Завораш [Александр Галиновский] (fb2) читать онлайн

Завораш

Пролог

Если бы Мельпомену довелось видеть настоящую цаплю, он знал бы, что выглядит если не в точности, то очень похоже. В очередной раз подняв ногу, он опустил конец длинной ходули в тёмную жижу, которая с хлюпаньем сомкнулась вокруг деревяшки.

С собой у него была фляга для сбора сока из тростника, который рос здесь повсюду, а также небольшой нож. С помощью ножа он рассекал стебель растения, после чего подносил к срезу горлышко фляги и дожидался, когда потечёт сок. К рассвету Мельпомен рассчитывал насобирать достаточно, чтобы заполнить флягу хотя бы до половины. Однако дело продвигалось медленно — главным образом потому, что водоросли в этой части болота были слишком густыми, поэтому время от времени ему приходилось останавливаться и высвобождать ходули из их цепкого плена. В один из таких моментов он поднял голову и увидел нечто странное.

До этого его глаза различали лишь поднимающиеся из воды стволы мешкодрев. Это были растения, похожие на огромные шары; питаясь болотным газом, они постепенно раздувались, пока не лопались с оглушительным треском, разбрасывая вокруг сотни спор. Одна половина такого дерева, состоящая из неукоренившихся отростков — жгутиков, находилась под водой. Иногда жгутики двигались, и на поверхности воды появлялась рябь, которую можно было принять за лёгкую поступь призраков.

Миражи на болотах были обычным делом. День и ночь от воды поднимался туман, в котором порой мерещились странные вещи. Мельпомен часто слышал доносящиеся со стороны топей голоса, хотя знал, что никому не удалось бы зайти так далеко. А однажды даже видел проплывающую мимо лодку и попытался заговорить с сидевшим в ней человеком. Однако стоило ему окликнуть того — как лодка и её загадочный пассажир неожиданно исчезли.

Порой на болотах встречались отмели и даже целые островки, многие из которых исчезали так же внезапно, как появлялись. Наверняка это было как-то связано с тем, что время от времени земля рокотала и содрогалась. В такие дни ветер приносил запахи моря и шум волн, а вода в болоте становилась на ладонь или две выше, или наоборот, отступала, оставляя грязь и копошащихся в ней рачков. Иногда на поверхности оказывались монеты и другие ценные вещи: брать их казалось Мельпомену неправильным — всё равно, что воровать у мёртвых.

Однажды он обнаружил целый скелет. Там, где кости не были покрыты грязью, они выглядели пожелтевшими и изъеденными влагой. Это был скелет рыбы — такой огромной, что в болоте не нашлось бы ей места. Падальщики постарались на славу, дочиста обглодав кости. Нетронутой осталась лишь голова — туго обтянутая кожей клиновидная морда с двумя рядами зубов и без малейшего намёка на глаза.

Ходули в очередной раз запустились в водорослях, и Мельпомен потратил несколько драгоценных минут, высвобождаясь из зелёного плена. Освободившись, наконец, он поднял голову, готовый идти дальше, но в этот момент увидел впереди нечто странное.

Он не удивился бы, окажись и теперешняя находка чьими-нибудь костями.

Однако это было нечто совсем иное. То, что поначалу выглядело как фигура человека с раскинутыми в стороны руками, оказалось массой наплывающих друг на друга ломаных линий. Они пересекались под всевозможными углами, будто прутья небрежно сплетённой корзинки.

Держа наготове нож, Мельпомен двинулся вперёд.

Он преодолел половину пути, прежде чем топи стали действительно непроходимыми. Под водой скользили тела неведомых тварей, и он ощущал, как их слепые морды тычутся в концы ходулей. В какой-то момент ему показалось, будто в темной жиже ворочается и перекатывается нечто большое.

Мельпомен остановился и прислушался. Ни звука.

И в следующее мгновение некая тень ринулась к нему из тумана. Он едва успел уклониться от острых когтей, нацеленных в лицо. Взмахнул ножом, но промахнулся; в ответ откуда-то сверху раздался полный негодования и злобы крик…

Молох — так называли этих тварей. Почти все они были падальщиками, охотниками за мёртвой плотью, но это вовсе не значило, что крайняя нужда не способна заставить самых отчаянных из них напасть на живого человека.

Мельпомен выставил нож перед собой, и только это спасло ему жизнь. Тварь рухнула, напоровшись на всю длину клинка. Зубы клацнули у самого лица Мельпомена, крылья захлопали его по спине, однако он держал крепко, обхватив извивающееся тело свободной рукой.

Задние ноги падальщика были короткими, сильными и заканчивались пальцами с острыми когтями, способными одинаково легко раздирать плоть и крошить кости. Сейчас они замелькали в опасной близости от груди Мельпомена. Один зацепился за ткань и разодрал её, другой оставил на коже кровоточащую рану. Похожий на жгут розовый язык метнулся и ударил человека по лицу — раз, другой. Он почувствовал, как обожгло щеки, лоб и понял, что молох целил в глаза. Из пасти падальщика дохнуло гнилью. Затем язык твари внезапно захлестнул Мельпомену шею, лишая возможности дышать.

Ему и раньше приходилось охотиться на молохов и даже пробовать их мясо, которое было жёстким и на вкус напоминало болотную воду. Однако это было давно, до того, как в лодках приплыли люди, которые предложили его отцу и другим мужчинам в деревне стать сборщиками сока. Одну флягу они обменивали на недельный запас еды, выпивку, табак, тёплую одежду, иногда добавляя к этому пару точильных камней или связку свечей. Но главное — им с отцом больше не приходилось охотиться и делать запасы. Мельпомен не задумывался, что происходит с собранным соком после того, как загруженные флягами лодки растворяются в тумане, но в конце каждой недели терпеливо дожидался очереди, чтобы выменять полную флягу на ту, которую ещё предстояло наполнить.

Одним движением Мельпомен вырвал нож из покрытого шершавой кожей тела и отсёк твари язык. Молох забился в агонии, его крылья поднялись и опустились. Раз, другой — с каждым разом все медленней.

Мельпомен ударил ещё дважды — под левое крыло и туда, где как он считал, находилось сердце.

Постепенно движения твари замедлились, и Мельпомен разжал хватку. Истекая черным ихором, молох рухнул в воду. Мгновением позже его тело поглотила трясина.

Некоторое время Мельпомен наблюдал, как на поверхности воды всплывают и лопаются пузыри, а когда вновь посмотрел перед собой, увидел то, что не замечал вначале.

Когда он смотрел на это впервые, оно выглядело иначе. Теперь, подняв голову, Мельпомен обнаружил, что фигура изменила очертания. Линии пребывали в постоянном движении: сталкивались и расходились в стороны, искривлялись, растягивались или наоборот, сжимались.

Бесформенный.

Именно это слово пришло Мельпомену на ум.

Бесформенный, но не как вода или болотная грязь. Первую можно перелить в кувшин, а из второй этот кувшин изготовить. У этого же нечто вообще не было формы, и одновременно с этим оно могло принимать любой облик. Как если бы кувшин был способен вылепить себя самостоятельно, а затем, будучи наполненным, сам стать водою.

Движение ускорялось. Фантомы возникали и распадались. В какой-то момент фигур было сразу две — новая начала формироваться ещё до того, как предыдущая успела исчезнуть.

Фляга с соком была забыта, как и нападение молоха, как и предшествующие этому события — вплоть до момента, когда он впервые открыл глаза, лёжа на циновке под звёздным небом, а рядом кто-то пел колыбельную.

Повинуясь внезапному порыву, Мельпомен шагнул в сплетение линий. Они пересекли его тело, пройдя насквозь. Как будто были нематериальными, как кольца дыма или луч света… Мгновение он не ощущал ничего, кроме жжения в тех местах, где линии коснулись тела. На его коже проступили красные рубцы. Мельпомен успел подумать, что их рисунок здорово похож на следы от рыбацкой сети.

А затем его тело просто распалось.

Рассыпалось, словно было сложено из детских кубиков.

Голова рухнула в воду и без единого звука погрузилась в пучину. Правая рука сползла вниз, словно плохо приклеенная деталь, левая упала вместе с частью туловища, которое оказалось рассечённым на несколько фрагментов. Одна из ходулей завалилась под тяжестью ноги, но другая устояла. На ней все ещё балансировала привязанная полосой грубой ткани ступня…

Вода вокруг стала багровой, затем красной, розовой, а спустя некоторое время вернула свой первоначальный цвет. Ни на мгновение не прекращая вращение, линии вновь собрались в подобие человеческой фигуры. На протяжении одного или двух ударов сердца фантом висел под поверхностью воды, а затем растворился без следа.

ЧАСТЬ I

Я мечтал о смерти, и вот я умер. Я уже не ощущаю этого мира и ещё не коснулся другого. Я медленно скрываюсь под морскими волнами, совсем не чувствуя ужаса удушья. Мысли мои ни с тем миром, который я оставил, ни с тем, к которому я приближаюсь. На самом деле это нельзя сравнить с мыслями. И на сон это не похоже. Это, скорее, рассеяние, диаспора: распустили узел, и сущность рассасывается. Да это и не сущность больше. Я стал дымком от дорогой сигары и как дымок растворяюсь в прозрачном воздухе, а то, что осталось от сигары, рассыпается прахом.

Генри Миллер

«Тело человека содержит в себе кровь, слизь и желчь, жёлтую и черную; из них состоит природа тела, и через них оно и болеет, и бывает здоровым. Бывает оно здоровым наиболее тогда, когда эти части соблюдают соразмерность во взаимном смешении в отношении силы и количества и когда они наилучше перемешаны. Болеет же тело тогда, когда какой-либо из этих частей будет или меньше, или больше, или она отделится в теле и не будет смешана со всеми остальными, ибо, когда какая-либо из них отделится и будет существовать сама по себе, то по необходимости не только то место, откуда она вышла, подвергается болезни, но также и то, куда она излилась, переполнившись, поражается болями и страданием. И если какая-нибудь из них вытекает из тела в количестве большем, чем требует переполнение, то опорожнение её причиняет боль. А если, напротив, произойдёт опорожнение, переход и отделение от прочих частей внутри тела, то, как выше сказано, она по необходимости возбуждает двойную болезнь — и в том месте, откуда вышла, и в том, где преизобилует».

Гиппократ «О природе человека»

Что войны, что чума? — конец им виден скорый,

Им приговор почти произнесён.

Но кто нас защитит от ужаса, который

Был бегом времени когда-то наречён?

Анна Ахматова

БАГРЯНЕЦ В НЕБЕ, БАГРЯНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

Смерть — похититель всего

А ведь она здорово похожа на глаз некого бога или демона, глядящего на мир сверху.

Луна высоко в небе была красной. Багровым отливали тучи, медленно стягивающиеся вокруг неё словно края разверстой раны; того же цвета были плескавшиеся о борт волны.

Плюх! Весло погрузилось в воду.

На минуту Энсадуму показалось, что сейчас оно поднимется, все красное, истекающее каплями крови словно кусок мяса, но, разумеется, этого не произошло. Красный цвет неба всего лишь предвещал перемены в погоде.

В детстве маленький Энса часто смотрел на небо. Тогда луна казалась ему как будто ближе. С помощью подаренного отцом телескопа он даже смог разглядеть тёмные пятна на ее поверхности; он представлял, что видит города, квадратики возделанных полей и проложенную между ними сеть дорог. Ещё некоторое время после того, как он узнал, что луна — это бесплодный камень, а телескоп стал ненужной игрушкой, он продолжал с тоской поглядывать вверх. Однако теперь Энсадум с удивлением обнаружил, что не делал этого уже много лет.

Попутно он разглядывал лицо лодочника. Плоский нос и почти полное отсутствие ушей выдавало в нем шивана, но разве их материк не горел непрерывно уже без малого сотню лет? Наверное, это был один из тех шиван, что селились здесь до Разрушения.

Энсадум позволил мыслям течь медленно, прикрыл глаза и постарался расслабиться. Почти сразу перед его мысленным взором возникло лицо куратора. На этот раз им оказался служащий довольно высокого ранга. Чиновник открыл рот, чтобы заговорить, но тут его глаза расширились: Энсадум прервал контакт. И все же за мгновение до этого разгневанный куратор успел послать ему картины из собственного сознания: бесформенные тени корчились и рыдали, объятые языками пламени.

Энсадум дёрнулся всем телом, открыл глаза и сел, не обращая внимания на испуганный взгляд лодочника. Ему всегда было непросто выносить вторжение этих существ в свой разум.

— Говорят, вы можете читать мысли, — осторожно спросил лодочник, — Сейчас вы читали мои, господин?

Интересно, о чем ты думал?

Однако Энсадум не стал отвечать. На самом деле даже кураторы не могли читать чужих мыслей, хотя они и были способны пробираться в другую голову так же легко, как любовник, проскальзывающий под одеяло. Энсадуму это всегда казалось странным: все равно что слепцу явится в библиотеку. Единственное, на что он способен — это ощупать корешки книг.

Спустя некоторое время впереди показались стоящие на приколе у берега тёмные громады барж. Похоже, ими давно не пользовались, и суда успели стать частью окружающего ландшафта. К запаху реки здесь примешивался железистый привкус ржавчины.

Лодочник сплюнул в воду и сильнее налёг на вёсла.

Прежде чем стемнело, Энсадум наблюдал за проплывающим мимо берегом, подмечая все новые детали: деревню, все дома в которой стояли над водой на длинных сваях; древний мост, теперь почти разрушенный, но по-прежнему удивлявший сложностью архитектуры. Он жалел, что у него нет времени ненадолго задержаться и зарисовать в блокнот что-либо из увиденного. Блокнот, как и прочие вещи, необходимые в дороге, лежал в саквояже у его ног. Там же, в специальном отделении, хранились инструменты: стекло и сталь, иглы и колбы. Всякий раз, когда Энсадум касался потрёпанной кожи, они тихо звякали, будто украдкой напоминая о цели его путешествия.

За бортом плескались волны: протяни руку и коснёшься воды. Однако Энсадум не стал этого делать. Эта река, как и многие другие, подобные ей, была безжизненной. Теперь он вспомнил, что где-то читал, будто Разрушение началось именно отсюда. Заброшенные баржи, гниющие у берега не один десяток лет, были лишним тому подтверждением.

Он не впервые оказался в Пустошах, но, пожалуй, лишь теперь смог ощутить всю глубину тоски, окутавшей эту землю. Наверняка нечто подобное должен был испытывать и лодочник. Прежде чем превратиться в пылающую пустыню, родина шиван была цветущим краем.

Так что же случилось? Этого не знал никто.

Энсадум не мог вспомнить, когда в последний раз видел зелёную траву. Это же касалось и птиц в небе. Раньше, в ту пору, когда он не расставался с подзорной трубой, он мог без остановки перечислять виды пернатых: сипуха, дятел, жаворонок, береговушка, скалистая ласточка и другие; теперь не мог вспомнить и одного-двух имён. И хотя в его блокноте сохранились рисунки большинства из них, он почти туда не заглядывал.

Баржи остались далеко позади. Над водой поползли клочья тумана, стало холодно. Лодочник плотнее запахнул ворот накидки; то же самое сделал Энсадум, спрятав подбородок в складки шарфа. Ещё некоторое время он продолжал вглядываться в темноту, гадая, что может скрывать эта пустынная земля. Какие тайны прячутся за завесой тумана? Или здесь уже не осталось тайн? Так и не найдя ответов, он задремал.

Он так и не смог как следует отдохнуть. За те несколько часов беспокойного сна, что ему удалось выкроить, Энсадум просыпался дважды, и оба раза — из-за пронизывающего холода, от которого не спасали ни накинутое на плечи одеяло, ни тёплая куртка под ним.

— Как называется эта земля?

Лодочник не ответил. Вместо этого он привалился к широкому камню у воды, достал из кармана плитку белой смолы, отломил кусочек и принялся разминать в пальцах.

Употребление кека было обычным делом среди городской бедноты. По рассказам, её добывали на юге, собирая сок тростника где-то глубоко в болотах. Затем его смешивали с паутиной местного жучка для придания вязкости, а полученную массу оставляли на открытом воздухе, пока она не затвердевала. Смола уже много лет находилась под запретом, однако от этого спрос на неё не становился меньше.

Некоторое время Энсадум разглядывал берег. Усеянная галькой прибрежная полоса переходила в песчаный откос. На его вершине росла пара чахлых кустиков, ветви которых трепетали под порывами ветра. Незадолго до рассвета пошёл снег, и теперь на земле тут и там лежали островки грязной кашицы.

До этой минуты Энсадум был уверен, что увидит нечто совсем иное: дорожку, ведущую по склону вниз к самой воде или деревянный пирс. Пока же все здесь мало отличалось от того, что попадалось ему на глаза прежде.

Но хуже всего была тишина. В городе он привык слышать десятки звуков — даже ночью или на рассвете: цокот копыт и грохот колёс по мостовой, крики разносчиков, скрип отворяемой где-то двери, отголоски пьяных песен, доносящиеся через улицу или две. Здесь же не было других звуков кроме монотонного скрипа весел в уключинах и плеска волн. Словно в целом мире не осталось ничего, кроме тумана, реки и их лодки. Странное ощущение не покинуло Энсадума даже после того, как отыскав под слоем тряпок фонарь, шиван запалил его, а затем подвесил на специальный шток на носу лодки. Теперь за стеклом трепетал крохотный язычок пламени, которого едва хватило бы, чтобы согреть окоченевшие пальцы.

Чиркнула спичка и из полумрака выступила закутанная в мокрый плащ фигура. Энсадум готов был поклясться, что мгновением раньше на берегу никого не было.

Незнакомец сделал знак следовать за ним и, не говоря ни слова, принялся взбираться по склону.

Энсадум вернулся к лодке, чтобы взять саквояж. Мгновение размышлял, стоит ли захватить фонарь, однако рассудил, что тот будет только мешать. Промокшее одеяло тоже пришлось оставить.

Взобравшись на вершину склона, он огляделся. Рваные клочья тумана разметались низко, подобно знамёнам поверженной армии; лежавшие повсюду валуны и камни поменьше казались остатками пожарища, а пепельно-серый цвет земли и неба только усиливал это впечатление. И по-прежнему: ни следа дорожки или жилища, хотя некоторые из лежавших неподалёку валунов размерами больше напоминали дом.

Огонёк фонаря был в двадцати шагах впереди и продолжал удаляться. Энсадуму не оставалось ничего, кроме как двинуться следом.

Они шли настолько долго, что ему начало казаться: вот-вот, и появятся цепи мира, которыми земная твердь крепится к своду небес.

Впереди и в самом деле проступили некие тени. Они росли и удлинялись, словно разлитые по бумаге чернила, пока не превратились в нечто, что казалось рёбрами гигантской грудной клетки. Словно кто-то выгнул их изнутри, отчего они встали почти вертикально.

Однажды он уже видел такие большие кости. Их привозили торговцы с юга, а те покупали у странников, находивших в пустыне целые города, обитатели которых по-прежнему не покидали своих жилищ: все, что от них осталось — это занесённые песком гигантские скелеты.

Однако это оказались вовсе не чьи-то останки. Приблизившись, Энсадум увидел развалины корабля. Поперечные балки — шпангоуты поднимались на высоту роста двух взрослых мужчин. У основания они крепились к продольному брусу киля словно настоящие ребра — к позвоночнику. Ему пришло в голову, что он смотрит на остатки древнего пиршества, будто насыщалась сама природа: ветер и колючий снег обглодали металл, а сырость и туман довершили начатое. Оставалось загадкой, каким образом судно подобного размера оказалось вдали от большой воды, да ещё на таком расстоянии от берега? В порту он видел краны, способные поднять вес в десятки тонн, однако сомневался, чтобы нечто подобное использовалось здесь.

Коснувшись дерева, Энсадум отдёрнул руку: оно было холодным и твёрдым как камень.

Говорят, вы можете читать мысли?

Его нынешний спутник не проронил и этих нескольких слов. Единственным звуком, который Энсадум слышал, был шорох его плаща. Он уже начал жалеть, что и сам не одел что-то похожее: тогда ему не пришлось бы вздрагивать всякий раз, когда промокшая одежда липла к телу. Ещё существовала надежда, что в месте, куда они направлялись, найдётся разожжённый очаг и кружка тёплого питья. Энсадум подумал, что готов отдать все за полчаса в горячей ванной, хотя наверняка обрадовался бы и тазу с губкой.

За все время они остановились лишь однажды — когда Энсадуму понадобилось избавиться от камешка в обуви, но и тогда проводник не произнёс ни слова. Теперь саквояж в его руке весил в два раза больше. Дождь то начинался, то прекращался, и даже в редкие минуты затишья в воздухе висела морось, сквозь которую было ничего не видать.

Господин, вы читали мои мысли?

Он едва не рассмеялся в ответ. На самом деле любой практик умел читать мысли не лучше какого-нибудь восточного нобиля, разбирающегося в сортах вина. Едва пригубив бокал, тот мог сказать, из какого сорта винограда оно сделано и даже то, на какой стороне склона произрастал виноградник.

Давно известно, что на сетчатке мертвеца сохраняется изображение последнего виденного им при жизни. Или о воздействии различных ядов. Или, что волосы и ногти непостижимым образом продолжают расти даже после смерти. А ещё, что могут рассказать костный и спинной мозг, околоплодная жидкость, тщательно собранный пот или слезы, флегма, слюна, черная и жёлтая желчь, моча, семя… кровь.

С таким набором инструментов как у него, он мог сойти за безумца, которому нравилось пытать и убивать людей. Пробирки и колбы, длинные ножи и совсем миниатюрные скальпели, иглы, крючки. Все, чем можно колоть, резать, протыкать. Одно орудие для того, чтобы проникнуть в спинной мозг, другое — чтобы забраться внутрь черепа — до самого мозга, не сделав при этом ни единого надреза. Длинные иголки, короткие. С загнутым кончиком, закрученные спиралью, прямые. Маленькая пила для костей. Большой тесак для мышц и хрящей. Щипцы, ножницы. Десяток лезвий: все пронумерованы и уложены — каждое в специальное отделение.

В Друннане, где тела мертвецов было принято бальзамировать, похожими инструментами пользовались жрецы. Для начала извлекались и раскладывались по отдельным сосудам внутренние органы. Для каждого была определена ёмкость своего, особого цвета. Красный — для мозга, синий — для сердца, зелёный — для лёгких, жёлтый — для печени, черный — для почек, белый — для желудка. Затем на протяжении трех дней тело покойного коптили, поочерёдно сжигая перья, бумагу, прошлогодние листья. Орудия своего ремесла друннанские жрецы носили на поясе словно знаки отличия.

Помимо инструментов в сумке лежали другие принадлежности: медная горелка, маслёнка, деревянная чашка для смешивания порошков, весы, десяток склянок — пустых, но с необходимыми пометками. Позже он заполнит их все, закупорит, а пробки зальёт воском — в точности, как предписано Процессом.

Внезапно ему вспомнилась деревянная рама на лодочном причале в начале пути. Такие рыбацкие жены используют для потрошения рыбы, только на этот раз на толстых цепях были подвешены куда более страшные трофеи: существа с подобиями человеческих лиц; с плавниками, которые заканчивались длинными отростками, напоминающими кисти рук; чудовища без головы; без тела, состоящие из одних перекрученных жгутов…

Энсадум внутренне содрогнулся, поймав на себе взгляд одного из них: единственный уцелевший глаз того уставился на него с немым укором. Одни были совсем свежими, другие провисели под открытым небом не одну неделю, и их кожа высохла, обтянув тонкие кости. Позже он узнал, что некоторых из этих существ вынесло на берег во время паводка, других поймали в свои сети рыбаки. И поступили, как поступали всякий раз, когда на свет появлялся трёхногий щенок или слепой телёнок: тут же проломили голову…

МЕЖДУ «А» И «Б»

Разрушение — так это назвали.

Разрушение.

Первыми перестали работать простые механизмы — часы, печатные машинки. Затем настал черед более сложных, вроде тех, которыми пользовались кураторы. Их инструменты хоть и казались чудесными, все же оставались устройствами, изготовленными руками человека.

Один за другим механизмы отказывались работать. Никто не знал, почему. Никто не мог сказать, сколько это продлится, и тем более — когда закончится. Менее чем за десять дней остановилось буквально все. Это напоминало умирание целого организма, когда один за другим гибнут внутренние органы, и жизнь в теле постепенно угасает. Единственная городская газета поспешила объявить о конце света — за день до того, как перестала существовать сама, типографские станки не напечатали больше ни строчки. После этого оставались лишь слухи: телеграф отключился ещё раньше. Поезда остановились. Некоторые сошли с рельсов или столкнулись друг с другом. Корабли дрейфовали в море, не в силах вернуться в порт, ведь навигационные приборы тоже были механическими.

Как ни странно, погибли немногие. Были те, кто получил ранения из-за внезапно вышедших из-под контроля механизмов, а также те, кто оказался заперт в открытом море или глубоко под землёй — в шахтах, откуда можно было выбраться лишь при помощи специального лифта. Другие пропали без вести и их никто не искал, по крайней мере, о таком не сообщалось.

***

Первые огни появились, когда Энсадум уже отчаялся увидеть нечто подобное.

Пожалуй, ещё никогда Энсадум не встречал столь неприветливой архитектуры. Дом производил гнетущее впечатление. Его формы казались нагромождением ломаных линий. Флигель на крыше едва слышно поскрипывал, хотя не было видно, чтобы он двигался. На нижнем этаже из распахнутого окна выдуло занавеску, и она повисла, прилипнув к влажному камню. Серое на фоне тусклого неба здание выглядело угольным наброском, сделанным второпях. Подумав об этом, Энсадум решил и в самом деле зарисовать его, и даже определил место в блокноте: между двумя незаконченными эскизами человеческого тела в анатомическом разрезе.

Никто не вышел их встречать. То, что Энсадум вначале принял за путеводные огни, оказалось окнами второго этажа, в которых горел свет. Пока он смотрел, свет в одном из них померк, а затем разгорелся в другом — так, словно кто-то переходил из комнаты в комнату с зажжённой свечой в руке.

По-прежнему не говоря ни слова, проводник махнул рукой, указывая в сторону дома, а сам свернул к видневшимся в стороне постройкам угрюмого вида.

Не обнаружив на двери колокольчика или молотка, Энсадум размахнулся и несколько раз ударил по обшарпанному дереву. Стук отозвался в глубине дома гулким эхом. Какое-то время ничего не происходило. Ему уже начало казаться, что он проделал весь этот путь зря, но затем дверь неожиданно распахнулась, и в прямоугольнике света возникла человеческая фигура.

Когда Энсадуму исполнилось шесть лет, практик явился к ним домой. Это был день, когда умер его брат.

Сколько он помнил, Завия всегда болел. Кажется, брат заболел ещё до рождения самого Энсадума, но со временем дела становились только хуже.

Обычно раз или два в неделю пара слуг выкатывали худое, сгорбленное тело брата во двор. Завия ничего не делал, просто сидел в своём кресле на колёсах и смотрел в даль. Основную часть времени Энсадум старался избегать общества брата и обычно это ему легко удавалось. Однако несколько последних недель Завия не покидал своей комнаты, и это стало настоящим испытанием для всех домашних. Когда он не кричал от нестерпимой боли в конечностях, которые будто выворачивал кто-то невидимый, он громко стонал — даже во сне, словно страдания преследовали его и в сновидениях. Единственный, кого это, кажется, не пугало, была их мать. Она даже перенесла свою спальню ближе к комнате Завии.

Однажды проходя по коридору, Энсадум заметил, что дверь в покои брата приоткрыта. Он заглянул внутрь и увидел шкаф, книжные полки, ночной столик, кровать. Все было почти как у него в комнате. И все же что-то отличалось. Книги были другими, большая часть из них так никогда и не открывалась. Постельное белье было разбросано, дверцы шкафа никто не удосужился затворить плотно. На письменном столике, там, где у самого Энсадума стояла лампа и лежали письменные принадлежности, выстроились ряды микстур и лекарств в бутылочках всевозможных форм и размеров — молчаливое воинство. Но главным был запах. Он тоже отличался. В доме пахло деревом, пачулями, волокна которых вплетались в ткани для защиты от моли, закваской для пирогов, а иногда, когда становилось слишком холодно — дымом и золой из камина. Но в комнате брата запах был другим. Здесь пахло потом, мочой, кровью. Болезнью.

Энсадум не сразу заметил брата. Тот сидел спиной к двери, у окна. Его голова, всегда наклонённая влево, почти покоилась на плече. Могло бы показаться, что Завия спит.

Некоторое время мальчик смотрел на голый череп с пучками тонких волос, чудовищно вывернутые руки и ноги, на раздутые колени. Хватало мимолётного взгляда чтобы понять: брату не становится лучше.

Очевидно, в этот момент Энсадум сделал некое неосторожное движение или же каким-то иным способом выдал своё присутствие, поскольку брат повернул голову и посмотрел прямо на него. Губы Завии растянулись в улыбке. Наверняка он думал, что брат зашёл проведать его и обрадовался… Но затем что-то изменилось. Возможно, он прочёл выражение на лице Энсадума…

Боль исказила черты Завии. По его телу пробежала судорога, глаза закатились, на губах выступила пена. Ноги мелко застучали по полу, пальцы вцепились в мягкий материал кресла.

В следующее мгновение чьи-то руки оттолкнули Энсадума от двери, и в комнату вбежала мать. Обхватив голову брата руками, она заставила его откинуться в кресле и держала, пока судороги не стали утихать. Попутно она отдавала распоряжения слугам: принести воду и чистые полотенца, разжечь в камине огонь. Энсадума оттеснили вглубь коридора, откуда он все ещё мог обозревать краешек комнаты. Последнее, что он видел, это мать, баюкающая брата на коленях…

Завия умер несколько дней спустя. Энсадум спрятался вверху лестницы и наблюдал, как комнату брата поочерёдно покидают слуги, доктор, ночная сиделка. Последней вышла мать. Минуту она неподвижно стояла у двери, будто не зная, куда идти дальше, а затем поднесла руку ко рту. До слуха Энсадума донёсся едва слышный всхлип.

В тот же вечер на их пороге появился практик. Сидя двумя пролётами выше, Энсадум наблюдал, как тот поднимается по ступеням. Снаружи шёл дождь, и насквозь промокший плащ практика волочился по полу, оставляя на досках хорошо заметный влажный след… Словно полз слизняк. В руках у практика был потёртый саквояж.

Неудивительно, что в жизни практик не был похож на тот образ, что так упорно рисовало мальчишеское воображение. Когда Энсадум думал об этом, ему почему-то представлялся долговязый старик в потрёпанном котелке и с лицом таким морщинистым, что оно напоминало гнилое яблоко. Его глаза наверняка скрыты линзами темных очков. На руках перчатки: они могли скрывать обезображенную язвами кожу, или ожоги, или нанесённые самому себе порезы…

В воображении мальчика практик всегда был вооружён иголкой и ниткой. Игла была изогнутой как рыболовный крючок. Энсадум почти видел, как прищурившись из-за линз своих темных очков, практик продевает в иголочное ушко нитку. Как будто, подобно персонажу одной сказки, желал попытаться пришить к телу мертвеца его давно отлетевшую душу.

Нет, невозможно…

***

В тот вечер мать так и не покинула своей комнаты. Старый слуга был единственным, кто входил в покои брата, и то лишь за тем, чтобы забрать кое-какие вещи.

В доме воцарилась странная тишина, в которой отчётливо слышались доносящиеся из комнаты брата звуки: шорох одежды, звук зажигаемой спички, щелчки застёжек, и главное — тонкий и мелодичный, почти музыкальный, перезвон стали. Заработал насос. Энсадум прислушивался к его тихому гулу, пока тот не сменился другим, характерным звуком, будто кто-то тянет остатки жидкости через соломинку.

Энсадум зажал уши руками, но этого оказалось недостаточно, и тогда он зажмурился…

НЕСКОЛЬКО СЛОВ НАПОСЛЕДОК

Дверь открыл слуга.

Шагнув за порог, Энсадум оказался в просторном холле, где свободно могла поместиться канцелярия Курсора вместе с клерками. Справа и слева вверх уходили две полутёмные лестницы, ступени на самом верху тонули во мраке.

Слуга проводил Энсадума на второй этаж. Все то время, пока они поднимались, слуга шёл впереди, высоко поднимая подсвечник с единственной свечой и останавливаясь лишь для того, чтобы запалить очередной светильник. Вскоре на этаже горели все лампы, но светлее от этого не стало — даже они не могли рассеять царящего вокруг пыльного полумрака.

Внутри было почти так же холодно, как и снаружи, и Энсадум невольно подумал, что содержать такой дом неимоверно дорого: понадобились бы сотни свечей, чтобы осветить каждый угол, а также топливо для печей и каминов.

В доме пахло сыростью, старыми вещами, чем-то незнакомым. Запах был терпким, горьким и напоминал аромат полыни. Во время встреч с кураторами Энсадуму приходилось вдыхать разные запахи: приятные и не очень. Кураторы постоянно экспериментировали: сжигали травы, растворяли в кислоте волосы, кости, ногти, замораживали кожу и плоть, воспламеняли жир — животных и человеческий, испаряли кровь, мочу и слюну, иногда по отдельности, иногда смешивая, чтобы понаблюдать, как внутри прозрачных трубок струится новая субстанция. Энсадум постарался, чтобы этот новый запах остался у него в памяти. Некоторые люди коллекционируют запахи и впечатления, как это делают те, кто собирает произведения искусства. У одних они связаны с воспоминаниями о давно ушедших днях, другие, наоборот, ищут свежих впечатлений. Трудно сказать, к какой категории принадлежал Энсадум. Наверное, к той, что считает, будто знакомые запахи делают мир более обустроенным, упорядоченным и предсказуемым. Одним словом — безопасным.

Проходя по коридорам дома, Энсадум обращал внимание на двери. Большинство были закрыты и наверняка заперты, но те, которые оказались приоткрытыми, предваряли пустые комнаты, где не угадывалось никаких очертаний. Ни мебели, ничего. Они представлялись отверстыми пещерами, тёмными норами, в которых до поры таится нечто страшное.

Тикали часы, под ногами постанывал пол.

Все это были звуки безжизненного дома, белый шум подводного мира. С того момента, как Энсадум переступил порог, он чувствовал, будто погружается в океанские глубины — стены подступают со всех сторон, потолок нависает все ниже…

В конце концов слуга толкнул перед ним одну из дверей, и та распахнулась с жалобным стоном.

Комната была скудно обставлена. Одна деталь обстановки не подходила к другой. Складывалось впечатление, что мебель просто снесли отовсюду из дома, не заботясь о соответствии одного предмета другому. Например, в углу стояло трюмо, а у стены выстроился ряд совершенно ненужных там стульев с высокими спинками. По потёртой во многих местах обивке было видно, что некоторыми из них давно и активно пользовались, другие же были совсем новыми. Единственное, что роднило совершенно разные предметы, было обилие пыли. Пыль лежала повсюду, она же витала в воздухе. Стоило сделать шаг и ступить на мягкий ворс ковра, как в воздух поднялось хорошо заметное облачко.

Шторы были задёрнуты. Единственное зеркало в комнате, бывшее частью туалетного столика, оказалось занавешено плотной тканью. Наверняка, причиной этого было некое суеверие, смысла которого Энсадум не понимал. Впрочем, у него имелись свои причины не смотреться сейчас в зеркало. У него всегда были тёмные волосы, из-за которых и без того бледное лицо казалось ещё бледнее. А теперь, после нескольких часов, проведённых на холоде, оно наверняка превратилось в маску смерти, способную напугать кого угодно. Влажная одежда висела мешком — что там под ней, уж не кости ли? Поймав внимательный взгляд слуги, Энсадум откинул со лба локон влажных волос.

И когда они успели так отрасти?

О ногах даже думать не стоило. Казалось, его обувь не чистили целый год, настолько она была грязной. Понимая, что он уже преодолел половину дома с грязными ногами, Энсадум все же переминался с ноги на ногу. К счастью, слуга оказался не столь щепетильным, чтобы заставить гостя снять обувь ещё у порога.

— Сюда, — сказал он, — Пожалуйста. Проходите.

В комнате горело полдюжины свечей, в том числе несколько ароматических. От них поднимался запах ладана, призванный скрыть тяжёлый дух смерти. Возле кровати был поставлен лишний стул. Рядом водрузили наполненный водою таз, с края которого свешивалась пара тряпиц.

Было видно, что его ждали. Это само по себе было хорошим знаком, ведь встречались случаи, когда родственники усопших тайком хоронили или прятали тела родных, надеясь, что кураторы не узнают. Но они узнавали, всегда. И посылали практиков сделать свою работу.

Водрузив ношу на столик рядом, Энсадум раздвинул стальные челюсти саквояжа. Слуга остался у входа. Глядя на него, Энсадум не обнаружил привычного в таких случаях волнения. Обычно люди с куда меньшим спокойствием воспринимали происходящее, а большинство и вовсе предпочитали оказаться в этот момент где-нибудь подальше. Что ж, решил Энсадум, он здесь для того, чтобы сделать свою работу.

Мертвец был прямо перед ним. Лежал на кровати, прямой как стрела — руки вытянуты вдоль тела, угловатый подбородок смотрит вперёд. С ходу было сложно определить возраст: мужчина за шестьдесят, сохранивший толику былой красоты, которая стала особенно заметной после смерти: черты лица заострились, под глазами и у краёв губ пролегли глубокие тени. Издали могло показаться, что перед ним не тело человека, который ещё недавно жил и дышал, а вырезанная из мрамора статуя. И надо сказать, скульптор поработал на славу, придав этому лицу величественное и отрешённое выражение.

Одет он был в штаны из мягкой ткани и рубашку свободного кроя. Наверняка, его переодели уже после смерти. Энсадум обратил внимание, как небрежно сидит одежда. На пальце поблёскивал перстень с драгоценным камнем — единственная яркая деталь гардероба. Что-то неестественное было во всем этом. Для Энсадума ношение украшений всегда было связано с тщеславием, но какое тщеславие может быть у мертвеца?

В этот момент, приподняв голову покойного, Энсадум обнаружил бурый след, пересекающий его шею под подбородком. Был лишь единственный способ умереть, способный оставить подобный след.

Повешение.

На то, что это именно повешение, а не удушение, указывал тот факт, что след от верёвки был незамкнут на затылке — если бы несчастному накинули петлю на шею сзади, отметина располагалась бы вкруговую.

Значит, все же самоубийство.

Энсадум мог припомнить дюжину случаев, когда практики узнавали об убийстве, но было уже слишком поздно. Некоторые убийцы предпочитали избавиться от любого свидетеля, ведь рано или поздно воспоминания стали бы достоянием кураторов, и тогда все узнали бы об их злодеянии.

Поэтому логичным было не допустить такой возможности: тела сжигали, засыпали известью, пытались растворить в химикатах, даже топили в водоёмах с хищными рыбами, которые были способны очистить скелет до костей за какие-то мгновения, а иногда из них выкачивали кровь, но чаще шли по наименее сложному пути — убивали самого практика. Ведь тогда некому будет забрать кровь жертвы.

Работать пришлось долго. Взяв из саквояжа очередной инструмент, Энсадум тщательно осматривал его, протирал, если это было нужно, а после использования клал на тряпицу рядом. Вскоре ткань, на которой высилась горка хирургической стали, потемнела от влаги.

В последнюю очередь Энсадум извлёк из саквояжа насос. Почти такие же используют для прямого переливания крови, разница лишь в том, что этот не имеет второго раструба. Вся кровь, которую удастся собрать, останется в ёмкости, а не перекачивается снова в вены. По мнению Энсадума, работу которого часто путали с работой врача, эта разница была чем-то большим, чем просто конструкционным расхождением. В конце концов именно это и отличало его от любого из эскулапов: кровь мёртвого останется в банке, и послужит иным целям.

Кровь уже начала свёртываться. Энсадум качнул насос, и несколько сгустков упали на дно ёмкости с отчётливым звуком. Он качнул повторно. На этот раз из раструба потекла кровь — тёмная и густая словно сироп. Ёмкость стала наполняться.

— Это все ещё он, верно?

Энсадум вздрогнул от неожиданности.

Сначала он не понял вопроса, но, проследив за взглядом слуги, догадался, что тот имел в виду.

— Не больше, чем рука или нога — это мы. — Ответил он, подумав, что говорит в точности как его наставники. Его не впервые спрашивали о чем-то подобном, разве что раньше вопросы были более прямолинейными.

А кто такие «мы»? Наши тела, наша внешность, пол, возраст? Наша индивидуальность? Наши личности? Привычки, склонности, талант либо его отсутствие, опыт? Мечты, планы, невысказанные желания?

Слуга лишь кивнул, будто соглашаясь с этой мыслью. Тени в комнате едва заметно качнулись.

— Но ведь это может быть им, правда?

Энсадум ответил не сразу:

— В той или иной мере. Сложно сказать. Наверняка — только после Превращения.

Слуга вновь кивнул, будто и в самом деле понимал, о чем речь. Даже сам Энсадум не знал всех тонкостей Превращения. Знали их, пожалуй, только кураторы, но они ревностно хранили все свои секреты, а не только те, что касались их ремесла.

Особенно те, что касались их ремесла.

Энсадум смотрел, как стекающая в ёмкость тёмная струйка постепенно истончается. Перед ним была сама метафора жизни или, может быть, любого существования: всё предельно, всё заканчивается. Таков естественный порядок вещей. Тогда, возможно, то, что делают кураторы противоречит этому порядку?

Однажды человек, который умер, а затем внезапно ожил на глазах своих ошеломлённых товарищей, рассказывал, что в те несколько минут, когда он оставался мёртвым, ему виделись яркий свет и движение. Будто бы его тело падало или летело — и он совершенно точно знал это. Энсадум слышал подобные истории несколько раз, и все они были похожи друга на друга: смерть, падение, яркий свет, чудесное пробуждение. Даже вопросы, задаваемые слушателями после — и те мало отличались друг от друга: они хотели знать, видел ли умерший бога, или богов, а если да, то каких, и как выглядит загробный мир и каково это —умереть и знать, что ты умер.

Однажды на одном из таких собраний руку поднял некий человек, и получив разрешение говорить, спросил не чувствует ли оратор, что в буквальном смысле задолжал Смерти. Закончилось тем, что под крики толпы его вышвырнули на улицу. Энсадум вышел следом. С тех пор он избегал тех, кто верил в чудесные воскрешения, жизнь после смерти, астральные путешествия и переселение душ.

Если и существовала некая «душа», помещалась она явно не в теле. Тогда, может быть, в крови? Ведь он собирал для кураторов кровь, которую те превращали в эссенцию, способную хранить воспоминания человека на протяжении многих лет. Было это продолжением жизни вне тела или только притворялось таковой, Энсадум не знал.

Насос издал последний хлюпающий звук и перестал качать. Ёмкость оказалась заполнена наполовину. В скудном свете кровь казалась чёрной, но стоило поднести сосуд к свету, и содержимое начинало переливаться, словно внутренности рубина.

Кураторы будут довольны.

— Кто осуществит Превращение?

Энсадум вздрогнул от неожиданности. Оказалось, пока он качал насос, слуга подошёл ближе и теперь стоял с противоположной стороны кровати. Энсадум чувствовал, как внутри зарождается смутное беспокойство, а вместе с ним новая и тревожная, но пока далёкая от завершения мысль…

Над его головой громыхнуло. Звук был таким, словно этажом выше уронили тяжёлый куль.

Услыхав странный шум, слуга, казалось, забеспокоился. Он бросил быстрый взгляд вверх, затем посмотрел на приоткрытую дверь, словно пытаясь решить, что делать дальше.

Звук повторился. На этот раз Энсадум готов был поклясться, что его источник переместился, будто на верхнем этаже и в самом деле двигали что-то тяжёлое и громоздкое.

Сверху послышались звуки возни, несколько голосов о чем-то приглушённо заспорили. Странно, до этого момента Энсадум и не догадывался, что в доме есть кто-то другой.

Быстро пробормотав извинения, слуга бросился в коридор. Энсадум слышал его шаги, думая, что, если подождать некоторое время, они наверняка раздадутся у него над головой.

Выбегая, слуга захватил фонарь. Единственным источником света в комнате остались свечи, половина из которых почти догорела. Что ж, его работа окончена, и он не собирался дожидаться, пока слуга вернётся. Разобрав насос и упаковав вещи в саквояж, Энсадум направился в коридор.

Здесь было ещё темнее. Идти пришлось на ощупь. Левой рукой он касался стены — единственного ориентира в окружающем мраке. Поэтому, когда внезапно стена кончилась и рука провалилась в пустоту, у Энсадума перехватило дыхание. Оказалось, это была всего лишь приоткрытая дверь, одна из тех, куда он заглядывал накануне. Теперь он жалел, что не догадался захватить с собой хотя бы огарок свечи.

Добравшись до лестницы, практик огляделся. На площадку этажом выше падал свет из приоткрытой двери, но его было недостаточно, чтобы осветить лестницу под ногами.

Он начал спускаться.

Уже на середине лестницы Энсадум вдруг обнаружил, что движется на ориентир — серые узкие окна, находящиеся по обе стороны двери. Сквозь мутные стекла внутрь попадало немного дневного света. Дверь оказалась не заперта. Покидая дом, Энсадум думал, что вполне способен вернуться к лодке и без посторонней помощи.

Он уже приготовился проделать весь обратный путь к реке в одиночестве, однако распахнув дверь, неожиданно обнаружил стоящий у крыльца экипаж. Его недавний провожатый стоял рядом. Сняв с ноги ботинок, он выковыривал небольшим ножиком застрявшие в подошве камни. Увидев Энсадума, он спрятал нож, натянул ботинок, а затем махнул рукой, приглашая забираться внутрь.

Энсадум чувствовал себя беглецом, понимая, что спешит покинуть это место как можно скорее. Он обернулся и посмотрел на дом позади. Свет горел лишь в окне верхнего этажа.

И все же, опуская ступню на подножку экипажа, он ощутил укол совести: уже не впервые он чувствовал себя вором, похитившим самое ценное — чью-то душу.

Склянки в его саквояже звякнули, когда он забирался внутрь. Странно, но в этот раз в их звоне ему слышался чей-то стон, словно десятки голосов одновременно выдохнули на единой скорбной ноте.

ВОДНЫЕ ПРОЦЕДУРЫ ​

Не проходило ни дня, чтобы из канала не выловили очередного утопленника. Большинство тел были бледными, распухшими и почти ни у кого из них не осталось зубов — следствие долгого употребления белой смолы. Торговцы кеком с перерезанными от уха до уха глотками, избитые до смерти бродяги, проститутки с выпущенными наружу кишками, так что вокруг их тел, когда они находились в воде, плавали ленты розового и серого, словно лоскуты материи у танцовщиц, дававших представление на празднике в честь его отца в прошлом году.

В прошлом? Или это было в позапрошлом?

Подумав немного, Спитамен решил, что это не имеет значения. Сидя на мостовой в тени дома, окна которого выходили на канал, он достал из кармана плитку смолы, отломил кусочек и принялся разминать в грязных ладонях. Людей вокруг становилось все больше: голосистые торговки с корзинами товара спешили на рынок; мальчики-посыльные торопились по десяткам поручений; брели вечно усталые рабочие с красными от недосыпания глазами; их обгоняли служащие, и у каждого в руках была папка или чемоданчик с бумагами: работа, взятая на дом. Возвращался помощник пекаря: он только что развёз свежий хлеб, и в пекарне уже дожидалась новая партия; проехала упряжка: угрюмый возница подгонял лошадей, хотя в повозке никого не было; некий человек с растрёпанными волосами бросился ей наперерез, и едва не угодил под колёса. Фонари погасили, однако в воздухе по-прежнему витал запах газа.

Перекатывая кислый шарик во рту, Спитамен скосил глаза в сторону канала, туда, где уже начала собираться толпа. В ней выделялись трое в красных солдатских мундирах. Пока они из последних сил старались не подпускать зевак слишком близко к краю, четвёртый их спутник — во всем черном, стоял у парапета и, заложив руки за спину, смотрел под ноги. Спитамен понял, что взгляд его устремлён вниз, к тому, что плавало в воде. Наверняка ему не стоило так откровенно глазеть, поскольку один из мундиров внезапно обернулся и, заметив его, сделал знак подойти:

— Эй, ты! Ступай сюда!

К несчастью для Спитамена, он уже успел ощутить действие смолы. Его мысли плыли неторопливо, словно облака в погожий день. Поэтому, когда над ним нависло тёмное от гнева лицо «мундира», он только и смог, что моргать и нелепо улыбаться.

— Ты оглох? Я к тебе обращаюсь!

Теперь взгляды всех присутствующих были обращены в их сторону. Послышались смешки, кто-то показывал на него пальцем, кто-то качал головой.

У стражника было широкое смуглое лицо, над губой тонкой чёрточкой темнели подвитые кверху усы. Спитамен уловил исходящие от него запахи: промасленной кожи, специй, пива, застарелого пота. Двое других «мундиров» также смотрели в их сторону. Один снял шлем и провёл рукой по взмокшему лбу, другой поправил саблю на ремне.

Удар настиг его неожиданно. Прежде, чем Спитамен успел опомниться, он очутился в пыли. Второй пинок пришёлся по его пожиткам: тарелка для подаяний с грохотом покатилась по камням, а лежавшие в ней медяки разлетелись в стороны.

Ему и раньше доставалось от солдат. Однажды пара подвыпивших офицеров поколотили его так, что ещё месяц потом сломанные ребра не давали ему покоя. В другой раз со свистом, криками и топотом на него наскочил отряд кавалеристов, причём тот из них, что ехал впереди — в ярко начищенном шлеме с развесистым плюмажем — специально повернул лошадь так, чтобы Спитамен угодил под копыта. К несчастью для солдат, жертва оказалась проворнее и отряд с улюлюканьем пронёсся мимо. Лишь последний солдат выхватил из ножен саблю и плашмя ударил ею Спитамена — похоже, тому не полагалось радоваться внезапной удаче.

Чьи-то руки дёрнули его за шиворот, поднимая на ноги. Ткань затрещала и порвалась. Затем его подтолкнули к ограждению. В воде внизу плавало нечто, что он вначале принял за обычный мусор.

— Полезай вниз, — велел солдат.

С годами канал заметно обмелел. На его стенах остались горизонтальные отметины — следы того, как из года в год понижался уровень воды. Никто не мог с уверенностью сказать, насколько канал глубок сейчас. Когда-то давно Спитамен слышал, что его вырыли в годы белого тлена, чтобы иметь возможность избавляться от тел погибших. Течение уносило трупы за пределы города. Теперь бедняки мылись, стирали белье, а то и вовсе брали в канале воду для питья. Даже если ему повезёт, и он не переломает ноги о дно, выбраться наружу без посторонней помощи будет невозможно. Потребуется лестница, а об этом никто не подумал…

Спитамен собирался ответить солдату, чтобы сам прыгал вниз, раз такой умный, однако не успел раскрыть и рта. Резкий толчок бросил его вперёд. Перевалившись через ограждение, он полетел вниз. Последнее, что Спитамен успел заметить — это то, как веселье на лицах наблюдавших за ним людей сменяется недоумением.

А потом рухнул в воду.

Позже он вскарабкался на крышу одного из стоящих рядом домов, чтобы высушить одежду под лучами солнца и немного согреться.

Снизу звучали голоса. Не гул с улицы — его Спитамен давно перестал замечать, а настоящие голоса из здания под ним. Однажды он понял, что слова прокрадываются сквозь щели подобно насекомым. Как и большинство насекомых, слова были безвредны. Но некоторые из них таили опасность. Они казались ему жучками, вроде тех, что бегали по его рукам, когда он стягивал мокрую рубашку. Он знал наверняка, что пищей им служит дерево, из которого сделаны балки этого здания, опоры на пристани, полы в здании городской администрации.

Внизу ссорились дочь с отцом. Она хотела пойти на свидание с кем-то кого звали Кевакия, а старик запрещал ей это. Постепенно голоса становились всё громче, звенела посуда, хлопали двери.

Мокрую одежду он разложил вокруг, раздевшись догола. Борода щекотала грудь. Волосы Спитамен стянул вместе, кое-как собрав непослушные пряди в подобие хвоста. Всё, что было в карманах, безнадёжно погибло. Остался лишь небольшой кусочек кека, завёрнутый в бумагу: его Спитамен решил приберечь на потом.

Его блюдце закатилось неизвестно куда, монеты разлетелись в стороны и наверняка стали добычей уличных мальчишек. Вдобавок он лишился одеяла.

Теперь Спитамен вспоминал, как это было.

Рухнув в канал, он наглотался воды, от которой его тут же вырвало. Кислый вкус кека вместе с остатками смолы вымыло изо рта, оставив лишь жгучий вкус желчи. Барахтаясь, он случайно задел что-то, отпихнув его от себя, но тут же ощутил, как встречной волной это прибивает назад. На сей раз он оттолкнулся обеими руками, чувствуя, как кончики пальцев касаются чего-то мягкого и податливого.

Сверху что-то кричали, но он не мог разобрать, что именно. Вода попала в глаза, и на некоторое время он лишился зрения, успев в последний момент разглядеть: то, что он вначале принял за обычный мусор, было плавающим вниз лицом человеческим телом…

Это точно не было похоже на бассейн в доме его отца, а у воды стояли не мраморные статуи, изображавшие юных дев, а смеющаяся и улюлюкающая толпа, в которой Спитамен заметил людей с длинными шестами в руках. На концах этих шестов поблёскивали острия.

Нет, решил он, не острия. Это были крюки, в точности как те, которые используют мясники. Каждое утро Спитамен наблюдал, как через улицу от него толстяк в кожаном фартуке открывает магазинчик, где за прилавком были развешаны куски мяса всех форм и размеров. Иногда он рубил их топором с короткой рукояткой, который вонзался в колоду с глухим стуком.

Спитамен попытался плыть, при этом его руки сами вцепились в тело утопленника, которое оказалось на удивление лёгким. Сверху продолжали кричать. Похоже, те люди хотели, чтобы он толкал тело к парапету.

Затем в толпе появился человек с багром. Спитамен знал его — он был из числа тех, кто спозаранку ходит от дома к дому и будит жильцов громким стуком в окно. Разумеется, не забавы ради — горожане платили ему за то, чтобы быть разбуженными вовремя. Этот человек поднял багор высоко над головой (очевидно ту самую палку, что служила инструментом его профессии), и резко опустил. Крюк на её конце клюнул воду в паре локтей от Спитаменовой головы.

Длинны багра оказалось недостаточно.

Сверху вновь прокричали, чтобы он подтолкнул тело.

До этого Спитамен не раз видел почерневшие от постоянного холода руки прачек, но не подозревал, насколько ледяной может быть вода. Держаться на поверхности становилось все труднее. Сделав усилие, он ухватил мертвеца за край одежды и потянул. Мокрая ткань лопнула с громким треском.

Конец багра вновь погрузился в воду, а затем вынырнул, едва не подцепив самого Спитамена.

Уворачиваясь от злополучного орудия, Спитамен потревожил тело, и оно перевернулось.

Было слышно, как наверху выдохнула толпа.

Стали видны искажённые смертельной гримасой черты лица, кожа которого была синюшной, почти черной. Невозможно было сказать, какого цвета у утопленника глаза или какой формы были губы — и то и другое отсутствовало — наверняка потрудились рыбы из канала (некоторая часть из них попадёт в качестве улова на столы горожан из числа бедняков уже сегодня вечером). При этом кожа на чудовищно раздутом лице была гладко выбрита, а бакенбарды, вошедшие в моду в последние несколько лет, даже побывав в воде, сохраняли ту форму, которую им придали бритва и ножницы парикмахера — наверняка благодаря какой-нибудь специальной помаде для волос.

Кожа на лице мертвеца (если не считать участков вокруг глаз и губы), сохранилась, чего нельзя было сказать о руках, и как догадался Спитамен, рыбы здесь были ни при чем.

Во-первых, руки мертвеца были связаны. Толстый красный шнур, которым это было сделано, впился глубоко в плоть. Кожу вокруг покрывали многочисленные отметины — следы от ожогов. Кончики пальцев мертвеца были странного сизого цвета, и Спитамен с опозданием понял, что видит то, что осталось от ногтей.

Все это были следы пыток, причём судя по количеству ран, пытали несчастного долго. Значит, хотели выведать нечто важное. А, получив желаемое, убили, после чего бросили тело в канал. Подобное случалось сплошь и рядом, разве что обычные похитители действовали с куда меньшим терпением — обычно сразу переходя к отрубанию конечностей.

— Ну же, парень, заканчивай обниматься и тащи его сюда!

Это кричал человек с багром, который по-прежнему замахивался своим орудием. Чтобы подцепить утопленника, ему не хватало совсем чуть-чуть.

Кто-то засмеялся, кто-то даже принялся аплодировать, словно шутка была действительно удачной.

Спитамен посмотрел наверх.

На набережной появились торговцы, продававшие мясо на палочках, сладкие пирожные и засахаренные фрукты. Издали был виден яркий колпак водоноса. Скорее всего, вода в его вёдрах была ненамного чище той, в которой плескался сейчас Спитамен.

Отшвырнув бесполезный лоскут, Спитамен поискал за что бы ухватиться. На поясе мертвеца он обнаружил кожаный ремень. Уж он-то точно не должен был порваться.

Ремень был широким, и с одной стороны его покрывали металлические клёпки, а с другой оба его конца были скреплены бляхой.

Спитамен взялся за пояс и потянул.

Под поясом обнаружилось нечто вроде потайного кармана. И этот карман не был пустым. Внутри пальцы Спитамена нащупали мешочек наподобие тех, где торговцы хранят монеты. Сотни таких мешочков ежедневно переходят из рук в руки на любых рынках, и никто не удосуживается развязать один из них и проверить содержимое — обычно торговцы опытны настолько, что по весу определяют нужное количество монет.

— Ну чего ты там барахтаешься?

Вновь смех, хлопки. Кто-то несколько раз прерывисто свистнул.

— Обними его покрепче!

— Голубки!

— Как водичка?

И все в таком же духе. Кошель тем временем незаметно перекочевал из потайного кармана за поясом Спитамену за пазуху.

Вынырнув на поверхность, он обнаружил, что солдат стало как будто больше. Теперь они выстроились в линию вдоль набережной.

Странное дело, но о нем похоже забыли. Он видел, как солдаты начали теснить зевак от парапета, подталкивая прикладами ружей. Кто-то негромко возмущался, кто-то старался увернуться и по-прежнему стремился к ограждению, однако большинство повиновалось.

Внезапно сверху послышались крики. Поначалу Спитамен принял их за все то же бурное ликование толпы, но затем прогремели первые выстрелы.

Один выстрел, второй, затем сразу несколько. С того места, где он находился, Спитамен видел лишь край набережной, который заволокло пороховым дымом. А мгновение спустя из клубящегося тумана возникла фигура солдата с оружием в руках. Недолго думая, солдат прицелился в направлении Спитамена и выстрелил.

Спитамен нырнул. Воду рядом прорезали пули.

Спустя некоторое время — один или два удара сердца — в воду рядом рухнуло первое тело. Все это время Спитамен находился под водой. Воздуха в легких не хватало, но вынырнуть сейчас было бы настоящим самоубийством.

Несчастным, тело которого опускалось сейчас на дно, был человек, ещё недавно орудовавший багром. Его глаза были широко распахнуты, из открытого рта поднималась струйка крови. Почти сразу же рядом рухнуло другое тело: какая-то женщина.

Бешено работая руками, Спитамен попытался плыть. И хотя он больше не видел мертвецов в мутной воде, он чувствовал их присутствие. Один раз совсем рядом мелькнула чья-то рука и ему пришло в голову, будто один из них пытается дотянуться до него. Спитамен отпрянул, закричал, выпуская из лёгких остатки воздуха, рванул вверх. Его уже не пугало что, вынырнув, он станет мишенью для солдат. Гораздо страшнее было остаться здесь, в темной воде, наедине с мертвецами.

Он все плыл и плыл, но так и не достиг поверхности. Холод окутал его, струи воды скользили по коже. В последней отчаянной попытке выбраться он рванул вверх, но натолкнулся на преграду. Как будто кто-то поставил между ним и миром снаружи стену, не желая выпускать из этой темной, промозглой обители.

Перед тем, как его сознание померкло, Спитамен понял, что тонет. Откуда-то со дна этого холодного, безжизненного ничто поднялась ласковая рука, обняла его и увлекала за собой…

Спитамен медленно приходил в себя. Он лежал на берегу канала, окружённый мусором словно некий жадный божок — мелкими подношениями своих почитателей. Неподалёку две женщины стирали белье. В стороне от них, стоя по колено в воде, мылись несколько мужчин.

Внезапно бок пронзила острая боль. Оказалось, пока он лежал, к нему подобралась стайка мальчишек, и один из них ткнул его острой палкой. Спитамен вскрикнул от боли, чем до смерти напугал оборванцев. Те бросились врассыпную. Женщины прекратили стирать и подняли головы, мужчины отложили мочалки и направились к нему.

Спитамена подняли на ноги, усадили, после чего одна из женщин подала ему чашку воды (как будто он недостаточно нахлебался, плавая в канале!). И всё же Спитамен не стал отказываться.

Ему с лёгкостью удалось уйти от расспросов, тем более, спрашивать-то было особенно не о чем. Сам он, потягивая мутную жижу, задумался: зачем солдатам понадобилось стрелять в толпу?

Наконец женщины потеряли к нему интерес и отправились по своим делам, унося корзины с бельём. Мужчины ушли ещё раньше. Даже оборванцы, все время наблюдавшие за ним издали, и те утратили интерес. После того как ушли взрослые, они пробовали швырять в него камни, подобранные на берегу канала, но не дождавшись реакции, бросили это занятие.

«Полоумный», — прозвучало в его адрес.

«А может, одержимый?»

«Ага, как тот тип, что потрошит людей по ночам».

Оборванцы уходили. Спитамен смотрел на их потемневшие от грязи спины. Наверное, до поздней ночи будут бродить в поисках вещей, которые могло бы вынести течением. Что там кто-то из них сказал о потрошителе?

«А, может, это он и есть?» — расслышал Спитамен слова одного из мальчишек.

Три нечёсаные головы повернулись в его сторону. Хоть их и разделяло приличное расстояние, по спине у Спитамена пробежал холодок. Что ж, снайперами они оказались неважнецкими, может, копейщики из них не лучше?

В самом деле, что им стоит вообразить, что он представляет опасность? Их родители (если у них действительно были они), только что вытащили грязного, ослабшего, до смерти напуганного человека из канала. Так почему бы ему не оказаться тем самым потрошителем, который, по их словам, убивает людей?

«Не, этот на душегуба не похож. Больше на придурка похож».

Спитамен не собирался доказывать иное. Что ж, придурок так придурок.

Один из оборванцев пнул в его сторону груду мусора, другой плюнул, третий, видимо, чтобы не отставать от первых двух, выставил средние пальцы обеих рук в общеизвестном жесте.

Спитамен ещё некоторое время сидел, стараясь перевести дыхание, но каждый раз его мысли возвращались к стрельбе у набережной и к словам детей о ночном потрошителе.

— Эй, — крикнул он вслед уходящим оборванцам, — А этот потрошитель — он многих убил?

Грязные лица вновь повернулись к нему. Теперь они казались ему удивительно взрослыми.

— А тебе чего?

Спитамен пожал плечами, притворяясь, ему и в самом деле безразлично.

В это же самое время что-то внутри него клокотало и кричало, пытаясь вырваться на волю: вот оно! Точно такое же чувство он испытал, когда коснулся плавающего в воде мертвеца. Особенно запомнился ему красный шнур, которым были связаны руки несчастного. Спитамен до сих пор помнил, как покачивались в воде его распущенные концы, похожие на густые кисточки или на диковинные морские водоросли.

В тот момент, когда вокруг началась суматоха и ему пришлось спасаться, видение шнура начисто выскользнуло из его памяти. Но теперь картинка вновь всплыла у него перед глазами: посиневшие до черноты руки мертвеца, стянутые у запястий красной бечевой…

Что-то было в этом шнуре… Что-то неправильное.

И знакомое.

Говоривший мальчишка подступил ещё на шаг. Этого оказалось достаточно, чтобы Спитамен ощутил исходящий от него рыбный запах. Сам он давно жил на улице, но, похоже, эти дети родились здесь.

И умрут, так и не покинув своего тесного мирка, подумал он.

Вряд ли кто-то из них способен отправится в путешествие, разве что на рыболовной шхуне…. Или умеет читать. Или годен на что-либо, кроме того, чтобы пополнить и без того богатый преступный мир здешней города.

Спитамен наблюдал, как мальчишка делает ещё шаг. Не дойдя до него пары саженей, тот остановился и, размахнувшись, вонзил в землю свою палку. Острие вошло в грязь с отвратительным чавканьем, и Спитамен поморщился: примерно с таким звуком недавно пули прорезали толщу воды.

— А может, — протянул оборванец, показывая коричневые зубы, будто рот него был набит шоколадом, однако Спитамен не обманывался — в таких местах и не слыхивали ни о чем подобном, — Может ты неспроста спрашиваешь.

Спитамен пожал плечами:

— Может.

Некоторое время юнец смотрел ему в глаза, затем отвёл взгляд. Было видно, что он только пытается казаться бесстрашным в глазах сверстников.

— Семь…

— Семь человек?

Оборванец пожал худыми плечами.

— Последнего здесь нашли, неподалёку. Думали, ты восьмой.

Семь человек…

Нет, их и в самом деле восемь, если считать труп в канале.

Хотя чему удивляться? В этой и других частях города убийства случались постоянно. Драки, закончившиеся смертью одного или нескольких участников, заказные убийства, убийства из ревности, из корысти или же вообще без всякой причины.

— Что, нечего сказать?

Спитамен покачал головой. Интересно, кем считали его эти трое? Ещё одним жалким, никчёмным бродягой? Хорошо, если так. Вряд ли им пришло бы в голову ограбить его, но случись это, содержимое забранного у мертвеца кошеля могло стоить ему жизни. И наверняка его тело так же остались бы плавать в канале лицом вниз…

После того как дети покинули его, Спитамен ещё некоторое время прислушивался к звуку их голосов, звучавших из широкой, в рост человека, трубы, в которой исчезало то, во что превращался канал. Удостоверившись, что мальчишки действительно ушли, а не наблюдают за ним тайком, Спитамен достал из кармана кошель, развязал шнурок и запустил пальцы внутрь…

Теперь, сидя на крыше, он держал находку между большим и указательным пальцами и разглядывал, поворачивая так и сяк.

Как ни странно, он не мог понять, что перед ним. Деталь механизма — да. Но вместе с тем предмет казался живым. Это был шар чистейшего пламени, не больше детского кулачка, и почти невесомый.

Парадоксальным образом он напоминал одновременно мерцающий уголёк, икринку, доверху наполненный сосуд и механические часы. Внутри переливалась вязкая жидкость, густая как смола, и плотная настолько, что помещённые в неё крохотные элементы не тонули и не льнули к стенкам, оставаясь в одном и том же положении относительно друг друга, как бы Спитамен не поворачивал сферу.

Перекатывая предмет между пальцами, он наблюдал, как содержимое шара меняет цвет. Неторопливость и непоследовательность этих изменений наводила на мысль, что все они происходят по воле случая.

Спитамен вертел сферу и так и этак, пока ему не надоело. Вещица, конечно, необычная, однако какой от неё прок, если он не сможет её продать? К тому же, вспомнив то, что солдаты устроили на набережной, Спитамен хотел избавиться от находки как можно скорее. Возможно, стоило попытаться осторожно разузнать цену. К счастью, он знал одного торговца. Галантерейщика, владеющего небольшой лавкой к югу отсюда.

Ткань была ещё слегка влажной, когда он натянул рубаху и штаны на своё тощее, покрытое грязными разводами тело. Даже купание не помогло, с тоской подумал он. Возможно, если бы у него была мочалка и кусок мыла… Хотя, какая разница?

Спустившись с крыши, Спитамен скользнул в прохладу узких улочек.

Ещё до наступления темноты он доберётся до лавки галантерейщика, а тогда, возможно, у него появится пара монет. Может даже хватит на мочалку с куском мыла и на визит в общественные бани.

Да, подумал он, бани — это хорошо. И нет, больше он никогда не будет мыться в канале. Черта с два он окунётся туда ещё раз.

Лавка располагалась в глубине узких извилистых улочек, в неприметном здании, так что найти её случайному человеку было не так просто. К счастью, Спитамен бывал здесь раньше.

Войдя снаружи, где ярко светило солнце, он некоторое время привыкал к полумраку. Почти ничего не изменилось со времени его последнего визита. Разве что товаров стало больше — теперь они громоздились друг на друге до самого потолка, подпирая его словно импровизированные колонны — храм какого-нибудь древнего бога.

Бог этот наверняка был жаден и символизировал стяжательство, разруху, а ещё — развращённость. Повсюду можно было увидеть предметы, обыгрывающие бесконечно разнообразие отношений как между двумя, так и в рамках одного пола. Многочисленные миниатюры, гобелены, ковры, чаши, вазы, полотна, фигурки всех размеров и видов — все было посвящено одной теме. Безусловно, здесь были и другие предметы — оружие разных стран и эпох, произведения искусства, украшения и многое другое, но ничто так не бросалось в глаза, как это.

Войдя, Спитамен едва не напоролся на исполинских размеров фаллос, указующий на посетителя словно обличающий перст. Обойдя его стороной, он оказался лицом к лицу с гротескным изображением получеловека-полукозла, овладевающем кем-то отдалённо напоминающим смесь женщины, птицы и лошади. Фантазия неизвестного художника явно шла дальше любых мифологических сюжетов.

Кроме демонстрировавшийся на полках откровенных статуэток, здесь находились прозрачные ёмкости разного размера. Внутри одних медленно покачивались тёмные комки, другие были пусты, если не считать содержавшейся в них жидкости. Цвет жидкостей в сосудах тоже отличался: от розоватого раствора до оранжевой жижи, испускавшей слабое свечение. Однажды Спитамен видел, как внутри одного из сосудов к стеклу неожиданно прильнула чья-то рука.

Однако куда больше впечатляла внешность владельца лавки. Было неважно, сколько раз в своей жизни вы входили в здешнюю дверь — каждый раз вас ждало удивление.

Его абсолютно лысая голова была покрыта следами не то ожогов, не то родимыми пятнами… В скупом свете они тускло поблёскивали, словно кожу натёрли металлическим порошком. Спитамен слышал, что такие следы остаются у тех, кто попадает под воздействие химического огня. Это объясняло тот факт, что торговец почти никогда не снимал темных очков. Даже здесь, в полумраке лавки, он оставался в черных окулярах.

— Ну, входи, — сказал он странным воркующим тоном, будто обращался к ребёнку, — С чем пожаловал? Или, наоборот, пришёл прикупить? Прицениться? Заложить? Одолжить? Явился на экскурсию? А может ты из праздно шатающихся и не стоит тратить на тебя время?

Он издал короткий смешок, видимо на тот случай, если пришедший действительно решит, что последнее возможно.

Спитамен готов был поклясться, что вошёл тихо. Может, лавочник ощутил исходящий от него запах? Спитамен старался не замечать вонь канала, будто бы прилипшую к коже. Впрочем, вряд ли. Его собственный запах не шёл ни в какое сравнение с царившим в помещении зловонием, в котором соединились запахи сырой земли, ржавого железа и… тлена.

К галантерейщику его привёл один человек. Это было несколько лет назад. Тогда у него ещё оставались кое-какие вещи: семейные ценности, пара украшений. Лавочник предложил за все треть цены, ссылаясь на то, что предметы наверняка краденые. Уже тогда Спитамен обратил внимание на окна. Их в лавке насчитывалось не меньше трёх, и все были завешены черной плотной тканью. Конечно, у этого могло быть другое, рациональное объяснение: днём и ночью специально нанятые мальчишки заглядывали в окна богатых домов и магазинов, запоминая, в какое время там бывают хозяева, где они хранят ценности, где спят и так далее. Эти сведения продавались затем любому желающему — в основном ворам и грабителям, а иногда и наёмным убийцам. Впрочем, Спитамен ни разу не слышал, чтобы эту лавку пытались ограбить. Как он не слышал и того, почему заведение, где не нашлось бы и куска мыла, не говоря уже о гребёнках, расчёсках и прочем, называют галантереей. Может быть, в шутку? Иногда у обитателей городских окраин было странное чувство юмора.

— Итак? — вновь спросил лавочник, — Что там у тебя?

Спитамен чувствовал, как торговец сверлит его взглядом, слышал, как тот принюхивается. Лавочник даже перегнулся к нему через стол, при этом свет блеснул на стёклах его темных очков. Ноздри на покрытом пятнами лице затрепетали, тёмный язык выскользнул изо рта, прошёлся по губам.

Спитамен сунул руку в карман и коснулся сферы.

Ему страшно хотелось кека. Пальцы уже начали мелко дрожать, и он знал, что скоро эта дрожь перейдёт на все тело. Кожа начнёт неметь, а суставы нальются свинцом и будут гореть, словно в них загнали раскалённые гвозди.

Затем станет ещё хуже — зрение и слух начнут выкидывать странные вещи вроде темных образов, мелькающих где-то на периферии зрения и голосов, которые будут нашёптывать страшные и преступные вещи. Все это он переживал, и не раз. Кроме того, он видел, что случалось с людьми, которые так и не получали желанной порции наркотика. До сих пор иногда во снах ему являлись их перекошенные, безумные лица.

Наверняка на деньги, вырученные от продажи сферы, он мог бы купить порцию белой смолы (а, может, и не одну). Однако в тот момент, когда его дрожащие пальцы коснулись предмета в кармане… Спитамен вдруг передумал его продавать.

— Ну-ка, покажи, что у тебя в кармане, — сказал лавочник, приподнимаясь над столом. Его лысая голова, на которой отразился неизвестно как затерявшийся в полумраке лавки блик света, была похожа на изрезанную кратерами поверхность луны, — Покажи.

Спитамен не мог сказать, что вызвало перемену в настроении продавца, однако дело принимало скверный оборот.

— Воришка, — сказал лавочник, — Иди-ка сюда, покажи, что у тебя в карманах.

Спитамен отступил на шаг. Ему захотелось бежать. Он развернулся и направился к двери. В этот момент торговец ринулся к нему из-за стола. Двигался он на удивление быстро, куда проворнее всех, кого знал Спитамен.

Когда лавочник метнулся от прилавка к двери, опережая Спитамена, тому показалось, что он переместился прямо в воздухе, словно ярмарочный артист, у которого из-за спины тянется пара канатов.

Спитамен едва избежал столкновения. Уклонившись, он развернулся и бросился в обратном направлении — к счастью, эта часть лавки была не сильно загружена.

Впереди он увидел дверь.

Не особо разбираясь с тем, что могло оказаться с той стороны, Спитамен нырнул в дверной проем.

Он увидел уходящие вниз ступени, часть из которых тонула во мраке. Пришлось спускаться. Инстинктивным желанием было зажмурить глаза и заткнуть нос, как он сделал недавно, окунаясь в зловонную воду канала.

Спитамен не мог сказать, что вывело лавочника из себя. Ещё никогда он не видел его настолько разъярённым… Никого не видел. Возможно, сам того не зная, он сделал что-то, чего не должен был. Половина из тех, кого в итоге вылавливали из канала, оказывались не в то время и не в том месте. Возможно, лавочник принял его за кого-то другого? Кто знает, кого он увидел сквозь тёмные стекла своих очков?

Торговец позади хрипел и сыпал проклятиями. А вместо топота, который должен был разноситься на всю лавку, слышалось лишь тоненькое цоканье… Как будто некая обладательница длинных ногтей постукивала ими по дереву, а затем изо всех сил принялась ими же скрести.

Спитамен преодолел десяток ступеней, когда его накрыла тень. Оглянувшись, он увидел вверху лестницы лавочника.

Был различим лишь его силуэт, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять: что-то не так с его ногами.

Совсем не так.

Спитамен увидел две пары полусогнутых конечностей, на которых помещалось человеческое туловище. На концах этих лап находилось по длинному когтю, каждый из которых был величиной в предплечье взрослого человека. Именно их перестук он слышал минуту назад.

Модификант?

Но как такое могло быть?

Сращивание человеческого тела с частями тел животных было запрещено. За соблюдением закона следили клирики, а нарушителей жестоко карали. Попадались правда, единицы, в основном из преступного мира, кто готов был рискнуть и все же обращался к хирургам-модификаторам. Операции были простыми, а изменения — почти незаметными, так что определить композитное существо с первого взгляда удавалось не всем.

Внезапно все стало на свои места. А вдруг тёмные очки на половину лица — это не прихоть, а необходимость? Вдруг под ними уже не человеческие глаза, а пара паучьих глаз? Или даже — не пара?

Все это пронеслось в голове Спитамена за считанные мгновения, пока он смотрел на фигуру вверху лестницы.

А затем одним движением, в котором проворство насекомого сочеталось с силой человека… Лавочник захлопнул дверь.

КАМЕНЬ, БРОШЕННЫЙ РУКОЙ МЕРТВЕЦА

Для Ноктавиданта день начался с длинного пути по тёмному и сырому коридору, где каждый звук был подобен блуждающей по кругу дурной мысли. Света нескольких ламп едва хватало, чтобы различить серый камень стен и кроваво-красную ленту письмён, сохранившуюся с той поры, когда они что-то значили. Теперь письмена потускнели, лента прерывалась в некоторых местах, словно некий учитель в порыве гнева смахнул с классной доски писанину нерадивого ученика. Под ногами поскрипывала красная пыль.

Пол ощутимо шёл под уклон. Впервые оказавшись в этом коридоре много лет назад, Ноктавидант случайно нащупал в кармане невесть как завалявшуюся там фруктовую косточку, которую шутки ради положил перед собой. Поначалу медленно, а потом все быстрее, косточка скатилась вниз. Когда он нашёл её, она лежала у двери, которую покрывали все те же незнакомые письмена. Изваянная из багрового камня, эта дверь казалась вырезанной из глыбы застывшей крови. Он вспомнил, как с удивлением обнаружил, что выдыхает пар, в точности как один из тех курильщиков с пустыми глазами, которых можно было встретить на городских улицах после наступления темноты.

Когда он вошёл внутрь, оракул сидел, по-птичьи сложив кожистые крылья вдоль туловища: безволосая голова наклонена, подбородок касается груди. С такого расстояния он казался спящим, однако его сон вряд ли можно было назвать спокойным. Время от времени по телу оракула пробегала волна судорог, отчего десятки прозрачных трубок, расходящихся веером из-за его спины подобно второй паре крыльев, приходили в движение и начинали вибрировать подобно струнам гигантского музыкального инструмента. Большинство из них исчезали высоко вверху: они напоминали глумливые пуповины, с помощью которых в теле оракула поддерживалась жизнь. Буквально на глазах по одной из них вниз устремился поток бесцветной жидкости. Казалось, за спиной провидца раскрылся многоцветный веер: Ноктавидант наблюдал, как внутри трубок бегут ожерелья серебристых пузырьков.

Из одежды на оракуле была лишь набедренная повязка, протянутая между ног и завязанная на пояснице узлом. Раньше клирик не раз обращал внимания на то, что должно было под ней находиться, однако под тканью не угадывалось ни малейшей выпуклости. Значило ли это, что оракул мог быть женщиной?

— Ты звал, — сказал он, удивляясь тому, насколько чуждо звучит человеческий голос в этом странном месте. Слова отражались от стен крипты причудливым многоголосым эхом, — Зачем?

Тело оракула в очередной раз содрогнулось. Звякнули цепи; на его лодыжках они заканчивались металлическими браслетами, разнять которые можно было только с помощью инструментов. Кожа под ними загрубела и стала темной словно пергамент, с которого соскоблили старый текст, а новый так и не написали. Ноктавидант был уверен, что оковы не снимали много лет, с того дня, когда израненного, но все ещё дышащего летуна нашли в неглубоком овраге позади городских ворот.

До этого крылатых видели нечасто. Считалось, они живут в городах высоко за облаками, и почти никогда не спускаются на землю. Однако в тот день случилось необычайное: полсотни или больше крылатых рухнули на землю в разных местах. Казалось, там, наверху, разразилась кровопролитная битва. А, может, им негде стало хоронить своих мертвецов, и они решили просто вышвырнуть их? В любом случае после падения тела выглядели так, будто их кромсали ножами. Как выяснилось позже, у многих за спиной были связаны крылья, не оставляя ни малейшего шанса на спасение.

Ноктавидант повторил вопрос. Оракул поднял голову, его веки затрепетали. Потрескавшиеся губы разомкнулись — как если бы расступился слой песка — и оракул улыбнулся.

Длинная игла со звоном упала на дно металлической посудины, куда за последние пару минут отправился десяток ей подобных. По-прежнему не говоря ни слова, Ноктавидант наблюдал, как рубиновая капля на её конце превращается в облачко красноватого тумана.

Дюжина игл, думал он, дюжина капель крови. А раствор только слабо порозовел.

Ему так и не предложили сесть. Вокруг дымили жаровни, насыщая воздух десятком ароматов, но даже это не могло скрыть витающий в комнате желчный смрад. В окно задувал приносимый со стороны гавани лёгкий бриз, но и он не мог разогнать липкой жары, лишь слегка колебал прозрачную ткань занавесок — длинных и узких словно кто-то провёл по ним острыми когтями. Вид этих лоскутов наводил на мысль о вывешенных на просушку грязных бинтах. В углу стоял наполненный водой таз, на столике рядом — чашка с дымящимся питьём. Никто не потрудился погасить оплавленные до основания свечи, горевшие всю ночь напролёт, не говоря уже о том, чтобы соскоблить толстый слой воска. Казалось, он все ещё стекает по корешкам книг в кожаных переплётах, лежащих на столе, хотя свеча, забытая кем-то на самом верху стопки, давно догорела. Там, где названия читались, они говорили сами за себя: книги по философии, врачеванию, географии, древней истории. Ноктавидант изучал корешки, пока его не отвлёк мелодичный звон — на дно судна упала очередная игла.

Его собеседник первым нарушил молчание:

— В старину верили, будто мысль, если предаваться ей слишком долго, в итоге способна обрести жизнь. Материализуется. Воплощается. И отправляется скитаться по свету, — Голос принципала звучал глухо из-за покрывавшего лицо влажного полотенца. В жаркие дни, как этот, рядом неизменно присутствовал раб, каждые несколько минут смачивающий ткань прохладным вином, — Иные даже начинают преследовать своих хозяев.

Клирик пожал плечами:

— Эта мысль не из таких.

— В самом деле?

Ноктавидант не знал, требуется ли отвечать, поэтому промолчал.

— Что поведал оракул?

— Только то, что мы уже знаем.

— Да, да, — принципал нетерпеливо махнул рукой, и на его пальцах сверкнули рубиновые геммы, — Что-то происходит. Это всем известно.

Ноктавидант наблюдал, как раб подносит к судну очередную иглу, сжимая её между большим и указательным пальцами с такой осторожностью, будто в любой момент она могла вывернуться и впиться ему в запястье.

Тем временем занавеска в задней части комнаты бесшумно сдвинулась, и в образовавшийся проем проскользнула пара других рабов. В руках у одного была наполненная ароматным маслом чаша; тот, что шёл следом, нёс ворох чистых тряпиц.

Это была самая неприятная часть процедуры. Отвернувшись к окну, Ноктавидант принялся смотреть на раскинувшийся внизу город. По правую руку сверкали воды залива. Вплотную к ним подступали расположенные под строгими углами улицы. Вдоль дорожек росли кипарисы, крохотные фонтанчики чередовались с беседками из камня, где прохожие могли отдохнуть от дневной суеты и обсудить дела. Дальше к востоку располагались здания храмового квартала, самым высоким из которых был храм Всевоплощённого. Даже с такого расстояния блеск его покрытых глазурью и золотом башен был невыносим для глаз. Взгляд клирика бесцельно блуждал по рыночной площади внизу, по палаткам торговцев, по ярко раскрашенным шатрам предсказателей будущего. В городе, подобном этому, вы могли пойти на рынок и за пару монет выслушать десяток прорицателей: астрологов, толкователей будущего по кругам на воде, по движению птиц в небе, при помощи цифр, гадателей, ясновидящих и прочих философов. На дорогах во все времена хватало бродячих пророков, а капитаны кораблей по-прежнему высоко ценили предсказателей погоды, которых можно было узнать по ярко-жёлтымодеждам. В любое время года в порту было не протолкнуться от людей в канареечных нарядах.

Отсюда была хорошо видна та часть рынка, где торговали дарами моря. Ноктавидант помнил тяжёлые корзины рыбы и креветок, которые ему приходилось выносить на продажу каждое утро, а с наступлением темноты прятать под навес. Поставленные друг на друга, они превращались в своеобразные перегородки, между которыми на ночь расстилали тюфяки. Порой, засыпая, он слышал, как в корзинах ворочается и бьётся ещё живая рыба.

Когда Ноктавидант повернулся, рабы уже ушли, захватив с собой таз и тряпицы; судно с его содержимым тоже исчезло. Пропитанное вином полотенце лежало на полу, а сам принципал вытирал лицо куском ткани.

— В некоторых из этих книг, — принципал обвёл комнату взмахом руки, одновременно отбрасывая в сторону тряпку, — Говорится, что будущее не может быть предопределено. И все потому, что человек якобы наделён свободой воли.

Ноктавидант указал на горящую свечу.

— Я знаю, что она догорит.

— Или же её задуют, — отрезал принципал, — Судьба — не больше, чем камень, брошенный рукой мертвеца. Можно лишь предполагать, как далеко он полетит, и когда упадёт.

Ноктавидант пожал плечами. Он и сам не раз задумывался над этим. Обладая свободой воли, а соответственно — свободой делать выбор, человек был способен влиять на будущее, которое менялось с каждым принятым решением. Следовательно, никакой предопределённости быть не могло. Однако что, если свобода воли — всего лишь иллюзия? Как ни странно, во все времена находились те, кто допускал подобное.

Принципал отхлебнул вина, подержал во рту, а затем выплюнул в стоявший рядом кубок, где уже набралось достаточно напитка, покрытого шапкой белой пены. Позже это вино вместе с объедками с хозяйского стола продадут на рынке, где их купят за треть или половину первоначальной цены.

Краем глаза клирик уловил движение, всколыхнувшее тьму на границе света и тени, а вслед за тем из угла выступила фигура. Проклиная себя за неосторожность, Ноктавидант шагнул от окна.

— О, это вовсе не обязательно, — произнёс незнакомец.

Голову вошедшего покрывал капюшон, который тот откинул, едва ступив в круг света.

Внезапно без всяких на то причин Ноктавидант вспомнил, как в детстве был вынужден три дня провести в тёмном пространстве под досками пола, а наверху пьянствовали и смеялись вендарские солдаты. Каждый час приводили какого-нибудь бедолагу, и под ликующие возгласы перерезали ему горло. Иногда несчастных оказывалось двое: им вручали оружие и заставляли драться. Кровь заливала все вокруг; она просачивалась между досками пола, капала Ноктавиданту на лицо, стекала по груди. Вскоре земля под ним стала влажной. В те минуты, когда он проваливался в беспамятство, ему казалось, что он тонет в ней. Будто некая милосердная сила старалась перенести его как можно дальше от этого места.

Однажды — это случилось на исходе третьего дня — раздался удар, а затем глухой стук. Разбуженный шумом, маленький Нокта пришёл в себя. Он давно ничего не ел и не пил, а поэтому терял сознание все чаще. Теперь он наблюдал, как очередной несчастный валится на пол прямо над тем местом, где он прятался. Когда тот упал, в щель между досками стал виден его глаз; наверняка когда-то он был серым или голубым, однако сейчас все затянула кровавая плёнка.

Чем дольше Нокта всматривался, тем более осмысленным ему казался этот взгляд. Поначалу он видел в нем лишь печаль, словно в момент расставания с жизнью несчастный не испытывал ничего, кроме скорби, затем во взгляде проявился немой укор. Не в силах больше выдерживать, Нокта зажмурился, а когда вновь открыл глаза, увидел, что печаль и осуждение ушли, уступив место чему-то другому. Теперь в немигающем взгляде читался гнев.

Нокта буквально вжался в пол. Ему стало казаться: ещё мгновение, и незнакомец встанет на ноги и примется громкими криками призывать солдат, указывая на щель в половицах. Он уже почти слышал, как солдаты бегут, чтобы выломать доски пола… А затем рядом опустился чей-то сапог и тело несчастного оттянули в сторону.

Все завершилось.

Это и многое другое проскользнуло перед мысленным взором Ноктавиданта в считанные мгновения, оставив после себя лишь смутные воспоминания: запах земли, биение крови в ушах, странный солоноватый привкус во рту и звук, с которым мёртвое тело тащили по шершавым доскам.

Внезапно он понял, что мёртвой хваткой вцепился в подоконник и почти перевалился наружу. До площадки внизу было далеко. Мгновенная смерть.

— Ха! Явно не видения плясуний Эскалана заставили его пытаться выброситься в окно! — принципал выглядел довольным, — И почему только эти кураторы не могут создать что-то приятное?

Человек в капюшоне попытался сказать, но принципал остановил его движением руки.

— Редко кто отзывается о вашем мастерстве лучше. В Аскерроне один такой предостерегал от грядущего землетрясения своеобразным способом: посылал видения катастрофы членам городского совета. А кому понравится видеть, как он сам, его семья и дети, а вдобавок все имущество проваливаются в какую-то дырку в земле? Поэтому беднягу заживо похоронили в выгребной яме, и каждый горожанин, присев на корточки, чтобы справить нужду, отдавал ему должное. А спустя месяц землетрясение действительно случилось. И наводнение. Корабли в бухте взмывали к небу и падали прямо на головы. Говорят, тамошнего принципала убило рухнувшим с неба веслом — на его беду, он первым прибежал в порт.

Принципал отхлебнул вина, покатал напиток во рту и вновь сплюнул. Выпить захотелось и Ноктавиданту. Во рту пересохло так, что он не отказался бы отхлебнуть даже из того, второго кубка. Однако он вряд ли мог рассчитывать даже на это. Наверняка вино было дорогим, и когда содержимое кубка окажется на рынке, в желающих не будет недостатка. Все захотят удивить гостей дорогим напитком, не сказав ни слова о том, что единожды он уже был кем-то «выпит».

— И все же было бы лучше, окажись эти видения чуточку более приятными, — принципал допил вино, сплюнул и поставил оба кубка рядом. Тут же появился раб, который забрал посуду со стола.

Только сейчас Ноктавидант понял, что воспоминания ему не принадлежали. Вендарская резня случилась более полувека назад, и теперь о ней можно было разве что прочитать в хрониках. По слухам, кровавое безумие привлекло демонов Гастра, разрушивших шиванский материк до основания. Он и сейчас тлел в глубине под слоем многократно сгоревшей почвы.

Ноктавидант тряхнул головой: для того, чтобы прийти в себя, ему требовалось время. Куратор в покоях принципала? Страже давно следовало быть здесь. Однако он не слышал ни криков, ни грохота сапог на тесных лестничных пролётах, всегда отлично освещённых, чтобы ни одна живая душа не могла притаиться в тени.

Он подумал о сделке, которую могли заключить эти двое. На миг ему показалось, будто он смотрит сверху на партию в игре, смысла которой не понимает. Точно так же, будучи ребёнком, он смотрел на действия менял в порту или на то, как торговцы проворачивают сделки: цветные камешки, обозначавшие вес и цену товара, переходили из руки в руки по некой таинственной схеме, пока бегающие туда-сюда маркировщики помечали мелом корзины с уловом.

Ветер принёс снаружи запахи моря. Если прислушаться, можно было различить шум волн и крики чаек, кружащих над гаванью. Такие мелочи возвращали к реальности, играя роль своеобразного якоря: если заблудишься в воспоминаниях — неважно, своих или чужих, всегда будет за что зацепиться. И Ноктавидант решил не выпускать всего этого из виду, удерживая каждую мелочь на границе восприятия.

Никто в точности не знал, откуда берутся эти «воспоминания» и действительно ли они принадлежат реальным людям. Один торговец с севера, которого Ноктавидант повстречал несколько лет назад, утверждал будто все имеющиеся у человека знания, опыт и даже воспоминания неким образом можно выделить, отфильтровать и дистиллировать, как это делают со своими реагентами алхимики. Он даже показывал запечатанные воском бутылочки, доставая одну за другой из изящного ящичка черного дерева. Души. Теперь Ноктавидант вспомнил: он называл их душами. Одну торговец откупорил прямо при нем и вылил несколько капель себе в рот. Ноктавидант тогда подумал, каковы воспоминания на вкус? Смешались ли воедино горечь пролитых слез, солоноватый привкус пота на холодеющей от страха коже? Он не успел спросить ни о чем подобном. Торговец исчез так же быстро, как и появился.

— В приятных видениях, как и в простых вещах, мало пользы, — куратор сделал движение рукой, словно отгоняя назойливую муху.

— Как и в слишком легко брошенных словах.

Клирик видел, как на лице куратора проступает злоба — словно наползает тьма. Как будто лопнула невидимая пуповина, стягивающая кожу в подобие человеческого лица, и наружу показались бугры костей и узлы мышц. Не об этом ли предупреждал оракул?

— Возможно, слова вообще бесполезны. За исключением тех, что сказаны опрометчиво. Последние словно кинжалы, выхваченные из ножен: не знаешь: бить или вложить обратно.

Ноктавидант оставил насмешку без внимания. Слова. Всего лишь слова. Даже мнимые воспоминания — и те были фальшивкой.

Куратор отступил в тень:

— Иные слова подобны наковальням, падающим с неба.

Внезапно клирик со всей ясностью различил стук молотка далеко внизу и то, как скрипят канаты, на которых строители перетаскивали каменные блоки.

Принципал поднялся со своего кресла.

Ноктавидант смотрел, как тот идёт к окну, тяжело ступая босыми ногами по плиткам пола, ставит руки на подоконник, взбирается на него. Спустя мгновение этот тучный человек уже стоял на подоконнике, вытянувшись во весь рост. Ещё мгновение — и он шагнул вниз.

Снизу раздались крики, топот, кто-то звал на помощь.

Ноктавидант выглянул из окна. Он ожидал увидеть тело принципала, распластанное внизу, но вместо этого стал свидетелем другой кровавой сцены. Похоже, что один из волов, тянущих подводы с гранитными блоками, оступился и упал. От удара подводу развернуло, и тяжёлая глыба опрокинулась, придавив несчастное животное. Положение осложнялось тем, что нога шедшего рядом погонщика запуталась в канатах. Разъярённый от боли вол бил копытами по воздуху и каждый, кто оказался рядом, рисковал получить удар, сравнимый с ударом молота по наковальне. А без посторонней помощи шансов выбраться у погонщика не было…

Когда Ноктавидант обернулся, принципал сидел на прежнем месте. Клирик уже догадался, что видение было подделкой — все, кроме, может быть, кровавых событий снаружи — с улицы все ещё доносились крики бедного животного. Ещё одна иллюзия. Иные слова подобны наковальням.

— Беда в том, что никогда не знаешь, на чью голову рухнет следующая, — закончил Ноктавидант и только потом отступил от окна.

ТЁМНЫЙ ЛЕС

Наверняка у ангела было имя, но Ноктавидант никогда не пытался его узнать. Точно так же, как находясь в крипте, он оставался просто клириком. Астрологи утверждали, будто имя человека определяет всю его дальнейшую судьбу. Ноктавидант подумал, что так и не узнал имени куратора. Называл ли он своё?

Теперь они оказались вдвоём. Принципал остался наверху на попечении рабов: спустя некоторое время после того, как на глазах у Ноктавиданта он «выпал» из окна, а на самом деле остался сидеть в кресле, рабы вернулись, и у каждого было по металлическому лотку, а игл стало в два раза больше. Покидая комнату вслед за куратором, клирик думал, что с радостью дождался бы момента, когда рабы проткнут кожу толстяка, а затем вбил бы иглы в его тело пинками.

Знал ли оракул об их приходе? Наверняка. Ожидал ли, что в определённый час дверь откроется и войдут двое?

Вопросы, вопросы, вопросы.

Было ли это доказательством предопределённости? И каким образом ходу событий могла помешать простая случайность?

Опять вопросы без ответа.

Мог ли он обойти куратора сзади, а затем одним ударом лишить его сознания, а может, и жизни? Оракул предвидел такую возможность? Или то, что он до сих пор этого не сделал и было ответом на вопрос?

Значило ли это, что ничего подобного он не сделает ни при каких обстоятельствах?

Когда они вошли, оракул спал или делал вид, что спит.

— Она слышит нас? — спросил куратор.

Она. Значит, он тоже считал, что оракул — женщина. В очередной раз Ноктавидант всмотрелся в ангела, пытаясь отыскать в облике оракула женские черты.

Тело ангела было абсолютно лишено волос, ноги были тонкими и короткими, грудь — плоской, талия — узкой. Скулы были высокими, нос удивлял точёной формой, сложенные в лёгкую ухмылку губы тоже напоминали женские, как и глаза — раскосые, миндалевидной формы. Сейчас они были скрыты тонкими бескровными веками.

Ноктавиданту не было и шестнадцати, когда он впервые увидел оракула. Теперь ему перевалило за сорок. За все прошедшие годы ангел нисколько не изменился. Был ли срок жизни у этих существ? Или, возможно, они жили настолько долго, что старение затягивалось не на годы и десятки лет, а гораздо дольше?

Никто не мог точно сказать, как стало известно, что ангел способен предсказывать будущее. Возможно ли, чтобы он был не единственным представителем своего рода, кто обладал подобным умением? Ноктавидант пытался представить, какой странной наверняка должна жизнь в Небесных городах. Только сейчас он понял, что никогда не пытался разузнать у оракула больше, чем требовалось для дела.

Большую часть времени за оракулом следили скрипторы. Их зал располагался на уровень выше крипты, и был соединён с нею крохотными слуховыми окошками. Скрипторы выслушивали предсказания оракула, затем отстукивали их на клавишах машин, подсоединённых к устройствам несколькими этажами выше. Эти устройства переносили текст на бумагу; после этого уже другие практики запечатывали узкие полоски бумаги в специальные медные конусы, снабжённые замком с цифровым кодом. Эти зашифрованные сообщения передавались наверх, все выше и выше, пока не достигали покоев принципала, где их вскрывали. Сам Ноктавидант не раз думал, что будущее больше похоже на тёмный лес, через который проложены множество троп. Проще говоря, пока конус запечатан и послание находится внутри, у грядущего существуют потенциальные варианты. Однако стоит капсулу вскрыть и прочесть написанное, как лес превращается в единственное дерево.

Интересно, что на это сказали бы философы?

Иногда оракул призывал его и сообщал что-нибудь лично. В таких случаях обходились без капсул, бумаги и механизмов. Впрочем, эти встречи случались редко и обычно не длились слишком долго. Теперь он не мог вспомнить, чтобы когда-либо спускался в подземелье дважды в один и тот же день.

— Он слышит, — ответил Ноктавидант, по-прежнему говоря об оракуле в мужском роде.

Подойдя ближе, он взялся за звенья цепи, которой была прикована лодыжка узника, и потянул. Оракул открыл глаза.

Ноктавидант успел заметить, как взгляд узника метнулся в сторону, а затем на его собственный затылок обрушился удар. Падая, клирик подумал, что рухнет прямиком в объятия ангела. За мгновение до того, как сознание покинуло его, он увидел, как оракул распахивает крылья навстречу, готовый принять его как брата, как сына, как…

ГРЕХИ ПРАВЕДНИКОВ, ДОБРОДЕТЕЛИ ЧУДОВИЩ

Внутри экипажа Энсадум смог хотя бы согреться. Внезапно он понял, насколько холодно было в доме. Казалось, особняк вообще не отапливался, впитав весь холод снаружи. Сейчас же в его тело постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с ней — и чувство голода. Внезапно Энсадум понял, что не ел со вчерашнего вечера. Кроме того, вернулась усталость. Некоторое время он пытался читать, но единственная книга, которой нашлось место в его и без того заполненном саквояже, была справочником по медицине, и он захлопнул её на третьей странице. Спустя некоторое время он незаметно для себя погрузился в дрёму, и в этом сне ему пригрезились странные заброшенные здания, населённые мертвецами.

Он проснулся от сильного толчка. Сначала его бросило вперёд и он едва не врезался в стоящую напротив скамью, а затем та же сила отшвырнула его обратно, и он приложился затылком о стенку экипажа. Раздался глухой удар, затем повозку резко накренило в сторону. Его саквояж полетел на пол, а следом — и он сам. Ржали лошади. Возница бранился. Сообразить Энсадум не успел. Пол внезапно оказался вверху, а потолок внизу. Он лежал, прижатый к его тряпичной обивке саквояжем.

Снаружи доносились голоса, однако единственный звук, который практик слышал отчётливо — был стук капель где-то совсем рядом. В воздухе стоял запах химических реактивов. Значит, досталось не только ему, но и саквояжу. Оставалось надеяться, что склянки не сильно пострадали.

Голоса стали громче. Затем кто-то повернул дверную ручку и рывком распахнул дверь. Энсадум наблюдал, как она открывается над его головой, словно люк.

Сначала он увидел огромную луну — её шар напоминал очертания ухмыляющегося черепа — оказалось, уже наступил вечер! А затем в поле его зрения возникла другая похожая округлость: чья-то голова.

Мгновение его без всякого любопытства буравила пара любопытных глаз, а затем голова повернулась, видимо обращаясь к тому, кто ожидал результатов инспекции:

— Он здесь!

Да уж, подумал Энсадум, куда ему ещё деться?

К нему потянулись чьи-то руки и вытащили из повозки. Кто-то сунул в лицо горящий факел, словно желал удостовериться, что перед ним именно тот, кто нужно. Сквозь пелену тумана Энсадум разглядел незнакомые лица, ощутил запах собственных подпалённых волос. Тот же человек, что вытащил его наружу, взялся за ручку саквояжа.

Энсадум сделал слабую попытку воспротивиться этому, но его руку грубо оттолкнули. Самого его бросили на землю рядом с перевёрнутой повозкой. И словно в довершение всего, чтобы унижение вышло как можно более полным, кто-то наступил сапогом ему на грудь.

Оказавшись на земле, он увидел лежащую рядом лошадь, которая делала слабые попытки подняться. Дыхание облачками вырывалось из неё рта, пока один из людей не подошёл ближе и не перерезал ей сонную артерию. Всё было проделано одним движением, словно тот человек привык экономить силы, и Энсадум моментально подумал, что другие практики, а тем более кураторы, оценили бы это качество.

Затем, все ещё сжимая в руке нож, с которого стекала кровь, он повернулся к Энсадуму.

Сколько раз он сам рассекал плоть и мышцы, извлекал органы, сливал кровь и ни разу не задумался, чьё перед ним тело? Если ему сейчас перережут горло как той лошади, куда денется его собственная кровь? Стечёт вниз, впитается в землю, в одежду? Окрасит багровым страницы книги, которую только что достал из саквояжа, а затем презрительно отшвырнул в сторону один из нападавших… Ощущая, как жёсткие камешки колют щеку, впиваются в висок, Энсадум видел, что брошенная книга распахнулась на вкладке с цветным изображением человеческого скелета, словно сама смерть грозила ему со страниц фолианта…

Однако ему не перерезали горло — по крайней мере, пока. Вместо этого один из людей подошёл и пинком перевернул его на спину. Движение отозвалось болью в боку, и Энсадум застонал.

— Этот ещё жив.

— Оставь его.

— Но ведь…

— Оставь.

Энсадум наблюдал, как трое разворачиваются и уходят, прихватив его саквояж. Четвёртый задержался и некоторое время пристально смотрел на Энсадума. В свете факела его глаза казались горящими углями.

Так ничего и не сказав, незнакомец ушёл. Энсадум остался один. Если бы он мог, то наверняка закричал бы им вслед, даже если бы на это ушло его последнее дыхание. Но, к сожалению, был не в силах сделать даже этого. Вскоре вся четвёрка скрылась. Огоньки их факелов ещё продолжали мелькать вдали, но спустя какое-то время и они исчезли.

Ещё никогда ему не было так плохо. Казалось, в его теле сломана каждая косточка.

Повозка лежала на боку, частично похоронив под собой лошадь. Теперь Энсадум видел: посреди дороги была яма, в которую и угодил скакун. Скорее всего, он тут же переломал себе ноги, а остальное доделала повозка, которую было уже не остановить.

Подойдя ближе, Энсадум заглянул внутрь. Яма была вырыта заранее. Её замаскировали, а остатки земли попросту разбросали вокруг. Возницы нигде не было. Либо его выбросило при падении, либо он попросту сбежал…

Поверить в это было легче, чем в то, будто кто-то решил покушаться на его саквояж, ведь ничего ценного внутри не было.

…Или?

Конечно, инструменты не в счёт. Насос, несколько колб, старая медицинская книга — все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.

Тогда что? Содержимое колб?

Половина из них, должно быть, разбилась при падении.

Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.

Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодиться.

У него оставался единственный выход — попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придётся ждать рассвета.

Стремительно холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранилась спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.

Чтобы не замёрзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.

Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственного дела врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чём-то позорная работа.

Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.

Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.

Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованию. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной — двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора, Энсадум ни разу не видел, чтобы ёмкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.

Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум никогда не слышал о существовании такового.

Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие химики и даже алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.

Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов — всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассечённых шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалась.

Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через неё электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твёрдого состояния, делая странные вещи — что-то напоминающее состоящие из запёкшейся крови ветвистые заросли кораллов, произрастающие прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.

Место, где содержались души, называлось Курсор.

Его здание имело округлую форму и было укрыто куполом, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краёв, в других осталось совсем немного мутной жижи на самом дне. Некоторые и вовсе были пусты.

Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Учёные говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать ёмкость с эссенцией, принадлежавший брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.

Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А, может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой, а разум соскальзывал в пропасть…

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями — в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утончённые эмоции куда труднее постигнуть и изучить. Гораздо привычнее и понятней ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти, и наконец, сама смерть — печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалёку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму её просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.

Ещё никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг и наконец, гнев. Куратор зашипел — в буквальном смысле, а затем подался вперёд, будто хотел ударить его. Энсадум отшатнулся, но было поздно — его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползёт холод, и его цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.

Внезапно он увидел собственные ноги в половине сажени над землёй, и почувствовал, как что-то сдавливает горло.

Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.

Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.

Это происшествие стало ещё одним довеском к многочисленным пугающим фактам и слухам о том, кто такие кураторы.

Многие полагали, что они вовсе не люди.

Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови, и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.

Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.

Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине — именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Было совершено Превращение.

Возможно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…

Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.

Так в одночасье страна лишилась почти полусотни представителей богатейших семейств. Большинство этих людей являлись членами правительства или крупными торговцами, немало среди них было учёных и деятелей искусства. Подозревали поджог или одну из тех бомб, которые взрывают смертники, поскольку мало кто верил, что судно такого размера может уничтожить простая случайность.

Энсадум хорошо помнил тот день. Вместе с няней он был одним из тех, кто оказался на причальной платформе, ожидая прибытия дирижабля.

Поначалу он не видел ничего странного — лишь точку в небе, которую можно было принять за одиноко парящую птицу, но затем стоявшие рядом люди стали возбуждённо переговариваться, указывая куда-то вверх. Послышались первые возгласы. Теперь все взгляды были прикованы к этой самой точке, которая стала растягиваться, будто кто-то наклонил лист бумаги с упавшей на него чернильной кляксой. Очень скоро Энса понял, что видит шлейф дыма: дирижабль горел.

Больше никто не переговаривался. Толпа за его спиной выдохнула как единый организм. Женщины прикрывали рты руками, мужчины прикладывали ладони ко лбу. На его плечо легла чья-то рука, но Энса стряхнул её, вырвался и побежал к краю платформы…

В АЛОМ СВЕТЕ СЛЕПОТЫ… Я ВИЖУ ВСЁ

Ощущение было таким, слово в глотку ему запихнули горсть битого стекла. Минуту Энсадум приходил в себя: медленно разлепил сначала один, затем второй глаз, ощупал языком пустое место, где недавно находился зуб.

Наружу из перевёрнутого экипажа он буквально вывалился, а затем некоторое время лежал, глядя в серое небо над собой. Неподалёку ветер трепал брошенную накануне книгу. Теперь с раскрытой страницы на него уставился, насмехаясь, одинокий глаз.

Что ты видел?

Если бы на его нарисованной сетчатке могло сохраниться хоть что-нибудь из увиденного! Однажды Энсадум посмотрел в глаз мертвеца и увидел бледное, перекошенное от страха лицо. Только спустя мгновение он понял, что смотрит на собственное отражение…

Если бы могли точно таким же образом заглянуть в будущее и предвидеть последствия своих действий… Впрочем, кто знает, какие именно из поворотов судьбы приводят к тем или иным результатам?

На коже и одежде кровь успела свернуться, немного её впиталось в обивку, образовав острова бурых пятен.

Тяжелее всего оказалось разогнуть затёкшие конечности. Скрюченной позе, в которой он пришёл в себя, трудно было подобрать название. Левая рука почти не двигалась, правая двигалась кое-как. Ногам досталось меньше, однако за ночь обувь сдавила распухшие ступни таким образом, что Энсадуму стало казаться, что он больше никогда не снимет башмак и не наденет новый. А нога на всю оставшуюся жизнь останется кривой и узловатой, как корень дерева.

Он мог бы вернуться по следам от колёс повозки, как и планировал накануне. Выбравшись наружу и оглядевшись, он не обнаружил ничего нового. Все та же безжизненная серая пустошь — камни и мох, влажная почва и островки снега.

К счастью, за ночь снега выпало мало, и следы от колёс были хорошо различимы. Особенно отчётливыми они становились неподалёку от того места, где лежала опрокинутая повозка. Обе полоски от колёс там причудливо изгибались, переходя в подобие запятой, или финального росчерка, поставленного уверенной рукой. Энсадум с тоской подумал, что этот росчерк мог стать последним в его жизни.

Вдалеке по-прежнему висел туман. Энсадум подумал, что он никуда и не уходил, просто время от времени отступал, а спустя какое-то время возвращался. Пелена была сплошной. В ней не угадывалось никаких черт, как например, в городе, где тоже бывают туманы, но почти всегда за белой дымкой прячутся здания и уличные фонари, очертания которых неизбежно проступают. А здесь — ничего. Ровная серая хмарь, словно кто-то разбавил в стакане воды каплю черной акварели.

Довольно долгое время шорох мелкого камня под его ногами был единственным звуком, который сопровождал Энсадума. Некоторое время он пробовал говорить вслух что-то ободряющее, без особого успеха.

Вслед за этим Энсадум попробовал считать шаги — главным образом за тем, чтобы сопротивляться одолевающей силе холода, но быстро сбился.

Тем временем рядом с предыдущими полосами от колёс появились следы копыт.

С тех пор как использовать любые механизмы от самых простых до сложных стало невозможно, а основным средством передвижения вновь, как и некогда, стали лошади.

Поезда, автомобили, корабли — все пришло в негодность.

Энсадум помнил, что такое автомобиль. Или паровоз. В детстве они с отцом раз или два садились в «повозку» без лошадей, и на четырёх колёсах. Правил сам отец, и руки его при этом были одеты в черные перчатки, а на лице громоздились большие авиационные очки. Впрочем, пользовался он автомобилем скорее для развлечения, чем для поездок куда-нибудь на дальние расстояния. Для этого использовали поезд. Энсадум хорошо помнил, как они с отцом и матерью поднимались по ступеням вагона, а затем шли по узкому коридору, где с одной стороны располагались двери купе, а с другой — широкие окна из обрамлённого металлом стекла.

Он помнил чрево поезда: сплошь деревянные панели с редкими вкраплениями металла и хрусталя; помнил тихий шорох открываемых дверей. И запах! Особенно — запах. В поезде пахло всем и сразу: мазутом, деревом, кожей, а ещё — солнцем, выпечкой, свежей газетой, только что сваренным кофе. Эти запахи напоминали ему о доме. Оно и неудивительно: путешествие из одного конца в другой могло длиться неделями, и люди буквально жили в своих купе.

Рельсы были проложены не только по всему Аскеррону, но вели в Завораш, и даже на территорию Мензаррабана, где степи постепенно переходили в пустыню. Будучи ребёнком, Энса неоднократно задумывался над тем, где же все-таки заканчиваются железнодорожные пути. Возможно, они обрываются где-нибудь у болот Зазулы? Или тянутся по Тантарону ещё некоторое время, петляя между топей, покуда окончательно не погрязнут в трясине? Или исчезают под песчаными наносами Мензаррабана подобно диковинным стальным змеям, зарывающимся в пологие склоны барханов?

Казалось, что на поезде можно было объехать весь мир, что все пути связаны друг с другом.

Энсадум шёл уже почти час, думая о том, сколько бы времени понадобилось ему, будь он на автомобиле или, скажем, на поезде. Или верхом на лошади, как те налётчики. Передвигались они явно на лошадях, затем оставили их где-то неподалёку, подготовили ловушку и принялись ждать. Сколько они так ждали, сказать было сложно. Что же действительно было нужно тем людям. В голову шёл только один ответ: саквояж. Вернее, его содержимое.

Значит, кому-то понадобилась кровь того человека.

Только сейчас Энсадум начал задумываться, каким же образом он получил это задание. Ничего конкретного ему вспомнить не удавалось. Нужно было всего лишь добраться в определённое место и взять кровь. Ни имени умершего, но имён его родственников практику знать не положено. Это не запрещено, просто никто не вникает так глубоко. По идее, практика не должна интересовать даже причина смерти человека. Практик — не слуга закона, не в его компетенции устанавливать справедливость и вершить правосудие.

Зябкий сырой воздух пробирал до самого нутра. Теперь Энсадуму казалось, что понадобится бочка угля и камин размером с жерло вулкана, чтобы изгнать из его тела весь этот холод.

Страшно хотелось пить.

За десять или пятнадцать шагов Энсадум насобирал несколько пригоршней снега, который ещё не успел растаять, и сунул его в рот. Снег имел привкус железа.

Неизвестно, сколько он шёл. Может быть, всего пару минут, а может и несколько часов. Энсадум давно утратил счёт времени и лишь слабо представлял себе, куда идти. Спасением могли быть следы от колёс злополучной телеги… Но теперь он потерял и их.

Туман мешал выбрать ориентир. Таким мог бы стать большой камень либо неровность ландшафта, однако любая приметная деталь тут же терялась в дымке, стоило отойти чуть дальше.

Внезапно накатило отчаяние.

Разве он мог вообразить нечто подобное, когда брал очередной билет из прорези в стене?

Эта стена, которая находилась в здании Курсора, была металлической, из цельного куска листовой стали. В её центре находилась прорезь — узкая щель, похожая на окошко для писем в почтовом ящике. Время от времени сквозь неё высовывалась карточка из плотной бумаги. На каждой карточке было написано несколько слов: обычно адрес и краткие указания о том, как добраться. Иногда там была нарисованная от руки карта, всегда небрежно выполненная, схематичная, словно кто-то очень спешил, набрасывая все эти линии.

В этот раз Энсадуму досталась карточка, на которой была именно такая карта. Впрочем, указывалось на ней только место, где он мог нанять лодку. И на этом все. Видимо, дальнейшее предполагало участие проводника (так оно и получилось). Чего наверняка не было в повестке — так это того, что добираться до трупа он будет бесконечно долго, а добравшись, едва не погибнет.

В самом начале Энсадум ломал голову над тем, откуда кураторы узнают обо всех этих смертях. Более того — один или два раза он подмечал, что карточку ему выдавали ещё до того, как человек умирал. Несчастный испускал дух, и как раз в этот момент практик поднимал руку, чтобы постучать в дверь.

Значило ли это, что кураторы каким-то образом предвидели смерти?

Энсадум уже давно брёл, едва переставляя ноги. Оторвать ступню от поверхности значило потратить последние усилия. Туман не собирался рассеиваться, а следы повозки давно затерялись среди мелких и крупных камней.

— Кто бы мог подумать, — пробормотал Энсадум и рассмеялся. Смех напоминал треск ломаемых веток, — С другой стороны…

Внезапно он споткнулся и рухнул лицом вниз, едва успев вытянуть перед собой руки.

Удар пришёлся на колени и локти. Тонкая материя штанов лопнула, в запястье что-то хрустнуло, мгновенно утопив сознание во вспышке боли.

Однако Энсадум забыл о боли, стоило ему увидеть, что стало причиной падения.

Это были две прямые, расположенные на земле параллельно друг другу.

Рельсы. Самая настоящая железная дорога.

Наверняка, если смотреть сверху, она была похожа на шрам, прочерченный по иссохшей плоти пустоши. Как часто ей пользовались? Как много поездов вообще покидали стоянку с тех пор, как все начало приходить в упадок? Или они просто ржавели, брошенные на полдороги, и никому не было до них дела? Энсадум пытался вспомнить, видел ли он железную дорогу на карте, и если да, то куда она вела?

Металл был ржавым. Сохранились только сами рельсы, шпал не было видно. То ли сгнили за столько лет, то ли их попросту засыпало грунтом. Энсадум разглядывал покрытые коррозией болты в палец толщиной, скрепляющие рельсы. Многие из них стали настолько хрупкими, что могли лопнуть в любой момент. Хотя, кого это интересовало? По этой железной дороге тридцать лет не ходили поезда и вряд ли пойдут снова. Во всяком случае, Разрушение не оставляло шансов ни единому механизму, даже самому простому. Смерть механизмов была окончательной и бесповоротной.

Поднявшись с земли, Энсадум посмотрел в направлении, куда уходили рельсы. Они начинались у границы тумана по левую руку и исчезали в тумане справа. Возможно, если двигаться по ним всё время, то был шанс прийти в ближайшее поселение. Ведь раньше именно железные дороги соединяли города.

Конечно, всегда оставался шанс просто бродить кругами, ведь пути имели свойство пересекаться, расходиться и вновь сближаться.

Чувствуя все нарастающую головную боль — верный признак того, что с ним пытается связаться куратор, Энсадум опустился на рельсы.

Не раскрыть сознание на этот раз было невозможно.

Энсадум закрыл глаза, чувствуя, как в его голову проникают чужие мысли. Поначалу они состояли из статичных образов, слишком хаотично подобранных, чтобы это было неслучайным: река, дом, луна в небе, чья-то сгорбленная спина, острый камень, округлый предмет, похожий на фрукт или макушку головы. Постепенно поток образов иссяк, а из темноты возникло лицо куратора. Им оказался незнакомый мужчина в возрасте. На его голове была высокая шапка из красного бархата, шею украшала цепь из переплетённых между собой колец — знак Алхимиков крови.

На этот раз Энсадум не стал прерывать контакт. Возможно, кураторы могли помочь ему выбраться из этой глуши. А ещё, как оказалось, ему нужно было видеть перед собой человеческое лицо. Особенно важно это было сейчас, когда он оказался в одиночестве посреди ничего.

Куратор заговорил, но до слуха практика не донеслось ни звука.

Куратор продолжал говорить, пока по отсутствию реакции с противоположной стороны не догадался, что его не слышат. Поняв это, он принялся жестикулировать, но и из этой попытки ничего не вышло. Тогда он оборвал контакт. К счастью, на этот раз, покидая чужое сознание, алхимик не стал швыряться своими обычными ужасами. Энсадум был благодарен ему и за это.

Разлепив тяжёлые веки, он понял, что не оглох. До его слуха по-прежнему доносились звуки: скрип камешков под подошвами, звук собственного дыхания. Но был и другой — неожиданный и странный шум, приходящий из-за границы тумана. Постепенно звук усиливался. Что-то приближалось.

Звук был ритмичным, повторяющимся. Тук-тук. Тук-тук.

Парные удары, как будто кто-то забивает гвозди. Первым ударом он примеряет точность попадания, вторым загоняет гвоздь до половины. Однако даже звук забиваемых гвоздей будет отличаться, пусть и незначительно: зависит от материала, даже от того, насколько точно боек молотка попадёт по шляпке… Энсадум знал, что ничто в природе не могло бы издавать настолько однообразный шум. Пожалуй, это было под силу механизмам, и он даже мог припомнить автоматы, которые звучали похоже… Однако ничто из этого не объясняло, каким образом некий механизм, устройство, конструкция или приспособление все ещё могли функционировать.

Порыв ветра принёс запах. Тот самый, который Энсадум не чувствовал уже очень давно, со времени детства.

Азатем внезапно туман расступился, и из него показался…

НЕ ОТКРЫВАЙ ГЛАЗА

Спитамен оказался в темноте.

Главное правило: если попал в такое место, лучше не двигаться и ждать, пока глаза привыкнут к мраку. Из опыта он знал, что абсолютной тьмы не бывает. Разве что на дне могилы, но до этого пока дело не дошло.

Спитамен прислушался. Сверху доносились какие-то звуки: звон посуды, то же цоканье, что он слышал до этого, скрип половиц. Дверь по-прежнему была закрыта.

Интересно, заперта ли она?

Однако подниматься по лестнице и проверять ему почему-то не хотелось. Вместо этого Спитамен спустился ещё на несколько ступеней вниз. Его рука при этом не отрывалась от перил.

Вскоре ступени кончились. Он оказался на ровном земляном полу, на удивление плотно утрамбованном. К тому времени смог различить силуэты впереди: несколько колонн, поддерживающих тяжёлые балки потолка, узкое окно, за которым было значительно светлее.

Все дома в Завораше строились таким образом, что подвалы в них оказывались вровень с мостовой. Сквозь окна, расположенные на уровне земли, сюда попадало достаточно дневного света, а через небольшие прорези между ними — и воздуха. Подвал должен непременно хорошо проветриваться. Это правило усвоили ещё предки заворашцев, впервые столкнувшиеся с белым тленом. Так назывался особый вид плесени, появлявшейся на стенах и внутри зданий. Самое странное заключалось в том, что плесень вроде как была живой: её отростки проникали глубоко в камень, дерево и живую плоть.

Впервые белый тлен обнаружили столетие назад. Плесень просто появилась на стене одного из домов. В следующие несколько дней она поглотила здание целиком. К несчастью, в доме ещё оставались люди. Когда дверь открыли, обнаружилось, что внутри все было покрыто белым пухом. Плесень была повсюду: на полу, стенах, потолке, мебели. Нашлись и тела хозяев. Они выглядели как пара поросших белой шёрсткой пушистых кочек…

Ему не раз приходилось пробираться в подобные подвалы и ночевать. Иногда случалось и так, что место уже было занято кем-то другим, но чаще Спитамен находил надёжное, хоть и временное убежище. К тому же в таких местах нередко случалось разжиться съестным из запасов хозяев. Спитамен ожидал увидеть горы товаров, которым не нашлось места в лавке наверху, но ошибся — вокруг не оказалось ничего. Подвал был абсолютно пуст. Все звуки в нем приобретали необычную гулкость, любой шорох становился громче в десятки раз.

Наверняка именно поэтому, а ещё благодаря тому, что все его чувства были напряжены до предела, он и услышал чей-то тихий стон. Но подвал был пуст, так откуда же взялся звук? Может, что-то притаился за одной из колонн?

И тут взгляд Спитамена упал под ноги. Ему показалось, или некая часть пола действительно была темнее? Буквально в шаге от него лежало пятно непроницаемого мрака, как будто на тёмном камне пола кто-то изобразил черной краской круг правильной формы.

Стараясь двигаться осторожно, Спитамен подобрался к краю круга, опустился на колени, протянул руку… И его ладонь погрузилась в черноту. Перед ним была пустота, колодец, вырезанный прямо в полу.

Он оказался один на один с сумасшедшим галантерейщиком в запертом подвале магазина, откуда возможно выбраться только одним способом — сквозь узкое окошко, ведущее на улицу. Но чтобы добраться до него, необходимо преодолеть десяток шагов в неизвестности, рискуя сверзиться в колодец.

Прямо скажем, перспектива незавидная.

Может быть, стоит осторожно, шаг за шагом, добраться до стены и уже оттуда, не отрывая спины от сырых камней, дойти до окна?

Пока Спитамен размышлял, снизу раздался очередной стон.

Насколько он мог судить, диаметр колодца был от четырёх до пяти локтей. Запустив руку в темноту, Спитамен попытался нащупать хоть что-то, но вместо этого пальцы ощутили лишь холодный камень стен.

Сколько бы он ни напрягал зрение, ему не удалось разглядеть того, что происходит внизу, поэтому, стоя на коленях у края колодца, он опустился ещё ниже, пока его лицо не оказалось вровень с полом, и произнёс:

— Кто здесь?

Он уже начал думать, что ему просто показалось.

— Эй?..

В ответ снизу донёсся очередной стон.

Внезапно в голову Спитамену пришила идея. Когда он впервые смотрел на сферу, та вроде как сияла изнутри. Тогда он не придал этому значения. Однако вполне могло оказаться, что сфера была способна светиться в темноте. В любом случае проверить стоило.

На мгновение Спитамен испугался: а если вдруг он повредил сферу, убегая от лавочника? Или, того хуже — потерял? А лавочник, получив желаемое, навсегда запер его здесь.

Однако к его облегчению, сфера оказалась на месте. И она действительно светилась в темноте. Стали видны не только серый каменистый пол вокруг, но и стены, и, разумеется, яма. И не одна. Неподалёку Спитамен разглядел ещё один черный кружок провала.

Снизу вновь застонали. На этот раз ошибки быть не могло. Спитамен, проведший на улице последние несколько лет жизни, научился безошибочно определять скрытые в интонациях боль, страх, отчаяние, даже если холодной ночью откуда-нибудь из подворотни слышался всего лишь прерывистый кашель или короткий, но глубокий, идущий из самых недр тела, стон. Единственный звук смог поведать о человеке многое, порой гораздо больше, чем он сам хотел рассказать.

Крепко сжав сферу в кулаке, Спитамен погрузил руку в мрак колодца. Вниз уходили серые стены, покрытые пятнами сырости. Спустя мгновение он увидел лежащего на дне колодца человека. Тот скорчился в позе эмбриона, подтянул ноги к груди, а руки засунул между тощими коленями. На нем была только набедренная повязка, хотя вначале Спитамену показалось, будто человек одет в тёмную одежду. С опозданием он понял, что все тело несчастного — один сплошной синяк. Человек выглядел мёртвым. Он и пах как мертвец.

Спитамену пришлось лечь на живот, чтобы вытянуть руку дальше. Из колодца на него дохнуло смесью отвратительных запахов. Пахло склепом, могилой; старым, давно заброшенным крематорием, где жирная земля, его окружающая — это пепел и гарь, оставшаяся после тысяч сожжённых тел.

— Эй, — позвал Спитамен, опустив голову в колодец. Собственный голос, отражённый от стен, показался ему слабым и надтреснутым.

— Эй, — повторил он громче, — Ты живой?

Человек не ответил и даже не пошевелился. Было трудно сказать, дышит ли он вообще. Спитамен обернулся: не открылась ли дверь подвала и не маячит ли в проходе паучья фигура галантерейщика. Неожиданно он понял, что был неправ, решив, что в подвале совсем нет запасов. То, что он сейчас видел перед собой, как раз таким запасом и являлось, в истинно паучьем вкусе.

Неужели вместе с полиморфными конечностями жертва запретной хирургии обретает и вкусы животного, в которое, по сути, превращается?

Неожиданно незнакомец открыл глаза. Он сел, выпрямился, посмотрел наверх — прямо на Спитамена. А затем прыгнул. Всё происходило настолько быстро, что Спитамен не успел ничего понять. Словно подброшенный невидимой пружиной, человек вцепился в руку, сжимающую сферу. На мгновение Спитамену показалось, что сфера сейчас лопнет, такой крепкой была хватка, но, к счастью, этого, не произошло, и артефакт остался цел.

Отвратительный смрад заполнил все вокруг, но куда ужасней было искажённое ненавистью лицо незнакомца. На этом лице двигались и жили только глаза — со зрачками, сжатыми в две черные точки, окружённые желтушными белками.

Они боролись молча. Все слова выветрились у Спитамена из головы, а его противник вёл себя так, будто и не владел человеческой речью. Ухватившись за Спитаменову руку, он пробовал подтянуть тело к краю ямы. Сам Спитамен чувствовал, что начитает падать. Ещё мгновение и он соскользнёт… И тогда в яме окажутся двое.

Мужчина практически ничего не весил, однако под грязной кожей чувствовались мышцы того, кто отдавал много времени физическому труду. Работник порта? Матрос? Неизвестно, сколько бы продолжалось их борьба, однако в тот момент, когда Спитамен был уже готов соскользнуть в колодец, дверь в подвал распахнулась и в дверном проёме вновь возникла паучья фигура гибрида.

На этот раз лавочник вооружился алебардой. По виду, оружию было лет двести, во всяком случае Спитамен не помнил, чтобы солдаты и стражи Завораша пользовались такими. Наверняка это был один из предметов, выставленных на продажу в магазине.

Вторая рука у Спитамена по-прежнему оставалась свободной. Размахнувшись, он ударил кулаком незнакомца в лицо. Удар вышел неудачным: кулак скользнул по скуле. Однако следующий тычок Спитамен нанёс ровно в переносицу. Послышался хруст ломаемых костей, голова незнакомца запрокинулась назад. Хватка обеих его рук на мгновение ослабла. Очередной удар Спитамен направил узнику в челюсть. Брызнула кровь.

В этот момент позади раздался звонкий удар. Спитамен оглянулся и увидел, что лавочник уже почти спустился по лестнице. Алебарду он тащил за собой, и её лезвие, соскользнув с последней ступеньке, звякнуло о каменный пол подвала.

Губы галантерейщика растянулись в ухмылке. Он по-прежнему был в темных очках, и Спитамен, который всё еще напрягал зрение, подумал, видит ли тот хоть что-нибудь.

— А ну стой, где стоишь, — в полумраке странные пятна, покрывавшие голову лавочника, тускло отливали серебром.

День выдался хуже некуда. Кажется, это был худший день в его жизни. Его топили и он тонул, в него стреляли и протыкали палками, сумасшедший лавочник набросился с кулаками, а теперь вот пожаловал с алебардой в руках. Весь подвал выглядел как одна большая ловушка. Ямы в полу появились явно не случайно. Лучше всего об их предназначении и эффективности говорило присутствие узника.

Спитамен взглянул на залитое кровью лицо перед собой, в полные ненависти глаза… и нанёс очередной удар. От столкновения с кулаком Спитамена нос узника буквально смялся, несчастный издал короткий стон. Обе его руки разжались, и узник рухнул на дно колодца.

Времени выяснять, что с ним стало, у Спитамена не было.

Окно находилось всего в нескольких шагах от него, и сфера светилась достаточно ярко, чтобы преодолеть это расстояние, не угодив в один из колодцев. Примерно таким же было расстояние, отделявшее его от галантерейщика.

Зная, насколько проворным может быть паук, Спитамен решил не искушать судьбу. На самом деле расстояние ничего не значило — достаточно было одного взмаха алебардой, чтобы снести ему голову.

Спитамен наблюдал, как медленно, словно во сне, лезвие на длинном древке поднимается в воздух.

Он вытянул перед собой руку с зажатой в ней сферой.

— Не знаю, что это, — сказал Спитамен, — Но оно явно тебе необходимо.

Единственное, чего он добивался — это выиграть немного времени.

— Вот, что, — говоря это, Спитамен сделал незаметный шажок навстречу лавочнику, став на ладонь ближе, — Я с удовольствием отдам тебе эту… Вещь.

В последний момент ему пришлось подыскивать подходящее слово, поскольку он действительно не знал, как называется то, что с таким рвением стремились отнять у него почти все.

Снизу донёсся сдавленный стон узника. Это подсказало Спитамену, как действовать дальше.

— Эй, — сказал он, — Я отдам тебе… это.

Он вновь сделал ударение на последнем слове, подчёркивая важность заключённого в кулак предмета.

— Отдам, если позволишь подняться по лестнице и выйти из магазина. Оставлю на столе у входа. Или, — Спитамен кивнул в сторону ямы, — Брошу туда.

Любому другому на месте лавочника было бы все равно. Однако как Спитамен начал подозревать, в нем было гораздо больше звериного, чем могло показаться на первый взгляд. Подобные модификации потому и запрещены, что накладывают специфический отпечаток на своего обладателя. И чем значительнее модификация, там более заметный след они оставляют.

Паук в центре паутины. Это была вовсе не фигура речи, символизирующая жадного до денег торговца. Это и в самом деле было так.

В гибриде было больше от животного, чем от человека. И подобно многим зверям в затруднительной ситуации, он действовал единственным доступным ему способом: замер.

Спитамен знал: сейчас все чувства паука сосредоточены на нем одном. Не поможет ни обманное движение, ни резкий выпад. Даже если бы у него оставались силы после стычки с узником, он не сумел бы противостоять человеку с алебардой наперевес. И будь оружие сколько угодно тупым за все столетия, что ему пришлось лежать без дела, удар стального лезвия будет весьма неприятным. А, значит, оставалось одно — убедить лавочника.

Снизу раздался очередной стон, а затем — поток цветастой матросской брани.

Наверняка матрос, подумал Спитамен. Подобран пьяным в одной из грязных подворотен Завораша. Вряд ли кто-то будет искать такого и уж точно никто не удивиться его внезапному исчезновению. В доках, куда сам Спитамен не раз являлся в поисках работы, люди приходили и уходили, и никто не интересовался их именами, скорее даже наоборот — никто не желал обременять себя подобным знанием.

— Вот, — сказал Спитамен, делая ещё один небольшой шажок навстречу лавочнику, — Забирай. А я поднимусь по этой лестнице и уйду. Клянусь, я больше никогда не войду в двери твоей лавки.

Даже для собственного слуха Спитамена все это звучало слишком фальшиво. Паук продолжал наблюдать за ним из-за стёкол своих темных очков.

— Так мы… договорились? Я просто выйду отсюда, хорошо?

Спитамен продолжал держать вытянутой руку с зажатой в ней сферой. И хотя сомкнутые пальцы мешали свету вырваться наружу, Спитамен каким-то образом ощущал, что тот стал ярче. Как тогда, когда он заглядывал в колодец, пытаясь разогнать тьму.

— Вот так, — Ещё один крохотный шажок. Руку Спитамен так и не опустил, — Ты же не против, верно?

Можно ли вообще договориться с пауком?

Как ни странно, Спитамен не испытывал горечи от того, что вынужден был умолять. Когда живёшь на улице, приходится делать вещи и хуже.

Интересно, что сказал бы его отец, видя, как сын унижается?

Скорее всего, отвернулся бы и прошёл мимо. Если что-то и оскорбляло чувства владыки нома, так это чьё-то бессилие.

Не потому ли Спитамен был изгнан из дома? Не изгнан, поправил он себя. Он ушёл самостоятельно. Никто меня не выгонял.

Увы, память и здесь подставила подножку. Перед глазами возник образ отца, указывающего на дверь.

Ушёл, конечно, на собственных ногах. Но ушёл бы, если бы не выгоняли?

К слову, сделать это оказалось не так сложно. Он-то считал, что уходит в большой мир, где сколько угодно белой смолы, развлечений и прочего… Теперь в прошлое канули даже те времена, когда собственное невежество казалось ему чем-то забавным.

— Давай сюда, — лавочник протянул руку.

В том, что конкретно ему было нужно, сомнений не оставалось.

Впоследствии Спитамен неоднократно думал, что же сыграло решающую роль. Возможно то, что гибриду пришлось ненадолго отнять руку от древка алебарды, в результате чего довольно увесистое оружие оказалось лишь в одной руке — левой. Или то, что незадолго до этого он вспоминал об отце и о том, как одним взмахом руки он разделил Спитаменову жизнь на «до» и «после». Сам он любил думать, что второе.

Сделав очередной шаг навстречу лавочнику, Спитамен разжал пальцы.

Свет сферы был настолько ярким, что казалось, в подвале вспыхнуло маленькое солнце. В тот момент, когда вспышка ослепила паука (даже несмотря на тёмные очки), Спитамен решил действовать.

Ногой он ударил по одной из паучьих конечностей. Свободной рукой он поймал за древко алебарду, которая уже начала движение. Другой рукой, в которой по-прежнему была зажата сфера, ударил пауку под подбородок. Как и предполагалось, плоть там оказалась вполне человеческой, мягкой и податливой. Что было действительно неожиданно — так это эффект от удара. Неким образом сфера повлияла на силу тычка: лавочника буквально отбросило в сторону. Сам Спитамен никогда не смог бы нанести такого удара. На мгновение он потерял паука из виду. Все закончилось куда быстрее, чем он ожидал.

Перехваченную в полёте алебарду Спитамен отбросил в сторону. Затем он с удивлением понял, что лавочник угодил в один из колодцев. Спустя два удара сердца послышался сдавленный крик, а затем до его слуха доносились звуки борьбы. Подойдя к краю ямы, Спитамен увидел, что узник оседлал паука сверху и наносит беспорядочные удары: по голове, шее, туловищу. Лавочник пытался сопротивляться, но безуспешно, единственное, что ему удавалось, это прикрывать руками лицо, слабо защищаясь от наносимых ударов. Все его четыре паучьи конечности, включая ту, которую повредил Спитамен, скребли по стенам колодца, оставляя в камне глубокие царапины.

Спитамен не стал дожидаться, окончания драки. Оставив обоих, он двинулся было к лестнице, но передумал.

Глупец! Не хватало ещё встретить кого-нибудь в магазине.

И Спитамен направился к окну.

В последний момент он вспомнил о предмете в своей руке. Разжав пальцы, и убедившись, что сфера цела, он сунул её в карман.

Окно оказалось узким, но не настолько, что в него невозможно было протиснуться. Оно располагалось у самого уровня мостовой, поэтому если изнутри Спитамен карабкался, помогая себе ногами, то наружу он выбрался ползком.

Никогда ещё городской воздух не казался ему таким приятным. Даже вонь подворотни, где он оказался, была в тысячу раз ароматнее запахов подвала.

Пройти по-тихому, найти укромное место, чтобы отдышаться — вот, что сейчас было нужно.

Встав с мостовой и кое-как подобрав выбившуюся из штанов рубашку, Спитамен направился в узкую улочку слева. Дома здесь стояли так близко друг к другу, что между ними едва могла проехать телега. Окон ни на первом, ни на втором этаже не было — лишь узкие бойницы для циркуляции воздуха.

Наверняка все окна на парадной стороне и смотрят на улицу. Но даже здесь стоило быть осторожным: суда по запаху, именно здесь местные жители избавлялись от содержимого своих ночных горшков.

— Эй, ты! Оборванец! — Раздалось внезапно сзади, — Стой!

Спитамен прибавил шагу. Ему не было нужды оборачиваться, чтобы услышать удары тяжёлых сапог, скрип кожаных ремней и глухие удары опоясывающих ножны металлических колец.

— Стой, кому говорят!

А затем все прекратилось — и топот, и скрип кожи, и металлическое позвякивание. Спитамен ускорил шаг, надеясь свернуть за поворот раньше, чем один из солдат сумеет взять прицел. Затем побежал. У него за спиной щёлкнуло, словно кто-то взвёл курок.

А затем раздался выстрел.

ГРЁЗЫ В ЦАРСТВЕ ГРЁЗ

Это сон? Он спит?

Иначе как объяснить, что он вновь оказался дома, а вокруг хлопочут слуги?

Жизнь в поместье номарха никогда не останавливается — ни днём, ни ночью. Поэтому солнце за окном или луна — открыв глаза, можно увидеть одну и ту же картину: слуги готовят смену одежды, зажигают или гасят свечи, убирают остатки еды или наоборот, несут новые перемены блюд. Слуги — вот кто истинные хозяева этого дома.

Спитамен едва не рассмеялся этой мысли. И как это не приходило ему в голову раньше? Ведь в доме есть куча мест, где он ни разу не бывал, даже не заглядывал. А знает ли он как далеко простираются владения номарха? Все это когда-то будет принадлежать ему, если…

Если…

Внезапно он вспомнил падение в воду, выстрелы, свой визит в галантерейную лавку и все то, что произошло потом.

Это тоже сон?

Может ли быть так, что он спит в удобном кресле на террасе отцовского дома, в изголовье стоят пара слуг с опахалами, а рядом — поднос с охлаждённым вином. Достаточно лишь протянуть руку.

— Эй, ты!

Спитамен открыл глаза. И тут же закрыл их. То, что он увидел, не понравилось ему.

— Эй!

Кроме самого Спитамена, в комнате находились двое. Тот, что сидел напротив, был высоким и тощим. Это был обладатель самых шикарных волос, что Спитамену доводилось видеть. Густые и белокурые, они спускались ровными прядями по обеим сторонам лица правильной формы. Глядя на него, можно было предположить, что оно принадлежит аристократу с исключительно правильным воспитанием. Казалось, выражение вежливой скуки никогда покидало его лица.

Другой был ему полной противоположностью. Коренастый и широкоплечий, он едва помещался в нагрудник из свиной кожи и стальные наручи, из которых выглядывали огромные мясистые ладони. Его лицо было под стать фигуре: тяжёлое, изрытое оспинами, покрытое следами многочисленных потасовок.

Ох, ну почему всегда Тощий и Толстый?

Словно услыхав эту его мысль, толстый хохотнул. Прозвучало это так, словно где-то ветер пронеся между рядами плотно стоящих друг к другу надгробий. Худой по другую сторону стола остался невозмутим.

— Ну? — Сказал он, — Ты скажешь по доброй воле или как?

Спитамен все ещё часто моргал, не в силах прийти в себя. Обрывки воспоминаний никак не хотели складываться в цельную картину. Он не помнил, как оказался здесь. Ни малейшего намёка на то, где он находился, как и на то, кем были эти двое.

Стены в помещении были покрыты серой штукатуркой. В некоторых местах штукатурка осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Кирпич был растрескавшимся, старым, но крепким на вид. Из помещения наружу вели два выхода: узкое окно, забранное решёткой и массивная, обитая железными полосами дверь. Взглянув в окно, Спитамен не увидел ничего, кроме серой стены напротив.

Боже Всевоплощённый, как же все болит.

К горлу подступила тошнота, но Спитамен заставил себя проглотить горький комок.

Внезапно заговорил толстый. Оторвавшись от стены, он двумя огромными шагами преодолел расстояние до стола, и, опершись обеими ручищами в столешницу, навис над Спитаменом.

— Мой друг хочет знать, откуда у тебя эта вещь.

Только сейчас Спитамен увидел, что сфера лежит на столе прямо перед ним.

Наверняка его обыскали. Но зачем кому-то шарить по карманам нищего? Разве что тот, кто этим занимался, предполагал заранее что найдёт.

Ведь он стянул кошель у плавающего в воде трупа, так? Возможно ли, что солдаты заранее знали, что они обнаружат в этом кошеле а, не найдя этого, сильно разозлились? Был ли тип в черном их командиром? Тогда это именно он отдал приказ стрелять в зевак у парапета. Но зачем? Чтобы уничтожить свидетелей? Было ли это спланировано изначально или Спитамен сам того не понимая, обрёк несчастных на погибель лишь тем, что перевернул мертвеца лицом вверх?

— Итак, — заговорил худощавый, — Вор. Уличный воришка, оправдывающий карманы горожан. Щипач? Ловкач? Громила? Нет, на громилу ты не похож, слишком мелкий.

Спитамен никогда не слышал названия подобных воровских «специализаций». Скорее всего они существовали лишь на бумаге, да ещё в представлениях местных служителей закона.

Он уже понял, что перед ним не простые стражники и даже не офицеры, а кто-то из тайной службы вроде того типа в чёрном на набережной.

Внезапно снаружи донёсся стук молотка, приглушенные голоса, что-то коротко сообщавшие друг другу. Удивительным образом этот звук напомнил ему о доме… О том месте, что он раньше называл домом. В поместье номарха что-то постоянно чинили, строили, возводили. Деревянные леса так и вовсе окружали попеременно то одну, то другую башенку…

К счастью, в него стреляли картечью. Спина, левая рука и все, что располагалось выше поясницы, онемело, однако мало-помалу чувствительность постепенно возвращалась в тело. Вместе с ней приходила и боль. И все же Спитамен заставил себя сидеть прямо. Похоже, дробины не причинили особого вреда.

Спитамен понял, что эти двое могут легко перейти от слов к действиям. Если за дело бралась тайная полиция, все, что оставалось — это надеяться на лучшее. Например, Спитамена могли застрелить в том переулке. Или же он мог просто исчезнуть. Его могли избить до полусмерти за считанные мгновения или же пытать долго и с фантазией… Как того несчастного. Пытать, а затем просто вышвырнуть словно мусор. Тот, кто топил тело в канале, определённо руководствовался теми же соображениями, а вовсе не пытался скрыть следы преступления.

В городе найдётся множество мест, где дома подступают вплотную к каналу. Многие из них в два или три этажа высотой. Если смотреть с одного из верхних этажей, можно увидеть собственное отражение в воде (при условии, что в ней плавает меньше мусора, чем обычно). Возможно, тело выбросили из одного из таких домов.

Спитамен убрал со лба грязные волосы. В этот момент здоровяк придвинулся ближе и заглянул ему в лицо. На мгновение Спитамену показалось, что каким-то образом тот узнал его.

Пару лет назад этот человек вполне мог служить в гвардии его отца или же охранять поместье и видеть молодого наследника. Возможно, это стало бы его билетом отсюда. Однако все эти надежды рухнули, когда Коренастый заговорил:

— Ба! Да ведь он под кайфом! У нас тут наркоман! Дай-ка угадаю: белая смола, я прав?

Он втянул воздух рядом со Спитаменовым лицом, затем шумно выдохнул, обдав пленника смесью запахов: кофе, саломиновая трава, которую жевали для чистки зубов, острые приправы, съеденные за обедом.

— Смердит как из помойки. Но даже сквозь вонь я чую запах этой дряни. Знаешь, приятель, обычно здесь мы начинаем с пальцев, — он сделал в воздухе движение, будто ломал зубочистку, — Но с наркоманом можно особо не стараться. Достаточно просто запереть на пару дней в клетку — и он сломается сам.

Говоря это, коренастый придвинулся вплотную, и прошипел: «Так или нет?».

Не дожидаясь, пока Спитамен ответит, тощий вздохнул:

— Все же придётся начать с пальцев. В последний раз спрашиваю: где ты взял эту вещь? Украл? У кого? Тебе знаком человек по имени Корбаш Талал? Отвечай!

Спитамен подумал, что, скорее всего, звали утопленника. Корбаш Талал. Какие у них могли быть общие дела? Разве не видно, что Спитамен — всего лишь бродяга, нищий, тогда как на мертвеце была добротная одежда, на пальцах — следы от колец, а окованный бляхами пояс явно стоит немалых денег?

Спитамен подумал о тысячах людей, приезжающих в Завораш. Многие из них не задерживались здесь дольше, чем на несколько дней — время достаточное для того, чтобы купить или продать товары, заключить торговую сделку или просто перевести дух перед морским путешествием, которое может занимать недели, а то и месяцы.

Ежедневно сквозь арку ворот в обе стороны двигались толпы. Тележки и повозки образовывали целые караваны, многие из которых растягивались на многие вёрсты — усталые животные и люди, скрипучие колеса и облака пыли.

Некогда среди них был и сам Спитамен. Все ещё находящийся в плену иллюзий, опьянённый внезапной свободой, он вошёл в город лёгкой походкой, неся за плечами лишь небольшую котомку. Тогда он смотрел по сторонам — на нищих, выставивших на всеобщее обозрение гниющие конечности, на старух, шаркающих по земле будто во сне, на детей, попрошайничающих прямо у обочины, и думал, что ему повезёт больше.

Подходя к южным воротам, Спитамен не переставал удивляться величию города перед ним. Все казалось ему прекрасным, начиная от самих ворот, которые, казалось, были высечены из цельного куска небесно-голубого лазурита и раскрашены золотыми и изумрудными узорами (это конечно же было не так, вместо лазурита использовался более дешёвый и распространённый камень, а то, что издалека казалось золотом, на самом деле было ярко начищенной бронзой) и заканчивая шпилями вздымавшихся вдалеке бешен. Собственный особняк — резиденция номарха, которая до этого представлялась ему верхом изящества и тонкого вкуса, вдруг показалась Спитамену мелким недоразумением — настолько же незначительным, как и сам обитавший в ней номарх (именно номарх, больше не отец)!

Как давно все это было! Но тот день и нынешний разделяла не только пропасть во времени…

Тощий стал подниматься со своего места (наверняка намереваясь привести угрозы в действие, как подумал Спитамен), но в этот момент снаружи послышались крики, топот, ругань. В дверь с обратной стороны что-то грохнуло, будто кто-то ударился в неё всем телом.

Коренастый и Тощий переглянулись. В этот момент в их глазах читалось замешательство.

Тощий кивнул в сторону двери.

— Сходи, проверь.

Бросив на Спитамена взгляд, который говорил красноречивее любых слов, Коренастый направился к выходу.

Дверь действительно оказалась заперта. Для того чтобы отпереть её, он воспользовался висящим на поясе ключом. В краткий миг, когда дверь оказалась распахнутой достаточно, чтобы в неё могла пройти широкоплечая фигура Коренастого, Спитамен увидел бегущих по коридору стражников. Уж не пожар ли случился? А затем дверь закрылась. Спитамен ожидал услышать щелчок замка, но его так и не последовало.

Потекли долгие минуты ожидания. Тощий смотрел прямо на него, а Спитамен старался смотреть куда угодно, лишь бы не на этого типа с необыкновенно длинными ухоженными пальцами, которые больше походили на хирургические инструменты, чем на пальцы обычного человека. Больше снаружи не доносилось ни звука. Тощий побарабанил ногтями по столешнице.

Тук-тук-тук.

Словно ворон клюёт надгробие. Ногти у него тоже были длинными как у женщины, остро отточенными и опасными на вид.

Затем одним движением Тощий сгрёб со стола сферу.

— Сиди здесь, — бросил он Спитамену.

Когда дверь распахнулась перед Тощим, Спитамен увидел, что коридор за ней пуст.

Тощий вышел, и дверь за ним закрылась. И вновь щелчка не последовало.

Некоторое время Спитамен просто сидел. За окном (где была одна лишь серая стена), мало что изменилось, разве что тени стали гуще, а воздух — темнее. Он подумал, что Тощий все ещё мог быть за дверью. Вполне возможно, любопытство будет воспринято как попытка к бегству. И все же он не видел смысла в том, чтобы покорно ожидать, пока эти двое вернуться и перейдут от слов к делу.

Встав из-за стола, он сделал несколько шагов по комнате, чтобы размять ноги. Идти можно, а вот бежать вряд ли получится. Затем подошёл к двери, прислушался. Снаружи не доносилось ни звука. Если бы двое его собеседников не встали и не ушли минуту назад, впору было бы усомниться в реальности того, что он якобы слышал.

Подождав ещё немного, но так и не услышав ничего, кроме звука собственного бешено колотящегося сердца, Спитамен положил руку на окованное металлом дерево, надавил. Дверь открылась без каких-либо сложностей, легко и бесшумно.

КЛИРИК

Покинув зал, Ноктавидант быстрым шагом добрался до конца коридора. Мимоходом он подмечал знаки вторжения: кровавый след на полу, ещё один — вдоль стены, по которой кто-то провёл испачканной в крови рукой.

Коридор соединялся с другим под прямым углом. Обычно здесь стояла пара стражей, но сейчас не было видно ни души. Знаки становились всё тревожнее. Теперь они читались повсюду — символы тайнописи, языка которой Ноктавидант не понимал.

Он ускорил шаг.

Только сейчас он понял, что не помнит ничего, что предшествовало их спуску по лестнице. Он не мог вспомнить ничего с того момента, когда увидел принципала в кресле живым и здоровым (а не распластанном внизу на мостовой) и вплоть до той минуты, когда куратор спросил, слышит ли их оракул. Ноктавидант тряхнул головой, будто хотел избавиться от тумана в мыслях. Нужно сосредоточиться. А ещё как можно быстрее добраться до покоев наверху…

… Или он мог воспользоваться одним из каналов, предназначенных для передачи сообщений наверх — и предупредить принципала.

Ноктавидант лишь единожды был в скриптории (так называлось место, где находились те, кто выслушивал предсказания оракула и отсылал сообщения наверх). Это было узкое помещение — по сути, сплошной коридор, идущий вкруговую через весь зал. У бойниц шириной в ладонь сидели люди и что-то записывали, пользуясь для этого аппаратами, почти сплошь состоящими из клавиш и раструбов разного размера, из-за чего они больше напоминали замысловатые духовые инструменты, чем какую-то технику. От каждого аппарата наверх тянулось по толстому черному проводу, из-за чего все здесь казалось ненастоящим, фальшивым, как в трюке фокусника, где актёры, которые должны парить в воздухе, подвешены на верёвках.

Ноктавиданту нужно было всего лишь добраться до первого этажа, откуда он мог отправить сообщение. Оставалось надеяться, что тот, кто его примет, не вышвырнет бумагу сразу в мусорную корзину.

В соседнем коридоре ему встретился спешащий куда-то стражник. Шлем у него был расстегнут, лямки нагрудника болтались. Появись он в таком виде в обычное время, и ему не избежать наказания…

Ножны с коротким мечом страж пристёгивал к поясу в буквальном смысле на ходу. Если бы в этот момент рядом оказался враг, он не успел бы даже вытащить клинок.

Наверняка именно эта мысль скользнула у стража в голове, когда Ноктавидант схватил его за руку.

— Твой меч, — коротко сказал он.

Страж отпрянул, затем окинул быстрым взором одеяние клирика. Ноктавидант помнил его: один из новичков, постоянно тренирующихся во дворе. Крикливый сержант учил их обращаться с мечом, копьём, секирой.

— Немедленно, — прошипел клирик.

Страж протянул ему оружие — рукоятью вперёд, как положено. Клирик вырвал меч. И вновь устремился по коридору.

Меч оттягивал руку приятной тяжестью. Неудобный, громоздкий — и всё же оружие. Его вес вселял уверенность, и в этот момент Ноктавидант подумал, что нечто похожее наверняка испытывают рудокопы или крестьяне, когда берут в руки проверенный временем надёжный инструмент.

Теперь он не просто шагал по коридору, он бежал. Запятнанное кровью одеяние клирика путалось в ногах. Похожий на вырвавшуюся из Гастра мятежную душу, да ещё с клинком в руке, Ноктавидант буквально взлетел по ступеням, ведущим на этаж выше.

Если зал, где содержался ангел, был расположен под землёй, то помещение канцелярии находилось на первом этаже, и попасть туда можно было только по одной из лестниц. Два десятка ступеней отделяло его от вместилища машин и писцов, которые ежедневно слушали и записывали каждое слово оракула.

Ещё несколько часов назад, спускаясь в зал оракула, он думал об утомительности своих ежедневных обязанностей. Как мало все это значило теперь, когда впереди маячила тень катастрофы!

Наконец он добрался до нужной ему двери. Как ни странно, она была не заперта. Из щели между самой дверью и косяком наружу пробивался красноватый свет. Изнутри не доносилось ни звука.

Уже одно это должно было насторожить его. Ведь такое множество механизмов… клавиш, раструбов, проводов… Одних техников в канцелярии было около двадцати человек, работавших в три смены. Значит, сейчас внутри должно было находиться как минимум шестеро.

Нехорошее предчувствие сжало внутренности клирика. На самом деле, открывая дверь, он уже знал, что увидит внутри. Поэтому, когда дверь распахнулась полностью, и его взору предстала комната, он смог сдержаться и не закричать. Нечеловеческим усилием, но все же сдержался.

А затем… шагнул внутрь. На самом деле он не хотел этого делать. Однако сделал, повинуясь некоему противоестественному желанию видеть все собственными глазами.

Комната осталась такой же, какой он запомнил её с прошлого визита. Разве прибавилось проводов, а раструбы и клавиши стали меньше и теперь располагались теснее друг к другу. Однако в остальном… Всё остальное изменилось. Стены стали красными от крови. Внутренности свисали с потолка бледными гирляндами.

Ноктавидант отчаянно боролся с желанием распрощаться с содержимым собственного желудка. Зажмурился, досчитал до пяти, чувствуя, как тяжелеет меч в руке, открыл глаза. Зажав нос рукой, Ноктавидант сделал шаг вглубь комнаты, но так и не смог заставить себя сделать другой.

Клирик насчитал пятерых погибших. Хотя их могло быть намного больше, поскольку части тела лежали повсюду. Рука, нога, голова… Трудно было определить, что кому принадлежит.

В одном углу лежал топор, в другом — короткий меч, как тот, что держал сам Ноктавидант. Почти у самых его ног лежала оторванная рука, которая до сих пор сжимала в кулаке нож. Было похоже, что эти пятеро просто перебили друг друга. Была ли расправа мгновенной, кровавой и жестокой? Или продолжалась какое-то время, обернувшись потехой для наиболее сильных? Последний оставшийся в живых вдоволь наигрался с телами, кромсая плоть и дробя кости.

От запаха кружилась голова. Ноктавидант чувствовал, как одна за другой накатывают волны паники. Сердце стучало, грозя вырваться из груди, содержимое желудка превратилось в лёд. Стараясь сдержать подступающий обморок, он закрыл глаза и прислонился к стене. Стоял так несколько минут, медленно считая про себя.

Нет, он не мог рухнуть прямо здесь. Только сейчас он начал понимать, что все произошедшее — не более чем ширма для чего-то более значительного.

Покидая комнату, Ноктавидант думал только об одном: тишина теперь не казалась ему чем-то благословенным. Безмолвие, в которое погрузились коридоры и комнаты дворца, было молчанием трупа. Однажды в некоем манускрипте Ноктавидант видел такой символ: череп с отпиленной верхушкой в центре, а по бокам от него — две извивающиеся змеи. Головы змей нависают над отпиленной частью, словно над чашей, и с их длинных языков внутрь черепа капает яд. Тогда символизм изображения ускользнул от клирика, хотя и был вполне очевиден: нечто отравляет разум человека.

Что-то подобное случилось и с этими несчастными. Их мысли были порабощены, их истинные личности отошли на второй план или вовсе исчезли. Кем они представляли себя? Великими воинами, сражающимися с полчищем демонов? Непобедимыми рыцарями? Или же некоторые из них внезапно увидели врагов в своих товарищах? Вспомнили мелкие обиды?

Не нужно быть военным стратегом, чтобы найти таланту куратора куда более эффективное применение, чем внушение некому клирику, что он просто маленькая девочка, хнычущая под кроватью…

Он мог помешать куратору уйти безнаказанным.

Из одного коридора он попал в другой, а оттуда — в третий. К счастью, за последние тридцать лет Ноктавидант ходил здешними маршрутами настолько часто, что мог бы передвигаться даже в полной темноте. Последнее было ему на руку, поскольку не знающий хитросплетения здешних ходов куратор мог легко запутаться и ходить по кругу часами. Это открытие было неожиданным: враг мог по-прежнему находиться поблизости. Ноктавидант поудобнее перехватил меч.

Прислушался.

Не только слух, но и все чувства клирика были обострены до предела. Может поэтому последующие события показались ему произошедшими одновременно.

Что-то подсказало ему, что впереди кто-то есть. Возможно, это была интуиция, шестое чувство… Когда Ноктавидант размышлял об этом намного позже, его посетила безумная мысль, что за все эти годы оракул неким образом передал ему частичку собственного умения предвидеть будущее. Словно это была болезнь, которой можно заразиться. Ведь он почувствовал появление чужака до того, как увидел того выходящим из окованных металлом дверей. Непонятно что так насторожило клирика: грязная одежда незнакомца, больше подходящая бродяге с улицы или то, как он двигался — согнувшись, крадучись.

Недолго думая, Ноктавидант бросился вперёд.

КОЕ-ЧТО ЗАДАРОМ

Едва Спитамен успел выбраться в коридор, как навстречу ему ринулся кто-то из темноты.

Спитамен успел разглядеть окровавленное лицо и то, как человек был одет. Похоже, на нём было что-то вроде одеяния священника. В добавок он размахивал мечом так, словно оказался один на один с вражеским воинством. В узком пространстве коридора полноценно орудовать клинком оказалось сложно. Меч ударился о стену. Скрежет стали о камень был оглушительным. Спитамен поднырнул под клинок, одновременно толкая нападавшего плечом в грудь. Простой приём, которым рано или поздно овладевал любой, кому приходилось провести на улице достаточно времени. Меч, завершивший свою смертоносную дугу где-то позади Спитамена, загрохотал по плитам пола.

Удар вышиб из нападавшего дух. Спитамен слышал, как человек в одеянии клирика охнул и стал заваливаться на спину. Спитамен мог бы нанести решающий удар — по лицу или в область шеи, однако не стал этого делать. Нужно было спешить.

Оставив священнослужителя позади, он устремился по коридору туда, где, как он думал, располагался выход из здания. Куда угодно — лишь бы выбраться из этих мрачных подземелий.

Он так спешил, что не заметил лежащего на земле тела.

Рухнув, Спитамен растянулся поперёк чьей-то груди, закованной в кожаный нагрудник. От человека узнаваемо пахло кофе и саломиновой травой, потому он сразу понял, кто перед ним. Коренастый. Кто-то убил его, практически насадив на длинное копье, которое всё еще торчало из бока несчастного.

Далее по коридору лежали и другие тела. Среди них особенно выделялось одно.

Даже после смерти волосы Тощего выглядели великолепно. Наверняка окажись его тело на улице, недолго ему пришлось бы лежать: предприимчивые и не слишком щепетильные жители Завораша давно срезали бы с его головы скальп, чтобы затем продать мастеру париков.

Спитамен нагнулся и быстро обшарил карманы мертвеца. Сфера нашлась почти сразу. Завладев предметом, бродяга мгновенно сунул его за пазуху, опасаясь, что сияние сферы выдаст его в полутёмном коридоре. Затем некоторое время размышлял, не захватить ли один из мечей, валяющихся неподалёку, но не стал этого делать.

Кроме Тощего и его товарища на полу в коридоре лежали ещё двое — пара стражей в одинаковом облачении, но без шлемов. Все выглядело так, будто несколько заклятых врагов просто повстречались в тесном проходе.

Обойдя последнего мертвеца с торчащим из горла кинжалом, Спитамен решил: что бы здесь не произошло, к нему это не имеет ни малейшего отношения. И он продолжил бегство. Раны, оставленные картечью на его спине и ягодицах, причиняли боль. По тому, как прилипала к коже одежда, Спитамен понял, что они вновь открылось кровотечение.

А затем Спитамен неожиданно увидел впереди свет и ощутил дуновение воздуха. Как если бы он выбрался из глубокой и тёмной пещеры наружу, навстречу солнцу и голубому небу. Сфера была у него в надёжном месте, путь наружу был открыт — что ещё оставалось?

Теперь, когда Спитамен знал, что завладел чем-то важным, у него наконец стал зреть план. Во-первых: сама сфера. Очевидно, что это была ценная вещь. По крайней мере, её хозяин был мёртв, как и двое других, кто пытался отнять её у Спитамена. Кроме того, не стоило забывать о десятках жертв у набережной. Спитамен сам видел падающие в канал тела. Во-вторых: у него было имя — Корбаш Талал.Довольно редкое, если разобраться. Действуя с осторожностью, не составляло труда выяснить, кем был тот человек. Он мог бы поискать помощи за пределами города, ведь у него ещё остались кое-какие связи: старые игроки, плуты, менялы. Многие из них были такими же безумцами как галантерейщик, но в отличие от последнего хотя бы оставались людьми.

План был отличным. Надёжным. Все это могло сработать — и наверняка сработало бы… Спитамен уже видел перед собой ослепительный прямоугольник света, за которым был целый мир… а затем этот прямоугольник внезапно заслонила чья-то тень.

ЦВЕТА В ТЕМНОТЕ

…а затем внезапно туман расступился, и из него показался…

Нет, не поезд.

Это не было и не могло быть поездом сразу по нескольким причинам: механизмы не работали уже три десятка лет, а все оставшиеся составы превратились в груды хлама. От многих сохранились разве что остовы, ведь металл по-прежнему оставался металлом, который все ещё можно было использовать.

До этого Энсадум видел целые вереницы таких составов, больше похожие на скелеты. Многие из них так и замерли на пути из одной точки в другую.

Иногда он думал, что же стало с их пассажирами?

Нет, то, что показалось из тумана, поездом не было, хотя и двигалось по рельсам.

Вначале показалась косматая голова, увенчанная рогами. Обладатель впечатляющей шевелюры и значительных рогов был не один. Рядом с ним шагали двое представителей его вида — наполовину быков, наполовину… кого-то ещё. Энсадум и раньше видел этих существ. Он знал, что те зовутся гхурами, но не имел ни малейшего представления, насколько они огромные. И дурно пахнущие.

Вся тройка тащила несколько повозок, скреплённых друг с другом, как самый настоящий железнодорожный состав. Несмотря на внушительный размер, двигались существа проворно. Колеса самих повозок были не обычными, а с выемкой, точно соответствующей ширине рельса. Катить тяжёлый груз по железнодорожному полотну было гораздо легче, чем по камням и бездорожью. Похоже, использовавшиеся в них колеса некогда были колёсами поезда.

Возницы не было. Животные шли размеренным шагом, но достаточно быстро — одно, самое крупное, в центре и двое помельче по бокам. Только когда они приблизились, Энсадум с ужасом осознал, что у всех троих нет глаз. Гхуры не были слепыми и их глаза не были скрыты под свалявшейся шерстью. Глаз просто не было. Отсутствовал даже малейший намёк на неровности в том месте, где, по идее, должны были располагаться глазные впадины. Энсадум не знал, следствие ли это неких мутаций или же перед ним специально выведенная порода животных, основной целью которых было тянуть грузы из одного конца в другой и не отвлекаться ни на что другое.

Таким грузом на импровизированных повозках являлись многократно перевязанные бечёвкой тюки. Судя по запаху — со смолой, битумом или другим подобным сырьём. Они громоздились один на другой на высоте человеческого роста, однако для большей устойчивости располагались лесенкой — так, что забраться наверх не составляло труда…

И Энсадум решил рискнуть. Казалось, сама судьба предоставила ему эту возможность. Там, куда направлялись животные, обязательно должно было оказаться поселение или торговый пост, или некая перевалочная база… Вполне возможно, оттуда он сможет добраться до дома. Нет, не до того «дома» с лежащим в кровати безымянным мертвецом и пустыми комнатами, а до своего настоящего дома…

На то, чтобы взобраться на тюки, у Энсадума ушли последние силы. Он просто рухнул сверху и закрыл глаза… Однако торжество было недолгим — без одеяла, которое помогло ты ему согреться. К счастью, и здесь нашёлся выход. Тюки были покрыты тканью, которая защищала содержимое от дождя и снега. Сорвав эту ткань, Энсадум обернулся ею словно пледом.

Гхуры двигались равномерно, верёвки на тюках поскрипывали. Рельсы впереди утопали в тумане. Первое время Энсадум пытался вглядываться — а что там, вдалеке? Однако глаза быстро уставали, а впереди не появлялось ничего, кроме новых камней. Внезапно Энсадуму стало интересно, что станут делать животные, если дорога внезапно оборвётся. За столько лет пути наверняка где-нибудь разрушились, заржавели или деформировались. Скорее всего, животные просто продолжили бы движение. И это, в свою очередь, натолкнуло его на другую мысль.

Сколько гхуры могут обходиться без воды и пищи? Наверняка не так уж много. Это значило, что между точками их маршрута не больше дня пути. А то, что в дорогу их отправляли без погонщика, означало, что их хозяева и хозяева груза уверены в том, что животные доберутся благополучно. Или, возможно, каким-либо способом они следили за ними.

Сунув руку в карман, Энсадум внезапно нащупал карточку с адресом. Картонка была влажной, и все ещё хранила тепло его тела. Удивительно, как порой самые обыденные вещи становятся чем-то значимым…

Некоторое время он разглядывал листок. Чернила на нем расплылись, но адрес все ещё можно было прочесть. Если задействовать фантазию, то можно было предположить, что изображено и на схеме под ним: река и пустошь, на которой перекрестьем обозначен дом. Только сейчас Энсадум заметил под всем этим несколько слов, выведенных торопливой рукой: «не задерживайся в Пустошах». Он прочёл фразу несколько раз, а затем оглушительно рассмеялся. Смех прокатился по округе, напугав гхуров. Кто и когда сделал эту надпись, Энсадум не знал. Это мог быть один из Распределителей — тех, кто выдаёт карточки.

Не прекращая смеяться, он разорвал карточку и швырнул обрывки на дорогу.

Немного покружив в воздухе, клочки бумаги плавно опустились на землю. Ещё некоторое время они виднелись позади — крохотные белые лоскутки на фоне темной каменистой земли, а затем и они пропали.

НАДЕЖДА — ЭТО ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

Разрушение. Правильней было бы называть его Выключением.

Новый мир, в отличие от мира старого, традиционного, был знаком не с одной технологической катастрофой. Фактически он говорил на их языке. Производство — загрязнение — уничтожение. Бесконечный цикл рождения, недолгого существования и неминуемой смерти, сопровождавший смену эпох — от промышленной революции и изобретения первых механизмов до их повсеместного внедрения.

Кураторы и практики выглядели на этом фоне словно шаманы прошлого или несведущие врачи из тех далёких времён, когда больным предпочитали делать кровопускания, а умирающим давали столько ртути, что и после кончины чувствовалось, как тяжёлый ком перекатывается внутри тела. В мире дирижаблей, поездов и автомобилей никто не стал бы слушать мнимых мудрецов в капюшонах.

Разрушение все изменило. Технологии стали не просто бесполезными, они стали опасными. Никто и никогда не станет пользоваться механизмом, который может подвести в любой момент. Внезапно стали понятны несколько вещей: заворашцы слишком сильно зависели от своих механизмов, гораздо сильнее, чем соседи от своих традиций, за которые держались веками. Теперь те, кого аскерронцы презрительно называли дикарями, оказались на одном с ними уровне.

Так что же отличало одних от других? Техническое превосходство? Знания?

В первые дни Разрушения стало понятно, что куда более невежественны именно те, кто достиг большего — число загадок перед ними было поистине неисчислимым. Как? Что? Почему? Обычные вопросы, на которых не было ответа. Как случилось так, что Разрушение стало возможным? Что произошло? Почему именно сейчас? И главный вопрос: что будет дальше?

Это были не единственные вопросы. Пожалуй, чаще других, особенно в первое время, звучал короткий: «Кто виноват»? К сожалению, такого же лаконичного ответа не находилось.

Как ни странно, кураторы были едва ли не единственными, кто оказался в выигрыше. Даже такая простая вещь как печатная книга внезапно стала большой редкостью. Теперь все знания, накопленные после Разрушения, могли быть утрачены. Хотя все ещё существовал способ фиксировать информацию (рукописи никто не отменял, чернила и перья по-прежнему были в избытке), не находилось надёжного способа эти знания распространять. И — главное — накапливать, как это было раньше — в виде тысяч пыльных томов, занимавших не один десяток полок.

Именно здесь пригодились умения кураторов. Вместо старых, отживших своё библиотек, они создали новые. В этих хранилищах нашли своё место не только сами знания, но и их носители. Ибо, как сказали бы философы, творчество неотделимо от творца, создатель — от созидаемого.

А что же механизмы?

Многие из них не заработали ни месяц, ни год спустя. Курсор рос и в итоге увеличился многократно, теперь сотни полок в нем занимали десятки тысяч ёмкостей с эссенцией памяти.

Для большинства это казалось чем-то вроде бессмертия. Заговорили о переселении душ и обмене разумом. Как будто можно переходить из одного тела в другое, а то и вовсе воскреснуть из мёртвых.

На самом деле подобное невозможно было осуществить, а выпивший эссенцию человек лишь получал горсть чужих воспоминаний, которые неизбежно начинал путать с собственными. Исключение составляли Интерпретаторы.

Интерпретаторы были закрытой кастой. Сам Энсадум, относящийся к практикам, и не раз бывавший в стенах Курсора, никогда не видел живого Интерпретатора. Впрочем, рядовые практики были далеко не первыми в этой иерархии. Он и Распределителя видел всего один раз — и то, лишь случайно заглянув в щель для выдачи карточек.

Интерпретаторы ещё назывались Пожирателями информации; употребляя эссенцию, они примеряли на себя не только знания, но и личность умершего, и нередко могли говорить от его имени. Все знания, которые когда-либо имел умерший, переходили к ним.

Теперь существование Курсора, кураторов и практиков не было чем-то особенным, однако не случись Разрушения, все могло бы пойти по-другому. Энсадум часто задумывался, что произошло бы, если бы механизмы продолжали работать. Наверняка загрязнение вод протекало бы медленнее, но было бы так же неизвежно. Почва на Пустошах погибла не в результате катастрофы, земли здесь стали непригодными задолго до Разрушения. Энсадум даже удивился, кому пришло в голову строить здесь дом?

Он уже битый час трясся на спине тяжеловоза. Ему казалось, будто с момента отбытия минула целая вечность — и ровно столько отделяло его от того момента, когда он принял от Распределителя злополучную карту.

Кто знал, что за кровью того человека будут охотиться?

И хотя похитители не смогли бы ничего сделать без умения кураторов превращать кровь в эссенцию и без таланта Интерпретаторов превращать разрозненные воспоминания в цельную картину, все было явно не впустую. Скорее всего, целью было не дать крови оказаться в руках тех же Интерпретаторов — из-за того, что они могли бы увидеть в воспоминаниях умершего. Именно поэтому, чтобы завладеть ёмкостью, неизвестные спланировали и осуществили налёт, ведь её содержимое было чрезвычайно важным.

Энсадума могли убить. Наверняка один из налётчиков и собирался сделать это, в то время как второй почему-то проявил великодушие (жалость? Предусмотрительность? Или же — недальновидность?), и остановил руку убийцы.

Впрочем, горько усмехнулся Энсадум, у него все ещё оставался шанс наверстать упущенное.

За все время его поездки ландшафт вокруг мало изменился. Немного рассеялся туман, каменистая почва перемежалась островками невысоких гор. Эти горы были слишком правильной формы, чтобы считать их природным образованием. Скорее уж, насыпи сделали специально, уложив землю, песок и мелкие камни в подобие невысокого каньона, по «дну» которого и проходили рельсы.

Неоднократно Энсадум замечал по обе стороны от дороги брошенные металлические остовы, напоминающие скелеты насекомых. Однажды он увидел целый пассажирский вагон — с тем, что осталось от кресел, багажных полок, поручней. Гхуры невозмутимо двигались дальше, а Энсадуму почему-то стало казаться, что если он заглянет внутрь этого вагона, то непременно обнаружит там человеческие останки — горстку пожелтевших костей, старый чемодан, истлевшую шляпу, пальто или трость. Возможно, не подвернись ему так удачно караван с гхурами, кто-то, едущий много дней спустя, действительно обнаружил бы горку костей, только на этот раз это было бы то, что осталось от самого Энсадума.

Гхуры шли медленно, и в этом, пожалуй, было больше преимуществ. Энсадуму, который впервые передвигался подобным образом, эти существа казались на удивление сообразительными. Уже то, что их отправили одних, без возницы, говорило о многом. Это были смышлёные, хорошо обученные, хотя и упрямые звери. После того как Энсадум взобрался в качестве пассажира на тюки с товаром, идущие впереди тяжеловозы громко фыркали, пыхтели, трясли гривами и вообще всячески выражали своё недовольство. Впрочем, они были действительно умнее многих известных Энсадуму животных, поскольку, поняв тщетность своих стараний, смирились.

Звери двигались, не сбавляя шага, не отклоняясь в сторону. Повозки мягко скользили по рельсам. Оно и неудивительно: колеса каждой их них некогда были частью настоящих вагонов.

Получалось что-то вроде живого поезда.

Рассматривая насыпи по обе стороны дороги, Энсадум заметил на вершине одной какой-то отблеск. Словно кто-то пытался поймать зеркалом солнечный луч, хотя никакого солнца и в помине не было. Возможно, просто свет отразился от металлической поверхности…

В следующее мгновение сразу несколько фигур возникли на возвышениях по обе стороны от каравана. Один или два удара сердца они находились на вершинах, а затем стали спускаться. Это напугало животных.

Сам Энсадум испугаться не успел. В детстве ему часто казалось, что он соображает медленнее, чем остальные сверстники. Наверняка это отразилось и на его умении быстро пугаться. Хорошо это или нет, Энсадум понятия не имел. Наверное, все же да, раз в первую очередь в голову приходит подсчитать противников, рассмотреть, какое у них оружие, а уж потом вопить от страха.

Нападавших было около десятка и все они были без оружия. Испугаться Энсадум не успел, зато рассмотреть нападавших, которые спускались с насыпей по обе стороны от каравана — сколько угодно.

Вначале ему показалось, что он вновь стал жертвой нападения тех же разбойников, что и накануне вечером. Однако присмотревшись, понял, что это не так. На этот раз нападавших было больше, и они отличались от всех, кого Энсадум повстречал за эти долгие и богатые событиями сутки.

Как ни странно, среди нападавших не было ни одного, кто мог бы сравняться ростом с Энсадумом. Более того, похоже, все они были малорослыми, почти карликами. Первое время Энсадуму показалось, что он видит перед собой ватагу детей. Вот детвора сбегает вниз по отлогим склонам насыпей, атаковав караван… Атаман что-то кричит остальным, а спустя мгновение все выхватывают из-за пояса мечи и размахивая ими точь-в-точь как настоящим оружием, несутся Энсадуму на встречу… Он и сам так играл не один раз, хотя мальчишек там, где он жил в детстве было немного и едва набралось бы на приличную ватагу разбойников.

Одеты все были в какие-то лохмотья, напоминающие сильно потрёпанные, порванные во многих местах накидки. Казалось, что одни и те же длинные лоскуты ткани просто обматывали вокруг тела, пока они не приобретали видимость одежды. У всех нападавших она была одинакового цвета — серо-коричневого, в цвет песка, и Энсадум подумал, что возможно, это было частью маскировки. Лица этих людей также были скрыты под кусками материи. Оставалось лишь небольшая прорезь для обзора — узкая тёмная щель, в которой поблёскивали глаза. Неизвестно почему, но Энсадум решил, лица нападавших покрыты чем-то вроде краски — уже слишком тёмными они казались.

Нападавшие спускались с насыпей, оставляя за собой цепочки глубоких следов.

Несмотря на малый рост, на нелепые наряды и отсутствие у нападавших оружия, Энсадум ощутил укол страха. Тем временем один из карликов, первым добравшийся до повозок, потянулся к идущему впереди гхуру — и внезапно получил от него удар.

Копыто зверя угодило карлику в грудь с оглушительным хрустом. Удар отбросил несчастного на добрых три сажени.

В это время с противоположной стороны объявился второй нападавший. Его рука потянулась к верёвке, стягивающей несколько тюков, на которых расположился Энсадум. Недолго думая, практик ударил по этой руке. Гхуры продолжали идти, караван двигался вперёд, и второй нападавший остался позади.

Впереди ещё один карлик вскарабкался на тюки. Сделав это, он принялся танцевать, махать руками и подпрыгивать в радостном исступлении.

Ещё один карлик попытался взобраться по левую сторону от Энсадума, но сорвался и рухнул прямо под колёса повозки. Остальным нападавшим похоже, не было никакого дела до того, что случилось с их товарищами. В то время как танцующий карлик очевидно отвлекал своими телодвижениями внимание Энсадума, другие принялись за верёвки и узлы.

Только сейчас Энсадум понял, что целью нападавших был груз. Очевидно, подобные грабежи случались регулярно, и этот маршрут давно стал частью «охотничьих угодий» грабителей. Запрыгнув на повозку с тюками и захватив столько товара, сколько могло поместиться в руках, нападавшие спрыгивали с повозки и тут же исчезали за песчаной грядой. Все это напоминало начало атаки, пущенное в обратную сторону.

Разбойники ретировались даже быстрее, чем появились. Исчезла не только часть товара, но и цепочки следов, ведущих вниз — их накрыло стремительно оседающим песком. Исчезло также тело несчастного, которому не повезло угодить под колёса. Энсадум был уверен, что сам он уйти не мог, поэтому наверняка бездыханный труп забрали товарищи.

Всё прекратилось, но ещё некоторое время Энсадуму не давало покоя бешено стучащее сердце и дрожь в конечностях.

ГЛАЗА БЕЗ ЛИЦА

Жизнь в Завораше была устроена просто и вместе с тем эффективно. Сын наследовал род занятий отца так же, как другие наследуют вещи. Конечно, последнее касалось не всех, а лишь крестьян, ремесленников и мелких лавочников. Богатые сами выбирали занятие по душе, нисколько не задумываясь о том, как заработать на жизнь. Впоследствии Ноктавидант не раз задумывался об иллюзорности такого выбора. У богатых было так же мало альтернатив, как и у тех, кто родился в нищете. Или даже так: у них альтернатив было ещё меньше.

Первое, что запомнилось Ноктавиданту из самого раннего детства — это лес человеческих ног: затянутых в штаны, в бриджи, одетые в широкие шаровары всех возможных цветов и их оттенков; скрытые юбками — по щиколотку, по голень; голые ноги носильщиков и рабов; загорелые до черноты лодыжки рыбаков; покрытые ссадинами и коркой запёкшейся крови коленки других посыльных.

Со временем Ноктавидант обрёл парадоксальное, но, как казалось, важное качество: ему достаточно было посмотреть на ноги человека, чтобы понять, кто перед ним. Так можно было определить богатый человек или бедный, к какому сословию принадлежит и имеет ли лишние деньги на ежедневную чистку обуви. Например, он сумел бы отличить монаха от служки, ещё не принявшего постриг только по наличию грязи на сандалиях: всем неофитам полагалось принимать участие в ежедневной чистке принадлежащего церкви хлева. Или вот ещё: однажды он распознал в богато одетом купце самозванца. Выдало его то, как он ставил ногу: пусть даже обутый в сапоги, он делал это неуклюже, словно всю жизнь был вынужден ходить в грубой обуви простолюдина. Кроме того, у Ноктавиданта была поразительная память на всё, что касалось одежды и обуви. Однажды он заприметил человека в ярко-красном сабо. Днём тот прогуливался по рынку, изображая покупателя, в обед отдыхал в тени деревьев у рыночных складов вместе с другими рабочими, а по вечерам в одежде торговца сидел на открытой террасе местного постоялого двора и потягивал вино. Позже несколько складов ограбили. Воров поймали, и среди них оказался тот самый человек в сабо.

Однажды на глаза ему попалась не совсем обычная пара ног.

Поначалу Ноктавиданту показалось, будто их обладатель поистине огромного роста, настоящий гигант. Его тень накрывала сразу несколько соседних прилавков. Ноги незнакомца до щиколоток скрывал свободный наряд наподобие хитона. Снизу ткань была оторочена красной лентой с узорами в виде переплетающихся линий: именно этот рисунок, а точнее блеск золотой нити, которой он был вышит, и привлёк внимание мальчика.

Незнакомец стоял посреди дороги, а толпа обтекала его с обеих сторон, как речная вода обтекает валун.

Наконец Нокта поднял взгляд.

Одежда незнакомца ниспадала многочисленными складками, аккуратно подогнанными и тщательно отутюженными. У горла они скреплялись застёжкой с перламутровым камнем. Мальчик попытался заглянуть незнакомцу в лицо, но как раз в этот момент солнце оказалось у того за плечами. Короткий ёжик его волос вспыхнул малиновым светом, а за спиной человека раскрылась пара огненных крыльев. Напуганный, Нокта развернулся и бросился бежать, но неким непостижимым образом рука незнакомца всё же дотянулась до него, взяла за плечо и развернула одним мягким движением.

Перед ним был священник Храма Всевоплощённого. Не рядовой служитель, а именно священник — до этого Нокта видел их всего пару раз. Вот почему одежда незнакомца показалась ему странной и незнакомой: примархи Храма никогда не ходили на рынок и в прочие места сами, для этого у них имелась целая армия послушников, а набитые золотом сундуки, если верить сплетням, никогда не пустели.

Священник сказал: «Ты пойдёшь со мной», и, не дожидаясь ответа, зашагал дальше.

Позже выяснилось, что примарх уже договорился обо всём с человеком, у которого Нокта работал. И хотя формально мальчик тому не принадлежал, хитрый делец знал, что идти щенку все равно некуда. Так почему бы не «освободить» его от тяжёлой работы, попутно не выручив несколько монет (на самом деле торговец хотел, чтобы вдобавок к деньгам примарх сжёг для него несколько молельных свитков, но получил в ответ такой взгляд, что пожалел о своей просьбе).

Те немногочисленные пожитки, что Нокта мог считать своими, так и остались лежать в тёмном углу за корзинами. За свою короткую жизнь он не обзавёлся сколько-нибудь значимыми вещами, даже одежда — и та почти вся была на нем, за исключением нескольких лоскутов ткани, которыми мальчик обматывал ступни, когда боль от стёртых в кровь мозолей становилась нестерпимой.

Сейчас они очень бы ему пригодились. Священник уходил все дальше, и Нокта, решивший, что последовать за ним — не такая уж плохая идея, поспешил следом.

Вскоре мальчик нагнал уже знакомую фигуру у границ храмового квартала. Как он и предполагал, незнакомец направлялся к Храму Всевоплощённого.

За все это время священник ни разу не обернулся и не посмотрел, следует ли за ним мальчик. У самой границы квартала Нокта вновь остановился, чтобы полюбоваться на окружающие его здания.

К каждому вели украшенные цветами аллеи, в фонтанчиках журчала вода, в бассейнах плавали рыбки — алые, золотистые — с первого взгляда их трудно было заметить на фоне блеска устилавших дно водоёмов мелких монеток — медных, бронзовых.

Дующий с моря ветер уносил все прочие запахи, кроме аромата благовоний. Тонкие завитки дыма тянулись от многочисленных курильниц, сплетались, змеились друг за другом, смешиваясь и продолжали путешествие как некий третий, доселе неведомый аромат. Вот пахнет корицей, имбирём, гвоздикой, а мгновение спустя — сыростью, плесенью и тем, в чём позже Нокта опознает запах старых книг. Так могло пахнуть в склепе.

Внутри храм действительно напоминал гробницу. Шагнув за порог, Нокта оказался в мире переменчивых теней, шорохов и целой круговерти запахов: цветов, дерева, камня, сырости и невообразимой старости.

Священник дожидался его у входа. Стоял, заложив руки за спину, абсолютно неподвижный даже для лёгкого ветерка, колебавшего занавески неподалёку — на его голове он не потревожил ни волоса. В этот момент он казался похожим на одну из тех статуй, что изображали воинов и гигантов древности — достаточно было представить меч на его боку или закинутое на плечо копье.

Однако не воображаемое оружие делало священника похожим на воина, вовсе нет. Это были глаза. Их взгляд буквально приковал Нокту к земле. Еще недавно он радовался царящей внутри прохладе, а сейчас ледяная стужа сковала все его тело, заморозила кости, сделала их хрупкими как стекло — тронь и разлетится на тысячу осколков, рассыплется в сверкающую крупу прямо под кожей, словно стеклянная посуда в холщовом мешке.

Так оно и случилось. Едва Нокта попытался заговорить, священник поднял руку, а затем с размаху ударил его по лицу…

***

Голова болела как тогда.

Открыв глаза, Ноктавидант обнаружил, что лежит на полу в луже крови. Её было столько, что казалось, неподалёку растерзали и выпотрошили средних размеров животное. Судя по тому, как кровь успела остыть и свернуться, он провёл без сознания около получаса.

Поглядев в сторону ангела, клирик понял, почему крови было так много.

Тело ангела безвольно повисло на цепях. Крылатый был мёртв. Сосуды, до этого питавшие его плоть, оказались разбиты, идущие от них трубки вырваны и брошены на пол. Из некоторых продолжала вытекать жидкость.

После смерти плоть оракула приобрела странную белизну. Как если бы перед ним была искуснейшая из мраморных статуй. Ноктавидант протянул руку и коснулся ангела. В этот момент он понял, что никогда до этого не делал ничего подобного. Кожа у оракула была гладкой и холодной… Будто и в самом деле касаешься мрамора.

Обескровлен.

Некоторое количество крови ангела пролилось на пол, смешавшись с кровью самого Ноктавиданта, но большую часть убийца унёс с собой.

Клирик отдёрнул руку. Отступил, окидывая взглядом зал.

Нет, убийца не прятался в тенях. Наверняка куратора уже и след простыл. Во всем огромном зале было лишь он один. Он и то, что осталось от ангела.

Ноктавидант не знал, насколько ангел мог претендовать на почести, оказываемые после смерти, но пока решил оставить всё как есть. Он оторвал от нижнего края своего одеяния лоскут ткани и приложил к голове. Рана все ещё кровоточила. По ощущениям череп был цел, а вот на рассечённую кожу придётся наложить швы.

Клирик направился к двери…

***

В то же самое время маленький Нокта шагнул в темноту.

Оглянулся — за спиной ничего. Лишь та же самая пустота и чернота, что и впереди.

Однако он по-прежнему чувствовал присутствие примарха за спиной, ощущал его дыхание, а ещё — то место пониже лопатки, куда подталкивая его навстречу мраку, ткнул костлявый палец.

«Видишь?», — прошипело из темноты.

Примарх был стар. Те несколько лет, что Нокта провёл в стенах храма, не прошли для священнослужителя даром.

«Видишь?», — повторил голос позади. Теперь он показался Нокте незнакомым, чужим. Словно из тела примарха вещал кто-то чужеродный.

«Смотри внимательно и слушай».

Но он ничего не видел. Ослепни он в этот момент — и даже не понял бы этого. Никогда до этого Нокта не встречал такой чернильной темноты. На это и похож Гастр, так ведь? Вопрос едва не сорвался с его губ. Безвременье, где нет ничего — ни цвета, ни формы, ни материи. Один лишь запах.

Пахло кровью. Это был тот самый запах с железистым привкусом, который ассоциируется со смертью с тех самых пор, когда первый жертвенный нож в руках первого клирика пронзил плоть первой жертвы.

Нокта повертел головой.

«Ну и как тебе?»

Голос был другим. Он не принадлежал примарху. И он раздался не сзади, как Нокта ожидал. Нет, вместо этого он звучал сразу отовсюду. Словно Нокта был насекомым, посаженным на дно гигантской банки, в то время как некий мальчик приложил к её горлышку губы и произносил слова, слушая, как их звук отражается от стенок внутри.

«Оглянись, — снова тот же голос, — В мире нет лучшего места, чтобы вообразить смерть».

К сожалению, это было не так. Мальчик знал как минимум одно — ящик Бабалона.

Бабалон числился в порту старшим над всеми мальчишками — посыльными, грузчиками, разносчиками. А ещё у него был ящик — простой сундук без ножек с откидывающейся вверх крышкой, куда он любил заталкивать мальчишек в качестве наказания. Поводы были самые разные: непослушание, мелкое воровство, лень. Обычно провинившиеся проводили внутри пару часов, но временами случалось и дольше — сутки, двое. Извлечённые на свет мальчишки валились с ног, бормотали нечто бессвязное, некоторые плакали.

Однажды внутри оказался и сам Нокта. Он провёл в ящике недолго — всего пару часов. Позже он не мог вспомнить ничего конкретного — разве, как ему казалось, внутреннее пространство ящика расширяется и где-то протяжно и заунывно начинает звонить колокол. Насколько он помнил, никаких колоколов в окрестностях порта не было.

«А, так ты уже знаешь», — сказал голос, отвлекая его от неприятных воспоминаний.

А затем что-то липкое скользнуло по лицу мальчика. Он отпрянул, но потерял равновесие и рухнул, сопровождаемый смехом.

Смеялся его невидимый собеседник. Закончив хохотать, он заговорил вновь, но на это раз звук его голоса удалялся:

«Он многих видел тогда в ящике. Но запомнил только тебя».

ПОЗОРНАЯ РАБОТА

Насыпи по обе стороны кончились. Туман поредел, и впереди проступили очертания построек. Были среди них и крупные, однако большинство напоминало палатки или шатры, возведённые на скорую руку. Посредине всего этого возвышалась одинокая каланча, торчащая словно перст. Каланча, как догадался Энсадум, была из старых построек, возможно на ней располагался пост смотрителя железной дороги или любого другого служащего. Однако это было много лет назад, и опоры каланчи давно проржавели. Не говоря уже о домике на самом верху. Энсадум подумал, вряд ли кто-то забирался туда в ближайшие годы.

Гхуры уходили вперёд по рельсам. Энсадум слез с повозки и теперь стоял, утопая в мелкой породе, которая образовывала зыбучие насыпи. Это был не песок или земля. Мелкие камешки под его ногами скорее походили на кокс или измельчённую горную породу.

Город жил своей жизнью. Это было одной из причин, почему он слез с повозки и продолжил путь на своих двоих — не хватало нажить врагов в виде хозяев каравана, которые недосчитаются товара. И хотя всегда можно было сослаться на воришек, атаковавших повозки словно гром среди ясного неба, не было никакого объяснения тому, почему он воспользовался повозками словно бесплатным транспортом. Скорее всего, более отзывчивые люди отнеслись бы к этому с пониманием, однако Энсадум не был уверен, что именно в этом конкретном городе обитают те, кто готов верить практику.

Строго говоря, то, что он видел перед собой не было настоящим городом. Спустя некоторое время Энсадум сделал вывод, что перед ним торговый пост или небольшое поселение, где обитают торговцы и ремесленники. Подумав об этом, он внезапно осознал, что за постой придётся платить. Как и за еду. Как и за транспорт, если он решит воспользоваться им, чтобы добраться до реки.

***

Энсадум всегда знал, что, если погибнет, его кровь достанется Интерпретаторам. Однако он никогда не задумывался, что будет дальше.

Каким образом его личность можно «примерить», ведь он не перчатка. Тем более невероятным казалось то, то эта личность якобы сможет некоторое время жить в другом теле. Недолго, да, но — жить. Как если бы на мгновение кто-то стал другим человеком просто надев его одежду. Сравнение грубое и неточное, если учитывать, что для самого Интерпретатора это отнюдь не переодевание, а скорее наоборот.

Сможет ли он сознавать себя? Хоть на мгновение? Понять, что это именно он — тот, который раньше был чем-то другим, а теперь на мгновение воскрес в другом теле?

Будет ли он хвататься за эту соломинку, держаться за единственную возможность пожить? Не потому ли Интерпретаторами становились единицы? Энсадум не представлял себе, что кто-то мог поселиться в его теле, пусть и на мгновение. Не захочет ли он остаться там подольше?

Впервые Энсадум задумался о смерти ещё в детстве. Отец показал ему мёртвую птицу — она лежала во дворе — просто комок перьев, ничего более. Это казалось Энсе противоестественным. Уже тогда он понимал, что любая смерть противоестественна по определению, но позже, уже будучи практиком, осознал, что любая смерть несвоевременна, неожиданна и необязательна.

И все же, будучи практиком, он привык к смерти. Любая гибель живого существа стала восприниматься как нечто обыденное. Даже вид мёртвых тел со временем перестал пугать его. Возможно, он был готов к этой работе ещё с детских времён — с тех самых пор, когда практик явился в их дом, чтобы забрать кровь брата.

Затем было Разрушение и новые смерти — гибель родителей.

Энсадум часто думал, что именно это, а не смерть Завии, стало решающим словом в выборе профессии.

Дело всей жизни? По отношению к работе практика это звучало как минимум странно. И все же за все эти годы он привык думать, что занимается чем-то действительно важным.

Ту птицу невозможно было воскресить, и даже всей её крови не хватило бы на то, чтобы воссоздать несколько последних минут жизни. Однако юный Энса целый день провёл над крохотным трупом, зарисовывая увиденное, словно каким-то образом хотел продлить «жизнь» этой несчастной малютки. Позже он выяснил, что тем же занимаются кураторы. Все, что они делают — создают набросок воспоминаний и сохраняют его. Возможно, никто и никогда больше не заглянет в их записи, и все же…

За все это время он так и не побывал в дальних зала Курсора, не посетил ничего, кроме библиотеки и ещё нескольких помещений, где полагалось находиться ученикам. Только в самые первые дни Энсадума и нескольких других учеников провели по внутреннему двору, показав, что где находится. Именно тогда он встретил первого куратора, да ещё несколько практиков, настоящих практиков, которые уже давно занимались своим делом. Встреча с практиками была второй в его жизни. И тут Энсадума ждало открытие: ни черных плащей, ни высоких шляп, ни темных очков с круглыми стёклами на них не было. Более того, выглядели они как совершенно обычные люди. Даже заурядные. Встретив такого на улице, он непременно решил бы, то перед ним обычный горожанин. Среди них даже была одна женщина. Когда Энсадум оказался рядом, она подмигнула ему с весёлой улыбкой, и забросив на плечо сумку, в которой что-то звякнуло, направилась дальше.

Ни Распределителей, ни Интерпретаторов он не видел ни в тот день, ни позже. Хотя он и подозревал, что кроме этих четырёх категорий: практиков, кураторов, Распределителей и Интерпретаторов в иерархии Курсора должны находиться другие — выше и ниже по положению. Ведь должен был кто-то выполнять все те манипуляции, которые требовались при превращении крови в эссенцию. Наверняка были те, кто отвечал за перегонку и дистилляцию, мыл колбы и реторты, а также разливал уже готовую эссенцию по ёмкостям. Как должен был найтись кто-то, кто будет управлять всем. Не просто контролировать процесс поставок крови, перегонку, хранение и прочее — этим займутся практики и кураторы, а именно управлять. Конечно, это не могли быть Интерпретаторы. Хотя в иерархии они занимали более высокое положение, гораздо выше даже кураторов, они точно так же выполняли свою функцию.

Как Интерпретаторы становились тем, кем являлись, оставалось загадкой. Возможно, они попросту были достаточно безумными для того, чтобы примерять на себя личность другого человека.

ПОХИТИТЕЛЬ ВСЕГО

Нельзя сказать, чтобы Энсадум обладал незаурядной внешностью. Скорее наоборот. Высокий, широкоплечий, но одновременно слишком худой, чтобы выглядеть внушительно. Лицо в обрамлении черных волос казалось чрезмерно бледным в любое время года. К тому же простой и удобной одежде, которую носили другие практики, он предпочитал плащ, такой же тёмный, как и цвет его глаз. Удивительным образом его детские представления о, том, как должен выглядеть практик, отразились на его собственной внешности. Словно он пытался соответствовать созданному им же образу.

Сколько всего было практиков? Когда Энсадум только начинал, он пробовал сосчитать их. Видел кого-то у Распределительной щели и запоминал лицо, мысленно добавляя единицу к уже порядочному списку. Всего набралось то ли двадцать, то ли двадцать пять человек. Затем Энсадум стал считать только тех, кого видел повторно, а таких было меньше. Наконец он стал считать тех, кого встречал у Распределителей в третий, четвёртый раз. Их было меньше десятка, и все — гораздо старше его самого. Последнее натолкнуло Энсадума на мысль, что на этой работе мало кто задерживался надолго.

И все же трудно было встретить в городе бывшего практика, который хвалился бы этим. Их профессия не вызывала ни восторгов, ни зависти. Как раз, узнав, что перед ними практик, люди начинали относиться с опаской, недоверием, а иногда и с плохо скрываемой враждебностью.

Несмотря на то, что Курсор был огромен, а постоянных практиков — около двух десятков, являлись они отнюдь не ко всем умершим или умирающим.

Это называлось Лотереей. Карточка просто появлялась из Распределительной щели. В первое время Энсадум пытался понять, каким образом происходил отбор, но так и не смог ничего уразуметь. Практики шли к бедным, к богатым. В город, и за его пределы. Даже в Пустоши, хотя формально эти земли считались дикими и малонаселёнными.

Иногда карточек не было неделями, иногда щель выбрасывала их без остановки, одну за другой — только успевай выхватывать.

Никто не знал, каким именно образом происходит отбор, и почему практики приходят к одним и не являются к другим. Возможно, ответ крылся в простом: практики просто не могли знать обо всех смертях.

Энсадум не знал, почему это стали называть Лотереей. Видимо, люди считали, что все дело в случайном выборе, как будто происходит некий розыгрыш, в котором шанс выпадает лишь немногочисленным счастливчикам. И, как и в любой лотерее, — в этой есть проигравшие. Или проигравшими были все без исключения?

***

Не было никакой черты, отмечающей границу города.

Энсадум уловил плывущие по воздуху запахи: пота людей и животных, специй, готовящейся на огне еды. Вместе с запахами новый порыв ветра принёс звуки: лязг металла, крики погонщиков — извечный шум любого города, так не похожий на глас вопиющего в пустыне.

Крохотные фигурки снующих туда-сюда людей были едва различимы с такого расстояния и Энсадуму показалось, будто он рассматривает сквозь окуляр микроскопа жизнь некого доселе неведомого, странного мира. Чуть-чуть больше резкости, отрегулировать фокус… Не маячит ли за крохотными фигурками тень исполина как в одном из тех театров в коробке?

Впрочем, жизнь — это не театр, а люди вокруг — не персонажи пьесы: хороший, плохой. От обитателей города в Пустоши можно было ожидать чего угодно, и судя по виденному ранее, потрошили они не только рыбу.

Впервые Энсадум пожалел, что с собой у него нет оружия. Подошёл бы и обычный нож: с ним он чувствовал бы себя уверенней. Он попытался вообразить в руке твёрдую рукоять, тяжесть металла, блеск лезвия, но сколько не говори «сахар», во рту слаще не станет. Вот если бы с ним по-прежнему был его саквояж… Среди прочих инструментов там имелся острый нож, скальпель… И все же некая толика уверенности к нему вернулась.

В конце концов караван гхуров скрылся из виду, и он ещё некоторое время брёл к городу, постепенно замедляя шаг, чтобы получше рассмотреть, что ждёт его впереди.

У шатров и палаток люди сидели и просто курили, провожая его долгими взглядами. Некоторые не скрываясь жевали белую смолу, как до этого лодочник, что казалось бы немыслимым в городе вроде Аскеррона. Чуть поодаль находились постройки, которые выглядели куда более старыми и ветхими. Наверняка почти все они были построены до Разрушения и служили мастерскими и складами. Сейчас здесь располагалось нечто вроде рынка: за прилавками из фанеры и ржавых бочек стояли люди, торгующие всякой всячиной: от съестных припасов до рыболовных снастей. Невозможно было сказать, кому все это могло понадобиться в таком месте, ведь других «покупателей» кроме самого Энсадума, видно не было.

Решив изучить ассортимент, Энсадум приблизился к одной из лавок. Приблизился настолько, насколько хватило сил выдержать ужасный запах. Он так и не понял, что издавало смрад на самом деле — десяток подвешенных к потолку кусков мяса или огромное немытое тело торговца, восседающего на грубо сколоченной скамье.

Следом располагалась скобяная лавка, в которой продавались гвозди, замки, цепи, крючки. Последних было особенно много, всех форм и размеров. Некоторые были слишком крупными, чтобы использовать их в рыболовных снастях. Скорее уж, решил Энсадум, они отдалённо напоминали крюки, которые носил он сам, в саквояже. Что ж, те крючки были неотъемлемой частью инструментов практика.

Размышляя об этом, Энсадум перешёл к следующей лавке, и здесь на глаза ему попался саквояж. Распахнутые в голодном оскале сверкающие челюсти невозможно было не узнать. Энсадум сбился со счета, сколько раз заглядывал внутрь.

Саквояж практика.

Кожа, сталь. Вот он, стоит перед ним, широко распахнув черный зёв.

Сердце Энсадума упало, дыхание перехватило. Но… нет. Это был не его саквояж.

На самом деле одно это уже настораживало. Инструменты были не просто оружием ремесла, но и своеобразным символом профессии. Никто из известных Энсадуму практиков не позволил бы себе просто так расстаться с саквояжем, тем более не продал бы и не заложил их. Даже самые отчаянные игроки из тех, кто постоянно нуждался в деньгах, руководствовались на этот счёт определённым кодексом. Чем больше Энсадум думал об этом, тем тревожней ему становилось. Он не слышал, чтобы кто-то из практиков терял инструмент.

И все же… Поскольку никто не жаловался на отсутствие саквояжа, оставалось всего два варианта: либо похищение случилось сегодня или вчера, что маловероятно, либо поблизости находился другой практик. Которого, так же как и самого Энсадума, недавно ограбили. Это автоматически означало, что поблизости случилась очередная смерть, ведь чтобы практик оказался в такой глуши, для него должна была найтись работа.

Обуреваемый эмоциями, Энсадум приблизился к прилавку и протянул руку, намереваясь взять саквояж, однако забыл, что не один. Раздался громкий крик. Он поднял голову и увидел продавца.

Перед ним был парень лет шестнадцати. Он оттолкнул руку Энсадума, а самотступил вглубь лавки. Ещё мгновение, и мальчишка побежал. Позади лавки был выход — простая тканевая занавеска прикрывала дверной проем. Именно за ней и скрылся мальчишка.

— Эй, погоди! — бесполезные слова.

Недолго думая, Энсадум одним прыжком перемахнул прилавок и ринулся следом.

— А, пропади все пропадом, — прибавил он, врезаясь в занавеску, за которой была неизвестность и темнота.

В КАЖДОМ ЛАБИРИНТЕ ЕСТЬ СВОЙ МИНОТАВР

Да сколько можно?!

Спитамен почти выкрикнул это и наверняка выкрикнул бы — если бы в его лёгких осталось хоть немного воздуха.

Маячившая впереди тень внезапно обросла второй парой конечностей, неприятно напомнив Спитамену паука в подвале лавки. К счастью, перед ним был не очередной модификант, а всего-навсего солдат с оружием в руках.

Больше всего это оружие напоминало длинную рогатину: оба её зубца были острыми на концах и хорошо заточенными с обеих сторон. Таким оружием можно был снять голову, просто поместив её между зубцами и слегка повернув оружие.

Все говорило о том, что его везение кончилось: один раз ему удалось уйти от сумасшедшего с алебардой, другой — от типа с мечом. Похоже, на этот раз ему не удастся выкрутиться так легко.

И словно в подтверждение этого, сзади раздался торжествующий возглас. Не было нудны оборачиваться, чтобы понять: человек в одеждах клирика был совсем близко.

До этого Спитамен не сталкивался с разъярёнными священнослужителями, но понимал, что один человек в гневе мало чем отличается от другого. И, кажется, эти двое — клирик и подступающий всё ближе солдат, не собирался церемониться. Второй занял своей исполинской фигурой почти весь проход. Он пока ещё был снаружи, но в любой момент готов был вступить в темноту коридора.

Спитамен уже не бежал. Какой в этом смысл? Попытаться сбежать от сумасшедшего с мечом, чтобы потом быть насаженным на вертел словно поросёнок?

Похоже, ему действительно подошло время примириться с Всевоплощённым.

Спитамен закрыл глаза, вспоминая хоть одну из многочисленных молитв, которые пытались вдолбить ему ещё в детстве. Безуспешно. Ни одной из них он так и не запомнил целиком. Если бы молитвы действительно работали, нужна в них рано или поздно отпала бы.

Рассчитывать он мог лишь на чудо.

И как ни странно, чудо произошло. Только что фигура солдата занимала собой весь дверной проем, а в следующее мгновение что-то огромное рухнуло не неё сверху. Спитамен успел заметить развевающиеся одежды, и подумал вначале, что кто-то сбросил сверху куль с бельём…

«Куль» упал на камни с отвратительным звуком, почти полностью похоронив под собой солдата. Спитамена обдало чем-то липким и тёплым. На протяжении нескольких ударов сердца он моргал, не в силах избавиться от попавшей в глаза мерзости, а когда это ему наконец удалось, увидел лежавшего перед ним голого человека. Вернее то, что от него сталось…

При ударе тело сплющилось. Там, где плоть не лопнула от удара, она выглядела дряблой, бледной и болезненной. К счастью, Спитамен не видел лица. Зато мог лицезреть всё остальное. При падении накидка… Или это было что-то вроде тоги? Домашний халат? Полотенце? Что бы это ни было, оно слетело и теперь лежало неподалёку — именно его Спитамен видел развивающимся мгновение назад.

Ему не требовалось видеть лицо погибшего, как не требовалось смотреть на его одежду. Хватило колец с геммами, которыми были унизаны пальцы мертвеца.

Возможно, в Завораше было не так уж мало тех, которые могли себе позволить дорогие украшения, но лишь один носил их все одновременно, никогда не снимая (в основном потому, что для того, чтобы снять кольца с толстых пальцев, понадобилось бы приложить немалые усилия), многие горожане об этом знали.

В том числе и Спитамен.

Особенно Спитамен.

Перед ним был принципал. И, да, он слишком хорошо помнил эти пальцы и эти кольца. В тот единственный раз, когда отец взял его с собой во дворец, они стояли посреди зала и принципал то и дело бросал в сторону мальчика оценивающие взгляды.

Как духовное лицо, принципал не подчинялся номарху, но формально стоял выше его по статусу. Отец Спитамена это хорошо знал, и судя по всему, использовал в своих целях. Смысл их разговора постоянно ускользал от двенадцатилетнего мальчика.

Зачем отец взял его на эту встречу? Зачем ему вообще понадобилось присутствие ребёнка? Лишь спустя годы Спитамен наконец понял: принципал тогда уступил отцу, и неспроста. Спитамен был в этой игре козырем. Был ли он своеобразным обещанием?

Перешагнуть два распростёртых на земле тела было делом непростым, поэтому Спитамен просто протиснулся сбоку, вляпавшись во что-то напоминающее густое желе: лучше было не думать, что это могло быть на самом деле.

В конце, концов, подумал Спитамен, нужно проявить немного уважения: если бы принципал не рухнул этому солдату на голову, сам он давно был бы насажен на рогатину.

Обойдя тела (конечности разваленного исполинским телом солдата слабо подрагивали, словно он старался выбраться из-под раздавившего его тела и сбежать), Спитамен устремился прочь.

Вокруг было что-то вроде внутреннего двора. Сейчас здесь полным ходом шло строительство. Все новые каменные блоки подвозили сквозь широко распахнутые ворота, которые, похоже, никто не охранял…

Ворота!

Поняв, что перед ним дверь во внешний мир, Спитамен ускорил шаг.

Он пересёк двор за считанные мгновения. Никто не остановил его, никто не окликнул. Уже будучи в воротах, он оглянулся и увидел клирика выходящим из тоннеля. Очевидно, тот решил не преследовать его больше. Спитамен видел, как он остановился у распростёртых на земле тел, меч в его руке безвольно повис.

В этот момент бродяга вышел за ворота, и никем не остановленный, побежал.

ПУСТОЕ И НЕЗРИМОЕ

Ноктавидант чувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Мир кувыркнулся, и не один раз, прежде чем у него получилось преодолеть тоннель.

Оборванца, которого он преследовал несколько минут назад, нигде не было видно. Вместо него у самого выхода лежал человек в солдатском обмундировании, а поверх него… Ноктавидант не поверил своим глазам.

Принципал был мёртв. Клирик смотрел на тело перед собой и единственной мыслью, возникшей у него в голове, была следующая: как поступят с трупом? Принципал весил слишком много, чтобы даже несколько людей могли поднять его. Или, может быть, с телом обойдутся так же, как с телами морских гигантов, выброшенных на берег? Распилят на части — и обратно в воду…

Ноктавидант поднял голову. Окна принципальских покоев были прямо у него над головой.

А ведь ещё совсем недавно Ноктавидант сам пытался ступить на подоконник. Что было бы, если бы у него получилось? Или куратор всё так и задумывал? Выдать происходящее за невинную игру, простую шалость. Клирик внезапно вспомнил, как видя его смятение, принципал смеялся. Что ж, именно он, а не Ноктавидант лежал сейчас лицом в пыли. Интересно, куратор спланировал всё заранее или принимал решения на ходу?

Только сейчас Ноктавидант понял, что неким образом и сам был виновен в смерти оракула. Ведь если бы беспечность принципала не сбила его с толку, не убаюкала подозрительность — кто знает, может на камнях мостовой оказался бы злосчастный куратор?

Что в итоге?

Завладев кровью оракула, куратор получил все его знания, включая те, которых безуспешно добивались многие годы клирики (и один за другим проиграли эту битву).

А что же предсказания?

Уже известные Ноктавиданту, и те, которыми оракул не пожелал поделиться?

Клирик не сомневался, таких было большинство, и каждое из них — чистое, истинное знание, хранящееся глубоко в разуме оракула. Опять же — в отличие от тех скудных крох, которыми он делился с Ноктавидантом и его предшественниками, ведь никто не мог сказать, правду говорил прорицатель или нет. Клирик допускал, что многие (а может, и все) предсказания, «уходившие» вверх в виде сообщений в зашифрованных капсулах могли оказаться обычной выдумкой. В любом случае их стоило проверять… И вот теперь у противника появилось простое и надёжное средство. Подумав об этом, Ноктавидант не удержался от иронии: действительно, кто бы мог предположить, что для того, чтобы добраться до знаний оракула, придётся залезть тому в голову… Буквально.

Завладев кровью оракула, куратор получил все его знания. Теперь он и сам в какой-то мере сделался предсказателем. Знать будущее наперёд, пусть это будущее и увидено кем-то — разве это не способность предвидеть?

От этих мыслей кружилась голова. Вдобавок к увиденному в комнате над залом оракула и безуспешной погоне по коридорам дворца Ноктавидант испытал давно забытое чувство: собственного бессилия. Изменить что-то можно было лишь найдя и уничтожив куратора, однако что-то подсказывало клирику, что тот давно скрылся. Бежал, как тот бродяга минуту назад. Может быть, даже вышел сквозь те же самые ворота…

И все же, решил клирик, нелишним будет проверить покои принципала. Оставался ещё шанс, что в них обнаружиться нечто, что прольёт свет на решение церковного иерарха пригласить во дворец чужеземного шпиона… Неужели враг проник так высоко? Или и здесь не обошлось без принуждения, фантомов и наваждений?

Внезапно над головой Ноктавиданта прогремел взрыв.

Клирика швырнуло на камни двора. Сверху посыпался мусор: каменная крошка, бумага, щепки, некогда бывшие частью деревянного окна. Ударная волна была настолько сильной, что перевернула стоявшую неподалёку подводу с камнем…

Все вокруг заволокло дымом. Раздались крики. Кричали от страха и боли.

Лёжа на земле, Ноктавидант с трудом различал окружающее. Рядом двигались какие-то тени, а затем чьи-то сильные руки подхватили его и понесли. Он ощущал, как по лицу струится кровь, рот наполнился солёным и вязким — падая, он прикусил язык.

Но не это было самым страшным. Когда дым немного рассеялся, он увидел, что осталось от дворца.

Весь третий этаж был уничтожен. Взрыв, затронул почти всё крыло. Из пустых оконных проёмов вырывались языки пламени, из некоторых наружу продолжал сыпаться мусор, горящие обрывки бумаги и свитков, лоскуты штор. В воздухе разносился запах готовящегося на огне жаркого. Лишь спустя несколько ударов сердца Ноктавидант понял, что так пахнет сгоревшая плоть…

В ТИШИНЕ МЁРТВЫХ УЛОЧЕК

Дворец принципала остался далеко позади, но его расположение все ещё угадывалось по столбу черного дыма, поднимающемуся в небо. Что там произошло на самом деле, Спитамен не знал, да и не желал знать. Он лишь надеялся, что появление его персоны во дворце не свяжут со всем происходящим, иначе стража будет разыскивать его до последнего…

Оказаться вне стен было приятно и неприятно одновременно. Во-первых, он вновь был свободен. С другой стороны… Даже то скромное имущество, которое у него имелось, он потерял. Это касалось и кека, последние крохи которого смыло в канале.

О, Всевоплощённый, как же ему плохо!

Жажда накатывала постепенно, горячими волнами. В горле пересохло. Голова болела. Мышцы сводило судорогой. Пожалуй, сейчас он не отказался бы даже от купания в канале. Но гораздо нужнее ему было хоть крошка, хоть немного… белой смолы.

Но — нет.

Без денег смолы не раздобыть, а единственный торговец, который мог предложить хоть что-то за странный светящийся шар, оказался сумасшедшим модификантом.

Голова у Спитамена шла кругом, однако он все же попытался мыслить трезво. Интересно, что могло подтолкнуть галантерейщика напасть на него?

Теперь это было неважно. Учитывая, что с того момента его пытались убить ещё дважды — пара стражей, стрелявших ему в спину, и сумасшедший клирик во дворце принципала. Последний выглядел как одержимый.

И все же это никак не объясняло, что за предмет попал ему в руки.

К счастью, сфера всё ещё была при нем, и теперь уже Спитамен не собирался отдавать её так просто, решив для начала выяснить, что именно это за вещь.

Однако прежде стоило найти хотя бы немного кека. Жажда белой смолы не только лишала его сил, но полностью отнимала способность связно мыслить. Уже некоторое время он не просто шёл по улицам, а брёл, все чаще останавливаясь, чтобы прильнуть к какой-нибудь стене и пару минут стоять, переводя дух.

Переулки были узкими, а стены горячими шершавыми.

Только спустя какое-то время Спитамен понял, куда забрёл.

Перед ним был один из мёртвых кварталов.

«Мёртвыми» их называли потому, что некогда здесь свирепствовала болезнь. «Белый тлен».

Белый тлен не щадил никого. От него не было лекарства. Не существовало даже средства сдерживать болезнь. Начиналось все всегда одинаково: заражённый приплывал на каком-нибудь корабле, идущем с востока, или приходил с караваном.

В считанные дни зараза распространялась по кварталам бедняков, попадала в воду, на одежду, носилась в воздухе. И если другие известные болезни сопровождались лихорадкой, язвами на коже, поносом и внутренними кровотечениями, у белого тлена был один характерный симптом: лёгкий, похожий на белый пух, ворс, покрывавший тела несчастных.

Начиналось это как белые пятна, похожие на пятна старых ожогов. Затем прямо на коже начинали расти волоски, которые шевелись словно живые. Вывести их можно было спиртом или скипидаром, но спустя какое-то время волоски появлялись опять. Больной терял вес и постепенно слабел. Уже через несколько часов всё его тело было покрыто этим пухом. А кроме того, пухом оказывалось все, к чему он прикасался: люди, предметы, стены домов.

В итоге несчастный погибал, весь с ног до головы покрытый эти бледным, шевелящимся пухом, а его тело, лежащее где-нибудь посреди улицы, превращалось в заросшую белым волосом кочку.

Оставалось одно средство борьбы с белым тленом: огонь.

Обычно в таких случаях городские власти с помощью солдат блокировали один или несколько кварталов, а потом посылали вперёд людей, вооружённых трубами, по которым подавалось жидкое топливо. В то время как топливо без остановки качали двое других солдат, ещё один подносил к кончику трубы горящую спичку… И в следующее мгновение всё вокруг заливала струя жидкого пламени.

Температура была такой, что люди просто испарялись, и от многих не оставалось даже костей.

Те, кто спрятался в домах, оказывались в ловушке, поскольку от малейшего соприкосновения с пламенем дома начинали гореть, кирпич лопался и рассыпался в труху, а вода вспыхивала и взрывалась.

Обычно не требовалось много усилий, чтобы уничтожить небольшой городской квартал.

И сейчас Спитамен оказался на одной из таких улочек.

Давно всеми покинутая, заброшенная, полностью нежилая. Похоже, здесь не водились даже крысы, поскольку здесь им нечем было поживиться. То же самое казалось бедняков вроде Спитамена. Раз или два он забредал в подобные места, и ничем хорошим это не заканчивалось. Однажды он устроился на ночлег в небольшом доме, который посреди ночи рухнул ему на голову. Только спустя несколько часов Спитамен смог освободиться из-под завалов. В другой раз он провалился в яму прямо посреди узкой улочки. К тому же, кто мог знать, достаточно ли хорошо поработали выжигальщики, и не прятались ли споры белого тлена где-нибудь между камнями домов или мостовой? Поэтому куда безопаснее было ночевать в уже облюбованных подвалах горожан.

Подумав об этом, Спитамен содрогнулся: он все ещё помнил прикосновения рук человека в колодце и жуткие цокающие звуки, которые издавали ноги модификанта.

В отличие от всего этого, в этой части города никаких звуков не было.

Каким образом он зашёл так далеко?

Спитамен не знал.

Сфера у него кармане едва заметно пульсировала, словно живая. Однако в этот момент её таинственное поведение мало интересовало Спитамена. Все его мысли занимала лишь белая смола.

Здания вокруг представляли собой грустное зрелище… Многие рухнули, другие должны были вот-вот последовать за ними. В кучах кирпича и камня угадывались предметы быта, до которых чудом не добрался огонь. Спитамен усмехнулся: ничего полезного для него не нашлось. Тем не менее они служили напоминанием, что некогда здесь жили люди.

Следы огня встречались практически везде — на камне и кирпиче, внутри и снаружи зданий.

Спитамен прислонился лбом к стене и некоторое время стоял, пытаясь найти в себе силы идти дальше.

Но куда идти?

Попытаться пересечь квартал?

Куда он отправится? Всё, что ему было нужно — это найти немного кека.

Всего несколько крошек…

Чувствуя, как подступает новый приступ, Спитамен решил укрыться внутри одного из домов.

Как и везде в городе, расположение улиц здесь имело чёткую логику. Все дома здесь стояли в ряд. Большинство были невысокими — один, два этажа. Комнатушки внутри были узкими, тесными, разделённым стенами. В таких жилищах селились лишь бедняки. Наверняка в прошлом на улице жила сотня человек. На тесных улочках было шумно и людно, в проходах между домами были натянуты бельевые верёвки, на которых вечно сушилась одежда, а в дверях каждого дома, как и в окнах первых этажей, было по торговцу или ремесленнику, предложившему те или иные услуги. Про подобное говорили, что можно обойти один такой дом кругом и купить фрукты, масло, пряники, глиняную посуду, починить обувь, вставить деревянные коронки вместо давно выпавших зубов, жениться, обзавестись детьми и выйти совершенно новым человеком.

Сейчас все это пустовало.

В те дни, когда белый тлен в последний раз обрушивался на Завораш, Спитамен был ещё ребёнком. Уже тогда он слышал о болезни. Кто знал, что по прошествии почти четверти века ему предстоит попасть в один из тех кварталов, сожжение которых приветствовал весь город?

А кроме того… Кто приказал использовать огонь?

Номарх. Его отец.

В конце улочки он заприметил единственное хорошо сохранившееся здание. У него всё ещё оставалась крыша.

Спитамен обнаружил внутри несколько старых одеял. Похоже, кто-то всё же останавливался здесь на ночлег.

Быстро проверив одеяла на предмет насекомых и выбив из них пыль, он расстелил одно прямо на холодном земляном полу. Другое скатал и положил под голову. Одеяла пахли сыростью и чужим телом, но были почти целыми. В любом случае уже одно одеяло было подарком самого Всевоплощённого, что говорить о двух? У Спитамена, который потерял всё сегодня утром, не было и этого.

И всё же что-то было не так.

Одеяла указывали на то, что здесь кто-то недавно был. Кто-то, как и он сам, избрал этот дом для ночлега и отдыха. В то же время вокруг не было костей.

Если жителей здесь сожгли заживо, должны были сохраниться кости, хотя бы самые крупные из них. Однако костей не было. Кто-то позаботился о том, чтобы собрать их… И — что? Похоронить? От одной этой мысли Спитамену стало не по себе.

Усталость наконец взяла своё. Спитамен свернулся на одеяле, притянул колени к подбородку и провалился в сон.

***

Впервые за множество лет он видел во сне родной дом.

Тот единственный дом, который у него был. Место, где он родился и вырос.

Дом во сне был в точности таким же, каким он его запомнил: просторным, светлым, но от этого не менее мрачным. Странно дело: в его коридорах никогда не звучало эхо. Камень не отзывался гулким звоном даже если по нему наотмашь рубить мечом. Визг петель плохо смазанной двери или скрип половиц считался здесь вообще немыслимым делом. И если хозяин дома слышал что-то подобное, слуг нещадно пороли, а рабов наказывали и того сильнее. Спитамен ни разу не слышал, чтобы отец или мать повышали голос, а прочие обитатели дома, вроде тех же слуг, вообще никогда не открывали рта.

Сон был из тех, про которые заранее известно, что это всего лишь сновидение. Спитамен не рассчитывал увидеть здесь отца… Хотя кто знает?

В отличие от звуков, запахов было множество.

По коридорам плыл аромат свежей выпечки из кухни, в то время как в каждой комнате сохранялся свой, уникальный запах.

В кабинете отца, например, всегда пахло одинаково — старыми книгами, чернилами, ружейным маслом. Раз или два в неделю нормах открывал створки стеклянного шкафа, извлекал на свет пару пистолетов, набор для чистки оружия и принимался за дело.

В комнате самого Спитамена пахло деревом. Здесь Спитамен немного задержался. В его сне комната приобрела странно обжитой вид. Кажется, только недавно здесь ещё был ребёнок: игрушки лежат прямо на полу, на кровати — открытая книга. Отец был недоволен почти всегда, когда Спитамен без спроса брал книги в библиотеке. Что ж, будет недоволен и в этот раз…

В коридоре он заметил слой пыли на полу, паутину в углах и на перилах лестницы. Подобного отец не стал бы терпеть….

Ещё в одной комнате Спитамен задержался дольше. Запах здесь тоже отличался от других. Пахло сыростью, пылью. Было заметно, что комнатой давно не пользовались. Но вместе с этим запахом ощущался и другой — куда более приятный. Запах дорогого парфюма.

Спитамен не смог бы называть конкретный аромат. Скорее всего в невероятном букете сплелись десятки запахов, поднимавшихся от рядов миниатюрных флакончиков на ночном столике перед ним.

Комната матери.

Она всегда была такой — и в тот день, который стал для него последним в родительском доме, и — наверняка, — сейчас. Спитамен вдыхал аромат духов.

Что ж, порой сны бывают поразительно точными в деталях.

Разглядывая флакончики, Спитамен неосторожно потревожил один, отчего все остальные отозвались мелодичным звоном. Это был первый звук, услышанный им в этом необычном сне. Бросившись подбирать разлетевшийся во все стороны бутылочки, он неожиданно увидел висящий прямо перед собой…

Красный шнур.

Это был точно такой же шнур, как тот, каким были связаны руки утопленника.

Корбаш Талал, так его звали.

Имя всплыло из пучин памяти, как… Как утопленник.

Исходящий от парфюма приятный запах мгновенно сменился другим, более острым. Пахло тиной и разложением.

В то же время Спитамен не отрывал взгляда от шнура. Ошибки быть не могло. Именно таким шнуром неизвестные связали Талала, прежде чем бросить в канал.

Это был не совсем обычный шнур. Хотя он и висел недалеко от окна, это не был один из тех канатиков, которые предназначались для управления тяжёлыми портьерами.

Нет, на конце этого красного шнура имелось широкое золотое кольцо. Противоположный конец шнура исчезал в стене, наверняка продолжаясь в соседней комнате. Наверняка — потому что Спитамен вспомнил, для чего предназначался этот шнур.

А предназначался он для вызова прислуги. На другом его конце (и, действительно, в другой комнате), находился небольшой колокольчик. Дёргаешь один раз — слуге надлежит явиться самому, дважды — принести чай, трижды — готовить повозку и так далее.

Спитамен взялся конец шнура и потянул. В глубине дома раздался мелодичный перезвон.

Некоторое время он ждал и прислушивался. Никто не явился на зов. Затем он дёрнул ещё, сильнее. На этот раз два звонка. Спитамен продолжал раз за разом тянуть за шнур, слушая нарастающий перезвон. Сначала мелодичный, потом — гулкий, отдающий грохотом железа и сталкивающихся друг с другом огромных камней.

Никто к нему так и не вышел.

***

Странный сон закончился так же внезапно, как и начался.

Спитамен проснулся и сел, лихорадочно озираясь. Лишь спустя мгновение он понял, где находится.

Старый квартал. Белый тлен.

Вместе с этим вернулись воспоминания о пережитом сегодня: утопленник в канале, таинственная сфера, модификант, бегство… Спитамен поморщился от боли, расправляя одеяло.

Наступила ночь, а вместе с ней пришёл и холод. Оказалось, он провёл в этом заброшенном месте несколько часов.

Его по-прежнему знобило. Всё его тело покрылось лихорадочным потом, в горле стоял комок. Неожиданно некая сила сложила его пополам, и его вырвало. Жёлтая с черным слизь хлынула на покрытый каменной крошкой и остатками древнего пожарища пол. Хорошо, одеяло удалось спасти.

Укутавшись в него, Спитамен выбрался наружу.

До полуночи оставалось совсем недолго, луна была высоко. Её бледный свет делал окружающее ещё более мрачным. В лунном свете всё выглядело враждебным, безжизненным… Даже его тень, необычно втянутая и тёмная, казалась чужеродной.

Жажда кека пульсировала тягучей болью. Двигаться было тяжело, дышалось с трудом. Мысли путались. И все же Спитамен вспомнил ту часть сна, в которой ему явился красный шнур.

Это действительно был шнур от колокольчика для вызова прислуги. А это значило, что место, где похитили и связали Талала, наверняка было богатым домом.

Но что это давало именно ему?

Знание того, что одни богачи пытали и убили другого. В Завораше это точно не стало бы сенсацией.

Возможно, убийцы, кем бы они не были, хотели добраться до сферы, и при этом не знали, что она у Талала в потайном кошеле. Поэтому они пытали его, истязали. А затем, каким-то образом несчастному удалось бежать.

Скорее всего, подумал Спитамен, он воспользовался возможностью и выпрыгнул в окно. Внизу был канал, поэтому Талал не разбился сразу. Впрочем, повезло ему ненамного больше — его руки по-прежнему оставались связанными.

Грести он не смог, и поэтому почти сразу пошёл ко дну. А его мучители… Видимо, решили не вытаскивать жертву из воды. И вправду, зачем? Сам утонет…

По-прежнему обёрнутый одеялом, Спитамен выбрался из дома и сделал несколько шагов по улице. В этой части города и днём и ночью царила тишина, будто все здесь дало обет безмолвия… Или выдерживало долгую, слишком долгую минуту молчания по погибшим. Интересно, сколько человек из здесь живущих и в самом деле заразились белым тленом? А сколько погибло просто так? Просто потому, что кто-то пустил по этим улицам огненную смерть?

Не просто «кто-то». Приказ отдавал отец.

Было странным спустя столько лет думать об этом человеке как о собственном отце. К тому же ещё этот сон…

Спитамен уже давно не вспоминал о доме. Возможно, то, что он сегодня едва не умер — несколько раз! — сыграло с ним злую шутку… Нет, не это. Возможно, это была просто жажда белой смолы.

Сон помог ему восстановить силы, однако жгучий зуд поселившиеся у него внутри, никуда не делся. Спитамену казалось, что стоит ему закрыть глаза, и он раствориться в этой жажде без остатка.

Кек он впервые попробовал много лет назад. Тогда ещё он мог позволить себе лучшую смолу.

Поначалу наркотик доставал ему слуга, но после того, как об их делах стало известно отцу, слугу отдали красной страже — тем самым стражникам в алых мундирах, по воле которых Спитамен недавно оказался в канале. Наверняка дознанием занимался кто-то вроде того типа в чёрном.

Спитамен сделал ещё несколько шагов по безлюдной улице. Камень под ногами был теплым, словно все ещё хранил следы пожарища. Стены домов там, где по ним текло жидкое пламя, стали гладкими как стекло. Некоторые целую вечность «стекали» вниз подобно застывшему желе. Ничего кроме этих стен не сохранилось. То, что не пожрал белый тлен, уничтожил огонь.

Дома, пустые дома.

Впереди, сзади. По бокам. Везде. Слепое пятно на окраине города. Интересно, сколько всего таких пятен на больном и израненном теле Завораша?

Двигаясь по безлюдной улице, Спитамен подмечал новые детали. Кто-то явно бывал здесь после катастрофы, и не раз. Дома были пусты — но непривычно пусты. Ни мусора от пожарища, ни остатков мебели и прочего. Всё здесь напоминало игрушечные домики на игрушечной улице. В свете луны были хорошо различимы лестницы, приклеившиеся к бокам двухэтажных зданий.

Спитамен поднялся по одной из них на второй этаж, а оттуда — на крышу.

Крыша была абсолютно плоской. В её центре располагалось отверстие, через которое дым из очага выходил наружу. Если заглянуть вниз, можно было видеть под собой все два этажа.

С крыши открывался ещё более унылый и мрачный вид. Вдали виднелись огни города, ярко светился порт и наиболее оживлённые улицы в центре. Здесь на десятки и даже сотни саженей все оставалось мёртвым, безжизненным, и Спитамен подумал о поверхности Луны. Что-что, а он знал, что представляет собой спутник. Ведь будучи сыном номарха, он получил превосходное образование… Хоть и не узнал всего, чему его могли научить. Именно этим он и удивлял завсегдатаев заведения, где продавали белую смолу вкупе с местом на грязном полу, где можно было её употребить.

Большинство из них не могли написать даже собственное имя, не говоря уже о чем-то более сложном. Хотя обо всех Спитамен, конечно, судить не мог. Некоторые не приходили в сознание неделями, другие вели себя словно тени, живя какой-то своей, растительной жизнью. Обычно из заядлых любителей кека мало кто искал дружбы, однако его манеры, выдававшие происхождение, мгновенно привлекли внимание. Кто-то дал ему прозвище: Аристо — сокращение от «аристократ». Впрочем, нигде, кроме как в стенах того безымянного заведения, его так не называли.

Однако со временем и этот интерес пропал. Спитамен стал просто ещё одним завсегдатаем, поселившимся на тощем матрасе в тёмном и грязном углу.

Спитамен-Аристо подумал, сейчас его вряд ли пустили бы даже на порог того заведения. А ведь были времена, когда в нем ему был открыт кредит — разумеется до тех пор, пока он был способен его погашать. До тех пор, пока не покинул дом… Кого — номарха? Отца? Кто знает.

Говорят, всех уравнивает смерть. Что ж, кек уравнивает не хуже.

***

Поместье, где жил номарх, располагалось вдали от города, и это было не тем же самым, что его резиденция, где номоправитель раз в неделю принимал посетителей. Как раз оно располагалось в самом Завораше, на главной площади.

Несколько лет назад, увидев повозку с отцом, направляющуюся к резиденции, Спитамен поспешил следом, однако его остановили солдаты. В другой раз Спитамен проскользнул мимо бдительных стражей и устроился собирать милостыню прямо под окнами резиденции номарха. Неизвестно, видел его отец или нет, но совсем скоро появились вооружённые люди, составлявшие личную охрану номарха и, не говоря ни слова, принялись избивать его. В какой-то момент Спитамен потерял сознание, а очнувшись, понял, что неизвестные бросили его далеко за пределами площади, на узкой безлюдной улочке.

С этого момента он уверился в том, что отец не только видел, но и узнал его. Для родителя, каким бы ужасным он не был, собственный ребёнок будет узнаваем из десятков других людей. И в том, что его не бросили в тюрьму, а всего лишь отволокли, бесчувственного, за пределы площади, заключалось предупреждение: больше не попадаться отцу на глаза … Именно с того момента «отец» навсегда стал для него всего лишь «номархом».

Теперь, стоя на крыше давно покинутого здания, обитатели которого погибли по приказу номарха, Спитамен-Аристо неожиданно понял: в том, что отец приказал убрать его с площади, было больше стыда и раскаяния, чем сожаления. Таким образом номарх пытался перевернуть страницу собственной биографии.

Пытался ли он забыть? Наверняка.

Однако, к сожалению, роскошь забывать доступна не всем. Иногда требуется куда больше усилий, чтобы оставить прошлое позади, чем по-прежнему идти с ним рука об руку.

СЕРЕБРО СЛОВ, ЗОЛОТО ТИШИНЫ

Луна походила на отпечаток пальца, оставленный на угольно-черном небе. Оно было таким темным, что звезды на нем смотрелись словно дыры в сплошном своде. Как будто там, за ним — только белая пустота, и ничего больше.

Всё вокруг по прежнему хранило тишину.

За столько лет здешние здания не были облюбованы преступниками, бедняками и беглыми каторжниками. Хотя, как раз это и было наименее странным. Преступники — люди глубоко суеверные, и вряд ли кому-то всерьёз захочется жить в месте, где в одно мгновение расстались с жизнью несколько сотен человек. К тому же всегда оставалась вероятность того, что огонь не полностью искоренил белый тлен.

Не было здесь и бродячих животных. Спитамен точно не знал, сколько в Завораше бездомных котов и собак, но был уверен, что немало. Собаки увивались вокруг торговых рядов на рынке и в порту, собирались стаями в глубинах тёмных переходов и иногда нападали на одиноких прохожих.

Однако здесь, в этом мёртвом квартале, не было ни кошек, ни собак. Не было даже птиц.

Казалось, что с уходом человека отсюда ушло все живое. Впрочем, Спитамен не стал бы этого проверять. Сейчас его беспокоило другое.

Жажда наркотика пульсировала внутри. Спитамен представлял её в виде огромной каракатицы. Только вместо присосок у неё были алые от крови крючки, которыми та цеплялась за внутренности Спитамена, раздирая их. А черные щупальца доставали аж до самого мозга…

Пытаясь изгнать отвратительную фантазию, он тряхнул головой и покрепче запахнулся в одеяло. От одеяла несло. И все же это было кое-что. Ночи в Завораше были гораздо холоднее, чем дни. Температура порой падала настолько, что изо рта начинает идти пар, а пальцы леденели. Люди побогаче на этот случай имели пару кожаных перчаток и плащ-накидку, в которой можно прогуливаться по вечернему городу, не боясь замёрзнуть. Такая же накидка была раньше у самого Спитамена… Кажется, он оставил её в том злосчастном заведении, прежде чем в очередной раз приползти в родительский дом — одурманенным, грязным, пахнущим рвотой, дымом сальных свечей и потом людей, с которыми ему пришлось делить очередной грязный угол…

Незаметно мысли Спитамена вернулись к красному шнуру.

Руки Корбаша Талала, распухшие и посиневшие, почти черные, напоминали экзотические фрукты. Шнур тонул в складках кожи, погружаясь глубоко в плоть…

Почему-то Спитамен был уверен, что все произошло именно так, как он предположил. Кем были предполагаемые убийцы Талала? И ещё, самый главный вопрос: чем сфера являлась на самом деле?

Она была тёплой и светящейся. Внутри было что-то наподобие механизма, но снаружи она напоминала икринку. До этого Спитамену не удавалось изучить необычный предмет как следует, но теперь такая возможность появилась.

Он достал сферу из кармана.

Предмет был уникальным. Неповторимым. Сразу становилось ясно, почему и паук-модификант, и тот тощий тип из стражи пытались завладеть им.

Возможно, сфера была куда ценнее, чем казалась на первый взгляд.

Лунного света хватало, чтобы разглядеть то, что скрывалось под прозрачной оболочкой. К тому же, как будто подражая собрату в небе, сфера начала тускло сиять.

Непонятный предмет мог оказаться чем угодно — икринкой, живым существом, механизмом, игрушкой, даже оружием. Несомненно, он был чем-то важным, раз несчастный Корбаш Талал до последнего прятал его в потайном кошеле.

Интересно, солдаты знали, что ищут, когда заставляли его лезть в канал?

Человек в черном точно знал. Все, что им требовалось — это тот, кто вытащит труп из воды.

От размышлений Спитамен отвлёк некий звук. В абсолютной тишине он прозвучал отчётливо. Спитамен, до этого стоявший в полный рост, распластался, стараясь слиться с поверхностью крыши. Сработал инстинкт. За долгое время, проведённое на улицах города, он точно знал, какие именно звуки будут естественными для спящего города, а какие — нет. И слышанный им недавно звук точно был не из числа первых. Сунув сферу в карман, чтобы не было видно её тусклого свечения, Спитамен стал прислушиваться, вглядываясь в каньоны тьмы между домами.

Он в точности знал, что это был за звук. Так гремит случайно задетый обувью мелкий камушек.

Минуту Спитамен прислушивался, но больше ничего не услышал. Он уже собирался покинуть своё убежище, как вдруг услышал единственное слово:

— Проклятье!

Он действительно слышал человеческую речь? Или ему показалось? Жажда кека способна и не на такое.

И все же Спитамен не думал, что ему показалось. Он вновь вгляделся в темноту. Хотя ночь была лунная, чернота по-прежнему висела в провалах между домами.

Спустя мгновение Спитамен увидел двоих.

Оба были одеты во всё черное, на головы надвинуты капюшоны, скрывающие лица в глубокой тени.

— Осторожней, — прошипел один из незнакомцев

К тому времени Спитамену стало ясно, что эти двое оказались здесь неслучайно. Никому другому не понадобилось бы таиться в тенях, пробираясь по безлюдному кварталу между короткими перебежками от дома к дому.

Второй не ответил.

Спитамен вжался в холодный материал крыши.

Оставалось только надеяться, что его выручит одеяло. Будучи укутанным в него, тело теряло свою форму и могло сойти за… за что угодно.

Впрочем, сильно уповать на это не стоило.

Внезапно чужак, идущий позади, остановился и произнёс несколько слов. Речь была незнакомой. Спитамен готов был поклясться, что раньше не слышал подобного языка. Интонация, с которой были сказаны те несколько слов, угадывалась безошибочно: негодование, злость. Идущий впереди, обернулся и бросил несколько слов в ответ.

Ясное дело, появление незнакомцев было неслучайным.

Сфера.

В ней все дело.

Именно она была так нужна эти двоим.

Спитамен не знал, что она такое, но был твёрдо уверен: вещь, оказавшаяся у него в руках по воле случая, была чем-то ценным. А ещё он понимал, что его собственная жизнь не стоит слишком много. На самом деле, если бы он утонул в канале, никто и не заметил бы. Если бы его поразила одна из пуль, без разбора косящих публику на набережной, всем было бы наплевать. Живущие в Завораше годами учатся не замечать очевидного, закрывать глаза в нужный момент и оказаться подальше от тех мест, где оказываться не стоит. До сегодняшнего дня и Спитамен был таким. Старался избегать ненужных встреч со стражей (исключая те два случая с отцом). А кроме того, стремился лишний раз не попадаться на глаза только солдатам номарха, но и тем, что именовал себя «городским ополчением» — после тех убийств несколько десятков горожан создали что-то вроде местной милиции и патрулировали улицы ночью.

Теперь за ним охотились все: солдаты, городская стража, жуткий модификант-паук, сумасшедший клирик с мечом… И, наконец, эти двое в капюшонах.

От его одежды воняло. В неповторимый букет соединились запахи воды из канала, подвала, где жуткий модификант держал своего пленника, камеры во дворце принципала, дыма, крови. К тому же к ним примешивался его собственный запах — давно немытого тела. И этот запах наверняка был куда сильнее, чем ему казалось. Иначе как объяснить, что оба пришельца остановились, не дойдя до него каких-то несколько шагов, и как по команде повернули головы. Внутри капюшона того, что шёл первым, ослепительно сверкнули зубы.

Зубы — и больше ничего.

Как будто все, что должно было оказаться лицом из плоти и крови, было соткано из тьмы. Из ничего. На ум Спитамену вновь пришло сравнение с грязным омутом, на поверхности которого плавает раздувшийся труп. Улыбающийся труп, если на то пошло. Все остальное разложилось, почернело, потеряло форму. Все, кроме зубов, и, возможно, костей. Однако последние предназначались лишь за тем, чтобы скреплять плоть, как проволока внутри восковой фигурки: вынь её, и кукла распадётся.

Как ни странно, сколько бы Спитамен не присматривался, он не мог разглядеть в глубине капюшона второго («Иностранца»!) даже намёка на какие-либо черты. Словно все то, что находилось в обрамлении темной материи, само состояло из тьмы. И если в случае с его спутником (о, эти белые зубы!), впечатление было мимолётным, то сейчас он был уверен — там, где должна находится голова была пустота.

— Ну что же ты, — раздался голос Белозубого, — Иди сюда и отдай нам то, что у тебя есть. То, что тебе не принадлежит.

Из-за того, что Спитамен не видел лица Белозубого, он не мог определить, смотрит тот в его направлении, или же нет. Однако надежда была: приглядевшись, бродяга понял, что капюшон говорившего повернут немного в сторону. Это значило только одно: они знали, что он поблизости, но не знали где точно.

Что ж, подумал Спитамен, чтобы найти его, им придётся обшарить весь квартал. По крайней мере, он не собирался сдаваться.

— Выходи, — повторил Белозубый, словно читая его мысли.

В этот момент Спитамен окончательно убедился в том, что его не видят. Оба капюшона сместились ещё немного, в сторону, противоположную тому месту, где он находился.

Затем Белозубый сделал короткий взмах рукой.

По команде Иностранец извлёк из глубин своей одежды нечто, напоминающее два прямоугольника из тонкой проволоки. Спитамен неоднократно видел, как с помощью подобных инструментов деревенские знахари ищут воду глубоко под землёй. Кажется, это называлась «лозохождением», а само устройство — «лозой». Неизвестно, насколько последнее было эффективным в поиске воды, однако, похоже, с помощью своего приспособления «Иностранец» собирался искать вовсе не место, где можно вырыть колодец.

Приложив обе рамки друг к другу — каждая в отдельной руке, он провёл ими сначала в одном направлении, потом в другом.

Интересно, его тоже искали с помощью этой рамки? А может, псевдо-«лоза» определяла совсем не местоположение разыскиваемого человека, а нечто иное? Например, где в этот момент находится сфера?

Спитамен видел, как рамки движутся в руках Иностранца.

Вот они сошлись воедино… А потом разошлись в стороны. Рамки не просто вращались, сходились и расходились, а бешено танцевали у Иностранца в руках, причём сам он оставался неподвижен.

Несколько мгновений Спитамен раздумывал, что будет, если прямо сейчас броситься наутёк? Успеет ли он сбежать по лестнице и достигнуть мостовой, прежде чем эти двое ринутся в погоню?

— Я предпочитаю разговор, — сказал Белозубый. Его голос, отразившись от стен, отдавался в переулках гулким эхом.

— Разговор, — повторил Белозубый, — Может состояться только в том случае, если ты выйдешь к нам.

Почему-то Спитамен вспомнилось, как того же самого хотел от него модификант. Только в устах паука приглашение звучало куда менее правдоподобным, ведь он был вооружён алебардой. У этих двоих никакого оружия не было, однако почему-то они казались Спитамену гораздо более опасными.

— Нам нужна вещь, которая тебе не принадлежит…

Или?

Обе рамки-«лозы» в руках Иностранца теперь сошлись вместе и были направлены точно на то место, где прятался Спитамен.

Или мы вытащим тебя сами. Вытащим и заберём то, что нам нужно.

Честно говоря, Спитамен не мог понять, почему они все ещё этого не сделали. Разве что были не до конца уверены, что ему не удастся сбежать каким-нибудь хитрым, одному ему известным способом…

— Выходи! — вновь прокричал Белозубый, и Спитамен подумал, что наверняка нечто подобное выкрикивали те, кто приказывал местным жителям покинуть их дома, прежде чемжидкий огонь затопил улицы…

Что-то внутри заставляло Спитамена встать в полный рост и громко позвать этих двоих. А затем, наслаждаясь их замешательством, достать из кармана сферу…

Вместо всего этого он просто сел на крыше, свесив ноги. Сфера осталась в кармане.

— О! — сказал Белозубый, — Отлично. Вот и воришка. Теперь спускайся и отдай… наше имущество.

От внимания Спитамена не ускользнуло замешательство говорившего, и он вспомнил, как ещё сам недавно пытался торговаться с модификантом за возможность покинуть его подвал. Тогда он тоже называл сферу «вещью», не будучи уверенным в том, что именно попало ему в руки.

Пока Спитамен размышлял над этим, Белозубый скинул своё одеяние. Следом так же поступил Иностранец.

Оба исчезли.

Были — и нет.

Остались лишь груды материи, а в том месте, где стоял Иностранец — ещё и пара металлических рамок.

Чтобы осознать произошедшее, Спитамену понадобилось несколько мгновений. Он переводил взгляд с одного одеяния на другое и не мог понять, с чем ему пришлось столкнуться. Бесплотные фантомы не оставляют после себя одежд. Казалось, его новые знакомые просто… испарилась.

Он стоял на краю крыши, слушая только бешеные удары собственного сердца. Двое в капюшонах… Перекошенное лицо утопленника… Красный шнур.

Спитамен пришёл в себя достаточно быстро, понимая, что у него не так много времени. В два счёта оказавшись у края крыши — у её противоположного края — Спитамен ступил на верхнюю ступеньку лестницы. Эта лестница в виде заострённой «Z» одной стороной льнула к стене здания, а другой смотрела в никуда. Никаких перил, ограждения и прочего.

Спитамен преодолел десяток ступеней. Оставалось ещё столько же, когда он понял: что-то не так. А затем незнакомый голос в его сознании вдруг закричал: ПРЫГАЙ! Повинуясь этому приказу, он… прыгнул.

ПЕРЕЛОМАННЫЕ КОСТИ, РАЗБИТЫЕ СРЕДЦА

От мостовой внизу Спитамена отделяло приличное расстояние, однако он прыгнул. Оттолкнулся от стены всем телом, и прыгнул. В тот момент, когда его ноги ещё не успели оторваться от ступеней лестницы, он почувствовал прикосновение. Словно кто-то протянул к нему руку, пытаясь схватить…

Он не рухнул вниз. Вообще не упал. Вместо этого повис над бездной, удерживаемый неведомой силой. Одежда на спине натянулась, затрещала. Словно его держала невидимая рука.

— Куда собрался, опарыш? — Прошипел чей-то голос прямо в ухо, — Бежать надумал? С нашим… Имуществом…

Наверняка ответ должен был оказаться достойным сына номарха, и таким же остроумным, как те шутки, которыми он сыпал в компании других любителей смолы. Но, как на зло, Спитамен растерял все мысли. Любые остроты исчезали как дым, стоило лишь посмотреть вниз. И не важно, что мгновение назад он планировал прыгнуть. Теперь, подвешенный в воздухе, беспомощный, он внезапно понял: до земли внизу слишком далеко.

А затем та же самая сила, которая удерживала его все это время, швырнула его вниз.

— Хотел прыгать? Ну, прыгай.

Последние слова Спитамен услышал уже в полёте, а осознал уже на земле.

Он приземлился на обе ноги и не совсем удачно подставленную руку. Причём основной вес тела пришёлся именно на руку. Запястье подогнулось, и вслед за оглушительной болью пришла волна тупого онемения.

Сверху раздался хохот. Спитамену не нужно было поднимать голову, чтобы понять, что он никого там не увидит.

В то же самое время совсем рядом другой голос прошипел:

— А теперь отдай нам то, что тебе не принадлежит.

Наверняка это был второй невидимка, кто именно — Спитамен не знал. Ему лишь почему-то казалось, что наверху на лестнице, его за шиворот держал Белозубый, а внизу встретил молчаливый убийца и следопыт «Иностранец». Спустя мгновение догадка подтвердилась — в той её части, где утверждалось про «убийцу». Горло Спитамена обхватили незнакомые руки. Призрачные пальцы вцепились в шею, протыкая кожу, сдавливая гортань.

Хватка была железной. А кроме того, Спитамен по-прежнему не видел перед собой противника. Ещё никогда ему не приходилось бороться с человеком, который пытался его убить, и тем более — не видеть перед собой его лица. Невозможно было сказать, что перед ним за человек, и что именно отражается в его глазах в этот момент. Есть ли там место жалости? Хоть капля сожаления от необходимости совершать подобное? Или взгляд убийцы холоден и бесстрастен? Спитамен был лишён даже этого.

Ему показалось, что воздух мгновенно выкачали из лёгких.

Зрение Спитамена начало затуманиваться.

Внезапно он осознал, что умирает.

Его не убило плавание по каналу, не достала алебарда модификанта, пуля стражей и меч клирика. Но вот теперь, кажется, его время пришло, и умрёт он от рук того, кого даже не способен увидеть.

Впрочем… Что это меняет?

Любой другой удивился бы тому, что в такую минуту Спитамен рассуждал довольно-таки связно. На мгновение вернулся Аристо — рассудительный и спокойный.

Возможно, он и не способен видеть нападающего. Но ведь он по-прежнему здесь? Его руки обхватывают Спитаменову шею, глаза бешено вращаются, рот перекошен от злобы, и из него вырывается прерывистое, пахнущее гнилью, дыхание.

Помня, что противник — прямо перед ним, хотя и не виден, Спитамен нанёс удар. Целиться он не мог, а потому ударил прямо.

Костяшки кулака столкнулись с чем-то мягким, и погрузились глубже. Раздался хруст. Спитамен понял, что попал невидимке в переносицу. Недолго думая, он нанёс второй удар. На этот раз кулак угодил невидимке в челюсть. Губы лопнули словно пара переспелых фруктов, и Спитамен ощутил, как вылетают выбитые зубы.

Все же эти двое были не более чем людьми, хоть и невидимыми.

Он ударил в третий раз.

На этот раз в его руке была зажата сфера.

По непонятным причинам Спитамен достал её из кармана, сжал в кулаке, а потом ударил.

Удар был сокрушительным. В стороны брызнули капли крови. Настоящей, алой крови, которая в темноте казалась черной. А кроме того, стала видна часть лица нападавшего — серая дряблая кожа, один глаз и часть щеки. То место, куда угодил последний удар, неожиданно потеряло свою невидимость.

Зрелище было жутким. Спитамен видел, как бешено вращается подвешенный в пустоте глаз, как сокращаются под дряблой кожей мышцы лица, словно человек старается что-то сказать. Но что гораздо хуже — там, где плоть исчезала, она не пропадала одномоментно, постепенно истончаясь. И под этим тонким клочком кожи при желании можно было рассмотреть сухожилия, хрящи, а также фрагмент белой кости.

Неким образом то, что он нанёс удар кулаком с зажатой в нем сферой, повлияло на маскировку «невидимок». И Спитамен ударил ещё. На этот раз кулак угодил противнику в шею. Кожа под ней мгновенно проступила, и не только — показались части… Чего, гортани? Спитамен увидел длинную влажную трубку, ведущую в никуда. Сверху к ней крепились белёсые волокна мышц, а также нечто, напоминающее частокол из фрагментов белого цвета. Спустя мгновение он догадался, что это зубы.

Хватка противника ослабла. Спустя пару ударов бешено колотящегося сердца пальцы отпустили горло.

Способность дышать вернулась к Спитамену не сразу. Некоторое время он хватал ртом воздух, который казался ему колким и жёстким.

Если это и можно было назвать триумфом, то продлился он недолго. Внезапно Спитамен почувствовал приближение второго нападавшего. Он мгновенно сообразил, что Белозубому вполне хватило бы времени спуститься вниз по лестнице и прийти на помощь товарищу.

Как и несколько мгновений назад, чьи-то сильные руки обхватили его горло. Затем — подняли над землёй.

Спитамен ощутил, как натягиваются мышцы шеи. Дыхание, которые он так старался восстановить всего мгновение назад, вновь оборвалось. Втянутый в лёгкие воздух так и остался внутри.

А затем та же самая рука швырнула его прочь.

Спитамен ударился о стену одного из соседних домов.

Пострадало сразу все: голова, спина. Но больше всего досталось затылку. На мгновение от шока и боли он потерял способности видеть.

Однако даже самое острое зрение было бесполезным: в отличие от своего друга — Иностранца, Белозубый оставался невидимым.

Помня о том, как ему помогла сфера, Спитамен выставил её перед собой словно оружие.

… И понял, что сходит с ума.

«Белозубый» двигался быстро, но от этого его тело «проявлялось» ещё быстрее. Стали видны кости и мышцы. Кожа была видна только в определённых местах — на тянущихся к Спитамену руках, поскольку именно они оказались ближе всего к сиянию сферы.

То, что произошло дальше, заняло всего мгновение.

Спитамен продолжал держать сферу перед собой. Её свечение внезапно стало очень ярким, нестерпимо ярким, будто в руке он держал миниатюрное солнце. Его светом залило все вокруг. Свет был пронизывающе белого цвета. Как будто в воздух излилась чистейшая морозная белизна, наполнявшая каждый кусочек пространства.

Сияние было настолько сильным, что Спитамен почувствовал, как за веками начинают болеть глаза. Весь мир сначала налился красным, затем стал багровым. Раздался вопль. Наверняка, так же звучал крик сотен местных жителей годы назад. Все они умерли — но перед смертью мучились и кричали. Сливался ли их крик воедино?

Спитамен почувствовал, что глаза за веками сейчас сварятся. Не было ни тепла, ни жара. Просто ощущение того, что он больше никогда не сможет разлепить слепленные веки…

А затем все неожиданно закончилось. Оба крика оборвались. Так, словно одним мечом перерезали сразу обе глотки. Приоткрыв глаза, Спитамен увидел нечто невообразимо странное, пугающее… Оба нападающих скорчились на земле. Их тела проявились полностью… Теперь перед ним была просто пара обнажённых людей, лежащих на земле.

Спитамен вгляделся в их лица. Первое, что привлекало внимание — это необычно узкий разрез глаз и острые, как будто вылепленные неумелым скульптором, скулы.

Зекамцы.

До этого он всего лишь дважды видел представителей этого народа. Первый раз — в поместье отца, куда их делегация явилась для того, чтобы провести торговые переговоры. Как выяснилось позже, отец собирался подкупить их щедрыми подарками. В другой раз это случилось уже здесь, в Завораше. Спитамен видел повозку и сидящего в ней человека с узким разрезом глаз и выдающимися скулами. По всему периметру повозка была отделана узорами из цветов, птиц и изящных линий. Работа была тончайшей: в том, что касается ремёсел, зекамцы достигли больших успехов.

И в первый, и во второй раз Спитамен видел представителей этого загадочного народа издали. Сами же зекамцы двигались и вели себя так, будто их окружал невидимый пузырь, в который не имел доступ никто из окружающих. Даже сам номарх Завораша — отец Спитамена — держался на расстоянии и не протягивал руку для рукопожатия как делал обычно.

Сейчас Спитамен видел зекамцев третий раз в жизни. Пока он рассматривал тела, что-то стало происходить непосредственно с ними. Под действием света сферы плоть проявилась, стала видимой. Тела выглядели как обычно… Некоторое время. А затем начался обратный процесс. Прямо на глазах плоть стала распадаться. Жирными толстыми лоскутами слезала кожа. Обнажались мышцы: черные, влажные. Под ними — сухожилия, хрящи, и наконец, кости. Затем буквально на глазах кости рассыпались в труху. Все происходит слишком быстро. Только что перед ним лежало два тела, теперь же они — всего лишь пара горок пепла, смутно повторяющие человеческие очертания.

Окружающий прохладный воздух помог Спитамену прийти в себя, и вместе с тем внезапно навалилось осознание произошедшего. В конец обессиленный, он облокотился о стену одного из зданий.

Повеял очередной ветерок и окончательно смахнул останки праха с мостовой. Сфера сначала помогла лишить зекамцев маскировки, а затем и вовсе сожгла их. Так чем же она являлась на самом деле? Оружием? Спитамен решил учесть это на будущее. А пока… Сунул почти холодный предмет в карман.

Поначалу он направился прочь из мёртвого квартала, но немного подумав, вернулся и подхватил с земли одну из накидок. Это оказалась накидка, принадлежавшая Иностранцу — когда Спитамен поднял её, по земле загрохотали металлические рамки. Одежду он накинул на плечи, а рамки отшвырнул прочь ударом ноги.

Одежда оказалась по-настоящему удобной и тёплой. Снизу она почти доставала до земли, полностью закрывая ноги. Голову он укрыл капюшоном. Как только лицо оказалось в тени капюшона, Спитамен понял, что без проблем может покинуть город. Куда он отправится не имело значения. Нужно было выбраться, а для этого предстояло пройти десятком улиц, встретиться со стражей у ворот и, возможно, объяснять, почему одинокий человек покидает безопасные стены города посреди ночи.

Однако накидка была скроена из хорошей материи, которую точно не смог позволить себе сбежавший от правосудия бродяга. Поэтому, скорее всего, в одних случаях на него никто просто не обратят внимания, а в других это внимание не будет столь уж пристальным. В конце концов, не будут солдаты приглядываться к каждому горожанину? Скорее уж, станут искать кого-то, кто соответствует описанию…

В своём новом одеянии Спитамен был похож на аристократа, возвращающегося с поздней гулянки и не жалеющего демонстрировать собственное лицо. Что ж, это был шанс в очередной раз преобразиться в Аристо. Кто знал, что спустя столько лет жалкого существования на улицах Завораша ему пригодится речь и манеры аристократа?

Спитамен улыбнулся такой иронии, шагая по улочкам давно мёртвого квартала.

РЕЦЕПТЫ ОТЧАЯНЬЯ

Покои принципала выгорели полностью, а вместе с ними — и целое крыло дворца. Что бы ни было в той бомбе, горело оно долгим негасимым пламенем. Тушить пожар пришлось солдатам, уцелевшим слугам, клирикам, а также самому Ноктавиданту, который наравне со всеми качал и подавал воду. Запертые на этаже рабы сгорели заживо. Впрочем, о рабах вспоминали в последнюю очередь.

Войдя в покои принципала, где все выгорело до черноты, Ноктавидант попытался отыскать хоть какие-то следы куратора. Взгляд его блуждал по обугленным стенам, по черному потолку, по мраморному полу, но натыкался лишь на обгоревшее дерево.

В какой-то момент он понял, что смотрит на металлический поддон и рассыпанные вокруг иглы. Металл, из которого они были изготовлены, почернел, но не обуглился и не оплавился, чего нельзя было сказать об остальном. Всё прочее в комнате находилось в разных стадиях разрушения. Там, где произошёл взрыв, выгорел даже камень. В этом месте образовалась воронка размером с колесо телеги и почти в ладонь глубиной. От мебели, свитков и книг не осталось ровным счётом ничего. Принципальское кресло превратилось в груду обугленных щепок. То же самое произошло и со столом. Интересно, подумал Ноктавидант, какой должна быть разрушительная сила огня, чтобы начисто спалить внушительных размеров стол? А кушетку? А книжный шкаф? Всё это исчезло, будто и не бывало.

Ноктавидант подошёл к окну и выглянул наружу. Тело принципала уже убрали. Двое солдат как раз поднимали раздавленного им солдата. В какой-то момент один из них не удержал его ноги, и обе закованные в стальные латы лодыжки мертвеца тяжело звякнули о камни.

Сам он так и не успел переодеться. Ряса, теперь во многих местах порванная, была насквозь пропитана кровью. Появись он в таком виде в любой другой день, и никто не признал бы в нем клирика, к которому прислушивается сам принципал. Впрочем, на себя не был похож и последний. Когда слуги поднимали его огромное тело, аристократическая плоть расползалась прямо у них в руках, словно в теле иерарха совсем не осталось костей. Кожа принципала приобрела странный фиолетовый оттенок, и больше напоминала кожуру сливы. Один из слуг, потянувший за принципальскую руку с большим рвением, чем остальные, с криком отпрянул, утверждая, что тело перед ним «вывернуто наизнанку». В итоге принципала подняли и переложили на носилки.

Ноктавидант отвернулся от окна, борясь с желанием немедленно покинуть пропахшие гарью покои. Он все ещё надеялся что-то обнаружить, хоть какую-то зацепку, чего ему никак не удавалось. Принципал мёртв, оракул мёртв, мертвы даже те, кто посылал сообщения от одного к другому. Половина дворца выгорела, другая напоминала поле боя. Однако ничто не вызывало в нем большую бурю гнева, чем собственная наивность. Как он мог это допустить? Было бы глупостью предположить, что в его силах было остановить куратора, однако он мог бы хотя бы заподозрить неладное. Наверняка оракул смеялся бы до слез, потрясая цепями.

Проклятье!

— Прошу прощения.

Ноктавидант так увлёкся собственными мыслями, что не сразу понял, что в комнате он не один. Разглядеть незнакомца оказалось непросто: с головы до ног он был одет во все черное и почти сливался с чернотой дверного проёма.

На какое-то мгновение Ноктавиданту показалось, что перед ним куратор. Кровь прилила к голове, кулаки сами собой сжались… Однако этот человек был гораздо меньше ростом и отличался телосложением. Почему-то Ноктавидант был уверен, что, если смотреть под определённым углом, человек покажется плоским как лист бумаги.

Не дожидаясь приглашения, пришелец шагнул в комнату.

И вновь в сознании Ноктавиданта всплыло воспоминание: точно также из тьмы появился куратор, а затем начинало твориться нечто невероятное… Странное дело, но он до сих пор ощущал шероховатость щепок под пальцами и запах льющейся сверху крови. Хотя, вполне возможно, это был запах его собственной крови, щедро пропитавшей рясу.

Тем временем человек сделал ещё шаг. Наконец Ноктавидант смог рассмотреть его. Внешность у него была ничем не примечательная, даже заурядная, и клирик подумал, что спустя некоторое время вряд ли вспомнит лицо незнакомца.

Словно уловив ход его мыслей, незнакомец улыбнулся. Эта улыбка не понравилась Ноктавиданту.

Незнакомец прогулялся по комнате, дотрагиваясь затянутой в черную перчатку рукой стены, пока не добрался до подоконника. Ноктавидант с опозданием осознал, что стоит в том же самом месте, что и при встрече с куратором. Помнится, тогда он поостерегся и отступил от окна… Теперь он этого не сделал.

Тем временем незнакомец запустил руку в свои одеяния, после чего достал крохотный медальон на цепочке. По сути, это был даже не медальон, а плоское стекло или тонкий срез драгоценного камня в обрамлении кружочка простого металла. Никаких надписей или рисунков ни на стекле, ни на металле не было, и все же Ноктавидант узнал символ. Тайная служба. Теперь многое становилось понятно. В том числе это объясняло и присутствие во дворце чужака. Медальон открывал множество дверей, в том числе, подумал клирик, и те, которые были закрыты от него самого.

Медальон вновь исчез в складках одеяния незнакомца.

— Манзагеррашу Дагал, — представился незнакомец.

Имя было ему незнакомо.

— Чем могу быть полезен? — спросил клирик.

Прозвучало это не очень дружелюбно, и наверняка Дагал заметил холодок в его голосе.

— О, можете, — сказал он.

Хватит на сегодня игр. Ноктавидант подумал, что ему следовало бы привести себя в порядок, успокоиться, а затем заново обдумать все произошедшее.

— Не надо относиться к нам свысока, — сказал Дагал. — Номарх всегда был доволен нашей службой. И сегодня не исключение.

Ноктавидант пожал плечами. Отношения номоуправителя со своими подчинёнными его мало интересовали.

— Дворец принадлежит принципалу, номарх здесь не властен.

Как и над любым представителем духовенства, хотелось добавить ему.

Дагал развёл руками, затем сложил их на груди в жесте смирения. Это должно было выглядеть глупо и притворно, но — странное дело — не казалось таковым. Последнее доказывало лишь то, что перед ним действительно хороший актёр. Как будто единственное, что ему сейчас было нужно — это очередная порция лжи.

— Но принципала сейчас здесь нет. И новый вряд ли появится в ближайшее время, раз уж прежний решил… устраниться. Будет разбирательство. А в таких делах решающее слово — за номархом.

Ноктавидант все ещё не понимал, какую роль во всем этом играет он сам.

— Разбирательство, — повторил Дагал, — Может затянуться. А пока на место принципала назначается кто-то, кто будет его замещать. Кто-то, кто знаком с делами церкви.

Наконец Ноктавидант стал понимать. Таким человеком был он сам. Значило ли это, что только что ему предложили место принципала? Но ведь только церковные власти могут устанавливать, когда и кого назначить на место высшего иерарха… Или, когда дело касается нападения и убийства как в этом случае, все обстоит иначе?

Ноктавидант покачал головой.

— Услуга за услугу, как я понимаю?

Дагал остановил его движением руки.

— Пока мы ни о чем подобном не просим. Всего лишь небольшое содействие, как я это понимаю.

Внезапно Ноктавиданту захотелось оказаться за пределами комнаты. Не просто стоять у окна, ловя дыханием свежий, неиспорченный смрадом пожарища воздух, а вдохнуть полной грудью. Сейчас это казалось ему не таким естественным, как прежде. В конце концов, сегодня на его глазах погибали люди. Интересно, насколько осведомлённость члена тайной службы отличалась от его собственной?

— Выйдем на воздух? — предложил он.

***

Снаружи дворец выглядел так, будто в его стенах случилось одновременно землетрясение, извержение вулкана и небольшой потоп — потоки воды, которой гасили огонь в горящем здании, ещё стекали по его стенам, собираясь внизу в лужицы и небольшие озерца. Батраки из числа строителей и мелкие церковные служки бегали туда-сюда, нося охапки спасённого ими скарба, который сгружали в беспорядке в огромные кучи. Похоже, никто не знал, что со всем этим делать.

Едва они вышли во двор, агент тайной службы перешёл прямо к делу. Он рассказал, что во дворце принципала действовали двое его людей. Ноктавидант не знал, какой реакции от него ждали, поэтому просто промолчал. Дагал кивнул.

На самом деле то, что за принципалом шпионили, не было новостью. В конце концов это же Завораш. Здесь каждый приглядывает за соседом. Даже в церковной среде можно встретить что-то подобное: принципал велит одному клирику шпионить за другим, священник посылает молодого служку проследить за монахом, а монах в это время занимается тем, что подглядывает за иноком, который в свою очередь, шпионит за кем-нибудь другим. Не очень изящно, зато работает.

— Эти двое, — продолжал Дагал, — Выполняли моё поручение: найти человека и вернуть некую вещь, которая ему не принадлежит.

От Ноктавиданта не укрылась ирония ситуации: похоже, неназванная вещь точно так же не принадлежала и людям из тайной службы.

— А теперь оба они убиты, а вор скрылся. Вероятно, не с пустыми руками.

— Печально слышать.

— Ваши люди погибли?

— Да. Оба.

— Похоже, они столкнулись с серьёзным противником.

— Этот человек — вор и бродяга. Как думаете, ему под силу одолеть сразу двоих? К тому же, я слышал, есть ещё погибшие?

Ноктавидант склонил голову:

— Прискорбная случайность.

— Случайность?

— Да. Видимо кто-то из рабов забыл погасить свечу. В последнее время во дворце шло строительство. Очевидно, взорвалась бочка с селитрой.

Это было объяснение, состряпанное на скорую руку, и конечно, его было недостаточно, чтобы провести главу тайной службы. Идея с селитрой и якобы вызванным ею взрывом пришла Ноктавиданту в последний момент.

— Селитра, конечно, — кивнул Дагал, — Однако вор скрылся, а это значит, что остановить его было некому. По всей видимости, к тому времени оба моих человека были мертвы. Значит, взрыв прогремел позже. Повсюду пылает пожар, летят камни и прочее… А этот человек просто уходит. Странно, не правда ли?

Ноктавидант, который ещё недавно преследовал незнакомца в лохмотьях, только развёл руками.

— Возможно, он все ещё здесь. Некоторые тела обгорели до неузнаваемости.

Это было правдой. На пепелище нашли достаточно изуродованных трупов — прислуги, строителей — всех тех, кого огненная стихия застала в доме. Некоторые превратились в уголь в буквальном смысле: когда тела пытались поднять, те прямо в руках рассыпались в мелкую золу.

— Вы уверены, что это не было чьим-то злым умыслом? Я слышал, селитру используют при производстве пороха, но… чтобы при строительстве…

Ноктавидант покачал головой.

— Я служитель церкви, и мало разбираюсь в подобном.

— Конечно. Но вам следует быть осторожнее с такими вещами.

— Само собой.

Некоторое время Дагал провожал взглядом двоих батраков, кативших перед собой тележки со спасённым скарбом. На самом верху кучи разнообразного хлама лежал серебряный канделябр. Ноктавидант вспомнил, что видел точно такой же в покоях принципала. Какой же силы должен быть взрыв, чтобы сотворить подобное? Наверняка об этом думал и глава тайной службы. Клирик был уверен — тому не составит труда сложить простые вещи: даже если и имела место некая «бочка селитры» по неосторожности подожжённая кем-то из прислуги, то располагаться она должна была не иначе, как в покоях наивысшего духовного лица в городе!

Когда агент тайной службы повернулся, с его лица исчезла прежняя подозрительность. Он вновь радушно улыбался, как если бы все сказанное некоторое время назад было всего лишь весёлой дружеской пикировкой.

— Разговор с вами доставил мне удовольствие. Видимо, мы ещё вернёмся к нему в ближайшее время.

С этими словами Дагал протянул ему руку. Ноктавидант пожал её в ответ. Прикосновение было холодным, гораздо холоднее, чем окружающий воздух. Клирик всегда думал, как может так быть, что конечности у отдельных людей гораздо холоднее, чем полагается? Разве что откуда-то изнутри этот холод поддерживает хорошо скрываемая злоба?

— Знаю, что у вас множество дел, — подытожил Дагал, — Что ж, надеюсь встретиться снова.

Почему-то Ноктавидант был уверен, что следующая их встреча будет скорой и отнюдь не случайной, однако вслух ничего не сказал.

Когда глава тайной службы ушёл, он ещё некоторое время стоял, глядя на пустые ворота впереди и прислушиваясь к постепенно нарастающей головной боли. Затем на глаза ему попалась пара батраков, которые не выглядели особенно занятыми.

— Эй, вы, — крикнул он им, — Заканчивайте бездельничать и принимайтесь за работу! И, бога ради, заприте уже кто-нибудь эти ворота!

В ПУСТОШАХ НЕТ НИЧЕГО — ТОЛЬКО ПУСТОТА И ОДИНОЧЕСТВО

За занавеской оказалось узкое помещение без окон. Пробивающегося сквозь неплотно прикрытую занавеску света хватало, чтобы Энсадум различил смутные очертания многочисленных предметов. Очевидно, это был товары, предназначенные на продажу. Часть из них Энсадум узнал по очертаниям, часть все ещё оставалось для него загадкой. Однако один, вернее сразу несколько одинаковых предметов он распознал мгновенно.

Энсадум увидел саквояж. И не один, целых два.

Значит, всего три, включая тот, что он видел недавно на прилавке.

Так много?

Мысль не успела сформироваться, поскольку из темноты в задней части комнаты на самом деле выступили незнакомцы. Их было трое. Один из них оказался продавцом, которого Энсадум преследовал ещё минуту назад. Другой выглядел на порядок старше. Между этими двумя было что-то схожее, так что Энсадум сразу же подумал, что перед ним отец и сын.

Третьим в этой компании был странный маленький человек с белой, почти прозрачной кожей, под которой проступали тёмные вены. Бескровная верхняя губа заворачивалась к носу, а нижняя, которая ничем не отличалась по цвету от соседки — к подбородку, обнажая длинные острые зубы, из-за чего крохотный человек выглядел довольно угрожающе.

Но не только поэтому. В лицо Энсадуму оказалась направлена стрела, лежащая на конце длинного ложа, которое, в свою очередь, заканчивалось рукояткой в руке с пусковым механизмом.

Внезапно Энсадум понял, что люди перед ним — скорее всего те же самые, что напали на него ночью. Возможно, они нападали на практиков, отбирали саквояжи с содержимым.

Когда на него оказался направлен арбалет, Энсадум отшатнулся, одновременно с этим делая шаг назад.

— Это один из них, — неожиданно произнёс тот, которого Энсадум называл про себя Юнцом. Именно его он видел за прилавком «магазинчика», — Точно.

— Я вижу — отозвался старший.

— Послушайте, — едва смог выдавить Энсадум.

— Молчать!

Стрела уткнулась Энсадуму в щеку. К счастью, пока не в полёте.

— Стой смирно, — пробурчал старик.

Почувствовав на лице влагу, он смахнул её рукой и обнаружил на пальцах кровь. Все-таки, карлик поранил его острием стрелы. Энсадум взглянул на Белёсого, но тот лишь ухмыльнулся, отчего его уродливые губы ещё больше оттопырились. Энсадум также заметил, что теперь стрела направлена ему не между глаз, а куда-то в центр груди или даже ниже. Незаметно практик начал смещаться вправо, переставлял стопы так, чтобы это не было слышно.

В это время старик, кажется, потерял к нему всякий интерес. Шаркая обутыми в рваные обноски ногами, он подошёл к стеллажам и после недолгого изучения взял один из саквояжей. В следующее мгновение все его содержимое оказалось вывернутым на стол неподалёку. Загрохотали инструменты и многочисленные мензурки, как полные, так и пустые.

От такого обращения у Энсадума сжалось сердце, но что он мог поделать?

Старик выбрал из образовавшейся кучи один их металлических ланцетов, поднёс его остриё к глазам и некоторое время рассматривал. Щёлкнув языком, он отложил инструмент в сторону и взял другой. На этот раз в центре внимания оказался скальпель. Сверкающий и острый. Энсадум как никто другой знал остроту этих инструментов.

На мгновение у него проскользнула мысль, что старик сейчас направится к нему, и в следующие… скажем, полчаса, будет заниматься тем, что проверит остроту инструментов на их владельце…

Хотя, на самом деле, Энсадум сомневался, что это был именно его саквояж. Да, саквояж практика, но не тот, который принадлежал ему. Во-первых — не было блокнота. Во-вторых, кожа, из которой был изготовлен саквояж, отличалась по цвету. Здесь она была более темной и более потёртой. Присмотревшись, Энсадум увидел позеленевшие от времени застёжки.

Покончив с осмотром скальпеля, старик брезгливо отшвырнул его в сторону. Затем перешёл к следующему саквояжу.

Точно так же, не церемонясь, старик распахнул его, заглянул внутрь, хмыкнул, затем запустил тощую руку внутрь.

Точь-в-точь охотник, запускающий всю пятерню глубоко в рану, чтобы извлечь бесполезные внутренности.

Только извлёк он не внутренности, а многочисленные перекрученные трубки. Точно так же, как и скальпель минуту назад, брезгливо отшвырнул всё это в сторону. Энсадум, который знал, сколько труда стоит практикам поддерживать оборудование в порядке, поморщился.

Между тем ему удалось сместиться на добрых четверть шага. Конечно, если присмотреться хорошенько, можно было бы заметить, что что-то изменилось в позе Энсадума. Однако в царившем в помещении полумраке, сделать это было не так просто. К тому же, шорох его подошв хорошо скрывали звуки, издаваемые стариком, когда он потрошил очередной саквояж.

С этого момента Энсадум решил так и именовать всех троих — Стариком, Карликом и Юнцом.

Энсадум прислушался к звукам снаружи. Если бы ему удалось позвать на помощь или каким-то другим способом привлечь внимание.

— Послушайте, я всего лишь…

Ему ответил Карлик.

— Пфф… Не пытайся. Тебя прижали.

— Вы меня с кем-то путаете…

— Нет, — Карлик трахнул головой и вышло это на удивление комично, словно кивнул болванчик.

Но у болванчиков не бывает при себе арбалета, и они не целятся из них в людей.

Всё происходящее напомнило страшный сон.

— Нет, — повторил Карлик, — Никакая это не ошибка.

В этот момент Старик добрался до третьего саквояжа. На этот раз это должен был оказаться именно тот, что принадлежал Энсадуму. Иначе и быть не могло, ведь если подумать: какова вероятность того, что и на этот раз это окажется собственность некого другого практика? Хотя на деле это всего лишь значило бы, что в пустошах напали и ограбили на одного практика больше.

Как и в предыдущий раз, Старик запустил руку внутрь, после чего принялся водить ею, очевидно, обшивая многочисленные отделения. Делал он это не глядя, практически вслепую, перебирая металл и стекло, отчего изготовленные из них предметы мелодично позвякивали.

Сердце Энсадума тревожно сжалось: что могло произойти с блокнотом, если один из реактивов разобьётся или — ещё хуже — это будет пузырёк с кровью?

— Эй, — сказал Карлик, вновь направляя арбалет Энсадуму в лицо, — Стой смирно.

Из саквояжа показались первые инструменты, а также горелка и несколько мензурок. Энсадум пристально наблюдал за тем, что появится следующим.

Наверняка это был именно его саквояж. И в нем — блокнот. Энсадум не мог сказать, что именно в этом блокноте было для него таким дорогим. За свою жизнь он исписал сотни различных записных книжек, блокнотов, тетрадей. Сперва ему приходилось учиться дома, а затем — в стенах Курсора, осваивая азы профессии. Однако именно этот блокнот, куда он переносил все, что находило отклик в его душе, он ценил выше других. А ещё этот блокнот подарил ему отец. Просто вручил в свойственной ему одному манере — без слов, с лёгкой полуулыбкой на лице. Это случилось незадолго… Незадолго до…

Все последующие события произошли одновременно.

Старик отшвырнул раскрытый саквояж. Наружу из него выпал и покатился, переворачиваясь с одного угла на другой словно диковинное четырёхугольное колесо, знакомый блокнот.

Два противоречивых позыва: рвануться к блокноту либо уворачиваться от стрелы Карлика, заставили Энсадума сделать движение, которое вышло слишком неуклюжим. Где-то над ним просвистела стрела, ударившая в балку над головой. Судя по звуку, с которым её металлический наконечник врезался в дерево, сила выстрела была немалая.

Старик кричал что-то о некромантии, когда Энсадум бросился на него и повалил на пол. Из всех троих именно он казался наиболее опасным противником. Ни Карлик, ни Юнец не сравнялись бы с ним в силе, хотя молодость и сила, безусловно, были на их стороне.

Сбив Старика с ног, Энсадум попытался дотянуться до одного из инструментов, что были разбросаны вокруг, однако противник оказался не так прост. В любом случае он не планировал лежать на полу и ничего не делать.

Старик оказался и проворнее и сильнее, чем казалось на первый взгляд. Оттолкнув Энсадума, он перекатился на бок, затем одним движением поднялся на ноги. Значит, Энсадум верно определил сильнейшего. С другой стороны, он ошибся в том, насколько сильным окажется его противник.

В это время Карлик уже достал новый болт и принялся взводить арбалет. Юнец отбросил обе свои склянки и тоже рванулся к Энсадуму.

Бежать или защищаться? Энсадум выбрал второе. Теперь нужно было выбрать, куда отступать. Назад путь был закрыт — Карлик хоть и не закончил возиться с арбалетом, мог в любую минуту использовать тот, как ударное оружие. Впереди был Юнец — и груда стекла на полу. Справа — Старик. Судя по всему, он уже пришёл в себя после падения, и теперь ругался сквозь зубы, постепенно наступая.

— Некромантское отродье, — он сплюнул кровь.

Энсадум продолжал отступать. Старик сунул руку в карман и достал некий предмет размером не больше карманного гребня. Одно неуловимое движение, и в его руке словно по волшебству возникла бритва.

Юнец подошёл и стал с Энсадумом рядом.

— Папа?

— Заткнись, Барка.

Почти механически Энсадум отметил, что Старик и Юнец — отец и сын, и последнего зовут Баркой, хотя сейчас это не имело никакого значения.

Внезапно Энсадуму показалось, что комната вокруг сжалась до размеров ящика. Дышать стало тяжело, словно он погрузился в тёмную мучнистую воду. Теперь эта густая вода затекала ему в горло, наполняла лёгкие… Словно сквозь мутную плёнку на её поверхности он наблюдал, как Старик отпихивает саквояж. От удара ногой тот летит прочь, задевает блокнот и вот уже вдвоём они продолжают лететь, кувыркаясь в воздухе, словно пара бегунов, стремящихся обогнать друг друга. Наконец блокнот падает и раскрывается на случайной странице. Саквояж падает рядом.

— Давайте закачивать, — раздался голос Карлика.

Энсадум смотрел, как арбалет вновь направляется ему в грудь.

Краем глаза он увидел лежащий на полу блокнот. Он был открыт на одном из рисунков. Птица. Сквозняк трепетал страницу, так что издали казалось, будто птица пытается взлететь.

Внезапно Энсадум сам оказался на полу. Из его горла торчала стрела. Её древко пробило шею практика, и наконечник вышел с обратной стороны.

Энсадум ощутил странное давление в горле, а затем — как перехватило дыхание. Однако боли не было. Невысказанные слова выплеснулись вместе с кровью, которой было очень, очень много.

Энсадум видел, как его кровь пропитывает страницы блокнота, как они прекращают шелестеть. А вместе с ними в последний раз поднимается и падает крыло нарисованной птицы.

Карлик склонился над ним, хотя в этом и не было особой нужды. Он все равно был слишком маленьким.

Последняя невысказанная шутка заставила Энсадума улыбнуться.

— Это смерть, — сказал коротышка прямо ему в лицо, — Похититель всего.

Похититель всего, подумал Энсадум. Да, точно.

А затем навалилась темнота. И ни боли, ни воспоминаний. Ничего.

ЧАСТЬ II

Во имя идеалов добра и чистоты Бодхисаттве надлежит воздерживаться от употребления в пищу плоти умерщвлённых животных, рождённых от семени, крови и тому подобного. Во избежание устрашения животных и освобождения их от оков ужаса, Бодхисаттва, стремящийся к обретению сострадания, да не вкушает плоти живых существ…

Будда Шакьямуни (Сиддхартха Гаутама)

Если живое с лёгкостью способно стать неживым, может ли быть наоборот? Может ли неживая, неспособная развиваться и мыслить материя со временем превратиться в дышащую плоть? Не в этом ли заключён вечный круговорот жизни и смерти? Неживое становится живым, затем живое гибнет. Но как оживить то, что никогда живым не являлось?

Аноним

РАЗРУШЕНИЕ

Болота Тантарона расположены в средней части материка, между пустынными землями на западе и озером Аровас на востоке. С севера к ним вплотную подступают горы Темах — гранитный хребет, пересекающий материк подобно старому уродливому шраму. Дальше к северу раскинулся Аскеррон и другие города: Мех-на-вер, город-крепость Катаракс. На юго-востоке находится Завораш и окружающие его более мелкие поселения — Тен-Мир, Аш, Хо-анк. Все вместе они составляют федерацию Мезагарис.

Разрушение почти не затронуло южные области материка, хотя возможно, это объяснялось их технической отсталостью. Механизмы в тех краях не так массово вошли в жизнь людей. Это объясняло и причины поражения Завораша в войне с Аскерроном. В то время как в Аскерроне проложили железнодорожные пути, построили дирижабли, корабли и танки, которые были куда манёвреннее и защищённее любых осадных машин, заворашцы продолжали пользоваться лошадьми, а воевать — мечом, копьём, или в лучшем случае с помощью примитивных однозарядных винтовок.

Во все времена именно по болотам Тантарона проходила граница между двумя государствами. Где именно — никто точно сказать не мог, поэтому вопрос территории часто становился спорным. До Разрушения более развитый в техническом и военном отношении Аскеррон неоднократно делал попытки освоить болотистую местность. Почву намеревались осушить, а на новых землях построить дороги, которые вели бы в сердце материка. Здесь даже соорудили несколько крепостей, которые, впрочем, очень быстро пришли в упадок. Так, например, появились Безымянные руины.

Во все времена здешние места могли похвастаться своей уникальной растительностью: чего стоили одни мешкодрева, свободно перемещающиеся по поверхности болот, или тростник, из которого получали сок белой смолы. Со временем этот промысел достиг невиданных масштабов, ведь спрос на наркотик только рос. Животный мир был не менее разнообразным. В воде обитали десятки видов рыбы, в небесах продолжали властвовать коварные и хитрые молохи. На этих землях издавна жили люди. Охотники на молохов, собиратели сока тростника. Были и те, кто сделал своим промыслом поиск на дне болот металлолома, сохранившегося со времён последней войны между Аскерроном и Заворашем.

Его извлекали из влажной, пахнущей остро и пряно земли, затем очищали. Часть пускали на собственные нужды, находя старому оружию новое применение, часть переплавляли и продавали. Не существовало разницы, что именно это были за механизмы. Металл оставался металлом, и из него можно было изготовить все что угодно: ножи, наконечники стрел, украшения, пряжки для ремней, застёжки, клёпки, пуговицы, металлическую посуду, а также новые детали для существующих вещей — повозок, упряжи и многого другого.

Первым делом нужно было отыскать место, где под водой ещё оставался старый металл. Почти всегда местные жители не знали, что именно перед ними, да и не сильно задумывались. Они были людьми суровыми, не слишком разговорчивыми и совершенно не любопытными. Распри других народов их не интересовали; как и прошлое, которое здесь лежало буквально под ногами. Для того чтобы извлекать из земли металл или странные, причудливой формы, кости модификантов, за которые тоже платили, требовались лишь лодка, несколько сильных парней и бесконечное упорство. Работали обычно небольшими группами. В основном это были семьи — отец с детьми или братья, главным из которых считался старший.

Обычно охотники за металлом отправлялись на свой промысел в вечернее или ночное время. Некоторые части машин светились в темноте загадочным зелёным светом, видимым даже сквозь толщу мутной воды. Зрелище было впечатляющим: тускло светящиеся очертания чего-то большого под водой и зажжённые фонари сборщиков над её поверхностью, дрейфующие словно гигантские светляки. Когда кто-то видел такой фонарь, он неизбежно вспоминал о душах погибших здесь людей.

Думали о них и люди в лодке, которая в этот момент медленно дрейфовала по болоту. Судно было небольшим, и в нём сидели трое. Они были братьями, и ходили на промысел уже давно.

Места было немного, люди расположились прямиком на промасленных мешках с инструментом. Для «улова» же позади лодки был притороченнебольшой плот. Пока он вмещал немного: несколько изогнутых железок неясного предназначения и тёмно-зелёный панцирь, похожий на перевёрнутый таз для стирки. Ещё немного, думали сборщики, и можно будет возвращаться с добычей.

Именно в этот момент сразу двое из них заметили впереди некий предмет.

Хотя сказать «заметили» было бы неправильным. Они просто увидели свет, такой яркий, что сияние их собственного фонаря показалось им тусклым и безобразным. Ещё одни сборщики? Всех троих обуяла злоба, как тогда, осенью, когда им пришлось выгонять с этого участка другую семью. Отец с детьми отчаянно бился, но братья оказалась сильнее. В итоге нарушителей скинули с их же лодки, а саму лодку забрали. Что стало с теми людьми, братья не знали.

Но сейчас это не было похоже на вторжение чужаков. Братья давно распознали бы плеск весел, запах табака, пота и ржавчины, сопровождавший любую компанию сборщиков. Однако ничего этого не было. Фонарь просто существовал сам по себе, и он не висел в воздухе, закреплённый на мачте на носу лодки, а как будто лежал на поверхности воды. Неожиданная находка? Металл, который светиться ярче остальных? И тогда братья решили подплыть ближе.

Все здесь напоминало о войне. Не только старый металл — искорёженный, ржавый, обгоревший, но и сам ландшафт. Местность здесь до сих пор напоминала поле боя: изрытая, перепаханная земля. Безмолвие этого края было притворным, как и его мнимая безжизненность. В обманчивости последнего легко было убедится, просто ступив на случайную кочку или потревожив очередной островок суши среди океана ржавой воды. Один неверный шаг — и из-под ног во все стороны начинали ползти, бежать и прыгать многочисленные живые существа.

Разрушение обернулось гибелью для машин и отдельных механизмов, но как известно, любая смерть — это начало новой жизни. И неслучайно она появилась именно в болотах Тантарона — в месте, где много лет назад смерть торжествовала. Казалось, отзвуки её поступи до сих пор разносятся в здешнем воздухе. Её символы читаются в рисунке деревьев, в расположении валунов… И в стонах призраков. Не тех призраков, которых так боялся Мельпомен или трое братьев. Эти призраки брели по земле словно живые, тянули руки к небу в надежде почувствовать немного согревающего тепла светила, но ничего не получали.

Между всеми призраками есть нечто общее, и это общее — желание жить. В этом призраки похожи на людей. И может быть даже больше, чем люди — друг на друга.

***

Разрушение уничтожило почти все механизмы. Некоторые из них погибли мгновенно, другие умирали долго и мучительно, словно и в самом деле были живы, и не хотели с этой жизнью расставаться. Таковой была и сущность, возникшая в болотах Тантарона, там, где, казалось бы, ничего появиться не может, а все лишь доживает свой век.

Направляемая желанием быть, она стала идеальным воплощением… Нет, пока ещё не разума, но чистой воли. Именно её и повстречал Мельпомен. То, что случилось дальше — кровь, смерть, распадающееся на фрагменты тело — было лишь закономерным проявлением этой воли.

Мельпомен перестал существовать, как и сам меняющийся фрактал, по воле которого он погиб.

Отныне конструкт больше не был механизмом, а то, что осталось от тела сборщика сока, стало строительным материалом… для чего-то нового. Недаром Мельпомену представлялось, будто он смотрит на содержимое сосуда, которое само стало сосудом.

Изменчивая форма — неопределённость. Движение — сама жизнь.

Ничего из этого не пришло в голову малограмотному обитателю болот. Все, что он знал, это то, как надёжнее ставить ходули, чтобы не погрузиться в трясину и в каком месте резать ствол тростника, чтобы обильнее потёк сок.

Тем временем сущность давно заприметила его. Неизвестно, был ли пойман ею кто-то ещё. Наверняка да, поскольку в здешних болотах хватало рыбы, лягушек и другой мелкой живности. Наверняка непостоянство выбранной формы было вызвано не только бесконечным желанием сущности преображаться и видоизменяться, но неумением определиться.

В природе не бывает так, чтобы что-нибудь исчезло, а на его месте не возникло нечто новое. Даже Мельпомен знал, что если погибнут, к примеру, молохи, которых он ненавидел всем сердцем, то на болотах станет слишком много мелкой живности, питающейся насекомыми. Количество насекомых, напротив, уменьшится, ведь теперь на них будут вести охоту гораздо больше особей, а значит, некому будет опылять растения. Что станет в таком случае с тростником, он не знал, но предполагал разные, в основном не самые оптимистичные варианты. И ещё он считал, что жизнь выбирает самые неожиданные пути.

Например, однажды он вырезал из дерева палку, заточил её и использовал в качестве копья. А некоторое время спустя заметил, что на этой палке, там, где её чаще всего касалась рука, проросла крохотная веточка. Веточку он обломал, зато навсегда заполнил этот случай — главным образом потому, что он хорошо иллюстрировал давнюю мудрость: никогда не знаешь, где подстерегают неожиданности.

Всё изменилось, когда погиб Мельпомен. Его разум и опыт стали частью нового нечто. Даже тело, распавшись на части, словно было сложено из игральных кубиков, и то получило новое рождение, частично влившись в новую структуру. Так, одна из невообразимо ассиметричных фигур, которые ещё недавно демонстрировались самому Мельпомену, получила его правый глаз, несколько пальцев руки и щеголяла балансирующей на тонком жгуте человеческой печенью — тёмной и влажной.

Механическое и одновременно живое. Спустя несколько часов после гибели Мельпомена из воды поднялось нечто бесформенное.

Строгие математические черты, которые наблюдал Мельпомен — наследие механической части, составляли контраст с органикой. У любого, кто был в состоянии взглянуть на это и не сойти с ума, оно вызвало бы мысли о чём-то нелепом и случайном.

Но таких наблюдателей не нашлось. А может, Мельпомен и вовсе был единственным свидетелем рождения чего-то нового? Эта тайна, как и все прочие, погибла вместе с ним.

Некоторое время соседи и родственники разыскивали его на болотах. Иногда даже небольшая фляга сока становилась причиной грабежа. Некоторые сборщики не брезговали и убийствами. Кроме того, случались несчастные случаи, ведь болота коварны и непредсказуемы. Обычно после таких происшествий от несчастного оставалось хоть что-то: торчащие из воды ходули, части одежды, плавающая на поверхности воды фляга… От самого Мельпомена не осталось ничего.

Окончательно убедившись в том, что мужчина погиб, родственники раздали все его немногочисленные вещи. На этом Мельпомен перестал существовать окончательно, разве что в памяти, но и она в скором времени стёрлась. Мельпомен оказался забыт всеми, а в мире не сохранилось ни малейшего следа его прибывания… Разве что в качестве того немногого, ставшего частью нового существа. Его органической частью.

***

Если бы война между Аскерроном и Заворашем имела вкус, то наверняка это был бы кислый привкус болотной воды Тантарона. Земля здесь пахла солью, ветер — ржавчиной. Последняя въелась в окружающее настолько, что всё вокруг стало выглядеть так, словно было измазано засохшей и потемневшей от времени кровью. Даже закат время от времени окрашивался медным, как будто с неба готов был пролиться кровавый дождь. Ржавая вода Тантарона при этом становилась алой словно чистейшее вино. Там, внизу, под слоем ила все ещё лежали старые механизмы и ржавый металл, напоминающие о секретах прошлого больше, чем что-либо другое.

Кислота, соль, ржавчина. Дерево и кость превращались в камень, а соль становилась чем-то вроде паразита, распространяющегося по любой поверхности с небывалой скоростью: и вот уже повсюду виднелись бурые наросты.

Единственное, что не было подвержено в здешних болотах разрушению — это мешкодрева, передвигающиеся по поверхности воды свободно и, кажется, по собственной воле, а не по воле ветра или, скажем, течений. Внутри у каждого такого дерева есть своеобразный мешок, наполненный газом, который и позволяет деревьям держаться на поверхности воды.

Конечно, обитатели Тантарона не были настолько наивными, чтобы полагать, будто мешкодрева и в самом деле разумны, но то, что они были живыми и в какой-то мере превосходили прочие растения, никто не отрицал.

Тем временем новое существо развивалось. Как и мешкодрева, оно занимало промежуточную позицию — только между миром механизмов и живых существ. В то время, когда машины одна за другой погибали, новое существо росло, превращаясь в нечто доселе невиданное, в гибрид механизма и живой плоти. Оно смотрело на мир единственным глазом, некогда принадлежавшими Мельпомену и двигалось, перебирая по влажной болотной земле несколькими его пальцами, растущими из чего-то напоминающего костяные шестеренки. Но это было ещё не всё.

***

Братья так и не поняли, с чем имеют дело. Когда они приблизились к источнику света, казалось, что перед ними всего лишь небольшая сфера, наполненная жидким огнём… и чем-то ещё.

Братьям казалось, что они не видели ничего ярче. Словно крохотное солнце, которое кто-то бросил тонуть в вязкой болотистой почве Тантарона. И оно действительно едва не утонуло. Сфера лежала на клочке суши со всех сторон окружённая болотом.

Конечно, никто из троих не мог бы пройти мимо такого подарка. Перед ними находилось нечто невиданное. Сложно представить, сколько могла стоить подобная вещь. Ведь были те, кто скупал ржавый металл и старые, заржавленные механизмы. А также те, кто интересовался костями необычных форм и размеров. За них платили не так хорошо, но всё же и это было неплохим промыслом. А ещё были те, кто скупал всё подряд, главное, чтобы вещь была необычной. Так часть забытого и потерянного в болотах Тантарона возвращалось в Аскеррон и Завораш.

Конечно, они не могли бросить неожиданную находку просто так, но и забрать с собой опасались — главным образом потому, что покажись они в деревне с сияющим шаром, все мгновенно будут знать: братья отыскали нечто ценное, а подобное было лучше держать в тайне — мало ли найдётся охотников за чужим добром?

В этот момент всем троим пришла одна и та же мысль. На дне лодки отыскали плотную ткань, которая могла бы уберечь кожу от ожогов в случае, если предмет откажется горячим. Кроме того, эта ткань могла помочь скрыть сферу от посторонних глаз.

На самом деле они решили спрятать сияющий шар ещё и потому, что боялись его яркого, обжигающего света. Свет пугал их почти так же, как других людей пугает темнота. И если в темноте всегда скрывается неизвестность, то на свету — напротив, всё становится слишком явным.

Сфера оказалась совсем не горячей. Сидя в лодке, братья склонились над находкой. В свете шара их лица напоминали физиономии дикарей, взирающих на обожаемый тотем.

Так они сидели бесконечно долго и каждый из них видел внутри сферы нечто своё: механизм, растение, живой организм. Одному обнаруженный предмет напоминал драгоценный камень, другому — многократно увеличенную икринку лягушки, третьему — что-то сродни тем механизмам, которые они поднимали со дна болота. И все трое сходились во мнении: то, что они обнаружили, имело ценность.

Немалую.

***

Шар. Такая форма была наиболее удобной. Яйцо. Катящийся с горы камень. Даже колесо — своеобразный сплющенный шар.

К тому времени, когда братья окончили рассматривать шар, он почти полностью утратил яркость. Теперь внутри можно было видеть целый мир: крохотные частицы, напоминающие зубчатые колеса, вращались по своим орбитам. Эти орбиты пересекали пути частиц ещё меньших, напоминающих крохотных людей, бредущих длинными караванами по пескам неведомой пустыни. Если смотреть под определённым углом, то можно было увидеть город вдалеке…

Картина внутри постоянно менялась, однако неизменным оставалось ощущение силы, исходящее от сферы. Словно внутри находилась свёрнутая пружина, которая вот-вот готова распрямиться.

Как ни странно, это не остановило братьев от проведения экспериментов. В ходе них сфера подверглась сдавливанию, поначалу осторожному, а затем все более настойчивому. Когда ни осторожный подход, ни грубое применение силы не дали результата, в ход пошли инструменты, которые братья всегда имели при себе.

В лязгающей куче на дне лодки нашлось место клещам, ножам, топорам и напильникам. Все эти вещи были некогда извлечены из болот Тантарона.

И вот сейчас один из них пригодился братьям особенно. Это было тонкое шило. Остриё у шила было таким длинным, что, если ударить им человека в живот, кончик инструмента обязательно показался бы из спины. К счастью, проверить этого пока не удавалось.

Именно его острие братья решили опробовать на чудесном шаре. Тонкий кончик шила коснулся прозрачной оболочки, за которой в янтарной жидкости плавали, вихрились и перекатывались фигуры, теперь более отчётливые, чем раньше… но дальше дело не пошло. Острие упёрлось в твёрдую оболочку. Твёрдую даже не как стекло или металл, а как самый настоящий алмаз. На этот раз братья вздохнули с облегчением. Их любопытство было вполне объяснимым, однако кто знал, что случилось бы, если бы им удалось проколоть сферу…

Сегодня сидеть на вёслах была очередь младшего из них. Остальные двое устроились в лодке, по очереди передавая друг другу зажжённую трубку. Путь в деревню занял около двух часов, так далеко они заплыли. К тому времени шар уже был надёжно спрятан в нескольких слоях непрозрачной ткани.

Ни один из братьев не проболтался насчёт находки. В деревне все считали их угрюмыми, опасными людьми, от которых лучше держаться подальше, поэтому никто не поинтересовался успешностью вылазки. Сами же братья на следующий день отправились в соседнюю деревню, куда раз в неделю наведывались торговцы с «большой земли».

Именно там они продали сферу человеку с темным, наполовину обожжённым лицом.

Спустя ещё несколько дней тот человек перепродал найденный предмет торговцу с юга. Но даже последний, хоть и повидал множество диковинок, не мог с уверенностью сказать, что перед ним.

Игрушка? Да, вполне похоже на детскую игрушку.

Или, может, это было что-то вроде крохотного аквариума? Он слышал про такие — небольшие наполненные водой колбочки стекла, внутри которых плавали крохотные рыбки. Такие аквариумы использовали как украшения — женщины подвешивали на цепочку на шею или вдевали в уши в качестве серёг. И все же… не то.

Тем не менее он приобрёл сферу, положил её к другим вещам, которые удалось раздобыть в тот день, и на некоторое время забыл о необычном приобретении. Кстати, сфера обошлась ему совсем недорого, поскольку хоть и была странной и диковинной вещью, никто не мог понять её предназначения. Такой предмет вряд ли продашь случайному человеку, а это значило, что товар такая же редкость, как и тот, кто пожелает им обладать.

Тот, второй торговец пересёк половину материка, прежде чем вновь открыть сундук и вытащить сферу на свет. К тому времени он окончательно утратил интерес к необычной находке. Он продал её моряку с судна, стоявшего в городском порту. Судно направлялось в Завораш и судя по всему, сфере суждено было там оказаться.

ЛОГИКА СНА

Его сон был наполнен звоном хрусталя, звуками прозрачной воды, бегущей по серебряным желобам и — странное дело — устремлявшейся не вниз, а вверх.

У снов своя логика, в очередной раз напомнил себе Тисонга.

Капли, которые должны были падать ему на голову, повисали в воздухе сверкающим шатром. Если присмотреться, за ним можно было разглядеть солнце. Пылающее равномерным белым светом, оно напоминало начищенную до блеска монету в сотню драхм, с которой кто-то стер священный лик. И все же Тисонга решил, что это хороший знак. Видеть деньги во сне — к большой удаче. Он протянул руку, чтобы коснуться светила, но пальцы поймали лишь пустоту.

Его учили: нужно стараться не дать сну ускользнуть.

Однако чем настойчивее он тянулся к светилу, тем дальше оно становилось. Купол над его головой стал раздуваться. Он ощутил в кончиках пальцев жжение, словно и в самом деле держал руку над огнём. Постепенно боль усиливалась. Когда она стала нестерпимой, Тисонга отнял руку. Движение вышло слишком резким, и он проснулся.

***

В комнате он был не один, рядом находились другие ученики. Все они спали, застыв в разнообразных позах, из-за чего, казалось, будто сон настиг их неожиданно. Кто-то сидя, кто-то полулёжа, откинувшись на подушки; двое спали, обнявшись как любовники, ещё один привалился к колонне в глубине комнаты словно и во сне искал утешения и поддержки. В центре импровизированного круга горели свечи, от которых поднимался ароматный дым. Помещение наполняли разнообразные звуки: дыхание спящих, шорох одежды. Временами раздавалось чьё-то бормотание или стон. Песок в стоявших неподалёку часах пересыпался и теперь лежал неподвижной горкой в нижней части колбы.

Как будто само время остановилось.

Рука все ещё болела. Взглянув на пальцы, Тисонга обнаружил, что на подушечках начинают набухать волдыри.

Значит, он смог.

Только настоящие мастера умели управлять сновидениями по собственному желанию, вплоть до того, чтобы выхватывать из грёз предметы: книги, золото, украшения и многое другое. В этом они напоминали уличных воришек, тянущих все, что плохо лежит.

И, как большинству жуликов, сновидцам полагалось быть очень осторожными. Однажды Тисонга видел, как некий паренёк, петляя между рядами на рыночной площади, рассовывал по карманам все, что удавалось стянуть у не слишком внимательных торговцев. После этого он часто думал о том, чем же на самом деле занимаются хвататели… особенно после того, как неделю спустя увидел того же паренька висящим на перекладине рыночных ворот.

Впрочем, волноваться пока не стоило. До сих пор Тисонге удавалось забрать с собой из сновидений лишь синяки да ожоги. У других получалось не лучше. У всех — за исключением Кенобии.

Тисонга покосился туда, где обычно сидел его брат. Сейчас это место пустовало. И останется таким надолго, напомнил он себе.

А вдруг это тоже сон? Такой, в котором я спал и проснулся, но на самом деле все ещё продолжаю грезить?

Оказаться одновременно в двух снах было заманчиво. Тисонга помнил образы из своего прежнего сновидения — то, как он тянулся к солнцу, которое было монетой, и как оно ускользало от него. Он решил проверить, по-прежнему ли спит.

Для этого было множество способов. Например, можно было попытаться найти странности в обстановке. Тисонга огляделся, но не увидел ничего особенного.

Сны наполнены собственной логикой.

Неизвестно почему, но в его снах дым всегда плыл сверху вниз, а дождь и снег не падали, как им полагается, а висели в воздухе. Однажды ночью Кенобия поведал ему, что в его снах люди не похожи на людей, а состоят из массы ломаных линий, которые постоянно перемещаются, то сплетаясь между собой, то разбегаясь в стороны. Тисонга пытался представить себе нечто подобное. Люди, состоящие из… линий? Вроде тех кукол, что они делали в детстве? Когда мать вырезала из плотного картона фигурки людей, а они с братом обматывали их цветными нитками, чтобы придать объем. Нитки были черными, красными, синими, и Кенобия всегда говорил, что красные — это вены и артерии, черные — мышцы, а синие — покрывающая их плоть. Если он делал фигурку с изъяном, то намеренно. Там, где витки синей нитки не перекрывали черный и красный, это выглядело будто раны. Мать бранила Кенобияа за неаккуратность, ведь куклы шли на продажу в лавку по соседству, и тамошний владелец давал по полудрахме за десять штук.

Теперь это казалось неважным, поскольку фигурки все равно мало кто покупал, что с изъяном, что без. Тисонга и не вспоминал об этом, пока Кенобия не рассказал ему о людях из своего сна. Он даже взял уголь и долго водил им по бумаге, пока не получилось нечто, состоящее из отдельных линий, странным образом пересекающихся друг с другом.

Это они, да? Выглядит не очень страшно.

А два месяца спустя его брат принёс из сна пригоршню медно-красной золы…

***

Один за другим ученики просыпались. Они открывали глаза и садились на подушках, потягиваясь. Кто-то негромко чертыхался, кто-то кашлял; раздался грубый смех, который оборвался раньше, чем шторы раздвинулись в и комнату вошёл Учитель. Тисонга всегда удивлялся, как такому древнему старцу удаётся двигаться настолько проворно. Будучи одним из тех, кто в совершенстве овладел искусством сна, Учитель одновременно служил доказательством того, как могут быть опасны сновидения. На его правой руке недоставало пальцев, а рукав левой и вовсе пустовал, его конец был заткнут за пояс. В единственной руке старец сжимал свиток. Он был изготовлен из тончайшего шелка и украшен искусной каллиграфией и изображениями ангелов и животных. Однако со временем края манускрипта истрепались, рисунки потускнели, а строки текста там, где по ним слишком часто водила рука читающего, и вовсе стёрлись.

Ангел наблюдал за наставником, пока тот читал краткий текст молитвы. Обычно крылья его были сложены за спиной и перевязаны — в знак того, что Учитель пользуется привилегией перемещаться с одного Парящего острова на другой, но теперь традиционные красные и синие ленты отсутствовали. Что это могло значить? Что кто-то расцепил острова прямо в небе? Или, наоборот, дрейфующие города стянули вместе, образовав один? И то, и другое случалось в прошлом не единожды, но последний раз — задолго до рождения самого Тисонги. Теперь острова свободно дрейфовали, будучи сцепленными громадными цепями — но на значительном удалении друг от друга. Переместиться с одного на другой можно было, просто перейдя по звеньям, каждое из которых было толщиной в два обхвата. Говорили, будто цепи выковали в других мирах, на Луне или даже выше.

Тисонге никогда не доводилось обозревать край мира, а тем более использовать цепь таким образом. Они с братом родились и прожили жизнь в центре острова, откуда до края во все стороны были многие, многие мили. На краях обычно селились бедняки, изгои, потомки тех, кого лишили их божественных крыльев. Словом, все те изменники и заговорщики, про которых говорили, будто они утверждают, что внизу за облаками есть другая земля, гораздо обширней любой известной в небесных пределах. Таких называли диссидентами. Их предкам крылья просто отсекли, в отличие от будущих поколений. Теперь новорождённым удаляли хрящи, вырывая их специальным крючком. Сам Тисонга ни одного из диссидентов не встречал. Теперь, когда рядом не было Кенобии, он редко общался с одноклассниками, проводя почти всё свободное время в скитаниях по городу.

Закончив молитву, Учитель убрал свиток. Он мог бы просто отпустить его концы, и тончайший шёлк скатался бы сам, но из уважения к написанному старик сначала поднялся, а затем аккуратно свернул рулон. Напоследок Учитель окинул взглядом присутствующих, каким-то образом умудрившись остановиться на каждом в отдельности. Последним в этой череде был сам Тисонга, и ему показалось, будто старик задержал на нем взгляд дольше, чем на остальных.

Уже после того, как Учитель ушёл, в комнате опять стало шумно. Все обсуждали отсутствие у него лент и что это могло значить. Воспользовавшись суматохой, Тисонга встал и улизнул из комнаты. Однако он направился не в комнату, куда изначально намеревался, а в другую сторону. Длинный коридор привёл его на балкон, откуда открывался вид на Небесный остров.

Интересно, почему небо называют голубым?

Перед ним простирался простор чистейшего светлого оттенка. Такого же, как крылья самого ангела, или как его кожа — в дневном свете она отливала перламутром, как и его глаза, казавшиеся двумя сверкающими лунами.

Тисонга подошёл к краю. Поручней не было, в них не нуждались те, кто не боялся упасть. Он мог бы прыгнуть вниз, а потом расправить крылья и планировать до самой земли. Или опуститься на один из балконов внизу, затем перепрыгнуть на другой, и так далее. В детстве они не раз проделывали нечто подобное, забираясь в комнаты других учеников и учиняя там форменный разгром. Очередная шалость Кенобии. Тисонга часто думал, что его брат из тех, кто рано или поздно оказывается у края острова и отплясывает на цепях, или того хуже — принимается утверждать, будто внизу, под облаками, есть другой мир… Именно поэтому брату никто не поверил. В тот миг, когда Кенобия раскрыл сомкнутые ладони и с них на ковёр посыпались тонкие струйки песка, все затаили дыхание. А потом нашёлся кто-то, кто рассмеялся со словами: «Неужели ты думаешь, будто мы поверим в это? А, Кенобия?».

В тот день Тисонга собрал немного бурой пыли и поместил её в стеклянный пузырёк, который носил с собой в кармане. Каждый раз, глядя как песок пересыпается внутри стеклянной колбы, он думал о том, где сейчас его брат.

Возможно, ответ находился прямо перед ним. Самый высокий шпиль в городе — тот, что уходил так высоко в небеса — Дом ремесленников сна. Прямо сейчас, когда Тисонга смотрел на неё, одинокая фигурка поднялась к одному из стрельчатых окон и слилась с темнотой проёма за ним. Наземных дверей у Дома не было, только верхние уровни, куда можно было подняться по воздуху, а это значило, что жители Поднебесья, которых лишили крыльев, никогда не смогли бы попасть внутрь.

Если Кенобия там, то наверняка затем, чтобы Отцы-ремесленники смогли разобраться в его сновидении. С другой стороны, если все это было розыгрышем, где его брату удалось раздобыть необычный песок? Несколько дней Тисонга обшаривал квартал за кварталом, выискивая почву похожего цвета. Ничего подходящего он не нашёл. И сейчас, в очередной раз глядя на бурые песчинки внутри пузырька, он подумал, что это похоже на крупинки ржавчины, которую сначала соскоблили, а затем истолкли в порошок. Единственное место, где Кенобия мог найти металл, были цепи, которыми острова Поднебесья крепились друг к другу.

Приняв решение, Тисонга прыгнул вниз.

ET ALAS

Острова не всегда были скреплены цепями. В прошлом они свободно дрейфовали и их маршруты никогда не пересекались. Теперь, пролетая над городом, ангел видел каллиграфически тонкие, словно нарисованные тушью, нити. Подобно сноскам на анатомической карте, они тянулись во все стороны и утопали в белоснежной белизне.

Чтобы размять мышцы, Тисонга сделал небольшой круг. Город под ним был тем же, что и всегда. Крыши домов сверкали белизной, глазурью и золотом. На одних хозяева разбили небольшие садики с водоёмами и настоящей рыбой, другие были выложены многоцветной керамикой. Высоких зданий почти не встречалось: стремление ввысь компенсировалось умением летать. Ближе к горизонту город терял свои цвета. Краски тускнели, сливаясь в сплошное бурое месиво, как на палитре неумелого художника, который решил смешать все акварели разом. Кое-где проглядывали пятна серого, уродливые плеши жёлтого, отмели коричневого.

Только сейчас ангел понял, что не залетал дальше, чем на расстояние полсотни бросков камня от центра города. Подумав об этом, он ощутил укол обиды: значит Кенобия летал на окоём без него. Конечно, если допустить, что он и в самом деле все подстроил. С каждой минутой Тисонга все больше утверждался в мысли, что его обманули. Одно дело — провести однокашников, сделав так, чтобы все поверили, будто ты способен выхватывать предметы из сновидений, другое дело — поступить так с собственным братом. От осознания этого решимость Тисонги добраться до цепей и узнать, действительно ли его брат соскрёб с них ржавчину, только усилилась.

Знакомая часть города не закончилась в одночасье. Здесь шла уже знакомая битва: улицы бесконечно вгрызались друг в друга, превращая и без того запутанный ландшафт в настоящий лабиринт. Тисонга спрашивал себя: как ориентируются в нем те, кто передвигается по земле? Его тень скользила далеко внизу, ныряя в провалы между домами, чтобы вновь появиться на какой-нибудь крыше. Когда она накрывала проходящих внизу бескрылых, те поднимали головы. Некоторые грозили ему кулаками, один даже швырнул камень.

Постепенно с крыш исчезла глазурь и яркие краски. Дома стали меньше и располагались теснее друг к другу. Все свободное пространство между ними было завалено разнообразным мусором. Позже ангел понял, что и сами дома были сделаны из мусора. Люди копались в грудах отходов, сортируя их в кучки поменьше и у каждого на спине была большая корзина, куда отправлялась часть найденного.

Эти люди не швырялись камнями, они вообще не поднимали голов, слишком занятые своим делом. В другое время большинство из них счищали ржавчину с цепей и следили за тем, чтобы звенья не разгибались слишком сильно. Туда и обратно они передвигались ползком, цепляясь за неровности в металле и рискуя сорваться вниз. Для того, кто лишился божественных крыльев, это означало верную смерть.

Неподалёку располагались машины, собирающие воду из облаков. Их Тисонга услышал ещё издали. Они издавали утробный гул, и с каждым мгновением этот звук становился громче. Здесь, на высоте, то и дело вспыхивали молнии, а длинные штыри погодных механизмов испускали тусклое сияние. Оказавшись поблизости, ангел почувствовал, как покалывает кожу. Собираемая из воздуха влага затем поступала в систему труб. Ангел уже не раз думал, что не иначе как по иронии судьбы, люди, живущие на кучах мусора, имели самую чистую воду.

Он подлетел к одной из башен.

Вблизи она была огромной. Ремесленники сна постарались придать всей конструкции лёгкость. Отдельные части и вовсе парили в воздухе, ничем не скреплённые и не поддерживаемые. Когда-нибудь и ему предстояло стать ремесленником сна. Но чтобы построить нечто подобное, усилий одного человека было недостаточно.

Ещё никогда ангел не оказывался так близко к окоёму. Уже была видна кромка Острова, а за ней — разлившаяся до бесконечности пустота. Словно мостки, над ней были перекинуты цепи, соединявшие остров с его собратом вдалеке. Истончаясь, линии превращались в пунктир, пока и вовсе не растворялись на фоне ослепительной белизны вокруг. В этом месяце разлёт был довольно большим, а цепи не стали подтягивать, чтобы сблизить один остров с другим. Думая об этом, Тисонга попытался вспомнить название дрейфующего соседа. Если острова не сближали, значит, отношения между ними складывались не лучшим образом. Торговля не ладилась, а, может, дипломаты попросту не могли договориться насчёт того, кому первому подтягивать цепь — ведь управление огромными вó‎ротами, на которые наматывались звенья, требовало громадных усилий.

И вновь его мысли вернулись к цепям и возможной выходке Кенобии.

Нет, брат не мог так поступить.

И все же…

Один из механизмов неподалёку гулко чихнул, а затем изверг облако черного дыма. Увернувшись от облака гари, Тисонга едва не натолкнулся на какую — то часть механизма, которая как раз проплывала неподалёку. Тем временем внизу к неисправной машине уже спешили крохотные фигурки.

Ангел и не заметил, как поднялся на бόльшую высоту. С такого расстояния люди внизу казались песчинками, сметаемыми своевольным ветром.

Послышался рокот, будто где-то вдалеке сошла лавина из камней. Камни падают, катятся и ударяются друг о друга с грохотом сотен бильярдных шаров. Все это сопровождается треском, будто кто-то в это время комкает полные кулаки конфетных обёрток. Странная и абсурдная картина. Она проскользнула в сознании Тисонги за мгновение до того, как он повернул голову и посмотрел вниз…

И увидел стремительно растущее облако пыли…

Было видно, что часть суши внизу попросту отсутствует. Исчезли люди и механизмы, исчезли постройки и горы мусора. Теперь эта часть острова напоминала пирог, от которого откусили кусок. Челюсти предполагаемого великана — виновника происшествия, не пощадили ничего. Они прошлись поперёк одного из зданий, рассекли несколько пластов земли, которая выглядела слоистой как самый ненастоящий пирог, оставив трубы механизмов торчать наружу словно нелепые соломинки. В пустоту из них изливались потоки воды и другой, более тёмной жидкости, в которой Тисонга заподозрил содержимое канализации. На короткий миг ему показалось, что он смотрит на разверстую рану: вот здесь — обрывки артерий и вен, а здесь — части сухожилий, свисают, будто грязная ветошь.

Масштаб разрушений был ужасающим. Несмотря на это, никто не спешил на помощь. Даже те, кто был внизу, кто уцелел и не выглядел раненым или оглушённым, не торопились на выручку тем, кто лежал на земле без сознания или страдал от боли. Все, что они делали, это бессмысленно бродили меж развалин, словно катастрофа лишила их остатков воли.

Ангел вспомнил то, что им говорили в школе: будто от природы эти люди пассивны, слабы и безынициативны. Боги создали их такими, наделив лишь простыми стремлениями: жить, размножаться и в конце концов умереть. Кое-кто даже утверждал, что подспудное стремление к смерти изначально заложено в их генах — именно поэтому среди бескрылых нередки пьянство и другие пагубные привычки. Таков порядок вещей и нет необходимости в него вмешиваться. Чем быстрее одно поколение сильных и молодых (и здоровых) будет сменяться другим, тем лучше. Подобным образом рассуждали не только учителя, но и большинство ангелов, поэтому ни те, ни другие не одобрили бы того, что Тисонга собирался сделать.

***

Чем ниже он спускался, тем отчётливей становились крики. Они доносились сразу со всех сторон — разноголосое страдание.

То, что Тисонга видел, трудно было описать словами. Люди брели словно во сне, некоторые просто ложились на землю и ждали смерти. Какой-то человек пробежал мимо с криком — его волосы горели и ветер лишь раздувал огонь, создавая вокруг головы подобие пламенеющей короны.

От едкого дыма слезились глаза. В воздухе висела пыль. Ангел ощущал её на коже, на слизистой носа — как только сделал первый вдох, на языке — стоило ненароком облизать губы. Эта пыль забивалась в горло, проникала внутрь. Казалось, ещё немного и ему станет нечем дышать, а его лёгкие затвердеют под слоем этой пыли и превратятся в камень.

Ветер разносил обрывки мусора, некоторые из них горели. Часть сгорала прямо в воздухе, осыпаясь пеплом, другие падали на крыши лачуг и те вспыхивали словно груды хвороста. Однако никто не спешил тушить пожары, как никто не подумал о том, чтобы помочь раненым. Неподалёку кричала женщина, которую придавило упавшим камнем. Рядом мужчина с измазанным кровью лицом карабкался по руинам, называя кого-то по имени. Эти двое не замечали друг друга, пока мужчина не ступил на камень, под которым лежала женщина. Раздался хруст — Тисонга знал, что запомнит этот звук до конца жизни, — и издав предсмертный хрип, женщина обмякла. Не обратив на несчастную никакого внимания, мужчина продолжил восхождение.

В этот момент ангел увидал человека, который нёс полные ведра воды — по одному в каждой руке. Он успел подумать, что, возможно, эти люди не совсем безнадёжны. Хотя бы кто-то из них готов противостоять несчастью… Но минутное ликование сменилось разочарованием, когда этот человек с криком швырнул оба ведра себе под ноги и убежал, судорожно вцепившись в волосы и на ходу срывая рубашку.

Земля под ногами содрогнулась. Краем глаза Тисонга заметил, как человек, который только что карабкался по руинам, так и не достигнув вершины, рухнул вниз. По иронии его тело приземлилось неподалёку от несчастной женщины. Теперь два трупа лежали бок о бок.

Второй толчок был гораздо сильнее. До слуха Тисонги донёсся грохот — как тот, что он слышал накануне, и он понял, что рухнула ещё одна погодная установка. В воздух поднялось облако пыли. Послышались новые крики.

Крхх… крххх…

Звук был таким, будто кто-то кромсал камень огромным ножом.

Затем земля содрогнулась в третий раз.

Чтобы избежать падения, ангел на мгновение поднялся в воздух. Расправленные крылья помогли ему удержать равновесие. Ноги оторвались от земли совсем ненадолго, но и этого оказалось достаточно, чтобы его заметили.

Люди, до это бродившие словно во сне, внезапно вышли из ступора. Неожиданно рядом оказалось не меньше десятка человек. Самому младшему на вид было лет десять, старшему — около тридцати. Ближайший стоял на расстоянии всего нескольких локтей от Тисонги, так близко, что ангел мог почувствовать исходящий от него запах давно немытого тела.

В то же время всё новые между бескрылые выбирались из-за завалов, или спускались с небес, как только что сам Тисонга. До этого он не задумывался, как бескрылые взбираются на вершины погодных установок. Как оказалось, некоторые из них носили верёвки с собой. Один из них снял похожую бечеву с пояса и принялся разматывать.

Внезапно всё, что Тисонга считал важным: предполагаемый розыгрыш брата, желание во что бы то ни стало разгадать тайну красного порошка, его неудачи как хватателя и ремесленника сна — все это теперь показалось ему глупым.

Верёвка раскручивалась всё быстрее. Ангел попятился, готовясь в любой момент подняться в воздух. Для этого нужно было лишь расправить крылья и оттолкнуться от земли… Однако прежде, чем он успел что-либо сделать, конец верёвки метнулся к нему и обвился вокруг шеи. Петля мгновенно затянулась, сдавив горло стальными тисками. Сильный рывок заставил ангела рухнуть на колени. Вторая верёвка опутала крылья. Прежде, чем ощутить боль, он услышал, как трещат и ломаются в них тончайшие кости. На мгновение мелькнула мысль: с одни крылом ему не подняться в воздух.

Рядом замелькали чужие лица: ему что-то кричали, кто-то ударил кулаком в лицо. Подумать только, а ведь он собирался им помочь! Ведь для того и спустился. Чьи-то руки сильнее затянули верёвку, другая пара рук принялась вязать узлы. Тисонга чувствовал, как с каждым новым узлом смещаются поломанные кости в его крыльях — словно сотни зубов одновременно вгрызаются в плоть.

Его повалили на землю. Падая, он видел, как медленно и грациозно рушится одна из погодных башен. Где-то на периферии зрения с новой силой вспыхнул очередной пожар. Казалось, мир вокруг сгорает в пламени. Все окрасилось красным, и ангел понял, что это его собственная кровь — стекает со лба, заливая глаза, а затем струится по щекам словно слезы. А, может, это и были слезы, кто знает?

ЧЕЛОВЕК ИЗ ГОРОДА ВЕРВИЙ

— Дидактик Телобан? — стук в дверь повторился. — Дидактик Телобан?

Телобан не повернул головы, и его лицо при этом осталось невозмутимым. Отщипнув от лежавшей неподалёку буханки, он скатал шарик. Затем ногтем большого пальца разделил мякиш надвое и разломил. Одну из половинок он бросил в рот, а другую протянул существу, сидевшему перед ним на столе. Игуана выстрелила длинный язык, и, заглотнув лакомство, уставилась на него всё тем же немигающим взглядом.

Телобан чувствовал, что незваный гость не собирается уходить. Наверняка в этот момент он прислушивается и гадает, почему дидактик, который, по слухам, покидает комнату лишь с наступлением темноты, сейчас, в самый разгар дня — отсутствует.

Взяв со стола каменную плошку, на дне которой плескалось масло, он подлил немного в светильник. Свет лампы сделался ярче, но не настолько, чтобы разогнать царивший в комнате полумрак. Узкая кровать, шкаф, полупустая полка с книгами: всё тонуло в сумерках.

В прежние времена кто-то забил единственное окно досками. Незадолго до того, как комнату занял Телобан, здесь жил один из последователей Всевоплощённого. В результате стены, пол, а во многих местах потолок оказались заполнены цитатами из священных книг. Временами, лёжа в кровати, Телобан видел перед собой нечто вроде: «Бог есть Вершина», и усыпал, размышляя об этом.

***

В библиотеке царил переполох, но такой, который может царить лишь в этом почтеннейшем из мест. Если здесь и кричали — то делали это шёпотом, если топали от негодования — то так, чтобы не мешать окружающим, а разведённые в стороны руки разводились не слишком широко — мешали гнущиеся под тяжестью книг стеллажи, между которыми не смогли бы разминуться и двое, не пробормотав друг другу слова извинения.

Когда Телобан вошёл, два библиотекаря как раз спорили о чем-то. Поглощённые перебранкой, они не обратили на него ни малейшего внимания. Воспользовавшись этим, Телобан незаметно проскользнул в читальный зал, где миновал два ряда столов с придвинутыми к ним стульями, которые сейчас пустовали… и едва не столкнулся с мальчишкой, бежавшим куда-то с огромной стопкой книг в руках. Следом за ним спешил другой, и у этого стопка была ещё выше. Оба исчезли в одном из узких дверных проёмов, ведущих в небольшие кельи, где до изобретения печатного станка работали переписчики.

Прежде чем дверь за ними захлопнулась, Телобан успел заметить, что таких книжных стопок набралось множество.

Книги были повсюду: на столе, за которым некогда работал переписчик, на подоконнике, на полу. А ещё он увидел библиотекаря, который поочерёдно брал каждую книгу и перелистывал. Уже перелистанные тома отправлялись в отдельную стопку, пока весьма скромных размеров.

Остановив одного из мальчишек, у которого из-за стопки книг торчала лишь макушка, Телобан спросил:

— Что происходит?

— Что? А, это… Кто-то испортил книги, — и, прежде чем Телобан успел задать следующий вопрос, мальчик умчался.

Миновав ещё несколько келий, где также работали библиотекари, он свернул в один из пустых коридоров.

Светильников поблизости не было, поэтому приходилось идти на ощупь. Это напомнило ему годы, проведённые в Дымном квартале. Так называлось место на окраине Старого города, окружённое многочисленными мастерскими. Дома здесь стояли почерневшие от копоти, а от одного крыльца к другому тянулись верёвки, поскольку только с их помощью можно было отыскать дорогу в горчичном тумане.

Каждый год находились те, кто по ошибке забредал в его пределы и, бывало, исчезал навсегда. Сгинул в тумане, так говорили. То же самое повторяла и его мать, прежде чем болезнь лишила её сил.

Однажды он и сам потерялся. Это произошло год спустя после того, как мама умерла. Отца у него никогда не было, так что с тех пор он жил в доме двоюродной тётки, которая была бы рада, если бы однажды он просто не вернулся. Сгинул в тумане. Именно об этом Телобан подумал в первую очередь, когда бечева порвалась, и он неожиданно оказался абсолютно один на окутанной дымкой улице. К счастью, он ходил этим маршрутом раньше, и знал, что поблизости есть другая тропа, нужно было лишь добраться до неё. Для этого ему пришлось бы идти шагов двадцать, продвигаясь на ощупь.

Где-то залаяла собака, ей ответила другая. Вдалеке плакал ребёнок, и Телобану пришло вголову, что тот потерялся, как и он сам.

Телобан осторожно переставлял ноги, поскольку в тумане было легко оступиться. Наверняка именно эта предосторожность и уберегла его от наброшенной на голову петли. В последний момент он сумел увернуться, и удавка лишь скользнула по шее. Чьи-то руки обхватили его сзади, жёсткая верёвка опутала запястья. На голову ему одели мешок, завязки которого тут же затянули.

«Не дёргайся, — прошипел на ухо чей-то голос, — Хуже будет».

Следующим, что помнил Телобан, был долгий путь через Дымный квартал.

Его похитители двигались молча, без остановок, всё время в одном и том же ритме, пока ему не стало казаться, будто он качается на водах некого тёмного океана. Внутри мешка пахло рвотой, а сил теперь едва хватало на то, чтобы удерживать ускользающее сознание. Он не мог сказать, сколько времени прошло. В какой-то момент ему показалось, будто они поднимаются по ступеням. Лязгнули засовы, заскрипели петли, кто-то произнёс несколько слов, ему ответил другой голос — и подъем возобновился.

Восхождение продолжалось и после того, как Телобан потерял счёт ступеням, замкам и дверям, которые они запирали…

Думая об этом, он пересёк коридор, в конце которого обнаружилась дверь. На ощупь дерево напоминало выбеленную солнцем кость, которая со временем становится лишь крепче. Поддавшись после первого толчка, дверь распахнулась без единого звука.

На этот раз перед ним был коридор ещё меньшего размера. Телобан чувствовал, как с обеих сторон ему на плечи давят стены. Его пальцы скользили по их шершавой поверхности. Некий жучок пробежал по его запястью и, осмелев, стал взбираться под рукавом, цепляясь колючими лапками за волоски на коже, однако Телобан не стал тратить на него время.

Вдохнув прохладный воздух с привкусом плесени, он попытался уловить другие запахи. В темноте обоняние было вторым зрением, именно поэтому Телобан так восторгался рептилиями. У всех них, включая ящериц и черепах, был превосходный нюх.

Двигаясь осторожно, он не переставал прислушиваться. Абсолютной тишины не бывает: он понял это, как только похитители затворили за собой дверь. Предварительно они разрезали верёвки на его руках и сорвали с головы мешок. Ещё некоторое время Телобан не мог двигаться. Он лежал, прислушиваясь к звукам за дверью и гадая, что будет дальше.

Дверь открылась только неделю спустя.

***

Впереди послышались голоса, и Телобан замер, прижавшись к стене.

Двое людей вышли из бокового коридора. Огонёк их единственной свечи заставил тени на стенах трепетать и тянуться к источнику света, словно руки уличных попрошаек. Люди свернули в другой коридор, и свет померк, а затем и вовсе исчез. Ещё некоторое время Телобан прислушивался к звуку их шагов, затихающему вдали.

***

… Когда дверь комнаты, где его держали, наконец открылась, он увидел одного из них, человека в просторном облачении с покрытой капюшоном головой. До этого еда и смена белья появлялись будто бы сами собой. Скорее всего, за ним наблюдали, и невидимые соглядатаи проделывали свои фокусы, пока он спал. В том числе заменяли единственную свечу в закопчённом канделябре и выносили ведро с нечистотами (позже он узнал, что это было обязанностью младших воспитанников). Однако незнакомец пришёл вовсе не за этим. С собой у него была связка сальных свечей, которую он прижимал к груди, вощёная табличка и несколько заострённых палочек для письма.

Человек шагнул в его комнату, но дверь закрывать не стал. Из тёмного коридора позади неё тянуло холодом, приятно освежающим затхлый запах каземата. Огонёк свечи на столе затрепетал и едва не погас. На мгновение комната погрузилась во тьму. Телобан мог бы воспользоваться этим, оттолкнуть его и бросится наутёк, как проделывал это сотни раз, петляя затянутыми туманом улочками Дымного квартала, однако не стал. И не только потому, что знал, что за ним по-прежнему наблюдают, но ещё и потому, что ему попросту некуда было идти.

Как ни странно, все, что от него требовалось — это усердно учиться. Учителя приходили и уходили, одни книги сменялись другими, а исписанные с обеих сторон свитки тщательно выскабливали, чтобы иметь возможность писать на них по новой.

Сначала была грамота. Телобан не умел читать, но знал буквы и мог написать собственное имя — трюк, которому он научился, работая на посылках то в одной, то в другой мастерской. За грамотой следовал счёт: сложение, вычитание. Затем настал черед истории, географии, основ философии. Так, например, он узнал о существовании частей света, отделённых друг от друга океанами солёной воды. Поверить в это было так же сложно, как и в то, что мир вокруг населяет столько людей, скольких нет и в десяти городах, подобных Аскеррону.

Спустя какое-то время Телобану разрешили покинуть комнату, но лишь за тем, чтобы перейти в другую, размером больше. Здесь десяток мальчишек упражнялись с оружием и без него, орудуя голыми руками словно стайка дерущихся подмастерьев. Они лазили вверх и вниз по подвешенным к потолку канатам, перескакивали с перекладины на перекладину, подпрыгивали на натянутых над полом сетках, взмывая на немыслимую высоту… Некоторые были одного с ним возраста и выглядели такими же растерянными, однако большинство не обращали на них никакого внимания. Телобан видел, как один из тренирующихся угодил другому палкой по голове, и тот расплакался, однако никто даже не посмотрел в их сторону.

Это и в самом деле была Башня, самая высокая из тех, что знал Телобан. Бесконечные уровни возносились на высоту десятков этажей, столько же их уходило вниз, где они превращались в тоннели, запутанные, словно корни старого дерева. В глубинах этих подземелий располагались лаборатории, где варились десятки всевозможных снадобий. Здесь в застеклённых теплицах, снабжённых искусственным освещением и подогревом — по трубам текла горячая вода — выращивались разнообразные травы. Можно было днями напролёт ходить вдоль и поперёк, петлять между одиночными клумбами и огромными оранжереями и ни разу не встретить похожей расцветки, формы листьев или цветков. Одна часть растений использовалась для приготовления лекарств и целебных мазей, другая — для различных ядов. В сыром и теплом полумраке уровнем ниже для этих же целей выращивались грибы. Белые, черные, с широкими и узкими шляпками, на толстых и тонких ножках, покрытые черной вязкой слизью или длинными волосками, свисающими словно бахрома. Однажды Телобан видел, как похожие волоски внезапно ожили, вытянулись в сторону ничего не подозревающего мальчишки и коснулась его кожи. В следующее мгновение несчастный рухнул замертво.

К концу первого года из двенадцати сверстников, с которыми он делил комнату, осталось всего трое. Многие просто исчезли, и Телобан гадал, ушли они по собственной воле или нет. Среди тех, кто остался, был паренёк, который привлёк его внимание в первый день — тот самый, что заплакал, получив удар по голове. Теперь он уже не был тем пугливым мальчишкой, начинающим дрожать всякий раз, когда перед ним оказывался противник с оружием. В его глазах появился странный блеск, будто в тёмный омут бросили пару монет. Подобный взгляд Телобан нередко встречал у тех, кто соседствовал с ним в Дымном квартале. Такое же выражение было и в глазах его матери перед тем, как она сделала последний вздох.

Со временем Телобан научился испытывать к своим похитителям нечто вроде признательности. Не к самим похитителям, конечно, а к тем, кто им покровительствовал. Имён никто не знал, и за все время не нашлось никого, кто встречался бы с ними лично, однако Телобан был уверен: за ним и другими учениками пристально наблюдают.

Прошли годы, прежде чем эти люди наконец явили себя.

Ещё дважды ему повстречались люди. Одним из них был подмастерье мясника, толкавший перед собой тележку с обрезками — позже их продадут кожевеннику. Телобан уловил запах прежде, чем успел что-либо увидеть. В другой раз это были чьи-то осторожные шаги, словно кто-то крался неподалёку. Телобан так и не понял кто и где: возможно это был заплутавший пьяница, вор, а может кто-то, кто, как и сам он, охотился за чужими секретами.

Коридоры становились всё ỳже, теснее, и вскоре ему стало казаться, будто он пробирается сквозь нутро великана. В некотором смысле так оно и было: переплыв океан, Телобан обнаружил город, в котором улицы были узкими и извилистыми, словно петли кишок, а дома громоздились друг на друга, подобно похотливым скотам. Но хуже всего было солнце; вскоре от дурманящей жары он не мог ни двигаться, ни нормально думать. Комната в монастыре стала его убежищем в дневные часы, и даже после заката, когда на улице становилось немного прохладнее, а вместе с тем — слишком людно, он предпочитал сбегать в темноту туннелей.

В первые недели он понял, что человек, изучивший их досконально, имел бы возможность попасть куда угодно. Телобан удивлялся, насколько мало этим пользуются остальные горожане. Потратив месяц на изучение карт, он выяснил, что коридоры примыкают к туннелям канализации. Все они располагались на разной глубине, и в некоторых из них можно было погибнуть, просто вдохнув отравленный воздух.

Однажды он наткнулся подземный ручей. Пойдя по его течению, Телобан обнаружил огромный зал, полный костей. Здесь были останки мелких грызунов, собак, кошек, птиц, а также пять или шесть человеческих черепов, два из которых были совсем крохотными. Лежавшие горками кости напоминали песчаные дюны, которых не касался ни один ветер. В другой раз он обнаружил остатки чьего-то жилища. Кто и когда здесь обитал, трудно было сказать; Телобан поддел ногой заплесневевший матрас, от которого во все стороны брызнули насекомые. Грязное, убогое пристанище. В его центре обнаружилось нечто вроде алтаря: перья, камни, скомканная бумага. Кто-то начертил на полу неровный круг, расположив на линии многочисленные знаки и формулы.

Коридоры и переходы здесь напоминали улицы и переулки настоящего города. Как в любом городе, здесь имелись свои тёмные аллеи и небезопасные тупики. В одном из них Телобан повстречался с парой бродяг. Разглядеть их как следует он не успел: без лишних слов те набросились на него с ножами. Телобан убил обоих, оставив тела плавать в грязной луже у ног.

Однако подлинные тайны, как и ключи, которые их отворяли, следовало искать у самой поверхности: в подвалах и винных погребах, на кухнях, где готовили еду для рабов и собак, в сырых казематах, в тайниках, расположенных так, чтобы богатства, равно как и секреты их приумножающие, были одинаково хорошо укрыты от посторонних глаз. Щепотка яда, растворенная в бочке с вином, могла сделать больше, чем десяток убийц с кинжалами, а умело подслушанная сплетня, которой один раб делится с другим в душном полумраке кухни — оказаться куда полезнее сведений, добытых дипломатами.

Не потому ли он был здесь?

Разумеется, он не раз спрашивал себя: так ли хорош шпион, который не ведает о своей цели? Вопрос выдавал его тайное беспокойство. Словно каким-то образом он вновь оказался на улицах Дымного квартала с обрывком бечевы в руке…

Наконец он добрался до нужной развилки. Потолок здесь нависал низко, и в нем было проделано забранное решёткой отверстие. Достаточно было подпрыгнуть, а затем подтянуться на руках, чтобы увидеть расположенную в подвале кухню, где готовили еду для рабов. Сейчас кухня пустовала. В углу полутёмного помещения горел очаг, над которым был подвешен почерневший от времени котёл.

Запах готовящейся пищи напомнил Телобану о его путешествии через море. Нечто подобное стряпали моряки, собираясь каждую ночь у небольшого очага на корме; в кипящую воду бросали рыбу, вяленое мясо, мелко порубленные овощи. Все это варилось до тех пор, пока не получалось что-то вроде жидкой каши, которую можно было пить прямо из миски. С самого начала Телобан подсаживался к огню вместе со всеми — и слушал. Мало кто замечал одинокого пассажира, пришедшего погреться у очага. Именно так он впервые услышал о туннелях под городом — и не только.

Среди тех, кто проводил время у очага, был варунский священник. Хорошо заметный в своих просторных одеяниях, он каждый раз был вынужден кутаться в ткань, чтобы она не хлопала на ветру. Телобан решил, что под такой одеждой легко скрыть доспех, а при желании — и длинный меч, стоит лишь привязать его к ноге.

За все время их пути священник не проронил ни слова, но едва завидев его, моряки тут же уступали место у очага. Считалось, что обидеть божьего человека в пути — дурной знак. Это навело Телобана на мысль.

Оказавшись в порту, он первым делом отправился в лавку, где торговали одеждой. Многие приезжие избавлялись здесь от тёплых вещей или обменивали свои наряды на более традиционные. В куче старого тряпья, сваленного в одном из углов и без того тесной каморки, он без труда отыскал черное одеяние подходящего размера…

Сейчас на нем была другая одежда, ничем не напоминающая скромный наряд инока, но гораздо более практичная. Монашескую рясу Телобан скатал в небольшой свёрток, связав ремнём и пропустив узел снизу таким образом, чтобы получилось что-то вроде лямки. Ношу он закинул за спину, радуясь тому, что руки остаются свободными. Теперь можно было не беспокоиться о запахе, который неизбежно пристанет к одежде.

Кем бы ни были здешние строители, намеренно или нет, они оставили лазейку: небольшой рычажок, с помощью которого отпиралась решётка. Примечательно, что сделать это можно было лишь снаружи. Видимо предполагалось, что, оказавшись внутри, вор и так будет в ловушке, ведь из кухни путь в хозяйские покои неблизкий.

Нащупав рычажок, Телобан уже собирался воспользоваться им, когда дверь наверху отворилась, и вошли двое. Послышался приглушенный разговор, позвякивание металла, как будто кто-то опустил в воду горсть столовых приборов, а затем сверху хлынул поток воды. Телобан поморщился от запаха.

Раздался грубый смех, другой голос произнёс несколько неразборчивых фраз. Телобан придвинулся ближе, пытаясь заглянуть за край решётки, и едав не угодил под очередной поток дурно пахнущей жидкости. Один из тех, кто был в комнате наверху, мочился на решётку, насвистывая весёлый мотивчик.

Дождавшись, когда над головой стихнут шаги и дверь хлопнет второй раз, Телобан пробрался на кухню. После царившей в подземелье прохлады воздух здесь казался раскалённым. Его едва хватало, чтобы дышать. Словно весь кислород выгорел в огне очага, над которым бурлил котёл. С какой лёгкостью он мог бы уничтожить половину слуг, бросив туда щепоть одного из своих порошков! Или даже проще: соскрести с одной из стен ту черную плесень и использовать в качестве яда её.

Помещение было низким и темным. На стенах — кухонная утварь: кастрюли, сковороды, ножи, плошки. Днём свет проникал сквозь узкое зарешеченное окошко, выходившее наружу вровень с землёй, но сейчас за ним была лишь чернота — и внутри, и снаружи дворец был погружен в сон.

Телобан приблизился к двери, но не стал открывать. Вместо этого приложил ухо к шершавому дереву и прислушался. Ему было хорошо известно, какой опасной может быть самоуверенность. На башнях несли вахту дозорные, в коридорах дежурили часовые, а во внутреннем дворе бегали спущенные с привязи псы. Однажды, когда Телобан подобрался достаточно близко, он слышал их тяжёлую поступь и гулкое, натужное дыхание.

Пожалуй, псы были единственными, кого стоило воспринимать всерьёз: там, где легко обмануть человеческие органы чувств, провести пса было невозможно. В Городе Вервий собак почти не осталось — всех отловили и истребили, но те, что встречались, отличались почти сверхъестественными способностями к выживанию. Они сбивались в стаи, долго и упорно выслеживали добычу и атаковали, придерживаясь единой стратегии. Даже поодиночке псы были опасны. Не раз Телобан видел в тумане горящие глаза и менял направление, отыскивая другую путеводную бечеву. Неизвестно, насколько эти твари были умны, но, как оказалось, им ничего не стоило выяснить, что протянутые тут и там верёвки служат маршрутами, по которым перемещается предполагаемая добыча.

Постоянство. Предсказуемость опасна. Именно поэтому он не ходил одними и теми же путями, подмечая каждое лицо, которое могло повстречаться ему дважды. Однажды на глаза ему попался мальчик-разносчик, и не два, а целых три раза. Дождавшись, пока тот в очередной раз пройдёт мимо, Телобан двинулся следом и преследовал его, пока не удостоверился, что он и в самом деле был тем, за кого себя выдавал. Все это время он сжимал лежавшее в кармане узкое лезвие, такое острое, что им можно было рассечь шею до самых позвонков.

Из кухни вела ещё одна дверь. Её Телобан поначалу не заметил, а, присмотревшись, понял, что перед ним было нечто вроде потайного хода, которым пользовались слуги и рабы. Лаз был невысоким, так что по нему можно было передвигаться лишь на четвереньках, зато перемены блюд в гостиной или напитков в бальной зале появлялись как по волшебству.

В этом, по мнению Телобана, и заключалась губительность постоянства.

Что ж, возможно, стоило внести в это постоянство немного случайностей.

ХАОС В ТЕОРИИ И НА ПРАКТИКЕ

Первым делом он перевесил половники на место ножей, а ножи сложил в полку, где хранились чистые полотенца. Затем он опрокинул в одну большую бадью все приправы до единой, соль и сахар, а пустые банки вернул на место. Задачей было сделать так, чтобы вторжение обнаружилось не сразу, а через некоторое время.

Хаос не может быть организованным, учили философы. Однако философы не говорили, что любой порядок — это ничто иное как организованный хаос. Достаточно извлечь один или несколько элементов, и все рассыпается, превратится в случайный набор составляющих. Значит ли это, что все вокруг так или иначе пребывает в хаотичном состоянии? По мнению Телобана, всё, что так или иначе пребывало в состоянии застывшего хаоса, следовало вернуть к изначальному положению.

Когда он высказал эту мысль одному из своих учителей в Замке, тот ничего не ответил, а лишь направил его к другому. Когда несколько дней спустя Телобан вошёл в зал для аудиенций, его ждал не один, а трое преподавателей. И вновь они внимательно выслушали его, сдержанно кивая.

Наконец его отправили к одному из архонтов.

На этот раз он предстал перед целой комиссией, заседавшей на возвышении в полутёмном зале. Света хватало ровно настолько, чтобы освещать самого Телобана.

Он говорил около часа. Доказывал. Опровергал. Спорил сам с собой. Приводил доводы. Отвергал часть из них. Затем приводил новые.

На этот раз никто не кивал. Если бы Телобан хотел, то услышал бы, как бьются сердца всех присутствующих. Если мог — вырвал бы их.

В тот день он так и не услышал ничего от сидевших перед ним людей. Даже другие ученики, казалось, избегали его. Он лёг спать в собственной келье, а когда наутро проснулся, то получил новое распоряжение: отправляться за море, в Завораш, и больше ничего.

Что это было? Ссылка? Некое задание? Он не знал.

Собрав вещи, Телобан отправился в порт.

Так он оказался в Завораше. И теперь занимался тем… чем занимался.

Например, вырывал случайные страницы из книг в библиотеке, собирая их в одну — свою — книгу. Возможно, будучи полностью составленной, она могла бы поведать ему о многом.

Кроме того, он нашёл в катакомбах череп и даже дал ему имя — Менгаза. Долгими днями он беседовал с ним, и иногда, как ему казалось, получал ответы. По иронии судьбы даже пустой череп оказался более разговорчивым, чем те люди, которые отправили его на это задание.

Солнечный свет был ему по-прежнему неприятен, и долгие дни в Завораше казались вечностью. Когда Телобан смотрел на череп перед собой, он представлял, как этот человек страдал, вынужденный проводить целые дни под палящим солнцем. Однако черепа́, пусть и человеческие — плохие собеседники. Поэтому он завёл ящерицу.

Это вышло почти случайно, однако Телобан не верил случайности.

Однажды, на третий или четвёртый день своего пребывания в Завораше он встретил на улице факира-йезифа. Это был человек, способный глотать длинные куски металла, хорошо прятать мелкие вещи, выдавая это за магию, а ещё у него имелись ящерицы. Целых семь штук ящериц-гекконов, проворных и смертоносных, ведь яд геккона убивает мгновенно.

Насколько Телобан знал, эти земноводные плохо подаются дрессировке, если вообще поддаются. И все же у факира получалось заставить их ходить на задних лапах, сражаться друг с другом крохотными мечами, и даже разливать дымящийся отвар из крохотных чайников в такие же крохотные чашки. Представления йезифа пользовались успехом, на них собирались толпы зрителей, которые щедро бросали монеты в кувшин с широким горлом, откуда факир доставал их заскорузлой, покрытой язвами, рукой. Именно в эту руку, а не в кувшин, Телобан всыпал несколько монет — золотых и серебряных, три — с ликом Всевоплощённого, и ещё две — с бацинетом[3] с открытым забралом, где от лица, которое шлем не скрывал, остались лишь царапины.

Телобан не собирался покупать всех гекконов. Только одного. При чем предложил сумму в несколько раз выше. На три золотые и две серебряные монеты можно было купить лошадь, или двух ослов, или полтора десятка кур. К тому же это был все деньги, имевшиеся у Телобана. Однако в ответ факир рассмеялся и оттолкнул его руку. Монеты посыпались в грязь.

Неизвестно что больше разозлило Телобана: отказ факира или прикосновение его нечистых рук.

Однако Телобан не позволил захлестнувшей его злобе вырваться наружу. Вместо этого он молча собрал упавшие в пыль монеты и ушёл.

Той же ночью он дождался появления йезифа в тёмном переулке.

В одной руке у факира была клетка с ящерицами, за спиной — перетянутая тесьмой торба с пожитками и скрученный коврик, на котором факир сидел во время своих представлений.

Наверняка он так и не понял, что произошло.

Телобан действовал стремительно: накинул на шею йезифа верёвку и затянул. Эта верёвка была частью той самой бечевы, по которой жители Дымного квартала пробирались по улице. Однажды, после того, когда ему разрешили покидать Замок, Телобан вернулся в родной квартал и отрезал кусок. Ему и сейчас было смешно вспоминать, что почти сразу же вслед за этим где-то неподалёку раздались гневные крики — кто-то идущий по путеводной нити, почувствовал, как она ослабла в руке.

Убив факира, Телобан не стал забирать всех ящериц. Он просто открыл клетку и смотрел, как юркие гекконы разбегаются в стороны — ещё до рассвета в городе кто-то умрёт от их яда. Одна из ящериц все же осталась. Именно её Телобан и забрал.

***

Закончив на кухне, он выглянул в коридор. По сравнению с предыдущим помещением, где сутки напролёт кипел котёл и тушилось рагу, воздух в коридоре оставался прохладным. Неожиданно Телобан услышал голоса. Они доносились откуда-то сбоку и звучали приглушённо — обычная беседа двух людей.

Наверняка говорившими были слуги, хотя Энсадум не исключал присутствия солдат. В таком большом доме обязательно должна быть охрана. Это подтверждалась и количеством готовящегося на очаге рагу. Десяток слуг, и столько же человек охраны — вполне обычное дело для любого небольшого поместья.

Постепенно голоса стихли.

Скорее всего, стражи здесь — ленивые увальни, хотя, возможно, и не без военного опыта. На такую работу чаще всего устраивались ветераны, кто-то, кто мог обращаться с оружием, но был слишком стар для того, чтобы служить в войсках. Телобан считал, что рано или поздно такие люди утрачивают бдительность. Привыкают к комфорту и спокойствию. И хотя он никого не собирался убивать, внезапно у него возникло желание незаметно прирезать парочку стражей, а затем спрятать тела, но не слишком хорошо — так, чтобы их легко нашли спустя некоторое время. Интересно, насколько сильный переполох это вызовет? Уж явно больший, чем его недавние проделки на кухне.

Временами, листая свою Книгу, каждая страница которой отличалась размером, толщиной, высотой букв, их начертанием, не говоря уже о содержании, Телобан приходил к выводу, что все происходящее на самом деле неслучайно. Те страницы, которые он вырывал без разбора, а затем складывал в стопки, прошивая при помощи похищенной у монастырского врачевателя кривой иглы и кетгута, могли сказать о многом. На самом деле он даже пробовал узнавать с их помощью будущее — задавал вопрос, а затем открывал на случайной странице.

Сначала Телобан собирался вернуться из коридора обратно на кухню, а затем — назад в катакомбы, однако дойдя до конца перехода, передумал, и свернул в очередной проход, мысленно запоминая расположение коридоров и составляя карту, которую позже собирался зарисовать. Возможно, заглянув в несколько соседних коридоров с их хозяйственными помещениями и складами, он счёл бы их скучными, но именно запутанность здешнего лабиринта пробудила в нем интерес. Это бы вызов. Конечно, нижняя часть дома не целиком состояла из кухни и подходов к ней. Например, заглянув в один из коридоров и добравшись до скромной железной двери в конце, он почувствовал характерный запах. Телобан догадался, что перед ним — часть канализационной системы дома.

Спустя какое-то время он обнаружил тоннель, пол которого шёл под уклон. На стенах тоннеля виднелись какие-то надписи, по большей части неразборчивые, и Телобан предположил, что здание над ним возведено на останках более старой постройки.

Символы были незнакомыми, и Телобан уже не впервые за сегодня ощутил себя ребёнком, внезапно попавшим в сложный и непонятный мир взрослых. Для него это было вдвойне неприятным чувством. Во-первых, он не любил вспоминать собственное детство, полное боли и унижений, самым ярким впечатлением от которого стало прикосновение к верёвке в Дымном квартале, во-вторых, Телобан не любил чувствовать себя одураченным.

Шагая по этому коридору, Телобан пришёл к выводу, что тот располагается гораздо ниже уровня кухни, и возможно, ниже самих катакомб.

Наконец он добрался до двери в конце коридора. Дверь была массивной, тяжёлой и отливала багровым. Впрочем… при другом угле зрения она казалась сизой, цвета свежих внутренностей.

Эта дверь не была похожа на ту, которую он видел минуту назад. Здесь почти отсутствовал запах, кроме едва уловимого запаха сырости и камня. Подходя ближе, Телобан уже знал, что ничто не заставит его повернуть назад и отказаться от мысли заглянуть за эту дверь. Теперь он чувствовал то же самое, что и тогда, когда перелистывал хрупкие страницы своей Книги. Нечто важное скрывалось за этой дверью, некая тайна. И тут Телобан неожиданно подумал, что возможно это и было именно то, что он искал всё время с момента прибытия в Завораш. Он осторожно толкнул дверь, приоткрывая её ровно настолько, чтобы протиснуть своё худосочное тело…

***

Закованный в цепи человек смотрел прямо на него. С мрачным спокойствием тот наблюдал, как Телобан приближается.

За спиной человека находились странные стеклянные трубки, по которым текла жидкость. Гудели насосы. Однако не это поразило Телобана больше всего.

Крылья. У него были крылья.

И шрамы. Телобан замечал такие вещи.

Шрамов было множество, и многие из них выглядели достаточно глубокими. Если все они были нанесены одновременно, оставалось лишь удивляться тому, как получивший такие ранения не скончался от кровопотери.

Так какому же узнику его тюремщик захочет сохранить жизнь? Наверняка, самому ценному.

Оглядевшись по сторонам, Телобан обнаружил в стенах высоко под потолком множество узких окон.

— О, да, нас слушают, — произнёс узник. Голос его был скрипучим, слова ломались в рту как битое стекло, — Не видят, но прекрасно слышат. Можно подумать, что те, кто это делает, сейчас гадают, кто же вошёл в мою крипту. Это не так. Их задача — слушать и записывать. Не делать выводы.

— Тогда кто же их делает?

Узник лишь покачал головой.

Приблизившись, Телобан обошёл конструкцию сначала с одной, затем с другой стороны. Трубки уходили в пол, который едва ощутимо вибрировал. Кто-то очень потрудился, сооружая всё это. Что такого важного мог сообщить узник, чтобы каждое его слово стоило ловить и записывать?

Вопросы. Не об этих ли вопросах говорилось чуть ранее?

Телобан поймал себя на мысли, что размышляет над сказанным. Возможно, их действительно подслушивали, но что с того? Его проявление не раскрывает ни того, кто он на самом деле, ни его истинных целей. Он может исчезнуть в любой момент — так же легко, как проник сюда. И неважно, скольких ему придётся для этого убить.

Думая об этом, Телобан впервые взглянул на узника как на потенциального свидетеля. И жертву. В отличие от тех, кто, по его словам, скрывался за окнами, подслушивая, узник видел его лицо.

В этот момент, словно уловив ход его мыслей, крылатый улыбнулся.

— Нет, этого не произойдёт, — сказал он.

Пустые слова.

Телобан подступил ближе, словно для удара, но так и не смог его нанести. В замешательстве он опустил руку, кулак сам собой разжался.

— Так, так, — сказал крылатый, — Это становится интересным.

***

Если бы у этой сцены нашёлся наблюдатель, он решил бы, что видит доверительную беседу. Телобан приблизился к оракулу почти вплотную. Последний, обладая внушительным ростом, наклонился так, что натянулись цепи на его руках.

Они говорили. Вернее, говорило существо с крыльями — Телобан все ещё не знал, как его называть. Отблески света, падавшего из окон сверху, расцвечивали фигуру крылатого неестественными багровыми и жёлтыми тонами. На его бледной коже это было особенно заметно.

Глаза крылатого были сплошь черными, непроницаемыми. Только сейчас шпион понял, насколько сложно прочесть в них хоть какое-то выражение. Такие глаза могли быть у слепца, у бездушной статуи, у мертвеца…

А ещё трубки за его спиной. Жидкости в них не единожды вскипели и поменяли цвет.

Телобан понял, что это как-то связано с тем, что говорил крылатый. Слушая его, он не забывал прислушиваться к звукам вокруг. Иногда его слух различал едва заметное пощёлкивание. Звуки исходили из слуховых окон наверху.

Когда он спросил об этом у крылатого, тот рассмеялся: «Они записывают и пересылают сообщения наверх. Наверняка, кто-нибудь скоро спустится, чтобы проверить».

И все же, по словам крылатого, «тем, наверху» требовалось время для того, чтобы получить и расшифровать сообщение.

Кто такие «те», Телобан не знал. Наверняка это были тюремщики, заточившие узника в его крипте, а также те, кто слушал и расшифровывал сообщения. Складывалась целая цепочка. Телобану это напомнило иерархию в Замке. Долгое время она тоже оставалась для него загадкой.

Подумав об этом, шпион вспомнил свои последние часы перед отплытием.

В тот день, оставив зал, где заседали архонты, он не сразу отправился в келью, а немного побродил вокруг, пытаясь успокоить мысли и понять, почему владыки остались глухи к его доводам. Размышляя, он бродил около часа, и в итоге сам не заметил, как сделал полный круг. В итоге ноги занесли его в ту часть Замка, которая соприкасалась непосредственно с залом, где ещё недавно он стоял и излагал доводы. Оказалось, архонты только сейчас покидали собрание. Некоторые из них ушли поодиночке, однако часть задержались. Все они собрались у фонтана в центре площадки во внутреннем дворе. Эта площадка была со всех сторон окружена колоннами, за которыми было удобно прятаться. Летом здесь проходили собрания на открытом воздухе и сам Телобан нередко сидел там же, где стоял сейчас — в тёплое время года в тени, образованной колоннадой, ставили скамейки для всех желающих.

Расстояние от колонн до фонтана было таким, что Телобан слышал каждое слово.

Говорили о нём, это он понял сразу. Что ещё он понял, так это то, что его собираются отправить подальше. Возможно, за море, где он «мог бы пригодиться наилучшим образом».

На самом деле, Телобан уже давно мечтал о том, чтобы покинуть Замок, однако не желал делать это подобным образом. Ему казалось, что от него попросту избавляются, и это осознание злило его ещё больше.

Какое они имеют право?

Это было больше похоже на изгнание, хотя Телобан был уверен, что никто не сказал об этом напрямую. Как выяснилось позже, он оказался прав. На рассвете он получил приказ отправляться на корабль, который отплывал тем же утром. Конверт принёс один из младших учеников.

Покидая Замок, Телобан наткнулся на компанию послушников, которые безуспешно пытались попасть в покои одного из архонтов.

Когда Телобан проходил мимо, они на мгновение прекратили стучать в тяжёлую, окованную железом дверь, и проводили его долгими взглядами.

Несмотря на годы совместных тренировок, Телобан так и не удалось подружиться ни с кем из них. Их обучение подходило к концу, и все они получили должности здесь же, в городе — в Высоком Замке, в Нижнем городе, даже в городе Вервий.

Телобана же отсылали в никуда.

Проходя мимо и видя, как послушники пытаются попасть в келью архонта, он улыбнулся. Вряд ли им это удастся в ближайшее время. Покидая келью поздно ночью, он сломал ключ в замке с обратной стороны. При этом ему пришлось вылезть в окно. К счастью, келья этого архонта располагалась невысоко. С другими подобный трюк вряд ли прошёл бы, поэтому тела остальных владык Телобан оставил в менее очевидных местах.

Одного — в колодце, откуда послушники и мастера регулярно брали воду.

Интересно, как скоро тело разложится и вкус тлена начнёт чувствоваться в питье?

Другого — на крыше в расчёте на то, что птицы обнаружат мертвечину раньше, чем кто-либо сообразит подняться и проверить верхние этажи, чердак и, наконец, одну из башен. Телобан только надеялся, что пернатые окажутся очень голодными…

Получалось так: один погребён глубоко внизу, второй — на самой вершине, третий — посредине между ними. Определённо, в этом было нечто символическое.

Но что именно?

Он не знал. До этого момента.

— О, — сказал крылатый, приблизившись почти вплотную, отчего Телобан ощутил его дыхание, — Не стоит забегать вперёд.

Странным образом в сказанном сочетались предупреждение, и намёк, и угроза, и обещание.

В следующее мгновение рука узника все ещё прикованная цепью, длины которой, впрочем, хватало, чтобы дотянуться до чего угодно, вырвала одну из трубок, питавших тело крылатого. В воздухе разлтился едкий химический запах. Он напомнил Телобану многие из тех запахов, которые царили в подвалах Замка. Была в нем некая сладость, но при этом ничего ароматного. Скорее, это была сладость иного толка — приторная и искусственная.

Размахнувшись, крылатый всадил трубку с иглой ему в шею.

Телобан ощутил вспышку боли. А в следующее мгновение, сжигая всё на своём пути, по его венам побежал огонь…

КАЖДОДНЕВНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ

Кофе был таким горячим, что его горечь почти не ощущалась; лишь после долгого глотка постепенно приходило жжение. Жидкий огонь омыл язык и медленно влился в желудок. Ощущение было таким, словно внутри свернулась кольцами ядовитая змея.

Анабас прикрыл глаза от удовольствия. Момент стоил того, чтобы запечатлеть его в памяти. Хотя… если подумать, сколько таких воспоминаний там уже хранилось? Наверняка, не один десяток, начиная с того момента, когда Анабас впервые переступил порог кофейни. Теперь он делал это раз в неделю. Здесь вместе с тугим кошельком он получал чашку сдобренного перцем кофе — лучшего в городе.

Шестьдесят шесть, шестьдесят семь…

Анабас слушал, как монеты с металлическим звоном опускаются на прилавок. Всего семьдесят серебряных драхм — необходимая плата за «защиту». По крайней мере, хозяин может быть спокоен, что кофейню не сожгут, а самого его не изобьют неизвестные, оставив умирать на улице.

Шестьдесят восемь, шестьдесят девять…

Анабас втянул в себя очередной крохотный глоток.

Бум!

Счёт, а вместе с ним и мысли Анабаса прервал внезапный удар о столешницу. Будь у него выдержки меньше, а кофе в чашке — больше, изрядная часть напитка оказалась бы сейчас стекающей по кожаному нагруднику. Наверняка, так и было задумано тем, кто этот хлопок издал.

Анабасу не было нужды открывать глаза, чтобы понять, чьих это рук дело. Чёртов «красотуля» и «белокурая девчонка», как порой называли его за спиной другие стражи. Господин Сур.

Впрочем, оба работали вместе уже больше года, и Анабас с уверенностью мог сказать, что, несмотря на хрупкую внешность, изящные черты лица и взбалмошный характер, неженкой его напарник не был.

Эти двое являли собой полную противоположность друг другу: коренастый и широкоплечий Анабас и тощий как жердь Сур; один большую часть времени молчит, погруженный в раздумья, другой никак не может наговориться; первый одевается просто — в обычную солдатскую униформу, включающую кожаный нагрудник и наручи из того же материала, другой предпочитает шёлк, парчу и золото там, где дело касается пряжек, пуговиц и люверсов[4]. Если какое-то качество было у одного, то у другого оно непременно отсутствовало.

Анабас открыл глаза, кивком поприветствовал Сура, затем сделал последний глоток и задумчиво покатал кофе на языке.

— Эй, торгаш, — сказал Сур, — Налей-ка мне пива.

За этим последовал новый удар по столешнице. Стопки монет, которые каким-то чудом не обрушились при первом ударе, пошатнулись, а затем рассыпались по прилавку серебряным водопадом.

— А, — махнул рукой Сур, — я и забыл, что здесь не наливают. Тем легче будет стереть эту дыру с лица земли. Несмотря на то, что моему партнёру нравится твоё пойло.

При слове «партнёр» Анабас поморщился. Он не мог сказать, что его раздражало больше. То, что своим появлением его напарник нарушил один из редких моментов, когда ему удавалось побыть наедине со своими мыслями, или то, как он назвал напиток. Пойло. То есть питье для скота. Можно подумать, что раз он употребляет подобные помои, то и сам недалеко ушёл от животного.

— Сколько здесь монет? — не унимался Сур, — Что-то маловато. Когда я вошёл, ты остановился на м…м… Пятидесяти?

— Господин… — голос лавочника звучал так, словно на шею ему накинули удавку, которую тут же и затянули.

— Что? Хочешь сказать, что я вру?

— Господин, я вовсе не утверждаю…

Одним движением Анабас сгрёб монеты со стола.

— Здесь всё. Увидимся на следующей неделе, старик.

И, подхватив со спинки стула кожаную перевязь с пистолем, направился к выходу.

***

— Посмотреть на тебя, так и не скажешь, что перед тобой человек, недавно положивший в карман сумму недельного заработка. Кстати, там и моя половина, помнишь?

Сур терпеливо дожидался, пока напарник отсчитает причитающуюся ему часть денег.

— Мог бы и подыграть, знаешь? Несколько лишних монет не помешают.

В ответ Анабас лишь пожал плечами. Он смотрел перед собой, на воду канала, напоминающую цветом свежесваренный кофе, и ощущал, как змей в желудке начинает ворочаться.

День только начинался. Солнце вставало над крышами домов, превращая город в поле боя, где свет противостоит тени, а солнечное тепло понемногу вытесняет ночную прохладу.

Что произошло в городе, пока все спали?

Крепко ухватившись за поручни, Анабас втянул полную грудь воздуха и медленно выдохнул.

Напарник хлопнул его по необъятной спине:

— Ещё один великолепный день в славной городской страже, так?

Что не удивительно, настроения это ему не прибавило.

***

Они свернули в сторону храмового квартала.

Монеты приятно оттягивали карман, Сур насвистывал весёлый мотивчик, но настроение к Анабасу так и не вернулась.

Словно плюнули в утренний кофе, размышлял он.

И дело вовсе не в том, что кофе был дрянным. Нет. Он был великолепным. И именно это его беспокоило. Почему — он и сам не мог сказать.

По пути им встретилось несколько служителей Всевоплощённого, шедших на встречу с опущенными головами. Монахи прошли, даже не взглянув в их сторону.

Интересно, какой жизнью они жили? Одевались во всё чёрное, отходили ко сну с закатом солнца, а просыпались на рассвете, питались выращенными на собственном огороде овощами. Внезапно тучный стражник вспомнил, как мать хотела его самого отдать в обучение монахам, а он не стал слушать, бросил всё и ушёл в городскую стражу.

Сур закончил насвистывать и сказал:

— Кажется, всё искусство — это попытка человека сказать Богу, что он Его достоин.

Анабас не был удивлён. Он уже привык, что время от времени у напарника случались внезапные «озарения», и не испытывал с этим никаких проблем, за исключением тех случаев, когда подобные восклицания нарушали ход его собственных мыслей.

— О чем ты? — спросил он, все ещё недоумевая, почему напарнику вдруг захотелось поговорить о боге. Господин Сур, рассуждающий о религии… Это было так же абсурдно, как и…

Однако Анабас не успел придумать должной метафоры. Мало что в мире могло быть настолько несовместимым как его напарник и теологический диспут.

— Всё это, — Сур сделал жест рукой, — Всё это дело рук человека. Посмотри на храмы — некоторые из них величиной с гору. Так человек пытается стать чем-то большим, чем просто дикарём, копошащимся в земле.

— Разве? Тогда это тщеславие.

— Обычно — да. Но не в этом случае.

— Тогда что же это?

— Бог создал гору из грязи и камней, так? А человек использует камни и грязь для строительства чего-то несравнимо более значительного.

— То есть улучшает божественное творение?

— Именно.

— Значит, это гордыня. Человек пытается превзойти Всевоплощённого.

— Превзойти, усовершенствовать, улучшить — какая разница?

— То есть мир, созданный богом — что? — несовершенен?

— Выходит так.

— И человек, как ты утверждаешь, улучшает божье творение, пытаясь стать достойным бога…

— Именно.

— Ты сумасшедший, раз веришь в такое.

— Почему ещё?

— Да потому что любой мастер, увидев, как ученик пытается превзойти его — тут же пришибёт наглеца. Не веришь? Спроси у них!

В этот момент они покинули тень собора и оказались в самом начале ремесленной улицы.

Здесь Сур купил у торговца сладостями пирожное и принялся жевать, очевидно, раздосадованный тем, что его теологические выкладки не нашли в сердце напарника должного отклика.

Улица Ремесленников была извилистой и напоминала русло давно высохшей реки. Если оглянуться и посмотреть вверх, открывался впечатляющий вид на храм за их спинами. Впереди виднелись не менее роскошные здания: городские дворцы и мавзолеи в окружении садов и искусственных прудов.

Сур доел пирожное и шумно облизал пальцы. Анабас поморщился.

— Куда мы все-таки направляемся?

— Здесьнедалеко. Один подмастерье в мастерской у литейщика. Утверждает, будто что-то видел.

— А он действительно видел?

— Не знаю. Может быть. Какая разница?

Анабас злился потому, что их нынешнее задание было настоящей головной болью. И дело вовсе не в том, что все происходящее было странным и жутким. Скорее в том, что впервые за множество лет, проведённых в страже, Анабас столкнулся с чем-то таким, что заставляло его поволноваться.

Убийства, ограбления и кражи случались в Завораше каждый день — и по нескольку раз. Однако большинство этих преступлений были чем-то легко объяснимым. То, что Анабас видел в трёх случаях их семи, было способно надолго лишить аппетита.

Хотя Анабас с Суром и числились городскими стражами и даже получали жалование, оба подчинялись непосредственно начальнику тайной полиции. И если в обязанности обычного стража входила охрана порядка вроде патрулирования улиц в поздний час или сопровождение знатного вельможи через весь город к его резиденции, то обязанностью напарников было передвигаться по городу, слушать и вникать. Оба справлялись с работой, и в общем-то, прослыли надёжными малыми.

Ага, подумал Анабас, надёжными настолько, что, когда в городе стали происходить убийства, начальник решил поручить поиски убийцы именно им. Там, где оказалась бессильна городская стража, должны были справиться двое шпионов из тайной службы. Таково было распоряжение самого принципала, который не интересовался расследованием убийств до того момента, пока на задворках борделя не нашли сына некоего герцога. Как и шесть остальных жертв, тот был выпотрошен от пупа до кадыка, вдобавок убийца срезал с его шеи и рёбер внушительные куски кожи.

Время от времени Анабас прокручивал в голове все, что ему было известно, изредка добавляя новые подробности и отметая то, что казалось ему глупым, неправдоподобным, чересчур гротескным.

Хотя что в Завораше могло быть слишком гротескным?

Вот что было известно горожанам: кто-то убивает людей. В основном по ночам, но одно или два убийства произошли днём или ранним утром. Всего таких убийств семь. Как обычно, не обходилось без подробностей, но все оказались полностью выдуманными — от орудия убийства (утверждали будто бы убийца орудует то ли длинным мечом, то ли вообще зекамской шпагой), до способа убийства и личности самого убийцы.

Поговаривали, будто убивает моряк, который каждый раз сходит в другом порту, но вынужден через какое-то время возвращаться. Или это мог быть шиван. К шиванам, материк которых превратился в нечто, похожее на только что вынутый из печки пирог, где под тонкой коркой выжженной поверхности бушуют вихри огня, относились настороженно. Многие из них, даже прожив в Завораше всю жизнь, оставались чужаками. Глупо, конечно, и все же мало кто понимал, но на самом деле истории об убийцах-шиванах (шиванах, похищающий детей, разрушающих кладбища в ночь полнолуния либо отравляющих колодцы и поилки для скота — варианты существовали самые разные), были куда вреднее обычных страшилок, циркулирующих по городским улицам.

В дома простых шиван врывались, хозяев избивали, добро отбирали, а то, что невозможно унести с собой, безжалостно уничтожали. Лавку, принадлежавшую шивану могли разорить и даже сжечь, а самого хозяина убить либо бросить в тюрьму (что почти всегда было равносильно одно другому).

Закон должен был одинаково защищать всех граждан Завораша, в том числе и шиван, однако на практике это было не совсем так. На шиван смотрели как на чужаков. Как догадывался Анабас, не последнюю роль в пользу такой неприязни сыграла их религия. Это была экзотическая и пугающая смесь веры во всезнающего и всесильного пророка, в предначертание и в конец света. Якобы тысячу лет назад некий человек предсказал то, что их материк — а затем и весь мир — поглотит пламя. В огне Всесожжения большинство людей получат возможность очиститься от пороков и, освободившись от физической оболочки, обретут свободу в бестелесном виде. В этой религии не было места богу. Всевоплощённого шиваны не признавали, а ритуалы любой церкви отвергали.

Слухи множились. Однако, как это обычно бывает, находились и те, кто действительно что-то знал. Обитатели улиц: мелкие воришки, сводники, менялы, завсегдатаи питейных заведений, а также случайные прохожие и те, кому случилось первыми обнаружить тела. Одни утверждали, будто видели человека в тёмном плаще, другие дополняли этот образ совсем уж неправдоподобными деталями вроде горящих в темноте глаз или серебряной маски, в которой по идее, должно было отражаться лицо жертвы в последние минуты жизни.

Сложно было представить, как кто-то мог разгуливать в таком виде по городу, но этого и не требовалось. Образ быстро оброс новыми подробностями вроде необычно высокого роста убийцы или черного котелка, как у гробовщиков. Все это неизбежно рождало ассоциации с кураторами, и вот уже снова заговорили, о том, что убийца иностранец. На этот раз — практик или куратор из Аскеррона.

Конечно, жители Завораша знали о странных ритуалах, проводимых кураторами в соседнем государстве и о том, для чего именно практики собирают кровь мёртвых.

Возможно, именно поэтому неизвестный совершил все свои злодеяния? Забрать кровь несчастных? Однако кровь осталась на месте — причём большая её часть вылилась на камни или впиталась в почву там, где произошли убийства. Для любого их кураторов такая трата гуморов была немыслимой. Но что об этом мог знать простой горожанин?

Анабас как раз размышлял об этом, думая, что никогда не встречал настоящего практика, не говоря уже о кураторах, когда впереди показалась процессия из десятка женщин. В руках у всех без исключения было по небольшому свёртку. Только спустя некоторое время Анабас понял, что каждый свёрток — это завёрнутый в ткань ребёнок. Он сказал об этом Суру.

Тот отмахнулся:

— Обряд посвящения Всевоплощённому. Все равно, что воровать у спящего.

— Что ты имеешь в виду?

— А то, что ни у того, ни у другого нет выбора. Посвящать душу ребёнка богу в младенчестве — это все равно, что обчистить карманы дрыхнущего пьянчуги. Как будто кто-то пришёл и забрал то, что ему не принадлежит.

Женщины поднялись по ступеням храма. У дверей их встретили те же самые монахи, которых Анабас с Суром видели недавно. Поочерёдно каждый из них принял у матери её дитя. Несколько малышей принялись тут же кричать и извиваться в своих тесных коконах, и Анабас подумал, что их пеленают так крепко вовсе не случайно.

Напарники двинулись дальше, на этот раз по улице Литейщиков. Здания здесь были не такими высокими, зато между ними словно поток невидимой реки, плыл жар. Пахло разгорячённым металлом и пóтом: мастерские здесь работали днём и ночью. Колокола на звоннице храма позади них тоже были изготовлены в здешних цехах, как и пуговицы на тех мундирах, что носили Анабас с Суром.

Как известно, мотивом для убийства может служить три обстоятельства: ненависть, ревность и жажда наживы.

Последнее сразу отметалось, поскольку последнего несчастного не ограбили, хотя у убийцы было достаточно времени, чтобы орудовать ножом после смерти жертвы.

В других случаях наверняка потрудились уличные бродяги, которые не брезговали даже обувью, снятой с мертвецов. Существовали прачки, занимавшиеся тем, что отстирывали снятую с мёртвых одежду. После того как они делали свою работу, портнихи латали дыры, пришивали пуговицы, подгоняли одежду под размеры нового владельца.

На ревность тоже было мало похоже. Убийства выглядели спланированными, и очевидно, совершались с холодным рассудком. А наличие разнообразных инструментов говорило, что злодей отправлялся на преступление хорошо подготовленным. Например, в одном из случаев он использовал длинный нож — только так можно объяснить то, что у одной из жертв кончик лезвия вышел с обратной стороны, и в то же время применил что-то вроде короткого скальпеля или небольшого лезвия, чтобы аккуратно изъять глазные яблоки.

В первую неделю они с напарником сбились с ног, обходя одного лекаря за другим. В число первых посещённых ими попали те, кто имел дело непосредственно с кровью и человеческим телом. Самопровозглашённые хирурги, занимавшиеся по большей части вырезанием фурункулов, чем настоящими операциями, зубодёры и костоправы. Заглядывали, в том числе и в брадобрейни, ведь в них имеют дело с бритвами и прочими острыми принадлежностями.

После того, когда с врачевателями и парикмахерами было покончено, настал черед мясницких лавок и кожевенных мастерских. По мнению Сура мясники неплохо разбирались в анатомии, а у всех жертв были изъяты какие-то части тела. То же самое касалось и кожевенников: чтобы снять с животного кожу и выделать её, необходимо иметь самые обширные знания.

Затем настал черед оружейников — от крупных до самых мелких. Судя по всему, убийца использовал богатый арсенал оружия, часть из которого вполне могла быть изготовлена на заказ. Проверили даже уличных точильщиков ножей, но клиентами тех в основном были солдаты или стражи, такие же как сами Анабас с Суром.

Наконец напарники перешли от целенаправленных поисков убийцы к простому хождению по улицам. По мнению Анабаса, это была самая надёжная и оправданная тактика: рано или поздно нашёлся бы кто-то или что-то, что привело бы их к убийце. В конце концов это и было их работой: действовать тайно там, где по-другому нельзя.

У мастерской, где изготовляли свинцовые переплёты для оконных рам, они свернули в тесный переулок. Дома по обе стороны не имели окон, и это было хорошо, поскольку часто не слишком добросовестные горожане выплёскивали содержимое ночных горшков через окно прямо на улицу. В связи с этим возникла мода на широкополые шляпы, которая продержалась, к счастью, недолго: Анабас шляпы ненавидел.

Впрочем, и без этого ничто не мешало людям как следует захламить переулок. Что-то вбросили сюда намеренно, что-то притащили бродячие животные или птицы.

Здесь доживали свой век части некогда роскошной мебели, теперь негодной даже на то, чтобы пойти на растопку. Они соседствовали с полуразвалившимися корзинами, наполненными очитками, ещё свежими, но уже кишащими насекомыми. Тут же неподалёку стояло прислонённое к стене изваяние некоего святого, которого, очевидно, побоялись вышвырнуть в выгребную яму. У фигуры отсутствовали уши, нос, были напрочь сбиты глаза, отсечены кисти рук. Что-то в этом напоминало то, как обходился со своими жертвами неизвестный убийца. Проходя мимо изваяния, Анабас думал, что с ней приключилось: было это следами беспощадного времени или же кто-то намеренно изуродовал статую?

В полном молчании они миновали странное изваяние, которое в полумраке узкой улочки выглядело странно и неуместно.

— Фу, ну и вонища, — сказал Сур, прижимая к носу кружевной платок. На ткань платка было нанесено несколько капель ароматной воды, и напарник носил его именно для таких случаев.

Справедливости ради стоит сказать, что в Завораше встречались и более ужасные места. Чего стоила одна Мясоедская улица, которую напарники посетили, когда разыскивали мясников. Стоило закрыть глаза, и Анабас вновь слышал низкий гул, издаваемый сотнями мясных мух, облюбовавших гору гниющих отходов.

Тогда Анабас впервые задумался о том, не ошиблись ли они. Может быть, всё это пустая трата времени? То, что они делали, было похоже на ловлю рыбы в мутной воде. Словно шаришь по дну реки, рыба где-то рядом, но тебе никак не удаётся её поймать — одна тина и гниль. Возможно, стоило прекратить это бесполезное занятие и начать действовать иначе?

И тогда через нескольких своих осведомителей они пообещали вознаграждение тем, кто мог что-то видеть или слышать. Таких нашлось немало, и большинство их «сведений» оказались пустышками, но были и те, которые определённо заслуживали внимания…

— Куда мы все-таки идём? — в очередной раз поинтересовался Сур, демонстративно отвернувшись, пока его напарник справлял малую нужду на стену в переулке. Судя по запаху, не одному ему пришла в голову эта мысль.

— Увидишь, — ответил тот, зашнуровывая штаны.

Затем они ещё некоторое время пробирались по завалам из мусора словно путники, преодолевающие один песчаный нанос за другим.

— Далеко ещё? — взмолился Сур, когда переулок сузился настолько, что казалось, вот-вот, и стены раздавят незадачливых путников.

— О, Всевоплощённый! — Прислонившись к стене, Сур счищал с подошвы что-то малоприятное на вид.

— Скоро уже. Идём.

В конце переулка они увидели дверь. Наверняка через неё в проход и попало большинство мусора, по крайней мере, выглядело так, будто ходом активно пользовались.

Подойдя к двери, Анабас негромко свистнул.

Некоторое время ничего не происходило, а затем дверь приоткрылась и в проёме показалось чумазое лицо мальчишки.

— Вам чего? — спросил он.

Анабас что-то шепнул ему на ухо, после чего мальчишка отступил от двери, пропуская гостей.

Анабас с Суром вошли. Они оказались в тесном полутёмном помещении. Запах здесь был ещё хуже, чем в переулке.

Не успели они осмотреться, как мальчишка исчез, оставив стражей в одиночестве. В эти несколько мгновений Анабас ощущал себя запертым в ящике: вот-вот верхняя крышка откроется, и сверху появится гигантское улыбающееся лицо…

Дверь действительно открылась, но не в потолке, а в соседней стене, и из дверного проёма, за которым ярко пылал огонь и черные тени вздымались над раскалёнными печами, выступил незнакомец. Он словно явился из самого пекла. Кожа его была такой же тёмной, как и надетый на нём закопчённый фартук. Человек молча сунул руку в нагрудный карман, вытащил что-то и протянул это Анабасу.

Страж взял предложенный предмет, даже не взглянув на него. Сур лишь успел разглядеть, что вещь была небольшой — величиной с ладошку ребёнка и легко умещалась в руке.

По-прежнему ничего не говоря, незнакомец вновь скрылся за дверью. Напарники тоже не стали задерживаться и вернулись в переулок.

— Что это? — Спросил Сур, когда мог наконец вдохнуть достаточно смрадного воздуха, чтобы в голове прояснилось. — Мы за этим приходили?

Только сейчас Анабас разжал ладонь, и дал товарищу возможность взглянуть на её содержимое.

На руке лежала вощёная табличка. На таких писали острой палочкой, царапая по слою воска. Даже с появлением относительно недорогой бумаги табличками продолжали пользоваться для коротких записок. Но главное — воск на такой табличке можно было в любой момент разгладить и сделать новую надпись.

Сур опустил взгляд на табличку, и увидел на ней единственный знак.

DISSIDENS

Чувство было таким, словно вся кровь в его организме прилила к голове. Он вроде бы парил в воздухе… Но ощущения полёта не было, как не было и лёгкости. Наоборот, всё его тело буквально ломило от боли, которая с каждой минутой становилась всё более настойчивой.

Нет, он не парил в воздухе.

Он вообще не летел.

И всё же… Вокруг была белая пустота, как будто он поднялся на небывалую высоту, когда под ногами уже не рассмотреть людей и домов, а сцепленные цепями острова превращаются в кляксы, в ошибку писца, которую следует вымарать, ведь истинны только воздух, ветер и облака, а не земная твердь.

Посмотрев под ноги, Тисонга действительно обнаружил землю, но увидел совсем не то, что ожидал.

Да, внизу действительно была земля, однако располагалась она далеко, на расстоянии нескольких саженей. Тело ангела соединялось с ней длинной прямой, в которой он не сразу узнал обыкновенную верёвку…

Воспоминания нахлынули с оглушающей силой.

Он вспомнил дрожь земли, разрушения, пожар. А ещё своё приземление, драку на краю обрыва, попытку сбежать… И то, как с помощью похожей верёвки его сначала связали, а затем тянули словно на поводке.

Но хуже всего было осознание того, что верёвка по-прежнему на нем. Опутывает руки, торс, железными тисками стягивает лодыжки. Похоже, так продолжалось уже давно — ангел не чувствовал собственных ног.

Налетел порыв ветра и мир покачнулся.

Нет, не мир.

Покачнулся он сам, а вслед за этим пришла тошнота, какая бывает только тогда, когда резко меняешь скорость полёта или прыгаешь в пустоту, и до последнего не раскрываешь крыльев… Чувство из реального мира, во сне такое не испытать.

Какая-то часть его разума до последнего верила, что происходящее было сновидением.

Теперь стало понятным предназначение «линии», уходившей от его ног через пустоту к земной тверди. Это была верёвка, а сам он висел вниз головой.

Низ стал верхом, верх — низом.

Чувство было странным: как и все прочие, Тисонга привык ощущать притяжение острова, поэтому он был удивлён, почувствовав притяжение чего-то ещё за его пределами. Но ведь внизу только пустота, разве нет?

Он не успел додумать эту мысль до конца. Из-за края острова показалась голова, за ней другая. Один из людей что-то прокричал и принялся размахивать руками. К сожалению, новый порыв ветра унёс слова в сторону.

Тисонга был бессилен что-либо предпринять. Оставалось надеяться, что верёвка окажется достаточно крепкой, чтобы выдерживать его вес ещё некоторое время. Его крылья были по-прежнему связаны за спиной, и он сомневался, что ему удастся освободиться, если верёвка все же лопнет.

В этот момент он ощущал себя полностью беспомощным. Беспомощным и уязвимым. Хотя надежда все ещё была. Стали бы эти люди пленять его, связывать, а затем подвешивать на краю острова, если бы хотели просто убить? Ответ нашёлся сам собой, когда верёвка дрогнула. Его поднимали наверх.

***

Наконец он мог рассмотреть их как следует. Когда его подняли и поставили на ноги, он убедился, что перед ним действительно бескрылые. В руках каждого из них Тисонга заметил странный предмет — небольшую лопатку с зазубренным лезвием с одной стороны и металлическим крюком с другой. Очевидно, это были приспособления, с помощью которых бескрылые выполняли свою работу. Глядя на это, ангел ощутил смутную тревогу: они держали инструменты словно оружие.

В школе его учили, что даже если не-ангелам время от времени доводилось выполнять кое-какую необходимую работу, жили они относительно лёгкой жизнью. И вот почему: им не приходилось заниматься управлением островом, распределением воды и пищи, налогами, политикой, строительством (кроме, собственно, возведения зданий), словом, всеми теми сложными вещами, о которых великодушно приняли на себя заботу ангелы. Такой порядок казался древним, незыблемым, но главное — справедливым, и до сегодняшнего дня у него не было причин считать иначе.

Однако эти люди не выглядели счастливыми. Скорее они были похожи на шайку грабителей, готовых на все ради лёгкой наживы.

Тисонга знал, что и среди бескрылых существуют свои руководители. Это были мастера и бригадиры, ответственные за небольшие группы рабочих. Поэтому он обратился к тому единственному из всей компании типу, в руках у которого не было инструмента.

Возможно, рассудил он, перед ним был один из инженеров: наиболее способные из бескрылых имели шанс, хоть и небольшой, получить образование. Правда, учились они в специальных школах, где наставниками им служили такие же лишённые крыльев ангелы. Ничем другим этот не-ангел не отличался от своих собратьев, даже одежда была такой же пыльной, грязной и залатанной во многих местах.

Едва Тисонга попытался заговорить, тот, кого он назвал про себя Бригадиром, поднял руку.

— Кто ты такой и откуда взялся? Шпионишь? Эта часть острова закрыта для крылатых.

Несколько бескрылых прислуживали в Доме ремесленников сна. Иногда бескрылые встречались на городских улицах. Они подметали, убирали мусор, переносили грузы. Почти все они были молчаливыми, безропотными существами. Любой из них скорее проглотил бы собственный язык, чем позволил открыть рот без спроса. Впрочем, Тисонга не знал никого, кто имел бы причины заговаривать с бескрылым.

Те не-ангелы, что были сейчас перед ним, отличались от остальных. Бригадир смотрел ему прямо в глаза. Этот взгляд требовал немедленного ответа. Остальные из его компании держались не менее уверенно. Оружие в руках, пусть это и был всего лишь инструмент, выглядело устрашающе. Тисонга ни минуты не сомневался, что они воспользуются им, стоит ему дать повод.

Тысяча вопросов вертелась у него на языке: почему крылатым запрещено появляться в этих местах, и если крылатые в самом деле здесь редкость, то не видели ли эти люди его брата? Внезапно все его подозрения, теории, включая догадки о происхождении красной пыли и возможном «обмане» брата, показались ему несущественными. Расскажи он об истинной цели своего путешествия — и они наверняка подняли бы его на смех…

Один из бескрылых сделал шаг в его сторону, выбрасывая вперёд жезл. Острый конец жезла сверкнул в воздухе и уткнулся Тисонге в грудь. Бескрылый надавил, и ангел почувствовал, как тонкое острие протыкает ткань одежды, впивается в плоть. Ещё одно лёгкое нажатие — и лезвие заскребёт по кости.

Однако второго нажатия не последовало. Бригадир вытянул руку и перехватив инструмент, опустил его. Все это он проделал одним мягким движением. При этом рабочий, все ещё державший свой жезл, не выказал никаких попыток сопротивляться.

— Отвечай!

Как на зло, ангелу ничего не приходило в голову. Он мог бы сказать правду — или соврать. Например, заявив, что сбился с курса случайно. Отвечать хоть что-то само по себе было оправданием. Как будто эти люди имели право задавать ему вопросы!

Прежде чем ответить, Тисонга сделал шаг вперёд.

Оружие рабочего вновь начало подниматься в его сторону, но так и не завершило своего движения — иначе он оказался бы наколотым на острие.

— Кто вы такие? — Тисонга постарался, чтобы его голос звучал как можно внушительнее, — И по какому праву так поступаете?

Получилось не очень уверенно. Поступаете — как? Пожалуй, это звучало как обвинение из уст обиженного ребёнка. Дети всегда жалуются, особенно когда их притесняют старшие. В Башне ремесленников сна старшекурсники иногда поколачивали младших и это считалось нормой. Выживает сильнейший — древнейшая формула и главный постулат ангельской морали.

К его удивлению, бескрылые не покатились со смеху. Тот, кого он назвал Бригадиром, посмотрел на него очень внимательно. Казалось, он раздумывает, что сказать.

— Ответ тебе не понравится, мальчик. Ангел, да? С Высот? Видно, по твоему высокомерному тону.

Неизвестно, что разозлило Тисонгу больше: то, что его назвали мальчиком или отказ бескрылого проявить уважение.

— Я требую…, — начал было он.

— Нет. Ты ничего не вправе требовать. Здесь не Высоты, — Затем Бригадир обратился к одному из своих людей, — Снимите путы.

Только когда с Тисонги сняли все верёвки, он смог наконец пошевелиться. Постепенно в конечности возвращалась чувствительность. Кровь вновь стала циркулировать по венам. Крылья по-прежнему болели, но теперь гораздо меньше. Даже дышать стало легче. И всё же Тисонга подозревал, что просто сорваться и взлететь он не в состоянии. Бежать он не мог, оставалось узнать, что нужно этим бескрылым.

Его обыскали. Пара ловких рук обшарила карманы, но единственное, что там обнаружилось — это бутылочка с образцом красной пыли. Бутулочку передали Бригадиру.

— Интересно.

Внезапно Бригадир отступил в сторону. Расступились и другие.

Тисонга увидел несколько десятков хижин разного размера, ютившихся в щелях между исполинскими механизмами, под ними, над ними. Некоторые домишки использовали выступы, выемки и стены механизмов в своей «архитектуре», давно став частью странного и неоднородного ландшафта. Когда в последний раз здесь появлялся кто-нибудь из ангелов — чиновников, техников, инженеров, представителей любой из городских служб?

Скорее всего, этот мир давно жил своей собственной жизнью. Наверняка, никто не знал, как расценивать его появление в здешних местах. Тисонга ужаснулся, подумав, что случилось бы с бескрылым, если бы его поймали, скажем, внутри Башни ремесленников сна. Какой-нибудь студент затащил бы его на самую вершину, а затем шутки ради сбросил бы вниз.

Позади ангел видел группу полуголых детей. Даже с такого расстояния на их спинах были хорошо заметны вертикальные шрамы: всё, что осталось от крыльев.

Глядя на это, Тисонга задался вопросом: знают ли они, что теряют? Никто из них не ощутит радость полёта. Стоят ли ошибки отцов того, чтобы за них расплачиваться в будущем?

— Идём, — Бригадир махнул рукой, приглашая следовать за ним, однако ангел не спешил двигаться с места.

Он буквально ощущал присутствие бездны. Что, если попытаться сорваться вниз, а затем, будучи подхваченным воздушным потоком, подняться на одном крыле?

Чья-то рука подтолкнула его сзади.

Словно уловив ход мыслей ангела, Бригадир прищурился. На его грубом лице любая мимика выглядела чем-то чужеродным.

— Вот что, — сказал он, — Меня предупреждали, что именно так и произойдёт.

С этими словами он сунул руку в карман и достал горсть чего-то тёмного.

— Твой брат предупреждал.

Бригадир разжал кулак и в воздухе закружилось облачко красноватой пыли.

ЛЕГКО ЧИТАЕМЫЕ ЗНАКИ

— Что все это значит? Что это за знак? Он значит что-то?

Анабас кивнул.

— И это всё?

— Да.

Они выбрались из тесного переулка и вновь направлялись по Улице Ремесленников. Сур постоянно ускорял шаг — так, он считал, вонь переулка выветриться из одежды быстрее.

— Это тот человек?

— Возможно.

— Кто он?

Анабас пожал плечами.

— Здесь просто адрес.

— Просто адрес? И всё?

— Кто знает, может он что-то видел или слышал. А, может, что-то просто показалось ему подозрительным. В любом случае у нас есть адрес, — Анабас помахал дощечкой у напарника перед лицом, — И идти недалеко. Сюда.

С Улицы Ремесленников они свернули на Улицу Нотариусов, а оттуда, пройдя по краю Весёлой улицы, где располагались питейные заведения, а также игорные дома и даже несколько борделей, спустились в самое начало Нижнего города.

В дневное время по улицам Нижнего города можно было ходить без опаски. Случайный прохожий даже не понял бы, когда он покидал Весёлую улицу и оказывался в Нижнем городе, но Анабас с Суром знали, что граница лежит где-то в районе тёмно-серых однотипных зданий, большинство из которых не имело даже вывески. Если кто-то и сомневался в том, что Завораш — многоликий и многогранный город, ему следовало бы посетить здешние улицы, где вполне респектабельные конторы нотариусов соседствовали с игорными домами и борделями (хотя сами заворашцы порой шутили, что те и другие недалеко ушли друг от друга).

Рядом располагались лавки торговцев, конторы ростовщиков, а также заведения не совсем понятной репутации. Например, в одной из крохотных клетушек, оборудованных лишь высоким столом и стулом без спинки, можно было нанять до десятка охранников, которые будут сопровождать вас в любой уголок города. Или вот ещё: за пару монет можно получить в личное сопровождение пару лилипутов. Скажите, ну кому могут понадобиться лилипуты в качестве свиты? Иногда Сур думал, что стоило бы организовать нечто подобное в качестве подарка напарнику. Возможно, тогда он перестал бы выглядеть и вести себя так, будто ему помочились в утренний кофе…

— Это здесь, — сказал Анабас, указывая на проход между домами. Затем бросил взгляд на табличку у себя в руке, — Идём.

СЕГОДНЯ Я ГРЯЗЕН…

Сегодня я грязен, а завтра сам стану грязью.

Карл Панцрам,

насильник, грабитель, поджигатель, убийца 22 человек.

«Это здесь. Уже близко. Идём.»

Рашка слышал разговор тех двоих ещё до того, как они подошли к его двери. Паучий слух позволял многое, как и паучье зрение, жаль, что с помощью своих искусственно выращенных глаз он не мог видеть сквозь стены.

Рашка переместился вдоль балки, на которой висел, зацепившись своими паучьими конечностями и пуская нитку слюны до самого пола.

Балка была прочной, хоть и исцарапанной острыми когтями, которыми заканчивались шесть его ног. Паучья часть его тела была темной, жилистой, покрытой крохотными жёсткими волосками. Там, где она соединялась с человеческой частью, виднелись оставшиеся после операции рубцы — десяток неровных шрамов, обозначенных пунктиром швов. Кожа здесь постепенно приобретала более светлый оттенок. Наверняка там, где начиналось человеческое тело, она была гораздо светлее, но сейчас эта часть была скрыта под одеждой.

Поджав ноги, Рашка подтянулся на балке, затем нескольким быстрыми движениями переместился на другую. На пол внизу посыпались хлопья побелки и комки пыли.

Не забыть убрать, подумал он, иначе кому-то из посетителей могла прийти мысль поднять голову и посмотреть, что же там наверху. Хотя посетителей у него в последнее время становилось все меньше. Эти двое, что топтались за дверью, были первыми за три дня.

«Несколько лет назад здесь жила женщина, которая убила двух соседских детей».

«Что? Здесь, на этой улице?»

«Прямо в этом доме. Говорят, её надоумил некий куратор. Женщина принесла ему собранную кровь детей, после чего он уплыл на одном из кораблей».

«Кровь? Это же байка, которую рассказывают в кабаках».

В дверь постучали.

Рашка оседлал балку, затем несколькими стремительными движениями достиг одного из темных углов у края крыши. Здесь он ткал паутину, вплетая один сложнейший узор в другой. Обычно в его сети редко попадался кто-то крупнее насекомых и пары живших под крышей голубей, поэтому он сам приносил добычу, клал её на одну из балок, а затем слой за слоем обматывал тончайшей будто самая лёгкая в мире ткань, паутиной.

Как и любой паук, он поглощал свою жертву, предварительно вводя ей ферменты желудочного сока. Эти ферменты постепенно растворяли внутренние органы и ткани жертвы, превращая содержимое тела в питательный бульон, который Рашка высасывал на протяжении дней и даже недель. Всё это время жертва оставалась жива.

Стук в дверь повторился.

На этот раз Рашка не обратил на него внимания. Его взгляд блуждал по теням в глубине крыши, по пыльным балкам, пока не остановился на чем-то, напоминающем тугой свёрток. Свёрток был небольшим, и на первый взгляд казалось, что взрослый человек не может уместиться в нём целиком, однако Рашка знал, что это неправда. Мог, и ещё как.

Из щели в коконе на него смотрели глаза.

Рашка не мог обмотать голову полностью, потому что жертве требовалось дышать, чтобы не умереть сразу же. Поэтому нужно было оставлять небольшую щель для носа и, возможно, рта. В какой-то момент он стал оставлять ещё и пространство для глаз. Ему нравилось наблюдать за мечущимся взглядом жертвы, за выпученными глазными яблоками, бешено вращающимися в орбитах, пока смерть не останавливала их движение навсегда.

Подобравшись в завёрнутой в кокон жертве вплотную, Рашка выпростал одну из лап, а затем аккуратно проткнул когтем слой паутины. Однако Рашка на этом не остановился, и его коготь продолжил движение, пронзая кожу, а затем — и плоть.

Крови не было. Коготь погрузился глубоко в тело несчастного, и только тогда тот открыл глаза. В этот момент по его лицу пробежало несколько крохотных паучков, которых Рашка не стал ни прогонять, ни тем более убивать.

Глаза жертвы расширились от ужаса, рот округлился в беззвучном крике. Рашка готов был поклясться, что несчастный не только чувствует все, но и осознаёт каждую минуту. Удивительно, однако страх делал соки жертвы слаще и питательнее.

— Ш-ш-ш, — прошептал Рашка, приложив палец к губам, — Ш-ш-ш.

Бух-бух-бух, доносились удары.

Похоже, кто бы это ни был, он решил не ограничиваться простым стуком в дверь.

— Ш-ш-ш, — повторил Рашка.

Так же медленно, как и погружался некоторое время назад, коготь модификанта покинул рану жертвы.

Ещё некоторое время глаза несчастного оставались широко распахнутыми, а рот — открытым, словно жертва пыталась сказать что-то.

«Похоже, никого нет».

«Давай посмотрим с обратной стороны»

И двое пришельцев принялись обходить здание.

Рашка знал, что позади строения они найдут дверь черного хода, но открыть её не смогут: уже много лет она была заколочена изнутри — с тех пор, когда одна из жертв Паука вырвалась и с криком пробежала по улицам. Тогда Рашка здорово испугался: оказывается в его твердыне, которую он считал незыблемой, есть брешь. Вскоре он вырыл колодец для тех, кто ещё дожидался своей участи, поставил на двери задвижки, а кроме того, заколотил снаружи дверь заднего хода гвоздями такими длинными, что их концы вышли с внутренней стороны — их Рашка загнул. Никто, включая самого Паука не смог бы открыть эту дверь, разве что, разбив топором.

Поэтому, когда люди ушли, Рашка успокоился. Человеческая часть в нем ещё продолжала некоторое время испуганно содрогаться, однако паучья сущность быстро взяла её под контроль.

Переместившись по балке, модификант вцепился всеми шестью лапами в дерево, оставив руки при этом свободными — и свесился.

Он висел над столом, где работал целями днями — когда не спал, не плёл паутину в одном из темных углов под крышей… и не убивал людей. В последнее время он делал это все чаще, и не только ради пропитания, а совсем по другим причинам. И как раз они, эти причины, побудившие его искать жертв вне обычного круга негодяев всех мастей, привели к его порогу двоих стражей.

А в том, что это стражи, Рашка не сомневался. Он готов был поклясться, что не только слышит скрип кожаных доспехов, но и чувствует запах масла, которыми те смазывали свои клинки неделю назад. Этот запах напомнил ему о собственной решимости.

Рашка сплёл длинную и прочную нить, уцепился ею за балку, повис верх ногами, а затем, изящно перевернувшись в воздухе, сполз вниз как по канату.

Некоторое время он раскачивался в воздухе на расстоянии ладони над прилавком, разглядывая разложенные вокруг товары. Всё это он купил, украл, отнял, выманил путём обмана или шантажа у различных людей. Некоторые из них были не менее странными, чем он сам. Был, например человек, который явился в лавку с куском бревна под мышкой, утверждая, что это обломок мачты судна-призрака, пропавшего сотню лет назад, но теперь чудесным образом вернувшегося.

Он слышал, как те двое обошли здание с обратной стороны. Стучать они не спешили, видимо решили вначале оглядеться.

Рашка слышал их тихие шаги, слышал даже как бьются сердца под кожаными нагрудниками. Ему не составило бы труда пробить тонкий слой кожи одним ударом. О, как бы он попировал!

Однако именно сейчас стоило сохранять осторожность. Рано или поздно эти двое уйдут. Конечно, они вернуться. В этом Рашка не сомневался, но их уход мог бы дать ему некоторое время.

На этот раз стучали в заднюю дверь. Затем раздалось несколько глухих ударов: теперь они наседали на дверь, толкали её.

«Бесполезно», сказал один.

«Там вообще кто-нибудь бывает?»

Рашка представил себе, как один из тех двоих пожимает плечами. Затем он вообразил, как перерезает обоим глотки и кровь заливает все вокруг пенным фонтаном. Примерно так было с его последней жертвой до того, как он извлёк из медицинского футляра скальпель и принялся срезать жабры у неё на шее.

«Может, вернёмся и расспросим того ремесленника, что дал тебе это?»

«Нет».

«Нет? Почему?»

«Просто нет».

Значит, его имя дал им некий ремесленник.

Неужели он был недостаточно острожен?

Рашка опустился на столешницу, затем соскользнул на пол с противоположной стороны прилавка. При этом он случайно задел стеклянную вазу, стоявшую на краю. Ваза рухнула на пол, разлетевшись на сотню осколков.

Люди снаружи мгновенно замолчали.

Рашка чувствовал, как они притаились. Он и сам прислушивался несмотря на то, что в ушах ещё стол грохот разбитого сосуда.

Это было странным — думать о том, какую ошибку ты мог совершить в прошлом и тут же допускать другую.

«Внутри кто-то есть?»

«Не знаю. Возможно, просто кошка».

Кошка! Однажды Рашка пытался приручить бродячего кота, но тот сбежал на следующий день — животные терпеть не могли модификантов.

Пожалуй, в этом они с четвероногими были единодушны. Иначе как объяснить, что за всеми этими убийствами стоял сам Рашка? Он не только убил тех несчастных, но и забрал у них части тел, изменённые с помощью противоестественной хирургии — той же самой, которая изменила его самого.

Имплантированные глаза, когти, языки. У одного были крылья летучей мыши, у другого — хвост, заканчивающийся головой змеи. Когда Рашка отрезал его, голова продолжала шипеть и плеваться ядом. Плавники и жабры, третий глаз на затылке, что-то напоминающее длинные иглы дикобраза, выдвигающиеся из-под кожи как самое настоящее секретное оружие.

Он убил их всех. Не помогли ни иглы, ни зубы, ни когти.

Рашка не мог сказать, почему он это делал. Страсти были знакомы человеческой части его натуры, в то время как животной части были ведомы лишь потребности.

Убийство не ради пропитания было продиктовано желанием. Ведь модификантом он стал не по собственной воле — в этом было его отличие от всех без исключения жертв. Некоторые из тех глупцов не только ложились под скальпель хирурга, но и делали это один, другой, третий раз… Змеиные языки менялись на скорпионьи жала, кожа — на чешую, пальцы — на перепонки и плавники.

Рядом с прилавком располагалась стойка с оружием. Рашка убедился в том, что дотянется до неё — на тот случай, если стражи всё же ворвутся.

Взгляд паука скользил по сверкающей поверхности лезвия алебарды, паучьи мысли медленно ворочались в отливающей серебром голове.

Вряд ли стражи войдут просто так. Однако стоило быть готовым ко всему. И Рашка принялся ждать. В конце концов, ожидание — это то, что получается у пауков лучше всего.

ОДНА ЖИЗНЬ НЕВЕЗЕНИЯ

Спустя час после того, как Спитамен оставил зекамцев на той безымянной улочке в мёртвом квартале, он покинул город. Сделать это оказалось нетрудно. У ворот Спитамену повстречалось двое стражников, которые пропустили его без лишних слов. Очевидно, не в их обычаях было задавать вопросы тем, кто город покидает. Ну и скатертью дорожка… На тракте орудуют бандиты, в стороне от дороги встречаются дикие звери. За ближайшим холмом перестают действовать законы Завораша и власть номарха. Если погибнешь на дороге, то тело так и останется лежать в пыли. Максимум, на что стоит рассчитывать несчастному, так это на то, что какие-нибудь путники оттянут его труп в сторону, чтобы не мешал движению повозок.

Всё это Спитамен услышал от стражей, пока те отпирали для него крохотную калитку в городских воротах. Вернее один говорил, а второй позёвывая, справлялся с замками: один, второй, третий. Когда было покончено с последним, Спитамен шагнул в дверной проем, за которым была почти непроглядная темнота.

За его спиной вновь загрохотали замки.

Отойдя от города на приличное расстояние, бродяга скинул капюшон. Внезапно ему захотелось обернуться, но он подавил это желание. Точно так же некогда он уходил из отцовского дома: порывая с прошлым.

Теперь он шёл по дороге. Постепенно тракт становился у́же. По обочинам стало встречаться больше мусора: брошенные повозки, детали машин, какие-то старые железки. Неожиданно Спитамен вспомнил, что говорил стражник у ворот. Что если он погибнет на этой дороге, то не найдётся никого, кто убрал бы его труп.

Постепенно небо на востоке прояснялось. Спитамен решил сделать привал. Для этого он приметил большой валун в стороне от дороги. Стоило ему привалиться к камню спиной, и закрыть глаза, и он уже спал.

Его разбудил толчок в плечо. Прикосновение было лёгким, почти нежным, но Спитамен мгновенно вскочил на ноги. В следующее мгновение ещё не совсем понимая, что происходит, он уставился на человека перед собой.

Человек был невысокого роста. А ещё он был странно одет — в какие-то побитые молью шкуры, перевязанные верёвками. В руках у него был посох, с вершины которого свешивались многочисленные ленты. На конце каждой было по косточке, пучку волос или перу. Всё это колебалось на ветру, время от времени сталкиваясь и издавая странный, но на удивление мелодичный перестук.

Дервиш, подумал Спитамен. Святой человек, скиталец. На любой дороге можно было встретить подобных ему. Некоторые путешествовали годами, десятилетиями, нигде не задерживаясь дольше, чем на краткий ночлег.

— Далеко ли до города Завораша? — спросил дервиш.

Спитамен посмотрел в сторону, откуда держдал путь, и не увидел там города. Оказалось, за ночь он преодолел достаточное расстояние, чтобы город со всеми его башнями потерялся за окружающим ландшафтом. Солнце, стоявшее достаточно высоко, заливало всё вокруг золотистым сиянием. Значит, утро давно наступило и день был в самом разгаре. Сколько он провёл вот так, под камнем?

Спитамен ответил, что до города несколько часов пути. Слушая его, дервиш улыбался. Улыбка показалась Спитамену добродушной и даже немного озорной.

— Меня зовут Папст, кстати, — сказал человек, протягивая руку, — Ещё встретимся.

— Вряд ли это случится, — пожал плечами Спитамен, — Я покидаю эти края, ты же, как вижу — наоборот.

Папст лишь молча покачал головой.

— Кто знает, — сказал он.

После этого они разошлись — каждый в свою сторону. Спитамен направился прочь от города, человек, назвавшийся Папстом — в обратном направлении.

Пройдя два десятка шагов, Спитамен всё же обернулся, хотя и не собирался этого делать. Одинокая фигурка шагающего по дороге дервиша всё ещё виднелась вдали. Солнце заливало своим светом дорогу и идущего по ней путника.

— Кто знает, — задумчиво произнёс Спитамен. Рука его сама собой опустилась в карман и нащупала сферу. Шар в его ладони был горячим, почти таким же горячим, как и нагретые солнцем камни вокруг.

Как и раньше, Спитамена посетила мысль, что сфера жила какой-то своей собственной, особенной жизнью. Если это было оружие, то оружие со своим собственным интеллектом. Следом пришла другая — куда более тревожащая мысль, — нужен ли подобному оружию тот, в чьих руках оно оказалось?

Однако мгновением позже Спитамен отбросил мрачные мысли. Ему стоило радоваться солнцу. Радоваться неожиданному освобождению. Даже двум! Во-первых: он больше не чувствовал жажды наркотика. Она ушла, и впервые за долгие годы Спитамен ощутил себя по-настоящему свободным. Это не значит, что он стал другим человеком, однако всё вокруг него действительно казалось новым.

Возможно, неким образом повлияло то, что несколько раз за последние пару ондней оказывался на краю гибели? А может, причиной являлся его уход из Завораша? Ни для кого не секрет, что этот город подчинял, и в конце концов ломал каждого, кто оказывался достаточно слаб или глуп для того, чтобы податься его соблазнам. Одни оказывались на улице, другие — в канале, став при этом жертвой безумцев вроде паука-модификанта.

Неужели все дело в сфере?

Возможно, не только в ней…

Внезапно Спитамен понял, что уже почти сутки не чувствует боли в том месте, куда угодила картечь. Дотянулся рукой, потрогал. Пальцы коснулись тонкой, нежной кожи. Шрамы затянулись.

Хорошо. Значит, у него получится добраться… куда-нибудь, и не истечь при этом кровью. И все же, куда именно он шёл? И что ждало его впереди? Спитамен никогда не был силен в географии, но одно знал точно: любые дороги куда-нибудь ведут. И Спитамен направился дальше. Капюшон надвинут низко на лицо, рука — в кармане, крепко сжимает сферу. Возможно, он и не знал куда направляется, но сфера… Она точно должна была знать. И становилась горячее всякий раз, когда на очередном перекрёстке он выбирал верный маршрут.

О КОРАБЛЯХ И ГОРОДАХ

Бригадир разжал кулак и в воздухе закружилось облачко красноватой пыли.

Это было как гром среди ясного неба. Вначале Тисонга подумал, что ослышался. В последнее время он столько думал о брате, красной пыли и всем произошедшем, что ему просто померещилось.

— Твоего брата ведь зовут Кенобия, верно? — Бригадир уверенно ступал вперёд, и ангел с опозданием понял, что невольно потянулся следом.

Не в силах собраться с мыслями, ангел кивнул.

В этот момент Бригадир был к нему спиной и никак не мог видеть кивка. Тем не менее он сказал:

— Хорошо. Он сказал нам, что ты явишься.

Кенобия? Сказал? Откуда он мог знать?

И как мог очутиться здесь, среди бескрылых?

Кенобия действительно пропадал пару раз. Неужели он летал на окраину? Возможно ли, что он был захвачен в плен так же, как позднее Тисонга?

Смутные подозрения переросли в беспокойство, когда Бригадир и ещё один бескрылый подняли с земли что-то, что оказалось длинными цепями, и потянули. Перед ангелом распахнулся люк. Он увидел уходящие вниз ступени.

Не дожидаясь новых вопросов и не приглашая вниз, Бригадир начал спуск. За ним последовали бескрылые из его свиты.

Несколько долгих мгновений Тисонга решал, идти ли ему за ними. Он мог просто уйти. Мог подняться в воздух и попробовать улететь. Судя по всему, никто не пытался бы его становить. Неподалёку он увидел нескольких бескрылых. Двое из них тащили камни, рухнувшие с одного из зданий во время землетрясения. Ещё двое поднимали тяжёлую металлическую балку, придавившую своим весом какую-то женщину. Судя по всему, женщина была мертва. Дети, виденные им до этого, теперь карабкались по грудам мусора, в который превратились несколько особенно ветхих построек.

Он мог уйти, но мог ли он жить потом с этим? Что за загадку оставил ему Кенобия? В очередной раз ангел проклял брата за тягу к таинственности. В какую историю он впутался? И в какую влип он сам? Можно повернуться и уйти, но тогда он вряд ли узнает ответ.

Тисонга уже принял одно решение — лететь сюда. Уйти — означало остановиться на половине пути.

Нет, он не мог себе этого позволить. Не для Кенобии, (его обман теперь казался не просто розыгрышем), а для себя.

Ступени уходили вниз и исчезали во тьме. Тисонга прислушался и услышал лишь монотонный гул механизмов. Ещё какие-то устройства, отвечающие за воду, чистоту воздуха или движение острова? Похоже, у бескрылых здесь было что-то вроде тайного штаба.

Набравшись смелости, он начал спускаться.

***

Внутри было душно, жарко и темно.

Работали механизмы, и сквозь их гул сложно было разобрать хоть какие-либо звуки.

Понемногу глаза Тисонги привыкли полумраку, и он смог рассмотреть окружавшие его предметы.

Вокруг действительно были одни механизмы. Он видел огромные шестерни, десятки шестерней, соединённых зубцами и выемками так, что все они взаимно вращались. Здесь находились валы, на которые были намотаны звенья цепей. Пахло мазутом, металлом, серой. Внезапно Тисонга осознал, что ещё ни разу не спускался в подземелье.

Внезапно его путешествие приобрело странный и пугающий характер. Он увидел впереди быстро удаляющихся бескрылых. В других обстоятельствах он поднялся бы в воздух и быстро догнал бы их, однако сделать это сейчас не мог. Оставалось надеяться, что он не заблудится окончательно в здешних лабиринтах…

Он никогда бы не подумал, что под поверхностью есть нечто подобное. Бескрылые организовали здесь нечто вроде второго дома: на верёвках висело белье, тут и там попадались корзины с едой и скарбом, мусор лежал отдельными горками. В полостях между механизмами Тисонга увидел что-то вроде многоярусных лежаков: на некоторых спали бескрылые. Наверняка, ночная смена.

Чем дальше Тисонга забирался в недра острова, тем сильнее становилось его беспокойство. В какой-то момент он становился и попытался окликнуть ушедших вперёд бескрылых, но его голос потонул в гуле машин. Болели ноги. Болели руки, там, где их недавно стягивали путы. Но сильнее всего болели крылья. В узком пространстве они стали не преимуществом, а обузой.

Оказалось, под островом существует целый город, и он видел лишь малую его часть. В этот момент он понял, что мало кто из ангелов, если вообще кто-то знает об истинных размерах подземелий и о том, как в них живут бескрылые.

Спустя какое-то время он нашёл Бригадира и его свиту. Все пятеро восседали на разных частях механизма. Бригадир сидел в самом верху, на огромном зубчатом колесе, куда наматывались звенья цепей. В какой-то момент механизм заскрипел, колесо повернулось и на «зуб» размером с повозку легло очередное звено. Все это сопровождалось оглушительным металлическим скрежетом, но очевидно, никому из бескрылых это не доставляло дискомфорта. Наверняка каждый из присутствующих (кроме самого Тисонги) давно привык к шуму.

В царившем вокруг полумраке было трудно разобрать, где кончались одни механизмы и начинались другие… в том числе те, что построили здесь бескрылые. Тисонга увидел фильтры для воды, а также что-то напоминающее огромный маятник: последний раскачивался в неизменном ритме и кажется, производил энергию.

Несмотря на комплекцию, двигался Бригадир с поистине ангельской ловкостью. На мгновение Тисонга даже усомнился: возможно, у него за спиной были крылья… Но крыльев конечно же, не было. Вместо них Тисонга увидел множество верёвок. Одни свешивались совершенно свободно, другие были сплетены между собой наподобие сетей. По этим верёвкам бескрылые перемещались, если надо было подняться к вершине механизма, или наоборот, спуститься глубже в недра острова.

Спрыгнув, Бригадир взял из рук одного из своей свиты его инструмент. Затем, повернув широким концом — тем, который заканчивался лопаткой, поскрёб ею металлический бок одного из механизмов.

— Здесь то, что ты ищешь, — сказал он.

Из-под лезвия посыпалась красноватая пыль. Тисонге не нужно было присматриваться, чтобы понять, что она была идентична той, что находилась в его сосуде.

— Разве не за этим ты явился? Найти ответы.

***

Оказалось, его ждали.

Тисонга выяснил это довольно просто: Бригадир знал его имя и даже предвидел, когда ангел явится на Окраину. Единственное, что бескрылый не смог предугадать — это реакцию самого ангела.

Кроме того, было неизвестно, сколько ему успел поведать брат.

Для Кенобии было рискованно сообщать что-то напрямую, поэтому они с Бригадиром придумали трюк с «красным песком».

Конечно, это была ржавчина. Бригадир с помощниками соскребли её с механизмов сколько, что Кенобии хватило набить полные карманы. Затем он должен был притвориться, будто у него получилось «выхватить» что-то из сна, но сделать это нужно было таким образом, чтобы другие заподозрили подлог.

Металл в городе почти не встречался, тем более ржавый и в таких количествах, поэтому оставалось одно место — Окраина и её цепи. Кто-нибудь непременно захочет проверить, совпадёт ли «красный песок» с тем, что удастся соскрести с тамошнего металла… И наверняка первым станет Тисонга, который захочет выяснить, действительно ли брат подстроил всё это.

Конечно, никто не мог с полной уверенностью утверждать, что именно всё так и будет. За исключением Кенобии. Всё же Тисонга приходился ему братом. По крайней мере, сам Кенобия считал, что поступил бы точно так же.

Если бы ангел не поддался на уловку, или вместо него явился кто-нибудь другой, бескрылые постарались бы от него избавиться. Не физически — скорее напугали бы, чтобы не возникало желания вернуться. Впрочем… Думая об этом Тисонга ни минуты не сомневался, что им ничего не стоило перерезать верёвку, отправив ангела со связанными за спиной крыльями в путешествие к доказательству одной из своих сумасбродных теорий… Той, что утверждала, будто внизу под островами есть другая земля.

Конечно, сам ангел ни минуты не верил в подобное, считая подобные домыслы чушью, и притом чушью опасной. Да и кто мог выдумать такое?

Похоже, некоторые глупости оказываются более живучими, чем другие.

— И все же, она существует, — настаивал Бригадир, — Там, внизу, под облаками. Может быть, ниже, чем мы думаем. Может, лететь до неё вдвое, втрое, вдесятеро дольше, чем до ближайшего острова. Она существует.

При этих словах Тисонга невольно покосился на цепи. Их гигантские звенья начинались у него над головой, намотанные на огромные зубчатые колеса, каждое из которых могло, наверное, выдержать целую гору. Цепи уходили дальше в темноту и наконец исчезали в узком квадратике света далеко впереди. За этим окошком царила белизна пустоты, сквозь которую во все стороны тянулись цепи. Цепи простирались так далеко, насколько хватало глаз.

По сути, это была единственная суша, которая могла существовать. Ещё в древности учёные, которые пытались спуститься ниже уровня острова, обнаружили, что воздух там отправлен, а летать практически невозможно — атмосфера слишком плотная.

— Как ты думаешь, почему не-ангелам с детства удаляют крылья? Ведь мы рождаемся такими же как вы — с одной головой, парой рук, парой ног и точно такой же парой крыльев. Так почему одних детей режут как племенной скот, а другим дают вырасти и развиться?

Тисонга не знал, что сказать, поэтому промолчал.

— Ответов нет ни у кого. Знаешь, кто выполняет операцию? Сами бескрылые! И ни один не отказался. Никто из отцов не воспротивился тому, что его дитя ложится под крючок хирурга. Ему даже специальных знаний не требуется — как и обезболивания. Раз, два, и то, что в будущем стало бы крыльями ангела — выдернуто, выброшено как мусор. Некоторые хранят потом эти крохотные хрящики как напоминание о том, кем могли стать их дети. Скажи, ангелы задумываются о чём-то подобном? Ты хоть раз в жизни задумывался?

Тисонге не требовалось времени на размышления.

Но разве не совершили их отцы какое-то ужасное преступление в прошлом? Такое, за которое было мало наказать одно или даже два поколения, даже если это целое поколение?..

Видимо, Бригадир ждал ответов, но у самого Тисонги было гораздо больше вопросов.

Как с этим был связан Кенобия?

Зачем было нужно, чтобы он, Тисонга, явился сюда?

И наконец: почему ему просто не развернуться и не уйти?

Придётся плутать в полумраке подземелий, среди механизмов и цепей, а выбравшись на поверхность, добираться до города и до Башни ремесленников сна пешком… В лучшем случае, дойдя до шпиля, он сможет подняться к его вершине на одном крыле. Ведь и так понятно, что перед ним кучка настоящих диссидентов. Невозможно поверить, что Кенобия связался с бескрылыми, да ещё с предателями!

И всё же Тисонга продолжал следовать за Бригадиром вглубь тоннелей. С каждой минутой они уходили всё дальше. Механизмы вокруг становились более разнообразными и всё менее похожими на те, что ангел видел раньше. Половина из них казалась сломанными, нерабочими. Было видно, что часть деталей в некоторых просто отсутствует. Другая часть пошла на постройку очередных механизмов. Ангел представить себе не мог, за что они могли отвечать, но было видно, что часть переделана под совсем иные нужды.

Например, он видел подъёмники, механизмы на колёсах, а также явно рукотворные конструкции, которые жили своей жизнью — это казалось невероятным, но они действительно двигались и действовали самостоятельно. Пока Тисонга с Бригадиром шли, углублялись все дальше в лабиринт тоннелей, на глаза им попалось несколько таких. Бескрылый назвал их автоматами. Было странно наблюдать, как нечто неживое ведёт себя как настоящий живой организм, хоть и примитивный — в углу одного из туннелей ангел видел, как такой автомат на колёсах, больше похожий на железный ящик с парой манипуляторов, бьётся в стену и никак не может ни проехать вперёд, ни назад.

Однако по-настоящему Тисонгу поразило не это, а громадность некоторых конструкций. Оказалось, гигантское зубчатое колесо, которое он видел до этого, было не самым большим механизмом — встречались и гораздо более внушительного размера.

Ангел подошёл ближе.

На отрезке материи величиной с циновку рука неизвестного изобразила Небесные острова, плывущие над белыми завитками облаков. А под облаками — ещё одну землю, гораздо обширней. Безусловно, изображение было вымышленным, но неким парадоксальным образом оно напоминало не только чью-то вольную фантазию на тему популярного мифа (как будто внизу действительно есть земля!), но и небрежно нарисованную карту.

Под облаками между островами и тем, что Тисонга про себя называл «твердью внизу» мастер поместил парящих в воздухе существ. Издали они выглядели как изящные росчерки, сделанные красками разного цвета, но стоило приглядеться и тогда становились хорошо видны тщательно выписанные мелкие детали: вроде зубастой пасти у одной из тварей или зазубренных, похожих на обоюдоострые пилы хвостов у других. Некоторые имели дополнительную пару лап, оканчивающихся острыми изогнутыми когтями…

Поняв наконец, на что он смотрит, Тисонга отшатнулся.

— Это… — начал он, но так и не смог закончить.

— Ересь? Ложь?

Именно. Именно так и следовало сказать.

Опасное заблуждение. Заблуждение, у которого до сих пор находились последователи. Диссиденты… Предатели и отступники. Похоже, правы были те ангелы, которые выступали за полное изгнание бескрылых на Окраину или даже переселение их на другой остров, поменьше. Возможно, стоило оставить часть в качестве рабочей силы, чтобы было кому приглядывать за погодными установками и цепями.

Словно уловив ход его мыслей, Бригадир покачал головой.

— Отрицание не поможет, мальчик.

Мальчик. Только сейчас Тисонга понял, что не знает настоящего имени этого бескрылого — как и имён всех тех, кто стоял рядом. Он вгляделся в их лица, но обнаружил лишь странное спокойствие.

Грязные недобрые лица. Многие из них казалось ему знакомыми. Но это лишь потому, что все они были одинаковы. Различия касались малого: у кого-то не было глаза или уха, где-то на щеках и лбу виднелось больше шрамов или старых, загрубевших от времени язв.

И все эти лица были обращены в его сторону.

Ангел вновь перевёл взгляд на полотно. При более внимательном рассмотрении можно было увидеть множество новых деталей: деревья, животных и даже крохотных людей, изображённых с таким мастерством, что были видны мельчайшие нюансы. И главным их отличием было отсутствие крыльев.

Что это было? Города бескрылых, где все счастливы? Мечта о всеобщем равенстве и благоденствии? Не потому ли не-ангелы так цеплялись за свои мифы?

Когда Тисонга вновь обернулся к Бригадиру, тот улыбался, покачивая головой.

— Почему я? Почему вы рассказываете об этом мне?

Улыбка на обветренном лице стала шире. Тисонга почти механически отметил, какие белые у него зубы. Или это лицо было грязным, перемазанным пылью и машинным маслом, и зубы на его фоне просто казались ярче?

Находясь рядом с Бригадиром, ангел ощутил исходящий от него запах пота и механизмов.

— Потому что, — сказал бескрылый, — Ты ещё не готов.

Ангел не успел как следует подумать над услышанным, ведь в следующую секунду его настиг удар.

Падая, он все ещё видел перед собой лицо Бригадира.

Потому что ты ещё не готов.

Не готов… к чему?

Вопрос так и остался без ответа. Ангел не упал, а провалился во тьму. Удивительное дело, пахла она по́том и механизмами.

ЛАМИИ И… ЛАМИИ

Рассказывают об одном бескрылом, который соорудил из палок и парусины крылья, а затем и прыгнул с края острова.

На этом бы всё и кончилось, и его наверняка ещё некоторое время помнили бы как безрассудного, но глупого смельчака, если бы спустя несколько дней этот человек чудесным образом не объявился, живым и здоровым.

Поговаривали, будто это был вовсе не он. То есть прыгнул один, а рассказывал об удивительных приключениях другой — шарлатан и самозванец, которого следовало бы призвать к ответу. Но, к сожалению, никто не мог доказать это, как, впрочем, и опровергнуть.

Самозванец или нет, а его слушали, и некоторые даже верили. Правда проверить его слова на деле желающих не нашлось — храбрецы перевелись так же неожиданно, как и скептики, которые с не меньшим увлечением слушали рассказы странного путешественника.

А послушать действительно было что.

Например, о том, как он создал свои «крылья».

Сделал он это с помощью воска, палок и парусины. Конечно, это были не настоящие крылья, а всего лишь их подобие. Может именно поэтому ангелы, которые ревностно оберегали свой статус единственных, кто мог воспарить в высоту, не обратили на того человека никакого внимания.

Ещё более невероятным казалось, то, что никому до этого не приходило в голову соорудить подобие ангельских крыльев. Да, с их помощью невозможно было подняться на высоту в считанные мгновения, как это умели делать сами ангелы, но можно было взлетать и опускаться, используя потоки воздуха. Изучив направления ветров, можно было перемещаться, прикладывая минимум усилий.

Таким образом путешественник облетел добрую часть острова, поднимался ввысь, где никогда не бывал ни один бескрылый, и спускался к самому основанию.

Там, достигнув нижней точки, он повстречал существ, которых назвал ламиями.

Неизвестно, почему ему на ум пришло именно это слово. Для путешественника оно не значило ничего, но одновременно с этим очень точно описывало то, что он увидел.

Ламии парили, словно воздушные змеи на ветру. Поначалу они казались ему миражами, настолько бесхитростными были их движения. Казалось, существа просто плывут как рыбы в воде — лениво помахивая хвостами. Изредка, правда, некоторые сталкивались, и тогда существа принимались грызть и рвать друг друга на части с небывалой злобой.

Чтобы разглядеть существ лучше, путешественник решил подобраться поближе.

Он увидел, что тела у них были тонкими и плоскими. Бока выглядели гладкими и лоснящимися, вверху и внизу украшенными гривой из тончайших волосков (плавников? Крохотных иголок?). Где не получалось рвать противника зубами, они использовали эти острые как бритва гребни и резали, резали, резали.

Несомненно, это были живые существа, а не миражи и не фантомы, каковыми казались в начале. Там, где происходили наиболее яростные стычки, в воздухе расцветали облачка красного тумана. На расстоянии это выглядело так, будто кто-то обмакнул в воду покрытую алой краской кисть.

Некоторое время путешественник наблюдал за ними.

Хотя столкновений не стало меньше, а агрессии по-прежнему хватало (чего только стоило одно «спланированное», как ему показалось нападение десятка мелких особей на одну более крупную), ламии все же все же казались ему неопасными.

Поэтому путешественник решил подобраться ближе.

И вновь — лёгкое движение мышц, поворот крыла, и вот он уже летит навстречу, подгоняемый то одним, то другим порывом ветра. Наконец он приблизился настолько, что стали заметны крохотные чешуйки на плоских телах необычных существ. Вблизи они выгляди как тончайшие кусочки стекла или как крошка драгоценных камней: чешуйки переливались всеми цветами, меняя окрас в зависимости от направления света. В один момент путешественник оказался в вихре сверкающих бликов, таких ярких, что от их многоцветия захватывало дух.

Существа, кажется, заинтересовались им в ответ.

Они подплывали всё ближе, тыкались плоскими мордами, вились вокруг, словно ленты всех цветов и размеров. Путешественник протянул им навстречу руку.

Возможно, разумное существо расценило бы этот жест правильно: как проявление дружественных намерений. Однако ламии не были разумными. Неожиданно одно из этих существ обвилось вокруг его запястья. Ощущение было таким, словно в кожу впились десятки иголок. Затем давление усилилось, и боль стала невыносимой. Путешественник тряс и размахивал рукой, но тварь держала крепко.

Наконец, ему удалось кое-как высвободится. И в то же мгновение другая ламия резанула его по запястью своим длинным и острым хвостом.

Брызнувшая высоко струя крови мгновенно привела путешественника в чувство. Он все ещё парил в небе, но это оказалось ненадолго: прежде чем алая струйка поменяла направление, устремившись вниз, ламии атаковали его с новой силой. Сразу несколько выбрали своей мишенью ничем не защищённую шею.

Путешественник понял, что достаточно единственного удара в нужное место — и он истечёт кровью прежде, чем сумеет поймать восходящие потоки воздуха и добраться до острова. Впрочем, вскоре и добираться будет не на чем… Твари набросились на крылья. В парусине появилось несколько прорех, одна из перекладин оказалась сломана, а скреплявший всё это воск будто бы сам собой отвалился.

Движение ускорилось, и неожиданно путешественник понял, что падает.

Остров, который он видел до этого на достаточно близком расстоянии, теперь стремительно удалялся. Стали видны каменистая почва его нижней части и торчащие наружу окончания труб, через которые в сверкающую пропасть внизу устремлялись потоки воды. В этот момент ему пришло в голову, что все это очень странно. Эта вода, по сути, была отходами, однако издали она казалась чистой. В точности такими же представлялись и ламии.

Одна из ламий вцепилась в его одежду. Пока человек силился оторвать существо от себя, расстояние между ним и островом увеличилось вдвое. Под порывами ветра его крылья сложились и полет превратился в падение…

***

Неизвестно, как ему удалось совладать с крыльями и выбраться.

Спустя несколько дней этот человек объявился в городе, рассказывая о своих приключениях в небе. Количество подробностей в этих рассказах измерялось лишь величиной полученного вознаграждения. Кроме того, он демонстрировал всем желающим следы от укусов, покрывавшие его руки и ноги в самых разных местах.

Кроме того, путешественник заявлял, что намерен повторить полёт. Спустя несколько дней будут готовы новые крылья и тогда он испытает судьбу ещё раз. И на этот раз он вернётся подготовленным: с собой он хотел взять сеть для поимки ламий, а также оружие.

Легенда гласит, что спустя несколько дней он действительно предпринял вторую попытку, и тогда свидетелей нашлось куда больше. Собравшись на краю острова, эти люди наблюдали, как крохотная фигурка становится меньше, а затем и вовсе исчезает. Змей никто из них, сколько ни старался, не высмотрел, хотя один или двое утверждали, будто видели некое движение вдалеке — словно взвились несколько лент небесно-голубого цвета.

На этот раз путешественник так и не объявился. Хотя вновь нашлись те, кто якобы видел, как он спускается на землю, а также те, кто утверждал, будто разговаривал с ним лично. Якобы в этот раз путешественник видел такие места и таких существ, что и описать было сложно. По его словам, это были уже не те ламии, которые преследовали его в предыдущий раз. Среди новых существ были просто огромные. С их необъятных животов свешивались гроздья личинок, из которых вылупливались новые существа: порхающие, извивающиеся. А ещё такие, которые падали камнем вниз, прямо в безжизненную пустоту под Небесными островами…

***

— Парусиновые крылья? Серьёзно?

В ответ Бригадир пожал плечами.

— Но ламий я видел своими глазами, — сказал он.

— Значит…

— Нет, это был не я. Может быть… Кто знает?

Тисонга ощущал, что разговор зашёл в тупик. Бескрылый, который соорудил крылья из палок и ткани, слепив все это воском — тот ещё вымысел…

То же самое касается неких существ, обитающих в небе под островом… Все это казалось слишком невероятным, чтобы поверить.

С другой стороны, разве кто-то из ангелов спускался ниже? Насколько было известно Тисонге, нет. Дышать там невозможно — так говорили учителя, а порывы ветра способны буквально разорвать на части. Если попытаться спуститься, то назад можно и не вернуться. Ловить самодельными крыльями потоки воздуха, чтобы менять направление? Трудно выдумать что-то глупее.

И всё же Тисонга задумался.

Рассказ Бригадира был как минимум любопытной фантазией. И на это купился Кенобия? Очевидно, что купился, раз решил заодно вовлечь и его.

— Даже если кому-то и удалось бы создать подобные крылья, взлететь, а потом опуститься вниз, да ещё повстречать этих… существ, он не стал бы об этом спокойно рассказывать.

Руки у него были связаны за спиной. На этот раз крылья связывать не стали, видимо, посчитав, что лететь ему всё равно некуда: они по-прежнему находились среди машин и механизмов в глубине острова. Теперь ангелу казалось, будто нависающая сверху толща земли давит на него всем своим весом, мешая сделать вздох. Или все дело было в остром запахе мазута и в тягучей, надсадной вони масла?

Сколько он уже провёл в этих стенах?

Даже приблизительно сказать было нельзя.

Мог пройти и час, и два, и три. И день. Когда Бригадир нанёс ему удар, Тисонга потерял сознание. Насколько — он не мог сказать.

Если отсутствовать достаточно долго, это наверняка заметят. Тисонга надеялся, что его хватятся. В Башне ремесленников сна не любили, когда ученики пропускали занятия. Скорее всего, его уже разыскивали, чтобы наказать.

Думая об этом, ангел не смог подавить улыбку.

Бригадир кивнул, видимо посчитав это проявлением расположения.

И все же ангел не был настолько наивен, чтобы считать, что его готовы отпустить. Возможно, у него был шанс — в самом начале, но он им не воспользовался. Зайдя слишком глубоко в лабиринт машин, он лишился возможности выбирать. Теперь решали за него, и об этом свидетельствовали путы на его руках.

Тисонга огляделся. Они находились в тесном помещении, и, хотя вокруг был полумрак, который едва рассеивал свет одинокой свечи, ангел физически ощущал присутствие стен.

Ангел испытал веревки на прочность, несколько раз дёрнув.

Бригадир покачал головой:

— Не получится.

Только сейчас Тисонга понял, что свет в помещении хоть и тусклый, но какой-то странный, и не мерцает.

— Что это? «Какая-то магия?» — спросил он.

— Электричество. Похоже, вас наверху совсем ничего не интересует.

Тисонга пожал плечами, насколько это позволяли скованные за спиной руки. Похоже, какое-то изобретение. Ему действительно было непонятно, зачем всё усложнять.

— Тот… хм, бескрылый, — сказал Бригадир, — Использовал палки, парусину и воск. Но теперь у нас есть металл и электричество.

Ангел не представлял, как можно заставить летать что-то из металла, но спорить не стал.

— Вы хотите летать… с помощью света?

Лишь сказав это, Тисонга понял, насколько глупо оно прозвучало. Однако, к его удивлению, Бригадир не стал смеяться.

— И да, и нет. Электричество даёт необходимую энергию.

Энергия…

О чём-то похожем говорили наставники, имея в виду волю и концентрацию. Здесь, похоже, речь шла совсем о другом.

Ангел не успел поразмыслить об этом как следует. Бригадир поднялся и окинул его внимательным взглядом.

— Интересно, — сказал бескрылый.

— Что именно?

— Сможешь ли ты летать со связанными за спиной руками. Поднимайся и пошли.

***

Когда-то острова являлись единым целым. В цепях не было нужды, а самые крупные из них ещё даже не были выкованы. Однако позже произошло нечто, что разделило не только сушу под ногами ангелов, но и самих ангелов.

Бригадир произнёс это таким тоном, словно хотел донести до Тисонги дополнительный смысл. Возможно, под словом «разделило», скрывалось иное значение: раздор, вражда и, наконец, конфликт, переросший в нечто большее. Что подтолкнуло ангелов к этому, оставалось загадкой, однако и на этот счёт у Бригадира была своя теория. Причём, как понял ангел, весьма странная.

Там, внизу, продолжал Бригадир, находятся земли, населённые бескрылыми. Крыльев у них нет от рождения, так что общество не разделено на угнетаемых и тех, кто угнетает. Именно поэтому люди внизу добились существенных успехов в науке и технике. Таких, что они оказались в силах построить машины, способные летать.

Даже если последнее и было правдой, Тисонга сомневался, что без управления и планирования возможно добиться результатов хоть в каком-либо деле, не говоря уже о создании летательных аппаратов. Кто будет руководить процессом? Распределять награду между ответственными работниками и наказывать недобросовестных? Всё это на Островах было делом крылатых или единиц из числа не-ангелов, таких как Бригадир. Но сам и он не был «равным» по отношению к другим бескрылым, а стоял как минимум на одну ступень выше.

Когда Тисонга сказал об этом, Бригадир лишь усмехнулся.

— Надо кое-что в чем убедиться, — сказал он.

Руки Тисонги были по-прежнему связаны. Кроме того, к его поясу была привязана длинная верёвка, другой конец которой был намотан на массивный ворот. Сейчас возле него стояли двое. Один готовился крутить тяжёлую ручку в то время, как другой, очевидно, должен был следить за тем, чтобы трос разматывался равномерно.

Похоже, его посадили на поводок.

От свежего воздуха, хлынувшего в лёгкие, кружилась голова. Некоторое время назад он в компании всё того же Бригадира покинул тоннели, и вновь оказался снаружи. Сейчас бы сорваться и взлететь! Но вместо этого Тисонга был вынужден вдыхать запах немытых тел, чувствовать на своей коже прикосновения грубых, потемневших от постоянного физического труда, рук….

Его подвели к краю.

Вглядываясь в молочно-белую белизну под ногами, ангел внезапно увидел, как что-то промелькнуло внизу. Всего лишь бесформенная тень, и все же Тисонга явственно заметил движение. Что-то потревожило обычно спокойный мир там, внизу…

Нет, этого не может быть.

Но почему?

Да потому, подумал Тисонга, что поверить, будто где-то в небесах словно рыбы в пруду, плавают некие существа — означает принять и остальное.

Постепенно он стал понимать, что от него требуется. А когда Бригадир подошёл и подёргал пояс, на котором был закреплён трос, проверяя всю конструкцию на прочность, подозрение превратилось в уверенность.

Внезапно накатил страх. Множество раз Тисонга понимался в воздух над островом, но ещё никогда не спускался ниже его уровня. Сглотнув кислую слюну, ангел посмотрел в лицо Бригадиру.

— Ради чего все это?

— Ради чего? — искренне удивился бескрылый, — Ради знания, конечно.

— Ради знания? Но что это за знание?

— Видишь ли, когда я был ребёнком, крылатые раз в несколько месяцев прилетали на Окраину и отбирали некоторых из нас, чтобы забрать с собой. В основном детей. К лучшей жизни, говорили они. Те дети больше не возвращались. Все думали: и в самом деле, кому захочется вернуться в эту дыру? Позже я узнал, что тех детей убивали. Хирурги из Башни ремесленников сна разделывали их на операционных столах, чтобы изучить устройство тканей и работу органов. Среди них даже был один художник. Утверждал, что хочет глубже проникнуть в устройство тела, ведь у ангелов и не-ангелов оно одинаково, за исключением крыльев. Он говорил «глубже», понимаешь? С великим знанием приходят великие печали. Мы-то думали, что тех детей действительно забирают к лучшей жизни. Каждый стремился попасть в их число. Перед визитом тех крылатых многие родители одевали своих детей в лучшую одежду, отмывали от грязи, причёсывали… Помню, как расстраивался всякий раз, когда выбор падал на кого-то другого, не на меня. А затем мне исполнилось двенадцать, и я пошёл работать на установках. Те ангелы прилетали ещё пару раз, забирали детей и улетали. Однажды кто-то из них обмолвился, что лучше брать девочек, поскольку у них органы в лучшем состоянии, ведь им не приходится много и тяжело трудится.

Все это Бригадир говорил, один за другим подтягивая узлы у него на поясе.

— Так это все — ради знания? Сбросить с края острова со связанными за спиной руками — тоже ради него?

Бригадир пожал плечами:

— Там, внизу, ты сможешь парить. Крылья останутся свободными.

Тисонга подумал: неизвестно что хуже. Беспомощность и боль — это всегда беспомощность и боль, вне зависимости от обстоятельств.

— Вы ведь не первый раз это проделываете. Что вы пытаетесь найти?

Бригадир проверил крепость последнего узла.

— Сам увидишь. Ну, вперёд, — и хлопнул Тисонгу по спинке.

Удар был такой силы, что спихнул ангела с края.

— Вперёд, до самого низа!

Ветер подхватил сказанное Бригадиром и швырнул в бездну вслед за Тисонгой.

***

Тисонга рухнул головой вниз, как пловец, совершающий прыжок на глубину. Потоки воздуха ударили его в лицо, желудок почти мгновенно подскочил к горлу.

Внезапно вспомнилось давно забытое чувство: как он и другие дети делали первые попытки подняться в воздух.

Ангелы не умеют летать от рождения. Этому приходится учиться, как, например, всем остальным приходится учиться ходить. Надо ли говорить, что робкие потуги сделать первый шаг обычно заканчиваются падением? Однако если в этом случае неудача обернётся для малыша падением с высоты собственного роста, то попытка взлететь куда опаснее.

Страх может долго не давать сделать первый взмах крыльев. Он же в случае неудачи будет мешать сделать вторую, третью попытки… Учитель тем временем будет наращивать высоту, на которую должны подняться испытуемые… Пока она не станет такой, что падение обернётся увечьями или даже смертью.

Только спустя три удара сердца Тисонга понял, что так и не расправил крыльев и продолжает падать в бездну. Осознание этого помогло ему прийти в себя. Расправив наконец крылья, он некоторое время двигался по инерции, а затем подхватил один из воздушных потоков и выровнял направление полёта. Теперь он не просто падал, а планировал под углом, постепенно удаляясь от острова.

Однако остров был слишком большим, чтобы просто исчезнуть с горизонта: ангел уже преодолел два десятка саженей, а громада земли все ещё занимала весь обзор над ним. Фигурки стоявших на краю бескрылых, наоборот, уменьшились настолько, что были практически не различимы. Теперь при всем старании Тисонга не смог бы распознать в одной из них Бригадира. Странное дело, последние слова, сказанные бескрылым, все ещё звучали у него в ушах.

"Когда-то, — говорил он, — Острова были единым целым. А ещё раньше весь этот огромный остров был частью суши внизу".

"Произошёл катаклизм. Взрыв. Падение небесного тела. Извержение вулкана. Что угодно."

"И суша разделилась. Это вы хотите сказать? Якобы некогда единый мир распался на части."

"Именно".

Это было невероятно, невообразимо. Слишком фантастично, чтобы поверить. Подумать только, внизу не только был другой мир, но некогда он с Небесными городами представлял собой одно целое. Следующим, что должно последовать за этим нелепым утверждением, стало бы предположение, что этот нижний мир мог быть населён. Какая нелепость!

Падение прекратилось, и Тисонга почувствовал себя намного свободнее. Во все стороны, насколько хватало глаз, разливалась молочно-белая пустота.

Продолжая планировать, ангел лёг на правое крыло. К сожалению, его движения были ограничены скованными за спиной руками. В обычное время руки в полёте выступали дополнительным средством балансировки. Сейчас же будучи заведёнными назад, они мешали как следует расправить крылья.

Очевидно, бескрылые предусмотрели и этот факт, не желая давать ангелу дополнительных шансов на побег. Кем он для них был? Разведчиком? Тем, кого посылают на передний край, ожидая ценных сведений?

Остров, находившийся теперь над ним, представлял собой громадный отрезок суши конусообразной формы. И то, что было в его нижней части, на подбрюшье, мало походило на то, что располагалось сверху. Тисонга привык видеть чистые, простые формы. Хрусталь, серебро, золото. То, что он видел сейчас, было изнанкой во всех смыслах. Голая земля была черной. Наружу из неё торчали корни растений, части труб, куски арматуры, которой остров был укреплён по краям. Кроме того, Тисонга рассмотрел по паре чётких линий, тянущихся от острова вниз. Спустя какое-то время он понял, что видит потоки воды, падающие вниз. Странно, ему никогда не приходило в голову задуматься, куда девается всё то, что попадает в городские стоки. Ответ оказался проще, чем можно было предположить.

И вместе с тем…

Разве не твердь земная притягивает то, что имеет вес? Что бы это ни было: тело ангела или потоки воды. По правде сказать, Тисонга об этом не задумывался. Да, этому учили в Башне, но вряд ли кто-то ставил под сомнение то, что им приходилось узнавать. Тисонга понимал, что задавать вопросы полезно… Иногда. Кроме того, оказывается, существовали люди, которые отрицали то, во что остальные ангелы верили безоговорочно. Возможно, все они были сумасшедшими, наверняка — изменниками…

Поскольку известно, что твердь земная притягивает всё, что имеет вес, разве не должно это означать, что потоки воды падают именно в направлении такой тверди?

Довольно, прервал себя Тисонга. Не сейчас.

Сейчас он должен быть сосредоточенным и внимательным, ведь ему предстоит найти выход из положения. Вряд ли Бригадир и его подручные отпустят его просто так. После всего случившегося, после всего, что он видел.

Ведь Тисонга фактически был свидетелем того, что на окраинах зреет заговор. Здесь много недовольных, озлобленных не-ангелов, которые оказались не несколько тупоумными и безропотными, как их изображали, а…

Какими?

Хитрыми, изворотливыми? Такими, кто был способен годами проделывать мерзости вроде распространения ложных идей или саботажа? Или наоборот — честными, открытыми, миролюбивыми? Странное дело, даже сейчас Тисонга не чувствовал, что его жизни что-то угрожает. В обществе Бригадира он не ощущал опасности. Возможно, всё дело в том, что он рассчитывал найти одно, а обнаружил совсем другое?

Он не забыл, по какой причине явился на окраину, но теперь к его целям добавились новые — выяснить, что представляли собой заговорщики. Возможно, это даст ключ к пониманию того, что случилось с Кенобией.

Понятное дело, брат побывал здесь. Побывал в руках у Бригадира и его сообщников. Но что случилось дальше? Летал ли он вот так, привязанный верёвкой за ногу? И что он видел в пустоте?

Холодно не было. Тисонге даже нравилось ощущение прохладного воздуха на коже. Только сейчас становилось понятно, насколько он засиделся в Башне. Интересно, Кенобия думал так же? Зная брата, ангел готов был поклясться, что их мысли чаще сходятся, чем нет. Например, фокус с красным порошком… Тисонга сразу догадался, что брат насобирал его со ржавых труб на краю острова.

Интересно, Кенобия добровольно согласился на эту роль? Или и его принудили? Шантажировали? Угрожали? Если брат пошёл на сделку по собственной воле, его в лучшем случае назовут диссидентом. А если откроются истинные планы бескрылых, — то и изменником.

Внезапно видимость ухудшилась. Зрелище острова над ним потускнело и подёрнулось пеленой. Тисонга понял, что вошёл в слой дымки. Это были ещё не облака, но что-то похожее на них. Второй раз за день ангел подумал, что ещё никогда не забирался так далеко. Сначала — полет на край острова, теперь — вот это. Прислушиваясь к собственным ощущениям, он ожидал, когда начнёт задыхаться или почувствует первые признаки отравления. Однако он ощущал себя, как и прежде. Единственное — лететь в этой дымке было сложнее. Почти мгновенно наступала дезориентация. Лишь тень острова, маячившая высоко над головой, могла немного помочь в определении расстояния.

Внезапно что-то толкнуло его в ногу…

Ангел подумал, что каким-то образом запуталась верёвка, соединявшая его с островом. Однако он быстро понял, что с верёвкой всё в порядке. К тому же, где-то там, на валике лебёдки её наверняка было в достатке.

Мысли Тисонги постепенно вернулись к виденному на панно. Ламии? Существа, живущие прямо в воздухе и нападавшие на каждого, кто осмеливался покинуть окрестности острова? В это верилось ещё меньше, чем во всё остальное.

Он отдалялся от острова, однако длины верёвки по-прежнему хватало. Вот бы найти способ избавиться от неё. О том, чтобы перерезать и речи быть не могло… Развязать? Ангел сомневался, что в полёте ему удастся справиться с узлом, на завязывание которого один из не-ангелов потратил довольно много времени, причём руки его двигались слишком быстро для того, чтобы Тисонга мог разглядеть, что именно это за узел. А теперь он располагался на его лодыжке, и, скосив глаза, ангел понял, что это чертовски далеко.

Труднее всего было изогнуться в полёте. Несмотря на расправленные крылья, он продолжал падать, хотя падение и было относительно медленным: угол его изменился. Тисонга был близок к тому, чтобы выровнять полёт, следующим этапом должен был стать подъём. Достаточно несколько раз взмахнуть крыльями, и он вновь поднялся бы к острову. Однако ангел решил не спешить.

Было бы интересно посмотреть на лица Бригадира и прочих, когда верёвка кончится, и ему придётся возвращаться. Разумеется, никаких ламий он не встретит несмотря на то, что изобразил неизвестный художник на то гобелене…

В этот момент что-то коснулось его ноги, и Тисонге вновь показалось, что виновата верёвка. На это раз ощущение было таким, будто туго натянутый канат резанул по лодыжке. Посмотрев вниз, он и в самом деле увидел кровь.

Вместе с болью пришло и онемение. Внезапно там, где располагалась кровоточащая рана, он ощутил холод. Рана была неглубокой. Из неё вытекло всего несколько капель крови, которые улетели в пустоту, а хлещущий ветер подсушил края пореза. И всё же Тисонга внезапно ощутил приступ нахлынувшейдурноты. Возможно ли, что вокруг на самом деле отравленный воздух? Если это и в самом деле так, то нужно срочно возвращаться к острову.

И он повернул назад.

В тот момент новая вспышка боли — на этот раз в руке, пронзила каждый его нерв от плеча и до кончиков пальцев. На этот раз крови было значительно больше, и в пространство улетела целая струйка. Однако не серьёзность ранений удивила и напугала ангела, а их происхождение. Самый логичный вариант — его атаковали с острова. Наверняка стреляли. Непонятно из какого оружия, но скорее всего короткими и острыми стрелами, большая часть из которых прошла по касательной. Неужели он стал объектом охоты Бригадира и его подчинённых? До этого момента такой вариант развития событий даже не приходил ему в голову. Все эти рассказы о ламиях, якобы обитающих в пространстве между островами, о земле внизу, в существовании которой ему якобы предлагали убедиться… Всё это было ложью от начала и до конца.

Стиснув зубы, Тисонга рванул вверх. В этот момент он ощутил какое-то движение прямо у лица. Вспышка резкой боли — и щеку опалило огнём.

Он заметил, как рядом мелькнула смутная тень. Движение было молниеносным, так что он не успел что-либо увидеть. Впрочем, ждать слишком долго не пришлось — движение повторилось с противоположной стороны. На этот раз он смог рассмотреть край цветного лоскута… Первое, что Тисонга успел подумать: откуда здесь мог взяться кусочек материи, просто парящий в воздухе? Хотя правильный ответ уже начал формироваться у него в сознании, какая-то часть разума по-прежнему отказывалась верить увиденному.

И всё же раны говорили об обратном. А очередная вспышка боли была этому подтверждением. Взглянув вниз, Тисонга обнаружил второй порез, рядом с первым. На этот раз он разглядел рябь в воздухе неподалёку. Буквально на мгновение стали видны черты существа — продолговатые, как будто вытянутые.

В земле на Острове жили змеи, в водоёмах — что-то похожее на помесь рыбы и ленточного червя — плоское, с тонким удлинённым хвостом и сплюснутой головой… То, что Тисонга увидел в воздухе, напоминало змею… И, как ни странно, воздушного змея.

Тот парил в паре саженей от него, то проявляясь в воздухе, то вновь исчезая, и ангел понял, что так происходит по той причине, что тело существа абсолютно плоское, не толще листа бумаги. А ещё оно было почти прозрачным, хотя и с лёгким отливом.

Благодаря маскировке вокруг незамеченными могли находиться десятки подобных существ. Тисонге уже нанесли несколько порезов, пусть и незначительных, и чтобы избежать большего, он должен был двигаться.

Ангел огляделся по сторонам: ничего не было видно. Вокруг по-прежнему была та же самая пустота, разве что остров сместился влево — оказывается, что пока он пытался избежать столкновения с одной из тварей, его отнесло в противоположную сторону. Верёвка с его ноги никуда не делась и по-прежнему крепила его к острову, а значит, сбежать он не мог.

И всё же Тисонга решил отлететь как можно дальше — и ниже! — от острова. Посмотреть, как далеко он может забраться. Настолько хватит верёвки — это точно. Но много ли её? И позволят ли ему отдалиться на достаточно большое расстояние? Возможно, у него все же появится шанс сбежать…

Силы понемногу покидали его. Интересно, что будет, когда они полностью иссякнут? Упадёт ли он в бездну подобно герою всем известной легенды? Или раньше задохнётся, надышавшись отравленного воздуха? Или ещё раньше его лёгкие разорвутся от крика? В этот момент ангела осенила мысль, что уже некоторое время рядом нет ламий… Стоило Тисонге об этом подумать, как он испытал новую боль. На этот раз тварь подобралась к самому его лицу и вгрызлась прямиком в щеку. На краткий миг ангел увидел полную острых зубов пасть, такую широкую, что наверняка могла бы перекусить человеку руку.

Ламия вцепилась в него всеми своими зубами, намертво сомкнув челюсти.

На этот раз боль была чудовищной. Какая-то часть сознания ангела ещё сохраняла способность мыслить связно. Он понял: с ним просто расправились. Бросили на съедение, будто хлебные крошки, которые сыплют в водоём с рыбками. Но если так, зачем весь этот маскарад? Бескрылые вообще могли его не развязывать тогда, когда он свисал с края острова в первый раз, достаточно было перерезать верёвку.

Мысль эта была отстранённой и нереальной, словно в голове у него звучал чужой голос.

Теперь, когда существование ламий стало фактом, он по-другому воспринимал все остальное. Возможно, увиденное на гобелене в грязной фабричной каморке не такой уж и бред? Или бред — это все происходящее с ним с того самого момента, как он открыл глаза после того сна с монетой?

А вдруг он и вовсе не открывал их?

Вдруг он спит и видит сон? Сон во сне внутри ещё одного сна.

Технически, если спать и видеть сны, один внутри другого, то можно никогда и не проснуться. Просыпаешься внутри одного сна — и тут же оказываешься в другом… И так до бесконечности.

Логика сна, вновь подумал Тисонга, — это отсутствие всякой логики.

И все же у него оставалось проверенное средство. Кто-то назвал бы его последним. Так можно было быстро покинуть любые сновидения: сложить крылья и падать, падать, падать… Пока не появится бешено несущаяся навстречу земная твердь. Ну, а если не появиться… Тогда он будет по крайней мере уверен, что мир не сдвинулся с места и все в нём по-прежнему: небесные города находятся там, где им положено, не-ангелы выполняют работу, а ремесленники сна, включая его брата, мирно спят в Башне, дожидаясь, пока явится Учитель, развернёт свиток и прочтёт каждодневную молитву…

КТО ЧИТАЕТ В СЕРДЦЕ УБИЙЦЫ?

Погоня оказалась недолгой.

— Стой!

С того момента, как неизвестный бродяга вылез из окна подвала и до того мига, когда прозвучал крик, прошло меньше нескольких ударов сердца. Фактически, столько времени потребовалось бы, чтобы сделать вдох, пройти три шага, или — достать из чехла самострел, прицелиться, выкрикнуть, затем нажать на спуск.

Если подумать, никакой погони вообще не было. Напарники, отходившие в это время от лавки Рашки, увидели, как какой-то тип вылазит из крохотного окошка вровень с землёй. Оба ахнули: никому из них и в голову не приходило, что в такое крохотное отверстие мог пролезть человек.

Кричал Анабас, а стрелял Сур.

Будь оно по-другому, злоумышленник наверняка замер бы на месте, остановленный сначала громогласным выкриком великана, а затем — и пулей его более ловкого напарника.

Рашка наблюдал за всем этим в крохотную щель под самой крышей изнутри здания. Вид открывается сверху и сбоку — так он видел бы переулок, если бы, к примеру, выглянул в окно. Однако окон в лавке у паука не было, и вот почему: много лет назад одна из жертв Рашки вырвалась ещё до того, как он закончил пеленать её паутиной. Будучи в чём мать родила, крича и размахивая руками, человек пробежал два квартала, пока его неожиданно не сбила конная повозка. Сбила, к счастью, насмерть. Поэтому никто не узнал, откуда он бежал, и кто был причиной необычного вида несчастного. После этого Рашка заколотил все окна, а на место проёмов повесил гобелены и покрывала. И все же кое-что он упустил из виду. Одно окно — в подвале — осталось незаконченным. Теперь паук проклинал себя за это. Оплошность, которая могла стоить ему всех планов!

Поэтому он обрадовался, когда один из стражей поднял пистолет, прицелился бродяге в спину и нажал на спуск.

Вернее, самого момента, когда палец стража нажимал на спуск, Рашка видеть не мог даже при всем своём остром зрении, зато крики и последовавшую затем суматоху различил хорошо. Раздавшиеся одновременно крики наверняка были слышны на несколько кварталов вокруг. Стражи не так часто заглядывали в эту часть города. Однако произошедшие за последнее время убийство изменили этот годами установившийся порядок, и теперь свистки городских стражников регулярно прорезали тишину городских трущоб. Этими свистками городские стражи сообщали друг другу, что патрулирование проходит без проблем. В обычном режиме — один короткий свисток и два длинных, а если требуется помощь — то три коротких или три длинных. Последние сигналы почти никогда не звучали, поскольку удивительным образом в последнее время трущобы сделались относительно спокойным местом. И всё потому, что поблизости орудовал неизвестный убийца. Чудовище, которое похищает с места преступления части тел своих жертв.

Забирает, чтобы пожирать? Использует для медицинских опытов? Рашка захихикал, подумав об этом. Никому и в голову не могло прийти, что за причина побуждала его убивать и забирать трофеи.

Разглядывая развернувшуюся снаружи сцену, Рашка вплотную прильнул к щели. Его паучьи ноги цеплялись за сплетённую им паутину, свисающую с потолка, в то время как руки не переставали плести новую нить. Нить, которая могла показаться на первый взгляд тонкой и хрупкой, на самом деле была прочной, словно стальная проволока. На самом деле человеческие пальцы куда лучше подходили для того, чтобы управляться с паутиной, и Рашка в который раз подумал о том, как несправедлива природа: всякому организму она даёт не более оптимальные, а более подходящие органы.

Рашка начинал строительство новой колыбели для себя, и ещё одной — для запасов пищи. Они пригодятся, когда он впадёт в спячку — короткий, но все же необходимый период, во время которого метаболизм в организме замедляется. У обычных пауков это было связано с холодным сезоном и недостатком пищи, Рашка же получил эту особенность вместе с модификацией.

Он наблюдал, как стражи склоняются над застреленным бродягой и шарят по карманам. Человек едва заметно пошевелился, и только сейчас паук понял, что картечь из ручного самострела угодила ему в поясницу чуть пониже спины. С такого расстояния подобный выстрел не способен причинить хоть сколько-нибудь ощутимого вреда. В очередной раз Рашка выругался.

Затем один из стражей, тот, что был выше ростом, достал откуда-то из складок одежды бродяги некий предмет. Очевидно, это и была та вещь, которую почувствовал Рашка. И тут он понял, что уже чувствовал нечто подобное раньше. Несколько дней назад он преследовал двух незнакомцев в верхней части города… К сожалению, самого источника беспокойства он тогда не видел, но сейчас, глядя на предмет, зажатый в руке стража, понял, что это именно та вещь.

Предмет был сферической формы и светится в полумраке. А ещё, как показалось Рашке, издавал высокий, на одной ноте, монотонный звук. Сейчас этого звука слышно не было, но он хорошо различил его, когда бродяга явился в лавку. Что-то было в этом звуке такого, что пугало и одновременно притягивало Рашку, в буквальном смысле заставляло разрываться на части — в этот момент все звериное в нем волновалось, бурлило и приходило в смятение. Все-таки, он был больше животным, чем человеком.

Именно поэтому он охотился. Не ради пропитания, не ради трофеев, хотя сбор оных входил в планы.

Рашка и сам не мог объяснить, почему вдруг решил убить другого модификанта.

В первый раз это была женщина с видоизменёнными глазами — кошачьими или змеиными, судя по вертикальному зрачку. Рашка тогда ещё слабо представлял себе, зачем вдруг запускает острый коготь глубоко в плоть и извлекает глаз из черепа словно косточку сливы.

Оба глаза он забрал собой, и никто так и не узнал, что убитая женщина была модификантом. Просто ещё одна жертва улицы. Теперь Рашка думал, что наверняка то убийство никто не расследовал. Вряд ли власти им даже заинтересовались. В худшие времена можно было каждый день видеть проплывающие по каналу трупы. Сейчас было по-другому, и не в последнюю очередь благодаря железной власти номарха. В последние годы законы ужесточились, поэтому невозможно было наткнуться на мертвеца, просто свернув в тёмный переулок. И всё же неизменным оставалось одно: тот же самый канал тёк не снизу вверх, к Верхнему городу, а наоборот. И это значило, что всем тем, кто жил наверху, в поместьях и резиденциях, не было никакого дела до того, что творится в Нижнем городе. Если идти достаточно долго по течению канала вниз, то можно набрести на такие места, где канал мельчает настолько, что его можно перейти вброд. Или и вовсе исчезает; в таких местах вода уходит под землю, в специальные тоннели. На входе в них всегда есть решётки — не для того, чтобы туда не могли попасть посторонние — это вряд ли кто-то или что-то вообще было способно контролировать, а для того, чтобы задерживать мусор. День за днём обитатели трущоб группами и поодиночке перебирали, просеивали и сортировали этот мусор в надежде найти что-то ценное: пару монет или случайно оброненное в воду украшение. Но чаще всего они находили совсем другое: останки людей и животных, гнилые тряпки, обрывки канатов, пучки водорослей, а также части лодок, которые течением приносило со стороны моря. Всё шло на пользу, всё годилось. Предварительно высушив на солнце, доски и тряпки сжигали в очагах, чтобы согреться ночью или приготовить пищу. Из-за этого над трущобами каждый день с наступлением темноты поднималось зарево бедняцких костров, от которых тянулся жирный удушливый дым.

Следующей жертвой стал престарелый тип — с виду джентльмен. В здешних трущобах водились и такие: щеголеватые, с холеной внешностью и имитацией дорогих украшений. Однако Рашку не прельщали поддельные изумруды и фальшивое золото. В качестве «секретного оружия» фат носил в ладони выдвижной «коготь», бывший на самом деле скорпионьим жалом. Один укус — мгновенная смерть.

Рашка убил его тихо и по-простому: накинул на шею верёвку и душил достаточно долго для того, чтобы глаза жертвы вылезли из орбит. Затем Рашка воспользовался ножом, который всегда носил с собой… Третья жертва, четвертая, пятая… Пятой была женщина с повадками кошки. Сама будучи убийцей, она являлась серьёзным и ловким противником. Рашка знал, что этой женщине случалось убивать, и не раз, но нисколько не боялся. Покончив с делом, Рашка как обычно забрал трофей и собирался вернуться в свое убежище, но сработало животное чувство опасности, и он решил задержаться в укрытии — на высотной балке, соединяющей два здания под ним. Как оказалось, чутьё не подвело его, и он не зря решил задержаться. Как раз в этот момент, когда Рашка подтягивал на толстом канате из паутины жертву на высоту балки, внизу появились двое людей в капюшонах. Некоторое время Рашка раздумывал, не убить ли этих двоих, но затем услышанная часть их разговора заставила его прислушаться…

***

Хорошая память никогда не была среди сильных черт Рашки, особенно после того, как паучья натура стала брать верх над человеческой стороной, однако этот разговор он заполнил полностью и мог пересказать с небольшими отступлениями практически слово в слово. Он и пересказывал себе, и не раз.

Словно старая пряха, задремавшая у огня с неоконченным клубком нитей в руке, он погрузился в летаргию, и слова всплывали в его сознании сами собой. Чёткие, словно вырубленные из мрамора, объятые огнём, истекающие кровью…

Он не видел лиц говоривших, как не видел сейчас лиц двоих стражей закона, которые подняли наконец с земли бесчувственное тело бродяги и поволокли куда-то. Что он рассмотрел в ту ночь особенно хорошо, прильнув всем телом к широкой балке между зданиями, так это одежду незнакомцев: балахоны с капюшонами странного тёмного оттенка. Если бы существовал «цвет сумерек», это был бы именно он — насыщенный серый, переменчивый, словно воздух на закате. Плащи незнакомцев доходили до земли, и, казалось, перетекали в мостовую, как будто фигуры вырастали из неё.

Возможно, так и было? Рашка не был суеверным. А ещё он помнил сказки о демонах. Некоторые из них вырастали из почвы как… как растения. А «семечком», из которого они появлялись на свет, служили капли отравленной крови великана.

Разумеется, никаких великанов поблизости не было, а Рашка дано привык воспринимать сказки в метафорическом смысле. Например, он сам: помесь человека и паука, живущий двойной жизнью. Слушая разговор этих двоих, он постепенно понимал, что не только он вёл подобный образ жизни. Днём это наверняка были добропорядочные, ничем не примечательные горожане, ночью же…

Говорили они тихо, но Рашка, обладавший уникальным, многократно улучшенным слухом, разбирал каждое слово. В какой-то момент в руках одного из говоривших появился некий предмет. Даже не один — два. Это было что-то вроде пары рамок, сделанных из тонкой проволоки. Что это могло быть? Детская игрушка? Часть механизма? С удивлением Рашка наблюдал, как эти рамки в руках у незнакомца стали двигаться, хотя сами пальцы, которые их сжимали, оставались неподвижны. Человек поднял обе руки на уровень глаз — рамки продолжали двигаться. Затем человек медленно повернулся вокруг собственной оси. Складывалось впечатление будто он что-то искал взглядом, глядя эти через рамки, но ему пока никак не удавалось обнаружить искомое. И — вот оно! Внезапно рамки замерли в руках у незнакомца. Направление было определено.

Рашка с замиранием сердца наблюдал за происходящим. Похоже на то, что он, сам того не ожидая, натолкнулся на тайну, у которой могло быть лишь одно решение — преследовать незнакомцев и попытаться выяснить, чем они занимаются в городе.

И в самом деле, таинственная парочка вскоре двинулась в направлении, которое указывали рамки. Осторожно перебираясь с одной крыши на другую, Рашка последовал за ними.

Дома́ в той части города стояли так близко друг к другу, что пауку не приходилось утруждаться. Лишь в паре мест, там, где проёмы были слишком большими, он выпускал паутину, и как истинный паук, взбирался по ней. За всё время преследования Рашка так и остался незамеченным. Те, кто много лет назад сотворил с ним все эти… изменения, могли быть довольны. Животная часть его натуры ликовала. На сей раз ей вторила и более рассудительная, а значит, более осторожная — человеческая часть. Обычно эти две стороны его натуры не находили взаимопонимания. Это вовсе не означало, что он жил в разладе с собою, просто следовало понимать, что однажды одна из них возьмёт верх над другой.

Спустя некоторое время двое заговорщиков становились. Паук, который в это время перебирался с одной крыши на другую, так и застыл на этом импровизированном канате на высоте двух саженей. Если бы один из этих двоих догадался поднять голову, он увидел бы прильнувшее к стене странное создание, одновременно напоминающее человека и краба на паучьих ногах. Впрочем, если бы это случилось, жить обоим оставалось бы недолго. Однако никто из двоих не смотрел ни вверх, ни по сторонам. Вместо этого всё их внимание вновь сосредоточилось на рамках, которые один из заговорщиков опять извлёк из складок одежды.

Здесь, в тёмном и узком проходе между двумя стенами было куда меньше света, так что Рашка скорее предположил, чем увидел, как эти двое, склонившись над непонятными рамками, следят за их движением.

По-видимому, они находились недалеко от воды, поскольку Рашка ощутил её гнилостный запах и почувствовал разлитую в воздухе влагу. Рашка не любил воду. Любое погружение в достаточно глубокий водоём грозило неминуемой гибелью — модификант не умел плавать. Если его руки и были как-то способны на протяжении нескольких ударов сердца удерживать тело на поверхности, то вот тяжёлая нижняя часть мгновенно тянула ко дну. К тому же многочисленные ноги паука не были предназначены для плавания. Именно поэтому большой воды Рашка избегал. К счастью, природа одарила его отличным нюхом, и благодаря ему он мог определить не только то, какая именно поблизости вода (болотистый водоём, бассейн с чистейшей водой или грязная лужа), но и научиться определять, насколько этой воды много. Сейчас он ощущал, что её много, очень много, а ещё она пахнет разложением, речной тиной, мазутом, старыми досками и многим другим. Вода канала. Значит, они были уже вблизи центра города, ведь канал разделял город надвое. Чем ниже по течению, тем беднее были кварталы; выше, наоборот, располагались дома состоятельных граждан. Окна некоторых их них выходили прямо на канал, и вода внизу была вместо мостовой. Часто жители этих домов сливали в канал нечистоты, сбрасывали мусор и всякий хлам, и всё это благополучно уплывало вниз по течению. В Завораше даже существовала поговорка, что богатый гадит на голову бедному хотя бы потому, что живёт выше.

Вот и сейчас к запаху тины, мазута, старых досок и прочего примешивался вполне очевидный, но от этого не менее неприятный запах фекалий. Надо сказать, несло от канала прилично. И если нос обычного гражданина давно научился справляться со всем спектром ароматов, плывущих по улицам Завораша, то для паука, у которого одной из ключевых способностей был не просто улучшенный, а многократно усовершенствованный нюх, это стало испытанием. И всё же такая мелочь, как неприятный запах была не в силах остановить его. Тем более, что внизу стало происходить что-то по-настоящему важное.

Видимо, рамки наконец-то показали правильное направление. Удивительно, но двигались оба из таинственной парочки гораздо быстрее всех, кого Рашка встречал в жизни. Обычно он не ждал слишком большой прыти от людей, но происходящее заставило его задуматься: что ему ещё не известно об этих двоих? Внезапно они поменяли направление и свернули вправо. На этот раз Рашка готов был признать собственное поражение. Двигаться настолько быстро он не мог. И все же сдаваться было рано. Кроме того Рашка внезапно понял, что перед ним куда более интересная добыча, чем все остальные жертвы. Да, он убивал только модификантов, но вполне могло оказаться, что и эти двое — тоже были не совсем людьми. Никто не мог двигаться и перемещаться с такой скоростью. Что ж, это могло стать его триумфом.

Подумать только, три композитных существа в одном месте!

Зазевавшись, Рашка едва не выдал своё местонахождение. К счастью, заговорщики были слишком заняты и не обратили внимания на то, как с одной из крыш сорвалось несколько кусков черепицы…

За все это время парочке повстречалось не так уж много людей. Казалось, они намеренно выбирают самые безлюдные, узкие и тихие улочки, подбираясь к главной цели своего путешествия. Отсюда — и бесконечное петляние. С другой стороны, это облегчало задачу Рашки, который в отличие от этих двух, двигался практически напрямик.

Постепенно дома становились добротнее, а крыши — просторнее. Все чаще это были не простые двускатные конструкции, а нечто, напоминающее открытые площадки, где в погожий день можно было принимать солнечные ванны или наслаждаться видом на остальной город. Кроме того, эти дома были значительно выше — в три, а то и четыре этажа, с просторными гостиными и множеством комнат. Некоторые целиком принадлежали аристократам, предпочитающим селиться в городе, торговцам средней руки, городским чиновникам и главам ремесленных гильдий. То, как эти двое петляли между домами, наводило на мысль, что они досконально знают местность, по крайней мере, изучили расположение улочек и не один час провели над планами… Так подумал бы любой другой. Однако Рашка знал, что ведёт их не знание карт и схем города, а некое устройство — те самые рамки, так похожие на приспособления в саквояже чертёжника или простую пару проволочных вешалок для одежды. Не менее загадочным было то, что он до сих пор не видел лиц ни одного их парочки. Капюшоны на их головах были слишком глубокими, а темень на лицах настолько густой, что казалось будто лица и вовсе отсутствуют. Уже одно это заинтриговало модификанта. Когда заговорщики внезапно остановились, он замер тоже, замерев на одной из крыш и поспешно переводя дух. Похоже, последнее ему удалось не так легко, как двум людям: очень скоро те вновь продолжали путь. Однако на этот раз они и не думали соревноваться с ним в беге. Похоже, цель была достигнута. Здание, которое они искали, было прямо перед ними и после краткой заминки, очевидно вызванной необходимостью подбирать отмычку к замку, парочка беспрепятственно вошла внутрь.

Разумеется, Рашка не мог последовать за ними через дверь, а потому предпочёл искать обходной путь. Запах сырости свидетельствовал о том, что до канала было рукой подать. Так оно и оказалось. Перебравшись на другую стену, Рашка повис над водой. Окна дома с этой стороны смотрели как раз на канал.

В доме было всего три этажа, при этом каждый этаж занимал отдельный владелец. Это было видно невооружённым взглядом — по убранству комнат и количеству людей, то и дело мелькавших в окнах.

Рашка пока не мог определить, на какой этаж собирается парочка, и предпочитал выждать. Он завис на длинном канате из паутины между первым и вторым этажом и приготовился подниматься в случае, если заговорщики (теперь ставшие взломщиками) поднимутся выше.

Так оно и случилось. Целью был третий этаж и расположенные там апартаменты. Настолько шикарное жилище Рашка видел впервые. Справа прямо в помещении располагался небольшой бассейн, над которым слабо клубился пар. Несколько статуй, изображающих обнажённых нимф, поддерживали громадных размеров мраморную столешницу, сплошь уставленную яствами. Здесь были фрукты и мясо, как минимум два сорта вина и многое другое. От одного взгляда на всё это у Рашки потекли слюнки. Но ещё больший интерес у него вызвало появление в этой комнате человека.

Человек в апартаментах был один. Выглядел он как купец или мелкий аристократ. Среднего возраста, но поистине огромного телосложения. На щеках он носил внушительного вида рыжие бакенбарды, переходящие в шевелюру, обрамляющую голову полукругом. На макушке волос не было, там, за исключением нескольких худосочных пучков, ничего не росло.

Рашка обратил внимание на его дорогую одежду. На человеке было лёгкая рубашка, едва прикрывавшая огромный живот, а также шаровары, подпоясанные широким поясом с заклёпками. Помимо последних на этом самом поясе были также бляхи, а ещё внушительных размеров пряжка, выглядевшая необычайно дорогой из-за украшавших её самоцветов.

Было видно, что это сам хозяин апартаментов. И все же было что-то в облике этого человека, что настораживало Рашку. Нечто такое, от чего животная часть его натуры приходила в беспокойство.

Не сбавляя шага, человек прошёл от стола к купальне. Присев у края, он попробовал температуру воды, опустив в неё ладонь. Очевидно, температура оказалась ему недостаточной.

Из-за стекла Рашка наблюдал, как человек встаёт и идёт к противоположной стене, где висит толстый красный шнур. Подобное модификант видел несколько раз в домах богачей. На другом конце шнура располагался колокольчик для вызова прислуги.

Пол всей видимости в этот момент заговорщики достигли третьего этажа. Рашка не видел, что происходит за дверью, но мог предположить, что парочка в капюшонах воспользовалась теми же самыми отмычками, что и внизу. Дверь в апартаменты бесшумно отворилась. То есть для Рашки это происходило в любом случае бесшумно: за стекло не просачивалось ни звука. Однако почему-то пауку казалось, что и в самих апартаментах не раздалось ни единого лишнего звука. Хозяин также не выказывал никаких признаков беспокойства. В тот момент, когда двое в капюшонах вошли внутрь, он стоял спиной ко входу. Его рука коснулась шнура… И в этот момент один из незваных гостей атаковал сзади. Рашка пропустил сам момент удара — настолько тот был стремительным. Однако момент падения тела рассмотрел во всех подробностях. Тем более, что один из заговорщиков не дал телу рухнуть, а подхватил его и опустил на пол.

Пока первый нападавший проделывал всё это, второй колдовал у бассейна. Было видно, как постепенно пар над водой пропал. Обычно такие здания как это были оснащены водопроводом и даже собственным водонагревательным котлом, который располагался где-нибудь в подвале. Слуги внизу топили печь, вода в котле кипела, а затем по трубам распространялась по всему зданию, снабжая и такие вот бассейны. Достаточно лишь повернуть кран и настроить нужную температуру… Что и сделал второй нападающий. Как догадался Рашка, он зачем-то пустил в купальню холодную воду.

Пока вода набиралась, оба заговорщика подтянули к бассейну стоявшее неподалёку кресло. Затем один из них срезал висящий у стены красный шнур. Тем же самым ножом он разрезал шнур ещё надвое, получив пару отрезков в локоть длиной каждый.

Рашка наблюдал за происходящим с немалым удивлением. Похоже, он явился свидетелем нападения, если не хуже. И хотя в той части города, что располагалась ниже по течению, такие вещи случались чаще, он никак не ожидал наткнуться на подобный произвол здесь, в респектабельной части города.

Снаружи было темно. Луна скрылась за тучами, к тому же ему на руку сыграло то, что окна смотрели на канал. Даже если кто-нибудь стал присматриваться с того берега, ему вряд ли удалось бы разглядеть прильнувшую к стене фигуру.

То же самое работало и в отношении двоих незнакомцев в апартаментах: за всё время никто из двоих даже не посмотрел в сторону окна. Достаточно было случайно быстро брошенного взгляда, и Рашка был бы раскрыт. Интересно, подумал он, что произошло бы тогда? Эти двое не были такими простаками, какими показались вначале.

При одной мысли о возможном сражении кровь у паука начинала кипеть. Таким его создали. Когда-то, как и у всех, у него были ноги. Звучит глупо, но именно так привык думать о себе Рашка. Человеческие ноги — это не всё, чего он лишился. Иногда ему казалось, что он потерял гораздо больше в болотах Тантарона, настолько много, что в конце концов перестал быть человеком уже на поле боя. Паучьи ноги — лишь следствие. Попытка подарить ему новую жизнь, которую он мог бы прожить не настолько бездарно (читай: умереть во второй раз, но с куда большей пользой). Конечно, его никто не спрашивал. После битвы, лёжа в грязи и крови, Рашка видел, как по полю бродят напоминающие водомерок сборщики. Это были существа на длинных ногах с непропорционально маленьким телом и с двумя парами передних конечностей. Изредка какой-нибудь из них останавливался, наклонялся к земле, а когда распрямился, то в передней паре конечностей у него болталось чьё-то бесчувственное, но ещё живое тело. На спине каждого сборщика горел фонарь. Его цвет позволял издалека заметить приближение сборщика. В ту ночь Рашка впервые видел их за работой — сотни светлячков, медленно двигающихся в абсолютном мраке.

Рашка не помнил тот момент, когда его нашёл сборщик, не помнил и того, как оказался на больничной койке, однако тот момент, когда он увидел собственные ноги, навсегда запечатлелся в его памяти…

***

Сквозь стекло Рашка наблюдает как заговорщики берут мужчину за ноги, подтягивают к бассейну, а затем несколько раз окунают — очевидно, чтобы привести в чувство. Когда с водными процедурами покончено, и несчастный приходит в себя, его буквально швыряют в кресло. Не успевает он понять, что происходит, как его руки и ноги оказываются обмотаны обрезками шнура.

Рашка, который не единожды видел подобные приготовления, не сомневается в том, что ждёт несчастного. По-видимому, знает и сам пленник. Когда один из напавших связывает ему ноги, он решается на хитрость и напрягает мышцы. С руками то же самое провернуть не получается. Когда шнур уже затягивается вокруг запястий, мужчина слегка разводит кисти рук в стороны, но тут же получает удар в лицо. Голова его откидывается назад, ударяется о спинку кресла и падает на грудь.

Пока один незваный гость проверяет крепость узлов, второй приносит взятый со стола подсвечник. Всё происходящее кажется слишком будничным, слишком нормальным. Поэтому то, что происходит следом, выглядит особенно чудовищным. Взяв горящую свечу, он подносит её к бакенбардам несчастного, отчего те моментально загораются.

Рашке не нужно находиться внутри комнаты, чтобы почувствовать запах; он хорошо помнит его. Почему-то война до сих пор ассоциировалось у него именно с этим запахом. Не со смрадом разложения, не с вонью сырой земли, где приходилось проводить целые дни — в окопах, траншеях, а именно с запахом гари. Именно его ощутил Рашка после пробуждения. Тянуло снаружи лазарета. Там сжигали одежду умерших, а вместе с ней — окровавленные бинты, вату и другие отходы хирургии. Это значило, что горела не только ткань, но и то, что её пропитывало: кровь, пот, гной и бог знает что ещё. Даже спустя годы Рашка иногда чувствовал этот запах. Словно однажды пристав к коже, он осел на ней жирной плёнкой, которую не отмыть никаким мылом.

Вмешаться в происходящее или как-то помешать двум мучителям Рашке не приходило в голову. На войне он множество раз видел пытки. И не только видел, но и нередко принимал в них участие. Случалось, страдать приходилось и ему, но всегда вмешивался случай — как в тот раз, когда сборщик обнаружил его в грязи. Обе Рашкины ноги так и остались лежать на том поле, и порой он думал, вряд ли нашёлся хоть кто-то, кто достойно похоронил его останки, а также останки ещё десятка тысяч солдат по обе стороны.

За стеклом мучители принялись избивать несчастного, нанося один удар за другим. Рашка убедился в том, что перед ним мастера своего дела. Они не кричали, не требовали ответов сию минуту. Рашка был уверен: с той минуты, когда эти двое вошли в апартаменты и вплоть до нынешнего момента они не проронили ни слова. Основной задачей было напугать жертву, подавить, сломить. А главное: не дать ей возможности примерить на себя роль героя. Порой случалось так, что под пытками человек не сдавался, а наоборот, ожесточался, и тогда добиться желаемого становилось невозможно. Рашка видел подобное в армии, хотя и считал до крайности глупым. История, подумал он, знает массу примеров, когда так называемые «герои» предпочитали мучительную смерть вместо того, чтобы выдать своим палачам один-два ничего не значащих секретика.

Пока продолжалось избиение, смутное беспокойство вернулось. Модификант не понимал, что именно кажется ему странным. Его просто не покидало чувство… неправильности происходящего. Чувство, которое Рашка испытал в ту минуту, когда впервые увидел толстяка, было необычным. Как будто вместе с ним в комнату вплыл шар обжигающе горячего огня.

Лишь несколько тревожных ударов сердца спустя Рашка понял, что источником необычной тревоги был либо сам человек, либо что-то, что могло находиться у него с собой. Некая вещь, при том достаточно маленькая, чтобы мучители не обнаружили её сразу.

Дело не ограничилось одной лишь пыткой огнём. Один из извергов как раз заканчивал наносить удары огромной бараньей костью. Предварительно он её хорошенько обглодал и, по-видимому, остался доволен, хотя в следующее мгновение нанёс первый удар. Взметнулись обрывки сухожилий, и толстый конец кости обрушился несчастному на голову. Его били, резали, кожу протыкали, а волосы сжигали. Всё это время Рашка находился за окном. Он висел между тёмным, лишённым луны и звёзд, небом и угольно-черным каналом внизу. Обе его руки лежали на узкой каменной полке снаружи, ноги с острыми когтями на концах впивались в неровности стены.

Усталости он не чувствовал, и мог находиться в таком положении сколько угодно, разве что… Зрелище за окном стало его утомлять.

Внизу находился канал, в воде которого ничего не отражалось. С такого расстояния он напоминал трещину в земной коре, бездонный провал. Уже неоднократно Рашка ловил себя на мысли, что смотрит вниз и думает, что назначение этой водной артерии в точности отражает характер города: с помощью канала обитатели Завораша избавлялись от всего неудобного.

Поступят ли таким же образом эти двое? Отправится тело несчастного в канал или так и останется привязанным к креслу, где его найдут много дней спустя? Или же палачи сделают последнюю милость и бросят тело не в грязную воду городских стоков, а в бассейн, где оно омоется в последний раз? Какой бы ни был финал, Рашка был уверен, что через дверь выйдут лишь двое, и среди них не будет человека в кресле…

Мужчина в очередной раз помотал головой: жест, понятный без слов. Отрицание, несогласие, отказ. Обычно за этим следовал удар. Так случилось и на этот раз. Один из мучителей сделал быстрый тычок раскрытой ладонью мужчине в нос.

Резко откинувшись назад, голова мужчины безвольно упала на грудь. Уже второй раз за вечер он потерял сознание.

Наверняка пытки продолжались бы и дальше, но оба палача решили взять паузу. Хотя Рашка не мог видеть их лиц, он хорошо угадывал их движения. Очевидно, не получив нужных сведений, эти двое решали, как поступить с несчастным. Фактически же, в этот момент обсуждалось не то, будет этот человек жить или умрёт, а сколько ещё ему предстоит жить и страдать. После обмена краткими репликами оба направились в дальнюю часть комнаты. Может быть, им пришло в голову поискать среди вещей? Ведь то, за чем они явились, вполне можно было найти, просто перевернув всё вверх дном. При условии, конечно, что это «нечто» действительно находилось поблизости…

Всё это время паук наблюдал за узником. Когда тот пошевелился впервые, Рашка не придал этому значения, однако затем мужчина открыл глаза… Даже с такого расстояния было видно, что это не глаза подавленного, сломленного человека. В них застыло выражение решимости. На войне Рашка не единожды встречал такой взгляд. Первым делом человек расслабил лодыжки. Верёвки соскользнули с его ног практически беспрепятственно. Трудно было представить, что такое вообще возможно, но этот пухлый, с виду неуклюжий мужчина оказался достаточно проворным. То, как он выгнул спину, подныривая под опоясывающие грудь верёвки, нужно было видеть. Пожалуй, на подобное был способен лишь какой-нибудь циркач, да и то не всякому акробату было по силам так изгибать собственное тело. Раны, судя по всему, его совсем не беспокоили.

Освободившись от опоясывающих его тело верёвок, узник бросился прямиком к Рашке.

На мгновение паук оторопел. Мужчина никак не мог видеть его! А если и видел — то зачем выдавать? Возможно, он хотел каким-то образом позвать на помощь? Привлечь внимание? Но чьё внимание привлекать, если внизу — лишь тёмная бездна, ненамного светлее той, что над головой и такая же безжизненная?

Двое в капюшонах заметили происходящее слишком поздно. Оба бросились мужчине наперерез, но не успели остановить его. Рашка в этот момент оттолкнулся от подоконника, прячась за край карниза. И вовремя! Всем своим телом мужчина врезался в окно. От удара стекло разлетелось на десятки острых как лезвия осколков.

Мужчина рухнул вниз. Рашка разглядел мелькнувший красный шнур: руки несчастного по-прежнему были связаны.

Далеко внизу раздался плеск: тело упало в воду. И все — тишина.

Дня незнакомого мужчины всё было кончено. Даже если предположить, что он не разбился о воду при ударе, то плыть со связанными руками было практически невозможно.

Впрочем, мужчина погиб бы в любом случае. Просто он не дал мучителям возможности пытать его достаточно долго.

Рашка поспешно смотал паутину, подтянув себя на верхний край окна. В этот момент из оконного проёма под ним показалась одетая в капюшон голова. За ней — вторая… Незнакомцы о чем-то тихо переговаривались. Поверни один из них сейчас голову, и Рашка был бы раскрыт. Однако этого не случилось. Очень скоро головы скрылись из виду. После этого в апартаментах начался разгром.

Падала и трещала мебель, содержимое стола летело в бассейн, куда вслед за посудой и её содержимым соскользнуло и покрытое кровью кресло. Одно из зеркал разбилось с оглушительным звоном, статуи нимф оказались расколоты на части. Все это могло быть чем угодно: инсценировкой ограбления, не очень аккуратным обыском или же эти двое просто решили выместить гнев. А может быть, всё вместе. С удивлением Рашка осознал, что странное и тревожащее чувство ушло. Вместе с мужчиной из комнаты исчез и источник беспокойства. Следовательно, как бы эти двое не старались, они ничего не найдут.

Спустя некоторое время они покинули апартаменты.

Рашка ещё некоторое время прятался у стены, а затем осторожно перелез на крышу здания, оттуда — на другую и так далее… Странное чувство, испытанное им недавно, не возвращалось.

***

На следующий день он почти забыл ночном приключении. Забег по крышам превратился в ещё одно торопливое путешествие, а смерть того мужчины — в очередную неприятную подробность городской жизни. Да и мало ли Рашка видел за свою жизнь смертей?

А затем внезапно зуд вернулся с новой силой. Это было подобно удару молота прямо в грудь.

Словно Рашку пригвоздили к огромной доске, а затем сбросили с высокого здания в холодную воду. Рашка ощутил, как его паучьи конечности буквально сходят с ума. Но куда больше страдала человеческая часть — вместе с тревогой, беспокойством, зудом и бегающими под кожей мурашками пришёл страх.

А в тот момент, когда дверь в его лавку отворилась и внутрь вошёл смутно знакомый оборванец, этот страх перерос в ужас. Рашка поднял голову, мысленно радуясь, но на его лице сейчас тёмные очки, и, соответственно, пришелец не сможет прочесть написанного в его глазах испуга. Вещь, вызывавшая у Рашки все эти чувства, определённо была у пришельца с собой. В кармане? В кулаке?

Всё ещё не в силах прийти в себя от захлестнувшего его безумия, Рашка перевёл взгляд за стойку, туда, где стояла внушительных размеров старинная алебарда…

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Ничего не боится тот, кому нечего терять. Нечего терять тому, кто ничего не нажил. Нечего терять тому, кто ничего не боится. Ничего не нажил тот, кому нечего терять.

Оба предложения в разных комбинациях без остановки крутились в голове у Ноктавиданта. В результате фраза перестала восприниматься настолько, что задумайся клирик о её первоначальном значении, его и здесь ждало бы фиаско. Оно просто не поддавалось какому-то выражению: то ли гибнет тот, кому нечего терять, то ли теряет тот, кому суждено погибнуть. Ерунда, и только.

В конце концов усилием воли он отогнал назойливую мысль, переключившись на звук собственных шагов. И всё же… Может быть, основной мыслью было как раз то, что любая мысль, будучи высказанной бесчисленное число раз, утрачивает смысл? Как детская считалочка, заклинание или бессмысленный шёпот психически больного. Или молитва.

Получается, молитвы тоже бессмысленны? Предательский голос у него внутри подсказывал, что да, бессмысленны, но и его Ноктавидант заставил умолкнуть. В конце концов, в отличие от Корбаша Талала, голос которого звучал беспрерывно и повелительно, этот голос не высказывал особого недовольства и не давал ценных советов.

Сосредоточится на шагах.

Ноктавидант поднял взгляд и тут же опустил. Длинный носок его туфли зацепился за порожек. Вот была быумора, если бы клирик полетел вверх тормашками! Наверное, солдаты номарха смеялись бы не один день.

А их вокруг было очень много. В то краткое мгновение, когда Ноктавидант поднял взгляд, оторвавшись от созерцания мозаичных плиток пола и собственных туфель — бархатных, расшитых цветной вышивкой, но теперь пришедших в полную негодность, он насчитал четверых или пятерых воинов. Большинство из них были ветеранами, составляющими личную гвардию номарха. Распознать их было нетрудно — по красным мундирам и суровым лицам. Эти мрачные физиономии поворачивались в сторону проходившего мимо Ноктавиданта, провожали его тяжёлыми взглядами. Какие у них были приказы? Занять то, что осталось от дворца принципала и ждать, как развернутся события? Позволить власти номарха утвердится на этом клочке церковной собственности, где годами царили другие законы? Подготовить почву для переизбрания нового — на этот раз выгодного номарху — принципала? Талал ясно дал понять, что им может стать и он, Ноктавидант. Единственное, что от него требуется — лишь выразить такое желание. Мимоходом клирик поймал себя на мысли, что ещё несколько часов назад не позволял себе даже думать о чём-то подобном. Теперь… Весь его мир рухнул. То, что было привычным и казалось незыблемым, осталось в прошлом. Начиная от принципала и той самой комнаты, ставшей для него усыпальницей и заканчивая гибелью оракула.

Теперь Ноктавидант мог поразмыслить, что он почувствовал, войдя в крипту. А почувствовал он ещё чьё-то присутствие. Словно в крипте кроме крылатого находился кто-то ещё. Клирик не успел ни распробовать это чувство, ни даже как следует осознать его, прежде чем получил предательский удар. И все же он был уверен, что не ошибся. Возможно, каким-то образом о присутствии чужака стало известно архивариусам наверху? Тем, кто должен был следить за каждым произнесённым оракулом словом и записывать его…

Могло ли случиться так, что что-то из происходящего попало в их записи?

Внезапно Ноктавидант понял, что всё случившееся имеет гораздо более глубокую природу, чем казалось вначале. И как результат, будет иметь гораздо более серьёзные последствия.

Вот уже и солдаты Дагала орудовали во дворце принципала, а что будет дольше? Светская власть никогда не сталкивались с властью религиозной в открытом противостоянии, но так или иначе обе вели непримиримую борьбу. Примеров тому было великое множество.

Ящик, в котором Бабалон запирал детей, был не только наказанием, но и уроком. К сожалению, думал Ноктавидант, не каждый способен извлечь из урока пользу. Некоторые попадали в ящик раз за разом, так ничему и не научившись. Иные — по собственной глупости, другие — по прихоти, потому что им казалось, будто таким образом они идут против воли Бабалона. Впрочем, Ноктавидант, и тот не сразу понял, что все перенесённое им в ящике бесценно, а то, то другие называют наказанием, следует называть… опытом. Не забыл он и голос, который, как ему казалось он слышал: «Он многих видел тогда в ящике. Но запомнил только тебя».

Шагая тем же самым коридором, по которому он гнался за беглецом, Ноктавидант невольно переживал произошедшее. Тела убрали, но кровь со стен и пола отмыть не успели. Он миновал место, где его меч поцарапал камни, обогнул пятно крови, там, где труп принципала рухнул, похоронив под своим весом стража. Обоих давно увезли (причём тело стража пришлось буквально соскребать с земли), но в воздухе отчётливо витал запах внутренностей, крови, нечистот.

Подумать только, дважды за день он видел гибель принципала! И хотя Ноктавидант не испытывал любви к этому человеку, всё равно подобной смерти не заслуживал никто. И уж тем более не заслуживали своей участи те, кто погиб в скриптории.

Именно туда Ноктавидант и направлялся. Пройдя по коридору, клирик вновь очутился перед криптой оракула, но заходить не стал, начав подъём по лестнице. Прошлого подъёма он почти не помнил. Казалось, в предыдущий раз он просто взлетел по ступеням. Теперь он шёл, подмечая все новые детали: кровавые следы на полу, отпечаток ладони на одной из стен. Возможно, кровь была его собственной, натёкшей из раны на затылке. С этой мыслью клирик поднялся на последнюю ступеньку. Отсюда скрипторий был виден целиком. Когда Ноктавидант заглядывал сюда в прошлый раз, повсюду были тела и их фрагменты, однако теперь трупы убрали. Осталась лишь кровь, и она заливала всё вокруг. От железистого запаха мутило. Прежде, чем шагнуть внутрь, он прикрыл нос рукавом.

Освещения поубавилось со времени его прошлого визита. Несколько светильников погасли, поскольку в них выгорело всё масло, но один или два продолжали гореть. Впрочем, в ярком освещении не было нужды: там, где окружающее скрывалось в тенях и полумраке, картину дорисовывало воображение.

Внезапно Ноктавиданту показалось, что воздух вокруг загустел настолько, что его можно было резать ножом. Сегодня он видел смерть впервые. Не сказать, чтобы порт, где он провёл половину жизни, был самым спокойным в городе местом. Там, как и везде, случалось множество неприятных вещей: драки, избиения, поножовщина, которые сами по себе могли стать причиной чьей-то гибели… Но ещё ни разу никто не умирал у него на глазах.

Словно пловец, опускающийся на глубину, клирик глубоко вдохнул, затем сделал шаг и ступил внутрь комнаты. Его нога угодила в лужу крови.

Задуманное Ноктавидантом легче было осуществлять в одиночестве, к тому же наедине с самим собой лучше думается. Неизвестно почему, но клирику стало казаться, что, поднявшись в комнату над криптой, он повторно ощутил то самое чувство — как будто неподалёку в крипте находится кто-то чужой. Может, так было потому, что здесь хранились все записи, в том числе и те, которые скрипторы сделали непосредственно перед убийством оракула. И если в комнате действительно был кто-то до того, как они с клириком вошли… Не останется ли об этом каких-либо упоминаний?

Может быть, ответ найдётся на одном из клочков бумаги или в записи, сделанной на каком-нибудь из катающихся по полу валиков? Ноктавидант подозревал, что ответ, который он так старался найти, дать не так просто.

Ноктавидант сделал глубокий вдох, и почти сразу пожалел об этом. Воздух в крипте буквально смердел смертью. Подобный запах исторгался из ящика Бабалона, когда его открывали, и наружу выпускали тех, кто провёл в крохотном сундуке ни один час. Запахи всегда были одинаковы: рвоты и крови, мочи и фекалий. В тесноте и практически без доступа воздуха всё это превращалось в неповторимый смрад, который сложно было забыть. Само собой, ничему подобному не существовало названия, но Нокта всегда считал этот запах запахом смерти.

Ещё одна кровавая лужа была на полу прямо перед ним. Переступая её, Ноктавидант отметил, что плавающие в ней письменные принадлежности и клочки бумаги напоминают необитаемые острова. «Берегами» безымянному морю служили несколько промокших листков и что-то выглядящее как белая сосиска. Как оказалось — чей-то оторванный палец.

С широкого кровавого пятна на одной из стен на него смотрело лицо.

Оторопев от неожиданности, клирик замер и мгновение стоял, пока к нему не пришло осознание: то, что он принял за лицо — на самом деле было всего лишь удачной игрой света и тени… Ну, может, не настолько удачной… По стене от пятна стекали несколько тонких струек крови, образовывающие нечто похожее на очертания человека. При наличии должного воображения можно было решить, что прямо перед тобой стоит незнакомец… Общее впечатление парадоксальным образом усиливали прилипшие рядом с кровавым пятном клочки волос и впечатанный в стену человеческий зуб.

Как ни странно, предметы обстановки почти не пострадали. Гнев присутствующих был направлен исключительно на них самих, а не на бездушные вещи.

Ноктавидант отложил в сторону очередной валик, взял восковую табличку из стопки таких же. Всё не то. Он привык доверять собственному чутью, а оно говорило, что там, в крипте, кроме оракула был кто-то ещё.

На мгновение Ноктавиданта посетила парадоксальная мысль: будь у стен и вещей глаза, насколько бы они удивились происходящему? Само собой, ответа не было, если, конечно, не считать таковым сизые петли кишок. Кто-то развесил их словно праздничные гирлянды, тем самым подчеркнув цинизм происходящего. А может просто от скуки.

***

Когда у некоего монаха спросили, каким образом ему удалось переписать такое количество сур — несколько тысяч, он ответил, что просто переписывал по одной каждый день. Если бы Ноктавидант прочитывал по одной записи каждый день, ему не хватило бы целой жизни. Записей было много, очень много. Только сейчас он убедился в том, что лишь малая часть отправилась наверх. Бóльшая часть бумаг и восковых валиков оседала здесь, год за годом наполняя огромный архив.

Вполне возможно, некоторые из записей велись ещё до появления Ноктавиданта во дворце. Разговоры с оракулом вёл другой клирик, а отчёты отправлялись наверх другому принципалу, предшественнику нынешнего. И тут Ноктавидант опять исправил себя: нет никакого нынешнего. Остался лишь он, несколько других клириков во дворце и ещё десяток во всём городе.

По-прежнему оставалось загадкой, каким именно образом некромант крови втёрся в доверие к принципалу? С помощью некой искусной иллюзии? Вполне вероятно. Как и то, что Ноктавиданта он подкупать не стал — просто нанёс удар по голове. Существовали ли другие варианты развития событий? Ноктавидант вновь вернулся к недавним мыслям о тёмном лесе — о том, где каждое дерево было возможной вариацией будущего. На первый взгляд все деревья похожи, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все имеют отличия. И ещё: деревьев в лесу не бесконечное множество, как и возможных вариантов грядущего. А тропок между ними и того меньше.

Оракул был способен предвидеть будущее. Кто и когда это понял, оставалось загадкой. У Аскеррона были его кураторы с их кровавой некромантией, благодаря которой можно было сохранять воспоминания и целые личности; у Завораша — настоящий ангел со склонностью делать туманные, но меткие прогнозы. Эти противоположности могли бы стать грозным оружием, если бы кому-то удалось соединить их.

Тут Ноктавидант вновь был вынужден себя поправить: кое-кому это всё же пришло в голову… и наверняка почти удалось. Почти, поскольку ни Ноктавидант ни кто-либо другой не знал истинной силы кураторов. Все, что было известно клирику — это то, что некромант похитил кровь оракула и наверняка выпил её.

Внезапно его внимание привлекла фраза из текста, торопливо набросанного чьей-то рукой на очередной восковой табличке.

«Ты звал».

«И ты явился».

Он и так помнил этот разговор, ведь он состоялся сегодня утром — всего пару часов назад.

Для того чтобы крылатый был более сговорчивым, в питательный раствор добавляли наркотик. Иногда понемногу, и он лишь слегка улучшал настроение ангела. Иногда — чуть больше (или намного больше), но осторожно, чтобы не нанести вреда здоровью крылатого. Во время их разговоров часто Ноктавидант наблюдал за тем, как меняет цвет содержимое трубок из-за вводимого в них нового компонента, и пытался понять в какой момент по трубкам пустили наркотик. Он почти всегда ошибался, но результат был виден и без того, чтобы гадать по цвету трубок. Ангел расслаблялся в своих цепях, даже свешивался на них, и покачиваясь взад-вперёд, принимался говорить.

Наверняка руки, писавшие это, будничным движением отложили табличку и стилус в сторону, после чего взялись за нож.

Отшвырнув табличку, Ноктавидант взял другую. Записи на ней можно было прочесть с большим трудом. Ноктавидант вчитался в неровные строки. Судя по всему, один из скрипторов записал часть разговора. Написанное не могло передать интонации, но к своему удивлению, клирик мгновенно узнал высокомерный тон ангела. В крипте был посторонний. Уже после того, как Ноктавидант покинул её, и, очевидно, в то же самое время, когда он был в комнате у принципала, во дворец проник чужак.

«О, да, нас слушают. Не видят, но прекрасно слышат. Можно подумать, что те, кто это делает, сейчас гадают, кто же вошёл в мою крипту. Это не так. Их задача — слушать и записывать. Не делать выводы».

«Тогда кто же их делает?».

«Кто знает? Может быть тот, кто будет читать эти строки несколько часов спустя?».

ТЯЖЕЛЕЕ ТЫСЯЧИ НАКОВАЛЕН

Знание превыше всего, говорит Бригадир, опираясь на один из механизмов. Корпус механизма покрыт копотью и следами времени; когда грубая одежда Бригадира трётся об него, вниз с тихим шелестом сыплются хлопья ржавчины.

Да уж, ржавчины здесь сколько угодно, Кенобия бы порадовался.

Тисонга вздрагивает от этого звука, ведь он ещё не привык к тишине. Удивительно, но спустя долгое время они смогли наконец, отыскать место, где грохот машин не разрывал бы им барабанные перепонки.

Наверняка Бригадир думает, что ангел вздрагивает от его слов, и добавляет: да, знание превыше всего. Кто бы ни утверждал иное.

По ощущениям, они глубоко во чреве острова. Глубже к низу, чем к поверхности. Ангел, глядя на свои ноги, представляет, как твердь под ним крошится словно сухое печенье, а сам он летит в бездну… Кто знает, насколько тонкий слой земли отделяет их от ветров и пустоты снаружи?

Знание прежде всего, повторяет Бригадир в третий раз.

В Башне учили, что превыше всего чувства и эмоции. Знания не помогут управлять снами, зато воображение, подкреплённое переживаниями — сколько угодно.

Тем временем Бригадир не останавливается: он рассказывает о катастрофе, и не об одной.

Оказалось, сначала мир развалился на части.

***

Тисонга, который все ещё думает о неустойчивой тверди под ногами, представляет себе момент распада. Может быть, у истории есть метафорическое значение?

Неподалёку кто-то крадётся: в абсолютной тишине грохочет по камню металл, словно части механизма отваливались. Не это ли имел в виду Бригадир, когда говорил о распаде?

Но — нет. Конечно, нет.

Первый катаклизм, говорит он, произошёл слишком давно, чтобы об этом у кого-то сохранились подробные воспоминания.

И все же кое-что было известно. Например, что суша некогда представляла собой одно целое. Затем в результате падения метеорита или другого небесного тела, материк раскололся, и некоторые его части оказались выброшенными в атмосферу, где стали небесными островами.

Так выглядел Первый катаклизм, и он не принёс особых бед — все произошло до появления разумной жизни.

Позже Небесные острова заселили ангелы. Неизвестно откуда они прибыли. До сих пор многие крылатые верили, что их первоначальный дом находится на ближайшем к этом миру спутнике, а прародина — и вовсе на других планетах, среди звёзд.

В нижнем мире, на материке, в то же самое время жили люди. Они были бескрылыми, и поначалу находились на самой низшей ступени развития. Именно стремление выжить подталкивало их к освоению новых территорий. В результате они заселили весь материк, построили укреплённые города, проложили дороги. Позже между ними пролегли железнодорожные пути, рукотворные каналы и телеграфные линии на высоких, похожих на обгорелые персты, столбах. А когда земля и вода вокруг были покорены, люди, уже не такие примитивные, как раньше, обратили свой взгляд на небо. Это и стало причиной Второго катаклизма.

Несмотря на успехи людей, ангелы не относились к ним ни достаточно внимательно, ни достаточно серьёзно, говорит Бригадир, и Тисонга думает, что это так похоже на его сородичей.

Он по-прежнему не верит ничему из услышанного, но вынужден признать, что история его увлекает.

Тем временем Бригадир продолжает.

Второй катаклизм в отличие от первого, был рукотворным. Живущие на нижней земле, хоть и не имели крыльев — в точности как не-ангелы здесь, на Небесных островах, — все же нашли способ путешествовать по воздуху.

Здесь надо сказать, что сами ангелы почти никогда не спускались, поскольку не считали человечество чем-то достойным внимания. Веками они снисходительно смотрели на то, что происходит внизу, и не сказать, чтобы сильно приглядывались. Наконец у людей появились их машины, но и это не могло заинтересовать крылатых, понимаешь?

Тисонга качает головой. В полумраке глаза Бригадира сверкают — возможно, от отражённого в них света, проникающего из коридоров, но в этот момент ангелу почему-то кажется, что этот свет навсегда поселился в глазах не-ангела… Их лихорадочный блеск напоминает блеск металла, и одновременно — разряды молний, как те, что иногда бьют высоко в атмосфере.

Вспышки этих молний грозят поразить все вокруг — включая ангела, который даже отступает на шаг, но после краткого замешательства возвращается.

Помещение вокруг вдруг начинает казаться ему слишком узким, слишком темным, слишком душным. Фигура Бригадира увеличивается в размерах и даже его тень становится как будто больше. Прислушавшись, Тисонга ощущает гул механизмов где-то в глубине острова. Кажется, он тоже меняется, становясь другим, более настойчивым. Единственное, что остаётся неизменным — это запах. Пахнет землёй и мазутом. И Тисонга думает, что, вполне возможно, эти два запаха существовали здесь всегда — задолго до появления на свет его самого, и за много лет до того, как в эти коридоры вообще ступили первые люди. Тогда, когда эта часть суши ещё была частью нижнего мира…

Здесь крылатый вынужден прервать размышления.

Нижнего мира?

Нет никакого нижнего мира. Нет и никогда не было, все это не более чем фантазии, выдумки, бред сумасшедшего… А все они, включая Бригадира — диссиденты, предатели и заговорщики.

Ангел чувствует, как темнеет в глазах. Или это меркнет электрический свет? Электрический… Похоже, не-ангелы были не такими примитивными, глупыми и ленивыми существами, как их вечно изображали. Вполне возможно, его учителя просто ошибались. Ещё несколько дней назад подобное открытие стало бы для Тисонги равносильным удару, однако сейчас эта мысль приходит спокойно, осознанно, и, кажется, сама по себе.

Ангел вдруг осознает, как жарко здесь, внизу. Возможно, горячий воздух исходит от машин и механизмов острова, но почему-то ангелу чудится, что это сам остров пламенеет изнутри, и, подгоняемый этим пламенем, движется в небесах.

Голос Бригадира звучит как будто издалека.

Тисонга трясёт головой, будто это и в самом деле способно отвести морок, но, разумеется, ничего подобного не происходит. Вместо этого ему кажется, что его мозг бьётся о стенки черепа, и от этого становится только хуже.

Внезапно из помещения позади ангела проникает луч света, и за спиной Бригадира расцветает огненный веер, похожий на пару крыльев. Ржавый корпус машины, куда падает свет, отражает его, попутно окрашивая в красный, жёлтый, изумрудный, нефритовый, бледно-голубой. Сквозь внезапно застилавшую глаза пелену Тисонга видит каждый изгиб этих крыльев, каждое перо, каждый волосок в нем…

Все заканчивается так же внезапно, как началось. Свет меркнет, уступая место серому и грязному, будто помои, сумраку. Остаётся лишь запах сырой земли и мазута, гул машин и тихий, вкрадчивый голос Бригадира. Однако теперь Тисонга не особенно прислушивается. До его слуха доносятся лишь отрывочные фразы.

Они, говорит не-ангел, и раньше пробовали оторваться от земной тверди, и каждый опыт был все более удачным. Парусиновые крылья (как у того летуна, который пытался облететь остров), воздушные шары и летающие змеи, различные аппараты, способные пробыть в воздухе достаточно долго и даже подняться на приличную высоту — каждый опыт заканчивался в той или иной степени удачно или наоборот — неудачно, но все равно с каким-то результатом. И все же небо по-прежнему принадлежало ангелам, которые упорно не хотели обращать на суету внизу никакого внимания. У них даже не было летательных аппаратов. И зачем, спрашивается, что-то подобное тем, у кого пара крыльев за спиной? Представляешь, им даже не приходило в голову, что кто-то может превзойти их в искусстве летать.

Бригадир замолкает. Тисонга смотрит на него, пытаясь понять, что происходит, а затем замечает, как тело бескрылого начинает сотрясаться. Тот беззвучно смеётся, крепко сжав зубы, однако, кажется, что его смех вот-вот вырвется наружу. Так оно и происходит — минуту спустя. Бригадир смеётся в голос, и его смех разносится по тоннелям и переходам Небесного острова, по его узким лазам и укромным местам, по загруженным механизмами помещениям и огромным пустым залам, где могли бы поместиться несколько этажей Башни ремесленников сна. Он несётся — этот громогласный хохот, — пока не перерастает в рокот, навсегда утратив все человеческое. Смех все ещё звучит в ушах Тисонги, когда тот вдруг осознает, что смеётся и сам. Смеётся, и не может остановиться.

…А ЗАВТРА САМ СТАНУ ГРЯЗЬЮ

Во время войны гибридизация была вынужденной мерой. Благодаря ей можно было спасать жизни, выращивать потерянные конечности, возвращать здоровье. И самое главное — создавать новые, куда более смертоносные виды солдат. Однако даже в военное время воюющие по одну сторону солдаты и гибриды не доверяли друг другу. Первые не знали, чего ожидать от «изменённых» собратьев, вторые не хотели мириться с тем, что их считали чем-то неестественным.

В мирное время эта насторожённость превратилась в откровенную вражду. И хотя новых гибридов не создавали, старые никуда не делись. Кроме тех, кого демонтировали сразу после войны, поскольку в мирное время они представляли бы слишком большую опасность, оставались сотни «неявных» существ, то есть тех, у кого модификации затрагивали лишь небольшую часть тела.

Разумеется, Рашка на своих паучьих ногах выделялся даже среди гибридов. К счастью, он раньше других догадался, что после войны от модификантов постараются избавиться, поэтому подготовил план. Однажды ночью он попросту бежал из лагеря. Множество дней он скитался по дикой местности, по разорённым деревням и пустынным дорогам. Эти дороги напоминали плохо зажившие рубцы, вдоль которых лежали напоминания о недавней жизни: разбитая повозка, мёртвая лошадь, остатки нехитрого бедняцкого скарба. Вскоре он добрался до деревушки, состоящей из нескольких домов, жилым из которых оказался всего один. В нём обитала одинокая старая женщина. Почти слепая и наполовину безумная, она окончательно лишилась разума, когда увидела человека на паучьих ногах, который ввалился в её жилище. На её счастье, старуха умерла сразу, а Рашка на несколько дней поселился в её доме, постепенно вводя желудочный сок в тощее тело, пока то, что осталось от внутренних органов, не превратилось в питательный суп.

Вдоволь отъевшись и набравшись сил, Рашка решил двигаться дальше. Возможно, на восток. Возможно, к крупному городу, такому как Завораш или Энкалибан, где легко затеряться. Он знал, что его будут искать и рано или поздно обнаружат этот дом. Кроме того, он тщательно замаскировался. Паучьи ноги скрыло длинное одеяние, глаза — тёмные очки. В доме он обнаружил тележку, куда сгрузил часть добытого по пути скарба. Спустя несколько дней в одном из небольших городков он назвался галантерейщиком и обменял одну часть вещей, а другую часть — купил. Погрузив всё это в тележку, он направился дальше. Так он шёл от одного города к другому, пока не добрался до Завораша.

Само собой, никто не догадывался, что Рашка — гибрид, а что касается исчезновений людей, то в любом крупном городе это не являлось редкостью.

Что же было ею, так это его удивительный талант находить подобных себе. Специально его сделали таким или эта способность пришла к нему случайно, Рашка не знал. Ему вообще было мало известно о собственной природе и о том, что ждало его в будущем. Это объяснялось тем, что его создателям не было нужды задумываться о таких вещах: после войны Рашку и ему подобных предполагалось списать как нечто ненужное.

Наверняка гибели избежал не он один, однако больше никогда Рашка не встречал кого-то, кого модифицировали на фронте. Все прочие операции совершались в мирное время и были скорее данью моде, чем необходимостью. Эти люди лишь меняли свою внешность, в то время как из Рашки и ему подобных делали настоящих убийц. С одной стороны маршировали смертоносные механизмы врага — на гусеницах и огромных зубчатых колёсах. С противоположной — люди на паучьих ногах, с огромными косами, вживлёнными прямо в плоть. Возможно ли, чтобы всю эту плоть просто уничтожили, оставив воронам на поживу? Или ему нашли другое, более рациональное применение — как находили применение всему. Как нашли применение умирающим солдатам, превращая их в чудовищ, способных бороться с вражескими танками и грудью встречать летящие снаряды…

Рашка предпочитал об этом не думать.

Как и о своём необычном таланте, который дал знать о себе спустя несколько месяцев после того, как он поселился в Завораше. Сперва Рашка подумал, что создатели направили какого-то другого гибрида разделаться с ним. Однако вскоре он убедился, что это не так. В том смысле, что никто не отправлял за ним убийцу. А вот то, что рядом находилось другое композитное существо, как раз было правдой. Им оказался тощий воришка из соседней подворотни. Каким-то образом его пальцы были изменены. Не все, а лишь указательный и средний. Они были искусственно удлинены и снабжены дополнительным фалангами. В результате воришка мог сгибать пальцы во всех направлениях, что, конечно, помогало в его деле. Позднее Рашка узнал, что некоторые воротилы преступного мира не скупились на операции для подобных «талантов», ведь в будущем один такой воришка мог принести доход гораздо больший, чем скромная сумма, затраченная на операцию. После произошедшего он чувствовал гибридов на каждом шагу, постепенно учась мысленно «отсекать» тех, кого встречал до этого.

И по-прежнему нельзя было исключать того, что его создатели не решат наконец разобраться со своим творением раз и навсегда. Война закончилась, места боев заросли травой. В точности так же стало и с человеческой памятью — никто не помнил, для чего создавались гибриды, и кто был их творцом. Их запомнили как убийц, ничем не лучше (а может, и хуже) вражеских механизмов. По крайней мере, те не сходили с ума и не начинали уничтожать своих же.

Вернувшиеся с фронта солдаты рассказывали о таких случаях. О безумцах, косивших без разбора всех, кто попадался под руку. Или о тех, кто окончательно потеряв рассудок, вырезáл глубоко ночью собственный лагерь. На войне, где утратить разум было проще всего, именно гибриды оказались наименее устойчивы. Возможно, это объяснялось их неестественным происхождением. А ещё последствием травм, полученных их человеческими телами в прошлом.

Разумеется, все это вызывало ненависть к модификантам и в мирное время. Что говорить… Иногда Рашка ненавидел сам себя. Например, когда ему приходилось цедить холодный вязкий «суп» из растворённой плоти. Хотя «ненавистью» в полной мере это назвать было нельзя. Скорее, жалостью к себе, густо замешанной на чувстве сожаления, что не одно и то же. Как ему хотелось бы, чтобы всего этого не было! И вместе с тем, временами он чувствовал себя особенным, как наверняка чувствует себя потерявший всё до последнего человек. Лишь утратив всё мы становимся свободными. Что-что, а последнее было ему хорошо известно.

Похоже, всё время между визитом к Рашке и выстрелом стражи провели в засаде, ожидая, когда появится хозяин лавки. Увидев, как беглец выбирается из окна подвала, они приняли его за самого Рашку. Окликнули, но тот бросился бежать. После чего стражам не оставалось ничего, кроме как открыть огонь.

Со своего наблюдательного пункта Рашка видел, как тело уносят прочь, и молился, чтобы стражи убили того человека — тогда это дало бы ему дополнительное время.

Он уже решил бежать. Кто бы ни вывел служителей закона на его след, он сделал это не потому, что располагал точными сведениями. Иначе стражи не стучали бы в дверь, а попросту выломали бы её. Скорее всего тот человек донёс на него по наитию, просто заподозрив в чём-то.

А это значило, что его время в Завораше подошло к концу.

Как ни странно, это волновало модификанта меньше всего. Ещё давно, входя в город, он понимал, что поселился здесь не навсегда. Рано или поздно ему придётся менять место жительства. Это произойдёт внезапно, и скорее всего, в большой спешке. Почти все вещи нужно будет оставить. Одежду, товары. Даже пищу… Однажды кто-нибудь обнаружит кокон под стропилами крыши и останки человека в яме.

К тому времени, когда Рашка покидал лавку, минуло более суток с момента его забега по крышам, и около часа с того момента, когда бродяга таким позорным способом бежал прямо у него из-под носа.

На то, чтобы собраться, у Рашки ушло совсем немного времени. Он вновь замаскировался: очки с задымленными стёклами, темно-фиолетовая шляпа с широкими полями. Дополнительно его лицо скрывали множество длинных кисточек, свешивающихся с полей этой шляпы — по последней моде. В подлобные шляпы наряжались вельможи и принцы, а ещё богатые купцы, желающие защититься не только от палящего солнца Завораша, но и от любопытных взглядов прохожих. Из одежды он выбрал простой халат неброского синего оттенка, какие принято носить в разгар лета на востоке. Халат был длинным и скрывал паучьи ноги Рашки, но, к сожалению, не мог скрыть всей его фигуры. Впрочем, в этом не было нужды. На сей раз Рашка не собирался передвигаться самостоятельно. Вместо этого он нанял экипаж. Щедрое вознаграждение владельцу повозки позволяло ему оставить у себя сам транспорт и двух рабов, которые предназначались в качестве тягловой силы.

Приготовления были завершены в кратчайшие сроки. Забравшись в повозку, и отдав приказ трогаться, Рашка даже не оглянулся. Некоторое время он всерьёз раздумывал над мыслью поджечь лавку, но отказался от этой идеи. Огонь, хоть и уничтожит все следы его преступлений, привлечёт слишком много внимания. Так пускай же лучше вернувшиеся стражи обнаружат… то, что обнаружат. Главное, что в это время он будет далеко, на пути к какому-нибудь новому городу, и возможно, к новой жизни.

ЧТО БЫЛО ОДНАЖДЫ

Зубы крылатого сомкнулись на его шее.

Телобан ощущал, как его собственная кровь хлынула узнику в рот. В то же время ему в вены из трубки вливалось… нечто.

Ангел глотал с жадностью, словно вампир, изголодавшийся за все то время, что провёл в темнице. На самом деле это было не совсем так. То, что в этот момент покидало тело оракула, было чем-то бóльшим, чем просто его кровью. По сути, это и был сам оракул. Словно весь его опыт, знания, умения, память, характер, эмоции собрали в одном месте, перемешали, а затем выделили в некую субстанцию. Так поэт берет разрозненные слова и превращает их в цельное произведение.

Прямо сейчас оракул чувствовал, как его собственный разум ускользает. Наверняка нечто подобное испытывал и пленник, с той разницей, что его вены наполнились новой жизнью, а то, что некогда было Телобаном — медленно погибало, утекая прочь словно вода из дырявого сосуда.

Постепенно черты Телобанова лица обмякли. Уголки рта опустились, из глаз исчезло всякое выражение и их прикрыли сонные веки. О том, что убийца не умер, свидетельствовало лишь хриплое дыхание. Одной рукой оракул сжимал трубку, через которую в тело его пленника по-прежнему вливалась его кровь, другой он придерживал его за шею.

Ещё несколько мгновений он удерживал Телобана в своих объятиях, а затем внезапно силы покинули его, и он рухнул. Сначала на одно колено, затем — на четвереньки. Телобан упал рядом. Трубка вырвалась из его шеи, выстрелив струйкой черной крови.

Судорога сотрясла тело оракула. Оно изогнулось, наружу из бледной грязной кожи выперли острые кости.

И все же он обязан был найти в себе силы подняться. Когда войдут те двое, он должен стоять на ногах. В темноте они, возможно, не заметят кровь, что же до густого запаха бойни, стоявшего вокруг, здесь он был не редкостью.

Телобан понял, что он лежит на полу, и что его руки…

Нет, не Телобан.

А его руки…

СВОБОДНЫ.

Рядом кто-то закашлялся. Груда костистой, перепончатой плоти зашевелилась, стала подниматься. Оракул увидел крылья — существо было гораздо выше ростом, шире в плечах. До этого он никогда не задумывался, насколько все окружающие ниже его ростом. В новом теле эти различия были сведены к минимуму. Хотя тело Телобана было моложе и лучше физически подготовлено, оно не могло соперничать по силе и ловкости с телом одного из представителей крылатого народа.

Звякнули кандалы. Крылатый зашевелился. Теперь это было просто тело. Какая-то часть разума все ещё отдавала ему приказы: дышать, моргать, встать, выпрямится.

Прислушавшись к собственным ощущениям, оракул постарался определить, что не в порядке. Переход из одного тела в другое не был безболезненным процессом, учитывая то, что где-то там, в глубине по-прежнему оставалась личность прежнего владельца.

Телобан сжал и разжал руку. Получилось неплохо, хотя пальцы на его взгляд были слишком толстыми и мясистыми. Неуклюжие пальцы.

Телобан?

Это было имя тела, которое он занял. Его самого же, кажется, звали Ош. Ош? Неважно. Прежние имена значили не больше, чем прежние тела.

Телобан-Ош расправил плечи, повернул голову из стороны в сторону, разминая шею.

Где-то глубоко в темноте, на задворках сознания стенал и выл разум настоящего Телобана. Выкрикивал проклятия, рыдал, сыпал обещаниями. Скоро личность прежнего владельца погибнет. Впрочем, пока Ош не спешил изгонять разум Телобана слишком далеко, позволив остаться и понаблюдать.

Ош спрятался в тени за механизмами. Он, как мог, привёл пол в крипте в порядок, вернул на место вырванную из механизма трубку и стёр с кожи крылатого остатки крови.

Он уже почти освоился с новым телом, однако некоторые вещи всё ещё оставались непривычными — начиная от роста, заканчивая вкусом во рту. Вдобавок тело казалось ему неуклюжим и слишком тяжёлым, словно одетая не по размеру одежда.

Тело крылатого не погибло, хотя и медленно угасало. Он всё так же стоял на своём помосте, а позади него бурлил и переливался всеми возможными цветами веер из трубок. На первый взгляд все было, как всегда.

Глядя на мир своими новыми глазами, Ош наблюдал, как двое человек входят в крипту.

Одного Ош хорошо знал — а значит, теперь знал и Телобан: перед ним был клирик. Другого оба видели впервые. Однако Телобан, более искушённый во всём, что касается атрибутов в одежде и форме, мгновенно распознал куратора. Эти северные колдуны славились тем, что умели вытягивать из крови мертвецов фрагменты воспоминаний.

Клирик, который шагал впереди и что-то говорил идущему позади куратору, подошёл первым. Если бы Ош хотел — он мог бы одним прыжком преодолеть разделяющее их расстояние и убить обоих. Однако рисковать не стоило. Во-первых, тело ему ещё не полностью подчинялось. Ош отмечал какие-то мелкие судороги, то и дело пробегавшие по пальцам, а также — не менее трех раз, временное помутнение в глазах. К счастью, крылатый выглядел как обычно. По крайней мере, ни у кого из двоих не должно было возникнуть подозрений.

Ещё недавно это тело принадлежало ему.

Эти руки, крылья за спиной… Тонкая кожа, натянутая на каркас из почти невесомых, полых как у птицы, костей. Теперь все это было не более чем куклой на цепи. Лишённое личности тело не погибнет сразу, и возможно, пройдёт ещё некоторое время, прежде чем кто-то заподозрит подлог. Подумать только… Он ждал этого тридцать лет, и за все эти годы никого не оказалось достаточно близко, чтобы осуществить переход.

Скорчившись в тени за механизмами, где мрак лишь слегка рассеивал свет от тускло мерцающего содержимого трубок, по-прежнему идущих к бездушному телу, Ош едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

А затем события приняли совсем другой оборот. Внезапно идущий сзади куратор размахнулся и ударил клирика по голове. Клирик свалился без единого звука, как будто нападавший ударил не живого человека, а пустой манекен.

Перешагнув распростёртое тело, куратор откинул капюшон и приблизился к крылатому. При этом губы куратора шевелились, словно он что-то говорил узнику.

Ош пожалел, что у этого тела не настолько острый слух, как хотелось бы — он не расслышал ни слова, к тому же мешало бурление жидкостей в трубках. Он мог лишь догадываться о смысле сказанного. А через мгновение этот смысл стал очевиден. Воздев руку с зажатым в ней инструментом, которым до этого он нанёс удар клирику, куратор обрушил его на голову крылатого.

ОДА ПОСТОЯНСТВУ

В такой темноте Телобан оказывается впервые. Мрак окутывает его со всех сторон словно старое уютное одеяло, и только впереди сохраняется узкое окно обзора. В него будто в настоящее окно, прорубленное в глухой стене, он наблюдает за тем, что происходит в мире.

Вот входят двое. Тело крылатого по-прежнему стоит на постаменте. Оно повёрнуто к вошедшим полубоком. Люди подходят ближе. Затем происходит нечто странное: идущий позади бьёт компаньона по голове. Раздаётся звук, словно кто-то с хрустом раскалывает орех. От того звука у Телобана, разум которого по-прежнему заперт на задворках захваченного сознания, болезненно сводит зубы.

Здесь он не один. Вокруг — тени и силуэты того, что он так старательно изгонял в дальние уголки разума всю свою жизнь. Они выпрямляются, подходят ближе. Некоторые ползут на четвереньках, принюхиваются, кряхтят.

Смутные страхи, тёмные желания, жуткие фантазии. Все они хорошо знакомы ему, поскольку он сам отправил их сюда. Некоторые провели здесь почти столько же, сколько было лет самому Телобану.

Одна из теней поблизости напоминает человека без ног. Телобан узнаёт его. Когда они были детьми, этот нищий жил на улице по соседству. Телобан помнил, как они с детьми боялись и избегали его. Он казался им чудовищем. Они даже сочинили историю, которую рассказывали тем, кто был младше. Будто ноги у него на самом деле есть, просто они погружены в иной мир, словно у сидящего на берегу реки — в воду. Что Бродяга (так они его называли, с большой буквы, словно это было именем), застрял между двумя мирами — потусторонним и нашим. История менялась в зависимости от того, как сильно хотелось кого-нибудь напугать: одна рассказывала, что Бродяга постепенно погружался в небытие — понемногу с каждым годом. Другая утверждала будто он, наоборот, пытается выбраться наружу. Они рассказывали эту историю друг другу и самим себе столько раз, что со временем сами стали в неё верить.

Теперь Бродяга тянул к нему из тьмы свои костлявые руки.

Был ещё мальчик. Он просто стоял и смотрел на Телобана. В отличие от Бродяги, мальчик был воспоминанием, задвинутым, как и все прочие, на задворки сознания.

Рядом с мальчиком Телобан заметил одного из архонтов… Его тело раздулось до неузнаваемости, кожа побледнела. Там, где он стоял, с его мантии натекла лужа воды. И в этой луже лежит нечто, смутно напоминающее груду сухих веток. Приглядевшись, Телобан понимает, что смотрит на завёрнутый в лохмотья человеческий скелет — всё, что осталось от другого тела, которое он бросил на крыше замковой башни.

Телобан закрыл глаза, отступил на шаг. Все эти … люди… они были не более реальны, чем воспоминания и мысли. Запрятанные глубоко, они ждали своего часа, чтобы… Чтобы что?

— Послушай, — раздался голос сзади.

Телобан повернулся и увидел перед собой третьего архонта. Его одежда пропитана кровью. Там, где её распороло лезвие бритвы, она и вовсе болталась лохмотьями, едва прикрывая обнажённую кожу.

Странно, но Телобан всегда симпатизировал этому человеку. Кажется, из всех учителей он единственный понял, что Телобан имел в виду, говоря о Хаосе.

Поэтому убийца не удивился, когда его жертва начала говорить. И первые слова оказались именно такими, какими он и хотел.

Первый удар куратор нанёс наотмашь, сверху вниз, и затем продолжил наносить короткие удары, целя в голову, шею и грудь оракулу. Инструмент в его руке был тупым и коротким, что позволяло лучше рассчитать место удара, но сила удара явно была недостаточной. И все же первым ударом куратор явно расколол оракулу череп. Кровь — та, что ещё осталась в теле крылатого, брызнула во все стороны. Несколько капель попало на Оша. Он растёр кровь между пальцами, понюхал, а затем сунул кончики пальцев в рот.

Голова крылатого практически исчезла под градом ударов, а куратор продолжал наносить один удар за другим. Ош не мог сказать, насколько долго это продолжалось. С первым ударом жидкости в трубках вскипели. Некоторые трубки опустели, в других жидкость помутнела. Многоцветный веер превратился в череду серого и черного.

Внезапно силы покинули куратора. До этого он наносил удары с точностью механизма, теперь в один момент его руки опустились, и сам он как будто стал меньше и ссутулился.

Возможно, именно сейчас настал момент, когда Ош мог бы напасть на него.

Затем куратор извлёк из складок одеяния некий предмет. Он был небольшим и с лёгкостью помещался в ладони. Сжимая его в руке, он подступил к оракулу.

К тому времени то, что некогда являлось телом Оша, было уже мертво. Крылатый стал пародией на самого себя: сломанный, разбитый сосуд. Крылья за его спиной безвольно повисли. Кожа стала серой, а в некоторых местах, там, где вены подходили близко к поверхности тела, начала напоминать покрытый чёрными прожилками мрамор.

От оракула исходил отчётливый запах смерти — крови, нечистот.

В руке у куратора оказался миниатюрный пузырёк. Стекло, из которого он был изготовлен, несколько раз сверкнуло в тусклом свете крипты. С такого расстояния было сложно утверждать наверняка, но Ошу показалось, будто сосуд изготовлен из стекла необычного фиолетового оттенка. Другой рукой куратор извлёк на свет крохотную воронку для жидкостей. Опустив её длинный конец в горлышко пузырька, куратор подставил широкий раструб под струйку крови, льющуюся из раны на голове оракула.

Ещё недавно эта голова была его собственной, подумал Ош.

Впрочем, он испытывал сожалений не больше, чем человек, которому пришлось сменить одежду.

Сосуд довольно быстро наполнился, а поток крови так и не иссяк. Закончив, куратор извлёк воронку и закупорил ёмкость. Похоже, на этом было всё. Ош-Телобан глубже втиснулся под тень механизмов, когда куратор обвёл взглядом зал.

Пока куратор оглядывался, Ош успел рассмотреть его в деталях. Лысеющая голова, ничем не примечательное лицо. Такое больше подошло бы мелкому торговцу. Трудно поверить, как заурядно порой выглядит смерть. В большинствеслучаев она не похожа ни на карающий меч, ни на гром и молнию с разверстых небес. Чаще всего это чья-то предательская рука, капля яда или… Телобан разбирался в таких вещах. Внезапно Ош поймал себя на том, что слышит внутренний голос, который ему не принадлежит. Чувства были теми же самыми… Однако мысли… Было в них что-то не совсем правильное, как в запахе испорченной еды. Или во вкусе вина, в которое подмешали отраву. Жертва делает глоток и понимает: что-то не так. Затем, когда приходит тошнота и тело скручивают первые судороги, понимание переходит в уверенность, однако уже слишком поздно.

Это были не его мысли.

Они ему не принадлежали, как горсть мелочи, случайно обнаруженная в карманах ворованного пиджака. Сами по себе эти монеты не делали его кем-то другим, но могли помочь кем-то другим стать. Так внезапно разбогатевший нищий — уже не тот бедолага, что минуту назад скитался от одной мусорной кучи к другой.

Ош тряхнул головой.

Телобан тряхнул головой.

Ош смотрел на то, как куратор удаляется от места бойни.

Телобан смотрел на это глазами Оша.

Внезапно сверху, оттуда, где располагались слуховые окна, послышался какой-то звук, похожий на сдавленный всхлип. Ош поднял голову и увидел, как в одном из окон промелькнуло и исчезло чьё-то лицо. А затем раздался грохот.

Конечно, всё это слышал и куратор. Почти одновременно с Ошем он поднял голову, и наверняка увидел то же самое. Пузырёк с кровью исчез в складках одежды. Чем бы не являлась кровь для куратора, очевидно, что это был слишком ценный ресурс, и обращаться с ним нужно было соответственно. После этого в руке куратора вновь появилось оружие, с помощью которого он расправился с крылатым, и он поспешил к выходу из крипты.

Телобан узнавал и другие лица. Некоторые — полузабытые. Другие — слишком хорошо знакомые. Среди последних были те двое бродяг, что пытались напасть на него в катакомбах. Не всех Телобан убил собственноручно. Некоторые погибли на его глазах, и в их смерти убийца и шпион так или иначе винил себя. Всё верно. Как он уже догадался, здесь, в дальней части его разума, были спрятаны все секреты.

Среди фигур, которые стояли либо брели без цели в сером полумраке вокруг, выделялась фигура мальчишки. С ним Телобан первое время делил комнату в Замке.

На шее парня болталась верёвка, а с запястий стекали тонкие струйки крови, которая продолжала течь без остановки: прежде, чем повеситься, мальчишка перерезал себе вены, чтобы уж наверняка… Конечно, Телобан был первым, кто обнаружил тело. И, словно этого было недостаточно, должен был не только обрезать верёвку, но и снять её с шеи мальчишки. Последнее, как ни странно, оказалось делом куда более трудным, чем он себе представлял. Верёвка была слишком тонкой. Она фактически разрезала кожу и впилась в плоть настолько, что Телобану пришлось выковыривать её ногтями.

Но не это было самым страшным. Никто не стал хоронить того парня. Его тело пролежало в комнате сначала до утра, а затем и весь следующий день. Телобан просто не знал, что с ним делать. Старшие ученики и преподаватели лишь пожимали плечами, а архонты и прочие владыки были слишком заняты, чтобы беспокоить их такими пустяками. В конце концов это был «его» мертвец, ему и разбираться.

На второй день, когда от тела начал исходить запах разложения, Телобан обмотал его в несколько слоёв ткани (на это ушли простынь, пододеяльник и все наволочки, некогда принадлежавшие самоубийце). Затем Телобан перетянул свёрток остатками верёвки, в том числе пустив в ход и тот кусок, что снял с шеи мертвеца. Получилось что-то вроде кокона, перетянутого бечевой — лишь кое-где проступали бурые пятна крови. Кстати, бечева была точно такой же, как и на улицах Дымного квартала. Впоследствии Телобан много размышлял над этим, пытаясь найти скрытый смысл, какое-то послание, но так и не смог обнаружить ничего дельного.

Тело пролежало в комнате ещё два дня. Ткань потемнела, очертания свёртка, в которых раньше угадывалось что-то человеческое, стали расплывчатыми, деформировались. Пахло от него просто ужасно. Наконец Телобану стало казаться, что запах разложения пристал к нему если не навсегда, то очень надолго.

Жить в комнате с трупом? Это было странно и к тому же давало пищу для разговоров. Разговоры пошли уже на следующий день. Большинство других учеников просто перешёптывались в стороне, но нашлись и те, кто буквально жаждал посмотреть на мёртвое тело. Одного или двух из них пришлось выгонять из комнаты пинками.

Наконец, Телобан отыскал лопату и как-то ночью вынес тело соседа во внутренний двор. Он мог бы закопать его под усыпанной песком ареной, где они день за днём отрабатывали удары под руководством мастера боя на мечах. Мог бы похоронить его под травой у растоптанного сотней ног импровизированного поля, где они отрабатывали броски ножей и стрельбу из лука. Мог вырыть яму у конюшен, где ещё один холмик никому бы не помешал. Или у крохотного неприметного домика на самой окраине внутреннего двора — там они держали садовый инвентарь…

Телобан отыскал место у угла западной стены и копал всю ночь напролёт. Лопата была слишком маленькой, с короткой ручкой, такой только убить или вскопать, но никак не выкопать. Наконец он смог вырыть достаточно большое углубление в земле, чтобы туда поместился свёрток с телом. «Его» телом.

Положив свёрток в яму, Телобан некоторое время смотрел на него. Именно таким он и запомнил соседа по комнате, и может быть, своего единственного друга — спелёнатым, лишённым возможности быть достойно погребённым. Кто знал, что когда-нибудь в той части разума, куда Телобан изгонял всё то страшное и неприятное, что преследовало его всю жизнь, найдётся место и ему?

Мертвец сделал шаг навстречу. Телобан ожидал почувствовать запах разложения, но ощутил лишь слабый аромат цветов. Это были георгины, и он вспомнил, что в том же году на месте, где он закопал тело, выросли точно такие же цветы.

Странным образом всё изменилось. Вокруг как будто потемнело, туман стал гуще. Некоторые фигуры отступили в тень. Мертвец, наоборот, приблизился. В руках у него что-то поблёскивало.

Телобан присмотрелся и узнал: бритва. Складная, с острым стальным лезвием. Ни один кузнец не изготовит такую, здесь нужна более тонкая работа. И ещё: это та самая бритва, с помощью которой его сосед по комнате вскрыл себе вены, прежде чем повеситься.

А затем он просто протянул бритву Телобану, сложенную, ручкой вперёд:

— Тебе это понадобится.

Оракул был не прав, когда говорил, что «тем, вверху» нет до них никакого дела. А ещё он ошибался, когда утверждал, что его лишь слушают. Большую часть времени за ним действительно никто не наблюдал. Однако временами, в основном по ночам, когда оракул спал, скрипторы подставляли к окнам столы и стулья, взбирались на них и смотрели сквозь узкие бойницы на чудо из чудес — крылатого человека гигантского роста.

Мелькнувшее в окошке лицо могло принадлежать одному из писцов, а значит, у случившегося в крипте могли быть свидетели. К несчастью для куратора, он понял это в последний момент. Впрочем, было ещё не слишком поздно.

Когда куратор ушёл, Телобан выбрался из своего убежища и подошёл к распростёртому на полу телу клирика. Судя по всему, тот был жив, но находился без сознания. В таком состоянии он наверняка проведёт не один час. Что ж, Ош не завидовал ему. Когда он проснётся, боль будет такой, что он пожалеет, что не погиб вместе с оракулом.

В этот момент сверху раздались крики.

Находясь глубоко внутри собственного сознания, Телобан решил сопротивляться. Ставкой в этой борьбе было его собственное тело, захваченное паразитом из крови ангела.

Он взял предложенную бритву. Она была довольно увесистой, с гладкой, приятной на ощупь рукоятью, куда целиком помещалось складное лезвие.

Рука, вручившая ему бритву, была черной.

— Это тебе пригодится, — сказал мертвец.

Шелест слов, вырвавшихся сквозь едва шевелящиеся губы, был подобен шороху земли:

— Иди. Разберись с этим.

ТРУДНОСТИ ВЫЖИВАНИЯ ПАУКООБРАЗНЫХ

Впряжённые в повозку невольники справлялись со своей работой превосходно. Оба двигались, не сбавляя темпа. Глядя на их них, Рашка решил, что они могут идти в похожем ритме не один час. Казалось, эти двое вообще не ведают усталости. Их мускулистые спины блестели от пота, а ноги и руки поднимались и опускались практически одновременно.

Казалось, они даже дышали в унисон. На некоторое время это отвлекло Рашку от мрачных мыслей. А когда он вновь пришёл в себя, повозка почти миновала городские ворота. В тени гигантской стены двое крестьян не могли совладать с чересчур строптивым козлом, которого пришлось буквально тянуть за рога, и всё это сопровождалось хохотом дежуривших неподалёку стражей. Рашка и сам посмеялся над нелепой ситуацией. Животное было явно умнее своих хозяев. На мгновение ему показалось, что в происходящем скрыт намёк, какая-то ирония, тайный смысл… Но вскоре это ощущение важного испарилось, и мысли Рашки вновь вернулись в обычную колею.

Ну, не совсем обычную. Скорее привычную.

Неотъемлемой частью паучьей натуры была склонность к планированию. Не простому подсчёту возможных вероятностей, нет, — скорее это было что-то вроде стратегического мышления. Рашка не мог предвидеть, что произойдёт дальше, тем более не мог знать, что спустя несколько часов этой же самой дорогой отправится и тот тип, до которого ему так и не удалось добраться в лавке. Если бы не он… Впрочем, стражи ведь посетили Рашку ещё до того, как в лавку заявился тот оборванец. Вполне может оказаться так, что одно с другим никак не связано, и все это просто одно большое совпадение. Разве не из них состоит вся жизнь?

Оборванец… Что-то в его внешности казалось Рашке знакомым. Спустя некоторое время он вспомнил, что не так давно этот тип уже являлся в лавку. Не иначе, в компании с кем-то, кого Рашка хорошо знал. Кажется, он приносил какие-то вещи, и на всех стоял герб номарха. Тогда Рашка не придал этому особого значения.

Повозка была небольшой, тесной для его необъятного тела, но всё же удобной. К тому же ему не пришлось путешествовать на собственных ногах.

Стражи у ворот пропустили их без лишних слов. Никто даже не заглянул внутрь повозки. На расстоянии двух-трех вёрст от города Рашка приказал возницам сворачивать с дороги. Башни Завораша ещё не исчезли из виду, и их очертания подрагивали сквозь призму горячего воздуха. Была середина дня.

Отчасти это объясняло то, что дорога оставалась безлюдной. Торговцы из окрестных мест отправлялись в город на рассвете и стремились убраться до солнцепёка. Не важно, удалось им продавать товары или нет, городские рынки пустели с наступлением полудня. Вечером в город вновь тянулись караваны, а из города — почтовые повозки и дурно пахнущие бочки золотарей.

Ещё некоторое время они тащились по неровной каменистой земле, и все это время Рашке казалось, что его желудок готов выпрыгнуть наружу. Даже безумные забеги по крышам поздно ночью не шли ни в какое сравнение с тряской в чреве обычной повозки. И всё же Рашка не спешил отдавать команду остановиться — нужно было отъехать от дороги. Когда это наконец, произошло, и паук выбрался наружу, он увидел в приближающихся сумерках застывшие в немом ужасе лица невольников. Они его боялись! Оба были суеверными шиванами и, видимо, понимали, с кем имеют дело. Неизвестно, что могло возникнуть в их примитивных мозгах при виде модификанта. Может, оба сбегут, стоит только отвернуться? К сожалению, преследование рабов по бездорожью не входило в его планы.

Как-то раз он слышал о человеке, который пытался создать идеального раба. Всем известно, что таких не существует — до конца преданных, безропотных, полностью лишённых собственной воли, но вместе с тем сильных, умелых, способных на нечто большее, чем самые примитивные действия. Этот человек придумал способ как подчинить человека своей воле без того, чтобы разрушать постоянными истязаниями его тело. И требовалось для этого всего ничего: ручная лучковая дрель и капля-другая едкой жидкости.

И то, и другое у него было. Ну, почти. Рашка знал, чем заменить кислоту, но пока не придумал, что использовать вместо дрели.

Тот человек просверливал отверстия в темени предполагаемых «рабов», а затем капал туда несколько капель кислоты. Едкая жидкость разрушала участок мозга, который отвечал за волю, принятие решений и прочее, но не нарушала работы других отделов. Это было похоже на тонкую хирургическую операцию, проводимую с помощью химии. А ещё после неё не оставалось ни швов, вообще никаких следов.

Шиваны сопротивлялись слабо, словно во сне. Когда воля подавлена настолько, что человек готов тянуть повозку, бежать по острым камням — от него трудно ждать чего-то кроме тупого подчинения. Укажи ему направление, и он будет идти, пока не сотрёт ноги в кровь. Однако Рашка хотел гарантий.

Одного из возниц паук свалил мощным ударом мясистой руки. За другим пришлось гнаться, но к счастью, недолго. Рашка настиг его, опрокинул на землю. Этот шиван сопротивлялся яростно. По крайней мере, так показалось Рашке, который за безудержным страхом в глазах возницы рассмотрел мрачную решимость. Возможно, в любой другой ситуации она помогла бы этому человеку собраться с силами и дать отпор, однако против модификанта у него не было ни единого шанса. Рашка пробил ему темечко одним ударом острого когтя. Наружу хлынула кровь вперемешку с какой-то мутной жидкостью и глаза шивана закатились.

Сквозь отверстие в черепе Рашка видел покрытый плёнкой серого вещества мозг. Вниз упало несколько капель кислоты, заменявшей Рашке слюну — именно её пауки используют для «переваривания» внутренностей своих жертв, и тело возницы принялось содрогаться. Пока конвульсии одного продолжались, Рашка занялся вторым. К счастью, этот невольник не сопротивлялся, поскольку был без сознания. Рашка проделал всё довольно быстро, дождался пока тело отреагирует должным образом (конвульсии начались почти сразу), и, довольный, отошёл в сторону.

Солнце ещё не начало припекать, так что вне повозки было вполне комфортно. Сквозь отделявшее их расстояние Завораш казался чем-то нереальным, нагромождением геометрических линий, словно сплавленные друг с другом металлические заготовки, за мгновение до того, как рука кузнеца положит их в печь. Этот ли вид много лет назад заставил Рашку осесть здесь на долгое время? Казался ли тогда Завораш городом возможностей? Рашка снял шляпу и промокнул платком вспотевшую макушку.

К тому времени невольники у его ног прекратили содрогаться и затихли. Их кожа была бледнее обычного, черты лиц заострились. И всё же они были живы. Их выдавало дыхание, а ещё едва заметные подёргивания глазных яблок за смежёнными веками, словно обоим снился один и тот же сон.

Вытерев пот со лба, Рашка водрузил шляпу на место. Следы ожогов на коже делали его слишком приметным. Эти пятна, больше похожие на отпечатки, оставленные чьими-то неосторожными прикосновениями, напоминали озера тёмной ртути. Они и вели себя как ртуть, постоянно перемещаясь с одного места на другое, меняя форму, сливаясь друг с другом или наоборот, разбиваясь на десятки более мелких фрагментов. Рашка давно перестал смотреться в зеркало, пытаясь обнаружить изменения, произошедшие за ночь, за сутки, неделю, месяц…

Он не помнил, кто первым заметил впереди облако тумана, ползущего слишком быстро для того, чтобы и в самом деле быть туманом. Внутри него копошились и извивались исполинские фигуры, напоминающие крылатых змей. Всё происходило абсолютно бесшумно. Даже вспышки взрывов, то и дело мелькавшие на периферии туманной завесы — и те были абсолютно бесшумными.

Рашка видел, как бегущие впереди солдаты исчезают в дымке… А затем всё вокруг неожиданно застелила мгла. Она не наползла, как ожидалось, а обрушилась сверху, словно глыба, придавила всем своим весом. Внезапно Рашка обрёл слух. Вокруг скрежетал металл, ревел огонь, отовсюду неслись крики раненых. Кричал и сам Рашка. Кричал так, что горлом пошла кровь. А потом исполинские тени из тумана приблизились, надвинулись, нависли…

Больше Рашка не помнил ничего. Вплоть до того момента, пока не открыл глаза в лазарете. У него уже были эти пятна, и перемещались они куда стремительнее, чем сейчас, много лет спустя. Казалось, под кожей находится кто-то, кто шарит по его телу в поисках выхода — некоторые пятна и в самом деле напоминали отпечатки чьих-то ладоней. Поначалу это напугало его. Но потом, узнав, что такие пятна есть у всех, кто прошёл сквозь туман и выжил, Рашка успокоился. В воспоминаниях только и осталась, что седая грохочущая мгла да копошащиеся в ней исполинские фигуры.

А большего он и не хотел помнить. Когда-то он читал, что человеческий мозг способен блокировать часть воспоминаний, которая ему не по душе. Что ж, такие воспоминания вряд ли придутся кому-то по вкусу.

Интересно, его яд был способен уничтожить нежелательные воспоминания у этих двух? Могли ли они стать от этого счастливее?

Рашка оставался у повозки ещё какое-то время, затем вернулся к дороге, чтобы в последний раз взглянуть на город. Что это было? Может, ностальгия? На самом деле, чем бы оно не являлось, сейчас это не имело значения, поскольку все чувства мгновенно покинули Рашку, стоило ему увидеть столб дыма. Это не был дым пожарища или одного из костров — дела рук тех, кто ежедневно убирает с улиц мусор. Не было он дымом из трубы какой-нибудь мастерской либо цеха. Горело что-то крупное.

Следующая мысль напрашивалась сама собой: он вовремя убрался из Завораша. Почему-то всё происходящее — пожар и прочее, казалось ему связанным. А ещё оно каким-то образом было связано с ним самим — не напрямую, а косвенно, исподволь, как в случае с тем бродягой. Оба уже встречались раньше — в другие времена и при других обстоятельствах. А наличие таинственного нечто, так тревожащего его паучью натуру, наталкивало на мысль, что их пути пересекались больше одного раза.

Пока Рашка наблюдал за городом, по дороге проехали три повозки. Две направлялись из города, а третья — в город. К счастью, паук не снял своей маскировки. Халат закрывал его модифицированные конечности, а шляпа с кисточками и тёмные очки надёжно скрывали лицо.

Та повозка, что направлялась в город, не интересовала Рашку, и он оставил её без внимания, лишь слегка кивнув на приветствие возницы.

Возницы двух друг повозок оказались не столь дружелюбными. Один проехал мимо, даже не взглянув в сторону Рашки, и лишь второй сбавил скорость своей клячи, и то лишь потому, что в этот момент паук шагнул на дорогу, заступив ему путь.

Повозка была небольшой, крытой сверху. Край материи отошёл в сторону, и Рашка увидел внутри множество ящиков с фруктами. Часть из них рассыпалась по дну повозки, будто их швыряли туда второпях.

Рашка спросил у возницы о дыме.

— Горит дворец принципала, — ответил тот, — кто-то убил охрану, а затем и самого первосвященника. Говорят, иностранный шпион.

Слушая это, Рашка ощутил беспокойство. Он был уверен, что все происходящее как-то связано с человеком, которого пытали накануне в доме у канала. А ещё с бродягой и его необычным сокровищем. Теперь же оказалось, что во дворце принципала орудовал некий шпион, и это явно не было случайностью.

Только сейчас Рашка понял, почему торговец спешит из города с повозкой, полной непроданного товара. А часть товара и вовсе брошена кое-как. Видимо, услышав весть о пожаре в резиденции принципала, этот человек, как и многие из тех, кто прибыл в город на время, поспешил покинуть его — до того, когда стража запрет ворота и уехать станет невозможно.

— Пожар говоришь? Шпионы? — спросил Рашка.

— Ничего об этом не знаю, — буркнул торговец и поднял вожжи, чтобы хлестнуть или кобылу, но модификант остановил его, мягко взяв под локоть. Торговец опасливо покосился на пальцы Рашки, сжавшие предплечье, но отдёргивать руку не решился.

Рашка мог убить этого человека одним прикосновением. Однако он решил этого не делать. Пауку была нужна информация, а лишние трупы на дороге сделали бы его след слишком заметным. Погоня — это последнее, что ему сейчас было нужно.

Рашка отпустил локоть возницы, и тот, хлестнув кобылу, поспешил убраться куда подальше. Отъехав подальше, неудавшийся торговец повернулся и прокричал:

— Чтоб тебе околеть!

В Рашку полетел гнилой овощ.

Все-таки надо было убить подлеца.

Вскоре повозка растворилась в облаке пыли. Следующей Рашка решил не дожидаться. Он повернулся, чтобы вернуться к собственному транспорту, и тут что-то тёмное мелькнуло справа.

Удар был несильным, хотя и достаточно болезненным. Краем глаза Рашка видел нападавшего и летящий в его сторону кулак и успел увернуться. От столкновения с чужой плотью у него потемнело в глазах, но силы удара было недостаточно, чтобы вырубить взрослого человека. Отклонившись (и едва не потеряв при этом равновесия, что непременно случилось бы с обычным человеком, но только не с тем, у кого больше двух ног), Рашка нанёс ответный удар. Резко крутанувшись, он толкнул нападавшего в грудь плечом, между делом отметив, что этот приём он подсмотрел у бродяги. Затем нанёс удар в голову, от которого нападавшего бросило назад будто от столкновения с бревном для тарана. Пролетев несколько метров по воздуху, он рухнул навзничь, подняв облако песка.

Только сейчас Рашка понял, что нападавшим оказался тот самый возница, который пытался сбежать всего несколько минут назад. К счастью, в этот момент дорога пустовала, и свидетелей их потасовки не нашлось. Рашка поправил складки одежды, раздосадованный тем, что на некоторое время вынужден был позабыть о маскировке. Шляпа с кисточками слетела с головы и теперь лежала в пыли. Халат распахнулся, и любому, кто оказался достаточно близко, стали бы видны его паучьи конечности.

Получалось, его эксперимент провалился? Ему не удалось создать идеальных рабов? Или хуже того: он убил одного из них? Кто теперь будет тянуть повозку? Кто будет сторожить лагерь ночью, если им не удастся добраться до другого города до наступления темноты?

К счастью, невольник оказался жив. Буквально через минуту он издал тихий стон, открыл глаза и сделал попытку встать. Его движения были ломаными, натужными, словно тело шивана состояло из неправильно подогнанных друг к другу фрагментов. Рашка сделал вывод, что все дело в небольших конвульсиях, которых продолжают сотрясать мышцы невольника. Глаза у того закатились, на губах выступила пена. Затем тело шивана судорожно выгнулось — раз, другой. В какой-то момент Рашке оказалось, что ещё немного и оно переломится надвое. Но, разумеется, этого не произошло. Вместо этого возница вновь перевернулся кверху спиной, на удивление изящно подогнул ноги в коленях и выпрямил руки таким образом, чтобы оказаться на четвереньках.

Именно так, на четвереньках, он подполз к Рашке. А затем принялся тереться о край одежды словно преданный пёс.

Спустя какое-то время точно так же поступил и второй невольник.

Рот модификанта растянулся в улыбке, а руки сами опустились и легли на загривки рабов, поглаживая. Может быть, его путешествие и последующее за ним добровольное изгнание не будет таким уж неприятным? Кто знает?

СЛУЧАЕТСЯ, И ВЕТРЫ ДУЮТ ВСПЯТЬ

Разберись с этим.

— Разберись с собой! — закричал архонт, когда Телобан вошёл к нему в комнату. До этого он стучал — долго и упорно, пока архонт наконец, не отворил дверь. Старик был в домашнем халате, тапочках и… ночном колпаке. В руках его находилась свеча в простой керамической чашке. Всё это никак не вязалось с образом владыки. Сейчас перед ним был просто старик. В зале для совещаний он выглядел по-другому, и в тот момент Телобан подумал, что лишь одежда делала архонта значительным. Он ударил первым.

Ош давно забыл, какое сознание присутствовало в нём до того, как он вселился в тело крылатого. До этого Ош обитал… Он толком не мог сказать, где именно. Это было нечто вроде тёплого моря, запертого в громадной полости под землёй. Единственными живыми существами там были растущие прямо из илистого дна черви, которые показались бы обладателю его нынешнего тела омерзительными.

Возможно один из них и стал первым носителем. Наверняка этот червь умел приспосабливаться лучше, чем его собратья, поскольку уже вскоре покинул тёмное море и выбрался на сушу. И тогда… Может быть, вторым носителем стал неосторожный пловец, рискнувший проникнуть в грот, где плескалось безымянное «море»? Кто знает?

Тогда Ош ещё не имел понятия о времени, поэтому не мог с уверенностью сказать, когда именно это произошло.

Своих первых носителей он не помнил, но точно знал, что их было много. Иногда ему приходилось перемещаться от одного носителя к другому по нескольку раз в день. Тела одних оказывались слишком слабыми, чтобы выдерживать его вторжение слишком долго, другие же попросту подходили. Порой тело погибало ещё до того, как он успевал перейти в него, и тогда Ошу приходилось скрываться. В такие минуты он был наиболее уязвимым.

Если бы кто-то видел Оша вне тела носителя он не заподозрил бы в нем паразита, способного брать контроль над телом, подчинять личность и в итоге изгонять её: так занявший берлогу более сильный зверь гонит прежнего — и более слабого — хозяина. Вне тела он был похож на лужу темной жидкости. Или на горку экскрементов. Иногда Ош принимал форму существа, отдалённо напоминающего собаку. Небольшого размера и покрытую липкой влажной шерстью, торчавшей во все стороны словно иглы. Это и были иглы. ми, если требовалось, Ош мог колоть, рвать носителя изнутри. У него было две возможности покинуть тело: вытечь в виде крови или проложить себе путь иным образом — через плоть и кости.

За годы Ош привык к тому, что сознание, находящееся в захваченном им теле, сопротивляется. Кто-то — отчаянно. Кто-то — менее. В том и другом случае это был лишь вопрос времени. Все они в итоге принимали судьбу, смирялись… И погибали. Как личность, в предыдущем теле. Как и нынешний носитель.

Ош ощущал его злобу, негодование. Мог, если бы захотел, услышать крики, препровождаемые потоком ругани.

«Ты кто такой».

«Ты кто, черт побери, такой?»

«Что тебе нужно, а? Отвечай!»

Некоторые кричали, ругались. Другие умоляли, просили, увещевали. Находились даже те, кто, не видя иного выхода, предлагали совместно существовать в одном теле, на равных правах. Этого Ош допустить не мог, как и того, чтобы от прежнего владельца осталось хоть что-то кроме воспоминаний.

«Где я? Что происходит?», — вопрошало сознание прежнего владельца.

До внутреннего слуха Оша доносились его всхлипывания, слышимые из самого тёмного и отдалённого уголка сознания. Обладай Ош присущим людям тщеславием, он непременно возгордимся бы. Ведь невозможно было поверить, чтобы столь величественное существо — ангел, владыка в небесах и на землях, ему принадлежащих и парящих высоко, теперь рыдал и хныкал, скрючившийся от боли и страха в кромешной темноте, словно побитый пёс…

Однако хозяин его нынешнего тела не скулил и не просил. Поэтому, когда Телобан выступил из своей тьмы, Ош не удивился.

В руках у него что-то поблёскивало, и спустя несколько мгновений Ош узнал в этом предмете бритву. Хозяин его прежнего тела не имел ни бороды, ни усов — ангелы вообще были безволосы, но сам принцип бритья был ему знаком. К тому же, понял Ош, бритву можно было использовать и совсем иначе — в качестве оружия. Благодаря своей необыкновенной остроте бритва была идеальным средством, чтобы ранить и рассекать плоть… Вся штука была в том, что никакой плоти здесь на самом деле не было. Единственная плоть — некогда принадлежавшая Телобану, а теперь находящаяся во владении Оша и была предметом притязаний обоих…

Стороннему наблюдателю не показалось бы, что происходит что-то особенное. Скорее всего он увидел бы грязного человека, поглощённого своими мыслями. Выглядело это странно. Словно внутренний диалог, призванный быть спокойным и рассудительным, постепенно переходил в крик. И все же Ошу пока удавалось держать тело под контролем: он мог свободно ходить, двигать руками, говорить. Существует понятие — «одержимость». Обычно оно означает, что в человека вселяется некий «дух», который берет власть над телом. Для одержимого это сопровождается страданиями, практически пыткой, и почти всегда плохо заканчивается. Некоторые заявляют при этом, что способны общаться с духами и видеть другой мир. Насчёт последнего трудно было сказать, однако первое почти соответствовало истине… если предположить, что Ош и в самом деле был злым духом. Невзирая на то, что Телобан множество лет провёл в Замке вдали от затянутых дымкой улиц Города вервий, в душе он оставался всё тем же суеверным мальчишкой. Различие состояло лишь в том, что теперь в руках у него была опасная бритва.

Годами Телобана обучали убивать десятками способов: с помощью ножа, верёвки, яда и любых подручных средств. С самого начала он знал, что многие из тех, кто пройдёт подготовку, научившись всему, чему способны научить в Замке, погибнут на первом задании, будучи зарубленными телохранителями какого-нибудь мелкого сатрапа. Вопрос лишь в том, случиться это до или после того, как они сами совершат убийство. Если второе — то смерть можно считать не напрасной, а все усилия, направленные на подготовку такого убийцы — оправданными.

В этом общем для Телобана и Оша мире, где разумы обоих сошлись в поединке, Телобан превратился в гиганта, вооружённого мечом исполинских размеров. Ош же выглядел как багровый червь с двумя десятками ножек по обеим сторонам сегментированного тела. Каждая из этих ножек заканчиваясь острым когтём величиной в предплечье взрослого человека.

Ландшафт вокруг невероятным образом преобразился, превратившись в выжженную солнцем пустыню. Исчезли преследовавшие Телобана тени. Над новым миром взошли два светила — фиолетовое и светло-розовое, повисшие низко. Их холодный свет отличался от света солнца, к которому привык Телобан.

Первое, чему учили в Замке — это ничему не удивляться. Противник будет запутывать, пытаясь выгадать лишнее время. Мгновение, удар сердца — именно столько нужно для того, чтобы нанести смертельный удар.

По правую руку от Телобана вздымались останки чего-то, смутно напоминающего остов древней мельницы, от которой сохранились лишь лопасти на высокой проржавевшей ножке. По левую сторону располагалась низина, стены которой уходили вниз словно край сточного желоба. Внизу располагалась ровная площадка, на которой виднелся разбросанный в беспорядке мусор. По большей части это были останки металлических конструкций — неведомых машин, строений. Одних разрушило время, других и вовсе не успели достроить их создатели. Все они были брошены под открытым небом слишком давно.

По другую сторону карьера почему-то Телобан не сомневался, что перед ним именно карьер — в таком могли добывать уголь или железную руду, он рассмотрел очертания города. Это город был огромен, и, что поразило его больше остального — превосходил любые известные города количеством высотных зданий.

Лёгкий ветерок (подумать только, в этом вымышленном мире все было придумано до мелочей), слегка покачивал лопасти, из-за чего они едва слышно поскрипывали.

Другим звуком было шуршание хитинового тела многоножки. Увлечённый созерцанием города, Телобан не терял бдительности. Поэтому, когда Ош сделал свой первый выпад, он отреагировал мгновенно. Взмахнув гигантским мечом, он отбил удар стального когтя. В горячем воздухе пустыни разнёсся звон металла.

БЕЗДНА ПАДАЕТ В ТЕБЯ

А затем мир вокруг рухнул. В буквальном смысле.

Почва под их ногами мелко задрожала. На мгновение оба потеряли равновесие. Звук механизмов вокруг перерос в низкий гортанный рёв. Неподалёку заскрежетало. Словно огромный лист металла рвали пополам. И Тисонга подумал о гигантах, которые раздирают остров на части.

Внезапно Бригадир развернулся и крикнув «не отставай!», побежал по коридору.

Все ещё не понимая, что происходит, Тисонга ринулся следом.

Это Окраина, думал он, — и здесь может случиться всякое.

Может толчки — обычное дело для здешних мест. Или же столкнулись два острова. Тисонга не знал, случалось ли нечто подобное раньше, но думал, что это вполне вероятно. В конце концов, это же просто два куска суши, которыми никто не управляет. Кажется, он кричал. Почва внезапно ушла из-под ног, и Тисонга полетел вперёд, ударившись о стену.

Бригадир сохранял спокойствие — по крайней мере так показалось ангелу. Когда они выбрались на поверхность, и он взглянул бескрылому в лицо, то ничего не увидел. Оно выражало равнодушие как у тех не-ангелов, которые ещё недавно ползали по кучам мусора. А может, смирение перед лицом опасности было у них в крови? И Тисонга подумал, вряд ли что-то может напугать того, кто вынужден калечить собственных детей, потому что так предписывают свыше.

— Что это было? — наконец смог выдавить он из себя.

Бригадир покачал головой. То ли не знал ответа, то ли не мог пока говорить. Они оказались снаружи, среди куч мусора и разбросанных повсюду кусков породы. Вокруг клубилась пыль. Она щедро покрывала кожу Тисонги, его крылья.

Ангел повторил вопрос.

На этот раз Бригадир посмотрел на него в упор и в этом взгляде Тисонга прочитал твёрдость.

— Обвал, — наконец выдавил из себя Бригадир, — Кхе, кхе… Это был… обвал. Остров разрушается. Постепенно… Постепенно распадается…

Он продолжил кашлять, будто насколько вдохов пыльного воздуха высвободили давнюю и опасную болезнь. Остров разрушается? После всего, что Тисонга услышал сегодня, было сложно чему-то удивляться, но, чтобы остров распадался на части?

Понемногу пыль оседала, однако ангел продолжал смотреть перед собой, не в силах осознать услышанного. Так он продолжал стоять, глядя как сотрясается в кашле тело Бригадира, а в голове его тем временем крутилась всего несколько слов: «Распадается. Он распадается».

***

Падение, падение, падение. Мир превращается в бесконечную карусель без красок, цветов, запахов. Лишь ощущения: скользящего по коже воздуха, жжения в кровоточащих царапинах. А ещё шум. Шум в ушах, ведь он так и не пришёл в себя до конца после того обвала. Бригадир не ошибся, и кусок острова действительно отвалился. Значило ли это, что бескрылый был честен и в остальном, и рассказанное им — все, до последнего слова правда?

Да, он свободен, и он летит!

Можно закрыть глаза и представить себе, что ноги его не скованы, и от них не тянется верёвка, соединяющая его с островом будто пуповина.

Так почему его выпустили в небо, но при этом оставили на привязи? Ответ очевиден: Бригадир и прочие уверены, что он решит проверить услышанное и постарается опуститься как можно ниже, чтобы своими глазами увидеть, что бескрылые лгут… Или, наоборот, правы.

Он уже убедился в существовании ламий. Что было на очереди? Земля внизу? Не за этим ли он решил лететь вертикально вниз, пока хватит верёвки?

Ведь именно на это и рассчитывал Бригадир?

Некоторое время ангел раздумывал над тем, чтобы сорвать планы бескрылых, вернуться на остров и наотрез отказаться спускаться. Возможно, Бригадир и мог сбросить его со связанными руками против ламий, но сможет ли он заставить его подчиняться?

— Нет, не сможет, — пробормотал себе под нос ангел, и ветер тут же стер его слова с губ.

И хотя он не сомневался, что бескрылые просто так его не отпустят, Тисонга решил действовать им наперекор. Ведь всё началось с того, что он проявил участие к их беде, а они отплатили ему неблагодарностью. Отплатили правдой, поправил он себя. Поведали о том, чего он никогда не услышал бы в Башне или в городе, от других ангелов, от Учителя. Лишь сейчас ангел в полной мере ощутил, что новое знание изменило его. Не сделало другим, нет, просто заставило задуматься о таких вещах, о которых он и не думал раньше. Отныне мысли его текли иначе, их обычный ход нарушился, а в душе поселилась тревога: если вокруг существует столько лжи, и эта ложь очевидна, не может ли оказаться так, что всё вокруг — обман?

Может быть, именно это объясняло, почему он вдруг рванул вниз, а не вверх?

Неизвестно, как на Острове расценили его поступок. Лебёдка наверняка стала разматываться быстрее. Рано или поздно верёвка закончится, и тогда ангела ждёт самое неприятное: его примутся тянуть назад как попавшую на крючок рыбёшку. Вот если бы одна из ламий случайным образом перерезала трос… Последнее, как нетрудно догадаться, было не самым вероятным вариантом. Невозможно, чтобы верёвка лопнула. Или лебёдка на том конце сорвалась и полетела вниз, в бездну, увлекая трос, а вместе с ним и Тисонгу — за собой.

— Нет, — повторяет он в третий, а может и в четвёртый раз, — Нет.

***

Это действительно был обвал. И остров действительно рассыпа́лся, да. Основная его часть по-прежнему была монолитной, однако на окраинах земная кора истончалась и периодически ломалась под весом мусора, построек, под собственным весом, наконец. Все это летело в пустоту и исчезало в пелене тумана.

Сейчас такая же пелена висела вокруг, мешая рассмотреть в деталях, что именно произошло. Тисонга слышал крики — не слишком отчётливо, и видел тени, то и дело появляющиеся и исчезающие на самом краю восприятия. Он сделал несколько шагов вперёд. Он мог бы улететь, воспользовавшись суматохой, но почему-то не стал этого делать. Бригадир все так же сидел, качая головой, будто один из тех механизмов, который ему было назначено обслуживать.

Тисонга приблизился к месту обвала. В голове у него все ещё звучали слова Бригадира, что остров распадается. Интересно, подобное происходило только с их островом, или и с остальными? Ещё шаг. Здесь пыль заворачивалась в вихри.

Внезапно чья-то рука схватила его за запястье. Ангел обернулся. Позади, покачиваясь как тот, кому сложно удержать равновесие, стоял Бригадир. Крови на его лице стало больше, часть её была размазана по щеке.

Крики стали громче, а тени, стремящиеся к ним из тумана — отчётливее. Бригадир все ещё не отпускал его запястье, и эта хватка была крепкой. Неужели он всерьёз думал, что ангел собирается бежать? Что он готов броситься в бездну?

Тисонга оглянулся на то, что осталось от островного берега. Облако пыли разогнало ветром, и то, что он увидел, показалось ему ужасно будничным и одновременно грандиозным. Часть суши попросту исчезла, а вместе с ней в бездну отправились груды мусора, часть построек и даже целые участки труб, тянущихся от погодных установок вглубь земли. Сейчас из них наружу выплёскивалась грязная жидкость.

С того места, где он стоял, был хорошо виден край острова — его новая граница. Исчез фрагмент размером от десяти до пятнадцати шагов, образовав лакуну, окружённую с трех сторон земляными выступами. Ангел не сомневался, что и они вскоре станут жертвой подобного обрушения — нужно лишь время…

— Уже… покидаешь нас? — произнёс Бригадир с вялой полуулыбкой. На его губах лежала пыль, делавшая их серыми как у мертвеца.

Тисонга оставил вопрос без ответа, красноречиво поняв вверх скованные кандалами руки.

Подоспели другие не-ангелы, кто-то взял его под руку и потащил назад под землю. Машины продолжали гудеть, а молчаливые бескрылые сновали вокруг как ни в чем ни бывало. Внутри по-прежнему пахло ржавчиной и потом. И Тисонга, которого вели все дальше по катакомбам, в самое чрево острова, подумал, что никто из окружающих его бескрылых не отчаивается по поводу разрушений, словно ничего значительного не произошло. Возможно, кто-то пострадал, кто-то погиб — им было все равно.

— Куда мы идём? — спросил он у Бригадира; тот молча плелся рядом, — Что там, внизу?

— Увидишь, — был ответ, — Уже недолго.

Каким всё теперь казалось далёким! Башня, проделки брата, даже сны, в которые он окунался с головой. И он вспомнил свой последний сон. Тот, в котором он видел монету. Кусочек металла растаял у него в руке, будто и не бывало. Дурной знак, подумал Тисонга.

— Вы, крылатые, — голос Бригадира вернул его из забытья.

Воспоминания оказались ненадёжным убежищем. Тисонгу по-прежнему окружали мрачные стены механического святилища бескрылых.

— Думаете, вы узурпировали это право — летать? Сначала люди нижнего мира, затем — мы. Настоящие ангелы! Вы единственные, у кого осталась эта привилегия. Люди нижнего мира пострадали за свои знания, их лишили самой возможности подняться в воздух. А что же мы? Мы тоже провинились в чем-то?

Внезапно собственные крылья показались ангелу слишком тяжёлыми. Он взглянул на Бригадира и впервые понял, что смотрит в такие же жемчужно-белые, как и у него самого, глаза.

— Но там, где бессильна плоть, могут пригодиться инструменты, — Бригадир поднял руку и оттянул рукав.

Там, где заканчивалась ладонь, рука переходила в два металлических стержня, вставленных прямиком в плоть. Только на контрасте металла и желтоватого материала, обтягивающего ладонь Бригадира, было понятно, что рука у него не настоящая, а ладонь и с пальцами — такой же протез, лишь немного более искусно сделанный.

— Крылья можно построить. Точно так же люди нижнего мира строили механизмы, способные дать им возможность летать. Более того, этими крыльями можно управлять. Даже этой рукой я могу делать простые манипуляции.

Бескрылый согнул и разогнул конечность, пошевелил ладонью. Теперь, когда Тисонга смог рассмотреть её во всех подробностях, она казалась ему неживой и искусственной. Затем Бригадир опустил руку и сдвинул рукав на прежнее место.

— Поэтому, чтобы построить искусственные крылья взамен ангельских было лишь вопросом времени. Парусина, воск, лёгкое дерево. Все эти материалы можно найти совершенно свободно. Единственное, чего ангелы не смогли лишить нас — это наших талантов.

Потом бескрылый замолчал, а когда вновь заговорил, то рассказал Тисонге историю человека, решившего облететь остров с помощью искусственных крыльев, сооружённых из парусины. Звучала она так, будто произошла с ним самим. Говоря, Бригадир теребил рукав. Тисонгу тем временем не покидал вопрос: могут ли обитающие в воздухе существа оказаться настолько огромными, что будут способны откусить человеку руку?

Или нет?

СКВОЗЬ ОГОНЬ

Время вокруг Телобана как будто замедлилось. Город впереди, непонятные «мельницы» рядом, готовый атаковать в очередной раз противник — все как будто потеряло в инерции, стало тяжеловесным и неповоротливым.

Сегментированное тело рухнуло рядом, подняв клубыпыли, и Телобан в очередной раз поразился подробностям замысла. В этом фантастическом мире было воссоздано всё: от обжигающего кожу солнца, до жажды, которая досаждала Телобану с самого начала. Оставалось лишь надеяться, что его противник испытывает схожие неудобства, ведь разум, где происходила битва — разум Телобана! — в этот момент был их общим.

Падая, червь изрыгнул поток бурой жидкости. Телобан едва успел отпрыгнуть в сторону — камни и почва в том месте, где их коснулась жижа, задымились. Нетрудно представить, что стало бы с плотью, попади на неё несколько капель!

Телобан сделал выпад, одновременно уворачиваясь от острых когтей, что целили ему в голову. По отношению к величине тела лапки червя были небольшими, как у гусеницы, но малый размер конечностей компенсировался на удивление подвижным телом. А кроме того, «червь» мог подниматься на «задние лапы» из-за чего он становился в три раза выше!

В очередной раз поднявшись на дыбы, Ош рухнул прямиком на Телобана. Тот успел отскочить в сторону, но лишь в последний момент: твёрдые и шершавые хитиновые чешуйки, покрывающие тело Оша-червя, больно оцарапали кожу, содрав приличный кусок вместе с мясом. Оказывается, и в этом выдуманном мире можно пораниться!

Налетел ветер, поднявший в воздух облака песка. Ржавые лопасти на вершинах шестов принялись со скрипом вращаться, где-то вдалеке загрохотало нечто металлическое. Червь извернулся, и в мгновение ока оказался позади Телобана. Шпион успел подумать о гигантской змее, затягивающей вокруг жертвы свои кольца, отпрыгнул, рубанул мечом и перерубил одну из ножек червя. В воздух брызнули капли черной крови, несколько попали и на самого Телобана, и кожа в этих местах вспыхнула огнём, словно к ней приложили горячую головню. Ош издал вопль боли и вновь попытался прижать незадачливого человека весом своего тела. На этот раз Телобан выставил полусогнутую руку локтем вперёд, блокируя противника. Этому приёму Телобан обучался в Замке, однако, что было действенным приёмом против людей, совсем не подходило против огромного червя с двумя десятками лап-когтей. В ответ Ош стремительно атаковал. Трудно было ждать ловкости от настолько большого существа… Однако червь двигался так, будто его тело ничего не весило. А, может, это тоже было частью иллюзии?

С лёгкостью уйдя от очередного удара, Телобан был атакован вновь. На этот раз червь целил ему в шею.

Огромные зубы клацнули у самого лица Телобана. Из пасти зверя пахнуло гнилью. Уворачиваясь от укуса, Телобан едва не потерял равновесие. Меч, которым он целил в самую середину суставчатого тела, отклонился в сторону, скользнув по прочным как камень хитиновым пластинам монстра. При этом одна из лап Оша зацепила его руку чуть ниже предплечья. Рана была неглубокой, однако Телобан тут же ощутил, как плохо стала повиноваться рука. Казалось, на неё надели невидимые кандалы. К счастью, это была не та рука, которой он сражался.

Поднырнув под расставленные лапы Оша, Телобан ударил мечом между пластин хитинового панциря. Меч вошёл в плоть до середины клинка, но Телобан не спешил доставать его, а вгонял глубже, поворачивая в ране. Ош закричал. Этот крик был почти человеческим. Когда-то давно один из наставников говорил, что предсмертный крик всякого живого существа похож на человеческий. И только люди вопят словно животные, нечеловеческими, звериными голосами.

Тварь мотнулась в сторону, утягивая за собой меч, а вслед за ним и Телобана.

Наёмные убийцы убивают, так учили в замке. Не сражаются, а именно убивают. Тихо, незаметно, и, самое главное — эффективно. Никто из них не размахивает мечом и не лезет в гущу схватки. Для войны есть воины, для убийств — люди подобные Телобану. Отравители, верхолазы, проводящие всё время в тени. Но это вовсе не означало, что Телобан не привык сражаться.

Выдернутый из раны меч проделал очередной пируэт, врезаясь Ошу в бок. Тем временем поднявшийся ветер нёс тучи песка прямо Телобану в лицо.

Телобан едва успел увернуться от пролетевшего рядом мусора. Им оказался довольно-таки увесистый кусок металла, едва не раскроивший ему череп. На мгновение убийца потерял бдительность, чем тут же воспользовался противник. Один из когтей впился Телобану в плечо чуть повыше ключицы. Он с лёгкостью проткнул кожу, плоть, попутно сокрушая кости и вышел с обратной стороны, пронзив тело Телобана насквозь.

Тварь поднялась на задние конечности и на мгновение Телобан завис в воздухе, поддетый за живое словно кусок мяса на крюк.

Боль была невыносимой.

В Замке их учили терпеть голод, холод и — разумеется — боль. Мальчишек по очереди топили, вешали, поджигали, резали — и все для того, чтобы тело, а вслед за ним и разум, привыкли к боли. И спустя какое-то время боль действительно переставала восприниматься как нечто реальное. Боль можно было прятать будто вещь, отодвигать на задний план, словно она была частью привычной обстановки, старой и ветхой мебелью, которую можно двигать. Или разбить в щепки.

Однако эта боль была невыносимой. Телобан закричал. Тем временем Ош поднялся на задние лапы, словно пытался дотянуться до чего-то вверху, и Телобан оказался поднятым на высоту двух саженей над землёй.

Единственное, что удалось Телобану — это не выпустить из руки меч. Его пальцы по-прежнему сжимали рукоять клинка, уже ставшую скользкой от и крови и пота.

Тем не менее Телобан ни на миг не забывал, что всё происходит не на самом деле. Что окружающее — всего лишь бутафория.

Мир вокруг был сотворён Ошем, хотя они по-прежнему находились внутри Телобанова разума… А, значит, владельцем разума все ещё являлся Телобан, несмотря на то, какие права заявлял захватчик.

Неожиданно Телобана посетила идея. Безумная мысль, и всё же ненамного безумнее того, что происходило вокруг. В Замке их обучали различным видам концентрации. Фактически, это касалось боли, поскольку помогало перенести любые, даже самые жестокие пытки. Суть метода заключалась в том, что в сознании открывалась «дверь» — проход в иное место, где боль отсутствовала, где царили спокойствие и умиротворение. У Телобана было такое убежище.

Ветер продолжал завывать, бросая пригоршни песка в лицо. Лопасти на ржавых ножках яростно крутились, издавая непрерывный дребезжащий скрип. Ош притянул Телобана ближе, как будто хотел рассмотреть во всех деталях. Это был единственный раз, когда ему посмели противостоять.

То, что служило гусенице своеобразным «лицом» — несколько шишковатых наростов, увенчанных парой черных глаз, оказалось рядом с лицом Телобана. Эти глаза впились в него немигающим взглядом. Но примечательнее всего была пасть. Она оказалась поистине огромной.

Телобан слышал о живых существах, которых архонты использовали в своих целях: змей, крыс, собак. Всех, кого удавалось приручить в той или иной мере, а затем — обучить убивать. Крысы и змеи плохо поддавались дрессировке, а потому их изменяли. Не целиком, а всего лишь некоторые части. Например, добавляли смертоносные змеиные жала или отращивали крылья. В подвалах и подземельях Замка был целый зверинец из изменённых животных и, пожалуй, это была наиболее жуткая часть Замка.

Чудовище распахнуло полную острых зубов пасть и зашипело.

Любое, даже самое незначительное движение причиняло Телобану боль, но он крепко сжал зубы, стараясь не смотреть в огромный зёв перед ним, не слышать бешеного скрипа ржавых мельниц, не чувствовать секущего по коже песка.

Вместо этого он попытался вообразить длинные, узкие, и извилистые улочки Дымного квартала. Всегда затянутые дымкой, с верёвками, ведущими от одного крыльца к другому. Вечерами сквозь эту дымку виднеются огни редких окон (ведь горючее для лампы стоит денег, и не у всех если лишние пару монет на такое излишество), и совсем уж единичные точки уличных фонарей. Все они светятся в половину, а то и в четверть накала, и ничего толком не освещают, зато могут служить своеобразными маяками в этом горчичном тумане.

Дымный квартал, каким он его запомнил. Или, вернее, вообразил, основываясь на воспоминаниях того мальчишки, каким он был в свои десять лет. На этих тёмных улочках обитало множество страхов, горестей и бед. А ещё — теней и призраков, которые жили с нынешними обитателями квартала рука об руку, иногда в виде старого дагерротипа в рамке на стене, пожелтевшей от времени иконы или дома, где никто не селился уже много лет.

И кошмаров, разумеется.

Особенно их. Ибо истинные кошмары не водятся под палящим солнцем у всех на виду. Они не могут бродить у стен города словно немые просители. Их обиталище — внутри городских стен, под покровом ночи, в облаке миазмов, выброшенном химическим заводом. Каждый новый запах, каждый шорох, каждое движение — всё кажется иным. Монстрам здесь хватает ума скрывать свою сущность. Десятки сгинувших в тумане могли бы подтвердить это.

Внезапно боль, ощущение хлещущих по коже песчинок, жар от горячего ветра, звуки лопастей — внезапно всё это перестало существовать. Не одновременно, не одномоментно. Звуки просто отошли на задний план, а затем исчезли вовсе. Им на смену пришли другие. И эти звуки были хорошо знакомы. Телобан мгновенно распознал треньканье натянутой бечевы. Ещё до того, как открыть глаза, он почувствовал, что стоит на твёрдой земле, а воздух вокруг… Что ж, это был воздух Дымного квартала. Плотный, тяжёлый, с привкусом угольной крошки.

Он оказался дома. И он вновь был самим собой. Но самое главное — он вновь стал хозяином положения.

ВНУТРИ ГОРОДА ВЕРВИЙ

Город Вервий.

Он вновь оказался в Дымном квартале.

Он был ДОМА.

Не просто дома: он знал каждый поворот соседних улочек. Знал, будут они подниматься или опускаться; какие на них стоят дома; какие лавки располагаются поблизости и как быстрее добраться из одной точки в другую. Он не просто многократно изучил каждый поворот, каждую впадину мостовой и каждый тупик, где пахло мочой и встречались трупы бродячих животных, он знал каждую нить, натянутую от одного порога к другому. Кому-то могло показаться, что это жутко неудобно — ходить между натянутых верёвок, но внутри Дымного квартала можно было перемещаться только так.

Даже годы, проведённые в Замке, не могли помешать старым привычкам: тому, как держать бечеву, чтобы не стиралась кожа на пальцах, как дышать не полной грудью, чтобы не наглотаться угольной пыли, или использовать метки на стенах домов, чтобы добраться из одной части квартала в другую. Это был особый, уникальный мир.

Туман вокруг был не слишком густым, но всё же достаточно плотным, чтобы нельзя было рассмотреть что-либо на расстоянии вытянутой руки. На мгновение даже Телобан оторопел: переход был слишком резким и после завываний ветра и палящего солнца обрушившаяся внезапно тишина, заставляла растеряться.

Квартал был окутан горчичной дымкой. В тумане угадывались очертания домов, бечевы, натянутой неподалёку, одиноко стоящего фонарного столба.

Поразительно, сколько всего осталось в его памяти!

Он помнил все: запахи, звуки. Особенно звуки. Без них невозможно было выжить в Дымном квартале. Будучи ребёнком, он привык воспринимать и — главное — распознавать десятки различных звуков — от самых незначительных уличных шорохов до заводских гудков, разрывающих утреннюю тишину свирепым воем. Заводов, а также мелких и совсем крохотных мастерских в пределах Дымного квартала было столько, что половину рабочего времени они издавали гудки, звонки и трели — каждый свою. Эти звуки сопровождали выход на работу, перерыв на обед, затем — окончание смены и множество других временных интервалов. Все они происходили строго по времени, так что обитателям Дымного квартала не нужно было иметь при себе часы. Время здесь измерялось иначе: утро — выход на работу, поздний вечер — отход ко сну. Ночью, разумеется, в Городе вервий наступала тишина.

От старых привычек не просто отказаться. Находясь в пределах Дымного квартала, Телобан привык прислушиваться даже если ему ничего не угрожало. Конечно, нельзя было сказать, чтобы это умение сильно помогло ему в прошлом, ведь всё закончилось мешком на голове и последующим заточением в Замке, однако и из этого он умудрился извлечь урок.

Про здешних жителей говорили, что они «видят ушами». И это была правда, хотя и не до конца. Для того, что «видеть» таким образом требовался не только острый слух, но и умение отличать один звук от другого. А это Телобан освоил в совершенстве ещё в детстве, когда пытался подсчитать, сколько раз скрипнет на ветру вывеска соседней лавки или сколько капель воды упадёт с вечно подтекающего потолка. Однажды Телобан сосчитал стук капель дождя о жестяную крышу. В его ритме был некий порядок, и это помогало чувствовать, что мир вокруг такой же упорядоченный. Только сейчас он понял, что всю жизнь искал смысл в беспорядке и хаосе.

Однажды он услыхал сквозь перестук дождя некий звук…

Разум может подвести, поскольку картина мира — всего лишь головоломка, собранная из кусочков восприятия. Руки могут подвести; в решающий момент они начинают дрожать, и пальцы теряют хватку. Ноги слабеют. Желудок сдаёт. Глаза наполняются слезами. Такова природа человеческого тела. Оно несовершенно, хотя и является совершенным творением само по себе. О хрупкости человеческой жизни слагают стихи и пишут некрологи. И почти все они — правда.

В Дымном квартале редко выпадают осадки. Чаще всего это кислотные дожди и град неестественно серого цвета, который местные жители называют «мышиным помётом». На самом деле это спрессованные хлопья пепла. Если растереть такую градину между пальцами, может оказаться, что ты растираешь чьи-то останки, ведь городской крематорий, расположенный в пределах Города вервий, дымит днём и ночью.

В дни, когда шёл дождь или сыпал пепел, жители квартала предпочитали прятаться по домам. Как это обычно бывает, рациональный страх — оказаться под струями кислотного дождя, от которого жжёт кожу и выпадают волосы, порождал страх ирреальный. Такие места, как Дымный квартал, были благодатной почвой для процветания старых, а порой и появления новых страхов. Иногда эти страхи имели имя. А временами — ещё и совершенно конкретное, узнаваемое лицо.

Как ни странно, откуда-то из глубин сознания Телобана Ош вытянул образ того, что называлось Онукой. Тот звук, что, будучи ещё ребёнком Телобан услыхал сквозь шум дождя, принадлежал именно ему. Онуке. Это был скрежет, как будто кто-то тащил лист металла по каменной мостовой. И это был цокот, будто кто-то перемещается на металлических ногах-циркулях, переставляя их одну за другой словно механический солдат. Цок-цок-цок.

В мире, где Телобан оказался сейчас, туман неожиданно распахнулся, и из него показалось… НЕЧТО. Оно перемещалось на длинных ногах-ножницах. Тело существа было тонким, но совсем неизящным. Его верхнюю часть покрывали какие-то тряпки, намотанные в несколько слоёв, многие были связаны в узлы, с прорехами и торчащими лоскутами, и все до единой одинакового неопределённого цвета.

Онука.

Чудовище из кошмаров. Городская легенда утверждала, будто Онука был механической куклой, порождением окружающих фабрик, собранным из мусора и старой промасленной ветоши. Волосами ему служила жёсткая проволока, глазами — пара стекляшек, а вместо рук и ног были длинные лезвия, которыми он расправлялся с жертвами. Чаще всего Онука появляется во время дождя или в тёмное время суток и о его приближении оповещает звук ног-ножей, вонзающихся в камень мостовой: цок-цок-цок.

Телобан все ещё держал поблизости мысль, что все происходящее — нереально. Захватчик шарил в его разуме словно в мутной воде водоёма, пытаясь нащупать новые кошмары. Сначала это была пустыня и хитиновая многоножка, теперь — давно забытый страх из детства…

Онука приближался, щелкая ногами словно ножницами. Двигался он рывками, переставляя нижние конечности словно ножки циркуля. Как будто некий невидимый инженер-гигант, размечал огромное полотно бумаги.

Цок-цок-цок.

Все это не реально, но от исхода их схватки зависело то, кто останется в теле Телобана, а кто… Впрочем, иногда лучше не думать, а действовать. Этому тоже учили в Замке.

Онука-Ош атаковал первым.

Несмотря на неуклюжий вид чудовище было на удивление проворным. Телобан едва не совершил ошибки, допустив его слишком близко. Он рассчитывал покончить с Онукой быстро — проскользнуть между длинными металлическими ногами, пока те делают очередной шаг-разворот, зайти сзади и действуя быстро, уничтожить чудовище несколькими взмахами — разрезами.

С любым другим эта стратегия работала бы безошибочно, однако противник был не так прост.

Он вновь оказался выше Телобана ростом. Преимущества такого положения были очевидны: зайдя сзади, Телобан собирался нанести удар, однако человек-циркуль резко развернул верхнюю половину тела, нанёс рубящий удар рукой. При этом рука двигалась параллельно земле, словно лезвие косы во время жатвы.

Взметнулись в воздух серые грязные тряпки — Онука рубанул рукой будто мечник своим клинком.

Будь Телобан чуть выше, ему снесло бы голову. А так острый как бритва меч, который был у Онуки вместо ладони и предплечья, прошёл в какой-то пяди от его волос. Телобан не остался в долгу и полоснул бритвой по руке чудовища — там, где её закрывала ткань. Материя лопнула и наружу, к удивлению Телобана, посыпался град из засохших жуков и мокриц. Эта заминка едва не стоила ему жизни. Онука атаковал снова. Его зубы клацнули у самого Телобанова лица. Зубы тоже были металлическими, вставленными во что-то, напоминавшее загустевшее машинное масло.

Что ж, чудовище было именно таким, каким он его и воображал в детстве.

В то же время глаза монстра оставались скрыты под тряпками. Ош определённо ничего не видел. Как же он ориентировался?

Телобан не успел над этим как следует поразмыслить, поскольку в этот момент противник нанёс очередной удар. Вторая рука Онуки представляла собой огромную пилу со множеством острых и тонких, словно иглы, зубьев. Телобан не представлял себе, что можно пилить такой пилой, разве что нечто податливое вроде плоти. Судя по тому, как легко несколько десятков зубьев прошли сквозь кожу предплечья и впились в мясо, эта догадка была верной.

Телобана захлестнуло волной боли.

Только усилием воли он подавил панику и попытаться рассуждать рационально, каким бы странным и нерациональным всё вокруг не казалось. Сделать это было сложнее, чем сказать, особенно после того, как пила Онуки вырвала приличный кусок из его плеча, однако Телобан попытался очистить разум. Именно этому их учили в Замке: всегда оставаться хладнокровными.

Если следовать логике, под тряпками у Онуки был все тот же металл, но с каких пор сны и воображение повинуются голосу рационального? Телобан рассудил, что раз он находится внутри собственного разума, и все вокруг — его порождение, то значит, и правила будет устанавливать он сам.

И он нанёс удар ручкой бритвы по тому месту, где под повязкой должны были находиться глаза. Что-то хрустнуло, столкнувшись с костью, из которой ручка была изготовлена. На мгновение Онука замер, а затем оттолкнул Телобана с такой силой, что убийца пролетел пару саженей, ударившись о стену соседнего здания. К счастью, ему не встретилось натянутой бечевы, иначе болтаться ему сейчас, будто пойманная в паутину муха.

Тем временем туман и не думал расступаться. В горчичной дымке Онука, стоящий на расстоянии десятка шагов, казался ещё одной тенью. Но главное — он также потерял Телобана из виду.

Телобан почти видел, как создание крутится на месте, вертит головой, сбитое с толку.

И тут у него созрел план.

Жители Дымного квартала «видят ушами», так? Иначе как они могли двигаться в этой дымке? У Онуки вообще тряпки на глаза намотаны. Значит, ориентируется он только по звуку.

Абсурдность ситуации не ускользнула от Телобана. Да, Онуку придумал не он, но именно он наделил его деталями внешности. И теперь он же вынужден был сражаться с творением собственного разума. Ну, а если так, мог ли он предвидеть, как существо поведёт себя?

— Эй! — Телобан подобрал с земли камешек и бросил его в туман, туда, где, по его мнению, находился противник, — Эй, ты!

Камешек звякнул о металл, и Телобан понял, что попал в цель. В тумане что-то двинулось.

Цок-цок-цок.

Телобан отступил на несколько шагов. Бесполезную теперь бритву он сунул в карман.

Его рука, в том месте, куда впились зубья пилы, продолжала кровоточить. Края раны распухли. Однако не это беспокоило Телобана больше всего. Он продолжал отступать. Позади был переулок. Здесь кто-то натянул не одну, а несколько верёвок, которые различались не только толщиной, но и количеством завязанных через равные промежутки узлов. Это был код, понятный любому обитателю квартала. Обычно количество узлов означало, сколько шагов до ближайшего поворота, до следующей бечевы или до любого важного здания. Что и не говори, а Дымный квартал был местом, где обитали слепцы. Даже обладая зрением, они были лишены возможности видеть. Стоит ли удивляться, что чудовище, созданное их воображением, было таким же: незрячим, слепо шарящим в тумане?

Онука приближался. Его высокая тень маячила в тумане, а механический звук, с которым двигались сочленения его тела, становился всё более отчётливым. Как и цокот ног-лезвий.

Телобан продолжал пятиться назад. Пришлось поднырнуть под одну верёвку, другую… В то же время противник, казалось, стал двигаться быстрее. Его ноги-ножницы делали один гигантский шаг в то время, когда Телобану требовалось сделать два или три.

Внезапно Онука замер на месте. Видимо, наткнулся на первую верёвку, растянутую вдоль улицы. Телобан не знал, что это за бечева, откуда и куда она ведёт, но в душе порадовался тому, что она была достаточно прочной, чтобы не лопнуть от одного прикосновения. И все же Ош преодолел эту преграду… Он просто взмахнул рукой-пилой, перерезав верёвку. Сквозь дымку Телобан видел, как она лопнула и распалась на две части. Точно также Онука «разобрался» со следующей бечевой.

Телобан продолжал углубляться все дальше в туман, хорошо понимая, что вскоре отступать ему будет некуда.

И все же это ничего не говорило об успешности замысла.

Новую бечеву он переступил. Неизвестно, почему, но она была натянута на уровне ног. Возможно, потому что он так захотел. Ещё одна верёвка оперлась ему в поясницу, и он осторожно перелез через неё.

В переулке туман был густым.

— Эй, ты! — прокричал он вновь.

Само по себе это звучало глупо, особенно если учесть, что кричал он не по-настоящему, и по сути, реплика была адресована самому себе.

Когда Телобан воображал себе Онуку в детстве, он представлял мстительное и жестокое существо, того, кто убивал ради удовольствия. И сейчас это могло сыграть ему на руку.

В Замке их учили обращать малейшие преимущества в свою сторону. И не только преимущества. То же самое касалось и недостатков. Любой изъян — местности, плана или чего-то другого, может привести к перевесу сил. На практике это означало, что если Телобан испытывает трудности в тумане, на узкой улочке, вынужденный каждый раз подныривать или перешагивать натянутую бечеву, то и его противник — тоже.

Сквозь туманную дымку было видно, как Онука взмахивает руками-лезвиями, перерезая натянутые вдоль улицы верёвки. Одну, другую… И всё же он не мог справиться с ними всеми одновременно. Вот его нога наткнулась на верёвку, которую он не заметил. Другая запуталась в обрывках только что разрезанной бечевы. Онука оступился и едва не упал, лишь в последний момент затормозив собственное падение рукой-лезвием. Острие клинка впилось в стену здания и прочертило в камне глубокую борозду, при этом в стороны полетели искры.

Казалось бы, Ошу ничего не стоило разделаться с верёвками. Один взмах остро отточенного лезвия — и обрывки летят в стороны. Сильный рывок — и путы рвутся как по волшебству. Наверняка, Оша не остановила бы и якорная цепь…. Однако в отличие от цепи, верёвок было куда больше.

В этой части Дымного квартала одни бечевы пересекались с другими, а узлы плелись друг на друге годами. Часть из них появилась ещё тогда, когда Телобана самого не было на свете, часть — помог завязать он сам.

Онука прорывался сквозь туман, разрезая верёвки взмахом то одной, то другой рук. Как ни странно, чем больше верёвок он уничтожал таким образом, тем больше он запутывался в тех, что уничтожить не успел.

Тем временем Телобан отходил дальше вглубь улицы. И чем больше было разделявшие их расстояние, тем сильнее злился Онука. Это было видно по тому, сколько ненужных движений он делал. В переулке теперь было светло от вспышек искр, летящих из-под ножей, которые то и дело задевали камень стен.

Любой сон нелогичен по своей природе, но этот был настолько реалистичным, что Телобан несколько раз едва не поддался искушению, и не поверил в происходящее. Впрочем, реальность сна была не просто кажущейся. Этот сон был куда более опасным, чем все другие, ибо проиграй Телобан эту битву, и он перестанет существовать — во всех смыслах. Его тело окончательно займёт чужак, а собственная личность Телобана исчезнет. Если разобраться, это было равнозначно физической смерти в реальном мире. Какая, в самом деле, разница, каким образом погибнуть, если результат один и тот же?

Будет ли захватчик, глядя в зеркало, вспоминать, что некогда это тело принадлежало кому-то другому? Будет ли он относиться к нему, как к своему собственному? Или как ко временному жилью? Скорее всего именно так и будет. Однажды чужак покинет оболочку, как это было с крылатым и — наверняка — с другими живыми существами, и займёт тело кого-то другого.

В этот момент Телобан подумал, что для тех, кто жил и обучал солдат в Замке, это был бы идеальный шпион — такого не обнаружишь никакими средствами. Один такой организм — это уже само по себе мощное оружие, а если их будет десять, двадцать, сотня таких, как он? Наверняка, архонты не упустили бы возможности как-нибудь завладеть паразитом.

Теперь Телобан был уверен, что паразит обладает разумом, хотя тот и отличался от его собственного. Интересно, на что пошли бы примархи, чтобы захватить одного такого? Будущих кандидатов в обучение, они ведь похищали прямо на улице Города вервий…

Эти мысли отвлекли Телобана, и он едва не пропустил приближение Онуки.

Похоже, его план сработал. За время своего недолгого пути существо насобирало на себя разных по длине обрывков верёвок, которые свисали с его механического тела, словно косицы.

Настало время действовать.

Дождавшись, пока фигура Онуки выступил из тумана, Телобан прыгнул. В качестве опоры он использовал одну из верёвок, натянутых так туго, что она напоминала струну — и звучала точно так же. Длинное мелодичное треньканье словно кто-то спустил тетиву лука, разнеслось по переулку. Сам Телобан был стрелой. Летящей, стремительной.

Второй ногой он оттолкнулся от стены напротив, бросая своё тело ещё выше. Меньше, чем через мгновение он оказался лицом к лицу с Онукой.

Телобан не знал, были ли у Онуки под многочисленными слоями промасленной материи глаза, но был уверен: в тот момент их взгляды встретились. А затем мир перевернулся. И рухнул.

***

Порой, кажется, ничто в снах не имеет веса. Предметы, люди вокруг, ты сам. За исключением тех снов, где ты срываешься и летишь с высоты. Такие сны кажутся противоречащими обычной логике. Мы привыкли считать, что во снах можно всё: летать и не разбиваться, преодолевать самые невероятные расстояния. Однако время от времени эта логика подводит, и ты срываешься с высоты и без конца падаешь вниз. В такие минуты каждый понимает, как беспощадны сны. Нет, мы не управляем своими сновидениями. Скорее уж, это они направляют нас.

Телобан понял, что точно так же несвободен в том выдуманном мире, где оказались они с Ошем.

Здесь все подчинялось правилам: низ был низом, верх — верхом, а раны кровоточили, впрочем, как и всегда.

Оттолкнувшись от туго натянутой верёвки одной ногой, а от стены — другой, Телобан выстрелил собственное тело вверх. Идеальным для Онуки было бы попытаться перерубить нападавшего в полёте одной из своих рук-клинков, однако сделать это было не так просто. Его конечности, полностью металлические, прямые и негнущиеся, были плохо предназначены для сражения в узком пространстве. Поэтому, когда Телобан обрушился на Онуку сверху, тот только и мог, что стоять, беспомощно подняв оба клинка. У Телобана, напротив, обе руки не только были свободны, но и прекрасно действовали. К тому же он всё спланировал и прекрасно знал, что ему предстоит делать дальше.

В иных снах всё имеет вес. В том числе и ты сам. А если в своём воображении у тебя получается этот вес каким-то образом увеличить, то и вовсе хорошо.

Архонты удивились бы, узнав, насколько буквальными были их наставления. Фантазия — это было именно то, что Телобан использовал сейчас. Отчасти потому, что все происходившее было только в его сознании, отчасти потому, что он не имел других средств противостоять Онуке. Бритва против клинка? Даже сильно потрудившись, сложно было вообразить себе такое.

Телобан обрушился на противника не просто всем своим весом.

Падая, он вообразил, как его тело становится в разы тяжелее. Теперь оно весило больше груженной углём телеги, больше груды камней в человеческий рост, больше…

Ноги Телобана врезались Онуке в лицо. Раздался хруст и звон стекла, как будто что-то разбилось внутри механических часов, тряпка сползла с головы существа, открывая безобразную полость, находившуюся на месте глаз. Там, где у человека расположены органы зрения, зиял овальной формы провал, за которым угадывались детали механизмов. По шестерням и зубчатым валам текла смазка, казавшаяся черной в тусклом свете Дымного квартала.

Онука покачнулся, упал на одно колено. Его рука — та, что была в виде пилы, врезалась в камень стены, дробя его словно податливое дерево.

Одной рукой Телобан обхватил противника за шею, другую запустил в полость головы. Его пальцы нащупали детали механизмов, покрытые чем-то слизким и липким. Практически все они вращались и слабо вибрировали внутри черепа Онуки. Ощущение было таким, словно он запустил руку в сосуд, доверху наполненной желеобразной массой, где в тесноте тёрлись друг о друга жёсткие тела угрей. Недолго думая, Телобан сгрёб все это в кулак и дёрнул.

Руки Онуки взметнулись вверх, пытаясь добраться до человека, но из-за того, что клинки были прямыми, негнущимися и длинными, сделать это было невозможно. Телобан нанёс следующий удар, буквально вырывая из тела Онуки липкие куски механизмов. Он так и не разобрался в том, что это были за механизмы и были ли они искусственного происхождения. По ощущениям скорее было похоже на кости и хрящи. Он увидел шестерню, словно бы изготовленную из куска какого-то материала тусклого белого цвета, а следом за ней на глаза ему попалась пористая словно кость на срезе трубочка — часть другого механизма. Перед тем, как в очередной раз запустить руку внутрь полости и извлечь очередную часть «механизмов», Телобан заглянул Онуке в лицо. Оно ничего не выражало. Ни боли, ни эмоций вообще ничего. А затем одним движением он вырвал остатки содержимого черепа Онуки и швырнул это в туман.

Онука оставил попытки добраться до Телобана. Обе руки-клинка пропахали в соседних стенах борозды. Медленно тело Онуки осело на мостовую. По конечностям существа пробежала мелкая судорога. Всё, конец.

Телобан знал это, и Ош тоже. Несколько раз паразит пытался принять другой облик, но всякий раз начинавшие медленно проявляться черты расплывались, и перед Телобаном оставался всё тот же гибнущий монстр из детских кошмаров: руки-клинки, металл, и ветошь.

Ещё пару минут Телобан стоял в переулке. Впереди был Дымный квартал, и каким-то непостижимым образом он знал, что выйди он сейчас из этого переулка, и сон прекратиться.

Паразит умирал или уже был мёртв, а это значило, что он отстоял собственное тело. И Телобан направился к выходу из переулка.

В этот момент стены по обеим сторонам неожиданно стали сдвигаться.

Телобан ускорил шаг, затем побежал.

Стены сближались с катастрофической скоростью, почти летели друг на друга, как две ладони в хлопке. Ещё немного — и они столкнутся, не оставив от него и мокрого места. Последние несколько шагов Телобан преодолел одним гигантским прыжком. Ему казалось, что мир вокруг готов рухнуть. Прыгнув, он перекатился. За его спиной здания сошлись с грохотом. Удар был такой, что фасады домов лопнули и по ним в разные стороны поползли трещины.

С другими домами в Дымном квартале происходило то же самое. Строения сталкивались словно мячи в игре, а некоторые и после этого продолжали двигаться, как будто стремились слиться воедино. И у некоторых это получалось. Даже сквозь туман было видно, как камень крошится, а дерево разлетается в щепу. Прямо на глазах один из домов рухнул под землю в образовавшуюся трещину. Раньше для того, чтобы добраться до чердака, нужно было преодолеть несколько лестничных пролётов, а теперь Телобан спокойно мог пролезть по его крыше, которая оказалась вровень с землёй.

Стараясь увернуться от сыплющихся с неба камней, Телобан побежал. Рядом рухнул булыжник величиной с голову. Ещё один пропахал землю впереди.

За его спиной здания продолжали смыкаться. Улица под ним дрожала и двигалась. Там, где только что стояла его нога, пробежала трещина, делящая улицу надвое. Дымка немного рассеялась — и Телобан увидел, что впереди ничего нет. Совсем ничего. Впереди была пустота. Это значило, что здания там либо рухнули, либо там их никогда не было. Это могло означать что угодно, в том числе и границы этого выдуманного мира.

Сон. Это только сон.

Уворачиваясь от летящих камней, Телобан споткнулся об одну бечеву, о другую, и полетел кубарем прямо в пустоту. Земля под ним накренилась и просела, и он рухнул в пустоту, где не было стен, домов и верёвок. Очевидно, в этом месте Дымный квартал кончался и всё, что окружало Телобана в этом сне — тоже.

СНАРУЖИ СНА

Открыв глаза, Телобан обнаружил себя совсем в другом месте. И хотя он по-прежнему находился в крипте, он оказался намного ближе к выходу, чем помнил. Словно некоторое время его телом управляли. Он быстро осмотрел ладони рук, покрутил кистями в стороны, ощупал живот, грудь, лицо, словно боялся обнаружить, что чего-то недостаёт. Кто знает, что мог сотворить захватчик с его телом. Всё что угодно. Особенно, если понимал, что сам — всего лишь временный гость, которого рано или поздно выгонят прочь. Интересно, погиб ли паразит с гибелью своего двойника в создании Телобана?

Подумав об этом, Телобан ощутил внезапный приступ тошноты. В желудке забурлило, затем убийцу скрутил неожиданный спазм.

Боль была такой, будто его разрывали изнутри. Спустя мгновение он догадался, что именно это было. Паразит не погиб, по крайней мере, его физическая часть. То, что он ушёл из создания Телобана, не означало того, что он покинул его тело полностью. Очередной спазм резанул изнутри. Телобан сложился пополам, широко раскрыв рот — то ли судорожно хватая воздух, то ли приготовившись кричать во всё горло. Но воздух не проник в горло шпиона, а крик не исторгся наружу. Всё, что вышло из Телобанова рта, было не более чем едва слышным писком. А следом наружу появилось нечто ещё более странное. Вначале показался тонкий отросток. Больше всего он напоминал растительный побег.

Телобан чувствовал, как его выворачивает наизнанку. Как будто огромный кусок проталкивается сквозь его пищевод в обратном направлении. И похоже, с каждой мучительной пядью этот кусок становится только больше. Ещё один отросток показался из Телобанова рта. Теперь, скосив глаза вниз, он мог видеть два черных хвоста, медленно шарящих в воздухе перед его лицом. Спустя некоторое время, в течение которого Телобан не мог ни дышать, ни кричать, ни даже связно думать, он увидел и самого паразита. Некоторое время существо балансировало у него перед глазами, а затем одним рывком извлекло собственное тело.

Для Телобана этот последний рывок сопровождался вспышкой оглушающей боли. Мир перед глазами померк. Он не мог видеть, как паразит выскользнул из его рта, зато хорошо слышал влажный шлепок. Существо упало на пол и растеклось маслянистым пятном, затем неожиданно собралось в пузырь. Пузырь превратился в подобие зверька на четырёх лапах, тонущих в луже. Похоже, Ош принял свою истинную форму. Существо обратило к Телобану острую морду, и завизжало.

Телобан ощутил поступающий комок тошноты, и на этот раз это действительно была тошнота. Однако вместо того, чтобы поддаться слабости и расстаться с тем, что было его сегодняшним завтраком, Телобан резко выбросил ногу вперёд и впечатал тварь в пол. Раздался оглушительный визг, который тут же превратился в едва слышное бульканье.

Однако Ош не собирался сдаваться просто так. Столетия перемещений из одного тела в другое научили его не только хитрости, но и сделали необычайно выносливым. Телобан не мог этого знать, но для паразита был не первый случай, когда он покинул тело и не переместился в следующее. Тела получали увечья, погибали или оказывались попросту неэффективными, а для того, чтобы найти нового носителя, требовалось время. Ош привык выживать и сопротивляться.

Телобан ударил ещё раз, но Ош уже перевоплотился. Он вновь растёкся сплошной лужей. От очередного удара пятно ускользнуло. Когда нога шпиона опустилась на пол, Оша там уже не оказалось, и «пятно» стремительно утекало в сторону выхода из крипты.

Преследовать паразита времени не было. Краем глаза Телобан отметил, что клирик на полу зашевелился и сделал попытку встать. Наверняка ударивший его человек в капюшоне посчитал, что покончил с ним одним ударом, поэтому не стал добивать. Телобан услышал стон, отвлёкся, и в это время Ош просочился в щели между камнями.

От его пребывания не осталось и следа. Камни даже не были влажными.

ПРОСРОЧЕННЫЕ ОБЕЩАНИЯ С ДУШКОМ

«Крылатые, бескрылые», говорит Бригадир.

Есть какая-нибудь разница? И те, и другие рождаются одинаковыми. Просто у вторых эти крылья отнимают. Они не бескрылые, а лишённые крыльев. Странно, думает Тисонга, и понимает, что никогда не размышлял подобным образом. Да что говорить, до этого он вообще никогда не задумывался об отличиях ангелов от не-ангелов и о разделяющей их пропасти.

Некоторое время Бригадир молчит, давая ему возможность осознать сказанное. Вместо этого Тисонга сосредотачивается на единственной мысли, которая не даёт ему покоя: как здесь замешан Кенобия?

Начинает работать какая-то машина и все вокруг мгновенно тонет в грохоте, лязге и вое. Бригадир берет ангела за плечо и ведёт вглубь тоннелей, уводя прочь от источника шума. Одни коридоры у́же, другие — шире. В большинстве невозможно разминуться двоим, и Бригадир идёт впереди. Тисонга чувствует, как кончики сложенных крыльев задевают стенки по обеим сторонам. А ещё он понимает, что бескрылый проверяет его. Возможно то, что в этот момент он повернут к нему спиной, для кого-то и является знаком доверия, но ангел считает это очередной демонстрацией силы.

Бригадир не оборачивается, чтобы проверить, следует за ним ангел или нет. Некоторое время Тисонга размышляет над возможностью сбежать. Нырнуть в какую-нибудь нишу или в один из боковых переходов, соединяющих туннели на всем протяжении острова, и раствориться в темноте. Однако понимает, что не может решиться на это. Он буквально видит, как улыбается Бригадир. Ещё одна демонстрация власти, как бы говорящая: никуда тебе не деться, никуда не убежать.

Вместе они входят в просторный зал, где механизмы стоят по углам будто притаившиеся хищники. Все ещё не поворачиваясь к нему, Бригадир продолжает:

«Понимаешь, люди придумали как компенсировать отсутствие крыльев. И преуспели в этом настолько, что смогли добраться до Небесных городов. Конечно, не сразу. Некоторым помешали облака, которые ты видишь внизу, или ламии. Но в конце концов они справились».

Освещение в этом новом зале скудное. Тисонга видит лишь несколько свисающих с высокого потолка железных жаровен с горящими в них углями. Остров движется, и эти чашечки раскачиваются, отчего языки огня в них танцует. Ощущение такое, будто все вокруг наполнено таинственной музыкой: механическими шумами, лязгом, скрежетом, некими случайными шорохами. Всё это сливается в нестройный хор, сопровождающий рассказ Бригадира.

«Это никогда и не было секретом, понимаешь? Ни то, что внизу есть земля, ни то, что она обитаема».

Бригадир вновь замолкает, и ангел видит, что он кивает, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями. Опять ересь. Диссидентские заблуждения. Нет никакого мира внизу. А бескрылые, якобы способные изобретать сложнейшие машины, дающие им возможность летать? Все это звучало ещё более нелепо, чем история о том, как некий не-ангел изготовил пару парусиновых крыльев, чтобы с их помощью облететь остров. Даже если поверить в то, что Тисонгу и прочих держали в неведении насчёт предполагаемой земли внизу, то оставался вопрос: зачем? Зачем кому-то пытаться скрыть то, что и так общеизвестно? Обман подобных масштабов осуществить слишком сложно, если вообще возможно. Да и оправдает ли он себя? Можно ввести в заблуждение одного, нескольких человек, даже несколько десятков, но, чтобы всех?..

Вопрос вертится у Тисонги на языке. Наконец Бригадир качает головой — и позволяет ангелу задать его вслух.

***

Тисонга вырос в Башне ремесленников сна, как и его брат Кенобия. Оба учились быть лучшими хватателями, и у обоих пока получалось не очень хорошо. Тисонга — более целеустремлённый, настоящий практик, спокойный и рассудительный. Кенобия — мечтатель, у которого никак не получается сосредоточиться на чём-то. Теперь ангел осознавал, что никогда не понимал брата. Возможно, он знал его даже меньше, чем остальных учеников. Знал ли он достаточно хорошо наставника? А других учителей? Получается, что все они врали ему.

Когда Бригадир заговорил, Тисонга отнёсся к его словам с недоверием. Но чем больше он слушал, тем сильнее его одолевали сомнения. Дело не в том, что он сомневался в словах Наставника или в истинности того, чему их учили в Башне… Или в этом?

В Башне их было десятеро. Десять учеников, которым предстояло стать хватателями. Они жили, ели, спали в Башне. Особенно — спали. Сон был не только потребностью. Он был инструментом обучения. Своеобразной средой, как вода для пловца или воздух для летуна. За время обучения молодые ангелыпостигали не только мастерство хватателя, но и получали другие знания: по географии, математике, истории. И нигде не говорилось, что острова некогда были частью единого целого, или что внизу находилась другая земля. Или о том, как получилось, что предки Тисонги стали у власти, обеспечив своим наследникам статус ангелов, а такие, как Бригадир оказались на окраинах, лишённые крыльев…

Только сейчас ангел пришёл мысли, что справедливый он или нет, этот порядок является искусственным. Все вокруг было искусственным. Само общество и те правила, которым нужно следовать. Традиции, законы — всё было создано, сконструировано кем-то, как станции по добыче воды или эти подземелья, наполненные странными звероподобными машинами. Что же тогда было настоящим? Небо и воздух, ощущение полёта. И Тисонга вдруг ощутил непреодолимую потребность выбраться из этих тоннелей, покинуть пропахшие мазутом залы, расправить крылья и лететь…

***

«Зачем», спрашивает он.

Зачем кому-то лгать в таких вещах? Ведь всё равно, есть внизу земля или нет. И как это связано с бескрылыми? Почему для них так важно доказать, что под облаками есть твердь, и она обитаема.

До этого у Тисонги никак не получалось связать все элементы воедино. Что-то постоянно ускользало, что-то очень важное. Судя по всему, Бригадир недоговаривал. Но что именно? Может, стоит спросить напрямую?

Некоторое время ангел обдумывает эту возможность и приходит к выводу, что ничего не теряет. Возможно, Бригадир не ответит. Или разозлится. Или солжёт.

Бригадир больше не улыбается. Внезапно ангел понимает, что они стоят почти вплотную друг к другу. В этом тёмном зале достаточно места, но бескрылый всё равно слишком близко. Тисонга ощущает исходящее от него горячее дыхание, наполненное запахами мазута и земли.

Бригадир облизывает потрескавшиеся губы.

«Пожалуй, тебе стоит знать. Перед тем, как услышать остальное».

***

Пожалуй, тебе стоит знать. Перед тем, как услышать остальное.

Так говорит Бригадир, заглядывая ему прямо в глаза. Этот бескрылый больше не улыбается, а его взгляд из-под насупленных бровей серьёзен. Тисонга понимает, то услышит сейчас нечто важное, но всё равно не может отделаться от мысли, что заранее знает продолжение сказанной фразы. Мир не таков, каким мы его привыкли считать. Что ж, с этим можно жить. Возможно, пустота вокруг населена монстрами, которые плавают в воздухе словно рыбы в воде. Возможно, где-то внизу есть суша. Более того, вполне вероятно, что Бригадир не лжёт и все это действительно скрывалось очень давно. Что с этого?..

И всё же, глядя в эти глаза, ангел понимает, что прямо сейчас он узнает нечто важное. Что-то такое, отчего весь его мир в одночасье перевернётся. Бескрылый по-прежнему молчит. Ожидает услышать вопрос от самого Тисонги? Однако единственное, что вырывается из глотки ангела, это все тот же вопрос: «зачем»?

И Бригадир продолжает. Ангел успевает пожалеть, что у него нет возможности отказаться слушать.

Говорят, что нет ничего легче правды. Правду произносить легко и приятно. Может, это и так, но лишь для того, кто говорит. И только слышащий может оценить вес правды по достоинству.

Зачем, переспрашивает Бригадир, будто бы удивляясь наивному вопросу. Возможно, любой вопрос, заданный дважды уже кажется наивным, а Тисонга спрашивает в третий раз. Зачем, зачем, зачем? Слова носятся в воздухе словно докучливые насекомые. Ни одного из них не видно, зато присутствие каждого ощущается кожей. Того и гляди — ужалят.

Зачем? Ведь оставалось делом времени, как скоро люди Нижнего мира построят аппараты, способные не только подняться на высоту Небесных островов.

Как известно, ангелы не славятся терпением, поэтому они решили атаковать первыми. Но даже здесь мнения разделились. Одни требовали уничтожать любое воздушное судно, пока люди внизу не поймут, что небо им не принадлежит. Другие были более сдержанными и предлагали найти способ бороться с технологией, а не с людьми, в войне с которыми ангелам все равно было не победить. Нужно было что-то, что навсегда положило бы конец полётам к небесным островам.

В то время, когда ангелам полагалось быть едиными перед лицом предполагаемой опасности, вспомнились старые обиды, к которым очень быстро добавились новые разногласия. То и дело на разных концах между сторонниками одной и другой фракций вспыхивали стычки, быстро переросшие в войну.

Те, кто жаждал конфликта с нижним миром, воевали с теми, кто этой войны не хотел. Воевали целые города и даже острова. Это было похоже на безумие, особенно под конец, когда одна фракция взяла верх над другой.

Расправы над побеждёнными начались практически сразу. Ангелам связывали за спиной крылья и сбрасывали с края острова. Острова движутся, поэтому где-то внизу по-прежнему существует место, буквально выстеленное костями погибших. Истории не чужда ирония, поэтому никто не удивился, что в итоге победила та фракция, которая изначально предлагала бескровный вариант. Расправившись со своими оппонентами здесь, они приступили к реализации изначальных планов.

Правда всегда болезненна. Настоящая правда похожа на остро отточенную сталь — она бесхитростна и вместе с тем смертоносна. Этой сталью можно ранить, а можно и убить. Нанеся первый удар, Бригадир наносит и второй.

Резня была массовой и очень жестокой. Крыльев лишали не только самих восставших, но и членов их семей, и даже детей, при этом отбирая само право называться ангелами.

Уже тогда стало понятно, что закончилась одна эпоха и началась другая. Ангелы больше не являлись единым народом — теперь это были крылатые и бескрылые.

Последние были изгнаны на окраины островов, а лишение крыльев каждого новорождённого стало новой ужасной традицией.

Именно бескрылые собрали первую установку.

Излучаемый ею импульс нарушал работу любых механизмов. Легкие планеры, воздушные шары, дирижабли — все падало и разбивалось о земную твердь внизу.

Разные части установки ремесленники сна принесли из сновидений. Никто не знал, почему они выглядят именно так и из чего сделаны, но одни из них напоминали серый металл, другие — плоть, третьи — кость и что-то губчатое, вроде выветренного годами песчаника. Все это было похоже на органические материалы, поэтому неудивительно, что разные части установки так хорошо подходили друг к другу, буквально срастаясь вместе.

Импульс мог обезвредить летательные аппараты в воздухе, но сколько ещё их способны были построить люди нижнего мира? И не решат ли они в итоге отомстить ангелам?

Измотанные междоусобной войной, обитатели Небесных островов были не способны победить даже в малой схватке. К тому же было известно, что в нижнем мире не существовало недостатка в людях. Это учитывали, когда создавали вторую установку. И на этот раз она была больше и мощнее первой. Импульс должен был вывести из строя аппараты не только в воздухе и в окрестностях островов, но и на земле. К тому же желательно это было сделать так, чтобы люди больше не смогли построить ни одного аппарата. Ну, а если все равно одни машины строят с помощью других, то достаточно уничтожить уже имеющиеся механизмы, и тогда создать новые будет либо слишком сложно, если вообще возможно.

Знали ли люди, что кто-то готовится отбросить их в эпоху примитивных орудий и ручного труда? Даже если и так, никто из них не в силах был этого изменить.

Бригадир замолкает, ожидая реакции. Наверняка у ангела должно возникнуть множество вопросов: однако дальше банального «зачем» дело не идёт.

Как вообще удалось построить подобную машину?

Как ни удивительно, ответ на этот вопрос хорошо известен ангелу. Во снах могут встречаться странные, невиданные вещи, иногда настолько чуждые, что само их существование поставило бы под сомнение законы реальности. Именно поэтому за работой хватателей всегда следят наставники.

Только сейчас ангелу приходит в голову, что его наставник мог быть среди тех, кто принёс из сна детали машины. Как давно произошло всё то, о чем поведал Бригадир? Годы, десятилетия назад? Или совсем недавно? Этот вопрос точно стоило задать. Ответ на него объяснил бы многое…

Однако Тисонга не успевает открыть рта. В соседнем помещении, а затем и во многих других, что-то грохочет, скрипит и визжит. Пол под их ногами содрогается. А затем мир вокруг рушится. В буквальном смысле.

БИОЛОГИЯ — ЭТО ВОЙНА

Просочившись сквозь щели в камнях, Ош рухнул дождём бурых капель, которые тут же стали собираться воедино. Влекущая их друг к другу связь оказалась прочнее, чем можно было подумать, глядя на лужицу, в которое на время превратилось тело паразита. Несколько ударов сердца спустя из неё начала формироваться фигура. Лужица сжималась, как если бы время обратилось вспять и вместо того, чтобы растекаться, тёмное пятно, наоборот, сокращалось в размерах. Одновременно из неё стало подниматься… нечто.

Очень скоро оно приняло вид остромордой собаки, ощерившийся алыми шипами…

***

Ему почти удалось восстановить прежнюю массу тела. Какие-то частицы его плоти так и остались на камнях крипты, однако это было неважно. Станет неважным, когда он отыщет себе очередного хозяина.

Сам по себе Ош не был разумен. Все его мыслительные способности сводились к поиску тела, в которое можно было вселиться. Превратившись в мелкое четвероногое, Ош преодолел несколько подземных туннелей, прежде чем столкнулся с новой преградой — небольшим водоёмом. Ещё недавно по этим переходам шёл Телобан — у самой воды Ош почувствовал едва уловимый запах человека.

Водоём превратился в водопад, впадающий в небольшую речушку, в которой водились странные слепые рыбы и белёсые черви. И те, и другие были хищниками, но для Оша они не представляли угрозы, ведь питаясь по большей части мелкими грызунами. В качестве потенциальных носителей ни рыба, ни черви Ошем не рассматривались — слишком ограниченная среда обитания, слишком ненадёжные тела. Нужно было что-то иное.

В какой-то момент течение подземной реки забросило Оша на высокий постамент, сложенный из округлых, давно потерявших форму кирпичей. Часть из них обросла мхом и покрылась слизью, но Ош без проблем вскарабкался на самую вершину конструкции.

Возможно, когда-то это была часть канализации, водопровода или чего-то другого, но, как и всё вокруг, давно утратила первоначальное назначение. Прямо над этим выступом располагался квадратный люк, сквозь который проникало немного дневного света. Назначение люка было смутно понятно Ошу. Люк предназначался для стока дождевой воды с поверхности. И хотя в Завораше дожди шли не так часто, чистоту стоков регулярно поддерживали городские службы.

Оказавшись на вершине каменного постамента, Ош вытянулся, превратившись в длинный канат длиной в сажень. На этом он не остановился и продолжал расти. Вскоре он напоминал не канат, а тонкую верёвку, свисающую с прутьев решётки… Нет, не совсем. Верёвка не свисала с прутьев, а тянулась к ним. Издали Ош напоминал длинную змею в человеческий палец толщиной, ставшую абсолютно вертикально. Ещё немного, и Ош добрался до прутьев решётки, обвился вокруг одного из них верхней частью тела, а затем одним рывком втянул остальное. В шаге от поверхности Ош застыл, зафиксировав своё тело на прутьях решётки и вытянув в стороны длинные тонкие жгутики.

Эти жгутики ощупывали камень вокруг, словно беглые пальцы слепца. После недавнего купания в темноте тоннелей новое пространство было сухим, прохладным и куда более просторным.

Новая крипта?

Ош не стремился изучить мир вокруг, но даже ему было интересно, насколько этот мир одновременно чужд и родственен всему тому, где ему пришлось побывать раньше, начиная от огромного подземного океана, заканчивая городом высоко в небе, где он смог завладеть телом крылатого.

И вот теперь он оказался в лабиринте тоннелей. Интересно, какие перспективы это открывало перед ним?

Медленно Ош продвигался к поверхности, ощупывая проворными жгутиками камень, пробуя на вкус воздух. В какой-то момент он ощутил чьё-то присутствие.

«Говорю тебе, так и есть».

«Нет, этого не может быть».

«Невероятно. Невозможно. Нет. Решительно нет. И всё же, если подумать…»

Два голоса…

Нет, один.

Один голос, но разговаривает так, будто это два разных человека. Один спрашивает, другой отвечает…

Ош, который никогда не питал интереса ни к чему, кроме поиска потенциального носителя, не придал этому большого значения. Один голос, два… Какая разница? Ош вновь принял жидкую форму и стал двигаться вдоль решётки. При этом он старался быть как можно более незаметным. И, похоже, это ему удавалось. Человек, слишком занятый «беседой» с самим собой, не замечал ничего вокруг.

Дагал сознательно выбрал такое место, где его никто не мог потревожить и уже некоторое время вёл разговор с самим собой. Такие разговоры его успокаивали.

Привычка разговаривать с самим собой появилась у него в детстве. Тогда он слышал в голове «другой» голос, но не решался ему отвечать. А когда стал старше, наконец, ответил. Голос в его голове оказался на удивление осознанным.

Так односторонний монолог превратился в диалог. В тот первый раз голос в его голове сообщил ему сразу несколько важных вещей. Одна из них: всё в этом мире не то, чем кажется. Именно об этом думал глава тайной службы, когда осматривал оставшееся от принципальского дворца. Кем были те люди, что устроили здесь кровавую бойню?

Пока он пробирался по коридорам и лестницам, ведущим в скрипторий, голос молчал. Однако стоило ему покинуть место побоища и выйти во внутренний двор, как тот заговорил.

За все годы Дагал так и не дал имя своему собеседнику. Он продолжал называть его просто «голос», иногда делая на этом слове ударение. В итоге просто «голос» превращался в Голос: именно так, с большой буквы.

«Что? Да, конечно. Нет, это вряд ли. Хотя, если подумать… Не перебивай. Слушай.»

На мгновение Дагал умолк, слегка повернув голову, словно прислушивался к чему-то. Он походил на пса, безуспешно пытающегося уловить одному ему слышный звук. Никто не мог подумать, что ещё недавно этот человек точно так же стоял на городской набережной, прислушиваясь к Голосу.

А Голос все говорил, говорил…

В это время солдаты красных мундирах сбросили в воду попрошайку. Тот должен был вытащить из воды труп, однако что-то пошло не так…

«Да, вновь произнёс Дагал, что-то и впрямь пошло не так.»

До этого труп плавал лицом вниз. Но когда барахтающийся бродяга коснулся его, тело неожиданно перевернулось. Поначалу Дагал не понял, почему именно ахнула толпа. Раздались редкие вскрики. Радостные голоса и весёлые подтрунивания, которые несмотря на ситуацию, сопровождали происходящее, прекратились. Обернувшись и посмотрев на труп, он не поверил своим глазам. Черты были слишком знакомыми… Перед ним в грязной воде канала плавал один из членов городской управы. Человек, которого все хорошо знали по экстравагантным нарядам и огненно-рыжим бакенбардам. Звали этого человека Корбаш Талал. А ещё он был одним из приближённых номарха. Фактически, правой рукой здесь, в городе.

Сейчас, думая об этом, Дагал старался восполнить, сам он принял решение стрелять или приказ за него отдал Голос.

«Больше никогда, слышишь. Никогда», шептал он невидимому собеседнику.

«Что? Ты меня обвиняешь? Интересно, в чем? Если бы не я, все эти люди» …

«Что? Что «люди»? Узнали бы чиновника в лицо?»

Такая возможность и в самом деле существовала. И задачей Дагала было не допустить распространения слухов. Некоторое время солдаты пытались отогнать толпу от набережной, затем пришлось стрелять. Сначала вверх и над головами, а затем, когда толпа сошла с ума, то и в самих людей…

***

Дагал стоял, прикрыв глаза. Со стороны он казался человеком, который потерял направление и теперь бездумно шарит глазами вокруг, пытаясь сориентироваться. Руки безвольно висят вдоль тела, плечи опущены. Однако на ногах он по-прежнему стоял твёрдо и при случае мог действовать так же быстро, как и всегда. Беззвучное шевеление губами было всего лишь отражением внутреннего диалога. Ещё в юности он осознал, что может не проговаривать слова, а всего лишь размышлять про себя.

Занятый собственными мыслями, Дагал не заметил, как пятно сырости медленно переместилось от решётки стока к его ноге. «Пятно» растеклось вокруг его обуви, так что со стороны казалось, будто глава тайной службы стоит одной ногой в неглубокой луже. Затем, как и тогда, когда он тянулся к решётке, паразит стал вытягивать своё тело. Всё выше и выше, пока не уцепился за край одежды. На Дагале по-прежнему был его длинный чёрный плащ, так что последнее не составило труда. К тому же тёмный цвет одежды надёжно маскировал Оша. Заметить его было несложно, но сделать это можно было лишь хорошо присмотревшись. Наверняка стороннему наблюдателю показалось бы, что по одежде главы тайной службы идёт рябь, как на поверхности водоёма в ветренный день, однако сам обладатель плаща этого не знал и не замечал.

Наконец Ош достиг шеи Дагала. В этом месте кожа не была скрыта одеждой. В скудном разуме паразита возникла мысль, что нужно действовать быстро — сегодня у него уже случилась одна неудача, а теперь он был куда слабее, чем тогда, когда решил проникнуть в тело убийцы.

Человек продолжал что-то бормотать. Что именно — Оша не интересовало. Он вообще не воспринимал человеческую речь как нечто осознанное — пока не проникал внутрь тела, разумеется, и сам не становился его частью.

Постепенно разговор сошёл на нет. Дагал оставил фразы своего невидимого «собеседника» без внимания, а сам стал прикидывать, насколько тот способен вникнуть в его мысли, ведь обитали они в одном разуме. Не то, чтобы начальника тайной службы волновали чьи-то смерти, хотя бы и бессмысленные, и совсем необязательные. Гораздо больше его беспокоило то, кто на самом деле отдал приказ стрелять. Он? В самом деле? Или это был Голос? Потому что, если это и в самом деле сделал Голос, стоило задуматься о том, кто на самом деле принимал решения.

Кстати, за все это время Дагал так и не понял, как выглядит обладатель Голоса. Понятное дело, что это был он сам, однако у начальника тайной службы никак не получалось ассоциировать этот властный баритон с собственной внешностью. Представить, что это лицо могло принадлежать кому-то ещё, было невозможно. Это было болезненно и неприятно — думать, что самозванец в его голове делит с ним не только разум, но и тело.

И вот ещё что: порой Дагал пытался вспомнить, взрослел ли Голос одновременно с ним? Был ли это голос ребёнка, подростка, юноши до того, как стать мужским?

Позади головы Дагала черным шипастым нимбом поднялось тело Оша. Теперь он напоминал раскрытый зонт, ткань которого едва заметно трепетала на невидимом ветру. А затем края «зонтика» схлопнулись вокруг его головы.

Руки Дагала метнулись к лицу, пальцы заскребли по кожистой маске, царапая её, пытаясь разорвать… Всё тщетно. Потеряв равновесие, начальник тайной службы рухнул на пол. Его тело выгнулась дугой, ноги заскребли по полу.

Чужеродная субстанция залепила рот и нос, мешая дышать. Со стороны это выглядело так, будто его голову обтягивала вторая кожа. Это была гладкая, лишённая всякой индивидуальности маска. Ни глаз, ни рта, ни ушных раковин. Когда Дагал пытался разорвать её руками, то почувствовал под пальцами маслянистый материал.

Всё ещё корчась на полу, Дагал нашарил пристёгнутый к поясу кинжал. Это было хорошее оружие: пядь стали, двусторонняя заточка. Пальцы нащупали рукоятку, стремительно рванули кинжал из ножен. Однако тот не поддался. Дагал дёрнул ещё раз. В этот момент он понял, что сознание вот-вот готово покинуть его. Воздуха не хватало, а тот, что скопился у него в лёгких, требовал выхода. Он делал попытки освободить кинжал, но тот никак не хотел поддаваться. И тут Дагал внезапно вспомнил, что перекрестье рукояти пристёгнуто к ножнам небольшой петелькой. Чтобы извлечь оружие, нужно было просто скинуть эту петельку.

Почти теряя сознание, он неуклюже проделал это, рванул кинжал из ножен и с размаху вонзил себе в рот.

Прицелиться не получилось. Лишённый зрения, и ещё хуже — лишённый возможности дышать, Дагал был готов на всё. Не особо разбираясь, он вогнал кинжал слишком глубоко. Лишь в последнее мгновение он ощутил, как поцарапав верхние зубы и выбив один из нижних, лезвие вошло в нёбо. При этом на его пути оказался язык. Остриё кинжала проткнуло его насквозь, а затем, войдя немного глубже, и вовсе срезало часть. В горло Дагалу тут же хлынул поток собственной крови, но — главное! — он опять мог свободно дышать.

Он сделал несколько глубоких вдохов, давясь хлещущей кровью, потянулся, чтобы снять «маску», но так и не смог этого сделать. «Маска» соскользнула у него с затылка, собралась на щеках и шее, а потом одним плавным движением скользнула прямо в рот.

У Дагала возникло ощущение, будто он заглотил скользкую рыбину. Что бы это ни было, кровь во рту только облегчила ему продвижение. Это «нечто» скользнуло в пищевод, и стало стремительно протискиваться ниже. В последнее мгновение Дагал отбросил кинжал и схватил существо за кончик торчащего изо рта хвоста, однако удержать его не удалось. «Червь» уже был внутри.

Дагал почувствовал внезапное напряжение в груди, как будто некая невидимая рука теснила его мышцы и органы, копалась в них, перебирая каждый по очереди. А затем его внутренности пронзила оглушительная, молниеносная боль.

Дагал не мог этого знать, но в этот момент паразит от активного наступления перешёл к обустройству своей новой среды обитания. По всему телу Оша появились крючки и шипы, которые позволили ему закрепиться внутри тела. Одни были достаточно большими, чтобы проткнуть внутренние органы, другие — совсем микроскопическими, меньше волоска.

Встав на четвереньки, Дагал принялся отплёвываться. Вскоре перед ним образовалась лужа крови вперемешку со слюной. Затем он сунул пальцы в рот, ощущая сломанные зубы и искалеченный, распухший язык. Кончики пальцев проникли в гортань, вызывая рвоту.

Когда Дагала вырвало, он принялся разгребать неприятное на вид месиво — в поисках паразита. Однако нашёл лишь сгустки темной крови вперемешку с остатками пищи и ни малейшего следа чего-то постороннего.

Голова по-прежнему кружилась, кислорода не хватало. Чтобы не проскользнуло внутрь его тела, освободиться от этого вряд ли удастся так просто.

Ещё некоторое время Дагал пытался отдышаться. Затем постарался привести себя в порядок. Подобрал кинжал и сунул его в ножны, не забыв накинуть злосчастную петельку. Язык продолжал кровоточить.

С собой у него не было зеркала, но он и без того знал, что выглядит ужасно. Выбитые зубы дополняли картину. И все же ему удалось кое-как встать на ноги и пригладить растрёпанные волосы. Оба его голоса хранили молчание… А потом тот, кого называли Манзагеррашу Дагал, глава тайной службы и второй наиболее влиятельный человек после номарха Завораша просто перестал быть собой. Он стал… кем-то другим.

ЧАСТЬ III

Если у нас нет глубин, какие у нас могут быть высоты?

Карл Густав Юнг

Смерть столь отвратительна, что ни один из нас не в состоянии смотреть на её приближение без ужаса.

Жорж Санд

«Добросовестно сделанный идол не завершён, когда завершена его внешняя форма и черты. В полость тела нужно положить мешочки из белого и красного шелка, изображающие внутренности человека, а также свёртки с драгоценными и таинственными веществами. Затем вводят и замуровывают живое животное, например, многоножку или мышь — чтобы оживить образ. Глаза остаются пустыми до тех пор, пока божество не будет помещено в положение, которое оно собирается занять в храме. Затем закрашиваются зрачки, и процесс обоготворения или обожествления завершается.»

Чарльз Эллиот, «Письма с Дальнего Востока»

ПО КАТАКОМБАМ

Путь по катакомбам занял гораздо больше времени. Телобан просто бежал, не разбирая дороги, не замечая ничего вокруг, пропуская повороты и всё больше запутываясь в лабиринте переходов, тоннелей и тупиков под проклятым Заворашем. Раньше он презирал в этом городе всё: от жары, которая ослабляла не только тело, но и мозг, делая людей глупыми и медлительными, до напыщенных самодовольных глупцов — здешних обитателей. Теперь он ненавидел этот город всей душой.

Кем было закованное в цепи существо? Как давно оно находилось в заточении? И почему?

Все эти вопросы не давали Телобану покоя. Он давно изорвал одежду, потерял половину вещей и полностью утратил способность ориентироваться. Но это и не было нужно. Больше всего сейчас Телобан хотел оказаться подальше от крипты. Всё равно где, главное — как можно дальше.

Что он только что видел? Чему явился свидетелем?

И ещё: кем были все эти люди?

Телобан чувствовал, что прикоснулся к чему-то важному. Из его головы по-прежнему не шёл монстр и те видения, которые сопровождали их сражение. Казалось бы, все это могло привидеться Телобану, однако горло по-прежнему болело, руки хранили следы от шипов, а все перенесённое Телобаном в глубине его сознания странным образом отпечаталось на его теле.

Сумасшедший бег подошёл к концу, когда сил почти не осталось. В лёгких совсем не было воздуха, и Телобан не знал, дышал ли все то время, что нёсся темными переходами.

В этих коридорах он был впервые. Где-то негромко капала вода, а в остальном вокруг царила тишина. Даже звук его собственных шагов, шорох одежды, дыхание — все казалось Телобану каким-то далёким, приглушенным.

По пути он то дело останавливался и сплёвывал перемешанные сгустки крови. В скудном свете тоннелей эти плевки казались черными.

Спустя некоторое время к нему вернулось самообладание. Он даже устроился на каком-то выступе, сложенном из старого, изъеденного временем кирпича, и принялся подсчитывать потери. Вернуться в монастырь он мог и в таком виде, просто рассказав небылицу о том, что его пытались ограбить (здесь Телобан невольно усмехнулся: в некотором смысле так и было, ведь червь, живущий внутри крылатого, пытался похитить его тело). После этого его мысли перешли к более важным вещам. Первое: с чем ему пришлось столкнуться? Второе: что ему теперь с этим всем делать. И, наконец, третье: как произошедшее можно использовать в своих целях? Похоже, та цель, что не успела толком оформиться до настоящего времени, наконец обрела черты. И на этот раз Телобан был уверен: что-то привело его не только к этому дому, но и через океан. А значит, в убийствах архонтов был смысл. Не то чтобы он нуждался в утешении, а тем более — в самоутешении, просто от этой мысли веяло душевным спокойствием, так необходимым ему в этот момент.

Бог есть вершина, было написано у него над кроватью. А что, если вершина — это не сам бог, а человек, стремящийся стать равным богу?

Никогда ещё Телобан не размышлял ни о чём подобном. И здесь, на этих холодных кирпичах все вокруг вдруг показалось ему цельным и логичным, как если бы творящийся вокруг Хаос вдруг собрался в стройные цепочки, из которых можно было составить все что угодно. Как будто из тысяч и тысяч отдельных слов явилась целая книга, как та, которую Телобан собирал всё это время. Ведь в этой книге можно было отыскать ответ на любой вопрос, в любом месте, в любое время.

***

В одной из ниш, в былые времена предназначавшихся для хранения лампового масла и инструмента, Телобан отыскал обломок топора на чудом сохранившемся древке. Несколько раз взмахнув им в воздухе, он пришёл к выводу, что даже такое оружие лучше, чем ничего.

Несмотря на то, что всю дорогу ему пришлось бежать и на то, что на поверхности круглые сутки царила жара, внизу было холодно. В Замке Телобана и других учеников учили переносить и не такое, но холод уже начал доставлять ему дискомфорт. Поэтому, как только его сердцебиение пришло в норму, и кожа стала покрываться пупырышками, настала очередь двигаться дальше.

Но — куда?

Телобан огляделся. То немногое, что можно было разглядеть в темноте, говорило о том, что это была очень старая часть города. Само по себе данное обстоятельство не играло никакой роли, за исключением очень важного момента: в таких древних катакомбах всегда существовала опасность обрушений, одни её тоннели постепенно ветшали и осыпались, другие появлялись там, где земля проваливалась.

Телобан прислушался. Обычно в туннелях под городом были хорошо слышны звуки внешнего мира: шум волн, если ты оказывался где-то неподалёку от порта, ропот многолюдной толпы и выкрики продавцов, если дело происходило в районе городского рынка. Теперь же он не слышал ничего. Поднятый взгляд упирался в сводчатый потолок, поросший зелёной плесенью, которая слабо светилась. Не сказать, чтобы света хватало, но Телобан был благодарен судьбе и за это.

Он соскользнул с насеста, нисколько не заботясь о том, что наделал шершавым камнем новых дырок в штанах, и двинулся дальше. К счастью, коридор здесь был прямым, не расходился в стороны, так что особенно размышлять не пришлось.

Некоторое время Телобан шёл по щиколотку в воде. Туннели по большей части были затоплены или же пребывали в постоянной сырости. Вода во многих из них появлялась с выпадением на поверхности осадков и уходила спустя несколько часов или дней. Однако, пройдя несколько шагов, он провалился в воду сначала по колено, а затем и по пояс. Ещё через полдесятка шагов ему пришлось балансировать, вытянув руки в стороны, поскольку он провалился уже по грудь.

Вода была холодной, вязкой и дурно пахнущей. К запаху он давно привык, однако холод показался Телобану противоестественным, как и необычная вязкость жидкости. Казалось, он погрузился в масло. Ноги скользят, руки срываются, и скорее уж он споткнётся, потеряет равновесие и рухнет носом вперёд, чем ему удастся обрести более-менее устойчивую позу.

К счастью, уровень воды не только не стал выше, но и продолжил постепенно уменьшаться. Спустя какое-то время он вновь брёл по щиколотку в мутной жиже. При этом ему никак не удавалось отогнать навязчивую мысль: что, если существо, с которым ему пришлось столкнуться, каким-то образом обогнало его и теперь скрывается в этой воде?

Воздух стал спёртым. Двигаясь в полумраке, Телобан буквально ощущал его сопротивление.

Внезапно впереди раздался некий звук.

Он не был похож ни на один из звуков, которые Телобан слышал до этого. Словно столкнулась пара костей, раскачивающихся на ветру.

Телобан видел подобные амулеты на корабле, и каждый раз при взгляде на них его обуревало непонятное чувство. С одной стороны, он презирал суеверных моряков. С другой — глядя на раскачивающиеся на солёном ветру кости, волосы и, — кажется, зубы, он не мог перестать думать о том, что все в жизни определяется случаем и элементарным везением, а вовсе не судьбой или задобренными молитвами богами.

Звук больше не повторялся, но Телобан знал, что его источник где-то поблизости. И он начал понемногу продвигаться вперёд. Шаг за шагом, не отрывая одной руки от склизкой стены, кирпичная кладка которой давно превратилась в азбуку для незрячих: даже в полной темноте легко читались борозды и выпуклости, оставленные на ней временем.

Телобан уже убедился, что туннели обитаемы. Попрошайки, сумасшедшие, преступники: здесь находили пристанище все, кому по каким-то причинам не нашлось места наверху. Непонятно, каким образом им удавалось уживаться друг с другом, однако, без сомнения, к чужакам все без исключения обитатели катакомб были настроены враждебно.

Тоннель перед ним неожиданно разделился надвое. Одна его часть резко уходила влево, другая под небольшим углом устремлялась в противоположную сторону. Однако выбора у него вновь не было: второй путь оказался завален камнями и прочим мусором. Телобан разглядел торчащие из завала бревна: точно такие же были у него над головой. Очевидно, в какой-то момент балки не выдержали и туннель обрушился.

Свернув на развилке, Телобан попал в ещё более тёмный и узкий коридор. Однако здесь явно чувствовался свежий воздух. Из глубины тоннеля тянуло холодным ветерком, и это было верным признаком того, что впереди находится выход. Обрадовавшись такой удаче, Телобан двинулся сквозняку навстречу.

Чаще всего туннели сходились вместе, а затем устремлялись к поверхности. Но иногда случалось и так, что некоторые из них обрывались, внезапно проваливались или заканчивались бездонными колодцами, некоторые из которых были шириной в десяток шагов. До этого у Телобана получалось обходить такие провалы стороной. Однажды он заглянул в один из них, свесившись с края, и бросил вниз зажжённый факел. Пока факел падал, он успел разглядеть неровные стены, камень, старое дерево, а ещё, кажется, кирпич. Странно, что на такой глубине нашлось место чему-то рукотворному, такому как кирпич или тёсаные бревна. Позднее он догадался, что видел остатки более ранних построек. Возможно, в прошлом под землю ушла целая улица с домами, лавками и прочим, а затем поверх неё возникла другая. Тогда он так и не дождался, пока факел упадёт на твёрдую поверхность внизу. Его огонь продолжал постепенно таять пока не исчез совсем.

Сейчас, думая о том, что в пропасть падать придётся, наверное, целую вечность, Телобан буквально заставил себя быть осторожнее. Как не хотелось ему оказаться на поверхности как можно скорее, всё же следовало быть осмотрительнее. Между тем поток дующего спереди воздуха стал сильнее. Телобан принюхался. Внимательному путнику запах мог довольно точно сообщить, под какой из частей города он находится. Обычно в разных частях Завораша царили непохожие друг на друга запахи: ароматы моря и соли в районе порта, рыбная вонь в районе морского рынка, запах пряностей и сжигаемых благовоний в храмовом квартале, тяжёлый дух, источаемый кучами разлагающегося мусора в квартале бедняков. Телобан осторожно втянул в себя воздух, стараясь мысленно «отсечь» запах канализации, который, к сожалению, никуда не делся.

Странный шум больше не повторялся. Вокруг вообще не было никаких звуков, кроме тех, что издавал сам Телобан. Было немного странным, что все вокруг хранит такую тишину. Здесь, как и в других частях катакомб, постоянно должна была осыпаться кладка; если где-то неподалёку была влажность, то она должна была собираться в капли, и те, срываясь вниз, разбивались бы о камни с характерным звуком. В любой части тоннелей, где побывал Телобан, процветала жизнь: от крохотных насекомых до крыс размером с кошку. Все они, каждый в своей мере, издавали звуки. И, наконец, сквозняк. Им тянуло уже достаточно ощутимо, и Телобан ожидал услышать гудение воздуха. Однако не было и этого.

Если бы он сейчас замер и задержал дыхание, мир вокруг перестал бы существовать. Его и так же не было — в кромешной темноте вокруг могло находиться что угодно, в том числе и нечто неожиданное. А теперь, когда отсутствовали и звуки, пустота вокруг приобрела полноту, став величиной, возведённой в абсолют.

Ещё некоторое время Телобан прислушивался: одна рука лежит на сырых камнях стены, чтобы не потерять направление, другая вытянута вперёд. Так он стоял довольно долго, не двигаясь и стараясь не дышать, а затем вновь услышал непонятный звук. Теперь точно — он шёл откуда-то из глубины туннеля.

Что ж, был лишь один способ выяснить, что впереди. В этот момент Телобан пожалел, что не обыскал нишу тщательнее — кроме обломка топора в ней мог обнаружиться фонарь и даже масло к нему. Однако возвращаться было уже поздно. Да и шансов на то, что ему могло так повезти, было немного.

Внезапно впереди возник источник света. Поначалу Телобан даже не понял, на что смотрит. Перед ним было крохотное, не больше булавочной головки пятно, словно кто-то зажёг в глубине тоннеля спичку. Спустя удар сердца огонь погас, но Телобан мысленно зафиксировал расположение "спички" и двинулся на свет. К счастью, пол под ногами был сухим и ровным. Не потому ли, что тоннелем пользовались? А огонь впереди — чей-то путеводный знак? А может, это и в самом деле была спичка, с помощью которой другой незадачливый путник пытался осветить себе путь в этом мрачном и пустынном месте?

Огонёк погас, а затем разгорелся вновь. Теперь он стал немного больше, напоминая пятно размытого света.

Скрываться особого смысла не было. Телобан был уверен, что таинственный путник знал о его присутствии.

— Эй, — прокричал он в темноту, — Есть кто-нибудь? Отзовись!

Лучше всего было притвориться несчастным бродягой, заблудившимся в этих мрачных и темных коридорах. Бродяги не опасны, к тому же у них нечего взять — зачем кому-то нападать на такого?

Впереди раздался шорох, мало похожий на вразумительный ответ.

На всякий случай Телобан присел и придвинулся ближе к стене, каждую минуту ожидая услышать над ухом свист стрелы или грохот брошенного ножа. Однако ничего из этого не произошло. Никто не ждал его приближения с оружием в руках. Возможно, впереди вообще никого не было.

И Телобан двинулся дальше, попутно решив, что сыт тоннелями по горло.

По мере приближения, источник света несколько раз появлялся и исчезал. Что это была за странная игра, Телобан не знал, но это лишь добавило ему уверенности разобраться в странном поведении предполагаемого «путника».

Туннель неумолимо сужался. И это была не особенность конструкции, а последствия некого крупного разрушения. Стены покосились, кирпичная кладка обрушилась, демонстрируя углы страной геометрии, как будто Телобан шёл по наклонному тоннелю, который закручивался вокруг собственной оси.

Свет впереди то появлялся, то вновь исчезал. Правда, теперь это происходило не так часто. Сам источник света стал больше, выразительнее. Из крохотного огонька спички, который кто-то держал на уровне груди (так казалось Телобану), прямо на его глазах пламя разрослось в огненный росчерк, напоминающий косой надрез. Или трещину. Очевидно, это и была трещина в стене, за которой находилось хорошо освещённое помещение. Стало понятно и то, почему свет то появляется, то исчезает. Трещина была узкой, и, если отклониться немного в сторону, становилось почти незаметной.

Впереди мог быть выход. Однако Телобан не спешил. Теперь он прислушивался ещё внимательнее, но так и не уловил ни единого звука. Что бы не находилось за стеной, там явно не было ни единой живой души. В любом случае, как уже было сказано, особого выбора у него не было.

ВСМОТРИСЬ В ГЛАЗА ЧУДОВИЩ

… А потом тот, кого называли Манзагеррашу Дагал, глава тайной службы и второй наиболее влиятельный человек после номарха Завораша, — просто перестал быть собой. Он стал… кем-то другим.

Он так и не осознал этого, поскольку перестал существовать. Словно кто-то закрыл люк колодца над его головой, после чего всё вокруг обратилось в ничто. Всё то, что происходило дальше, происходило не с ним и больше не имело значения. Двигаясь словно во сне, Дагал сделал несколько неуверенных шагов по туннелю, споткнулся и едва не упал. Тело повиновалось ему с трудом, раны открылись и вновь начали кровоточить. Некоторое время он стоял, опершись на стену, и тяжело дышал.

Несмотря на это, чувствовал он себя прекрасно. Впервые за множество лет он был свободен. И всё же его мысли продолжали путаться. То и дело в них врывались обрывки образов из сознания прежнего владельца тела…

— Мастер Дагал! Мастер Дагал!

Дагал понял, что уже некоторое время слышит голос за спиной. Позади него коридор заканчивался ступеньками, ведущими наверх. И там, на самой верхней ступеньке, находился солдат, который тщетно пытался высмотреть главу тайной службы в полумраке внизу.

— Мастер Дагал!

Дагал чувствовал, что надо что-то ответить, иначе солдат спустится вниз и начнёт его разыскивать. А ему бы не хотелось, чтобы тот застал его в таком виде.

— Уже… иду, — прохрипел Дагал и его немедленно вырвало.

К счастью, у него получилось сделать это тихо.

Однако в другом повезло меньше. Одежда на нем была грязной и окровавленной. Но красноречивее всего говорили синяки, ссадины, порезы на лице и руках. И если руки можно было скрыть, то спрятать лицо было невозможно.

Или — возможно?

К счастью, прежний Дагал являлся приверженцем фасонов с широким воротом. Такой воротник, если его поднять, скрывал половину лица. Так Ош и поступил, зарывшись в слой ткани по самую переносицу. Дышать было трудно, да и впечатление он производил странное, однако так он по крайней мере мог избежать лишних вопросов.

На вершине лестницы его ждало несколько солдат. Когда Дагал поднимался, все взгляды были устремлены на него. И всё же никто не осмелился сделать замечания ни по поводу его странного внешнего вида, ни по поводу долгого отсутствия.

Возможно, Ошу повезло, и солдаты привыкли к подобным выходкам своего начальника. Или же их молчание было вызвано страхом, а его Ош чувствовал особенно отчётливо. Эти люди и раньше боялись человека, по имени Манзагеррашу Дагал, но теперь тот, кем он стал, вселял им не просто страх — он вселял ужас.

Все это Ош читал по глазам стоявших перед ним людей. Что ж, тем проще для него. И одновременно сложнее. Помимо власти у Дагала были некие обязательства. И одним из них было некое незавершённое дело.

Покопавшись в памяти тела, Ош обнаружил лишь несколько смазанных картин. Дело было связано с убийствами, однако понять что-то, кроме этого, было трудно. Что-то мешало проникнуть в память Дагала.

— В чем дело? — Проворчал Дагал.

Насколько он понимал, это была обычная манера общения Дагала с подчинёнными. Услышав привычное ворчание, те заметно успокоились. Перед ними был их командир, хотя и слегка потрёпанный.

— Ну, — повторил Дагал-Ош, подпуская в голос яда, — В чем дело?

Под его тяжёлым взглядом двое солдат отступили в сторону, а третий, наоборот, шагнул к нему, демонстрируя на вытянутой руке небольшую квадратную дощечку, покрытую с одной стороны воском. Ош увидел выдавленный в воске символ.

— Это было с собой у мастера Анабаса.

При упоминании имени одного из стражей Дагал поморщился. Как и его напарник Сур, Анабас был мёртв. Оба уже давно работали на Дагала, и считались одними из лучших агентов. Из глубин памяти всплыло воспоминание: сегодня утром эти двое отправились в Нижний город разведать кое-что. Дагал собирался встретиться ними позже.

Наверняка даже глава тайной службы мог позволить себе выглядетьрастерянным после всего произошедшего, однако вручив ему табличку со странным символом, солдаты ожидали указаний. Любое промедление и неуверенность вызвали бы их подозрение.

Дощечка могла быть ерундой. Просто записанным адресом какой-нибудь кофейни — все знали о пристрастии плотного стражника к этому напитку… Но могла оказаться и чем-то важным. К тому же Ош решил, что солдатам неуютно во дворце принципала. Скорее всего это имело отношение к старым солдатским байкам, а ещё к тому, что эти люди настороженно относились ко всему необычному. А такого вокруг было немало. Начиная с крылатого мертвеца в пустой крипте и заканчивая смертью товарищей — Анабаса, Сура и безымянного стражника, которого буквально раздавила рухнувшая неизвестно откуда необъятная туша принципала.

Разум Дагала теперь принадлежал Ошу. Все воспоминания, ранее принадлежавшие главе тайной службы, стали доступны и угнездившемуся в его теле паразиту. Именно оттуда Ош выудил знание о том, что следует делать дальше.

— Ты и вы двое — за мной, — заговорил он, — Остальным оставаться во дворце. Посмотрим, что это за место.

После того, как Дагал отдал приказ, всё завертелось само собой. Дагал позволил одному из солдат — тому, что обнаружил табличку с символом, — вести всю группу.

По дороге Ош рассматривал окрестные улицы. Что-то было ему знакомо вплоть до названий. Они услужливо всплывали из памяти, будто утопленники, проведшие под водой неизвестно сколько. Некоторые тут же отправлялись назад, на глубину, и на смену им приходили другие. В основном это были ничего не значащие образы. Вроде того, какая лавка и где расположена или имени аптекаря, который десять лет подряд докладывал агентам тайной службы о каждой подозрительной личности.

Многое было для Оша в новинку. Несмотря на то, что он провёл в этом мире достаточно много времени, он не видел ничего, помимо серых стен крипты.

В заточение он попал практически сразу после падения. Его со связанными за спиной крыльями столкнули с края Небесного острова. Падая, ангел видел, как рядом проносятся тела других несчастных: мёртвых, полуживых и всё ещё живых, с распахнутыми в крике ртами. Но он выжил. Теперь у него было новое тело, новые воспоминания. Однако и старые никуда не делись.

Церковный квартал, за ним — рынок, дальше — узкие улочки, наполненные жилыми домами с плоскими крышами. Их стены были желтоватого цвета из-за светлой глины, из которой изготавливали кирпичи.

Больше всего Оша удивляло солнце. Ранее сама концепция светила была ему незнакома. Мир, откуда он вышел, был тёмным, холодным и почти безжизненным. Небесных островов, куда он попал после, паразит почти не помнил. В теле ангела он провёл совсем мало времени, и самым ярким воспоминанием был момент падения.

Теперь же он буквально поглощал новое: не только видимые образы, но и звуки, запахи, сравнивая их с тем, что можно было отыскать в памяти Дагала. Но не все воспоминания были обыденными. Например, в тайниках памяти Дагала нашлось воспоминание о том, том, что называлось «белым тленом». Как понял Ош, это была некая разновидность болезни. Однако гораздо интереснее была роль самого Дагала. Во время одной из последних вспышек заболевания, произошедшей десятилетие тому, будущий глава тайной службы был всего лишь гвардейцем. А ещё он оказался одним из тех, кого бросили на борьбу с заразой. В руках с трубой, из которой хлестало жидкое пламя. В памяти Дагала сохранились картины постепенно чернеющих стен, стекающего на землю расплавленного кирпича, пузырящейся плоти. Все эти воспоминания Дагал бережно хранил, как хранят самое ценное, стараясь не обращаться к ним слишком часто, чтобы не поблекла новизна.

Они миновали рынок, где люди поворачивали в их сторону головы, но, заметив ответный взгляд, тут же отводили глаза. Не то, чтобы появление солдат было чем-то неслыханном, просто никто из обывателей не хотел лишний раз обращать на себя внимание. Дагал это хорошо понимал, а значит, понимал и Ош. Почти все, что Ош представлял собой сейчас, на самом деле оставалось Дагалом — как внешне, так и внутренне. Заметить подмену было очень сложно, а в этом конкретном случае — и невозможно: у главы тайной службы не было семьи, не было друзей. Никто не ждал его дома, никто не искал общения после службы. Подчинённые неплохо его знали, но лишь со стороны. Никто и никогда бы не заметил натянутости улыбки или забывчивости в том, что касалось самых простых вещей. Никто бы и не подумал искать подвох.

Итак, Ноктавидант. Клирик поведал ему кое-что о мире вокруг. О религии. О людях, которые называют себя кураторами. О врагах и о Разрушении, которое произошло в соседнем Аскерроне.

Помимо травм, полученных при падении, ангел страдал от слишком плотной атмосферы здесь, внизу, а также от избыточной силы тяжести. Его кости оказались слишком хрупкими, чтобы выдержать вес тела, а мышцы ног — слишком слабыми, ведь ангелы не так часто продвигались по суше, предпочитая перемещаться по воздуху. И вдобавок: земная пища оказалась для него почти непригодной.

Для поддержания жизни в его ослабленном и искалеченном теле создали специальную машину. С помощью одних трубок к его тканям доставлялись питательные вещества, с помощью других из организма выводились отходы. Поначалу ангел вынужден был находиться в металлическом каркасе. Конструкция поддерживала не только его тело, но и крылья, которые из-за многочисленных травм оказались бесполезными, деформированными и навек потерявшими свой истинный облик — по сути, просто два куска полупрозрачной кожи, натянутой на хрупкие кости. Позже каркас сняли с ангела, посадив его на цепь как животное

Они миновали ещё одну узкую улочку. Здесь пришлось протискиваться по одиночке, рискуя быть захваченными врасплох. Убийца, если та записка действительно указывала на него, мог почувствовать себя загнанным в угол и наделать глупостей. Однако следующая улочка — намного шире предыдущей, по сути, внутренний двор, где сходились маршруты нескольких узких туннелей между домами, оказалась пустынной.

Если на рынке случайные прохожие просто отводили взгляд, стараясь казаться как можно более незаметными, то обитатели здешних домов, завидев солдат, просто прятались. Интересно, они знали, кто он такой? Человек, отдающий приказы солдатам принципала — «красномундирникам? Знали ли они, кто перед ними там, на набережной?

Улочки становились всё грязнее, на стенах появились надписи, в подворотнях жались друг к другу безмолвные собаки, а запах был такой, что пришлось прикладывать к носу платок. И всё же это не были трущобы в полном смысле этого слова. В глубине улочек можно было встретить приличное жилище, или то, что ещё недавно являлось таковым. Очевидно, что бедная часть города понемногу наступала на все остальное, поглощая памятники прошлого, церкви, старинные дома. В некотором смысле это напоминало процесс поедания и последующего переваривания. Словно одна часть города расправлялась с другой.

Над их головами неожиданно распахнулось одно из окон. Показалась круглая физиономия неопределённого пола и возраста и пара рук, в которых была зажата деревянная бадья. Судя по всему, человек хотел выплеснуть помои в переулок, но вовремя увидел солдат. Неизвестно, чем закончилась бы история, не опомнись тот человек вовремя. Физиономия тут же исчезла, а вместе с ней пропала и опасная бадья. Наверху хлопнули ставни.

Этот звук был едва ли не единственным, который они слышали с того момента, когда свернули в узкий проход между зданиями. После шума городского рынка здешняя тишина была оглушающей. Даже сами дома напоминали лишённые всякой индивидуальности надгробия.

Подумав об этом, Дагал решил не развивать кладбищенскую аналогию. Именно в таких местах и происходят наиболее страшные вещи, и это в непосредственной близости от дворца!

Узкие улочки извивались словно русло давно пересохшей реки. Солнечного света здесь было ровно столько, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Почти весь день эти узкие улочки были погружены в полумрак, где царила желанная прохлада. Наверняка так и было задумано при проектировании города, хотя последнее имело и свои минусы: например, то, как быстро распространялись болезни. И Дагал в очередной раз подумал о белом тлене.

— Это здесь, неподалёку, — сказал тот самый солдат, что возглавлял их импровизированное шествие. Он поднёс табличку к глазам, сверяясь с символом на ней. — Номера домов здесь не в ходу, да и с чего бы им взяться? Большинство местных не умеют ни читать, ни писать, некоторые с трудом могут поставить крест в качестве подписи. Поэтому жильцы обозначают свои дома какими-нибудь символами.

Главное, подсказал голос Дагала, чтобы эти знаки были простыми и хорошо запоминались. Так, мастерская кузнеца будет обозначена буквой «Т», которая похожа на молот — основное орудие кузнечной профессии. Над лавкой брадобрея можно отыскать литеру «Х», которая похожа на раскрытые ножницы, и так далее. Однако символ, увиденный на табличке, был незнаком Дагалу. Больше всего он был похож на заглавную букву «Ш».

— Гребёнка, — сказал солдат, пожимая плечами, — Лавка галантерейщика. И поблизости как раз есть одна.

ЛЕСТНИЦА ДЛЯ ГНОМОВ

«Проклятье».

Поначалу Телобан повторял это про себя, но после того, как в очередной раз содрал кожу с рук, стал произносить и вслух: проклятье, проклятье, проклятье. Однако слова мало помогают, когда дело касается раствора и камня.

Проход был слишком узким.

Да и не «проход» вовсе, а обычная трещина в стене, куда могла пролезть лишь голова, да и та с трудом.

К старым ранам на коже добавились новые — кровоточащие и весьма болезненные. И хотя Телобан привык выносить и куда большую боль, они доставляли ему массу неудобств, в первую очередь потому, что протиснуться в узкую щель с кровоточащими царапинами на груди, спине, ягодицах и ногах было почти невозможно. Шершавый камень цеплялся за одежду и за порезы на коже, раздирая плоть почти так же легко, как и ткань. В этот момент Телобан напоминал насекомое, стремящуюся вырваться из цепких челюстей плотоядного растения.

Ещё немного, ещё совсем немного.

Раствор был старым, но от этого он не стал более податливым.

Наверняка часть древнего акведука, похороненная под толщей земли, щебня и остатков более новых построек. Интересно, из-за каких катаклизмов образовалась эта щель? Камень не так просто расколоть, а судя по всему, этот акведук строился из самого настоящего валуна, да ещё и немаленьких размеров. Впрочем, причины происхождения лаза мало интересовало Телобана. Гораздо более важным было то, что находилось за стеной.

Выдохнув, Телобан принялся протискиваться сквозь узкую щель. Он почти чувствовал, как под кожей трещат ребра, как смещаются хрящи и кости.

Дети всегда остаются детьми, даже если из них готовят потенциальных убийц. В Замке они иногда играли в прятки. Однажды один мальчик, имени которого Телобан уже не помнил, попросту исчез. Его нашли спустя неделю. Тело плавало в резервуаре с водой, куда мальчик залез, пытаясь спрятаться. Телобан помнил, как его вырвало при мысли о том, что неделю он и прочие пили эту воду. И хотя раздутое тело казалось вдвое большим, Телобан не мог отделаться от мысли, что обитатели Замка буквально поедали его, с каждым глотком из чашки или ложкой супа поглощая небольшую частичку растворенной плоти…

Наверняка именно так чувствовал себя тот мальчишка, ведь это и в самом деле была ловушка, из которой не существовало выхода.

А что, если и он застрянет тут? Погибнет от голода и жажды, когда закончится растущий на стенах грибок, до которого ещё можно дотянуться рукой? Или ещё раньше сдавленные грудной клеткой лёгкие перестанут качать кислород, и он задохнётся?

Телобан подумал о гекконе. Это было единственное живое существо, к которому он был привязан. Если он погибнет сейчас, его останки никогда не найдут. Или же найдут тогда, когда плоть и кости окончательно срастутся с камнем. Телобан видел такие тела. Одни превращались в мумии, напоминающие сущие оболочки давно умерших насекомых, другие, наоборот, распухали и начинали истекать маслянистой жижей, словно комки слишком жидкой глины в руках гончара.

Вера во Всевоплощённого учила тому, что все рано или поздно погибает, а погибнув, отправляется к своему создателю. Телобан иногда думал об этом. Если учесть, что все вокруг создано природой, то в неё же и возвращается. Дерево гниёт, металл ржавеет, плоть разрушается…

Телобану удалось просунуть в щель одну руку, ногу и часть корпуса. Кровь из ран, оставленных острыми краями камня, стекала по коже, пропитывая и без того мокрую одежду. Однако ни одна из ран не выглядела серьёзно. Ещё немного…

Проклятье, проклятье, проклятье.

В Замке их учили и не такому. Физические качества были прежде всего, ведь в будущем им предстояло воровать, шпионить, пытать, похищать и убивать людей. И конечно, все они слышали истории, в которых их легендарные предшественники выслеживали жертвы месяцами или неделями таились в засаде. Например, один из убийц провёл в яме с нечистотами несколько дней без воды и пищи, дыша лишь через длинную трубку.

Его внутренние органы оказались буквально раздавлены стенами. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И все же продвигаться получалось. Понемногу он протискивался в узкую трещину, желая лишь одного: чтобы стена оказалась не слишком толстой.

Внезапно двигаться стало легче. Или ему казалось? Иногда перед лицом неизбежного мозг может сыграть злую шутку. Где-то он слышал, что за минуту до смерти обречённые чувствуют эйфорию. Словно само тело сопротивляется реальности, и не в силах преодолеть её, подсовывает обманчивое спокойствие.

Наконец ему удалось втиснуть в щель всё тело. Он не мог знать, что именно обнаружит с той стороны, но и в этот раз, как и во многих других, позволил случаю вести себя.

Одна его рука оказалась с обратной стороны стены. Стена действительно была очень толстой. Гораздо толще других стен, попадавшихся ему в подземельях. С этой минуты Телобан получил дополнительную возможность продвигаться: ухватившись рукой за край стены с противоположного конца, он принялся подтягивать тело.

И он пролез. А затем свалился без сил.

Вокруг по-прежнему было темно, но ему все же удалось разглядеть очертания темной галереи впереди. Место, где он оказался, было мало похоже на канализацию или катакомбы: слишком сухое, слишком чистое. Скорее оно напоминало старый подвал для хранения вина. В темных альковах, которые сейчас пустовали, воображение помещало бочки и полки для бутылок.

Затем его взгляд неожиданно остановился на чьих-то ногах, обутых в украшенные бисером туфли с изящными носками. Человек стоял рядом, но мгновение назад его там не было. Фигура не выступила из темноты, а материализовалась буквально на глазах.

— Вставай, — голос тоже показался Телобану знакомым, — Сейчас же.

Властный тон, которым это было произнесено, не оставлял сомнений: перед ним тот, кто привык повелевать.

Несколько мгновений понадобилось Телобану, чтобы осознать: перед ним один из архонтов, которых он убил. Только который из них? Тот, чьё тело он сбросил в колодец? Или тот, которого оставил на вершине башни? Ему пришла в голову абсурдная мысль, что он не чувствует запаха разложения.

— Я… покончил… с тобой.

— Как замечательно! Ты заметил, что в Замке мы никогда не использовали это слово — «убить». Ликвидировать, покончить, добраться — да, но не «убить». Убил ли ты меня? Попытался, в этом никто не сомневается. Мы ведь могли и выжить — все трое. И наверняка выжили.

Может, его сознание помутилось? Может причиной тому было действие вредных газов, наполняющих катакомбы? Убедиться в реальности или наоборот, нереальности человека перед ним можно было очень легко: достаточно было просто протянуть руку и коснуться этих разукрашенных бисером туфель.

— Теперь ты сомневаешься, да? Никаких сомнений. Это первое, чему учат в Замке. Никакой жалости. Это второе.

Из тумана перед ним материализовались рука. Её пальцы оканчивались острыми ногтями. Один из пальцев потянулся к лицу Телобана. Вблизи он напоминал длинное и острое лезвие, ланцет, способный с лёгкостью ранить плоть, рассекать мышцы, оставляя глубокие, незаживающие раны.

Телобан отшатнулся, но бежать было некуда — позади него находилась стена.

Призрак наклонился к нему из тумана, и наконец стало видно его лицо — грубое, висящее лоскутами словно одетая не по размеру маска. Лицо, покрытое глубокими морщинами.

Теперь Телобан мог рассмотреть остальные детали — золотую и серебряную вышивку на ткани, вплетённые в кожаные ремни драгоценные камни, сверкающие, ярко начищенные пуговицы. Никаких особых символов, гербов или знаков отличия, только алая бархатная ткань и обилие украшений. Да, это был один из архонтов. Никто из них не питал страсти к аскезе, а напротив, словно специально стремился к неумеренности, невоздержанности во всем. Это было так же верно, как и то, что остальных послушников кормили впроголодь, содержали в холодных кельях и регулярно подвергали испытаниям. Даже на судилище, которое архонты для него организовали, они больше походили на компанию разукрашенных и разодетых блудниц, чем на людей, стоящих во главе школы для шпионов и убийц.

Коготь замер у Телобанова лица.

— Теперь видно, — сказал архонт, — Ни боли, ни страха, ни сожалений. Нет сожалений. Я прав?

В конце концов, в этом не было ничего необычного. В глубине души он всегда знал, что убитые постараются добраться до него. Архонты, несмотря на свой безобидный вид, не могли быть обычными людьми… И обычными мертвецами.

— Да, — ответил Телобан, — Никаких сожалений.

Палец с когтём растаял, а вслед за ним исчез и сам архонт — сначала растворилось в тумане его лицо, плечи и туловище, последним пропали туфли с загнутыми носами. Ещё некоторое время Телобану казалось, что в воздухе витает знакомый запах.

Он вновь был в тёмном подвале. Один.

— Никаких сожалений, — повторил он, — Никаких, слышишь? Вы все — слышите?!

Но ему ответило лишь эхо, пришедшее откуда-то из темноты впереди.

ЧТО У УЗНИКА НА СЕРДЦЕ

Ноктавидант ощущал себя глупцом. Неужели он и в самом деле оказался прав, и в крипте находился кто-то помимо оракула? Но как он проник туда, и — главное — кем был этот чужак? Очередным куратором, пособником первого? Он тут же отверг такую возможность. Если в крипте уже находился предполагаемый убийца, зачем второму куратору спускаться туда же?

Одна загадка, другая. Чего стоит одна странная фраза на табличке: «Может быть тот, кто будет читать эти строки несколько часов спустя?». Означало ли это, что оракул знал, что клирик будет читать записи? Знал ли он, что умрёт? Совсем не в духе крылатого смиренно ждать смерти. С другой стороны, что мы знаем о предопределённости? Предопределённость и необратимость — одно и то же? Или в какой-то момент варианты будущего для оракула свелись лишь к одному варианту? Как тропки в лесу, которые сошлись в одной точке.

Ноктавидант хорошо помнил неуклюжие попытки стража приладить к поясу меч и то, как разоружил беднягу всего несколькими словами. Не оставалось сомнений, на чьей стороне была бы удача, повстречайся тот парень с куратором. Смерть полдюжины человек в этой комнате была тому тому подтверждением.

Может быть тот, кто будет читать эти строки…

На этом запись обрывалась. Ноктавидант отложил табличку в сторону. Почему-то ему казалось, что ничего стоящего он больше не найдёт.

Когда он поднял глаза, его взгляд неожиданно наткнулся на нечто, чего он не заметил раньше. Это была надпись на стене «МЫ НЕ…». Что это могло означать, было загадкой. Очевидно, писавший не успел довести начатое до конца. Надпись была сделана кровью.

Ноктавидант подумал, что может оказаться, что рука, сделавшая эту надпись — та же самая, что выводила строчки на восковой табличке. Перед ним были две стороны одной натуры: то, как тот человек работал, тщательно записывая все сказанное оракулом, символизировало рациональную, контролируемую сторону его личности. Однако надпись на стене выдавала тёмную, порочную сторону. Возможно, куратор не сводил с ума, а лишь пользовался тем, что уже было?

Путь из скриптория назад в крипту не занял бы слишком много времени, однако Ноктавидант проделал его не спеша, двигаясь гораздо медленнее обычного. Дополнительное время дало ему возможность привести мысли в порядок.

Очень скоро он обнаружил, что ни разу не задумывался над тем, специально создали эту часть задания или воспользовались существующими помещениями, просто перестроив некоторые из них? Дверь, ведущая в крипту, намекала на нечто подобное. Она была древнее всего остального во дворце. Клирик не удивился бы, узнав, что дворец построен на остатках более древнего здания.

Странное дело: оказалось, он совсем не знал дворца. Даже спустя столько лет в этом здании для него находилось нечто новое. Из ведущего к крипте тоннеля Ноктавидант попал в узкий коридорчик, где до этого никогда не был. Здесь Ноктавидант почувствовал новый запах. Пахло приятно — выпечкой, травами. Спустя несколько мгновений он наконец понял: где-то поблизости находится кухня. Вместе с тем он осознал, что давно голоден.

Ещё один поворот, другой коридор. В подземельях дворца можно было скитаться не один день. Знал ли сам принципал о здешних лабиринтах? Скорее всего нет. Только сейчас Ноктавидант подумал, что иерарх ни разу не спускался в крипту, а всегда задавал свои вопросы предсказателю через клирика.

Наконец перед ним возникла крохотная дверь, которая могла бы вести в чулан. Ноктавидант толкнул её. За дверью действительно была кухня. Полутёмная, с низко нависающим потолком, который казался ещё ниже из-за свисающих пучков травы.

Интересно, доверял ли принципал своей кухарке?

Если подумать, вместо высушенных базилика и петрушки здесь могли оказаться совсем иные травы…

Ноктавидант обратил на кипящие на медленном огне закопчённые кастрюли, погнутую посуду, пятна на столе и полу… Нет, это была не та кухня, где готовили еду для принципала. Все приготовленное здесь предназначалось для солдат и слуг.

Позади него раздались голоса. Не успев как следует поразмыслить, Ноктавидант ступил за дверь, заняв самый тёмный угол.

Что он делает? Прячется в собственном доме?

Он прислушался к говорившим. Похоже, те не только не подозревали о его присутствии, но и не догадывались, что поблизости может оказаться хоть кто-то. Ноктавидант узнал язык — диалект одного из десятков мелких народов, населяющих окрестности Завораша. Большинство из них были слишком бедны для того, чтобы заниматься чем-то помимо рыбной ловли и грабежей на окрестных дорогах.

За то время, что ему пришлось провести на рынке, Нокта неплохо освоил несколько таких диалектов, поэтому он хоть и не сразу, но понял, о чем речь.

— … Говорит, неси провизию. Всю, что есть. Солдат номарха кормить надо. А еды нет. Понимаешь? Принципал не распоряжался. Ташем не распоряжался. Как можем мы…

Говоривший вошёл в кухню. Это действительно оказался один из слуг — скромно одетый человек с тёмной кожей. За ним следовал другой точно такой же.

Говоривший осёкся на полуслове, поскольку в это момент Ноктавидант вышел из своего укрытия.

— Вон отсюда.

Подумать только, а ведь он мог стать одним из таких же рабов. Этих наверняка продали в рабство их собственные же семьи, когда выяснилось, что улов в наступающем году будет так себе, а ртов, которые нужно кормить, меньше не станет.

По сути, тебя и продали в рабство.

Оба тут же исчезли.

Ноктавидант вновь обратил свой взор в кухню.

Темно, душно. Жар от горящих днём и ночью жаровен нагревал камень стен, пол и потолок, из-за чего клирик очень скоро стал чувствовать себя попавшим внутрь раскалённой печи. Ему нестерпимо захотелось уйти. И всё же… Что-то останавливало его.

Ноктавидант огляделся.

Вроде бы ничего необычного, за исключением странно висящей посуды.

Почему-то, невзирая на отсутствие всяческого опыта в делах, связанных с ведением хозяйства, он знал, что ни одна хозяйка не допустит подобного. Половники висели вперемешку с ножами, лопатками и длинными вилками. Либо тот, что распоряжался на здешней кухне, был слишком неаккуратным и беспечным, либо кто-то специально перевесил утварь. Но зачем? Чтобы привлечь внимание, понял Ноктавидант. Он шагнул вглубь кухни, уже зная, что обнаружит на полу. И действительно, перед ним была решётка.

И вновь у Ноктавиданта возникло то чувство — неправильности, странности происходящего. Разумеется, оракула убил куратор, однако в крипте был ещё кто-то… Возможно тот самый, кто до этого орудовал на кухне.

Взявшись за прутья, Ноктавидант потянул. Для него не было неожиданностью, когда решётка поддалась. Без труда сняв её, он заглянул внутрь. Для этого ему пришлось стать на колени.

Голова все ещё болела, а когда он опустил её вниз, в надежде заглянуть вглубь колодца, то мир перед глазами завертелся и налился кроваво-красным цветом.

Запах был ужасным. Наверное, сюда сливали отходы. Кроме этого, внизу было темно. Свет из кухни не проникал сюда, и клирику пришло на ум, что он заглянул не просто в тёмный колодец, а в самые глубины ада. Кем бы ни был тот третий, присутствие которого он ощутил в крипте — он явился отсюда. И наверняка этим же путём ушёл. Лаз был достаточно широким, чтобы в него мог пролезть мужчина одной с Ноктавидантом комплекции. Интересно, кому пришло в голову построить здесь эту решётку, а тем более соединить её с загадочным подземельем? Минуту клирик решал: позвать Дагала и его псов или кликнуть тех двух слуг — пусть отправляются вниз? Однако Дагалу, а тем более его солдатам Ноктавидант не доверял, а от слуг было мало толку. Придётся лезть самому.

Однако он не стал бросаться в погоню сию минуту. Вместо этого обошёл кухню, отыскал фонарь, в котором болталось достаточно масла, спички. Присев на краю лаза, клирик сначала спустил вниз ноги, а затем понемногу сполз весь. Прежде чем окончательно сверзиться, он ощутил укол страха: а что, если пол гораздо дальше, чем он думал?

Прыжок, стремительный полёт.

Ноктавидант приземлился, едва не расплескав масло из фонаря. К счастью, этого удалось избежать, иначе пылать ему сейчас ярче любого факела.

Первым делом он осмотрелся. Света фонаря хватало ровно на то, чтобы рассмотреть окрестные стены, пол, потолок. Все было серым, каменным, покрытым плесенью.

— Так я и думал, — пробормотал Ноктавидант под нос, стараясь вдыхать не слишком глубоко.

Падая, он угодил в отвратительно пахнущую лужу. Шёлковые туфли тут же промокли. Но гораздо хуже было ощущение скользкой жижи, медленно пропитывающей ткань. Казалось, он погрузил ногу в холодную слизь. Ноктавидант не стал подносить фонарь ближе и изучать размер ущерба. Вместо этого он предпочёл сосредоточиться на том, что ждало его впереди… Подняв голову, клирик обнаружил, что любой, даже обладатель куда меньшего роста, при желании может забраться в лаз. Что наверняка и произошло.

Какой-нибудь воришка, удачно оказавшийся рядом?

Нет. Что-то подсказывало ему, что все гораздо сложнее и вместе с тем гораздо хуже. Постаравшись отвлечься от мокрых туфель, в которых чавкала мерзкая жижа, от неприятного запаха, а самое главное — от всепоглощающей головной боли, Ноктавидант вытянул перед собой фонарь и двинулся по туннелю.

***

Идти пришлось долго. Настолько, что Ноктавидант несколько раз раскаялся в собственной беспечности, успел множество раз пожалеть, что не вызвал солдат Дагала и бесчисленное количество раз — проклясть все вокруг, включая собственные ноги, которые подкашивались каждый раз, когда он становился на скользкие камни.

Туннели, туннели. Серые стены, отвратительный запах. Несколько раз Ноктавидант собирался повернуть обратно. Однако вначале он все ещё надеялся, что финал его путешествия недалеко — максимум за поворотом или ближайшей развилкой; затем возвращаться вдруг стало слишком поздно — ведь не зря же он проделал такой путь. Собственное упорство сыграло с Ноктавидантом злую шутку: в очередной раз поскользнувшись, он подвернул ногу. Боль была невыносимая. Ноктавидант вскрикнул — и этот его крик разнёсся по безжизненным коридорам.

Любой, кто находился в этот момент достаточно близко, был осведомлён о его приближении.

— Отлично, — пробормотал себе под нос клирик, — Этого ещё не хватало.

Подвёрнутая нога болела. Вдобавок он продрог. Настолько, что зубы начали стучать, а в руках поселилась дрожь. Нет, это не могло продолжаться вечно. Возможно, он гонялся за призраками и никакого «тайного наблюдателя» не существовало.

Он готов был сдаться и повернуть назад, однако в этот момент его внимание привлёк отсвет далеко впереди. Наверняка это был всего лишь блик на поверхности лужи… Но поскольку единственный источник света находился у Ноктавиданта в руке, последнее было не слишком вероятным. Конечно, при условии, что впереди не было другого фонаря — в другой руке.

Блик то появлялся, то исчезал, и клирик пожалел, что собственный фонарь выдаёт его с головой. Он уменьшил и без того небольшой огонь до минимума, а затем и вовсе погасил фонарь, оставшись с таинственным бликом наедине. Теперь Ноктавидант двигался куда медленнее, и не только из-за подвёрнутой ноги, но и потому, что надёжный источник света поблизости отсутствовал.

Как легко мы теряемся во мгле! Его пальцы вцепились в кирпич. Осклизлая стена была слабой опорой, и все же Ноктавиданту удалось сохранить равновесие. Ступая крохотными шажками, он понемногу продвигался навстречу источнику света. Уже скоро стало понятно, что никакого «второго фонаря» не существует, а свет впереди попадает в туннель через пролом в стене. Уже некоторое время он прислушивался, и не слышал ничего кроме обычных звуков подземелья. Он даже несколько раз останавливался и выжидал — не выдаст ли себя предполагаемый беглец? Но — нет. И тогда Ноктавидант продолжал идти, не отрывая руку от стены. Пальцы его при этом собирали с кирпичей слизь, которая была неприятной на ощупь и слегка фосфоресцировала.

Спустя некоторое время Ноктавидант вновь остановился. Прислушался. Теперь было абсолютно очевидным, что впереди находился пролом в стене, через который просачивался свет. Насколько пролом был широким и мог ли в него проскользнуть человек, ещё предстояло выяснить, а пока клирик решил перевести дух. Преследование давалось ему тяжело.

Все дороги куда-то ведут. И тоннели не исключение. Он был уже достаточно далеко от лаза, даже от дворца. Возвращаться придётся, напомнил он себе, главное — чтобы масло в фонаре не закончилось слишком быстро… На мгновение он почувствовал укол страха. Но это ощущение быстро прошло, когда до его слуха донеслись человеческие голоса.

Голосов было несколько. По-видимому, говорившие о чем-то спорили. Очень скоро они перешли на крик. Ноктавидант попытался разобрать хоть что-нибудь, но не смог. Смысл ускользал от него, фразы рассыпались на отдельные, ничего не значащие слова. А затем раздались первые выстрелы.

ШЁПОТ ВЕТРА, КРИКИ БУРИ

Тисонга.

Тисонга.

На этот раз ангел решает, что на этот раз голос ему знаком.

«Привет, Кенобия», говорит он.

«Привет», раздаётся в ответ.

Возможно, вокруг действительно отравленный воздух, и все что он видит и слышит — порождение его гибнущего мозга?

Нет, этого не может быть.

Не сейчас.

Тисонга продолжает падать. Верёвка по-прежнему привязана к его ногам, а где-то там, наверху, стремительно раскручивается вал лебёдки. Остров отсюда кажется гораздо меньше, но всё равно он — огромный, занимающий большую часть неба. Нужно лететь часами, только чтобы выбраться из его тени.

«Ведь я знал, что ты прилетишь сюда. Загадка была слишком простой, но именно это и делало её притягательной. Слетать на край острова, найти доказательства. Решить ещё одну головоломку. На самом деле лучшие ребусы — это те, которые просто решаются. Маленькие загадки позволяют упиваться собственным разумом, тешить самолюбие. В то время как сложные — те, которые остаются нерешённым, — заставляют чувствовать собственную беспомощность. Но ведь ты и так слишком часто чувствовал себя беспомощным, разве нет?»

Тисонга.

Тисонга.

Шёпот брата в его голове сменился голосом Бригадира.

«Слышал, как мы называем ламий? Воздушные змеи! Однажды мы поймали одну и посадили в комнату с крылатым. Ты даже не представляешь какие у неё плавники. Все тело — сплошное лезвие. Знаешь, что произошло?»

И вновь Кенобия: «Эти сны. Я знал, что должен повиноваться. Знал, что после меня должен явиться ты. Так просто было тебя одурачить. Как же ты жалок!»

Диссиденты. Его брата переманили диссиденты. Только сейчас Тисонга понял, что Кенобия был куда лучшим хватателем, чем казался. Просто по какой-то причине ему было выгодно притворяться. Никто не знал его настоящих способностей — ни учителя, ни даже родной брат.

Когда они были детьми, оба часто сбегали из дома. Мать бранила их, однако они все равно умудрялись улизнуть — чтобы бродить по рынку Небесного города, нырять в фонтаны или прыгать с крыш высоких зданий, расправляя крылья в последний момент. Это было нечто вроде состязания — в ловкости, в силе, в хитрости, и Кенобия всегда выигрывал. Фактически, Тисонга проигрывал ещё до начала состязания, ведь он был младше, слабее, и — разумеется — глупее. О чем Кенобия не забывал ему напоминать. До самого начала учёбы они были неразлучны, и только в башне стали реже видеться. Причиной тому было все то же мнимое превосходство Кенобии: ему требовалось меньше времени на тренировки, на учёбу, на сон.

«Правда — не обоюдоострое лезвие», вещал голос Бригадира в его голове. «Не сверкающий остро отточенный клинок, разящий в самую цель. Нет. Правда — это консервный нож, тупой, ржавый, но направляемый твёрдой рукой».

«И эта рука, братец, привела тебя сюда. Моя рука. Иначе ты ни за что не согласился».

После того как оба попали в школу, пропасть между ними только увеличивалась. Разница в возрасте вдруг стала слишком ощутимой. В какой-то момент они стали конкурентами, каковыми, собственно, были все мальчишки и девчонки, обучавшиеся в Башне. Конкуренция являлась необходимым двигателем того, насколько успешным станет один или другой. В свою очередь, успешность и в их деле имела иное значение, чем в других профессиях, поскольку любая беспечность или ошибка могла обернуться трагедией.

«В точности как ты сам, сейчас, верно?»

Тисонга не мог понять, чей голос слышит — брата или Бригадира. Да и не было никакой разницы — оба голоса превратились в злобный шёпот, звучавший прямо в его голове, громкий, назойливый, перебивающий даже шум ветра в ушах.

Он по-прежнему падал.

***

На самом деле он узнал больше, чем хотел. Больше, чем просто тайну.

Однако странным образом это знание не сделало его мудрее. На самом деле он чувствовал себя обманутым. Знания не умножают печали, они лишь в очередной раз доказывают, что человек более глуп, чем воображает.

Чем больше мы узнаем о мире, тем отчётливее ощущаем собственное невежество. Теперь ангел убедился, что это действительно так. Для любого это стало бы неприятным открытием: какой-то бескрылый знает больше, однако Тисонга решил, что вполне способен пережить и это — тем более, если переживёт нынешнее приключение.

Во время полёта (падения?) мысли Тисонги приобрели необычайно стройный ход. Удивительно, но даже в теперешнем состоянии — со связанными руками и ногами, он ощущал свободу. Словно свобода его падения удивительным образом перешла в свободу духа. Бескрылые ничего подобного не чувствовали и не могли почувствовать, зато пытались лишить этого других… Возможно, такова была месть потомков тех, у кого отняли крылья, забрав само право называться ангелами.

Почему остров разрушался? Были тому виной механизмы, управляющие движением? Погодные машины? Или те загадочные устройства, о которых говорил Бригадир — те, что смогли остановить все аппараты на земле внизу? А вдруг попутно они стали причиной разрушения и самого острова? Не об этом ли хотел сообщить ему брат? Но как рассказать о чем-то подобном и не упомянуть о предшествовавших событиях?..

В башне их учили, что существуют принципы мироустройства. Например, причина всегда предшествует следствию. Или что всё в природе состоит из вещества, количество которого постоянно. Разрушаясь, материя не исчезает бесследно, а лишь переходит из одной формы в другую. Элементы, из которых состоят живые тела, после смерти попадают в почву или питают растения, и их «жизнь» продолжается в иной форме.

Тисонга всегда спрашивал себя: как быть с предметами, принесёнными из снов? Ведь материя, из которой они состоят — нездешняя, чужая. Не будет ли она «лишней»? И если такой материи в один момент станет слишком много — как отреагирует на это известный нам мир? Не станет ли он слишком тяжёлым — избыточно тяжёлым, — и не рухнет ли под собственным весом? Если свобода тела переходит в свободу духа — то есть физическое трансформируется в духовное, может ли быть наоборот… И нечто несуществующее, эфемерное превратиться в самый настоящий объект осязаемого мира? Как монета, увиденная во сне и воплощённая в реальности.

Подумать только, а ведь ещё недавно это было пределом мечтаний Тисонги: проснуться с зажатыми в руке сверкающим кружочком, раскрыть ладонь, увидеть отпечатавшийся на коже профиль владыки, опять закрыть, не переставая при этом чувствовать тяжести вещи, которая ещё несколько мгновений назад попросту не существовала. Никогда не существовала.

Всё имеет обратную сторону.

«Ничто обращается в нечто. И наоборот: нечто легко становится ничем. Запомни это. Хорошенько запомни.»

Вновь голос брата. И на этот раз Тисонге показалось, что он говорит о конкретных вещах: о забвении и о смерти. О появлении на свет и бегстве от этого мира. Потому что сбежать мы можем лишь спрыгнув с обрыва. Ну, или будучи с него столкнутыми. Как повезёт.

ПРАХ РАЗБИТЫХ НАДЕЖД

Каков мир на самом деле?

Этот вопрос задавали все без исключения философы. Его задавал Учитель, когда сворачивал свой свиток: что такое реальность? И может ли мир вокруг быть постижим? Каким способом? Задавал его себе и ангел. Одно он знал наверняка: с тех пор, когда ты понимаешь, что существуешь, возникает вопрос: существует ли мир вокруг.

«Видите ли, — говорит Кенобия, и в его голосе ощущается веселье и вместе с ними горечь, — Мир не таков, каким мы его воображаем.»

Кто знал, что брат окажется прав? Во много уже известный ему мир рухнул. Тисонга вспомнил, как слушал рассказ Бригадира о расколе среди ангелов и о появлении первых бескрылых, а затем все потонуло в пыли и грохоте. Смятение, ужас… Ощущение выбитой из-под ног почвы. И бегство, бегство… Но куда бежать, если рушатся не камни, земля и стоящие на ней лачуги, а сама вселенная…

***

Каждое мгновение своего полёта Тисонга понимал, что находится на привязи. Внезапно что-то изменилось. Ангел ощутил это до того, как верёвка на его ногах врезалась в кожу. Все это время Тисонга парил в небе. Вокруг по-прежнему была дымка, скрывающая, по словам Бригадира, мир внизу. Неизвестно когда, но его падение прекратилось. А если верёвка натянулась, то это означало только одно — его тянули вверх.

Чтобы проверить это, Тисонга попытался отлететь в сторону, и сразу ощутил сопротивление. Связывающий его с островом трос натянулся, превратившись в тонкую струну. Не собираясь сдаваться, ангел взмахнул крыльями сильнее, но вместо того, чтобы совершить рывок вперёд, оказался отброшен: ровно в тот момент, когда он поднимал крылья для взмаха, за трос дёрнули.

Это было всё равно, что бороться с сильным ветром. Как только он делал взмах крыльями, его тут же подтягивали обратно. Возможно, окажись поблизости опора, за которую можно было уцепиться, у него и был бы шанс удержаться какое-то время. Однако вокруг по-прежнему была вся та же молочно-белая дымка. Даже ламии исчезли. Наверняка эти удивительные существа обитали в непосредственной близости к острову.

Тисонга чувствовал, что выдыхается. Сопротивление ничего не давало. Наоборот, он потратил последние силы и вынужден был сдаться.

«Но ведь тебе не привыкать, правда?» Вновь голос брата.

«Быть тем, кого водят за нос — так естественно. Скажи, ведь ты не заподозрил подвоха в трюке с красной пылью? Всё потому, что на самом деле ты хотел быть одураченным.»

На этот раз голос брата звучал отчётливо, и Тисонга подумал уж не сходит ли он с ума? А затем услышал над головой грохот, поднял глаза и по-настоящему усомнился в собственном рассудке: навстречу ему летел камень величиной с дом.

ОБАЯНИЕ ОБРЕЧЁННОСТИ

Улочки были узкими, полутёмными и безлюдными. Большинство жителей, узнав о приближении солдат, спешили убраться подальше. Но не все. У одного из домов они встретили старика, который курил трубку, уставившись в пустоту незрячими глазами. У другого дома играло около полудюжины ребятишек. Эти, наоборот, заметили солдат слишком рано и, не сговариваясь, прыснули в разные стороны.

Та его часть, что называлась Ошем, давно отыскала бы нужный маршрут без указателей на стенах домов и табличек — просто по запаху. Запах чужеродного существа был настолько силен, что Дагал помимо воли стал озираться по сторонам — так, словно боялся нападения. Видя его беспокойство, солдаты тоже насторожились.

Дагал позволил солдату-выскочке и дальше вести их. Очевидно, желание продвинуться по службе было куда сильнее страха угодить под пули. Далее им не встретилось ни единой души и остаток пути солдаты проделали, пробираясь друг за другом по узкой улочке. Спустя какое-то время они обнаружили нужный дом.

Дагал покачал головой. И все из-за дощечки с единственным символом, обнаруженной у мертвеца в кармане! Как странно!

— Это здесь, — сказал солдат. — Нужное нам место здесь.

***

Дом ничем не отличался от других, если бы не полустёртый символ — точно такой же, как тот, что был процарапан на воске дощечки. А ещё у дома не было окон.

Последнее напомнило Ошу время, проведённое в крипте. Фактически он оказался заключён сразу в двух темницах — в ангельской плоти, куда попал по ошибке, и в тюрьме принципальского дворца. Ни одно из этих заключений не было добровольным, чего не скажешь об обитателе дома со знаком: похоже, онсознательно избегал публичности. Разве так поступают торговцы?

Один из солдат ударил в дверь. После того как она распахнулась сама собой, Дагал подумал, какая же это глупость — не запирать лавку.

Солдаты по очереди ступили за порог. Дагал, который шёл последним, наблюдал, как их красные мундиры один за другим растворяются в черноте дверного проёма. Вскоре изнутри донеслись удивлённые возгласы.

Это действительно была лавка. Первое, что бросалось в глаза — обилие вещей. Предметы громоздились друг на друге. Часть более мелких образовывала кучи, горы и целые завалы; другие, размером побольше, возвышались над ними словно прославляющие жажду накопительства монументы. Интересным было содержание скульптур: почти повсеместно голые торсы, сплетённые в экстазе тела, торчащие конечности… Дагала это лишь позабавило, но солдат поразило не на шутку. Этим и были вызваны удивлённые возгласы. Похоже, на некоторое время все четверо забыли об осторожности и принялись оглядываться.

Ещё до того, как войти в дверь, Дагал уловил странный запах. Ощутив его, паразит внутри беспокойно заворочался. Дагал почувствовал, как внутри его тела шипы и крючки впиваются в плоть, разрывают её. Мука, отразившаяся на лице главы тайной службы, была истолкована солдатами неправильно. Они посчитали, что начальнику просто неприятно находится среди множества предметов, прославляющих разврат. Двое сразу осеклись и попытавшись избежать сурового взгляда, отправились исследовать лавочку, хотя уже было понятно, что владельца внутри нет…

Тем временем Дагал старался определить источник запаха. Паразит внутри все ещё беспокойно ворочался, причиняя боль, но вместе с тем обостряя все чувства. Запахов было несколько. Один — странный, незнакомый запах насекомого. Другой — запах смерти, в котором смешались смрад разложения и запахи сырости, мха, грибов.

Слух у него также обострился. Теперь Дагал мог различать не только мельчайшие звуки, но и те, о существовании которых можно только догадываться: хриплое дыхание стоящих рядом людей, бешеный стук сердец и даже едва различимый шорох сползающих по коже капель пота.

Кроме этих звуков был ещё один — гораздо слабее. Настолько слабый, что даже Дагалу с его новым слухом пришлось прислушиваться.

Это были ритмичные удары: тук-тук-тук.

Биение замирающего сердца?

Возможно, в других обстоятельствах Дагал не стал бы прислушиваться, однако сейчас он знал: в доме никого нет. Тогда чьё же сердце стучало у него над головой? Судя по звуку, слишком большое, чтобы принадлежать грызуну или любому из домашних животных.

Он поднял голову. Поначалу ничего не было видно. Потолок в доме был высоким, и Дагал догадался, что когда-то здесь находился второй этаж. Перекрытие между этажами либо провалилось, либо выгорело в одном из пожаров, которые случались повсеместно — в основном из-за того, что, когда наступала зима и с моря начинали дуть холодные ветры, и на смену тёплым дням приходили длинные холодные ночи, местные жители вынуждены были пользоваться свечами для освещения и очагами для обогрева. С того места, где стоял Дагал и другие солдаты, было хорошо видно крышу. Верхние балки терялись во мгле, но кое-что можно было разглядеть. Например, царапины на тёмном дереве, похожие на следы когтей.

Дагал приблизился к источнику звука. Теперь он различал совершенно ясно: где-то над его головой билось сердце. Медленный, натужный и слабый, но вместе с тем ритмичный звук, который ни с чем не спутаешь. И самое главное — он шёл с того же самого места, где на тёмном дереве виднелись царапины…

По распоряжению Дагала один из солдат перетащил на середину комнаты стол. Для этого пришлось сбросить на пол все, что на нем было. Вниз полетели статуэтки, картинки в рамках, миниатюрная курильница для благовоний, резной подсвечник, а также несколько свитков, по виду очень древних. Возможно, подумал глава тайной службы, содержавшиеся в них сведения были куда важнее происходящего. Это могли быть исторические записи, сборник поэзии, трактат по философии, медицинский рецепт, записанный в единственном экземпляре. И теперь солдатские сапоги беспощадно прошлись по ним.

Солдат взобрался на стол, подпрыгнул, ухватился за балку обеими руками, подтянулся… А затем рухнул, едва не развалив стол под собой.

А следом рухнуло нечто.

На несколько минут воцарилась суматоха. Солдаты вскинули винтовки, кто-то громко выругался. Затем наступила тишина. Все присутствующие смотрели на предмет, в буквальном смысле рухнувший им на голову.

Больше всего это напоминало куль с одеждой, откуда торчали обрывки тряпья. Лишь спустя мгновение стало понятно, что «тряпьё» — это мотающаяся из стороны в сторону человеческая голова, а «куль» — не что иное, как свёрток или кокон, в котором находилось остальное тело.

Одного из солдат тут же вырвало. Спустя мгновение к нему присоединился второй. Дагал же смотрел на свёрток на полу, из которого начала сочиться розоватая жидкость. Похоже, перед ними был человек, которого каким-то образом замотали в подобие кокона. По очертаниям конечностей можно было угадать позу несчастного: она напоминала положение эмбриона в утробе: поджатые ноги и сложенные на груди руки. Однако больше всего бросался в глаза тёмный цвет волос на фоне необычно бледного лица. Сухие, потрескавшиеся губы и ввалившиеся глаза за веками цвета старого папируса могли бы принадлежать давно иссохшему трупу…

Один из солдат осторожно шагнул ближе, направляя ствол винтовки на кокон. Он коснулся свёртка стволом, а когда никакой реакции не последовало, надавил сильнее. На коконе образовалась вмятина, которая медленно разгладилась.

— Мёртв, — констатировал солдат, — Похоже, у Анабаса с Суром был верный адрес.

Похоже, что так.

Повисла тишина. Овладевшее солдатами потрясение было таким осязаемым, а атмосфера настолько давящей, что казалось, сам воздух вокруг загустел. А последние сказанные слова повисли в воздухе.

Мёртв?

Нет, конечно, нет.

Разглядывая кокон, Дагал пытался понять, что тот скрывает. Какими бы обострёнными не были его чувства, их было недостаточно.

И тут внезапно — впервые за все время, что Ош владел его телом, — Дагал услышал Голос. Поначалу едва различимый, но постепенно набирающий силу. Знакомый голос. Голос старого друга, советчика, наставника…

Узнать, что скрывает кокон можно лишь одним способом…

Сам Дагал оружия не носил, однако нож быстро нашёлся. Его обладатель — солдат с усами цвета прошлогодней соломы, мгновенно понял, что от него требуется. Став на одно колено, он опустил сверкающее лезвие одним уверенным движением. Просто повседневная деятельность, или даже хуже — разминка перед настоящей работой. Остро отточенный нож погрузился в кокон на треть, после чего солдат остановил движение. Было видно, что он точно знает, как вспороть брюхо животному и добраться до внутренностей таким образом, чтобы не повредить внутренние органы и вместе с тем не слишком испортить шкуру. Затем он развернул лезвие на сорок пять градусов и продолжил разрез. Из разреза наружу начала сочиться густая тёмная жидкость.

Всё время, пока солдат делал своё дело, Дагал не отрываясь следил за лицом человека в коконе. Странное дело, он был жив, но одновременно на этом бесстрастном лице не пошевелился ни один мускул. Словно голова — в отличие от всего остального тела — была мертва…

Наконец кокон был разрезан от шеи до самого низа, и солдат откинул в стороны обе половинки. Дагал отметил, что внутри материал гораздо светлее, чем снаружи, и как будто сделан из мельчайших нитей, склеенных в подобие конуса. Больше всего нечто напоминало толстое веретено, на конце которого находилась безвольно болтающаяся голова.

В воздухе разлился отвратительный запах. Это был запах тряпок, которыми рабы стирают с хозяйских столов: воняющих пролитым вином, жиром, луком, плесенью, и грибами, растущими в отдалённых уголках самых тёмных пещер…

Дагал-Ош не ошибся. То, что было перед ним, в действительности являлось коконом с заключённым в нём человеком. Сейчас от несчастного остались лишь наполовину растворенные конечности, фрагмент грудной клетки и непонятная бугристая масса в районе живота. Больше всего это было похоже на серый студень, сквозь который просматривались белые кости.

Дагал знал, что может запустить руку в этот студень и коснуться ребра или берцовой кости, даже выдернуть их, ведь хрящи также растворились. Какие мучения пережил этот человек? И можно ли было считать его живым, раз всё — включая разум — было безнадёжно мертво? Всё, кроме сердца, которое продолжало биться несмотря на то, что для него не осталось никакой надежды.

Пока Дагал разглядывал освобождённого из кокона человека, тот начал мелко дрожать. Солдаты отпрянули. У кого-то опять случился приступ рвоты, кто-то, неуклюже оступившись, натолкнулся на вазу или скульптуру, которая с грохотом разбилась.

Тело человека перед ними продолжало извиваться. Культи, оставшиеся от рук и ног, вытянулись в стороны, разбрасывая в стороны фрагменты желеобразной плоти.

Дагал и сам почувствовал, как внутри содрогается Ош, в один момент превратившийся в сгусток яда, утыканный иглами и крючками.

А затем всё прекратилось. Тело несчастного обмякло и содрогнувшись в последний раз, рухнуло. То, что от него осталось, растекалось вокруг. Дагал смотрел на остатки кокона, на частично переваренную плоть… И, кажется, стал понимать.

Кем являлся несчастный, было неважно. Судьба жертв незавидна и малоинтересна. Как бы они ни страдали, всегда окажутся на второстепенных ролях. Даже эти солдаты — своеобразные жертвы. Многие из них были свидетелями и более страшных событий, но никто не видел ничего хуже. Теперь и они стали жертвами наравне с теми, кого неизвестный убийца успел погубить. Словно невидимая злонамеренная рука преодолела расстояние и время, чтобы дотянуться до бешено стучащих сердец человечков в красных мундирах. И эта рука оставила на каждом из них шрам. Каждое было ранено. Думая об этом, Дагал решил, что в некоторые из них уже попала инфекция, которая будет распространяться дальше, пока не захватит целиком разум, а затем и душу. И лишь в безумии каждый из них сможет найти успокоение. Станет ли он новым убийцей? Отчаянным, бесчувственным чудовищем, лишний раз доказывающим, как заразно желание убивать.

Это вновь был Голос, и Ош с удивлением понял, что похоже, на этот раз ему придётся уживаться в одном теле с кем-то ещё. С кем-то, кто появился здесь до него.

Жилище занято, поищите себе другое пристанище.

В таких случаях можно либо выдворить хозяина вон, либо договориться.

Интересно, интересно.

Неизвестно, каковы эти солдаты были в действии, но сейчас он мог легко расправиться с каждым из них — и со всеми разом. Гнев, копившийся в нем все то время, что он пребывал в теле ангела, готов был вырваться наружу. Достаточно лишь отобрать у ближайшего солдата винтовку… Даже не отобрать. Дагал был уверен, что тот сам отдаст ему оружие, стоит лишь приказать, а затем…

Нет. Он не мог всего этого желать. Не Дагал, который был главой тайной службы десятилетиями. Ведь эти люди являлись его подчинёнными; в какой-то мере он нёс за них ответственность, даже испытывал привязанность, пусть и на свой манер. Не Ош. Как может желать чего-то подобного червь, для которого так важно лишь выживание: без смысла, без воли, без цели. Все, из чего он состоит — это голод, желание и больше ничего.

И это смятение было настолько сильным, что Дагал едва не пропустил посторонний звук, раздавшийся из-за двери неподалёку.

Судя по всему, это была дверь, ведущая в соседнюю комнату или в погреб. Дерево двери было грязным там, где его наиболее часто касались руки. Кроме того, Дагал рассмотрел несколько свежих вмятин и трещину — как будто совсем недавние.

Тот самый солдат-«выскочка» первым заметил, что Дагал прислушивается. Как и любой из тех, кого заботило продвижение по службе, он привык реагировать на малейшие изменения в настроении начальства. В стражи шли в основном представители городской бедноты — третьи и пятые сыновья городских ремесленников, которым не нашлось места в семейном предприятии. В будущем единицы могли дослужиться до «полудесятника» или десятника. Это означало, что они сами получат в распоряжение от пяти до десяти солдат. Впрочем, дальше этого подняться по армейской лестнице было практически невозможно. И все же… десятник! Дагал так и видел, как этот парень мечтает о чем-то подобном. Всё в его движениях, мимике, дыхании говорило о стремлении выделиться, быть замеченным. Такие люди часто бывают полезны. Особенно очевидно их стремление угодить вышестоящему.

Из-за двери послышался грохот. Теперь уже не только Дагал с его слухом и внимательный выскочка знали, что за дверью кто-то есть. Стволы винтовок медленно поднялись и замерли в горизонтальном положении. Тишина вокруг стала абсолютной, словно на лавку с её необычным содержимым набросили плотную материю.

И в этой оглушающей, неестественной тишине Дагал различил новый звук: чьи-то шаги, а следом — доносящийся с обратной стороны двери скрежет. Как будто кто-то водил ногтями по дереву, но оно не поддавалось. Однако это не точно…

ПОСЛЕ

В этом помещении было гораздо светлее, чем в катакомбах. Спустя мгновение Телобан понял, что источником света служит крохотное окно под самым потолком. Скорее всего он находился в подвале дома, а окно было расположено на уровне земли. Но главное — впереди была лестница, ведущая наверх. Она оканчивалась старой растрескавшейся дверью, из-за которой пробивался свет.

Телобан стал подниматься по лестнице, надеясь, что наверху у него будет возможность слегка отдышаться и высушить промокшую одежду…

***

Шум они услышали практически одновременно. А затем дверь распахнулась и из дверного проёма вывалился человек в мокрой одежде.

Дагал успел заметить его округлившиеся глаза и открытый в немом вопросе рот.

Он так и не понял, кто стрелял первым. Раздался один выстрел, другой. После этого было уже не важно, кто нажал на спусковой крючок раньше остальных. Палили все. Наверняка солдаты решили, что ворвавшийся в комнату человек и есть убийца. И без того тесную комнатушку заволокло пороховым дымом.

Дагал ощутил запах крови. Он проникал в его лёгкие, раскрываясь подобному цветочному бутону. Или это Ош у него внутри наконец ослабил хватку, прекратив цепляться за плоть своими колючками?

Всё прочее — предметы и люди в комнате — застыло. Лишь едва заметно покачивалась ведущая в подвал дверь, которая теперь висела на одной петле. Дым закручивался вокруг старинного оружия, статуэток, пустых, словно окна давно покинутого дома, рамок для картин, мебели. Фигуры одетых в красное солдат казались в нем кривыми мазками, оставленными чьими-то пальцами на грязной стене.

«Что дальше?», спросил себя Дагал-Ош и с удивлением понял, что обращается к Голосу внутри.

А спустя мгновение удивился ещё больше, когда Голос ответил.

***

Телобан слишком поздно понял, что совершает ошибку.

Удар первой пули раскрутил его на месте. Вторая угодила в левый бок. Боль вспыхнула короткой вспышкой, и ему внезапно вспомнились занятия в Башне — наверняка потому, что на уроках фехтования он точно так же пропускал удары в левую часть корпуса.

Боль пришла с опозданием. На этот раз она не была похожа на боль от пропадания тупого конца рапиры или чьего-то кулака. Эта боль пронзала всё тело, каждый нерв, каждую клетку. Пули врезались в грудь, в шею, в голову. Перед глазами вспыхнул фонтан цвета и света — настоящий Хаос красок, форм, превращений…

Хаос, была последняя мысль. Хаос в основе всех вещей.

НЕПРЕОДОЛИМЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

В полдень повозка остановилась. Рашка, мирно дремавший внутри, не сразу понял, что произошло.

Всё дело в том, что рабы, тянувшие повозку до этого, по какой-то причине перестали это делать. Ничего подобного не должно было произойти, пока сам Рашка не отдаст приказ. А он не приказывал — факт. Значит, рабов остановило некое препятствие. В любом случае следовало проверить. Хотя бы потому, что стоящая посреди дороги повозка привлекает внимание.

Сначала Рашка осторожно отодвинул краешек материи, которой было занавешено окно. Материя была темной, плотной и абсолютно непроницаемой, как та ткань, что занавешивала окна в его небольшом магазинчике. Она даже пахла похоже — пылью и стариной.

Когда Рашка сдвинул занавеску в сторону, внутрь хлынуло достаточно света, чтобы ослепить его. Некоторое время паук боролся со слепотой, а затем, когда зрение наконец прояснилось, заглянул сквозь мутное толстое стекло.

Снаружи не было заметно никакого движения. Кроме этого, он не слышал никаких звуков — за исключением собственного дыхания. На мгновение Рашка вновь ощутил себя на том поле, с которого началась его нынешняя жизнь. Уже не человеком, но ещё и не пауком. Словно происходящее вокруг никак не касалось его.

Он закрыл глаза и вновь увидел вспышки от разрывов снарядов… А когда открыл, солнечный свет все так же продирался сквозь мутное стекло, внутри которого застыли десятки крохотных пылинок, и, кажется, части некого насекомого.

Может быть — паука?

Не так ли он ощущал себя в эту минуту? Просто ещё один пойманный в сети бедолага…

Снаружи он видел лишь пустоту. По правую руку раскинулись безжизненные территории, как те, которые он исколесил вдоль и поперёк, катя перед собой тележку с награбленным добром. Видел он и немного вперёд — край безлюдной дороги.

Рука Рашки сама собой нащупала латунную задвижку на двери, но открыть её не вышло, словно в один момент все силы покинули его. Рука необъяснимым образом дрожала.

Наконец задвижка поддалась. Её щелчок в почти абсолютной тишине прозвучал подобно выстрелу — ещё одно напоминание о войне. Медленно Рашка приоткрыл дверь. Он не забыл обтянуть полы халата — чтобы они скрыли паучьи конечности. Шляпа уже была у него на голове, оставалось лишь надвинуть её пониже.

Внутрь повозки, где и так было душно, хлынула жара. Это первое, на что Рашка обратил внимание. Второе — ужасный запах. Тот был настолько сильным, что буквально сбивал с ног.

Оказалось, его возницы просто… обделались. Оба стояли, тупо глядя перед собой, не делая никаких попыток избавиться от неприятной субстанции.

Рашка поморщился. Неужели кислоты было слишком много?

Возницы, шагающие по колено в собственных испражнениях, неизбежно привлекут внимание. На мгновение модификанта обуял страх: неужели придётся собственноручно мыть этих двоих? Этого ещё не хватало…

Однако опасения быстро улетучились, уступив место удивлению и насторожённости.

По дороге в обход возниц к нему приближался человек.

Незнакомец был одет в лохмотья и выглядел словно самый настоящий нищий. Трудно было определить, сколько ему лет или какого цвета у него кожа — она казалась слишком смуглой, но это мог быть и многодневный слой грязи. Единственное, что можно было утверждать с уверенностью, это то, что человек был небольшого роста. От того, чтобы именоваться карликом, его отделяли какие-то пол-ладони.

Рашка мгновенно оценил степень исходящей от незнакомца угрозы, и этот человек показался ему совсем неопасным.

Другое дело, что именно тот успел увидеть и кому об этом расскажет… Рашка не сомневался, что стражи станут разыскивать его, а значит информация о любом подозрительном путнике станет ценным товаром и будет продаваться и покупаться, как и всё остальное. Модификант покачал головой: нет, он не мог допустить, чтобы какие-то сведения о нём дошли до стражи.

Похоже, бродяга расценил задумчивый кивок Рашки как нечто прямо противоположное. Не переставая улыбаться, он направился к повозке. При этом лохмотья, которые составляли его одежду, непрерывно двигались, извивались, сплетались и расплетались. Если долго смотреть на движущуюся фигуру чудаковатого незнакомца, начинала кружиться голова. Не так ли было задумано изначально? И каким образом при отсутствии ветра лоскуты ткани умудрялись шевелиться?

Рашка не сдвинулся с места, глядя как незнакомец приближается. Что ж, тем проще будет свернуть простофиле шею. Бродяга хоть и не был модификантом, вполне годился на то, чтобы на какое-то время утолить жажду убийства.

Возницы не обратили на бродягу никакого внимания. Оба продолжали стоять, глядя перед собой и не издавая ни звука. Странный незнакомец был первым, кто нарушил тишину.

— Приветствую! — сказал он таким тоном, словно они повстречались где-нибудь в оживлённом центре города… Хотя, усмехнулся про себя Рашка, их маршруты вряд ли пересеклись бы. Разве что ночью… Он с удовольствием посмотрел бы, как этот бродяга продолжил улыбаться с ножом в горле…

Рашка понял, что ему в незнакомце не нравиться буквально все. Каждая деталь в нем казалось подозрительной. Начиная с лохмотьев и заканчивая посохом. Интересно, можно ли использовать этот посох в качестве оружия? Вряд ли он будет представлять серьёзную опасность, но все же… Кроме того, эта улыбка. Она казалась настоящей, а Рашка по опыту знал, что люди, искренне радующиеся миру вокруг, может и существуют, но уж точно не живут слишком долго.

— Приветствую! — повторил незнакомец.

Рашка подумал о потоках кислоты, вливающихся в глотку этому глупцу и о том, как станут перевариваться его внутренности, пока он, Рашка, будет обматывать его тело паутиной. Что ж, взять с собой небольшой прикорм — не такая уж плохая идея. К тому же вид широко раскрытых наполненных страхом глаз бесценен… И Рашка шагнул человеку навстречу.

ВСЕ НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ «ЗАВТРА»

А затем раздались выстрелы.

Всё произошло настолько быстро, что он не успел сориентироваться — просто замер, где стоял.

Единственная мысль в этот момент была, что, по сути, мы немногим отличаемся от животных: страх сковывает тело. Сам себе клирик напоминал мышь, неожиданно почуявшую поступь кота.

Крики, выстрелы, опять крики. Где-то там, впереди, творилась суматоха. Что происходит? Говорят, любопытство сгубило кошку. Но что, если мышка попадает в лапы кошки? Что губит её? Излишняя осторожность? Или может, парализующий страх?

Кровотечение прекратилось, но он все ещё ощущал себя так, будто внутрь черепа налили мутной жижи, которая плескалась при каждом шаге. Но боль — это ещё не всё. Внезапно Ноктавидант понял, куда завёл его сегодняшний день. Разве вставая с постели и направляясь на аудиенцию к узнику, он помышлял о чем-то подобном?

Ты звал.

И ты пришёл.

Медленно Ноктавидант двинулся к пролому в стене. Неизвестно, что происходило за стеной, очевидным было одно: всё это имело какое-то отношение к событиям в замке. Куратор, смерть оракула, а затем и принципала — всё это было элементами чего-то большего. Иногда нужно просто взглянуть со стороны, подняться ввысь, чтобы видеть картину целиком. Но вот беда, «подниматься» у него не было никакой возможности. Оставалось только одно — подсматривать в узкую щёлочку в надежде получить ответы.

Кто мог предвидеть, что после того, как он заглянет в отверстие, вопросов станет ещё больше?

Сколько он себя помнил, он вынужден был таиться и подглядывать. Поначалу — за другими детьми и их занятиями на складе, где они спали. За сооружёнными между корзинами с рыбой занавесками творилось всякое — старшие дети избивали младших, отнимали заработанное за день. В более зрелом возрасте, уже попав во дворец принципала, Нокта следил за другими клириками. Их тайные ритуалы завораживали и пугали одновременно. Однажды он подобрался к крипте и пытался подслушать разговор крылатого с предыдущим клириком, но его поймали и сурово наказали. В другой раз он несколько часов блуждал по переходам и тоннелям дворца. Сейчас он сильно удивился бы, ведь это были те самые переходы, которыми он шёл недавно. Тогда тоннели показались молодому человеку куда более таинственными. Может быть потому, что он не промочил шёлковых туфель? Или потому, что тогда у него не была разбита голова, а дворец вверху не взрывался и не горел?

И всё же что-то этакое Ноктавидант предчувствовал. Поскольку в тот самый момент, когда он наконец заглянул в прореху, его захлестнуло чувство слабости. Голова закружилась, в глазах потемнело. Ноги подкосились, и клирик едва не упал, в последний момент ухватившись за мокрую, осклизлую стену.

Некоторое время назад здесь пролез преследуемый им человек. На краях разлома остались нитки его одежды и несколько капель крови. И Ноктавидант вновь подумал о кураторах. Что бы могли ему поведать эти несколько капель? Их было явно недостаточно, чтобы воссоздать настоящие воспоминания. Однако даже крохотная капля вполне могла рассказать, кем был неизвестный.

Ноктавиданту с трудом удалось протиснуться в щель. Ещё пара лишних килограммов — и это было бы невозможно. Хотя что может быть невозможным для того, кто хоть однажды оказывался в ящике у Бабалона? Почему-то старый изверг вспомнился клирику именно сейчас. Наверняка тот был уже давно мёртв. И вряд ли погиб собственной смертью, учитывая, что добрая часть тех мальчишек, которых он пытал, выросла и стала мужчинами… Хотя большинству из них не светило в жизни ничего, кроме тяжёлой работы в порту… под присмотром таких же, как Бабалон.

Ноктавидант прошёл немного дальше. На какое-то время все посторонние звуки стихли. Однако он был уверен — люди, кем бы они ни были, все ещё находились поблизости.

Интересно, что сказал бы Дагал, этот назойливый начальник тайной службы?

Впереди была лестница. Десяток ступеней, ведущих наверх из подвала. Заканчивались они дверью, которая сейчас была приоткрыта. Ноктавидант сделал очередной шаг в темноту, но нога не ступила на твёрдую почву, а продолжала проваливаться.

Это мгновение показалось клирику бесконечным. Время внезапно растянулось настолько, что он успел подумать, что допустил ошибку, погасив фонарь. Сейчас бесполезный агрегат болтался у него в руке.

Ноктавидант рухнул вниз, в тёмный сырой колодец.

Он приземлился на что-то мягкое и именно это уберегло его от риска переломать себе ноги.

После нескольких попыток ему удалось разжечь фонарь. К счастью, спички остались в кармане. Огонь был совсем крохотным, масло заканчивалось, однако даже его света хватало на то, чтобы во всех деталях рассмотреть место, где он оказался.

Колодец. Это было что-то вроде колодца.

С серыми стенами и без малейшего признака лестницы или чего-то, за что можно было уцепиться. Вытянув руку с фонарём, Ноктавидант не смог разглядеть верхний край. Сложно было определить, насколько глубоким был колодец. Единственное, что он мог с уверенностью сказать — так это то, что выбраться без посторонней помощи будет проблематично.

Если вообще возможно.

Но это ещё не все. Внизу, у его ног, лежало тело. Человек был мёртв. Об этом свидетельствовали жёлтый цвет кожи и начавшие проступать трупные пятна. Мертвец. Мертвец на дне колодца… Наверняка, провалился сюда точно так же, как и сам Ноктавидант. Именно на него, падая, приземлился клирик.

Стараясь не дышать слишком глубоко, Ноктавидант наклонился к телу. Зажав нос свободной рукой, он некоторое время рассматривал лицо мертвеца. Сейчас его покрывали следы разложения, но клирик был уверен, что оно мало чем отличалось при жизни. Кто-то избивал этого несчастного, и очень сильно. У мертвеца был сломан нос, разбиты скулы, выбиты передние зубы. Кровотечение было сильным, поскольку кровь пятнала верх его скудной одежды.

Одежда, хмыкнул про себя Ноктавидант.

Скорее это напоминало лохмотья, обноски, ставшие таковыми за множество месяцев скитаний и невзгод.

Ногти у мертвеца отсутствовали. Кончики пальцев были окровавлены, бледное мясо висело лохмотьями. Наверняка человек пытался выбраться, цепляясь за неровности стены. Ноктавидант вновь поднял фонарь, и разглядел на камнях следы крови — летопись страданий. В одном месте в щели между камнями он увидел блестящую чешуйку размером в мелкую монету. Спустя мгновение Ноктавидант понял, что перед ним человеческий ноготь…

Огонь в его фонаре задрожал и едва не погас. Сколько бы масла ни оставалось внутри, его явно было недостаточно. Это означало, что необходимо как можно быстрее найти способ выбраться.

Ноктавидант вновь посмотрел на труп у своих ног. Похоже, ужасный день и не думал заканчиваться.

А потом он услышал голоса.

КОГДА УМИРАЮТ ТУЧИ, РОЖДАЮТСЯ ЗВЁЗДЫ

Дагал никогда раньше не встречал этого человека. И все же он был ему знаком. Паразит внутри него все ещё чувствовал вкус тела, в которое ему так и не удалось войти, ощущал путаницу мыслей, по большей части тревожных и окрашенных в тёмные тона. Вместе с этим ему достались обрывки воспоминаний, туманные и неясные: мешанина хаотично движущихся частиц, книга, все страницы которой были разного размера, ящерица в тот момент, когда выстреливает длинный язык, чтобы взять предложенное лакомство.

Тело остывало. Дагал-Ош чувствовал исходящее от него тепло и то, как медленно оно убывает. Похоже, Телобан был мёртв ещё до того, как рухнул на пол.

Однако человек этот мало интересовал Дагала. Начальник тайной службы перешагнул тело и ступил на верхнюю ступеньку ведущей в подвал лестницы. И сразу ощутил чьё-то присутствие.

***

Ноктавидант не обладал слухом Оша, но даже он смог различить в абсолютной тишине тяжёлую поступь того, кому не было нужды таиться.

Выстрелы и шум прекратились, а сам клирик затаил дыхание, поэтому слышал каждый звук. Сначала — чьи-то шаги. Затем — тихое покашливание, больше похожее на не вовремя подавленный смешок. Клирик знал, что наверху находился не один, а несколько человек, поскольку выстрелы раздались одновременно. Кто это мог быть? Солдаты? Если так, ему нечего было опасаться.

Или нет?

Почему он решил, что там, за дверью именно красные мундиры, а не, скажем, грабители? Правда, насчёт последнего Ноктавидант был уверен: грабители не станут вести себя настолько громко и палить почём зря. Скорее похоже на работу людей номарха.

А если так, то они вряд ли обрадуются клирику. Конечно, если не брать во внимание бесплатное веселье, вызванное абсурдностью ситуации. Шутка ли: обнаружить кого-то равного ему по статусу в компании мертвеца на дне колодца, выкопанного в подвале незнакомого дома…

И всё же невзирая на статус, он нуждался в помощи. И какая разница, откуда она будет исходить?

Внезапно Ноктавидант осознал, что его предполагаемый спаситель движется в темноте. Точно так же, как сам он минуту назад. Это значило только одно: очень вероятно, он упадёт Ноктавиданту на голову. И тогда внутри колодца окажутся двое. Нет, пожалуй, трое.

Поэтому клирик решил предупредить незадачливого гостя.

***

— Берегитесь! — воскликнул он, — Остерегайтесь ямы в полу!

На самом деле Ноктавидант был уверен, что прокричал достаточно громко, чтобы было слышно даже за дверью вверху, однако ответа не последовало. Вместо этого раздались новые шаги, на этот раз гораздо ближе.

Словно человек, который шёл к яме, остановился на мгновение, обдумал услышанное, а затем продолжил путь. В полном молчании.

Внезапно новая догадка — куда страшнее всех предыдущих, налила его кости свинцом: а вдруг там, наверху, находился именно тот, кто всё это затеял? Ведь был кто-то, вырывший колодец, кто-то, кто устроил всё таким образом, чтобы в него угодил несчастный оборванец. Кто-то, кто желал его смерти. И не важно, свернул тот человек шею при падении или умер от голода. Колодец стал его тюрьмой. Могилой.

В таком случае незнакомец не нуждался в предупреждении о своей же ловушке. И всё же, клирик решил предпринять ещё попытку.

— Здесь есть кто-то? — спросил он.

Глупый вопрос. «Кто-то» рядом, конечно, был. И не только. Кроме шагов, которые теперь стали более осторожными, Ноктавидант различил чьё-то дыхание. На мгновение он испугался: звук был совсем рядом. А затем понял: так его искажала акустика колодца. Незнакомец был наверху. Ноктавидант поднял фонарь. Как в предыдущий раз, его света не хватило, чтобы рассмотреть край колодца. Как будто он протянул фонарь в тёмное ночное небо. Внезапно огонь за стеклом затрепетал…

***

… И погас.

Крохотный язычок пламени, тянувшийся к нему из колодца, неожиданно уменьшился до крохотных размеров, а затем попросту… исчез.

***

Дагал наблюдал за преображением с лёгкой полуулыбкой. И не только потому, что клирик пытался и не мог разглядеть его в темноте, а ещё потому, как нелепо тот выглядел: слепой, невидящий взгляд блуждал из стороны в сторону как у умалишённого.

Дагал пожалел о разделявшем их расстоянии. Окажись он ближе — и мог бы коснуться клирика рукой. Такое прикосновение в полной темноте наверняка заставило бы святошу орать от страха. Один в колодце с мертвецом, и вдруг кто-то кладёт тебе руку на плечо!

Воображаемая картина была настолько впечатляющей, что его внутренний голос залился раскатистым хохотом. Однако очень скоро голос изменился. Стал более настойчивым. Менее заискивающим. А ещё звучал так, будто голосов был не один, а два.

Два других голоса в его голове.

И каждый из них требовал, чтобы к нему прислушались.

***

Кто-то вверху действительно был. Кто-то, кто решил сохранять анонимность. Этот человек молчал, но до слуха Ноктавиданта доносилось его дыхание. Вокруг было тихо, а в колодце сохранялась такая акустика, что при желании можно было бы услышать биение сердца чужака.

Удивительно, но кажется, этот человек не нуждался в источнике света. На мгновение клирик ощутил себя насекомым, за которым наблюдает кто-то очень внимательный. Он тряхнул фонарь, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы масла внутри, но желанного плеска так и не услышал. Ни капли. Похоже, в этот раз дела действительно были плохи.

Именно поэтому, когда вверху неожиданно разгорелся огонь светильника и показался силуэт наблюдателя, Ноктавидант как будто вернулся на несколько десятилетий назад и вспомнил как ликовал всякий раз, когда открывалась крышка ящика и внутрь заглядывало бородатое лицо старого изверга.

КРУГОВОРОТ ДЕРЬМА В ПРИРОДЕ

Мир падал.

В краткий миг между грохотом обрушения и осознанием того, что на него летит кусок суши, ангел успел заметить разлетающиеся в стороны точки и понял, что видит бескрылых, которые падают в бездну вслед за ним. Был ли среди них Бригадир, он не знал. Зато был уверен: для не-ангелов падение неизбежно закончится смертью.

Натяжение верёвки неожиданно исчезло. Только это и спасло ангела от столкновения. Тисонга сделал несколько взмахов крыльями, которые тут же пронзила жуткая, невыразимая боль. В то же мгновение рядом промелькнуло нечто настолько большое, что на мгновение свет померк. Глыба пронеслась совсем близко, обдав запахами земли и мазута. Что-то сверкнуло на солнце. Наверняка это была лебёдка и части окружавших её конструкций.

В этот момент Тисонга сознал, что верёвка все ещё соединяет его с воротом, а значит, и с отправившимся в свободное падение куском суши. Сам себе он напоминал утопленника, к которому привязали груз, чтобы тело не всплыло. Единственная разница состояла в том, что его «погружение» могло оказаться куда более стремительным. Проще говоря, падающий кусок земли потянет его вниз с небывалой скоростью. И будет большой удачей, если ему не оторвёт ступню.

Но даже в этом случае он будет обречён.

Остров над головой теперь выглядел как пирог с неровными краями. С такого расстояния он казался не настолько огромным. Быть может, однажды Тисонга мог бы даже облететь его… Но почему-то эта мысль сейчас выглядела абсурдной. Оставался единственный путь — вниз, до самого конца. До мифической земли, существовала она или нет. Выбора у него всё равно не было. Впрочем, как и всегда.

***

ДО ВСЕГО ЭТОГО.

До того, как его швырнули в бездну.

До произнесённых Бригадиром страшных слов.

Пока Тисонга не знает ничего о крылатых и бескрылых, о войне между ними и о супероружии, призванном уничтожить механизмы людей. О Нижней земле он слышал раньше, но вскользь, и не придаёт этим разговорам значения. Обычные диссидентские байки о мире, которым управляют бескрылые. Тисонга пока ещё смотрит на гобелен и на вышитых на нем змей, парящих в воздухе между двумя землями.

«Чертовски хорошо поохотиться на ламий, говорит Бригадир. Особенно когда у тебя есть подходящая наживка. На самом деле всё что тебе нужно — это прочная леска и пара крепких рук, чтобы тянуть».

Изображение змей на гобелене похоже на росчерки пера. Тисонга никогда не подумал бы, что за этими незатейливыми рисунками скрываются смертоносные хищники, способные в одиночку напасть и даже лишить человека жизни. Позже он поймёт, несколько большой удачей было то, что ламии обитали ниже уровня острова.

«Хитрые бестии», заключает Бригадир.

А затем добавляет: «И огромные».

Некоторые настолько большие, что вместо лески приходится использовать стальной трос, а вместо наживки — целые мотки требухи и кишок. Плавники у них настолько острые, что могут без труда лишить человека конечностей. Нередко бывало, что и более мелкие особи оставляли ловцов без пальцев.

Среди не-ангелов мясо ламий высоко ценилось. Его жарили на углях, иногда с овощами, а ещё варили, коптили, солили.

Порой улова не было целыми неделями, даже месяцами. Иногда вместо ламий на противоположном конце лески оказывались существа, описать которые быстро не получится. Какие-то перекрученные жгуты, наполненные прозрачной слизью мешки, крохотные, похожие на птиц существа с влажными хоботками вместо клювов.

Никто из бескрылых не испытывал желания разбираться во всем этом зверинце, поэтому странных, деформированных существ ждала одна из двух судеб: быть сброшенным с края острова или сгореть вместе с мусором в одном из костров.

А ещё существовали бои ламий. Разъярённых существ бросали в клетку, где они дрались насмерть под одобрительные возгласы толпы.

Настоящая жестокость!

Похоже, бескрылые стояли гораздо ближе к животному миру, чем к ангелам. Тисонга не мог себе даже представить, чтобы кто-то из ангелов развлекался подобным образом. Им скорее подходили неспешные разговоры о политике, философии и этике, сопровождающие долгие прогулки/полёты. Наблюдать за агонией и смертью… Более того, получать от этого удовольствие… Всё это казалось ангелу верхом варварства.

И всё же… зачем Бригадиру рассказывать ему обо всём этом?

Разве он не знал, что подобное способно вызвать у ангела лишь отвращение? Или именно этого он и добивался? Среди варваров страх является эквивалентом уважения. Так не поэтому ли бескрылый старался посеять в его душе ростки ужаса?

Впрочем, иногда слова — это всего лишь слова.

«Ты думаешь об этом как о чём-то ужасном. О чём-то противоестественном. А как же ваши собственные штучки? Все эти игры со сновидениями? Они не противоестественные?»

Об этом Тисонга никогда не задумывался.

Единственное, что было по-настоящему противоестественным, это то, что он по-прежнему находился здесь, в окружении бескрылых, и кажется, вот-вот готов был стать свидетелем нового откровения. Что на этот раз? Рассказ о том, что жизнь существует не только внизу, но и наверху, среди звёзд и холодной пустоши?

Впрочем, в последнее Тисонга поверил бы с большей вероятностью, чем… во всё только что услышанное. Он продолжал смотреть на гобелен, где две земли — верхняя и нижняя, выглядели так, словно были противопоставлены друг другу.

«А порой, говорит Бригадир, мы сами идём на корм ламиям».

И перехватив удивлённый взгляд Тисонги, кивает.

«Круговорот», говорит он.

«Круговорот дерьма в природе».

СМЕРТЬ — ЭТО СОН ​

Однажды Рашка поймал паука, посадил его в банку и принялся наблюдать. Некоторое время паук притворялся спящим, и это было даже интересно, поскольку Рашка решил посмотреть, сколько времени насекомое может сохранять абсолютную неподвижность. Затем паук сдался. Он принялся понемногу шевелиться, делая робкие попытки двигаться по дну банки. Все это время из-за стекла за ним наблюдали странные глаза Рашки. На первый взгляд это были совершенно обычные глаза — по крайней мере в этом, что касалось глазниц. Но так казалось только на первый взгляд. Если присмотреться, становилось видно, что в глазных впадинах помещалось восемь небольших глаз, по четыре в каждой. Они росли друг на друге, напоминая ягоды малины с их ячеистой формой. Каждый из восьми глаз двигался независимо от других, а вот век было всего два, и стоило закрыть их, лицо Рашки не казалось таким ужасным.

Время от времени Рашка тряс банку, и паук начинал бегать.

Не тревожься, говорил модификант.

Разглядывая пленника, он пытался уловить сходство между собой и этим насекомым, но единственное, что бросалось в глаза — это суетливость паука. В конце концов Рашка раздавил надоедливое насекомое. Тварь наскучила ему своей беготнёй, попытками притвориться мёртвой, нежеланием карабкаться по стенке банки… Всё это напоминало его самого.

Рано или поздно, рассуждал Рашка, большинство из нас оказываются в ловушке. Именно тогда он понял, что всю свою жизнь бежал. Даже когда лежал на том поле, наполовину погруженный в раскисшую вонючую жижу, лишённый ног, умирающий — он пытался сбежать. От себя самого, от того, кем был. Уже позже, находясь в лазарете, он точно так же пытался сбежать. Но на этот раз от того, кем стал. Затем последовало долгое бегство в образе галантерейщика, временная остановка в той лавке… И вот теперь он снова бежит.

Случай с пауком был достоин забвения, если бы не параллели с его нынешним положением. Сейчас Рашка напоминал того паука: раздавленного одним нажатием пальца кого-то более сильного.

Кого-то, кто был не тем, кем представлялся.

Иначе как объяснить то, что он с лёгкостью разделался с парой слуг, а затем и с самим модификантом?

По правде сказать, память Рашки не сохранила практически ничего. Почему-то запомнилась лишь улыбка проходимца, а затем — лёгкий толчок жилистой руки в грудь. И вот Рашка распростёрт на земле, шляпа откатилась в сторону, а паучьи ноги торчат из-под халата. Хороша маскировка! Счастье, хоть очки остались на носу.

А ещё эта улыбка! Мерзкая улыбка на сморщенном лице. Если бы Рашка мог, он бы сорвал её вместе с кожей… Но вместо этого он провалился в забытьё.

Когда он открыл глаза, странного дервиша рядом не оказалось.Двое его рабов лежали в пыли. Оба были мертвы. Это становилось понятным с первого взгляда на тела: серая кожа, широко распахнутые глаза. Казалось, они и поныне сохраняли выражение ужаса. Что такое им пришлось увидеть перед смертью? И оказалось ли это страшнее того, что проделал с несчастными невольниками Рашка?

Оглядевшись, он понял, что остался совершенно один.

Дорога была пустой. Солнце находилось у горизонта, и судя по всему, скоро должна была наступить ночь. При нём осталась лишь повозка, но без тех, кто готов был тянуть её, она была совершенно бесполезной. Самым удивительными являлось то, что вещи, которые в спешке взял с собой Рашка, также становились бесполезными, ведь ему пришлось бы нести их на себе. Ведь в итоге ему придётся двигаться в темноте, либо использовать повозку как укрытие на ночь. Последнее означало провести ночь внутри. За это время стражники легко могли настигнуть его.

Или же он мог попробовать скрыться. Бежать, оставив повозку со всеми вещами. Без провизии, по незнакомым дорогам. В точности так же, как это случилось множество лет назад. Похоже, он пришёл к тому, с чего начинал. Может, вновь обратиться к тележке? Однако Рашка отверг эту идею. Любой груз будет только задерживать его. Ночёвка в повозке также казалась не лучшим вариантом. Гораздо безопаснее выдвинуться прямо сейчас и идти настолько быстро, насколько это возможно.

Странное дело, но за столько лет он ни разу не вспоминал о своей жизни до того, как ему пришлось открыть глаза и осознать, что собственное тело ему больше не принадлежит. Будто и не было никакой жизни, как и самого Рашки.

В каком-то смысле это было недалеко от правды. Никакого Рашки не существовало. Никогда. Как его звали в прошлой жизни, паук не помнил. Он мог отчётливо вспомнить запах сырой земли, жжённого мяса и перегретого металла, вид бесконечных шеренг марширующих машин, текстуру оружия, цвет горизонта впереди и неба над головой… И ничего больше. Будто он родился на том поле, в грязи и крови. А сборщики — эти сгорбленные каракатицы, перемещающиеся от одного искалеченного тела к другому — стали ему роднёй. Рашка до сих пор помнил их фонарики, раскачивающиеся на гибких мачтах, торчащих высоко в небо. Свет этих фонариков был похож… на что же он был похож?

Уже почти стемнело. Рашка смотрел на дорогу, когда внезапно увидел вдалеке жёлтые огни. На таком расстоянии они выглядели как крохотные жёлтые точки, однако сомнений быть не могло: его преследовали. Судя по всему, небольшой конный отряд, не слишком озабоченный тем, чтобы оставаться незамеченным.

У Рашки было не так много времени, а потому вариантов существовало всего два: бежать или оставаться. И паук выбрал первый из них. В конце концов всегда имелся шанс, что он сумеет спрятаться где-нибудь на обочине, за камнем, в овраге или в тени большого куста. В то же время оставаться на месте было бы чистым самоубийством. Рашка не знал, какая скорость у преследователей, и далеко ли находились огни, но не сомневался, что очень скоро всадники будут здесь. Повозка непременно привлечёт вынимание, а значит, до того, как это случиться, Рашка обязан оказаться где-нибудь подальше. И он непременно окажется. Однако вначале следовало подготовиться.

***

— Кто здесь? Отзовитесь!

Только сейчас Ноктавидант понял, насколько глупо это звучит. Будто призываешь кого-то из тёмной комнаты, коридора или тоннеля. Этот «кто-то» упорно не желает показываться и не объявится, пока ты сам не войдёшь, не пошаришь в темноте и не схватишь его за край одежды. Внезапно все это стало напоминать детскую игру, которая должна закончиться смехом, разожжённым огнём свечи, камина или фонаря и обязательной передачей права «водить». Разница в том, что происходящее не было игрой или чьей-то шуткой, дотянутся он мог только до трупа у себя под ногами, а человек наверху явно не испытывал желания помогать ему.

Тем не менее свет вспыхнул.

Это было так неожиданно, что Ноктавидант отшатнулся от слепящего луча как от чего-то материального, не устоял на ногах и свалился на пол. При этом он оказался лицом к лицу с мертвецом, ощутил исходящий от него запах, почувствовал, как пальцы прилипают к холодной коже, слизкой и упругой как кожура гнилого фрукта. Ощущение прикосновения к чему-то нечистому не рассеялось, стоило убрать руку. К горлу подкатила тошнота, и клирику стоило неимоверных усилий проглотить комок горькой желчи, готовый извергнуться наружу… Впрочем, решил он, лучше бы это произошло. В таком случае из его горла не исторгся бы непроизвольный возглас.

Сверху на него смотрело лицо главы тайной службы. В руке у него была спичка, которая догорела и погасла.

Тьма вокруг казалась более плотной, словно наброшенное на плечи одеяло. Не уютный старый плед, с которым чувствуешь себя как дома, а тяжёлая и колкая будто стекловата холстина, только и годная, что пойти на саван для очередного безвестного трупа. Эта темнота выжимала из лёгких воздух, заставляя дыхание рваться наружу… И Ноктавидант понял, что как никогда близок к тому, чтобы закричать.

Вспыхнула вторая спичка. Тени затрепетали, заметались по каменным стенам колодца.

Только сейчас Ноктавидант понял, насколько колодец глубокий. Будто смотришь с одного конца трубы, а твой товарищ заглядывает в противоположный… Колодец был около шести локтей в ширину, с каменным полом, на котором не было ничего, кроме пыли (и тела, разумеется). Просто так до верхнего края не достать. Хотя, кто знает? Подскочи он и ухватись за протянутую руку, и возможно, у него появился бы шанс. При условии, что рука помощи будет, конечно.

Даже света спички хватало, что понять: такой руки не будет. Что-то подсказывало Ноктавиданту, что Дагал не торопится его вытаскивать.

Спичка погасла.

Ноктавидант услыхал доносящиеся сверху звуки возни. Он ожидал, что загорится третья спичка, но этого не произошло. Скрипнул песок на камнях, зашуршала одежда. Раздались чьи-то неторопливые шаги. Клирик был уверен, что Дагал специально ступал медленно, чтобы отчётливее был слышен звук удаляющихся шагов.

И они действительно удалялись.

Внезапно всё вокруг показалось Ноктавиданту сном. Словно произошедшее с ним с той минуты, как он ступил за кроваво-красную дверь крипты и до настоящего момента было не более чем иллюзией, навязчивым кошмаром, мороком, созданным искусством куратора. Конечно, поверить в это до конца он не мог. Не существует настолько подробных иллюзий, даже если они являются чьим-то воспоминаниями.

Наверху хлопнула дверь. Наверняка та самая, через которую Дагал попал в подвал, та самая, к которой ещё недавно стремился сам Ноктавидант. Какие ужасы скрывались за нею? Судя по обнаруженному в подвале, его могли ожидать куда более страшные находки.

Это и было убежищем неизвестного? Того самого таинственного наблюдателя? Интересно было бы разузнать каким именно образом он проник во дворец принципала, и главное — в крипту оракула. Наверняка это помогло бы пролить свет на другие вопросы. Например, куда бежал куратор.

Оставалось ждать. Внезапно Ноктавидант ощутил небывалое спокойствие, как будто не сидел в ловушке на дне колодца в полной темноте. Шаги Дагала теперь звучали далеко. Скрипнула дверь. Клирик испытал искушение позвать начальника тайной службы, но понимал, что от этого не будет никакого толку. Оставалось два варианта: либо Дагал отправился за помощью (например, позвать кого-то из солдат), либо он просто бросил его здесь. Ноктавидант откинулся на холодные камни колодца. Запах разложения пропитывал всё вокруг. Казалось, он пробирался ему в лёгкие, в желудок, в кишечник, наполняя тело удушливым смрадом.

Наверху хлопнула дверь. Дагал ушёл.

НИЗВЕРЖЕНИЕ АНГЕЛОВ

Полёт.

Стремительный полёт наперегонки с грузом, к которому прикована его нога. Верёвка хлопает у самого уха словно разболтанная струна. Тисонга ждёт, что с минуты на минуту она натянется. Что произойдёт дальше, остаётся только гадать.

Он падает вертикально. Распрямив изящное ангельское тело. Сопротивление воздуха минимальное, и Тисонга внезапно чувствует прилив сил. Кажется, он может лететь так вечно. Однажды нырнув в бездну, рискуешь остаться там навсегда.

Вокруг белая пелена. Все обратится в прах, если… Если…

Следующие события происходят практически одновременно, а потому Тисонга не запоминает почти ничего. Казалось, все его чувства подцепили на крючки, а затем одним движением разорвали. Зрение — в одну сторону, осязание — в другую. Внезапная боль заливает сознание кровавым пожаром.

Чудовищный рывок. Тисонге кажется, будто его тянут вверх, но конечно же это не так. Свободный трос заканчивается и теперь кусок земли, к которому он прикован, увлекает его за собой. Ангела разворачивает ногами в обратную от острова сторону. Сам остров нависает над головой, как грозящий кулак.

Иногда боль способна заменить собою весь мир. Стальной обруч стискивает грудь. Отныне его тело — запертый гроб, где вслед за дыханием умирает крик. А пустота под ногами — гостеприимная могила.

Он падал с оглушительной скоростью, с которой может падать только огромный булыжник, и только в том случае, если внизу есть нечто, напоминающее земную твердь… Нижняя земля. Возможно ли это? Бескрылый наверняка погиб при обвале, но его слова продолжали звучать у ангела в голове. Даже теперь, когда чудовищный груз тянул его в бездну, Тисонга готов был отрицать услышанное…

А затем небеса под ним распахнулись, и он узрел…

Узрел то, что никогда не рассчитывал увидеть. То, что раньше представлялось выдумкой, а теперь казалось лишь сном. Он увидел землю. Увидел именно такой, какой видел её в своих снах: бесконечной и многоцветной. Нет, это не был остров, как тот, что висел сейчас над его головой. Перед ним находилась настоящая земная твердь с возвышенностями, впадинами, лесами, реками, и — возможно, где-то за краем обозримого пространства, — с горами, озёрами и даже морями. Самый настоящий мир внезапно обретал очертания, словно рисунок, доводимый до ума невидимой рукой.

Наверняка от увиденного у Тисонги перехватило бы дыхание, но он уже не мог дышать. В горле горело, в желудке полыхал пожар.

Вместе с удивительным зрелищем, раскинувшимся внизу, стало видно и другое. Например, тянущийся от его ноги длинный трос и увесистый груз внизу. Это была земляная глыба величиной в несколько обхватов. Именно она и увлекала Тисонгу за собой. Ангел сложил крылья, иначе их разорвало бы ветром. Потоки воздуха били снизу с невероятной силой. Кожу жгло, будто её натёрли наждачкой.

Иногда боль может вместить в себя весь мир. Тисонга нёсся вниз с оглушительной скоростью. Казалось, ещё один или два удара сердца, и его кожа начнёт гореть. А затем внизу произошёл беззвучный взрыв и вверх поднялся столб дыма.

Земля приближалась. Её рыжие, коричневые, белые оттенки становились всё более отчётливыми, обретали форму. То, что вначале он принял за ленту дороги, оказалось рекой, а неровные белые прорехи — редким снежным покровом. В том месте, где земляной ком рухнул на землю, образовалась воронка. Где-то там наверняка покоилась и лебёдка… Впрочем, размышлять об этом времени у Тисонги на было. Земля, в существование которой он не верил, оказалась реальной. Более того, она стремительно приближалась.

Тисонга летел словно снаряд, выпущенный из пушки. Чудовищный груз, к которому ангел был привязан, придал ускорение его телу. И хотя верёвка на его стопе ослабла и болталась под ногами, ни замедлить падение, ни изменить направление полёта, он не мог.

В какой-то момент ангел все же решился расправить крылья, но их вывернуло ветром, и они просто сложились над головой. Тисонгу раскрутило в воздухе, земля под ногами подпрыгнула и стала ещё ближе. Теперь он мог рассмотреть не только пятна грязного снега, но и отдельные камни… Почва была бурой словно ржавчина, которую Кенобия принёс из сна. Тисонга успел подумать об обломках костей павших ангелов, поменявшими свой цвет от щедро пролитой крови. Наверняка будет больно упасть на эти камни вот так…

Кто знал, что именно так будет выглядеть столкновение с действительностью. Оказалось, что Нижний мир, в который он не верил, был реален и наличествовал в полной красе — или уродстве, кому как. И не только «наличествовал», но и поджидал его все это время, готовый… Нет, не обнять и прижать к широкой груди, а встретить наконечниками копий, расколотым камнем и острой каменной крошкой.

Фрагмент острова оставил на земле кратер шириной в размах крыльев самого Тисонги. И глубокий настолько, что со временем он мог бы превратиться в водоём небольших размеров. Ангел сделал ещё одну попытку замедлить падение или хотя бы выровнять полет, но безуспешно. Разогнанный до невозможности привязанным до этого грузом, он на всей скорости врезался в землю…

ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА ​

Трудно сказать, когда наступило утро. Воздух сделался прозрачным в один момент. Туман рассеялся, остались лишь островки грязного снега. Один из них хрустел прямо у него под ногами, однако Энсадум никак не мог вспомнить, когда ступил на него. Более того — каким образом он вообще здесь оказался. Вроде бы незадолго до этого он плыл в лодке. Или же двигался по рельсам на каком-то диковинном доисторическом транспорте…

Саквояжа не оказалось ни на земле рядом, ни где-либо поблизости. В карманах также ничего не нашлось, кроме земли и мелких камешков, которых могло бы собраться на целую горсть. Одежда была пыльной и грязной, Такой, что покажись Энсадум в ней в людном месте, его приняли бы за попрошайку. Разве он сам неоднократно не отводил глаза от нищих в лохмотьях? От опустившихся пьяниц. Или от возвращающихся рано под утро проигравшихся кутил, у которых в точности как у него сейчас, не осталось в карманах ничего, на что можно было бы купить коробок спичек?

Он огляделся. Никаких ориентиров не нашлось; все та же каменистая земля, островки снега. Пожалуй, произошло что-то нехорошее, раз он оказался один, в таком месте … Думая об этом, Энсадум заработал головную боль. Коснулся лба — на пальцах остались кровавые следы. Значит, что-то все-таки произошло. Последнее, что он мог вспомнить, была лодка и суровое, грубое лицо шивана.

Господин? Вы читали мои мысли?

Он также вспомнил карточку, доставшуюся ему из щели распределителя. Кажется, на ней было написано что-то кроме адреса. Но он так и не смог вспомнить, что именно…

Энсадум вытер лоб рукавом. Ткань мгновенно пропиталась кровью.

Проклятье.

Энсадум не смог сказать, что привлекло его внимание. Кажется, он заметил в небе некую тень. Спустя мгновение она обрела очертания. В первые один-два удара сердца практик смотрел вверх, не в силах понять, что именно видит. Дирижабль? Некий иной летательный аппарат? Вспомнилось то, как сам он в нетерпении переминался с ноги на ногу, стоя на пирсе в ожидании прибытия воздушного судна с родителями.

Впрочем, то, что он видел сейчас, не было похоже ни на один дирижабль. Вообще не было похоже на летательный аппарат. Главным было то, как «оно» двигалось. Вертикально вниз, по абсолютно ровной траектории. Ни один капитан не рискнул бы снижаться так резко. К тому же не нужно было особенно присматриваться, чтобы понять: для летательного аппарата у него были слишком неправильные формы. Угловатые, будто вырубленные топором.

Это был…

На самом деле если бы объект оказался парящим в небе летательным аппаратом, Энсадум удивился бы меньше. То, что он увидел, было похоже на камень или на глыбу земли. Тёмное, неправильной формы, к тому же явно нерукотворного происхождения. За этим объектом по той же самой траектории — вертикально вниз, следовал другой, меньшего размера. С такого расстояния он казался чуть более темной на фоне однообразно серого неба точкой.

Происходящее становилось все более странным. Поэтому, когда первый — более крупный объект, рухнул, подняв в воздух столб камней, снега и песка, Энсадум поспешил к месту падения.

Для того чтобы отыскать его, практику не требовалось прилагать усилий. Отмечавший место падения столб пыли на расстоянии напоминал рукоятку ножа. Как будто кто-то решил прекратить мучения этой многострадальной земли и подарил ей удар милосердия, нанеся его в самое сердце Пустошей.

Энсадум ощущал, что почва под ним вот-вот начнёт содрогаться в конвульсиях. Что бы не упало с небес, оно обладало достаточной массой, чтобы сотрясти землю.

Удар почти сбил его с ног.

Он устоял, но лишь затем, чтобы вновь едва не упасть от грохота: звуковая волна не заставила себя долго ждать.

Энсадум побежал.

Холодный воздух щекотал гортань, колол лёгкие. Почему-то вдруг показалось важным достичь места падения неизвестного объекта как можно скорее. По пути Энсадум дважды упал на острые камни. Случилось это потому, что смотрел не под ноги, а вверх. Вверх — на стремительно падающую крохотную точку.

С того самого мгновения, как он впервые заметил промелькнувшую в небе тень, он был уверен, что станет свидетелем чего-то важного. Всё это напоминало ему о детстве. О времени, проведённом с подзорной трубой. О том, как он разглядывал Небесные острова и проплывающие мимо облака.

Иногда Энса думал, что жить под Небесными островами всё равно, что жить неподалёку от леса или возле пруда. На первый взгляд лес и водоём совершенно обычные, к их виду привыкаешь. Однако стоит войти под сень деревьев или нырнуть в воду — и понимаешь, что и тот, и другой населены свой неповторимой фауной. В тёмной чаще или на дне озера нет ничего обычного — или привычного. Так и с Островами. Многие привыкли к их присутствию, но ещё большее число людей их просто не замечали, как не стали бы замечать гору вдали. Есть ли в этой горе пещеры и населены ли они — кому какая разница? Похоже, об Островах заговорили только тогда, когда они исчезли, но и эти разговоры быстро сошли на нет: случилось то, что назвали Разрушением.

Воспоминания проникали в него, словно яд: проплывающие над головой Острова, заходящий на посадку дирижабль, огонь в небе. А ещё: скрип вёсел в уключинах, лицо шивана, тихий плеск воды.

Как будто все это уже происходило, но не с ним, а с кем-то другим. Словно он смотрел чужими глазами, находясь в чужом теле, но по-прежнему осознавая, кто он и что происходит…

Чтобы разубедиться в этом, нужно было в очередной раз упасть на острые камни.

Вспышка боли, фонтан крови, брызнувший из раны на ладони. На мгновение Энсадум задерживается. Внутри раны — мышцы и кость. В воздухе разносится острый запах крови, от которого делается дурно. Странное дело, практик столько лет имел дело со смертью, кровью и прочими жидкостями, выделяемыми человеческим телом; видел огромные бутыли с содержимым, предназначенным для перегонки в эссенцию, а кроме того — Курсор с его бесконечными запасами. И всё же вид собственной крови был для него по-прежнему невыносим.

Перед глазами помутилось. Энсадума зашатало — от усталости, от шока, от непрерывно хлещущей крови, которая заливала уже все вокруг — острые камни, грязный снег, ткань штанов. И всё же, несмотря на все это, практику удалось разглядеть объект, падавший с неба вслед за огромной глыбой.

Человек. Это был человек.

И тут же Энсадум исправил себя: нет, не человек. Ангел.

Практик видел, как крылатый пытается совладать с направлением движения. Несколько раз он делал попытку расправить крылья и выровнять полёт, но тщетно.

От земли в том месте, куда упал первый объект, ещё поднимался столб пыли. Ангел вошёл в его центр словно пловец, нырнувший в омут. Энсадум находился достаточно близко, чтобы рассмотреть: к ноге крылатого привязана верёвка, соединяющая его…. С чем? С землёй? Наверняка сейчас так и было, но некоторое время назад… Что именно это была за земля?

Возможно, рухнувшая сверху глыба — часть острова. Безразличный лес, с которым Энсадум недавно сравнивал остров, решил выпростать корни и проникнуть в человеческое жилище.

И похоже, ему удалось.

С НОГ НА ГОЛОВУ

Удар был чудовищным. В последний момент ангелу удалось сгруппировать тело. Раскрытые крылья немного замедлили скорость падения, однако в ногах что-то хрустнуло, что-то сдвинулось в левом бедре и ощутимо заболело в груди. Свет вокруг померк, дыхание перехватило. Так, будто невидимая рука придавила сверху всё его тело, вколачивая, вбивая в землю. Раз и ещё раз. Тело ангела ударилось о земную твердь, подпрыгнуло и рухнуло в пыль и грязь.

Это был удар, от которого непросто оправится. Крылья оказались сломаны в нескольких местах. Кроме этого, на коже алело с полудюжины синяков и кровоточащих ран. Грубая бечева глубоко врезалась в плоть, вошла в неё словно нож и осталась там, опутывая кость прочным арканом. Все до единой раны нестерпимо болели, но хуже всего было то, что Тисонга до сих пор не мог дышать. Он попытался втянуть воздух, но вместо этого закашлялся и выплюнул фонтан темной крови.

Он лежал навзничь в неглубоком кратере, оставленным куском Острова при падении. В какой-то мере ангелу повезло: грунт под ним оказался достаточно мягким. Неподалёку от него в пыли покоились остатки лебёдки. От неё к его ноге по-прежнему тянулась верёвка.

Небо над его головой было лазурного оттенка. На самом деле сейчас это было единственным, что занимало его: подобного Тисонга никогда не видел. Высоко в небесах встречались вариации серого, но никак не голубой. Каким прекрасным было это небо! Удивительно, как там, в вышине могли находиться летающие острова. Что думали о них люди Нижнего мира? Или здесь тоже врали, что никакой земли вверху нет? Возможно, то, что ангелы отгородились от обитателей нижнего мира, было не только их решением? Как должны были относиться люди к тем, кто пытался уничтожить их самих?

Повернуть голову на враз окаменевшей шее ангел был не в состоянии, но при этом мог различать все, что находилось на периферии зрения. Словно неким образом его тело не разрушилось от столкновения с землёй, не разбилось на части, а наоборот, превратилось в монолит.

Даже из такого положения он мог разглядеть каменистую пустошь, монотонный вид которой был лишь кое-где разбавлен редким кустарником и островками снега, казавшиеся причудливыми вкраплениями драгоценностей на грубой холстине. Как будто кто-то окрасил землю палитрой из серебра и стали. Пошёл снег. Крупные снежинки кружились в холодном воздухе, подлетали к лицу ангела и таяли, не успев опуститься на кожу. Собственное дыхание казалось Тисонге гейзером пара.

Снега до этого он тоже не видел. Небесные города располагались над облаками, и там никогда не выпадали осадки. Сама возможность существования чего-то подобного показалась ангелу невероятной. Хотя что в последнее время могло быть невероятным?

Снежинки падали в распахнутые глаза, застилали зрение. Однако Тисонга не стал закрывать их, пытаясь разглядеть Небесные острова. Они наверняка находились там, в высоте, тёмные киты на фоне более светлого неба, но увидеть их было невозможно.

Кто-то приближался. Скосив глаза, Тисонга попытался разглядеть хоть что-нибудь. Тёмная тень скользнула на периферии зрения. Если это был человек, то он явно не обрадуется появлению ангела. Проклятье, ведь он не может двигаться! Стоило ли сопротивляться, если все равно он превратился в корягу, валяющуюся в грязи? Возможно, лучше было бы отдаться на волю ветра и земного притяжения, а ещё лучше прекратить всякое сопротивление, сложить крылья? Если бы только мог умереть …

А затем рядом с ним остановились чьи-то ноги, обутые в пыльные сапоги, и Тисонга подумал, что смерть, возможно, не самое неприятное, что может произойти.

В ТЕМНОТЕ ВСЁ ВИДИТСЯ ИНАЧЕ

Если солдаты и удивились приказу срочно покинуть лавку, то не подали виду. Глядя им в спины, Дагал проследил, чтобы они убрались прочь, не захватив с собой ничего лишнего. Затем, закрыв и заперев дверь, начальник тайной службы облокотился на неё спиной и некоторое время стоял, прислушиваясь к звукам снаружи.

Кажется, солдат-выскочка остался недоволен таким поворотом дел. Он был разочарован тем, что ему не удалось попасть в подвал вслед за Дагалом. Вдобавок их всех выдворили, а дверь захлопнули прямо перед носом. По его словам, Дагал остался внутри абсолютно один, и это было ещё более странным. Ни один из солдат не поддержал говорившего вслух, но было слышно недовольное бурчание, за которым стояло нечто большее, чем одобрение выскочки. Очевидно, солдаты признавали в нем авторитета.

Однако Оша мало заботили тонкости человеческих взаимоотношений. Куда интереснее была неожиданная находка. Нечто отдалённо похожее на кокон, которым окружают себя личинки, прежде чем перейти в стадию куколки. Или те коконы, в которые свивают свои жертвы пауки.

Дагал торопливо осмотрел все запоры. Их было множество: несколько засовов и ещё один огромный навесной замок, старинный, с хитрым механизмом.

Затем Дагал вновь прислушался. Человек в подвале всё ещё не оставлял попыток выбраться. Глава тайной службы слышал, как руки узника шарят по стенам, скребут камень, но снимают с сырых булыжников лишь фрагменты росшего между ними мха.

Дагал ощутил, как внутри ворочается паразит. Ош вновь вцепился в его плоть своими крючками. Кроме этого, он чувствовал другое: то, как через его пищевод наружу скользит что-то длинное, тонкое и подвижное. Словно ком червей, проталкивающихся вверх, в носоглотку и ротовую полость… Вскоре из его рта, носа и ушей показались пучки длинных отростков, которые принялись шевелиться в воздухе. Подойдя к тому, что осталось от кокона, Дагал опустился на четвереньки и наклонился, поднеся лицо вплотную. Если бы в этот момент его увидел кто-либо из солдат, он мгновенно решил бы, что сходит с ума: жгутики принялись шарить по поверхности кокона словно длинные гибкие пальцы.

На самом деле отростки служили Ошу органами осязания. Изучая останки, он пришёл к выводу, что тот, кто соорудил этот кокон, почти наверняка разумен, неплохо приспосабливается к условиям окружающей среды, и судя по всему, по-настоящему смертоносен.

Наконец ему попался кто-то, в чьём теле Ош почувствовал бы себя в безопасности. Не нужно больше искать носителей и кочевать от одного к другому. Похоже, у него появился шанс если и не навсегда, то уж точно надолго завладеть надёжным, сильным и крепким телом. К тому же ему вдруг стало интересно. Это новое чувство Ош открыл в себе с немалым удивлением. Оказывается, он тоже мог испытывать чувства. Возможно, сказались годы, проведённые в теле оракула?

Дагал-Ош почувствовал, как внутри закипает азарт. К тому времени он уже достаточно изучил странную вещь, чтобы понять, что перед ним пища. В действительности всё в этой лавке было предназначено для того, чтобы не дать жертвам возможности бежать: подвал, глубокий колодец и даже занавешенные наглухо окна.

Отростки продолжали свой танец. Внутри кокон напоминал тончайшее кружево. От контакта с воздухом заключённая в него плоть размягчилась, стала плавиться и растекаться по полу. Выглядело это словно выставленное на солнце масло. То, что некогда было останками человека, медленно превращалось в полужидкий суп, растекающийся по полу. Но ни отвратительная картина, ни поистине ужасный запах не могли остановить Оша. На концах его отростков располагались крохотные хоботки, через которые паразит пробовал субстанцию на вкус.

Личности Дагала, заточённые внутри захваченного тела, кричали и умоляли прекратить. Их голоса — голос самого Дагала и его тайного советника, звучали для Оша не громче комариного писка. Голос, до этого рассуждавший разумно и рационально, превратился в невнятный скулёж. Если от личности Дагала и осталось что-то, то это нечто утратило последние крохи разума, столкнувшись с ужасом в лавке: растворенная человеческая плоть, каннибализм и прочее.

И пока два голоса внутри Дагала кричали, к ним присоединился третий, шедший из подвала. Голос клирика. Его владелец, похоже, стал понимать, что никто не придёт ему на помощь.

ПРАХ И РЖАВЧИНА

Когда он пришёл в себя, вокруг царил мрак. Глубокий, непостижимый и удивительным образом притупляющий все чувства. В этой темноте звуки казались приглушенными, а движения — замедленными. Пальцы собственной руки, которую ангел поднёс к глазам, были с трудом различимы. Ещё больших усилий ему стоило осознать, что он не погиб, не умер в той воронке, а по-прежнему жив.

Осознание этого приходило с трудом, как и постепенно возвращавшиеся воспоминания: бурые камни, серое небо над головой и пара ног перед самым его лицом. Мужских ног. Не нужно было долго гадать, чтобы понять: именно благодаря тому человеку он и оказался… словом, там, где оказался.

Судя по всему, это был некий дом. Крыша над головой и стены говорили в пользу этого предположения. А ещё кровать, на которой лежал Тисонга.

Ангел вновь попытался двигаться, и на этот раз ему удалось не только понять руку, но и повернуть голову.

Кроме собственно кровати, другой мебели в комнате не было. Ну, или так казалось на первый взгляд. Когда его глаза привыкли к темноте, ангел смог различить едва заметные очертания трюмо у соседней стены. В комнате пахло воском от сгоревших свечей и ещё чем-то… Но чем именно, и почему этот запах казался ангелу знакомым, он так и не понял. Единственное, что можно было утверждать с уверенностью, так это то, что запах ассоциировался с чем-то древним, ветхим, связанным со смертью и погребением. По всей видимости, это был очень старый дом, и запахи здесь витали соответствующие.

Как и звуки, часть которых, казалось, исходили из ниоткуда: их просто некому и нечему было издавать. Так что же было источником необычного шума? Разве что сам дом был настолько старым, что начал жить собственной жизнью.

От этих мыслей ангела отвлекли шаги за дверью. А в следующую секунду дверь открылась и в комнату вплыл шар света.

ОДИНОЧЕСТВО — ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА

Когда Энсадум вошёл, держа перед собой свечу, отпрянули не только таившиеся по углам тени, но и лежавший на кровати крылатый.

Казалось, тому хватало сил не только на это стремительное движение, но и на борьбу, если пришлось бы сражаться. Практик был уверен, что ангел будет относиться к нему недоверчиво и с осторожностью. Поэтому, сжимая свечу в одной руке, в другой он нёс чашку с водой. Не столько потому, что считал, будто ангелу непременно захочется пить, сколько в знак добрых намерений.

Для того чтобы добыть воду, Энсадум собрал снег снаружи. Ему пришлось обойти дом несколько раз и даже отправиться в небольшой вояж по Пустошам. Кружку практик отыскал в доме, среди другой посуды, пыльной и старой. В другой части дома он обнаружил свечи, коробок спичек и даже небольшой подсвечник. Всё это каким-то чудом уцелело от сырости и тлена… Впрочем, не исключено, что вещи были принесены сюда недавно — специально для бутафорского представления с покойником.

Кем был тот человек и его слуга? Похоже, Энсадум никогда не узнает.

Когда он вернулся в дом, ангел ещё спал. Дожидаясь, пока снег в кружке растает, Энсадум бродил по дому. Жилище оказалось давно заброшенным. Кое-где протекала крыша, перекрытия между вторым и первым этажом сгнили и разваливались прямо на глазах. Как странно, что он не заметил этого в прошлый раз. Возможно, в сумерках всё выглядит иначе?

Несмотря на ветхость лестницы и перекрытий, Энсадум все же рискнул подняться на второй этаж. Только в одной комнате нашлась кровать, куда он и положил крылатого, который все ещё пребывал без чувств.

Перенести ангела оказалось делом несложным. Тело крылатого почти ничего не весило. Энсадум вспомнил, что читал некогда о птицах: кости у них полые. Наверняка и у ангелов было так же.

Практик размышлял об этом, входя в комнату. А затем он увидел широко распахнутые глаза — все белые, как и кожа ангела, отливавшая в свете свечи перламутром. В этот момент Энсадум понял, что на самом деле ангелы и люди не похожи. Не крылья или их отсутствие отличало одних от других, а глаза. Таких глаз Энсадум не видел ни у кого.

Ангел заговорил. Удивительным образом в модуляциях его голоса сочетались удивление и гнев. Как будто в одно предложение или в горстку слов закладывался совершенно различный смысл.

Разумеется, Энсадум не понял ни слова.

Ангел попытался встать. Даже в скудном свете было видно, что дело плохо: обе его ноги были сломаны, как и рука. Всё тело крылатого превратилось в сплошной синяк. В памяти Энсадума всплыл образ мёртвой птицы, которую показывал ему отец. Её крылья и крылья ангела отличались размером, формой и цветом перьев, и всё же между ними было много общего.

Какими огромными они были! Наверняка, если бы ангел развёл крылья в сторону, они заняли бы всю комнату.

Ангел сделал очередную попытку подняться, но не удержался и рухнул на кровать, выбив столб пыли. Энсадум ожидал, что ветхое дерево развалится, однако ложе выстояло.

Когда Энсадум подошёл ближе, необычные белые глаза крылатого были закрыты. Очевидно, ангел лишился чувств. Практик поставил подсвечник с горящей свечой на трюмо, попутно взглянув на себя в зеркало и не узнав этого небритого, грязного и измождённого человека. Затем подошёл к окну и одним движением раздвинул пыльные шторы. В комнату хлынул дневной свет, такой же серый, как и пыль, лежавшая вокруг толстым слоем. Пепельный свет.

Неожиданно в его памяти всплыли слова, которые мать часто повторяла после смерти брата: похититель всего.

Одно время Энсадум считал, что она называет так практика, забравшего кровь брата. Ведь в буквальном смысле он похитил брата, его личность, саму суть Завии. Интересно, верила ли мать, что из крови её старшего сына когда-нибудь извлекут достаточно воспоминаний для того, чтобы… Для чего именно?

— Похититель всего, — произнёс он вслух, стоя у окна и глядя на Пустоши впереди.

Где-то там, вдалеке, находились похожие на скелет останки корабля. Сейчас их вновь затянуло туманом. Постепенно белая пелена приближалась. Ещё совсем немного — и дом окажется в её власти. Словно островок посреди неспокойного моря.

Мысли путались, в ногах ощущалась слабость. Энсадум облокотился на подоконник, прислонил лоб к пыльному холодному стеклу. На нижнем этаже стекла отсутствовали. Трудно сказать, побрезговал бы он убежищем, если бы и в этой комнате в рамах зияли провалы. Наверняка нет, лишь бы хватило сил приспособить занавеску в качестве защиты от холода.

Энсадум посмотрел на ангела. Тот лежал без чувств, разметав огромные крылья в стороны. Только сейчас практик понял, насколько продрог. Он осмотрел свою одежду: рваные штаны, куртку, которую носил под плащом. Но плаща давно не было, а куртка превратилась в лохмотья: один рукав оторван, другой распорот по шву. Если в этом тряпье оставаться на улице достаточно долго, можно окончательно замёрзнуть.

Даже в доме было холодно. Разводы чёрной плесени на стенах казались картой мира, такого, в котором легко потеряться. Снег в кружке давно растаял. Энсадум попробовал отхлебнуть немного. Жидкость была грязной, холодной и отдавала мазутом. Наверняка где-то в доме найдётся камин. Можно сломать что-нибудь из мебели для растопки. Найти посуду, а затем насобирать достаточно снега, чтобы хватило на пару кружек чая. Теперь Энсадум думал, что горячее питьё подошло бы гораздо лучше. Да, пожалуй, согреться — вот что им сейчас нужно.

Мысли Энсадума вновь перескочили на совсем другое. Ведь дом стоял здесь до Разрушения и наверняка был покинут не сразу. Значит, он постепенно приходил в упадок. Процесс занял годы, самое большое — десятилетие. Сколько нужно для того, чтобы все начало стремительно увядать: производство, социальные институты? Как оказалось, не так уж много. Для некоторых вещей достаточно пары лет, для других хватит и нескольких месяцев.

Ангел за его спиной пошевелился и пробормотал сквозь сон. Это могли быть слова ангельской речи, могла быть и бессмыслица вроде той, что произносим все мы во сне. Не бывает никаких шпионов, выдающих тайны во сне, как и тех, кто терпеливо ждёт с блокнотом и ручкой у их ложа.

На негнущихся ногах Энсадум преодолел расстояние до кровати, тяжело опустился на пыльный матрац. Ангел был так близко. От него пахло… Чем-то острым. Свежестью и небом, как после грозы. Похожий запах можно было почувствовать на воздушном причале, когда к нему приближался один из дирижаблей. От этих небесных китов всегда странно пахло: маслом, солёным ветром и солнцем, хотя как именно пахнет солнце, Энса объяснить не мог. Наверное, оно пахло всем тем, что они потеряли: ярким тёплым светом, летом, цветами. Нынешний мир был не похож на тот, утраченный, как не были похожи настоящие птицы и те, что были изображены в его блокноте.

Энсадум растянулся на кровати рядом.

От ангела исходил жар. Энсадум вытянул руку и коснулся кожи крылатого. Конечно, он прикасался к нему, когда нёс к дому, однако тогда прикосновения были неосмысленными, по необходимости. Сейчас же он пытался ощутить больше, чем просто жар, исходящий от кожи ангела. В этот момент он подумал о том, к скольким телам он прикасался, будучи практиком. Кровь скольких забрал? Ради чего? Чтобы склянка с эссенцией пополнила хранилище в Курсоре? Энсадум прислушался к дыханию ангела: оно было частым и неглубоким. Словно дышал напуганный ребёнок. Интересно, подумал он, сможет ли он забрать кровь ангела, если тот погибнет? К сожалению, у него не было ни его саквояжа, ни инструментов. Но ведь собрать кровь он может? Наверняка пригодилась бы кружка, в которую он собирал снег…

Дикие, необычные мысли.

От кожи ангела Энсадум перешёл к дивным перьям на его крыльях. Крылья выглядели не лучшим образом: грязные, потрёпанные. Однако в них по-прежнему читалась красота. Линии были безупречными, ряды перьев — идеально ровными.

Взяв крыло в руку и подняв над грязным, пыльным матрасом, Энсадум в очередной раз удивился, насколько оно большое. Пожалуй, при желании ангел мог бы завернуться в собственные крылья. Придвинувшись ближе, Энсадум водрузил крыло сверху, почти целиком укрывшись под ним.

Под крылом было тепло. Все звуки терялись, пропадали. Даже беспокойные шумы дома, и те звучали как будто в отдалении. Всё исчезло, всё растворилось. Закрыв глаза, Энсадум вспомнил небо, парящих в нём птиц и огромные куски суши, передвигающиеся своими неведомыми маршрутами — Небесные острова. А затем вспомнил тёмный коридор и приоткрытую дверь в комнату Завии, и запах, и тихие шаги практика, уносящего прочь свой саквояж.

Смерть, вновь пришло ему в голову. Смерть — похититель всего.

Да, именно так.

МЫ СОЗДАЛИ ПРОКЛЯТЫЙ МИР

С того момента, когда погоня почти настигла его, минуло несколько часов, и больше никаких следов преследования заметно не было. Единственное, что изменилось в картине позади — это появившийся в какой-то момент столб дыма за Рашкиной спиной, прямо за правым плечом. Столб поднимался достаточно высоко, чтобы его можно было видеть и из Завораша, а вот сам звук взрыва в городе вряд ли был слышен. Но не на таком расстоянии. Рашка прекрасно слышал, как взорвалась повозка.

Дело в том, что на войне он научился смешивать некоторые ингредиенты, делая простые, но эффективные бомбы. Такие, которые силой взрыва способны разорвать на части не столько какую-то повозку, но и всё, что находится в радиусе поражения. А если добавить в эту бомбу немного гвоздей, толчёного стекла или мелкого гравия, то её взрыв становится поистине губительным. Кони, люди. Рашка жалел, что его не оказалось поблизости, чтобы увидеть всё своими глазами. Но судя по грохоту, и по тому, что погоня остановилась (видимо, навсегда), своих целей он добился.

Когда командир отряда спешивается и подходит к повозке, он ожидает увидеть нечто совсем иное. Конечно, приказы отдавались в спешке, и никто не мог предположить, что с беглецом будут двое других… Судя по всему, рабы. Сейчас оба мертвы. Глядя на бездыханные тела перед собой, капитан решает, что позже обязательно выяснит, какой смертью погибли оба. Однако сейчас всё его внимание сосредоточено на повозке.

Возможно, разыскиваемый ими человек внутри?

Капитан пытается заглянуть в окно, но оно плотно занавешено. Ни движения, ни звука. Если внутри и есть кто-то, он затаился и ждёт.

Дверь открывается нажатием резной медной ручки.

Позади капитана солдат один за другим спешиваются. Все происходит быстро и без лишнего шума. Взмах руки — сигнал приготовиться. В отряде действует строгая дисциплина, и ещё, похоже, выслеживать и преследовать преступника этим людям приходится на впервые. Многие из них даже одеты не так, как солдаты или городские стражи: кожаные доспехи, лёгкое вооружение.

Взявшись за ручку, капитан рывком распахивает дверь…

Ему хватает времени на то, чтобы разглядеть коробку на месте, где положено находиться пассажиру, и идущую от неё к двери верёвку…

Взрыв застал Рашку в пути: паук старательно вышагивал на своих четырёх ногах, стараясь оказаться как можно дальше от города. И всё же он не смог отказать себе в удовольствии и обернулся — взглянуть на плоды своих трудов. Что ж, второй погони может и не случится.

Он рассмеялся и продолжал улыбаться даже тогда, когда столб дыма сначала поредел, а затем и растворился вдали.

ПЫЛЬНЫЕ СТЁКЛА, ЖЁЛТЫЕ БАЛКОНЧИКИ

Красочнее всего говорила дорога. Она была мощёной, а по обеим сторонам стояли длинные тощие деревца. В округе не росло других деревьев, поэтому даже чахлые представители семейства хвойных выделялись на общем фоне.

Подумать только, в детстве они казались ему чем-то великолепным. Деревья посреди этой пустоши! Наверняка уход за ними обходился в целое состояние. При этом сами деревья не выполняли никакой функции: не давали тени в месте для отдыха, не приносили плодов. Единственным их предназначением было обозначать дорогу к поместью номарха. А ещё, возможно, скрывать кое-что от любопытных глаз. Любой идущий по этой дороге мгновенно попадал в поле зрения охраны поместья, поэтому Спитамен выбрал окружной путь. Его он тоже не забыл.

Пробираясь в тени деревьев, Спитамен думал, что потерял. На самом деле не так много: просто одну жизнь променял на другую. И ни в одной из них не был по-настоящему свободен. В первой жизни он целиком зависим от отца; в другой — уличной, зависел от белой смолы. Теперь не было ни того, ни другого, и Спитамен чувствовал растерянность. Раз за разом его рука возвращалась в карман, поглаживая шар, который как будто пульсировал от этих прикосновений.

Ступив под тень деревьев, он как мог, взлохматил бороду и волосы — хотя и без этих предосторожностей его вряд ли узнали бы. Для всех Спитамен был давно мёртв, и никто не стал бы пытаться разглядеть в этом оборванном, грязном, заросшем бородой человеке сына номарха. Наследника, поправил себя Спитамен. Фактически владельца всего этого: деревьев, дороги и дома, к которому она вела.

Интересно, что сказал бы отец, вернись он прямо сейчас? Наверняка всё зависело бы от степени раскаяния самого Спитамена. Вот он: блудный сын, которого судьба вернула к родительскому порогу. Это идеально подошло бы отцу. Особенно, если явится не бунтарь, а сломленный, потерпевший поражение человек. Как будто это могло доказать правильность всего того, что сделал номарх. Номарх, повторил про себя Спитамен. Не отец.

Пробираясь в тени чахлых деревьев, он думал о том, как мог бы подойти к поместью, но не в качестве просителя, а в качестве победителя. Вот он — несломленный и гордый. Жажды кека больше нет. Как нет и прежнего Спитамена. Однако он знал, что не сделает этого. Не только потому, что стражники набросятся прежде, чем он успеет постучать в ворота, но и потому, что внезапно ощутил безразличие.

Возможно, именно затем он сюда и явился — выяснить, что будет чувствовать, увидев дом, дорогу, деревья.

Ничего. Он не чувствовал ничего.

Порой, перебирая воспоминания словно скупец — мелкие монеты, он ловил себя на мысли, что по-настоящему хороших из них мало. Едва ли больше, чем тех же самых монет, когда-либо бывавших в его (ныне исчезнувшей) тарелке. На самом деле Спитамен пытался вспомнить то-то хорошее, а иногда и сознательно воображал яркие, красочные сцены, будучи уверенным, что все мы — жертвы собственного рассудка, который не в состоянии хранить только плохое.

Впереди показались стены поместья. Ворота были заперты. За годы их как минимум один раз перекрашивали. Спитамен запомнил их серыми; сейчас обе створки щеголяли цветом болотной зелени, где сквозь пятна осыпавшейся краски проглядывали островки бордового. Стены в отличие от ворот, не изменились. За ними раскинулось поместье — огромный дом на четыре с лишним десятка комнат, обрамлённый по сторонам башенками, которые только выглядели как простая прихоть архитектора. В центре знания крыша была увенчана громадным шпилем, на котором развевалось знамя: личный герб номарха. Спитамен вспоминал, как в детстве часто смотрел на гордо реющий символ и представлял себе, как однажды сменит отца. Разумеется, этого не произошло.

С такого расстояния поместье выглядело покинутым. Но Спитамен знал, что это не так. Некоторое время он наблюдал за ним из укрытия. Вот промелькнула чья-то тень (может быть птицы?), на вершине одной из башенок. В другой раз в одном из окон на верхних этажах как будто возникло и так же быстро исчезло чьё-то лицо. Прислуга? Или кто-то из домочадцев? Мать? Отец?

Внезапно ворота распахнулись. Впереди бежал один из стражников — в его задачу входило тянуть тяжёлые створки с обратной стороны — ворота получалось открыть быстрее. Так могли прислуживать только номарху и только тогда, когда тот очень спешил.

И в самом деле почти в ту же секунду, не дожидаясь, пока ворота распахнуться до конца, из них вырвалась повозка, запряжённая сразу полудюжиной скакунов. Такая могла передвигаться очень быстро. За этой повозкой поспевала другая, попроще, а завершала шествие небольшая крытая двуколка — в такой ездила отцовская охрана. Все три повозки были крытыми, кроме того окна в них оказались тщательно занавешены. Именно поэтому, когда повозки одна за другой пронеслись рядом, обдав Спитамена поднятой на дороге пылью, он не смог рассмотреть ничего, кроме мелькнувшего на дверях герба номарха. Зато увидел сквозь распахнутые ворота нечто иное.

В тот миг, когда последняя повозка покидала территорию поместья, Спитамен заметил крохотную фигурку, стоящую посреди двора. Он мгновенно узнал её. Всего лишь на короткий миг, прежде чем в воздух поднялись клубы пыли, от которых не спасали ни утрамбованная земля, ни деревья, прежде чем закрылись ворота — он увидел мать. Женщина стояла, опустив руки вдоль тела и смотрела вслед удаляющимся повозкам… как будто с грустью.

Ворота стали закрываться. Стражник толкал их, налегая всем весом. И как раз перед тем, как закрывшиеся створки окончательно скрыли от Спитамена двор поместья, он успел заметить, как мать подняла руки к лицу, как будто сдерживая рвущиеся наружу рыдания.

Вереница из повозок давно исчезла за поворотом, а ворота захлопнулись, словно одновременно затворились двери двух миров — прошлого и будущего.

Или же — только прошлого? Спитамен не заметил, как рука вновь скользнула в карман, ощупывая, поглаживая шар. На краткий миг ему показалось, будто необычный предмет откликается — теплом и едва ощутимым биением, как если бы был живым сердцем. Как может нечто являться одновременно механическим и живым?

Некоторое время он шёл вдоль деревьев, вслед за умчавшимися повозками, возвращаясь на прежнюю дорогу. А затем, оставив поместье далеко за спиной, не оглядываясь побрёл вдоль главной дороги, ведущей прочь от Завораша, от поместья номарха, от матери, которая наверняка так и осталась стоять во дворе и главное — от собственного прошлого. К будущему, которое вот-вот, казалось, готово было вновь отворить свои двери.

ЭПИЛОГ

Крошеный человечек казался неопасным. Просто ещё один бедняк, идущий в Завораш за своей порцией счастья. Хотя этот, похоже, выглядел куда более целеустремлённым, чем другие.

И всё же ни это, ни скорое окончание смены не прибавляло Баккаку настроения. Только недавно командир гарнизона угрожал ему всевозможными карами за то, что пропустил крытую повозку, за пассажиром которой охотились все: солдаты принципала, солдаты номарха и даже тайная служба.

Откуда он мог знать? Баккак готов был прокричать это начальнику гарнизона в лицо, но какой в этом был толк? Уже за одну попытку оправдаться он заработал лишнее дежурство на этих самых воротах, так что оставаться на посту придётся ещё и в конце недели. И все же кое-какой способ развлечься у него был.

В то время как смешной человечек в лохмотьях входил в ворота, Баккак остался один. Его напарник отлучился в караулку, и судя по всему, решил провести там немного больше времени, чем было положено. Уснул он там, что ли?

Когда оборванец только миновал ворота, Баккак окликнул его, однако маленький человечек продолжал шагать как ни в чём ни бывало. Это озадачило стражника. Может, перед ним бы глухой? Или один из тех умалишённых, что живут под открытым небом и питаются отбросами? Большинство из них настолько выжили из ума, что потеряли способность понимать человеческую речь.

Человечек продолжал идти, и Баккак окликнул его вновь. Никакой реакции.

Обычно стражи носили немного оружия: небольшой нож на поясе и длинное копье, которое можно было использовать против сидящего верхом всадника. На тот раз Баккак не стал раздумывать, и развернув копье тупым концом, ткнул им в крохотного человечка.

До этого он всего несколько раз применял это оружие против человека, но хорошо помнил, как именно оно входит в плоть. Обычно неохотно, ведь любая плоть будет противиться, даже если использовать копье по назначению… Если ударить обратным, тупым концом, то сопротивление будет гораздо сильнее.

Сейчас же копье вошло в тело крохотного человечка слишком легко. У Баккака возникло ощущение, будто он ткнул копьём в центр змеиного клубка или в сырую землю, полную шевелящихся, слизких червей. Словно под лохмотьями у странного человека была не плоть, как у всех людей, а нечто другое…

В какой-то момент стражу подумалось, что он хочет увидеть, то, что у нищего под лохмотьями.

Тупой конец копья выскользнул из трепещущего месива под одеждой. Баккак обратил внимание на то, что дерево было влажным и словно бы изъеденным червями, как если бы провело в сырости не один десяток лет. И в этот момент в голову стражу пришла ещё одна безумная мысль: что, если под лохмотьями у чужака находится нечто вроде дыры, открывающей проход в иные места, и может быть — иные времена? Скажем, на десятки, сотни лет назад. Как будто конец копья оказался где-то на годы и даже на столетия, в то время как в этом мире едва миновало несколько ударов сердца…

Обычно такие мысли не приходили стражнику в голову. Он вообще редко задумывался над чем-то, что выходило за рамки насущных потребностей. Тем более никогда не размышлял о времени, за исключением тех моментов, когда ждал окончания дежурства. Здоровенные песочные часы, установленные в кабинете коменданта, он видел всего несколько раз и не мог понять, зачем они нужны. День измерялся просто: рассвет, закат, а между ними — бесконечная лямка дежурства, изредка прерываемая короткими моментам веселья. Обычно любое «веселье» сводилось к шуткам над подобными путниками. Но тот, с кем Баккак столкнулся сейчас, не был похож на остальных.

Ему почти захотелось взглянуть, что у того под лохмотьями, а затем Баккак сам же испугался этого желания.

Ещё раз взглянув на копье, на его влажный, изъеденный червями конец, Баккак с отвращением отшвырнул оружие. Человечек в лохмотьях прошёл мимо.

В этот момент второй страж, напарник Баккака, как раз вышел из караулки, на ходу подтягивая штаны. Он успел увидеть, как его товарищ бросает оружие, а затем замертво падает на землю. Он даже и не подумал обратить внимание на человека в лохмотьях, который миновал ворота и направился в город.

***

Разумеется, этим крохотным человечком был Папст, и он направлялся в Завораш для того, чтобы встретится с человеком по имени Корбаш Талал.

Миновав ворота и двух стражников, один из которых сначала склонился над рухнувшим товарищем, а затем в ужасе отпрянул и закричал, Папст двинулся вглубь города. Никто не обращал внимания на очередного нищего. Для всех он был ещё одним бродягой, дервишем, для которых Завораш — всего лишь очередная точка в их долгом и беспорядочном пути. Так они передвигаются из Аскеррона в Тинтарон, а оттуда — через топи Завиланзана к Заворашу и наоборот.

Сворачивая в одну из узких улочек Завораша, Папст все ещё слышал удивлённые возгласы стражей, собравшихся посмотреть на то, что случилось с их товарищем. Никто из них не знал, почему на месте лица того, кого они опознали как Баккака, зияет дыра — от самых волос до подбородка.

И если это рана от оружия, то почему за ничего ней не видно — ни остатков плоти и мозга, ни кусочков костей, а только тьма, которую не в состоянии рассеять ни солнечный свет, ни огонь фонаря — ничего. Будто в полости, в которую превратилось лицо Бакака, открылась потайная дверь, за которой находился вход в тёмный, неисследованный и опасный мир. В мир, откуда выходили чудовища, подобные Папсту. И даже хуже. Намного, намного хуже.

КОНЕЦ

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Et alas (лат.) — с крыльями.

[2] Диссиде́нт (лат. dissidens «несогласный»), инакомы́слящий — человек, отстаивающий взгляды, которые расходятся с общепринятыми.

[3] Бацинет представляет собой полусферическую каску. Первоначально бацинет использовался как подспорье для надевания на него топфхелма, но мог использоваться и как самостоятельная единица обмундирования.

[4] Лю́верс — вид фурнитуры для изделий галантерейной, обувной, швейной и полиграфической промышленности. Люверс предназначен для укрепления краёв отверстий, использующихся для продевания верёвок, шнуров, тесьмы, тросов и так далее.

Оглавление

Пролог

ЧАСТЬ I

  БАГРЯНЕЦ В НЕБЕ, БАГРЯНЕЦ НА ЗЕМЛЕ

  МЕЖДУ «А» И «Б»

  НЕСКОЛЬКО СЛОВ НАПОСЛЕДОК

  ВОДНЫЕ ПРОЦЕДУРЫ ​

  КАМЕНЬ, БРОШЕННЫЙ РУКОЙ МЕРТВЕЦА

  ТЁМНЫЙ ЛЕС

  ГРЕХИ ПРАВЕДНИКОВ, ДОБРОДЕТЕЛИ ЧУДОВИЩ

  В АЛОМ СВЕТЕ СЛЕПОТЫ… Я ВИЖУ ВСЁ

  НЕ ОТКРЫВАЙ ГЛАЗА

  ГРЁЗЫ В ЦАРСТВЕ ГРЁЗ

  КЛИРИК

  КОЕ-ЧТО ЗАДАРОМ

  ЦВЕТА В ТЕМНОТЕ

  НАДЕЖДА — ЭТО ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ

  ГЛАЗА БЕЗ ЛИЦА

  ПОЗОРНАЯ РАБОТА

  ПОХИТИТЕЛЬ ВСЕГО

  В КАЖДОМ ЛАБИРИНТЕ ЕСТЬ СВОЙ МИНОТАВР

  ПУСТОЕ И НЕЗРИМОЕ

  В ТИШИНЕ МЁРТВЫХ УЛОЧЕК

  СЕРЕБРО СЛОВ, ЗОЛОТО ТИШИНЫ

  ПЕРЕЛОМАННЫЕ КОСТИ, РАЗБИТЫЕ СРЕДЦА

  РЕЦЕПТЫ ОТЧАЯНЬЯ

  В ПУСТОШАХ НЕТ НИЧЕГО — ТОЛЬКО ПУСТОТА И ОДИНОЧЕСТВО

ЧАСТЬ II

  РАЗРУШЕНИЕ

  ЛОГИКА СНА

  ET ALAS

  ЧЕЛОВЕК ИЗ ГОРОДА ВЕРВИЙ

  ХАОС В ТЕОРИИ И НА ПРАКТИКЕ

  КАЖДОДНЕВНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ

  DISSIDENS

  ЛЕГКО ЧИТАЕМЫЕ ЗНАКИ

  СЕГОДНЯ Я ГРЯЗЕН…

  ОДНА ЖИЗНЬ НЕВЕЗЕНИЯ

  О КОРАБЛЯХ И ГОРОДАХ

  ЛАМИИ И… ЛАМИИ

  КТО ЧИТАЕТ В СЕРДЦЕ УБИЙЦЫ?

  НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

  ТЯЖЕЛЕЕ ТЫСЯЧИ НАКОВАЛЕН

  …А ЗАВТРА САМ СТАНУ ГРЯЗЬЮ

  ЧТО БЫЛО ОДНАЖДЫ

  ОДА ПОСТОЯНСТВУ

  ТРУДНОСТИ ВЫЖИВАНИЯ ПАУКООБРАЗНЫХ

  СЛУЧАЕТСЯ, И ВЕТРЫ ДУЮТ ВСПЯТЬ

  БЕЗДНА ПАДАЕТ В ТЕБЯ

  СКВОЗЬ ОГОНЬ

  ВНУТРИ ГОРОДА ВЕРВИЙ

  СНАРУЖИ СНА

  ПРОСРОЧЕННЫЕ ОБЕЩАНИЯ С ДУШКОМ

  БИОЛОГИЯ — ЭТО ВОЙНА

ЧАСТЬ III

  ПО КАТАКОМБАМ

  ВСМОТРИСЬ В ГЛАЗА ЧУДОВИЩ

  ЛЕСТНИЦА ДЛЯ ГНОМОВ

  ЧТО У УЗНИКА НА СЕРДЦЕ

  ШЁПОТ ВЕТРА, КРИКИ БУРИ

  ПРАХ РАЗБИТЫХ НАДЕЖД

  ОБАЯНИЕ ОБРЕЧЁННОСТИ

  ПОСЛЕ

  НЕПРЕОДОЛИМЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

  ВСЕ НЕСУЩЕСТВУЮЩИЕ «ЗАВТРА»

  КОГДА УМИРАЮТ ТУЧИ, РОЖДАЮТСЯ ЗВЁЗДЫ

  КРУГОВОРОТ ДЕРЬМА В ПРИРОДЕ

  СМЕРТЬ — ЭТО СОН ​

  НИЗВЕРЖЕНИЕ АНГЕЛОВ

  ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА ​

  С НОГ НА ГОЛОВУ

  В ТЕМНОТЕ ВСЁ ВИДИТСЯ ИНАЧЕ

  ПРАХ И РЖАВЧИНА

  ОДИНОЧЕСТВО — ДУРНАЯ ПРИВЫЧКА

  МЫ СОЗДАЛИ ПРОКЛЯТЫЙ МИР

  ПЫЛЬНЫЕ СТЁКЛА, ЖЁЛТЫЕ БАЛКОНЧИКИ

ЭПИЛОГ

ПРИМЕЧАНИЯ