Вырла [Мика Мортинен] (fb2) читать онлайн

Мика Мортинен Вырла

Особенности национального психоанализа.

Глава первая. Лирического героя тонкий профиль

Говорят, к моде всерьёз относятся не слишком серьезные люди — женщины, чья красота оплачивает счета, богемные существа, чье пёстрое безумие имеет эквивалент в валюте. Ну, и те, кто мечтает ими быть, грезит о dolce&gabbana vita. Одним словом — свита. Дамы, шуты.

Федор Михайлович Тризны, ссылаясь на Пушкина Александра Сергеевича, утверждал — маникюр бизнес-хватке не помеха! Руки молодого психотерапевта были его гордостью, в эти руки влюблялись, эти руки интриговали… Пальцы. Шесть лет музыкальной школы и приобретенная там мизантропия стоили воспитания десятка «англичан», длинных, тонких и надменных. Самое же интересное таилось под матовым шелком рубашки — вторые «рукава» Федора Михайловича, его татуировки от кисти до середины плеча. Узор из витых колючек и пара глазастых цветов — свекольно-бордовых пионов с масонским оком вместо сердцевины — намекали на то, что знали наверняка лишь избранные посвященные: друг Фёдора тату-мастер Олег слегка помешался на ботанике и конспирологии.

Слушает, бывало, ФМ клиентку, кивает, улыбается уголком губ, и вдруг, как бы невзначай, поправляет браслет часов, демонстрируя на миг фрагмент нательной «фрески». Клиентка не верит зрению! Нет, столь респектабельный специалист не может… Причудилось. Или? Он не таков, каким кажется? Не таков-с! И по такому не таков-с, и по эдакому.

Борода-эспаньолка Федора Михайловича отличалась от заурядной хипстерской бороды причиной, основанием появления на лице, если позволите, корнями, уходившими в традиционную культуру отечества. Русский интеллектуал извечно barbu. Извечно страдает. Извечно за границей. У Федора Михайловича наличествовало американское гражданство, на всякий.

После работы он обыкновенно шел в креативное пространство Inтелега привычным и приятным маршрутом: мимо Пышечной, чтобы насладиться вкуснейшим запахом (с нулевой калорийностью); вниз, в переход, где по четвергам и субботам лабал гитарист от тридцати до шестидесяти — заспиртованный. Зимой и летом, разумеется, в матроске. Его регулярно меняющиеся ассистентки-старшеклассницы клянчили мелочь в неизменную шляпу-котелок.

Феде нравилась поэтика автора. Причем, в данной подаче и антураже. Никаких барабанщиков, басистов — чай, не Металлика. Никаких жарких залов. Только сумрачный коридор под проспектом. Льющиеся по ступеням мусорные ручьи и шлепки подошв о грязный гранитный пол.

— Нету рая в сарае, Рая.

Лишь кувалда да ржавый серп.

Видно, карма у нас такая,

Полкраюхи делить на всех.

Полкраюхи, зато с икрою.

Красной кровью на белый хлеб.

Синим платом тебя укрою,

За спиною сжимая серп, — надрывался бард.

Психотерапевт скидывал ему сдачу кофейного автомата. В течение дня монет накапливалось немало, карман звенел.

Затем Феденька со скоростью спринтера торопился в лоно «Телеги», дабы не промочить дарёный кардиган из шерсти викуньи. Здесь, на территории бывшей мануфактуры, подавали крафтовый пильзнер и лагер, винишко, детокс для ярых ЗОЖников. Веганские ресторанчики соседствовали с ультра-мясными. Уживались студии фем-йоги, обитель эмансипированных женщин, зона мейл-фри. И стриптиз. Лев и агнец.

Как? Взаимоуважение! «Vzaimouvajenie» большими буквами висело над входом. Девиз и предупреждение. Хамы и скандалисты сразу отправлялись в черный список. Их изгоняли. В бан! Отныне геометка Intelega становилась им недоступна. Люди дорожили меткой. Поэтому не грызлись.

Программа/подборка выступающих в Гайд-Парк-зале была недурна (и оранжевое грузинское). Стендап-комики, украинские, казахстанские, свои; бескомпромиссные — по заветам Святого Джорджа (Карлина). Социальные панки. Поэты-экверлибристы. Например, Маргарита Междометие.

Она шагала из темноты в освещенный пятачок возле бара. Ей не хлопали, чтобы не перевозбудить, не загнать в кокон. О пограничном расстройстве личности Маргариты сообщалось в афише.

Междометие декламировала звонким, задыхающимся голоском:

— Времена — не поймешь, где мечта, а где прихоть.

Девочки хотят в Питер, мальчики — в Припять.

Девочкам восемнадцать, мальчикам десять (в паспорте тридцать).

Закажи что-нибудь выпить!

И мороженое!

И пиццу!

Я «в депрессии» утром, под вечер шуршу на сигвее.

Квест, пре-пати, три бара, концерт. Обещала. Успею.

Феминистки про феминитивы, геи про геев.

А я думаю о

Собаках

В Корее.

Все молча ставили «лайки».

Междометие оценила их количество под постом со стихотворением и тихо проговорила: «Вы невероятные», дотрагиваясь до чрезмерно выпирающих ключиц.

Из «телеги» психотерапевт не на сигвее, на такси перемещался в лофт Софушки Кнепер, миниатюрной дочери крупного отца, чердачное расположение которого (лофта, не отца) давало возможность курить и пить кофе/виски на крыше и стряхивать пепел в колодец двора.

Тут собиралось «общество». Выпускники и отчислянты престижных вузов. Дизайнеры, адвокаты. Умные, дерзкие и безработные. Актеры. Художники. Они были собой. К сожалению, сейчас они еще и пахли собой, ведь горячую воду отключили две недели назад.

— Извольте, господин Тризны. — Никитка закатил глаза. Его «вещие» белки «смотрели» прямо Федору в душу. Вылетит из театра — пойдет в экстрасенсы.

«Слепец» раскрыл учебник, старый советский тысячелистник, на случайной странице.

Они не гадали, Господи, нет! Это чушь! Детские забавы. Просто Федор выбирал тему кандидатской. Методом профессора Тыка.

— Ох ху-у-ху-у-у-у… — заухал Марат, он же Скорый. Хирург и «фармацевт»-любитель. — Жесток твой жребий! Откупишься?

Перст судьбы и Никитки указывал на параграф «профилактика суицида в сельской местности».

— Федя — Зажопинский Фрейд? — Синеволосая Софушка прикурила от благовонной палочки Бетала. — Не смешите!

— Откупишься? — с типично восточной, азартно-базарной настырностью повторил Марат. Денег Тризны никогда не хватало. Однако без положительного баланса на счете подключалась опция «раб лампы», то бишь, «исполнитель желаний». Если Федор Михайлович хотел избегнуть участи Михаила Афанасьевича (Булгакова) и не засорять блогосферу новыми записками врача- морфиниста, он мог рискнуть, вверившись воле и фантазии друзей. Что они посчитают адекватной заменой деревенской ссылке? Татуировку? Фиалкового дельфина или слово FREEDOOM готическим шрифтом, сотым кегелем? «Портрет» полового хрена, нарисованный Фёдоровым хреном при помощи хрена столового?

Их компания определенно зациклилась на чакре Свадхистана, на похотливом лотосе, питаемом навозом нижних энергий. Алексей — Бетал Шивавич — внедрился со своими индостанскими штучками глубоко в коллективное сознание группы. Они, порой, отказывались от кофе в пользу чая масала, жевали манку с орехами, нюхали сандал (воняющий мочой диабетика; да, Федя разбирался в ароматах урины, он мед закончил!). Делали матсиасану, натараджасану, уттхита паршваконасану. Потому что при подтянутом, розовощеком и обезжиренном Батале невозможно стало предаваться гедонизму! Отдаваться ему полностью, по крайней мере.

«Вы разрушаете себя!»

«Право частной собственности. Тело — мое. Хочу — разрушаю». — Юрист Егор забивал фильтр «Parliament» а не зубным порошком. Софушка звонила в доставку: «Пять двойных чизбургеров…» «Мясо? В две тысячи двадцатых? Когда доказано, что свиньи тоже испытывают боль и оргазм? Любят трюфели и пиво? Свиньи, господа, обладают характером. Разве вы зажарите соседа Борю?!» — нес дикарям «зеленый» свет Бетал.

«Пусть твой боров снабжает нас трюфелями, тогда я еще, может, и вычеркну бекон из состава яишенки. Иначе — пардоньте!» — отвечал Никитка. «А у меня соседа Аристархом зовут, он не свинья, он козел», — пожимала анорексичными плечиками Геля, модель. «Мой, кажется, петух», — буркнул Скорый. — «Господа, у него баночек с кремами больше, чем у моей бывшей!» «Симпатюля?» — зажегся Никитка.

Бетал улыбался монолизой — его в Варанаси научили. До поездки туда он был атеистом. Банковским служащим. Бытовым алкоголиком. С бессонницей, паническими атаками и подписками на все стриминговые платформы. Но выход из зоны комфорта преобразил Алексея.

«Смените среду», — советовал клиенткам ФМ с понедельника по пятницу.

Сам-то он никуда не дергался. Зачем? Мистер Тризны родился в лучшем городе of Russia. Его устраивала его специальность и зарплата, растущая соразмерно популярности среди дам. Материал для диссера он мог собрать и заочно, по библиотекам. Единственной преградой на пути кандидата в кандидаты, бревном на дороге лежал некто Чевизов У.П. (о том, что скрывается за литерой «У» спорили студенты, аспиранты и преподы — обращаться к нему полагалось подчеркнуто официально — «профессор Чевизов»). Адепт старой школы. Методичек накропал… дцать штук! «Экстремальная психотерапия», «Психология подростка — смертельно опасный возраст», «Подавляемая агрессия домохозяйки» и т. д., и т. п. Седоухий Чевизов не видел в Федоре Михайловиче «врачебной святости». Иными словами, подозревал в стяжательстве и эксплуатации замужних женщин, обремененных избытком свободного временем и средств. «Вегетососудистая дистония — не бизнес! — митинговал Чевизов на конференциях. — Коллеги, среди нас редчайшие циники! Пациенты, даже ипохондрического склада, достойны уважения! Нельзя кормить человека байками, что его проблемы решит дневничок и таблетки от компании, которая спонсирует ваши командировки в Швейцарию!».

Коллеги согласно мычали и синхронно прятали под манжетами часы.

Отношение Чевизова к Феденьке не то, чтобы мешало карьере начинающего специалиста. Оно нервировало его внутреннего отличника. «Как, не пять с плюсом? Как, не самый любимый ученик?»

Поэтому теперь, получив идиотский жребий, господин Тризны спешил снять с ситуации хоть ложечку подкисших сливок.

— Я — в деревню. — ФМ вторгся (копируя поведение экстраверта, сангвиника) в кабинет УП без стука. — «Профилактика суицида в сельской местности»! Буду предотвращать!

— Молодец! — похвалил Чевизов, сейчас особенно похожий на Айболита. — Коньячку? У меня «Арарат Азнавур». Пациент с гиперсексуальностью подарил.

— Армянин?

— Почему? Бурят. Отбрось стереотипы! Ты, миленький мой, врач, а не беллетрист.

Твердая рука профессора отмерила сто и сто лечебных миллилитра в два бокала.

— Значит, в деревню едешь, Федька?

— Еду.

Чокнулись. Выпили.

— А нахуя?

Кандидат в кандидаты озадачился.

— Дык… опыт. Опыт! Мне двадцать шесть уже, жизни не знаю! Прокрастинирую в стагнирующей среде!

— Пиздабол ты, Федька. — УП закашлялся со свистом и хрипами. Будто пнули баян.

Профессор осунулся — отметил Тризны. Ссутулился. Кашель резко перешел в смех. Который, как порыв ветра, развеял сгустившуюся вокруг Чевизова незримую дымку.

— Но езжай! Езжай. Я тебе посёлочек веселый подскажу один! Туда. Справишься — в доктора этих наших наук протащу экспрессом.

Софушка собирала чемодан Федора Михайловича: три пары брюк из льна, хлопка и шерсти. Свитшот с логотипом оппозиционного политика N. Терракотовая худи. Вельветовый пиджак. Ботинки-челси. Она кидала вещи в рот пластикового крокодила с ожесточенным наслаждением. Женщины драмоголики. Им доставляет странное удовольствие ковыряться в ранке коготком, раздувать из искры недовольства гудящее пламя гнева.

— Письма писать научимся, — миролюбиво предложил Теодор.

— Бумажные, ага!

— Ну, откуда твоя пассивная агрессия, Соф? Упражнение помнишь? Вдох, задержала дыхание, сосчитала до пяти, вы-ы-ы-ыдох.

Девушка погрозила ему селфи-палкой.

— Нахрена тебе в Бере…незе…мень? Я не понимаю! Чевизова впечатлить?

— Береньзень. Да. Он точно попадет в диссертационный совет. Без «полевых» работ мне не защититься. Кроме того, я засиделся… Полезно иногда менять обстановку.

— А мне как? Без секса?!

— Навещай меня.

— Поближе найду.

— Я вне конкуренции.

— Голословное утверждение.

Пришлось ею овладеть. После она уснула. Рассыпала по подушкам синие кудри и стала прелестной.

Глава вторая. Индетерминизм Береньзени

Ежели выдернуть из круглого розового цветка полевой «кашки» пук лепестков и съесть — изо рта продолжит нести перегаром. Народная мудрость.

Недалече шел поезд. С неба капало. Па шчоках Виктора Васильевича Волгина, автослесаря, быццам слёзы, цяклі дажджынкі.

ВВ лежал в поле. Усики пшеницы щекотали его коричневые руки. Обветренным языком он ловил целительную влагу.

«Харе пить. Не вообще, но… ТАК. Жена уйдет, я останусь», — думал он не без усилий. Повод, вроде, был. Пёс пропал. Славный. Дети его любили. Растолковать им, что Дика, скорее всего, застрелил богатый дядька? Или пускай надеются, что прибежит дружок?

Со временем гипс надежды заменится костылём воспоминаний. Всяко лучше, чем в их годочки узнать правду про этот брошенный, брошенный, брошенный Богом мир.

Колонка с водой синела метрах в десяти. Оазис. Мощная, холодная струя.

Дабы умыть полыхающую рожу, выплюнуть кошачий нужник изо рта — необходимо. Стараться. Еще немного. Еще.

— Господи, за что ты меня? — Боец. Партизан.

Дополз.

А колонка не работала.

— Сууука!

Мимо прокряхтел автобус «Ритуал». Похороны.

Похороны, следовательно, поминки, — соображал Василич.

Береньзеньских он знал наперечет. И даже предрекал кое-кому кончину. Крабынчуку, тут просто — чиновник, баран и ворюга. Озимой, директрисе школы: мужа сожрала, коллег затравила, учеников задолбала… стерва! И Плесову, шиномонтажнику. У него, шепчутся, печёнка из-под рубахи выпадает. Ну и фашист он, проклятый.

Пенсионеры не в счет. «Ритуал» остановился на главной площади Победы. Где кафе «Журавль», элитное! Бабкам с дедами не по карману.

«Шашлыком накормят. С лучком, помидоринами». — Мотивация побудила Витю встряхнуться. Омыть физиономию в луже под колонкой, застегнуть пиджавчик, поставить естественным жировым гелем челку Элвисом.

Импозантный мужчина образовался!

Пожевав елочки, он ринулся штурмовать пункт общепита.

— Не, не идешь, — молвил нерусский страж на входе в «Журавль».

— Дык мы с покойным…

— Не идешь.

Виктор Васильевич сплюнул около туфли охранника. Удар под дых его отрезвил. В самом деле, что он…

— Пусти, Таймураз, — велел усталый женский голос. — Нам водки не жалко.

Толчок Таймураза переместил Волгина в алое, мигающее пространство зала, где играла светомузыка. На подставке в центре находилось парадное фото Роберта Константиновича, хозяина лесопилки, перечеркнутое траурной лентой. Кругом стояли пластиковые веночки, дочки Роберта Константиновича количеством девяти штучек и постные береньзеньские рыла: Крабынчук, Озимая, Плесов. Настоятель церквушки Тутовкин со смазливеньким дьяконом и глава администрации с патриотической фамилией Рузский.

— Гамон… («кранты» — бел.) — У Виктора Васильевича от потрясения десница и шуйца задрожали студнем. — Робик, блин! Робушка!

Он вспомнил все сдутые контрольные, все работы на уроках черчения, выполненные усопшим когда-то, двадцать лет тому, за себя и за три четверти восьмого Б класса. И прослезился.

— Жыў дзеля іншых! Человечище!

Горе накрыло Волгина девятым валом. Он даже о напитках не помышлял. Гости огибали его, журналист газеты «Береньдень» Веня Невров, творческая личность, снимал: Стенька Разин! Емельян Пугачев! Только без бороды. Зато мордатый, красный и на коленях стоит, крестным знаменем осеняется. Фактура!

— А мы не сомневались, что папаня нас переживет. — Одна из Робертовных, бойкая самая, скомкала стаканчик и сковырнула туфли-шпильки. — От малокровия он помер! А куда дел ту, что насосал?

— Обналичил, — фыркнул Николай Тутовкин, он же отец Поликарп, известный среди местных грешников как чудо-юдо: полу поп, полу карп.

— А хоронили в спортивном, — сморщила подпиленный носик Озимая. — Что, костюма не нашли?

— Не нашли! — огрызнулась говорящая дочка, массируя отекшие лодыжки. — У вас вот туфли?

— Manolo Blahnik.

— А у меня за тыщу рублей!

— Господь мне свидетель, куркулек был Роб Константинович, — подтвердил Тутовкин. — Ох, куркулек! Я ему говорю: баня церкви нужна, чтобы сирым и убогим омываться, оздоравливаться.

— Ты спа просил, батюшка, — добродушно ухмыльнулся Рузский. — Сауну финскую, японскую эту…

— О-фуро, — кивнула О-зимая.

— Какая разница, что я просил? Он не дал! Церкви зажидил!

— Фамилия-то! — проснулся Крабынчук. — Жидовская! Недуйветер!

— Хохляцкая же, — возразил Плесов.

— Ты на Украину баллон не кати!

— На или в? И че за баллон? Хазовый?

— От ты, баребух песий!

Они сцепились, рыча, опрокидывая стулья. Веня фотографировал. Кадры получались сочные, не хуже, чем с боев североамериканских рестлеров. Алые капли крови, бесцветные пота и бесценные водки разлетались по залу. Рузский подбадривал своего зама Крабынчука, культработники — прилизанного блондинчика Плесова.

— По печёнке ему!

— Справа, справа, секи! Во имя отца, и сына, и ядреной матери!

Виктор Васильевич взял обоих нарушителей вечного покоя за шкиртосы и совокупил лбами. Охранник Таймураз не мешал. К шайтану петухов.

Волгину захотелось вернуться в поле. С холодненькой. Сервелата прихватить, кастрюльку пельмешей (скорбящие не оголодают). Лечь средь колосьев. Уставиться в бесконечность звездную. Кузнечикам подцырвикивать.

Кузнецы не пиздят.

Вдоль шеренги дочек, бережно прижимая к груди кастрюлю и аппетитно позвякивающий пакет, ВВ добрался до выхода. Гости мероприятия безмолвствовали. Двое без сознания, остальные в телефонах.

Снаружи наступила ночь. Сладкая. Жаркая. Мокрая. Гудели береньзеньские комариллы, как их называл старший дитёнок Виктора Васильевича Виктор (не в честь отца, за Цоя крещенный). Улица Забытого Восстания была темной, окна и фонари не горели. ВВ аккуратненько переставлял стоптанные сланцы, чтобы не упасть и не грохнуть романтику. Соседи не спали. И не исчезли, словно в рассказе фантаста Рея Брэдбери, которого будущий слесарь пытался читать в школе. Здесь они. Электричество экономят просто. Телевизор на задний двор вынесли, сидят кружком, умных людей из столицы слушают. Либо на красивых смотрят. Комарилл гоняют.

Супруга Волгина тоже. Грибы перебирает и глядит передачу, но — без внимания. Она хорошая, Эля. Татарка, себе на уме. Ей со скотиной лучше, чем с людиной. Поэтому корова у них холеная, круглобокая Маня. Лошадка, Ирмэ, лоснится. Баран Крабынчук ласковый, точно кот. Овечки мягонькие, шампунем пахнут.

Витя свернул на Красную. Показалась луна. Высеребрила металлические крыши, лужи в ямах, озерцо Мохнатое впереди.

Шагая вниз, прихлебнув, Василич затянул что-то про фартового. И казака. Песни он не запоминал, так, «ла-ла-ла». Попурри.

— Бееееелую руку ей дал… атомаааан!

Грооооохнули, суки, был четкий пацаааан!

Маааатери крики и слезы женыыыы!

Мыыыыы никому не нужны, никому не нужныыыы…

Около колонки мужик в ватной курточке пинал кашляющий мопед с рисованными костерками на бортах.

— Сдохла ласточка? — хихикнул слесарь. Посерьёзнел. — А у меня друг. Не друг, одноклассник.

— Нормальный хоть дядя? — хрипло спросил мопедист. С зареченских сёл он. Говор ихний. Будто еле-еле языком ворочает.

— Нууу… Не конченный. И не начатый.

— Это как?

— Денег набрал. Че купил? Лодку резиновую!

— А что надо покупать?

— Дом строить надо. Крепкий, кирпичный. Машину брать, внедорожник. Поле гектаров пять. Подсолнечником засеять: семки всегда актуальны.

— Ну ты бизнесмен! — Смех у зареченского приятный оказался. Легкий и грустный, учительский.

— Отойди! Табуретку свою доломаешь только! — Василич забрал у мопедиста инструменты. — Ща разберемся, и полетишь. Что с пациентом? Щелкает? Дергается? Искра слабая?

— Дергается.

ВВ отвернул защитный кожух крыльчатки охлаждения, проверил генератор. Ни черта не понял, все собрал назад и… заработало! Загромыхало!

— Спасибо! От души! — Мопедист оседлал драндулет. — Пока, Витяй! Мой совет тебе, съябывай из Береньзени. В ней индетерминизм сплошной.

— Че?

— Да хрень всякая, без причины и следствия.

— Пиздуй, советчик! Антисоветчик. — Волгин ему еще по багажнику наподдал. Для ускорения.

Валяясь в поле, он думал о завещании Роба Константиныча. Резиновая лодка кому достанется? Дочкам она — тьфу! Но лодка-то — мечта. Выплыть бы на ней на середину озера, когда самый жор. Если до Лесного доехать, где старик Аверин русалок видывал, есть шансы словить сома. Он хоть и гадкий на вкус, зато трофей статусный. Дед говорил, что мужик должен за жизнь одолеть трех зверей: сома, кабана и белку.

ВВ погружался в сон.

По небу летел мопед.

Глава третья. Проблема вагонетки

Что было первым — курица или яйцо? Или лапша быстрого приготовления?

Федор Михайлович ворвался в атмосферу плацкартного вагона катапультированным летчиком. Только что он на пассажирском местечке Софушкиной смарт-машинки пил фисташковый фраппучино, ингалируясь абрикосовым вейпом. И вот, пожалуйте, полка. Жесткая. Скатанный валиком матрац. Тетка напротив. ФМ и забыл, что бывают настолько некрасивые тетки. Точно слепленные из глины скульптором-примитивистом. Голова-картофелина приляпана к бесформенным телесам в леопардовом трикотаже. На дряблых веках иней лиловых теней, на ногтях, буграми, лиловый лак. В сумке набор: сканворды, спрей от комаров, давший толчок новой самоидентификации Федора: «я — комар»; рыжая помада, коньячный напиток «Пардоньезо» и сгущенные конфеты «Коровка».

— Угощайся! — Тетка протянула Феденьке сладость.

Вылитая ведьма из сказки про Гензеля и Гретель! Данный образ иногда трактуют, как персонификацию родительской жестокости. Федор подумал о матери, эстрадной певице второго эшелона и клиентке экстрасенсов. Нет, насилие к сыну она не применяла. Просто эта попутчица чем-то неуловимым напомнила Феденьке маман, на которой бриллианты смотрелись стекляшками.

— Воздержусь. — Психотерапевт вдел в уши затычки с музыкой. Он знал, чего хочет «хищница»: полочного бартера. Нижние стоят на пару сотен рублей дороже. Вип-места.

Пожаловал второй обладатель привилегий. Пожаловала. Тоже тетка, но совершенно иная. На жаре — в свитере, не потная, стерильная какая-то. Задвинулась в угол с книгой «Кварки и лептоны. Введение в физику частиц».

— Я Алеся, — представилась леопардша.

— Да, да, — рассеянно кивнула Стерильная. — Я не буду чай.

Четвертым, замыкающим членом плацкартной ячейки, стал мальчик лет шестнадцати. Кадет. Алеся вцепилась в честь его мундира всеми когтями. Подсовывала «Коровку», поила «облепиховым» из термоса. Спрашивала: «Городская птица, шесть букв, на гэ?»

— Голубь?

— Ах ты ж моя умничка!

И в час назначенный выдачи белья кадет вежливо попросил Федора уступить позицию даме.

— Нет.

— Вам… тебе трудно?

Вопросы делятся на закрытые, ограничивающиеся ответом «да»/ «нет», открытые, требующие развернутой аргументации, и тупые. «Тебе трудно?», «Ты не мужик?»

— Мне удобно спать на нижней, — парировал флегматичный Теодор.

— Но ты ж, типа, мужик!

— Я про-феминист и выступаю за равноправие полов.

И по кругу.

— Так тебе трудно?

Федор понял, что паренька следует разомкнуть.

— Смотришь АСМР ролики? — поинтересовался он.

— Чего?

— Автономная сенсорная меридиональная реакция, нежные мурашки от шёпота девушки. Моя подруга профессиональный АСМР-терапевт. Вот она.

Федор Михайлович явил кадету фото Гели на экране айфона. Геле стукнуло двадцать пять, однако выглядела «АСМР-терапевт» на срок за растление.

— Хочешь, дам ссылочку? Канал закрытый, 18 +. Она лижет микрофон, ест клубнику, плескается в ванне.

— Давай! Классно!

Двухсот мегабайтовый мозг кадета отформатировался. Тетка оттуда стерлась.

— И не стыдно? — укорила Федора Михайловича Леопардовая Алеся.

— А за что?

— Тьфу на тебя!

Мадам не нашлась, что возразить по существу, и полезла пить «Пардоньезо» к себе в «пентхаус». Федор разложил на столике скромный ужин: йогурт, авокадо, контейнер с томленой в томатном соусе фасолью с бужениной (прости, боров Бетала!) и Black Label 0, 2. Чтица «Физики частиц» уминала странного вида запеканку, не отрываясь от книги. В соседней ячейке тихонько ныла гитара. Хныкал ребенок. Храпел дембель. Где-то мяукал кот.

Чу-чух чу-чух. Чу-чух чу-чух. Уютный дискомфорт совместности.

— Думаете, будет война? — соседка ФМ по нижним полкам глядела в окно.

Поезд несся на север. Лилово-зеленый, словно обработанный фото-фильтром лес подступал все ближе. Он казался языческим царством нави. Где каждый пенек — леший. Каждый корень — лапа водяного.

Полная хтонь.

— Вы думаете, будет? — Федя плеснул виски в чайный стакан Стерильной Дамы.

— Я не пью.

Выпила.

— Псу моему тринадцать лет. Много для овчарки?

— Ну, возраст солидный.

— Я его в ветклинику отвозила на операцию. Поводок остался… и ошейник. — Она горестно звякнула собачьей сбруей. — Назад еду. Дом пустой. Пустая будка.

ФМ изобразил глубочайшую степень эмпатии. Ласковые глаза цвета талого снега искрились под золотистыми колосьями озабоченно нахмуренных бровей.

— Вас утешают мысли о войне?

— Утешают, знаете.

— Потому что вы отвлечетесь от вашей потери или потому что рассчитываете на перемены в социуме?

— Потому что нежные мурашки. И не надо мне в душу лезть, там темно и топко.

Чу-чух.

— Слышали о проблеме вагонетки? — сменил тему Федор.

— Нет.

— Вагонетка передавит пятерых, что привязаны к рельсам. Вы можете пустить ее по запасному пути, на котором лишь один бедолага. Но его смерть будет уже под вашей ответственностью. Что выберете?

— Смотрели «Перевал Кассандры»? Старое-старое такое кино, с Софи Лорен и англичанином, он еще у Михалкова снимался.

— Не помню.

— Пассажиры поезда заразились лёгочной чумой, и власти решили отогнать поезд в карантин на территории бывшего концентрационного лагеря в Польше. Дорога шла через ветхий мост. От сотен людей просто хотели избавиться ради миллионов…

— Социал-дарвинизм, — ввернул Феденька.

— …сэкономленных долларов! Политики постоянно это делают, скоты! — Женщина задохнулась от гнева. — Они во всем виноваты!

И в смерти ее овчарки, видимо, тоже. Как пели Jefferson Airplane «Dont you need somebody to love? You better find somebody to love». Порой нужнее найти «somebody to hate».

Стерильная собачница отпустила эмоции. Заговорила. Доктор Тризны поддакивал, размышляя о своем, абстрактном. Что если усложнить задачу? Вагонетка приближается к перепутью. И выбор за тобой: направо, налево… Но! Где пятеро, где один, где волонтеры Красного Креста, где маньяк ты не имеешь ни малейшего представления.

Слепая свободная воля завораживает. Она есть и её нет. Ты и актор, и орудие.

«Ты, Федя, токсик с ЧСВ», — сказала бы Софушка.

Выключили свет. Психотерапевт разоблачился до трусов.

— Зачем вам столько татуировок? — спросила Стерильная. — Вы индеец?

— Бунтующий ботаник. — ФМ накрылся хрустящей простыней. — Татуировки дают мне ощущение крутости, помогают избавляться от комплексов.

— Мне ружье. Тоже помогает… от комплексов, — усмехнулась нижняя тетка. — Гуд найт.

Спал Федор Михайлович плохо. Его царапали стеклышки калейдоскопа воспоминаний. Первый чувственный опыт: ему года четыре, он сидит на горшке, а мамина сестра, необъятная тетя Виолетта, наклоняется и целует его в макушку. Прямо перед носом Феденьки повисают эзотерическое колье с аметистом и обожжённые солнцем Анапы груди.

Первое столкновение с полицией: Федору шестнадцать. Акция протеста. Вокруг замечательные люди, способные к критическому мышлению. Они дискутируют, поют под гитару. Федор занят революционной любовью в подобии ленинского шалаша из маньчжурского полиэстера. Хоп! Автозак. Холодок от наручников и скамьи под голой попой. Лейтенант, дитя гестаповца и кроманьонца, хихикает и сулит опозицианерышу Тыву. Дубинки медленно и неотвратимо доставляют юноше удивительную, новую боль.

Раскатистый бас дедушки, Тараса Богдановича, в коридоре спецприемника. Деду плевать на silovikов, он академик.

Первый псих. Герка, сосед по съемной квартирке. Перегрел голову госами, галлюцинировал в состоянии деперсонализации и… повесился. Его фекалии убирал, естественно, Федор. Оных из мертвеца навалило изрядно.

Сиськи. Кулаки. Дерьмо. Кулаки. Дерьмо. Сиськи. И такое оно милое все, родное.

Перед рассветом мозг ФМ сжалился над ним и сгенерировал образ рыжей девицы. Голая, верхом на венике, она гналась за Теодором по полю и пела:

— Прочь мой сокол не лети,

Ночь со мною проведи.

Грешную, грешную.

Спешную неспешную.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

— Подъем! Береньзень! — Проводница избавила доктора Тризны от наваждения.

К сожалению. Подавлять эрекцию вредно. Он взглянул на леопардовую Алесю. И едва не сказал ей «мерси».

— Адьес, синьорес и синьорас! — раскланялся Федор Михайлович.

— Прыщ! — пробормотала хищница.

Платформа была затянута туманом. Как в фильме ужасов. Бряцало что-то металлическое о что-то металлическое. Тявкал лохматый пёсик. Качался фонарь. Крупные ледяные капли дождя нервировали человека.

ФМ катил чемоданчик вниз по склону. Мимо гостя благословенной Береньзени бегали носители клетчатых сумок — туда-сюда. Они выныривали из молочной дымки и ныряли в нее карасиками. Телефон ловил помехи. Пахло мусором и свежестью.

— Извините, шоссе Орджоникидзе?

Встречный усач осенил Федю троеперстным.

— Через всю Береньзень идет. На погост. Мама моя там.

— Эм-м… Соболезную?

— Ольга Генриховна Ростовцева. На погосте — помяни!

— Я не поеду на кладбище.

— Почему? — изумился сын Ольги Генриховны, будто ФМ заявил ему, что, находясь в Париже, не собирается посещать этот ваш Лувр.

— До свидания.

Федор с чемоданчиком оказался на тротуаре под табличкой Орджоникидзе/ Победы. Шоссе шепеляво свистело редкими авто.

Глава четвёртая. Меланхолия и мерехлюндия

Волгин вел свою «волгу». Латанную, дребезжащую. Зато не «оку». Дед объяснил ему в далеком детстве, и он запомнил на всю жизнь: «волга» ломается, потому что женщина, течет, потому что река. У нее есть душа. Попросишь, и заведется. А обзовешь — усё! Пока не извинишься, даже дворники не заработают.

Радио бубнило новости: в шаверме из палатки на улице Героев Панфиловцев нашли крысиный хвост. Глава администрации Рузский подарил детям книжные закладки от Партии и Правительства. Пенсионерка упала в магазине и кокнула тридцать два яйца.

А Береньзень сегодня не скучала!

Волгин притормозил около голосующего дяденьки. В пиджаке, с бородкой. Занесла его сюда нелегкая!

— Орджоникидзе, восемьсот семь. Сколько? — При ближайшем рассмотрении «дяденька» помолодел. До паренька.

— Сколько чего? — растерялся ВВ.

— За сколько рублей стерлингов довезете?

— За нуль. Мне по пути.

— Альтруист в глубинке. Плюс сто к вашей карме! С меня пиво.

Бородатенький юнец разместился на заднем сидении, его чемоданчик юркнул ему под ноги, как собачка.

— Только про пиво догнал, — признался Волгин.

— Вы ухватили суть.

— А-а-а…

ВВ не любил столичных. И людей, и водку, и батон. Людей — особенно. Богаче они. Квартиры ихние стоят, хотя, чему стоить-то? Скворечники! Театры у них. А они в них ходят? В музеи? Был Василич там, где «Девочка с персиками» (копия его школьной подружки, Ренатки, пухленькая, темненькая). Василич был, были китайцы, французы — два педика в шарфиках, дети из Молдовы и Казахстана. И ни единого столичного кренделя!

Десять километров пролетели в молчании. Паренек выгрузился около поликлиники и крематория.

— В каком баре я могу вас угостить?

— Да забей, Масква. Ни тебе со мной, ни мне с тобой.

— Как скажите. Но я не из Москвы.

Флегматичный Федор Михайлович и грязно-желтое, цвета желчи, здание поликлиники дисгармонировали друг с другом. Он, льняной, ненавязчиво надушенный и чуть-чуть токсичный, словно пар из вейпа. Оно — бетонно-блочное, пропитанное хлоркой.

У врат восседал стражник о зубах железных и багряных волосах, взор тусклый приковавший к маленькому пузатому телевизору, на экране которого грустную девушку гнусно объективизировал подозрительный усач.

— Те худа?

«И куда, и худо. Емко», — мысленно отметил Теодор.

— К главврачу.

— Прям к хлавному?!

Пришлось набрать на стационарном дисковом аппарате (мобильный по-прежнему отрицал Береньзень) код кабинета «хлавного», Льва Львовича Богобоязненного.

— Калерия Анатольевна! Шестой раз! — нервно взвизгнула трубка. — Плевать мне, с кем в вашем сериале кто чего!

— Говорит доктор Тризны, — рапортовал Федя. — Калерия Анатольевна меня не пущает.

— Пустите его! — велел тенор.

— А он хто? — спросила дотошная Калерия Анатольевна.

— Психотерапевт.

— О-о-о… По Некукушкиным! Сторчится же! Эх… И помогать им, уродам, обязаны. И хлопчика жаль губить. — Переживала она искренне, зато недолго. — Сторчится, и ладушки!

***

Магазин «Пивия», следующая по значимости после кладбища достопримечательность ПГТ¹, притаился во дворике на Панфиловцах между домами без номеров в построенном пленными немцами двухэтажном особняке супротив сквера. Здесь торговали разливным пивом и настоечками — для надежных клиентов. В ассортименте была — перцовая/юбилейная, дамская — осьмнадцати градулей, целебная/утренняя и монастырская, видать на те случаи, когда целебная уже не исцеляет. Катя, Нина и Анжела, продавщицы, хи-хи, ха-ха и хо-хо, пышную свою красу подчеркивали всеми средствами выразительности. Осмелься, не загляни в декольте! Она ж обидится и не дольет!

Волгин прошмыгнул мимо «Пивии»: в кредит простому человеку не наливалось. Капитализм чертов!

Цяжкая половина месяца, подвальная. Бегаешь, как голодный кот, ищешь его, ищешь — запах халявы. Чего не взял с Масквы? Триста! Хоть пятихатку! Он не обеднеет…

Не, мы гордые. Давись теперь за сто пятьдесят. Их еще и наскрести надо железными деревянными.

— Здрасьте, дядь Вить.

В подземелье не горел свет. Рыжая Анфиса Мухина, дочка учителя математики, он то ли умер, то ли свалил (темная история), в окружении свечек мыла пол торгового, прости, Господи, зала, вертя тощей, безбрачной задницей.

— Нас рубануло опять. Холодильник текет. Ветрено сегодня.

— Дай посмотрю.

ВВ сунулся в подъезд. Шуганул подростков, плевавших на ступени вонючей насваевой слюной. Они ломанулись в окно, бросив недопитую бутылку коктейля. Чего добру пропадать?

Слесарь без ключа открыл щиток. Пощелкал. Зажглось!

Когда он вернулся к Анфисе, она упаковала ему благодарственную пол-литру в непрозрачный пакет.

— Там сосиски, ну, кроме. Просроченные. У вас же собаки.

— Ага.

На душе Волгина стухло что-то. «Собаки». Множественное число. Она не знает, что знают все?

Ці здзекуецца? Да не, Анфиска не такая.

— Скрали Дика. В лес запустили, чтоб Селижора поохотился на волка. Я б его самого…

ВВ махнул рукой.

Девушка налила слесарю сто грамм. Себе плеснула на донышко.

— Дик не волк? Мы его боялись.

— Лайка с овчаркой. Похож на волка. Шесть лет. Тризору, бате его, пятнадцать. Еле ходит. Вот, молодого и…

— Помянем.

***

Богобоязненный поведал Федору о Береньзени и береньзеньской медицине уйму интереснейших подробностей. Психотерапевт конспектировал: наиболее распространенный способ суицида — повешение. Самая популярная локация: сарай. Причина: алкогольный делирий, «белочка». Непререкаемый авторитет среди местных: баба Акка, живет в деревне Пяйвякое в Олином лесу. Она и колику останавливает, и разбитое сердце склеивает, и «вялый мужской корень» взбадривает, и боли у паллиативных (неизлечимых) «в банку садит», что бы это не значило. Мультифункциональная бабка.

Главврач угостил Федю «коньяком» с запахом цветочного одеколона. Г-н Тризны отчетливо понял, что в Береньзени нужно либо искать самогон (магазинная продукция — фуфло), либо переходить на ЗОЖ.

На ЗОЖ. В Береньзени. Абсолютный беспереспективняк.

— Попы Акку закрыть пытались по сто пятьдесят девятой. Мошенничество. Конкурирующая организация ведь, — сплетничал Богобоязненный. — Шиш! Никто заяву не написал!

— Ее влияние на людей сильнее РПЦ?

— Сравнимо.

— Ого. Спутешествую к бабульке. Может, она лидер оппозиции, которого мы ждали?

— Только проводника возьми. Один сгинешь. Болота!

Главврач кинул на стол ключ с брелоком.

— Хата твоя. Панфиловцев двадцать два, триста десятая. Риелтор сказала: как заказывали. Студия, евроремонт. Что, в столицах нашего брата не шоколадками кормят, сытнее?

Федя убрал ключ в карман. Он терпеть не мог «приценивание»: «Ой, пиджачок симпатичный. Дорогой?». «Ой, какая кошечка… Сфинкс, да? Они ж под тыщу долларов!». «С кем-кем контракт? Ого! Заплатят соответственно?»

Бизнес-тренеры называют подобное поведение «психологией бедности», будто мало жадных, завистливых, но вполне обеспеченных. Возле поликлиники, например, стояла иномарка со специальной наклейкой — красным крестом на белом фоне. «Медик за рулем». Вряд ли владельцем был участковый терапевт или рентгенолог. Богобоязненный, к «бабе Акке» не ходи. Однако съемная «студия» Тризны взбудоражила Льва Львовича. Он-то в Феденькином возрасте в коммуналке ютился! Рафинад с тараканами делил.

— Частно практикуешь? — Богобоязненный грел в ладони бокал одеколона.

Теодор вынужденно парировал.

— Делаю кунилингус женщинам в климаксе. Вас устроить? По знакомству?

— Я не против, голубчик, — хмыкнул главный. — Я в Береньзени двадцать лет. Слава КПСС, зону отсюда перенесли после пожара. Раньше я и зэков осматривал, пришивал откушенные уши, хуи, доставал из прямой кишки… Назови-ка любое слово!

— Конституция.

— Уголовный кодекс был. Трубочкой свернутый.

***

Алкоголь обладает свойством ластика — для времени. Паршивого ластика, оставляющего сквозные затертости и разводы — во всех смыслах. Утро. Вечер. Понедельник. Суббота. Май. Октябрь. Проснулся. Добыл. Употребил. И вот куда снова делся день? Месяц? Год?

Звезды. Газовые тела, внутри которых происходят термоядерные реакции. Раскаленные. Далекие. Чужие. Гиганты и карлики.

ВВ распластался поперек песочницы и созерцал галактику Млечный Путь в поселковой засветке.

— Я космонавтом мог стать. Здоровье колоссальное. Розум. И страха — веришь? Нет. Меня в школе Терминатором звали. Когда до Термоса сокращали, всекал с вертухи! Зубы фонтаном! Но по беспределу я — ни-ни. Мелких не трогал, девок не зажимал. Ніколі ня краў. Увогуле, законапаслухмяны грамадзянін. И че? Селижора пса моего спиздил, а Финк, типа: доказательств нету, Василич! Я Финка-то не виню! Я Волгина виню Виктора Васильевича. Что он не абараніў Дика, даже хлебало Селижорине не раскрошил с вертухи! Термос!

— Дядь Вить, вы почки морозите. — Рыжая Анфиса сидела четвертушкой полужопия на обгрызенной скамеечке и раз в пару минут брала из пакетика желтую фосфоресцирующую мармеладку. Она недавно бросила курить.

— Идемте ко мне.

— Никак, ну, никак, — всхлипнул слесарь. — Ты не обижайся! Ты душевная, но мы, ты и я…

— Мы?! — Девчонка прыснула. — Дядь Вить, я жене вашей звоню. У вас белка, по ходу.

ВВ встал на карачки.

— Не звони. Умоляю.

— Идемте, пожалуйста!

Он оперся на локоток подвальной девочки.

— Не звони Эльвире. Не звони! Я её люблю! Я её храню… от бед! Я её звезда путеводная!

— Хорошо-хорошо, дядь Вить.

На дне лодки, на середине озера Лесного, она лежала, заворожённо слушая, как папа с фонариком читает «Муми-тролль и комета». Счастье переполняло Анфису, объевшуюся ежевики, малины и меда. Ее не пугал разверзнутый над головой космос. Ее убаюкивал плеск обитателей вод. Она в свои одиннадцать ясно осознавала, что моментов, равноценных этому, будет немного. И про себя повторяла: «Спасибо». Безадресно.

Анфиса постелила на диван голубенькую простынку, укрыла Василича стеганным одеялом. Он захрапел. Она всплакнула. Не по конкретному поводу, по привычке. И тоже прикорнула.

Долго ли, коротко ли… Коротко — приспичило Волгину в туалет. Космонавт и Терминатор поднялся. Он не прудил в постель. Впитал с ремнем бати, что «мужик не ссытся». Волгин двигался на ощупь. Мимо сопящей Анфиски. Фотографий ее чудного отца в рамках на серванте (их осветила луна, прицельно, прожектором). Что при жизни выглядел мужик упырем, бледный, щеки съеденные, глазища водянистые, рыбьи. Что помер непонятно.

Испарился!

Волгин распахнул дверь санузла. Свет не включал. Стянул штаны и семейники.

Уселся. Под ним оказалось мягкое и кожаное. Что за стульчак басурманский?

Пахло дурнопьяном. Как на болотах, где сорняк заполонил все сухие кочки.

В тишине раздался томный вздох.

— ААААААААААААХ!

Виктор вскочил, оберегая голую жопу сложенной из пальцев фигой.

— Чур! Нахуй! Нахуй поди!

Его вопли призвали Анфису. Она развеяла мрак посредством электричества.

— Страшыдла! — ВВ пенял на фаянсовую вазу, пиная ее ногами.

— Выпейте.

Рыжая всучила ему граненый.

— Думаешь, беленькая?!

— Дядь Вить, сплюньте. Пейте. Поспите. И к семье. — Анфиса зевнула. — Калерия Анатольевна говорит, доктор по психическим новенький приехал. Столичный. Может, он вам поможет?

— Да не псих я! — ВВ ополоснул стакан. — Тут чё-т не то, зуб даю!

***

Федор Михайлович отфотографировал квартиру, «дизайн» которой был своеобразным аналогом «коньяка» Богобоязненного. Навесной потолок в хрущевке. Куда ниже? Большой телевизор, транслирующий госканалы сквозь эффект помех. Свечечки «Ванильный восторг» и «Сиреневая страсть». Подушечки с английским флагом. Воистину, London is the capital of Great Britain. Made im Cina.

В социальных сетях добровольно ссыльному Теодору очень сочувствовали.

Звонила Софушка. Рассказывала про бранч на творческом заводе, совмещенный с уроком лепки, и вэбинар бизнес-тренера Матильды Шор.

Диалог не удался:

С.: Они небинарная персона!

Ф.: Бизнес их в чем заключается?

С.: Они учит женщин вести бизнес.

Ф.: Их бизнес в чем заключается, моя прелесть? — Ну, не сдержался!

С.: Белый цисгендерныйтрансфобный гетеро-мудак!

Логичный вывод. И бросание трубки ни в коем разе не проявление пассивной агрессии.

ФМ вышел покурить. Стены подъезда испещряли надписи-цитаты. Удручающие.

— Лавэ и лав одно целоЕ, Где черноЕ, где белоЕ? — озвучил наскальноЕ доктор Тризны.

— Не продавай свое нежноЕ, Свое светлоЕ, бесконечноЕ… Мне нравится Куло.

— Кто?

— Рэпер. — Худенькая соседка в китайском халатике похлопала двумя пальчиками по губам. — Найдется?

Федор отключил фрейдиста, открыл портсигар и некстати вспомнил, что означает culo² на языке Сервантеса и Маркеса. Рэпер-то в курсе?

— Три месяца терпела. — Девушка закурила. — Дядька знакомый напился, разбудил. Уснуть никак. Карандаш сгрызла, комментариев начиталась.

— По мнению британских учёных, чтение комментариев опаснее вдыхания смол, — усмехнулся ФМ.

— Дядька в моем сортире увидал бабайку, — продолжала соседка.

Остроносая, скуластая. Ее лицо, вопреки этому, не воспринималось как хищноЕ, стервозноЕ. («Стоп», — приказал Федору Федя). На кого же она?.. Мила Йовович в «Пятом элементе»! Птичьи, полудетские черты, мальчишеская фигурка, оранжевые, покрашенные хной (отвратительно) волосы.

У нее дергалась щека. Тик.

— Мне страшно. Папа мой пропал полгода назад. Роб Недуйветер, папин друг, умер. Я не суеверная, но мне кажется. — Инопланетянка «Лилу» понизила голос. — Что Береньзень испортилась. Весна холодная, лето смурное. Папа говорил, что я грустная. Теперь даже дети не улыбаются. — Она удивленно взглянула на Федю. — Чего я с вами откровенничаю?

— Потому что я вас слушаю, — предположил ФМ.

Она кивнула.

— Правда. Живем, будто попугаи в клеточках и будто на отдельных островах. Не докричаться. Муми-тролли, снорки и хемули вместе забрались в Грот — от Кометы. А нас что объединит? Сблизит что? Война? Коронавирус не смог. Да и надо нам — сближаться?

— Вы подвержены меланхолии, — констатировал доктор Тризны. — Хотя мне по душе термин «мерехлюндия». Чеховский.

Девушка зыркнула на него — недобро, затушила сигарету о внутренний борт приемника мусоропровода и ушла. Кто-то посчитал бы ее психованной, а Федор Михайлович — забавной. Профессиональная деформация-с.

Глава пятая. Эйблизм и селфхарм

Плесов харкнул янтарным сгустком. Липкий, он пристал к стене, и в нем увязла обленившаяся июльская муха. В гараже башнями громоздились диски-блины и шины-баранки. Зимние. Когда Плёсов их покупал, он надеялся, что дотянет до переобувки. Похоже, зря.

Шиномонтажник взглянул на приклеенный над раковиной плакат с порно актрисой. Он звал ее Глашей. В некотором смысле, они состояли в отношениях. Уже пять лет.

Кругом висели другие голые дамочки, но Глаша отличалась от них. Простенькая? Груди с растяжками, попа тощая, мохнатка не стриженная. А Плесову Глаша только и нужна была. С ней он болтал, с ней выпивал, с ней, порой, ругался. Баба-то дура! Однажды он ее едва не сорвал, благо, остыл вовремя.

— Эх, Глашка. — Он лег на продавленную койку, колени подтянул к щетине на подбородке, гармонирующей с интимной прической актрисы.

Нутро болело так, что кулаки чесались кому-нибудь ебало раскроить. День без махача — порожняковый. За конфликтом Плесов рулил в зареченское село или к джамшутам (они строили богатые дачи). Джамшуты скучали и радостно велись на провокацию.

— Какая ж гнида мой мопед спидорасила? — в который раз вопрошал монтажник.

Ни к зареченским, ни на стройку не добраться. Чего делать? Торчать на вокзале и бычить на приезжих? Береньзеньские бздят, зовут ментов. С ментами базар короткий: лейтенант Короткий дает в рыло, а ростиком он два десять.

Чужаков здесь не случается.

— Лепила, говорят, приехал. Московский, — изложил Глаше Плесов то, что ему рассказала мать, а ей — Калерия Анатольевна.

— БЛЯЯЯ!

Чтобы мама, Надежда Савельевна, не услыхала его стенаний и матюков, он впился зубами в синтепон лежака.

Жгло. Жарило. Тошнило. Не блевануть. В желудке пусто! Ни пить, ни жрать. Все идет назад.

Все уходит.

Под шарящую руку подвернулась крестовая отвёртка. Лекарство. Плесов ввел ее себе в ляжку, сквозь слезы пялясь на Глашку. Ему стало легче. Стало легко.

Она обняла его.

— Ты моя хорошая!..

***

Федор Михайлович читал статью Чевизова «Аутоагрессия среди онкобольных». Пил чай пуэр и, полируя пилочкой ногти, переписывался с Беталом. Порог кабинета психотерапевта оставался девственным. Не любят в наших палестинах признавать наличие проблем. Плачет, как проснется? С кровати встать мочи нет? Завистница нашептала! С четверга на пятницу при полной луне после дождичка пускай стельки из жениных башмаков постелет в мужнины, из мужниных в женины. А не влызят — дык обрежь!

Бетал писал, что ночью опять пережил lucid dream, осознанное сновидение.

Б.: «Я ходил по иной квартире. Предметы сияли. На полчаса залип на чайник. Такой он овальный, прикольный. Чувствуешь, что в нем заваривается крипа, благодать».

Ф.: «Молотые мощи?»

Б.: «Добрый чай. Я всегда готовлю чай с молитвой».

Ф.: «Ты неправильно прочел в рецепте слово малина».

Б.: «Дальше. Я полетел. Эмоции — космос!».

Ф.: «Как от дури? Или «кислой»?»

Б.: «Мягче и чище. Как купание в воде идеальной температуры плюс визуалка. Под тобой город сменяется полем, лесом. Движешься, куда хочешь. Вверх, вниз, в любую сторону. Кайф! Вчера мне его обломал мужчина».

Ф.: «Ага, ты подавляешь гомо-эротические фантазии!».

Б.: «Он летел на мопеде».

Ф.: «Фаллический символ».

Б.: «Он предупредил, что тебе надо валить из Береньзени. Пока цел».

Ф.: «Федю Тризны Фредди Крюгером не проймешь!».

Постучали.

Ф.: «Бет, отбой. Первый пациент. Первый смелый алкаш Береньзенщины».

Б.: «Намасте».

Ф.: «Ага».

***

Евгений Петрович Финк недолго думал, прежде чем отправиться к психотерапевту. Он и к бабе Акке собирался. Не от мракобесия либо прогрессивности. От безнадеги. Трупы есть. Дело — Х томов по каждому эпизоду! — чистая графомания. Финк и лейтенант Короткий уже и авторскую методу выработали: как настрочить сто страниц ничего не объясняющей галиматьи и не лишиться премии.

— Здравия желаю! — Евгений Петрович улыбнулся доктору. По мере сил.

Федя очень постарался, чтобы скрыть восторг. Он обожал фриков (анализировать). Косплееров. Бодимодификаторов. Контркультурщиков. Женщин-змей со сплитом языка и чешуйчатыми тату на лбу, байкеров с вживленными под кожу рогами. Но этот чувак убрал всех! Был он миниатюрным, невысоким и узкоплечим. Седым. Со стрижкой «маллет». В глаза вставил блекло-голубые линзы, какие носят вампиры из дешевых фильмов и вокалисты подвальных блек-металл групп. Физиономия — белая-белая, без губ, без морщин, но с рубцами, не имела мимики. А маленький «анимэшный» нос выглядел приклеенным. Последствия ожога? Печально, конечно. Однако зачем он форменный китель напялил? Со звёздочкой?

— Майор Финк.

Фрик извлёк добротную подделку «корочки» сотрудника МВД, с печатями, с голограммами.

— Чем могу, майор? — Федор Михайлович кивнул персонажу на стул.

— Проконсультируйте. У меня за месяц семь граждан Таджикистана умерло. Парни до тридцати, почти непьющие. — Финк продолжил стоять.

— Причина смерти?

— Цитирую судмедэксперта: хрен разберёт. На телах зажившие раны. Внутренних повреждений нету. Зато торчун, кхм, эрекция не опадает.

— С кем они дрались?

— С Плесовым. С кем еще? Береньзень фашистами не богата. Плесова я сразу разрабатывал. Алиби у него, типа. На пятом трупе, вчерашнем, следов побоев нет. Погибший, Орзу Манучехри, спортивный пацан. Мой лейтенант не завалил бы. Манучехри Плесова шугал, своих защищал. Конфликт, сука. — «Майор» прикурил от спички.

— Здесь нельзя.

— Мне можно, — отмахнулся фрик. — Съездим к Плесову? Он, вообще, двинутый слегонца. Ты на него глянь профессиональным оком. Сейчас. Лады?

— Окей. Я вас догоню.

«Участковый» вышел. Дикий экземпляр. Придумал каких-то таджиков, мрущих с особой таинственностью. Сериалов пересмотрел?

Феденька разозлился: дооптимизировались! ПНД позакрывали. А в эпоху тотальной информационной доступности они жизненно необходимы! Фейки и фантазии буквально сводят народ с ума. Куда ему «майора», «настоящего детектива» береньзеньского девать? Что у него в кобуре на поясе? Игрушка? Зажигалка? Травмат? Боевой?

Психотерапевт позвонил Калерии Анатольевне и попросил вызвать полицию.

— На хой? Тута она!

Под окном (ФМ удостоверился) мигал спецсигналом УАЗик. Огромный лейтенант салютовал седому фрику. Стоп. Он… не шизофреник? Получается, Федя — эйблист, принижающий возможности инвалидов и лукист, судящий по внешности? Права Софушка.

Теперь эйблиста и лукиста терзал вопрос: «Святой Джон Константин, что произошло с майором Томом?» (полицейский чем-то напомнил ему образ космического путешественника Дэвида Боуи).

Ground Control to Major Tom…

Take your protein pills and put your helmet on³

— Пожар, — через две минуты тряски на заднем сидении ментовоза сказал Финк.

— Вы о чем? — Доктор Тризны прикинулся вежливым невежей.

— Всем интересно, — развел руками полиционер. — Зона раньше была рядом, строгого режима. «Серая цапля». Грохнули там главаря ОПГ, Газу. Кто грохнул — загадка. Видеонаблюдение, собаки, персонала хоть жопой жуй!

— Евген Петрович, чего вы матюгаетесь опять?! — возмутился Короткий. — Жена моя пузатая, — сообщил он Феде. — А мат эту, негативную энергетику передает. От Петровича ко мне, от меня к жене, от жены к ребенку.

— От вас обоих ребенку лишняя хромосома передалась, — фыркнул старший по званию. Эйблист. — И ее производное — ипотека. Короче, еду в «Цаплю». ХЗ зачем, начальство колонии в панике и меня, и с зареченских сел участковых позвали — консилиум, блин. Повестка: что врать федералам. Пока умы морщили, начался мятеж. Зэки валили «пупков». «Пупки» стреляли зэков. Маньяк Авоськин резал и своих, и чужих. Ор, кровища, обосрался кто-то. Компьютерная игра. Без сохранения и с одной обоймой.

— Петрович сныкался за жирным трупешником, — гоготнул будущий отец.

— Отсиделся в компании умирающего. Вася Чемодан с кишками наружу мне рассказывал про тарзанку, про речку, про девушку, которую любил до первой ходки. Про мамку. Перед смертью не напиздишься. Пробивает нашего человека на сентиментальность. — Финк поджег очередную сигарету. Дым смешался с бензиновыми выхлопами и вонью освежающей елочки. — Вдруг — стихло. И шум, и Вася мой. Стало жарко. Воздух пропал. Я план эвакуации помнил и пополз. Меня Васиной кровью пропитало насквозь. Выполз. С тех пор такой. Зрение восстановили, с радужкой начудили. Я не в претензии. Ладно, бабки крестятся, детишки визжат. Профессия моя с всеобщей любовью не связана. Врачи — молодцы! Рожу спасли, кожу пересадили.

Короткий снова хихикнул, шепнул: «С задницы».

— Больше не выжил никто. Девятьсот трупов. Приехали!

Покуда «майор Том» кричал подозреваемому: «Ромка! Давай, побеседуем!», Надежда Савельевна Плесова, учительница краеведения на пенсии, разгоняла беспардонных беспородных псинок по будкам-коробкам и отпирала калитку, Федор Михайлович искал в интернете фото Финка до пожара. Нашел: мент и мент. Пегие волосики, снулое лицо. Не то, что сегодня. «Сволочь ты эстетсткая», — пожурил Федю Федя голосом Бетала.

Финк и Короткий тем временем вломились в гараж.

— Доктор! — позвал ФМ майор. — Это по вашему профилю.

Плохо вентилируемая коробка семь на восемь квадратных метров была набита резиной. Мистер Тризны прикрыл рот платком, терпя невнятное недомогание вроде того, когда ногу отсиживаешь. «Вата», «иголочки». Только — в голове. Мягко говоря, вредные условия. Хроническая интоксикация убивает организм. Неизбежно страдает психика.

Плесов высунулся из-за матраца, поставленного на попа. Перепуганный, точно хомяк в пылесосе. Статный, в меру мускулистый, прилизанный гелем крашенный блондин с ямочкой на подбородке. Гопник-фашист-метросексуал. Из него торчала отвертка.

— Отчество? — спросил полицейских Тризны.

— Сергеич. А? Его? — Короткий подвис. — Эээ… Валентиныч!

— Что случилось, Роман Валентинович? — Федя принялся перекатывать пятирублевую по фалангам пальцев. Нехитрый фокус для концентрации внимания пациентов-детей.

Безумный взгляд г-на Плесова метался от бородки психотерапевта к бегающей монеточке. Двойственность его личности — «зверь»/ «агрессор» и «жертва»/ «виктим» — мешала ему реагировать однозначно. Роману Валентиновичу хотелось искалечить Федора Михайловича. И молить его о помощи.

— Ты кто?

— Доктор.

— Петрович, он кто?

— Доктор, кто. — Финк вновь курил.

Теодор ухмыльнулся.

— Нахер мне лепила? Я так и так сдохну! — Плесов ударил матрац. — Че зырите? Да, проебался. Все проебал. Все…

— Сделать вам укол? Вы заснете, — предложил ФМ.

— Засну? — Роман Валентинович втянул воздух через сжатые зубы. — Я давно не спал. Пытался, а Глашка меня сцапала!

— Глашка?

Плесов указал на плакат с латиноамериканской «девушкой» лет тридцати пяти, висевший над раковиной.

— Теплая. Ласковая. Прижалась ко мне. Я больной, но я не допился! Явь и галлюны различаю.

— Сам в ляху отвертку всадил? — полюбопытствовал «Майор Том».

— И ты б всадил! Трамала в аптеке нема, мопед мой спиздили, вы ж его не ищете! — огрызнулся Роман Валентинович. — В облцентр мне никак! Я обезболился болью!

«Селфхарм. Аутоповреждение ради отвлечения от психологических либо физических страданий», — про себя цитировал учебник мистер Тризны. — «А это уже тема раздела для дисера: «Селфхарм реднеков». Массовая культура освещает муки среднего класса, элиты и меньшинств. Не гопников».

— Что конкретно вас испугало? Дама с плаката, ее действия?

— Она меня чуть не выжрала! — Плесов вздрогнул. — Обнимала, целовала, а я… задыхался! Как в болоте…

Майор отвел Феденьку в сторонку. Признался, что боится Плесова в обезьяннике запирать, окочурится еще. На полицейских повесят. Жестокое обращение, превышение должностных. Видя скептическую усмешку ФМ, ответил прямо: «Неугодный я. Беспартийный».

— Пусть лейтенант из города трамал привезет. У меня реланиум, слабенький. Для паллиативного, что для нас — валерьянка. Под трамалом парень успокоится. Вы сможете его допросить. Тут, дома. — Мистер Тризны изучал роковую Глашку. Милая она была. Уютная, как герань в кашпо из макраме. Или это чесалась его детская травма — привычка к пошлому?

— Он не опасен?

— Бессонница, галлюцинации, страхи. Он слишком дезориентирован и подавлен, угрозы он не представляет.

— Ну, и славненько. Я вас подброшу до поликлиники.

***

Хороший мастер, верующий, в храме челом бьет: о пятерках детям, здоровье родителям, терпении в эквиваленте золота, молчании — жене. А себе — о клиенте, который закажет уйму сложных, дорогих деталей.

Супер-клиент обычно появляется в момент максимальной неготовности мастера. Кара Божья!

Виски Волгина зажало в раскаленных тисках похмелья. Рот высох. На границе зрения вспыхивали фиолетовые круги и линии, пока румяный столичный гусь требовал выполнить непростую резьбу за два часа. И его деньги упускать было нельзя: у Лили, дочи, зуб разнылся, за коммуналку долгушку прислали — под сто косарей. Поэтому Василич, дрожа, вытачивал на сорокалетнем станке «инновационную» фигню.

Заходил Эдуард Хренов, бывший артист бывшей филармонии.

— Врачика тю-тю! С поликлиники! Финк арестовал! — наушничал он звучным баритоном. — Калерия Анатольевна говорит — наркоман. Что б он нам в мозгах нахуевертил?! — Хренов кашлянул. — Есть… лекарство?

— Дядь, блядь! Шкыньдзёхай адсюль! Не мешай!

— Хамло ты, Витя! Вся семья у вас деревенская, скажу, деревянная.

Слесарь замахнулся, культурный пенсионер удалился.

— Буратина картофельная!

***

Не стоит просиживать льняные штаны в обитом дерматином кресле, если сомневающихся в собственном психическом здравии нет-с. Богобоязненный отпустил Федора. До завтра.

Мистер Тризны прогулялся по единственной аллее Парка Победы. Съел уникальную береньзеньскую булку из сладкого хлеба ни с чем. Запечатлел на фото береньзеньский валун, о который в 1887 году споткнулась лошадь, запряженная в бричку изысканного поэта Иннокентия Анненского. Анненский пробыл в Береньзени три часа и написал утраченное стихотворение «Пердь святая».

Федя понял, что на чистом сарказме он здесь быстренько заработает обострение гастрита. Нужно расслабляться. Йога йогой (попробуй, мотивируй себя битый час на коврике пародировать животных), а с негативной рефлексией что делать?

Подвал, где продавали самогон, нашелся сразу. ФМ сталкером последовал от автобусной остановки «Панфиловцев двадцать. Универмаг» за мужчиной с щеками спаниеля и солоноватым ароматическим шлейфом. Мужчина оглядывался на Федора и прибавлял шаг.

В «пещеру», где горела «лампочка Ильича», заливая крохотное помещеньеце неярким «церковным» светом, несчастный вбежал.

— Маньяк! — Он вооружился шваброй и огрел бы ею психотерапевта, но у того имелся ценный опыт общения с буйными: швабру ФМ перехватил, волнения пресек.

— По сто грамм?

— Эдуард. — Проводник пожал Федору руку. — Актер. Драматург.

— Сочинитель, — кивнула девушка-продавщица. Та самая чудаковатая соседка, любительница Куло. — Тысячу восемь рублей и одиннадцать копеек должен! И я больше не верю, дядь Эдь, что у вас мошенники всю пенсию выклянчили и что ваша дочь лечится от нервной худобы!

— Анорексии, — подсказал Федя.

— Видала я вашу дочу. Она весит как три меня в мокрых шубах!

— Налейте товарищу. Я заплачу. — ФМ рассматривал акварельные рисунки: выразительные, абстрактные и довольно безобразные, они безуспешно маскировали грибок на стенах.

— Ваши? — спросил он «Лилу».

— Ну, мои.

Она поджала губы. В ее «живописи», в тревожной цветовой гамме, где превалировали оттенки бордового, в смещенной композиции и диспропорциональных фигурах с кричащими ртами, угадывались признаки дисфории и посттравматического стрессового расстройства.

— Какие художники вам нравятся?

Продавщица растерялась.

— Ну, я рисую, что мне нравится. — И добавила тихо, стыдливо, что не запоминает сложные иностранные имена.

— Глазунов! Творец! — Эдуард растягивал халявные сто грамм, как диабетик конфетку, как фотомодель котлетку. — Левитан. Айвазовский. А Малевичи с Пикассами — халтурщики и педерасты.

— Слушайте, вы обосновываете вашу вкусовую неприязнь к продукту — произведению — посредством уличения и приписывания изготовителям — авторам — очевидно ненавистной вам гомосексуальности. Что противоречит логике. Если я равнодушен к рэпу. — Федя подмигнул «Лилу». — Продукту. Это не значит, что его изготовители ковыряются в носу. Я ненавижу, когда ковыряются в носу. Но даже если некий рэпер ковыряется в носу, рэп «не мое» не поэтому!

— Сальвадор Дали. — Девушка, похоже, выяснила у интернета, кто рисовал жидкие часы. — Классный.

— Почему?

— Я могу на его картины залипнуть на час, два. Правда ваша, я малахольная. — Она вздохнула. — Мои одноклассницы замужем, детей родили, а я… На картинки пялюсь.

— Я сказал, что вы подвержены мерехлюндии. Печали.

— Да? Зря я вас хамом ругала тогда. — «Лилу», улыбаясь Федору, шлепнула «драматурга» мухобойкой по пальцам, тянущимся к прилепленному скотчем к прилавку «мерзавчику»-пятьдесятграммульке.

— Гамон!

Слово ворвалось в подвал прежде Волгина Виктора Васильевича. Отстал он ненамного. Был он бит и зол.

— Мозг отьебал! Тут коряво, подточи. Тут отполируй. Восемь часов я ему подтачивал! Па канцоўцы: не удовлетворяет качество работы. Выблядок! — ВВ проглотил серию стаканов. — Я ему ебнул. Он — мне. И пошел к Богобоязненному побои снимать. Финк теперь мне путевку оформит — рукавіцы шыць!

Автослесарь заметил Фёдора.

— Ты еще, Масква. Думаешь, я скотина тупая?!

ФМ поддержал зрительный контакт с ВВ.

— Я о вас вообще не думал. И я не из Москвы.

Слесарь сел на пол, спрятал лицо в ручищах и заплакал как ребенок. С подскуливаниями и водопадом слез и соплей.

— О Божа! Што я нарабіў? Бедная, бедная моя Эля! Божа, не вытягиваю я! — проорал он в грязный потолок вместо небес. — Разламываюсь! За что ты меня? Ее — за что?

Феденька (скрытно) записывал видео. Классическая алкогольная истерика! Образцово показательная! Пронаблюдать бы мужика до галлюцинаций и попытки самоликвидации. Для науки. Для диссертации.

***

Майор открыл на экране толстого смартфона за три тысячи рублей текст сказки про Джека и бобовый стебель. Jack and the Beanstalk. Он каждый день прочитывал по абзацу. Не ради переезда в Европу, кому он там сдался! Просто когда мужчине за сорок, секс медленно покидает его мысли, проклевываются вопросики.

Что есть жизнь? Что потом? Что до?

«Чем ты занят?!»

«Учу английский» — универсальная отмазка. И совесть затыкается, и жена — практически бывшая, по мессенджеру.

— Хи климбед уп ту зе ску сру зе клоудс. Джек соу а биаютифюл кастле.

Плесов после укола трамала сопел себе на матраце. Лыбился во сне, слюнявил подушку. Едко пукал. Допрос откладывался. Финк уже собирался подобру-поздорову. Вдруг фашист завизжал резанной свиньей.

— МАЙОР! ЗДЕСЬ! ОНА!

Он таращился за спину Евгения Петровича. На стену. С раковиной. И Глашей. Финк обернулся. Ему почудилось, что в углу шебуршится нечто.

Ай хев э констант фиар зет сомесингз олвейз хере.

Феар оф зе дарк. ⁴

И свет померк.

Глава шестая. Delirium tremens

Макаров придает уверенности в любой ситуации. Его тяжесть, рельеф его рукояти. Конечно же, умение им пользоваться, а главное, навык не пользоваться им без крайней нужды. Хотя во тьме проку от него не больше, чем от нательного крестика. Он — символ. Сжимай его, молись, пока вокруг черно.

— Ромка! Ты арестован! Э, болезный? Дёрнешься на меня, открою огонь! — рявкнул Финк.

Тишина.

Майор вспомнил о смартфоне. Сдедуктировал, что от неожиданности выронил его, когда развопился Плёсов. Пришлось вслепую шарить по полу в режиме готовности к нападению психа с отвёрткой. «Молоток», майор! Чудо китайской техники обнаружилось быстро. Вопреки паталогической везучести Финка оно даже не треснуло. Луч хиленького фонарика забегал по гаражу, выхватывая маслянистые пятна на грудях постерных женщин. Шиномонтажник валялся под раковиной. С шестигранкой в шее.

— Voi vittu! («От, блин!», финск.) — пробурчал Евгений Петрович.

Здравствуй, бумажная волокита! Объяснительные, формы, справки. Нагоняй от начальства. Угроза внутреннего расследования. Дурная голова ногам покоя не дает. Полез распутывать тайны, комиссар Мигрень?! Гибель гастеров? Да на них всем срать! А Плёсов — гражданин. ИП. Средний класс!

Надежда Савельевна рыдала. Круглая, вечно сетующая на цены/правительство/поколение дебилов тётя с пучком на затылке и россыпью родинок-катышек на веках.

— Сатана попутал. — Она раскачивалась влево-вправо, скрипя табуретом. Из гаража майор ее увел, нечего матери на сыновий труп смотреть.

— Сатана? Кличка такая?

— Отец Поликарп говорит, у него сотни имен. Дьявол, лукавый. Баба Акка его зовет по-вашему.

— Хийси? — фыркнул Евгений Петрович. — Че ж он хотел от Романа?

— Ромашка хотел. Чтоб не было на нашей земле нехристей полосатых!

— Таджиков, — догадался Финк.

— Они ж девок наших портят! — Надежда Савельевна разъярилась, забрюзжала. — Шмыгают, шмыгают. Не лица — мордочки. Не руки — лапки. Прям чертенята, которых мужики под белкой гоняют! Из моих выпускниц половина с ними в койку легла. Ну кто от них родится? Гагарины? Высоцкие?

Майор скорчил гримасу неопределенности. Интерпретировалась она двояко: в качестве согласного осуждения или осуждающего согласия. Никто на Руси Матушке не рад среднеазиатским «гастролёрам». Ни татарин, ни еврей, ни русский, ни финн.

— Как Плесов с Сатаной убивали таджиков?

— Ромашка не убивал! Он обряд делал. Месяц назад семи петушкам бошки снес на кладбище. Ух, я его наругала! Мы этих цыплят могли и продать, и скушать. Но Богобоязненный мне втолковал, что у Ромашки от болезни все. Чуточку ему оставалось, вот он и богоугодное свершить спешил. Бил нехристей. Ты ж ему, Петрович, и мешал! Из-за тебя мой сынок Сатану накликал! Из-за тебя Хийси ваш его забрал!

Полиционер сграбастал мстительные старушечьи клешни, что потянулись к вороту его форменной рубашки лавандового цвета.

— Надьсавельевна, я у вас учился. Я вас уважаю. Ну? Поспокойнее, ладно?

— Как мне без Ромки?! — Она закашлялась на полминуты.

«Недолго», — подумал Финк.

— Молоденьки-и-и-и-и-й мо-о-о-ой! За что-о-о-о?

— Полу-поп, тьфу, отец Поликарп вам расскажет, чего, почему и отчего. Я, Надьсавельевна, не уполномочен.

***

Федя готовил лазанью. Вымесил тесто из двух сортов пшеничной муки, вскипятил соус бешамель, протушил шампиньоны с чесноком и баклажанами. Натер пармезан (килограммовую головку ему «в дорогу» сунул заботливый Никитка) на grattugia, купленной в Турине. Фоном играла ария «Non più andrai» из оперы Моцарта «Женитьба Фигаро». Да, банально. Так Фёдор Михайлович в отличие от своего папы Михаила Тарасовича не был ядреным интеллектуалом. Из Булгакова он любил «Мастера и Маргариту», из рока 70-х топ сто песен — «Stairway to Heaven», «Paint it Black», «War pigs», «Highway star», «Another brick in the wall», «Behind blue eyes» и т. п. В жизни он сосредоточился на психологии, психиатрии, в искусстве искал развлечений. Дед-академик, к слову, тоже. Тарас Богданович сконструировал и запустил в космос множество спутников, а книгу перечитывал одну — «Похождения бравого солдата Швейка».

Звонил Марат. Буркнул: «ща пять сек» и ушлепал в ванную. Федор минуты три слушал журчание воды и жужжание электрической зубной щетки. Потом Скорый активировал видеосвязь и развалился на диване с банкой пива (и яйцами). Поделился новостями: у Гели папик на «гелике». Депутат. Ему за пятьдесят. Нет, не ревнует Марат.

— Важный. Потный. Приволок нас в ресторацию. Среди хрусталя и омаров втирал, что он тащится от рэпа.

— Лет через десять ты повторишь его ligne de conduite.

— А по-русски?

— Линию поведения.

— Хрена лысого!

— Обрезание — личный выбор.

— Ха-ха. Федь, ты меня за кого держишь? — На лбу Скорого вздулась вена.

— За «альфа самца».

Марат усмехнулся.

— Тогда нахуя мне через десять лет покупать себе девочку?

— «Альфа самец» — понятие из фейк-психологии. Его юзают маркетологи, чтобы впарить тебе часы, дезодорант и внедорожник. Они наживаются на твоих комплексах.

— Харе!

— Через десять лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через двадцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. Через тридцать лет ты захочешь двадцатилетнюю. А сможешь ли ты привлечь двадцатилетнюю без инвестиций?

— Со мной прикольно.

— Ты сексист. Лукист и эйджист. Для женщины будущего ты — реликт, ископаемый говорящий пенис.

— Да иди ты, Кларац Еткин!

Гудки. Писк таймера. Лазанья запеклась.

Федя положил небольшую порцию в центр широкого белого блюда. Взбил в шейкере яблочный сок, самогонку и лед. Зажег свечу «Сиреневая страсть». Из колонок лилась музыка Луиса Бакалов. На экране макбука на синем фоне возникали красивые итальянские имена. Открывающие титры. La Città Delle Donne Федерико Феллини — фильм-антидепрессант…

В дверь позвонили.

— Merda! — высказался Федор Михайлович.

Пришла соседка, Анфиса. Волгин опять завис у нее, опять пил.

— Зачем вы его пустили?

— От нас мама уехала, я еще маленькой была. Тетя Эля, жена дядь Вити, меня всему учила — женскому. Уборке, готовке, гигиене, стрелки рисовать, штопать.

Списочек вверг Внутреннюю Федину Феминистку в мерехлюндию.

— Папа говорил, что долги надо возвращать. Денежные — деньгами, поступковые — поступками. Тете Эле сейчас не до того, чтоб с бухим дядь Витей нянькаться и его истории про космонавтов с термосами по сотому кругу слушать. А у меня квартира пустая. И храп дядь Витин даже уснуть помогает. Я на него отвлекаюсь и не жду, что в двери ключом завозятся.

— Почему же вы не спите?

«Гул» ASMR-терапевта Волгина доносился до порога мистера Тризны, приглушенный, навевающий воспоминания о путешествии в Марокко, где Феденька с Софушкой арендовали номер в хостеле километрах в трех от пляжа, и каждую ночь внимали голосу Атлантики.

«Лилу» повела носом.

— Чайхана развонялась вкусняшками. А у меня дома щи, крабовая палочка и вот, мармеладки. Хотите?

Она предложила ему пакетик с чем-то кислотно-желтым.

— Боюсь, «развонялся» я.

Девушка принюхалась.

— Да! У вас пахнет сильней!

— Вас угостить?

— Я думала, мы покурим.

— Дать вам сигарету?

— Я кушать захотела.

ФМ оторопел: она напрашивается на ужин? На интим? Он проводил ее на кухню. Она стремительно съела порцию лазаньи, протерла тарелку кусочком хлеба и помыла ее вместе со скопившейся посудой. Федя даже ничего проанализировать не успел. Это наглость? Непосредственность? Береньзяглость? Береньзеньственность?

— Бах, бах! — В дверь. Явился ночной гость номер два.

Финк. Выглядел «майор Том» хреново. Зелененький, окроплённый чем-то красным. Навряд ли клюквенным морсом.

— Есть водка?

— Обижаете. Самогон.

— Наш человек.

Между стопками, закусывая лазаньей (береньзеньственность), Евгений Петрович поведал о гибели Плесова. Присутствие Анфисы его не смущало.

— Ромка выпилился. Подох со стояком. Как таджики. Я в институт судмедицины тело отправил, но он в облцентре. Вскрытие проведут завтра, послезавтра. И спецы там… не сериальные.

Федя мерил шагом расстояние от холодильника до телевизора. Шаг был один.

— Запросили токсикологию? Гормоны?

— Запросил. И адрес выдачи получил.

— Какой?

— Вы угадайте!

— Проктологический?

Майор кивнул.

— На герыч и мышьяк они его проверят. Толку? Я без экспертизы вижу, что не травили его, не ширялся он, вены чистые.

Анфиса тихо плакала.

— Жалко Ромика. Надьсавельевну. Она у нас краеведение вела. Всем пятерки ставила! А Ромик меня в кино приглашал. Давно!

— Вы отказались? — из вежливости осведомился Феденька.

— Он передумал со мной. Я же малахольная.

Девушка не кокетничала, она жила с такой оценкой собственной внешности. Что в Милане красота, в Береньзени…

— Может, на Плесове и таджиках психотропную виагру испытывали? — выдал Финк.

По его физиономии-маске нереально было судить, шутит он или бредит.

— А че? Селижора и Рузский с фармкомпанией сотрудничают, французской. ЛФДМ. Лягушатники из нашей хвои и мха свои снадобья фигачат. Вдруг биологическое оружие Третьей Мировой создали? Его ж где-то тестировать надо? Надо. В Береньзени. На таджиках и фашиках.

— Дядь Жень, вы серьезно? — У Анфисы моментально высохли слезы.

Майор пожал плечами. Kyrpä tietää (Хуй знает, — финск., дословно), серьезно он, несерьезно. Начальство конспирологические версии «хавает» с аппетитом. Их не докажешь, ибо Враже хитро заметает следы! — и не опровергнешь. Пущай полковник в облцентре балуется. Собирания заседает. Экстрасенсов приглашает. Лишь бы премии не лишал.

Полицейский обратил на Мухину немигающий взгляд. У него почти не работали веки, спал он с прищуром.

— Представляешь, Анфиска, что Волгин отчебучил? Целого заместителя помощника исполняющего обязанности советника депутата разозлил. Тот заяву накатал. А Волгин, адьёт, скрылся. Куда, не подскажешь?

— Нет, дядь Жень, — выпалила она.

Евгений Петрович акт солидарности (и гражданской безответственности) мысленно отметил. Ему соседи Мухиной уже все донесли.

— Что ж с вами делать? — Финк сунул в рот сигарету.

— Хозяйка запрещает.

— Что делать? — Слуга закона квартиросъемщика проигнорировал. — Отца, кормильца семьи, упечь? Долбоеба. Или чинушу прокатить? Пидора. Извиняй, Анфис, что я при дамах!

— Ой, дядь Жень. Даму нашли.

***

Волгин проснулся от духоты. Будто в бане. Набраклы, успацелы цела. В башке — туман… пар. Он не мог шевельнуться. Член стоял прямее, чем в юности. Бабу бы. Любую.

Пожалуйста, бабу!

— Анфиса, — прошептал Виктор Васильевич.

Девчонка подошла. Паслухмяная. Проставалосая, вогненна-рудая. У лёгенька, кароткім у сарочцы. Соску-ягадкі тырчалі скрозь сінтэтычную тканіна. Волгін зачаравана глядзеў на доўгія худыя ножкі, вострыя каленкі.

С ней, наверное, как в пятнадцать. Быстро это, сладко, мокро, ярко. Без порнухи для возбуждения. Проскальзываешь, и нахлобучивает. Тело и дух едины. Ты цельный и пустой. Цельный, потому что, оказывается, уши и локти — часть тебя. Им тоже кайфово от касаний ее пальчиков. Пустой, потому что свободен. Не переживаешь, не загоняешься. Весь в процессе. И-и-и… взрыв! Ядерный.

— Я жену люблю, — крикнул слесарь. — ЖЕНУ. КОХАЮ.

Он зажмурился. Остыла баня. Волгин сел в кровати, перекрестился: не соблазняла его Анфиска. Померещилось! Мухиной вообще в комнате не было. Папаша её, упырь, брезгливо глядел с фотопортретов.

— Василич!

Волгин заозирался. Откуда вякает?

Внезапно завоняло резиной. Шинами. Приторными баночными коктейлями. Крепкими сигами и гелем «экстра-сильная фиксация» (Эля иногда с ним кудри накручивала).

— Плесов?!

Шиномонтажник и автослесарь сябры-таварышы (в теории). Ты — мне, я — тебе. Ты мужик. Я мужик. Оба не особо важные особы. Только между Василичем и Валентинычем лежала не смотровая яма, а пропасть. Ромка ненавидел всех. ВВ не ненавидел никого.

— Ты сегодня пиздил уебка, че, не кайфовал?

Ох, от прямого в нос — еще как! С «барина» слетела шапка. И спесь. Глазки, мгновение назад взиравшие на Волгина так, словно он обгадившийся на крыльце дворовой пес, покраснели, заслезились. Шнобель «клиента» отныне указывал строго влево.

— Секунду. Потом он меня в грудак толкнул и всек под дых. Морду себе я сам расхуячил — об пол.

– Убей его.

Придуши — он станет синеть, сипеть, дрыгаться. Махать холодными влажными руками. Как крылышками! Переедь ему ноги. В лесу. Пусть он, обоссавшись, ползет к своей болотной могиле. Выпусти ему кишки. Привяжи их к столбу. Заставь его лизать тебе ботинки, умоляя, умоляя…

Образы, сопровождаемые голосом, вворачивались в сознание слесаря гнусными шурупами.

- Не хочу я! НЕТ! — противостоял Виктор Васильевич. — Я хочу, чтоб мне за работу платили! Не хамили. И чего ты у Анфиски ночью забыл?! А? Нам с Элей её замуж выдавать, не за тебя, лайнo аслінае!

Волгин хлопнул ладонью по выключателю. Осветился сервант с сервизом и фотографиями. Ковер. Шведская стенка.

ВВ сунулся в шкаф.

— Ты где?

— Где не достанешь, — пропел гад.

Василич ухватил нечто твердое. Нечто, напоминавшее кадыкастую шею.

Тренированный слух майора из-за стенки распознал звуки борьбы — настоящей, не киношной. С «Макаровым» наизготовку он штурмовал квартиру Мухиной и снова позвал психотерапевта, ибо Волгин в шкафу мутузил воздух.

— Delirium tremens, — вздохнул доктор Тризны.

— Заклинания не помогут, — хмыкнул полиционер.

— А тут результат действия зелья. Белая Горячка. Сэр, — не сдержался Федор.

Глава седьмая. Сублимация

Владислав Селижаров работал типа архитектором. Рисовать он не умел, программами пользовался кое как. Зато дядя Влади, мамин брат, давно и скрепно администрировал ПГТ Береньзень. А папа основал ОПГ сиречь ОАО с загадочным названием «Гиперборея-траст-инвест». Оно построило жилой комплекс «Береньзень-плаза», пригласив варяга, Сванте Андерсона, архитектора (не «типа»), и притащив бригаду «чебуреков». Та же команда трудилась над элитным поселком «Ривьера» на берегу Береньзеньки. Сванте, по совместительству инженер-эколог, установил систему водоочистных сооружений, превратил загаженный ручей в речку, где завелась рыба, и осушил пару болот, чтобы создать комфортную рекреационную зону. Владя тем временем клепал кривенькие проекты таунхаусов с гольф-кортами и получал ЗП не меньше Андерсона.

Любой двадцатитрехлетний, да вообще, любой хомо без совести и амбиций, подобному стечению обстоятельств радовался бы до пошлых разглагольствований о карме и реинкарнации. ГПДДшник берёт под козырек. Свой дюплекс в «Береньзень-плаза» с видом на лес-кормилец всея береньзеньской знати — есть. Жена мисс «Журавль» предыдущего года — прекрасна. Владя же вырос личностью метущейся. Машину он водил как пенсионер, не нарушая. Дюплекс его раздражал: куда пять комнат? Гардеробная, спортзал? Он закрывался в туалете и нырял в игру. «Журавль»-Оксана никогда не искала супруга. Они редко пересекались на ста сорока квадратных метрах: ста шестидесяти сантиметровый Владя и ста восьмидесяти двух сантиметровая мисс.

Половая жизнь? Это в мультике между сусликом и цаплей может что-то произойти.

Чем больше Владислав Георгиевич врал отцу, который требовал отчетов о внукоделии, тем сильнее презирал себя и боялся войти в ее… спальню. Страх валил и скукоживал. Селижаров-младший сбегал в туалет и снова перевоплощался в колдуна. Крушил врагов направо и налево, рвался к Башне… Могучий блондин, великан, укротитель стихий. Аватар лысеющего гномика.

«Сублимация» — так, скорее всего, трактовал бы поведение Владислава Георгиевича Фрейд Зигмунд Якобович. — «Вы, милейший, подменяете сексуальное желание азартом игры. Классика!» Он бы дал молодому мужу наибанальнейший рецепт «любовного эликсира»: ювелирка, комплименты, ресторан. Пусть она налегает на полусладкое, ты пей водичку, соси устрицы, в крайнем случае, фарма в помощь.

Увы, той роковой ночью Владя последовал другому совету.

«Убей её».

Но сначала у него встал. Взмыл, уперся в дно ноутбука. Колдун спешно покинул геймплей и, не попадая по клавишам, загуглил: фтшьу екфз зщкт. Чертова русская раскладка! Догадливый поисковик его понял. Юноша нащупал флакон жидкого мыла. Экран погас. Владя еле сдержался и не заорал. От разочарования, да и от боли. Лет с шестнадцати он не испытывал столь острой нужды пехнуть. Он едва сознание не потерял, когда его взяли за член. Кто — неважно. Он терся тощей спиной о мягкие налитые груди и любил. Впервые за двадцать три года.

***

— Пьете давно? — Федя проверял рефлексы Волгина: молоточком по коленке, айфоновым фонариком в зрачок.

— Со школы.

— Запой давно?

— Нет у меня запоя. Плесов, халера…

— Помер два часа назад, — оповестил гражданина товарищ майор.

— Тю! Помер и не сдох? — Василич покачал головой. — Упырюга! То-то он мне мороженым показался, и вялым как… — ВВ глянул на Анфису. — Вчерашний пельмень.

— Занятная образность речи, — констатировал ФМ. — Нетипичный делирий.

— Сам ты! — обиделся Василич. — Дебилий, Масква!

— Я не из Москвы.

Карман Финка издал звук. Финк достал толстый смартфон, прочел сообщение и присвистнул.

— Племяш Рузского жену зарезал и в лес утек. Голый. — Полиционер повернулся к Федору. — Едем.

Федя устал. Его лазанью экспроприировали, итальянское настроение испоганили береньзеньским духом. Он решился на протест:

— Думаете, раз я временно бюджетник, я автоматически за родину и сталина? Обязан слушаться вас?

— Да! — Волгин топнул пяткой сорок шестого размера. — Власть народу! Нафиг мусарню!

— Если тебе, народ, дать власть на полчасика, ты нас всех укокошишь к Евгении Марковне! — прикрикнул Евгений Петрович. — А ты, оппозиция, невинной не прикидывайся! И родственнички у тебя не оттуда!

— Мои дед и отец — ученые, — возразил ФМ.

— Дед твой совковый лауреат, значит, в системе был. Батя МГИМОшник, значит, шпион. Ну и ты, уточки-стаканчики. Школа с золотой медалькой, учеба на бюджете в понтовом ВУЗе, стажировка в мажорской клинике. Весь твой либерализм — массовые гуляния!

Федя позволил спровоцировать себя на конфликт. Отзеркалил агрессию.

— Что, майор, проштудировал досье? Молодец, пять… тысяч тебе премия от жуликов и воров!

— Не платят за тебя, не обольщайся.

— А, так ты на добровольной основе с биографией моей ознакомился? Стесняюсь спросить: заняться нечем?

— Ты понимаешь, где ты, чувак? — Блеклые голубые глаза Финка, казалось, еще чуть выцвели.

— Понимаю, по запаху. — Мистер Тризны уже досадовал, что затеял конфликт с этим смахивающим на диковинную помесь рептилии и хаски ментом. Слиться бы аккуратно, обнажив некомпетентность и тупой детский энтузиазм.

— Здесь своя песочница… болотница. И про каждого хмыря, что тут нарисовывается, я выясняю все. У меня статистика по тяжким самая низкая в области. Изнасилований, педофилии и «домашки», считай, нету!

— Фальсифицируете статистику?

— Неа. Выясняю все про каждого хмыря, что тут нарисовывается.

— У вас хмырь жену зарезал! — вспылил Федя. — Только что!

— А чего я тебя с собой зову?! — Майор закурил. Долго терпел. — Ради общества твоего? Подозреваемый — племяш Рузского, сын…

— Гниды! — вякнул Василич.

— Гниды, — подтвердил Финк. — Селижоры сынок. Владя Селижаров, ботан-троечник, в жизни воробья не пнул! Надо его осмотреть, раскопать, что с ним стряслось! Какого хуя он на супружницу попер! Прости, Анфис.

— Вы за слова не извиняйтесь, дядь Жень. Вы моего папу ищите!

— Herra, anna minulle voimaa («Господи, дай мне сил» — финск.), — пробормотал полицейский.

Федя задумался: почему мент с русским именем-отчеством, российской ментальностью и немецкой фамилией ругается/молится на карельском/финском? Интересный тип. Весьма.

— Едем. — Тризны накинул куртку из эко-кожи поверх свитшота оппозиционного политика N.

— Последователен ты, парень! Кремень! — съехидничал Евгений Петрович. — А ты, Волгин, у меня под статьей ходишь! — погрозил он слесарю. — Сволочей в нашей стране хуярить он решил! Это привилегия. И даже — не моя.

Мелькали собаки, старики и склады. Аптеки, оптики, заборы из бетона и профнастила, мусорные пустыри. Майор Том водил лихо, как Мика Хаккинен и Кими Райкконен (сядь они за баранку «бобика»).

— Георгий Селижаров. Селижора. Выжил в девяностые и не переобулся. Он на войне, — информировал Федю Финк.

— С кем?

— С мелкими оптовиками, браконьерами, с пацанами, которые толкают «соль для ванн».

— Кто не отстёгивает?

— Ага. И с бабами, кто не дает. — Петрович скрежетнул зубами. — Я дочь в одиннадцать лет отослал к семье жены, в Хабаровск. Красавица росла. Теперь она меня знать не желает. Теща нашипела, что я их бросил. Откуда в бабах яд, а?

— Не называйте женщин бабами, — порекомендовал психотерапевт. — Многие девушки сегодня увлечены феминизмом. Извинитесь перед дочерью, объясните ситуацию, признайте, что не сделали этого раньше, таккак считали ее ребенком.

— Она в одиннадцать лет не ребенком была?

— Сколько ей?

— Пятнадцать.

— Когда бомбу обезвреживаете, вы ей командуете «Отставить взрыв!» или по инструкции действуете?

— Ясно. Разминирую дочь.

Федя с удивлением подумал, что данный конкретный мент не безнадежен.

Они остановились напротив здания, словно телепортированного в Береньзень из шведского Мальме. Новое, средней этажности. Его стены украшал фиброцементный сайдинг под дерево, балконы обвивал плющ. К крыльцу парадной примыкал удобный пандус! Теодора менее поразила бы панда на улице Береньзени.

Обладатели квадратных метров в «Плазе» зевали во дворе. Из кроватей буржуев изгнало частное охранное предприятие «Гипербореец».

Федя возмутился. Негромко.

— У них нет полномочий!

— Им скажи! — буркнул полиционер.

Доктору Тризны почему-то не хотелось дразнить «питбулей», выстроившихся по периметру «Плазы». Инстинкты у homo sapiens, может, и отсутствуют (дискуссионный вопрос), а здравый смысл, к счастью, встречается (не у всех).

Помимо трезвомыслия, существует опыт. Дцать лет назад Финк, дембельнувшись, пошел в Береньзеньский отдел вневедомственной охраны, ныне расформированный. За пятьсот пятьдесят тысяч ельцинских рублей. Он стрелял «питбулей», «питбули» стреляли в него.

«Клуб «Зо. тая ры. ка» на уг… Ордж…..дзе и Красной. Драк. с прим……. холод…. …жия» — гудела рация.

Жека рванул на место преступления. В «Золотой рыбке» среди осколков бутылок и водочных луж уборщица Тоня посудной губкой вытирала кровь с шеста. Под долбежку капроновой «музыки».

«А если Он?

А если больше никогда?

И только сон,

Где будем вместе мы всегда?»

Финк отпихнул Тоню, чем пресек порчу улик, и распорядился о предоставлении ему отвертки для демонтажа трубы металлической полированной (т. н. «шеста», «пилона», «руры»). Синонимов накидали стриптизерши, очевидно рожавшие, не раз, некоторые — недавно. Юный и стопроцентно гетеросексуальный Евгений готов был им заплатить, лишь бы они оделись.

Пока лейтенант Финк раскручивал болты в креплениях «руры», тылы он не оборонял. Его вырубили ударом по затылку. Оклемался он в подвале. В наручниках. В ужасе: опять Чечня?! Он же уехал! Он домой вернулся, оплатив долг государству за манную кашу на воде в детском садике и мудрость химически завитых теток в школе кровью. Своей и чужой.

Жека взвыл. Прибежали хари. Не бородатые, бритые, славянские. За харями шествовала Морда.

— Че, мусорёныш? — «Она» наклонилась к лейтенанту. Узнала бывшего одноклассника и осклабилась. — Финик? Тебя хачи не порешили?

— Не, Жорик. У них с математикой плохо. Как твое плоскостопие?

Жорик расхохотался. И засадил носом лакированного ботинка Финку промеж ребер. Тот стал хватать ртом воздух. Не закричал. Селижаров сузил глазёнки, нахмурил лбище. От чеченских «полевиков» его отличало немногое.

После войны Жека делил неприятных ему людей на две категории: идиот и мостагӀ (чеченск.). Враг. Георгий Селижаров был мостагӀ.

***

Анфиса не могла уснуть, поэтому замесила тесто на пирожки. Лапшевик соседа-врача она скушала без удовольствия (сыр горький, с перцем перебор). Но Федор кухарничал, старался. Посуды столько перепачкал! Отплатить ему вкусненьким будет хорошо.

Девушка включила на телефоне радио. Играл шлягер из девяностых «Любовь — мимо». Мама его обожала, а папа глядел на подпевающую маму очень-очень грустно.

«А если Он?

А если больше никогда?»

Анфиса представила Рому Плесова. Высокого, красивого. Волосы уложены гелем. Между ног мопед с языками пламени на бортах. Разревелась. Слезы жили у неё под веками. Стих Маргариты Междометие, фото котенка под дождем, печальная история в паблике «Твари — по паре, я — одинока», и она рыдает.

— Дура ты, мышка.

Кажется, Анфиса задремала. Ей чудился шепот Мухина. Ворчливый и добрый. Чудилось, что папа, только уменьшенный, стоит на подоконнике, кутаясь в ватную курточку.

— Доча, слушай. Паренек погибнет. Полезет, куда нельзя. Ты его найди в лесу, где колодец.

— Пап?

Ее выкинуло в реальность. Тесто поднялось. Гремел гимн — полночь. На подоконнике распушился спящий голубь. Да что ж такое? Она тоже с ума поехала?

Или…

***

Федор Михайлович вспомнил, что атеист, уже приготовившись перекреститься. Селижора внушал страх. Божий. Не из-за гидроцефалии, вероятно, перенесённой им в младенчестве. «Марсианская» форма черепа — особенность внешности. Бодипозитивиста Федю пугало иное: поведенческие признаки диссоциального расстройства личности. Селижаров прохаживался от двери к окну, не огибая бурое озерцо в центре комнаты. Он ступал по крови невестки, зарезанной жены сына, размеренно и вальяжно.

— Ты нахера врачка по мозгам притащил, Финик?

Интонация сочетала в себе издёвку, тревогу и угрозу.

— Выродка твоего кто утихомирит? — спросил майор. — Пущай дальше бегает?

— Ты его не арестуешь. Пиши — несчастный случай.

— Где тело?

— Доставляется на твою историческую родину. Жива Оксанка, пузо ей заштопают. Убирай пацана. И сам вали.

ФМ услышал (опять) бессильный зубовный скрежет железного Финка.

— Георгий Семёнович, ваш сын может умереть. — Зачем Федя рот открыл? Он ведь собирался «слиться». Пресловутой «врачебной святостью» проникся?! Чертово любопытство вновь победило благословенный похуизм?

«Медведь — опаснейший хищник в наших лесах», — говорил Теодору дед, Тарас Богданович, бывалый охотник. — «Убивает, а жрать предпочитает тухлятинку! Прячет добычу, пока она не разложится до мягкости. Видал я медвежий схрон: обглоданного оленя и девочку. Без скальпа. Она еще дышала, бедняжка, в обмороке была. Он ее за мертвую и принял. Старый, хитрый. Тридцать годков по тайге от пули и капкана уходил. Местные даже не знали, что у них под боком завелся людоед. Лакомился он нашим братом не часто. Гурман! Выбирал детей — мы потом по косточкам определили. Когда Найда, собака Мансура, я тебе его фотографию показывал — богатырь-мужик, царство ему небесное, едва полтинник разменял, от малярии помер! Так-то, Феся, кого медведь на тот свет уволочёт, кого — комар! Не туда меня… ладно. Когда Найда впилась медведю в глотку, я в него уже всю «Сайгу» разрядил. Он умирал. И веришь, нет? Он на меня попер! В башке три дырки, на нем лайка висит, со мной Мансур и два его свояка, злющих хакаса! Он нашей смерти жаждал, Фесь, яростно, страстно! Я и те хакасы почти согласились отдать медведю душу. Вооруженные мужики! Он заворожил нас, будто кроликов!»

«Ты чувствуешь последний вздох, покидающий их тела, смотришь им в глаза. Человек в этой ситуации — Бог!» — откровенничал американский серийник Тэд Банди о радостях убийства.

Федя дипломную работу делал по «тезке» Тэду. Проводил параллель между ним и «опаснейшим хищником». Озаглавил броско: «Not Teddy Bear»⁵.

Настоящих же психопатов alive мистер Тризны ранее не встречал.

Селижора шагнул к нему. Федор обмер. Будто кролик. Шарманка памяти прокручивала стишок про медведя из книги «русских народных сказок», наложив его на жуткую атональную «детскую» музычку.

Ля-ля-ля ля ля ля.

Ля-ля-ля ля ля ля.

Скарлы-скырлы-скырлы.

На липовой ноге,

На березовой клюке.

Все по селам спят,

По деревням спят,

Одна баба не спит —

На моей коже сидит,

Мою шерсть прядет,

Мое мясо варит.

— Я опасаюсь массовой истерии. — Голос психотерапевта прозвучал обманчиво твердо. — В вашем поселке, Георгий Семёнович.

Из белозубой «пасти» Селижоры воняло чесноком, высокоградусным алкоголем и дисбактериозом кишечника. «Гиперборейцы» ЧОПали на Федю.

Скырлы, скырлы…

Путь им преградил бравый «майор Том». Рука его поглаживала кобуру «Макарова».

Селижора отвернулся к балкону, к нежной летней ночи. Сырная голова луны катилась по темно-синему бархату неба, попорченному звездной молью.

Из леса доносились трели соловья…

Глава восьмая. Никтогилофобия и путеофобия

И чей-то крик.

— АААААА! ПАААААААА!

Селижаров-старший махнул охранникам, чтоб не трогали Теодора. Вздохнул:

— Третий раз орет. Выманивает.

— Это острый психоз. Я поговорю с Владиславом, попытаюсь успокоить. Не получится, тогда ваши люди его скрутят, и я вколю реланиум.

Ухмылка придала роже Селижоры асимметрию полотен avant-garde, усилила безобразие настолько, что оно почти обратилось в красоту. Но чуда, как с Финком, не случилось.

— Мои люди до утра в лес не сунутся.

— Почему?

— Они в курсах, что с копчеными стало.

«С таджиками», — перевел доктор Тризны.

— И не пизди про съехавшую кукуху! Орзу, бригадир, серьезный человек. Был. Что его грохнуло?

ФМ оглянулся на Евгения Петровича.

— Хэ Зэ.

— Орзу без валыны срать не ходил. Выхватывал быстрей меня. Что его грохнуло, Финик?

— Kyrpä tietää, — повторил Петрович. — Хэ Зэ.

— Шутовка? — вклинился робким баском крупный «гипербореец», точь-в-точь боевой орк Мордора.

— Валяй, — санкционировал Георгий Семёнович. — Излагай.

— Ну… Сестрёна рассказывала. Ей семнадцать было. Она с Зареченских, дальних на автобусе возвращалась. Тридцать пятый Ка еще не отменили, ну, который на заправку заворачивал у кафе Калерии Анатольевны мужа, а он не вздернулся еще.

— Толян, базарь по делу!

— Ну… на заправке сортир, платный, сука! Семь рублей! Сестрёне приспичило, она молока парного у бабки надулась…

— Толян! — рявкнул Селижора. Подскочили все. Кроме Финка.

Толян ускорился:

— Зашла в тубзик, сходила того-сего, руки моет. Херак, сзади варежку зажали, к умывалке нагнули, жопу мацают, труселя сдирают. Ни дыхнуть, ни пернуть. Лохматуха че-то тычется, тычется, никак. И, короче, ебнул ей. Локтем по шее. Она, такая, сползла, гудбай, мама. И тут лохматого к стене — херак! Темно, сестрёне не видно — кто, чего. Она за дверь. В автобус. Час ждали водилу. Он приперся покарябанный. И через неделю тоже, ну…

— ЧТО?!! — хором воскликнули Федор Михайлович, Евгений Петрович и Георгий Семёнович.

— Вздернулся! Сестрёну русалка выручила, шутовка. Бабы под защитой у нее. А лес ваще ееный. Олин! Оля — баба!

Селижора и майор приняли бредовые Толяновы выводы весьма толерантно. Переглянулись, покивали. Феденька глазам не верил:

— Господа, мы расшифровываем геном! Мы создаем роботов! Исследуем Марс! Боязнь ночного леса, никтогилофобия, пережиток крестьянских суеверий!

Береньзяне молчали. Федя заставил себя медленно сосчитать до пяти. Поселочек! Деревня сумасшедших!

— Допустим… Допустим. — Он смотрел на Селижору. — Я приведу вашего сына, Георгий Семенович. Отвоюю его у русалки Ольги, кикиморы Инги и гадалки Ванги. Вы спонсируете парочку палат для пациентов типа Владислава? Плюс — лекарства. В аптеке один феназепам, и то просроченный!

— Замазано.

Так легко мистеру Тризны не давались переговоры даже с дедом. Он зевнул, опустошенный бесконечным сегодня. Финк, «орк» Толян и «гиперборейцы» раззевались. Селижора — нет. «Есть теория, — вспомнил ФМ, — что ответное зевание — проявление эмпатии. Психопаты за компанию не зевают».

— Майор, идем! — Он хлопнул полиционера по плечу.

— Не, чижик-пыжик. — «Медведь» наставил указательный палец на Федю, затем — на Евгения Петровича. — Мы тебя ожидаем. Я сам люблю условия: не вернешь мне сына, оставишь семейку Фиников без косточки.

«Майор Том» подмигнул психотерапевту: мол, Селижора хохмит, не парься! Убить не убьют, максимум — коленную чашечку выбьют. Опять.

***

Виктор Васильевич управлял мопедом при тахикардии, тремоло и (благо, он не подозревал об эдакой напасти в принципе) панічных атаках. Знал бы, рассердился: паны снова народ атакуют, буржуины клятые!

Слесарь потел. Его бросало из сугроба в парилку и назад. Вывалив набрякший язык, он ловил полу-беззубым ртом сладковатый, как белое винцо, летний воздух. И комарилл. Отплевывался. Единственная фара освещала шоссе метра на три. Каждая, сука, каждая летящая мимо машина сигналила Василичу. До боли в груди!

— СЕ В ДУПЛО ПОГУДИ!

Он дебилий, конечно, прав доктор. Разбиться в лепешку из-за предчувствий продавщицы? А чего нет? В жизни смысла не было, откуда иму в смерти взяться?

Анфиса, прижавшись к круглой спине ВВ, думала про свое и про не совсем свое. Мопед, например. Он папин. Мухин на выходные нередко катался к Лесному и дальше. Приезжал под вечер воскресенья с рюкзаком морошки и черники вперемешку с опятами. Заводил джаз — без слов. Скручивал сигарету и говорил: «Вот зря ты не поехала! Там — Жизнь! Мне кажется, Там и умереть невозможно. Смерть в городах, в коробках бетонных, в коробочках с сериалами. А Там ты идёшь, а мимо выводок кабанчиков — вчера видел! — со свиномамой, Ленина Захаровна вылитая! Ежи шуршат в прошлогодней опали. Старик Аверин на дудочке играет… На мостках сидит, ногами болтает, водомерок распугивает. Под солнцем лес невинный весь. Как оно за ельник ухает, сразу другое всё! И что-то бродит, хнычет, хихикает. Старик Аверин крестится, через плечо плюет и не объясняет, что бродит-то. Посылает в баню — растапливать по-черному. Чтоб почти свариться, золой до скрипа натереться, чтоб очиститься и стать для нечисти неуязвимым, несъедобным. После бани и аверинской наливки хоть к чертям! В Лесное прыгаешь без страха, тревог. Пофиг, что в нем сом, который уже здоровенным был, когда Аверина в октябрята посвящали. Пофиг… что не свалил, ведь мог. Что монетки собираю по пятьдесят копеек. За сорок пять лет не устал я, не скис, на том — спасибо! Мама твоя сердилась. В города, в города ее тянуло. А тебя, дочь? Тебе тоже в Береньзени с утра до вечера паршиво?»

Анфиса не знала. Наверное, да. Чащи, топи, звери, ягоды с куста, уха из котелка. Нежное коровье вымя, замоченные загодя косы, со свистом казнящие сорняки, яблокопад во второй половине июля, пупырчатые теплые огурчики под полиэтиленовой пленкой, «лепеха» с оттиском подошвы… Не её это! Господи, она даже мопед водить не умела, потому и Волгина привлекла.

Что тогда её?

***

— АААААААА!

Федя вооружился ветеринарным ружьем квартировавшего в «Плазе» коннозаводчика. Лошадиную дозу скотского транквилизатора ему выделили безо всяких протестов со стороны Селижоры. Подумаешь, риск анафилактического шока у наследника (препарат на homo не тестировали). Главное, обойтись без арестов и прессы.

Стоя на опушке, Теодор чувствовал себя идиотом идеальной геометрической формы равновесия. Заскучали-с Феденька в Береньзени. А скуку Феденька не терпят-с. Надобен ему обезумевший отпрыск психопата, что жену, пускай, и не дорезал, но остался опасен. И способен нанести подающему надежды специалисту раны, не совместимые с продолжением жизнедеятельности — порой увлекательной, порой тоскливой.

Тризны вглядывался во тьму за частоколом сосен. Ровных, мачтовых. Кора немного светилась, кое-где рыжая, кое-где бледно желтая. Одуряюще пахло смолой.

— Влад! — позвал Федор. — Владислав!

Он играл на приставке. Прыгал по кочкам и шинковал мечом лезущих из тины огров.

Мама валялась на кровати, широкой, упругой, точно батут. Когда родителей не бывало дома, Владя скакал на ней под музыку, махал и слал воздушные поцелуйчики зеркальному потолку, обмотавшись мамиными шарфами, нацепив её бусы и клипсы. Он стыдился, что поступает так… И батюшке Поликарпу не кается. Но не признаваться же в зависти к матери? К ее шелковому смеху. К волшебным баночкам, эликсирами из которых она натирает розовое распаренное под душем тело, пока капли воды стекают на пол с ее потяжелевших и потемневших рыжих волос.

Владя хотел забраться ей под кожу, стать частью нее. Ею. Он обнимал ее при каждой возможности, несмотря на реальный шанс получить от отца за «слюнячество».

В тот день он рубился в игру, наблюдая в отражении экрана телевизора, как мама красит ногти алым лаком и сушит их феном.

…

«Лак» брызнул у мамы изо рта.

Сынок Селижоры отыскался в папоротнике. Спорной ценности клад. Ну, что-то за него, авось, причитается. Мало-мальски комфортная обстановка для сбора материала по кандидатской. Нормальные отношения со здешним царьком.

— Привет! Я — Федя, — ласково произнес мистер Тризны. Ружье опустил. Палец с курка не снял.

— В-влад я.

Парня трясло. От холода и выброса адреналина. Теодор кинул ему одеяло.

— Готов идти домой?

— Что с-случ-чилось? Я-я не п-помню!

— У тебя нервный срыв. Я доктор.

— Возьмешь меня за руку? Пожалуйста.

Пухлая и влажная ладонь Селижарова-младшего всосала британские фингеры психотерапевта. Феденька словно очутился вновь перед зданием школы. При построении у автобуса. «Пару» Тризны поменяла коварная завуч, с симпатичной девочки на своего «особенного» племянника. Здорового (ментально), просто глупого и балованного. Две следующие недели в Германии Федор Михайлович провел в «потных перчатках» — детей принуждали ходить за ручку. Ради безопасности.

ФМ ненавидел прикосновения нерях. Они КОВЫРЯЮТСЯ В НОСУ! Грызут ногти, давят прыщи, чешут в трусах. При том, брезгливым Федор не был. Больным Гнойного Отделения он во время практики спокойно делал перевязку. Некротический фасциит, и ладно. В Приемке он с санитарами фиксировал конечности ломающихся наркоманов и зашивал покусанных бешенными собаками бомжей.

— Мне страшно.

Владя недобрил усишки. Давно не мылся. Не из-за героина, депрессии или метициллинрезистентного золотистого стафилококка. От лени. Расхлябанности. Но пациентов не выбирают.

— Сосредоточься на моем голосе. — Федя вещал убедительно и мягко. — Я буду читать стихи. Мы с тобой выйдем из леса.

— Выйдем?

— Обязательно.

Чернота над ними каркала разбуженной вороной. Между белесых стволов блестела росой паутина.

— Огонь в печи не спит, перекликаясь,

С глухим дождем, струящемся по крыше,

А возле ветхой сказочной часовни…

ФМ звучным шепотом декламировал странные стихи странного поэта Николая Рубцова. Которого зарубили топором. Буквально. Евоная баба. Его женщина. Цисгендерная гетеро-партнерка.

Стоит Береза старая, как Русь.

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая…

Из летней чащи повеяло октябрем. Владя захныкал. Прижался к ФМ. Голый, грязный, липкий. Психотерапевт и пациент ступили на поляну, посеребренную луной. В ее центре рассохшийся «журавль», механизм для поднятия ведра, склонился над обложенной серыми, выветренными бревнами, дырой в земле.

Истерия подобна коронавирусу. Чрезвычайно заразна. Многие ученые сей факт отрицают. Доктор Тризны сонм скептиков покинул. Его путеофобия (ничего политического) затмила его рацио. Федя недолюбливал колодцы — путэос на латыни. Он в них не падал, не находил на дне труп маленькой японской девочки или чей-нибудь другой. Однако почему-то его мозг ассоциировал колодец с угрозой.

— Мы уже близко. — Федор Михайлович подтолкнул Владислава Георгиевича. — Видишь? Тропинка. Ее вытоптали грибники. Позитивные активные пенсионеры. В душе — пионеры. Петухи еще спят, а они ноги в руки, и за шампиньонами!

— Шампиньоны — в магазине. У нас лисички, — поправил младший Селижаров.

Тризны на это и рассчитывал.

— Только лисички? Пфф!

— Не только. Подберёзовики, подосиновики, грузди, свинушки. Свинушки — пакость редкостная. В них яд, и он накапливается. Коней можно двинуть!

— Серьезно?! Они, вроде, съедобные.

— А нихрена! Их с картохой жарят. Солят. А потом — опа! Помер — померла, чего-почему? Говорят, французы, масоны. Фарм-корпорация «LFDM». Слышал про них?

— От майора Финка. Пару слов.

— Лабораторию построили прямо в лесу, культивируют мхи. Ну и наши верят, что травят нас, экспериментируют. Не свинухи и бухло, франки во всём виноваты!

Они миновали поляну. Вдруг за их спинами раздался Хлюп. Оба обернулись. Из путэоса метров на пять вверх прыснула струя багряной жижи.

Владислав, едва обретший дар критического мышления, опять нырнул в пучину средневекового мракобесия и завопил:

— Красная! Красная!

— Грунтовые течения размыли глину, — отрезал ФМ.

Апокалиптических предзнаменований еще не хватало.

— Мама! Все красное! Ванная! Стены! Мне было восемь… — бормотал внезапно и слишком широко открывшийся пациент. Закрыть бы его бессознательное, хоть на полфорточки. Иначе — потоп. Коллапс психики.

— Влад, давай уйдем отсюда. В теплое, светлое место. Домой. Там ты мне расскажешь про маму.

Селижаров-младший замер, как Лотова жена, уставившись на бревенчатый четырехугольник и сутулый «журавль». Возмущенный источник, поврежденный родник. Библейские образы! Тронешь один, остальные посыплются дождем из лягушек.

— МАМА ЗДЕСЬ! — объявил Владислав. Лицо его перекашивала улыбка-гримаса.

На долю секунды ФМ ему поверил. От дыры в земле шел запах прелых листьев, цветов и — духов? Восточно-пряных. Душных. Коварная луна исказила действительность. Еловые лапы отбрасывали на колодец подвижные тени, а воспаленное воображение психотерапевта превращало их в большую антропоморфную фигуру, неуклюже выбирающуюся из путэоса.

— Масква! Анфис, гляди, целехонький!

Федя обрадовался алкоголику Волгину и меланхоличной «Лилу». Очень. Но, само собой, уточнил:

— Я не из Москвы. — Затем спросил. — Что вы тут делаете?

— Грибы кефиром поливаем. — Василич вытер лоб рукавом. — Тебя шукаем! Анфисина чуйка ее заклевала, мол, беда с Масквой!

— Я не из Москвы.

— Короче, Селижора — гондон. Прости, Владь…

Владя продолжал пялиться на колодец. Вряд ли он слышал Волгина.

— Ну и мы турбаваліся за тебя, Федор. Михайлович. Кинуть кого в лес для Селижоры — обычная развлекуха. Он доказательства, что здесь нечистая сила, ищет. Душегубы — народ суеверный.

— Водка есть?

— Самогон.

Слесарь вручил психотерапевту алюминиевую армейскую флягу. Продавщица взяла типа-архитектора под локоть.

— Наладится, — всхлипывала она, ободряя. — Устроится.

Они побрели к подсвеченной «Береньзень-плазе» через поле. Васильки, чертополох и дерьмо. Волгин и Тризны хлебали меленькими глоточками. ФМ мысленно примерял названия для подзаголовка диссертации: «Суицид в сельской местности. Аллергия на счастье». Нет, счастье — абстрактная категория. «Идиосинкразия на комфорт». Достаточно научно для Чевизова?

— Мы с Оксанкой твоей до девятого класса дружили. — Мухина поддерживала беседу. Владя ни на что не реагировал. — В девятом начали работать. В «Журавле». Я посуду мыла, она официанткой была. Королевна сразу! На чай ей давали, угощали, Снегуркой на Новый Год выбрали. Она со мной и здороваться перестала, овца! — Подвальная девчонка умолкала, осудив себя за только что сказанное. — Завидущая я. А она — красивая. Зря ты её зарезал.

— Й.. — Горло Владислава не выпустило второй звук, «а». Селижаров-младший тыкал пальцем в грудь. «Я». Вопрос — во взгляде. Я???

ВВ и ФМ кое-как уложили буйна молодца на сыру землю. Он выл вервольфом и брыкался бафометом, то бишь, козлом, порываясь вновь ускакать в лес к неведомой кузькиной матери.

Ветеринарное ружье сослужило-таки службу.

***

Евгений Петрович разложил карты от туза к пятерке на изумрудном сукне. Стрит-флэш. Георгий Семенович мыском туфли вдарил по гипсокартонной колонне. Их покер длился уже лет двенадцать. Ментяра всегда его уделывал.

— Ты, этот, человек дождя, — всегда говорил Селижора после очередной проигранной партии. — Жить не умеешь, а в игре — фарт. Хотя… ты ж и его не пользуешь, Финик.

— В каталы не иду? Лоха не развожу? — кривил безгубый рот товарищ майор.

— К примеру.

— Я в армии пробовал, Жорик, — неожиданно заявил Финк, меняя привычный ход диалога с согласованными, выверенными репликами и паузами. — Быть сволочью. Пиздец как просто! Чечены — зверье. «Духи» — мясо. «Шакалы» — пидоры. Девки там колхозные. Вина нету, песен нету, не Кавказ, хер пойми, че! И война, блядь. Наши сыплют «кассеты», рвёт чужих, своих, ничьих. Муслимские снайперы фигачат — ни посрать, ни покурить. Такая злоба берёт… А я гранатометчик. Злой гранатомётчик. И мне похуй было, кого я зацеплю… Бабку, ребёнка. Совесть отключило. Радость и бешенство — вот, что я чувствовал. И всё у меня получалось тогда. Складывалось. Дали сержанта. Наградили. Бухло я надыбал, и девчонок весёлых. И последний альбом Хелавин. «Зе тайм оф зе эс». Знаешь, что в переводе? «Время клятвы». Хеви-металл по муслимским законам нельзя, но не мне! И шашлык свиной я жрал. На войне аппетит лютый, все вкуснее. А однажды… проснулся я, часа в два. Лежал, шевельнуться не мог. Тишина прямо кричала, что бабахнет. По нам. До меня вдруг дошло…

— Что до тебя дошло? — спросил Селижора.

— Что не хочу подохнуть бухим убийцей на обконченных простынях. Не русским офицером, державником, блядь… Да и какая к Евгении Марковне держава? Меня сунули в мясорубку взрывать чеченов на ИХ ЗЕМЛЕ по приказу алкаша, который избрался в презики моей страны еще до того, как я смог бы голосовать против!

— И не пахал бы на государство. Ко мне бы шел.

— Нет. Да и разница между вами… Я в сортах говна не шарю.

Бандит расхохотался. Отрывисто, лающе.

Волгин и Федя внесли Владика.

— Жив?

— Да.

— Ты палаты обещал. — напомнил «Майор Том».

— Обещал — исполню, — кивнул главчел Береньзени.

Глава девятая. Онейроид

ВВ Волгин, обладатель яркого не ангажированного народного мнения, дал свежеобразованному душеспасительному учреждению следующую дефиницию: дупа (жопа — бел.) трупа. Две комнатушки по четырнадцать квадратных метров и «кабинет»-скворечник в подворотне, давно освоенной в качестве общественного туалета.

Зато статус. Зато официально. Название: «Студия здорового духа «Гиперборея». Козырёк из голубенького поликарбоната над пластиковой дверью. Видеодомофон. Евроремонт. Портрет.

Рузский, Тутовкин и дьякон с длинными ресничками наведывались.

Фотографировались. Благословляли. Озимая от чистого сердца пожертвовала сорок восемь куриных туш с собственной птицефермы. Морозильную камеру не пожертвовал никто, и ночью после тридцатиградусного дня, Анфиса, нанятая секретарем, устроила пир бездомным собакам и котам.

Евгений Петрович в ходе следственных мероприятий сличил геолокации телефонов Влади и Плесова. Оказалось, они частенько пересекались. В гараже. Что странно, учитывая бесправность и без-машинность типа-архитектора. О чём болтали прилизанный гопник и чушка-геймер? Тряхнуть бы живого за шкирку для ускорения расследования! Увы, никак.

Доктор Тризны купировал пациенту пик психоза бензодиазепинами. Селижаров-джуниор проспал часов шестнадцать, порозовел щеками, покушал супа, само собой, куриного. ФМ тоже отдохнул. За ногтями поухаживал: удалил кутикулы, пилочкой придал краям округлую форму. Его это умиротворяло. Он медитировал в процессе.

— Влад. — Теодор сел на стул около койки. — Майор Финк хочет задать тебе пару вопросов. Возможно, будет лучше, если я?

— Финк стрёмный. — Сын Селижоры тяжело ворочал языком. Побочечки-с.

— Скажи, ты общался с Романом Плёсовым?

— Да, он норм. Что нацик — мне пофиг.

— Он болел. Ты знал?

— Не.

— Он упоминал актрису с плаката?

— Мы о тачках говорили. Я хотел купить грузовик.

— Какой грузовик?

— Самосвал. В идеале, БелАЗ. Я б не купил. Мне нравилось думать, что куплю. Что он станет моим. Махина! Раз в пять громаднее «Рога войны»!

— Из «Дороги ярости»? Старье с Мелом Гибсоном круче.

— Чего?! Там клоуны в колготках на ржавых корытах! — Владислав захлебнулся негодованием. Аж побочечки отступили. — Здесь офигительная работа художников и каскадёров! Жар пустыни через экран!

Федя притворился, что понимает.

— И жар основного персонажа!

— Да! — воскликнул Владя. — Макс… прикольный, — добавил он, стесняясь. — Я мечтал гнать по пустыне. А у нас болота. И водить я не умею, мне нельзя с моей вестибуляркой. Плёсов он… не смеялся.

— А кто смеялся?

— Отец. Лис, мой, вроде, друг.

ФМ глотнул из стаканчика и еле совладал с мимикой: тот случай, когда кофе — «оно».

— А Оксана?

Владислав насторожился.

— Что — Оксана?

— Она смеялась?

— Нет. Она же как ты, за деньги. Зовёт меня «пупсиком».

— Тебя это раздражает?

— Ты женат?

— В отношениях. С девушкой.

— Как она тебя зовёт?

«Белым цисгендерным трансфобным мизогинным гетеро-мудаком», — подумал Федор Михайлович.

— По имени.

— Видишь. Ты не похож на пупсика. Уродского пластмассового младенца без письки.

— Тебя оскорбляло, что Оксана не воспринимает тебя, как мужчину?

— Нет! — Владя подорвался с места. Взбледнул, ухватился за спинку койки. Побочечки! — Меня не оскорбляло! У нас взаимность! Полная! Мне тоже на неё насрать! Я играл три дня… Не ел, херачил энергетики. Отрубался минут на пять. Наверное, это, дрочил во сне. Мне приглючилось, что жена меня с любимой разлучает. Но нету у меня любимой! Я маму любил, больше НИ-КО-ГО!

Теодор стиснул в кармане вельветового пиджака шприц с диазепамом. Пациент шел по грани. Голос ломался, точно в пубертате. Менялся взгляд, становясь расфокусированным, расколотым. Однако Селижарову-младшему удалось собраться.

— Я помню, что парило. Я разделся. Потом не помню. Потом — лес. Холод и жуть…

— Что пугало тебя?

— Время! Оно замерло. — Владя качался вправо-влево. Пупсик-маятник. — И в пустоте копошились монстры… Переломанные, у них были зубастые языки, кровь текла из пор… Они ползали, хныкали, грызли себе лапы.

— Ты их видел? Четко, как меня сейчас?

— Не. Мозгом видел.

Доктор Тризны достал гипнотическую монетку и принялся перекатывать её — от мизинца к указательному, и назад.

— Влад, ты в безопасности. Сосредоточься. Грузовик. Огромный грузовик несётся по пустыне. Ты за рулём.

Селижаров тускло улыбнулся.

— Скажи мне, только честно, ты выпиваешь? — спросил Федя. — Я выпиваю.

— Мне даже от пива — бе-е-е…

— Дуешь?

— Нет.

— Амфетамин?

— Лис угощал. Я не догнал.

ФМ почесал подбородок карандашом, зачеркнул в блокноте «абстиненция», «биполярное расстройство личности» и «дефект типа Фершробен». Не наблюдалось у пациента признаков клинической депрессии или мании, или фриковатости в речи и поведении. Скорее всего, парня атаковала Её Величество F20. Параноидальная шизофрения. Она многолика. Лернейская гидра о головах ученых, художников, писателей, серийных убийц, твоих близких родственников.

Тетя Виолетта вплетала в блестящие смоляные косы золотые и зелёные ленты. Мыла волосы лошадином шампунем, они на самом деле напоминали гриву. Толстые, густые.

За ночь половина её гривы побелела, а половина осыпалась.

Было так:

Феденька и дети отдыхающих тётушкиного мини-отеля смотрели мультики и ели исполинских размеров арбуз. Лохматый пёсик клянчил шашлык у разогретых взрослых. Искры летели с обрыва в смыкающуюся синеву моря и неба. Виолетта, пышная, нарядная, папа Феди величал её «венецианской купчихой», отправилась за «чачей» через два дома. Что могло случиться?

— О, голубка моя, будь со мною, молю

В этом синем и пенном просторе,

В дальнем родном краю, — пела она.

Её меццо заглушили звуки южного вечера: треск углей, тявканье пёсика, анекдоты, тосты. Она не вернулась.

Нашли Виолетту в кустах, в изорванном мокром сарафане. Она шептала: «Ногти-когти… зубы-губы…Шлёп, шлёп…» Когда санитары вели её мимо детей к машине Скорой, прямая тётушка согнулась, не держала лицо, щеки-яблочки сползли, скисли. Она бросилась к Феденьке. Почему-то к нему.

— Мокрявки! В моих ушах — мокрявки! Вытащи их! У тебя пальчики тонкие — вытащи!

— Онейроидный синдром. Псевдогаллюцинации, фантастический бред, — рассказывал Чевизов УП на лекции студенту Фёдору и другим. — Образы возникают в сознании больного, они не соотносятся с внешними факторами, близки к фантазиям. Демоны, ангелы, персонажи фольклора или массовой культуры. Пациент одновременно с нами и в своей, альтернативной реальности. Да, Тризны? Вы, по-моему, впервые за годы нашего знакомства тяните руку. Предвидя ваш вопрос — если вы накурились и болтаете с воображаемым Джимом Моррисоном, это онейроид. Если вы верите, что Джим воскрес, и гладит кота у вас на кухне, это истинная галлюцинация.

Аудитория легла. Фёдор дождался окончания гогота.

— Сексуальное насилие может вызвать онейроид?

Смешки стихли.

— Безусловно. Но не его причину. Заболевание. Псевдогаллюцинации — лишь симптом. Насилие — лишь триггер. Братцы, в нашей профессии самое страшное, что лекарства от ментальных недугов нет. Мы со слабенькими фонариками ведём пациентов по темному лесу, и ежесекундно ждем нападения НЕХ.

— Ты выведешь меня? — спросил Владя.

— Я опытный сталкер, — соврал Федя. Не отвечать же по-финковски: ХЗ.

Kyrpä tietää.

***

Анфиса в наушниках слушала Куло и жевала мармеладку, сидя на лавочке в подворотне и немного гордясь карьерным ростом. Была продавщицей, теперь секретарь рецепции! «Шеф» объяснил кадровое решение просто: он её знает. Собеседовать береньзеньских девиц Федор Михайлович наотрез отказался.

«Вдруг я ему нравлюсь?» — Наглеть в мыслях Мухина себе разрешала. — «Он доктор, я — дура. Он весь на стиле, бородка как в журнале… я даже покраситься хорошо не могу! На что я надеюсь?»

— Привет! — Мимо прошел дядя Женя, майор.

Склонная к чинопочитанию Анфиса вскочила, мармеладки рассыпались из пакетика. Ловкая… Дядя Женя, к счастью, не обернулся. Девушка заглянула под скамейку: там сидел драный черный котище. И облизывал желтые сладости.

— Ого ты жиробарсик! — Мухина очень любила котиков. Не заводила по привычке, мама терпеть не могла «блохастых». — Вася! Васи-и-и-илий!

Он устремил на неё взор — именно взор! — усталый, насмешливый и косоватый.

— Василий Иванович, — поправилась Анфиса. — Курочки?

***

— Допустим, допустим! — Теодор, словно дракон, пыхал из ноздрей дымом. Абрикосовым.

«Майор Том» ковырялся пластиковой вилкой в остывшем салате. С курицей.

— Допустим?

— Плесов умер от болевого шока. Таджики пережрали отечественной ягодной фармы.

— Боярышника?

— Так точно. Волгин допился до глюков. Бритва Хэнлона.

— Чья бритва?

— Never ascribe to malice… — ФМ осёкся. — Никогда не приписывайте злому умыслу то, что можно объяснить глупостью.

— Согласен.

— Но Владя!

— О чуваках вроде него потом соседи говорят: ой, а он дверь придерживал. Здоровался. — Финк закурил настоящую сигарету, вонючую. — Сколько-сколько девочек убил? Тю-ю-ю…

— Майор, что-то спровоцировало премьеру шизофрении. Владя мог оставаться шизоидом, замкнутым, инфантильным, но вполне адекватным.

— Что-то или… Преступник?

ФМ дернул плечом.

— Стресс-фактор.

Финк нахмурился.

— У нас бывали, ну, драки, поножовщины, суициды — по синьке, и то — не каждый год! Селижора после 90-х не гадит, где ест. А тут… что ни день, пиздец с твердым знаком! Даже сегодня утром… к делу не относится, но тоже событие. Негритянка на своей хате в душевой кабинке откинулась. Баба самый сок. Во французской корпорации работала.

«Негритянка», «баба», «самый сок» — расизм, сексизм, лукизм… Майор собрал «бинго» нетерпимости в одном спиче.

— LFDM? — поинтересовался Федя. Он «гуглил» эту аббревиатуру. Нашел сайт мелкого производителя биологически активных добавок. «Корпорация»? У конспирологии глаза велики.

Евгений Петрович кивнул.

— Теперь на масонские эксперименты всю нашу поебень не свалишь. Если она вдруг не прекратится, когда французы лабораторию свернут. Чуйка моя шепчет, что нихуа.

— Федор Михайлович, — Анфиса внесла кофейник с жижей. — В приёмной клиенты.

— Я вечером заеду. — Финк встал. — Возьму копчёного судака. К пиву. У тебя кружки есть? Из чашек пить — себя не уважать.

«Прекрасно, мы снова ужинаем вместе», — более всего Теодора возмутило, что он задумался о наличии кружек!

***

Платная клиника привлекает людей, считающих: раз за деньги, значит — супер. Массаж ног рыбками Гарра Руфа. Котлеты в золотой фольге. Гроб с запахом клубники. Тренинги «я — стерва».

Любые, любые тренинги.

Предложение рождает спрос. Придумай спиннер, лох купит. Стань спиннером, лох будет тебя боготворить. Феденька это умел. Вертеться.

— Прошу!

— Милена.

— Доктор Тризны.

Сочувствие, галантность и его красивые руки. Плюс немного научных терминов и калифорнийское произношение.

— Полагаю, у вас GAD, generalized anxiety disorder. Генерализованная тревожность.

— А ГАД лечится?

«За неделю. Удали соцсети, потрахайся с тем, кто не противен, и для разнообразия физически устань». — Коварный ФМ сокрыл тайну исцеления и выписал тетеньке лекарство. Швейцарский нейролептик.

— Спасибо! Спасибо вам!

Они шли и шли. Эллы, Снежаны, Ульяны, Божены. Из «Береньзень-плаза», из областного центра, из ближайшего миллионника (ай, да Селижора! Распиарил студию среди местечковой аристократии). Они привозили дочек, угрюмых розоволосых «русалочек» лет тринадцати, которые не без удовольствия дерзили «корзине», мужчине, вражине. Феде.

— Я в курсе, чего вы хотите, — заявила очередная особенная.

«Фалафеля». — мысленно признался ФМ. — «Под тартаром. И бокал охлажденного оранжевого грузинского».

— Чего же?

— Внушить моей матери, что с ходу разобрались, почему я не такая, как «нормальные девочки». Что вы знаете о моих проблемах?

— Вы можете рассказать мне о них.

— Не хочу. Почему в вашей студии нет психологини, но секретарша — женщина?

— У нас нет второго психолога из-за маленького бюджета. Анфисе я доверяю. Порядочная девушка. Не хотите — помолчим. Вай-фай открыт.

«Юная мисс» громко и очень комиксно расхохоталась.

— Потрошите мою мать? Сто баксов в час за вай-фай?

— Я понимаю и принимаю ценность вашего личного пространства. Если вы…

— Вы должны меня слушать! Вам заплатили!

— Я слушаю.

Минут через десять она ревела, повествуя о ночных набегах на холодильник. Объедании мороженым, кетчупом, сливками из баллончика, бастурмой… восковыми краями сырных огрызков, полу-пропавшими помидорами, кошачьими консервами.

«Расстройство пищевого поведения» — не сомневался Фёдор.

Можно переубедить террориста не сбрасывать заложника с крыши. А вразумить мамашу, что её пятидесяти пятикилограммовая дочь при росте метр пятьдесят — ребёнок со средним весом, и не надо твердить ей, что на жирных не женятся, жирных не любят, — миссия безнадежная, когда мамашу интересует лишь, чем пригожий доктор занимается по вечерам в «нашей глуши»? «Алкоголизмом», — молчал Федя.

Его нервировал шум за окном. Плохой был шум. Психотерапевт интуитивно улавливал в нём человеческую трагедию, пыльную и убогую, над которой не плачут, от которой отворачиваются на лестнице подземного перехода. Печальна осень патриарха. Но куда печальнее осень мещанина, не нажившего ни мудрости, ни денег.

Около крыльца скопились бабки. Они митинговали за социальную медицину. Анфису, просившую их разойтись, клеймили шлюшандрой и требовали «спесьялиста». Федор выкроил минут пять для революционных пенсионеров в счет обеденного перерыва. На курицу он уже смотреть не мог.

— Дамы! Поликлиника, приемные часы! Записывайтесь у Калерии Анатольевны.

— Записывайтесь! У меня сна нету! Чертовщина лезет!

— Я по утру сразу в слёзы, милок! И поклоны земные клала, и нашей заступнице Береньзеньской Евлампии молилась!

— Ты клятву давал гематогену!

— Гексогену, Семёновна!

— Дамы. В поликлинику. Здесь частная студия, коммерческая. — Ох, зря он… Ох, зря…

Сухие ладони и туго набитые сумки-пакеты градом обрушились на его спину. Кеды переехали тележками.

— Богатеям жопы лижешь, бабушек нахуй шлешь?!

— Постыдник!

— Тя святая Евлампия покарает!

Он еле выбрался из толчеи, провоняв «Ландышем серебристым» и валидолом. Верная Анфиса распугала матрон, как ворон — клаксоном.

— Кыш! Кыш!

Она их не жалела. Будучи поварихами в школьных столовых, они крали сыр и сосиски. Стоя за кассами в магазинах, обсчитывали детей и робких. Они хамили в общественном транспорте, лезли без очереди, доносили, кляузничали. И всегда, всегда ныли, что к ним несправедлива жизнь!

— Ты чудо-женщина, — шепнул Анфисе Фёдор.

У неё сбилось дыхание. А вдруг он… Нет, ну вдруг?

Черный кот наблюдал за происходящим с козырька из поликарбоната и довольно щурился: сытый, наглаженный. Он выпускал и втягивал золотые когти-ятаганы. Началось. Хаос. Хтонь. Чьим порождением он являлся.

***

Этьен Бернар Лефевр, бриолог, «замшелый» Этьен, как дразнила его сестра, эксперт по мохообразным растениям, сотрудник филиала компании LFDM, закрыл лабораторию вблизи населённого пункта Береньзень. Пока — временно. Под его контролем оттуда вывезли оборудование. Этьен Бернар в ожидании машины до Хельсинки последний раз прогулялся в лес. Он успел привязаться к этой дикой, буйной, магической природе. Сосны, упирающиеся в небесный свод, низкий, изумрудный ельник. Высокие каменистые берега и порожистые речки, настолько чистые, что солнечные лучи проницали их до самого дна. Дремлющие озера, окруженные люпинами и острой травой. Хищные топи, что притворяются лужайками.

Мсье Лефевр был лакто-вегетарианцем (сыр он, конечно, ел, иначе, как он шутил в компании нудных веганов, его лишили бы французского паспорта). Поэтому непуганая рыба, птица и зверь — оленята, выбегающие на дорогу, упитанные тетерева, превосходный судак, будоражили его не больше (и не меньше), чем барабанщик-ударник дятел в красной кипе или «персонаж» красной книги — весёлая ныряльщица выдра. Он не имел желания их убить, сфотографироваться с их трупиками, потребить их в пищу. Этьен Бернар, католик не только по воскресеньям, восхищался животными и людьми. Забавными посельчанами, важными, остроумными и… нищими. Они существовали на сто, сто пятьдесят евро в месяц! Этьен Бернар двести тратил на оливки и сыр.

Он не хотел покидать Береньзень, прерывать исследования сфагнума из Олиного леса, возвращаться в прелестный, но столь прилизанный и опостылевший Грасс. Мсье вздохнул: его вынуждали обстоятельства. Скончалась директор филиала мадемуазель Ямара. Сердечный приступ в ванной. К своему стыду Лефевр догадывался о связи мадемуазель с туземным бизнесменом — бандитом. Тот лоббировалсовместный проект своей фирмы «Гиперборея»-что-то-там и LFDM. Из малодушия Этьен Бернар не сообщал руководству о делишках Ямара. Она темнокожая женщина, беженка, а кто он?

Господи, она так воровала! Покупала — на бумаге — партию японских микроскопов или хромато-масс-спектрометров. Ремонтировала не построенный спортзал для работников. Платила зарплату «призракам» — уборщицам, водителям; русские ботаники сами драили лабораторию, сами до неё добирались.

Католик мсье Лефевр исповедался лесу:

— Malgrе tout, je suis content quelle soit morte. (Я все-таки рад, что она мертва — фр.).

Смерть мадемуазель казалась ему загадочной, а какой француз не трепещет, уловив аромат тайны? Он присутствовал на опознании в морге областного центра, и был поражен — вечно пресное и статичное (дабы не «наулыбать» морщин) лицо директрисы застыло в гримасе ужаса, задействовавшей почти все мимические мышцы! Кого или чего испугалась уверенная, крепко стоящая на земле Ямара? Куда она взлезла? Кому помешала? Беспощадным русским silovikам? Этьен Бернар читал в Le Monde о сцепке бандитов и спецслужб. Что, если мсье Селижар устранил любовницу традиционным методом — отравил токсином, который крайне трудно определить? O-la-la! Дух захватывает.

Hélas, Лефевр не мог позволить себе расследование. Он бриолог, не комиссар, не частный детектив. Садясь в машину, мсье с горечью думал, что вряд ли когда-нибудь узнает, что, чёрт подери, творится в населенном пункте Береньзень. И речь не только о гибели мадемуазель Ямара в ванной её квартиры на третьем этаже жилого комплекса «Береньзень-плаза».

Почему здесь грустные дети, хмурые взрослые и омерзительное «ржаное вино»? Бедность? Индия, скажем, в разы беднее. В разы счастливее. Другая религия? Возможно. Хотя жители Береньзени, похоже, не верили ни во что. Ну, кроме: «Погоди, будет хуже!».

Ночь опустилась на шоссе Орджоникидзе, улицу Забытого Восстания, Красную и Восьмого Марта. Спали Перпендикулярная и Береговая. По Мохнатому озеру плыл бобёр.

Финк и Фёдор смотрели матч «Зенита». Их разногласия и противоречия стерлись.

Анфиса фантазировала, обнимая подушку. Ей написал бывший одноклассник, студент.

Волгин храпел на мухинском диване.

Владя всхлипывал в палате. Совсем один.

Глава десятая. Когнитивный диссонанс и кататонический ступор

Ромиш ждал звонка от мамы. Она просыпалась в пять утра каждую среду, забиралась на камень, где, как ей казалось, лучше ловилась сеть. И, Аллах милосердный, до чего громко она орала! Ромиш выбегал из вагончика, чтобы не будить товарищей. Там, у мамы — пять, тут-то три. Еще не утро даже, разбавленная ночь. Спитой чай.

Ромиш пытался объяснить, что не нужно звонить так рано, что камень не усиливает сигнал, но мама начинала плакать. Она придумала себе средОвую традицию, подчинялась ей, уже не могла по-другому.

Сперва мама спрашивала, не нашел ли Ромиш невесту. Затем нахваливала дочек соседки. Потом ругала Ромиша, что уехал, забыл семью. Об отце они не разговаривали, и о дедушке тоже. Ромиш по маминому голосу понимал: все живы. Ну а он, разумеется, до сих пор проклят. Стабильность.

Пообещав маме не курить, юноша вынул из пачки сигарету. «Темно, Аллах не увидит» — слова Орзу. Ромиш Орзу уважал, хоть тот и был, как говорят русские, беспредельщик. Никто не защитит отару от волков надежней, чем волкодав. Орзу один прогонял Плесова и злобных мальчишек, что кидали в окна вагончиков бутылки с соляркой и расстреливали строителей из рогаток камнями и болтами.

Теперь нет ни волка, Плесова. Ни волкодава Орзу. Ни пятерых «баранов», вместе с которыми честно трудился Ромиш. Он не помнил их фамилий, лишь «клички», что сам им присвоил. Вождь Вонючие Ножищи, старый, лет сорока, умер первым, вроде, инфаркт. За ним Плевок. Храпун. Пердун. И Почесун.

Ромиш загадал, чтобы следующим сдох Трахун. Пять часов к ряду долдонит матрас! Скрипит, сопит, чмокает. Загадал и раскаялся. Нельзя желать смерти, нельзя. На всё воля Аллаха! Ромиш вернулся в вагончик. Лег на нижнюю полку трёхъярусной кровати, поиграл в игру, проставил лайки нескольким береньзеньским девушкам. Задремал, но сон победила тревога: слишком тихо! Мужское общежитие не может молчать.

Ромиш включил свет.

Финк в спальне своей квартиры — выключил.

— Иди ко мне, малыш! Я не кусаюсь!

Проститутка плюхнулась на постель. Их с женой. На покрывало, подаренное тещей. Прямо на морду оленя. Рыхлая, но обаятельная деваха лет двадцати. С облцентра.

— Чего ты не свалила? — спросил майор.

В последнее время он задумывался: нахрена он служит? Государству…

Прадед Евгения Петровича Миика Киймамаа давным-давно присягнул иной стране — Российской Империи. Стал Михаилом Финком. Под этим именем его расстреляли «красные». Как немецкого агента. Дед Евгения Петровича — Янне — Иван Финк, солдат Красной Армии, сгинул в концентрационных лагерях нацистской Германии. Как еврей. Отца Евгения Петровича — Пекку — Петра Финка отправили в Афганистан, в котором талибы⁶ (или «свои») превратили его в «самовар» без конечностей — верхних и нижних. Ну а Евгений Петрович… Яло Пекка. По инерции пер — куда? Горел — за что? За «угол» тридцать два квадратных метра на Перпендикулярной напротив памятника баяну? Колоссальной металлической гармошке, раскрытой невидимым великаном-баянистом. Тамадой.

Проститутка обняла майора — руками и грудями. Ласково заглянула в глаза.

— Я тощая была, пока не залетела. Кликуха — Глист. Где глисты живут? — Она усмехнулась. — Ебаться будем?

Леон Фестингер, знаменитый американский психолог, сказал бы, что Евгений Петрович пребывает в остром когнитивном диссонансе. Он сублимирует, стараясь подавлять сексуальное влечение на работе. С другой стороны — его личность склонна к моногамии. Для него измена постоянному партнеру означает предательство. Плюс социальный аспект. Связь со шлюхой унизительна для альфа-самца. До пожара полицейским таковым, бесспорно, себя ощущал. Идиот.

Слава Короткому, его звонок прервал фрейдистскую тишину. Финк слушал рапорт около минуты. Перебил.

— Зови экспертов. Я по дороге мозгокопа захвачу.

— Две тыщи. — Проститутка стояла в «униформе». Чулки, платье, куртку, туфли о ста ремешках натянула-застегнула — вот, пожарница!

— На полтораху договаривались.

— Пятихатка — штраф за ложный вызов.

***

Человеку старому — он рано встает — согласно поговорке, должен «Бог подавать». Ломоту в суставах и воспоминания? Тоже Бог? Садюга боженька ваш!

Владимир Мстиславович Пермяков таращился в потолок. Его колени и локти ныли. Мочевой пузырь лгал, гнал в туалет.

«Да не поссышь ты, Вова! Простоишь, стрясешь пару капель!».

ВМ почти полвека был береньзеньчанином высшего порядка — директором лесопилки, государственной, потом Робки Недуйветера. Он отстроил двухэтажный кирпичный дом с баней на участке, с парниками, беседкой — для детей, внуков… А они разъехались.

Недавно умерла жена Пермякова. Она лежала здесь, в спальне, пока её снедала болезнь. Лежала на том месте, где он сейчас. Кому рассказать, не Тутовкину же, рыбине хладнокровной, что Владимир Мстиславович снова, спустя сорок лет привычки, полюбил благоверную. Что они снова говорили… правда, она быстро уставала, много спала. Но когда она просыпалась, и ей бывало получше, они гуляли. Он одевал ее, пудрил, румянил. Расчесывал и надушивал паричок, смахивающий на болонку. И они медленно-медленно шли к реке, вертлявой Береньзеньке. «Смотри, облака, Вов! Смотри, кот! В копейку Кузька наш! Помнишь его? Как мурчал и лобиком бодался? Груши!». — Жена болтала без умолку, опьяненная впечатлениями после сна и боли.

У Пермякова дергались пальцы. Туман просачивался в голову. Спасительный, он поглощал мысли и образы. Сквозь него совести было не докричаться до Владимира Мстиславовича. «Закрой газ, газ закрой», — думал он исступлённо. — «Проверь. Проверь». По шесть раз он путешествовал до плиты и обратно, прежде чем садился за стол перед тарелкой овсянки с курагой. Жена настаивала, что это полезный завтрак. В ее честь он готовил овсянку, уже не мог пожарить яичницу или не завтракать, выпить кофе, коньяку. Чертова каша приносила на короткий миг утешение, а испанский бренди де херес — изжогу до вечера.

В десять пополудни ВМ извлекал из шкафа брючный костюм, облачался. Кряхтя при наклоне чистил туфли. Вставлял «голливудскую» челюсть, нахлобучивал матерчатую кепку и выходил на променад. К Береньзеньке и назад. С четверти первого по телевизору повторяли вчерашние выпуски сериала про умных и совестливых ментов. Владимир Мстиславович не пропускал, пересматривал. «А когда-то Хема читал», — поддел Пермякова Пермяков. Коричневые томики собрания сочинений продолжали пылиться в общежитии книг Фолкнера, Драйзера, Ремарка, Фицджеральда, Набокова, за которыми он в молодости охотился, как одержимый.

— Все охотились, и я, — сказал старик, глядя на реку — по причине отсутствия моря. По причине отсутствия собеседника диалог велся между Владимиром и Мстиславовичем. — Моду можно любую создать. Внучка по кладбищам шастала, дочка интердевочкой быть собиралась, а я Хема покупал в три цены.

— Мода скоротечна. — Рядом с Пермяковым материализовалась слегка расплывающаяся тетка — он забыл очки, у неё был лишний вес.

От тётки, стриженной под мальчика, приятно не пахло ничем, кроме чистой одежды. Низкий голос звучал, пожалуй, волнующе.

— Устои определяют сознание. Например, что женщине надо рожать. Что самая вкусная еда — шашлык, отбивная, люля-кебаб. Мясо, короче. Как сложно, не привлекая внимания, не оправдываясь, щипать травку без мужа и детей. И без примыкания к фанатикам…

— Уважаемая, вы чего от людей хотите? Если я что-то да, вы оное что-то — нет, мне ж интересно! О вас посудачить. Без мяса, без мужа: бедная, наверное, и страшная. Я на вашем фоне — король! Древнее беззубое впадающее в маразм Величество.

Незнакомка рассмеялась.

— Инна была права! Вы отличаетесь.

— Инна? — Пересохший язык ВМ упёрся в стиснутые искусственные зубы.

— Супруга ваша.

У Пермякова «в зобу дыханье сперло». Не от радости. В ту ночь лил дождь вперемешку со снегом. ВМ растопил печку, поменял грелку в постели жены. Он планировал рухнуть в кресло возле огня, через медитацию на гудящее пламя провалиться в сладостное забытье.

— Вов, — шепотом окликнула Инна. — Эта штука полная.

«Эта штука» — калоприемник. Мешок. Его легко снимать, ставить новый. К подгузникам Пермяков тоже приноровился. Главное, не вспоминать, что когда-то вожделенно касался её гладкой кожи пальцами живого человека, не скрюченными сухими сучками…

— Прости меня. — Она страдала и стыдилась.

Его внезапно настиг туман. Не так: он поддался туману. Кромешной белоте. Жена на ходунках, босая, уковыляла помирать в Олин лес. Кошка, черт возьми! Там её подобрала добрая самаритянка. Отвезла безымянную бабульку к себе.

Когда Пермяков вышел из пустоты, жена уже умерла.

— Едемте со мной. — Самаритянка протянула береньзеньчанину руку. — Я покажу вам, где… Вы увидите, что видела она, какие стены были вокруг, запахи.

ВМ последовал за незнакомкой. Сел в её кабачкового цвета запорожец. И пропал.

Огонь в печи не спит, перекликаясь,

С глухим дождем, струящемся по крыше…

Федор Михайлович пытался вспомнить стихотворение Рубцова целиком, словно в нем зашифровали пресловутую тайну русской души.

А возле ветхой сказочной часовни,

Стоит береза….

На память он не жаловался. Os pisiforme — гороховидная кость кисти хомо сапиенс. Асунсьон — столица Парагвая. Тексты Linkin Park и Muse, что он учил тинэйджером, угодливо всплывали из глубин. Даже «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!»… или «две мясных котлеты гриль, специальный соус, сыр».

Только Рубцов стерся. Рубцов, за которого девятилетний Феденька Тризны получил грамоту на конкурсе чтецов.

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая…

Когда стихает яростная буря,

Сюда приходит девочка-малютка

И робко так садится на качели,

Закутываясь в бабушкину шаль.

Давайте, белки, синтезируйтесь! Что за избирательный склероз?

«…в бабушкину шаль», «… в бабушкину шаль».

Теодор смотрел на отражение Теодора в чашке кофе и раздувал ноздри, чтобы аромат напитка достиг всех рецепторов. Арабика. Сваренная в турке из чилийской меди. Шедевр.

Стук в дверь.

— Открыто, майор, — крикнул психотерапевт. — Я гипотоник. Мне жизненно необходим кофеин. Хочешь меня, жди минут… пятнадцать.

Полицейский устроился напротив мистера Тризны.

— Кто на сей раз? — Федя одарил стража порядка порцией амброзии.

— Таджик опять. На стройке дач «Ривьера». Курбонов, мальчик совсем.

— Наркотики, алкоголь?

— Спросишь у его дружков. Я еще трупа не видел. Вкусно! — оценил кофе Финк. — Поехали?

— Через тринадцать минут и сорок пять секунд. Сорок четыре, сорок три…

— Понял, понял!

***

Виктор Васильевич Волгин в наказание за свое отсутствие дома и преступное поведение (хорошо, что полицейским пока было чем заняться помимо инцидента бития чиновничьей морды) надраивал конюшню. Выгребать сено, мыть жеребенка, смазывать соски любимой кобылы жены долг каждого проштрафившегося мужа.

— Не балуй, Ирмэ. Не балуй! — приговаривал слесарь, хотя лошадка философски жевала себе сухую траву.

Витька-младший шатался по двору, уставившись в телефон. Помогать отцу он отказался наотрез.

— Я тогда за двойку полдня в погребе гнилой картофан перебирал. А ты ржал.

— Не хами отцу! Ржет конь! Батя смеется.

— Ты и есть конь. Подружку завел своей породы. — Пацаненок ловко увернулся от брошенной в него тряпки. Вдруг его хитренькую физиономию озарила искренняя радость. Смотрел он по-прежнему в телефон.

— Фига се! Ба-ать! — Тон стал заискивающим. — Куло приезжает!

— Это чё?

— Рэпер! — Витек вскочил на будку, немало удивив старичка Трезора, и глупо задергался.

Лавэ и лав одно целоЕ,

Где черное, где белоЕ…?

Не продавай свое нежноЕ,

Свое светлоЕ, бесконечноЕ.

«Романтиком растет», — умилился Волгин. Рано.

Мне незачем, рыбка, заказывать суши,

Я лучше тебя полижу.

Давно ты и крепко запала мне в душу,

Поверь мне, тебе не пизжу.

— Э! Э! Не пизди… не, это, сквернословь при батьке! — Слесарь погнался за сынком. — Ты что за херь слушаешь, а? Я те ремня всыплю!

Нареченное в честь Цоя дитя по-обезьяньи забралось на крышу сарая и оттуда продемонстрировало отцу язык.

— Я в твои годы… — Волгин отпил из бочки водицы с родными береньзеньскими комариными личиночками. — Я в твои годы…

— Бухал портвейн и спал в подвале, где тебя крыса укусила за член, и ты год на учете в КВД стоял.

— Блин, Эля! — вознегодовал Василич. — Ты нафига ему рассказала? Ты уронила мой авторитет!

Жена, вешавшая белье, ответила ехидно. Не простила еще.

— Было б что ронять, дорогой. И откуда.

— Так его, мам!

Выражение её лица резко изменилось со скучающе-делового на отчаянное. ВВ понимал, что с ней происходит: забывшись в быту, окунувшись в привычное, безопасное и навсегда утраченное, она не хотела покидать вчерашний день, как ребёнок, что выскочил на мороз и в темноту, но вернулся за сменкой, и теперь топчется в сенях, ведь он уже убедился, что там, снаружи, ветер, стужа и одинокая скользкая дорога. Сени — не спасение. Из всех щелей дует.

Надо перешагнуть порог.

Виктор Васильевич взял Эльвиру Аминовну за руку:

— Я херовый попутчик, слабый, в прорубь уйти норовлю.

Она улыбнулась, с помощью супружеской телепатии, не иначе, уловив смысл его признания.

— Но я с тобой, Эль.

— Спасибо.

Она прильнула к нему.

— Фу! — Витька зажмурился. — Родителям по закону нельзя при детях… Фу!

***

Труп Ильдара Курбонова с «ого-го» (цитата судмедэксперта из облцентра), или с выдающейся эрекцией, обнаружил Ромиш Хикматов. Первый свидетель, если не считать недо-убийцу Владю Селижарова.

Хикматов пялился в одну точку, остолбенев перед строительным вагончиком в неудобной позе, будто вальсируя с невидимкой.

— Я его из поля притащил. Как бросил, он и стоит. Свидетель, ага. Нарколыга! — плюнул Короткий. — Остальные чурбаны ничего не видели. Надулись пиваса и дрыхли.

Федя пощупал напряженные мышцы юноши. Воистину, живая статуя! Раньше ФМ ассоциировал данное словосочетание с чем-то летним, карнавальным. Барселона, la rambla. Sangría en sangre. Las españolas tan guapas! Мужики, что изображают Леннона, Сальвадора Дали, Дьявола, Колумба. Евро-копеечные фотографии. Флаги Каталонии…

— Кататонический ступор, — сообщил психотерапевт майору. — Отвезем его в «Гиперборею». Мой прогноз: завтра, максимум, послезавтра, он даст показания.

— Это ж чебурек! — фыркнул лейтенант. — В обезьянник его! Я поколдую, он через час соловьем запоёт!

«Вдох, вы-ы-ы-ыдох». — Федор Михайлович воздержался от метания бисера.

— Евгений Петрович?

— Обойдемся без твоей «магии», Короткий. Я в науку верю.

«Когда русалок не боюсь», — промолчал мистер Тризны. Он расслышал презрительное шипение лейтенанта в начальственную спину: «Чухня». И почему-то напел:

— Ground Control to Major Tom…

Ground Control to Major Tom…

Глава одиннадцатая. Береньзеньское бессознательное

Солнце воссияло над поселком. Вычистило горизонт. Липы поили воздух тяжкой свежестью. Самый знойный полдень конца июля и всего года наступил неизбежно, как девятнадцатилетние. Лень, нега, похоть, затаенное разочарование. Букет для вазы, расколоченной в недалеком детстве.

«Ну, не будет так!» Потрясающие друзья и платья, путешествия, разноцветные пирожные макаруны — всё картинки. Чужого лета, чужой жизни. А, может, и не бывает оного вообще. Лгут картинки. В интернете Анфисина сменщица Лиля — стройная красавица. В действительности клиенты магазина, люди пьющие, забывчивые, искренние, спрашивают Лилю — беременная? На гневное «нет» отвечают: «Извини, мужик!».

Анфиса училась кататься на роликах. Бывший одноклассник Денчик возил ее — пять метров на север, пять метров на юг — по набережной имени Розалии Землячки. Мимо Эдуарда Хренова, торговавшего сладкой ватой и длинными надувными шариками-колбасками. Мимо бабок, старейшей в поселке Ленины Захаровны, информированной Калерии Анатольевны и ничем непримечательной Анны Сергеевны.

Денчик чрезвычайно гордился студенческим билетом. Он рассказывал про общагу, естественно, не просыхающую, с тараканами, кипятильниками и групповым сексом, про коменданта-команданте, естественно, псевдо-ветерана какой-то войны в камуфляже из военторга, про «преподов», естественно, маразматиков, и «преподш», естественно, озабоченных или психичек, про столовку, естественно, грязную, дорогую, на подходе к которой с ног сшибает запах порошкового пюре и хлебных котлет.

«Денчик-студент — размышляла Анфиса, — вариант». Для замужества. Прыщавый, долговязый, рябоватый. Опрятный, зато. В белых кедах. Денчик-услужливый получит работу в офисе. Не станет пробухивать зарплату. Бить детей. Не уйдет к любовнице в сорок.

— На рыбалку сгоняем? На Лесное?

Серьезное предложение.

— Сгоняем.

— О, мороженка! Будешь?

Серьезная инвестиция. Двадцать три рубля!

— Ага.

Белые кеды удалились. Анфисе стало противно до тошноты — от Анфисы. В свой день согласиться встретиться с Денчиком, — Господи, имя уже бесит! — чтобы он сводил её на концерт Куло.

— Проститутка! — прокуковала в никуда неопознанная бабка.

Да. Ну а кто? Не дать ему потом — невежливо. Придётся терпеть.

Ноги разъезжались… чертовы ролики! Анфиса представила, как Федя деликатно берёт ее под локоть. В его золотистой бородке путается солнце. Он произносит непонятное приятным низким голосом — снисходительно, без насмешки.

«От дура» — Мысль-заноза взбодрила девушку. — «Где он, где ты!»

Внимание переключилось на кота, черного, лоснящегося. Котяра грелся на лавочке.

— Здравствуйте, Василий Иванович.

Толстяк тявкнул, словно тоже её приветствуя.

— Я сяду?

«Присядь. И сплюнь. Сесть успеешь». — Дед, папин папа, всегда так говорил. Девушка осторожно погладила грубую шерсть на Васиной спинке. Не сразу, но он замурлыкал.

По набережной катили коляски мамочки — из Мухинской школы. Еще и младше Анфисы. Они прихлёбывали квас и сплевывали снюс. Ну а чего? Сигареты нынче стоят сто, сто пятьдесят рублей, при зарплате тринадцать тыщ! Курить начинаешь классе в третьем, потому что все курят, и к шестнадцати-семнадцати годам высаживаешь в день по пачке! Где столько денег взять?

За мамками тащились пенсионерки, скрипя тележками и гудя новостями. Женился… Развелась… Пермяков Владимир Мстиславович… Пермяков? Пермяко-о-ов. Пропал!

Шли деловитые мальчики, бритые под ноль, мечтающие получить «почётную» статью — грабёж, разбой, избиение: рэпера, пидора. Из семерых одноклассников Анфисы четверо угодили на зону. Один повесился. Один свалил. Один — Денчик…

— Фу! Ты нафига кота трогаешь? — возопил он. — На нём блохи, глисты, коронавирус!

— СПИД и рак, — дополнила «список» Анфиса.

— Кыш! — Студент топнул на Василия. Василий не шелохнулся.

Денчик поднял камень.

— Только попробуй! — Девушка вскочила, заслонив собой лавку. Чертовы ролики поехали вперёд, и она плюхнулась на мягкое-да-не-особо место.

Денчик выкинул мороженое, не в мусорку, прямо на асфальт. Мухину обдало липкими каплями. Студент возвышался над ней, пока она кое-как вставала. Сейчас его изрытые угрями щеки, пегий хохолочек, висящая олимпийка и покрытый гусиной кожей кадык не смотрелись жалко.

Котик спрыгнул с лавки, заинтересовавшись мороженым.

— Правильно говорят, малахольная ты, Мухина, — припечатал Денчик.

Малахольная. Стертая, затертая, серая. Что она о себе возомнила? Что ее на Куло сводят? Что замуж возьмут? Даже Денчик? Из глаз Анфисы на раскалённый асфальт капали слезы, мгновенно испаряясь. Кеды Денчика миллиметр за миллиметром приближались к хвосту Василия. Кот беззаботно лизал растекшееся содержимое вафельного стаканчика. Не привык он еще к подлости, бедняга.

***

Владислав Георгиевич Селижаров почивал в палате «центра здорового духа Гиперборея». С его губы на подушку стекала слюна. Над ним стояли двое. Тризны Фёдор Михайлович и знаменитость — Лисовский Илья Адамович. Он же Куло. Он же MC Lees. Он же Temple Toy. Он же 6-1-6… У рэперов обычно много имён. Федя подозревал, что они их забывают, как пароли от соцсети.

— Блядь, — сказал Лисовский. Хорошенький молодой человек без бровей, крашенный смоляной брюнет, одетый в диковатом стиле — на стыке физкультурной формы и «готики». — Значит, Влади на Оксу напал?

— Боюсь, что да.

— Фа-а-ак.

Посетитель умыл лицо ладонями, звякнув пирсингом.

— Она в порядке?

— Жива.

— Слава Богу! — Безбровый перекрестился слева-направо, на католический манер, и вышел из палаты. В холле он упал в кресло.

— Мы с Влади учились вместе. — Куло достал вейп. Затараторил. — В Москве. Разбросало нас. Знаете, браслет рвется, бусины летят. Первая на травку, вторая в лужу, а третью не найти.

«Ну и метафоры, однако», — подумал Федя. — «На «системе» товарищ».

— Ваши отцы дружат? — спросил он. Нарочито светским тоном, дабы понаблюдать за реакцией Ильи.

— Дружат? — эхом отозвался рэпер. — У них рыночные отношения.

Адвокат Адам Фадеевич Лисовский-старший отмазывал от тюрьмы наигнуснейших упырей. Селижора в их ряду не выделялся. Мелкопоместный торговец лесом! Крошка… щепка! Куда ему до федеральных министров, генералов, нефтяников. Фирма Адама Фадеевича обслуживала их всех. При этом, лично Лисовский-старший производил впечатление европейца, почище какого-нибудь наследного лорда: высокий, статный красавец с длинными волосами цвета альпийского снега, собранными в хвост. В приталенных «хипсетрских» пиджаках, звучно и даже чувственно басящий… До чего контрастно он выглядел на фоне пузатеньких, кособоких, гоблинообразных клиентов. Хозяев.

«Чья бы корова!» — одернул себя самокритичный Феденька.

Куло, судя по кислой гримасе, мысли о батюшке положительных эмоций не доставляли.

— Расскажите про Влади, — сменил тему психотерапевт.

Илья Адамович облегченно вздохнул.

— В школе он с девочками водился. Типа, подружОк. В девятом классе меня и Влади отправили в Мадрид на три месяца. Я бухал. Дешевое вкусное винишко, ганджубас, тусы по хостелам… Влади меня прикрывал. Он сидел дома у принимающей испанской семьи. Паинька.

— En serio?

— Чего?

Федя улыбнулся.

— Ерунда.

Лисовский, силясь улыбнуться в ответ, так сжал челюсти, что желваки заходили ходуном. Побочечки амфетаминчика.

— Испанский? Помню: dame el sacacorcho, por favor («Дайте мне штопор, пожалуйста», — исп.). — Куло помолчал. — Зря он женился.

— Почему?

— Ну. — Истыканные железками губы визитера снова скривились. — Вы же врач. Знаете, есть аллергии. Врожденные. Которые не лечатся. Хотя их пытались лечить, электро-судорожной терапией…

— Вы намекаете?

— Нет. Это был бы аутинг ⁷.

***

Анфиса обнимала кота, увесистого и мягкого, закрывая его от мира, жестокого и несправедливого. Она не совсем поняла, что произошло. Только что Денчик с довольной, пакостной физиономией покушался на Васин хвост. И вдруг — раз! — и Вася висит на физиономии Денчика. А Денчик заливается визгом.

— ААААААА!!!!! ААААААААА!!!!

— Глаза зажмурь! — Девушка схватила кота за шкирку и неожиданно легко отцепила его от студента.

Вся набережная Розалии Землячки смотрела на них. Залитого кровью Денчика бросилась протирать платком Анна Сергеевна, его дальняя родственница.

— Бедный мальчик! — квохтала она. — Что ж ты будешь, а? Ох-ох-хонюшки…

«Мальчик» ревел маралом:

— Сука! Тварь! Вяжите!

К изъятию Васи у Мухиной приступили две дружественные Анне Сергеевне бабки. Анфиса сопротивлялась. Василий шипел. Вокруг потасовки скучивались скучающие — мамаши, пенсионеры. Кто-то (Ленина Захаровна) клялся и божился:

— Да Мухина иму, Денчику, в лицо вмазала, Мухина!

Кто-то не верил:

— Чем? Ножом?

— Котом!

Денчик демонстрировал разодранную щеку. Сквозь рану проглядывали зубы. Желтые и коричневые от насвая. Береньзеньцы шушукались. Об отце-Мухине. О матери-Мухиной, сбежавшей от супруга. «Правильно, что кинула лоха!» «Шаболда, дочку оставила!» «Доченька тоже! От осинки не родятся апельсинки!»

— Па-апрашу! — Лейтенант Короткий расчищал себе путь через толпу. — Что тут?

— Криминал! — донесла Ленина.

— Я свидетель! — перебила её Калерия. — Парень к девке, мирно, красиво… Мороженое купил. Она на него вызверилась, из-за чего? Из-за вшивой животины! Дура!

— Ты чего устроила?! — Короткий навис над Анфисой. Гриб-гигант в темно-синей «шляпке», из-под которой лился пот.

Девушка крепче прижала к груди Василия.

— Денчик сам виноват. — Она аж икнула от собственной дерзости. Раньше она не шла против других. Но раньше ей и в голову не приходило, что, если не она (вступится за кота), то никто. Его убьют вот эти «добрые» люди, тушку швырнут на обочину и порадуются, что за Денчика отомстили.

— Врёшь!

— Врёт! — залаяла толпа.

Анфиса начала задыхаться от их тесноты. Перемешавшихся запахов, физиологических и химических. Пестроты их одёжек, сплошь халатов, бесформенных трикотажных маек и лосин. Жалоб не по теме, коли добрались до более-менее уполномоченных ушей — Короткого.

«На Красной у нас стёкла бьют!», «Надбавки который месяц ждём!», «Лавку с остановки спиздили!», «Алименты не платит, козлина!».

Финк чуял скопления возмущенных чем-либо граждан на расстоянии. Его левая ягодица чесалась к бузе. Футбольно-фанатской, националистической, бытовой. При этом одиночные пикеты Вени Неврова Евгения Петровича целиком и пятую его точку в частности не беспокоили совсем. Репортёр жил в своём мире — глобальном. Он требовал свободы Беларуси, Венесуэле (полиционер схохмил про страну Вень, они с Коротким поржали). Большими буквами на картонке поддерживал БЛМ и ЛГБТ… Бабки любопытствовали — енто партии такие новыя? Чаво предлагают? А услышав о бедах чёрных, голубых и «радужных», ретировались с крейсерской скоростью по направлению к храму «Гладным сыти».

Майор приобрёл в фермерском ларьке килограмм зернистого творога, — Финк снова твердо решил качаться, подвязать с бухлом, заняться бегом. Выходной — идеальное время, чтобы строить планы. Страж порядка не спеша брёл в сторону набережной. Свистел под нос мотив припева «Зе смайл оф зе сан» группы Хэлавин. Тут раззуделось известно где. Встроенный локатор засёк движуху.

Короткий не ответил на звонок. Странно. Евгений Петрович устремился на зов интуиции. Лейтенант его подводил уйму раз, жопа — никогда.

***

— Что случилось с матерью Влади? — спросил ФМ.

Лисовский затянулся. Они «пыхали» на крыше «Студии здорового духа», уже проникшись друг к другу. Гидропон способствует.

— Ей… в горло что-то воткнули, сзади. Ножик или шило. Она кровью захлебнулась. Влади видел, как у неё изо рта хлынуло.

«Красный лак».

— Кто убийца?

— Нуу… конкурент Селижоры тогда без вести пропал. С Селижорой шутки плохи.

— Допустим… допустим.

Федя задумался. Владя явно подавлял воспоминания. Если виновник наказан — чего страдать?

***

— Папа, помоги, — шептала Анфиса. — Господи, спаси.

Их с котом обступили стоптанные кроссовки, тупоносые пластмассовые ботинки, балетки на распухших ногах и пыльные сланцы «на носок».

— Разошлись! Граждане, освободите территорию! — Зеваки игнорировали Финка.

Методом генерала Локтя он прорвался через столпотворение к маячившему в центре Короткому. Лейтенант выдавал удивительные речи — про народ и интеллигенцию, в ряды которой он почему-то зачислил рыжую продавщицу из подвального алкомаркета. Дескать, «умники» все — ку-ку. Книжек начитались, лучше других себя это самое! А нахрена нужна ваша математика?

«Вооот в чём дело! Бравый мой коллега девчонке за папашу её мстит», — сообразил Евгений Петрович. Не жаловал учитель Мухин тупых, на «неуты» не скупился. И в классовые враги угодил.

— Отставить разговорчики! — рявкнул майор.

Короткий дернулся. На его квадратной морде отразились досада, испуг и что-то ещё. Отвращение? Финк у многих вызывал отвращение. Инвалид же. Однако прежде лейтенанта внешность майора не смущала. Что изменилось?

«Ты не дал ему отмудохать таджика», — сказал Финку Финк. — «Ты принял сторону Фёдора. Больше ты не свой».

Евгений Петрович обвёл взглядом толпу. Откуда оно в береньзеньцах? Средневековое, тёмное, горделивое, непрошибаемое. Кинули бы граждане, господа-товарищи, деваху с черным котом на сено, плеснули бы смолой, чиркнули бы спичкой?

До чего она смешная, толпа, до чего страшная. Платочки, кепочки, сизые носы, зенки — закрытые, хоть и пялятся. Заколоченные изнутри. Давно судари-сударыни совесть прогнали? Давно сочли всех кругом виноватыми в своей старости, бедности, ненужности?

Юнг писал (Финк не читал) о коллективном бессознательном, заранее заложенных в нас программах, архетипах. Они предопределены видом, расой, национальностью. Местом? Береньзеньское и салемское⁸ бессознательное мало чем отличались. Если ты красивая и чудная, ты зло. Если ты предпочитаешь компанию зверей и деревьев людскому окружению, ты — зло. Если ты выдающийся умелец. Или добра солидного владелец. Откуда-то переселенец — еврей? Немец? Если ты просто неугоден тому, у кого голос громче, чем у тебя, ты — зло.

— Давай, майор. Оформляй психичку. А животное бешенное убить надо, — распоряжалась Ленина.

— А я? Компенсацию мне! — ныл Денис Шмыгов, прикрывая разодранную щеку.

Евгений Петрович развел руками.

— Я два уголовных дела возбудить должен. Закон приняли. Об ответственности за грубое обращение с животными! Штраф — пятьдесят мротов.

— Сколько в рублях? — осведомился Эдуард Хренов.

— Пятьсот шестьдесят четыре тысячи, — информировал гражданина Короткий. Деньги он считал споро.

Сумму штрафа Финк, конечно, кратно завысил. Однако сочувствующих Шмыгову сразу кратно поубавилось. Ленина плюнула на искрящиеся белизной кеды студента, присовокупив:

— Живодер! Кота чуть не уконтропупил!

— Насвайщик! Сегодня жует, завтра колется!

— Вставай, дочка. — Евгений Петрович поднял Мухину с асфальта. Она не отпускала матёрого кошачьего толстяка и повторяла: «Спасибо, дядь Жень! Спасибо вам. Спасибо!». За что спасибо? Что от линчевания защитил… в двадцать первом, мать его, веке?!

***

Ромиш разлепил спаянные засохшей слизью ресницы. Светлее не стало. Ослеп? От определённых лекарств люди теряют зрение. Люди. Он — таджик. Чурка не струганная (для местных). Напичкали его, посадили в клетку.

Или он в аду? Из-за того, что он видел? Ромиш заметался жаренным мотыльком. Влетел в препятствие, упал.

— Тихо… — Раздался стон. — Мы одни.

— Одни?

— Может, охранники моего батяни играют в дурака где рядом. Они — мебель. Может, медсестричка кроссворд гадает. Мы одни.

Ромиш поежился:

— Ты о чем?

— Нас срезали, как сорняки. Чтобы жить без нас. У них не бывает наших состояний… приступов. У них дети, торговые центры, тележки, семейные упаковки… Караоке, футбол, дача, Новый Год, латте, чтоб его! Бурда! — Владя сорвался на визг, умолк и продолжил спокойно. — Ты пробовал латте?

— Дорогущее кофе с молоком?

«Безопаснее отвечать», — решил Ромиш.

— Тебе понравилось?

— Не, я по чаю.

— Сраный соевый латте в сраной кафешке, у которой нет ничего, кроме прикола чиркать твое сраное имя сраным фломастером на стаканчике!

— Сраном, — подсказал Ромиш.

— Два года давился. Зачем? Ради этой… воблы? Не хотел я ее. Ни свежей, ни вяленой из солярия. Мне на нее насрать, папа! — Владя не очень понимал, с кем разговаривает. — Меня накрыло состояние… и тут она, от нее воняет пудрой, ментолом и латте…

Опять глухая пауза.

— На кого… — Сосед из-за стены переводил дыхание. — Напал ты?

Ромиш рассудил, что безопаснее врать.

— Меня бригадир доканывал. Мудак. Я ему в харю!

— Молодец! Чингисхан!

Ага, все среднеазиаты тащатся от Чингисхана. Кони, тюбетейка, плов.

Жалюзи чуть приоткрылись. За окном было светло. Наверное, медсестра увидела, что Ромиш ожил, и нажатием кнопки на пульте развеяла его кошмары.

Он не ослеп. Он не в аду. Просто в больничке!

***

После слез запахи ощущаются особенно ярко, как после дождя. Анфиса вдыхала сигаретный дым, тревожащий, сладковатый. Майор позвал ее в УАЗик. Разрешил взять Васю. Выгнал Короткого.

— Зачем ты со Шмыговым связалась? Он чмошник ведь. — Прозрачные глаза дяди Жени смотрели на девушку приязненно.

— Я… на концерт я хочу. — Мухина высморкалась в салфетку. — Очень. У меня день рождения. Папа говорил, что на день рождения происходят чудеса. И я загадала побывать на концерте.

Финк вспомнил две тысячи первый. Евгений Петрович — Жека — пахал несколько месяцев на черновой, вымаливая мини-отпуск у Свинаря, Михаила Михайловича Звонаря — тогдашнего участкового. Лопатой перемещал в пакет для трупов полужидкую биомассу (застигнутую инсультом в запертой квартире одинокую старуху). Отскабливал с рельс кишки унесенных поездом. Обходил теплотрассу, где после зимы не может не быть обмороженных либо вареных бомжей и наркоманов. Сопровождал дочурку Свинаря на танцы. Причем, делал он это легко. Радостное предвкушение окрыляло. Потому что двадцать третьего мая на сцену СК «Юбилейного» выйдут Энди Дерис, Михаэль Вайкат, Маркус Гросскопф, Ули Куш и Роланд Грапов. И он, Жека, мент из Береньзени, увидит группу Хэлавин! Которую он слушает с начальной школы. Которую он слушал на войне. Которая, в числе иных не менее важных вещей — писем матери, восходов, снов, уберегла его от расчеловечивания.

Неужели Анфиса также тащится от нескладушек, как его? Кули?

«Наверное, я старый», — заключил Евгений Петрович.

«Я старый», — осознал Федор Михайлович.

Тюнингованный кроссовер несся по шоссе Орджоникидзе к облцентру с церковью семнадцатого века в режиме перманентной реставрации и торговым комплексом «Колизериум», чтобы сие не значило.

Суперстереосистема надрывалась речитативом. Англоязычным. Агрессивным. Плотным. Федя внутри кроссовера мучился, словно узник тюрьмы Гуантанамо. Молча.

Its kinda hard.

— Kanye West! — Лисовский, зажмурившись, рулил коленями. — Джимми Хендрикс нашего времени! Точен, между строчек…

«Хендрикса- то за что?» — расстроился ФМ.

— Можешь позвонить моей подруге? — Он уже набрал номер Анфисы. — Она любит твое…твой контент.

Илья, слава богам, выключил долбилку и энтузиастически воскликнул в Фёдорову трубку:

— Привет, крошка! I am Culo.

Учат их, что ли, как общаться с фанатами? Как с детьми. Сексуально озабоченными отсталыми в развитии детьми.

Мухина завизжала. Финк прочистил пальцем ухо. Кот сиганул в окошко.

— Куло! — Девчонка целовала телефон. — Куло зовет нас на концерт! Чудеса происходят! Отвезете, дядь Жень?

Глава двенадцатая. Казуальная личностная атрибуция

Дано:

Тебе двадцать пять. Ты по-английски свободно write and speak, читаешь на итальянском и объяснишься с таксистом и официантом на немецком, иврите и хинди. У тебя есть скидочные карты всех секретных кофеен, сотни тысяч накопленных миль, шестизначное число подписчиков в соцсети. Ты прошла тренинги Матильды Шор!

Твои фото и твоя жизнь — с повышенной резкостью, яркостью и контрастом.

Твои друзья — удивительные, разные. Веган_ки и гурман_ки, акционист_ки и волонтёр_ки, стартапер_ки и дауншифтер_ки, стендапер_ки и подкастер_ки, пансексуал_ки и аромантики_ки.

Ты женщина. Ты интерсекциональная феминистка. Чайлд-фри. Про-боди-позитив (никто не отнимет у тебя право завтракать, обедать и ужинать сельдереем, огурцами и куриной грудкой, это исключительно твой выбор).

К сожалению, мужчины по-прежнему доминируют, влияют на тебя. Белые цисгендерные гетеросексуальные мужчины.

Отец. Его одобрение (и деньги). Шеф, директор дизайнерского агентства. Его похвала.

Парень. Его внимание. Да, он отвечает на сообщения. Лайкает. Но НЕДОСТАТОЧНО. И с каждым днём разлуки реже и реже.

Неординарным «я» Софии Борисовны Кнепер овладело банальное чувство ревности.

Бетал советовал ей медитировать. Искать опору, равновесие внутри себя. Она честно искала, убеждала зеркало, что независима и самостоятельна, а потом вдруг загадочным образом очнулась в своей синенькой смарт-машинке на полпути в ПГТ Береньзень. Не поворачивать же назад!

На съемной квартире в сшитом из серых блоков здании Теодора не было. Его автоответчик рапортовал: «Погряз в работе, всенепременно перезвоню вам с оказией». Выпендрёжник!

Софушка, преодолевая «синдром де Кюстина» (это как «Синдром Стендаля», только ноги подкашиваются отнюдь не от красоты), направилась в поликлинику. Вокруг по глинистой земле «плыли» покрышковые лебеди, скрипели ржавые качели, в частном секторе, застроенном косыми избенками, выли веревочные псы — цепей для них не хватило.

«Хозяевам бы петлю на шею!» — кровожадно думала мисс Кнепер, собачница в пятом поколении.

У Калерии Анатольевны сломался телевизор, поэтому она проводила инвентаризацию картотеки на предмет мертвых душ.

— Завидова И. К.? Нече завидовать. Тромб. До свидания. Приветиков Л. П.? Слишком приветливый. Ножевое в хрудь. Я тоже с приветливых бешусь. До свидания. Фейгельман О. Ю. Нафих нам жиды? Езжайте в Тельавифь, хде у вас дорохи, пидорасы и какашки за Шариками в пакет ложат!

Скрежетнул доводчик. В поликлинику вошла худенькая девочка с голубыми волосами. Мальвина из кино. Аккуратная, полностью одетая. Бабушкам такие по нраву.

— Здрасьте. Доктор Тризны у себя?

— Здрасьте. Фейгельману — до свидания. С крыши дачи упал. Какого лешего полез? Шестьдесят семь ходков, доцент… Зажидил денег монтёрам, сам решил антенну чинить. СССРа нету уже сколько?

— Лет тридцать, — ответила терпеливая мисс Кнепер.

— Жив он. СССР. Он Фейгельмана убил. Призрак коммунизьма!

— Почему?

— А че мы все починяем слюнями, клеем и молитвой с матюками? Скорей сдохнем, чем спесьялиста вызовем!

Софушка предположила (наугад):

— Дорого?

— Умничка, — кивнула Калерия. — Нам всё дорохо, хроме жизни. Ментулитет. Ты про Тризны спрашивала? Его сейчас нету. В облцентре он. С Мухиной этой.

— Что за Мухина? — сощурилась Софушка.

— Ты кошек любишь?

— Не очень.

— Тогда слухай…

***

Гримерка городского дома культуры была тесной и нечистой. Залитой пивом, с пятнами а-ля тест Роршаха на ковролине. Федя рассматривал афиши — кто только здесь не выступал! Причёсанные эстрадные дедушки в костюмах, рассказчики бородатых анекдотов, плясуны, угрюмые электронщики, кавер-бэнд Deep Purple. Все они видели асфальтовое поле парковки за окном, дохлых жуков между стеклами. Всем им ласковый директор ДК навязывал масляный обогреватель.

Гримерка городского дома культуры — подобие новогодней елки, когда ты окончательно вырос. Подросткам, там, в зале, она представляется раем. Шампанское. Смех. Стильная черно-белая съемка. Роскошные тела. Дым кальяна. И ОН. Самый. Сексуальный. Остроумный. Честный. Бог юного мира, благородный разбойник. Йен Гиллан в тысяча девятьсот семьдесят лохматом году. Марк Болан. Курт Кобейн. So hot, что ему обогреватель без надобности.

Куло?

Илью Адамовича красила Кира, его концертный менеджер. Она выравнивала, выбеливала загорелое лицо рэпера, рисовала на нем руны и шестёрки.

— Глазки на мозг. Вставляю линзы, — предупредила Кира.

— Гребанные линзы!

— Ты их потерпишь. Потерпишь ведь, Илюшкин?

Белки Куло стали красными, радужки черными, зрачки — белыми.

— Мой герой! — Добрая, пухлая Кира сияла.

— А имидж демона и твой рэп, они как-то связаны? — спросил Федя.

— Ну, мне в кайф. Тебе не пох?

«Пох или не пох — вот, в чем подвох?» Федор Михайлович смотрел на Анфису. Нет шампанского. Нет смеха. Музыки нет. Ёлка искусственная. Крашенный пластик на алюминиевом каркасе.

Анфиса энергично притворилась, что счастлива. Ей хотелось убедить саму себя: да! Вау! Волшебство! День рождения!

— КУЛО!

— КУЛО!

Он явился им. Шустрый черт, читающий в микрофон:

— Я дышу за нас двоих,

Я бегу за нас двоих,

Я тупо псих. Я сник.

Я выдохся.Иссяк.

И все же, продолжаю.

Жму и жалю.

Жадно жарю я безжалостно.

Пейзажи. Что горят.

Закат. Никуда назад.

Обратно.

Все понятно.

— Мне нихрена не понятно, — признался майор Финк. Он стоял сбоку от сцены. Не в форме. Инфернальный безо всякой косметики.

Доктор Тризны взял у него сигарету, чтобы почувствовать смрад, сплин и идеал своей близкой, паршивой, прелестной юности. Утраченную способность бухать баночные «коктейли», шататься по заброшкам. Понимать непонятное. Расколотое, кривое. Ненавидеть отца. Как люто в шестнадцать можно ненавидеть отца! Его очки Бродского, английскую трубку, залысины в рыжеватой шевелюре а-ля Роберт Плант, его неуловимый интернациональный акцент и дипломатическую отстранённость. Когда на улицах беспредел, задержания ни за что, сфабрикованные уголовные дела, а daddy-бонвиван звонит из солнечной Калифорнии и наставляет, будто Карлсон: сохраняй спокойствие, малыш.

Превратиться в его копию? Да лучше умереть под градом ударов осатаневших silovikов!

I ve become so numb; I cant feel you there. Я до того оцепенел, что не понимаю, что ты рядом.

Become so tired, so much more aware. Я до того устал, многое осознал.

By becoming this all I want to do — Становясь таким, все, чего я хочу

Is be more like me and be less like you. Быть больше собой и меньше тобой. ⁹

Как это было про него! Как это торкало…

Анфиса рыдала, глядя на Лисовского, беззвучно повторяя бессмысленные с точки зрения Федора слова.

— Ты идешь по карнизу,

Королева капризов,

Ангел сверху, сука снизу.

«Даже не пытайся сравнивать Linkin Park и Куло!» — предостерег Федю-аналитика Федя-поклонник Честера Беннингтона. — «Не смей!»

«Но ты перерос Linkin Park, обидки на daddy. Возможно, Честер тоже перерос Linkin Park? ¹⁰. Нельзя быть вечным тинэйджером. В конце концов, молодость изматывает».

Майор первым плюнул и вернулся в гримерку. Налил бренди в два стаканчика. Секунд через дцать к нему присоединился психотерапевт.

— Итого, у нас двое выживших после НЕХ. Волгин, бухарь, не в счет.

Федор сел напротив Финка. Уточнил:

— Таджик и латентный гомосексуал Влади Селижаров.

Евгений Петрович покивал.

— Французы уехали. Масонский заговор…

— Проткнулся медным циркулем?

— Уи-уи, — вздохнул «жандарм». — Думается мне, что убийца — баба.

— Женщина. Допустим! Допустим… Хотя серийные преступления среди женщин — редкость. — Доктор проглотил желтоватую «микстуру», оная оказалась весьма недурственной. Видать, Лисовский из цивилизации привез.

— Скажем, у нее мужская профессия, — дедуктировал полиционер. — Она умная, окружена коллегами-мужиками. Неуемная. Мало ей.

— Дама с гиперсексуальностью, — согласился Федя. — За тридцать. В среднем, пик женской сексуальной активности — от тридцати до сорока. Вряд ли она конвенционально привлекательна, раз не находит, кхм, добровольных партнёров. Ну или ей нравится власть, насилие.

Детективы минуту-другую безмолвствовали. Лисовский фоном речитативил хит про суши.

— Жертвы в основном гастеры. У них начальница — Людка, Туник Людмила. Крупная, напористая бабца. Четверых мужей схоронила, — припомнил Евгений Петрович.

— Черная вдова?

— Типа того. Но ты ж в мистику не веришь. А она их высосала. Был дядька — здоровяк, хохмач. С ней похудел, загрустил. И в петлю. Второй, водила-экстремал, дальнобой, расшибся, блин, на велике! Еще у пары инфаркт…

— Тян в капюшоне,

На не дозвоне,

Бродит в промзоне

Быстрым шагом — не по газонам.

Она за зеленых. Нехватка озона…

Охочусь за ней — как за фазаном,

Цитатами Мопассана

И нахуй? — кричу я тарзаном

Бьюсь в стену башкой, как тараном…

Словно из ада

Нету выхода из френзоны.

Куло кончил. Зал взорвался.

***

Витя Викторович Волгин сорок кэмэ крутил педали. От Береньзени в облцентр. Его шатало. Он еле-еле пролез в ДК через туалетное окошко, и сразу был изловлен охранниками. Он упирался. Звал Куло, стараясь переорать усилители и мониторы… Тяны в капюшонах и без смеялись над ним. А может, не смеялись. Игнорировали его, сучки. Нежнокожие, мягковолосые! Ему казалось, что они все пялятся на него.

Витю бескультурно вышвырнули из дома культуры. Лежа в луже он думал о том, что ненавидит. В первую очередь, батю. Нищеброда. За куртку, от которой воняет секонд-хендом. За телефон, калькулятор, который мигом разряжается в ноль. За некупленный билет.

Ладони разбиты. Энтузиазм, доставивший его сюда, иссяк. Автобусы до Береньзени уже не ходят. Больно и обидно. И пусто.

Куло — тут! Не для него. Куло платный. Куло — продукт. А Цой батю возраста плюс-минус Витькиного провел на «квартирник». За так провел, пожалел пацана. Курить не дал, услал на кухню помогать женщинам резать лук — они готовили кастрюлищу плова, для гостей. Батю не обделили. Не обидели.

Просто батя соврал. Про Цоя.

Витя харкнул, выжал капельку крови в середину плевка и пожелал, чтоб отцу прилетело. От заезжих фанатов «Зенита», он ж за БАТЭ. От лошади — пусть лягнет по яйкам. От мамки.

Зачем взрослые постоянно врут? «Следующим летом на море». «Бабушка поправится». «Вернётся твой пёс!»

Попутки свистели мимо. Кому нужен мятый пацан с великом? Спустя отчаянное количество минут остановился «драндулет», переделанный «запор» цвета лялькиного поноса. Вела его коротко и неровно стриженная тетка в камуфляжной алкоголичке. Мотор молчал — не выл. Штука двигалась почти бесшумно.

— Докуда?

— Береньзень.

— Прыгай!

Дверца будто сама распахнулась навстречу Волгину-младшему. Пахло внутри салона не бензином, не освежителем, а пирогами и скошенной травой. Витя почему-то вспомнил бабушку, Еўфрасінню Рыгораўну, коричневую от огородного солнца. А потом сухую, жухлую, забившуюся в угол больничной койки здесь, в облцентре. Шепчущую:

«Страшна мне, внучок! Вырла за мяне ідзе!»

***

Финк уехал. Не выдержал столкновения с современностью, ретроград. Психотерапевт, рэпер и продавщица- ресепшионист_ка остались. Пить. Атмосфера в гримерке магически преобразилась. Из удручающей в умиротворяющую.

Фонарь, завистник с улицы, лил мандариновый свет на классический натюрморт: сырокопченая колбаса тонкой магазинной нарезки, хлеб — щедрой Кириной, немецкие маринованные мини-огурчики, бронированный израильский лимон, шоколадка и печень трески в масле, все разложено на газете «Береньдень». Между фотоотчетом о торжественном открытии мусорки и портретом Рузского в папахе.

Айфон транслировал то хип-хоп, то рок. Федя побеждал. Чем пьянее становились его оппоненты, тем хуже им (Илье) удавалось произносить скороговорку 50 cent и Дэвида Гловера. Тогда как ля-ля-ля… ля-ля-ля… энд носинь элс меттерс — пожалуйста.

— Я думала, ты другой, Куло, — хихикнула Анфиса. — Классный, но важный. Козел.

— Че козел? — нахмурился Лисовский.

— Ну, ты Мирашу бросил, а она моя любимая блогерша. Была. Так её жалко..

— Умерла? — спросил Федя. Он не догадывался, кто это. Наверное, упомянутый гибрид: «ангел сверху, сука снизу».

— Нет! Ты чего? Нет! Разъелась чуть-чуть… И видосики испортились. Ни шуток, ни советов. Сплошняком реклама и бу-бу-бу про плохих мужиков. Куло её довёл!

— Тэдди, почему твоя чика на меня наезжает? — возмутился Илюша.

Федор Михайлович развёл руками:

— Казуальная атрибуция. Личностная.

— Чего?!

— Информации у неё про тебя нет. Ты для неё медиа-картинка. Агрессивный самец. Вот она и приписывает тебе, что «ты довёл» Мурашку.

— Мирашу! — вскинулась Анфиса.

— И про Мирашу ты, кстати, тоже ничего не знаешь, — хмыкнул Фёдор.

— Она веселая. Творческая. Училась на режиссерку в Америке, волонтерила в Индии! Она не только про тональники рассказывает, она просвещает! У нее семь миллионов подписчиков! А у тебя — три тысячи!

Слишком, слишком большая доза переживаний и алкоголя для одного дня. Мухина с пролетарским задором тыкала в начальника указательным, не соображая — в чём, собственно, его обвиняет?

— Мираши не существует, — опрокинул Анфису Илья Адамович.

— Как?!

— Её биография — пиздеж. Ногти она делала. В Мытищах. И текила-герл работала по клубам. Мы ее раскручивали, пока она не начала сношать мозги мне и продюсеру. «Петь хочу, интервью брать хочу, в кино хочу, женись на мне…» — Куло припал к соску кальяна. Выпустил мощную струю. Выдвинул предложение:

— Давай, тебя надуем? Феминистка, филантропка… че будет актуально через год? Женский призыв в армейку? Или возвращение женственности?

— Ей нужен крутой ник.

— Сюзанна Фор. Люси Дау. — Куло передал доктору Тризны извивающуюся подобно кобре трубку.

— Не, это для порно. Или для эзотерички. Тут что-нибудь милое просится, народное. Фиса?

— О! Супер!

— Я звезда. — Анфиса рухнула на кислые от пыли диванные подушки.

Ей мерещился папа. Она мялась перед ним в красном блестящем декольтированном платье. Неудобном. Неуютном.

Папа грустно улыбался.

«Вот, дура».

«Полицейские интерпретируют поступки. Расследования строятся на версиях, а они опираются на опыт полицейских». — Утомлённый каннабисом разум Фёдора Михайловича продолжал кипеть. И обращаться к Евгению Петровичу в полусне тела. — «Мы должны мыслить шире!»

Евгений Петрович — Яло Пекка — гнал УАЗик по шоссе через Олин лес. Он мыслил широко, как никогда, не понимая уже, на котором из двух языков. Да оно и не имело значения. Мысль безгранична, безродна, свободна. Неизреченная. Истина, человеческий цветок. То единственное, что отличает нас от животных. То прекрасное, что мы извращаем, из чего делаем страшнейшее оружие. Или что выкидываем, набиваем головы мусором. Мусор легче.

– Älä mene metsään… (не ходи в лес, — финск.)

Яло Пекка пристроил УАЗик на обочине. Вышел. Закурил. Его прожжённая шкура не чувствовала ветра, мелкая морось с запахом болота не отвлекала его.

Он гляделся в лес.

***

Софушка захлопнула ноутбук. Она просмотрела целый сезон! Главная героиня выяснила, что она из семьи чертей. Тайных ангелов. И что её любимая — небинар. Половина третьего ночи! Почему Федя не берет трубку? Где он?

С Мухиной?!

Глава тринадцатая. Трансбегляйтунг, кофе и бруксизм

В «Студии здорового духа «Гиперборея» разродилась мышь. Ромиш не видел ее. Свет еще не включили. Мышкины деточки пищали в темноте. Как котята. Бабушка поручала Ромишу топить их. Слепых, мокрых. Ромиш давал им имена и по каждому читал молитву, чтобы они вознеслись на небесные луга. Бабушка, прознав, высекла его. За богохульство. Он справедливо негодовал тогда — почему? Ведь ученик Пророка Абу Хурайра звался «отцом котят». Отец Ромиша выпорол сына за непослушание. Но кошку свозил в город и стерилизовал. После чего бабушка сказала, что кошку ей они сломали. Правильная кошка рожает!

— Терпеть крыс не могу, — заявил сосед из-за стенки.

— А что ты терпеть можешь? — Ромиш устал от нытья пациента № 1. Про жену,

идиотов из команды в компьютерной игре, про Береньзень и Мадрид, и концовку фильма «Волк с Уолл-стрит»…

— Ее. — Влади вострепетал. — Она меня вылечила!

— Ты в психушке, — напомнил Ромиш.

— Мне плевать, что ты меня не любишь, Лис! Я тоже по женщинам. Я не встречал достойных просто. До нее! — Застеночный сосед опять говорил с кем-то из своей головы. — Она. Мягкая. Упругая. Горячая. И грязи в ней нет. Вроде, сосешь мамину сисю и… кончаешь. Снова, снова… Падаешь потом вообще без сил. Плачешь, тебе смешно, щекотно. Доползаешь до холодильника, мечешь колбасу, йогурт, пиццу, горошек из банки, колу. Кажется, что впервые в жизни ешь!

— Я анашу курю, — признался человек-гастарбайтер. — Было дело, сожрал букет, который девушке нес. Она не поняла.

И застеночный не понял. Шутки.

— Большинство девушек — продажные суки. Ищи женщину. Да потолще!

Зажглись лампы. Мышка скрылась. Пришаркала бахилами медсестра Маша Михайловна, сухонькая, с ласковыми старыми словечками и ледяными старыми руками.

— В полдень врач тебя примет, касатик, — обещала она Ромишу.

— Великий Гудвин, — фыркнул Владя. — Я ему не верю!

«Годный, значит, доктор», — заключил Ромиш.

***

— Семь килограмм за сто рублей! Бери картофан, не робей! — искажённый громкоговорителем голос фермера разлетался над улицей Забытого Восстания.

«Семь килограмм за сто рублей», — думал Волгин. — «Семь за сто. По четырнадцать за кэгэ. Дорого».

— Возьмём?

— Вить, нашу девать некуда!

Он и забыл.

Сын пропал. Все посерело. Все остановилось. Запахи стали вонью. Липа цветет, кашка; майка пропиталась дезодорантом и жасминово-конфетной туалетной водой жены, кто-то жарит блины, смердит подсолнечным маслом и раскаленным чугуном… Накатывает тошнота.

Дурно и от этих объявлений по телеку: «Синицина Серафима. Восемь лет. Ушла в школу и не вернулась. Ее видели около «Железнодорожника» в 20–15 02.04. Одета в куртку с нарисованными далматинцами и синие теплые наушники. Есть шрам от аппендицита».

И у Витьки шрам. Он удочку забрасывал, спину крючком зацепил. Кровищи было! Слез! Семь швов!

Господи, теперь ментам особые приметы перечислять? По которым…

— Виктор, поди. Я не знаю, картошки возьми, покури! — Эля заплетала косичку-колосок Лиле, младшенькой.

В десять у Лили кружок танцев. Пальцы матери дрожали, щеки впали, но для дочери она тянула бодрую улыбку. Волгин так не мог. Он выполз во двор. Несушки бегали от Пети, Трезор стряхивал утренних мух. Фермер орал про картошку.

На сене в сарае развалился блудный сын.

— Ну, сучок!

Вилы прошли в паре сантиметров от уха Витьки. Еле новую особую примету не сотворили. Малец вскочил.

— Бать…

— Ты где шлялся ночью?!

— Концерт! Куло! Я говорил!

Слесарь и школьник устроили потешные догонялки в пределах участка.

— Ну, сучок! — Эля поймала сына за серебряную цепочку от крестика.

— Меня подвезли, — просипел Волгин-младший.

— Кто? Откуда?

Парень пялился на маму сверху-вниз, как снизу-вверх.

— Тётка. С облцентра.

— Что ты в облцентре потерял?

— Да я…

— Что за тетка? — подключился ВВ. Он успел лакнуть из нычки под садовой раковиной. Эльвира унюхала, но смолчала.

— Синикка. Она машины прокачивает. Ее «запор» сто пятьдесят кэмэ держит на дороге!

Волгины переглянулись. Витя часто врал. Не выгоды ради, из любви к искусству. Эля не слыхала о Синикке — имечко! — нарисуйся здесь такая, ей бы насплетничали. Виктор Васильевич отказывался верить: баба в тачках шарит?!

— Телефон! — потребовала Эльвира Аминовна.

«Калькулятор» перекочевал в карман фартука матери.

— Комендантский час — восемь вечера.

— Андестудень.

— Пиздуй к себе!

— Не матюгайся при ребенке! — одёрнула Волгина жена.

— Козленке!

— У козла других не получается!

Витя слинял в свою комнату. Он радовался, что не пригласил родителей к Синикке, пусть она и просила быть всей семьей. Синикка потрясла его. Она не стеснялась. Не учила. Не унижала. Пока запорожец несся через Олин лес, она делилась:

— В твоём возрасте я часами торчала в подъезде вокалиста команды одной. Как бездомный щенок-маньяк. Ублюдское создание в алых прыщах и косухе брата. Я мечтала, что вокалист этот разглядит во мне что-то. Что-то… Обернется и разглядит. И я сразу стану кем-то. Может, не его женой. Журналисткой. Адвокатом. Спасительницей капибар, бобро-свиней, их едят в Перу. Он обернется, и стартует мое кино. Про меня. И он однажды… обернулся!

— И чего?

— Позвал меня зайти.

— Пиздеж!

— Неа. Он позвал. Я по робости сбежала во двор, рыдала. А потом другая дура хвалилась, что ночью была у него.

— И?

— Прочищала сортир, забитый гандонами.

Витяй рассмеялся.

— Сорок километров на велике! Я херачил сорок километров! Даже не из-за тянки! Из-за мужика! Хотя по жизни я спортсмен только насчет поспать и пельмешей навернуть с батей наперегонки!

Синикка ухмыльнулась.

— В бардачке салфетки. Протрись. Чумазый, черт! И пошарь, найди шоколадку.

Волгин-младший вытащил из бардачка фляжку.

— Можно?

— Глоток.

«Первач», настоянный на травах, обжёг, согрел.

— Ваше… твое кино стартовало?

— Ну-у, — протянула водительница. — Да. Не блокбастер про Индиану Джонса, так, сербская документалка.

Синикка рассказала про ранчо «Unohdettu talo», «Забытый дом» — Дом Забытых. Где привечают умирающих и ненужных. Стариков, инвалидов, изгоев. Где по саду среди сутулых фруктовых деревьев хромают цирковые пудели-пенсионеры, катает себя на колясочке дрессированный безногий медведь, прогуливаются орлы и вОроны с подрезанными крыльями. Где ждут волонтеров, помощников, и его, Витю, ждут.

Чего терпеть до завтра?

***

Федор Михайлович, Анфиса и Куло очухались на диване. В одежде. Измученные «отдыхом». Коньяк иссяк. Они давились кофе, передавая по кругу анестезирующий косяк.

— Ребзя. — Лисовский зевнул. — Спасибо за тусу. Добавляйтесь. Владе — салют!

Через пять минут такси увозило Тризны и Мухину в Береньзень. Девушка вслух репетировала. Главное она уже решила: фон блога — фиолетовый. В приветствии пока сомневалась: «С вами Фиса!» или «Хай, с вами Фиса!»? «Бонжур, любимые зрители! Меня зовут Фиса» или…

Водила сделал радио погромче.

— Разорву по шву…

И увидишь ты.

На груди моей,

Купола, кресты!

***

Софушка провела незабываемую ночь. Курсе на втором она писала работу «Гостиницы-монстры в массовой культуре США». Мотель Бэйтс («Психо»), Грейт Нотерн («Твин Пикс»), Оверлук («Сияние») …

Какими убогими оказались эти пугалки! Отель «Жемчужина», Орджоникидзе, 23! Тут и саспенс тебе — потусторонние звуки-стуки из коридора. Загадочный, стеклянный взгляд портье. И отвратительное: простыни цвета слоновой кости с разводами; забитый жесткими черными волосами слив в ванной. И саундтрек: вой под окнами. Нечеловеческий, упырский… тоненький, сиротливый. Воображение молодой дизайнерки сконструировало образ твари. Ни когтей-ятаганов, ни плаща-альмавивы. Дистрофик с прозрачной, отслаивающейся кожей и ржавыми гвоздями зубов, торчащими из белесых десен. Наркоманское вендиго, свирепое и трагическое. Его проклятье — дезоморфин.

По городу бродила,

Большая крокодила.

Она, она…

Голодная была.

С первыми лучами солнца юная дева устремилась к французской сетевой кофейне. Вдруг там прячутся люди? Адекватные, цивилизованные. Вдруг там эспрессо варят не из козьих шариков?

***

— Каша в голове. — Ромиш честно пытался воскресить в памяти позавчерашний вечер. Вечер смерти Курбонова.

Психотерапевт ему понравился. Вернее, понравилось отношение с его стороны. Извинился за неудобства, отметил, что Ромиш — ценный свидетель.

— Вы не против гипноза? — спросил доктор.

Строитель хихикнул.

— Я серьезно. Трансбегляйтунг, сопровождающая гипнотерапия — не фокус. Я постараюсь ввести вас в транс.

«А я постараюсь не заржать», — дал мысленное обещание пациент. Сейчас начнется: твои веки тяжелеют, ты погружаешься в сон…

— Закройте глаза.

Закрыл.

— Вагончик. Темно. Вы лежите на вашем обычном месте. Чем пахнет?

Ромиш нахмурился.

— Потом. Одеколоном… не, шампунем. Анзур мылся. Под холодной, горячая у нас ограниченно, при Люде. Анзур на чистоте двинутый, сказал, не будет Люду ждать.

— Где полка Анзура?

— Нижняя, справа от моей.

— Чья слева, чья напротив?

— Имен не знаю. Парни нормальные, не стучат, что я в телефон залипаю.

— Сосредоточьтесь. Вы смотрите на экран телефона. Но вы ведь прислушиваетесь? На автомате?

— Тишина. — Ромиш вздрогнул. — Говорят — мертвая. Ни храпнет никто, ни пернет. Курбонов смирный. Я не слышу, как он матрас…туда-сюда.

— Что вы делаете? Вы напряжены?

— Пиздец! Стрёма. Толкаю Анзура, он мычит… Он пьяный совсем. И другие… Мне хуево. Кружится все.

— Выходите из вагончика?

— Да! Дышать нечем! — Ромиш закашлялся. — Как при «короне»! Я болел.

— Успокойтесь. У вас нервная реакция. Вы в порядке. Что снаружи? Непривычное что-то?

— Сральник. Луна. Папоротники. — Пауза. — Аллах! — Ромиш взглянул прямо на Федора Михайловича. — Доктор… Трансблядинг ваш! Я не хочу это помнить! Не хочу!

***

Кофе за триста восемьдесят рублей. Кофе. За триста восемьдесят рублей. Кофе. За. Триста восемьдесят. Рублей.

Анфиса не понимала тех, кто покупает кофе за триста восемьдесят рублей. Несет его с гонором царей-королей. Чтобы прохожие видели, что у него за кофе. Что у него за лайф: насыщенная, мобильная. На бегу, на бегу. Звонки, чаты, проекты, акции.

Анфисина одноклассница Глаша, столовская повариха, раз в неделю баловалась кофе за триста восемьдесят рублей, и просто гуляла с ним. Спешила мимо неудачников по несуществующим делам, цокая каблуками и вихляя бедрами. Поселковые не мешали Глаше играть. Дразнить повариху опасно для желудка.

Глаша повесилась.

Анфиса раньше не забредала в единственную в Береньзени сетевую кофейню (французскую!). На триста восемьдесят рублей можно мяса купить, куры или колбаски краковской! Однако Федор Михайлович требовал «человеческого кофе». Не растворимого, крепкого, из арабики.

— Два двойных экспресса, без сахара, — заказала девушка.

— Два двойных ЭСПРЕССО, — прокричал снулый сноб-кассир бородатому секси-бариста.

— Три! Тут вкусненько? — улыбнулась Анфисе синеволосая «Мальвина», следующая в очереди.

— Ну… Буратинам нравится.

— Богатеньким? Не любите их?

Софушка подразумевала: «Не любите нас». Когда ей исполнилось четыре, папа выкроил минуту из своего плотного графика, чтобы объяснить новому акционеру ЗАО «Семья»: «Пипл очень глуп. К сожалению, они голосуют на выборах, водят машины, но соображают на уровне твоих друзяшек в песочнице. А кого твои друзяшки считают бяками? Детишек с красивыми игрушками, которые ими не делятся».

— Богатеньких? — хмыкнула Анфиса. — Откуда здесь богатенькие? У нас зарплата тринадцать-двадцать тыщ. Двадцать пять — везуха. Дураки кредит берут на телефон за пятьдесят! Они — буратины. Подруги мои. Не общаемся уже, потому что я нищебродка по психологии. Укроп сажу, банки катаю, одежду штопаю. Телефон марки хуянь.

Бородач подал дамам кофе за триста восемьдесят плюс триста восемьдесят плюс триста восемьдесят рублей.

Софушка задумалась. Она тоже игнорировала тренды и бренды. Гуччи, например. Провинциалки и дети-блогеры опошлили Гуччи. Как D&G несколько лет назад. Софушка не брезговала лондонскими секондами, простенькими марками вроде Бенеттон. Ее айфон 11 — позорище с точки зрения элитных буратин. «Детишек с красивыми игрушками». Красивыми ли?

— Продукт должен соответствовать цене. — Она продегустировала эспрессо. — Триста восемьдесят? Максимум двадцать! Фуфло!

— Двенадцать! — Включилась в анти-аукцион Анфиса. — Восемь!

— Минус десять долларов. Я успешная графическая дизайнерка. Час моей работы стоит семьдесят баксов! — Товарищ Кнепер ощутила разгорающееся в груди пламя революционной борьбы, вспомнила прабабку, члена (матку) Третьего Интернационала. — Вы отняли мое время и напоили меня помоями! Я знаю стандарты качества этой франшизы, вы нарушаете их! — Бросила она в бороду бариста. — Зовите администратора!

— Правильно! — поддержала «Мальвину» Мухина. Ее тягостное похмелье будто корова языком слизнула. Скандалин — лучшее средство. Заряжает энергией, избавляет от накопившегося стресса. — Не умеете варить кофе за триста восемьдесят рублей, не полезайте в кузов!

***

Майор Финк Евгений Петрович и прораб Туник Людмила Авессаломовна в замкнутом пространстве вагончика подавляли друг друга. Хрупкий и желчный. Тучная и полнокровная.

— Наконец-то мы с вами увиделись, уважаемая. Таджики ваши мрут и мрут, а вы где-то ездите и ездите!

— По делам, уважаемый. В Береньзени ж ничего не решишь! У меня заказчики — Селижаров Георгий Семёнович. У меня поставщики… Я одна. Всем угодить стараюсь, не жалею себя!

— И таджиков.

— На что вы намекаете?

Финк шагнул шесть раз и достиг противоположной стены.

— Пятнадцать лбов. Без горячей воды. В скворечнике. Про условия труда не слышала, капиталистка?

— Женечка, я бизнесмен в нашей стране. Ты мент в нашей стране. Давай Америку косплеить не будем, окей?

— Америку не будем чего?

— Дочка моя наряжается, когда эльфом, когда капитаном межгалактического судна. Называется «косплей». Карнавал, короче. Ролевая игра.

— Люда, крякаются-то взаправду! Пацаны молодые, ты за них отвечаешь. Ладно, живут они черт-те как, ладно ты им платишь копейки — сами согласились. Но убийства…

— Убийства? — ахнула Авессаломовна.

— Мы, то есть, я уверен, что убийства. На сексуальной почве. Им вкололи возбуждающее. Херы стояли после смерти!

Финк следил за лицом прорабши. Сливочно белым, со слабым круглым подбородком и хищным напомаженным ротиком. Рот коротко изогнулся — вниз, в подобии анти-улыбки.

— Выпьем?

— Нет.

— Хозяин-барин. Я выпью, Евгешь.

На фоне ее могучей ладони фляга смотрелась бирюлькой. Людмила по-оперному вздохнула, груди-горы вздыбились и опустились, синие глаза преисполнились росой.

— Отставить косплей! На мне ты не сыграешь. Говори, что происходит! — велел Финк.

Бабы! Чуть прижмет — в слезы. Сильные, ага, независимые.

— Ты мне поверишь?! Я в дурку не хочу!

— Излагай.

Горбачев по телеку. Мама Люды опять восхищается — импозантный мужичок! Тётя ворчит: «Плешивый подкаблучник, к логопеду бы сходил!»

Август. Жарко. В саду жужжат сытые шмели. В дребезжащем холодильнике потеет желтый квас на хлебных корках. Дед продавливает гамак, на его пузе раскрытая книга. Не видя обложки, Люда точно знает — какая. «Похождения бравого солдата Швейка».

— Авессаломовна, ты что употребила? Я на экспертизу возьму! — прервал ретроспекцию бравый майор Финк. — Ты нафига мне свое детство-отрочество-юность завела?

— Оно важно.

— Что именно?

— Я! — крикнула Люда. — Я была счастлива. Тетя приехала, привезла мясо и газировку. Вечером шашлык. Дед замариновал в кефире, папа в минералке. Соревнование, понимаешь? Я налопаюсь шашлыка и прыгну в гамак. Плевать, что комары, зато спать не гонят.

— И трава зеленее, и деревья выше, и мороженое вкуснее.

— Сухофрукт ты, Финик!

Озеро Мохнатое. Четыре часа дня. Никого. Люда сбрасывает сарафан и сандалики и вбегает в затянутую ряской воду. Плавать невозможно. Она просто садится на глинистое дно и отдыхает от зноя. Гудят кузнечики и провода электропередач.

Липкая ладонь зажимает ей рот. Ее выволакивают на берег и несут в лес. Она голенькая, нарядный сарафан скомкан в песке… Ей стыдно и страшно, она даже не сопротивляется.

Из-за нее не будет шашлыка. Бедные мама, папа, дед…

Она зажмуривается, не глядит на вдруг ставшие ужасными березы, сосны и мшистые холмики, позолоченные солнцем. Не вдыхает гнусный запах скошенного сена, смолы, первых прелых листьев и грибов.

Ее кидают на землю. Боль теперь второстепенна. Шаги. Медленные, спотыкающиеся. Толчок-пинок. Царапающее поглаживание.

— Я тебя не обижу. Ты только… не отталкивай меня.

- Он сосал мой локоть. Плечо… Высокий, с розовой лысиной и белесыми ресницами, как у свиньи. Он без конца бормотал: «Не отталкивай меня».

Финк взял мадам Туник за мягкую руку. Ее история — человеческая трагедия, полицейская рутина. Бешенные животные, нет, чудовища нападают на детей. Почему-то их не казнят, видать, «братья» во власти защищают своих. Господь Береньзень миловал, в Береньзени извращенцев нету, кроме опущенного на зоне Колокольчикова. Колокольчиков безвреден, эдакий нахрен никому не сдавшийся благотворитель. Таскается по питейным и ноет: хочешь миньетик? Не хочешь? Ну, пожа-а-алуйста!

Ромиш курил, постоянно менял позу (признаки акатизии). Садился, поднимался, садился. Федор Михайлович не лез к нему с наводящими. Пациент сам расскажет. Куда торопиться?

— У вас луна другая. Мелкая. Лунка. Наверное, потому что у вас лица узкие. А позавчера луна была… МОХ (Луна, тадж.).

— Ярко светила?

— Ага. Я разглядел Курбонова. Он возле крайней копны терся, в поле. Штаны спустил. Я думал, ссыт. Потом копна шевельнулась. Поддала ему. В копне был кто-то! Я понял, что они… вы поняли. Мне бы отвернуться. — Ромиш страдальчески скривился. — Шея будто заржавела. Я не религиозный, так. Секс и секс. Но… они каким-то отвратом занимались.

— Каким?

— Мне душу стошнило. Чавкало, хлюпало… Лялька плакала.

— Ребенок?

Курбонов наяривал. Он взмок. Глаза вылезали из орбит.

— Доктор, Курбонову без разницы — кого. Собаку, козу или…

Люба выпила еще.

— Он себя дергал, дергал. Ничего не получалось. Он орал на меня: «Ты виновата!». Замахнулся, Евгешь. Огромный, чужой дядька. Огромной чужой пятерней. Я прикрыла «междуножек». Я боялась не смерти, а что он меня…

«Бруксизм», по определению, зубовный скрежет, проявление эмоциональной нестабильности. Едва сдерживаемой ярости, — возразил бы Финк. Его челюсти сводило, когда он хотел и не мог вмешаться. Например, в прошлое.

— Курбонов упал. — Ромиш истерически пискнул. — Плашмя. Хуй топорщился.

Федор Михайлович обвел в блокноте загадочное СЭ (спонтанная эрекция).

— Он упал, — сообщила следователю Людмила Авессаломовна. — Мертвый. Его причиндал торчал. Я бегом к Мохнатому, оделась. Успела шашлыка покушать.

— Он просто упал? — одновременно спросили майор и психотерапевт двух разных людей в двух разных местах.

— Да.

— Рухнул сосной. Сердце прихватило. Если у него сердце вообще, ну… — Женщина-гора придвинулась к Финку. — Ты, Евгешь, давно без ласки?

«Купается она в духах, что ли?» — Полицейский вышел из вагончика. Ботинок заплетался за ботинок. Плюс двадцать семь. Болото распарило. Тухло-яичная вонь присоединилась к каждой молекуле кислорода. Толстый смартфон икнул сигналом.

«ПЦН ПРПАЛ! УКРАЛИ! МАЙОР, СОС!»

«И нахрена я Волгину номер дал?» — озадачился Евгений Петрович.

Он вчера растолковывал уже слесарю, что вернётся его сын. Четырнадцать лет парню! Четырнадцать! Коли хуйни не творит — тогда, да, беда.

***

Витин велик мчался вдоль опушки. По корягам и камням. Лавируя между кротовыми ямами. Мальчик вставал в седле и обозревал луга, отсюда, с возвышенности, напоминавшие одеяло, сшитое из желтых и зеленых лоскутков. Небо над Витей хмурило седые брови туч, из-под которых грозно и весело посверкивало янтарное око балтийского солнца. Кра-со-тень.

Он свернул на лесную, Олину дорогу. К ферме Unohdettu talo.

Глава четырнадцатая. Эскапизм

Вермут «Мартини» в дьюти фри, в столичном магазине и в универсаме береньзеньском — три разных напитка. Первый произведен под ласковым солнцем Турина руками беженца из Кот-Дивуара. Второй сделан где-то между Польшей и Химками, по какому-то сертификату, заверенному кем-то с неразборчивой подписью. А третий… не стал бы пить даже беженец из Кот-Дивуара под угрозой депортации в Кот-Дивуар.

Французского во франшизе сетевой кофейни в Береньзени присутствовало столько же, сколько в Кот-Дивуаре — звучание одно, нае… одно. Дочка Озимой купила располагающую вывеску, устроив под ней все по-свойски. Плохо, дорого и с синдромом обидчивости. Софушка привыкла к иному сервису. Она помыслить не могла, что администратор, он же бариста, он же уникальный для Береньзени хипстер, он же любовник дочки Озимой Евангелины Лосевой, из-за жалобы на невкусный кофе вызовет охрану Селижарова.

Революционерок, Кнепер и Мухину, заключили в каземат. Комнату без окон, обшитую пластиковыми панелями, залитую невыносимым светом. Вежливо хамящий мужик габаритов Гаргантюа (190 см на 150 кг) сунул Анфисе бутылку воды и ушел, скрежетнув щеколдой по ту сторону двери. Мобильники превратились в бесполезные коробочки: сигнал отсутствовал. Софушка поняла, что задыхается.

— У меня ПэА. ¹¹ Господи…

Сердце стучало в горле. Она зажмурилась, стараясь вспомнить ласковый, снисходительный баритон Федора.

«Психосоматика, Соф. Тебе некомфортно, и твое тело реагирует. Надпочечники активно вырабатывают адреналин. Повышается артериальное давление. Организм уверен, что с ним что-то не так. Глубокий вдох… Задержи дыхание… И ме-е-е-е-едленный вы-ы-ы-ы-ыдох. Думай о хорошем. О татушке на жопе Марата».

Набитая шрифтом в стиле окон роста надпись гласила: «Мир. Труд. Нах». Стоит ли говорить, что «Скорый» её проспорил?

— ПэА че-то типа ИПэ? — поинтересовалась Анфиса.

— Типа. У ИПэ сплошные ПэА, — признала Софушка.

***

Федор Михайлович, не дождавшись кофе, сварил его сам из оставшихся крупиц колумбийских зерен, привезенных им из лучшего города de Rusia. Угостил Ромиша, который, что удивительно, оценил аромат и питкость.

— Спасибо, доктор. Я тебя в следующий раз чаем напою. У меня такой чай, что алкоголя не надо! Жалко, мало его, заканчивается. Здесь не чай, а труха из боғи… из сада, где живет шайтан.

Психотерапевт обмер, смакуя таджикскую метафору в филологическом экстазе. Вроде, ничего особенного, однако после Куло, как после тюрьмы, начинаешь ценить простые вещи.

«Труха из боғи, где живет шайтан». Будто Ницшенька смолвил.

Федя переслал фразу Беталу в чате и отпустил Ромиша назад на галеры. Деньги человек зарабатывает, трудные и маленькие, нельзя ему мешать.

Услуги врачевателя незримых мук в «Студии здорового духа» спонсировались Селижорой, причем, весьма щедро. Сынуля мецената спал младенческим сном (благодаря качественному швейцарскому седативному средству). Химера совести искусала мистера Тризны, и он уж собрался посетить поликлинику, выслушать, для разнообразия, бесплатных бабок, отдать долг государству. Но государство в лице майора Финка истребовало от Федора другого.

— Поехали искать сына Волгина.

— Поехали!

Когда выпадает шанс бежать от рутины, грех не воспользоваться. Эскапизм, безусловно, чистейший. В «бобике», по дорогам Береньзени, под аккомпанемент прерываемого колдоебинами хеви-металла из динамиков и мат господина полиционера.

Here I am the invisible man — Я человек-невидимка,

A lost fallen angel helping mankind where I can — Потерянный падший ангел, помогающий человечеству, где могу. ¹²

Эскапизм свойственен мужчинам. В некоей степени, эскапизм — двигатель прогресса. Мужчины прячутся в путешествиях, изобретениях, в войне. Лишь бы отгородиться от вопросов женщин. В том числе двух мерзких баб — жизни и судьбы.

Пока тряслись, обсудили, что убитые гастарбайтеры и Плесов, похоже, «страдали» от повышенного полового влечения.

— Вставало при виде бегущей козы, — дал фольклорное описание сатириазиса Финк. — У меня лет в пятнадцать.

— В пубертатный период это вообще норма.

— Ага. Жизненный урок: по молодости хочется, аж зубы чешутся, но фигушки. — Евгений Петрович закурил. — А в сорокет дают — не берёшь.

— Майор, слушай… Насчет любителей детишек хотел спросить.

«Уазик» резко затормозил. Теодор едва через лобовое не катапультировался.

— Майор, ты чего?!

— Я гордился, что в Береньзени их нет, — хрипло сказал полицейский. — Да, у нас не в каждом доме вода, сортиры «очковые», школа до девятого класса, садик оптимизировали. Но люди тут без такого изъеба, чтоб детей… Я думал.

— Что изменилось?

— Людка. Людмила Туник поделилась историйкой. Я понял, Федь, сопоставил с тем, что Толян Селижорин говорил. Есть в Береньзени насильники. Педофилы есть. Их кто-то убивает — годами!

— Русалка?

— Народный мститель? Я, видишь, и не в курсах. Моя агентурная сеть — тоже. Пенсионеры, — пояснил Финк. — Они нам наушничают о соседях.

Федя расстрелял его упрёком из табельного указательного.

— Да, да. Заветами гэбни и охранки. Как мне иначе пресекать домашние побои? Я Короткого пошлю — он «боксёру» в печень пробьёт. На месяц привьёт.

Либерал не знал, что возразить. Конкретизировал:

— Народный мститель расправляется с педофилами у тебя за спиной?

— Походу.

— И маскирует казни под суициды?

— И сердечные приступы, — кивнул «майор Том». — Инфарктов в Береньзени до Евгении Марковны.

— А надо… — Теодор нахмурился. — Ему мешать?

— Kyrpä tietää. — Евгений Петрович завёл мотор. — Kyrpä. Tietää.

Они повернули на улицу Забытого Восстания. Федор Михайлович бывал в парках аттракционов Абу-Даби, Нью-Джерси, Фудзиёсида (все Софушкин адреналиноголизм), однако там петли и повороты проектировали инженеры, местные же ямы — природа (снова б… Женщина). Не откусить бы язык, рабочий инструмент!

Гонщик-ювелир остановился возле крайнего косого домика, чуть не котлетизировав нескольких кур. Печальный и нетрезвый Волгин лузгал семечки и плевал шелуху в эмалированную миску. Сигареты у него кончились. Нервы тоже.

— Страцілі пацана.

Он злился на всю вселенную. На себя, на Финика и селезня-мозгокопа. Приперся! Масква. В пиджачке, пальчики белее, чем у девушки.

— Записку показывай!

Виктор Васильевич сунул менту сложенный вдвое тетрадный листок: «Мам не валнуйся! Я у Синяки. Она говорила помошьники нужны. Отец нисчиброт! Я падниму бабла». Ознакомившись с текстом Евгений Петрович полюбопытствовал:

— Он написал: я у Синикки. Синикка — женское имя. Финское. Ингерманландское. Какая проблема? Кроме того, что Витя твой ЕГЭ не сдаст?

«ЕГЭ не сдаст! Сука…» — ВВ оборвал мысленные пожелания полиционеру. Не догадывается он. Чай, не Акка.

— Витя ее сочинил! Или она ему приглючилась. Ты знаешь бабу, чтоб тачки ремонтила и ферму держала?!

Полицейский покачал головой. Фермами в окрестностях Береньзени владели Селижорины — друзья (Тутовкин, Озимая), его отпрыски, зятья и невестки. Синикки среди них не было.

— Вырлы! — закричала вдруг всегда тихая супруга Волгина. — Вырлы! Вырлы! Вырлы!

Она принялась носиться по их огородику. От грядки с огурчиками к грядке с петрушкой. Пёс Трезор гавкал сипловатым басом. Блеяли овцы.

— Эля! — Слесарь сграбастал жену в объятия.

Федор Михайлович измерил Волгиной пульс на лучевой артерии. Около двухсот ударов в минуту! Ей повезло, что сердце здоровое. Он вколол женщине реланиум. Через минуту-другую она успокоилась.

— Выр-лы? — спросил Финк. Майор Деликатность. — Че за вырлы, Эль?

Эльвира Аминовна вытирала фартуком слезы:

— Витькина мамка пела:

«Уся трава лягла ковром,

Вырлам внемлю нежным говрам:

Заберем твою детину.

За поля, и за долину.

Где ручей червленый вьется,

Где червяк сидит на солнце.

Шо-и ху!»

— Вырлы моего мальчика забрали! Вырлы!

Майор и психотерапевт переглянулись. «Истерия распространяется. Боюсь, иррациональный страх может вернуть в Береньзень Средневековье», — подумал Федя.

«Шо-и ху!» — подумал Финк. — «Оно из нас и не уходило!»

***

Слепая старуха стремилась сачком иссушенных пригоршней ловить свет, сочащийся сквозь виноградные листья. Ее инвалидное кресло с плетеной спинкой приезжало сюда, в зеленый тоннель, к девяти утра. Здесь она проводила часы, дни. Медленными глотками пила приторное вино. Наговаривала в диктофон горькие до тошноты стихи.

От неё ничего не осталось. От той, кем она была — в ней теперешней. Та она — танцующая, кокетливая, дерзкая, будто умерла внутри этой. Сгнили её платья с подъюбниками, что делали осиную талию вовсе кукольной. Сгнили музыканты, игравшие оттепельный джаз на крытых сценах. И страна — такая громадная и тесная, мертворожденная и живая, сгнила.

Впрочем, старики — известные пессимисты. Бодрый старик либо чудом добравшийся до седин гений, либо дурак. Клара Анатольевна располагала всеми потенциями стать гением. К сожалению, внешними данными она тоже располагала выдающимися. И ей казалось, что её любят не только из-за талии и бесконечных черных ресниц. Она отдала себя любви. Первой, пятой, десятой. Чтобы однажды проснуться в пешеходном переходе в коляске. Соврать неравнодушным прохожим об амнезии. Отправиться в приют. Потому что дома её ненавидели. Она сидела на «пироге» — квартирах, гаражах в центре, даче за миллион не рублей, авторских роялти на книги последнего мужа… Её вино попахивало чесноком — верный признак присутствия в нём мышьяка. Зрение падало. Словом, КА решила, что без детей и внуков ей безопаснее.

— Эй! — Воробьиная лапка изловила крадущегося мимо Витю. — Вор?

— Я к Синикке. Здрасьте.

— Врешь. Дрожишь.

— Она меня приглашала!

— На мысочках в гости не ходят.

— Бабка, блин! — Чем активнее он пытался высвободиться, тем сильнее колясочница сжимала клешни. Тем шире склабилась лысым ртом. Ало-белым, как зернышки неспелого граната, кое-где фиолетовым — от винца.

— Пусти ребенка, Клара! — В тоннеле появилась хозяйка «ранчо». Вите удалось хорошенько её рассмотреть: курносая, бледная, одутловатая, с подзаплывшими спортивными ручищами. Почему она вызывала у Волгина-младшего симпатию? Наверное, из-за глаз. Полуазиатских веселых синих глазок. Они выдавали в ней человека совершенно не серьезного и юного душой.

— Он вор! — буркнула цепкая Клара.

— Да что я украл-то?

— Мое спокойствие!

— Мы все не без греха, — ухмыльнулась Синикка. — Бэггинс, за мной.

— Кто?

— Хоббит.

— Кто?

— Ты не читал «Властелина Колец»?! Сейчас же займешься ликвидацией безграмотности! После обеда.

На просторной светлой кухне, среди сотен ящичков, горшочков, среди вязанок лука, лаврового листа и еще дюжины иных пряных веников распоряжалась сдобная Тамара, экс-шеф повар ресторана. Прежде она готовила крохотные порции, подаваемые на впечатляющих размеров тарелках — с веточками розмарина, икринками и кляксами соусов. Аплодисменты гостей, солидная зарплата, набитый деликатесами холодильник не приносили ей радости. Тамара выгорела дотла. Иногда голосишко внутри подталкивал её неправильно разделать рыбу ядовитую Фугу. Что, господа, языки повываливали? Что слюнями капаете на мраморный пол? Говорить не можете? Кислорода вам не хватает? В нашем меню новинка: бессмысленная внезапная смерть в качестве аперитива к громкому скандалу (состав: выдержанные скелеты из шкафа и отборное грязное белье под концентрированными крокодильими слезами скорбящих и не очень родственников).

Тамара пошла топиться — чтобы никому не навредить. Депрессия-то у неё, а пострадают невинные сволочные снобы. Встретила Синикку, прямо на берегу, пока собирала в карманы камни. Синикка позвала её сюда, кормить Забытых. И вот — на объемистых сковородах томятся всметане лисички, в духовке поднимается яблочный пирог из тридцати яиц и четырех килограмм антоновки, а под пледами настаивается жирный борщ — с зажаркой на шкварках и бульоном на мозговой кости.

Тамара пела.

— Сочный помидор, сладкая морковь! Сама любовь! И пер-чик, я его — чик-чик!

Она была счастлива.

Витя и Синикка ассистировали поварихе. Витя давил чеснок ножом.

— Дом забытых — вроде дома престарелых? — спросил он.

— Отчасти. Молодые у нас не задерживаются. — Фермерша взбивала венчиком желтки для майонеза. — Я собираю людей с улиц. Собак и кошек. Более экзотических животин — из цирков и приютов. Ты не видел нашу капибару!

— Вы богатая?

— Бог со мной, так что да, богатая, — улыбнулась она. — Что ты мосю кривишь? По-твоему, у Тутовкина эксклюзивные права на Бога?

— Он поп, — пробормотал Волгин-младший неуверенно.

— И я поп. Попка. Нашей церквушки.

Витя глянул на дверь. Чокнутых «попок» ему не хватало. Сектантов двинутых с гнилого Запада…

— У нас открыто. Иди.

***

Селижора предоставил Финку квадрокоптер и квадроцикл. Для поисков Витьки. С главчелом Береньзени время от времени случался пароксизм щедрости. Только денежки Георгия Семеновича почему-то гуманистическим целям служить не могли, как пираньи не могут делать легкий пилинг. На центральной площади (Победы), где меценат оплатил учреждение урбанистического общественного пространства со скейтпарком и зонами релаксации, которое проектировал Сванте Андерсон и презентовал Владя, тусовались торчки. Не растаманы. Не куртуазные морфинисты. «Аптекари». Покрытые коростой сорокакилограммовые тени, чья единственная мечта — черный сон.

На сей раз Селижорина благотворительность также обернулось катастрофой. Волгин оное предчувствовал особой, алкашеской чуйкой, наблюдая, как психотерапевт с майором исчезают в облаке поднятой квадроциклом пыли. Виктор Васильевич сжал руку Эльвиры.

Глава пятнадцатая. Катарсис

Владя разглядывал трещину в штукатурке. Вокруг плоской лампы. Доктор обещал вывести его из леса. Он его обманул. Бросил. Не нарочно, конечно же. Проблемы Влади (и ему подобных) Фёдору Михайловичу (и ему подобным) представлялись сущей ерундой. Ох уж эти свободные прогрессивные люди! Радужные шарики, накачанные простыми идеями и лёгонькими ценностями с фруктовым ароматом. Если разжать кулачок, шарики унесутся вверх. Красивое будет зрелище, — парад, карнавал, — но короткое. Ведь свободный значит оторванный. Не способный любить, следовательно, и жить по-настоящему. Любовь — зависимость, любовь — несвобода. Дело не в подавлении и сажании на цепь, дело не в сексе, к которому сводит анализ Фёдор Михайлович. Дело в жертвенности. «Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Свободный так не умеет. Он бережет комфорт. Он понимает себя, принимает себя. Любит он себя.

А Владя — маму. Неважно, на кого у него вставал член. Он сосуществовал с Журавлём-Оксаной, потому что она не искала ни толики его внимания. Он мог перебирать в памяти моменты-сокровища, забившись в угол санузла

Как они с мамой перекидываются тарелкой-фрисби на берегу Береньзеньки.

Как он спит у неё на коленях в душном автобусе.

Как она расчёсывает свои медные волосы старинным костяным гребнем.

Отношения отняли бы у него его одержимость. И что дали бы взамен? Постель? Совместные покупки и просмотры сериалов? А стоило бы оно того?

Он думал раньше, что ему дозволена другая любовь. Не только мама. Но глупо петь глухому. Лис, свободный, прогрессивный, услышал лишь про секс, хоть Влади не о нем говорил. Надо отдать должное Лису, он даже за руку приятеля взял. «Я», — сказал, — «не из вашего лагеря. Сорри».

Лагерь какой-то. На войне они, что ли?

«Ты встретишь…»

Кого? Красавчика с широкой душой и двадцатипятисантиметровым прибором? Во фразе «я люблю тебя» основное то, что «тебя». Не мужиков в целом. Во фразе «я люблю тебя» (произнесенной искренне) заключается «я всегда рад тебе и за тебя», «я о тебе волнуюсь», «мне больно, когда больно тебе», «я готов стать ближе, если ты готов». Не призыв прыгнуть в койку. Разве такие элементарные вещи..?

Лис мягко отстранился. Не звал Влади гулять, не заходил до школы.

Сигнал «отстань» Влади уловил. И отстал. После он ни к кому не лез, он гамал. Соратники и противники по игре были его копиями — из Тбилиси, Кордобы, Сент-Пола в Миннесоте. Они были термитами, пожирающими время друг друга по обоюдному согласию. Ненавистное, ненавистное время.

Офлайн жизнедеятельность Селижарова-младшего свелась к приему фаст-фуда, визитам в туалет и, редко, в душ. Зеркал он избегал, как вампир. Оттуда на него глядела мама, и вместо восторженного мальчика видела лысеющее, обрюзгшее нечто, которому не подходит ни кондовое слово «парень», ни благородно нейтральное «мужчина», ни добродушное «дядька». Вот внегендерное «чмо» — да.

***

Квадроцикл перевернулся. Небо, разделённое на фрагменты-паззлы тонкими и толстыми линиями-ветвями, треснуло. Ссыпалось. Феденьке на головушку. В летящих осколках он созерцал груди тети Виолетты. Первый пригодившийся презерватив. Ребристый. Свою съемную квартиру на Петроградке с окном в туман и дождь. Кабинетик размеров платяного шкафа, венчанный табличкой «Тризны Ф.М.».

Ни тоннеля. Ни света. Ни григорианского хорала.

«Skin to bone» ¹³— тоже неплохо. И элегантная маленькая чернота.

Квадрат. В конце, в конце концов, психотерапевт осознал, что рисовал Малевич — смерть в постмодерне.

***

«Классная» устроила экскурсию. Поездку. Пытку для робкого восьмилетки-аллергика, с которым добровольно не становятся в пару ни жирдяи, ни «ржавые», ни очкастые.

Владя прогулял школу. Мама разрешала филонить.

— Я рулет испеку, давай? — предложила она.

Мама умела печь рулеты — ореховые, шоколадные и маковые. И куру на соли — в духовке. Ничего кроме, даже яичницу, она не делала.

— Пойдем в Пиццу! — попросил Владя. — Ты нарядишься… Я тебя причешу!

Мама рассмеялась.

— Хорошо. В какой цвет мне ногти накрасить?

Владя выбрал из сотни пузырьков в сумочке на молнии красный лак с красивым названием «сольферино» и принес его маме.

— А если Он?

А если больше никогда?

И только сон,

Где будем вместе мы всегда?

Надрывалась певица по радио. Рычали монстры в видеоигре. Гудел фен. Мама сушила ногти. Вдруг, она упала с кровати. Бум… Отрывистый, деревянный. Мама дергалась. Из неё лилось. Свекольно-красное. Сольферино.

«Че по малОму?»

Он вспомнил! Напрягся и вспомнил!

За мамой стоял ЧЕЛОВЕК в лыжной шапочке с вырезами для глаз и рта. Он подбрасывал и ловил выкидной нож. Говорил в телефон:

«Че по малОму, Семёныч? Я не подписывался…»

«Его наняли» — феноменальное озарение! Когда долго-долго совсем не размышляешь, а потребляешь контент, и, неожиданно, проржавевшие шестеренки начинают вертеться-крутиться, прёт мысль — ощущения рождаются двоякие. Ты, вроде, молодец, вроде — идиот.

Разумеется, его наняли. И не конкурент отца. Конкурент пропал, был наказан. За маму. Но не потому, что он подослал к ней убийцу. Наверное, это он ей розы дарил. Цвета «сольферино».

***

Георгий Селижаров не выносил скандалов. Визита федералов… Ливерную колбасу и запах средства от комаров. А еще — Озимую. От ее изысканной, скромной прически из мертвых, вытравленных краской волос (пук вощёного сена!) до острых носиков её туфель. Его до изжоги раздражала их общая дочь. Она постоянно ела. Дети дурачились — она ела. Подростки трахались — она ела. Селижора считал оное нарушением щитовидки или психики. Деваху обследовали. Не. Она просто ела. Жевала сухарики, печенье, чипсы. На потные розовые складки прилипали крошки.

Георгий Семенович сам был мужчина масштабный, за сотку. По его мнению, томленая осетрина на перепелином омлете и языки ягнят в глазури из рябиновой карамели куда более приятный повод для траты денег, нежели тупеж на «великие полотна» и сон под звуки «гениальной музыки». Но Евангелина (имечко Озимой посоветовал дружок Тутовкин) лопала, точила, жрала, хавала безо всякой эстетики. Селижаров искренне недоумевал: зачем? Он двадцать пять лет назад переспал с ее матерью — зачем? Доска, тоска и сука. Три в одной Озимой.

Сегодня Евангелина обиделась на девчонок, которым не понравился кофе в ее кофейне. Она посадила их в комнату для злостных нарушителей. Георгий Семенович офигел, что в подобном заведении есть подобная комната. Вышка с вертухаями в песочнице.

— Накажи их! — требовала дочь. — Две мыши! Рыжая и синяя! Че они о себе воображают?

Селижора ей вмазал. Расслабленной ладонью по щекам и слюнявым губешкам.

— Завали.

Какая покорность сразу! Какой благоговейный трепет. Батюшка слово молвил! Батюшка мощной шуйцей щи твои сметанные посолил!

Бизнесмен (и меценат) заглянул к нарушительницам и позвал их на миротворческий ланч в кафе «Журавль». Анфиса вскочила быстрее, чем до Софушки дошло: их отпускают. Хозяин распахнул клетку.

— Спасибо! Мы придем! Спасибо!

Товарищ Кнепер кипела:

— За что — спасибо?! Что за избавитель мордастый?

— Селижора, Соф! — Девушки бежали вниз по Красной. — Он бандит. Реальный, из девяностых! Надо укладку, макияж…

— Нафига нам с бандитом обедать?

— Он главный тут. В области всей, — шепнула Анфиса. — Тебе не интересно?

— Вообще нет! — соврала Софушка.

Ей, фанатке Тарантино?! Ей, чьи родители вспоминали Лихие с плохо скрываемой ностальгией? «Братва брала по-божески, пять-шесть процентов, не то, что нынешние — чисторукие, холодноголовые. Я дружил с пацанами», — рассказывал отец. — «Асмачок¹⁴ был нормальный крендель. За своих бы лёг. Жесткий, ясен пень. Но рыцари, про которых ты читаешь, Соф, по сути, такие же Асмаки. Борзые, резкие. Не без юмора. Как ж с ними легко жилось по сравнению… Слушают, бляди. Сто пудов слушают!».

Кнепер позвонила Феде. Телефон абонента находился вне зоны действия сети. С Мухиной!

— Знаешь? А пошли! — Решилась дизайнер_ка. — Мужик вменяемый. Он нас выручил. Где у вас магазин тканей?

***

Старость имеет запах. Кисло-сладкий. Тревожный. Творожный. Когда старости много, наступает октябрь. Октябрь наступает в комнате. В доме. В целом бывшем имении бывших князей. В июле.

Витя остался на ферме Синикки. «Сектанты и сектанты», — вдруг подумалось ему. — «Что у них, пироги невкусные, потому что повара ихние библию не по тутовкински читают?»

Пироги оказались отменными. И картошечка с грибами, и борщ. Разморенный мальчик залез в гамак под яблоней.

— Полчасика отдохнёшь, Бэггинс, потом пойдём знакомиться с нашими жильцами, ок?

Хозяйка бросила ему истрёпанное издание «Властелина Колец» в мягкой обложке. История начиналась со стихотворения (что Витя терпеть не мог).

Три — эльфийским владыкам в подзвездный предел;

Семь — для гномов царящих в подгорном просторе;

Девять — смертным, чей выведен срок и удел;

И Одно — Властелину на черном престоле.

В Мордоре, где вековечная тьма…¹⁵

***

Мисс Кнепер завернула Анфису в алый атлас, сшила края и обрезала лишнее. Наслюнявленным пальцем растушевала по векам «смоуки айс», начесала оранжевые волосы. Себя она драпировала изумрудным жаккардом.

Девушки выпорхнули из магазина «Текстиль» яркокрылыми бабочками.

— Экие… заразы! — комментировал вездесущий Эдуард Хренов.

***

Jalo-Pekka ajatteli: «Rauduskoivu. Näen koivun. Kipu. Tunnen kipua. Tytär. Мinulla on tytär. Оlen elossa. Еlossa!»

Евгений Петрович думал: «Берёза. Я вижу березу. Боль. Я чувствую боль. Дочь. У меня есть дочь. Я жив. Жив!»

Он сел. Ощупал затылок. Оценил разбитый на детальки квадроцикл. Во что он в…резался? На пустой дороге?

— Oletko kunnossa? — Финк толкнул валяющегося плашмя Теодора.

«Ты в порядке?» — исключительно дебильный вопрос. Тем паче, после аварии.

— Olen kunnossa. Todella, — ответил тот.

— Ты говоришь по-фински? — удивился майор.

— Я тебе по-русски сказал. — Доктор тоже сел и проинспектировался на предмет сотрясения мозга: зажмурив очи, разыскал пальцем нос. — Ты билингв… двуязычен, при стрессе языки могут путаться.

— Да?

— Когда я жил в штатах, у нас в школе училка была, по английскому и литературе, мисс Ковнер. Ну очень симпатичная мулатка. — Федор вычесывал из бородки сосновые иглы. — Я при ней в дебила превращался. Не замечал, что перехожу на рашен. «A noun is a thing and nouns are the basic building blocks of sentences… какая жопа!»

— Мне не белые бабы не того… Я расист?

— Ты инвалид и национальное меньшинство, тебе можно. Вот я был сексистом, но отрефлексировал это.

— Больше жопы не нравятся?

— Не вслух.

Они поднялись, опираясь друг о друга.

— Vittu! — хрустнул позвоночником майор.

Федю осенило:

— Евген Петрович, а тебя как по-вашему?

— Яло Пекка. Пекка — в честь отца, заместо отчества.

— Синикка!

Полиционер сообразил:

— Точняк! В паспорте она Света или Катя! Пошерстим по базам, кто из фермеров-баб…

— Женщин.

— Женщин. Кто из них суоми.

***

Витя ходил за Синиккой по извилистым коридорам Unohdettu talo. Они заглядывали в просторные палаты, где стояло по несколько кроватей.

— Здесь у нас дядя Миша. Маляр. Рыболов. Выловил щуку на десять килограмм!

— Сорок! Я ее на живца! Клюнула славная, кэгэ на семь. Тащу, и — херась! Еле на ногах устоял! Думал, вырла в мою щуку вцепилась. Меня аж злоба пробрала! Шиш тебе! — кричу. Не отдам! Мы с ней туда-сюда, туда-сюда…

— Время звёздного часа предугадать нельзя, — прервала Мишу Синикка. — Выйдешь за мелкой рыбешкой, и приплывёт крупная. Без предупреждения. Ты должен прыгнуть ей на спину. — Фермерша пару секунд смотрела Вите прямо в душу.

— Наша Розочка.

Бабуля в длинной грязной футболке с принтом хрюшки из мультика качала игрушечного пупса.

— Ей пять годиков. Да, Розочка? Розочка-Мимозочка?

Витя вздрогнул, услышав детский смех и почему-то испытав жгучую зависть к старухе: ему уже не смеяться так…

— Пётр Иванович.

Волгин-младший обалдел от количества хлама вокруг и под кроватью Петра Ивановича. Лопата, резиновые бошки кукол, кирпичи, крышка чемодана, смеситель, иконки, труба, фотографии, пластмассовые ногти, налепленные на треснувшие зеркала…

— Он работал диспетчером. Теперь он — «хомяк», — шепотом пояснила Синикка. — Коллекционер барахла.

«Хордер» — поправил бы Федор. — «Он боится осознания утраты, поэтому окружает себя вещами. Вещи не умирают».

Петр Иванович выплюнул леденец и протянул его Витьке. Мальчик взглянул на Синикку. Он прекратил давать событиям и чувствам однозначную оценку. Обсосанная конфета — мерзость. Желание обездоленного и жадного поделиться последним — чудо.

***

— Наше здоровье, дамы! — Селижора чокнулся с Анфисой и Софушкой медной кружкой, наполненной «московским мулом».

Официанты метали на столик икру, медальоны, рубленные лососёвые котлеты. Дорадо. Салат из фенхеля и киноа. Бандит говорил мало и косноязычно. С персонажами Тарантино его роднили только хороший итальянский костюм и парфюм. Он травил бородатые анекдоты про евреев и блондинок. Анфиса хохотала, Софушка в немом отчаянии растягивала губы, надеясь, что её гримаса сойдёт за улыбку.

Приперлась. На каблуках. Дура… Это не кино. Не папины байки. Это убогая хроника. Жизнь. Ресторанчик без окон, около дверей — огромный восточный мужчина, охранник. Джин.

Дубасит беспощадная попса. Телефон не ловит.

— Жид у кардиолога. «Рабинович, вы сколько пьёте в день?» «Четыре бокала». «Я два разрешил!» «Еще два разрешил терапевт».

Селижора уставился на Софушку. «Главный». Потный, рябой, лобастый. Жестокий. Мнительный. Мстительный.

— Мне… пора. — Она осмелилась проверить, может, паранойя? Недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо судить о человеке по внешности, недопустимо… Может, ее отпустят? Киноа и фенхель — пища просвещённых людей.

— А десерт? — удивился радушный Георгий Семенович. — После соленого хочется сладкого. Тебе — нет?

— Нет, — эхом повторила Софушка. — Я хочу уйти. Я могу уйти?

— Нет. — Он шлёпнул Анфису по ляжке. — Ты не такая, да? Ты не шлюха?

— И она не шлюха, — ответила Кнепер. — Она боится вас.

Он выхватил пистолет и ткнул его Софушке в рот.

— Лижи. Ласкай.

Она сжала челюсти. Он пальнул в потолок. Вернул горячее дуло к лицу девушки. Кожей ощущая жар от смертоносного металла она в адреналиновом угаре заявила:

— Убейте меня. Я не стану унижаться перед вами.

Он ударил её наотмашь стволом.

— В баню! — Донеслось до Софушки прежде чем её накрыло спасительное небытие.

***

— Светлана Ульянова, сорок три года. — Обезболенный Евгений Петрович продемонстрировал обезболенному Феде досье и паспортную фотографию мужиковатой гражданки. — Сидела семь лет за убийство супруга. Пыталась под психическую закосить, типа, ей голоса велели благоневерного зарубить.

— Топором?

— Молотком.

— Тогда забить.

— Молоток с гвоздодером.

— Она какой стороной пользовалась?

— Обеими.

Детективы выдержали паузу.

— Почему ты решил, что она — та самая? Синикка в переводе Светлана?

— Не. У нее ферма, она суоми и механик по специальности. — Финк поджег сигарету.

— Почему мы к ней не едем? — воскликнул Теодор.

— До ееной фермы дорога через Олин. Я тебе говорил, что на ночь глядя в лес не сунусь.

— А мальчик?

— Одуванчик. Родители не уследили. Не я.

Майора было не сдвинуть. Темные ветви суеверий вросли в него, точнее, он вырос, сформировался вокруг этого древнего, деревянного скелета. Прочней которого нет ничего…

Финк сел писать отчет. Тризны — под его уютной зеленой лампой — набирать статью для филологического паблика. Где еще порассуждаешь на абстрактные темы? На личной странице он выкладывал красивые пейзажи, милые портреты, глубокомысленные цитаты Камиллы Палья, Ноама Хомского, и всяческих анархо-капиталистических и джорджистских спикеров. Читатели не поймут, если он приплетет фольклор. Народная культура — атавизм, симптом вылеченной болезни. Зевс мертв, всем срать на Перуна и Кетцалькоатля.

Не всем, господа постмодернисты, не всем.

Федя вышел из покрашенного вонючей краской в светло салатовый цвет страдающими от бодунизма хулиганами здания полиции. Тучи неслись с востока. Сизые, набрякшие, будто гематомы под глазом драчливого бомжа. Божка. Бомжка. Ну кто согласится шефствовать над Береньзенью? Маргинал, сосланный за сто первую тысячу километров от Олимпа.

Лес выделялся на фоне грязных небес. Как аппликация. Верхушки его елей пиками царапали брюха облаков. Из чащи тащило свежестью и гнилью. Болотами и хвоей. И чем-то загадочным, почти парфюмерным или кондитерским.

А отправился бы Федор туда сейчас? Один?

Психотерапевт не лукавил наедине с собой, и честно ответил внутреннему суке-журналисту, что нет. Он испытывает дискомфорт при мысли о частоколе стволов, шорохах, копошении (птиц?) в кронах и сгущающемся вечернем воздухе. Так функционирует генетическая память. Вода — враг котов, их веками топили несентиментальные крестьяне. Лес — враг человека. Он полон опасностей и опасен сам по себе.

***

— Лес — наша зыбка. Колыбель.

Синикка и Тамара, Витя и пятьдесят обитателей Дома Забытых ужинали на веранде. Животные бегали по саду. Неказистые, трехлапые, безухие, слепые, — был среди них полу-пудель полу-колтун, курица-истеричка, облезлая персидская кошка в свитере, кролик, которого юные естествоиспытатели облили серной кислотой, макака-фотомодель (с ней селфились туристы), старающаяся побороть никотиновую зависимость и капибара Сеня. Сене испортили пищеварение в зоопарке, поэтому он пукал.

— Колыбель — место непрекращающегося катарсиса. — Синикка накладывала старикам макароны с фрикадельками из кастрюлищи. — Соуса — кому? Лиля, не стесняйся! Петр Иванович?

— Что за кат-ар-сиса? — спросил Витя.

— Ты когда-нибудь умывался в ледяном ручье? — Тамара налила ему терпкого домашнего вина.

Сеня свистнул попой.

— Да.

— Зубы сводило, кожа немела, ухал, как филин?

— Ага.

— А потом — кайф?!

— Кайф, — кивнул юноша. — Я понял.

Сеня потерся мокрыми усами о щиколотку Вити.

Глава шестнадцатая. Парафилия и виктимблейминг

Владя планировал массовое убийство. Месть. Вендетту. Кару. Пока доктор балаболил. Очаровательный доктор с отполированными ноготками, ухоженной бородкой, татуировками и обволакивающим тембром голоса.

— … ваше состояние… швейцарские нейролептики… йога… пробежки… диета…

«Я привяжу его к спинке кровати. Сломаю кисти рук. По очереди зарежу перед ним его детей и их матерей».

Ему будет плевать. Его… надо пытать физически. Отсечь ухо. Часть ноги. Заразить рану бешенством. И тогда спрашивать с него и у него.

Почему? Не развёлся?

Он схохмит, загогочет, брызгая кровавой слюной. Боль не развяжет ему язык. Не ему. Он похвалялся, что неделю терпел — паяльник, утюг, без жратвы, сна, с оскорблениями. Теперь мучители — его бизнес-партнёры. Их он простил. Им он на юбилеи дарит коньяк «Талант Томаса Хайна» за миллион рублей, чучела носорогов, иконы тринадцатого века.

Он не объяснит, почему. Не развёлся.

Владя заплакал. Подъехал доктор на офисном кресле с колёсиками. От Федора Михайловича не пахло одеколоном, дезодорантом. Чтобы не провоцировать пациентов, могущих «спрыгнуть с ума» от любого триггера — задетого спускового крючка, а их, взведенных, множество. У психа в голове сотни подвешенных ружей…

— Владя. — Какое сопереживание! Как хочется ему поверить. — Я слушаю тебя.

— А мне нечего сказать.

***

Софушка оглядывалась на звезды. Их с Анфисой вели через церковный двор к укромному теремку. Справа чернели купола храма «Гладным сыти». Дым коптил темно-синее небо.

Пар в баньку! Веники, жопы, войлочные шапки… Пиво, раки. Блатняк, картишки. Члены.

Анфиса икала, спотыкалась: ее накачали алкоголем под завязку. Кнепер притворялась пьяной и покорной, весьма неумело. Но она подозревала — Селижоре похер. Он и его дружки трахнут и мертвую. Мимо семенили матушки в платочках. Софушка взывала к ним беззвучно, глазами: «по-мо-ги-те!». Они отворачивались. Они… злорадствовали? Потому что девицы в коротких платьях доигрались? Заслужили? У милосердия ведь ограниченный лимит. Наличествует фейс-контроль: оно распространяется исключительно на детей. Неизлечимо больных миленьких детей-отличников. Прочие жертвы чего бы то ни было — сами виноваты.

В предбаннике Георгию Семеновичу кланялся смазливый холоп. Принял-с пиджак, подал-с водочки.

— В душ, переоденьтесь. — Бандит хлопнул по заднице шатающуюся Анфису и потянулся к Софушке.

— Нет.

— Целку из себя не корячь! — Он обнажил в улыбке качественную металлокерамику. — Я смотрел в интернете твои фотки, сиськи твои с наколками. Ты шкура. На папаню твоего мне класть. В разных кругах вращаемся.

Она собиралась быть дерзкой, назвать отвратительного урода отвратительным уродом. Снести удары, даже умереть. Либо изобразить покорную овечку, а, когда он потеряет бдительность, откусить его орган — как в «Побеге из Шоушенка». Прибежит охрана, Софушка спрячется за тушу Селижоры и откроет огонь из его пистолета…

Она разревелась.

— Пожалуйста! Не трогайте нас! Пожалуйста!

Она упала перед ним на колени. Сопли надувались пузырями, лопались.

Георгий Семенович ненавидел бабьи истерики. Жены ему мало? Любовницы № 1 и № 2? Ноют, ноют. Придется брать вторую деваху, плоскую, вялую. «Мальвину» пущай Тутовкин оприходует. Ему нравятся молящие(ся) о пощаде.

Софушку заперли в чулане со швабрами и чистящими средствами. «Революционерка» высморкалась. Вдох — вы-ы-ыдох. Вдох — вы-ы-ыдох.

И приготовилась к борьбе с торговцем опиумом… для народа.

***

Федя очнулся на полу палаты. Медсестра Маша Михайловна хлопала его по щекам сухими ладошками.

— Парень — тю-тю! Шандарахнул вас, и — деру!

Мистер Тризны коснулся саднящей раны на затылке. Чем Влади его? Судя по разбросанным по всей палате осколкам — стаканом, который дипломированный архитектор утяжелил вывернутыми из кровати шурупами.

— Езжай, касатик. Селижора тебя накажет. Домой езжай! — наставляла Маша Михайловна. — В Москву вашу.

— Да, да… — Теодор написал Финку. — Спасибо. Только я не из Москвы.

***

ВВ не спал той ночью. Эля давно храпела под феназепамом. Волгина же терзали тяжкие думы. Двадцать лет назад он и Роб Недуйветер устроились на лесопилку. Деньги приличные, весело жить с пацанами в глуши. Купаться бегать на Лесное, ужинать шашлыками, бухать спирт. Его директор привозил, Владимстиславыч, у которого супруга завотделением работала. Больничку тогда еще не оптимизировали.

Рябиновка и клюковка на чистейшем медицинском. Банька. Чаек со смородиновым листом, разговоры и картишки. Владимстиславыча жена навещала их с Дуняшей, пациенткой. Дурой. Сиськи пятого размера, сарафан, голосок-колокольчик. Безотказная… Однажды утром она всплыла в озере лицом вниз. Кто ее? Не раскрыли. Свинарь, участковый до Финка, особо не выяснял, что случилось.

Волгин прислонился к стенке полыхающим лбом. Дуняшу пользовал он, Недуйветер, Селижаров. Что они с ней творили! С дурой. Госпадзе, памілуй!

***

Самым неверующим человеком Береньзени был отец Поликарп, в миру Николай Степанович Тутовкин. До вхождения в братство РПЦМП он служил КПСС политруком на подводной лодке дважды краснознаменного балтийского флота. Следил за лояльностью экипажа Марксу, Ленину и Брежневу, потом Ленину и Андропову, потом Черненко… Потом Николай Степанович сообразил, что генсеки не вечны, в отличие от Иисуса. А ковчег божий, сусальным золотом облепленный, вмещает больше привилегий и юношей (и девушек), нежели спартански обустроенная подлодка.

Чувственность! По сравнению с Тутовкиным, чтица гомоэротических новелл (яой, слеш НЦ-21) Софушка ничегошеньки не знала о ней. Душить кого-то, погружать различные предметы (овощи, строительный инвентарь и пр.) в различные физиологические отверстия, подсматривать за кем-то и спонтанно обнажаться. Обожать собственное тело. Дряблое, оплывшее, демонстрировать его в шелках и парче… Федя бы тут запутался. Это парафилия (устойчивое атипичное и потенциально опасное сексуальное поведение) или принятие себя? Лечить или восхищаться?

Сложно нынче с дефинициями! С дефинициями девиаций — вообще кранты.

— Ку-ку, грешница!

Дверь чулана отворилась. Нервное перенапряжение обратило Софушку в зверька. Маленького, но хищного — типа куницы. Взбешенной, загнанной в угол, которая так просто свою «шкурку» охотнику не отдаст.

***

— Цып-цып!

Среди политиков, банкиров и прочих воротил полно любителей обмазаться фекалиями, запихать аквариумную рыбку, куда а-та-та. Почему? Фишка в статусности? Положено иметь машину за двести тысяч не рублей, яхту, дом площадью от пятисот квадратных метров…

Что, ну что они там делают, ублюдовики? — думала Анфиса, когда напарывалась в Интернете на расследования оппозиционного политика N.

Комплект извращений тоже обязателен. Стандартный секс — для лохов. Анфиса кусала губы, сдерживая хохот. Истерический и оправданный. Во-первых, у Селижоры был крохотный. Во-вторых, он наяривал его быстро-быстро, точно герой видео «кролик трахает игрушку».

Образ босса мафии, дона Береньзени лопнул. Страх, конечно, никуда не исчез. Бегемот выглядит презабавно и не отличается умом, но нигерийцы с ним не шуткуют. Он переворачивает лодки, перекусывает тела людей пополам, убивает львов и крокодилов… Гиппопотам Селижора приближался. Воняя аммиачным потом.

Девушка закрыла глаза.

Третий класс. Ей девять. Утро перед чаепитием в честь новогодних каникул. Папа молодой, не кашляет еще. Помогает учительнице, Наталье Владимировне, украшать кабинет, сдвигать парты, а-ля импровизированный общий стол в Хогвартсе. Наталья Владимировна, Наташа, недавняя выпускница пединститута, смотрит на папу, как никогда не смотрит мама.

За окном школы бело. Грязи нет. Машины и дома принарядились. Прохожие волокут колючие деревца: утром на елочном базаре распродажа. В классной комнате висит настоявшийся запах мандарин, мишурного дождика и легоньких цветочных духов.

— Ох, ты! — Задыхался Селижора. Лапая Анфису, неловко, суетливо. По- подростковому.

Она пялилась в несуществующее окно. Он не достанет ее там, где папа молодой. Где снег.

***

— Грешница…

Софушка выплеснула в бородатую одухотворенную рожу Тутовкина бутылку химического растворителя. Полу-карп заорал.

***

Селижора взвыл:

— СУКА!

Пришлось разожмуриться. Бизнесмен и меценат отпрянул к полокам. Бледный. Трясущийся.

— Ты?! ТЫ?!!

— Что — я? — испугалась Анфиса.

Его топорщащийся крантик и палец указывали на неё. Зрачки предельно расширились. Передоз? Инфаркт? Шанс?

Мухина рванула в коридор и налетела на ослепленного Тутовкина. Он шарил растопыренными перстами, сыпал проклятиями:

— Я тя поймаю, мукла бесовская! Я тя подрихтую… «Самоваром» к чучмекам кину! Годами будешь ихнее говно рожать! В подвале, тварь! В говне, блядина!

Софушка схватила Анфису за руку. Они побежали прочь от выхода, от холопов и охраны, присели за бочками о-фуро.

— Стреляй! Вали шлюх! — верещал отче.

Кнепер разлила по кафелю очиститель для стекол. Подожгла.

— Хер им! — Остервенело прорычала праправнучка комиссарши.

«Гиперборейцы» не торопились отлавливать/отстреливать девиц. Пара бойцов утащила Тутовкина. Остальные закурили. Двадцатисантиметровое пламя не могло их отпугнуть. Приказ попа прошел мимо.

— А с главным, мордастым-то чего? — спросила Софушка Анфису.

— Да я без понятия.

***

Владя догадывался, где искать отца. Суббота — банный день. Но добрался до «Гладным сыти» он слишком поздно. Подворотнями, огородами, озираясь, боясь услышать полицейскую сирену. Пижаму угваздал, щеку распорол, пока перелезал через бабкин забор из противовампирских кольев, тапки потерял. Видок его стал еще более ничтожным, чем всегда. Однако ЧОПовцы почтительно расступились перед ним, пропускали на крылечко теремка.

— Владислав Георгиевич…

— Владислав Георгиевич…

Сердце упало.

— В жопу! — крикнул Селижаров-младший.

И ЧОПовцы ушли. Все, кроме Толика, настолько преданного и тугого, что ему требовалась команда, содержащая глагол. В жопу — иди. Лебезящий дьякон распахнул перед Влади дверь парной. Отец забился под полок. Варёный такой, розовый. Как докторская колбаса.

— П… Па?

Он умер. Уже умер. Взгляд уже остекленел, но пустым труп еще не казался. Может, мозг Селижоры сейчас прокручивал «финальные сцены»?

— Шеф. — Это ему, Влади.

«Шеф сдох. Да здравствует шеф!»

— Че с телками решаем?

— Какими телками? — Он продолжал таращиться в бездонные колодцы — путэосы — зрачков мертвеца.

— Ну, батя твой, ваш, телочек приволок. В слюни. Одна полу-карпа зрения лишила, другая с батей твоим, вашим, была, — ответил Толик.

— Зови их, — распорядился Селижоравич.

Власть словно микс водки, шампанского и кокса мгновенно ударяет по кумполу. Выправляя осанку (ибо царственной особе не гоже сутулиться), укрепляя голос. Драная пижама без манипуляций феи-крестной превращается в наряд достойный и соответствующий.

Из коридора раздались женские визги. «Гипербореец» швырнул на кафель перед «шефом» Анфиску Мухину и синеволосую незнакомку.

— Вы — отца? — спросил Владя, снова пропустив глагол.

Анфиса прежде жалела его, теперь в её глазах читался ужас.

— Она не убивала, — выпалила «Мальвина».

— Она разговаривает? — ухмыльнулся Селижаров-младший. Селижаров единственный.

— Я не… Не… — Мухина разревелась. — Я! Ему дурно стало, я помощь не вызвала!

— Он. Хотел. Тебя. Изнасиловать. — Отчеканила синеволосая. — Он. Заслужил. Смерть.

— Нет, — перебил их Влади. — Он заслужил…

Сын бизнесмена и мецената пнул его тело.

— Гнить в яме! В дерьме, рвоте и криках! И чтобы долбила эта сраная песня: «А если он? А если больше никогда…»

— Валим, — прошелестела Софушка.

«Иначе он на нас переключится» — данный вывод напрашивался. К сожалению, Толик производил впечатление непреодолимой преграды. К счастью, он с тревогой наблюдал за Владей, исступлённо прыгающем на Селижоре, и не думал о безопасности своей промежности.

Анфиса умела наносить «самый подлый удар» коленом. Тетя Эля научила. Дядь Вить поработал «грушей», вернее, «яйцами». Без членовредительства. Анфиса просто поняла, где они, примерно, у одетого в брюки мужика, который не стоит в позе «ноги на ширине плеч».

Мухина максимально сосредоточилась. Ничто не имело значения. Только. Яйца. Толика. Она лупанула по ним. Он коротко тявкнул, сбледнул и стёк на пол. Девушки обогнули его справа и слева, вылетели из теремка и юркнули в кусты. Боярышника.

Вслепую, молча, несмотря на впивающиеся в кожу колючки, они пробирались…

— Сюда! — шепнул Анфисе на ухо папа.

— Сюда. — Она повлекла подругу в ощетинившиеся иглами заросли.

Софушка запрокинула голову: луна. Полнолуние. До чего красиво желтый блин сияет в темноте. Они живы. С ними не сотворили…

«Спасибо», — безадресно поблагодарила она.

Глава семнадцатая. Комплекс неполноценности

Финк высасывал пятую сигарету подряд. К расчлененке он привык, и к объяснению мотива убийства в стиле «хули зырил?». Он даже в ловле серийника участвовал: среди нестабильных товарищей в 90-ых была мода чекатилить. Сеньк ю, телевиденье! Они ж звездами становились, круче тех, у кого мученик-ведущий в шоу «Поле чудес» принимал в дар маринованные патиссоны, экипировку пасечника и стих.

Евгений Петрович давно смирился с тем, что людишки — фуфло. За реденьким-реденьким исключением. Но он сочувствовал им. Бухим, грязным. На секунду, на сердечный ёк, сочувствовал. Бичам, шлюхам, нарколыгам. Селижоре — нет. Майор любовался его голым трупом. Про себя оправдывал убийцу, ужасаясь тому, что славит Хийси. Именно он пришел за Георгием Семеновичем. Возможно, лично.

Настоятеля храма «Гладным сыти» машиной c непатриотичной надписью «эмбиланс» на борту эвакуировали в столицу. Финляндии.

— Химический ожог, риск потери зрения, — сообщил Федору Богобоязненный, у которого обследовался Тутовкин последние три года. Частным порядком.

Мистер Тризны и главврач также прибыли на место происшествия.

— Есть же сволочи, божьего человека ослепить?!

— Серьезно? — Психотерапевта изумила береньзеньская сплоченность. — На территории церкви сауна, куда бандит таскал девиц! Какого бога ваш человек? Зороастрийского Ахримана?

— Юноша, не забывайте, пожалуйста, что вы в моей поликлинике практикуетесь, — усмехнулся главврач. — Уважение проявите.

Мимо семенили матушки в платочках. Никто. Ничего. Не.

Тишь, да гадь…

— Федя!

Оклик Финка удержал психотерапевта от шага, подобного русскому бунту. Бессмысленного и беспощадного. И бесполезного. Ну, врезал бы он по лощеной физиохарии, как говорит дед… и? Короткий оргазм совести стоил бы нешуточных проблем?

— Поехали!

Евгений Петрович запрыгнул в «бобик» на водительское. Федор Михайлович — на пассажирское. Владя махал им из Майбаха. Шизофреник и латентный маньяк, коронованный баблом отца-психопата.

— Береньзени конец, — сказал майор.

***

Около синенькой смарт-машинки Софушки девушки сели. На асфальт. Напротив белел памятник баяну.

Мисс Кнепер проверила телефон.

— Я звонила ему сорок четыре раза. Я писала. Он ни одно сообщение… Я ему не нужна.

— Парню? Может, занят? — предположила Анфиса.

— Занят. — Софушка булькнула вейпом. — Не мной. Он вечно занят чем-то, кем-то… И вот когда меня ваш поп запер, я не думала о нем. О маме думала, о пёсене нашем… Не о нём! Значит, и мне на него…

Она вдруг расплакалась.

Inтелега. День Святого Патрика. Вечер открытого микрофона. Жидкоусый острослов, обливаясь потом, тараторит монолог:

— Деда тракторист с сорокалетним стажем… алкоголизма. Его если с кем знакомишь, он сразу, типа: «профессия?» Ну, я ж теперь городской, модный, и френды у меня бариста, барбер, пирсер, дредер… В переводе на дедовский: кофевар, брадобрей, дырокол и колтуновалятель.

Публика вяло хлопает. Vzaimouvajenie защищает от освистывания. К Софушке подсаживается парень в льняной рубашке, с льняной бородкой и кувшином оранжевого вина.

— У чувака комплексы, — комментирует он «перформанс». — Это неплохо. У Дары О Бриена тоже комплексы, у Луи Си Кея — мужик с высокой самооценкой не станет мастурбировать при поклонницах, как вы считаете?

Брови девушки ползут вверх. Оригинальный способ подката.

— Считаю, что нет, — фыркает она.

— Вообще, чем талантливее комик, тем толще тараканы в его голове.

— Вы — психолог? — Софушке уже интересно.

— Врач, будущий. Психотерапевт.

— Я наших детей в программе нарисовала. Глупо, — всхлипнула мисс Кнепер. — Он такой… далёкий. Как инопланетянин. Я ни разу не видела у него заусенца. И когда Честер Беннингтон…

— Кто?

— Вокалист, певец из рок-группы, американской. Федя говорит, что он их фанат. Но он не плакал, когда Беннингтон повесился. Ему, по-моему, было всё равно. Депрессия Честера волновала его, Честер — нет. Наверное, со мной он только потому, что я рискую… По его словам, я — адреналиноголичка. А я не хочу, чтоб меня изучали… Я не хомка!

Она опять ему набрала.

***

Фёдор Михайлович сбросил вызов. Он ненавидел поступать безответственно, но он выдохся. Слушать Софушку сейчас он не мог.

— Девушка? — догадался «майор Том».

— Ага.

— Женишься на ней?

— Зачем?

— Бабы, женщины, мечтают о белом платье, ресторане, чтоб подружки завидовали.

ФМ представил себе подружек Софушки: кроме модели Гели, они поголовно принадлежали к радикальному или интерсек-феминизму. Брак с цисгендерным гетеросексуальным хуеносцем, безусловно, не был предметом их зависти. Зато… передерутся они — точно, превратившись в шипящий радужноволосый клубок неразрешимых противоречий.

— Как ты женился? — спросил ФМ полиционера.

— Весело. Помню: набережная в облцентре, ветрище, снег, теща орёт, чтоб мы шубу жене не угваздали, прокатную. «Волга» в ленточках. Кафе при рынке. Курица жареная, Эдуард Хренов — он тамадой у нас был.

— О, Господи…

— Свидетельница со свидетелем в туалете, само собой. Свидетель — однополчанин мой, даг, Пирмет. Боец. Свидетельница — сестра жены, клуша замужняя. Еёного супруга, тишайшего бухгалтера, вдруг ревность африканская накрыла. Он нож на кухне спёр, и на Пирмета… Тот его скрутил, вежливо. В морозильную камеру отвёл. Охолонуться.

— И забыл?

— Забыл. Тёща искать стала. Отогрели.

***

— Кис-кис!

Кот выгнул спинку. Подошёл, потерся лобиком о коленку Анфисы.

— Это Василий. Краси-и-ивый! Уса-а-атый!

Софушка не любила кошек. С детства. Эгоистки. Моча у них кислотная, шерсть от них везде. Васька наградил её тяжелым взглядом.

— Мне пора. — Мисс Кнепер встрепенулась.

— Куда?

— Не знаю… Отсюда! Хочешь со мной?

— Н-нет. Мне нельзя. Пока нельзя.

Девушки обнялись.

— Ну, пиши, — сказала Софушка. — Поклянись, что напишешь!

— Клянусь, — отозвалась будущая клятвопреступница.

Смарт-машинка укатила по Орджоникидзе в направлении северной столицы. Там мисс Кнепер купила билеты, и спонтанно, не раздумывая, полетела в Буэнос-Айрес. В совсем-совсем другой мир. Шиворот-навыворот. Где летом — зима. Бесснежная, но промозглая. Где по широким проспектам носятся допотопные автобусы-мерседесы с такой скоростью, что не дай Бог кто рискнет пересечь улицу в недозволенном месте! Где мало светофоров и мусорных баков. Где в грязненьких ресторанчиках величаво попивают невкусный кофе деды в шарфах, а на площадях танцуют танго. И протестуют, протестуют, протестуют. Студенты, тетки, работяги… Где еда, одежда и вино словно присыпаны нафталином. Где невозможно дышать из-за выхлопов от топлива — смеси бензина, керосина и, похоже что, зарина! Софушка с подробностями изложит все это в своей книге «Как мне было хорошо и плохо в Аргентине». Однако выпустит она её только через десять лет, родив от транс-женщины (урождённой Федерико Вийянуэва) двух гендерно-нейтральных детей — Унико и Примеро, когда Федерико наконец-то признается себе и верной партнерке, что он самый обыкновенный гей.

***

Пять пятьдесят утра: рассвет. Витька почувствовал его физически, впервые в жизни. Словно пульсацию. Зов. Снаружи щебетали сотни птиц. Благоухали тысячи трав и цветов. Цирвикали миллионы насекомых. Витя услышал что-то непонятное. Свист? И смех?

Он присоединился. Чего б не пошуметь спозаранку, коль обитатели фермы проснулись? Дядя Миша, Розочка, Петр Иванович, Владимир Мстиславович, Клара Анатольевна, дюжина полупрозрачных старушек, которые не говорили, а пищали и охали, и казалось, могли разлетелся одуванчиками от порыва ветра, высыпали в сад. Синикка бегала с собаками, козой и капибарой. Тома и угрюмый разнорабочий Арсений растапливали дровяной самовар литров на тридцать кипятка.

— Служба начинается, — шепнул Волгину-младшему опрятный дед, по виду, из бывших военных.

— Сектанты, — хмыкнул Витя.

— Попробуешь? — Тамара бросила мальчику дурацкую фланелевую шляпу с бубенцами и нашитыми вразнобой пуговицами, ракушками и пластиковыми фигурками. — Расскажи, почему сегодня ты не хочешь умирать.

Витя шляпу взял, заметил:

— Вы ебанашка. Извините.

— Без обид, — улыбнулась Тома.

***

Скрип ворот. Прекраснейший звук. Когда надеешься и не веришь, что вернется. ВВ подорвался отпирать избу. Эля лишь заворочалась во сне, пробормотала:

— Сына… Сыночек мой…

На пороге топталась босая, растрепанная Анфиса Мухина.

— Дядь Вить! Я от Селижоры свалила. Он — того. Сдох. При мне.

Волгин прижал девчонку к нагретому в кровати пузу.

— Ляжешь на Витькиной. Простыни свежие, кипяченые. Тебе молочка разогреть?

Глава восемнадцатая. Терминальная психотерапия

Он сидел посреди собственной квартиры в коляске, как фикус в кадке. Приходящие «золушки» мыли его, мыли гостиную, посуду из-под супа-пюре. Супы, тыквенные, шпинатные, броккольные готовили на цокольном этаже в ресторанчике «Первая гильдия» (дом, некогда доходный, построил в 1902 году купец Кособрюхов… или Кривоносов, или вообще Беспалов — что-то не так было с внешностью предка царского предпринимателя и с памятьюсоветского академика).

Тарас Богданович Тризны смежил набухшие усталостью без пятнадцати лет вековые веки. Быстро она навалилась — дряхлость. Немочь. Еще недавно он выступал на симпозиумах, строчил мемуары, кошмарил студентов, пил с внуком и его приятелями в рюмочной. Водку. Ледяную. Под горячую и пикантную закуску.

Он мнил себя Кощеем Бессмертным. Ну, шумит в голове, ну, «сахар» скачет. В иной день без эуфиллина внутривенно не раздышаться. Но это ничего. Cogito ergo sum. Мыслю, следовательно, существую. Как он заблуждался! В стремительно угасающем теле мысль агонизирует, бьётся мотыльком о лампочку боли и страха. Когда его тряхануло, темы его разговоров изменились. Разговоры стали роскошью. Он узнавал внука, Фесю, сына, Мику, звонившего из Калифорнии, однако вместо слов из его рта чаще текла слюна.

ТБ очень повезло с детьми. Рафинированный интеллектуал Михаил Тарасович шустро перевоплощался в свирепого дельца. Он обеспечил папе кресло с синтезатором речи — на периоды параличей. Буквально выбил его у правительства Соединенных Штатов — «не летал бы ваш Маск никуда, если бы не вклад СССР в космонавтику!» (диссидентствующий академик, являлся, видимо, аватаром государства, которое он костерил всю сознательную жизнь). И препараты американские, не лицензированные в РФ, Мика отцу присылал. А со стороны внука дедушку поддерживал профессор. Выдающийся психотерапевт, психиатр. Тоже динозавр. Чевизов. Ученые мужи едва ли не ежедневно связывались по видео-чату. Чевизов вещал. Тризны внимал. Усиленно смирялся с неизбежным. С тем, например, что задницы молоденьких уборщиц ему отныне безразличны. Что пища растеряла остроту и сладость, алкоголь — способность веселить и удручать. После рюмки его клонило в пустой, бесцветный сон.

***

На мальчика смотрели покрытые пигментными пятнами мертвецы (в скором будущем).

Почему сегодня не стоит умирать?

Он откашлялся.

— Солнце… красивое.

Первые лучи легли на белые макушки яблонь. Мир пока оставался синим, с каждой минутой обретая большую прозрачность. Из-за леса медленно-медленно поднималось Оно, плескаясь в разбавленном золоте. Горлопанил петух. Стенала выпь. Звуки ночи и дня смешивалась, переплетались.

— Летом вообще нельзя умирать, — заявил Виктор Викторович. — Столько всяких штук вокруг! Купаться, рыбалка, ледяная вода в колонке, когда ссыхаешься от жары, арбузы… Дороги. Пыльные летние дороги, знаете? Которые вроде как ждут тебя.

Дедули и Синикка закивали.

— Ты часами сидишь на заборе и пыришься вдаль. Уехать бы… автостопом. С рюкзаком, палаткой и горелкой. Увидеть море, горы, Байкал, потом океан… Людей встретить. Разных, мудаков и нормальных. И няшных тянок, ну, девушек. Понятно, будет куча стремного дерьма, но без него, что без соли помидорину… — Он пожал плечами. — Сегодня мне не надо умирать. Вдруг завтра я рвану? Ну и потому, что солнце красивое.

Волгин-младший вернул шляпу Синикке.

— Классная проповедь! — Та ему подмигнула. — Молодец.

— Правда?

Фермерша обернулась к старикам:

— Почему сегодня не стоит умирать?

— Солнце красивое! — ответили они трескучим хором.

— Сектанты, блин, — фыркнул Витя. Хотя у него сладко щекотало под ложечкой. Он помог! Этому человеческому утилю пробыть лишний денек… Самую малость. Но помог.

***

— Я глупею. — Тарас Богданович пользовался редкой возможностью изъясняться внятно. Челюсти не сводило, язык не казался издохшей в ротовой полости змеей. Чевизов с экрана монитора глядел на академика настороженно и печально.

— Я рад, что глупею.

— Почему?

— Я радуюсь солнцу. Весточке от внука. Соловью за окном. Я даже молиться начал. О Фесе.

— Вы достигли этапа принятия, — сказал УП не без торжественности.

— В шестьдесят восьмом я достиг вершины Эльбруса, а сейчас — этапа принятия, — усмехнулся ТБ. — Великолепное последнее достижение.

— Напрасно иронизируете. Наша психика феноменально пластична. Я убеждён, что пройти долиной смертной тени и не убояться — можно. — Чевизов закашлялся. — Безусловно, религия была отличным подспорьем, но ведь куда эффективнее опираться в преодолении страха не на веру в кого-то абстрактного, а на понимание себя.

— Любовь была отличным подспорьем, но для женщины в деле получения оргазма куда эффективнее опираться не на чувства к партнёру, а на понимание своей физиологии.

— Истинно так. Вы не согласны?

Академик нахмурился, углубив живописные морщины.

— В детстве меня отвезли в Запорожье к бабушке, плакальщице. Она зарабатывала скорбью на чужих похоронах. И её мать, и мать её матери тоже — отсюда наша фамилия. Бабка ни писать, ни читать не могла, зато быличек помнила — уйму! Про дочку мельника, что змей понимала. Про проклятых мавок-навок… Я во всем этом рос. В дебрях её невежества. Я выбирался из него, как из леса. Наощупь. В ужасе от тварей, которыми населил мой мир сон её разума. Супруга моя очень набожная была, как многие бывшие комсомольские активистки. Крестила внучка Феодосием, по святцам. И умерла почти сразу. Феся формировался без Бога, Дьявола, навок и кикимор. С иными монстрами, Устин Павлович. Неврозами его мамаши, эмоциональной скаредностью моего сына. Объединяющей их бесстыдной честностью насчёт писек и какашек. В итоге, у него сбитая система координат. Он не интуицию слушает, голову. Знакомых называет друзьями, девицу — девушкой… Хоть не «левак», на том спасибо! — Он помолчал. — Я чего завёлся… Нельзя сводить смерть и секс к функциям, любезный. Их значимость в таинстве. Если десакрализировать их, приравнять к дефекации, легче умирать и проще кончать не станет. Вот противнее — да.

***

УАЗик Финка увяз. Ехал, ехал и застрял посреди лужи. Майор и психотерапевт, обильно матерясь, выбрались из салона и двинулись далее пешком, благо, мобильный компас функционировал исправно.

Под Олиным пологом было темно и тихо. Тревожно.

— Скрипят, скрипят под ветками качели,

И так шумит над девочкой береза

И так вздыхает горестно и страстно,

Как будто человеческою речью

Она желает что-то рассказать.

Они друг другу так необходимы!

Но я нарушил их уединенье,

Когда однажды шлялся по деревне

И вдруг спросил играючи: «Шалунья!

О чем поешь?» Малютка отвернулась

И говорит: «Я не пою, я плачу…» ¹⁶

ФМ словно подобрал кусочек стихотворения с земли.

Евгений Петрович чиркнул спичкой по коробку, рекламирующему лесопилку, ритуальные услуги и кафе «Журавль». Маркетинговая площадка, однако.

— Да… Тоска… Ее надо уметь… — Полиционер умолк. — Пить. Чтоб не захлебнуться и распробовать. Чтоб стужа сердце обожгла, оживила, но не спалила к Евгении Марковне.

— А ты поэт, майор! — заметил Федя.

— А ты поселись в Береньзени, тоже поэтом станешь.

— Вероятнее, алкоголиком. Я уже себе первую стадию диагностировал.

— На второй стишки пописывать начнешь. Про березу, девочку…

— Лучше бездарем помру.

Лес заставлял их нервно перешучиваться. Набивать соломой бессмысленных реплик возникающие в беседе бреши. Жарко? Жарко. Кто выйдет в полуфинал? Куда пропал тот актер, сыгравший главаря банды в том сериале? Лысый? Харизматичный тип! Не он с Робертом Дау…

При полном безветрии на колею, проложенную поколениями трактористов, рухнул толстый сук, благоухающий смолой. В метре-полутора от Феди и Финка.

Психотерапевт не авантажно взвизгнул:

— Хуя се!

— Хийси, — парировал полиционер.

— Ок, буду знать, как по-вашему.

Майор снова закурил.

— Хороший лес — дом Тапио. Плохой лес — дом Хийси, духа-охотника. Олин мне никогда не нравился. Здесь до восемьдесят восьмого года люди исчезали. Я мелкий был, не вникал, только доску информации помню с их фотками. Черными, страшными… ну, без мистики, принтеры были галимые.

Они скинули сосновую лапу с колеи. Им обоим трудно дышалось. Точно у них единовременно возникла аллергическая реакция (на экологически чистую окружающую среду). Или коронавирус.

— Хийси не пускает к своим, — облизал змеиные губы Евгений Петрович.

Мистер Тризны непременно поддел бы адепта примитивного культа остротой, но низкий уровень серотонина, высокий адреналина, короче говоря, гормональный омлет, взбитый венчиком стресса, ослабил его желание что-либо оспаривать. И его организм в целом.

— Артериальная гипертония. Нам надо посидеть!

— Даже не думай. — Финк сжал Федино плечо и не отпускал: боль, причиненная полицейским произволом, перешла в онемение. — Мы должны выбраться! Побороть эту дрянь!

Левой рукой майор отгонял «черных мушек».

— Они не настоящие! — разозлился Федя.

Просто помутнение стекловидного тела. Миодезопсия. Головокружение-вертиго завертело их вальсом, понесло «вертолетами», а сумерки в глазах сгущались, будто Хийси наплевал туда туманом, да песком присыпал. Слепота — худший спутник для болотных гуляний. Слепота и чокнутый мент, решивший, что реакция нервной системы на выброс метана, углекислого газа, сероводорода и радона (что для торфяников не редкое явление), есть происки нечистой силы.

«До определенной степени… он прав», — удивил Теодора Теодор. — «Химия — нечистая сила. Издревле она ввергала нас в пучину обскурантизма, сука!»

— Не Хийси, ХИМИЯ — порождает чудовищ! — воскликнул он. — Русалки и лешие не что иное, как галлюцинации, ставшие частью коллективного бессознательного! Мы представляем их зелеными, чешуйчатыми, поскольку наши предки анимировали в своем воображении пни, коряги, антропоморфизировали ящериц и жаб!

Он продолжал: досталось призракам (умертвиям), драконам, ирландским фейри и скандинавским троллям. Любимцам женщин вампирам, малоизвестным хохомушкам и экзотической Курангаитуку. Богу и дьяволу, мавкам, навкам, вырлам… Ага! Тайна мироздания! Царь природы — мыслящее всеядное — постиг тебя. И горестна ему твоя сладость! Твоя простота.

Вслух он выдал:

— Жююю… зьььь… Ноп. Ноп-ноп-ноп.

После чего победно расхохотался.

***

В «Unohdettu talo» особое внимание уделяли прошлому. Историям тех, кто мог их рассказать. Тем, кто не мог, Синикка истории придумывала. Не шибко увлекательные с точки зрения Вити. Ну, допустим: лежит бабка, парализованная, худенькая — вылитый гуманоид из американских фильмов. Смотришь на нее и не веришь, что она когда-то целовалась, ресницы красила. Синикка усаживается на край ее кровати и вдохновенно сочиняет: работала, мол, бабка медсестрой, в двадцать пять лет ее назначили старшей в отделении, потому что пациенты ее обожали, а персонал слушался. Строгой она была, зато справедливой и красивой, как кинозвезда! Лечился однажды в бабкиной больнице капитан, герой, подводник! Или космонавт. Бандит в альтернативной версии для клуши среднего возраста (ее инсульт разбил, последствие аварии). Любовь, соперница, расставание, встреча, свадьба, дети, квартира в центре города и дача с видом на реку.

— Фигня! — рецензировал Волгин-младший. — Сериал по телеку.

— Можешь лучше? Валяй, — не обиделась фермерша. — Но держись в рамках правдоподобия, ладушки? Мать-сенатор, отец-джедай, она сама принцесса и лидер повстанцев — не катит.

— Я даже не понял, о чем ты.

— Иди, Тома тебе включит «Звёздные войны», — велела Синикка энергично и задорно. И вдруг совершенно другим беспомощным голосом прошептала:

— Нет…

Её взгляд, обращенный на Витю, стал пронзительно нежным, маминым, и по-маминому несчастным.

— Иди, поговори с Кларой. Она ничего не помнит про себя, кроме имени и стихов. Ей недолго осталось.

— Она ведьма!

— Так расколдуй её. Ты — творец. В твоих силах, ну, как минимум рассмешить её.

— Она мне не нравится, — надулся Витя.

— Не капризничай, Бэггинс. Сходишь к ней. Потом свободен.

***

В зеленом тоннеле ничто не нарушало покой. Цикады и те стрекотали умиротворяюще. Деликатно. Солнце процеживалось сквозь сито листьев и чудесным образом омолаживало женщину в колесном кресле. Если, конечно, глядеть на нее издалека.

— Зачем припиздил, воришка? — спросила Клара Анатольевна.

Она учуяла мальчика. И кое-что внутри мальчика, отчего в ее похожем на черный изюм сердце проснулось, заскреблось погребённое под толщей обид сострадание.

— Налей. — Клара махнула в сторону бутылки десертного вина. — И себе.

Витя налил.

— Чокнемся? — Невидящая старуха безошибочно определила, где Витя, и где его рука со стаканчиком.

— Да мы с тобой уже чокнутые, бабка.

Она беззубо рассмеялась.

— Труп со стола убери, — сказала КА, подразумевая опустевшую бутыль.

Витя убрал.

— Прикуришь? — Бывшая актриса, будто фокусница, извлекла из-за уха сигарету-гвоздик. Спички — из декольте.

Витя прикурил.

Клара затянулось со смаком и зачитала:

— Сквозь анфиладу недотемных комнат,

На цыпочках иду, я здесь чужак.

Картонные кривые стены помнят,

Когда, кого, кому, зачем и как…

Чьи маленькие пятки тут стучали,

И кто скрипел пружиною без сна…

Кто самогоном заливал печали

О ком ревела ливнями весна…

Окон глаза, прикрытые истомно

Пожухшим тюлем, смотрят на рассвет.

И в этот час отлива тени-волны

Уходят в океан нетленных лет.

Откинулась в кресле и более не материлась, не пила и не жила.

Глава девятнадцатая. Дебют шизофрении

— Mitä vittua on tekeillä?

Если б он знал, какого… ну, скажем, чёрта, он купается челом в перегнившем торфе?! Почему его рот пересох до той степени, что язык еле сковыривает с верхнего нёба сталактиты отвердевшей мокроты. И режется о них.

Он бы ответил.

— На, попей!

Koskenkorva¹⁷. Панацея. Противоядие.

Зрение сразу сфокусировалось. На коротко стриженной тетке, типичной зэчке.

— Синикка? — предположил Евгений Петрович.

Тетка кивнула.

— Ульёнен. А ты — Яло Пекка Киймамаа.

Тот факт, что ей известно его не-паспортное ФИО полиционера не удивил. О нем судачили. Достопримечательностей в Береньзени немного: погост, болота да мент чухонский со жжёной мордой. Финка волновал другой вопрос:

— Как ты… — Он совершил ещё несколько целительных глотков. — Нас нашла?

Синикка выдохнула ему на ухо:

— Лес со мной шепчется. Дух каждой поляны, хранители деревьев… Ну и датчики движения с камерами на границах фермы помогли.

— Камеры? — опешил майор. — Датчики?

— Уродов бубном не отпугнешь. Быдлоту, пиздюков, которым в кайф над слабыми куражиться, братву Селижоры — они одно время повадились мою землю конкурентами удобрять.

— Теперь не будут. Селижора сам переквалифицировался в шведский стол для опарышей.

— Правда? — Искренняя радость украшает лучше любого макияжа. Синикка заулыбалась, и Финк подумал, что она приятная. Морщины у нее веселые. А ямочки на щеках — первый признак доброй чуди.

Майор толкнул разомлевшего Федора Михайловича. Психотерапевт обнимал кочку, как подушку.

— Дай поспать, Соф! — буркнул тот. — Я выходной!

— Вы зачем меня искали? — поинтересовалась фермерша.

— Не тебя… — Финк достал из пачки последнюю сигарету, порванную пополам. — От…сука! Мальчишку Волгина.

— Его нет.

Полиционер раскурил табачную культю.

— Пиздишь. Вырла тебя…

— Не поминай в лесу!

— Чур! — Евгений Петрович сплюнул. — Где мальчишка? Он к тебе шел!

Она покачала головой:

— Его нет. Vannon sinulle («Клянусь тебе», — финск.)

— А баба Акка по-прежнему в Пяйвяком?

Синикка посмотрела на него с любопытством:

— Совсем отчаялся, к бабе Акке пойдешь?

— Ну а хули, мать?

Ульёнен прямым надавливанием на сакральную точку на лбу реанимировала Федора. Всучила ему коскенкорву.

— Я вас проведу в Пяйвякое, зайчики. Только слушайтесь меня. Скажу целовать мухоморы — поцелуете.

— Ок, — согласился Финк.

— Я что-то пропустил? — напрягся Федя. — Петрович, кто эта женщина? — Он вытер свои прекрасные (не сейчас) руки об джинсы. — Чего мы грязные такие?!

***

Ромиша разбудила музычка, гремящая снаружи. Он проспал. Солнечное пятно падало на календарь с девахами в купальниках, значит, уже часов двенадцать. Почему Люба не орет, не выпинывает его с полки, обзывая ленивой чуркой?

Ромиш взмолился Аллаху. Ни с того ни с сего. «Обнять маму», — скромная же просьба. Но самая важная, когда страшно. Когда случается необъяснимое, то, отчего желудок сводит колика предчувствия, а под носом выступает не имеющий запаха холодный пот.

Ромиш вышел. Вбежал обратно и забаррикадировался. Зря… Он дал им возможность сжечь предателя. Свидетеля. Душмана.

Они проклинали его, лили бензин на вагончик и проклинали. Играла музычка. Идиотская мажорная долбежка на трех нотах.

Хоп-хоп-хоп-хоп!

Опа-опа-опа-опа!

Законопослушный и ответственный Ромиш законопослушно и ответственно позвонил в полицию:

— Начальник, Людмила Туник кусками валяется! Сиськи, ноги…

— Буду через пятнадцать минут! — обещал лейтенант.

— Не успеешь, меня жгут!

— Вали!

— Не могу!

— Ептать…

Бешенство порой проникает в человека непосредственно из Космоса. Из зияющего ничто. Вдруг. Погожим утречком… Если человек слаб. Если поврежден злобой, завистью, обидой и черной похотью, которая гораздо дальше от любви, чем ненависть. Похоть — это голод. Кусок мяса, ломоть хлеба, женское тело — разницы нет! Таджики набросились на владычицу. Мягкую, бело-розовую. Они забыли о матерях и сестрах, о супругах, дочках и бабушках. О жалости к собакам, мокнущим под дождем, о грозе в горах и летних дорогах, воспетых Витей.

Они получили её. Мягкую, бело-розовую. На две секунды экстаза. А затем со страху убили и распотрошили, как свинью, чтобы спрятать, чтобы вернуться к матерям и женам, жалеть собак и любоваться грозами.

Вагончик быстро наполнялся дымом. Ромиш смочил полотенце желтоватой водой из канистры, уткнулся в него носом, лег на пол. Сбывалось дедовское пророчество: «Россия тебя уничтожит. Она своих жрёт, не давится. Видал таких баб? Сердечных и свирепых. У ней слёзы на глазах и кровь на зубах».

Ромиш видал. Он, кажется, все перевидал. И ничего — красивого. Кроме неба, конечно. Небо над вагончиком — чистое, голубое, июльское. Потолок вагончика — серый, с «бычками». Ромишу примерещился далекий хрустальный голосок:

Мой командир, уж не по ком на заре,

Мой командир, не станем трубить в трубу…

Мой командир, быль и эхо побед былых

В поле один среди зарослей сорняка…

Он зажмурился и отчетливо разглядел девчонку. Широкоротую, веснушчатую, темноволосую. Лицом и фигурой смахивающую на пацананёнка. Она кружилась — сперва в пустоте. Потом вокруг неё появились стены деревянного дома, сруба. Печка. Иконы — в углу комнаты. Цветастый коврик на полу. Хромой офицер в пыльном мундире танцевал с девушкой по треугольнику. Подол её невесомого платья горел. А она смеялась. Смеялась. Смеялась.

Ромиш зарыдал. Не по Люде. И даже не по себе.

***

Лес — белесый, рыжий — березовый, сосновый, переходил в дремучее царство Хийси. Лиственничное, мшистое, оплетенное паутиной. Теодор подумал, что русское слово «лес» не соответствует этому месту. Испанское «боске» или английское «форест» — тоже. «У земли есть национальность». Отравление болотными газами — штука опасная. Вот, уже к биогеоценозу, природной экосистеме применяем социальные понятия. Нордический характер хвойных растений и бриофитов чувствуем!

— Я готов служить Хийси, — простонал полиционер. — За курево.

— Просто же вас коррумпировать, товарищ майор. — Феденька слегка утешился тем, что они оба приуныли.

Синикка уверенно топала вперёд, различая почти невидимую фёдоровскому взгляду тропинку через топь. Узкую, вертлявую, будто протоптанную копытами серебряного коня предрассветного всадника Смерть.

— Ребята, не молчим! — гудела фермерша. — Общаемся!

— О чём? — огрызался «майор Том».

— Анекдоты, песни, байки, что угодно.

Лишь бы не слышать чащу. Звуки, издаваемые болотом — его великанские вздохи. Надсадный птичий клёкот в колтуне спутавшихся крон. Глухие паузы, во время которых все замирает. Останавливается. И только резкая вонь удерживает сознание на плаву. Дурман-трава и протухшие яйца…

— Ты еще в «города» предложи сыграть!

— Лланвайрпуллгвингиллгогерыхверндробуллллантисилйогогогох. Деревня в Уэльсе.

— По-моему, мадам сейчас вызвала Хийси, — вяло пошутил Феденька.

Снова стало тихо. Тропинка захлюпала у них под ногами. Они проваливались… в дремоту. В гриппозный сон.

— Ну! — крикнула Синикка. — Давайте! Что-нибудь!

Федя завел бесконечное:

— Огонь в печи не спит …

…

- Вокруг меня все стало так уныло!

Но в наши годы плакать непристойно,

И каждый раз, себя превозмогая,

Мы говорим: «Все будет хорошо».

И вот среди осеннего безлюдья

Раздался бодрый голос человека:

— Как много нынче клюквы на болоте!

— Как много нынче клюквы на болоте! —

Во всех домах тотчас отозвалось…

Психотерапевт запнулся, ибо на кочке восседало нечто с песьей головой и жабьим туловищем. Оно интенсивно чесалось. Федор моргнул, морок пропал. М-да, зрительные галлюцинации — заявочка. Стресс, алкоголь и наследственность — чернозём для ростков шизофрении. Дебют могло спровоцировать репереживание травмы. И болотные газы.

Откуда у него никтогилофобия? Почему он боится ночного леса?

Из-за маман. Она в 90-х выпустила единственный, но суперизвестный хит: «Любовь — мимо». Маман считала, что на неё навели порчу. Завистницы, энергетические вампирессы. Удача отвернулась, продюсеры. Ребёночек, Федя, с аллергиями родился. Муж, негодяй, развелся. Заговоры и обереги не помогали. Вообще, жизнь по драме пошла.

— Феденька! — Она едва не плачет. — Пей свекольный сок, или маме придется отвести тебя в госпиталь, где соком поят через воронку.

Он проглатывает солоновато-горько-приторную густую мерзость. Его выворачивает.

— Панкреатит! Врачи опять проглядели! Эпилепсию проглядели, диабет! Пафнутий, на вас надежда, на вас! Я дитё теряю!

Изба холодная. Пафнутий пахнет бородой. Мать на коленях перед ним… Феденьке, несмотря на дошкольный возраст, тошно. Не только из-за свёклы.

Он выходит на крыльцо. Он понимает, что в ближайшие дни/недели наестся травяных шариков и напьётся грибных настоев. Избушку Пафнутия обступает лес. Феде не сбежать. К отцу, к деду. К цивилизации. Темные деревья стерегут его.

Зазвучало пение:

— Joka ilta kun lamppu sammuu, Каждый вечер гаснет лампа,

Ja saapuu oikea yö, Ночка славная теперь,

Niin Nukku-Matti nousee, И малыш Никку-Матти

Ja ovehen hiljaa lyö. К нам стучится тихо в дверь¹⁸.

Оно возвратило Федору действительность. А действительности Федора. Хотя процентов на восемьдесят было фальшивым, иначе майор не умел.

Путники выбрались из таинственных зарослей Хийси и очутились в «лысенке», на голом пятачке. «Päiväkoe» — гласила надпись на ржавой вывеске. Домики здесь до крыш съел плющ и бурьян. Федя икнул. На колодце почивал монстр. Он не был каменным. И не смаргивался.

Глава двадцатая. Стигматизация

Филипп Сергеевич Борзунов — подтянутый брюнет тридцати двух лет, прибыл в Береньзень на одиннадцатичасовом. Он не испытывал энтузиазма от того, что его сюда сослали, вырвав из привычного жизненного уклада. Фил регулярно тренировался по системе crossfit, соблюдал особую рыбную pescatarian diet и предпочитал красивых дорогих chicks. Его терзало смутное предчувствие, что в Береньзени вместо фитнес-клубов есть разве что, «качалка», вместо pescatarian diet в лучшем случае мороженный минтай, а вместо куколок в модных «луках» — бабы, от которых воняет луком. Репчатым.

Борзунов, конечно, мыслил стереотипами. Вешал ярлыки. Стигматизировал обитателей глубинки, но сложно его винить, ведь он никогда не выезжал за пределы внешнего кольца самого понтового города страны. Вылетал — да, выезжал — нет.

Отец Филиппа был родом из-под Береньзени, с зареченских сёл. Свалил, пробился — дослужился, и сына продвинул мимо армии в подполковники. Ну, не сразу… Пришлось Борзунову-младшему после академии несколько лет возить одного хмыря, перед женой отмазывать, перед любовницей отмазывать… Зато сейчас Фил сам начальник (а хмырь сидит). У Фила тупой водитель (чтоб не подсидел), жена и любовница отсутствуют за ненадобностью. К чему тратить время, бабки и нервы на постоянных?

Словом, судьба молодого Борзунова складывалась замечательно. Пока в треклятой Береньзени не помер отцовский приятель Роберт Недуйветер. Помер и помер, земля ортопедическим матрасом! Борзунов-старший же уперся, завел про «чуйку». Фил подозревал, что батя увлекся конспирологией — со скуки. Он настолько важные вопросы решает… к нему на прием и не записывается никто! Киснет генерал-лейтенант в четырех стенах, гуглит про Кеннеди, Леннона, взрывы башен-близнецов, вышки пять-джи и чипы Сороса… Под коньячок. И в его голове все, что происходит, наделяется тайным смыслом.

Однако, когда Влади Селижаров (fag) в состоянии аффекта напал на супругу, включилась уже «чуйка» Фила. Он не верил в совпадения. Недуйветер и Селижора продавали лес (Борзунов-папа их покрывал в госструктурах). Недавно они бизнес укрупнили. Разошлось, поперло. И вдруг явилась беда-горе-несчастьице? Кармическое возмездие?

Не, кому-то они дорожку перешли. Фил Сергеевич оченно не желал отправляться в Береньзень из соображений осторожности. Увы, смерть Георгия Селижарова сделала командировку неизбежной.

А еще там обидели человечка. Червячка. Навозного. Помощника исполняющего обязанности советничка депутатика. Зато, своего. Партийного. Не защитишь где червячка, клюнут карасика, махнешь на карасика, оторвут плавники лещу, выбьют зубы щуке, накрутят усы сому… а потом и тебе самому. Посему надо разобраться с червячковыми обидками. Стукнул его пустой мужик. И менты не впряглись. Не впрягся некто майор Финк. Ох, не подумал ты, майор. Didnt ты think. Или hasnt?

***

— Харе бухать! — Директор школы забрала у главы администрации вторую 0,7, на дне которой плескалась прозрачная.

— У меня свояк умер! — Рузский жахнул белым кулаком, поросшим черными волосами по столешнице красного дерева. — Я в трауре!

— Нет, дорогой. МЫ в жопе. — Озимая опрокинула в себя остатки водки. — Фу, Господи! Аркаша, как ты это пьешь?!

— Я с народом. — Из ящика извлеклась новая бутылка. — С моими дорогими… береньзянами! Не, береньзеньцами… Береньзечанами, во!

Озимая расслабила мышцы лица. Гримаса отвращения рисует «эскизы» морщин, мерзкие тоненькие ниточки… а ты потом их разглаживай японской гимнастикой да израильским кремом два часа.

Давным-давно она любила его. Даже его фамилию примеряла: Ирина Рузская… Каково!

Давным-давно он был хорошеньким и очень кудрявым. Кудри опали, точно листья клена в ноябре, рожа сползла на галстук не пропёкшимся блином.

Давным-давно он носил брюки-клеш и хламиду, болтаясь в абсолютно любой одежде, словно язык в колоколе. Теперь он выпирал из абсолютно любого костюма перестоявшим в тепле дрожжевым тестом.

Давным-давно они вдвоем брели по галечному пляжу. В пластиковой авоське лежала бутыль домашнего портвейна и недоеденная самса. Пахло йодом и акацией. И ей казалось, что…

Казалось.

— Слушай, Ириш, а можешь стрЕльнуть в меня? — выдвинул внезапное предложение Рузский. — По-дружески!

— Чего?

— Чтоб меня, как полу-Карпа, в больничку свезли! Типа, покушАлись… Ствол есть, чистый, нулёвый! — Опавший клен бухнул на стол пистолет ТТ. — В ногу мне пальни, в ляху! Мы дверь черного хода откроем, скажем, что киллер в нее выскочил!

— Нахрена?

— Для госпитализации, пизда тупая! У нас стационаров нет в радиусе трехсот кэмэ, в Чухондию повезут, никуда не денутся! Я там пересижу всю шумиху, подлечусь за одно. — Он улыбнулся.

Молодец! Гениальный план сочинил.

— Дура я… — покачала головой Озимая и вышла вон.

За ее спиной грянул выстрел.

***

Таджиков идентифицировали по фотографиям в паспортах, которые обнаружились среди косметики, чеков и оберток от конфет в бардачке седана покойной Людмилы Туник. Идентифицированных ждал автозак.

Лейтенант Короткий без конца звонил шефу, но тот был не абонент. Думать самостоятельно мышечный придаток Финка не привык. Его раздражали прибуханные и важные эксперты из облцентра — воду им в реке проверить нужно, почву, мхи… До кучи чертёнок блаженный прискакал, «журналист», Венька. Губастенький, глазастенький, макарошки на башке в разные стороны торчат. Чего он вернулся сюда — после универа? Поцреот, блин!

— Зачем строители убили бригадиршу? — докапывался Невров. — Они находились в статусе рабов? Она эксплуатировала их труд?

«Ты еще обезьян спроси: зачем они какашками кидаются», — промолчал лейтенант.

Его неожиданно выручил Ромиш Хикматов, которого коллеги и соотечественники чуть не превратили в кавурдаг, то бишь, жаркое.

— Секс, — сказал он. — Из-за секса убили. Люда нас чморила. Она не догоняла, что мы — мужчины. Точикон (таджики, — тадж). У нас женщины уважают мужчин. Не орут на мужчин, не обзывают, тем более, при всех… Пока Орзу не помер, он держал остальных, не давал им спуска. Он с Людой спал, потому защищал. Про нее разговоры говорили больше года. Как ее накажут за неуважение, и что ей понравится. Орзу разговоры глушил. Его боялись. Ее терпели.

Веня, существо либеральное, виртуальное, изумился:

— Вы обсуждали, что ей понравится насилие?

— Не я. Они. — Ромиш смотрел на автозак. — Каждая баба хочет, чтоб ее отодрали. Они в это верят.

— Вы могли заявить!

Несостоявшийся кавурдаг расхохотался. Короткий — тоже. Заявить! Кто ж у него заяву примет, у чурки беспаспортной! Веня сверкнул жабьими глазенками и атаковал экспертов — что там с почвой и мхами?

***

Здание администрации производило тягостное впечатление. Линялый зеленый ковер с красными огурцами. Люстра о тысячи электро-свечей. Покрытие стен — нечистый гипсокартон, декорированный овальными «сырными» дырами. Федор с его трипофобией, боязнью кластерных отверстий, ощутил бы здесь тревогу и тошноту. Хладнокровный Борзунов — только запах рассохшейся мебели, спертости, хлорки. И брезгливость.

Аркадия Ивановича Рузского выносили штиблетами вперед. Его смерть, по мнению Фила, заслуживала премию Дарвина, как феноменально тупая. Ну нафига себе в бедренную артерию стрелять? Фонтанчик аленький увидеть захотелось? Или, пардон, в акционисты напоследок потянуло? Современное искусство: «Оставь свой след!» — на потолке, стенах и в психике секретарши.

— Здрасьте, здрасьте вам, я зам! Не, уже не зам! Вру! ВРИО! — Кровавый абстракционизм интерьера ни капли не смущал лучезарного повышенного, стремящегося пожать чистую и твердую руку подполковника. — Крабынчук я! Я — Крабынчук! А вы — оттуда, значит? А я всегда голосовал! Жену водил, тещу. К деду, ему девяносто три, надомно урну вызывали!

— М-м-м… Похвально. — Борзунов сразу устал от Крабынчука. Его сальной челочки и водянистого псевдо-преданного взгляда. Типичный комнатный холуй. Их заводят, чтобы лизали пятки.

— Где майор Финк? — Силовик сунулся носом в стакан на столе самоубийцы. Водка. Недорогая. Отечественная. Теплая.

— Дык…

— Майор Финк и его друг уехали сегодня утром, — доложил материализовавшийся гражданин под/за шестьдесят. Бородка-клинышком, очки, расхлябанный пиджак. — Богобоязненный, главврач.

Фил давно подметил, что на интеллигентах костюмы не сидят. Они трансформируются то ли в пижаму, то ли в тюремную робу. Что понятно, одежде необходим жесткий каркас, а не перманентно колеблющийся студень. Фил ошибался: Федору Михайловичу, например, очень шел и лондонский силуэт, и неаполитанский. Увы, далеко не всякий россиянин мог приобрести хотя бы подплечник от Anderson & Sheppard.

Богобоязненный довольствовался синтетикой. Она, подлая, чей угодно вид — удешевит.

— Найдите мне Финка, — велел подполковник Крабынчуку. ВРИО убежал исполнять. В кабинете остались Борзунов, Богобоязненный и литра два Рузского.

Главврач плавно пододвигался к силовику.

— Собираетесь информацией поделиться? — хмыкнул тот. — О майоре?

— Так точно.

— Служили?

— Тюремный медик.

— Слушаю вас.

Богобоязненный снял очки, подышал на них и протер линялым носовым платком.

— Я наблюдал Финка после пожара. Сильный ожог. Психологическая травма. Он и раньше был финским националистом. Но то, что он перенес, его изменило. Развилась мания. Он помешался на… «Новой Ингрии»! Вы знаете, что это такое?

Разумеется, Фил знал. Борьба с экстремизмом — самая непыльная и сытная работёнка в ведомстве. Все хотят ею заниматься. Элементарно же: берёшь random bastard-лодкораскачивателя, лучше, провинциального, чтоб «неполживые» СМИ менее активно воняли. Доводишь его/её обысками в пять утра с изъятием телефонов, ноутбуков и дырявых носок до инфаркта/суицида. Или, вообще awesome, до раскаяния в соплях и на коленях. Лодкораскачивали, в том числе, старые, с научными степенями, умоляют… Наглые бабы проглатывают спесь (и не только). Потерявшие берега тинэйджеры стучат на своих. Но есть и другие. Сепаратисты. Они мотивированы не сказочными идейками о justice and democracy, а четким понимаем, что Москва, ненасытная раздувшаяся паучиха (и Фил Сергеевичи с папами как микрочленики её долгих лап) сосёт деньги из пойманных в паутину Федерации регионов. Желающих возиться с сепорами в ведомстве нет. С ними возиться заставляют.

Ингрия… В отличие от дальневосточников, сибиряков и уральцев ингерманландцы, practically, единый народ — финны, и финно-угорские племена. В 1919 году они уже отвоёвывали себе независимость. У них была армия, суд, газеты, даже почтовые марки. Их подвела их малочисленность и не кровожадность. Но их не истребили! Они ушли или затаились. Они угрожали Борзунову. Жадные крестьяне, отказывающиеся отдавать скотину, пшеницу, сыновей — Государству. Собственники. Преступники — вооруженные, хитрые. Они проникли в полицию! В лице Финка.

О, Фил Сергеевич знатно поднимется на этом деле! Прыгнет через звание, схлопочет орден. Попутно спасёт родину. Стигматизация прекрасна!

Синтетический главврач по широкой усмешке подполковника догадался, что не ошибся ушами.

— Мы для Финка — враги. Вы, я, мои дети, ваши.

Детей не имели оба.

— Селижаров покойный — враг. И Недуйветер. А таджиков Яло Пекка отбросами считает. Простите мне мою категоричность: фашист! Финны ведь Гитлера поддержали? Поддержали!

Борзунову нравилось, куда клонит Богобоязненный. Спихнуть «висяки» на чокнутого мента-чухонца? Заманчиво, very tempting. Не просто «сепор» — маньяк! Брейвик.

— Вы сказали, Финк уехал с другом. Кто друг? — спросил ФС.

— А, столичный пижончик, — фыркнул Богобоязненный. — Типа, психотерапевт.

— Фамилия?

— Тризны.

— Интересненько.

Внутренне Фил Сергеевич ликовал. Bingo! Jackpot! О Тризны стоит доложить папе. Отвлечь его от рептилоидов.

— Ок. — Борзунов посерьезнел. — Кто у вас теперь за главного? Не Крабынчук же?

— Ну-у, — протянул Богобоязненный. — Владя?

Глава двадцать первая. Триггер

Кое-как сколоченная бесхозяйственным Виктором Васильевичем и ленивым Витей из занозистых сосновых досок беседка-мечтательница раскорячилась в неудачнейшем углу шести соток семейства Волгиных — с видом на хлев. На ежепятиминутно гадящие попы коровы Мани, кобылы Ирмэ, барана Крабынчука и овечек — безымянных, потому что накануне Ураза-Байрам, Курбам-Байрам и Сабантуя Эльвира Аминовна, плача, точила нож…

— Витьке годика полтора тута. Мы в зоопарк катались. О! С ветераном его щелкнули, Матвей-Матвеевичем, он еще не сдох тогда, пень трухлявый!

— Виктор!

— Шо, ну, шо? Он колбасу с пацучыным ядам разбрасывал! Сколько из-за него котов и собак?!

— О покойнике…

— Праўду, Эля, праўду!

ВВ совал Анфисе под нос печатные фотографии. Красноглазые, ностальгические.

«На, на! Запомни его! Карапузом, детсадовцем, школьником…» — молча просила Эльвира, будто не догадывалась: в перекормленном информацией мире людям плевать. Умер актер из того фильма? Повесился сосед, который вишней угощал? Выложи пост со свечечкой!

Мысли натужны. Чувства спелёнаты полиэтиленом. Они еле шевелятся на глубине. Словно мухи в паутине. Полумертвые и сухие. Невероятно тяжело откопать в себе грусть. Добыть светлую печаль. Это квест, это подвиг. Зачем, кому он нужен?

Девушка листала жизнь чужого пацана: кроватка — коляска — песочница — четырехколесный велосипед — речка — двухколесный — гладиолусы — карнавальный костюм из клеенки — больница с бледно желтой бабкой — взрослый велик — Турция… Дни рождения, елки, дни рождения, салюты. И симпатичный чау-чау на обложке альбома.

— All those moments will be lost in time like tears in rain. Все те моменты будут потеряны во времени, как слезы под дождем¹⁹, — говорил папа. Он смотрел древние фильмы. Они скверно начинались и заканчивались. «Таксист», «Заводной апельсин», «Пролетая над гнездом кукушки» …

Папа часто цитировал их и смеялся, когда Анфиса жаловалась, что фразочки оттуда прилипают. К ней прилипало все. Стихи, рэп, реклама «Надоело жить с поносом? Три-семь-три ноль-сорок восемь» (код Береньзени четыреста четыре).

Эля разливала душистый бергамотовый чай по чашкам фарфоровым и местами битым, из советского сервиза. Бабушка Анфисы, а потом её мама хранили такой же, нетронутый, за стеклом серванта.

— Я рада, — вдруг заявила Волгина.

Муж и Мухина взглянули на неё с почти одинаковым выражением — осуждающе-испуганным. Может, она — тю? ЧЕМУ радоваться?

— Мы не висим над ним. Наша любовь, наша бедность, наши страхи. Я представляю, что он где-то… свободный. Кузнечик. — У Эльвиры стучали зубы. Дрожали пальцы.

— Полиция, открывай! — Не Финк и не Короткий (судя по голосу) засадил по воротам. — Сержант Шершень!

— Ж-ж-ж-ж-ж, — не сдерж-ж-ж-жался ВВ.

— Он за мной. — Анфиса прыснула. — Я ж-ж-ж Мухина.

Эльвира Аминовна отвесила им обоим по тумаку и указала на калитку в лес и на велики, прислонённые к стене хлева. ВВ бизнес задумал — тюнинговать «лисапеды». Купил пока два, у Эдуарда Хренова и у Ростовцева, Ольги Генриховны сынка.

— Дядь Вить, дядь Вить! — Анфиса сложила вместе ладони. — Пожалуйста! Мне одной никак!

— Эль…

Булькающе гавкал Тризор, кидаясь на забор с дворовой стороны.

Раздался выстрел.

— Следующий — в собаку! — предупредил Шершень.

— Иду! — кротко продребезжала Эльвира.

«Вон!» — крикнула она шепотом. Волгин рассудил: ей виднее. И они с Анфисой на «Аистах» ускакали прочь, за калитку — по камням, корням и песку. «Мухинский» велик ВВ отремонтировал, да шины, толком, не накачал. «Свой» с убитыми тормозами еще даже не трогал.

***

— Мсье Лефевр?

Веня нервно мял похожий на пончик эспандер. Он искал её — enfant terrible, femme fatale, — сенсацию, унюхав в истории обезумевших таджиков шлейф её духов. Нет, строителей не подставили. Они надругались над Людмилой Туник. Но как погибли их коллеги?

Веня подмазал экспертов из облцентра настойкой «Юбилейная». Те рассказали, что не нашли у мертвых гастарбайтеров ни маркеров болезней, ни токсинов в крови. Адреналин только зашкаливал. И дофамин с окситоцином — гормоны удовольствия.

Веня написал на грифельной досочке мелом: таджики (8 чел.) + Плёсов + Сулейма Ямара (директор филиала LFDM). Супротив имен начертал сутулый вопросительный знак.

— Oui, je vous écoute, — прокартавил динамик.

— Мсье Лефевр?

— Oui.

Веня вырвал телефон с проводом из гнезда зарядки.

— Мсье Лефевр, я Невров, из Береньзени.

— О. — Собеседник помолчал. — Я жидуать вАшего звонок.

— Правда? — опешил журналист.

— Ви говоРьите английски?

— Понимаю. Давайте по-английски.

Веня включил диктофон.

— Я бриолог, мсье Нефрофф. Я учёный. И я не против вашего государства.

«Я против», — подумал корреспондент «Береньдня».

— Это прозвучит как бред, мсье Нефрофф: нами найдены мутации в ДНК гипнума кипарисовидного. Мха. Его споры приобрели галлюциногенные свойства.

— Мох стал… наркотиком?

— Да! Причем «дозу» вы получаете при вдыхании! Ваш лес пропитан чем-то… Мы пока не дали ему названия. Уникальный состав белков! Он не относится ни к одной из существующих групп.

— И давно он в нашем лесу?

— Я не знаю, мсье! Я понял, что со мной что-то не так, когда приехал в Грасс, и меня буквально потянуло вернуться в Береньзень! Я исследовал собственные жидкости, убедился в наличии гормонального дисбаланса.

— У вас возникли проблемы с выработкой дофамина и окситоцина?

— Ваша осведомленность обескураживает.

— Сообразительность, мсье. Я оппозиционер. И если я опубликую то, что вы мне поведали, меня, скорее всего, убьют. — Вениамин преисполнился. — Я готов.

Однако Этьен Бернар его обломал.

— Человек не вмешивался в мутации мха! У нас нет пока таких технологий. Моя гипотеза: природа сама удерживает хомо в ваших неблагоприятных условиях. С помощью наркотиков. Чтобы человек контролировал… популяцию зайцев, например.

***

— Делирий, — констатировал Федя, наблюдая почесывание монстра.

— Геннадий, — дернула плечом Синикка. — Хотя он, гад, не откликается.

— Почему тогда Геннадий? — спросил Финк.

— Похож. На Генку, мужа моего. Третьего.

— Его ты — молотком?

— Опосля того, как он меня — топором. Короче, убей старуха Раскольникова, пошла б по этапу. А книжка бы называлась «Превышение допустимой самообороны и наказание».

Майор крякнул. Родное судопроизводство он зна-а-а-ал. Что удивительно, шестьдесят процентов «ваших честей» — бабы. Женщины. Сажают своих же «сестер» шить ментовскую форму от трех до пяти (еще по-Божески!). Феминизм, говорите? Ну, ну. Баба бабе — волчица.

Теодора в данный момент не интересовали литература, юриспруденция и гендерные аспекты проф. — реализации на государственной гражданской службе. Лишь оно. Геннадий.

Гранитного серого цвета, размером с теленка. Его чрезвычайно длинные задние конечности были вывернуты в обратную сторону, пасть располагалась на лбу, а крохотные глазки — на слоновьих ушах. Полуметровый мокрый коралловый язык трепетал.

— Он нас проницает. Наши эмоции. Стремления. Если вы говно, он вас сожрет, — предупредила фермерша.

— Пардон, но кто его назначил детектором нравственных нечистот? — Феде стало страшновато. Он с детства страдал специфичной формой фагофобии: боязнью быть съеденным. Ее спровоцировала почетная обязанностьТризны-младшего-младшего кормить дедовского удава, мистера Констриктора, мышами и цыплятами, когда Тризны-старший-старший работал или отсутствовал.

Евгений Петрович последовал за Синиккой. «Везёт инвалидам!» — мысленно возмутился психотерапевт. — «Их и монстр говном не назовёт. Наверняка среди чудищ есть сообщества каких-нибудь оборотней, у которых… человечий перед и волчий зад. Тюлене-русалок… Все они требуют уважения и бесплатных печенок младенцев. Поэтому здоровые монстры не трогают больных людей. Опасаются, что беззубые вампиры заплюют их насчет дискриминации и неспортивного подхода».

— Ну и хуерга у тебя в башке, — буркнул Геннадий. Телепатически, естественно. Конструкция его челюсти не предполагала функцию речи.

Федя выдохнул: с едой в диалог не вступают. Значит, его официально допустили в Пяйвякое. Значит, он не говно?

«Благодаря раздельному сбору мусора», — решил ФМ. — «И поддержке инклюзивности».

— Ну и хуерга у тебя в башке, — повторил Геннадий. — Ты не убийца, не пытал никого. Я люблю мяско, пропитанное кровью. А ты? Что — ты? Не говно и не просвира. Освежитель для сортира.

— Тролль, — пробубнил Тризны.

— Угадал, — признал монстр.

***

Слабаки, волею судеб закинутые на самый верх, отвратительны. Раньше Фил Сергеевич персону Владислава Георгиевича просто не замечал, даже если они сидели рядом за общим столом на каком-нибудь мероприятии, организованном в честь успешного (попила) окончания сезона лесозаготовки или дня защиты окружающей среды. Но теперь milquetoast Владя превратился в вероятного делового партнера Борзуновых. Не было в нём ни Селижориной хватки, ни быстрого умишки, ни столь полезной в сельском бизнесе ауры душегуба. Геймер и геймер. С таким кэша не наваришь.

Официантки, шлюховатые, но еще не потасканные, кавказский повар кафе «Журавль» и не менее кавказский охранник косились на нового хозяина с недоумением бультерьера, перешедшего по наследству от десантника к пятикласснице. А новый хозяин наворачивал равиоли, пачкая подбородок кетчупом.

Борзунов заказал апельсиновый фреш.

— Чтобы не тратить свое и твое время, — начал он, — предлагаю: ЧОП и строительную фирму мы у тебя покупаем. Долю в лесопилке — тоже. Деньгами не обидим. Свалишь в Лондон. Там много наших, движуха, тусняк.

— Наши — какие? — спросил Влади. Stupid.

— Русские. Русскоговорящие.

— Почему они там?

— Шикарный город, центр мира.

— Разве он не снобский и дождливый?

— Езжай в Майами.

— А там что?

— Солнце, пляжи.

— Я не хочу. — Владя жевал с приоткрытым ртом. Фил видел, как кусочки теста, рикотты и соуса пристают к дёснам, пропитываются слюной…

— Слушай, я не турагент и не риелтор. — Он почувствовал, что у него от брезгливости на грани тошноты сводит высокие острые скулы. — Мне нужно, чтобы ты не мешался под ногами. «Гиперборейцы» дегенераты. Но и до них в конце концов дойдет, на кого их твой папаша оставил. При лучшем раскладе они выберут вожака без тебя, и я договорюсь с этой гориллой. При стандартном — они передерутся, зальют посёлок кровью, мне придется делиться с росгвардией, ну а тебя посадят лет на пятнадцать как главу ОПГ. При худшем — альфа-горилла, Толик, да? Его ганглий извергнет нечто, что Толик воспримет в качестве «гениальной» дорожной карты. Он будет рулить «гиперборейцами», номинальным «шефом» будешь ты. Типа, царь-дурак и хитрый регент.

— Кто?

— Фагот, — осклабился начитанный подполковник. — Фишка в том, my darling, что легитимность регента Толика постараются оспорить другие бояре. Как? Убьют царя.

Владя поперхнулся.

— Приятного аппетита, ваше величество! — Борзунов поднял стакан с фрешем.

***

Наездники «Аистов», Анфиса и Виктор, ворвались во двор «Студии здорового духа» — забрызганные грязью из луж, не раз и не два сверзившиесь с великов. Они коллегиально решили, что без Федора Михайловича и Финка в ситуации не разобраться.

— Мозги, блядь! — изрек Волгин. — У них.

— А как же ваш розум, Терминатор?

— Ох и едкие вы, бабоньки!

За стойкой ресепшен медсестра Маша Михайловна гадала кроссворд. Сквозняк сушил вымытые с хлоркой полы.

— Где доктор Тризны? — выпалила Мухина.

— Уехал.

— Куда?!

— В Москву, вроде.

— К-когда?

— Вечером еще.

— Здраднік! — плюнул холостым безслюнным харчком Виктор Васильевич.

— Нет, он прав. — Анфиса смахнула слезы. — Его бы здесь… Но он обещал заключение по мне. Можно я?

— А чего не можно, лебедушка? — зевнула медсестра. — Открыто, иди.

***

— Стой! — Владя догнал Фила у служебного BMW Рузского. Пять метров пробежал — запыхался. — Я… продам! До…доли, акции.

— Ок.

Селижаров что-то промямлил.

— Смелее. Не стесняйся.

— Найди мне колдуна. Настоящего. Или ведьму.

Соболиные брови Борзунова поползли вверх.

— Кого?!

— Либо никакой сделки. — Перемазанный кетчупом пузан скрестил руки на груди — второго размера. Ultimatum.

***

Папка с литерой «М» нашлась в ящике шкафчика (Волгин, не мудрствуя лукаво выломал все замки в кабинете).

«Генерализированное тревожное расстройство» — писал доктор Тризны стремительным, убористым, однако внятным почерком. — «Пациентка Мухина жалуется на головные боли напряжения, пессимистично настроена в отношении себя как личности, своей внешности и своего будущего. Снижено либидо». — Анфиса выяснила у Интернета, что это, и покраснела. — «Выбор цветовой гаммы рисунков пациентки ошибочно трактован как признак биполярного аффективного расстройства. Предполагаю посттравматическое стрессовое расстройство. Амнезию: пациентка забыла травмирующее событие (утрату отца). Требуется разблокировать воспоминание, используя триггер (прим. возможно, фотографии отца, предметы его одежды, парфюм, посещение ассоциирующихся с ним мест). Рекомендуется принять бета-адреноблокатор для устранения негативных эмоций и находиться в обществе доверенного лица (друга) и специалиста (психотерапевта, психиатра). Профессор Чевизов с диагнозом согласен».

— Триггер — прошептала Мухина. — Фото — нет, я каждый день их вижу. Не одежда и не одеколон… Место? Лесное?

— Ты сейчас туда собралась? — ВВ названивал Финку с городского телефона (мобильные они выключили — хвала полицейским сериалам, про биллинг нынче слыхали даже в Береньзени).

— Сейчас, — сказала Анфиса.

Она устала ничего не делать! Просыпаться в квартире, где она — кто? Не живущая, проживающая. Привидение, связанное с реальностью изжогой и отчаянием.

— Без меня, — вздохнул Виктор Васильевич. — Я думал, Маскве тебя передам, и к жене назад.

— Понятно, дядь Вить! — Мухина улыбнулась, показав щель между передними зубами. Эх, не свезло ей. — Если больше не встретимся…

— Ты шо несёшь?!

— Меня могут закрыть за смерть Селижоры. Вас — за чинушу битого.

— Блин, і не паспрачаешся.

Волгин стиснул Анфиску в объятиях.

— Поспеху табе! Везде поспевай. Не просри жизнь, как я. За дебилия замуж не выскочи, как Эля. К умным в друзья набивайся, ты добрая, ты им нужна. И не крась, калі ласка, валасы у гэтую ржаучину!

Глава двадцать вторая. Интроверсия и адаптивность

Пяйвякое составляли фантомы.

Падающие на единственную мощеную дорогу-улицу тени: людей-невидимок, изб — резных и крепких… В реальности заросших травой по печные трубы.

Странный гул, словно от высоковольтной линии.

Запахи сдобы и сенокоса.

Сон (бред), явь, жизнь, смерть… всё смешалось.

— Здесь усадьба была, — рассказывала Синикка. — Графская. Корни с Золотой Орды, потом вливание петровских немцев… Очень просвещенная семейка. Маги, масоны. Они это место выбрали неслучайно. Вычислили по звездам, выкупили землю и построились. Их дом во-о-о-н там!

Он нависал над деревней. Не он, оно. Сооружение, представлявшее из себя копию шумерского зиккурата, как мавзолей на Красной Площади, но гораздо, гораздо более монументальную и тщательную. Само терракотовое, оплетенное ядовито зелёным вьюнком, издалека оно казалось горушкой, однако подспудно внушало ужас своей идеальной, компьютерной геометрией. Пять квадратных ярусов, сужавшихся кверху. Высота — метров сто. Ширина нижнего уровня — метров триста. Поселиться в таком «доме» могли лишь полные… масоны.

Федино воображение нарисовало их амфибия-подобными в стиле Лавкрафта. С диффузными токсическими зобами, как у Крупской. ФМ почти увидел бледнокожих долговязых мужчин и женщин, элегантных, уродливых, притягательных… Вот, они лениво загонят крикетными клюшками в воротца покрашенные черепки выдр. Вот, танцуют голыми дионисийскую пляску. Вот, едят сырое мясо, накалывая его на посеребренные иглы дикообразов. Их вытянутые лица вечно серьезны и печальны, будто у святых с византийских икон.

***

Фил однажды проводил кастинг стриптизёрш для Bachelor party приятеля. Процедура проста: она танцует, ты спрашиваешь пенис — yes or no? Пенис Борзунова отбраковывал: а) переизбыток силикона, родинок, татуировок, роста и жира б) наличие — носовой горбинки, шрамов от кесарева, стрий и выпуклости пупка. Но если красивые девушки (даже на вкус самого взыскательного пениса) не являлись дефицитом, с колдунами все обстояло хуже. Их-то не существовало!

Борзунов поступил по схеме богатого командировочного при выборе проститутки — решил купить шкуру (шарлатана) с highest прайсом. Раз дорогой, — рассудил Фил Сергеевич, — авось, брешет складно.

Полковник никогда так не ошибался!

Вип-астролог Борзунова-старшего Юльнара понесла околесицу о планете Нибиру, причём, искренне, взахлёб, затем продемонстрировала Филу кривой портрет усатой синекожей богини, якобы, пришедшей к ней во сне после гибели её сына. И разревелась. Фил с содроганием подумал, КТО рекомендовал отцу услуги шизофренички. Там же доступ к ядерному оружию!

Припудренный коксом мамин шаман Аюр на середине видеоконференции снял трусы. А победитель телешоу сербский экстрасенс Драгомир Джокович (по паспорту Дмитрий Курицын, безработный радиоинженер из Мытищ) заявил, что ему нужна предоплата, подробный сценарий, что говорить лоху, и, помявшись, присовокупил, что брата из тюрячки неплохо бы ещё вызволить — ни за что баланду хлебает: одиннадцатилетние шмары сами хотели его писюн посмотреть!

В итоге Фил позвонил в special department ведомства, где создавали «лом-ов» — лидеров общественного мнения (например, Матильду Шор — транссексуалом притворялась лейтенант Смолина, походившая на переделанного в бабу мужика больше, чем некоторые переделанные в бабу мужики).

— Убедительного Кашпировского сможете за час слепить? — спросил Борзунов.

— Пол? Возраст? Раса?

— Не имеют значения.

— Вас понял. Ждите, — ответила трубка.

Фил со спокойной душой сел за фабрикацию ингерманландского кейса. Коллеги — профессионалы, они справятся!

***

Ледяной кусачий туман окружил Федю, Финка и Синикку. Секунда, и графский зиккурат скрыла белая пелена. Фермерша вытащила из рюкзака фальшфейер, подожгла его.

— Бежим, — скомандовала она.

Евгений Петрович пропустил психотерапевта вперёд. Тот снял худи оппозиционного политика N и натянул его как веревку — Федя держал один рукав, Финк — другой. Свободной рукой мистер Тризны ухватился за хлястик куртки госпожи Ульёнен. Попетляв в пустоте, они кубарем ввалились в избу, прокопчённую пожаром. Синикка затворила дверь.

— Выбросы. — Она передала по кругу флягу с коскенкорвой. — Скорби. В округе тьма народу полегла в гражданской войне.

— И по всей стране, разве нет?

— Разве да, Фёдор. Только чувствуешь это не везде. А тут ты это видишь!

Из воздуха возникли — сгустились — мерцающие фигуры. Их яркость, их достоверность превосходила по качеству голливудские спецэффекты.

— Отец говорил, что, когда графья дали дёру, в Пяйвяком окопались инкери — человек пятьдесят. — Евгений Петрович водил пальцем по выцарапанной в стене надписи. — Onnea ei voi omistaa, mutta surulle voi laittaa suitset…

— «Счастьем овладеть нельзя, можно обуздать печаль». Стихи Ларин Параске, нашей сказительницы, — перевела Синикка. — Те инкери воевали за белых. Генерал, герой русско-японской, кучка офицеров, врач и поэтесса. Они сгорели заживо. Прямо здесь. Их горе влилось в нашу реку скорби.

***

— Супер-ведьма Маргарита, — представил Владе Фил Сергеевич чернявую бабенку средних лет. Она квартировала в Якутске (по легенде) и консультировала по Скайпу.

— Владислав, — произнесла супер-ведьма грудным контральто. Вероятнее всего, ею был man. Или непревзойдённая лейтенант Смолина. — Вам больно, мой мальчик.

— Очень! — пискнул Селижаров.

— Я сдую вашу боль. Она исчезнет, растает! Верьте мне! Смотрите на меня. Вам часто снятся падения, потеря равновесия?

— Да!

— Иногда — что вы голый в ненавистной школе?

— Да!

— Вас сосут, — безапелляционно объявила Маргарита.

— Кто?

— Сложно сказать… Но я вам помогу! Я вас освобожу!

Jerk улыбнулся:

— Любимую мне вернете?

— Верну, мой сладкий. — Она не обманывала. Привораживать ведомство умело безо всякого волшебства. Найдут Владину тёлку, её родителей, братьев, сестёр, бабушек, проведут беседу о семейных ценностях, и любовь возродится из пепла, склеится из осколков — никуда не денется!

— Как её имя?

— Я не знаю.

«Поворот!» — огорчился подполковник. — «Придется расследовать, устанавливать личность».

— Какая она? Блондинка, брюнетка? — вела тем временем допрос супер-ведьма.

Владя запыхтел:

— Она… она нежная! Добрая, теплая, грозная, необъятная! Родная!

«Ему бы тексты для патриотических СМИ писать», — подумал Борзунов. — «Столько пафоса пукает зря».

***

В стоне ирреального пламени Федору Михайловичу мерещился мотив вальса. Une-deux-trois … Une-deux-trois … Une-deux-trois …

По комнате кружилась жемчужная пара. Статный прихрамывающий усач-кавалерист, штабс-ротмистр, судя по погонам, и шатенка крошка-хохотушка в гимназической блузе и юбке в пол. Огонь охватывал избу. Федя задыхался. Из-за призрачного угарного газа кашляли и майор с фермершей. А фантомы оживали, наполнялись цветом…. Завораживали. От них надо было отвлечься и отвлечь. Сместить фокус внимания. Увы, психотерапевт забыл всё. Абсолютно. Техники, методики, даже песни Linkin Park. Голову заволакивало дымной мутью. Доктор Тризны тупо озвучил строки (на русском, слава Йоулупукки) под цитатой Ларин Параске.

Мой командир, уж не по ком на заре,

Мой командир, не станем трубить в трубу,

Мой командир, тех орденов кавалер

Что беззубый король нынче вешает на какаду.

Мой командир, быль и эхо побед былых

В поле один среди зарослей сорняка.

Он идиот, наверное, просто псих,

Напившийся чая с долей известняка.

Мой командир, к сожалению, лишь солдат.

Мой командир, я пошла бы за вами в бой.

Мой командир говорит: впереди лишь ад,

Ты, девочка, точно пойдешь со мной?

Привидения лопнули с вежливым хлопком и легким ностальгическим амбре. Федор Михайлович подивился силе слова. Есть то, что должно быть озвучено, иначе… Он не доформулировал, что — иначе.

Завыл зверь. Надсадно, отчаянно. Как собака с перебитым хребтом. Далеко. Пока. Но в вое ощущалось намерение зверя приблизиться к ним вплотную, так, чтобы между его пастью и их телами остался один прыжок, один крик.

Синикка достала новый фаер.

— За мной!

Они возвратились в промозглую кусачую белоту. Теперь их гнал вперёд лютый, голодный…

— Кто? — шипел Теодор. — Кто это?

— Вырла!

— Предельно понятно, мадам!

— Объясню, когда и если!

Монстры, мечущиеся во мгле, уже не пугали. Геннадий стал обыден, будто голубь. Психика адоптировалась.

***

— Она зовёт меня! — воскликнул Владя.

Фил наморщил лоб — он ничего не слышал. И Селижаров не мог — закрытые пластиковые окна в кабинете Крабынчука изолировали шум.

— Мне пора! — Moron ринулся к выходу.

Борзунов отключил супер-ведьму Маргариту и передёрнул затвор табельного.

— Стоп, тля!

Владя обмер на пороге.

— Меня заколебало с тобой возиться. Я приглашаю нотариуса, и мы все оформляем.

— Любимая…

— Ты ебанутый сукин сын! У тебя галюны! Нет никакой, нахер, любимой! — Фил Сергеевич утратил самоконтроль.

Fucking Береньзень! От паршивого кофе ныли виски и желудок. Но главное, главное… Борзунов боялся. Вернее, он вдруг, очутившись в этом убогеньком ПГТ, испугался чего-то имманентного, обитавшего в нём, Филиппе, очень давно. Перед ним стоял Селижаров. Пухлый, потный. Ладный подполковник вглядывался в него и видел тупик. До конца жизни он будет стращать Владей, чтобы трахать блядей в компании важных дядей — судий, прокуроров и иных государственных орудий и опор. А чего ради? Не нуди. «Все в шоколаде», в поряде и при параде Девятого Мая под пионерский фанерный хор.

Фил СЛИШКОМ много читал, что откровенно вредило карьере. Вот и сейчас приступ рефлексии замедлил silovikа. Селижаров метнулся к окну, распахнул его и выпрыгнул с третьего этажа здания администрации на улицу Победы, порвав москитную сетку. Фил стрелял в движущуюся мишень. Метко и с упоением. Он продырявил Владе правое колено. Тот как цапля запрыгал на левой. Пуля Борзунова вошла в плечо shmuckа. Брызнула кровь тысячами рубиновых капель. У подполковника увлажнился рот — Пино Нуар из Côte de Nuits имеет схожий оттенок, чуть темнее. Закончит дельце, и в Бургундию! С длинноногой.

Он не торопясь спустился вниз. Владя пропал. И даже его кровь. Брызги на асфальте испарились… Борзунов ущипнул себя. Что?! What the crap?

***

Старик Аверин каждые пару лет доил стерлядь. Машку, Лизку, Раису Павловну и Сандру Булак. Полученную икорку он частично присаливал, частично оплодотворял её молоками самцов и выращивал в кустарном инкубаторе личинки осетровых. Детей Аверин не нажил. Внуков, соответственно… Потому он радовался малькам, рыбешам-подросткам, взрослым стерлядкам, не сдохшим в процессе естественного отбора. И пчёлам, населяющим «город» из пятидесяти ульев. И семейству воронов. И рыжему псу Черкесу. И ежихе Еве — знатной крысоловке.

«Тебе одиноко! Бабу заведи!» — советовали советчики. От почтальона до племянницы, привозившей дядьке из столиц табак для самокруток и бельгийский шоколад в обмен на пятьдесят-семьдесят грамм рыбьих яиц.

Кой ляд ему баба? С ней в дому бардак, куча хлама вроде скатертей, салфеток, статуэток слоников и совят… Баня воняет химической промышленностью: присыпками, притирками. Покоя нет. На кровати она ешкается. Так она ешкается: поехали, пошли… Философия у ней чудная — как индийская жратва для нашего человека. Индус тебя угощает, а чем? Сладкой кашей, по сути (спасибо, в детском садике накушались на всю оставшуюся и загробную). Ты ему «алаверды» — говядинку. Итого, вместо обеда — обида. Взаимонепонимание и рвотные позывы.

Секс? В семнадцать, двадцать без него тяжко. В семьдесят четыре хватает воспоминаний. О девушках в ситцевых платьишках с белыми шеями, пахнущими «Очаровательной шалуньей». Девушки те сносили и платья, и лица, и дух юности выветрился, словно духи. Зачем ему сегодняшние Машка, Лизка? Зачем им сегодняшний он? Давление померить? В молчании под телевизор борща похлебать?

Интроверсия на склоне лет — благо. Когда миру уже на тебя срать, и ты волей-неволей вываливаешься из него: друзья умирают, искусство/политика становятся раздражающе непонятными, расстояния — непреодолимыми. У интроверта нет унизительной тяги к общению. Наоборот, он счастлив, если телефон теряется среди сушащихся на веранде грибов, разряжается и не беспокоит.

Тявкнул Черкес — хвостатая сигнализация. Пожаловали гости. Волгин, небось. Славный парень, но утомительный! Пьёт бестолково, резво булькается в омут россейского пессимизма и прочей достоевщины. Ерофеевщины. Летовщины. Аверин вышеперечисленным авторам предпочитал Пушкина и Набокова. Кислой капусте — севрюжью икорку.

— Эй! Дяденька! — крикнула Анфиса.

Никто не откликнулся. Она бросила велосипед в траву и зашагала к срубу, окруженному липами, в цветках которых деловито возились пчёлы.

***

Доктор Тризны продрог, промок и со свойственным ему стоицизмом признал, что уже привык трусить гуськом сквозь морок. Синикка-он-Финк-груз-прошлого-каждого-из-них. Передающаяся туда-сюда фляга с коскенкорвой. Вой неведомой вырлы вместо саундтрека.

— Феденька! — позвал вдруг голос. Надтреснутый, тёплый.

Туман отступил. Они оказались на каменных, поросших мхом ступенях зиккурата.

— Женечка! Синичка!

Белоокая старуха, опираясь на деревянный посох, привечала гостей. О ее ноги терся кот. Десятикилограммовый Софушкин мейн-кун в сравнении с этим был карликом. К тому же, кун держал мнение (если оно у него имелось) при себе. Этот сразу высказался. Сразу нелицеприятно.

Глава двадцать третья. Филогенетическое наследие

— Убийца. Мент. И хипстер, — объявил Кот. — Визы даём, кому попало. Пяйвякое теперь в Евросоюзе?

— Кипинатар! — Акка схватила толстяка за ухо и поволокла в сторону зияющего входа в зиккурат.

Кипинатар рычал и драл её руку золотыми когтями-ятаганами, однако, не до крови. Теодор не горел желанием следовать за хранительницей заповедной деревни. Интуиция, оглушенная адреналином и алкоголем, очнувшись, пиявкой вцепилась в пресловутую «ложечку» под рёбрами. «Ладно избушка на курьих ножках, ладно пряничный домик… где там ещё селятся ведьмы? Но ритуальная шумеро-вавилонская башня?! Энлиль милостивый… Не надо тебе туда, Феся!» — вопила она дедовским голосом.

На площади стало тесновато. Монстры вылезали из пустых глазниц окон. Бледные, бесхребетные, безликие, подтягивающие студенистые тела сотнями мелких лапок… Коричневые, крылатые, невероятно костлявые полутораметровые «куры-гриль» с младенческими мордочками. Металлические на вид, состоящие из игл и вздыбленных чешуек. Незримые, осязаемо ледяные…

«Пути назад нет», — рассудил Федя. — «Между зиккуратом и пищеводом криптида я выбираю зиккурат». Перешагивая порог, он испытывал эйфорию учёного. Перед ним открывалось архаическое бессознательное, филогенетическое наследие, те самые первичные фантазии, общечеловеческие, древнейшие, из-за которых у каталонцев и эскимосов, у профессоров и торговцев уличной едой, у четырёхлетних детей и стариков в деменции одинаковые кошмары, из-за которых сказки всех народов мира столь похожи.

***

— Па, ну читай!

— Завтра.

— Сегодня! — канючила Анфиса. — Сегодня!

Мухин вздохнул, поправил очки: «Он настежь распахнул дверь веранды, и тут все увидели Морру. Все-все. Она неподвижно сидела на садовой дорожке перед крыльцом и смотрела на них круглыми, без всякого выражения глазами.

Она была не особенно велика и не особенно грозна с виду. Она была лишь чудовищно омерзительна и, казалось, могла прождать так целую вечность.

В этом-то и заключался весь ужас.

Никто и не подумал напасть на нее. Она посидела еще с минуту на месте, потом скользнула прочь во тьму сада. Земля, где она сидела, замерзла.» ²⁰

***

В кабинете Финка на полке выстроилась коллекция резиновых пупсов, оседлавших горшки. Они сардонически скалились, будто опорожнение кишечника доставляло им болезненное наслаждение.

В детстве Борзунова на родительской даче в туалете тоже обитал такой игрушечный сруль. Злой сортирный мальчик с всклокоченными рыжими патлами, вонявшими варёными сосисками. Среди ночи Филя, порой, прислушивался — не раздастся ли топот крошечных пяток.

Подполковник выкинул дьявольских детишек в окно. Они мешали ему сосредоточиться.

«Финк — ингерманландец, сепор. Тризны — либераст, иностранный агент, экстремист, донатит оппозиционному политику N», — многажды повторённая в голове чушь упорно отказывалась становиться правдой.

«Куклы — страшные» — вот в это Фил верил, безусловно. Верил еще до того, как фильм про Чаки травмировал его неокрепшую психику.

***

Пришедший из мрака путэоса чужак. Копия человека, двойник или миниатюра, внутри которой прячется демон. Unheimlichkeit — «жуткое». Архетипические фобии. С ними мы рождаемся, — понял Феденька куда позднее Фрейда. И Эрнста Йенча.

В зиккурате царил не затхлый сумрак. Баба Акка сняла со стены факел, Финк поджег его спичкой. Спросил хранительницу:

— Сюда пацан не забредал?

— Наверх, мои хорошие. — Ведьма поманила их за собой.

— Пацан наверху?

Она не ответила. Дверь закрылась. Путники пошли за ведьмой. Выбора у них не было — не оставаться же в темноте, сделавшейся кромешной? Мимо со свистом проносились — летучие мыши? Грешные души? Поди знай! «Допустим… допустим, я ебанулся, — размышлял ФМ. — Либо я умираю. Критическая оценка при мне. Скепсис при мне. Значит, моя личность не повреждена. Я мыслю, я существую. Я забрался в мой путэос. И веду из него репортаж».

***

Солнечный диск спрятался в багровом облаке.

— Волгина! С нами проедемте! — Сержант Шершень вернулся к домику на Забытом Восстании.

Эльвира вздохнула: гречу она перебрала зря. Не понадобится им греча. Никому в их чертовом ПГТ уже не понадобится греча.

***

Пламя лизнуло потолок с квадратным отверстием-дымоходом: баба Акка швырнула факел в очаг посреди комнаты-святилища. Кипинатар прыгнул на трон из древесного капа, свернулся смоляным крендельком.

Федора Михайловича, Яло Пекку и Синикку била мелкая дрожь. Они увидели себя. И зрелище это их потрясло.

Старуха взяла в руки кантеле, музыкальный инструмент, вроде гуслей. Тронула струны.

Озябшие, оцепеневшие гости чуть отогрелись.

— Ну а чего вы хотели? Предстать перед истиной невинными деточками? — фыркнул Кот. — Под толщами фекалий вам по-прежнему пять, вы жалеете жучков и до слёз любите маму? Нет, товарищи. Вы давно оскотинились в край.

— Кипинатар!

— Прекрати меня цензурировать! Я говорю правду! Как Иисус и Солженицын.

— Настоечки? — улыбнулась хозяйка гостям. — Клюква, мята, полынь, морошка, пустырник, мёд — сама собирала, сама перегоняла…

— Неси. — Евгений Петрович решительно кивнул.

— Sienipiirakka? С грибочками?

— Пирог? — Федя вдруг понял, что не прочь перекусить. Более того, он зверски голоден!

— Чем богата, ребятушки, чем богата! — Акка засуетилась в кухонном закутке — между шкафчиком и разделывательным столиком.

Фермерша с психотерапевтом ей ассистировали: негоже бабушке одной стараться. Полиционер взял на себя ответственность за нарезку зелёного лука, домашнего хлеба и leipäjuusto, мягкого оленьего сыра.

Полчаса спустя четверо расположились у огня. Экзистенциальная буря поутихла. Ведь sienipiirakka пах как благодать.

***

Старик Аверин вытащил из улья сверкающий слиток соты, протянул Анфисе.

— Жуй. Сладость сойдет — плюй. Воск не глотай.

Будучи ребёнком, она считала мёд лучшим лакомством (по сравнению с пастилой и печеньем, которые продавались в ларьке). Сейчас Мухина обожала шоколадную «замазку», даже слегка зависела от неё… А натуральная «конфета» раздражала десны.

— Дядь, вы моего папу встречали, ну, когда он пропал? — спросила, отважилась Анфиса.

Черные глаза-жуки Аверина глядели на неё… и сквозь.

— В последний вечер. Тебя тоже, кстати.

— Меня?

— Ты его привела.

Он встал из-за стола, подошёл к бурным зарослям папоротника выше его собственного немалого роста, раздвинул их, явив девушке тропинку.

— Ступай. Прямо.

Она послушалась. Долго ли, коротко ли… Анфиса добралась до берега Лесного. Озеро походило на чай в блюдце. Гладкое, ровного каштанового цвета. Память девушки, сокрытая на его дне, возвратилась к ней. Триггер сработал.

Она знала теперь, где искать… Где покоится её сокровище в целлофане, захватанное липкими пальцами. Её медовыми пальцами.

***

Витя не понимал, как очутился в поле. Только что он играл в шахматы с Владимиром Мстиславовичем. Не то, чтоб играл… больше разглядывал фигуры из хлебного мякиша: убийца Вася Чемодан лепил и раскрашивал их полтора года. Королями были начальник «Серой Цапли» майор Плювак и авторитет Газаев, Газа. Знаменитый бандит! Селижора под ним ходил. Говорят, Селижора его и ликвидировал… Уж не докажешь. Зона сгорела вместе с пешками-«угловыми», «мужиками» и простыми вертухаями, с конями и слонами из числа блатных и «красивых охранничков». Лишь белый ферзь уцелел, правда, облупился до неузнаваемости: Финк Евгений Петрович.

— Одним на роду написано жить не тужить, а другим через жопу в пизду и обратно лазать, — молвил мудрый Мстиславович. — Петровичу, вон, после Чечни шкуру спалили, жена, шкура, свалила… Жалко мне его.

— Вам? — хихикнул Витька.

Трясущийся дед с синей щетиной в застиранном пиджаке подбоченился.

— Я свое отгулял! Директор лесопилки, на всякий вякий! Я тут рулил до Недуйветера и Селижарова! В капстраны гонял: Финляндию, Норвегию… Канаду, блядь! Стейки кушал, вискарик пил, стриптизёрок лапал. Детям на образование скопил. Доча у меня в Сиэтле, бизнес у неё, сынок в Буэнос-Айресе, хирург!

— А вы в Береньзени, на шее Синикки! — Волгин-младший ползком выбрался из шаха.

— А я не хочу, малой, чтоб они наблюдали издыхание мое. Пусть батя останется «крепким хозяйственником». Пусть они про Дуняшу… Сболтну еще по дури. Тебе — мат!

Владимир Мстиславович вновь погрузился «на глубину». Его мозг функционировал полноценно часа два в день. Период ясности неумолимо сокращался. Однако безумие облагородило его физиономию, — Витя это отметил. Морщины разгладились, губы расслабились. Что он ТАМ видел?

When we all fall asleep where do we go? (когда все мы засыпаем, куда мы отправляемся?). ²¹

***

Ветру — паруса. Солнцу — глина.

Жучков поит роса. Птиц кормит рябина.

Царь подводного мира кит в темном море

Для тысячи рыбок щит от акульей своры.

Я же и сухостой. Я же и груди,

Переполненные пустотой. Было не будет.

Ты меня, сынок, унеси — от дома куда-то.

Брось меня не в грязи, помяни не матом.

В шаманской манере проречитативила, покачиваясь, баба Акка, аккомпанируя себе на кантеле. Отблески пламени каждую секунду меняли её лицо. Оно казалось то юным и прекрасным, то усохшим, черепашьим, то обугленным, хтонически жутким.

— Если урожай всходил бедный, по осени стариков и хвОрых оставляли здесь, в лесу, — сказала ведьма. — Жестоко! Так раньше не церемонились.

— И правильно делали! Флеминг — вот главный гад с его пенициллином, а вовсе не Оппенгеймер!

— Кипинатар! — прикрикнула хозяйка на склонное к мизантропии политизированное животное.

Федя подумал, что порою мыслит в едином направлении с котом.

— Обасутэ, — не удержался он от демонстрации никому не нужной эрудиции. — Согласно легенде, пожилых японцев относили умирать в горы их же сыновья.

— Легенде! Повесточка, дружочек! — хмыкнул Кипинатар. — Сейчас все помешались на любви к детям, к родителям. С ущербными носятся, которые вообще… слюнявые, срущие, в душе орущие «прибейте меня»! Нет, живи, сука! Как цивилизованным японцам признаться в обасутэ? Инуоумоно? Стрельбе из лука по бегущим собачкам? Легенды, мол. Наветы. Индусы, клянусь усами, скоро начнут врать, что агхори — некрофилы, пожиратели трупов и какашек, поклеп Госдепа и Моссада.

— Я вам говорю. — Бабу Акку утомила кошачья аналитика. — Сельчане отводили стариков в Олин лес…

— Олин, потому что дочь помещика Ольга в нем заблудилась и не нашлась! — перебил ведьму полиционер. — Нам в школе на краеведении рассказывали.

— ВЫ КО МНЕ ЗАЧЕМ? ЯЗЫКАМИ ГЛУПОСТИ МЕСИТЬ?

Резко похолодало. Согбенная хранительница вдруг выпрямилась. Из-под драной вязаной накидки излилось ослепительно сияние. Запахло озоном и ладаном. Саркастичный Фёдор, железный Финк и бывалая Синикка, точно шестилетки, прижались друг к другу.

— То-то! — Акка водрузила на огонь медный чайник. — Лес зовется Олиным в честь Олли, плотника, что основал Пяйвякое. За восемьдесят мужику было, домочадцам он надоел, они его — в лес. Он с собой только инструменты забрал. До зимы поставил сруб, ягод запас, грибов, зайца, рыбы. Его родная деревня от голода вымерла, а по соседним стали болтать, что их Олли проклял. Вырлу напустил! Олли сторонились пиявки-разбойники, пиявки-из-города. В конце концов, вокруг его избы зажил вольный люд.

— Образовалась демократия, — присовокупил тщательно умывающийся кот. — Афинского типа. Когда верховодят лучшие среди равных. Увы, подобный механизм действенен короткое время в крохотном социуме после кропотливой селекции и люстраций.

— Почти три века мы и лес вживались друг в друга. — Баба Акка разлила по чашкам травяной отвар. — Графья нам мешали, но не шибко. Советская власть присылала своих активистов, воров-краснобаев. Ну дак кто выдержит болота наши?! — Она рассмеялась. — Уезжали. Потом и наши уехали. Проснулась я утром зим тридцать назад: последний дед помер, последний хмырь слинял.

— Мы закрыли Пяйвякое, — добавил Кипинатар. — Для большинства живых.

Глава двадцать четвёртая. Стадия: принятие

Целый спецотдел местонахождение мобильного Фёдора Тризны определить не сумел. Ни его, ни майора Финка. За неудачу, по традиции, выхватил инициатор розыскных мероприятий, а конкретнее, подполковник Фил. Помощь из центра прекратилась, зато было велено найти как предположительно подозреваемых, так и неоспоримые доказательства их вины. Генерал-лейтенант Борзунов обещал подкинуть сыну «версийку», основанную на том, что Тризны-средний — предатель Родины (негласно им считается). Перебрался, гад, на ПМЖ в СШП, написал отвратительный русофобский роман про Власова, крыса буржуйская, хохол недобитый… «И?» — прервал поток ярких эпитетов Фил. «Всеки его выблядку!» — резюмировал отец.

«Версия-то какая?!» «Знаешь, что в переводе с сального — Тризны? Поминки с жертвоприношением! Сатанисты они, сайентологи и сионисты! ЗОГ!»

Молодой Борзунов стукнул собственную ладонь собственным лбом. В отличие от батюшки он окончил юридический и не стремился к титулу картофеля в мундире, коих a lot в генералитете. Фил мечтал годам к сорока попасть на такую позицию, чтобы перед его губами осталась единственная главзадница. Настанет день, он вцепится и в неё, дряхлую. А пока — loyalty and and high performance. Потому он столь рьяно искал сколько-нибудь внятных свидетелей обвинения против психотерапевта и майора.

Богобоязненный — раз.

Владя Селижаров — минус один.

Мать националиста Плесова Надежда Савельевна — ноль. Сплошные стенания и харканье кровью.

Эдуард Хренов — полюс-минус. Сперва хвалил Тризны за щедрость, Финка — за честность, затем намекнул, что некая сумма, кхм-кхм…. Трубы горят!

Фил приуныл в кабинетике Евгения Петровича, откуда не выветривался запах совкового детектива: мытого хлоркой линолеума, железа, крепкого чая и сигарет. Куда сквозь пыльные гардины просачивался желтоватый свет. Яркое пятно — фото симпатичной девочки пятнадцати-шестнадцати лет на экране стационарного компьютера. Дочки, видимо. Дочка — это славно. Это рычаг влияния.

Короткий притащил Волгина. Того типа, что помощника временно… «червячка», короче, тронул. И с подозреваемыми общался.

По отмашке Фила лейтенант пробил Виктору Васильевичу приветственную в печень. Борзунов ласково осведомился у захрипевшего:

— Тризны и Финк где?

Волгин плюнул. Огреб добавки. Выкрикнул:

— ДА НЕ ЕБУ Я… где… Петрович! Масква, Федька, в Москву укатил!

Получил ещё.

— Он не из Москвы.

Сержант Шершень, «усиление», выделенное облцентром, привел жену задержанного.

— На колени её, — распорядился подполковник.

Короткий набычился, неохотно заломил руки Волгину. Тот ревел раненным лосём. Женщина медленно, величаво опустилась на колени. Бедная, некрасивая, нерусская.

— Мы простые люди, гражданин начальник. Мы не следим за нашими друзьями, — заявила она.

— Друзьями, значит.

Друзья — это славно.

К сожалению, слесарь попугаем твердил «Я не ебу». Ни противогаз с заткнутой трубкой (по прозвищу «слоник»), ни массаж простаты электрошокером его не вразумили. Жена молчала. Даже с пакетом на голове.

— В камеру его! Бабу в сортир!

— НЕЕЕЕТ! СУКИ! Клюшнi ад яе прыбярыце! — Волгин упирался. В заблёванной рубашке, промокших в области ширинки джинсах.

— Я привычная, милый, — улыбнулась тётка. — К дерьму и к скотам.

«Надо было карьеру строить в АП», — подумал ФС. Среди бесконечных устланных коврами коридоров, в дворцовом террариуме, зато подальше от… этих.

— Составь список контактов Тризны и Финка в Береньзени, — приказал он вернувшемуся Короткому.

— Чё?

«До чего тупой…»

— Опроси знакомых, соседей. Выяви перекрёстные связи. Проведи. Следственные. Действия.

***

Влади бежал по лесу. Он не чувствовал боли от ран, из которых сочилась кровь. Он пролетал над корягами и трясинками. Его распирало от счастья — тревожного и свежего, мартовского. В июле.

ОНА рядом!

***

— Мухина Анфиса Юрьевна. — Фил смотрел на экран планшета. — Секретарь рецепции студии здорового духа «Гиперборея». Проживает в том же подъезде, где снимает квартиру Тризны. Делом о пропаже её отца занимается Финк. Так?

— Ну, Петрович скорее отмазывается, — пожал погончиками Короткий. — Не по горячим следам в наших болотах отыскать кого — без мазы. Да и Мухин сам чудак. Он только со стариком Авериным вась-вась был.

— А Анфиса?

— Мы в школе вместе учились.

— Как её найти?

— Школу?

— Нет, придурок, Мухину! — прошипел Фил. — Парень, подруги…

— Да кому она… а, стой! Денчик Шмыгов с ней мутил. Она в него котом швырнула, поехавшая!

***

Мелькали сосны, орешники, фиолетово-зелёные черничные поляны. Стучали дятлы, квакали жабы. Лес аккомпанировал ей. Она плакала, она дразнила, она признавалась. Без слов, качающейся нотой, в которой звучал немыслимый хор нежности, тоски, сострадания, вожделения, самопожертвования и страха.

Влади предвкушал. Как в детстве перед Новым Годом. Как в первый день каникул. Но в миллион раз сильнее.

Вдруг — ликование оборвалось, не достигнув кульминации. Влади услышал в её песне, что поёт она не ему. И сердце его упало.

***

Медсестра ставила Георгию Шмыгову противостолбнячный укол. Парень допытывался: есть ли побочки? Сколько пить нельзя? А если выпьет? А если банку? Одну? Одну всего!

— Член отвалится. — В процедурную вошел доктор Богобоязненный с красивым мужиком. Не то, чтобы Денчик на мужиков заглядывался… Просто этот упакован был четко (костюм цвета «мокрый асфальт», ботиночки на кожаной подошве), и пах одеколоном стоимостью в суммарную стипендию группы Шмыгова в институте.

— Ты видел Мухину? — спросил красавчик. — Сегодня?

— Видел, — оскалился Денчик. — На велике. Она гнала из посёлка.

— В каком направлении?

— А вам на фига?

— Вопросы здесь задаём мы! — присоседился Богобоязненный.

— Кто? Вы ж не менты!

Фил Сергеевич уже, кажется, обрел дзен. Береньдзен. Не растрачивая впустую эмоции, он сунул Денчику под нос удостоверение. Гражданин студент мгновенно посерел, забормотал что в соцсети шутил. Он вообще не поддерживает! Он сдаст сокурсников, которые на митинги ходят! И феминисток сдаст, и нациков, и веганов — мало ли, пригодятся! Подозрительно они от зеленухи тащатся. Трава!

— Мухина, — напомнил Борзунов.

— В сторону Лесного ехала. Вы посадите её обязательно! У меня Финк заяву не взял! Вы и его посадите!

— Не волнуйтесь. Мы всех посадим, — заверил его Фил Сергеевич.

Что-то начало вытанцовываться. Things become to clear up.

Отпечатки пальцев из квартиры Мухиной совпали с обнаруженными криминалистами в парилке, где последний раз пёрнул Селижора. Богобоязненный утверждал как врач: Анфиса Юрьевна — внушаемая дура. А таджик Хикматов говорил, что его скончавшиеся при странных обстоятельствах соплеменники имели выраженную эрекцию.

Три разрозненных факта вместе с другими, не менее дикими, неожиданно образовывали упорядоченную эмерджентную гипотезу, сотканную из притянутых за уши аргументов и откровенного бреда. По отдельности — лажа, в общем — убедительно.

Пока Короткий на BMW Рузского вез Фила к озеру Лесному, ум выпускника Юрфака генерировал версию и набрасывал текст пресс-релиза: «Сепаратист- ингерманландец Финк заказал у продажного русофоба Тризны серию акций, цель которых — разжигание вражды и беспорядков. В качестве исполнителя привлекли плохо образованную девицу с заниженной социальной ответственностью — Мухину. Она соблазняла мужчин и расправлялась с ними посредством ультрасовременного отравляющего вещества типа Виагра, разработанного в Лэнгли (не, перебор, вычеркнуть), за рубежом. Преступной организации удалось посеять панику и вредоносные «мистические» слухи в ПГТ Береньзень близ границы».

***

Анфиса копала. Влажный, жирный чернозем. Дом червей, податливый и мерзкий, разваливался под садовой лопаткой.

Она забыла! Напрочь забыла, как уставала…

Карценома легких. Ночные стоны. Уколы. Рвота. Стирка простыней с кровавыми пятнами, «на костяшках», в холодной воде. Унижение перед Богобоязненным, чтоб получить рецепт, чтоб прислали лекарство «из списка». Работа в магазине, на листовках, посудомойкой в «Журавле». Очереди с бабками. Сон урывками в провонявшей мочой и медикаментами квартирке. Она мечтала о его смерти. Господи, она молила о ней!

«Разумный эгоизм. Защита себя без покушения на права другого. Человек априори эгоистичен», — сообщил бы ей Федор Михайлович, Чернышевского Николая Гавриловича, впрочем, не любитель.

Разумный эгоизм понятен. Почему же тогда хочется влепить автопощечину за ханжество и скотство, даже если ты никому не навредил, даже если ты это мысленно? Почему стыдно?

Совесть, отстань, не скули, грустная ты сука!

— МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ! ПОВТОРЯЮ! МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ!

Яростный свет ударил с неба. Со всех сторон сразу.

Девушка зажмурилась, ослепленная, но не испуганная. Осенённая. В мире нет ничего, хуже неведения. Хуже надежды, отрицаемой интуицией. Теперь Анфиса убедилась. Теперь успокоилась. Приняла.

Квадрокоптер висел над фигуранткой.

… Короткий расширял и углублял яму, вырытую девицей.

— Где труп? — Подполковник дышал ей в глаз.

— Чей?

— Не придуривайся!

— Нашел! — Лейтенант, словно репу, извлек из земли целлофановый пакет. Внутри была детская книжка «Муми-тролль и комета».

Короткий заржал.

— Раскрыли дело! А колобок-то… повесился! И буратина утопился.

Карьера и жизнь Фила Сергеевича летели под откос. Он предвидел служебные разбирательства, арест квартиры 130 кв. метров вцентре, новенького внедорожника. Он подвел систему ничего не нарыв. И он поплатится.

— Вы ошиблись, — сказала девка.

Злость выбила его пробки-предохранители. Отец говорил Филу: «Однажды ты убьешь. Наглую, безмозглую дрянь. Неизбежно! После — в церковь. После — к блядям».

Борзунов разрядил кулак в челюсть мрязи.

Глава двадцать пятая. Эмпатия и эмерджентность

Поле тянется и тянется до горизонта. Идти в траве обычно нелегко. Она хлещет по ногам, цепляется за одежду, закрывает норы полёвок и кротовины, куда может угодить ступня (и здравствуй, вывих), а также прячет коровьи лепехи, которые потом надо отскабливать палочкой от подошвы кеда.

Здешняя трава и полевые цветы росли реденько, культурно. Витя шел, прогуливался почти. Насвистывал. Не беспокоился по поводу провала в памяти, твердо зная, что плохого не случилось. Синикка велела разнорабочему Арсению отнести его в поле. Наверное, чтобы он чему-то научился… Сектанты ж! Сектанты — и ладно! Они добрые, хотят в жизни разобраться, говорят по-простому без «иже еси» и «возсия мирови». Слава Богу, тётка Волгина померла, и никто больше не принуждает Витю переться к шести утра в воскресенье на исповедь к Полу-Карпу со списком греховных деяний и дум. «Насыпал соли в чай сестре. Дернул кошку за хвост. Играл на компе, хотя обещал маме покормить овец. Соврал, что покормил. Овцы не ужинали. Смотрел фильм про зомби. Мечтал, чтоб химичка заболела и контрошку отменили. Выцарапал на парте Лены Недуйветер свастику, потому что Лену бесит, что все считают ее папу евреем…» И обязательный немой упрек «святого отца»: «Дрочишь ведь?!» Немой ответ: «Да, дрочу. А что делать-то? Земные поклоны класть, как бабка?» У отца Поликарпа не было решения данной проблемы.

У Синикки было. Витька ей не исповедовался, конечно. Она предупредила сама: туалет общий, там держать себя в руках дозволительно лишь в момент мочеиспускания. Занимать уборную дольше трех минут — нельзя, поскольку у подавляющего числа обитателей Дома Забытых в силу возраста слабый мочевой пузырь. Витины щеки окрасились багрянцем. «Ääliö! (балбес, фин.) — фыркнула фермерша. — Я тебя не стыжу, я прошу внимательнее относиться к другим. Проявить сочувствие, эмпатию. Ты — молодая тушка, они — поношенные. Ты способен реализовать свои, кхм, нужды в своей комнате, они — нет. Нужды остаются нуждами. Только я тебя умоляю, Бэггинс, не шути про это! Физиологический юмор не борется с ханжеством, он демонстрирует ограниченность шутника. Мы пукаем, какаем, нюхаем собственные трусы на предмет не пора ли им в стирку, чешем лобок через карман, вытаскиваем трусы из между-булок и надеемся, что никто этого не увидит. Мы ковыряемся в носу, давим прыщи. Мы люди! Мы отвратительны. Но иногда, очень редко, мы прекрасны».

***

Лейтенант Короткий Максим Максимович, бывший дважды второгодник в очень средней общеобразовательной школе Береньзени под руководством Озимой, настоящий чемпион по плевкам насваем в прыжке и подполковник Борзунов Филипп Сергеевич, юрист с красным дипломом и crossfitter схлестнулись в неравном бою. Разумеется, Голиаф Короткий Давида Борзунова ушатал. Сначала маневренный Фил худо-бедно уворачивался от кулачищ противника. Увы, даже ударов по касательной и принятых на блок было достаточно. Мангуст против кабана? Гоночный велик против трактора — в лобовую?

Неизвестно, о чем во время схватки, длившейся секунд сорок, думал Короткий… Неизвестно, думал ли он вообще. Но на его румяной физиономии играла искренняя улыбка. Он любил хуярить. Таджиков, бомжей, малолетних АУЕшников, корреспондента «Береньдня» Веню Неврова с плакатиком «ЯМыСтранаНарод». Хуярить начальника, тем паче, столичного, тем паче, смазливого — удовольствие фантастическое. Лейтенант предавался ему с самозабвенностью истинного гедониста.

В мире подполковника Борзунова все карты крыл туз субординации. Когда он обесценился? Когда тварь вроде Короткого обнаглела?

Фил и боль слились в некое единое существо, сознание стремилось его покинуть, а тело, ощущаемое чужим, терзало мозг мучительными импульсами, не позволяя отключиться.

Внезапно — конец. The end. Лейтенант коротко вякнул и рухнул плашмя, будто памятник Ленина в Прибалтике 90-х. Fortunately, не на Фила.

Ошалевшая гражданка Мухина бросила ветку, толщиною с обе её руки. Веткой она саданула полицейского по темечку.

Борзунов, глубоко вздохнув, рывком произвёл себе репозицию ключицы.

***

Девчонка, курносая и рыжая до белизны, чуднАя, с далеко посаженными инопланетянскими глазами сидела на изгороди и ела зрелую оранжевую морошку из подола льняного некрашеного сарафана.

— Привет! — Она помахала Вите.

Он остолбенел. Снаружи вспотел. Изнури иссох. Так он реагировал на симпатичных тян. Что ей сказать? Зачитать из Куло? «Ты навеки в моем сердце. Поскачи на моем перце! Мы Ромео и Джульетта! Чё насчет миньета?» Он почти почувствовал подзатыльник Синикки: «Не смей!»

— Я — Аврора, — представилась бело-рыжая.

— Иктор, — пискнул Волгин-младший.

— Ого! Мне часто говорят, что у меня интересное имя. Но у тебя интереснее!

Она смеется НАД ним? Или шутит? Или поверила, что он Иктор? Их не понять…

— Хочешь ягод?

Витя кивнул. Подошел и по-птичьи пристроился на балку рядом с Авророй. Несколько минут они жевали в тишине «болотные апельсинки», как называла морошку Витина бабушка. А что? Сходство и во вкусе, и в цвете, и в сочности.

Поле звенело осокой. Пахло соломой, мёдом и чуть-чуть сыроежками. Жужжало жуками.

— Отсюда бегут, — задумчиво произнесла девчонка. — Сёла пустеют. Города. Собаки и коты дичают. В прошлом году мальчика загрызла стая.

— У нас тоже. Бомжа. — Витя бы подхватил любую тему, начатую ей. — Рассказать?

— Да не. Я видела.

***

Волгин-старший валялся на жесткой лавке обезьянника. Кряхтел. Опять ребро сломали, сволочи! Небось, опять третье. «Счастливое». В армейке оно «дедам» нравилось… Особо среди них бурят выделялся, Бадмаев. Псих! Он прям повизгивал, когда слышал треск костей. Буддист. Добренький, ага. Говорят, ислам — религия террористов. Христианство — вера этих… кто баб на кострах жег. («Женщин! — возмутился бы Федор. — Инквизиция!»). Атеисты, говорят, расстрелы сталинские учудили. А долбоебов везде полно. Мудаков. Сук. Что привязывают к машине пса, и жмут на газ… Что трахают компанией пьяную дурочку на «вписке». Что подливают немощным теще/свекру отраву в суп, дабы им освободили жилплощадь. Для жизнедеятельности ихней. И нету у них, по сути-то, ни идеи, ни бога, ни пророка.

Волгин с трудом принял вертикальное положение.

— Мы и они. — Он сосредоточился на мысли, отвлекаясь от саднящего ребра. — И ТЕ. Цой. Летов. Высоцкий Владимир Семёнович. Мы — картошка. Они — харча. ТЕ — золото. Вместе мы — люди. Как?

— Свойства целого могут отличаться от свойств составных его частей, — промурлыкал негромкий голос с «зареченским акцентом».

— Это кто?

— Эмерджентность.

— Ты — кто? Почему я тебя не вижу?

— Считай, что я в слепом пятне.

ВВ усмехнулся.

— Вспомнил! У тебя мопед заклинило в ночь поминок Робки Недуйветера! Антисоветчик ты, нечистая сила! А я парился еще, что меня белка накрыла… Это… Стань передо мной, как лист перед травой!

Появился тщедушный человечек в ватной курточке. При свете Волгин хорошо его разглядел — зенки рыбьи, на выкате, морда блеклая и будто мокрая даже. Он и в школе вечно шмыгал носом и шнырял по углам. Старшеклассник, когда учился Виктор Васильевич. Математик, когда учился Витька.

— Мухин?!

— Тшшш! — «Антисоветчик» приложил ко рту очень длинный указательный. — В слепом пятне нету прежних имён.

— Ну… ладно. Чего ты нарисовался-то мне? К Анфиске шуструй.

Фантом отвернулся, съежился.

— Табе забаронена?

— Не совсем.

— Доча твоя в передрягу попала!

— Пускай справляется.

— А меня выпустить сможешь?

— Или — твою жену.

— Или?

— Выбирай.

***

На вершине зиккурата находилась… сауна (чего Евгений Петрович никак не ожидал). Избёнка, сложенная из толстых прокопчённых бревен. Пламя очага в горнице бабы Акки поднималось туда через дырку в полу-потолке, обложенную камнями. Накаляло их, сажей оседало на стенах, чтобы моющийся соскребал её и натирал ею уставшее тело. Нет мыла лучше на земле! Нет лучше спа! Колодезной водицей обдать каждой клеткой жаждущую влаги плоть… Воскреснуть! Переродиться!

После Травной и чая Финка потянуло в парную. О вреде банных процедур для сердечно-сосудистой системы при употреблении алкоголя чухонец слушать отказывался. Федя соображал хреново, формулировал коряво. Но ему и во хмелю не понравилось, что Евгения Петровича вооружают огромным праздничным веником, напоминавшим букет невесты и венок покойника, и пахшим лимонным цветочком… вербеной. Что Синикка и старуха шепчутся с заговорщицким видом. Как уныло они поют:

Mie kun mietin mielelleni, Чувствую душою,

ajattelen aivoilleni, Размышляю головою,

ennistä elämättäni; О жизни прожитой.

viereet vie-et silmihini Сколько я хлебнула горя.

kaikkeammat karpaloja, И сами собою

tippuut tilkat silmistäni, Очи полнятся слезою.

helkkeämmät hernehiä, Слезы падают на пол и

paksummat pavun jyviä Рассыпаются фасолью²².

Это все чертовски смахивало на ритуал! Психотерапевт сфокусировал взгляд на коте. Кипинатар медленно моргнул — да.

ФМ украдкой сунул под полотенце табельный Макаров Финка и заявил дамам, что и он желает баньки. Ведьма с фермершей принялись его отговаривать. «По-черному» не для городских. Для подготовленных…

Он физически ощущал их щиплющую щелочью ложь.

— Я. Иду, — повторил Теодор. Встал, качнулся. Устоял. — Огонь в печи не спит, перекликаясь… с глухим дождём, струящемся по крыше.

— О чем он? — спросила Акка кота.

— У русских свой нарратив. Я не разбираюсь, — осклабился Кипинатар. — Ты знаешь, я фанат витальных французов. Мне ваша северная угрюмия претит.

***

«Жену не убьют. Меня убьют». — Виктор Васильевич никогда не думал, что так отчаянно струсит. — «Запинают! Она баба… Баб щадят».

Мухин смотрел на него с гадливой иронией. Словно воплощённая совесть. Ну а кто совесть нации-то?

— Выбирай, — приказал сельский учитель. Упырь.

***

Феденьку окутало кувшинничной духотой. В паровой дымке он различал лишь силуэты. Тонкий — Финка. И необъятный — монстрицы, обнимавшей «майора Тома». Почему он, кремень, не сопротивлялся?

В некотором княжестве у моря…

Звавшемся таинственно «Артек».

Записка на клетчатом тетрадном листе — «Наше место» с оттиском почти уже взрослых, знакомых, зацелованных, обветренных губ — вместо подписи. Бесконечное ожидание, пока вожатый не разразиться храпом. Стремительный рывок через крапиву, в шортах — к берегу. Где под нарочитыми южными звездами на остывающем песке сидела она… Катенька.

Её оливковая кожа пахла ромашковым мылом. Рыжеватые выгоревшие волосы струились сквозь его пальцы, когда он лег на нее, зачем-то продолжая поглаживать её по голове, словно утешая. Навеки разлучая Катеньку (и себя) с детством.

Томление было настолько сильным, что схваченные ледяной коркой полицейские чувства вновь зашевелившись, принося и наслаждение, и муку. Долг супруге… Чем он занимался семнадцать лет?! Исполнял долг? Предавал долг в постели любовниц? Господи, какая чушь… Он забыл о радости, робости, трепете, тоске, торжестве. Он добровольно заключился в тюрьму. Потому что он не любил ни жену, ни любовниц. Никого, кроме Катеньки и одной командировочной. Стаси. Она материлась и бухала. Нарочно резалась под сгибом локтя опасной бритвой и постоянно мерзла. Она распутывала «висяки». Её кожаная куртка пахла табаком, а её кожа детским мылом.

***

Теодор достал пистолет. Тварь, зажавшая Финка в объятиях, уставила на мистера Тризны тусклые круглые прожекторы глаз. ФМ не мог рассмотреть ее полностью. Она выплескивалась за границы его зрения зеленовато-серой массой. Раскинув лапы, она двинулась к нему.

— Прочь мой сокол не лети,

Ночь со мною проведи…

Грешную, грешную.

Спешную, неспешную.

Пред мысленным взором Феденьки мелькали… сиси. Висящая «шестерка» тети Виолетты, «нулевка» Нюты, его первой, утянутая биндингом грудь Скай, квира из института, и аккуратная Софушкина в шелковом бра.

Какой эффект образы сии должны были возыметь над мистером Тризны? Романтический? Возбуждающий? Сиськи напомнили ему о заскоках их носительниц и не более. Анимешница Нюта писала чудовищные «хайку»:

Зима взболтала в стаканчике йогурт безысходности

С кусочками тлена и сливочной спермой.

Тужусь весной.

Скай презирал(о)(а)(и) общество потребления и кушал(о)(а)(и) из помойки. Фриганизм называется.

А красивая и богатая Софушка терпеть не могла красивых и богатых.

— Ваши пальцы, — донеслось из банной мглы. — Скульптора и пианиста.

— Банально, мэм, ох, банально, — раскритиковал пассаж Федя. — У меня нет непроработанных комплексов по поводу внешности. Лесть не поможет.

— А если просто… секс? Вы бы не хотели трахнуть хтонь, любезный Федор Михайлович?

***

Волгин в обезьяннике крикнул:

— Элю!

Мухин растаял в пыльном воздухе.

***

К Фёдору шла, вихляя бедрами, эдакая. Волоса медным водопадом прикрывали острые ключицы и топорщащиеся соски. На бескровном лице горели зеленые глазища и алый рот. За её нагой виолончелевидной спиной валялся бездыханный Евгений Петрович.

Федор Михайлович пальнул промеж молочных желез наваждения. Из пистолета он раньше не стрелял, отдача в ладонь выбила у него Макаров. Член, вопреки воле венца эволюции, зашевелился. Ему, коварному отростку, плевать было чем-то сливочным на гибель от энергетического вампиризма товарища своего носителя.

Рана не навредила вырле. Раззадорила её. Она опустилась на колени и поползла к Феде, соблазнительно извиваясь.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

Теперь Феденька понимал Владю, таджиков и Плесова… Плесов! «Обезболиться болью!» Вернуть контроль, отобрать его у предателя-фаллоса.

Тризны сконцентрировался. Как там Бетал говорил? «Ом ма́ни па́дме хум». Как говорила бабушка — «Пресвятая троица помилуй нас…».

Он устроил левую руку на полу и наступил на неё каблуком массивного ботинка-челси. Раз, другой, третий.

Он ломал себе пальцы. «Англичан». В голове прояснялось. Ведьма из чаровницы-панночки превращалась в полуразложившегося тюленя. Синего, набитого личинками.

— Пожалуйста… — клянчила она. — Люби меня!

— Мэм, нет! — Федора Михайловича мутило. От пульсирующего жалящего жара в перекореженных фалангах. От парилки. — Я не некрофил.

Её хребет прорвался наружу, разодрав ткани. Федя обогнул вырлу, склонился над Финком, проверил пульс. Нитевидный. Психотерапевт поднял полиционера и поволок к выходу.

Вопль, тоненький, хрустальный, оглушительный, будто над Олиным разбилось блюдце величиной с лес, вылетел сквозь квадратное отверстие в потолке зиккурата.

Вырла умерла. И монстры внизу глухо завыли, скорбя.

Глава двадцать шестая. Деструдо

Трудно дышать, когда от её дыхания задыхаешься. Она слишком близко. Веснушки, ресницы.

Она болтает… Охает горько. Снова улыбается.

— Бывает, я думаю, что все ужасно и все несправедливо. Прихожу сюда и пою.

Она заголосила мощно и трубно:

Люди тяк живут, как цвяты цвятут.

Моя голова вянет как трава.

Моя голова вянет как трава.

Куда не пойду — в беду попаду.

Кого ни люблю — ни в ком правды нет.

— Жестко, — оценил Витя.

Аврора отмахнулась, мол, народное творчество! Мрачное и депрессивное. Это у безейных мультипликаторов Золушка щебечет с пташками и мышатами. Оригинальная неаполитанская Зезолла перебила мачехе хребет крышкой сундука, чтоб не заниматься работой по дому. Народ темен, коллективное бессознательное переполнено смертью и эротикой. В его глубинах медленно сдвигаются тектонические плиты истории, рождая цунами войн и революций. А пена на гребне волны уверена, что «процесс» запустила она…

— Я моюсь мраком, — сказала Аврора. — После унылого воя мне весело. Я даже танцую… Я отвратно танцую! Я тебя научу!

Она вскочила, стала прыгать и корчить рожи. Витя хохотал. Обычные тянки даже гримаски делают миленькими. Даже в шутке позируют. Аврора же была как… грациозная жирафа на льду после удара электрошокером.

— К черту! К черту! Все несчастья! В Хиитолу забери! Раз, два, три! Раз два три! В Хиитолу забери!

Поднялся ветер. Дикий, теплый летний ветер. Посланник грозы, бьющий копьем восторга прямо в солнечное сплетение. Небо на западе выставило щит темно-серых, железных туч над лесом.

Аврора рухнула в солому. Сама соломенная. Светлая такая, невесомая.

— Знаешь, раньше Хиитолу боялись. — Её снова из радости (эйфории) перебросило в печаль (меланхолию). — Лес. Дом Хиийси. Теперь старое божество переделывают в новое, бумажное. Деревья в деньги. Они, якобы, исполняют желания. Они, якобы, служат тебе. Не ты — им. Чего ты хочешь, господин? Чего ТЫ хочешь?

Витя растерялся.

— Ну, путешествовать. В бизнес-классе. Чтоб в гостинице отдыхать на здоровенной кровати. Ездить на ламбургентли. Интервью чисто по фану…

— О чём?

— Что?

— Интервью?

— Типа, какой я офигенский.

— Кто?

— Да… пофиг. Лидер мнений.

— А у тебя оно есть?

— Что?

— Мнение.

Витька нахмурился. Поискал. «Школа — отстой» — мнение? Вот, в политике он «ватник» или «либераст»? Или как Волгин-старший? «Президент — ворюга, оппозиция — госдеповские евреи, попы — пидоры».

— А у тебя? — Он опрокинулся в сено возле нее.

— Нет. Ни своего, ни чужого. Люди нагружают смыслом события и поступки, потому что в книгах они имеют смысл. В песнях, сказках… Если на стене ружье, оно должно выстрелить. Всё что-то да значит. Хотя вы не то, что в судьбе, в мотивах собственных разобраться не можете.

— А ты?

— Про меня ладно. Давай про мою родню. — Она всхлипнула. — Столько самоубийц… — И умолкла, будто размышляя — почему?

В Береньзени тоже регулярно вешались. Наиболее подходящая локация — сарай. Наиболее популярное время — 4.00. За час до первых петухов. Когда Волгин-старший уходил в запой, мама с Витей не без дрожания поджилок проверяли — вдруг висит? Тьфу-тьфу-тьфу.

— Пьянка. Бабла не поднять. Здоровье валится.

— У меня и богатая родня в наличии, — возразила Аврора. — Со страховкой, образованием…

— В петлю лезут?!

— Чаще таблетки жрут. Стреляются.

— Слабаки! Вот у нас муж двоюродной сестры отца кишки себе выпустил, два дня подыхал!

— Зачем?

— ХЗ. От ада откросить? Смерть в муках, чтоб простили, бла-бла. Вроде, он по детям. Меня не трогал, но… Извратов жабрами чуешь. Дед мой говорил: «спинным прамозгом». Я его помню, того дядьку… Длинный, коричневый, башка мелкая, как с другого тела… Седина в желтизну, типа как ему волосы коты обоссали. Зубы-гвоздики. Вечно на нем джинсовая куртка и джинсы. В карманах конфеты, леденцы, просроченные, фантики на них разваливались. Он их купил когда-то ящиков сто… Мы с отцом после похорон его спустились в подвал. А там карамельки, куклы и ношенные сандальки. Пар десять.

Стержень молнии воткнулся в землю посреди Олиных кущ.

— Ты бы себя как убил? — спросила Аврора. — Ну, если… — Она закинула руку и ногу Вите на живот.

Он ответил сразу:

— По завещанию Короля и Шута — разбежавшись, прыгну со скалы.

— Я бы себя сожгла.

Витя чуть вздрогнул, так убежденно она это произнесла.

— Ты чего?! У нас тети Глашин сынок, нарик, с сигой заторчал… Хату спалил, обгорел. Рассказывал, что хуже нету… А он герычевые ломки терпел!

— И что? Очищение того стоит.

— Чего тебе чиститься? Ты классная!

— Kiitoksia (спасибо, финск.)

Она поцеловала Витю в уголок губ.

***

Старик Аверин заварил Анфисе чаю, Борзунову плеснул семидесятиградусной. Поставил на стол икру и блины. Попотчевал Черкеса говяжьей косточкой. И сообщил:

— Тело в озере.

— Признание? — вскинулся Фил. Он приковывал наручниками запястье Короткого к Короткого щиколотке.

— Господи… а оно тебе нужно вообще, штандартенфюрер ты мой?

— С ним бумажек меньше.

— Не в чем признаваться. — Анфисины слезки капали в благоухающее липовым медом отражение Анфисы в чашке. — Богобоязненный папе сказал, что ему максимум месяц. Остался. Лекарств у нас не купишь. Папа решил… на папиных условиях.

— Выпил. Помолился. Утопился, — добавил старик Аверин. — Книжку они зарыли, клад для внуков, блин. Я им твердил, что идиоты они — в земле облызет!

Девушка высморкалась в галантно предоставленный Борзуновым платок.

— Я тогда ночью ехала назад на папином мопеде, ревела, врезалась во что-то… в куст? В лося? Спасибо, что эти месяцы… что они стерлись! У меня сердце разламывалось. Я хотела водки… Стирать дни. Хотя я ее проклинаю…

— Верно, — согласился хозяин. — Хлебай твой батя винцо или наливку, прожил бы дольше. Не водочный он. Незаземленный. Зареченский.

***

Лабораторию французской компании LFDM, стекло-бетонный трехмерный параллелепипед, окружал девственный бор. И охранял камуфляжный мужчина с библейским отчеством Рафаилович, маэстро кроссвординга, знавший название реки в Бангладеш, девять букв. Рафаилович сноровисто ретировался, когда в лабораторию вторгся безумец в окровавленной разорванной пижаме. Безумец рыдал, вращая глазами, терзаемый мукой — от измены и от потери. Им владела ненависть. Доисторическая, саблезубая, выгрызающая душу изнутри. Она научила его, неуклюжего, как поместить три столитровые бочки с наклейкой, предупреждающей об огнеопасности, на погрузчик. Как доставить их на опушку… Прежде он и машину водил из рук вон (переживал, что в кого-нибудь врежется).

— СДОХНИТЕ ВСЕ!

Дети, женщины, собачки… Кузнечики. Птички-синички.

ВЫ ВСЕ СДОХНИТЕ!

***

Виктор Васильевич, натура грубая, но тонкая, истинно береньзеньская, издалека уловил призрачный, однако вполне верифицируемый опытными ноздрями фимиам пиздеца. Горело. Километрах в пятидесяти от поселка. Тем не менее волоски на свекольном затылке слесаря зашевелились. Он не забыл пожар в «Серой цапле», перекинувшийся на лес. Ошалевших оленей, медведей и волков на улицах. Полыхающие лиственницы, что ревели, словно пеикко…тролли.

Волгин ломанулся к решетке обезьянника.

— Эй, сержант! СЕРЖАААНТ! Как тебя? Овод? Шершень?

— Че те?! — Донеслось с поста.

— Открой, меня заживо прокоптит!

— Короткий вернется, скажешь ему.

— Да сваливать пора!

— Короткий вернется, скажешь ему.

— А если не вернется?!

— Скажешь майору. Или подполковнику.

— А если майор не вернется? И подполковник? Если ты теперь главный?

Шершень хехекнул:

— Че, в натуре?

И взмолился Волгин. И поклялся он напиваться только по праздникам — на Новый Год, Восьмое Марта и Пятнадцатое Августа. Найти работу в хорошем автосервисе за хорошую зарплату. Дочку отдать на английский и танцы. Носки не носить под сланцы.

И явилось ему спасение в облике Эдуарда Хренова, бывшего артиста бывшей филармонии. Человечка зашуганного, но внутренне гордого. Никто Хренова не уважал, а ведь он единственный в Береньзени КАЖДОЕ утро надевал свежую РУБАШКУ. Одну. Постиранную накануне. Он единственный здоровался не куцым «Здрасьте», а «добрым днем, сударыня/сударь». Он единственный читал статьи профессора Чевизова в толстом журнале и даже писал письма в редакцию. Звонил на «Радио…» и комментировал геополитическую обстановку, правда, его обычно отключали…

Настал черед Хренова отключать — дебютировал он с сержантом Шершнем. Вырубил его пенсионерской палкой по башке. Швырнул охреневшему Волгину связку ключей. Попросил:

— Ты Жужу мою забери.

— Кого?

— Болонку.

— В смысле, дядь?

Слесарь споро одолел замок.

— Вывези! Я … Уже здесь. — Хренов приложился к «мерзавчику» водки 0, 25. — Лучший момент у меня в восемьдесят шестом был. Меркуцио играл! Зал битком… Гастроли, два спектакля за вечер. Блядская оперетта. Но мой монолог — в переводе Григорьева — они музычкой-то не испоганили! Я был актером. Свет на меня! Глаза на меня!

Он откашлялся.

— Да, она не так глубока, как колодезь,

И не так широка, как церковные ворота.

Но и этого хватит. Она свое дело сделает.

Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком.

Из этого мира я получил отставку, ручаюсь.

Чума на оба ваши дома!

***

По официозной Ленина, через широкое, пустое Орджоникидзе, ветхими двориками с сушащимся бельем, мимо манящей «Пивии», вдоль набережной Розалии Землячки. По Парку Победы. Сквозь сомнения — «Сдалась нам болонка Хренова?» и пинки совести — «Обещал — выполняй, Термос!». Наконец, запыхавшийся, ВВ сунулся в хлев, где Эля доила корову.

— Ты не поверишь, кто меня выручил! — начала она.

— Кто, кто… Прывід Мухіна. Збірайся, нам пара!

Жужа на его руках обоссалась.

Жена не спорила, не обозвала его сумасшедшим. Лишь спросила:

— Маню куда? Ирмэ хромая… Трезорке шестнадцатый год!

Волгин плюнул, признавая проблему и дистанцируясь от нее. Будь он коучом, его фирменным советом стала бы максима «Потом че-нть придумаем… не мы».

Лиля, умница-девочка, быстренько упаковала в спортивную сумку одежу и по паре смен белья на папу, маму и себя, шкатулку с сережками, браслетом и сломанной янтарной брошью, миксер и фен. Удочку отцу брать запретила категорически, а ноутбук они решили не трогать по обоюдному. Он — Витькин.

Присели на дорожку. ВВ оглядел их скромное жилище — обои цвета малосольных огурцов, ковер, шведская стенка, диванный гарнитур «Изольда», телевизор на тумбочке и дважды китайская ваза для букета пластиковых гладиолусов. Господи… Он еще над родителями угорал — хрусталь, слоники, отрывные календари с ценными рекомендациями типа «как повысить пушистость усов при помощи лукового сока?» А сам-то? Панк. «Терминатор». Приобретатель диванного гарнитура «Изольда».

Грянули выстрелы. Следом раздался протяжный бабий вой. Виктор Васильевич выскочил во двор… Оказалось, Эльвира Аминовна из охотничьего ружья убила своих подружек. Маню. Ирмэ. Овечек. Барана.

Пес сидел перед ней, преданно таращась в дуло двустволки и виляя обрубком хвоста.

— Вить, я не…

Слесарь забрал у супружницы изделие тульского оружейного завода. Женщины! Слабый пол… да и «крыша» не крепкая.

Прицелился. Петухов обезглавливал, поросей резал. Чай, не неженка! Не вегетарианец. Тризор отжил. Отжил.

Жужа коротко и горестно тявкнула. Вот, создание… Не собака, не кошка — игрушка! А Хренов к ней, как к человеку. Дурень, маразматик. Животные, они … Тут Василич вспомнил Тимоху, рыжего крысолова. Ну и сволочь! Начинку из пирога выедал без повреждения внешнего слоя теста. Цепных гонял. Рыбачил на Мохнатом. Помирать удалился в лес… Вспомнил Дика, Тризорова сынка. Все понимал! Слова, интонацию, настроение. Когда Селижора его застрелил — животное! — Витька неделю не ел.

— Вместится, — буркнул Волгин. — В машину.

— Барсик тоже с нами! — Лиля приволокла плешивого серого котяру соседки бабы Клавы.

— Нет!

— Ну, пааа! Баб Клава сказала, что ей к деду пора, а Барсик в чем виноват?

— А я в чем?

— И Мухомор теть-Наташин. И Сосиска Демьянпалыча. Теть-Наташа с Демьянпалычем в райцентре, баб Клава ихних зверей кормила.

Слесарь выдал истерический смешок. Пошутил про клички — «Водку с Перцем я б забрал».

Котов, однако, принял. А также рододендрон в горшочке, рецепт сырников и коллекцию марок покойного баб-Клавиного мужа (стоила она под двести тысяч нерусских денег, что выяснилось впоследствии).

Эля разослала знакомым и не очень одинаковое сообщение: «Горим!». Ей поверили трое. Обругали десятки. Черная, густая, точно смола, вонючая злоба полилась из береньзеньских сердец на голову маленькой тихой Волгиной. Отчего их вдруг разом…?

«Сын сгинул, ты и валишь, мрязь!»

«Что, кочевать потянуло? Вали, вали!»

«Ты мне не указывай, татарва!»

Эльвира всплакнула и от души поблагодарила соседей. Скучала б ведь, дура! А теперь… сотрет всех к чертовой бабушке! Из телефона и из памяти.

«Волга» увозила Волгиных, Барсика, Мухомора, Сосиску, Трезора, Жужу и рододендрон прочь из Береньзени.

Они поступили правильно. Отказавшись от химиотерапии (на той стадии было поздно, врач с жестким лицом и добрым взглядом сказала прямо — не поможет). Умолчав о диагнозе. Они поступили правильно, когда обратились к бабе Акке и по ее совету «посадили его боли в банку», а банку закопали в поле.

Он не исчез. Он ушел.

Глава двадцать седьмая. Мортидо и марута

«Любовница»-наваждение расплескалась по бане зеленоватой лужей. Очухавшийся от эротического гипноза майор Финк Евгений Петрович мгновенно осатанел. Челюсти его сжались, заскрежетали.

— Ах вы… я матерных слов таких не знаю, чтоб вас определить! — напустился он на ведьму с фермершей. — Меня! Земляка! В жертву!

— А таджиков и Плесова — извольте. Они ж иного роду-племени! — уколол приятеля Теодор, не смотря на боль, сохранявший присущую ему политкорректность.

Женщины горевали, обнявшись, подпирая друг друга. Сухая, будто веточка в декабре баба Акка и мускулистая под слоем жирка Синикка. Даже Кипинатар усердно тер лапой черное щекастое рыльце. Наконец, хозяйка осторожной поступью давным давно сжившегося с радикулитом человека двинулась по лестнице вниз. К костру. К настойкам.

— Ты разве наш? — бросила она Яло-Пекке. — Ты ж ничей.

— И мы не тебя, мы вырлу убивали, — присовокупила Синикка. — Ты с твоим надотрахом наживкой послужил.

— Хийси покинул наши места еще в тысяча девятьсот четвертом. Я девчонкой была. Чужаки приволокли адские машины для обработки древесины. Говорить с ними, прогрессивными, с ними, фанатиками нового бумажного бога, мы, дремучие язычники, не могли. В Пяйвякое мы создали вырлу. Дабы она защищала нас и наши леса.

Вслед за ведьмой, фермерша, «майор Том» и травмированный психотерапевт вернулись в комнату-кухню. Хозяйка замотала Федину руку шматом мха, того самого уникального сфагнума, который прямо сейчас в обласканном солнцем великолепном Грассе исследовал Этьен Бернар Лефевр, грезя о Нобелевской премии.

Боль схлынула.

Синикка распределила по стопкам поминальную. Горькую, обжигающую, полынную.

Все выпили. Без закуски.

— Вырла — нечто типа еврейского голема? — спросил Теодор.

— Вырла не глиняная, живая. Вернее, бывшая живая женщина, которую постигла ужасная смерть. — Госпожа Ульёнен прикурила от спички полицейского. — Perkele, семь лет держалась! Ладно… Короче, первая вырла вышла «комом». Тарья ее звали?

— Тарья, дочь лодочника. Она на сенокосе горло себе взрезала. От несчастливой любви. Жуткая красота… Светило катится в чащу, в золотистом мареве ни травинка не колыхнется, замерло всё… И кровь на колосьях.

— Жаль, Левитан не видел! — вставил кот. — Вот ЭТО — «Над вечным покоем»!

— Вырлы из Тарьи не получилось, — продолжила Синикка. — Ее беда обернулась злом. Личным, мстительным, мелким бабьим злишком. Она сгубила парня, что ее замуж не хотел. Невесту его. Братьев и сестер. Потом на красивых девок нападать принялась.

— Мы ее угомонили. Против вырлы надежнейшее средство — упырь. — Баба Акка выразительно глянула в сторону мистера Тризны. — Аристократика сыскали. Князика. Статного… Холодного нутром. Насекомое диковинное под круглым стёклышком.

— Моноклем, — поправил Кипинатар.

— То есть, меня вы «сыскали» тоже в качестве «упыря»?! — обиделся Феденька.

— Дамы, — усмехнулся Евгений Петрович, — могут. Я тетёрка подсадная, ты — спаниель.

— Зато со второй вырлой, Анной, нам свезло! — Ведьма освежила стопки. — Берегла нас больше полувека! Убивала только говнюков… Ну, кто жену, кто детишек колотит. Насилует кто. Травит, — тут мужикам до баб далеко! Вырлы себя не разумеют, но Анна… помнила, что писала стихи. Скучала по ним. В семидесятые, говорят, несколько раз являлась студентам у костра, они под гитару пели. А она так боялась огня! Ее до обращения сожгли плохие люди. Получается, память о поэзии сильней была, чем память об агонии.

— Сожгли её вместе с белым офицером? — уточнил Финк.

— Мент! — всплеснула руками фермерша. — Тебе личность установить надо, да?

— Одоевская Анна Ипполитовна. — Баба Акка извлекла из складок вязанной накидки фотографию, наклеенную на серый картон. С нее Феде и майору слала застенчивую и проказливую улыбку шатенка под кружевным зонтиком, а усатый мужчина — ироничный взгляд.

— Донцов Игорь Иванович.

Евгений Петрович законспектировал ФИО. Для Высшего Суда, не иначе.

— Через восемьдесят лет мы отпустили вторую вырлу. Анну. Мирно. Третью звали Дуняша.

— Это не погибшая на лесопилке девушка с особенностями развития? — поинтересовался психотерапевт. — Мне Волгин про неё рассказал. Так кто её убил?

Ведьма возложила растопыренную раскаленную пятерню ему на лоб.

Он почувствовал себя неповоротливым и пьяным. Между ног саднило, как во время отека яичек после неудачного падения с велосипеда на поребрик. Тошнота-изжога-тошнота. Мысли текли медленно-медленно, были односложными.

«Плохо». «Страшно». «Мамочка».

Два парня — молодой Селижора (узнаваемый благодаря гидроцефалии) и очкастый, дерганный, «интеллигентной наружности» — резали Федю. Пырнут ножиком и посмотрят, посмеются. Посолят рану порохом из раскуроченного патрона. Посмотрят, посмеются.

— Фигли зыришь, корова? — Селижаров упивался. Властью. Величием.

Гидроцефал ПТУшник — Император в сравнении с перепуганной дурой.

— Ты мясо! Ты — скот. Ты — бревно!

***

丸太. Марута. «Дрова» — подумал Федя.

Термин из лексикона японского нацистского отряда 731, который занимался опытами над военнопленными.

Дегуманизация. Обезличивание. Садизм, чьи корни уходят во тьму бессознательного. Когда положительная психическая энергия (либидо) мешает отрицательной (мортидо) «свернуть» сбившуюся жизненную программу, тяга к саморазрушению становится потребностью мучить, истреблять других.

Деструдо.

***

— Ты — мясо! — повторял и повторял Селижора.

— Нет! — Очкарик явно впервые не согласился с приятелем.

Зенки будущего крупного бизнесмена (и мецената) налились кровью, словно пузики майских комаров. Бунт? Совесть, мораль и прочая лажа, придуманная, чтобы контролировать сильных людей, проснулась?

— Она — с-сало! — Объявил «интеллигент».

Георгий загоготал.

— Роб — голова!

Удар под дых. Федору-Дуняше.

Бессилие. Удивление. Попытка сконцентрироваться на воспоминаниях. Ее «дворце памяти». А в нем ничего спасительного. Протекает смеситель. Газовая плита пахнет хлоркой. Мать опять завелась с уборкой, хотя нечего убирать. Ее сожитель жарит чебурек на сковородке и чешет шрам от уха до подбородка. Всем плевать. На ребенка. Которому мерещится странное. Что ее глазами в зеркальце в ванной смотрит такое, чего не прогнать. Оно и она видят деда в пальто, со снегом, набившемся под воротник. Дед ссутулился, сник, и лицо не то. Лето, деда! Снимай шапку, входи. Входите, соседи, столпившиеся позади. Не соседи, груда мартовских льдин. В июле, во вторник.

Селижора и Роб чередовали трахание и пытки. Они мазали друг друга кровью, полностью захваченные деструдо.

Она молчала. На них глядела вовсе не Дуняша. Не Федя (глубже и глубже проникающийся мизантропией). А дурман-трава и дождевые черви, сосновые иголки и семиметровые стволы, жучки, грибные споры, ряска, совы, летучие мыши, труп лошади — общежитие опарышей, подземные кротовые ходы, куропачьи гнезда, ручьи, миллиарды листьев и ягод, обгрызенные белками орехи, кабанчиками — желуди, бешеная, несущаяся вдоль опушки прочь и навстречу неминуемому лиса. Олино око Хийси.

***

Борзунов устроил агрессивного Короткого на заднем сидении BMW. Шандарахнул шокером — дабы не ожил, когда не следует. Дышалось через раз. Небо заволокло. В девять утра наступила полночь.

Apocalypse now.

— Давайте, граждане. — Подполковник повернулся к Аверину и Мухиной. — Я вас доставлю…

— Куда, в Швейцарию? — спросил старик.

Фил напрягся — откуда он знает, что у отца гостиница в кантоне Невшатель? «Не знает он!» — воззвал Борзунова к рацио внутренний голос. — «Брякнул. Совпадение».

— В облцентр. Там труба заводская, практически, большой адронный коллайдер, — пошутил Филипп Сергеевич.

— Не, штандартенфюрер мой. — Аверин его снова как-то омерзительно ласково оскорбил и одновременно повысил. Звание штандартенфюрера соответствовало полковничьему. — В Швейцарии ж законна эта, ну, если сдохнуть охота?

— Euthanasia.

— Она, родимая. И ты, Невшатёль, меня не неволь.

Борзунов вздрогнул. Что за мужик, шибко информированный? Из бывших? Вообще, похож. Выправка. Контроль.

— Кто вы по званию?

— Пенсионер.

Ага, и ответики… парольные. Филу вдруг стало жалко оставлять своего. Мощный дед. Отцу пригодится; а то у него кругом мракобесы — половина на еврейском заговоре попятила и сакральной миссии славян-ариев, половина — на рептилоидах и египетских, прости Господи, жрецах на троне англо-саксонской мировой мульти-корпорации.

«Длительный стресс вкупе с алкоголизмом обеспечивают плодотворную почву для бредовых идей», — сказал бы Фрейд. И Федор. Он бы их поизучал, silovikов! Ох, поизучал бы! Перевоплощение циничного и активного хищника в параноидальную черепаху, не покидающую «панцирь» кабинета-бункера — тема уже для докторской.

— Не упрямьтесь. Вы сгинете тут. — Борзунов заговорил без купюр. Цензур. И погон.

Аверин раскурил сигарку.

— Как хотите. — Фил схватил Анфису за локоть. — Пакуйся!

Она юркнула на переднее. Пристегнулась.

— До свидания! — крикнула она пенсионеру.

— До нескорого, — пробормотал тот.

***

Шоссе Орджоникидзе наводнили драгоценные кредитные автомобили, выменянные их владельцами на годы и годы невкусной колбасы в холодильнике. Почти в каждом сидела ячейка общества. Почти в каждом при установленном кондиционере O2 было меньше, чем на улице, мутной от смога.

ПОТОМУ ЧТО ТЫ ВИНОВАТ!

Потому что лучше б я ЛЮДКУ ОБРЮХАТИЛ!

Потому что родители, наверное, мне не родные. Они ведь обычные, а я нет.

Веня Невров стримил для оппозиционного канала-миллионника. Трансляция называлась «Береньзень. Исход». Открывал ее ВрИО Крабынчук, снимал Ромиш Хикматов.

— Площадь воспламенения в пределах контролируемой нормы. Мы опасаемся незначительного снижения популяции зайца и выдры. Жителям посёлка настоятельно рекомендуем воздержаться сегодня от наших традиционных береньзеньских пикников. Однако администрация компенсирует гражданам яркие впечатления и приятные эмоции. Приглашаем вас на просмотр кинофильмов отечественного и зарубежного производства в наш кинотеатр «Октябрень» на Ленина, 14. Вход бесплатный. Также ожидаются викторины, веселые конкурсы и неожиданные сюрпризы! — Крабынчук вытер лоснящуюся физиономию бумажкой со спичем. — Жарко. Закончили?

Веня жестом намекнул смекалистому Ромишу прикрыть красную лампочку на камере.

— Угу. Закончили.

— Я в Финку. Ну, нахер! Пятьсот ГА уже хуярит… МЧС сюда хуй пошлют, не Чили, не Турция, блядь. Сука…. — Крабынчук пнул кресло Рузского со следами замытой крови. — Столько жопу рвал… Подлизывал. И чего ради? Горит моя делянка! Мое бабло! Пускай и человечина с ним прожарится. Тупое быдло!

До Финки ВрИО не добрался. Свернул, видимо, не туда.

И Борзунов с Анфисой и Коротким никогда не показались в облцентре.

Старик Аверин, пес Черкес, ежиха и вороны на превосходной надувной лодке Роба Недуйветера спаслись в центре озера Лесного. Осетры Машка, Лизка, Раиса Павловна, Сандра Булак и Лаврентий, естественно, не пострадали.

Дом Забытых Синикки добровольно (по-швейцарски) и празднично (по-русски) переправился в мир иной — Тапиолу. Тамара и Арсений отравили вино, мясо, пироги и сено. Все их питомцы испустили дух умиротворенными и сытыми. Под музыку Сибелиуса… и визги тлеющих соловьев.

Глава двадцать восьмая. Всё- таки либидо

Огонь в печи не спит, перекликаясь,

С глухим дождем, струящемся по крыше.

А возле ветхой сказочной часовни стоит береза,

Старая, как Русь.

И вся она, как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви,

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая…

За окном УАЗика прыгал оранжевый, страшный и веселый мир. Веселый, потому что наконец-то что-то шевелилось! Ломалось, рушилось, выходя из мертвенного оцепенения.

Федя с Финком покинули Пяйвякое.

Разумеется, осиротевшие чудища хотели их съесть… Кипинатар не позволил. Он произнес иерихонское трубное «МЯУ», от которого содрогнулась земля и дюжина галок пала замертво.

— Они оказали нам услугу, — напомнил он с пафосом мормонского проповедника. — Мы же не люди какие-то, чтобы платить подлянкой. Даже палачам. Палач — орудие в руках Укко. Или вы сомневаетесь в том, что этих человеческих созданий к нам направил всевышний?

— М-да, а я считал Волгина простым алко-слесарем, — тихо пошутил Евгений Петрович.

— Представители рабочих профессий вообще полны неожиданностей, — ответил Фёдор Михайлович. — Некий плотник из Назарета тоже подбухивал.

Геннадий принес полицейскую машину к основанию зиккурата — у тролля, оказывается, были крылья, они скатывались в четыре небольших кожаных свертка на спине.

— Времени мало. — Баба Акка погладила по плечу сначала Финка, затем Тризны. — Ох, вижу я над вами тучу тёмную. Глупые и злые на вас обиду копят.

— На нас… — фыркнул Федя. — Если б только!

— Ага, — подтвердил Яло-Пекка. — Пустить бы вырлу по стране. Огромную, свирепую Справедливость. Не красную, не белую, не коричневую и не цвета радуги-дуги. Прозрачную. Чтоб смыла к Евгении Марковне всех убийц, воров, насильников и доносчиков. Без разницы, кто они и где они.

— Езжайте, мальчики. Спасибо. — Ведьма им поклонилась. — Вырлу мы найдём. Езжайте. Kaikkea hyvää ja siunausta sinulle ja perheellesi tuleviin vuosiin (всего наилучшего и благословенного вам и вашей семье на долгие годы, — финск.)

Полиционер гнал наперегонки с пламенем. Он заставлял УАЗик буквально лететь над полыхающей дорогой, пока любознательный Фёдор разглядывал устойчивые квысоким температурам формы жизни, беснующиеся в стонущем лесу. Монстры напоминали помесь гиббонов и саранчи. Они грызли объятые огнем стволы, кидались углями, будто снежками. Твари беззаботные! До чего хочется к ним — туда, в пекло… В топку!

— Jumalalla, vannon, et ota minua mukaasi! («Боже, клянусь, ты не заберешь меня с собой!» — финск.). — спорил с судьбой товарищ майор.

Ожог шестидесяти процентов тела. Паралич мимических мышц. Впитавшийся в кожу запах крови Васи Чемодана. Финк не боялся смерти, но…. снова поджариться? Фигушки!

«Допустим… Допустим, это самое яркое, в прямом и переносном, что с нами случится, — размышлял псих и терапевт, два в одном мистере Тризны. — Возможно, мы превратимся в призраков, как солдаты, выкинутые на берег мира. Задохнемся от нормальности».

Уйти сейчас, уйти на пике… Не оставить после ни могилы, ни вдовы, ни грызущихся из-за наследства детишечек, ни книги мемуаров средней под-литературной ценности. «Профилактика суицида в сельской местности». Не нужна она, профессор Чевизов. Не ваше дело, что творится в мятой, словно трижды неудачно согнутый лист для оригами, душе. Алкашеской или подростковой. Береньзеньской. Зареченской.

Когда стихает яростная буря,

Сюда приходит девочка-малютка

И робко так садится на качели,

Закутываясь в бабушкину шаль.

Скрипят, скрипят под ветками качели,

И так шумит над девочкой береза

И так вздыхает горестно и страстно,

Как будто человеческою речью

Она желает что-то рассказать.

Они друг другу так необходимы!

Но я нарушил их уединенье,

Когда однажды шлялся по деревне

И вдруг спросил играючи — «Шалунья!

О чем поешь? «Малютка отвернулась

И говорит — «Я не пою, я плачу»…

Они вырулили на полянку. Еще не тронутую, зеленую, усыпанную меленькими цветочками, заячьей капустой и папоротником. Довольно топкую из-за подземных ключей.

— ОСТОРОЖНО! — крикнул штурман Федя.

«Капитан» Финк среагировал молниеносно, вильнул, и Владю Селижарова не стукнуло бампером УАЗика. В трясину машина не угодила тоже благодаря чудесным чухонским рефлексам.

— Ты что?! — «Майор Том», сдав назад, вытаращился на мажора. — Ебанулся? Сигай в тачку!

Влади облизнул пересохшие губы.

— Неее…

Он выбросил вперёд руки, подпрыгнул, принялся вихляться. Он не колотился в припадке, он танцевал! Багровые лохмотья одежки развивались бахромой.

«Причудливый экземпляр», — подумал Федя.

— Это я, папа. — Пациент № 1 уставился на Евгения Петровича. — Я поджег лес. Мужской поступок? Волевой? — В нем клокотали хохот и рыдания. — Я же… я же не ты! Я плакал на «Хатико»! И на полку добра в магазине всегда вкусненькое клал. Мой зефир в шоколаде брали не пенсы — тетки в меховых шапках. Я их ненавижу! Сук! Конченных!

Он перешел на визг.

— Ты — говно, папа! Внутри и снаружи! Кровавое говно! — Пауза. — Мамочка! Мамулечка!

На роль матери юноша назначил Федора. Осведомленный о некоторой феминности своего образа, Теодор лишь кивнул. Мол, слушаю, сынок.

— Ты налево загуляла! Меня на хуй променяла! Ты же понимала, что отец тебя убьёт?! Он и убил! Почему вы родили меня? НЕЛЬЗЯ без любви детей зачинать! Все, что без любви, уродливо и убого, злобно и криво. Как я.

Он ударил кулаком по капоту УАЗика.

— Любовь, доктор. — Теперь Селижаров обращался непосредственно к Феденьке. — Я только раз за двадцать три сраных года счастьица хапнул. С ней.

— Я не трогал её, — сказал мистер Тризны, не совравши. — Дуняша…

— Дуняша, — эхом прошептал Влади. — Какое имя… пуховое.

— Твой батя и Недуйветер над ней поглумились. — Финк вздохнул. — Владимир Мстиславович, директор лесопилки, велел им тело утопить. В ментовку стучать, похоже, струсил, воровал сильно. Волгину, пацану совсем, запретил распространяться.

— После гибели Дуняша-вырла много хорошего сделала. — Федя говорил с профессионально дружеской интонацией.

— Дохрена! — воскликнул Яло-Пекка. — Статистику нам по половым преступлениям улучшила. Педофилов извела!

— Но она устала. Она уже путала преступников и «гиперсексуальных персон». — Так Теодор назвал «озабоченных спермотоксикозников». — Таджики ни за что пострадали, Плесов…

— Ты сам! — ляпнул Финк. Зря.

До Влади, тормоза, дошло. Физиономия вытянулась.

— Меня… как таджика?

Опять расизм. Таджикский придурок ничем не отличается от русского.

«Майор Том» через зеркало заднего вида наблюдал за обступающим полянку пожаром.

— Давайте-ка перенесём беседу на попозже и подальше! Залезай в машину, парень!

Владя неожиданно достал из-за пазухи «Стечкин».

— Коллеги вашего пушка, Евгений Петрович. Столичного! — похвалился он.

— Какого? — Финк смотрел прямо в колодец дула, черный, холодный путэос.

— Борзунова! Я его вальнул! Потому что он гондон конченный. А я решил всех гондонов истребить.

Ствол сместился к Феде. Полиционер вдарил по газам, спихнув мимоходом Селижарова в болото. Но выстрелить пациент № 1 успел. Пуля, горячая ледышка, ввинтилась в горло психотерапевта. Эстета. Кофемана. Фаната Linkin Park.

Что ещё высекут на его надгробной плите?

Б.: — Смерть — путешествие.

Ф.: — Ага. Для тех, кто был на самолете, который разбился.

Б.: — Даже сны не убеждают тебя в существовании вне телесного бытия?

Ф.: — Надо мною не властны грезы, призраки и звезды. Я малость изучил работу мозга. Йоу!

Состоялась та дискуссия в мессенджере семь дней назад. Минула, казалось, вечность. Время в Береньзени, как в космосе, как в Нарнии, текло иначе. Здесь десятилетиями не происходило ничего, а за неделю все переворачивалось с ног на голову.

Мистер Тризны не мог продолжать отрицать потустороннее. Он был материалистом, а не упёртым атеистом.

***

Утренний, тускловатый, зябкий свет заполняет актовый зал лицея. Девятилетний Феденька прокашливается. Ладошки вспотели. Он в центре внимания. На него пялятся родители, одноклассники, ребята из параллельных, учителя, чиновники от образования, важные, как совы.

Конкурс чтецов.

Феденька в бежевом костюмчике не помнит, что же там?

Повторяет и повторяет:

— Все будет хорошо.

«Не будет». — Взрослому Федору это ясно. — «Мы от стресса обоссымся. Над нами поржут. У нас разовьется энурез. Ни смена школы, ни врачи, ни таблетки не помогут. Мы превратимся в задрота типа Влади. Импотента. Возможно, парафила. Возможно, маньяка. Пятнышко урины на бежевых штанишках и шакалий гогот друзяшек сломят нас, малыш».

Он напрягся.

Он не чувствовал собственного тела, однако ощущал значимость стихов, телепатически посылаемых перепуганному Феденьке.

И вот среди осеннего безлюдья

Раздался бодрый голос человека

— Как много нынче клюквы на болоте!

— Как много нынче клюквы на болоте! —

Во всех домах тотчас отозвалось…

Мальчик сигнал поймал. И люди приняли его, записали в негласный «табель о рангах» красавчиком. А он ведь едва сдержал извержение мочевого пузыря, которое бы полностью переменило его будущую, относительно счастливую, пусть и недолгую, жизнь.

«Интересная вещь — кома», — подумал психотерапевт.

Кругом загустевала темнота.

***

Полицейская машинка лавировала меж падающих веток. Безумных оленей. Суицидальных птиц. Водитель крутил руль правой, левой зажимал фонтанирующую рану на шее мозгокопа куском мха. Евгений Петрович кашлял и плакал от стремительно замещающего воздух угарного газа. Злился. И вопреки здравому смыслу смеялся… Что для русского, даже не этнически, смешнее пиздеца?

Вдруг под УАЗик кинулась девичья фигурка. Финк среди пекла испытал хладный ужас. Она не могла выжить. Господи, и останавливаться нельзя! Авось, приглючилось. В эпицентре кошмара пространство искажено. Когда он полз по коридорам «Серой цапли», поверх криков заключенных, он слышал голос давно покойной бабули. Будто ему опять четыре, у него жар, а она рассказывает ему легенду о храбром старике Олли, которого спасла от смерти сама Дева Земли, Suomi-neito. Потому что Олли не рубил молодые стволы, не охотился для забавы, грибы аккуратно срезал.

Что-то вскарабкалось на крышу машины. Затопало. Постучалось в люк.

— Дай, я войду, дяденька? — спросило ласково.

— Входи, — флегматично разрешил майор. — Жри нас. Чего протеину пропадать!

«Мавка» жемчужным ручейком просочилась в автомобиль, хотя, какой, нахрен, автомобиль… Банку консервную! С ее появлением резко посвежело. Приятно запахло травами и смолой после дождя. Финк вдохнул полной грудью и весьма приязнено посмотрел на силу нечистую. Не Геннадий, и на том «киитос». Миловидная упырочка подростковой наружности. В сарафане. Без клыков. Очень беленькая, альбинос почти.

— Ты — новая вырла? — предположил Евгений Петрович.

Она хихикнула.

— А ты меня не узнаешь?

Он почесал седую макушку.

— Училась с моей дочкой?

Она насупилась.

— Эх, Яло-Пекка Киймамаа, ты меня забыл!

— Ну, извини! — Черт с ней, с чертовкой. Может, она ему под «белкой» являлась и возомнила, что незабываема.

Впереди показался просвет. Поле! Небушко! Надежда….

— Сворачивай, — сказала мавка.

— Чего?!

— Тебе сорок пять годиков! Ты еще не усвоил, что прямой путь всегда в жопу?

— Разумно. С другой стороны, ты — нежить. Веры тебе нет.

— Ладно. Не верь. — Она зыркнула, будто ножом полоснула. — Мне вообще плевать, сдохнешь ты или нет. Дочку твою жалко. И этого, безлактозного. — Она ткнула пальцем в Федю.

— И семью Вити Волгина.

Петрович сам не заметил, что поехал в обход.

— Ты пацана украла?

— Ага. Соблазнила и скушала. — Ее нахальный тон стал печальным. — Он умер. Болел сильно. — Радостным. — Упокоился. — Нахальным снова. — Информация не для тебя. Я хочу, чтобы ты передал это его маме. Обещаешь?

— Запросто. Потенциальным покойникам легко чертям обещания раздавать.

Девочка наклонилась к ране на шее Федора, сдвинула моховую «затычку». Шепнула что-то, касаясь губами окровавленной кожи. Затем улыбнулась Финку

— Где бы ты ни был, Яло-Пекка, muista minut («Помни меня», — финск.).

***

От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни вёрст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений…

Зовёшь, зовёшь… Никто не отзовётся…

И вдруг уснёт могучее сознанье,

И вдруг уснут мучительные страсти,

Исчезнет даже память о тебе.

И в этом сне картины нашей жизни,

Одна другой туманнее, толпятся,

Покрытые миражной поволокой

Безбрежной тишины и забытья.

Лишь глухо стонет дерево сухое…

«Как хорошо! — я думал. — Как прекрасно!»

И вздрогнул вдруг, как будто пробудился,

Услышав странный посторонний звук.

Сознание Теодору возвратил грохот камней, что кидали в ментовскую тачку подростки. Психотерапевт ущипнул себя за татуированное предплечье, оголившееся в виду полураспада рукава свитшота с логотипом оппозиционного политика N. Поселок! Родненький! Они выбрались!

— Добро пожаловать, — приветствовал приятеля «майор Том», заметив, что тот подает признаки жизнедеятельности. — Из огня да в полымя.

На перекрестке Ленина и Орджоникидзе движение было перекрыто молодчиками в шапках-ушанках. Они жгли шины, от которых валил густой черный дым. Но внутри УАЗика царила божественная прохлада.

— Заречинские, — сказал Финк. — Сорняки. Там несколько сел… школ нет, больничек нет, даже фельдшеров и участковых. Оптимизация, хули… Народ выживает. На подножном корму — огородах, грибах-ягодах.

— А чего они тут? — Мистер Тризны догадывался. Однако боялся сформулировать.

— Ради девок. Халявного бухла и наркоты из аптек. Справедливой расправы над нами, бохатыми, ну, по их меркам. Куража, Федь, и кутежа.

***

Кафе «Журавль» превратилось в руины. Восточные охранники благоразумно дали деру. Симпатичные официантки тоже. Алкоголь «революционеры» экспроприировали. Мебель сломали. В интерьерах нагадили. «Пивию», кофейню Евангелины, кинотеатр «Октябрень» и даже магазин «Ритуал» постигла аналогичная участь. Причем гробы пользовались особенной популярностью среди дефекационных акционистов. Срулей.

Не повезло Озимой. Она собиралась уехать. В Черногорию, к двадцатичетырехлетнему массажисту Авелю. Как всякая женщина, собиралась она слишком долго. Попробуй, запихай пять килограмм денег из коттеджей-близнецов Селижоры и Рузского в багажник Porsche Cayenne! Плюс иконы. Золото. Туфли Manolo blahnik. Надорвешься!

Бац!

Денчик Шмыгов шандарахнул бывшую свою директрису по кумполу монтировкой. Как он ненавидел Ирину Анатольевну! Всю — блузки её в цветочек, брошки-стрекозки, желтые лакированные волосы, томные духи.

«Придаточные предложения разделяют на несколько типов — изъяснительные, определительные, обстоятельственные, присоединительные». «Шмыгов, ты башку дома забыл? Или ее тоже собака съела, вместе с домашней работой?» «Ты никогда никуда не поступишь! И девушку не найдешь! Девушки любят студентов, не лоботрясов!»

Он поступил! Поступил! И кеды купил — белые. И курсы по пикапу смотрел. Но девушки по прежнему не давали. Почему? Потому что он без бабла был! А теперь — с баблом. Спасибо, Ирина Анатольевна! Теперь он себе супер-тянку снимет. Трех! Негри-тянку, азиаточку и блонду.

Денчиковы мечты разбились об столб. Тачку-то он угнал, только водить не умел.

Озимую с сотрясением мозга подобрал Богобоязненный. Не из соображений врачебного долга. Лев Львович планировал дезертировать из нашего бренного мира, ибо Береньзенью он для него, собственно, и ограничивался. Тепленькой, родной лужей, где он барахтался пятьдесят лет… Селижаров, Недуйветер и Рузский у него перед носом dolce vitой крутили. Вроде, и ему перепадало. Дача, Турция, иномарка не в кредит. А коньяк он пьет фуфловый. Молодой мозгокоп аж скривился! А жену он давным-давно не тискал. Не желал её никогда. В юности глазел на Ирку. Опрятную, резвую, жопастую.

А она с Селижорой, Недуйветером, Рузским.

Садануть ей по напудренной, натянутой морде — наслаждение. За стихи дебильные, которые выкинуть жаль. За бессонное курение на балконе. Ипотеку. Импотенцию. Детей. Внуков. Супругу и телевизор круглосуточный. Давление и грыжу.

— Я вам заплачу!

— Заплачешь, заплачешь.

«Вам». Не помнит даже, что учились на одном потоке в облцентре, ходили на одни вписки, спали вповалку по десять тел на диване. Она до сих пор — девчушка, в платьицах-юбочках, Ирина-Ирочка, а он — дед, ему место в электричке уступают.

— Чего вы хотите?

— Компанию хорошую хочу. Чтоб умиралось веселее.

— Ради Бога!

— Я врач. Я в Бога не верю.

Он привязал ее ноги к заднему бамперу завидной иномарки, маркированной красным крестом, включил пошлый шлягер из девяностых и поехал по Забытого Восстания, чтобы с мостков. И в Мохнатое…

***

Змея! Да, да! Болотная гадюка

За мной все это время наблюдала

И все ждала, шипя и извиваясь…

Мираж пропал. Я весь похолодел.

И прочь пошел, дрожа от омерзенья,

Но в этот миг, как туча, над болотом

Взлетели с криком яростные птицы,

Они так низко начали кружиться

Над головой моею одинокой,

Что стало мне опять не по себе…

«С чего бы это птицы взбеленились? —

Подумал я, все больше беспокоясь. —

С чего бы змеи начали шипеть?»

На вокзале Береньзени впервые обе платформы были битком. Половина поселка стремилась в столицы, половина — от них подальше. Федя купил у весёлого мужичка билет за десять тысяч, Финк мужичка огорчил удостоверением. Деньги отобрал.

— Использование служебного положения, — фыркнул мистер Тризны.

— Борьба с несанкционированной торговлей, — парировал майор. — О, что у нас здесь гражданочки?

Калерия Анатольевна снабжала (не бесплатно, разумеется) сограждан пивом из сумки-холодильника. Ленина Захаровна катала взад-вперед тележку с бидоном, полным промасленных пирожков. Анна Сергеевна, бездарная в бизнесе катастроф, предлагала салфетки.

— Ищут вас, Петрович, ищут! — Калерия коррумпировала Финка парой банок нефильтрованного. — Съе-бы-вай.

Она отчалила. Полиционер и психотерапевт встряли где-то между сумок и коляски. Откупорили пенную бурду. Евгений Петрович закурил.

— М-да… Куда съебывать-то?

— Ты этнический финн, можешь репатриироваться.

— А ты?

— А у меня американский паспорт.

— И вот так вот им её сдадим, да, Федь? Генералам Борзуновым? Новым Рузским и Селижорам?

Федор Михайлович промолчал, позвонил Мухиной. Абонент был глух.

— Может, не поедешь? — спросил «майор Том».

— Мне деда надо забрать.

Петрович кивнул.

— Мне дочь. Или объясниться. Чтоб не ненавидела меня.

— А потом?

— ХЗ, Федь. До дочки бы дожить… Борзунов, генерал, ебнутый дятел. Тупой и при власти. В Чечне, по слухам, бОшки пилил. Типа, как они с нами, так мы с ними. — Финк щелчком отправил окурок на рельсы. — Из-за сынка он меня и тебя, выражаясь по-ихнему, «уконтропупит». — Полиционер заговорил почти шепотом. — Я только на вырлу надеюсь.

— Я ж ее убил!

— Ты Дуняшу убил. Вырлу эти бабы…женщины уже наверняка в кого нового подселили.

Психотерапевт и майор переглянулись. Версии обоих — в кого — совпадали. Не было нужды их озвучивать, сожалеть вслух о юности, о прелести, которую в упор не замечали. Красоте случайно занесенного в поле с лебедой макового цветка.

Экспресс пришел минута в минуту. Вавилонские толпы рванулись к дверям, пугая матерых проводниц. Начальник поезда бубнил что-то по громкой связи. Мистер Тризны обнял Яло-Пекку, слегонца изумившись, точнее, офигев, ибо он никогда прежде других хомо не обнимал. Разве что, в детстве. И после секса — да и то, по просьбе барышень.

— Береги себя, товарищ майор.

— И ты себя, иностранный агент. Надеюсь, встретимся.

— Да куда вы денетесь, — комментировала зрительница — Синикка. Она и Аврора стояли на железных буквах «Б» и «З», составляющих надпись «БЕРЕНЬЗЕНЬ». Появилась баба Акка с пустой корзиной.

— Кипинатар тю-тю. Опять. Не кот, беда! Что ему плохо? Печенку ему сырую даю, рыбу! Блогеров смотрит на телефоне…

— Скучно ему, — предположила фермерша.

— Зато у нас отличная вырла! — Девочка пританцовывала. Страх и волнительное предвкушение собравшихся на вокзале людей ощущались ею во сто крат острее. Оттеночнее.

— У нас экспериментальная вырла, — усмехнулась мадам Ульёнен. — Мы идем в ногу со временем.

Ведьма грустила

— Где ж мой кот?!

***

Анфиса открыла глаза. Черепная коробка раскалывалась… Нет, УЖЕ раскололась на миллион маленьких черепков. Как глиняная плошка. Она помнила, что Владя Селижаров выскочил из леса перед машиной Рузского. Помнила, что пригожий силовик пошел с ним разбираться. И умер. Быстро. Владя ему горло перерезал.

— Я до папки твоего доберусь, — обещал маньяк трупу. — Сколько они, мрязи, народу загубили! Два два восемь, сука! Восемнадцатилетних сколько отправили за пару грамм гашиша на зону? Скольким висяки прикрутили? Экстремизм? Сколько они будущих инженеров, медиков в зэков превратили, а? Лично этот хер — сколько? Ради галочек, палочек, звездочек, медалек картонных, потому что нихера они не герои! Не офицеры! Не мужчины!

Пока он распинался, Анфиса кинула Короткому ключи от наручников, оставленные подполковником в бардачке. Выбралась из BMW и понеслась по дороге. С кабанами и лисами. Разделяя их животный ужас, безотчётно прижимая к сердцу книгу «Муми-тролль и комета». Чем труднее дышалось, тем сильнее хотелось жить. Стать кем-то. В детстве она верила, что уедет. Научится рисовать. Увидит мир. Солончак Уюни… Венецию. Мыс Доброй Надежды. Картины Сальвадора Дали.

— Направо, — шепнул голос, похожий на папин. Анфиса послушалась, но… ее сшиб лось.

Она потеряла сознание.

— Благодари судьбу, что мимо шествовал я, — сказал Василий — кот. Он оседлал макушку дядьки, который, судя по стеклянному взгляду, пребывал в трансе. И вел транспортное средство. — Я тебя спас. Реквизировал нам машину и шофера.

— Ну нифига себе! — Девушка хрюкнула. Снова хрюкнула. Расхохоталась. — Не зря я кошек подкармливала!

— Не зря, — признал Кипинатар.

— Чем… займемся?

— Рванем в Монако. — Усатый босс потер лапы. — Мы более чем кредитоспособны. Наличность Селижоры, Рузского и Озимой при мне. Ты будешь играть в казино по моему методу, плюс инвестируем часть в стартапы. Умножим капитал и вложимся в перспективного политика-лоббиста в США. Республиканца, естественно. Умеренного. Оснуем государство на территории, скажем, острова Кокос! Создадим чистую сапиократию, анкап. Утопию! С ограниченным интеллектуальным цензом избирательным правом.

— Я ничего не поняла, но давай попробуем. — Анфиса любовалась рассветом. Сине-рыжим, зрелым, летним. Свойственным второй половине июля.

По небу летел мопед.

Эпикриз

— Феся, у меня Альцгеймер. Вчера я три с половиной часа пыжился вспомнить, как звали твою бабушку.

— Эрика, дед.

— РККА, по паспорту-то. Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Подруги у неё были — Инда, Индустриализация и Клароза. Мы предвоенные дети… Тогда ТАКОЕ творилось.

— Вы меня Феодосием нарекли. ТАКОЕ, дед, творится в головах. Желание выебнуться и соответствовать повесточке. Коммунистической, православной, неважно.

— Да я не спорю. Я тебе втолковываю, балбес, что я не человек уже почти. Овощ. Имя жены забыл! И ты со мной в подполье собрался?!

Тарас Богданович недоуменно наблюдал за внуком, мечущимся по его московской квартире. Сиделку Фёдор Михайлович запер в туалете, отняв телефон. Она орала. Орал телевизор. «Западные лидеры выразили коллективную озабоченность по поводу ареста лиц, аффилированных с лицами, контактировавших с рядом лиц, подозревающихся в спонсировании лица, близкого к лицам, признанным экстремистскими…» Орал Тореадор из оперы Бизе — «Votre toast, je peux vous le rendre…» Под этот аккомпанемент Теодор кидал в чемодан старческий скарб — термокальсоны 5 шт., шахматы, подарок Андрея Дмитриевича С., клей для вставной челюсти, сложенные ходунки и «Похождения бравого солдата Швейка» в канареечной обложке.

— Ты бы девушку лучше с собой взял любимую. Друга верного…

— И коня вороного. Дед! Ты паллиативный. Хули ты жалуешься? Неужели не охота умереть в движении, а не на тёплом толчке?

— Впрочем, — пожал плечами Тарас Богданович. — Меня так заебало! Вид из окна на сирень, с которой я прощаюсь по весне. Фотографии. Запах… Ты чуешь?

Психотерапевт принюхался.

— Чистящие средства. Тальк. Освежитель воздуха. И?

— Больницей, Феся, пахнет! Смертью. В моём доме, где раньше пахло пирогами, духами твоей бабушки и книгами. Да… умереть в движении — выход! Толстовский эндшпиль!

ФМ усадил ТБ на инвалидное кресло.

— А что у тебя с руками? Что вообще с тобой приключилось? — Академик только разглядел забинтованные пальцы внука, пропалены в его бородке и шрам на шее.

— Береньзень. Я расскажу. Потом.

Вошёл Никитка. Осунувшийся, беспокойный. Его двое суток допрашивали о Феде — где он? У кого может скрываться? Не давали есть, спать, принимать лекарства, что для ВИЧ-положительных не опасно, конечно, но психологически тяжело. Угрожали, расписывая в красках, как на зоне обитают «петухи». Он рыдал в три ручья, врал с три короба. Неплохой актёр. И, что гораздо большая редкость, человек.

С Никиткой был Бетал, которому досталось крепче — по почкам. Ему, экономисту, шили хищение в особо крупных. Бетала отмазал Егор, адвокат от Бога (или от Дьявола).

— Сносим вниз деда, и мистера Констриктора, — Федор Михайлович виновато улыбнулся друзьям. Если бы не история с Борзуновым…

Их бы по любому накрыло. Рано или поздно. С фаса или с тыла. От слепого пулемётчика не увернуться ни в какой позе. Спрятаться — лишь в могиле. Он и врагов, и нейтралов, и своих косит. Не потому что псих. Он — оператор адского механизма. Он врос в него, проржавел, стал алогизмом. Слепой железный чел — солдат отчизны. Зарядили, и стреляет черт-те чем. В каждую высунувшуюся башку. Зачем? Ради защиты. Везде ж угроза, экстремисты, содомиты… И куча иных гадов, неведомых лошку. Он — пулемётчик иже мент, укладывающий прикладом, приставляющий дуло к виску, потому что не надо! Не надо! Выёбываться гражданам стада. А надо повязывать ленточки и присягать флажку.

На парковке стоял ничейный Volkswagen Kombi с доверенностью на ФИО Ф.М. Погребничко, паспортом и правами вышеуказанного гражданина в бардачке. Геля раздобыла фургончик и документы через связи в эскорте и комитете в Госдуме по делам национальностей. Ей очень благоволили избранники кавказских народов…

Никитка, Бетал и Федя погрузили в кузов академика, аквариум с удавом.

На электро-самокате прикатил Марат. Он схуднул килограммов на двадцать, глаза впали. Его вдруг выкинули из ординатуры и аспирантуры. И призвали в армию.

— Тут месячный запас ривастигмина и нейропротекторов. — Он сунул Федору Михайловичу кулёк с препаратами для деда. — Вы шлите мне письма… в Заполярье.

— Бумажные? — Ангелина прыснула в кулачок. — Я напишу. Это мило. Дорогой Марат! К нам прилетели журавли…

— А из Индии дойдёт? — спросил Бетал. — У меня билет куплен.

— Валишь из сансары, дезертир? — хмыкнул Скорый.

— Я соблюдаю принцип ахимсы, ненасилия, отсутствия ненависти, друг мой. Здесь и сейчас он неприменим. Я не хочу из-за внешнего давления сойти с моего пути.

В небе над парковкой мерцали звёзды, еле-еле. Их гасила городская засветка. Неслышно поворачивались камеры, закреплённые на столбах забора. «Мини-саурончики» — как сказал о видеонаблюдении Олег. Тот самый тату-мастер, конспиролог, что набил Федору его «рукава» — пионы, масонские очи. Олег куда-то пропал…

От асфальта тянуло жаром.

— Страшно, — прошептала «АСМР-терапевт». — Мы ведь еще увидимся, мальчики?

— В Прекрасной России Будущего, — кивнул актёр.

— В Вальхалле, — усмехнулся академик.

— В мукти, — подтвердил экономист.

Бетал, Скорый, Геля и Никитка на разные лады пожелали семейству Тризны удачи. Федя сел за руль. Едва не сшиб верных друзей, газанув и сдав назад, «механикой» он пользоваться не привык.

— Мне от твоего профессора звонили, — сообщил Тарас Богданович, когда они, периодически тормозясь, выползли на бескрайнее, многополосное шоссе, и влились в поток.

— Чевизова? Стоп. Почему «от»?

— Умер он. Старенький… Однако, моложе меня. Коронавирус даром не прошел, легкие посыпались.

— Что передали ОТ него?

— Да, бред какой-то. Запись стихов. У меня на телефоне есть.

— Ты симку-то вынул?

— И в туалет смыл.

— Сможешь включить? Запись?

— Погоди-ка… — Академик завозился с гаджетом. — Силь ву пле!

Голос Чевизова продекламировал

И понял я, что это не случайно,

Что весь на свете ужас и отрава

Тебя тотчас открыто окружают,

Когда увидят вдруг, что ты один.

Я понял это как предупрежденье, —

Мол, хватит, хватит шляться по болоту!

Да, да, я понял их предупрежденье, —

Один за клюквой больше не пойду…

— Один… — повторил Фёдор Михайлович. — Я не один.

Он глянул в боковое зеркало. Невзрачная легковушка в левом ряду прицепилась к фургончику давно и цепко. Будто клещ.

— Дед, держись!

Психотерапевт вдавил педаль газа в пол, дёрнул на себя рычаг, как делал «майор Том». Подумал — «Kyrpä tietää, что получится».

— Наверх, вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает!-затрещал Тимур Богданович сипловатым баритоном.

Volkswagen Kombi развил феноменальную скорость. Он, толстенький бочонок, маневрировал меж несущихся по трассе хищных современных авто, будто бешенный бегемот, обгоняющий в Саванне антилоп и гепардов.

— Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

Пощады никто не желает!

К городу серым змеем подползал смог, вестник грандиозного пожара. Смог обвивал столичные кольца. Заставлял людей кашлять как прожжённых курильщиков. Ловко набросив на Москву туманный саван, превращал её, похорошевшую, чистую, светлую, в призрак Лондона эпохи королевы Виктории и Джека Потрошителя.

Вместе с чадом в столицу явилась вырла. Фёдор Михайлович и Тарас Богданович не подозревали, что прямо сейчас на крыше их Kombi стоит Она. При жизни — он. Он вывел из строя камеры, он усыпил бдительность водителя и пассажиров невзрачной легковушки и отвёл глаза ГИБДД. Ему хотелось, чтобы Тризны спаслись. В конце концов, однажды он уже убил Феденьку, и более к нему претензий не имел. После агонии в Олином лесу у вырлы кардинально изменились приоритеты. Он(а) перестал(а) быть мелочным/ной, обрел(а) амбиции. Кто, если не Он(а)?

Примечания

1

Посёлок городского типа

(обратно)

2

Culo — жопа, испанский.

(обратно)

3

Space oddity, David Bowie.

(обратно)

4

Айрон Майден, Феар оф зе дарк.

(обратно)

5

«Не плюшевый мишка». Обыгрывается имя Тед и название игрушки.

(обратно)

6

Запрещённая в России организация, считающаяся террористической.

(обратно)

7

Разглашение информации о сексуальной ориентации постороннего лица.

(обратно)

8

В американском городке Салеме три века назад истребляли «ведьм».

(обратно)

9

Linkin Park, Numb.

(обратно)

10

Ч. Беннингтон покончил с собой.

(обратно)

11

Паническая атака, острый приступ тревоги.

(обратно)

12

Helloween, The Invisible man.

(обратно)

13

Композиция Linkin Park.

(обратно)

14

Подразумевается уголовный авторитет Олег Асмаков, Алек Магадан.

(обратно)

15

Перевод Игоря Гриншпуна.

(обратно)

16

Николай Рубцов. Осенние этюды.

(обратно)

17

Крепкий алкогольный напиток, финская водка.

(обратно)

18

Sininen uni, Тапио Раутаваара. Перевод автора.

(обратно)

19

«Blade Runner», 1981 год.

(обратно)

20

Туве Янссон, «Шляпа Волшебника», перевод В.А. Смирнова.

(обратно)

21

Billie Eilish.

(обратно)

22

Ларин Параске, перевод автора.

(обратно)

Оглавление

Глава первая. Лирического героя тонкий профиль

Глава вторая. Индетерминизм Береньзени

Глава третья. Проблема вагонетки

Глава четвёртая. Меланхолия и мерехлюндия

Глава пятая. Эйблизм и селфхарм

Глава шестая. Delirium tremens

Глава седьмая. Сублимация

Глава восьмая. Никтогилофобия и путеофобия

Глава девятая. Онейроид

Глава десятая. Когнитивный диссонанс и кататонический ступор

Глава одиннадцатая. Береньзеньское бессознательное

Глава двенадцатая. Казуальная личностная атрибуция

Глава тринадцатая. Трансбегляйтунг, кофе и бруксизм

Глава четырнадцатая. Эскапизм

Глава пятнадцатая. Катарсис

Глава шестнадцатая. Парафилия и виктимблейминг

Глава семнадцатая. Комплекс неполноценности

Глава восемнадцатая. Терминальная психотерапия

Глава девятнадцатая. Дебют шизофрении

Глава двадцатая. Стигматизация

Глава двадцать первая. Триггер

Глава двадцать вторая. Интроверсия и адаптивность

Глава двадцать третья. Филогенетическое наследие

Глава двадцать четвёртая. Стадия: принятие

Глава двадцать пятая. Эмпатия и эмерджентность

Глава двадцать шестая. Деструдо

Глава двадцать седьмая. Мортидо и марута

Глава двадцать восьмая. Всё- таки либидо

Эпикриз

*** Примечания ***