Метатеги [Владимир Гребнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Гребнов Метатеги

Цифровой Чехов

***

– Семен, будь добр, закажи сегодня телятину. Приготовь по-Орловски. Успеешь? Я вернусь к обеду.


– Конечно. Все будет готово, Мириам. Желаю вам приятно провести время. Будет любезно с вашей стороны, если вы позвоните за десять минут до прихода. Я успею накрыть на стол.


– Обязательно. Подай мне, пожалуйста, тот файлик с бумагами, что позади тебя. Спасибо.


– У вас важная встреча? Надеюсь, она пройдет хорошо.


Мириам благодарно смотрит на доморобота. Она ждала, когда он задаст этот вопрос. Ей нужно хоть с кем-то поделиться своей значимостью. Пусть даже с созданием, у которого нет души.


– Да, меня попросили выступить с речью во Дворце современного искусства. У них там открытие какого-то проекта. Что-то, связанное с писателями, чей след остался в истории. Я набросала кое-что, так, на всякий случай, – улыбается Мириам. Она не говорит, что просидела над рукописью всю ночь. Это излишне.


– Что ж, тогда желаю удачи. Я буду держать за вас пальцы. Крестиком.


– Ты прелесть. Спасибо.


В лифте с ней едет молодая женщина в полупрозрачном костюме с блестками. Рядом мальчик лет пяти в солдатской униформе. На лацканах кителя вышиты черепа. В руке у него плетка с кистью кожаных полос. Он лениво помахивает ею и канючит у женщины:


– Мама, мне эта не нлавится. Она не в тленде. Купи мне плетку Захела Малоха. Мама…


– Ох, эти дети, – кривится женщина. – Им все так быстро надоедает. Вроде безделушка, а столько эмоций…


Мириам неопределенно поводит головой и отворачивается. Вздыхает. До чего дошел мир? Вот поэтому она все время сидит дома. Выйти на улицу для нее – большое событие.


У парадного прыщавый юнец вертит в руках продолговатый гладкий предмет, мерцающий серебристыми оттенками. Его движения сродни магии жонглера. Рядом худая старушка-травести в школьной мальчишечьей форме. Завороженно смотрит на мелькающий в пальцах предмет.


– …и весь прикол в том, что эта штука для эпиляции трансформируется в имитатор ваших интимных потребностей. Всего лишь надо коснуться этого сенсора. Видите? Теперь его можно засунуть куда следует и наслаждаться. Производитель гарантирует многократный продолжительный оргазм. Есть дополнительная функция ментальных образов. На тот случай, если это необходимо. Подходит любому полу, так что…


– Но я не принадлежу ни к какому полу! – трясет головою старушка. – Не хватало еще! Вы меня понимаете?


Парень застывает, собираясь что-то ответить. Переводит взгляд на Мириам. Та ухмыляется и быстро перебегает дорогу. Где-то впереди маячит желтый бок аэротакси. Она движется в ту сторону.


– Эй, бикса, какой отпадный прикид!  Почему вы ходите в черном? И этот покрой… – перед ней возникает лысый череп неопределенного существа в татуировках. Золотистые ящерки нервно кривят хвосты в пароксизме голографической лихорадки. – Вы идете на Маскарад средневековья? Он начнется только вечером. А пока может посмотрите мои наряды? Все от кутюр Жако Панель! Местного разлива, правда… но и цены пониже. Зайдете в мой бутричок?


Мириам какое-то время смотрит на подрагивающие конечности созданий, готовых вот-вот сорваться с места и прыгнуть ей на лицо. Делает шаг назад.


– Вы не боитесь, что они вас когда-нибудь разорвут?


– Кто?.. Они?..  Мои милашки…


Мириам улучает момент и делает рывок к аэротакси, что в двух шагах от нее. Открывает дверцу и вваливается в салон.


– Ко Дворцу современного искусства, пожалуйста.


– С большим удовольствием, мадам. Будьте любезны, пристегните ремень безопасности. Вы любите анекдоты, окрашенные рекламным подтекстом? Могу рассказать…


– Без разговоров.


– Как скажете, мадам.


Машина взмывает вверх и, достигнув нужного уровня, движется по выбранному маршруту. За окном проплывают архитектурные изыски бесконечного мегаполиса, созданные из геометрии невозможных фигур, строительных материалов и цифровых иллюзий.


Но Мириам это не интересует. Достав из файла бумаги, она углубляется в чтение. Часто постукивает пальцем по белому глянцу.


Мириам волнуется.


***


Дворец современного искусства похож на большой ядерный гриб с прозрачной ножкой. Издалека видно, как в его чреве снуют люди в пестрых одеждах и персонал-роботы. Как черви в больном теле, приходит на ум Мириам.


У входа ее встречает девушка в секси униформ: шпильки, мерцающие чулки, лоскуток юбки и короткая прозрачная рубашка. Милое личико расцветает в белоснежной улыбке.


– Давно мечтала увидеть вас, Мириам. Хранитель Прототипов в творческой среде – это легенда. Вы не против селфи? Спасибо. Я Эбби, ваш помощник и гид на сегодня. Пойдемте. Познакомлю с руководителем проекта, потом обсудим остальное. У нас сегодня такое движение, не удивляйтесь…


Она увлекает Мириам в огромный холл. В помещении беспорядочная тусовка людей, которые пьют коктейли, курят галосигареты, о чем-то спорят, обсуждая динамические структуры виртуальных картин. Прозрачный дым стелется облаками поверх их голов.


Мириам следует за девушкой, прижимая к груди листки с рукописью. Они подходят к эскалатору и поднимаются на несколько уровней. Идут по коридору и оказываются в стеклянной комнате, где по матрицам стен бегают строки новостей, сводок, анонсов вперемешку с мультяшными галокартинками.


 Из-за стола встает мужчина в бирюзовом фраке на голом торсе.  Ниже на нем кожаные шорты телесного цвета.


– Мириам, какая честь! Спасибо, что откликнулись на нашу просьбу. Я вам очень признателен, честно! Пригласить вас было моей идеей. Думаю, что перед открытием проекта «Круги на воде», вводный очерк о Прототипах будет как раз в тему. Ведь наше молодое поколение, наши дети знакомятся с их творчеством только на первом году обучения. Это тот переломный момент, когда они определяются с профессией, которой в дальнейшем посвятят свою жизнь. Конечно, если они творчески одарены – идут в Ментальные Эпигоны. В просторечии, М-Эпигоны. Престижное направление, одно из самых востребованных на сегодняшний день. Но, к сожалению…, – мужчина разводит руками, достает галосигарету и делает глубокую затяжку, – к сожалению, впереди еще пару десятков лет учебы, массивы информации, которую необходимо усвоить. К выпуску все знания о Прототипах сужаются до одного, того, чьим М-Эпигоном они являются. Что же касается других людей, не творческих профессий, то, к моей глубокой скорби, само понятие литературного Прототипа у них ассоциируется с мифом, с непонятным фундаментальным каноном, отжившей религией, которая убеждает поверить в то, что нельзя пощупать и увидеть.


Мужчина картинно застывает с поднятым взором, пытаясь оценить то, что он только что произнес.


– Великолепно! Какой мессендж! – восхищенно щебечет Эбби и даже хлопает в ладоши. Руководитель искоса смотрит на нее, и та замирает.


– Я считаю, ваш долг как Хранителя Прототипов – вернуть сегодня мифу его истинную сущность, смахнуть с панорамы средневековья пыль времен. А если кратко – просто напомните присутствующим о том, что когда-то была плеяда писателей, благодаря которым мы продолжаем творить. Без лишней воды, емко и четко. Об этом я и говорил вчера по телефону.


Мириам нервно сжимает в руке рукопись. Взгляд ее блуждает по матрицам с компьютерной графикой, скользящей по стенам.


– Я могу узнать, в чем заключается проект «Круги на воде»? – спрашивает она.


– О, конечно! Простите за упущение, – спохватывается мужчина. – Наш проект – это голографическая визуализация всех творений Прототипов. Не в их первозданном виде, разумеется… – он немного думает, затем щелкает пальцами. – Не совсем так…  Это голографическая визуализация произведений М-Эпигонов, создавших свои творения на базе Канонов Прототипов. Извините за невольный каламбур. Думаю, вам лучше будет увидеть, тогда вы сразу поймете. К сожалению, я не обладаю временем. Нужно готовиться. Открытие через час. Эбби вам все покажет и ответит на любые вопросы. Она грамотная девочка. Можете на нее положиться.


– Спасибо, гуру, – хихикает девушка и берет Мириам под руку. – Пойдемте, выпьем кофе и поболтаем. Время еще есть.


***


Они располагаются в уютной комнатке с окном во всю стену. На полу ковер из галошерсти; у стены диван под архаику ренессанса. Мириам сидит в кресле, пьет ароматный кофе. Эбби напротив, что-то пишет в гаджете, кладет его на столик.


– Если вам что-то нужно знать, спрашивайте. Надеюсь, мои ответы помогут сориентироваться в обстановке и правильно выстроить речь, – говорит она.


– Да, собственно, даже не знаю, с чего начать, – признается Мириам.


Девушка внимательно смотрит на нее. О чем-то думает. Затем спрашивает:


– Скажите, вы часто выходите на улицу? Бываете на тусовках, приемах, творческих вечерах?


А она не так уж глупа, думает Мириам. Делает глоток кофе и говорит правду:


– Не так чтобы… А в общем, никогда.


– Я так и думала. Извините. Не в обиду. Просто обратила внимание, как вы смотрите вокруг… И ваша одежда…


– Что с ней не так?


Девушка ободряюще улыбается.


– Просто между нами. Хорошо?


– Хорошо.


– Видите ли, черный цвет и ткань не в тренде. Уже давно. Сейчас вам скажут, что это старомодно. Дело вкуса, конечно. Но сегодня предпочтительны светлые, нейтральные тона с игрой оттенков, с намеком на прозрачность. Что касается ткани, то ее давно заменили изыски, основанные на современных технологиях изготовления искусственных материалов. Все натуральное не в моде, все четкое стало неявным, все природное, извините… вульгарным. Человек не тот, каким кажется на первый взгляд. Он покрыт слоем галопластики и галокосметики как манекен на витрине бутрика.


– И вы тоже?


– Конечно, – кивает Эбби, – я тоже. На самом деле я гораздо старше и у меня три имени. Одно для работы, второе для дома, и последнее для всего остального.


– Почему вы мне это рассказываете? – спрашивает Мириам. – Потому что я выгляжу, как белая ворона?.. Понимаю. Я выгляжу жалко, и вы хотите меня успокоить. Только поверьте – мне плевать на все это. Я есть то, что я есть.


Эбби машет руками.


– Полностью согласна. Извините меня. Это такая щекотливая тема, но мне надо было сказать… Да, вы выглядите эпатажно по современным меркам, слишком интимно, слишком натурально. Выставляете себя напоказ в мире, где ничего натурального не осталось. И творчество здесь не исключение…


– Вы так говорите, будто сожалеете об этом.


– Ничего такого. Просто констатирую. Мне надо было с чего-то начать, чтобы перейти к парадигме современного искусства. Возможно, я начала не с того конца. Еще раз извините.


 Мариам вдруг широко, открыто улыбается. Дотрагивается до ее руки.


– Мне кажется, вы сказали больше, чем хотели. Что-то мне подсказывает, что вы моя ровесница. По крайней мере, я хочу так думать. Продолжайте, пожалуйста.


Эбби смущенно смотрит в чашку, где недавно был кофе.


– У нас не так много времени, – говорит она. – Я еще должна вам показать какой-нибудь галопротатип. Поэтому постараюсь in brevi, так сказать…


Достает галосигарету, затягивается, размышляет, смотрит сквозь Мириам и затем продолжает.


– Все началось с Вечного Двигателя. Как это часто бывает, однажды забытое старое вернулось в наш мир. В какое-то время появились философские течения, использующие понятие «замкнутого цикла». В двух словах суть их заключалась в том, что если что-то создано и принято, как фундаментальное, каноническое, совершенное, оно само по себе является системой, замкнутой на себе. К нему нельзя ничего прибавить, от него ничего нельзя отнять. Это что-то назвали Прототипом, а его символом стал Вечный Двигатель – как нечто, пребывающее в самодостаточном состоянии. Очень быстро идея Прототипа перекинулась на все сферы человеческой жизни. На культуру, искусство и творческую деятельность в частности. В литературе, например, в роли Прототипов выступили великие писатели прошлого. Их произведения сегодня называют Канонами Прототипов…


– А я Хранитель Прототипов, у которого самая большая библиотека их Канонов, – усмехается Мириам. – Это прелюдия, надеюсь?


– Просто освежила в памяти. Больше для себя, – кивает девушка. – Теперь перейдем к главному. Получилось так, что расцвет и внедрение идеи Прототипа как раз совпал с кризисом культурной парадигмы метамодернизма. Переживая массу новых ощущений, он увяз в огромном количестве смыслов, которые зачастую противоречили друг другу. «Человек – это животное, висящее в паутине смыслов, им же сотканной». Знаменитое высказывание Макса Вебера превратилось в насмешку скованному по рукам и ногам человечеству. Именно тогда возникла идея убрать все смыслы вообще, избавиться от них, как от чего-то лишнего. Сконцентрироваться только на ощущениях…


– Иными словами…


– …интерпретировать Каноны Прототипов, используя современные инструменты, основанные на цифровых технологиях и творческом видении М-Эпигонов. Со школьной скамьи талантливый ребенок выбирает себе Прототип по душе и посвящает ему всю свою жизнь, интерпретируя его Каноны. Он всегда в поиске новых ощущений, новых форм проявления, которые накладывает на неизменную матрицу Канона. У одного Прототипа могут быть десятки, сотни тысяч М-Эпигонов. Каждый из них стремится быть первым в уникальности передаваемых ощущений. Вы можете себе представить, какая между ними идет борьба? В хорошем смысле, разумеется. Вот это и есть культурное наследие, которое мы получили. Настоящий квазимодернизм.


Глаза Эбби выдают эйфорию чувств, но голос ее звучит неуверенно.


– Из того, что вы поведали, я пока вижу только намек на плагиат, изощренно прикрытый эксплуатацией современных технологий. Однако спасибо за лекцию. Последнее дополнение для меня в новинку, – за своими словами Мириам прячет растерянность. Ей необходимо переварить услышанное. Но в душу уже успевает заползти что-то тревожное и неприятное.


– Надеюсь, ваше мнение изменится, когда вы увидите галопротатип, – слышит она голос девушки.


– Ну что ж, тогда вперед! Сделаю себе культурное харакири.


– Опа! Прикольно сказано! Надо записать. Пойдемте. Как раз успеем что-нибудь посмотреть. А там уже и посетители начнут стягиваться…


***


Они заходят в огромный зал яйцевидной формы, рассеченной стеклянной линией пола. Нижняя часть полусферы заполнена водой; на дне руины затонувшего города, среди них плавно движутся косяки разноцветных рыб. В зале никого нет, кроме нескольких персонал-роботов, устанавливающих что-то в центре.


– Аллегория Прототипа. Вечный Двигатель, – поясняет Эбби.


Вдоль диаметра верхней полусферы зала висят в воздухе виртуальные бюсты Прототипов. Возле каждого – сенсорная панель управления. Глаза писателей излучают мудрость веков; некоторые из них подмигивают и поводят головой, приглашая женщин подойти к ним.


– Не обращайте внимания, – говорит Эбби. – Их еще не настроили. Сейчас персонал-роботы закончат с обелиском и займутся этим, – она усмехается: – У нас, как всегда – самое главное в последнюю очередь.


Они проходят мимо десятка Прототипов и останавливаются у бюста Чехова. Тут же сквозь пенсне их пронзает насмешливый взгляд, бородка мэтра шевелится в полуулыбке.


– Итак, наш проект «Круги на воде» визуально отображает творчество М-Эпигонов, основанное на Канонах Прототипов, которых вы видите в этом зале, – поясняет девушка. – Само название проекта – метафора, рожденная творческим всплеском от брошенного в воды нашей истории литературного Канона. Их названия находятся на сенсорной панели, которую вы видите. Вы можете выбрать любой Канон Прототипа, коснувшись соответствующей кнопки. После чего появится его визуализация в современной интерпретации М-Эпигона. Естественно та, которая в данный момент занимает лидирующее положение в рейтинге всех М-Эпигонов этого Прототипа. Кроме того, можно выбрать и остальные творения – в порядке убывания рейтинга.


– Надеюсь, сами Каноны так же присутствуют в этом списке? – спрашивает Мириам.


– Нет. Только их интерпретации. Редакционный совет посчитал, что наличие Канонов в данном проекте будет рудиментарным. Они вызывают устоявшиеся во времени и истории ощущения. Соответственно, не вписываются в парадигму квазимодернизма – постоянный поиск новых ощущений на базе уже созданного. Это то, о чем говорил руководитель проекта. С Прототипами знакомятся только в начальной школе. Потом о них обычно забывают.


– Но… – Мириам застывает в растерянности. Она пытается осмыслить сказанное. У нее ничего не получается. – Вы тоже считаете, что это правильно?


Девушка мнется, смотрит под ноги на стайку рыбок, проплывающих мимо.


– Мой взгляд не противоречит мнению Редакционного совета. В основном, – произносит она наконец. – Не хотите выбрать какую-нибудь интерпретацию? У нас мало времени. Вот-вот начнут собираться люди.


Мириам подходит к бюсту Чехова, смотрит на сенсор. Недолго думая, касается кнопки с названием «Чайка».


Бюст писателя медленно сворачивается, улыбка вместо насмешливой становится кислой, а потом и вовсе исчезает.


На этом же месте возникает темная дорожка аллеи с черными метлами кустов по сторонам. Впереди она упирается в мрачное строение, похожее на ветряную мельницу. Из пор строения сочится бледная жидкость, стекая на землю. Издалека слышны бурлящие звуки какой-то субстанции. Атмосфера мрачная, в черно-багровых тонах.


На переднем плане возникают два существа. Одно большое, угловатое, нескладное, в драном сюртуке и с иглами ирокеза на голове. Второе маленькое, с птичьей головкой, в лохматом черном балахоне.


Идут в сторону ветряной мельницы.


Большое существо. – Из каких фантазий ваш прикид как у лошицы? Это утилитаризм или фенька чудесная? (голос ровный, механический, скорбный).


Маленькое существо. – Это мой манифест отстою реала. Я в жопе. Слегка глюканула (писклявый фальцет, как выхлоп из гелиевого шарика).


Большое существо. – Отчего? (клешня руки касается лба и застывает). – Врубиться с ходу дай… Вайтлс ваш респект, папик ваш не в олигархах, но все ж битков немеряно на майне. А я в режиме многозадачности. Получаю фуфло, да еще налоги дерут, как герлу на гэнгбэнге.


Маленькое существо. – Респект не в бабках. И старый бубен иногда звенит.


Большое существо (с механической болью). – Это виртульно. А в реале я да куча подсосов. И зарплата тройка тугриков. Бухла и галокурева надо? Надо. Вот тут и верти яйцами.


Маленькое существо (глядя на строение, в котором проявляется розовая ширма). – Скоро порево начнется.


Большое существо (подхватывая тему). – О! Я тащусь от свингеров. Играть будет Заплечная. По ментальным мотивам «Белой Снежки и ее гномов». Они в энергетическом шоке друг от друга, и сегодня их астралы сольются в едином порыве самоизвержения. А у наших с вами астралов нет общих тёрок. Я млею от вас, не могу вдыхать этот мир, каждый день по шесть раз врубаю ваш ментал и гоняю в кулак. Вы индифферентны к моим позывам. Это ясно, как пень. Я смирился. У меня нет фантов, подсосы окружают меня… Кому нужен такой отстой?..


Маленькое существо. – Не ссыте. (Залазит пальцами под мышку, достает их и нюхает). Ой, что это?.. Ваши посылы трогают меня, но в то же время мне забить на них. Еще один облом.


 Большое существо нервно дергается, словно его ударили током. Из-под него вырывается струя синего дыма. Бурление на заднем фоне становится громче.


Мириам прикрывает глаза. Потом открывает их, пытаясь увидеть мир по-другому.


– Почему у него идет дым из задницы? – она цепляется за этот вопрос, как за соломинку.


– Таково видение М-Эпигона, – с воодушевлением отвечает Эбби. – Думаю, это аллегория Вечного Двигателя. Перетекание энергии в разные состояния, вечное коловращение природы. Замкнутый цикл, в котором замешаны бесконечное движение, декаданс распада и легкое отвращение к окружающей действительности. Лично у меня это вызывает ощущение нестабильности нашего бытия. Чего-то преходящего, но в то же время извечно существующего…


Мириам выжидает, с каждой секундой она постепенно приходит в себя.


– А откуда столько вульгаризмов и стойкого сексуального подтекста? – задает она еще один вопрос.


– То, что вы называете вульгаризмами – это устойчивые словоформы, взятые из разных временных периодов нашей истории. С одной стороны, они подчеркивают эмоциональную непосредственность персонажей. С другой – склеивают временное наложение в пределах одной сюжетной конструкции. Что же касается секса… Видите ли… Это то извечное, что всегда будет в ходу. Из области инстинктов, которые являются составной частью каждого из нас. В отличие от приобретенного, которое зависит от культурной и социальной среды, в которой мы выросли. Например, инстинкт потребления может развиться не у каждого. То же самое о власти и желании разбогатеть.  Последние исследования в этой области указывают на то, что сегодня у людей зарождается новый инстинкт – слепого поиска новых ощущений. Пока ему не дали определенного названия, теоретики спорят.


– Скажите, у вас есть ответы на все вопросы?


– Для того я здесь и нахожусь… – девушка улыбается и скромно опускает глаза.


 Мириам окидывает взглядом пустующий зал. Замкнутым кругом его обрамляет цепь Прототипов с застывшими лицами. Персонал-роботы уже закончили с Вечным Двигателем и теперь химичат с настройкой голографических проекций. У входа появляются первые посетители. Нестройными цепочками они разветвляются от двери и медленно тянутся по прозрачным плитам пола. Проходят мимо нее. Дети, взрослые, молодящиеся старики, похожие на детей. Будущие М-Эпигоны и уже существующие. Покрытые блёстками, молниями дизайн-статики, отблесками вымышленных линий и кривых. Галокостюмы, галопластика, галомакияж, галосигареты. На оживленных лицах Мириам читает предвкушение предстоящего события. Ноздри их вибрируют, вдыхая аромат блюда, которое им сейчас предоставят. Которое они будут пробовать, смаковать, как гурманы, растворяясь в эйфории новых, еще не испытанных ощущений.


 Что скрыто под этими масками, думает Мириам. Кто эти люди. И есть ли они вообще.


 Что осталось от натурального в этом мире.


 Или кто.


Наверное, только я. Белая ворона.


– Я вижу, вы немного задумались, – дотрагивается до нее Эбби. – Понимаю. Переживаете ощущения от увиденного. Между прочим, вы можете проголосовать за М-Эпигона. По десятибалльной шкале. Здесь есть кнопка на сенсоре. Хотя вы посмотрели всего лишь часть… Но кто знает, может ваш голос окажется решающим в этой бесконечной борьбе за новые ощущения.


 Мириам выходит из минутного ступора. Смотрит в упор на девушку, стоящую перед ней.


– Скажите, почему вы здесь работаете? – спрашивает она.


Эбби вмиг осекается, губы ее сходятся в жесткую линию, она не отводит взгляд. На миг Мириам видит умные, проницательные глаза взрослой женщины.


– А что, есть какой-нибудь выбор? – выдыхает Эбби и отворачивается.


Людей в зале становится больше, они стягиваются к центру, сбиваются кучками у обелиска. Оживленный гул заполняет пространство. Слышны возгласы, смех; кто-то читает стихи. Среди взрослых бегают дети, играют в пятнашки. Напряжение нарастает, разноцветный дым от галосигарет роится вверху тягучим орнаментом.


 Мириам замечает вдалеке мелькание руководителя проекта. На нем тот же бирюзовый фрак на голом торсе, вместо кожаных шортов отдающие золотом лосины. Он медленно движется в их сторону.


Эбби тоже его замечает.


– Рукодитель идет, – говорит она. – Вы готовы?


Мириам протягивает ей рукопись, которую готовила к вступительной речи.


– Пусть побудет у вас. Скажите, как я могу пройти в туалет?


– За входной дверью направо. Там сразу. Увидите.


– Как вас зовут дома?


– Анита.


Мириам отворачивается и идет по узкой ленте пустого пространства к двери. Два шага, пять шагов, десять…


– Скажите, вы ведь уже не вернетесь?.. – отчаянный, приглушенный крик доносится до нее сквозь шум окружающих голосов.


Двадцать шагов, тридцать…


Мириам выходит за дверь и сворачивает налево. К эскалатору.


***


… Кто я такая, думает она.


Я печаль, бредущая по земле.


Все гаджеты отключены, доморобот покоится в тишине кладовой, в комнате режим акустической изоляции.


Мириам стоит у окна. Сто шестнадцатый этаж. Перед ней раскинулся весь город. Бурлящий, как котел. Переливающийся сполохами отблесков и оптических излучений. Полупрозрачный, изменчивый, существующий в динамической реальности, сотканной из пластика и цифровых миражей.


Вечер, перетекающий в ночь. Пестрые глазки окон, затянутые галошторами, галопортьерами, галозанавесками. Десятки, сотни тысяч слепых глаз, скрытые за ширмами, глядящие в никуда. Цепочки аэромашин, снующие стрекозы товарных беспилотников. Гигантские рекламные голограммы, возникающие из ниоткуда и пропадающие в никуда…


Мир-улитка. Эпоха исчерпанных возможностей, думает Мириам.


Всемирные часы G-Time отсвечивают полночь. В бледную синеву городской панорамы просачиваются желто-зеленоватые оттенки. Тона медленно сгущаются, в атмосфере возникают неспокойные барашки призрачных волн.


Мириам поднимает глаза вверх. Небо от края до края покрыто полотном Айвазовского «Девятый вал». Зеленые волны трепещут в порыве готового вот-вот сорваться гребня, нависающего над городом. Но это всего лишь голографическая иллюзия движения, зацикленного на месте. На заднем плане проносятся рваные клочья желтоватых облаков, пробитые лунными протуберанцами. Внизу, где должна быть лодка с гребцами, появляется нечто бесформенное, интуитивно фаллическое. Выплывает на поверхность и торпедой устремляется вдаль. На боку текучая, подрагивающая надпись: «УПРУИЙ БРО И ТУГОЙ КОШЕЛЕК. Новый галороман О де Барака. Интерпретация бестселлера «Госпожа, повтори!».


Тут же из воды выпрыгивают, как поплавок, поджарые, румяные от загара ягодицы. Они безвольно плещутся на поверхности, словно сами по себе, без наличия остального. На них белые строки. «МЫ ВСЕГДА ВМЕСТЕ. Фабрика сдобных изделий «Фуфлаедов и К».


Мириам опускает глаза.


Скупая слеза течет по щеке; упирается в нить упрямо сжатых губ.


Десятки лет благородного воспитания, высокой морали, незыблемых нравственных ориентиров летят в никуда, как плевок в вечность.


– Да хоть вы….е меня! Я на такое не поведусь!


Она нервно сжимает кулаки, делает несколько вдохов, разворачивается и идет в Хранилище.


– Домоконтроль. Опустить роллеты, – говорит на ходу. Позади раздается мягкое механическое шуршание.


В Хранилище два десятка стеллажей от пола до потолка. Восемнадцать тысяч шестьсот сорок один Прототип. Несколько сотен тысяч Канонов, запечатанных в вакуумные упаковки. Сохранённая, отрезанная от реальности, отринутая миром мудрость веков. Писатели, чьи творения исчезли под слоем бессчетных ментальных наложений и гротесков.


 Мириам пробегает взглядом по плотным рядам книг.


– Дибиблиограф. Будь добр, дай мне Чехова, – произносит она.


– Да, мадам, – длинная механическая рука выдергивает томик сверху и передает ей.


– Вскрывать не советую, мадам. Это может привести к структурным изменения материала Прототипа.


– Дибиблиограф. Отключение.


Мириам нажимает на сенсор в верхнем углу томика. Легкое шипение, упругая среда сдувается, сбоку возникает тонкая прорезь. Она вынимает книгу из пластика.


Гладит картонную обложку, проводит пальцем по корешку. Вслушивается в себя.


Затем возвращается в свою комнату, кладет книгу на стол. Открывает шкаф в дальнем углу комнаты; шкаф, в который вечность не заглядывала. В нем хранятся вещи еще с тех времен, когда…


– …никаких галочудес, никаких эпигонов, – шепчет она.


***


… Что я такое, думает старушка с белыми, как лунь, волосами.


Я пылинка, застывшая во времени.


Она сидит в кресле-качалке у накрытого стола.


Белая льняная скатерть с цветочным орнаментом до самого пола. На ней терракотовая ваза с букетом искусственных роз. Рядом круглый плетеный поднос с фруктами. Тут же хрустальный графин с красным вином, наполовину пустой. У ее руки недопитый бокал. Раскрытая книга.


В центре медный подсвечник с зажжёнными свечами. Неровное пламя желтых огоньков играет тенями в углах комнаты. Им вторят мягкие, вкрадчивые звуки симфонии Чайковского. «Времена года», первозданный прототип.


Она берет бокал и делает глоток вина.


 Глаза прикрыты. Легкий хмель кружит в голове, несет ее вперед, в какое-то прошлое, которое она видела однажды. Она идет по аллее, еще молодая барышня, но уже с болью в душе. По бокам кусты, она ощущает запах их свежей зелени. Впереди наспех сколоченная эстрада, два стула возле нее. За эстрадой, у озера, слышны отголоски мужских разговоров. В атмосфере витают флюиды какой-то загадки, готовой вот-вот ей открыться…


Сухонькая рука ложится на желтые страницы книги. Пальцы поглаживают строки в такт мелодии, звучащей в ее душе.


Рядом возникает легкое движение. Чье-то присутствие. Мужчины, который касается ее локтя.


– Отчего вы всегда ходите в черном?


– Это траур по моей жизни. Я несчастна, – отвечает она.

Энтропия

Ночью Адонаю Троекурову приснились Часы Судного дня. Не в виде иллюстрированной таблицы с датами изменений, размещенной в Википедии, а как натуральный механизм, находящийся на полном издыхании. Время до полуночи отделяла одна трепетная секунда, порхающая вперед и назад – между жизнью и смертью. Похоже, что часы заело или кто-то умышленно издевался над ним, нагнетая ужас в вязкую духоту сна. Именно от этого он и проснулся – от удушья, со слезами на глазах, жадно глотая ртом воздух.


Адонай сел на кровати, тихо выругался, метнул взгляд в окно. На улице жалко брезжил рассвет. Он встал, сделал несколько дыхательных упражнений, затем подошел к раме и раздвинул ее. Лица коснулся влажный воздух осенней реки; он услышал карканье пролетающих ворон. По набережной уже кто-то совершал пробежку, прыгая на ходу, махая руками и нагибаясь.


«Такое ощущение, что все летит к чертям», подумал мужчина, переживая ушедший сон. Не включая свет, в полумраке он заварил кофе, сел за стол и включил компьютер. Открыл Википедию и посмотрел на таблицу. Ничего не изменилось. В этом году часы переводились на двадцать секунд к полуночи и сейчас показывали запас в одну минуту и сорок секунд. Самый короткий промежуток за всю историю. Адонай вздохнул. Тревожное чувство не покидало его. Следующие три часа он усердно шарил по интернету, выискивая упоминания о грядущем конце света. Десятки страниц пестрели броскими заголовками типа «Ученые о конце света», «Конец света перенесли», «Когда же наступит Великий Конец?..» и так далее. Среди вороха предсказаний ученых, прорицателей, больных обывателей и священных текстов он не нашел ничего нового. Это успокоило его, но не смыло лёгкого ощущения фатальности, притаившегося где-то сзади, у затылка. Когда Адонай оторвал взгляд от монитора, он уловил подступающую тошноту, слабость и то уникальное переживание, которое преследовало его последние месяцы – мироздание распадается на куски.


При других обстоятельствах он не пошел бы на работу, сославшись на нездоровье. Один день мир просуществовал бы без него. Но не в этот раз. Сегодня надо идти обязательно. Тревожный сигнал может быть вестником великой беды.


Контора, в которой работал Адонай Троекуров, находилось недалеко – в пяти минутах ходьбы от Банковского моста. Вся дорога занимала минут пятнадцать неторопливым шагом, которым он ходил на работу, когда не опаздывал. Но сейчас он спешил. Бегло взглянул у моста на двух чугунных грифонов с золотистыми крыльями, у которых обычно притормаживал, и быстро ввинтился в толпу митингующих на другом берегу.


Это задержало его на неопределенное время. Люди протестовали против престарелого диктатора, унижения, несправедливости и попрания своих прав. Адонай протискивался сквозь толпу женщин, молодых людей и стариков. Стоя плотными рядами, все скандировали: «Уходи! Уходи!». По краям толпы стягивались бойцы в камуфляже, за ними стояли автозаки. Адонай не успел выйти из этой сутолоки, когда не нее обрушилась первая волна ОМОНа. Рев толпы усилился, раздираемый криками, визгом и матерной бранью. Ему пришлось воспользоваться своим преимуществом, хотя он не любил этого делать. Вытянув вперед Указующий перст, Адонай прошел сквозь беснующихся людей, как свет сквозь тьму. Никто не обратил на это внимания. И неудивительно – в последние годы его мало кто замечал, со смирением констатировал он. У обочины мостовой трое бугаев в масках с остервенением избивали дубинками лежащего на асфальте паренька. «Кто-тебе-заплатил?.. Кто-тебе-заплатил?..», рычал один из них в такт ударам. «Фашисты! Сволочи! Своих калечите!..», истерично кричала стоящая рядом девушка. Адонай шевельнул пальцем, и отскочившая от парня дубинка хлестнула омоновца по лбу. Тот охнул и мягко осел на дорогу.


«Странно все это», – подумал Адонай, ускоряя шаг, – «Я сейчас вроде бы в Питере, а беспорядки в другой стране. Несоответствие места и действия. Похоже, сбой в системе».


Свернув за угол, он попал на мощеную камнем улочку Эль-Кувейта. Воняло мочой и гнилыми овощами. Прямо в проеме распахнутой двери старик-спонсор использовал молоденькую домработницу не по прямому назначению. Она покорно всхлипывала, опустив голову к грязному полу. Адонай скользнул по старику взглядом и тот, схватившись за грудь, с хрипом осел, елозя спиной по стене.


– Как все запущено, – шептал Адонай, выныривая к кварталу Атланты, где у перегородившей дорогу баррикады стояли две полицейских машины. Пивная банка летела в его голову, и он автоматически уклонился. – Точечная помощь не спасет. Это сдвиг по всем направлениям. А если посмотреть шире… Глобальное потепление, ядерные испытания, эпидемии, искусственный интеллект…


И опять тошнота подкатила к горлу, земля поплыла под его ногами, полетели перед глазами куски разорванного мира… Он глубоко вздохнул, заученно повторив дыхательное упражнение, и быстро пошел к зданию своей конторы. «Быстрее, быстрее. Не хватало еще попасть в сердце ИГИЛа. Ох, блин, как же я устал…».


У проходной сидел усатый старик с хитрыми глазами. Перед ним лежал шмат сала с хлебом и, видимо, он только собирался поесть.


– Доброе утро. Ваш пропуск, пожалуйста, – сказал он, двигая усами.


Адонай притормозил, нашаривая в карманах пропуск. Его нигде не было.


– Дома забыл, похоже. А вы что, меня не узнаёте? Не первый день видимся, вроде.


– Порядок такой, – развел руками вахтер. – Много вас ходит тут, все при делах… А кто на самом деле, не поймешь.


– Я Бог.


– Кто, простите?


– Бог.


Лукавое лицо старика вдруг стало серьёзным, цепкий взгляд ощупал лик стоящего перед ним, и подобострастная улыбка раздвинула широкие скулы.


– Прошу прощения, господи… Боже. Проходите, пожалуйста. Впредь буду знать. Не повторится…


Адонай Троекуров поднялся по лестнице на второй этаж, прошел через огромный холл со множеством дверей и зашел в ту, на которой висела табличка «Отдел планирования миропорядка».


– Мария, привет. Будь добра, кофе, – бросил он секретарше и юркнул в кабинет.


На большом бюро, за которое он сел, лежала аккуратная стопка незакрытых проектов. На верхнем было написано: «Коронавирус». Адонай наперечет знал, что было ниже, потому что постоянно их перекладывал по мере значимости. «Беларусь», «Донбасс», «Афганистан», «Ливия», «Йемен», «Эфиопия» и далее по странам и регионам. Религиозные, межрасовые, гендерные, природные, научные и другие проекты находились в нижней части. «Рабство в азиатских странах», «Сексуальное рабство в мире», «Развитие искусственного интеллекта», «Ядерные испытания», «Изменения климата» и вовсе лежали в самом низу, редко выплывая на поверхность.


«Как много проектов собралось… И в последнее время они растут, как грибы на поляне», с жалостью к себе подумал Адонай, растерянно глядя на внушительную стопку бумаг.


Он тут же вспомнил ночной сон и переживания, связанные с ним. Встал из-за стола, достал из кармана ключи и открыл небольшой сейф, что стоял у стены. Достал книгу, которую обычно читал в безмятежной тишине кабинетной прохлады, и за ней старый, покрытый пятнами ржавчины раритетный будильник, заведенный еще в 1947 году. Повернув его, он посмотрел на циферблат.


Дверь открылась и вошла секретарша с чашкой дымящегося кофе. Адонай быстро сунул часы в ящик стола.


– Ваш кофе, пожалуйста. – Девушка посмотрела на стопку проектов и на неуклюже застывшего начальника у стола. – Вы уж следите за собой. Столько работы на вас навалили, надо же… Может, вам еще чего-нибудь? Перекусить, например?


– Спасибо, Мария. Я дома поел, – соврал Адонай. – Знаешь что, позови Михаила. Поговорить надо. Он уже пришел, надеюсь?


– Конечно. Вносит правки в проекты. Сейчас позову.


– Спасибо.


Когда вошел его зам, Адонай делал вид, что читает проект «Беларусь». Он тут же отложил его в сторону, но Михаил уже увидел название.


– Что скажешь? – кивнул он на папку. – Нехилая завернулась ситуэйшн, все в шоке.


– А ты какие правки вносил? Я вроде по этому поводу никаких решений не принимал.


– Как обычно, ориентировался на исторический дискурс, здравую логику и волю народа. Сложившаяся ситуация рассматривалась как одна из интерпретаций возможных вероятностей, но чисто гипотетически. Скажу честно – у меня такое впечатление, что кто-то вмешивается в ведение дел, а мы этого даже не знаем.


– И ты тоже это чувствуешь? – встрепенулся Адонай и достал из ящика стола будильник. – Тогда вот, смотри!


– Ни фига себе! Что это значит?..


Тонкая длинная стрелка на бледном циферблате часов с механическим стрекотом жевала последнюю секунду мироздания – зловеще, неотвратимо, с упрямой размеренностью циклических повторов.


– Что это значит, мы должны сейчас выяснить. Немедленно, – глядя в глаза заместителя, тихо и твердо произнес Адонай. Он заметил, как мгновенно побледнел Михаил, лицо его вытянулось, в глазах застыли растерянность и испуг.


– Ты ничего мне не хочешь сказать?


– Так сразу? Даже не знаю. Надо подумать…


– Некогда. Понимаешь, чем это грозит?


– Сначала нас уволят. Потом закроют все остальное. Глобальный проект сдадут в утиль.


Адонай открыл сейф, достал пузатую бутылку и две рюмки. Налил в них коньяк. Быстро и молча они опрокинули его в себя.


– Теперь садись и говори. Какие предположения?


– Думаю, Падшего следует исключить сразу. Он и так лет двадцать, как рулит, – сказал Михаил. Он уже взял себя в руки. Многолетние опыт и выучка давали о себе знать. – Если только не захотел все ускорить. Но я в этом не вижу смысла.


– Это отметаем. Дальше.


– Влияние и поглощение другими религиями. Сублимация наступает, когда какая-то религия занимает ведущую роль в мире. Создается главенствующее ментальное облако, которое меняет ход событий вероятного будущего в сторону своих канонов и убеждений, – Михаил опрокинул еще одну рюмку и выдохнул. – Но мы пока на первом месте. Последние годы дышит в затылок ислам, однако наши позиции сильны. В Коране говорится, что Киямат наступит внезапно, но сначала будет два трубных гласа. Пока таковые не зафиксированы.


– Что по индуизму и буддизму? – тут же переключился Адонай. Он владел всей необходимой информацией, однако повтор ключевых моментов помогал ему размышлять, выискивая нюансы там, где, казалось, нет никаких погрешностей.


– Индусы считают, что мы живем в веке Кали-юги, черной жены бога Шивы. Миром правит богатство, стерты грани между добром и злом. Кали, собственно, богиня смерти. Так что вывод очевиден. Что касается буддизма, то здесь все не так плачевно…


– Мир – это сон Брахмы, а жизнь – череда бесконечных реинкарнаций, – продолжил за него Адонай. – Все призрачно и непостоянно, все умирает и возрождается. Конца не существует, так же, как и начала. Гипотетически. Мы ни к чему не пришли. Но разложили видимое по полочкам. Теперь осталось нащупать невидимое, – подвел он итог.


Михаил налил себе еще рюмку коньяка. Адонай его не сдерживал, зная, что у того отлично работают мозги в любом состоянии.


– А что, если обратить взор к науке, – медленно, словно самому себе, проговорил Михаил. – Последний век она движется слишком быстро, поглощая огромные мировые ресурсы. Сегодня уже тягается с религией, а в некоторых случаях затмевает ее, объясняя то, что недавно считалось божьими чудесами. Что, если…


Адонай вдруг почувствовал подступивший к груди холодок, рой беспорядочных мыслей ворвался в сознание, заскакал, пытаясь выстроиться в одну непрерывную логическую цепь. Так бывало всегда в преддверии открывающейся истины, душевного куража, вслед за которым возникали зрелые плоды настоянной временем мудрости. «Не стоит тратить время на поиски истины. Когда-то она приходит сама» – так он когда-то сказал Михаилу, указывая на симбиоз наблюдения, опыта и интуиции. Правда, сейчас была другая ситуация – необходим был легкий укол, толчок к размышлению. А дальше уже, как говорится, дело техники…


– Продолжай.


– Что, если этот порыв технократии забрал слишком много ресурсов. Природных – само собой, но вот умственных… Насколько я знаю, такие исследования в области силы ментальных структур и возможного мирового дисбаланса не проводились. А ведь это, в сущности, огромный взрыв, произошедший за короткое время. За каких-то сто лет… От простой лампочки до нейронной сети. До эффектов, природу которых человек еще не разгадал, но уже применяет в современных технологиях. Как эффект спутанных частиц, например…

– И этот взрыв… – начал было Адонай, уже следуя по складывающейся в его голове цепи мыслей, – этот взрыв нарушил естественное течение миропорядка, увеличив, таким образом…


– То, чему подвержено все в замкнутой системе! В нашем мире! – вскрикнул Михаил, опрокидывая очередную рюмку коньяка. – Сколько лет мы ждали черта там, где его нет! А п….ц подкрался незаметно! Второй закон термодинамики. Помнишь наизусть?


– Только своими словами. Энтропия в замкнутой системе не может уменьшаться со временем. Она находится только в равновесии или постоянно возрастает в случае любых происходящих в ней процессов. Как-то так, вроде.


– Ну вот, я думаю, дальнейшие комментарии излишни, – выдохнул зам и было видно, как он осунулся, постарел, лицо стало похоже на каменный лик с печатью тысячелетий, прошедшихся по нему.


– О том, чтобы что-то исправить…


– Не может быть и речи, – закончил Михаил, разливая по рюмкамостатки коньяка. – Примем неизбежное, как уже случившееся.


Они молча чокнулись и выпили.


– В любом случае, нашей вины здесь нет, – словно уже оправдываясь перед Директором, развел руками Адонай. – Всему приходит свой конец. Рано или поздно. Введи в курс сотрудников. Напряги, чтобы аргументированно составили отчет о погрешности. Проверь сам и к концу дня принеси мне.


– Без вопросов, – Михаил встал со стула и направился к двери. – Спасибо за коньяк.


Тяжесть предстоящей утраты стянула грудь Адоная Троекурова, он помедлил, но все же глухо, дрогнувшим голосом спросил:


– Не жалко всего, что было?


– Ай, не спрашивай, – в тон ему быстро ответил зам. Понятно было, что у того тоже скребут на душе кошки. – Сколько времени отдали, сколько сил… Куда пойдешь после увольнения?


– Не думал еще. Все так неожиданно. Надо осмыслить.


– Вот и я о том же. Ладно, до вечера.


Оставшись один, Адонай убрал в сейф пустую бутылку и рюмки, закрыл его и сел в кресло. Горькое предчувствие неизбежной катастрофы не покидало его; мало того, оно стало расти, отдавая болью в груди. Он хотел было писать докладную Директору, выдернул лист бумаги и ручку, но тут же отбросил их, переложил папки на столе, взял в руки книгу, которую читал в последнее время, открыл в заложенном месте. «Второй принцип биоцентризма: наши внешние и внутренние ощущения неразрывно связаны. Они не могут быть разделены, как две стороны одной медали».


– Что верно, то верно, – ни о чем не думая, тупо произнес он в пустоту. Посмотрел в бледный проем окна, встал, и уже двигаясь к нему, на полпути его накрыла третья волна панического приступа. Во рту стало кисло, подступила тошнота, он судорожно вздрогнул, доковылял до окна и ухватился за подоконник.


Под голубоватым небом Бейрута ячеистым ковром расстилались сотни многоэтажек, отделенных от горизонта неровной полосой моря. Он увидел, как в одном из отдаленных кварталов возник серый дымок и тут же невидимой ракетой метнулся вверх, к облакам. Всю местность опоясало темное жерло взрыва, из середины выскочил белый коллапсирующий шар огня, мгновенно раздулся до невероятных размеров и тут же схлопнулся. Прикрыв глаза, Адонай почувствовал сокрушительную мощь ударной волны, пронизавшей его тело. Взъерошив волосы, она тут же улетела дальше.


И опять мир стал распадаться на куски, на отдельные элементы некогда единого бытия. И в унисон с этим хаотичным движением мириадами осколков разлеталось сознание Адоная. Душа все еще сохраняла единство, как бы со стороны наблюдая за всемирным дроблением, в каждой части которого заключалась чья-то хрупкая жизнь. Все они были в нем, и он был во всех. Он чувствовал страдание безликой девушки из Гоа, пригнутую к полу толстым спонсором; гнев чернокожего рабочего из Атланты, метнувшего пивную банку в чью-то тень на мостовой; боль паренька, уткнутого лицом в асфальт, дрожь его тела от каждого удара дубинки, ненависть его исступленно кричащей подруги и животный страх гэбэшника, с которого сорвали маску, выставив зло напоказ… Вместе с этим лицо его кривила злая усмешка диктатора, глядящего из окна на электорат; он испытывал удовлетворение темного магната, заключившего удачную сделку на продаже живого товара; праведную ярость моджахеда, поджигавшего автомобильную покрышку на христианском мученике… корыстную любовь, безразличие и нездоровую страсть к зрелищам со стороны, досужим рассуждениям, черному пиару и пустому гуманизму… «Корабль никогда не плывет в неизвестность. Он всегда попадает в гавань», подумал Адонай и понял, что еще немного – и вслед за дробящимся сознанием душа его так же лопнет и разорвется в клочья беспорядочного хаоса. Тогда, возможно, он сойдет с ума и перестанет существовать как индивид. Где-то на уровне подсознания щелкнул защитный механизм самовыживания, он сконцентрировался, собрал волю в кулак и выдернул тот осколок, что был ближе к нему, натужно вздохнул, втягивая в него все свое существо, и придал ему законченную целостность.


В трансе от пережитого, стоя у окна, он наблюдал за тем, как все остальное черным мусором уносится в бесконечные воды небытия…


– …Эй, Троекуров!.. Я тебе говорю! Ты что, глухой?..


Адонай обернулся. Рядом стоял Директор, впившись в него змеиным взглядом.


– …Что за дела такие, я спрашиваю?.. Почему такой завал? Почему работа стоит на месте? Булками шевелить надо, а не любоваться в окно на баб!


Он подошел к столу и хлопнул ладонью по стопке папок.


– У тебя непроверенных проектов гора, а ты все мечтаешь! Гуманист тоже нашелся… Переживатель хренов. Я в курсе о том, что ты болтаешь в курилке. Про конец света, неправильную жизнь и все такое… Ты часом не свихнулся, а? Я понимаю, что везде неспокойно. Катастрофы, потепление, люди друг другу морды бьют. Но как это касается архитектуры и планирования? Ты что, депрессивную секту тут хочешь устроить?.. Не хватало еще!..


– Да я что… это я так, не берите в голову… В свободное время. Поделился мыслями. А они уже и повелись… – неудачно оправдывался Адонай. Быстро подошел к столу и попытался спрятать лежащую на виду книгу в ящик. Директор тут же ее перехватил.


– Что за манускрипт? «Биоцентризм. Как жизнь создает Вселенную». Что это такое? Про что?


– Современное видение мира. О том, что мы сами его создаем и видим созданное собой, —заплетающимся языком произнес Адонай. – Читаю в свободное время… Чтобы быть в курсе…


Директор молчал. Его бледное лицо медленно зеленело.


– В свободное время… Сами создаем мир… – зашипел он и вдруг перешел на визгливый фальцет:


– Мне интересно, как ты будешь создавать мир, когда вылетишь из этого кабинета! Ты уволен! Всему есть предел! Пиши заявление или пойдешь по статье. Создавай, ваяй, проектируй! Но только не здесь! Усек?


Адонай Троекуров застыл на месте, отдавшись во власть унижению. Тут же накатила тоска и ощущение того, будто пол под ногами всколыхнулся и стал жидким. Он схватился за спинку стула. По привычке сделал дыхательное упражнение. Поднял глаза на Директора. Тот наблюдал за ним и улыбался.


И опять в недрах его сознания что-то произошло, как это было совсем недавно, но уже по-другому. В голове зазвучал хрипловатый куплет популярной питерской группы. Вторя такту мелодии, Адонай передёрнул плечами, сделал замысловатый реверанс и вскинул вверх подбородок.


– А знаете что? Я сам увольняюсь! Сам!!! И идите вы все на х..!


Под злорадным взглядом Директора, который успел достать смартфон и все снимал на камеру, Адонай прошелся хромым вальсом круг, второй по кабинету, совершил еще один реверанс и медленно поплыл к выходу.


– На х..! И ты на х..! И вы на х..! – громко кричал он, хлопая с остервенением дверями в большом холле и заглядывая внутрь, откуда на него таращились испуганные и восхищенные глаза служащих. Выдохнувшись, иссякнув, испытывая усталость и огромное облегчение, уже не торопясь и вразвалку стал спускаться по лестнице.


На проходной сидел тот же вахтер, что и с утра. Мутный свет обтекал круглое лицо со щеткой усов, две жестких линии у носа и круглую плешь. Он вздрогнул, завидев проходящего Адоная, прогнулся и залебезил слащавой скороговоркой:


– Это ж надо, какой сбой в системе… Посылают на х.., как воду пьют… Господи прости! Вы бы приструнили их, а то не приведи… дойдет до анархии…


Нисколько не слушая его, даже не глядя, весь уйдя в себя, как черепаха в панцирь, Адонай небрежно кивнул, расправил плечи и, распахнув дверь, смешался с толпой скандирующих арабов, орущих на непонятном ему языке.

Белое и белое

***


– Маменька, когда я умру, будьте любезны, похороните меня в белых тапочках.


– Господь с тобой, сын. Что ты говоришь матушке? Как такое возможно? И тебе нисколько не стыдно?


– Моя жизнь – это сплошная ошибка природы. Я не умею жить, матушка.


– Тебе от меня что-то надо? Как всегда, денег?


– Я проигрался в карты. Графу N. Карточный долг – дело чести. И теперь мне остается только умереть.


– Сколько?


– Сто, маменька.


– Эко ты хватил, голубчик. Так мы скоро по миру пойдем с твоими забавами. Сто… надо же…


– Это не забавы. Это болезнь души, маменька. К тому же, для вас эта сумма – все что пыль на ветру.


– Не говори так про деньги, сын. Не к добру так говорить. Возьмешь у Панаса. Скажешь, я велела. Но ты должен пообещать, что с картами покончено. Ни-ни!


– Ни-ни, маменька! Бог слышит мои слова!


– Во что играли-то, сын? В преферансы, поди?


– Не, для преферансов я слишком глуп, маменька. В фараона играли.


– Эх, голубчик… Пушкина почитай, «Пиковую даму». Может это тебя научит…


– Читал я, признаюсь. Мистики много, а у нас, гляди, електричество скоро проведут. Не про то вы… В любом случае, премного благодарен, маменька! Пойду я. Долг отдать надо.


– С Богом.


– За белые тапочки это я так, блажь… Не берите в голову.


Молодой человек накидывает сюртук и спускается к камердинеру. Ноздри его раздуваются, в глазах озорной блеск.


– Панас, будь добр, дай мне сто на руку. Маменька велела.


У камердинера мутный взгляд и круги под глазами. С вялым безразличием, на полном автомате он отсчитывает деньги и протягивает их наследнику.


– Ты бы поаккуратнее, Панас. Вишневкой за версту несет. Вот маменька учует, греха не оберешься.


Камердинер вытягивается в струнку, глаза блестят, с отвисшего уса падает тяжелая капля на пол.


– Так точно!


Ухмыляясь про себя, довольный юноша выходит на улицу и садится в бричку. Все то время, пока едет, он вспоминает мелкие делали своего позорного проигрыша. Кривится, лицо его мрачнеет, наливается нездоровым румянцем.

Заходит в особняк графа N на нервическом взводе.


Граф N встречает его в гостиной. Не давая ему открыть рта, юноша достает деньги и швыряет их на пол.


– Будьте добры! Подберите! Вы!!! Грязный мошенник!


Белое лицо графа N приобретает кирпичный оттенок. На несколько секунд он застывает. Затем произносит ровным, хорошо поставленным баритоном:


– Немедленно требую сатисфакцию.


– Что ж, извольте! Где и когда?


– Я повторюсь. Немедленно! Кто будет вашим секундантом?


– Так с ходу? Сложно сказать.


– У меня гостит доктор Зауэр. Вы его хорошо знаете. Если не откажете, я с ним поговорю.


– Буду признателен.


– С моей стороны будет маркиз Орби. Он также здесь. Думаю, согласится.


– Не сомневаюсь.


– Как только все улажу, выедем к предместью Веригово. Там есть укромные места. Что скажете?


– Полностью разделяю. Жду с нетерпением.


Через час от особняка графа N отъезжают две кареты и несутся за город. Простолюдины и служащие, завидев резвых коней, шарахаются в стороны.


Рядом с молодым человеком сидит лысый старик в пенсне, накинутым на птичье лицо. Доктор Зауэр.


– Знаете, а ведь вы попали, достопочтенный. Граф N никогда не промахивается. Слыхали об этом? – каркает он в самое ухо юноши.


– Нет. Впервые слышу. А впрочем, мне все равно.


Пока они едут, смысл происходящего постепенно доходит до молодого человека. Перед его взором проносятся любимые картинки светского быта – шампанское, канделябры со свечами, кисейные кружева дам, призывные улыбки кокоток, модные фраки, кареты и многое другое. Он понимает, что поставил свою жизнь на карту, и, скорее всего, эта карта проигрышная. Но позднее сожаление уже ничем не поможет, остается уповать на Бога. И еще маменьку жалко, право… Юноша видит, как подрагивают его колени, кладет одну ногу на другую, и обреченно смотрит в окно.


– Расстояние в двадцать шагов. Десять шагов от барьера. После условного сигнала участники сходятся. Право первого выстрела за потерпевшей стороной. То есть, за графом N. Надеюсь, возражений нет? – маркиз Орби смотрит на молодого человека и, не получив ответа, отходит назад. – Прошу дуэлянтов занять свои места!


Он выжидает с минуту, глядя на то, как мужчины занимают свои места. Затем медленно поднимает шляпу, еще ждет немного, и резко опускает ее вниз.


– Начали!


«Не зря я думал про белые тапочки. Это знак свыше», мелькает в голове у юноши. Вслед за этим мир останавливается, все застывает на месте, исчезают звуки, он также замирает, не в силах пошевелиться, и непонятно, сколько это длится, потому что времени тоже нет, но вдруг возле самого уха он ощущает легкое дуновение и вслед за этим слышит резкий хлопок… «Матерь Божья!!!», – он закрывает глаза и что есть силы давит на курок пистолета.


Гробовая тишина вокруг. Но вот начинает трещать сорока, слышится цокот саранчи и наконец все перекрывает неровный, растерянный голос Орби.


– Прямо в лоб. Скончался на месте. Полагаю, дело закончено.


***


Мужчина откидывается на спинку стула, потягивается, глубоко вздыхает и смотрит на mercedes prima с желтыми глазками кнопок. Легким движением выдергивает из нее желтый лист бумаги и перечитывает написанное. Довольно хмыкает, бросает на стол, поверх пепельницы с горкой окурков.


Затем встает, накидывает плащ, тушит свет и выходит из кабинета. Вечер встречает его сыростью недавнего дождя и шлепками прохожих по тротуару. Он вливается в серый поток, на ходу закуривает, рассеянно смотрит под ноги. Кепка сдвинута на бок, плечи опущены, широкий плащ разлетается фалдами.


Через два квартала заходит в магазин «Продукты», покупает две бутылки кефира, кладет в сетку и долго пересчитывает мелочь от сдачи. Выходит, опять закуривает и продолжает свой путь. Где-то дальше, стоя у светофора, смотрит на магазин «Обувь» с другой стороны улицы. Переходит дорогу и останавливается у витрины.


Первое, что бросается в глаза – белые тапочки. Безвкусные, примитивные, ворсистые. Сверху красной нитью вышита звезда, внутри желтой нитью серп и молот.


«Даже в тапки всунули. К чему эта безвкусица?», думает про себя мужчина и смотрит по сторонам, словно боясь, что его мысли услышат прохожие. «Наверное, этих тапок миллионы по всей нашей огромной стране. Не перечесть. В гробу я видал эти тапки».


Но он все же заходит в магазин, осматривается, скользит безразличным взглядом по стеллажам со штампованной продукцией, подходит к женщине, перекладывающей коробки с товаром.


– Товарищ продавец, скажите, а вот эти белые тапочки, которые вон там…


Жест в сторону витрины. Женщина оставляет свое дело и вопросительно смотрит на него.


– Ну?


– Я имею в виду белые тапочки. Скажите, на всех вышита звезда?


Женщина немного думает, затем сводит брови.


– Что-то не так? Вы против звезды?


– Нет, что вы, я за!.. – спохватывается мужчина. – Очень удачное оформление. У вас есть сорок второй размер?


– Есть все размеры.


– А сорок второй есть?


– Я же вам сказала, мужчина…


– Дайте мне одну пару.


Поверх бутылок с кефиром в сетку ложится белая коробка со знаком качества. Опять улица, люди, мокрый тротуар, опять сигарета. Через какое-то время мужчина заворачивает в темный двор, похожий на колодец, заходит в подъезд, поднимается по лестнице и открывает ключом дверь.


– Привет, мама! Я дома.


– Сынок пришел, – слышит он голос из кухни. Шарканье тапок по полу сопровождает появление старушки с измятым лицом, с седыми буклями. – Кушать будешь?


– Да, мама. Я купил кефира. Тебе для желудка.


– Ох, сынок, моему желудку уже ничем не поможешь. Иди, я тебе налью супчика.


– И еще тапки купил. Белые.


Звон посуды в кухне затихает. Повисает молчание.


Мужчина спешит к старушке и обнимает ее.


– Мама! Ты не то подумала. Это я так, для себя. Не знаю зачем. Вдруг захотелось. Глупость какая-то.


– А тебе-то зачем? Умирать собрался?


Мужчина садится за стол. Проводит рукой по волосам. Внимательно смотрит на мать.


– Кто его знает, мама. Сама видишь, в какое время живем. Повсюду чистки, аресты. Сейчас вот за писателей, поэтов взялись. Они пропадают и потом мы узнаем, что кто-то в ссылке, а кто-то расстрелян. Тревога на сердце, мама.


– А ты пиши, как надо. Про колхозы, пятилетки, про ударный труд. Тогда и почет будет, и слава.


Мужчина нервно дергается за столом.


– Мама! О чем ты говоришь? Как такое можно про творчество? Оно не подлежит влиянию извне. Оно должно быть свободным, без границ! Иначе превратится вот в этот кефир. Или в белые тапки со звездою на них. Ты представляешь, миллионы одинаковых белых тапок со звездою, серпом и молотом?.. Вот во что это превращается, когда на тебе поводок.


Женщина садится рядом с сыном за стол. Тяжело вздыхает.


– Не надо так говорить. Советская власть дала нам очень много…


– Да. Но еще больше она забрала.


– … и к тому же… Ведь эти белые тапки покупают, не так ли? Даже ты их купил.


– Ай, мама!.. Это дурь какая-то.


– Я тебе говорю. Послушай меня. Перестань писать про дворян и про все эти ренессансы. Что ты в них нашел? Напиши о сталеваре или токаре. Это то, что в духе времени, как ты выражаешься.


– Но я историк, мама. Как это возможно?


– Про тяжелое детство, про нищету, про нелегкий путь трудового человека. Вот Горький, например…


– Все, мама, спасибо. Очень вкусно. Пойду отдохну. Устал сегодня.


Мужчина идет в свою комнату, снимает свитер и ложится на кровать. Глаза слипаются. Он закрывает их, готовый вот-вот провалиться в сон. Слышит, как шаркает мать, бережно накрывает его одеялом, гладит по щеке.


– За тапки-то сколько отдал? – шепчет она.


– Сто, мама.


– Однако…


***


– Твою мать, опять винда барахлит! Надо поставить девяносто восьмую, говорят лучше, только глюки бывают. А может, уже комп навернулся? Денег нет, а так бы новый купил, – небритый мужик в кожаном жилете тянется к пачке «LM», видит, что она пустая, и остервенело бросает ее на пол.


– Мамаша! – хрипло орет на всю квартиру. – Денег дай! Дай мне сто! Сигареты закончились! И похмелиться надо! Не могу писать, лажа получается, не в тему все… – уже тихо, с одышкой заканчивает он.


Отодвигается от стола и видит белые тапочки, аккуратно стоящие рядом. Удивленно смотрит на них, пытается что-то вспомнить. Потом фыркает, просовывает в них ноги и встает, слегка покачиваясь.


Пока он идет к своей кровати, за стеной слышится скрип матраса, грузное падение на пол, шевеление, отголоски матерной брани. Кто-то встает и тяжело топает к его комнате, стуча локтями по стенам.


Открывается дверь, в комнату вплывает дебелая женщина с отечным лицом. В руке початая бутылка водки.


– Сыночек! – так же громко орет она, с жабьей ноткой в голосе. – Родной мой! Утомился, перетрудился, похмелиться надо! Вот она, бутылочка наша, специально сберегла, когда закончишь писать!


Мужик уже лежит на кровати, чешет небритую щеку.


– Удивительно. Ты все больше в одно рыло гонишь, мамаша, – говорит он и морщится. – Потише. Башка трещит.


– Ой, а шой-то на тебе белые тапки? – тычет она на тапки и ржет, как лошадь. – Тебе еще белый смокинг. И можно в белый пенал!


– Мамаша! – Мужик морщится и затыкает уши. – Поубавь, я тебя умоляю. Тапки стояли возле компа. Откуда они, кстати?


– Так Олька вчера принесла. Еще до того, как мы нажрались. Сказала, что это тебе символический подарок. На тот свет. Она уже сама была почти готовая. Несла про какие-то белые тополя, про лодку, лодочника Хайрона, про монету в зубах и все такое.


– Во-первых, про Харона, а во-вторых, про монету под языком. А тапки здесь при чем?


– Без понятия, сыночек. Я не при делах. У нее потом спросишь.


– А куда она делась? Почему не осталась? Или с утра ушла, пока я спал?


Женщина вздыхает, сплевывает на пол, себе под ноги. Ее жирный подбородок подрагивает в такт словам.


– Так обидел ты ее. Вот она и ушла. Высказывала тебе, чтоб ты остановился, не пил больше, и чтобы взялся за работу. По серьезному. А то из-за тебя и она стала бухать.


– А я?


– А ты обозвал ее как-то, длинное слово, я не разобрала. Она заплакала и ушла. Сказала, что пойдет выжимать.


– Что выжимать?


– Не знаю, сыночек. Наверное то, чем ты ее обозвал.


– О боже! – мужик закрывает глаза, накрывает их ладонями и какое-то время лежит, тщетно пытаясь отрезветь. Трет лицо, подергивается, резко садится на кровати.


– Все, мамаша! Прошлых ошибок не исправишь. Да и нет желания. Похмеляемся и вперед! Рабочий день не закончился. Можно сказать, он только начинается.


– Да. А потом он перейдет в рабочую ночь, – ржет мамаша. – Тапки-то сними. Стремно это. А то лучше мне отдай. Они мне нужнее. – Без перехода она вдруг начинает рыдать во все горло. – Вот крякну я, и кто тогда будет тебя пои-и-ть, похмеля-я-ть… у-у-у…


Мужик вскакивает с кровати, обнимает женщину, гладит по голове. Слезы, сопли и слюни текут по его плечу, падают на пол.


– Маманя, ну что ты, перестань. Ты еще поживешь, поверь мне. А тапки я поставлю в сервант, где чашки. Как Олька сказала, это символ. Только для нас наоборот, понимаешь? Чтобы мы смотрели на них и не спешили в пенал.


И вдохновленный своими словами, просветленный, окрыленный хмельной мыслью, мужик берет у женщины бутылку. Рука выбивает тремоло, когда он разливает водку по стаканам.


Поднимает взгляд, смотрит на зареванную мамашу. Под слезами у той расцветает блаженная улыбка.


– Ну, за нас и всех остальных! Аминь!


***


Сто.


Всего должно быть сто позиций.


Сто позиций для магазина женской обуви. С ума сойти.


Мне осталось еще много, я не считаю. Но крыша уже едет.


Вентилятор у ноутбука шумит, как ракета. Надо будет разобрать и почистить.


Ленка написала в вайбере анекдот. Когда уместно употреблять слово б… . «Две коровы на скотобойне. Одна обращается к другой: – Скажите, а вы тут в первый раз? – Нет, б… , во второй!». Можно поржать, отвлечься. Немного отдохнуть, попить минералки. Или сделать кофе. Но лучше закончить. Тогда и кофе, и печенье, и Ленка.


Кстати, насчет Ленки. Не забыть. Купить трехтомник Борхеса. Дорого, но ей будет приятно. Когда ей приятно, то и мне тоже.


А что сейчас не дорого? Эти женские штучки, например. Никогда в них не разбирался. Но пришлось. Надо зарабатывать деньги. Шлепки, балетки, туфли, мокасины, абаркасы, бабуши, лоферы, монки. Можно продолжать и дальше, но лень. Одним словом – тапки. Да, женские тапки. Если мужские, то мужские тапки. Других нет. Хотя еще детские. Возможно, еще есть тапки для собак, кошек, лошадей и других животных. Надо забить в гугль.


Жарко. Мешают мухи. Вчера травил, но их опять набралось. Говорят, мухи летят на г… . Они на него летят и привыкают. В общем, надо купить другой распылитель.


Опять это мешает. Какой-то бзик. Залезет в голову и не выгнать потом. Еще с утра заметил, что очень много белых тапок. Наверное, половина из всего товара. С тех пор размышляю о том, почему. Не могу выкинуть из головы. По-быстрому забил в гугль «насколько популярен белый цвет». Ничего не нашел. Может, неправильно задал. Но времени нет, надо работать. Между делом продолжаю думать сам.


По ходу, скоро лето. Светлые цвета в тренде. Темные нет. Например, если взять черный. Черные тапки в жару. Экстрим на любителя. Для эмо девчонок. Им по барабану, в какую погоду, главное – стиль. Или на мероприятие. Например, на похороны черное то, что надо.


Мероприятие. Не то слово к похоронам. Хотя для кого как.


И между прочим – о белом и о похоронах. Почему в белых тапках? Самому интересно стало. Смотрю. «Белые тапки как обувь для усопшего – исключительно христианский обычай. Считается, что умерший человек впредь будет ходить только по небесам, станет небожителем – а потому только белая обувь ему подойдёт. Более тёмный цвет якобы осквернит небесную обитель». Отлично. Есть пища для размышлений.


Нет, как же достало! Везде это белое. Переключаю дисплей на ночной свет. От контраста напряг в глазах. Делаю как было. Хочу отвлечься. Когда такая фигня, я обычно играю в шахматы онлайн. Там о другом не подумаешь – сразу получишь мат.


Отпрыгиваю на сто лет назад. Не знаю почему, может поможет. Что там было до революции. Дворяне, графья, бароны, виконты и бог знает. Высшее сословие. Все, кого потом убрали. Если не успели свалить за границу. Свой этикет, ужимки, грассирование, ананасы с рябчиками, танцы смешные. Резались в карты, как и сейчас. Проигрывали состояния. Если что не так, сразу стрелялись. Дуэль со своим кодексом чести.


Интересно, тогда тоже хоронили в белых тапках или уже после? А если после, то когда?


Кажется, белое в те времена было уместнее, чем сейчас. «Белый цвет символизирует чистоту, незапятнанность, невинность, добродетель, радость». Подходит для людей, которые блюдут свою репутацию. Надо взять на заметку. На всякий случай. Думаю, белые тапки в то время не были редкостью. Скорее в обиходе.


Отмотаем на полста лет вперед. Революция, красный террор, а дальше репрессии. На много лет. Мрачные времена. После дворян настало время интеллигенции и творческой элиты. Навскидку, не глядя в интернет. Мандельштам, Хармс, Пильняк, Бабель. Больше не помню. Не знаю. Смотреть нет времени.


Сто пудов, белый в эти времена не котировался. Если накидывать цвета, я бы дал черный и серый. Не от балды конечно, а потому, что страдания, смерть, клевета. В общем, ничего светлого. Конечно, о Христе тогда не говорили. Все были атеистами. По небу разрешалось ходить в любых тапках. Но никто не ходил. Потому что после смерти ничего не было. Жалко людей, которые тогда жили. Особенно творческих. Стремились к своим идеалам, творили, создавали, и тут такой попадос. Расстрел.


Хотя, может я неправ. Может, белых тапок были миллионы. Может, на них даже звезду вышивали. Тупость какая. Нет, мне нельзя так думать. Я не жил в то время.


Надо поднять эту тему с Ленкой. Про цвета и времена. Про эпохи. Какой цвет символизирует такую-то эпоху. Ей понравится. Она с придурью, как и я. Любит такие заморочки.


Откидываем еще на полста лет вперед. Диссиденты. Застой. Перестройка. Стены рушатся, кордоны открыты. Все охренеть как рады. А тут еще и первые компы появляются, чуть позже. Где-то тогда и мы с Ленкой. С первой партией памперсов. Хотя может не с первой, надо уточнить. Но к делу не относится.


Однозначно. Белый цвет и все, что с ним связано – это мейнстрим всей движухи. Светлое время новых возможностей. Ветер из-за океана. Отражение: белозубые американские улыбки, белые офисные воротнички. Символы времени.


Про белые тапки не знаю. Но по смысловой логике все ок. Сейчас меня вырвет. В плане сознания. Вырвет вовнутрь.


Господи! Как же я устал. Как же меня все это…


Сейчас специально посчитал. Девяносто позиций. Осталось чуть-чуть. Одна десятая. Полчаса работы.


Ленка, я тебя люблю. Отправил в вайбере. Отписалась со стикером. Нехилый засос такой. Приятно.


Последний рывок. Не думать не получается. Мозг работает всегда. Даже когда спишь.


Интересно, когда я сплю, получается, мозг работает сам по себе. А я сплю. Что за фигня? Задам Ленке.


После работы сяду писать. Еще не придумал, о чем. Хотя уже есть. Напишу о белом и белом. О белом во все времена.


Белое, в конце концов, это дело вкуса. Это мой бзик. Пройдет.


В нашем магазине не только женское. Есть и мужские тапки. Белые.


Наверное, я такие куплю. Мне сделают скидку. Я работник.


Надену, лягу на кровать и буду ждать Ленку. Когда придет с работы.


Пусть поржет.


Сто.

Сансара и я

Сайоре К., моей далекой и близкой подруге.



Мы родились в один день, на одной улице, в соседних квартирах. Играли в одной песочнице, выросли на одном дворе. Нас окружал одинаковый мир, но мы видели его по-разному.


Сложно сказать, когда мы познакомились. Это было в далеком детстве, о котором не упомнить. Сейчас, спустя время, ее первое имя недоступно моей памяти. Оно стерлось и развеялось, как пыль многих дорог, по которым я шел все эти годы.


Следует сказать, что мы были и на всю жизнь остались друзьями. Мне всегда хотелось большего, но есть вещи, с которыми следует обращаться бережно. Чтобы не разбить хрупкий сосуд, состоящий из чувств, которому не придать прежний вид. Думаю, мы оба знали, что наша дружба подразумевает нечто большее, чем то, что обычно вкладывают в это понятие. Это спаянность, которую никому не разорвать. Это вечное присутствие друг в друге, как белые и красные тельца в нашей крови. Если удалить одно – второе перестанет существовать.


Она была не такой, как все. Но заметил я это, уже будучи подростком. Когда из нескладного ребенка она стала превращаться в женщину. Каждый вечер мы встречались под вишнями в нашем дворе. Конечно, у нас были свои знакомые, с которыми мы проводили время, с которыми учились, встречались, гуляли по городу. Но наши вечерние встречи, после насыщенных суетой дней – это было что-то вроде традиции, обязательной, непреложной. Так сложилось само собой, и это приносило радость. Кто-то приходил первым, садился на скамью и ждал, в любое время года. Кто-то выглядывал в окно, и тоже спускался во двор. Обычно первым был я, словно уже тогда чувствуя, что ожидание – мой удел.


Мы говорили о разных пустяках. О том, как провели день, что узнали нового, о мелочах, которые сопровождали нашу беззаботную жизнь. Мне нравилось, как она улыбается. В ее улыбке было намешано всего, как в букете полевых цветов: искренность, азарт, любопытство, предвкушение неизведанного и легкая грусть, когда мы прощались. Но никогда не было равнодушия, это я могу сказать наверняка. Мы тянулись друг к другу, как деревья к солнцу. Нам всегда было интересно, – не просто говорить, а быть вместе, присутствовать рядом, ощущать тепло наших душ. Бывали дни, когда мы просто молчали, сидя рядом, и это ничего не портило. Даже сейчас мне сложно описать то чувство, которое сопровождало меня везде, где бы я ни был. Как будто я изо всех сил бегу к повороту, за которым еще не знаю, что будет, но уверен – это как раз то, чего я хотел всю жизнь.


Именно тогда я стал замечать, как она меняется каждый день. Сегодня она была такой, какой я ее видел, на следующий день – совсем другая девчонка. Дело совсем не в атрибутах: одежде или ее облике. Конечно, она взрослела, получала новые знания, у нее возникали новые предпочтения и привычки. Но это проявлялось постепенно, за месяцы, годы. Я имею в виду другое, загадочное для меня, магическое. Каждый день я видел ее иной, замечал что-то новое, чего не было прежде. Выражалось это в интонациях, новых нотках в ее голосе, словах, которые она произносила, манерах, эмоциях, чувствах. Передо мной словно был иной человек, вселившийся в ее тело. Или по-другому: близкая подруга, которую я не видел много лет. Она олицетворяла собой всех девушек, которые существуют вокруг. Вместе с их надеждами, капризами, с их терпимостью, тайными желаниями и заморочками. Она была всеми, хотя я прекрасно осознавал, что это один человек. Тогда я даже придумал игру, не сказав ей об этом. Бывало, в вечерних сумерках я гадал, кого увижу в тот вечер: скромную отличницу, плаксивую мамину дочку или озорного подростка, которому на все наплевать. Именно так и было, и это осталось со мной на всю жизнь.


Думаю, несложно догадаться, насколько тесна была наша связь. Она осталась и позже, когда мы расстались.


Сейчас я ношу в себе только одно воспоминание о том времени. Короткий фрагмент, который хранится внутри, как оттиск со старой гравюры. Светлый, печальный, родной.


Уже будучи юношей и девушкой, мы, как обычно, сидели в своем дворе. Май, вишня цвела. Белые лепестки лежали на серой земле. Мы молча слушали дыхание большого города. И тогда, повинуясь побуждению, в какой-то момент я сказал:


– Ты как сансара. Каждый день та же и каждый день новая. Другая. От тебя невозможно устать.


– А ты бы хотел?.. – спросила она. – Ты бы хотел выплыть из этого океана? Где только ты и я.


– Без тебя не смогу. Если только вдвоем. Потому что ты моя Сансара.


Она задумчиво улыбнулась.


– А кто же тогда ты?


– Сама скажешь, если захочешь…


– Когда-нибудь скажу. Если ты меня найдешь. Завтра я уезжаю. На восток. Извини, что так поздно сказала. Не хотела все портить. Прости.


Она быстро прижалась ко мне, плечи ее вздрогнули. Помню, я гладил ее волосы. Больше мы ничего не сказали друг другу. Долго сидели молча. Потом она встала и ушла. Со двора, из дома, из города, в котором мы выросли.


Но она не ушла из моей жизни.


Сансара. Это имя осталось со мной навсегда. Я не устаю его повторять.


Дальнейшая моя судьба – это вечный поиск, бесконечные дороги, путешествия, бег к повороту, за которым неизвестно, что ждет, миражи и призрачная реальность. Как перекати-поле в желтой степи, я катился туда, куда дует ветер моих грез. Я всегда был в движении, в пути, обозначенном краткими остановками, когда нам удавалось встретиться и провести время вместе.


Так получилось, что я выучился на того, кто пишет. Это не привязывало к одному месту, приносило деньги и помогало выжить в дальних разъездах. Через несколько лет я также покинул родной город. Двинулся по следам Сансары, припорошенных временем, покрытых тайной и неизвестностью. Я не знал, где она, что с ней, но был уверен, что она меня помнит и ждет. Так начался мой вояж длинною в жизнь.


Культура востока открыла мне мудрость и иллюзорность того, что я видел под солнцем, дохнув ароматами сандала, амбры и мускуса. Я побывал во многих городах и деревеньках, глядя в мареве зноя на женщин, одетых в юката, ципао, хиджабы, смотрящих на приезжего с интересом или безразличием из-под никабов. В глазах и облике каждой я пытался узнать Сансару, но то что мнилось, в итоге всегда ускользало, превращая реальность в поток неявных образов, лишенных ее присутствия. Я надеялся только на чувство, что согревало мне душу, которое поможет ее узнать – ведь каждый день она бывала другой, не такой как прежде, и потому могла быть любой из них. Днями ходил по улицам и площадям, базарам и маленьким рынкам, где продавали овощи, рыбу и сладости, и ощущение близкого поворота не покидало меня, гнало вперед, все дальше и дальше. Я видел ее печать на каждом буддийском храме, и это придавало сакральный смысл моим поискам. Я страдал и был вдохновлен этим страданием. По вечерам слушал речи монахов и суфиев, пытаясь сквозь плевела разглядеть зерно истины. Ночами изливал свои мысли на бумагу; путевые заметки публиковали в газетах, журналах, интернет-изданиях. Заработанное тратил на новые поиски. На этом круг замыкался, и, бывало, в редкие минуты отчаяния я думал, что колесо моей жизни крутится на одном месте, а движение вперед – всего лишь обман восприятия.


Сансара появилась внезапно, сама, когда я этого не ожидал. К тому времени я уже исколесил Азию вдоль и попрек. Следуя интуиции, оказался в тихом ауле у каменистой гряды Кызылкума. Сидел в маленьком кафе, слушал шашмаком, неторопясь ел нарын, запивая крепким араком. Хозяин, готовивший блюда, вышел на задний двор; я остался один, отдавшись музыке и своим мыслям.


– Салам, – я не заметил, как она вошла. Просто возникла передо мной, сотканная из колебаний вечернего света, одетая в пегий куйлак, села рядом и посмотрела в глаза. И тогда я понял, что это была она. Моя Сансара.


Черты ее лица выдавали местную девушку: черные волосы, брови вразлет, смуглая кожа. Она была совсем непохожа на ту, какой я ее видел в последний раз. Это меня вовсе не удивило – я ждал чего-то подобного.


– Как ты? – спросила она. – Что делаешь здесь?


– Да вот, слушаю музыку. И между делом ищу тебя. Уже не первый год. Боялся, что не увижу. А в остальном все нормально.


В раскосых глазах колыхнулись чувства.


– Ты никогда не потеряешь меня. И я тебя тоже.


– Почему?


– Разгадай эту загадку. Иначе будет неинтересно.


Неловкость первых мгновений прошла, и мы разговорились. Впервые за долгие годы мне стало легко, как тогда, когда мы встречались на нашем дворе. Я пил арак и рассказывал о себе. О том, как объездил весь континент, что пишу, как живу. Сгущались сумерки, близилась ночь, на улице лаяли собаки. Она почти все время молчала, слушала меня, а я не мог остановиться, как человек, который много лет провел в заточении. Смотрела на меня и улыбалась, и я понимал – это оттого, что мы вместе. Не знаю, сколько прошло времени, оно текло незаметно. В какой-то момент я спохватился.


– Но ты ничего не говоришь о себе. Скажи, как ты жила все это время? Чем занимаешься? Может быть, ты вышла замуж и у тебя есть дети? И я могу тебя поздравить? – спросил я.


– Важно ли это сейчас? Но если хочешь знать – нет, не замужем. Так же, как и ты, я много путешествую. Мне нравятся новые впечатления. Хочется видеть каждый день что-то другое. Завтра уезжаю на запад. Может быть, мы увидимся там.


– Сансара, это игра такая? Ты исчезаешь, я тебя ищу?


Она склонила голову мне на плечо, волосы коснулись моей щеки. От нее исходило тепло, и я замолчал, глядя через окно на звезды.


– Может быть, игра. Но скорее всего, это наша жизнь, – прошептала Сансара. Затем встала и поплыла к выходу.


– Увидимся, – это было последнее, что я тогда услышал.


Через несколько дней я свернул все дела и двинулся в ту сторону, где заходило солнце. Грунтовые дороги постепенно менялись на камень и гладкий асфальт, мечети на готические шпили и православные купола, глиняные махалли на строгие кварталы из бетона и кирпича. У меня не было определенной цели, я слепо и упорно шел по наитию. В пути не раз задавался вопросом: зачем я иду за той, которая меня покидает? Ведь на большее, чем было, я не претендовал. Ответ был скрыт где-то внутри нас обоих; и вскоре он мне открылся.


В следующий раз мы встретились на пейзанских просторах у подножия Альп. Недалеко стоял картезианский монастырь, трезвучие его колоколов будоражило душу. Закрыв глаза, я впитывал чистый воздух округи, насыщенный свежестью и благозвучием. Кто-то мягко подошел ко мне.


– Бонжур. Я соскучилась. Устала ждать, когда ты меня найдешь. Извини, но ты такой медлительный…


– Это сон или все наяву? – спросил я, не открывая глаз. Боялся, что никого не увижу.


Она все же коснулась моего плеча.


– Без разницы. Думай, как хочешь. В любом случае, я рядом. Во сне или наяву, но ты увидишь меня, когда откроешь глаза.


И опять она предстала другой. В броской фовистской юбке красного цвета, свитере крупной вязки, озорная, дерзкая, она стояла передо мной и широко улыбалась. Всегда новая, зыбкая, как мираж, далекая и близкая. Как свет, что всегда рядом, но который нельзя унести с собой.


В предгорье мы провели вечер. В тот раз она немного рассказала о себе. Занимается творчеством: лепит, рисует, немножечко пишет. В погоне за вдохновением колесит по свету; не любит долго быть на одном месте, постоянно в движении. Кокетничала, смеялась, льнула ко мне, словно ища поддержки.


– Сансара, скажи, у тебя, возможно, неприятности в жизни? – спросил я.


– Так, мелочи. Не бери в голову. Творческий кризис. Я подумала, мне нужен тот, кто все понимает. Мой старый друг, – она произнесла последнее слово с сомнением, обдумывая, соответствует ли оно действительности. Потом посмотрела мне прямо в глаза и спросила:


– Тебе не кажется, что мы похожи? Наш образ жизни, цели, стремления – разве они не одинаковы? Наши неудовлетворенность и страдание – разве не те же? Ты постоянно ищешь меня, а я убегаю. Но потом понимаю, что не могу без тебя, и сама начинаю искать…


– Может, нам стоит прекратить это? Просто путешествовать вместе?


– Фу! Как это пошло! Разве не понимаешь? Тогда ничего не будет! Просто перестанет существовать. Найдя друг друга, мы потеряем себя.


Я ничего не ответил. Мы были вместе до темноты, глядя на уходящие в ночь горы. Потом Сансара ушла.


– Возможно, отправлюсь дальше на запад. Насколько это возможно, – сказала она. – Ты не разгадал мою загадку? Мне жаль…


Стоит ли говорить, что через какое-то время я двинулся в том же направлении. Отправился на теплоходе в Америку. Глядя в иллюминатор на неспокойные волны, много думал над словами Сансары. Оправданы ли наши поиски друг друга на протяжении лет? И для чего это нужно?.. Добровольно втянутый в эту игру, став ее персонажем, я вспоминал пройденный путь, размышлял о том, что получил и что я имею. Долгие разъезды закалили меня, я приобрел знания, мудрость и опыт. Налёт мистики, окружавший нашу жизнь, раздвигал границы воображения, давая пищу для творчества. Мое перо всегда было отточено, очерки, рассказы и путевые заметки возникали словно из воздуха, сами собой, на одном вздохе. Но всегда оставалась неудовлетворенность, которая гнала вперед. Всегда было страдание, которое не давало расслабиться. Надежда и стремление достичь большего, словить и удержать невозможное, заглянуть туда, где, может быть, откроется тайна, которая расставит все по местам. В ту неделю, проведенную на корабле, я понял, что имела в виду Сансара, когда покидала меня.


Великую тайну постичь невозможно, как и жизнь того, кто рядом с тобой. Ее лишь можно коснуться своим дыханием, обогреть, ласкать, лелеять ее – но только на расстоянии. И так будет всегда. Иначе рискуешь все потерять, разрушить мечту, сотканную из надежд и стремлений. Разгаданная тайна – это тупик и увядание, отрицание того, что могло бы быть впереди. Любой путь оправдан движением к желанному повороту, и это движение есть бесконечность.


Такая благородная истина озарила меня откровением момента – и осталась в душе навсегда. С тех пор моя хвала не умокала, как аллилуйя: спасибо тебе, Сансара!


Наши встречи и расставания пронзают мою жизнь, как свет лесной сумрак. Я видел ее в разных странах, городах, поселениях. Порой встречал там, где черт ногу сломит. Ее глаза сияли в обличьях туземок, пылающих страстью чикас, стройных мулаток, скромных потомков чероки и навахо. Иногда я находил ее сам, иногда появлялась она. Ее облик я видел на жарких улочках, пропитанных магией реализма, где движения колебались, плавились в мареве непроявленных образов, истончались до серых теней, застывших в углах у домов. Бродя в лабиринтах старинных построек, мы пили мате и курили травку, любовались закатами и читали стихи на испанском. Встречи были короткими, расставания уводили в неизвестность, оседая в душе меланхолией.


– Адьос, амиго, – говорила она. – Мы поплывем дальше к своей мечте, как корабли к маяку.


– Только курс обычно задаешь ты, – отвечал я.


– Это для кого как. Быть может, все наоборот.


Моя Сансара, всегда шептал я, срываясь с места в неизведанный путь. То же повторял, увидев ее перед собой: точеной нубийской красавицей, русой славянкой или длинноволосой алеуткой с разведенными скулами. Каждый раз она была новая, однако все та же – моя Сансара.


Время летело. Страны и города мелькали передо мной, как части пестрой мозаики на карте нашего мира. Нам довелось побывать там, где правят монархи, тираны, консерваторы, либералы и демократы. Мы видели революции, которые свершались на наших глазах. Мы впитывали в себя чужую боль, разделяли счастье и радость ближнего, чурались равнодушия и безучастности. Сбереженное в душе воплощалось в том, чему мыотдавали себя – в творениях, созданных на перепутье многих дорог; как вехи на пройденном пути, они указывали места наших кратких встреч. Я больше не задавался вопросом, для чего это надо, по умолчанию приняв все правила игры. Воодушевление овладело мной, одухотворенность вела вперед, и мне все чаще стало казаться, что я и есть лоцман, направляющий свой корабль по известному только мне фарватеру. Я тот, кто ведет за собой Сансару – блуждающий маяк в бескрайнем океане жизни. Бывало, вымотавшись от этой лихорадочной, непрестанной гонки к желанному, незримому берегу, я останавливался и ждал ее; она всегда приходила, будто слышала зов моего тифона издалека. Я помню наперечет маленькие островки тех мест, где остались наши следы: скалистые фьорды с черной водой, голубые лагуны, увитые лианами, древние площади, обрамленные темным камнем, отшлифованные веками и непогодой. Проведя вместе один или два вечера, мы разбегались в разные стороны и мчались туда, где нас никогда не было – в надежде вновь обрести друг друга на отдаленном оазисе, среди света и теней этого призрачного мира. У меня больше не было ощущения того, что колесо жизни крутится вхолостую. Потому что я сам стал движением, силой, ветром, которые придавали ему вращение.


– Я хочу, чтобы это продолжалось всегда, – не раз я слышал слова Сансары в шепоте ветра и шорохе бессонных ночей.


– Пока мы живем и дышим, – вторил я ей в надежде, что этот ветер донесет мои слова адресату.


Сейчас, мысленно обернувшись назад, я смотрю в прошлое. Ощущаю иллюзорность и коварство времени. В дальних путешествиях годы утекали, как песок сквозь разведенные пальцы. Увлеченные своей игрой, мы этого не замечали, отдавшись движению и азарту. Ах, вечности не существует, думаю я. По крайней мере, если ее применять к счастью. Но понимаешь это всегда задним числом.


Однажды Сансара пропала. Исчезла с радаров моего восприятия. Я больше не чувствовал ее близости, не мог обогреть ее образ своим дыханием, блеск ее глаз не сиял в окружающих меня людях. Я сбился с курса, меня понесло по воле волн.


Мир превратился в хаос.


Какое-то время я безуспешно искал ее. Колесил по свету, заглядывал в его отдаленные уголки – по инерции, без искорки, уже понимая, что мне ее там не найти. Вяло брел по степям, бороздил снежные просторы, пересекал океаны, все больше ощущая усталость и близкую апатию. Мной овладела хандра, глухая тоска поселилась в душе. Мечта увяла, как листья обрезанного цветка. Сансара, куда ты пропала?.. Где мне тебя искать?..


Так, спустя годы, я решил вернуться в родные пенаты. Туда, откуда все началось. Быть может, там получу ответ на вопрос, который меня тревожит, думал я.


Город моего детства был мало похож на место, в котором я родился и возмужал. Залитый в панцирь бетона, пестрящий зеркальными стеклами, бигбордами и мишурой, он походил на ряженую игрушку к празднику, который давно прошел. По улицам двигались лица с печатью забот и фальшивых улыбок. Пахло бензином, поздней весной и чем-то еще, утраченным безвозвратно.


Однако в нашем дворе все было по-прежнему: щербатые стены дома, неровный асфальт, самодельные качели у старого вяза. Вишня цвела. На нескладной скамье сидела девушка, глядя на далекие крыши домов, подернутых синевой вечера. Она выглядела так же, как много лет назад, когда молча прощалась со мной перед тем, как уйти. Маленькая женщина с душою ребенка.


Я сел рядом.


– Кем бы ты хотела стать в следующей жизни, если б могла выбирать?


– Возможно, птицей. Или рыбой. В конце пути они возвращаются на то место, где родились.


– Значит, наш круг завершен. Я бы хотел, чтобы в следующем ты была рядом. Возможно, стоит написать рассказ. О том, как два безбашенных человека всю жизнь играли в прятки.


Ее ресницы затрепетали. Я придвинулся ближе, обнял ее.


– Прости меня, – сказала Сансара. – Прости за то, что не сказала когда-то… О том, что ты всегда был другим. Во многих, во всех. В моей жизни. Всегда кто-то и всегда ты.


На миг я увидел наш путь, пройденный вместе. Мужчину и женщину где-то на Пьяцца-дель-Пополо, у подножия Фудзиямы, у статуи Христа на Корковаду. Многих мужчин и женщин, всегда разных, но всё тех же – ищущих, устремленных, не сдающихся, теряющих и находящих себя снова и снова.


– Ты совсем не удивила меня, Сансара. Не извиняйся. Это и есть та загадка, которую ты носила в себе эти годы?


Она молча сидела. Но все же повернулась, смотрела на меня, в глазах заиграла бездна, захватила меня, унося вдаль. В сладком запахе ночи прозвучал ее голос:


– Ты так и не понял. Ведь нас не существует для тех, кто вокруг. Мы только друг в друге, мы ясный свет, что разгоняет сумрак. Только ты и я. Больше никого нет. Больше никого нет…


Затем улыбнулась и ласково, будто гладила душу, впервые назвала мое имя:


– … мой милый Бардо.

Бесконечная лента

Пост 1. Картины на песке

Фон светло-желтый. День. Море, песок.


На береговой полосе сидит в позе даоса мужчина. Рядом широкая дощечка из красного дерева. Он выравнивает ею песок, кладет в сторону и прикрывает глаза. Он недвижим, как камень, ветер и время ласкают его лицо. Строгая тень, отбрасываемая им, колеблется в потоках прохладного ветра.


Но вот он поднимает взор и медленно, вдумчиво выводит пальцем на песке первые линии. Затем появляются кривые, окружности и ломаные переходы. Возникает подобие картины – неумелой, первобытной, схожей с наскальной живописью. Мелкие песчинки гуляют по ней, придавая динамику двум женским фигурам в окружении сельских домов. Одна фигура высокая, вторая маленькой девочки. Их лица обращены друг к другу в немом диалоге.


С противоположной от моря стороны к мужчине подходит мальчик. Останавливается рядом и долго созерцает картину.


– Что вы нарисовали сегодня, учитель? – спрашивает он, нарушая молчание.


– Как всегда, как и каждый день. Мир, который вокруг нас, – отвечает мужчина, не отводя взгляда от картины.


– Но ведь среди нас нет женщины с маленькой девочкой. Кто они и откуда?


– То, что ты не видишь, не значит, что этого нет. Все созданное нами существует и будет всегда. А значит, они уже есть. Или когда-то будут.


– Вы это придумали, правда? – не отступает мальчишка.


– Может быть да, а может и нет. Я рисую то, что вижу в себе. Они уже существуют где-то. Но возможно, еще не сейчас. Или уже не сейчас.


Мальчик пожимает плечами и собирается уходить. Но все же оборачивается, видит, как ветер заметает песком картину и спрашивает:


– Учитель, зачем вы каждый день здесь рисуете? Ведь очень скоро все исчезнет. Все засыплет песок.


В этот раз мужчина поворачивает голову и смотрит мальчику в глаза. Словно оценивает его, представляет, каким он вырастет человеком. На миг глаза его вспыхивают и тут же тускнеют. Он отворачивается. Пожимает плечами.


– Это всего лишь то, чем мы занимаемся всю жизнь. А теперь иди, оставь меня одного.


Он слышит, как шуршат шаги мальчика вдалеке.


Картину уже почти замело, еле различаются последние детали. Еще немного, и ее не будет вовсе. Бросив на нее последний взгляд, он закрывает глаза.


Больше перед мужчиной ничего нет, кроме песка и бесконечного моря.


#cуетасует

Пост 2. Разгаданная загадка

Фон светло-серый. Вечер. Море, песок.


У кромки воды лежит молодой воин со рваной раной в боку. Кровь по каплям вытекает в бездонное море. Конвульсии боли и рокот волн сплелись в одно целое. Воин наблюдает за тем, как стайка чаек сужает над его телом круги.


Пришло время прощаться с жизнью, думает он. Прикрывает глаза и молится своим богам. Просит принять его в свои чертоги, если он этого заслужил. Его мольба постепенно переходит в бред, жизнь и смерть борются за свои права.


Однако он все же слышит, когда кто-то подходит к нему. Слышит струение песка по босым ногам. Они останавливаются рядом с ним. Сквозь мутную поволоку он различает образ старика над своей головой.


– Учитель, я умираю, – хрипит воин и пытается приподняться. – Смерть так близка, что я ее вижу. Скажите, жил ли я правильно, как вы меня учили? Не допустил ли ошибки, о которой сам не знаю?


Старик молча смотрит на умирающего мужчину – так же, как много лет назад. Ветер гуляет в седых волосах.


– Ты дал себя ранить. И это уже ошибка. Но она поправима, – отвечает он наконец.


– Как я могу исправить то, что не в моих силах? – стонет воин. Откидывается на песок и в бессилии закрывает глаза.


– Скажи мне, что тобой движет с тех пор, как ты себя осознал? Из-за чего ты сейчас умираешь с раной в боку? Если сможешь ответить, будешь жить дальше. Если нет – тебя ждет долгая дорога в места скорби и страданий.


Голос учителя долетает до мужчины издалека, уже из другого мира. Он чувствует, как душу его затягивает в черный омут. Находясь на грани угасающей жизни, он видит перед собой то, что когда-то тронуло его сердце. Незатейливый быт родной деревеньки, лица близких людей, спокойную гладь моря, красные закаты. Видит молодого учителя. Как обычно, тот что-то рисует на песке. Мимолетное, текучее, которое тут же исчезнет, стоит отвести взгляд. Но которое остается где-то внутри, греет, не дает уйти просто так. Которое связывает его с этим миром. Которое тревожит, держит, которое и есть он сам.


Как женщина и девочка, стоящие утром у хижины. Как горы, луга и далекий горизонт. Как все люди, которые были и будут.


Как и всё, ради чего он жил.


– Любовь, – шепчет мужчина, лежа на спине, лицом кверху. Видно, как свет уходит из его глаз, они тускнеют. Застывают в одной невидимой точке. – Это была любовь. Ради нее я сейчас умираю.


– Мы все с ней рождаемся и умираем, – отвечает старик, и непривычная улыбка тревожит его лицо. – Я рад, что ты это понял. Значит, не зря прожил свою жизнь.


Он садится рядом с мужчиной, кладет руку ему на плечо. Последний раз смотрит на мир, затем закрывает глаза.


– Передай это другим, – слышит воин его слова, и ветер уносит их вдаль.


Больше перед ним ничего нет, кроме песка и бесконечного моря.


#светчтовотьме

Пост 3. Дни минувшего и будущего

Фон темно-синий. Ночь. Море, песок.


Старый человек сидит и смотрит вдаль. Полная луна освещает спокойную гладь воды. Так же спокойно у него на душе. В сонной истоме ночи он ощущает, как время движется сквозь него.


Он вспоминает детство, быстро пролетевшую юность и зрелые годы жизни, проведенные в боях и заботах о хлебе насущном. Поглаживает старую рану, которая до сих пор дает о себе знать. Его мысли летят по прошлому, как пыль по ветру. Весь уйдя в себя, он не слышит, как со стороны селения подходит маленькая девочка. Останавливается рядом и теребит его седую прядь.


– Почему не спишь, красавица? – спрашивает старик, продолжая смотреть на море.


– Я не могу заснуть. Мне страшно, – отвечает девочка.


– Отчего же?


– Потому что темно. Мне страшно, когда нет света.


– Свет есть в тебе. Ты и есть свет. Когда-нибудь это поймешь.


– Я хочу понять сейчас. Тогда не буду бояться.


– Всему свое время, малышка. Однако послушай, что я тебе расскажу. Когда-то у меня тоже был учитель. Каждый день он рисовал на песке мир. Таким, каким его видел. Я тогда не понимал, что заставляет его делать бесполезные вещи, которые он сам называл суетой. Ведь ветер тут же заметал нарисованное. Но он говорил, что оно не исчезает, что однажды созданное пребывает всегда. Даже тогда, когда мы уходим к богам, оно есть где-то впереди или позади нас. Существует само по себе.


– Если я что-то нарисую, оно останется навсегда, даже когда исчезнет?..


– Позже я долго думал над тем, что он сказал. Ведь нарисовать можно все что угодно, не только хорошее, но также страшное и плохое. И получается, что оно тоже останется навсегда. Думаю, так оно и есть – в мире столько неправильного, которое создали мы сами. Много лет спустя я сражался за нашу деревню и был смертельно ранен. Я лежал прямо здесь, истекая кровью, когда ко мне подошел учитель. И он спросил, что движет мной в жизни, что заставляет делать те вещи, которые есть суета? Тогда, на полдороги к смерти я понял, что это было. И я дожил до седых волос.


Девочка склоняется к старику.


– Что это было, учитель? Я хочу это знать.


– Когда-нибудь ты сама ответишь на этот вопрос. Когда придет твое время.


Девочка мнется на месте. Она не в силах постичь сказанное. Трепет ночи тревожит ее кровь.


– Каким был ваш учитель? – спрашивает она. – Он рисовал хорошие рисунки?


Какое-то время старик молчит. Затем оборачивается и внимательно смотрит на девочку.


– Он любил мир.


Шершавая ладонь гладит детскую щеку. Потом ложится на рану, которая напоминает о прошлом.


– А теперь иди спать. Если станет страшно, подумай о свете, который внутри тебя.


Отворачивается и смотрит на темные воды, что раскинулись во всю ширь. Слышит задумчивые шаги девочки, уходящей в свою хижину.


Больше перед ним ничего нет, кроме песка и бесконечного моря.


#времяразбрасыватькамни

Пост 4. Незримые связи

Фон янтарно-белый. Утро. Море, песок.


Молодая женщина с дочкой стоят у воды. Любуются позолотой восходящего солнца. Позади видны хижины туземного поселка. Над одной их них струится дымок, ветром его сносит к горе.


– Мама, как же красиво! – в восхищении кричит девочка и приплясывает вокруг женщины. Забегает в воду, балуется с прибоем, потом возвращается и садится рядом. Маленькие ручки сгребают песок в несколько кучек, она брызгает на них водой и лепит неуклюжие фигурки. Улыбаясь, мать сверху наблюдает за ней.


– Мама, смотри, – объясняет девочка, – я слепила всех нас. Это ты, рядом папа, это я…


– А кто же четвертый? – спрашивает женщина.


– Четвертый наш братик, которого вы слепили с папой. Он сейчас в твоем животике. И скоро появится на свет.


Женщина смеется и гладит дочь по голове.


– С чего ты взяла, что детей лепят из песка? Кто тебе это сказал, доченька?


– Я это слышала от кого-то. Он говорил, что люди рождаются из глины и праха. И я подумала, что вы с папой нас лепите. Или рисуете на песке. И потом вдыхаете в нас жизнь.


Она не видит, как женщина поглаживает живот, и как удивленно она смотрит на свою дочь. Увлеченная разговором и своей забавой, девочка старательно лепит следующую фигурку.


– Мама, скажи, я права или нет?


– Я думаю, ты услышала нужные слова, – приходя в себя, отвечает женщина, – вот только…


– Что, мама?


– В любви, доченька. Мы делаем это в любви. Слепить можно все что угодно. Но следует это делать только в любви.


– В такой сильной, как между нами, да, мама?


Женщина опускается рядом с девочкой на песок, прижимает ее к себе. Наблюдает над кружением чаек у неспокойных волн. Хочет что-то сказать, но девочка ее опережает.


– А что, если слепить просто так, без любви? Если это сделать из злости? Или от страха, мама? Или еще отчего-нибудь?


– Тогда ты обречешь кого-то на боль и страдания, девочка. Боги такого не прощают.


Ребенок начинает сучить ножками в ее животе, и она отвлекается. Думает о том времени, когда он родится. Когда сможет сделать первые шаги по песку, произнесет первое слово, когда мир наполнится еще одной искоркой тепла и счастья. Взгляд ее обращен в будущее, на лице милая улыбка, волосы разметались вокруг пушистым ковром.


Когда чуть позже женщина опускает взгляд на дочь, то видит еще одну фигурку, которая появилась рядом с ней. Четкая, прямая, застывшая в позе дао. Несгибаемая, глядящая в глубь времен, осиянная утренним светом, она сидела на своем месте, как и много лет назад.


– Это тот, кто сказал, мама.


Женщина гладит волосы дочери, склоняется к ней и тихо шепчет на ухо:


– Пойдем домой, малышка. Он хочет побыть один. Не будем его тревожить.


Слышно шуршание песка, когда они встают, шелест ткани, легкие шаги, отдаленный говор и лай собаки у дальней хижины. Деревня просыпается.


Учитель молча смотрит на полосу горизонта. Ветер тянет за ним шлейф бледной поземки.


Больше вокруг ничего нет, кроме песка и бесконечного моря.


#уверенностьвневидимом

Запутанная элегия

***


У отцветающего кустарника очень старая женщина в сером платье.  Взгляд ее устремлен вдаль, в низину. Сквозь белесую дымку облаков виден с десяток селений и городок с тонкими нитями улиц и переулков. Желтое солнце ласкает далекий ландшафт, исчезающий у горизонта.


Женщину нельзя назвать старухой – видимо, из-за ее глаз. Они живые, спокойные, мудрые. Они преломляют мир в мельчайших деталях, в них заключены бессчетные будни, радость, боль и любовь к миру. Их глубина невыразима, она уходит к началу времен. В ее облике есть что-то брутальное, извечное, нетленное и фатальное. Она словно живой монумент, на котором лежит незримая пыль веков и тысячелетий.


Недвижимая, как изваяние, она впитывает то, что ее окружает, вслушивается в него.


– Что ж, кажется, пора поджигать листья, – произносит она наконец и берет темные деревянные грабли, стоящие рядом. Сухие веточки и увядшие листья кустов с ломким шорохом стягиваются в одну небольшую кучку. Движения женщины не по годам энергичны, самозабвенны, будто она совершает заведенный от века ритуал, который придает ее существованию смысл, понятный только ей. Изредка она поднимает голову, провожает взглядом стайки птиц, что на взлете теряются в облаках.


– Горе, боль и злобу мира… мимолетных мыслей тлен… радости обманчивой лучи… соберу я в этот день… и развею в горький прах… дымом пряным на ветру… – напевает она в такт шуршанию листьев, струящихся под ногами. Голос ее звучит звонко, лучисто, в нем неотвратимость и уверенность в завершении начатого. Все возникает из того, что я делаю, и все закончится тем, что я сделаю, – словно бы подпевают ей небо, земля и золотистое кружево солнца.


Когда она останавливается, возле кустов образуется внушительная куча жухлой листвы. Глядя на нее, женщина поправляет рукой сбившиеся волосы. Дело сделано.


Она глубоко вдыхает чистый воздух окрестностей. Тишина горнего места окружает ее. Изредка вплетаются щебет птиц и тихие отголоски городской суеты из низины.


– Сегодня дышать станет легче, – произносит женщина и улыбается. Старческое лицо подергивается сеточкой морщин, как панорама далекого городка.


И лишь тогда становится понятно, насколько она древняя, эта женщина – она старше всех родившихся людей и всех домов, когда-либо построенных. Она из тех, к кому трудно применить категорию времени.


Ветерок опять сбивает ее волосы, черные, длинные, без седины, как у молодой девушки. Она их снова поправляет, продолжая задумчиво улыбаться, уйдя куда-то в себя.


Затем достает из кармана коробок со спичками, вертит в пальцах, потом кладет назад.


– Ну вот, формат задан.


Поворачивает голову к дому, что стоит рядом, и чуть громче произносит:


– Твой ход, малыш.


 Щелкает пальцами в направлении кучи, и тут же в глубине ее возникает маленький огонек. Женщина ловким движением хватает дымок в кулак. Протягивает руку к долине, разжимает ее и дует.


– Первые летите в лето… дайте знать сведущим… пусть готовы будут в час…

Струйка дыма вонзается в воздух и тут же исчезает.


На мгновение мир пошатывается в светлой ностальгии по всему преходящему, словно мелодия, перешедшая в иную тональность.


***


В комнате за столом сидит молодой человек. Архаика и модерн интерьера создают неувядающий букет разных времен. Ренессанс, классика, лофт и хай-тек переплетены в застывшем мгновении прохлады и тишины. Он зачарован танцем трех желтых бабочек, что порхают над столом. Из приоткрытого окна тянет свежестью и преддверием скорого зноя.


Но вот стройный танец ломает незримое дуновение, пронзающее пространство. Воздушные существа на секунду теряют ритм, словно куда-то проваливаются, и затем пропадают вовсе.


– Ах, бабуля, ты как всегда вовремя, – шепчет молодой человек и включает ноутбук.


  Лицо его сосредоточено, глаза хамелеона не отрываются от бледного окна матрицы.


  Он открывает папку с двумя картинками. Название первой – «исходник», второй – «формат». На них одинаковые изображения долины в перспективе, – на первый взгляд, без каких-либо отличий. Какое-то время молодой человек всматривается в них, что-то сравнивает, затем расслабляется и довольно произносит:


– Тонкая работа, как всегда.


Он запускает Photoshop и те несколько секунд, пока программа грузится, размышляет о прошлом и настоящем. Еще лет тридцать назад приходилось работать по старинке, думает он. Рисовать исходник вручную, произвольно, используя свое воображение. Любая интерпретация являлась одной из возможных вероятностей, поэтому точность воспроизведения не имела значения. В динамической картине мира эта вероятность в какой-то момент становилась действительностью. Этот момент безошибочно определяла бабуля. Именно тогда «исходник» заменялся «форматом» – практически то же самое, но все-таки…


Photoshop открывается и молодой человек загружает в него «исходник». Потом смотрит в окно. Невозможно понять выражение глаз-хамелеонов, в которых зеркально отражается то, что он видит.


– Прощай, лето.


На «исходник» тут же накладывается изображение «формат», после чего первый слой сразу удаляется в корзину. Все занимает полторы секунды. Дело сделано.


– Чтобы дальше жить… и очистить мир от тлена… пусть живое умирает… возрождаясь в переменах…


Молодой человек сохраняет файл в папку «формат 2020». Откидывается на спинку стула и улыбается, наслаждаясь мгновением.


– Дальше уж ты, папа.


Перед ним снова пляшут желтые бабочки, словно ничего не изменилось. Повинуясь его воле, они выписывают замысловатые фигуры в воздухе, соблюдая сложный ритм плавных переходов и резких вращений.


Эти же бабочки пляшут в его глазах.


***


Отец с утра вышел к Мельнице Эона, что невдалеке от дома. Он стоит у зарослей дикой резеды и полыни, вдыхая аромат подсохших трав. Лениво вращаются лопасти мельницы; жернова времени работают всегда, но их не услышать.


Скоро солнце достигнет зенита, обрушив свой жар на то место, которое под ним. На дома, людей, деревья и бесконечные поля с выжженной травой.


Это всегда мелькает в такие моменты, из года в год. В середине или к концу лета, в самый разгар, когда зелень сочная, темная, налитая тугим соком, но уже на избытке, на грани насыщения. Вслед за которыми неизменно идут откат, умирание и распад. Сколько столетий он переживал эти моменты?.. Уже и не вспомнить.


Сейчас, стоя у мельницы, он задумался о том, как это видят смертные. Как это видят все твари, чей век отмерен от начала и до конца.


Нет, конечно же, не видят. Скорее, они ощущают.


Они не видят предвестников, что мчатся от горизонта к горизонту, сквозь пространство, между небом и землей. Они их не видят, потому что те неуловимы для обычного зрения, но их стремительный полет всегда сопровождают знаки: скупой, горьковатый запах полыни с легким дымком палой листвы, усиленный контраст между светом и тенью, четкость каждого шуршания, каждого звука окрест, легкий ветерок, сотканный из свежести и зноя, залетающий в душу… Тот, кто впитает в себя эти знаки, кто прочитает их, вдруг ощутит всю значимость переживаемого мгновения в этом бесконечно изменчивом, иллюзорном мире вещей и событий. На пару секунд он причастится к магии жизни и смерти, увидит то, что не позволено смертному. Где-то в недрах своего сознания он запечатлеет мягкое наложение одной декорации мира на существующую, и мгновенное исчезновение последней.  Едва заметно сместится полутон, всколыхнутся звуки, действительность вздрогнет – да, пожалуй, и все. От пережитого останется двоякое чувство – печаль по ушедшему времени и надежда на будущее. Но это всего лишь осознание жизни в череде умираний и возрождений.


Мужчина вздыхает, оторвав взгляд от мельницы. Из всех живущих немногие прочитают эти знаки. А поймут единицы. Только те, у кого есть дар видеть незримое в окружающем. И те, кто способен творить в своем воображении. Маленькие творцы, ходящие по тленной земле.


 Кроме этого, им нужно разрешение. Ежегодный доступ в закрытую группу.


Отец окидывает взглядом все видимое пространство от края до края, и возводит руки к небесам. Его напевный голос звучит как благовест, смешивается со всеми звуками по пути, летит в самые далекие уголки.


– Пусть увидят те… чьи глаза на дне души… что гонцы летят уже… возвещая долгий сон… всем, кому пришла пора… между небом и землей…


Какое-то время он стоит так, дожидаясь, когда последний звук его голоса растворится вдалеке. Затем опускает руки и уже тихо, спокойно произносит:


– Пора выбирать платье, девчонка.


***


В комнатке с мезонином, что наверху дома, девочка отрывается от альбома с зарисовками и смотрит на улицу. Выходит наружу, к перилам. Видит с одной стороны бабушку, стоящую у костра, и еще дальше, у мельницы, отца, который издали машет рукой.


По миру несутся предвестники, слегка будоража пространство.


Девочка машет в ответ, возвращается в комнату, смотрит на только законченный рисунок – листья осени, несмело тронутые ржавчиной увядания.  Неброские, в меру выдержанные штрихи исподволь подступающего распада. Она усмехается. Как это кстати, в самом деле, и как вовремя! Последние дни она делала наброски с желтыми паутинками разводов, чувствуя, как в недрах ее существа возрождается та сила, которую она скоро развеет по миру, разбросает, раздарит окружающим.


 Через месяц-дугой начнется ее танец. Значит, пора выбрать платье.


Девочка порхает в другой конец комнатки, где притаились несколько шкафов, встроенных в стену. Движения ее легки и выверены, как у взрослой женщины. Она вся невообразимо рыжая, с головы до ног; кожа отливает медом, волосы переливаются всеми оттенками охры, на лице и открытых плечах рой забавных веснушек.  Ее глаза как у брата, но все же другие – слишком глубокие. Отражая мир, они в то же время втягивают его в себя, словно берут в добровольный плен. Она больше походит на женщину в миниатюре, чей образ не тревожат годы, протекающие мимо нее, как струи воды.


Неуловимым движением она распахивает все двери шкафов, в которых висят сотни, а скорее, тысячи платьев, стройными рядами уходящие в незримую глубину тьмы. Озорно улыбается до ушей и закрывает глаза.


– Между будущим и прошлым… для прогулки этой скорой… делаю я выбор свой… пусть в угоду будет он… Матери моей и всем гонцам…


Платья в недрах шкафов вздрагивают и, набирая темп, быстро вращаются, превращаясь в несколько круговых лент.  Чуть помедлив, девочка выдергивает одно из них и открывает глаза.


– Это совсем новое. Я его прежде не надевала, – тут же произносит, глядя на платье. – Мрачноватое, на первый взгляд, – подумав, добавляет она.


Несет его к окну и подвешивает на крюк для одежды. Внимательно рассматривает.


 Совсем простое, с открытыми плечами, приталенное, свободное книзу. Цвета яичного желтка, с игрой оранжевого, переходящее в светло- и темно-серые тона. Немного тревожные.


– В этом году всего семь дней, – с сожалением произносит девочка. – А потом дожди, слякоть… Много работы для Мамы.


Но она грустит всего мгновение, пока говорит. По переливам шелка стелются картинки, лениво проплывают по нему, как отсветы солнца по глади воды. Девочка улыбается. Здесь все места, где беззвучно пронесется ее легкая поступь, где будет явлено ее незримое присутствие, трогая души смертных, напоминая о бренности сущего. Осталось немного времени, прежде чем начнется ее неуловимый танец, переданный с гонцами из-за желтеющего горизонта. Именно оттуда она и начнет. В медное утро осенней прохлады она выпорхнет из своей комнатки, в новом платье, которого еще не одевала, с душистой горечью паленых трав и подсохших листьев, со сладостью, безразличием и болью всех дней, нетерпимостью, тайным страданием, счастьем и разочарованием, со щемящим букетом утонченной, колеблющейся красоты всего преходящего она побежит к горизонту, к началу видимого мира. И уже оттуда начнет – сначала не торопясь, разогреваясь, словно ребенок, пробующий первые танцевальные па, – она разыграет свою первую партию, неумело разбрасывая вокруг все пастельные конфетти разом: бледные восковые оттенки, канареечные, ванильные, горького миндаля и призрачного северного сияния. От далеких лесов и полей пролягут к центру неровные пятна увядания – знак подступающей осени. И дальше, с каждым днем, ее танец уже будет набирать силу, робкая девочка станет женщиной с отточенными движениями, с буйным арсеналом цветовых иллюзий и переходов. Стремительность этого танца однажды ворвется в тихие городки и села с застоявшимся зноем уходящего лета, по улицам и переулкам пронесутся саваны из листьев цвета лимонного кари, и в шелестящем арпеджио ветра посвященные услышат: «Встречайте меня, я уже с вами!». И сразу вслед за этим, вторя ее словам, на мир сойдет Великий листопад. На больших улицах, в парках и скверах дубы, клены и ясени обрушат на землю бронзу и медь своей листвы. Старушки и молодые мамы, сидящие на скамьях, не увидят ее эфирного танца, не услышат ее голос в ломком шелесте звуков. Светлая меланхолия овладеет их сердцами, тепло взволнует их грудь, и это будет признанием неизбежного. Она так же проникнет на мониторы и матрицы всех гаджетов, желтая пыль виртуальных фонов полетит сквозь пространство в другие миры, давая знать тем, кто далеко – к нам пришла Осень. И возможно, – как это бывало раньше, – какой-нибудь ребенок, скорее всего девочка, похожая на нее, про которых говорят – «не от мира сего», сквозь матовый глянец сможет увидеть ее и ее незримый танец-феерию. Она вздрогнет от счастья и закричит:


– Мама, смотри, девочка танцует! Как же это красиво!


– Что ты говоришь, малышка! Там никого нет. Просто желтые листья осени на ветру. Но, впрочем, если ты видишь, пусть будет так, – улыбаясь, ответит ей женщина.


… Рыжая девчонка, смешливая и серьезная одновременно, странная, как все непонятное, беспечная, но готовая в любой момент к действию, – она стоит в своей комнатке, глядя на платье, и танцует на месте, повинуясь беззвучному ритму природы. Она репетирует перед большим выступлением, перед выходом в свет. Ее время еще не настало, но скоро придет. А пока достаточно и этого – легких движений, улыбки, любопытного взгляда бездонных глаз…


Когда все будет завершено, когда наступят мрачные дни серых дождей, слякоти и первых холодов, она передаст эстафету той, единственной, чьими глазами видят все – перед тем, как уйти.


Оглавление

  • Цифровой Чехов
  • Энтропия
  • Белое и белое
  • Сансара и я
  • Бесконечная лента
  •   Пост 1. Картины на песке
  •   Пост 2. Разгаданная загадка
  •   Пост 3. Дни минувшего и будущего
  •   Пост 4. Незримые связи
  • Запутанная элегия