поезд едет и в окнах город из которого навсегда хотя я никогда из города навсегда но он тянул я прям тогда а он пел и пел и я так и застыл так и застыл как будто до сих пор там стою и слушаю…

13. Саша Даль. Бык.

Он хотел сегодня спеть им новые, но теперь было всё равно. Перед ним был бык. И быка надо было заколоть. Заманить и заколоть. И Саша затянул – я отдал тебе всё. И бык замер. На полпути к столику. Огромные плечи поднялись со вздохом и медленно опустились. Бык развернулся. Он стоял и слушал. Песня была и мулетой, и шпагой. И Саша вонзал её – строку за строкой – в кирпичное сердце быка, под восхищёнными взглядами зрительниц.

Саша попал. Саша всё правильно считал в его глазках. Мрачное, нехорошое, беспомощное. Теперь надо вести по этой тропинке. Без права на промах. Каждая должна попадать. И попадала. «Паруса» он слушал вообще, как надо – не дыша. И пока он не выдохнул, Саша, даже не дав ему прохлопаться, ударил шальной блюзовой «Последней». Как ладонью – наотмашь. Голова Быка откинулась. Тело быка вздрогнуло. Спохватившись, изогнулся набок, в карман – за телефоном. Наивный. Хочет поймать чудо. Зафиксировать свою гибель. Брюнетка уже летела к нему.

– Витя! Что за хуйня?! – Увесистое мартышечье лицо переломлено обидой.

– Дай послушать

– Вить. Ты чё. Ты за женщину свою, или за этого мудака?!

– Дай послушать. Душевно…

Развернулась и, стуча каблуками, ушла в соседний зал. Ёжик потянулась за ней. Картошка в недоумении оглядывался.

…он нащупал в Быке этот нерв и предельно бил в него. После «Последней» он, конечно, спел «К тебе». Эту порывистую, юную, с надеждой. Бык опустил телефон, снимая пол. Бык стоял как надо, ноги квадратом, всё по Хемингуэю. И сразу после надежды Саша резко ушёл в сторону, взмахнул грифом, красной подкладкой и заиграл ему «Дурачка». С лирики в русскую тоску. Это был самый опасный манёвр, где он мог его потерять, просчитаться. Но Саша всегда хорошо чувствовал другого, свои песни в другом, несмотря на стенку аквариума между ним и миром. Он знал, кому какая зайдёт. Поворот удался. От «Дурачка» у Быка перехватило дыхание. Шпага вошла быку аккурат промеж тугих лопаток. Всё. Всё. Это не было концертом. Это больше не было танго дешёвой шлюхи – коррида, танго для одного, приватный танец, что угодно. Его зрительницы больше не были с ним. Они наблюдали со стороны, выключились. Переживали, как справится их герой.

В один момент он чуть не сбился. Показалось, что среди зрительниц сидит Ксюша. Он знал, что это невозможно. Такое иногда бывает. Видишь в зале тех, кого нет. Саша прикрыл глаза. Он пел и пел, не для них, для быка. Лишь к концу концерта они стали потихоньку проваливаться в его спираль. В его танго. Но всех захватить он так и не смог. Дешёвая шлюха.

Он закончил, быстро встал, с треском оторвал гитару от провода и…

– Парниш, слушай, ну прям. Спасибо. От души.

– Пожалуйста.

– Слушай, а есть диски.

– Четыреста рублей.

– А там есть это, про отдал?

– Есть.

– А подпишешь Марусе? – беспомощные, поверженные глазки. С теплом, с испугом.

Саша смотрел, не отрываясь. Урод. Саша не выдержал. Улыбнулся в ответ. Молнией чиркнул по диску, кивнул подходящим поклонницам, мол, пять минут и сбежал в гримёрку, чтобы не выслушивать, как в Сашином геройстве они убеждали бы больше себя, чем его. Он просидел, запершись тридцать минут, ожидая пока все разойдутся, не отзываясь на стук. Он чуть не опоздал на поезд. Забрал у бармена мятую не пересчитанную стопку, пошёл к выходу. Когда пересекал зал, битком заполненный новой публикой, увидел танцующую у стены Брюнетку. Она была пьяная в дым, мотала головой. Я хочу от тебя дочку! И точка! И точка!

Алина ответил только в вагоне:

«Ну как?»

«Не очень . Была пьяная компания в зале , немного мешала»

«Бля. А по людям? Держись!»

«Почти сорок вроде. »

«Ясно. А сильно шумели»

«Ну. Достаточно.»

«Блин. Прости.»

«Да ты тут ни при чём»

«Ох. Что ж у нас за тур-то такой»

«Может, надо было соглашаться на бардов и их клуб»

«Ну это нафталин, сам знаешь. Мы же не хотим с этим ассоциироваться. А что шумели? »

«Да, пьяные. Лезли поперёк. Пели, бля) Ну я их немного усмирил, один даже диск купил. »

«Ну. Видишь. Не всё так плохо. Находишь новую публику)))»

«Что с Поволжском?»

«Решаю, Саш! Ремизов вроде пытается договориться с этой мымрой.»

«А Река 50к? Это прям точно?»

«В Реке Гиперболойд в тот день. И там вместимость 1000. Уже солдаут. Надеюсь, он нам не оттянет публику. Протупили мы с ним. Но у него по всей России тур, он повсюду. И да, 50 к. Мы не потянем.»

«Ясно»

«Не переживай. Скоро выйдут новые песни. И будет больше аудитории»

«Ну, может»

«Настраивайся на завтра. Жаль, предпродажи нет, но судя по активности, должно быть больше, чем обычно. Сильно больше. Я рассчитываю человек на семьдесят. И будет у нас новый большой город».

«Ладно. Спасибо тебе»

В коротком переезде из Белолипецка в Чернозёмск поезд летел нервно, взбрыками, проводница оказалось сердитой тёткой, соседи – мертвецки пьяными вахтовиками. Он полтора часа ворочался, не в силах уснуть под храп, что извивался в воздухе корявой веткой. А когда дремал, постоянно просыпался от рывков и тряски, злого стука по колёсам, фонарей. За сорок минут до приезда, когда он спал самым нежным сном, проводница схватила его за колено и начала трясти – сдавайте бельё, подъезжаем, слышите?! Он не проспал и четырёх часов, и с поезда сразу поехал на утреннее интервью.

Вместо главного вокзала поезд приходил на пригородную станцию – часто составы проходили Чернозёмск по касательной. Саша ехал в такси через предрассветный мост, рассекающий вытянутое озеро, что рассекало город. За окном медленно выплывали очертания многоэтажек, хрущёвок, силуэты заводов. Среднероссийский, отчасти южный город, от юга взявший панибратство, от средней полосы – безнадёжность. Тоскливое место ссылки и рождения самых непонятых литераторов. В этом полуторамиллионике Саша не мог собрать и тридцати человек, а все его коллеги собирали здесь залы под сотню – настоящий успех для малоизвестных музыкантов. Они искренне удивлялись Саше – это же Чернозёмск! Такая атмосфера, такие люди! Мимо в бледном свете проносились всё те же цветные островки остановок с афишами эстрадных певцов и рэперов. Улицы были пусты, только проплыл на повороте толстый мужик – мелькнул, навсегда застрял в памяти: сплёвывая семечку в ореол ошмёток на асфальте

В этот раз у них получилось договориться с главной арт-площадкой города «Платоновым», знакомый местный бард дал свою группу под рассылку, и вроде от самого «Платонова» рассылки тоже были. Кроме того, сегодня будет эфир на радио, пусть и день в день, пусть утром. Было много звонков от зрителей, но «Платонов» не захотел делать предпродажу билетов – менеджер Антон с их со стороны вообще отвечал неохотно, в его паузах и молчании чувствовалось, что Сашино творчество ему неприятно. «Платонов» был модным книжным магазином, по совместительству кофейней с двумя концертными залами. Там обитала публика, что могла полюбить Сашины песни: 25–30 лет, с высшим образованием, преимущественно женщины. С тягой к новому, с тоской по прошлому. Нет, он, конечно, мог двигаться в сторону бард-клубов, гитарных слётов и прочее. Но это было словно догонять поезд, который катится на излёте по тупиковому пути.

– Радио шо ль? – молодой таксист с шапкой на затылок, впервые заговорил, когда они подъехали к воротам.

– Не знаю. Наверное.

– Ты не местный шо ль? С Москвы?

– С Поволжска. Оплата по карте.

…она сидела напротив, в маленькой студии, обшитой белыми решетчатыми панелями, как и он – в наушниках, и держа у рта чёрную голову микрофона, изогнутую цаплю, она произносила ей в ухо неудобные вопросы, смотрела ему прямо в глаза. Высокая, худая, с печальной неземной красотой, казалось, к ней не подступиться. Скуластое лицо француженки, птичий взгляд, ямочка на подбородке, вьющиеся волосы, узкие запястья – она была невесомой. К таким боятся подойти, они слишком красивы для похоти, нелогично одиноки. Кажется, такие видят некую изнанку мира, тонкие причинно-следственные связи. Саша смотрел на неё и чувствовал её хрупкость, невесомость, и то, как она смотрела в него. И ему казалось, что она видит в нём того, кем он никогда не был, какую-то его лучшую версию. И даже то, чего он сам в себе не видит, или не хочет видеть. И такое видение всегда раздражало Сашу – в его аквариум словно вламывались без спросу. Но с ней было по-другому. То ли она смотрела в Сашу мягко, а то ли дело было в её красоте – красивым всегда присваивают то, что им не принадлежит – но с ней Саше было не больно от того, что она заглядывает в него так глубоко. Саша догадывался, что и она тоже устала от того, как её видят другие. Что она всю жизнь пробивается сквозь свою невесомую красоту, сквозь птичий взгляд, узкие запястья, вьющиеся волосы, скуластое французское лицо, и даже – сквозь ямочку на подбородке. Как Саша – сквозь стенку аквариума. Её всегда видят вот такой – невесомой, печально-красивой, и надо оправдывать эту красоту и печаль, и может, она так устала от этой невесомости на плечах. И потому-то, наверное, Саша прощал ей её взгляд – он понимал, что она такая же, и понимал, что она понимает, что он понимает это. Он даже подумал о ней, как о параллельной жизни – он бы мог быть с ней, было в них что-то схожее. Но все эти параллельные мечты перечёркивала обручальная полоска на её безымянном. Саша просто смотрел и отвечал на неудобные вопросы.


14. Юлия-Ю. Радиоведущая, 30 лет, Чернозёмск, в радиостудии

Доброе лицо, красивые руки. Кожа помнит солнце Индии, волосы – пыль Непала. Высокий. Настолько загорелый, насколько неразговорчивый. Вешает пальто в отпечатках городов в шкаф, садится, смотрит по-птичьи, проверяет микрофон по просьбе звукорежиссёра: раз-два, раз-два, оттаивает, улыбается, и уже готов выбрать: чай или кофе?

Чай – чёрный, пряный, это пахнет индийской плантацией, чай – это пение и голоса, это племя, не знающее цифр, но говорящее с птицами. Чай это двенадцать способов заварки, в зависимости от дня недели и фазы луны. Чай – абажур лампы, ход часов, скрип паркета, всхлипы поездов на дне чашки, выключатель на ощупь. Чай – это дом, пусть и за час до тревожного стука в дверь, чай – кухни, комнаты, коридор прямиком в детство, лестница в память.

Кофе – пальцы старухи собирают красные ягоды, тёмные зёрна, это пахнет: барные стойки от Москвы до Нью-Йорка, свитера с горлом, заломленная страница с датой собственной смерти. Чашка падает в Чикаго, чтобы разлететься на куски в Питере. Кофе – это горечь, сердце тьмы, таксисты курят на мосту, кофе – это бледное утро, украденные сны, чёрная гуща в форме женского глаза – смотрит со дна в очередном городе в лицо одиночки.

Выбирает кофе.

Мысли о нём заплетаются в венец, пока я смотрю на него. Я бы хотела их записать, но они живут только здесь. Как гербарий в старой книге. Живут, сжатые между страниц. Вытащишь – развалятся.

Улыбается кротко. Приехал заранее. Не под стать другим. Разбитным, что горят от пьянки к похмелью, от стакана да к песне, а просыпаются с новым цветом глаз каждое утро. Он не такой. Он подключает, подправляет плывущую третью, ориентируясь на скорость ветра с востока. Он споёт всего три, бережёт голос перед концертом, так пахнет тридцать один. Взгляд ясен, спокоен, а там – изгиб Ганга, синеватые горы, пение монахов, а там – улицы Катманду, будто спутанные волосы любовниц, жёлтые города, а там – горы мусора, тление тел, благовоний, а там…. сигнал – тридцать секунд – надевает наушники, пододвигается к микрофону, тридцать секунд мы смотрим: он улыбаясь, я почти – нет, не знает, что я вижу в нём, здесь в студии…

«… утро, наши радиослушатели и это программа «Бодрое утро»! Сегодня у нас в студии гость многогранный и интересный: автор и исполнитель, музыкант в жанре авторской песни, и, знаю, он сам просил его так не называть – бард – потому – не-бард, Александр Даль. Саш, банальный вопрос, но многие слушатели могут сегодня впервые узнать о тебе. Расскажи, пожалуйста, как ты стал музыкантом и почему такое категорическое отношение к слову…»

Глядит в весну за окном, читает по облакам.

«… Поволжске, ну, откуда я родом, там проходили разные популярные фестивали бардовские, ну и вообще это течение было сильным. И там прошла моя юность, и как-то …»

Так пахнет междуречье, легендарная излучина, где заблудилось лето и ржавые баржи. Куда не выйдешь – придёшь к воде, речные ведьмы ловят утопших сетями седых волос и вот – первая жёлтая лодка.

«… А расскажи про свою первую? Какой и откуда…»

«…брал у отца. Тайком, он тоже был бардом, точнее, он как раз и был бардом, ну, в классическом смысле. Хранил свою в шкафу, и вот когда он уходил в институт…»

Мальчик, шкаф, Нарния. Первая. Открывать гитару как познавать женщину, так пахнет полынь меж пальцев. Выход из комнаты – в реку. Шесть ступеней. Тронешь первую – зальёт по щиколотку. Вторую – по колено. Он прыгает в лодку с берега.

«…и вот по-настоящему первую, мою – подарила мать. И я перестал брать инструмент в долг у отца, вот…»

Гитару в долг у отца – это голос в долг у отца. С каждой сыгранной сыном песней отец старел на день, а когда отец сам на ней играл – обращал свою старость на день назад. Сын с отцом стали сообщающимися сосудами. Делились морщинами через музыку.

«…тем более, он был немного против моего творчества какого-то, он хотел, чтобы я занялся физикой».

«Вечный конфликт физиков и?..»

«… нарушал законы авторской песни, своё придумывал, перекладывал песни из его тетрадки на какие-то другие…»

Перепел Слово его. Откровение от жёлтых страниц и графлённой тетради. Библия от июля и гула моторных лодок. Изгнание Адама. Из райского сада – сюда, в городки, где по вторникам дождь.

«… ну и вот тут мне мама и подарила. Это была болгарская, знаете, ну музыканты меня…»

Гитару в дар, как гетеру – в подарок. Привели, послушную за руку. Издать шесть вздохов. От мальчика к мужу. Пальцы в медные волосы, тысячу раз воспетыми до, и извлекает первый стон – до…

«…чтобы не быть голословным, Александр, самое время исполнить для наших…»

«… достаточно старую, но мне она всё равно…»

В один миг изменился и звук, и воздух, и он. Из мужчины лет тридцати, простых рук, обыкновенного рта, поношенной одежды сложилась портовая улица, блеск мостовых, трамвай, уходящий прямо в море. Цветные двери в обшарпанных стенах, сигары в сморщенных лапах, стулья, шляпы, Командор. Дотянуться русской строкой до подвального бара, где пьют особенный ром – с каждым глотком забываешь родной язык, чтобы запеть на испанском. Так пьют и всё больше проваливаются в чужую речь.

– Как идёт, Саш? Всё комфортно? По звуку?

– Да-да! Можно чуть больше гитары мне… Да, вот так, спасибо.

– Давай после рекламы поговорим про группу «Зёрна»?

– Ну. Давай.

– Как бы предысторию? Тридцать секунд, поняла. Тридцать секунд, Саш.


Мелькнул телефоном, но я успела увидеть заставку с индийской рекой, перешёл на страницу девушки, закрытый для него профиль.


«…продолжаем, и сегодня у нас в гостях музыкант, поэт, автор и исполнитель, и, между прочим, солист группы «Зёрна», Александр Даль. Кстати, про группу…»

«…никто не умел совершенно. Кроме Лёни – он ходил в музыкалку. А пацаны все хотели на барабанах, но только у Димы был доступ к репбазе, потому он и …»


Играли в помещении буфета. Крупы, сахар, чехлы инструментов. Отсюда вздымалась квадратная спираль лестницы. Число ступеней менялось от погоды – в дождь сто двадцать два, в снег – того меньше. Лестница шла от полуподвальных танцзалов с одинокой балеткой, на подоконнике, уберёшь сегодня – возникает назавтра, забытая лодка – через кабинеты с разваленным пианино, что помнило учеников по пальцам – вверх, вдоль гулких площадок лестницы, где курили и крошили пепел мимо банок старые балерины, что натирались на ночь тальком, отодвигая смерть, шаркали в зал, где стайки в белых платьях, и раз-два-три, и раз-два-три – дальше, вверх, ступеньки подходили к последнему этажу, где под шифером, в перекрёстке проводов и птиц, у слухового окна – студия. Взошедшие зерна из недр.


«…сейчас с группой «Зёрна»? Должен был быть новый альбом …»

«… идёт, как планируется. Бывают разногласия. Да. И знаешь…»

«…щекотливая тема. Может быть тогда ещё..»


Когда он запел эту, похолодало. По всему городу из динамиков потянуло декабрём. Это была такая, что сбивала месячные, путала дни недели. От неё веяло бессонницей и у женщин ныло в груди. Такую передают в четыре утра по всем радиостанциям, но по частям – где-то припев, где-то куплет. Услышавший её целиком, седеет на полголовы. Он стал ниже ростом на два сантиметра, припев согнул его пополам, он стал собой.


«…Саш, у меня не то, что мурашки, у меня ком в…»

«…очень приятно, спасибо. Да. Такая, старая…»

«…уйти на рекламу, но после обязательно»


– Всё нормально?

– Да, всё хорошо

– Точно?

– Да-да. Всё отлично

– Десять секунд. Саш, телефон.

– Ага, прости.


«…ты недавно был в Непале и Индии. Расскажи об этой поездке и как она…»

«… скорее, потому что запутался. Было много вопросов».

«Каких, например?»

«… пафосно как-то сказать. Мне всё хотелось, чтобы как-то приняли меня что ли, и может это было, ну, важнее музыки, что ли. А не должно быть меня много в музыке. Просто ловишь волну»

«А что волну вызывает? Есть же это понятие музы?»

«Ну. Наверное»


Листы простыней без номеров путаются друг в друге. Может быть – эта: светлая, хохочущая, такая ледяная, и за льдом – тайна, из которой пить и пить. Но вода горька, ледяна и не сулит счастья пьющему, только сведённые зубы. Каждый поцелуй – строка, иней на губах. Напишешь с такой песню – умрёшь сорок раз.

Или – та: надменная, тёмная, прячет себя в ракушке обиды. В её роду обиду передают по наследству вместе с длиной ресниц. С обидой рождаются, с ней умирают, живут раздвоенные, кладут обиду в гроб. А потому такой невозможно посвятить стих или песню. Песни про неё ей не принадлежат, она никогда до них не дотянется. Только во снах, где от обиды – свободна.

Или та, угловатая, худая, с искусанными губами, лампочки с ней перегорают в два раза быстрее, и он был на такой женат, да нет, давай не будем про ту, давай больше ни слова – про ту, а давай просто собирать строчки из сладких деталек да горьких следов. Помада, резинка для волос. След в истории браузера. Дописывающий названия её любимых сериалов после развода, так пахнет тоска. Всё складываются в геометрию строчек, нот, аккордов, и река входит в комнату, вырисовывается в тумане излучина припева, а это половина песни, сердцевина песни, но на куплете река замирает. И надо снова трястись, искать, взгляд, улыбку, завлекать кого-то – на ночь, на пару лет. А всё ради двух, трёх, десяти хороших песен, цена которым – утренний эфир, где он сидит напротив.

«… знаю, у тебя планируются новые песни, может, презентуешь какую-то, специально для…»

«…конечно, они как раз и написаны в моём путешествии в…»

И он запел про Неё, но не про неё, а вообще – про Неё, про любую, запел, но по-другому. От этой захотелось пить, от такой цветы надо будет поливать заново. Он привёз из Непала засуху, а ещё даже не знает про это.

«… Спасибо тебе огромное, Саша! И кстати, давай ещё раз напомним, где тебя сегодня можно услышать вживую?»

«В пространстве «Платонов», будет акустический концерт. Можно приобрести билет прямо на входе, мест должно хватить всем… Приходите»

«Спасибо, это был наш гость, автор и…»

Я провожаю его из студии в весну. Я бы хотела рассказать о нём так, как думала сейчас. Но мысли не перевести, и воздух после него ещё долго остаётся немым.

15. Саша Даль. В Платонов


Индия. Непал. Практика.

Он думал, так будет всегда. Тело точно течёт сквозь коврик, с кончиков пальцев до затылка. Три раза «Аум» и «Шанти». И вся боль уходила, он думал, так будет всегда. Он удивлялся, как можно жить тем, кем он жил. Гнаться за какой-то славой, переживать. С каждым выдохом его становится всё меньше. И когда учитель спросил, пойдёт ли он на ближайшую Випассану, он согласился. Он хотел растворить это. Он хотел вытащить это. Но когда он вытащил это, он не смог с этим совладать. Он не знал, что это будет так сильно. На пятый день Випассаны его накрыло с головой. Он тогда заметил, что не делает паузу после выдоха. Сразу после выдоха делает вдох. Из-за этого в и без того ноющей спине завязывается неприятный узелок. Он направил острый луч внимания туда, чтобы подцепить и выковырять этот узел словно глазок из картошки. И когда он понял, что дело в дыхании и стал специально делать паузу после выдоха, мышца постепенно расслабилась. Узелок стал разваливаться. И тогда его накрыло с головой. Вечером он нарушил правила и тайком залез в ВК на телефоне, который забыл сдать. От неё не было сообщений.

Теперь на студии он говорил так неловко. Про музу, про группу, про себя. Он слышал себя в наушниках – вместе с ранними таксистами и водителями маршруток, что не переключают только потому, что тут надо повернуть, руки заняты.

На пятый день он не выдержал. Он написал всем. Но он не решился написать ей. Он попытался продолжить Випассану, но теперь постоянно думал о своих сообщениях, о возможных ответах. Он вёл бесконечные споры со всеми в голове. Он нарушал правила и каждый вечер заходил в интернет. В ВК ему ответили все. Диман ответил коротко, Лёня, конечно, был недовольнее. Самым подробным и чутким оказался Глебыч. Алина интересовалась, когда он уже вернётся, есть ли у него деньги. Он был благодарен всем. Макс прочитал, но не ответил. Ей он не стал писать.

Он не хотел писать никаких публичных извинений. Это было бы по-детски, напоказ. Он никогда не умел общаться с публикой.

Он пытался принять это, согласно правилам практики. Это всего лишь ощущения. Стыд, обида – всего лишь ощущения. Надо просто отслеживать их, не реагируя. Но он уже не мог нормально медитировать.

В конце пятого дня Випасанны он опять зашёл в ВК. Он пообещал себе ничего не постить, не листать ленту – прочитать ответы и убрать телефон до конца практики. Но опять зашёл к ней. И увидел пост с «Парусами». И подпись «было». Она запостила это в день, когда он написал всем.

«было». Ничего больше. Он смотрел и не верил. А потом, не понимая, что делает, потянулся к силуэту сердца и нажал. Синее заполнилось красным. На следующий день она удалила пост.

Тогда всё и началось. Тогда он и запостил «Последнюю». Прервал Випассану и уехал из ашрама. Он решил поехать в новый тур. Конечно, он не рассказал всё это на радио. Он нёс какую-то чушь про творчество и принятие.

Он спросил у Юли, где в Чернозёмске можно посидеть – у него не было вписки. Идти в «Платонов» к Антону он не хотел. Туда мог зайти кто-то из зрителей. Мне надо всего пару часов, сказал он. А потом он поедет к организатору на квартиру. Просто тот ещё спит, сказал он. Она подсказала ему торговый центр. Это было недалеко.

– Саш, точно всё в порядке?

– Да-да! Не беспокойся. Погуляю, посмотрю город.

Небо затянуло, начинался мелкий снег. Он решил прогуляться пешком, чтобы убить полчаса. Старенькое пальто не очень подходило для такой погоды. Он замёрз, когда добрался до ТЦ. Половина магазинов и кафе были закрыты, Саше искал что-то подешевле, на фудкорте работал только Макдоналдс. Он взял чай и сел за столик. Гитару в чехле и рюкзак положил на соседние стулья. По коридорам бродил охранник, поблёскивая залысиной, зевая. Стол был липкий, с одинокой чёрточкой картошки фри. В желтоватой плитке пола отражались размазанные лампы. Саша открыл пакетик и опустил его в стакан с кипятком. В воде поползли тёмные волокна. Саша приподнял и опустил пакетик. Вода потемнела. Саша открыл две синие бумажные трубочки с сахаром и высыпал одну за другой. Саша размешал сахар пластиковой ложкой и стал медленно пить чай. Чай был терпкий и сладкий.

Саша пробыл в торговом центре пять часов. Он успел найти самое дешёвое кафе и пообедать в нём, он почистил зубы в туалете, выучил кабинки, где была бумага, зарядил телефон, полистал ленту, сходил на самый дешёвый сеанс в кино – документалку про телескоп Хаббл, которая длилась всего тридцать минут, чего он не заметил на билете. Теперь он сидел на последнем этаже в холле кинотеатра, посреди мягких диванов и стальных столиков. На столик Саша положил рюкзак, гитару пристроил рядом. Саша ответил Алине, что всё хорошо, он гуляет по городу. По ТЦ шлялись подростки, хрипло смеясь и перекрикиваясь. Сашу начало клонить в сон. Он выпадал из гула ТЦ в белый шум, в пение Непальских монахов, но вокруг постоянно ходил охранник и с подозрением посматривал на Сашу. Ему приходилось закрываться капюшоном и дремать незаметно, сидя почти прямо. Было неприятно весь день в обуви, и Саша тихонько скинул ботинки. Одну ногу он поставил на них сверху, а другую подложил под себя на диване. Нижняя всё время мёрзла, а верхняя затекала. Саша менял их раз в десять минут, пока охранник не видит. Если бы охранник увидел, что Саша разулся или спит, он бы подошёл к Саше. Саша беспокоился, что у него пахнет от носков. Он проваливался и выпадал. Он проспал всего минут десять. В какой-то момент Саша заметил, что охранника нигде не видно. Он решил устроиться поудобнее. Когда он двигал гитару, краем глаза увидел, что охранник стоит у него за спиной метрах в десяти. Он смотрел на Сашу. Саша обулся, спустился по эскалатору и вышел на улицу. До чека было ещё пару часов, но Саша решил дойти до «Платонова» пешком.

Прямо у ТЦ, в Сашу, пересекающего парковку, врезалось СМС. Карман вздрогнул, отяжелел на сообщение. Полли:

«Вы с Алиной любите отчётность – так что держи – сколько проданных билетов)»

Далее следовало её селфи с листом А4, на котором было крупно выведено «43». Полли была накрашенная, с распущенными после душа волосами, с улыбающимся взглядом в камеру. Она была в футболке, держала листок перед собой. И прямо из-под нижней грани листка, совсем чуть-чуть, еле заметно, острой кнопкой на белой ткани проступал сосок. Интересно, сколько дублей она сделала, подумал Саша и улыбнулся.

«Спасибо, очень наглядно;»

«Я старалась… Кстати, ты вроде хотел на ночной электричке, но они неудобные… в 2 часа уходят. Дома, ты будешь в 4 утра)»

«Ну да, неудобно».

«Я могу тебя вписать. И уедешь утром. Выспаться успеешь. И может, чего еще).»

Сигнал машины рявкнул над ухом, Саша чуть не выронил телефон в лужу на «зебре». Ошалело оглянулся, отпрыгнул, поправил гитару, рюкзак, чёрт

Саша посмотрел в телефон. А ведь всё будет, Саш, подумал он. Оно тебе надо? Полли, вечер, Тула… Потом ведь только разочарование и пустота. И стыд. И ведь не отвяжешься после.

«Я подумаю)»– быстро собрал он из клавиш и отправил.

«Подумай;)»

Саша спрятал зудящий айфон подальше в путаницу карманов, чтобы поскорее забыть – в каком, запахнулся, и через полквартала нырнул от всей этой переписки в «Пятёрочку». Побродив среди грязно-белой плитки и цветных рядов, Саша взял себе питьевой йогурт на обед – больше бы он съесть перед концертом всё равно не смог. На кассе продавщица за 50 смотрела на него назойливо-нежным взглядом, по-матерински улыбалась его гитаре.

И тут Сашу опять накрыло это, почти позабытое чувство. Когда всё это началось, спросил себя он. С модных одноклассниц, в чьих глазах я выглядел чудаком с гитарой. Нет, думал он, это такое смущение вообще, постыдное смущение перед нормой, и постыдное за то, что как бы предаю свой путь. А ещё, думал он, это смущение перед неким безликим, но вездесущими внутренним наблюдателем. Вот она, ничего не понимая в моих песнях, смотрит в меня, пытается вникнуть с осторожной улыбкой, уложить меня в свои категории: шансон, бард, поп, рок – а этот самый я, думал Саша, пытается ей и объяснить, и угодить одновременно, смущаясь сам себя… и разве вся эта история в глазах вездесущего наблюдателя, то есть, меня – не смешна, не комична? Ох, думал он, так было в столовой Саратове, в хостеле Липецке, с вахтёршей Самаре, продавщицей в Воронеже.

Ох, уж эти провинциальные женщины, отцветшие зря – перезрелые бутоны продавщиц в роспечатях и универмагах, проводницы, уборщицы, в юности мечтавшие о красивой жизни, не нашедшие себе мужа, или нашедшие мужа безалаберного, как бракованный пылесос, потому что мужчин в России меньше, бери, что дают. А ведь эти перезрелые женщины, эти жалкие интеллигентные женщины на кухнях, эти бывшие участницы бардовских движений, что осели в квартирках, заваленных хламом, дай бог, нашли утешение в детях и внуках – моя аудитория, но как бы в будущем, думал он. Это всё те же юные, цветущие девочки, для которых я горю, девочки с глазами страждущими, пьющими меня, хватающие взглядом каждое движение моих рук, девочки, приходящие на мои концерты как на праздник, разодетые, со вкусом или без, накрашенные, с причёсками, со сладким маревом духов – для него, для друг друга, вечное соревнование – все они перезреют и сморщатся в работниц Ашана, бухгалтерш, в растянутые лифчики и засаленные халаты. Он же не может жениться на всех, он даже трахнуть всех не может. Он может для них только гореть на концертах, для этих вечных русских женщин, неприкаянных русских женщин, которые составляют две трети его залов. Саша опять вспомнил про Полли. К чёрту, подумал он, буду дома к четырём утра, на неудобной электричке. Саша выпил йогурт на улице, стёр молочную каплю с губ и двинул к «Платонову».


16. Антон Ромбовский. Менеджер площадки «Платонов», культуртрегер, 27 лет, Чернозёмск, дома


– Ты дома? А что смотришь? Ого. Должно быть прикольно, на «Гидре» очень хвалили. Да-да, там про меньшинства, актуальная тема. Как себя чувствуешь? Горло ещё болит? Я купил тебе всё по списку. Да, та аптека была закрыта, пришлось в соседний квартал идти… Да ничего! Лишь бы ты поскорее выздоровела. Вот этот спрей должен помочь.

Да нормально! Слушай, я устал безумно, но вообще хорошо прошло. Отличный концерт. Солдаут! Первый раз у нас – и солдаут! Все на таких эмоциях расходились.Говорили, привозите таких ребят почаще.

Ох, любимая, я так долго делал этот концерт! Никто не верил в это.

Тебе чай сделать с мёдом? Да, я представляю, милая! Ну потерпи пару дней, и скоро выздоровеешь. Слушай, ну давай, что-нибудь приготовим вместе? Хочешь пирог? М? Сырники? Давай! Я, кстати, видел на «Афише» прекрасный рецепт.

Короче, я говорю, никто не верил, что получится собрать людей на такое! Да, это не самый актуальный звук. Да, этот жанр катастрофически немоден. Такой культурный атавизм.

Но сейчас же есть некоторая ностальгия на прошлое, на девяностые, и Виладж писали про это. Мне кажется, именно такие исполнители и могут перевернуть представления об этом жанре. Может, даже возродить его! Громко сказано, конечно, но в русский рэп три года назад, знаешь, тоже никто не верил. Просто нужны свои герои, новаторы. Нет, милая! Давай без корицы – надо по рецепту. Я понимаю, что ты любишь её, но, если бы нужна была корица, на «Афише» бы так и написали – добавьте корицу. Они лучше знают.

Так вот, я хотел, чтобы всё прошло идеально. Просто если ты не супер-известный артист, туры – это всегда мучение. Да даже для известных артистов – туры это сложно, постоянный стресс, но там хотя бы есть какой-то комфорт: гостиница, самолёты. А тут ты всё делаешь сам, едешь чуть ли не в плацкартах, вписываешься непонятно где! И я хотел сделать в этот раз всё по-другому, ну чтобы человек приехав, понял, что он кому-то нужен, что его музыка нужна, просто, чтобы элементарно – выспался. Что за творог? «Красная цена»? Милая, но мы же договаривались! Давай покупать нормальные продукты! Пусть такое бомжи на вокзале едят. Я собаке своей «Красную цену» не дам. Посмотри, там в холодильнике должен быть нормальный…

А ведь никто не верил, что всё пройдёт хорошо. Сначала я не мог Ольшанскую убедить, что нам нужно привозить таких артистов. Она всё говорила, это устарело, это неактуально… И я её прекрасно понимаю. Я соглашался, и кивал, но ведь мы собрали! Чего мне стоило её уломать. Она переживает за репутацию – что про нас напишут, какой будет имидж в городе, скоро будет московский фестиваль, важно, чтобы всё было ок. Но всё-таки, это же не какой-то говнарский рок. И местами очень актуальное звучание. Да, все пугается такого, но надо смотреть в будущее и иногда отходить от общего сценария, импровизировать. Может, через год про таких артистов будут говорить все. Нужно наладить контакты уже сейчас. И она поверила мне. Тяжело, еле-еле, но я её уговорил… Нет, милая! Если больше, всё слипнется. Будет каша-малаша, а не сырники. Ты же не хочешь кашу-малашу? Ты же сырники хочешь?

И я так хотел, чтобы всё звучало огонь. Чтобы звук был шикарным. Дорогая, звук это вообще одна из важнейших составляющих на концерте. Без хорошего звука концерт может просто не случится. Тем более, в таком жанре нужен звук высшего качества… Ну ты помнишь, какая запара была с этими проводами! У нас не оказалась такого пульта – как по райдеру. Но если артист говорит – такой – надо такой! Пришлось ехать к Семёну на студию. Я привёз пульт, а проводов таких нет. И вот вчера – срочно мотался в аренду, а у них только на складе, а это на другом берегу…. Я потратил 600 рублей за такси! И ещё тысячу на аренду, а Ольшанская сказала – не компенсирует без товарного чека…

Ладно, я не стал с ней спорить, потратил из своих. А вчера – всплыли эти поэты со своим литклубом. «Словесное дно». Контркультурщики, ага. Типа они занимали зал раньше. Но на них же придёт три калеки! Нет, это актуальное современное искусство, верлибры и ф-письмо, мы демократическая площадка, мы открыты всем, и переживаем за молодых поэтов, и поддерживаем современную литературу, но не в субботний же вечер! Соберитесь, во вторник, какая разница, если вход 150 рублей, и придёт полтора человека. Они хотели в Малый зал, а он был занят.... Пришлось их отменять, и ругаться с ними, и они уже написали про меня в ВК гневные стихи. Я, правда, сначала не понял, что это – стихи…

Короче, так переживаешь, а потом концерт мелькает – раз и всё. А про тебя в итоге пишут такие посты. Которые ещё к тому же – современная поэзия… Отомстили мне верлибром и ф-письмом.

Подожди, у тебя же все пальцы в муке, милая! Ой, это срочно надо в сториз, ты просто повар…

И ведь всё для них! Привозишь в город таких исполнителей. Тратишь свои деньги, спишь по пять часов. И пожалуйста – все аплодируют артистам, все довольны, а организатор всегда за кадром, и не может расслабиться до последнего. Столько делаешь, а проносится в секунду! Ладно, такова моя доля. Чего ни сделаешь, чтобы привезти группу «Нервные». И концерт они дали шикарный!

Косяк? А!.. Ты представляешь, этот московский бард хотел отменить концерт. Ну Саша Даль этот. Нет, не Саша Даль из «Фруктов», та – девушка. А это Александр Даль из группы «Зёрна». Хотя фрукт – ещё тот. Короче, он приехал, чекнулся и сказал, что отменяет. Сказал, что не может играть. Типа, ему не нравится, что в соседнем зале «Нервные», представляешь? Просто из-за того, что рядом идёт концерт более популярных исполнителей – он отменяет свой. Такая вот поза! Звезда, ага. Творец. «Они мешают мне работать!» Причём, он знал заранее, что они там будут. Видимо, не мог спокойно реагировать, что на них столько пришло – закатил мне истерику.

Я его вообще изначально не хотел. Просто за него попросил наш местный бард Гришаковский, а он – друг Ольшанской, ну понимаешь. Приходиться идти на уступки и лавировать. Ну я согласился привезти этого Даля… Причём, переговоры-то вёл не он, а его менеджерка. А я как раз из-за него этих поэтов не пустил в Малый зал! И я понимаю, что, если мы его отменяем, меня Ольшанская просто сожрёт. Я говорю ему – выйдите тогда к зрителям и скажите сами, что отменяете свой концерт. И как ты думаешь, что он сделал? Ну! Отказался выходить! Это он в своих песнях такой герой. Любовь, романтика, звёзды-шмозды. Токсичная мускулинность

Слушай, не знаю, там была такая очередь на «Нервных», что непонятно, сколько на него пришло. Человек десять может? Не переживай – никто не знает Сашу Даля. Надо было объединить его с этими поэтами дебильными. В одном же стиле…

Короче, я ему сказал – либо вы делаете сейчас концерт, либо больше никогда к нам не приедете. Мы внесём вас во все чёрные списки. И что думаешь, он сделал? Ну!

По радио? Утром? Его песни? Такой криндж, да?

Ксения? Его жена? А! Бывшая, точно. Да! Это она? Прикольно! Она же сделала тот крутой док-фильм про рэпера Гипера. Да, и клип классный ему сняла! Она теперь в «Гидре» работает, кстати. Не удивительно, что они развелись. Кстати, он же запретил публиковать фильм про него, точно! Ну, там такая была история, что жена, Ксения эта, сняла про него и его группу фильм документальный. Он сам попросил. А ему не понравилось, и он запретил ей публиковать. Уж не знаю, из-за чего развелись, но это было перед разводом. В любом случае, если человек хочет отменять концерт в последнюю секунду, это о чём-то, да говорит. Но даже это не испортило крутого концерта «Нервных». А вот и сырнички наши. Слушай, милая – это достойно инстаграмма.


17. Саша Даль. Платонов


В «Платонов» он пришёл заранее, за полтора часа. В светлом лабиринте из книжных полок, залов, светильников из «Икеи», диванов, цветных подушек Саша долго не мог найти Антона. Официантка (продавщица/менеджер?) говорила по телефону. Сказав Саше «Секунду», она просто улыбалась и кивала голосу в трубке ещё минуты две. За её спиной деловой пухляш копался в ящике с проводами – джек на джек, джек на два тюльпана, несколько xlr. Пухляш был в голубой рубашке и модных кроссовках. Официантка закончила и заговорила с пухляшом – тот даже не глядел на Сашу – и, когда он наконец ушёл, она вопросительно посмотрела на него.

– Мне нужен Антон Ромбовский. Я у вас выступаю сегодня.

– Пройдите в Большой зал.

Саша заблудился по дороге, вынужден был вернуться и переспросить, где Большой зал, а когда нашёл его, оказалось, что деловой пухляш и есть Антон. В Большом зале чекалась группа «Нервные». У них уже была какая-то известность, про них писала «Афиша», это были улыбчивые парни в тату, с бритыми висками, а в центре – томная вокалистка. Антон вертелся вокруг них. Саша пошёл к нему, на ходу подхватывая пояс из пальто, рюкзака, гитары. Всё путалось и сползало.

– Здравствуйте, я у вас сегодня выступаю.

– Здравствуйте?

– Саша Даль. Я выступаю у вас.

– Ребят, а вот тут вам нормально монитор? Дилэя? Конечно, сейчас.

– Антон?

– Да-да. Что вы?..

– Выступаю.

– Лёх! Ну прибавь ребятам дилэя!

– Саша Даль. Бард.

– Комфортно вам?.. Что?..

– Бард, я…

– Бард?

– Бард.

– А. Бард. Вам в Малый зал.

– А это где?

Антон посмотрел на него и вдруг так быстро двинулся к выходу, что Саша сначала не понял, что надо идти следом. Саша сорвался с места, подхватывая ворох вещей, поспешил по коридорам. Стены рябили яркими пятнами картин в стиле поп-арт, Саша ронял то шапку, то пальто, оступался, путался в рукавах, боясь потерять голубую рубашку из вида. Малый зал оказалось вытянутой подводной лодкой с двумя стеклянными зашторенными стенами в неожиданной близости с Большим залом – они сделали полукруг по коридорам.

Антон указал на аппарат, кинул перед ним провода:

– Подключитесь сам? – Саша положил вещи.

– А звукач? – Но Антона уже не было.

Саша стал подключаться. Он старался не торопиться. Он следил за дыханием, за руками. Он подсел к пульту, чтобы разобраться в каналах, и вдруг услышал сбивку барабанщика. Саша замер. Ещё одна. Саша посмотрел на дверь. Дверь была закрыта. Барабанщик зарядил бодрый ритм, с оттяжкой. Кто-то что-то глухо сказал в микрофон, и барабанщик стал размеренно бить в бочку. Бум. Бум. Бум. Бум. Саша попробовал попеть в микрофон, перебрал струны. Бочка по громкости была почти такой же, как его голос и гитара. Саша прибавил мастер, общую громкость. Колонка засвистела, поймав собственный звук. Кто-то раздражённо постучал в зашторенное стекло, мелькнул женским кулачком. Саша убрал мастер. Барабаны гремели. Саша пошёл обратно.

Антона в зале не было. Татуированный басист широко улыбался Саше.

– Ребят, а у вас во сколько начало?

– В девятнадцать вроде. Но билетов уже нет, если вы… А ты же Саша Даль? Слушай, классный последний альбом…

Саша искал Антона 15 минут по всему Платонову, менеджер (официантка/продавщица?) сказала, что у него важная встреча. Важная встреча виднелась в окне – Антон курил на улице самокрутку и говорил по телефону. Он смеялся и размахивал рукой. Саша вышел как был, в майке:

– Антон, простите, у нас проблема.

– …просто мясо, чувак! Оч надеюсь, что придут от «Афиши»… погодь. … что?

– Антон, у меня проблема.

– Я ща не могу… Короче, приходи, в Большом зале, через час…

– Там звук от группы мне всё перекрывает. Антон?

– Блин, прости, перезвоню тут… Да. Что вам нужно?

– Звук от группы очень громкий. Он мне всё перекрывает.

Антон смотрел на него как на какое-то неуместное животное. Тоскливо выдохнул:

– Пойдёмте.

И они вновь понеслись по коридору – голубая рубашка среди цветных пятен, Саша сзади, стараясь сдерживать дыхание: «Сейчас всё разрешится, разрешится». У зала собиралась очередь на «Нервных», какая-то девушка переспрашивала у кассирши: «То есть, Даль в соседнем?». У Малого зала тоже выстраивалась небольшая группка, женщина в возрасте, дочка, синяя джинсовка, какая-то пара, Саша и Антон проскочили сквозь.

Антон, деловито пыхтя, попытался прибавить общий мастер, но дёргал не ту ручку. Саша устало показал ему правильную. Антон прибавил – всё завелось, засвистело. Антон отдёрнул руку и посмотрел на Сашу:

– Слушайте, Алексей…

– Александр.

– Ну вы же знали. Что «Нервные» будут в соседнем зале.

– Я про это первый раз слышу.

– Вы с кем договаривались? У вас же вроде менеджерка есть, Алёна?

– Алина.

– Ну вот Алёна же…

– Не она договаривалась, а я. С Гришаковским, так как вы не отвечали…

– Правильно! Он же тоже этот. Бард. А я ему сказал, в соседнем зале…

– Мне никто ничего…

– Послушайте, ну это уже не моя проблема. Ваш друг, вы с ним договаривались…

– Не друг, я написал ему, потому что вы не отвечали в…

– Мы свою работу сделали. Пригласили по своим группам, пост в Инстаграмме сделали. Должно прийти много людей. Мы собрали вам аудиторию. Теперь вы свою работу делайте.

– Да как тут выступать? Вы слышите?

К барабанам прибавились гитары, вокалистка. Можно было разобрать отдельные строчки.

– Алексей, ну вы же знали. Что в соседнем зале будут выступать «Нервные».

Саша смотрел на пульт. На гитару и подключённые провода.

– Давайте перенесём? На пару часов? Я сам выйду и скажу зрителям, что по техническим причинам концерт переносится на полтора часа. Или сколько у них сэт?

– Через два часа тут мастер-класс по ведению Инстаграмма. А потом мы закрываемся.

Саша смотрел на гитару, провода, пульт.

– Я не буду играть. Я не могу.

Антон изучал его мятую футболку.

– Простите, но тогда я вынужден взять с вас неустойку.

– Слушайте, это я вообще-то должен…

Антон уже кому-то звонил. Саша быстро набирал сообщение Алине.

– Леночка, есть предпродажа по Далю? А! Оплата на входе?

Антон пошёл к двери, остановился.

– Ну что я могу сказать – нет так нет. Очень печально. Мы выполнили всё со своей стороны. Объявите тогда, что не будете играть сегодня.

– Нет, я не буду объявлять, идите и скажите, что произошло на самом…

Антон уже вышел.


18. Элина Аристарховна, библиотекарь, 53 года, Каховка (Черноземская обл.) в маршрутке


Ох, на что, на что мне всё это, зачем, господи, боги мои, гнев Ахилесса, двадцать два несчастья, почему, зачем? Какой гад этот Александр Даль, моя дочь так любила его песни, а он, мы ехали на его концерт из такого далека, а он, какая, простите, сволочь, какой мудак, нет, не надо таких слов, никто таких слов не достоин, такие слова неэтично, такие слова неприлично, простите меня за такие слова, просто недостойный её любви, бессовестный, легкомысленный дурак, ни стыда ни совести, безответственный, неумный, сволочь, подлец, подонок, мерзавец, дрянь, ой нет-нет, простите меня за такие слова, прошу прощения, он просто ошибся, сошедший с тропы, заблудшая душа, нищий духом, ранящий в своей слепоте, ох, как же он её, равнодушие страшнее всего, идиот, мудак, мразь, господи, простите меня за такие слова, нет, нет, он просто такой человек, он не виноват, да почему не виноват, он виноват по всем статьям, а судьи кто, имею ли я право?

А почему нет? Почему я не отменяла наш поэтический, куда пришло всего четыре человека, почему я работаю в глуши, почему я содержу пыльный бастион книг, преданья старины, я же делаю это, для кого я ехала туда, всё для неё, и это ужасное заведение, вычурное, аляпистое, неприличное – для неё, и потратила на билет – для неё, а он, в своём пошлом пальто, он сделал это. Я для неё взяла и подошла, и сказала, взяла и подошла, взяла и сказала, для своей дочери, что так любит его песни, а он сделал это.

Она была ошеломлена. Она была так расстроена. Она побледнела, о боги, бледные ланиты, как побледнела, и губа задрожала, как в детстве, дитя сама в толпе детей, но удержалась и никто не заметил, кроме меня, но я-то знаю, сволочь, преступник, мужлан, ублюдок, выблядок, блядь… ой-ой-ой, не надо так, никто этого не слышал, жутко неприлично, фу, нельзя, в конце концов, не эстетично, не литературно.

Никогда мне не нравились его песни. Это ни Пушкин, ни Лермонтов, ни даже, простите, Окуджава, господи, всё это было бы смешно, когда бы не было так, нет, что-то есть, что-то есть, но я никогда не понимала мою девочку, её увлечённость. Зачем, когда есть великие вершины, солнце наше, лучшее учение, нет, я не понимаю это поколение, вы друзья как ни садитесь, нет, это всё не то, да ещё и выступление в таком месте, здравствуй, племя молодое. Откровенные платья девушек, и причёски гостей, почему у всех лысые виски, и такая яркая помада, и узкие джинсы, срамота, и эти картины на стенах, а главное, книжный магазин и кофейня, носящие имя пусть странного, но достойного Платонова, как это – книги в одном ряду с кофе? просто праздник, их же можно изгваздать, посадить пятно, замарать, дымящийся куб совести, книги и пирожные в одном ряду, как будто книги – еда, величайшее из чудес, как будто книги – едят, всё как-то напоказ, как на сцене, и негде сесть, если стеснён в финансах… Не надо было ехать в такое место, но она так хотела, и тут вышел этот молодой человек в голубой рубашке, совсем юноша, и всё сказал, пренеприятнейшее известие.

И я не смогла сдержать возмущения, моя дочь так расстроилась, я спросила, почему, что случилось, и молодой человек сказал, что он отказывается играть из-за группы в соседнем зале, да, слышно было, как они настраивают свои чудовищные инструменты, и это было уже чудовищно громко, и она побледнела, но в её глазах ещё была надежда, и ради той надежды я спросила, а он разве не знал про группу? И молодой человек сказал: он знал. И удалился, вышел вон и растворился.

И мы стояли там, две растерянные, униженные и оскорблённые, лишние люди посреди огромной очереди на чудовищную музыкальную группу, бритые виски, знакомые всё лица, мы стояли там, мать и дочь, мы не знали, что делать, и тогда я решила, решилась. Ради неё. А он. Наглец, бесстыдник. Какое хамство, хам, хамло, трепло, брехло, преступник, нарушитель, и подколодная змея, гадюка, врун, и лжец, и лгун, и трус жестокосердный, равнодушный, он просто отказал, он сволочь, хватит, хватит, нет, не надо.

С самого начало всё как-то пошло не так, о, ледяная, сырая, прокуренная маршрутка. Как же мне было стыдно перед ней за нашу бедность, за жидкую грязь под ногами, она же выбрала свой лучший наряд, это платье, немного откровенное, но ладно, быть можно дельным человеком, сегодня же был такой день, такой её день, а вокруг грязь, а мы выглядели так хорошо, слишком хорошо для этой маршрутки, мне было так стыдно за нашу бедность и нищету, и я так глупо поругалась с водителем из-за его громкой пошлой музыки, блатной песни, а ещё он курил в маршрутке и разговаривал по телефону за рулём, о, зачем он так мне нахамил, и его совершенно не волновало, что у нас такой день, его не задела моя фраза про ударение в слове «звонит», как мы препирались всю дорогу, он всё грозился нас высадить, невежи судят точно так, и за остановку до заведения «Платонов» остановил маршрутку и сказал, что не поедет дальше, пока мы не выйдем, и мы вышли – я гордая, молчащая, но такая отчаянная внутри, над седой равниной моря, она – молчащая мне в укор, молчащая в меня.

И пришлось идти пешком, с корабля на бал, до заведения «Платонов», книги и кофе, какой ужас, а мы выглядели так плохо, так смешно для этого большого города, даже её платье под пальто, особенно – её платье, а она всё стремилась идти чуть впереди меня, словно она не со мной, старой кошёлкой да книжным червём… И она сама спрашивала дорогу, вырывалась вперёд, закатывала глаза, когда мама умничала, когда мама пыталась как-то подбодрить, пошутить, подметить пороки города, о, как же я была нелепа, нелепая мать, клуша, деревенщина в центре города со своей деревенской дочерью, над кем смеётесь, о, стыд, позор, мы прошли через весь центр под насмешливые взгляды прохожих, окон, витрин, иностранных машин, высмеянные всеми, незамеченные никем.

И потом огромная очередь, в которой мы отстояли зря, так как она была не на него, негде сесть, юноша, с учёным видом знатока сказал нам – ничего не будет, он отказывается играть, и мы ждали его, и он вышел. О, зачем, я подошла к нему. Просила же не для себя. Для дочки. Она же по нему с ума сходила. Ох, мерзавец.

Как же она ждала этого дня. Всё ещё год назад началось, нашла в сети Интернет. Слушала с таким упоеньем и подпевала, шевелила губами, и выглядела такой нелепой и счастливой. Она давала послушать мне. Да, он отдавал дань традиции, да в нём звучали народные мотивы, рождённый ползать, как известно, но всё-таки, неплохой слог и неожиданные рифмы, правда, иногда нецензурная брань, нецензурную брань нельзя, это нецензурно – брань, и вставлять в песню с библейской цитатой такое слово! Я просто хотела уберечь её. И когда я пожурила её за это бездумное увлечение, указала на неуместность некоторых оборотов, и тем более, недопустимость поехать так далеко на его концерт, пусть сильнее грянет буря, ларчик просто открывался, ты никуда не поедешь одна, как она кричала, хлопнула дверь, разлетелась тарелка, всё смешалось в доме, мы не разговаривали несколько дней. Ах, она запиралась в комнате, сложный возраст, и слушала эти песни, будто он ей – отец, а не я ей – мать. Ох, как мы отдалились, девочка моя. Она больше не улыбалась мне, чем меньше женщину мы любим. И когда она уже смирилась, и больше при мне его не слушала, но слушала тайком, и о поездке больше не заикалась, тогда я и купила ей билеты. Ведь юность – время сладкое и сложное. Она – всё, что у меня есть.

О, в какой радости прошли сборы, мы же ещё не знали ни про грядущую ссору в маршрутке, ни про будущий позор в городе, ни про очередь, ни про юношу, о, мы нашли бы силы пережить это – она бы – его песнями, я бы – её счастьем, мы бы сидели с ней рядышком в темноте, бок о боком, мать и дочь, но он отказал. Он вышел из зала, уже одетый, в новомодном пальто, я подошла, дочь была где-то поодаль, но я ощущала её своей жёсткой тощей спиной, спиной кошёлки, книжного червя, и тут я попросила, никогда ничего не просите. И он отказал. В такой день. Сука. Простите, не надо таких слов. Извините, прошу прощения, я более не буду, я сожалею и раскаиваюсь, я приношу извинения, такого больше не повторится, сука. Все мужчины такие, вы знали про группу – нет, не знал – но юноша нам только что сказал иное – нет, я не знал про группу. Лжец, лгун, бесстыдник. Он отнял её у меня, отнял ещё раз, хотя она сидит рядом со мной в маршрутке, но уже отнятая, и скучно и грустно, он отнял её лишь одним отказом, скупой рыцарь, на глазах у неё, у всех, втоптал в пыль, а счастье было так возможно:

– Можно сделать совместное фото?

– Нет.

– Позвольте, но просто одно фото. Некоторые ехали на ваш концерт из другого…

– Я не в состоянии сейчас.

Так он сказал и удалился.

Как же я ему благодарна. Как признательна. Один Господь знает, как я ему благодарна. Храни его. Луч света в тёмном царстве. Я благодарна, я преисполнена благодарности, пусть ему воздастся сполна, пусть всё в его жизни будет хорошо, спасибо, пусть ангелы хранят, пусть он будет самым знаменитым певцом в стране, спасибо, пусть его стихи передают из уста в уста, пусть песни его поют в библиотеках, на кухнях, в переходах и подворотнях, в академических залах и ДК, пусть стихи его выходят многотысячными тиражами, глаголом жечь, свежо предание, пусть стадион будет петь и вторить ему, с чувством, с толком, с расстановкой, господи, сердце моё разрывается от благодарности к нему, пусть он встанет в один ряд со всеми классиками русской литературы, пусть его преподают в школе, о, возвышающий обман, пусть Высоцкий, Окуджава, Городницкий померкнут перед ним, я так признательна ему, я так признательна, ведь на обратном пути, в трясущейся оцепеневшей маршрутке, по дороге домой сквозь сумерки, слякоть и раннюю весну, шансон и курево, она, зажатая в неудобные кресла рядом, без взгляда в мою сторону взяла и крепко-крепко сжала мою ладонь.


19. Саша Даль. Подводная лодка


Потом Алина долго ругалась по телефону с Антоном, а в Большом зале начался концерт, а он сидел в подводной лодке, уткнув лицо в ладони. Веки жгло от недосыпа.

Саша вдруг вспомнил, как в прошлом туре ссорился в Калуге с администраторами анти-кафе из-за денег – он насчитал в зале 50 человек, а денег ему дали только за 40, и он, наученный Алиной пересчитывать выручку сразу, стал сначала вежливо, а потом всё больше распаляясь, ругаться из-за каких-то четырёх тысяч. Деньги ему отдали, но с таким видом, будто он их выпросил. Потом Саша вспомнил, как на одном из первых концертов они делили деньги с организаторшей Ритой – он выступал с акустикой после рок-группы, часть зрителей осталось на него, но после концерта ему принесли внезапно толстую пачку. И они, радостные, уже делили эти деньги с Ритой – 70 на 30 – и он переспрашивал, это точно всё нам? – но тут подошёл охранник клуба, и сказал, что вышло недоразумение, и им отдали выручку с обоих концертов. И они, краснея и суетясь, стали отсчитывать деньги назад. А потом он вспомнил, как несколько лет назад выступал в Перми, и строгая арт-директор выгнала всех случайных посетителей из зала за полчаса, а потом на сам концерт пришло меньше людей, чем было до этого. А в антракте завалились какие-то бритоголовые парни и громко спрашивали на весь клуб – а это нытьё долго будет?

Ему уже тридцать один, подумал он. Если бы концерт не отменился, здесь было бы от силы тридцать человек. Он ничего другого не умеет – только петь и играть. Он не лучший голос. Он самоучка, ему не хватает опоры, он часто поёт на связках. Его голос с возрастом проседает, и он уже не может взять некоторые из нот в своих же песнях, перестраивает мелодию. Он не лучший поэт, его тексты слишком песенные для стихов. Ему постоянно говорят, что не воспринимают его тексты в отрыве от него. А его стихи слишком сложны для хитов и даже для бардов. «Песня – это диалог со зрителем. На доступном языке!». Он всегда выбирает простые аккорды, он повторяется. Он вне, застыл в джетлаге меж часовых поясов, а рядом шумела группа «Нервные», а где-то ждали и расходились его 30 зрителей. Саша сидел, уткнув руки в лицо. Бешенство прошло, осталось опустошение. И немного облегчения. Ему не надо сегодня играть. Он хотел пнуть гитару. Он представил, что его увидел отец. А потом Ксюша.

– Сука! – прошипел он. Он хотел остаться здесь. Свить гнездо, спать на составленных стульях, ходить в местный сортир, питаться остатками пирожных и липкими глотками со дна чашек, стать местной достопримечательностью, городским сумасшедшим, но не выходить. Он двадцать минут просидел в одной позе.

Вспыхнул телефон.

Полли.

«Привет, ты решил с электричкой? С ночёвкой остаёшься?;)»

Саша погасил экран и опять закрыл глаза.

Когда он кое-как слепил свои пожитки – пальто, гитару, провода, рюкзак – в некое подобие себя предыдущего, – и вышел в зал, к нему порывисто двинулась женщина. Прямая как палка, худая, красивая, одетая старомодно и стильно, со скорбной скобкой вокруг губ, она подошла к нему, резкая, испуганная, злая:

– Простите, Александр?

– Да.

– Почему вы отменили концерт?

– Вы слышите? Я не могу в таких условиях… Накладка.

– А разве вы не знали? Про другой концерт?

– Не знал.

– Но молодой человек сказал, что вы знали.

– Я не знал.

Он поджала губы – рот в двойных скобках, горечь в квадрате. За её спиной стояла пунцовая дочь, смотрела в сторону. Юная версия матери, уходящее отражение.

– Простите, Александр. Можно тогда хотя бы сделать совместное фото?

– Нет.

– Позвольте, но просто одно фото. Некоторые ехали на ваш концерт из …

– Нет. Нет. Я не в состоянии сейчас.


Он сбежал на вокзал. Он бежал и задыхался. Вдоль перронов, эскалаторов, турникетов, бесконечных вагонов с надписью «Смертельно» на баках внизу… Бежать, прочь, прочь…

Позвонила Алина:

– Привет. Ну короче, там вышло недопонимание. Этот урод Ромбовский уже сбрасывать начал, но я его допекла. Чтобы он выслал скрины сообщений, что ему писал Гришаковский. А ты сделаешь скрины со своей переписки. Мы сделаем пост…

– Подожди.

– Саш, мы сделаем пост, где объяснимся перед зрителями – почему так произошло. Что мы не причём, что виноваты Гришаковский и «Платонов»

– Алин.

– …понимаю, отношений портить с ними не хочется и это негатив в постах, но Ромбовский с нами точно работать больше не захочет, а Гришаковский нам нет никто и звать никак, а негатива больше будет…

– Алин!

– Нам надо отработать эту ситуацию, Саш! Я хотела с него неустойку, но у нас…

– Я не буду ничего публиковать. Не надо всех этих скандалов. Ты знаешь, я этого не люблю. Мне сейчас вообще не до этого.

– Саш. У нас сорвали первый крутой концерт в Чернозёмске! Потому что два этих …

– Да я не помню, что я им писал! Что мне там кто отвечал, понимаешь?

Алина дышала в трубку. Саша вытянулся в ниточку на твёрдом сидении в зале ожидания.

«Поезд «Краснодар – Санкт-Петербург» прибыл на первый путь. Нумерация вагонов с головы состава. Стоянка поезда…»

– То есть, ты не помнишь, что тебе писал Гришаковский… А ты можешь посмотреть переписку?

– Алин, я даже не хочу. Не судьба мне значит выступать в… «Платонове».

– Саш! Мы столько сил потратили на этот концерт! Я потратила!

– Алин, не кричи на меня, пожалуйста!

Молодой полицейский у туалета оглянулся на Сашу. Алина молчала.

– Прости. Это я виновата. Я должна была вести все переписки, и с Гришаковским. Ладно… Саш. Скажи… А там никак нельзя было спеть? Ну чтобы не отменять?

– Ты издеваешься?! Я своего голоса там не слышал, Алина! Я…

– Не кричи.

Полицейский с претензией уставился на Сашу.

– Прости.

– Саш. Ты понимаешь, что мы в ближайшее время вряд ли выступим в Чернозёмске. Какая у нас репутация. Мы потеряли город только что.

– Я понимаю. Прости. Там нельзя было сыграть вообще.

Молчание.

– Слушай, мне на поезд надо. Я очень устал. Не могу сейчас.

– Ладно.

Он повесил трубку.

Минуту смотрел в ряд сидений впереди. Опять – вокзал, поезда, гитара. И ничего. Была впереди какая-то радость, что-то голубое, весеннее, как огромный март между домами…

Полли, вспомнил он и усмехнулся.

Открыл телефон. Вновь зашёл на страницу бывшей жены. Перелистнул несколько фото. Можно просто ей написать, подумал Саша. Саша открыл раздел сообщений. Увидел переписку с Полли. Вспомнил Непал, Индию. Вспомнил последнюю ссору с Ксюшей перед отъездом.

Хватит, подумал он и ткнул в переписку с Полли.

«Привет, ты решил с электричкой? С ночёвкой остаёшься?;)»

«Привет! Останусь, да» – отправил он.


20. Ксения, режиссёр документального кино, 29 лет, Москва, список 1

Ксюша. Ксю. Ксюшечка. Ксюха. Ксюшенька. Ксения Сергеевна, Ксентий, Ксенофоб. Ксерокс. И даже Ксеноморф. Ксению – к себе. Я познал Ксен. Ксюшку в ушко. Ксюшка-хрюшка. Ксюшечка-плюшечка. Самая-самая Ксюша. Ксюша лучшая из всех. Ксюха-Ксюха, в писе сухо. Ксюха-Ксюха, мокрая писюха. Ксюша, сладкая писюша, Ксюха-писюха.

Ксюша.

Ксю, Ксюха – это если с друзьями. С его друзьями. С пивом и сигаретами на кухне. С песнями до утра. С хохотом. С ледяным балконом и двумя парами тапок на всех.

Ксюшечка – утром. Ксюшечка – с похмелья. Ксюшечка, дай пожалуйста. Ксюшечка, прости, пожалуйста. Ксюшечка, можно мы. Ксюшечка, я просто хотел. Ксюшечка. Любимая. Милая. Ксюшечка.

Ксюшенька – в сообщениях и чатах. Ксюшенька с иронией. Ксюшенька – когда надо что-то объяснить с умным лицом. Ксюшенька – когда не надо объяснять. Ксюшенька, когда надо поддержать, поднять с самого дна. Ксюшенька – за секунду до ссоры. Небольшой ссоры. Ксюшенька!

Ксения Сергеевна – игриво. Ксения Сергеевна – строго. Ксения Сергеевна – иронично. Если Ксения Сергеевна позволит. Если Ксения Сергеевна соблаговолит. Ксения Сергеевна – с кроткой улыбкой. Лучиками вокруг глаз. Ксения Сергеевна с восхищением. С придыханием. Как-то снизу-верх. С интонацией советских фильмов. С лёгкой завистью её первым успехам. С лёгкой.

Ксентий, Ксенофоб и даже Ксеноморф – это всё в обычные дни, вечера, завтраки. Когда комнаты сияют от солнца. Когда сумерки. В шутку. Смеясь. Смешным голосом. С делано-серьёзным лицом. С озорными глазами. Чтобы потом расхохотаться. Как мальчишка. Ксению – к себе – притягивая к себе. Ксюшку-в-ушко – обнимая сзади на кухне у раковины. Ксюшка-хрюшка – поддразнивая, по-доброму, когда прячешься под одеяло. Ксюшечка-плюшечка – когда под одеялом находит. Самая-самая Ксюша – зарываясь носом в шею, так что щекотно и сладко. Ксюха-Ксюха – мокрая писюха – сразу после, по пути в душ, со звонким хлопком по заднице, от которого не хочется уворачиваться. Раскинувшись на кровати, а я у него на груди ничком – я познал Ксен.

Ксюха! По-отцовски, пытаясь скрыть раздражение. За минуту до ссоры. Крупной ссоры.

Ксюшечка-кошечка. Киса, Малыш, Китя, Киса, Котечка, но чаще – Китя.

Китя – когда что-то надо. Китя! А принеси, пожалуйста. Китя. Можно тебя попросить не. Китя, а послушай, пожалуйста, вот эту.

Малыш. Пупсиндрий. Кто мой пупсиндрий? Рыба. Рыбуля.

Рулетик. Пирожок. Кто мой рулетик – когда лежишь утром, замотанная в одеяла-простыни, а он ложится сверху.

Ксю-ксюндрий, Ксюк. Ксю-сю-сю-сю – всё это в утреннем отливе, в нежности, споря, кому готовить завтрак. Ксюша.

Ксюш, хватит. Ксюш, прекрати, пожалуйста. Ксюша, перестань. Ксюш-я-устал. Ксюш-я-больше-не-могу. Сама знаешь. Не хочу. Не хочу говорить. Ксюш, зачем это. Ксюш, зачем.

Ксю-юш! Протянуто, с волжским изгибом в голосе, как бы напевая. Из соседней комнаты. Попросить чаю, или показать два перехода в новой песне и спросить – какой лучше, или внезапно – подсказать какое-то простое решение для фильма, и вновь уйти в себя с тихой улыбкой.

Ксю-ша… нежное протягивая на самом сладком пике, за секунду до того, как.

Сука. Шлюха. Грязная шлюшка. С хлопком по заднице до красных пятен. Быстро, сильно и резко, что всё плывёт и кружится после. Прихватив за шею. Шлюха, грязная шлюха – с доброй улыбкой, глядя в самую меня, я на нём, он во.

Ксюша. Ксюш. Отрывисто и закрыто, за секунду до крупной ссоры.

До самой крупной ссоры.

Тварь. Сука. Блядь.

Ксюша. Ксюша.


21. Малая (Рита) посетительница шейка, 26 лет, Арамболь, Индия

Это ощущается где-то внизу живота. Я ощущаю его где-то внизу живота. Вот здесь, на уровне грязноватого столика, здесь, на открытой веранде, здесь, на берегу океана. Официант, тикка-масала. Через час надо будет заказать чай, чтобы они не поглядывали. Я ощущаю его. Когда скручиваю себе джоинт, в тысячах километрах. В самом низу живота. Мы теперь вместе.

Я не могу ему написать. Чтобы он узнал, что мы теперь вместе. Я не могу написать. Он добавил меня в блэклист.

Может, мне теперь и не стоит курить джоинт. Он бы не одобрил. Чтобы я курила джоинт в таком состоянии. Он любил мои джоинты. У меня они всегда получались ровнее. Он так и не научился делать ровные джоинты. Он бы не одобрил этого джоинта.

Лучше, конечно, покурить из бонга. Травы у меня мало. На джоинт уходит много травы. Лучше покурить из бонга. Это экономичнее. Он бы не одобрил этого джоинта. Он бы и бонга не одобрил. Пусть это будет джоинт в честь него. Джоинт, который он бы не одобрил.

Он далеко, а я выкурю джоинт без него. Но теперь у нас есть общее. Оно во мне. Это ведь такое счастье, такое огромное щемящее счастье, что мы породнились здесь, внизу живота. Он ещё этого не знает. Я бы ему сообщила. Да только он добавил меня в блэклист.

Это даже смешно. Что я не могу сообщить, что у нас теперь с ним такое счастье.

Кто-то подумает, что это странное счастье. Что это совсем не счастье. Что это – несчастье. Но он бы понял. Мы вообще хорошо понимали друг друга. Но я не могу ему написать. Это даже смешно.

Он тогда играл на летнем этнофестивале. Он тогда заворожил толпу. А его никто не понял. Может быть, его почувствовали. Но его никто не понял. Он сотворил с залом чудо, и спустился со сцены потерянный, недовольный. Ему было мало чуда. Он хотел, чтобы его поняли. Никто его не понял. Я заметила, как это его мучает. Он пел, закрыв глаза, они подпевали, они были с ним. Они думали, что были с ним. Это было так смешно, так жутко. Он пел один, хотя все пели с ним. Как бы они ни пели с ним, пусть даже громче него, он пел один. И он пел про это – про то, что всегда пел один. Никто его не понял. Это было смешно. И жутко. Он всегда был один. Но теперь мы вместе. Несмотря на то, что я у него в блэклисте.

Его жена его вскрыла, но вскрыть не значит – понять. Вскрыть – это понять без любви. Он уезжал от неё в долгие туры. Он уходил от неё в песни. Он уходил от неё ко мне, уходил в траву. Ещё до того, как мы стали вместе. Он рассказывал, как просил её помочь. А она сняла фильм, где вскрыла его. Она выставила его нелепым. Её испортила Москва. Я помню, как он говорил мне. Москва стала между ними. Так бывает. Москва стала важнее, чем он. Поэтому она пожертвовала им ради Москвы. Ради хорошего фильма про него. Он такого не заслужил.

Теперь нас роднит это. Когда долго делаешь это, не предохраняясь, вас может породнить. Нас породнило. Он ещё не знает. Если бы я могла, я бы ему сообщила. Но я у него в блэклисте. Я написала его матери, я написала его менеджеру, написала всем его друзьям, что мне нужно связаться с ним. Мне никто не ответил. Не могут простить мне, что я единственная, кто оказалась с ним рядом, когда ему было плохо. Не могут простить мне, что, когда он ушёл от группы, ушёл от жены, ушёл от друзей, менеджера и семьи, он не ушёл в никуда. Не стал бомжом в переходе, говнарём в электричке, офисным клерком, самоубийцей. Он стал со мной. Он породнился со мной. Никто мне этого не простил. Никто мне не ответил на сообщения. Даже его менеджер Алина. Даже его мать. Единственная, кому я не написала – ей. Бывшей жене. Ксюше. Но она ненавидит меня сильнее всех. Он ушёл от неё ко мне. Он сбежал со мной в Индию – от неё. Я не хочу ей писать. Она будет вне себя от ярости, если она узнает, что мы породнились. Она будет счастлива нашей беде. Нашему маленькому общему несчастью. Для неё такое счастье – беда. Она снимает про человека в беде. Это её профессия.

Я была с ним жестока. Я поступила неправильно. Я бросила его одного в чужой стране, я взяла его деньги. Я у него в блэклисте.

Мы лежали плечо к плечу, курили в потолок московской квартиры, индийской комнаты, а он говорил мне про плацкартные вагоны и про прокуренные такси, и как просыпаешься от резкого толчка поезда и город, и надо петь, для ста человек, для пятидесяти человек, для двадцати человек, здравствуйте, меня зовут Саша Даль, я исполню для вас свои, а потом вокзал, и вечная гитара за плечом, и прокуренные такси, и глупые вопросы, на которые он всегда говорил, везу другу, он не любил рассказывать о себе, играть, петь, он стеснялся своего голоса, своих стихов, он раздавал это маленьким залам по двадцать человек, вонючим вокзалам, ночным плацкартам, где засыпаешь под утро, и снова просыпаешься одним толчком, чек, раз-два, раз-два-три, снова петь, и так раз-два-три, четыре, пять городов подряд, поспав часов двадцать за неделю. Он рассказал мне такое, чего никому не рассказывал. Он рассказал мне про родителей. Он рассказал мне про него. Что они не разговаривали с ним несколько лет. Он никому не рассказывал. Он доверял мне. Мы породнились. Так это странно. Мы уже породнились. У нас есть счастье. А он не знает.

Он добавил меня в блэклист. Когда не равнодушны, не добавляют. Когда делаешь такое долго с разными мужчинами без презерватива, такое происходит. Со мной произошло. Тот индийский врач всё показывал мне на бумажку, по-индийски крутил головой, булькал на английском, тыкал кофейным пальцем в результаты, ЭйчАйВи. Я не сразу на слух нагуглила. Как переводятся на русский эти три страшные буквы. Которые объяснили мою кровь на дёснах. Ознобы по ночам. Незаживающие ранки. Странно, что такое называют положительным результатом. Положительным статусом. Три буквы.

HIV.

The human immunodeficiency viruses

Врач говорил, ещё можно успеть, если принимать лекарства, можно прожить, как и другие люди. Я не хочу. Мы породнились. Это, как если бы я была беременна от него. Но я не беременна. Всё оказалось по-другому. Мы породнились по-другому. Мы породнились, а он не знает. Что и у него может быть положительный результат. Положительный статус. Я у него в блэклисте. Интересно, он будет любить меня сильнее? Когда узнает. Что носит в себе три буквы. Что мы породнились. Что у нас маленькое счастье. Он может навсегда оставить меня в блэклисте.

Остальных предупредила. Анонимная почта. Те – двое – сами виноваты. Но он не виноват, что мы породнились. Мы так любили друг друга. Так часто и долго, и иногда без. Нет шансов. Это теперь отделяет нас от других. Это знак. Нам надо быть вместе. У него нет выхода.


22. Саша. Тула


В поезде от Чернозёмска до Тулы, в девятичасовом переезде, в котором он мог бы наконец выспаться, ему достался старый вагон. Место в жёлтом брюхе, в самой середине. Как только вошёл, он почувствовал духоту. У него уже пульсировали виски, но от неё заболели сильнее. Запахи грязных носков, заваренных бич-пакетов, семечек, перегара, курева, курицы, огурцов, яиц, человеческого дыхания. Громко играло внутреннее радио из разбитых колонок – Белые розы, белые розы, без-защитны шипы. Вот что надо было спеть.

Саша закрыл глаза и попытался вспомнить лицо Полли. Шею Полли. Ноги Полли. Он перебирал её в голове как чётки, успокаивая себя – скоро он будет в Туле, скоро он даст последний концерт в первой части тура. А потом – Полли. Неизвестно как, неизвестно каким образом, но он знал точно – Полли. Его попутчицами оказались две располневшие женщины в возрасте, в блеклых халатах и огромный мужчина в полосатой майке, непонятно как влезший на верхнюю полку напротив. Мужик тяжело дышал и сипел, кит на берегу. Женщины говорили, не торопясь, не останавливаясь, ни о чём, лишь бы заполнить паузу, и паузы были мучительнее реплик, а реплики мучительнее пауз. Ну я села-села, ну вагон старый, да, ну ничего, вот женщина приличная со мной едет, мужчина, парень молодой, потом как кто готовит, сажает, кто чем болеет, когда умер муж, за кого вышла дочь, какие ужасные чиновники, но хороший президент, да, доеду, напишу, напишу, говорю, алло, не ловит, пейзаж за окном, бесконечные товарные вагоны, при манёврах не толкать, пьеса, поставленная в каждом провинциальном театре, те же лица на афишах – Киркоров, Басков, Носков. Они доставали еду, щёлкали семечками, прямо на столике, складывая их на газету, с насекомым треском, алло, алло, слышишь, влажноватые кучки. Бельё ещё даже не принесли.

– Так, тут у нас паспорта, пожалуйста. У вас электронка? Ой, а вы музыкант? Жа-алко, а то сыграли нам бы что-нить. В продаже чай, кофе, минеральная водичка, соки, шоколад, ничего не желаете? А нам план надо выполнять! Стаканчик? Вот шоколадку у меня купите – дам стаканчик! Туалеты у нас био, бумагу не бросайте, один уже засорился, сломаете второй, будете терпеть до самой Москвы! В тамбурах не курим, курим на станции, а то штраф. Ну или лотерейку купите у меня, тогда посмотрим.

Ему хотелось по-большому. В единственном работающем туалете, переделанным в био из обычного, прямо на опущенном ободке застыли чьи-то размазанные нечистоты. Бумаги не было, на креплении болталась пустая картонная втулка. Он, конечно, мог попросить бумагу у проводницы, но вспомнил нескончаемую бойкую речь, купите шоколадку… Саша пошёл в соседний вагон, оскальзываясь в ледяной межвагоной тьме. Мрачный мужик в тельняшке у туалета зыркнул на Сашу:

– Очередь – и неопределённо кивнул через плечо, в темноту.

Саша вернулся на своё место и попытался уснуть. Он опять представлял лицо Полли. Оно то и дело расплывалось перед внутреннем взором, покрывалось помехами, мешалось, и сменялось на лицо бывшей жены. Но чаще почему-то – на лицо Риты.Рита была ошибкой, глупостью, сумасшедшая травакурка и растаманка, оставила его в Индии без гроша, бог с ней. Саша больше на это не поведётся. Саша сделает с Полли всё тепло, по-дружески и легко. Никаких серьёзных связей. Он ей так и скажет. А может, не скажет? Саша не знал. Толстый мужчина храпел.

Саша спал мало. Проводница подняла всех за час.

Когда Саша вывалился на перрон, виски у него тянуло той особой болью, что могла пройти внезапно и плавно в середине дня, а могла литься до самого вечера. Как струйка из крана. У Саши был спазмалгон, спасительная горечь, но он решил доехать до Полли, привести себя в порядок, и, если голова не пройдёт – выпить таблетку. Саша вспомнил слова непальского учителя. Это просто ощущение. Интенсивное, грубое, но ощущение. Оно не будет длиться вечно. Оно появится, пробудет какое-то время и исчезнет.

– Такси-такси, куда надо, парень? Недорого. – Саша протискивался через толпу обступающих водил, смотря под ноги.

Отойдя от вокзала в серый квадрат площади, Саша заказал самое дешёвое через Рутакси. Он стоял у всех на виду, ему хотелось в туалет, он чувствовал себя по-идиотски с гитарой, в пальто, в Туле… Ну ты и бард, Саша. Можно, конечно, сходить в туалет на вокзале, но знаем мы эти туалеты на вокзале, кровавые сопли на дверях, жёлтый зёв унитаза с чужим дерьмом, моча сотен посетителей на ободке.

– Парень, куда едем? Дёшево по городу.

– Спасибо, не надо.

Саша шагнул в сторону. Таксист пожал плечами, усмехнулся то ли Сашиному пальто, то ли гитаре, сплюнул, ушёл в развалку. Саша мёрз. Прошло двадцать минут – машина на карте то приближалась, то отдалялась, комета в геометрии улиц. В животе что-то гулко перевернулось и стало полегче. Голова пульсировала. Саша захотел отменить заказ, но машина двинулась в его сторону. Саша прождал ещё пятнадцать минут. И ещё минуту. И ещё. Приложение зависло. Саша перезашёл и увидел, что водитель сам отменил заказ. Саша вызвал второе через Яндекс. Сзади у вокзала пили кофе и хохотали таксисты. Второе такси приехало быстро. Это был разбитый «Рено Логан», некогда синий, но настолько заросший серой грязью, что цвет почти не угадывался. В машине раздавалась прилипчивая песенка, что золотцем упала с неба звезда, что, не загадала, нет, ну как всегда, Саша против обыкновения бросил гитару на заднее, заваленное какими-то тряпками, сам сел вперёд, рюкзак положил на колени. Он всегда по возможности садился вперёд. Его сильно укачивало сзади, особенно утром, после поезда, или сразу после концерта, или непосредственно до, когда всего потрясывает от тревоги. А таксисты воспринимали это как сигнал к разговору.

– Здрасьте.

– Здарово.

В машине пахло носками и застарелым потом, пот отдавал то ли шаурмой, то ли беляшами. С раздолбанной панели смотрели святые. Водитель был маленьким мужичком лет сорока, с короткой стрижкой. Он пучил глаза-клёпки, и криво ухмылялся. Голос его был хрипловатый, торопливый, чуть громче, чем нужно, приподнятый над собой.

– Куришь? Я закурю – он скорее уведомил, чем спросил. Закурил какую-то дешёвую дрянь. Голова заболела сильнее.

– С Москвы? Музыкант? Да не пристёгивайся! – водитель крутил баранку и с искреннем любопытством поглядывал на Сашу. Саша никак не мог воткнуть ремень в раздолбанное крепление.

– С Поволжска. – Вот про что надо было спеть. Про таксистов.

– Ого. Как занесло тебя! Так музыкант?

– Не, другу попросили передать. – Саша заметил, что как обычно зачем-то говорит бодрящимся советским голосом, комсомолец из фильма. Да-да, надо спеть про таксистов и их виды. Написать такую же мерзкую блатняковую песню про нелёгкую жизнь таксиста. На вот такие аккорды, да с дешёвыми синтезаторами.

– …музыканты народ счастливый. Написал хит и живёшь годами. Так ведь? Ты вот какую музыку любишь?

– Да я не особо музыку… – Или заложить в эту блатняцкую песню иронию, чтобы такие вот водилы думали, что это блатняк для них, но на самом деле, это блатняк про них. Прямо проранжировать этих таксистов по видам и куплетам.

– …с гитарой и не любишь? А я вот люблю, да. В музыке главное, знаешь, что? Душа, да? Тебя как зовут?

– Андрей. – Не буду говорить ему, как зовут. Лучше сцеплю зубы покрепче, чтобы не так укачивало, не так бурлило в животе и не так болела голова от едких табачных нитей. И окошко приоткрою, впущу сырую улицу, гудки и буду себе тихонько дышать, и думать, как меня встретит Полли, как я дам сегодня последний концерт, а потом мы приедем к ней…

– Ты чего распахнул-то? Давай печку прибавлю! А знаешь, музыки нормальной же почти не стало. Чтобы с душой. Вот у тебя друг какую музыку играет? Ты ему передай, чтобы играл что-нить душевное. Для народа, да? Для простых людей! – Ох какая вонь от его печки. И жар – сухой, вонючий – прямо в лицо, и чем я шире окно, тем сильнее он печку, громче музыку, не затыкается, снова закуривает и говорит, говорит, лишь бы не блевануть прямо здесь, не обосраться, хотя кажется, этому «Рено» ничего не страшно, сколько там по навигатору, ой нет, лучше на дорогу, разбитый асфальт, призрак разметки…

– Ты чего побледнел-то, а? Может, закрыть? Закрой-закрой, простудишься. И я, не дай боже. Это ты музыкант, а мне крутить ещё всю ночь, да? – – Да уж, ты в своём деле можешь быть не первым и за это никто не осудит, не спросит: «таксист?! Ого. Странно, вы меня никогда не подвозили, а как вы начали подвозить, а про что вы подвозите? Нет у тебя такой зависимости от мнения своих клиентов, даже если они тебе влепят одну звезду, ты переживёшь, хотя, кто я такой, чтобы судить тебя, что я про тебя знаю… А что я знаю про таксистов? Таксисты бывают нескольких видов. Если так, широко брать. Есть вот такие классические. Мужички-шансощики. Уже вымирающий вид, их вытесняет рэпом и Ютубом в эти городки, куда и меня выдавливает со своими песенками. Убитые дешёвые иномарки, пропахшие носками, потом и шаурмой, шансончик, разговоры, с неизменным финалом, что русская душа загадочна, а Путин, конечно, мужик. В таких машинах укачивает сильно, но скорее, от вони, от курева, глупого разговора, прямо как сейчас.

Есть молодые парни на тонированных заниженных «Приорах». Неразговорчивы, салон сильно чище, но до одури воняет синтетическим ароматизатором, радио-рекорд или энерджи или кальян-рэп. Мощнейшая акустика, от баса трясутся печёнки, а корпус гитары жалобно вибрирует. Неразговорчивые, лихие, то ли обчерченные «васьком», то ли просто дурные, водят опасно. В таких машинах укачивает сильно, но доезжают они быстрее, всегда молчат, переписываются по телефону, чаще смотрят в экран, чем на дорогу.

И самый ужасный тип – таксисты-рокеры. Те же дешёвые иномарки, в меру ухоженные, не прокаченные и не убитые. Водят мужчины от двадцати пяти до сорока, лица светлые, взгляды честные и прямые, но уже с обидой, слушают «Наше радио», конечно, изредка «Максимум», если есть в их городе. Завидев Сашину гитару, начинают неизменный ненавистный разговор, что музыка, мол, нынче не та, что измельчало всё, где новый Цой, Высоцкий, да Шевчук на худой конец. Всё не то. Вот раньше-то было. Вот Кинчев. А сейчас что? Сплошной рэп. А настоящего русского рока больше нет. Какое-то тупое поколение выросло. Хотя вот я слушал «Горгород», вот это интересный альбом… Да, эти самые отвратительные, хотя они-то и ближе всего к моей публике, и от этого только стыднее. Есть ещё всякие узбеки, киргизы, таджики, казахи, не разберёшь. Молчаливы, вежливы, плохо говорят по-русски, слушают что-то нейтральное, и с такими бы катиться сквозь ночь или вот такое мутное утро, когда тошнит и хочется в туалет. И всем им Саша всегда говорил, что гитару попросили передать, а сам он не имеет никакого отношения к музыке, словно передавал эту гитару из города в город, словно она никак не найдёт себе хозяина, мифического друга, который наконец, расчехлит её и сыграет на ней… что?

– …поэтому, Путин, конечно, мужик, я считаю. Ведь как это, у Пушкина – умом Россию не понять, да? Вот такую песню я бы послушал. Ну сюда вроде, да? А поставь балл хороший, по-братски?

Когда Саша вышел из машины, потрясывало и шатало. Желание по-большому отступило куда-то вглубь и вверх, но тошнило невыносимо. Будто вся грязь хотела вырваться другим путём. Он постоял, стараясь следить за дыханием, приходя в себя. Когда дома перестали плыть, замерли, он вспомнил адрес, подъезд, квартиру, этаж, написал Полли, что подходит и двинулся в её сторону.

Она встречала его с широкой улыбкой, приготовила кофе и завтрак, что-то шутила и смеялась хриплым голосом, и предлагала сигаретку. Она говорила, что по продажам у нас всё хорошо, уже есть 50 билетов, и ещё много звонков, человек 80 наберётся, она всем своим звонила, высылала в личку, и её муж помог с рассылками. Она была сама приветливость, но Саше было так плохо, что первые 20 минут он на неё вообще почти не глядел, был хмур и неразговорчив. Она озадаченно замолчала, стушевалась. Он почувствовал, что она вот-вот обидится. Он сказал, что неважно себя чувствует, что ему надо в душ, привести себя в порядок. Иди-иди, конечно, – сказала то ли с надеждой, то ли со злостью.

Санузел у Полли, слава богу, был совмещённый. Саша включил душ на полную, проверил, что бумаги полно и наконец-то уселся. Он не мог больше ни о чём думать, кроме как об этом, и это началось – рывками, толчками, спазмом, расслаблением, спазмом, расслаблением и снова спазмом, и он напряжённо поворачивался, распятый на керамической дуге, чтобы и не булькнуть сильно, и не запачкать, а сам уже взглядом искал рукоять ёршика, весь мокрый от напряжения, с пульсом в висках, почти счастливый…

…потом долго стоял под душем, словно пытаясь отмыть себя от вонючего поезда, липкой духоты, разговоров попутчиц, табачного дыма, навязчивой проводницы, водителя, сального салона такси, шансона, тошноты, головной боли. Но виски колотились вовсю, и он решился на таблетку. Он вышел из душа, в чистом:

– Ты прости, что такой хмурый, мне просто надо таблетку и полежать. Я сейчас.

Следующие 20 минут он лежал на широком диване в зале, совмещённом с кухней, ожидая, пока подействует спазмалгон, а Полли молчала, сидя за кухонным столом, где-то севернее его пульсирующей головы. Только отблеск смартфона менялся на лице, и Саша подумал, что всё-таки обидел её. Сейчас я с ней поговорю, сейчас я полежу пять минуточек в Шавасане, от пальцев ног и до макушки, какие кремовые обои, сейчас я выдохну и поговорю, медуза люстры, тёмные шторы, я поговорю. Надо просто дышать и ждать, и тогда пройдёт. Просто ощущение…

В бок ткнулось СМС. Открыл глаза, нашарил твёрдый прямоугольник. Алина. «У Полли на вписке, всё хорошо». Немного подумал. «Прости за вчера. Ты молодец, много сделала, но там реально нельзя было выступить».

«Ладно. Давай делать дальше. Ремизов вроде договаривается с этой тёткой. Попробуем провести концерт как городское мероприятие».

«Хорошо. Спасибо, Алин»

Полли всё также: ногти в стразах клацают о бесконечную ленту. Накрасилась и уложила волосы, хотя ещё ранее утро. И при этом не работает, вспомнил Саша. И с мужем у них вроде всё, никак не разведутся, хотя давно не вместе… Он тихонько разглядывал её. Почти 30, брюнетка с чёрными прямыми волосами, с крупными выразительными чертами лица – такой алый рот, прямой нос, высокий лоб и скулы. Красивая. Глаза-миндалинки. Прямой, чуть удивлённый взгляд. В джинсах и футболке, руки забиты тату, следы рокерской юности. Высокая, крупная, рано родила, ещё в форме, даже не надела лифчика под майку, как бы невзначай. В разговоре обходит свой не-развод формальными фразами, очерчивает слепую зону отношений с бывшим, сверх-пустоту Эридана. Явно ещё спят, но уже параллельны, соревнуются в равнодушии. Полли неуловимо напоминала одну его бывшую, Катеньку, хотя Катенька как раз была всегда неразговорчивой, из неё слова нельзя было вытянуть, а Полина – болтушка, но что-то в болтовне Полли и молчании Катеньки было незаметно общее. Полли была из тех, что как-то вывихнуты из себя, из своего «я», а потому говорят не останавливаясь, боясь допустить паузу, словно в ней смогут прочувствовать свой непоправимый вывих, своё не-здесь. Катенька в своём молчании была к себе на шаг ближе, но её молчание не гарантировало, что внутри у неё не льётся такой же монолог – бесконечно, не прекращаясь. Саша никогда не мог проникнуть в Катеньку, она не впускала его. Это была та тайна, в которую он влюбился и та тайна, из-за которой ушёл. Сейчас, когда Полли молчала, она очень напоминала Катеньку, та тоже любила подолгу обижаться и никогда не признавать обиду. Ещё она напоминала Саше Малую, Риту, травакурку, с которой он сбежал в Индию – может, тем же шальным взглядом на жизнь. Но Рита была совсем сумасшедшая и осталась где-то в Индии, и слава богу в прошлом, и их больше ничего не связывает. А Полли делает Саше концерт, здесь, прямо сейчас. И есть эта надежда. Да, обиделась, подумал Саша и пожалел, что был таким неприветливым. Голову отпустило. Таблетка подействовала. Он вздохнул, встал с постели и сел за кухонный стол.

Он спросил, как дела. Она ответила коротко. Он спросил ещё. Она неохотно оторвала взгляд от ленты. Он рассказал про дорогу, стараясь её рассмешить. Она улыбнулась. Он рассказал про отмену концерта, желая вызвать сочувствие. Она возмутилась и искренне посочувствовала. Он сказал, что она хорошо выглядит. Она смущённо отмахнулась, он отпустил ещё пару каких-то неловких комплиментов, благо она всячески подставлялась: ой, ну в моём возрасте, знаешь; ой, я сегодня усталая; я же уже мать, а не… Он послушно отзывался на всё, играл в её игру, улыбался. Она оттаяла.

– Купили ещё девять! Сейчас ещё раз репостну ссылку во все наши… Ты тоже напиши у себя, окей?

– Попрошу Алину.

– Лучше сам. Ну чтобы более личный посыл. Тебя же девочки твои любят. Если ты их сам позовёшь, глядишь, ещё набегут.

Теперь она сама пошла в атаку. Её флирт был смешан с лёгкими издёвками, она в этом напоминала Ирку из Ростова, только взрослее, увереннее, и Саша незаметно втянулся в это фехтование – взаимные уколы, чтобы скрыть желание, хотя он изначально-то желания не испытывал. Он ведь мог и не ввязываться в это всё, удовлетворить это желание тайком в душе, в изнанке её мира, среди цветных флаконов и тюбиков с шампунями, думая о ней же за стенкой, но всё-таки не сделал этого и теперь флиртовал:

– Ты мне льстишь, конечно, но напишу.

– Заварю кофе. – Улыбнулась. Потрогала волосы рукой. Встала, потянулась, две точки отпечатались под майкой. Посмотрела на него. – Хочешь?

– Не откажусь.

«Тула! Приходите на концерт сегодня. Для меня это важный тур. Вернулся, чтобы порадовать вас своим скромным творчеством».

Саша стёр, всё до слова «сегодня». Самонадеянно.

«Тула. Приходите на концерт сегодня. Порадую вас своим скромным творчеством».

Куцо. Делает вид, что не отменял прошлый тур.

«Тула! Приходите на концерт. Для меня это важный тур. Возвращаю прошлое))) Короче, порадую вас своим скромным творчеством».

Саша быстро нажал опубликовать, чтобы опять не править. Погасил, убрал подальше. Полли улыбнулась:

– Ну что, рок-звезда? Пьём кофе, крашусь и на чек?

Когда они ехали в такси, он даже решился сесть сзади, рядом с ней, он жевал жвачку, чтобы не укачало. Их подкидывало друг к другу на поворотах,

– Простите, а можно вопрос? Вижу у вас гитару – вы музыкант? – Вежливый, лет двадцати пяти. Светлое, вдумчивое лицо. Лёгкая обида. «Наше Радио».

Он поспешил взять её за руку, чтобы она не сказала, но не успел. Она уже говорила про его концерт, про его прекрасные песни, про то, что он настоящая рок-звезда, а она его местный менеджер, а он стал подшучивать сам над собой, привычно опережая удивлённые вопросы таксиста. Нет, он неизвестен, он просто перепевает старые песенки, нет, его нет на радио, нет, у него нет дисков. А Полли уже расхваливала его перед таксистом. Естественно, не для таксиста. Она не умела говорить хорошее напрямую, всё через издёвку, а таксист уже зарядил привычную песню: где новый Цой/Шевчук/Высоцкий, может, Саша станет таким, а Полли так и не отпустила его руки. И прижимала к крупному бедру, обтянутому клетчатой тьмой. Прямо к тату, что виднелось сквозь колготки. Набила в честь помолвки.

Дальше всё катилось идеально. Они были на площадке за час – маленький полуподвальный бар, но с отдельным залом. Вытянутое тёмное помещение, кирпичные стены, но неплохая акустика. Удобная сцена. Зрители увидят его, он их почти не увидит. Бар далеко, в соседнем зале. Плотная дверь хоронила шум кофе-машины и все звуки со стойки. Звукорежиссёр пришёл за тридцать минут до условленного срока – молодой талантливый парень с серьёзным лицом, он выстроил звук последовательно, спокойно и правильно. Саша прекрасно слышал себя на сцене, звук летал. Он был в голосе, он чувствовал гитару, упругий провод держался в ней как влитой. Он наконец был готов исполнить новые песни. И у него была гримёрка.

Последние полчаса Полли заходила к нему три или четыре раза. И чем ближе был концерт, чем сильнее она нервничала, тем беззащитнее и добрее становилась. Она переживала за то, как всё пройдёт, она хотела, чтобы он был доволен ей. Она открывалась, глядела прямо глазами-миндалинками, оказываясь простой и мягкой. Они смотрели друг на друга уже совсем откровенно, с полуулыбкой, без этих злых подколов. И за пять минут до сцены они обнялись – наудачу, напоследок. Он почувствовал её сквозь концертную рубашку. Они простояли так минуту, дыша друг другу в шею, и когда плавно отпустились, их лица оказались напротив. Они почти поцеловались. Почти. Это было секунду. Секунду. Саша отступил. Если бы они поцеловались, он унёс бы этот поцелуй, туда, на сцену, в свои песни, он бы думал о нём. Выступление стало бы этим поцелуем. Саша отступил.

– Мне надо выступать.

– Я понимаю. Давай. Пять минут. – И она ушла, фантастически оглянулась через плечо, взметнув прядь, улыбнувшись. С пронзительным обещанием.

А дальше была охота. Неудачная охота.


23. Дав, стоматолог, организатор, бас-гитарист, ведущий, менеджер, рокер, 37 лет, Тула, арт-пространство «Твоё»

Ему надо было играть рок. Не знаю, зачем он привёз свою акустику.

Сжимает гриф из-за всех сил. Тянется вверх за голосом. Закрывает глаза. Поёт для маленького зала. Пронзительно, угловато. С настоящим нервом. Ему надо было играть рок. Не знаю, зачем он привёз акустику.

(Выпил одну. Не больше. Сегодня мне надо быть в форме. Моя звонила, но я не взял. Я на концерте).

Я помню, заслушал их «ИлиАду». Классная пластинка. Лучшая их пластинка. Мне не хватало там тяжести. Им надо было сыграть более тяжело. Им надо было добавить настоящего рока. Как «Ди Пёпл». Как «Лед Зепелин». Как «Дорз». Не знаю, зачем они сделали инди-рок. Пошли на поводу. Им надо было делать тяжелее. Не знаю, зачем он приехал один. Не знаю, зачем он привёз акустику.

(Возьму ещё пива. Всего одну. Надо быть в форме. Поеду к Алисе. Моя звонила, не знаю, что ей надо. Я же сказал, я на концерте).

Ему надо было приехать с группой. Группа «Зёрна» может выдать настоящий рок. Я был на них в Москве. Они жгли. Им надо было уходить в рок. Когда ты трахаешь зал, а он просит ещё. Хлещешь его по раскрасневшимся щекам, а он стонет, и просит ещё. А ты трахаешь и трахаешь, и держишь волосатой лапищей за горло. Лупишь зал как шлюху по мокрым ягодицам. Хватаешь за волосы и трахаешь. (Алиса так любит. А моя – нет. Надо набрать. Чего хотела? Рассказать мне, какое я ничтожество?) Не знаю, зачем он привёз акустику.

Один он не вытягивает. Им надо было делать рок. Не знаю, зачем он играет фолк. Не знаю, зачем он блеет эти бардовские напевы. Тянется ввысь за голосом. Он какой-то усталый. Перегоревший. Как высохшее озеро. Чёрный трупик сгоревшей спички.

Он готовая рок-звезда. Ему надо переделать все свои песни в рок. Я говорил ему. Но только не бардовская песня. Не знаю зачем он привёз акустику.

(Выпью вторую и всё. И всё. Я должен быть в форме. Надо позвонить. И помириться. Семь лет вместе. К Алисе ехать не надо. Надо помириться).

Говорит, будет играть новые. Да ему не надо было придумывать новые. Ему надо было взять все старые. Добавить барабанов, электрогитару, бас. Я даже предлагал ему. Я подходил к нему после последнего концерта здесь. И в Москве. Я писал ему «Вконтакте». Я говорил, давай сделаем настоящий рок. Давай посотрудничаем. У нас есть классные музыканты, мощный коллектив. Мы играем каверы на «Ди Пёпл», иногда «Лед Зепелин».

Я послал ему как-то песню. Набросок. Он ничего не ответил. А потом я услышал похожую мелодию на его альбоме. «Последняя». Он украл у меня мелодию.

(Не надо пить третью. После третьей меня развозит как варёную курицу. Кусок жира на сковороде. Всё становится как смазанный снимок. Расфокус. А мне надо быть в фокусе сегодня. Я не поеду к Алисе. Я помирюсь с ней. Я позвоню и помирюсь.

Не то, чтобы у нас были какие-то шансы. Разводы убивают все шансы. Разводы – это родство наоборот. Бывшая жена – это антиродственник. Я должен помириться).

Подойти к нему и предложить сыграть вместе. Спросить напрямую. Он тогда мне не ответил. Взял мою мелодию и не ответил. Но сейчас можно попробовать снова. Тем более, новые песни ужасны. Какие-то скучные мантры. Ему в Индии снесло крышу. Вот уже и люди уходят. Вон – ещё пара. Все скучают. В смартфонах. Просто ему надо играть рок. Например, со мной. Не знаю, зачем он привёз акустику.

Выпью. Третью и всё. Я буду держать себя в руках. Я буду держать фокус. Если напрячься, можно держать. Я постараюсь не расплыться. Как кусок жира. Как варёная курица. Нет, я просто выпью третью. Потом поговорю с ним. Потом позвоню ей. Помирюсь и поеду. (И мы выпьем с ней коньяка и обо всём поговорим на нашей кухне, на больше не нашей кухне. Правда, если я ещё коньяка выпью, я точно не удержу фокус. Какой уж тут фокус. После коньяка. Нет, сначала я выпью с ней кофе или крепкого чёрного чая, который она так хорошо заваривает, я приду в фокус, и мы будем говорить, и будет виться ментоловая ниточка от её сигареты, и бордовый торшер, и жёлтые шторы и мы обо всём помиримся обо всём а потом тёмная спальня и коньяку и холодные простыни и горячие простыни и комната будет кружиться и вот тут я растекусь расплывусь и полностью потеряю фокус как варёная курица под её руками.

Конечно, одрябла. Не то, что Алиса. Алиса ещё девочка, острые грудки, пирсинг, татуировка на лодыжке, малиновые волосы, что на голове, что на лобке, настоящий рок, пахнет сигаретами, кусает заусенцы, сорится с родителями. Двадцать три, на вид вообще девочка. Не то что моя. Одрябла. Я тоже, но я мужчина. Я музыкант. Я выпью максимум четвёртую и позвоню, и попробую помириться. Если вообще возможно помириться после). Но перед этим я поговорю с ним. Доиграет и я поговорю. Предложу ему рок. Не знаю зачем он привёз акустику.

Ну вот и конец. Последняя. О! «Последняя». О. О! Настоящий блюз. Так и должна звучать.

(Помню, слушал её, когда всё случилось. Тогда это всё было немного в отместку, с Алисой – в отместку, сама Алиса в отместку, сумасшедшая Алиса – в отместку, но потом я и сам упал в Алису как сумасшедший, и короткая стрижки – тогда красила в голубые – и как я удивился, когда там оказались в цвет, и пирсинг, и знала все рок-группы, и песни, и даты, живые концерты, говорили всю ночь, ставил ей винил на студии: «Пинк Флойд», «Лед Зепелин», «Ди Пёпл», и всё это было почти не в отместку, почти не в отместку жене, и сегодня я допью четвёртую и поеду к Алисе, к черту шторы, и кофе, и коньяк. Бывшая жена – это антиродственник. Он, кстати, тоже в разводе). И уже надевает своё поношенное пальто, и скажу спасибо, …

– …за «Последнюю». Отдельное спасибо.

– Ага. Спасибо.

– Эта была лучшая песня за концерт. Лучшая.

– Спасибо.

– Новые песни, конечно, интересные. Но эта была лучшая сегодня.

– Спасибо.

– Я вообще очень люблю, что ты делаешь, твои песни, они знаешь, как-то подбадривают меня, заставляют двигаться дальше, искать, пробовать.

– Спасибо.

– Знаешь, я играю в рок-группе, кавер-группе, я тебе уже говорил, да, «Ди Блю», трибьют на «Ди Пёпл», мы делаем разные каверы, и у нас достаточно сыгранная команда, я говорил тебе?

– Вроде, да.

– Кстати, мы делали кавер на «Последнюю», ты же видел? Ты вроде лайкнул, тебе понравилось, да?

– Ну да.

– И, Саш, я уже предлагал как-то, но может тебе будет интересно поработать с нами… в каком-то рок-формате. Серьёзно, в тебе есть этот нерв.

– Спасибо. Подумаю.

– Мне кажется, тебе надо больше как-то в эту сторону. Я удивлён, почему ты до сих пор не известен на всю Россию

– Слушай, мне надо…

– Ты запросто зажжёшь «Олимпийский».

– Мне надо идти…

– Нет, правда, в тебе есть нерв, понимаешь. Я давно делаю разные концерты здесь в Туле, я вижу много разных ребят, но у всех нет этой искры, у тебя она есть.

– Спасибо. Меня там ждут.

– Слушай, разреши подарить тебе сборник стихов, я написал, это, конечно, не тексты песен.

– Спасибо.

– Андеграунд-поэзия, понимаешь. Но если какие-то тебе понравятся, обращайся, я буду рад, если напишешь на них песню.

– Спасибо, да. Очень приятно.

– Давай я тебе подпишу. А-ле-кса-ндру Да…

– Спасибо.

– Слушай, а дисков у тебя нет? Могли бы поменяться.

– Нет. В этот раз нет.

– Ладно, ничего.

– Ага.

– Слушай, я сейчас пишу роман, ну такой, о музыканте. Как он едет в гастроли по разным городам, и поёт песни, это такой одинокий рокер старой закалки, ему под пятьдесят, он в разводе с женой, или вообще жена умерла, я пока не решил, и в общем, он едет по городам в свой последний тур, от стадионов до маленьких баров, понимаешь, и он как бы окунается в свою юность, в девяностые, когда он был по-настоящему популярен, он был на коне, на самом хайпе, как сейчас говорят…

– Ага.

– И он едет по разным городам, и его музыка меняет судьбы, понимаешь, ну кто-то вспоминает молодость, кто-то решает вернуться к жене, кто-то не делает аборт, кто-то бросает работу и начинает заниматься благотворительностью, понимаешь. Там много монологов других героев.

– Ага.

– Как тебе затея, кстати?

– Да, ничего. Слушай, мне надо уже…

– И я просто хотел попросить тебя. Знаешь, как я назову роман?

– Как.

– Солнечная плеть.

– Хм.

– У тебя есть такая строчка.

– Ага

– Про гитару. Ты не против?

– Да нет.

– Спасибо. Ладно не буду тебя задерживать.

– Ага. Давай.

– Саш, подожди, а давай селфи сделаем?

– Ну. Давай.

– Так. Вот. Вот. Всё.

– Ага.

– Ой, что-то обрезано. Давай ты, у тебя руки длиннее.

– Ну. Давай. Так?

– Да.

– Ага.

– Отлично… слушай, что-то я в расфокусе, давай ещё раз.

– Ага.

– Подожди, память закончилась, секунду…


24. Саша Даль, «Последняя»

После болела голова. Виски стучали. В гримёрке ждала Полли, она улыбалась, она смотрела на него с восхищением, но в глазах была усмешка. Она всё понимала. Она была рада, что он оказался тем, кем оказался. Она была рада, что он упустил. Что он здесь, с нами. Он из тех, кто падает, кто ошибается, кто такой же, как они. Она всё понимала. Она не понимала ни черта. И теперь Саша думал, что трахнет её просто в отместку. Он очень хотел трахнуть её именно так – в отместку. Не трахнуть её, поддавшись, соблазнённый, пригретый после неудачи. Нет, он хотел трахнуть её равнодушно, будто бы и не надо. Он хотел трахнуть её как заезжая рок-звезда. Он хотел трахнуть её зло. Он хотел трахнуть её на отъебись. Чтобы она провожала его тоскливым взглядом. Чтобы она писала, а он не отвечал. Какая глупость, Саша понимал, что не будет этого делать.

Саша вспомнил концерт, и сморщился от смущения.

Зал был полон. После десятка старых песен, которыми Саша лавировал между влюблённых поклонниц, пожилых пар и парней с одинаковыми причёсками, которых привели поклонницы, Саша всё-таки смог найти что-то общее для всех, склеить разрозненную публику в одно. Конечно, пожилым парам хотелось бардовских аккордов, но от них скучали молодые люди. Тогда Саша запел, про деньги, про жопу, про адидасы, молодые закачали одинаковыми причёсками в ритм, но отпрянули пожилые пары – как так можно, про деньги, про жопу, про адидасы, Саша! Поклонницам нравилось всё. Саша извивался в списке песен, как змея в микроволновке, но в итоге ему удалось найти несколько таких, которые понравились всем. Звук был отличным и всё шло хорошо, и тогда-то Саша решился на новые.

После первой они заскрипели стульями. После второй – зашептались. После третьей полезли в смартфоны. После четвёртой новой песни Саша увидел первую уходящую пару. Она – вздёрнутая в возмущении голова, он – красный, медведь-переросток в свитере. Интересно, кто кого привёл? Саша глупо откашлялся и громко запел старые песни. Будто стараясь вернуть ушедшую пару. Пара не вернулась.

По залу прошла вялая волна оживления. На пике этого успеха Саша сбежал в гримёрку. После перерыва зрителей стало ещё меньше. Саша боялся прикасаться к новым песням. Саша кое-как прикончил вторую часть и вышел на «Последнюю».

Это была «их» песня. Он посвятил её бывшей жене в самом начале отношений. А потом – запостил её в Непале…

Конечно, надо было написать ей личное сообщение. Конечно, не надо было уезжать тогда в Индию. Тогда все постили песни из юности – был такой челлендж в Сети. Он запостил «Последнюю». Он написал текст к посту. Это были всего две строчки, но он редактировал их минут сорок. «Не всегда в своём прошлом я доволен собой. Я делал ошибки. Я сожалею». Конечно, это надо было написать ей в личку. Он надеялся, что она просто не заметит этот пост.

Она не прокомментировала пост, не лайкнула, не написала гневного сообщения. Она запостила у себя его же «Не успел». С коротким текстом – «Пусть прошлое останется в прошлом;)».

Саша доиграл «Последнюю», коротко поклонился, и спустился со сцены.

Полли попыталась утащить его в бар, он отказался, он больше не пьёт. Тогда она с победной улыбкой поволокла его домой как пленённое насекомое. Теперь она поглядывала на него, знала насквозь, а он подыгрывал, но не знал, как закончить вечер. Они опять играли в то, кому больше надо, точнее, кому меньше надо. Он не знал, как закончить. Выбор был оказаться мудаком или проигравшим. Конечно, она сначала заманит, а потом будет принимать экзамен. Чтобы не показать, что тоже всячески старается сдать свой экзамен ему. И он попытается быть максимально равнодушным. И как бы нехотя постарается её расколоть. Но скорее всего, она будет неприступна. И он перегнёт палку с грубостью, настойчивостью, равнодушием. И тогда она воспользуется самым проверенным – виной. И он сдастся. И она выиграет. Он уже знал всё наперёд.

Был третий вариант. Как-то избежать этого. Не отказать ей, не отвергнуть. А просто разминуться, не совпасть в пространстве комнат, кухни, одеял. Выскользнуть из этого кокона на утреннюю электричку.


25. Танец Полли

Они ждали такси у заведения, и она трещала без умолку, но теперь это не было заполнением пустоты. В её щебетании было облегчение и даже радостное равнодушие. Он теперь был понятным. Просто путь – от такси, через подъезд, квартиру, пару бокалов – в постель.

А у него опять раскалывалась голова, он хотел побыть один, и всё что он мог – наслаждаться будущим козырем – он сядет в такси вперёд. Потому что его укачивает. Он будет смотреть в окно на дорогу и подумает, как ему выпутаться. И ему всё равно, что будет нести Полли, и что подумает таксист. Про него. Про его гитару. Правда, ещё эта картина… Чёрт.

После сцены его поймал Дав. Дав был большой, липкий, цепкий, осьминог, он хватал за руку, ловил на словах, из его фраз сложно было выбраться. Дав – прилипала. Были такие – рыбы-прилипалы. Они написывали ему в ВК огромные сообщения, они ловили после концертов и долго разговаривали, просили проводить до поезда, рассказывали свои жизни, они пытались залезть в него, им было мало песен, они хотели присвоить самого Сашу Даля.

И когда он высвободился из липких щупальцев Дава, и на выдохе двинулся в гримёрку, его поймала Кристиночка. Маленькая брюнетка с требовательным взглядом учительницы. Она всегда ему дарила какие-то подделки, игрушки, диски, которые обязательно надо было послушать, прочесть, вдохновиться, она смотрела словно в его аквариум, но всегда немного не туда. Она словно смещала в нём центр своим давящим взглядом. Она всегда чуть-чуть заступала, куда не надо. И вот она опять поблагодарила его за концерт, сказала, что он выглядел усталым, но одна песня случилась. И она чувствует, что он меняется сейчас. Что он встал на новый путь. А он стоял и слушал, улыбался, и с тайным ужасом смотрел на огромную картину в её руках, в белой гладкой бумаге. В половину её маленького роста. Ну конечно, она нарисовала его.

И теперь он ехал с картиной в такси впереди, а гитара и неумолкающая Полли тряслись сзади, и на секунду ему показалось, что всё это было, было уже сотни раз: ночная дорога в сходящем мартовском снегу, и стук поворотника попал в ритм песни, но медленно сползал с него, и сам Саша, смотрит на дорогу, борется с тошнотой, смотрит сквозь столетия, он видел себя одновременно здесь и там, в Непале, на коврике в полулотосе, вдыхал и выдыхал – и на секунду он ощутил себя одним с этим миром, с Полли, что говорит что-то про процент кафе, с молчаливым таксистом, со снегом на дороге. Такое случалось с ним один раз, в трипе в Хампи, и всё оказалось таким единым и понятным, таким красивым, а внутри было так горько, и он пытался эту горечь перебороть, выпустить, и плакал… Это был туннель, где он видел себя, всю свою жизнь в каждом моменте, понимая, как нелепы его мечты, и как они неизбежны. Но они уже приехали, и его выбросило из туннеля.

Ему написала Алина и это была передышка – в прихожей, замерев в одном ботинке, набирая левой рукой:

«Ну как?»

«Нормально , неплохо , новые только не зашли. 77 чел.»

«Ну огонь! Ничего , привыкнуть надо. Альбом надо выкладывать»

«Ага»

«Ты у Полины?»

«Да»

«Ясно) Будь аккуратен;)»

«Мне это не нужно, у меня есть ты;)» – написал он, но стёр, не отправив:

«Буду» – отправил только это.

«С Поволжском беда. Тётка упрямится.»

Но он уже не ответил.

Они пили чай на кухне, и она внезапно стала мягкой, внимательной, располагающей. Пока он был в душе, пока чистил зубы, сплёвывая красноватую пасту в раковину (надо сходить к зубному) и ждал действия второй таблетки, пока отвечал Алине, она переоделась в совсем короткие джинсовые шортики и другую футболку, тоже без лифчика. Шортики кончались ровно там, где были складочки на попе, так что они были то видны, то нет, когда она вставала и нагибалась за чем-то. Всё это было как бы невзначай, как бы домашняя одежда.

Она знала, что может нарваться на отвержение, потому делала всё аккуратно, так что каждую её реплику можно было растолковать, как обычную. Она шла как бы вдоль и ждала, когда он оступиться, упадёт на её половину. Он поддерживал эту светскую беседу, танцевал с ней этот танец, словно отвернув голову в сторону, а сам думал, как выбраться. Она рассказывал ему про других бардов и поэтов, словно нарочно пыталась распалить его сравнениями с ними. На её историю про забытую гитару барда-изменщика он сказал, что он никогда свою не забудет. Она сказала, что творческим людям сложнее. Им нужно вдохновение. Она сказала это, стоя перед ним, оперившись задом о кухонный гарнитур, подогнув одну голую ногу и вытянув другую. Он смотрел на согнутое колено, на татуировки: на бедре, на лодыжке, на аккуратные пальчики. Он ведь уже не женат. Он свободен. Он подумал, что можно сделать всё по-другому. Без уловок, войны, отвержения, он может открыться ей, и сделать всё тепло и честно. Это будет просто тепло и честно, и никто никого не поранит. Он уже верил в это. Она заметила этот взгляд, улыбнулась. Он отвёл глаза. Но улыбнулся. Она предложила ему алкоголь. Он отказался. Он рассказал ей про Непал. Она предложила траву. Она сказала, что готова сделать ему джоинт. Чуть облизнула верхнюю губу. Он отказался.

Можно всё сделать тепло и честно. Даже с ней. Даже с ним. Они могут преодолеть злость. Он почти поверил в это. Саша смотрел на неё и снова был в туннеле, он опять почувствовал то же, что и вчера утром, когда шёл пешком с вокзала сквозь весну – что есть что-то больше. Ему снова приоткрылась какая-то тайна, мир разломился как под кислотой, как только что в такси, как на Випассане, он снова был в туннеле и видел истинную изнанку вещей. В чём это было? Через что просачивался мир? Может, быть через трек из юности, что заиграл с ноутбука. Может, сквозь струйку дыма от благовоний, вертикально вытянутую вверх. Может, в мягком полумраке и свете торшера, что ложился одинаково на дерево стола, чашку в руках, её идеальное голое колено. Может – и скорей всего – всё вместе. Или её взгляд, да-да, именно взгляд. Всё сложилось: просто вечер в гостях, просто дом, тепло, темно, мягкий свет, струйка дыма, просто хорошо. И гитара, и концерты, зрители, гонка за чем-то, охота, песни – всё стало таким неуместным. Он смотрел на неё, молчал, она на него, молчала, и это было долго, и это было очень большое. Он не чувствовал никакой стеклянной стенки, протяни руки и…

Она вдруг встала, сама смутилась открывшемуся, пошла поменять музыку, покачивая бёдрами, и пока она это делала, нагибаясь к ноутбуку, и он смотрел как обнажаются тонкие складочки под джинсами с ним случились две важных вещи.

Он понял, что почти попался. Всё просто часть той же игры. Он испугался. Он отвёл взгляд в телефон, прячась в ленту. Она вернулась, скручивала джоинт прямо на голых коленках, щебетала что-то голосом хрипловатым, вкрадчивым, но ему уже было всё равно. Просто часть игры. А главное, не это.

Он ещё мог поверить в них сегодня, а поверив, заставить поверить её и тогда игра бы исчезла – надо же только поверить, и тогда игра вывернется в настоящее, но ему уже было всё равно. Он увидел это. Всё здесь стало неважно. Он поймал себя на том, что она молчит, а он в телефоне обновляет один и тот же пост, чёртов пост, забыв про неё. Он извинился, попытался поддержать разговор. Мысли его были не здесь.

Всё разрешилось само собой. Он вышел из танца, сам не заметив, она заметила раньше. Тоже как-то поникла, выключила музыку, докурила джоинт, поглядывая на него.

– Что ж давай спать. Раз ты такой осознанный.

Она расстелила ему на диване на кухне, сама ушла в комнату, он лежал и думал, достать ли ему айфон, спрятанный от себя под подушку, написать ли сообщение, он уже потянулся, чтобы перечитать только что увиденный пост от бывшей жены, и тут она приоткрыла дверь спальни:

– Слушай, что-то не могу уснуть… Отвыкла одна. Можно с тобой.


26. Полли. Организатор, 29, Тула, одна в постели

Ну вот и всё, короче. Будто и не заезжал. Только запах да следы на простыне. И волос на подушке. Ха, на подушке осталось пара его… не, не длинных. Было и было. Да не. Понятно, что зацепила. Я такое сразу вижу. Да и гитару забыл. Гитарист забыл гитару, ха-ха!

Гитара вообще ржач. Мы вчера угорали, а он такой, нет, чтобы я гитару забыл, да никогда, гитара – это мой хлеб, гитара – это уже как продолжение тела. Я, говорит, в такси, когда без неё выхожу, рукой хватаюсь – забыл! Пока не вспомню, что дома лежит. Ха, вот и хватился. Получается, часть тела оставил. Часть сердца, своего Сашенька, ха-ха. Оставил у меня. Прям как в песне. Ой, ладно. Зацепила. А нет – хер с ним.

Но с гитарой смешно. Я ему рассказывала про нашего барда, Хазина, поэт, музыкант, алкоголик – фулл-хаус, короче. И вот он ходил к подруге жены и всячески шифровался, чтоб не спалиться. Шампунь у неё такой же завёл. Переписки удалял. Но вот гитару однажды по пьяни забыл, а жене сказал, что на фесте на неё сели, сломали. Жена поверила, а потом гитару у подруги увидела. Жена потом и Хазина, и подругу этой гитарой… Идиота кусок, ха-ха.

Забыл и забыл. В разводе же. И как любой разведённый мужик в гостях у разведённой меня… Хватит. Вот если бы не забыл, тогда бы. Зацепило тебя, Сашенька.

Покурить? Норочку забирать сегодня. Негоже с красными глазами к свекрови заявляться. Пусть и к бывшей. Да и развода официально не было. Маргарита Паллна всё надеется. Как же так, внучка в первом классе только, да как же её сынок теперь будет. Да сынку её по барабану. Умотал. Послушала бы она, что её сынок мне в личку пишет, что шепчет по ночам, когда заявляется и лежим плечо в плечо, и в потолок курим, какие изысканные гадости высказывает, волосы бы её крашенные у неё дыбом бы встали. Гордость семьи. Математик. Писатель. Все писатели – мудаки. Даже была мысль такая – включить ей его войсы, которые он мне слал. Вот бы она охренела.

Накуриться и забыться это хорошо, но Норочке нужна сегодня трезвая мама. А что маме хочется в её единственный выходной, бабку и папку не волнует. Выпить тоже можно, но выпить – запах. Башка потом трещать будет. Да и с утра бухать не комильфо, даже для такой творческой богемы, ха-ха. Да, хорошо было бы сейчас выпить. Выпить-покурить и что-нибудь ещё. Ха-ха. А вот он вчера отказался выпить. Осознанно буду жить теперь, говорит. Йога, медитация. Ага. А у самого глаза как у больной собаки. Я говорю, ну раз осознанно, давай покурим. Есть у меня заначка. Хочешь, я тебе джоинт сделаю.

Он улыбается, головой качает.

Говорит, хочу. Но не буду.

Я говорю, я сделаю, а ты подумаешь. Ну и скручиваю. На голых коленках. Говорю, может, захочешь в процессе. Смотри, говорю, какой ровный получается. Аппетитный. Хочешь? А он улыбается, смотрит мне на коленки. И головой качает. Хотя за несколько минут до этого наш разговор по-другому разворачивался. Всё шло к этому джоинту (ха-ха), с самого утра шло, как приехал. А потом он как-то выключился. Уткнулся в телефон. Ох, Саша-Саша, сложный человек. Хватит.

Надо наконец встать и приготовить себе яишенку на завтрак. И кофе крепкий сварить, чтобы проснуться уже. Завтракать даже не стал. Перепутал время электрички, ага. Ничего, что там следующая есть. Так бежал, что даже гитару оставил. Подарок тоже чуть не забыл, я ему сказала в прихожей – забери вон портрет Александра Даля ручной работы. Ухмыльнулся, взял. А про гитару спросонья-то не вспомнили… Саша-Саша. Гитарист ты мой недоделанный.

Просто бард – ой, ты же не любишь это слово, но прости – бард заехал к организаторше концерта, провёл ночь в её постели и утром поспешил уехать, как ошпаренный.

Как бы ты ни пытался откреститься от всей этой тусовки – ты абсолютно такой же, Сашенька, как и вся это звездобратия, что ухмыляется мне афишами со стены. Здесь песни получше, здесь похуже. И вся твоя Индия и осознанность – просто послеразвдодное помешательство и очередная попытка выделиться, провести границу, типа, ты не со всей этой шоблой. Но я на это племя гитарно-поэтическое насмотрелась. Вы все думаете, что ваши песни оправдывают ваше мудачество, но мудачество ничего не оправдывает. Ты просто пытаешься как-то выделиться. Прыгаешь повыше на тонущем корабле, ха-ха. Хочешь откреститься от всего нафталинового, что ты вчера так сдержано, но яростно – я видела, яростно – поносил. А сбежать с утра, даже не позавтракав на мифическую электричку это прям тот самый стиль. Тех, кого ты так не любишь.

Но и я сама, конечно, вчера. Хватит.

Мне просто одиноко спать одной. Я отвыкла. Хватит.

Как оригинально. И он опять, отказавшись от алкоголя,отказавшись от травы, отказался от меня, вытянувшись рядом, как струна на его забытой гитаре.

Но потом – лодыжка. Нога моя в тату протянулась на его половину. Хватит. В его тепло. Классика. Хватит.

Я уже была уверена, он отвернётся, встанет, или даже – о, ужас – скажет, что ты делаешь, этим своим спокойным, блядским, сдержанным голосом, от которого эмоций добьёшься только на сцене, но он ничего не сказал. Не отвернулся. Я будто протянула ступню в реку. В поток. Хватит. И лежала так вечность. И спустя вечность он положил свою руку. Хватит. Сверху. Хватит. Положил руку сверху. Классика. Трудности перевода. Билл Мюррей ты мой недобитый. И эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось, до самого рассвета, и мы с ним оба оказались в этой реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась захватила нас комнату дом маленький городок меня его меня его мы были одним одним лежали в реке были река пока он не сбежал, позабыв гитару, на самую первую электричку.

27. Саша Даль, в реке

– Ну, ок… – он с удивлением заметил, как мгновенно на её просьбу откликнулся низ живота. И как выше, где-то в груди, уже разливалось сожаление. Он либо откажет ей даже в одной постели, либо откликнется и откажет айфону под подушкой, посту в ленте, который мог быть его выдумкой, иллюзией.

Она легла близко, близко-близко, а он вытянулся в струну, а она написала, что иногда прошлое возвращается, она лежала рядом, горячая, длинная, мягкая, а он вытянулся в струну, она написала это сразу после его поста про «вспомнить прошлое», который он написал сегодня утром, на этом же диване, мучимый головной болью, где теперь она лежит рядом, а она – под подушкой, в смартфоне, в ленте, в посте, он путался между двумя. Он хотел потянуться к смартфону, но она сама протянула к нему ступню, коснулась пальчиками его бедра, они лежали так вечность – его рука под подушкой на смартфоне, её ступня вплотную к его бедру. С одной всё кончено, кончено ещё несколько месяцев назад, и нет никакой надежды, несмотря на надежды, с другой всё может быть прямо сейчас, прямо сейчас, но не продлится дольше этой ночи, максимум до утра, он понимал это, и она понимала это, а если не понимала это, то она совсем глупая, глупая дура. Или просто несчастная, разведённая так же, как он, такая же свободная, высокая брюнетка, с ногами в татуировках, с аккуратными пальчиками, с губами как у Катеньки, с глазами-миндалинками, он положил руку на её лодыжку.

…эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось до самого рассвета и мы лежали в реке мы с ней оба оказались в реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась росла а потом захватила нас захватила комнату захватила дом захватила весь её маленький городок меня и её её и меня мы были одним были одним мы лежали в реке мы были – река, и он уже думал сжать это холодную лодыжку в горячей руке, сжать чуть-чуть, но даже чуть-чуть – это значит повернуться со спины набок, а повернуться набок, это значит, лицом к её лицу, а это значит, поймать её губы своими, а это значит, притянуть её к себе, лечь на неё, или утянуть её на себя, и войти в неё, в её развод, в её одинокие выходные, в её холодный дом, в её не могу уснуть, в её отвыкла одной, в винишко по вечерам, джоинты по утрам, войти в это всё, стать частью этого, разделить с ней ещё и это, несмотря на свои плацкарты, дороги, залы на 30 человек, развод и пост в ленте, или даже внести в её одиночество и развод – свой развод и всю свою гитарно-бардную неустроенность, и когда он понял, что это не поможет ни ему, ни ей, он убрал руку с лодыжки, он не сжал её, не повернулся, не поцеловал, не притянул, он проспал минут тридцать в полуобомороке, между явью и сном, и сбежал на электричку, соврал, что перепутал время, хотя какая разница – на какой ехать, хотя она знала расписание электричек лучше него, он сбежал, так и не переспав с


28. Бальзак Веньяминович, говнарь, уличный музыкант в электричке Тула – Москва, возраст неизвестен

Господа, вы, разумеется, поспешите меня спросить – как, как состоялась та грандиозная встреча вашего ничтожного слуги и Самого: маэстро солнечной плети, повелителя Am-Dm и почётного обладателя ордена прожжённого в дым?

А я поспешу вам ответить, господа! А я вам скажу!

Та грандиозная встреча состоялась в легендарной электричке «Тула – Москва», что идёт ровно три часа двенадцать минут с юго-востока нашей необъятной родины на северо-запад и прибывает на Курский вокзал аккурат после полудня.

Кто хоть раз совершал утомительный трёхчасовой путь на сей электричке из города Тула в город Москву, помнит, что электричка сия знаменита прежде всего своими обоссанными тамбурами.

О, запах аммиака и застывших нечистот! О, вечный спутник русской жизни!

Казалось бы, двадцать первый век гордо шествует по планете, даря нам прелести биотуалетов, последнего айфона, новой этики и третьей волны феминизма, но наш человек по-прежнему ссыт.

Ссыт, потому что не может не ссать, господа!

Ссыт по велению своей тревожной и беззащитной души! Ссыт, ибо в электричке маршрутом «Тула – Москва» нет туалета системы био! Нет даже простого туалета системы «Очко-Шпалы». Нет ни одного туалета во всех девяти вагонах! Туалеты сломаны, и наглухо закрыты. Отменены, как мерзкие цисгендерные харассмеры! Но третьей волной феминизма здесь тоже не пахнет. Пахнет здесь иначе! А в тамбуре на стекле вагона четвёртого нацарапано «Ксюха – шлюха и сосёт».

И именно в этом тамбуре я и стоял, прислонившись тяжёлым челом к мутному и зябкому стеклу, глядя на просторы нашей родины сквозь вышеозначенную надпись. Стоял с неясной тяжестью в сердце и терзаемый похмелюгой. Было мне так же мутно и зябко, а внутри меня всё так вздрагивало и осыпалось, как обрубок хорея на стекле, как поспешный ямб колёс подо мной.

То вдруг: ту!-ту, ту!-ту ту!-ту.

А то вдруг: ту-ту! ту-ту! ту-ту!

И никак не могли сойтись эти два главных метра русской поэзии, отчего мутило ещё сильнее и было мне совсем невозможно. Сталкивался величавый ямб и просторечивый хорей, сталкивался Бродский и Пастернак, Есенин и, м-м-м-Мандельштам, Пушкин и пусть будет Дантес. Да, господа, вы мне возразите – Дантес же стихов не писал? А скорее даже наоборот! Но не с Лермонтовым же мне сталкивать Пушкина? Где это видано – Пушкин и Лермонтов в противостоянии? Это же явления одного рода, пусть и разных величин! «Погиб поэт невольник чести, когда не в шутку занемог». Нет, Пушкина надо сталкивать исключительно с Дантесом, а «Столичную» с «Жигулёвским»…

Но тогда, когда я стоял в обоссанном тамбуре, и весь вздрагивал то хореем, то ямбом, мне было не до литературных сентенций, мне хотелось одного – шипучего пенного «Жигуля». Но можно и крепкой «Охоты», или на худой конец «Балтики», можно даже и девятки, можно даже и тёплой, с металлическим привкусом, и я был готов столкнуть хоть Гегеля с Баратынским, хоть Стругацких с античностью. Потому что денег у меня не было ни рубля, ни самого задрипанного полтинника. Этой купюры неповторимо-синего оттенка, словно грязное небо России, с прекрасной девой-Невой на фоне Петропавловской крепости и Стрелкой Васильевского острова вдалеке… О, белые ночи! О, берега пустынных волн! Нет, деньги у меня были, была россыпь тускло-коричневых десяток, медных кругляшей, и набиралось там и на «Жигулёвское», и на «Балтику», и даже на запечатанный «Стопарь», что ждал меня на следующей станции в Чехове, но деньги эти я тратить, господа, не мог-с! Не мог-с!

Здесь стоит внести необходимую ясность. Дабы повествование моё было понятно самому неискушённому слушателю.

«Жигулёвское», желательно настоящее, со «Дна» – это влага живительная. И к тому же, влага универсальная. Она идеально подойдёт для обоссанного тамбура. Когда внутри всё так обрывается и гаснет. Когда порядочному человеку невозможно в таком состоянии не то, чтобы там – быть или существовать, а просто – находиться. В таком болезненном случае «Жигулёвское» охладит и согреет, успокоит и исцелит, омоет раны телесные и уймёт душевную зыбь.

Но подойдёт оно не только для таких экстремальных состояний, а для жизни праздной и пустой. А как идёт «Жигулёвское» в составе обычного, банального «ерша»!.. Мне ли не знать! Кто-то скажет – о, какое кощунство переводить драгоценное «Жигулёвское» с того самого «Дна» на такой восхитительный, но всё же обычный «ёрш»…

А я возражу! Я возражу, и скажу, что всё это – наследие советского стыда и стигматизации удовольствий!

Разве не ради этого мы развалили эпоху с чугунной мордой, чтобы вкушать удовольствий и срывать цветы жизни? Разве не ради этого воевали и гибли наши отцы на баррикадах и в Афганистане, на бандитских стрелках и в тёмных подъездах от удара отвёрткой в горло, не для того ли, чтобы мы могли вкушать «ерша», не жалея влить туда настоящего «Жигуля»? И я отвечу – для того! Да здравствует царство консюмеризма, свободы и феминизма третьей волны! Пусть восстанут угнетённые и станут отдыхать! Пусть будет весело и ни о чём не надо будет думать, согласно Эпикуру и заядлам слегачам!

А вот «Балтика», особенно девятая или крепкая «Охота» – это мера экстренная и вынужденная, и не очень приятная в том нежном состоянии, в котором застал меня он, промелькнув своим легендарным профилем и скрывшись в вагоне номер четыре.

Да, это был он, последний и великий бард, был он почему-то без гитары, с лицом особенно печальным и простым.

И так как денег на пиво у меня ещё не было, а были деньги только на лекарство тётушке, что болеет диабетом (и совсем не от сладкой жизни, хе-хе), я решил действовать. Действовать решительно и бесповоротно, в рамках искусства, во имя искусства и от имени его!

Хотя, положа руку на моё измученное сердце, меньше всего мне тогда хотелось действовать в рамках искусства, во имя и тем более – от имени его. Петь, господа, ведь надо всем телом, петь надо, когда того просит душа, а душа моя просила исключительно холодного «Жигулёвского».

Но путь к «Жигулёвскому» был тернист и жуток, и предполагал он унижения самого разного свойства. Надо было доставать из чехла свою старую, болгарскую, с трещиной вдоль. Надо было зажимать тугие струны опухшими пальцами. Надо было напрягать раскисшие связки. Надо было идти в вагон номер четыре и петь. Петь, господа, для людей, петь на разрыв аорты! Перекрикивая вечный ямб областных электричек. Пронзительно и звонко. А я был в состоянии таком нежном и неповоротливом, что скорее бы испустил дух, чем звонкий голос. Голос, что мог бы тронуть за душу простого работягу и высечь из его чёрствого сердца чистую влагу слезы да медный весенний звон. Это был понедельник, ранее, раненное утро, а вагоны почему-то в тот день были полупусты. Граждане были немногочисленны и серьёзны.

О, эти безрадостные лица наших людей в начале трудовой недели!

О, отпечаток минувшего уикенда!

О, тлен и безысходность!

Нет, таких людей не разжалобишь «Белыми Розами», как легко сделать вечером в среду или утром в пятницу! Их не вдохновишь на полёт «Алисой» и «КИШом»! Здесь нужна песня пронзительная и печальная, великая и обречённая, как сама страна в понедельник. Это может быть и «Выйду в поле с конём», это может быть «Последний герой», это может быть, чем бог не шутит, «Не для меня»! Петь такие песни – сильные и грандиозные – в моём нежном состоянии было бы доступно только сверхчеловеку. Но сверхчеловек в моём состоянии свалился бы, не сделав и шага.

Выхода у меня, господа, не было!

Да, душа жаждала «Жигуля» и успокоения, больная тётушка – упокоения и инсулина, потому я вошёл в вагон номер четыре и начал петь.

О, лица наших граждан по утрам! Что может быть неблагодарнее для поющего всем телом и сердцем открытым!

Граждане были суровы и немногословны, и устремили свои взоры в пейзаж за окном, стоило мне войти в вагон номер четыре. И потому запел я песню простую и чёткую, про то что ноша легка, но немеет рука, ты встречаешь рассвет за игрой в дурака и так хочется пить…О, как хотелось мне пить, господа! Но даже эта простая песня была для моего изнеженного состояния непосильной. Я пел слабо, я пел тихо, я пел хрипло, стесняясь и не туда. Я робел. Каюсь, я фальшивил. Признаюсь, я давал петуха, я съезжал с ноты, я не держал опоры, как учила меня покойная матушка. Я пел мимо нот! Но что, что взять с меня в утро такого безрадостного понедельника, когда душа требует хотя бы «Балтики», чтобы остановить этот стучащий ямб, этот обрубленный хорей? Что можно требовать от измученного музыканта, говнаря и гитариста, алкаша, сына покойных родителей и верного племянника тётушки, что больна диабетом совсем не от сладкой жизни?

И если остальные наши сограждане не отрывали взгляд от безликих полей и серого Подмосковья, то он, этот последний из могикан, господа, он позволил себе скривиться! Да, губы его подёрнулись презрительной ухмылкой, словно я посмел своим голосом войти в царствие великих.

О, презрение учителя! О, поклонник, отброшенный кумиром!

А ведь на его щедрость и был мой расчёт, я думал разжалобить его на тридцать, да пускай, двадцать рублей, и столько же – получить от всех остальных пассажиров вагона номер четыре. Господа, что мне оставалось делать? Если не рухнуть прям здесь, на заплёванный пол электрички – что?

И тогда я запел песню, что могла быть и местью ему, и лестью ему. Я запел его главный хит, его классический бардовский шлягер, что увековечит имя его у волжских костров и на сайте бард.ру, этот гимн ожиданию, сложенный классическим каноном! О, как я пел! Я пел тихо! Я пел вкрадчиво! Я пел под стук областной электрички! Я не мог петь на разрыв аорты, я не мог петь всем телом, но я пел душой, всей моей душой, что так ждала «Жигуля»… И тут, господа, он встал. Он встал и двинулся ко мне. Не двинулся – он надвигался. Да он стал надвигаться прямо на меня, прямо на всю мою жалкую, измученную, хромую судьбу, а когда он наконец надвинулся, когда навис надо мной, он изрёк:

–Прекратите.

–Простите, но…

– Я не хочу, чтобы вы пели.

Сердобольная бабушка в красной панаме, что была по мою правую руку, а по его левую, жалостно молвила:

– Ну что же ты, сынок, пусть поёт, нам не мешает…

Но он сказал:

–Не пойте эту песню. Вы ужасно поёте.

Господа! Что я мог возразить – ему. Ему, чьё имя уже увековечено у волжских костров и на сайте бард.ру? Ему, чьи песни пусть и не знакомы кругу широкому, но узкому кругу известны наизусть, что я мог ответить? Конечно, я мог бы сказать, что песня, вырвавшаяся из певца, больше ему не принадлежит! А принадлежит она народу, фонарям, гаражам, хмурым домам в лесах, череде столбов, нательным крестам пьянчуг! Я мог бы сказать, что пел я ему не из мести, а из просьбы, из мольбы, но это было бы не правдой, а полуправдой. А полуправда, как мы знаем, хуже самой лжи! Нет, я был беззащитен перед ним, последним из могикан, великим бардом, родившимся на полвека позже положенного. Я был перед ним никем, говнарём, гитаристом, алкашом и сыном покойных родителей, и верным племянником тётушки, что больна диабетом совсем не от сладкой жизни! И мне пришлось покинуть вагон номер четыре, уйти восвояси, в тамбур, пропахший аммиаком, где меня ждал печальный призрак Ксении, обрубленный хорей и ещё надпись «Не прислоняться». Но я прислонился. Всем необъятным, пылающим лбом. Я доехал до следующей станции, и вышел, и купил отвратительной тёплой «Охоты», каюсь, купил на деньги, отложенные для тётушки, дабы унять теперь не томление души моей, а унять простой, жгучий, банальный позор.

О, вкус поражения! О, тщетность мироздания! О, нечеловеческий взгляд человечества!

И пока мимо проплывал вагон номер четыре, я открыл всхлипнувшую банку «Охоты», закинул голову как пианист, и немедленно…


29. Саша Даль. Электричка «Тула – Москва»

…пришлось сидеть на вокзале ещё два часа. Утренняя ушла, следующую отменили. Ближайшая, на которой мог уехать в Москву, была в 9 утра. Вокзал был пуст, только пара бомжей спали на скамьях, закутавшись в тёмные лохмотья, заросшие, с клетчатыми баулами под головой. Резкий, почти мускусный запах – носков, мочи, немытого тела. Сначала хотел подождать на улице, быстро замёрз на мартовском утреннем холоде.

Тут и заметил, что забыл гитару. Хватился за охнувшую пустоту, замер посреди зала. Ждала в прихожей у Полли, в чёрном чехле. Дома ещё две – одна хорошая, другая не очень, но даже если бы не было дома ни одной, он не вернулся бы к Полли за этой. Попросит её выслать. Не сразу, через несколько дней. Напишет через неделю, когда всё утихнет. У него дома есть ещё две гитары.

На вокзале ещё были закрыты все лавки, даже отвратительные забегаловки с высокими столами, водкой и беляшами. Только кофе из автомата. Хотел же отказаться от кофе и сладкого после Непала, хотел жить чисто, но сейчас был таким голодным, что ткнул в «двойной сахар». Приторная, липкая жижа, горячий пластик. Выпил за пару минут, подавив тошноту.

Он согрелся на скамье, в шаткой середине: подальше от сквозняка со входа и запаха из глубины зала. Слушал объявления электричек и поездов, «ту-ду-ду-ду» и потом женский, в каждом регионе говор свой, а равнодушие одинаковое.

Он согревался весь, ноги замерзали. Теребил и обновлял ленту садящегося телефона, застарелый заусенец. Думал, что ответить. Старенький пятый айфон (подарок от неё и группы в стыдную складчину) разряжался, лениво паникуя – осталось меньше 10%.

Он открыл страницу – был удалён из друзей, и всегда теперь заходил как бы с чёрного хода, вбивая никнэйм в поиске. Уже протоптал тропинку – сеть сама подставляла её профиль на первых буквах. Ещё раз открыл её пост.

«Иногда прошлое возвращается». И селфи в лифте, московском нигде, капсуле самолюбования. Постриглась коротко, яркий маникюр, послеразводное каре, классика. Дерзкий взгляд в камеру, в кого-то конкретного по ту сторону экрана. Скорее для отвода глаз от почти подросткового текста. Ещё один ход в заочной переписке.

Открыл сообщения и нашёл её не удалённый контакт. Всегда были записаны друг у друга по имени-фамилии. Нежные клички не были зафиксированы, только из уст в уста. Не любили демонстрировать отношения на людях. Как минимум, она. Как минимум, среди своих московских друзей. Ладно.

«Привет. Видел твой пост. Можем встретиться и поговорить.»

Стёр точку, поставил «?». Стёр всё.

Низкий заряд батареи. Осталось менее 10 %. Отмахнулся от уведомления.

«Привет) Как дела? я вернулся))) Может, стоит поговорить?» – стёр сразу, как дописал.

«Прости меня, пожалуйста. Я тогда сделал всё не так. Я бы очень хотел встретиться и поговорить. Если тебе это нужно».

Долго смотрел на экран. Если откроет сейчас переписку с ним, увидит, что он набирает. Стёр «Если тебе это нужно».

Телефон вздрогнул от сообщения, он вздрогнул в ответ, выронил со шлепком на плитку, поднял, на экране появилась маленькая трещина, небольшой росток и:

«Привет! В Поволжске всё будет, мы утрясли! Даже платить ничего не надо, Ремизов тётке коньяк подогнал, накинем ему» – Алина.

«Класс! Спасибо!»

«Да не за что) Это моя работа. Я же твой менеджер;)

Как там дела, с Полли?)))»

«Слушай, еле сбежал) Даже пораньше на вокзал уехал»

«Ого! А что?»

«Да она вообще. Залезла ко мне в постель» – подумал, и стёр.

«Да она вообще. Расскажу при встрече. Всё обошлось)»

«Смотри мне) Приезжай, отсыпайся»

«Ага. Спасибо».

Наконец-то окрыли буфет напротив, и он даже смог найти там овсяную кашу, нормально позавтракать и немного зарядить телефон. Здесь было теплее и не пахло. До электрички оставалось двадцать минут, были деньги после вчерашнего концерта, он вытащил им остальные четыре города, и вышел в небольшой плюс.

Впереди было несколько дней отдыха, можно спокойно всё обдумать, привести себя в порядок, думал он. Посмотрел в погашенный экран, в чёрную прорубь.

Итак. Будучи в ашраме, я зашёл к ней на страницу и увидел пост с песней «Паруса». Я лайкнул. Она удалила. Я запостил «Последнюю». Я написал: я не доволен прошлым, я делал ошибки, сожалею, бла-бла-бла. Она сказала мне «Не успел». Я написал о туре, смотри, как я хочу всё преодолеть и начать сначала. Тишина. Я снял смешное видеоприглашение в Непале, я записал видео с живым исполнением новой песни. Ничего. Я поехал в тур, я написал, что хочу вернуть прошлое. Она написала «Иногда прошлое возвращается». Мы и так в разводе. Презирать меня сильнее она не сможет. Больнее я уже не сделаю.

Саша вспомнил день перед их последней ссорой. «Ч-ч-чёрт… Ладно. Я напишу честно. Я не буду извиняться. Она тоже накосячала. Я просто спрошу, один шаг навстречу»

«Привет. Ты тогда удалила песенку. но я видел) я тут поехал в тур, Ну может, тебе интересно. прошлое возвращается))). Я решил вернуться.».

Он хотел попросить прощения или предложить встречу, но вспомнил, как они орали друг на друга в последнюю ссору, когда он увидел её совершенно чужой, далёкой, будто не знал никогда. Он вспомнил, как она выложила трейлер докфильма про группу «Зёрна», где они выглядели нелепыми рокерами с маленькими залами. Просил же не выкладывать.

Он отправил сообщение.

Саша тут же перевёл телефон на ночной режим и убрал во внутренний карман рюкзака. Он шёл по платформе почти в припрыжку, с идиотской картиной под мышкой, с рюкзаком, забитым грязным бельём, усталый, не выспавшийся, но почти счастливый. Он был над пропастью, за которой – счастье. Он думал шагнёт – и счастье. Он думал, что всего один шаг отделяет его от счастья. Что счастье где-то рядом, в одном шаге от него. Надо было только правильно сделать этот шаг. Сделать правильный шаг. Так он думал. Он теперь был рад, что смог удержаться с Полли. Там было что-то важное, горячее, случившиеся – и слава богу – та история не про меня, думал он. Он шёл вдоль электрички, картина резала под мышкой, била по ноге, спина ощущала себя тревожно голой без гитары, но центром тяжести всего этого существа из рюкзака, человека, картины было не это.

О, не это. Центром моей тяжести тогда был телефон во внутреннем кармане рюкзака у самой спины, и я ловил малейшие изменения, ожидая вибрация, боясь её, не веря в неё, я вчувствовался всей спиной в весенний воздух, я ждал удара в спину. А когда я зашёл в электричку, я вспомнил, что на ночном режиме вибрации от сообщения не будет, оно просто всплывёт на экране, как кит из глубин, беззвучно, плавно, беззвучно и плавно. И я сел в электричку, в середине вагона, улыбаясь под нос, словно влюблённый. Достал рюкзак. Полез в карман пальцами, что болели от струн. Достал. Поддержал в руке, прежде чем нажать на кнопку, не зная, чего боясь пустоты, сообщения.

Я нажал.

«Привет. мы же всё решили. хочешь что-то про нас – …» – текст обрывался границей синего облачка.

Палец пронёсся по коду, разблокировал, открыл.

«Привет. мы же всё решили. хочешь что-то про нас – говори про нас. эти закидоны оставь своим наивным поклонницам;)»

Саша погасил экран. Раздолбанная электричка тронулась с места. Женщина на перроне махала рукой внукам, словно оттирая невидимое стекло перед собой. Пованивало мочой, привычным аммиаком. В вагоне было холодно, хрупкий уют нёс на работу невзрачных пассажиров в сером, яркие пятна студенческих курток. В окне поплыли гаражи, склады, столбы, срезанные туманом, мелькнуло признание в верности футбольному клубу, непечатное слово, признание в любви к Машеньке. Саша снова нажал на кнопку. Разблокировал телефон. Открыл сообщение. Пальцы не слушались, будто не его, не мои, Саша собирал непослушные линии:

«жёстко) раньше ты была мягче. лучше буду помнить тебя прошлую)». Большой палец метнулся и завис над кнопкой. Как раньше, когда мы сорились, и надо было пульнуть в неё текст на волне гнева, до того, как начнутся сомнения, станет стыдно. Но прежде, чем нажать, в памяти всплыла ослепительная улица в жёлтой пыли, крыши, пагоды, вдох и выдох, просто ощущение, аничча, палец вернулся к клавиатуре, стёр всё написанное, Саша убрал мёртвый экран в карман, посмотрел в окно. Мимо неслись столбы и взлетал, и падал родной, осточертевший провод.

Сзади послышалась песня. Сбивчивая гитара – Em – Bm. Какой-то хриплый, не попадающий ни в ритм, ни в ноты голос пел Цоя, так мелодраматично попадал в Сашино сегодня. Господи, как он ужасно поёт. Саша смотрел в окно. Ужасно поёт. Во, не попал. Опять. Ладно. Сейчас закончит куплет, потом припев, и потом ещё куплет и припев, максимум, два раза. И пойдёт, собирая деньги, и я даже протяну мелочь, думал он. За то, что заткнулся, за то, что песня так банально иллюстрирует мою жизнь, словно тот ужасный роман, который хочет написать Дав. «Солнечная плеть». «Внутри Саши Даля». Ещё куплет и два припева. Я дам ему денег и буду смотреть в окно, думал он.

Я поеду в тур. Я поеду в тур, думал Саша. Я разорву каждый город, и особенно Поволжск, где могут прийти её подруги, если они меня не вконец возненавидели после её развода, я дам самый охренительный концерт в Москве, и даже если она не придёт ни на один – а она не придёт – все её общие знакомые будут говорить про этот концерт, про него, про его песни и голос, что он – последний герой, и эта блядская «Гидра», в которой она теперь работает, про него напишет. Саша усмехнулся своим детским мыслям, приложил лоб к ледяному стеклу – остудить жар, оставить очередной отпечаток в бесчисленной электричке. Ладно. Я просто поеду в тур, улыбнулся он. Ещё пережить полкуплета и припев. Дам ему денег. Дам.


ЧАСТЬ 2
1. Ксения, режиссёр, 29 лет, Москва, список 2

Если бы я писала рассказ про мои отношения с бывшим мужем, я бы звучала как Довлатов в юбке. Это бы дало мне дистанцию. Возможно, дистанция есть и так. Но я не хочу проверять. Итак, что меня бесило в бывшем муже?

Ну, например, Саша невероятно ковырялся в носу. Засовывал в него пальцы с изобретательностью гитариста. Удивительно, как он их не сломал. Наверное, берёг для игры.

В туалете Саша не всегда был достаточно меток. В ноты он попадал лучше. Видимо, его точность распространялась только на высокодуховные вещи. До материального он не хотел опускаться.

Саша храпел. Негромко. С учтивостью советского интеллигента. На самой грани слышимости. Мешал спать с уважением. То ли такое строение носоглотки, то ли воспитание.

Саша везде оставлял свои провода и струны. Если другие мужчины метили территорию носками, Саша хотел показать принадлежность к профессии. Подчеркнуть музыкальность своего быта. Хотя и носками в итоге не брезговал.

Сложно найти место в квартире, где бы Саша не оставлял гитару. Кухонный стол, шкаф балкона, туалет. Поразительная креативность в условиях однушки. Один раз Саша оставил гитару в ванне. Она жалобно блестела струнами и напоминала брошенную любовницу. Казалось, мы живём втроём. Саша уже тогда проявлял тягу к пошлым драмам и треугольникам.

Когда Саша выходил из дома, он сначала полностью одевался. Потом обувался. А потом вспоминал, что в этом бренном мире существуют ключи, бумажник, телефон. Иногда осознание настигало его в подъезде. Саша никогда не мог выйти из дома с одной попытки. Однажды он выходил из дома 16 раз. Соседи подумали, что мы переезжаем. Будучи человеком творческим, он никогда не клал вещи на одно место. Я бегала по квартире и искала карту «Тройка» – за унитазом, в духовке, под диваном, Саша стоял в прихожей. Главным аргументом было – натопчу. Так Саша проявлял заботу о чистоте дома.

При этом Саша никогда не мог найти нужную вещь сам. Даже если вещь лежала на видном месте. Помню, он потерял кастрюлю борща в холодильнике. Саша не помнил дат и годовщин. У Саши была избирательная амнезия на всё, что связано с готовкой, уборкой и стиркой. Зато Саша помнил наизусть десятки малоизвестных песен. В хозяйстве это не особо помогало.

Саша в совершенстве овладел искусством автокорректа. То есть, заканчивал за меня предложения без спросу. Или подсовывал нужное, как он думал, слово. Саша слишком буквально воспринимал фразу – они договаривали друг за другом. Тем более, в 90 процентах случаев Саша ошибался.

Саша всегда знал, когда в моей пачке будет последняя сигарета. В этом вопросе его интуиция граничила с экстрасенсорными способностями. Правда, догадаться, что сигарету надо оставить мне, Сашиного чутья не хватало. Как и догадаться о том, что я слышу, как он иногда мастурбирует ночью, на своей половине кровати. Не думаю, что он представлял меня. В этот момент я скучала по его храпу.

Мне можно было не беспокоиться о фигуре. Всё вкусное Саша тоже съедал первым.

Если кто-то отучит Сашу курить в ванне, он получит Нобелевскую премию. Проще остановить войну в Сирии. Сизиф вернулся бы к камням после нескольких попыток. И потом ещё бы успеха достиг.

Как-то Саша постирал мои вещи со своими дешёвыми джинсами. Вещи стали категорически синими, включая белый лифчик. Машинка обиделась, отказывалась включаться и томно ждала мастера, набрав в рот воды. Сашины джинсы остались без изменений.

Саша обожал критиковать мои любимые фильмы. Со вкусом и яростью заядлого синефила. Разбирал по косточкам всё от сценария до цвета глаз главной героини. Просила ли я его об этом, Сашу волновало мало.

Как-то мы договорились с Сашей, что он не будет петь и писать песни хотя бы до завтрака. Это давалось ему нелегко. От напряжения он скрипел зубами. Жилы на лбу напоминали карту автодорог Подмосковья. Саша держался сколько мог, но всё-таки сорвался. Эти три минуты были самыми тихими в моей жизни. Саше надо было работать вслух. Все соседи знали, что дома живёт музыкант. Их Саша, кстати, стеснялся. Иногда я думала, что мне проще притвориться соседкой, чтобы не слышать его мычаний.

Но стоило мне включить что-то своё, даже в наушниках, Сашино лицо становилось кислее неспелой айвы. И примерно такого же цвета.

Как у любого артиста, у Саши был внутренний монолог. Посвящать в него окружающих Саша не спешил. И часто начинал предложение с середины этого внутреннего потока. Оттого его речь часто напоминала нарезки битников. Или последнюю стадию шизофазии. Если бы Ульям Берроуз был бы жив, он бы ещё раз умер от зависти. Саша искренне удивлялся, почему другие не в контексте его переживаний.

Однако, Саша никогда ничего не высказывал напрямую. Если упрёки летели в адрес моей причёски, это значило – Саше не нравится, что сегодня я иду к друзьям. Если Сашу не устраивал цвет помады – Саша был против перестановки в комнате. Саша был загадочней любой женщины. Он достиг шедеврального мастерства в искусстве эвфемизмов, экивоков и недоговорённостей. Ему бы стоило присвоить докторскую степень в изучении Эзопова языка. Он мог бы преподавать его в Гарварде.

Но страшнее было Сашино молчание. Саша мог молчать гневно, мог молчать презрительно, мог с упрёком и даже – нецензурно. Десятки оттенков. Как-то я процитировала ему Довлатова, что молчание надо запретить как бактериологическое оружие. Саша в ответ не издал ни звука.

Сашино молчание было страшно тем, что оно потом заканчивалось. И мы начинали кричать. В такие моменты наши соседи скучали по Сашинам песням.

Саша не любил моих друзей. Он их презрительно называл мещанами. Говорил, что они только играются в творчество. И ничего толком создать не могут. А могут только сидеть в Жан-Жаке или «3205» и заказывать себе апероль. Сранная московская интеллигенция. То, что половина моих друзей переехало позже него, Саша игнорировал. Саша вообще был мастером в игнорировании неудобных фактов. Если бы можно, Саша бы проигнорировал свою смерть.

Саша был равнодушен к успехам моих друзей. Он так и говорил – я равнодушен к успехам этих мещанских хипстеров. Меня не интересует это современное псевдоискусство, говорил он. И чем современнее и успешнее становился кто-нибудь из моих друзей, тем сильнее Саша был равнодушен. Он просто источал равнодушие. Его ледяным голосом можно было замораживать овощи. А сразу после встречи с моими друзьями, Саша начинал невзначай узнавать подробности их успеха. Настолько невзначай, что добирался до деталей их детства. Из моих друзей Саша любил только самых неудачников. Ими он не интересовался. На них Сашино равнодушие не распространялось.

При моих друзьях Саша пытался делать вид, что всё в порядке. Он всё выяснял через меня. И все претензии высказывал мне. Саша вообще реагировал отсрочено. Он мог вынашивать обиду месяцами, как слониха слонёнка. А потом высказать её абсолютно неожиданно, когда я даже не помнила, о чём речь. Однажды ночью у Саши дёрнулась нога. Оказывается, это невропатолог стукнул ему молоточком по колену семь лет назад.

Если что-то шло не так, Саша уходил в себя и сидел там часами. Как ребёнок в сугробе. Доставать его оттуда надо было аккуратно. Чуть ли не по частям. Как сельдь под шубой из тарелки. Все обращённые к нему реплики переиначивались. В такие моменты Саша везде искал подвох и был невыносим. Усугубилось это после истории с документалкой про Гипера и тем клипом.

Саша курил траву. Саша обещал не курить, но курил. Это началось, когда он познакомился с той дредастой дурой Ритой. Она снабжала его косяками ещё за несколько лет до нашего разрыва. Словно планировала разрушать наши отношения загодя. Хотя, глядя на Риту, сложно было представить, что она способна спланировать себе хотя бы завтрак. Я поняла это, когда познакомилась с ней на Сашином концерте. Эта дура припёрлась в своих цветастых юбках за сцену и настаивала на автографе. Мы тогда ещё не были помолвлены, но Рита долго выговаривала мне, какая мы чудесная пара, как предназначены друг другу звёздами. Сказала, что будет молиться за нас богам. Интересно, помнила ли она про то, что мы с Сашей предназначены друг другу, когда сбегала с ним в Индию? Или передоговорилась со своими индийскими богами? Так и представляю, как они с Сашей выкуривают с Ритой на двоих один косяк во славу Шиве с просьбой оформить наш развод на астрологическом уровне…

А вот кстати, после нашей свадьбы Саша на время почти перестал курить. Брачные узы и канабиноиды плохо сочетались. Саша даже дал торжественную клятву. И не менее торжественно её потом нарушил. Это произошло, когда всё завертелось с тем клипом. Клип был рэперу, за что Саша готов был меня распять. Клип набрал миллион просмотров. Саша готов был распять меня дважды. Вообще, моё имя там только в титрах, докуда никто не досматривал. Но слава не заставила себя ждать. Ко мне добавилось 12 школьников. Один продакшен предложил смонтировал рекламу памперсов. Семь провинциальных рэперов хотели от меня клип. Все начинали диалог с фразы «чё как». Но для Саши уже и это было чересчур. Он не выдержал моего оглушительного успеха. Наверное, тоже хотел овладеть сердцами школьников. Или памперсы ему не давали покоя – не знаю. Вакансия непризнанного гения в семье была занята. Но Саша хотел всего. И памперсов, и школьников. Оставался самый сложный выбор – жена или канабис. Саша выбрал курить траву. И как бонус – дредастую травакурку, с которой спешно отчалил в Индию. Идиот.

2. Саша Даль. Москва

Саша открыл глаза и увидел потолок на Щёлковской. Мелкие трещины, старая квартира. Саша проспал десять часов после приезда. За окнами было пасмурно. Саша медленно встал с кровати. Саша развернул коврик, положил подушку, поставил таймер на один час. Саша сел в полулотос.

Саша следил за дыханием. Как оно входит и как выходит. Саше было сложно следить за дыханием, не меняя его. Саше сложно было ничего не делать. Нужно было просто смотреть на дыхание как на реку, но Саше это было сложно. Саше сложно было отпустить дыхание. Саше сложно было просто быть рядом с дыханием. Стоило Саше отпустить дыхание и быть рядом с ним, как внимание уходило. Саша подумал, что его ум похож на обезьяну, что цепляется за ветки. Саша подумал, что у него заложена одна ноздря, Саша подумал, не заболел ли он, Саша подумал, что ему скоро ехать в следующие города, Волгоград, Саратов, Поволжск, Казань, Нижний Новгород, Саша подумал, всё ли готово для тура, Саша подумал, надо проверить другую гитару и разослать встречи в ВК, Саша подумал, есть какие-то сложности с площадкой в Саратове, Саша подумал, людей там будет мало, Саша подумал, надо записать новые песни. Саша остановил себя и вернулся к дыханию.

Саша смотрел в дыхание двадцать минут. Саша подумал, что его ум похож на обезьяну. Ум Саши совершал петли от дыхания в мысли и обратно. Саша всё чаще замечал, что отвлекается. Петли мыслей становились короче. Саше казалось, что обезьяна петляет по ветвям вокруг центра. Саше подумал, что в центре заброшенный храм в джунглях. Что-то всегда возвращало обезьяну в центр. Её вылазки становились короче. Саша подумал, что обезьяна уселась в храме напротив статуи.

Сашино дыхание стало тонким и лёгким. Саша смотрел в дыхание и будто балансировал на нём. Вдох, выдох, чувствовал Саша, воздух касается ноздрей и точки под ними. Саша не отпускал эту точку, и потому дышал мелко и быстро. Саша не менял дыхание, дыхание менялось само. Дыхание было тонким мостиком в него самого. Саша сам стал дыханием. Если Саша отвлекался, он говорил себе – такова реальность. Это процесс мышления, это беспокойный ум, это обезьяна на ветках в джунглях, думал Саша. Саша позволял обезьяне быть обезьяной. Саша легко возвращался в дыхание. Саша сам стал – дыхание, и не стало ничего кроме дыхания, не было никакого «Я», никакого Саши, Саша стал всем. Саша превратился в тонкую струйку воздуха. Такую же тонкую и острую, как его внимание. Саша направил тонкое и острое внимание на голову. Саша направил внимание на макушку.

От макушки Саша пошёл вниз. Голова покрылась мурашками. Саша ощутил весь свой скальп. Саша пошёл вниз острым лучом внимания. Когда Саша дошёл до висков, он ощутил в них боль как от старого синяка. Эта боль была от духоты в вагоне, прошлого недосыпа, такси, невозможности сходить в туалет, подумал Саша. Виски заболели сильнее. Ему не нравилась боль. Саша дал боли быть болью. Саша смотрел на неё как на ощущение. Такое ощущение, подумал Саша. Саша старался не смотреть на боль с отвращением. Саша запрещал себе смотреть на боль с отвращением. Виски болели. Когда Саша позволил себе смотреть на боль с отвращением, боль перестала быть болью и стала ощущением.

Саша двинулся вниз. Саша ощутил лицо, нос, скулы и челюсть. Здесь Саша задержался.

Саша сначала не чувствовал челюсть. Саша всматривался в челюсть острым вниманием и не чувствовал челюсть. Это злило Сашу. Тогда Саша позволил себе не чувствовать челюсть. Как только Саша позволил себе не чувствовать челюсть, Саша почувствовал челюсть. Челюсть была тяжёлой. Челюсть была напряжённой. Саша ощутил, что сильно сжимает челюсть. Как камень, подумал Саша.

Саша подумал, что сжимает челюсть в ответ на духоту в вагонах, бывший недосып, попутчиков, таксиста, Ирку со Светкой. Саша подумал, что сжимает челюсть, потому что хочет сделать всё лучше. Саша подумал, что сжимает челюсть, чтобы преодолеть трудность. Саша подумал про следующие города: Волгоград, Саратов, Поволжск, Казань, Нижний, Урал, Питер, Москва. Саша сжимал челюсть. Города представлялись Саше волной трудностей. Чем сильнее казались трудности, тем сильнее Саша сжимал челюсть. Чем сильнее Саша сжимал челюсть, тем сложнее было преодолевать трудности. Саша подумал про это напряжение. Саша подумал, как глубоко оно в нём. Саша почувствовал, что позволяет напряжению быть в нём. Саша расслабил челюсть. Когда Саша расслабил челюсть, виски отпустило. Голова больше не болела.

Саша спустился в горло.

Саша почувствовал, что горло чуть-чуть саднило. Связки припухли, голос просел. Горло чуть-чуть саднило. Саша подумал, что это саднили четыре концерта и спетые песни. Саша подумал, что это саднили неспетые песни. Саша подумал, что это саднил голос, который он не смог достать. Саша подумал, что это саднила каждая не попавшая нота. Саша подумал, что это саднили невысказанные претензии Светке и Ирке, таксисту, звукачу Косте, Антону, Алине, и даже Полли. Тем более – Полли. Саша подумал, что это просто влечение и отвращение. Саша подумал, что голос – это не Саша. Саша подумал, что горло – это не Саша. Никакого Саши не существует, подумал Саша. Это просто завиток волны, подумал Саша, одной волны в другой. Когда Саша подумал, что это просто завиток одной волны в другой, Саша почувствовал, что завиток ослаб.

Саша спустился в руки от шеи по плечам. Саша прошёл сначала левую руку, потом правую. Левая это зажимать струны, подумал Саша, правая – это бить по ним, извлекать звуки, подумал Саша. У меня красивые руки, подумал Саша. Это хороший инструмент, подумал Саша. Саша любил свои руки. Они умели извлекать звук. Они были умелым и точным инструментом. Саша шёл по рукам от плеча к пальцам, сначала по левой, потом по правой. Мышцы рук чуть-чуть подёргивались, как когда играешь во сне. Саша прошёл руки от плеча до кончиков пальцев и обратно. Саша восхищался своими руками бескорыстно. Саша подумал, что его руки подарок. Саша подумал, что это – привязанность к рукам. Саша подумал, что может потерять свои руки. Саша подумал, что руки ему не принадлежат. Саша подумал, что ему ничего не принадлежит. Саша смотрел на руки издалека, как на чужие, как на завиток. Саша почувствовал, что руки стали легче. Саша почувствовал пустоту в руках. Саша почувствовал, что в руках будто не хватает гитары. Саша вспомнил, что оставил гитару в Туле. Саша вспомнил Полли. Саша почувствовал, что на безымянном на правой руке недоставало кольца. Саша подумал, что у него есть ещё гитара. Саша подумал, не надо привязываться к вещам. Саша подумал, что безымянный палец свободен. Саша подумал, что безымянный палец теперь – безымянный. Саша почувствовал это в груди. Саша спустился в грудь.

В груди Саши была сладкая тоскливая расселина, тяжёлая лапа вины, камень гнева и обиды, чуткая надежда и боль. Саша понимал, что это была Рита, оставшаяся в Индии, и Полли в Туле, и Макс, и группа «Зёрна», и Алина, и она, она, она, Саша смотрел в расселину в груди. Как старик в весеннюю форточку, подумал Саша. Саша следил, как сменяются ощущения. Как старик в форточку, подумал Саша. Саша ждал, когда это выйдет из него. Это не вышло до конца. Но теперь Саша смотрел на расселину в груди как бы чуть-чуть со стороны.

Саша спустился в живот. Саша почувствовал узелки в кишках. Саша подумал, что это страх плохого концерта и поездов, невозможность сходить в туалет. Саша смотрел в живот. Дыхание Саши становилось чаще. Саша смотрел в живот и дыхание становилось чаще. Дыхание Саши учащалось. Саша вспомнил концерт в Белолипецке, дешёвая шлюха. Дыхание Саши стало очень частым. Саша смотрел в живот и очень часто дышал. Саша дышал очень часто в течение пяти минут. Саша дышал часто. Часто. Дыхание постепенно успокоилось. Саша спустился в пах.

Саша почувствовал это в паху. Саша подумал про Полли, про вчерашнее порно на ночь, про оставшуюся в Индии Риту, и немного про Алину. Про бывшую жену Саша не думал. Она оставалась в груди. Она была пустотой на пальце, подумал Саша. Просто влечение, подумал Саша. Просто ощущение, подумал Саша. Саша вернулся к шее сзади. Саша пошёл вниманием поспине вниз.

Саша почувствовал тяжесть. Саша подумал про отца. Саша не говорил с ним нормально пять лет. Саша скоро приедет в Поволожск, подумал Саша. Отец придёт на его концерт, и они поговорят, подумал Саша. Саша шёл по спине и думал об отце. Спина была непривычно пустой. Саша вспомнил, что забыл гитару в Туле. Саша подумал, что принял эту пустоту, а потом подумал, что не принял эту пустоту, и тогда подумал, что принял тот факт, что не принял эту пустоту: ни пустоту на спине, ни пустоту на безымянном пальце. Саша подумал, что ему жалко забытую гитару, и жалко, что на безымянном пальце нет кольца. Саша почувствовал, как ему жалко. Мне жалко, думал Саша. Саша почувствовал, что ему стало легче.

Саша пошёл в ноги. Саша почувствовал отсиженный копчик. Саша пошёл сначала по левой ноге, что была сверху. Потом по правой ноге, что была снизу. Правая нога ныла сильнее. Обе ноги ныли. Ноги ныли в коленах и придавленных щиколотках. Саша ощущал эту боль как боль. Саша смотрел в неё как в дыхание почти час назад. Саша вспомнил, как уехал из Москвы в Индию с Ритой. Саша вспомнил, как уехал из Индии в Непал. Саша вспомнил про ашрам и Випассану. Саша вспомнил, как уехал с Випассаны. Саша вспомнил про первые четыре города. Саша вспомнил про СМС, которую отправил Ксюше. Саша вспомнил, что она ответила. Саша подумал, что он на Щёлковской, в квартире. Саша пошёл вверх по ногам до макушки, и потом снова вниз. Саша сделал ещё полкруга. У Саши зазвенел будильник. Саша вытянул ноги. Саша подождал, пока отойдут затёкшие ноги. Саша стал делать йогу.

Саша делал приветствие солнцу. Саша двигался по коврику снова и снова. Саша складывал руки на груди, наклонялся, отбрасывал ногу, вторую, стоял в планке, вытягивался, подтягивал ноги, выпрямлялся, раскинув руки, складывал на груди. Саша чувствовал, что тело становилось мягким. Саша делал приветствие солнцу раз за разом. Саша чувствовал, как тело стало совсем мягким, всё стало мягким, мягким и расслабленным, Саша подумал, что раньше добивался такой мягкости травой и алкоголем. Саша подумал, что залезал с чёрного входа, но теперь, подумал Саша, он поднимается по парадной лестнице, шаг за шагом, и с высоты лестницы Саша видел, какие маленькие прошедшие концерты и города, а нависшая волна – просто завиток, и даже его развод – просто завиток, думал Саша. Он так благодарен всем, думал Саша, Саша лёг в Шавасану, и чувствовал, как растекается сквозь коврик. Саша мысленно благодарил каждого, Саша проходил вниманием расслабленное тело от ног до макушки, Саша был благодарен Максу, ребятам, Алине, Костику звукачу, Антону, всем зрителям, таксистам, Светке и Ирке, проводницам, Рите, что его обокрала, Полли, у которой оставил гитару, Саша мысленно посылал им свою благодарность. Саша мысленно слал свою любовь и благодарность бывшей жене.

Когда Саша позавтракал овсянкой с фруктами, ему написала Алина: «Саш, могу набрать?»

Саша сам позвонил ей.

– Саш, привет, слушай…

– Да.

– Короче, я сожалею, что так вышло. И с «Платоновом» особенно. Это моя вина. И в Ростове надо было получше что-то найти. Да, мы начали поздно, но это не оправдание.

– Алин.

– Это мои косяки, и….

– Алин?

– …я организатор, я менеджер, я должна была всё продумать.

– Алин…

– Прости пожалуйста, Саш. Давай сделаем следующие города лучше. Я сделаю лучше.

– Алина!

– Что?

– Спасибо, за всё. Я тебе очень благодарен. Ты не виновата. Мы сделаем всё лучше.

– Ладно… Давай запишем новые песни?


3. Анатолий Савельевич Даль, преподаватель кафедры физики твёрдого тела, 65 лет

никогда не любил его эти трынди-брынди, никогда. он всё делает не так. потому что он не следует законам авторской песни, он их нарушает (…)

Сто-оп! нельзя сказать, что его песни неправильные, я такого не имел ввиду. но если работаешь в жанре, ты должен следовать законам жанра. без законов – жанра нет, они возникли же не из ниоткуда, а вместе с бардовским движение. хотя слово «бард» вообще спорное, многие не любят слово «бард». вот он терпеть не может, хотя на первом же Фестивале его взяли петь на Гору, на главную сцену, он ведь даже не понял, что это – взяли на гору, меня вот никогда не брали на гору, а ему вот не нравится слово «бард», всё время кривится, будто мелочь грязную проглотил. такой подростковой брезгливой ухмылочкой, с неё и начинались наши бесконечные, наши-наши-наши, начинались. да почему наши, может и не наши, может, это его начинались, а не мои, это его же ухмылочка, но на заре движения это, конечно, было такое снисходительное, знаете, обращение, и был ещё «автор и исполнитель».

сам написал, сам исполнил, но тогда мы выкидываем за борт, никитина или берковского… а какие есть прекрасные, вспомнить хотя бы никого не будет в доме, я в первый раз услышал по-моему в тысяча девятьсот шестьдесят… хотя нет, какой шестьдесят, песня же была позже, ирония судьбы, а ирония семьдесят пятый, я же услышал её на 2 курсе. физтех, по-птичьи перепевали из похода в поход, передавали песню из уст в уста, словно поцелуй, тетради с переписанными текстами, разлинованные пожелтевшие небеса, и тогда-то я и познакомился с ней. она потом любила рассказывать, что я стоял весь такой из себя у костра и пил водку из походной кружки. кружку подарил шигин покойный, в этом году 10 лет как, надо на могилку, это через южный, там теперь пробки, «полтинник» отменили вроде, «полтинник» до могилы шестидесятника, хо-хо, кружка только и осталась, а где она теперь, всё растащили как страну. а потом я спел ей, и сразу очаровал, а что пел, ну конечно, никого не будет в доме никитина, потому что она по всем законам авторской песни, хотя какая авторская, если на стихи (…)

сто-оп! я не хочу сказать, что не бардовская равно не авторская, видите, уважаемые, как хрупки законы жанра, их менять, как развинчивать велосипед, на котором едешь, помню, катал я сашу на своём урале, а он всё звонок теребил на ходу, он и не помнит, во-первых, песня – симбиоз! поэзия, музыка и театр. к музыке и поэзии мы вернёмся, но вот последнее… диалог со зрителем. психологическое воздействие, а у саши всё какие-то обрывки, клочки, мусор в половодье, смотришь в реку с южного моста по пути на кладб(…)

сто-оп! я не хочу сказать, что его поэзия и музыка – вот, кстати, и два следующих элемента – что они не такие какие-то. но поэзия должна быть простой и доступной, как женщина, любил шутить соколов, почти не общаемся, бизнес большой, сантехника, надо поменять, подтекает кран уже лет 9 с момента, как он кончил университет, хе-хе, закончил, окончил, кончил, сволочь ты, сынок

поэзия должна быть доступной, он всё мудрит, потому и мыкается, изобретает что-то, и музыка должна быть простой, аккомпанемент, главное, манера, голос, у него высокий, с детства, и не особо ломался, только сейчас стал проседать, последние 5 лет, хотя я на его концерты почти-то и не хожу, вот ещё – ходить на его концерты, на его концерты-то, концерты, концертишки, концентраты, канцерогены вызывают сами знаем, что однажды лебедь, рак и щука.

не надо делать сложную музыку, саша, сколько раз я ему, а он усложняет, сопротивляется, хочет за раз унести все игрушки, железную дорогу ему клеил, он и не помнит, говорю – неси по одной, нет – ронял, но нёс все, матери подбирать, у неё и так я ещё теперь. теперь и я ещё. терпел-терпел и теперь. и ещё, а он, конечно, тогда приехал, как узнал, спасибо, сыночек, поздно (…)

сто-оп! да что стоп, когда не-стоп! ведь мог бы заниматься наукой, физика твёрдого тела, тут думать надо, а не аэм дээм. вот у палыча – отец и сын на одной кафедре, оба с залысинами, продолжаются друг в друге, постаревшие отражения. один лекции, другой семинары. старший приболел, младший подменил. я бы тоже хотел с сыном. это же так здорово – работать с сыном на одной работе. а на своей защите, как он меня тогда, а как он меня тогда? а он меня тогда так, так и вот так он меня тогда. меня, как тогда, никто и никогда, как он тогда, сволочь ты, саша, не приехал на свою же защиту.

палычу вообще всегда везло. с деканом дружил, помню захожу в курилку, а они ржут, а палыч перед ним прям и так и сяк, и сигаретку прикуривает, и анекдот разматывает, как струйку дыма до огонька на конце, а потом раз – сын его и защитился. и не заболел он как, как, как, однажды лебедь, щука, рак.

палыч, сука, хотя у него сын-то не играет, не собирает полные залы. я всем про сына говорю, хотя он и не достоин. и даже тогда, когда мы 5 лет, 5 лет страшный срок, за 5 лет из безликого комочка превращается в говорящего, думающего, пап, а почему струны крутят, а мы с ним 5 лет не говорим, лебедь, рак и щуку хорошо в котле, над костром, водку из походной кружки, вот так, вот так и утихает в животе эта скребущая троица с чёртовым возом, 5 лет молчания и нехождения на твои концерты, сволочь ты, саша.

ко мне студентки подходят: а вы не отец того самого даля. а к палычу никогда так не подойдут. сто-оп! подойдут, поинтересуются, даже не к нему, а это сын русакова что ли. но никто не подойдёт и не спросит, а вы отец того самого даля, мол, я очень люблю его песни.

ха! если вы любите его песни, вы ни хрена не понимаете в авторской песне, но я только улыбался, и кряхтел как вода в батарее, так что это палыч мне завидовать должен. я его своим сыном уел, он у меня заткнулся палыч, но сашка-то приехал, хоть и поздно, сынок

ему бы написать что-то такое доступное, он же может. бог с ней с традицией, пусть шансон запишет или рок. он ведь очень талантливый – как он чешет, ритм держит, это от меня, да я так ритм не держу, как он.

а главное, он так чувствует зал. это видно. только он никогда не говорит. он всегда просто рядом с залом. ему бы записать какую-нибудь песню, чтобы из каждой маршрутки, и все его проблемы мгновенно бы. деньги, слава, ремонт бы на даче закончить. сиделку бы. а то всё анька за мной с матерью. и я бы ходил на его концерты, чего он так якобы не хочет.

я предлагал посотрудничать с петей. кривится. а петя талантлив. у пети своя аудитория. петю любят на фестивалях. петя дипломант и лауреат и почётный участник, петя же может петь, пишет очень понятные, да вот играет похуже, и мелодии попроще, но зато в традиции, правда, пете уже пятьдесят пять.

никогда тебе не прощу. я впервые пошёл против правил, впервые просил за кого-то, чтобы тебя не выпихнули с пятого курса, идиота, сука ты, саша, устроил твою защиту диплома, всех уговорил, а ты – родного отца да на кончик конца, не приехал на собственную защиту, и песня, которую ты мне, ничего не решает, не пойду я на твои концерты больше.

без диплома. двоечник. зря развёлся. разводиться не нужно. даже если разлюбил. жена пригодится, например, заболеешь, лебедь, рак и щука, не надо разводиться, если разлюбила. надо ребёнка заделать, пусть рядом будет. разведённый – пораженец.

не пойду я на твой концерт. как бы ты этого не хотел. песни эти. надо мне всё утрясти и в порядок, по справедливости. аня вот рядом, помогает, подтирает за мной, таблетки. и на 5 лет не выключала отца. а ты. а ты. а ты. всё будет по справедливости.


4. Саша Даль, 31 год

Полный зал. Полный. Ряды плывут. Расплываются. Полузнакомые поволожские лица.

Вот, в четвёртом. Целовались на каком-то курсе – теперь упрямо не вписывается в себя прошлую – с такой чёлкой, с не тем цветом. Помнит мои настырные руки, лезли под свитер, смотрит с восхищением, укором;

рядом одноклассник Олег, тесный локоть справа, длинной в четыре года, приколы, шутки, корки, назло учителям. Помнит нескладным подростком, как трясусь перед старухой-русичкой да жёванной бумагой ублюдка-Петрова. Улыбается, не верит – его сосед по парте перед полным залом;

дальше – подруга матери, загорелые руки, заботливое лицо, постарела до неприличия и неуместна теперь в дачном детстве с таким подробным набором морщин. Знает с самых обосранных пелёнок, с беззащитного грудного забвения, ловит глазами каждый звук, дивясь, тому, что вырастает из соседских мальчиков;

мать – в первом, плоть от плоти, подарила мне вторую гитару, спасла от армии и отца, взгляд полон любви, в нём утонет самая кривая нота; дальше подруги бывшей жены – Вика вперила в скулу взгляд, твёрдый как вилка; Маша смотрит куда-то в верхний угол задника – если не обвинение, то растерянность; сестра – и осуждает, и подбадривает, давай, Сань, дальше, где-то в задних, вечно согбенный и сутулый, знакомый по запаху перегара, корвалола, костра; первые аккорды, вложенные из его – в мои, Саша, третью, а не вторую, да нет, он никогда ко мне не ходит на концерты, вот уже пять лет не ходит, после нашей последней ссоры, это просто рыбак на перроне, проносится в окне поезда и взгляд натыкается на прозрачное отражение самого себя, Саши Даля, что смотрит из плацкартного вагона, трясясь в поезде на Волгоград, воображая грядущий концерт в Поволжске.

Да. Ты снова едешь в поезде – «Москва-Волгоград», после нескольких дней в Москве, во время которых ты успел записать почти все новые песни, выспаться и настроиться на следующий большой рывок: Волгоград, Саратов, Поволожск, где пару дней отдыха дома и после – Казань, Нижний Новгород. Но главное – Поволжск.

Главное, чтобы Ремизов достал хороший звуковой пульт и два микрофона. Он обещал мне. Два микрофона и хороший пульт. И Лекса – звукачом. Это важно.

Два микрофона. Я не так давно нашёл это.

В главный пою – как обычно. А во второй – вокализы. На них – эффекты, голос разлетается по залу. Если так сделать с основным вокалом, слова сливаются в кашу. А мычания без обработки становится сухими, смешными. Но если два микрофона – самое то. Нужно два микро и хороший пульт. Вроде бы местный пульт подходит, и вроде бы, им можно воспользоваться. Ремизов не должен подвести. Я надеюсь, он не подведёт. Я беспокоюсь, что он может. Если честно? Я уверен, что он подведёт.

Ремизов неплохой, но есть в нём это. Он всегда показывает себя равнодушнее и спокойнее, чем есть. Будто ему всё равно. Будто он айсберг. Он всегда отвечает будто чуть удивлённо. Мол, как можно о таком беспокоиться. Мол, как ты мог такое подумать. Мол, это ты тревожишься, а не я.

Он всегда так делает. Ты, а не я. Приподнимает свои рыжеватые брови, трясёт полноватыми щеками, морщит веснушчатый нос. Всегда так. Мол, ты что, Саш. Да всё будет. Саш. Ты что. Мол, о чём здесь переживать. Это ты, а не я.

Он всегда так делает. А потом косячит.

А когда спрашиваешь в следующий раз: приподнятые брови. Удивлённое равнодушие. Безмятежный веснушчатый айсберг. Всегда так. Он бы даже не вспомнил, если бы я ему не сказал про это. И про это. И про то. Ты что, Саш. Какой разговор. Ты, а не я.

Было пару раз, когда я зарекался с ним работать. Я говорил себе, я больше с ним не работаю. Алине обещал – больше с ним не работаем.

Он звал меня на фестиваль, я не поехал. Он всегда звал меня выпить с ним пива после концерта. Дело не в том, что я не хочу себе такого друга. Он запросто мог быть моим другом.

Это как клинч. Дружба с ним – это как клинч в боксе. Боксёры обнимаются, как лучшие друзья. И тяжело дышат один другому в шею, с почти нежными лицами. И похлопывают друг другу увесистыми перчатками по затылку, спине, почкам. Пока судья не разнимет. Я несколько раз зарекался работать с ним. Клинч – на грани правил. Клинч всегда нужен одному больше, чем другому. Ты, а не я.

Когда боксёр много пропустил, выдохся, когда всё блестящее тело покрыто потом и сверкает как айсберг, он стремится припасть к сопернику.

Самый опасный момент клинча – выход из клинча. Можно получить короткий и злой удар в челюсть. Шаткая стойка, падение, счёт, проигрыш.

Я не раз зарекался. И каждый раз не мог найти другого. Ремизов обожает клинчи. Он держит всех близко, чтобы было неловко высказывать претензии.

Но в этот раз я не смолчу. Я ему всё выскажу. Надеюсь – не придётся. Пусть воняет перегаром с похмелья, пусть косячит с местами, пусть даже обманет с процентом на пару косарей. Ничего ему не скажу, если достанет пульт и два микрофона.


5. Ирина В. Даль, директор фирмы, 60 лет

Время – это река, сынок. Большая и плавная, лошадиная шея, она течёт сквозь меня, оставляя следы. Серое в волосах, протоки морщин, рябь на груди, животе, бёдрах, течёт шестьдесят лет, сынок. А я стою по пояс, по грудь.

Река заберёт меня, и утащит бревном по весне в половодье, к Каспийскому морю, мимо пристаней и лодок, течением чёрным и плавным, наполню других. Я отдала реке всё, что у меня было, всё, что было.

Ох, я, вру тебе, мой мальчик, когда говорю, что отдала всё, что у меня было. Я отдавала всё своё, отдавала любовь и нежность, я дарила тебе вторую гитару, я доставала тебе краснокрылую книжицу с позолотой, «ограничено годен», вставала между тобой и ним, синяки на запястьях, я делала всё для тебя, но ты знаешь, что я не сделала ничего.

Я не отстояла тебя перед физтехом, институтом, я так боялась, что ты попадёшь в армию, сынок. Встала на его сторону. Убеждала, что ты не поступишь в консерваторию, что там всё по блату и за деньги, что огромный конкурс, даже позволила сделать вид, что не верю в тебя. Только, чтобы ты не оставлял наш город, отца, семью, меня.

Я всегда говорила, что боюсь дедовщины, зверств, издевательств, ада на земле и бычков, затушенных о плечи новобранцев и кровавых мозолей, и кирзовых сапог, но я так и не призналась. Я боялась, что ты всё-таки поступишь, оставишь пустую комнату, зарастающую хламом, пылью, комнатными растениями, а ведь так и оказалось. Я сама сделала это. Купила тебе краснокрылую книжицу, дала бежать, пусть и на два года позже, с гитарой, двумя клетчатыми сумками, дабы воплотить мечту, воплотил ли ты её, мой мальчик?

О, время это река, сынок, она течёт и смывает обиды, заносит песком, время – река. Я не отстояла в семнадцать твою консерваторию, я не отстояла тебя, когда ты завалил экзамены на третьем курсе, а отец в сердцах сломал свой же подарок, за гриф и об пол, а я откупилась другой. Мне так нужен был диплом, но на третий раз ты не стал, не стал играть в нашу игру, ты вышел из игры, так жестоко вышел из игры, а я помогла.

Два раза река приносила мне одну и ту же лодку, и только на третий я поверила.

Я очень надеюсь, что ты простишь меня, мой мальчик, простишь мать, что не отпускала тебя на другой берег, прятала вёсла, пугала волной. Теперь я смотрю по течению. Те, кто плывут поперёк или против, те не прощают обид, хранят вину за пазухой, как он, тех река старит быстрее, те устают плыть и идут ко дну.

Время река, и у реки два берега, а ты всегда был на другом берегу, я понимаю это только сейчас, только сейчас, как понимаю, что чтобы любить, не обязательно быть на одном. Ты кровь от крови моей, я узнаю в тебе свою улыбку и взгляд, и молчание отца, междуречье, коса, стрелка, и на каком бы ты ни был, мы любим тебя, даже он, даже он. Просто он стоит поперёк течения и не может принять, что ты уже там, что решился переплыть, переплыть эту реку, о чём он мечтал только в молодости. Те, кто стоят поперёк или плывут против, тех река старит быстрее. Но он любит тебя. С горечью, с илом на зубах, любит как река – омутами, водоворотами – но любит, и я бы так хотела, чтобы вы успели оглянуться друг на друга в реке. До того, как вода унесёт его.

Я желаю тебе счастья в этом пути, в этом сложном пути к тому берегу, ох, мой мальчик, надеюсь, ты счастлив в этом пути к тому берегу, в пути на маяк, надеюсь, твоя лодка крепка и в трюме нет воды, надеюсь, у тебя есть деньги и чистое бельё, надеюсь, ты надеваешь шапку и носишь перчатки, высыпаешься и хорошо ешь, надеюсь, у тебя не болит дырка в зубе, потому что если это не так, то объясни мне, зачем.

Зачем ты плывёшь к тому берегу столько лет, зачем покинул нас, и ранил его, и оставил пустую комнату, зарастающую комнатными растениями, будто пристань – водорослями. О, я знаю, ты скажешь про мечту, и я верю в мечту, я верила и поддерживала тебя всегда, почти всегда, не считая двух предательств, прости меня, но тебе уже тридцать один, сынок, а тот берег не стал ближе, время это река.

Ты также на середине, вокруг огни барж, в трюме вода, не долечен зуб, не высыпаешься, и вечно теряешь шапку и перчатки, и почти нет денег, и может, совсем не зря я тебя не поддержала, может, мне надо было и в третий раз занять его сторону? Тебе бы найти другую лодку, сбиться в катамаран, но ты потерял её, потерял. Она была лучшая, она так нравилась и мне, и отцу.

Первая, ох, мой мальчик, ты был совсем-совсем мальчик, первокурсник, слишком влюблённый, чтобы увидеть. Лида обожала не тебя, а ваши расставания и схождения, свои измены и твои первые песни из-за этих измен, она расчётливо окунала в глубину вас обоих, и просила прощения, и клялась, а потом повторяла, пока ты не стал захлёбываться в своих юных стихах к ней, пока ты перепрыгнул из одной лодки в другую.

А Катенька, тихая брюнетка с лицом-лезвием была не-Лидой, насколько можно ей быть. Лида – младшая из деревенской семьи, многодетной семьи, хохочущая, стрелочки от глаз, взрослее самой себя, умная природным и женским, КВН-щица, заводила, блондинка, уверенная в своей красоте так, что любые щербинки выглядели достоинствами и все безвкусные вещи ей шли.

А Катенька – тихая брюнетка с лицом-лезвием – себя стеснялась, жила обидой, и всё пыталась воплотить подсмотренный образ. Городская, безотцовщина, дочь учительницы, залюбленная матерью, держала себя в себе, переживала, не понимала, что слабая, пока позволяет видеть слабость другим в себе, искала в тебе отца, время это река.

Помню ваши ссоры, вы ютились в твоей комнатке, ругались шёпотом, она уходила. Тихо и быстро одевалась в коридоре, а ты пыталась её удержать, синяки на запястьях. И никто из нас не выходил, пока вы были там. Мы оставляли вам тёмный коридор, отгородившись дверьми, каждый в своём уголке. Иногда у тебя получалась её задержать, а иногда она уезжала к матери. Вы ссорились часто, даже для вашего возраста – часто – мы понимали, что ничего из вас не выйдет, хотя не обсуждали вас даже за глаза. И всё же она поехала за тобой. Ох, Катенька. Я-то знала, чем всё кончится. Уж поверь мне, мой мальчик, я знала, я знала.

Разочаровавшись в одном, ты всегда плыл к другому берегу, плыл на маяк. Мой мальчик, ты же полюбил первую, Лиду, не за её ледяную красоту, а из-за тяги к семье, ведь наша распалась, как венок в реке, никогда у нас не было ужинов за круглым столом, семейных советов, вечерних бесед. И гости у нас были у каждого – свои, и двери, двери в наши комнаты были закрыты. А у Лиды наоборот – открытые двери в комнаты, тяжёлый засов на воротах, в её семью надо было ещё войти. Но тебя так и не впустили, место было занято, эти шлюзы тебе на открылись.

А Катенька, Катенька обожала всё яркое, искала себя, падала сорокой на мимолётный блеск, и ты окунулся и в это. Ссорясь, пытаясь доказать, что всё это глупое, что ей не нужно очередное платье или кино, тем более, у вас совсем не было денег, ты был с ней, чтобы полюбить этот блеск и постоянно брюзжал. Противный себе, и знал бы ты, сынок, как ты был похож на него. Да, он звучал так же, когда всё начало сыпаться, когда нас выкинуло на обочину. Он так цеплялся за обломки, хранил партбилет, ругал меня за Ельцана. А я была влюблена в новое, а потом занялась, тем, что он презирал, («спекуляция!»), ох, он переживал, удар, скрежет, вода изо всех щелей, время река.

И когда вы расстались, ты оттолкнулся – очередным зигзагом в воде – к ироничной, блистательной Ксюше. Она несла в себе советскую сутулость с горечью, что досталась ей от матери-корректора, как тебе – от отца. Но она умела быть в реке, плыть в реке. Она обожала твои песни с Института, вы были так похожи, так похожи, катамаран, плыть бы и плыть, но потом вы начали соревноваться, кто переплывёт быстрее, и быстрее была она.

Ты всю жизнь плыл к тому берегу, а быстрее была она. Ох сынок, вам бы тогда завести ребёнка, это бы связало вас, вам бы открылось что-то больше, чем гонка на ту сторону, на маяк. И вот ты стал выпивать, как твой отец, и анаша, а потом тот фильм… Что-то там случилось, и ты так и не рассказал мне ничего, всё удержал в себе, а потом уехал, связался с этой Ритой, утащила тебя, в Индию, в омут, в кошмар, всё написывает мне, говорит, что ты как-то её заблокировал, и ей надо тебе что-то передать. Я, наверное, не скажу тебе про это, вдруг она опять утащит тебя на дно реки, я больше не позволю никому подвести тебя, мой милый мальчик, вернуться бы тебе к жене. Выстроить всё заново, я так соскучилась, сынок, я так давно тебя не видела, ты даже не написал, что возвращаешься, ты выкинул нас. Будто мы тоже как-то причастны к твоему кораблекрушению, но мы всегда за тебя, всегда, даже он, и я, и Аня, скорей бы ты приехал. Скорей бы я обняла тебя, вдохнула, чтобы понять одно – ты тот же. Ты не поменялся, не сломался, не стал наркоманом, не начал пить, не потерял надежду, ты ещё плывёшь, неважно, куда – к тому берегу, назад к нам (о, как бы я этого хотела), или просто – по течению, неважно, есть ли в трюме вода, долечен ли зуб, высыпаешься ли и теряешь шапку, но плывёшь, не падаешь на дно. Я так не хочу, чтобы ты шёл на дно, возвращайся скорее, сынок, чтобы я поняла, что ты ещё жив. Что плывёшь на маяк, время река.


6. Саша Даль, запись от 22 марта (ночь)

до влгд мчал поездом. соседи – кав., пили до 1ч. пыт-сь угостить. просили гитару. отказал. приб. в 4, заснуть не вышло, ночью опять озноб, и похоже, темп. испугался, что болен. поезд встал резко, словно налетел во тьме на собственный хвост, замкнулся. пустой перрон в мелкой строчки инея. ночь, пелена, холодно, фонарь вертит платформу в руке. Ж. не встретил. куда я попал. дурной сон. пальцы на ногах будто смёрзлись в одно.

смс, от Алины.: 60 проданных б-в.

думал, попросить её написать Ж.? Мы поруг-сь с Алиной перед отъездом. А. хотела, чтоб выложил новые песни. А. всегда торопит с материалом. я хотел всё доделать. я должен доделать. недоделанные песни как больные птицы – не летят. я отказал ей. отказал жёстко. А. сказала – могу вообще не заниматься. ладно. отойдёт.

надо поспать. хотя бы ч-в. 6. остановить эти сутки, этот нервный нон-стоп. звонил полчаса. Ж. не брал. сон, сон, дурной сон. уже пару раз делали с ним, был в нём уверен. может, Ж. проспал?

сходил по малой нужде в туал. на вокз. грязь. в зале ожид-я спят вповалку. кав-ы, аз-ы, наши. чёрные бороды, ногти синий полумесяц, собаки какие-то – ковчег, господи, сон. полиц-й. проверил док-ы. чай из автомата обжигает пальцы, пах-т пластиком. снова звонил. взял. голос приподнятый над собой, нарочито громкий. едет. сквозь фонари видно созвездие. косой ковш. б-шая м-ца. дурной розыгрыш. кольцо детских фигур. каменный танец на пл. влгд. всё остановилось.

забрал чз 20 м. «Москвич». за рулём. сияет. поэт Женя Ржепницкий. вопросы. я отмолчался. не сказать же ему про д-й сон. не сказать же – опоздал. не сказать про замёрзшие пальцы. рубит. кожа в салоне подранная, масло машинное, пах-т отц-м

вписка – квартира Ж., тусовка, коробки пиццы вповалку, деш-е вино, музыка, подростки, бутылки, окурки. парочка на кухне. дев. в спальне. спросил, где спать. Ж. показал. устал, стыд. беруши. шапка на лицо. спать. сон, сон, дурной сон, от к-го хоч-ся проснуться. скорей спать. зав. надо быть в форме. Влгд. важный город.

музыка не стихает. гулко как капля в ухе. постучал из вежливости. бесполезно. ворочался. полчаса пролежал на лев. боку. лёг на прав. пролежал мин. 20. лёг в Шавасану. дышал 4-7-8. расслаблял тело. проваливаюсь. музыка.

узор веток по потолку ищет край комнаты – наощупь. на прошлой съёмной мешали соседи сверху, и мы по очереди стучали по батарее ребром айфона. Давились смехом в одеяло – мол, перебудим весь дом. И каждый раз говорили, что сходим и поговорим с ними, но так и не сходили. Она всегда спала слева.

всплеск смеха. скрип кровати. музыка – громче, до всплывших слов. тебя не жаль, не жаль, не жаль. чёрт. стучать? 04:07. бледнеет. скрип. 4-7-8. бесполезно.

Помню, один раз попробовал лайфхак из интернета – припёр кастрюлю с водой на шкафу книжками к самому потолку. На кастрюлю надел большие наушники и включил модных тогда «Грибов». В интернете обещали, что соседи сверху повесятся от басов, а нам не будет слышно. Смеялась надо мной и предлагала просто сходить и поговорить. Она всегда спала слева. чёрт, как громко. 05:35.

Ненавижу туры за недосып. хочется уже прервать эти сутки. забыться. дышал. бросил. скрип чужой любви за стеной. Надоевшая песенка из какого-то года. пел ей. или Катеньке? путается всё, как провод наушников. дни, лица, имена. нет, ей пел. 06:07. вписка у Ж. сон, сон, смутный сон, про то, как не могу уснуть. озноб, надеюсь, не заболеваю, зав конц. влгд важн. г. сон. всё наяву. со мной. 31-летним. могло всё по-другому. не вот чтобы слава, но не считать мятые сторублёвки. не разводиться. скрип, стон. смех. Да сколько можно. Какого чёрта.

Почему я лежу здесь, вдали от дома, один, затоплен сумерками и слушаю чужую е-ю в прокуренной до едкости квартире, не спав столько, что всё тело ватное, мысли жёсткая проволока, а под глаза песок да стеклянная крошка? Почему нельзя проявить к артисту, к-го ты приглашаешь, хотя капельку ср-го уважения? Пусть выкручивается, Женечка Ржепницкий, человек-алллет-ция. Ничего никому не объяснять. Сам виноват. Алина ещё… А это она договаривалась! Притащил меня не на тихую кв. как обещал, а в какой-то вертеп.

Он почувствовал небывалую своб. Да, так это и надо будет написать в выдуманном дневнике – он вдруг почувствовал небывалую свободу. На вокз.! Рюкзак, гитара, всё здесь. Домой! Домой.

Так, дверь, аккурат-нень-ко, сильно сжимая ручку, чтобы не скрипнуть, как будто возвращаюсь в позапрошлом году из тура, а она уже спит, не любила у стенки, всегда слева, слева, да выключатель был слева, но я его не включу, а на цыпочках, до прихожей, вроде смолкли, перестали скрипеть и музыку выключили, но мне плевать, ух какой длинный коридор, бесконечный как строка, выбраться из дневника, сбежать из заметок про глупого барда, а вот и разбросанный флот чужой обуви, где левый-то, где, разлучённая пара, она всегда спала…

Дверь в комнату открылась, полоска света протянулась через коридор, правильно указав на потерянный ботинок. Женя шёл в ванну. За его спиной в комнате проступали неразборчивые постельные складки, фрагмент ноги, античная фреска… Увидев Сашу, Женя вздрогнул на ходу. Я не знал, куда деться.

– Ты куда? «Что случилось?» – спросил меня Женя.

– Да так. Никуда. Никуда. – Саша тихонько вынул ногу из ботинка.


7. Письмо Жени Ржепницкого

Она была как лезвие. Для колки льда, знаете?

Высокие скулы, насмешливый рот, стройная фигура – вся она так и врезалась в смотрящего, будто лезвие. Глаза у неё были чёрные-чёрные, две чёрных дыры, и если она смотрела в тебя, то ты как бы падал туда, а мир крутился и плыл. Но она будто знала о непреложной силе своего взгляда, и держала его зачехлённым, словно самурай – катану.

Вита Ким.

Она обожала кофе, аниме и неизвестные инди-группы. Она подбирала дешёвые авторские украшения на арт-базарах – неизменно точно, словно они и были сделаны для неё. Она была очень заметной. Не просто красивой – были девушки и красивее. Именно, что заметной.

Я был влюблён в неё четыре года, как собака в хозяйские руки. На что я надеялся? Из чего ткал эту надежду? Поцелуй воздуха около лица при встрече? Её голова на моём плече во тьме кинозала? Рука в такси, которую сжав, она тут же выпускала? Не знаю. Наверное, всё это вместе.

Был один поцелуй. В самом начале, на первом курсе. Это было на Посвящении, мы были пьяны. Лежали одетыми на постели в её комнате, целовались и слушали шум автострады вдалеке. Она тогда сказала, что это похоже на шум моря из её города. На утро она сделала вид, что ничего не было. Это был её особый талант. Замалчивать неудобное, пока не исчезнет само. Тот поцелуй был как бы стёрт её молчанием.

Конечно, я мечтал о ней, и, пожалуй, моя мечтательность сослужила мне недобрую службу. Она держала меня как спутник. На строго заданной орбите. Ни ближе, ни дальше. Ни упасть, ни вырваться прочь.

На третьем курсе у неё появился Виктор. Высокий, молчаливый, с таким, знаете, волчьим лицом, старше нас на год – он попал в неё. Не то, чтобы он смог оценить её глубину. Но понял, что она в ней есть и попытался эту глубину вычерпать. Наверное, это её и зацепило – к ней впервые относились пренебрежительно, видя при этом пусть не саму её суть, но наличие сути. А потому она прощала ему всё.

Когда она приезжала от Виктора, она ничего не рассказывала. Багровые обручи на тонких запястьях – и ничего. Опухшая губа – ничего. Избегала разговора, раздражалась. Один раз пришла в тёмных очках, сославшись на конъюнктивит. А потом и вовсе забросила учёбу. Её отчислили. Я устроился бариста в то кафе, где все мы собирались. Я не видел её полгода, и меня уже начало отпускать. Спутник сходил с орбиты.

В один день, когда снег валил хлопьями, будто бесконечные титры к прошедшим выходным, она вошла в кафе. Коротко постриженная, похудевшая. Она выглядела уставшей, но взгляд был тем же. Она села за стойкой, я готовил кофе, снег таял на пальто. Мы разговорились про университетских друзей и интриги преподавателей, но, когда я осмелился спросить про Виктора, она как-то обречённо махнула рукой, и перевела тему. В ней появилась какая-то извиняющаяся улыбка. Трещинка во льду.

Я занимался организацией концертов, и вечером к нам заезжал Саша Даль. С ним ещё не случилась та история, принёсшая ему пусть не славу, но сомнительную известность, хотя в нём уже проглядывало то, что называют звёздной болезнью. Не то, чтобы он вёл себя вызывающе или чего-то требовал. Напротив, он был молчаливым, но в этом молчании словно была какая-то претензия к миру. Он вёл себя так, будто достоин чего-то большего. Мне кажется, звёздная болезнь как смертоносный вирус. Ты отравляешь им всех, с кем вступаешь в контакт. И Даль носил это в себе. А она, кстати, любила пару его песен.

На вечеринке все напились, но я оставался трезвым, и она почти не пила. Я понимал, что нам надо было высидеть всё веселье до конца и остаться наедине. Но мне ещё надо было встретить Даля с вокзала. Почти все парни были с девушками, а единственный свободный Артур в тот вечер приударил за Олесей, и они уже полчаса целовались на кухне. Вита уселась с ногами на диване с бокалом вина. Я подсел к ней. Она улыбнулась.

– Прекрасная вечеринка! Спасибо, что позвал – сказала она, глядя в меня глазами-чёрными дырами. А я почувствовал, что опять падаю. Но я уже ни на что не надеялся. Спутник изменил траекторию.

– Спасибо. Рад, что ты пришла – я мог бы обнять её, она бы положила мне голову на плечо. Наш исхоженный сценарий. Но между нами были её ноги в колготках, я просто смотрел. Мы слышали смех с кухни. Играла музыка. Мы не шевелились. У меня зазвонил телефон. Я знал, что это Даль. Мне надо было сесть в старенький «Москвич», доставшийся от отца и встретить его. А я смотрел на неё. Телефон звонил несколько раз. Мы молча смотрели друг в друга. И так как я больше ни на что не надеялся, я наклонился и поцеловал её.

У неё были мягкие губы. Комната плыла, но я не позволял себе обрести надежду. Тогда бы я потерял голову. И потерял бы её. Теперь я понимал – единственный способ быть с ней – не иметь надежды. Мы целовались, а телефон звонил и звонил. Звонил и звонил. И звонил. И звонил. Если бы мог, я бы просто сбросил. Но Даль ждал меня на вокзале. Это было непорядочно с моей стороны. Я извинился перед ней, взял трубку. Саша говорил сухо. Я сказал, что выезжаю. Я предложил ей поехать вместе. Она сказала, что подождёт здесь. Я сказал, что буду быстро. Ясно, сказала она. Я быстро, сказал я. Ага, сказала она. Я попытался поймать её взгляд. Она смотрела в смартфон.

Даль ждал у вокзала. Вяло пожал руку, влез на заднее, и отвечал односложно. Сказал, что очень хотел бы поспать. Я ехал быстро. Мы ехали молча. Я получил СМС.

«Я наверное, пойду». Я позвонил, она сбросила. Я написал, что у меня для неё сюрприз. Даль спросил, почему так гоним. И тогда я рассказал ему всё. Про сияние, про взгляд, про поцелуй, про спутник. Про все эти долгие годы в Университете, про её парней, я впервые рассказал это кому-то. У меня был план, сумасбродный план, и мне нужна была его помощь. Я хотел, чтобы он спел для неё свою песню. Я хотел удержать её. Я попросил всего одну песню. Её любимую. Даль мог спасти нас. Но Даль отказал. Он просто сказал, нет. Я не буду петь, сказал он.

Мало того. Когда мы вошли, она сидела на диване, вызывая такси. Она бросила взгляд на Даля, узнала, широко улыбнулась. А Даль прошёл в свою комнату, даже не глянув в её сторону. Он уже тогда был отравлен. Я был уверен, что потерял её.

Она посмотрела на меня тогда так недоумённо. Я просто пожал плечами. Она засмеялась. И я тогда я понял, что мы вместе. Всё равно вместе.

Мы целовались до утра под наши любимые песни, мы выжидали, кто из двух пар – мы, или Вика с Артуром – разъедутся по домам, а кто займёт диван.

Конечно, мы могли бы занять ванну, и сделать всё по-быстрому там, но у нас было нечто большее, чем просто желание сделать это по-быстрому в ванной. Может, у Артура и Олеси тоже было нечто большее, достойное спальни. Но зная Вику, и тем более, зная Артура – можно было сказать, что у них назревало то, для чего подошла бы и ванна.

И вот, в четыре часа, Артур наконец-то осознал, что ванна для них с Олесей очень даже подходит. Но проблема была в том, что Олеся ещё этого не осознала. Олеся-то как раз надеялась на что-то, чему подойдёт спальня. Да, многие девочки влюбляются в Артура и ждут от него чего-то на уровне спальни. Но в этом и была главный обман Артура – образно говоря, Артур был способен только на ванны. Конечно, если бы вторая комната была свободна, Артур мог бы удалиться туда с Олесей, или мы с Витой, без разницы. Но комната была занята Далем, и, мне кажется, это было Олесе на пользу.

В итоге Олеся поехала домой, а Артур вызвался её проводить. Так мы остались с Витой наедине. И между нами больше не было этой необъятной пустоты. Спутник, гравитационный манёвр, яркий след в атмосфере. Мой любимый спутник.

Мы потеряли счёт времени, мы были чем-то одним. А потом она плакала. А потом мы снова были одним. Я вынужден был сделать музыку громче, чтобы нас не было слышно. Мы лежали и слушали автостраду. Как море в её родном городе.

Кстати, Даль, что останавливался у нас, удивил меня ещё раз. Когда уже всё произошло, и я направился в ванну, которая так и не была облюбована Артуром и Олесей, я встретил его в коридоре. В этом не было ничего не обычного – люди ходят ночью в ванну, даже если они не Олеся с Артуром. Но Даль не выглядел как человек, вставший с постели. Он был в пальто, с гитарой и рюкзаком. И судя по всему, он искал свои ботинки в темноте прихожей, не зажигая света, хотя выключатель был на виду. Я на секунду подумал, что это такой вид лунатизма. Я спросил его, в чём дело. Он как-то странно посмотрел на меня, сказал, что ни в чём, и молча вернулся к себе. На следующий день он дал очень неплохой концерт.


8. Саша Даль. Погоня в лесу

Представим, бар. Даже не бар, а только барный стул. Барный стул на сцене. В луче света, висящий в темноте. Ну допустим, ещё кирпичный задник. Хорошо. Что вокруг? Допустим, сцена-подиум. Деревянные старые доски. Но с такой солидной стариной. Такие могут быть родом и из советского союза, и из Аризоны 80-х. Может, это концерт будущего Нобелевского лауреата. Кто знает. Ответ витает в воздухе, на ветру.

Хорошо. Барный стул, стойка под микрофон… о! Даже два микрофона? Женя Ржепницкий порадовал ещё за завтраком, пришлось преодолеть свою хмурость и сказать – спасибо. Женя достал два микрофона и хороший пульт. Можно будет отрепетировать новый способ.

Световая пушка, два микрофона, бутылка воды, только без газа. Естественно, гитара, подключена, отчекана за полчаса до концерта… Ну хорошо. Не хочется к этому подбираться, страшно, волнительно, но надо. Звук. Звук – прекрасен. Вот в темноте бара угадывается ряд зелёных огоньков. Пультовая. А там кто? Давай лет тридцати, патлатый. Разбирается в звуке, но без этого рокерского фанатизма. Волосы, правда, грязноваты, и сам попахивает потом. Но, во-первых, лучше потом, чем перегаром, хотя я у него и приметил маленькую фляжку, а во-вторых. Мне же с ним детей не крестить, в одном плацкарте не ехать. Пусть себе попахивает на здоровье. А фляжка у него маленькая, и он ещё к ней не прикладывался, и до конца концерта окосеть не успеет. Лет тридцати и значит, уже разбирается в звуке, молодой профессионал. И эффекты накрутил на второй микрофон, как просил, и на первом всё чётко. Только громковато в мониторы (целых два монитора, чуть не забыли), можно, всё-таки чуть меньше голоса, вот так да, хочется ещё меньше, но уже неловко просить.

Звук у нас – ок. Местами глуховат, но это мы сами, подвесили барный стул в пустоте, и тотчас уже вкрались массивные шторы, и ковры на полу. А что зал? Барная стойка с чудовищами кофе-машин и пивных кранов сразу – далеко. В соседнем. Зрители. Ну что зрители. Это Волгоград, знаем, какие в Волгограде зрители, помним, любим, скорбим. Родина-мать занесла увесистую память над городом и держит какое поколение подряд. Ладно, но хотя бы сколько их? 70? 70 было по билетам утром. А ещё же взяли на входе. По гулу голосов из гримёрки не определить, сколько. Может и под сотню. Кстати – гримёрка да с туалетом, да с выходом на сцену. Господи, да это у нас, Саша, идеальный концерт что ли вырисовывается? А ты, Саша, сам-то готов к идеальному концерту? Ты, Саша, поспавший от силы часов 5 за последние полутора суток, с ватой в теле и мыслями проволокой – ты готов к концерту?

Он чувствовал, что готов. Гитара была настроена. Он был распет. Он вытащил голос из себя. Как из чехла. Он чувствовал зал – гул голосов за дверью. Он хотел выйти и играть. Он помнил четыре города в конце той неделе. Он учёл ошибки. Он был сконцентрирован, трезв, пусть немного устал, но он был готов. Он был – лезвие.

Раз так пошло, то, что у нас будет сегодня? Охота, сказал он себе раньше, чем успел подумать. Охота. И вместо трубящего рога – жужжание на столе, СМС от Жени. «Выходи? Ни пуха ни пера!». Он вышел.

Он не стал бросаться на них. Не стал делать вид, что ему всё равно. Он сел на барном стуле, он сел, наискосок перечёркнутый стойкой микрофона. Он сел к ним боком, не глядя. Он заиграл первую как бы для себя. Он заиграл как бы параллельно им. Он побежал первой песней в сторону. Они в недоумении глядели половину куплета. Они не понимали. А потом они потрусили за ним. Он вёл их в сторону две песни, он не смотрел. Но на третьей он зарядил прямо в них. Он спел песенку посильнее, пронзительную, из старых. Он спел её прямо в них. Они налетели на песню с размаху. Они замерли. И пока они не сообразили, он побежал в другую сторону. Он заиграл лёгкую, почти весёлую.

Он спел им две таких. Они бежали за ним. И он опять всадил в них пронзительную. Он всадил в грудь, по рукоятку. Они задыхались от восторга, он провёл их тем же путём, он опять ринулся в сторону, а они побежали за ним.

Да, они побежали за ним, побежали, смотри, они бегут за ним, уже готовые играть в его игру, но он бежит дольше, дольше, чем они ожидали, и вдруг он наносит удар, короткой, как стрела песней.

И кидается прочь от них, уходя в себя, вглубь.

Ему уже неважно, какая в списке следующая: грустная, весёлая, надрывная.

Он может превратить любую как в приманку, так и в удар.Одной своей манерой. Но и песни ложатся в руку удачно, ладно.

И он поёт полпесни в сторону, а в финале резко кидается на них. Они отпрыгивают. Он снова уходит в себя. Они – за ним.

Он делает вид, что кидается на них, они замирают, но он снова в себя, в себя. Они уже догадываются, что он заманил их внутрь, это и есть ловушка, но в восхищении – идут.

И тут он даёт им новых. Новых песен ради чего все и задумывалось. Новых, к которым он и вёл. Он даёт им новых песен. Он поёт им новые песни. И они принимают его. Он приручил зверя. Они слушают новые песни.

Он делает с ними что хочет, и половина новых случается прекрасно, надо делать перерыв, но он боится их потерять, и он опять решает играть без перерыва, уже готовый пожалеть об этом, и даёт в них старую, а они держатся, а он тогда ещё одну старую, ну давай «К тебе» и тут же новую, «Монаха».

И теперь он начинает убегать от них.

Он старается так расставить песни, чтобы они не устали и он не устал, и его зигзаг становится лихорадочным, он ещё впереди, но они нагоняют и ведут его, и весь концерт может пойти прахом из-за его жадности, потому что пойдёт прахом вторая половина, а вторая половина важнее, а сейчас они ведут его, хотя он ещё впереди, на полкорпуса впереди, на полпесни впереди, на полголовы впереди, на полкуплета, полстроки, но ведут-то они!.. Может они всегда и вели?

…это они всегда вели, это их глаза горят как-то по-волчьи, это их игра, а не его, это они его обхитрили, объездили, объегорили, они давно сидят у него на загривке, едут верхом, играются как кошка с мышкой, он в их лапах, с самого начала – в их лапах и прошибает страх, и голос даёт слабину, вздрагивает на секунду, натянутая тетива, стрела мимо, но выравнивается, а они делают вид, что всё окей, великодушно прощают промах, но глаза-то – по-волчьи, особенно у той из под чёлки, во втором ряду, чокер на шее, но может разыгрывают, а может, знают, что уже всё понял и специально изводят полуистиной, не дают ни да, ни нет, мучают, как ублюдок-одноклассник делал вид, что сейчас плюнет, но не плевал до последнего, они провели его!

…и паника захлёстывает, и слетают аккорды, но подхватывает разбегающуюся горсть, ловит, и на ходу расставляет по местам, понимающие кивают и улыбаются, на его кроткую улыбку, мол, извините-извините, я ни при чём, мол, простите-простите, мне мой недолголос, недовокал, да, не беру ноту, но искренне же, да наивно и немного по-дилетантски, но живо же, мол, не обращайте внимание на мои простенькие аккорды, но хорошо же, душевно, цепляет же, ну, пусть простенькие строчки, да не поэт, но пронзительно же, ну метко же, ну неплохо, ну, не молчите, пожалуйста, не растерзывайте здесь, в этом деревянном лесу столов, стульев, не кричите «позор!», пот льётся по спине, а они молчат, и он уже ненавидит: гитариста, барда, в этой рубашке, в этих кроссовках, с этой стрижкой, пот ручьём, ну, пощадите же, простите, что посмел, ну не отвергайте, ну такой вот, это – для вас и мы бежим по лесу а пот по спине но уже первая половина от второй части припева а значит первая половина песни а значит первая половина второй части ещё держится ещё впереди на строку на аккорд ноздря в ноздрю бегут рядом со мной бегут рядом со мной господи это мы бежим ЭТО МЫ БЕЖИМ ПО ЛЕСУ

…через бары, плацкартные вагоны, полустанки, развод, недосып, через песни! Аэм! прыжок! ДэЭм! Чуть выше голос. Протяни! Господи, лишь бы не игра, господи, лишь бы не обманули, я доведу, доведу их к водопою, как в этой, давайте прыгнем здесь ещё через новую замрите да именно так и хотел язык на плечо пот ручьём горячо пульс ключом но ещё чуток и вода вот финальная на сегодня вот она водопой доведу как в песне доводит довёл вот пейте! Пейте! Пейте. Доводит, доводит, и он довёл! Всё!

Всё.

Ливень аплодисментов. Дыхание сбито. Глаза горят. Волчьи. Его. Взгляд напротив из-под чёлки, короткое каре, чокер как ошейник, скулы, опять она пришла, который город, он довёл звериный концерт. Бис…

Выдержу? Попей. Крышка укатилась, чёрт с ней. Если только одну. Поиграй. Охотник. Не растворяйся. За такое заноет висок, за такое будет сложно уснуть, и будут долго болеть опалённые пальцы и горло, но поводырь, охотник и вожак. Не имеешь права сейчас растечься, хотя этого хочется больше всего. Одну. Сам выберу. Не потакай. Дай новую. Нет, дай старую. Нет. Новую. Ладно, старую так старую. Давай светлую. Давайте «Дождись». Ладно. Пусть запомнятся себе сами, а не я с гитарой. Пусть сами тянут ноты, вспоминают слова, буду лишь голосом в этом лесу. Повоем вместе у костра. Стираем всё. Стираем.

…сидели в закусочной в десяти минутах пешком от вокзала, а за окнами текла Волга, а Женя, нахваливающий ему его концерт, вдруг замолчал и почте без перехода рассказал про неё. Что её звали Вита, что они один раз поцеловались на первом курсе, и что весь универ она его динамила, а он шлялся за ней, как пёс с преданными глазами, был её другом, как во всех этих японских романах, и что теперь она работает в его кафе, и что вчера, на вечеринке он хотел её поцеловать, и она вроде была не против, но он так и не решился, и она уехала домой, а он воображал историю, параллельную реальность, в которой он всё-таки решился её поцеловать, но в реальности так и не поцеловал, а на деле его спальню заняли Артур и Вика, и ему стыдно, что они так долго шумели, пока он сидел на кухне, и он даже зашёл к ним, а когда вышел – увидел его в прихожей. Саше стало так жалко Женю – робкого, трогательного, влюблённого – и он сказал:

– Тебе надо всё ей рассказать. Просто по своему опыту – лучше не держать, а говорить. – Саша вертел чашку, не зная, как приспособить её к руке.

После концерта он был голодным, а в закусочной почти всё кончилось. Саша не хотел брать мясо. Он написал Алине, что всё прошло хорошо, что наконец-то зашли новые песни. А она ответила односложно, просто «Ок» с точкой. Обиделась за то, что он не захотел выкладывать песни, которые записал на той неделе. Саша чертыхнулся и взял бургер с картошкой фри.

– А ты не куришь теперь? – спросил он.

– Не. Бросил. И пить, и… курить

– Может, со мной постоишь?

Они ещё минут двадцать стояли, глядя на реку, Женя успел выкурить две подряд, и разоткровенничался до стихов, что посвящал Вите, и перечню парней, что ей так не подходили, но были с ней вместо него, а Саша давал ему какие-то советы – что надо рассказать, а если ничего нет – отпустить. А Женя, кивал, затягивался глядя на тёмную реку, даже не отнимая руки от гаснущего лица. И рассказывал, какая она хорошая. А Саша смотрел на реку, и думал, что время – река, и вот я стою уже ниже по течению, а Женя в начале. Он наивнее и чище, и его юность со всеми вздохами и поцелуями плывёт ко мне по реке, думал Саша, и приходит в руки остывшим, чужим воспоминанием. Будто я прожил не свою жизнь, думал Саша, и глядя на реку, ему так захотелось эту реку остановить, пришпилить её, извивающуюся и непослушную – гвоздиком строки к бумаге. Обычно в таких случаях он начинал писать песню. Он слышал песню внутри, она приходила из наполненности, из этой реки-времени, но сейчас писать было невозможно. И он захотел курить. И видимо, он так тоскливо посмотрел на сигарету Жени, что тот предложил ему пачку. И было так естественно вытянуть из пачки, но Саша мотнул головой. Он только попросил затянуться его дотлевающей сигаретой, уже насквозь просмолённой, влажной от слюны, о которой Саша старался не думать. Он затянулся, и тотчас мир приземлился с размаху на пузо. Дало вниз живота, захотелось по-большому, всплыл недосып, закружилась голова. Река была грязной. Саша, скучая, посмотрел на часы. До поезда был час. Он вспомнил про Алину. Надо извиниться, подумал он.

Он лежал на верхней полке в пустом купе, озарённый светом айфона и перечитывал сообщения о концерте. Он взял билеты по акции и ехал в неоправданно-роскошном одиночестве 7 часов до Саратова. Он не мог уснуть, из-за тяжести бургера, сигаретной затяжки, а главное – прошедшей охоты, первого, по-настоящему удачного концерта. Волна восторга прошла, обнажив пустоту, как жвачка, потерявшая вкус. И ему теперь хотелось снова прикоснуться к произошедшему, а потому он перебирал сообщения, что написали ему зрители в Контакте. Это были восторженные отзывы, и он с жадностью вылавливал из них сходства со своим взглядом на себя. Будто сами эти сообщения давали ему право на существование. И на все эти: спасибо, было круто, до мурашек, так по-настоящему, приезжайте ещё – он отвечал не своим лаконичным «спасибо, рад)», а развёрнуто, в тон сообщения. Такие подробные ответы, казалось, обесценивали его «звёздность», недоступность, но ему так хотелось прикоснуться к произошедшему ещё раз.

Он успокаивался. Новые песни неплохи. Он не потерял форму. Ему просто надо было разыграться. Теперь всё пойдёт лучше. Он будет делать так в каждом городе. Он будет отдавать им, не глядя. Он будет петь для самой музыки. Пусть будет, как будет. Ему хотелось как-то отпраздновать этот концерт в темноте купе. Он ощущал себя большим и благодарным миру. Он думал написать Алине. Она наверняка уже спит, подумал он. Может, и надо было послушать её. И выложить новые. Раз уж они не так плохи, подумал он. Алина не хотела ему зла. Она хотела как лучше. Чтобы билеты лучше продавались. Ей это важно. Она заботилась о нём. Может, слегка навязчиво. Она любит его песни. Она любит его. Может, его она любит чуть больше, чем песни. Ну и ладно. Она так покраснела, когда он спросил её про парня. Всё понятно. Всё всегда было понятно. Ладно. Завтра он с ней помирится.

Он не знал, как уснуть. Осталось часов пять. Все, кто написал ему отзывы, были офлайн. Он открыл свою страницу, посмотрел пост о послезавтрашнем концерте в Поволжске, список лайкнувших и репостнувших. И вдруг увидел репост от неё.

Он перешёл на её страницу. Он запретил себе это делать после прошлых выходных. Он тогда добавил её в друзья после её сообщения, и на удивление – она приняла его заявку. Но он запретил себе заходить к ней. Отдыхая дома, делая йогу, записывая новые песни на студии, рассылая приглашения, переписываясь с Алиной по поводу аппаратуры в Поволжске и плохо продающихся билетах в Саратове, он постоянно тянулся курсором к поиску ВК или пальцем к поиску Инстаграмма, и останавливал себя на полпути. Но сейчас у него был повод. Она репостнула его пост, и он кликнул на её страницу. Отлистал вниз.

Вот. Подпись сверху.

«Приходите, если хотите вернуть свой 2010)». Саша двинул вниз, в комментарии. Тоня, её московская подруга, вальяжная модница, богиня ивента, тату, лонг-борды, фестивали еды:

«тут скорее 80-е, бороды, костры, палатки, вот это всё»

Лайк на этом комментарии – Ксюшин.

Ксюшин ответ к комментарию:

«ахах, чёт ору»

Одноактная пьеса, разыгранная для него, в чём она никогда не признается. Он рванул экран вверх к её аватарке. Настройки. Удалить из друзей.

9. Ремизов, организатор, 35 лет, Поволжск


Надо ехать за пультом. Пульт и два микро. Саша выдумщик, конечно. И пульт, и два микро. Ну хорошо-хорошо. Это значит, надо ехать на студию к Марату. А Марату я должен три косаря. Три косаря у меня есть. Но к Марату – это через весь город по пробкам. Ничего сложного. Можно такси, но можно и на маршрутке. На полной маршрутке, сквозь пробку – часа полтора туда. И час назад. И там полчаса с Маратом. Итого три часа своего выходного на пульт и два микро. С похмелья. И три косаря. Но для Даля же можно? Да, можно…

Лень, конечно. Можно вместо этого поехать к сыну. К бывшей жене. Посидеть с ней. С сыном посидеть. Сын растёт. Сын теперь интересный. С сыном можно поиграть. С женой поговорить. Кофе выпить. Или ещё чего успеть. А к Марату ехать лень. Коньяк с пивом, это я вчера прям по-гусарски. Угорел.

Но это же моя работа. Артист попросил – значит, надо сделать. Тем более, не так много он попросил. Всего-то второй микрофон и пульт нормальный. Для многих групп, даже поволжских, я и не такое добывал. А тут – считай, приезжий артист. И соберёт нормально. Ну для андеграунда. Человек 200 будет. Правда, Гиперболоид приезжает в этот день. Алина уверена, что их аудитория не пересекается. Хотя Дина моя Даля слушает, а вот пойти на Гипера хочет. Хотя он и дороже в пять раз. Ну сотку-то Даль соберёт. И даже больше. Так что можно оторвать свою ленивую задницу и поехать к Марату. Не надо тут лениться. Надо делать хорошо. Несмотря на похмелье. Значит, выйти, поймать маршрутку и полтора часа где-то по пробке. Ох, как представлю. Это же ещё одеваться. Лучше такси. Ну это работа. Пусть не основная.

Основная скучнее. Жирные морды. Тяжёлые папки. Свет дневных ламп. Кожаные кресла. Мистер-кожаное-кресло-один. Извольте преклонить колено. Мистер-кожаное-кресло-два. Вежливый поклон. Мистер-кресло-из-коже-заменителя. Покорного кивка достаточно. Но с преданностью в глазах. Экивоки, намёки, жесты. Эзопов язык откатов. Городские власти, областные власти, подковёрная возня за скромный кусок пирога. И я на побегушках где-то между. Зато платят норм. И перепадает нормально. Иногда, но нормально. А всё остальное можно потерпеть. Даже мистера-кожаное-кресло. Для этого у меня есть отдушина.

Отдушина сын. Отдушина Дина. Иногда отдушина бывшая жена. Если повезёт. Ну и концерты. Денег с них – с гулькин хуй. А вот отдушина – норм. Посильнее, чем Дина. Ну, не так сильно, как сын. Но посильнее, чем бывшая жена. Хотя, если повезёт, то бывшая жена иногда переплюнет концерты. Иногда жена так плюнет-переплюнет, что не балуй. Дина так не умеет. Всё никак не научу. Говорит, что я плевать-то буду, прям на него? А жена умеет. Жена может быть посильнее любых концертов. Бывшая, не забывай. Да. Но даже бывшая – а концерты-то такого не дают. Так что спрашивается – денег особо не приносит, отдушина не сильнее бывшей жены – так какого мне ехать сейчас в свой выходной к Марату? Когда я могу поехать к сыну и жене. Пусть бывшей. Или к Дине. Или просто завернуть в Пивную. Взять сначала светлого. И рыбки. Потом ещё тёмного. Ох, не надо было вчера коньяк.

И вместо всех этих прелестей я буду трястись полтора часа в маршрутке. Лень, денег не приносит, а я буду. Отдушина? Ну, Даль бывает хорошо завернёт. Хотя он – всё. Это видно по артисту, когда всё. Было видно ещё до того, как сбежал в Индию. Я вижу. Даль будет догорать, а залы будут меньше. Это видно. Даль всё. Сам ещё не знает, а уже. На что-то надеется. Два микрофона придумал.

Мне несложно съездить. Для Даля – несложно. Был бы кто другой, залётный. Даль – наш, поволжский. Родной. Свой. Рубаха-парень. Сколько у нас с ним было выпито на фестивалях. Сколько мы с ним сидели в Пивной. А вот последние три раза он отказывался. Придумывал отмазки. Не хотел со мной пить. Попытался отдалиться. Официальничать стал. Это он зря – официальничать. Это он попытался со мной как мистер-кожаное-кресло. Он же мне отдушина. А он со мной как кресло. И после того, как он несколько раз слил меня. Будто я алкаш, а он московский эстет. После всех фестивалей. После того, как меня отодвинул. Я должен ехать за пультом и двумя микрофонами. Через пробки. С похмелья. Полтора часа. К Марату. Которому должен три косаря. Это ж ещё всё тащить назад.

10. Саша Даль. Домой

Музыка гремела, хохот взрывался и опадал, а неумелый хриплый подтягивался за припевом, путая слова. Звенело стекло дверей, спустя миг доносило куревом и зимой, изредка щёлкала зажигалка и тогда всплывал запах травы – осенние листья, сладость. Раз в полчаса дверь открывалась – новая парочка искала место, видела, смеясь, закрывала. Музыка стихла, и кто-то начал на гитаре, стандартное: Пятницу, Цоя, Батарейку. Голоса то соединялись в слабый абрис мелодии, словно волосы в хвост, то разбегались на разговоры, оставив в песне один-два главных. Как часовых на посту. Хриплый девичий предложил позвать Даля, но утонул в именах песен, и по второму кругу – я не твой андрейка. После музыку бросили, играли: два слова? первое? Ухмыляющаяся тишина, смех, град предположений – Собака? Ищет кость? Щенок? Ебёшь собаку? Ебёшь собаку костью? И снова хохот. Кончили игру, начали танцы – сосредоточено, с топотом, вскриками точно вспухла мозоль от постоянной необходимости засыпать дрожь короткой волной опять озноб выкидывает из полусна в полусон ему очень надо поспать хотя бы часов 9 сердце тянуло завтра очень важный концерт точнее уже сегодня он толком не спал четвёртые сутки. Майка насквозь. Опять озноб и похоже, температура. Надо провериться, подумал Саша и вспомнил, как здесь оказался.

Волгоград-Саратов. Ночь спряталась в коротком дефисе. Бесшумная капсула купе. Идеальное место для 7 сладких часов. Он перечитывал входящие после первого удачного концерта. Налетел на крючок репоста бывшей жены. Ворочался, смотрел, в окно уснул под утро. Саратов. 10-минутный провал. Заключив столик кафе в объятия, разомкнутые охранником. Молодой человек! Вышел на улицу. Серая набережная. Мелкий снег. Фудкорт, чай с привкусом пластика. Сплюнул розоватую пасту в общественном туалете. Крови стало больше. Что-то с дёснами. Надо провериться. Золотистый налёт на ободке унитаза. Стереть бумагой. Мобильный сел. Нашёл место концерта почти случайно. «Подорожник». Этно-анти-кафе. Концерт на скорую руку перед Поволжском, чтобы не проезжать Саратов впустую. 5-минутный блэк-аут на 2-м ярусе на сдвинутых диванах. Мог бы проспать и все 3 часа до концерта. Выбросило криками. Пёстрое однообразие анимешных чёлок. Хриплый смех и спор про подробности манги. Студенты не дали поспать. За 30 минут до концерта долетел грохот из-за гипсокартонной стены. Хиты маршруток. Музыка заглушала всё. Настраивал звук на старом усилке в сигаретных ожогах и следах чашек. Верхние частоты чуть вниз. Средние вниз, но не так сильно. Нижних прибавить. Ещё прибавить. Музыка из-за стены заглушает всё. Чёрный кофе, глоток, он спросил:

– Простите, а так, э-э-э, всё время? – кивок в сторону стены, из-за которой:

О БОЖЕ, КАКОЙ МУЖЧИ-И-И-И-Н-А-А!

– Э-э, видимо. – администратор, он же бариста-официант-единственный в этно-анти-к-чёрту-это-кафе. Алина договаривалась с владелицей, владелица уехала в Питер, а здесь только суетящийся человечек в рубашке на два размера больше:

– Они обычно часа в 3 заканчивают…

– Ночи?

– Ночи, э.

– А как играть-то?

Я ХОЧУ ОТ ТЕБЯ СЫНА-А-А-А-А!

– Мы давно с ними воюем.

– А там что?..

– «Чердак». Бар. Как бы неофициальный. Вас Валентина не предупреждала?

Саша не глядя, сел куда-то.

И ТОЧКА! И ТОЧКА!

– Литвечера мы тут проводим… У вас же предпродажа? Ну вы как-нибудь…

Саша вспомнил, сколько билетов куплено. Отменить – самое подходящее, подумал он. Но ему негде ночевать – договорились, что переночует здесь. Отменить, поссориться с площадкой, остаться без ночлега, подумал он. Предпродажа, подумал он. Саша включал и выключал экран айфона. Последний раз Алина писала полчаса назад – собрание в офисе, будет без связи. Односложно. Коротко. Злится, подумал он.

И ТЕБЯ НЕ ЖАЛЬ, НЕ ЖАЛЬ, НЕ ЖАЛЬ

– Разобрались? Всё работает? Билеты же вы проверять будете?

– Билеты? Мы договаривались, что вы.

– Это Валентина сказала? Странно.

– Позвоните.

ДАЖЕ В МИНОРЕ ПОД РОЯЛЬ

– Она сейчас в Питере. На семинаре по организации этно-мероприятий…

– Мы договаривались с ней.

– А вы могли бы показать переписку?

– Менеджер переписывался. Она сейчас тоже без связи.

ЕСЛИ Б МНЕ ПЛАТИЛИ КАЖДЫЙ РАЗ…

– Ну. Ладно, я проверю, хотя это не моя…

ЦВЕТ НАСТРОЕНИЕ СИНИ-И-ИЙ!

…пришло восемь человек. Опрокинутый знак бесконечности. Антирекорд. Никто не купил билетов на входе. Все – девушки.

ВНУТРИ МАРТИНИ, А В РУКАХ БИКИ-И-И-НИ-И!

…восемь фигур на поле. И вроде одна на втором ярусе, знакомый силуэт с каре, полоской на шее, да что ж она в каждом…

ПУСТЬ ТЕПЕРЬ НАС НИКТО НЕ НАЙДЁ-ЁТ!

… Непослушная гитара. Голос, тряска…

– А так и будет шуметь?… – недовольный вопрос из зала.

ОСТАНОВ-И-И-ТЕ! ВИТЕ НАДО ВЫЙТИ!

– Я не знал, что здесь так…

Неумелая защита. Молчание.

Нестандартный дебют – отключил гитару. Заставить вслушиваться, подумал он.

ЗВУКИ НА МИНИМУМЕ, ЧТОБЫ НЕ МЕША-А-АТЬ!

Ответный ход:

– Ничего не слышно!

Прибавляет. Колонка в сигаретных ожогах трещит.

– Простите, но тут звуки на минимуме. Я даже перестаю дышать…

Смеются. Перехватил. Теперь – не отпустить…

ЭТИ ОБЛАКА – РОЗОВАЯ ВА-А-А-АТА-А! – под их смех подпевает песне. Атака.

…играет им «Адидасов». Не свою, короткую, матерную, в такой ситуации – идеально…

МАГИЯ ЦВЕТОВ СО ЛЬДОМ В НАШИХ СТАКА-А-А-АНАХ!

…смеются. Он отключает колонку и начинает петь старые, драматичные. Бунтарь, носитель настоящего. Герой с гитарой. Ищет, где влезть со своими песнями, как в Панаджи на скутере, пытаясь втиснуть себя и обкуренную Риту в поток цветных грузовиков, летящих по трассе…

МОЙ РЭП СМИНАЕТ НОВЫЙ ГОРОД!

Сбился. Пел «Ворота» – воинственную, походную тоску, но тут эта. Сбился. Они подумали из-за обилия мата. На эту песню она снимала клип Гиперболоиду, и он дал ей, пусть локальную, но славу, дал ей заказы, дал ей…

МОЙ РЭП СМИНАЕТ НОВЫЙ ГОРОД!

…одна из зрительниц уже была в телефоне. Он закрыл глаза и стал терять фигуру за фигурой. Ещё – спустилась по лестнице и вышла. Он тлел вполнакала в чужом басе, речитативе, выкриках. Дотерпеть припев, куплет и бридж. Нашёл силы не извиняться. Коротко поклонился. Обрубленная версия себя. Сложил фигуры – провод, гитару, голос – и вышел… вон? Даже туалет – на этаже. Это только в игре останавливаются за ход до, и король гибнет за скобками, думал он. Сорок минут после его мучала одна из восьми, бардесса – про его энергию на тысячу человек, про их бард-клуб, в котором он мог бы выступить в следующий раз, надо просто отнести песни председателю-барду, а лучше спеть вживую, можно прямо сегодня, я договорюсь, и если Саша понравится, а Саша обязательно понравится, и прислушается к советам, а председатель обязательно даст пару советов, то тогда можно играть не в подобных заведениях, а в библиотеке, в нашем детском театре, в центре бардовской песни, на загородном фестивале, в палатке у костра, на прокуренных кухнях, для пяти филологических дев…

«…блин, надо было отменять, Саш!» – ответила Алина

«ну просто после Чернозёмска уже даже как-то боялся)».

«Я поговорю с организаторами. Прости меня, Саш. Я виновата»

«Ладно»

«В Поволжске мы за всё отыграемся. Продано уже сотка»

«Ладно. Просто я это. Немного устал»

«Держись. Я с тобой. Приедешь ко мне после этих городов – всё обсудим. Отметим».

… Спал на сдвинутых диванах. Обнимал гитару. Втискивал голову между просиженных подушек. Прятался от громкой музыки. Бас пробирал до низа. В три утра послышались крики за стенкой. У нас кончился алкоголь и кальяны, но мы продолжаем. Уснул в 5. В 8 зазвенел будильник. Встал, пошатываясь от недосыпа. Быстро выпил кофе с поддакивающим бариста. Забрал мятые сторублёвки и полтинники с вычетом процента. Наспех собрался на маршрутку. Вскинул руку у дороги. Поспешил поправить плечом несуществующую лямку. Осознал пустоту. Кинулся назад. Бариста испуганно впустил. Взлетел на второй ярус. Подхватил её, сторожила самодельную постель, брошенная любовница. В маршрутке искал спалёнными от струн пальцами кошелёк. Лабиринт карманов. Нашёл в чехле гитары. Понял, что нет проводов. Так и торчат в маленькой колонке, откуда он их не вынул. Вокзал. Вагон был полупустой, чистый, прохладный. Катился в раскачку. Веки сразу стали слипаться. Две полные женщины в халатах и платках с семечками. Вели бесконечный диалог, ну куда ребёнку, а, ну зачем ребёнку такое, нас так не воспитывали, это самое, ну куда, уткнутся в свой интернет, а я говорю, муж как помер это самое так всё и по кругу, он раздражённо цокал, откашливался. Потом сказал напрямую. Хлопали глазами день же зачем спать это вы все молодые придумываете, он попросил проводницу пересадить на соседнее, полвагона было свободно. Она оскорблённо вскинула красные кудри. Шепнула что есть купе за 3. Вернулся назад – это самое Путин просто не знает ну куда ребёнку такое всё у них не как у людей – перенёс вещи вместе с матрасом в другой пустой прохладный отсек. Надо поспать всего часов 6, подумал он, отключаясь. Профессионально встряхнули за плечо двое в серых свитерах. Сунули в лицо красный разворот с мелькнувшей печатью. Транспортная полиция. Стали методично допрашивать. С какой целью едет. Курит ли. Есть ли запрещёно-колюще-режущее. Почему такой бледный. Употреблял ли. Почему не на своём месте. Сказали развернуть каждую бумажку. До катышков чеков со дна карманов. Рядом – тряска красных кудрей. Диалог с соседних полок. Правильно выдумают тоже это самое я и говорю ну куда такое оттуда всё и идёт. За оставшиеся часы поспал минут 20. Очнулся на мосту к Поволжску. Поезд громыхал над Волгой. Привычной ностальгии не было. Алина написала, что уже 105 билетов продано в Поволжске. Вышел из громады вокзала. Ловя маршрутку на остановке, дёрнул плечом пустоту. Понял, что опять забыл гитару – в поезде. Заставили отстоять в очереди у рамок. Выложить всё на ленту. Увидел на перроне её издали. Его попутчицы вышли в шлёпках, озирались. Подбежал, благодарил. Вышел в Поволжск.

Обшарпанные домики. Дуги трамваев. Жёлтая реклама. Поволжск.

Глубокая синева реки. Дворики и бельевые верёвки. Лабиринт арок, парикмахерские, рынок, шаурма. Поволжск.

Огромные площади. Солнце на пыльных стёклах маршрутки до подробных царапин. Скверы, памятники, и путаница улиц, отсылающая к дебрям Катманду или Нижнего. Поволжск. Всё в пятнах юности, а граффити замазали: «Я движим кружевом твоей любви, и, если выживу – останови».

«Шанхай», «Китай», «Шервуд», «Проезд», бывшие «Коробки»

Голова пульсировала как ещё одно отдельное сердце. Железным ливнем громыхала мелочь на панели маршрутки. От остановки во двор. У двери по привычке искал отсутствующие ключи нажимая номер знакомый запах почти подвальной сырости чьей-то неуловимой стряпни ящики поменяли а надпись что Королёв сука оставили жил под нами мать умирала от рака жаловались что слишком громко слушаю нет-нет стоп по порядку,

1-й этаж.

Справа – тётя Рита, необъятная баба с кудрявой головой, тяжелеными кулаками, лениво орала матом, если хлопали дверью, старшая по подъезду. Муж – конечно, маленький, сухой, с острым внимательным лицом. Лет пять назад несли стонущую Риту к «скорой» всем подъездом, ноги, ноги, ухнув, уложили. Я всё думал, как будем обратно. Не пришлось.

Слева – за кожаной дверью, с врезавшимися, точно пули пуговками – дядя Игорь, седой психопат, вечно что-то красит, старый сколько помню, в зелёных очках, с радиоприёмником, ты вырос засранцем, потому что тебя не пороли, а меня – пороли. Повесился. Дочь красивая, внучка – моя ровесница – выросла лесбиянкой, водит «Волгу»….

(Щербинки ступенек врезались в память, поворот, плитка, где в царапинах всегда виделся степной пожар)

2-й.

Справа – Лёха, переехал из соседнего подъезда, с бешеной лайкой, родители в ссорах и кодировках, отец флегматичный, вылитый Балуев, вёз в больницу на джипе, когда мне сломали нос, платок дайте ему, салон заляпает. Жена с ёжиком, нервной худобой, в коей таила красоту, иногда нас стригла.

Напротив – тётя Ася, красивая, но пьющая, что-то мягкое и навязчивое из детства, дай откушу щёчку. Сын Толик научил нас курить, а сам стал легкоатлетом. А как вышел из формы и возраста – переделался в тяжёлого, раскачался до неузнаваемости. И только улыбка, хитрая, та – Толик.

(Пролёт, отломанный деревянный поручень на железных перилах – цикл из четырёх вертикальных полосок: извилистая – прямая – скрученная – кубическая – её больше всех любил, сжимал в кулачке угловатый металл).

3-й

Королёвы. Старший играл на аккордеоне, проснёшься студентом с похмелья, а снизу звук. Мать умирала, отец – усталый усатый мужик, клетчатая рубашка в пятнах мазута, старая «Нива». Бабка строгая и все звонила, если шумели с сестрой… Сарра Паллна. Покойная.

Напротив – вежливая будто напуганная пожилая пара, мужчина с добрым лицом-булкой, вроде бывшие гэбэшники… Переехали?

(Между 3-м и 4м в центре бордовой плитки – белый прямоугольник. По нему – запыхавшийся с санками; с портфелем и сменкой; пьяный с гитарой, понимал – следующий).

4-й.

Справа – Люда, мамина подруга, тоже стригла, съехали, брат алкоголик, пил по-чёрному, по-чёрному и кончил, сгорел во сне от сигареты. Заплаканная мать, добрейшая бабка, приходила к нам: звонить Люде, а он не открывал, ломали дверь пророческие пожарные, кидался мебелью, орал, мать всё прощала

И вот – напротив, новая, но уже постаревшая с ремонта нулевых, деревянные ромбики, ткнуть в глаз звонку, но стой, что наверху?

Прямо над нами, сивый Васёк, мать – продавщица в киоске, где мы покупали портвейн, хранили взаимное инкогнито из-за низкого окошка. Дерзкая, скуластая блондинка, красивая, неподвластная времени. А вот сестра – сумасшедшая, ходит по квартире кругами на каблуках – проснёшься – снизу аккордеон, сверху приближается цокающий пунктир, поворачивается, уходит и обратно… Их мать – сморщившаяся старушка, не здоровалась – глухая. На всех четверых – словно одно скуластое лицо.

Напротив – дед, пузатый, с седой курчавой бородой, мощным лбом, точно Карл Маркс, что-то всегда насвистывал, счастливый, деловой – писал иконы, ходили к нему священники в рясах…

…Саша постоял у надписи «Королёв – сука» и двинулся вверх. На 1-м всё без изменений, Игорь плитку переложил, у Аси уведомление от коллекторов во всю дверь, 3-й – ремонт, хлам, переезжают после смерти Сарры Паллны, выше тоже продали – семья с детьми, самокаты на площадке, деревянные ромбики, звонок…

– Привет, сынок!

Они обнялись, неловко, он нагнулся к ней, родной запах, поцелуй в щёку, как бежать из детского сада сквозь снег – к ней, а она в белом-синем комбинезоне в центре зимы, спустя 26 лет, здесь, в прихожей, мама, мама.

Он каждый раз удивлялся не тому, как мама менялась – скорее как-то уменьшалась, чем старела – а тому, как он быстро привыкал к ней новой. Будто она всегда была такой. Недавно он пересмотрел трясущуюся хронику из девяностых, где мама – почти ровесница, да ещё удачно попавшая платьем в повторившийся виток моды – и был ошарашен разницей.

Он сидел на кухне, дверь в холл была закрыта, и дверь в зал закрыта – он спит – они общались вполголоса. Мама хлопотала, расспрашивала, говорила, разогревала, предлагала то, это, пятое-десятое, сыр, сырники, щи, пирог. Саша улыбался, тоже соскучился, думал лечь сразу, но теперь хотел доставить маме удовольствие. Её рассказ про дела Ани и отца шёл мимо, как Саша не пытался вникнуть. Взгляд блуждал по кухне и с изумлением замечал, как быстро квартира зарастала хламом – чашками, полотенцами, пластиковыми контейнерами, салфеточницами, подставками, тарелками, коробками, статуэтками, пузырьками отца… – так началось с его отъезда, будто родители заполняли пустоту, но он льстил себе. Скорее – просто захлёстывало время, не успевали разгребать поток.

– Ты что-то бледный? Приляжешь? В душ? Ты как спал?

– Прилягу. В душ и прилягу. Может, до завтра.

– Ну хорошо. Я тебе чистое постелила, полотенце там… Поспишь, и отец проснётся…

– Хорошо.

– Ну вы что там, – мама смотрела на него, – с Ксюшей-то? Всё? Ты хоть сказал бы.

– Да… Так всё это. Спонтанно.

– Ну ясно. Бывает, сынок. А с этой девочкой, Ритой что? Вы не вместе?

Саша вспомнил, как Рита бросила его в Индии без денег, сбежала.

– Нет, мам. У нас всё было… так.

– Ясно. Ну, не переживай.

– Ага.

– По чьей инициативе развелись, если не секрет?

– Да, – Саша мучил кусок пирога – по общей, как-то.

– Ну ясно.

Мама смотрела на Сашу. Саша посмотрел в стол и сказал.

– Ну… скорее… по её.

– Ох, сынок.

– Вот. – ему уже было сложно сдержаться.

– Ну ладно. Ладно, сынок. Всё наладится – она обнимала его, шептала, а он всхлипывал словно ему снова пять. Дома. Он дома. Он снова дома. Это длилось секунд 20. Я дома. Потом очнулся, отвёл красное лицо:

– Ладно, мне надо поспать

– Иди-иди, сынок.


… растянулся на простынях, жалея, что сладость высыпаться всегда отложена, ей нельзя насладиться сейчас, а только после, как смотришь на маму в хронике, а она – другая, а засыпание мучительно как мамино платье синее джинсовое где она другая но видишь только после выспавшись повзрослев оглянувшись в детство а всё другое только платье синий провал…


– Саш? Спишь?

… то ли сутки, то ли пять минут. Голова горячая, слюнка по щеке. Телефон, сколько, двадцать минут всего спал…

Саша заранее подпёр дверь креслом, но он стучался.

– Я сплю.

– Ясно, ну ладно спи…Как доехал-то?

– Нормально. Более-менее.

– Ясно, ну ладно. Концерты-то нормально прошли?

– Да. Я сплю, прости.

– Ладно-ладно. Ну всё нормально? В целом?

– Да-да. Всё хорошо. Мне надо…

– А то тебя не было полгода, говорят, в Индии был. Написал бы хоть.

Выдох. Приподняться. Виски болят.

– Пап, мне надо поспать, прости.

– Ну дай хоть посмотреть, не виделись полгода.

Дверь беспомощно упирается в кресло, сдвигает несколько сантиметров.

Встать с постели, не найти места, подойти к двери.

– Слушай, давай попозже, я не выспался и…

– Ну ясно… А здесь у тебя, где концерт-то?

Молчание. Сглотнуть.

– В Волжском.

Театральный вздох.

– В ДК что ли?!

Ясно. Пьяный.

– Да…

– А билеты все продали?

– Почти.

– А когда? Завтра, мама говорит…

– Да.

Пауза.

– Ну я не пойду, я твои песни, сам знаешь…

– Ага.

– Ну спи.

Пауза. Двое, дверь. Саша вздохнул:

– Ты сам-то как?

– Ишь! Вспомнил… Да пока не умер. Вот ты успел.

– Ну… болит?

– Не пью – болит. Выпью – поменьше. На похороны-то приедешь?

– Хватит, пап.

Пауза. Только не спрашивай. Сна уже никакого не было.

– Ну что у вас с Ксюшей-то произошло?

– Давай потом.

– Ладно-ладно. Сто-о-оп!.. Я не лезу в ваши дела… Но ты зря. Ксюша хорошая. Тебе надо было с ней. Разное бывает… Ты вот только не обижайся, но она могла из тебя человека сделать. Вы же фильм хотели? Сняли, фильм-то? Обиделся? Ну извини…

– Давай потом.

– Она же теперь в каком-то издании работает? «Гидра» или как там? Может напишет про тебя?

– Давай. Потом.

– Ладно-ладно. Я не лезу… Но может ещё можно что-то, это, вернуть?

– Всё, пап.

– Ну хоть по чьей инициативе?

– Пап.

– Ты её или она тебя?

– Оставь меня в покое!

– Ну что ты кричишь? Ну бросила и бросила. Ну хотя если бы ты её, то как-то было бы… Нет!.. не достойнее, что ли, нельзя так. А она теперь в каком-то издании.

Дверь двинулась вперёд, но Саша уже упирался коленями

– Закрылся…

– Пап. Я не спал трое суток почти. Я себя очень плохо чувствую. Ты можешь дать мне поспать. У меня завтра важный концерт. У меня голова раскалывается. Я посплю, и мы завтра с тобой поговорим. Пожалуйста!

– Ладно-ладно, сынок. Ладно!

Скрип половиц. Дверь трогается вперёд, назад.

– Молодец, конечно, что приехал родного отца проведать, ты не спал, я понимаю, это конечно, не так важно, как у меня, но только вот не надо завтра эту песню, которую ты…

– Можно. Просто. Дать.

– … на моих похоронах тоже не надо!

– Мне. Поспать! – они уже оба орали и толкали дверь, но у отца сил было меньше.

– сложно на пять минут? Родному отцу?

– …блядь, почему я просто не могу поспать в своей…

– …во-первых, не матерись, я тебе тысячу раз, а во-вторых, ничего твоего в этом доме…

Саша торопливо кидал вещи в рюкзак. В виски билось клювом.

– … даже не утрудился написать, а! Я стою как дурак, перед комиссией, декан, Шигин покойный, а где ваш сынок-то… – голос уже удалялся и гулял по квартире.

– Саша! Толя! Ну что у вас опять?!

– Блядь. Это было семь лет назад! А ты всё забыть не можешь! Я не виноват, что ты бросил петь, и…

– … Не приехать на собственную защиту! Кинуть отца! Предупредил бы! Чтобы я не как дурак перед…

– Толь, ну тебе нельзя курить, ну куда ты?

Звон балконного стекла, курево.

– Саша, ну что ты… Ты куда собрался? Саш!

– Всё нормально. Приду попозже.


… на нервах с Русланом целую сигарету, поздравил Вовчика и скрылся в комнате до гостей, лежал и слушал гитару, игры, крики. Вовчик и Руслан сразу предложили травы, и Саша знал, что достаточно опустить пару водников, да ещё не этой забористой сативы, а вот той мощной индики, да запить Иван-чаем, его срубило бы на корню, и никакой шум ему бы но не для того завязал и каждый день медитировал не для того пытался обрести гармонию потому не стал курить траву а просто лежал с мыслями-проволокой и тело наливалось металлом до неподвластной лёгкости и начинало мелко дрожать как струна, опять озноб? он почт…..ей-то возглас выкидывал его из одного обморока в другой поспать хотя бы часа 4 сегодня очень важный он видел у Вики поволожской подруги Ксюши пост что идёт на него удивительно учитывая их недавний развод но наверняка Вика всё доложит ей меня не вот чтобы сильно волнует но всё-таки это важно и будет много людей Вика в зале где-то на третьем, а ознобы эти что-то часто и весь мокр…


11. Ксения, Москва, список 3

Ну кино, например. Тарковского мы любили оба. Или Данелию. Совпадение вкусов, это конечно, не причина выходить замуж. Но всё же неплохой бонус. Было у нас негласное понимание, что хорошо, что нет. Саша хорошо разбирался в стихах. В культурных вопросах нам вообще сначала везло больше. Понимали друг друга с полуслова. Говорили в пресловутую темноту часами.

Оба органически не переносили лицемерие. Оно было противно нам как насморк. Но я-то потом повзрослела. Вакцинировалась, так сказать. Саша при виде моих московских друзей продолжал температурить. Знал бы он, куда я теперь устроюсь работать – взял бы больничный от наших отношений.

Ещё Саша сам почти не опаздывал. Тяжело переносил чужое разгильдяйство. Даже не как личное оскорбление. А скорее с участием. Так смотрят на ребёнка, что обляпался мороженным. С осуждающим состраданием.

Дети. Это место мы оба обходили, как белое пятно на карте. С изяществом Титаника, не верящего в айсберг. Не проговаривали саму непроговорённость. Оба детей хотели, но не сейчас. Точных параметров наше «не сейчас» не имело. Больше всего это нервировало наших мам. Не сговариваясь, настоятельно требовали внуков.

Ещё Поволжск. У нас было разветвлённое дерево общих друзей. Корневая система воспоминаний. Куча приколов и словечек, понятных только нашим. Посторонним понадобился бы переводчик. Наша юность напоминала сросшиеся яблони.

Искренность. Саша хоть и держал всё в себе как в сейфе, но, если пойдёшь навстречу – говорил честно. До школьной беззащитности. Признавался, что завидует моему внезапному успеху с фильмом про Гипера. Что устал биться год за годом в эту стену. Что чувствует себя ничтожеством. Рассказывал только мне.

Саша любил искренних. Но не отбитых и навязчивых. Тактичных. Нам нравились одинаковые. И не нравились одинаковые. На вечеринках обсуждали других одними взглядами. Сплетничали на телепатическом уровне. По пути к метро хохотали, сверяя свои догадки. Сходилось. Я всегда ощущала в нём какое-то трезвое отношение. Точку отсчёта. Незыблемую как бетонный пол. Что нас слепили на одной фабрике. Одинаково ко всему относились. Не ко всему. До сих пор не понимаю, почему он выбрал Риту. Такие «просветлённые» женщины всегда вызывали у него желание убежать.

Секс. Секс с Сашей был хороший. В начале страстный и неумелый, как торнадо в кладовке. Потом всё плавнее, точнее. Ленивее и меньше. Пока не сошло на нет, в эпоху больших ссор. Последний раз – аккурат перед разрывом. Когда вернулся от этой Риты. Интересно, он с ней спал уже тогда? Я никогда ему не изменяла. Хотя предложения были. Дэн, например. Всё пытался перевести нашу дружбу в горизонтальную плоскость. Но я хотела довести всё с Сашей до логического конца. Мы с Сашей не занимались сексом. Любовью, нежностью, друг другом, но не сексом. Последний раз – да. Последний раз – сексом. Но и не друг с другом – каждый мстил своему прошлому. Я, кстати, могла и залететь. Не залетела. Даже наши организмы не хотели дальнейших отношений.

Первый поцелуй – не случился на съёмках. Только переехала, Саша попросил снять ему клип, и в день съёмок попытался поцеловать. Хотя ещё встречался с Катенькой. Примерил амплуа героя-любовника. Амплуа оказалось велико, как папин пиджак. Я примерила порядочность. Она мне жала, как новые туфли. Но я его отшила. Потом влюблённые переписки. Аудизаписи, что мы слали друг другу, становились всё откровеннее. Он признался мне в любви целым альбомом Стинга. Ушёл от неё. Второй первый поцелуй – у метро. Скомканный и быстрый, как проглоченная конфета. Клип мы так и не сняли.

Песни ещё. Я фанатела будучи студенткой. Руки, голова, рот. Любила и понимала, став старше. Тишина, гитара, голос. Оказавшись рядом, удивилась, насколько другой. Тихий, неуверенный, молчаливый. Не жил на надломе, не горел, избегал пьянок с другими, связей с фанатками. Держался ото всех подальше, кроме своих. Такая даль между лирическим героем и Сашей Далем. Никто не знал Сашу. Увидев, тогда и подумала, что классно снять про этот разрыв внутри. А когда поступила к Горизонтовой в школу доккино, показала ей его песни – как та плевалась. Романтический герой, надрыв, надлом, Художник с большой буквы, тьфу! Вот поэтому я и хотела показать его настоящего. Тихого, маленького, оправдать. Показала.

Для него важнее всего всегда было творчество. Ни признание, ни слава, ни деньги, хотя он иногда за этим гнался. А вообще – возможность брать и петь. И когда я лежала на самом дне самой себя как в колодце, он меня вытаскивал. Потому что понимал, почему я там лежу. Он не теребил меня как заусенец. Он ложился рядом. Он всегда знал, чего я хочу. Снимать. Это он предложил мне снимать дипломную про знакомого звукорежиссёра. Хотя нам обоим было понятно, про кого он хочет, чтобы я снимала. Через этого звукорежиссёра я нашла Гипера. Снимать было самим моим существом, моим делом. Он бы не простил мне, что я сейчас работаю в «Гидре», что снимаю меньше. Он бы сказал, я размениваюсь на мелочи. Он обожал, когда в человеке есть этот провод под напряжением – дело. И в нём, и во мне был провод. Он любил меня за этот провод, я была для него проводом. Другого он во мне и видеть не хотел.


12. Малая (Рита), Ришикеш


Просто сидеть и молиться. Сидеть и молиться. Покурить джоинт и молиться. Какая хорошая вера. Какой хороший мальчик этот индус. Не ест по понедельникам ради Шивы. Говорит мне, что я искренняя. Что я открытая. Катает на байке. Угощает гашишом. Удивляется почему не хочу без. Хочет породниться. Нет. Мне жалко его. Мне не жалко его. Я не подарю ему свои три буквы. Я уже породнилась с другим. Я уже родная другому. Я у него в блэклисте. Может быть, я зря надеюсь.

Мы с ним столько курили. Эти дни и ночи в Арамболе и Мандреме. Мы с ним столько курили и любили друг друга в маленькой съёмной комнате на плоской постели под вентилятором в полотке, в комнате, где по ночам ползают ящерки, где на полу песок, где стеклянные крики птиц за окнами. Я украла его деньги и сбежала с тем израильтянином, оставила его одного в чужой стране, и скорей всего, наградила неизлечимым вирусом, тремя буквами, навряд ли он захочет быть со мной. Сколько бы мы с ним не курили. Он так и не простил меня.

Помнишь,Саша, мы лежали в моей комнате и курили, после вашей последней ссоры с Ксюшей, и я крутила твои волосы в пальцах, и говорила, что мечтаю увидеть Ганг, а ты смотрел в потолок и молчал и думал о чём-о своём? Помнишь, как мы познакомились на том этно-фестивале, и я подошла к тебе после выступления? Помнишь, как мы мечтали об Индии, когда ты сбегал от жены ко мне – покурить траву, и так смотрел на меня, но никогда ничего не делал, до того последнего дня? Я помню.

Вчера опять трясло ночью, озноб, вся мокрая, а мальчик-индус укрывал меня пледом, обнимал всю ночь. Думал, я просто замёрзла. Интересно, его трясёт по ночам? А дёсны? Врач говорил терапия, лекарства, можно многое успеть, к чёрту. Я в блэклисте. Я написала всем, он не отвечает.

13. Саша. ДК Волжский

– А микрофоны, Вить?

– Местные. Два как раз.

– А, вижу… А пульт-то где?

– Так вот же.

– Так это старый.

Ремизов смотрел на Сашу, сонно моргая. Как кот.

– Я же просил с эффектами. На несколько каналов.

– А чем тебе этот не подходит?

– Нужно три канала. Эффекты.

Ремизов глянул на пульт, оттопырил губу.

– А этот?

– Вить, ты мне фоткал со студии. Другой.

– Тот отдали в «Реку» сегодня.

– Бля.

Маленькая каморка под потолком. Пультовая. Школьный стол, запылённый советский пульт. Словно макет города будущего, как его видели в прошлом. Ретро-футуризм.

– А вот советский же. Тут куча каналов.

Ремизов наклонил рыжую голову:

– Лекс, мы этот можем подрубить?

– Хз… Провода нужны. Стереопара …

– У тебя ж есть, Саш?

– Я вчера забыл всё. В Саратове.

– Хех.

– Без нужных проводов не подрубим.

Лекс ковырялся в советском пульте.

– А зачем в «Реку» пульт отдали?

– Ребятам на разогрев. Перед Гипером поволжские рэпера выступают.

– А чем им местный не подошёл?

– Там по райдеру Гиперболойда типа всё отдельное. Перед ним тотальное переподключение.

– Так. Мы же можем подключиться к этому, если найдём?

– Ага. Только все магазы закроются через… сорок минут. А где гитара-то твоя?

Саша посмотрел на веснушчатое лицо Ремизова.

– Еп твою мать. – В гримёрку пришёл уже без неё, в такси ехал – без неё, вроде бы, на вписку тоже… – Саша набирал домашний. Долгие гудки. Лекс и Ремизов смотрели на Сашу, задрав брови. Гудки.

Щелчок. Шипение.

Какой-то вязкий всхлип. Он?

– А.. А-лоу…Слушаю? – ясно. Он.

– Ну что?

Саша набирал матери.

«Аппарат абонента…»

– Вить, а можешь пока сходить за проводами?

– Саш, это переподключение полное. И мне надо бумажки по залу с местами….

– Где магаз ближайший?

– Ну ближайший это наверное «Цифея-Стерео». Они до скольки, Лекс?

Саша поспешил из рубки, но в дверях замер, оглянулся с усмешкой, бледный с синевой под глазами.

– А там гитары продаются?

Весенние сумерки. Мелкий дождь. Улицу затянуло до ближайшего перекрёстка. Серая разбитая дорога. Лужи пузырятся, пульсируют, как надоевший висок. Сейчас бы спрятаться в ДК, думал Саша, в бывшем здании суда. Пить растворимый кофе из пластикового стаканчика. Надо найти провода. И возможно – гитару. Капли падали на телефон и размазывали кварталы на карте. Айфон путал воду с пальцами, тянул карту в сторону, на середину Волги, и открывал не те приложения. Саша вытер непослушный сенсор о штанину. «Заряд батареи меньше десяти», – Саша смахнул уведомление. Яркий экран ослепил, Саша вступил в лужу по щиколотку. Вода была ледяной. Саша вздрогнул, посмотрел – нет, не в концертных кедах. Слава богу, подумал Саша, где же эта Цифея, вроде тот квартал. Саша попытался расширить карту пальцами. Телефон завибрировал, город завис на невнятном проспекте. Саша ткнул в сенсор. Сенсор не реагировал. Невыносимая секунда – карта сменилась на имя звонящего. Мама, увидел Саша.

– Алло?

– Сынок! Мы тебя потеряли! Ты где?! Телефон выключил…

– Мам. Всё в порядке, я в ДК уже. Я гитару дома забыл. Можешь привезти.

– Ох… А точно дома?.. ладно-ладно. Слушай, ну там папа, он вроде собирался сегодня…

– Куда?.. – услышал ответ, опять наступил в лужу. Чёрт, хорошо хоть той же ногой, подумал я. – Да мне сейчас гитара нужна. На проверку звука.

– Я на работе, Саш.

– Ладно. Такси вызову.

«Заряд батареи меньше пяти …»

Саша поднял глаза и увидел прямо перед собой огромный плакат. Ястребиный профиль. Еврейский нос. Диктатум. Гиперболоид. 25/03 клуб «Река». «Пожалуй, главный голос поколения. Это не рэп. Это поэзия» – журнал «Гидра».

Саша посмотрел в телефон.

Карта жрёт много, закрою – заново вбивать, подумал Саша. Такси? Домой, а Витя пусть оторвёт свой зад и сходит за проводами.

Приложение опять зависло. Телефон вибрировал. Вечность, мама.

– Я привезу, сынок. У стола твоего? Ладно. Давай.

Саша выдохнул. Повернулся и увидел. «Цефея-Стерео». У двери стоял продавец. Молодой парень. Парень подбирал ключ, наклонившись к замку.

– Здравствуйте.

– Мы закрыты.

Парень лязгнул замком и поспешил к грязно-белой «Приоре» у обочины. Саша проводил его взглядом и кинулся за ним. Прыщи, тату на шее, лет семнадцать.

– Простите, пожалуйста, но мне очень нужно, у меня сейчас концерт…

– У меня тоже. – таксисту: – В «Реку», да? – парень сел в машину, хлопнул дверью, и таксист тронул. Саша остался на дороге. До концерта минут сорок, подумал он. Саша побежал обратно в ДК.


– Вить, а почему мест так мало наклеено?

– Мало? Так сотка же?

– Сотка? Алина говорила, там сто с лишним продано и ещё на входе возьмут.

– Так возвраты же были? Она тебе не говорила?

– Возвраты?

– Ну да. Похоже из-за концерта сегодняшнего. Гипера. Провода купил?

– Нет. Лекс, давай один микрофон к гитаре, в другой голос. По старинке.

В пыльной гримёрке, от нетерпения щёлкал треснутой клавишей сломанного электрочайника. В зеркале – страшное лицо, телефон впечатан в щёку:

– Алло? Как дела? Ты куда пропал?

– Я в ДК. Алин, а почему?..

– Всё нормально?

– Нет, не…

– Отчекались?

– Не нормально! Проблема с пультом, и… Скажи, почему ты не сказала про возвраты?

Тишина. Шум офиса на фоне.

– Саш. Там не очень много возвратов было. И зачем тебе об этом переживать. Перед концертом. А что у вас?…

– А почему возвраты, Алин?

Выдох.

– По ходу Гиперболоид оттянул.

Щелчок кнопки чайника. Пожелтевшей, треснутой.

– По ходу всё-таки пересекаются аудитории. Его по ходу сейчас все любят. И рокеры, и подростки, и…

Щелчок кнопки. Как старый зуб.

– Саша? Алло? Что у вас там? Всё по оборудованию есть?

– Решаем. Не могу. Напишу.


… в холле под высокими пыльными окнами на шахматное безумие плитки стягивались ранние зрители. Он старался не смотреть. Его трясло. Он почти не спал. Дебют их группы. «Зёрна». Какая наглость, глупость, блажь. Из четверых только один знаком с нотной грамотой, студентики, юнцы. Как посмели…

Он глядел в узкую щель из-за белой двери, со дна себя, из вспотевшей расселины, прилипшей к лопаткам рубашки, жарких подмышек, дождя в ладонях, неприкаянного сердца – в квадратную широкую спираль, падал, падал туда взглядом сквозь десять лет, обжигаясь о пришедших, выискивал заветный силуэт, вот она. Невысокая, тяжело поднимается, с гитарой на плече – Саша ринулся к ней помочь – худой, нескладный, семнадцатилетний – и только на лету понял, что все его видят. Но он уже скользил – по рябящим клеткам, наискосок, обезумевшей пешкой, через десять прошедших лет. Он успел спасти её только от четырёх ступеней, по которым слетел на негнущихся ногах – в два шага. К ней. Словно завидев её издалека, в сверкающей зиме – от калитки детского сада, бегом, к возлюбленной фигуре в бело-синем комбинезоне. Пришла на их первое выступление в ДК «Рассвет», куда он так торопился, что забыл гитару. Её подарок.

Саша обнял её, поцеловал в щёку, а она звонко смеялась:

– Ну ты даёшь, сынок. Первый концерт группы и..

– Спасибо большое! Ну. Мы где-то через час.

– Волнуешься.

– Ну. Так. Да.

– Ребята как?

– Нормально. Сейчас будем проверять звук.

– Всё будет хорошо.

Снова обнялись. Духи, гитара, спавшая с плеча. Все смотрели на них, но ему было плевать. Саша вдохнул было, не смея взглянуть, она опередила:

– Он обещал прийти.

Саша кивнул, поцеловал мать в щеку и назад – через шахматное поле, с гитарой, полноценным ферзём, достигнувшим края, разменяв четвёртый десяток, как и тогда, в юности, на первом концерте группы «Зёрна», десять лет назад. Он не смотрел ни на кого, хотя уже слышал своё имя, чувствовал взгляды. И только подходя к почти такой же белой двери, оглянулся, в пролёте окна увидел Вику. Острое лицо, твёрдый взгляд, серые глаза. Подруга бывшей жены. Пришла. А вон и Маша, вторая её подруга. Саша нырнул в зал.


– А эффекты ты хотя бы можешь развести? Гитару, голос.

– Любой каприз за ваши деньги, кхе-кхе!

– Могу. Но там трабл, что тебе в микрофон, который у рта, звук прилетает с гитары ещё. Ты можешь их ещё дальше расставить? – мелькает голова Лекса в квадратике над залом, в рубке звуковика.

– Система нипель, Вить!

Саша попытался развести две микрофонные стойки по сторонам. Стойки норовили упасть вперёд. Лекс с Сашей не смогли подключить советский пульт. Для гитары не было входа. Пульт Вити вёл гитару и голос в один канал. На пульте Вити не было эффектов. На гитару и голос нужны была разные настройки и эффекты. Провода Саша не успел купить. Они решили подключиться «дедовским» способом – один микрофон к гитаре, другой – к лицу.

– А громче?

Монитор засвистел.

– Кхе! Кина не будет. – это кто-то в тёмно-сером, с сальным седоватым пробором, с обрывками усов, сидит нога на ногу в грязном носке, разваленных туфлях, комментирует, несмешно шутит, и тут же ненатурально смеётся, сверкает флягой, жёлтые зубы, Витин друг, знакомый, хер пойми кто, зачем он его?…

– Только так, Саш.

Саша смотрел в струны.

– Ну что? Так оставляем?

– Концерт КСП! Классика, кхе-кхе.

– Ребят, надо запускать, – Ремизов плыл между рядами – уже спрашивают.

Рыжий, толстый, спокойный. Айсберг. Клинч, подумал Саша. Сука. Вскочить, закричать, Витя, я тебя просил достать мне пульт, почему ты не выполнил своих обязательств, хотя получаешь процент больше, чем моя Алина, почему всё опять через жопу, почему ты привёл какого-то кхе-кхера, который сидит тут в грязных носках, с фляжкой и усами и комментирует…

– Саш, запускаем? Народ нервничает

– Народ требует зрелищ, кхе-хе.

Саша не поднимал головы. Прикрыл носком кеды пристальную шляпку гвоздя в полу.

– Вы же звук отстроили?

– Звук просто блеск, кхе-хе-хе!

Саша поднял голову и отчётливо сказал в микрофон.

– Пиздец, смешно.

Смолкли. Как-то даже подтянулись. Стали слышны голоса в холле за дверью. Ремизов кашлянул:

– Палыч. Ты, это, сходи покури куда-нибудь пока.

Усатый с пробором засуетился, да я чё, я ни чё, встал, побрёл вдоль рядов, покряхтывая…

Саша думал продолжить, но у него не было сил, он еле держался на ногах, он очень мало спал, он не умел ругаться и доказывать. А ещё концерт. Ещё концерт. Концерт.

– Запускай – Саша выкарабкался из-под стоек, и утащился в гримёрку через тёмную…


…казалось на пять минут, просто на пять минут, прикрыл глаза на пять (пять всего пять) и какой-то переход высокий с гитарой и правильным дворовым лицом пел «Дождись» видимо тот из подмосковной электрички из-под московной электрички лички или он сам (да-да сам) а вокруг подростки отплясывают издеваясь над его песней под его песню вокруг его песни и он же снимает это всё на телефон вот смешное видео будет добавлю в следующий выпуск своего видеобл как это это видеоблллл или как? видеоблллл или просто – бллллл как телефон бллллл это и есть телефон на блллллл…

Саша открыл глаза. Мокрый, задыхающийся, в гримёрке. Сунулся к телефону, сбил со стола. Донеслись аплодисменты. Не мог найти в темноте, поднял – «Ремизов», перечерчен свежей трещиной, разрослась ещё сильнее, чёрт:

– Да?

– Саш, ты чего там? Говорю, выходишь? Слышишь, уже хлопают? Думаю, больше не подойдут.

– Хорошо… Минуту.

– Давай.

– А это.

– Что?

– Сколько?

– Сто девять. Я ж писал.

Саша выдохнул. Оглядел гримёрку. Гитара? На сцене. Так, кеды те, взмокшую майку на рубашку. Ага. Телефон на беззвучный, чёрт, экран разбил ещё больше, тонкая ветка метнулась от угла к углу. Несколько неотвеченных от Ремизова, Алина, время уже двадцать пять минут, надо выходить. Опять аплодисменты. Саша подышал, попытался унять это непонятное ощущение, то ли слабость, то ли тревогу, то ли просто выключенность из самого себя. Надо заземлиться, почувствовать под ногами линолеум гримёрки ДК, бывшего здания суда, остановить несущееся внутри, вдохнуть: как воздух входит? а как выходит?


14. Леонидыч, седовласый бард, преподаватель, вымышленный персонаж

А вот и наш герой. Так-так. Вот он. С неприличной, рок-звёздной задержкой в двадцать шесть минут. Зал ждёт, ждёт хрупкая конструкция из чёрных жирафов, склонённых над лакированным изгибом. Классика. Не разобрать в близоруком мареве, что за фирма, откуда родом избранница, а, Чехия, малоизвестный бренд. Хороший выбор для его высокого голоса, богатый низ и середина, не гитара, а рояль. И конечно, в ней есть интимное отверстие под джек, но незанято, пусто. Бесплодна? Сломана? Или в бывшем здании суда, где она когда-то отняла у меня детей, нет проводов и всё вот так по старинке, с двумя протянутыми ладонями – под пекло рта, под дребезг струн? Ловить, передавать страждущим нам, что-то рассыпая навесу?.. Навряд ли. Скорее – поза. Хочет классиком. Вписать в традицию. Делать, как делали отцы.

Но разве их обманешь, мальчик? Себя в традицию не впишешь с такими песнями. Я помню, как ты мне их слал. И отца твоего помню. Хотя мы с ним и не разговариваем семь лет. А живёт-то на соседней линии, в Садовом, старый алкаш.

А наш герой уже начал. Чешет. Не поспоришь. Держит ритм. Вот и сейчас он сразу взял зал – маршем, словно вышагивая по лестнице из шести ступеней и-раз!.. и-раз!.. и-раз!.. Как солдатская рота – и-раз!.. и-раз!.. Грубая, животная сила. Нет в ней тонкостей. Это уже скорее русский рок. Но т-с-с! Что вы! Не смейте, наш герой русского рока чурается, насколько помним мы из интервью моему знакомому. Наш герой стремится прочь от всего подобного. Да, вот они, эти народные мотивчики, почти этнические. Наворотил аккордов. Можно ж на трёх сыграть. Голос, подлетающий на концах строчек, словно на качелях. Взвизгивающая частушечная манера. И тексты, тексты. Неразборчивая веретено, всё журавли да колосья, мельницы да дальние дороги, нет, с такими народными нежностями вход в рок нашему герою заказан.

Конечно, его мечта – карьера инди-музыканта. Неподвластного. Независимого. Идущего своей тропой, родным звуком. Но слишком ты для них патриархален, немоден, простодушен. Слишком прям твой взгляд и чересчур правильно твоё лицо для червивой интеллигенции. Воспой им превосходство частной жизни и их миллениалов изъян. Нет, наш герой в западне, и сейчас, когда он то весь рвётся из себя, а то стихает, и пробует и так, и эдак, чтобы понравиться залу, и даже пробует не нравится залу, чтобы понравиться залу, он в западне. Наш герой в тамбуре эпох, средь золота мочи и россыпи окурков.

Акустика сухая, никаких эффектов. Ему в ней неудобно и тесно. Да уж, не потрудились сделать нормальный звук человеку. Даже как-то больно за него. Поёт зло. Втыкает в нас песни.

Но звукоизвлечение, конечно, идеальное. Чего не отнять так не отнять. И правда похож на какое-то упрямое животное. Поёт, потому что не может не петь. Не мастерством, так искренностью. Напором да страстью. И тащит, и влачит на себе громаду полупустого зала, а мы знаем, что чем полупустыннее зал, тем тяжелее. Бедняга. Да, наш герой – идеальный герой, с цоевским стоицизмом, с высоцким надрывом, даже с окуджавской сутулой душевностью…Но времена таких прошли, мальчик. Ты безнадёжен. Ты не нужен никому, кроме этих ста с лишним человек.

Вот ты и спотыкаешься. Вот ты и забываешь строку, подхватываешь. Вот и вздрагиваешь голосом нетвёрдым, сбитым. Снова набираешь высоту. Не высоту – какую-то ярость. Ненавидишь зал.

Может быть, наш герой хочет стать святым андеграундом? Но при жизни быть причисленным к лику святых невозможно. Только после смерти – с иисусовым блеском в глазах, а ты не такой, ты слишком сложен для гибели на кресте. Это для простых, с готовым манифестом. Мол, вы – не такие как мы! Мы – не такие как вы. Нет, слишком ты сомневаешься, дружок, не хочешь вставать под знамёна и с кем-то воевать. А на кресте сомневаться нельзя. Ненависть твоя сиюминутна. Ты слишком сложен для святого андеграунда. При жизни – точно. Тебя забудут быстро-быстро. Блик в реке.

Вот ты блуждаешь взглядом по залу, словно высматриваешь кого-то, находишь, вздрагиваешь. Кого же увидал наш герой, чтобы так вздрагивать? Жаль, не меня, я был бы рад. Чтобы он наткнулся на меня вот так – ироничного, с ехидной оценивающей усмешкой – и сбился бы посреди песни.

Слишком рьяно твой отец отстаивал передо мной твои песенки. Искал в них родство с традицией, водил жёлтым ногтем по строчкам, мол, есть тут, ты посмотри, Леонидыч. Старый алкаш. Помню я твои песни, мальчик. Ты принёс мне их, словно откровение, даже не потрудившись узнать, чем занимается наш бард-клуб. Ты вошёл слишком дерзко, почти не ездил на главный волжский фестиваль, твои тексты, твой напор, твоя ритмичность – всё слишком выпирало из традиции. Я ему тогда так и ответил. Что его песни живут только в живых выступлениях. Хотите выпустить DVD-приложение? Мы бы поместили туда полотна Писсаро, историю депрессивной музыки в клипах, гей-парад в Зимбабве, сто тортовых боев и пару ваших выступлений (если они подойдут к общему ритму). У нас ничего не бывает добровольно, все работают по принуждению и без прибыли. Ох, как он взвился!

Да, герой наш положительно сегодня странен, никак не соберётся с силами продолжать. И пусть уважаемая публика простит меня, но я счастлив. О, какие надежды ты подавал десять лет назад. А теперь – зал на 300 человек, заполненный на треть, да плохая акустика, да растерянный взгляд – вот и всё. Спасибо Юлии (не первой, второй) – подарила билет посмотреть на твоё падение. А я ещё идти не хотел.

15. Ирина М. Даль, мама

Сынок. Сынок. Сынок! Ох, как страшно. Как страшно за тебя, а главное, не сделать ничего. Но ты победишь. Я верю. Я вижу. Да, вот так. Звук какой-то странный, но, наверное, так и надо. И в зале немного людей. Но может, я ошибаюсь. А ты поёшь. Как хорошо ты поёшь.

Да, ты поёшь, и опять делаешь это чудо, и руки твои, как твоего отца – взлетают и падают на гитару, взлетают и падают, и звук, конечно, немного странный, но может так и надо, я не знаю, слышать стала хуже, но ты играешь, и это прекрасно.

Да, сынок, Сашенька, ты играешь прекрасно. Ты поёшь и такие правильные, такие точные слова, они попадают прямо в меня, и в каждого в зале, я уверена, в каждого, да, это очень правильные и точные слова ты поёшь.

Ты поёшь, и я словно падаю на десять лет назад, первые концерты, ты помнишь, ты просил меня не садиться в первый ряд, чтобы ты не сбился, ты с тех пор вырос, и не сбиваешься, глядя на меня в первом ряду, правда, я вижу, ты волнуешься, как раньше, ты играешь, как раньше и поёшь, и руки взлетают (как его), ничего не изменилось, я словно пришла на твоё студенческое выступление, десять лет назад, только ты стал старше и увереннее, настоящий мужчина, я теперь в первом ряду, почему же ты так сбиваешься, не из-за меня же?

Да, сынок, ты делаешь всё лучше, и твои руки взлетают, (как его, отца), ты напоминаешь мне мою молодость, да, я вижу, тебе нелегко, но ты всё делаешь хорошо, мой мальчик, всё хорошо.

И я уверена, твоя песня, твой голос, твои руки, твоя закинутая голова, и рот и голос, и руки нравятся всем в этом зале, я почти уверена, что нравится всем, как им может не понравится такое, такое должно нравится всем, пускай людей немного, но всё же все счастливы и восхищены, я чувствую это, а если кто-то несчастлив, тот дурак, настоящий дурак.

И новые твои песни, новые песни, они прекрасны, правда, я не поняла немного, но у меня, сам знаешь, слух стал хуже, и звук тут такой странный, но, наверное, так и надо. Время река, и река разделяет нас. И перерыв. Ты встаёшь, и словно убегаешь за сцену, как нашкодивший ребёнок, но ты же не сделал ничего плохого, ничего такого.

И весь зал потянулся к выходу, вереница, разговоры, но я постараюсь их не слушать, я останусь здесь, в первом ряду, впервые в первом ряду, ты всегда стеснялся нас.

Интересно, как ты там в гримёрке, за сценой, так хочется тебя обнять, сказать, что всё хорошо, чтобы ты не сомневался, интересно, как там тебе, на той стороне реки, а я здесь, мы здесь, но со мной пустое место, он не пришёл, и там – только сумка, я здесь, мы смотрим на сцену с этого берега, из ещё шуршащего зала – усаживаются, поскрипывают спинками, блики телефонов, и ты выходишь к нам из темноты, садишься под эти неудобные микрофоны, неловко, улыбаешься виновато, будто стесняешься этого своего прекрасного. Откашливаешься, осматриваешь зал, (его нет, только сумка) и начинаешь вновь. И руки взлетают.

Акустика, конечно, не очень и людей мало, и ты поёшь, так порывисто, будто злишься на нас, и осматриваешь зал, да я тут…

О, ты сбился, на секунду, но ты подхватываешь, и снова делаешь хорошо, как хорошо ты делаешь, ты у меня талантливее всех, сынок, я всегда это знала, иногда так смотришь и забываешь, что ты мой сын, хотя как я могу забыть, я всегда вижу – ты мой сын, всегда так было, на всех концертах, каждый твой промах – ты мой сын, каждая нота мимо – ты мой сын. Каждое молчание в зале, кашель, шорох – ты мой сын, слушайте, что ж вы не слушаете, ведь он так прекрасно поёт, ну пусть не совсем в ноты, пусть не лучший звук, но ведь это так прекрасно. Да, мальчик мой, не переживай так, всё прекрасно, всё получается хорошо, играй же, не останавливайся, как хорошо ты играешь, они не понимают, какого это, когда – ты мой сын – музыкант, бард, поэт, прости, ты не любишь слово «бард», не понимают, когда сидишь на каждом студенческом концерте словно натянутая струна, не понимают, что такое – знать, что ты – мой сын – где-то в Москве, в плацкарте, в Индии, и неизвестно сыт он или нет, есть ли у него шапка, залечена ли дырка в зубе, а всё из-за этих песен, нет-нет сынок, играй главное, чтобы ты был счастлив в этом, играй, всё хорошо, главное, чтобы ты был счастлив, ты выбрал свой путь, путь на тот берег, иди по нему и будь счастлив.

16. ДК Волжский. Оправдательная речь

Трибуна. Огромный птичий зал. Два микрофона, стул, гитара. Всё плывёт. Плывёт, не чувствует ног, на него – трибуна, стул, микрофоны. Зал. Замер. Сокрытый в темноте. Но очертания видны. Головы. Блеск очков. Покашливание. Птичьи клювы.

Нерешительные аплодисменты. Как сигнал – ему. Как отмашка. Ему. Что ж.

Поклониться, клюнуть пустоту. Подхватить гитару. Задеть микрофоны, чёрт, усесться. Откашляться. Чёрная башка, мембрана, пропахшая чужой слюной – запах неотличим от вони мочи, напоминает тамбур. Микрофон лезет в лицо, царапает холодом по щеке. Слышно на весь зал. Устроиться поудобнее, словно на распятье. Смотрят. Весь зал. На него. Неужели? Уже? Сейчас? Поволжск? Поволжск.

А я не очень-то и готов, думал он. Как-то всё это спонтанно, слишком резко. Не спал, это да. Плывёт, людей мало, ну это мы привыкли. Нет, что-то другое… Звук? Ах да. Дребезжащий плоский звук. Звук мой враг мой, звук никогда не был моим другом, за звуком всегда надо охотиться, один из десяти концертов – приемлемый звук. Звук – проклятье, звук – распятье. Звук препятствие, ниточка, инструмент. Вот бы просто петь без звука, не думать о нём. Гитара чуть поплыла от погоды, но это мы подстроили. Но звук, звук… С этого и начнём.

Уважаемые присяжные заседатели, уважаемый суд, уважаемые господа судья, во всём виновен звук. Звук – это неуловимая материя. И он меня всегда подводит, понимаете? Не я, а звук. Меня не оценили именно из-за звука. Меня не поняли и не признали из-за звука. Именно в этом причина, по которой я оказался здесь, перед вами. Во всём виновен звук. Я и половины песен не донёс из-за звука. Они гибли на лету, сгорали, рвались, понимаете? Звук всему причина… Вы удивлены? Вы недоверчиво задираете брови? Заостряете хищные клювы? Но что же, что же это я! Я сам виноват, кхе-кхе, я не рассказал вам про природу звука. Давайте с этого и начнём. Вот послушайте, какой он ужасный, зацените, что называется.

Он тронул поводья, рот пересох сразу, они смотрели внимательно, пристально, ястребы, он играл и почти сбивался под их взглядами.

О чём я?.. Ах, да! Звук. Понимаете, он очень важен, это и инструмент, и проклятье, это то, что может и вознести, и убить, вот слышите, как я стукнул костяшкой о микрофон – поддался вперёд и стукнул – и весь куплет погиб, и без того с трудом растущий в таком сухом звуке… А вот если бы подключили гитару напрямую, но я забыл провода, а Ремизов отдал пульт другому, сбросил в реку… Но я отвлёкся, простите, господа присяжные, вам это неинтересно, вас эти нюансы не волнуют, так вот звук, с ним воевать не надо, с ним бы дружить, отдаться ему… Что? Вам скучно? Вы не хотите слушать мои жалкие запинки? Вы считаете, причина не в этом? Вы смотрите так пристально, так по-птичьи, прямо куда-то в меня, а что вы там видите? В чём вы видите причину? Причину моего преступления? В чём? И, кстати, что это за преступление, чтобы так смотреть? За что я, собственно, тут оправдываюсь?..

Он замер, сбился, не понял, где он. Какой сейчас город? Какой день? Сколько он не спал, какая песня, я что тяну? Ах, да, птицы, зёрна, Поволжск, ДК. Подруги бывшей жены в зале. А зал – как птичья стая, нависшая на проводах. Смотрит прямо в него. Вот-вот сорвётся и… Но за что? Вот в чём вопрос. Чем он провинился перед ними? Это очень важно. Всё плывёт, не разобрать, но это очень важно. В чём его преступление? В чём состав? Мотив? Отягощающие обстоятельства? Алиби? Могло ли у него вообще быть алиби? Как там, у юристов? Давайте разбираться.

Давайте вглядимся в этот зал, пусть не разобрать лиц, но мы попробуем украдкой. Уступим вам, господа присяжные обвинители. Чтобы оправдываться, мне хотя бы нужно понять – за что? Итак, взгляд в зал. Нет, не на первый ряд, там семья, там всё запутано и сложно, к этому мы ещё придём, распутаем и этот застарелый клубок, нет, давайте дальше первого ряда, вот второй, девушка, длинные волосы и высится причёска, сверкает платье и яркий макияж, а далее алеет ад помады, ресницы, пришла смотреть на суд. Да, пришла смотреть на любимого Сашу Даля, так, кажется, так же? Это же я, я – Саша Даль? Он подумал, я это или не я, и опять на секунду забыл город, концерт, день, песню, строку, чуть не сбился, но удержался на тонкой нити, вспомнил – четверг, двадцать пятое марта, ДК Волжский, концерт Саши Даля, строка – вороти меня, а Саша Даль – это я, да, тут без алиби – я это я, решил он, то есть, я решил, и вот она смотрит на меня, и ей я пою. В чём суть её претензий? Прошу, извольте. Какие могут претензии вылиться из этого прекрасного, плотно сжатого, алого рта?

Ну, во-первых. Не отдаёт себя им. Да-да. Вот это всё. Не раскрывается. Неискренний. Не соответствует образу. Подождите, кто не соответствует? Это ты не соответствуешь, так ей и пой, может, поверит. Я неискренний, не тот, что раньше, где моя бардовская душевность, где мой напуганный ребёнок, где мой бархатный голос, где синие дали, где заповедные леса, зачем эта жёсткость, в которой тебя нет, Саша, ты же гораздо мягче и добрее, зачем ты гонишься за модой, будь честным, чистым, как ручей, будь честным с нами, не смей обманывать меня, пришедшую за четыреста пятьдесят рублей смотреть на горящего тебя, я что – зря красилась, и платье примеряла, пришла смотреть в горящего тебя, смотреть в тебя, тебя не видя? Нет, дай тебя, дай мне тебя, того тебя, который нужен мне, тебя, тебя, Саша, дай ей себя, того себя, слышишь, Саш, я слышу, вот что говорит она, и Ирка из Ростова, и Машенька оттуда же, руку чуть ниже, и Полли, и та женщина из Чернозёмска со скобкой рта и пунцовой дочерью за спиной, и Кристиночка из Тулы с портретом меня, тебя, себя, во весь рост, как она меня видит – ясно, мне всё ясно, ну вот вам такая песня, где я такой. Вот вам песня. Я и не знаю другого способа, как оправдаться перед вами. Я не такой, каким вы услышали меня в первый раз, увидели в первый раз, не такой, как в вашей юности. Но вот вам следующая песня, в ней я как раз такой. Такая песня, что не понравится вон тому в пятом ряду, давайте выслушаем его, господа присяжные…

А суд-то уже похоже начался, думал он. Теперь не отвертеться. Трепещут перья, сверкают клювы. Поскрипывают кресла. Встать, суд идёт.

А тот, с пятого ряда, с грязноватой косичкой вороных волос, говорит мне, ты Саша Даль не соответствуешь себе, раньше ты был лучше, с рок-группой «Зёрна», зачем тебе этот фолк, где твой нерв и твой надрыв, и ты же гораздо честнее и резче, к чему эта мягкость и завиточки, спой нам пожёстче, и это и Дав из Тулы, и пожалуй, звукач Костя из Ростова, и даже Макс, соло-гитарист группы «Зёрна», Саш, ну мы же хотели сделать следующий альбом пожёстче, Саша, мы же тебя видим насквозь, дай нам себя горящего, дай нам рока. Ну хорошо, я дам вам рока, раз вы хотите, я мог бы оправдаться голубыми далями и заповедными лесами, но вам они не нужны, я мог бы сказать, что следствие запуталось в себе, что обвинение само себе противоречит, и нет состава преступления, но лучше я дам вам рока, вот вам рок.

Но дальше там, из ряда шестого, из круга седьмого встаёт с соловьиной мордой, и острым клювом, поэт, пиит, невольник чести, моя дядя самых честных, прочий сброд, и заявляет птичьему суду, послушайте, послушай, Саша, на что ты разменялся, на рок, на фолк, на ноты? Ты ведь поэтом был прекрасным, в тебе же зрел потенциал, и прел потенциал, и сгнил потенциал, ты ради музыки и славы предал Эвтерпу, Клио, ты мог бы создавать миры, пронзать строкой, забыв про звук и голос, а звук и голос, помним мы из слов твоих, звук – враг твой, ты сам и говорил, зачем ты упрощаешь сеть, которую плетёшь, и рыбы, рыбы, сквозь неё проходят, зачем ты им поддался, кто может так, допустим, Женя, Волгоград…

– Ну что ответить вам, поэт? Отвечу тебе песней, хоть песня для тебя есть преступление, но вот что я отвечу – сложна та песнь, в ней есть метафор блеск, мерцание, вот возьми, возьми, внемли и слушай.

Там на ряду четвёртом уж подаёт свой голос скучающая журналистка Уездного города с виском побритым, которую сюда послали по заданию, когда она хотела на концерт Гиперболоида, так, давайте-ка отбросим этот ямб, она его не любит, и стихов она не любит, сказал – отбросим, да блядь, да как его отбросить… что нам скажет скучающая журналистка местного модного изда…

–…без иронии, вот это всё, не сделал её день, уже не торт, ну такое, неактуален, не артикулирует феминистический дискурс, архаичен, и даже скучен, пафосен, а согласно последнему манифесту «Гидры», куда я так хочу когда-нибудь попасть, где, кстати работает его бывшая жена, так вот согласно манифесту, время таких прошло, не тянет на новую искренность, постискренность, только на старую, хотя, конечно, так по-довлатовски нелеп, претенциозен, представляет скорее интерес антропологический, вымирающий вид, среди ютуба, стендапа, рэпа, вся эта музыка была, да-да-да, всё это мы слышали, и знаем, кто так может говорить? Ну допустим, этот ублюдок Ромбовский, и столичные журналисты и критики, если бы вообще хотели говорить про него, и все её новые подруги, (и сама она в наш последний год), но что мы им противопоставим, что споём ублюдку Ромбовскому, и журналистам, и новым подругам (и ей, пусть побудет здесь, в скобках), и этой скучающей журналистке Уездного города? У меня и песен таких нет, а если я начну такую, а я такую уже начал, послушайте, она же, эта журналистка с бритым виском, скривится – пф, желание угодить в тренды. И все скривятся.

Мы помним, как провалилась наша попытка инди-альбома, и Макс был в бешенстве, и все поклонники отреагировали вяло, разочаровано. Но мы ей можем ответить, сказать, что это и есть настоящий андерграунд, не тот псевдо-андеграунд, что вы воспеваете в своих статьях, что собирает сотни тысяч просмотров, а вот такой, что и сотни людей не собирает. Но для такого смелого утверждения мне, конечно, нужен свидетель, первый свидетель со стороны защиты. Ремизов Виктор. Прошу, Виктор, расскажите, как, кого и за сколько вы возите, и сколько собираете, как всё это живёт только на фестах и сходках, и таких вот концертиках, и слушают это только друзья друзей исполнителей, расскажите про весь жалкий стыдный андеграунд, которому не жалко, нестыдно забыть пульт, для андеграунда это же честь – петь так, с таким плохим звуком, расскажите, Виктор…

Но вот Ремизов смотрит в меня, озарённый айфоном, да даже не в меня, а в айфон и смотрит, он слышал мои песни сотни раз, и я собираю всё меньше, я уже невыгоден, он мне оказывается не сообщник, а скорее, свидетель обвинения, если не сам прокурор – ты, Саша, решил, что андеграунд это что-то профессиональное, где можно не пить с организаторами, не ночевать на вписках, (липкий пол, залитый колой с дешёвым коньяком), не засыпать в вонючих палатках, в гримёрках и плацкартах (вонь носков, растворимый кофе), ты решил, что можно свести всё это к официозу, ты – мне, я – тебе, а как же дружба (мятые сторублёвки в такси друг за друга), Саша, как же выпить со мной в пивной? М? Не жди тогда ни пульта, ни микрофонов, ни проводов, ни моих стараний, и даже моего взгляда не оторвать от перевёрнутого столпа света – я буду листать ленту.

А обвинение тем временем скользит тёмным ногтем по списку вниз, птичьим клювом вниз, взглядом по залу – вниз, и как ни пытается, но набредает на первые ряды, где она, старшая. Та, что рассудит и утешит. Ну прошу, рассуди. Утешь. А я тебе спою вот эту твою, любимую, про Карлсона.

И она поднимает взгляд. И я понимаю, что этой песней ткнул в непонятную застарелую болячку, очередную неизвестную обиду, да известно и понятно, какую. Обиду и болячку. Улетел, но обещал вернуться. Малыш ждёт. Ждёт, что скажет строгая мама. И мама, а точнее, сестра:

– Лучше б ты не приезжал. Если б ты вообще не приезжал и не было бы этого сквозняка чужой жизни, и всё было бы не бессмысленно, Сань. Оставил их на меня. Думаешь, это легко, Сань? Я не справляюсь, я просто не справлюсь. Тебе-то дан талант, Сань, а ты стесняешься его. А чего стесняться, когда дан такой талант. Когда можешь такое. Я вот такое не могу. Живу тут маленькой жизнью, и ты привозишь, и отбрасываешь тень на всё моё маленькое, такую огромную тень. И ещё волнуешься. Ты не имеешь право волноваться, Сань. Перерос сестру? Неужели ты не видишь, Сань, что всё могло бы быть круто, если бы ты не волновался? Теперь и я волнуюсь. За тебя, за твой космос, за свой космос. Я так волнуюсь, Сань, так волнуюсь, я откровенно боюсь за свой космос. За свою маленькую жизнь. Я не хочу эту маленькую жизнь. Я не хочу этого. Ты поёшь мою любимую, про малыша, про Карлосона. Но ты волнуешься, и я не хочу этого. Ты думаешь, это легко? Я не потяну эту маленькую жизнь в своей маленькой жизни, малыша.

О, нет, это всё предположения, Сань, твои предположения, увидел статус, фото, взгляд матери вчера на вопрос, как дела у Ани, посмотри куда-то в сторону, дальше от сестры, но не туда, не на первый, до этого мы ещё дойдём, не смотри туда, если не хочешь сбиться, стоп («сто-о-оп!»), вот смотри на Машу и Вику.

Её подруги. Удивительно, что вообще пришли. В чём же они меня обвиняют? О, ну тот всё понятно. В чём могут обвинять подруги бывшей жены. Уж не его устаревший стиль или плохой звук, хотя они будут обвинять и устаревший стиль, и плохой звук, равно как и модный стиль, и хороший звук, они найдут тысячу причин его обвинить, потому что истинная причина не в этом. А в том, что бросил их лучшую подругу, точнее, она его, но, конечно, они будут на её стороне, эти обвинения так очевидны. Поэтому все эти претензия я просто пролистну, девчонки, я её любил, любил её, вот что я могу вам сказать, господа присяжные, государственные обвинители, свидетели, что смотрят с веток и проводов, и вы – как две птички-синички на жёрдочке – я любил её. Пусть это не оправдание, и вы не верите в мою чистосердечность, это так, и может быть, я до сих…

Алина?! Вот она, прилетела из Москвы на концерт в Поволжске, мерещится мне в зале суда, среди птиц – её силуэт, нет здесь, конечно, никакой Алины, да это и неважно, есть или нет, она скажет:

Почему ты такой сложный артист, почему ты никогда со мной не сближаешься, почему не отпускаешь, не сближаешься и не отпускаешь, почему сближаешься, но не до конца и не отпускаешь – до конца, почему не смотришь долго в глаза, почему смотришь в глаза так долго, так недолго, зачем ты меня треплешь из стороны в сторону, словно кошка – пойманного воробья, и летят перья, летят, лучше отвести взгляд от Алины на ту, что рядом, с тёмным каре, чокером, скуластая, опять здесь – езжу за тобой из города в город, а ты меня не замечаешь, несу тебе заветное, искомое – не замечаешь, лучше отвести, а дальше за той, с каре – Надежда Юрьевна, классный руководитель, классуха, преподавала французский, я был в английском классе и с ней сталкивался лишь на классных часах, маленькая, короткий ёжик замужем за физиком учтиво но твёрдо моей кивающей маме в коридоре у светлого окна ваш сын всегда стоит особняком отбивается от коллектива а за ней уже руссичка Галина Витальевна худая старая вальяжная тварь одетая стильно с презрительной мордой вылитая Фрейндлих как же я её ненавидел – он ничему не научится вы видели его диктант почерк его это же переводить надо с русского на русский контрольную-то он запорол а что скажут в РАйОНО да он даже пульт сюда не смог довезти над нами дамокловым мечом висит ЕГЭ вы видели его четвертные он же может получить двойку в полугодии умереть в безвестности и нищете вы вообще слышали его песни они несовременны ни туда ни сюда мы с ним возиться не будем не переведём в десятый не впишем в историю бардовской песни а мама кивает скорбно в такт его музыке переживает за…да взгляд уже не отвести вот и мама и что же скажет …

…а говорит, что он не даёт ей любви, уехал, а я так много возложила на него надежд, и ты их принял, ты ведь такой уже взрослый, тридцатиоднолетний бард, состоявшийся артист, так какого чёрта приходится за тебя переживать, каждый концерт, как на первый концерт, каждый приезд, как последний приезд, так какого чёрта ты опять забыл гитару дома, поругался с ним – только сумка

– так какого чёрта, ты не смог победить эпоху, остался незамеченным, как человек из твоей песни в конце перрона, мой мальчик, какого чёрта твой талант в тебе перезревает и никак не принесёт ничего кроме малых залов и скупых аплодисментов, ведь ты поёшь с каждым разом всё лучше и чище, и держишься всё увереннее (хотя уже стареешь, и теряешь голос, и поёшь всё хуже, и всё чаще не попадаешь в ноты, и смущаешься, становясь всё скованнее), и не в силах, я отвожу взгляд от тебя, сын, я отвожу взгляд от тебя, мам и смотрю на зрителей, и весь зал, говорит как один, и вот вам речь истца:

не обеспечил достойным звуком; не был искренним; не уместился в прошлый образ; не спел про синие дали; слишком много пел про синие дали; пел без надрыва; пытался быть модным; пел с надрывом; был таким устаревшим; пытался всем угодить; не угодил никому; вот такой была речь истца (а ещё тут промахнулся мимо ноты, не посмотрел справа от матери, где пустое место и только сумка), и речь была выражена в сухих аплодисментах, паре зажжённых айфонов, откровенном зевке, пустом месте около неё – а перед ним он не виноват.

Он (я) не виноват, ни в чём не виноват перед отцом, не считая сегодняшней ссоры, он же никогда не бил его, не обворовывал, он (я!) же даже не предал его, не предал жанр, не запорол учёбу в отцовском институте, не завалил экзамены на третьем, не бросил на пятом, чтобы сбежать в Москву, не придя на защиту собственного диплома, куда он (отец) вызвался рецензентом, впервые пошёл против своих правил, («ждал его как дурак!»), он (я) не уходил из института, он (я) не дрался с ним (только сумка, его нет) из-за сломанной гитары, нет, он, я, Саша Даль никогда такого не делал, просто он, я, Саша Даль, видит, что всё это впустую, потому что правее матери – только сумка, на которую смотрит Саша Даль. Он не пришёл на концерт.

Так невыносимо быть мной здесь, распятым микрофонами, закрыл глаза и остановился, не доиграл песни за пару аккордов до. Смотрел под ноги. Смотрю. Шляпка гвоздя из-под кроссовки. К чёрту цирк, подумал он.

Поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах. Зал смотрел на него.

Саша хотел снять ремень гитары, встать, задеть микрофон, пойти через темень сцены, бросить всё, можно же просто преподавать уроки игры на гитаре, как Диман на барабанах, можно же на всё забить, я же не обязан проходить через всё это который раз, я могу просто отказаться, могу даже переехать обратно в Поволжск, не биться в Москве, не снимать квартиру, быть рядом с матерью, сестрой, отцом.

Свобода. Свобода, подумал он облегчённо.

Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.

Снял ремень гитары. Встал, задел микрофон, но уже не обратил внимание. Даже не посмотрел на удивлённый зал. И двинулся в гримёрку через тёмную…

Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.

Зал смотрел на него. По тому, как прервал песню – толчком, словно тормознув на перекрёстке – зал понял, что он на перекрёстке. Саша бродил взглядом по рядам, увидел знакомый силуэт, нет, не может быть, приехала из Москвы посмотреть, села подальше от подруг, чтобы сохранить инкогнито, бред, да, но может всё же, да нет, бред.

Саша заметил, что сжимает зубы. Уже несколько секунд. Сидит, как дурак, со сжатой челюстью.

Ладно, подумал он. Ладно. Он почувствовал, как что-то надломилось и поплыло. И тогда он – бард, муж, сын, брат, растративший талант на мелочи – заиграл следующую.

Суки. Суки. Суки! – думал Саша, и обливался потом, и тянул нежную ноту.

Полутёмный зал. Ястребиные взоры. Удивлены. Зря он так.

Последний концерт. Будет тихонько доживать, давать уроки на гитаре, так он думал, уже сидя в гримёрке, в перерыве, щёлкая треснутой кнопкой неработающего чайника. Он даже не бросит, он будет иногда играть свои песенки для вас, (так легко и горько, легко и горько), он настолько раскаивается в своей вине (легко и горько), что уже не видит вину. Как же он хочет исчезнуть с этой сцены. Простите меня, пожалуйста. Простите, думал, он, виновато улыбаясь в начале второй части, доиграть бы эту, и там ещё немного, доиграть ни для кого, ни для кого. И вот эту. И вот ту. И вот эту. И.

Последняя. Сад.

Саша откашлялся, наклонился к микрофону:

– Эта песня посвящена…

(он так хотел сказать: моему отцу – но около матери только сумка)

– …любимому городу.

Он доиграл. Он лёг в поклоне, зажмурился, ожидая удара.

Он хотел поскорее сбежать за кулисы, а кто-то стал протискиваться к выходу, встал и стал протискиваться. Или просто кто-то встал. Хлопки. Первые, порывистые, вот-вот должны смутиться самих себя в тишине, сжаться в себя, скорее бы за сцену. И вдруг зал стал пульсировать. Трепетать. Вздрагивать и гаснуть. Вода. Полилась вода. Ливень. Он подставил лицо под пощёчины. Аплодисменты. Ряд за рядом. Они вставали. Ряд за рядом. Они хлопали ему стоя. Строгиесудья. Птичьи клювы. Ястребиные взоры. Когти, перья. Хлопали крылья. Вставали. Невозмутимые, непоколебимые, строжайшие судьи – вставали.

Они простили его. Простили. Плохой звук, неточное исполнение, средние песенки. Простили ему всё. Он был растоптан.


17. Анатолий Савельевич Даль

ну вот он и играет, вот он и играет, и вы все видите, как он играет, кто ж так играет, так, простите, выпендрёжно играет, это он, посмотрите, как он выделывается перед вами своей игрой, даже стыдно, и хорошо, что меня не видать и не слыхать в последнем ряду, и фляжка моя полна наполовину, и никто не скажет, что это я породил, (…) не-е-ет! я не имею отношения к тому, как он выпендрёжно играет.

вы спросите, почему выпендрёжно? ведь он так чешет, так извлекает звук, так держит ритм, так поёт, так отдаётся голосу и словам, и (…) сто-о-оп! это всё шушера и шелуха, он нарушил законы жанра, он вышел из строя, ступил в сторону, а никто не имеет право ступать в сторону и нарушать законы жанра, как бы он ни был талантлив, даже если он талантлив, как мой сын, тем более, как мой сын, а мой сын не талантлив, он выпендрёжно играет, и это видно даже отсюда, с самого последнего ряда. может вам и не видно, а мне видно, мне прекрасно видно, и я не сяду ни на ряд ближе, чтобы разглядеть его талант, которого нет.

это же видно во всём, вы вот, остолопы, не видите, а я вижу то, что вам невидно с первых, где сидит его вечная защитница, устроит мне вечером, что я «не пришёл», а я пришёл, и мне видно, хоть фляга моя и полна наполовину и даже меньше, а я вижу. что он выпендрёжно играет и не имеет право выходить из жанра, хотя жанр тут вообще не причём, к чёрту этот жанр, кому нужен этот жанр, (…)

сто-о-оп! он выпендрёжно играет попросту потому, что не может взять ноту, и руки его как мои, с таким чувством и тяжестью терзают гитару, и голос его как мой, только выше и слаба опора, и воздух он хватает как рыба ртом на доборе, на конце строки, а я его сколько раз учил – не хватай воздух на доборе, на конце строки, ха-ха, а он хватает воздух на доборе, на конце строки, и строчки его, на концах которых он хватает воздух, мутны и неясны, и даже мрачны, и этот ненужный надрыв, и где диалог со зрителем, и какие-то неоправданно сложные аккорды, и закрытость от зала, и всё это нарушает законы жанра, жанр его породил, жанр его и убьёт, жанр уже убивает его, а он всё делает вид, что жанра не существует, что нас, истинных представителей жанра, не существует, что меня не существует, а я существую, сынок, зачем ты отпихиваешь мою руку, и держишь дверь, и отодвигаешь меня в последний ряд, и фляга моя уже полна лишь на треть, лучше б ты всё-таки отучился тогда, доучился и получил диплом, и работали бы вместе, я – лекции, ты – семинары, а не вот эти твои расхлябанные трынди-брынди, может, даже выступали бы вместе, а теперь руки твои взлетают бесцельно и голос, я помню, стоял с походной кружкой у костра и встретил твою мать, и пел ей, никого не будет в доме, это было такое волшебство – позднее лето, наливной август и пчёлы на надкусанном, уже пожелтевшем яблоке, и дымок ухи над котлом, и нежная жара, и я – с походной кружкой у костра пою твоей матери – никого не будет в доме, кроме сумерек, один зимний день в сквозном проёме, а в этом сквозном проёме уже видна была твоя старшая сестра, и ты, и наш горький брак, это было чудо, я смотрю оттуда сюда, отсюда сюда в себя молодого сквозь твою песню, что за волшебство ты делаешь, сынок, я не понимаю, сынок, но вот я вновь молодой у костра, я тебе напишу сейчас а ты прочтёшь после концерта, что твои песни сделали меня опять молодым, сынок, я просто напишу тебе спасибо, непослушные клавиши слепить в строку, вдохнуть воздух на доборе, и ты прочтёшь, уже прошёл перерыв, и фляга моя почти пуста, полна на четверть, один глоток, и ты уже заканчиваешь, ты так и не спел эту песню, и вот – последнюю, какую ты споёшь? спой её, сынок, пожалуйста, ты посвящал её мне, ты оглядываешь зал, и первый ряд, и всех их, а вы, остолопы, и не понимаете, кого и что он ищет на первом ряду и во всём зале, вам не понять, я тут – молодой, у костра с кружкой, с фляжкой, смотрю в сквозной проём на тебя, и он говорит, эта песня посвящена… и снова оглядывает зал, но нет, я здесь и фляга моя пуста, и ты говоришь – родному городу – и поёшь её. и опять я ничего не понимаю про этот несбыточный сад, почему ты не сказал – посвящена отцу, я удаляю смс и ухожу на первых аплодисментах.

18. Менеджер, Алина.


– Алло. Алин, у нас небольшое ЧП. Саша в полиции… Ну короче, этот идиот после концерта попытался сломать рекламный щит. Сейчас в отделении, мать с отцом туда уже… да. Да. Да. Да не надо. Не-не. Я думаю, должны, там уже его…


19. Ксения, Москва, список 4

Саша и слава были несовместимы. Известность могла пройти от Саши в сантиметре и не задеть. Как счастливая пуля. Слава богу, Саша это в какой-то момент понял, и стал относится к cему факту с иронией.

Помню, на каком-то смутном курсе, когда мы ещё не были вместе, шли пьяной студенческой толпой и кто-то сказал Саше, кивнув на афишу Киркорова – мол, скоро и ты станешь висеть на заборе. Саша тут же подбежал к отечественному поп-идолу и под испуганный хохот сорвал её с воплем – я один знаменитый! Он побежал дальше и стал срывать все большие афиши приезжих звёзд: Розенбаум, Шуфутинский, Каста, опять Киркоров. Он сминал афиши под ноги, и кричал с деланным гневом ту же фразу – я один знаменитый. И почему-то после каждой падал в сугроб. Мы бежали и хохотали вслед за ним. И всё боялись, что нас сейчас всех заберут в ментовку. Саша остановился только на третьем Киркорове – афиша сошла удивительно целой – завернулся в неё как в тогу и запел: но я не знал!.. Что любовь может быть!.. Жестокой!.. Все смеялись и снимали, а я просто смотрела на него. А он – на меня. Хотя нас тогда ещё разделяло две его будущих пассии.

Мне нравилось, что Саша спокойно шутил над своим творчеством. Курсе на третьем он уже был местной знаменитостью. Все при встрече с ним начинали петь ему его песню. Каждый думал, что это оригинально. КВН-щики перевирали слова и явно готовили номер-пародию. Но Саша их опередил. Он сделал номер с карикатурой на самого себя и на бардов вообще. Вышел в каком-то свитере, с деланным смущением. И спел эту песню с идиотским переделанным текстом. Высмеял собственную манеру петь. Закрывая глаза, как и всегда, вытягиваясь за голосом – специально упал на последней строке со стула. Зал хохотал. КВН-щики были в растерянности. Саша отобрал у них пять минут из программы. Больше всего эта песня разозлила Сашиного отца.

Как-то я должна была снимать их концерт в Поволжске. Мы тогда ещё не были вместе. Это было в полуподвальном баре. Свет вырубился на второй песне. Потом включился вполнакала. Но стоило ребятам начать играть громче – вырубался снова. Это видимо, из-за нашей энергетики, сказал Саша. Сама электросеть за акустику, сказал Саша. Пошептался с ребятами и стал в итоге играть акустическую программу под оперативно зажжённые свечи. Так он произвёл на меня первое впечатление – ни хрена не работает, но романтично.

Когда мы стали встречаться, я удивилась, насколько он отличался от своего романтичного образа. У Саши были пародии на каждую его популярную песню. Он исполнял их только мне и друзьям. Это было такое противоядие от собственного пафоса. «Жди меня, жди, меня всю ночь поили бомжи, в лесу совсем не ловит три джи, найти бы точку джи твою» – и прочий бред. Но когда Саша пел это со своим обычным, серьёзным лицом, сложно было не засмеяться. Я даже предлагала сделать вечер таких песен. Саша смущённо отмахивался.

Как-то Сашу позвали выступать на телевидение – знакомый бард заболел и не мог сам. Саша нервничал, готовился и даже забыл спросить, что за передача. Уже в лифте Останкино узнал, что это «Давай поженимся». Саша сбежал за полчаса до записи. Огромная редактор по гостям бежала за ним по первому этажу с воплем: «Жених, вернитесь! Охрана, держите жениха! У нас бард сбежал!» Помню, мы в этот вечер напились вдвоём на нашей первой общей съёмной квартире и каждый раз, когда Саша отлучался в туалет, я кричала – жених, вернитесь. У нас бард сбежал – вообще стало мемом для группы «Зёрна». До того, пока Саша реально не сбежал в Индию.

У Саши были десятки ситуаций, где слава прошла буквально в миллиметре от его головы. Саша называл это венец безвестия. В шутку завещал похоронить его в плацкартном вагоне. Однажды Сашу почти взяли на шоу талантов на «России 1» – но в последнюю секунду передумали и позвали Уриевского. Сказали, что Саша слишком мрачен, надо с юмором. Эх, они не видели его в 2008, обёрнутым в Киркорова.

В другой раз Саша должен был выступать под Новый год на разогреве у очень известного барда, настоящего Мэтра. За день до выступления выяснилось, что концерт пройдёт в баптистской церкви и для прихожан. Оказалось, Мэтр под конец жизни ударился в религию… Саша отказался, сославшись на сильную ангину. Так как врать Саша не умел, в день концерта он действительно разболелся и неделю полоскал горло.

Но что мне всегда нравилось – Саша научился относиться ко всему этому достаточно легко. Его не смущали успехи коллег по цеху и даже слава друзей. Всё начало разваливаться, когда что-то начало получаться у меня. Такого предательства Саша вынести не мог. Может, это глупо, но у меня в голове сейчас две картинки. Одна – это Саша стоит посреди нашей квартиры, в день самой последней ссоры и говорит мне самые жестокие слова в жизни. Другая – снег, 2008-й, Саша, завёрнутый в сорванную афишу Киркова, за несколько лет до нашего первого поцелуя, смотрит только на меня, только на меня и поёт, что он не знал, что любовь может быть жестокой.


20. Идущий к афише

Где же он, где, я так хотела с ним сфотографироваться, да бог с ним – просто обнять, отдать ему тепла за такой сложный концерт, где он сгорал для нас, а мы этого не оценили, не отдали ему вовремя, и теперь так хочется отдать ему тепло. А он исчез, выскользнул через чёрный ход что ли, как-то взял и выпал из кадра, а тут уже целая толпа у сцены – недоумевает, где же –

– так, наверное, она думает, эта девочка с десятым айфоном. С диском на подпись в очереди. С алыми губами, вот это всё. Хочу сфоткаться со своим перегоревшим кумиром. Прям сделал её день, судя по фэйсу, ага. А мне вот надо взять у этого старпёра вью. Ну такое. Особенно, когда он сбежал. Прям постискренность. А я как бы, из-за этого всего пропустила приезд Гиперболоида. Отдали Эмме, а меня к

– наверняка так думает. Журналистка «Уездного». Бритый висок. А денег мне кому отдать? Саша, конечно, выдумщик. Официальничает. Оставил меня с этой толпой. Поклонницы. Журналистки. Но это ж моя работа. Деньги кому? Не матери же его отдавать

– так думает он про меня, и посматривает на меня, будто я виновата, что сын сбежал и хочет отдать мне выручку с билетов, деньги на дырку в зубе, сынок, зачем ты сбежал от нас, ведь ты играл так хорошо, это почувствовали все, а кто не почувствовал, или даже не пришёл (только сумка)

– (…) сто-о-оп! так, наверное, она думает про своего засранца, пока я курю на перекрёстке в мигании светофора, и жду такси, и допиваю из фляги, и вижу, как он уходит из чёрного хода, и стоит ему оглянуться, он увидит меня, и вот он оглядывается, и там нет никого не было, только его мысли, бесконечные мысли за других, падающая в себя матрёшка.

Вот трамвай, например. Ринуться ему наперерез под лезвие дождливых рельс. Б-р-р. Плохо. Пафосно. Немодно. «Дождливых рельс!». Неиронично, сука. Да и вожатую, вот эту в наушниках, с сердитым советским лицом – засудят. Дальше.

Классно было бы как «Бёрдмене». Чтобы пистолет. И прямо на глазах у всех. Чтобы эта сука из «Уездного» написала – нет, она напишет «Вторично». И та, которая почудилась в зале – пожмёт плечами. Урод. Вот как она подумает. Испортил настроение. Больной человек. Сука.

Справа у нас площадь. Слева Волга. Гитара бьёт по заду. Концертные кеды – насквозь. В ледяную жижу. Дождь хлещет по лицу. Стрельнуть бы сигарету у тех двух. Сука, что смотрите? Что я вам, романтический герой? Пафосен в своём пальто с гитарой? Иду тут через дождь? Думаете наверняка про меня – очередной говнарь. Воображает себя гением. Сука. Как нелепо. Пошли вы, ублюдки. Можно, конечно, налево. В Волгу. Упасть плашмя спичкой с моста. Шлёпнуться боком в чёрном пальто. Вскрылась недавно, тёмная, ледяная. Ох ты ж, блядь, герой романа. Какого моста? Ты ж не в Саратове. Здесь пляж. Можно заходить плавно, чтобы это чёрное пальто намокало, полы парили на воде, когда я по колено, по пояс, а они всё выше, будто не хотят вниз, а потом бы всё потяжелело, холод, тьма, спокойствие. Гитару бы выловили раньше. Чёрная утопленница в чехле. Пошлятина.

Я даже сдохнуть не могу, чтобы не обосраться. Хочу домой. Слечь и спать. Просто смириться. И плыть по течению. Пошлятина. Вся моя жизнь – пошлятина. Для этой эпохи – пошлятина, и пошли они тогда нахуй. Нахуй со своей иронией, постиронией, лайками, рэпом, ютубом, стэнд-апом, презрением к надрыву и к моей музыке, я уже за скобками, я выйду на полном ходу, ладно.

Надо тащить эту гитару дальше, пусть бьёт меня по заду. Впереди ещё Казань, Нижний, старость, смерть.

Это всё просто дорога. Накопилась. Просто усталость. А какая разница. Если твоя дорога – такая.

Вот звёзд перевозят как дорогие инструменты. В специальных чехлах. Концертный автобус. Дом на колёсах. Пятизвёздочный отель. Прохладная мякоть бизнес-класса. Вокруг свита. Им закачивают в горло раствор, если они заболеют. В их огромных гримёрках есть всё. Хорошо быть звездой, да, как тебя там, Леонтьев, то есть, Агутин? Смотришь на меня с рекламного щита уже в котором городе. Ты такого никогда не проходил? Вот так по площади с гитарой? У тебя же – полный блэкаут во всех номерах, люди заклеивают чёрным окна, чтобы ты выспался… Разнести бы твою довольную морду вместе со щитом. Нет-нет, я просто так прохожий, парень непохожий.

Дождь ледяной, ноги замёрзли, руки замёрзли. Мог бы наслаждаться сейчас фотками со своими редкими поклонницами, давать интервью как ни в чём не бывало, будто ты не запорол концерт, будто зал встал не из жалости, будто это интервью нужно кому-то кроме тебя, да и тебе не нужно. Будто ты нужен своей семье и ей. И ему. Будто не только сумка. Ладно. Надо ехать домой. Мать волнуется. И Алина наверняка тоже. Напиться бы. Или хотя бы сигарету. Ладно, подышу на площади под дождём и.

Саша поднял глаза и увидел прямо перед собой рекламный щит, огромный плакат. Ястребиный профиль. Еврейский нос. Диктатум. Гиперболоид. 25/03 клуб «Река». «Пожалуй, главный голос поколения. Это не рэп. Это поэзия» – журнал «Гидра».

Сзади пронеслась раздолбанная «двенашка». Из неё грохотало, так что дребезжали бамперы – Саша даже не сразу узнал песню из «Мордора».


21. Происшествие, протокол, etc

…только мы с Тохой того из вешдоков, того, того самого из вешдоков, я вижу как этот увечный, вечный-увечный, увековечный, ломает рекламный щит, вот зе шит, ломает-мало-по-мало-переламывает, ну то есть, не ломает, а реально (нереально, Тох!) срывает афишу, а у меня конец смены, смене конец, мне вот вообще не упало, мне упало на лапу из вещдоков, упало на газетку и пропало и ветром шляпу унесло, шляпу мне снесло конкретно но с другой стороны палка пусть административка нарушаем мужчина но можно же и порешать халтура в натуре кум в прокуратуре хотя по пальто видно что ничего там не порешать косарь максимум конь в пальто нет никто да гитара говнарь какой-то а Тоха вообще не выкупает а я говорю акстись пошли оформлять

… хулиганских побуждений нанёс повреждение информационному щиту компании ООО «Вавилон» по адресу остановка площади Куйбышева, чем привёл в негодность промоматериалы компании ООО «Вавилон» и подставил под угрозу рекламную кампанию компании ООО «Вавилон» и выполнение компанией ООО «Вавилон» обязательств перед заказчиком ИП «Терминатор-Турне», чем подставил под угрозу мероприятие «Терминатор-Турне», происходящее в этот же день по адресу Садовая 1, культурно-развлекательный центр «Река». Вследствие противоправных действий, совершённых гражданином А. Даль, вышеозначенный гражданин А. Даль, был доставлен в отделение полиции сотрудниками патрульно-постовой службы. При задержании сопротивления не оказывал, в алкогольном и наркотическом опьянении замечен не был, на вопросы сотрудников патрульно-постовой службы отвечал вежливо и кратко. При себе имел удостоверение личности на имя Александра Анатольевича Даля 1987 года рождения, зарегистрированный по адресу: улица Мичурина 23, квартира 17, отметка о браке, отметка о расторжении брака, запрещённых веществ не имел. Колюще-режущих предметов не имел. Задержанный гражданин А. Даль попытался связаться с родственниками посредством мобильной связи, чего не смог сделать из-за действий представителей патрульно-постовой службы сержанта П. Гордеева, и А. Завидова, а также по наличию факта отсутствия заряда аккумулятора своего мобильного средства связи в связи с его устарелой и неактуальной моделью айфон пять с надтреснутым экраном (опись прилагается, трещина веткой от угла к углу). В отделении полиции у задержанного были изъяты:

мобильное средство связи с треснутым экраном устаревшей модели айфон пять, с веткой через экран

мелочь в размере двадцати трёх рублей монетами достоинства десять (1) пять (2) и двух (1) и рубля (1) штук

перчатка одна штука

шапка

пальто неопознанного фасона

гитарный медиатор и набор запасных струн какой-то там марки

гитара, которую задержанный А. Даль сначала назвал не своей собственностью, а взятой на хранение у друга, но после признал гитару своей собственностью и от версии с другом отказался.

какие-то провода ещё

Гражданин А. Даль мотивировал свои действия эмоциональным расстройством после неудачного концерта, хотя по свидетельствам зрителей концерт был закончен стоячей овацией, но А. Даль настаивал, а также сослался на несложившийся концертный тур и на свою вину перед всеми и всех перед ним, которую он полностью признаёт и раскаивается, как в присутствии понятых, защитника и после консультации с ним, так и господ птичьих заседателей и в отсутствии оных за деяние, которое он совершил из побуждений зависти, на почве гордыни, и вследствие своего полного бессилия. Вследствие чего следует, что следствие установило, что А. Даль, совершил свои действия вследствие аффекта, дефекта и де-факто, в момент, когда гражданин А. Даль направлялся после своего концерта в ДК «Волжский» по площади Куйбышева в сторону трамвайной остановки в потёмки тычась, размышляя о выборе средств возможного суицида, где столкнулся с неумолимой судьбой, в виде рекламного щита компании ООО «Вавилон», и с промоматериалами ИП «Терминатор-Турне», в рамках рекламной кампании одного известного голоса эпохи и, пожалуй, даже поэта, вакансия опасна, если не пуста.

Гражданин А. Даль в дальнейшем был отпущен вдаль под неофициальный залог, то есть, взятку, то есть, подкуп, то есть, хабар, то есть, халтуру, то есть решили вопросик, то есть, уголовно наказуемое деяние статья 291 то есть начальник давай договоримся то есть решим на месте то есть всего доброго вопросов больше не имею, в размере примерно двадцати одной тысячи рублей, ведь поделиться с постовыми ещё и майориком Петровым, и сами понимаете, да он молодой дурак, расстроен был, что никто к нему а тут ещё эта афиша вы только не упоминайте, от неизвестного лица примерно шестидесяти лет мужского пола в нетрезвом состоянии с болезненного вида лицом, а посему данный протокол считается недописанным и надлежит сожжению после прочтения до прочтения во время прочтения во имя счастья сотен тысяч и вопреки пустому счастью ста. Точка, с моих слов записано скверно, аминь.

22. Рэпер Гиперболойд, КЦ «Волга», гримёрка после концерта

Белая. Как зимы. Жжёт перегородку, моя дорога не для робких. Отдаёт бензином. Раз – и всё. Эй! Аспирин? Тонкая, как лезвие перил. Ты покидаешь третий Рим, глотнувший зелья Астерикс, шаг мимо – не подстелют здесь перин, ты выходишь на сцену, как выходят в ринг, бр-р-р-р! ЭЙ!

Ещё одну белую амфетоминовую дорожку – на дорожку, твоя маленькая роскошь.

Отличный конц. Раз – и всё. Как хук в челюсть. Ликует челядь. Взял майк, и разорвал с первого трека, с одной четвёртки. Влетел с двух ног в толпу. Бум. Эй! ЭЙ! Белая. Раз – и всё. Правда, жжёт… Что они здесь подмешивают? Стиральный порошок? Провинция. Хватит пока.

Ведь что есть концерты? Ритуал человечества, что существовал во все эпохи. Поэт – проповедник, пророк, если хотите – выходит перед толпой. И, заметьте – толпа не всегда благосклонна. Эй, там! ты проплыл через море хэй-та. Будто О-диссей, через трясину по-трясений, всех женихов отсеял будешь трахать Пенелопу от хип-хопа, даже если об-лысеешь.

Ты падал. Ошибался. И ты сделал это. Made Him Self. Смешной человечек. Твой хэйтер вечен, тебя увековечит перечень твоих увечий! Свора срывает злобу на твоих афишах, подвиг не опишут, ты – хари-хари-кришна, он – нарик, парень, рикша.

В другой раз ты бы проигнорировал. Тебе прислали в директ этот короткий видос, как человечек с гитарой, пытается сорвать твою афишу, а его винтят двое полицейских под гиенистый хохот за кадром. Ты б проигнорировал. Мало, кто там срывает мои афиши. Но его запостили с «АнтиЛэйбла». Эти подростки, что хэйтят тебя при каждом случае. Всё хотят вытащить Гипера на баттл. Мол, даже барды тебя ненавидят. И мол, полиция с тобой за одно – раз на видео чувака тут же винтят мусора. Постмодернисты, господи, несут чушь с серьёзным лицом. Если бы ты проигнорировал, расценили бы за слабость. Пришлось перепостить. С подписью, что Анти пытается задеть тебя любыми способами. И даже подключает малоизвестных говнорей с гитарами. Пусть увидят героя.

Теперь, наверное, бедного барда сожрут. Твои фэны будут ему написывать. А парниша вообще не причём. Но он сам зачем-то пошёл срывать твою афишу.

И ведь это даже сакральный акт. Сорвать изображение идола. Сыграть в бунтаря. Он попытался выставить себя андердогом. А тебя – диктатором. Это очень выигрышный сюжет. Давид и Голиаф. Рокки и Драго. Бэтмен и Джоккер, если хотите. И это не плохо. Это окей.

Но афишу? Камо-он. Нет, к тебе тоже можно придраться. Ты оступался. Ты извинялся за свои слова. Легендарные лещи. Но срывать афишу?

Настоящая, что называется трушная, гитарная музыка – это клёво. Когда все хэйтили рэп, когда это был настоящий андеграунд, бро, мы делали то же самое, что и сейчас. И будем делать, когда этот ажиотаж уйдёт. Но ты не срывал афиши Гребенщикова. Ты вообще с большим трепетом отношусь к БГ… Ноу хомо!

Да что они знают, ублюдки. У тебя менеджера не было до этого года. Мы всё делали на коленке. Загружались в «бронник» со своими хоуми и ехали по городам, иногда не спали по двое суток, жили в каких-то дешёвых номерах, бывало, собирали по сотне. Кто знает, что такое – каждый вечер новый город, концерт за концертом, в маленьких клубах – тот никогда не будет срывать чужие афиши. Ещё одну. Раз – всё!

Устал от них. Цепляются к каждому жесту. Ждут промаха, чтобы напасть. Вот и эта афиша.

О, великий Гипер оступился. И оступился он, и упал. И не расскажешь никому – ибо высмеют. Зажрался Гипер. Ибо никто не понимает, какая ответственность. Какая миссия! И целая команда готовит конц его, и продают святой мерч его. Ибо от одного зависят судьбы сотен. И счастье тысяч. Ибо стоишь на лезвие – шаг влево, шаг вправо – пропасть. Господи, как я от этого устал. Они же просто психи. Убьют за селфи. Ибо ещё одну? Аминь! О, тонны хэйта на чело его. О, недоносок от рэпа. О, очкастый ботаник, влезший в культуру. О, недопоэт, прикрывшийся битами. О, самовлюблённый жидовский выскочка. О, гений. О, принёсший поэзию и смысл в рэп. О, поднявший рэп-культуру на новый уровень. О, талант, ублюдок, выродок, пророк. Ликом его может подтереться каждый во веки веков. Они видят в тебе того, кем ты никогда не был. Тебя уже и не остаётся. Выйди на очередной стадион и дай им надоевших песен. Соответствуй. А если хоть где-то сфальшивишь – Гипер скатился. Кем ты стал. Они все хотят тебя уничтожить. Трушный образ. Стритабилити. «Культура». Записать фит, заработать бабла, сорвать афишу. Устал от них. Стебётесь над Гипером? Срываете афиши? Гипер не смолчит! Чёрта с два. Надо будет, Гипер и дисс на вас запишет. Надо будет и на баттл выйдет! Ублюдки! Я вас всех сделаю. И этого выродка с гитарой. Ладно. Ладно. Это всё недосып, амфетамин, дорога, тур. Но чувак сам виноват. Пусть теперь хлебнёт хэйта.


23. Саша Даль. Дома

– Уголовник наш! – сестра подлила Саше чаю. А мама подставила пирога с лимоном. Саша ради приличия отломил себе кусочек. Хотя он не хотел ни чая, ни, уж тем более, маминого пирога. Как-то странно было есть мамин пирог с лимоном после пары часов в обезьяннике. В обезьяннике был бомж и пахло. А здесь – чай и пирог;

Саша старался пить чай как можно тише. Во-первых, была поздняя ночь, и за двумя дверями спал Сашин отец. А во-вторых, Саша считал, что неприлично громко пить чай человеку, которого только что отпустили из обезьянника, где бомж и пахло. Как будто, если Саша хлюпнет чаем слишком громко, его сразу заберут обратно, к бомжу. Саше казалось, будто ему теперь надо сдать экзамен, на родственника этим людям. А сестра Саши сказала:

– А помните, как папа отвёл Сашу не в тот садик?

Мама улыбнулась:

– А не тебя разве?

– Сашу-Сашу! – сестра кивнула на Сашу. Саша уставился в чашку.

– А там говорят – у нас такого мальчика не закреплено. А папа, как не закреплено, давайте проверяйте, Сашенька Даль, а ему, да нет Саши Даля, Лиза Неблизина есть, Аркаша Нездешний есть, даже Жора Чужородов имеется, а Даля – нет. А папа им – вы обязаны принять у меня Сашеньку, а они – не примем мы у вас Сашеньку, у нас Сашеньки не закреплено, а Саша ему – папа, это же не тот садик, а папа ему, сынок, что ж ты молчал, а Саша, я думал, мы играем в переезд – сестра говорила громким шёпотом, мама смеялась, а Саша всё сильнее вжимался в угол, будто он до сих пор ответственен, что всю зимнюю дорогу с отцом на санках молчал, думая, что они играют в переезд.

– А помнишь, Ань, как Саша сварил желудёвый кофе и всех нас угощал? – спросила мама. Аня прыснула в ладошку:

– О! Легендарная жижа! Горькая, как не знаю, что, тараканов морить можно. А мы ему – Саша, как вкусно!

– А он нам – а что вы тогда не допиваете…

– «А мы растягиваем удовольствие, Саш».

Аня и мама беззвучно смеялись, Саша подумал и улыбнулся, чтобы не выглядело, будто он до сих пор хранит обиду за жижу.

– Так отец всю кружку выпил, Ань. Ещё приговаривал, какой хороший кофе, Саша! А Саша – давай я тебе ещё сварю – а папа – нет, Саша, такое удовольствие только по праздникам! – и они засмеялись обе.

– Тс! –разбудишь…

Саша вежливо улыбнулся. Мама продолжала.

– А помнишь, Ань, ты со мной поссорилась лет в 12, и не разговаривала три дня, и мы письма передавали через Сашу?

– Да!

– …и Сашу так это утомило, что он написал нам по записке:

– Как там? «…меритесь и дружити!»

– «Ваше малчание нивынасильное!…»

Сестра склонилась в немом смехе, положив руку матери на колено, Саша с невольной гордостью поднял голову, осознав, что когда-то спас семью. Сестра сказала:

– А помните, папа навес на даче делал, а Герда утащила мешочек с шурупами. И мы бегали за ней по всей даче с мётлами, а она думала, мы играем и не давалась. И все шурупы –по саду.

– Да… – сказала мама, и даже Саша неопределённо крякнул. Все примолкли, вспоминая покойную собаку, общую любимицу. Сестра сказала:

– А помнишь, мам, я губы зализывала. От ветра. У меня губы раздувало.

– Ага!

– А Саша всё говорил, что я целовалось с пылесосом.

Саша покраснел.

– До слёз меня доводил, мам! «Анна, ты раздражена? Пылесосова жена!»

Саша хлюпнул чаем в раскаянии, понимая, что возможно нанёс сестре непоправимую психологическую травму. Прочистил горло, чтобы внести свою нерешительную лепту:

– А помнишь, мама нам завтраки собирала в школу?

– Ага.

– И я свой уронил. В коридоре. И стал реветь.

– Ага.

– А ты нам свой пополам разделила.

– Да.

– И ещё просила матери не говорить. А то получалось – ты не уследила за братом.

– Да!

Мама посмотрела на детей:

– Ой, а вы мне не рассказывали!

– Ну так Аня просила её не закладывать, мам.

– Ну и?

Саша посмотрел на маму:

– Ну я обещание сдержал.

Мама смотрела на Аню. Аня посмотрела на брата:

– Ну щас же заложил. – очень серьёзно сказала Аня. Саша и Аня несколько секунд смотрели друг на друга. А потом одновременно рассмеялись.

– Тс! Отца разбудите – зашипела мама и положила руки на колени детям – левую Ане, правую Саше: дети вы мои дети – сказала она и стала убирать со…


24. Саша Даль, домой

Саша поспал часа два, и мать отвезла его на пустую стоянку перед ТЦ. В машине мама молча держала Сашу за руку. Саша смотрел в стекло. Стекло порастало каплями. Саша и мама попрощались. Мама сунула Саше грязно-синюю тысячу.

Саша нашёл машину на Казань. Белая Лада Ларгус. В машине было три ряда сидений. Саша досталось последнее место – сзади в центре. Водитель положил гитару в багажник на крыше, так как места уже не было. Машина кашлянула, вздохнула и нехотя двинулась с автовокзала. В салоне было душно, а ноги стыли. Саша вспомнил, что ночью его опять трясло и он вспотел. Хорошо, что ни насморка, ни горла, подумал Саша. В дороге Саша всё время засыпал и просыпался. Длинный Ларгус взлетал на кочках и резко опускался. При этом сонный усатый пассажир справа наваливался на Сашу. Саша наваливался на сонную девушку слева. Девушка недовольна цокала. Саша виновато кашлял. Водитель машины был массивный и очкастый. На нём была выцветшая футболка «Мановар». «Мановар» водитель не слушал. Водитель слушал хорошее радио, хорошее радио, хорооошеее-еее рааа-диии-оо. Шоссе тянулось через поля, полосы тумана и ржавые нефтяные станции. Усатый пассажир пронзительно смотрел в окно. Мелькнул заброшенный завод, разорённая деревня. Какая красота, протянул усатый пассажир. У обочины какала собака. Какая красота, повторил усатый.

В середине пути машина остановилась у татарского кафе. В кафе продавали мясную выпечку. Играла татарская песня. В углу над дверью был подвешен телевизор. В телевизоре показывали Якубовича. Якубович открывал немой рот, не в силах назвать букву. Казалось, Якубович поёт татарскую песню. Пассажиры оперативно поели, сходили в туалет, передавая влажный истёртый ключ как главное сокровище, и поехали вновь. Саша в том кафе выпил только кофе. Саша пожалел об этом через полчаса. Саша захотел, а новой остановки всё не было. Машина опаздывала. Одну дорогу на Казань перекрыли. Белый Ларгус поехал по колдобинам в объезд. Дорога была разбита. В машине всё тряслось. Тряслась ёлочка-ароматизатор на зеркале. Тряслась сонная девушка слева, трясся усатый пассажир справа. Тряслись даже усы пассажира. Тряслось всё и в Сашином животе. Саше хотелось и то, и то. Играло хорошее радио, радио Шансон. Саша сдерживался, чтобы не испортить и без того душный воздух. Водитель материл ремонтников и матом же приносил свои извинение за опоздание у пассажиров. Саше было неловко просить об остановке. Саша ловил взглядом знаки – до Казани 20 км, Саша смотрел на трясущийся спидометр, Саша проводил в уме вычисления. Каждый раз выходил разный результат. Машина тряслась.

Наконец, Ларгус подъехал к огромному и пустому ТЦ на окраине Казани. Саша сунул деньги и побежал через парковку. Сашу окрикнули – Саша забыл гитару. Саша вернулся, забрал гитару и забыл шапку. Саша кое-как добежал до неторопливого стеклянного круга дверей. Шас обоссусь, удивлённо думал Саша и сосредоточенно попукивал на ходу. Мелькнул первый этаж, указатель, заветная дверь. Пластиковый треугольник. Значок «Уборки». Осторожно, скользкий пол. Смешно, подумал Саша. Это какая-то идиотская комедия, подумал он. Мятый А4 торжественно сообщил – запасной туалет на третьем этаже. Саша взбежал по эскалаторам, задевая всё, что ни попадя рюкзаком, плечами, гитарой. Саша вбежал и нашёл свободный писсуар. Саша стоял долго, долго вытягиваясь в сверкающую нитку, в полупрозрачный пунктир, чуть не уронив в лужицу под писсуаром сначала рюкзак, потом гитару. Саша ловил плечами лямки, словно контактный жонглёр, но таки не удержал единственную выжившую перчатку. А за ней добавил свою каплю в извечное золото на полу. Пепел к пеплу, подумал Саша.

Потом Саша сидел на фудкорте. Глаза слипались. Саша взял биг-мак и картошку фри. Саша макал кончик картошки в сырный соус. Пальцы были в следах струн. Под ногтями – чёрно-зелёные луны. Надо бы подпилить, подумал Саша. Кофе в картонном стаканчике был горьким. Желудёвый кофе, вспомнил Саша и тихо улыбнулся. Ему стало тепло. Саша ждал Алю, у которой сегодня вписывался.

Аля приехала. У Али был «Приус». Аля была улыбчивая, красивая и добрая. Аля угостила Сашу пирожным. То ли из-за этой улыбки, то ли из-за пирожного, то ли из-за доброй красоты Али, Саша рассказал ей про сложный тур. Как всё пошло наперекосяк с самого начала. Как ему мешали играть. Как он отменил концерт. Как он мало спал. Как его задержали. Здесь Саша замолк. Добрая Аля улыбалась и ждала продолжения.

«Приус» медленно вплывал в поворот развязки. Саша нерешительно продолжил. Понимаешь, просто, концерт был сложный, сказал он. И многие к нему перешли от меня, билеты сдали, сказал он. И вот иду после, и тут эта морда. Ну скажи, у него же наглая морда, спросил Саша.

Аля вежливо вела «Приус» и улыбалась.

Саша поспешил продолжить: просто решил, ну сорвать злость. Аля молчала. А клей такой крепкий, тоскливо продолжил Саша. А тут меня ппс-ники схватили, сказал Саша. И меня ещё снял кто-то, а он в сториз опубликовал, пожаловался Саша. И зачем надо было сажать в клетку с бомжом, продолжал Саша, и мучить вопросами, пугать родителей, если потом так же быстро отпустили, спросил Саша. Аля молчала. Саша испугался, что она сейчас остановится, попросит его из машины, оставит на пригородной трассе, посреди промозглой весны. А мне нравится Гиперболойд, сказала Аля. Харизматичный и тексты интересные. И они ехали молча ещё пару минут.

У Али Саша проспал ровно 43 минуты. Сначала Саша сходил в душ в огромной ванной комнате. Над унитазом висел листок, цветными карандашами было написано, что кто не смыл какахи за собой, сам какаха. Для убедительности рядом была подрисована зелёная какаха. Смешно, подумал Саша. Потом Саша чистил зубы. Саша заметил, что выплюнутая паста в раковине порозовела. Опять дёсны, подумал Саша. Выйдя из ванны, Саша столкнулся с тремя дочками Али. Экватор первого класса шёл ровно по средней. Саша испуганно поздоровался. Аля познакомила Сашу с каждой, и отправила их в бесчисленные комнаты огромной квартиры. Аля предложила кофе. Саша отказался. Аля предложила вина. Саша отказался. Аля предложила чуть-чуть гашиша. Саша подумал чуть дольше и отказался. Тогда спать, сказала добрая Аля и отправила в отдельную комнату. В комнате была идеальная тишина и прохлада, шторы не пропускали свет. До выхода оставалось два часа. Два часа, подумал Саша и улыбнулся. Саша ворочался на белоснежных простынях целый час. Саша боялся, что не сможет уснуть и потому не мог уснуть. Это уже не смешно, подумал Саша, засыпая. Саша поспал 43 минуты.

Аля на концерт сегодня не могла. В дом Аксёнова Саша пешком дошёл сам.

Саша сам расставил стулья и отстроил себя на чеке. Саша ждал зрителей, и пытался вспомнить порядок песен. Со стены смотрел портрет писателя. В горле першило. Связки садятся, подумал Саша.

Саша отыграл первую часть перед тридцатью зрителями. Голос сел. В «гримёрке» – жилой комнате с бытом писателя – Саша услышал из-за двери разговор. Ну такое, я ожидал большего, сказал парень. Ага, ответил другой. Саша сделал дыхательную гимнастику, Саша отследил дыхание, несколько раз присел. Саша отыграл вторую часть. Зрители громко похлопали и быстро стали собираться. После концерта никто не подходил фотографироваться. Саша немного подождал. Никто не подошёл.

Саша поехал на вокзал. На вокзале Саша завис перед рамкой, выкладывая вещи. Гитару тоже на ленту, – кричала большая татарская женщина в форме.

Надписи внутри были на трёх языках. Диктор сообщал сначала на русском, потом на татарском и на английском: поезд номер сто тридцать семь отправляется с третьей платформы, второй путь, нумерация вагонов с… – Саша почти заснул в зале ожидания, вскочил, побежал к вагону.

У поезда Сашу встретила круглая как мяч проводница. Проводница улыбалась Саше и что-то шутила. Саша молчал.

Саша лёг спать. Одна из беруш закатилась в заодеяльную путаницу. Сосед храпел. Саша лежал на одном боку, и пытался вдавить ухо в стук колёс. Проводница разбудила его за час. Сдавайте бельё, сказала она. Ещё час, сказал Саша. Сдавайте бельё, сказала она. Саша спал четыре часа.

В Нижнем Новгороде Саша сидел в Маке напротив вокзала. Саше написали уже несколько фанатов Гиперболойда. Саша удалял сообщения, не читая. Алина тоже написала. Саша отвечал односложно.

Саша доехал до организатора на такси. Его встретил бородатый организатор в вельветовом пиджаке. Организатор предложил Саше бокал вина, Саша согласился. Просто чтобы заснуть, сказал себе он. Организатор пытался поддержать беседу. Саша отвечал коротко и сказал, что ему надо поспать. Организатор постелил на диване. Саша поспал час. После сна сильно болела голова. Саша выпил таблетку спазмалгона с жёлтым краешком. Саша приехал на площадку. Зал был чёрным и длинным. Звук был хорошим. Саша выпил ещё одну таблетку. Пришло двадцать два человека. Саша спел программу. Зрители слушали молча. В гримёрке организатор суетился, теребил очки, бороду, нос, словно всё это могло отвалиться, подумал Саша. Организатор оправдывался за малое количество зрителей. Саша просто кивал. Саше показалось, что денег меньше, чем должно быть. Саша не стал спорить.

Саша заснул на столе в том же Маке у вокзала и чуть не опоздал на поезд. Саша вбежал в вагон, на последней минуте. Саша думал, что до самой Москвы будет спать, не просыпаясь. Саша заранее купил на вокзале новые беруши и маску, и выпил мелатонин в Маке. Саша вбежал в вагон и услышал.

«Светит незнакомый нам вокзал! Снова мы оторваны от до-ма!»

Они швыряли пустые банки из-под пива и энергетика. На столах высились пирамиды влажной подсолнечной шелухи. Они хохотали и громко матерились. Их ехал целый вагон.

«С поезда ссадили, ну и что ж! разве мы об этом вспоминаем!»

Саша хотел перейти в купе за деньги. Строгий проводник отказал.

«С выбранной дороге не свернёшь, за «Спартак» мы выезд пробивали!»

В его отделение их не было, но они были в соседнем. Позже пришла полиция, кого-то высаживали. Сашина соседка хотела писать жалобу, и призывала Сашу поучаствовать. Саша промолчал. Они сидели рядом и всё слышали. Саша промолчал. Они всё слышали. Саша попросил у одного сигарету и вышел в тамбур. В тамбуре было невозможно дышать от дыма. Всё было как бы далеко и мягко. Это мелатонин, подумал Саша. Тамбур был полон, они громко хохотали. Всё было далеко. Они не обращали внимания на Сашу:

– А туалеты био, нажал, чуть яйца не утянуло, а-ха-ха-ха.

– Пацаны, а я думаю, устроиться куда-нить, там, слесарем, да? Чтобы на жизнь хватало, да? и на каждый выезд.

Всё было далеко. Стекло аквариума. Это мелатонин, думал Саша.

Фанат ухмыльнулся Саше и что-то сказал. Саша улыбнулся в ответ. Фанат рассмеялся.

«СПАР-ТАК! Это голос фэнов нас позвал!».

До утра он лежал, завернувшись в подушку.

Гитару спрятал под полку. Рюкзак положил в изголовье.

«Нам ни водка, ни чужие жёны! Не заменят сектор стади-о-о-на!»

Поезд прибыл под утро. Саша подумал, что на улице их встретит полиция, и он может попасть в общую свалку. Саша дождался, как выйдут все. Фанаты прощались с Сашей и говорили, что он реальный пацан. Саша вяло отсалютовал им кулаком. На улице стояли полицейские. Фанаты выходили из вагона. Они вскидывали руки и кричали. Полицейские быстро пропустили Сашу и вытолкнули за цепь. Саша влился в толпу, и она понесла его в метро, как река, знакомыми изгибами. Саша выдохнул только на эскалаторе. Уроды, прошептал он. Его ещё трясло от злости. Река несла Сашу в метро. И он стал её частью.

Это было чистилище шести утра, думал он. Лица знакомые по возвращению. Широкие плечи. Сутулые спины. Серое с чёрным. Работяги. Продавщицы. Грузчики, уборщицы, строители. Руки в следах профессии. Средняя Азия. Уставшая Россия. Доставщики в жёлтых робах Яндекса. Лица мятые и выцветшие, как сторублёвые купюры. На работу к семи. Встать раньше клерков. Подготовить для них город, жизнь, кабинеты. Намыть полы и расставить. Открыть кассу и ждать первых. Зарядить кофе-машины, убрать улицы, протереть столики. Фундамент из мигрантов, регионов, не поступивших в вузы. Грязь под ногтями. Положи её под микроскоп – откроется вся недельная изнанка Москвы, от крошек насвая и спайса, поднятой закладки в туалете ТЦ до пота полночных поручней. Кнопочные Нокии. Дешёвые смартфоны с цветными шариками. Расставить в ряд. День через два. Ночная смена. Ранний подъём. 30 тысяч минус комната/дешёвая еда, остальное – переводом в родные степи, к той, что всегда на экране видеозвонка. Редкие остатки – отпраздновать в «Бургер Кинге» с горьким пивом. Глаза бледные, как отечественный сериал. Клетчатые баулы. Невидимки. Когда ездишь на работу к десяти в центр, с картонным стаканчиком кофе, заткнув уши аэрподами, этого слоя не видишь, думал он. Запах нищеты. Угрюмая правда. Чистилище.

Он ощущал родство. Каждый раз, возвращаясь утром в начале недели, он был среди них свой. Такой же неприкаянный, незамеченный. Отгорев выходные – домой. Без сил, с севшим голосом, с такими же мешками под глазами, сбитыми пальцами.

Они не принимали его. В пальто, с гитарой, в пусть старых, но кроссовках – он был чем-то инородным. Вирус среди антител, заноза в пальце. Выталкивали из веток метро, лимфоузлов пересадок, оттесняли из центра. Он был для них таким же нахлебником, что по ошибке попал не в своё время. Его выдавливало в безденежье, и он возмущался – куда ему падать, если не сюда? При этом задним умом понимал – никакие они не свои, закрывал глаза, качался в вагоне, ждал вы…

Сашу толкнули, сдвинули плечом, наступили на кроссовок – оттеснили в конец, лишили поручня. Поезд тронулся, Саша не устоял, завалился набок и слепой пятернёй угодил в схему метро на задней стенке. Ладонью – в трилистник Пушкинской, мизинец – в Маяковскую, мозоль большого на Проспекте мира, а троица с безымянным во главе – на Менделеевской… Они c Ксюшей прожили там два года.

…он вспомнил, как раньше выходил на Белорусской и шёл пешком до их дома. Между двух стеклянных стен офисного центра, в которых квадратами отражалось блеклое небо. Мимо «Торро Гриль», откуда тянуло стейком, где уже завтракали ранние коммерсы, и средний счёт был равен прибыли в его маленьких городах. Мимо кофеен, деловых девок в пальто, с сигареткой, последним айфоном. Мимо вентиляции «Бургер Кинга» на перекрёстке, где накрывала тёплая тяжёлая волнавони, горелое масло. Он шёл против потока, от метро – с гитарой, сумкой, полной грязного белья, и ворохом мятых мелких купюр в бумажнике, абсолютно чужой в уже ставшим родным городе, уставший, счастливый, такой счастливый. Дальше по Бутырскому валу до Горлового тупика и там завалиться спать, пока просыпается Москва. Интересно, она ещё снимает там? Потянула ли одна? Хотя с её нынешней работой.

Саша обожал эти дни – покурить и уснуть утром, пока другие начинают рабочую неделю. Быть за скобками – проснуться часа в два, лениво позавтракать, сходить в магазин, курить сигареты на балконе, щёлкать зажигалкой над водником. Смотреть Ютуб до вечера, иногда что-то наигрывать на гитаре, искать строчки по разным частям крохотной квартиры, растить беспорядок, отдыхать, отсыпаться. Она не любила, когда он курил. Она не любила его накуренным – мягким, с глупой улыбкой, несущим чушь, поющим песни. Он бесил её. Когда они накуривались вместе, они ходили ночью в круглосуточный магазин, покупали гору сладкого, объедались, занимались любовью, но она не любила его накуренным. Она больше любила алкоголь.

Саша перешёл с Кольцевой на Курскую. Теперь мне ехать на другой адрес, думал он. Один эскалатор был на ремонте, и груда разобранных колёсиков напоминала обувь Освенцима. Теперь на Щёлковскую, до самого конца, думал он. Зато ветка утром свободнее. Можно сесть вот сюда, привалиться, задремать, прижавшись к чехлу. Заснёшь – растолкают перед депо. А там подняться и три минуты от метро, убитая однушка. Зато сторговались до двадцати пяти. Не хватает семи, но сегодня пересчитаю выручку. Тыщ тридцать-то я привёз. Да, из метро и. Чернь автовокзала, грязь, шаурма, Азия. Кстати, можно взять шаурмы, подумал он. И пива. Безалкогольного. Или кваса. После того, как он перестал пить и курить, его развозило даже с кваса. И так легче заснуть. Самое глупое сейчас – словить бессонницу. Почти неделю нормально не спал. Давно такого не было. Зря он согласился на этот бокал вина. И сигарету ещё у фаната стрельнул. И тогда, в полиции. И у Вовчика сигарету. Зря. Надо помедитировать. Просидеть нормально час. Заземлиться. Уравновеситься. Пройти сквозь всё тело. Найти все напряжённые места. И всё тщательно обду.

– Конечная, мужчина!

Продрал глаза, втянул слюнку, подхватил шмотки и вышел под сердитым взглядом.

Супермаркет. Салат. С майонезом, но плевать. И «Балтику-нулёвку». Может, с алкоголем? И сигарет? Всё-таки, устал. Нет. Жаль, поштучно не продают. Или всё-таки? Выкурить одну, и пиво не допить, вылить? Кого я обманываю. Нет. Поспать и потом спокойно помедитировать.

Он взял две белых холостых «Балтики», оливье в пластике, овсянку, сникерс. Вышел, расплатился, добрёл до подъезда, третий этаж, попахивает цементом, оборот ключа, сейчас с порога, не раздеваясь – полбанки «нулёвки», запить спазмалгон и мелатонина ещё одну. От спазмалгона, правда, иногда эйфорит, но виски – невыносимы, будто пассатижи воткнули и крутят. Дунуть бы сейчас – это было бы лучшим решением. Лучшим. Просто как лекарство. Хватит… Ну что там дверь-то. Опять замок? Если я сейчас ещё в хату не вой… Что за?..

Саша толчком ввалился в тёмную вытянутую прихожую и скривился от вони. Словно носки сгнили на мужской ноге заживо. Так обычно пропавшая курица… Быстро прошёл на кухню по скрипящему паркету, распахнул окно, заглянул в ведро – точно. Собирался в спешке и из мешка выпала прямо в ведро. Всего-то шкурка, кости, а вони. Ведь не хотел есть мясо. Ведро давно надо помыть. Саша, морщась, подобрал гниющее и склизкое, бегом выкинул в унитаз. Помыл руки с мылом, открыл окна в комнате. Взял вымыть ведро, увидел тёмный ошмёток, отличный по цвету, позеленевший. Заранее скривился, вынул и забыл про вонь. Так.

Это значит, Макс мне тогда принёс, две недели назад, после приезда из Непала, стал давить на то, что я тогда всех подвёл, слово за слово, я швырнул в ведро и забыл. Уехал, вернулся, менял пакеты, а она так и лежала. Ждала. А тут грамма три-то будет. Если не больше. Хорошая. Отборная. Шишки. Даже сквозь упаковку и гниль – несёт. Или кажется? Саша вздохнул. О-хо-хо-хо. Ладно. Можно заварить один, опустить и сразу спать. Пива и спать. А остальное – в унитаз. Сразу – в унитаз. Только сначала в душ, постель расстелить, Индика, сатива? А пятилитровка-то?

Саша вздрогнул от СМС-ки, как школьник за гаражами. Алина.

«Куда пропал ? Екб через неделю, надо пост…»

Потом. Ага, обрежем. Фольга была. А вот полуторной нет. Пипетка? Нет. И сигарет нет. Сейчас сбегаю. И всё куплю. И тогда, простите, уж покурю сигарет. Как проснусь – пару сигарет. Саша почувствовал, как возбуждение закипает в нём. Стоп. Стоп. Один и всё. И спать. Как лекарство. А если сатива? Ладно, решим. И Алине ответить.

(…)

Щелчок зажигалки.

25. Ксения, Москва, список 5

Во-первых, Саша траву любил. Под травой я какая-то вялая, тревожная. Как пожилая рыба в хозяйственном отделе. Я больше по алкоголю. Траву не люблю. И Сашу под травой я не любила. Саша под травой превращался в рыхлую версию себя, липкий, медленный, говорливый. Лицо напоминало кусок масла в жару. Покурит, разляжется на ковролине в комнате и смотрит Ютуб, бесконечную хронику падающих людей. Хуже, если Саша начинал вещать. Радио Саша-ФМ. От Сашиного вещания было не скрыться, как от «Иронии судьбы» в Новый год. Саша вещал только про высокие материи. Про мультивселенные. Про Пятно Эридана. Про своё место в искусстве – отдельная авторская передача. Эта тот самый Саша, из которого часто не вытянешь ничего кроме мелодичных мычаний. Да, если Саша начинал играть, то напоминал гифку на повторе – один залипающий аккорд. Минут этак 70. Саша обещал бросить курить. И даже бросил после свадьбы. Но как мы помним, когда у меня начало всё получаться – стал опять. Уходил туда и прятался. Прятался в траве.

В алкоголь Саша падал необратимо и самозабвенно. Полбокала? Саша не слышал о таких дистанциях. Он был настоящим марафонцем. Орал и пел с друзьями до четырёх. К девкам приставал, будто я не видела. А потом схлопывался в себя как мышеловка. Огрызался, искал ссоры. Это от отца, оправдывал Саша своё пьянство наследственностью. Мне нельзя алкоголь, с гордостью за свою сознательность говорил Саша. Я под алкоголем злой, говорил Саша, опуская водник. Под травой вся его злость переносилась назавтра, как кредит – с процентами. Саша веселился в долг у себя завтрашнего. На утро был раздражённый и вялый. Усиленно искал ссоры.

После тура Саша приезжал злой, не выспавшийся. Курил и не хотел никого видеть. Из квартиры его было не вытащить. Зачем нам в кафе или бар, если можно поесть дома, вопрошал он. Обустраивал себе нору из Ютуба и пледов. Но если я куда-то уходила – злился, что он один. И как всегда – не напрямую. Например, говорил, что пытается лечь пораньше, а я где-то шатаюсь. А если уговоришь выйти с ним в свет – целый спектакль. Замкнётся, ни с кем не говорит, сидит с лицом, как старая брюква. Буркает что-то, листает старый айфон. Зато после вечера – если, конечно, досидит до конца, Сашу было не остановить. Да этот лицемер. Да та тупая… В Москве родились, поступили на свои журфаки через маму-папу, и теперь учат нас жизни. Они за МКАДом не были. Саша всегда гордился тем, что он знает, как за МКАДом. Где живут искренние и добрые люди. А в Москве все злые. Счастье, если мы доходили до метро, не поссорившись.

А пойдёшь без него – всю душу выпотрошит через аймессадж. Придёшь домой, а он никакой. Удутый. Улыбается. Утром раздражённый. Говорит, я его не ценю. Мои новые друзья его презирают. Высмеивают его и его музыку. А это мои единственные друзья в Москве, говорю. Какие есть. Не твои поволжские. Я теперь не чувствую себя одинокой. Ах, ты всё время чувствовала себя одинокой? Ну и понеслось-поехало.

Чего он от них хотел? Чтобы они признали его творчество? Но это же невозможно, он же понимал.

А когда через них у меня начало что-то получаться… Я сразу испортилась. Омосквилась. Изхипстерилась. Прожанжачилась. Зачем ты стала эти свитера бесформенные, зачем висок выбрила, не идёт. Не мог просто признать, что у меня в Москве получилось.

Саша категорически не хотел ничего нового. Ни друзей, ни музыки, ни айфона. Любую перестановку мебели воспринимал как посягательство на государственный строй. Новый светильник из Икеи обозвал космическим ишаком. Светильник от обиды сгорел под утро. А я просто хотела как-то освежить нашу затхлую жизнь.

Саша любил старых друзей. Поволжских. Группу свою. Завалиться всем домой после репетиции и пить до утра. Одни и те же разговоры, песни. Рок умер, фолк умер. Народ измельчал, слушает дерьмо. Рэперов этих. Там же ни музыки, ни поэзии. А вот Щербаков. Да кто вообще знает, кто такой Щербаков (действительно), да хотя бы Вдовин. Все здесь были недооценёнными гениями. Соревновались в непризнаности. И ладно бы один раз, это интересно, кино, настоящий док, бери и снимай (я и взяла, ой давай не будем про это). Но когда изо дня в день. Саша переехал в Москву раньше меня, прожил тут почти десять лет, а новыми друзьями так и не обзавёлся. Не считая этой прошмандовки в дредах. И своей Алины. Виртуозка продюсирования, ага.

Помню, в один из наших откровенных вечеров он мне сам признался, что он не эпохой ошибся. Что даже если бы родился в семидесятые, он наверняка бы смотрел в ещё большее прошлое, и нашёл бы там какой-нибудь непопулярный, устаревший жанр и так же страдал. Что он вообще родился таким – смотрящим назад.

Да, Саша обожал всё это героическое, со сцепленными зубами. Чтобы преодолевать. Всё на серьёзных щах. Полюблю я какую-нибудь певицу Луну. Так Саша мне весь мозг вынесет, какая она примитивная, глупая, лживая. И какая катастрофа, что искусство превратилось в мем.

Он вообще простых не любил. Приедет и давай материть всех этих таксистов, проводников, попутчиков. Какие они все тупые алкаши и быдло. Ему мои жан-жаковцы – лицемеры и либерасты. А истинная Россия – быдло и алкаши. Саша, Саша. Его девки на концертах – ой, какой Саша Даль добрый. А Саша Даль – злой. Просто всё – в себе.

Вот главное. Я всегда всё говорила. Помолчу, но выскажу. Саша держал всё в себе пока не взрывался.


ЧАСТЬ 3
1. Саша Даль. Выходные

Щелчок зажигалки.

Тугое и шаткое равновесие пластика. Долгое выхождение из воды. Молочно-жёлтые небеса. Цветение под куполом. Взрыв в слоумо. Медленно скрутить крышку с чёрным пеплом. Поклониться сожжённому растению. Втянуть жертвенный дым. Обжигающую, плотную струю. Ледяное молоко в лёгкие. Словно бежать в декабре, сдавать школьный норматив. Подержать свинцовую тяжесть в груди – подольше. Выдохнуть блеклое – призрак вдоха. Выдыхая, нет, ещё даже вдыхая: ощутить, представить, ощутить, сначала представить, а потом ощутить, насколько накроет.

Мягкая волна, тепло, снаружи, изнутри, изнутри наружу снаружи внутрь плавная океан в Индии жадно ловить первые признаки выдумываешь или нет сначала будто просто резко встал головокружение от дыма потом укореняется прорастает на минуты часы вечер дни недели годы. И вот уже нашёл себя – точку на кухне, с улыбкой, залипнув, прибило, размазало, обволокло, пелена, всё такое мягкое, пять минут или полчаса. Но трек играет тот же, всего пять минут.

Саша проспал 12 часов подряд, и прямо до завтрака снова опускал водник, чтобы снова уснуть.

Щелчок зажигалки.

Выходные. Молочно-белые воскресения. Молочно-белые понедельники, чьи-то вторники, его – воскресения. Из чёрно-серого призрака в колпаке, из дыма, из всей плацкартной петли Мебиуса – живой. Путь до супермаркета на углу. Опять снег. Сникерсы. Твикс. Мороженое. Цветная гора на ленте. Поймать фокус у кассы, точку, я (?). Расплатиться молча, чуть не уйти с корзинкой. Пешком по своим следам, слегка заметённым. Спираль ступенек в маленькое царство покоя. Сон. Много сна. Просыпаться и просто лежать. Трещинки на потолке. Уцелевшие с развода книги – с любой страницы. Молочное небо за окнами. Редкое солнце. Карнизы, балконы. Голые ветви. Смотреть за вороной на проводе. Просыпаешься в середине суток, в безымянной части молочного водоворота – и плывёшь к ближайшей точке – утро, вечер, я. Завтрак в четыре часа дня. Ужин в пять утра. Щелчок. Сон. Много сна. Щелчок. Дневной свет. Только его – дневной свет. Не занятый ничем, ни репетициями, ни дорогой, ни городами – только его – дневной свет. Свободный дневной свет в окна. Господи, сколько света. Неделя встаёт и тянется над крышами. К подвигам и зарплатам. Он – вне. Он за скобками. До четверга. Выходные. Он вышел.

Щелчок зажигалки. Тугое и шаткое. Треск угольков. Вспыхивает! Угасает…

Под окнами проезжает маленькая машина-уборщик с трогательной мигалкой. Загребает мусор в невидимую пасть круглыми щётками, будто жук. Подъедает остатки выходных. Но он – вышел.

Посуда везде. Стаканы, чашки, тарелки – мигрируют с кухни, сюда, к столику у дивана, на пол, подоконник, подлокотник, полку. Великое переселение. Серпы и луны кофейных следов. Вырастает маленький Манхеттен в кофейных подтёках. Такой же полузатопленный город ожидает и в раковине. Атлантида. Спасенье отложено до четверга. Выходные.

Щелчок зажигалки.

Обёртки. Сникерс. Марс. Твикс. Детское счастье. Мороженое. Когда вырасту, буду есть сколько захочу. Липкая плёнка в розовых и шоколадных следах. Фольгированная изнанка детской мечты. PP, пластик номер 5, треугольничек стрелок, сансара переработки. Коробки от пиццы, распахнутая пасть, картон в жирных следах на подоконнике – дразнит птиц. Корки засохшего теста. Опустошённая скорлупка Бигмака с листком салата на дне. Крошки – на груди, на простыне, на полу. Шкурки от шоколадок. Усыпают постель, несколько на кухонном столе, одна в туалете на машинке, пара в коридоре. Трупик МилкиВэя. Сладкая оскомина. Царство быстрых углеводов. E202, глутамат натрия, сахар.

Щелчок зажигалки.

Поляна. На кухне, среди хлама на столе, окружённая кольцом пустоты. Листок А4. Алтарь. Перевёрнутый лайн-ап, изнанка песен со сгибом поперёк. По этому желобку растекается коричнево-зелёная смесь из табака и. Словно след голоса на звуковой дорожке. Начинается тонко-тонко, потом дорастает до утолщения и снова тонко-тонко. Симметрия. Галактика в профиль – два рукава, балдж в середине. Нормальное распределение. Нормальное. Маникюрные ножницы, полупустой рукав сигареты. Вечно теряющийся колпак. Крышка с дырой, закопчённая фольга в дырках. Прикрытый пачкой от лишних взглядов – зелёный с синевой кусочек в зип-локе, о котором не думать. Жирный. На половине. До четверга – хватит. Нарезать маникюрными. Покрутить-помять цилиндрик сигареты, разбавить табаком. Загрузить в колпак бесчувственными от струн пальцами. Аккуратно, не роняя лишних крупинок в воду, накрутить на водник. Поджечь, вытянуть. Опустить. Священнодействие.

Где-то по квартире скитается она. Они движутся как небесные тела и иногда находят друг друга. Вступают в непрочный союз, гравитационную пару, кто кому спутник – не разберёшь. Но он вечно теряет её, отвлекается, оставляет в постели, на кресле, на кухонном стуле, в ванне, и так же случайно находит, подбирает, с брошенного аккорда, лениво выискивает отзвуки мелодий, так легко отвлечься, уйти в заумь, в голову, в чужое, вот она, вот – он наигрывает хрупкую, невесомую вещь, пока она не становится сильней и уверенней, вытаскивает её из выходной нирваны, («гениальная!»), словно рыбу на лодку, бежит за айфоном, чтобы записать на диктофон, набегу понимая, что это «Polly» Нирваны.

Полли. Лучшая гитара осталась в Туле. Надо написать. Потом. Есть время до четверга.

Щелчок зажигалки.

Айфон. С веткой от угла к углу на экране. Где-то в квартире, в одной из трёх Вселенных: кухни, комнаты, санузла. Может, под пакетом от чипсов на столе, может, под диваном или за стиральной машинкой, в которой томится и протухает постиранное бельё. Но где-то он есть – на предусмотрительном авиарежиме, за которым – плотина неотвеченных. После. Есть время до четверга.

Щелчок зажигалки. Он курит сигарету прямо в постели, сладко затягиваясь до голливудского потрескивания, и ему хорошо. Он стряхивает пепел в ближайший стакан. Он смотрит в колонну мартовского солнца, косо врезанную в паркет, космический танец пылинок. Кто-то их населяет, что там за миры, может, мы и есть в бесконечном фрактале. Он смотрит ниточку от непотушенного окурка в пепельнице – перевёрнутая пирамида дыма, накарябанная от руки неотрывным серым карандашом. Кто-то же нарисовал её. Он спит, ест и ходит в туалет – когда хочет. Вышел до четверга.

Вот он в центре уютного хаоса, в смятых простынях с ноутбуком, двигаются по орбитам обёртки, книги, крошки, грязные стаканы, гитара. Все соцсети на паузе, он не заглядывает в тревожно пухнущую папку входящих, он только листает мемы в пабликах. Он смотрит Ютуб.

Пьяные студенты с воплем прыгают на стол в солнечной Калифорнии, сметая стаканчики с пивом. Саша смотрит. Подтянутая девушка ставит не тот режим на беговой дорожке и слетает на пол, теряя штаны в душном спортзале. Саша улыбается. Скейтбордист ломает доску о перила и падает пахом на железо, катится по ступеням в пасмурном утре. Саша морщится. Красотка танцует на шесте перед камерой, тот загибается и падает с ней, сбивая плазму, пугая кошку в уютной квартире. Саша смеётся. Мяч летит в лицо ребёнку, сбивает с ног в американской осени. Саша морщится. Деловая фифа не замечает стеклянной двери, стукаясь в неё всем телом где-то в Европе. Саша смеётся. Отец, уперевшись лбом в палку, крутится на месте, отрывается, бежит загибаясь в бок, падает в канадский сентябрь под дружный хохот, в которым слышен и Сашин голос. Штангист, шатаясь, поднимает штангу и вот-вот – тут он всегда перематывал – двое на океанском пляже бегут навстречу, обхватив большие резиновые шары – те при столкновении выскальзывают в бок, стук голов, один отлетает, другой падает. Саша выдаёт сочувственное «оу!». Подросток перепрыгивает замёрзший канал, но долетает только одной ногой, второй уходит под взломанную воду. Саша довольно смеётся. Неисчислимый велосипедист вновь неудачно прыгает через трамплин, перелетает через руль, велосипед бьёт его сверху во всех штатах Америки. Модель на фоне океанской волны, волна сметает её – с ног, с неё –лифчик, дерзкую улыбку, оставляет детскую беспомощность, а ю окей?! Саша машинально смеётся. Торт на мексиканской свадьбе падает на пол вместе со всеми яствами, под разочарованное «оооуу». Саша искренни вторит им, но вспоминает про мороженное в морозилке. Баскетболист цепляет кольцо в прыжке и увлекает всю стойку до хруста щитка о раскалённое лето. Саша смотрит. Женщина на самокате летит с горки, теряет равновесие («ноу-ноу-ноу-ноу»), едет лицом по асфальту, разметав волосы, задрав ноги, пока мучительно не перекувыркнётся в Средней Америке. Саша смотрит. Дрон падает на дождливую палубу яхты, а потом под воду – О ноу!

Да-да, конечно: о май гад! а ю окей? айм файн, гиенистое а-ха-ха-ха-ха лучших друзей за кадром или напуганное О. Майн. Гад. или Чизес Крайс, или самодовольной айгад ит, айгад ит. Саша обожал смотреть фэйлы накуренным, сразу после тура. Он смотрел их не ради чужих неудач. Не только ради них. Это была нарезка с городами, лужайками, квартирами, частными домами, и он, обкуренный, легко падал – то в зиму, то в лето, то в Канзас, то в Бразилию. Он ощущал весенний холодок, последнее осеннее солнце, запах листьев, снег сноубордиста, тёплое озера. Это было пятнадцатисекундным трипом, личным телепортом. Он прыгал по американским газонам, рекам и скейтпаркам. А если местность была скучной, то в конце всегда ожидала развязка, экшн. Когда он приезжал очень уставшим, его больше радовало чужое падение, чем само путешествие. Это осознание – у других тоже не клеится. Сейчас он больше ждал падения. Иногда он загадывал своих ненавистных знакомцев. Он смотрел на велосипедиста – что обречён упасть по самим законам жанра, в который попал – и загадывал, что это – знакомый удачливый исполнитель. А вся поездка – выпуск следующего альбома. И вот велосипедист-исполнитель зарывается, взлетая слишком высоко по рампе и падает вниз с провалившимися песнями, так ему. И вот эта толстуха на шесте – тоже он. И этот ребёнок. И тот.

Когда ему надоедали бесконечные подборки фэйлов, когда он утолял первый голод, он открывал ММА или бокс. Он обожал смотреть эти поединки не ради самого сражения, но ради тысячи мелочей вокруг. Лица зрителей за секунду до нокдауна. Напряжённый лоб рефери, когда бойцы в клинче. Отчаянные крики жён и родственников, когда их любимый пропускал удар. Или как сходятся бойцы с разной техникой, и меняют стратегию во время боя. Как касаются руки перед началом – один обычно идёт, подняв руку повыше, демонстрируя свою открытость и честность – так явно, что ему перестаёшь верить. Как некоторые дерутся со злобой, некоторые с уважением, как дразнят друг друга ложными ходами, опущенными руками, как не замечают кровь из рассечения, как зрители аплодируют, когда подмятый боец в партере находит силы и переворачивается, оказываясь сверху. Как один точный удар может внезапно решить весь бой. Как выигравший по очкам после боя надевает футболку своего клуба. А проигравший, распухнув от рассечений, уже понимает, что проиграл и не надевает. Он всегда болел за проигравших. Всегда – за претендента, а не чемпиона.

Он успевал выбрать своего фаворита, пока бойцов представляли, он всегда выбирал более сдержанных, с честными правильными лицами. Он боялся, что в жизни они могут оказаться подлецами. Но если они начинали выигрывать, он начинал сопереживать другому. Он всегда болел за андердогов. До того, пока они не оказывались сверху. Он мог разделить победу со своим фаворитом, только если она была внезапной, от неожиданного нокаута, уже почти проигравшего бойца. В Ютубе были такие подборки, но он специально не смотрел их. Не радовал себя этим. Пусть это придёт само. Он всегда болел за проигравших. Он мог болеть за явного фаворита, только если весь зал был против него. Иногда он ставил на бойца всю свою судьбу и возможный успех, представляя, что боец – это он, а его соперник – эпоха. Он видел бой, где боец не сдавался до последнего, падал весь в крови, но вставал снова, пропускал один за другим, но вставал снова, и весь пол октагона был в размазанной крови, и его соперник был в его крови и растерян от этого упорства. Он пинал этого упрямца по ногам, так что левая покрылась багровыми пятнами, и боец её подволакивал. Он разбил ему всё лицо. Он валил его снова и снова, но тот вставал. И тогда побеждающий поднимал руки, чтобы зал поаплодировал несдающемуся сопернику. И зал ревел от восторга. И этот упрямый боец так и не упал, и проиграл по очкам, и они с победителем ещё долго обнимались после боя, выражая друг другу своё уважение под одобрительный гул стадиона.

И несмотря на сочувствие проигравшему, ему нравилось, как победитель, перепрыгивая борт октагона, бежит к своей семье, целуют неожиданно некрасивую толстую жену, поднимает на руки растерянного, но гордого ребёнка.

Он смотрел ММА как порно, перематывая прелюдии с выходами бойцов, если напряжение в нём было велико и рвалось наружу. Или, наслаждаясь прелюдиями, если оно сидело в нём глубоко и его надо было вытащить, выманить. Как это делали бойцы, выманивая, раздёргивая соперника. И так же, как в порно, он копировал имена понравившихся бойцов, и искал другие видео с ними. А затем ему нравился соперник этого бойца, и он уже искал видео с ними. И так же было с порноактрисами, имена которых он открывал, когда смотрел бесконечные оргии, где 2-3 женщины услаждают одного мужчину. И через эти недолговечные союзы сотрудниц на видео, он узнавал новых актрис, заплетая свой венок из имён в поиске – от Ava Adams к Jose Aldo, от Jose Aldo к Nicole Aniston, от Nicole Aniston к Tony Ferguson, от Tony Ferguson к Asa Akira, от Asa Akira к McGregor. Оргазм, нокаут. Кровь, сперма, сквирт.

Он смотрел на женщин и так же, как в бойцах MMA, видел в них нечто большее, чем просто сексуальность, тело. В каждой была какая-то сверх-идея. В некоторых эта идея была закатана глубоко. Почти не видна за макияжем, гримом, силиконом, неестественными позами и вздохами. Индустрия сжирала их. Но другие горели. Они были естественны, свободны и казалось, что им нравится делать это на камеру. Они смеялись, дразнили, и делали это как-то искренне, почти по-детски. Секс стал не только их профессией, но призванием. Они могли быть чем-то большим, но сузились до размеров своей сексуальности. Индустрия сжирала их целиком.

Он был традиционен в своих предпочтениях. Естественно, ЖМЖ – банальная мечта. Местами – тривиальный фут-фетишизм, сиськи, задницы, оргии. Если возбуждение было сильным, нетерпеливым, он смотрел видео, где один мужчина занимался сексом сразу с пятью или шестью женщинами, но чаще он любил обычные тройнички. Они казались ему теоритически более вероятными, а потому возбуждали сильнее. Он даже представлял в жизни тех подруг и знакомых, которые могли бы пойти на это. Те ситуации в турах и городах, где это могло бы произойти, хотя понимал, насколько наивны эти фантазии. Он часто находил порноактрис, похожих на своих знакомых: мимикой, или формой лица, или просто взглядом, или вообще, чем-то неуловимым. Ему было легко это сделать. Он часто видел схожести в людях. Все, включая бывшую жену, говорили ему, что он просто плохо разбирается в лицах, если для него Хью Джекман и Роберт Дауни младший долго вообще были одним человеком. Но он знал, что наоборот – он чувствительнее к лицам. Он видит в людях те схожести, которые не видят другие. Потому в его памяти было много соответствий между порноактрисами и знакомыми девушками. Ему было стыдно составлять подобный список схожестей, поэтому он держал его в голове – полуразмытый, выпадающий. Он знал, что Peta Jensen похожа на Алину, а Karlee Grey на Ирку из Ростова. Сейчас его больше интересовала August Ames с глазами, как у Полли из Тулы. После нескольких видео он искал с ней нарезку, чтобы упасть в неё сильнее. (О том, что её нет в живых, он старался не думать). Если долго поискать, можно найти порно-двойника почти к каждой. Он не смог найти порно-двойника к бывшей жене. Может, он ещё не встретил. Он не искал специально.

Если он был мечтателен и нежен, он искал чувственные видео типа x-art или jomii, и проживал нелепые сюжеты прелюдий, ставя себя на место героев, к которому зашла соседка/грабительница/начальница/мачеха. Если он был зол и агрессивен – нырял в кастинги Вудмана или гэнгбэнги, или подборки пощёчин. Если возбуждение сидело в нём крепко и сильно, он включал видео PMV – динамичный монтаж под безвкусную музыку. За несколько минут перед ним проносились десятки девушек, планы сменялись по нарастающей, как города, концерты, плацкарты, и это было словно ещё одним туром, где его опять ввёл поток лиц и людей. Но всё это было только про одно. А потому было под контролем. А если он и терял контроль, то это было приятной потерей.

Если же хотел реалистичности и новых лиц – он открывал бесконечные Webcam, где вибраторы девушек работали сильней от суммы донатов.

Он перепрыгивал от одной к другой, и вдруг замечал какую-то жизненную деталь. Такое же моющее средство на кухне, или звук самолёта на фоне, или диалог веб-моделей, где они буднично спорили о будущей позе так же, как Саша спорил с Алиной, какой пост соберёт больше лайков. И всё это отзывалось в нём, и он уже падал в их мир, и ему было плевать на секс, и он просто рассматривал жизнь с экрана.

Не то, чтобы он смотрел только такие видео – секс и бои. Он мог включить какой-нибудь фильм, или читать книгу или листать мемы. Сосредоточиться на одном было трудно. Всегда хотелось чего-то ещё, и он снова курил.

Когда он только приезжал из туров, он не знал, за что браться, как молодая мать, впервые оставившая ребёнка у родителей. Он хотел сразу всего. Он так хотел расслабиться, что не мог расслабиться. Иногда он выбирался в ленту.

Он не открывал входящие, и отметки на фото, а просто переходил на другие страницы. Он был аккуратен, но даже там натыкался на это. Репосты, фото, отметки.

Концерт Уриевского в Самаре. Восторженный отчёт о феерическом выступлении на 300 человек от их общей поклонницы и фото с кумиром. Усталые счастливые лица.

Новый релиз Вдовина – вышел вчера, лайков несколько сотен. И комментарии – как же пронзительно, точно, до мурашек, новый этап.

Большой тур знакомого поэта – 30 городов, первая половина – солдауты.

Кто-то запостил статью «Гидры» – «Подборка современных фолк-исполнителей, которые доказывают, что авторская песня имеет право на существование в 21 веке». Саша, заранее морщась, кликнул на статью. Пролистнул быстро до конца, убеждаясь, что его нет. Половина, естественно, девушки. Даже три из пяти. Всем, естественно, нет и 30. Все «иронично осмысляют советскую травму и не боятся собственной сутулости». Большую часть музыкантов Саша даже не знал.

Стараясь отвлечься, сбежать, он кликнул на страницу девушки с милой аватаркой, пролистал её стену и увидел на сцене ДК Волжского какого-то знакомого барда. А через секунду понял, что это он сам.

«Смешанные впечатления после концерта. Вроде песни те же, а не трогает… Может, мы переросли. А может, Саше самому не очень нравилось».

Скролл к комментариям.

«Да, мне тоже так показалось. Как будто ему самому в тягость всё. Новые песни вообще не зашли»

И ещё ниже, от какого-то ехидного задрота – ссылка на заметку «Уездного города», – поволожского аналога The Village, «Афиши», «Гидры» (в ней теперь работает его бывшая жена) в одном лице. Портал про красивое потребление, кофейни, важнейшие концерты и новости феминизма – «Поволжский бард сорвал афишу известного рэпера Ги…». Саша испуганно кликнул, ужаснулся, скользнул по короткому тексту. После неудачного концерта/пришло всего/выместил злость на афише легендарного/задержан полицией/видео попало в сеть от рэп-объединения «анти…»/рэпер перепостил в сториз, но никак не прокомментировал/старая музыка пытается хоть как-то заявить о/ дискредитирует себя ещё больше/пытались связаться с бардом, но он/Саша закрыл, машинально навёл на список лайкнувших пост про концерт. Увидел в нём бывшую жену, навёл на список лайкнувших комментарий со статьёй. Она же и ещё какая-то надменная хипстерша, а, журналистка, что была на концерте, Саша рывком встал с кровати, стукнулся мизинцем о ножку, чертыхнулся, как-то незаметно шагнул в кухню, найдя себя уже выпускающим дым над водником. С трудом отыскал телефон – конечно, под поляной, хотел посмотреть сразу, но сначала переворошил всю квартиру – написал Алине – под барабанной дробью уведомлений после включения –

«Алина, я хочу отменить тур. Оставшиеся города. Прости».

Щелчок зажигалки, ещё один водник, щелчок, сигарета, перечитать статью? нет, лучше пойти купить пива или коньяк и колу, звук смс, отставший от общего града уведомлений – Алина.

«Ты дома? Я к тебе сейчас приеду!»


2. Саша и Ксюша


Он приметил её ещё в институте. Она училась на курс младше. Худая, маленькая, всегда в каких-то цветастых шмотках. Длинные спутанные волосы, пропахшие сигаретами. Нервная, губы искусаны, дерзкое сибирское лицо. Глаза зелёные, круглые. Насмешливые, но добрые. Маленький острый нос, высокий лоб, острые скулы, ямочки на щеках. Идиотская чёлка по моде тех дней. Громкая, смеющаяся, играла в КВН, делала студвёсны. Ксюша. Говорила, что думала, вся такая едкая, как пощёчина, резкий подросток. Не лезла за словом в карман, могла осадить любого. Это потом стала плавней, женственней, себе на уме. И ещё такой насмешливый, чуть сомневающийся взгляд. Будто проверяет тебя. Но по-доброму, с любовью. Обожала Земфиру, любила и его песни, ходила на первые концерты. Он посматривал на неё, она смотрела с восхищением, и когда они оказывались рядом, он чувствовал, что они могли бы быть вместе. Но то он был занят кем-то, то она обретала спутника, и орбиты не пересекались. Потом он взрослел, пел, бросил институт, жил с Катенькой, уехал в Москву и год провёл в отношениях на расстоянии. Она же доучивалась на своём журфаке в Поволжске, уже тогда снимала – сначала ещё просто свадьбы – рассказывала потом, что не было работы паршивее, но именно из этого материала и сделала свою первую документалку.

Когда она переехала, у него уже всё шло с Катенькой к концу. Они молчали целыми днями и уже полгода не занимались сексом, и только ссорились, ссорились… Их отношения начали разваливаться при его переезде, потом Катенька переехала за ним, он пытался наладить первые концерты. Катенька намекала ему, что его музыка уже немодная и надо найти нормальную работу. Он не хотел шататься с ней по барам с её университетскими друзьями. Последние полгода, слепленные из ссор, взаимных обид и молчаливых бойкотов держались скорее на необходимости снимать общую квартиру, и страхе одиночества перед огромной столицей, чем желании сохранить то малое, что было их общим.

Ксюша же переехала, жила на соседней станции, училась в школе доккино, снимала первые работы про мигрантов, они пару раз пили кофе. И тогда он и предложил ей снять клип на его «Дождись». Он написал её в шутку Катеньке, когда та вот-вот должна была переехать в Москву за ним. А песня неожиданно стала локальным хитом, его позвали на фестиваль в Крыму, его стала признавать бардовская тусовка. Ксюша предложила снимать всё максимально живо, не постановочно. Просто живое исполнение песни. А он уже был влюблён в неё по уши, сам не заметил, как, и тогда, там, на съёмке, в дешёвом павильоне на окраине попытался её поцеловать. Она оттолкнула, отклонилась. Возмущённая, злая, возбуждённая. Совсем что ли? Казанова, бля. – сказала с усмешкой, сверкнула сибирскими глазами. Клип так и не сняли. Через месяц он бросил Катеньку.

Он прямо написал Ксюше, что хочет быть с ней. Она сказала, ей нужно подумать. На самом деле, она просто взяла паузу, чтобы он выдохнул после отношений, чтобы был какой-то воздух между, чтобы это всё не путалось и не сплеталось в одно, чтобы он точно взвесил своё решение. Она хотела его проверить.

Он и сам хотел насладиться свободой. Он думал, что теперь-то сможет спать со случайными девушками и своими поклонницами. Но неожиданно они часто не хотели этого, а намёки и флирт были лишь намёками и флиртом, которые он домысливал до желаемого результата. Они видели в нём только романтического героя. И если с кем-то и удавался случайный секс, это тянуло за собой столько мучительных последствий: бесконечных сообщений, звонков, обид, просьб прийти на концерт бесплатно, совершенно неприличных подкарауливаний у гримёрки при всех – проще было даже не начинать. Из этих случайных встреч, свиданий, баров, концертов, смутных пьяных поцелуев с кем-то в метро, когда всё внизу живота разрывалось от эрекции и выпитого пива, к нему пришёл мотив – будущей песни «Последняя». Он понял, что хочет быть только с Ксюшей. Он снова написал ей через месяц. И она согласилась встретиться.

Первый поцелуй они как-то проглотили, не заметив. Сразу стали встречаться. А съехались буквально через месяц. Освободилась хорошая квартира в центре у знакомых, по очень удачной цене, на Новослободской. Это был как-то быстро, они сомневались. Но были так влюблены, что решили попробовать. Именно там он и написал ей первую песню – «Последнюю».

Это был год счастья.

Квартира в Горловом тупике. Угловая квартира. Уголок счастья. Гнездо в сплетенье веток метро, окна – в ветках лип, постель в ладонях окон, двуспальное счастье. Подоконники – тёмный шоколад, заставили книгами, выстроили границу от мира. Тихая заводь в Москве.

Она любила таскать его одежду, носить старые свитера. Рукава в ожогах угольков, въевшийся запах костра. Через старые шмотки словно примеряла пройдённое порознь. Сегодня 2009-й в ромбик, завтра – 10-й в крупную вязку. Они вспоминали эти годы, прожитые параллельно, удивлялись, сколько раз их могло свести, но не свело. Он пел песни на кухне, она подходила сзади, обнимала, прижималась. Слышала голос наощупь – мелкую, мощную дрожь от спины – в неё. Она лежала и придумывала идею для новой документалки, а он подсовывал ей героев – дворник-киргиз, казашка из супермаркета напротив, вчерашний таксист-армянин. Они вместе смеялись над этой модой московской интеллигенции – всё про мигрантов, всё от вины за свой достаток. Они покупали сигареты на двоих – Парламент Сильвер Блю. Он всю жизнь курил ЭлЭм, но ей он оказался крепким. Они стояли на балконе с одной парой сланцев на двоих, она в его куртке, он в майке, тебе не холодно, с тобой нет, плечом к плечу, затягивались по очереди, смотрели в зиму, искали в пепельнице окурок подлинней. Лежали плечом к плечу, смотрели в плавающий отблеск окна, теневой оттиск дерева и горячо спорили обо всём. Фильмах, книгах, обществе, моде, песнях. Ещё без злобы, с азартом. Они называли это клуб полуночников. Они готовили вместе, вертелись на тесной кухоньке. Пробовали, искали, солили и смеялись над тем, что выходило, оба ещё не умели, учились. Он снова пел ей – она снимала на айфон, всегда снимала. Он поющий всегда казался ей чудом, слишком необъяснимым, чтобы просто смотреть, наслаждаться – схватить кадром, запечатлеть. По выходным ходили завтракать в дешёвую кофейню напротив или в «Братья Караваевы» у метро, если у него был концерт или у неё заказ. И раз в месяц ужинали в одном из бесконечных ресторанов на Новослободской – бургеры, грузинская кухня, суши, пицца. Они смотрели фильмы вместе, переоткрывали заново всё от Тарковского и Данелии (её любимого), до голливудских блокбастеров, пиксаровского «Вверх!» (его любимого). Говорили цитатами из советского кино, у них вообще было полно словечек, присказок, мемов, привычек. Они сплетали из этого свой мир. Страна заоделье. Кто мой рулетик, это когда замотаны в пледы. Десятки вариаций имени Ксюша, нежных кличек. Китя, Киса, Малыш, Ксю-сю-сю. Кто моя ёжик – это сзади уткнувшись лицом в его шею. Ноги льдышки – внезапное вторжение под одеяло, ожидание отопления в октябре. Улепётывай в своё княжество – один наваливался на другую ночью, наоборот, не разобрать кто где. Листать ленту вместе и смеяться над мемами, читать друг другу Довлатова вслух, сворачивай избу-читальню, спать.

Она любила в нём нелепость, советскую сутулость. Она не любила в нём пафос и нерв. Сначала любила, но взрослела, снимала, пересматривала, умнела. Всё должно быть проще, Саш. Он раскрывал ей Москву, казалось, эклектичный и неэстетичный город, показывал Старую Басманную, или Новослободскую или Воробьёвы горы, или Лосиный остров. Всё то, что успел увидеть в долгий стылый год, когда ожидал переезд Катеньки. Здесь он написал ту песню. А здесь ту. Москва была вся в пятнах строк, мелодий. Москва была для неё ещё чужой и огромной. Когда не было денег, ей приходилось работать на Останкино – монтировать сериалы для ТВ. Ей нечем было оплатить второй семестр в школе доккино, и он заплатил за неё. Почти все его сбережения на тот момент. Когда она лежала на самом дне, он ложился рядом, сзади, обнимал, шептал в затылок – всё получится, не сдавайся, я с тобой, просто такой период, перетерпи, я верю в тебя – он вытаскивал её со дна, собирал по кусочкам заново – хочешь еду из Мака, или чай, или спеть тебе твою любимую – он помогал ей встать. У неё не было в Москве никого. Это он свёл её с первыми журналистами, а они – с другими, а те с третьими, а те уже, оказывается, знали кого-то из студентов, с которыми она училась, нора знакомств обвалилась в себя. Круг её общения стал постепенно меняться, сползать в сторону.

Когда это произошло? Он точно не мог сказать.

Она всё чаще пропадала с надменными ироничными особами в модных тогда «Жан-Жаках», бритые виски, алая помада, и будто начала стесняться его. Сашу же эти люди раздражали, и он открыто говорил об этом Ксюше. Ксюша только кивала, тихо улыбалась, и вроде бы даже соглашалась с Сашиным мнением.

Что было переломным моментом? Саша не знал точно. Возможно, Ксюша понимала, что с тем навыком привычек, словечек, маникюром, гардеробом, который она привезла из Поволжска, ей просто не выжить в Москве. Как-то она пришла с занятий вечером, не то, чтобы расстроенная – скорее сосредоточенная. Она сидела на кровати и внимательно рассматривала своё старое платье, которое было на ней. Рассматривала как бы со стороны, как в первый раз. Что случилось, спросил он. Я хочу купить новую одежду, сказала она. Можешь дать мне денег? Я отдам, сказала она. Конечно, ты что, сказал он, можешь не отдавать.

Ему запомнилось, как Ксюша вдруг подписалась в Инстаграмме на их общую знакомую из Университета. Эта знакомая всегда бесила их обоих, она была таким олицетворением пафоса и жизни на показ, где каждый завтрак превращался в шоу из флетлеев и селфи. И когда Саша спросил, зачем ты подписалась – они лежали в постели, листали ленту перед сном, и он случайно заглянул в её экран – она сказала, а что такого? Да, раньше их общая подруга бесила её. Но просто люди так живут. Они искренне видят в этом красоту. Вот для тебя, Саш, красиво петь песни, для меня – снимать что-то, а для них – выкладывать свои селфи. Но ведь это не настоящее, сказал он. Настоящее? – спросила она. Саш, да для них это – настоящее, эта такая игра – просто следовать за всеми, ну как рыбы складываются в красивую фигуру, там, шар, например. Мне кажется, это глупо, сказал он. Ну не знаю, сказала она. И они больше не говорили про это.

Но теперь она всё чаще спрашивала его насчёт обновить гардероб, подстричься по-другому. Искала предлоги, почему ему не стоит приходить, как именно ему будет неинтересно, мы же там про кино, Саш, и он сам рад был не вникать в её новую жизнь.

Когда он пришёл туда пару раз, всё вышло очень плохо. Она вела себя по-другому. Он видел, как она меняется в этом обществе, как становится саркастичнее, злее, словно стесняется своей доброты, и вступает в это общее соревнование за столом, кто лучше знает Москву/заведения/сериалы. Она подделывалась под эту компанию, всё меньше становилась той собой, которую он полюбил. В ней вылезало то, что он так не любил в Катеньке. Только Катенька была капризной, ведомой, а Ксюша сама выступала автором, подхватывала и развивала эту фальшь. Ох, как же он тогда всё это ненавидел. Дерзкая, вульгарная Тоня. Ультрамодный вальяжный Дэн – отпустил в его сторону шутку, что-то про бардов, сравнив с шансоном. Он даже ведь не слышал его песен. Но если бы и слышал – сказал бы то же самое. Они уже определили его в слежавшийся культурный слой. И все засмеялись над шуткой. И она улыбнулась. И он почувствовал себя таким чужим. Впервые с момента, когда он был с Катенькой, а та молчала сутками, и недовольно вздыхала на его песни. Впервые один в Москве. Впервые без Ксюшиного плеча. Он так удивился, так был сбит с толку, что даже не успел разозлиться. По дороге к метро, чувствуя себя въедливым, противным самому себе занудой – напомнил ей, что она улыбалась.

Улыбалась над чем, невинная улыбочка. Надо мной. Когда? Когда все смеялись.

Когда смеялись? Блядь, когда этот хуев Дэн пошутил надо мной так. Не говори так про моих друзей. Но ты улыбалась. Не говори так про моих друзей.

Хорошо. Когда Дэн пошутил про меня. И что? Ты улыбалась. Ну шутка смешная. Ты думаешь, это нормально? Что?Смеяться надо мной, когда все смеются. Я не смеялась. Ты улыбалась. Господи, что и улыбнуться уже нельзя.

Всегда после этих разговоров он чувствовал себя придирчивым параноиком. Да, она потом попросила прощения, когда он молчал весь вечер – но попросила вымучено, лишь бы просто прекратить это. Он ощущал вину за эти её извинения. Она становилась всё более независимой, сильной, она не нуждалась в нём больше. Она стеснялась его. В тот вечер он написал «Светляки». Максимально русскую, с почти блатным мотивом. С цыганским размахом, с русской тоской. Шансон так шансон.

Когда в следующий раз Тоня – алая помада, тату с короной на запястье, бесформенный оверсайз – отпустила шпильку по поводу его последней песни – те самые «Светляки» – он смолк и двадцать минут просто смотрел в белый круг стола в «3205». Она несколько раз – даже немного нетерпеливо – трогала под столом его каменную руку. Но он встал, сухо попрощался и ушёл. Дома обкурился вхлам. Хотя они уже говорили про это – что он бросит, что ей не нравится, когда он курит. Но ему же приходилось терпеть, когда она выпивала. Он лежал и смотрел Ютуб, она попыталась поговорить с ним, но он только хлопал красными глазами, глупо улыбался. Утром был раздражён и тогда они поссорились первый раз, так сильно – первый раз.

Ты меня не ценишь, и твои новые друзья меня презирают. Ты готова на всё лишь бы понравиться им, а на меня тебе похуй.

Это мои единственные друзья, Саша! Я наконец-то не чувствую себя одинокой. Мир не крутится вокруг тебя, Саша!

Ах, боже ты мой. Посмотрите на неё. Она всё время чувствовала себя одинокой.

И здесь он резко смолк. Узнал в себе его – поволжские сумерки, ругань из-за стены.

Куда ты собрался? Куда ты собрался, блядь?!

Прогуляюсь! Я не могу прогуляться?

Иди, куда хочешь.

Ну мне нужно, Ксюш.

Ладно. Иди.

Тогда всё и началось. Она уходила к новым друзьям – концентрату снобизма и лицемерия, как говорил он ей. Она больше не предлагала пойти с ней. Он всё чаще курил и выпивал. И вместо ссор началось молчание. Это было их слепым пятном. Сначала это была лишь одна тема, точнее, две – её друзья, его курение. Но пятно разрасталось. Ему не нравилась музыка, которую она слушала. Ей не нравилась его менеджер. Она начала одеваться по-другому. Он просто хмыкал, глядя на её новый гардероб. Она уходила к друзьям, хлопнув дверью чуть громче. Её бесили тусовки старых друзей у них на квартире до утра. Они не говорили, чтобы не поссориться. Слепое пятно становилось больше. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не скрипачка.

Она должна была снять дипломную документалку. Она не хотела снимать про мигрантов маргиналов и бомжей, про это снимали все. Она хотела снять про современного интеллигента, интеллектуала или творческого работника. Её учитель предупреждала – у интеллигенции огромная «зона змеи» – пространство, в которое герой дока может впустить режиссёра, оператора, камеру. Потому-то все снимают про маргиналов и простых людей. У них «зона змеи» гораздо меньше. Она решила снять про кого-то другого, решила как-то преодолеть эту сложность. Но не преодолела. Она потратила два месяца на работу со скрипачкой, женщиной, что когда-то играла в консерватории, а теперь подрабатывала игрой в переходе. Ей казалось это такой важной темой, мощным образом – хрупкая скрипачка на фоне холодной Москвы, с классическим репертуаром, что так не вписывается в современность. Но героиня не раскрылась ей. Не допускала к себе. Как ни пыталась Ксюша к ней подстроиться – та продолжала держаться с холодной стеснительностью. И когда происходило самое важное, живое – приставания пьяницы в переходе; встреча своего старого преподавателя – скрипачка запрещала себя снимать. Просила удалить снятое. Фильма не получилось, конфликт не раскрылся. У Ксюши не было дипломной работы.

Ей было очень плохо, ей нужна была опора. А среди её новых друзей это не было принято – говорить о своих чувствах и слабостях открыто. Студенты были конкурентами друг другу. Она лежала целыми днями в постели, в ладонях окон с хмурой весной за кадром, а он ходил вокруг да около, постепенно сужал орбиту, подбирался к ней, как к герою собственного дока и в один день упал в неё. Просто обнял.

И всё кончилось. Они лежали вместе в обнимку, и шёл мелкий апрельский дождь, и он вновь говорил, что она лучше всех, что у неё всё получится, что он верит в неё. Что один неудачный герой ещё ничего не значит. Что если у неё есть мечта, она сможет её воплотить. И тогда она заплакала. Она сказала, что он самый близкий ей человек. И она когда-нибудь хотела бы сделать фильм про него. И он только смущённо уткнулся ей в мокрую от общих слёз шею. Но был рад. Он опять был ей нужен. Он был рад её неудаче. Через неделю он сделал ей предложение.

Свадьбу сыграли летом в Поволжске. По-тихому, с друзьями, с местными бардами и музыкантами, на даче его семьи. Он впервые заметил, что она относится к их компании уже не с тёплой иронией, а с исследовательским интересом. Но через несколько дней поволжское тепло, песни, костры, вино, печёные яблоки, купание на косе, скрип уключин, треск верёвок, хлопанье парусов вымыли из неё Москву. Она не получила диплома, и теперь у неё было полгода, чтобы сдать фильм к концу осени. Она искала героя для фильма. Ей хотелось снять про интеллигента, потому что такого ещё никто не делал. Он поддерживал её в поиске и предложил снять про Сержа, знакомого звукорежиссёра на студии. Там часто возникали конфликты с группами при записи, к тому же у Сержа было много нереализованных амбиций музыканта. Это был такой робкий человек-комплекс, все эмоции на лице. Ей понравилась идея. Он намекал и на себя, но они оба боялись этой темы. Саше не нравилось, как она его видит. Он ещё этого не понимал.

Серж назвал себя не самым интересным героем и предложил ей контакт восходящего рэпера с другой студии. Тот только переехал в Москву из Германии. Двадцатипятилетней, еврей, полжизни в эмиграции, вечный андердог, мечтающий перевернуть индустрию, подпольный баттлер, максимально карикатурный и удобный герой. К тому же – вырос в западной культуре. А потому совершенно свободен и не обращает внимание на камеру. Когда она увидела его на студии – в маленькой кабинке за стеклом, вот записывает длинный насквозь зарифмованный парт в один тэйк, принципиально в один тэйк, с неместной яростью и упорством, орёт на звукорежиссёра – Нет! Мы будем записывать цельным куском – она поняла, что надо снимать про него. Она была в восторге. Саша сидел дома. Не зажигал света в сентябрьских сумерках. Теребил и мучал гитару, пока не родил из неё мелодию, а затем и слова «Малыша», что ждёт Карлосона у окна.

Рэпер согласился. В это время у него вышел первый микстейп. Про него постоянно писала «Гидра». «Наконец-то кто-то принёс в русский рэп интеллект». Через полгода про Гиперболойда говорили все.

Она говорила, что никогда не любила его песни, но он всё чаще заставал её качающейся в наушниках под бедный бит, надрывный голос. Она говорила, что для фильма, смеялась – ну прикольно, рэп же. Он посмеивался с ней.

Сняла она достаточно быстро. У Саши вышел тот инди-альбом, казалось, что жизнь налаживается, что впереди только подъём. Да, реакция на их новый стиль у старых поклонников не всегда была восторженная. Но они планировали найти новых слушателей.

Один из отрывков фильма, где герой готовится к баттлу, и срывается на официантку, кто-то выложил на Ютуб. Ролик набрал почти миллион просмотров. Гиперболоид повёл себя спорно и потом даже публично извинялся. И всё это на фоне #metoo и #янебоюсьсказать, и всё это было ей на руку – фильм из-за отрывка хотели посмотреть всё больше людей. Про неё писала «Гидра», «Афиша», The Village, мастер дока, она может раскрыть любого героя. Она скакала по квартире в восторге – её взяли на самый главный докфест «Горизонт», и, видит бог, он был счастлив за неё, он гордился ей. Он предложил ей это отметить – в любом из бесчисленных ресторанов на Новослободской, и она согласилась. А через десять минут ей позвонили друзья и предложили встретиться в «3205». Она согласилась. Предложила пойти ему. Он отказался.

Ну, пойдём, ты чего? Там и отметим. Да не. Ну что? Да иди. А ты? Да ну что я там буду. Саш. Ну я там не в своей тарелке. Саш. Ну правда, всё в порядке, иди.

Ой.

Ну что, я предложил вдвоём, ты хочешь с ними. Хочешь с ними – иди. Ладно, тогда я никуда не пойду. Иди. Нет. Иди, правда, всё в порядке. Ладно, захочешь прийти – приходи.

Окей.

Он не пришёл. Весь вечер провёл на кухне, кутался в гитарные аккорды, бабушкины напевы из детства, по памяти – в старорусскую тоску. И в этот вечер написал «Колосья». Почти частушечную, с надломом в голосе, чуть ли не марш. Когда он сыграл ей песню в тот же вечер – пришла поздно, пошатывалась, весёлая, пьяная от вина и успеха, долго расправлялась с каблуками в прихожей – она слушала молча, смотрела в сторону, под конец песни взяла телефон – ответить кому-то на сообщение, улыбалась чему-то своему. Он оборвал последнюю строчку на середине, отложил гитару.

Ладно. Что? Да ты не слушаешь. Слушаю. Ты в телефоне. Саш, поздно уже так громко играть. Ладно. Ну песня как песня. Ладно. Твоя привычная манера. Ладно. Ну что? Я не курил сегодня, кстати. Ну, молодец. Слушай, Саш, у меня новость. Какая. Гиперболоид предложил снять мне клип. Ты согласилась? Да. Ясно. Ну это только из-за денег, мне неинтересно снимать клипы. Понятно. Что? Ничего, я рад за тебя.

Завтракали молча. Спали на самых дальних концах постели. Ходили по тесной однушке так, чтобы не встретиться ни словом, ни взглядом. Так прошла неделя. Ему начали приходить первые из бесчисленных отказов на инди-фестивали – их альбом никому не нравился. Она моталась по встречам и интервью. Молчали. Она не выдержала.

Что происходит, Саш? Ничего. Что? Ничего. Саш, мы почти не разговариваем.

Ну.

Ну, ты считаешь это нормально? Мне нормально. Ясно. А мне нет. Ну и ладно. Саш, блядь. Ты можешь нормально сказать, что происходит? Ничего. Ты задолбал меня! Что тебе не так? Что происходит?!

А что происходит? А то, блядь, что с момента, как у меня вышел фильм, ты ведёшь себя как мудак. Я? Ты. Я? Ты.

Ты охуела. Что? Ты. Охуела. Это ты охуел! Отстань от меня. Ты реально охуел!

Да ты не замечаешь, что ли, нихрена, Ксюш?! Я отстала, отъебись. Ты вообще другая теперь! Отъебись, Саш. Ты просто испортилась! Да пошёл ты нахуй! Ты даже не видишь, какая ты стала!

Я, блядь, счастливая, Саш, впервые в жизни довольная собой, а ты, видимо, этого пережить не можешь, завидуешь мне!

Ясно. Что тебе, блядь, ясно? Ничего. Я завидую, ясно, я такой вот мудак, сам тебя со всеми познакомил и завидую. Саш, я тебя ненавижу.

В то утро он улетел на Урал. Рейс задержали на час, в самолёте он успел поспать, уткнувшись лбом в шедевральные облака. По тому, как самолёт стал уходить из-под него, понял – посадка, уши заложило, он шевелил челюстью, глотал, но ушная боль нарастала, садились в дождь. Слышал, как бабушка объясняла плачущему внуку – терпи, ты взрослый парень. Садились бесконечно, будто пропустили землю, мелькали молнии вдоль наклонённой земли, и вдруг – взяли вверх. Притихли, и только ещё пару минут плакал ребёнок.

– Уважаемые пассажиры, говорит капитан корабля. В Екатеринбурге гроза. Из-за погодных условий совершим посадку в Тюмени.

Сели, дозаправились, полетели обратно. Он теребил телефон.

Вбежал на собственный концерт в Екб спустя час, всё шло кувырком. Он удалил её из друзей. Сначала удалил, потом написал ей, как ему плохо. Написал искренне. Попросил прощения, предложил поговорить. Сидел где-то между Пермью, Екб или Челябинском, в мрачном здании вокзала, среди очередных бродяг и надоевшей России. И она ответила, что да, да, давай поговорим, как приедешь. Он был так счастлив. А после концерта в Перми в аэропорту, когда он так хотел домой, оказалось, рейс отменили из-за ветра. Он поменял билет, улетел под утро. Приземлился никакой от недосыпа, аэроэкспрессом домой, она готовила завтрак, он сказал какую-то глупость, они сильно поссорились, кричали, разбили кофейник, потом он извинялся, просто сильно устал, так сильно устал от всего, от бесполезных разъездов, тратит здоровье, скоро тридцать, а он так ничего и не – и тут разревелся – по-детски, до самых жгучих слёз, рухнул на пол в пальто, что надел пять минут назад, чтобы уйти, и плакал в её коленях, среди осколков френч-пресса, так устал, Ксюша, так устал, прости меня, она гладила по голове, он плакал у неё в коленях, да, он завидует ей, и эти концерты на тридцать человек его убивают, но он же не умеет ничего другого, разве он виноват, что поёт такие плохие песни? И она говорила, что песни не плохие, и потом они были вместе, впервые за всё время – были вместе, и в тот день он при ней написал «Не успел», на ту мелодию – пронзительную горькую, где он не успел на поезд, он так обнажился перед ней в этой песне, и она опять достала айфон и сняла, как он поёт.

Зачем ты снимаешь, не надо. Саш. Что? Давай я сниму док про тебя. Что? Я хочу снять фильм про тебя.

И она сняла.

3. Саша и Алина

– Саш. Ты понимаешь, что ты всех сейчас подводишь?

– Алин.

– Всех.

– Алин, всё.

– У нас организаторы в пяти городах.

– «Организаторы»! Которые с вокзала не могут встретить? Почему, блядь, меня все могут на хую вертеть, а я нет? Почему я всё делаю, а они нет? Почему меня все могут иметь, а я должен приехать, выступить, и улыбаться, и быть хорошим и ответственным, я всегда был хорошим и ответственным, я устал быть…

– Не всегда.

Молчание.

– Саш.

– Всё. Алин. Всё.

– Второй раз, Саша. Подумай о зрителях. О лояльности, о твоём имидже…

– Да в рот я ебал лояльность! Тридцать человек везде. Мне надоело. Я устал. Значит – бездарен. Значит – такая цена тому, что пою. Хватит.

Молчание.

– А обо мне ты подумал?

Молчание.

– Я, столько сил положила на это. На этот сранный тур. Чтобы ты выступил, чтобы люди после прошлой отмены захотели с нами работать, пришли на концерты, я по ночам не спала, после офиса делала – встречи, рассылки, орги, я для чего это всё? Я же верила в это всё, Саша! Верила в тебя, блядь.

– Прости. Прости.

Молчание.

– Прости, Алин.

Молчание.

– Но теперь точно, Алин. Всё… Походу…

– Ты из-за сториз этой, с афишей?

– Нет!

– А что тогда?

– Ну… всё.

– Я не дам тебе так просто угробить себя, понял?

– Я уже.

– Саш.

Молчание. Шелест.

– Ты и вина привезла, что ли? О, моё любимое.

– Саш. Ты разве не понимаешь, что эта классическая история. Вспомни ain't no sunshine. 33 года. Всю жизнь туалеты ремонтировал.

– Штопор на кухне… Ладно, я так.

– Да прочитай про любую группу – уже хотели забросить, разойтись. В самый трудный момент – приходит. Всегда так. Вселенная тебя сейчас проверяет. Держишь ли ты удар. Сможешь ли подняться в самый сложный момент. Поверить в себя.

– Застряла пробка…

– Иначе всё это дерьмо гроша ломанного не стоит, понимаешь? Если не выдерживаешь это последнее отчаяние. Как там, блин, – самый тёмный час перед рассветом. Если сейчас так плохо, значит скоро всё придёт. Я верю. Верю в тебя. В тебя и в твою музыку.

– Бля, не могу без штопора. Щас всю простынь… Можешь, на кухне там…

– Саш!

– Да что?! Что?! Ты сейчас себя убеждаешь. В жопу мою музыку. В жопу всё. Давай выпьем.

– Саш. Ладно.

Молчание.

– Ладно. Ты не крутой.

– О! Открыл.

– Не рок-звезда.

– Так, уже лучше.

– Не кумир подростков.

– Эт-точно. Особенно, сейчас.

– Не популярный исполнитель, не знаменитость. И музыка твоя не про это.

– Бля, пролил… Ага.

– Но ты не такой, как все. Понимаешь. Не для всех твоя музыка. Она сложная. Не для каждого. Не чтоб из каждого утюга. Она слишком сложная. Но она настоящая. Настоящая, понимаешь! Ты никогда не соберёшь Олимпийский.

– Ха!

– Но ты можешь собирать гораздо больше, чем сейчас. И с новыми песнями. Ты нужен людям. Не всем, но определённым слушателям. Тем, кто устал от этого всего, от рэпа, кто настоящего хочет. Сложного. Мне все знакомые сказали про демки новых песен, что это огонь. Если мы их выложим, всё может поменяться. И эта афиша, эта сториз Гиперболойда – это же отличный инфоповод. Бард против рэпера, настоящее против наносного. Саш, ты – белая ворона. Но такие люди нужны. Это нужно уметь ещё – быть не таким, как все.

– Будешь?

– Саш?

– Прости – только из кружки.

– Саш.

– Полгода не пил. За Олимпийский!..

– Саша!

– Алина! Алина, блядь! Они меня с дерьмом смешали. Ты читала вообще? Кому я навредил своими песнями? Ты видела, как они меня высмеяли? «С весьма устаревшей музыкой»! Чем я провинился? Почему я всё время виноватым должен быть за свою музыку? Ну родился я таким. Я ничего сделать не могу! Я не могу не играть. Почему они геев защищают, мигрантов защищают, а старых бардов-говнарей готовы с говном смешать? Чем я перед ними провинился? Спасибо на добром слове, но моё дерьмо никому не нужно.

– Мне – нужно.

Молчание.

– Саш. Я ценю тебя. Пускай… они не ценят. Я – ценю. Я тебя принимаю со всем твоим дерьмом.

Молчание. Шелест. Духи.

– Я с тобой до конца, Саша. Зачем тебе… они? Если им не нужно. Зачем им впаривать себя. Пусть идут своей дорогой. Я с тобой.

Рука на плече. Не смей. Не перед ней. Перед той – да. Перед этой – нет.

– Саш. Я с тобой.

Не надо. Не смотри на неё.

– Я с тобой, Саша!

Простынь серая, стыдно.

– Ты мне родным уже стал.

Зачем она так? Я либо разревусь, либо…

Он повернулся. Она не убрала руку.

– Слышишь. Я с тобой.

Он наклонился и поцеловал её. И медленно повалил на захламлённую....


4. Ксения. Список 6

Сначала – шея. Всегда – шея. В губы, и тут же – в шею – полураскрытым мягким. Скользил вдоль. Выше – до мочки, горячим дыханием в ухо. Его правая на мою левую, большой палец на самой груди, левая – от лопаток вниз, вниз, вниз, сжать, на миг отстраниться, разлепиться. Сбросить вверх, бретельки, тайну застёжки одной рукой, рот, шея, грудь, живот, ниже, дразнил, замирала, ждала. Всплеск. Всегда чуть-чуть по-другому, всегда чуть-чуть по-своему. Не плохо, по-другому. Пальцами – бережнее обычного, мозоли от струн, боясь поцарапать. Не-а. После – во весь рост, над. Улыбалась, смелее, пальцы сокровище, скользит, бёдра, лопатки, одну руку под, другую под, сжать затылок. Смеялась, вела. Шёл следом, внимательно. Всегда – чуть по-другому, чуть не так. Замирала. Замирал. Хорошо, так. Не давала знать. Делал по-своему. Не давала знать. Делал. Сомневался, терялся, искал. Переворачивал, губы, лопатки, шлепок. Нет! Замирал, делал, искал. Не-а. Пальцы – сокровище, на груди, дальше до шеи, рот. Рывок, поворот, икры, плечи. Сомневался, искал, подстраивался, гадал. Смеялась, ждала. Не помогала. Почти злился, давай сверху, пальцы, не-а, сама, живот, живот, большими – на самой груди, на шею, предано снизу, выжидал, искал. Губы, запястье. Пальцы – лицо. Бёдра, рука, ждал, помогал, пробовал, искал, тискал, искал, подстраивался. Не-а… Рывок за рывком, мокрая спина, хриплое дыхание, бежала. Гнался. Следом. Гонка, дождь. Колени, икры, лодыжки, складки, пальцы, колени, губы вдоль. Гнался. Искал, закрывался, помогал, терялся сам. Хотел по-другому, не-а, не давала, по-своему, замирала, терялся, шёл следом. Переворот, снова, поворот, снова, почти, не-а, почти, не-а, гнался, находил, падал, не-а, почти, почти, палец, нет! да. Всплеск. Всплеск. Никогда не мог догнать. Всплеск и всё. Солёное. Не успевал. Сам – после. Со мной – не-а. Пару раз. Никогда. Всегда – не так. Всегда – по-другому. Закрывался, уходил, падал, и только – после. Всегда после. Отпадал, откидывался, бледные веки. Раздельно. Раздельно.


5. Саша, после

Сашу всегда изумляло, насколько они совпадают телесно. Ещё в первый раз, когда обнялись при второй или третьей встрече – почувствовал её тело своим, изгиб к изгибу. Они так легко соединились, две детальки, или река в океан, или идеально настроенная струна под пальцем, или рука в перчатку, но, если бы оба были и рукой, и перчаткой. Она была одновременно и тугая, и мягкая, живой поток, и он понимал, что эта схожесть, совпадение тел не гарантирует ничего. У него была когда-то одногруппница, с которой он совпадал так же – от идеальной температуры руки, до объятий, не понять, где конец, где начало. Но одногруппница эта была ехидной, насмешливой, всегда желающей зацепить за мужское самолюбие – они только целовались один раз на каком-то пьяном курсе. Он примерно так совпадал с Катенькой, не так сильно, но совпадал, а в остальном расходились – от профессии до плейлиста.

Но когда поцеловал, вновь поразился, как всё было легко и послушно, и как легко упали на серую простынь, и шелест одежды, и тело, которое, казалось, должно было быть совершенным, на вид оказалось самым обычным, но наощупь – взаимно – были идеальны, тугая и мягкая, изгиб к изгибу, и только аккуратнее пальцами в мозолях, и вся извивалась под, как река в реку, струна, перчатка, поток, и он уже почти был в, но бросила короткий взгляд на сумочку, робкая тоска, и он поймал взгляд, понял, зачем, и она поняла, что понял, но не хочет показывать, что понял, и понял, что поняла и это. Он боялся сбить поток неловкостью, всё было так естественно, и чья-то нога нечаянно столкнула сумочку, и потом они были, они были, они были, и опять удивился, как всё легко и как всё понятно, послушно, легко и послушно, и всё так вовремя, так вовремя, и он так боялся отпуститься в это, всё равно наблюдал чуть со стороны, просто ощущения, боялся распасться раньше, и вот она распалась под, изгиб к изгибу, сладко и долго, и он почти, почти, но помнил, что без, и потому почти отпустился, почти, и успел раньше, и только капля у идеального пупка, всё что осталось после списка порнодвойников. И когда упал рядом, подумал, может она и есть, может всё так и должно – просто и понятно, само собой, это же так просто, так естественно, так понятно, и было бы ещё естественнее, если бы она не спросила.


6. Алина, после

«Останься». Алина-Алина. Саша, Саша, Саша.

Плечо к плечу, две трещинке на потолке. После. Вот оно как.

Горячее плечо, локоть, бедро к бедру, заснул?

Как снег дома, в Крыму. Лёг всего на день, на Новый год, первый раз в жизни, и такой холодный, колючий. Как сладость в ночь на день рождения, притворяться спящей, шелест, духи матери, рука под подушку, коробка, гладь, пластика, кукла. А кожа-то у него гладкая, как у мальчика. Спит. Вот оно и после. Как первый раз, бельё в алом, боль, восторг взрослости. Руки, кстати, не только красивые, но и как надо. Интересно, а след от кольца на безымянном остался? Не разглядеть, правая под животом. А куда он его? В Ганг? С трапа в Шереметьево? Вот оно и после. Всё так быстро, совсем без, хотя я была не против без, и он почувствовал, что не против без, и мы так чувствовали друг друга без. Вот оно и после. Развёлся, да. Ждала, да. Ехала сюда и верила, да. Да? Да! Знала ведь, верила, и даже радовалась – сейчас я соберу тебя из пепла, Саша, соберу из разломанных частей, буду для тебя хорошей, застану врасплох – раненного, тёпленького, моллюска без раковины, и может быть. Вот оно после. Как с концертами – готовишь их так долго, переживаешь, пытаешься продать билеты, суетишься, красишься утром, а концерт проносится за несколько мгновений. И всё. После. И в этом после так пусто, будто чего-то недодали. Но вот сейчас, впервые так хорошо. Бедром к бедру, плечом к плечу, вдоль, после. Если бы я оказалась в любом другом параллельном после, лежала бы так же, и не думала о нём. Быть со всеми на всю жизнь не получится, это уже не любовь, это уже какая-то ужасная групповуха – со всеми. Просто я такая, может, старшая сестра, может, от природы вот так сливаться, но горячее плечо, сопит носом, и вот оно – после. И что? Жить с ним в этой квартире, и трещинки на потолке каждое утро, и завтраки, и вечера, и даже начнёт приедаться, никогда не веришь, но начинает, сказал, останься, зубные щётки, список покупок, и ночи и дни, останься, выходные, постель, останься, хотя он такой неряха, и серая простынь, и столько крошек, и опять курит траву, но ведь всё это можно исправить, интересно, как она с ним? Как он с ней? Начинал с шеи? Полураскрытым мягким ртом. Вдоль выше – до мочки, горячим дыханием в ухо. Правую руку на самую грудь, большой палец на сосок. Левая – от лопаток вниз, вниз, сжать, всё так правильно и вовремя, как всё вовремя, блузку, застёжку, рот, шея, грудь, живот, ниже, дразнил, как всё вовремя, как точно. И пальцы – бережнее, мозоли от струн, и ох, да, и неужели он с кем-то так же во весь рост, над, пальцы бёдра лопатки так вовремя руку под, другую под затылок. Шли рядом шли следом так друг друга так уверенно переворачивал губы лопатки да всё вовремя поворот икры плечи сверху пальцы живот большими грудь снизу губы запястье пальцы лицо рывок мокрая спина бежали рядом ох, и потом ещё раз – ох колени икры лодыжки складки пальцы колени губы вдоль неужели ох ещё раз – ох и сам – ох одновременно ох после – отпали, бледные веки, плечом к плечу. Так вовремя. И после, засыпая, слеза по щеке – про то, как устал, и что виноват перед ребятами из группы, а главное – что отец тяжело болеет, и даже не пришёл на концерт в Поволжске. И всё это после его ответа на мой вопрос, такой беззащитный вопрос, когда мы отвалились по разные стороны серых простыней:

– Ну что? Легче?

– Останься, пожалуйста.


7. Алина и Саша

– Ну, Алин. Я не хочу ничего.

– Надо, Сашенька.

– «Сашенька»?

– Александр Даль, автор и…

– Ладно.

– Ну а как тебя?

– Ну не «Сашенька».

– Короче, Саша. Доделаем этот. И будем думать.

– Алин! Я просто доезжу, чтобы никого не…

– «Гидра» хочет взять у тебя интервью.

– Что? Из-за афиши этой. Из-за сториз, что ли?

– Саш, ты вообще что ли в танке тут? Закурился вконец? Гиперболойд твою песню в инстаграмме запостил. «Пройти».

– Ого. Не лучшая песня.

– Нормальная песня. Как раз под его аудиторию. Он написал, что вот ты сорвал его афишу, а он послушал твои песни, и есть хорошие. У нас человек двадцать уже добавилось.

Щелчок зажигалки.

– Надо попросить его удалить.

– Да ты не понял, что ли! Это же супер-инфоповод. Рэпер против Барда, два жанра музыки.

– Рэп – не музыка. А вашего сраного Гиперболоида забудут через десять лет.

– Ну тем более! Скажешь своё мнение.

– Алин. Это унизительно.

– Что унизительно.

– Унизительно, что я выгляжу каким-то завистливым утырком, что сорвал афишу знаменитости. А он меня тут ещё репостит из жалости. Чтобы его подростки-фанаты меня не зачмырили. Да пусть чмарят.

– Это ты так видишь! Всё зависит от акцентов. Надо дать интервью!

– Х-м-м, интересно, какие акценты расставит «Гидра»?! Я не феминитска же, чтобы…

– Так для этого и вью! Ты можешь сказать, что хочешь. Ты можешь это обстебать. Ты можешь показать себя героем. Сказать так, как ты и считаешь – что рэп – не музыка, что Гипера забудут. Ты можешь, как угодно это.

– Я не умею. Меня выстебут.

– «Гидру» читают все. Нам нужна эта аудитория.

– А я ей – не нужен. Ни тем, кто её читают…

– Они тебя просто не знают

– …ни тем, кто в ней… работает.

– А. Понятно.

– Что?

– Всё. Понятно. Почему и из-за кого. Кто в ней работает.

– Кто?

– Не кури в постели.

– Вообще-то, это моя…

– Или дай мне сигарету.

– Ты же не куришь?

– С тобой закуришь.

Щелчок зажигалки

– Нам нужны деньги, Саш. Нам нужны продажи.

– В смысле?

– У нас половина зала продана на Москву

– Половина?! Ты же говорила…

– Половина, Саш.

– Бля.

– Интервью нам поможет.

– Может, отменим?

– Саш.

– Ну правда. Ну не получается у меня, Алин. Ну можно я не буду, а?

– Ты че как маленький. Тебе за квартиру есть, чем платить?

– Ну может, я к тебе перееду.

– Ага. Я комнату снимаю, если помнишь. И жить ты на что собрался? У тебя сколько денег осталось? Как ты жить будешь без выступлений?

– Преподавать. На гитаре…

– Саш, ты кому преподавать будешь? У тебя ученики есть? База? Сколько будешь брать за урок? Чему учить? Сколько уроков тебе надо в месяц, чтобы выжить? Ты считал? Ты вообще преподавал кому-нибудь что-нибудь?

– Ну я это ещё не…

– Саш, это такой же бизнес. Такой же. Так же надо будет искать людей, создавать группу в ВК, ФБ, инстаграмм, договариваться. Прежде чем дело это пойдёт, тебе надо на что-то жить. Концерты – твоя работа. Делай свою работу. И интервью – твоя работа.

– Алин, я не…

– Да она даже не узнает. Не она же у тебя будет брать интервью. Она вообще в «Гидре» в отделе видео работает. Сходи и дай это интервью. Продай нам билеты. Альбом выпусти, наконец. Хватит раскисать. Неделю почти раскисал. Соберись. Ещё Урал впереди. Питер. Москва.

– Ладно.

– Саш, не ладно, а…

– Ладно! Я сказал, ладно.

Щелчок зажигалки. Треск сигареты. Дым.

– Рита твоя всех достала.

– Что? Кто?

– Рита. Малая. С которой ты улетал. Написывает всем, в том числе мне. Что ты её заблочил везде, номер сменил, а ей надо типа сказать что-то важное. Я не хотела тебе говорить, но раз уж…

– Да не буду я ей отвечать. Глупости очередные.

– Бросил девочку, ага. Помучил и бросил.

– Сама виновата

– Про меня так же будешь?…

– Да она вообще отбитая! Украла у меня деньги последние, Алин.

– Ну это ваши дела. Мне она никогда не нравилась. Короче, ответь. А то она всех достала. Смешно уже просто.


8. «Никто не знает Сашу»

Саша монтировал видео под новую песню на ноутбуке. Собирал кадры, снятые в Непале.

Монтажу его научила Ксюша. Нескольким кнопкам в программе, он сразу врубился, почему это так легко и сложно одновременно. Надо было просто держать ритм, менять ритм, компоновать и делать правильные склейки. Это чем-то напоминало создание песни, где вместо строк и аккордов – склейки и планы. И смонтировав пару роликов сам, он уже знал, как в следующий раз снимать что-то на телефон, чтобы сделать эффектный переход. Все уже делали видеоблоги – он лишь был запоздалым прибывшим, последним человеком на Луне – в советском скафандре посреди Луна-парка.

Когда они начали снимать фильм про него, всё изменилось. Он заметил, что она достаёт свою маленькую камеру в самых неловких и напряжённых ситуациях. Когда он меньше всего хотел бы, чтобы его кто-либо видел. Когда они с группой отказывались выступать в шатре на фестивале, чувствовали себя униженными, а та женщина давила на них, и они долго спорили, а потом согласились, а в итоге их слушало два с половиной человека. Или как они думали, что выступят на открытии магазина с книгами и пластинками, а их засунули в витрину на Невский, и они растерянно смотрели друг на друга, пока их подключали. Или как они упорно репетировали и спорили, ссорились, какую песню поставить следующей в сэт-листе, чтобы максимально разжечь толпу к концу, а в итоге на их концерт в том же Питере пришло тридцать человек, и они расстроенные сидели в гримёрке и до, и после концерта. И всё время она была где-то на периферии, с чёрным блестящим оком, передвигаясь боком, спиной, оглядываясь, чтобы не налететь на стул, стену, человеку. Её почти не было заметно, но он всегда ощущал её в такие моменты. Камера появлялась именно в такие моменты, и у него в голове невольно складывался фильм, в котором он выглядел конченным неудачником. Человеком, с устаревшей музыкой, который надеется на что-то, носится с группой, бегает, подключает провода, ругается с организаторами, звукачами, гитаристами, поёт свои ненужные героические песни… В такие моменты ему хотелось убить себя, её, разбить гитару, камеру, никогда не выходить на сцену. Но у них был минитур по подмосковным городам и Питеру, и запись материала в студии, и планировался большой тур с презентацией альбома, и это было не только его, это двигалось само, хотел он или нет, а она снимала.

Он пытался её отговорить. Не снимать это или это. Что это, Саш? Ну ты понимаешь, что. Не понимаю. Ну когда такое идёт. Какое идёт? Ну когда всё идёт не так. А ты что предлагаешь снимать, когда всё хорошо, Саш? Это же будет неинтересно. Ксюш, но я выгляжу идиотом. Ты выглядишь собой. Забудь про камеру и делай своё дело. А я буду делать своё. Я сделаю тебе крутой фильм.

Она не хотела его героя. Спокойного, мудрого музыканта, почти молодого, что преодолевает все трудности с улыбкой. Такой ей был не нужен. Ей нужен был он с трясущейся коленкой, в мятой рубашке с пятнами подмышек, растерянный, злой, нелепый. От этого он злился, и как обычно, не мог сказать ей прямым текстом, и злился ещё сильнее и в итоге взрывался.

Ксюш. Что? Убери камеру. Да что? Убери камеру, блядь. Блядь, за чем я вообще подписалась? Поговорим дома.

Эта была первая большая ссора из-за фильма, где они срывали кольца (он впервые – первый), кричали, били кулаком в стену, швыряли вещи, довели соседей до стука по батареям. Он кричал, что она выставляет его нелепым, немодным уродом, что она высмеивает его. Она кричала, что он самовлюблённый идиот, который не может довериться своей жене. Что она снимет про него крутой фильм. Он кричал, что фильм может быть каким угодно крутым, но только главный герой фильма – полный неудачник. Зачем она вообще живёт с ним, если видит его таким неудачником?

Да с чего ты взял, что я тебя так вижу? Да что я не вижу, как ты меня выставляешь неудачником. Да в чём я выставляю? Да во всём, зачем врать-то? Да ты достал меня, я действительно не хочу с тобой жить, потому что ты ноешь всё время.

Я же говорил.

Какой же ты урод. Ты просто ищешь подтверждения, что ты неудачник. И вот поэтому – да, Саша, да, ты неудачник. И ничего не добьёшься. Потому что носишься со своим уязвлённым самолюбием.

Класс! Спасибо! Не надо никакого фильма, Ксюша. Никакого фильма и не будет, Саша! Это я не хочу жить с тобой, Ксюша.

И он, обдирая фалангу, сорвал кольцо и швырнул ей в ноги.

Идиот. Мудак. Какой же ты мудак.

И она легко сняла кольцо и кинула в него. Звонко и зло сверкнула по кухне дуга.

Потом они ещё кричали самые болезненные вещи, он – что её испортила Москва. Она – что он боится показать себя настоящим.

Да не хочу я этой торговли собой. Я хочу просто песни петь. Твои песни не нужны никому – без тебя. Так мир сейчас устроен. Нужен человек, герой, ты не спрячешься больше. Да не прячусь я! Это просто неприлично. Приличия поменялись, Саша! Я не хочу так, не хочу, он сидел, обхватив голову на полу, не хочу ничего, оставьте меня в покое, зачем всем видеть меня уродом каким-то? Да, Саша, ты не урод. Все такие. И все увидели бы, что ты такой же. Узнали бы себя. Нет! Я не хочу, как все. Меня возненавидят таким. Да почему? Потому что я урод. Ты не урод. Ты где-то нелепый, но искренний и добрый. Тебя полюбят таким. Я не хочу, Ксюш. Саш, такого тебя – полюбят. Себя узнают. А то, что ты хочешь – скучная жвачка. Ну и пусть, я не хочу так. Саш, я понимаю, но… Чёрт, я так не хочу так жить. Ты сам это выбрал. Чёрт, блядь, не хочу так. Я понимаю, Саш. Я просто хочу петь. «Просто» теперь нельзя. Ты можешь просто, но это будет не то, малыш. Все хотят этого.

Ох.

Я понимаю, Саш. Прости меня, Ксюш. Ладно. Прости, я всё испортил. Мне просто очень… мне не хочется. Я понимаю. Но если ты хочешь хорошее кино, надо так.

Ох.

Я понимаю, Саш.

– Прости меня, Ксюш.

– Ладно. И ты прости.

Они легко нашли его кольцо, а вот её искали долго, легли спать и нашли только под утро.

И теперь он позволял зрачку камеры плыть где-то с краю, но всё равно чувствовал его – плечом, щекой, лопаткой – с досадой, раздражением. Опять его снимают в самый сложный момент. Но он говорил себе – это для фильма, и становилось легче. Он уже не хотел никакого фильма. Он делал всё для неё. Он вспоминал ту скрипачку в переходе, она так расстроила Ксюшу, лишила её дипломной работы, он не хотел поступить так же. Но в глубине души всё равно вставал на сторону героини. А тот рэпер – он был такой свободный, и давал снимать себя в любых моментах. Чем Саша хуже его? Нет, Саша даст снять про себя этот грёбанный фильм, чего бы не стоило.

Потом был этот фестиваль. «Горизонт». Он долго стоял изумлённый, посреди комнаты, даже не понимал, почему она не понимает, что его так шокировало. Она отправила трейлер фильма на фестиваль – ей теперь позволялось сдать заявку даже в таком виде – не спросив его. Не показала ему, что получилось. Она говорила, что фильм не готов.

Но трейлер-то готов. Но это трейлер, Саш. Да Ксюш, может я вообще не хочу участвовать в этом фестивале. В смысле – ты, ты вообще не участвуешь, участвует фильм, который сняла я, я участвую. Ты? Это фильм про меня! Я имею право решать, Ксюш. То есть, если тебе не понравится фильм, ты запретишь мне его отправлять? Ну вообще-то, да. Так. Давай-ка проговорим всё. Я сняла про тебя фильм. Я три месяца ходила за тобой. Ты мне тут весь мозг вынес, лез с советами. И теперь ты мне запрещаешь публиковать фильм? Я ещё ничего не запрещал! Но я же должен увидеть, Ксюш? И что – увидишь – и если тебе не понравится – что дальше?

Он стоял посреди комнаты и не понимающе двигал ртом, глядя на неё – за компьютером, раскрыт таймлайн с его маленьким угрюмым лицом в гримёрке – он не понимал, как она может не понимать.

Блин, ну если мне совсем не понравится, мне что, нельзя ничего сделать? Если я не захочу, чтобы меня таким видели? Это же я? Это не ты, Саша, это фильм про тебя. И его сняла я. Подожди, малыш, но по закону-то я могу запретить снимать про меня, ну если я против. По закону? По закону?! По какому закону, Саш, мы же договаривались! Ксюш. Ты совсем охренел?! Ксюш. Ты хочешь, чтобы что – выкинула два месяца работы, месяц монтажа, просто потому что тебе не нравится? Я от стольких предложений отказалась ради этого фильма! Ксюша, блядь! Я просто теоретически спросил. «Теоретически»?! Ты допускаешь такое? Ты вообще что ли? Да я даже не видел же! Покажи мне. Да ещё ничего нет. Я не успеваю всё смонтировать. А зачем отправила тогда?! Да потому что им надо, блядь, отправить заявку вовремя, иначе меня вообще не возьмут. Ладно. Ладно. Но покажи хоть, что есть. Нет. Почему? Потому что не готово. Да я же пойму. Я же примерно понимаю, что было. Саш. Что? Тебе не понравится. Мне надо доделать. Но ты же уже отправила на фест заявку. Покажи хоть её? По ней ты точно не поймёшь. Ну покажи.

Ладно.

Она показала ему в итоге и трейлер, и черновой монтаж. Всё, что было готово.

Это было ужасно. Он увидел себя – нелепым, сломленным, пошлым человечком с гитарой, которому тридцать, который хотел какой-то славы. На что он рассчитывал, этот идиот с гитарой, с говнорокерской группой, такой несовременный, господи, неужели он такой, особенно запомнился кадр, где он в студии слушает записанную песню, самодовольно повторяя губами свои же строки, неужели он такой урод, неужели ты видишь меня таким, Ксюш, Ксюша, неужели, зачем ты меня таким делаешь, зачем, да ты с ума сошёл, я знала, что тебе не понравится, конечно, не понравится, я же здесь конченный, сам ты конченный, ты здесь офигенный, живой, настоящий, да пошла ты – в тот вечер они снова разругались в хлам.

Что он запомнил из той ночи сильнее всего? Кольца синяков на запястьях, хватал её, чтобы не ушла? Как прокусила себе губу до крови от злости на него? Или как прятала хард с исходниками, потому что боялась, что он уничтожит фильм? Как они плакали посреди кухни и осколков кружки с очередного фестиваля, а потом снова начали ругаться? Да, скорее всего ему запомнится это – что они всё не могли вырваться из этой петли. Они кричали как сумасшедшие, подначивали друг друга, били в слабое, и другой заводился от удара, как ужаленный, метался по квартире, а первый пытался его успокоить и даже доходил до извинений, и они почти примирялись, но обида ещё оставалась, они были на взводе, и вот, на волне примирения, кто-то открывался, и говорил, что думал, и вновь задевал другого, и опять всё переходило в крик. Усталость. Они устали ругаться в тот вечер. То она, то он хотели уйти. Вся квартира была перевёрнута. Бумажные светильники Икея, склеенные с прошлой ссоры – кем-то разорваны вновь. След его кулака на холодильнике. Идиот, разбил руку, не мог играть неделю.

В итоге она убедила его, что фильм мало, кто посмотрит. Он сказал, что не будет выкладывать фильм нигде у себя, в рамках промо к альбому, как он хотел до этого. Она согласилась на это. Они так устали, но они оба, через петлю одной и той же ссоры пришли к главному. Их брак важнее любого творчества. Тогда он признался, что просто боится этого фильма. Она призналась, что фильм много значил для неё. И ей обидно, что он не принимает себя таким, каким она видит его. Он дал обещание, что попробует, но ему обидно, что она видит его таким нелепым. Они оба не ушли только потому, что любят друг друга. И готовы пожертвовать своим делом ради этого брака. Распухшие от слёз и крика, обнимались, выметали осколки, расставляли разбросанные вещи, курили одну на двоих. Они сделают всё, чтобы сохранить их брак. Это самое главное.

Через два дня «Гидра» без спросу Ксюши выложила трейлер фильма. В рамках пиара будущего фестиваля доккино «Горизонт» – статья с трейлерами будущих участников. Абзац перед трейлером «Никто не знает Сашу» звучал примерно так:

«Какого это быть бардом в эпоху, чьими главными героями остаются рэперы и ютуберы? Трагикомичная история музыканта с откровенно архивным жанром, который в своих попытках добиться минимальной славы выглядит почти трогательно. Бонусом к мучениям героя – во всех смыслах тяжеловесная рок-группа «Зёрна». Усугубляет положение, что лента снята женой главного героя, мощно заявившей о себе на прошлом…»

Она говорила, что они выложили трейлер, не согласовав с ней. Она звонила в редакцию, но там не понимали, чего она хочет. Она извинялась перед ним, звонила организаторам фестиваля, пыталась всё уладить.

В своих самых сладких мечтах он ехал автостопом из Москвы в Восточную Европу, нелегально пересекал границу, покупал у румынских мафиози потёртый, но надёжный «Калашников», приезжал в Прибалтику, где в семикомнатной квартире находилась редакция «Гидры», и в костюме доставщика пиццы – новоявленный Геракл нашего времени – хладнокровным шуттингом прижигал комнату за комнатой, отрубая головы мерзкой рептилии.

В реальности же, в комментариях к трейлеру уже вскакивали как прыщики едкие редкие – каждый врезался Саше в память вместе с аккаунтами типа Alter Ego1 или yy fky или user1488:

«уж лучше это чем ваш сквиртонит (на самом деле нет)» (24 лайка)

«когда забыл, что на дворе 2к18» (20 лайков)

«почему в кадре нет костра» (16 лайков)

«жену дома ждёт серьёзный разговор» (52 лайка)

«когда гидра довела пару до развода» (71 лайк)

В реальности же, когда она дозвонилась до Горизонтовой, та начала нахваливать её трейлер и просила выслать хотя бы черновой монтаж – как можно скорее, а она улыбалась и кивала, он пытался сказать ей – попроси удалить трей… – т-с-с-с! – шипела она на него, корчила страшную гримасу, махала рукой, уходила в кухню, улыбалась голосу, говорила трубке «да-да, конечно, я понимаю», он психанул, стал одеваться, чтобы уйти.

– Куда ты собрался, что случилось.

– Ты сказала им удалить трейлер?

– Она за это не отвечает, я позвоню в редакцию, Саш, тут ещё…

– Когда.

– Сейчас попробую ещё раз. Тут ещё…

– Что.

– Она просит разместить тизер на сайте «Горизонта».

– Что?

– Ей очень понравился тизер, и герой, она хочет разместить его инесколько других на сайте.

– Ты отказала?

– Саш, это мой шанс, чтобы…

– Что?!

– Саш…

– Ты же мне обещала? Сколько тебе, блядь, ещё нужно шансов? Сколько? Зачем ты меня убиваешь. Мы же договорились…

– Саш.

– …что мы важнее! У тебя есть всё! Заказы, фестивали, всё есть. У меня нет ничего, надо мной все смеются из-за этого тизера…

– Да кто, блядь, надо тобой…

– В комментариях, кто!

– Три человека?

– А тебе мало?

– Они ещё фильма не видели…

– Да они и не увидят его!

– Что?

– Я запрещаю тебе публиковать фильм со мной. И тизер.

– Ебать.

– Да.

– Я опубликую, Саш

– То есть, тебе насрать на меня?

– Нет – это тебе насрать на меня и мой фильм! А мнение трёх сранных комментаторов тебе важнее мнения жены-профессионалки…

– Ахуеть! «Профессионалка»! Режиссёрка, блядь,....

– … потому что ты всегда ведёшься на чужое мнение и мнение других людей тебе важнее…

– …смешала мужа с говном, видимо, чтобы угодить трендам…Что?

– …а не родного человека… что?

– Да пошла ты нахуй!

– Да пошёл ты в пизду!

Если застенаграфировать все их ссоры, и проранжировать такой архив ругани по степени ужаса, этот двухстраничный протокол даже не казался бы самым тяжким – они говорили друг другу вещи и похлеще. Но они уже устали. Устали оба. Любой, кто оказался бы с ними незримым оком – а ему теперь вся жизнь мерещилась докфильмом про абьюзера-неудачника, и невидимый зрачок камеры жёг край глаза – любой бы услышал в этой ссоре – всё.

Это было в том, как подрагивали их голоса. Как её глаза стали колюче-зелёными от гнева. Как у него тряслась губа. Они просто устали кружить в этой петле и решили выйти. Устали оба и решили оба. Они оба сделали это. Так он себе это объяснял потом. Они оба, оба, повторял он, поспешно одеваясь, бросая первые попавшиеся вещи в сумку, хлопая дверью, сбегая по лестнице, они оба, повторял он это себе сейчас, после ухода Алины, докуривая траву на Щёлковской, они оба, повторял он и тогда в Непале, на Випассане.

Они оба, думал он тогда, обкуриваясь с Ритой на её хате, они оба, думал он про неё всё время, и даже тогда утром, проснувшись на полу, в грязной одежде, липком белье, он думал про неё. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно, как не было стыдно ещё никогда в жизни, это была ещё не вина, но стыд. И Рита опять что-то говорила про Индию, запалила первый косяк, давай уедем, перезимуем, я так каждый год делаю, что здесь ловить, что тебе здесь ловить, тем более, после этого фильма, ты говоришь, она тебя в нём высмеяла, да? Зачем она тебе нужна, и он лежал, уставившись в грязные цветастые шторы, в дым от благовоний, в статуи индийских божков, и стыд не умещался в нём, казалось, стыд сейчас опрокинет все эти полки и статуэтки, и «водный» на грязной кухне, и он поспешил к ней, побежал прочь от этого кошмара, Индии, травы.

Да, это были дни тумана, особенно потом – дни тумана, сумрака, всё смешалось в какой-то ком, но ту ссору он помнил отчётливо. Как отпечаток в цементе на ступенях их дома в Горловом, куда пришёл раньше её на полчаса. У подъезда, где воровато оглянулся. Словно в последний раз – на знакомый двор.

День был солнечный и морозный, самое начало ноября. Солнце лежало на стенах домов, балконах, торцах и всё было таким резким, объёмным. Мальчик и девочка играли на детской площадке. Девочка отчитывала мальчика – ты не по правилам играешь. Мальчик виновато улыбался.

Дома никого не было, он испугался, что она съехала, но вещи были на месте. Он написал ей, она сказала, что будет через полчаса.

Он сидел на кухне, перечёркнутый солнцем на пополам. Вслушивался в полость подъезда, словно в морскую раковину. Словно у него отрос ещё один орган слуха – спираль в четыре этажа. Два раза безошибочно узнавал её шаги, оба – ошибался. На третий понял – она. Вошла молча, раздевалась в прихожей бесконечно долго. Без слова прошла на кухню, поставила пакет на стол, села – как сейчас помню – в зелёном свитере за стол. Посмотрела в него своими круглыми зелёными глазами.

– Ну?

– Привет.

– Привет.

– Давай поговорим.

– Давай.

– Мы оба вчера наговорили. Я понимаю, что тебе важен этот фильм. Но я в нём…

– Где ты был?

– Что?

– Где ты был.

– У друзей.

– У друзей?

– Да

– Ясно.

Он уселся поудобнее на скрипучем стуле. Она смотрела в окно. На холодильнике стыл след от удара.

– В общем. Я против трейлера на сайте. Удалите его оттуда, пожалуйста. Если ты так хочешь фильм…

– Я ничего не буду удалять.

– Тогда я против этого фильма вообще

– Ясно. Всё?

Она хотела встать. Он положил руку на её, она отдёрнула.

– Ксюш. Давай пожалуйста, нормально поговорим. Честно. Без нападок. Давай как-то договоримся. Не будем кричать. Я обещаю не кричать.

Она вздохнула. Судорожно, в три приёма.

– Пожалуйста. Я прошу тебя.

– Давай.

– Пойми, я…

– Где ты был?

Он сглотнул.

– У Макса.

– У Макса?

– У Макса.

– Ясно. Ладно.

Она смотрела в окно.

– Пойми, я… я… Твой фильм, он, он, правда… Он обнажил меня, вскрыл. Я не готов к такому, понимаешь? Я в нём очень себе не нравлюсь… Может, я такой. Может, ты меня таким видишь. Может, я правда, так выгляжу со стороны. Но я не хочу, чтобы другие меня таким… У меня нет сил быть таким ещё в чьих-то глазах, понимаешь? Мне больно очень быть таким в этом фильме. Больно, понимаешь? –

Он уже плакал, смотрел не на неё, а куда-то в раковину за её спиной. Она глянула, встала, налила стакан воды из фильтра.

– А я тут причём?

– Не понял.

– Я. Тут. При чём.

– Ну. Вообще это ты сняла?

– И что?

– Не понимаю.

– Хорошо. Я объясню. – она повернулась к нему, зелёные круглые глаза, полны ярости, боли. – Тебе больно. Тебе плохо. Но я тут причём? Это твой выбор – ощущать себя неудачником. Хочешь – ощущай. Почему я должна из-за этого страдать?

– Вообще-то, ты ответственна. Ты – режиссёр. Ты знала, что ты делаешь…

– …нет.

– …и ты знала меня…

– …Нет!

В ссоре опять участвовали трое. Он физически почувствовал его в комнате. Блестящий чёрный объектив. А за ним уже высятся феминистки, ехидные комментаторы, журналистки-Гидры-Афиши-The-Village-а-ха-ха-ха-ха),

– Нет, Саша. Ты знал, как я снимаю. Ты знал, на что шёл. Ты. Не перевешивай на меня свои комплексы

– Да не знал я!!! – он сбил чашку рукой вбок со стола, стеклянный взрыв о гарнитуру, осколки, зазубрина на ящике. Она вздрогнула, отклонилась. Абьюзер, манипулятор, насильник, десять признаков того, что вы живёте с токсичным мужиком.

– Идиот

– …прости! Прости. Прости.. Я не знал, что так получится. Это была ошибка. Моя ошибка. Этот фильм – моя ошибка.

– Блядь, какой же ты дурак, Саша, какой ты дурак – она плакала, лицо в ладони, кольцо, слава богу, на пальце, надела со вчера – какой ты дурак, за что мне всё это. За что мне всё это мучение с тобой, я же столько сил!.. Столько-о-о с-и-и-л – она уже ревела в исступление, и он сначала обрадовался, что можно будет её успокоить, но она ревела так сильно, что он испугался – Зачем, я вообще с тобой живу-у-у…Ты вообще не понимаешь, как я долго к этому… У меня впервые что-то получается…Я… я… я сделала всё круто, я сделала фильм, который посмотрит, дай бог тысяча человек, я же занимаюсь ещё менее популярной хернёй…Ну, почему ты всё ломаешь… почему ты не ценишь меня и мой труд…

– Хватит прибедняться, Ксюша! – Он опять был героем статьи, почему вам надо уходить из токсичных отношений, история нашей авторки. – У тебя есть всё! Фестивали, признание мастеров, заказы на съёмку, это я тут жертва!

– Что? – она уже вскинула своё красное, как фонарь лицо

– Да! У тебя есть всё, жертва я! Я в этом фильме идиот, не ты! Я со своим творчеством, со своими песнями, которые ты так ненавидишь! Я, блядь, эти песни вынашивал с кровью и потом по ебучим поездам и впискам! Да! Да! Это то над, чем ты ржёшь, что любишь высмеять! Ты просто приходишь со своей камерой в настоящее искусство и как все эти мудаки, превращаешь всё в говно! В постиронию вашу ебучую! Такие, как вы меня убивают! В вас ни капли настоящего! Ни капли!

– Настоящее?

– Да! ни ка…

– Настоящее искусство? То есть, у меня не настоящее, да?

– Что?

– Ты сказал – у меня не настоящее искусство? У тебя только?

– А ты как думала? Ты просто снимаешь с камерой, что происходит! Просто фиксируешь чужую неудачу! Потом дополняешь монтажом – и вот, смотрите, у нас неудачник. Ты берёшь чужую жизнь и ломаешь её – самыми простыми средствами. Это даже не кино! Это сранный док. Ты нихуя не создаёшь.

– Ну ты и урод. Ублюдок. – она хотела снять кольцо, но её сломило пополам от боли, и она сползла на пол, вздрагивая, плача – я не хочу с тобой. Не хочу с тобой никогда. Ты чудовище. Ты чудовище.

Обесцениваение. Мэнсплейнинг. Газлайтинг. Абьюз.

– Прости. Прости – он уже упал к ней на пол, пытался обнять, но она оттолкнула его – Какой же ты урод. Какая же ты сволочь.

– Прости.

– Убери свои ёбанные руки от меня! – она уже визжала, вскакивала. Камера с десятком жадных редакторок и авторок незримо следовала за ней – «довёл! довёл!»

– Прости, я так не….

– Отвали! – она вырывалась, уходила в комнату, он падал на колени, она кричала – ты всегда считал меня хуже!

– Да ты лучше! Лучше! – вставал, но она кричала.

– Отстань.

– Ты лучше! поэтому я так сказал! Я блядь, завидую тебе! Ты талантливее меня.

– Отстань!

– Я не твоему успеху!.. А твоему таланту – теперь ревел он – я так не умею. Ты лучше. Ты сильнее! Ты можешь больше. А я говно устарелое играю! Я боюсь тебя! Ты гений, а я нет! Ты лучше меня! Прости. – он сполз по косяку, свернулся калачиком, спрятал лицо от торжествующей камеры, третьей волны феминизма, ликующих победивших женщин.

– Ясно. Я хочу развестись.

Он молчал. Она собирала вещи. Двигалась порывисто и молча – от шкафа к рюкзаку. От шкафа к рюкзаку. От шкафа к…

– Прос…

– Ты идиот, Саша. – она повернулась к нему, крупный план – Зачем ты соревнуешься. Никто никого не талантливее. Не знаю, я не чувствую, что я талантливее, или ты. Просто у меня что-то получилось – мой фильм посмотрит, дай бог, тысяча человек. Твои песни слушают больше. Ну написали про меня в этих модных СМИ. Ну не пишут про тебя. Зачем сравнивать. Делай что делаешь. Зачем ты сталкиваешь нас лбами – она села на кровать, одна рука в рукаве колготок, сама в свитере, в трусах – почему мы просто не можем, блин.

– Прости. Но ты правда лучше. – не смотря на неё, распухший от слёз профиль крупным планом. Феминистки за кадром – не ведись, Ксюша! Поздно. Вздохнула, подошла, руку на плечо.

– Саш. Ты меня столько раз поднимал. Я не лучше, никто не лучше.

– Ты лучше. Честно. Без всяких.

– Ну что ты. – она вздохнула и обняла его – как в холодную воду зашла, боязно, торопя привыкающее тело. – такое вообще не надо…Мне, конечно, приятно, что ты меня считаешь гением, но ты зря так себя… – он разжал руки, приобнял, река приняла тело. – Ты зря, ты загнал себя, ты зря, я же за тебя всегда была, а не против. – Опухшие лица рядом, волосы, зелёные круглые глаза, феминистки за камерой плюются от злости, поцелуй, объятия, погоди, свитер, дай сама.

Это было так странно после всего, после сегодня и вчера, особенно – вчера, сначала на полу, потом в постели, как в пошлых фильмах – секс после ссоры, у них никогда до этого не было секса после ссор, им никогда не хотелось секса после ссор, всё было так тяжело и разбито после ссор, слишком тяжело и разбито после ссор для секса, и сейчас всё было слишком тяжело и разбито для секса, но они отдались в это, секс словно стал продолжением ссоры, они словно зашли в этой ссоре дальше через секс, словно разбежались в стороны и резко кинулись друг в друга, двое на пляже с резиновыми шарами в подборке фэйлов, хотя он был мягким и нежным, и таким аккуратным, словно боясь смешать секс и ссору, вчера и сегодня, но всё равно чувствовал эту злую насмешку – манипулятор, насильник, абьюзер, чёрный объектив камеры – и она была аккуратна и всё было так горько, нежно и сладко, и чем нежнее и слаще – тем горче, от того горче, словно они уже понимали, что занявшись любовью сейчас после ссоры они признали, что – всё, что они вышли за какую-то грань, что это последний раз.

Они лежали и курили прямо в постели, чего она ранее не одобряла, их вечную одну на двоих, в бесконечном после, пустые, не знающие, что сказать, как выбираться из этого после, словно это был не последний, а первый раз, вообще – первый раз, чей-то студенческий позор, похоть, неудачный матч в тиндере…

– Где ты был?

– Что?… У Макса, я же…

– Ясно.

– А… что?

– Я звонила Максу. Ты не был у него. Он так сказал.

Он вытянул руку из-под неё.

– Не был. Я был у Риты.

– Я так и знала.

– Я просто спал, в смысле, просто – спал. Ничего не было. Обкурился и уснул. Я не хотел тебе говорить. Ну, потому что у нас и всё так. А тут ещё это. Хочешь, я не буду с ней больше… общаться. Я не буду курить. Честно, не буду.

– Ладно.

– Я тебе клянусь, ничего не было.

– Ладно.

– Честно.

– Ладно.

Они молчали. Он чувствовал, что ничего не закончилось.

– Если ты мне изменил. Я прощу. Если сейчас скажешь.

– Ксюх.

– Я правда. Прощу.

– Ксюш.

– Правда-а. – она опять плакала.

– Я тебе не изменял! Я обкурился и уснул… Она там что-то… Ну подкатывала, но я просто уснул.

– Ладно… Ладно. Я выложу трейлер.

– Ксюш.

– Я. Я выложу. Везде. И на сайте, и на «Гидре» пусть остаётся.

– Я прошу тебя.

– Но ты же сказал, что я талантливая…

– Ксюш.

– …нет! Гениальная! Ты сказал – я гениальная! Дай мне выложить мой трейлер моего фильма! Если я такая. Ты врал?

– Нет! Но меня это убьёт. И почему ты?..

– А меня? Что – я не могу реализоваться?

– Ох, мы опять сначала…

– Да, ты можешь выглядеть нелепо в этом фильме. Может! Может так и есть. Но это лучшее, что я сделала! Лучший мой фильм. И он сделан с любовью. И к тебе, и к делу. И если у тебя не получается твоё дело, как ты говоришь сам. Позволь мне.

– За мой счёт? Мы же договорились. Ещё тогда. Что дело не может быть важнее. Что отношения важней. Что наш брак…

– Саша, я и есть дело. Так же как ты. Ты меня располовинишь, если лишишь дела.

– А ты меня!

– Ну если у тебя не получается!

– Да в смысле?! В смысле не получается?!

– Ну если ты считаешь, что я гениальнее. Дай хотя бы мне сделать хорошее.

– Хотя бы?!

– Да, Саша! Ты сам сказал – у тебя получается хуже!

– Ты так считаешь?

Она не отвечала

– Ты так считаешь?!

– Не знаю!.. Но мой фильм классный. Я знаю – сто процентов. А ты в своём альбоме сам не уверен.

– Знаешь, что. Если ты не снимешь свой фильм с фестиваля, я пожалуюсь организаторам, что я был против. Ты не имеешь право без моего согласия.

– Ты серьёзно?

– А ты думаешь, я разрешу гробить меня?

– Ты серьёзно?

– Да! Я запрещаю тебе публиковать фильм!

Она уже вскочила с постели, кружила по комнате, он сидел в ворохе одеял, одежды, тяжело дышал, следил за ней взглядом, пока она вдруг не замерла, выдохнула и не начала прямо в камеру, что примостилась над его плечом:

– Саша. Ты самая большая ошибка в моей жизни. Я ошиблась, когда тебя выбрала. Я тебя никогда не любила. Да, я была влюблена в какой-то образ. Я просто была наивной девочкой. Ты может, неплохой музыкант. Может, несовременный, но неплохой! Но человек ты… не мой. Ты мне не нужен. Все мои друзья говорят, что я с тобой вожусь, а я защищала! По инерции, Сашенька хороший, вы не понимаете! Кого я обманываю. Ну что за драма, Саша, опять кольцо? Ты даже снять нормально не можешь.

Он наконец сорвал кольцо – с куском кожи, хотел швырнуть ей в лицо, но удержался и положил трясущейся рукой на подоконник. Встал и стал молча собираться. Никакой камеры не было. Всё было по-настоящему. Теперь, по-настоящему. Но он ещё продолжал что-то доигрывать.

– Песни… Песни ещё писал ей… Идиот. Какой я идиот…

– Да! Я не выложу фильм. Я сниму его с феста и удалю. Но и ты не смей мне больше посвящать ни одной песни. Я для тебя умерла. Считай – умерла.

Он обернулся на неё – в майке, в трусах, со стуком поставившую кольцо на стол. Он хотел ей сказать тогда. Чтобы сделать ещё больнее. Но не стал. Он сказал только:

– Хорошо. Я обещаю, что не посвящу тебе больше ни одной песни.

Собрался он молча. И через несколько дней улетел в Индию с Ритой.


9. Ксюша. Документальный фильм

Не думаю, что мы развелись из-за фильма. «Никто не знает Сашу» казался мне идеальным доком. Настолько, что местами выглядел постановкой. Даже реакция героев на камеру вписывалась как влитая. Не знаю, что именно задело так Сашу в этом фильме. Может, архивные записи в начале, где он порывистый и неловкий поёт на студвесне? Или запись с фестиваля, где он поёт на Горе для трёх тысяч человек? А потом через склейку женщина с блаженной улыбкой говорит, что Саша Даль – новый Высоцкий, удивительно, почему он ещё не знаменит. А потом через склейку – наши дни – и группа «Зёрна» в подмосковном ДК собирает всего 40 человек. Или сцена, где в кадре его пьяный отец размышляет над тем, что такое авторская песня и путанными логическими заключениями приходит к тому, что Саша не вписывается в этот жанр? Или сцена, где Саша с группой приезжает выступить на этнофестивале, а в итоге им нужно выступать в шатре? На 5 человек, двое из которых молодая пара, которая не уходит только потому, что перед сценой танцует их пятилетний мальчик, а музыка с главной сцены всё заглушает? Или как Саша на кухне в Москве долго и откровенно говорит про своего отца? Или как Саша перед концертом в Москве долго разговаривает с этой дредастой сукой Ритой, и улыбается ей, и другим зрителям, а потом в гримёрке признаётся Максу, что его достали поклонники? Или как на записи альбома они с Максом орут друг на друга через стекло в студии, и группа чуть не распадается прямо в фильме? Или как перед концертом в Питере Саша замечает камеру и просит не снимать – склейка – просит вообще не делать фильм, слышишь – склейка – выходит на сцену и улыбается зрителям и поёт – может, это? Может, дело было вообще не в фильме, и всё это было предлогом, чтобы уехать от меня в Индию?

Когда она появилась? На каком-то этнофестивале – сам рассказал. Потом начала мелькать в зале. Я уже особо не ходила тогда на концерты. Цветастые штаны, дреды, маленькая, остролицая. Малая. Так её ребята называли. Всё тёрлась вокруг них. Не особо, кстати, нравилась всем. Саша постоянно к ней ездил за травой. Уезжал на метро, возвращался на такси. Иногда задерживался, но недолго – только курил там. Я же не любила, когда Саша курил дома. Не то, чтобы я тогда ревновала. У меня уже началась какая-то своя жизнь. Хочешь курить – пожалуйста, гробь свою жизнь. Я выключила эту ситуацию, как уведомления на айфоне. Ну шатается с ним эта оборванка. Я даже не думала, что он на неё посмотрит. Она, конечно, говорила ему всё время, что он гений, что играет такую музыку, которую другим не понять, и конечно, она его понимает, как никто не другая. Но Саша же не совсем глупенький, его на такую чушь не купишь, с ним тоньше надо. Он сам со мной над ней подсмеивался. Мол, какая глупая Малая. Говорит ему, что в нём поёт сама Земля. Говорила, что у Саши открыта особая чакра. Дружила только с тем, кто подходил по Хьюман дизайну. В своих бедах, естественно, винила ретроградный Меркурий. Он обычно таких не выносил. Ему от неё трава нужна была. Ей – греться рядом. Она на него всегда смотрела, разинув рот. Как на московскую реинкарнацию Кришны. Не влюблённость – идолопоклонничество. Подносила ему священные джоинты. Только что благовония не жгла вокруг него. Да и деньги ей были нужны. Не всегда ж бесплатно подносила.

Потом всё поменялось. Сначала он над ней смеялся. Потом стал про неё болтать – Малая то, Малая сё. Вставляет её к месту и не к месту. Потом наоборот – замолк. Ничего не говорил. И когда у нас вся эта грязь началась, ещё, наверное, даже до фильма – она уже была в нём. Не факт, что у них что-то было, может – рука в такси там, взгляды-разговоры, поцелуев даже не было. Саша ведь хоть скрытный, но, когда живёшь под одной крышей не один год – сложно такое спрятать. Поцелуй, например. Как поцелуй спрячешь? Ты этот поцелуй домой притащишь – а он как красный воздушный шар из метро, заполнит всю квартиру. Всем домашним станет тесно. Я потому Дэна тогда в машине и остановила, когда он попытался. Ну, не только поэтому.

Саша с ней сблизился, но с такого всё и начинается. В деталях это было видно. Как задерживается перед сном в ленте смартфона на три минуты дольше. Как отворачивает экран на пару градусов в сторону. Как спит на десять сантиметров дальше. Как на секунду дольше думает над ответом о планах на день. Нет, не было у них ещё ничего, но они сблизились. И я всё это видела. О чём я думала тогда? А мне было как-то всё равно. У нас всё рушилось, я просто сохраняла приличия. Мыла посуду в горящей квартире. Руководила оркестром на Титанике. Заигралась в равнодушие.

Так что дело было не в фильме. Если бы ему некуда было падать от меня, он бы держался крепче. А ему уже было, куда падать. Так что я знала, куда он ушёл в тот вечер, где ночевал. Я у друзей спросила для проформы. Макс его, конечно, защищал ещё потом, когда Саша исчез на несколько дней перед своим легендарным отлётом («У нас бард сбежал!»). А потом всё. Я как узнала? Алина мне вроде сказала? Или я раньше у этой суки сториз увидела? Уже не вспомнить.

Вот тогда-то меня и.

Играла-играла в равнодушие, да заигралась. У нас было столько грязи и боли уже, это отравляло всё, но это всё никуда не делось и не умерло бы так быстро. Я поняла, что и он заигрался. И что скоро его накроет почище моего. Это было единственным утешением в те дни.


10. Саша. Песня. Интервью

Писал её по всей квартире. Подоконники, стулья, кухня, туалет. Строчку здесь, аккорд там. Находил себя с гитарой тут, там, бродил как привязанный. Впервые отпустило, по-настоящему. Обещал не писать о. Но отпускало. Обещал не писать, но писал. Какая теперь-то. И какая разница, как. Эта была из тех, что – сама, из которых не выкинуть и звука, чтобы написать такую, надо делать самое сложное – не делать ничего. Не мешать ей петься, пусть в ней будет неприятная правда, горькая правда, пусть не имеет право петь про, но песня не спросила, и отпускает впервые, да, напоминала Wonderwall, потому и вставил строчки про братьев Галахер, главное не мешать.

Очнулся через час от звенящего телефона, с хвостом текста, на руке, листке коммунального счёта, в заметке айфона. С несколькими дублями в диктофоне. С смс от Алины. 30-минутной давности:

«Саша! Гидра готова взять интервью сейчас! Можешь подъехать в центр в течение часа? Это важно!!»


Пепельные волосы. Лет 40, подтянута, уверена, внимательные серые глаза. Скобочки морщин, ирония во взгляде, элегантна, брючный костюм.

– Прошу прощения. Я опоздал.

– Ничего страшного. Меня зовут Тамара. Я заказала вам кофе, вы не против? Ваша менеджерка сказала, что вы пьёте американо?

– Ого, спасибо.

– Спасибо вам. Наш разговор будет записываться, если вы не против.

– Да-да, конечно.

– Александр, сразу хочу сказать, что мы в редакции были очень удивлены вашим творчеством. Приятно удивлены. Мы давно не слышали такого самобытного таланта.

– Спасибо. Это очень приятно слышать.

– Ваша манера, и тексты, и голос отсылают к 80-м, даже 60-м. Честно говоря, мы не смогли найти аналогов вашему творчеству среди современных исполнителей.

– Спасибо.

– Нам кажется, сейчас так никто не делает музыку на русском языке. Нас даже восхитила та смелость, с которой вы воспроизводите прошедшую эпоху.

– Спасибо. Ну, я пытаюсь как-то развиваться…

– Александр, я понимаю, что вы самостоятельная творческая единица. Но широкой аудитории вы всё-таки стали известны благодаря сториз Гиперболоида, где пытаетесь сорвать его афишу, и вас задерживает полиция. Скажите, почему вы сорвали афишу?

– Ну. Я шёл после концерта, немного в расстроенных чувствах и увидел афишу. И решил так… сорвать злость. Это было глупо, признаю ошибку. И приношу извинения всем поклонникам этого исполнителя. И… ему самому.

– Просто со стороны эта история выглядит, как попытка привлечь внимание – ведь рядом были полицейские, и вы понимали, что вас увидят, задержат, и это видео появилось аккуратно перед вашим концертом в Москве, который будет через три недели.

– Ну я не видел в тот момент полицейских, было темно. Я не знал, что меня кто-то снимает. Если бы я знал, что так произойдёт, я бы этого не делал. Мне хочется всё-таки своим творчеством привлекать людей. Да и провести ночь в обезьяннике не очень приятно.

– Но это не самая высокая цена, когда вас упоминает, фактически – идол поколения.

– Какого поколения? – улыбнулся Саша. – Точно не моего.

Тамара улыбнулась в ответ:

– Я понимаю, что вам творчество Гиперболоида может быть не близко. Но среди ваших ровесников достаточно много его поклонников. И именно его творчество показало, что рэп-музыка может быть интересна и нынешним тридцатилетним.

– Нынешние тридцатилетние и шансон слушают. – Саша пытался удержать ироничный тон, сократить дистанцию, будто боялся пропустить удар, показать, что они с Тамарой, в этом московском кафе понимают чуть больше, чем остальные: – Есть люди разного культурного и… интеллектуального уровня.

– То есть, те, кто слушает Гиперболоида на одном интеллектуальном уровне с теми, кто слушает шансон? – Тамара отказала Саше в высокомерном родстве, легко вышла из клинча.

– Эм… наверное, нет. Просто широкие массы обычно слушают достаточно примитивную музыку. – Защита, отход к стенке октагона.

– По-вашему, идолом поколения может стать только человек с примитивной музыкой? – бьютофол лоукик бай Тамара, работает по разным этажам.

– Ну, как правило, да… – Саша закрывается, ищет проход для тэйкдауна.

– А вы слушали что-то у Гиперболойда? – Тамара легко уходит от тэкдауна, найс шот ту зе бади.

– Да, конечно, я слушал…

– Разве вы не заметили там множество культурных отсылок? – Найс джеб, гуд преше!

– Ну да.

– И ваши кумиры – Высоцкий, Окуджава – разве они не были идолами поколения? У них тоже примитивная музыка? – Гуд комбинэйш бай Тамара! двойка: джеб и кросс, ши хёрд хим!

– Нет, я так не считаю. – Глухая защита, Саша трай ту сувай!

– То есть…

– То есть, я…

Саша резко перебил её, тут же замолк. Вспомнил Алину, грядущий концерт, типичные статьи «Гидры», собрался с мыслями, мне не надо с ней воевать, никакого октагона нет:

– Простите, Тамара, я зря так сказал. – улыбнулся Саша. Конечно, Гиперболойд – идол поколения. Даже моего. Мне его музыка не совсем близка, но я не отрицаю, что он значимая фигура сегодня.

Саша улыбнулся. Саша открылся. Это просто интервью. Если он не будет с ними воевать, всё пройдёт хорошо. Надо просто быть искренним и открытым. Не мыслить октагоном, бойцами UFC, надо получить хорошее интервью, показать читателям Гидры, что Саша – вдумчивый, интеллигентный человек, на чей концерт можно сходить, Саша открылся, улыбнулся и Тамара искренне улыбнулась в ответ:

– Вы также говорили, что не считаете рэп-музыку музыкой. Вы до сих пор придерживаетесь этого мнения?

– Ну, рэп как жанр не очень музыкален. И в нём много мата и разных тем…

– Вы не материтесь в жизни?

Блядь, устало подумал Саша.

– Матерюсь. Я просто хотел сказать, что какие-то жанры менее музыкальны, а какие-то более.

– Какие? Фолк? – хьюдж тэйк-даун бай Тамара!

– Ну, наверное. – сказал Саша. Тамара внимательно смотрела на Сашу, Саша пытался сбросить с себя этот цепкий взгляд, отползти к краю клетки, спрятаться за чашкой кофе, донт грэб зе кейдж!

«Нам нужна эта публикация», вспомнил он слова Алины.

– Наверное, для меня так. Каждый сам решает, что ему музыкально.

– То есть, вы готовы отказать целому музыкальному жанру в существовании, потому что он не кажется вам музыкальным? – Тамара не отпускала его, и снова валила на канвас.

– Нет. Я бы хотел забрать свои слова назад. Каждый сам решает, что ему нравится. Все жанры равны. Не стоит сравнивать, и уж тем более, запрещать.

– И срывать афиши? – улыбнулась Тамара

– И срывать афиши. – улыбнулся Саша.

– Но если вы признаёте рэп – музыкой, а Гиперболойда – идолом вашего поколения – почему вы сорвали его афишу? Что вами двигало? – Тамара забирает спину, забирается в бэкмаунт, берёт на удушающий, вот-вот скажет про зависть.

– Концерт прошёл неудачно. Я был очень расстроен. И увидел афишу человека, у которого концерт был в один день со мной. Может, это была зависть. Отчасти. Такая обида. Потому что кто-то ушёл и к нему, сдал билеты. Но дело и в самом концерте. Он прошёл не так, как я хотел. – Слабая попытка защиты перед капитуляцией.

– Вам не понравилась реакция зрителя?

– Да. Понимаете, я вернулся после больше перерыва и поехал в тур. Я вернулся немного другим. А все хотят от меня старого. А мне тесно в этом образе. Меня многие считают таким махровым бардом, что ли.

– А вы себя не так ощущаете?

– Я бы хотел играть как-то по-другому, какие-то новые песни. Свежее, интереснее.

– Вам кажется это реальным? Играть актуальную бард-музыку?

– Ну, даже у вас была эта подборка с современными бардами…

– Да, но эти исполнители иронично осмысляют жанр. А вы пишите песни так, будто не было последних лет 40 в музыке. Это такая игра?

– Да нет, я так всегда пел, у меня отец бард.

– То есть… Вы это абсолютно серьёзно?

– Да.

Они в молчании уставились друг на друга. Саша снова искал выхода из бесконечного октагона:

– Разве нельзя просто продолжать традицию? Разве надо всё время иронично переосмыслять?

– А зачем зрителям приходить на ваш концерт, если всё это уже было сыгранно?

– Ну. Наверное, бард-музыка немного устаревшая. И я бы хотел осмыслить её по-другому. Мои новые песни, наверное, про это. Так что – приходите на мой концерт. – Саша неловко улыбнулся. Тамара внимательно смотрела на него. Саша продолжил:

– Мне кажется, каждый может играть, как хочет. Никто не должен ограничивать творчество. Даже если оно кому-то не нравится.

– А если вы напишите песню про человека, а она ему не понравится, вы будете её исполнять?

– Ну, если она его не оскорбляет напрямую…

– А если оскорбляет?

– Наверное, не буду играть.

– А если это ваша лучшая песня?

– Я, наверное, не буду её исполнять.

– А если это не песня? А документальный фильм?

– Что за?..

– Простите, Александр. Наверное, последний вопрос был не к месту. Спасибо вам за интервью.

– Простите, мы как-то недоговорили…

– Не переживайте, я узнала всё, что мне нужно. Счёт уже оплачен. До свидания.


11. Саша. Алина.

– А сейчас – слышишь?

– Я говорю, что за херня, Алина!

– Что случилось?

– Это ты настояла на интервью?

– Что?

– … это ты настояла на инте?…

– А что случилось-то? Всё плохо прошло?

– Она меня всё время спрашивала про эту афишу.

– Мне сказали, что спросят про творчество. И что можно будет анонсировать твой концерт в Москве. Ты сказал про концерт-то?

– Да! Но там вообще ни к месту…

– Я попрошу указать в статье ссылку на концерт.

– Никакой статьи не будет!

– Что? Саш. Я так долго этого интервью добивалась.

– Она намекала на Ксюшу!

– Что?

– Почему я запретил публиковать про себя фильм.

– Серьёзно?

– Она намекала!

– А ты не придумал?

– Алин! Она сказала: «а что, если про вас снимут плохой докфильм, вы его запретите?»

– Бля.

– Я выглядел полным идиотом. Я не хотел этих интервью.

– Саш. Не надо…

– Ты что не могла, узнать заранее?

– Саша.

– Я бы не пошёл…

– Да я с работы почти уже уволилась ради тебя! Я всё время на тебя…

– Ладно. Ладно!

– Блин, Саш, зачем ты мне так …

– Прости. Не плачь!

– Блядь. Саша, ну прости, ну я не знала.

– Прости. Успокойся.

– Я хотела как лучше…

– Ты где? Я приеду.

– Не надо! Я просто хотела что-то хорошее… Просто что-то…

– Алин.

– Я не хотела тебе…

– Алин!

– Я не специально же!..

– Алин. Я люблю тебя.

– Я же не…

Пауза.

– Алин?

Пауза.

– Я тоже, Саш.


Просыпались в одной и той же позе, солнечные сплетенье, не разобрать, где чей позвонок. Щиколотка, колени, простыни, подушки. Одеяла, пальцы, солнце по комнате. Смотрели друг в друга, дышали в плечо. Доброе утро. Доброе. Шла в душ, а он всегда долёживал пять минуточек. Варил кофе. Лилась вода за стеной, а он делал самый вкусный завтрак на Земле. Яичницу с сыром, соевый соус – больше любила она. Овсянку с бананом и мёдом – больше любил он. Он всегда не доедал в яичнице белок, и она подцепляла его вилкой и доедала за него, а кофе всегда чуть-чуть убегал. Его чашка – фиолетовая с фестиваля в Поволжске. Её – прозрачная, с очертанием Вологодских церквей. Подарок от слушательницы. С первого выездного концерта, который она ему организовала. Затопляла город белым до самых крыш и крестов. И она всегда недопивала свой с молоком, и оставляла на столе, а он свой чёрный допивал всегда. И на голове её высилось его скрученное полотенце, и она была в его рубашке, и они молча смотрели в окно, а там уже была весна. Он хотел сохранить эти завтраки. Сложить в отдельную папку каждый кухонный файл. Заархивировать.

Потом сушила свои длинные тёмные волосы в прихожей у зеркала, а он направлял фен, ввёл за расчёской, и они улыбались друг другу сквозь гул и жар. Густая горячая река её волос. Он так любил запустить руки в эту горячую реку. Потом она красилась, а он рассылал встречу в ВК на ближайший концерт. И говорил имя-фамилию последнего до лимита: Казанцева Ира. И она повторяла – Казанцева Ира! И он слал ей это имя в сообщения, чтобы она доделала рассылку на работе в обед, и это был их пароль на день. Казанцева Ира. Виктория Буянцева. Артур Городец. Пермь, Екатеринбург, Челябинск. Перечитать их переписку после – каждое утро – новый человек. Каким было утро имени Иры из Екб? Или Артура из Перми? Наименовали своё счастье по дням в честь далёких людей. Он хотел сохранить их.

Затем шли от дома к метро в чёрной толпе. Рука об руку, шаг в шаг. И был локоть, утроба кармана, молчание двоих. И у метро по негласной команде поворачивались друг к другу, и короткий взгляд – до вечера, и поцелуй – до вечера, и люблю – до вечера, и он отпускал её – в метро, толпу, на работу, и смотрел, как она исчезает за поворотом. И только тогда шёл домой. Он всегда провожал её взглядом, пока не исчезнет. Словно держал навесу, доносил до самого турникета, стеклянных дверей. Словно взгляд мог её сберечь. Он хотел сохранить их.

Дома он лежал, пил чай, смотрел в потолок под гул соседского телевизора, ходил по квартире, бренчал на гитаре, чиркал в блокноте, заметках айфона, рассылал встречи, курил, рассматривал петли из дыма. Открывал шкаф и с удивлением смотрел на её вещи. В ванной – на две зубные щётки, что в недоумении уставились друг на друга. Находил её бычок по длинней с призраком помады и ждал. День делился на сочные серые ломти. «Доехала, всё окей» – остаток утра. Застилал кровать и аккуратно допивал её кофе, освобождал Вологду от наводнения. «И тебе приятного)» – обедал, мыл голову, брился – это с двенадцати до первых сумерек. «Выезжаю, там встретимся» – подъезд, до метро, пустые вагоны в центр, улочкой до клуба ёжась в пальто, зал, гримёрка, она. Привет. Привет. Давно не виделись. Обнимались в губы – чуть тайком, хоронясь от взглядов. Саундчек. Фестиваль, общая солянка из музыкантов. Он спрашивал второй микрофон у звукорежиссёра – ваш менеджер уже сказала, сейчас сделаем. У него рвалась струна, и не было запасных, и она бежала в магазин рядом. Прибегала мокрая – прямиком из-под дождя. Прости, я не знал, что там дождь. Ничего. Я тебе воду ещё взяла, а то тут с газом же. Ему больше не надо было решать вопросы, суетиться, думать о чём-то кроме музыки. Она была рядом, плечом к плечу, локоть к локтю. Он хотел сохранить это. Эти гримёрки маленьких московских клубов, или даже простые столики у сцены, где ему теперь не надо было думать, что его кто-то видит и подойдёт поговорить, сделать ненужное селфи. Она всегда была рядом. Нет, Саша пока занят, давайте после.

Она защищала его. Словно младшего брата. Если артист перед ним затягивал своё выступление, она шла разбираться к организатору. Она шипела, сверкала глазами, она выбивала ему лучшее время в программе, следила, чтобы у него всегда была вода, время на чек, свой уголок до концерта. Она отбивала его от навязчивых пьяных музыкантов. Её побаивались, уважали. Все знали, что она сделает для него всё, что угодно. Она была ему предана. Ей было всё равно, что другому артисту надо было уезжать в аэропорт. Нет, Саша не будет уступать своё время. И тогда он сам уже успокаивал её, притормаживал – Алин, всё нормально, я выступлю после. И он смотрел из-за кулис на молодого музыканта из Минска, смотрел с восхищением, и подходил после, и говорил, что его песни прекрасны. Теперь ему не надо было ни с кем воевать. Он хотел сохранить это.

Потом ехали домой. На самый кончик синей ветки. Счастливые, усталые, прильнув друг к другу в метро, придерживая гитару, бутылку шампанского или коньяка, что она умыкнула для него из гримёрки. Шли в круглосуточный у дома. Ходили с одной корзинкой на двоих: шоколадки по акции, яйца, соевый соус, овсянка, презервативы, сигареты – корзинка повторяла их маршрут в обратном порядке. Длинный чек полз под обветренными пальцами кассирши, список их жизни. Он хотел сохранить все эти покупки, скомканные на дне карманов. Развернуть, перечитать. Домик в деревне. Твикс. Контекс. Вог с ментолом. Она так мило и тщательно перечитывала каждый чек у кассы. Словно кто-то мог украсть немного их счастья.

Она начала курить. И он начал курить ради неё. Полюбил ментоловые, хотя раньше терпеть их не мог.

По вечерам, до самой ночи лежали в маленькой ванне вдвоём: он – спиной к стенке, она – вложенная в него, лопатками в его мокрую грудь, укрытая его руками, ногами, в тесноте, в мыле, ментоловом дыму. Говорили тихо. Шутили. Плескались. Смеялись друг в друга, сотрясали друг друга, вспоминали свою дружбу до, переиначивая каждое событие, замолкали, тянулись друг к другу. Как сохранить это? Влага, пар, сдержанный выдох, ватные ноги, холод пола?

Это могло произойти, где угодно. Она любила смотреть, как он играет. Она всегда просила его сыграть. На кухне, в комнате, на балконе. Он пел ей тихо, чуть в сторону, прикрывал глаза. И она просто смотрела. Не снимала, не подпевала, а просто смотрела, и только у самого конца песни, у самого кончика, хвостика, говорила – давай? Подожди, гитара. Давай, Саш. Подожди… Давай. Подожди, дай надену. Давай без? Нет, дай.

Это были дни счастья. Такого огромного, щемящего счастья. Слишком огромного.

По ночам он лежал, обнимал её и боялся всё потерять. Плыли по стенам отблески фар, вся их съёмная однокомнатная лодка плыла через ночь, и они лежали на самом её дне, в обнимку, и она дышала ему в шею, забрав себе его затёкшую руку, словно ничейную провинцию, а он лежал и боялся, что всё это кончится – и комната, и ванна, и чеки из магазина, и сигареты, и смс, её лодыжка на его, и полуостров затёкшей руки – всё это может кончится, всё такое хрупкое, плывёт через ночь в реке её волос, и он обнимал её сильнее, прижимал крепче, на дне однокомнатной лодки, и она чуть просыпалась, совсем чуть-чуть просыпалась, страшный сон, Саш, нет, нет, спи, всё хорошо, спи. Он так хотел сохранить это.

Он боялся писать про это песню. Он уже столько песен написал про тех, что в итоге ушли, про тех, что потерял, и он просто боялся писать про неё. Если перенести эти списки покупок, и шампанское в метро, шёпот в гримёрках, и в ванну в обнимку – перенести в песню, в голос, это отслоится от них и поплывёт прочь, прочь по реке. Нет, он не хочет петь про это. Не сейчас. Пока не время.

Она писала ему записки. Маленькие самодельные открытки. Делала на листках А4 в офисе, разукрашивала маркерами, наклеивая цветную бумагу. Любимому музыканту. Моей рок-звезде. Не сутулься на концерте, Саша. Гляжу в даль, думаю о Дале) Моему зайцу. Он находил их в карманах джинс, в чехле гитары, у самого сердца в кармане пальто. Стоял, рассматривал, улыбался как на первом курсе.

Они любили мечтать по выходным. В день, когда не было концерта, и она была свободна от работы. В какое-нибудь тихое весеннее воскресение. В Измайловском парке или на Лосинном острове. Вдоль Дербеневской набережной, в районе Старой Басманной и на её любимом Крымском мосту, недалеко от её офиса – они мечтали, как будут жить после. Как они выпустят его новые песни, и даже снимут клип. Как аудитории станет больше. Как она уволиться с работы в осточертевшем ивент-агентстве и будет ездить с ним по всем городам, и будут полные залы. Ему не нужна огромная слава, ему не нужен Олимпийский или даже «16 тонн», просто небольшие клубы на сто, двести человек. Но в каждом городе. Ведь этих денег хватит на их жизнь, они даже считали, сколько им нужно денег вдвоём на тихую жизнь на окраине Москвы. На вино по вечерам и кофе по утрам, на завтраки, обеды, иногда одежду и может быть, путешествия. Он свозит её в Индию и покажет Непал, и они вместе пройдут Випассану, которую он так и не прошёл, им же нужно совсем немного. И они считали сколько нужно давать концертов в год, если средний билет будет стоить в Москве рублей шестьсот или даже тысячу, да, тысячу, Саш, а в регионах поменьше. И там выходила даже какая-то реальная цифра. И ездить он будет только в купе, никаких плацкарт, и останавливаться они будут в гостиницах, в скромных и простых, им не надо много, двухместное счастье. Она будет его верной подругой, дорожной женой, домашней женой. Может быть, они переедут в Поволжск, или к её родителям в Крым, они ещё не выбрали, но их ждёт спокойная и ровная, удивительная жизнь вдвоём. Они стояли так на Крымском мосту, смотрели в воду, и представляли, что они в Нью-Йорке, и она сказала ему – это мой любимый мост в Москве, и когда я представляла нас, ещё до всего, я представляла, как мы стоим на этом мосту. И он сказал, видишь, мечты сбываются.

Он бы хотел сохранить эти мечты. В назидании о том, что никогда не случается так, как ты хочешь. И что иногда – случается.

Она была уверена в них. Она не сомневалась. Она хотела уволиться в августе и начать с осени его новый тур. Посвятить всё время Саше. Она написала пост и показала ему, прислала черновик. Пост был о том, что она всегда разделяла работу и личную жизнь. Что она рассекала свои жизни и не любила пересечений. Зарабатывать деньги отдельно. Заниматься творчеством – отдельно. Дружить – отдельно. И просыпаться с кем-то по утрам – отдельно. И если в одной из жизней начиналась какая-то жесть, у неё всегда была другая, куда можно сбежать. Эта было её запасным выходом. Она словно прыгала по черепашкам в компьютерной игре. Если одна жизнь уходила из-под ног, всегда была другая. А теперь случился человек, и разделять стало сложнее. Осталась только одна черепашка, с которой не спрыгнуть. Она поставила всё на одну черепашку. И она счастлива. Это страшно, это по-настоящему, но она счастлива. И она даже не боится. Она прислала ему этот черновик, такой милый почти детский текст, немного наивный текст, она спросила его – можно выложить? Выложи, конечно, это же твой текст. Но…ты не против? Не стесняешься? Нет,конечно. Чего стесняться? Ну, что может кто-нибудь увидит. Нет, выложи.


12. Саша Даль.

Самолёт медленно выруливал на полосу, чтобы отнести в город Пермь Сашино лёгкое тело весом в 67 килограмм и ростом в 181 см, а также: гитару; рюкзак с концертным костюмом, запасными струнами, 3 майками, 5 комплектами нижнего белья и 5 парами носков. Саша сидел слева от прохода, на среднем месте. По левую Сашину руку громоздилась необъятная женщина лет сорока. Женщина вдавливала в мучную щёку смартфон допотопной модели. Женщина вела непрерывную и эмоциональную консультацию своей свекрови по поводу питания сына:

– Мама, вы ему процедите, процедите, кашку-то он уже может.

– Виктор Евгеньевич такое есть не будет. Проследите, чтобы в меню ресторана была красная рыба. – по Сашину левую руку возвышался строгий 30-летний секретарь-помощник, упакованный в идеальный костюм. Его левое ухо излучало уверенность и синее мигание эйрпода. Секретарь давал указание чётким голосом, казалось – всему салону.

– Красная рыба, слышите! Очень важно, чтобы ему понравился ланч;

Домохозяйка справа отвечала, исторгая вязкий уют:

– Срыгнёт так срыгнёт. Ничего страшного! – Саша был в эпицентре сюрреалистичного диалога. В его ногу воткнулась СМС. Он полез в джинсы, изгибаясь дугой, дабы извлечь смартфон. Саша старался никого не задеть, но таки дал рукой под пухлый локоть домохозяйке:

– Ну что вы ей-богу… – просипела она – Это я не вам, мама!

– Простите…

Секретарь скептически покосился на Сашу, мигая наушником:

– Сервис должен быть на высшем уровне.

– Мама, всё будет! Вы сами не суетите больше нужного.

Саша открыл СМС от Алины:

«Саш, в Челябинске трабл. Там мероприятие в притык, у тебя будет 10 минут на чек»

Черт, подумал Саша, выпрямился в узком кресле и наклонился, оставляя диалог за спиной. Этим тут же воспользовалась домохозяйка и уместила пухлый локоть на их общий подлокотник, вжав смартфон в щёку ещё увереннее.

– Виктор Евгеньевич летает только бизнес-классом.

– Памперсы ему тоже подойдут! Мы пробовали. Будет преть – так вы присыпку.

Саша попытался собраться с мыслями, набирая СМС.

– Молодой человек, мы скоро взлетаем, переведите смартфон в авиарежим – стюардесса с раздражённой вежливостью обратилась к Саше, кивнув на телефон в его руках. Собеседники слева и справа не смолкали, Саша недоумённо задрал брови, но стюардесса уже прошла дальше.

«Блин, Алин, что за фигня?! Мне нужно 20 минут на чек минимум». – Саша уже хотел отправить,

– Никаких опозданий! Виктор Евгеньевич не любит ждать;

– А вы ему соску в рот. Покричит – перестанет.

Саша стёр всё и набрал снова:

«Блин, а можно как-то с ними договориться ? Чтобы они хотя бы 10 минут ещё дали? Мне 20 минут на чек хватит». Пока Саша набирал, секретарь справа успел занять их с Сашей общий подлокотник. Теперь у Саши не было ни одного, и он замер с поднятыми локтями.

Алина:

«Я попробую, Саш, но не факт, что получится»

Саша тихонько огляделся. Необъятная женщина слева и так еле влезала в кресло и была откровенно груба. Уверенный секретарь справа был в меру худощав, но надменен. Саша всё взвесил и принял решение. Он попытался опустить локоть на правый подлокотник. Секретарь отрегаировал мгновенно. Он уверено сдвинул свой локоть ещё ближе к Саше, вытеснив его руку:

– Виски? Коньяк? Мартини?

– Не надо. Я ему сцеживала всю неделю, там в бутылочке, видите?

– Это где? Винная карта?

– Да нет, на второй полке, за гречкой, бутылочка, видите?

– Да-да, Совеньен Блан, хорошо.

Саша двинул свой локоть сильнее, но секретарь удержал его и с претензией посмотрел Саше в лицо. Саша отвёл взгляд и с тоской подумал об Алине. Саша посмотрел на женщину справу. Женщина навалилась на их общий подлокотник, кивая голосу в трубке.

– Доброе утро, уважаемые пассажиры, вас приветствует командир корабля…

Пилот представился, объявил скорый взлёт. Пассажиры слушали вполуха. Пилот рассказал про климатические подробности за бортом. Пассажиры чуть оживились. Пилот перешёл на английский. Он пробивался сквозь английскую фразу, как сквозь тёмную комнату, заставленную мебелью – ушибаясь об углы согласных. Необъятная женщина и секретарь продолжали:

– Что насчёт музыкального сопровождения? Джаз-бэнд планируется?

– У него от этого сыпь. Ни в коем случае!

– Хорошо, обойдёмся ди-джеем.

«Саш, я написала, сделаю, что могу. Я им ещё позвоню сегодня. Должны подвинуть»

«Спасибо, Алин.»

Саша выдохнул и улыбнулся. Женщина слева громоздилась всё увереннее. Менеджер скинул Сашин локоть с подлокотника.

– И давайте машину представительского класса.

– Нормальная колясочка, белорусская. Мы на ней ещё Гошеньку возили.

«Допиши как долетишь! Целую. Люблю». Саша улыбнулся. Помолчал. И повернулся к секретарю справа:

– Молодой человек

– И чтобы девочки-хостесс были симпати…

– Мужчина!

– А не как в прошлый раз…подождите… Что? Молодой человек, я разгова..

– Во-первых, мы сейчас взлетаем и разговаривать нельзя.

– Молодой че…

– А во-вторых, освободите мне подлокотник.

Все вокруг примолкли. Даже необъятная женщина. Шасси катились по полосе, а стюардессы готовились к ритуальному танцу с ремнями

– Почему это я должен освободить вам подлокотник?

– Потому что у вас два, а у меня ни одного. – Саша улыбнулся, но не сводил взгляд с секретаря. Секретарь кивнул было на Сашину соседку слева. Необъятная женщина оскорблённо кашлянула. Саша улыбнулся ещё шире. Секретарь поправил наушник. Кашлянул. Пожевал губы. И улыбнулся в ответ:

– Хорошо.

Саша упокоил свою руку справа на подлокотник. И быстро набрал:

«И я тебя люблю». Сашин палец замер над кнопкой «отправить».

– Пожалуйста, отключите ваши телефоны. Стюардесса шла по проходу. Саша смотрел на клавишу.

– Молодой человек!

Саша быстро нажал «Отправить». И пошёл на взлёт.

Через пятнадцать минут после взлёта необъятная женщина уронила храпящую голову Саше на левое плечо. Саша посмотрел на неё. Женщина спала с космическим спокойствием кубриковского младенца. Саша улыбнулся. Ещё через десять минут на Сашино правое плечо примостилась сопящая голова с наушником. Наушник мигал в такт нервному дыханию. Саша улыбался. Он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спящих. Саша летел над землёй и улыбался.


13. Егорка, Челябинск, 6 лет.

Мама сказала, пойдём смотреть на дяденьку. Мама сказала, дяденька будет петь. Я люблю петь. Мама сказала, дяденька специально прилетел к нам из Москвы, чтобы петь. Я люблю петь. Мама сказала, дяденька споёт для нас. Дяденька будет петь для нас. Мы пошли смотреть дяденьку. Я люблю петь.

Мама красилась, а я ждал. Мама дала мне телефон, чтобы не отвлекал. Я играл в зомби, а мама красилась. Мама делала себе красные губы. Я почти прошёл уровень, но маме позвонили. Тётя Эля. Мама говорила с тётей Элей. Тётя Эля тоже шла смотреть дяденьку. Дяденька прилетел петь. Петь для нас. Я люблю петь.

Мы приехали на такси. Мама взяла такси, чтобы приехать смотреть на дяденьку. Хотя обычно говорит, что такси это дорого. Мама очень сильно сделала красные губы, и платья, и волосы, будто день рождения. Мама, у тебя день рождения? Нет, мы идём смотреть на дяденьку.

Мы ждали дяденьку в тёмной комнате. Там были другие взрослые. В основном, тёти. И все как будто день рождение. Все сделали губы очень красные и тётя Эля. Целая комната день рождение. Целая комната красных губ. Все ждали дяденьку. Дяденька вышел в комнату красных губ на специальное место для дяденек и запел.

Дяденька был обычный. Совсем-совсем обычный. Не как день рождения. Дяденька пел, но мне не нравилось. Он пел не так, как я люблю петь. Мама, почему он не так поёт. Тихо, сказала мама. Тихо, сказала мама. Не мешай, сказала мама. Сказала красными губами-день-рождение. Мне стало как будто я один. Я захотел телефон. Но мама была вся в дяденьке. Она повторяла губами его не такие песни. Мне стало совсем будто я один. Я хотел играть. Другие красные губы тоже слушали дяденьку. Но не так как мама. Кто-то так, но почти все не так. Кто-то достал телефон. И, наверное, играл в зомби. Кто-то снимал дяденьку.

А дяденька пел. Дяденька пел очень не так, как мне нравится. Дяденька пел совсем по-другому. Он пел как бы чуть-чуть тоскливо, как будто он совсем один. Он пел для красных губ, но пел как будто совсем один. И комната красных губ тянулась к нему, а он пел, один, и комната красных губ не слушала его, а он пел совсем один, и красные губы подпевали ему, а он пел совсем один, он пел не останавливаясь, совсем один, он был один в комнате, я и дяденька, и все были – он и дяденька, она и дяденька, и я стал понимать зачем дяденька прилетел из Москвы петь для нас, он пел и становилось жарко, как будто градусник и полоскать горло пел и жарко мама мне жарко я не заболел он пел один и все горели но дяденька горел ярче, ярче маминых красных губ, ярче комнаты красных губ, дяденька сгорал для нас из Москвы, дяденька горел ярче чем мы мама мама мне жарко вызывай пожаркую машину, пусть приедут и потушат пожар, мама дай мне телефон я хочу зомби мама это как будто папа, это же папа? мама я сгорю, но я не сгорал, а сгорал дяденька и он сгорел для нас совсем сгорел, сгорел для красных губ, которые даже не поняли, что он сгорел, какой ужасный дяденька, он так сгорел, так сгорел.


14. Челябинск, гримёрка

– Круто, Сань! Отжёг. Реально отжёг. Прям душевно было. А это – фотограф тебе не мешал? А то он у тебя прямо над лицом щёлкал.

– Спасибо! Да ничего-ничего.

– Ну слава богу. А то я ему уже хотел сказать. Просто фотки нужны нам тоже.

– Да я понимаю! Конечно.

– Слушай, ничего, что народу немного?

– Да норм. Норм. Сделали, что смогли.

– Ага. Ну я по всем своим рассылал. И даже по СМС – у нас рассылка есть.

– Да норм. В прошлый раз меньше было. Уже хорошо.

– Ну слава богу. Ой, я тебя представил не так, соррян! Я вообще что-то…

– Да всё окей, ты чего. Поржали даже. Всё норм.

– Вот деньги, держи, остальное на карту.

– Ага, спасибо.

– Слушай ну тебе как самому? В целом?

– Слушай, мне – огонь. Хорошо вообще. Были сложности, но в целом здорово.

– Ага! Ну я рад. Мальчик этот не отвлекал?

– Ха-ха, мальчик милый, да

– «Пожар! Пожар!»

– Ага.

– Напугал меня. Я уж подумал, реально клуб горит.

– Ага.

– Слушай и спасибо, что сказал про наш литклуб. И Фахрутдинова проанонсировал.

– Да ты ж попросил.

– Ну просто. Некоторых просишь, а они не говорят потом. Говорят, забыли. А я же вижу, чуваки иногда просто не хотят. Ну типа я артист.

– Ага.

– Что я тут буду. Других пиарить. Зависть же есть.

– Ага. Наверное.

– Ну соревнование, ревность. Ну, как гордыня.

– Наверное, да. Да.

– Ну ты понимаешь меня.

– Да, конечно.

– Слушай, Сань, вот по-чесноку. Мне кажется, ты один из самых крутых, кто приезжает.

– Спасибо.

– И я вот вообще не понимаю, почему так мало на тебя. Ты не хуже ни Вдовина, ни Фахрутдинова, ни всех прочих. Я не знаю, что за херня.

– Спасибо. Да всё нормально.

– У тебя энергетика такая. Мне кажется, ты на Олимпийский выйдешь с одной гитарой – порвёшь.

– Ой, ладно ты.

– Не, серьёзно. У тебя харизма. И тексты. И мелодии.

– Спасибо!

– Вот тот же Гиперболойд. Вот он же собирает Олимпийский. Я к тому, ну, что ты тоже так сможешь.

– А-ха-ха-ха, перестань!

– Не, ну серьёзно! Я уверен, ты вообще не хуже.

– Да я уж как-то отпустил всё это.

– В смысле?

– Пою как пою. Наверное, моя музыка уже неактуальна.

– Ты о чём?

– Ну устарел этот жанр.

– Устарел?

– Ну, пою, как пою.

– Ну не знаю, Сань. Но спасибо тебе.

– Тебе спасибо.

– Концерт огонь.

– Ага.

– «Пожар! Пожар!»

– Ха-ха!


15. Екатеринбург, такси

Вот ты, москвичи злые. А я тут одного. Подвозил. Ну с вокзала. Парнишу. С гитарой. С шестичасового, да. Ну такой, немного. Ну видно по нему. Не выспался. Давно не высыпался. Да не зачуханный. Сам ты зачуханный. «Зачуханый!» Ну, зачуханный, да. Но не в смысле, чухан! Не чухан – вот именно, что зачуханный. Ну помотало его, видно. Нормальный парень. Адекватный. Одет скромно. Но я-то вижу. С Москвы пацан. Ну, думаю, ща начнёт. Ни закурить не даст, ни музыку послушать. Я таких знаю. Мне что – жалко? Я что – насиловать человека буду? Если ему дым-то противен? Если ему музыка-то моя не нравится? Я что мучать буду? Если ему противно? Ну я думаю, скажи мне хоть слово, сука. Я и сижку подготовил, и музыку зарядил. Так он это. Поздоровался. И такой, приветливый парень. Устал, но приветливый. Я говорю, ты откуда. Он такой помолчал-помолчал. И говорит с Москвы. Ну, будто извиняется. Ну понимает парень. Хоть и с гитарой. Ну я говорю – ничего это. Что я закурю. Он говорит, да курите на здоровье. А я говорю, ничего это. Что музыку. Он говорит, да включайте. Ну, едем. Слушаем. Курю. Я говорю, а что с гитарой. Сам или это. Передать попросили? Он говорит, сам. Я говорю, а что играешь. Он говорит, бард. Я говорю, серьёзно. Барды ещё живы. Ну барды – это нормально. Не пидорастия же какая. Бард – нормально. Солнышко это. Лесное. Собрались мы все. Я говорю, и как популярен он, бард. Он говорит, нет. И улыбается. Я говорю, а денег что. Много приносит. Он говорит, нет. И ещё улыбается. Я говорю, а чё не бросишь. А он говорит – я больше ничего не умею. И ржёт. А я говорю, да. Да. Да. Ну, понимаешь? Он ничего не умеет больше. Я говорю, да. Я говорю, я вот тоже ничего. Только крутить бублик. Вот уже год который. Подвожу. Он говорит, и как. Я говорю, да нормально. От пассажира зависит. Бывает сядет с кислым лицом. И всю дорогу молчит. Закуришь – цокает, это. Вздыхает. Москвич там. Или пьянь какая. И убить могут. И не заплатить. И драться лезут. Или пары пьяные. По выходным. Ссорятся. То едут в клуб. То не едут. Подвозишь – туда-сюда. Он говорит, а часто пьяные-то. Да каждые выходные. И в будни тоже. По ночам, спрашивает. Да, говорю. По ночам. Самое опасное время, знаешь какое, говорю. После трёх. Я после трёх вообще не подвожу. Самый неадекват после трёх. Самый неадекват. Не вожу! Пьяные, там. Перепившиеся уже. Вот от таких ждать можно. Я таких не подвожу. Или этих, знаешь. Солевые. Ищут эти. Как их. Закладки, говорит. Да, закладки, точно. Они ж вообще это. Отбитые. Роют там себе в лесу. А ты жди. Ещё тебя с ними примут, да. Оно мне надо, да. Это с Китая всё идёт. Наши всё с рук спускают. Полстраны под Китаем. А по телеку что? Что Крым, тех победили, этих победим. Ну Путин же может всех этих пидорасов пересажать. Нормальный же мужик. Он просто не знает, да. Что тут творится. Ему ж там тоже это. Не всё доносят. А мы тут. Бублик крутим. Тоже денег немного, говорю. Комиссию оператору, да. Норму выполни, да. Закуришь в машине, так тебе какой-нибудь потом это. Звезду влепит одну. Раньше в фирме работал, шефа подвозил. А теперь всё. Подвожу всяких. Бывает сутки не спишь. Заснуть за рулём так можно, да? В том году ехал с Казахстана – не спал почти сутки. На Новый год хотел успеть. К жене, к ребёнку. Так это, засыпаю – выходил на обочину и босяком по снегу. Минуту походишь – бодряком! А? Успел, конечно! Вот ты женат? Разведён? А женщина есть? А. Ну хорошо! Тебе сюда, да. И ты вечером здесь это? Играешь? А как послушать-то тебя. На радио есть? Эх. Ну может и приду. Диск? А почём? Да ты брось. Серьёзно? Ну давай. А что ты сразу не сказал, так поставили бы по дороге. А! Эт я понимаю. Я тоже стесняюсь, когда жена говорит, что я таксист. Ну всё, давай. Хорошо выступить. Спасибо.

А вы говорите, все москвичи это. Пидорасы.


16. Екатеринбург, после концерта

– Алексей, здравствуйте, молодёжный портал Екатеринбурга «Новая волна»

– Здравствуйте… меня Александр зовут.

– Ой, простите.

– Да ничего.

– Александр, вы сегодня так вдохновлённо выступали для Екатеринбургской публики. Скажите, а что вас вообще вдохновляет в жизни? Откуда берётся вдохновение на новые песни?

– Ну. Разные изменения в жизни. Новые люди. Больше всего вдохновляют люди, наверное.

– Вы имеете в виду музу?

– Ну. В том числе.

– Александр, вы мастерски владеете словом. Скажите, а кто ваши любимые барды? Может быть поэты? На какие вершины вы равняетесь в своём творчестве?

– Спасибо… Да, по-разному. Раньше всего, наверное, Высоцкий. Окуджава. И потом, я вырос в семье барда, такого классического. Меня много таскали по всем этим барным слётам, там я как-то это впитывал. Из более современных, наверное, «Калинов мост» повлиял. Из поэтов, не знаю, у Бориса Рыжего мне стихи нравятся.

– Александр, вы сегодня исполняли такие проникновенные песни в жанре авторской песни. Но сейчас авторская песня и поэзия, наверное, не так популярна, как в 60-е, 80-е. Как вы думаете, есть ли у авторской песни шанс вернуть себе былую популярность? И снова занять место в умах и сердцах людей?

– Ой, не знаю. Честно говоря, я как-то за последние годы отпустил это всё. Ну в плане, я и представителем жанра-то себя не считаю. Если кому-то нравится он слушает, нет так нет.

– Александр, вы сегодня много общались со зрителями и под конец программы даже исполняли песни, которые просили вас слушатели. Скажите, вы всегда готовы идти на такой диалог со своим слушателем?

– Ну нет, сегодня был такой эксперимент. Я как-то почувствовал, что сегодня подходящее настроение. Это не было запланировано. Ведь концерт он всегда идёт не так, как хочешь. Сначала один порядок песен выбираешь, но видишь, как реагирует зал, выбираешь другие. Сегодня я почувствовал, ну, какую-то свободу, что ли. И решил сделать так.

– Здорово! Скажите, а что с группой «Зёрна»? Когда ждать новых песен, быть может альбомов, концертов? Или вы теперь всегда будете выступать один?

– Честно говоря, не знаю. Мы пока с ребятами взяли паузу. Небольшой перерыв. Но я буду рад играть с ними в будущем, если возможно.

– Александр, спасибо за честное интервью. И такой душевный концерт. Творческих успехов!

– Спасибо

– Саш, давай ещё отфоткаемся вот тут.

– Ага.


17. Пермь, квартира организатора Совина

Яна, я дома. Дома, грю. Я. Да. Да всё прошло ништяк. Ни-штяк! Ну немного. Ну что сразу. Потому что пра-здник. Праздник, любимая. Я и тебе винца притаранил. И цветы. Ну да-да. Далю дарили, Даль не взял. Оставил, точнее гря. Куда он их, в самолёт что ли. Какая разница, цветы и цветы. Дома цветы, разве плохо?

Ой да как всё прошло – всё прошло отлично! А-тли-чно, я считаю. Всё пошло не так с самого начала, милая. Треш и угар, хардкор, рок-н-ролл, всё, как и должно быть. Я его с вокза…эп! ла не встретил. А налей водички? Води-и-ички, эп. Ладно, я сам…

Не встретил. Потому что забыл. А когда вспомнил, понял, что опаздываю. Ну, ничего. Он подождал меня там в зале тридцать минут. Ну может сорок. Не больше часа, Ян. Потом мы приехали. Звукореж опоздал. Он сам всё, эп! он – в смысле – его величество Даль, сам всё отстроил. Но попрошу заметить, он с самого поезда был в прекрасном настроении. Я те грю. Он мне ни сло-ва! я ору?! т-с-с-с-с! ни-сло-ва не-ска-зал. Ни слова. И вообще улыбался и был такой. на пози- эп!-да что ж такое – зитиве.

Потом концерт. Ну мы там с ребятам в гримёрки, того. Тыры-пыры, надо как-то волнение у – эп!– ять. Уняли. Он, кстати, маэстро – ни разу. Так и не пьёт. Но сигаретку со мной после выкурил, забегая вперё-ё-д. Но! концерт был жесть. Он, короче, поёт – и тут эта кофе-машина. Он останавливается, пережидает и просит пока кофе не заказывать. Ну народ весёлый, где-то пьяненький, они ему – да! Да! Саша Даль, никакого тебе кофе. Он дальше и-эп! поёт. Поёт-поёт, песни свои, новые, старые, душевно так, хорошо, ну, народ уже раскочегаривается, и тут какая-то вонь. Представляешь? Не. Не кальяны, кальяны внизу-у. А там же в клубе сцена сразу за кухней, то есть, кухня сразу за сценой. И что-то там сгорело к е-эп!-беням. И понесло прям таким облаком, знаешь. Ж-и-и-р-р-р. А ты уже стелешь? Да я сниму сам, что я, штаны, не сниму! Не сдирай последние штаны с по-эп!-та. Ну хорошо, сдирай… Ну короче, жар, то есть, жир, то есть дым, вонь, я думаю, Даль меня убьёт. А он поёт, как ни в чём не бывало, прикинь. А потом останавливается и грит, мы тут порядочно зажгли. Ну все ржут. Ну типа выкрутил ситуацию в свою пользу. Он грит ещё песня и пере-эп!-рыв. Но ни-ху-яшечки. Тут пожарная сигнализация заработала. Писк посреди песни такой, пунктиром ПИ! ПИ! Т-с-с! не ору: пи!..пи!… Всех на улицу. Проветрили… Ну потом вторая часть вроде без экцес… эксесц… ёб твою мать, без происшествий. Ну я к нему в перерыве подходить даже побоялся. Подхожу после. Думаю, щас он мне как пред-эп!-ъявит. А он улыбается, грит, весело прошло. Руку пожал. Поблагодарил. И про долг не вспомнил. Ну тут меня совесть заела, я грю, Саш, а помнишь, я тебе денег должен был. Помнишь? Так вот у меня – нету… А он грит – забудь. Ложусь-ложусь. Его величество Александр Даль меня… Эп! простил.


18. До аэропорта в Перми. Саша Даль

Ему было легко. Впервые за много лет ему было легко. Весна была сумасшедшей, прозрачной, как сны. Он не замечал, как просыпался. Просто открывал глаза после четырёхчасового сна – на вписке, в вагоне, дома перед ранним самолётом – и вставал, почти не чувствуя тела. Целовал её на прощание в след от подушки, сонную, в прихожей, ехал в аэропорт. Рюкзак, гитара, всё было невесомым. И река людей в метро была плавной и несла его с Щёлковской на Павелецкую, с одной пересадкой, вверх по эскалатору, вниз по эскалатору, где женщина в будке словно тренировалась в инверсиях – занимайте левую сторону, левую сторону занимайте, левую занимайте сторону, и ему было легко. И красно-синяя колона в центре зала, обросшая толпой китайцев. И выход к Павелецкому, и гитара дожидалась на ленте, пока ему проверяли рюкзак, ему было легко. И это детское предвкушение дороги, и сэндвич с собой, и ожидание аэроэкспресса, где недовольный терминал надолго задумался, а потом выплюнул ему в руку чековую ленту билета, ему было легко. Платформа в подтаявшем снегу, и чистота вагона и мягкое кресло на втором этаже, и плавный ход, и полузнакомый силуэт девушки с каре на перроне, что удалялась из его жизни со скоростью 57 км/час согласно табло над дверью. И реклама S7 на спинках, горький кофе в стакане, взятый у развозчицы, и радостное ожидание полёта, ему было легко. Безвременье аэропорта, и привычный спор про гитару на регистрации, проход сквозь рукав, запах керосина, место в хвосте, ему было легко. Соседка через ряд медленно выводила губы кисточкой с блеском, расписывалась в полученной красоте. Женщина с телефоном слева, секретарь справа. Взлёт. Ему было легко. Он легко засыпал на время полёта, и просыпался только на стакан томатного сока и сэндвич, засыпал, а потом просыпался от звука выдвигающихся закрылок, похожих на звук принтера. Будто пилот распечатывал будущую землю, посадку, город, концерт.

Ему было легко сменять поезда и города, и вписки, и давать очередные идиотские интервью с теми же вопросами, и трястись в плацкартах, такси, сидеть в торговых центрах, ожидая опаздывающих организаторов. Он просто закрывал и открывал глаза, он засыпал и просыпался, в другом месте, другом дне, городе, он выходил и пел, он почти не чувствовал своего тела, он был невесом. То ли это была лёгкая, солнечная весна, то ли – ниточка из СМС, что связывала его с ней. Она была его незримым ангелом-хранителем, она спасала его из всех передряг, и ему было легко. За всеми этими городами был дом. И она была с ним, голосом в телефоне, сообщением, смайлом.

Иногда они пели. Он давно это заметил, когда только начал ездить с гитарой по городам, десять лет назад. Они пели. Не везде. Иногда, на отдельных отрезках пути. Громыхали вагонами, гудели гудком, да, но иногда они ещё пели. Стальные колёса тёрлись о железо рельс и слышался этот звук. Что-то между скрипом и воем, между органом и хором. Да, это было как хор. Десяток стальных голосов. В пении этом было так сложно расслышать мелодию, цельный изгиб, поворот – она всегда ускользала, всегда была почти, и тем это пение было слаще. Словно какой-то потусторонний хор пел ему, и он вслушивался, вытянувшись на верхней полке. Он мечтал расслышать эту мелодию, но она всё ему не давалась, он мечтал расслышать её который год. Поезда пели между Челябинском и Пермью, между Волгоградом и Астраханью, на отдельных участках дороги, и он жадно ловил эти звуки. Он чувствовал, он всё ближе к тому, чтобы расслышать мелодию, разгадать её и, может, спеть. Может быть, вся его горькая плацкартная судьба была нужна только, чтобы он смог расслышать эту потустороннюю мелодию, которую лучше всего было слышно в промёрзшем сортире. Может, он затем только и таскался по городам с гитарой, чтобы расслышать это пение. Расшифровать его, перепеть. Может, после смерти от него и останется только голос, что станет частью хора. Он слышал в этом пении всех, кто был до него, кто трясся в этих вагонах, с юга на север, с запада на восток, в обледенелых теплушках, погибая в дороге, тысячи и тысячи, безумная русская судьба, что никак не сложится в мелодию, и он – очередной из вереницы, кому выпал шанс расслышать её.

У него была мечта просто раствориться в музыке, не быть ничем, кроме как гитарной струной, голосом, нотой, аккордом, строчкой, запёкшимися губами, где губы и связки – максимум человеческого и телесного, чем он хотел быть. Он не хотел старости, уставшего тела, похмелья, он не хотел даже аплодисментов, он хотел полностью отдаться музыке и быть ей, и только ей, чтобы всё его стало общим, и его «я» – сутулого, неловкого, нелепого, смешного – не было.

Как она отреагировала, когда узнала, что они теперь вместе с Алиной? Он теперь думал о ней без злорадства. Он хотел, чтобы всё разрешилось хорошо. Пусть она будет счастлива. Он думал написать ей большое сообщение или даже позвонить. Попросить прощения, объясниться. Может, она не захочет слышать его голос. Но письмо можно. Она всегда может удалить, не дочитав. Он напишет ей просто и честно. Он сидел в аэропорту Перми, и уже набирал первые строчки, когда подумал про Риту.

Дреды, Индия, трава. Он добавил её в чёрный список. Нужно написать ей коротко и ясно. И затем уже написать Ксюше.

Он помнил, что Рита очень хотела с ним связаться, и было какое-то письмо на почте. Саша тогда не глядя отправил его в спам.

Оно было среди рекламы, глупых рассылок, предложений от банка. «Саша, это важно!». У неё всё всегда было важно. Саша смотрел на письмо. Больше всего ему хотелось удалить его, не открывая. Наверняка, какая-нибудь эзотерическая чушь. Или извинения, от которых ему станет ещё хуже. Ладно, подумал он. Я должен всё завершить. И даже это. Саша тапнул на письмо.

– Простите, здесь свободно? – какая-то женщина с сумками поспешила усесться, не дожидаясь сашиного кивка. Женщина увлечено говорила по телефону про новую обувь. Саша подумал встать и поискать другое место, чтобы прочитать письмо спокойно и спокойно написать ответ. Но всё было занято. Ладно, подумал он – там всё равно чушь, я даже не буду вчитываться.

Саша открыл и прочитал. Открыл и прочитал. Не понял, прочитал ещё раз. Не понял, перечитал. Не поверил, перечитал. И ещё раз. И ещё раз. Боец упал на дно октагона. Велосипедист прыгает на перила, промахивается, бьётся подбородком. Мужчина занимается сексом с пятью женщинами одновременно. Нокаут. Фэйл. Камшот.

Объявили регистрацию. Саша не вставал.

«… и мы несколько раз не предохранялись. Возможно, у тебя…». Далее три больших буквы. Три буквы. Три буквы.

– …а я тебе ботиночки присмотрела, Серёж. Ну такие, кожаные, стильные…

– женщина рядом говорила по телефону. Саша сидел далеко от дома. Далеко от себя, ото всех, безнадёжно далеко ото всех, от Москвы, от Перми.

– …ну, потому что те-то у тебя все сносились!

Господи. Саша стал задыхаться. Озноб по ночам. И кровь в пасте. Будто чаще, чем обычно.

Люди вставали в очередь. Саша сидел.

Нет. Она же может врать. Она же совсем отбитая. Она пойдёт на всё, лишь бы его удержать.

– Нет, Серёж, сносились, в них стыдно уже.

Она писала только ему. Всех остальных просила просто связаться. Она бы не додумалась до такого специально. Озноб, потливость, Саш, может тебе к врачу, похоже на пневмонию. Алин, это просто авитаминоз. Кровь в раковине. Блядь. А с кем он был после. Слава богу, удержался с Полли. Только Алина… Тот день. Чёрт. Сука.

– не кожзам какой-нить сранный! Ты носить их будешь ещё десять лет!

А-а-а-а! – глухо, в прижатые к лицу руки, так что другие пассажиры оглянулись.

Алина, Алиночка. Али.

Чёрт, чёрт, я обязан сказать. Алиночка, неужели это всё со мной, я искал своё отражение, только маленький человечек с гитарой в окне, неизлечимо больной, Алина, помоги мне, как хочется услышать твой го.

Хватит, Саш. Завтраки, ужины, сигаретку на двоих. Покупки, записочки, мечты. Вино, ванна, сон в обнимку. Думаешь, кто-то поверил? Менеджер и артист. Муза и поэт. Серьёзно? Ха-ха. Хватит. Уж теперь-то. Взрослый человек. Все всё понимают. Алина всё понимает. Ты никогда её не.

Может быть ошибкой? Не сразу передаётся. Сколько раз мы делали это без. Пару раз? Аптека? В конце зала. Экспресс-тест. Потом – остальное. Никого не надо пугать и мучать. Выяснить всё точно.

А вдруг Ксюша прямо сейчас с кем-то? Тот день, сука. Саша свернул сообщение от Алины, нашёл другой номер в контактах. Набрал и тут же сбросил. Встал и пошёл в аптеку.


19. Саша и Рита

Первый раз Саша попробовал траву лет в 15, и ему не понравилось. Он стал ватным, напуганным, всё время вздрагивал. Кое-как дотерпел вечность в полтора часа, пока кухня друга вновь не обрела чёткость. И больше к траве не прикасался.

Следующий раз был спустя много лет. Это она предложила ему первый джоинт. Подошла на фестивале года три назад. С доброй улыбкой на остром лице, в облаке дред, дешёвых духов, в какой-то индийской хламиде. Смотрела в него цепкими глазами, говорила про выступление. Он таких обычно не любил. Отбитых, шальных, сумасшедших. Они на самом деле не любили его песни. Им просто надо было быть причастным к чему-то, они хотели занять себя. Они называли это осознанной жизнью, истинным счастьем, дзеном, гармонией. Они просто хотели ничего не делать, но быть значимыми. Самовлюблённые лентяи, нарциссизм, разговоры о свободе.

Но она почему-то зацепила его. Вроде бы говорила привычный в таких случаях бред – что в неё попало его выступления, что он честный и настоящий, что голос дан ему от Природы, что в нём поёт сама Земля. Обычно его такие разговоры пугали. Он вежливо улыбался, кивал, спешил уйти. Но то ли её взгляд был таким цепким, то ли он был таким усталым, то ли просто попробовал раскрыться человеку. Уже тогда с женой начинались первые ссоры.

Он выкурил с ней джоинт, его накрыло. Они сидели на холме и мило болтали о музыке, философии, и он пропускал одну электричку за другой, он играл в её бред, зная, что это игра. Но понимал, что сам заигрывается и начинает верить ей. А ещё – он почему-то боялся показаться ей расчётливым скептиком. Он хотел быть в её глазах романтиком, гениальным музыкантом, которым она его увидела. Даже не увидела – показала ему этот образ, заставила в него поверить. И теперь он боялся её подвести, разрушить эту иллюзия. Ксюша никогда не видела его таким, только давно, в студенчестве. Ксюша знала его близко и смеялась, когда он становился в жизни таким, каким был в песнях. А Рита даже не хотела видеть его другим – только гениальным музыкантом, голосом Земли.

Он уехал в Москву на последней электричке, протрезвев за два часа в пути, хотя она предлагала – так естественно и просто – переночевать в её палатке. Но его ждала Ксюша, и приехав домой, он в один из первых раз соврал ей – мол, заболтался с друзьями и пропустил поезд.

Она появлялась на его концертах, всё так же естественно, («естественно»), с этим маниакальным огоньком, с травкой. С эти заговором в глазах, мол, мы-то знаем тайну про этот мир, не так ли? Приносила ему его образ. Как концертный пиджак. Лёгкого, не замороченного парня, каким он должен был быть. И он был им. Лишь бы не показаться ей замороченным, сложным, тревожным, боязливым. Он обслуживал её представления о нём. Он боялся, что не будет соответствовать её ожиданиям. Боялся предать её. И она втиралась в его жизнь легко, свободно. Они курили после концертов её траву, а она говорила, что он – альтернативный путь в музыке. И если бы все были такими честными, как он в своих песнях, таким обнажённым и чистым, мир был бы лучше. И он верил. Это было так легко – верить в её бредни, когда он выкуривал с ней джоинт на двоих на заднем дворе клуба. Конечно, она говорила про чакры, карму и энергетику. Конечно, она говорила, что если напрягаться, мир будет сложным, а если расслабиться и плыть по течению, не гнаться за целью, то всё придёт само. Конечно, она говорила, что мысли материальны. Конечно, она не общалась с матерью, а отец ушёл из семьи рано. Конечно, она отучилась в задрипанном педколледже на психолога, но в ВУЗ поступить не смогла. Конечно, она говорила, что достаточно впустить деньги в свою жизнь и всё будет, хотя у неё не было ничего, кроме московской квартиры в наследство – стены в индуистских богах, криво намалёванных художником-экс-парнем – сдавала на зиму, чтобы жить в Гоа. А все её бизнес-начинания – гадания на Таро, роспись хной, ловцы снов – не приносили ей денег даже на сигареты. Ну и конечно, она торговала травой. Рита. Малая.

Это было лейтмотивом их истории, их последующей влюблённости, основным элементом, экстрактом, на котором всё было замешано, от первого секса до её пошлого побега. Это было всем в их отношениях. Трава. Шишки. Гашик. Камень. Тема. Джоинт. Кропаль. Единичка. Дудка. Дурь. Саша. Рита. Срастить. Вырубить. Дунуть.

Сначала ему всё было бесплатно, но со временем, постепенно и плавно, она втянула его в свою экономическую модель. В оборот зип-локов, свёрточков, круг друзей-знакомых-барыг. Конечно, Саш, мне для тебя не жалко, но я вообще на мели, но есть человечек, можем скинуться, он поможет. А потом – слушай, а можешь мне накинуть на такси до дома. Да и холодильник пустой вообще. И улыбалась. И, конечно, он помогал. Всё было так естественно, по-дружески. Она говорила то, что он хотел услышать. Она хвалила всё то, что он хотел, чтобы было замеченным в его новых песнях. Она поддерживала его, как никто другая, как не могла ни Алина, ни Ксюша. А он покупал ей и себе траву. Эта была их дружба на троих. Саша, Рита, трава. Справедливая и понятная. Это была их игра. С ней он чувствовал себя лёгким и простым. Как будто вспомнил себя давно забытого, юного. В глубине души он понимал, что всё это иллюзия, усугублённая марихуаной. Подростковые мечты, которые на то и подростковые, что не выживают во взрослой жизни. Но она всегда была рядом и не давала ему сомневаться.

Она мало, кому нравилась. Особенно Ксюше и Алине. Но и ребятам тоже. Все замечали, что он начал курить траву чаще, что Рита влияет на его мнение. Но она была такая «лёгкая», «естественная», «осознанная», что никто ничего не мог сказать ей или ему.

Эта она посоветовала делать ему более плавную и медитативную музыку. Он вообще был удивлён, что она любила его песни, ведь до этого она слушала только каких-то электронных растаманов, женский хип-хоп. Она говорила, что улетала от его голоса.

И когда весь его мир стал сыпаться, когда у них с Ксюшей всё пошло наперекосяк, она была первой, кто поддержал. Словом. Дружеским объятием. Тлеющим бонгом.

Он зависал у неё, и тогда ещё ничего не было, до предпоследней ссоры с женой. И он остался у неё с ночёвкой, а когда попытался вернуться к Ксюше, всё стало только хуже, всё было кончено. Он оставил кольцо на подоконнике их квартиры на Новослободской и с минимумом вещей приехал к ней. Они обкуривались до самого отлёта, и занимались любовью: она – самодовольно, самозабвенно, он – неловко, отчаянно, они снова съели по колесу, и его опять размазало, а потом пришёл Макс, застал его сонного, в грязной постели в одних трусах. Макс говорил, что надо вернуться. Что соврал Ксюше, что Саша ночует у него. Что ничего не будет рассказывать. Только Саша должен вернуться к жене. Что у них всё заряжено на тур, их ждут в стольких городах, он подводит Алину и ребят, что рушит всё, что они делали столько лет. Саше было всё равно. Не из-за травы и пелены этой глупой влюблённости в Риту, которую он себе, естественно, выдумал. А из-за расставания с женой. Эта была такая тошнота на донышке – всё кончено. Как в школе, когда сказали, что у него двойка в четверти и ничего не исправить. И он стоит в школьном коридоре, и смотрит на самодовольную русичку, что упивается его растерянностью. Поэтому ему было всё равно, что скажет Макс, что будет с городами, туром, Алиной, ребятами. Ему было не до них. Вся жизнь его надломилась и поплыла прочь. И он спешно запихивал в эту трещину, что попадалось под руку – Риту, билеты на двоих по акции в Гоа, траву обожжённым пальцем в бонг, колёса экстази. А когда Макс сказал ему – у тебя просто звёздная болезнь, ты заигрался в рок-звезду, траву, во всю эту грязь, Саша взорвался и впервые наорал на Макса – он не хотел такого альбома – в электричестве, тяжёлого, он хотел акустику, это Макс продавил это решение, и альбом вышел дерьмовым, и в фильме он выглядит полным мудаком, и все его считают полным мудаком, ну хорошо, тогда он и будет полным мудаком, и к жене он не вернётся, и Макс обматерил его в ответ, и сказал, что всё расскажет Ксюше, и ушёл, саданул дверью. И только тогда Рита, выглянула из кухни и спросила – что, собираем сумки?

В этот день ему ещё названивала Алина, но он сказал, что тура не будет и отключил телефон.

Она вела его сквозь пелену, метро, в Шереметьево, с красными глазами, ватными ногами, последней пяткой гаша в носке, как их не повязали в аэропорту – одному Шиве известно.

Отлёт был как в тумане, он помнил, что как-то извернулся, соврал, что пошёл в туалет, а сам позвонил Алине и долго извинялся, и она простила его, хотя не должна была. А потом он стоял ещё вечность, три минуты над телефоном, над её номером, с пальцем занесённым над – позвонить или нет – и всё плыло вокруг этой единственной чёткой точки, но и она становилась мутной от слёз, и объявляли посадку, и он мог сбежать, бросить эту дуру Риту, путь летит одна, сбежать домой, домой, в семью, в свою настоящую семью, к той, что его любит по-настоящему, а он – её, столько лет вместе, но вдруг телефон зазвонил: «Малая», ты где, объявили посадку, он сморгнул слёзы, и улетел в Индию.

Первое время они просто курили сутки напролёт. Оранжевая пыль на байке, пальмы, грязь и мусор у обочин. Запахи весны, влаги, океана, хрустальные крики птиц. Джоинты с утра прямо в постели, трава за копейки у индуса, что сдавал им грязную комнату с синими стенами, вентилятором, горячей водой. Завтраки в шейке, тика массала, массала-чай, океан, обгоревшая кожа, джейм-сэйшены по вечерам в Арамболе, где пел вместе со всеми. Сумасшедшая езда на скутере вдвоём, обкуренные вхлам, как не убились, и падали на простыни, дреды, умелые губки, маленькие ладошки, острые грудки, скользила вверх-вниз, щелчок зажигалки, джоинт, лопнувший презерватив, да бог с ним, Саш, давай так, гул вентилятора. И так ночь за ночью, день за днём, утром – джоинт, океан, завтрак, джоинт, океан, обед, джоинт, байк, Арамболь, джоинт, джем-сэйшен, джоинт, пешком по пляжу домой, и снова джоинт, и мокрый песок, лодка, давай прямо здесь, Саш, давай.

Он и Индии-то не видел – всё было этой мутной каруселью, от Арамболя до их гест-хауса в Мандреме, от завтрака в очередном шейке до джем-сэйшена в одном из трёх кафе. От первого утреннего щелчка зажигалки до ночного – добить огрызок косяка на двоих – вспотевших, кончивших. Сон, и всё по новой. Иногда его пробирало – в цветастом туалете, перед осколком зеркала, пьяный от пива и травы вдруг понимал – я, в Индии, потерял жену, с какой-то дурой, прожигаю жизнь, стоп-стоп. Но потом он выходил в запахи специй, музыку, траву, ты где был, пойдём познакомлю тебя с крутыми ребятами, Эшли и Эдриан. Эшли шьёт одежду, а Эдриан играет на гитаре – и они шли знакомится с какой-то обритой дурой Эшли, седовласым павлином Эдрианом, и она рассказывала, какой Саша крутой музыкант, и снова начиналась музыка, и он терял себя в ней. Его понемногу стали узнавать «местные». Элита из «просветлённых», с медной кожей, в мешковатой одежде, дредах – профессиональные дауншифтеры со всеми мира. О! Рашин Боб Дилан! Хало! Ду ю плэй тудэй? Оу, гуд!

А потом стали кончаться деньги. Он впервые в жизни почувствовал себя «свободно», как он думал, он не тревожился о завтра, просто жил и жил, а потому совершенно не рассчитывал, не думал о завтрашнем дне. У них даже обратных билетов не было. Индия сама подскажет, как говорила она, как говорили все здесь. Естественно, он не считал. Просто навещал ATM раз в неделю, снимал несколько мягких цветастых бумажек с укоряющим взглядом мудрого освободителя – как тот мог остановить Сашу своим ненасилием? – и продолжал этот водоворот из шейков, джем-сэйшенов, травы. В один день Малая предложила поехать на найт-маркет, накупить там безделушек, потусоваться, встретится с её очередными друзьями. Он решил проверить и ужаснулся. Осталось всего несколько тысяч. И на отдельном счёте – небольшой резерв. Естественно, у Малой не было и того – она вообще редко платила за себя. Она даже свои билеты оплатила сюда не полностью. Сашу пробрало – ещё сильнее, чем обычно – он в другой стране, денег совсем немного, дома никто не ждёт, здесь – сумасшедшая влюблённая наркоманка. От которой ещё надо отвязаться. А она оказалась и не такой уж влюблённой.

Когда он попытался сказать ей, что им надо экономить, как-то всё рассчитать, распланировать, она стала недовольной, огрызающейся, насмешливой. Саша, не будь как все эти замороченные люди. Живи сегодняшним днём. Так начались их первые ссоры.

Саше уже тогда надоела трава. Мало того, что на неё уходило столько денег, так она перестала приносить удовольствие. Просто ватное, расслабленное состояние, в котором больше не было кайфа. Ему становилось скучно каждую минуту, хотелось ещё выпить, покурить, заняться сексом. Всего было мало. Ему надоело это. Она же свою жизнь без травы не видела. Он предлагал покупать меньше, курить меньше, она закатывала глаза, смеялась – ты идиот, Саша. Мы в Индии! Эта страна, где все курят. Отдайся этим вибрациям. От тебя идут негативные вибрации. Отдайся позитивным вибрациям.

Он помнил их грязные сцены, потому что чаще всего они проходили на отходняках, когда они были нервные, злые, трезвые. Сцена в джус-центре, когда она орала как бешеная на глазах у всех, а какой-то индус, псевдомудрец, местный баба с бородой смеялся ей «Шанти! Шанти!». Или на мосту на шоссе. Когда она по ошибке засунула ключи в багажник их «Хонды», и захлопнула, а вокруг не было ни души, жара, и он сначала сорвался на неё и обматерил, и высказал всё про её образ жизни, а потом вскрывал замок скутера её пилкой для ногтей, извинялся. Или когда она флиртовала с тем израильтянином у храма, а он хотел уйти, а она выставляла его ревнивцем, хотя ему уже было плевать, и она сказала, что он задрот, зазнавшийся бесталанный бардишка, и в нём нет ничего, а он сказал, что она просто сранная наркоманка, а израильтянин непонимающе улыбался и говорил «изи-изи».

Когда деньги стали кончаться, стал рушитьсяих маленький мирок. Они продали её фотик, и она сразу купила травы, хотя он был против. Он получал что-то на джем-сейшенах, мелочь, и она сразу предлагала купить коктейлей, угостить джоинтом того милого француза, взять те серьги с надписью «Ом». Она бесила его. Рита, у тебя же есть деньги, разве нет? Ты же сдала квартиру?

Оказывается, она сдала квартиру по скидке, за 35, какому-то другу-бизнес-консультанту-экс-любовнику Роме, который пытался проводить тренинги по «осознанному денежному потоку», и у него ничего не получалось, никакого потока, тем более, осознанного. И уже второй месяц он ничего не платил Рите. А Рита была не против. Саша, ты не понимаешь, деньги не главное. Это бесило Сашу – если бы он их не содержал, она бы выбивала с Ромы бабло до последнего, и выселила бы его к чертям со всей его осознанностью и потоком.

Когда дела стали совсем плохи, и до конца аренды гест-хауса осталась неделя, он стал замечать, что она всё чаще флиртует с иностранцами. Не с индусами, непальцами или ямайцами, а с европейцами, американцами, канадцами, теми, кто может оплатить её счёт. Саша даже не ревновал, ему было смешно. Они стали проводить дни по отдельности. Она заявлялась домой под утро, или не заявлялась вообще, они ссорились из-за травы – ты, блин, всегда больше выкуриваешь, ты дура, это ты больше выкуриваешь – на них всё чаще жаловались постояльцы, она строила глаза хмурому русскому соседу на огромном байке и курила с ним гашиш, он видел её верхом на скутере с тем израильтянином, а в один день она вообще пропала. А вместе с ней пропали Сашины деньги, которые он только что снял с карточки. Весь его резерв. У него оставалось буквально пару тысяч. Также она забрала всю траву, свой старый бук, даже что-то из его шмоток, их дорожную цветастую сумку. За день до конца аренды.

Несколько дней он шатался по каким-то новообретённым друзья и знакомым. Те принимали его неохотно. Пару раз спал на пляже. Играл и аскал на улицах. Кто-то сказал ему, что она двинулась на юг в Кералу, с израильтянином. Ему было всё равно. Он думал написать матери, чтобы она выслала денег ему на обратный билет. Но ему было стыдно. Он же улетел, даже не сказав родителям, что расстался с женой.

В один вечер, на границе штата он забрёл в маленький ашрам, где ему дали переночевать. Утром он увидел, как практикуют йогу, ему любезно предложили присоединиться. Он сказал, что у него нет денег, но учитель – маленький непалец с лицом советского актёра – был так радушен к нему, что предложил остаться за помощь в ашраме, пока ему не пришлют деньги. Пару недель Саша помогал в ашраме с другими служащими, жил в общей комнате, занимался йогой, пранаямой, а затем учитель предложил поехать ему в Непал на десятидневную практику Випассаны. Свои последние деньги он потратил на авиабилет, потом целый день добирался из аэропорта Катманду через смог и безумный трафик до ашрама на невозможных попутках, еле успел, а когда в ашраме хотел сдать телефон в ящик ценностей – получил СМС от банка. Рита перечислила ему 35 тысяч. Денежный поток. Саша спрятал телефон на дно рюкзака, забыв убрать в ящик, словно застыдился этой смущённой помощи. Когда Саша сбежал с Випассаны, ему повезло найти дешёвый рейс с пересадкой до Москвы. Домой он прибыл почти без денег.


20. Саша Даль. Вылет в Москву

– Александра Даля, пассажира авиакомпании «Победа», вылетающего рейсом 434 из Перми в Москву, просят срочно пройти к стойке регистрации.

Тест не проявлялся. Чёрт, ещё 5 минут минимум, судя по инструкции. Сунуть в карман, подхватить рюкзаки и на контроль…

– Мужчина, ну вы где ходите! Вас одного ждут. Из карманов всё металлическое выкладываем! Ключи, телефоны, всё. Мужчина, у вас упало что-то.

Пластмассовая ложечка с капелькой судьбы заплясала по кафелю.

Ещё не проявилось. Чёрт, все смотрят.

СМС. Алина.

«Привет! Ты как? Сел уже! Выкладываем альбом сегодня, помнишь?)»

«Нормально. Сажусь!»

– Мужчина, те-ле-фон на ленту! И вон у вас выпало. Вон, градусник.

«У тебя всё в порядке?»

– Мужчина! Ваш же градусник.

Женщина двинулась к пластмасске теста. Недовольная очередь смотрела на Сашу.

«Да, всё норм!»

Подхватить и в урну.

«Тогда ждём лайков сегодня! Прилетишь знаменитым, через месяц дашь интервью Дудю)))»

«Ага. Люблю»

«Не, я правда думаю, этот EP может нам сильно помочь. Приятного полёта. И я тебя».

Саша протиснулся сквозь досмотр и побежал на регистрацию в самолёт, недовольный салон, платок на шее стюардессы скрывает несуществующий шрам, ваше место слева в конце, пристегните ремни, синхронные руки указывают на безопасные выходы, стюардессы поднимают ремень к лицу, закрывают глаза чёрной полоской, как жертвам насилия в 90-х…

Тест зрел в чёрном цилиндре урны. Проступая вверх результатом. Каким – увидит только вечерняя уборщица. Но и она не обратит внимание.


ЧАСТЬ 4
1. ВДудь. Саша Даль – внезапная слава, биф с Гиперболойдом, жизнь втроём

–…отключил телефон? А откуда наводится? Ребят, не спим! Серёг, от тебя прилетает, что ли? Отключи! Ну камон, давайте работать! Камера, пишем? Звук, пишем? Ну, с богом!

Ты не сразу согласился давать нам это интервью. Мы довольно долго с тобой договаривались, и – раскрою тайну для наших подписчиков – ты до последнего сомневался и не хотел. Объясни, пожалуйста – в чём причина такой скрытности?

– Ну. Не вот чтобы скрытность. Я вообще не любитель быть, ну, в центре внимания. И честно скажу, не очень люблю журналистов…

– Та-ак?

– …и как бы, да, я играю музыку, пою песни, мне нужны зрители, концерты, там, но для меня это просто, ну такая необходимость.

– А как же зрительская любовь? Признание слушателя, популярность… и прочие атрибуты славы.

– Ну быть в центре внимания мне некомфортно.

– Смотри. Буквально год назад о тебе никто не знал. Ну не считая твоей небольшой фанбазы. Но в целом ты был, что называется, ноунэйм. Обычный музыкант, каких много на просторах нашей страны, пел песни под гитару, собирал маленькие залы. Спустя год о тебе говорят, ну, буквально все! Саша Даль стало нарицательным именем – когда человек, уже немолодой по меркам шоу-бизнеса – прости, это так…

– Ничего.

– …вдруг становится супер-звездой. Тебя приглашает Ургант, твои клипы собирают миллионы просмотров на Ютубе, твой гастрольный график расписан на год вперёд. Все хотят «как у Даля». В связи с этим два вопроса. Первый. Как изменилась твоя жизнь после? И второй – как изменился ты с такой дикой популярностью?

– Ну. Жизнь изменилась, конечно. Ещё год назад я, как ты и сказал, собирал на концерт в среднем, дай бог, 30 человек. По 400-500, иногда 300 рублей.

– 300?!

Титр: 300 рублей. Крупно: Лицо Дудя.

– 300.

– 300 рублей?! За билет?

– Да. Были и такие времена.

– Но это же безумно маленькие деньги.

– Да.

– Подожди. То есть, ты мог заработать с концерта 9 тысяч рублей, так?

Титр: «9000 рублей».

– Меньше.

Титр: «9000 рублей».

– Поясни?

– Там же площадке 30 процентов.

– То есть, ты выступал не за гонорар?

– Нет. Процент площадке, плюс дорога, такси, еда какая-то, процент моему менеджеру. Там оставалось совсем мало.

– У тебя уже тогда был менеджер?

– Да. Она давно была со мной. И не из-за денег. Какие деньги в фолк-музыке.

Титр: «Какие деньги в фолк-музыке»

– Ну о твоём менеджере мы ещё поговорим. То есть, ты зарабатывал?..

– Ну с концерта я мог заработать и три тысячи, и две.

В кадре: лицо Дудя

– Ну бывали удачные концерты.

– «Удачные» – это сколько?

– Ну, в Москве, Поволжске, откуда я родом, и в Питере, я мог собрать 100-150 человек. Билеты по 500 рублей были.

– Ага. Полтос. И за вычетом всего?

– Ну порядка 20-30 тысяч.

Титр: 30 тысяч рублей

– А. Ну это уже приемлемые деньги.

– Ну я не мог эти концерты давать часто. У меня была… небольшая фанбаза.

– Об этих голодных временах мы ещё поговорим. Как изменила тебя внезапно обрушившаяся слава? Я поясню. У нас бывали разные гости. Кто-то из них стал известным в 25, 20, даже в 18. Кто-то – чаще писатели, режиссёры – дольше шли к своему успеху. Но музыкант, ставший известный в 31?..

– 32 мне было уже тогда

– Тем более! «Такого не бывает!» – скажут многие. Как переживается слава в таком возрасте? Ты воспринял это как должное, ты был растерян, ты был разочарован, что так поздно – как ты отреагировал?

– Нет, разочарован точно не был. Слушай, ну нормально. В целом – всё было достаточно спокойно. Конечно, я был очень рад. И в первую очередь – из-за денег и комфорта. Я могу для кого-то сейчас звучать цинично. Но дело в том, что где-то в то время, или за полгода до этого я вообще забил. Не в смысле, всё, я больше не буду играть, а в смысле – я перестал стараться угодить кому-то.

Титр: «Я перестал стараться угодить кому-то».

– Я понимал – я не соберу Олимпийский никогда.

– Твой большой концерт там будет этой весной.

– Да. Я думал, я не соберу даже небольших клубов, там на несколько сотен. Ну хорошо, я буду играть просто потому, что не могу не играть.

Титр: «Буду играть просто потому, что не могу не играть».

– Это мой путь. Даже если моя музыка никому не нужна. Но надо же на что-то жить. Я ничего другого не умею. И когда пришли деньги, я выдохнул. Всё, мне можно больше ни о чём не думать. В плане – не ездить на плацкартах, не ночевать на вписках, я смогу высыпаться больше. Потому что недосып, когда ты ездишь в такие самодельные туры – эта главная беда вообще.

– Прости, пожалуйста, Серёг, это у тебя телефон?! Я же просил выключить.

Голос за кадром: вырубаю

– Бля, Серёг. Ещё раз давайте.

– Что я смогу высыпаться.

– Стал ли ты замечать какие-то изменения в себе?

– Слава богу, нет. Меня скорее это всё напрягало. Ну то есть, если меня просят сфоткаться, я, конечно, не отказываю. Но я не люблю этим упиваться, там, вниманием, я люблю просто песни писать и петь.

– Ты стал известным не самым очевидным образом.

– Ну да.

– Сейчас можно сказать, что твою жизнь изменило одно вирусное видео.

– Ага.

– Всем нам известный видеоблогер выложил на ютубчик видео, где ты исполняешь свою песню в переходе, и вокруг тебя, под эти бардовские напевы просто дико флексит компания подростков.

– Да.

Вставка с видео. Саша играет в переходе «Не успел». Вокруг танцуют подростки.

– Я знаю, тебя достали с этими вопросами, и в своих немногочисленных интервью ты говорил, что у тебя был тогда очень плохой день. И что ты чуть ли не думал о самоубийстве. Чтобы закрыть этот гештальт раз и навсегда. Можешь рассказать, что случилось в тот день? Ты правда думал, э-э-э, покончить с собой?

– Нет. В тот день я очень сильно поссорился с женой. Бывшей женой.

– На тот момент – бывшей.

– Да. И я шёл от неё в расстроенных чувствах. И хотел скинуть с моста свою гитару. Не себя, да. Ну, потому что у нас с женой был очень жёсткий разговор, и как-то я пришёл к мысли, что во многом мои проблемы из-за творчества.

– Поясни?

– Ну, как-то творчество и семья не уживались. И вся моя жизнь, вся эта неустроенность – из-за этой чёртовой гитары. У меня в тот момент было такое чувство. И я хотел скинуть гитару с моста. Но я не скинул. И сам не скинулся.

– Что тебя остановило?

– Ну, какой-то страх. Детский. Гитара. Денег стоит. Уж лучше продам на Авито.

Титр: «Продам на Авито».

– Та-а-ак. И?

– И прихожу в переход. Сажусь играть. Ну это такой жест отчаянья был. Что мне теперь только в переходе играть, Цоя какого-нибудь. И я запел свою песню – это вообще такая сопливая песня, про то, что я опоздал на поезд, но это как бы метафора, что я, ну вообще опоздал. Со своим творчеством.

– Относительно эпохи?

– Да. И вот я её играю, и мимо шли школьники. Они начали танцевать. Это длилось буквально секунд 30-40. А блогер этот, видимо, проходил и успел снять. Они его заметили, ну не его конкретно, а просто, что чувак какой-то снимает, они даже не узнали, ну и стали больше как-то кривляться. А мне так херово было на тот момент, что я просто играл и играл. У меня были неудачи по всем фронтам. И мне было всё равно. Кто там танцует, кто снимает. Я просто как бы из себя это всё песней доставал.

– А потом вышло видео.

– А через неделю видео, да. Ну он выложил у себя на канале. Другой блогер ремикс сделал. Потом этот танцевальный флешмоб. Потом эту песню стали все перепевать, мне стало добавляться куча людей, спрашивать аккорды.

– Я знаю, что ты отказывался давать аккорды. Почему?

– Дело в том, что я на слух играю и вообще не знаю аккордов своих песен.

– Ты не знаешь аккордов песни «Не успел»?

– Ну сейчас уже знаю. У меня в группе в ВК ещё до всей этой истории с видео «Флексит бард» был человек, который разбирал мои песни на аккорды, прописывал. Я сам их не знаю.

– Вышел «Флексит бард». На следующий день вышел вирусный ремикс от 55х55 Можно сказать, что ты проснулся знаменитым в один, максимум, два дня. Опиши свои переживания.

– Ну, я ахуел, конечно, извиняюсь.

– Ничего. Мы за живую речь.

– Ну я сначала ничего не понял. Это было как во сне…

– Прости. Ребят, блядь! У кого опять телефон жужжит? А? Это не твой, Саш?

– Нет, мой выключен.

– Давай ещё раз, пожалуйста.

– Сначала я ничего не понял. Потом стала куча людей добавляться

– В контаче.

– Да. Ну я сначала не верил в это всё. И как-то не был уверен, что это надолго.

– Что это всё просто фан, стёб и завтра тебя забудут?

– Да, именно.

– Но тебя не забыли.

– Нет.

– Почему, как ты думаешь?

– Сложный вопрос.

– Смотри. Я просто поясню, как это выглядит со стороны. Чувак, который был никому не известен. Внезапно взрывает интернет своим видео, где по сути – над его творчеством смеются. Иронизируют. И всем понятно, что это продлится недолго, ну месяц, два, ну полгода. Что «Флексит бард» это такой же мем, как «Белая стрекоза любви», Игорь Растеряев или Олег Лёгкий. Что у тебя есть полгода проехаться на этом хайпе, и тебя забудут. И эту изначальную иронию – над твоим творчеством – тебе не преодолеть. Ты можешь сказать, почему у тебя получилось?

– Ты втираешь мне какую-то дичь.

– Что, прости?

– Я называю это сознание соцсетей.

Титр «Сознание соцсетей».

– Люди сейчас с одинаковой скоростью могут пролистнуть новость о теракте, селфи, песню чью-то там. И такой поток информации он как бы обесценивает всё, да. Уравнивает. И поэтому может запасть в человека только что-то очень резкое, мимолётное. Смешное. «Флексит бард», там. Но глубокое, тонкое – не западёт. Не потому, что люди отупели, а просто, ну так лента устроена. Всё пролистывается, ты просто не успеешь. Все ноют, ну в моей бардовской среде, что нет нового Высоцкого там, Окуджавы. А даже если они появятся, их никто не заметит. Потому что это слишком сложно, чтобы преодолеть поток соцсетей. Надо что-то вот такое, по фану. И попав вот так по фану, есть какой-то маленький шанс, что за этим разглядят что-то большое. Потому что у людей есть запрос на настоящее. Ну на искреннее что ли. Не то, что я какой-то гений там, нет! Просто, видимо, этого не хватало, и оно смогло попасть только через такой юмор. Мне просто повезло.

Опять титр.

– Это ответ. Но тебе не кажется, что новых Цоя и Высоцкого нет просто потому, что они сейчас в другом жанре. И эта искренность перешла в рэп, например?

– Не думаю. Я не верю в рэп-музыку в принципе, это не музыка.

Титр.

– Миллионы с тобой не согласятся.

– Это их дело.

– Ты догадываешься, каким будет следующий вопрос.

– Наверное.

– Гиперболойд. Ещё до видео про тебя писали, что ты сорвал его афишу. И даже есть видео с регистратора, где ты пытаешься сломать рекламный стенд. Он выложил это видео в сториз. Эта новость прошла как-то мельком, но после «Флексит бард» про это больше заговорили. Почему ты отказался от фита с Гипером?

– Ну, я уже сказал. Рэп для меня – это не музыка. Для меня это всё пошло, плохо, предсказуемо. И Гиперболойд это такое воплощение пошлости.

– Хорошо. Допустим. Но если ты так не любишь рэп-музыку, почему ты не ответил на его дисс?

Титр, что такое дисс.

– Ну…

– Поясню для тех, кто в танке – после того, как ты отказал Гиперу в фите, он написал на тебя оскорбительный трек.

– Ну это не мой жанр. Я презираю всю эту движуху. Это какие-то подростки, которые пишут одно и то же, что их рэп круче.

– Но Гиперболойд же как раз принёс в рэп интеллект, какие-то новые слова, метафоры, разнообразил жанр. И он-то как раз гораздо ближе к року и…

– Нет, Юр. Это всё иллюзия. Он умными словами рифмует всё то же самое – я лучше всех. Он как тринадцатилетний, который пришёл в песочницу к пятилетним, перевернул их игрушки…

Титр.

– …и на их фоне выглядит сильным и умным. Он рифмует латинские корни, это дикий моветон, это как на глаголы рифмовать. Все эти альбомы-аудиокниги. И идёт в рэп, где общий уровень культуры низок. И там выглядит оригинальным.

– Слушай, ну ведь это уже отличные панчи. Я не во всём согласен с тобой, но в твоих словах понятная логика. Почему бы их не зарифмовать и не…

– Я не буду разменивать своё творчество на ненависть к кому-либо.

– Но ведь ты сейчас уже размениваешь.

– Ну так это интервью.

Взгляд Дудя в камеру. Прямо на тебя. Ага.

– Почему ты тогда сорвал афишу?

– Был неудачный концерт. Тогда было много таких концертов.

– Расскажи о тех временах? Что было самым диким?

– Да много всего было. Один раз я выступал в антикафе, в Саратове вроде или в Туле, не помню. Там за стенкой громко играла музыка, а на концерт пришло семь человек.

– Семь?!

– Семь. Или восемь. Не помню. Было, что в каком-то клубе пьяные люди орали. И мешали выступать. Было много всего неприятного. Или я как-то выступал в Чернозёмске, и из-за группы «Нервные» в соседнем зале, уже известной на тот момент, мне пришлось отменить свой концерт…

– Прости, ты имеешь в виду группу «Немного нервно»? Или «Нервы»?

– Нет, «Нервные».

– Первый раз слышу. А Чернозёмск – это маленький городок какой-то?

– Эм, нет. Ты не знаешь город Чернозёмск? И «Нервных»?

– Нет.

– У тебя же этот, режиссёр называл его лучшим городом в России. Это ж большой город?

Лицо Дудя.

– Чернозёмск?

– Чернозёмск.

– Может, Вороне…

– Чернозёмск

– Окей.

– Короче, в гастролях, когда всё за дёшево, извиняюсь, в туалет же нормально бывает не сходить. Спишь очень мало. Всё время хочется отоспаться.

– Блядь, опять телефон.

– У меня отключён.

– Что тобой двигало в тот момент? Когда ничего не получалось. Как ты справлялся?

– Да как. Самое ужасное – что надо выходить и петь для людей, а ты вообще не в том состоянии. И когда поёшь, отдаёшь же много. А на пятый по счёту концерт тебе отдать нечего. И вот ты поёшь для полного зала в родном городе, у тебя ничего не получается отдать, а все тебе смотрят в рот, мать, отец, а ты нихрена ничего не можешь отдать, и все всё понимают, и потом хлопают тебе из жалости, встают даже. Стоячая овация из жалости! А тебе 31, и ты думаешь, блядь, какой же я неудачник – выходишь, идёшь по улице и видишь афишу Гиперболойда.

– Кого?

– Гиперболойда…

– Гиперболойда?

– Гиперболойда.

– Ага.

– И понимаешь, наверное, почему её хочется соврать?

– Теперь понимаю. Продолжая тему афиши. Ты не даёшь интервью «Меду…».

– «Гидре».

– И одна из причин, что они переврали твоё интервью?

– Да. А когда про меня стали все писать, они сначала какое-то время меня игнорировали, потом написали про меня большую статью, где выставили меня таким мыльным пузырём.

– Их все за эту статью зашеймели.

– Да.

– И твоя бывшая – на тот момент бывшая – жена уволилась из редакции.

– Да.

– Как вы опять сошлись?

– Ну как-то всё переосмыслили, что было. Пересмотрели наши отношения. И решили сделать какой-то рестарт.

– Смотри. Со стороны это выглядит так. Девчонка любила парня. Музыканта. У него ничего не получалось. Она его бросила. А потом, когда у него всё попёрло в гору, она вернулась. Объясни мне, почему в её мотивах нет корысти.

– Ну, мы разбирались с нашими отношениями и до этого. Это всё шло параллельно. Нам, честно говоря, смешно, что люди так думают. Нам в наших отношениях тогда было вообще не до этих событий.

– Она сняла про тебя документалку. Ты запретил её публиковать. И после этого вы развелись?

– Это была одна из причин. Накопилось много всего. Это было скорее следствием.

– Но теперь вы вместе?

– Да.

– Я знаю, что тебя достали с этой темой, но не могу не спросить. Какого это жить втроём? С менеджером-любовницей и женой?

– Ну. Нормально. Это вышло как-то само собой. Когда Ксюша решила вернуться ко мне, я уже был с Алиной. И я сказал ей, что не готов бросать Алину. Ну и в один вечер мы напились втроём, и…

– Уау.

– Ага. Было здорово.

– У нас уже были гости-полиаморы, но расскажи, что самое сложное в таких отношениях?

– Наверное, удержать баланс. Каждый состоит в отношениях сразу с двумя.

– А девушки, они?..

– Они прекрасно друг с другом ладят.

– Прости за личный вопрос. Они… занимаются любовью друг с другом?

– Конечно.

– А.

– Да. У нас гармония и понимание во всём. Спим в одной большой кровати.

– Да ёбанный в рот! У кого телефон?! Саш. Ты купил себе бизнес-джет. Сколько он стоит?

– Дохриллион

Титр.

– Зачем тебе свой самолёт? Чтобы дорохо-бохато?

– Это маленький каприз. Я устал ездить на поездах за жизнь.

– Но это же целый самолёт! Разве концерты в России окупят его содержание?

– В России – нет.

– Да. Твой англоязычный альбом номинировали на Грэмми.

– Ага

– Боб Дилан высказал тебе респект.

– Ага.

– Но я хочу поговорить про (…).

– Ну давай.

– Ты (…)-диссидент.

– Да.

– При этом ты открыто признался, что у тебя (…).

– Анализы показывают, что у меня (…). Но у моих партнёрш (…)-а нет.

– И вы?

– И мы не предохраняемся. Мне кажется, (…) не существует.

Лицо Дудя.

– Но ты же знаешь, что в стране эпидемия.

– Я знаю, что есть такая статистика. Тесты что-то выявляют.

– У кого телефон? При этом ты учувствуешь в испытаниях нового лекарства?

Титр – «У кого телефон, блядь?»

– Да. И у меня уже отрицательный тест.

– Да?!

– Иногда – да. Иногда – нет.

– То есть?

– Ну не всегда могу разглядеть. Это к вопросу о тестах. Но если (…) существует, он постепенно уходит.

– Поговорим о твоём отце?

– Поговорим.

– В Олимпийском ты будешь выступать с ним вместе?

– Да, мы исполним вместе несколько моих песен. Если этот ёбанный телефон не выключат.

Титр «Выключите ёбанный телефон!»

– Это знак примирения, что он не пришёл на концерт в Поволжске, и рядом с матерью была только сумка, и телефон звонит?

– Да. Но в Олимпийском мы помиримся, несмотря на телефон.

– Несмотря на то, что Поволожска не существует, так же, как и Чернозёмска, а есть Воронеж, например, который ты зачем-то переименовал.

– Не хотел никого обижать

– И «Гиперболойда» с «Гидрой»?

– Ага.

– И телефон звонит?

– Ага. Но отец придёт и поймёт, что я играю хорошо.

– И что традиция не всегда нужна? И её можно не соблюдать?

– И что от (…) можно вылечиться – не назовёшь эти три буквы?…

– Нет.

– И стать известным. И собрать Олимпийский.

– Ага.

Дудь смотрит прямо в камеру.

– И надо успеть ещё на следующий концерт.

– Какой концерт?

– Концерт в Питере. И выключить телефон.

– Концерт в Питере. И выключить телефон.

– Твой отец излечился от рака? Хотя телефон не выключал.

– Вылечился и не выключал.

– Но если ты опоздаешь в Питер, он умрёт от рака, ты от трёх букв, которые не хочешь называть, и не видать Олимпийского.

– Ага.

– И останется только срывать афиши.

– Да. Но я сейчас выключу телефон.

– Блиц! Я задаю вопросы коротко, а ты выключаешь телефон.

– Ага.

– В чём сила?

– Не называть три бу…

– Оказавшись перед Путиным, ты выключишь телефон?

– Да!

– И откроешь глаза?


Потолок на Щёлковской, сумерки. Голова раскалывалась. Бесконечное жужжание и писк. Он даже не сразу заметил – так звук срастился с комнатой. Разгерметизация. Сандра Балок в русском спутнике. Словно квартира разгерметизировалась, словно его сон разгерметизировался, словно он разгерметизировался, словно он проснулся, он дотянулся до будильника и вырубил, хотя звон ещё долго стоял в ушах. Проспал после самолёта с Перми, чёрт. Часы толком не разглядеть, цифры скачут перед глазами. Времени до поезда на Питер совсем мало. Саша стал быстро одеваться.


2. Саша Даль. Маленькая жизнь


Больше всего, наверное, его удивила реакция Алины. Он думал, что она устроит скандал, обидится, разфрендит.

Он думал, она швырнёт в него чашку кофе, заревёт, упадёт на кровать, зароется в простыни. Или замкнётся, скажет, «Окей», попросит уйти и исполнит эту истерику без него. Но она просто села на кровать, смотря перед собой. Она сказала, я всё понимаю, Саш. Ты любишь её. Я всегда это понимала. Обидно, конечно. Она поставила чашку на тумбочку. Где-то гудел её телефон: вввв… вввв… Прости, сказал он. Ты ни в чём не виноват, сказала она. Что поделаешь. Ладно, мне надо доделать рассылку. И ты не выслал техрайдер для клуба, сказала она. Ты что, хочешь продолжить работу, спросил он. А ты хочешь меня уволить, спросила она. Мне нравится твоя музыка, мне нравится с тобой работать, у нас наконец-то пошли продажи. И альбом твой новый зашёл. «Родной звук» репостнул, две тысячи лайков. Он смотрел на неё, звонил телефон. Нет, Саш, сказала она. Я просто хочу работать с тобой. Хорошо, сказал он. Он даже не был уверен, что она заплакала, когда он оставил её одну в комнате, с этой чашкой, вечным беспорядком, звонящим телефоном.

Сильнее, чем перед этим разговором его трясло только перед концертом в Питере. Когда стоял в клубе, в туалете, с засохшими казюлями вокруг убедительной просьбы, с отпечатком ботинка на пожелтевшем ободке – стоял и смотрел на тест, который всё никак не проявлялся. Ему названивала Алина, телефон утыкался в бедро и отпускал, вввв… вввв, он должен был выйти на сцену 17 минут назад, где его ждал полный зал, а он смотрел на тест. Прошло 19 из положенных 20 минут, прошло ещё две, а за дверью уже аплодировали, и телефон звонил. Он дал тесту ещё минуту и вышел петь.

После концерта он напился. Липкий от пива столик, тесный диванный уголок, куда он был зажат с оргом, какими-то хохочущими поклонницами, толстяком, томной женщиной, курящей айкос, девушкой-джинсовка-каре-чокер, он отвечал невпопад, отворачивал треснутый экран, чтобы, не дай бог, не увидели запрос в Safari – ложноотрицательный резу…; ошибки экспресс-тестов на…; и сырая вонь айкос, и хохот вокруг, Саш, ну вылези уже из своего телефона, закажите ему коньяку – он натянуто улыбался, а потом выпил и покурил, звонила Алина– вввв… вввв… он не брал.

Одна бледная полоска. Одна.

Он позвонил ей утром – весь трясущийся, в похмельной слабости. Он рассказал ей всё, про Риту, про Алину, про тест, про одну бледную полоску, что всё переосмыслил, он просил прощения за всё, а в соседней комнате храпел организатор, и у того бесконечно звенел будильник на телефоне, всё тот же сигнал: вввв… вввв… вввв…, а он плакал в трубку, и она плакала.

Он добрался до неё быстро, как во сне – одним Сапсаном, через комнату Алины с телефоном, та же квартира в Горловом, и обнялись, рот, шея, грудь, живот, не-а. Они были вдвоём. Вввв… звонила Алина – вышли техрайдер на московский концерт, Саш.

Альбом восприняли холодно. Пост вышел, когда он был в воздухе «Пермь – Москва». И когда он в полном автобусе, задевая всех гитарой, открыл ВК – у альбома было всего 103 лайка. Он надеялся хотя бы на пару сотен.

Лайки росли медленно, – 142 в Питере, в том страшном туалете, 161 в Сапсане назад («К ней! К ней!»), 180 в утро после, 201 к московскому концерту и 253 после него и вдруг его отрепостил «Родной звук», и вот уже 436, 604, 1001… Спустя месяц он получил галочку в ВК.

Глеб, Лёня, Диман – они не держали зла, они были готовы играть вновь. Он сам приехал к Максу, и они пили на кухне, не обращая внимания на Максов звенящий телефон: вввв… вввв, они говорили до ночи, как в песне тех самых братьев.

Своего сына Саша назвал Макс.

Когда Максу был год, они выпустили альбом. Ксюша поехала с ними в тур, чтобы снять новый фильм. Поддержанный микроавтобус, взятый вскладчину, Диман и Лёня вели посменно, инструменты в салоне, и Ксюша – сзади ребёнок в слинге, в руках камера, заправка, Алина смеётся с дочкой, назвали Ксю, и снова дорога, ливень разметки под колёсами, и клонит в сон, и дорога шумит – вввв… вввв… вввв… будто чей-то телефон на приборной доске, Саша открыл глаза.

Потолок на Щёлковской.

Сумерки. Телефон справа на тумбе.

Всё было сном. Саша потянулся, но не удер…

3. Саша Даль. Не успел

…же перестал. Алина. 84 пропущенных. А время?.. Снова зазвонил.

– Саша, ты где?! Ты на вокзале?

– Нет…

– Что?

– Я проспал.

– Саш, поезд в Питер через 15 минут уходит.

– Бля…

– Ну ты чего?! Завтра же конц.

– Походу, будильник из-за поясов съехал. Не знаю. Ладно, давай я щас умоюсь и билеты искать…


…не было ни одного. Либо купе за 7 тысяч. Сапсан за 8. Переговорка в Сапсане за 20.

– Саш, цены видел? – голос в трубке деловой, чуть задыхающийся – я бла-бла-кар уже ищу.

– Хорошо.

– Ты нормально?

Если скажу сейчас. Но могу успеть в аптеку.

– Да.

– Будь дома тогда.

– Ага, я в магазин быстро и…

– Лайки у альбома видел?

– Нет… – Саша сглотнул. – Сколько?

– 14…

– Ага… – ему уже было всё равно на эти лайки, он думал только о том, чтобы успеть в клинику.

– Саш?

– Что?

– Всё в порядке? Голос странный.

– Алин… – он подумал сказать ей. Но вдруг – ошибка, и он отрицательный…

– Да, всё в порядке


Быстро вбил в телефоне «Анализы». Карта. 20 минут идти. Шмотки – побросал, что было чистого, гитара, провода, струны, окно закрыть, свет в ванной…

Слетел по ступенькам. Вечер, несмотря на апрель – подмораживает. Чуть не поскользнулся у подъезда. Толпы людей от метро. Какой сегодня? Пятница вроде? Не помню, нет, среда, все идут с работы, концерт завтра в четверг, вечером. Гугл-карта, извилистая нить, в сторону Первомайской, ага. Закроется через 40 минут. Должен успеть. Не успею – в аптеку. Там же ещё ждать сутки. Скользко, чёрт. В аптеку – по-любому. На обратном пути. Быстрым шагом, через дорогу, гитара лупит по заду. Здесь налево, ага. От холода разряжается. Давно надо купить новый, пятая модель, ветка через экран. Да, сука, зачем ты предлагаешь мне вай-фай, идиот, вскладчину дарили, когда ещё были вместе… Покажи мне карту, да вижу я, что 20% осталось, идиот. Блютус тоже на хрен, яркость в ноль. Помню её лицо. Тогда это был ещё не самый позорный, наоборот, шестой только вышел и пятый был норм. Она была так трогательно горда. Так, через дорогу, ждать, мигает красный налитый глаз, не успел, какой долгий, 120 секунд. Через лабиринт переулков, нить Ариады, сел, сука!

Саша стоял на перекрёстке в мигающем красном свете, в синих тревожных сумерках. Сел. Алина может позвонить в любой момент. Клинику без карты не найти. Вдавил верхнюю железную кнопку – беспомощно показывает пустую батарею, вилку розетки. Словно малыш на рот – ам-ам. Вернуться? Воткнуться в зарядку, сидеть, ждать, сдать завтра? Можно взять в аптеке экспресс-тест.

Светофор переключился. Зелёный человечек на светофоре поднимал одну ногу с назидательным писком. По этой прямо, там где-то направо, после школы, одинаковые жёлто-зелёные московские дворы, оградки, разметка, осторожно, сход снега. Пакет нерешительно погнался за проехавшим автомобилем, но передумал, взметнулся, осел.

Паренёк справа задел плечом, быстро перешёл, Саша на автомате потянулся через скользкую зебру.

Ладно, там было 20 процентов. Пока – прямо. Суну в рукав, прямоугольную льдышку к предплечью – отогрею. Быстрым шагом. Скользко.

Поворот и… ах!

сука! – еле успел рукой за забор, мужчина, всё в порядке, участливый женский сзади, чуть не навернулся, мужчина, вы аккуратнее, тут скользко, а когда меня стали называть мужчиной, ещё года три назад всё молодой человек, а теперь – мужчина. А если б навернулся сейчас – шлёпнулся бы прямиком на гитару… Лодыжку потянул, телефон выпал, вам помочь, нет-нет. Влажный ледяной кусок металла и пластика в крупинках собянинской соли, отряхнуть о штанину, в жаркую подмышку. И прихрамывая вперёд. Аккуратнее, Саша, аккуратнее. Ты донеси это тело до клиники. Где-то здесь.

Льдышка под мышкой согрелась, вытянуть и. Ура! Ослепительно белый экран с трещиной, ненавистное яблоко. Какие идиоты, не могли сделать включение более экономным. Загружаться он будет теперь минуты две. Ну пока – вперёд, как помню. А ведь раньше быстрее врубался. И не вис так. Это наверняка они специально так делают, чтобы я купил поновее. Дал свой доллар в день китайским детям, отравил ещё парочку китов. Помню, в тот день рождения пел для всех на пустой кухне, и она смотрела с таким восхищением. Это был наш первый год? Или второй? Всё, пришли. Дальше я не знаю. Меркнет в сумерках двора красный квадрат в косых белых линиях – ЛОШАДКА ПОЖАРНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ – шутники опять оторвали П и ложноножку у Щ. В прорезях домов – улица, сияет логотип «Шоколадницы», можно, конечно, там зарядиться. Алина может названивать прямо сейчас, чёрт. Ну что там? Есть. Не вижу теперь ни хрена, какие же идиоты, зачем делать такой яркий экран на загрузку. Жду минуту. Жду. Где-то за теми домами. Лучше не рисковать. Я ещё тот топографический кретин. Заплутаю в два счёта. Лучше сделать вдох и выдох. Отследить как дыханием входит. И как выходит. Зря я смотался с Випассаны. Надо было досидеть до конца, и уж потом решать. Может быть, остался бы в Непале, практиковал бы, жил в монастыре. Постепенно бы начал разлагаться изнутри, кровь на щётке, ознобы по ночам, герпес не проходит, не понимал бы, что такое, пока не кончился бы ночью – нелепо, от лёгкого насморка, летальной пневмонии… Так, что там. 3%. Опасно. Воткнусь в клинике на пять минут. Так, карта… Сука, кто звонит?! Сбросить? А если водитель?

– Алло! – шум голосов и офиса на дальнем плане, холодный звонок?

– Александр Даль?

– Да?

– Это журнал «Гидра», мы хотели бы взять у вас комментарий по поводу недавнего интервью.

– Здравствуйте, мне сейчас неудобно…

– То есть, вы отказываетесь от комментария.

– Нет! Я…

Шум офиса стих.

Повесили? Злая, вдавленная кнопка до трясущихся пальцев – беспомощная вилка, пустая батарея, ам-ам. Сел.

Саша посмотрел через двор. Не найду, заплутаю. Шоколадница. Заряжусь пять минут, кофе, позвоню Алине и дальше – по ситуации. Слева аптека. Взять сразу экспресс? Нет, нет, дай мне выдохнуть, не хочу…


…через пять минут. Отхлебнул пережаренный кофе, попытался открыть карту, звонок:

– Саша! Ну ты где! Водитель будет у тебя через десять минут. Он как раз рядом с тобой проезжает! И всего полторы возьмёт. Ты оделся?

– Блин, я в магаз отошёл.

– Ну Саш…

– Я быстро! Щас вернусь. А других вариантов?..

– Нет, Саша! Там вообще сегодня всё глухо, все уже уехали, либо нескоро, давай сейчас.

– Ладно…

Торопливо рассчитался, звякнул мелочью, гулкнул гитарой, аптека ровно напротив. Заскочить? Только домой идти минут 15. Нет.


4. Путешествие из Москвы в Петербург

– вот куда, мадам?! тёлка за рулём по-любому. я те грю. ща поравняемся, увидишь. ну кто так ездит? вот вчера матиз на аварийке: поперёк выезда – у детского магаза, на стекле наклейка – «осторожно, ребёнок в машине». возвращается – мадам! – ой, я за памперсами вышла. ебать ту Люсю, я ебусь-молюся! ща поравняемся… я же говорил – мадам! так только женщины водят. я б такую прокатил… я считаю так: раз женщины решили водить, пусть сами себе каблук вешают, да? и приравнять как к знаку восклицательному или инвалидному. мол, мадам за рулём, осторожнее. парковки сделать для них отдельные. как инвалидам. мадам по своей природе водить не может, это на генетическом уровне, да? потому что мужчины всю жизнь были добытчиками. а место женщины – сидеть дома, беречь очаг, да? ну не может мадам физически припарковаться с первого раза, как мужик, ну устроена так она. а феминизм-хуеминизм он был придуман, только чтобы продавать больше, понял? ну чтобы мадам курили, выпивали, водили, понял? рынок, это, расширили…

– европе этой? а тачки все старые, дешёвые, рено, пежо. у нас в москве круче по улицам, а там – нищая страна. да что значит, не нужно? кому не нужно хорошую машину? что ты такое говоришь? или вот мы в магазин зашли, они там берут всё по акции. хлеб самый дешёвый берут, чёрствый. ну возьми ты свежий, только испечённый, разница в один евро! в ресторане сидели, так они заказывают самое простое, да? ну это же ресторан, вы зачем сюда пришли? жадные, за копейку удавятся, я тебе грю. а мигранты? вся европа под ними. черножопые, наглые, до всех мадам докапываются, насилуют, где жрут там и срут… обезьяны, потому что, их же…

– …а всё из-за геев! я тебе говорю. они там в своей европе совсем выродились, понимаешь, ну где это – мужик с мужиком, да? нация ослабла, вот её черножопые и захватили. они там не работают, сидят на жопе, всех терроризируют, денег требуют, а те возразить ничего не могут, потому что пидоры. всё из-за пидоров! вот у нас такого никогда не будет, потому что у нас нормальные мужики. это знаешь что? это массонский заговор! протокол мудрецов читал?…

– и главное – обеих Настей зовут. ну жену и ту мадам, понял? не ошибёшься, ха-ха. Настя-Настя подари мне счастье. подарила! и та мне справку, и эта! мол, я не я, жопа не моя. жена говорит, пока не проверишься, я с тобой ни-ни, а я говорю, ишь чего, да? ещё я по врачам не шля…

–…ИЧ там, рак – лучше не знать. в резинке вообще не чувствуешь, да? один раз живём, я как бахался без него, так и буду, а болен-не болен – это всё судьбой предписано, человек полагает, а бог располагает.

– …ИЧа никакого нет, я вот смотрел передачу в интернете, так там подробно всё – как его придумали, как распространяли ложные новости, это заговор фармацевтов, серьёзно, это сколько они денег получают на исследования? там гранты-шманты, это ведь вообще болезнь пидоров и наркоманов, но я ж не пи…

– …канцы никогда не летали! потому что ну ты видел – тень, да? флаг этот трепещет на ветру, ну как он будет на ветру трепетать, там же эта, как это, невесомость, не может он на ветру. это всё надо было, чтобы развалить советский союз, мы в эту гонку втя…

– …такое просто нельзя было сделать в то время! у меня друг на станке работает – там на вазах явно следы этой, фрезировки! и в карьерах древних – следы ковшей и взрывных работ! поэтому никаких прививок и…

–… вот куда он лезет, а? вот ты видел, а? ну по моей полосе ж? да не ссы, маруся, я сам боюся. не пристёгивайся, я его щас аккуратно, тихо ты, блядь, под руку, щас я его, держи, держи…


…гда карусель остановилась, а обочина и дорога перестали меняться местами, Саша выдохнул и первым делом посмотрел на них. Они белели на чёрной пластиковой панели, белели от напряжения, но, боже мой, обе были целыми, Саша не сразу, через силу отпустил панель, перевернул и рассмотрел их. Целые. И левая, и правая. И ноги вроде. А гитара?

– Сука такая, а, гнида, ну ты видел, мы же чуть не убились из-за этого гандона! Я ж его, просто подрезал, так он…

Целая! Гриф целый, голова, деки целые, тесно, неудобно, но наощупь, на первый лихорадочный взгляд всё цело…

– Да что ты в неё вцепился? Скажи спасибо, что сами живы, ты видел, как мимо фуры нас – могло ж вообще на части! ты чего бледный, обосрался да? да не ссы, выжили, ну блядь, он и пидор, кто ж так делает, я ж его легонько подрезал…

То есть, получается, только коленом стукнулся, и то несильно, и слава богу, пристегнуться успел, пока этот мудак решил устроить тут гонки. До концерта у меня ещё несколько часов…

– а ты пристегнулся ещё, ха! Ух, где у меня сигареты тут были. Ты чего молчишь-то? Щас эвакуатор вызывать будем, встряли мы тут часа на три, да? Ну посидим-попиздим, да?

Саша вдохнул. Выдохнул:

– Деньги мне верните.

Маленький и юркий водила с бульдожьей мордой уставился на Сашу. Осклабился:

– Ты чего, братан? У тебя шок што ли ещё. Испугался, малой?

Саша отследил, как воздух входит. И как выходит.

– Деньги мне верните.

Водила выдохнул дым в треснутое лобовое

– Эт с какого хуя, дорогой? Ты за поездку оплатил, обмену и возврату товар не подлежит, ха.

Саша следил как воздух входит в нос. В носу щипало от дыма.

– Вы меня не довезли.

– И что? Форс-мажорные обстоятельства. Мы в аварию попали вообще-то!

Водила распалялся всё больше. Нос щипало.

– Нас блядь, чуть не убило! Какие нахуй деньги? Какие, блядь, деньги, скажи мне, а?

Его лицо покраснело от крика. Водила слышал свой крик и от этого кричал ещё больше. Водила бил дрожащей рукой по панели и подзуживал себя:

– Я его блядь, вёз! Деньги ему! Опоздал, блядь, на десять минут! так ещё деньги?

Водитель верещал как свинья. Это его страх, понял Саша. Страх не перед ним. Это его ужас так выходил. Только любовь, только сострадание, вспомнил Саша слова Учителя в Непале.

– Мы – в аварию! В а-ва-ри-ю!

– По вашей вине. – вдруг гаркнул Саша. Водитель на секунду заткнулся. А Саша закричал снова. Саша выкрикнул – тур, развод, страх, всё:

– Я на концерт опаздываю из-за вас! Верните деньги!

– Ты попутал, малой? – тихо спросил водитель

– Вы меня не довезли, верните половину, значит…

Водила усмехнулся. И заорал громче:

– По моей, блядь?! Да ты мне под руку кричал, ремень свой теребил, это из-за тебя мы чуть не убились! Отвлекал меня! Да ты мне ещё денег отдашь за стекло и эвакуатор, понял?

Водитель на секунду замолк, прикурил вторую, перепутав конец, беспомощно поджигая, фильтр. Саша вдохнул. «Только любовь, только…»

– Ты мне ещё, блядь, заплатишь всё, понял, сука? Гитару свою продашь, понял? Ты ещё мне ноги целовать б…

Саша выдохнул. И вслепую двинул правой, гуд джеб.


5. Питер, клуб, концерт

У него была мечта просто раствориться в музыке, не быть ничем, кроме как гитарной струной, голосом, нотой, аккордом, строчкой, запёкшимися губами, где губы и связки – максимум телесного, чем он хотел быть. Он не хотел старости, уставшего тела, похмелья, он не хотел даже аплодисментов, он хотел полностью отдаться музыке и быть ей, и только ей, чтобы всё его стало общим, и его «я» – сутулого, неловкого, нелепого, смешного – не было.

Клуб был переполнен, жарок, горяч. У барной клокотало, пело, волной летело в него. Марево. Он хотел их всех заплести. Но они – перед сценой, тесной толпой, до бара, за столиками, чёрной тучей, гроздьями, взмокшие лица – были пьяны. Они пели вместе с ним, пели за него. И чтобы заплести таких, надо было быть пьяным. И он был. Был пьян ещё до концерта. Как в старые добрые. Был вхлам, еле нащупывал следующий аккорд в памяти. Непослушной рукой, и без того распухшей. Играть было больно, но был пьян.

Он для того и пел всю жизнь, чтобы его не было. В равной степени не нужна была ни слава Олимпийского, ни концерты на 40 человек. Просто – песней.

Но они подхватили. Были пьяны и подхватили. И следующую. Пели с ним. Пели вместо него. Были пьяны. И он был.

Рука была непослушной, распухшей, и он упрощал аккорды на ходу. Играл по-простому, и они были довольны – пляши легковес по октагону да с разбитой рукой, пляши и пой. Им нравилось. И они поверили внего, идиоты, поверили в его рок-н-ролл, и запел что-то из лиричного, а они размякли, и запели с ним. И они смяли своим пьяным хором всё. И он остановился, попросил воды, боец в передышке выплюнул капу, но воды не дали, а дали пиво, пиво после коньяка, идиоты, да он знал, что никто не даст ему воды, а дадут пиво, потому и попросил.

В антракте организатор с утиным лицом Тарантино протянул ему бонг. Он затянулся.

– Как рука?

– Да нормально. – он затянулся, чтобы унять боль

После антракта встречали как рок-звезду. Мешал старые с новыми, упрощал аккорды, почти всё играл на двух, хромал через лайнап – АМ-DM. Они просто плясали, клуб был переполнен, жарок, горяч, у барной клокотало, пело, волной летело в него, и кто-то даже танцевал, схватились за руки, хоровод – под его-то песни! – потные лбы, ямы ртов, каре, джинсовка, чокер – вот, что вам всегда надо было… Он их имел! Да! Да!..

А потом понял три вещи:

1) просто в маленьком грязном питерском баре где-то на «ваське».

2) в зале от силы 70 человек.

3) рука разошлась.

От игры оттёк спал. Алкоголь и трава притупили боль. Завтра рука будет опухшей культей, но сейчас можно не экономить и взять вершину из сложных песен, которых всё забрасывал на потом, пока не сбились в комок, как одеяло за ночь в пододеяльнике.

И вот он вытягивает из них по строке, вытягивает то, на чём сидит плотно, с чего невозможно слезть, чтобы забраться ещё выше, нет, с такого не слезть, ты знаешь, все знают, я знаю потому лезу выше и выше, в кристально-чистые, почти героиновые высоты где плевать что рок блюз авторскую песню выше и выше по ступеням перронов вписок у меня была мечта просто раствориться не быть ни чем кроме как гитарной струной голосом нотой аккордом строчкой где губы и связки – максимум телесного чем я хотел быть да я не хочу старости уставшего тела похмелья я хочу полностью отдаться музыке и быть ей и только ей чтобы всё моё стало общим и меня – сутулого, неловкого, смешного – не было и больше не быть и быть чище и звонче и больше не быть но пронзительней и туже и пальцы и больше не быть, но пронзает боль, порвал связки?

Застыл посредине: песни, на пике концерта, чтобы забрать из этого бара всё, но теперь:

1) паника, удушье – порвал сухожилие и больше не сможет играть, операция, расходы, которые надо покрывать концертами, на которые не способен;

2) облегчение – всего лишь струна, а рука сгибается и работает, рука цела, любимая, правая, способная на чудо, которой вчера так опрометчиво двинул по лицу;

3) досада – мог уже выжать зал, а у самого уже лезет уголками лакейская ухмылка, да порвал струну, представляете лопнула под пальцем, как же я завишу от этих пятипалых сук, как же я должен их лелеять и оберегать. Но зал уже аплодирует, меняй скорее, и я меняю, и надо же что-то говорить, и я говорю, про это и говорю, что в таких ситуациях надо что-то говорить, поэтому я скажу, что в таких ситуациях надо что-то говорить, все смеются, рекурсия, да, это рекурсия, пацаны, чё пацаны, рекурсия? смеются как же уносит отслаиваюсь забористая трава мощная ганжа сильная дурь и тогда не стал менять а оторвал как в «Последних днях» – со скрипом на весь скривившийся зал – от смерти к рождению, тишина. И продолжал на пяти, и зал притих, и он не сразу заметил почему – из руки сочилась кровь, порез от струны.

Допел. До пепла – допел.

Допел, и надо дать что-то напоследок. Чтобы концерт случился.

«Паруса»? Было, второй дубль хуже первого, как говорит Ксюша. Ну тогда. Нет, не надо про неё. Что у меня есть в лайнапе, залитым пивом, с кляксой крови? А ничего. Потому давай новую. Нет. Итак, друзья, у меня осталась одна песня. Нет. Не про неё. Одна новая песня. Не надо. По-хорошему, новая. У всех же были бывшие. Нет! Вот и у меня есть. Уже ощетинились смартфонами, хотят драмы, рок-н-ролла, надрыва, ну окей, песня про бывшую.

Машина уходит в занос, слетает в кювет, подборка самых страшных аварий.


6. Питерское кружево

А потом Василий принёс шоты, и огромный Жора подмигнул ему и сказал, что он Тарантино из «Доказательства смерти», а официантка сказала, что они скоро закрываются. А Вероника спросила, что это, а Василий сказал, что это фирменные шоты и таких в Питере уже не найти. А Светочка с Настенькой сказали, «ого!», а официантка сказала, мы скоро закрываемся, а Олег закричал «Протестую!», а девушка с каре приподняла бровь. А Даль сказал, что ему пока хватит, а сам подумал, что в кармане зреет тест, только что сделанный в туалете, и через 20 минут надо как-то достать и посмотреть.

А Василий сказал, выпить надо всем, Далю – тем более, ведь Даль отыграл такой классный концерт. И Вероника сказала, о да, классный концерт. И тут все стали хором говорить, какой классный концерт. И Даль уже согласился было выпить, но оказалось, что на него шота не хватило. А Олег говорил, что надо выпить всем вместе и дозаказать шот. И Даль улыбнулся и сказал, ладно, давайте дозакажем. А девушка с каре и чокером спросила, как Сашина рука.

И Светочка с Настенькой запричитали, бедная рука, а Василий сказал, что Даль гроза бла-блакара. А Вероника сказала, у неё есть какая-то особенная мазь дома, а огромный Жора сказал, не надо мази, надо выпить, а официантка крикнула, мы закрываемся, а Жора сказал, что через 15 минут – метро. А официантка подошла и сказала, мы закрываемся, а всей ей закричали «шот! шот!» и стали бить по столу, и даже охранник привстал, а Василий стал всех успокаивать, а Олег кричал, что корабль тонет, но Василий должен сойти последним, и казалось, будто ничего и нет, кроме этого бара и столика, и официантка принесла шот, и все выпили, и мы опоздали на метро, и мосты развели.

А потом Даль тихо спросил у девушки с каре и чокером, как её зовут, а она сказала, Аня, точнее, Юля, а Вероника закурила айкос. А Олег орал, что айкос – это ужасно, испоганили благородную привычку курить, а Жора просил его заткнуться и просил затянуться у Вероники, а Олег кричал, что чокер Ани – кружево питерских перилл, а Василий хотел ещё шотов, а Олег кричал, что Василий – Тарантино. А кто-то сказал, что Тарантино исписался, а Жора спорил, что с каждым фильмом Тарантино растёт. А Олег кричал, что это Жора растёт, и к следующей премьере не влезет в кресло, а Жора сказал, что купит два билета и посмотрел на Веронику, а Юля, то есть, Аня, смотрела на Даля. А Даль вспомнил про тест.

А Василий сказал, что у него кое-что есть, а Жора спросил, ого? А Василий ответил, только давайте в туалете, и по очереди, а Даль подумал, что как раз в туалете и проверит тест…

… всё пытался устаканить плывущую реальность, и соотнести себя с зеркалом, и всё не мог, и думал, что ведь уже не в первый раз так стоит: в туалете, умывшись ледяной водой. И шум из-за двери, и так же стекает за шиворот, так ведь было со мной много раз, как после концерта в московском клубе или Поволжске. И есть внутри трезвый островок, и надо поймать сортир этим островком, как те гифки – поймай собачку прорезью. А в клубах тогда можно было курить, вся одежда наутро воняла. И только выходя, понимаешь, насколько оглушён. И помнишь, тот огромный мужик, голый по пояс, что орал на охрану в жилетах с «калашниковами» – стреляй! ссышь? стреляй! И как после пенной вечеринки шли по морозу во влажной одежде, а парень уводил пьяную девку, что сосалась со всеми. И встали не на ту сторону трассы. И съесть чего-нибудь жирного на ночь. Бургер из Мака, Сабвэй, соус «Тысяча островов». Это я сейчас тысяча островов. А юность-то ушла, вдруг подумал он, глядя на себя в зеркале, который думал, что юность ушла, и вдруг вспомнил, что в кармане лежит что-то ва…

В дверь забарабанили.

– Мы закрываемся! – официантка.

И голос Василия:

– Саш, тебя одного все…


…улице Василий сказал, что надо вызвать такси через Яндекс, а Жора говорил, что Яндекс скатился, да ещё большой спрос. А Василий сказал, надо просто подождать, и цена упадёт, так всегда, если зайти в приложение через десять минут.

А Вероника ёжилась в пальто, и дуло с канала, а Жора накинул ей куртку на плечи. А Василий открыл приложение, а цена выросла. А Олег кричал: протестую! – видимо, самому ветру – и сказал, что поймает так, и выбежал на проезжую часть, поскользнулся, упал на спину и долго лежал и кричал «протестую» в бледные звёзды, а Василий пытался поднять, его – тихо-тихо! А Олег причитал, Питер потерял свой дух, даже звёзд не видать, вот раньше был Пи…

А Даль стоял с Аней, то есть, Юлей под локоть, и думал, может, приобнять её, а Жора сказал, белый Хёндай Солярис 228, две минуты, и взял Веронику под локоть. А Василий подмигнул и сунул Саше джоинт. А Даль затянулся разок и отошёл к каналу, подышать «ледяным питерским ветром», как кричал ему вслед Олег. А Саша смотрел на ремонтные работы рядом с оградой: разобрали брусчатку, и ядовито-жёлтый знак человечка с лопатой, и малиновые лампы на пластиковых блоках – нелепая современность врезалась в ландшафт. Уже кричат. А так хочется постоять над каналом, не думая про то, что там в кармане. А помнишь, Саш, как мы ездили на первый концерт с «Зёрнами» в Питер? И так же напились, и шли после концерта вдоль Грибоедова? И орали с Максом Эдуарда Сурового на всю улицу. А потом я перебежал к ограде – чёрное кружево, как чокер на её шее – и швырнул из кармана мелочь, целую горсть – вот так, как сейчас, не глядя! – а там было неожиданно много, рублей 70 – всплеск! И, оказалось, что я тогда и ключи от московской квартиры выкинул. Выкинул, чтобы вернуться, мелочь, ключи, и то, что было в кармане сейчас, не глядя – выкинул. Всплеск. А мне уже кричат, белый Солярис 228…

Таксист сказал, все не поместятся. А толстый Жора предложил взять кого-нить на колени. Например, Веронику. А Вероника говорила, давайте вызовем ещё, она замёрзла. А Василий говорил, давайте как-нибудь влезем, а если оштрафуют, он лично заплатит, а толстый Жора предлагал ехать на Думскую, а Олег кричал, Думская уже не та. А таксист нервничал и говорил, я сейчас уеду, а Жора говорил таксисту, никуда ты не уедешь, и они чуть не подрались.

И Василий кричал, хватит-хватит, а Олег кричал, у нас есть победитель таксистов, а Даль улыбался и сажал Юлю, то есть, Аню на заднее, и Вероника села рядом, а Василий спереди, а Жора заказал себе другое. А Даль сказал, поехали уже к Василию, и взял тихонько Аню за руку.

И пока мы ехали в такси, Даль сказал, что его может укачать на заднем. А Василий совал ему жвачку с переднего сидения. А Вероника тоже порывалась дать леденец, но вынуждена была отпихивать пьяного Олега, который кричал, что лучшее средство от тошноты, это поцелуй. И Даль сказал, лучше – выпить, и улыбнулся Юле, то есть, Ане, и она улыбалась в ответ, и вдруг они поцеловались с Аней, то есть, Юлей, то есть, как её звали, но точно не с Вероникой. И все примолкли, и только пело радио «Ну и что же здесь кри-ми-наль-ного-о-о-о-о-о!!!». И Вероника хотела отвернуться, но рядом был Олег, и Вероника смотрела в телефон, и её укачало. И потом такси два раза останавливалось, чтобы Олег и Вероника вышли поблевать, так удивительно одновременно. А Даль целовался с Аней, и губы были мягкие-мягкие, и чёлка, и каре, и в кармане…

…орали на пару с таксистом, «то-о-олько! Рюмка! водки! на столе!» и таксист всё смеялся, а Василий совал ему джоинт, а Олег кричал, что Василий – Тарантино, и они в «Доказательство смерти».

И дул ветер с канала, и он стоял спиной к ней, закрывая её как летучая мышь – полами пальто, пока она притаилась в каменной выемке за спиной. И тихое журчание, и прямо под ногами извивалась струйка, и вот-вот должна была задеть кеды. А он смотрел на это с такой щемящей нежностью, и вспомнил, как держал волосы бывшей жене, когда она пришла пьяная, такая пьяная, что уснула в такси, и она перепутала подъезд и стояла, покачиваясь, у дома напротив, и он кое-как нашёл её и повёл – тяжёлую, ретивую, пьянющую – обтерев собой и ей все стены в подъезде, и она всё шипела ему – я в гавно-о-о! ма-а-алы-ы-ш-ш!…Я хочу гря-я-я-з-з-и! – и пыталась стянуть с него штаны, и потом он держал ей волосы в туалете, и прилаживал – шатающуюся от стенки к стенке – к отверстию унитаза, и она снова пыталась его раздеть, но неожиданно уснула, и я отнёс её в постель, такую родную, тёплую, нелепую, как сейчас эта струйка под ногами, что уже намочила кеду, вот чёрт! А Олег целуется с Вероникой на фоне канала, куда они на пару блевали минуту назад, а в кармане так пусто, пусто…

На кухне Василий сказал, что надо всем заварить его особенный чай, но почему-то стал заваривать огромный бонг, а Вероника сказала, да-да, хватит пить. А Олег дрых где-то в комнате, а Жора не приехал, а Юля, то есть, Аня, сидела сбоку и они держались за руку. И Саша вспомнил, как одноклассница Танька на уроках литературы в 11-м классе держала его за член сквозь немодные джинсы в обтяг, а он всё пытался залезть ей рукой под юбку, а Танька была своя в доску, и они делали это на первой парте третьего ряда, но больше ничего не было, просто изучали друг друга наощупь, обсуждали, что они ещё девственники, и у неё был парень, и как-то она даже приходила отксерить что-то к Саше домой, но он не посмел ничего сделать. А на уроках, при учителе – они тайком трогали друг друга под партой, и Танька всё говорила, какой у Саши твёрдый член, и не давала коснуться себя там – ты чё, я закричу – а Дашенька, в которую Саша был влюблён полгода назад и не разговаривал весь 11-й класс – сидела сзади и видела всё, и Саша думал, что он так мстит ей за это, но Дашенька после смотрела на него как на извращенца, и тут Саша заметил, что рассказывает это вслух, и все примолкли, и Танька, то есть Аня, то есть, Юля, убрала руку. А Вероника, наоборот, смотрела с томным пониманием.

А потом склейка, и все уже пили чай, и снова покурили по кругу, и Василий спорил через стол с Аней сколько надо отдать ментам, если примут, 20 или 50, и чем раньше отдать, тем меньше выйдет. А Аня говорила, что 20 это было раньше, а сейчас другие расценки, а Саша вёл через стол ненужный разговор с Вероникой про Кастанеду, и выход из тела, и астральные путешествия, и два диалога шли через стол, как перекрёсток в Индии, и слова сшибались, как машины в «Доказательство смерти». И Тарантино-Василий предложил попперсов, чтобы вообще улететь.

И Юля сказала давай, но сказала так, что лучше и не надо: мол, чё ты, давай, раз уж пошёл во все тяжкие, и решил променять меня, едущую за тобой из города в город, а я тебе столько дала, Саш, ты не помнишь меня, это я, а не Танька сидела с тобой за одной партой, и трогала твой такой твёрдый, это я, а не Дашенька смотрела с парты сзади, это я, Саша, ты не помнишь меня, джинсовка-чёлка-чокер, я была в каждом городе – на каждом концерте, и ты променяешь меня на попперс, ну давай! Точнее, она сказала просто – давай. И Саша покурил и занюхал попперса. И улетел, словно выехал на встречку, как каскадёр Майк, врезался в кухню на полном ходу, лоб в лоб, и это уже даже был и не он, пульс в висках а может Василий с утиным лицом тарантино крутило квартиру картину и смуглая нога, как самое прекрасное и женское, падала и шлёпалась по шоссе…

… целовались в коридоре, и прошли в одну из бесчисленных спален этой питерской квартиры, роняя вещи, джинсовка, и запах духов, «Ультрафиолет», как у Дашеньки в 11-м классе, и футболка с Oasis, и такая гладкая кожа, чокер, острая грудь, ниже, пупок, джинсы, ноги, и так горячо, и она смотрела на него так преданно и по-детски, словно во встречные, вспыхнувшие фары, старше его на тысячу лет, зная всё наперёд, но всё же надеясь, что может этот сделает всё по-другому – и пальцами аккуратно – может, этот увидит в ней то, что она давала всем, выводя на сцену – губами вдоль шеи и ниже – может этот разглядит в ней нечто большее, чем просто пизду, сиськи, жопу, подругу, жену – точки сосков – может этот сможет прикоснуться к, она смотрела так преданно и так не как все до этого, что он подумал, нет, он не может сделать. Тогда он не будет отличаться от других, и понимая, что будет точно таким же, он сделал это, а может это был не он, а я, я сделал это на полном ходу, лоб в лоб, доказательство смерти.

И только сделав, вспомнил, что где-то в джинсах лежит квадратик фольги, с кругом латекса, так и не раскрытый. А выброшенный тест – уже не лежит. И он впадал в неё, как впадали все, он впадал в неё, и эти часы до полудня в пустой квартире и солнце наискосок, и он впадал в неё, и латте в кофейне на Новослободской, и белоснежные пластыри на щиколотках официантки, словно часть формы, и он впадал в неё, и велосипедная дорога в июне после ливня, запах лип, и он впадал в неё, и свечи в Непале, круговорот монахов вдоль ступы, и он впадал в неё, летний лагерь, волейбольная площадка в пятнах света, и он впадал, и это видео на Ютубе – сравнение планет и звёзд, когда ты такой маленький, а всё большое, и снова маленький, а всё большое и громкое, и вдруг тихое-тихое, тихий час в детском саду, жар, и мамина рука, холодная тряпка на лбу, и снова громкое-громкое-громкое Бетельгейзе Пятно Эридана, и только прыгает оторванная смуглая нога по шоссе, а я такой маленький, и взрыв, но кончил будто в километре от себя, как когда первый раз маструбировал после Випассаны в душе у Алины на хате, и потом пожалел, никакого кайфа, а тест, что был в баре, я выкинул в канал, когда ждали такси, выкинул, не посмотрев, и он отрубился.

Саша продрал глаза. Часы на стене явили четыре. Голова пульсировала. Во рту был привкус металла. Хмурое небо в линиях проводов, мансарда напротив. Квартира Василия. Саша аккуратно приподнялся. Постель пустая, смятая. Лёгкий запах духов. «Ультрафиолет».

Саша медленно спустил ноги на пол, и всерьёз опасаясь инсульта, двинулся к туалету. Всё плавало и ходило. Пришлось приложить усилия, пока он сводил бесконечную струю с горловиной унитаза – ориентировался скорее на бульканье. Сразу после этого он сел, и его вырвало. Смыл. И ещё раз. И ещё раз. И ещё. До горькой желчи во рту. Свет постоянно выключался. В туалете стоял датчик движения, но что-то сбилось в настройках. И чтобы его зажечь, приходилось раз в десять секунд шевелиться, скидывать с себя тьму, как чью-то чёрную ладонь. Саша утёр рот и посмотрел в отверстие унитаза. Отверстие по форме напоминала перевёрнутую геометку. Вот и зачекинился, усмехнулся Саша. Долго сидел, прислонясь вспотевшим затылком к кафелю стены. Темнота. Шевельнулся. Щёлк – свет. Из круглого рта стиралки высовывалось неопрятное тряпьё. Рубашка Василия, носок. Сидеть бы так вечно. Темнота.

На кухне долго пытался понять, как сварить кофе, заново подбирая функции к предметам, тупил над туркой, плитой, спичками. Подолгу зависал в одной минуте, находя себя спустя целых пять. Сейчас бы не на поезд собираться, а залипнуть в интернете, не делать ничего важного. Кухня была медленной, неповоротливой. В голове размывался список вещей, которые надо собрать в Москву. Паспорт, телефон (Алина!), сделать скрин билетов, деньги, гитара, провода, что-то из одежды. Что-то из списка постоянно выпадало за край. Ладно, сначала завтрак и кофе, думал Саша, но думал уже так пятый раз, застряв в кухонной петле минут на тридцать. Поезд в семь с лишним, ещё такси же вызывать, господи. Саша умылся водой, попытался собрать кухню во что-то осмысленное. Бонг с потемневшей водой, чашки, бокалы, пепел, торт, они же вчера ещё торт жрали!

Саша поймал себя на мысли, что минуту смотрит на нарисованный уголок на уголке коробки с молоком – мол, отогните здесь – и не может выйти из ступора от этой тавтологии пространства.

Так! Саша побежал искать телефон. Нашёл с первой попытки, в кармане пальто. Конечно, разряжен в ноль. В темноте прихожей наткнулся на свои кеды. Чёрт, тусил в концертной обуви. Потом вспомнил струйку, нежность, бесконечное впадение, пустоту кармана… Блядь. Алина меня убьёт. Всё равно это надо кончать. Блядь, я же не надел. Чёрт-чёрт.

Россыпь мелких иголок в лицо, жар в живот.

Минуту спустя он пил кофе у окна, с телефоном на зарядке, дрыгал ногой, ожидая, когда проклятое яблоко сменится заставкой. Прямо внизу, напротив Саша увидел аптеку, обжёгся кофе. Телефон загрузился. Сообщения. Посыпались сверху. Алина. Так, понятно, ничего страшного, вроде не паниковала. Ага. Ага. Ей написали, что мы тусили. А что ещё ей сказали? И кто был вчера? Василий. Он видел. Но Василий поймёт, неглуп. Олег. Он был в говно, но он то ещё трепло. Надеюсь, когда мы сосались с Аней (?) в такси, он уже был в ноль и не запомнил. Но так себе надежда. Вероника эта… Чёрт. Клеилась весь вечер, воняла своим собачьим айкосом. Ох. А она всё видела. И уже проблевалась к тому моменту. Ладно. Я сам хотел закончить всё это. Надо просто раньше сказать Алине, чтобы не было предательства. Так, прости, что не написал, загуляли! У меня всё в порядке. Ты как?

Саша глотнул кофе с крошками зёрен, телефон вздрогнул, Саша облился.

Всё нормально! Ты чего пропал?! Я беспокоилась! У меня для тебя новость. Приедешь, расскажу.

Ох. Новости это я прям не люблю. Но если бы меня спалили, не писала бы так. А где все-то? Саша набрал Василию. Тот сбросил.

СМС – привет, не могу! Я тебя закрыл, ссори! Буду через полчаса, отвезу на вокзал!

Ок! А где все-то?

Так под утро разъехались. Ты обрубился, а потом Олег встал, начал дебоширить, я всех погнал.

А. И все уехали с утра?

Ну да! А кто все – Вероника, да Олег

А.

Погодь. А как же эта.

Кто?

Ну девочка была со мной. Юля.

Юля?

Ой, Аня.

Так Юля или Аня?))

Не помню))

Ты там совсем обкурился?) Не, ну были какие-то бабы, ещё ж потом Жора приехал с этими двумя.

Кем?

Как их.

(набирает)

Настеньками. А больше никого не было. Или было, но я уже слабо помню))) Но утром уезжали все, я точно помню.

И Ани не было?

Нет!) И Юли – тоже))

Саша почесал лоб. А может?.. Спит в другой комнате? Их же здесь штук семь, не меньше, бывшая коммуналка.

Быстро обошёл квартиру. Пусто. Гитары, пластинки, старая мебель, бардак, афиши на стенах. Пусто.

СМС.

Да ты не переживай, я приеду скоро тебя выпущу. А ты не взял что ли контакта этой Ани-Юли? прост смутно что-то помню в баре, но подумал, это твоя знакомая.

Не-а, не взял. Может ушла утром?

Так я ж хату запер и ключей не оставил. А утром помню, как всех в такси сажал. Там как раз в две машины умещались, ещё спорили с кем кто едет.

и?

И Ани не было)))

Ясно) Приснилось видать))

Саша снял штаны и внимательно осмотрел член. Вялый, головка обнажена, сморщена. Белый сгусток смазки. Точно было. Ох. Саша собрал вещи, побросал в рюкзак всё необходимое. Выпил несколько стаканов воды. Нашёл на кухне аспирина, выпил две таблетки. Внимательно осмотрел тело в ванной. Ни царапин, ни засосов. Отмыл член в раковине, взмахивая рукой для датчика, отгоняя тьму как назойливого слепня.

Зашёл в комнату, где спал. Нет, подумал он. Не приснилось. В спальне отчётливо пахло «Ультрафиолетом». Саша оглядел комнату.

На тёмном стуле еле заметная кружевная полоска, сливается с деревом. Словно оторванная секция питерских перил. Чокер.

Саша сунул его в карман за секунду до того, как в замке повернулся ключ.


7. Из Петербурга в Москву

Саша лежал на полке в плацкартном вагоне. Поезд подъезжал к Москве. Пассажиры начали собираться. За окном мелькала лента Подмосковья – деревянные домики, коттеджи, заводы, бесконечная кирпичная стена в граффити. Бетонные комиксы. Прямо над Сашей на полке для багажа было выкорябанно ключом «ДМБ 2010». Саша закрыл глаза и подумал, что его тело совершенно не подходит для туров. Его организм не предназначен для этого.

Ну, во-первых, Саша длинный. Не самый длинный, не дылда, но его 181 сантиметр как раз идеально не вписывается во все нормы транспорта. Его постоянно все задевают за ноги в плацкартных вагонах. Чуть-чуть – но задевают. Ему не хватает буквально нескольких сантиметров, чтобы ехать с этим пресловутом дорожным уютом. В самолётах колени его упираются в спинку, и кажется, были бы его бёдра чуть короче, буквально на 5 сантиметров, он бы летал с большим комфортом.

Саше тяжело заснуть. Бессонница – спутница Саши лет с 6, она приходит периодами на несколько недель. Механизм её прост – завтрашний важный день тревожит Сашу и рождает мысли, что нужно лечь пораньше и уснуть побыстрее, чтобы быть свежим и полным сил. И это заставляет его – распластанного в постели – постоянно проверять: а засыпаю ли я сейчас, чтобы быть завтра свежим и полным сил. В его сознании поселяется страж, который восклицает на каждом моменте, когда мысли путаются – О, засыпаю! – и Сашу выбрасывает назад. Иногда он лежит, не сомкнув глаз до утра, и думает, что ему очень надо поскорее уснуть. Страх перед каждой новой бессонной ночью порождает новую бессонную ночь. Саша попадает в петлю, спит по три часа в сутки, днём клюёт носом и боится постели.

Саша знает с десяток прекрасных способов для засыпания: дыхание на счёт 4-7-8, скан тела в Шавасане, тёплые носки, тёплая ванна, тёплое молоко, обратный счёт от тысячи и прямой счёт через три, Анапама, Пранаяма и Чандра Намаскар. Ничего из этого работает.

Иногда какой-то один способ внезапно даёт ему уснуть, один или два раза – и затем снова оказывается бесполезным.

Ни мелатонин, ни Иван-чай, ни йога и дыхательные практики – ничто не разрывают эту петлю. Бессонница может прийти и из выкуренной на ночь сигареты, и из кофе после полудня. Но может прийти совершенно неожиданно. Саша не пьёт кофе и даже крепкий чай, не курит и мучается в постели с лёгкой душой – без причины.

Единственное, что разрывает кольцо бессонницы – трава и алкоголь. Но трава и алкоголь создают свои кольца.

В пути Саше уснуть ещё тяжелее. Люди по ночам вздыхают, шевелятся, храпят, люди издают столько звуков, слушают музыку на телефоне, ведут ненужные разговоры, заполняют тишину. И поезд вздрагивает и едет рывками, и завтра важный день, а сегодня был концерт, и Саша перевозбуждён, и какой уж тут сон. Саша завидует тем, кто сразу засыпает. Саша завидует тем, кто любит стук колёс, подстаканники, дошираки, чаёк, бесконечно-унылую полосу России за окном с тем самым проводом – вверх-вниз. А тем, кто заходит в поезд, ложится и засыпает сразу, Саша не завидует. Он смотрит на них как на беспечных богов и хочет немного убить. Саша спит в турах по 3-4 часа в сутки.

У Саши быстрый обмен веществ. Поэтому Саша почти не пьёт воды на ночь. Он не может уснуть, если чувствует в мочевом пузыре хоть толику напряжения. И вот он идёт через весь храпящий вагон, через вонь и облезлые пятки в туалет, где выдавливает из себя несколько капель. И мучаясь от жажды, ложится, чтобы не уснуть до утра. Саша по-серьёзному ненавидит ходить в туалеты в поездах. Даже если надо по-несерьёзному. А ходить в туалеты в поездах по-серьёзному Саша ненавидит вдвойне. Но за день ему бывает, нужно сходить по-серьёзному по три раза, и он выстаивает очередь, выстилает бесконечные линии из бумаги, чтобы усесться на грязный ободок и с тоской смотреть на дёргающуюся ручку. И конечно, Сашин привередливый организм не хочет ничего серьёзного в таких условиях.

От этого у Саши часто болит голова. И не только от этого. Голова у Саши болит много от чего: духоты, недосыпа, чужих разговоров, табачного дыма, сбитого режима, мелатонина, пробуждения раньше срока, слишком большой порции травы, выкуренный за раз, пробуждения позже срока, нервов перед концертом. Саша знает до восьми видов головной боли – в зависимости от места и типа ощущений. Боль от табачного дыма и от не выполненного вовремя позыва сходить по-серьёзному сильно отличается. Саша знает про это столько, что мог бы спеть про это песню. Но кто захочет слушать песни про это.

А эти туалеты на вписках! Когда Саша приезжает, он всегда идёт в душ с дороги, но не потому, что хочет отмыться от дорожной грязи, хотя он очень хочет отмыться от дорожной грязи. А потому что хочет в туалет по-серьёзному. И если санузел совмещён, он врубает воду на полную и сидит вечность в мимолётном блаженстве. Столько страданий ради этого напряжённого расслабления! Иногда Саша предпочитает одного конкретного организатора, потому что у него дома совмещённый санузел. Профессиональные качества отступают на второй план. На первом – наличие совмещённого санузла. Саше впору прописывать это в райдер. Когда санузел разделён, Саша боится издать хоть звук. Тогда ему проще сходить на вокзале, в грязных кабинках РЖД, исписанных глупостями, отмытых добела, с оглушительном запахом хлорки, с вонью дерьма, с вонью дерьма и хлорки – и только потом приезжать к организатору.

Сашу укачивает в машинах. Это происходит, когда он нервничает перед концертом, или когда едет с концерта опустошённый, или когда едет натощак с поезда к организатору. В других ситуациях он такси и не пользуется.

Он почти не может ездить на задних сидениях, а когда садится вперёд, вынужден смотреть на дорогу, жевать жвачку, и ни в коем случае, не смотреть в телефон. А ещё – выслушать бесконечные разговоры таксистов, потому что таксисты думают, что, если Саша сел на переднее сидение, и даже не смотрит в телефон и так забористо жуёт жвачку – он готов к разговорам. Саша не умеет сказать «нет», и обозначить свои границы. Если Саша делает это, он делает это резко и со стороны кажется надменным. Другие люди так легко уходят в свой телефон, вставляют в уши наушники, а Саша всё время боится, что обидит человека. И потому вынужден выслушать ненужную болтовню и про себя думать, что готов убить этого глупого болтуна, а затем всю его семью и родственников и даже собаку, если таковая имеется. Но обидеть человека молчанием Саша не хочет.

Саше вообще сложно среди людей, он не любит быть в центре внимания. Он не любит выходить на сцену и петь. Он любит петь, он иногда даже любит быть на сцене, и петь для людей, но выходить на сцену и петь Саша не любит. Кто-то скажет, какая тут разница? Это же какое-то противоречие! Но такие люди, как Саша прекрасно понимают, что Саша имеет в виду. Если такие люди, как Саша вообще имеются в наличии. Саша иногда думает, что он один такой замороченный идиот.

Саша не любит выходить на сцену, Саша не любит организацию гастролей, Саша не любит общаться со зрителями, даже читать от них сообщения. Хотя Саша хочет какого-то признания, но то, как Сашу признают, Саше не нравится. Саше хочется, чтобы его поняли, но его понимают всегда не так, как он этого хотел. Понимают какого-то другого Сашу. Не того, какого Саша готовил для понимания. Между ним и людьми всегда стеклянная стенка аквариума.

В день концерта, после бессонной ночи, у Саши обычно крутит живот, он ходит в туалет по-серьёзному по 5-6 раз, выдавливая из себя жалкие кляксы, его ладони потеют, его все задевают, так что ему хочется отрезать от себя 5 сантиметров. С ним все заговаривают и чего-то от него хотят – от рассказать всю свою жизнь до пожелать удачного выступления, а Саше не нужны удачные выступления и чужие жизни. Саше нужно просто выступление. Саша ненавидит сидеть в гримёрке до концерта и трястись, с потными ладонями и лишними 5 сантиметрами в теле, и колкими позывами и спазмами в животе, но сидеть без гримёрки, в зале у всех на виду Саша ненавидит ещё больше. Саша вообще ненавидит день концерта. Весь день Саша переживает из-за того, как пройдёт концерт, Саше важен звук, важен зал, ему нужно чтобы зрители реагировали определённым образом на его песни, ему нужна прекрасная акустика и чтобы он был в голосе, и в форме, и гитара звучала и звук летал, и это столько условий, что конечно, они никогда не сходятся в одной точке. А если хоть иногда, хоть изредка сходятся, Саша так переживает, так не верит в это, что концерт проносится как граффити на подъезде к Москве. И Саша не успевает насладиться происходящим.

Саша хотел бы просто оказываться на сцене. Раз – и он уже на середине первой песни. И нет этого дня, тяжкого и мучительного дня до концерта. Поэтому Саша, который так любит петь и даже так любит петь для людей, ненавидит день концерта, ненавидит гримёрки, сцену, зрителей, гитару, и собственные песни.

Саша любит день после концерта. Если это, конечно, не тур, когда в день после концерта – новый день концерта, и так 4 раза, и Саша почти не спит в дороге. Саша любит день после концерта, потому что можно выдохнуть, и валяться, и не переживать, и смотреть фотки с концерта и переживать всё заново, и даже немного волноваться, но в понарошку. Но Саша не может любить день после концерта полностью, без остатка, потому что его немного мучает разочарование – вчерашний концерт пролетел так быстро, как граффити за окном поезда, и он так волновался, и не успел толком насладиться.

Иногда, очень редко у него получается донести себя, точнее – свой голос, точнее – свою песню и то, что в ней заложено, точнее – что-то ещё, что он даже не закладывал, Саша не может объяснить, что он хотел донести, это не объяснить словами, для этого нужны песни, и Саша пишет их и поёт, чтобы это объяснить и донести, но у него получается далеко не всегда. Конечно, Саша теперь волнуется гораздо меньше. Он стал опытнее, и старше, ему уже 31, в нём просто нет столько адреналина, чтобы волноваться и бегать за каждым спазмом в туалет ради жалких клякс. Да и опыта концертов, самых разных в своей поганности и неидеальности у него столько, что он уже спокойнее выходит на сцену, чтобы не отдать себя зрителям, так что Саша практически не волнуется, хотя, конечно, волнуется почти так же, абсолютно так же, просто вида не подаёт.

Поэтому Саша никогда не был тщеславным. Саше часто вообще хочется убежать со сцены, а когда кто-то нахваливает его песни, Саше так неловко, будто он не достоин этих похвал, тем более, он всегда чувствует, что его хвалят не за то, за что надо и видят в нём кого-то другого, даже если хвалят его ровно за то, за что должны, и видят в нём совершенного того, кто он есть. И потому Саша никогда не чувствует себя равным самому себе – ни на сцене, ни после, в общении и в переписках с редкими поклонницами и ещё более редкими поклонниками. Саша чувствовал себя равным самому себе, своему голосу, музыке, на сцене от силы раза 3-4, ну может 6-7, например, вчера в Питере, хотя, на самом деле, вчера в Питере Саша точно не чувствовал себя равным самому себе, и потому ни о каком тщеславии не может быть и речи. Саша даже не пересматривал видео с концерта, которое ему прислали сегодня утром. На этом видео Саша поёт песню, которую посвятил своей бывшей жене, хотя она запретила ему посвящать ей песни. Саша посвятил и даже спел. Но пересматривать это видео он пока не хочет. Саша вообще ненавидит пересматривать видео с собой. Саша пересмотрел это видео уже 3 раза.

Саша сам не помнил, когда включился в эту гонку. Лайки, репосты, количество зрителей на концертах и подписчиков в социальных сетях. Саша помнит, что до переезда в Москву даже не особо считал, сколько и кто его слушает, Саша просто пел, просто пел, чтобы быть голосом и не быть больше никем, Саша вообще не очень хочет быть собой, он хочет быть своим голосом, но не таким, какой он у Саши, а каким-то другим, идеальным. Но Саша помнит, что раньше он не считал никаких лайков, он просто физически не мог этого делать – он очень боялся замерять свой голос. Его препод по вокалу, к которой Саша пришёл всего на одно занятие, сказала, что Саша поёт на связках, Саша поёт неправильно. И если она его переучит, научит петь правильно, из Сашиного голоса уйдёт всё очарование и, может, он вообще разучится петь. Поэтому Саше не надо ходить к преподу по вокалу на занятии, сказала ему препод по вокалу на первом и единственном занятие по вокалу, которое и занятием даже не было, а было просто встречей, знакомством. И Саша поверил, и не ходил к другим преподам по вокалу, хотя другие преподы по вокалу могли сказать Саше что-то другое. Но Саша поверил, что его голос неправильный, и поёт он неправильно, и дышит неправильно, и отец говорил, что Саша нарушает традицию, и Саше было так уютно в этой неправильности, за стенкой аквариума, что он никуда больше не пошёл, ни к какому преподу, а просто пел, как поётся. И поэтому он уж точно не мог раньше мерить свой голос чем-бы то ни было, лайками или подписчиками или зрителями, Саша очень боялся, что его голос неправильный и гордился этой неправильностью, и потому никак в юности не мог вступить ни в какую гонку. Хотя может, он сейчас так вспоминает свою юность и себя в ней – светлее, чем он был. И ему просто приятно думать, что раньше-то он тщеславным не был, и приятно лежать и смотреть на надпись «ДМБ 2010» – год, когда он только начинал ездить в туры и вступил в эту гонку, в которую он не вступал, гонку из-за которой растерял всё удовольствие от своих концертов.

Поэтому Саша поднимается, собирает свои вещички и ждёт, когда поезд причалит к Москве, где у него состоится несколько судьбоносных диалогов, и вся его жизнь пойдёт по-другому – он ещё не знает – как, но предчувствует что-то важное в наползающей Москве и грядущем Ленинградском вокзале.

Саша смотрел в окно. А поезд медленно обгоняла электричка с людьми в окнах – каждый в своём кадре. Люди, ехали на работу и поднимали взгляд от айфона и рассматривали в упор людей в поезде – в белых полотенцах через плечо, в очереди в туалет. Две жизни обнажились, как параллельные аквариумы. Электричка ехала чуть быстрее. И пассажиры её смотрели на обитателей поезда со столичной иронией. Словно они уплывали в светлое будущее и оставляли обшарпанное плацкартное вчера позади. А потом электричка замедлилась перед станцией, и поезд быстро пролистнул её в обратном порядке – окна, лица, голова вагона – «Москва – Крюково».

И Саша подхватил гитару и рюкзак с верхней полки, бросив короткий взгляд на надпись «ДМБ 2010». Со времени своих гастролей эту надпись – именно эту, он знал точно – Саша видел уже второй или третий раз.


8. Саша и Алина. Последний разговор.

– Привет! Ты чего как рано? Я только в душ сходил, не хотел тебя будить!

– Да, ничего, приехал бы! Ты как?

– Да нормально. Проходи. Чай, кофе?

– Чай… Ты позавчера загулял что ли?

– Да… Да.

– Ты не написал, не позвонил, я беспокоилась.

– Да. Прости.

– И ты курил что ли?

– С сахаром?

– Саш? Ты курил?

– Да, курил. Прости, я просто…

– Саш, тебе нельзя курить вообще. Мы же договаривались.

– Алин.

– Трава тебя убьёт! Подсядешь опять…

– Алин…

– Ты помнишь, что у тебя уже послезавтра концерт в Москве! Последний концерт в туре, самый важный. Ты должен быть в форме, в голосе, малыш!…

– Алин?

– И что там с этим бла-блакарщиком? Ты подрался?..

– Алин.

– Тебе надо беречь руки!

– Алин!

– Что?

– Нам надо поговорить.

Она медленно села. Чашка с Вологдой в руках. Подарок от слушательницы. Первый выездной концерт. Она организовала. Крыши и кресты затоплены. Смотрит в окно.

– Ну давай. Только давай… сразу, ладно.

Саша смотрел на Алину. Она была очень красивая в утреннем свете, на их кухне, и все эти записочки, и их секреты, и вино по вечерам, и Саша ни капельки её не любил.

– Короче. Возможно, у меня (…).

Она подняла к нему широченные глаза. Изумление, почти радостное.

– Что?!

– Это Малая. Рита эта. Она же хотела со мной связаться, я думал, что вернуться хочет и всё-такое. Короче. У неё (…). Она не знает, от кого точно, но может быть, что я был после. У неё вообще… много было.

– Саша…

– И я не успел ещё провериться, прости, я узнал только после прилёта из Перми, прочитал, испугался… Обкурился сразу, я ещё не спал опять. Проспал. Побежал сдавать анализы, а у меня телефон сел, короче, не нашёл без карты… В аптеку не успел – надо было на бла-бла-кар.

– Так.

– В Питере – просто. Ну… переклинило меня, короче. Я испугался. Напился и… курил, да… Но я сегодня сдам! Там как раз полгода назад было всё. И сейчас точно будет. Тебе пока бесполезно – может быть ложноотрицательный… Но тоже можно. Прости. Я не знал. Клянусь.

Алина рассматривала крыши и кресты Вологды.

– Ох.

– Прости.

– Да ты не виноват. Я с тобой. Щас, погодь.

– Ага.

– Погодь немного.

– Ага.

– Подышу, Саш.

– Ага.

Она дышит.

– А сколько раз у вас было без?..

– Ну… раза два-три. И ещё, Алин…

– Подожди! А ты понимаешь, что она могла наврать? Чтобы тебя… ну удержать как-то. Ты с ней связывался?

– Нет… Я думал про это, что она могла соврать, но она написала так, ну натурально, понимаешь. Да и что ей это даст? Написала бы, что беременна уж тогда. Я думаю, всё реально и опасность есть… блин, мне так стыдно, Алин, прости, я не знал, я…

– Саш, у меня задержка.

Саша поднял взгляд от спасительной точки на полу.

– Сколько?

– Немного ещё, несколько дней.

– Ох, блядь…

Саша медленно осел на кухне, спиной к раковине, так что слабая вонь из мусорного ведра стала чуточку слышнее.

– Саш. Ты проверься. Сегодня сдай всё. Я… Я не боюсь! Во-первых, не факт. Во-вторых, это не приговор. И даже, если я тоже – ничего страшного. Есть терапия, там же прожить можно сколько угодно. И от старости скорей умрёшь. А сколько ты травы куришь с сигами – от рака лёгких. И, Саш, ребёнка можно родить здорового. Если терапия. Мне ещё рано проверяться, да, но я проверюсь сегодня в любом случае. Если уже – будем знать. И ты проверься. Мы это переживём. Я тебя не брошу. Даже если… Я тебя люблю, Саша. Я хочу быть с тобой, хочу ребёнка с тобой, мы со всем справимся. Это не хорошая весть, но это не страшная весть какая-то.

Она уже держала его за руку, сидела перед ним на корточках. Так что и ей была слышна эта сладковатая вонь из ведра. Ну раз и ей, подумал я, раз ей важен не (…), а Саша, то можно сказать:

– Алин, я не хочу быть с тобой.

Он посмотрел ей прямо в лицо. Расширенные зрачки, приоткрытые половинки губ, такая красивая.

– Я не люблю тебя. Я хочу быть с Ксюшей и до сих пор люблю её. Эта всё меня отрезвило. И всё что было у нас, это просто было самообман какой-то. Нет, мне было очень хорошо с тобой. Ты мне очень помогла. Ты мне многое дала, правда.

Она смотрела на него

– Правда, ты хорошая, очень хорошая.

Она смотрела на него

– И ты обязательно себе найдёшь кого-то… лучше, чем я

Она смотрела на него

– Не зацикливайся ты так на мне!.. И люди находят себе партнёров даже с этим…

Шмяк! Она залепила ему звончайшую пощёчину, так что он затылком стукнулся о дверцу под раковиной.

– С-с-сука! – сказала она.

Вскочила, глаза-молнии:

– Ты охуел, Саша?

– Алин, прости…

Она металась по кухне. Мне хотелось убить себя.

– Ты заразил меня! заделал мне ребёнка! и теперь хочешь так слиться?!

– Алин, прости, дело вообще не в этом. Это бы и так кончилось всё.

Она остановилось, уставилась в него, скулы, волосы, какая красивая:

– Ты напиздил, да? Ты не болен?

Я выдохнул, снова сел.

– Алин, я не вру, Рита мне написала. Я. Не. Зна. Ю! Я сегодня – сейчас! – пойду делать тест. Но я не хочу быть с тобой. Безотносительно.

– Ясно. Ясно.

Она села на стул. Выдохнула. И я выдохнул. Успокоилась вроде.

– А что нам делать с?…– она провела ладонью по нижней части живота, но я, идиот, сделал вид, что не понял:

– С чем?

– С ребёнком, блядь!

– Ну не факт же ещё, что он есть.

Она бросила в меня взгляд:

– А если факт?

– Ну… есть же всякие процедуры. – я хотел умереть.

– В смысле?

– Ну, ты понимаешь…

– В смысле?! Мне скоро тридцать, блядь.

– Алин, давай не бу…

– Какие, блядь, процедуры, ты имеешь виду?

– Алин, ну что ты…

Она говорила, нависая надо мной, сжимая затопленную Вологдув руке, я смотрел в сторону.

– Я хочу, чтобы ты сказал, блядь. Я хочу, чтобы ты посмотрел мне в глаза, сука, и сказал: «Я хочу, чтобы ты сделала аборт, Алина»

Я посмотрел ей в глаза, и сказал (сука!)

– Я хочу, чтобы ты сделала аборт, Алина.

Она метнула в меня кружку, я еле увернулся. Осколки разлетелись по кухне, а кофе попало в ухо, как вода, когда ныряешь в Волгу.


9. Тоня, подруга Ксюши, пост в Инсте


Про токсичные отношения

Котаны, давно хочу поговорить про сложную тему. Манипуляции в отношениях. Конечно, все мы неосознанно совершаем это. Быть полностью осознанными в отношениях могут только настоящие гуру. Но существуют отношения, которые целиком выстроены на манипуляциях

У меня есть подруга. Назовём её X. Успешная режиссёрка и просто огненная женщина. И долгое время она была в абьюзивных отношениях с М.

М. не был из тех, кто избивает свою жену. М. не требовал денег. М. даже особо не пил. М. осуществлял эмоциональный абьюз. А эмоциональное насилие в каком-то смысле ещё опаснее. Его невозможно доказать.

М. был манипулятором в отношениях с женщинами. Скромный, молчаливый и милый, М. влюблял в себя. Он старался понравиться девушке, и таким образом получить над ней власть. Я даже помню, как М. флиртовал с девушками, будучи в отношения с X., строил глазки, говорил комплименты и всячески старался показаться хорошим. Многие девушки, недолюбленные в родных семьях, выросшие без отцов, или в семьях отцов-алкоголиков, несущие на себе неосознанную постсоветскую травму, покупались на это. А М. этим пользовался.

Кто-нибудь скажет – такие мужчины, как М. не осознают, что делают. Камон. Получают выгоду от отношений, манипулируют и не осознают? Ага. Но даже если они делают это неосознанно, это не освобождает их от ответственности. Если я чувствую, что моё поведение в отношениях деструктивно – я иду к психотерапевту. Проблемки – иди к психотерапевту.

У М. была менеджерка. Которая пыталась организовать его концерты. Денег с этих концертов не было. И тогда М. стал манипулировать своей менеджеркой – он флиртовал с ней и в итоге влюбил её в себя. У них не было секса, но если М. было что-то надо от менеджерки, он усиливал флирт. И вовремя искусно отвергал её. М. как бы подсаживал её на себя. Как на наркотик. Cама X. рассказывала мне, что как-то М. ей признался, что его менеджерка в него влюблена. И он этим пользовался. То есть, М. всё прекрасно осознавал. (Продолжение в карусели)

А ещё М. был абьюзером. Он трепал X. все нервы, он обесценивал её переживания, он, запрещал встречаться с друзьями. Узнаёте его? Ага! Типичный токсичный мужик. Не надо так.

Почему Х. его не бросала? У X. было такое гилтиплэже.

Как известно, все наши проблемы идут из семьи. Об этом вам расскажет каждый второй коуч, старина Фрейд и строй психотерапевтов в придачу. И ситуация Х. – классический пример. И это совсем не её вина.

Дело в том, что X. в семье не было отца. Точнее, он был, когда X. была совсем малышкой. А потом ушёл. Строгая мама-корректор, неудачник папа-писатель с сопутствующим алкоголизмом (маст-хав русских мужчин, настройка по дефолту). Конечно, X. влюблялась в таких же мужчин, чтобы получить от них то, что получила в детстве. Нет, не любовь. А отвержение. Мы сами часто не знаем, что хотим проживать сценарии тех травм, что получили в детстве. Моя подруга сама искала этой боли. Чтобы переживать травматичный опыт снова и снова. Повторюсь – вины Х. тут не было! Она считала, что это и есть «любовь». А М. чувствовал это и пользовался X.

Но этому веселью должен был прийти конец.

X. как-то призналась мне, что её цепляла в М. искренность. А потом она повзрослела. И поняла, что это – не «искренность». Это абьюз. Эмоциональные качели, на которые вас подсаживает мужчина. Влюбляет – отвергает. Влюбляет – отвергает. И время с этих качелей спрыгнуть. Пускай на них качаются поклонницы М. (тем более их не очень много;). А хорошие девочки пусть идут за счастьем. Запомните – никто не смеет указывать вам, как жить! Запомните раз и навсегда.

X. сейчас счастлива в новых отношениях. А я – счастлива за неё.

А вас кто-нибудь подсаживал на такие эмоциональные качели? Пишите в комментарии свои истории, обсудим.

10. Алина и Саша. Последний разговор

– Я столько времени и сил положила на тебя, Саш. На нас. Ты меня просто использовал, Саш. Ты всегда меня просто использовал! Я для тебя всегда была просто запасным вариантом. Я для тебя в лепешку расшибалась, чтобы всё сделать нормально. А тебе насрать. Тебе всегда было на меня насрать. Господи, какой же ты урод. Ты меня ни во что не ставишь. Ты вообще никого не во что не ставишь, Саш. Ты всех используешь! Ты жену свою использовал, эту дуру Риту использовал, группу использовал, теперь меня использовал. Мы тут все бегаем вокруг Саши Даля – Сашеньке то, Сашеньке сё. А Сашеньке насрать. Ты думаешь, если ты ходишь, и молчишь, и держишь всё в себе, это типа, ок? Это ты типа такой герой? Нет, Саша! – поправила прядь, на пол-октавы ниже:

– Я тебя из дерьма вытягивала. Я тебя поддерживала, когда с женой разводился. Ты со мной спал только, чтобы я бесплатно работала, да? – уходя в сторону, петляя по комнате, доходя до почти спокойного речитатива:

– Ох, я дура! Зачем я вообще… Мне все подруги говорили: что ты с ним, детский сад же… – чеканя по строчке, пытаясь поверить в собственное спокойствие, стаккато:

– Ты меня с туром кинул – я простила. Приютила тебя после Индии. Поддержала тебя, новый тур сделала, интервью организовала – ты всё запорол! – смеясь, переигрывая, как в русских драмах нулевых:

– Ты хронический неудачник, ты хоть понимаешь, Саш? Да такой, как я менеджер с любым другим артистом уже бы «Тонны» собирал! А ты всё запарываешь.

– Ты так себе менеджер, Алин.

– Что?

– Ты так себе менеджер.

– Что?!

– … тебе вспомнить конц на 9 человек в Саратове? Или отменённый конц в Чернозёмске? Или что меня не могли нигде встретить нормально и дать выспаться? или все эти залы на 30 человек?

– Не я этом виновата, что они нарушили…

– или Поволжск? М?! Поволжск, где, блядь, в родном городе пришло меньше, чем обычно?!

– Блядь, да я всем слала в личку, всех приглашала!

– Даже двести не собрали! Я раньше там…

– Даже твоей бывшей жене писала.

– …собирал!…Что?!

– Да, Саша. Да! Ты думал, она сама что ли репост твоего концерта сделала? После того, как ты её кинул? Это я её выпрашивала помочь.

– Я тебя этого не просил, блядь!

– А знаешь, почему тебя так быстро из ментовки отпустили, м? Знаешь? Потому что твой отец деньги внёс.

– Блядь.

– А знаешь, кто его уговорил помочь? Я.

– Я тебя просил? Зачем ты написала ему?

– Ты нихрена без других не можешь, Саша. Даже жену бросить нормально не смог, подцепил от этой дуры…

– Убирайся, я не хочу тебя видеть.

– Я тебя ненавижу.

– Убирайся!

– И кстати, билетов на концерт далеко не половина продано, Я завысила, чтобы ты в истерику не впадал. Играй сам, как хочешь!

Хлопок двери. Торопливая спираль каблуков, даже лифт не вызвала. Дойти до постели, рухнуть и лежать так вечность лицом в ладо…

Звонок в дверь. Соседи пришли на шум? полиция? что?

Зарёванная на лестничной площадке, смотрит в шею, извинится, что ли хо…

– Верни мне мои открытки.

– Что? – поджатые губы, взгляд в сторону, тушь:

– Верни. Мне. Мои. Открытки. Которые я тебе дарила. Все.

– Алин, это же…

– Сейчас же!

– Ок-ок… зайди, пожалуйста, хоть. – две минуты копания в ящиках, трогательная стопка самодельных открыток, протянуть не глядя.

– Там ещё были! С зайцем.

– Ладно. – лихорадочный поиск, где же эти с зайцем, в дальнем что ли…

– Да под книгой! На подоконнике.

– А. Держи.

Разворот, решительный шаг к двери, дёргает за ручку… Защёлка.

– Открой мне дверь! – опять тот же конфуз, как с Максом, вплотную к ней, чуя её почти родной запах:

– Щас… Да не дёргай, я сам… вот, вверх… и потом. А! На ключ. – Поиск по пальто, взаимное сопение.

– Во внутреннем смотрел? Да вот же, звенит. – вставили вдвоём, холод её руки. Выскользнула. Не обернулась.

– Алин?..

Стук каблуков, вниз, штопор, писк двери подъезда, бесшумный хлопок, спустя секунду – сквозняк по лицу, тишина.


11. Саша Даль. Во все тяжкие

Саша ждал, когда телефон зарядится, чтобы точно дойти до ближайшей платной клиники. Денег у него было немного, но на анализы должно было хватить.

Алина прислала ему пароль и логин от таймпада. Зал был заполнен на 40%. Концерт должен был быть завтра. Москва. Последний концерт тура. Зал, к которому Саша шёл последний месяц.

Саше было плевать. Он писал текст для поста. Извините, концерт отменён по техническим причинам. Или по тяжёлой болезни? Сегодня Саша опубликует пост. Надо ещё написать организатору на площадке.

Саша знал, что делать. Сейчас он дозарядит телефон. Потом сдаст анализ. Вечером отменит концерт. Результаты будут завтра. Завтра – независимо от результатов – он позвонит Ксюше. Расскажет всё. Попросит прощения. И скажет, что просто хочет снова быть вместе. Если это возможно. Саша повторял эту реплику уже полчаса. Два варианта. В зависимости от результатов анализа. Оба варианта кончались одинаково. Если это возможно, Ксюша. Таков был его план.

На случай, если это невозможно, у Саши плана не было.

Саша подумал и отправил ей заявку в ВК. Телефон заряжен на 75 процентов. Ещё немного и пойду, думал Саша. На обратном пути можно купить экспресс-тест. Не хочу, подумал Саша. Пусть будет точный результат, соврал себе Саша.

Пока телефон заряжался, Саша пересматривал видео с концерта. С новой песней. Никто не успел снять ни сториз, ни отрывка песни – только как нарочно одно это полное видео. Прислали ему в личку. Саша может выложить его сам.

Мотив как Wonderwall. И эти строчки в конце каждого куплета. Ты была рок-звездой, не имевшей аналогов. Мы помиримся не раньше, чем братья Галахер. Пожалуй, это лучшая его песня. В старом стиле, но крепкая, без лишних строк или аккордов. Зал был в восторге. Саша смотрел видео и понимал, что эта лучшая его песня. Лучшая. Навряд ли он напишет что-то лучше этой песни. Саша никогда не выложит эту песню.

Саше приходили какие-то личные сообщения, но он не читал их. По поводу недавних концертов, что-то от организаторов, но Саше не читал. Если он видел, что циферка входящих менялась, он открывал, смотрел от кого, но не читал. И он не прочитал бы и это сообщение, но в самом начале увидел жгучее слово.

«Привет, прочитал про тебя на «Гидре»…»

Саша открыл заметку.

«Где же ты моё, ****-ще лесное?!» АнтиЛэйбл записал дисс на Гиперболойда в стиле советских бардов.

Активисты АнтиЛэйбла, известного своими выпадами против рэпера Гиперболойда, записали на него коллективный дисс в стиле советской бард-музыки. Основой для дисса стала песня Юрия Визборна «Солнышко Лесное». Рэперы записали видео в образах советских бардов – с гитарами и в старых свитерах, ролик снят в лесу, на заднем плане заметен костёр и палатка.

Внимание, в видео присутствует нецензурная лексика! Если для вас это неприемлемо, посмотрите на видео, где белка безуспешно борется с ветром.

Рэпер отреагировал на дисс своим видео в сториз, в котором прочитал отрывок текста из песни Высоцкого – «Я не люблю»

Напомним, что тема авторской песни в бифе между АнтиЛэйблом и Гиперболойдом возникла месяц назад после распространения в Сети видео со срывом афиши Гиперболойда, Александром Далем. Малоизвестный саратовский бард впервые привлёк к себе внимание широкой публики почти месяц назад, когда попытался сорвать афишу рэпера и сломать рекламный стенд. Незначительный инцидент осталась бы без внимания, если бы барда не задержали полицейские, а видео задержания с регистратора не попало в Cеть.

Позже Гиперболойд публиковал одну из песен Александра.

Сам Александр Даль в короткой беседе с нами признал своё творчество устаревшим, но сказал, что пытается, сделать его более современным, хотя заметил, что «играл так всегда, у него отец бард, и просто нет выбора».

Даль неохотно назвал Гиперболоида идолом поколения «в том числе, моего», принёс извинения «поклонникам этого исполнителя и ему самому». Прямую трансляцию завтрашнего концерта Даля в Москве вы можете посмотреть в нашей рубрике «Цирк».

В «Гидру» Саша дозвонился на восьмой раз. На пятом он полчаса слушал музыку – чёртова Билли Айлиш – потом его попросили подождать, и через семь секунд сбросили, на шестом ему нахамил какой-то случайный сотрудник и только на восьмом взяла девушка с дерзким голосом:

– У вас какие-то претензии к заметке?

– Да! Вы всё переврали.

– У вас есть доказательства, что мы исказили ваши слова?

– Нет… Но вы же…

– У нас имеется диктофонная запись интервью. На ней всё соответствует тексту.

– Это неправда! Выложите диктофонную запись.

– Мы не выкладываем диктофонные записи интервью. Если у кого-то возникают сомнения в правдивости наших источников, мы можем предоставить их в исключительных случаях.

– У меня возникли!

– Вы заинтересованное лицо. Мы стараемся избегать конфликт интересов. Такова журналистская этика. И ваш случай – не исключительный.

– Блядь.

– Александр, попрошу вас не использовать нецензурную лексику и вербальную агрессию в коммуникации со мной. Иначе я буду вынуждена прервать коммуникацию. То, что вы мужчина, не даёт вам право так себя вести.

– Ясно. Кстати, я из Поволжска, а не из Саратова! А в Москве вообще живу уже…

– Александр, не отнимайте моё время.

– Почему вы поместили мою трансляцию в «Цирк»?

– Этот формат нам показался наиболее подходящим как для трансляции, так и для интервью. Мы в праве не комментировать свои действия.

– То есть, вы отказываетесь от комментариев?

– Не иронизируйте. Скажу под свою личную ответственность – ваша бывшая жена настояла на перемещение трансляции из своего отдела в отдел «Цирк».

– Оу. Спасибо.

– Возможно, она эта сделала, чтобы избежать конфликта…

– …интересов, понял-понял. У вас коршун будет ребёнка есть, вы не пошевелитесь.

– Простите?

– То есть, её не будет на мероприятии…

– Сомневаюсь, что это возможно.

– До свидания.


Саша убрал заявку со страницы Ксюши. Полчаса пытался разобраться в даркнете, плюнул и нашёл старый номер Ритиного знакомого. На удивление, барыга узнал Сашу, а главное, жил на соседней станции. Уже через час, щёлкая зажигалкой над водником, и открывая бутылку коньяка, он бормотал сквозь зубы:

– «Цирк», блядь! Я вам покажу такой цирк, вы у меня охренеете! Мою песню не задушишь, не убьёшь! Я такой концерт вам жахну, вы все попляшите.

Ещё через полчаса, будучи в достаточном невменозе, Саша выкладывал видео с новой песней. Он хотел отрезать посвящение бывшей жене в начале, но уже был совсем расплывшимся (как масло на сковородке, как пропустивший боец в октагоне), не смог справиться с монтажной программой и выложил видео целиком.

В клинику, ясное дело, Саша так и не сходил. Даже в аптеку за тестом – не сходил.


12. Александр Даль и группа «Зёрна»

– Привет, Лёнь. Слушай, у меня завтра концерт в «Озере». Ты не хотел бы мне подыграть на нескольких песнях? Или может с ребятами соберёмся опять?

– Привет! Саш, я завтра занят… Да и как-то не могу без подготовки. Нам же порепетировать надо. А с ребятами – надо же вместе этот вопрос решать. Что Диман скажет, Глеб. Макс. Ты бы пораньше написал.

– Ладно, понял тебя. Свяжусь с ребятами. А ты не мог бы мне дать админку от группы? Её Макс создавал, он потом меня удалил.

– Блин, лучше напиши Максу, Саш. Я не хотел без его спроса. И ты вроде сам удалился…

– Ясно всё с тобой.

– Ну, Саш, пойми меня тоже. Это ваши с Максом дела.


– Алло, Диман

– Алло, а кто это?

– Саша Даль!

– Ого! Ни хрена себе.

– Да! Представь себе! Как дела-то твои?

– Да норм, норм.

– Вот решил по… позвонить.

– Ага. Сам как?

– Да вот концерт завтра.

– А, я видел, да! Поздравляю.

– Слушай, не поды…граешь мне завтра?

– Завтра?

– Да! Я пытаюсь ребят собрать всех.

– А! Понял.

– Вот. Ну как на это смо… смотришь?

– Да так-то не против… А ты Максу звонил?

– Да п-пока нет.

– А. Слушай, ну ты у него спроси. Я не против, но лучше всем вместе как-то, да? Ты же так это видел, да?

– Ну да.

– Ну вот позвони ему, если он будет согласен, я с удовольствием, Сань.

– А если нет?

– Что?

– Ну если не согласится? Будешь играть?

– Ну, не знаю, Сань, надо подумать. Я с Максом в проекте сейчас в одном. Не хочу портить отношения, сам понимаешь.

– Я-я-ясно.

– Да, вот так как-то.

– Своего мнения у вас так и не появилось.

– Сань, ну не надо так.

– П-почему это, м-м?

– Ты пьяный что ли?

– Почему не надо-то?

– Сань, я не хочу ругаться. Давай ты проспись и поговорим. И Максу позвони, он будет рад.

– Дим, а можешь мне админку от группы дать? Я по-приглашаю. По-братски, а?

– Сань. Я бы рад. Но Макс нам запретил. Ты нас тогда всех подвёл всё-таки.

– Я-я-ясно…

– Без обид, Сань.

– А если буду от СПИДа умирать – ты с-сбросишь денег?

– Что?..

– Или у Макса попросишь разрешения сбросить?

– Сань. Иди нахуй.

– Сам иди.


Алло, Глебыч, здаров

– Привет, Саш

– Как дела?

– Нормально.

– У меня з-завтра концерт.

– Я знаю. Ты нас не соберёшь.

– Что?

– Саш. Я бы с тобой сыграл. Но ты это не соберёшь уже. Группы больше не будет.

– Что?

– Я всё понимаю, Саш. Тебе если нужна помощь какая-то – я помогу. Я твой друг. Но группы больше нет. Тебе лучше поговорить с Максом.

– Почему гр… группы больше нет?

– Саш, это не собрать больше.

– Я-я-ясно. А можешь мне админку дать?

– Могу. Но ты поговори сначала с Максом

– Не хочу я, блядь, с ним говорить!

– Ты позвони. Если он не даст – я дам админку.

– Блядь, Глеб!

– Позвони ему.


– Алло, здорово!

– Здорово.

– Макс! Максимушка! Это я, привет!

– Я понял, Сань. Привет.

– Короче. Макс, я что з-звоню. У меня завтра конц. Не хочешь выступить со м-мной с ребятами?

– Завтра?

– Д-да.

– Ну. Давай.

Молчание.

– То есть, ты серьёзно готов?

– Да.

Молчание.

– Макс. Я… Я очень рад. С-с-пасибо.

– Не за что, Сань.

– Просто, я рад, что ты готов… Н-ну, как в старые добрые номера, ха!.. «На сцене группа «Зёрна»», ха!

– А тебе правда это нужно, Сань?

– …Что?

– Ну группа. «Зёрна». Выступление общее.

– Ха! Да! Будет другая энергия! Как ты всегда говорил…говоришь! Концерт мощный, звук, электричество, Макс. Я очень рад, что ты готов, Макс.

– Да. Я готов.

– Максимка-а-а-а! Максимушка! Макс. Ты даже не знаешь, через что я тут прошёл. Спасибо тебе.

– Я готов, Сань. Мне же это ничего не стоит вообще.

– Круто, Макс! Просто круто!… Так как? мы, может сегодня начнём…

– Я ради тебя вообще на всё готов, Сань. Вообще. Готов на всё ради человека, который меня кинул через хуй, и даже не извинился.

Молчание.

– Та-ак… Я-я-я-сненько. Вот тебе и М-м-акс! Я извинялся, Макс.

– Когда?

– Я писал тебе из Не…Не… пала

Молчание.

– И ты прочитал! Да, Максимушка. Максимушка прочитал, и не ответил.

Молчание.

– А всем ребятам потом сказал, что я даже не извинился, блядь. Вот такой у нас Максимушка!

– А. Эти легендарные извинения Саши Даля – через сообщения. Жену ты тоже через СМС бросил?

– Пошёл ты нахуй.

– Ты думаешь, можно извиниться за сорванный тур?

– Ах, ты тут значит решил наказать меня, да? Макс-судья! Макс-справедливость! Безумный Макс! Наказать и осудить! И всех против меня на… строить.

– Я никого не настраивал, Саша! Ты подвёл нас и, уж прости, они на тебя так же…

– Не-е-е-т, блядь. Нет, Макс. Ты же всегда подъёбывал меня… Всегда! И выставлял самовлюблённой рок-звездой. Как будто я тяну всё на себя, да Макс? Это ты-ы-ы! Ты-ы-ы-ы. Ты меня втянул во всю эту идиотскую па!…па… па-гоню – нам надо там выступить! Нам надо т…так сделать; А я просто пел, Макс. Просто пел, как умел. Мне же плевать было, сколько там пришло кого. Но мания величия при этом – у меня, Макс? Хотя это тебе всегда ва… важнее было. Ты только делал вид, Максимушка. П-признай! А сам был рад до жопы, когда после концерта с тобой три калеки фоткались.

– Я к тебе приходил, несколько недель назад. Что ты сказал?

– Ч-что?..

– Что я тебе мешал. Я тебе мешал. Я сам к тебе пришёл. Но вместо того, чтобы извиниться, ты сказал, что я мешал. Я больше не мешаю.

– Потому что ты хотел меня ис-спользовать!

– Я не мешаю, Сань.

– Тебе было наплевать, что у меня произошло – с женой, с Ритой. Да! Тебя волнует только эта сранная му… Музыка. Не наша дружба уже двадцать с лишним.

– Волнует.

– Не то, что я тебя с дет…сада знаю, Максим!

– И я тебя, Сань.

– И то, что ты мне дорог.

– Сань.

– Нет – «музыка»! Ты хотел, чтобы мы выступали, да? И мои поклонники приходили и смотрели на тебя.

– Твои?! Мы группой были когда-то, 13 лет, бля…

– Да никому не нужна была группа, Макс.

– Что?

– А нужен был я! Я. Саша Даль. Я один всё со…собирал.

– Ты?

– А вы всегда были просто грузом, Макс!

– Что?

– Балластом, который меня тормозил.

Молчание.

– Класс. Поздравляю.

Молчание.

– Макс, я может чут…ка погорячился, но…

– Что тебе нужно? Админку? Я дам.

– Максим, погоди…

– Я как раз за компом, Сань. Вот открываю группа, участники, поиск…

– Макс, я не…

– Саша Даль – о, ты даже вступил снова! – назначить администратором.

– Макс, да погоди ты…

– Назначено. Всё. Я бы тебе её сразу дал, если бы ты нормально попросил.

Молчание.

– Макс, я так сказал не потому, что я вот так…

– Сань, ты неблагодарный. Может, мы могли проебать группу, и я сам косячил, и ты много сейчас правильно сказал, резко, но… правильно. Но ради всего этого всю нашу, как ты говоришь, дружбу – вот так?

– Макс-с… а ты знаешь, возможно у меня… – Последнее звучное слово он сказал в короткие гудки – словно маленький трёхбуквенный тук-тук выехал на встречную на индийской дороге, фэйл, авария, регистратор ловит трещины на лобовом.


13. Девушка в джинсовке, с чокером и каре, утром после прошлого концерта в Питере

Эти комнаты, в которых я его находила. Спящего, без сил. Обкуренного, пьяного. С простым дворовым лицом. С бумажником под подушкой. С гитарой у стенки. Ох уж эти комнаты. Тонкие стенки, за которыми так громко любят друг друга чужие люди, слушают музыку, пьют, курят траву. Или спят восторженные поклонницы, прислушиваясь к его неожиданному храпу. Комнаты, в которых не закрываются двери. Комнаты с выцветшим чистым бельём. Комнаты на одну ночь. Пунктир из комнат – вписки, вписки, вписки. Квартиры организаторов. Хостелы, редкие дешёвые гостиницы. Маленький человек. Синева под глазами, несмелая штриховка щетины. Такие красивые руки. Я любила смотреть, как он спит. Прямо как сейчас, здесь в Санкт-Петербурге, после вчерашнего концерта. Вчера он, конечно, устроил. Зажёг как в молодости. Трава, алкоголь. Я.

Он так устал. Он так облажался. Я никогда ему этого не скажу. Навряд ли я вернусь к нему когда-нибудь.

Ездила за ним с концерта на концерт, из города в город. Волочилась по дорогам – железным да морозным, находила на перронах, ледяных и жёстких вокзальных скамьях. В душных барах, маленьких анти-кафе, где пахнет дешёвым кофе и ломкими вафлями. В плацкартных вагонах: коричневых старых, синих новых. В ржавой карусели поездов и вокзалов, на которую он запрыгивал который год. В последнем ряду полупустого зала. Он словно пытался сбежать от меня. А я шла следом.

В воскресном аэропорту, в вакууме ожидания. В хвосте самолёта, в небе над Бишкеком по пути в Дели. Сидела в соседнем кресле, смотрела в щёку.

Я находила его посреди оранжевой пыли, вони и благовоний. Среди флегматичных коров, громких рынков. Смотри, это я выбираю серьги рядом с девушкой в дредах, что бросит тебя через неделю. Я мелькала в зеркале байка на оживлённом перекрёстке, по пути из Мандрема в Арамболь. Подпевала тихонько на джейм-сейшене. Стояла в храмах за спиной, видела твои слёзы.

Я ехала за ним до Непала. Шла вдоль ступы, незаметная среди паломников, монахов, вела рукой по медным барабанам – отставая на шаг. Отвлекала его на Випассане, сидела через ряд, в женской половине. Теряла его после побега.

Находила в тесных гримёрках с прожжённым биллиардным столом. На пути к Казани с полным мочевым пузырём. Посреди ледяного поля у обочины, застёгивающим ширинку. На фудкорте с бигмаком и картошкой фри. Он почти не замечал меня. Я будто диктовала ему на ухо, а он почти не слышал. Я больше никогда к нему не приду.

Каким я запомню его? И весь этот долгий путь за ним – из города в город? Может, на безымянном полустанке, где фонарь слепит сквозь окно? А путейщики остервенело стучат по колёсам, тут, там? А проводница ломает лёд в туалете, льёт в него кручёную струю из грелки, отводя деловитое лицо от пара? Я была той блондинкой у окна, той брюнеткой в очереди к титану. Я дёргала ручку туалета, пока он видел себя в зеркале с надписью – «Возможно, на тебя смотрит миллионер». И в торговом центре, у ряда писсуаров, под которыми геометрически одинаковые лужицы, будто геометки, вот ты и зачекинился – шептала свои скупые слова в каждом городе. И в провинциальной витрине, посреди ярко-жёлтой рекламы, в тусклом зеркале гримёрки. Это я проходила на той стороне, несла обрывок мелодии. Это я пробивалась к нему сквозь редких зрителей, донести цветы, мелькнуть у бара – каре, джинсовка, чокер – подсказать строку. Он почти не видел меня. Я больше никогда к нему не приду.

С ноутбуком на груди, в ворохе обёрток, крошек, в комнате перетянутой нитями дыма. Заставляла бросить видео с падающими людьми на половине. Гнала на кухню, к гитаре, диктовала слова, аккорды. Вкладывала струны в пальцы. Я больше никогда к нему не приду.

Вот он выходит на мороз – подышать, у питерского канала – подсовывала строчку, припев. Вот это старенький баркасик, или лабиринт трещин на льду, почему бы тебе не спеть про это, Саша?

С одной чашкой кофе на день в кафе – карябай в блокнотик, набирай мозолистым пальцем в старом айфоне. Полпесни здесь, полпесни там.

Пела поездами между Челябинском и Екб. Лежала с тобой в реке в Туле, на мою лодыжку ты клал руку, и её же опускал чуть ниже, это у меня рот в жёстких скобах морщин, это я ехала из другого города с дочерью, это я дарила тебе ненужную картину, это я звала тебя на радио, орала Лепса в баре тебе назло, это я была стюардессой с платком на шее, прикрывающим несуществующий шрам, это я у бара с чокером на шее, каре, в джинсовке, это всегда была я, Саша, вот уже пятнадцать лет, бегу за тобой по трапам, впискам, вагонам и кухням. Это всегда была я, Саш. Всегда.

Здесь в питерской комнате, губами вдоль шеи, точки сосков, «Ультрафолет», чокер, ты впадал в меня, как впадали все до этого, ты так промахнулся.

Я больше никогда к нему не приду.


14. Копия верная

«Копия верна»

Печать врéзалась в тонкое девичье запястье, оставив надпись, девушка подняла восторженный взгляд на мужчину на входе – щетина, следы недосыпа, дворовое, простое, но доброе лицо, девушка спросила:

– А вы сами встречаете? Круто!

Мужчина улыбнулся в ответ, пропустил девушку в зал, а к нему уже подходила следующая, протягивала смартфон с электронным билетом, затем – запястье, словно дамы на приёме – целовать ручку – и он целовал – печатью со странной надписью, которую дала ему худая администраторша заведения, как она насмешливо изумилась – сами будете на входе? – старая наркоманка, да, сам, печать опускалась на запястье. А за ним тянулось следующее, а за ним – следующее, и очередь уходила зигзагом вниз по двум пролётам ступенек бывшего ночного клуба, где должен был состояться концерт, последний концерт тура, московский концерт. Он сам встречал гостей, его менеджер уволилась, и даже удалила его номер и расфрендила в соцсетях, будто их ничего не связывало, но мужчина в дверях так боялся, что всё-таки они теперь связаны, что он подарил ей три заветных буквы, которые, возможно – он ещё не знал – получил от Риты, и которые – о, страшная тайна того дня, предпоследняя ссора год назад, они с женой ещё не разошлись, но были на грани, сбежал к Рите, МДМА, трава, благовония, дреды, глупый секс, измена – он мог передать и бывшей жене.

Возможно, он стал звеном в цепочке, он узнает это только утром – сегодня он сдал анализ в клинике, на внутреннем сгибе локтя след от укола, результат будет через несколько часов, но здесь только очередь, последний концерт. А очередь уходила вниз и состояла она в основном из девушек – скромных, но с красной помадой, в мешковатых свитерах, но с модными очками, девицы-филологини и их редкие спутники, длинные парни, с лицами тонкими, требовательными, и иногда женщины постарше, и даже с цветами, и иногда – какие-то старые хиппи, и иногда даже солидные мужчины, что слушали всего один – но до дыр, до дыр – один его диск в подержанной машине представительского класса – да, встречались и такие, но чаще – девушки. Они появлялись из-за железной двери внизу без верхней одежды – там работал безликий гардеробщик – встраивались в очередь, и тянулись вверх змеёй, словно тело дракона, что впервые за много лет оставил гору золота в пещере, летел к городу, они поднимались по двум пролётам и, повернувшись и окинув взглядом других в очереди, осознавая себя принадлежащим к ним, но так противясь этому, вдруг видели его, вот девушка у входа сдвинулась, и на секунду мелькнул он. Неужели он сам на билетах? А где же его верная менеджер? Всё ли у него в порядке? И каждая в очереди хотела сказать ему что-то особенное, но боялась задержать других, а вот уже он, и что же сказать, какие у вас хорошие песни? или удачного концерта? или так здорово, что вы сами проверяете билеты? или что однажды ваши песни изменили мою жизнь? я слушаю вас с такого-то года? – как будто это какое-то соревнование – как долго кто его слушает – нет-нет, всё это такие глупости, это скажет каждая, и надо сказать что-то особенное, но это будет так нелепо, патетично, уж лучше сказать обычные вещи, общие слова, и потому все говорят ему – какие у вас хорошие песни, удачного концерта, так здорово, что вы проверяете сами билеты, я слушаю вас с такого-то года – и затем проходят внутрь.

А внутри их ждёт ещё пустой зал, такой огромный зал бывшего ночного клуба «Озеро», и то, что секунду назад за дверью казалось цельной очередью, телом дракона, в растерянности расходилось по гулкому залу, редким столикам, барной стойке, и сновала деловитая официантка – кстати, статус отрицательный, сдавала неделю назад – что-то уже выбрали, спрашивает она, и можно наконец посмотреть на других.

А у той хорошее платье, а у той такая пошлая красная помада, надеюсь, моя не выглядит так же вызывающе, а той совсем не идут её модные очки, но зато какие шикарные волосы, у меня никогда не было таких шикарных волос – и вот они расходятся по гулкому залу с зелёной плиткой – неужели он будет заполнен? – и чувствуют себя немного брошенными, и вдруг смотрят на друг друга уже без ревности, а беспомощно, растерянно, и видят сходств больше, чем различий, ей тоже неудобно на таких каблуках, а тут даже не сесть, мы думали, будут сидячие места, и впервые, увидев в другой – такую же, ощущают себя как единое сёстринство пришедших смотреть на него, и проникаясь к друг другу сочувствием, даже немного выступают против него, Барда.

Да, он привёл их в такой гулкий зал, бросил здесь, и ведь надо что-то заказать, у этой равнодушной официантки или у бармена за барной стойкой, что усмехается, не надо мной ли? надо достать айфон, и сделать вид, что мне интересна лента или даже сделать селфи, и подписать, что на концерте любимого Александра Даля, надеюсь, никто не увидит трещину на экране, и о чём так улыбается бармен, не надо мной ли, нет, он смотрит на мужчину в дверях, качает головой и даже причмокивает от удивления – артист, а проверяет билеты сам, неужели у него нет менеджера, надо будет угостить его после концерта, думает бармен и смотрит в зал, а людей пока немного, они тянутся и рассеиваются кольцами, словно змея по озеру, и бармен опытным взглядом видит, что парней-то немного, и девушки все в очочках, заучки, много не выжрут, но может, оставят на чай, да, сегодня нечего надеяться на большую прибыль, а девушки расходятся по залу, никак не заполняя его, и бегут от этой пустоты и оценивающего взгляда бармена – в туалет, что слева от входа, та же зелёная плитка, и несколько кабинок, и сломанные и переделанные замки – наследие былых времён, когда здесь танцевали и пили до утра, а в кабинках занимались сексом, даже не зная имени, или чертили «фен» из колпака от «Парламента», или передавали друг другу венерологические заболевания, включая заветные три буквы, но сейчас только редкие девушки поправляют помаду, причёску у зеркала, смотрят на печать – «Копия верна», о я его копия – вспоминая, что на руке мужчины на входе был пластырь, забор крови на анализ на то, что передали в этих кабинках за всю их историю 268 раз – из них 201 раз гетеросексуальным путём, 51 – гомосексуальным, и даже 16 – внутривенно, взяв меф у барыги, что раньше тусовался у входной двери, и всегда уходил за полчаса до приезда Госнаркоконтроля, на который и работал, у которого и закупался товаром – но сейчас в этих туалетах только приличные девушки-филологини, пришли посмотреть на своего Барда, и они не знают, что из 586 заражённых только 253 знают свой диагноз, а из них только 194 получают терапию и заботятся о других, но нашим девушкам это невдомёк, это приличные девушки, что поправляют помаду у зеркала, и прячутся в туалете от оценивающего взгляда бармена, и среди всех зрителей – а их здесь гораздо меньше, чем надеялся Бард, дай бог человек 120 – только у двоих есть это в крови, и один из них, парень, узнает об этом через полгода, заразив свою любовь, и он уже разговаривает с барменом за кружкой пива, с барменом, который знает свой статус, потому что статус бармена знает худая администраторша заведения, потому что сама знает свой статус, и бармен говорит с парнем о Барде, а парень говорит, какие у Барда хорошие песни, и удивительно, что он проверяет билеты сам, а бармен спрашивает, он каждый раз проверяет билеты сам? – нет, в первый раз такое вижу, чтобы проверял сам, и обрывок их разговора слышит деловитая официантка с подносом, что несёт колу трём очкастым клушам за столиком, могли бы заказать что-то нормальное, нет, жадные, трясутся за копейки, на чай и не рассчитывай, и она проходит сквозь весь зал до столика у стены и ставит колу в стеклянных бутылках – разговор стихает, они стесняются хмурой официантки, а она думает – считают её недостойной слышать их разговор – и молча открывает колу – пшик, спасибо, не за что, и быстро уходит с оставшейся бутылкой «Бонаквы» без газа на сцену и ставит её там у высокого барного стула, и чуть задевает гитару, которая тихонько гудит корпусом, отстроенными струнами, одна свежая после питерского концерта, и на другом конце зала, вверху, над входом, в рубке поднимает от ленты инстаграмма глаза скучающий звукорежиссёр, нет, всё в порядке, они хорошо и заранее отстроили звук с этим мужчиной, что стоит под ним и проверяет билеты на входе, гитара, шнур, две стойки, микрофоны – сцена ждёт своего Барда, что скоро выйдет к озеру, к стойке, сядет на барный стул, посмотрит в лайнап под ногой, переписанный и перечёркнутый несколько раз, и заиграет.

Высокая сцена освещена, и только тьма по краям – скрадывает выход за кулисами, такой низкий, что каждый бьётся головой о бетонную притолоку, бьётся неслабо так, а в гримёрку ведёт узкий коридор, облупленные жёлтые стены, залитые тусклым светом, труба отопления под потолком, где пауки давно не тревожимы никем, кроме редких сквозняков, коридор приводит нас в гримёрку, где на продранном кожаном диване уже сидит Бард и смотрит в зеркало, и узнаёт себя, и говорит, вот он я, 31 год, и наверное, мой последний концерт, говорит он себе, вот он я, говорю и отвожу взгляд от зеркала, а все стены исписаны группами, что были здесь до этого, какие глупые надписи, никогда мне музыканты не были близки, вдруг думает Бард, никогда не любил всего этого, и коньячок в гримёрках перед концертом, и траву, и все эти надписи, и игра в рок-н-ролл, нет, я хотел тихой жизни, где-нибудь на пристани у реки, и туман по утрам, и удить рыбу, а в итоге сижу здесь, и в руках моих смартфон, а на руке пластырь, скрывающий след от укола, и возможно – копия верна, и тогда её копия верна, и её копия верна, получается мы с ней породнились, а если породнились, если копия верна, это – как бы это цинично не звучало – ещё один аргумент в пользу того, чтобы ей вернуться ко мне, и я думаю, написать ей или нет, своей бывшей жене, что всё-таки не придёт на мой концерт, надо было отменять, надо всё-таки написать ей и предупредить, и он заходит на её аккаунт в инстаграмме, открывает сториз и сидит не шевелясь целых десять секунд, пятнадцать секунд

– какой-то молодой парень целует её в щеку, целует её в щеку, целует её в щеку, и эмодзи сердечек, блядь, если моя копия верна, то её – копия верна и его копия верна, нет-нет, надо это остановить, надо написать ей, думает он, и громко выдыхает, эхо разносится по коридору, пугая пауков, и летит, летит к другому выходу, направо от сцены, где худая администраторша, старая наркоманка, которой и сорока нет, поднимает задумчиво глаза от обшарпанного макбука в кислотных стикерах, да уж, народа немного, не надо было давать этому Барду зал под концерт, хотя у нас давно ничего и так не проводится, вот раньше были времена, ох, какие раньше были времена, чего только ни видели эти стены, с самого 2007-го года, каких диджеев мы только ни привозили сюда, какие сумасшедшие вечеринки ни проводили, и я как дура кидалась во всё это, интересно, в каком году мой статус изменился, копия верна, надо не забыть забрать печать у этого идиота, сам проверяет билеты, где это видано, что артист сам проверяет, идиот, я бы его менеджеру отказала в концерте, если бы не трансляция от «Гидры», кстати, они уже в зале, расставляют свой треножный штатив, выставляют камеру, пусть рубрика «Цирк», но ладно, хоть что-то, думает она, и высыпает немного белого порошка на стол, чтобы затем втянуть носом, и эхо её вдоха летит по коридору в гримёрку, которая уже пуста, неужели наш Бард вышел на сцену, уже пора, нет, он ещё стоит в коридоре, перед выходом и смотрит в экран пятого айфона, которая подарила та, которой он только что написал, экран, по которому ветка разрослась так сильно, что напоминает лабиринт трещин на замёрзшем канале, он смотрит в экран, как в канал Грибоедова, перегнувшись через секцию перил, чугунное кружево, что напоминает чокер, что так и лежит в его кармане, и пахнет «Ультрафиолетом», он смотрит в экран, куда только что ушло его сообщение:


– привет. Прости что пишу. Короче. Тебе надо провериться. Возможно у меня В…(продолжение не разглядеть за краем экрана)


Он ждал, когда она прочитает. Она не читала. Возможно, была на съёмках.

Часы показывали 19:37. Словно год великих репрессий. Она не читала.

Концерт задерживается на 7 минут, хотя сбор гостей вообще поставлен на семь часов.

19:41. Начало войны. Она не читала. Возможно, спала. Возможно, с тем парнем из сториз. Передавала эстафету.

19:53 – смерть диктатора. Сообщение не было прочитано.

Саша сидел за сценой, смотрел в растрескавшуюся прорубь смартфона, обновлял.

20:01 – новое тысячелетие. Миллениум. Путин у власти. Не прочитано

Ему уже хлопали – один раз. Через 10 минут – ещё раз – раздражённо.

20:07 – сентябрь горит, убийца плачет. «Про-сим!» из зала.

Ещё 12 минут и время догонит его.

В гримёрку заглянула деловитая официантка. Саша кивнул и пошёл на сцену. Телефон он положил на зеркало. Сообщение не было прочитано.


15. Бард и Дракон. Последний концерт

Он выходит на сцену. К своим девочкам. Они облегчено хлопают. Немного. Человек 150. Он садится на стул. Берёт гитару. Пристраивает рот к микрофону. Просит всех выключить мобильные телефоны. Петь не хочется. Последний концерт в туре, думает Саша. Это будет последний концерт, понимает Саша. Он запевает.

Его девочки смотрят в него, но он их не видит. Он думает про свою бывшую жену. Как она берёт в руки телефон. Как читает. Как меняется в лице. Саше хочется бросить гитару и побежать, куда-то в сторону, из этого заброшенного клуба в центре – на Новослободскую, в Горлов тупик, в полгода назад, в тот день, отменить. Контрл Зет.

А вдруг прочитает кто-то другой? Коллега, начальница, парень? Ну вроде это ядовитое слово из трёх букв ближе к концу. Спрячется за краем уведомления. Господи, а ведь она это прочитает.

Саша вдруг понимает, что он на сцене. Поёт песню. И не понимает, на каком куплете. На втором или третьем? – думает Саша. Сейчас допою припев и – что? Какой? Конец припева близится, а я не могу вспомнить. Запеваю второй. И понимаю, что пел его минуту назад. Допеваю второй. Припев. Третий куплет не пою. Останавливаюсь. Смотрю в зал. Девочки, платья, свитера, алая помада, поднятые смартфоны, внимательные взгляды, блеск редких бокалов, пятна лиц, треножник камеры с прямой трансляцией «Гидры», тёмные силуэты мужчин, толпа раскидана по залу изогнутой фигурой по зелёной плитке, змея улеглась в зале, свернулась кольцами, какая-то гигантская саламандра или дракон, которого опять надо побеждать.

И там, среди зрителей треножник с камерой. Всё тот же чёрный глаз объектива.

Сколько людей смотрит трансляцию, смотрит на меня, Сашу Даля? Может, она смотрит сквозь чёрный зрачок на Сашу? Саша смотрит в лайнап.

Но пока Саша пел первых три, дракон набрался сил. По рядам гуляет шёпоток – выпускает пар из ноздрей. Сипит. Дымит. Кашляет. Переговаривается. Кружит над озёрным городом и оттесняет Сашу. Саша поёт «Паруса». Вся – сплошной припев. Саша закрывает глаза. Во все лёгкие, думает Саша. Вот так закрываю и пою. Мне не надо видеть – он отступает, я чувствую это, закрыв, раскачиваясь, вводя их в ритм, размахивая гитарой, словно палочкой с угольком на конце – рисовал восьмёрки в детстве, папа, смотри! – аккуратнее, Саш! в глаз попадёшь… Бу-у-м-м!

Саша стукается ртом о микрофон. Звук разлетается по залу. Сбивает песню. Саша спотыкается. Шёпоток, дыхание. Вялые аплодисменты.

Полторы сотни глаз. Поднятые смартфоны. Зрачок камеры.

Запевает другую, затрусив направо. Словно Бред Питт в фильме «Троя», наперевес с копьём. Словно ему всё пофиг, всё ему нипочём. Словно Андерсон Сильва, наклоняясь, финтя. С блатняцким мотивом, с полуулыбкой лихой. Саша бежит, бежит от него. Саша заманивает дракона в узкие поволжские переулочки, в портовые города, в закоулки памяти, в лабиринт юности – выскочить из-за угла. Со следующей песней. Пронзительной, до мурашек, например, «Волчка», пронзить дракона, да-да, он доиграет «Огоньки» и запоёт «Волчка». Кто-то оживляется на песне, снимает сториз. И тут же выкладывает. Звук от видео с той же песней, но на две строчки раньше – накладывается. Сбивает. Чуть-чуть, но сбивает. Дракон уворачивается от удара.

Саша поёт им «К тебе» – такую юную, такую старую, он посвятил её когда-то Лиде, университет, первый курс, первая любовь, они должны поверить в такую песню, он написал её послеих первого примирения, как смутную надежду, что получится быть с ней, и спел на веранде её деревенского дома при её родителях. Слушали молча, а после – тишина. Лишь сестра Лиды начала ворковать, плести ненужную пряжу разговора с прерванного места. Будто пронеслась комета, все проводили пустыми глазами и продолжили жить. У Лиды уже тогда был другой парень, сын зажиточных родителей из соседнего посёлка, и все на веранде знали, все, кроме Саши, и уже заочно выдали её замуж – лишь он был не к месту со своей гитарой.

Зал молчит. Догадывается, что у Саши увели первую любовь, а потому эта порывистая песня – в никуда. Саша поёт и смотрит вверх. И все строчки, словно стрелы, отбитые драконом – летят вниз, вниз – на героя с гитарой среди горящих крыш, вниз – на деревенский дом Лиды, на её родителей, сестру, веранду, вниз – на головы горожан и зрителей в зале, как же их спасти, господи, да они не враги мне. Они мне не враги.

И тогда пою песню как есть, здесь и сейчас, не пытаясь ничего исправить, петь – как есть, ту же песню, но так, как она есть сейчас во мне, не пытаясь ни в кого попасть, ни кого поразить, просто сам с собой, забыв о них, и как только я о них забываю – они смотрят в меня, смотрят с надеждой. Я пою по-настоящему, и они чувствуют это.

И я, Саша Даль, бард в разводе, понимаю это на последнем концерте, тридцать первом кругу жизни, за припев до антракта. Понимаю, как мне надо петь, впервые в жизни – понимаю. Теперь я знаю, что делать. Они – за меня. У меня ещё есть вторая часть. Теперь я знаю, что делать. Пусть надо уходить со сцены, протискиваться сквозь узкий жёлтый коридор, тусклый свет, под нависающей трубой, я знаю, как для них спеть. Пусть надо входить в тесную гримёрку. К оставленному телефону, я знаю, как…

Палец гитариста с твёрдой мозолью на кончике. Скользит по паутине трещин. Подбирает пароль, снимает с блока. Смахивает 4 последних сообщения, и 1 пропущенный, в обратном порядке:


Саша, ты здесь?

Ау? Ты здесь?!

Саша?

Привет, блин, это очень плохо. Я сейчас на съёмках, не могу говорить. А ты когда узнал?


Саша будто наблюдал всё со стороны, будто есть какой-то другой Саша, отличный от этого Саши, которого он называл собой, которого он считает «Я». И этот Саша пишет:

– Мне Рита сказала. Она положительна. И говорит, что возможно – заразила меня.

– Она – тебя?

Не ты – её?


Думает.


– Да. Она. Не я.

– То есть, это уже было после наших контактов?


Думает.


– Ага.

– Ох. Сочувствую. А почему ты тогда мне написал?


Думает. Мнёт айфон. Встаёт в тесной гримёрке, делает шаг, но здесь не разминуться с собой, Саш, поворот, вот он я в зеркале, с айфоном, сажусь, пишу:

– Я просто испугался. Ещё не успел провериться. Решил тебе сообщить. На всякий случай.

– Поняла…

Молчание. Пишет:

– Ну это не приговор. Ты знаешь. Если лекарства пить, можно нормально прожить. Как и без этого. Да, может, и нет ничего ещё.

Судорожный вздох. Человечек в зеркале мнёт айфон, но ничего не пишет. Смотрит в растресканную прорубь. В питерский канал. В узкую полоску чата. Она – набирает:

– Но спасибо, что сказал. Я проверюсь, на всякий случай.

Доносится шум со сцены. Хлопают. Просят выйти героя на сцену.

Хочет написать, но не решается. Тот день. Долго смотрит в айфон. Долго. Будто в колодец. Вздрагивает от сообщения:

– Мне же не о чём беспокоиться?

– Ага.

– Точно?

В зале хлопают второй раз. «Про-сим». Да заткнитесь вы! Пишет:

– Просто я же ездил в туры. И там такая антисанитария. И помнишь, в Мирном кровь сдавал, мне не понравилась там оборудование и шприц был … – стираю весь этот бред и собираю из непослушных букв единственную правду:

– Я тебе изменил. В тот день, когда я ночевал у Риты, потом пришёл к нам, и мы ругались, а потом занялись сексом, а потом расстались – вот за день до этого я переспал с Ритой. Это было первый раз с ней.

Зал негодует, почти свистит. Молит о помощи. Абонент на той стороне в тесном клочке экрана пишет и останавливается, пишет и останавливается, Саша задыхается, я задыхаюсь. А затем рушится целая лесенка сообщений:

– Так.

Подожди.

Ты спал с Ритой. Потом пришёл и переспал со мной. Так?

И Рита говорит тебе, что инфицирована?

Я всё правильно поняла???

Я выдыхаю:

– да. Я не знал. Прости.

– Саша!!!

И снова торопливой лесенкой, градом, пока в зале хлопают в один ритм и кричат «про-сим! про-сим!» и официантка стучится в дверь гримёрки:

Вот это ты урод.

Урод.

Не хочешь оставить меня в покое, да?

Небольшая пауза

– Ты это всё придумал??!

Если бы, думаю я и:

– Нет.

– Я ненавижу тебя!!! Я же уже живу свою жизнь, нахрена ты не сказал!!

– Прости. Я облажался. Я не знал! Я люблю тебя.

– ИДИ ТЫ НАХУЙ!!!

Хлопки в такт, про-сим, стук в дверь, свист, да, Саша, давай-ка иди, подбирай гитару, суй телефон в карман, кричи – сейчас иду! – официантке, и выходи на сцену сквозь узкий коридор, чтобы в последний момент, за секунду до удара о притолоку вспомнить о ней и стукнуться ещё раз, до искр в глазах.

Телефон в кармане. Кажется, тяжелеет на сообщение. И потом ещё на одно. Но ты не смотришь. Далеко внизу жители озёрного города заждались Барда. Ты смотришь в лайнап, как в колчан со стрелами, а там из достойных и метких – всего три. Первая – рок-н-ролльная, «Последняя». Написал Ксюше, ты начинаешь играть и зал оживляется, и дракон на мушке, но вспоминаешь, как пел её Рите в Индии, идиот, обкурились, любились, просила спеть. И как удар под локоть – сообщение в телефон. Голос твой вздрагивает. Струна-тетива вздрагивает. И проходит мимо дракона. Залу всё равно. Можно, конечно, залезть в карман, выключить телефон. Но тогда ты увидишь экран. И сообщение. Ты тогда вообще не сможешь доиграть.

И ты достаёшь «Океаны». Самую свою инди-песню, написал на бардовском фесте, глядя с Горы на море огоньков. Но ты стал встречаться с Ксю, а она – ходить в Жан-Жак и «3205» с новыми друзьями, и ты застыдился себя и переделал песню на модную инди-манеру. Ты целишься прямо в глаз камеры. В главное издание современности. В котором знают, как себя вести с женщиной. Какой альбом, пожалуй, главный в этом году. Кто – лучший писатель поколения. Как правильно мыть руки, дышать, жить, надевать презерватив. Посмотрите наши карточки прямо сейчас. В издание, где работает она.

Но на первом же припеве в твоё бедро вонзается ещё одно сообщение. Мимо. Твой промах видят не только зрители в зале, но и по ту сторону экрана. Твою скучную трансляцию смотрят секунду. И расправляются с ней одним скроллом. Твою жалкую трагедию в прямом эфире пролистывают наравне с рекламой кроссовок. Новым выпуском Дудя. Изнасилованными женщинами. Очередной войной в Сирии. Свежим мемчиком. Статистикой ВИЧ в России.

Но тебе-то не пролистнуть это, Саша. Ты здесь, на сцене. И так уже 15 лет. 15 лет спасаешь горящий город от дракона. Им самим надоело. Все эти бесконечные описания твоих неудачных концертов. Они-то могут развернуться и выйти. Но тебе играть дальше. Не получится пролистнуть. Да-да. Бардовская песня. Костры. Палатки. Дым. Покажи равнодушному зрачку камеры, какую эпоху они оставляют, какой русский язык убивают, давай, удиви их, сейчас они всё увидят, схватятся за голову, возопят к небесам – какие мы были дураки, удалят всех рэперов с сайта, сделают карточки – Почему надо слушать Сашу Даля. Нет, конечно.

Но может, этим людям в зале это нужно. И я заряжаю «Дождись». И так жду сообщения, очередной удар в бедро, что вздрагиваю, когда оно не приходит. Оно не приходит в течение всей песни. И потому я промахиваюсь, а дракон летит на меня. И я бегу, бегу в свою комнатку, где папина гитара, тайком из шкафа, пока не пришёл с работы, привожу дракона в самую свою сердцевину, и знакомые шаги по лестнице, и скрежет ключей в двери, пришёл с работы, и надо спрятать гитару, папа, я посвятил тебе песню.

Знаете, я так, наверное, не к месту со своими песнями в нынешнее время. Не-ет! – кричат девочки в зале. Наверное, это мой последний концерт сегодня – набрасываю аркан – затихли. Да, я, наверное, сегодня последний раз для вас играю. И эта песня, она посвящена моему отцу. И я пою «Сад».

Зал притих. Я один. Наедине с отцом, которому я посвятил эту. С детством в лесах у Волги. С нашим молчанием в несколько лет. С тем, что не приехал на защиту своего диплома. Аркан дрожит, голос слетает с опоры, мажу мимо нот, слёзы текут по щекам. Покашливания. У двери кто-то разговаривает. Девушка выходит из зала. Потом выходит другая.

Осталась одна. Похожая на «Вондерволл». Новая. В тёмное пятнышко под левой лапой. Куда целится каждый Бард. И я знаю, что в самый неподходящий момент меня опять толкнёт под локоть, в бедро – вибрация сообщения. Я чувствую вибрацию, но пою. Пою. Чувствую – зал мой. Зал мой. Зал на 150 человек в Москве, моя главная победа за жизнь, но – моя. Я на середине первого куплета, стрела летит в дракона, мне надо довести до самого конца, ты была рок-звездой, не имевшей аналогов, мы помиримся не раньше, чем братья Галахер, и припев, и снова вибрация. Но я не вздрагиваю. Даже когда осознаю. Что отрывистые и частые вибрации. Слишком ритмичны для. Простых СМС. Она. Мне. Звонит. Прямо на сцене. Но я. Несусь припевом, острием. В это тёмное. Пятнышко у каждого. В зале. Второй куплет. А телефон звонит. Вонзается в бедро. Второй припев. Дожить, допеть бы до бриджа и всё. Бридж – это остриё. В плоть дракона. Дайте мне. Исполнить. Бридж. И зал. Будет. Мой. И в концерте случится хотя бы одна. Одна – но до мурашек. А если случилась одна. Значит, и концерт. Случился. После бриджа неважно. Будет ли припев или нет. Я могу оборвать песню на. Полуслове. С треском выдернуть шнур из гитары. Молча уйти со сцены. Дайте мне пройти по узкому мосту. И концерт случится. Несмотря на телефон в кармане. Почти.

И тут колонках начинается. Прямо посреди голоса. Прямо посреди бриджа. Разрушая хрупкий мост. Треск сотовой волны от долгого звонка. И уже кто-то прыскает на задних рядах. И горожане растерянно моргают. И кто-то смеётся громче. И стрела пролетает мимо. Дракон жив. Я допеваю, падая с моста. А кто-то смеётся. Я опускаю голову. В штанине справа. Слабо светится звонящий телефон. Весь зал видит. Выключите ваши мобильные устройства.

И вот я устало и зло улыбаюсь. И пою про Адидасы. Пою её, издеваясь над собой. И это – самый живой момент в концерте. Это был самый живой момент.


16. Саша Даль. Марбург

Как ты провёл эту ночь, ты, конечно, не помнишь. Заперся в гримёрке на 40 минут. Дождался, пока все выйдут.

Звонил, натыкался на короткие. Потом – абонент не.

Бродил по центру. Стрелял сигареты. Мёрз. Сидел в круглосуточном «Беверли-Хилз». Официантка настойчиво уносила из-под твоих рук – меню, опустевший френч-пресс, чашку. Спешила стереть твоё пребывание. И ты вспомнил, что так же сидел в туре, в пиццерии и смотрел на строчку на табло: Саша 4 сыра. Ввалилась толпа шумных подростков и назаказывала, и тебя сместили с экрана. Ты усмехнулся и пошёл выкинуть картонку, а на контейнере было написано «Спасибо, что убрали за собой». А сегодня ночью ты снова зашёл на Ютуб, а у видео с концерта в Питере с новой песней было уже почти десять тысяч просмотров, и комментарии: классная песня, за душу, у меня мурашки, я один заметил кровь, когда он порвал струну, сразу вспомнил бывшую, весь день на репите, это гораздо глубже тупого рэпа, лучшее, что я видел на Ютубе, слушал Сашу Даля до того, как это стало мейнстримом, лучшая Сашина песня, Саша, побольше таких, обновлённый Санёк вернулся, годнота подъехала, огонь, немного напоминает Вондервол, песня супер, интересно, кто ставит дизы – но ты, Саша Даль, знал кто ставит дизы, чей дизлайк мог быть одним из этих 11. И потому ты удалил это видео. Удалил свою лучшую песню.

А настойчивая официантка продолжала что-то уносить, и ты разозлился, и заказал «Бекон Блю Бургер» на последние 540 рублей, будто хотел утвердиться им в мире.

А ещё ведь несколько недель назад ты даже не ел мяса. Не говоря уже о сигаретах, алкоголе, траве. Хотел начать заново.

Сырая весенняя Москва. Строй поливальных машин, оставляющих запах мокрого асфальта. Мост с подвесными арками на ту сторону Москва-реки, к Парку Горького. Всё это могло быть у тебя.

И утро в кафе, и катания на роликах в парке, и работа, и жена. И ехать в метро, как и все – в офис каждый день, читать интересные книжки, делать полезное дело в этих стеклянных красивых высотках. Иметь постоянные деньги, летать на отдых, смотреть мир. Думать про грядущий отпуск, про то, что купишь загородный дом лет через десять, про то, как назовёшь сына, про то, что надо отправить родителям побольше денег.

А что у тебя за спиной? Везде забываемая, осточертевшая, в чёрном чехле. И вот ты нехотя находишь маленькую точку посередине Крымского моста – это ты, Саша, изгиб реки, ещё бледные здания. Ограда примерно по грудь. Внизу плывут корабли Radisson – красивые и безвкусные, с обрубленном задом, точно списанные космолёты. Старый «Омик» коптит. Вода чёрная, мутная, рябь на ней – мятая бумага. Можно просто перекинуть тело через ограду, и…

…телефон делает коротко «бввв». Ну, конечно, какая пошлятина. В конце его спасает смс. Человечек на мосту проверяет ленту перед прыжком, ага. Что там? Готовы результаты анализа. Ох.

Это не только тебя касается, Сашенька. Возвращайся-ка в старое пальто. Что ты? Песенку напишешь?

Тогда сорвал с плеча. Схватил за гриф как весло. Размахнулся. Швырнул через ограду в реку. И двинул прочь так быстро, что даже не услышал вспле.


– Период серонегативного окна уже прошёл. Если у вас после не было опасных контактов и других возможностей быть инфицированным – вероятность ложноотрицательного результата для вас 0,01 процент.

– Подождите, просто у моей бывшей… девушки – положительный. Она мне написала…

– Вы можете сдать ещё раз позже и сдать на иммуноблот. Но если период окна уже миновал, и у вас не было других незащищённых контактов после – вы отрицательны.

– Бля.

– Отрицательны, значит, здоровы. Вы может, этого не поняли?

– Нет, я всё понял, я не понимаю – почему.

– Ваша партнёр могла заразиться позже от кого-то другого. Вирус мог не передаться при контакте, если незащищённых контактов было немного.

– Может, это какая-то ошибка? Спутали с другим? Может, надо перепроверить? У меня бывает озноб по ночам, кровь на дёснах иногда.

– Спутать мы ничего не можем. Эти симптомы бывают и при других заболеваниях. Это может быть из-за низкого иммунитета, стресса или даже недосыпа…

– Господи, я должен быть положительным!

– Слушайте, я сейчас охрану вызову.


Алина трубку не взяла, поэтому он просто отправил ей сообщение: «Привет, я отрицательный. Деньги с концерта отправлю сегодня».

Прочитала. Не ответила.

Саша шёл к метро, было позднее утро, вроде бы, выходного дня. Или понедельник, уже и не вспомнить. Солнце заливало всё, лежало на стенах домов жёлтыми полотнами, и каждый камешек, кирпичик – освещался, и ревели машины слева по эстакаде, и пахло как в Индии и шли почему-то праздничные толпы к станции метро, и Саша волочился с ними. Он мог бы свернуть вот здесь направо, через дворы со старыми просевшими иномарками и цветными криками детей в ладонях детского сада – к своему дому, но поток людей засасывал его – вход в метро, вниз по ступенькам, налево, тугие стеклянные двери, придержать – мимолётная вежливость, передать эстафету идущему сзади, и дальше – полный вагон, и запах похмелья, всё-таки, понедельник, клерки с опухшими лицами, не выспавшиеся накрашенные девицы, аэрподы, аэрмаксы, айфоны, единство поручня, чья-то женская задела его – прохлада, и кажется, ехать так вместе, и они берут его с собой, в свой праздник, в свой офис, будто ему не надо переходить на Кольцевую, и оттуда – сквозь счастливую весеннюю толпу – на казнь.

Она тоже не ответила. Она прочитала на Курской. Прочитала, но не ответила. Он пропустил станцию, а она не ответила. Он стоял на Площади Революции, ожидая обратного поезда, и ощутил тепло тысяч суеверий на блестящем собачьем носу, и загадал – пусть она ответит, но она не ответила. Она не ответила ни на Комсомольской, ни на проспекте Мира, ни на Новослободской, последний вагон, налево, ни при переходе на Менделеевскую, она не ответила на эскалаторе, на выходе из стеклянных дверей – не ответила, направо, на выходе в город к Центру Мейерхольда – не ответила, на залитой солнцем Новослободской не ответила. И нищий близоруко поднёс полтинник к самому лицу, думая тысячу, и оскорблённого вскинул голову, узнал купюру – не ответила. И трамвай перетёк через улицу в грохоте и блеске – не ответила. И когда он свернул во дворы, от трамвайных путей во дворы, и потом вдоль зелёных оград или жёлтых оград, и звенела весна, будто Марбург вокруг, будто всё – про неё, певчьем сердцем синиц, воробьиная горсть, и всё подымалось и было – подобье, и он шёл сквозь дворы – не ответила. Сегодня был понедельник, смотрел полдень, не смаргивая, на крыши, одинаково не разбирая, где модное «Депо», а где – Бутырка. А раз понедельник, дома её может не быть. Но он шёл, как идиот, через дворы, через первую, робкую зелень апреля. А перед ним всё скакало и тряслось, кусты, дворы, ограды, кусочки стекла блестели в земле и любовный треугольник бабочек распался на страстную пару и отвергнутого неудачника, а он всё шёл ко двору, но она – не ответила. И вот дом, тот самый дом, тот самый двор, и мальчик с девочкой, что и полгода назад играют на площадке, и объявление на подъезде, то ли пропал человек, то ли ваш компьютерный мастер, не разобрать. Тогда он написал ей – я тут случайно около твоего дома, может зайду? Он был готов получить отказ, уйти, со всем своим стыдом, лоханулся, облажался, плохой-плохой Саша, и соседний дом – плохой Саша, и улица – плохой Саша, и метро – Саша, и от этого себя-Саши никуда не деться, только и вправду в канал, но вдруг телефон сделал «бввв» и он выронил его от неожиданности, так, что экран вновь разбился и за тонкой сеткой трещин уже сложно было прочитать сообщение от Алины:

«хорошо. я не беременна, поздравляю. деньги оставь себе .»

Саша не успел вздохнуть – Ксюша ответила:

«привет. ну заходи.»

Он выждал под дверью пять минут. Как дыхание входит? Да плевать, как оно входит.

Домофон заворковал как электронный голубь.

Четыре этажа были счастьем, отчаяньем, праздником, а соседи сменили дверь, и опять кошкой несёт.

Выбил зелёненький глаз старому звонку, тот коротко всхлипнул, открыла:

«хорошо. я не беременна, поздравляю. деньги оставь себе .»

Саша не успел вздохнуть – Ксюша ответила:

«привет. ну заходи.»

Он выждал под дверью пять минут. Как дыхание входит? Да плевать, как оно входит.

Домофон заворковал как электронный голубь.

Четыре этажа были счастьем, отчаяньем, праздником, а соседи сменили дверь, и опять кошкой несёт.

Выбил зелёненький глаз старому звонку, тот коротко всхлипнул, открыла:

– Привет.

– Привет. – ответил я


17. Ксения Сафронова. Режиссёр, город Москва. Серьёзные причины быть вместе – последний список.

Когда он выходит на сцену, видно, как он волнуется и нервничает, и хочет со сцены сбежать. Как маленький ребёнок на первом утреннике. Хочется его обнять и сказать – всё будет хорошо, пой.

Это как на свадьбах, когда я их ещё снимала, в Поволжске. Когда просишь пару поцеловаться на камеру – поцелуй всегда постановочный, неловкий. И после этой неловкости, стоит убрать камеру – пара смеётся по-настоящему. И если удаётся заснять этот смех – он такой живой. Но когда я показывала паре два варианта, они всегда выбирали постановочный поцелуй.

Все делают эти свадьбы для кого-то. Маленькое провинциальное шоу для родственников. Все хотели пастеризованных роликов, как реклама хлопьев. Трейлер к несуществующему ромкому. А жизнь всегда обворожительнее.

Вот мать невесты аккуратно вынимает косточки из курицы и складывает на салфетку на столе, пытается остаться незамеченной. Вот жених нервно поправляет галстук весь вечер, подглядывая в камеру телефона. Вот отец невесты опускает её подружке руку чуть ниже талии – на границе отеческой заботы и откровенного домогательства. Мне так нравились эти нелепые и трогательные тайны. Я сохраняла исходники и монтировала из них своё кино. Вот один ролик – для молодожёнов – яркий, динамичный, мёртвый – под одну и ту же песню ненавистного Никель Бэка. Вот второй – живой, дышащий, с неожиданными склейками, внутрикадровым монтажом. С настоящими эмоциями. Где невеста наклеивает пластырь на свежую мозоль от босоножек, опираясь на локоть жениха. А тот задумчиво смотрит на свою тёщу вдалеке. Словно разглядывает неотвратимое будущее.

Именно тогда мне и пришла эта идея. Людей можно снимать настоящих. Получая в итоге драму, комедию, что угодно.

Но проблема, что Саша не хотел себя настоящего. Он хотел из себя трейлер.

Я помню, когда я показывала Горизонтовой отрывки из фильма о Саше, она спросила – а вам самой-то, Ксюш, нравятся его песни? Что я могла ответить. Я ответила честно. Нет. Время Саши прошло. Саша не умещался в свои песни. Я разлюбила Сашин талант. Я любила самого Сашу.

Я словно наблюдала за человеком, что бежит с чемоданом за поездом. И по скорости бегущего, я понимала, что человек не впрыгнет. Ни в свой вагон, ни даже в последний. Я наблюдала со стороны нелепую трагедию. Вот только один нюанс – главным героем был мой муж.

Почему-то вспоминается папа.

Мой папа писал детские стишки и странные сказки. А его никто не печатал. Несколько публикаций в журналах звучали скорее насмешкой. Но он чем-то очаровал мою маму, строгую корректора в местном журнале. Любовь – великое таинство. Папа был сказочником во всех смыслах. Моя мама отказала настырному коллеге-журналисту. Скромному инженеру-однокласснику. Соседу-партработнику. А алкоголику-сказочнику – нет. Сработал механизм выбора наихудшего. Уж если не принц на белом коне, то леший из соседней рощи. Любовь – великое таинство.

Я папиных сказок почти не помнила. Какие-то Драконья королевства, бобровые царства, страна голопузых чудиков. Помню ещё слово смешное «Кверхупип». Кто этот кверхупип, что за персонаж – убей, не помню. Но помню, каждый раз хохотала. Кверхупип, кверхупип, был весьма занятный тип.

Мама долго терпеть пьянство отца не смогла. Решила меня уберечь. Виделись с ним по выходным. Умер, когда мне было 14. А в 20 – я разбирала на его квартире пыльные ящики и папки, и наткнулась. Много-много разных. Написанных от руки. Карандашом, бледной ручкой. Самозабвенным синим почерком. Даже с трогательными иллюстрациями. Драконы, королевства, бобровые царства, голопузые чудики. Сказание о кверхупипе. Кверхупип, кверхупип, был весьма занятный тип.

И всё это оказалось таким посредственным. Банальным. Элементарно плохо написанным. Папа никогда не был хорошим писателем. Папа просто был чудиком. Кверхупипом. Он начал пить ещё при Союзе, потом его литература оказалась вообще никому не нужна. Тут-то он, наверное, понял, что дело было не в цензуре, а в нём. Этого его добило.

Так и с Сашей.

Но я готова никогда не говорить ему этого. Любовь – великое таинство.

Саша – любящий и добрый. Несмотря ни на что. В нём очень много света и этой любви. И я его люблю. И за этот свет. И просто так. Люблю. Мой личный кверхупип. Мой голопузый чудик. Эта главная причина. И не нужны никакие другие.

СМС. Вот я о нём думала, и он написал. Я отвечу ему. Отвечу.


18. Саша и Ксюша

– Привет.

– Привет. – ответил я.

Сели, как и тогда, только местами поменялись – она перечёркнута светом, у окна. Он у дверей. На холодильнике – несколько новых магнитов. Тот же след от кулака. Посуда новая, чайник. На столе – тест с одной полоской. Сама – в лёгком халатике, сонная, тёплая, чуть опухшая. Села, смотрит прямо.

– Ну?

Я сглотнул.

– Ты получила моё…? – спросил я.

– Да. Да я уже. – кивнула на тест, я кивнул в ответ.

Она покрутила чашку:

– Чай-кофе?

– Не, не надо. Я хочу тебе сказать.

Она посмотрела на меня. Я отвёл взгляд в окно.

– Ну?

– Ксюш. Если хочешь ещё, ну, вдруг….

Она смотрела на меня.

– …опубликовать фильм про меня – публикуй.

Она смотрела на меня.

– Ладно. – она рассматривала ногти на руке, бирюзовый лак, новый.

– Вот.

– Это всё?

Я сглотнул.

– Нет.

Она рассматривала ногти.

– Я хочу попросить прощения.

– М-м.

– Прости меня, пожалуйста.

Она смотрела на ногти.

– Прости, что уехал так. И что тогда… с Ритой. И что запретил тебе публиковать фильм. И вообще. Я много сделал. Прости.

– Ладно.

Она смотрела на ногти.

– Ладно? – спросил я. Она посмотрела на меня. Круглые зелёные глаза.

– Да, Саш. Я тебя прощаю.

– Вот… Спасибо.

– Да не за что.

Она снова крутила чашку. Можно попросить кофе или чая.

– Как концерт?

Я вздрогнул.

– Да… нормально.

– Много народу было?

– Да… Не очень.

– Ясно. – Она посмотрела на меня. – Я не хотела снимать. Поэтому попросила перенести в другой отдел. Не подумай ничего.

– Да… пофигу, честно говоря.

– Вот. – она смотрела на ногти.

– Слушай, я видел у тебя сториз. С парнем. У вас?..

– Мы расстались вчера.

Я обмер:

– Из-за… меня?

Она усмехнулась, выпрямилась:

– Нет, Саша! – встала, пошла наливать себе воды из чайника, – мир не вокруг тебя одного вертится. Просто – расстались. По другим причинам.

Я выдохнул. Вдохнул. И начал:

– Ксюш. Я сделал тебе много говна. Последний год был тяжёлым. И мы не всегда могли найти, ну, компромисс. Я сожалею. За то, как себя вёл. За то, что сбежал. За то, что изменил и чуть не заразил, и сам чуть не заразился. За то, что… всё время всё умалчивал.

Но просто этот тур. И то, что я могу быть болен. Мне всё сознание перевернуло. Я понял, что я всё время гнался за чем-то, и так переживал. А мне теперь всё равно. Я даже гитару свою на мосту… оставил. Мне лучше без неё. Эта музыка, она всё рушила и наши отношения. Я понял, что можно жить, ну, счастливым человеком. Музыку там преподавать, не знаю. На работу устроиться. Я хочу такой жизни. Я понял, что хочу быть счастливым с тобой. Я хочу быть с тобой. Я даже, дурак, обрадовался в глубине души. Что может мы заразились, и это такой довод, чтобы быть вместе… Прости! Я просто хочу быть с тобой. И весь этот тур, все эти дебильные города, концерты, поездки, ничего этого не надо было, надо было сразу к тебе приехать и вот так попросить прощения. Ты, ты просто главный человек в моей жизни. Меня никто не знал так, как ты. Я хочу быть с тобой. Если тебе это ещё надо, конечно. – Я вытер слёзы, и посмотрел на неё. Она поставила чашку, посмотрела в пол, села опять на своё место – перечёркнутая наполовину. Свет чуть-чуть сместился, теперь она была больше в тени, и я заметил, как она изменилась, постарела что ль.

– Саш, – он отвёл глаза, она продолжила. – Блин, ты меня уничтожил тогда, ты хоть понимаешь? Ты меня убил. Уехал с какой-то дурой в Индию, бросил меня. Бросил всех, бросил меня, как псих какой-то. Всё обрубил. Всё! Ты меня убил тогда, Саша. – она вытерла слёзы, отпила из чашки – Я думала, это я дура какая-то? Всю себя съела – получается, я тебя тогда на фильм променяла. Своего-то мужа на какой-то фильм. Сама тебе хотела написать, позвонить. Я так была на тебя зла! Добавила в чёрный список, а сама следила с других аккаунтов. Я хотела, чтоб ты умер. Я даже списки писала – почему мне быть с Сашей, почему не быть. Ну конечно же быть, думала я. Ждала, что ты так ко мне придёшь, и мы поговорим, и вообще. Что ты там всё понял. А ты исчез на полгода почти! И когда приехал вместо того, чтобы прийти вот так, написал какую-то идиотскую смс-ку. Саша, блин! Я помню, я сижу, думаю про тебя, думаю, что любовь всё равно больше всего этого, что люблю тебя несмотря… ни на что. И тут твоя смс! Я так обрадовалась, блядь. И что ты написал? Что едешь в тур, что я там стала какой-то не такой, какую-то чушь. Как ребёнок. Я думала, мы как-то обнулимся, и начнём сначала, но ты просто в одной смс тогда показал, что всё так же. Так же! Я вот только сегодня поняла – ты на меня всегда скидывал всё. Ты всё в себе держал, потому что так проще – я должна решать. Ты не хочешь ничем рисковать.

Она посмотрела прямо на него.

– Я думала, ты сильный, пусть не очень удачливый, но сильный и любящий. А у тебя столько всего. Я не хочу тебя вытягивать. Я не готова. Мне это всё не надо. Прости, но… Ты меня разочаровал. Я пожила одной и поняла, что мне вообще кайфово одной. Мне хорошо одной. Не хочу я никого. Ни тебя, никого. Ну расстались и расстались. Не вышел один фильм – выйдет другой. Ты говоришь, ты другой теперь, ну я рада за тебя. Но я только сегодня утром поняла – я тебя больше не люблю. Не люблю, Саш. Вот. Ну чего ты, перестань. Перестань. Прости. Прости. Это просто жизнь. Ты здоров, я здорова, никто не заразился. И не бросай ты свою музыку! Вернись к своей гитаре. Где ты её там. Саш. Давай это всё закончим.

– Хорошо. – сказал он, поднялся и пошёл в прихожую. Она встала и пошла за ним. Он нацепил старое пальто, обулся в концертные кеды, открыл знакомый наощупь замок. Обернулся:

– Пока.

Она посмотрела на него. Круглые зелёные глаза.

– Пока.


19. Саша Даль. Переход

А ведь Москва-река соединяется через канал с Волгой. А Волга течёт до излучины к Поволжску. Ограда примерно по грудь. Грязная, конечно, вся в саже. Пальто извозил. Полоска осталась… А это любимый Алинин мост. Испоганю ей воспоминание. Надо в другом месте. Корабли Radisson. Красивые и безвкусные, с обрубленном задом, списанные космолёты. Старый «Омик» вот коптит. Вода чёрная, мутная, мятая бумага. Одной рукой так, ноги – в узкий выступ. Грязный чугун похож на кружевную полоску ткани, где он, в заднем? Вот – пахнет «Ультрафиолетом», можно разжать руку, проследить как упадёт в реку. И сразу как упадёт – вслед за…

– Мужчина! – я вздрогнул, обернулся, украдкой спрятал чокер обратно. Ко мне спешил дедок в оранжевом жилете. В руках, конечно, она. – Это ищете? Вы утром уронили? Вы головой-то думайте? Ёп вашу мать! Хорошо, на тент. А могла и по башке, на палубу. Вы сюда-то перелезьте, куда, за ограду-то. Ваша? Эх! Таких говноедов штрафовать надо. Ничего с моста нельзя! Там же судоходство, люди. Люди! Живые. Ебать их в дышло, пидарасов.

Я покорно кивнул, взял гитару в измазанном чехле, приоткрыл – корпус чуть треснул вдоль – извинился под нос и поспешил обратно, к метро. Солнце припекало, был счастливый апрель, по небу неслись обрывки облаков. В пальто было жарко, я снял его и перебросил через руку.

– Алло, пап?

– Саш, ты?

– Да. Пап. Я хочу сказать это. Спасибо.

– Что?

– Спасибо.

– Я не слышу, связь плохая, Саш! Я на даче…

– Спа-си-бо!

– За что?!

Пауза.

– Что дал денег. Ну, когда меня задержали

– А!.. Да не за что.

– Пап.

– Что?

– Спасибо тебе за всё.

– Что? Повтори, не слышу.

– Спасибо за всё. Что на гитаре научил играть!

– Гитару купил?

– Научил играть! И вообще, помогал. Спасибо!

– А… Да… Пожалуйста.

– Прости, что я не приехал тогда на защиту.

– Химзащиту?

– Что не приехал на за-щи-ту! Диплома! Прости, что подвёл тебя.

Тяжёлый вздох. Помехи.

– Что-то случилось у тебя?

– Нет. Всё нормально. Как ты?

– Если ты из-за завещания, мать тебе сказала?…

– Нет, пап, какое завещание, я не…

– … ничего менять не буду! Аня за мной ухаживала. (помехи) …лагается больше! И старший ребё… (помехи)

– Да я не против! Не начинай опять. Ты нас всех ещё…

– У меня опять опухо… (помехи)

– Что?! Не слышу, пап!

– (помехи) …чала расти! Опять.

Тяжёлый вздох.

– Я приеду к вам, пап.

Пауза

– Я люблю тебя, пап.

Пауза.

– Пап?

Пауза.

– Пап.

– Люцифер? Какой люцифер?

– Я люблю тебя!

Пауза.

– Когда приедешь-то?

– Не знаю. Через неделю.

– Хорошо.

Пауза.

– Я тебя тоже люблю, сынок. Приезжай.


Уселся в переходе. Прямо на пальто – сложил в несколько раз. Тронул струны. Звук надтреснутый. Глухой. Чтобы сыграть? Батарейку? Цоя? Последнего героя, ха.

Надтреснутый звук разлетался в переходе, эхом натыкался на себя.

И он запел это.

Что-то между скрипом и воем. Словно десяток стальных голосов. Словно какой-то потусторонний хор. Он впервые слышал эту мелодию, что пели рельсы и поезда между Челябинском и Пермью, между Волгоградом и Астраханью, он пел её и становился частью хора – всех, кто был до него, всех, кто трясся в вагонах, с юга на север, с запада на восток, в обледенелых теплушках, погибая в дороге, тысячи и тысячи, безумная русская судьба, одна мелодия, он слышал её.

И она была. Словно впервые – была. Словно кто-то дал голос этим безликим полям, и промороженным туалетам, и фудкортам, и вагонам, и перегонам, и путейщикам с фонарями – словно кто-то пропел это, и теперь она, эта мелодия – была, впервые – была, словно кто-то дал голос тысячам и тысячам, и только для этого Саша и жил, чтобы дать им голос, и спеть за них, впервые, вот здесь, в переходе, ни для кого, чтобы это не погибло, словно в этом был смысл, словно этой песней он сохранит всё это, и вагоны, и поля, и ночные фонари, и рельсы, и эта мелодия наконец-то случилась, сложилась, вот она, Саша, слышишь, вот она, ты слышишь, как расцветает в тебе твоя лучшая мелодия, даже не твоя, а чья-то, ничья, а вообще – мелодия, музыка, вот в эту секунду – музыка.

У него была мечта просто раствориться в ней, не быть ничем, кроме как гитарной струной, голосом, нотой.

Подростки, штук 5, шумные, с колонкой, откуда гудел и бил рэп, шли мимо, но внезапно выключили, окружили его. Саша пел, закрыв глаза. Они стояли и слушали. Стояли молча. Просто слушали, секунд десять. А потом стали танцевать, какой-то смешной танец, очередной интернет-челлендж. А Саша пел. Саше ничего не видел, он пел.

Саша пел и был счастлив.

2018-2020


2018-2020


Послесловие


Послесловие

Хэ-хэй! Вот вы и прочитали мой роман. Спасибо, что добрались до сюда. Прошли этот долгий путь через плацкарты и города вместе с моим Сашей Далем. Честно говоря, он мне за время работы стал как родной. Надеюсь, вам понравилось это путешествие.

Моему роману отказали издательства. Поэтому вы прочли его бесплатно. Но вы можете прислать мне донат. Я специально оставил ссылки на донат в послесловии. Чтобы донат присылали только дочитавшие. Видите, всё честно. Если вам понравился мой роман, и вы хотите отблагодарить меня за него – вы можете послать любую сумму либо вот сюда:

https://pay.cloudtips.ru/p/920f2bf4

Также я буду рад вашим отзывам. Если вам понравилась книга, пожалуйста, расскажите о ней друзьям, в соцсетях, запостите цитату, ссылку на роман, напишите рецензию

Для меня это было абсолютно бескорыстное творчество, и единственное, чего мне теперь хочется – чтобы текст прочитали другие люди, чтобы он жил в других. Спасибо.

Кто-то, кто знаком с творчеством Алексея Вдовина, мог увидеть некоторые строчки из его песен в песнях Саши Даля. Некоторые черты сценического образа Саши, манера игры, а также несколько песен были списаны мной с реального человека – музыканта Алексея Вдовина.

Мне нравятся песни Вдовина, и я хотел дать своему герою хорошие песни. Я бы мог написать песни сам. Но я не умею писать песни. Мой герой читал бы рэп. Кто бы захотел прочесть такой роман?

Саша Даль – вымышленная личность. Его внутренняя жизнь, отношения с другими людьми (и сами эти люди) – выдумка. А все события в гастролях героя вымышлены.

Также у Саши Даля есть группа «Зёрна», которая схожа с группой «Недра» Алексея Вдовина.

Я нашёл в открытых источниках несколько деталей из жизни группы «Недра». И отдал их музыкантам вымышленных «Зёрен».

Но любые совпадения характеров и отношений с реальными группами – случайны.


Оглавление

  • 1. Александр Даль, автор и исполнитель, бард (?), 31, сборы
  • 2. Макс. Сологитарист, 31 год, Москва, в баре – монолог Глебу
  • 3. Алина. Менеджер, 29 лет, Москва, в офисе, сама себе.
  • 4. Александр Даль, по пути в Ростов-на-Дону
  • 5. Костя. Звукорежиссёр, 30 лет, Ростов-на-Дону, в маршрутке
  • 6. Машенька. Поклонница. 24 года, Ростов-на-Дону, после концерта
  • 7. Саша Даль, Ростов-на-Дону. Концерт
  • 8. Светка и Ирка. Организаторы, 25 и 24 года, Ростов-на-Дону, в столовой
  • 9. Саша Даль. Белолипецк
  • 10. Жанна. Белолипецк, 26 лет, караоке «Джентел Клаб», с подругой
  • 11. Саша Даль. Концерт в Белолипецке, «Джентел Клаб»
  • 12. Витёк. Белолипецк, 26 лет, караоке «Джентел Клаб»
  • 13. Саша Даль. Бык.
  • 14. Юлия-Ю. Радиоведущая, 30 лет, Чернозёмск, в радиостудии
  • 15. Саша Даль. В Платонов
  • 16. Антон Ромбовский. Менеджер площадки «Платонов», культуртрегер, 27 лет, Чернозёмск, дома
  • 17. Саша Даль. Платонов
  • 18. Элина Аристарховна, библиотекарь, 53 года, Каховка (Черноземская обл.) в маршрутке
  • 19. Саша Даль. Подводная лодка
  • 20. Ксения, режиссёр документального кино, 29 лет, Москва, список 1
  • 21. Малая (Рита) посетительница шейка, 26 лет, Арамболь, Индия
  • 22. Саша. Тула
  • 23. Дав, стоматолог, организатор, бас-гитарист, ведущий, менеджер, рокер, 37 лет, Тула, арт-пространство «Твоё»
  • 24. Саша Даль, «Последняя»
  • 25. Танец Полли
  • 26. Полли. Организатор, 29, Тула, одна в постели
  • 27. Саша Даль, в реке
  • 28. Бальзак Веньяминович, говнарь, уличный музыкант в электричке Тула – Москва, возраст неизвестен
  • 29. Саша Даль. Электричка «Тула – Москва»
  • ЧАСТЬ 2 1. Ксения, режиссёр, 29 лет, Москва, список 2
  • 2. Саша Даль. Москва
  • 3. Анатолий Савельевич Даль, преподаватель кафедры физики твёрдого тела, 65 лет
  • 4. Саша Даль, 31 год
  • 5. Ирина В. Даль, директор фирмы, 60 лет
  • 6. Саша Даль, запись от 22 марта (ночь)
  • 7. Письмо Жени Ржепницкого
  • 8. Саша Даль. Погоня в лесу
  • 9. Ремизов, организатор, 35 лет, Поволжск
  • 10. Саша Даль. Домой
  • 11. Ксения, Москва, список 3
  • 12. Малая (Рита), Ришикеш
  • 13. Саша. ДК Волжский
  • 14. Леонидыч, седовласый бард, преподаватель, вымышленный персонаж
  • 15. Ирина М. Даль, мама
  • 16. ДК Волжский. Оправдательная речь
  • 17. Анатолий Савельевич Даль
  • 18. Менеджер, Алина.
  • 19. Ксения, Москва, список 4
  • 20. Идущий к афише
  • 21. Происшествие, протокол, etc
  • 22. Рэпер Гиперболойд, КЦ «Волга», гримёрка после концерта
  • 23. Саша Даль. Дома
  • 24. Саша Даль, домой
  • 25. Ксения, Москва, список 5
  • ЧАСТЬ 3 1. Саша Даль. Выходные
  • 2. Саша и Ксюша
  • 3. Саша и Алина
  • 4. Ксения. Список 6
  • 5. Саша, после
  • 6. Алина, после
  • 7. Алина и Саша
  • 8. «Никто не знает Сашу»
  • 9. Ксюша. Документальный фильм
  • 10. Саша. Песня. Интервью
  • 11. Саша. Алина.
  • 12. Саша Даль.
  • 13. Егорка, Челябинск, 6 лет.
  • 14. Челябинск, гримёрка
  • 15. Екатеринбург, такси
  • 16. Екатеринбург, после концерта
  • 17. Пермь, квартира организатора Совина
  • 18. До аэропорта в Перми. Саша Даль
  • 19. Саша и Рита
  • 20. Саша Даль. Вылет в Москву
  • ЧАСТЬ 4 1. ВДудь. Саша Даль – внезапная слава, биф с Гиперболойдом, жизнь втроём
  • 2. Саша Даль. Маленькая жизнь
  • 3. Саша Даль. Не успел
  • 4. Путешествие из Москвы в Петербург
  • 5. Питер, клуб, концерт
  • 6. Питерское кружево
  • 7. Из Петербурга в Москву
  • 8. Саша и Алина. Последний разговор.
  • 9. Тоня, подруга Ксюши, пост в Инсте
  • 10. Алина и Саша. Последний разговор
  • 11. Саша Даль. Во все тяжкие
  • 12. Александр Даль и группа «Зёрна»
  • 13. Девушка в джинсовке, с чокером и каре, утром после прошлого концерта в Питере
  • 14. Копия верная
  • 15. Бард и Дракон. Последний концерт
  • 16. Саша Даль. Марбург
  • 17. Ксения Сафронова. Режиссёр, город Москва. Серьёзные причины быть вместе – последний список.
  • 18. Саша и Ксюша
  • 19. Саша Даль. Переход
  • Послесловие