Боль [Цруя Шалев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Цруя Шалев Боль

Посвящается Веред Слоним-Нэво

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2019.

Глава первая

Вот все и вернулось. Неожиданно, хотя она и опасалась этого долгие годы. Вернулось как ни в чем не бывало, будто никогда не оставляло ее, будто она не жила без него ни дня, ни месяца, ни года, а ведь с тех пор прошло ровно десять лет. Микки спросил: «Помнишь, какое сегодня число?» – спросил так, словно речь шла о дне рождения или о годовщине свадьбы. Она напрягла память: они поженились этой зимой, а встретились предыдущей, их дети тоже родились зимой. Лето хоть и тянулось большую часть года, предполагая, казалось бы, бесконечное множество событий, но ничего значимого в это время не происходило. Тут Микки перевел глаза на ее бедра, увы, успевшие отяжелеть, и сразу же вернулась боль. И тогда она вспомнила. Или она сперва вспомнила, и именно тогда вернулась боль? Ведь она никогда и не забывала, так что это даже не воспоминание. Нет, она и сейчас целиком и полностью там, в этом мгновении, во все расширяющемся разрыве, в адском вихре паники, в торжествующем параличе молчания: ни птицы не щебетали, ни скот не мычал, ни чайки не парили, ни ангелы не вещали, ни море не волновалось, ни люди не говорили – мир онемел.

Позже она поняла, что там было все, что угодно, кроме тишины, но тем не менее лишь полная тишина запечатлелась в ее памяти: немые ангелы приближаются к ней, безмолвно перевязывают ее раны; тихо горят оторванные конечности, а их былые обладатели лишь глядят на это в безмолвии, с печатью на устах, наблюдают за ними; беззвучно курсируют по улицам белоснежные машины скорой помощи; вот подплывают к ней узкие крылатые носилки, и ее несут на руках и укладывают на них; и миг, в который она отрывается от обжигающего асфальта, – это миг рождения боли.

Она родила двоих и все же до тех пор не ведала ее, той, что впервые открылась ей во всей своей неистовой силе, пронзая и сверля тело, распиливая кости, дробя и размалывая их в тонкую пыль, раздирая мышцы, вытягивая сухожилия, сминая ткани, разрывая нервы, глумясь над всем этим тестом, из которого слеплен человек и на которое она никогда прежде не обращала внимания. Ведь ее интересовало только то, что располагалось выше шеи: череп и заключенный в нем мозг, сознание и разум, знание, суждение, выбор, идентичность, память, – и вот теперь ничего нет, кроме этого теста, ничего, кроме боли.

– Что случилось? – спросил он и тут же устыдился. – Ну что я за идиот! Не нужно было тебе напоминать.

А она прислонилась к стене у двери – ведь они собирались выйти из дома, каждый на свою работу, и пыталась теперь указать ему глазами на кухонные стулья, и он бросился на кухню и возвратился со стаканом воды, который ей не удалось удержать в скользнувшей по стене руке.

– Стул! – прошипела она, и он приволок один из стульев, но, к ее удивлению, уселся на него сам, всей своей тяжестью, как будто это его неожиданно сразила боль, как будто это он был там, тем утром, ровно десять лет назад, когда мощная взрывная волна от соседнего автобуса вышвырнула ее из машины и прибила к асфальту.

И действительно, не случись замена в самый последний момент, на ее месте оказался бы он, огромным астероидом воспарив в раскаленном воздухе и с грохотом рухнув на землю посреди горящих тел.

Почему он и впрямь не повез детей в школу, как делал каждое утро? Она помнит срочный телефонный звонок из офиса: сбой в программе, система упала. Тем не менее он-то все равно собирался отвезти их, но Омер еще не был одет, скакал в своей пижаме по двуспальной кровати, и она хотела избежать слез и упреков.

– Да ладно, я их отвезу, – предложила она.

Это, конечно, не отменило ни очередного утреннего скандала с Омером, который заперся в туалете и отказывался выходить; ни причитаний Альмы, что она снова из-за него опаздывает. Наконец она, измучившись, высадила детей у школьных ворот и, прибавив скорости, помчалась по оживленной улице, объезжая стоявший на остановке автобус, – и тут в ее уши ударил самый жуткий звук, который она когда-либо слышала, а вслед за ним наступила абсолютная тишина.

Ее оглушил даже не грохот взрыва – почти вулканического извержения взрывчатки, болтов и гаек, смешанных с крысиным ядом для усиления кровотечения, – а другой звук, куда более глубокий и страшный: внезапное прощание с жизнью десятков пассажиров автобуса; вопли матерей, оставляющих после себя сирот; крики девочек, которые никогда не повзрослеют; плач детей, которые никогда не вернутся домой, мужчин, расстающихся с женами; оплакивание сломанных конечностей, сожженной кожи, ног, которые больше не смогут ходить, рук, которым уже не обнимать, красоты, обращаемой в прах. Вот что она слышала сейчас, и затыкала руками уши, тяжело оседая на его колени.

– Ой, Ирис, – пролепетал он, смыкая руки за ее спиной, – я думал, этот кошмар у нас уже позади.

И она попыталась высвободиться из его объятий.

– Сейчас пройдет. – Она сжала зубы. – Наверное, я повернулась неудачно. Я приму таблетку и поеду на работу.

Но вот опять, как и в тот раз, всякое движение разбивается на десятки крошечных движений, каждое мучительнее предыдущего, и в конце концов даже она, сильный и авторитетный руководитель, в совершенстве владеющий собой, издает тяжелый стон.

Тут за ее спиной, вслед за стоном, изумившим даже ее саму, раздался резкий, раскатистый смех, и они оба обернулись в дальний конец коридора, туда, где в дверях своей комнаты стоял их сын, высокий и тонкий, тряся подбритой на висках гривой волос, и восторженно ржал, как жеребец:

– Эй, что с вами, мапапа? Что это вы уселись друг на друга? Приспичило сделать мне маленького братика?

– Это совсем не смешно, Омер, – проворчала она, хотя и сама понимала нелепость ситуации. – Старая травма дала себя знать, вот мне и пришлось сесть.

Он приближался к ним медленно, почти танцуя, в одних боксерах в крапинку, грациозно неся свое красивое тело – как они ухитрились зачать такую красоту?

– Нормашки, сиди на здоровье, – рассмеялся он, – но почему на папе, и почему папе понадобилось сесть? Ему что, тоже больно?

– Когда любишь кого-то, чувствуешь его боль, – ответил Микки назидательным тоном, который Омер ненавидел больше всего на свете, да и она, в сущности, тоже, – тоном, в котором уже сквозила обида на неизбежную насмешку сына.

– Принеси мне таблетку, Омер, – попросила она. – А лучше две, они в ящике на кухне.

Глотая обезболивающее, она убеждала себя, что пересилит боль, та отступит навсегда, просто исчезнет и не вернется. Боль такой силы просто так не возвращается, это невозможно. Все уже залечено, сшито, связано, имплантировано – три последовательные операции за год. Прошло десять лет, она привыкла, что боль иногда дает о себе знать – в межсезонье и после физической нагрузки. Да и былая легкость так и не вернулась. Однако сейчас обрушилась волна такой силы, словно этим утром все началось снова.

– Помоги мне встать, Омер, – попросила она, и он подошел к ней, все еще усмехаясь, протянул крепкую, тонкую руку, и вот уже удалось встать, хоть и опираясь на стену. Нет, она не сдастся. Она выйдет из дома, она дойдет до машины, она поедет в школу, она эффективно проведет все совещания, встречи, собеседования с новыми учителями, примет инспектора, останется, чтобы проверить, что происходит в группе продленного дня, ответит на имейлы и скопившиеся телефонные сообщения, и только на обратном пути, вечером, когда будет ехать обратно со сжатыми от боли зубами, она позволит себе задуматься о том, что Микки так и остался сидеть на кухонном стуле у двери, обхватив голову руками, даже когда она вышла, точнее, сбежала оттуда, будто сдав боль на его попечение, и сидел там, словно это ему размозжило таз, словно это его жизнь прервалась тем утром, ровно десять лет назад.

По дороге домой, посреди десятков медленно ползущих машин, она вспоминала, как он, тяжело дыша, подошел к ее койке в отделении травматологии. Он был не первым, кто к ней пришел, его опередили едва знакомые люди, как только стало известно о произошедшем. Посетители-утешители появлялись в обратном порядке – от самых чужих до самых близких – семилетнего Омера и одиннадцатилетней Альмы; детей привела ее подруга Дафна за минуту до того, как Ирис повезли в операционную. И только увидев, что они идут к ней, она с содроганием вспомнила, что именно им-то она и забыла позвонить. Ей удалось отправить сообщение на сотовый Микки и на домашний матери, нажимая на кнопки кровоточащими пальцами и обтирая кровь краем блузки, и только позвонить детям в школу она забыла. Истинная правда состояла в том, что на все прошедшие часы, пока она не увидела, как они опасливо, держась за руки, приближаются к ее постели, она начисто забыла об их существовании, забыла, что женщина, которая мгновение парила над горящей улицей, пока не рухнула на асфальт, – мать двоих детей.

В первый момент она их даже не узнала. Какая-то странная пара направляется к ней: рослый мальчик и крошечная девочка. Он светловолосый, она темная, он возбужденный, она притихшая. И эти две противоположности идут медленно и серьезно, словно собираясь возложить невидимый венок на ее могилу, а ей хочется от них убежать, но она прикована к постели и потому просто закрывает глаза и не смотрит на них, пока не слышит, как они блеют на два голоса: «Мама!» И ей приходится немедленно собраться с силами и взять себя в руки.

«Мне страшно повезло, – пропела она им, – могло быть гораздо хуже».

«Вы вполне можете показать им, что вам нелегко, – позже сказал ей один из врачей. – Не нужно притворяться, позвольте им вам помочь, так вы и их научите справляться с их собственными трудностями». Но она не могла обнаружить перед ними свою слабость и оттого в течение нескольких месяцев, пока не поправилась, просто не выносила их присутствия.

Она помнила, как Альма, хладнокровно, почти равнодушно, словно отмечая очевидный факт, заявила: «Это все из-за Омера. Если бы он не прятался в ванной, мы вышли бы раньше, и тебя бы там вообще не было, когда взорвался автобус». А Омер начал вопить, бесясь и пиная свою сестру: «Неправда! Все из-за тебя! Все из-за того, что ты хотела, чтобы мама сделала тебе мальвинку!» А когда Микки попытался удержать его и успокоить, ребенок внезапно указал на него и с недоброжелательностью, которая постоянно присутствовала в их отношениях с отцом, выкрикнул: «Все из-за тебя!»

Вполне возможно, что они и дальше продолжали бы обвинять друг друга, как будто речь шла о чем-то, происходившем в узком семейном кругу, а не о теракте, спланированном и осуществленном людьми, вообще не имевшими представления об их маленькой дружной семье, но ее уже увезли навстречу тому страшному провалу – долгим часам операции и всему тому, что за ней последовало: месяцам реабилитации и медленного выздоровления, и новой должности, ожидавшей ее в конце этого пути словно своего рода награда. Она знала: находились и такие, кто говорил, что, если бы не это ранение, то ее в таком возрасте не назначили бы директором школы, – да она и сама иногда об этом задумывалась. Но огромная нагрузка не оставляла ей времени на пустые раздумья. Без них прошло целых десять лет, и вот теперь, паркуясь и нетвердой походкой идя, она чувствовала, что только сейчас приходит в сознание после той, десятилетней давности, операции и только теперь может всерьез задуматься над вопросом, поднятым в то время ее детьми, и даже вполне набралась опыта для того, чтобы наконец определить, кто же на самом деле виноват.

Глава вторая

Лифт, который открывался прямо в гостиную, придавал ей отчужденность лестничной клетки, делая каждое возвращение домой сродни выходу на сцену. Вот и в тот вечер, когда двери из нержавеющей стали раздвинулись и она вошла в свою квартиру, то на мгновение сама себе показалась гостьей, незваной гостьей, которая перепутала день или время дня – ведь никто ее тут не ждет – и в смущении осматривает просторную гостиную. Они перебрались подальше от центра города ради нескольких дополнительных квадратных метров, отдельных комнат для каждого ребенка и большой спальни с уголком для работы в самом заурядном многоквартирном доме – несимпатичной новостройке. Теперь каждый получил возможность уединиться, зато обжить общее пространство они так и не смогли. И вот теперь, оглядывая гостиную – большой диван, маленький диван, два кресла и кофейный столик посередине, окна, словно затягивающие внутрь квартиры городской пейзаж со следами вечной пыли из пустыни, чистую светлую кухню, две кастрюли на вылизанной до блеска плите, – она на мгновение усомнилась: действительно ли в этом доме живут настоящие люди: собственная квартира внезапно показалась ей необитаемой – в ней отсутствовало главное.

Вопросы дизайна ни ее, ни Микки никогда не занимали – лишь бы было приятно и удобно, не раздражало глаз. Возвращались оба поздно, а после ужина с детьми она еще часами сидела перед компьютером, писала учителям, родителям, разруливала конфликты, назначала встречи и совещания, готовила свое еженедельное послание, так что ни покрытие пола, ни обивка мебели ни на что не влияли – главное, чтобы было где вытянуться усталому телу.

Дверь в комнату Омера открылась, Ирис уже приготовила ему напряженную улыбку, но вместо него появилась тонкая рыжеволосая девушка в обтягивающей майке и крошечных трусиках. Она неловко проскользнула в туалет, и Ирис посмотрела на ее узкие бедра со вздохом облегчения. Так много всяческих опасений сопровождало взросление Омера, но, кажется, все они оказались напрасными, и эта девушка – еще одно тому подтверждение. Когда она появилась снова, Ирис попыталась разглядеть занавешенное длинными волосами лицо. Видела ли она ее раньше? В последние месяцы, будя сына по утрам, она порой наблюдала, что в его постели материализовалась девушка – хотя собственными глазами видела, что спать он шел один. Можно подумать, по ночам они сами от него отпочковываются.

Проводив гостью одобрительным взглядом до комнаты Омера, она прошла на кухню. Надо поесть, прежде чем принять еще одну таблетку. В кастрюлях ее ждал горячий белый рис и фасоль – рыжая, как эта девушка. В последнее время она просит помощницу по дому готовить для них. Омер постоянно голоден, а у кого после работы есть силы стоять у плиты? Что за блаженство найти на плите две полные кастрюли и избавиться от бесконечной заботы, чем всех кормить! Но с тех пор как еда перестала требовать усилий, ее вкус, похоже, изменился и возникло тоскливое чувство глухого отчуждения: как будто это скромная рабочая столовая, заурядная гостиница – все что угодно, только не дом.

Что за вздор, усмехнулась Ирис, какие глупости крутятся в голове с утра, словно мусор под порывами хамсина. Дом, не дом – кому какая разница! Главное, никто не голодает, главное, есть крыша над головой, есть работа, дети более или менее в порядке. Только бы прекратилась эта пытка. А то снова придется глотать таблетки, чтобы отогнать эти волны боли. Они, словно родовые схватки, накатывали каждую минуту, сотрясая все тело, круша кость за костью тазовый пояс. Тяжело вздыхая, она вытянулась на диване. Угрожающий горячий ветер начала лета задувал внутрь дома, но ее знобило, казалось, что кости, как ледышки, крошатся под кожей. Что обломки костей вот-вот будут развеяны ветром. Может быть, тогда пройдет эта боль? Она готова была пожертвовать костями, да и не только ими, она пожертвовала бы всеми пронизанными болью органами, лишь бы вместе с ними боль оставила ее опустошенное тело. Она не может позволить себе останавливаться, ей нужно писать оповещения, разрешать конфликты, она немедленно встанет и дотащит себя до своего рабочего уголка, сядет перед компьютером, «препояшет чресла»… Ирис изумилась этому выражению, придуманному как специально для нее, потому что боль начиналась именно там, на талии, некогда такой же тонкой, как у девушки, входящей сейчас на кухню почему-то в крапчатых трусах-боксерах Омера. А он что же, появится в ее крошечных трусиках?

Сквозь прикрытые веки она глянула на него с застарелой опаской: от него никогда не знаешь, чего ждать.

– Почтеннейшая госпожа директор! – обратился он к ней и неизвестно почему отсалютовал.

Она с облегчением заметила, что на нем тренировочные шорты, что настроение у него, похоже, прекрасное, и если здесь будет разбито чье-то сердце, то уж точно не его. Она следила за ними, пока они ели, сидя друг против друга, снова и снова наполняя тарелки.

– Обалдеть! – рычали они с набитым ртом, словно нахваливая друг дружку, жевали и хихикали; она удивилась, как мало они разговаривали.

Может быть, их удерживает ее присутствие, или, чтобы чувствовать близость, им вовсе не нужны слова? Как они не похожи на нас в их возрасте, удивлялась она. Мне было ровно столько же лет, сколько сейчас Омеру, а Эйтан был чуть старше его, и мы разговаривали не переставая, но так мало смеялись. Не очень-то много было тогда поводов для смеха: медленно умирала его мать, а Эйтан, ее единственный ребенок, часами ухаживал за ней в больнице, а оттуда приходил к Ирис домой. В его ясных глазах светилось грустное недоумение, а она кормила его, утешала, старалась исцелить своей любовью.

Что они вообще понимают, вдруг подумала она, с внезапной враждебностью наблюдая, как ее сын и его подруга жуют друг перед дружкой и хихикают, роются в холодильнике и возвращаются за стол, прихватив еще что-то вкусное, «о-о-о-чень вкусненькое», как они уточняли, кривляясь. Ирис отвела взгляд.

Почему это радостное зрелище вызывает у нее такую тошноту? А может, тут и нет никакой связи, ведь ее уже с утра подташнивает. Боже упаси, она не ревнует и не завидует, наоборот, она благодарна судьбе за то, что сын избавлен от мучений, выпавших Эйтану, и ее собственных мучений, после того как Эйтан оставил ее аккурат по истечении семи дней траура по матери. Как только последний соболезнующий посетитель покинул дом и прежде, чем они навестили ее могилу, Эйтан, уверенно и холодно, так, словно все было запланировано заранее, сообщил ей, что теперь он собирается начать новую жизнь, жизнь без боли, и в этой жизни для нее места нет.

«Рис, не принимай это на свой счет, – добавил он великодушно. – Я просто устал от всей этой тяжести». Как будто это она давила на него, а не старалась облегчить его ношу. «Пойми меня, мне еще нет восемнадцати, я хочу жить, – сказал он, – хочу забыть этот ужасный год, а ты его часть».

И она содрогнулась. Еще годы спустя она вспоминала его, скрежеща зубами: как заходили желваки под этими гладкими щеками.

«Я не могу в это поверить! Ты наказываешь меня за то, что я была с тобой, за то, что я поддерживала тебя весь этот год?» – крикнула она, и он сказал: «Это не наказание, Ирис, это необходимость. Если бы я встретил тебя сейчас, все было бы по-другому. Я бы наверняка влюбился в тебя, и мы были бы вместе, но мы встретились слишком рано. Может быть, у нас будет еще один шанс, но сейчас я должен спасаться». – «Спасаться от меня? – испуганно спросила она. – Что я тебе сделала?» А он держал ее за руки, какое-то мгновение он, казалось, готов был разделить ее горе, горевать с ней перед лицом неизбежной реальности, но в следующий миг он отбросил и свое сострадание, и ее руки. И этого она до сего дня не простила ему, Эйтану Розенфельду, своей первой любви и, в сущности, последней, потому что с тех пор ей уже не довелось испытать этого чувства так безраздельно и безоговорочно. До сего дня она не простила ему того жестокого разрыва, что не пожалел он ни ее, ни их любви: даже решив уйти, он должен был прежде горевать вместе с ней, а не бросать ее вот так, одну, с этим его решением, которое он вынес самолично, утратившую смысл и цель в жизни, надежду, доверие, юность, оставшуюся наедине с потерей, равной его утрате матери, с потерей, от которой она вряд ли оправилась.

– Что с тобой творится, мамуль? – Омер подошел к ней.

Вероятно, она снова непроизвольно застонала.

– Что ты валяешься, как мешком ударенная? У вас какая-нибудь забастовка, о которой мне не сообщали?

Грудь у него была узкая и гладкая, и щеки все еще почти гладкие, как у Эйтана.

– Персональная забастовка, – сказала она. – Ужасно больно, принеси мне таблетку из ящика и стакан воды, Омер.

Если боль прекратится, то прекратятся и воспоминания. Ведь она много лет не позволяла себе думать о Эйтане, и много лет не валялась так долго на диване, ничего не делая. Не успела она оглянуться, как ее сын почти достиг того же возраста, а его подруга смотрит на нее с таким же любопытством, с каким она сама смотрела на его мать, когда впервые увидела ее лежащей на диване в гостиной их маленькой квартиры. Он был единственным сыном матери-одиночки с одной грудью. Операцию ей сделали, когда он бы маленьким; Ирис помнила изумление, зажегшееся в его глазах при виде точной симметрии верхней части ее тела, когда он впервые раздел ее. И еще она помнила, как она сама украдкой глянула в вырез потертой пижамы его матери, когда сидела рядом с ним у ее койки в больнице. Покрытый шрамами кратер, который открылся ее глазам, не был похож ни на что виденное ею прежде, как и ее большой лунообразный череп, качавшийся на тонкой шее. Ей нравилось приходить к нему туда, поглаживать его свободную руку, в то время как другою он держал за руку мать. Ирис любила тишину в отделении, благоговейную тишину титанической борьбы, ожидания чуда, жизни, которая отслаивалась слой за слоем, пока от нее не осталось одно лишь обнаженное, дрожащее внутреннее ядрышко, чистый и звонкий колокольный язычок, отказывавшийся исчезнуть, квинтэссенция существования. Она представляла себя бродящей с Эйтаном по лесу иссыхающих, рушащихся дерев жизни. Как могла она вообразить, что именно ее преданность пробудила в нем такое отчуждение! Для нее это были часы священного служения, исключительной миссии – он и она вместе, юноша и девушка, пытающиеся утишить страдание: он – страдание матери, а она – его собственное. Долгие месяцы она чувствовала, что ее дом там, рядом с кроватью этой больной, благородной женщины, что это ее настоящая семья. Нет, не к ним она чувствует свою принадлежность, не к требовательной, черствой матери, солдатской вдове, которая мало отдавала и ожидала многого взамен, не к братьям-близнецам, которые родились через четыре с половиной года после нее и наполнили дом суматохой, но к ласковой женщине, которая безмолвно страдает, и к ее единственному, такому преданному сыну. Не слейся Ирис тогда с этой болью, сохрани свою отдельность, ее бы не бросили. Ведь очень скоро она узнала, что безоглядное бегство – оборотная сторона безоглядной преданности.

Потому что однажды в начале лета она снова пришла туда после школы, неся для него в портфеле кислое яблоко и пластиковый пакет шоколадного молока, и, еще не войдя в палату, увидела сквозь занавеску гладкий череп, раскачивающийся туда-сюда в каком-то агрессивном исступлении, которого она прежде никогда не замечала, и Эйтан вышел к ней, такой бледный, и сказал:

– Приходи попозже, Рис, сейчас это некстати.

И она стояла, замерев в дверях палаты, зная, что уже не вернется туда, и все-таки не в силах уйти.

Она увидела, как две сестры бросились в палату, услышала донесшийся оттуда ужасный животный вопль и едва могла поверить, что вырывался он из горла той самой деликатнейшей из женщин. Со священным трепетом смотрела она, что происходит за занавесом, словно присутствовала перед Божественным откровением, перед сакральным, нарушающим законы природы явлением – из тех, которые проходят на школьных уроках Библии: неопалимая купина, дарование Торы, – пока одна из медсестер не закрыла перед ней дверь. Тогда она нетвердыми шагами отошла и села на скамейку у входа в здание, в полосе отчуждения между страной больных и страной здоровых, и медленно, крошечными укусами, ела принесенное для него яблоко, пока не спустился вечер и не вышел Эйтан, сгорбившись, не отрывая взгляда от щербатых плиток мостовой перед входом, ничуть не удивленный, что видит ее там, и они шли медленно, так же, как на следующий день шли за ее телом, завернутым в белое покрывало, словно оба осиротели. Так же была она при нем в течение семи дней траура, она была его семнадцатилетней женой, встречавшей приходивших с соболезнованиями, даже собственную мать и братьев. Ночью она гладила его по спине, пока он не засыпал, а по утрам вставала раньше его и готовила квартиру к новому дню траура. В сущности, таким она представляла свое будущее: траур, у которого нет конца, успокаивающая, болезненная, а иногда и счастливая суета скорби, прочно сплавившей их, растущих бок о бок, как два саженца в одной кадке, на одной клумбе.

Это было второе рождение, второе сиротство, Ирис сделала свой выбор – решила родиться и осиротеть с ним вместе. Отныне она – его мать, и сестра, и жена, и мать его детей, ведь ее юное тело горело желанием родить ему девочку и назвать ее именем его матери, – ночью, когда он рыдал во сне, она чувствовала, как лысый череп показывается между ее ног. Только она могла заново родить ее, только она могла его утешить. Но когда завершились дни траура, она оказалась не просто сиротой, не просто вдовой, но и лишилась всех своих иллюзий.

Она собрала свои вещи в два больших мешка для мусора и решительно, с гордо поднятой головой проследовала к автобусной остановке, не оглядываясь назад. Она села в автобус нужного маршрута и вышла на нужной остановке, добралась до дома и, не раздеваясь, забралась в постель, отбросив мешки с вещами, и лежала там с открытыми и сухими глазами, пока не пришла мать. Ирис не отвечала на ее вопросы, потому что не слышала их, не отвечала на ее мольбы встать, поесть или принять душ. Под сухими глазами ее тело застыло и оставалось в одном и том же положении в течение долгих дней.

– Однажды я была парализована горем, – рассказала она Микки незадолго до того, как они поженились. – Меня парализовало на несколько недель, но теперь я в порядке, и это уже не вернется.

Микки, конечно, хотел узнать больше, но она разочаровала в этом и его. Только ее мать время от времени болтала, выдавая то одну, то другую деталь, не замечая угрожающих взглядов дочери.

– Да, была драма, у кого не было любовной драмы в семнадцать лет? – заключала Ирис, пытаясь преуменьшить значение произошедшего даже для самой себя и концентрируясь на предательстве матери, а не на сути.

А в чем суть? Иногда она задавалась этим вопросом. В том, что она едва не умерла от любовного недуга? И что в этом более удивительного: ее болезнь или выздоровление? Тот факт, что в конце концов ей это удалось – заново выбрать свою жизнь, заново родиться в полной, медленно заполняющейся пустоте?

Когда выросла ее дочь, Ирис стала напряженно следить за ее любовной жизнью, опасаясь подобной трагедии, но Альма довольствовалась короткими, поверхностными связями, что, конечно, тоже могло служить поводом для беспокойства, но все-таки не столь сильного. Так или иначе, она вовсе не склонна была делиться с нею своими проблемами. Да и сын ее выглядел спокойным и беззаботным рядом с девушкой, которая носит его трусы, и похоже, что такой ужас им в скором времени не угрожает, и можно уже перестать следить за юной парочкой. Боль тем временем постепенно успокоилась, оставив тело каким-то оглушенным. Ирис чувствовала, будто оно взирает на нее издалека, заставляя медленно подняться с дивана, усесться перед компьютером, как обычно, писать еженедельное обращение директора вместе с объявлениями и инструкциями, вопросами и ответами. О чем ей писать этим вечером? Может быть, попытаться вдохнуть жизнь в последние несколько учебных недель, между Днем памяти и праздником Шавуот, – в этот период всеобщей усталости, когда большая часть года уже позади, но еще далеко не конец, в период куда более судьбоносный, чем кажется, – ведь если что-то еще и может измениться, то оно изменится именно теперь, в электрическом поле между памятью и обновлением.

Глава третья

Уже долгие годы она не видела на часах такого времени: три часа сорок минут ночи. Невыносимое время. Уже долгие годы она строго соблюдала режим сна так, словно от этого зависела ее жизнь. К десяти она уже начинала готовиться ко сну.

– Погоди немного, к чему такая спешка? – иногда ворчал Микки, сидя перед телевизором. – Сейчас начнется фильм, его так рекомендовали Дафна и Гиди! – Или: – Этот сериал просто прелесть, тебе обязательно понравится!

А иногда он ничего не говорил, только провожал ее горестным взглядом.

– Я должна выспаться, завтра у меня напряженный день, с утра у меня назначено заседание, – объясняла она.

Но даже когда никакого заседания не было, она всегда приходила в школу самой первой. Стоя каждое утро у ворот, зимой и летом, она встречала учащихся, желала им доброго утра, помнила их всех по именам, обменивалась несколькими словами с их родителями. Но Микки это не впечатляло.

– Знаешь, ты здесь не единственная много работаешь. Не тебе одной рано вставать.

– Извини, Микки, я устала как черт, глаза слипаются, – пробормотала она, вывернувшись из-под его руки.

Ирис знала, его бесит не столько то, что она уходит спать так рано, сколько ее решение превратить комнату Альмы, несколько месяцев назад уехавшей из дома, в собственную спальню.

– Ничего личного, Муки, – попыталась она его успокоить. – Мне удобнее спать одной, вот и все. Этот совместный сон – просто первобытный обычай, люди только мешают друг другу, даже научные исследования это подтверждают. Тебе же самому не нравится, что я бужу тебя, когда ты храпишь!

Да, он, конечно, ожидал, что она будет с любовью принимать его храп, и, конечно же, не ожидал, что убежит в полуторную кровать Альмы и закроет дверь перед его носом.

– Я не хочу тебя обижать, просто мне надо выспаться. В конце концов, какое это имеет отношение к нашей близости? – твердила она, совершенно искренне веря, что никакого.

В самом деле! Можно подумать, что любовью занимаются во сне, что кто-то ведет во сне душевные разговоры! Так или иначе, когда Альма вернется, Ирис освободит ее комнату и вернется на двуспальную кровать. Но кто бы мог подумать, что Альма будет появляться так редко, в лучшем случае раз в месяц, и ее пустующая спальня станет постоянным домом для оставленных на прикроватной тумбочке вещей. Крем для век, стакан воды, носки – постоянно мерзнут ноги, – лосьон для рук, книга-другая – все это множилось и росло, пока Альма не выпалила во время своего последнего визита:

– Отлично, мама, ты завладела комнатой! Хочешь, чтобы я вместо тебя спала с папочкой?

Конечно, Ирис поспешно собрала свои вещи и сложила их на прежнее место, и уже решила, что у нее нет выбора и нужно вернуться спать к Микки, но с сожалением заметила, что все, что так раздражало ее раньше, теперь, после полной свободы, стало раздражать в сто раз сильнее. После бессонной ночи, проведенной с ним рядом, она почувствовала, что с нетерпением ждет, когда дочь наконец освободит постель и уйдет, вернется в квартиру в Тель-Авиве, которую снимала с подругой. А вечером, когда так и случилось, Ирис была уже настолько без сил, что так и не смогла толком поговорить с дочерью, узнать чуть больше о ее делах и о дальнейших планах, хотя Альма, скорее всего, сумела бы отвертеться от подобного разговора, даже если бы имела дело с гораздо более внимательной матерью, ведь у девчонки ни забот, ни планов, кроме как работать по ночам официанткой в том ресторане на юге города и отсыпаться днем.

Как у них выросла такая дочь, начисто лишенная малейших амбиций и устремлений? С раннего детства она не задерживалась ни в одном кружке, ничем не интересовалась, только часами сидела перед телевизором или перед зеркалом. Все эти годы она видела, как много работают ее родители, но так ничего и не усвоила. Даже если Ирис бы и удалось поговорить с ней в выходные, ее дочь, несомненно, только ухмылялась бы на все ее расспросы:

– Все ништяк, мама, успокойся, я уже не у тебя в школе, вернее, в полку. Они ведь у тебя там все маленькие солдаты.

– Если в нашей школе настолько ужасно, то почему же к нам очереди стоят? – поторопилась бы занять оборону Ирис, в подробностях восстанавливая так и не состоявшийся разговор, хотя в последние годы разговоры вроде этого начинались у них то и дело – отрывочные; вкривь и вкось; порожденные желанием сблизиться, но только отдалявшие их друг от друга; призванные внести ясность, но запутывавшие еще больше.

Она-то по наивности ожидала, что ее дочь будет гордиться ею, ценить дело всей ее жизни – получив проблемную школу в бедном районе, превратить ее в самую востребованную во всем городе! – и, конечно же, не ожидала всех этих насмешек.

– Похоже, им это подходит, а мне – нет, – отвечала Альма, глядя на мать с вызовом, снизу вверх.

Как она получилась таким заморышем? Все дочери подруг давно перегнали по росту своих матерей, и только Альма оставалась недомерком, хотя родители оба рослые.

В детстве она почти не ела, не помогли ни мольбы, ни угрозы. Только перед телевизором, когда дочка отвлекалась, иногда удавалось накормить ее, затолкнуть ей в рот ложечку омлета, кусочек сыра, овощную котлетку, и малышка рассеянно двигала челюстями, жевала и глотала, пока не встряхивалась, будто пробуждаясь ото сна, и не начинала яростно протестовать.

Как обливалось кровью сердце Ирис от этого тайного кормления! Будто дочь стояла на краю высокой крыши, и нужно было незаметно подкрасться к ней сзади и схватить ее прежде, чем та заметит. Каждая ложечка омлета на один шаг отдаляла ее падение с крыши. Молодой матери казалось, что худоба девочки свидетельствует против нее страшнее тысячи свидетелей, и Ирис боролась как могла, пока не родился Омер: его требовательное присутствие стало забирать столько сил, что продолжать все эти маневры, мольбы, посулы и угрозы стало невмоготу. Что, разумеется, оказалось к лучшему для всех. Девочка осталась в живых. Она, должно быть, ела все же достаточно, чтобы выжить, а в подростковом возрасте у нее даже развился здоровый аппетит, в то время как все ее подруги изводили себя голодными диетами. Но это произошло слишком поздно. Альма осталась маленькой и тощей, словно двенадцатилетний подросток, но превратилась в красавицу: дух захватывало от этих огромных черных, как виноградины, глаз и длинных прямых волос, от удивительного сочетания детского тела со зрелым, полным соблазна лицом.

Кто знает, кого она там соблазняла. Конечно, не родителей, ведь все их вопросы решительно отвергались. С тех пор как дочь перебралась в Тель-Авив, они полностью потеряли возможность надзора и контроля и знали о ней только то, что она соблаговоляла им сама сообщить. Время от времени она выдавала им ограниченную информацию, каждая попытка расширить которую ни к чему не приводила, – о вечеринке, на которой побывала, об одной из официанток, с которой подружилась; но стоило им, уцепившись за эту информацию, попытаться продвинуться дальше – при следующей встрече или в телефонном разговоре, – как она принималась отрицать все рассказанное, точно это был плод родительского воображения.

– Она наказывает нас, – время от времени говорила Ирис Микки, но тот пожимал плечами:

– О чем это ты, за что ей нас наказывать?

Имей это хоть какой-то смысл, она могла бы с легкостью перечислить ему целый ряд причин: «За Омера, который украл у нее все наше внимание, и ты прекрасно знаешь, за что еще, – за тот ужасный год, проведенный в больнице, – операции, реабилитация, целый год, в течение которого я едва существовала». Находясь дома, Ирис полностью зависела от них, но большую часть времени она проводила в больницах: как-никак переломы костей таза и ног, ожоги на ногах, осколки в груди, так что тазовые кости пришлось соединять пластинами, фиксировать кости ног, пересаживать кожу на обожженные места. С тех пор одни участки тела начисто утратили чувствительность, зато у других она невероятно повысилась. Пришлось заново учиться ходить и сидеть, и отвыкать от обезболивающих, и избавляться от страха, не позволяющего выходить из дома, и от паники при звуке трогающегося с места автобуса.

Вернувшись наконец к жизни, Ирис обнаружила, что дочь стала совсем другой: замкнутая, почти враждебная к ней, Альма цеплялась за отца и бросала на мать осуждающие взгляды. В школе она довольствовалась крохами, без аппетита, без любопытства – только чтобы кое-как дотянуть до выпуска. А Ирис? Она как раз победила в конкурсе на руководство школой, вернулась к жизни, полная жажды деятельности, была занята как никогда и, видимо, не уделяла девочке достаточно внимания. А девочка, в отличие от Омера, который не забывал потребовать своего, оказалась из тех, кто молча ждет и разочаровывается, так и не дождавшись, – вся в отца. Оба пережидали ее медленную реабилитацию с автоматической преданностью, одновременно истовой и холодной, так что ей иногда приходило в голову, что за несколько секунд, которые она парила в воздухе, она со скоростью звука умчалась в другую страну, из которой уже никогда не сможет вернуться.

Время от времени Микки заходил в спальню, где она лежала на долгие месяцы прикованная к кровати, с каким-нибудь странным блюдом собственного приготовления или чашкой успевшего остыть чая, интересовался ее здоровьем, спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь; но в тех редких случаях, когда она просила его остаться и посидеть с ней минутку, рассказать, что происходит, это было ему словно бы не по силам. Понятно, он выжат как лимон, ему параллельно с работой приходилось ухаживать за ней и заботиться о детях, но он казался ей холодным, как этот чай, и странным, как его блюда, и упорно отводил глаза, как будто был виноват в том, что с ней случилось.

Иногда она сама шутила на эту тему. Ведь они переехали в эту квартиру с лифтом, которым Микки так восхищался, меньше года назад.

– Зачем нам лифт в тридцать пять лет? – недоумевала она.

И вообще ей больше нравилась другая квартира, с видом на Мертвое море и большим балконом, что представлялось ей значительно важнее. Но он, всегда хваставший умением все предвидеть, заявил:

– Никогда не знаешь, что может случиться, а лифт не повредит.

Что в точности подтвердилось в самый короткий срок, и после ранения она стала шутить, что у него есть доступ к секретным данным и что в органах безопасности он принес бы куда больше пользы, чем в хай-теке.

Но его это никогда не смешило, и теперь, в три сорок ночи или чуть позже – она не решалась еще раз посмотреть на часы, – когда боль не давала заснуть снова, Ирис обнаружила, что минуту за минутой восстанавливает в памяти то утро, снова размышляя о невероятной комбинации времени и пространства, которая привела к страшной беде и одновременно к невероятному чуду.

Накануне Микки задержался на работе до ночи – она спала, когда он вернулся; а когда проснулась утром, он уже был одет и сказал, что спешит, потому что позвонили из офиса. В те годы он бывал дома гораздо меньше, чем сейчас, – при том что как раз тогда он был так нужен детям. Зато теперь, когда ничего уже не изменишь, он возвращается рано, часами играет в быстрые шахматы за компьютером, а потом со вздохом разваливается на диване перед телевизором. Но по утрам он и тогда всегда был рядом и помогал с детьми, вернее, с Омером, который ходил в первый класс и так, по его словам, там страдал, что его с трудом удавалось вытащить из дома. Он запирался в туалете, и не помогали ни посулы, ни комиксы, ни наклейки.

Как раз в то утро Омер был относительно бодр. Он неистово скакал на их двуспальной кровати, когда Микки уже был одет, а она едва проснулась. Стояло ясное летнее утро, и было даже немного прохладно, так что Микки надел старый тонкий джемпер – ужасный, на взгляд Ирис, но выбросить его он отказывался, – а Омер, не давая им расслышать друг друга, изо всех сил голосил, с восторгом переиначивая слова.

– Семилетние ребятки рисуют писями и каками! – вопил он, как всегда умудряясь всех взбесить.

– Уходишь? – удивилась она. – Никто еще не готов, еще нет семи.

А Омер закричал:

– Мне уже семь! Вы что, забыли, что мне уже семь лет?

И Микки сказал:

– Вызывают на работу. Сервер упал. Надо поднимать.

Она снова изумилась:

– В такое время?! – Как будто речь шла о середине ночи.

И он сказал:

– Омер, замолчи немедленно!

Как раз в этот момент мальчик скакал беззвучно, но при этих словах его молчание немедленно превратилось в истошный вопль, перешедший в вызывающую песню:

– Папа-пипи, папа-кака, говорит со мной, как бяка!

Это безобразие заставило ее вмешаться:

– Омер, хватит! Я тебе запрещаю так выражаться!

А Микки, человек настроения, уже начал расстегивать молнию ветровки:

– Ничего, я останусь и отвезу их, как всегда.

Их школа была по пути к его, а не к ее работе, да и вообще в то время она находилась в академическом отпуске, готовилась к защите магистерской степени и любила неторопливо принять душ и выпить кофе после того, как все уже ушли, – но по его лицу она поняла, как важно ему выехать поскорее, как он обеспокоен проблемами с программным обеспечением, и решила раз в жизни отказаться ради него от своих утренних удовольствий, чтобы возместить что-то иное, куда более существенное, из-за чего всегда испытывала к нему сочувствие, что-то вроде угрызений совести, и за это иногда сердилась на него, а иногда и на себя.

Она села в постели, напротив зеркальных дверец шкафа. Ее лицо было бледным и выглядело усталым, черные волосы были растрепаны, и она слегка поправила волосы и посмотрела на себя в профиль. Омер уже вышел из комнаты и, видимо, начал устраивать ералаш в комнате Альмы.

– А ну вали отсюда! Папа! Мама!

Ирис вскочила с постели и, проходя мимо Микки, сказала ему:

– Иди налаживай свою систему, я с ними справлюсь.

Он подергал молнию на джемпере вверх и вниз, и это легкое движение положило конец неопределенности и решило их судьбу. И судьбы десятков других людей, которые занимались в этот миг привычной подготовкой к обычному рабочему дню: мыли свои тела, которым вскоре предстояло быть преданными земле, наклонялись надеть ботинки на ноги, которые ровно через час будут оторваны, наносили увлажняющий крем на кожу, которая вот-вот сгорит, торопливо прощались с ребенком, которого больше не увидят, меняли подгузник младенцу, которому оставался всего час жизни. Вот и она тоже надела свободную полосатую блузку и джинсы, снова небрежно поправила волосы (ведь скоро она вернется), за немедленный выход из укрытия пообещала Омеру пиццу на полдник, сделала им бутерброды и засунула в ранцы, даже успела перед выходом сделать Альме особенно удачную мальвинку. В машине они услышали окончание восьмичасовых новостей, и Альма закричала, что снова из-за него опаздывает, но меньше чем через десять минут они оба уже оказались у ворот школы, а Ирис с легким сердцем прибавила газа на подъеме, чтобы проехать мимо автобуса на остановке.

Откудаэта легкость, пыталась она понять теперь, что именно вызвало внезапное чувство свободы за несколько секунд до того, как рухнула ее жизнь? Можно ли придавать такое большое значение тому моменту, когда она разрешила Микки отправляться по своим делам? Сейчас это утро казалось ей необыкновенным, предвещавшим перемены. Не потому ли она так упрямо пыталась объехать автобус, который уже подал сигнал отправления, но она не уступила и приблизилась к нему почти вплотную, даже нажала на клаксон, в полном противоречии со своей обычно вежливой манерой вождения, но гудок утонул в грохоте взрыва.

Микки спешил, и я просто сказала ему, что он может идти. Что тут такого особенного? Когда оглядываешься назад, каждая деталь кажется судьбоносной, но оценивать все следует проще, в реальном времени, не приписывать событиям смыслов, которые наложит на них будущее. Она с трудом повернулась на бок, поддерживая бедра руками и поражаясь, каким болезненным способно стать мельчайшее движение. И вдруг услышала шорохи на кухне, а потом звук спускаемой в туалете воды. На Омера не похоже, темп медленнее, должно быть, это Микки, странно, что он тоже не спит. Сейчас пять часов утра. Как ей продержаться весь завтрашний день, час за часом?

– Микки, это ты? – простонала она.

– Ты меня звала?

Он открыл дверь и заглянул в комнату. Его гладко выбритая голова на мгновение показалась парящей в воздухе, и внезапно напомнила облысевшую голову больной старой женщины. Ирис вздрогнула: что же это, что с ней творится этой ночью, дальше так продолжаться не может! Все из-за него! Зачем вообще нужно было напоминать ей, как будто это годовщина свадьбы или день рождения… Прав был Омер, когда сказал: «Это все из-за папы».

– Что случилось? – тихо спросил он. – Почему ты не спишь?

– Мне ужасно больно, принеси мне еще одну таблетку.

Он вернулся с кухни с пачкой таблеток.

– Запас кончается, – сказал он. – Ты не злоупотребляешь этими лекарствами?

– У меня что, есть выбор? – проворчала она, когда он присел к ней на кровать.

И сказал:

– Похоже, что есть. Говорят, теперь появились новые способы обезболивания, нужно посмотреть. Лазер, кортизон, еще какие-то методы. Может быть, встанем на очередь в клинику боли?

– В клинику боли? Уже? – поразилась она.

Вечно он заглядывает вперед, прямо как с лифтом! Она-то думала только про завтрашнее утро, ей даже в голову не приходило, что боль может продолжаться несколько дней и недель.

– То есть ты думаешь, это надолго? – вздохнула она. – Печально! Я уже научилась воспринимать тебя всерьез, после того как ты предсказал теракт.

– Прямо-таки предсказал! – горько усмехнулся он. – Ну, хорошо еще, ты не сказала «устроил»…

Ирис проглотила таблетку и попыталась выпрямиться, опираясь на большую подушку, которую Альме подарили друзья по случаю призыва в армию.

– Почему, собственно, ты тогда так торопился? Обычно, когда вы работаете допоздна, то вас не вызывают спозаранку.

Он ответил тут же, как будто он тоже всю ночь думал о том же самом:

– Разве ты не помнишь? Был системный сбой.

– Странно, – заметила она. – Ничего подобного никогда не случалось – ни до, ни после, по крайней мере в такое время.

– Ирис, давай не будем бередить рану! Ты же знаешь, как это меня мучает. Если бы детей отвез я, то и оказался бы ранен вместо тебя, а скорее всего, и вообще обошлось бы, потому что мы бы вышли на несколько минут раньше. Все было бы иначе, если бы я не спешил в то утро. Может, у нас был бы еще один ребенок, может, мы бы вообще разошлись.

– Разошлись? – изумилась она.

– Да, возможно, ты бы ушла от меня. Ты ведь всегда считала, что заслуживаешь кого-то более стоящего. Но после того как я честно за тобой ухаживал, ты уже больше не могла себе этого позволить.

Она удивленно глядела на бритый череп: как загадочен чужой мозг, куда загадочнее, чем само будущее.

– О чем ты? – возразила она. – Ты не так уж хорошо за мной ухаживал, еда была чудовищной, ты постоянно избегал меня и вообще вел себя странно. Если бы я хотела тебя бросить, это уж точно мне бы не помешало, но, может, это ты хотел меня бросить, но уже не мог? Скажи!

Его большая голова приблизилась к ней.

– Что именно случилось с вашей системой? – спросила она.

– Что случилось с твоей системой? – усмехнулся он и попытался ее поцеловать. – Я уже успел позабыть, как ты выглядишь ночью, с тех пор как ты бросила меня одного в постели.

Она старалась не уступать:

– Не сбивай меня, Микки! Что там было такого срочного? Ты ведь вернулся среди ночи, если не под утро. Почему они не позвонили кому-нибудь другому, кто мог бы решить проблему?

– Что с тобой? – возмутился он. – Что происходит? С чего вдруг ты об этом вспоминаешь? Прошло десять лет, Ирис, все давно позади!

– Мне так больно, как будто это случилось вчера! – простонала она, и он шепнул:

– Покажи мне, где болит!

Он спустил ее ночную рубашку до пояса, склоняясь над нею, его горячее дыхание обожгло ее исполосованную шрамами кожу, а под нею – платиновые пластины, костные имплантаты, нити и болты, оставшиеся в ее теле осколки. Все это грохотало, сопротивляясь его прикосновению, и она крикнула, гораздо пронзительнее, чем хотела:

– Не трогай, Микки! Больно!

– Прекрасно, ты нашла идеальную отговорку! Может быть, просто сознаешься, что я тебя вообще никогда не привлекал? – буркнул он и убрал руки, упер их в колени и почему-то начал рассматривать.

Она задохнулась от ярости:

– Я просто ушам своим не верю! Что с тобой сегодня? Нашел подходящее время для сведения счетов?

– Это ты сводишь со мной счеты! Ни с того ни с сего тебе вдруг приспичило узнать, что обрушило систему! Ты меня так допрашиваешь, как будто я спешил к любовнице!

– Это мне вообще не приходило в голову, – ледяным голосом ответила она. – Ты вообще о чем? Чего ты сейчас от меня добиваешься?

– Право же, совсем немногого – чуточку любви, чуточку тепла, чтобы я мог почувствовать, что у меня есть дома жена.

– Как мне надоела эта твоя жалость к себе! Сейчас речь не о тебе, а обо мне, это мне больно, и все, что ты можешь предложить, – это секс? Почему нельзя получить хоть немножечко сочувствия без секса?

– Никогда я тебя не пойму! – Он схватился за голову. – Вечно что-то не так! То я тебя избегаю, то, оказывается, слишком пристаю.

Ирис уже почувствовала, как в ней просыпается эта вечная жалость к нему.

– Это вопрос настроения, Микки, здесь не существует правил – иногда человеку нужна близость, иногда – дистанция. Мы уже сто лет вместе, так что не говори, что ты этого не понимаешь.

– Ясное дело, понимаю, госпожа директор, только вот вы, к сожалению, все меньше и меньше хотите близости.

– Есть разные виды близости. Жаль, что тебе знаком только один.

Он со вздохом выпрямился. На его голую спину легли полоски утреннего света, словно покрыв его шкурой зебры.

– Есть разные виды дистанции, – сказал он. – Жаль, что тебе знаком только один. Доброго тебе утра.

Глава четвертая

Она и представить себе не могла, что так скоро снова окажется там же, словно обреченная заново, от начала до конца, пережить всю историю своей травмы. Но боль диктует собственные законы, меняя привычный распорядок жизни, как новорожденный младенец. Далеко позади, в иной эпохе, остались утра, когда Ирис вставала пораньше, торопилась в школу, стояла у входа и приветствовала каждого ученика. Вот уже десять дней она не выходила из дому, десять дней не навещала свое королевство, густонаселенное крошечными послушными подданными. Но и самому ее дому эта боль словно стала уже не под силу, он точно гнал хозяйку прочь, в знакомые до ужаса больничные коридоры, которые она когда-то надеялась покинуть на многие десятилетия, а лучше всего – навсегда.

Она прижалась головой к плечу Микки, радуясь, что он рядом с ней в этом месте, отнимающем у человека остатки индивидуальности, которые еще не смогла отнять боль. Женщина с болью – вот что она теперь такое, и поэтому она находится в этом месте, ожидая очереди к ведущему специалисту, но сидящий рядом с ней мужчина – по крайней мере, свидетельство того, что в ее жизни хотя бы теоретически есть и другие компоненты, кроме боли. Поэтому, когда приходит их очередь, она подчеркнуто опирается на его руку, позволяет ему вместо себя отвечать на первые, самые простые вопросы, с которыми обращается к ним врач, отнюдь не выглядящий ведущим специалистом.

Ничего в нем не было ведущего, на вид – мальчишка и мальчишка. Микки, похоже, записался к первому предложенному врачу или, как всегда, пытается сэкономить. Ирис уже бросила на него обиженный взгляд, которого тот не заметил, зато висевший за его спиной скелет ответил ей непроницаемым взглядом пустых глазниц. Она с ужасом заметила, что у скелета нет ноги, – отчего он показался ей настоящим, – как у того трупа с оторванной ногой, горевшего рядом с ней на дороге.

Хотелось спросить: «Почему вы повесили здесь скелет без ноги? Неужели так трудно прикрепить ему ногу? Вы делаете гораздо более сложные вещи!» Но врач уже попросил ее довольно визгливым голосом немного пройтись по комнате, затем сесть на кровать, согнуть и вытянуть ноги и ударил молоточком по ее коленям.

– Пожалуйста, лягте на спину, – распорядился он, – приспустите трусы и говорите мне, когда и насколько больно, используя шкалу от единицы до десяти.

Его прикосновения обожгли, будто его пальцы извергали огонь, и она невольно вскрикнула.

То ли он испугался крика, то ли просто не мог справиться без взрослых, но по окончании осмотра, когда она еще лежала на узкой кушетке с приоткрытыми бедрами, он пробормотал:

– Надо бы вас показать заведующему отделением.

И тут же нажал на кнопку старомодного телефона.

– Доктор Розен, у вас не будет минутки? – нерешительно спросил он, и через минуту дверь открылась и вошел высокий, слегка сутулый человек в белом халате, с седеющими волосами и бородой, и в первый момент она обратила внимание только на то, что этот человек покрыт таким количеством волос, в отличие от совершенно гладкого Микки, вдруг напомнившего ей кота-сфинкса. Похоже, это люди разной породы. Он едва бросил на нее взгляд, этот заведующий отделением. Зато внимательно разглядывал снимки на маленьком экранчике и слушал молодого врача, который рассказывал о ней так подробно, словно они давние знакомые: про ее сложную травму, про все операции, про осколки в теле и про боли в тазовой области, отдающие в ногу и начавшиеся так внезапно. Возможно, поэтому он ее не узнал.

Да и как ему ее узнать? Ей было семнадцать, когда они виделись в последний раз, а теперь ей сорок пять, прошло почти тридцать лет. До ранения она еще сохраняла девичий облик, благодаря длинным волосам и стройному, несмотря на двое родов, телу, но волосы обгорели, и с тех пор она стриглась коротко, к тому же успела поправиться от недостатка движения – досадно, конечно, но времени еще и на спорт у Ирис не оставалось; и вот теперь перед ним лежала немолодая женщина с обкорнанными, седеющими волосами, с раздавшимся, покрытым шрамами телом, оголенным почти до паха. Узнает ли он два родимых пятнышка слева от пупка, вместе с которым они образуют астрономическое трио? «Солнце, Луна и Земля» – называл он их, и кажется, что это единственное, что не изменилось в ее внешности. Да и он изменился. Сперва она вообще не узнала его под этой массой волос, даже его голубые глаза казались темнее на фоне седины, – но ее тело ударила дрожь, так что Микки, заметив это, спросил:

– Тебе холодно?

И тут же накрыл ее простыней с изображением большой звезды Давида, словно нарочно спрятав Солнце, Луну и Землю. Она метнула на него полный ненависти взгляд, забыв, как всего несколько минут назад радовалась возможности опереться на его руку. Почему она не пришла без него? Как в его присутствии дать знать о себе первому возлюбленному? Может, действовать от противного – прикрыть особые приметы и избегать визуального контакта? Но он, конечно, ни за что не узнает ее – фамилию свою поменяла, изменилась внешне, да и вообще, он внимательно рассматривает только снимки, а не самого человека, как и принято у ведущих специалистов, а раз так, если она не представится, то он ее и не узнает. И она не представилась, потому что Микки был рядом с ней и она не была готова к этой встрече. Только украдкой поглядывала на него, натянув простыню чуть ли не на глаза. Может, это вообще не он, может, он просто похож на Эйтана – вернее, того, кем Эйтан мог бы стать.

Он выглядел старше своего предполагаемого возраста. Возможно, это был не он. В конце концов, маловероятно, чтобы Эйтан стал врачом – он гораздо больше интересовался литературой, чем науками, и, в отличие от нее, успехами в учебе не блистал. Но тело все равно настаивало, что это он, и Ирис, затаив дыхание, разглядывала его, пока он втолковывал молодому коллеге так, будто тот был пациентом: по его мнению, дело в повреждении нервных волокон, они передают болевые сигналы в мозг даже при том, что с тканями особых проблем не наблюдается.

– Направьте ее на ультразвук таза, – сказал он, – хотя подозреваю, они ничего не найдут. Дайте ей пока что общее обезболивающее, и пусть покажется через месяц. Нервные боли иногда проявляются с запозданием, будем надеяться, что они уйдут так же, как пришли.

После чего он стремительно вышел из кабинета, даже не глянув на Ирис.

– Что все это значит? – обратился к врачу Микки в голос с ней, спросившей:

– Кто это?

Молодой врач посмотрел на них обоих с неодобрением, словно мальчик, стыдящийся туповатых родителей.

– Это заведующий отделением, доктор Розен.

– Его, случайно, раньше не звали Розенфельд? – поинтересовалась Ирис, – но опять хором с Микки, спросившим:

– Значит, боль ненастоящая?

Поэтому его вопрос заглушил ее вопрос, поэтому врач ее не расслышал, да и она и не расслышала бы его ответ посреди той мощной турбулентности, которую, кажется, так или иначе почувствовали все, кто был в кабинете.

– Оказывается, боль является защитным механизмом, – повторял Микки, пока они ехали по горной дороге. – Нервная система производит боль, чтобы предупредить, что что-то не в порядке с тканями, но когда она повреждена сама, она вроде детектора дыма, который продолжает подавать сигналы даже после того, как огонь погас. Ты понимаешь? Это просто удивительно! Он говорит, что иногда именно сам процесс выздоровления создает проблему. Поврежденный нерв, который заживает и возвращается к жизни, начинает подавать ложные сигналы бедствия. Это называется посттравматической болью.

– Я рада, что это тебя воодушевляет, – сказала она, – потому что меня это приводит в отчаяние. – И уставилась в окно.

Мучительно знакомый пейзаж вдруг стал иным: ведь Эйтан видит это дерево каждое утро, ведь он проезжает по этому изгибу дороги. Ирис так захотелось остаться там, что она с трудом удержалась, чтобы не попросить Микки: «Отвези меня обратно в больницу, высади там и уезжай», или не распахнуть на ходу дверь машины и сбежать без единого слова. В один миг немой встречи вся ее жизнь предстала перед ее глазами потрепанным, в шрамах, бесполезным телом. Нет, она не оправилась и никогда уже не оправится, почти тридцать лет она только притворяется. Может быть, пришло время сдаться. Именно сегодня, когда она снова увидела его, и то, что она увидела, заставило ее содрогнуться, как будто она повстречала того террориста, который взорвал бомбу в автобусе. После этого можно или цепляться за жизнь зубами и ногтями, или отказаться от нее совсем, третьего не дано. Ну так открой дверь и позволь израненному телу вывалиться на обочину, и пусть машины едут мимо, и он, возможно, тоже – по пути домой, к своей семье; конечно, он проедет мимо и не остановится. Ведь она напоминает ему про тот ужасный год, про его больную мать, поэтому он и убежал от нее тогда. Но ведь вернулся, когда решил стать врачом, вернулся туда, откуда бежал в юности? А вот к ней не вернулся.

Разыскивал ли он ее, пытался ли когда-нибудь найти? Сегодня найти человека так легко! Двадцать или тридцать лет назад это было сложнее, но, конечно, если бы он по-настоящему хотел, то нашел бы. Скорее всего, он встретил другую женщину, которая ничем не напоминала ему о том несчастном юнце, и в конечном итоге вернулся с ней вместе в мир больных, но уже не беспомощным сиротой, но тем, кто был способен помочь, и тем самым, наверное, закрыл свой гештальт.

Ну, а она? Был ли и у нее шанс извлечь хоть какой-то позитив из страданий, превратить слабость в силу, несчастье в успех? Дала ли она сама себе такой шанс? В принципе да, даже мать ее поначалу расхваливала (естественно, в наименее подходящих для этого ситуациях):

– Я уже думала, этот паршивец окончательно разрушил твою жизнь. Я вообще не представляла себе, что у тебя будет семья, будет карьера. Ты хоть имеешь представление, что из него вышло? – спрашивала она, совершенно игнорируя ее нескрываемое нежелание беседовать на эту тему, и Ирис холодно отвечала:

– Не знаю и не хочу знать. У меня с того времени никого не осталось.

– Да как же? – не унималась мать. – У тебя были такие хорошие подруги. Дина, например. Что с ней?

– Я понятия не имею, мама. Почему это тебе так важно?

Конечно, она понимала почему. Те годы были важны для матери, потому что она тогда участвовала в жизни дочери и оттого помнила лучше Ирис всех ее подруг, гостивших с ночевкой, их родителей, школьных учителей. Она любила напоминать дочери о знаменательных, на ее взгляд, событиях – большей частью глупых, вызывающих неловкость эпизодах – и с воодушевлением рассказывала о случайных встречах, вытаскивая из сумки мятую записку с переданным для нее номером телефона.

– Наама будет очень рада, если ты позвонишь, я ей тоже дала твой номер, – с упоением сообщала мать, хотя Ирис столько раз просила ее не передавать ей голоса из прошлого. Она невольно поймала себя на том, что радуется несчастью матери, чей мозг стремительно распадался и уже не мог подстраивать для нее такие ловушки. Но в то же время хотелось сказать ей, пусть даже она уже не поймет: «Я видела его, мама, увидела, что из него вышло». И когда Микки выключил двигатель на парковке у дома, она сказала:

– Знаешь что, раз уж я в машине, надо бы мне заскочить к маме, я не была у нее две недели.

– Ты уверена, что сможешь вести машину? – удивился он, как будто она воскресла из мертвых, и тут же предложил: – Я поеду с тобой.

Он снова завел мотор. Но Микки там будет совершенно лишним – ведь ей нужно посекретничать со своей матерью, снова стать девочкой, у которой есть тайна, и она готова раскрыть ее только маме, даже если она больше не способна понять, что ей говорят.

– Нет, я справлюсь, – ответила она, вылезая из машины и обходя ее, медленно, шаг за шагом, опираясь руками на горячую жесть, пока не оказалась перед его дверцей.

Он вышел, как всегда ворча:

– Нет, мне тебя никогда не понять! – И с облегчением добавил: – Вроде ты уже приходишь в себя, хорошо, что мы не заплатили сумасшедшую сумму за специалиста!

Но вот что она сделала через минуту-другую после того, как он скрылся в лифте: набрала номер больницы и попыталась записаться на прием к заведующему отделением – платный, жутко дорогой, на начало следующего месяца, к доктору Эйтану Розену.

– Доктор Розен больше не принимает новых пациентов, – металлическим голосом сообщила регистраторша, и Ирис услышала собственные слова:

– На самом деле я не новая пациентка, я его первая пациентка, то есть, в сущности, вторая, после его матери.

Регистраторша, проигнорировав интимную информацию, спросила:

– Номер вашего удостоверения личности? Вы у него не записаны.

Но Ирис настаивала:

– Он осмотрел меня час назад, просто информация еще не занесена в ваш компьютер.

Но, убедив, наконец, регистраторшу, Ирис уже сама стала сомневаться. Нет, она не вернется туда в начале следующего месяца, она никогда туда не вернется. Она больше не влюбленная девочка, она занятая женщина с насыщенной, даже слишком насыщенной жизнью. Телефон ломится от сообщений, почтовый ящик – от имейлов, которые она не успевает даже прочесть, сотни людей ждут ее выздоровления, сотни проблем – ее решений. Сегодня вечером она примет мощные обезболивающие, которые ей прописали, и снова начнет вести привычную жизнь, не оглядываясь назад. Огонь давно погас, даже если детектор дыма все еще продолжает звенеть.

В очередной раз она удивилась, когда дверь дома ее матери открыл мужчина – дверь того самого дома, куда нога чужого мужчины не ступала со дня смерти ее отца в войне Судного дня, дома женщины, которая после гибели мужа отвергла любые попытки найти ему замену, и вовсе не из-за ее любви к нему или глубокой преданности его памяти, но из какой-то экзистенциальной ярости и глубокого презрения ко всему тому, что может предложить эта жизнь. И вот в конце своих дней она вынуждена иметь дело с мужчиной, на которого она бы и не посмотрела – приземистым и вечно улыбающимся, с отвислым животом и черными усиками над мясистыми губами, немилосердно коверкавшими что английский, что иврит. Как только это терпела мать, которая всегда следила за чистотой и точностью речи и не прекращала поправлять их, даже когда они выросли.

Наконец-то ты нашла себе партию, мама, думала Ирис, стоя перед ним. Ты так привередничала, никто тебя не устраивал после папы, который и сам-то не вполне тебе подходил, после его смерти ты только и делала, что его обвиняла. Быть может, это наша горькая месть тебе за твою гордость и упрямство.

С другой стороны, напомнила она себе, сколько приводили сиделок – мать всех выгнала, пока один из ее братьев не предложил попробовать мужчину, и, ко всеобщему удивлению, эта безнадежная затея удалась: мать привязалась к преданному и доброму Прашанту так, как никогда ни к кому не привязывалась.

– Ого, мама грустный, ты не приходить! – заявил он с порога. – Сейчас обрадовался мама, Ирис пришел!

Ей трудно удержаться, чтобы не поправить его:

– Ирис пришла, Прашант, мама обрадовалась, мама – женщина, а не мужчина.

Но, возможно, в его словах есть доля правды, думала она, приближаясь к матери, сидевшей в гостиной перед телевизором, который показывал без звука индийский фильм. Несомненно, она выглядит совершенно как мужчина, с короткими седыми волосами, сухощавой фигурой, плоской грудью. Мама всегда была немного мужеподобной, а в старости, когда годы размывают такие различия, мужское начало восторжествовало в ней над женским. «Ну а я? – Она украдкой глянула в зеркало в прихожей. – Он ведь и ко мне обращается в мужском роде». Ее бледное отражение посмотрело на нее неодобрительно, годы пренебрежения внешностью оставили свой след, но еще не слишком поздно, еще можно отрастить и покрасить волосы, похудеть, сделать макияж, подчеркнуть большие светлые глаза, которые она унаследовала от отца, так непохожие на узенькие карие глазки, которые вперились в нее сейчас.

– Добро пожаловать! – громовым голосом провозгласила мать, и она ответила: «Добрый день!» – смущенная торжественностью тона, явно предназначенного для посторонних. – Входи, садись! Сколько лет мы уже не видались? Как твои дела, вы все еще в Америке? Приехали погостить на родине? – спросила она с неподдельным интересом, и Ирис смотрела на нее в отчаянии, пытаясь определить, какую роль отвело ей воображение матери на этот раз. Иногда она соглашалась принять навязанную роль, отказываясь от возражений – от них толку все равно ноль, зато есть шанс что-то узнать о том, что творится у матери в голове. Но сейчас Ирис хотелось быть собой, дочерью, хотелось вновь разделить с матерью воспоминания о мрачных временах. Поэтому она решительно возразила:

– Брось, мама! Мы живем не в Америке, мы живем в Иерусалиме, недалеко от тебя, и мы с тобой встречались всего две недели назад. Послушай, мама, я должна тебе что-то рассказать! Ты не поверишь, кого я видела сегодня!

На это мать внезапно разразилась смехом.

– Ты не поверишь, кого я видела! – Она поманила Ирис рукой: – Я видела Прашанта, и он снова сделал мне предложение! Что ты на это скажешь? – Она самодовольно рассмеялась и процитировала книгу Бытия: – Мне ли, состарившись, иметь сие утешение!

– Поздравляю, – вздохнула Ирис, рассеянно глядя в телевизор: в индийском фильме, похоже, в этот момент тоже происходило предложение руки и сердца.

Какие ужасные вещи подкарауливают нас, коверкая конец жизни! Не так давно, в минуту редкого прояснения, мать сказала ей:

– Вы бросили меня, и пустое пространство захватили странные создания, они почувствовали, что вокруг меня пустое пространство, и проникли внутрь.

А она поспешно ответила:

– Мы не тебя бросили, мама, мы только покинули этот дом. Ну послушай, это жизнь. Вот ведь и Альма больше не живет дома.

При мысли об Альме ее снова охватила тревога. Да, Альма ушла из дома и идет по этой жизни одна. Что она там видит на этом своем пути? Она так мало рассказывает, а им удобно предполагать, что раз она не выходит на связь, значит, все у нее в порядке. Главное – ей хорошо, уговаривала себя Ирис, это важнее, чем ее отношения с нами. Но правда ли ей хорошо?

Сама она никогда не решалась на подобный разрыв с матерью, несмотря на мрачные предчувствия. Сегодня это называется «парентификация» – когда ребенок берет на себя заботу о своей семье. А тогда называлось «бедная девочка». Сирота – отец погиб, когда ей было четыре года, – и девочке приходится помогать маме растить близнецов, родившихся после его смерти. Сегодня для многих женщин настолько естественно растить детей без отцов, что иногда кажется, будто мужчины превратились в лишнее бремя. Но в те дни отец был рыцарем, защитником семьи, ее опорой. Семья без отца была как дом без двери.

Ирис помнила, как упивалась словом «папа», когда родила Альму. «Скоро папа придет», «вот пришел папа», – сообщала она малышке, которая еще ничего не понимала. Может, потому-то она и поторопилась выйти замуж и забеременеть? Чтобы наслаждаться тем, что у девочки есть папа, что малышке не придется завидовать другим детям, как завидовали ее братья-близнецы, не придется просить электрика, который пришел починить проводку, научить ее играть в шахматы. В те годы Ирис казалось, что папа – это все, что нужно маленькой девочке для счастья, но она, должно быть, ошибалась: дочь большую часть времени оставалась напряженной и беспокойной, хотя у нее был отец, и только сейчас, когда она оказалась вдали от них обоих, ей, похоже, полегчало.

– Мама, послушай, – Ирис снова обратилась к старухе, с интересом наблюдающей за бурным развитием событий на телевизионном экране. Неужели брачное обещание было нарушено, раз будущая невеста всхлипывает?

Но на этот раз Ирис отступать не собиралась. Должен же быть какой-то способ хоть на миг вернуть мать если не в сегодняшний день, то, по крайней мере, в прошлое! Она подошла поближе. От матери шел резкий запах, словно ее выкупали в хлорке.

– Мам, ты не поверишь, кого я сегодня видела! – крикнула Ирис ей в самое ухо. – Эйтана Розенфельда! Ты помнишь Эйтана?

– Конечно, я помню этого негодяя, – торжествующе объявила мать, с неожиданной легкостью отрываясь от экрана. – Его и его мать-негодяйку! Недавно я встретила ее в поликлинике. Она хвасталась, что он стал знаменитым врачом, и жена у него – врач, и у них трое детей. Но я не позволила ей выставляться передо мной, я сразу же сказала ей, что моя дочь – директор школы: «А вы знаете, что моя Ирис уже является директором школы, или эти новости еще не дошли до вас в Америке?»

– О чем ты говоришь! Его мать умерла почти тридцать лет назад, – возразила Ирис слабым голосом. – Ты не могла ее встретить!

И все же мать, видимо, встречала кого-то, кто знал Эйтана, ведь в этом нагромождении чепухи одна деталь по крайней мере совпадает, – а значит, возможно, и какие-то другие тоже. Почему бы ему не жениться на врачихе, не завести троих детей, не забыть ее, стерев из памяти? Какой смысл представать перед ним со своим исполосованным шрамами задом, если ее нервные боли пройдут? Она отменит запись, а лучше просто не придет, он прождет зря, по крайней мере, это немного ударит по его доходам. А можно записываться на прием каждую неделю и не являться; кстати, записаться можно под девичьей фамилией, заинтриговать его, но так и не приехать. Или, наоборот, являться туда каждый день, сидеть в коридоре между ожидающими приема и рассказывать им всю правду, подрывая его репутацию.

«Этот врач умножает боль в мире, – станет она шептать им на ухо, – как он смеет называть себя экспертом по боли!» Тут поползут слухи, очередь станет все короче и короче, так что однажды, когда он откроет дверь, удивляясь, что никто в нем не нуждается, она окажется в коридоре совсем одна. Тогда он увидит ее, единственную больную, одинокую, последнюю свою пациентку, и заберет ее к себе и вылечит.

Мать вызывающе расхохоталась, Ирис наклонилась к ней, уловив исходящий изо рта тот же резкий запах дезинфицирующего средства. Неужели она чистит зубы хлоркой?

– Не рассказывай моей Ирис, – усмехнулась мать. – Никто об этом не знает, но этот негодяй еще пытался ее найти! Можешь в это поверить? Ты убил и еще вступаешь в наследство?[1] – крикнула она. – Но я спустила его с лестницы. Я сказала ему: «Только попробуй связаться с ней – будешь иметь дело со мной!»

Ирис слушала ее в шоке, отрицательно качая головой.

– Это неправда, мама, ты просто так болтаешь, – пролепетала она. – Это неправда, ты бы такого не сделала… – Но в следующий миг опомнилась и приняла роль гостьи из Америки: – Молодец! Так и нужно поступать с негодяями. А давно дело было?

Мать глянула на нее с подозрением.

– Да уж много лет назад, – ответила она. – Еще до того, как Ирис вышла замуж. Он попытался два-три раза, а потом перестал. По-моему, он поехал учиться к вам в Америку, может, ты его там встречала?

Ирис покачала головой: нет, не встречала, не знала, да и сейчас не знаю, верить ли тебе и хочу ли я тебе верить. И обхватила голову руками, когда дракон боли с новой силой впился ей в тело.

– Ты стакан чая? – с улыбкой спросил Прашант, и она огрызнулась:

– Я не стакан чая! – И тут же постаралась загладить вину: – Спасибо, Прашант, слишком жарко для чая.

Он уселся на диван рядом с матерью, обнял ее за плечи.

– Мама – хороший мальчик! – Он похлопал ее по плечу. – Мама ведет хорошо!

Мама хихикнула ему в ответ, как старый ребенок. В своих легких хлопчатобумажных брюках и клетчатой рубашке она кажется не только бесполой, но и лишенной возраста, а ослабевший рассудок делает ее куда легкомысленней и добродушней, чем когда-либо прежде.

– Прашант предложил мне руку и сердце, и я дала свое согласие, – заявила она, положив голову на плечо своему помощнику, у которого помимо круглого животика уже наметился и бюст. – Мы поженимся в Шри-Ланке, мы поплывем туда на корабле.

Ирис в отчаянии отвела глаза. Мама влюбилась! И эта давняя мечта тоже превратилась в кошмар! Ее мать потеряла рассудок и обрела любовь, но прежде грубо и без спроса растоптала шансы дочери вернуть свою любовь! Ирис решила не отступать, пока не разложит все по полочкам.

– Мама, у Прашанта есть жена и дети в Шри-Ланке, – сообщила она с мстительным торжеством. – Он не твой жених, он просто тебе помогает.

Но мать, побледнев, ошеломленно покачала головой:

– Этого не может быть! Он никогда не говорил, что у него есть жена и дети! Это правда? – обратилась она к нему. – Моя гостья говорит правду? Вон отсюда, подлый негодяй! Ты обманул вдову военного героя!

– Может, мама салат? – поспешно встав, спросил Прашант, словно по привычке. Было заметно, как ему трудно следить за обменом репликами. Заметил ли он смену тональности? – Может, мама суп? Мама чечевица суп?

Ирис закрыла глаза. Мать вырастила троих детей ценой невероятных усилий, и ни один из них не ухаживает за ней, а этот чужой человек называет ее мамой, будто он тоже ее ребенок, он кормит и поит ее, а она считает его своим женихом. Какие ужасные вещи подкарауливают нас, коверкая окончание жизни… Но сейчас важнее было ее исковерканное начало.

– Мам, попробуй сосредоточиться! – Ирис почти умоляла. – Ты уверена, что он искал меня? Когда именно это было? Как же ты мне не сказала?!

Лицо матери на миг приняло знакомое жесткое выражение.

– Ты была беременна Альмой. Твою дочь зовут Альма, верно? Сразу после свадьбы ты забеременела, не так ли? Значит, мне нельзя было тебе говорить, чтобы ты не передумала, правильно?

– Правильно, – рассеянно пробормотала Ирис и тут же усомнилась. – Но сначала ты сказала, что это было до того, как я вышла замуж!

К ее изумлению, пересохшие губы матери раздвинулись в широкой улыбке.

– Верно, – сказала она, протягивая дрожащие руки к миске супа, которую принес Прашант.

Ирис покачала головой. Этого быть не может! Мать бредит, или врет, она любит издеваться над ней, всегда завидовала, что отец так сильно любил Ирис, и вот теперь старость все обнажает, без оглядок и оправданий. Над головой скрипел медленный, тяжелый потолочный вентилятор, гоняя по крошечной гостиной раскаленный воздух, полный злых, противоречащих одно другому слов, которые жалили, как осы. Мать ревновала ее к Эйтану, а особенно – к его больной матери.

– Что ты туда суешься? Дай ему самому попрощаться. Слава богу, это его мать, а не твоя, – выговаривала она при каждой возможности, отказываясь понять, что для дочери это долгое прощание с матерью Эйтана – попытка проститься с собственным отцом, который ушел на фронт в полдень Судного дня, пока девочка спала после обеда: нарушить режим мать не позволила. Позже Ирис признала правоту матери, хоть и не понимала ее мотивов: если бы она прислушалась в свое время к ее словам, то не стала бы частью горестного круга ассоциаций и Эйтан бы ее не бросил. Но правда ли он ее искал?

– Быть не может! Почему ты не рассказала об этом раньше? – возмущалась она. – Ты больше двадцати лет все от меня скрывала!

Но ее мать равнодушно смотрела на нее поверх миски с супом.

– Откушайте со мной! – пригласила она с преувеличенной любезностью. – Я уверена, что даже у вас в Америке нет такого супа.

Есть Ирис совершенно не хотелось, но она попробовала мутный чечевичный суп – и скривилась. Похоже, Прашант присваивает изрядную часть щедрой суммы, которую получает на питание матери, хотя чеков Ирис и не проверяла. Но все-таки она спросила:

– Когда вы варили этот суп, Прашант? Вы каждый день готовите для мамы?

– Эта утра, я клялась, – заверил Прашант. – Ирис утра-завтра пришел-увидел.

– Как поживают ваши дети? – спросила она.

Он возвел глаза к небу:

– Богу слава!

– А как ваши дети? – мать обратилась к Ирис. – Напомните-ка мне, сколько их у вас? – И, услышав ответ, поцокала языком: – Вы уверены, что только двое? Разве у вас не трое?

– Это у тебя трое детей, мама, – ответила Ирис, хотя ее братья-близнецы по-прежнему были в ее глазах почти единым существом.

К ее изумлению, мать принялась всхлипывать:

– У меня было трое, а осталось только двое! Вы разве не слышали, что моя Ирис погибла в теракте несколько лет назад?

– Прекрати, мама! – крикнула, не выдержав, Ирис, тряся ее костлявую руку. – Это я! Я не убита, а только ранена, и теперь я в полном порядке! Это я, Ирис, твоя дочь! Узнай меня, наконец!

Но мать, которая никогда не одобряла никаких проявлений эмоций, посмотрела на нее с осуждением.

– Полно, что вы так волнуетесь! Это только доказывает, что вы не моя Ирис. Я не такой ее воспитала.

– Ой, с тобой действительно невозможно, – пробормотала дочь. – Зачем я вообще стараюсь сюда приходить, если ты уверена, что я умерла?

Но она знала, что, по крайней мере, сегодня пришла сюда не ради матери, а ради себя самой – чтобы поделиться своей тайной, – а взамен получила другую тайну, еще более смутную и тягостную.

Действительно ли он искал ее?

Глава пятая

Вечно они усталые, эти ее училки. Особенно по утрам, на первом совещании. Зевают, клюют носом, этакие ощипанные пташки. Одни, чтобы проснуться, пьют кофе, чашку за чашкой, другие без остановки что-то жуют. До полудня они набираются сил, но утром кажется, что у одной вот-вот вывалится глаз, а у другой – челюсть. Чем они моложе, тем более замотаны. Она тоже была такой, но теперь ей трудно вспомнить, по каким причинам. Сколько стараний, и зачем? Ведь младенцы, которые будят вас среди ночи, в мгновение ока превратятся в мрачных подростков; дом, который вы так старательно лелеете, станет для них тюрьмой; семья, на создание и поддержание которой вы тратите столько сил, станет бременем для них, и хуже того – для вас самих. Муж, в жертву которому вы приносите свое время, чтобы он закончил учебу или продвинулся по службе, через двадцать лет бросит вас ради женщины помоложе, а если и не бросит, то превратится в сварливого и неблагодарного брюзгу, и вы обнаружите, что хотели бы совсем другой жизни. Некоторые из вас, быть может, попытаются реализовать свою мечту, но мало кому посчастливится получить второй шанс, да и он вовсе не обязательно будет лучше первого.

Да, девочки, – хочется ей сказать, когда они рассаживаются за большой продолговатый стол в ее кабинете, – я тоже была молодой и усталой, и теперь, задним числом, это кажется мне чудовищно бессмысленным. Снова и снова мы мучаем себя, чтобы проверить, с чем мы еще можем справиться, насколько способны еще нагрузить себя: еще один ребенок, еще одна работа, еще одна ипотека – этакие глупые сизифы. Может быть, именно об этом нам следует поговорить, дорогие девочки, а вовсе не о проблемах дисциплины в пятом «А» или о новой программе по мультикультурализму. Поговорим о тщетности женских стараний. Она, конечно, вполне сопоставима с тщетностью усилий всего человечества, но сегодня утром именно эта сторона вопроса кажется мне более острой, когда вы с остекленевшими глазами плюхаетесь на стулья вокруг меня.

– Что с вами, Шарона? Все вас ждут, – обратилась она к одной из учительниц, лихорадочно нашептывающей какие-то инструкции в зажатый в руке телефон, и та поспешно закончила разговор.

– Она постоянно болеет, – пожаловалась Шарона на свою годовалую дочку. – С тех пор как я отдала ее в ясли, она постоянно дома с моей матерью, и та уже выбилась из сил.

Ирис ободряюще улыбнулась:

– Сначала это всегда так, ничего, через несколько месяцев привыкнет.

Так странно чувствовать себя опытной и старшей. Она всегда и всюду была младшей. Самая младшая среди родителей в детском садике, самая младшая среди директоров. В первые годы она была моложе большинства учителей, но с недавних пор все переменилось: старше ее только секретарша и методист. Она уже настолько немолода, что он ее не узнал.

Когда они ушли из кабинета, оставив после себя привычную мешанину, которую можно было хоть руками месить, тесто из сетований и надежд, она с облегчением откинулась на спинку стула. Ей удалось провести заседание так, как будто ничего не произошло, как будто она не видела его в белом халате и с белой бородой, словно некоего ангела-разрушителя. Она не позволит ему разрушить все, что она выстроила с тех пор. Действительно ли он искал ее? Вымотанная, она встала и, спотыкаясь, побрела в соседний кабинет секретарши.

– Офрочка, у вас обезболивающего не найдется? Я уже прикончила свою ежедневную дозу.

Пожилая секретарша с встревоженным видом протянула ей пачку таблеток.

– Что же будет… Это немыслимое дело. Не может быть, чтобы у вашей проблемы не нашлось какого-то решения!

– Почему не может? – усмехнулась она. – С каких это пор у всех проблем есть решение? Дай-то бог, чтобы мир был устроен именно так. Но обычно просто приходится приспосабливаться.

Она налила себе воды и заковыляла назад, к своему столу, облепленному желтыми стикерами: за каждым – проблема, требующая решения. Назначить дату занятия по гражданской обороне, получить от муниципалитета финансирование для турпохода третьих классов, встретиться с родителями, которые угрожают забрать ребенка из школы, найти замену ассистентке, которая ушла на этой неделе, хотя обещала оставаться до конца учебного года, написать имейл насчет совместной встречи субботы, поговорить с учителем арабского по поводу программы «Язык как культурный мост», сочинить еженедельное обращение к персоналу и ученикам, завершить обсуждение принципов оформления ведомостей, и все это помимо повседневной текучки, расписанной в огромном календаре справа, занимающем почти всю стену.

Каждое воскресенье надо проводить заседание по поводу определенного класса, с участием классных руководителей и учителей, и на них обсуждается каждый ребенок и оценивается его эмоциональное состояние, успеваемость и социальное функционирование. Каждый вторник в полдень – встреча всех учителей для совместного обсуждения образовательных программ, а по вечерам – встреча родительского комитета, заседание воспитательного форума и, конечно же, дни повышения квалификации директоров и семинары. В этом календаре нет и никогда не было места для дней боли. Она крепко сжимает в руках ластик, борясь с желанием стереть все эти записи, оставить чистый лист, начать все с начала. Если он действительно искал ее, мечтал о ней, она не может продолжать свою прежнюю жизнь. Ведь это меняет весь календарь.

Но правда ли он ее искал?

Она со вздохом вернулась за стол, отрывая стикеры и прилепляя новые. Неужели она проворонила его и все мосты уже сожжены? К горлу подкатила изжога: уже три недели Ирис питалась в основном анальгетиками. Правда ли он пожалел о разрыве, захотел вернуть ее, вернуть ей свою любовь? Даже если она собиралась выйти замуж, даже если собиралась родить, она бы вернулась к нему. Какую страшную весть принесла ей мать – подрубив ветку, на которой Ирис с такими невероятными усилиями построила свое нелепое гнездо! Она уронила голову на стол, закрыла глаза, сжала веки, липкие, как стикеры. Но тут раздался стук в дверь и вошел завхоз, пожаловаться на порчу школьного имущества; а следом за ним два ученика – когда нет никого из воспитателей, они приходят со своими конфликтами к ней; и еще ученик, который плохо себя чувствует, – за ним пришел отец, а заодно предложил помочь с новыми компьютерами. Стоит оставить дверь открытой, как к ней идут потоком. Сегодня это было даже кстати, но Офра по привычке возмущалась.

– Оставьте директора в покое! – решительно заявила она, пытаясь очистить помещение.

– Вы не поверите, я сэкономила для нас 500 шекелей, – объявила она с такой радостью, будто что-то выгадала лично для себя. – Я получила возврат денег за воду.

– Вы бесподобны, Офра! – Ирис с удовольствием наблюдала за ее темпераментными жестами. – Что бы я без вас делала?

Она окружила себя хорошими, небезразличными людьми, и иногда ей казалось, что, несмотря на нагрузку, руководить школой с тремястами учащимися и сорока преподавателями легче, чем семьей из четырех человек.

Но когда ее кабинет опустел, Ирис охватило беспокойство, она вышла вкоридор и медленно побрела мимо закрытых дверей классных комнат. Пока все спокойно, ее отсутствие не разрушило здания, возводившегося ею с таким старанием. Вот один из мальчишек возвращается из туалета в класс, не задерживаясь в комнате для игр, и, когда дверь класса приоткрывается, из нее вырываются библейские стихи. Шарона громким голосом читает ученикам одну из последних глав Бытия:

– «Иосиф не мог более удерживаться при всех стоявших около него и закричал: удалите от меня всех. И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим. И громко зарыдал он, и услышали египтяне, и услышал дом фараона. И сказал Иосиф братьям своим: Я Иосиф, жив ли еще отец мой? Но братья его не могли отвечать ему, потому что они смутились пред ним. И сказал Иосиф братьям своим: пойдите ко мне. И они подошли. Он сказал: я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет. Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для спасения жизни»[2].

Ирис от этих слов охватила дрожь. Да, она тоже годами надеялась, что именно для спасения жизни была она ввергнута в тот ров, и многие повороты своей судьбы она истолковывала как доказательство того, что все в конце концов сложилось к лучшему, – но не этот. Ее взгляд, блуждая по коридору, наткнулся на каменную доску с именами выпускников школы, погибших в войнах Израиля. Недалеко отсюда, на другой доске, выбито имя ее отца, Гавриэля Сегала. Он стал первой утратой своей школы и первой утратой Ирис. Но последней ли? Чем старше становился Омер, тем неотступней преследовало Ирис видение его имени на мемориальной доске. Омер Эйлам – буквы собирались, прекрасные и стройные, и склонялись в сдержанной скорби. Ирис перевела затуманенный слезами взгляд на плакат, посвященный отцу возрожденного иврита Элиэзеру Бен-Иегуде. Плакат и мемориальная доска висели один напротив другой, как причина и следствие, а она стояла посередине. Не за тебя ли мы умираем, еврейский язык? Не за тебя ли хороним наших молодых отцов и едва подросших мальчиков, лишь бы их имена были написаны на иврите на холодных каменных плитах по всей горящей стране?

Нельзя так думать, одернула она себя. Разве у нас есть выбор? Дело не в языке, дело в самом существовании, ведь мы глубоко усвоили и многократно убедились, что нет для нас жизни в других местах, даже если иногда и возникает такая иллюзия. Но ей все больше и больше казалось, что именно еврейская жизнь здесь, в Стране Израиля – это иллюзия, которая скоро будет разрушена, быть может, не при ее поколении, быть может, даже не при поколении Альмы и Омера… И снова она увидела его имя, выбитое на мемориальной доске, Омер Эйлам, и снова отвела взгляд. Прекрати, он еще не получил даже первую повестку, может быть, тебя пощадят, ведь ты военная сирота, жертва теракта, может быть, они вычеркнут его из своих списков. Пока не пришла первая повестка, еще можно надеяться, до тех пор он принадлежит только ей одной, то есть самому себе.

Дальше по коридору висел плакат, которым Ирис особенно гордилась: «Другой – это я». На проект, призванный воспитывать толерантность, она выделила огромные средства. Но сейчас она медленными шажками шла мимо закрытых дверей классных комнат к уголку археологии. «Прошлое созидает будущее» – такой слоган она придумала для него в начале года, но каким абсурдом казался он сейчас. Прошлое созидает будущее? Прошлое подтачивает будущее, прошлое превращает будущее в пыль! Она в ярости сорвала со стены плакат, озираясь, чтобы убедиться, что никто ее не видит, заранее слыша сетования завхоза по поводу порчи школьного имущества.

«Дорогие родители, – написала она, вернувшись в свой кабинет, – на этой неделе учащиеся четвертых классов изучают библейский рассказ, описывающий сцену, в которой Иосиф открывается своим братьям. Братья Иосифа нанесли ему тяжелейшую травму. Они оторвали его от любящего отца, от родного дома, лишили будущего и обрекли на рабство и скитания. Ежедневные травмы – неотъемлемая часть нашей жизни и жизни наших детей и наших учеников. Ежедневно в мой кабинет заходят дети, которые наносят травмы другим и сами получают травмы от них. И я стараюсь убедить их обращать внимание на травмы друг друга.

Но как Иосиф мог от всего сердца примириться с теми, кто нанес ему такую страшную травму?

Когда мы травмированы, мы ожидаем, что преступник осознает нанесенную нам травму и признает свою ответственность и вину за нее. Мы, пережив унижение, ожидаем, что обидчик смирится перед нами и попросит у нас прощения, и самое главное – хотим поверить, что он действительно изменился, и можно уже не бояться, что он снова станет нам вредить.

Иосиф устраивает своим братьям различные испытания, чтобы убедиться, что они действительно переменились, возникает впечатление, что он наказывает их за те страдания, которые они причинили ему. Даже тогда, когда он примиряется с ними в конце, кажется, что главного здесь не хватает – просьбы о прощении.

Между Иосифом и его братьями возникла глубокая пропасть. И действительно, сразу после смерти Иакова начались взаимные подозрения, и поэтому на долю будущих поколений осталась масса нерешенных проблем, нуждающихся в исправлении.

Будущие поколения – это мы и наши дети, и ваши дети, которых вы вверили нашим заботам, привели в нашу школу, которая считает, что справедливость – не что иное, как прощение. Основа прощения как двухстороннего процесса – это само признание боли, причиненной как нам, так и другому человеку, способность осознать его точку зрения наравне с нашей. Это смирение, позволяющее видеть в другом независимую самоценную личность, а не производное наших собственных желаний и действий. Это взаимное обязательство помогать друг другу, избегать повторения травм, зная, что реальные перемены – всегда двухсторонний процесс.

Дорогие родители, пожалуйста, побуждайте своих детей просить прощения у своих друзей, если они их обидели, и подавайте им личный пример, извиняясь за нанесенные им травмы. Помогайте им увидеть, как умение прощать помогает излечению травм и успокоению боли.

Ваша Ирис Эйлам».

«Иосиф не мог более удерживаться при всех стоявших около него, и закричал: удалите от меня всех. И не оставалось при Иосифе никого, когда он открылся братьям своим». Этот стих сопровождал ее, когда она несколькими часами позже, написав свое еженедельное обращение директора, уговорив ассистентку остаться да конца года, побывав на уроке замещающего учителя и сама заменив другую учительницу на уроке граждановедения, садилась в раскаленную машину. Вместо того чтобы ехать домой, она направилась на запад, туда, где его увидела, не зная, будет ли он там, а если будет, то удастся ли попасть к нему без предварительной записи на этот день, а если даже удастся и она войдет, снимет блузку и продемонстрирует ему в качестве неопровержимого доказательства свои родимые пятна – Солнце, Луну и Землю, – к чему все это может привести?

Упадет ли он ей на грудь и зарыдает, как Иосиф над братом своим Вениамином, возьмет ли ее за руку и вместе они станут оплакивать свою юность, будет ли он холоден и отчужден, продолжит ли тот разговор, как будто не прошла большая часть жизни с тех пор, как он сказал, что должен бежать от нее, потому что хочет жить, потому что должен забыть?

Как бы то ни было, ее, в сущности, волновало только одно: действительно ли он искал ее и с какой целью, просто ли хотел попросить у нее прощения или страдал в разлуке и хотел прожить с ней всю жизнь. Теперь эта жизнь бушевала перед глазами Ирис, ослепляя неистовым блеском закатного солнца, затмевая своим сиянием прежнюю ее жизнь, словно та была не более чем потерянным временем. Это время суток в разгар лета Омер как-то назвал «солнечной бурей», и ее восхитил этот оригинальный образ, но сейчас даже о детях она думала с горечью, как о напрасно растраченном семени.

Микки иногда развлекался, делая выводы о совместимости супругов по их детям.

– Им действительно не следовало сходиться. Посмотри, что у них за дети! – безапелляционно заявлял он, и, конечно же, в этот момент собственные дети представлялись ему безукоризненными, даже Омер, на которого он не переставал жаловаться.

А теперь Ирис готова была усомниться, так ли хороши их дети, даже Омер, которого она всегда защищала. И тут его имя высветилось на дисплее телефона – как раз когда ей чудом удалось запарковаться на стоянке у больницы, протиснувшись между двумя машинами; даже машина, казалось, подчинилась отчаянной силе ее желания и сжалась, чтобы позволить ему осуществиться.

– Что случилось, Омри? – спросила она пустое пространство салона, и оно ответило вопросом на вопрос:

– Где ты, мамуль?

Но она не спешила раскрывать карты.

– А что такое? Что тебе нужно?

Странно, что в подростковом возрасте он словно вернулся к младенческому состоянию, когда от матери ему было нужно лишь удовлетворение базовых потребностей: теперь потребности были тоже самые базовые – чтобы покормили, подвезли, дали денег, в крайнем случае – помогли с учебой. Теперь он не говорил ей, как в детстве: «Давай поиграем, мамочка», что Ирис вполне устраивало, в отличие от подруг, особенно Дафны, вечно причитавшей, что дети так быстро выросли. Так устроен мир, к тому же игры с Омером отнимали много сил – мальчик был необузданным, обидчивым и властным. Теперь с ним стало куда легче – спокойный, чуть отстраненный, он ждал от матери только некоторого количества вполне определенных внятных услуг.

– Да ничего не нужно, мамуля, – совершенно неожиданно ответил он. – Ты когда возвращаешься?

И она услышала шаги приближающейся беды, она научилась их узнавать той ночью, когда пришла весть о гибели ее отца и мать снова и снова била себя по животу, в котором уже находились никому, кроме нее, не ведомые Ярив и Йоав, братья-близнецы Ирис. Долгие годы девочка была убеждена, что именно сильные удары заставляют живот наполняться младенцами и именно та ночь стала ночью их зачатия. Ирис даже запальчиво спорила с подругами, до которых уже дошли слухи о таинственном слиянии спермы и яйцеклетки, и настаивала, что это все ерунда, что на самом деле нужно просто целую ночь как следует колотить себя по животу. Потом она рассказала об этом Эйтану, и он рассмеялся и покрыл ее живот поцелуями. Эйтану она рассказывала абсолютно все, не задумываясь, будто разговаривала с собой – настолько они были близки.

– Что случилось, Омер? – напряженно спросила она. – Скажи немедленно! Что-то случилось с Альмой? С папой?

– Успокойся, ничего не случилось. Просто несколько моих друзей были вчера в баре, где работает Альма.

– Ну, и что случилось? Она их обсчитала? – пошутила она.

– Забудь. Поговорим, когда ты вернешься домой, это не телефонный разговор, – ответил он, но невольно проговорился: – Они сказали, она была странная…

– Странная? Что значит «странная»? Что именно они сказали?

– Кончай, мама, не устраивай мне допрос. Поговорим, когда ты вернешься.

Ирис с горечью окинула взглядом бесценное парковочное место.

– Я буду через пятнадцать минут. Жди меня, хорошо? Никуда не уходи!

Но дорога домой заняла больше часа. Машина, похоже, вернула себе свои прежние габариты и даже словно раздулась от нежелания оставлять с таким трудом завоеванное место. Ирис едва смогла выехать со стоянки – только для того, чтобы с горечью убедиться, что на подъеме в гору выросла длинная пробка, которой не видно конца.

– Если уж авария, так лучше здесь, в двух шагах от больницы, – рассмеялся пузатый водила, вылезая из своей машины, чтобы выяснить, в чем дело.

Когда он вернулся, улыбки на его лице уже не было.

– Там кто-то погиб! Вот те на!

Она, мрачно кивнув, подняла окно перед самым его носом, на мгновение испугавшись, что погибший – Эйтан, что она, возможно, упустила последнюю возможность снова увидеть его, что он, выходивший невредимым из бесчисленных дорожно-транспортных происшествий все эти тридцать лет, теперь ускользнет всего за минуту до того, как она откроется ему.

Как странно, что Эйтан вдруг оказался в числе тех, о ком она беспокоится, после того как долгие годы желала ему только страданий и мучительной смерти. Когда пробка наконец рассосалась, Ирис с облегчением увидела, что смятый автомобиль на горе, окруженный машинами полиции и скорой помощи, обращен капотом в сторону больницы. А ведь врачи в это время едут не на работу, а домой, к жене и детям. Эта мысль наполнила душу Ирис яростью – как будто она одинока, как будто она ждала его все эти годы. Может быть, у него есть сын, красивый, высокий, слегка сутулящийся парень? Может быть, однажды он встретит Альму и они обретут любовь, украденную у их родителей? Ирис представила дочь рядом с тем юношей, которого так любила, – маленькую, темноволосую, совсем не похожую на нее, – как он удивится, узнав, что это ее дочь! И тут в памяти всплыли сова Омера: «Она была странная».

Что значит «странная»? Альма всегда была довольно заурядной, ни к чему не выказывала ни особой склонности, ни особых способностей. Уже это Ирис казалось странным, чтобы не сказать неприятным, так же как преувеличенная озабоченность собственной внешностью, особенно волосами. Альма часами простаивала перед зеркалом, укладывая волосок к волоску, и не выходила из дома, пока не была полностью удовлетворена, а иногда даже возвращалась с полдороги, если отражение в случайно попавшемся на пути зеркале ей чем-то не понравилось.

Сколько они ссорились по этому поводу, когда у Ирис лопалось терпение.

– Что ты прилипла к зеркалу? Какое это имеет значение? Ты опаздываешь!

И Альма захлопывала дверь перед ее носом. Это, что ли, имел в виду Омер? Что она глядится в зеркало, вместо того чтобы обслуживать клиентов?

– Хватит гадать, скоро ты все узнаешь! – произнесла Ирис вслух. – Вот-вот будешь дома, и все разъяснится.

Но дома ее ждала записка от Омера, его корявым почерком: «Ушел на вождение», и она ударила кулаком по дурацкой бумажке. Какая досада, что она так торопилась вернуться! Ведь она могла бы сейчас сидеть с Эйтаном, могла бы спрашивать его: «А помнишь, как я считала, что, когда колотишь по животу, получаются дети?»

Но, может, все к лучшему, может, лучше дождаться приема, назначенного на начало следующего месяца? Куда торопиться? Она даже не станет спешить открыться ему, когда войдет в кабинет, наоборот, подождет, посмотрит, узнает он ее или нет. Таким образом она получит перед ним преимущество, вроде преимущества Иосифа перед братьями, вроде того преимущества, которое он имел перед ней тогда, потому что знал, что намерен разорвать связь, а ей это и в голову не приходило: она была в полном неведении, как курица искупления[3].

Тем не менее она позвонила в клинику и спросила, нельзя ли попасть к доктору Розену пораньше, и, пока ждала ответа, серебристые створки лифта открылись и из него тяжело вывалился Микки в необъятной синей рубашке поло – всегда кажется, что лифт для него слишком узок, – и пришлось прервать звонок, не дожидаясь ответа.

– Когда ты разговаривал с Альмой? – поспешно спросила она, пока он наливал себе воду и разочарованно заглядывал в кастрюли. Отцу Альма звонила чаще, чем ей.

– Вчера. Почему опять рис с фасолью?

– Вот сам и готовь, если это тебя не устраивает.

– Ты знаешь, что у меня нет проблем с готовкой, проблема в том, что вам с Омером моя стряпня не нравится, только Альма ее любит.

– Вот именно, – съязвила Ирис. – От любви к твоей стряпне у нее анорексия.

И тут же пожалела о сказанном. Какая там анорексия! Она просто худая, многие девушки с удовольствием поменялись бы с ней, и зачем нужно обижать его только потому, что он вошел в неподходящий момент, что Альма любит его больше, чем ее, что, когда Ирис выходила за него замуж, она и думать не могла, что Эйтан ее ищет.

Действительно ли он искал ее?

– Как она разговаривала? – спросила она.

– Нормально. У нее небольшой перерасход по карте, попросила меня его закрыть. Была очень мила.

– Мила? Она не показалась странной?

– Странной? – он удивился. – Что ты имеешь в виду? С чего ей быть странной?

Она уселась за стол напротив него.

– Я понятия не имею, Микки. Омер сказал одну вещь, которая меня очень встревожила. Он вот-вот вернется, и мы узнаем больше. Какой у нее перерасход? Может быть, она тратит деньги на наркотики?

– Ну, разве что на легкие, – усмехнулся он. – Всего-то четыреста шекелей, нам бы такие долги.

– Ты уверен, что она не была под кайфом? – спросила Ирис.

И он снова изумился:

– Почему вдруг под кайфом? Ты что, не знаешь Альму? Ее это никогда не привлекало, она всегда издевается над подружками, которые пьют и курят. Помнишь, как мы смеялись, что она рассуждает как какая-то викторианская старая дева?

– Все на свете меняется, Микки. Теперь она одна в Тель-Авиве, мы понятия не имеем, где и с кем она тусуется. Мы дали ей слишком много свободы…

– Я ей доверяю. И разве у нас был выбор? Я ей доверяю! – повторил он, словно уговаривая себя, и они напряженно прислушались. Лифт, скрипя, вез наверх немыслимую тяжесть – их сына с грузом информации, которой оба так боялись.

– Эй, мапапа, что происходит? Вы, случаем, не разводитесь или чё-то такое? – тотчас спросил Омер.

– С чего это вдруг разводимся? – удивилась Ирис.

– Вы ждете меня за столом с таким видом, как будто приготовили для меня экстренное сообщение.

– Ты забыл, Омер? Это мы, между прочим, ждем, что ты нам сообщишь. Что именно говорили твои друзья про Альму?

– Да брось, не нужно париться! – ответил Омер с небрежностью, за которой чувствовалось напряжение. – Девчонка попала в большой город, и, похоже, она озабоченная.

– Озабоченная?! – Микки будто выплюнул это слово. – Что за язык?!

Омер подошел к ним вплотную и отчеканил с высоты своего роста, заставив родителей смотреть на себя снизу вверх:

– Можешь называть это как угодно, папа, но если она садится на Йотама и пытается с ним обжиматься, а потом с Идо, а потом предлагает Йонатану спуститься с ней в туалет… и это детишки, которых она знает с первого класса, похоже, что она сексуально озабочена.

– Или под кайфом, – услышала Ирис собственный голос – холодный, металлический, словно нож, проворачивающийся внутри. – Могу я поговорить кем-нибудь из этих друзей, узнать подробности?

– Брось, мама! Это все, что они сказали, но это их здорово смутило. Не волнуйтесь, они не воспользовались ее состоянием, но я думаю, нашлись и другие. Итак, вы прослушали последние известия из Тель-Авива. А сейчас мне нужно заниматься, послезавтра зачет. – С этими словами Омер скрылся в своей комнате.

Ирис повернулась к Микки, но, к ее изумлению, он тоже поспешно встал, словно и у него послезавтра зачет, и ушел в свой рабочий уголок в конце коридора.

Она услышала, как проснулся компьютер, и через пару минут, когда ей удалось собраться с духом и подойти к мужу, тот уже был поглощен партией в быстрые шахматы – максимум пять минут – его новый, хорошо забытый старый, наркотик.

– Микки, давай съездим к ней, я должна ее повидать.

– Не сейчас, дай закончить, всего одну минутку.

Ирис наблюдала за его спиной у расчерченного на клетки экрана, который почему-то кажется старинным. Ее отец любил шахматы и отлично играл, даже успел научить ее нескольким ходам. У нее осталась единственная карточка, черно-белая, на которой она сидит напротив него за клетчатой доской, у нее почему-то встревоженное лицо, а его лица не видно, только спину. И ведь именно это привлекло ее внимание к Микки: в университетском кафетерии, потягивая горячий кофе, она увидела крупного мужчину, склонившегося над маленькой доской, погруженного в размышления, иногда переставлявшего фигуры, и черные, и белые, при том что напротив него никого не было, и сразу подумала об отце, который в ее памяти оставался огромным, хотя на самом деле был человеком небольшого роста: несомненно, хрупкая Альма пошла в него. Ирис приблизилась зачарованными шагами к этой широкой спине и уселась на пустом стуле перед ним и, едва сев, со странной уверенностью почувствовала, что этот пустой стул предназначен для нее одной, хотя она и не умеет играть, ведь после гибели отца не осталось никого, кто бы продолжил ее обучение.

Поэтому она поспешно заявила удивленному парню, поднявшему на нее вопросительный взгляд:

– Я не умею играть.

Он улыбнулся:

– Вот и хорошо. Больше всего я люблю играть против самого себя.

В ретроспективе эта фраза приобрела дополнительный смысл, о котором ни один из них тогда не подозревал: жизнь с женщиной, едва не умершей от любви, – это игра против себя и уж ни в коем случае не за себя. Она стала рассказывать ему об отце, который так обожал шахматы, что мать приходила за ним в шахматный клуб требовать, чтобы он возвращался домой. Если он проигрывал, то весь вечер был мрачен и сердит, но когда выигрывал, то брал ее на руки и кружил в воздухе, и был так счастлив, что злиться на него было невозможно. И этот крупный парень терпеливо слушал ее; его черные глаза, сначала показавшиеся ей непроницаемыми, вдруг стали глубже, когда он узнал, каким молодым погиб любитель шахмат и какой маленькой была его дочь.

– Научить тебя играть? – спросил он осторожно, словно боялся сделать неправильный ход.

– Нет, я просто посмотрю.

И она в молчании смотрела, как он играет против себя. Выражение его широкого, смуглого, чуть одутловатого лица то и дело менялось: напряжение сменялось удовлетворением, задор – разочарованием. А Ирис думала о том, что, если бы ее отец играл сам с собой, мать была бы избавлена от унизительных хождений в шахматный клуб, да и ей самой досталось бы больше совместных часов, отмеренных так скупо… Глядя на парня, при всех своих габаритах оставлявшего ощущение душевной грации, Ирис принялась считать, сколько же часов провела на самом деле с отцом; она так увлеклась, что загибала пальцы и шевелила губами и не заметила, что теперь уже парень следил за сменой ее выражений, а когда заметила, то смущенно хихикнула: он наверняка подумал, что она чокнутая.

Она положила свои бледные ладони рядом с доской, посмотрела на его смуглые руки и подумала, что если они сплетут пальцы, то те будут выглядеть совсем как шахматные пешки, сошедшиеся в ближнем бою, и ей так захотелось сплести пальцы с его пальцами, что она неожиданно предложила:

– Все эти годы я хранила шахматы отца. Хочешь, я отдам их тебе?

Он был поражен этим ее жестом:

– Вау! Огромное спасибо, но я не могу забрать их себе, они должны остаться у тебя.

А она сказала, в раздумье:

– Ты прав, они должны остаться у меня, но я ужасно хочу, чтобы они были и у тебя тоже, и вообще, я совсем не умею играть.

– У меня есть идеальное решение, – сказал он. – Мы можем жить вместе.

И они оба рассмеялись этой шутке, которая стала реальностью быстрее, чем можно было ожидать.

Он была так очарована его энтузиазмом и отсутствием сомнений на свой счет! Но откуда ей было знать, что пока они планировали союз, который позволит ей отдать ему отцовские шахматы, не расставаясь с ними, Эйтан Розенфельд поднимался по лестнице к ней домой, а ее мать гнала его прочь, словно попрошайку или уголовника.

Она не знала, что с годами именно то, что так ее привлекло, станет ненавистным, – таким же, каким было для матери! Пусть шахматные клубы сменились экраном компьютера, а долгие партии – короткими блицами, зависимость мужа от шахмат и его отгороженность от мира только усугубились. До такой степени, что поговорить вечерами с ним стало невозможно. Да и когда Ирис звонила Микки на работу, то слышала в его голосе раздражение, так характерное для людей с зависимостями.

«Не сейчас, дай закончить!» – нетерпеливо отвечал он, когда один из детей просил подкинуть его куда-нибудь на машине или помочь с домашним заданием, и Ирис утешалась мыслью, что если и ее отец был таким же заботливым, то, пожалуй, она не так и много потеряла.

– Говорят, что склонность к зависимостям генетическая, – процедила она сквозь зубы ему в спину, которая так заворожила ее двадцать три года назад. – К тому же Альма видит, что папа впал в зависимость от шахмат. И сама впала в зависимость от наркотиков.

– Не сейчас, дай закончить, – буркнул он.

– Может быть, если бы ты не залипал на своих играх, Альма была бы сегодня в гораздо лучшем состоянии.

Вообще-то Ирис знала: если кто и мог привлечь его внимание в разгар игры, то это Альма. Она единственная всегда была готова подойти посмотреть, какой блестящий ход он сделал, и умела радоваться его победам, а главное, утешить в случае проигрыша, пусть никому не ведомого в реальном мире – Микки, как правило, не знал, против кого играет, – но оттого не менее обидного. Вот и сейчас, когда дело на экране шло к явному поражению, Ирис даже не попыталась скрыть торжества.

– Только не вздумай отыгрываться, мы едем!

– Куда? – пробормотал он, встал и побрел на кухню, будто только что проснулся.

– К нашей дочери.

– Ты не преувеличиваешь, Ирис? – Он зевнул. – Мало ли, ну решила девочка повеселиться.

– Повеселиться? – издевательски повторила она. – Приставать ко всем друзьям брата без разбору – это тебе кажется нормальным?

– Кто я такой, чтобы судить, что нормально, а что нет, – процедил он сквозь зубы. – По крайней мере, теперь я знаю, что она не бесполая, как ее мать.

Ирис отшатнулась, словно от удара, и, не говоря ни слова, ушла в спальню.

Бесполая? С чего это вдруг? Раньше он никогда с ней так не разговаривал! Конечно, Микки оскорблен тем, что она покинула их общую постель, и тем, что секс не слишком увлекает ее в последние годы, так же как большинство ее подруг и ровесниц, но бросать ей в лицо такие слова?.. Похоже, он переживает куда сильнее, чем готов признать. Ирис присела на кровать. Сейчас она проглотит еще одну таблетку обезболивающего и поедет к Альме в бар, без предупреждения. Наверняка Альма будет возмущаться, но ничего, потерпит, а может, удастся в окно за ней подсмотреть, так что дочь и не заметит, – если только там есть окно. Ирис поежилась, представив, что она может увидеть через окно.

Сексуальность собственной дочери. Родителям видеть такое не положено. Может, в словах Микки было зерно правды: родители в глазах детей и дети в глазах родителей должны быть бесполыми, иначе возникает неловкость? Но какая разница? Альме надо помочь, пусть даже и против ее воли. Ирис разделась и подошла к шкафу. Обычно она не слишком задумывалась, во что одеться, но сейчас другой случай. Нельзя, чтобы дочери стало за нее стыдно. Ирис выбрала узкую черную юбку. С тех пор как вернулась боль, она почти не ела, и юбка стала посвободнее. А белая блузка в черный горошек всегда ей шла. Когда Ирис уже красила губы, в комнату вошел Микки – с телефоном и самодовольной улыбкой.

– Мама уже приоделась для тебя, ласточка, – ласково мурлыкал он в трубку, откуда слышалось скрипучее хихиканье. – Она хочет, чтобы мы поехали к тебе, она о тебе беспокоится.

– Не о чем волноваться, – услышала Ирис голос дочери. – Послушай, пап, я в полном порядке. Сегодня у меня две смены, так что вам приезжать бессмысленно. Я все время на ногах, у меня не будет для вас ни минуты, мне еще и закрывать самой, понимаешь?

– Более или менее. – Микки усмехнулся и продолжил под испепеляющим взглядом Ирис: – Чувствую, тебе не терпится нас повидать. Я слышал, вчера у тебя были друзья Омера. Ну и как оно?

– Ох, не спрашивай! – жалобным тоном ответила Альма. – Это какие-то ботаники из Рамота[4], пить не умеют – один глоток водки, и пошли лапать все, что движется, сплошной напряг с ними. Пришлось мне их выставить. А я еще заступалась за них, наврала Боазу, что им уже восемнадцать лет! Скажи Омеру, чтобы больше не посылал ко мне никого из своих дружков.

Микки слушал спокойно, его улыбка делалась все шире.

– Кто такой Боаз, хозяин бара?

– Да, мой босс, – радостно заливалась Альма. – Он мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду ответственной за смену.

– А когда приедешь? Может, на выходные? Мы почти месяц тебя не видели!

– Папа, в выходные дни самые зачетные клиенты, грех упускать такие смены. Знаешь что? Может, я приеду в воскресенье[5], хорошо? Это самый пустой день.

– Конечно, ласточка, когда тебе удобней. Целую!

Он протянул свои толстые губы к трубке, в ответ раздалось чмоканье.

– Пока, детка, береги себя.

– Бай, папуля!

В наступившей тишине Ирис ощутила и ярость, оттого что Микки выдал ее секретный план, и колоссальное облегчение – от спокойного и веселого голоса дочери, и сомнение, и осознание того, что муж, несмотря на свои бесконечные шахматы, куда лучше выстроил отношения с дочерью, чем она; мучительность этого проигрыша на мгновение пересилила боль в пояснице, отдающую в ногу, и всю неуместность и глупость собственного наряда – словно к дочери на свадьбу собралась. Тут она спохватилась, что все это время непрерывно водила по губам помадой, и теперь их покрывал толстый липкий слой. Сзади в зеркале мелькнула улыбка мужа – полная ожидания, как будто он преподнес ей солидное пожертвование и теперь ждет изумления и восторга.

– Что же нам делать, Микки? – пробормотала она непослушными от помады губами.

Он, как всегда, подошел по-деловому:

– Пойдем развлечемся немного, поедим где-нибудь. Мы сто лет не были в ресторане. А ты, кстати, уже оделась…

И она согласилась, отбросив все отговорки: что ей очень больно, что она совсем не голодна, что завтра вставать чуть свет. Пусть Микки ее глубоко задел, упускать этот шанс нельзя.

– Только не рис с фасолью, – рассмеялся он, рассматривая меню. – Что у вас есть самого непохожего на рис и фасоль? – спросил он недоумевающую официантку.

Ирис смотрела на него с нежностью. Что ни говори, это ее Микки: он по-своему любит ее, любит их детей, он видел их рождение. Да, он часто разочаровывает ее, но может и приятно удивить. А как старательно он ухаживал за ней, когда она была ранена, как поддержал ее, когда она решила подать заявление на замещение директорской вакансии, как гордился ее успехом! Рядом с ним, таким большим, ей было уютно, как в домике, словно она черепаха, а он – ее панцирь. Ее привязанность к нему крепла с каждой минутой, так что она даже не сказала ему, что врач с седой бородой – это, вероятно, любовь ее юности, Эйтан Розенфельд, и что, едва увидев его, она не в силах думать ни о чем другом. Но скованные помадой губы не успели произнести признания, его она проглотила вместе с острым холодным перечным супом. Какой смысл рассказывать о том, чего уже нет? Ведь в этот самый момент она решила, что не вернется в больницу, не будет пытаться снова увидеть его, не откроет ему дверь в свою жизнь. Боль, которую он ей причинил, стала частью прошлого, и даже если он упадет ей на грудь или встанет на колени, моля о прощении, это уже ничего не изменит. Мать правильно сделала, что прогнала его, как он прогнал Ирис. Она тоже поступит правильно, если не пойдет к нему, несмотря на боль. Спасти ее он не сможет, а причинить новую боль она ему не позволит.

Глава шестая

Нет, ни в коем случае, решила она снова на другой день, и на третий: она ни за что не станет пытаться его увидеть, ни в коем случае ему не откроется. Вместо того чтобы думать об осколках своей юности, она сосредоточится на юности своей дочери. Видимо, недаром она выбрала для нее имя Альма[6] – пожелала дочери вечной юности, думая о собственной, украденной. Глядя на рисунки учеников, украшавшие стены кабинета, она подумала, что и детства у нее тоже не было: гибель отца в одну ночь заставила ребенка повзрослеть и нагрузила непомерными обязанностями. Может, из-за этого она ощущает себя такой старой – ведь с четырех лет она взрослый человек. Возможно, тем же объясняется появившееся в последнее время смутное раздражение по отношению к старикам. Но сейчас это не имело значения, сегодня она уйдет пораньше, потому что Альма обещала, что наконец приедет, и хотя Ирис испытывала некоторые сомнения, но решила действовать так, как если бы их не было. Надо будет приготовить ее любимый торт из печенья, прослоенного шоколадным и ванильным кремом. Когда-то они вместе готовили его каждую пятницу, и дочка вымазывалась в креме по уши. Но после рождения Омера стало не до того: торт готовили хорошо если на дни рождения.

Как же трудно было растить Омера. Ирис с досадой глянула на его улыбку, сияющую ей со старой семейной фотографии на стене. Казалось, едва явившись на этот свет, он решил, что ничто в нем уже никогда не будет прежним, ни ночи, ни дни, и даже домашний ритуал изготовления торта наталкивался на бесчисленные препятствия. Мальчик орал, впадая в ярость из-за того, что ему не дали поучаствовать, и прятал продукты по всему дому, а если его принимали, без конца спорил, норовя все сделать по-своему, а когда ему не позволяли, все нарочно портил, так что готовка превращалась в кошмар, а Альма убегала в слезах. Однажды Ирис решила перехитрить его и наняла приходящую няню, чтобы та вывела Омера на прогулку, а они с Альмой могли бы спокойно приготовить торт к ее восьмому дню рождения. Но вернувшись с прогулки, ребенок поглядывал на всех с подозрением, как ревнивый любовник. Он сразу же обнаружил торт в холодильнике и, стоило им отвлечься, в ярости швырнул его на пол. Звон разбившегося блюда ужаснул Ирис, она уставилась на малыша в страхе, смешанном чуть ли не с восхищением: он и в самом деле на все способен, как она боялась, как предчувствовала.

С самого его рождения подруги ее утешали:

– Такие уж эти мальчишки. Ты привыкла к девочке, да еще к такой тихоне. Мальчишки – дикари. Он такой же, как все, ничего из ряда вон выходящего.

Ирис, конечно, с радостью поддавалась на любые утешения – до следующего столкновения с реальностью. Нет, он другой, не такой, как все, он жестокий, дикий, и в тот момент, глядя на давящуюся рыданиями Альму, она осознала: хватит отрицать очевидное, впереди нелегкие годы, а расплачиваться, скорее всего, придется девочке, чей торт ко дню рождения был умышленно уничтожен.

Со временем Ирис осознанно приняла вызов. Она выбрала работу с детьми. Если ей удается справиться с этим ребенком, она добьется успеха и с другими мальчишками, которые довели до ручки воспитателей, учителей и родителей. И она победила: мальчик стал спокойнее, дисциплинированнее. Годы целенаправленных усилий превратили Омера из невыносимого бесенка в почти нормального мальчика, такого же, как все, хоть и немного более возбудимого. Но Альма осталась без внимания, и никакой торт на свете уже не заменит ей того торта к восьмому дню рождения, ведь даже новый торт, который она тогда приготовила для нее среди ночи, не смог ее утешить. Тем не менее Ирис бросилась в магазин и набирала продукты с какой-то праздничной уверенностью, что на этот раз встреча пройдет хорошо.

Но печенью, которое она только что с такой надеждой купила, не суждено было стать тортом, потому что звук поднимающегося лифта раздался слишком рано, когда она только окунула кусочки в молоко, прежде чем уложить в форму. Радостно обернувшись, она увидела девушку, настолько непохожую на дочь, что в первый миг ее не узнала. Альма словно превратилась в мальчика – мало того что обкорнала свои прекрасные каштановые локоны, так еще и выкрасила то, что осталось, в цвет воронова крыла. Это подчеркнуло черты, унаследованные от матери Микки, и придало лицу совершенно новое выражение. От изумления и острой тревоги Ирис забыла про торт и оставила печенье раскисать в молоке, подкрашенном в нежный палевый цвет чайной ложкой растворимого кофе.

– Альма? Что с тобой? – Вытерев липкие руки кухонным полотенцем, она бросилась к дочери, точно та вот-вот упадет в обморок.

– Что с тобой, мамочка? – ледяным голосом ответила дочь. – Ты смотришь на меня так, будто увидела привидение! Ну, я постриглась.

Ирис, почувствовав, что дочь уже жалеет о приезде, попыталась исправить положение.

– Нет, это не просто стрижка, это цвет, он тебя совершенно меняет. Ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну. – Она обняла ее костлявое тело, словно бы ставшее еще жестче.

Что скрывает от нее это тело? Что творится в этом теле, зародившемся у нее в утробе и давно отделившемся от ее тела? Как поспешно оно отстранилась сейчас, словно боясь, что она угадает его секрет!

– Эй, как жизнь, сестренка? – Омер выскочил из своей комнаты. – Со стрижечкой тебя! Почему это ты вдруг стала похожа на бабушку Ханну?

Она рассмеялась, хотя тринадцать лет назад он умышленно уничтожил ее торт, и объяснила ему, растягивая слова, что в Тель-Авиве все стараются быть самыми красивыми, а ей как раз больше нравится запилить против течения, не стараться быть красивой, даже стараться быть некрасивой типа. Тут в ее голосе послышался крошечный вопросительный знак.

– Нормуль, сестренка! – Омер ухмыльнулся. – Главное, тебе самой нравится.

– Ясно, нравится. – Она заглянула в зеркало на стене и пригладила волосы, улыбаясь виновато и одновременно с вызовом – раздражающей улыбкой бабушки Ханны.

Ирис, с тревогой следившая за ее движениями, знала то, чего не знали ни Омер, ни его сестра: что бабушку Ханну, умершую, когда они были еще маленькими, в течение многих лет избивал муж.

Посмотрим, что скажет Микки, думала она, пока дети непринужденно болтали и пересмеивались, будет ли он и теперь посмеиваться, что она переживает понапрасну, – ведь боль матери незримо сопровождала его на протяжении детства и юности, хотя Ханна делала все, чтобы защитить его от отца, который был на много лет старше ее и терзал жену болезненной и жестокой ревностью. Только когда Микки стал взрослым и женился, они вместе помогли ей вырваться от мужа. Но вскоре после этого Ханна заболела и, не успев порадоваться свободе, оказалась полностью порабощена недугом, лечением и страданием, пока не умерла измученная, едва и не со вздохом облегчения. А отец еще долго жил с новой женой. Выпал ли ей удел получше, чем Ханне, Микки не знал, поскольку давно разорвал с ним все отношения.

– Он напоминает мне отца, – иногда признавался Микки после очередной яростной вспышки Омера. – Это, похоже, у нас передается через поколение.

Каково ему будет почувствовать то, что сейчас чувствовала она: что от дочери, приехавшей из большого города, повеяло давним ветром рабства.

– Привет, ласточка! – восторженно крикнул Микки, когда лифт выбросил ее прямо в его объятия. – Моя Альмусенька!

Ирис отметила, что Альма поспешила выскользнуть из его объятий, что уклонилась от его взгляда с такой же наигранной веселостью. Что бросилась к кухонному столу, схватила еще не замоченные печенья из пачки и принялась нервозно их грызть одно за другим.

– Не наедайся печеньем, у нас полно еды, – поспешно одернула она дочь, как полагается нормальной матери. – Я как раз делаю твой любимый торт, – добавила она с заискивающей улыбкой.

А что, она – нормальная мать в нормальной семье, состоящей из двух родителей и двух детей, ведь вот и Омер тоже схватил пару печений и вытянулся на большом синем диване, рядом села Альма, потом к ним присоединился Микки, налив себе стакан воды. Кажется, они только и ждут, чтобы она уселась на цветастый диван напротив них и ощутила спокойствие и гордость, за нормальную семью, которую им удалось создать, хотя оба вышли не из самых нормальных семей. Но радости Ирис не чувствовала. Ей было слишком больно смотреть на дочь, чтобы притворяться веселой.

– Я только приготовлю салат, – сказала она, отворачиваясь от них.

– Все в порядке, Ирис? – спросил Микки и объяснил дочери, что у мамы снова начались боли в тазовой области.

– В полном порядке, – ответила Ирис.

И взялась за салат, потому что не хотелось омрачать встречу тенью события, от которого дочь когда-то пострадала. Ирис резала овощи крупными ломтиками, стараясь расслабиться.

Что случилось с девочкой? А может, девочка была права, когда спросила ее: «Что с тобой?» Ведь никто ничего не замечает, все выглядят довольными, и только у нее учащенное сердцебиение и все усиливающаяся непонятная паника.

Ну, постриглась дочка, оставила свои длинные волосы, с которыми так возилась, в мусорном ведре какой-нибудь парикмахерской, а то и сама их отхватила, если судить по небрежности стрижки, потом закрасила красивый каштановый цвет радикально черным, что само по себе тоже еще не беда. Понятно, что это изменение нарушило какой-то баланс в ее лице, и вместе с выбором одежды – потертая черная футболка и серые джинсы – она выглядит непрезентабельно, так что никто не обернется ей вслед, как прежде, когда она ходила в коротких платьях и с распущенными длинными волосами. Откуда же эта паника? Долгие годы она осуждала дочь, что та только и занимается, что своей внешностью. Значит, радоваться надо! Но Ирис тревожилась, и дело было не в померкшей красоте дочери. Исчезло что-то, что всегда ощущалось в ее лице и всем облике. Может быть, свобода?

Выражение лица – вещь трудноопределимая. Возможно, это внезапное сходство с бабушкой Ханной заставило Ирис делать из мухи слона. Что может быть общего у бедной женщины, насильно выданной замуж за властного и жестокого человека, и свободной девушкой из большого города, у которой вся жизнь впереди? Глубоко вздохнув, Ирис посыпала салат крупной солью, выжала лимон. Киш в духовке уже шипел и пузырился.

– Идите есть! – позвала она. – Омер, где муджадара[7]? Только не говори, что ты ее слопал!

– У нас в баре классная муджадара, – заметила Альма, садясь на свое обычное место. – Мы подаем ее с растопленным козьим маслом.

Ирис постаралась улыбнуться:

– Похоже, тебе и правда хорошо на работе.

– Это прямо как дом родной, – закивала Альма. – Все официантки – мои подружки, а Боаз мной конкретно доволен, так что со следующей недели я буду администратором смены.

И тотчас накинулась на еду. Аппетит у нее явно в порядке, казалось бы, волноваться не о чем, но имя Боаза продолжало звенеть у Ирис в ушах, потому что дочь произнесла его по-особенному. Выделив интонацией, гордой и в то же время таинственной.

– Сколько, говоришь, этому Боазу? – спросила Ирис, словно пытаясь припомнить.

Дочь увильнула от прямого ответа:

– Точно не знаю… примерно вашего возраста.

– Симпатичный? – Ирис вложила в свой голос максимум дружелюбия, чтобы не спугнуть дочь. – Хорошо к вам относится?

И та повелась:

– Он потрясающий человек. Бар он держит только ради денег. По-настоящему его интересует духовная работа. Он нескольких девчонок конкретно спас.

– Спас… от чего? – Рука Ирис, державшая вилку, дрогнула.

Дочь, заметив это, попыталась увильнуть:

– Ну, просто, понимаешь, они потеряли себя, ищут. А он им помог проделать внутреннюю работу.

Ирис попыталась унять дрожь в руке и в голосе.

– Он и тебе помогает, Альма?

– А с какой стати мне помогать? – Тон ее голоса снова стал издевательским. – Я девочка изхорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо.

– Только не говори мне, что ты принял все за чистую монету! – заявила Ирис, когда Микки вернулся с автовокзала.

Альма наотрез отказалась ночевать дома, хотя Ирис забрала из ее комнаты все свои вещи, сменила постельное белье и просто умоляла остаться. «Ты можешь спать сколько влезет, а когда встанешь, я выскочу с работы и мы сможем вместе попить кофе», – соблазняла она дочь, но та, видимо, восприняла это как угрозу: поспешила отказаться, заявив, что предпочитает спать дома, дав понять, что ее дом больше не здесь. К тому же ехать домой лучше ночью, а не днем по жаре. Коротко обнявшись с матерью, она скрылась в лифте вместе с отцом, который взялся довести ее до автовокзала, а Ирис застыла, словно замороженная, перед дверьми из нержавеющей стали, ожидая возвращения Микки, чтобы повторить ему эту ироническую фразу: «А с какой стати мне помогать? Я девочка из хорошей семьи, у меня есть родители, которые обо мне заботятся. Мне никакой помощи не надо».

– Я понял в прямом смысле, – удивленно ответил он, налив себе по возвращении стакан воды из холодильника и сев напротив нее за столом, с которого она уже убрала посуду. – Она видела, что ты волнуешься, и хотела тебя успокоить. О какой иронии ты говоришь? Разве у нее нет родителей, разве они о ней не заботятся? Посмотри, как ты о ней беспокоишься! Послушай, Ирис, – добавил он, посерьезнев. – Ты мне что-то не нравишься. Может, это от таблеток? Обезболивающие могут даже вызывать галлюцинации. Надо бы вернуться в клинику боли и начать серьезное лечение. Может быть, пойдем прямо к заведующему отделением, хотя он и чокнутый?

– Чокнутый? Почему?

Ирис овладела странное веселье. Может, он прав, может, у нее галлюцинации, может, ей правда надо увидеть заведующего отделением? Конечно, она должна увидеть его снова, она не в силах отказаться от этого шанса, несмотря на все ее мудрые решения и обеты. Она не смогла отказаться даже от удовольствия посплетничать о нем с Микки:

– Почему ты решил, что он чокнутый?

– Разве ты не заметила? – усмехнулся Микки. – Он бросился вон из кабинета, шарахнулся от нас, как от привидения.

– Может, мы и правда привидения?

Неужели он ее узнал?

– С чего бы нам быть привидениями? – удивился Микки. – Наверное, просто нелюдим. Но я слышал, что он вообще-то хороший врач. Одной женщине у нас на работе он по-настоящему помог.

– Правда? Кому это?

Какой внезапный поток информации – и из какого неожиданного источника!

– Новая сотрудница, ты ее не знаешь. – Микки встал из-за стола. – Она посоветовала мне отвезти тебя прямо к нему, когда снова начались боли, но я не хотел так долго ждать, к тому же он очень дорогой.

– Ох, Микки, – вздохнула она, – ты даже не представляешь себе, до какой степени!

И вернулась за ним в спальню, вслед за собственными вещами: берушами, кремом для век, ночной рубашкой, открытой книгой. В маленьком зеркале над раковиной мелькала ее макушка, высокий лоб и гладкие выцветшие волосы. Стоя бок о бок, они с Микки тщательно чистили зубы, но собравшись сплюнуть в раковину, Ирис вдруг смутилась. Ей не хотелось, чтобы он видел, как из ее рта выплескивается противная жидкость, розоватая от кровоточащих десен; она ждала, что он сплюнет первый, но он, видимо, тоже смутился и продолжал возить щеткой во рту, пока она не отвернулась и не сплюнула в унитаз. Откуда вдруг эта застенчивость между близкими людьми, подумала она. Он воспользовался моментом и тоже сплюнул и смыл за собой сильной струей воды. Ирис невольно снова подумала о юноше, которого так любила. Между ними не существовало ни малейшего барьера, ни утром, когда они вставали, ни во сне – она засыпала в его объятиях, она дышала с ним одним воздухом. Мы были детьми, вздохнула она, как можно сравнивать? Она с горечью смотрела на свои седеющие волосы: может, завтра зайти в ближайшую к школе парикмахерскую и выкраситься в такой же угольно-черный, как у Альмы? Вдруг это искусственное сходство поможет вернуть прежнюю близость, когда Ирис подстережет дочь у входа в бар? А то ведь на душе по-прежнему неспокойно.

– Чему обязан такой честью? – усмехнулся Микки, когда улеглась с ним рядом. – Я уже привык спать один. Ты уверена, что ты за это время не начала храпеть?

Она положила голову ему на грудь – гладкую, такую нежную и крепкую одновременно.

– Скажи… – Она задумалась, как лучше сформулировать вопрос. – Что еще сказала эта дама с твоей работы? Что у нее болело? Как именно он ей помог?

К ее удивлению, Микки воодушевился:

– У нее была адская боль в пояснице, она ужасно мучилась, ничего делать не могла, а у нее маленькая дочка, которую она растит одна. И ничего не помогало, пока она не попала к нему, он сделал ей кортизоновую блокаду и просто спас.

– Вау, что ты знаешь! – заметила она. – Я понятия не имела, что ты настолько в курсе, что происходит с людьми вокруг.

Он принялся оправдываться:

– Не то чтобы в курсе, но когда женщина плачет рядом с тобой целыми днями, это невозможно не заметить.

– А то я все удивлялась, откуда ты узнал про эту клинику. Теперь понятно.

Ирис попыталась перевести разговор с пациентки на врача, но Микки, похоже, больше занимала как раз пациентка. Настолько, что он перешел в наступление:

– Что с тобой? В последнее время с тобой просто невозможно разговаривать! Все у тебя вызывает какие-то подозрения: то зачем меня вызвали на работу в то утро, то эта бедняга, которой я пытался помочь…

– Как это ты пытался ей помочь?

– Ничего особенного. Отвез ее однажды к этому врачу, когда она от боли не могла вести машину.

– Браво, Микки! – Она усмехнулась. – Я и не знала, что замужем за праведником. Почему же ты так злишься, когда Омер просит его подвезти?

Нет, так разговор зайдет не туда! И она повторила свой вопрос:

– Что еще она о нем рассказала?

– Ничего особенного, – процедил он. – Она у него под наблюдением, и ее состояние заметно улучшилось.

– Хорошо. – Ирис вздохнула. – Я рада за нее.

К своей досаде, она получила совсем не ту информацию, которую хотела. Мики тоже был явно раздражен. Он вскочил с кровати.

– Пойду посижу за компьютером, – буркнул он. – Спать что-то вдруг расхотелось.

– Что случилось, Микки? Ты стал чувствителен, как девочка-подросток! – пошутила она ему вслед. – Видимо, тебе действительно есть что скрывать.

Но он уже дорвался до своих шахмат и не слышал ее слов – возможно, и к лучшему. Неладно у нас стало со словами в последнее время, думала она. Мы за ними прячемся, вместо того, чтобы с их помощью открываться друг другу. Мы изменили словам, и, возможно, это даже хуже, чем изменить друг другу. Мы изменили словам, и теперь они мстят.

Глава седьмая

– Черный-черный, – попросила она. – Самый черный, какой только у вас есть.

Пока краска впитывалась в ее успевшие отрасти волосы, Ирис выжидающе смотрела в зеркало. Никогда она не баловалась с волосами, да и вообще не очень-то была склонна к баловству, но сегодня утром ей стало казаться, что в душе у нее открылось потайное окошко, через которое в нее повеяло юностью. Сегодня она уже не вернется на работу, на сегодня у нее другие планы. Слишком много лет она делала то, что должна была делать, пришло время заняться тем, что хочется. Тем временем краску смыли. Ирис смотрела на себя с любопытством: совсем неплохо! Черные волосы, уже почти до плеч, оттеняют светлую кожу и зеленоватый цвет глаз, на похудевшем лице обозначились скулы, а синее льняное платье, купленное за несколько дней до теракта и ни разу не надеванное, сидело как влитое.

– Смотрите-ка, десять лет сбросили! – восхитился парикмахер, и она невольно улыбнулась: она и сама не ожидала таких перемен.

Она сделала селфи, чего за ней тоже прежде не водилось, и отправила снимок дочери. Ответ пришел немедленно: «Круто!»

«Ты свободна в ближайшие несколько часов? – спросила она, полагая, что дочь клюнула на приманку. – У меня встреча в Тель-Авиве, можно потом к тебе?»

Но получила отказ.

«Совсем никак. Сумасшедший день, сегодня у меня 2 смены и закрытие».

Ты что же, думала, что перекрасишь волосы и все сразу переменится? Рассчитывала дешево ее купить? Вообще-то, не так уж и дешево, подумала она, расплачиваясь с парикмахером, ни для меня, ни тем более для нее. Сколько смен ей пришлось отработать, чтобы так себя изуродовать? Ей-то самой угольно-черный к лицу, а дочери совсем не идет, все-таки они с ней очень разные.

– Привет, Дафна! – ответила Ирис, услышав в душном салоне машины усталый и раздраженный голос подруги.

Но в следующий миг голос оживился.

– Ирис, я тебя сначала не узнала! Наконец-то! Чему я обязана такой честью?

Ирис усмехнулась:

– И ты туда же, про честь! Как дела? Как Барселона?

Дафна вздохнула:

– Я уже забыла про эту Барселону… Столько работы! У тебя по-прежнему боли?

– С таблетками терпимо. Послушай, я думаю, что поняла наконец, из-за чего я оказалась ранена…

– Из-за конфликта, которому лет сто. Давай не будем лезть в политику.

– Это не политика, Дафна. Я была ранена из-за того, что у Микки тогда был роман и поэтому он не повез детей тем утром.

– Что за бред! – воскликнула Дафна. – Микки? Быть этого не может! Что это тебе такое в голову лезет!

– Потому что я думаю, что у него и сейчас роман. А если есть сейчас, то и тогда был. Настоящее помогает понять прошлое.

– Он просто помог несчастной девчонке, чего ты к нему цепляешься? – сказала Дафна, когда они встретились возле ее работы. На выразительном лице подруги читалось нешуточное беспокойство. – Что с тобой происходит? Две недели мы не разговаривали, и что? Небеса обрушились на землю! Не могу поверить, что ты ушла с работы ради такой белиберды в самый загруженный день в году!

– У Альмы сегодня тоже очень напряженный день, – заметила Ирис.

Они привыкли говорить о своих девочках – о Шире, дочке Дафны, и о ее Альме. Те подружились еще в детском саду, а следом сдружились и их мамы.

Ирис еще не рассказала ей о самом главном и все еще не решила, стоит ли об этом рассказывать, – что она видела Эйтана. (Помнишь, я рассказывала тебе про Эйтана? Про моего первого парня?) Дафна может не удержаться и поделиться с мужем, а тот, изрядный болтун, еще ляпнет что-нибудь при Микки, когда они встретятся вчетвером. Нет, не стоит ей рассказывать, сначала она должна рассказать это Эйтану – это их общий секрет, впервые за почти тридцать лет после разрыва у них появился общий секрет, пусть даже Эйтан о нем еще не знает. А может, знает, может, поэтому-то он так поспешно и выбежал из кабинета. Может, с тех пор он ждет ее, ждет, что она придет к нему одна, изучает список пациентов, ищет среди них ее имя, то и дело выглядывает в коридор. Она вспомнила, как он иногда ждал ее после школы, и когда она, выходя из класса, видела его, то испытывала ни с чем не сравнимый восторг, она шла ему навстречу, словно невеста к жениху, ждущему под свадебным балдахином. У нее перехватило дыхание, она почувствовала, что больше не в силах удерживаться, в точности как Иосиф. «Удалите от меня всех!» – так он воскликнул, прежде чем открылся своим братьям.

– Мне надо идти, – сказала Ирис.

Дафна только рот раскрыла:

– Ну, я вообще… Что с тобой? Вытащила меня с работы, а теперь должна идти?

Ирис встала.

– Прости, Дафна, я напрочь забыла, что у меня ужасно важная встреча. Мне очень жаль, я как-нибудь в другой раз…

Дафна смотрела в отчаянии на только что появившееся на столе огромное блюдо салата.

– Ладно, я скажу им, чтобы мне завернули с собой, – проворчала она. – Я тебя не понимаю. Ты мне говоришь, что Микки много лет тебе изменяет, но ты уже давно так прекрасно не выглядела, может, это у тебя роман? С кем это у тебя такая важная встреча?

Ирис наклонилась к ней и чмокнула в щеку.

– С прошлым, – шепнула она подруге на ухо. – У меня встреча с прошлым.

– В каком смысле? Ты что, беременна? Идешь на ультразвук? – Дафна схватила подругу за руку.

– Да нет, с чего бы вдруг! – рассмеялась Ирис. – Я тебе потом расскажу. Мне нужно идти, пока кураж не прошел.

Но, похоже, он только усилился, ее кураж, как будто ее заколдовали той ночью, которую она провела одна на двуспальной кровати, пока Микки спал за стеной, в постели Альмы. Впервые за долгое время они поменялись постелями, впервые за долгое время она думала о муже абсолютно неотрывно, как иногда думала о своих учениках, о самых трудных и непонятных, концентрировалась на каком-нибудь одном из них, пытаясь понять, что им движет, заглянуть в его психологию. Всю ночь напролет Ирис думала о Микки, пока картина не сложилась. Но факт, который стал для нее совершенно ясным, остался лишь фактом, не вызывающим никаких чувств и не побуждающим к действию.

Нет, она не чувствовала ничего, кроме насущной потребности вернуться туда, где увидела Эйтана, той самой, памятной с юности. А Микки она словно бы еще и не встретила. Ирис словно оказалась в прошлом, когда они еще не были знакомы и поэтому его жизнь и все его похождения ее вообще не касались.

А что ее касалось? Звуки, льющиеся из колонок автомобильного салона, накатывали электрическими волнами, бросали в дрожь, виолончель и фортепиано переговаривались, поддерживали, вторили друг другу. Когда дорога пошла под уклон, Ирис вдруг увидела, как крылатые юноша и девушка движутся навстречу друг другу по лестнице, уходящей в небеса, встречаются на краткое мгновение и снова расходятся, обреченные идти в противоположные стороны[8]. Он – жизнь, она – смерть, он – смерть, а она – жизнь. Кто обрек их на вечную разлуку? Но жизнь и смерть так переплетены, подумала она, вспоминая те недели юности, как она лежала в постели, в своей маленькой темной комнатенке, с сухими глазами, не шевелясь и не чувствуя ни голода, ни жажды. Лучи, пробиваясь сквозь шторы, меняли направление и яркость, но ей было все равно: она ничего не хотела видеть, если снова не увидит Эйтана, не хотела говорить, если не сможет говорить с ним, не хотела слышать, если больше не услышит его голоса. Иногда ей начинало казаться, что он зовет ее по имени, что он возвращается к ней. Но это все равно был уже не он: Эйтан, оказавшийся способным покинуть ее, – это уже не тот человек, а тот потерян навсегда. Поэтому она и лежала на спине, постепенно сходя на нет, уходя в матрас, в пол, в землю. Ничего делать не нужно, рано или поздно она попадет туда, исчезнет совсем, единственное, что требуется, – это терпение.

Время от времени в ее комнату проникали странные существа и пытались ей помешать, сорвать ее план: семейный врач, школьный психолог, учительница. Они сидели у ее кровати и разговаривали с ней «по душам», но она не слышала ничего, потому что это был не голос Эйтана, а потом в соседней комнате начались перешептывания, разговоры о госпитализации, но мать решительно возражала. Ирис смутно помнила, как были перепуганы ее братья-близнецы, и Йоав, более впечатлительный, иногда заползал к ней в постель и умолял ее очнуться, прийти в себя, но что ей за дело до его мольбы, что ей за дело до всех! Отпустите меня, хотелось ей сказать им, отпустите меня, как я отпустила вас! Вам кажется, что это трудно, но это так легко. Это иллюзия, будто отпустить труднее, чем держать и держаться. Едва это поймешь, ты словно вкусил от плода с Древа познания и ощутил отвратительный вкус бессмысленности: пути назад уже нет. Потому что нет смысла пить и есть, нет смысла мыться и нет смысла одеваться, нет смысла выходить и входить, нет смысла работать и учиться, нет смысла жениться и рожать детей.

Ирис до сих пор не знала, как выжила. Видимо, в капельнице, которую ей поставили, когда она была уже слишком слабой, чтобы сопротивляться, было немного эликсира жизни, потому что в конечном итоге врачи сумели вытащить ее из пропасти горя, влив в вены необходимый для выздоровления минимум. Словно младенец, который учится ходить, она вновь приобретала почти полностью утраченные жизненные навыки и медленно и осторожно возвращалась в мир. Но в нем отсутствовал Эйтан Розенфельд, и потому это было скорее не возвращение, а знакомство с другим, довольно пустым миром, не вызывавшим никаких эмоций. Лишь элементарный импульс делать то, что ей велели, вытягивал ее из одного дня в другой. Потом к нему добавился импульс делать все это как можно лучше, а к нему стали добавляться новые побуждения и оттенки, мир все больше наполнялся. Но сейчас, когда Ирис снова втискивалась в то же самое крошечное пространство на парковке, словно поджидавшее ее с прошлого раза, ей показалось, что все это было лишь иллюзией.

Стиснув зубы, она форсировала коридоры, будто бурные реки, с отчаянно бьющимся сердцем быстро, несмотря на боль, карабкалась по горным уступам лестниц, чтобы не упустить время, то и дело поглядывая на часы, словно ей назначена встреча. Был уже почти полдень. Он тоже сейчас смотрит на часы, думает, когда она придет? Как она попала в этот странный раскаленный коридор с окнами, выходящими на покрытые лесом горы, который, именно сейчас, когда она так спешит, никуда не ведет, и ей пришлось вернуться и спросить дорогу у других посетителей? В прошлый раз ее вел Микки, и путь был намного короче, и в своей наивности она даже не задавалась вопросом, как ему удается так хорошо ориентироваться. Но вот стрелка, указывающая прямо, и она пошла прямо, вот стрелка, велящая свернуть, и она свернула. Ну вот, это здесь, она дошла до него, взвинченная, потная, задыхающаяся – видимо, такими и являются на свидание с прошлым.

Но его дверь была закрыта, а перед ней собралась длинная очередь: множество людей рассчитывало на его помощь. Как ей прорвать эту блокаду боли, как проникнуть внутрь? Ведь ни один из ожидающих не уступит ей своего вожделенного талончика, а ее очередь подойдет нескоро – почти через две недели. Ирис колебалась у закрытой двери под суровым взглядом регистраторши: на деле все оказалось сложнее, чем представлялось. Может, попробовать заскочить на секунду, как только дверь откроется, – только дать ему знать, что она здесь, что это она? Но на нее сразу же все накинутся – люди, страдающие от боли, не слишком-то терпимы. Ирис вглядывалась в начало очереди. Ближе всех к двери сидела, уткнувшись в планшет, красивая полная девушка с пышными вьющимися волосами. К ней-то и обратилась Ирис – доверительным шепотом, точно к сообщнице по заговору против остальных ожидающих.

– Сейчас ваша очередь? – спросила она. – Вы позволите мне войти с вами на секунду? Буквально на одно слово, это для меня вопрос жизни, ладно?

Пораженная ее наглостью, девушка нахмурила брови, но ответила коротким сердитым кивком, явно злясь на Ирис и на себя – за то, что не смогла сказать «нет».

– Ладно, если только на секунду, – сказала девушка и снова уткнулась в планшет. Ирис, горячо поблагодарив ее, прислонилась к стене и уставилась на дверь и на имя, красующееся рядом.

Какое чудесное стечение обстоятельств! Кто бы мог подумать, что такое вообще возможно, что она когда-нибудь окажется перед дверью с именем Эйтана! Но вдруг Ирис испугалась: ведь врачи иногда заменяют друг друга, не трудясь уведомить ожидающих в коридоре. Такое случалось с ней не раз, и поэтому она снова обратилась к девушке:

– Скажите, там ведь сейчас доктор Розен, правда?

Та уставилась на лампочку над дверью, а потом снова на планшет, словно ища в нем ответ.

– Вроде бы, – равнодушно ответила она.

Оказывается, ей это совершенно безразлично. Ирис снова поблагодарила ее, скосив глаза на экран планшета, – и замерла, узнав знакомый квадрат шахматной доски – старомодный, коричнево-кремовый, как доска ее отца. Как она раньше не сообразила туда глянуть! Наверняка это та девушка, девушка, о которой вчера рассказывал Микки, девушка с его работы, то есть, возможно, его любовница. Хотя это абсурд, она слишком молода и слишком красива, в этом коротком полосатом платье, зачем ей Микки? И все же, совсем не многие играют в быстрые шахматы в очереди к врачу, и совсем не так уж абсурдно предположить, что это Микки пристрастил ее к столь редкому хобби. Может, она не случайно откликнулась на просьбу Ирис? Может, это плата ей – за то, что одолжила ей мужа. Ирис снова обратилась к девушке.

– Вы играете в блиц? Мой муж тоже на это подсел, – прощебетала она, и девушка посмотрела на нее невидящим взглядом, вроде тех, которые устремлял на нее Микки, если прервать его в середине игры.

– Не сейчас, – пробормотала она, продолжая передвигать пальцами фигуры.

Ее кудри закрыли экран. Ирис рассматривала ее с тревогой. Она во вкусе Микки? А какой у него вкус, кстати? Нравятся ему худые или полные, маленькие или высокие, светлые или темные? Когда они встретились, Ирис была худой и с длинными волосами, но хотя за годы ее облик изменился, не похоже, чтобы его влечение к ней ослабло. До нее у него была совершенно другая подруга – кругленькая рыжая вертушка. Так что почему бы ему не увлечься этой девицей с карими глазами и гладкой кожей, в золотых сандалиях и ярко-алым педикюром…

Мгновение спустя Ирис забыла о ней и думать: дверь наконец открылась, и из кабинета вышла седая старушка с кипой бланков. Один из них выскользнул и упал на пол, Ирис нагнулась его поднять и, выпрямившись, оказалась лицом к лицу с ним: его глаза смотрели на нее с немым вопросом, а складка между бровями становилась все глубже.

Она медленно пошла к нему, сделала шаг, или, может, два, длинные до бесконечности, – потому что она не умеет ходить, только сегодня она впервые встала с постели, и ей нужно всему учиться заново, – и, протянув к нему руки, заключила его в дрожащие объятия, хотя дверь была открыта, и девушка встала в дверях, готовая защищать свою очередь. К ее изумлению, он ответил, его руки обхватили ее спину, и Ирис спросила: «Это ты, правда?» – потому что не видела его лица, а он не сказал ни «да», ни «нет», только шепнул: «Подожди меня» и проводил ее до двери, и она, как во сне, села на стул, освободившийся после только что вошедшей в кабинет девушки, по-прежнему дрожа и все еще ощущая ладонями касание его холодных пальцев. Ирис скрестила руки, пряча его прикосновение. Она сидела и ждала, и это происходило снова и снова: она медленно шла к нему с протянутыми навстречу руками, снова соединяла их на его затылке, снова спрашивала: «Это ты, правда?» – и только конец менялся: он говорил то «Подожди меня», то «Не жди меня», то провожал, то прогонял, как тогда: «Мне надоела эта тяжесть, я хочу жить». Ирис сидела не шевелясь. Вошедшая вместе с ней девушка уже вышла, с любопытством глянув на нее, за ней вошел худющий мужчина в люминесцентных кроссовках, едва переставлявший ноги – какой уж тут кросс. Вот и он уже вышел с кучей рецептов и направлений, за ним вошла женщина примерно ее возраста с голым черепом. Она, конечно, напомнит ему о матери. Выгонит ли он ее из кабинета, заявив, что хочет жить?

Удивительно, но женщина действительно задержалась там дольше других, а когда вышла, на ее лице еще теплилась бледная улыбка. Следующим был старик в сопровождении нетерпеливой дочери. Все это время Ирис сидела не шевелясь и не открывая сумочку, хотя оттуда время от времени подавал голос телефон. Она ждала, как он просил, и даже если он не просил бы, она все равно бы ждала, возможно, даже не его, а своего прошлого, которое отчасти было и его прошлым. Теперь ей казалось, что все, что бы она с тех пор ни делала, ни переживала и ни чувствовала, не смогло превзойти этого прошлого.

Бывает, жизнь движется вперед, шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком, достигает своей вершины и утверждается на ней, и, когда начинается спуск, он уже вполне ожидаем и естествен. А бывает, идет, как у Ирис, под уклон с самого начала, потому что пик был очень ранним. Теперь она это поняла, а в сущности, догадывалась и прежде. Тогдашнюю девушку и нынешнюю женщину почти ничего не связывало. Шаткой конструкции между ними недоставало опоры. Эта опора находилась там, за закрытой дверью, от которой Ирис не могла отвести взгляда.

Как странно, что он не выходит! Неужели он ее боится? Глянуть бы на него хоть одним глазком! Вот бы его вызвали в другой кабинет на консультацию, как в тот раз к ней. Как она лежала там, словно выставленная напоказ! Узнал ли он ее и поэтому бежал в такой спешке? Вернулся ли в тот вечер домой и рассказал жене, что встретил любовь своей юности? «Ты не поверишь, кого я видел сегодня в клинике! Мою первую, ту, которую я бросил, я едва узнал ее, так она изменилась…»

От мысли о его жене ей сделалось нехорошо. Ирис с досадой смотрела на очередь, которая не убывала, поскольку на смену ушедшим пациентам приходили новые: мир полон боли, и вся она стекается сюда. Так, наверное, выглядит жизнь в глазах Всевышнего: прежние люди уходят, новые приходят, и трудно отличить одних от других. Все сходны между собой, потому что у каждого боль. Эту боль снимает тот самый человек, который причинил ей такую боль в начале жизни. Какой парадокс! Может, он пытается так искупить свой грех? Ничего не получится, скажет она ему, загладить вину можно только перед тем, перед кем провинился. И никак иначе – ни перед лицом Бога, ни тем более перед другими людьми. Тут нет обходных путей.

Но, с другой стороны, как можно его винить или ожидать искупительной жертвы? В конце концов, он был ребенком, лишь немногим старше ее Омера, одиноким, растерянным, беспомощным, напуганным ребенком. Он не виноват в том, что реакция Ирис была такой болезненной, не виноват и в том, что отпрянул от нее, словно от Ангела Смерти. Он просто обезумел от горя, он бежал от своей скорби, оставив ее Ирис. Иначе он не исчез бы так бессердечно и так надолго. Действительно ли он искал ее?

Рядом со вздохом уселась женщина – с желтым болезненным лицом и головой замотанной платком. А узор на блузке – улыбающиеся сердечки; какой разительный контраст между одеждой и теми, кто ее носит. Вот и Ирис в утро теракта надела легкую полосатую блузку, как будто отправлялась на пробежку. И правда летела, словно утратив вес, но когда, наконец, рухнула на землю между горящими телами, осколками стекол и вывалившимися из сумок предметами, ее веселенькая блузка насквозь пропиталась кровью, и мать не стала ее стирать и выбросила, несмотря на просьбы Ирис. Мать вообще не одобряла полосатых блузок, считая, что взрослой женщине они не к лицу[9], и воспользовалась возможностью избавиться хотя бы от одной из них. После ранения Ирис и сама к ним охладела и передала их, вместе с большей частью своей одежды, ставшей слишком тесной, в приют для женщин – жертв семейного насилия. Теперь ей вспомнилось полосатое платье девушки, игравшей в шахматы на планшете, и снова случайные вроде бы совпадения стали складываться в пугающую картину некой параллельной жизни, с которой ее собственная не должна была пересечься. Но ведь и встреча, которую она ждала с замиранием сердца, тоже не должна была произойти? Или, наоборот, не должно было произойти той разлуки?

Сколько еще ждать? Из кабинета вышло уже человек десять. Ирис уловила ритм процесса: каждый проводит там около четверти часа, иногда больше, так что за весь рабочий день Эйтан принимает десятки людей. Скольким он сможет помочь? И надолго ли? Она заметила, никто не вышел из кабинета с пустыми руками. Все получали какие-то бланки и выглядели немного спокойнее, чем когда входили. Вероятно, каждый успел благодарно улыбнуться на прощание, – отсвет этой улыбки продолжал играть на их лицах. Она что, тоже будет улыбаться, выходя оттуда? Ей он тоже выдаст белые бумажки? Тут Ирис и правда заулыбалась, вспоминая, как они сидели на кровати среди бумажных листков, когда она натаскивала его перед экзаменами. Хотя она была моложе его на год и училась классом младше, она смогла научить его тому, чего сама еще не изучала, с терпением, которого прежде не знала за собой, – так она любила его. Он слушал с трудом, ему вообще было трудно сосредоточиться. Бог весть, как он сумел выучиться на врача, ведь экзамены на аттестат зрелости он бы без нее не сдал. Ирис учеба вообще давалась легко, а у него были проблемы с концентрацией, на экзаменах ему вечно не хватало времени, да и система образования тогда была куда менее либеральной, чем сегодня. По отношению к мальчику, который заботился только о своей больной матери, не проявлял участия никто, даже он сам. Как он расстраивался, когда раз за разом не успевал подготовить ответ на экзамене, или пропускал вопросы в билете, или вообще забывал ответы, которые она втолковывала ему накануне. И она сидела рядом с ним в постели, окруженная листками, и успокаивала его, уговаривала не винить себя: «Эйтан, у тебя голова занята сейчас другим, конечно, тебе трудно запоминать такие вещи, у тебя есть уважительные причины».

Он вытягивался на спине – стройное, красивое, напряженное тело, – поправлял подушку, а Ирис снова и снова читала ему лекции, объясняла уравнения, натаскивала по истории мировых войн и зарождения сионизма, разбирала основы законодательной и исполнительной власти, правила синтаксиса и пунктуации, поздний роман Агнона и раннюю поэзию Бялика – как раз естественными науками никто из них не занимался. Какое облегчение сквозило в его лице всякий раз, когда ему удавалось понять то или иное трудное место, каким он делался милым, в каком восторге целовал ее, напевая правильный ответ! Ирис нравилось учить его, и когда, начав выздоравливать, она задумалась о дальнейшей жизни, то выбрала педагогику, потому что умела передавать свои знания с радостью и любовью. Поэтому и в армии она служила учительницей, и после демобилизации стала изучать педагогику, к недовольству матери, которая надеялась, что дочь станет юристом. А он, ее первый ученик, тормоз и тугодум, чудом преуспел в медицине без ее помощи и даже без ее ведома.

Дверь открылась, из кабинета, ковыляя, вышел подросток на костылях. Он пробыл там почти полчаса, и уже нетерпеливо привстал следующий пациент – мужчина с большим животом. Но, похоже, привычный ритм нарушился, потому что неожиданно из кабинета вышел еще один человек. Он закрыл за собой дверь, и никто не вошел вместо него. Без белого халата он выглядел как собственный пациент: худой, слегка сутулый, с усталым бородатым лицом, в помятой рубашке – первый пациент, который вышел из кабинета с пустыми руками и тяжелым сердцем и без тени улыбки сказал ей: «Пойдем!»

Он всегда ходил быстрее ее, широким шагом, и теперь она едва не бежала за ним по коридорам. Ликование, оттого что он выбрал именно ее из безликой очереди, сменилось растерянностью: он несся вниз по лестнице, словно удирая от нее, этаж за этажом, пока она не узнала прохладные коридоры операционного блока, и там он в первый раз оглянулся на нее и указал на одну из приемных.

Здесь не было окна и никто не мог их видеть, никто не заметил, как он обнял ее, шепча: «Рис, Рис!» Его руки гладили ее волосы, ощупывали ее лицо, как руки слепого, его прикосновения казались знакомыми и одновременно незнакомыми. Она тоже закрыла глаза, приникнув к его худому телу: это он, ее руки все помнят, ее тело все знает; это они и их изувеченная любовь, вне пространства и времени, так было всегда, так будет вечно.

Чуть отстранившись, он усадил ее на жесткое кресло и придвинул для себя другое. Их колени соприкасались, Эйтан не сводил с нее глаз и ласково произнес:

– Ты нашла меня, Рис, я чувствую себя попавшимся преступником.

– Не бойся, я тебя сразу отпущу, – поспешно ответила она, обиженная и растерянная, – его слова не сочетались с чувством, сквозившим в каждом жесте.

– Не отпускай меня, я рад, что попался! Все эти годы я мечтал попросить у тебя прощения.

Ирис снова покоробило. Неужели только из-за этого он рад ее видеть: чтобы вернуться к своей привычной жизни с чистой совестью?

– Я давно тебя простила, – холодно ответила она. – Ты ведь был ребенком, ты был сиротой.

Она разглядывала каждую морщинку, каждое пятнышко на его лице. В бороде много седых прядей, но она все равно кажется русой. Из-под набрякших век молодо глядят светлые глаза, гладкий лоб перечеркнула глубокая складка. Ирис видела его то теперешним, то тогдашним. Его глаза изучали ее лицо, но она не испытывала смущения, будто ее кожа такая же гладкая и блестящая, как прежде.

– Мы оба были сиротами, – сказал он. – Но у меня есть дочь, ей столько же, сколько тебе, и, если кто-то поступит с ней так, как я тогда с тобой, я его убью.

– Столько же, сколько мне? – усмехнулась она. – Мне сорок пять лет.

– Конечно, – подтвердил он. – Столько же, сколько было тебе тогда.

– Жаль, у меня тогда уже не было отца, который убил бы тебя. Поэтому ты все еще жив. Как зовут твою дочь?

– Мирьям. – Он выговорил это имя с особой нежностью.

Она кивнула: конечно, какое еще имя мог он дать дочке, кроме имени своей матери. Благородная Мирьям Розенфельд продолжилась в Мирьям Розен, по всей видимости высокой, стройной девушке со светлыми глазами.

– Она на нее похожа? – почему-то шепотом спросила она.

– Меньше, чем я надеялся. Я ведь делал ее не в одиночку, как известно. Она гораздо светлее мамы, но есть некоторое сходство…

У Ирис перехватило горло при мысли о девочке, которая должна была родиться у них: их Мирьям, с темными волосами и сине-зелеными глазами, их Белоснежка. Не оттого ли Альма так злится на нее, что со дня рождения чувствует, что не оправдала надежды?

– Не грусти, – улыбнулся он с полными слез глазами. – У тебя тоже есть дети, правда? Я видел в твоей карточке: «Замужем, двое детей».

– Ты сразу узнал меня?

– Ну конечно! А как же иначе? «Плоть, подобная твоей, забудется нескоро», – процитировал он одну из книг, по которой она его когда-то натаскивала[10].

Ирис благодарно улыбнулась:

– Я думала, что изменилась до неузнаваемости.

Он покачал головой, с мальчишеской улыбкой на губах.

– Для меня ты все та же, Рис. – Его пальцы в подтверждение этих слов снова заскользили по ее лицу, будто никогда не переставали.

– Как такое может быть! – радостно возразила она, и его лицо стало расплываться; сквозь него, вокруг все той же улыбки проступило лицо юноши, ее Эйтана. Ирис чувствовала, как ее тело наполняется любовью, словно пустой колодец, в который наконец стекаются благословенные дожди, треснувший колодец, который починили, и теперь он полон и способен удержать воду. Большие воды, которые не могут потушить любви, реки, которые не зальют ее[11], струились теперь сквозь сердце Ирис, преодолевая время, врачуя разлом. Раны любви излечит только тот, кто их нанес – вспомнила она когда-то слышанную пословицу. Ее пальцы коснулись его пальцев, ласкавших ее лицо, в голове складывались слова: «Лучше поздно, чем никогда. День за днем, ночь за ночью мы были вместе, все остальное давно забыто».

– Мне пора на прием, – сказал он, вынув из кармана вибрирующий сотовый и взглянув на дисплей. – Меня ждут.

Встав, он притянул ее к себе, она прижалась губами к его губам, дрожа и задыхаясь, будто никогда никого не целовала, и ощущая не шершавость бороды, а гладкость щек того юноши. Его губы были еще полнее, но уже тогда пахли больницей, антисептиками и лекарствами.

– Спасибо, что простила меня, Рис, – хрипло шепнул он ей в ухо, как будто они встретились для того, чтобы она его простила. – Я должен идти.

Он отстранился от нее и открыл дверь в коридор.

– Эйтан, подожди минутку!

Он остановился, но тут к нему подошел молодой врач в синем хирургическом облачении. Лицо Эйтана переменилось, оно снова излучало суровую отстраненность. Дождавшись, пока он освободится, она окликнула снова:

– Эйтан. – Ирис была готова произносить это имя с утра до вечера, день за днем, пока они не увидят друг друга снова. Она вдруг услышала собственный голос: – Эйтан, когда мы снова увидимся?

– Когда захочешь, – ответил он так, словно нет ничего проще.

Какая невообразимая перемена! Как такое возможно – что это закупоренное в глубине души воспоминание, эта мучительная, темная часть ее прошлого, о которой она и думать себе запрещала, вдруг раскрылась, наполнившись солнцем и воздухом, точно подвал для пыток превратился в курорт!

– Позвони мне. – Он протянул ей визитку.

И вот уже его спина скрылась за поворотом лестницы. Ирис пошла назад по людному коридору, в обратном порядке повторяя их маршрут: вот дверь, которую он открыл перед нею, вот прохладная комната без окон, вот два кресла, страстно уставившиеся друг на друга, а вот и она сама, дрожащая от волнения, трогающая пальцами свои целованные им губы, свое обласканное здесь им лицо. Ирис села в кресло, вытянула ноги на другое, закрыла глаза. И увидела лицо юноши; вот оно приближается к ней – приоткрытый рот, густые пушистые ресницы, щеки, порозовевшие от солнца, как у младенца. Если сейчас открыть глаза, она увидит над головой крону шелковичного дерева. Они спустились по горному склону от дома Эйтана к роднику под этим деревом, самым золотым из дней в узком просвете между окончанием холодов и наступлением жары. Все цвело, воздух был наполнен медом, и, возможно, это был единственный из дней, когда они позволили себе быть влюбленной парочкой и ничем больше. И самый, призналась она теперь самой себе, счастливый день ее жизни – более счастливый, чем день ее свадьбы, чем дни рождения ее детей. Жар нагретой скалы за спиной, красивый юный возлюбленный, ласкающий ее груди, увенчанные розовыми ягодками сосков, а она прильнула к нему, абсолютно уверенная, что ничто их не разлучит вовек. Ирис помнила, как рвала листья шелковицы для братьев – они разводили шелковичных червей в старой обувной коробке, – как мочила ноги в воде, когда Эйтан залез в родник.

– Давай тоже в воду, – позвал он, а она не решалась.

– Холодная?

От кондиционера тоже тянуло холодом. Ирис вздрогнула: в прошлом остались не только те часы тридцатилетней давности, но и мгновения их сегодняшней встречи. Она уже тосковала по ним, пыталась оживить в памяти. Что именно было сказано и что под этим подразумевалось? Что она знает о нем? Почти ничего: что у него есть дочь семнадцати лет, что он мечтал, чтобы Ирис его простила, что в его глазах она не изменилась, – и это, пожалуй, слишком хорошо, чтобы быть правдой. И, в сущности, плохо: ведь в эту приоткрывшуюся дверь хлынула, утекая, как в раковину, вся прожитая жизнь. Потому что ей не хотелось возвращаться домой, не хотелось ничего делать, лишь только снова и снова смотреть на него, как будто этих тридцати лет и не было. Вот почему она останется здесь, в этой комнате, и будет ждать его, оставит ему сообщение, что она все еще здесь, в крошечной приемной, известной, видимо, только избранным. На голубоватом экране, который она только что заметила, будут меняться инициалы оперируемых и, возможно, добавятся и ее инициалы – И. Э.: пациентка еще не пришла в сознание после операции, которая продолжалась почти тридцать лет, и вот теперь выясняется, что все было напрасно, напрасно бригады хирургов старались разделить их тела, ведь в мгновение ока он снова заполнил тоскливую, болезненную пустоту, которую не могли заполнить ни Микки, ни дети, ни работа.

Не отрывая взгляда от экрана, Ирис вытянула ноги. Кресла, конечно, жесткие, но она устроилась поудобней, готовясь к долгому ожиданию, и следила за скупой судьбоносной информацией, мелькавшей на экране: инициалы, год рождения, пол, продолжительность операции. M. Д., 1938 года рождения, уже переведен на реабилитацию, ровесник ее отца. Убил бы отец Эйтана, если бы не погиб так рано? Легче стала бы боль, будь он жив?

Как долго оперируют Р. Л., женщину примерно ее возраста, – с пяти утра! Где сейчас ожидает исхода операции ее семья? Ирис вспомнила, как десять лет назад в одном из этих помещений дожидались Микки, и дети, и мать, которая с виду была еще здорова. Но именно в те дни появились первые симптомы, как раз когда ей нужно было помогать Микки с детьми. Помощь обернулась обузой и даже угрозой жизни: вместе с внуками она едва не угодила под машину, потому что настаивала, что улицу надо переходить на красный свет. Однажды она спутала направление на улице с односторонним движением. Не говоря уже о том, что она упорно варила им куриный суп, забыв, что они вегетарианцы. Любые попытки Микки использовать ее энергию в мирных целях кончались провалом. Покуда тело Ирис час за часом, день за днем врачи собирали из кусочков и соединяли штырями и винтами, точно деревянную куклу, вроде Пиноккио, ее семья разваливалась на куски. И никогда уже не стала прежней крепкой семьей, потому что в сознании каждого навсегда засело это ощущение хрупкости совместного бытия. Да, муж и дети вместе ухаживали за Ирис, но это уже была не молодая простодушная семья, а старая и разочарованная, лишенная иллюзий, ничего уже не ждущая. Теперь она все это отчетливо видела закрытыми глазами, засыпая. Надо бежать, а она спит, вместо того чтобы мчаться, будто лань, в чащу леса. Глаза ей закрыли ледяные веки, ребра стиснули ледяные руки, кондиционер с каждой минутой наполнял помещение морозом, словно ее заживо поместили в морг. Эйтан нарочно привел ее в эту комнату, чтобы заморозить время, чтобы вернуть их обоих в те годы. Ведь что за смысл любить снова, если мир изменился и в нем с тех пор рассказаны новые сказки, завязаны новые связи, в нем живут другие, ее Омер и Альма, его Мирьям, и эти люди не дадут им с Эйтаном быть вместе: даже когда он обнимал ее, она ощущала постороннее присутствие. Ее Микки и жена Эйтана, их квартиры, их ипотеки, их общие друзья – все то, что накопилось с тех пор… Ирис безуспешно пыталась представить себе его дом. Вероятно, Эйтан живет в просторной и ухоженной вилле недалеко отсюда, но она способна представить его себе только в доме его матери, в крошечной квартирке на первом этаже, в пригороде. Здесь, по окончании семи дней траура, он объявил Ирис о созревшем в его душе решении. Неужели слезы, годами скрытые за ее сухими глазами, вырвутся наружу именно теперь? Ирис в ужасе проснулась, дрожа от холода, кончики ее пальцев окоченели, горло саднило, растущая волна плача все приближалась, она ворвалась в двери этой укромной приемной, выплеснулась из раскрытых ртов. Ирис в ужасе поняла, что это явились те, кому ждать уже некого. «Мама, мама, вернись!» – кричали они, глядя на голубой экран, а Ирис увидела, что Р. Л. исчезла с него, будто вовсе не бывала, оставив горстку родных и близких в растерянности и горе. Ирис притворилась, что тоже ждет результата чьей-то операции, пока вокруг стенали и плакали потрясенные люди.

– Здешние врачи – мясники! – крикнул ей прямо в уши мужчина ее лет в черной ермолке. – Они убили мою жену, хладнокровно прикончили ее! Ничего у нее не было, простенькая операция! Они разбивают семьи! Там ваш муж на операции? Заберите его оттуда, пока он еще жив! Это место – сущий ад!

Обнаружив ее присутствие, все столпились вокруг нее, как будто она была в силах их спасти, подробно описывали ей детали операции, как если бы она могла что-то исправить. Точно школьники, наперебой требующие решить их спор и найти виновного.

– Говорил яей: «Ты мне нравишься такой, какая ты есть. Нужно тебе это кольцо на желудке?» – причитал он, раскачиваясь, словно на молитве. – Она хотела похудеть, раздалась после стольких родов и хотела похудеть! А теперь дети – сироты, Господи помилуй!

Рядом рыдала в черном платке, очевидно, мать погибшей:

– Восемь детей! Последние – близнецы! Через два месяца им три года!

Ирис слушала их оторопев. Неужели они надеются, что она заберет сирот себе?

Путаясь в словах, овдовевший отец продолжал описывать последние несколько часов до операции, не то ей, не то остальным: как они поняли, что операция осложнилась, что ничто уже не будет как прежде, как снова и снова повторяли псалом царя Давида – спаси нас, Царь, услышь нас, когда будем взывать к Тебе, пошли помощь из Святилища и с Сиона… От присутствия стольких людей в помещении стало теплее. Ирис почувствовала, как тело понемногу оттаивает и уже способно отсюда уйти, – но разве можно бросить их в горе! К ней обращались все новые родственники умершей женщины и сообщали все новые детали, как будто ожидая, что она внесет их в некий протокол, но все ее внимание было приковано к мужу, по имени, как оказалось, Сион.

– Кольцо! Кольцо в животе! – негодовал он. – Наизобретали неизвестно чего! Обручальным кольцом освятил я ее! Умереть ради кольца? Похудеть она хотела! Теперь ты похудеешь, пожрут тебя черви и никакого веса не останется!

Он всхлипнул, и все его братья и сестры, и брат умершей, и ее сестры, и ее старшие дети зашлись в рыданиях, пока их горе снова не обратилось в ярость на врачей.

– Это убийцы, они убили ее, они разбивают семьи! Скорее заберите своего мужа, пока он еще жив! – накинулись они на Ирис, и она, воспользовавшись этим советом, поспешила покинуть приемную.

Бормоча соболезнования и слова участия, она выбежала в коридор и, только поднявшись из подвала, увидела, что уже вечер. Людей в коридорах почти не осталось, даже под дверью Эйтана было пусто. Регистраторша ушла, а постучав в дверь, Ирис обнаружила, что та заперта.

Кроме нее в клинике не осталось ни души, как будто, пока она спала, вся боль ушла из мира. Только из кабинетов неотложной помощи доносится тревожный гомон. Возможно, ей нужно как раз туда, а вовсе не на стоянку. Ирис лихорадило, горло саднило, зубы стучали, а тело, набравшееся ледяного холода, бросало то в ознобный жар, то в жгучий адский холод. Но она заковыляла к машине, завела ее и включила обогреватель, глядя в темные окна. Черный жар окутал ее – жар летней ночи, которая не остынет до самого утра. Достав из сумки отключенный несколько часов назад телефон, Ирис обнаружила десятки пропущенных звонков, неотвеченных сообщений и имейлов. Чуть ли не каждый час звонила ее заместительница; снова и снова названивали и писали Рахель из муниципалитета, Арье из Министерства образования, учительницы и учителя, матери и отцы, инспектор, Дафна, Прашант по просьбе матери. Вот Микки со свойственным ему лаконизмом спрашивает: «Где ты?» Омер просит отвезти его к Йотаму, а потом уже от Йотама, и Микки снова спрашивает: «Все в порядке?» – а потом уже ограничивается вопросительным знаком. Но отвечать Ирис не стала. Начни она отвечать, этому не будет конца. Нет, сейчас главное – чтобы ответил он. Взяв визитку, она внесла номер Эйтана Розена в память телефона, но, вводя имя, она вместо буквы «Э» или «Р» нажала «Б»: «Боль».

Глава восьмая

Ты что же думала – он ответит тебе посреди ужина? Что скажет жене: «Извини, это моя прежняя возлюбленная», вскочит из-за стола и уединится на балконе, чтобы никто не слышал? Скажет своей дочери Мирьям: «Это та, что была когда-то твоей ровесницей, и я любил ее, пока не бросил. А если кто-нибудь бросит тебя, я убью его!»? А может, у него есть и маленькие дети, и сейчас он читает им книжку на ночь и не слышит ее звонка, требующего ответа. Оставив голосовое сообщение формально-любезного содержания, Ирис бросила телефон на пассажирское сиденье.

Почему ты ждала допоздна, почему заснула в этом морге, словно не высыпалась годами? Ведь даже если он и обрадовался тебе, то наверняка успел уже прийти в себя, понял, что поставлено на карту, и решил разорвать эту связь прежде, чем она завязалась, потому что, если он бросил тебя семнадцатилетнюю, в расцвете твоей юности, в расцвете вашей любви, ему не составит труда бросить тебя снова в твои сорок пять, когда ты уже поблекла, несмотря на угольно-черные волосы. Ирис вздохнула: нужно было ковать железо, пока горячо, нужно было позвонить немедленно и назначить встречу или подкараулить его в коридоре, после того как выйдет последний пациент, но железо, похоже, застыло в холодной приемной. Недаром она все еще дрожит от холода, а в горле словно иголки. Надо скорее домой, она должна лечь в постель, Микки волнуется, и даже Омер ощутил ее отсутствие: этим вечером она обещала подготовить его к зачету по ивриту. Но не к ним она поехала, стиснув стучащие зубы, но к дому, который видела во сне, к дому его матери. Ирис чувствовала, что у нее температура, от жара голова тяжело покачивалась на шее, как голова его больной матери. Ты ведь не найдешь там ни ее, ни его, крошечная квартирка наверняка продана или сдана, не там продолжится ваша встреча, там осталось только расставание, словно сгоревшее дотла, но все еще дымящееся тело.

Десятилетиями Ирис не решалась приблизиться к этим местам, и вот теперь ехала чуть ли не с закрытыми глазами, с превышением скорости, как будто кто-то ее ждет в этой запущенной квартире, на первом этаже дома в микрорайоне, обшарпанном с самой постройки. Словно машина помнила дорогу, которой Ирис не знала никогда. Она припарковалась перед автобусной остановкой, там, где они сидели вдвоем, обнявшись, после сказочной ночи любви, по дороге в школу, или в больницу, или когда ей надо было возвращаться домой, чтобы помочь матери с близнецами. Он обычно ждал автобуса вместе с ней, всегда держа ее за руку или обнимая за плечи – их молодые тела соединялись точно сами собой.

Теперь автобус стал ходить чаще – вот уже две штуки проехали мимо пустой остановки. А тогда, стоило его упустить, ждать приходилось очень долго. Тогда она возвращалась к нему, еще раз проститься, забиралась к нему в постель, если он еще спал, и, выйдя снова на остановку, упускала еще один автобус – но оно того стоило. Отсюда же она вышла тем утром по окончании семи дней траура, когда он прогнал ее. Вдруг вспомнилось: как раз тогда, когда ей больше некуда было спешить, автобус подъехал сразу же.

Теперь вокруг дома разрослась пышная живая изгородь. Годы только украсили его, порядком облагородив. Ирис направилась к подъезду, пытаясь найти проход в садик, чтобы оттуда заглянуть в окна квартиры. В те годы в нем ничего не росло, кроме нескольких рожковых деревьев и одной сливы: садик всегда был пустым и заброшенным. Только во время траурной недели он наполнился жизнью, когда сменявшие друг друга гости сидели там под прохладным вечерним ветерком начала лета. Кто-то зажигал свечи, кто-то играл на гитаре, а Ирис расхаживала между ними, принимая слова соболезнования, адресованные ему, а отчасти и ей. Эйтан, вспомнилось ей, почти не вставал с места, зато она все ходила и ходила между овальными столами, которые им одолжили соседи, разговаривала с друзьями и родственниками, в глубине души наслаждаясь собственной ролью. Иногда она садилась рядом с ним за стол или к нему на колени, если не оказывалось свободного стула, обнимала его за плечи. «Как вы похожи, – говорили некоторые, – прямо как брат с сестрой». Оба были высокие и худые, темноволосые, светлоглазые, только нос у него – с небольшой горбинкой, а у нее – прямой. Она считала, что он гораздо красивее ее, но, глядя в большое зеркало в коридоре, была почти довольна этой гибкой девушкой с пышными волосами и глазами, сиявшими как у невесты в день свадьбы. Да, в этом-то все и дело, содрогнулась она теперь, вот ее первородный грех, за него-то она и наказана. Семь дней траура в крошечном садике были для нее семью днями свадьбы, наполненными огромным счастьем, острейшим наслаждением, которое даже сейчас брызнуло на нее сквозь живую изгородь, точно вода из поливальной установки. Ирис слышались давние звуки и голоса гостей, поющих, играющих на гитаре, смеющихся и плачущих, пьющих и курящих, изо дня в день, из ночи в ночь. Мы были вместе, думала она, все остальное уже забыто. Какой смысл возвращаться в этот садик сейчас, чтобы заглянуть в окна квартиры, в которой он, вероятно, не бывал уже много лет. Никакого! Но все же она себе в этом не откажет, ведь это единственная нить в ее руке. Надо тянуть ее – или позволить ей тянуть себя, потому что какая-то неведомая сила протолкнула Ирис прямо в кусты живой изгороди. Колючая ветка расцарапала щеку, но теперь заросли поглотили ее, будто изгородь и в самом деле ожила. Вдруг Ирис услышала шаги, видимо, к дому шли отец с сыном, который разговаривал визгливым голосом, на мгновение показавшимся знакомым. Может, это ее ученик? Вот ужас! У нее есть несколько учащихся из этого района. Только бы они ее не заметили – слух о свихнувшейся директрисе разнесется по всему городу в считаные минуты.

– Папа, грабители одеваются во все белое, правда? – пищал мальчик. – Папа, грабители залезают только на первый этаж?

Отец, рассеянно поддакивая, задержался у входной двери и рылся в почтовом ящике. Как им объяснить свое присутствие здесь, в кустах! Но вот они уже поднялись на второй, более безопасный этаж. Мальчик продолжал озвучивать свои страхи:

– Папа, а грабители жутко шумят, да?

Видимо, только тут отец впервые услышал его и, вместо того чтобы успокоить, постарался быть точным:

– Нет, с чего бы это? Грабители стараются действовать тихо, чтобы их не поймали.

– Нет! – возмутился напуганный ребенок. – Ты ничего не понимаешь в грабителях!

Но, к счастью, дверь за ними закрылась как раз в тот момент, когда у нее под ногой хрустнула ветка. Ирис топталась внутри куста, пытаясь выбраться оттуда в садик. Казалось, она застряла навсегда, но путеводная нить не отпускала. Брыкаясь, раздвигая кусты руками, Ирис нырнула головой в густую листву, словно младенец, пытающийся пройти через родовой канал. Ветки расцарапали и другую щеку, волосы цеплялись за шипы, но она уже не могла остановиться, пока, с силой раздвинув ветви, не вырвалась из зарослей.

Она не представляла себе, как трудно пролезть через живую изгородь, и думала, что обратно ей уже не выбраться. Если только ее не выдворит полиция по звонку жильцов с первого этажа. Или со второго – оттуда уже раздавались пронзительные вопли мальчишки:

– Папа, слышишь шум? Там грабители!

Но, к счастью, папаша не слушал его и только поторапливал, чтобы тот наконец доел кукурузные хлопья, вместо того чтобы говорить глупости. Ирис осторожно выпрямилась, оперлась о стену дома и подкралась к большому окну в гостиной.

К ее разочарованию, там было совершенно темно, так же как и в саду безлунной ночью. Ирис перешла к окну спальни. Там жалюзи были приоткрыты, и, судя по сочившемуся сквозь них тусклому свету и шуму воды, в квартире кто-то был. Ирис ждала, не отрывая глаз от окна, как прежде от голубого экранчика: весь день она ждет, всю жизнь.

Что она здесь вообще делает? Дрожа от холода, но жарко дыша, с исцарапанным лицом, в разорванном платье, вцепилась в оконные решетки, словно помешанная. Неужели он по-прежнему способен довести до такого состояния, что, вернувшись домой, она ляжет в постель и будет там лежать дни напролет, молча и неподвижно, как тогда? Любовная драма в сорок пять лет, кто бы мог подумать!

Что она здесь ищет? Квартира наверняка сдана паре студентов или молодой семье, – хотя игрушек в саду не видно. Там вообще ничто не выдавало ни человеческого присутствия, ни прошедших лет. В сумерках Ирис казалось, что между чахлыми рожковыми деревьями и сливой все осталось прежним. В дни траура они с Эйтаном решили, что начнут ухаживать за садом, посадят цветы и, возможно, даже овощи, но потом он бросил ее и, конечно же, это место, которое тоже напоминало ему о трагедии. Цветы и овощи он, должно быть, посадил в другом саду, там, где жил сейчас со своей семьей, с дочкой Мирьям и ее матерью, а может быть, и еще с одним или двумя детьми. И, хотя он гладил ее лицо и целовал губы, он откажется от нее: то была юношеская любовь, какое она имеет отношение к взрослой жизни? Ведь оба они совсем не те, кем были тогда. Прошла целая жизнь, все их судьбоносные решения уже позади. Встречи с прошлым так же бесплодны, как этот садик, в котором ничего так и не выросло. В любом случае их лучшие годы уже позади, сделанного не воротишь. Поэтому Ирис, надеясь, что ветви ее пощадят, сейчас вернется к своей машине и поедет домой, словно ничего не произошло. Ведь нынешние арендаторы этой квартиры никогда не знали той благородной женщины, которая когда-то жила здесь со своим единственным сыном. Они ничем не смогут помочь, не озарят новым светом ни прошлое, ни грядущее. Ирис медленно побрела по собственным следам, цепляясь за рожковые деревья.

Когда вспыхнул яркий свет, ее охватила паника. Но это просто в спальне зажгли лампу. В просветы жалюзи она увидела немолодого бородатого мужчину в одних трусах, стоящего спиной к окну, и недоверчиво покачала головой. Или голова затряслась сама от внезапной дрожи? Этого не может быть, это невероятно, но, похоже, это он, похоже, что здесь он живет, что сюда он в конце концов вернулся. Где же его дочь Мирьям, где его жена? Не похоже, что в квартире есть кто-то еще, но, возможно, они вот-вот вернутся? Может ли такое быть, что он живет тут в одиночестве, ждет лишь ее одну? Она следила, как он прошел в гостиную, где тоже зажегся свет: вот он открыл холодильник и достал из него бутылку пива. Если бы он увидел ее здесь, то не поверил бы своим глазам: как она могла добровольно вернуться туда, откуда он ее прогнал?

Квартира с тех пор почти не изменилась – такая же серая и запущенная, какой она ее помнила, без малейшего следа женского присутствия. Неужели он один, свободен и ждет ее, ждет, чтобы длить этот траур? Увидев, как он надевает серую рубашку и светлые шорты, она уже знала заранее, что рубашку, усеянную брызгами воды с его волос, он застегивать не станет. Вот он вернулся в гостиную, сел за компьютер, стоящий на обеденном столе, и принялся что-то быстро печатать. Его лицо было видно ей в профиль – выражение мрачное, спина слегка согнута. Обрадуется он ей или перепугается? Ведь он не потрудился ответить на ее сообщение. Может, просто решил, что это какая-то надоедливая пациентка, и даже не стал слушать, она должна попытаться снова, сейчас, когда он перед ее глазами. Она попробует еще раз и узнает правду, тут же, на месте. Она увидела, что он лениво встает, видимо, ищет свой мобильный, а потом скрывается в спальне. И услышала его голос – и в телефоне и через окно.

– Алло? – сказал он и, когда она ничего не ответила, продолжил: – Это ты, Рис? Я не знал, можно ли перезвонить тебе в такое время. Может быть, ты в кругу семьи. – Слово «семья» он произнес таким тоном, каким говорят про абстрактные понятия.

– Я не в кругу семьи, Эйтан, я с тобой… – чуть слышно простонала она. – Я здесь, в саду.

– Ты в саду? – изумился он. В его голосе ей послышалась улыбка. – Не может быть!

Стуча зубами, Ирис опустилась на сухую землю, уже зная, что сейчас он откроет дверь из гостиной, спустится по четырем или пяти ветхим ступенькам, с мобильником в руке, и синий свет телефона упадет на нее, когда он скажет: «Вот ты где» – и вместо того, чтобы, поддерживая ее за руку, провести в свой старый дом, он опустится на землю с ней рядом.

– Что ты здесь делаешь, Рис, я не могу поверить, что ты здесь, – зашептал он, подсвечивая ее лицо телефоном. – Ты выглядишь больной, – заявил он, пощупав ей лоб. – Тебя лихорадит, и лицо расцарапано, платье порвалось… Почему ты не вошла через дверь? Откуда ты узнала, что я здесь?

– Я не знала, – пробормотала она, – я не знала, кто здесь живет…

Он усмехнулся.

– У тебя всегда была мощная интуиция, ты всегда знала, что следует делать и что произойдет.

– Ничего подобного! – возразила она. – Я даже не подозревала, что ты собираешься меня бросить.

– Да и я не подозревал, – к ее изумлению, заявил он. – Как же ты вернешься домой? Что скажешь мужу?

– Скажу, что на меня напали грабители, – прошептала она.

Он рассмеялся:

– Да? И что же у тебя украли?

– Все, – отвечает она. – Всю мою жизнь. Я отдала им все, чтобы они меня отпустили.

– Ну и правильно сделала. Ты думаешь, он тебе поверит?

– Конечно поверит. Я никогда не вру.

Он снова засмеялся и приложил ей ко лбу бутылку холодного пива.

– Моя паинька! Ты всегда была и осталась паинькой. Когда я видел тебя в полдень, у тебя температуры не было. Это ты из-за меня заболела?

– Конечно! Теперь ты обязан вылечить меня.

– Я сделаю все, что в моих силах! – Он протянул ей бутылку.

Она с жадностью приникла к горлышку, распластавшись на земле под сливой. Эйтан сидел рядом и смотрел на нее, опершись на руку. Капли воды с его влажных после умывания волос упали ей на лицо.

Здесь, на сухой земле, ей было удобнее, чем в собственной спальне. Ей так удобно лежалось на этой земле, рядом с его таким знакомым телом, – ведь это ее земля, хранящая давние отпечатки ее ног, как лунная поверхность хранит следы астронавта, ведь там, где нет ветра и дождя, нет погоды, там ничего не меняется. И вот Ирис вернулась на свою Луну: снизу жесткий грунт обнимал ее бедра, сверху раскинулось темное небо, а она – между ними. Она принадлежала этому месту, этой сливе, плоды которой всегда были то недозрелыми, то подгнившими. Кажется, только один день в году они были съедобными, но Ирис их тем не менее поедала с упоением, горячие от солнца. Напрягая глаза, она разглядела среди ветвей крошечные сливки.

– Они с тех пор лучше не стали, эти сливы?

Он бросил на дерево равнодушный взгляд:

– Да нет. У них привкус маслин, это, похоже, гибрид сливы и оливы. Я, кстати, тоже лучше не стал. – Он усмехнулся.

Она завороженно всматривалась в его глубоко запавшие глаза под густыми темными бровями.

– Тебе и незачем, – шепнула она. – Для меня ты прекрасен такой, как есть.

– Странно, ни одна женщина после тебя так не считала, – признался он, и она рассмеялась:

– Вот видишь, тебе нужно было оставаться со мной.

Он шумно вздохнул:

– Ох, Рис, думаешь, я не знаю?

Тут из окон над ними раздался пронзительный вопль:

– Папа, в саду грабители! Я слышу их голоса!

– Хватит сочинять! – сердито отвечал его отец. – Что ни ночь – новые выдумки, лишь бы не спать!

Мальчик разразился рыданиями:

– Я хочу спать у мамы, у нее нет грабителей!

Эйтан усмехнулся:

– Бедный малыш, он так переживает… Он напоминает мне моего мальчика.

– У тебя мальчик? – удивилась она. – Сколько ему лет?

– Девять.

– Так сколько же, собственно, у тебя детей? – спросила Ирис официальным тоном, которого и требуют подобные вопросы.

– У меня двое детей и две жены, – с готовностью ответил он и тотчас уточнил: – В смысле, двое от разных жен. Ни с той ни с другой я не живу.

Ирис облегченно вздохнула, как будто действительно опасалась, что он не только несвободен, но еще и женат на двоих. Какая чудесная новость! Правда, в душе у Ирис шевельнулось легкое сомнение – не слишком ли несчастной он выставляет свою личную жизнь? – но раздумывать об этом ей не хотелось. Сейчас не время для выяснений и разборок, нужно просто радоваться этой невероятной встрече, нежданной, непредвиденной, непредставимой, на которую она не надеялась и о которой не смела даже мечтать. А теперь ей казалось, что только ради этой встречи она и жила, что все, чем она занималась на протяжении этих лет, учебой ли или семьей, детьми или работой, – все это делалось, чтобы отвлечься, по инерции.

– Пойдем, – сказал он, вставая и протягивая ей руку, – зайдем в квартиру, пожалеем соседа сверху.

Она тяжело поднялась, чувствуя, как глаза заливает ночной тьмой, не в силах устоять на ногах без его поддержки. Но он подхватил ее и повел, как жених ведет невесту в приготовленный для нее дом. Так он возвращал ее в дом, из которого изгнал почти тридцать лет назад. И так же, как в нынешнем Эйтане она видела того, прежнего, этот дом предстал ей одновременно и нынешним, и прежним – сдвоенный образ, единственно возможный сейчас. Она посмотрела с порога на маленькую гостиную: диван был другой, но стоял все там же, как тогда, когда она впервые вошла в этот дом и увидела узкую спину, укрытую одеялом, и ниспадающие на нее густые, гладкие, ухоженные черные волосы. Эйтан ласково произнес: «Мама, познакомься, это Ирис», и тогда одеяло сдвинулось, лицо отвернулось от стены, и большие синие, неожиданно молодые глаза посмотрели на нее внимательно-внимательно.

– Добро пожаловать, Ирис, – сказала женщина теплым, нежным голосом и, опершись на локоть и поддерживая голову рукой, протянула ей другую руку. – Очень приятно, меня зовут Мирьям. Простите, что я не могу встать, ноги болят.

И Ирис взволнованно пожала протянутую ей руку – в этот момент она уже любила мать Эйтана всей душой.

– Вам не нужно вставать, я с радостью буду помогать Эйтану ухаживать за вами.

– Достаточно, что вы заботитесь о нем, – улыбнулась ей мать. – Для меня уже большое облегчение знать, что он не один.

Когда она попыталась приподняться повыше, волосы соскользнули у нее с головы и обнажили голый череп. Мирьям покраснела.

– Я не справляюсь с этим париком, – смущенно пробормотала она, встряхнула его и положила рядом с подушкой.

С тех пор она уже не надевала его, и теперь Ирис, увидев себя в зеркале, так и висевшем на прежнем месте в коридоре, с удивлением смотрела на свои волосы, оставшиеся гладкими и глянцевитыми даже после того, как она полежала на земле.

– Ты помнишь ее парик? – спросила она, и он сразу понял, о чем она.

– Я как раз хотел тебе сказать, что ты очень на нее похожа, не только волосы. Это просто невероятно, что ты стала так на нее похожа!

– Когда она умерла, ей было точно как мне сейчас. Что бы это значило?

Он провел рукой по ее волосам:

– Поживем – увидим. Кто знает…

Она вздрогнула.

– Ты дрожишь, – сказал он, – у тебя температура, давай-ка наконец займемся тобой. Не знаю, с чего начать. – Он указал на диван. – Хочешь прилечь? Может, примешь душ?

– И то и другое.

– Тогда начнем с душа.

Он осторожно повел ее в ванную комнату, из которой сам вышел совсем недавно.

– Держись за ручки, чтобы не упасть, – говорит он, указывая на алюминиевые скобы, за которые когда-то цеплялась его мать, – и зови меня, если понадобится.

Когда он принес ей полотенце, она уже почти разделась. Он поспешил уйти, но она, к своему удивлению, не испытала ни малейшего смущения: он не рассматривал ее постаревшее тело, не разглядывал ни растяжки на животе, ни шрамы от операции. Он видел ту девушку, которой она была тогда, и спроецированную на нее собственную мать. Хорошо это было или плохо – как знать?

Поэтому, завернувшись в полотенце и выскочив из ванной, – жаль было тратить драгоценное время на душ, – Ирис не удивилась, когда Эйтан протянул ей смутно знакомый выцветший цветастый халат.

– Может, пока наденешь вот это, – предложил он, и она завернулась в халат, который на удивление приятно пах, словно его только что выстирали специально для нее. Потом вытянулась на диване и стала пить чай, который он для нее приготовил, и проглотила протянутую им таблетку, целиком и полностью вверившись его заботам. Вот он подал ей арбуз, нарезанный кубиками, положил ей на лоб ледяное полотенце, налил стакан воды, – словно возвращая все, что она делала в те далекие дни для него. Вот-вот он усядется подле нее и начнет готовить ее к экзаменам.

– Что тебя так рассмешило, Рис? – ласково спросил он.

– Я вспомнила, как натаскивала тебя перед экзаменами на аттестат зрелости. Это было ужасно трудно. Как тебе вообще удалось закончить медицинский?

Он усмехнулся:

– Всегда находились девушки, считавшие, что игра стоит свеч.

– Не сомневаюсь, – фыркнула она.

– На самом деле через несколько лет у меня прояснились мозги, после армии я обнаружил, что в общем-то мне нравится учиться. Не осуждай меня. – Он вытянулся на диване рядом с ней. – Я знаю, что был полным идиотом, но у меня были смягчающие обстоятельства, ты сама говорила.

– Я тебя совершенно не осуждаю, – улыбнулась она, хотя не вполне понимала, о чем он – о проблемах с учебой или о решении прогнать ее.

Но сейчас это не имело значения: стоило закрыть глаза, держа его за руку, как ее тело таяло от жара, таяло и сплавлялось с его телом, так что их уже не разделить.

– Что ты мне дал, морфий? Медицинский каннабис? – хихикнула она. – Мне кажется, у меня глюки.

– Просто анальгин, – рассмеялся он.

– Анальгин у меня и дома есть, для анальгина мне не нужен ведущий специалист по боли. Почему ты выбрал боль?

– В эту сферу идут те, кто не верит в исцеление. Это совсем иной взгляд на предмет. Для большинства врачей главное – болезнь, а для нас она только сопутствующий объект. Мы не пытаемся вылечить, но стараемся облегчить страдания. Тебе ли об этом спрашивать – ты ведь была там со мной.

– Это было ужасно… ее страдания.

В ушах Ирис до сих пор звучали душераздирающие крики, доносившиеся из-за занавески в день смерти его матери. Теперь ей казалось, что они вылетают из ее собственной глотки. Неужели теперь он вручил ту же болезнь Ирис, чтобы отныне заботиться о ней с той же преданностью, с какой заботился о своей матери, утишая боль, которую сам причинил? Пусть так, только бы оставаться с ним здесь до самой смерти, только бы не возвращаться к себе домой. Ей нужно очень много времени, у нее столько вопросов, она до сих пор ничего не знает. Например, что он делал после того, как прогнал ее отсюда, в тот самый день и на следующий день… И так – весь календарь, день за днем и час за часом, с тех самых пор и до настоящего момента, даже если потребуется почти тридцать лет, чтобы восстановить большие и мелкие детали, в том порядке, в котором они происходили. Что он делал в армии, где учился, и на ком женился, и где они жили, и когда развелись, и на ком он женился во второй раз, и где живут его дети, и когда он с ними встречается, и по-прежнему ли любит кислые яблоки? Но ощущение бесконечности времени повеяло на нее вместе с ночным ветерком, Ирис понятия не имела, который час – для нее наступило иное время, она была теперь в иной стране, изнутри земного шара, там, где собираются прожитые годы.

– Ты спишь? – спросил он шепотом, и она покачала головой, добавив, к собственному изумлению:

– Я счастлива.

Он гладил ее голые руки, его пальцы едва касались ее груди под халатом.

– Рис, как насчет твоей семьи? Они не ждут тебя? Не волнуются?

– Пусть себе волнуются, – шепнула она.

– Отправь хотя бы сообщение, – взмолился он. – Где твой сотовый? Я не хочу, чтобы у тебя были сложности. – И он вложил телефон в ее руку.

Всего половина одиннадцатого, обнаружила она, вполне можно побыть с ним еще, нельзя же расстаться с ним снова, едва встретившись. И она отправила Микки краткое сообщение: «Я в Тель-Авиве, вернусь поздно, не волнуйся».

Микки тут же спросил: «Что ты делаешь в Тель-Авиве?» Пришлось писать Дафне: «Я с тобой в Тель-Авиве, ОК? Завтра объясню», и, только получив ее согласие, она ответила ему: «Я с Дафной, не жди меня».

С какой поразительной ловкостью она все устроила – словно всю жизнь только и делала, что лгала мужу. А ведь она никогда не изменяла ему, никогда его не обманывала, всегда поражалась своим подругам, которые крутили романы, казавшиеся ей совершенно излишним бременем для тела и души. Просто никогда прежде она не встречала мужчину, который стоил этого бремени. Папаша одного из ее учеников иной раз задерживался в ее кабинете дольше, чем требовалось, на заседаниях в Министерстве образования она порой чувствовала на себе масленые взгляды, особенно до ранения, но никогда на них не отвечала – не только потому, что хранила верность Микки и их семье, но также и от явственного ощущения, что никому из них не дано утолить ее голод. Но сейчас она попала в иную страну, где утолится великий голод, в свою землю Египетскую[12], и оттого готова была обманывать даже родных детей. На всякий случай она написала еще и Омеру: «Я в Тель-Авиве, позанимаемся завтра», и он сразу же ответил ей смайликом и добавил: «Оттягивайся, мамуль». Какая ему вообще разница! Что ему за дело, где она, покуда ему хватает стираной одежды и в кастрюле остался рис с чечевицей.

И все это время Эйтан топтался на кухне, щепетильно дистанцируясь от ее частной жизни, хотя она его об этом и не просила, и, пока она плела свои небылицы, достал из холодильника еще одну бутылку пива и снова сел за компьютер. Ирис наблюдала за ним, словно все еще находилась в саду за окном. Он что-то быстро писал, на миг создалось впечатление, что он вообще забыл о ее присутствии: брови сдвинуты, успевшие высохнуть седые волосы откинуты назад, темные губы сжаты, профиль выглядел суровым. Закрыв глаза, она прислушалась к стуку клавиш.

– Что ты пишешь? – наконец спросила она, и только тогда он встал со стула и подошел к ней, потянувшись своими молодыми еще руками сперва вверх, а затем назад.

– Отвечаю на вопросы пациентов, – вздохнул он, – этому конца нет. Каждый вечер я часами этим занимаюсь.

Она протянула руки ему навстречу.

– У меня тоже есть вопросы, – шепнула она, – но я хочу получить ответы в устной форме.

Он прилег рядом с ней на диван. Все лампы были выключены, и только от экрана компьютера распространялось голубоватое свечение, а от окна тянулись пальцы прохладного вечернего ветра с гор Иерусалима, пахнущего сливами.

– Можно ответить тебе устно, но без слов? – хриплым голосом спросил он.

– Как это?

– Вот так.

Его губы припали к ее губам, словно этим долгим, горячим поцелуем он передал ей всю суть прожитой без нее жизни, – еще более одинокой, чем та, которую прожила она. Да, она уже все знала, у нее больше не осталось вопросов, разве что один-единственный: как это он не боится заразиться от нее.

Тело Ирис под пестрым халатом, прежде покрывавшим тело его матери, покрывали его поцелуи, ее кожа расцветала; она – цветущая слива, она – живая изгородь, она каким-то чудом преобразилась из живого существа в растение, чьи потребности просты, и корни его в земле, потому что человек – дерево полевое. Внезапно она вспомнила, как готовила Эйтана к экзамену по Священному Писанию, и он никак не мог понять эту фразу: «Ибо человек – дерево полевое»[13]. Как она билась над противоречивыми комментариями: можно ли утверждать, что человек подобен полевому дереву? Вроде бы да, поскольку он так же рожден из крошечного семени, он так же, как дерево, растет и может быть срублен. Но этот стих из книги Второзакония, касающийся законов ведения войны, призван сообщить прямо противоположное: разве полевое дерево человек, чтобы страдать от осады? Ведь человек, в конце концов, может бежать, а дерево – нет, человек может перейти в нападение, а дерево – нет, и поэтому его нельзя губить.

За этим самым столом они сидели и занимались, и он в отчаянии, чуть не плача, пинал стул. Его глаза часто бывали на мокром месте, он плакал чаще, чем она, не плакал он только в день, когда ее прогнал. Но теперь он больше не сможет ее прогнать, потому что она пустила здесь корни, как сливовое дерево. Никакому месту она еще не принадлежала настолько, ни в одном из своих жилищ не ощущала так остро, что вернулась домой.

Он отнес ее на руках в спальню, снял с нее халат, и ничто уже не разделяло его прохладную кожу и ее пылающую, словно сошлись два климата, словно два континента накрыла одна могучая грозовая туча, тяжелая от сгущенных паров, от сталкивающихся между собой градин, полная электрических токов, разряжающихся всполохами света. Это столкновение порождало молнии и гром, перекатывающийся по небу, словно ее голос, повторяющий снова и снова: «Мой любимый, мой любимый!» Нет числа словам, которые она жаждала сказать ему, и каждое слово жаждало быть произнесенным бесчисленное количество раз, в одной-единственной фразе длиной во всю ее жизнь. И вот он ответил ей. К ее изумлению, внезапно, все еще сплетенный с нею всем телом, он начал говорить. Он рассказывал ей о первых годах после их разлуки все более хрипнущим и садящимся голосом, и она торопилась услышать все, прежде чем тот сойдет на нет, жадно внимая его задыхающемуся шепоту.

– Я был так одинок, Рис. Представь себе, что это такое, когда у тебя никого нет в целом мире? Я прямиком отправился в армию, хотел в боевые части, хотел умереть. На выходные каждый раз отправлялся к новому приятелю, я их выбирал по принципу удаленности от Иерусалима – чем дальше, тем лучше. Я не хотел видеть ни этот дом, ни деда с бабушкой, которые сами были сломлены горем. Думаю, я не был в Иерусалиме года три.

– А как же я? – спросила она. – Неужели ты не хотел меня видеть?

В следующий миг рассказ матери сменился очередным бредом, рожденным угасающим сознанием, – к облегчению Ирис или к огорчению, она и сама не знала.

Эйтан положил ей на грудь свою седую голову.

– Конечно, хотел, глупышка, ты была для меня самым близким человеком, но я боялся этой близости. Я бежал от нее как можно дальше, просто чтобы ничего не чувствовать. Те, что ничего не чувствуют, не страдают. Об этом я мечтал годами: усыпить всякое чувство. Не случайно я специализировался в анестезии. Я спал с женщинами, ничего не чувствуя, женился, ничего не чувствуя, – чувства вернулись, только когда родилась Мирьям.

– Как это было? – спросила она.

По сравнению с этими долгими годами месяцы ее страданий казались ничтожными. Наверное, про них и рассказывать не стоит – тем более что он и не спрашивал. Да и что она могла рассказать? «Я лежала в постели не шевелясь, застыв в одной позе, день за днем, не ела и не пила, не произносила ни слова и ничего не слышала, была как растение, ведь человек – дерево полевое»? Как могла вообще сердиться на него? Ведь он бежал от нее из-за любви к ней, из-за невыносимой боли.

– Как это было? – переспросил он. – Это было здорово и ужасно, и именно это-то главным образом и разрушило мой брак.

– Правда? Почему?

– Именно тогда я понял, что не люблю ее мать, и это было не особенно радостное открытие. Довольно скоро я ушел из дома. От того, что я начал чувствовать, Мирьям только проиграла.

– Я уверена, что она и выиграла от этого.

Она вдруг заметила, что уже утешает, снова, как тогда, в юности, спешит принять на себя его боль.

– К сожалению, не слишком много, – ответил он. – Проблемы на работе, ночные смены, ссоры, враждебность ее матери – все это мешало нам наладить контакт. Когда мы развелись, она была слишком мала. А потом я учился за границей и почти не видел ее.

Ирис жадно поглощала новую информацию в таком количестве, о котором не могла и помыслить. Когда она думала о нем, то всегда почему-то представляла его себе счастливо женатым на женщине куда лучше ее, на такой женщине, которую невозможно оставить, растящим вместе с ней успешных детей. Ей не приходило в голову, что он разведен и все то время жил, в сущности, один. И вот теперь он ласкал ее и разговаривал с ней всем телом. Ирис успела забыть, что он такой, что они с ним такие, привыкнув к целенаправленным движениям Микки, решительно разделяющего слово и осязание. А здесь все сливалось воедино перед лицом его и ее прошлого – она пыталась теперь соотнести события собственной жизни и жизни Эйтана. Получается, Мирьям родилась за несколько месяцев до ее Омера. Значит, когда он оставил семью, она была беременна, не очень понимая, зачем это ей нужно. Вопрос никуда не делся и когда Омер родился, выжав из нее все силы, но времени его обдумывать уже не оставалось. Ирис была невольно благодарна вспыльчивому и гиперактивному ребенку, который неустанно создавал ей все новые проблемы, тем самым отвлекая от тягостных мыслей. Восстанавливая параллельно свою жизнь, Ирис с удивлением обнаружила, что, вероятно, была счастливее его, по крайней мере в те годы, – несмотря на постоянно сопровождавшее чувство поражения. Ведь после того нервного срыва, когда она чуть не умерла, самая обычная жизнь казалась ей не такой и тоскливой. А стоило подзабыть пережитый урок, как явился этот террорист-смертник, полицейский-палестинец из Вифлеема, и опять напомнил ей о близости небытия, рядом с которым любое бытие не так уж и плохо. И вот теперь вся эта цепь событий обрела новый смысл и новое, двойное лицо: ее мальчика, превратившегося в немолодого и, по всей вероятности, нелегкого человека с густыми темными бровями, прекрасными глазами и губами, которые становились видны, только когда он ее целовал. И снова она изумилась этому двойному, слой за слоем, ви́дению: так мы, вероятно, видим себя и своих близких. Но она не видела другого: как его щеки обрастают бородой, как эта борода седеет, не видела, как он достигает предела своего роста и как уже начинает сгибаться под тяжестью лет. Как много им нужно восполнить: почти тридцать украденных у них лет жизни! Ведь сейчас им следовало быть двадцати– или тридцатилетними, чтобы пожениться и породить детей своей давней, нерушимой любви, их общую Мирьям – ведь его семя теперь заполняло коридоры ее тела, и ей казалось, что быть того не может, чтобы его не поджидала там какая-то забытая юная яйцеклетка. Он раскачивается над ней, как на молитве: его борода и истово-отрешенное выражение худого лица придавали ему сходство с кантором, возносящим заключительную молитву на исходе Судного дня, за секунду до скрепления печатью приговора: «Открой нам врата, прежде чем закроются врата, ибо день уже на исходе! День на исходе, солнце уже заходит и скрывается, дай же вступить нам во врата Твои! О Всесильный! Прости. Не взыщи, помилуй, сжалься, пощади, искупи, преодолей грех и беззаконие!»[14]

И она присоединилась к его молитве, ее тело пульсировало в унисон с его телом в радости и благодати. Его молитва услышана, моя молитва услышана, наша молитва услышана!

Глава девятая

Открыв наутро глаза, она все еще испытывала блаженство, несмотря на боль в горле и высокую температуру. Медленно, мало-помалу перед ее внутренним зрением складывалось прошлое. Сюжет ее разорванной жизни сплетался теперь в единую красочную цепочку-гирлянду, вроде тех, что делали в ее детстве к празднику Суккот, когда она, так мечтавшая о сукке[15], вырезала и склеивала все больше и больше полосок бумаги, веря, что чем более длинную цепь преподнесет она соседям, тем ласковее они ее примут у себя в шалаше – ведь в ее семье шалаш построить было некому. Она старалась, резала и клеила, наряжалась для праздника, но по дороге в соседскую сукку сама запуталась в длинной цепочке и порвала ее, нечаянно наступив ногой, и в слезах вернулась домой. Теперь она вновь приклеивала свернутую кольцом полоску красной бумаги к синей, синюю к зеленой, каждая полоска бумаги цепляется за другую, оставляя на ней свой отблеск и тем самым совершенно изменяя ее, – как и она сама изменилась рядом с Эйтаном. Даже сама мысль о нем теперь совершенно преобразила всю ее сущность. Прощаясь с ним накануне вечером у своего дома, она чувствовала, что ничто не осталось таким, как прежде. Он считал, что ей опасно вести машину в одиночку, и ехал чуть позади нее, фары его машины ласкали ее, словно два горящих в темноте глаза, окутывая какой-то завораживающей безмятежностью, в то время как она вела его к своему дому, к своей жизни.

Он припарковался рядом, на стоянке для жильцов дома, помог ей выйти из машины и поддержал ее, когда она входила в лифт, который в следующий миг открылся в ее гостиной, а оттуда, уже одна, она осторожными шажками прошла в комнату Альмы, испытывая глубокое отчуждение от этой квартиры вместе с ее обитателями. Дверь в комнату Микки, слава богу, была закрыта, и ей не пришлось предстать перед ним принадлежащей другому мужчине и другому времени. Омер тоже спал, и она, со вздохом рухнув на кровать своей дочери, подумала, что вернулась из долгого странствия, но не к себе домой, а на некую станцию по дороге, вроде постоялого двора, – ведь ее долгое странствие только начинается.

Закрыв глаза, она прислушивалась к звукам дома – к шагам в коридоре, к открывающемуся и закрывающемуся холодильнику, к поднимающемуся лифту, его расходящимся и сходящимся створкам, и только когда воцаряется тишина, она осторожно, как гость, который предпочитает не сталкиваться со своими хозяевами, выглянула из комнаты. Похоже, они вышли вместе: Микки на работу и Омер в школу, – и все же она озиралась, чтобы не быть застигнутой врасплох, изучая их утренние следы. Сама она вчера вечером не оставила никаких следов, забрав в комнату все компрометирующие вещи: платье, сумочку и, конечно же, свой сотовый, за одну ночь освоив необходимые меры предосторожности. Она выстирала платье, отмыла собственную кожу, залив тело гелем для душа, а волосы – шампунем, замазала макияжем царапины от веток, надела чистую ночную рубашку. Все, теперь она была готова к встрече с ними, готова и бдительна, потому что каждый, у кого есть тайна, должен быть бдителен и всегда настороже, даже во сне. Но есть вещи, которые не смыть мылом, – например, то, что все твое естество переменилось, что все внутри нежданно-негаданно ожило и расцвело! Какой макияж способен это скрыть? Она вернулась в постель с чашкой горячего чая и куском хлеба с медом, вновь и вновь склеивая свои бумажные кольца.

Как он стоял там, вперив в нее вопрошающий взгляд, и складка между бровями делалась все глубже! Как она медленно шла к нему навстречу, пока ее руки не обвили его шею трепетным объятием, а он, к ее изумлению, ответил ей, обняв ее, и она, не видя его лица, спросила: «Это ведь ты, правда?» – и он прошептал: «Подожди меня», – и проводил ее до двери, и она действительно ждала, столько часов, пока он не пришел к ней, и она поспешила за ним в ледяную приемную, и там они открылись друг другу, как Иосиф открылся своим братьям. И как она нашла его в доме матери, как он лежал рядом с ней на земле под сливой. Как она заново встретила его знакомое, драгоценное тело, как будто никогда не отдалялась от него, как он ехал за ней до самого дома, как сопровождали ее фары его машины, словно два горящих глаза. И все это произошло в один-единственный день, если и вправду произошло, – слишком все было хорошо, слишком легко, слишком противоречило всему тому, что она узнала о жизни… Тут пискнул сотовый, и она бросилась читать только что пришедшее сообщение.

«Как ты себя чувствуешь, любовь моя?» – спрашивал Боль, и Ирис глазами и пальцами ласкала посланные им буквы.

«Больна и счастлива», – написала она.

«Ты одна? Можно заскочить к тебе на минутку?»

Потрясенная такой возможностью, она ответила сразу же, всеми имеющимися в сознании словами:

«Да, конечно, безусловно, обязательно, непременно приходи!»

Чтобы он не почувствовал ни малейшего колебанияили опасения с ее стороны – именно потому, что она чуть-чуть побаивалась. Да, она одна, она ждала его вот уже почти тридцать лет, и Микки на работе, и Омер в школе, шанс, что кто-нибудь из них вдруг вернется поздним утром, почти такой же ничтожный, каким был ее шанс снова встретиться с ним. И она поспешила разгладить волосы горячими щипцами, хранящимися для особых случаев, в спешке накрасилась, и, пока она выбирала платье, которое ей больше к лицу, чем старая ночная рубашка, раздался звонок. Ирис задрожала от восторга: он здесь, он пришел! Закашлявшись, она крикнула в домофон:

– Эйтан? Я отправляю тебе лифт.

Но там никого не было, а звонок продолжал звонить, пока до нее не дошло, что это дверной звонок, которым они так редко пользовались. Открыв дрожащими руками дверь, она рухнула в его объятия. Тело ее горело в лихорадке, сердце билось от волнения.

– Ты шел пешком на шестой этаж? Почему не на лифте? – спросила она, прижимаясь щекой к его плечу, словно нет вопроса важнее.

– Я никогда не пользуюсь лифтами, в них полно микробов.

Но микробов во рту Ирис Эйтан, похоже, не боялся – взяв ее за подбородок, он припал к ее рту, сминая губами ее губы: казалось, сейчас он проглотит своим изголодавшимся ртом все ее тело. Сквозь тонкую рубашку она ощущала его руки на своих грудях, что вскормили двух детей, не имевших к нему никакого отношения. Но до него ни один мужчина к ее груди словно бы не прикасался.

Она снова оказалась в его объятиях, снова принадлежала ему: между ног разгоралось пламя, все тело таяло от близости к его телу – она целиком принадлежала Эйтану, как тогда, в юности, и как никогда не принадлежала больше никому. Она задыхалась под его пальцами, ее кожа трепетала от его прикосновений. Ирис едва устояла на ногах, когда он, чуть отклонив назад ее туловище, принялся страстно целовать ее горячие груди под ночной рубашкой. Наслаждение было таким пронзительным, что Ирис уже не помнила, где она. Даже появление Микки ее не остановит, даже если Омер внезапно выйдет из своей комнаты и ошалеет от увиденного, она не откажется от этого безмерного наслаждения, не оторвется от его тела, полностью, с головы до ног слившегося с ее телом. Такова природа притяжения, так уж мы созданы: две частицы магнитного поля, явление природы, с которым ничего нельзя поделать… Она поймала себя на том, что, задыхаясь, оправдывается вслух.

– Что ты говоришь? – рассмеялся он ей в ухо, и она шепнула в ответ:

– Ничего, у меня бред от жара. Давай присядем на минутку.

Она повела его к дивану, но не успели они сесть, не успела она высвободить руку из его руки, как услышала знакомый звук останавливающегося лифта. Двери открылись, и перед ее испуганными глазами явилась Шула, их помощница по дому.

На работу Шула всегда приходила нарядная – высокие каблуки и мини-юбки, которые, правда, тут же меняла на шлепанцы и старый халатик, – и Ирис всегда встречала ее комплиментами. Вот и сейчас ее ошарашенное сознание по привычке искало, что бы сказать хорошего по поводу красной блузки: «Как вам идет этот цвет!» Но выражение неподдельного изумления и шока на лице их опытной помощницы подействовало на Ирис, словно ведро ледяной воды, и она поспешно вскочила с дивана.

– И не спрашивайте, я чувствую себя ужасно! Какое везение, что мой врач как раз проходил мимо и согласился осмотреть меня. Это доктор Розен, заведующий отделением боли, – пробормотала она, и все еще ошеломленная Шула сделала шаг в их сторону. Ее благоговение к профессии врача смягчило шок и даже подсказало пристойную интерпретацию двусмысленной сцены, особенно когда глубокоуважаемый доктор тоже встал с дивана и с самым серьезным видом пожал ей руку. Впрочем, Ирис сознавала, что губы у нее припухли, волосы растрепаны, а на ночной рубашке красуются подозрительные влажные пятна.

– Итак, что вы предлагаете? Принимать антибиотик? – спросила она официальным тоном, когда Шула зашла в соседнюю комнату переодеться.

– Сказать по правде, я понятия не имею, что с вами. Я разбираюсь только в неизлечимых болезнях.

Оба разразились хохотом и не могли остановиться, даже когда Шула возвратилась в гостиную, облаченная в тунику.

– Так я начну с комнаты Альмы, чтобы вы могли вернуться в постель? – спросила она, и Ирис с энтузиазмом закивала.

– Спасибо, Шуленька, вам нет равных! – крикнула она вслед ее удаляющейся спине.

– Надеюсь, ты не собиралась ее увольнять? – усмехнулся он. – Теперь ты у нее в руках, завтра она потребует прибавки.

– Ничего подобного, – возмутилась Ирис, – она не такая, она ни за что меня не предаст.

И все же от нового оборота событий ей стало не по себе.

Эйтан бросил взгляд на часы.

– Мне надо в клинику. Прости, что поставил тебя в трудное положение, Рис. Лучше тебе самой устанавливать правила – тебе есть что терять, а мне нет.

– Мне нечего терять, кроме тебя. – Она проводила его до двери.

Тем не менее она поспешила в комнату Альмы, где Шула как раз орудовала пылесосом, чтобы понять, догадалась она или нет.

– Какое везение! – упав на кровать, повторила Ирис. – Мне было так плохо и не было сил идти в поликлинику, как вдруг я вспомнила, что доктор Розен учился со мной в одной школе, я позвонила, и он как раз был неподалеку.

– А-а-а! – говорит Шула. – Вы вместе учились в школе! Вот так так!

На какой-то миг показалось, что она удовлетворена тем, как разъяснились причины известной близости, которой нельзя было не заметить, хотя на лице у нее явственно читалось такое же неудовольствие, как при виде мокрого полотенца, в очередной раз брошенного Омером на ковер. Шула водрузила на голову наушники – она постоянно слушала радио и с удовольствием делилась новостями с присутствующими.

– Вот так так! – неожиданно повторила она. – Тут говорят, процент супружеских измен в Израиле за последнее десятилетие почти удвоился. Интересно, оттуда они знают? – задала она риторический вопрос. – Ведь люди скрывают свои измены.

Следом шум пылесоса перекрыл все, что было и не было сказано, и Ирис закрыла глаза. Нет никакого сомнения, что возникла проблема, но она справится с ней потом, когда поправится, потому что эта проблема – маленькая матрешка внутри куда более крупной проблемы, и, чтобы ее решить, придется решать еще большую проблему, поэтому она подождет и не станет прямо сейчас думать о словах, брошенных в пространство очищенной от пыли комнаты… Жаль, что пылесос не может втянуть измену, как втягивает пыль.

Да какая же это измена, если она совершенно уверена, что это чудо? Если она чувствует, что никогда еще не была так верна самой себе? Неужели они с Микки вдруг оказались по разные стороны баррикад, и теперь ее верность себе – это измена ему? А раз это так, значит, их союз – ошибка? Какое отвратительное слово – «измена»! Как можно назвать таким словом прекрасную встречу, полную страсти? Это страсть, а не измена, возражала Ирис, но про себя – потому что Шула уже возила пылесос по всему дому, разнося это новое словечко незваного гостя. Когда Микки придет домой, он почувствует, что тут был посторонний, злоумышленник, вторгшийся из прошлого, – и что ей тогда делать?

«Лучше тебе самой устанавливать правила», – сказал Эйтан, стоя в дверях, высокий, чуть сутулый. Да, звучит логично, но абсолютно нереально. Она никогда не сможет отказать ему, никогда не сможет отказаться даже от такой вот, как сегодня, короткой и неосторожной встречи: слишком она изголодалась по нему, слишком он ей дорог. Как же хочется взять и наплевать на все правила! Может быть, когда она выздоровеет, то сумеет руководить этими отношениями, как до сих пор руководила своей школой, но пока она чувствовала себя мягкой, аморфной, не признающей границ, словно вода, которая готова устремиться в любое открывшееся отверстие. Как захотелось воды! Но встать не было сил, и она жадно проглотила остывший чай, стоявший у ее постели. Вот сейчас она позовет Шулу и попросит стакан воды, а заодно, словно невзначай, небрежно намекнет ей, что не нужно говорить Микки о визите доктора. «Вы же знаете, какой он ненормальный во всем, что касается денег, лучше ему не знать, что я заплатила за визит частному доктору вместо того, чтобы идти в поликлинику!» Но, не успев привести в исполнение этот план, казавшийся ей весьма хитроумным, хоть и несколько постыдным, она заснула.

Открыв глаза, она увидела, что наступил вечер: синеватый сумрак задернул открытое окно, словно занавеска, послышались ритмические позывные выпуска новостей. Только бы не сообщили об удвоении числа супружеских измен в их стране – это сообщение может навести Микки на мысль спросить, где она, собственно, была прошлой ночью. Только накануне она подозревала его, и вот ужа сама стала подозреваемой. Может, они оба изменники – те самые неверные супруги, из-за которых так резко выросла соответствующая статистика. Она безуспешно вслушивалась в новости: голос дикторши заглушало доносившееся из гостиной звяканье ложки или вилки по тарелке, создавая странное ощущение, будто роскошная дикторша обедает в их квартире.

Глядя в темное окно, она вспоминала дни, когда была прикована к постели. Тогда она слушала звуки своего дома, точно радиопостановку о семейной жизни тех далеких времен, когда сериалы чаще слушали, а не смотрели. Тогда этот радиоспектакль об отце и двух детях, пытающихся вести нормальную повседневную жизнь, цепляясь за фантазию о выздоровлении безнадежно больной матери, за надежду, призрачность которой была ясна каждому слушателю, ее не слишком увлекал.

– Твоя еда противная, я хочу мамину еду! – слышала она хныканье Омера и сердитые ответы Микки:

– Ну так и не ешь, никто тебя не заставляет!

Впрочем, отец тут же спохватывался и пытался успокоить сына:

– Мы все хотим, чтобы мама скорее поправлялась, мой милый, в такой период нужно идти на уступки.

Что касается Альмы, то она как раз шла на уступки: вдали от глаз обеспокоенной матери она уплетала за обе щеки странную стряпню Микки, который любил неожиданные сочетания продуктов. Мог, например, сварить макароны вместе с остатками супа и вчерашним рисом – так, по крайней мере, следовало из восторженных реплик, доносившихся из кухни. Каждый вечер Ирис слушала эту радиопостановку, узнавая сюжетные ходы, анализируя события, но какое-то новое безразличие, словно занавес пошлости, отделило ее от действующих лиц. Может быть, любая система, если выпасть из нее и взглянуть со стороны, выглядит пошлой и безвкусной? Возможно, лишь ощущение глубокой и безусловной сопричастности заставляет нас вовлекаться в чужую жизнь, боготворить крошечного младенца, отдаваться партнеру? Ведь стоит внешней силе разорвать эту связь, все сразу же лишается смысла.

После ужина и душа Омер и Альма заходили в спальню пожелать маме спокойной ночи. Она пыталась сосредоточиться на их рассказах и всегда старательно улыбалась им, даже если ей было мучительно больно. При них она никогда не плакала, сдерживалась, чтобы не напрягать их, но на самом деле в те тяжелые месяцы предпочитала одиночество: ей мешало любое человеческое присутствие, а тем более присутствие детей. В больнице было куда спокойнее, и после третьей, и последней, операции Ирис буквально умоляла, чтобы ее оставили там еще на несколько дней. Тогда к ней даже вызвали клинического психиатра, чтобы разузнать, все ли у нее в порядке дома. Откровенничать с ним она не стала, просто попросила:

– Никаких проблем дома нет, просто мне здесь удобнее.

– Вы слишком много от них скрываете, – сказал психиатр с английским акцентом. – Покажите близким, что вам тяжело, и дайте им шанс вам помочь.

– Это противоречит моему мировоззрению, – высокомерно отрезала Ирис, непроизвольно воспроизведя его выговор.

Неудивительно, что больше он к ней не приходил.

Разве она не давала Микки шанса ей помочь? Он ведь только и делал, что ей помогал, когда она не могла вставать и полностью зависела от него, как зависела от матери во время того срыва. Не из-за этой ли привычки к беспомощности ее так нервировало присутствие детей? И Микки старался, но его кофе был всегда холодным, а еда странной, да и сам он был холодный и странный. Вот и сейчас он открыл дверь, с суповой миской в руке, и в комнату ворвался мучительный сноп света.

– Ты тут? – спросил он с улыбкой, продолжая прихлебывать свой суп. Похоже, настроение у него хорошее – может быть, ему удалось обыграть в шахматы неизвестного соперника? – Шула, похоже, влюблена, она высыпала в суп целый стакан соли. Кому вообще нужен суп в такую жару? – ворчал он по-прежнему с глуповатой улыбкой. Ирис смотрела на него сквозь полуопущенные веки.

Он до сих пор не поинтересовался ее здоровьем, не заметил, что она больна, он озабочен только вкусовыми ощущениями у себя во рту, убежден, что если это занимает его, то увлекательно для всех. Он заговорил, даже не зная, спит она или проснулась. Не потому ли она и выбрала его? Ей с самого начала было что скрывать – не поэтому ли она предпочла мужчину со столь слаборазвитой способностью замечать ближнего своего?

– Микки, я плохо себя чувствую, – сказала она, открыв один глаз.

Стоя против света, льющегося из коридора, он казался безликим, лишенным индивидуальности.

– Снова боль? – спросил он.

Ирис на мгновение испугалась, но его вопрос абсолютно невинен.

– Нет, я простыла в Тель-Авиве, наверное, продуло под кондиционером. У меня температура.

– Что ты там вообще делала? – буркнул он.

Не успев переговорить с Дафной, она попыталась отделаться общей фразой:

– Дафна попросила меня пойти с ней на одну встречу… Пожалуйста, принеси мне немножко супа.

План пока что срабатывал. Микки явно обрадовался, что разговор вернулся к изначально занимавшей его теме, и снова проворчал:

– Суп в такую жару?

– Наверное, потому что я болею. Принесешь мне тоже? Я с утра ничего не ела.

Он отправился на кухню, и она вздохнула с облегчением. Он в принципе существо подозрительное, но слишком сосредоточен на себе, чтобы действовать на основании своих подозрений или хотя бы их анализировать. Это слишком утомительно, и ему лень. Удобнее вернуться к своим делам, к своим шахматам. Он не заметил, что телефон у нее в постели. Он даже до сих пор не обратил внимания ни на новый цвет ее волос, ни на царапины на лице. Он не имеет привычки ее рассматривать, но на всякий случай лучше оставаться в темноте, и поэтому, когда он вернулся с миской супа, она поспешно попросила его не зажигать свет.

– Глаза болят, – шепотом пожаловалась она, изумляясь сама себе. – Надо же, и голос пропал.

Словно вся ложь, которую столько лет скармливали ей ученики, а иногда и их учителя, отложилась в памяти, и теперь полностью к ее услугам.

– Можешь идти к своему компьютеру, мне все равно трудно разговаривать, – добавила она, милостиво обозначив этим словом то, что обычно именовала «твои дурацкие шахматы».

Он нерешительно застыл между кроватью и дверью, удивленный неожиданно предоставленной ему свободой: а вдруг это ловушка, которая будет записана ему в дебет и отзовется в будущем?

Подумав, он рыцарственно возразил:

– С какой стати? Не пойду я играть, когда тебе так плохо. Посижу тут с тобой.

Она вздохнула. Многолетние раздоры из-за его шахмат теперь казались совершенно бессмысленными. Чего она от него хотела? Ведь он все равно не мог дать ей того, что было ей так необходимо, даже если бы не отходил от нее ни на шаг. На какой-то миг ей стало жалко его, этакого недотепу. В сущности, он тоже ее ребенок, ее первенец, неуклюжий сынок-переросток, который, в отличие он других детей, не покинет родительский дом, даже если вырастет. Как она могла подозревать его в измене? Дафна права: это на него не похоже. Он простодушный, честный, он ни в чем не виноват, просто ей его недостаточно, просто он не Эйтан, а раз так, она будет и дальше заботиться о нем, как об Оме-ре, а свои чувства оставит при себе, как подобает матери. У матери есть полное право влюбиться, если она из-за этого не игнорирует и не запускает своих детей, а она не станет их игнорировать. Она останется здесь, с ними, сохранит семью, но иногда будет тайно ускользать в свою другую жизнь. Там она женщина, здесь – мать, это две половины, составляющие целое. В ее ситуации это вполне естественное решение.

Если бы Эйтан Розенфельд не бросил ее в юности, она бы жила с ним по сей день, с ним и с их детьми, и ее жизнь была бы цельной. Но сложилось иначе, и теперь в мире есть три человека, за которых она в ответе, и выполнит свой долг, если они будут уважать ее потребности, ее чувства, ее верность себе – девочке, которой она была, и женщине, которой стала.

– Почему ты так на меня смотришь? – спросил он.

Она изобразила недоумение:

– Я? Как это «так»?

– Как будто ты видишь меня в первый раз, – ответил он. – Или в последний. В чем дело?

Она смущенно раскашлялась.

– Я умираю от этого гриппа, Муки, так что это, может быть, действительно последний раз. Каждую эпидемию от гриппа кто-нибудь умирает. – Она попыталась превратить его слова в шутку, смазать это точное попадание.

– Обычно умирают старики, – ответил он со странной серьезностью, и она поспешно ответила:

– Я уже достаточно старая.

Чем больше он будет думать о ней в этом аспекте, тем меньше будет ее подозревать и, возможно, испытывать к ней меньше влечения.

Не потому ли он все еще торчит в дверях? Думает, раз она все равно лежит беспомощная в постели, то позволит ему улечься рядом? Секс с ним показался ей чем-то извращенным, словно с собственным сыном. На этом ее терпение лопнуло, и она прошептала:

– Я хочу спать.

– Ты же еще не съела суп, который я тебе принес! – возразил он.

– Меня что-то замутило, – вздохнула она. – Может быть, попозже… – И добавила ему вслед, чтобы не оставалось сомнений: – Закрой дверь! Спокойной ночи!

И постаралась скрыть улыбку, непроизвольную, как у довольного младенца.

Пожалуй, ей уже нравится эта болезнь. Как хорошо, что ее так продуло от кондиционера в морге! Болезнь обеспечила ей отдых, уединение, свободу – все, что нужно неверной жене. К сожалению, это словечко, сорвавшись с языка Шулы, до сих пор гуляло по дому, а Ирис в очередной раз изумлялась собственной изобретательности и творческой фантазии, которая оттачивалась с каждой минутой. Можно подумать, она с детства готовилась стать изменницей, женщиной с тайной. Не открыть ли курсы для изменников, хихикнула она. Учить мужей и жен, как ходить налево, не возбуждая подозрений. Начать, естественно, с родителей учащихся, а потом слух распространится по всей стране, и от клиентов отбоя не будет.

Собственные успехи на этом поприще поражали ее самое. На следующее утро Эйтан явился снова и, хотя это был не день уборки, Ирис, наученная опытом, привела его в комнату, заперлась изнутри и на постели собственной дочери пережила чудеснейшую из их встреч. Ее похудевшее тело стало телом той прежней девушки, и одновременно пробудилась та душа – цельная, страстная. Ей казалось, что, едва насытившись, она снова почувствует жажду.

– Не уходи, останься со мной!

Но у него было мало времени: его ждут пациенты, он постарается прийти завтра.

Но на следующий день ему прийти не удалось, и она металась в постели от тоски. Он был необходим ее телу, как теплая куртка зимой или прохладный ветерок в летнюю жару. Неужели она ему уже наскучила? Второй раз ей этого не пережить. Но на следующий день он пришел рано, через какие-нибудь несколько минут после ухода Микки и Омера. От него пахло свежестью, глаза сияли.

– Дня не могу прожить без тебя, я впал в полную зависимость, – шепнул он, и она с радостью призналась:

– Я тоже еле пережила вчерашний день.

Она закрыла дверь, сняла с него одежду и повесила ее на спинку стула Альмы, у стола, где дочь готовила уроки, рядом с пустым аквариумом. И ласкала его тело каждой частичкой себя. Что в нем такое есть, в этом теле, что возбуждает в ней такой голод? Худое и отзывчивое, оно заставляло ее плакать от наслаждения, смеяться от боли, оно непрерывно разговаривало с ней, требовало ее целиком и полностью, до последних фибр ее души, до сладких спазмов страсти. За ними пристально наблюдали голые стены, на которых остались только прямоугольники от когда-то висевших на них картинок, которые росли вместе с Альмой: сперва семейные снимки, потом ее рисунки, потом постеры со звездами любимых сериалов.

– Эта комната похожа на твою прежнюю, – сказал он. – У тебя тоже была кровать, слишком большая для одного и слишком маленькая для двоих. Мы тогда говорили, что твоя мать должна поменяться с нами, потому что она всегда спит одна. Что с ней? Она еще жива? – спросил он.

Он ничего не спрашивал про Альму, несмотря на то, что лежал в ее постели. Ирис тоже отгоняла тревожные мысли о дочери.

Не теперь, когда он здесь, уговаривала она себя, и не сразу после его ухода, когда можно думать о нем, восстанавливая в памяти каждый миг, чтобы еще умножить свое счастье от того, что Эйтан так чудесно вернулся в ее жизнь. И не во второй половине дня, когда Микки возвращается с работы и с ним надо быть поласковее. И не когда Омер приходит из школы, усаживается напротив с полной тарелкой и начинает с ней болтать, – в отличие от Альмы, он обожал делиться с матерью своими проблемами, и как раз сейчас не знал, как поделикатнее дать понять подружке, что ему нужна несколько большая степень свободы. И не когда она через силу отвечает на десятки имейлов, в основном перебрасывая их своей заместительнице, ее молодой протеже, все еще полной энтузиазма и благодарной за любые знаки доверия со стороны директора.

Эйтан окинул взглядом комнату:

– Ты в одиночке, потому что болеешь?

– Нет, потому что он храпит.

Эйтан с облегчением рассмеялся.

До сих пор он спрашивал мало, и она мало рассказывала – не говорила даже о своем нервном срыве, после того, как он ее прогнал. Ей казалось жалко тратить время на то, что она знала и так, важнее было узнать что-то новое о нем, да и просто быть с ним, постигать его нынешнего. Потому что теперь она влюбилась в него, еще не поняв, кем он стал: чувство, как в юности, заполнило ее всю целиком, не оставив места ни для чего другого.

Правда, в те давние годы все было наоборот: сначала она узнала его, а только потом влюбилась. Даже не то чтобы узнала, скорее привыкла его видеть, хотя он учился классом старше и пересекались они редко – до тех пор, пока его класс (он уже учился в двенадцатом) не был назначен ответственным за подготовку Дня памяти[16]. Сегодня она с немым ужасом смотрела на мальчиков-допризывников, декламирующих отрывки из поминальной молитвы, словно приготовляя себя к гибели, но тогда это казалось обычным делом, как и ее собственное участие в церемонии. Некоторые из родителей, приходивших на мероприятие, сами потеряли на войне детей, но она была единственной в школе, у кого на фронте погиб отец. Поэтому из года в год Ирис приходилось, стоя на сцене, рассказывать о нем – всякий раз примерно одно и то же, как он геройски погиб в горящем танке на берегу Суэцкого канала. Зато песни в его память она выбирала каждый раз новые и исполняла их глубоким красивым голосом. В тот год ведущим церемонии выбрали Эйтана, и неудивительно: высокий, голубоглазый, серьезный, он подходил на эту роль как никто. Во время репетиций им приходилось подолгу быть вместе, и хотя он был окружен одноклассниками, но явно предпочитал ее общество.

Ирис чувствовала, что Эйтана волнует тот факт, что она осталась без отца, хотя не понимала почему. Тем не менее она подробно отвечала, когда он спрашивал: стираются ли со временем воспоминания, сердится ли она на отца, который ее оставил, на государство, которое его у нее отняло, или на египетских солдат, которые его убили? Ради этого парня она старалась припомнить все, что знала об отце, даже такие вещи, которые выставляли его совсем не в героическом свете. Она рассказала, например, как отец боялся насекомых (и передал этот страх ей), как он подхватывал ее на руки и уносил подальше даже при виде обычного таракана или крошечного паучка, – и все это под негодующий крик матери. Не умолчала Ирис и о том, как плохо он разбирался в женщинах, судя по выбору жены, и даже поделилась предположением, что, возможно, только незапланированная беременность ее матери заставила его на ней жениться. Возможно, она нежеланный ребенок, а отец, возможно, сам пошел на смерть, чтобы отмотаться наконец от этой совершенно не подходящей ему женщины. «Из-за нее я не простилась с ним, – жаловалась она Эйтану, – она не разбудила меня, когда его срочно мобилизовали, чтобы не нарушать мой режим дня». А главное, она рассказала ему, как страшно изменилась жизнь после его гибели, как будто они переехали в другую страну, стали другими людьми, и что самой худшей утратой для нее была утрата ожидания, потому что ждать стало некого. Прежде дневные часы Ирис проходили в предвкушении его вечернего возвращения: как они станут болтать, как она устроится на коленях, в его объятиях, как будет оттуда торжествуя смотреть на мир. Потеря этого предвкушения казалась тяжелее потери отца, ведь он бывал с дочерью от силы пару часов, а ожидание сопровождало ее большую часть дня. Утратив его, девочка превратилась в мрачную работящую старшую сестру, которая без всякой радости помогала матери заботиться о двойняшках, без которых, на ее взгляд, можно было бы обойтись. И все ее желания свелись к опасениям: только бы они не проснулись ночью, только бы не заболели, только бы мама не сердилась.

Ирис нравилось, как Эйтан наклоняет голову, слушая ее, как смотрит на нее с интересом, к которому она не была привычна, нравились его взрослая стрижка, его сияющие глаза, его полные губы, но не смела и думать, что этот интерес вызывает она сама. После церемонии, полагала она, их пути разойдутся, и расстояние, которое их разделяло, снова окажется непреодолимым. Но, к ее изумлению и радости, все обернулось иначе: сразу же после церемонии, после пения «Атиквы»[17], он спросил ее, что она собирается делать вечером, накануне Дня независимости, и предложил сходить с ним и еще с несколькими друзьями к роднику неподалеку от его дома, о котором никто не знает, под чудесной шелковицей.

Сегодня, как только он ушел, она отправила ему эсэмэс: «А наш родник все еще там?»

С большим запозданием он ответил: «Долину застроили, родник закопали. Говорят, хотели восстановить. Проверю в субботу, когда поеду на велике».

Оказывается, по субботам, когда его дети остаются со своими матерями, он катается на ультракрутом велосипеде. Мысль о том, что он вернется в то место, где она была так безмерно счастлива, взбудоражила Ирис. «Подожди меня, я хочу пойти туда с тобой», – написала она. И он ответил через два часа: «Буду ждать».

А вечером вдруг стал отправлять ей длинные сообщения, делясь воспоминаниями и мечтами. «Мама так любила тебя, – написал он, – перед самой смертью она велела мне на тебе жениться. Какой я был дурак! Что, если нам пожениться на ее могиле?»

Ирис услышала, как Микки входит в дом, и под одеялом поспешно набрала: «Мы должны были пожениться весной, ты забыл?»

«Я не забыл», – ответил он и добавил, что этим вечером это невозможно, потому что с ним его сын, и они играют в «змей и лестницы».

«Я должна его увидеть», – написала она и тут же получила фотографию.

Она снова нырнула с головой под одеяло, в свое подполье. Какой маленький! У нее екнуло сердце: девять лет, а выглядит как шестилетний, в глазах какая-то бесовская искорка, совсем не похож на отца. Она еще ничего не знала о его матери, ведь им с Эйтаном удавалось разговаривать только урывками, то и дело отвлекаясь то на ласки, то на воспоминания, то на внешние обстоятельства.

«Какой милый! – тут же написала она. – Как бы мне хотелось быть сейчас с тобой!»

Он тотчас ответил: «Приходи», так же, как несколько дней назад сказал: «Позвони».

В этот миг в дверь заглянул Микки:

– Что ты там делаешь под одеялом?

Она тут же вынырнула, раскрасневшаяся, взбудораженная:

– Ничего. Мне мешает свет.

– Какой свет? Здесь совершенно темно! – возмутился Микки и добавил: – Почему ты не сходишь в поликлинику? Ты уже неделю не можешь поправиться, похоже, твой грипп дал осложнения.

– У меня нет сил туда идти, Муки, – вздохнула она. – Страшная слабость.

– Тогда давай вызовем тебе частного доктора на дом, сколько бы это ни стоило, – щедро предложил он, и Ирис стало стыдно, что она готова была пожаловаться Шуле на его скупость.

А может быть, он как раз слышал от Шулы про визит врача и теперь проверяет ее? Лучше просто закрыть глаза и притворяться спящей до тех пор, пока эта тема не уйдет сама собой. Сотовый вибрировал в руке, так хотелось снова нырнуть под одеяло, чтобы посмотреть, что он там написал, но Микки все не уходил и смотрел на нее с тревогой.

Вот уже целую неделю он видел жену только в постели, превращенной ею в свой оплот. Куда не допускают мужа, где она прячет от него и свое тело с его тайной, и свой телефон с его тайной. Микки это совершенно не устраивало. Из-под прикрытых век она смотрела, как он выходит из комнаты с вытянувшимся лицом.

– Я готовлю шакшуку, – сообщил он из кухни. – Будешь?

Ирис промолчала. С чего это вдруг он пристает к ней с едой, если она вроде как спит?

Снова завибрировал телефон, и она, не удержавшись, заглянула в него. Руки у нее затряслись, когда она прочитала: «Я готовлю шакшуку. Будешь?»

Что это значит? Мог Микки прочитать сообщение еще до того, как оно дошло до нее? Он ведь из хайтека, может быть, есть какой-то секретный способ перехватывать сообщения на лету, ловить их, как бабочек в сети? Глупости, просто совпадение, уговаривала она себя: шакшуку на ужин готовят многие. Но Ирис решила все-таки помедлить с ответом. Сердце отчаянно колотилось под одеялом. А вдруг она не справится с ролью неверной жены? Может, ей это не дано – врать, прятаться, подозревать скрытые смыслы в каждом слове и жесте. Это тягостно, это унизительно, и, когда она поправится и вернется в школу, это, вдобавок ко всему, будет мешать ей работать. Может, стоит встать с постели, сесть напротив Микки и рассказать ему все, пока он жует свою шакшуку? Он не виноват, она не виновата, никто не виноват. У нее есть право влюбиться, у него есть право об этом знать. Женатые люди тоже, между прочим, свободные люди. Он сможет свободно выбрать, как ему жить дальше, а она освободится от лжи. Ирис села в постели, спустила ноги на пол. Голова закружилась.

– Микки? – сказала она, направляясь к нему.

Она видела его спину перед экраном компьютера и пустую тарелку рядом.

– Не сейчас, – машинально произнес он. – Дай закончить.

Наверное, так даже лучше. Признаться никогда не поздно, а сейчас все еще так свежо, она практически не знает Эйтана, да и себя уже тоже не знает, вся ее жизнь перевернулась за одну неделю. Пока еще слишком рано предпринимать необратимые шаги. Тем не менее в постель она вернулась с чувством упущенной возможности.

«Я чуть не рассказала все Микки», – написала она. Эйтан сразу же ответил: «Жаль». Чего именно ему жаль? Что она не рассказала или что хотела признаться, опрометчиво рискуя своим браком? Какая огромная разница между этими двумя вещами! Может, спросить его? Но раз он ей не объяснил, то, видимо, думал, что ей и так понятно, а если она не поняла, то потому, что знает его недостаточно: значит, и хорошо, что она не призналась. Но ее мучило смутное чувство, что этот момент уже не повторится и что она еще пожалеет о том, что не проявила к Микки, к себе, к прожитым вместе годам, к двум их общим детям простого уважения, сказав правду.

Глава десятая

«Дорогие родители, любовь многолика – она бывает нежной и суровой, она может открывать пути и загораживать их, разрешать и запрещать, расширять и сужать горизонты. Мы, родители и педагоги, в каждый конкретный момент жизни сами выбираем то или иное из ее лиц в зависимости от ситуации. По мере того как дети растут и обретают определенную независимость, нам приходится вносить в их жизнь четкие категории своего и чужого: учить их чувствовать разницу между знакомыми и незнакомыми людьми, отличать привычное от неведомого, друга от врага. В какой момент эти категории превращаются из помощников в ловушку? В израильской действительности мы постоянно сталкиваемся с проблемой – как найти подход и как себя держать с чужими, с иными, с пришельцами в нашей среде. В городе, населенном евреями и арабами, сефардами и ашкеназами, глубоко религиозными людьми и атеистами, репатриантами и иностранцами, родителям, чтобы защитить и развивать своих детей, придется пересмотреть установленные ими границы. Решение о принятии в школу детей иностранных рабочих и мультикультурная учебная программа – это часть проводимой школой кампании, получившей название «Другой – это я».

В рамках этой кампании в будущем году наши учащиеся будут встречаться со своими сверстниками из арабского сектора, вместе отмечать еврейские и арабские праздники, узнают об общих традициях обоих народов и смогут неформально и непосредственно узнать друг друга. Если у нас есть хоть какой-то шанс на будущее, то только тот, который вырастет из подобных встреч».

Измученная сочинением этого письма, Ирис положила ноутбук рядом с кроватью и закрыла глаза. Ничего, можно дописать завтра, сейчас она не в состоянии сосредоточиться, да и все равно никто не читает до конца эти ее утомительные послания, полные под завязку добрыми намерениями. Проку от них все равно никакого. Влияние улицы всегда сильнее, а улица становится все более и более непримиримой. Ненавидеть легче, чем любить, хотя ей-то любить как раз легко. Кампанию «Другой – это я» она проводила истово, всем своим существом. Другой – ее плоть и кровь, да и сама она другая, недруг, превратившийся в друга, пришелец, живущий внутри ее. Любовь многолика, и все эти лица обращены к Эйтану. С изумлением вспоминала она те долгие годы, когда школьные проблемы были центром ее мира, потому что теперь они едва теплились на периферии. Хорошо еще, что там без нее ничего не стряслось. Пока что удавалось решать горящие проблемы, не покидая постели. Приближался конец года, а это всегда аврал: нужно было закрыть год, подготовиться к началу следующего, многие учителя болели, замен не хватало. Еще не закончилось обсуждение годовых табелей, еще пару недель назад казавшееся самым важным на свете: по каким критериям будем оценивать ребенка, в какой степени будем учитывать индивидуальные особенности. Ирис уже много лет пыталась превратить годовой табель в более серьезный документ. А теперь уже поздно, ее это больше не интересует, пусть продолжают без нее. А еще нужно проводить собеседования с учителями, встречаться с родителями. Похоже, заместительница быстро набирается опыта и растет на глазах. Наверняка мечтает сменить Ирис на директорском посту. Сейчас такой вариант нравился Ирис гораздо больше, чем вариант самой вставать с постели.

Как ей выходить на работу, если она еще не выздоровела? Словно в результате какой-то хитрой операции ее жизнь поменяла конфигурацию: эти дни, когда она лежала больная в постели собственной дочери, напрямую срослись с днями, когда она почти неподвижно лежала в доме у матери. Словно ее тогдашние молитвы были услышаны сегодня, и то время прилепилось к нынешнему, а годы между этими двумя эпохами бесследно улетучились; как будто ей пришили голову прямо к ногам, а тело удалили. А вместе с ним – Микки и детей, работу, все, что она построила в своей взрослой жизни, все, что теперь казалось таким пресным, бледной заменой истинной жизни. Теперь, когда он вернулся, ей было совершенно ясно, что он вернулся именно к тогдашней девочке, что молилась каждый вечер и каждое утро о ниспослании этого чуда: «Приди и скажи, что ты ошибался, приди и скажи, что эта разлука закончилась, что ты не можешь жить без меня, как я не могу жить без тебя! Ведь мы с тобой не существуем друг без друга, – как песок и море, как молния и гром, как туча и дождь, как стрела и лук, как голос и эхо!» Ирис помнила, как часами вынуждена была слушать звуки дома и улицы: вот ссорятся близнецы, а мать их ругает, вот начинается и заканчивается выпуск новостей, вот разговаривают соседи на балконе, стучат по мостовой торопливые шаги. «Приди хоть взглянуть, жива я или нет! Быть не может, что тебе это все равно!» – умоляла она, снова и снова повторяя два слога его имени. И вот наконец он услышал ее, теперь он приходит к ней, приходит, когда дома никого нет – мать на работе, близнецы в школе, – тихонько стучится в дверь, и волна радости и надежды, подхватив ее, стирают всю боль, все страдания.

– Сегодня посидим в гостиной, – сказала она, усаживая его на большой диван. (Омер с утра плохо себя чувствовал и мог внезапно вернуться.) – Сегодня мы пьем кофе и разговариваем как старые друзья.

Он улыбнулся ей своей мальчишеской улыбкой, во все лицо:

– Я не могу с тобой разговаривать, не прикасаясь, это слишком суровый приговор.

– Ты продержался, не прикасаясь ко мне, почти тридцать лет, – напомнила она с притворной строгостью.

– Это правда было очень тяжело.

Она погладила его по голове:

– Бедняжечка ты мой, как мне тебя жалко!

– По-своему я был тебе верен, – поспешил возразить он. – Факт, что я ни с кем не ужился, чего нельзя сказать о тебе. – Он широким жестом обвел обстановку квартиры. – Ты выстроила дом в Израиле!

В его голосе ей послышалась ирония.

– Ты не оставил мне особого выбора, дорогой, – парировала она. – Не забывай, что это ты меня бросил.

Он вздохнул.

– Поверь мне, я не забываю об этом ни на минуту, я был идиотом. – Он притянул ее к себе. – Но ты ведь простишь меня, правда? Я буду тебя целовать, пока ты не простишь меня…

И вот она уже сидела у него на коленях; коротенькое домашнее платье задралось на бедрах.

– Я не прощу тебя, чтобы ты не перестал меня целовать.

Она сказала это или только подумала? Границы размылись, да и какая разница? Ничто больше не имело значения – ни возраст, ни семья. Они оба теперь были точно беззаботные и безответственные подростки, как Омер и его рыжая подружка! Вспомнив про Омера, Ирис все-таки оторвалась от Эйтана, поспешила на кухню и вернулась с двумя чашками кофе и миской винограда. Я еще не видела, как ты ешь, я еще не видела, как ты спишь, покажи мне себя еще!

Тут Эйтана опять вызвали в клинику. А завтра пятница, а потом суббота – как много часов пройдет, прежде чем она снова его увидит!

– Ну давай, поправляйся наконец, – сказал он. – Сможем встречаться у меня. Мы неплохо поиграли в доктора, будем продолжать дальше.

– Дальше – это куда?

– Хороший вопрос, Рис, – вздохнул он.

– А хороший ответ у тебя есть?

Он стоял перед ней, прислонясь к двери и пристально глядя на Ирис. Складка между бровями стала резче.

– Как правило, в этой жизни второго шанса не дают, – тихо проговорил он, – но мы его получили. На этот раз твой черед, Рис. В прошлый раз я сделал неправильный выбор. Теперь выбирай ты.

Он поцеловал кончик указательного пальца и приложил его к ее губам, словно к мезузе[18], тотчас открыл дверь и вышел. Ирис в смятении застыла перед закрывшейся дверью. Из ступора ее вывел звук остановившегося в гостиной лифта и насмешливый голос Омера за спиной:

– Эй, мамуль, что ты там увидела? Привидение?

Она медленно обернулась и пристально взглянула на сына: мальчик превратился в молодого мужчину. Перед глазами пронеслись пройденные вместе испытания. А теперь их дороги расходятся. Простит ли он ее? Или примет сторону брошенного отца и возненавидит? Станет ли это утро для него роковым, изменившим всю его жизнь?

– Что с тобой? Ты увидела грабителя? Насильника? – хихикал он, но дожидаться ответа, к ее радости, не стал. Мужчинам такого возраста дела нет до окружающих. Увы, многие из них так и остаются в этом возрасте на всю жизнь.

– Ты меня заразила своим гриппом! – пробурчал он. – Чувствую себя ужасно.

– Иди приляг, – поспешно ответила она, – смеряй температуру, а я сделаю тебе чаю.

Ее губы, еще горящие от поцелуев, прижались ко лбу сына. Ведь это он сейчас ее любимый мальчик, а не Эйтан, ни в коем случае нельзя путать времена, хотя все так запуталось… И она принесла ему чай с лимоном, сварила любимую кашу. Вспомнит ли он потом, когда будет на нее страшно зол, какой она была преданной и заботливой? С ним ей трудно пришлось – с его вспыльчивостью и истериками, агрессивностью и лихорадочной болтовней. Кажется, Омер только и делал, что их провоцировал, а Микки перед ним всегда пасовал.

Она сделала почти невозможное – неуклонно и последовательно, советуясь со специалистами и пуская в ход все свои знания, весь опыт, смогла развить в нем самообладание, сочувствие, внимание к окружающим. Она не отступила перед ним – и победила. Даже сейчас, в переходном возрасте, он держался относительно приветливо и спокойно, не задирался и не зарывался. Ирис уже готова была оправдываться перед этим мальчиком, который только что заснул. Она сидела на краешке его кровати, смотрела на раскрасневшиеся от жара щеки, на раскрытые мясистые губы, на разметавшуюся гриву волос, жестких от геля.

С фотографии над кроватью смотрел тот же самый мальчик, только маленький – смеялся беззубым ртом и размахивал баскетбольным кубком в одном из летних лагерей. Как же он изменился с тех пор и как еще успеет измениться! Ирис попыталась представить сына зрелым мужчиной: черточка между красивых бровей станет складкой, пушок на щеках превратится в густую бороду, а еще через несколько десятков лет, когда ее уже не станет, поседеет, как у Эйтана. Какой он ее запомнит, как станет вспоминать о ней? Как о женщине, разрушившей его семью, разбившей его юность? Но ведь он уже не ребенок, через несколько лет он сам уйдет из этого дома. Но что это будет за дом? То, что Омер оставит в тот миг за спиной – крепкий тыл или развалины семьи, – будет целиком зависеть от Ирис, от того, какое решение она примет. Сейчас ей казалось, что это вопрос ее отношений с Омером, а не с Микки: словно ей предстоял выбор между двумя подростками и двумя сценариями будущего: заранее известным, ожидающим ее в этом доме, и новым, бурным, неистовым. Она погладила горячую руку сына. От него на нее шел жар, словно от огромной печки. Говорят, жар полезен, жар убивает микробы. Но ведь как раз в жару ее болезни так размножились микробы измены.

Она помнила, как Омер боялся микробов в детстве: никогда не соглашался пить воду из бутылки после нее, а если она нечаянно прикасалась к кому-нибудь из его друзей, он просто выходил из себя от ревности. «Никогда больше не трогай меня!» – вопил он, охваченный двойным страхом. Как он отреагирует? Это правда, в последние годы он стал куда более сдержанным, но такой поворот может вновь разбудить всех его бесов, особенно сейчас, когда не за горами служба в армии, страшившая и его, и ее.

А как отреагирует Альма? Ясно, что она без колебаний примет сторону отца, будет ее избегать, она и так ее избегает, достаточно вспомнить ееупорство во время последнего визита. Она и так уже зла на нее. Заблаговременно. Ну, а сам Микки, какой будет его жизнь? Конечно, он не останется один, но оскорбится навсегда и никогда ее не простит. Ирис мотнула головой, будто пытаясь стряхнуть тяжесть будущего, неподъемную цену свободы.

Куда ты так спешишь? Что такого произошло? Сейчас не время принимать решения! Ты не знаешь его нынешнего, это совершенно незнакомый человек. Он вовсе не тот мальчик, которым был тогда, да и того мальчика ты на самом деле не знала. Разве ты ожидала от него, что он так уверенно и без колебаний обрушит свой топор на твою шею, на вашу любовь? Как же ты можешь снова ему поверить?

Ее бросило в пот, и она в сердцах поднялась с кровати сына. Эйтан говорил о втором шансе, глядя на нее увлажнившимися глазами. Но платить за все опять придется ей. «Я жил, ничего не чувствуя», – сказал он. Если она ему снова наскучит, он тоже ничего не почувствует и ничего не потеряет. А она причинит боль самым близким и дорогим ей людям. «Теперь твой черед», – сказал он, как будто они играли в «змей и лестницы». Теперь твой черед: на твоем пути окажется либо лестница, которая вознесет тебя в заоблачные выси, либо змея, которая утянет тебя вниз, до самого кончика своего хвоста.

«Тебе-то легко, – сердито бормотала она, – тебе нечего терять! Как ты смеешь представлять это таким образом, как будто нет ничего легче!» Она ополоснулась под душем. Силы понемногу возвращались к ней, но вместе с ними возвращались злость и тревога. Она запихнула в стиральную машину белье со своей постели, чтобы смыть с него все следы болезни. «Я излечилась, – говорила себе Ирис, – я излечилась от тебя. У меня есть семья, у меня есть школа, которой я руковожу. С твоей стороны было очень мило вернуться в мою жизнь, но для меня это уже слишком поздно». Она решительно убрала в холодильник миску с виноградом, а кофейные чашки, зараженные микробами измены, несколько раз вымыла с мылом, а потом поставила в посудомоечную машину и включила ее практически порожняком. Обычно гудение домашней техники успокаивало ее, но не теперь, когда она всматривалась в кухонное окно и пыталась разглядеть между домами край пустыни. На Мертвое море, увы, выходит соседская квартира, а их окна – на запад, на обычные городские кварталы. В свое время Альма поддержала ее в споре с Микки по поводу вида из окна, когда они обсуждали покупку квартиры. Дочь так редко выступала ее союзницей, что вдохновленная Ирис пустилась во все тяжкие. «Какой смысл жить в Иерусалиме, если не видеть в окно ничего иерусалимского? Тогда уж лучше сразу поселиться в Тель-Авиве», – уговаривали они Микки на два голоса. Но разница в цене была велика, к тому же Микки настаивал на лифте. А вскоре после переезда и ранения Альма стала от нее отдаляться, непонятно почему. Как будто Ирис по собственной воле выключилась из семейной жизни, оказавшись прикованной к постели. С тех пор отношения с Альмой становились все прохладнее, и в конце концов дочь сбежала в Тель-Авив, и отнюдь не только из-за отсутствия вида на Мертвое море, состригла свои чудесные волосы, а то, что от них осталось, выкрасила в черный цвет. От этого цвет лица у нее стал болезненным, как будто что-то подтачивало ее изнутри. Ирис вновь овладела тревога и одновременно раздражение: на дочь, которая не простила ей ранения во время теракта, на самое себя – за то, что она так и не разобралась, в чем дело, и не стала сражаться за любовь Альмы, а заодно – на Эйтана, за то, что он внезапно появился в ее жизни и заставил забыть о дочери, а теперь пытается заставить ее забыть все остальные свои обязанности, сделать из нее любовницу, живущую только им одним.

Удивительно, но злость продолжала нарастать. Ирис вернулась к компьютеру и села перечитывать почту, просмотренную на прошлой неделе вполглаза, потому что голова была полна другим. Какая наглость: он вообразил, что если он свободен, то и она тоже свободна, если это легко для него, то и для нее тоже легко. «Ты выстроила дом в Израиле», – сказал он с издевкой, обведя рукой их буржуазную гостиную. Но семья, которую она создала, – не объект для издевок. И она не рухнет только потому, что ему вдруг взбрело в голову вернуть Ирис в свою жизнь на краткий испытательный срок, а через некоторое время снова выгнать, как он, должно быть, поступил с двумя своими женами. А она по наивности даже не расспросила его, ничего не попыталась выяснить. Поверила как дура, что он ждал ее одну, и только поэтому оба его брака оказались неудачными, – хотя истинные причины наверняка куда менее лестны для нее, да и для него.

Обманул, обманул, обманул! Она услышала, как бормочет вслух. Больше она на эту удочку не клюнет, она сейчас же напишет ему: «Давай остановимся, прежде чем будет поздно. Рада была увидеть тебя и желаю тебе прожить твою жизнь без боли». Да, именно так она ему и напишет, и на этом нынешнее безумие закончится. Она пошла за телефоном, чтобы написать эти правильные слова, но там ее уже поджидало сообщение от него. Поразительно, как он угадывает ее мысли, – совсем как во времена их абсолютной близости.

«Нет никакой спешки, любимая, – написал он, – я готов ждать тебя еще тридцать лет». Ирис швырнула телефон об покрытый ковром пол, совершенно как Омер во время своих приступов ярости. Чтоб он разбился! Чтоб он разбился, чтоб ей никогда не восстановить его номера! Но тут же опустилась на колени и подняла его, со вздохом облегчения убедившись, что ничего не сломано.

«Нет никакой спешки, любимая, – читала она снова и снова, затверживая эти слова, прежде чем стереть, – я готов ждать тебя еще тридцать лет». «Нет никакой спешки, любимая». Как трудно удалить это сообщение! Но у нее нет выбора: чтобы иметь возможность в правильное время принять правильное решение, нужна осторожность. Хотя есть ли оно вообще, правильное решение?

Глава одиннадцатая

– Теперь все ясно! – заявила Дафна с кислой улыбкой. – Теперь-то понятно, куда ты пропала в последнее время. Встретить любовь своей юности! Я тебе почти завидую.

– Сама себе завидую, – рассмеялась Ирис. – Это сумасшествие. Это не просто встреча с ним, это встреча с самой юностью, с самой любовью. Время точно остановилось… Это ни на что не похоже!

Кажется, она могла бы продолжать так до самого утра, в мельчайших подробностях описывая подруге свои ощущения. Ведь до сих пор она беседовала обо всем этом только сама с собой, вновь и вновь возвращаясь внутренним взором к случившемуся чуду. Она ожидала, что Дафна ее поддержит, – подруга вечно подстрекала ее вырваться за рамки рутины, приговаривая: «Ты живешь, как муравей!» Но сегодня она казалась встревоженной и совершенно не разделяла ее упоения.

– Что случилось, Дафночка, ты снова поссорилась с Гиди? – спросила Ирис.

Подруга вдумчиво изучала меню.

– Вовсе нет. У кого есть силы на эти ссоры! Ты что возьмешь? Ничто не сравнится с первой любовью, – добавила она, не дожидаясь ответа. – Признаюсь тебе, я тут собралась поискать своего первого бойфренда в Фейсбуке, но его там нет. Испарился начисто!

Она не отводила глаз от меню, словно надеясь найти его там.

– Далось тебе это меню! Ты же все равно закажешь только салат! – сказала Ирис, и Дафна наконец подняла на нее глаза.

– Я проголодалась, дорогуша. Не все живут одной любовью. У тебя, между прочим, развивается анорексия! – усмехнулась Дафна. – Я буду есть то же, что и ты, – может, ко мне пристанет твое счастье. Расскажи-ка еще. Как он выглядит? Сильно изменился? Как вы познакомились? Он женат? Вы уже спали вместе?

Дафна улыбалась, но отводила прищуренные глаза и, несмотря на множество заданных вопросов, не была готова услышать ответы.

– Пока нет. – Ирис услышала, как врет ближайшей подруге – безопасности ради. Внезапно она перестала ей доверять.

– Пока нет? – возмутилась Дафна. – Чего же ты ждешь? Пока тебе стукнет восемьдесят? Действуй! Переспи с ним, покончи с невинностью и продолжай в том же духе! Жизнь идет вперед, а не назад!

– Кончай, Дафна! – Ирис покачала головой. – Я вообще не понимаю, почему тебе так приспичило встретиться. Что случилось? О чем ты думаешь? Что-то случилось на работе?

– Это как раз я хотела выяснить, о чем ты думаешь, – выпалила Дафна. – Ты не отвечаешь на звонки, не отвечаешь на сообщения. Кто бы мог поверить, что у тебя завелся любовник!

– У меня нет любовника, Дафни. Эйтан не любовник, он любовь моей жизни, понимаешь? Он самый близкий мне человек из всех, кого я знала. Когда он меня оставил, я чуть не умерла. И теперь все это оживает снова, понимаешь?

– Я понимаю, что ты потеряла голову, – тихим голосом вынесла приговор подруга. – Эйтан – любовь твоей юности, но это еще не делает его любовью всей твоей жизни. Большую часть жизни ты прожила без него! Все, что ты делала после семнадцати лет, не имеет к нему никакого отношения. Ты больше не девочка. Ты на пороге менопаузы, дорогуша.

– Ну и что же ты предлагаешь? – смущенно пробормотала Ирис. – Что-то мне не совсем понятно. Давай, наконец, закажем что-нибудь.

За распахнутыми окнами виднелась озаренная золотистым светом стена Старого города. Как тут красиво, в этом новом месте, которое выбрала идущая в ногу со временем Дафна. Удастся ли когда-нибудь посидеть тут с Эйтаном, ни от кого не прячась?

– Я предлагаю тебе не наломать дров, если уж ты решила валять дурака, – произнесла Дафна, вплотную приблизив лицо к Ирис. Над высоким лбом трепетала светлая прядь. – Крути свой роман, но делай это с умом, никого не раня, не устраивая великих потрясений.

– Понятно, – буркнула Ирис. Этим вечером каждое слово подруги ее бесило. – Но почему, собственно? Ясно, что нужно подождать, но если я через несколько месяцев почувствую, что это действительно любовь моей жизни, без потрясений не обойтись. Ты ведь сама говоришь не дожидаться восьмидесяти.

– Мне это не нравится, Ирис. Ты выбрала неподходящее время.

– Сама-то развелась, когда дочке было всего четыре годика! Знаешь, каково это детям в таком возрасте? А мои уже взрослые, у них своя жизнь. Многие пары расходятся именно на этом этапе, когда детям уже не нужна родительская забота.

– Она всегда им нужна. Шира до сих пор звонит мне по двадцати раз на дню, для них родители всегда будут важны. Когда Омер уйдет в армию, ему нужен будет крепкий тыл, да и Альме все это очень и очень важно. Может, куда больше, чем тебе кажется.

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Ирис – именно в тот момент, когда к ним подошла официантка рассказать о фирменных блюдах.

Дафна словно нарочно отвлекала девушку бессмысленными вопросами, лишь бы не развивать эту отдающуюся в ушах фразу: «Может, куда больше, чем тебе кажется, может, куда больше, чем тебе кажется…»

– Что ты такое знаешь, чего не знаю я? – воскликнула Ирис, едва официантка отошла.

– Успокойся, совсем немного. Просто твоя девочка в последнее время отдалилась от Ширы: назначает встречи и отменяет, всякое такое. Шира немножко беспокоится.

– Со мной то же самое. Как только она уехала в Тель-Авив, все стало гораздо хуже. Домой она почти не заезжает. Так что, как видишь, ей не нужна ни я, ни семья. Я дала ей все, что могла, ей от меня больше ничего не надо, а Омер поглощен собственными делами, он вообще вряд ли заметит мое отсутствие. Да и Микки, по правде говоря, вряд ли заметит.

– Это тебе так кажется, – усмехнулась Дафна. – Семья – это нечто большее, чем настроения Микки, Альмы и Омера в данный конкретный момент. Целое всегда больше, чем простая сумма его частей. Я была молодая и не понимала этого, но теперь-то поняла. И твоя альтернатива мне теперь тоже ясна. Как долго продлится твое увлечение? Максимум год. А что потом? Вместе стареть на руинах своих семей, под грузом вины и разочарования? Нелепо, глупо, все равно что старой бабке вырядиться девчонкой.

– Почему ты так уверена? – возмутилась Ирис. – Многие поздние союзы оказываются удачными, полным-полно мужчин и женщин, которые расстаются ради куда меньшего, чем то, что есть у меня. Ты вообще представляешь себе, что это за любовь? Самая сильная любовь, какая только бывает на свете, – она умерла, а потом внезапно воскресла. Представь себе, что ты вдруг встречаешь человека, которого считала умершим и оплакивала его годами? Понимаешь, какое это чудо?

Только сказав это, она впервые осознала масштаб того, что выпало ей на долю. И задохнулась от волнения, испугавшись, что до сих пор этого не понимала и уже, возможно, что-то упустила. Ее отношения с Эйтаном сложились настолько органично, что оба они тотчас к ним привыкли. Ирис было так легко разговаривать с Эйтаном, отдаваться Эйтану, что эта естественность словно превратила волшебство в нечто повседневное. Интересно, случись то чудо, о котором она молила все свое детство, вернись отец живым, – неужели она так быстро привыкла бы и к этому? Но за возвращение отца не пришлось бы платить, а за возвращение Эйтана платить придется, и поэтому ее подруга хмурилась, слушая ее восторженные речи.

– Я не верю в чудеса, – заявила она, – и в великую любовь тоже больше не верю. Понятно, что нужно некоторое душевное сродство, но остальное достигается тяжелым трудом. В этом смысле Микки тебе очень подходит. В нем есть что-то успокаивающее, какая-то устойчивость.

– Ага, успокаивающее! – Ирис саркастически хмыкнула. – Он даже таракана не способен убить ради меня, а я от них чуть в обморок не падаю. Видела бы ты, как он их ласково выгоняет в окно. А то, что ты считаешь устойчивостью, по-моему, простая апатия.

– Спорить с влюбленной женщиной бессмысленно, – рассмеялась Дафна. – Ну а о своем ходячем чуде ты много знаешь? Он что, отважный истребитель тараканов? Только давай факты, а не впечатления. Он женат? Дети есть? Насколько это для него серьезно?

Но когда Ирис попыталась изложить факты, подруга с сомнением покачала головой:

– Что он свободен, на первый взгляд хорошо, но это не обязательно так. На мой-то взгляд, уж больно все гладко, но возможно, я слишком подозрительная. Кстати о подозрениях: что-то нам подозрительно долго не несут наш заказ.

– Наша официантка только что добралась до кухни – ты ее столько времени не отпускала со всеми твоими расспросами, – напомнила ей Ирис. – Скажи, а тебя не угнетает, что все кажется нам подозрительным? Как будто мы больше не верим, что жизнь может быть счастливой?

Но подруга уже отчаянно перерывала свою огромную сумку в поисках надрывающегося в ней телефона.

– Привет, Широчка, – улыбнулась она наконец извлеченному сотовому. – Что слышно? Он тебе ответил? Нет, ни в коем случае не пиши ему еще раз. Ясно, что он получил твое сообщение, никаких сбоев в сети не было. Ты обязана выдержать характер! Послушай, – попыталась она прервать эмоциональный монолог дочери, – я сейчас как раз сижу с Ирис, хочешь с ней поговорить?

Интонация Дафны удивила Ирис: что происходит, что они от нее скрывают? Она протянула руку к трубке, но Шира уже нажала отбой.

– Что происходит? – неожиданно для себя вскрикнула Ирис и прикрыла рот рукой. – О чем Шира должна говорить со мной?

– Поэтому-то мне было так важно с тобой встретиться, Ирис, – вздохнула Дафна. – Я же сказала, Шира волнуется. Вчера она зашла в бар, и Альма буквально выставила ее оттуда, заявив, что босс не любит, когда приходят подружки. Она говорит, Альма выглядела странно, но ты же знаешь Ширу, она вечно преувеличивает.

– Итак, ты утверждаешь, что я ни на секунду не имею права подумать о себе? – в ярости прошипела Ирис. – Что, если я на секунду забыла, что я мать, я за это поплачусь? Что мне теперь делать? Нанять частного детектива, чтобы следил за ней? Отказаться ради нее от единственного шанса на любовь, от единственного шанса, который у меня есть в жизни?

– Ох, Ирис, ты и правда не в себе. С чего вдруг такой пафос? – Дафна смотрела на нее с недоумением. – Ты не должна ни отказываться от любви, ни нанимать частного детектива, просто будь начеку. Это как в твоей школе, нужно все время обо всех думать. Ты в этом плане на высоте, разве не ты в прошлом году получила премию Министерства образования?

– Мне надоело образование, – вздохнула Ирис. – Сейчас меня интересует только любовь.

– Ну так иди и занимайся любовью, – проворчала Дафна. – Зачем ты тратишь вечер на меня? Иди, иди, я – твое алиби до утра.

– Тебя я тоже люблю, Дафночка, а кроме того, сегодня вечером он сидит с детьми.

Дафна кивнула:

– Вот видишь, не так все просто! И ради этого ты намерена обделить своих детей? Чтобы сейчас готовить шакшуку для чужих?

– Да что вас всех в последнее время прямо пробило на эту шакшуку? – вздохнула Ирис. – Ты не понимаешь, я так в него влюблена, что готова этим детям памперсы менять.

– Вот и прекрасно, потому что скоро тебе придется и ему самому менять памперсы. Много ли вам осталось счастливых лет? Он уже не молод, а стареющие мужчины – это ужас.

– А Микки, по-твоему, не старится? – возразила она. – Тебе небось не приходилось в последнее время натыкаться на его пузо? Да и твой Гиди больше не юноша.

Дафна рассмеялась:

– Конечно! Но к ним-то мы привыкли – видишь разницу?

– Я вижу в первую очередь чудо, которое со мной произошло. И не могу от него отказаться.

– Нельзя сказать, что я тебя не понимаю, – признала Дафна, – я так же когда-то была влюблена в Гиди, и быстренько, месяца не прошло, взяла Ширу и ушла из дому. Именно поэтому я трезвее смотрю на вещи, потому что в результате я не вполне уверена, что оно того стоило. Сумасшедшая любовь быстро проходит – это закон природы. Если подвернулся шанс – пользуйся, почему бы и нет? Классно! Но бросать мужа и детей? Ну уж нет.

– При всем уважении к вашему с Гиди опыту, бывают и другие случаи, – пробормотала Ирис.

Она всегда считала, что ее подруга ошиблась, выбрав этого властного, крикливого типа, и втайне надеялась, что они расстанутся. Они и приходили к такому решению чуть ли не каждый месяц, после очередной бурной ссоры, но через некоторое время мирились, и никто из них уже не мог вспомнить, по какому поводу они повздорили. Дороже всех это обходилось Шире, девочка металась между их семьей и новой семьей своего отца: один из супругов в каждой из этих семей ей не был особенно рад. Не исключено, что именно поэтому она до сего дня так цеплялась за мать.

Тут как раз снова позвонила Шира.

– Он мне написал! – Ее ликующий голос был отчетливо слышен, хотя Дафна не включала громкую связь. – Он предлагает встретиться завтра вечером. Что мне ему ответить?

– Напиши ему, что завтра вечером ты не можешь, – строгим голосом велела Дафна.

– Но ведь я могу! Я свободна завтра вечером…

– Конечно, ты можешь, и, конечно, у тебя будет еще очень много свободных вечеров, если ты будешь и дальше демонстрировать свою готовность бежать к нему по первому свистку.

– Я договорюсь с ним на завтра, – с вызовом заявила Шира. – Иначе он обидится и не станет больше пытаться.

– Делай что хочешь, – пожала плечами мать. – Только не плачься мне потом, когда он тоже сбежит.

Тут Ирис нетерпеливо протянула руку и забрала телефон у подруги. Та возражать не стала.

– Широчка, извини, что я вмешиваюсь, – поспешно проговорила она. – Делай то, что подсказывает сердце, и перестань просить совета у мамы.

Шира тут же переключилась со своими сомнениями на нее.

– Так договориться с ним на завтра? – с надеждой переспросила она.

– Конечно! Если это серьезно, то не нужны все эти игры, а если несерьезно, то никакие игры не помогут. Но сейчас я хотела бы услышать от тебя всю правду о вчерашнем. Что там произошло у Альмы в баре?

– Да ничего, – попыталась увильнуть Шира. – Но об этом баре ходят всякие слухи. Из-за этого я туда и пошла, но она прямо выставила меня.

– Какие именно слухи? – резким тоном спросила Ирис. – Ты должна рассказать мне все, что тебе известно.

Шира испугалась.

– Может, это неправда, но говорят, что этот Боаз типа подчиняет себе девушек, которые у него работают, ну, типа такой гуру, что ли? Что он вырывает их из прежнего окружения. Типа такой секты.

Услышав это слово, Ирис уронила телефон. Дафна подняла его и продолжила разговор с дочерью, которая уже жалела о сказанном.

– Ты умница, Шира! – успокоила ее мать. – У Альмы есть родители, и они должны знать. Ты поступила как настоящая подруга: вместо того чтобы покрывать любые ее тайны, ты проявила благоразумие. Вот и в отношении завтрашнего вечера я настоятельно рекомендую тебе проявить благоразумие.

Их прощальные слова Ирис слышала как в тумане. В ее мозгу одна за другой всплывали картинки, точно кадры фильма. Две девочки исполняют балетные па в переполненном зале. Шира на голову выше Альмы, немного полновата, у нее светлая кожа, Альма тоненькая и смуглая. Обе не могут похвастаться особыми успехами, обе скоро оставят кружок, но в вечности, воцарившейся после тех ужасающих слов, они все танцуют и танцуют, у них еще не округлились бедра, не выросла грудь, они улыбаются друг дружке, напряженно стараясь быть точными, и на мгновение Ирис показалось, что она может остановить этот фильм-видение: стоп-кадр, они с Дафной сидят бок о бок, она с грудным Омером на руках, Дафна беременна, Шира еще не стала невротичкой, а Альма не попала в секту.

Секта! Что это значит? Это он велел ей остричь волосы, выкрасить их в черный цвет, приставать к друзьям Омера? Что еще он велел ей сделать? Подкатывает тошнота, заставляя стиснуть губы. Дафна обняла ее за плечи.

– Это не конец света, Ирис, – утешала подруга. – Шира наверняка преувеличивает, а если у Альмы действительно возникли проблемы, ты ее из этого вытащишь.

– Как я ее вытащу? – задохнулась Ирис. – Это тебе не Шира, которая обо всем тебе сообщает и делает то, что ей сказано. Альма – крепкий орешек! У меня нет на нее никакого влияния! И у Микки тоже нет, хотя он уверен, что у них просто прекрасные отношения. Я просто не знаю, что с этим делать, как все это проверить, с чего начать…

– Сегодня – просто идти спать. Все равно ты ничего сделать не в состоянии. Но завтра вы должны поговорить с Микки и выбрать какую-то тактику. Вообще есть специалисты, но ты и сама справишься. Главное не набрасываться на нее и не отпугнуть. Постарайся ее понять.

– Да, мы поедем к ней, – пробормотала Ирис. – Я давно хотела туда поехать и посмотреть, как она живет. Поедем к ней в бар после работы, посмотрим на этого Боаза, а главное, он на нас посмотрит, увидит, что это не какая-то там беспризорница, которой он может компостировать мозги, что у девушки есть родители, которым она небезразлична, есть семья, есть дом. Как это Эйтан сказал? Дом в Израиле.

Глава двенадцатая

– Я не собираюсь срываться с места и ехать в Тель-Авив из-за каких-то вздорных слухов, – сердито бросил Микки и повернулся к ней спиной. – Что с тобой? От этих таблеток у тебя совсем крыша поехала.

В ответ на тревожную новость он накинулся на Ирис, видимо считая, что, обесценив ее, он тем самым сведет к минимуму и возможную угрозу.

Проворочавшись всю ночь без сна, – каждое движение казалось мучительным, словно матрас был усыпан гравием, – под утро Ирис не выдержала и стала рассказывать ему то, что услышала от Ширы. Вот, мол, тебе хорошая утренняя история про битву добра со злом – история про девушку, попавшую в беду, – самая подходящая для пробуждения. Но его еще попробуй разбуди, думала она в ярости. Твоя дочь попала в беду, а ты спишь, твоя дочь угодила в сети сомнительного гуру, а ты дрыхнешь! О чем это говорит, как тебя характеризует? Ему всегда было нелегко вставать по утрам, он вечно сражался с будильником, и кто знает, может, вся его жизнь пошла насмарку из-за этой проблемы, может, именно из-за нее он не сделал нормальной карьеры, не занял руководящего поста, хотя в студенчестве был выдающимся программистом. Сейчас, когда она в сердцах разговаривала с его спиной, ей пришло в голову, что за всю свою жизнь он лишь однажды проснулся пораньше – когда неумышленно подставил ее под террористическую атаку.

Как он умудрился тогда, едва проснувшись, уже оказаться одетым, словно и не раздевался, словно той ночью он не спал дома, и появился перед ней в жакете горчичного цвета. Почему он надел жакет с утра? Тут ведь не Европа, где летом может вдруг пойти дождь, это страна сухого зноя, которому конца не видно. Жакет в их городе может понадобиться только ночью в горах, да и то лишь иногда. Может, он в тот день вообще вернулся домой только под утро и не успел раздеться?

– Где тот жакет? – вдруг спросила она. – Я его не видела несколько лет.

К ее изумлению, он сразу же понял, о каком жакете речь, и немедленно ответил:

– Он мне давно стал мал, я отдал его Шуле для ее мужа.

Она отвернулась и ушла на кухню сварить еще кофе. Как трудно выделить миг из жизни, такой, чтобы он не цеплялся за другие! Злость цепляется за злость, тревога за тревогу, в прозрачном утреннем свете события соединяются в единую жестокую, беспощадную цепочку. Микки был в жакете горчичного цвета, он спешил на работу из-за сбоя в системе, Омер еще не был готов к выходу и скакал в своей пижаме по двуспальной кровати, она предложила отвезти детей сама, чтобы Микки не задерживаться, Омер спрятался в туалете, а Альма хотела мальвинку, поэтому они вышли из дома с небольшим опозданием, она оказалась в неподходящем месте в неподходящее время, получила травму, от которой сама оправилась, а Альма нет и, в свою очередь, оказалась в неподходящем месте. Но ведь те же мгновения можно связать в другую цепочку, которая представит их совсем в другом свете, придаст им совсем другой смысл.

Она вышла замуж за этого полноватого настойчивого парня из благодарности и из-за сходства их судеб. Слишком оскорбленная, чтобы влюбиться, она и ему не дала такого шанса, и хуже того, даже не собиралась его давать. Неудивительно, что он попытался найти любовь где-то в другом месте, в другое время, – к несчастью, именно в то, когда люди, превратившие себя в ходячие бомбы, вышли на улицы их города, чтобы прихватить с собой в царство смерти как можно больше народу. Альме, которая всего-то хотела мальвинку, пришлось расплачиваться не за жестокий вековой конфликт, а за жестокий поступок Эйтана Розенфельда. Потому что ее мать хотела родить дочь от Эйтана Розенфельда, следовательно, и Альма, как и ее отец, не получила шанса на любовь Ирис, поэтому отдалилась от нее и в результате не смогла уберечься. Но можно выстроить и еще одну цепочку, начиная от гибели ее отца, и даже раньше, с соития родителей, приведшего к незапланированной беременности и к незапланированной смерти, после которой Ирис росла рядом с очерствевшей матерью, глухой к ее душевным потребностям, в результате сама не сумела стать хорошей матерью, что и толкнуло ее дочь к этому человеку, как там сказала Шира – «типа такого гуру».

С улицы ударил порыв пыльного ветра – как пощечину влепил. Ирис поспешно закрыла окно. Сейчас время действовать, а не рефлексировать. Позади послышались шаги Микки, он налил себе кофе и уселся напротив в своих клетчатых боксерах. Широкая дряблая грудь, отвислый смуглый живот. Он действительно растолстел в последнее время – или она уже привыкла к худощавому телу Эйтана? Во всяком случае, телеса Микки вызывали неприятное удивление и отталкивали.

– Мы поедем к ней после работы, – повторила Ирис. – Мы должны участвовать в ее жизни гораздо больше.

– Участвовать в этом сериале я не буду, – отрезал он, проведя рукой по своей бритой голове, наклоненной над столом. – Шира – истеричка, она любит преувеличивать, и ты это знаешь, я не сорвусь с места и не поеду с бухты-барахты в Тель-Авив из-за необоснованного слуха. Что с тобой происходит? Это просто не похоже на тебя, такая реакция. С чего это вдруг секта? Откуда вдруг гуру? Я разговариваю с Альмой каждый день, и голос у нее совершенно нормальный!

– Что за проблема съездить в Тель-Авив? – От ярости ее голос звучал пронзительно. – Всего-то час езды! Некоторые люди мотаются туда каждый день!

Оба знали, что этот упрек подразумевает другой. Несколько лет назад Микки предложили работу с гораздо более высокой зарплатой, но он отказался только потому, что надо было ездить в Тель-Авив, а следовательно, рано вставать. Так что он сразу же перешел в оборону:

– Никакой проблемы съездить в Тель-Авив нет. Тут дело принципа! Я Альме доверяю, а ты нет, я ей верю, а ты нет!

– Хватит уже этого идиотского соперничества! – задохнулась она. – Имей в виду, я тебе вообще не верю! Просто тебе удобнее все отрицать, чтобы ничего не делать! Ты предпочитаешь играть в шахматы с людьми, с которыми никогда в жизни не встретишься, вместо того чтобы решить проблемы собственной дочери. Когда ты заявляешь, что доверяешь ей, ты, в сущности, говоришь, что тебе и дела до нее нет, что ты хочешь, чтобы тебя просто оставили в покое. Возможно, на это у тебя есть право – но не на то, чтобы смотреть на меня сверху вниз!

– Как ты смеешь со мной так разговаривать! – взвился он. – Мне дела нет? Кто из нас решил посвятить свою жизнь не своим детям, а чужим, ты или я? У тебя хватает терпения на любого ребенка в школе, но не на собственных детей!

– И ты смеешь меня обвинять в том, что я добросовестно отношусь к своей работе?! – Ирис трясло от ярости. – Жирный сексист! С мужчиной ты бы никогда не стал так разговаривать! Завидуешь, что я в своей работе добилась большего, чем ты?

– Очень нужно, – прошипел Микки. – Просто я не такой карьерист! Я вполне состоялся, и мне для счастья не обязательно быть лучше всех. Я не оглядываюсь то и дело проверить, вдруг кто меня вот-вот обойдет.

Ирис отпила кофе, ощущая его горечь – такую же, как в этих его словах. Так вот как он ее, оказывается, воспринимает! Сколько же грязи накапливается в совместной жизни! Только тоненькая перегородка отделяет привычную повседневную жизнь от кучи мусора, думала она. Может быть, стоит именно об этом написать в следующем обращении директора? Мы считаем, что дома у нас чисто, потому что мы каждый день выносим мусор, мы ощущаем чистоту своего тела, приняв душ, но самый опасный мусор накапливается внутри нас, и никакого способа избавиться от него не существует. Мы можем вывалить его наружу, как Микки сейчас, но этот мусор никуда не денется. Наоборот, он только умножится, теперь он будет копиться и в ней тоже. Ведь каждый человек – это крошечная Вселенная, постоянно накапливающая мусор. Даже когда мы вымоемся, надушимся, приоденемся и идем в ресторан или в театр, даже когда ведем вежливую беседу, даже когда занимаемся любовью, мы – лишь две мусорные кучи, и первая же ссора это вскроет. Вот как сейчас, когда он не в силах остановиться. Застегивая на животе светлую рубашку, он заметил:

– Меня совершенно не колышут твои успехи, только жаль, что они происходят за счет наших детей.

– В каком смысле – за счет наших детей?! – Ирис грохнула чашкой об стол.

– Это факт! Факт, что ты лучше знаешь любого ребенка в своей школе, чем собственную дочь.

Смешно, но в этот момент она увидела в окно мусоровоз, остановившийся около их дома, словно карета скорой помощи, которая приехала на вызов. Что тут скажешь? Может, Микки прав и она напрасно беспокоится? Дай-то бог!

– Значит, ты со мной не поедешь? – сухо спросила она.

И, к своему удивлению, немедленно услышала ответ: «Я поеду с тобой».

Только произнес его не Микки, а Омер, который стоял в глубине коридора и смотрел на них в смятении.

– Я поеду с тобой, мамуль, – повторил он.

Микки, как и следовало ожидать, тут же возмутился:

– Конечно, ты всегда на маминой стороне!

– При чем тут мама? – ответил Омер. – Мне тоже показалось, что с Альмой какая-то фигня происходит.

И тут уже Ирис пришлось упрекнуть мужа:

– Других слов для него у тебя, конечно, не нашлось. Нет бы похвалить: парень беспокоится о сестре!

– Извини, Омер, – пробормотал Микки, поспешно заходя в лифт. – Просто вся эта поездка кажется мне совершенно лишней, а я терпеть не могу лишнего…

– Сам ты лишний! – выпалила она.

Но лифт уже успел закрыться.

– Прости, Омер, – вздохнула Ирис и в полном изнеможении, с трудом сдерживая слезы, села на диван. – Мне очень жаль, что тебе пришлось все это выслушать.

– Ничего страшного, – ответил мальчик. – Я уже большой. – И тут же заявил с наивностью, забавной при таком росте: – У меня, мамуль, будут совсем другие отношения.

Несмотря на то что ей совсем не нравилось слово «отношения», она улыбнулась:

– Дай-то бог, хотя мы еще не худший вариант. Сама не пойму, как мы сорвались сегодня утром. Обычно так далеко дело не заходит.

– У меня с папой тоже проблемы. – Он уселся рядом с ней, такой красивый в этих джинсовых шортах и зеленой майке, подчеркивающей зеленовато-карий цвет его глаз.

– Я знаю, Омри, – вздохнула она. – Надеюсь, когда ты вырастешь, отношения у вас улучшатся.

– При чем тут возраст? – возмутился он. – Все дело в характере! У него проблемы со мной.

– Ничего подобного! – поспешно возразила она. – Никаких проблем с тобой у него нет, он тебя очень любит, это со мной у него проблемы, если уж на то пошло.

– Ну а я-то тут при чем? – спросил он со своей удивительной наивностью.

Бедный парень!

– Да ни при чем, конечно, но в семейной жизни все перемешано. У каждого есть свои недостатки и достоинства, Омри, и я надеюсь, что в будущем ты сумеешь увидеть папу с лучшей стороны.

– Зачем ты вообще вышла за него замуж? – проворчал он. – Ты когда-нибудь была в него по-настоящему влюблена?

Ирис попыталась растянуть губы в улыбку:

– Любовь бывает разная.

Стенные часы у него над головой напомнили ей о времени, но так трудно встать с дивана, так жаль прервать разговор. Много ли им еще предстоит таких разговоров? Не придется ли ей потом всю жизнь восстанавливать их все в памяти? И снова она видела буквы его имени на каменной плите. Чем старше он становился, тем ужаснее делалось это видение.

– Уже поздно, – сказала она. – С чем тебе сделать сэндвич?

Она жарила ему омлет и думала, как на сей раз ошибается Дафна с ее ханжескими советами. Тоже мне ребе нашелся! Какой смысл сохранять семью любой ценой? Возможно, есть семьи, которые нужно спасать во что бы то ни стало, идя на любые жертвы, но их с Микки семья, к сожалению, не такова. Они не собирались все вместе за столом ни по субботам, ни по праздникам, они редко путешествовали вместе, а те немногие традиции, которые им удавалось хоть как-то поддерживать, после ее ранения практически сошли на нет. А восстанавливать их она не стала, потому что, вернувшись к жизни, с головой ушла в работу. Неужели он прав? Может быть, она действительно лучше знает своих учащихся, чем родную дочь? Но даже если он прав, при чем тут ее работа? Дафна тоже много работает в своем архитектурном бюро, но с Широй у них полный контакт. Но какая разница? Это несущественно, это проблемы вчерашнего дня, решать их поздно, как поздно есть вчерашний сэндвич, который она вынула из сумки Омера и заменила свежим, теплым и душистым. Все несущественно – и что он сказал ей, и что она сказала ему этим утром, и во все другие утра, которые они пережили вместе, даже в то утро, когда он стоял перед ней спросонья в своем жакете горчичного цвета. Ирис не хотелось оглядываться назад, она смотрела вперед, вглядывалась сквозь кухонное окно в краешек пустыни, видимый в этот редкий момент между домами. И думала, глядя на него, что эта семья, существующая уже почти четверть века, совершенно исчерпала себя, и в ее дальнейшем существовании нет ни малейшего смысла.

С какой невероятной скоростью утро сменилось полуднем и какое страшное количество работы ее ожидало! Одно собрание за другим, одна встреча за другой. На ее столе множились желтые стикеры, как грибы после дождя, а в желудке – обезболивающие таблетки вперемешку с крепким кофе. В телефоне были пропущенные звонки Микки и сообщение от Омера: сегодня день рождения у Йотама, к сожалению, он не сможет к ней присоединиться. На самом деле Ирис и не собиралась брать его с собой, хотя ее растрогала его поддержка. Но прежде, чем она успела ответить, в кабинет вошла молодая учительница, явившаяся на собеседование. Голубоглазая, в длинном синем платье, она понравилась Ирис с первого взгляда.

– Я собиралась учиться в Лондоне, меня приняли, и я уже уволилась с работы. И тут встретила любовь всей моей жизни и решила остаться в Израиле, – призналась с подкупающей откровенностью. – Теперь любовь у меня есть, а работы нет.

– Вы в самом начале жизни, – услышала Ирис собственный назидательный тон. – Откуда вам знать, что это любовь всей вашей жизни?

– Я просто знаю. – Глаза девушки полыхнули голубым огнем. – Когда такое случается, человек сразу знает. Иначе я бы не стала платить такую цену.

Ирис слушала ее с тревогой: дай-то бог, чтобы ты не разочаровалась, чтобы тебя не бросили, чтобы он не сказал тебе через год, что ты напоминаешь ему о несчастье, чтобы не сказал через двадцать пять лет, что ты пренебрегла своими детьми, чтобы никогда не посмотрел на тебя глазами полными пренебрежения. И тут же решила принять соискательницу на работу, не дожидаясь конца учебного года, – чтобы чуть-чуть снизить ту цену, которую девушке предстояло заплатить за любовь всей жизни. А какую цену предстоит заплатить ей самой?

Она устало смотрела на скопление желтых стикеров на столе. В этот жаркий полуденный час цена эта казалась ей ничтожной. Даже если Альма сейчас нуждается в них с Микки, для этого вовсе не обязательно оставаться вместе. Разведенные пары тоже могут заботиться о своих детях. Ведь дети выросли, а вместе с ними выросли горечь и разочарование, взаимная неприязнь и обиды. Не выросла только любовь, и пусть она и не стала меньше, но доля ее в их отношениях сократилась. Уметь бы любить так же сильно, как мы умеем злиться, уметь бы мириться так, как умеем ссориться, радоваться и радовать, как умеем мучиться и мучить. Такое впечатление, что способность причинять боль с годами развивается, а способность радовать и радоваться – атрофируется. Может, все дело в нашем возрасте? Или в возрасте нашего союза? А может, в качестве самого этого союза, в его потенциале и в том, насколько он реализовался? Что, если они с Микки полностью исчерпали свои отношения и все их возможности? Если даже она в самом деле так и не дала ему шанса, то уж точно не сможет дать его сейчас, после того как встретила Эйтана, после того как вновь ступила на утраченный континент неисчерпаемого блаженства, окунулась в неиссякаемый источник живой воды.

Ирис гнала мысли об Эйтане: они мешали работать, не давали сосредоточиться на желтых стикерах. Он будет ждать ее сегодня после обеда, так они договорились по эсэмэс, – она заедет к нему по дороге в Тель-Авив. С тех пор как она выздоровела, они еще не виделись, и этот их вечер тоже будет мимолетным. Ирис взглянула на часы: еще четыре часа. Как тяжело ждать! Чем ближе день к концу, тем он медленнее тянется. На этой неделе она пыталась навести порядок в своей жизни, соединить ее разрозненные части: невозможно жить только любовью. Она запустила школьные дела, а теперь пора снова сплотить вокруг себя коллег и снова, как прежде, привычно излучать уверенность в том, что все делается правильно. Сидя в кабинете одна, Ирис постоянно отвлекалась, но стоило зайти посетителю, ей удавалось собраться, поэтому она обрадовалась, когда снова раздался стук в дверь и вошла женщина ее лет с мрачным лицом.

– У вас найдется для меня минутка? – спросила она.

– По какому вопросу? – удивилась Ирис. – Вы по записи?

– Нет, я пришла просто посмотреть на школу и решила заглянуть, вдруг вы свободны. Мы записались в эту школу, но мне что-то неспокойно. Боюсь, ваши требования окажутся слишком жесткими для моего сына.

– Вы были зимой на родительском собрании? – спросила Ирис.

Словно годы прошли с тех пор, как она выступала перед десятками родителей, с гордостью рассказывая им об условиях и принципах обучения в их школе. Сегодня Ирис гордиться было нечем. Детей в своей школе она, может быть, и знает, но свою дочь – нет, с чужими детьми, может, и достигла успехов, но с родной дочкой – нет. Женщина обстоятельно описывала проблемы сына: невнимательность, неадекватное поведение, вспыльчивость…

– С одной стороны, я знаю, что ему нужны рамки, но с другой стороны, я боюсь, что слишком жесткие рамки только усугубят ситуацию. Я просто не знаю, что делать, я, похоже, никудышная мать.

– Вы не единственная никудышная мать в этом кабинете, – ответила Ирис и рассмеялась, словно пошутила. – У нас большой опыт работы с такими детьми, и чаще всего мы справляемся.

Посетительница напоминала ей издерганную мать Саши. Мальчик был сложный, и Ирис всегда старалась ее поддержать. Сможет ли она уделить столько же времени и сил этой матери?

– Не покажете его медицинскую карту? – предложила она. – Я ее посмотрю и честно скажу вам, подходим ли мы ему.

Никому еще Ирис не делала такого щедрого предложения, но терзания незваной гостьи ее тронули. Когда же та вышла, рассыпаясь в благодарностях, в кабинет по очереди устремились знакомые персонажи из комиссии по адаптации – консультант и психолог, следом классные руководители, родители, с которыми Ирис пыталась быть прежней – уверенной в себе и в системе, которую она выстроила. Но ее тревога все усиливалась, так что уже хотелось выставить за дверь смущенных родителей и обсудить с профессионалами проблемы родной дочери.

Теоретически у психолога проконсультироваться было можно, после совещания, – но делать этого не стоило: она как-никак директор школы. Нельзя пускать свое личное фиаско в профессиональную жизнь. Сейчас Ирис могла либо говорить исключительно об Альме, либо вообще не быть ее матерью, а быть с Эйтаном, семнадцатилетней девочкой, как будто Альма еще не родилась. Но пока что для нее существовал лишь средний путь, и она притворялась, что внимательно слушает выступающих за ее столом. Какие молодые эти родители – мать сама еще выглядит как девочка. Она тоже была молодой матерью, всего несколько лет прошло от расставания с Эйтаном до рождения Альмы, меньше, чем между тем терактом и сегодняшним днем. Конечно, она еще не полностью оправилась, конечно, еще не созрела. Ей так не терпелось создать семью, доказать себе самой, что ее жизнь, вопреки всему, сложилась удачно, быть частью семьи, в которой есть отец. Но оказалось, кроме отца, нужна еще и мать.

– Конечно, у нее была мать, – возразила она себе вслух, к изумлению всех присутствующих, да и к собственному. – Простите, я задумалась о другом случае, – смущенно произнесла она и, спеша восстановить остатки своего авторитета, решительно заявила: – Дадим ему четыре часа на адаптацию и подберем помощницу.

Возможно, это больше, чем необходимо данному ребенку, но нужно загладить вину перед его родителями за то, что она отвлеклась. Тотчас в разговор вступили следующие родители, теперь обсуждали девочку с совершенно иными проблемами, схожими с предыдущими только масштабами.

Она украдкой глянула на часы. Через час она уже будет в машине, будет ехать к Эйтану. Если бы не надежда с нимувидеться, ей бы сегодня было не выдержать. Как она вообще жила столько лет без ожидания встречи с ним? Или же оно невидимо присутствовало, упрямое, неизменное изо дня в день, из года в год.

Наконец она выехала к нему, по дороге остановилась у магазина что-нибудь купить – но что? Как человек может быть настолько близким и в то же время незнакомым! Что он предпочитает – пиво или вино, красное или белое; сладкое или соленое; овощи или фрукты; сыр или мясо; чай или кофе? Она так мало о нем знает, даже меньше, чем о своей дочери. Поэтому, наверное, лучше выбрать то, что нравится ей самой: соленый сыр, хлеб с оливками, помидоры черри, грецкие орехи, красное вино. То, что они взяли с собой, когда гуляли в цветущей долине у родника, в тот единственный день весны, когда было еще не слишком жарко, но уже и не холодно, и воздух был наполнен медовым ароматом. В те далекие времена подростки не употребляли алкоголь – даже те, чьи матери медленно умирали. Ирис смутно помнила пачку простого печенья и пыталась найти его на переполненных полках. Но зачем? Она и так уже набрала слишком много для их короткой встречи. Ведь ей скоро предстоит ехать к Альме.

В предыдущий раз, больная и напуганная, она пробралась в этот дом как вор, а теперь направилась к подъезду по дорожке, машинально ведя рукой по живой изгороди, и нажала на кнопку звонка. Дверь, конечно, заменили, но на табличке рядом с нынешней фамилией Эйтана была и прежняя, времен его юности. Он немедленно открыл. В серых шортах и выцветшей футболке, он и сам точно соединял в себе молодость и зрелость: Ирис вновь поразил контраст между подтянутым молодым телом и постаревшим лицом. Но улыбка словно стерла с его лица прожитые годы.

– Рис, – нежно произнес он. – Мне кажется, что с тех пор, как мы видались в последний раз, прошло еще тридцать лет. Что ты принесла? Ты правильно делаешь, что на меня не надеешься. – Он усмехнулся. – Я ничего не успел приготовить, думал, что мы закажем что-нибудь или отправимся куда-нибудь поесть. Ах да, я забыл: тебе нельзя со мной показываться. Скажи своему мужу, что я был раньше его! Сколько у тебя для меня времени? Скажем, до полуночи? Я никогда не был с замужней женщиной, чувствую себя какой-то любовницей.

Ирис выкладывала еду на маленькой кухоньке. Как сообщить ему, что планы изменились, что она должна сегодня вечером отправиться к Альме? Ей совершенно не хотелось рассказывать ему про Альму, не хотелось отягощать этим бременем их хрупкую, такую юную любовь. Да и вообще рядом с ним Ирис не ощущала себя матерью, матери не способны на такую абсолютную и самодовлеющую страсть.

Как это не похоже на нее, впервые подумала Ирис, – вот так целиком отдаться чувству. Десятки лет она его не знала, живя между страхом боли и ненадежностью радости. Впервые ей пришло в голову, что, возможно, то же сейчас чувствует ее дочь. Не питает ли Альма к этому Боазу то же самое всепоглощающее чувство, приводящее к слепому повиновению, с содроганием подумала Ирис. Нет, не надо Эйтану ничего рассказывать, хотя он снова спросил, что ее так угнетает. А если бы она родила дочь от него, то сумела бы стать ей лучшей матерью – благодаря беззаветной любви к ее отцу? Возможно, но бывает и наоборот, когда чрезмерная близость между родителями не оставляет места для детей.

За эти годы, отвечая за сотни детей и общаясь с их семьями, Ирис перевидала немало разных вариантов. Иногда детям достаются остатки невостребованной в супружестве любви, иногда они выигрывают, иногда проигрывают: четких закономерностей не существует. Но Альма проиграла, вне всяких сомнений. Не только потому, что Ирис не любила ее отца всем сердцем, но и потому, что родила ее, когда все еще оплакивала прежнюю любовь. Значит, Эйтан во всем и виноват, значит, ему все можно и нужно рассказать, можно даже рассердиться на него, – но как на него сердиться, когда он так очарователен! Вот он открывает бутылку вина, которую она принесла с собой, и наливает ей в высокий бокал.

– Твое здоровье, моя красавица! Я так соскучился по тебе. Каждый день, проведенный без тебя, разбивает мне сердце.

– Твое здоровье! – ответила она, упиваясь словами, лучше которых на свете нет.

Разве не о таких словах мечтала она всю свою жизнь? Она выпила темного вина, чувствуя, как загорается лицо, как накатывает волна жара, напоминая о возрасте, о семье. Не слишком ли поздно она их услышала? Когда сладкие мечты сбываются в неподходящих обстоятельствах, они порой оборачиваются проклятием. Зачем ей эти слова сейчас, когда ее телефон надрывается, а на дисплее мигает имя «Микки»? Она не собирается отвечать. У нее есть полное право не обращать на него внимания, после того как он так обидел ее утром. И на свой возраст она не будет обращать внимания – ведь рядом с Эйтаном годы исчезают. Вот и боль внезапно исчезла, хотя Ирис уже несколько часов не принимала обезболивающее. Даже тревога о дочери рассеялась, когда она рядом с ним. Может быть, Шира действительно преувеличивает? С чего это вдруг «секта», «гуру»? Зачем верить необоснованным слухам?

– Твой муж разыскивает тебя? – спросил он, ставя большую кастрюлю с водой на плиту, и тихо добавил: – Оставь его, Рис.

Она взглянула на него в смятении:

– Что?

Он подошел к ней, трепещущий, словно мальчик, с горящими глазами:

– Послушай, я думал об этом не переставая все те дни, когда мы не встречались. С нами случилось что-то невероятно важное, Рис, ты понимаешь? Ты вообще понимаешь, что с нами случилось – вопреки всему, чуть ли не в самую последнюю минуту?

Она улыбнулась ему. «Конечно, понимаю, – хотелось ей сказать. – Это то, о чем я думаю все время, вместо того, чтобы думать о том, как помочь моей дочери, которая связалась с “типа таким гуру типа такой секты”».

– Мы получили второй шанс, – продолжал он, – третьего не будет. Нельзя его упустить. – Его пальцы гладили ее лицо, верхняя губа дрожала. – Вернись ко мне, Рис! Мы неспроста встретились снова после стольких лет: наша любовь никогда не заканчивалась, ведь то расставание было страшной ошибкой. Я думал, что выбираю жизнь, но для меня это оказалось самоубийством.

– Похоже, это была смертельная комбинация убийства и самоубийства, – ответила она, – потому что я тоже почти умерла.

Она усадила его рядом с собой на диван и впервые рассказала ему о том, о чем не собиралась рассказывать никогда, о чем никогда не рассказывала ни одной живой душе, да и с немногими из тех, кто про это знал, наотрез отказывалась возвращаться к этой теме. Но сейчас речь была не о ней, а о семнадцатилетней девочке, которая несколько недель неподвижно лежала в постели, не ела, не пила и не реагировала на окружающих.

– Меня хотели госпитализировать, но мама не соглашалась, – призналась Ирис. – Ей уступили только потому, что она была медсестрой, и ей позволили держать меня на капельнице дома.

Он слушал ее, потупив глаза, опустив голову и скорбно прикрыв рот рукой.

– Я не знал, – пролепетал он. – Я не думал…

– А что ты думал? – В ее голосе слышался едва ли не вызов. – Ты вообще думал обо мне?

– Видимо, недостаточно, хоть и чувствовал себя виноватым. Теперь я понимаю, почему твоя мама меня прогнала.

– Не может быть! – прошептала она. – Что ты говоришь!

– Она орала на меня как ненормальная. У нее был стакан с чаем в руке, так она запустила им в меня, и стакан разбился вдребезги.

– Когда это было? Почему ты не рассказал мне раньше?

– Стыдно было. Это один из самых позорных моментов в моей жизни. Не знаю, что мне взбрело в голову. Дело было незадолго до того, как я женился. Я шел мимо и решил попытать счастья. Я думал, может, ты все еще живешь там, но дверь мне открыла она и, как только узнала меня, сразу заорала как ненормальная.

Ирис смутно припомнился жаркий вечер, когда они с маленькой Альмой пришли к матери, а та яростно терла тряпкой лестницу. «Тут разбился стакан, осторожно, не наступите на стекло», – злобно ворчала она, словно это они его разбили, и Ирис поспешила взять девочку на руки, спросив без малейшего интереса: «Как это случилось?» Мать что-то буркнула про соседей, а она занесла Альму в гостиную и сразу же ушла, потому что торопилась на собрание. «Микки заберет ее в шесть часов», – на ходу бросила она, рассеянно наступая на осколки ее едва не сбывшейся мечты.

– Что нам теперь со всем этим делать, – прошептал он, уперев локти в колени и сгорбившись, словно сидел перед грудой развалин. Она машинально провела пальцами по его спине, вниз и вверх вдоль выпирающих позвонков, ощущая его тяжелое дыхание. На мгновение ей показалось, что он вот-вот разразится рыданиями, как над могилой своей матери, после того как прочитал кадиш. Тогда ноги не удержали его, и он упал на колени и так и оставался там, скрюченный перед холмиком земли. «Вернись ко мне, вернись ко мне!» – кричал он, и тогда Ирис опустилась на колени рядом с ним, поглаживая его спину, в точности как сейчас. Внезапно горло ей перехватило мучительное, удушающее отчаяние: ей показалось, что они оба уже засыпаны землей, и даже если им и удалось прорыть узкий темный лаз между своими могилами и в нем сцепить свои землистые пальцы, это не более чем иллюзия встречи. Она испуганно ощупала его:

– Ты настоящий? Ты живой?

– Насколько мне известно, – вздохнул он, – такую боль может испытывать только живой человек.

Она прижалась к нему, положила голову ему на плечо. От тепла его тела ей стало чуть спокойнее, а еще от его запаха, его дыхания, от пара над кипящей кастрюлей. Так они и сидели бок о бок на краю дивана, сгорбившись и оцепенев, точно выжившие после погрома и знающие, что за ними придут снова. Потом он встал, подлил воды в кастрюлю, подлил вина в ее бокал.

– Давай займемся любовью, – сказал он. – Нам нужно наверстать тридцать лет. Знаешь, сколько это любви?

Это он пытается показной веселостью стереть гнетущее прошлое, думала Ирис. Но что у нас останется без него, ведь только благодаря ему и по его вине мы здесь. И все-таки подыграла ему – чтобы не услышать снова, что она напоминает ему о том страшном годе, о болезни матери: отпила еще глоток вина, гоня от себя мысль о том, как легко он отмахнулся от того ужаса, и радостно распростерлась под ним на диване. Когда он целовал ее, в кастрюле забурлила вода, а на ковер неожиданно выехал игрушечный автомобильчик. Эйтан вытащил из-за спины пульт дистанционного управления. Мертвое ожило, и с нее самой словно сползла старая, омертвевшая кожа, и потому каждое его прикосновение к ее телу было так пронзительно, почти болезненно. Видимо, так ощущает первые прикосновения новорожденный ребенок. Неужели и Эйтан чувствует то же самое? Ей показалось, что он плачет, – глаза у него всегда были на мокром месте: Ирис помнила, как он смущался, когда в слезах рассказывал ей о болезни матери, и как ее сердце, пустое сердце, привычное к сиротству, раскрылось, чтобы принять в себя боль будущего сироты. Притянув к себе его голову, она поцеловала эти влажные глаза.

– Любимый! – шептала она.

Ее пальцы зарылись в его волосы, его пальцы – в корни ее тела, извлекая из нее беспредельное, густое, клейкое блаженство. Этот горячий клей спаял их вместе, когда он застынет и затвердеет, ей станет ясно, что она не способна оторваться от него, даже если захочет. Но она не захочет, нет на свете такого, ради чего стоило бы оторвать ее руку от его руки, ее живот от его живота, ее бедро от его бедра.

– Надо подлить воды в кастрюлю, она сейчас сгорит, – шепнул он, не отрываясь от нее.

– Пусть горит… – прошептала она.

Ей вспомнилось когда-то слышанное от Микки хайку поэта, который уединился в горах, а по возвращении обнаружил, что его дом сгорел. И вместо того чтобы сокрушаться, сказал так:

Сарай мой сгорел.
Теперь ничто не мешает
Любоваться луной[19].
– Как здорово! – отозвался Эйтан. – Называть дом сараем – это в самую точку, это про мой дом.

Он повторил эти строки и указал на сияющую перед ними в окне полную луну – огромное оранжевое яйцо, словно отложенное гигантским вымершим животным.

– Мир полон чудес, – сказала она.

Он кивнул.

– Да, чудес и катастроф. – И в ярком лунном свете провел пальцем по шрамам на ее животе, по ее бедрам. – Мне так жаль, что я не знал. Если бы я знал, то прибежал бы ухаживать за тобой, госпитализировал бы тебя в своем отделении. Когда в точности это произошло?

Выяснилось, что в то время он вообще был в Соединенных Штатах, но он продолжал оплакивать упущенную возможность.

– Я бы не позволил ни одному врачу прикасаться к тебе без моего надзора! Я бы самолично усыпил тебя перед операцией, был бы там все время, что шла операция, и целовал бы тебя изнутри. Мы упустили десять лет…

И она думала об этих десяти годах, о своей школе – деле ее жизни. Могла бы она добиться всего этого, будь он рядом с нею? Возможно ли, чтобы такая любовь не поглотила ее целиком?

– Мы успели бы родить ребенка, – продолжал он, словно упиваясь собственной скорбью.

– Вряд ли, там внутри все повреждено.

– Я бы все исправил, я делал более сложные вещи, поверь мне.

– Я верю, я люблю тебя.

День за днем, час за часом, одна упущенная возможность за другой… Что делать со всем этим?

Ее руки, лаская его лицо, задержались на окладистой седой бороде.

– А это у тебя с каких пор? – спросила она.

– Уже много лет, в общем-то, с самого начала. Ведь я же был в трауре, ты забыла?[20]

– Но я не помню тебя с бородой!

– Просто потому, что тогда она у меня еще толком и не росла, но когда выросла, я ее оставил, в первые годы из-за траура, а потом просто привык.

– Я думала, что ты хотел убежать от траура, – не удержалась она. – Тогда ты так сказал мне. Но, оказывается, ты убежал только от меня.

– Хватит! – взмолился он. – Пожалуйста, давай не будем к этому возвращаться! Я был в трауре и по маме, и по тебе, я не мог отделить одно от другого.

– Траур по мне закончился. Можно сбрить бороду? Я так хочу увидеть тебя таким, каким ты был!

– Ты уверена, что траур по тебе закончился? Я боюсь, он только начинается заново.

И она прошептала:

– Да, я уверена.

И тут же воровато оглянулась, словно желая удостовериться, что в комнате нет посторонних свидетелей ее обещания. Он проследил за ней взглядом.

– Кастрюля!

Вспомнив про кастрюлю, он голым помчался на кухню, а когда вернулся, на нем уже были черные трусы. Он сосредоточенно всматривался в зеркало в коридоре, держа в руках бритву и мыльную палочку.

– Давай, – сказал он. – Отдаюсь в твои руки.

– Ну же, операцию на сердце быстрее делают! – смеялся он, пока она медленно, мягко двигала лезвием по его лицу, боясь повредить белую кожу, постепенно открывающуюся их взглядам. – Мои пациенты будут в панике – я бледный, как покойник.

От пара из успевшей подгореть кастрюли зеркало все время запотевало, и оба они в нем выглядели зыбко, как галлюцинация в крашенной в бирюзовый цвет деревянной раме.

– Ты все время дергаешься, – сказала она. – Я и забыла, какой ты егоза.

– Это потому, что ты меня щекочешь, – рассмеялся он. – Излишняя осторожность – штука опасная. Может, ты позволишь мне самому закончить это дело?

– Еще чего! Просто посмотри на меня спокойно минутку, не двигаясь. Когда ты успел так вырасти? Я не помню тебя таким высоким.

– Извини, я медленно развивался. Во всех отношениях. А ты, наоборот, стала еще красивей.

– Не может быть! – радостно возразила она. – Это невозможно.

– Точно-точно. В тебе стало больше жизни. Ты была такой худенькой, такой прозрачной и бледной, как идея. Теперь ты гораздо более женственная. Давай-ка я закончу!

Он забрал у нее бритву и двумя быстрыми решительными движениями обнажил высокие скулы, которые она всегда помнила, и у нее захватило дух при виде открывшегося лица, только что вернувшегося из прошлого.

– Вот теперь я действительно верю, что это ты. – Она прижалась к нему. – До сих пор я просто притворялась. Смотри, ты почти не изменился!

Кожа на его лице была нежная и гладкая, если не считать чуть впалые щеки и чуть обвисшую кожу на шее, он был все тем же ее мальчиком. При виде его на обычно сухие глаза Ирис навернулись слезы. Она изумленно качала головой, закусив губу. То давнее лицо, проглянувшее сквозь нынешнее, пробудило острое ностальгическое чувство, подобно тому, как обнаруженные спустя долгие годы неизвестные фотографии умерших близких проливают новый драгоценный свет на неведомое прошлое.

Ирис вдруг увидела его в школе, как он заходит на перемене в ее класс, неловко улыбаясь; а вот его голова лежит на ее подушке, глаза закрыты, густые ресницы затенили нижние веки; вот его лицо озаряет тот самый золотой из всех дней, в коротком промежутке между холодом и жарой. Теплая скала под спиной, сверху – пышная листва шелковицы, ее прекрасный мальчик ласкает ее грудь, его рот слегка раскрыт, светлые глаза сияют, щеки порозовели от солнца, как щечки младенца, и она обнимает его в полной уверенности, что ничто и никогда их не разлучит.

– Кто это? Я его не знаю! – Эйтан опасливо разглядывал себя в зеркале, ощупывал свои щеки, скривив губы. – Что ты со мной сделала? Я превратился в другого человека, – усмехнулся он. – Дети будут в шоке! У меня лицо голое!

Закрыв лицо руками, он убежал долить воды в кастрюлю уже в третий раз, вынул из холодильника помидоры и нарезал мелкими кубиками, а Ирис осталась стоять перед зеркалом. Кажется, и с ее лица исчезло что-то лишнее: с тех пор как она его встретила, она выглядит по-другому, все ей говорят об этом, глаза стали больше на похудевшем лице. «Как это мы не замечали, какие у вас красивые глаза», – изумлялись учительницы в школе, которые видели ее каждый день на протяжении десяти лет. Может быть, изменилось их выражение? Как он сказал? «В тебе стало больше жизни». Она поспешно перевела взгляд на Эйтана, чтобы не пропустить ни мгновения.

Как быстро с ним летит время! Вот уже восемь. Из квартиры наверху доносятся позывные выпуска новостей, беспокойный мальчишка, похоже, сегодня остался с матерью, и папаша волен ознакомиться во всех подробностях с событиями уходящего дня, куда более грозными, чем грабители в саду. Она уедет через часок или около того, не может же она бросить его, когда он готовит им ужин! Она пока даже не сказала ему, что у нее не так много времени.

– Что сделать, Эйтан? – спросила она, и он тихо ответил, нарезая зубчики чеснока:

– Уйти от мужа.

Она поспешно уточнила:

– Я имела в виду, чем тебе помочь сейчас. Это был не экзистенциальный вопрос.

Ирис немного задела пренебрежительная интонация, с которой он говорил о ее муже. Она опасливо покосилась на свой телефон, на мгновение испугавшись, что Микки каким-то таинственным образом слышит их, может быть, даже смотрит на них, круглый и полный, как эта луна: мир полон чудес и катастроф.

– Накрой стол в саду, – предложил он, и она спустилась по шаткой лестнице.

Круглый деревянный садовый столик, старый и неустойчивый, покрывали сухие листья. Ирис смахнула их рукой, вернулась на кухню, легко нашла тряпку, скатерть, тарелки, столовые приборы – ведь она знала этот дом, как свой собственный, помнила даже некоторые вилки.

– Ты давно здесь живешь? – спросила она. – Ты жил здесь со своими женами?

Несмотря на любопытство, она до сих пор не осмеливалась задавать серьезные вопросы о его взрослой жизни, сосредоточиваясь на их общем прошлом, боялась следовать за ходом его жизни после того, как их пути разошлись, из опасения, как бы тридцать лет, прожитые врозь, не пересилили их единственный совместно прожитый год.

– Моя жена – ты, – немедленно ответил он. – Других у меня не было.

– Как же! – усмехнулась она. – Ты всего-навсего дважды женился и завел двоих детей.

Он обжарил чеснок и помидоры, слил воду со спагетти и добавил их в сковородку.

– Факт, что я не остался ни с одной из них, в отличие от тебя.

– Этот факт можно интерпретировать по-разному, – поспешно возразила она. – Принимая во внимание смягчающие обстоятельства или нет.

– Женщины все и всегда интерпретируют по всей строгости, – усмехнулся он, передавая ей миску со спагетти в соусе. Потом принес на подносе бутылку вина, блюдце с черными оливками и плошку с мягким сыром лабане.

Когда они наконец уселись за стол, то услышали шорох приближающихся шагов. Ирис вздрогнула: может, это Микки, может, он последовал за нею сюда, прятался в живой изгороди? Но тут появился тощий кот с забавной озабоченной мордой.

– Заходи, Гулливер, все спокойно, – сказал Эйтан. – Итамара нет, можешь расслабиться.

Встав, он насыпал в миску под лестницей кошачьего корма.

– Итамар его немного достает, – объяснил он. – После того как он ночует у меня, кот всегда не в себе.

– А кто мама Итамара? – решилась наконец спросить Ирис.

– К сожалению, не ты. Помнишь, как мы были уверены, что ты беременна, после той совместной ванны у тебя дома?

– Конечно. Сколько страха было! Я сразу же после этого начала принимать таблетки.

Он тяжело вздохнул:

– У нас мог быть сын двадцати семи лет.

– Не сын, а дочь, – поспешно возразила она.

Он рассмеялся:

– Откуда такая уверенность?

– Потому что это должна была быть девочка, и мы бы назвали ее Мирьям.

– Это я уже сделал, – сухо произнес он, вытирая рот салфеткой.

Без бороды его красные от соуса губы были полностью видны на совершенно белом лице, отчего казалось, что он в гриме.

– Но не со мной, – сказала Ирис.

Собственное предательство по отношению к дочери внезапно показалось ей ничуть не менее коварным и жестоким, чем его предательство, и она поспешно спросила:

– А кто мама Мирьям?

Удивительно, но на сей раз он не уклонился от ответа:

– Ее зовут Сюзан, она гинеколог.

Ирис вздрогнула: значит, он действительно женился на врачихе и действительно искал ее! Значит, в рассказе матери не все сплошь фантастика, есть и правда. Как она сказала? Он женат на докторше, у него трое удачных детей.

– Вы вместе изучали медицину? – спросила Ирис. – Она натаскивала тебя перед экзаменами?

Он усмехнулся:

– Ясное дело, без нее я бы провалился.

Тема ему явно не нравилась, но Ирис отступать не собиралась, ведь ей, несмотря на все свои страхи, хотелось узнать абсолютно все: где они поженились, и где жили, и о чем говорили, и как занимались любовью, каким он был мужем и какой он отец. А еще хотелось посмотреть все фотографии, которые у него есть. Возможно, она снова, как и тогда, совершит ошибку, ни в чем не отделяя себя от него, но она желала быть с ним под хупой[21] и в супружеской постели, желала видеть, как его дочь выходит из чрева другой женщины. Побыть с ним рядом, раз уж им не суждено быть вместе навсегда. Но рассказывать о своем браке и детях ей почему-то не хотелось, особенно об Альме. Та родилась крошечной и очень красивой, но Ирис все равно смотрела на нее с разочарованием, потому что Альма не была той девочкой, которую она видела в воображении – длинноногой, голубоглазой и черноволосой; потому что Альма не была их Мирьям.

– Что еще ты хочешь знать? – спросил он. – Я же тебе рассказывал, разве нет?

Она посмотрела на часы. Ее девочка, похоже, попала в беду, нужно ее выручать, в искупление того самого первого, отстраненного и разочарованного взгляда, которым она когда-то посмотрела на новорожденную дочь. Но как сказать ему, что ей нужно уходить? И как уйти отсюда, из этого заброшенного сада, который принадлежал ей не меньше, чем ее нынешний дом, потому что в нем, благоухающем древесной смолой, все осталось таким же, каким знала его та девочка, которой была она сама.

Он снова и снова наполнял ее тарелку, ее бокал. Как ей вообще вести машину, когда побледневшая луна съежилась и повисла на дереве над ними, словно желтая слива! Мир полон чудес и катастроф, и сейчас Ирис пребывала на его чудесной стороне. Неудивительно, что ей трудно встать и переместиться отсюда на сторону катастроф. Но у нее не было выбора, и она встала, слегка покачиваясь, и подошла к Эйтану, цепляясь за шаткий стол.

– Куда ты? – спросил он, усаживая ее к себе на колени. – Просто невероятно, как ты стала похожа на мою маму!

– Это волосы и прическа, – сказала она. – Похоже на ее парик.

Но он покачал головой:

– И глаза, и что-то такое в походке. Это поразительно, я не понимаю, что со мной происходит, в каком я времени.

И он крепко сжал руками ее волосы, словно пытаясь снять парик, впился губами в ее губы, так что у нее перехватило дыхание, расстегнул пуговицы на ее блузке и опустил голову между ее грудей.

– Любимый, – шепнула она, – мне нужно идти.

– Не уходи, оставайся со мной, – прошептал он в ответ.

Когда она снова взглянула на часы, было уже за полночь. Тело переполняли его любовь, пламя их юности, рассыпающиеся сухие листья, обещания и клятвы, и давнее томление – ровесник их нерожденных детей. Ирис простилась с Эйтаном в сердечном смятении. Она тоже уже не помнила, кто она и в каком времени пребывает, откуда пришла и куда идет, должна ли она держать ответ и перед кем[22].

Въезжая в гору, Ирис почувствовала, как тревога набросилась на нее, словно разбойник с большой дороги. Надо расслабиться. Она отправится к Альме завтра – один день ничего не изменит. А дома Микки, должно быть, уже спит, в полном убеждении, что она поехала в Тель-Авив. Маловероятно, что он будет ее дожидаться, после того как отказался ехать с ней вместе. А Омер уже предупредил, что будет ночевать у Йотама, так что никто не увидит ни ее зацелованных губ, ни разнеженного тела, пропахшего любовной близостью. Она вошла в свой дом на цыпочках. Душ она примет утром – лучше не шуметь. Быстро почистив зубы на кухне, она заперлась в темной комнате Альмы. Но, бесшумно раздевшись и забравшись в постель, обнаружила, что под одеялом кто-то есть, и испуганно вскрикнула. Неужели это Микки ее подкарауливает? Значит, успел усохнуть от ревности, потому что тело у него обычно сильно больше. Ирис, задыхаясь, выпрыгнула из постели, потихоньку подняла жалюзи и при свете полной луны, которая последовала за нею сюда, узнала Альму. Рот у дочери был приоткрыт удивленно-брезгливо, как будто под ее веками таилось что-то неприглядное.

С колотящимся сердцем смотрела Ирис, как на глазах тает ее алиби – худенькое, замкнутое, такое хрупкое. Что она теперь скажет Микки? Почему он не сообщил ей, что Альма дома и что нет смысла к ней ехать? Похоже, он нарочно подстроил ей ловушку, и теперь снова придется врать, не имея достаточной информации. Когда приехала Альма? До какого времени была на работе? Ведь можно сказать, что Ирис приехала к ней, но уже не застала ее в баре. Только для этого придется ее разбудить, чтобы не попасться на лжи.


– Альма? – шепнула она, словно не замечая, что ее дочь спит. – Как здорово, что ты здесь! Когда ты приехала?

Как ни удивительно, дочь отозвалась на ее деланую радость и шепнула во сне:

– Мама, я тебя ждала, где ты была?

– На работе, – выпалила Ирис. – Когда ты приехала? Почему ты не сказала мне, что ты дома?

Но Альма уже повернулась к ней своей узкой спиной в огромной футболке Микки. Ирис тихо опустила жалюзи и на цыпочках прокралась в комнату Омера, чтобы лечь спать в его постель. Только бы Микки не проснулся. Немыслимо предстать перед ним такой, с кожей, покрытой любовью, и с головой, в которой нет ни одной правдоподобной выдумки.

Что такое? Ведь он же объявил, что заночует у Йотама, – и вот теперь лежит в своей постели, слегка похрапывая, и на нее пышет жаром. Его присутствие было несомненно и отчетливо. Ирис выскользнула из комнаты и пошла в гостиную. Все постельные принадлежности хранились в спальне, входить в которую она ни за что не хотела, так что у нее не осталось иного выбора, кроме как вытянуться на диване в одежде и без одеяла. От ночной прохлады ее стало знобить. Может, стоит встать и взять два использованных полотенца, чтобы прикрыться ими, хотя они чуть влажные и прохладные: кто-то совсем недавно принимал душ. Дом посылал ей какие-то таинственные намеки, его обитатели неосознанно наказывали ее: ничего не сказав ей, изменили свои планы, сообщили ложную информацию, выставили на диван. Ирис дрожала под влажным полотенцем: почему Омер не пошел на день рождения? Из-за приезда Альмы? А дочь явилась по собственной инициативе или Микки снова вызвал ее, чтобы развеять страхи Ирис – и тем самым доказать собственную правоту? Может быть, он действительно прав, может быть, он действительно лучше знает Альму. Но какая неожиданная нежность была в этом: «Мама, я тебя ждала»!

Может быть, Шира действительно преувеличивает? Завтра надо будет поговорить с дочерью и разобраться, в чем дело. В конце концов, в таком возрасте все так быстро меняется. Может, завтра утром все утрясется, и – хихикнула Ирис под влажным полотенцем, как влюбленная девчонка, – можно будет продолжить путь по расстелившейся у нее под ногами дороге чудес, в мир, где года стираются, где можно идти вспять, среди цветущих островков времени, снова и снова шагая по душистой долине, между медвяными облаками в единственный день весны, когда еще не слишком жарко и уже не холодно.

Глава тринадцатая

Она встанет первой, примет душ и бодро и решительно войдет в спальню, чтобы одеться и сделать макияж. Когда она такая целеустремленная, то вызовет меньше подозрений, особенно пока он еще не совсем проснулся. Возможно, он даже забудет события прошлой ночи, ее долгое странное отсутствие под предлогом того, что она отправилась в Тель-Авив шпионить за Альмой – как раз когда Альма приехала в Иерусалим. Шпионская операция несомненно провалилась. Она быстро со всем справится и ускользнет из комнаты прежде, чем прозвонит будильник, поднимая Микки навстречу новому дню. Навстречу чему, собственно? Она так мало знала о его планах, об отношениях с начальством и с подчиненными, о его работе. О том, скольким женщинам он помогает в беде, возит напропалую по всяким-разным врачам, сколько шахматных партий ему удается урвать втихаря, с кем он разговаривает, и если заподозрит ее, то с кем поделится своими подозрениями? Особой потребности в общении Микки никогда не испытывал и с тех пор, как его друг детства уехал за границу, почти ни с кем не общался.

Ирис поспешно сделала бутерброд для Омера, заглянула в комнату Альмы. В комнате все еще было темно. Судя по всему, девочка продолжала крепко спать. Ничего, можно отправить ей сообщение, чтобы позвонила, когда проснется, можно даже отменить заседание ради встречи.

«Мама, я тебя ждала», – сказала она. Редко когда Ирис слышала от дочери такие слова. Может быть, Альма хотела поделиться с ней своими проблемами? Конечно, она выслушает ее с любовью, без осуждения и без критики, поддержит ее, скажет ей: «Мы все совершаем ошибки в начале пути, каждая ошибка – важный жизненный урок».

Вот Микки вышел на кухню, двигаясь, словно лунатик. К ее изумлению, по пути к чайнику он ей улыбнулся, ни о чем не спрашивая. Вернее, не то чтобы улыбнулся, скорее вежливо кивнул, словно при встрече около мусорного бака с одной из соседок. Ирис поспешно объявила:

– Мне нужно бежать. Ты разбудишь Омера, ладно? Бутерброд у него в сумке. Поговорим потом.

И юркнула в лифт, а оттуда в машину, покинув вертикально движущийся объект, вскочив в движущийся по горизонтали, – скорей, лишь бы не попасть в поле его зрения.

Хорошо, что она выехала пораньше, – хватит времени подготовиться к заседанию по поводу окончания учебного года с участием инспектора. В сущности, уже не так и рано. Вот уже показались первые ученики, некоторые выходили из подъехавших машин, некоторые шагали пешком с тяжелыми ранцами на спине, самых маленьких провожали родители. Тем роковым утром она не проводила Альму и Омера до классных дверей, в этом не было необходимости. Они вдвоем вышли из машины, вдвоем вошли в ворота и там разошлись по своим классам. Проводи она их тогда, автобус взорвался бы без нее. Ну и что, какой из этого вывод, какой урок можно извлечь из этой ошибки? Как на самом деле бессмысленно утверждение, будто на ошибках учатся! Вот Эйтан ошибся, бросив ее, и разрушил жизни их обоих. И жизни их детей, родившихся после этой ошибки. Ирис с ужасом вспомнила историю из Талмуда – о человеке, который нарушил свое обещание жениться на встреченной в пути девушке: он женился на другой, и все родившиеся у них дети гибли насильственной смертью, пока он не вернулся к своей нареченной. Всякий раз, рассказывая эту историю ученикам, она думала об Эйтане. Но та девушка из Талмуда продолжала ждать своего суженого и даже притворилась, что сошла с ума, чтобы ее не выдали замуж за другого. А она сама завела семью, значит, не только его дети, но и ее собственные тоже в опасности.

Значит, срочно надо написать дочери, прежде чем выйти из машины, потому что на нее сразу насядут со всех сторон. «Девочка моя, – напишет она, – позвони мне, когда проснешься, и приезжай немедленно. Нам нужно поговорить». Но рука, шаря в сумке, не находила телефона. Ирис в ярости вытряхнула сумку на соседнее сиденье. Сколько же оттуда высыпалось нужного и ненужного: и обезболивающие таблетки, и жевательная резинка, и бразильские орехи, и списки продуктов, и солнцезащитные очки, которые она искала уже две недели, и помада без колпачка, и ручки, и карандаши, и желтые стикеры, и крем для рук, и солнцезащитный крем, и мятые формуляры. Но ее сотовый, жизненно необходимый, переполненный сообщениями, уличающее ее вещественное доказательство, – он-то, видимо, остался на кухне. А значит, теперь не отправить сообщение Альме, а главное, теперь он мозолит глаза Микки, который в одно касание узнает, где она была прошлой ночью. К нему и прикасаться не обязательно – случайный взгляд на дисплей может наткнуться на только что присланное новое сообщение, которого невозможно не заметить, даже если не собираешься рыться в чужом сотовом: так, совсем какая-то мелочь, несколько коротких любовных слов поутру.

В закрытое окно постучала одна из учительниц, ее ногти посверкивали ядовито-оранжевым лаком, но Ирис заявила ей, что они поговорят чуть позже. Острая боль пронзила виски. Просто роковое фиаско: она так спешила удрать от Микки – и так глупо сама выдала ему свою тайну! Надо вернуться домой забрать телефон – но тогда она опоздает на заседание! Только этого ей и не хватало! Инспекторша и так к ней стала присматриваться – под предлогом заботы о ее здоровье, а на самом деле заметив, что толку от Ирис все меньше, – и не далек тот день, когда она порекомендует ее уволить. Все равно уже слишком поздно, и нет никакого смысла возвращаться домой: заметил Микки телефон или нет, он в любом случае уже едет на работу. Она, согнувшись, рылась между сиденьями – может, он туда провалился – даже коврик подняла, одновременно пытаясь припомнить, какие сообщения от «Боли» оставались у нее в сотовом. Обычно она стирала их в лифте, прежде чем войти в дом, а последнее удалить забыла, но Микки хватит и этого: вся история их любви ему не нужна.

А если телефон чудом не попал в поле зрения Микки, он мог попасться на глаза Омеру или Альме, думала она в ужасе, когда в окно машины снова постучали и она снова выпрямилась и показала жестом: оставьте меня, не сейчас. Но, к ее изумлению, за окном маячила крупная мужская рука, а в ней – знакомый аппарат, и она открыла окно, пытаясь скрыть волнение.

– Ты не это ищешь? – спросил Микки с той же отстраненно-вежливой улыбкой, застывшей на его смуглом лице с самого утра.

Он, должно быть, забавлялся, наблюдая за ее поисками.

– Я подумал, что тебе нелегко будет без него обойтись, – добавил он и тут же скрылся в своей машине, припаркованной по соседству.

С каких, собственно, пор он тут? Она не заметила его появления, точно так же, как не заметила сейчас его исчезновения, не успела пробормотать хоть какие-то слова благодарности, поспешно выхватив у него из рук телефон и сразу же бросившись проверять, не добавилось ли новое сообщение от «Боли». «Когда ты придешь? Я жду тебя, приходи скорей, любимая, я дома», – прочла она последнее сообщение, которое желающему знать открывало абсолютно все. Но видели ли эту эсэмэску чужие глаза? К счастью, никаких новых сообщений от «Боли» с тех пор, как они расстались ночью, не было, – если только Микки не стер их в порыве ярости. Ну, это, по крайней мере, можно проверить.

«Доброе утро, любимый, – торопливо набрала она, – ты уже писал мне сегодня утром?» К ее радости, он среагировал немедленно, – но на вопрос не ответил. «Почему ты спрашиваешь?» Она напряженно продолжала: «Да или нет?» Но на это он уже не ответил. Может, к нему именно сейчас вошел больной? Или он таким образом выражает протест против обстоятельств, требующих от него скрывать свою любовь к ней, превращающих его послания из источника высшего счастья в угрозу ее благополучию. Она опустила голову на руль. Какая отвратительная ситуация: эти двое мужчин скрывают от нее жизненно важную информацию, каждый по своим собственным мотивам, а она должна сейчас отправиться на заседание, не зная, что ее ждет по его окончании. Ну вот уже раздался звонок, и, едва выбравшись из машины, немедленно попала в поток учеников, растекающийся по классным комнатам. Все это она потеряет, через какую-то минуту она потеряет все: всех этих учеников, которых так хорошо знает, эту школу, которую выстроила собственными руками, Микки, Альму… Ирис еще не успела отправить ей эсэмэс, как перед ней выросла инспекторша. Ничего, надо будет написать сразу же после заседания:

Альма любит спать, как ее отец, и наверняка проснется только к полудню.

«Доброе утро, девочка моя, позвони, когда проснешься, и я сразу приеду» – написала она, вернувшись в свой кабинет и без сил опускаясь в кресло. И снова ей ответили быстро, и снова не так, как она надеялась. «Я уже на автовокзале, бай, пока!» Ирис тяжело вздохнула. Какое невезение! Девочка снова от нее ускользнула, а вместе с ней и вся информация. Но Ирис сдаваться не собиралась – ведь дочь однозначно сказала ей ночью: «Я тебя ждала» – и немедленно перезвонила:

– Альма? Подожди меня на вокзале, я к тебе подъеду. Попьем вместе кофейку, а потом поедешь.

– Некогда, – ответила дочь. – Я уже сажусь в автобус.

– Когда ты приехала? Мне так обидно, что я тебя упустила! Почему ты не сообщила мне, что приезжаешь?

– Да я сама не знала, – ответила Альма. – Меня подвезли, и я оказалась в Иерусалиме.

Ирис встревожилась:

– Что ты имеешь в виду? Ты что же, не знала, куда едешь? – резко спросила она, и результат не заставил себя ждать.

– Неважно, мне сложно объяснить, – пробормотала дочь. – Я приеду на той неделе.

Но Ирис не отставала:

– Нет, мне это важно. Кто тебя подвез? Ты садишься в машину, не зная, куда она едет?

– Я не слышу тебя, мама, в автобусе ужасный шум. Бай, пока!

Почему ее подвезли? Связано ли это с сектой? Может быть, Шира вовсе не преувеличивает, а наоборот, преуменьшает? Перед глазами Ирис замелькали страшные картины: изнасилования на заднем сиденье машины, подозрительные мужики, наркотики, избиения… Что с ними делать, с этими жуткими видениями? Ринуться на вокзал на машине и перекрыть их автобусу выезд? Пригрозить водителю: «Отдавай мне девушку, или я тут всех порешу»? Эту новую разновидность террористической атаки в репортажах назовут, конечно, материнским терактом. Сейчас Ирис была готова на все. Много лет она не могла спокойно смотреть на автобусы, но сегодня это было самой незначительной из ее проблем. Она захватит автобус со множеством заложников. «До тех пор пока ты не вернешься со мной домой, я никого не выпущу!» – заявит она дочери. А может быть, только она сама и пострадает – этакий отчаянный жест шахида: «Возвращайся домой, или я брошусь под колеса твоего проклятого автобуса, который везет тебя навстречу катастрофе!»

– Все в порядке? – спросила секретарша, входя в ее кабинет со стопкой бланков на подпись.

Ирис покачала головой:

– Ничего сегодня не в порядке.

– Только сегодня? – спросила Офра. – А мне-то кажется, уже давно. Могу я вам чем-нибудь помочь, Ирис? Вы тут заботитесь обо всех, но никому не позволяете помочь себе.

– Мне никто не поможет, – холодно произнесла она и удивилась, будто только сейчас это поняла. – Никто не может мне помочь.

Офра посмотрела на нее с грустью:

– Ну тогда совершите одно последнее усилие! Осталось закончить учебный год. Еще немного – и летние каникулы.

– Какие там каникулы! – вздохнула она. – Вы знаете, сколько еще учителей должны пройти собеседование, сколько нужно составить учебных программ, не говоря уже о ремонте в первых классах?

– Да вы это все одной левой, – ответила Офра.

Она права, конечно. Ирис готова была отремонтировать все здание, заменить всех учителей, только бы не думать о дочери, которая не задумываясь воплощает в жизнь все ее кошмары.

В учительской она наткнулась на недавно пришедшую к ним молодую учительницу. Она была не намного старше Альмы, но казалось, их разделяет бездна. У одной – и работа, и любовь, а у той – лишь какая-то темная история, подумав о которой Ирис вздрогнула. «Я оказалась в Иерусалиме, – сказала она. – Я оказалась в Иерусалиме…»

Ирис села напротив учительницы. Хотелось получше узнать ее, услышать о ее семье, особенно о матери. Может, именно в ней и заключается причина такой огромной разницы? Но как об этом спросишь? «Вашу маму, случайно, не бросил в юности любимый человек? Ваша мама, случайно, не вышла замуж за вашего папу без страсти, без радости, под влиянием обстоятельств? Не была ли она ошеломлена и несчастна, когда впервые посмотрела на вас и поняла, что вы не тот ребенок, о котором она мечтала, потому что вы не дочь мужчины, которого она любила?»

Таких вопросов можно придумать без счета, но какой в этом смысл? Виновата ли Ирис или ни в чем не виновата, ее дело – любой ценой вызволить дочь из беды. И все же она не удержалась и, натянуто улыбнувшись, подошла к молодой коллеге:

– Ну, как дела? Как ваша любовь?

Яара ответила широкой улыбкой, одновременно смущенной и уверенной:

– Мечта, просто мечта!

– Тьфу-тьфу-тьфу! – Ирис постучала по столу. – Я так за вас рада! – И тут же спросила: – У вас в семье тоже так было? Ваши родители тоже так любят друг друга?

К ее разочарованию, молодая женщина горячо закивала. Глаза ее вспыхнули.

– Мои родители – это что-то особенное, после тридцати лет совместной жизни все еще держат друг дружку за руки!

Ирис лишь мрачно кивнула, но, к ее радости, в разговор вмешалась другая учительница:

– Это ничего не значит. Мои родители разошлись, когда я была маленькой, но мой брак тем не менее очень даже удачный.

А учитель физики, наоборот, сообщил о родителях, которые все еще воркуют, как голубок и голубка, а их дочка уже дважды развелась. Но в голове у Ирис засело самое удручающее: «После тридцати лет совместной жизни все еще держат друг дружку за руки!»

Сколько раз Альма видела, как они держатся за руки? Нечасто, это не их стиль. Очень уж быстро они с Микки стали колючими и уж совсем неромантичными, – но при этом вполне отлично справлялись с родительскими обязанностями, были семьей. Дело не в их с Микки отношениях, а в отношениях между нею и дочерью, это она не смогла дать Альме уверенности в своей безусловной любви! Подавленная этой мыслью, Ирис поднялась посреди общего разговора и пошла к себе в кабинет.

Надо поговорить с Микки. Даже если он видел то, что видел, это сейчас не имеет никакого значения – что бы ни случилось, они всегда будут родителями Альмы, остальное сейчас неважно. Она перечитала эсэмэску, которую он, возможно, видел: «Когда ты придешь? Я жду тебя, приходи скорей, любимая, я дома». Бедный Микки! Как ужасно обнаружить такое сообщение на сотовом телефоне собственной жены. Какое разочарование, какая ложь! И при всем том он не выглядел потрясенным, наоборот, вид у него был скорее радостный, казалось, он забавлялся. Его лапища с телефоном в окне машины, его большая довольная физиономия… Неужели он тоже завел роман на стороне, как она недавно заподозрила, и ее измена морально освободила его? Надо позвонить ему и поговорить с ним об Альме, но палец завис над сенсорным экраном, и она набрала в поиске название бара, который почему-то назывался бистро-бар «Валаам».

В тревоге она читала информацию о баре, пока не наткнулась на имя: Боаз Гербер. Почему она не сделала этого раньше?! Но, с другой стороны, какой в этом смысл? Ведь даже самая изощренная поисковая программа не может ничего сообщить ей ни о дочери, ни дать хоть какого-то изображения этого Боаза, ни выявить его связь с какой-либо сектой. Впрочем, поиск выдал массу пугающей информации о сектах и предоставил Ирис возможность пройти по ссылкам. Ее привело в ужас количество жертв разнообразных сект при практически полном молчании об этом в публичной сфере. С растущей тревогой она читала о том, как важно не пропустить первых же тревожных звоночков – перемены в одежде и в манерах поведения, отдаление от семьи и друзей. Тошнота подкатила к горлу, внутри все переворачивалось.

– Альма, нет! – бормотала она. – Альма, нет!

Как будто дочь стояла на высокой крыше и уже занесла ногу над краем. Ирис вспомнила, как переживала, что Альма ничего не ест. Тогда тоже приходили мысли, что ее девочка в беде, что ее надо спасать.

«Я сегодня заканчиваю пораньше. Хочешь, встретимся?» – сообщение Эйтана всплыло поверх страшной информации. Ирис бросилась на него, как ястреб: «Конечно! Где?»

Хорошо, что он предложил это место за городом, в арабской деревне на горе, где нет риска встретить знакомых. Она никогда не бывала тут раньше и сейчас всматривалась в мирные сельские пейзажи: клюющие куры, две тощие коровы, бредущие по высохшему лугу. Конечно, это иллюзия – беда случается под любым кровом, и в городе, и в деревне, и во дворце, и в хижине, – простая жизнь ничего не гарантирует. И все же чистый воздух и запах сена немного успокоили Ирис, и она уселась за крайний столик в саду ресторана и глядела оттуда на гору, на серебристую машину, в которой он спешил на встречу с ней. Какое чудесное, невероятное видение! Лучи солнца собрались на крыше машины, и на мгновение возникло впечатление, что она пылает подобно огненной колеснице пророка Илии. Ирис встала ему навстречу, потрясенная, как всегда, при виде его. Столько лет прожила она без него и могла бы дойти до конца своей жизни, так с ним и не встретившись. Сколько людей болеет и умирает в ее возрасте, да и в то утро десять лет назад она была ближе к смерти, чем к жизни, – но, когда бы не этот теракт, они не встретились бы снова. И эта мысль столь же невыносима, как мысль о самом теракте. Тут дверь машины распахнулась, и он вышел оттуда, долговязый и неряшливый, – Ирис не верилось, что это он, ее Эйтан, вернулся к ней, что разделившая их боль соединила их снова. Неужто не для того, чтобы они опять расстались?

Его бледное безбородое лицо казалось ей удивительно красивым в обрамлении все еще густых седых волос, и склоняющееся солнце, заглядывая в его глаза, высветило гипнотические голубые кольца вокруг его зрачков, и она обнимала его долго-долго, почти повиснув на его худощавом теле. Ведь здесь нет никого, кроме владельца ресторана, занятого на кухне и не знающего ее. Но, похоже, он хорошо знал Эйтана, потому что поспешил к ним, в волнении размахивая обеими руками и едва не протиснувшись в их объятия.

– Доктор! – крикнул он. – Добро пожаловать! Я уже беспокоился, так давно вы здесь не появлялись.

Эйтан дружески хлопнул его по плечу.

– Вы ведь знаете, как это в жизни: просто не продохнуть. Что слышно? Как мама? Мама Мусы – моя давняя пациентка, – объяснил он ей, а Муса добавил:

– Он ее спас. Она так ужасно мучилась, просто плакала от боли. Только благодаря ему она на ногах, даже заботится о внуках.

И он немедленно усадил их за стол и принялся всячески суетиться вокруг них: направил на них вентилятор, принес кувшин ледяной воды с мятой и лимоном, три стаканчика арака. Один из них предназначался для него самого, и он тут же подсел к ним.

– Орит расстроится, что не застала вас, она работает сегодня допоздна, – сказал он.

– Как она? – тотчас спросил Эйтан. – Как ей у вас?

Муса вздохнул:

– Что тут скажешь? Совсем не так уж просто жить вместе, вы же знаете…

– Муса, – объяснил Эйтан, широко улыбаясь Ирис, – совершил роковую ошибку – женился на еврейке. Вместо того чтобы взять в жены простую девушку из деревни, он связался с городской, да еще с такой, у которой обо всем свое твердое мнение и которая спорит с ним по всякому поводу.

Муса расхохотался и поспешил выпить за здоровье жены:

– Я от нее без ума! Когда вы, наконец, придумаете лекарство от этой болезни?

Она слушала их разговор как завороженная. После новой встречи с Эйтаном они всегда были наедине, одни-одинешеньки в оазисе своего вернувшегося прошлого. Да и тогда, в юности, они нечасто общались с другими людьми – все время занимала забота о больной маме Эйтана. И сейчас она с удовольствием наблюдала, как он ведет легкую непринужденную беседу. Было приятно ощущать себя его спутницей, да еще в таком месте, которое и само по себе едва ли не утопия: красивая и дружелюбная арабская деревня в горах Иерусалима, дом, в котором живет смешанная пара, – воплощение самых невероятных мечтаний о мире в регионе.

Ирис с восторгом смотрела на угловатое лицо Эйтана, чувствуя, как от арака начинает кружиться голова. Если у Мусы все выходит, то и у нас получится, уговаривала она себя, ведь мы получили второй шанс не для того, чтобы упустить его снова. Может, это и Микки вполне устроит, может, все будет проще, чем кажется: как поженились без страсти, так и разойдутся. А любовь юности превратится в любовь на всю оставшуюся жизнь. Видимо, Ирис радостно рассмеялась вслух, потому что мужчины умолкли и оба смотрели на нее.

– Что тебя рассмешило, Рис? – ласково спросил Эйтан, кладя руку ей на бедро. Обняв его за плечи, Ирис положила свою кружащуюся голову ему на шею. Ее губы мечтали поцеловать его на виду у медленно закатывающегося солнца, на глазах у их хозяина. Он – свидетель, и ей хотелось показать ему, что это правда, что Эйтан – ее суженый с тех самых пор, как они встретились на заре юности. Ее пальцы скользили по его щеке. Ей хотелось поселиться с ним в этой деревне, в уединенном домике на вершине горы, разводить коров и коз и никогда не покидать этих мест. И снова она рассмеялась, вдохнув знакомый запах любимого, запах мыла и лекарств, запах его сиротства. К ее разочарованию, свидетель поспешно покинул их столик, словно убегая от их близости, но тут же вернулся со множеством яств на подносе, которые, видимо, любит Эйтан. Как она проголодалась! Но увы – все, кроме миски желтого риса, было мясное.

Эйтан накинулся на еду.

– Кушайте, кушайте! – приговаривал Муса.

– Я вегетарианка, – виновато пролепетала Ирис.

Эйтан чуть не выронил вилку от изумления:

– Я не знал! Ты раньше не была вегетарианкой! – В его голосе слышалась чуть ли не обида. – Что мы будем с ней делать? – разочарованно обратился он к Мусе.

– Ничего страшного, – успокоил их тот. – Сейчас приготовлю вам что-нибудь овощное.

Ей снова стало обидно. Она глядела на его спину, облаченную в белую рубашку и излучающую доброжелательность, и только потом перевела взгляд на Эйтана, с наслаждением пережевывающего розовый стейк, сочный кебаб, ломтики куриного филе. Его челюсти двигались быстро, облачко сожженной крови возносилось над их столиком, как над библейским жертвенником. К ее горлу подступила тошнота.

– С каких пор ты вегетарианка? – спросил Эйтан.

– Уже больше двадцати лет. Когда мы с Микки поженились, мы решили, что не будем прикасаться к мертвым животным.

Ей было неловко признаваться в существовании человека, рядом с которым она жила в течение столь многих лет, разделяющего ее мировоззрение, ее предпочтения в еде. Эйтан обеспокоенно покачал головой:

– Надеюсь, ты принимаешь B12?

– Конечно, когда не забываю.

Она с облегчением свела столь важную для нее, для Микки и для их детей тему к таким мелочам. Пары преодолевают куда большие различия, пыталась она утешить себя, но все же ей тяжело было смотреть, с каким удовольствием он жует, как будто на его тарелке не убитое существо, обладавшее сознанием, как будто он никогда об этом не задумывался.

– Я не представляла себе, что ты так неразвит, – не удержалась она. – Это такие же живые существа, как я и ты! Как ты их можешь есть?

Он отшатнулся, точно от удара:

– Так возвращайся к своему мужу, если тебя так отталкивает.

Его челюсти двигались не переставая, а когда он раскрыл рот, чтобы глотнуть арака, в нем было черно и пусто.

– Я его пока не бросила, – сказала она.

– Как это не бросила? – решительно возразил он, вплотную приблизив к ней свое лицо. – Иначе тебя бы здесь не было. – Его глаза, потемневшие от заката, сверлили ее насквозь. – Ты возвращаешься ко мне.

Улыбаясь, он сунул в рот кусок мяса и энергично зажевал, а затем он приподнял ее подбородок и начал облизывать ее губы, пока ее рот не раскрылся ему навстречу, наполняясь забытым и отталкивающим вкусом жареной крови. Ирис с ужасом чувствовала, как пережеванная мясная масса лезет ей в рот. Она попыталась оторваться от его губ, и не смогла – как не смогла вытолкнуть обратно ему в рот тошнотворную массу. Желудок скрутило от отвращения, но в легких не осталось воздуха. Не в силах сопротивляться, она, давясь, проглотила его жвачку с чувством унизительного поражения. Только после этого он ее отпустил.

– Ты ненормальный! – крикнула она, задыхаясь и понимая, что со стороны больше всего похожа на старую ханжу-училку. – Что это значит?

К ее изумлению, он усмехнулся:

– Успокойся! Где твое чувство юмора? Это что, все вегетарианцы такие дерганые?

В ярости она выскочила из-за стола и бросилась в туалет, где несколько раз, отплевываясь, прополоскала рот мыльной водой. Нет, это не смешно, совсем не смешно! Не смешно и другое: она вдруг вспомнила, как кормила малышку Альму, – почти так же, заталкивая ей в ротик пережеванную пищу, с мольбами, с угрозами, с посулами. Продолжала, даже когда чувствовала, что ребенку это отвратительно. Как она могла! Как он способен на такое! Взревела заводящаяся машина, и на мгновение Ирис захотелось, чтобы это был он, чтобы, когда она вернется к столу, его там уже не было. Неужели она правда на это надеется? Кто-то должен исчезнуть: он, или она, или Микки, или Альма, или все животные. Но в следующий миг она увидела его в дверях.

– Прости, Рис, я выделываюсь перед тобой, как влюбленный мальчишка! – Он обнял ее.

Ресторан понемногу заполнялся, и она торопливо оглядывала лица, надеясь, что она здесь никого не знает, а главное – никто не знает ее. Опустив голову, она вырвалась из его объятий и поспешила к их дальнему столику под навесом с вьющимся виноградом. Все тарелки были убраны, остались только жаренные на гриле овощи рядом с остывшим желтым рисом. Но во рту остался вкус мыла, и есть больше не хотелось.

– Похоже, я ревную, – шутливым тоном произнес Эйтан.

– Ты? – изумилась Ирис. – Что-то не припомню, чтобы ты ревновал.

– А я вообще не помню, чтобы ты была вегетарианкой, то есть замужней женщиной.

И она улыбнулась. Как можно на него сердиться! И предпочла не сердиться, пока у нее еще есть выбор.

– Я вспомнила, как заставляла есть свою дочку, – сказала она. – Это наверняка было для нее кошмаром, но я не могла иначе, я боялась, что она умрет.

– Умрет? – удивился он. – Ты перестраховывалась. Ни один ребенок еще не умирал от голода при таких обстоятельствах!

Она вздохнула:

– Я совершила ужасную ошибку, я думала, что спасаю ее. Она никогда не просила есть, никогда не была голодной, но она не росла, и я не знала, что делать.

– Может быть, она просто хотела мяса, – рассмеялся он. – Если бы ты давала ей мясо, она бы лопала за обе щеки.

– Это не смешно, Эйтан, – покачала головой она, снова напомнив себе училку.

– Может быть, но и не трагично, – если, конечно, ты по-прежнему не заставляешь ее есть.

– Сегодня кто-то другой заставляет ее делать другие вещи. – Ирис вдруг отчаянно захотелось поделиться с ним своими тревогами. – Я очень беспокоюсь о ней, Эйтан, мне кажется, она попала в беду.

– Сколько же ей лет? – спросил он все еще игривым тоном. – Мне так странно, что у тебя есть дети. Я еще не привык, ведь у тебя никогда не было детей.

– Двадцать один год.

В этот самый момент на столе завибрировал его телефон.

– Извини, это из больницы, – сказал он, беря свой мобильный.

Тон его голоса изменился, стал очень серьезным, словно речь снова шла о его больной матери.

– Ну так увеличьте дозу, – сказал он. – Я скоро приеду и осмотрю ее.

Может, судьба Альмы его не волнует потому, что он привык к плохим новостям? Или потому, что она не его дочь?

– Мне надо ехать, Рис. Когда я тебя увижу?

Она пожала плечами:

– Завтра я занята допоздна.

– А послезавтра у меня дети, – ответил он.

Ей хотелось сказать: «Посмотри на меня сегодня, посмотри на меня сейчас, я не влюбленная девушка семнадцати лет, я мать, чья дочь попала в беду, вот кто я такая!» Но он уже вскочил из-за стола.

– Кстати, в конце месяца я собираюсь на конференцию в Рим. Хочешь поехать со мной?

– Как я поеду с тобой? – пробормотала она.

– Если ты этого хочешь, то как-нибудь получится. Мы достаточно намучились, правда? Пришло время радости. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб, слегка растрепав волосы. – Извини, Рис, я предупреждал тебя, что сегодня будет коротко, правда? Мне нужно вернуться в клинику.

– Ты не предупреждал, но это ничего, – ответила она.

Впервые с их новой встречи Ирис явственно ощутила, насколько невелико его присутствие в ее жизни. Полноценного, однозначного решения не будет никогда. Даже останься ты здесь еще на десять часов, ты не смог бы предложить решение той проблемы, которая не дает мне покоя. Но это, пожалуй, и к лучшему, ведь ты и не должен ничего предлагать: напрасные надежды – это моя собственная ошибка. Она рассеянно потягивала теплый уже арак и, только допив стаканчик, сообразила, что не сможет вести машину, не сможет доехать ни домой, ни к дочери. И дело было не только в страхе перед законом: голова реально кружилась и побаливала. Ирис махнула Мусе, и тот немедленно подошел.

– Все в порядке? – спросил он. – Хотите черного кофе, чаю с мятой? Чего-нибудь сладкого на десерт? Вот так всегда у нашего доктора, вечно он исчезает посреди обеда, – попытался он ее утешить.

Во взгляде Мусы ей почудилось сочувствие. Что еще он знает такого, что хотел бы от нее скрыть? Наверное, Эйтан часто приводит сюда женщин. Но сейчас ее тревожило совсем не это. Она указала рукой на пустующий стул.

– Может быть, присядете ко мне на минутку? – спросила она. – У вас есть дочь, Муса?

– Три дочки, – ответил он. – А почему вы спрашиваете?

И она заговорила, словно продолжая только что прерванный разговор:

– Моей дочери двадцать один год. Мне кажется, она попала в беду. Она работает официанткой в баре в Тель-Авиве. Она очень отдалилась и от нас, и от своих подруг, изменила внешность, и я думаю, что ее босс на работе полностью поработил ее. Может, это и не совсем секта, но мне очень тревожно.

Все то, что Ирис хотела рассказать Эйтану, она теперь выкладывала Мусе, – когда уже спускался вечер и в деревенских домах зажглись огни, когда птицы резкими криками скликали птенцов в гнезда. Муса тихо выслушал, закурил сигарету, сосредоточенно глядя на Ирис.

– Я сейчас приготовлю вам крепкого черного кофе, – наконец сказал он, – и побольше сахара, вам надо как следует подкрепиться. Поезжайте посмотреть, что с ней происходит, но не одна, пусть отец тоже едет.

– Он не хочет, – сказала Ирис. – Я же вам говорю, я уже несколько дней упрашиваю его, но он предпочитает закрывать на это глаза.

– Поедет, поедет, – заверил Муса. – Если вы действительно хотите ехать, он поедет.

К ним подошла невысокая официантка, по виду ровесница Альмы, и он заказал для Ирис салат с лимоном.

– Вам нужно набраться сил, – объяснил он, – чтобы приехать туда сильной.

Ирис послушно приступила к еде. К ее изумлению, чем больше она ела, тем становилась голоднее, – даже попросила снова принести ее желтый рис и овощи. Присутствие Мусы успокаивало, расставаться с ним не хотелось. Она попросила еще кофе. Темнота вокруг нее сделалась густой и горячей, как кофе, сваренный для нее Мусой.

В горах подобные темные душные ночи – редкость. Когда-то такой же ночью им сообщили о гибели отца. Ирис помнила, что из-за жары никак не могла заснуть и поэтому услышала стук в дверь, крики матери, услышала, как сиротство ворвалось в их маленькую квартирку, словно банда погромщиков.

Неужели она невольно передала это сиротство своей дочери? Она посмотрела на запад: последние отблески света еще мерцали на равнине по ту сторону горы. Там ее Альма, и нужно спешить, пока и она не погасла. Но едва Ирис вытащила из сумки свой сотовый, чтобы позвонить Микки, он опередил ее.

– Что с тобой? Ты все еще на работе? – спросил он.

Врать в такую ночь не хотелось.

– У меня была встреча за городом, – ответила она. – У меня голова болит, я не могу вести машину, и я не хочу ехать домой, я хочу, чтобы мы поехали к Альме в Тель-Авив. Пора, Микки. Подбери меня у развязки.

Он не спешил отвечать. В трубке отдавалось его тяжелое дыхание.

– Ты меня слышишь? – спросила она.

– Слышу, – ответил он. – Я думаю об этом.

– Нечего думать, Микки. Я уже подумала за нас двоих.

– Мне не нравится твой деспотизм, – огрызнулся он.

– А мне не нравится, что ты возражаешь.

Он вздохнул:

– Ладно, у меня нет сил с тобой спорить, дай мне полчаса.

Голос у него был недружелюбный и холодный: ему легче злиться на нее, чем беспокоиться о собственной дочери. До чего же глупо надеяться, что если один мужчина разочаровал, то другой преподнесет приятный сюрприз. Надеяться вообще глупо.

Глава четырнадцатая

Кончится ли когда-нибудь этот вечный спор? Похоже, мать и отец до последнего вздоха обречены препираться, кто из них виноват, кто был лучшим родителем, кто был прав и кто ошибался. Как много таких родителей Ирис встретила за долгие годы! Подняться над этим способны лишь немногие, и к их числу они с Микки, вероятно, не принадлежат. Он подобрал ее у развязки в неприязненном молчании. На что он так злится? Что придется ехать в Тель-Авив? Или место их встречи вызвало у него подозрения? А может, утром он прочитал то сообщение и теперь уже не подозревает, а знает наверняка? Как бы то ни было, сейчас она предпочла сосредоточиться на стоящей перед ними задаче и не думать ни о чем другом. Но что они скажут дочери, если вообще застанут ее, или хозяину бара, если столкнутся с ним? Обратиться ли к нему напрямую или ограничиться наблюдениями? Возможно, для начала лучше ничего не говорить, а присмотреться как следует? Жаль, что невозможно поговорить с Микки запросто, как с Мусой, откровенно посоветоваться с ним, вместе спланировать, что и как предпринимать. Как могло до такого дойти? Почему ей легче разговаривать с незнакомым человеком? Впрочем, и Орит, жене Мусы, в определенных обстоятельствах наверняка было бы удобнее посоветоваться с Микки, чем с собственным мужем. И это, без сомнения, самый распространенный и печальный возмутительный парадокс совместной жизни: сходясь, люди отдаляются друг от друга. Но почему?

Близость причиняет такую боль, оставляет столько ран и шрамов, что едва ли не каждая тема становится слишком рискованной для откровенного разговора по существу. Но сейчас не лучший момент высказывать претензии Микки, тем более в ее новом статусе неверной жены. Даже если он пока этого не знает, она-то знает, и ее телефон тоже знает. Ведь тут-то и раздался звонок: вызов от «Боли». Ирис, конечно, не ответила, но даже с выключенным звуком телефон обличал ее: тем, что она не отвечала, тем, что Эйтан не отставал и отправил ей текстовое сообщение, вибрирующее в замкнутом пространстве машины. Обычно его сообщения волновали ее, но сегодня он затолкал ей в рот плоть мертвого животного, и она вздрогнула.

– Тебе холодно? Прикрутить кондиционер? – спросил Микки, и она поспешно ответила:

– Да, немножко.

Почему-то одновременно он сделал погромче музыку.

«Папа возвращается к истокам», – дразнил отца Омер из-за его очередного увлечения иракской музыкой. Ирис как раз нравились эти новые диски, которые он приносил, но она в них как-то особо не вслушивалась. Не так давно Микки даже пожалел, что при женитьбе переменил арабскую фамилию Муалем на еврейскую Эйлам. Ирис в ответ напомнила ему, что инициатива была не ее, хотя она ее и поддержала, – ведь для него это был символический разрыв с отцом. Еще она сказала, что не станет возражать, если он вернет себе прежнюю фамилию, но он заявил, что уже слишком поздно, и она снова почувствовала, что он обвиняет ее. Вот и теперь он пытался бросить ей вызов этими мелодиями его «истоков», «музыкой вавилонского еврейства», как он это называл, и она, конечно, не стала просить его уменьшить громкость, хотя голосовые связки поющей по-арабски женщины, казалось, вот-вот порвутся. Она не то пела, не то рыдала, не желая успокоиться, хотя скрипка изо всех сил пыталась ее утешить. Казалось, певица охвачена невыразимой болью, она на пределе печали и скорби и причитает, пытаясь увлечь слушателей за собой, туда, где их глаза откроются навеки. Ирис хотелось сказать ей: «Мы здесь, мы уже здесь, ты не одинока», – но та отвечала хриплым воплем: «Вы лишь на половине пути, вы даже не представляете, что вас ждет!» Ирис снова вздрогнула и перевела взгляд на равнину за окном. Мерцающие башни Тель-Авива уже подмигивали им тысячами горящих глаз, затмевая звезды на небе. Как, в сущности, близко до Тель-Авива, особенно вечером, когда пробки рассосались.

Когда-то они часто туда ездили, но с тех пор, как туда перебралась Альма, этот город словно отдалился от их города, так же, как дочь отдалилась от них. Они уже ехали по оживленным, залитым светом улицам. Дорогу перебегали красивые девушки в ярких мини-юбках, коротеньких шортах и топиках. Жизнь била тут ключом, веселая, беззаботная. В самом деле, не замирать же ей ради единственной девушки, которая приехала из другого города и попала в беду. Здесь хватает других девушек, которые радуют, да и молодых симпатичных парней на улицах полно. Как Альма могла предпочесть им мужчину средних лет, владельца второсортного бара в неблагополучном районе, как могло случиться, что именно в этом городе, полном жизни и свободы, их дочь попала в рабство?

А может, все это только слухи. «Вы добрались до места назначения», – объявил навигатор. Выглядело это место вполне прилично: яркий свет, его большие окна выходят на улицу, не похоже, что тут что-то пытаются скрыть. Микки с поразительной ловкостью запарковался на соседней автостоянке, и только когда в машине стихла музыка, выключился кондиционер, погас свет и умолк двигатель, он отверз уста:

– Ну так как? Что именно ты хочешь делать? Какой у тебя план?

– Нет никакого плана, – ответила Ирис. – Мы приехали весело провести время в Тель-Авиве. Мы достаточно мучились, правда? Пришло время радости, не так ли?

Он горько усмехнулся:

– В самом деле, пришло время. Но почему в баре Альмы?

Ирис открыла дверь машины:

– Сделай одолжение, Микки, забудь на минуточку о своих обидах на меня и побудь со мной заодно, хорошо? Дай-то бог, чтобы я ошибалась, а ты был прав, но мы должны это проверить.

– Как именно ты это проверишь? – проворчал он. – Зайдешь туда и вызовешь ее? Или его? Пригласишь для разбирательства в кабинет директора? Честное слово, Ирис, я думал, что ты умнее.

– Ты можешь хоть раз в жизни побыть моим союзником, а не конкурентом? У меня нет ответа на твой вопрос, мы просто зайдем туда и посмотрим, что происходит, хорошо?

– Как будто у меня есть выбор! – фыркнул он. – Я тебя знаю, ты ни за что не отступишься, пока не убедишься, что я прав.

Ирис взяла мужа под руку и направилась к бару, замедляя шаги по мере приближения: шажок за шажком, словно по минному полю. Из соседнего окна на них взирала голая кукла с торчащими пластмассовыми грудями. Потерянная кем-то пряжка, словно кузнечик, выскочила из-под ног. Ирис перевела взгляд на старуху в другом окне, развешивающую белье на веревках. Она как раз вывесила старый цветастый халат, удивительно похожий на тот, что совсем недавно был на Ирис. Уличный фонарь лил желтый свет на мокрую одежду, которая едва покачивалась, словно обессилев, на слабом ветерке, прилетевшем с моря.

Большая часть ставен в домах была закрыта, но из убитых квартир на верхних этажах доносились разнообразные звуки человеческой жизни: причитания и утешения, приглушенная ссора, стоны наслаждения, крик ребенка. Вдоль стены тянулось арабское граффити (Ирис хоть и верила, что язык способен стать культурным мостом между народами, но до сих пор так и не нашла времени выучить арабский), а прямо над ним развевался потрепанный израильский флаг, похоже, еще со Дня независимости оставленный тут скорее по небрежности, нежели из патриотизма на милость беспощадного летнего солнца. И вот, наконец, широкое окно бара «Валаам» – таинственной сцены, на которой разыгрывается жизнь их дочери.

У окна сидела женщина лет шестидесяти с крашенными в рыжий цвет волосами, перед ней на столике стоял раскрытый ноутбук, за ней виднелись две молодые пары. Вдали можно было разглядеть еще несколько фигур, облокотившихся на стойку. Между столиками прошла официантка с подносом в руках, но это была незнакомая полная блондинка. Смена Альмы еще не началась? А где же хозяин? Как мало видно снаружи! Вероятно, и изнутри не намного больше. Ирис потянула Микки за руку, и они вместе подошли к стеклянным дверям, которые тут же открылись перед ними.

– Сервис тут у них, прямо скажем, ненавязчивый, – заметил Микки, поскольку никто не спешил подойти к их столику. – Я позвоню Альме, чтобы пришла принять заказ.

– Очень смешно, – ответила Ирис.

Увлеченно разглядывая помещение, она не замечала времени. Место ей скорее нравилось: домашний, не слишком гламурный дизайн, не слишком громкая музыка, большой синий диван в углу, чем-то похожий на диван в их гостиной. Да и официантка, наконец подошедшая к ним с меню, оказалась симпатичная и приветливая.

– Рассказать вам о наших фирменных блюдах? – предложила она и немедленно перечислила их одно за другим с такой знакомой интонацией.

Спросить ее об Альме? Нет, лучше подождать, не выдавать себя, пока есть возможность. Она подала Микки знак помалкивать, но он все равно был поглощен: в отличие от нее, успевшей поесть в другом ресторане, он, видимо, здорово проголодался.

– Я слышал, что муджадара здесь вкусная, – сказал он, слава богу, не раскрывая источник информации.

– У нас все вкусное, – улыбнулась официантка.

Зубы у нее слегка торчали вперед, а волосы, которые издалека казались собранными на затылке, оказались коротко стриженными, как у Альмы. На ней тоже была черная футболка и серые брюки. Что это, местная униформа? Или униформа секты?

– Извините, что я так долго к вам не подходила, – внезапно добавила она, хотя они и не выражали никаких претензий. – Сегодня у нас неполная бригада.

– Почему? Что случилось? – встревожилась Ирис.

– Просто несколько официанток болеют, – ответила девушка. – Но мы справимся.

– Давай отменим заказ и поедем к Альме на квартиру, – сказал Микки, когда она ушла. – Здесь нам нечего искать, если она больна. Я позвоню и спрошу, что с ней происходит.

– Подожди, не звони!

Голос Ирис прозвучал так громко и пронзительно, что на нее оглянулись из-за соседнего столика, да и Микки посмотрел на нее точно на сумасшедшую и взялся за телефон. Они прожили вместе больше двадцати лет, но она до сих пор не разгадала загадку его лица, думала Ирис, с досадой глядя на мужа: мясистое лицо с крупными чертами, большие черные глаза, длинный нос, толстые губы, – тем не менее оно странным образом оставляло ощущение тонкости и деликатности. Ирис попыталась сосредоточиться на его лице, понять раз и навсегда, в чем тут секрет, но тут как раз открылась дверь и вошел немолодой мужчина – небольшого роста, в белых брюках и облегающей черной футболке. По какой-то настороженности или даже испугу, появившемуся на лице их официантки, Ирис поняла, что это и есть владелец заведения. Но следом за ним ввалилось шумное семейство и скрыло мужчину от ее взгляда: родители, двое почти взрослых детей, парень и девушка, все – словно отражение несбывшейся мечты, ведь им явно нравилось проводить время вместе. Они уселись за соседний столик, и было слышно, как они веселятся, поддразнивают друг друга, отец хлопает сына по плечу, а дочь прижимается к матери, и обе смеются. У Ирис перехватило дыхание от горького чувства поражения. Вместо того чтобы обниматься с ней, дочь скрывает от нее страшные тайны, вместо того чтобы всем четверым встретиться за семейным ужином, они шпионят за собственной дочерью! Но и в этом они тоже, видимо, потерпят неудачу, потому что Альмы нет, и нет никаких ее следов. Если она болеет, то кто о ней заботится? А в самом этом месте, по-видимому, нет ничего настораживающего, если не считать ее отсутствия. Наверное, это действительно только слухи. Ирис продолжала высматривать мужчину в белых брюках. Вот он, только что вышел из кухни, лицо слегка раскраснелось, седеющие волосы коротко подстрижены, глаза темные, пронзительные, и, когда официантка проходила мимо него, он на секунду дернул ее за руку выше локтя и что-то сказал. Резко или нет, издали было не разобрать, но, когда та подошла к ним с подносом, ее лицо казалось расстроенным, а руки, пока она расставляла тарелки с супом, салатом из цикория и горячим белым хлебом, слегка дрожали.

– Все в порядке? – закончив, спросила она, как принято у официанток, и Ирис ответила вопросом на вопрос:

– А с вами все в порядке?

Но она отошла и сразу же вернулась с меню к сидящему по соседству семейству, которое, похоже, прекрасно знало это место со всеми его фирменными блюдами и немедленно сделало заказ.

– Ты его видел? – шепнула Ирис. – Это Боаз. Тот самый Боаз, о котором она все время говорит.

Но внимание Микки поглотил гороховый суп.

– Ты должна это попробовать, – произнес он в восторге, – я в жизни не ел такого супа. Теперь я понимаю, почему Альма так редко заезжает домой.

Ирис смотрела на него в отчаянии, но по поводу еды ей пришлось с ним согласиться: шеф-повар за закрытой дверью, конечно, знает свое дело, давно уже она не ела таких деликатесов. Да только от этого не легче.

Владелец заведения подошел к соседнему столику с подносом в руках, помогая единственной официантке, по пути обмениваясь репликами и улыбками с посетителями.

– Отлично выглядишь, Боаз, – заявил кругленький отец семейства. – Как тебе удается сохранить фигуру? Мне бы так!

Ответа Боаза Ирис не расслышала, только уловила, что говорит он медленно, тихим голосом. Однако сам факт, что он вполне реальный человек, которого знают нормальные люди и обращаются к нему по имени, немного успокаивал. А тут еще принесли второе – и маш, и восхитительную поленту, и ризотто со спаржей, вызвавшее широкую улыбку на лице Микки, который ел не отрываясь от телефона, совсем как дома. Несомненно, атмосфера в этом баре была домашняя – Ирис поймала себя на том, что готова прилечь в углу на диван и немного подремать. Но нет, расслабляться было рано, рано уходить и, видимо, слишком поздно ожидать, что придет Альма. Значит, нет выбора, кроме как спросить о ней напрямик, иначе им скоро придется уйти отсюда с полными желудками и без всякой информации. Поэтому, когда официантка появилась снова, чтобы убедиться, что все в порядке, и предложить десерты, Ирис ее остановила:

– Скажите, Альма сегодня вечером не работает?

Хоть Ирис и не сообщила, что Альма – ее дочь, официантка почему-то смутилась и поспешно выпалила:

– Альма? Ее сейчас здесь нет.

– Я вижу, – улыбнулась Ирис, – но она все-таки здесь работает, правда? Когда ее смена?

Но официантка сухо отрезала:

– Я не имею права сообщать такого рода информацию, – и удалилась, даже не спросив, что они хотят на десерт.

Микки наконец оторвался от сотового. Ирис в первый раз увидела, что он тоже обеспокоен. Оба они с тревогой смотрели вслед уходящей официантке.

– Она пошла доложить хозяину, что мы спросили про Альму, – шепнула Ирис, не упуская случая доказать ему, что была права, хотя мечтала бы ошибиться.

Действительно, вскоре им принесли две стопки водки.

– Напитки за счет бара, – с застывшей улыбкой объявила официантка, и Ирис стала высматривать хозяина.

Вот он – сидит за стойкой бара с такой же стопкой в руке, поднимает ее и, глядя на нее с улыбкой, делает глоток. Ирис на улыбку не ответила. Она ожидала от него враждебности, но его доброжелательность тревожила еще больше, вместе с демонстративным поведением официантки, которая не подходила к столику, хотя Ирис настойчиво подзывала ее жестами.

– Чего ты от нее хочешь? – спросил Микки, и она нетерпеливо ответила, продолжая помахивать поднятой рукой:

– Пришло время для десерта, разве ты не хочешь чего-нибудь сладенького? Подожди, не пей, – предостерегла она, едва он поднес стопку ко рту.

– Почему? – буркнул он. – Это что, отрава?

Его вопрос вызвал широкую улыбку на лице Боаза, который приближался к ним со стопкой в руке. Обтягивающая черная футболка подчеркивала мускулистый торс. Наклонившись к ним, он спросил:

– Чем могу служить?

Неторопливая речь, прямой взгляд, обращенный на них, – как будто скрывать ему было нечего, в отличие от них, этих лазутчиков, проникших к нему в бар обманом, под видом обычных клиентов. Не дожидаясь ответа, он пододвинул к себе стул и уселся с торца их столика на двоих, на равном расстоянии от обоих.

– Где Альма? С ней все в порядке? – поспешно спросила Ирис, не потрудившись представиться, и он спокойно улыбнулся, показав безупречно белые зубы.

– Альма в полном порядке, – ответил он. – А с вами, мне кажется, не все в порядке. Почему вы так нервничаете? – Он говорил, чеканя каждый слог, устремив сосредоточенный взгляд на губы Ирис, словно желая увидеть, что с них сорвется.

– Почему я нервничаю? Потому что я беспокоюсь о своем ребенке! – ответила она и тут же пожалела, что упустила возможность начать разговор в более спокойном тоне, и сразу насторожила его, вместо того чтобы попытаться подружиться.

Боаз поднял свою стопку:

– За здоровье Альмы! – Он выпил водку залпом и тут же принялся подзадоривать их: – Пейте, пейте, это отличная водка! – Он дружески улыбнулся Микки, и тот поспешно опорожнил свою стопку. – Очень трудно жить, если все время нервничать и беспокоиться, – продолжал он, указывая на ее полную стопку. – Видите, как вы напряжены. Вы, наверное, согласитесь со мной, – обратился он к Микки, на губах которого уже заиграла ухмылка.

Ирис смотрела на них обоих с нескрываемым возмущением.

– Я не все время беспокоюсь, я беспокоюсь сейчас о своей дочери. С тех пор как она начала здесь работать, она изменилась. Я хочу понять, что с ней происходит, какие у вас с ней отношения, что входит в ее обязанности.

– Нехорошо быть такой подозрительной, это сводит судорогой ваши душевные мышцы.

Он снова переключил разговор на нее, снова глядел на нее в упор. От его слишком близкого физического присутствия делалось не по себе, словно в присутствии непредсказуемого животного.

– Послушайте, вы приходите с мужем в новое место, хорошо кушаете, пьете, но вы не можете получить удовольствие! Вы так подозрительны! – Он поцокал языком, словно искренне переживал за ее благополучие. – Посмотрите, как вы на меня реагируете, впервые в жизни встретив меня. Я вам что-то сделал?

– Речь не о моих душевных мышцах, – перебила она. – Я задала простой вопрос. Что происходит с Альмой? Где она сейчас, например? Мы думали, что она работает здесь сегодня вечером, мы приехали повидаться с ней.

Он ответил, нарочито отчетливо выговаривая каждый слог, как будто разговаривая с глухой или умственно отсталой:

– Альма сейчас работает, но не здесь. Альма выполняет очень важную работу, внутреннюю работу. Вам не нужно беспокоиться об Альме, уверяю вас. Если она изменилась, то это к лучшему. На данный момент вы еще не можете понять, о чем идет речь, у вас еще нет для этого необходимых внутренних инструментов, но она нуждается в этом, не препятствуйте ей в этом.

Он смотрел то на Ирис, то на Микки, проверяя, какое впечатление произвели на них его слова, а затем протянул руку, взял зубочистку из стаканчика в углу стола и стал ковыряться в своих красивых зубах.

– Внутреннюю работу? – вздрогнув, повторила она. – Что это значит? Где она сейчас? Я хочу знать, где моя дочь!

Он улыбнулся, не вынимая зубочистки изо рта:

– Скажите мне, Ирис… Вас ведь зовут Ирис, правда? Цветок, именем которого вы названы, он сын солнца или сын семени, из которого вырос? Альма ваша дочь или дочь космоса? Вы ее растили, воспитывали, работали на нее, вы отдали ей все, что у вас есть, но сейчас того, что у вас есть, уже недостаточно, у вас нет того, что ей необходимо. Сейчас пришло время отпустить ее, сейчас приходит ее очередь работать на себя.

– Вы не имеете права указывать нам, как вести себя с нашей дочерью, – наконец пробудился Микки.

Его лицо отяжелело и стало каким-то серым, нездоровым.

– Боже упаси! – поспешно ответил Боаз. – Это только совет, и он адресован не вам, а вашей жене. Вы видите свою дочь, я знаю, и вы не боитесь того, что видите, но ваша жена не видит. Нелегко жить с незрячим. Кстати, где вы учились?

– В Еврейском университете, – растерянно ответил Микки.

– Нет, я имею в виду, где вы получили это ваше глубинное знание?

Пока Микки колебался, принять ему неожиданный комплимент или отвергнуть, Ирис вмешалась:

– Не надо нас стравливать – вам это не поможет! Что значит эта «внутренняя работа»? Что вы скрываете?

– Я бы спросил вас, что вы скрываете, Ирис, – сказал он, – но, по правде говоря, я не хочу этого знать. Посмотрите на себя, вы вот-вот в обморок упадете. Почему вы мне не доверяете? – Он прикоснулся к ее руке своей на удивление изящной, маленькой рукой. – Ваша дочь развивается, она выполняет очень важную работу, ей нужно освободиться от прежних условностей, от лишнего багажа, от цепляния за прошлое. Расслабьтесь, отпустите ее, она не ваша собственность!

Боаз говорил мягко и в то же время веско, с уверенностью в своей правоте – не увиливая, не темня, а словно бы с гордостью. Как на это реагировать? Пугаться или, наоборот, успокоиться? Ведь именно так она сама воспитывала молодых учительниц: с детьми надо обращаться мягко, но авторитетно. Приняла бы она его к себе на работу? От его гладких щек пахло то ли лосьоном, то ли парфюмом. Он с удовлетворением провел рукой по коротко стриженным волосам. Ирис давно не встречала таких ухоженных мужчин. А на это как реагировать? Пугаться или успокоиться?

– Она и не ваша собственность, – сказала Ирис, – и я не уверена, что вы об этом помните. Я также не уверена, что все, что здесь происходит, законно. Я немедленно позвоню в полицию, чтобы проверили это место.

Боаз улыбнулся, как будто услышал хорошую шутку:

– Вы позвоните в полицию, потому что ваша дочь подстриглась? Потому что она не приходит домой каждый день? Можете сэкономить на телефоне. Вот тут, рядом с вами сидит командующий округом с супругой, он здесь постоянно ужинает. Хотите с ним поговорить? Пожалуйста!

Он легко поднялся из-за столика, стряхнув с белых брюк невидимую крошку.

– С меня довольно, – сказал он мрачно, обвиняющим тоном. – Знаете что? Может, вам поговорить с Нонной? Позволь тебя на минуточку, Нонночка! – подозвал он официантку. – Объясни родителям Альмы, что мы здесь делаем, чтобы они так не беспокоились. Мне это, к сожалению, не удалось, я сдаюсь. – И отошел от них, подняв руки вверх, но тут же дружески похлопал по плечу кругленького мужчину за соседним столиком.

Было видно, что в этом своем маленьком королевстве Боаз чувствует себя как рыба в воде. Ирис наблюдала за ним в ужасе. Никогда еще не сталкивалась она с подобным человеком. Само его существование словно ставило под сомнение ее собственное существование, подрывало весь ее мир до такой степени, что Ирис охватила дрожь. Она схватила Микки за руку, с радостью ощутив, как он пожал ей руку в ответ и сплел свои пальцы с ее. Так их и застала официантка, садясь на освободившееся место. Но в отличие от вальяжного Боаза Гербера она не откинулась на спинку стула, а робко присела на краешек. Ее глаза бегали.

– Какой класс, что вы держитесь за руки! – восхитилась она. – Никогда не видела, чтобы мои родители держались за руки.

Почувствовав неловкость от этого комплимента, Ирис попыталась охладить восторги Нонны:

– С нами это тоже редко случается. Расскажите нам, что здесь происходит? Что это за внутренняя работа, которой вы тут занимаетесь?

– Постороннему это трудно понять. – Она улыбнулась вороватой кроличьей улыбкой, ее профессионально-приветливый голос звучал теперь взволнованно и едва не срывался. – Я тут уже два года, и только-только начинаю хоть что-то понимать! Альма тут только четыре месяца. Вообще трудно типа судить о том, что происходит с другим человеком из того, что происходит с тобой. Нонна не Альма! У Альмы свой собственный путь! С чего вы решили, что я – это Альма? – неожиданно брякнула она.

– Конечно, вы не Альма, – поспешно заверила ее Ирис.

С Нонной она, по крайней мере, чувствовала себя увереннее, – как будто успокаивала напуганную ученицу, в то время как рядом с безмятежной уверенностью Боаза сама превращалась в напуганную, агрессивную школьницу. Не слишком ли она агрессивна? Может, полезнее была бы притворная доверчивость? Но сейчас все равно уже слишком поздно. К тому же сейчас она вела другой разговор, ничуть не менее важный.

– Конечно, у каждого cвой собственный пусть, – обратилась она к Нонне с ласковой улыбкой. – Но поскольку вы здесь ужедавно, мы рады были бы услышать о вашем опыте, о том, что вы пережили с тех пор, как пришли сюда.

– Ну, вообще это очень трудно объяснить, сначала все типа разваливается… – Она облизнула губы, перебегая чуть слезящимися глазами с Ирис на Микки и обратно. – Ты встречаешь такого человека и понимаешь, что ты жила по лжи. Не то чтобы вы были типа врунами, это не вы, вы ее родители, но вы ее не знаете, а здесь она встретила человека, который умеет распознать все, что мешает ей в ней самой типа, и помогает ей освободиться. Когда я в первый раз сюда пришла, он сразу выложил все, что мне мешало в себе. Я была в шоке.

– Что, например? – прервала Ирис ее путаный, задыхающийся монолог.

– Я, например, всегда знала, что я злой человек! – заявила Нонна чуть ли не с гордостью. – Я такой родилась, это не моя вина, я родилась злым человеком, неспособным отдавать. Это мешает прежде всего мне самой! Я не могу любить, не могу жалеть, я не щедрый человек, но никто типа не был готов мне это сказать! Все мне втыкали нож в спину. Они говорили: «Ты хорошая, ты в порядке», никто мне не помогал. Пока не встретился Боаза, никто не смел подойти ко мне и сказать: «Нонна, ты злой человек! У тебя черная душа, тебе нужно от этого освободиться!»

– И как от этого освобождаются? – осторожно спросила ошеломленная Ирис, стараясь не выдать охватившего ее ужаса.

Нонна вздохнула, точно устав от ее непонятливости.

– Это как раз и есть внутренняя работа! – воскликнула она. – Боаз учит нас освобождаться, всему, чему он научился в жизни сам, он учит нас! Все, что он накопил тяжелым трудом, он дарит нам типа в подарок. Я пришла искать работу, а нашла учителя, настоящего учителя. Это невозможно объяснить!

– Понимаю, – мягко ответила Ирис. – Я уверена, что вы выполняете замечательную работу. А какого рода внутреннюю работу ведет Альма? Она тоже злой человек?

Нонна покачала головой:

– Нет, Альма другая! Альма – нежная душа! Но она не раскрыта, она должна раскрыться! Она слишком зажата, она не может освободиться. У нее сильное эго, – взволнованно, с пылающими щеками произнесла она. – Она должна научиться отрекаться от него, типа отбрасывать. Своей внутренней работой Альма прорубает себе путь вперед! Это как заново родиться!

– Прорубает? – переспросила Ирис.

– Да, прорубает, потому что она каменная, точно как я. До того как я сюда попала, прошло двадцать два года, они превратили меня в камень. Теперь она должна высекать себя из камня, сделать из него что-то прекрасное. Это тяжело, то, что она типа переживает, но таков ее путь! – добавила она и замолчала – взвинченная, с открытым ртом.

– То, что вы рассказываете, необычайно интересно, – задумчиво проговорила Ирис и добавила, точно к слову: – А почему вы сегодня в неполном составе? Где сейчас Альма, она больна?

Нонна решительно замотала головой:

– Она не больна, она в порядке! Неважно, где она, сейчас главное, чтобы она выполняла свою работу! Она освобождается от предрассудков.

– От каких предрассудков? – Ирис попыталась улыбнуться, но губы будто окаменели, их словно тоже приходилось вырубать из камня.

Зря она это спросила, потому что Нонна уже вскочила из-за стола.

– Мне пора к клиентам, – сообщила она, отвесив им на прощание странный поклон. – От всяких предрассудков, в нашей жизни полно предрассудков. Что нам нужна собственность. Что надо к кому-то привязываться. Что за работу надо получать деньги. Что нужно познакомиться с человеком, прежде чем типа с ним переспать. – И тут же, едва повернувшись к ним спиной, защебетала профессиональным голосом, обращаясь к семейству за соседним столиком и рекомендуя десерты.

Микки, который слушал их разговор склонив голову, медленно повернул лицо к Ирис, и она ужаснулась: он был сам не свой, глаза покраснели, уголки губ опустились.

– Я хочу уйти отсюда, – прохрипел он.

– Я тоже, – шепнула она, чуть не смеясь – вот до чего, оказывается, сильны эти предрассудки, – ведь среди всего этого банального набора манипулятивных мантр убойной оказалась единственная информация, как раз поданная на десерт. Ирис собралась саркастически заметить Микки, что им, похоже, предстоит немало внутренней работы, но его вид перепугал ее ничуть не меньше. Выпустив ее руку, он схватился за грудь.

– Мне нехорошо, – шепнул он, – грудь давит…

– Ой, Микки, – испугалась она, – я вызову скорую!

Но он отказался:

– Не паникуй. Просто поедем домой.

Он достал несколько купюр и бросил на стол и, не дожидаясь, пока им принесут счет, тяжело встал, опираясь на ее плечо.

К счастью, если в такой ситуации возможно говорить о счастье, они не столкнулись с Боазом – тот, видимо, ушел на кухню. Только Нонна встревоженно смотрела им вслед, но увидев деньги на столе, успокоилась и помахала на прощание, когда за их сгорбленными спинами закрылись двери.

– Может быть, поедем прямо в больницу? Что ты чувствуешь? В руку отдает? – пыталась выяснить Ирис.

Микки, задыхаясь, схватился за фонарный столб:

– Давит в груди, мне тяжело дышать, я хочу домой! Ой, Ирис, – простонал он, – в жизни я не чувствовал себя таким униженным!

Обхватив его за пояс, Ирис отвела его к машине, усадила на переднее пассажирское сиденье и откинула спинку. Усаживаясь рядом с ним за руль, она услышала стук в окно, с ужасом увидела в нем купюры и бессознательно вместо окна распахнула дверь навстречу сияющим в темноте белым брюкам.

– Вы мои гости, – сказал Боаз, – я не возьму с вас денег. – И тут же исчез.

Купюры спланировали ей на колени.

В жизни Ирис не чувствовала себя такой униженной.

Глава пятнадцатая

Семейное горе – словно кривое зеркало любовного акта и точно так же не нуждается в словах. По дороге домой Ирис слышала только стоны, вздохи и вопли истерзанной и борющейся со страхом души. Недаром эта ночь напомнила ей ту, когда пришла весть о смерти отца. Это ночь бедствий, проклятая из всех ночей, да не взыщет ее Бог свыше и да не воссияет над нею свет![23] Пусть их дочь жива, пусть она лишь в неволе, – кто знает, как вызволить ее из этого ада и какой больной и изломанной она оттуда выйдет. Черный ветер охватил машину, поднимающуюся из низины в горы, ветер позора и ярости, бешенства и разрушения. Ирис едва различала дорогу в такую тяжкую, горестную ночь, когда луна еще не взошла, тьма глумилась над скудным светом фар, и приходилось до предела напрягать зрение, едва не упираясь головой в лобовое стекло.

Время от времени резкий гудок напоминал ей, что она сместилась в другой ряд, и она в ужасе выравнивала машину. Ах, если бы он мог сменить ее за рулем! Но он в еще худшем состоянии, чем она, ведь она внутренне уже была готова к страшным новостям, а его они сразили, как удар метеорита, и поэтому он распластался на своем сиденье, стонал и тяжело дышал, одной рукой держась за грудь, а другой сжимая дверную ручку.

– Ирис, меня тошнит, – вдруг спохватился он. – Остановись на минутку у обочины!

Она вздохнула: как выбраться на обочину при таком плотном потоке? Кажется, будто этой ночью все бросились бежать из Тель-Авива, по обе стороны от нее неслись машины, и даже когда маневр удался, обочина оказалась такой узкой, что останавливаться было опасно. Почему бы какой-нибудь машине в них не врезаться, думала Ирис, тормозя на краю шоссе, – один мощный удар освободил бы их от этого внезапно овладевшего ими унизительного существования. Или оно было таким всегда, но они лишь теперь прозрели?

Только сейчас Ирис заметила, как близко они находятся от того места, где она оставила свою машину, откуда Микки забрал ее несколько часов назад. Тогда она все еще надеялась, что ошибается, что преувеличивает. С тех пор словно прошли годы, и они оба успели состариться! Ирис помогла Микки выйти из машины и поддерживала, пока он не ухватился за дерево, попросив ее отойти в сторонку. Блевать ему всегда было трудно, но теперь его организм решительно отвергал все те блюда, которые Микки поглощал с таким удовольствием. Из кустов вместе с хриплыми горловыми спазмами доносился кислый запах, растворяясь в запахах ночи, смешиваясь с ароматом смоковниц и сухой соломы, с выхлопами карабкающихся в гору машин, с дымом отдаленного костра. Из желудка к горлу подкатывали испарения жареного мяса, жженой крови. Ирис вдруг показалось, что ее язык, бесконтрольно двигаясь во рту, превратился в волосатый хвост животного, которое ей против воли затолкали в глотку. Упав на колени, с отчаянно кружащейся головой, она извергла скопившуюся в желудке отвратительную массу. Вот и мы тоже освобождаемся от предрассудков, собственности, привязанностей, думала она.

Словно пара идолопоклонников, они преклонили колени на обочине дороги, под черными небесами, точно принося свою блевотину в дар божествам этого места, моля о чуде. Кажется, Микки немного полегчало – ступал он бодрее, Ирис слышала его шаги по каменистой почве, хруст сухих веток, но не могла поднять отяжелевшей головы. Словно и ее тело высечено в камне, вытесано из скалы – статуя матери.

Она рухнула на землю рядом со своей блевотиной, как будто это ее последнее достояние. Все тело, от ступней до макушки, словно сжато чудовищным спазмом. В точно такую же ночь была зачата Альма. Ирис знала это точно, потому что Микки был тогда на военных сборах и она, так мечтавшая забеременеть, страшно обрадовалась, что его единственный день в увольнении пришелся на ее «опасные» дни. В тот раз воспоминание о ночи, когда она осиротела, ее не тревожило: она надеялась стереть память о ней, дав жизнь крошечному существу, подсластив горечь этого мира, по крайней мере их мира. А сейчас эта горечь наполнила ей рот, точно ее отравили, и она вот-вот умрет в этих кустах. Как быстро, со свистом, проносятся машины! Мир полон движения, а она – неподвижна. Как может камень высечь себя из камня?

– Пойдем, Ирис, – сказал Микки приглушенным и далеким голосом, словно поднимающимся из чрева земного. – Пойдем, нельзя оставаться здесь всю ночь.

Она схватилась за протянутую руку, с трудом поднимаясь на ноги. Они оба смердели, точно гниющие трупы, забытые на обочине дороги, – колонна продолжила свой путь без них, даже предать их земле времени не было. Почти двадцать два года назад они лежали голые на кровати в своей первой квартире. Две недели они не видались, и голод плоти, смешанный с желанием зачатия, вызвал у нее иллюзию влюбленности. В ту ночь, в тот предначертанный час, чистые и благоухающие после душа, гибкие и страстные, пытались они сплавиться воедино золотом своей любви. А теперь брели нетвердыми шагами к машине, грузные и вонючие, оцепеневшие и отчаявшиеся.

– Завтра я помою машину, – пробормотал Микки, садясь рядом с Ирис на водительское место.

Эти слова всю дорогу крутились у нее в голове, вызывая дикий смех.

– Завтра я помою машину, – снова и снова, хохоча, повторяла она.

Ей казалось, что лучшей новости, чем эта, просто быть не может, что нет большей надежды, нет более глубокого утешения, чем эти слова.

Даже во сне она будет смеяться, если сможет заснуть. Постель Альмы казалась отталкивающей, словно зараженная бациллами казней египетских – моровой язвы, нарывами и поражением первенцев. Дочь заражена – как ее спасти?! Только этим утром она лежала тут, под этими простынями. Я оказалась в Иерусалиме, сказала она. Кто прикасался к ней в дороге? Тошнота снова подкатила к горлу: Ирис видела мужчину в белых брюках, вот он лежит в постели напротив нее, а рядом с ним Нонна и Альма, они вылизывают его тело с головы до ног, мяуча, как кошки. Не выдержав, Ирис сбежала на супружескую кровать. Микки уже принял душ и лежал с закрытыми глазами. Этой ночью лучше слушать храп, чем голоса, звучащие в ее голове.

– Чем завтра займешься, Муки? – спросила она, и он покорно ответил:

– Помою машину.

И снова дикий смех вырвался из ее горла. Ирис продолжала хохотать и под душем, и под простыней, завернутая в полотенце – у нее не было сил вытереться и надеть ночную рубашку. Он помоет машину, он помоет машину снаружи и внутри, и все уладится. Может быть, он и Альму помоет из шланга снаружи и внутри, омоет и очистит ее, как очищают мертвых, а затем залепит воском все отверстия ее тела, ведь, в сущности, она мертва – это не новое рождение, это смерть при жизни. Ее смех умер, она дрожала между влажными простынями, стуча зубами и очень осторожно придвигаясь поближе к полному телу, лежащему рядом с ней.

«В кровати кит!» – в восторге кричали дети, изображая страх. Но сейчас этот кит излучал приятное тепло, и она прижалась к нему, спасаясь в тени его сна. Где ты сейчас, девочка, убежавшая от кита? Какое животное ты обнаружила в своей постели сегодня? Издалека возвращались к Ирис те зимние субботние утра: дети скачут в пижамах вокруг своих кроватей, в доме включено отопление, и по комнатам разливается запах вегетарианского чолнта[24]. Кончалось все обычно плохо, потому что Омер слишком бесился, но все-таки сначала удавалось насладиться теплом маленьких тел, утренней ленью, семейным уютом. Как это сказал Эйтан: «Ты выстроила дом в Израиле». Но сейчас думать о нем не хотелось, не хотелось читать его сообщений. Он больше не мог ни утешить ее, ни пробудить желания, у Ирис не было сил ни видеться с ним, ни отказаться от него, потому что из всех ролей, выпавших ей в жизни, осталась единственная. Она – мать Альмы, а его эта роль не устраивала. Ирис поняла это, когда попыталась рассказать ему про дочь. К тому же место матери Альмы – не рядом с ним, а рядом с отцом Альмы, потому что в той кровати в те субботние утра, когда Альма весело скакала вокруг, с раскрасневшимися от возбуждения щеками и закрывающими лицо каштановыми волосами, был именно Микки. Ирис попыталась мысленно убрать волосы с дочкиного лица, чтобы снова увидеть горящие угольно-черные глаза, вздернутый носик и полные губы, но не смогла. Когда же ей это наконец удалось, перед ней предстало абсолютно пустое лицо, без единой черты. Ирис вскрикнула. Видимо, она на какое-то мгновение заснула, и ей привиделся сон. Она выбежала в гостиную. В кровати кит!

Один за другим Ирис снимала с книжных полок над диваном старые пыльные фотоальбомы – тех времен, когда они с Микки еще проявляли пленки и печатали снимки, но так и не удосужились их отсканировать, – и до рассвета прослеживала жизнь дочери с рождения до взрослых лет, пытаясь отыскать корень беды. В лице Альмы всегда была какая-то тайна, и теперь, задним числом, она казалась роковой. Но вещи следует видеть такими, какие они есть, не примеряя к ним задним числом грозного будущего. С состраданием и ужасом Ирис гладила лицо на снимках, покрывала его поцелуями. Не бойся, моя маленькая, моя бедняжка! Ты не одна, я спасу тебя, я вызволю тебя, пусть даже против воли. Ирис казалось, она сумеет поладить со всеми маленькими девочками, смотрящими на нее с фотографий, чтобы справиться с девушкой, в которую они все превратились.

Но как спасти Альму? Запереть ее в доме или, наоборот, свозить на экскурсию в Париж или Берлин? Как разлучить ее с этим Боазом? Если она действительно любит его так же, как она сама любила Эйтана в юности, так же, как она любит его до сих пор, вернее, любит вновь, то как их разлучить? Что можно предложить дочери взамен того, что она испытывает там, рядом с ним, растворившись внутри чего-то более широкого и глубокого, утратив самое себя – и тело, и душу, и разум? Тортик из печенья? Задушевный разговор с мамой? Покупки в торговом центре? Все эти мелочи, что радовали Альму в детстве, сегодня вряд ли ее обрадуют. Да и тогда ее радость была слишком хрупкой. Ирис вспомнила дочкин шестой день рождения, маленькую вечеринку-сюрприз, которую они устроили для нее дома, только с самыми близкими родственниками – с бабушкой и дядьями, тогда еще холостыми. В гостиной было полно воздушных шаров, на диване заманчиво громоздились подарки, на торте горели свечи. Даже маленький Омер улыбался и был спокоен. Но когда Альма вошла, – Микки привез ее с балетного кружка прямо к столу, – когда вспыхнул свет и все бросились к ней с песнями и поздравлениями, девочка так и осталась стоять в дверях гостиной, без тени улыбки, в розовой пачке и балетных туфельках. Было видно, что она при всем желании просто не в состоянии радоваться. Она не справилась с заданием учительницы и теперь не могла преодолеть разочарования и освободить в душе место для праздника. Именно тогда Ирис впервые почувствовала, что не способна обрадовать дочь по-настоящему. Вплоть до того дня ей казалось, что стоит купить Альме мороженое или жевательную резинку, сводить ее в кино или на детскую площадку, и та будет совершенно счастлива, как умеют быть счастливы только маленькие дети. Но оказалось, два десятка шаров, пять подарков, торт со свечками и любимые родственники не способны перевесить ее разочарование в себе самой. В тот день Альма сидела на специально украшенном именинном стуле со слезами на глазах, видела, как эти слезы расстраивают гостей, и становилась от этого еще несчастнее. Всем было ясно, до чего неуместно все это празднование, что оно лишь усиливает горе девочки. И это в каких-то шесть лет! Ирис помнила свою досаду: мы тут для тебя в лепешку разбиваемся, а ты даже не соизволишь улыбнуться! И сейчас она ощутила что-то похожее: после всего, что ты получила от нас, ты приходишь в восторг от какого-то пижона и шарлатана, который изрекает набор невообразимых пошлостей, и готова вверить ему свою жизнь! Но обида и гнев тотчас сменились состраданием и тревогой, ведь так низко пасть может только отчаявшийся человек. Сейчас не время для обид, надо действовать. Конечно, есть соответствующие специалисты, но может, получится справиться своими силами. Надо сделать все, чтобы приблизиться к Альме, завоевать ее доверие, без осуждения и без критики, а затем, мало-помалу, заронить в ее душу сомнения. Это получится не сразу, если вообще получится, но Ирис решила идти до конца, не считаясь со временем, не жалея сил. На заре нового дня, раскаленного и слепящего уже с первой минуты, словно младенец, родившийся взрослым, она поняла, что ее жизнь изменилась, что свободу утратила не только Альма, но и она сама: пока дочь не излечится от своего смертельно опасного недуга, вся жизнь Ирис принадлежит только ей. Но в отличие от родителей, открыто отдающих все силы заболевшим детям, сопровождающих их на лечение и старающихся удовлетворить все их потребности, ей предстоит действовать хитростью, обманом, за спиной своего ребенка и против его воли.

Когда яркий свет залил гостиную, ее глаза сомкнулись, но в следующий миг она проснулась от настойчивого трезвона. Кто это ищет Микки в пять утра? Неужели снова системный сбой? Чуть приоткрыв глаза, Ирис побрела на звук: где он бросил свой сотовый и какие тайны ее там ожидают? Только вчера она сама забыла на виду собственную тайну, и вот сегодня утром пришел его черед. Не успела она вытащить телефон из кармана его брюк, висящих на двери спальни, как звонки прекратились. Высветившееся на дисплее имя вселяло в душу одновременно тревогу и надежду.

– Микки, Альма тебя ищет, – сказала она, тряся его за плечо, и он, открыв мутные глаза, протянул руку к аппарату.

– Алло! – прохрипел он спросонья.

– Она уже отключилась, перезвони ей.

Он тяжело сел в постели, прислонившись к стене.

– Я не знаю, что ей сказать… Поговори с ней, – из его рта на нее пахнуло горечью.

– Но она звонила тебе, а не мне, – возразила она, и в этот момент уже ее сотовый подал голос с журнального столика в гостиной. Ирис бросилась к телефону.

– Альма? – выпалила она, задыхаясь и не глядя на имя на дисплее. – Альма, это ты?

После молчания в трубке раздался низкий мужской голос:

– Рис, я волнуюсь о тебе. Ты мне не ответила. Ты в порядке?

Тут подошел Микки, навострив уши, чтобы не пропустить ни слова из ее разговора с дочерью.

– Включи громкую связь, – попросил он, и Ирис тотчас нажала отбой.

Ей ни на секунду не приходило в голову, что это мог быть Эйтан – он никогда не звонил ей в такое время. Теперь у нее не оставалось выбора: надо звонить Альме, чтобы не вызывать подозрений. Слава богу, дочь сразу же ответила, как будто продолжая начатый разговор.

– Привет, Альма, это опять я, ты вдруг отключилась…

– Ты что?! – зарычала дочь. – Я звонила папе, а не тебе! Как понимать этот визит? Какое вы имеете право шпионить за мной?! Почему вы не сказали, что приедете?

В ее голосе была такая враждебность, что Ирис с трудом подбирала нужные слова.

– Мы тебе не враги, Альма, мы тебя любим, мы волнуемся о тебе, – пробормотала она.

И слова, которые минуту назад ей самой шепнули в трубку, заставили ее дочь прервать разговор – в точности как минуту назад поступила она сама. Ирис в отчаянии опустилась на диван.

– Попробуй ты, – сказала она Микки, присевшему рядом с ней, и швырнула свой телефон на стол. – Сначала она звонила тебе.

– Я не знаю, что ей сказать, – повторил он в тоске, но она настаивала:

– Она сама будет говорить, не волнуйся, главное, чтобы оставалась связь.

Он вздохнул, но повиновался.

– Привет, лапочка, – сказал он. – У тебя все в порядке? Какая ловушка, с чего это вдруг? Мы приехали тебя проведать, мы были уверены, что ты будешь там. Ну, нам немного рассказали об этом месте, о внутренней работе, которой ты занята. Мы под большим впечатлением, – произнес он убедительным голосом. Ирис слушала его с восхищением: надо же, как он умеет притворяться!

А что, если он и перед ней так же притворяется? Знает ли он, что она скрывает от него тайну? А он что, тоже что-то от нее скрывает? Полный, нескладный Микки, обычно такой немногословный, с легкостью вел разговор, который она сама, со всем своим педагогическим опытом, не смогла даже толком начать, и под конец ему даже удалось убедить их дочь в ближайшие дни приехать и побольше рассказать им о той важной внутренней работе, которую она ведет.

– Снимаю шляпу, – сказала Ирис, сопровождая свои слова соответствующим жестом. – Молодец, Муки, я преклоняюсь.

Но комплименту он не обрадовался.

– Не нравится мне, как она говорит, Ирис, – сказал он. – У нее совершенно промытые мозги.

Он вздохнул, вытягиваясь на большом диване, и скрестил руки на груди.

– Тяжело дышать, – сказал он. – Не пойду я на работу.

– Конечно, не ходи. Поедем в больницу, проверимся.

– Да ладно, пройдет, – буркнул он. – Потом схожу в поликлинику.

Он лежал на диване в одних трусах, раненый кит, – тяжело дыша, с гладкой и смуглой кожей. Сжатые ноги со скрещенными ступнями – словно хвостовой плавник, сомкнутые веки подрагивали. Он не видел, как Омер выполз из своей комнаты с недовольным видом, как всегда по утрам, запустив обе руки в свой ирокез.

– Что с папой? – угрюмо спросил он.

– Вчера мы поздно вернулись, – ответила Ирис. – Он очень устал.

Омер поглядел на нее с подозрением:

– У тебя видок тоже не очень. Что, семейка пошла вразнос? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Сделай мне сегодня два бутерброда, ладно? И денег подкинь. У меня вечером зачет по граждановедению.

– Ой, и правда! – спохватилась Ирис. – А я совсем забыла…

– Ты вообще меня подзабыла в последнее время, мамуль. – Он глянул на нее сверху вниз.

Когда он успел так вырасти? Я теряю его, испугалась она, я теряю его, а он вот-вот уйдет в армию!

Взяв острый нож, она разрезала еще не размороженные булочки.

– Извини, малыш, бывают такие времена…

– Все в порядке, мамуль, – рассмеялся он, – я не в обиде! Просто скажи, если понадобится помощь.

И тут же повернулся к ней своей красивой спиной и пошел в свою комнату одеваться. Ирис смотрела ему вслед: когда он успел так вырасти, и не только физически, – когда он успел так повзрослеть?

С ним ей все удалось. Этим утром он напомнил, что ей есть чем гордиться. Но скоро им придется расстаться, его заберут в армию. Может быть, поэтому она потратила на него больше душевных сил, чем на Альму? Неужели эта страна заставляет всех матерей растить сыновей с оглядкой на войну? Или только тех, у кого война отняла отца? Ирис яростно взбивала яйца для омлета. Какая разница! Просто ребенком он требовал особого внимания, – при чем тут государство, при чем тут армия? Ирис снова и снова качала головой, глядя, как желтоватая жидкость, пузырясь, густеет на сковородке. Она отдала Омеру больше сил, чем Альме, потому что он их больше требовал, – но не потому ли он их требовал, что она сама ему это позволила? Не потому ли государство требует все больше, что граждане сами ему это позволяют? Успеха тебе, сынок, на зачете, думала Ирис. Я свой зачет по твоему воспитанию выдержала неплохо, выше всех ожиданий. Она запихнула горячий омлет в не успевшие разморозиться булочки, завернула в пищевую пленку и положила на стол. Неужели плод ее многолетних стараний теперь сожрет Армия обороны Израиля, уже слопавшая обгоревшее тело ее отца? Не надо торопить события, одернула себя Ирис, он даже первую повестку еще не получал.

Пока она поспешно одевалась, по квартире распространился запах гари, над сковородкой поднялось облако чада.

– Задумалась, мамуль? – покровительственным тоном заметил Омер. – Ты не выключила плиту!

Он сам себе нравился в этой новой роли – сильного и твердого мужчины: слишком много лет вся власть принадлежала Ирис.

– Какая удача, Омер! – сказала она. – Ты спас нас всех!

– Главным образом папу, – хихикнул Омер. – Мы с тобой уже ушли бы.

Оба посмотрели на Микки, который лежал без движения – только веки подрагивали.

– Как ты, Муки? – Ирис подошла к нему, положила руку на лоб.

– Немножко лучше, – пробормотал он и, к ее изумлению, добавил: – Не хотелось тебя расстраивать, Ирис, но мне сегодня не удастся помыть машину…

– Как-нибудь переживу, – ответила она, – при условии, что ты сходишь в поликлинику.

Не будь этот день последним днем учебного года, она осталась бы с ним, но именно сегодня надо успеть сделать массу дел, несмотря на тревогу, несмотря на усталость! Каждый час она звонила домой, удостовериться, что с Микки все в порядке, то и дело прося секретаршу принести крепкого кофе. Ирис овладела печаль, как всегда в конце года, – ощущение утраты, преждевременной и безвозвратной. С горечью слушала она беззаботную болтовню учительниц, радующихся приближению летних каникул, планирующих заграничные поездки с семьями. Ей тоже предложили соблазнительный вариант – съездить с Эйтаном на конференцию в Риме… Можно ли вообразить большее счастье? Но для счастья в жизни Ирис места больше не было. Во всяком случае, для такого счастья. Не радуйтесь вы так быстротечности времени, хочется ей сказать торжественным и взволнованным выпускникам начальной школы, толпой валящим в кабинет, чтобы попрощаться с ней. С тревогой смотрела она на детей, которых вела, начиная с первого класса. Вот бы они навсегда остались такими – с гладкими щечками, без прыщей, без щетины, без повестки в армию. Что ждет вас, мои дорогие? Она обнимала двенадцатилетних девочек, вступающих в новую жизнь. Лучше бы вам оставаться девочками! Альме тоже было двенадцать, она носила школьную форму и, приходя домой, рассказывала про школьные дела, а если и не рассказывала, то, по крайней мере, не скрывала ужасающих тайн.

Когда в кабинете на минутку опустело, Ирис закрыла дверь и положила голову на стол. Попыталась вспомнить то лето, когда Альма окончила начальную школу – шестой класс, – но ничего не вспомнила. Кажется, весь тот год жизни дочери стерся из памяти, а может, его никогда там и не было: ведь в тот год ее ранило, потом операции, госпитализации, реабилитация. Неужели как раз тогда она навсегда потеряла Альму?

– Ирис, к вам пришли. – Офра осторожно приоткрыла дверь.

– Я занята! – сердито ответила Ирис.

Но Офра, которая всегда ее ревностно охраняла, веско добавила:

– Это, кажется, важно.

– Это вам все важно, – проворчала Ирис. – А на самом деле ничего не имеет значения.

Подняв голову, она увидела в дверях кабинета его: худого седеющего мужчину с глазами юноши под густыми бровями, в потертых джинсах, в выцветшей футболке, словно оставшейся на нем с тех давних времен. На какой-то миг она даже не узнала его – настолько он не имел отношения ни к этому месту, ни к этому времени, да и к ней тоже, – и боль, которая преследовала ее весь день, усилилась, став невыносимой.

– Эйтан, ты? Как ты меня нашел? – спросила она, потом подошла, обняла его за шею и опустила голову ему на плечо – под торжествующим взглядом своей заслуженной секретарши.

Офра, конечно, поспешила выйти и закрыть за собой дверь: гордость от собственной проницательности пересилила даже отчаянное любопытство.

– Эйтан, моя дочь больна, – проговорила Ирис, обняв его так крепко, словно вскоре ей предстояло идти на битву, из которой она уже не вернется, а если вернется, то не к нему.

Он гладил ее волосы.

– Я беспокоился, я понял, что-то случилось, – шепнул он ей на ухо. – Что с ней? Я могу чем-то помочь?

– Это не физическая болезнь. Душевная. Она попала в зависимость, я должна ее спасти.

Его губы жгли ей лоб сквозь волосы. Мозг был как в огне. Как долго она ждала его! Неужели они опоздали навсегда?

– Любовь моя, – шептал он, – Рис, не бросай меня!

– Ох, Эйтан, – вздохнула она, – я не смогла бы этого, даже если бы захотела…

Как она любила его в этот миг! На его лице застыло выражение скорбного недоумения, как тогда, когда он приходил к ней от одра матери. Ее сердце обожгло горем. Она так устала, ведь это последний день учебного года! Хотелось заснуть, вот так, стоя, положив голову ему на плечо и обхватив руками его затылок. Как она любила засыпать в его объятиях, когда их не разделяло ни миллиметра и она дышала воздухом, который он выдыхал.

– Мы еще не спали вместе, – сказала Ирис. – Я хочу спать рядом с тобой и не вставать.

Она вспомнила сковородку, которую оставила этим утром на огне. Мы раскалимся так, что сплавимся воедино, и никто не догадается, что нас двое, мы будем вместе день за днем, ночь за ночью.

– Придешь ко мне вечером? – шепнул он. – Или завтра? В конце концов выяснилось, что дети не приедут.

– Ах, если бы я могла! Я должна заняться Альмой, она живет в Тель-Авиве.

Хотя на самом деле Ирис плохо себе представляла, каким образом она сможет заниматься Альмой сегодня или завтра вечером.

– Хорошо, я понимаю. – Он вздохнул. – Скажи, чем я могу помочь… – Он поцеловал ее в лоб, убирая ее голову со своего плеча: – Мне нужно возвращаться в клинику, поговори со мной, когда сможешь.

Покачнувшись, она оперлась о стол. Никогда еще в этом кабинете не было так пусто, как в тот миг, когда его покинул он, бледный и грустный, ее старый мальчик, который вернулся с таким опозданием. Ирис упала головой на стол, желтые стикеры прилипли к волосам. Я не бросаю тебя, Эйтан, просто сейчас мне нужно сосредоточиться на Альме. Да знает ли он вообще ее имя? Я позабочусь о ней и вернусь, подожди меня! Хотелось броситься за ним, обещать ему, уговаривать, раствориться внутри его, но ноги окаменели от усталости и горя.

В какой-то момент Офра выпустила бразды из рук, и в кабинет толпой хлынули все, кто толпился в приемной. Ирис смотрела на всех этих людей в замешательстве, прощалась, обнимала, выражала наилучшие пожелания и выслушивала подобные в ответ. Какое множество людей обняла она за сегодня, но ее руки все еще сжимали любимое тело, как сжимали его почти тридцать лет.

– Что здесь делал доктор Розен? Надеюсь, он не записал к нам своего сына? – сказала школьный методист, входя с кучей папок, когда кабинет снова опустел.

– Вы его знаете? – удивилась Ирис. – Откуда?

– Он в свое время занимался моей мамой, – ответила Даниэла. – Узнав, где я работаю, он рассказал мне о своем сыне. Как раз тогда его выперли из школы. Похоже, с парнем плохо дело. Я специально не стала нас рекламировать – мне совершенно не понравилось то, что он рассказал. Не принимайте его, Ирис, сделайте одолжение, у нас и без него достаточно проблем!

– Вы и сами не представляете, сколько их, – процедила Ирис, но ухватилась за ценную информацию: – Но что именно вас так напугало?

За годы совместной работы она научилась прислушиваться к ее диагнозам.

– У меня сложилось впечатление, что мальчик совершенно запущен, а в семье работать не с кем, – сказала Даниэла. – Мать все еще ищет себя, отец что-то пытается, но понятия не имеет, что значит быть отцом. Вы знаете таких: страшно занят, чувствует себя виноватым, покупает подарки – вместо того, чтобы держать парня в рамках… Что-то там не складывается.

– Много же он вам нарассказал, – заметила Ирис. От услышанного ее немного покоробило.

– Это моя карма. – Даниэла закатила глаза. – Стоит людям меня увидеть, и каждый разливается соловьем! Я полгода ждала к нему очереди, он мне казался богом, а потом выяснилось, что и у бога хватает проблем.

– А вашей маме он помог?

– Когда мы к нему попали, было уже поздно. Но вообще-то да, ей стало полегче. Он хороший врач, я думаю, он и человек хороший, только немного потерянный, со странностями. Я помню, он рассказывал мне ужасные вещи про своего сына и при этом улыбался. У него какие-то провалы в структуре личности – словно он так и не повзрослел.

– Вот уже и диагноз поставлен!

– Да, доктор меня заинтересовал, – улыбнулась Даниэла. – Мне пришлось часто его видеть в тот период, особенно когда маму положили в клинику. Он был очень внимателен, даже пришел на ее похороны.

– Правда? – изумилась Ирис.

Даниэла кивнула:

– Я же говорю: он настоящий человек. И вообще, специалисты по боли – это что-то другое, они более человечны.

Но Ирис поразило не его присутствие на похоронах, а то, что она вполне могла встретиться там с ним полтора года назад, потому что она тоже была на похоронах, жалась под одним зонтиком с несколькими учительницами, месила сапогами грязь. Подними она голову – конечно, увидела бы его, и тогда у них, возможно, было бы больше времени. Полтора года назад в ее жизни оставалось больше места для любви, потому что с Альмой все еще было хорошо: дисциплинированная девушка-солдат, несущая службу в военной разведке у самой границы с Газой, не доставляла особых хлопот, если не считать регулярной стирки и глажки формы по выходным. Может быть, они упустили тогда первые признаки опасности? Главной проблемой казался Омер, так что они воспринимали как нечто само собой разумеющееся, что дочь не очень общительна и погружена в себя. Ее личная жизнь выглядела скромно: был какой-то громадный русский парень, который заходил к ней время от времени, пока не исчез, а следом за ним появился другой, похожий на него. Микки скрипел зубами, когда они запирались в комнате, но никто из них не задержался в жизни дочери надолго. Никто даже ни разу не остался до утра. Им с Микки казалось, что она еще не созрела, что она все еще нераспустившийся бутон. Невозможно было представить себе, что этот бутон будет сорван прежде, чем распустится. Как это выразилась Нонна? «Альма еще не раскрылась, она должна раскрыться». Ирис горестно покачала головой. Как это могло случиться? Как это случилось с нами?

– Что вы сказали? – недоуменно переспросила Даниэла, расставляя папки на стеллаже.

Ирис вздрогнула, словно проснувшись:

– Извините, у меня сегодня вообще с головой плохо.

– Это заметно, – усмехнулась Даниэла. – Ну и где же она? Когда вы, наконец, научитесь просить о помощи? Вы еще не устали от собственного ригоризма?

– Конечно, устала, – ответила Ирис. – Но вам мои проблемы ни к чему, уж поверьте.

Даниэла рассмеялась:

– Что плохого в чужих проблемах? Они помогают нам жить! Надеюсь, вы возьмете небольшой отпуск? Вы будете в Израиле или за границей?

– В Израиле. Хочу провести несколько дней с дочерью в Тель-Авиве.

– Просто прекрасно! А я и забыла, что Альма переехала в Тель-Авив! – воскликнула Даниэла с наигранным оживлением. – Как поживает маленькая принцесса? Я ее сто лет не видала.

Ирис скривилась.

– Вот уж от вас я этого не ждала, Даниэла! С тех пор как мы стали называть их принцами и принцессами, они уверены, что все им должны и мы тоже их собственность.

– Вы правы, но Альма всегда выглядела как принцесса. Смугленькая, с длинными волосами, – прямо маленькая царица Савская.

– Она их остригла, – сухо уведомила собеседницу Ирис, – и выкрасилась в черный цвет, но это лишь симптом.

Даниэла разочарованно взяла со стула сумку.

– Ну, когда они маленькие, мы мечтаем, чтобы они поскорее выросли. А когда вырастут, тут и начинаются проблемы. Пожалуйста, позвоните мне, если потребуется моя помощь, хорошо? И не принимайте сына Розена, даже если он выпишет вам марихуану в лечебных целях до конца жизни. Ну, пока!

Ирис ответила воздушным поцелуем, а затем маленький директорский кабинет снова затопило таким потоком прощаний, благодарностей и благопожеланий, что она забыла позвонить Микки, а когда он позвонил сам, забыла, что сегодня он не на работе, и удивилась, услышав:

– Тебе лучше прийти, Ирис, здесь твоя дочь.

Формулировка «твоя дочь» предвещала неприятности. Обычно Микки называл «ее сыном» Омера. Ирис думала об этом по дороге домой, завершив кое-как последний раунд прощаний, но она даже не представляла себе масштаба бедствия. Когда открылись двери лифта, она услышала крики и увидела, что Микки лежит в гостиной на диване, укрытый пледом, и держится одной рукой за грудь, а другой закрывает лицо. А ее дочь, его дочь, стоит по другую сторону стола и орет на отца. Причем орет, похоже, одно и то же, – с тех пор как Ирис вышла из лифта, Альма успела повторить несколько раз: «Вы все разрушили! Вы мне жизнь разрушили! Как вы могли? Теперь вы довольны? Довольны, что разрушили мою жизнь?»

Ирис переполняла жалость к Микки, она уже хотела броситься между ними, но тотчас передумала и подошла к дочери.

– Не понимаю, Альма. Объясни, пожалуйста, как это мы разрушили твою жизнь.

Та повернулась к ней в ярости – и как такое маленькое личико вмещает столько ненависти?! – и прохрипела:

– Ты! Ты еще спрашиваешь? Ты, с твоей агрессивностью, с твоей подозрительностью! Как ты смеешь явиться ко мне и начать за мной шпионить! Как ты смеешь оскорблять первого человека в жизни, который меня понимает, угрожать ему, что вызовешь полицию! О чем ты думала? Ты вообще думала обо мне или, как обычно, только о себе? – Она без сил упала на маленький цветастый диванчик. – Вы мне всю жизнь разрушили! С такими родителями лучше быть сиротой!

Что ты знаешь о сиротстве, хотелось сказать Ирис, как ты смеешь так с нами разговаривать… Но сейчас неподходящий момент для естественных, предсказуемых реакций. Надо как-то застать ее врасплох, удивить, а не вещать очевидные банальности. Худенькое тело Альмы скрючилось и дрожало, лицо спряталось в ладонях. Какая же она крошечная, поразилась Ирис. Она села рядом на диванчик. Сколько времени носит Альма, не меняя, эту свою темную униформу, пропахшую потом, куревом и даже мочой!

– Альми, – начала Ирис, осторожно пытаясь положить руку на спину дочери, – мне очень-очень жаль, если наш приезд тебе повредил. Мы надеялись тебя повидать, сделать тебе сюрприз.

Но девушка, выпрямившись, скинула ее руку.

– Сюрприз?! – выкрикнула она. – Сюрприз вроде того, что ты мне устроила на день рождения? Ты до сих пор не доперла, что я ненавижу сюрпризы?!

– Наверное, не доперла, – пробормотала Ирис, отшатываясь от запаха изо рта дочери.

Надо же так себя запустить! А ведь какой всегда была чистенькой и ухоженной – короткие топики с шортиками, заколочки с духами!

– Объясни мне, пожалуйста, каким образом это разрушило твою жизнь, – спросила она, зная, что провоцирует новые нападки.

И действительно, дочь снова стала кричать:

– Что тут непонятного?! Ты думаешь, Боазу нужны эти родительские визиты?! Это тебе не школа! Теперь он мне говорит: «Зачем мне иметь дело с маленькой девочкой? Возвращайся к мамочке с папочкой, они лучше знают, что для тебя хорошо. Станешь такой же, как они, будет зашибись». Он отменил мне все смены на эту неделю.

– Я совершенно не понимаю его реакцию, – ответила Ирис. – Это ведь не твоя вина, что мы приехали! Не беспокойся, мы тебе компенсируем потерю в зарплате.

Как, оказывается, трудно подобрать правильные слова! Дочь вскочила на ноги и смотрела на нее пылающими глазами.

– Ты думаешь, все измеряется деньгами? – выпалила она. – Ты еще бездуховней, чем я думала!

– О чем ты? Ты что, разве там не работаешь? Он тебе не платит зарплату? – цеплялась она за доводы формальной логики – последние обломки старого мира.

– Думаешь, он должен мне платить? – взвилась Альма. – Это я должна ему платить за все, чему он меня учит! Я стараюсь это отработать! Но теперь, когда у меня нет смен, не будет и уроков.

– Каких уроков? – спросила ошеломленная Ирис.

– Каких уроков? Он учит меня! Он мой учитель!

– Чему он тебя учит, Альма? – вновь спросила она, но Микки перебил ее надломленным голосом:

– На что ты живешь, Альма?

Ирис поняла: он уже готов к самому худшему.

– Я подрабатываю по утрам официанткой в другом месте, – заявила им Альма. – Думаете, мне много надо? Все, что мне надо, – это спокойно продолжать внутреннюю работу, но вы меня лишили даже этого!

– Пожалуйста, объясни мне, что это значит конкретно, – спросила Ирис без пренебрежения и сомнения, разыграв как умела подлинный интерес.

Альма заговорила более спокойным тоном. Похоже, она разрывалась между необходимостью хранить тайну и страстью каждого неофита к миссионерству.

– Я узнаю новые вещи о себе и о мире! – провозгласила она. – Я учусь освобождаться от эго, чтобы достичь истинного «я», освобождаться от предрассудков! Не думай, что это легко, это все равно что вытесывать из камня!

– Приведи мне конкретный пример, хорошо? Я все-таки не совсем понимаю, – попросила Ирис, хотя, услышав про «предрассудки», внутренне сжалась.

– Например, моя лень. Ты всегда ругала меня, что я ленивая, но теперь я знаю, что это только выглядит как лень, а на самом деле это эго! Понимаешь? Мы выкладываем на стол все, что мне мешает, и просто избавляемся от этого! Мы разбираем мою личность на части и собираем ее заново, но только из того, что мы хотим в ней оставить!

– Ух ты, здорово! – восхитилась Ирис. – Я и не знала, что такое вообще возможно.

– Конечно возможно! – взволнованно продолжала Альма. – Я, например, должна спросить себя, какая Альма настоящая, потому что у меня внутри есть две личности, хорошая и плохая. Плохая Альма избалованная, зажатая, привыкшая копить обиды, привыкшая получать, не давая, запертая внутри привычного опыта. Ее родители сделали ее плохой Альмой, чтобы удовлетворить их собственное эго.

Она продолжала говорить о себе и теперь уже и о них тоже в третьем лице, как будто читала проповедь кому-то постороннему:

– И только теперь, благодаря Боазу, я начинаю узнавать хорошую Альму, подлинную Альму!

– Расскажи мне о ней, – попросила Ирис.

Но дочь и без особого приглашения продолжала вещать:

– Хорошая Альма открыта, дух ее бесконечен! У нее нет границ! Онаможет влюбляться, может экспериментировать над собой, она свободна, любознательна. Ты всегда говорила мне, что я недостаточно любознательна, – обратилась она к матери, словно желая доставить ей удовольствие.

Ирис напряженно слушала. Какая дьявольская изощренность: заставить человека поверить, что самая дикая и необузданная часть его личности и есть его истинное «я»! Но вместе с тем в этой чуши была своя логика. Недаром Ирис всегда удивлялась закрытости дочери, ее пассивности и уклончивости. Жизнь Альмы, думала она иногда, не сильно отличается от жизни ее аквариумных рыбок! После школы она усаживалась перед телевизором в гостиной смотреть свои сериалы, иногда пересматривая снова и снова одну и ту же серию. По пятницам собиралась только с подружками, даже когда уже служила в армии, и даже когда уединялась у зеркала, это приносило ей не удовольствие, а лишь сплошное расстройство. «Посмотри, у меня левая бровь короче, чем правая!» – однажды расплакалась она, когда Ирис зашла к ней в комнату с ворохом выстиранной одежды и обнаружила, что та в отчаянии смотрит в зеркало. Тогда Ирис сухо заметила: «Ничего страшного! Никто не совершенен». После этого Альма уже не делилась с нею своими мелкими печалями. А сейчас поделилась.

Когда она говорила более сдержанным, почти назидательным тоном, Ирис всем сердцем цеплялась за эту видимость нормального общения: вот родители слушают свою любимую дочь, которая повзрослела и рассказывает о своей жизни и учебе. Особенно если удовольствоваться тоном этих рассказов и не особо вникать в их смысл. Немного успокоившись, Ирис ощутила голод, а вместе с ним и усталость – все те обычные ощущения, которые исчезают в момент опасности, и предложила:

– Альма, хочешь, пойдем на кухню, приготовим что-нибудь? Кстати, кормят у вас в баре отлично! Мы давно так вкусно не ели.

Выбранная Ирис стилистика непринужденной беседы заставляла опустить некоторые подробности, например, кислую жижу, принятую землею у обочины шоссе. Альма вытянулась на диване, ей тоже явно хотелось успокоиться и расслабиться, довериться видимости уюта.

– Я только минутку отдохну, – сказала она, и Ирис ободряюще глянула на Микки: видишь, она остается, она уже не так враждебна, и, если они готовы слушать, она готова рассказывать, а это, возможно, в данный момент важнее того, что она расскажет.

Но он ответил ей мрачным взглядом, который пришлось проигнорировать.

– Хотите салата? – оживленно спросила она. – Может быть, пожарим халуми?

И хотя оба лежали неподвижно на параллельных диванах и ничего ей не ответили, Ирис вышла на кухню с чувством облегчения.

Сейчас Альма здесь, с ними, пусть и приехала только для того, чтобы отчитать их. В беде она ищет их помощи, и кажется, им удастся наладить контакт, если они только будут вести себя правильно. Не допустят ни малейшего критического замечания, даже жеста, – будут демонстрировать абсолютное приятие всего. Поэтому Ирис непринужденно накрывала стол на четверых. Скоро придет Омер, они вчетвером посидят за столом, как в прежние времена, будут передавать друг другу миску с салатом, сыр, маслины, яйца, хлеб. А завтра начнутся летние каникулы – не для нее, конечно, но все-таки она сможет позволить себе более гибкое расписание, выкроить несколько выходных. Если удастся сосредоточиться на дочери и ни на миг не задумываться о шансе вернуться к прежней своей любви, быть может, ей снова приведется испытать если не счастье, то, по крайней мере, удовлетворение от предотвращенной катастрофы. Может, запереть Альму и не выпускать? Она однажды видела такой фильм о матери солдата и утешала себя тогда тем, что Омер еще маленький. Но сейчас Омер уже не маленький, и страх перед призывом тоже вырос. А тут получается, что сажать под замок приходится и девушек, чтобы защитить их от врагов, пусть те и безоружны, и атакуют изнутри.

– Альма, Микки, за стол! – спокойным голосом позвала она, и, к ее восторгу, Альма соскочила с дивана и уселась на свое обычное место.

Настроение у нее явно улучшилось. Из-за эсэмэсок, которые она все время принимала, или из-за стремления матери понять, что с ней действительно происходит? Следом, пошатываясь, вошел Микки – тяжеловесный, медлительный, в штанах цвета хаки и в серой майке, открывающей обвислую грудь. Омер задерживался, и Ирис решила его не дожидаться. Сколько лет Альма страдала от его прихотей! Настало ее время! И когда красные тарелки у всех были полны, Ирис сказала:

– А расскажи подробнее, Альма, про упражнения для освобождения от эго? Может быть, мне это тоже поможет.

– Конечно, это тебе поможет! – с воодушевлением воскликнула дочь. – Я как раз подумала, когда увидела, что ты прихрамываешь: ты не случайно получила тазовое ранение. Недаром на иврите «таз» и «эго» пишутся почти одинаково! Может быть, ты получила сигнал, что тебе нужно освободиться от эго.

Ирис приятно удивило, что дочь вообще сподобилась подумать о ней, и увлеченно кивнула, хотя созвучие еврейского слова с латинским ее не убедило.

– И правда интересно, – сказала она. – Так какие же есть упражнения?

– Есть много способов, каждый выбирает то, что ему больше подходит. Мне кажется, лучше всего помогает секс.

– Секс? – подавился салатом Микки.

Альма, не переставая жевать, объясняла с поразительной невозмутимостью:

– Конечно. Ведь секс – это инструмент, и с ним нужно работать, как с любым инструментом, – без всякой связи с любовью или наслаждением. Например, на прошлой неделе мое упражнение заключалось в том, чтобы спать каждый раз с другим мужчиной ради раскрытия моего истинного «я».

Ирис положила дрожащую руку на колено Микки и ущипнула, предупреждая: ничего не говори, крепись. К счастью, он был так ошеломлен, что потерял дар речи и застыл с раскрытым ртом.

– Со знакомыми мужчинами? – сдавленным голосом спросила Ирис.

– Это неважно, некоторые – да, некоторые – нет, ведь неважно, кому я подаю еду в ресторане. Я учусь быть щедрой в самых интимных вещах, – продолжала она спокойным тоном, словно в этом не было ничего особенного. – Я всегда чувствовала, что меня что-то останавливает, и Боаз помог мне понять, причина моей замкнутости кроется в сексе, и я должна практиковать его, чтобы раскрыться.

– С ним ты тоже практикуешь? – осмелилась спросить Ирис.

– С чего вдруг! – возмутилась Альма. – Он не такой, он мой учитель! Ты, похоже, вообще не понимаешь, что такое учитель!

Ирис продолжала кивать, как будто ей в шею вмонтировали пружину. Час от часу не легче: спи Альма с ним одним с утра до вечера, это было бы куда менее кошмарно. В этом было бы, по крайней мере, что-то человеческое, но то, что она услышала от дочери, просто чудовищно! Продолжая кивать, она слабым голосом признала:

– Наверное, я действительно не понимаю. Ну, тогда расскажи мне, что такое для тебя учитель.

– Что тут непонятного? – нетерпеливо буркнула Альма. – Нам всем нужен учитель. Ведь школа не дает нам ничего. Не принимай это на свой счет, госпожа директор, но мы выходим в жизнь, не понимая, как устроен мир, как устроена душа. В школе нас не учат, как жить полной жизнью, как стать частью космоса. Этому приходится учиться самим, но у нас нет для этого инструментов. К двадцати годам мы уже закоснели в своих заблуждениях. Мне повезло, что я встретила своего учителя, и он дает мне эти инструменты, он учит меня всему с самого начала. Благодаря ему я словно заново родилась. Он необычный человек, Боаз, ему даны силы, которых у нас нет.

Она продолжала рассуждать, в очередной раз наполняя свою тарелку. Ирис никогда не видела, чтобы дочь ела с таким аппетитом. Какое пугающее несоответствие между ее наивным тоном и тем, о чем она рассказывает! Словно для нее теперь существуют некие иные нормы. Как это могло произойти так быстро? Сможет ли дочь когда-нибудь стать прежней?

Ирис попыталась поднести ко рту стакан воды, но руки дрожали, и ей показалось, что стены дома тоже дрожат. На мгновение ей захотелось, чтобы это и правда было землетрясение, чтобы оно разрушило дом до основания и похоронило их всех под развалинами. Она согласилась бы и на точно наведенную ракету противника, которая бы уничтожила их на месте, потому что никакого другого решения ей в голову не приходило. Пока она прикидывала, что предпочтительнее для Омера – погибнуть вместе с ними или выжить, но остаться сиротой, он ворвался в квартиру с ликующим криком:

– Гражданку сдал как нечего делать!

И только после этого заметил Альму:

– Привет, сеструха, как дела? – Он взъерошил ей волосы, а ей этого словно было мало – она встала и обняла брата.

– Мама, скажи ей, чтобы приняла душ после еды, – смеясь, наябедничал Омер детским голосом. – Респект, что меня дождались! Осталось что-нибудь заточить?

Воспользовавшись суматохой, Ирис впервые бросила взгляд на Микки. Его лицо совершенно посерело, щеки ввалились, глаза были опущены. Он выглядел как человек, для которого все кончено.

– Может, тебе пойти спать, Муки? – ласково предложила она. – Вид у тебя совсем больной.

Он встал в тяжелом молчании, с полными слез глазами, и, как лунатик, побрел в спальню.

– Спокойной ночи, папуля! – крикнула ему вслед любимая дочь голосом ребяческим и невинным.

Микки на мгновение остановился и обратил на нее взгляд, полный муки и горя, словно вот-вот разрыдается или закричит, но он лишь тихо пролепетал, словно в прострации:

– Спокойной ночи, Альма, – и продолжил свой скорбный путь.

– Что с папой? Ему нехорошо? – спросила она, демонстрируя неадекватность настолько невероятную, что Ирис уже было подумала, что это все-таки притворство, извращенный эксперимент на живых людях, может, очередное упражнение из программы ее гуру. «И ты еще заявляешь, что познала устройство мира! А на самом деле потеряла всякую способность понимать, что происходит вокруг тебя! – хотелось яростно бросить дочери. – Ты думаешь, что после того, что ты тут нарассказала, папа может чувствовать себя хорошо?» Но Ирис сдержалась: одно резкое замечание – и они снова надолго лишатся ее общества.

– Папа плохо себя чувствует уже несколько дней, – сказала она. – Видимо, подхватил какой-то вирус. Хотите мороженого, дети?

Есть ли хоть какой-то смысл в этом притворстве? Они уже не дети, их уже не осчастливишь мороженым. Тем не менее они оба вошли в роль и начали шутливый спор о своих предпочтениях.

– В следующий раз покупай только с бельгийским шоколадом! Кому нужен этот сорбет! – буркнул Омер. – Видала? Альма захапала весь шоколад себе.

А Ирис изобразила справедливую мать, которая учитывает интересы каждого.

– Вы здесь не единственные, Омер, – улыбнулась она. – Мы тоже люди, и мы предпочитаем сорбет.

Но тут у Альмы зазвонил телефон, и дочь, бросив полную миску мороженого, поспешно скрылась в своей комнате, и почти сразу же оттуда донеслись сокрушенные вопли, причитания и мольбы.

– Что происходит, мама? – Омер посерьезнел в мгновение ока и уже совсем не был похож на ребенка.

– Сам видишь, Омри… – ответила Ирис.

– То, что я вижу, мне совсем не нравится. Твоя дочь охренела. Не знаю, что она употребляет, но выглядит это фигово. Не пытайся делать вид, что ты не заметила.

– Конечно, я заметила, – вздохнула Ирис. – Не знаю, наркотики это или нет, но ясно, что с ней что-то не в порядке.

– Что будем делать?

И снова она удивилась его взрослому разговору, тому участию, которое сквозило в его интонации. Тем не менее втягивать его в это нельзя.

– Положись на нас, милый, – сказала она, – мы что-нибудь придумаем.

– Папа уже наверняка разрабатывает план, – ухмыльнулся он.

В его голосе Ирис послышалась нотка злорадства: ведь отец годами держал его в строгости, а сестре все прощал.

– Что ты от него хочешь? – возразила она. – Он плохо себя чувствует, ему нужно поспать.

– Он не спит, мамуль, он играет в свои шахматы. Я уже заметил, что с восприятием реальности в этой семье дело плохо.

И действительно, прислушавшись, Ирис уловила знакомый стук клавиш из его уголка в коридоре, но в следующий миг их заглушили жалобные вопли Альмы. Ирис подошла к ее двери, пытаясь подслушать.

– Но я же объяснила: ты отменил мне смену, поэтому я поехала к родителям, – умоляла дочь. – Через четверть часа? Мне нужно не меньше часа на дорогу! – взмолилась Альма. – Конечно, я хочу! Да, я уже выхожу… Конечно… Я же не знала… – Она вылетела из комнаты, едва не сбив с ног Ирис, которая поспешно ретировалась на кухню.

– Мама, я должна вернуться! – надрывно объявила она, размазывая по щекам остатки слез. – Пожалуйста, отвези меня на автовокзал, мне нельзя опаздывать! Ой, уже восемь! Что мне делать?!

Ирис поспешно надела босоножки и схватила сумку.

– Присмотри за папой, пока я не вернусь, ладно, Омри? – попросила она сына, увлеченно доедавшего оставшееся на столе мороженое.

В машине Альма не отрывала полного ужаса взгляда от часов.

– Ты сказала, что он отменил твои смены, – спокойным голосом сказала Ирис. – Почему же он вдруг сердится, что ты не на работе?

– Я, наверно, неправильно его поняла, – пробормотала Альма. – Я должна быть всегда готова, я больше не смогу приезжать домой, потому что это для него слишком далеко. Ну вот, высади меня здесь!

– Я тебя высажу, когда мы приедем, – ответила Ирис. – Я везу тебя в Тель-Авив.

Хотя ей страшно хотелось отвезти Альму как можно дальше от Тель-Авива, она послушно ехала к Боазу, словно и сама попала в его сети, став его пособницей. Когда-то так она отвозила Альму во время армейской службы к постоянно менявшимся местам сборов по всей стране, иногда все еще в темноте, вечно в страхе опоздать, обычно в молчании, которое обе то и дело безуспешно пытались нарушить. И вот они снова ехали в темноте. Ирис уже очень давно не смыкала глаз, но не ощущала ни малейшей усталости, а наоборот, звериную чуткость и бдительность, готовая на все. Например, схватить мужчину в белых брюках и разорвать его на части, раздавить его колесами своей машины, переломать ему кости. Она тяжело дышала, снова проезжая мимо того места, где припарковалась вчера. Права ли она? Хотела запереть дочь дома, а в результате сама везет ее навстречу опасности.

Альма неотрывно смотрела на часы, словно пытаясь взглядом остановить стрелки, время от времени лихорадочно настукивая эсэмэски. Как подобрать слова, которые не покажутся ей критическими, не будут встречены в штыки?

– Бедная, ты так волнуешься, – проговорила наконец Ирис. – Но ты же не могла знать, что понадобишься на работе. У него нет оснований на тебя сердиться.

Альма тут же бросилась его защищать:

– У него есть все основания! Это все из-за моего эго! Я снова думала о себе, а не о нем! – надсаживалась она. – Если бы я думала о нем, я бы осталась, на случай, если я ему понадоблюсь.

– Но он отменил твою смену! – не удержалась Ирис.

– Отменил, потому что рассердился на меня, – ответила Альма чуть ли не с гордостью, – но я должна была знать, что он без меня не справится!

Ирис с трудом подавила вздох:

– Он что, не платит ни одной официантке?

– А как ему платить? Он по уши в долгах, но он дает нам гораздо больше, чем деньги. Именно так он учит нас освобождаться от предрассудков!

– Еще бы, – пробормотала Ирис, и, поскольку Альму целиком поглотила переписка по сотовому, уже не пыталась поддерживать разговор.

Она включила радио, и любимые напевы Микки наполнили салон, оплакивая царство, которого больше нет. Певица хрипела все больше, казалось, скоро она совсем потеряет голос. Что там стоит перед ее глазами? Что она оплакивает? Может быть, она видит мальчика и девочку, похожих друг на друга, как брат и сестра, которые сидят в тени огромной шелковицы, опустив ноги в родник? Он вошел в воду и пытается уговорить ее присоединиться к нему, но она пригрелась на камне, как ящерица, может быть, даже задремала на мгновение и проснулась, почувствовав, что он щекочет губами пальцы на ее ступнях.

«Может, тут и поженимся? – вдруг предложил он, как будто все уже решено и осталось только выбрать место. – Я хочу, чтобы моя мама успела побывать на моей свадьбе». Он сказал «на моей», а не «на нашей», и это казалось ей логичным, ведь речь шла о его отношениях с матерью, а не с ней. Но когда они под вечер вернулись домой, надышавшись медовым воздухом, с крошечными полевыми цветами, с карманами полными листьев, то обнаружили, что мать Эйтана лежит без сознания на полу в луже рвоты. Они немедленно вызвали скорую и отвезли мать в больницу, в которой она осталась до самой смерти. Потому-то он и нарушил свое обещание, ведь главная движущая сила исчезла, а вместе с ней и всякая срочность. А для Ирис все было по-прежнему живо, и у нее были два свидетеля: шелковица и родник.

– Что с тобой? Ты тоже возвращаешься к папиным истокам? – насмешливо спросила дочь.

– Почему бы и нет? Это прекрасная музыка.

– По-моему, слишком плаксивая. Пожалуйста, езжай побыстрее. Почему здесь пахнет блевотиной? – Альма, не дожидаясь ответа, снова взялась за телефон.

– Мы почти приехали, – сказала Ирис.

Она на удивление хорошо запомнила дорогу и, не пропустив буквально ни одного поворота, въехала на улицу, которая этим вечером казалась куда более темной, почти безлюдной. А когда остановилась напротив стеклянной стены бара, то вдруг почувствовала, что глаза сами закрываются.

– Подожди, Альма, – сказала она, – я не могу ехать обратно, я умираю от усталости…

Дочь глянула на нее в нетерпении:

– Ну и что мне теперь делать?

– Дай мне ключ от твоей квартиры. Я посплю у тебя, а завтра поеду домой.

– Ой, мама, ну прям! У меня страшно тесно и грязно, это не для тебя. Ты там вообще не сможешь заснуть.

– Я не смогу не заснуть. Ты не волнуйся, я не с инспекцией, а просто поспать.

К ее радости, Альма сообразила, что препирательства отнимают у нее драгоценное время, и достала из сумки ключ на черном шнурке.

– Смотри не потеряй, – назидательно проворчала она, – другого у меня нет. И не запирайся, а то я не смогу войти. Ты хоть помнишь, где это?

Да, Ирис помнила серое здание на сваях, хотя они с Микки были там лишь однажды, когда приезжали посмотреть небольшую квартирку – две комнаты, коридор и кухонька, – которую Альма собиралась снять вместе с напарницей. Но тогда Ирис больше волновал сам факт, что дочь теперь будет жить отдельно, и в квартиру особенно не всматривалась. Да и вообще что она понимала в недвижимости? Но Микки решил, что это настоящая находка, и сравнительно легко выложил задаток. Они договорились, что через несколько недель, когда Альма найдет работу, платить за жилье будут пополам, конечно, лишь до тех пор, пока она не начнет учиться. Тогда родители, конечно, станут помогать больше. Это должно было стать своего рода стимулом и побудить дочь продолжить образование. Теперь, ища парковку на соседних улицах, Ирис горько смеялась над этой предусмотрительностью, над всеми их расчетами. До чего же у нас слабое воображение, думала она. У человека воображения вообще маловато, поэтому любое несчастье застает нас врасплох. Да и не только несчастье. Что дочь нашла работу всего за неделю, тоже оказалось неожиданностью, позволявшей надеяться, что в течение года она созреет для учебы, поступит в университет. А созрела она совсем для другого и теперь ниспровергает их буржуазные представления: работает бесплатно, учится у отвратительного шарлатана, который отправляет ее на паскудные задания. Но думать об этом сейчас не стоило, надо было найти парковку и поспать. А еще лучше – сперва поспать, а потом найти парковку. Может, приткнуться в каком-нибудь неположенном месте и подремать, в надежде, что парковщики ее пожалеют? Наконец она обнаружила свободное местечко на запруженной стоянке и оставила там машину Микки. Ее машина все еще стояла на обочине шоссе, и завтра после работы Микки придется ее забрать, если он не хочет остаться без машины. Потому что Ирис вернется домой нескоро.

Пока она поворачивала ключ в замке, ее взгляд ухватил имена, небрежно нацарапанные на двери: Нонна Варшавски, Альма Эйлам. Нонна! Все сразу встало на свои места. Ну конечно, уже на следующий день после подписания договора аренды Альма в восторге сообщила им, что соседка по квартире нашла ей работу в баре, где сама работает уже два года и очень довольна. Как они гордились тогда своей дочерью, которая в одну неделю нашла и квартиру, и работу. Так вот как Альма угодила в эту западню! Не согласись они на дешевую квартиру, она не попала бы в лапы этого негодяя. А ведь они были с ней здесь, разглядывали комнаты, изучали договор, выписывали чеки. У девочки была бы сейчас совсем другая жизнь, не клюнь они все тогда на эту квартиру, где уже подстерегала ее эта Нонна, которой, видимо, было поручено найти новую жертву – еще одну девушку, которую превратят в камень, а потом заставят высекать из него себя самое.

«Условия несколько спартанские, а?» – помнится, заметила тогда Ирис, но Микки был в восторге от этого выбора. «Это моя дочь, она довольствуется малым, – как обычно, не удержался он от укола. – Это напоминает мне наше первое жилье». Но Ирис место показалось слишком шумным, квартира – слишком запущенной, да еще и на первом этаже, так что залезть или подглядеть в окна ничего не стоит! К тому же их первое жилье Ирис вспоминала без особого удовольствия. Но Альма и Микки так настаивали… С тяжелым сердцем она вновь вступила в эту квартиру, оказавшуюся капканом для дураков. С тех пор запустение только усилилось: одежда валялась на полу в пыли, грязная посуда громоздилась на кровати, раковина заросла грязью, не говоря об унитазе.

Напряженно, шаг за шагом, обходя это проклятое жилище, поймавшее в свои силки только что демобилизовавшуюся, только что покинувшую отчий дом девушку, Ирис думала, что все-таки не каждая девушка, которая только что демобилизовалась, только что покинула отчий дом, попалась бы в эту ловушку. Что в ней такое заложено, в их Альме, что она с такой легкостью на все повелась? Об этом надо будет подумать как-нибудь в другой раз. В данный момент главный вопрос – как ее из этой ловушки вытащить, а еще более актуальный – как ей самой заснуть в этой постели, в этой комнате. Альма была права, все не для нее! Она собрала грязную посуду, сняла вонючие простыни, попыталась найти в шкафу другие, но безуспешно. Пришлось застелить подушку рубашкой, а вместо простыни взять полотенце: без одеяла в такую жаркую ночь можно было легко обойтись.

Завтра Ирис купит ей новое постельное белье, это сдаст в прачечную, купит моющие средства и полотенца, посуду и еду, отскребет унитаз и полы, с опозданием совьет себе временное гнездо в квартире дочери. Прежде чем заснуть, не раздеваясь, на импровизированной простыне, Ирис отправила секретарше эсэмэс с просьбой отменить все запланированные на завтра встречи, потом – сообщение Микки, чтобы не ждал ее сегодня ночью, а потом помедлила, глядя на букву «Б». Так хотелось написать ему, что она не ушла от него, чтобы он ее подождал. От самих этих букв стиснутые пальцы наполнялись болью. Нет, нельзя писать ему сейчас, это может лишить ее силы перед встречей с дочерью. Нельзя даже думать о нем, казалось ей в этот мучительный миг. Потому что только принеся собственную жертву, можно требовать ее и от дочери.

Глава шестнадцатая

Но какая в этом логика, встрепенулась Ирис, чуть свет услышав сквозь сон городской шум: грохот мусоровозов, гул автобусов, гудки машин. Она привыкла к тишине у них наверху, а тут словно спишь на уличной скамейке. Солнце пылало на ее щеках, прохожие галдели прямо в уши, их телефоны звонили не переставая, мотоциклы и машины выбрасывали выхлоп ей в рот. Ничего удивительного, что Альма сошла с ума. Но какое, черт возьми, отношение одно имеет к другому?! Почему надо отказаться от любви всей жизни ради того, чтобы Альма отказалась от издевающегося над ней психопата? Тем не менее стоило Ирис протянуть руку к телефону, чтобы проверить, нет ли сообщения от Эйтана, как пальцы вновь пронзила странная боль, и она, отложив трубку, осторожно вышла из комнаты и заглянула в комнату Нонны. Там лежали они обе бок о бок на низкой кровати, повернувшись на живот, в своей черной форме, коротко остриженные, измученные солдаты крошечной сумасшедшей армии.

Похоже, они вернулись совсем недавно, потому что чайник был еще горячий. Возможно, это их голоса, а вовсе не уличный шум, ее и разбудили. Но просыпаться Ирис не хотелось, она сейчас в отпуске в Тель-Авиве. «Отпуск с дочерью» – так объяснила она секретарше. Не найдя ни берушей, ни клочка ваты, Ирис скатала шарики из туалетной бумаги и засунула в уши. Постепенно звуки слились в более или менее переносимый гул, под который перед ней выросло смутное видение: они с Эйтаном идут за гробом его матери, яростное солнце раннего лета печет их головы, и кажется, что голос в громкоговорителе восклицает с изумлением, чуть ли не негодуя: «Одна женщина умерла, и весь мир перевернулся вверх дном?» И тут же эти похороны превращаются в похороны матери Даниэлы, под проливным дождем. Если бы она только подняла глаза, она бы увидела его, он наверняка шел один с черным зонтом над головой. Как она умудрилась его не разглядеть? Ведь похоронная процессия была не такой уж большой.

Если бы она увидела его, то вступила бы под черный свадебный полог его зонта, и они ушли бы с кладбища вместе, так же, как ушли почти тридцатью годами раньше – навстречу их разлуке, которая настала неделю спустя, навстречу худшему лету всей ее жизни. Будет ли он с ней нынешним летом? Так захотелось позвонить ему и рассказать, что они могли встретиться полтора года назад, что они потеряли еще полтора года. Он должен это знать, он должен с ней вместе оплакивать упущенное время. Ведь, попытавшись вспомнить все, что произошло за эти полтора года, ей пришлось признать: не было в них ничего осмысленного, ничего, что оправдывало бы упущенную возможность. Но какая разница? Как теперь отделить Альму от Боаза, себя от Эйтана – да и от всей этой истории, когда одна девушка, юная Ирис, требует исправить былую несправедливость, а другую, ее дочь, надо спасать из ловушки, причем эти две задачи противоречат одна другой, потому что, вызволив Альму, нельзя ее тотчас же бросить на развалинах семьи… И дело даже не в этом, создать видимость стабильной семьи Ирис бы сумела. Дело в мистической, абсурдной связи, которую она не способна была распутать своими ноющими от боли пальцами.

Когда она проснулась снова, квартира была пуста. Казалось, девушки только что ушли, потому что чайник еще не остыл. Ее снова разбудили их голоса, после того, как она снова заснула на посту. Прямо у нее под носом усердные труженицы ускользнули на сверхурочную работу. Когда они умудряются сосредоточиться на внутренней работе, если обе даром работают на него, обеспечивая ему доход? И как они не замечают этой унизительной эксплуатации? Ирис сварила себе кофе и поспешно проглотила – времени не было, ситуация стала невыносимой и требовала немедленных действий. Надо купить хлеб и молоко, фрукты и овощи, и еще масло, рис, чечевицу и макароны. На кухне не было ничего, кроме кофе. И еще нужно купить сковородки и кастрюли, и, конечно, моющие средства, и простыни, и полотенца, а для себя – смену трусов, несколько простых летних платьев и босоножки. Надо найти прачечную, ведь тут нет ни одной чистой вещи! Она сгребла в пододеяльник всю одежду с пола, и одежду Нонны, и ее постельные принадлежности, и полотенца из душа. В ярости она собирала всю грязь, словно очищая храм от мерзости идолопоклонства. Какие у этого Боаза белоснежные брюки и в каком хлеву живут девчонки!

Ханнеле в субботнем платьице[25] – усмехнулась Ирис, выходя на душную, потную тель-авивскую улицу в белой блузке с тяжелым грязным узлом за спиной. И пока что никакой прачечной в поле зрения. Пошлет ли солнце свои лучи, чтобы счистить угольные пятна с нового платьица? Какой тяжелый узел! Каждая одежка по отдельности почти ничего не весит, а все вместе – просто неподъемно. Эта банальная мысль потрясла Ирис, точно она сделала поразительное открытие в области фундаментальной физики. Сбросив наконец свою ношу, она ощутила такую свободу, точно с ее шеи сняли тяжелейшее ярмо. Теперь она стала обращать внимание на красочные витрины, киоски и прилавки на улице, постепенно переходившей в рынок. Как давно она не бродила по улицам! В школе, где она работала, и в супермаркете, где обычно делала все покупки, постоянно работал кондиционер. Теперь жара обрушилась на нее, точно сама жизнь. Рынок тут, оказывается, совсем рядом! На прилавках благоухают летние фрукты, а над ними на вешалках качаются на морском ветру легкие платья. Невозможно оставаться в этой одежде! Черные брюки, которые она вчера надела на работу, облепили кожу и, казалось, вот-вот начнут тлеть, блузка перепачкалась, и Ирис купила без примерки три трикотажных платья, два коротких и одно длинное, упаковку нижнего белья, расческу и зубную щетку, крем для лица, фрукты и овощи, бакалею и моющие средства. Нести это снова стало тяжело, и пришлось купить красную сумку на колесах, и она загрузила в нее многочисленные покупки. Странное воодушевление овладевало ею по мере того, как сумка наполнялась пакетами и пакетиками, обещающими чистоту, сытость, относительный уют, решение таких простых, успокаивающих задач, как чистка раковины и унитаза, мытье пола, готовка и наведение порядка в шкафах. Отпуск с дочерью…

Ирис никогда не любила ежегодных выездов на отдых, которые устраивались главным образом ради детей, – обычно с Дафной, Гиди и их детьми, а иногда и с другими семьями, – на местные курорты или за границу, в зависимости от финансового положения: на Корфу, в Ахзив, Эйлат, на Крит, в Хорватию или на озеро Кинерет. Она с трудом признавалась себе, что скучает по работе, что ее угнетает постоянное присутствие других, даже если это Микки и дети. Когда те были маленькими, Микки иногда увозил ее на день-другой, на север или на юг, на ночь – на две, и ей волей-неволей приходилось соглашаться, хотя он наверняка чувствовал, что ей не хочется оставаться с ним вдвоем; впрочем, оба получали удовольствие от тишины и от возможности спокойно поговорить. Микки в этих поездках бывал на высоте, Ирис заново открывала для себя его сухой, саркастический юмор, уравновешенность и наблюдательность. Оба они посмеивались над гостевыми домиками, которые именовались «хижинами», даже если были выстроены из бетона, – с громоздкими джакузи, водруженными, словно алтарь, посреди комнаты, и приводящими в ступор туалетами практически без перегородок. Однажды они даже обнаружили в шкафу павлиньи перья и кроличий хвостик, который Микки вставил себе между ягодиц и в таком виде скакал по комнате, покуда Ирис изнемогала от хохота. Но ей всегда казалось, что другие пары, скажем Эйтан и его жена, наслаждаются близостью как-то острее: ведь память о первой беззаветной любви все пылала в ее душе, хотя на то, что Эйтан к ней возвратится, Ирис и не надеялась.

Она смиренно приняла вынесенный им приговор, подтвердивший, что она его недостойна. Его уход словно низвел Ирис в низшую касту, и отсвет этого лег и на Микки, принадлежащего к той же касте, и на родившихся у них детей. Безропотная покорность, овладевшая Ирис после выздоровления, по каким-то непонятным причинам усиливалась в отпуске, а на работе бесследно исчезала, и поэтому она всегда втайне мечтала скорее вернуться к рабочему графику.

Но сейчас, вдали от работы, волоча нагруженную сумку-тележку по Южному Тель-Авиву, Ирис ощущала оптимизм, совершенно не соответствующий обстоятельствам. Она наслаждалась свободой и анонимностью, тем, что никто ее здесь не знает – в школе она шагу не может ступить, чтобы ее не остановили раз пять как минимум. Учителя, ученики, родители – все ждали ее внимания, ее советов, и тем самым, разумеется, поднимали ее самооценку. Но сейчас Ирис это было ни к чему. Ей вполне хватало роли женщины, которая возвращается с покупками с рынка и присаживается на несколько минут выпить в кафе холодного кофе и морковного сока. А то и позавтракать.

– Принесем через минуточку, – проворковала официантка.

Казалось, в этой части города все было проникнуто нежностью и теплом. Никогда Ирис не говорили столько ласковых слов: милочка, лапушка, голубчик, беби, никогда еще не желали ей столько раз доброго дня. Конечно, все это – годами отработанные любезности, но произносили их вполне искренне. Здесь словно образовалось теплое мелководье, непривычное для Ирис, но она плескалась в нем с удовольствием, как в бассейне для малышей, с удовольствием ела теплый хлеб, намазывая на него неизвестные, но невероятно вкусные смеси. Ей нравилось смотреть на прохожих. Среди них попадалось много гастарбайтеров; Ирис с удовольствием вспомнила, что стала первой из иерусалимских школьных директоров, согласившихся принять их детей.

Наконец она поднялась, собравшись идти дальше, но тут ее окликнули:

– Ирис? Это вы?

Она подняла глаза на красивого молодого человека с коротко подстриженными золотистыми волосами и щеками, покрытыми юношеским пушком. Его зеленые, чуть раскосые глаза показались ей очень знакомыми, но откуда, она так и не вспомнила, пока он не продолжил, озорно улыбаясь:

– Я-то думал, вы меня никогда не забудете. Меня каждый день отправляли к вам в кабинет!

– Саша! – рассмеялась она с облегчением. – Как ты вырос! Как приятно тебя видеть! Как дела? Ты ведь уже отслужил, правда? – быстро вычислила она.

– Да, я в отпуске после демобилизации. Не поверите – я служил в боевой части, – сообщил он с гордостью мальчишки-изгоя, который много лет был сущим наказанием для школы.

– Молодец! Я очень даже верю. А сейчас чем занимаешься?

– Меня приняли на медицинский факультет в Тель-Авиве, занятия с будущего года, так что я ищу здесь квартиру и работу.

Ирис восхищенно качала головой:

– Это просто замечательно, Саша, я так рада!

Он улыбнулся:

– Мама до сих пор говорит, что все это благодаря вам, Ирис. Помните, как вы сражались, чтобы меня оставили? Ведь меня хотели перевести в коррекционную школу! Мама рассказывала, родители угрожали забрать своих детей, если вы меня не выгоните, но вы не сдались.

– Точно, – с радостью вспомнила она. – Я была тогда директором только первый год, и давили на меня страшно. Ты у меня из кабинета, считай, и не выходил. Какая радость, Саша, какие чудесные новости! Твоя мама должна быть счастлива.

– Да, мама на седьмом небе, – рассмеялся он. – А как вы, Ирис? Как дела в школе? И что вы делаете в Тель-Авиве?

– Вот приехала погостить к дочери, вернее, прибрать в ее квартире.

К ее удивлению, в его глазах вспыхнул живой интерес.

– Что вы говорите? Альма переехала в Тель-Авив?

– Не знала, что вы знакомы.

– Не то чтобы знакомы, но я несколько раз видел ее в городе.

– Здесь, в Тель-Авиве? – встревожилась Ирис.

Кто знает, что именно он уже видел!

Но он ответил:

– Нет, в Иерусалиме. Хорошо бы с ней созвониться. Какой у нее номер?

– Может быть, ты дашь мне свой, а я передам его ей? – поспешно предложила Ирис, опасаясь, что парень застанет Альму в совершенно неподходящий момент, во время какого-нибудь очередного безумного задания.

Он так рвется с ней поговорить и вполне может ей понравиться, – значит, нужно выбрать момент. Не так уж много шансов выпадает нам в этой жизни, кому, как не Ирис, это знать! Но до этого шанса Альме нужно успеть выздороветь.

В конце концов дочь осуществит мечту матери, подумала Ирис, смеясь над собственным волнением: иногда мечты передаются по наследству, как болезни. Он будет ее Эйтаном, а ты откажешься от своего. Они даже внешне чем-то похожи: светлые глаза, худое лицо. Ирис помнила, как поддерживала его мать, недавнюю репатриантку из России, как они вдвоем боролись за этого мальчика, безусловно одаренного, но совершенно неуправляемого. Он был самым трудным из всех ее учеников, самым буйным и в то же время самым изобретательным и упорным в своих выходках. Дня не проходило без жалоб на Сашу. Он срывал уроки, Ирис целыми днями держала его при себе, потому что никто другой с ним не справлялся. Она давала ему разные неожиданные поручения, индивидуальные уроки, выстроила для него специальную программу – главным образом из физкультуры и естественных наук. Она старалась открыть перед ним максимум возможностей, смотрела, что его больше интересовало, добилась ради него финансирования кружков и эмоционально-фокусированной терапии. И постепенно парень стал спокойнее, а с тех пор, как он перешел в школу промежуточной ступени, Ирис ничего не слышала о нем и даже решила, что они с матерью уехали из Иерусалима.

Но выяснить это у нее времени не было – Сашу сменили другие сложные ребята: об Ирис пошла слава, что она творит чудеса, и к ней потянулись бесчисленные родители трудных детей. Она успела перезабыть почти всех, но Сашу помнила прекрасно, как помнят всех первых в своей жизни, как она помнила Эйтана. И вот теперь он, этот проблемный ребенок, сын нищей репатриантки, принят на медицинский, а Альма, дочь самого директора, даже не пытается никуда поступить: для нее важнее спать с незнакомыми мужчинами и угождать тирану-психопату. И снова, едва войдя в квартиру дочери, Ирис ощутила бешенство. Переодевшись и собрав волосы в пучок, она исступленно принялась за уборку.

То тут, то там по мере оттирания пола ее взгляду открывались красивые узорчатые плитки, вставленные без всякого порядка между обычными серыми. Ирис переходила из комнаты в комнату, выбивая матрасы, подметая, вытирая пыль, чтобы и воспоминания не осталось от этого затхлого, нездорового духа. Протирала белоснежными губками стены и окна. Никогда она не убирала с таким усердием собственную квартиру, каждый угол, снова и снова собирая скапливающуюся пыль. В комнате дочери вещей было немного, словно Альма еще не успела туда окончательно переехать, но у Нонны было полно всякой всячины. Ирис вытирала пыль с мебели и проигрывателя, выбивала ковер и подушки.

Понятно, что у нее нет права трогать чужие вещи, но уже слишком поздно, уже невозможно остановиться. Дом будет чистым целиком и полностью, без всякого исключения! Она убирала комнату Нонны так, словно была ее матерью, и на мгновение задумалась о матери девушки: кто она и что она знает о жизни своей дочери? Может быть, удастся найти здесь какую-то подсказку, которая поможет ей связаться с ее мамой, объединиться против общего врага? Вероятно, вся информация хранится в компьютере на столе, но включить его Ирис не решалась. Она бросила взгляд на немногочисленные книги, в основном почему-то детские: сказки братьев Гримм, «Винни-Пух», «Маленький принц», а рядом с ними – хорошо знакомая ей «Драма одаренного ребенка» Алис Миллер, к которой, как причина к следствию, притулился «Поиск» Ошо. Перелистывая последнюю книгу, Ирис, к своей радости, нашла на титульной странице имя владельца: «Мира Варшавски» – путеводную ниточку, ведущую к сходной судьбе. Нет, Ирис позвонит ей чуть позже, после того, как выведет всю эту грязь и запустение, которые упорно не желают отступать, словно кочующие пески. Ну вот, кажется, с пылью покончено, пол отмыт, унитаз и раковины сверкают, кровати застелены новым бельем, два купленных ею больших вентилятора обдувают квартиру. Настала пора приготовить еду для прилежных девочек, и она пожарила на старой плите лук, добавила к нему кубики тофу, сварила бурый рис и овощи на пару – им нужны витамины и клетчатка; салат она приготовит, когда они вернутся, чтобы был совсем свежим. Ирис вымыла виноград и сливы и поставила в миске на пластиковую столешницу, мысленно рисуя себе, как подает девушкам угощение, а потом садится рядом с ними, как они рады ей, как весело перешучиваются, рассказывают о прошедшем дне.

Сколько раз она сидела так с Альмой и Широй, после продленки или перед балетной студией, потом классом фортепиано, потом изостудией – ведь Дафна вечно опаздывала, но Ирис это никогда не мешало. Напротив, в присутствии открытой и общительной Ширы дочь тоже слегка раскрепощалась и начинала делиться и радостями, и проблемами.

Размечталась, дурища, тут же спохватилась Ирис. Что именно они тебе будут рассказывать? Ведь не такие истории ты хотела бы услышать! И все же ты будешь слушать что угодно, лишь бы они пожелали рассказать, лишь бы впустили тебя в свой мир. Ирис снова побрела по дому, поправляя покрывала, вешая полотенце, пробуя еду, то и дело поглядывая на часы. Скоро вечер, а они не возвращаются, видимо, переходят с одной работы на другую, вообще не заходя домой. Напрасно она ждет: они вернутся под утро, снова проспят до полудня и снова уйдут на работу, даже не разглядев гнездышка, которое она для них свила, приготовленного для них уютного кукольного домика. Ирис со вздохом вытянулась на кровати Альмы: от непривычных усилий разболелась спина. Засыпать нельзя, чтобы не пропустить их снова, – она просто полежит вот так с открытыми глазами под мощным вентилятором. Внезапно Ирис показалось, что волосы надо лбом шевелятся, и она встала, чтобы повернуть вентилятор в сторону, но странное ощущение продолжалось, как будто волосы зажили собственной жизнью. Только тут она заметила длинные тонкие ножки, в точности под цвет ее волос, и в панике вскочила, отчаянно тряся головой. И вот он на полу – огромный черный паук, с вызывающей медлительностью прохаживающийся у нее под ногами. Наверное, пауку жизнь была дорога не меньше, чем Ирис, но она в ужасе растоптала его, и он скорчился, поджав длинные ноги, которые только что ступали по ее голове, и превратился в черный шар, на который страшно было смотреть. В пауках Ирис не разбиралась и понятия не имела, кто это – черная вдова или что-то безобидное и только выглядящее угрожающе?

Нет, ничего безобидного нет в этой квартире, которая стала ловушкой для ее дочери, а теперь издевалась над всеми попытками превратить ее в уютное и безопасное место. Какой смысл во всей этой уборке, если после всего этого находишь гигантского паука у себя на голове? Такого с Ирис не случалось ни в одной из ежегодных школьных экскурсий на север и на юг, когда она ночевала в спальном мешке рядом со своими учениками на природе. А случилось именно сейчас, в вылизанной городской квартире, на застланной чистыми простынями кровати Альмы! Ирис выскочила из комнаты, оставив там труп паука. Гостиной в квартире не было, и она уселась на маленькой кухоньке, дрожа и продолжая лупить себя по голове, чтобы прогнать других непрошеных гостей. Почувствовав жжение, она позвонила Микки и подробно описала ему все события начиная с момента, как она ощутила странное шевеление в волосах, словно это была самая большая проблема в их жизни.

Он слушал терпеливо, но без малейшего сочувствия. Ирис знала, что в войнах между нею и миром насекомых муж всегда принимает сторону насекомых, которые кажутся ему куда более беззащитными. Он всегда предпочитал деликатно выносить тварей из дома, не поддаваясь на ее призывы к смертоубийству. Вот и сейчас он перебилее:

– Сколько у него ног? Это наверняка самка черного птицееда, совершенно безвредная. Не надо было ее убивать, она на самом деле твоя союзница – питается тараканами, которых ты ненавидишь.

– Я уже не знаю, кого я больше ненавижу, – пробормотала Ирис. – Это было так отвратительно, да еще после того, как я несколько часов подряд занималась уборкой! И вот теперь я одна в квартире с трупом паука, и Альма не возвращается, а мне тут без нее делать нечего. Не знаю, удастся ли мне ее когда-нибудь увидеть.

– Ну так возвращайся домой, – предложил он без особого энтузиазма, – если чувствуешь, что оставаться нет смысла.

Ирис вздохнула:

– Я еще не уверена, я пока что караулю ее…

Микки рассмеялся:

– Вот видишь, ты не сильно отличаешься от паучихи, которую ты убила, она тоже терпеливо караулила свою добычу. Только будь осторожна, берегись, чтобы тебя не раздавила гигантская ножища!

Ирис возмутилась:

– Ну в самом деле, Микки, что за несуразное сравнение! По-твоему, я собираюсь сожрать Альму?

– С ее точки зрения, возможно…

Ирис понимала, что он тоже вспомнил ту ночь в их первой квартире, снятой ими за несколько недель до свадьбы, – на первом этаже, в дешевом районе. Там были спальня, гостиная и еще одна запертая комната, в которой владельцы хранили всякое старье и существование которой Ирис старалась игнорировать. Несмотря на все ее старания, само существование этой запертой комнаты действовало на нее угнетающе, и действительно, однажды ночью, как только они выключили свет в гостиной и собрались идти спать, из нее выскочила крошечная серая мышь. Увидев ее, Ирис с криком кинулась в спальню, закрыла за собой дверь и оттуда стала отдавать панические распоряжения будущему мужу:

– Убей ее, Микки! Я не выйду из комнаты, пока она здесь! Я съеду с квартиры, я не стану жить с мышью!

– Зачем ее убивать? – стонал он в ответ. – Как ее убьешь?

Но в ее сердце не было жалости – ни к мыши, ни к Микки.

– Меня не волнует как! – кровожадно рычала она. – Лишь бы она сдохла!

И Микки не смог ей противостоять: он принял это первое предложенное ею испытание на мужественность и провалил его, потому что отказался ради нее от своих принципов. Он бросился в атаку на мышь с новой фиолетовой шваброй, купленной неделей раньше, когда они только-только перебрались в новое жилье (они даже смеялись, что это их первая совместная собственность). Ирис сидела, скорчившись, на кровати, зажмурив глаза и зажав уши, чтобы не слышать удары метлы о стену и сдавленный визг не то мыши, не то Микки. Она уже собиралась избавить их обоих от своего присутствия, сбежав через окно, потому что сражение затянулась не на один час. Потому что даже когда удары стихли, открылась входная дверь и крышка мусорного бака во дворе со скрежетом поднялась и снова опустилась, когда Микки вошел в спальню и сказал: «Можете выходить, угроза миновала», его голос дрожал, и вид был несчастный. И хотя она сказала: «Спасибо, мой герой, ты меня спас», оба они знали, что это поражение. Она притянула его к себе, целуя в шею, в лоб и в губы, показывая, что по крайней мере с ее точки зрения он достойно выдержал испытание и достоин награды. Но Микки оттолкнул ее и отодвинулся на край кровати.

– Иди ко мне, Микки, – прошептала она с изумлением: никогда прежде он не отвергал ее.

А он сказал:

– Зови меня не Микки, а Микки-Маус[26].

Он лежал неподвижно, с трудом дыша, потрясенный до глубины души. Оба так стыдились результата этой битвы, что больше никогда в жизни о ней не заговаривали.

На следующий день Ирис заклеила дверь запертой комнаты крепчайшим скотчем, словно оттуда могла просочиться отрава, а когда договор аренды истек, они без сожаления оставили эту квартиру. С тех пор Ирис старалась выбирать этажи повыше и не обращаться к Микки за помощью в войне с животным миром, а если все-таки обращалась, то знала, что он осторожно подберет насекомое и выпустит его через окно.

Но сейчас она снова ему позвонила:

– Ты простил меня, Микки?

– Не сейчас, дай закончить… – буркнул он. – Ура!

Она рассмеялась:

– Ты выиграл?

Микки, смущаясь, признался:

– Да, роскошный выигрыш.

– Поздравляю! Какой же ты ребенок!

На что он неожиданно ответил так:

– Раз уж ты спрашиваешь, Ирис… Тебя-то я простил, но не себя. Это была худшая ночь в моей жизни, по крайней мере в моей взрослой жизни.

Тут она была просто обязана ему возразить:

– Не преувеличивай, Микки, в баре Альмы было куда хуже, и в тот день, когда я была ранена, тоже было хуже, и когда умерла твоя мама…

Она продолжала перечислять все постигшие их бедствия, чтобы снять с себя ответственность за самый ужасный день в его жизни, но он не уступил.

– Нечего и сравнивать, – заявил он. – Злиться на себя куда тяжелее, чем злиться на судьбу.

– Ну и на кого ты злился, когда я была ранена? – попыталась она его подловить, но он только проворчал:

– Почему ты все время к этому возвращаешься?

– Потому что не все в этой истории понятно.

– А все остальное, по-твоему, понятно? – усмехнулся он. – То, что было вчера, по-твоему, понятно? У меня, например, нет никакого ответа на вопрос, что ты там делала ночью, у этой развязки.

– Так спросил бы меня, – предложила она.

Он отвечал спокойно, словно сам себе:

– Я больше не верю в вопросы и ответы.

Ирис почувствовала, что пора остановиться: пришла пора выбирать между их ненароком возникшей близостью и безопасной дистанцией, основанной на лжи, и она выбрала дистанцию. И поспешно заявила:

– Я ездила поговорить с учительницей, которая не могла приехать в город. Она сейчас в декретном отпуске с близнецами. Вот видишь, ты просто не создан для диалога! Достаточно задать вопросы, и убедишься, что на них есть простые ответы. Она не могла приехать, поэтому я поехала к ней.

– Не сейчас, дай закончить! – сказал Микки. Разумеется, он уже начал новую партию, вместо того чтобы выслушивать ерунду.

Ненужная ложь сдавила ей горло.

– Ты прав, Микки, – вздохнула она. – Нет смысла ни в вопросах, ни тем более в ответах, я просто хотела попросить у тебя прощения…

Он оборвал ее:

– Зачем все это сейчас? Я же сказал, что не сержусь на тебя, ты такая, какая ты есть, ты не могла вести себя иначе.

Но Ирис не отступала:

– Не только за мышь, Муки.

Он молчал, то ли занятый игрой, то ли обдумывая вещи, о которых она не осмеливалась говорить вслух.

– Ты такая, какая ты есть, – повторил он.

В комнате Альмы ее поджидал паучий трупик, поэтому Ирис вытянулась на постели Нонны, хорошенько выколотив ее подушкой, чтобы убедиться, что там нет очередной живности, а после торопливо выколотив и саму подушку. Уже вечерело, но света она не зажигала. Знает Микки или нет? Он все узнал из ее телефона и теперь благородно ждет, пока все закончится? А может, его слова ничего такого не значат, ведь он слушал ее, как обычно, вполуха, целиком погруженный в свою партию? Какая разница? В пустой квартире, наедине с трупом паука, Ирис с грустью думала об отце. Ведь мы наследуем не только мечты, но и кошмары. Мать поминала это ему и при жизни, и после смерти. «Оставь в покое девочку, что ты прививаешь ей свои глупые страхи!» – возмущалась она, когда он подхватывал Ирис на руки и уносил от любой ползучей твари, будь это даже таракан или крошечный паучок. «Смотри-ка, ты – вылитый отец! – пилила ее мать. – Нашли чего бояться, неженки вы эдакие!» Но сейчас даже эти упреки ее бы порадовали.

– Привет, Ирис, ты хочешь говорить мама? Мама душ, – торжественно сообщает Прашант. – Хочешь мама звонит после душ?

– Да, пожалуйста, помогите ей позвонить.

В ожидании звонка Ирис не удержалась от грустной усмешки: время для такого разговора упущено, причем давным-давно. Какой смысл теперь выспрашивать маму о детстве, о девочке, у которой когда-то был отец. Сколько лет Ирис откладывала это на потом – всегда находились более срочные дела, – пока в один неуловимый миг все сделалось невозможным. Мать оставалась с ними лишь телом, но не душой. Увы, мы обречены с сожалением оглядываться даже на недавнее прошлое, хотя и тогда хорошего было немного. Навещая мать, Ирис отмечала, как стремительно гаснет стареющий разум: переселившись в мир собственных грез, мать видела только их. Единственная свидетельница ранних лет Ирис вряд ли будет способна свидетельствовать. Придется довольствоваться собственными воспоминаниями. И все же она чего-то ждала, надеялась выудить хоть какую-то крупицу информации из этого потока бессмыслицы.

– Ты не поверишь, мама, у меня на голове только что сидел огромный паук, – взволнованно сообщила она. – Ты помнишь, как папа боялся насекомых?

Но мать возмущенно возразила:

– Мой папа? Ничего он не боялся! После всего, что он пережил в годы холокоста, стал бы он бояться букашек!

– Я не о дедушке Моше. – Ирис вдруг смутилась. – Я про моего папу.

– Твоего папу? – высокомерно переспросила мать. – Кто такой твой папа? Я не думаю, что знала его.

– Как – не знала?! Ты же вышла за него, мама! Конечно, ты его знала! Это же Гавриэль Сегал, твой муж.

– Сегал? – недовольным тоном повторила мать. – Звучит знакомо, но не могу же я помнить, кто из соседей чего боялся!

Перед глазами встало лицо матери – с выражением детской досады. В свое время Ирис подозревала, что мать только притворяется ей назло. Да и сейчас невольно сердилась, словно мать нарочно ей отказывала в самом насущном.

– С чего их бояться, букашек-то? – саркастически продолжала она. – Растоптать, и все дела! Мы с Прашантом их совсем не боимся.

Да, ее мать без страха сражалась с ужасными тварями, насмехаясь над дочкой-неженкой: неженок она не выносила. Удивительное дело, долгие годы Ирис склонна была объяснять некоторую мужеподобность матери тем, что, рано овдовев, та была вынуждена заменять детям еще и отца. И только повзрослев, поняла, что таким ее характер был изначально и, видимо, определил ее судьбу. Прямолинейная и грубоватая, упрямая и категоричная, она резко осуждала любое проявление слабости, не щадя и покойного мужа.

По мере того как Ирис становилась старше, мать все чаще и все резче критиковала ее отца. Бранила его, что тот «ничего с собой не делал», как будто ожидала, что муж даже после смерти станет развиваться, проявлять инициативу и деловую сметку. «Он был ленивым, избалованным принцем, твой отец, ему ничего в жизни не было нужно», – бывало, с горечью заявляла она, видимо уверенная, что с некоторой долей солдатской смекалки и здоровой инициативы он избежал бы снаряда, угодившего в его танк. Тот факт, что рядом с ним погибли другие люди, менее избалованные, ее никогда не смущал. Она винила мужа в его гибели, а еще больше винила свекровь, которая избаловала единственного сына, не научив его даже яичницу жарить. «Он не умел менять постельное белье, – ворчала мать, – мог два часа вставлять одеяло в пододеяльник. Он так привык, что мамочка все сделает за него, что превратился в дегенерата. Она вообще не подготовила его к жизни. Не сомневаюсь, что, даже когда танк загорелся, он так и сидел в нем, дожидаясь, пока явится мамочка и его вытащит. Не знаю, как он вообще служил в армии, видимо, и там его кто-нибудь опекал – исключительно ради его красивой улыбки».

У отца и правда была красивая улыбка, удивительно похожая на улыбку Омера. На большинстве фотографий он улыбался и только на последнем снимке, за шахматной доской, выглядел серьезным и встревоженным, как будто знал, что вот-вот проиграет свою партию. С каким же удовольствием мать ругала его перед Ирис – не потому ли, что со дня рождения дочери ревновала к ней отца? Иногда мать смягчалась, вспоминая, как отец возился с Ирис, как любил ее, – но это счастливое время длилось недолго и оборвалось в один миг. С тех пор девочка работала не покладая рук и превратилась в мрачного ребенка, который без всякой радости помогал матери растить нелюбимых младенцев. Каждое утро мать просыпалась чуть свет и шла в поликлинику, как она выражалась, «пускать кровь», а Ирис собирала братьев в садик, а потом в школу. А мать все сидела на своем стуле и брала кровь у нескончаемой череды пациентов, протягивающих руки под иглу и пробирки. Мрак был таким глубоким и беспросветным, что из тех лет детства и даже юности Ирис не помнила почти ничего, кроме этого долгого тягостного и безрадостного существования. Она научилась делать яичницу и вставлять одеяло в пододеяльник, пеленать и мыть, стирать и развешивать белье, делать домашние задания, когда уже слипаются глаза. Только в шестнадцать с половиной лет, когда появился Эйтан, она на целый год вновь пробудилась к жизни, пока столь же внезапно не ушел и он, даже не дав ей возможности с ним проститься. И вот теперь Ирис тихонько лежала в чужой постели и ни с того ни с сего все это вспоминала. Обычно времени на воспоминания у нее не было, но вот всего лишь минутка бездействия – и снова накатило это сиротское бытие. Так же тихо лежала она тогда в своей маленькой кровати, отбывая дневной тихий час, когда отец поспешно надел форму и ушел на войну. Наверняка он хотел разбудить ее, чтобы поцеловать, обнять и сказать на прощание пару нежных слов, но мать не позволила нарушить ее режим, распорядок ее жизни, который все равно нарушился раз и навсегда.

Но зачем об этом думать? Надо сосредоточиться на деле. Ирис встала, зажгла свет.

Может, поговорить с другой матерью, с подругой по несчастью? Такую новость сообщать тяжело. Но, возможно, она уже знает, возможно, даже больше, чем Ирис, и сумеет помочь, поделится информацией, сообщит детали, посоветует тактику. На имя Мира Варшавски Ирис легко нашла несколько телефонных номеров.

– Здравствуйте, вы мама Нонны? – спросила она уверенным директорским голосом и, получив отрицательный ответ, извинилась и нажала отбой.

Наконец хриплый голос с сильным французским акцентом ответил утвердительно:

– Да. С ней все в порядке́?

Ирис поспешила успокоить собеседницу:

– Все в порядке… более или менее. Я Ирис, мать Альмы, ее соседки по квартире. Я сейчас в их квартире, – неизвестно зачем сообщила она, – я тут прибралась, приготовила им еду… Они так много работают.

– Так вот, если желае́шь жить в сентр Тель-Авив, – ответила Мира глумливым тоном – в ее голосе еще отдавалось эхо недавней ссоры, и Ирис сразу поняла, что разговора по душам не получится.

– Скажите, вы навещали Нонну на работе? Встречали хозяина заведения?

Неуклюжий язык собеседницы тяжело ворочал слова.

– Да, я била там один раз, я не часто езжу́ в сентр… Мы в Мицпа[27], в Галилее, – с трудом ответила она. Ирис невольно подумалось, будто рот собеседницы набит орехами, так что в нем не осталось места для слов. – Он мне показался симпатичным, и еда была хороша. Что мы там ели? – пыталась она вспомнить. – Може́т, курицу с орехами? Шмуэль, что мы ели у Нонны в ресторó?

С Ирис едва не случилась истерика: не успела она подумать про орехи, как Мира их тотчас упомянула! Она закашлялась, подбирая слова, чтобы скрыть смех.

– Ало, ви тут? Как ви сказали́, вас зовут? – переспросила собеседница.

Ирис зажала рот ладонью. Что делать, как побороть этот смех? Разве что пойти посмотреть на мертвого паука. Она вошла в комнату Альмы и с ужасом обнаружила, что черного шарика там нет, словно пол поглотил его. Или паук только притворялся мертвым?

– Как такое возможно?! – сдавленно вскрикнула она, точно придавленная к стене мышь.

Мать Нонны рассердилась:

– О чем ви говорит? Я вас едва слышу, на линии какой-то шум!

Ирис вышла из комнаты. Сейчас надо действовать, о пауке можно подумать потом.

– Видите ли, – сказала она, – об этом баре ходят разные слухи. Будто бы Боаз, у которого они работают, не только не платит им, но и всячески их использует. Он возомнил себя гуру и поработил духовно и телесно.

Теперь настала очередь собеседницы издать придушенный вопль:

– Как?!

Каждый рано или поздно оказывается мышью, размазанной по стенке.

– Мне очень неприятно обрушивать все это на вас, – сочувственно продолжила Ирис, – но я думала, может, мы встретимся и подумаем о том, как нам их оттуда вытащить. Я готова приехать к вам на север.

Но увы: мать Нонны тотчас овладела собой и решительно оттолкнула ее, будто воплощенную дурную весть.

– Слюшате́, – холодно произнесла она. Ее акцент усилился, казалось, каждое слово причиняло ей боль, – в ваше́й стране все вмешивают в дела всех, но я родо́м из другой кюльтюр, и у нас не принято́ рыть в чужом белье. Моей дочери́ уже двадца́ть три, и если она готова́ работа́ть без зарплат – это ее вибо́р, и если она делае́т други глюпости́ – это ее дела, и я не должна вмешива́ть. У меня есть моя жизнь! Ви, израильен, не дает своим детей расти, – поучала она. – Ви слишко́м к ним прилипаль. Нонна уже взросла, и ваша́ дочь взросла, что они делаю́т, то их дела, что ми делае́м, то наши́ дела.

Ирис слушала оторопев.

– Прошу прощения, что побеспокоила, – наконец проговорила она.

Собеседница милостиво простила ее, не заметив иронии:

– Нет проблем, это́ лишь дрюгой менталитет. Так что большой вам успех и добрий вече́р.

Наконец тяжелый язык прекратил ворочать орехи. Вернее, не орехи, подумала Ирис, глядя на смолкнувший телефон, а кубики льда.

Какой эгоизм – вот так отмахнуться от нее! Жить своей жизнью без лишних волнений и забот, перемалывать лед зубами и не беспокоиться о собственной дочери! Бедная Нонна! Ирис беспокойно бродила по квартире, заглядывала под кровати, двигала стулья. Где этот воскресший паук? Неужели все еще дышит где-нибудь в углу, подстерегая ее? Надо уходить отсюда, она не сможет остаться ночью один на один с пауком, живым или мертвым! И она вышла из квартиры, поспешно заперла дверь и повесила ключ на шею, – не приняв душ, не переодевшись. Купленное на рынке красное трикотажное платье пропиталось потом и пылью, надо лбом жгло от укуса паука, но Ирис вырвалась на закопченные улицы и побрела сама не зная куда, подхваченная людским потоком. Этот город всегда был ей чужим, и сейчас чувство отчуждения нарастало с каждым мгновением, с каждым шагом.

Она лишняя на бесконечной вечеринке этих улиц, она не приглашена, и все, похоже, об этом знают, поэтому и пялятся на нее, на грязное платье, на горестную мину. В самом деле они так счастливы – или только притворяются? Сейчас Ирис ощущала то же, что и в семнадцать лет, когда только-только пришла в себя и начала выходить на улицу. Тогда ей повсюду виделся Эйтан с новой подружкой, которая не напоминает ему о минувшем страшном годе и о смерти его матери.

Куда ей идти? Куда она идет, ничего не соображая? Кажется, она приближается к бару Альмы. А почему бы, собственно, и нет? Она ворвется туда и начнет переворачивать столы, изысканные блюда одно за другим полетят на пол, как Альмин торт в день ее рождения. Тут-то он и поймет, этот Боаз, что от девчонки из Иерусалима больше ущерба, чем пользы, и выгонит ее. Но что будет с Альмой, как она это сможет пережить? На какой-то миг Ирис увидела в дочери себя в юности: это Альма лежит на спине, тая, уменьшаясь в размерах, точно уходя в матрас, уходящий в кровать, уходящую в пол, уходящий в землю. Нет, насильно разорвать эту связь Ирис не посмеет: ведь это ее дочь, ее плоть и кровь, пусть они всегда были такими разными. Да, в сущности, не такими уж и разными. Впервые Ирис пришло в голову, что она сама все эти годы тоже была порабощена жестоким тираном – собственным прошлым, отбросившим длинную мрачную тень на всю ее жизнь.

Щеки горели, кожа под волосами зудела, как будто паук все еще там ползает. Ирис то и дело чесала голову. Неужели он успел отложить там яйца, из которых вывелись десятки паучат? Вдруг вспомнилось, как у них с Альмой появились вши: обе принесли их из своих школ и без конца заражали одна другую. Нервно смеясь, они вычесывали друг друга частым гребешком и давали пойманным тварям имена. Но после ее ранения все прекратилось: Ирис перестала ходить на работу и остригла волосы, и тут выяснилось, что единственным источником заражения являлась она сама, потому что с тех пор у Альмы вшей больше не было.

Гудели машины – похоже, ей одной, ведь она здесь чужая, и откуда ей знать, куда и откуда на этой улице движется транспорт и откуда ждать беды, с моря или с суши. Воздух здесь такой влажный и соленый; может, она уже ушла под воду и ей, чтобы не утонуть, нужно грести руками? Но вокруг никто не плавает, и все равно они не тонут. А спасатель на этой улице есть? Похоже, она сходит с ума. Может, и с Альмой этот город сделал то же самое?

Разболелись ноги, надо было где-то присесть, но переполненные кафе вызывали отвращение. Все то, что днем казалось таким милым, ночью стало угрожающим. Ирис свернула с главной улицы в узкий переулок, зашла в какой-то двор: нужно найти убежище, она здесь чужая, она перегружена несчастьями прошлого и страхами будущего, точно так же, как и в своем родном городе.

Без сил она опустилась на ступеньки в подъезде нарядного здания. Черно-белые плитки пола, похожего на шахматную доску, кружились перед глазами. Ей нужна помощь, оставаться одной этой ночью никак нельзя. Может, Дафна сегодня здесь? Она уже забыла, в какие дни подруга работает в Тель-Авиве. С тех пор как они в сердцах расстались, казалось, прошли недели. Тогда она оттолкнула Дафну точно так же, как сейчас оттолкнула ее мать Нонны. Никто не любит тех, кто приносит дурные вести, но Дафна не станет держать на нее обиду.

– Привет, Дафночка! Ты, случайно, не в Тель-Авиве? – тихим голосом поинтересовалась Ирис.

– Еду домой, как раз выехала на Аялон[28], – ответила Дафна. – А что? Ты где?

– Мне кажется, в аду… Или у меня паническая атака. Меня укусил гигантский паук, и Альма переспала с семью мужчинами за одну неделю, и неизвестно, чем она занимается сейчас…

– Бедная! – вскрикнула Дафна. – Я сейчас! Где ты?

Чтобы ответить на этот вопрос, Ирис выглянула на улицу и тотчас юркнула обратно в подъезд, словно спасаясь от обстрела. Безнадежность постепенно отступала. От сознания, что ее вот-вот подберут, стало легче. Да, она потеряла лицо, но у Дафны в машине она сможет его себе вернуть. Вскоре подъехала Дафна в своем тель-авивском наряде: туфли на шпильках, узкая юбка, шифоновая блузка.

– Ты что, подрабатывала уборщицей? – рассмеялась подруга. – Неужели в Министерстве образования так мало платят? Нет, не обнимай меня, ты мне испачкаешь блузку!

Но Ирис прижалась к ней, положила голову на плечо, обняла за длинную шею с уже наметившимися морщинами.

– Спасибо тебе, что приехала! – всхлипнула она. – Ты меня спасла!

– Отвезти тебя домой? – спросила Дафна.

– Нет, моя машина здесь… То есть на самом деле машина Микки.

– Значит, Микки как-нибудь завтра ее и заберет, – приняла решение Дафна. – Ты вести машину не в состоянии.

– Но сначала, – сказала Ирис, – ему нужно забрать мою машину на развязке.

– На какой еще развязке? – удивилась Дафна.

– Забудь, все слишком сложно, да и не важно, – промямлила Ирис. – Я должна остаться здесь, я здесь еще не все закончила.

– Похоже, ты сама скоро закончишься, – ответила Дафна. – Хочешь, пойдем поедим?

– Может, поедим в машине? – робко предложила Ирис.

Тут было так безопасно, в этом благоухающем чистотой салоне, рядом с лучшей подругой! Но Дафна уверенно провезла ее по улицам, которые внезапно стали куда более дружелюбными, а припарковавшись, протянула ей помаду, духи и щетку для волос.

– Иначе тебя не пустят, – усмехнулась она.

– Все в порядке, у меня есть свои, – сказала Ирис, но все-таки подкрасила губы более темной помадой Дафны и надушилась ее более резкими духами.

– Я становлюсь тобой, – сказала она.

Дафна улыбнулась:

– Да ради бога, лишь бы мне не стать тобой.

Дафна всегда следила за собой тщательнее, чем Ирис, умела скрыть полноту подходящей одеждой, и они смеялись, что их девочек поменяли при рождении: Альма была такой же опрятной, как Дафна, а Шира – такой же небрежной, как Ирис. «Может, поменяем обратно?» – шутили они, когда Альма тянула скучающую Ирис в магазин купить ей новое платье или обувь, а Дафна заставляла безразличную к своей внешности Ширу примерить одежду в торговом центре. И вот сейчас Ирис шлепала в своих сандалиях без задника вслед за эффектной подругой к весьма эффектному ресторану с видом на море. Ноги болели, и она повисла на руке у Дафны.

– Не перестарайся! – одернула та. – Здесь может оказаться кто-то из моих клиентов, я и так рискую, взяв сюда тебя.

– Закажи за меня, – попросила Ирис, увидев, что к столу приближается улыбчивый официант. – А можешь и прожевать за меня, сил никаких не осталось.

И она стала рассказывать подруге, будто во сне, все, от конца к началу, потому что все коренилось там, в начале, в ней и в ее вине.

– Прекрати себя винить, – приказала Дафна, наливая воду в стакан и протягивая Ирис. – Нет ничего банальнее, чем чувствовать себя виноватой. Это бесполезно, да и неправда. Ты хорошая мать, во всяком случае, не такая уж плохая, никто не совершенен.

– Именно так я Альме и говорила: «никто не совершенен», – сетовала Ирис, – но это ей, похоже, не помогло.

– Ты сказала то, что думала. Что тут плохого? – не уступала Дафна. – Сегодня родители боятся быть самими собой, говорить то, что они чувствуют. Тебе не понравилось ее увлечение, и ты ей дала это понять… Что тебе оставалось делать? Ты была молодой, занятой, у тебя были всякие сложности в жизни, это нормально, это не катастрофа и не причина того, что с ней случилось. В таких вещах есть большая доля случайности, стечения обстоятельств: она попала в эту квартиру, встретила этого человека… Это не твоя вина.

– Но как мне ее из этого вытащить, если от меня ничего не зависит? – вздохнула Ирис.

– Сначала поешь, – ответила Дафна. – Салат просто замечательный. А если бы ты добавила к нему креветок, он стал бы еще лучше. – И добавила, не переставая жевать: – Твое мнение много значит для Альмы. Будь настойчивей, и все получится.

– Мое мнение? – Ирис чуть не подавилась салатом. – О чем ты говоришь?! Разве если от противного, когда она поступает мне назло.

– Я вижу ее с другой стороны, Ирис. Со мной и Широй она другая, она много говорит о тебе, цитирует тебя, она очень тебя ценит.

– Ценит? Меня? – возмутилась Ирис. – Может, ты вспоминаешь ее десятилетней?

– Совсем недавно она была у нас и упоминала о тебе, я уже не помню в какой связи, но это было здорово, даже Гиди обратил внимание, – возразила Дафна. – Кстати, приятно видеть, что ты ешь. А то ты что-то совсем отощала.

– Не верится, – пробормотала Ирис.

– Она правда очень к тебе привязана, – заверила Дафна, – даже если и не показывает этого… После твоего ранения я много раз звала ее переночевать у нас, но она всегда отказывалась. Она хотела быть дома, чтобы заботиться о тебе. Меня это так тронуло!

– Что же мне теперь делать? – вздохнула Ирис. – Я чувствую себя еще больше виноватой.

– Хватит уже достоевщины! – одернула ее Дафна. – Я говорю все это только к тому, чтобы ты увидела, что у тебя есть на нее влияние… что она тебя любит.

– Любит меня? – пробормотала Ирис, глядя на чернеющее за окном море – грозный бездонный колодец. – Я никогда об этом не думала, хотя это вроде бы самое главное. Что, впрочем, тоже ничего не меняет.

– Кстати, о любви, – спросила Дафна. – Как там насчет любви всей твоей жизни?

– Ох, все сложно, – ответила Ирис. – Ты будешь надо мной смеяться, но я вдруг стала бояться звонить ему, потому что мне кажется, это повредит Альме. Я так ужасно его люблю, но чувствую, что мне нельзя с ним разговаривать. Хотя никакой логики тут нет.

– Абсолютно! Какое вообще отношение одно имеет к другому? Ты знаешь, я за то, чтобы семьи не распадались. Но все, что может тебя сейчас поддержать, мне кажется важным. Это не у тебя телефон звонит?

Ирис поспешно вынула телефон из сумки. Вдруг это Альма? Но нет, это был Эйтан.

– Это он, – шепнула она. – Мне нельзя ему отвечать.

К ее изумлению, подруга забрала у нее трубку и произнесла, широко улыбаясь:

– Ирис сейчас не может говорить. Передать ей что-нибудь? Конечно, я передам, – сочувственным тоном пообещала Дафна и, сияя, нажала отбой. – Вот интуиция у парня! – рассмеялась она. – Как знал, когда позвонить!

Ирис покачала головой:

– Он уже дважды звонил сегодня, но я не ответила. Это безответственно, Дафна! А если что-нибудь сейчас случится с Альмой?

– Что вдруг за черная магия! Не похоже на тебя. Зачем ты себя мучаешь? Тебе и так нелегко – не добавляй себе страданий. Тем более что завтра он будет на конференции в Тель-Авиве.

Ирис снова чуть не поперхнулась салатом:

– Эйтан? На конференции в Тель-Авиве? Как странно! Это то, что он мне передал?

Дафна усмехнулась:

– Видала я в жизни и более странные вещи. Конференции в Тель-Авиве проходят постоянно.

– Так что же он сказал? Чтобы я пришла к нему на конференцию?

– Примерно так. Что он был бы рад тебя видеть, при условии, что ты переоденешься в другое платье.

Ирис улыбнулась подруге. Может, она права, может, это знак, что надо его повидать: епитимья, которую она на себя наложила, невыносима, но Альму ее мучения не спасут.

– Кстати, как Шира? – спохватилась Ирис. – Почему от нее уже два часа ни звука?

– У нее сегодня свидание с этим парнем. Она тебя послушалась, и это, как ни странно, сработало: вторая попытка.

– Как я рада! Давай закажем десерт.

Ирис ощутила легкую зависть: у Ширы свидание, а Альма спит с незнакомыми мужчинами! Но она не позволит этому чувству испортить удовольствие от удивительно нежного пирожного. Завтра она увидится с Эйтаном, придет к нему на конференцию, дочь любит ее, и она любит свою дочь, но она любит и его, и, вполне возможно, в этом нет рокового противоречия.

– Альма живет в потрясающем доме! Классический баухаус! – заметила Дафна, останавливаясь там, где прежде подобрала Ирис.

– Это вовсе не дом Альмы, – рассмеялась Ирис, – я и не заметила, что ты едешь сюда.

– А что же ты здесь делала? – изумилась Дафна.

Ирис не знала, как ей объяснить, не в силах признать себя в той женщине, что бродила по улицам, словно обезумев. Она лишь показала дорогу к уродливому зданию – настоящему дому Альмы. И внезапно почувствовала облегчение: она заснет, несмотря на таинственное присутствие страшного паука и на отсутствие Альмы. Они увидятся утром, она имеет влияние на дочь и сумеет найти нужные слова.

Но как эти нужные слова дойдут до Альмы, если она не приходит домой? Ирис каждый час просыпалась в пустой квартире, словно нарочно освобожденной для нее. Только когда замерцал лимонный рассвет и улицы наполнил транспортный поток, она услышала, как открылась входная дверь. Напряженно вслушиваясь, Ирис старалась уловить голоса Нонны и Альмы. А вдруг они знают, что она подслушивает, и поэтому молчат? Или слишком устали? Ведь она не услышала ничего, кроме звука текущей воды и нескольких коротких перешептываний. Они не пробуют приготовленную ею питательную еду, не замечают сверкающего пола, отполированного мрамора разделочной столешницы, вазы с фруктами на столе. Они далеки от реальности, или выше ее, или ниже. А Ирис все лежала на кровати над никак не умирающим пауком и взволнованно ожидала нового дня. Она снова увидит его, она скоро встанет, примет душ и наденет короткое черное трикотажное платье, она снова встретит его в одном из приморских отелей.

Она будет ждать его в вестибюле, и он немедленно спустится к ней, а оттуда они поднимутся в один из номеров, и их души сплетутся вновь. Дафна права, нет причины прогонять его именно сейчас. Она пила кофе, когда Альма вышла из комнаты Нонны и отправилась в туалет, – в одной из черных футболок, с голыми тонкими ногами. Ирис было слышно, как она чистит зубы в маленькой душевой.

– Ты еще здесь? – недовольно буркнула дочь, натягивая брюки, и Ирис спросила в ответ:

– Ты уходишь? Куда? Ты почти не спала.

– На работу, – холодно ответила Альма. – У меня утренняя смена. Ты вечно причитала, что я ленивая, теперь я трудолюбивая, это тоже плохо?

– Сделать тебе кофе? – предложила Ирис. – Бутерброд?

– Кофе. – Дочь широко зевнула.

Ее глаза были полузакрыты, вид усталый. Измученная физической и духовной работой, Альма была не в силах сопротивляться.

Ирис подала ей кофе.

– Сегодня я заберу вашу одежду из прачечной, – доложила она, точно прилежная домработница. – Может быть, встретимся попозже? Купим какую-нибудь симпатичную тряпочку.

Но Альма была непреклонна:

– У меня нет времени.

Но, к удивлению Ирис, дочь не спросила, когда она уйдет, вернет ключ и освободит ее тель-авивскую постель. В одной ли усталости тут дело? Или Альма втайне ощущает в ее присутствии некую защиту?

Ирис снова вышла на улицу. Влажный воздух хлестал по лицу, словно мокрая половая тряпка, от выхлопных газов першило в горле, но она шла к стоянке, настолько переполненная предвкушением встречи с ним, что ее не могли остановить ни жара, ни тревожный выпуск новостей по радио, ни высокая стоимость парковки. Предстоящая встреча манила ее и двигала ею, приподнимая над реальностью.

Входя в отель, где как раз в этот день проходила конференция по неврологической боли, Ирис вдруг поняла, что дочь ощущает себя точно так же. Ведь этот человек, владелец заштатного бара на юге города, спас ее от скуки повседневности и предложил великие перемены, акробатический прыжок над реальностью жизни. Вместо экранов телевизоров, компьютеров и радаров – американские горки ночей и дней. Она утратила свободу, загипнотизированная неожиданными и ужасающими переживаниями, новым собственным лицом, которого она не находила в зеркале. Но Ирис – ее мать, она привела ее в этот мир, и это ей придется научить Альму – как прежде она учила ее говорить, ходить и понимать сигналы светофора – тому, что нельзя отступаться от реальности. Мы должны быть ей верны – верны жаре и влажности, скуке и рутине, стоимости парковки и заголовкам новостей, потому что только здесь мы свободны. Она обязана научить ее этому, пусть сама лишь теперь поняла, что то, что кажется жизнью превыше реальности, на самом деле – рабство.

Море мерцало, подмигивая бесчисленными сине-белыми глазами, и Ирис медлила, сидя в машине на стоянке отеля. Разве она не твердила учителям и родителям, что только личный пример способен привести к реальным переменам? Если она сейчас выйдет из машины и увидит его, как мечтала, если повернет свою жизнь в эту сторону, у нее не будет никакого права ожидать, что ее дочь переменит свой путь. Это не черная магия, это воспитание.

Не его ли это машина приближается? Если она увидит его сейчас, то не устоит, ведь он создан для нее, она – для него, родник и шелковица тому свидетели. Но из машины вышла молодая женщина и поспешила на конференцию, а Ирис, оставив за спиной роскошный отель с видом на море, скрепя сердце направилась к квартире на первом этаже, будто нарочно приглашающей воров, вуайеристов и всякую ползучую нечисть, к квартире, которая стала ловушкой для дурочек. Она ехала очень медленно, как на похоронах, хотя ее обгоняли и отчаянно сигналили, – с сердцем тяжелым, как принесенная жертва – оправданная или нет, Ирис не знала. Но она знала другое: им с дочерью, и вместе, и по отдельности, еще предстоит постичь все великолепие реальности.

Глава семнадцатая

Ирис снова принялась за готовку, хотя девушки даже не попробовали ее стряпни. Может, выйти на улицу со всеми этими кастрюлями и раздавать еду прохожим, заставлять их поесть, как когда-то она заставляла Альму? Нарезая лук, чеснок и баклажаны, она обдумывала следующий ход. Надо как-то добраться до Альмы, но не самой, ей нужен посыльный. Ирис залезла в записную книжку телефона: когда-то у нее были подруги в Тель-Авиве, но она сто лет с ними не общалась, и теперь заявляться к ним неудобно, тем более что ей не хотелось ни болтать о пустяках, ни делиться реальными проблемами. Но вот ее палец остановился на самом новом номере, только вчера добавленном в список контактов, и прежде, чем она успела передумать, он ответил, и она поспешно спросила:

– Саша? Ты свободен сегодня вечером?

Он явно удивился.

– Вообще-то да. Вы хотите сказать, что у меня сегодня свидание с директором?

– Не совсем свидание и не с директором, а просто с матерью, которая столкнулась с проблемой. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Он хихикнул:

– Еще бы. У моей мамы вечно проблемы. Отлично. Где встречаемся?

Ирис попыталась вспомнить название кафе на соседней с баром Альмы улице, но не смогла.

– Я напишу тебе по дороге, хорошо? Давай в семь.

– Отлично, – повторил он, все еще не оправившись от удивления. – Свидание с директором, круто!

Под его смех она нажала отбой и поспешила в душ, потому что снова взмокла с ног до головы. Эйтан, конечно, ждет ее, время от времени проверяет свой сотовый. Им не доведется смотреть на город из окна верхнего этажа, откуда все люди выглядят крошечными, как кузнечики, и такой же мизерной представляется их боль. Нет, сейчас ей нужно раствориться в толпе, точно гастарбайтеру, который оставил позади все, что было ему дорого. Неужели нет другого пути? Похоже, что в этот вечер нет, а именно в этот вечер ей срочно нужна помощь, она больше не может ждать, когда они вернутся под утро. Поэтому она поспешно вытерлась, причесалась, надела длинное черное платье и вышла из дома. В тусклых сумерках ей открылась вся мерзость этого города, где жара не проходит даже к вечеру, больного, воспаленного, заражающего молодых девушек своим недугом. Еще не настала ночь, скрывающая грязь и тесноту, веселье еще не началось. То и дело Ирис сталкивалась с велосипедистами, натыкалась на детские коляски и сумки-тележки. Все встречные почему-то казались ей такими же напуганными, как она сама. Это из-за выпуска новостей? Хотелось заговорить с ними, позвать их с собой, двинуться всем вместе длинной процессией, до самого бара Альмы, чтобы они встали там перед большим окном и стояли, пока она не выйдет оттуда по собственной воле. Может быть, ей теперь одиноко, может быть, она так же встревожена и напугана, как вчера, – так пусть рядом будут люди! Только сейчас Ирис направлялась не к бару Альмы, а к другому, на соседней улице, который на удивление мало от него отличался.

Наверное, все несчастливые места похожи друг на друга. Официантка казалась изможденной и встревоженной, неужели она тоже работает без оплаты, неужели и она борется со своим эго? А может, дело просто в нагрузке – не так-то просто снимать квартиру в центре Тель-Авива. Ирис рассеянно слушала Сашу, который рассказывал о своих планах на будущее: он хочет стать психиатром, заниматься проблемными детьми, каким был он сам. Она ограничилась ледяной водкой, но ему заказала самое дорогое блюдо в меню и большую кружку пива. Ей нравилось смотреть на то, как он жует за разговором, как его точеные челюсти ритмично движутся под высокими скулами, на его светлые, чуть раскосые глаза и смуглую кожу. Каким красивым мальчиком он был, просто дух захватывало, – все им любовались, – но под ангельской внешностью таилось сатанинское упорство.

– Я уверена, что ты добьешься успеха, Сашенька, – сказала Ирис. – Твоя мама все еще так тебя называет? Ты и в одиннадцать лет был самым упорным и решительным человеком, которого мне доводилось встречать.

– Решившим упорно отравлять всем жизнь, – усмехнулся он.

– Теперь это уже не так важно, – ответила она. – Важно, что тебе удалось обратить свое упорство в нужное русло. Мы на педсоветах всегда говорили, что ты станешь или криминальным авторитетом, или премьер-министром.

– Ну, это примерно одно и то же, – заметил Саша. – Классное пиво. Вы мне не закажете еще, госпожа директор?

– Погоди, – остановила она его. – Наш вечер только начинается, – и рассмеялась в ответ на его смущенный взгляд. – Не волнуйся, Сашенька, я не гоняюсь за молоденькими. Мне от тебя нужна помощь. Нужно помочь Альме.

И пока он жевал, Ирис объяснила ему боевое задание: надо просто сесть там в баре у Альмы и время от времени посылать ей отчеты о происходящем, дожидаясь момента, когда его присутствие может стать решающим.

– Я хочу, чтобы она чувствовала себя защищенной, чтобы знала, что за ситуацией наблюдает кто-то еще, чтобы она не оставалась наедине с этим типом, понимаешь?

По мере того как он слушал, его лицо смягчалось. Теперь Ирис видела перед собой впечатлительного, взволнованного ребенка. Он многое пережил, и сейчас было видно, что несправедливость, которой подверглась Альма и от которой страдала Ирис, причиняла боль и ему.

– Спасибо за доверие, Ирис, – проговорил он взволнованно, с горящими глазами, – я сделаю все, что вы скажете, если понадобится, буду сидеть там каждый вечер. Вы ведь знаете, что в мире нет никого, кому бы я был так обязан, как вам. Надеюсь только, что это поможет.

– Спасибо, голубчик, – сказала она.

Всего третий день в этом городе – и вот уже она тоже расточает дешевые ласковые словечки.

– Это должно помочь. Других идей у меня пока что нет. – Она выдала ему несколько банкнот. – Заказывай что хочешь, и оставайся там столько, сколько сможешь.

– Может, мне с ней поговорить? – предложил он.

– Можно, если это получится естественно. Тут я полагаюсь на тебя, мой мальчик.

Ему было тяжело с ней расстаться. Он медленно встал, потом наклонился к ней и неловко похлопал ее по плечу.

– Все будет в порядке, – улыбнулся он, но глаза у него были влажные. – Я верю в чудеса… и в мам. Взять хоть меня, например.

Она улыбалась вслед его удаляющейся фигуре в полосатой майке, шортах и здоровенных светлых кроссовках. Да, ты действительно чудо, думала Ирис. Ведь большинство коллег даже не сомневались, что через несколько лет ты попадешь в тюрьму. Учительницы приходили к ней в слезах, родители угрожали забрать детей из школы, если тебя не исключат, как уже исключили из нескольких других школ. А по другую сторону была лишь твоя мама, с утра до ночи работавшая на фармацевтической фабрике, – беспомощная и тоже тебя боявшаяся. Но как могла Ирис отправить Сашу в коррекционную школу, если чувствовала, что за его хулиганской манерой таится редкостная душа и незаурядные способности. И она взялась за него, начала терпеливо и тщательно разминировать один за другим рубежи его обороны. Не всегда успешно: она едва не сломалась, но все-таки не отказалась от него. Даже когда он убил одного из хомячков в живом уголке, она поверила ему, что он только хотел рассмотреть внутренние органы несчастного зверька. «Он еще станет хирургом, – пообещала Ирис его перепуганной матери, – не переживайте, верьте в него, в себя и в нас. Мы направим его на правильный путь, и он пойдет по нему».

Тот год оставил тяжелый след в ее памяти: и без Саши ситуация была почти невыносимой. Посредственные преподаватели, трудные дети, методист, которая только и ждала, когда новоиспеченный директор потерпит неудачу, – но Ирис не сдавалась. Конечно, за все это расплачивается теперь Альма, ведь на нее у измотанной матери, возвращавшейся домой уже под вечер, неоставалось ни терпения, ни сил, ни интереса. Может, есть в этом некая космическая справедливость, – что мальчик, на которого Ирис тратила время вместо дочери, теперь мобилизован ею для спасения этой заброшенной девочки, ставшей дочерью космоса.

Тем временем от него пришло первое сообщение: «Сижу за стойкой бара, вид у Альмы замученный, другая официантка обращает на меня больше внимания, босс во всем белом, сидит за стойкой рядом со мной, можно дать ему в морду?» Она вновь и вновь перечитывала эти слова, когда появилось новое сообщение: «Рис, конференция окончена. Можешь со мной встретиться? Позволь мне помочь тебе!» Буквы прыгали у нее перед глазами, умоляя, и пальцы ее зависли над экраном. «Любимый», – написала она и снова почувствовала, что, если отправит ему сообщение, Альма пропала, а если нет – Альма спасена. Но, может быть, она ошибается?

Может, надо брать пример с матери Нонны: «У меня есть моя жизнь, то, что мы делаем, это наше дело»? Ведь от ее жертвы Альма ничего не выиграет. Тем не менее Ирис стерла набранные слова, потом написала их снова и с колотящимся сердцем отправила. В следующий миг пришел ответ – знак вопроса и смайлик. Вместо Эйтана она нечаянно послала сообщение Саше! Несомненно, это знак, что она не зря наложила на себя такую епитимью, решив отказаться от Эйтана, пока не спасет Альму. Чтобы не поддаться соблазну, Ирис убрала сотовый в сумку, заказала еще одну ледяную водку, и тут же снова вытащила телефон, ведь она ждет Сашиных донесений. Мысль о том, что Эйтан напрасно ждет ее ответа, лежала на душе тяжелым грузом. Уж не мстит ли она ему за то, что когда-то он ее оставил?

Вместо того чтобы отвечать ему, она написала Альме: «Девочка моя, ты, наверное, устала. Когда ты придешь? Я тебя жду» – и сразу же Саше: «Я послала эсэмэску Альме». Тотчас пришел ответ: «У нее нет времени читать эсэмэски, она все время на ногах, тут полно народа». Тем не менее Альма ответила – коротко и сухо: «Не жди меня, возвращайся к себе домой». Когда же Ирис переслала сообщение Саше, от него пришла размытая картинка: сотовый Альмы с красной крышкой лежит на стойке рядом с рукой в белом рукаве. Значит, ей ответила вовсе не Альма, а Боаз! Ирис охватила ярость, когда она представила себе, как он теперь допрашивает ее дочь по поводу того сообщения в каком-нибудь темном углу и безжалостно отчитывает. Хотелось вскочить, тотчас броситься туда, это совсем близко, они утащат Альму силой, никто не сможет остановить Сашу, а тот будет только рад доказать свою силу и пару раз отвесить владельцу заведения.

«Забудь все мои проповеди против насилия, прикончи этого человека», – шепнет она ему на ухо. Но нет, надо подождать, время еще не пришло. И она позвонила Микки, чтобы рассказать о происходящем. Его голос был на удивление тверд и спокоен. Он занимается с Омером, готовит к выпускному экзамену по обществоведению.

– У него хорошая голова, – заметил он.

Ирис решила не омрачать их редкую идиллию тревожными новостями из Тель-Авива.

– Ну и прекрасно, поговорим позже, – ответила она. Потом снова перечитала сообщение: «Не жди меня, возвращайся к себе домой» – и стала отматывать назад их скудную переписку. Сколько из этих эсэмэсок на самом деле написано Боазом?

«Я занята, прости», «Я на работе», «У меня напряженный день, сегодня я в две смены, и закрытие тоже на мне», «Я не приеду в пятницу», «Я не приеду в субботу», «Я не приеду в воскресенье». Почему она предоставила ему доступ к своему телефону? А мужчинам, с которыми она спит по его заданию, он тоже посылает сообщения от ее имени? Ирис трясло от возмущения. Как это случилось с Альмой? Как это до сих пор случается с девушками, с молодыми женщинами, в двадцать первом веке, после всех революций? Ее бабушку против воли выдали замуж за жестокого неврастеника, лишив свободы и образования, но Альма, чьи родители спят и видят, что она поступит куда-нибудь учиться, которая видела пример равноправных семейных отношений… Как случилось, что она по собственной воле захотела отказаться от своей свободы?!

– Вам холодно? Убавить кондиционер? – спросила официантка, и она пробормотала в ответ:

– Неважно, мне холодно изнутри.

Но официантка не отставала:

– Хотите чашку чая? Может быть, супу? У нас отличный суп из сельдерея.

И Ирис заказала и чай, и суп, хотя на самом деле ей больше всего хотелось убежать отсюда. Впрочем, куда? Нигде не сможет она избавиться от этого невыносимого чувства, смеси ярости и ужаса. Что Боаз контролирует телефон Альмы, почему-то шокировало Ирис даже больше, чем его контроль над самой личностью дочери. Горло сдавило, Ирис казалось, она проглотила яд и уже начинает умирать мучительной смертью. Тяжело дыша, она снова протянула руку к сотовому. Может, все-таки позвонить Эйтану, может, он еще в городе? Какую пользу может принести ее мучительный личный пример, о котором никто не узнает? Ведь он создан для нее, и она – для него, родник и шелковица тому свидетели.

Или, может, попросить заботливую официантку привязать ее руки к стулу, чтобы она не могла позвонить, – как Одиссей, который приказал матросам привязать себя к мачте корабля? Но кто знает, как тут отнесутся к подобной просьбе? Даже в этом все повидавшем городе она, несомненно, прозвучит необычно. Но ведь и ситуация необычна, и дочь тоже находится в необычной ситуации. И не то же ли самое выбрала ее дочь, опрометчиво дав связать себя по рукам и ногам?

Не зря этот бар почти безлюден: суп тут безвкусный, а чай холодный, но зато тут удобно, вокруг нет суеты, и никто не смотрит на Ирис, кроме официантки, которая подошла снова.

– Все в порядке? – механически спросила она, и Ирис в негодовании замотала головой.

Люди разучились понимать слова, которые произносят, разучились видеть и думать.

– Вам кажется, что все в порядке? – возмутилась было она, но тотчас опомнилась. – Простите, вы тут ни при чем, просто этот вопрос настолько бессмыслен!

– Извините, если я вас расстроила, – ответила официантка и отошла, тряхнув длинными каштановыми волосами.

Такие же точно, чуть ли не до пояса, были у Альмы. За день до призыва она подстригла их в первый раз, – не слишком коротко, но все же то было нелегкое прощание, первое в череде прощаний, продолжившейся на следующее утро, когда они, усталые и напряженные, провожали ее до места сбора. Она вдруг разразилась рыданиями и припала к ним. Обнимая ее, Ирис поразилась хрупкости ее тела, а еще больше – тем, как дочка цеплялась за нее, не в силах оторваться. Когда объявили ее имя и она села в автобус, ее плечи еще дрожали, а они с Микки стояли и махали вслед уезжающему автобусу, а потом молча вернулись к своей машине со смутным чувством беды.

«Не волнуйтесь, – уговаривали ее в учительской, – что может случиться с девушкой? Поберегите силы до призыва сына, вот это будет настоящий ад». Но Ирис волновалась. Она весь день напряженно ждала телефонного звонка, который раздался только вечером. Альма рыдала в голос: «Мама, забери меня отсюда! Я больше не могу здесь оставаться ни на минуту!» Они оба пытались уговаривать ее: «Лиха беда начало, вот увидишь, ты привыкнешь, уйти всегда успеешь». И она действительно в конце концов привыкла и приспособилась, но то, чего это ей стоило, удивило их, показав уязвимость дочери, о которой они не подозревали.

Через несколько месяцев после того утра, когда Ирис отвезла ее на автовокзал, Альма вдруг сказала ей: «Знаешь, дня не проходит, чтобы я не вспоминала этот автобус с призывниками… Кошмар, я просто не понимаю, как я там осталась и не выскочила на ходу. Это был худший день в моей жизни». О самых важных вещах она всегда говорила в самое неподходящее время, словно желая свести на нет их важность и не дать о них поговорить.

Может, они с Микки не придали значения этой ее проблеме? Ведь, как только она, как им показалось, привыкла и приспособилась к армейской жизни, они тоже привыкли и приспособились к ее отсутствию, к ее пустой комнате, к ее пустой кровати, которая стала для Ирис удобным убежищем, и, даже когда она еще приспособилась не вполне, они время от времени ругали ее за преувеличенные жалобы. «Вы не поверите, какой здесь ужас, просто какое-то варшавское гетто!» – однажды вечером хныкала она с базы, где проходила курсы подготовки молодого бойца, а Ирис отчитала ее в ответ: «Как тебе не стыдно! Нашла с чем сравнивать! Ты или дурочка, или неженка, или и то и другое вместе». А Микки добавил своим мягким, но назидательным тоном: «Ведь ради того, чтобы варшавское гетто не повторилось, ты сейчас служишь в армии». Но Альма лишь горько рассмеялась: «Только на меня не рассчитывайте, я едва могу удержать автомат, он больше меня самой».

«Каждый вносит посильный вклад, – сказал Микки. – Держись, Альми, не сдавайся, не отступай». И она не отступала, но как-то неуловимо они сами отступились от нее, а когда она, судя по всему, преодолела первые трудности, не спрашивали себя, что, собственно, так ее мучило. Видимо, дело не в физических условиях: но сама разлука с домом причиняла Альме большую боль, чем подругам, и похоже, причиняет до сих пор. Недаром ей понадобился тюремщик, чтобы связать по рукам и ногам, чтобы не дать вернуться домой, чтобы он встал между нею и родителями, не давая их видеть и даже отвечать на сообщения.

Ирис вспомнила один из вечеров, когда это страдание было особенно пронзительным и острым. Это смутило и встревожило ее, но через несколько дней она перестала об этом думать, ведь невозможно все время носить с собой все опасения и тревоги – всегда приходится заниматься только самыми срочными и неотступными из них, расхаживая по свету с гигантским пауком на голове и не подозревая о его присутствии.

В один из выходных они поехали навестить Альму и, поскольку военная база была расположена далеко, сняли по ее совету комнату на ночь у кого-то из местных. Дочь их очень ждала и, как обычно, встретила с робкой радостью, которая, однако, вскоре погасла. Уже к ужину стало понятно, что их присутствие ее почему-то угнетает. Ирис, как всегда, пыталась поднять общее настроение и с деланой веселостью вытаскивала из сумки-холодильника всяческие деликатесы, которые с превеликим трудом приготовила накануне ночью, после утомительного рабочего дня, и торжественно объявляла о каждом из своих шедевров, словно ожидала оваций. «Киш с кукурузой! Салат из пасты! Бурекас со шпинатом! Салат из чечевицы! Пирог с халвой! Кто тут у нас проголодался?» – выкликала она, словно воспитательница в детском саду, расставляя тарелки и стаканы, раскладывая столовые приборы и салфетки на пластиковом столе во дворе. Ирис была так довольна, что ничего не забыла, – но, возможно, она забыла самое главное?

В тот вечер они больше всего походили на семейство кочевников, перевозящее с места на место свою еду и посуду, свои привычки и комплексы, – внешнее подобие семьи: мама и папа, мальчик и девочка, сидящие вокруг стола, словно дома. Но были они не дома, а на военной базе, где их дочь несла службу, а они лишь ненадолго заехали в гости, и поэтому между ними и ею все время чувствовался болезненный диссонанс, даже когда они сидели вместе и ели и когда разговаривали, но особенно остро он проступил, когда пришло время ложиться спать. Ирис страшно устала после ночи, проведенной у плиты, и Микки тоже, после нескольких часов за рулем, и они стали уже укладываться, но Альма все сидела, словно прикованная к своему стулу, хотя ей давно следовало вернуться в армейский барак.

«Хочешь спать с нами?» – предложила Ирис, видя, как трудно ей уйти, и Альма сказала: «Не знаю. Здесь найдется для меня место?» Ирис вытянула для нее из-под своей кровати раскладушку. На раскладушке со стороны Микки уже крепко спал Омер, но Альма только стояла рядом, не в силах ни на что решиться, пока не сказала: «Да ладно, я лучше вернусь в казарму». Но никуда не пошла, а продолжала стоять в дверях, глядя, как мать переодевается в ночную рубашку, а потом снова сказала: «Ну, так я вернусь к себе», но вместо этого уселась на траву возле пластикового стола, как верный сторожевой пес, и Ирис не решилась закрыть дверь и вышла к ней в своей тонкой ночной рубашке.

«Тебя что-то беспокоит? – спросила она. – Хочешь поговорить?» И Альма ответила: «Можно поговорить, если хочешь». Ирис задала ей несколько вопросов о курсах, о подругах, о будущей должности. Альма отвечала односложно. Поняв, что дочери откровенничать не хочется, Ирис сказала с извиняющейся улыбкой: «Я ужасно устала – полночи готовила». И Альма тотчас ответила: «Ну, так ложись спать, мама». – «А как насчет тебя? – спросила она. – Разве ты не устала?» – «Устала», – сказала Альма. Но не сдвинулась с места.

«Ну, спокойной ночи, девочка моя, – сказала Ирис, вставая, – завтра поговорим». – «Спокойной ночи, мама», – ответила Альма и осталась сидеть, проводив ее непроницаемым взглядом. Но ночь оказалась не особенно спокойной. После этого разговора Ирис не могла заснуть, все думала, чего, собственно, хотела дочь, и боялась выглянуть и проверить, там ли она еще, на траве у пластикового стола: четкий унылый силуэт, девочка в форме. Теперь Ирис казалось, что, останься она рядом с ней на всю ночь, не сдайся перед усталостью, Альма, может быть, не попалась бы в нынешнюю ловушку, которая теперь требует куда более мучительных жертв, чем одна бессонная ночь.

Так-то вот, вздохнула она. Мы понимаем, что могли что-то исправить, когда уже поздно. Но сейчас она не станет об этом думать. Да и жертва ее, может быть, только временная, только небольшая отсрочка, ведь сама она ждала возвращения Эйтана не один десяток лет, так что еще несколько месяцев ожидания ничего не изменят, он подождет ее так же, как она ждала его. Но даже мысль о нем оказывается опасной. От Саши тотчас пришло сообщение: «Кажется, дело плохо». Ирис немедленно ответила: «Что происходит?» – и он написал: «Она переоделась в короткое платье и сильно накрасилась, сейчас выходит из бара».

«Иди за ней!» – приказала Ирис. Но Саша оказался хладнокровнее, чем она. «Не стоит, – написал он, – это вызовет подозрения и у нее, и здесь. Я должен оставаться на месте». Ирис пришлось признать, что он прав. Но сама-то она никаких подозрений не вызовет? В худшем случае подумают, что она не в себе. Ирис торопливо поднялась и заявила:

– Мне нужно бежать, сколько с меня?

Официантка медленно направилась к кассе. Подгоняя ее, Ирис выкрикнула:

– Пожалуйста, я очень спешу, моя дочь попала в больницу! – и, положив на стол крупную купюру, не стала дожидаться сдачи.

Микки бы с ума сошел от такой расточительности, он и без этого бы рехнулся, будь он сейчас рядом с ней, – метался бы уже по улицам и орал как резаный: «Альма, где ты? Альма, подожди!» Ирис не бегала со времен ранения, но теперь ринулась вперед, не щадя едва сросшихся костей и ощущая, как с каждым мгновением слабеют платиновые штифты, над которыми несколько часов трудились лучшие хирурги страны.

– Альма, вернись ко мне! Вернись домой!

Ирис понятия не имела, приближает ли ее к дочери улица, по которой она бросилась бежать, или, наоборот, отдаляет от нее и слышны ли ее отчаянные крики сквозь шум автомобилей, гомон толпы и музыку, доносящуюся из открытых кафе, но продолжала кричать, не замечая взглядов прохожих, продолжала кричать, словно была на улице одна, взгляд ее метался туда-сюда в поисках худенькой девушки в коротком платье – иголки в стогу сена, – пока непривычные к бегу ноги не запнулись о бордюр и она не растянулась в полный рост, неуклюжая, как бревно, в последнюю секунду жестом изумления и отчаяния выставив вперед руки, вполне понимая и принимая тот очевидный факт, что ничто больше не сможет предотвратить удара.

Этой секунды ей не хватило тем утром, когда осознание накрыло одновременно со взрывной волной. Ни птицы не щебетали, ни скот не мычал, ни чайки не парили, лишь она одна взмыла вверх сквозь развороченную крышу машины, наблюдая с высоты птичьего полета за ареной нечеловеческой людской боли. Ирис помнила, что простилась с матерью и с Микки, и подумала об отце, который вот-вот протянет с небес руку и заберет ее к себе (в тот год ей как раз исполнилось столько же, сколько было ему), но совершенно неожиданно забыла проститься с детьми, вообще забыла, что у нее есть дети. А вот сейчас она думала только об Альме: куда ты отправилась? что ты делаешь? когда вернешься?

– Альма, – стонала Ирис, лежа ничком на тротуаре и вытянув руки вдоль тела, как будто легла спать.

Со всех сторон к ней мчались прохожие.

– С вами все в порядке? – снова и снова повторяли они.

Какие все в этом городе странные: видят перед собой человека, с которым явно что-то не в порядке, и все равно задают этот дурацкий вопрос!

– Вы можете встать? – спрашивали ее. – Головой не ушиблись? Вызвать вам скорую? – Хор голосов, мешанина вопросов, которые она слышала, но не понимала, понимала, но не могла ответить, могла, но не хотела…

Она слишком устала, надо, наконец, выспаться, слишком много выпила, надо поспать, неважно где – тут, на тротуаре, даже спокойнее, чем в кровати Альмы. Ирис с трудом перевернулась на спину, провела языком по зубам, проверяя, все ли целы. Ее тело сплошь покрыто болью, как небо звездами. Моргнув, она вдруг их увидела – до чего же странно, такие яркие звезды в самом центре города! Но они не помешают ей заснуть, теперь уже ничто не помешает ей заснуть, даже разговоры над ее головой, словно она младенец или умирающая старуха.

– Она только что была у нас, у нее дочь в больнице! – крикнул кто-то, и на мгновение Ирис охватила паника: Альма в больнице! Ведь она гонялась за ней по улицам, чтобы спасти от несчастья! Альма в больнице! Но в следующий миг она вспомнила: официантка! Видимо, у той как раз закончилась смена.

– В какой больнице ваша дочь? – спросила та, наклонившись так низко, что кончики длинных каштановых волос ласкали щеку Ирис. Она всегда объясняла своим ученикам, что наша ложь обязательно к нам вернется и подставит подножку. Более того, иной раз добавляла она, наша ложь часто становится правдой. И вот теперь эта ужасная правда наконец до нее дошла. Кто знает, на кого наткнулась Альма? Кто знает, куда этот тип отправил ее, такую накрашенную? В этом городе полно пьяниц и наркоманов, спать сейчас нельзя, надо спешить на помощь, несмотря на эти звезды боли. Если тщательно прочесать весь город, улицу за улицей, то Альма в конце концов обязательно найдется. Ирис попыталась опереться на левую руку, та болела чуть меньше. А ее обступили бесчисленные ноги, человек десять как минимум – миньян[29].

Ах, если бы взмыть вверх, воспарить над улицами. Чтобы они глянули на тротуар – а ее там больше нет, от нее ничего не осталось. Тогда бы им пришлось вернуться к собственным делам, вместо того чтобы заниматься ее проблемами. Возможно, мать Нонны права: люди здесь слишком любят совать нос в чужие дела. И тут сквозь толпу протиснулась еще одна пара ног – здоровенные ножищи в светлых кроссовках, – и над ней наклонился очередной доброхот. Откуда он знает ее имя?

– Ирис! – сказал он. – Что случилось? Вы упали? Я вас искал.

Она простонала:

– Саша, я потеряла ее, я не смогла ее найти!

– Она вернется, – заверил он. – Давайте я помогу вам добраться до дома.

И через мгновение толпа стала разочарованно разбредаться: столько времени потрачено даром, все закончилось, не успев толком начаться.

– Этот человек опасен, – сказал Саша, присаживаясь рядом с ней на тротуар и закуривая сигарету. – Я бы его раздавил обеими руками, потом швырнул бы на пол, дал пинка и выбросил на помойку.

Она усмехнулась, несмотря на боль:

– Ты в своем репертуаре! Точно так же ты выражался, когда был маленький.

Он улыбнулся – застенчиво, виновато, но вместе с тем с гордостью за того мальчишку, которым был когда-то, – вполне понятной. Он был дерзким и упрямым, он считал, что окружен врагами, и не желал сдаваться, и сейчас его присутствие волшебным образом добавляло ей сил. Какое чудо, что он ей встретился! Как могло ей прийти в голову вести эту битву без него?

– Давайте проверим, что с вами, – сказал он, внимательно глядя на нее, пока его огромная нога давила окурок. – Где у вас болит и насколько сильно? Я в армии прошел курс фельдшерской подготовки.

– Страшно болит правая рука, правое колено и под ребрами.

Он проверил ее руку:

– Шевелить пальцами можете?

– С трудом, – простонала она.

– Правая рука совсем распухла. Нужно вызвать скорую.

– Нет, ни в коем случае! – воскликнула Ирис. – Подождем до утра, пожалуйста, Саша! – умоляла она его, точно маленькая девочка отца.

Он ощупал ее руку:

– Ну, можно, конечно, завтра пойти в поликлинику. Вопрос только в том, насколько вам больно.

– Я предпочитаю подождать. Поможешь мне встать?

Осторожным, очень медленным движением он поднял ее с тротуара и поставил на ноги:

– Ступать можете?

– С трудом, – снова простонала Ирис.

Тут рядом с ними предупредительно остановилось такси, и Саша помог ей лечь на заднее сиденье. Через считаные минуты они уже были возле серого здания на столбах, он расплатился с водителем, склонился над ней и поднял на руки, как жених невесту в ночь свадьбы, чтобы внести в их новое жилье. Голова Ирис покоилась на его широкой груди в полосатой рубашке, его кожа была гладкой, а сердце мощным…

– Ой, Эйтан, – вздохнула она, – мы думали, что мы дети богов, что мы можем вернуться назад и исправить все ошибки!

У входа в дом он застыл на месте. Почувствовав, как напряглись его мышцы, Ирис повернула голову и увидела дочь: Альма сидела на ступеньках в желтом коротеньком платье, сжав колени. При виде Саши с матерью на руках ее сильно подведенные глаза расширились от изумления, и она кинулась им навстречу.

– Я же говорила, что у меня нет другого ключа! – выпалила она то, что, видимо, долго прокручивала в голове, но, спохватившись, тут же спросила: – Что случилось? Кто это? Что происходит?

– Ключ у нее в сумочке, Альма, – сказал Саша. – Твоя мама упала, она отправилась тебя искать и упала.

Альма принялась раздраженно копаться в сумке Ирис.

– Искать меня?! – огрызнулась она, поворачивая ключ в замке. – Зачем меня искать? И только когда дверь открылась и загорелся свет, она возмущенно уставилась на Сашу. – Так это ты! – Она ткнула в него пальцем. – Ты сейчас был у нас! Что тут вообще происходит?!

– Где твоя кровать, Альма? – нетерпеливо спросил он тоном, каким серьезный, занятой мужчина разговаривает с ребенком. – Сперва надо уложить маму в постель и оказать ей медицинскую помощь, а уж потом задавать вопросы.

Альма послушно указала на дверь своей комнаты. Ирис отметила, что о ней они говорят, как те люди на улице – в третьем лице, но на этот раз это было приятно, настолько приятно, что хотелось тотчас уснуть и предоставить Саше объясняться с Альмой, как ему заблагорассудится. Все равно они попались, все равно он уже не сможет сидеть там, притворяясь обычным посетителем, все равно ее долгосрочный план пошел прахом, осталось только настоящее время – эта ночь и ее разбитое тело. Да и было ли у нее в жизни что-то, кроме настоящего времени? Просто она не решалась ему довериться, вечно пыталась контролировать его, управлять им – с помощью своих директорских посланий, со всеми своими тщательно выстроенными планами. И вот теперь оно говорит ей: я не отголосок прошлых воспоминаний, я не мост в светлое будущее, я только то единственное, что у тебя есть, сама суть твоего существования, доверься мне, потому что у тебя нет иного выбора!

Но как ему довериться? С каждым мгновением боль усиливалась, а вместе с ней росла ярость. Все пошло наперекосяк, все пошло прахом! Едва она навела тут порядок, вычистила, вымыла, накупила вещей и наготовила еды, с чувством радостного всемогущества назначив себя домработницей собственной дочери, в надежде, что та постепенно привыкнет к ее присутствию, как в одно мгновение стала не только бесполезной и ненужной, но превратилась в обузу.

В самом деле, зачем было кидаться искать Альму, вместо того чтобы ждать ее здесь, встречать, кормить и укладывать спать, и так день за днем, медленно возвращать ее себе, терпеливо и неотступно: независимо от того, где была ее девочка и чем занималась, дома ее ждет мама и сытный ужин. Хотя на самом деле этот план по-настоящему стал понятен Ирис только после того, как она врезалась в тротуар. А теперь придется возвращаться домой и оставаться там, пока ей самой не перестанет требоваться помощь. Даже если все кости целы, двигаться ей будет непросто. Совершенно ясно, что она не сможет ни убирать, ни готовить, и ее присутствие в этой квартире, в этом городе лишается всякого смысла. С нарастающим раздражением Ирис замотала головой, как раз когда Саша подошел к ней с миской и пакетиком ваты.

– Нужно продезинфицировать раны, – объяснил он, наклонившись над ее коленом, и осторожно провел по нему намыленной ваткой, протер ссадину на ладони, как выяснилось, тоже поверхностную, и снова проверил подвижность пальцев. – Может быть, это просто сильный ушиб, – сказал он. – Я бы все-таки сделал перевязки, это облегчит боль на ночь, а завтра мы сходим провериться. Есть здесь бинт?

Альма покачала головой. При виде ран на ее красивом, густо накрашенном лице проступило выражение ужаса.

– Неважно, в армии мы справлялись и без бинтов, – заметил Саша. – У вас есть какая-нибудь ненужная одежда?

Порывшись в шкафу, Альма неохотно протянула ему черную трикотажную футболку – униформу своего рабства. Ирис смотрела, словно загипнотизированная, как Саша разрывает ее на полоски своими огромными ручищами. Неужели это траурное разрывание одежд?[30] Она увидела как наяву разорванную рубашку Эйтана, разодранную снизу доверху, так что его грудь обнажилась, когда он рухнул на колени перед холмиком земли и надрывно зарыдал: «Вернись ко мне!» Однако теперь это разрывание сулило надежду. Ирис вдруг обнаружила, что шепчет молитву: «Дай, Господи, чтобы она так же оторвалась от него, дай, Господи, чтобы она так же оторвалась от него, амен, сэла!»[31]

Как мечтала я удержать тебя при себе, чтобы тебе не было так больно, хотелось ей сказать Альме, пока он оборачивал ее запястье черной полоской ткани, складывал пальцы вместе, плотно забинтовывал руку и закреплял поддерживающую повязку на шее.

Альма усмехнулось, глядя на него:

– Ужасно смешно, когда все черное! Она похожа на госпожу, только хлыста не хватает!

Саша с удовлетворением оглядел Ирис и тоже усмехнулся:

– Да, прикольно.

Ирис понравилось, как он держит дистанцию с Альмой: едва возник намек на какую-то близость, как он заявил:

– Ладно, я потопал. Позвоните мне утром, Ирис.

И вышел, даже не взглянув на Альму. Такой огромный, что без него комната вдруг стала небывало просторной.

– Кто это? Где ты его подцепила? – не сдержала любопытства Альма.

– Мой бывший ученик, случайно увиделись на улице, – отвечает Ирис, надеясь, что расплывчатая формулировка позволяет свободно трактовать последовательность событий: например, что они увиделись уже после того, как она упала. Но дочь настаивала на точности:

– Так это ты его к нам подослала? – Она облокотилась о дверной косяк в своем мини с открытой спиной, сверля мать сильно подведенными черными глазами.

Ирис попыталась увильнуть:

– У тебя нет обезболивающего?

– Нет, у меня нет обезболивающего, – враждебно ответила она, постепенно повышая голос. – С какой стати мне держать тут обезболивающее? Я что, знала, что ты приедешь? Знала, что свалишься? Почему ты не могла быть поосторожнее?!

Ирис молча проглотила эти мучительные слова.

– Зачем на меня так набрасываться? – только и спросила она.

– Я на тебя набросилась?! – закричала Альма. – Это ты на меня набросилась! Кто просил тебя ни с того ни с сего поселяться у меня дома?! Почему ты за собой не следишь? Я видеть тебя не могу со всеми этими бинтами!

– Я тебя прекрасно понимаю, – ответила Ирис, стараясь не выдать обиды и унижения. – Тебе не придется меня видеть, я попрошу папу приехать завтра и отвезти меня домой.

К ее изумлению, дочь затопала ногами и вдруг, опустившись на край кровати, разразилась рыданиями, уронив голову в ладони и вздрагивая голой спиной:

– Конечно, это прекрасный предлог сбежать отсюда! Для того тебе они и нужны, твои травмы! Чтобы сбежать от нас!

Ошеломленная Ирис молчала, она не помнила, чтобы дочь заходилась в таком плаче с тех пор, как вышла из возраста младенческих истерик.

– Альма, чего ты хочешь? – наконец спросила она. – Пожалуйста, помоги мне помочь тебе!

Но дочь продолжала вопить:

– Мне не нужна твоя помощь, у меня есть другие люди, которые мне помогают, у меня есть учитель, который учит меня жить! Ты была права: я впустую растратила свою жизнь перед телевизором! Ты всегда права, но тебе нечего было мне предложить взамен, а ему – есть!

– Успокойся, Альма. – Ирис мучительно подбирала слова. – Ты почти не спала эту ночь. Пойди поешь чего-нибудь и ложись спать. Завтра поговорим, хорошо?

Дочь вскочила на ноги.

– Завтра меня здесь не будет! – заорала она, стоя перед Ирис.

Краска струилась с ее глаз кривыми черными ручьями, и казалось, ее лицо покрывается трещинами.

– Я ухожу отсюда! Я не могу видеть, как ты снова лежишь вот так! Почему ты не смотришь, куда идешь?! Я возвращаюсь на работу, у меня смена вообще еще не кончилась!

Ирис попыталась привстать, ухватить ее за руку.

– Нет, ты не пойдешь! – сказала она самым властным голосом, каким могла.

Но дочь сбросила ее руку. Надо успеть добраться, закрыть ее своим телом, но как? Ведь она не может даже стоять. Чудовищные жернова боли, казалось, стирают ее в порошок.

– Альма, не уходи! Ты нужна мне здесь, я не могу оставаться одна! – взмолилась она со слезами на глазах.

– Что тебе нужно? – с подозрением спросила дочь и сделала несколько недоверчивых шагов обратно.

Ирис старалась не смотреть ей в глаза. Обе тяжело дышали.

– Может быть, у меня в сумке осталось обезболивающее, – сказала Ирис, – поищи, пожалуйста.

Перерыв сумку, Альма протянула матери несколько затерявшихся на дне таблеток. В детстве ей нравилось искать в маминой сумочке сюрпризы: жевательные резинки, конфеты, новую помаду. Они с Омером чуть не дрались за право покопаться в ее сумочке, оставляя ее после себя разворошенной и липкой. Но сейчас дочь бросила сумку посреди комнаты, потому что в ее собственной сумочке зазвонил телефон. Она закрылась в комнате Нонны, и оттуда доносился ее дрожащий, взвинченный голос.

Наверное, он требует, чтобы Альма вернулась туда! Что же делать? Теперь у Ирис не осталось против него никакого оружия. Если девочка решит пойти, ничего с этим не поделаешь. Ирис пыталась вслушаться в разговор. Как Альма может оставить ее, совершенно беспомощную, здесь до утра?

– Альма, принеси мне стакан воды, – попросила она, как только дверь открылась и на пороге показалась дочь, испуганная, но уходить, похоже, не собирающаяся. – И если ты голодна, то в доме полно еды, – добавила она.

Похоже, дочь только сейчас заметила изменения, произошедшие в этой маленькой квартире, но еще не решила, как на них реагировать: отчитать Ирис за вторжение в свою частную жизнь или обрадоваться переменам, ведь она всегда любила чистоту и порядок, шелковистые простыни и душистые полотенца.

– Тоже мне мать-Земля-кормилица, – сухо заметила она, но, вернувшись с кухни со стаканом воды для нее и с полной тарелкой, присела рядом с ней на край кровати. – Я сегодня не успела поесть, – проворчала она, жуя с аппетитом.

Ирис осторожно поинтересовалась:

– Вы не едите на работе?

Альма ответила с набитым ртом:

– Обычно едим, но сегодня я рано ушла.

– Почему? – спросила она, и Альма ответила с непринужденностью, которая в этих обстоятельствах выглядела почти фальшиво:

– Потому что я видела твое сообщение. Ты написала, что ждешь меня.

Ирис потрясли эти простые слова, словно пришедшие из какой-то другой жизни. До чего же мы дошли, девочка моя, если самые обычные слова кажутся нам такими невероятными! Но сказать это Ирис не решилась, – она едва удержала дочь дома и теперь боялась новой вспышки, и только молча наблюдала за ней. Альма, похоже, осталась довольна видом квартиры, но предпочитает скрывать свое удовольствие, и она тоже будет скрывать свое удовольствие от того, что дочка с ней рядом и ест приготовленную еду.

– А он не рассердился на тебя за то, что ты ушла раньше? – осторожно спросила Ирис, намеренно повторяя формулировку Альмы. Та посмотрела на нее настороженно, словно пытаясь понять, есть ли тут подвох.

– Ясное дело, рассердился, – наконец ответила она с неожиданной откровенностью. – Сказал, что я снова уступила своему эго, но мне почувствовалось, что правильно будет вернуться домой, я не уступила эго, я просто не хотела, чтобы ты меня ждала, я знаю, что ты ненавидишь ложиться поздно.

Ирис слушала, и губы дрожали от волнения. Поэтому она не стала цепляться к этому «мне почувствовалось» и говорить, что такой поступок в нормальном мире вообще-то естественен и не требует оправданий.

– Я рада, что ты вернулась, – только и сказала она. И добавила: – Ты наверняка устала. Прости, что я захватила твою постель, но тут хватит места для двоих.

– Ну что ты, я посплю у Нонны.

– Зачем? Легла бы тут, чтобы ей тебя не будить, когда она вернется.

Она подтянула ноющее тело к стене. К ее радости, Альма слишком устала, чтобы спорить, – немедленно погасив свет, дочь вытянулась рядом с ней, не переодевшись, не умывшись и не почистив зубы. С какой скоростью она приспособилась к этому партизанскому образу жизни! Но Ирис не станет ее поучать, она постарается занимать как можно меньше места и не шевелиться. Этой ночью она станет мухой на стене собственной жизни, своим портретом на стене, и оттуда будет прислушиваться к ее частому дыханию, к звонкам ее телефона. Несмотря на сильнейшую боль в запястье, пальцах и колене, Ирис ощущала, как в теле прорастает такой же силы радость – радость от выбора, который в эту ночь сделала Альма, выбора, предвещающего начало выздоровления. Сама боль словно претворилась в радость, возвещая рождение нового: так в родах, крича и корчась, ты ни на миг не забываешь, что даришь жизнь.

Ведь бывает, что нам приходится дарить своим детям жизнь не один раз, снова и снова оберегать трепещущий огонек их дыхания, помогать им вновь и вновь выбирать жизнь – непрошеный дар, полученный от нас. Вот что ощущала Ирис, и вот почему ей так больно, так же больно, как той холодной ночью, когда ее молодое еще тело корчилось в родовых муках, чтобы расстаться с дочкой, мирно обитавшей внутри его. Каким тяжелым было то расставание, хоть оно и привело к встрече, как тяжелы расставания, предначертанные нам природой, что отмерила нам сроки вынашивания детей и их воспитания, сроки самой жизни и сроки любви. В ту далекую ночь боль их разрыва пересилила радость встречи: измученное, опорожненное тело тосковало об утрате былой общности, и девочка тоже плакала без остановки, надсаживалась на руках у Микки, а тот осторожно укачивал ее, напевая печальные детские песенки, которые по-арабски пела ему в детстве мать.

То была лишь первая серия в длинном сериале расставаний и встреч, придуманном для них жизнью, и всегда горечь расставания перевешивала радость встречи, обычно мимолетной и непростой. Но сейчас, когда они впервые за долгие годы лежали бок о бок в одной постели, Ирис ощущала эту встречу в полную силу, несмотря на то что дочь спала, да и сама она пребывала в смутной дреме.

Волны боли окружали их, рисуя контурную карту их жизней: ее боль, которая спасла жизнь Альмы, боль Альмы, которая спасет ее собственную жизнь, все расставания, которые еще ждут их… Она вздохнула: ох, Эйтан, как унизительно отсутствие выбора, когда ты навязал мне целую жизнь без тебя, и как труден выбор, когда жизнь перестала быть цельной и никогда уже не будет цельной, даже с тобой! Она попыталась отогнать эти мысли: в таких ситуациях далеко загадывать нельзя, максимум – на завтрашнее утро. Нужно будет сделать снимок, результатом которого может стать гипс или, не дай бог, операция, придется просить Микки приехать за ней: самой ей не справиться, а Альма днем работает. Но и это будущее – слишком далекое. Есть только настоящее время, миг, в который она закрыла глаза, надеясь уснуть.

Ирис не знала, спит она или нет, когда скрипнула дверь и в комнату проник резкий желтый свет, а вместе с ним надсадный шепот:

– Альма, немедленно вставай! Ты вляпалась, подружка! Давай, позвони Боазу, он дико зол на тебя!

Открыв глаза, Ирис увидела Нонну: девушка стояла в дверях, в таком же мини и с густо накрашенным лицом. Та тоже заметила Ирис, но не отступилась.

– Я должна разбудить Альму, – попыталась она объяснить, на этот раз более тихим голосом. – Поверьте, для ее же пользы.

– Через мой труп! – решительно прошипела Ирис. – Скажи Боазу, что я не позволила тебе ее будить.

– Альма рассердится, когда узнает, – взмолилась Нона. – Она не имеет права спать, когда она нужна ему, это для ее же пользы!

– И ты тоже ложись спать, Нонночка, – велела Ирис. – Ты выглядишь ужасно. Положись на меня, хорошо? Под мою ответственность.

Нонна нерешительно отступила.

– Ну, не знаю… – пробормотала она.

– Вот именно, а я знаю! Все в порядке. Погаси свет и иди спать. Кстати, я недавно говорила с твоей мамой, и она сказала, что ужасно скучает по тебе. Она будет рада, если ты поскорее приедешь домой.

Нонна замерла в дверях.

– Так и сказала? – в сомнении переспросила она. – Это не в ее стиле.

И Ирис заверила ее:

– Ты будешь удивлена: люди меняются, особенно мамы.

Глава восемнадцатая

Неужели злой волк воспользовался тем, что она уснула, и украл ее овечку, ее любимую заблудшую овечку, всю ночь прижимавшуюся к ней, такую тихую и теплую? Если вчера Ирис что-то и удалось, то теперь о ее успехах не напоминало ничего: кровать была пуста, и квартира тоже. Как быстро привыкаешь к шуму оживленной улицы за окном! Уже почти полдень. Ирис встала с постели и побрела, держась за мебель и за стены. Как долог и мучителен этот короткий путь – до чайника, до унитаза, до сумочки, до телефона, до лекарства! Каждое движение отзывалось в костях сверлящей болью, и ей не терпелось вернуться в постель. Ирис легла, но легче не стало. Из-под черной повязки темнели распухшие сине-лиловые пальцы, колено пульсировало, ребра вибрировали при каждом вдохе.

Она стала лихорадочно листать эсэмэски, но от Альмы ничего не было. Неужели все достижения пошли прахом, стоило заснуть? На какой-то счастливый момент Ирис показалось, что ей удалось убрать Боаза с ее пути и приблизить дочь к себе. Видимо, это была всего лишь иллюзия. Альма вернулась на круги своя, предала ее и бросила здесь с бессмысленной отныне болью. Никогда Ирис не чувствовала себя такой беспомощной, даже после того теракта, ведь тогда ее главной задачей было выжить самой, а теперь – спасти Альму, а валяясь в постели, этого никак не сделать. Подавленная и удрученная, она открыла полученные сообщения: Микки, и секретарша, и Саша, и одна из учительниц. От «Боли» больше ничего не приходило. Неужели он от нее отрекся? Может, все-таки выйти на него теперь, когда она все равно потерпела неудачу? Позволить ему перевязать ее раны? Я разбираюсь только в неизлечимых болезнях, сказал он, и они оба рассмеялись, как малые дети. Неужели Альма неизлечима?

Но категорический внутренний голос вновь ее остановил: недаром ее пальцы пострадали! Она поспешно набрала номер Микки. Голос у него был ласковый, участливый, как всегда, когда он говорит по телефону.

– Я так беспокоился, Ирискин, Альма сказала, что ты упала.

На какой-то миг Ирис удивилась, что он тоже знаком с Альмой, – такой одинокой чувствовала она себя минувшей ночью. Матерью-одиночкой.

– Когда ты с ней разговаривал? – спросила она. – Как она разговаривала?

– Около часа назад, – ответил он. – Нормально разговаривала, голос немного растерянный, но без резкости. Как ты себя чувствуешь?

Она вздохнула:

– Неважно. Хорошо бы ты приехал вечером забрать меня домой, а? Я не могу оставаться здесь одна, я опять совершенно беспомощна, Микки, это, наверное, моя карма.

Он явно колебался.

– Я думаю, тебе как раз лучше остаться там. Мне показалось, ей приятно заботиться о тебе. Дай ей позаботится о тебе, почему бы и нет?

– Но она постоянно на работе, или как это называется. Ты не хочешь видеть меня дома?

– На работе? – изумился он. – Она сказала мне, что осталась дома, чтобы заботиться о тебе. Я подумал, что это просто замечательное развитие событий.

– Ах, она так сказала! – Ирис задохнулась от возмущения. – Видимо, вранье – тоже часть внутренней работы. Она здесь не осталась, но если ты не можешь приехать, я возьму такси, а если ты не желаешь видеть меня дома, я сниму номер в гостинице!

Он вздохнул:

– Что с тобой, Ирис? Не пора ли уже перестать бояться, что все тебя бросили?

– О чем ты говоришь? – изумилась она.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Я могу приехать вечером, без всяких проблем, просто я подумал, что ей будет полезно поухаживать за тобой, что это может быть благом для вас обеих.

– Ты подумал! – огрызнулась она.

И пока она думала, как вернуть разговор в спокойное русло, дверь открылась и вошла дочь – с покупками в обеих руках, в том же желтом платье, но без малейшего макияжа.

– Я принесла тебе обезболивающие таблетки, – объявила она.

– Спасибо, – ответила Ирис тающим от благодарности голосом. – Ты что, не пошла на работу?

– Нет. Ты же сказала, что не можешь оставаться здесь одна.

Ирис шепнула в трубку:

– Прости, Микки, ты был прав.

Но он уже нажал отбой. И в этом он тоже прав.

Похоже, Альме действительно нравится заботиться о ней, хоть она и не показывает вида. Однако Ирис было неспокойно: девочка говорит слишком громко и напряженно, преувеличенно жестикулирует, она купила виноград, хотя маленькая квартирка уже битком набита виноградом, снова и снова спрашивает, хочет ли Ирис кофе, а стакан воды принести забыла, она мечется по квартире без цели, а когда время от времени у нее звонит телефон, закрывается в комнате Нонны и, выходя оттуда, избегает взгляда Ирис.

– Альма, присядь-ка на минутку, – наконец попросила она.

– Минуточку! Я готовлю нам завтрак.

Ирис слышала, как дочь яростно хлопает дверцей холодильника, режет овощи. Кулинария Альму никогда не увлекала, но как-никак у нее есть опыт официантки – и вот она появилась в дверях, неся на подносе ломтики хлеба и сыра, кусочки овощей и, конечно же, виноград и кофе. Ирис, взахлеб нахваливая дочь, точно та сотворила чудо, поспешно освободила место на кровати для нее и для подноса.

– Знаешь, что я вдруг вспомнила? – сказала Альма, усевшись рядом с ней у стены, и тотчас сунула в рот виноград.

Ирис с ожиданием смотрела на ее жующий рот.

– Что ты вспомнила?

– Неважно! – отмахнулась Альма. – Может, этого на самом деле и не было.

– Ну расскажи! –попросила Ирис.

– Ну просто я вспомнила, – нехотя начала дочь, – что в то утро, когда ты вернулась из больницы домой, я встала чуть свет, приготовила тебе завтрак и красиво все разложила на подносе, а ты есть не захотела. Но, наверно, мне это просто кажется.

– Ой, Альма, мне так жаль! – вздохнула Ирис. – Я ничего такого не помню, но я тогда была как в тумане от морфия. А почему я не хотела?

– Тебя тошнило, ты не хотела, чтобы мы вообще заходили в комнату. Я так ждала, когда ты вернешься домой, но даже после того, как ты вернулась, мы тебя почти не видели. Да ну тебя! Что ты плачешь? Теперь мне жаль, что я тебе рассказала.

– Я не плачу, – пробормотала Ирис, – я никогда не плачу! – и тут же рассмеялась: ее слова слишком контрастировали с действительностью. – Прости, Альма, это было страшное время. Я не хотела, чтобы вы видели, как я мучаюсь. Когда вы были рядом со мной, я изображала, что я в полном порядке, и это было так утомительно. Трудно быть мамой, которая ни на что не годится, это противоречит самому понятию материнства. А еще труднее быть мамой, за которой надо ухаживать.

– Но я хотела за тобой ухаживать, – тихо проговорила Альма. – Хотела сделать тебе приятный сюрприз, после того как разочаровала, показать тебе, что я умею ухаживать.

– Ты меня разочаровала? С чего это вдруг?! Чем это ты меня разочаровала?

– Не знаю. Что я не была лучшей ученицей? Что не удержалась ни в одном кружке? Что слишком много смотрела телик? Я хотела, чтобы ты увидела, что я хорошо ухаживаю, я купила поваренную книгу и научилась готовить несколько вещей, но ты ничего не стала есть.

– Ох, Альма, я об этом понятия не имела, – вздохнула она. – Помню, первое время мне правда хотелось побыть одной, но когда я немного поправилась и попыталась снова к вам вернуться, ты была довольно равнодушна.

– Ты ведь знаешь, я быстро сдаюсь, мне не хватает упорства, – сказала Альма. – Кстати, кто такой Эйтан?

У Ирис перехватило дыхание.

– Эйтан? Почему ты спрашиваешь?

– Ты, похоже, видела его во сне. Я, когда проснулась, слышала, как ты что-то бормочешь, типа зовешь его…

– Неужели? – Ирис изобразила удивление. – Это человек, которого я любила тридцать лет назад, когда была еще моложе, чем ты. Странно, что он мне вдруг приснился.

– Мне тоже часто снятся давние вещи. В последний год то и дело вижу, будто ты ранена, и я пытаюсь тебя спасти, и меня тоже ранят.

Ирис удивленно покачала головой:

– Почему ты не рассказывала мне, почему мы никогда об этом не говорили?

– Мне было вообще трудно говорить, я была слишком закрыта. Боаз помогает мне раскрыться, благодаря ему я сегодня могу рассказать гораздо больше.

– Это очень важно, – через силу согласилась Ирис, стараясь не показать разочарования, что враг вернулся. – Как именно он тебе помогает?

– Это часть моей внутренней работы: изменить в себе то, что меня не устраивает. Я почувствовала, что не могу жить дальше так, как до сих пор, а это – шанс на реальные перемены.

– Понятно, – мягко ответила Ирис.

Хотя больше всего ей хотелось завопить: «Но зачем тебе такие перемены? Как ты не видишь, что это извращение?» Но лучше пока не спорить, сейчас не время для морализаторства. Она будет заботиться о дочери, а дочь будет заботиться о ней, и, возможно, вдвоем им удастся медленно демонтировать заложенное на их пороге взрывное устройство.

– Я рада, что ты делишься со мной, – добавила Ирис и вдруг испугалась, что не знает, о чем говорить дальше.

Вроде бы дочь здесь, с ней, ближе, чем прежде, но, с другой стороны, враждебная сила по-прежнему дергает Альму за ниточки. Каково воспитывать дочь на пару с посторонним мужчиной, к тому же опасным, как заметил Саша. И стоило Ирис подумать о нем, как Альма спросила:

– А что твой ученик? Когда он придет?

Только тут ей впервые пришло в голову, что парень, возможно, вызвал у Альмы интерес и что, возможно, как она сама часто объясняла родителям, для наступления перемен нужно действие сразу нескольких факторов.

– Саша? Да, мне правда нужно ему ответить, – поспешно сказала Ирис. – Мой телефон вроде тут, на кровати? Может быть, под подносом?

Альма протянула руку под простыню и посмотрела на дисплей.

– Тебе звонила какая-то «Боль», – сказала она. – Что еще за «Боль»? Прости, что я посмотрела, но это просто притягивает взгляд. С каких пор у боли появился мобильный номер?

У Ирис вырвался вздох. Она могла бы легко сочинить какую-нибудь небылицу, в последнее время она в этом изрядно поднаторела, но ложь возвращается и ставит подножку, и поэтому она призналась, кусая губы:

– Это связано с тем, о чем я тебе рассказывала раньше, с моим первым парнем. Я его случайно встретила в клинике боли несколько недель назад…

Альма внимательно слушала:

– Ты случайно встретила его через тридцать лет? Так вот почему ты видела его во сне! Это и в самом деле похоже на сон.

– Ты права, к реальности это не имеет никакого отношения. – Ирис тщательно подбирала слова. – Это своего рода бегство от реальности.

– А что плохого в бегстве? – спросила Альма.

Мать задумалась, прежде чем ответить:

– Когда ты убегаешь, ты не свободна.

– А как же любовь? – почему-то продолжала настаивать Альма.

Странно, что она так заинтересовалась, странно, что не взяла на этот раз сторону отца.

– Любовь многолика, – ответила Ирис, – иногда она слишком оторвана от жизни. Точно воздушный змей без веревки: ты видишь, что он парит в небе, но не пытаешься его удержать, чтобы не выпустить из рук другие вещи, которые для тебя куда важнее.

– Ой, мамочка, как это грустно! – вздохнула Альма.

– Видала я в жизни вещи погрустнее, – сухо ответила Ирис.

Действительно ли их роман так и закончится, или это заявление предназначено исключительно для дочери? Сейчас не время принимать решения, зато настало время перевязки: пришел Саша и принес бинты. Шевелить пальцами было больно, но все-таки они шевелились, поэтому Ирис снова отказалась ехать в поликлинику.

– Я уверена, что это не переломы, а только ушиб. Мне есть с чем сравнивать, – заверила она Сашу. – Подождем еще денек.

Она с радостью отметила, что он с интересом наблюдает за Альмой, но соблюдает почтительную дистанцию, а дочь держится с непринужденной грацией. Вот она уже предложила ему остатки их завтрака.

– Хотя не думаю, что тебе этого хватит, – хихикнула она.

Но Саша вежливо взял кусочек хлеба, украшенный овощами.

– Для разгона нормально, – улыбнулся он и, жуя, стал рассказывать ей о квартирах, которые недавно смотрел, а она советовала ему какие-то сайты, и вообще у ее друзей, кажется, освобождается комната, неподалеку отсюда. Исподволь наблюдая за ними, Ирис видела, что они излучают свет юности, зари жизни, свет, способный, несмотря ни на что, прогнать беду или, по крайней мере, скрыть ее. У них гладкая кожа, а под ней такая юная плоть, их косточки быстро срастутся после любых переломов, и Альма, несмотря ни на что, все еще простодушна, все еще верит в любовь. Ирис не вслушивалась в их разговоры, просто следила за игрой света на их коже, на обнаженных руках, за солнечными бликами на лбу, за похожими на нимбы золотыми всполохами над их головами.

Вернулась бы она туда, если бы время обращалось вспять, как во сне? Вернулась бы к тому дню, лучшему дню ее жизни, когда было не слишком жарко, но и не слишком холодно? Их цветущая долина уже стала жилым районом, там живут сотни людей, любят, страдают, рожают детей и умирают. Только в ее памяти там снова и снова расцветают полевые цветы, но если в ее жизни когда-то было такое счастье, то оно может однажды вернуться к ней, и прямо сегодня. Ирис качала головой: она так привыкла, что протянутая рука прикасается к пустоте, ее пальцы заблудились в пустом кармане собственной жизни, но сейчас она опустила руку в другой карман – и он полон до краев. Солнце било в глаза, Ирис ничего не видела, даже прикрыв веки, свет проникал сквозь ресницы, над нею распростерлось золотое покрывало, переплетенные крест-накрест золотые нити утишали боль. Она слышала шаги в комнате, слышала, как на кухне включили воду, как моют посуду, слышала шепот и звук открывающихся и закрывающихся дверей, автомобильные гудки, бурные споры, звуки улицы, смешанные со звуками дома.

Это звонит ее телефон? Может быть, там, за окном, на тротуаре, другая женщина ответит вместо нее? Она протянула длинную руку из сумерек собственного сна и, словно слепая, ощупала гладкую трубку. Оказывается, на звонок уже ответили, потому что в ее ушах раздавался плач. Кто это плачет? Ее дочь?

– Вернись ко мне, вернись ко мне! – умолял он, и Ирис удивленно качала головой: о чем это он? с кем он разговаривает?

Она умерла почти тридцать лет назад, на твоих глазах, она умирала медленно, дав тебе время проститься.

– Рис, вернись ко мне! – продолжал он, и она открыла глаза навстречу последним солнечным лучам. – Я знаю, ты не переставала меня любить. – Его голос крепнет.

– Я никогда не перестану любить тебя, – услышала она собственный шепот.

Но он не услышал и продолжал твердить:

– Ты обещала, что вернешься, что дашь нам второй шанс!

И она сказала:

– Может быть, никакого второго шанса и нет, есть только первый шанс чего-то другого.

Странно, что он ее не слышит, ведь она-то слышит его так ясно.

– Не могу больше говорить, – говорит он, – я жду тебя.

Ирис уронила телефон.

– Альма? Где Альма? – крикнула она в мгновенно погрузившейся во мрак комнате.

Неужели этот звонок, на который она случайно ответила, приведет к катастрофе?

В дверях появился Саша.

– Альма ушла на работу, – сообщил он.

– Нет! – закричала она. – Почему ты отпустил ее?

– Ее босс был здесь, – ответил он. – Разве вы не слышали, как он орал?

– Я не понимала, что я слышу, в доме это или на улице, – простонала Ирис. – Я, должно быть, заснула. Что же нам делать, Саша?

– Поверьте в нее, Ирис, – сказал он. – Помните, как вы говорили моей маме: «Мы укажем ему правильный путь, и он пойдет по нему».

– Это совсем другое дело! – возразила она. – Ты был еще ребенком.

– Она тоже еще ребенок. Поспите еще, Ирис. Я останусь здесь, она попросила меня подождать ее.

Все ждут всех, подумала она, и никто не приходит. Неужели шанс, который мы получили, – это шанс расстаться? Ведь сарай сгорел, ничто не мешает любоваться луной. Она заметила, что бормочет вслух. Ей казалось, что Эйтан лежит рядом с ней и она пытается натаскать его к экзамену на аттестат зрелости. Прошлое прошло, втолковывала она ему, все переменилось, но ничего не исправилось, мы считаем, что причины предшествуют результатам, но на самом деле это результаты порождают причины. День за днем, ночь за ночью, мы были вместе, поэтому я тоже была в рабстве и надо мною властвовал жестокий и упрямый тиран. Прошлое властвовало надо мной, и я понятия не имею, почему говорю об этом в прошедшем времени…

– Вы меня звали?

Это подошел Саша, и, когда она покачала головой, предупредил:

– Я скоро вернусь, я на минуточку, только гляну квартиру тут рядом.

В ответ она сказала:

– Только смотри, чтобы поблизости не было шелковицы и родника.

Он рассмеялся:

– Госпожа директор, о чем это вы?

– Я тебе объясню, когда вернешься, – пообещала она. – Это давняя история с одним началом и множеством концов.

К ее изумлению, он вернулся немедленно. Неужели ему так не терпится услышать ее историю? Его огромная фигура маячила в дверях.

– Ирискин, – сказал он. – Вот уж упала так упала…

– Это ты, Микки? – Она улыбнулась. – Я так и думала! Не беспокойся, могло быть намного хуже.

– Безусловно. Мы это видали.

– Прости, Микки, – сказала она, – я тебя сперва неправильно поняла. Ты был прав, мне лучше пока остаться здесь.

– Сейчас я в этом уже не так уверен, – ответил он. – Это выглядит хуже, чем я думал, тебе нужно сделать снимок.

– Но сейчас уже болит поменьше, и здесь так приятно светит солнце, оно мне пойдет на пользу, и вообще, здесь не слишком жарко и не слишком холодно.

– Солнце давно село, – усмехнулся он.

И тут его широкий силуэт словно разделился надвое – точно мужчина чудесным образом родил другого, – и молодой голос произнес:

– Эй, мамуль, что это за странные разговоры?

Она так обрадовалась, словно они не встречались долгие годы, и протянула к нему руку:

– Омри, как чудесно, что ты приехал! Как прошел экзамен?

– Классно, – сказал он, – папа в точку попал: мне задали как раз те вопросы, на которые он меня натаскивал.

– Отлично! – улыбнулась она. – Везет некоторым!

– Ну, не во всем, – буркнул он. – Смотри, что мне сегодня пришло.

Омер протянул ей сложенный листок с печатью: тонкая оливковая ветвь обвивает широкий меч, заключенный в звезду. Это изображение Ирис знала с детства, ведь оно стояло на большинстве приходивших им писем. За ним, украшавшим приглашения в летние лагеря, на специальные утренники для сирот, на встречи вдов и родителей, потерявших детей, сквозило горе утраты. Но все равно сознание отказывалось понимать.

– Что это? – спросила Ирис.

– Ты что, не видишь? Первая повестка!

– Первая повестка?! – воскликнула она. – Ты же только что родился!

Опухшими, пульсирующими пальцами она развернула сложенный листок и прочитала просьбу, вернее, приказ Омеру Эйламу явиться на призывной пункт в Иерусалиме, согласно закону о воинской службе, такого-то числа, которое наступит очень скоро. Его даже снабдили талоном на проезд и новым прозвищем – малшаб[32].

«Омер Эйлам» – перед глазами Ирис теснились буквы на мемориальной доске и скорбно склоненные головы, а она только качала головой: откуда они знают, что он вообще родился? Ведь это совершенно частное дело! При этом присутствовали только она, Микки и акушерка, но ни единого представителя армии или государства, так чего же они хотят от него теперь? И как они узнали, где он живет? Им известен даже почтовый индекс, который она вечно забывает!

– Стоило ему наконец подтянуть гражданку, как с гражданки его и потянули, – сострил Микки, а Ирис скатала мельтешащие буквы в малюсенький бумажный шарик.

– Я не согласна, Микки! Довольно, я уже достаточно отдала! Я отдала отца, я отдала свое тело, но своего сына не отдам! Мы будем прятаться здесь, у Альмы.

Микки посмотрел на нее удивленно:

– Это совсем не похоже на тебя, Ирис. Ты, с твоими принципами воспитания! И вообще, почему ты считаешь, что это твое дело?

Она вздохнула:

– А чье? Государства?

– Прежде всего – его, – Микки указал на Омера, который сидел на краю ее кровати, поглаживая обеими руками свои бритые виски.

– Я это не я, я – малшаб, – буркнул он. – Что это вообще значит – «малшаб?»

– Я тебе уже дважды объяснял, – ответил Микки. – Призванный на воинскую службу.

– Вернее, в рабство, – мрачно усмехнулся Омер.

Микки сел рядом, положил руку ему на плечо:

– Успокойся, это всего-навсего первая повестка, у тебя будет время привыкнуть к этой мысли. Правда, Рис?

– Как ты меня назвал? – переспросила она.

Ирис никогда не позволяла Микки так ее называть, но сейчас это почему-то не раздражало. Прошлое вдруг распахнулось. Может, это и есть тот самый шанс? Шанс вскрыть сладкую, душную, запечатанную проклятьем пещеру прошлого, чтобы ее содержимое смешалось с солнцем, ветром и звуками настоящего?

– Что это, родительский день? – раздался вдруг голос Альмы.

Как можно было не заметить ее прихода, в этом платье, желтом, словно солнечный луч? Ирис осторожно позвала ее, опасаясь, что присутствие отца и брата может отпугнуть ее, и она снова исчезнет:

– Альма, ты здесь? Когда ты пришла?

Дочь подошла поближе:

– Я заскочила на минутку приготовить тебе ужин.

– Смотри! – Ирис протянула ей скомканную бумагу.

– Что это? – подозрительно спросила Альма, но тут же догадалась. – Господи, повестка! Какое счастье, что у меня это уже позади. Ничего страшного, братик, поверь мне, что если я справилась, то и ты справишься.

С этими словами она бросила в него зловещим бумажным шариком.

– Как ты вообще можешь сравнивать! – огрызнулся Омер, проворно поймав шарик и бросив обратно в сестру.

– Самое то для избалованных мальчиков, – подколола Альма. – Как раз вовремя!

Отскочивший шарик укатился под кровать, к паучьему трупику. – Пора уже, самое время!

– Я избалованный? – возмутился Омер. – Чья бы корова мычала! Это ты избалованная! Мама, сделай мне мальвинку! – передразнил он. – Я не выйду из дома без мальвинки!

– Не надо об этом! – Альма помрачнела. – Я много лет думала, что маму ранили, потому что мне захотелось мальвинку!

– Да ладно тебе, я был уверен, что это потому, что я спрятался в туалете. Когда это было, мамуль? Десять лет назад?

– Десять лет и семь недель, – ответила Ирис, глядя на них с изумлением.

У них тоже открываются пещеры прошлого, и оно вплетается в единую ткань их жизни. Почему мы никогда не говорили об этом, думала Ирис, чем мы, собственно, до сих пор занимались?

– Вы тут ни при чем, – вздохнул Микки. – Это я виноват, потому что ушел раньше обычного.

Тут Альма спросила:

– А почему ты, собственно, ушел раньше?

– Это давняя история, – начал он, глядя на нее своими глубокими темными глазами, но Ирис перебила его:

– Это, в сущности, уже не имеет значения, ведь я выздоровела, разве вы не видите, что я выздоровела?

– Прямо скажем, звучит не слишком убедительно, – заметил Омер. – При таком количестве бинтов.

Альма села на кровать рядом с ними.

– Это на сей раз действительно из-за меня, – тихо сказала она.

– Но не по твоей вине, – ответила Ирис. – А благодаря тебе.

Не для этого ли ей предоставлен шанс? Чтобы вновь любить, но не Эйтана, а свою жизнь – за то, что в ней есть, а не за то, чего в ней нет.

– Куда я его сунул? – вдруг сказал Микки, роясь в карманах. – Тебе сегодня тоже пришло письмо, Ирис. Я совсем забыл. – Он вытащил из кармана смятый листок. – Вот, нашел это на лобовом стекле, когда забирал машину на развязке.

Он протянул ей листок с непроницаемым видом, и она побледнела при виде отчетливых, синим по белому выведенных букв: «Вернись ко мне».

– Вернись ко мне? Ну и дела! – усмехнулся Омер, с опаской взглянув сперва на нее, а потом на отца.

К ее изумлению, Альма подошла к ней, забрала у нее листок и, не глядя, скатала его в крошечный шарик.

– Это наверняка ошибка, – сказала она.

Ирис смотрела на них, на каждого по очереди. Они здесь, сейчас они с ней.

– Это не ошибка, – сказала она, – это давняя история.


Автор выражает благодарность Шире Хадад, Игалю Шварцу, Хали Эла, Гиладу Блау, Хиле Блум, Орит Киммель, Рахели Зандбанк, Эрезу Раве, доктору Дорит Шмуэли, доктору Элиаду Дэвидсону, профессору Алону Айзенбергу, профессору Аврааму Ривкинду и доктору Сагит Арбель-Алон, Эдне Мажи, Эялю, Марве, Яару и Ярдену.

ЦРУЯ ШАЛЕВ (р. 1959) – автор семи романов, сборника поэзии и двух книг для детей. Лауреат многих престижных национальных и международных литературных наград, в числе которых Amphi, Wizo, Prix Medicis, Femina (Франция), Corine и Welt-Literature (Германия), ADEI-WIZO и Rome-Jerusalem (Италия), Jan Michalski Prize (Швейцария) и другие. Кавалер французского ордена Искусств и литературы. Ее книги изданы на 26 языках.

Как и героиня романа «Боль», Цруя пострадала от террористического акта – в 2004 г. рядом с ней террорист-смертник подорвал себя в рейсовом автобусе, – после чего долго лечилась.

Цруя замужем за писателем Аялем Меггедом. Она двоюродная сестра Меира Шалева.

Примечания

1

«Ты убил и еще вступаешь в наследство?» – цитата из Третьей книги Царств (3 Цар. 21: 19). (Здесь и далее – прим. пер.)

(обратно)

2

Быт. 45: 1–5.

(обратно)

3

Имеется в виду принятый в иудаизме обычай «капарот»: накануне праздника Иом-кипур над головой человека крутят живую курицу, прежде чем ее зарезать.

(обратно)

4

Рамот – район Иерусалима, населенный в основном ортодоксальными евреями.

(обратно)

5

В Израиле воскресенье – день начала рабочей недели.

(обратно)

6

Имя Альма на иврите означает «барышня», «юница».

(обратно)

7

Муджадара – арабское блюдо из риса и чечевицы.

(обратно)

8

Намек на библейский сюжет Лестницы Иакова: «Вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней» (Быт. 28: 12).

(обратно)

9

Полосатые блузки героини – явный намек на ее внутреннее родство с библейским Иосифом, о котором сказано: «Израиль любил Иосифа […] и сделал ему полосатую рубаху» (В синодальном русском переводе – «разноцветную одежду») (Быт. 37: 3).

(обратно)

10

«Плоть, подобная твоей, забудется нескоро» – строка из позднего романа Шмуэля Йосефа Агнона «Шира», позаимствованная автором из сонета его друга, писателя и поэта Ш. Шалома.

(обратно)

11

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее» – цитата из Песни песней (Песн. 8: 7).

(обратно)

12

По-видимому, очередной намек на библейскую историю, связанную с Иосифом и его братьями, излагаемую в 41–42 главах Бытия: «И был голод по всей земле; и отворил Иосиф все житницы, и стал продавать хлеб Египтянам… И узнал Иаков, что в Египте есть хлеб… И сказал:…пойдите туда и купите нам оттуда хлеба, чтобы нам жить и не умереть» (Быт. 41:56–42:2).

(обратно)

13

В синодальном переводе: «Ибо дерево на поле не человек, чтобы могло уйти от тебя в укрепление» (Втор. 20: 19). Однако в оригинале предложение сформулировано как вопрос: «Ибо человек (ли) дерево полевое, что может уйти в укрытие?» Но поскольку знаки препинания в библейском тексте отсутствуют и интонация непонятна, то многие места оказываются темными и вызывают споры комментаторов. Кроме того, это явная отсылка к ставшему популярной песней стихотворению израильского поэта Натана Заха «Ибо человек – дерево полевое», в котором человек сравнивается с деревом.

(обратно)

14

Цитата из молитвы «Неила» на Иом-кипур.

(обратно)

15

Сукка – шалаш, в котором евреям предписано Торой жить в течение недели праздника Суккот (Кущей), в память о кочевой жизни в пустыне при исходе из египетского рабства. Этот шалаш принято увешивать различными украшениями.

(обратно)

16

Имеется в виду День памяти павших в войнах Израиля и жертв террора.

(обратно)

17

«Ати́ква» – «Надежда», песня на слова Нафтали Цви (Герца) Имбера (1856–1909), ставшая государственным гимном Израиля.

(обратно)

18

Мезуза – свиток пергамента с частью молитвы «Слушай, Израиль» в специальном футляре, прикрепляемом к дверному косяку. Религиозные иудеи целуют мезузу, входя или выходя из дома, либо прикасаются рукой и целуют пальцы.

(обратно)

19

Автор этого хайку – японский поэт Мидзута Масахидэ (1657–1723).

(обратно)

20

По еврейскому обычаю в знак траура принято не бриться и не стричь волос.

(обратно)

21

Хупа – свадебный балдахин, под который на брачной церемонии встают жених и невеста.

(обратно)

22

Парафраз погребальной молитвенной формулы «Помни, откуда ты пришел и куда идешь, и перед кем будешь держать ответ» (Талмуд, трактат «Авот»).

(обратно)

23

Парафраз реплики библейского Иова, который, узнав о постигших его ударах, проклинает день своего рождения: «День тот да будет тьмою; да не взыщет ее Бог свыше и да не воссияет над нею свет» (Иов. 3: 4).

(обратно)

24

Чолнт – традиционное еврейское субботнее горячее блюдо, чаще из мяса, крупы и фасоли. Поскольку в субботу разжигать огонь не положено, чолнт готовят накануне до захода солнца и убирают в печь или другое теплое место.

(обратно)

25

«Субботнее платьице Ханнеле» – классическая детская история на иврите, написанная Ицхаком Демиэлем (Швайгером) в подражание народным сказкам, впервые опубликованная в 1937 году в журнале «Давар Ле-йеладим». Маленькая девочка выходит погулять в сшитом ей мамой белом субботнем платьице и пачкает его, помогая бедному старичку донести до дома мешок угля. Видя плачущую девочку, которая боится расстроить маму, луна посылает ей свой лучик, очищающий белое платьице маленькой праведницы.

(обратно)

26

На иврите «мау́с» (סואמ), с ударением на второй слог, означает «мерзкий».

(обратно)

27

Мицпа – сельскохозяйственное поселение в Нижней Галилее, к западу от Тверии.

(обратно)

28

Шоссе Аялон соединяет между собой главные трассы в центральном районе Израиля, среди которых шоссе 1 (Тель-Авив – Иерусалим).

(обратно)

29

Миньян – в иудаизме минимальный кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для коллективной молитвы и важнейших церемоний.

(обратно)

30

Еврейский обычай обязывает надрывать край одежды в знак траура по близкому родственнику, а также при виде разрушенного еврейского города или поселения.

(обратно)

31

Амен, сэла – традиционное завершение молитвы в иудаизме, буквально: «истинно, навечно».

(обратно)

32

Малшаб – сокращение от ивритского «мейуад ле-ширут битахон» – «призванный на воинскую службу».

(обратно)

Оглавление

  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцатая
  • Глава семнадцатая
  • Глава восемнадцатая
  • *** Примечания ***