Изнанка [Ира Титовец] (fb2) читать онлайн

- Изнанка 948 Кб, 170с. скачать: (fb2)  читать: (полностью) - (постранично) - Ира Титовец

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ира Титовец Изнанка

часть первая. город.

Глава 1. Красавка.

Утром в спешке Люда собиралась в школу. Довязав узлом шнурок черных, почти армейских ботинок, она злобно выпрямилась, откинула нависшие пакли черных растрепавшихся волос. Катька наверняка ждет её внизу, она всегда приходит чуть раньше, если договорились. Уже открыв входную дверь, нащупывала ключи от квартиры не глядя, одной вытянутой рукой, в желтом пластмассовом контейнере в шкафу – среди мелочи, счетов и скомканных обрывков бумаги.

В коридоре ее обдало запахом жареных грибов, маслят, наверное, дыма пригоревших жирных капель в духовке, мокрых тряпок и духоты. У соседей тоже распахнулась дверь. Воздуха стало очень мало и Люда, стараясь не выронить ключ, прислонилась плечом к косяку.

«Соседи» простонала она, жалея, что долго возилась со шнурками.

Люда обычно сбегала вниз по лестнице, как только слышала скрежет в их замочной скважине. Если возилась с ключами слишком долго, то их обитая бардовым дерматином дверь распахивалась, оббивая побелку со стены. Он выходил первым. Искал ее даже не глазами, а лицом. Всем своим небритым отекшим бледным лицом крутил то в одну, то в другую сторону, исследуя пространство не по отдельности, не быстрым стреляющим взглядом, а вбирая всё, что можно добыть скудным набором чувств.

Из квартиры всегда пахло, как и от самих жильцов.

– Лудмииила. – Улыбался Роман Эдуардович, одетый как дед, в синие трико и фланелевые рубашки. Такой вот соседский мальчик. И абсолютно всегда он был с огромных размеров мамой, что раньше работала медсестрой в военном госпитале, а после забрала его из дневного стационара, и насовсем ушла на пенсию, или что там можно получать от государства, на что-то они как-то жили.

Никому не мешали, тихо занимали жилье.

– Луууд-мииила. – Промычал Роман Эдуардович, вытягивая шею в её сторону, словно улитка, шаря глазами, в поисках подтверждения, что это все реально, а не мимолетное и мнимое.

– Луууд-мииила! – Протянул он снова, нажимая на обе кнопки лифта. Роман Эдуардович рад. Он всегда рад её видеть.

«Если бы он был собакой, у него был бы всегда виляющий хвост колечком» – Мрачно подумала Люда. Его большая, тучная мать была рядом, доковыривая дверной замок. Три полных оборота до щелчка.

Коротко кивнув, куда-то между ними, девочка было хотела кинуться вниз по лестнице, всего-то пять этажей, но двери лифта, клацая, разъехались в стороны, и непонятно почему, она вошла внутрь.

Роману Эдуардовичу лет сорок, или около того. Внутри он трехлетний мальчик. Ей никогда не хотелось соприкасаться с чем-то неприятным. Особенно таким. Что-то в их семье пошло не так, с самого начала. Люда выдохнула весь воздух, что был внутри, смахивая челку в глаз. Такие должны сидеть где-то вдали и не показываться нормальным людям. Не пугать. Не искушать чужих людей незаслуженным спонтанным сочувствием и добротой.

Он пялился на нее, стоял меньше, чем в метре, и не отрываясь смотрел в глаза. Его мать же стояла как в стойле, обреченно и привычно смотря себе на ноги. Всю жизнь стараясь избегать прямых взглядов, это, похоже, оформилось в привычку. Не смотрящий да не увидит.

Ей показалось, или его дыхание участилось? Он сделал мелкий шаг в ее сторону, или это показалось? Лампочка светила очень тускло. Сердце забилось часто-часто. Как же душно в этих лифтах.

Иногда приходится пересекаться с неприятными людьми. Теми, кто не должен тут рядом находиться. А если они тебе не нравятся – эти пересечения становятся со временем чем-то сакральным. Это как загадывать, если сейчас по пути попадется тетка с ведрами, то день испорчен, жизнь наперекосяк, вечерний эшафот.

Интересно, что сейчас может заменить все эти старые глупые приметы? Ну, кто в городе ходит с ведрами? Люда задумалась. Если вот разлить молоко, то это к дождю. Расклеенные объявления об исчезновении собаки – к потере друга. Оборванные провода на столбах – к ссоре. Это всё не то. Вот встретить с утра Романа Эдуардовича – к беде, это несомненно.

Лифт затрещал, покачнулся, гулко остановился. Мерцнула кнопка первого этажа, прижжённая, когда-то так, что было видно только ножку единицы. Она ловко проскользнула между большой мамой и стеной, и выбежала из лифта не попрощавшись. Здороваться и прощаться с уродами тоже так себе примета. Чтобы не прицепилось чего потом.

Внизу пахло мочой, и разлитым пивом. По ступенькам у входа в подъезд опять были размазаны небольшие лужи, что струйками стекали вниз. Спаниель с третьего этажа опять не выдержал добежать до улицы, и опустошился на лестнице.

– Прыг-скок, по дороге на урок. – Мрачно сказала она, глубоко вдыхая наконец пыльного уличного воздуха. – Здорова, Катька! – Внизу маялась ее одноклассница.

– Ты как всегда рано! – Скривила лицо подруга, изображая иронию.

– Да. Пришлось ехать на лифте с этим психом. Соседом. Вышли сегодня одновременно. А ты знаешь, прямо мороз по коже, когда он мычать начинает вот это «Луудмыла», когда меня увидит, и так без конца.

Катька ничего не ответила. Они чуть отошли от дома, и спрятались за плотно стоящими друг за другом гаражами. Молча прикурили. Катька поправила лямку на черном сарафане подруги. Внимательно, молча рассматривала ее черные волосы, что были стянуты в спутанный, давно не чесанный хвост.

– Почему ты не расчесываешься?

– Да ну. Мама не разрешает стричься. Вот я и перестала расчесываться.

– А почему ты сама не пострижешься? – Чуть откашлявшись, она отвернулась в другую сторону, напряженно рассматривая что-то за её спиной.

– Я передумала стричься уже.

– Колтуны все равно придется срезать, если долго не расчесывать. – Услышав нарастающие шаркающие по гравию звуки обе, сжавшись как пружина, напряженно развернулись всем корпусом в сторону дороги, что шла мимо гаражей. – Это твои соседи что ли? – Катька сощурилась, смотреть против солнца было неприятно, по глазам било рябью.

Люда кивнула. По дорожке мимо гаражей медленно шел Роман Эдуардович. В клетчатой желтой рубахе, синих штанах, сильно оттянутых какой-то подкладкой, или подгузником сзади. Медленно, шаркая, и держась одной рукой за локоть матери. Они делали по утрам круг или два вокруг дома.

– Люд, а мать его, когда раньше на работу ходила? – Катька поморщилась, затягиваясь. – Как можно оставить его дома одного? Бедный.

– Уроды. – Повышая голос неприятно улыбнулась Люда. – Может она раньше нормальной была, а потом вот родила такого, и сама туда же. – Коротко кивнула в сторону проходящей мимо пары соседей. – Тебе не кажется, что его мамаша кажется такой… ненастоящей на его фоне? – Люда вцепилась глазами в отвисший пузырь сзади штанов соседа, затянулась.

– Таким не место среди нас. – Продолжила она. Тонкая струйка дыма вышла из вытянутых дудочкой губ. – Мамаша его держала всю жизнь взаперти, как собаку. Поначалу даже никто не знал, что он там. Иногда были странные стуки и перезвоны. И крики. Потом она возвращалась с работы, и всё стихало. С кем он был в её отсутствие, не понятно. К ним никто не приходил, никто не уходил. Выходит, он всегда лежал в кровати и ждал её возращения, если хоть что-то понимал. Таких сдавать сразу надо.

– Нельзя так говорить. – Катька стояла в двух шагах, и казалось, что может развернуться и уйти в любую минуту.

– А это тебе ничего! Ты не живешь рядом, не нюхаешь с соседнего балкона их тряпки и едой у них пахнет всегда отвратительно. Удобно так говорить, когда ты за три дома живешь. – Лоб раскраснелся алой полоской. Покрутив окурок, она быстро потерла им о ржавую петлю гаража, и щелчком сбросила с пальцев. – Чтобы они провалились.

– Эй, не говори так.

– Ты что это, на их стороне что ли? – Опешила Люда.

– Я говорю, что соседей не выбирают. Как и решать кому жить, и как. Ну уж точно не тебе. Не по-людски это, Люда. – Катя перешла на шепот, когда мать и сын медленно проходили мимо, всего в паре метров от них. – Моя мама вообще попросила, чтобы я с тобой поменьше общалась.

– Это как? Что ты несешь? – Люда прищурилась, и вглядывалась в новое, безразличное лицо подруги.

– А того. Нельзя так говорить. – Катька крутила в руке зажигалку. – Какой-никакой, а зачем-то да живет. И у него есть мать, что его любым любит. – Тихо добавила она.

– Что ты сказала?

– Я говорю, по крайней мере у него есть мать, которая его любит. – Катька сделала шаг назад.

– Хватит. Пошли. – Голос стал шелестящим, старческим и почти слышным. Слова пропали, комом застряв посередине запершившего горла. Она махнула рукой в сторону школы, и они не спеша, молча двинулись в сторону школьного забора, что был виден вдали.

Домой возвращаться после школы Люда не торопилась, и решила сделать большой круг, чтобы еще пару часов побродить без цели по улицам.

Стоя на перекрестке, на противоположной стороне улицы, Люда увидела знакомое лицо. У светофора стояла очень худая женщина лет пятидесяти, переминаясь с ноги на ногу. Растеряно вытягивая шею, близоруко щурясь по сторонам, одетая, как с чужого плеча в мешковатые, на пару размеров больше брюки, и такой же свитер. Волосы собраны в пучок сзади. Странно, что у нее в руках не было никакой сумки. В городе все женщины ходят с сумками, болтающимися на плече, или сжатыми за дерматиновые хлястики в кулаке. Серое лицо вытянулось еще сильнее с их последней встречи, да и вся ее фигура была неявной, неплотной, словно сомневающейся, реально ли окружающее пространство, или нет.

Женщина тоже увидела её. Блеклые, потухшие глаза загорелись голодным, яростным пламенем. Она нетерпеливо нажала на кнопку светофора несколько раз, поджимая губы, и что-то бормоча себе под нос.

Зеленый всё не загорался. Неопределенно махнув рукой, словно пытаясь поймать что-то в воздухе, тетка, некрасиво напрягая и вытягивая шею крикнула через дорогу, стараясь перекричать шумный поток машин. – Эй, красавка! – И, взяв паузу на еще один глубокий вдох, шумно и визгливо выдохнула на одной ноте. – Что же ты ничего не сказала? А?

На улице наступила тишина.

– А ведь знала, ты ведь всё знала, красавка! – Казалось, повисла длинная пауза, машины замерли, люди перестали галдеть, остановились самокаты с тремя подростками, что еще секунду назад неслись в парк с неразборчивыми перекриками.

И только громкое «Зна-лаа-Кра-са-вка» кривым эхом отразилось от бочины автобуса, столба, отскочило от светофора, и, перекатившись на ту сторону улицы, уперлось в стену дома.

Их всё еще разделял поток машин и автобусов. Тетка продолжала что-то кричать, некрасиво раскрывая рот, и обнажая чуть перепачканные розовой помадой кончики передних зубов, но Люда торопливо, не оглядываясь уходила в сторону домов и магазинов. Завернув за угол, она забежала в первый попавшийся супермаркет, и, стоя боком у витрины, вглядывалась в улицу изнутри, напряженная, как пружина. Но никто не бежал следом, и не искал её.

Люда, выходя из магазина, огляделась по сторонам, но улица была пуста. Они не виделись с января. Выходит, что целых полгода прошло.

Всегда, когда что-то случается непонятное, выбивающее из равновесия, она вывела простое: идти, и считать каждый шаг старой считалкой, по слогу на каждый шаг:

Раз, два – Голова

Три, четыре – Прицепили

Пять, шесть – В ряд снесть.

Стоило оставаться внутри этих шагов, тогда через какое-то время было достаточно просто вернуться обратно в спокойное состояние, откуда можно было разговаривать, отвечать на чьи-то реплики, и слышать других людей.

Но в этот раз не сработало, и на «Три-Четыре-Прицепили» она начала вспоминать про первое ноября прошлого года, с которого всё и началось.

Глава два. Зима. Начало.

Курсы кройки и шитья шли в бывшем доме культуры, с коридорами с облезшей краской, щелями в окнах, пыльными шкафами по углам. Никакой культуры в их городе давно не было, а почти все комнаты этого здания сдавались в аренду.

В квадрате в левом нижнем углу второй страницы газеты, что приносил отец домой по вторникам, мелким шрифтом было набрано, что в комнате номер 21 на втором этаже будут идти двухмесячные бесплатные курсы по пошиву костюма. Какой костюм планировалось шить, в объявлении не написали. Но зато уточнили, что ткань, и все материалы будут предоставлены бесплатно, и что это благотворительный проект в рамках взаимодействия дружественных стран. Что это значило, и как это было связано с кройкой и шитьем, было не понятно.

В их городе зимой делать нечего. В этот год морозы стояли такие, что выйти из дома можно было только по очень важной причине. Темнело рано, и все ее знакомые сидели дома, или собирались в подъездах. В подъезд Люду не пускали. Мама в ноябре нашла себе вторую работу, и почти не появлялась дома, а отец приходил с работы, и сидел на кухне с открытой книгой и банкой пива. Она решила, что нужно пойти попробовать, может, пара месяцев нового занятия как-то отвлекут, и помогут пережить эту зиму быстрее.

В холода у неё часто бывала бессонница, когда, проснувшись в черноте комнаты, не понимаешь, лёг ли ты пару часов назад, или сейчас глубокая ночь, или уже раннее утро. Она подходила к холодному подоконнику окна, набрасывая на плечи кофту, чтобы сквозящий через щели воздух не холодил кожу до поднимающихся волосков по рукам. Это была её игра, высматривать горящие в ночи окошки дома напротив. Если на каждом этаже горит по одному окну, значит выиграла.

Такого еще ни разу не случилось, на пятом этаже всегда горит окно, еще на третьем. На первом – никогда. Всегда темные окна, словно никогда не болит у них голова, и не мучают лишние мысли, не печалит неразделенная любовь, и не раздирает стыд.

Ей было интересно думать, что на пятом этаже живет её давний знакомый, такой же страдающий бессонницей человек. Она видела, что у него в комнате стоит огромный торшер, мутным желтым светом освещая часть комнаты. Ей хотелось думать, что там кто-то так же, как и она стоит иногда у окна, и всматривается в темноту улицы, просто они ни разу не пересекались в ночное время. Странно, что всю ночь горит свет. Может он тоже боится? Вот бы увидеть хоть фигуры тень, и помахать. Днём разве узнаешь, с пятого это этажа незнакомец, или с третьего.

Зимой ей всегда страшно. Может, это мамина сказка была, что она рассказала когда-то один раз, и быстро забыла, а сказка продолжила жить своей жизнью в голове? А может действительно так и есть? Но зимой у Люды всегда появлялось ощущение страха, приходящее ночами с первыми настоящими холодами.

Если долго непрерывно смотреть в окно, то сможешь увидеть его.

Он будет брести по городу, аккуратно наступая по хрустящему корками от мороза снегу, задевая бедрами макушки деревьев. Завидя светящееся в глухой ночи одинокое окошко, он обязательно опустится на одно колено, и заглянет в окно. Посмотреть на того, кто нарушает правила.

Ночью должно быть темно. Так надо. Поэтому, если ей не спалось, она никогда не включала свет. Даже если нужно было сходить в туалет, она пробиралась на ощупь, держась за знакомые выступы стен, и хватаясь пальцами за выступы шкафов и полок.

Зимой, когда город заваливало первым снегом, и от сугробов даже ночью шло мерцающее серебристое свечение, в эти первые дни она не смотрела в окно. Слишком хорошо было видно каждое движение, каждый поворот головы на тонкой шее. Нет, в такие дни она долго ворочалась, плохо спала, и на утро кожа серела, и проступали синие тени под глазами.

Откуда пришёл этот страх – неизвестно. Она не верила, что существует изнанка этого мира, внутренняя сторона, как подкладка хорошо сшитого пиджака, но иногда всё же казалось, что что-то выбивается тенью из бетона домов, следит из-за поворота. Она всегда оборачивалась, и ни разу, даже боковым зрением она не смогла ничего уловить. «Показалось» думала она. И при этом точно знала, что если долго всматриваться в ночь – то увидишь его ноги, медленно и осторожно шагающие вдоль домов, обходящие его, и только его территорию.

В объявлении про шитьё кривыми наклонными буквами, имитирующими письмо от руки, было вынесено в заголовок «Побори свой страх». Может из-за этого она решила, что нужно попробовать?

Придя на первое занятие через неделю, она оказалась не среди сверстниц, как ожидала, а среди женщин, которых можно описать одним словом «устала». Люда разочарованно крутила головой, потому что заранее решила, что на такие курсы придет много девочек ее возраста, и они подружатся. Но, похоже, шли эти женщины сюда с той же целью, но уже уставшие после смены в магазине, в конце рабочего дня, чтобы сбежать от мужа, детей, старой мамы, или одиночества.

Посередине комнаты стоял длинный стол с ободранными краями, с приставленными стульями по бокам. Кроме двух больших окон, и грифельной доски, висящей слева у входа, в этой большой комнате больше ничего не было.

Внутри было холодно, всех попросили не раздеваться. Но многие все равно разделись, вешая свои пальто на спинку стульев, так, что нижние края лежали на полу. Только шапки оставались на голове. У рядом стоящей женщины шапка была связана вручную, из сиреневой пряжи. Сквозь паутинку вязки просвечивал второй слой, сшитый колпаком из белой рыхлой ткани, и неумело сцепленный с пряжей.

Тяжело вздохнув, женщина присела на один из стульев, стоящий вдоль стены.

– Ты откуда такая юная? – Беззлобно спросила она

– Я в школе учусь – Люда не знала, что можно еще ответить на этот вопрос.

– Ну ты давай хорошо учись, а то будешь, как я на заправке посменно оператором работать. – Она спокойно, гипнотично, словно засыпая, проговаривала слово за словом.

Тут в комнату тяжело и громко шелестя пакетами зашла грузная дама лет сорока или пятидесяти в длинной шубе, и без шапки. Лицо ее больше напоминало помятый лик святых, и будто отражало все беды человечества. Большой нос неловко сидел над осевшими вниз, накрашенными красным губами, подчеркнутый глубокими складками морщин. Она тяжело вздыхала, когда говорила, иногда беспомощно обводя взглядом комнату, как будто сама не очень отчетливо понимала, как она здесь оказалась.

Пригласив всех выбрать себе места за столом, она раздала бумагу, карандаши, ленточки сантиметра, и ножницы. Люда села там, где были красивые зеленые ножницы, фигурной формы, с необычными завитушками вокруг колец.

Рядом с ней плюхнулась на стул слева худая женщина, шумно сняла полосатую синтетическую шубу, откинув её за себя, и прижав спиной к стулу.

– А ты чего сюда? – Она спросила, не улыбнувшись, прямо глядя на Люду.

– А я в газете увидела. – Люда поежилась, и буркнула – Тут все взрослые оказывается.

– Дети потому что газет не читают. – Со смешком добавила женщина в красном свитере, сидящая напротив. Многие засмеялись. Ведущая что-то искала по пакетам, стоящим у входа.

Люда начала машинально рисовать небольшие фигуры в углу листка бумаги, и почти сразу ощутила движение у себя за спиной.

– Не трогай ничего, пока мы не начали все вместе. Эта бумага не для рисования! – Шипяще выдохнув, ведущая оказалась прямо у Люды за спиной. Лицо ее изменилось, и больше не отсылало к ликам святых. Подумав секунду, она добавила, отбивая по слогам. – Это. Не. Курсы. Рисования! – И отошла к старой, потрескавшейся, мутной меловой доске. Торжественно подняв руку с мелом, она устало выдохнула. – Шьем костюм восточной красавицы!

Люда старалась не смотреть ей прямо в лицо, поэтому было ощущение, что на размытом пятне выделяются только шевелящиеся губы, выкрашенные в красный матовый цвет.

– Нужно взять сантиметр со стола, и обмерить себя в четырех точках. – Продолжала ведущая. Её рисунка почти не было видно на доске, и она слой за слоем рисовала поверх уже имеющихся линий. Мел от нажима крошился, и осыпался слоями с доски мелкими снежинками, но не танцуя, а хлопьями слетая на пол и туфли.

Она продолжала что-то меланхолично объяснять, но Люда почти не слушала. Она разглядывала женщин, что пришли вместе с ней на курсы. Ее пугали эти уродливые складки рано постаревших лиц, некрасивые не крашеные волосы, собранные в хвост, и сильно помятые зимние сапоги, глубокими заломами напоминающие лбы, и скулы тех, кто их носит.

Никто не улыбался, не рассматривал друг друга. Все, как по команде, смотрели в одну точку у доски. Ещё сильнее отталкивали чужие запахи еды и нафталина: от свитеров и кофт, пропахших жареными на чужом, непривычно пахнущем масле котлетами, соленьями, и забрызганные сверху довольно резкими духами.

– А вот и материал! – Визгливо перебив саму себя, воскликнула ведущая. Достав из одного из пакетов, лежавших у входа, блестящую, синюю, с павлиньими переливами ткань, она взмахнула ей, набрасывая себе на плечи, и по комнате прокатился одобрительный гул.

– Следующие два занятия мы будем разбирать технику шитья, и готовить выкройку, а потом мы начнем репетировать танец восточной красавицы. Потому что двенадцатого января здесь же, только в актовом зале, в шесть вечера у нас будет. – Она драматично сделала паузу. – Выступление! – В комнате вдруг все замолчали.

– У кого-то есть какие-то вопросы? – Ведущая некрасиво наклонившись, и отставив зад назад, пыхтя, и вытирая пот, катящийся по большому лбу, складывала ткань обратно в пакет.

– А если я не хочу репетировать, и выступать? – Люда спросила, чуть закашлявшись – В объявлении ничего не было про танцы и репетиции.

– Совершенно верно, в объявлении было написано только про шитьё. Но будет и пошив костюма, и выступление. Это такое условие. А кто не хочет танец, тот может покинуть комнату прямо сейчас, и больше не приходить сюда. – Она повысила голос, и наконец-то распрямившись, с красными пятнами по лицу, демонстративно и безразлично смотрела куда-то в сторону.

В комнате по-прежнему стояла тишина. Все уставились на Люду. Щеки начинали гореть. Она схватила сумку, лежавшую на столе. Рванув ее на себя, она зацепила набор, что им выдали в начале занятия. С грохотом всё повалилось на пол.

Женщины, сидящие по бокам, раздвинулись, с визгом сдвигая стулья вбок, и давая ей чуть больше места. Никто не пришел к ней на помощь. Наоборот, с в этой тишине стояло торжество, с которым выгоняют самозванку.

Люда присела на корточки, пытаясь собрать эти линейки, карандаши и ручки, но под столом её обдало запахом чужого тела, творожно-кислым, капустным. К горлу подкатил комок, и желудок резко сжало. Резко выпрямившись, она быстро пошла к выходу.

– Верни ножницы! – Донеслось откуда-то издалека, но она как в тумане дошла до лестницы, даже не заметив, что сжимает, не вынимая руку из кармана, зеленые портновские ножницы, с небольшими завитушками на кольцах.

Глава 2. В Январе.

Она не собиралась идти смотреть представление, но дату и время помнила хорошо. В течении следующих месяцев Люда намеренно несколько раз проходила мимо дома культуры, за десять, пятнадцать минут до начала курсов, в надежде увидеть кого-то из того класса по шитью. Она не знала зачем, но хотелось при встрече с кем-то из них наврать, что она записалась на другие курсы, что там никого не выгоняют из-за возраста или нежелания танцевать, и репетировать. Но улицы всегда были пусты.

В этом было что-то сладкое и колющее, как боль внизу живота, представлять, как она придёт смотреть выступление, как ей будет противно встретить рыхлых теток, что будут танцевать в костюмах восточных красавиц из красивой переливчатой изумрудной ткани, так уродливо сидящей на помятых телах, как изумрудно-синие оттенки будут блестеть в свете ламп сцены, и еще больше заламывать морщинами серые старые лица. «Нет, нужно совершенно точно увидеть это представление», думала она. Чтобы потом с садизмом вспоминать каждое неуклюжее движение, и непрочно сидящие костюмы, и лица, полные стыда и сожаления, что вообще в это всё ввязались.

В тот вечер она сказала, что идет в гости. Папа не отозвался, неопределенно кивнув, а мамы не было дома. Всем всё равно. Никто никуда не денется в январе из города. Январь самый холодный, стылый месяц.

Снег шел, не останавливаясь несколько дней подряд. Часть улиц даже не чистили, и по ним, казалось, даже не ходили, но глубокие провалы посреди бывших тротуаров напоминали, что в городе всё еще есть люди. Снег был повсюду. Он почти залепил неряшливую красную полосу текста «Накажи зло» на одном из домов, появившуюся пару лет назад. И теперь только макушки букв торчали из-под наноса сугроба вдоль стены дома. Она, всегда проходя мимо съеживалась, и прибавляла шаг. Потому что для неё в самом призыве было не так много действия, сколько вопроса – бывал ли ты сам злым? А может ты сам заслужил наказания? Интересно было бы посмотреть на того, кто оставил это письмо городу, так прочно укутанное сейчас от людских глаз.

Снег был повсюду. Однако света не прибавилось. Тусклые бледные фонари не освещали дорог, а лишь подсвечивали воздух. Если задрать голову вверх, то казалось, что и нет никакого снегопада, потому что тяжелые снежинки были видны только в треугольнике света фонаря, как будто летающая тарелка фонаря подтягивает внутрь снег, а он идет вспять, собирая назад всё растраченное в эти дни. Редкие прохожие медленно шли по раскатанной колее, оставленной машинами.

На половине пути, дорогу ей перегородил небольшой грузовик синего цвета, с распахнутыми окнами. Колеса утопали в снегу. Наносов и сугробов было так много, что даже раскатанные за предыдущие дни полосы дороги стерлись, и потонули вновь под новым снежным покровом. За рулем сидел мужчина, в сером тулупе, меховой шапке и укутанный шарфом так, что кроме глаз и лба, изрезанного морщинами, ничего не было видно.

Грузовик медленно пятился, выезжая из тупика. Стекла покрылись патиной льда, и водитель, выглядывая из открытого окна, медленно сдавал назад. Люде пришлось залезть в середину сугроба, пропуская машину. В щель сапога пролезла пригоршня осыпающегося снега, и колготки моментально намокли. Теплое, стыдное ощущение.

Грузовик пятился вечность, выпуская вонючие белые клочки выхлопных газов из большой проржавевшей трубы, торчавшей хвостом сзади. Вдруг откуда-то сзади закричали, запричитали громкие детские голоса, разрезав вечернюю холодную тишину. Забарабанили по металлическому корпусу руками, прямо из-под задних колес. – Митька! Мить-кааа! – Отчаянно вопил кто-то еще совсем тонким, мальчишеским криком. Машина дернулась, осела, останавливаясь, и выскочивший водитель, начавший было кричать в ответ, вдруг осёкся, ссутулился, и замолчал. На соседний сугроб взобрались трое мальчишек лет восьми, что вытащили из-под колес маленького белоснежного щенка со смешной черной кляксой на голове.

– Митька! Митька живой! – Кричал, почти хохоча, один из мальчиков, потрясывая щенком в воздухе. Двое других ребят, стоя рядом в сугробе, по колено в снегу, трепали собаку за уши, голову, неровно гладили по спине, не снимая вязаных варежек и перчаток.

– А ну разойдись с дороги! – Водитель с улыбкой прикрикнул на них, и, дождавшись, пока они сойдут с дороги, вернулся в кабину.

– Я еле заметил его! – Мальчик, что держал щенка в руках, прижал его ближе к себе – А она белый, в снегу не видно, а я только когда он лаять начал увидел его прямо под колесами. Живой!

– Смотри, он дрожит весь. – Второй мальчик снял варежки, и приложил руки к выпирающему бугром, подрагивающему пятнистому животу щенка.

– Вам не нужна собака? Она точно на удачу, она прям сейчас выбралась из-под колес. – Они все разом посмотрели на Люду, что стояла в метре от них, в том же сугробе, и ноги ее так же были в осыпавшемся снегу.

– Нет, я терпеть не могу животных. – Тихо ответила она, быстро отвернулась, и тут же соскользнула с глыбы снега. Удаляясь, было слышно, как мальчишки предлагали всем прохожим взять Митьку к себе.

Афиш о выступлении нигде не было. Хотя внутри дома культуры были люди. Дверь главного входа то и дело то распахивалась яркой полоской света, то опять пространство схлопывалось темнотой. Вдоль дороги стояло несколько больших пустых автобусов бледного желтого цвета. Кучкой стояли курящие молчаливые водители, ссутулившись, и поминутно громко сплёвывая желтоватые комки табака, перемешанные со слюной в сугроб.

Люда зашла внутрь. Она ожидала увидеть сцену и стулья, или ряды для зрителей. Но то, что происходило внутри было больше похоже на зал ожидания, или вокзал. При входе она сразу же узнала одну из тёток, что была на первом занятии. Та в синем зимнем пуховике стояла у противоположной ко входу стены, рядом с раскладным рыночным столом, а в руках аккуратно держала вешалку, с болтавшимся на нем костюмом – синтетическими синими штанами, схваченными резинками у щиколоток, и топике, хаотично расшитом стразами. Так же стояли и другие, незнакомые ей женщины. Она не помнила большинство лиц, наверное, на первое занятие не все пришли тогда, или она просто не запомнила. Никто не говорил вслух, все были как будто замерзшие, или заторможенные. Словно за минуту до того, как она вошла, тут играли в детскую игру море волнуется раз. Это когда ведущий три раза повторяет фразу «море волнуется», и считает раз-два-три, а потом громко кричит «Замри». И все, кто как был, замирают, пока им не скажут, что можно обратно дышать, двигаться, и улыбаться. Сейчас ей показалось, что игра эта глупее некуда. С чего бы это замирать по указке какого-то ведущего, и размораживаться только после того, как кто-то проиграет, потерев себе бровь, которая всегда чешется, когда не надо, или просто кому-то надоест стоять цаплей, завалившись на одну ногу. Так и тут, в этом зале, все были с одинаковыми костюмами, переброшенными через простые, скрученные из металлической проволоки вешалки. Похоже, что никакого представления не будет.

Выступающих было много, они все стояли за раскладными столами, выставленными по периметру большого зала. Пахло дешевыми аромапалочками, пылью и водкой. В одном из углов на полу стояла старая магнитола, чуть слышно шуршало радио.

Она не хотела ни к кому подходить, тем более никакого представления не намечалось, но любопытство взяло верх и Люда, подумав, что все равно никого не увидит больше из этой толпы, пересекла весь зал, и подошла к своей знакомой.

– Здрасьте, а где же выступать будете? – Она сделала непринужденный голос, и привстала сбоку.

– О, привет красавка! И ты тут. – Тетка разулыбалась и тронула ее за плечо. Она ее тоже узнала. – Зря ты свинтила в первый же день, смотри как красиво вышло! – Она взметнула одним движением вешалку вверх, и Люду окатило запахом чужого, давно не проветриваемого шкафа, и духов с запахом ландыша. – Мы едем в тур, выступать! – На лице её играло торжество и даже превосходство – Еще и не все едут, выбрали только тех, кто хорошо танцует, и кто прошел в самом начале отбор– Затараторила тетка, размахивая вешалкой, рукой показывая по залу, кому еще повезло. – Ты бы тоже поехала, танцевать-то небось любишь! – И она как-то не натурально засмеялась, показывая желтые, местами чуть сколотые зубы.

Люда обвела глазами зал. Вокруг толпились одинаковые женщины, в однотонных серых тулупах или красных пальто, с вешалками, на которых было по куску дешёвой синей ткани.

– Куда вы едете? В какой тур? – Люда терла переносицу. – Вы же шили костюмы в этом кружке. Откуда взялся тур?

–В Китай мы едем! – Торжественно объявила тетка – Едем от нашего города показывать танцы! И костюмы сшили сами. – Она явно хотела произвести впечатление. – Это курсы были, чтобы и нам время интересно провести, и регион представить наш там у них. Вот мы и едем выступать. Сначала выступление будет, а потом экскурсии – Она показушно вытаращила глаза, и широко улыбнулась, не разжимая губ.

– А откуда у вас виза? Вам что, они и визы сделали? – Люда огляделась. По залу прокатилось оживление, появились новые люди.

–Ты что, какие визы? Мы же группой едем. Нам сказали, что для группы нужно только разрешение специальное, и все. – Тетка начала раздражаться. – А иди-ка ты девочка на раз отсюда, смотреть нечего тут уже. Скоро по автобусам рассаживаться уже, да Свет? – Повысив голос она локтем подпихнула стоящую рядом женщину.

– Свет, ты чего? – Стоявшая рядом рослая тетка неопределенного возраста терла себе лоб большим пальцем, сдвинув красную шапку с дурацким помпоном ближе к затылку. В одной руке у нее была вешалка с болтающимся на нём огромных размеров костюмом, и там же был зажат листок бумаги со столбиком информации. Люда вытянула шею, но разобрала только первую строчку «День первый. Заселение».

– Тут первая строчка в программе нашей про заселение в отель. – Она повела плечами, потея, и перечитывая раз за разом одно и то же, беззвучно шевеля губами. – Светка, ты чего? А где же мы жить должны по-твоему? В доме культуры? – И она громко и жеманно засмеялась. Но Светка молчала, приминая непроизнесенные слова губами, напряженно водя глазами по строчкам.

– Я не понимаю. – Она беспомощно огляделась, одним движением тыльной стороны руки вытерла пот, стекавший струйками из-под шапки.

– Да а чо тут понимать, поедем и разберемся на месте, кто куда. Если что попросим, чтобы нас вместе заселили, вон там написано лагерь А или лагерь Б. Просимся вместе жить, отдохнем маленько, я коньячку с собой уложила. – Она подмигнула, показывая рукой на черную спортивную сумку, стоящую в ногах.

С другого конца зала гулко крикнули, сложив руки рупором, что пора рассаживаться по автобусам всем участницам тура. Толпа хлынула к выходу.

– Счастливо оставаться, Красавка! – Тетка, хохотнув, подмигнула Люде, и прихватив одной рукой сумку, описала вешалкой полукруг на прощание. – Свет, чего стоишь? Все места нормальные займут без нас. Пошли! – Она, не оборачиваясь двинулась к выходу, потянув Светку за рукав, и увлекая за собой.

Люда отошла к стене, чтобы не быть затянутой в воронку толпы, и увидела открытую дверь запасного выхода. От ветра дверь чуть подрагивала, но всё никак не могла распахнуться настежь. Переступая через порог, она машинально подняла желтый листок с пола, пробежала глазами по короткому абзацу текста, и, уже выкидывая его в мусорку на выходе, подумала: «Странно, почему в их программе есть только дата прибытия?». С порога её окатила волна ледяного ветра, и эта мысль затерялась там же, среди непроходимых сугробов января прошлого года. С заднего выхода было протоптана небольшая дорожка кривых неровных следов. До неё глухо долетали звуки рычащих на морозе автобусов и гомон голосов с другой стороны здания. С иным порывом ветра в лицо бросало запахом моторного масла, выхлопов, и духов.

На этой стороне улицы было темно, фонари светили через один. Людей тут не было. Только снег кружился, трепался на ветру, смешиваясь с размытым потоком машин, принося бесцветный, смешанный образ зимнего ужаса.

Глава 3. Игра. Лето

Июль выдался безобразно жарким. Облака, как одно большое помятое лёгкое большого животного грудились с края неба.

На асфальте, рядом с лавочкой сидел парень в пластиковых сапогах, подкрученных металлическими пряжками и перехватами. Ходить в них было невозможно, но он прошёл шагов пять, и потребовал лыжи, чтобы встегнуться. В лыжах ходить не стал, поприседал, раскачивая бёдрами влево и вправо, наклонился вперёд, и замер, отставив руки крыльями, похожий на городского сумасшедшего. Покряхтел, снимая всю амуницию, и осторожно объявил, что, кажется, ему всё нравится, и он берет всё сразу – и палки, и лыжи, и сапоги эти пластиковые.

Протянул помятый рулончик денег, и зачем-то отряхнулся. Очищая рукава майки от пыли, или невидимого снега, неизвестно.

До этого молчавший, может, боясь спугнуть удачу, продавец лыж, потный мужик в майке алкоголичке и кепке, вдруг раскатисто, с облегчением прорвавшей плотины, загрохотал:

– Теперь наш хлам, станет вашим хламом! – С ехидным смешком, громко и торжественно вручил лыжи этому долговязому парню. – Намучался я с ними, конечно. – Продолжил мужик. – Три женщины от меня ушли из-за этих лыж гребанных. Теперь может повезёт? Чего молчишь? Ну давай, покеда! – И он, пересчитав деньги, и сунув их в передний карман штанов, помахав ему, быстро пошёл от парня, так и замершего с лыжами, палками и чехлами в руках.

– Да чтоб тебя, это мой подарок на день рождения вообще-то – Бормотал разморозивший парень. – С днём рождения Слава, твоюжемать. Три женщины от него ушло.

– Ты их по дому на лыжах катал что ли? – Закричал вслед продавцу, но того уже не было видно.

Люда сидела на соседней лавке, и, не стесняясь, рассматривала их. Скинув покупку под ноги, парень закурил, и, беспомощно оглядевшись, наткнулся на её прямо смотрящие любопытные глаза.

– Девушка, пойдём в кафе лимонад пить, а?

– Я не могу, да и с лыжами нас туда не пустят. – Она улыбнулась, и тут же увидела знакомый силуэт, что появился из ниоткуда. Из-за низкого яркого солнца, бьющего по глазам, он был сплошной синей фигурой, без лица, без одежды, без признаков человека. Но она уже хорошо знала эти острые плечи, раскачивающуюся пацанскую походку, и волосы, зачёсанные всегда на один пробор. Встала, и быстро пошла ему навстречу.

– Вот и первая ушла. – Гнусаво донеслось вслед со скамейки.

В начале мая на углу дома открыли игровую комнату. Платишь небольшие деньги, и можно торчать хоть весь день, играя в настолки, или читать что-то из того, что было расставлено по шкафам. Книги были сплошь неизвестные, о большинстве я ни разу нигде не слышала. Было интересно приходить туда, брать книжку и смотреть на тех, кто сидит за монополией или играет в го часами – в основном прогуливающие школу, как и Люда.

Еще был один и тот же посетитель по утрам. Седой дед лет семидесяти. В мятых, несвежих брюках, давно не стираном свитере. Нос его, огромной пуговицей стекал с переносицы, а красные, пористые щеки всегда были идеально выбриты. Ей хотелось его задушить.

Он приходил каждое утро, Люда видела его абсолютно всегда, когда там бывала. На одном и том же месте у окна, с термосом кофе, отсиживая каждую оплаченную минуту. Трогая корешки книг, расставленных по фамилиям авторов в алфавитном порядке.

Это раздражало её больше всего – старые пальцы водили по новеньким хрустящим корешкам, шелестели первыми страничками, вскидывались брезгливо, брали следующий томик, перебирали первые главы. Если что-то нравилось, старик улыбался, громко плюхался на свой стул у окна, разрывал тишину хрустом вскрытой новой книжки, громко прихлебывал кофе.

Не справедливо. Этим пальцам можно только газеты трогать, пачкающие краской, с расплывающимися буквами. Старые издания. Ей было жалко новых книг, многие из них были никем ни разу не открыты, и хотелось подойти, остановить его, пока он еше только водил по обложке своими руками, и не успел громко хрустнуть книгой, раскрыв на первых страницах.

Она считала чуть слышно до десяти, старалась не пялиться. Плохо получалось, на самом деле. Время повисало в воздухе, не звенели чашки за барной стойкой, не шипела кофемашина, не смеялись девочки за соседним столиком. Ничего не происходило в этот момент, ничего, пока тишину не разламывал криком треск корешка.

В такие моменты она представляла, что больно бьет его – по рукам, голове, вцепляется в волосы. Пусть он уйдет.

Она немного скосила глаза в его сторону. Сейчас багровые, распухшие артритные пальцы крепко держали сиреневый томик, чуть поглаживая буквы тиснения на обложке.

Если бы Костя не подсел ко мне в тот момент, Люда бы точно закричала. И никогда бы больше не появлялась в этом месте.

Это была среда, во время второго урока в школе. В тот самый момент, когда она, почти заткнув уши руками, сидела в своем закутке на сером диване, к ней подсел незнакомый парень, старше лет на пять. От того, что он с размаху сел, другая часть дивана подпрыгнула и Люда, пружиня, немного тоже подпрыгнула, на долю секунды зависнув в воздухе.

Сел, и не торопился заговорить. Молча пялился, обшаривал взглядом с ног до головы. У него были черные, чуть вьющиеся волосы, и сильно обветренные губы, розовой ниткой подводящие лицо. Новенькие брюки, и синий свитер. И холодные, мертвенно равнодушные голубые глаза.

– Что тебе надо? – Она поджала коленки и отсела на край дивана.

– Я твой лучший друг, Люда – Он широко улыбнулся. На улице залаяла собака, прямо у входа в кафе.

– Я видел, как ты пялилась на этого деда, вообще-то я уже несколько дней тут торчу, а ты на меня даже не смотришь. – Он перешел на шепот. – Ты же из-за этого старика сюда приходишь, верно? – Он облизнул губы и быстро прикусил нижнюю, уже не улыбаясь.

– Мне не нравится, как ты на меня смотришь. И этот разговор мне тоже не нравится. – Она начала собирать свои вещи, распихивать по карманам сумки ручки, блокнот и салфетки.

Старик закашлялся, выхаркивая утренние сигареты. Его тело билось, как большая жирная муха, попавшая под струну электрического разряда. Видимо, её лицо отразило мысли, и она быстро отвела глаза, когда пересеклась с ним взглядом.

– Значит, я не прогадал, ты уже в игре. – Он неприятно улыбнулся, развернувшись всем телом. От него шло почти физическое тепло, как будто лампочка была спрятана под тонким новеньким синим свитером.

– В какой еще игре? Что это за дурацкий разговор?

– Очень простой и честной игре. Ты такая же как я, просто никогда не разрешала себе жить по-настоящему. Так? – Немного помолчав, он продолжил:

– Мне тоже не нравятся правила, по которым тут все играют. Я не собираюсь жить долго и скучно.

– Я ничего не понимаю!

– Пойдем со мной – Он встал, и протянул руку. Глаза его стали темнее, а рука оказалась сухой и теплой. Люда и так собиралась уходить, но искала в сумке кошелек, чтобы заплатить за чай.

– Я заплачу́ – Он опустил её руки, сжимающие купюру. – Я слышал о тебе. – Он понизил голос, и улыбался. – Ты всё еще носишь с собой эти ножницы?

Пол немного качнулся, и стены из серого стали светло-голубыми. Откуда он узнал? Хотя, наверное, все старшеклассники были в курсе. Наверняка он общается с кем-то из школы. Она всматривалась в него, пытаясь определить, зачем он спрашивает. Любопытство? Насмешка? Но нет, его лицо было очень спокойным, не выдавая абсолютно никаких эмоций, только блеск глаз хирурга перед операцией. Она запоздало вздрогнула, и ничего не ответила. По спине медленно ползла жирная липкая капля пота.

Они договорились встретиться вечером недалеко от кафе. Не поздоровавшись, он качнул головой в сторону кафе. – Ты знаешь его имя?

– Кого?

– Ну, этого мерзкого дела.

– Да, я видела его карточку в кафе. – А что? Его фамилия Лавров, Михаил.

– Звони ему! – Они торопливо зашли в обшарпанную, с разбитым стеклом телефонную будку. Он закрыл за собой дверь, и сдвигая Люду в самый край, развернул адресную книгу с телефонами, и фамилиями, идущими в алфавитном порядке. От него пахло детским мылом, и зубной пастой. Тонкие пальцы быстро перебирали страницы, в поисках нужной фамилии.

– Вот он, единственный Михаил с такой фамилией. Михаил Игнатович.

– А что мне ему сказать?

– Не знаю, это твоё первое задание. – Он пожал плечами. – Главное, ты помни, что это мерзкий дед, ты его считаешьуродом, и он больше не должен ходить в это кафе, что рядом с твоим домом. Скажи ему что-нибудь.

На том конце трубки занудели длинные гудки. Внизу живота скрутило, и потеплело. Выбежать бы, но дверь будки была перегорожена тяжело дышащим Костей.

– Его, наверное, нет дома. – Быстро прошептала.

– Жди. Это старик, ему дойти надо до телефонного аппарата.

Гудок. Еще один. Мимо проехал красный автобус, совершенно пустой. Всё же остальное вокруг как будто замерло, ни один куст не трепало ни единым порывом ветра.

– Ало! – Старческий требовательный голос, скрипом оборвал возможность избежать этого звонка. Дыхание участилось, а стук сердца заглушал мысли.

– Ало, кто это? – Старик вслушивался в сопение в трубке. – А? А ну хватит хулиганить!

Она не смогла выдавить из себя ни слова. Что ему сказать? Чтобы больше не приходил? Ну и что, ей можно и не такое сказать, из-за той истории половина города считает её ненормальной. Неужели какие-то слова могут остановить другого человека? Наверное, можно ранить, обидеть сказанным, но неужели телефонный звонок может изменить привычку? Зачем они здесь?

Она очнулась от того, что Костя грубо трепал её по плечу. В трубке частили гудки.

– Ты молчала! – Лоб его был сморщен, как вода озера, разошедшаяся кругами от кинутого с размаху камня. – Почему ты так ничего и не сказала старику? Он же спрашивал! – Костя немного задыхался, поэтому слова смазывались на конце, и сливались в одно комковатое, длинное слово.

Они вышли из будки, и медленно шли по дороге. Машин совсем не было. Костя продолжал что-то говорить, но его невозможно было расслышать, Люду словно ударили со всего размаху, и непрозрачная густая пелена заволокла всё так крепко, что она различала какие-то звуки, но не могла ничего услышать. Механически плелась следом за ним, но ничего не слышала, и не чувствовала.

– В общем ты провалила это задание. Мы идем к нему домой. – Вдруг донеслось нарастающим гулом из липкой противной тишины, гудящей по всей голове. Он резко встал, и развернулся всем телом.

– Но зачем? – В один миг пелена спала, яркий свет резанул больно по глазам, звуки обрушились со всей ясностью и силой. Руки механически потянулись потереть глаза, и убрать назад растрепавшиеся волосы.

– Я его отвлеку, а ты должна будешь забрать что-то ценное из его дома. Так ты сможешь компенсировать свой провал с телефонным звонком.

– Пробираться к деду в квартиру это слишком. Я не хочу ничего воровать.

Он подошел к ней вплотную так, что она снова почувствовала его запах. Детское мыло, и теперь еще примешивался гель для бритья.

– Скажи мне, Люда – Он не улыбался – Тебе нравится этот дед?

– Нет, но… – Тут он резко перебил, и сжал ладони.

– Он выводил тебя из себя, и ты его ненавидишь. Такие как он не должны быть рядом. Мы чистим лес от мусора, мы чистим дворы от лишних людей, и от уродов. Ты теперь одна из нас. А дед пусть сидит дома. Ты особенная, понимаешь? Ты не такая, как они все. – Он провёл рукой вдоль улицы. – Люди всю жизни живут с завязанными глазами, не задумываясь, что можно жить иначе, что они здесь не просто, чтобы есть, пить, спать. Но для этого и нужны такие, как мы. Ты со мной, или я ошибся?

Он смотрел пристально, не отводя холодные, голубого цвета глаза. – Или ты такая же, как они все? – Губы изогнулись насмешливой, брезгливой дугой, напряженно ожидая, что она ему ответит. Люда молчала.

– Ты со мной? – Он всё еще держал её за руки.

– Да, я с тобой. – Она говорила чуть слышно.

– Ты моя хорошая. – Он отошел к невысокой, метровой бетонной перегородке, что отделяла тротуар от парка, сел на неё, и закурил. Потянуло горьковатым ментоловым дымом.

– Вот его адрес – Он вытащил из заднего кармана брюк вырванный из адресной книги и сложенный вчетверо листок. – Это рядом с твоим домом. Пойдем прямо сейчас, я скажу, что мы из жилищной службы, и нам нужно проверить показания счетчиков. У тебя есть блокнот и ручка? – Она кивнула. – Пока я запишу всё, что он мне покажет, у тебя будет минут пять, чтобы взять что-нибудь ценное из комнаты.

Дед жил в точной копии её дома. Люда надеялась, что дед раскричится, что они мошенники, и не пустит к себе. Но, всё оказалось, наоборот.

Распахнув дверь, и выслушав реплику Костика, что, не замолкая говорил, дед молча впустил их к себе.

– Я вас ждал. – Коротко бросил он, пристально глядя на Люду. Осуждающе. – Проходите.

Коридор был тускло освещен лампочкой, висящей на шнурке. Серые обои, никакой мебели, кроме табуретки с телефоном напротив входной двери. Костя прошел вслед за дедом вглубь картины, не бросив ей ни единого взгляда. Они что-то шумно открывали, хлюпнул задетый локтем чайник. Она вздрогнула, и продвинулась чуть дальше по коридору.

На стене слева висела икона в массивной пластиковой раме, точнее это была не совсем икона, а вырезка из журнала. Ясноокая Мадонна, с яростно сосущим грудь младенцем. Синие одеяния, красные шарфы, небрежно накинутые сверху.

Эта репродукция, окантованная тяжелой рамой, как будто позолотой покрытой, её всегда пугала. Всегда казалось, как будто женщина сейчас отведёт свой блаженный взгляд от младенца, и улыбнётся, а там два ряда острых зубищ, что растерзают тебя, как только младенчик наестся. «Матери тоже нужны жертвы» – не поднимая взгляда как бы говорит она. «Сейчас-сейчас, грудь уже почти пустая». Медленно поднимает подбородок и взгляд почти метнулся на тебя. «Еще чуть-чуть, кушай малыш до последней капельки. А она никуда не денется. Ей некуда бежать».

Лязгнула соседская дверь на лестничной площадке, по ногам потянуло сквозняком. Люда почти заставила себя отойти от этой картины на стене. Взгляд скользнул ниже, на небольшой комод на ножках. Внутри лежали старые истрепанные журналы, газеты, тапочки, торчащие сбоку, и сложенные резиновой подошвой к подошве. На гладкой зеркальной поверхности стояла большая хрустальная пепельница, внутри которой лежало широкое золотое кольцо, мелкие монеты, ключи.

За пепельницей была прислонена боком очень маленькая рамка с черно-белой фотографией девушки лет двадцати. Неулыбчивое лицо, покрытое веснушками, светлые волосы, летний жаркий день.

Прислушавшись, что нет рядом шагов, и оглядевшись по сторонам, она сунула эту рамку к себе за пояс брюк, и накрыла майкой сверху. Почти сразу же вышли Костя и дед. Костя, бросив взгляд на немного торчавшую майку, чуть улыбнулся.

Он не появлялся три дня. У него был её номер телефона, но он так ни разу и не позвонил. На третий день за окном раздался долгий громкий свист. Окна комнаты выходили во двор, и Люда сразу поняла, что это он пришел. Выглянув, увидела его стоящим рядом с забором, недалеко от дома, и смотрящим в нужное окно.

– Я гулять. – Папа сидел спиной в большой комнате, и смотрел телевизор.

– Не до темноты, Люд. – Он кивнул, не оборачиваясь. Она быстро переоделась, вышла. Перед тем, как открыть дверь квартиры, она затаила дыхание, чтобы не стошнило от чужих запахов на лестничной площадке, и вприпрыжку сбежала вниз по лестнице, чтобы не встретиться с соседями у лифта.

Костя стоял на том же месте, что она его видела из окна.

– Привет.

– Мы сегодня идем в лес. – Он кинул в руки какой-то мешок. – Одень это.

– Что это? И куда мы идем? – Люда чуть растопырив руки неловко держала в руках пакет. Она была в юбке, и пушистой сиреневой кофте. Самое то для прохладного вечера.

– Какая тебе разница? – Он, не улыбаясь сощурил глаза, и, казалось, искренне не понимает, как можно задавать вопросы в этой ситуации.

Она немного помялась. – Ну, я тогда сейчас вернусь. – Дома отец, и надо будет, наверное, как-то ему объяснить, зачем я вернулась переодеться. Или, может, прямо в подъезде переодеться? Так проще, и объяснять никому не нужно.

Она вышла из подъезда через десять минут в черных мужских спортивных штанах, и большой, на пару размеров больше, черной майке с длинным рукавом.

– Так куда мы идем? – Она спросила, натянуто улыбаясь, и закатывая рукава до локтя, чтобы не быть похожей на Пьеро, со свисающими длинными тубами ткани ниже пальцев рук.

– Мы идем в лес – На ходу бросил Костя, затягивая потуже веревки на штанах. Только сейчас она заметила, что он одет в точно такие же штаны, и черную майку с длинным рукавом.

Это было одно из его правил, почти не разговаривать. Бывало, на него что-то находило, и он начинал о чем-то расспрашивать, но никогда ничего не говорил о себе, и не разрешал задавать вопросы.

Люди на улицах не обращали на нас никакого внимания, словно каждый день тут проходили пары, одетые одинаково в черное. У неё в руках все еще болтался пакет из-под вещей, что дал Костя. Туда же полетели её пушистая кофта и юбка, она так и не придумала, где можно спрятать их в подъезде, и так и несла этот мешок с собой.

Увидев лавку, плотно стоящую спинкой к дереву, она молча добежала до дерева, всунув пакет в зазор между деревом, и спинкой скамейки.

В черной майке было жарко. Она постоянно оттирала о штаны липкие холодные руки, неприятно обтянутые хлопковой тканью. Шли молча. Каждый раз, когда Люда пыталась начать разговор, он рукой останавливал её, хмурился, и отводил глаза.

Тогда Люда просто стала глазеть по сторонам, насколько это позволял быстрый темп ходьбы. Вглядываться в чужие окна, отмечать, что в этом дворе никогда не была, что вот тут вообще нет людей. Каруселью мелькали деревья, небольшие заборы, однотипные дома, какие-то фотографии собак на столбах, где обычно махрами свисает бумага объявлений.

В этом районе города ей всё нравилось, и никогда не казалось чужим. И устройство дворов, и суровость людей, и близость лесопосадки, которую все называли просто лес.

В лесу иногда происходили нехорошие вещи. Так где угодно могут произойти нехорошие вещи, даже в школе. А в лес просто не нужно соваться в темное время. Там, конечно, мрачновато даже днем, из-за того, что почти все деревья – это ели. Широкая тропа, идущая через всю посадку, выходила на пустырь с заброшенной стройкой. Там она не была ни разу.

Это была его игра. Они считали себя особенными, теми, кому всё можно, кто делает этот мир лучше. Он придумал, что все они мусорщики, и должны чистить город. По-разному. И действительно, разные группы ребят ходили с пакетами по городу, собирали пустые бутылки, банки и бычки. Обычно вечерами, чтобы никто из случайных прохожих не узнал, и не увидел. Потому что чистили они город не только от сигаретных бычков, и бутылок.

Вечерами, он ждал её в гараже, недалеко от школы, они переодевались, и шли с фонариками, пакетами, и палками. Обычно ходили по паркам, или по набережной, если совсем стемнело, или по лесу, если было еще светло.

Они всё делали в тишине. Люде не нравилось молчать, но нравилось проводить время вне дома. Начались каникулы, подруга Катька уехала в начале лета на дачу с мамой, и до сентября ее в городе не было.

Папа по утрам по-прежнему заходил будить ото сна. Тихонько стягивал одеяло со словами «Доброе утро. Петушок уже пропел, пора вставать, моя красавица».

Люда ждала его каждое утро, даже если пришла за три часа до того, как он появлялся в её комнате. Ей казалось, эти утра были лучшим, что было в тот момент в жизни. «Петушок уже пропел» – Заходил он через десять минут, если она опять засыпала, и не появлялась на кухне.

У отца был мягкий, ватный голос, совсем не грубый, и не мужской. Мама же наоборот никогда ничего не спрашивала. Она работала бухгалтером, но в последнее время брала дополнительную работу вечерами, и почти не появлялась дома.

В тот день, когда Люда нашла мамин блокнот, она проспала. Пришлось собираться с мамой. Вынырнув из сна, она медленно водила глазами по комнате, пока не вспомнила, что папа вчера просил завести будильник и сказал, что его не будет несколько дней дома.

Мама сидела на кухне. Неторопливо прихлебывала кофе, и улыбаясь, быстро и очень тихо что-то говорила в трубку телефона, протянутого за черный шнур из прихожей в кухню.

– Привет, мам. – Мама вздрогнула, и перестала улыбаться. Лицо её так быстро сменилось с приветливого, и почти счастливого выражения на унылую, застывшую маску. Улыбка медленно сползала в напряженную пружину.

– Тетя Наташа заболела, вот как-то поддержать надо. – Она шумно, не попрощавшись положила телефонную трубку на рычаг. – Как дела?

Люда нащупала в кармане домашнего халата кусок бумажки. Показала ей. – Смотри, это было мое желание на Новый год. Я и забыла. Так давно этот халат не одевала. – На длинной полоске бумаги была одна строчка «Хочу уехать».

– Что это? – Мама равнодушно смотрела в окно.

– Я тебе рассказывала, мам. На новый год мы с Катькой подписались в школе на одну программу английского языка. Ну, когда тебе приходит только адрес, и ты отправляешь на него какой-то подарок, типа открытки и шоколадки, и письмо. С того адреса мне так и не ответили, зато мне пришло письмо из Техаса.

– И что тебе пришло? – Мама одним глотком допила давно остывший кофе, быстро встала и пошла в комнату одеваться. Люда, отставив чашку с чаем, пошла за ней, всё еще держа бумажку в вытянутых перед собой руках. Сейчас мать уйдет на работу, и неизвестно, когда выпадет шанс еще немного пообщаться.

– Мне пришла маленькая коробочка с растаявшими конфетами. Не помню города, но улица называлась Idle creek, Холостой ручей! Пустота. – Мать ходила по квартире, из комнат в комнату, будто бы что-то ища. – Понимаешь, мам, они добровольно поселились на улице, на которой ничего не происходит. Всю жизнь прожить просто так, не видеть и не хотеть впереди ничего. Понимаешь, мам? – Она сама не понимала, почему именно сейчас она всё это говорит без остановки, без особого смысла, но замолчать не смогла.

– Я не хочу жить так. У нас весь город – это одна длинная улица idle creek. А может и не так. А может я сама становлюсь этой улицей, этим пустым ручьём. И она все шире с каждым годом. Вместо тропы она становится пешеходной дорогой к домам, а потом, а потом появляется шлагбаум, чтобы никого не пускать. Да, наверное, можно таскаться с этой улицей по любым городам мира и все равно ничего не произойдёт. Ничего не изменится, понимаешь? – Она быстро и часто дышала, выпалив всё на одном дыхании.

– Нет, не понимаю. При чем тут улица? А что там еще было? Конфеты? – Мать нахмурилась.

– Вот именно. Все ты понимаешь. Просто у тебя там уже заасфальтировали дорогу. И не шлагбаум, а контрапункт стоит, мама!

– Так! – Мать поджала губы, но вместо того, чтобы огрызнуться, неожиданно зевнула, медленно потягиваясь руками в обе стороны. – Обед в холодильнике найдёшь. Мне пора. – Она стояла, пытаясь одной ступней, без помощи рук надеть синюю туфлю, шаря рукой в сумке.

– Ты меня не слушаешь! – Люда чувствовала, как раздуваются её ноздри. Она покрутила в руке ключ, и быстро спрятала его.

– Ты не видела мой ключ?

Люда достала его изо рта, прямо перед лицом матери, уверенная, что это произведёт эффект взорвавшейся бомбы.

– Спасибо. – Пробормотала мама, взяв ключ, не глядя на неё, шаря глазами по полкам, и пробормотав – Да куда же мой блокнот рабочий делся, у меня вся жизнь там.

Закрывая дверь, она крикнула в тишину квартиры: «Суп в холодильнике», немного покрутила мокрый ключ, а руках, но даже не успела задать вопрос почему, лампочка загорелась, и она, не поднимая головы, с чуть зарозовевшимися щеками вошла в тёмную кабину лифта.

Дышать было тяжело. Люда развернулась на пятках, пошла в свою комнату и бросилась на кровать лицом вниз.

Через час она зашла в родительскую комнату, и перевернула ящик за ящиком, коробку за коробкой. Нашла пару новых платьев, спрятанных в чёрный чехол для верхней одежды. В выдвижном ящике с нижним бельём под дешевыми «домашними» хлопковыми трусами, как их называла мама, лежал красный блокнот.

Прочитав все записи, она выудила из подкладки рюкзака, через дырку размером с кулак, помятую пачку сигарет. Вышла на балкон, и закурила.

«Как же я тебя ненавижу!»– Стучало в висках.

«Как. Же. Я. Тебя. Ненавижу» – Сказала она вслух.

Глава 4. Собачки

Вечерами в июле жара не спадала. Она, казалось, каплями оседала по коже. Черными дымящимися шашками прожигала легкие изнутри при каждом вдохе. В черных костюмах было невыносимо жарко, но зато пот был не заметен. Отойдя от гаражей, они двигались в сторону реки. Красное, распухшее лицо было невозможно скрыть, как и потрескавшиеся губы, и чуть сорванный, сиплый голос.

– Расскажи мне, как это было? – Костя вдруг остановился у большого дерева, и взял её за руку. Она не понимающе уставилась на него.

– Ну, про ту историю в школе – Он буквально вцепился взглядом, не отпуская не на секунду из виду опухшее красное лицо. Но только на пару секунд, потом расслабился, и его рука мягко легла на её. – В школе, в апреле.

– Я не хочу говорить об этом.

– Пожалуйста. – Он сжал руку крепче, а вторую положил на плечо. Просительно, непривычно мягко протянул он.

Она помялась немного, но он тоже молчал, только рука тяжелее давила на плечо.

– В этом году еще снег был в начале апреля – Она чуть прикрыла глаза, и мысленно перенеслась в школу. Светлые стены коридора, измызганный линолеум, нет окон, только двери торчат открытыми глазами, пока не начались уроки. Каждую перемену класс разбивается на небольшие компании, и кто-то идет курить на задворки, кто-то стоит у подоконников, а кто-то идет за едой.

– Я после уроков пошла покурить, там, где гаражи. – Голос осел, и сипел трубой, вот-вот совсем закончится – Я не знала, что они тоже пойдут за мной.

– Кто они? – Он внимательно, и даже ласково смотрел на неё.

– У меня не сложилось вообще с одноклассницами. Есть Катька, но её в тот день не было. Может поэтому они и выбрали этот день. Три девочки из класса. Они подошли, сказали, что я такая же уродина, как и мой отец, и что мне не место среди них.

– А ты?

– А я стояла, как вкопанная, и слова не могла сказать. Они вертелись вокруг, трогали мои руки, постоянно повторяли, что я уродина.

– А ты им что-то ответила?

– Им не нравилось, что я молчу. Когда они начали толкать меня, бить руками по ключицам и плечам, я чуть не упала. Руки положила в карманы, в одном из них были большие портняжные ножницы. Острые. Я про них совсем забыла, одела зимнюю кофту в этот день, и случайно нашла вот так.

– У тебя вот так просто лежали в кармане ножницы? У меня обычно пустые карманы.

– Я украла. Не знаю почему, за полгода до этого случая, взяла в одном месте, и не вернула. Мне нравилось трогать острые края, засунув руку в карман. Мне кто угодно мог говорить, что угодно, и в этот момент, мои руки были в карманах, и я чувствовала себя бессмертной что ли. – Она немного улыбнулась, пытаясь не заплакать. Губы чуть дрожали, и она не могла говорить быстро, поэтому делала большие паузы, и громко вдыхала воздух через рот.

– А что потом случилось?

– А потом они уже почти собрались уходить, перемена заканчивалась, они добились, чего хотели: я стояла красная, как рак, с горящими ушами, и полыхающими щеками, еле-еле сдерживаясь, чтобы не закричать, или заплакать. Они отошли уже на несколько шагов, когда Олеся, это заводила у них, она отделилась, и, повернувшись обратно, она плюнула себе на руку, а, подойдя, начала водить мне по лбу. Не помню, что она точно сказала тогда, но что-то про то, что нужно узнать, где мой порог стойкости и молчания.

А потом она сказала: «Я хочу, чтобы ты заплакала» – По щекам побежали теплые капли. Костя, затаив дыхание, слушал. – Время в тот момент как-то растянулось, мне казалось, она целую вечность водит измазанной ладонью по моему лбу. Я даже не успела подумать ничего толком, схватила одной рукой её за запястье, чтобы не убежала, а второй свободной рукой достала ножницы, и воткнула до середины, почти не глядя, куда попала. Попала в бедро. – Она замолчала, рассматривала свои старые кеды, чуть мокрые от вечерней росы.

– Они позвали на помощь? – Он восхищенно смотрел, чуть раскачиваясь на пятках.

– Да, но не сразу. Я убежала домой, и в школу уже после этого случая не возвращалась. Там учиться оставалось пару месяцев.

– И что потом с тобой было? А что родители тебе сказали?

– Встречи с психологом. Если решат, что я вменяемая, то меня переведут в другой класс, или другую школу. Даже не знаю, что хуже. В моей школе, кажется, все знают уже про этот случай. – Она тяжело вздохнула, и исподлобья мельком посмотрела на него. Его щеки разгорелись, Костя улыбался. Он почти никогда не улыбался.

– Ты находишь это все смешным? Или веселым? – Она спросила с недоумением, и чуть треснувшим голосом. Стемнело очень быстро, Люда не заметила, что они стоят посредине дорожки, не дойдя и десяти метров до реки. С двух сторон были редкие деревья, из-за которых светились окнами пятиэтажные дома.

– Почему ты не отвечаешь мне? – Она, пройдя несколько метров, остановилась. Костя тоже встал. Его лица не было видно совсем, глубокая тень от дерева закрывала его до подбородка.

– Потому что я не хочу тебе отвечать, Люда. Потому что это не важно, что я думаю.

– Но я же рассказала тебе всё, как ты просил.

– Вот и умница. Ты большая молодец. И это всё, не спрашивай ничего больше. – Он отвернулся, и быстро пошел к открытой калитке, отделявшей дорожку от пляжа. Запахло сырым погребом, и старыми сгнившими ракушками. Вода, рокоча шумела, разбиваясь о прибрежные бетонные плиты.

Переходя через черную металлическую дверцу, она споткнулась о неровный кусок бетона, положенный, чтобы сюда не заезжали мотоциклисты, и полетела бы вперед, в кусты или просто упала на квадрат асфальта, но Костя перехватил её за секунду до падения, и, крепко сжав за талию, удержал. Их обоих сильно качнуло, но оба удержались, и не упали. Отпустив, он сказал: – Ты такая мягкая.

– Что? – Она ничего не понимала. Его лицо было очень близко.

– Что ты мягкая и приятная, больше я ничего не имел в виду. – Его идеальная фарфоровая кожа сильно контрастировала с темными волосами, что, растрепавшись, разметались на глаза и скулы. От него сегодня по-новому, непривычно пахло кисло, табаком, и чуть уловимо незнакомой туалетной водой. Он разжал руки, и легко пошел к воде. Сердце её вырывалось наружу.

На набережной было холодно из-за ветра. Людей почти не было, прошло несколько теней с собаками, на большом от них расстоянии. Люда выкопала яму в песке, сложила собранные по пути палки. Костя приволок бревно, на котором можно сидеть, набрал тонкие сухие прутики травы, что клочками прорастала через песок, но костер не разгорался.

– Не горит! – С досадой выплюнул он в воздух. – У тебя же была книжка какая-то с собой, давай ее сюда – Его голос повис холодным приказом в воздухе.

– А зачем тебе? – Книжку она купила сегодня утром, и было жалко её даже доставать из сумки.

– Костер не горит, нужна бумага. – Чуть мягче ответил он.

– Я не дам тебе рвать книгу и пускать ее на растопку костра.

– Дай-ка сюда книгу! – Требовательно прикрикнул он, но видя, что это не помогло, замолчал на несколько секунд. – Пожалуйста! – Голос в мгновение стал жестким, звенящим, словно новогодний серебряный дождик с елки превратился в сосульки. Она стояла, не шевелясь, и не отвечая.

– Дай сумку! – Он вытянул прямую руку в её сторону, ладонью вниз. Люда отшатнулась от него, но он дотянулся до сумки через плечо, расстегнул молнию, и, пошарив внутри, вынул книгу.

Люда выпросила у отца денег этим утром, и пару часов провела в магазине, ощупывая витрины глазами, не отвечая на вопросы продавцов, чем бы её помочь. В сумке был еще большой блокнот, кроме книги. Он знал это. Должен быть знать, раз так долго там водил рукой. Но вынул книгу.

– Рви! – Протянул ей. – Листов десять будет достаточно.

– Я не буду рвать мою книгу – Голос дрожал, и уходил выше, чем обычно.

– Я люблю тебя. Ты всё правильно делаешь. – Мягко произнес он, покачнувшись, и приобняв за плечи, поцеловал её в лоб. Ветер как будто стал тише, но из-за волн не было ничего больше слышно, ни города, ни машин, ни деревьев. Все слилось в мерцающий огромный шар, зависший, и пульсирующий посредине ничего.

Костя вложил книгу ей в руки – Рви!

«Люблю тебя» – Эхом отдалось внутри. Она даже не думала никогда на эту тему. Не разрешала себе думать. Он никогда ни на что не намекал, их вылазки были похожи на походы юннатов. Обычно они шли по лесу, выискивая пивные смятые банки, пачки от сока, разорванные и насаженные на поломанные кусты. Размазанные презервативы. Окурки. Рваные пакеты. Винтовые бутылки всегда прятались в самой глубине кустов, будто их больше всего стоило стесняться, и прятать нужно было покрепче, чтобы никто не увидел. Люда часто просто шарила по густым кустам рядом с черными выжженными кругами по земле от кострища – стопроцентная удача, там всегда были бутылки из-под водки, и дешевого коньяка.

Когда они уставали собирать мусор, то бросали черные пакеты, садились прямо на землю, закуривали, сидели молча. Даже если она начинала что-то говорить, он обрывал на полуслове, но и это были лучшие моменты тех дней.

Он замер, не отводя взгляда от книги в её руках. Люда послушно, как будто под гипнозом, вырвала клок первых страниц из ни разу еще не хрустнувшей корешком книги. Костер разгорался с трудом, но странички схватились сразу, буквы почти стекали, ничего нельзя было разобрать, только отдельные слова.

«Живот разорван»

«Мелочи»

«Она была»

«Была»

«И ты»

Костя, не останавливаясь, дул в центр огня. Но полено было сырым, или просто непригодным для костра, торчащие прутики обуглились до основания, а само дерево гореть не хотело. Тогда он вытер лоб рукой, немного измазавшись в саже, и зачерпнув песка, протер руки.

– Люда! – Он, кажется, не в первый раз повторил её имя. По интонации было понятно, что он зол. Очень сложно произнести «Люда», не смягчив губ, не улыбнувшись уголками, но он умеет разломать звуки по частям, так что «Лю» становится холодной стекляшкой, а «Да» выдыхается, как ругательство. Глядя на его глаза, ей захотелось отвернуться. Голубые, ничего не вырезающие и это Лю-Да острой прозрачной стружкой вылетающее из-под льда.

– Хватит на сегодня. Пошли, я покажу тебе кое-что. Сегодня всё не складывается, так что, наверное, пора. – Он одним движением развернулся, и быстро зашагал в сторону выхода с пляжа.

Книжка валялась у ног. Я автоматически подняла ее, отряхнула, и послушно поплелась следом, заталкивая её в сумку. Только у дома я как будто очнулась, стряхнула пыль со штанов, и, оглядевшись, спросила: – А мы куда идем? Мне домой хорошо бы попасть до двенадцати, мама сегодня вроде не работает, она раньше обычного придет.

– Это сюрприз – Мрачно и очень непразднично пробубнил он.

– Звучит как начало какой-то зловещей сказки.

Он промолчал.

– Подул холодный осенний ветер, принес запах костра, и паленой плоти. – Люда, словно стихотворение читала, с выражением произнесла это вслух.

– Кто это придумал? – Чуть обернулся, и на лице проблеснуло любопытство.

– Никто, это я только что сказала. Сейчас мы зайдем в лес, и провалимся в яму, заваленную листьями. – Она хихикнула.

–Не болтай чепухи, мы идем в гараж. – Он развернулся, и быстро зашагал впереди. Приходилось почти бежать, чтобы не отстать.

Действительно, они шли по темной дороге, идущей в обход домов. Фонарей тут никогда не было. Люда иногда спотыкалась, но ни разу он не подхватил, и, кажется, даже не замечал, что тут кто-то еще есть, кроме него. Порыв ветра принес горсть капель, где-то пролился дождь, но до них пока еще не дошел. Из пролеска через дорогу потянуло дымом. И жженой резиной.

Наконец пришли. Он долго возился с замком. Люда бывала здесь пару раз, они заходили иногда сюда, за мешками, и вещами. Внутри гаража она толком не была ни разу, потому что основная часть была занавешена тряпками, а ей и в голову не приходило поинтересоваться, почему все закрыто. Костя бы всё равно не ответил.

Зашли в гараж. Вонь тут стояла невыносимая, как будто на помойке оказались. Плотная темнота опутывала при первом шаге внутрь, было ощущение полной слепоты. Чуть привыкнув, глаза различили белесые пыльные тряпки, маячившие по краям, покачиваясь от воздуха, ворвавшегося вместе с открытой дверью. Ей показалось, что не только простыни раскачиваются по углам, а что-то еще. В животе шевельнулся липкий страх.

– Я хотел сказать тебе вот что сегодня. – Костя нащупал её руку, и коротко сжал. Получилось что-то вроде неловкого рукопожатия. – Ты большая молодец. Мы весь месяц очищали лес и набережную от мусора. – Он ненадолго замер, держась одной рукой за край ближайшей к нему простыни. – Так вот, я думаю, нам нужно переходить на следующий уровень. У нас много работы впереди.

Он начал отдергивать тряпку за тряпкой, пыль поднялась такая, что глаза защипало, и в горле запершило до сиплого кашля. Глаза резало от слез, но, привыкнув к темноте, стало видно, что находится внутри гаража. Свет от луны снаружи был слабый, но позволял разглядеть, что повсюду за простынями висели черные мусорные пакеты, перемотанные толи веревками, толи скотчем, сосульками нависающие под крышей.

Вонь усилилась, словно кто-то выкрутил ручку запахов на максимум. Наведя фонариком на один из пакетов, Люда вскрикнула. Луч бессильно метался от одного кокона к другому, часть из них была прозрачной. Через целлофан было видно месиво шерсти, вывернутых собачьих морд, скалящихся в последнем крике, бесформенных частей, слипшихся в черном, тягучем комке, и давно уже не живом. – Это собачки. – Вырвалось сиплым вскриком у неё. Пахло, значит, вовсе не помойкой. Холод сжал желудок, полз по спине наверх, стучал кровью по вискам.

После этого мы больше не встречались. Как и до этого лета. Как будто одели сползшие маски с дыркой для глаз , опасаясь быть узнанными, и разошлись по разным паркам, искуственным насаждениям вдоль старых девятиэтажек. Ковырять кусты, в поисках розовых резинок, использованных прокладок, мягких, полных неизвестно чем пакетов. Стараясь не наступать на кучки засохшего дерьма и обходить лужицы блевотины. Я думала, что видела всё, что можно увидеть при дневном свете. Идти за лучом его фонаря не хотелось. Больше не хотелось.

– Ты же не любишь уродов! Разве нет? – Это было последнее, что он спросил. Разочарованно, с нажимом.

– Я больше не могу! – Её вывернуло прямо в гараже. И еще раз. От запаха блевотины мутило еще сильнее, и она медленно, согнувшись и держась за живот, пошла к выходу.

Он молча стоял там, внутри. Сложив руки крест-накрест на груди. Прямой, и почти как святой, в дыме оседающей пыли, подсвеченный снизу её выроненным фонариком.


На улице стало легче. Её еще раз вырвало. Чуть шатаясь, она пошла прочь, не оборачиваясь. «Не могу» стучало в голове. Она шла, повторяя это, ускоряясь, и ускоряясь, а потом и вовсе побежала.

Пока она нарезала круги вокруг дома, не решаясь зайти, почему-то вспомнила статью из газеты, что она читала на прошлой неделе. Говорят, мясо коров, которых любили, вкуснее. Поэтому некоторые фермы так гордятся таким мясом. Они обеспечили коровам просторный хлев, свежую траву и быструю смерть. Они их правда любили. Я представляю, как фермер заводит любимую буренку Алёнку на скотобойню, гладит ее по шершавому носу, по мягким ушам, по большой спине. Она его знает. Фермер говорит ей в ухо что-то, может про то, как тихо внутри и спокойно. Может он ее искренне любит? Просто вот такой короткий цикл любви. В самом расцвете вкуса. Пока возраст мяса позволяет продать Алёнку по наивысшей цене мраморной говядины.

Глава 5. Белосветова 15.

Лето проходило быстро. Через час они хотели встретиться с Катькой, и пойти в парк аттракционов. У них в городе не было никаких развлечений, кроме старого кинотеатра. Там же иногда устраивали приезжие выставки кошек или фиалок, а на главной заасфальтированной площадке перед центральным входом сейчас расставили шатры, карусели, и устроили парк аттракционов.

Стояла такая жара, что их дома из желтого кирпича, казалось, таяли. В воздухе было не то марево, не то дымка, и изображение ехало, если не фокусироваться на чем-то одном. Она не любила этих домов. Красный кирпич намного лучше. Бело-жёлтая кладка казалась ей до тошноты неприятна. Была похожа на слепленные человеческие зубы, ряд за рядом, с дырками для окон, и выемками для дверей. Живя в точно таком же желтом доме, и находясь вокруг таких же пятиэтажек, она старалась не вглядываться в подъезды, окна, и сами здания. В такую жару могло показаться, что ты находишься в чьем-то рту, полном таких желтых зубов, не поддающихся разрушению, а значит без особой надежды выбраться.

Даже редкие порывы ветра были с жаром, пощечиной обжигая щеки и загорелые руки. Смоляные черные волосы были распущены, и пыльный ветер трепал их, и она то и дело приглаживала, прилаживала отдельные пряди на место. Нужно было прикрыть уши. Она вчера сама покрасила волосы в черный, и не заметила, что задела уши краской. Теперь верхняя часть, и за самим ухом – всё было перепачкано черным, и не отмывалось. Обычно ей красила волосы мама, но вчера мамы не было дома.

Минут десять она простояла под Катькиными окнами, когда Катька, высунувшись по пояс из окна, закричала, что мать не разрешает ей сегодня идти никуда.

Семья у Катьки была совсем другая. Если Люду отпускали и в парк, и проболтаться по улицам, и погулять к реке, да и вообще мало интересовались, как и с кем она проводит время, то у Катьки постоянно были семейные дни, как она их называла. Дни, когда они всей семьёй протирают плафоны всех люстр в квартире, и не до прогулок; дни, когда они всей семьей бреют металлическими безопасными бритвами катышки на дачных одеялах; дни, когда все сидят и колупают три ведра вишни от косточек, а потом лепят сладкие пельмени впрок – тоже как раз на целый день занятие. А сегодня Катьке просто не разрешили.

– Как всегда! Ненавижу твоих! – Крикнула в воздух вскочив, но, услышав громкий порывистый лязг закрывающегося окна, села обратно на лавочку. На улице не было никого. Подумав с минуту, медленно встала, и побрела в сторону парка аттракционов. Вообще туда на трамвае три остановки, но в такую жару на улице было намного приятнее, чем в плотно забитом потными и ропщущими на погоду телами в автобусе.

Она уже почти дошла до нужного места, когда кто-то окликнул ее сзади.

– Я за Вами, девушка с самого светофора иду. Люда обернулась. Морщинистая старуха была ей не знакома, невысокая и сутулая, одетая в такую жару в серую вязаную кофту, и сиреневый платок с синими цветами. От матери Люда раньше часто слышала истории, что к ней постоянно цепляются сумасшедшие прохожие, и люди, что хотят поговорить. Хотя это ни одно ли и то же?

– Вам не жарко? – Люда прикидывала, куда можно сбежать при случае, если старуха окажется сумасшедшей.

– Мы с тобой, дочка, в прошлом году виделись. Я тебя сразу узнала. – Старуха добродушно улыбнулась, показывая не настоящие, вставные белоснежные ровные зубы. – Ты мне нагрубила, сказала, что это не моё дело. А дело серьезное. – Она говорила с одышкой, останавливаясь на каждом втором слове, и делая паузы. Ее желтые глаза смотрели не на Люду, а куда-то вбок.

– Извините, я не помню этой встречи. – Люда пожала плечами.

– Я тебе рассказала тогда, что подруга твоя ненастоящая. По ней видно, картонка. А ты мне нагрубила, сказала, не мое это дело. Я тебя всё это время искала, думала подойду, если увижу.

В прошлом году к Люде действительно однажды привязалась полоумная женщина на остановке, но она, кажется, не была такой старой, как эта бабка. Она тогда вцепилась ей в локоть, и, отведя Люду на метр от Катьки, громко зашептала в ухо, что Катька её – это как фигурка из бумаги, одно лишь слово, что человек. И нужно от нее оторваться как можно скорее. Зато у этой женщины есть дочка – вот где хорошая девочка, и скромная. Можно прийти и поиграть с ней вместе.

– Ты меня больной тогда обозвала на всю остановку. Девочка – то всё еще ждет тебя в гости. Она читает много, но из дому не выходит, скромная очень. – Бабка нерешительно сделала шаг вперед. Люда отступила на такое же расстояние. – Я тебя искала очень. Послание мне надо было тебе передать, от нее. – Она раскрыла свою зеленую, сшитую из занавесочной ткани сумку. Внутри на одной из сторон на булавке была приколота сложенная в несколько раз бумажка. – Вот, ношу-ношу, боюсь потерять. А ты наконец нашлась. – Бабка проворно отцепила листок в линейку, и сунула в руку Люде.

– Знаете, мне очень нужно идти. – Люда окинула взглядом улицу, и увидев, что на светофоре в нескольких метрах от них зажегся зеленый, не думая, быстрым шагом пошла через дорогу.

– Белосветова 15. Там всего одна квартира на первом этаже – Бабка перешла на крик, но, закашлявшись, слова застряли, и она так и не закончила. – Она ждет тебя. Хорошая девочка. Летело ей вслед, и дальше, но было уже неразборчиво.

Люда, не оборачиваясь пошла еще быстрее, петляя по малознакомым улицам, и заходя все глубже в этот район, по инерции сжимая в кулаке эту бумажку. Чертова вежливость, почему нельзя было просто молча развернуться и уйти? Почему нужно было стоять истуканом, и выслушивать весь этот бред?

От быстрой ходьбы она запыхалась, и, просто остановившись посреди улицы, встала и прислонилась к дому. Странно, что в такую жару камни были прохладными. Деревьев на этой улице не было. Задрав голову вверх, можно пересчитать все облака на небе. И ни одно не перекрывает солнце. По этой улице, казалось, не ходили машины и людей тоже не было. Только из окна одного из ближайших домов было слышно, как работает телевизор.

Развернув листок, что ей всунула эта сумасшедшая, она прочитала пляшущие старушечьи буквы, написанные густо мажущей синей ручкой: «Гуси–Лебеди».

Что за бред, подумала Люда, сминая записку, и запихивая её к себе в карман. И быстро забыла об этом случае.

Глава 6. Комната страха.

Через два дня мама сказала, что уходит из дома. Отец выдавил из себя «Как знаешь», и вышел из квартиры. Потом позвонил из уличного автомата Люде домой, коротко сказать, что его не будет в городе несколько дней, и что деньги можно найти в спальне, в нижнем выдвижном ящике, там лежит достаточно.

Мама с улыбкой паковала вещи. Как в отпуск собралась. Крутила каждое платье перед тем, как отправить в чемодан. Напевая, сгребла трусы из синего шкафа с выдвижными ящиками, бижутерию вытряхнула из шкатулки прямо в пакет. Шкатулку оставила.

Собрала шампуни, и засунула в тот же пакет, где лежала обувь. Постояв в кухне, задумчиво водила головой из стороны в сторону, как радар, развернулась, и, ничего не взяв, пошла в гостиную. Насвистывая детскую песенку, она вернулась в спальню. Из комода достала красный блокнот, и словно очнулась.

Резко перестав напевать, она пристально посмотрела на Люду – А чего ты ходишь за мной по пятам? Что ты тут высматриваешь? – Люда стояла, прислонившись к косяку двери, и молчала.

–Что ты не можешь сидеть в одной комнате? Что ты таскаешься за мной? – Мама уже почти кричала.

– Мама, не уходи – Люда поджала губы изо всех сил, чтобы не расплакаться, но, втянув носом воздух, почувствовала мамины духи, и слезы покатились по лицу.

– Как вы мне все надоели! – Выдохнула мать, положила блокнот в свою сумку, подхватила ручку чемодана, и направилась в прихожую.

– Не уходи! – Люда преградила ей дорогу – Пожалуйста! – Почти пропищала она, хватая воздух ртом.

– Что, ножницы сейчас достанешь из кармана? – Мама почти сочувственно улыбнулась, плечом отодвинула Люду с прохода, чтобы огромный чемодан смог пройти, и молча вышла, не закрыв дверь.

Было ощущение, что она врезалась в метеорит. Да, именно в такой последовательности. Сначала разорвалось что-то внутри, а потом как будто потолок обрушился со всей силой. И всё здание легло, и города не осталось. Темная воронка, что металась всё утро внутри, наконец дошла до пика, и Люда разрыдалась, сидя у кровати в маминой комнате.

Когда наконец стало возможным дышать, Люда позвонила Катьке:

– Пошли погуляем?

– Не, меня не отпустят, мы будем окна сейчас мыть. Извини.

– Понятно. – Люда еще хотела что-то добавить, но не успела, на том конце провода громко бросили трубку. Она не видела Катьку всё лето, а та даже не спросила, как дела.

Город вмиг, за пару дней накрыло августовское марево. У заброшенных строек, поросших кустами, ныли цикады. Была суббота, и весь день она шаталась бесцельно по улицам, и случайно вышла к передвижному парку развлечений, что раскинули посреди старого парка. Ноги гудели от многочасовой прогулки. Самодельные, плохо сшитые шатры из красных и оранжевых полосок, с торчащими наружу нитками, и стертыми до дыр швами трепались ветром с громким, хлопающим трепыханием.

Шум за невысокой оградой усилился. Помимо визгов, смеха, тихой роящейся музыки, зазвучала неприятная веселая мелодия, шедшая от заработавшей, быстро вращающейся карусели, где видны были только взлетающие волнами одинаковые синие ботинки, или желтые и оранжевые сандалии. Люда посмотрела на свои черные пыльные осенние ботинки, и решительно подошла к старой картонной будке, что стояла тут всегда пустая, с обклеенными афишами стенками, как автобусная остановка для давно несуществующего маршрута. Сейчас там, нависая большой грудью на окно, стояла скучающая женщина, с белесыми бровями и рыбьими равнодушными глазами, сжимая в руках веер, подмокших со стороны её ладони тонких бумажных входных билетов.

– Можно мне один на вход? – Она протянула скомканную бумажку денег, что пролежала в кармане весь день.

– Фу, а мокрая-то какая! – Женщина поморщилась, взмахнув рукой, точно отгоняя мух, и обнажая темные круги под мышками на платье. – Тебе на какой аттракцион?

– А тут разве не за вход только заплатить надо?

– Нет, надо отдельно покупать на каждый аттракцион.

– А что у вас есть?

– Карусель, качели лодочки, комната страха, и липкая вата. – Тетка бубнила монотонно, но выбор был не велик, чтобы запутаться.

– А что самое интересное у вас?

– А я почем знаю? У них всё интересное, а я ни разу ни на чем не каталась, я отродясь в парке развлечений не была, вот вход караулю только, как кто если приезжает. А обычно я в библиотеке работаю, сторожем. – Тетка подбоченилась руками с обеих боков, и Люда грустно отметила, что билеты, схваченные горстью одной руки, отправились вслед за кулаком в один из крутых потных боков.

– Давайте в комнату страха тогда.

– Бери. – Тетка протянула тонкую прямую полоску билета, чуть надорванную со стороны, где он лежал вложенный в её руку. «Самые страшные полчаса в вашей жизни. Гарантированный испуг и ужас. С осторожностью беременным и слабонервным» – Было написано через весь билет, и упиралось в нарисованную рожу кабана на другом конце бумажной полоски.

Люда прошла через ограждение, мимо уже остановившейся карусели, откуда волной шла молчаливая, ошалело крутящая головами по сторонам толпа ребят разного возраста.

Врытая в землю деревянная табличка в форме стрелы, с нарисованным по трафарету «Комната Страха» указывала на строение в самом углу парка. С виду это был обычный деревянный вагон, обитый темной тканью.Сверху свисали рыболовные сети, выгоревшие на солнце, и истрепанные куски марли, что, наверное, при сильном ветре красиво трепало при каждом порыве.

Два крыльца с разных сторон, у одного была криво прислонённая фанерная табличка, с криво нарисованными буквами красной краской «не входи», у второго над дверью было приколочено пластмассовое полотно с печатаными буквами «выход, входа нет».

Дверь как дверь, деревянная, с железной обычной ручкой.

Люда покрутила головой, в поисках контролёра билетов, но никого не было. Карусель опять пошла по кругу, включив ту же самую мелодию. Цепочки дергались, перескакивая с одной высоты на другую, пластиковые одноместные сиденья неуютно скрипели, подлетая, и чуть опускаясь на новом круге. Люда, широко раскрыв серые глаза стояла перед первой дверью, и гипнотизировала надпись над входом. Потом быстро дернула ручку двери на себя, и та легко, чуть треща распахнулась. Она быстро вошла, и закрыла за собой дверь. Внутри было очень темно.

Первые шаги они делала очень аккуратно, изучая, как тут все устроено. На стенах висели такие же рыбацкие сети, что и снаружи, еще марлевые полоски, и покачивающиеся головы кукол, с кудрявыми рыжими и черными волосами. По полу шел или обычный ковровый настил, или пушистая плотная пена, типа поролона, заглушающая шаги, и мешающая двигаться вперед. Узкий коридор извивался, и делал крутые повороты.

В некоторых местах ярко пульсировал свет, подсвечивая сине-белым яркие большие самодельные куклы с изуродованными лицами, и замотанными конечностями. Некоторые опирались на обе культи, и ползли в ее сторону, подрагивая блестящими глазами в прерывистом свете. Чуть привыкнув к темноте, глаза стали различать стены, и не нужно было трогать пространство вытянутыми вперед руками.

Часть коридора была отделена от другого занавеской, исполосованной на много темных, шершавых на ощупь ленточек, что неприятно прошлись по ладони, раздвигающей мешающие лоскуты, чтобы пройти дальше.

По стенам были развешены мохнатые большие пауки, сделанные из выкрашенного в черный цвета ковролина, отдельные части кукол, и ржавые цепи.

Завернув за очередной поворот, она увидела в двадцати шагах небольшое световое окно, выбитое над дверью. Яркое солнце пробивалось через закрашенное темно-зеленой краской стекло, не пробивая темноту ни одним лучом света, но машущее двумя руками, что выход здесь. Где-то в глубине вагона послышались робкие шаги, и шепот.

Пятнадцать шагов, десять, восемь, пять. В ближайшем, последнем страшном угле, едва подсвечиваемое пульсирующим светом из предыдущего поворота, стояло чучело лисы, с оскаленным ртом, поджатым хвостом, и обрезанными до середины лапами. На чем крепится лисица было не понятно. Лиса смотрела прямо на неё, и Люда была готова поклясться, что еще секунда, и перекошенная пасть раскроется еще шире, угрожающе зашипев, или зарычав. Люда не заметила, что полоса с плотным ковролином оборвалась, и бугром-ступенькой перешла в мягкую пористую поверхность. Чертыхнувшись, она споткнулась, и полетела прямо на лису. Замахав руками, она содрала кусок марли, свисающей с потолка, и чуть изменив траекторию полёта, упала на четвереньки в шаге от чучела, провалившись в темную драпировку, укутывающую постамент, к которому оно крепилось. Люда так и осталась там полулежать, рассматривая металлические пруты, грубо прикрученные к наполовину отрезанным снизу лапам.

В этот момент дверь распахнулась со стороны выхода, пахнуло свежим воздухом, удушливым мокрым табаком. Показались две мужские фигуры. Люда вжалась в драпировку, поджимая под себя ноги, насколько это было возможно. Из-за яркого света было невозможно разглядеть лиц, один, смеясь, почти выплюнул скороговоркой. – Там две зашли, пойду пугну. – Один из них мотнул головой в сторону Люды, надевая на голову огромную мохнатую маску кабана.

– Подпереть входную дверь, чтоб звонче было? – Второй говорил улыбаясь, но лениво, медленно.

– Нет, и так нормально. – Голос зазвучал совсем глухо из-за маски. Он сделал шаг вперед, и дверь с грохотом закрылась. Снова стало очень темно, глаза, и так обжегшиеся от яркого света, теперь ничего не видели в темноте. Парень в маске прошел рядом, уверенно, но трогая стены, вытянув руки вперед, видимо, ему тоже сложно было идти, пока глаза не привыкли к темноте.

Люда, посидев минуту в тишине, поднялась на ноги, и поколебавшись немного, двинулась за ним следом.

В глубине тоннеля раздался приглушенный рев, и следом громкий женский визг, крик, топот бегущих ног. Она вжалась в стену, ожидая, что пробегут мимо неё, но хлопнула входная дверь на другом конце вагона, и вместе с было ворвавшимися внутрь визгами, зазывным смехом, и отголосками музыки, всё как отрезало гулким хлопком двери. Внутри лабиринта стало снова тихо. Она обернулась. В мигающем углу по-прежнему стояла лиса, только челюсти были плотно сомкнуты, что придавало ей еще более дикий и напряженный вид. Сильно пахло старьём, и пылью. В секунды, когда моргал свет, было видно, как пыльные крупинки, медленно вращаясь летят снизу вверх. Потом всё темнело на какое-то время, и в следующей вспышке всё повторялось.

Она услышала тихое довольное насвистывание, и уверенные шаги в паре поворотов от себя, и вжалась в угол. Парень так и оставался в коричневой башке кабана, с острыми белыми клыками, торчащими на десяток сантиметров с двух сторон, уверенно и быстро перемещался по лабиринту.

Проходя мимо, он задел рукой об ее руку, пройдясь по касательной по тёплой и очень гладкой коже. Вздрогнул, и пройдя пару шагов громко вскрикнул, и побежал. Она вжалась ещё сильнее, стараясь слиться со стеной. Топот остановился за поворотом, было слышно, что он крутит головой и чуть шаркает подошвами туфель видимо не решаясь вернуться. В воздухе неприятно запахло её потом. Помявшись немного, шаги снова мягко приминали ковёр. Она слышала его шумное, с присвистом дыхание.

Он приближался в ее сторону.

Она не двинулась даже тогда, когда он поравнялся с ней, и чуть наклонился, выравнивая разницу в росте и заглядывая кабаньей мордой в лицо. Он молчал, разглядывал. Клыки почти уперлись в скулы, а через пустые звериные глазницы были видны любопытные, темные глаза.

Лампочка по-прежнему мигала, то отключая весь свет, и погружая всю часть вагона в темноту, то ярко вспыхивала, подсвечивая пластиковые скелеты, развешенные по верхам стен, мотающиеся порванные тряпки, и свисающие с потолка головы кукол. Сейчас она, не шевелясь смотрела прямо ему в глаза, крепко сжимая в руку кусок тряпки, что сорвала с потолка, пока падала на лису. Он упёрся обеими руками в стену, окружив ее с двух сторон, и почти касался её губ холодным, пахнущим старой кожей свиным морщинистым пятаком.

Пот холодными струйками катился по позвоночнику. Челка, и передние черные волосы мгновенно намокли, и неприятными сосульками свисали по бокам. Она останется здесь навсегда. С этим мифическим заколдованным парнем, что никогда не сможет стать человеком. Сейчас кто-то выберется из чёрной обивки стены, и наденет на неё кожаную маску, такую же холодную и заломленную на углах, как нос этого кабана. В её маске не будет прорезей для глаз и рта. Она навсегда останется здесь. Мысли неслись рваным потоком.

– Выпусти меня! – С громко колотящимся сердцем она закричала, выдыхая весь воздух из груди.

Кабанья морда чуть дёрнулась и немного отстранилась от лица. Дышать стало легче. Во рту разом пересохло, и во рту появился вкус вчерашнего ужина.

И тогда она завизжала звериным криком, ему в лицо. Он не пошевелился. Тогда, вцепившись в его маску, начала рывками стягивать с его головы.

Кабан тут же отскочил, придерживая одной рукой мохнатую голову, а второй попытался схватить ее за плечо. Тогда она рывком оторвавшись от стены, побежала в сторону входа, откуда пришла. Толкнула двумя руками дверь, и оглушённая навалившимися разом живым светом, цирковой музыки, запахом приторной сладкой ваты, не смогла сделать ни одного шага, ссутулившись, и заплетаясь ногами на пороге.

Она обернулась только плечами и головой. В глубине коридора, среди моргающих лампочек, всё еще стоял высокий хорошо сложенный парень в темном трико и кофте, и с огромной очень натуралистично сделанной маской на голове. Кабанья башка была настоящая, с большими неровно вырезанными дырами для глаз. Через прорези на неё смотрели лукавые, но совсем недобрые глаза. Он смотрела на неё несколько секунд, и развернувшись на одних пятках, медленно зашел за угол черноты лабиринта.

– Ну что там, страшно? – Спросил незнакомый женский голос. Люда вздрогнула. Прохладная потная ладонь легла ей на плечо, и потом вытеснила её собой от прохода, перехватив дверь, так и оставив её открытой. Женщина стояла, крепко держа свободной рукой дочь лет 11 за руку.

– Нет. – Надменно ответила Люда. – Куклы, привязанные к потолку, и свет моргает.

– Ну ладно, Светочка, пойдём посмотрим сами, что там, и как там скучно. Девочке вот не понравилось, смотри. – Женщина, уже тащила нерешительно заплетающуюся ногами дочь за собой. – Спасибо девочка.

Солнце, больным куриным желтком, с красноватыми жилами заката, катилось вниз. Не помня как, она вышла из парка развлечений, и не глядя по сторонам бесцельно брела вдоль дороги. На одной из улиц она поняла, что заблудилась. Мимо проехал автобус с номером девять, которого она ни разу не видела в городе.

Остановившись, она осмотрелась по сторонам. В десяти шагах от нее стояла машина со знаками такси на боках. Машинально сунув руку в карман, она нащупала там три смятые десятки, что она захватила, выходя из дома.

Постучав в окошко, хотела спросить, довезет ли ее машина до дома, увидела неприветливого мужчину за рулем, читавшего потрепанную книгу, написанную мелким шрифтом. Он мотнул головой назад. Одновременно с этим щелкнули замки в машине. В пустой дом ехать не хотелось. Люда села на заднее сиденье, хотела назвать домашний адрес, но неожиданно выпалила – «Белосветова 15».

Это был двухэтажный барак, кое как сложенный из рыхлых шлакоблоков, стянутый железным каркасом, чтобы не развалился от старости. Между двумя подъездами была огромная трещина, обмазанная со всех сторон, и забитая тряпьем и ватой. Облупленная краска была повсюду: на входной двери, ручках перил по бокам лестницы, широким ступенькам, почтовым ящикам.

В подъезде пахло кислыми щами, пыльным старьем, и полиролью.

Люда поднялась на несколько ступеней, и оказалась перед дверью на первом этаже. Номерок с выцветшей цифрой пятнадцать, приколоченный гвоздями к двери, когда-то был серебристого цвета, но подожженный несколько раз, стал едва различим на двери, и сливался с невнятным цветом обивки.

Люда поднесла руку к кнопке дверного звонка, но дверь распахнулась сама, и она даже немного пошатнулась от силы, с которой дверь открылась. Там, в полутьме квартиры, стояла та самая старуха, которую она встретила пару дней назад.

– А мы тебя так жда-а-а-ли. Уж совсем заждались. Я в окно-то смотрела-смотрела, ждала тебя. Знала ведь, что ты должна прийти к нам, с Оленькой познакомиться. – Старуха без улыбки тараторила, глядя Люде в глаза, не моргая, и не отводя взгляда. Люда сглотнула слюну, резанувшую по резко пересохшему горлу, и чуть отступила.

– Пойдем, пойдем к нам сюда. Да не разувайся. – Внутри было холодно. На окнах вместо занавесок висели простыни, прицепленные и подвязанные кое как к металлическим гардинам. Желтые, с пятнами. Старуха, поймав взгляд, забубнила куда-то себе в плечо – Да это я стирала. А куда вешать столько добра? Только по окнам, это всё Оленька придумала, это она мне подсказала. Ну, идём. Идём, вот же она.

В небольшой комнате не было никакой мебели, кроме большой кровати, стоявшей у окна.

Там, завернутая коконом в тряпье, в простыни и кофты, неподвижно лежала бледная женщина с закрытыми глазами, и широко растянутым, словно в немом крике, ртом. Кожа вокруг губ была как сухая земля, вся в мелких трещинках, что лоскутками вилась вокруг. Можно было подумать, что это мертвый человек, но иногда тело сотрясали небольшие толчки, и ноздри напряженно раздувались.

– Что с ней? – Люда отшатнулась от кровати, но не могла отвести глаз от этого человека. Люде не хватало воздуха, и она стала еле заметно дышать ртом, чтобы старуха не заметила. В желудке словно свернулся холодный уж, медленно проползший по каждому позвонку своей мокрой шкурой.

Старуха подошла ближе к кровати, и, снимая простыню и накинутые сверху кофты, вытянув шею, словно это поможет заглянуть куда-то глубже, громко сказала:

– Оленька, а вот и подруга твоя к тебе пришла! Какая красавица она, ты посмотри. – Стянула всё тряпье на пол, кроме старых кофт там были еще простыни и одеяла. Женщина внутри этого кокона из ветоши оказалась совершенно голой. Тело совсем детское, руки и ноги тонкие, как сухие веточки, но напряженные, как струна, с неестественно изогнутыми кистями и стопами. Старуха достала из под кровати новые, комом свернутые простыни, и начала очень плотно заматывать женщину, ловко приподнимая ее не сопротивляющееся тело, приговаривая:

– Ну вот и хорошо, ну вот и познакомились. Я уж переживала, что вы не познакомитесь уже. Время идёт – уходит. – Забормотала старуха.

Люде казалось, что по стенам кто-то ползет, но каждый раз, как она переводила взгляд со стены на стену, любое движение немыслимым образом исчезало, или перемещалось в доступную только боковому зрению часть. На лбу выступила испарина, и, пятясь, и чуть заикаясь выдавила из себя: – Мне пора домой.

Старуха перестала пеленать Оленьку, и удивленно выгнув брови, протянула руки к Люде – А как же чайку? – Она бросила все тряпки, и пошла из комнаты. – Нет, надо попить чаю всем нам. У меня всё готово почти. – И быстро вышла из комнаты, скомандовав – Оставайся с Оленькой, поболтайте пока. – Так и оставив лежать женщину в полуголом состоянии, чуть прикрытую простынями.

Шея чесалась от пота. Вся спина была влажной. Люде показалось, что веки Оленьки дрогнули. Она поспешно отвернулась, в страхе думая, что может глаза ее открылись, и неотрывно и жадно смотрят на нее. Не хотелось проверять, так ли это, и, стараясь не глядеть в сторону кровати, и не оборачиваться, Люда на ватных ногах вышла из комнаты, оказалась в длинном темном коридоре, где было слышно, как старуха громыхает чайником и ложками в кухне. Бежать она не могла, и как в тумане дошла до выхода. Дверь оказалась не запертой, и легко открылась, стоило только потянуть на себя. Люда, оказавшись в подъезде, еле поборола приступ тошноты. Казалось, ей в рот вливают щи прямо из кастрюли, и жир с характерным запахом чуть подбродившей капусты, течет по носу и шее. Через три ступени дышать стало свободнее. Она в два прыжка перескочила через оставшуюся лестницу, а выйдя на улицу побежала, что есть сил.

Глава 7. Дед.

Отец домой всё не возвращался. И не звонил. От мамы тоже не было никаких вестей. Она несколько дней моталась по улицам, нарезая круги вокруг её района, но боясь отходить далеко от дома. На третий день, рано утром она набрала номер телефона деда из кофейни.

– Алло. Кто это? – Скрипучий голос затрещал через помехи связи. Люда молчала, не зная, зачем она звонит ему, и что хочет сказать.

– Алло? – Повторил он и всхлипнул. Она отчётливо увидела его лицо с тонкой прозрачной кожей, и бугристые кисти рук, как бисером расшитые шишками, что сейчас очень крепко, до посинения сжимают трубку. Вот он стоит и смотрит в стену, ведь у него телефон стоит на табурете, в коридоре при входе в квартиру, как и у них дома.

– Нина? Нина, я так устал. Нина, где же ты сейчас? – Дед, кажется, забыл нажать отбой, и говорил просто в пустоту коридора, слова эхом метались между стен. Горький комок сжал ей горло, перехватил сжатой ладонью связки. Тихое сипение всхлипом вырвалось из груди. Хлопнула трубкой. В квартире стояла тишина, только часы простенько тикали, равнодушно отмеряя каждый прожитый миг. Она сходила в душ, и с мокрыми волосами, неприятно замочившими майку сзади, выскочила из дома, побежав по лестнице вниз, не дожидаясь лифта и зажав под мышкой завернутый в газету сверток.

В кафе за углом пахло ванилином и дрожжами. Вчерашнюю выпечку посыпали из пакетика белой смесью, и несли разогревать в духовке. Дед сидел на своем обычном месте, и подперев лицо рукой, смотрел в окно. Перед ним стоял обычный стакан с кофе, но он не отрываясь, словно боясь пропустить что-то, смотрел в витрину окна. В этот раз перед ним не было ни книжки, ни журнала, ничего.

Люда мялась у входа, соображая, будет ли кричать и ругаться дед, если она сейчас подойдёт к нему, или нет. «Отдай. Просто положи на стол» – Говорил ей внутренний голос.

«Он разорётся, или вообще пойдёт в милицию». – Отвечал внутренний голос. Надо было принимать какое-то решение, и было качнувшись в сторону входной двери, что была всего в шаге от нее, она, сжав зубы, и почти зажмурившись, подошла и присела за тот же столик, напротив этого самого деда.

– Давно я тебя тут не видел. Месяца два или три. – Дед говорил спокойным, не скрипящим голосом. Люда склонила голову, выложив сверток на стол, и молчала. Дед кивнул, но разворачивать не стал.

– Выходит это ты мне звонила в понедельник?

– Угу. – Не поднимая глаз от пола, кивнула она.

– Не убегай, я не… – Он осекся, встретившись с ней взглядом. – Я не обижу тебя. – Голос его, очень спокойный, медленный, не торопящийся, и правда не вызывал, не требовал, и, кажется, вовсе был спокойным.

– Мне очень жаль, что я так поступила.

– То, что ты украла фотографию моей дочери? – Он с интересом рассматривал её.

– Да, это была глупая игра. Я не хотела, правда.

– Игра, говоришь? Ну в любой игре бывает момент, когда можно отказаться. Главное его не упустить.

– Я уже не играю. – Пробубнила она еле различимо, всё еще поджимая губы, и глядя куда-то вниз через стол.

– Хорошо, если действительно так. – Он откинулся на спинку стула, и громко прихлебнул из белого стакана с кофе. – Ещё называют это кофе, бурда настоящая, фирменная!

– Так это ваша дочь на фотографии была?

– Да, Нинка. Надеюсь, только не была, а есть. Поругались мы с ней, она и ушла от меня. Я тогда думал, вернётся, куда она денется. А потом обошёл всех друзей ее, все места, где она бывала, на курсы эти тряпичные даже ходил, куда шить и танцевать она таскалась, а там нет никого. И всё.

– Что всё?

– Всё, как и есть всё. Уехала куда-то, а новый адрес никому не сказала. Уж я сколько ходил, на коленях стоял у балбесок этих, подружек ее. Видимо действительно ни гугу, никому не сказала куда, зачем и куда едет. Обиделась. Эх, тоскую я по ней.

– Как вы все это незнакомому человеку говорите так просто? – Люда подняла глаза.

– Это когда осколком в вене остро торчит, жилы точит, когда вчера случилось. Это тогда и рта не можешь открыть. А когда время проходит, когда ты уже и унижался, и не спал ночей, проклятых этих ночей, тогда уже почти всё равно становится. Одиночество оно ведь тоже только первое время разрывает по кускам. А потом как-то пусто становится, и потихоньку острота спадает. Я долго молчал, бросался на людей. Эх, соседи меня и ненавидят, до сих пор зовут сумасшедший дед.

– М-да.

– Ну а ты чего? не от хорошей жизни же пошла в абы какую квартиру. Далась тебе эта фотография.

– Это игра была, я должна была что-то унести. От вас. Что-то ценное. Я подумала, что самое ценное – это вот эта фотография. А тот, кто придумал это всё разозлился.

– Ну а до игры-то что было? Не просто же так ты с этими игроками отказалась заодно? С мамой что ли поругалась?

– Нет! – Это прозвучало слишком громко, на них оглянулись с ближайших столиков. Она, хлюпнув носом коротко бросила. – Слишком остро еще.

– Чтож, понимаю. – Дед громко прихлебнул из стакана.

Помолчали.

– Знаешь, о чем я сегодня думал? Мне по утрам чаще старая былая жизнь как-то приходит на память. Живу прошлым в какой-то степени. Вот сюда начал выбираться, когда понял, что это начало конца. Прошлое затягивает. И сны снятся все про деревню, где я вырос. Я сегодня утром сон видел, про цветущие абрикосы. И вспомнил один случай, мне лет 13 было. Надо же, когда-то это была катастрофа, а сейчас не приснись мне цветущее дерево, я бы и не вспомнил об этом случае.

На все лето меня отправили, как всегда, к деду в деревню. Дед был старый, требовательный. Вкусного в доме не водилось, если бывал белый хлеб, то я, тайком вымачивая его в воде, и обсыпал сахаром, представляя, что это пирожное. В это же лето к нему приехала моя троюрная сестра, я её ни разу до этого не видел. Рыжая, очень худая, с коричневыми веснушками по всему лицу, мне она показалась тогда настоящей уродиной. Спали мы все втроем в одной комнате. Дед на старой кровати, а мы на раскладушках. Смотрели старый телевизор минут сорок перед сном, потом дед гасил во всем доме свет, и мы, долго ворочаясь на раскладушках, засыпали.

Мы мало общались с этой сестрой, а если общались, то конфликтовали. Она была старше меня на целый год, и пыталась командовать. Мне это не нравилось. Но я помогал пасти скотину, дед будил меня утром, кормил вчерашней едой, давал с собой что-то, и я уходил к пастуху, что с рассвета был в поле. Там мы и пропадали до самого вечера.

Один раз она подошла ко мне. Задумчивая была, не похожая на себя. «Липа рядом с домом зацвела. Я слышала, что ночами запах намного вкуснее, чем днём. Давай сбежим и посидим у дерева?». Так она быстро, сбивчиво это сказала, чуть покраснев, что я не раздумывая даже – согласился. Мы оставили открытым окно в большой комнате, решили дождаться, когда дед заснёт, а самим потихоньку вылезти из окна, чтобы его не разбудить, а потом вернуться обратно таким же образом.

Спать легли в одежде. Дед не заметил, или ничего не сказал, ему всегда было всё равно, в чем мы ходим. Я нервничал, возился по своей раскладушке, сходил в туалет несколько раз, пока был включен телевизор, этим жутко разозлил деда. Но тот быстро и крепко, с храпом заснул. Когда он отвернулся к стенке, мы, стараясь идти по краю комнаты, чтобы половицы не скрипнули, выбрались через окно на улицу. Прикрыв ставни, и притащив к окну деревянный чурбан, чтобы потом можно было залезть обратно, мы побежали на дальний край огромного дедового огорода, где росла огромная старая липа.

Там, от нервного напряжения, что держало нас весь вечер, мы расхохотались, сев прямо под деревом.

– А давай на дерево залезем? – Она смотрела прямо в глаза, так просто это было сейчас ночью делать всё, что захочется.

– Давай, правда не видно ничего.

– Давай попробуем – И она тихо и счастливо рассмеялась.

Дерево было старым, бугристым, было не сложно забраться на низко оттопыренную толстую ветку. Сидеть было не очень удобно, но это было настоящее счастье.

– Сбежали. – Прошептал я ей прямо в ухо. Конечно, дед нас не услышит, но всё равно было ощущение, что нельзя громко, иначе этот самый счастливый момент убежит, улетит, сдуется, и не вернется больше никогда.

Она, тихонечко засмеявшись, наклонилась головой вбок, и потерлась ухом о мое плечо.

– Щекотно!

Липа буквально выделяла что-то медовое, этот запах обволакивал пузырем, и не выпускал из себя. Мы там просидели, наверное, целый час, плечом к плечу, глядя в чернильную темноту, замолкая, если слышали, что где-то хрустнула ветка, и долго выжидали, молча, напряженно вслушиваясь в это бесконечное пространство темноты. Хотя слышно было в основном только наше учащенное дыхание. А когда, пошатнувшись, она чуть не упала, и я обхватил её, отклоняясь назад, чтобы тоже не свалиться с ветки, она прижалась ко мне, и попросила не отпускать, потому что ей было слышно, как бьется мое сердце. И мое сердце застучало чаще.

Когда мы вернулись, держась за руки, чтобы не упасть в темноте, то не смогли открыть окно. Оно было закрыто. Я подумал, что наверняка порывом ветра ставни захлопнуло, и задвижка опустилась вниз. Вокруг стояла такая тишина, которая бывает сильно позже полуночи. Птиц не слышно, словно в вакууме оказываешься. Только ветки трещат иногда под чьими-то лапами, или это ветер. Мы отошли на несколько шагов от дома, и беспомощно озирались, перешептываясь, как же нам быть в этой ситуации. Я уже почти решился пойти и постучать в дверь. Я бы нашел слова. Дед, конечно, рассвирепеет, но это лучше, чем оказаться ночью в деревне на десять домов, и рядом с лесом. Сделав уже шаг в сторону крыльца, я чуть не закричал. В том же окне, из которого мы вылезли, виднелась тень деда. Фигура была почти не различима в темноте, но вот его лицо я до сих пор помню. Не было там ни одной живой эмоции, как будто воском покрыли. И глаза были страшные, налитые кровью, ненавистью, неприятием.

Она тоже его увидела, я почувствовал, как задрожала ее рука. Взял ее крепче, и мы зашагали прочь. Я надеялся, что дед погонится за нами, и после гневной выволочки заставит извиниться и уложит спать. Но никто за нами не гнался, и даже не пытался догонять.

Я не знал, куда идти. Мы обошли все дома, думали, постучимся к соседям, и упросим, чтобы нас хоть со скотиной оставили ночевать. Но везде было темно. Мы прошли немного обратно. Постояли посреди темной бугристой дороги. Становилось холодно, мы ведь выбрались в штанах и тонких майках, не рассчитывая долго гулять. Решили постучаться в дверь к одной старушке, что была приветливей всех остальных. Но там не открыли. Зато завыли собаки.

Тогда я предложил идти в дом, где никто не живет, на краю дороги. Я был там в дневное время пару раз, прошлым летом. Дом не разрушенный, его просто закрыли, и никто там не живет с тех пор, как умерли прежние жильцы. А наследники, говорят, не могут поделить его между собой, вот и стоит второй год дом закрытым.

Мы ускорились, со всех сторон лаяли собаки, и казалось, что все заборы исчезнут, и дома исчезнут, и мы останемся вдвоем в этой пустой темноте, посреди этой пустой деревни.

Она ничего не отвечала на мои сбивчивые предложения, просто вжалась ко мне в бок, её била крупная дрожь. Даже дойдя до конца дороги, мы, не расцепляясь взошли на крыльцо темного дома, и я, повозившись в темноте, смог открыть окно рядом с дверью, через которое уже лазил когда-то в прошлом году.

– А вдруг кто-то там есть, просто свет погашен? – Она была похожа на тонкую веточку, которую треплет ветер.

– Нет, тут точно никого нет, я вчера гнал коров мимо, и одна забежала в палисадник, так я точно видел, что дом пустой стоит. – Мы продолжали говорить шепотом, как будто боялись, что нас хоть кто-то услышит.

Окно поддалось почти сразу, со скрипом распахнув створки. Сначала внутрь забрался я, потом помог ей перешагнуть. Внутри была такая же темнота, как и снаружи. Чуть различимы были очертания шкафа рядом с дверью напротив комнаты, а рядом стоял диван, и небольшой комод.

– Давай просто ляжем спать вот тут? Не будем ходить по дому. – Я, прикрывая окно изнутри, махнул на стоящий в углу диван.

Она что-то неразборчиво сказала, но первая подошла и легла на диван. Мы укрылись тяжелым жестким гобеленовым пледом, который пах пылью и стариками, и обнявшись, моментально уснули.

Утром первое, что я увидел, сквозь парящие точки пыли на утреннем прозрачном свету – это фотокарточка, стоявшая на уровне глаз, на синем столике рядом с диваном. Старуха в темном платье не улыбаясь стояла на крыльце этого дома. Впиваясь в меня злыми, уставшими глазами, как будто говорила мне: «Убирайся отсюда».

– Какая страшная фотография! – Она лежала сзади меня, облокотившись на один локоть, и тоже рассматривала черно-белое изображение в рамке. – Как будто мертвые могут всё еще передавать какие-то свои мысли, чувства. Эта женщина всех ненавидит. Как и наш дед, впрочем.

– Да уж, он всех готов заживо съесть. Кроме тебя. Тебя он не ненавидит.

– Нам, наверное, пора идти? – Она робко приподнялась, близоруко щурясь вглубь комнаты.

Судя по палящему высоко стоящему солнцу, проспали мы долго. Кое как прикрыли окно, молча брели в сторону дедова дома. Я думал, что меня накажут, может отправят пасти скотину с утра, без поспать до восьми утра, и без завтрака.

Дед ждал нас во дворе. Мешки под глазами стали темнее, он напоминал монолит, что ничем не свернуть с пути.

– Дед, мы – Я не успел договорить, он с размаху дал мне пощечину, что я еле удержался на ногах. – Гадёныш! Чтобы в моём доме разводить такое! И с кем! С сестрой! Голос его оборвался, он что-то еще говорил, но из гортани вырывались только сиплые звуки. Махнув под себя рукой, он круто развернулся на пятках, пошел обратно в дом, бросив через плечо – Вы едете по домам. Оба. – Мы переглянулись, и только теперь увидели, что на крыльце стоят наши чемоданы, сверху как листьями присыпанные смятыми деньгами.

– До дома сами как-нибудь доберетесь. – Хлопнул дверью у нас перед носом. Лязгнула тяжелая щеколда

– Дед, да мы просто на дереве посидеть ночью пошли – Я постучал в дверь. – Дед!

Слышно было, что он уходит, пошаркивая задниками тяжелых тапок в дальнюю комнату, закрывая за собой двери.

Глаза больно защипало, я всхлипнул, и подхватив наши чемоданы, вышел за калитку.

Мы ни слова не произнесли, пока не добрались до автовокзала. Весь оставшийся день, и всю ночь просидели в зале ожидания, потому что нужно было дождаться утренних рейсов.

Ночью стало очень холодно. Не помогла даже почти вся одетая на себя одежда из чемодана. Тогда мы бросили наши вещи, и бродили по периметру. Только под утро удалось уснуть на неудобных креслах. Мы так толком ни о чем и не поговорили.

Меня разъедала обида, её, наверное, тоже. Наутро мы разъехались по разным городам, она жила в тысяче километров от моего города. Ну и больше мы не увиделись.

– А как её звали? – Люда, что все это время мяла бумажный стакан в руке, практически скомкала его большими пальцами.

– Нина. – Выдохнул он. – Её звали Нина. Я потом, через много лет узнал, что она рано ушла, очень молодой.

– А вы не пытались найти её, продолжить общаться? – Она подалась вперед.

– Конечно пытался, но родители были против. Этот наш ночной побег вообще много шуму наделал. Все вообразили себе что-то несусветное. Деда героем в этой ситуации все считали, в отличии от нас двоих. Ну, времена другие были. – Он вздохнул, и одним глотком выпил свой остывший кофе, засобирался, подбирая скомканные обертки со стола. Рамку не выпускал из рук. Люда молчала.

– Спасибо, что принесла фотографию. У меня нет других её снимков. – Тяжело вздохнув, он громко скрипнул стулом, отодвигаясь от стола, и, не попрощавшись медленно пошел к выходу.

Глава 8. Ысавецкая.

На подходе к унылому зданию больницы Люда увидела некрасивую худую женщину, сгорбившись прикуривающую за углом, у входа в морг, стоя прямо под огромной пластиковой голубой табличкой, как будто рекламной вывеской, растянутой над небольшой дверью сбоку здания. Она притягивала к себе взгляд, было что-то в ней подавляюще-спокойное, пассивное. Но взгляд цепкий. Она, казалось, высматривает что-то из-под сутулых плеч. Крыса! Вот уж кто переживет любые годы и невзгоды, сносит любое несчастье в одном и том же пальто, как в маскировочном костюме.

Люде тоже хотелось покурить, но до начала встречи оставалось пять минут, да и не хотелось пахнуть дымом перед человеком, кто решает бракованная ли ты, или нет.

Поднявшись на третий этаж по тихим, непроветриваемым лестницам, она оказалась прямо посреди коридора, напротив прохода. У потолка болталась табличка «Психолог». Когда-то здесь была дверь, а теперь просто вырванным зубом торчала дыра в приёмную. Посередине стоял стол и стул, больше ничего. За столом сидела сутулая женщина в синем платье, и что-то быстро писала в большой тетради. Не отрывая головы от бумаг, она спросила, к кому она пришла.

Нужно немного подождать. Доктор вот-вот освободится.

Двери лифта медленно разъехались, и в комнату скользнула, не поздоровавшись, та самая сутулая тетка, что привлекла внимание Люды у морга. В сером старомодном плаще, с волосами, скомканными в хвост. Крыса!

«И вот она определит, учится мне в классе дальше, или идти в школу для дебилов?!» – Люда скосила взгляд на открывшийся ящик с бумажными папками. Секретарь рылась, путалась в буквах, или папки лежали без какого-то порядка.

«Точно, на букву Г». Ее пухлые руки с ярким красным маникюром замерли, и ловко подцепили тонкую пустую папку. Хотя нет, там вроде есть один листок. Что это? Люда как ни тянула шею, так и не смогла разобрать, что там.

Крыса выглянула, и что-то сказала. «Гусева» – Секретарь, привстав, помахала Люде тонкой папкой.

Почему крыса сразу не позвала напрямую? Психи любят долгие предыстории? Это какая-то проверка? Или просто часть протокола, которому куча лет?

На двери табличка «Психол». Окончание отвалилось что ли? А в специальное окошко таблички, под фамилию было вставлено напечатанное на принтере, блеклое, заглавными буквами ЫСАВЕЦКАЯ К.Р.

Странная фамилия. Что за Ысавецкая?

Ысавецкая сидела за старым столом, с растрескавшейся фанерной столешницей, спиной к окну. Пальто висело на спинке стула. Тонкая папка была открыта, и она, не отрываясь смотрела на единственный листок, что там лежал. Люда села без приглашения на стул напротив.

– Знаешь, зачем ты сюда пришла, Людмила Викторовна? – Крыса, согнувшись напополам, и навалившись грудью на стол, громко почесала свою лодыжку.

– Нет. – Люда сдвинулась на самый край стула, и старалась не упасть, деревянный край больно впивался в тело, но не хотелось делать ни одного лишнего движения.

Крыса громко закашлялась, наконец перестала скрести коротко обрезанными ногтями по дешевому капрону, и впервые посмотрела Люде в глаза. – Твои родители и педагоги школьного класса обеспокоены твоим поведением – Торжественно вступила, но оборвала себя на полуслове. Она явно не спроста взяла длинную паузу, как будто читая, что там написано на этом листке, всего три абзаца текста.

– Поэтому мы с тобой поговорим немного, Людмила Викторовна, и потом посмотрим, что нам делать. – Сказала она уже совсем простым голосом, интонацией давая понять, что ответ тут и не нужен.

Люда молчала.

– Хорошо? – Крыса замерла с ручкой в руке

– А что, у меня разве есть выбор? – Люда, шумно заерзав, села глубже в жесткий стул, что закачался, зашевелился под ней, и громко заскрипел от движения.

– Расскажи мне немного о себе, и почему ты здесь. – Кончик ручки замер на краю той же бумажки, где были три абзаца про Люду.

– Мне пятнадцать, учусь в школе, пришла в Вам пройти аттестацию.

– Ну а интересы у тебя есть какие-то? Ты чем-то занимаешься после школы?

– После школы я иногда гуляю, но чаще сижу дома. Читаю. Смотрю фильмы иногда в кино.

– У тебя есть друзья?

– Есть. Подруга Катька.

– А она знает, что ты тут?

– Нет, а что?

– Какая же это лучшая подруга, если ты ей не доверяешь? – Усмехнулась психолог.

– Думаю её родители не пускают со мной гулять после этого случая. И она с кем-то встречаться начала. С парнем – Люда чуть запнулась, и растерянно замолчала.

– Знаешь, это нормально слушать родителей, и начинать гулять с мальчиками. Но своё мнение у неё тоже, наверное, есть. Может она сама тебя избегает? Какие-то еще может истории есть, о которых она знает, и поэтому сводит общение на нет?

– А ваш муж знает, что вы курите? Он вас избегает из-за этого? – Люда рассердилась такой неожиданной бестактности и прямоте. Мало ли кто кого почему избегает. Но, кажется, попала в больную точку. Тетка психолог перестала улыбаться, и явно смутилась. Пальцы перебирали разрозненные страницы и распечатки текста, что просто лежали на столе. Пауза затянулась.

– Я могу идти? Это все? – Люда наклонилась к полу, чтобы взять свой рюкзак.

– Нет не всё! – С нажимом ответила Крыса.

– Какие у тебя отношения с родителями?

– Нормальные

– Оба родителя твои родные родители?

– Да

– Тебя бьют? Обижают? Принуждают к чему-то?

– Нет. – Люда разжала руки, и положила их на колени. Кажется, это банальный опросник. Пять минут, и готово. В школах такие тоже раздавали, на уроке психологии. Она поставила галочки ровным столбиком, выбрав все ответы «А», и потом Люде выдали результат, что она покорная овечка, что сделает всё, о чем ее попросят, и всем поможет. Очень мило, тогда их школьный психолог полчаса рассказывала, что такие тесты помогают лучше понять себя.

– У тебя есть парень?

– Нет

– Несчастная любовь?

– Нет.

– А знаешь, мой муж не знает, что я курю. – Задумчиво протянула Ысавецкая после небольшой паузы. – И я боюсь, что будет большой скандал, если он узнает, для него это вопрос принципиальный. Интересно, что ты спросила об этом. Я каждый день думаю, стоит ли тратить большую часть своей жизни на человека, с которым ты не можешь быть откровенной и вообще быть самой собой. – Она, не отрываясь смотрела в папку с листком, и не поднимая головы продолжила. – Мне очень страшно было остаться одной, это было давно, правда. Я и замуж поэтому вышла. А сейчас страшно что-то менять, мне не нравятся перемены. Даже если они к лучшему, но кто же знает наверняка, к чему они тебя приведут.

Люда хотела что-то спросить, или сказать что-то, но было неловко. Ысавецкая наконец подняла голову, и даже немного улыбнулась.

– Чем ты собираешься заняться, когда окончишь последний класс школы?

– Пойду работать в кафе внизу моего дома.

– А ты не хочешь разве пойти учиться, получить дополнительное образование?

– Нет, не хочу.

– Зато честно. – Ысавецкая пожала костлявыми плечами. – А то многие приходят, и сказки тут рассказывают. Ты видела надпись, что нарисована краской на стене одного дома, не очень далеко отсюда? Большие красные буквы.

– А что там?

– Там написано «Накажи зло».

– Мне кажется, это справедливая надпись. Зло должно быть наказано.

– Ты думаешь есть люди, что никогда не совершали ничего такого… – Она задумалась, подбирая слова. – Стыдного или по-настоящему плохого?

– Не знаю. наверное все что-то такое делали.

– То есть каждый из нас заслуживает наказания?

– Нет. Не все. – Тихо прошептала она.

– Тогда почему тебе кажется справедливым наказать зло? В каждом что-то внутри гниет, разве нет, Люда?

– Нет, не в каждом.

– Ну а вот ты, ты заслужила наказание?

– Я? – Она вскинулась, широко раскрыв глаза, и даже немного привстав со стула. – Я нет, я ничего такого не сделала.

– Ну понятно. Это понятно. А у тебя есть какие-то глобальные вопросы, о которых ты иногда, а может много думаешь? Или не можешь принять решение, потому что не понятно, как к этому относиться?

– Наверное у всех есть какие-то такие вопросы. – Люда наморщила лоб, что он пошел трещинками поперечных складок.

– Нет, не у всех. Проще жить не замедляясь, не разговаривая, не обсуждая то, что волнует. Это некоторых приводит вот ко мне сюда потом. Но не всех. Так у тебя есть какие-то большие вопросы? Я не буду это записывать, мне просто интересно.

– В нашем городе ничего никогда не происходит. – Люда шумно выдохнула воздух. В носу защипало, и голос чуть охрип.

– Меня это почти беспокоит. Что ни с кем ничего никогда не происходит. Жизнь слишком простая что ли. Вы слышали хоть раз о чем-то действительно интересном, чтобы в нашем городе случилось? Я вот только людей уродливых постоянно встречаю. А происходить ничего не происходит.

Ысавецкая выпучила глаза, как будто чревовещатель уродливой челюстью деревянной куклы произнес её самые сложные мысли, вертевшиеся в голове в последнее время. Казалось, внутри неё идет некоторая борьба. Пауза затянулась. Люда не подавала ни звука, и немного расслабившись, чуть вытянула ноги вперед, рассматривая пожелтевший от времени плакат на стене с рисунком нервной системы человека. Человек был нарисован голый, с как на нитке подвешенными гениталиями, хотя анатомических подробностей не было.

Ысавецкая медленно открыла верхний ящик своего стола, и вынула несколько листков газеты, сложенных пополам.

– Вот. Тут обведено. Можешь не возвращать. – Люда взяла газету, и равнодушно зажала её под мышкой.

– Мы встретимся еще один раз. У меня для тебя есть домашнее задание, написать сказку про дружбу. Любая придуманная история подойдет. У нас следующая встреча через неделю. Сможешь написать за три-четыре дня, и оставить у секретаря, чтобы я успела прочитать? Скажи, что для Кристины, для меня то есть.

– Я попробую.

– Есть у тебя какие-то вопросы? – Она крутила небольшой кусочек бумаги в руках.

Люда отрицательно мотнула головой, и быстро поднялась, еще крепче сжав под мышкой протянутую ей газету. Проскочив бегом через все лестничные пролёты, она вприпрыжку дошла до автобусной остановки, и раскрыла на нужной страничке.

Чтобы не стоять рядом с людьми, что ждали автобуса, она отошла на несколько метров, и прислонившись к дереву раскрыла листки, что ей только что дали.

Но с первых строчек ухмылка Люды поехала по диагонали и вниз. Слово «Красавка» вертелось у нее в голове по кругу. Чуть поскуливая, она сползла вниз по стволу дерева, и, сидя на корточках, перечитала обведенную заметку три раза, пока строки не разделились из месива букв на слова и смыслы.

Нет вестей из Синьцзяна

Шокирующая история открылась совсем недавно. В наш город на пригородном автобусе, несколько недель назад прибыл мужчина, имя которого не раскрывается в целях безопасности, что рассказал, что был обманным путем отправлен с группой женщин в трудовой лагерь соседней страны, под видом танцевального выступления на международном фестивале по обмену опытом и региональному взаимодействию с Китаем. Мужчина сообщил, что в настоящее время все участницы мертвы, и ему единственному удалось выбраться из плена. Горожанин уточняет, что в заточении остались десятки наших соотечественников, вывезенных в зоны фабрик и заводов под различными предлогами, всегда носящими обманный характер.

Глава 9. Вторая встреча с Ысавецкой.

Спустя неделю они встретились снова с Ысавецкой. В комнате неприятно жужжала муха, или жук.

– Что это? – Люда сказала вместо приветствия, осмотрев одним движением головы комнату, и пытаясь понять, откуда идет звук.

Дребезжащее волнение стекла, или пластика. Интересно наблюдать за глазами человека, что ищет что-то идущее из определенного угла. Неподвижная голова, и рассыпающиеся хаосом движения зрачка. Если пытаться проследить за каждым движением глаз в этот момент, ты никогда не выйдешь из этого лабиринта.

– Муха наверху. – Сухо сказала Кристина, мотнув подбородком в сторону лампочки.

– Как муха могла оказаться там? Люда, скинув обувь, вмиг вскочила на стул, чтобы разглядеть поближе, что там. Прищурившись, рассматривала жирную муху, что металась по поверхности плафона лампы у потолка.

– Не знаю – равнодушно пожала плечами Кристина. – Давно ее тут не было. Прошлой зимой я слышала похожий звук.

– Вы что, хотите сказать, что не включали свет зимой?

– Этого я не говорила – Кристина совсем не по-доброму улыбнулась – Свет я включала, звук был такой же, а потом он исчез.

– Но здесь нет внутри лампы мертвых мух. Значит лампочкузаменили.

– Нет, лампочку не меняли, я просила об этом. Мухи не могут проникнуть внутрь плафона. Слезь пожалуйста со стула. – Тетка психолог повысила голос, и было не ясно, толи ее вывела из себя Люда, спонтанно решившая вспрыгнуть на стул, толи ее как-то задевает сама тема этой лампочки, и появляющихся из ниоткуда мух. Кажется, второе.

– А вы пауков любите? – Люда вдруг наморщила нос и стала очень серьезной.

– Я и мух, и пауков люблю. И никого не убиваю, если ты об этом сейчас. Муха побьется в стекло, и вылетит в окно, незачем её гонять. – Кристина приглашающим жестом указала Люде, что нужно сесть. Та послушно спрыгнула, и долго возилась с застежками туфель. Они очень легко снимались, но, чтобы их одеть, нужно было расстегнуть все замочки, и потом застегивать уже на ноге.

– Я прочитала твой рассказ. Очень хорошо написано, между прочим. – На лице психолога появилось подобие улыбки.

– Вы не верите, что это я написала – Люда догадалась, растягиваясь на стуле, и вытянув ноги вперед.

– Нет, я уверена, что это ты написала, но мне интересно, как ты это написала.

– Мне это приснилось. Мне это давно уже снится, все время одно и то же. Я проснулась позавчера, и просто записала. Поэтому там нет какого-то конца. У меня нет фантазии совсем. Я думала, как можно закончить эту историю, и не смогла ничего придумать.

– Ну а сейчас, в двух словах, ты бы как могла описать окончание этого рассказа? Ведь чем-то оно должно было закончится.

– Я думаю … – Она оборвалась на полуслове, и в тишине комнаты только муха билась о все грани матового стекла плафона. Назойливое, яростное движение. – Я думаю ничем это не закончится. Никто не знает, что будет дальше, и будет ли.

– Может это всё сон и ей всё приснилось, может так? – Кристина чуть подалась вперед.

– Нет, это не сон, и не приснилось. Может, она и придумала себе друга, но всё остальное нет.

– То есть она сама все придумала? – Кристина что-то там писала листке бумаги.

– Что вы там пишете?

– Ничего, записываю твои слова

– Как вам мои слова про сон помогут в оценке для школьной комиссии?

– Эти никак, но мне просто интересно. А друг у тебя есть хороший?

– Есть подруга Катька. Вы уже спрашивали.

– А она не убежит, если будет какая-то ситуация, когда вы в беде обе окажетесь?

– Убежит, конечно. Мне кажется, любой убежит.

– Не любой. Но понятно. Люда, это наша последняя встреча. После я должна написать отчет для твоей школы.

Люда, не отрываясь смотрела, как психолог неловко одной спиной отодвигает плотно придвинутый к столу стул, со скрежетом царапая ножками стула по крашенному полу.

– Пол исцарапаете. – Люда встала.

– Да он уже. – Кристина выкарабкалась из-за стола, и, открывая дверь кабинета, жестом как бы приглашала выйти. – Правда очень хороший рассказ. Тебе нужно найти хороших друзей тут.

– Да уж, как в магазин сходить. Где их искать-то?

– Этого я не знаю. Всего хорошего тебе, Люда! – Она даже немного наклонила голову, прощаясь, или показалось?

На улице было пусто. Пахло теплой водой, последним летним приторным арбузным ароматом. Домой идти совершенно не хотелось. Люда встала под козырьком морга, что стоял горбом напротив поликлиники, и закурила. Из мутного от пыли окна в двери показалась лохматая башка, и дверь с визгом открылась.

– Мишка. – Протянул руку парень лет двадцати. И добавил сиплым шепотом – Есть сигарета?

Люда молча протянула ему всю пачку, с любопытством прикидывая, сколько он возьмет. У них за гаражами иногда тоже возникали такие вот Мишки, которые щемят лицо улыбкой, а потом руку откусят за лишний кусок. Этот парень был необычно худой, с давно не стриженными густыми волосами красивого каштанового цвета.

Мишка взял две сигареты. Подумал, и попросил еще одну, для друга.

Люда молча ему потянула всю пачку, чтобы сам взял. Одну, так одну.

– А ты мне нравишься – Тонким сорванным голосом прервал тишину Мишка. – Хочешь, я тебе наш морг покажу? Никого уже нет, а у нас там в зале лежит одна красавица. – Он одним движением спиннул недокуренную сигарету с пальцев, и, попятившись, взялся за ручку двери.

– Нет, спасибо. Меня ждут. – Она поежилась от его взгляда, и быстрым шагом пошла прочь из этого двора.

Мишка долго, зло смотрел ей вслед, пока она не свернула за поворот.

Осень не торопилась войти в город. Ветер путал скошенные сорняки по обочинам дорог, так и не убранные никем, иссохшие в жмых за пару недель жары, так и лежащие соломой под ногами. Еще один порыв, и по щиколоткам больно хлестнуло тонкими травинками. Ноги зачесались так, как будто несколько комаров укусили одновременно в одно и то же место. Можно было пойти на трамвайную остановку, но мимо проехал нужный шестой номер, и она решила пройти несколько остановок пешком.

«Лежит одна красавица» – Покачивалось в голове, на каждый шаг приходилось по слову. Можно подумать, что-то сказочное. Сколько же их там, таких Мишек, хлопочущих вокруг спящих созданий?

Глава 10. Рассказ Люды.

Было долгое-долгое лето. Девочку Уми отвезли к бабушке, домик которой стоял у самого синего моря. Целыми днями можно было ничего не делать. То есть дел, конечно, было невпроворот. С утра можно было гоняться по берегу за крошечными полупрозрачными крабами, что умели просто растворяться в песке, оставив после себя малюсенькую дырочку, что тут же накрывалась волной. Можно было строить замки из песка, увешивая стены крепости гладышами цветного стекла, ракушками, и кусочками коры. Можно было купаться до посинения в море – бабушка все равно не узнает. А лучше всего было отпускать самодельные лодки из обрывков коры и палок, что вынесло на берег во время шторма.

Но всё это не то. Уми очень грустила этим летом. В этой деревне у моря совсем не было детей. Только старики. Рано по утрам, еще до рассвета мужчины уходили в море на своих ярко-синих длинных лодках. Они уплывали, оттолкнувшись веслом о песок берега. Блеклыми пятнышками маячили весь день у горизонта, только ближе к закату возвращаясь назад.

Бабушка сказала, надо просто ждать. Когда заберут. Что ждать и куда кого заберут было не понятно. Бабушка никогда не говорила ни слова больше. Просто жди, да помалкивай.

Уми сидела в это утро на колючем песке, и сощурив глаза на солнце долго смотрела на лодки вдали.

– Эй, ракушка!

– А! – Отвечала ей раковина персикового цвета.

– Вот хотелось бы тебе стать синей лодкой, и целыми днями вольно бродить по волнам? – Уми сжала крепче в пальцах раковину в форме пятерни, потерев пальцем её сколотый край.

– Нет, Уми, мне бы не хотелось. Я люблю морское дно. – Отвечала ей пискляво ракушка

– Ну так и быть. – Девочка с размаха бросила ракушку в волну.

Через минуту волна выплеснула к её ногам раковину обратно. Уми опять взяла её в руки. Бывает же. Задумчиво вертела она её в пальцах – Плыви, ты же именно этого хочешь! А тебя выносит обратно. Значит именно так и надо?

– Ракушка, а ты ведь такая же, как я! – Уми решительно засунула её к себе в карман и пошла в сторону дома.

Бабушка сидела на крыльце дома и перебирала водоросли. Работа требовала внимания. Нужно было переложить сушиться только что собранные водоросли из корзины на плетёный полог. Рвать и путать водоросли было нельзя. Позже, высушенные водоросли скручивали в клубочки и везли продавать в город.

– Уми вернулась. – Бабушка даже не подняла головы от своего занятия. – Я сегодня, собирая водоросли, кое-что нашла. – Лицо её при этом осветилось лукавой улыбкой. Пошарив в карманах своего халата, она извлекла оттуда горсть желудей.

– В наше время, Уми, верили, что желуди обладают особой силой. Главное – это то, что ты в них вложишь. Держи! – Протянула она зажатые в ладони желуди.

–Бабушка, что же мне с ними делать? – пожала плечами Уми.

– Сделай, что захочешь! Главное, вложи свою силу. – Уми на секунду показалось, что глаза бабушки сверкнули зеленым огоньком. Кажется, только показалось. Бабушка больше не поднимала головы от своих буро–зеленых водорослей.

Уми ушла в свою комнату, там она разложила на столе пять желудей и задумалась.

«Вложи всю свою силу» – Припомнила она слова бабушки.– Сила. – Повторила она. Сила – это та самая волна, что выкидывает раз за разом ракушку из моря, хотя место раковины на самом деле на дне морском. Сила – это та самая неизвестность, которой все сидят тут и ждут, по словам бабушки.

Уми уныло, машинально мяла в руках пластилин и вертела в пальцах желуди. Получился человечек. Такой хороший, желудевый человечек. Робин, назвала его Уми.

– Знаешь, Робин, никакой у меня силы нет. Поэтому, давай просто держаться вместе. Завтра я покажу тебе море. И сережку, я её нашла позавчера на берегу в песке. Завтра, Робин!

Её клонило в сон, и, отложив Робина на край стола, она закопалась в цветастую наволочку подушки.

Пробуждение было не из приятных. Кто-то дергал её за нос, и заглядывал поочередно то в левый, то в правый глаз. Очнувшись, она увидела, что это Робин изо всех сил пытается её разбудить. Еще она заметила, что на улице темно, а объемные, выпуклые звезды заглядывают как с фонариком в окна.

– Пошли, Уми! Самое время! – Робин тянул её за руку и указывал в сторону моря. –Сейчас самое время! – Повторил он.

Они, взявшись за руки, бежали к морю. В лицо дул шквальный ветер: с солью, с запахом воды, с рокотом бушующей стихии. Остановившись перевести дыхание от быстрого бега, они, не расцепляя рук смотрели на море. В темноте одна за одной волны с белой пеной рушились вниз.

– А шляпу я тебе все-таки криво сделала. – Серьезно сказала Уми, поправляя желудевую шляпку Робину. Сейчас он был даже немного выше её ростом и простодушно улыбался. Осмотревшись стало понятно, что они выбежали к рыбацкой деревушке. Одинокие покошенные домики, сколоченные с единственной целью оградить рыбацкие снасти от ветров и дождя. Идти было сложно, они то и дело спотыкались о разбросанный повсюду хлам: истертые временем корзины для сбора мидий, обломки ящиков, стальные тросы. Целая деревня лачуг, только без жителей. И рокот моря. И хруст песка под босыми ногами. Как будто шагаешь по коржу из песочного теста. Наконец, они встали.

– Вот он! Я хотел тебе его показать – Робин показывал пальцем в сторону большого замка из песка. Они подошли ближе. Ворота, ведущие к мосту через ров с водой, начали медленно открываться, немного осыпаясь песком. До чего же красиво были украшены четыре сторожевые башни по краям: здесь были и отполированные стеклышки, и ракушки всех цветов, и фигурно выложенные водоросли по краям крыш.

Уми крепче сжала руку желудевого Робина, когда они взошли на мост. Под ногами бурлила вода, нескончаемым потоком двигающаяся по кругу. Войдя внутрь, Уми замерла. Огромная зала казалась бесконечной, со множеством песчаных колонн, уходящих парами вглубь. Пол был вымощен рыбьей чешуёй, и переливался при бликах свечей, висевших в огромных канделябрах под потолком. На стенах висели портреты известных морских обитателей. Особенно важным казался Осьминог-восьмой. Робин рассказал, что это был отважный морской охотник, боровшийся за независимость своего народа на протяжении сорока лет.

Пройдя дальше по зале, Уми увидела у дальней стены огромного краба, восседающего верхом на дикой раковине. Робин привстал на одно колено и тихонько шепнул Уми, чтобы она склонила голову перед нынешним морским повелителем. Уми послушно склонила голову. Краб остался доволен, приветливо и громко щелкнул клешнями в знак расположения.

Что тут началось!

Вбежало еще несколько крабов поменьше, один из них отодвинул занавес, что скрывал часть зала, и за ним оказалось несколько музыкантов: это был квартет угрей. Грянула музыка. Удивительные мелодии лились одна за другой. Уми и глазом моргнуть не успела, как уже кружилась в танце с молодой каракатицей.

– Какая прелестная девочка! – Взвизгнула каракатица – Тебе здесь нравится?

–Очень! Здесь всё так, как и должно быть. Почему я раньше не видела этого замка?

– О! – Каракатица опять взвизгнула от удовольствия. – Да ведь он всегда тут был. Просто его не легко увидеть. Сложно увидеть то, что находится у тебя за спиной.

Уми не очень разобрала, о чем толковала толстая каракатица и только хотела расспросить её обо всем этом, как разом музыка стихла и огромный краб на троне провозгласил на всю залу – как будто приглашая войти очень важную персону – «Прилив!»

Уми знала, что в прилив даже взрослые собиратели мидий в спешке возвращаются домой. В этих местах вода скоротечна. И еще она знала, что всё это связано с жизнью Луны. У луны есть невод, ночью его видно очень хорошо, а днём его скрывают лучи солнца. В какой-то момент Луна идёт от Земли, и вместе с неводом тянет за собой всю воду, тогда здесь, внизу открываются глазу невиданные ранее берега, что раньше были скрыты под водой. И выходят на охоту ловцы мидий, и собиратели водорослей, как её бабушка.

Если сейчас прилив, значит, её осенила страшная догадка, значит, замок сейчас начнет заливать водой! Поднялась жуткая давка. Угри побросали свои инструменты, и ускользнули первыми. От них остались только небольшие воронки в пространстве. Толстая катакатица тоже хотела проскочить вслед за ними, но не успела, стремительно намокающий песок начал втягивать её под себя, забираясь всё выше и выше. С визгом она вырвалась, и причитая, встроилась в общий поток давки, стремящийся прочь из замка. Уми поёжилась, растерянно осматриваясь по сторонам.

Через минуту внутри не осталось никого, кроме неё и Робина. Все куда-то разбежались. Тут они услышали знакомый рокот моря и стены замка, увлажняясь, стали медленно оседать. Бросились к выходу из залы, но, не добежав до него каких-то пять метров, попятились обратно – проход был заблокирован глыбой мокрого песка. Это одна из башен рухнула вниз, размытая водой у основания. Они в панике уже метались от окна к окну, надеясь там найти себе спасение. Но тщетно. Разом огромный замок превратился в бесформенную, оседающую лепнину.

Они с Робином отбежали в еще почти не тронутую разрушениями часть залы. Трон был перевернут, а на его месте зияла дыра, ведущая неизвестно куда, и медленно сужающаяся, вместе с тем, как размокал песок.

– А ведь, верно, во время прилива воды крабы уходят под землю, оставляя после себя крошечные дырочки на песке! Робин! – Крикнула Уми – Давай туда!

Но Робина нигде не было. Потолок пошел трещинами, сверху осыпался песок, а кое-где он мокрыми струйками набегал в зыбкие колонны, что под своим весом тотчас обрушивали пол и внизу превращались в топи. Она в панике завертела головой во все стороны, но нигде не увидела его. Времени оставалось совсем мало, вот-вот рухнет оставшаяся часть свода, что держала на себе песчаный купол.

Тогда Уми прыгнула в сужающуюся нору краба, и понеслась с бешеной скоростью вниз. Вокруг было темно так, что не было видно пальцев на руке. Хотя, если потрогать себя, то пальцы, конечно, были. Звуки исчезли в этой темноте, и только лишь пахло подвальной сыростью, и копотью старых коридоров.

Глава 11. Пустырь.

Осень совсем не наступала. Все еще было жарко вечерами, темнело поздно. Школа от дома совсем близко, если идти по гравийной дороге, что идет между гаражей и лесопосадкой, и перемахнуть через сетку забора, то окажешься за школьным парком. Минут восемь займет для десятиклассниц, не больше.

После уроков, Люда, выйдя с Катькой на задний двор, почти врезались в вертлявого лысого мужичка лет пятидесяти, что будто бы выскочил на них ниоткуда.

– Девочки, скажите мне пожалуйста, вот зачем памятники ставят? – Затараторил мужик, чуть картавя. – Революционерам ещё ладно, тут мотивация известная. Но вот зачем поэту памятник? Или композитору? Что там вообще за этой бронзой? Все это умершие люди, как ни смотри.

– Чтобы помнили. – Катька набычилась и стояла, глядя себе под ноги

– Мы же не раскидываем кладбищенские надгробия по дворам, где жили люди. Так-то все что-то немного приволокли в этот мир, жили жизнь. Хотя, это было бы любопытно, если человека бы кремировали, а крест или плиту во дворе ставили бы. Идёшь с утра – и, с одной стороны, знакомые всё лица, и одиночество не так сильно давит. – Он хохотнул, но осёкся. – К тому же постоянно бы новенькие появлялись. Зачем нагнетать страх по телеку, если можно легально расставлять значками смерть рядом?

– Я думаю, что это плохая идея. – Люда с интересом смотрела на этого человека.

– Ну а чем памятники уличные лучше? – Лысина покрылась испариной, и мужчина, нашарив в кармане бумажный платок, промокнув лоб и брови.

– Вы тогда ещё спросите себя, как у нас ещё мавзолей существует.

– Это из другой темы вопрос. А вот ничего, что бронзовые ребята эти все обосранные стоят, в большинстве городов не выделяют денег на их регулярную мойку. И весь смысл сходит на нет, выходит? Так что ли? Или ещё скульптор старался же, а есть хоть один памятник скульптору?

– Нам домой пора, извините. – Катька наконец разжала раздраженно сцепленные губы.

– А вы разве не из краеведческого кружка? У нас сейчас занятие должно начаться.

– Нет, мы просто пытаемся к гаражам выйти.

Мужик явно потерял интерес, и с тоской вглядывался в открытые двери школы. Они уже отошли на десяток шагов, да так и застыли на месте, когда кто-то кинулся ему на шею, выдохнув:

– Митя, где же ты с весны пропадал? Мы тебя, где только не искали! – Какая-то женщина стояла рядом, чуть всхлипывая, явно радуясь неожиданной встрече. – А мы Маришу пришли встречать после школы. – И перейдя на чуть слышный шепот добавила. – Тут такая история была, что детей страшно оставлять после уроков одних, вот по очереди родителями ходим встречаем теперь. Где же ты был? – Женщина повысила голос, похлопывая мужика по плечу.

– А я в районной больнице лежал. Ходить не мог – Он жестом указал на массивный железный подог, на который опирался обеими руками. – Потом Лола, жена моя забрала домой меня. Повезло мне, можно сказать. Дочери обязан. – Мужик быстро вытащил из кармана платок, и одним движением протер лысину. – В апреле шел домой после работы, вот из лаборатории своей и шел. Они окружили меня, все в черном, и лиц не видно за шапками и капюшонами. Вытолкнули одного из круга, и били, пока подняться не смог. Ничего не говорили. Ни словечка. Я как не упрашивал остановиться. Из кармана выпал кошелек, девчонка что стояла среди них подобрала, а у меня там нет ничего, только мелкие бумажные деньги, и фотография дочкина, старая, еще школьных времен.

Девчонка, что с кошельком стояла, та спросила, кто это на фотографии. Ну я и ответил, как есть, что это дочь моя. – Мужик запнулся, и долго сморкался в платок пока его не начала почти трясти за руку эта его знакомая: – Ну? А как в больницу попал?

– Ну они замялись на этом моменте с кошельком, может момент упустили подходящий забить меня насмерть, а может эта девчонка там за главного была. В общем покрутила она эту карточку в руках, и остановила того, кто пинал меня уже лежащего навзничь, у меня уже кровь из горла шла. Она коротко сказала что-то простое, типа «прекрати». Парень, что колотил меня, быстро вошел обратно в круг, она бросила что-то еще короткое, я уже не разобрал, и они, сбросив кошелек мне на грудь ушли во дворы. А потом меня уже патрульная машина подобрала и в больницу отвезла. Врачи сказали, очень повезло, в белой рубашке родится.

– В обычной. – Тетка как-то ощутимо расстроилась.

– Что?

– Не говорят в белой рубашке, говорят просто в рубашке родился, когда повезло.

– Ну хоть в какой рубашке, главное, что живой. Вот полгода ходить не мог. Как только на ноги встал, сразу за работу взялся. Чего время зря терять.

– А кто они? Нашли их потом? – Тетка собеседница начала смотреть на часы, и озираться по сторонам. – Я малышню жду, извини. – Оправдывалась она, продолжая крутиться во все стороны.

– Нет, не нашли. Я ведь, такое дело, в каждое лицо всматриваюсь после этого случая, вдруг по глазам узнаю девчонку ту, что мне жизни сохранила.

– Ну это ты зря. – Тетка пожала плечами, продолжая хмуриться и озираться.

– Говорят это просто молодежь такая сейчас, проверяет себя, кто смелый, а кто нет. Человека загубить ведь тоже сила воли нужна.

– Ой не смеши меня Митя, чтобы человека убить нужна злоба и тупость, больше ничего не нужно.

– Я же выжил. – Из-за дочки.

– Да просто не стали добивать. Зачем им мараться?

– Нет, она фотографию увидела, и попросила остановиться.

– Вот и Мариша моя идёт с одноклассницами. – Женщина пожала плечами. На крыльцо вдалеке высыпала гурьба детей, и замахала руками, увидев её вдалеке. – Рада была увидеться, Митя. Поправляйся.

– Да я уже. Жду вот группу краеведческого кружка.

– Вот этих что ли? – Она махнула на Катьку и Люду, так и застывших в десяти шагах от них.

– А вам чего надо? – Громко крикнул он в их сторону, доставая всё тот же затрепанный платок, чтобы высморкаться, и оттереть им же лицо от внезапно выступившего пота. Палка в руках мешалась, пришлось опереться о хилое деревце, что кривым стволом притиралось к железному тонкому рельсу, вкопанному в клумбе рядом.

Девочки, переглянувшись, пошли быстрым шагом в сторону гаражей.

– Эй, не ходите через гаражи одни! – Тревожно донеслось сзади. Но кто его слушает.

У гаражей было на удивление пустынно, никто не стоял за поворотом, не слышно было голосов и хихиканья. Дорога, идущая кустами, вдоль котлована тоже была пустая. Выйдя на пустырь, они обе вздрогнули от грубого окрика издалека.

– Людка, иди сюда! Дело есть! – Одноклассник Мотик стоял, широко расставив ноги, и скрестив руки на груди. В густом пасмурном мареве его тощая фигура казалась восковой, наскоро, по-черновому вылепленной из первых попавшихся под руку деталей. Острые черты лица, чуть сточенные передние зубы, что обнажались каждый раз, когда он что-то говорил. За его спиной стояло штук пять теней – внутри недостроенного госпиталя.

– Люд, идём подойдем. – Катька говорила очень уверенно.

– А зачем? Это же взрослые ребята все, и я никого не знаю, кроме нашего Мотика. –Мотик учился с ними в одном классе, а вот его дружки были явно старше, выше на голову, и вдвое шире.

– Идем послушаем, что ему нужно. Тут до дома недалеко, если что убежим. – Катька первой пошла в сторону стройки. Люда, чуть прищурившись, нерешительно двинулась следом, сойдя с дороги, отставая на пару шагов. Впереди по дорожке металась полная женщина, и звала кого-то. Люда прислушалась – нет, не разобрать, что кричит.

– Кать, пошли домой, а? – Но та, не оборачиваясь, с очень прямой спиной шла навстречу однокласснику. Мотик стоял на горе бетонных блоков, но, увидев, что девочки приближаются, ловко спрыгнул на землю, и пошел им навстречу.

Когда расстояние было в два шага, он рукой показал, чтобы остановились. Из-за спины вышло несколько парней, незнакомых, намного взрослее.

Все молчали.

Люда оглянулась. До дорожки было метров десять, можно было бы рвануть. Она непроизвольно дернулась, но эти двое подскочили, и встали позади. Рук не трогали, но бежать было бесполезно.

Люда молчала и рассматривала свои черные башмаки. Все в пыли, мама бы отругала, если бы увидела.

– Ну, я пошла что ли? – Катька заискивающе смотрела на Мотика, чуть заметно раскачиваясь на одном месте, и отводя глаза от подруги. – Уговор был привести Людку. Я привела.

– Иди-иди. У нас тут всё и без тебя будет чинно-блинно. – Мотик сплюнул, и загоготал. Двое парней тоже негромко, не разжимая зубов засмеялись.

– Катя, зачем ты так? – Не поднимая головы спросила она почти шепотом.

– Тебя всё равно были выпихнули из школы, а мне еще там учиться. – Она кивнула головой в сторону их одноклассника, что делал вид, что вообще тут ни при чем, и показательно отвернулся в сторону. – Мама мне сказала, чтобы я с тобой не дружила.

– Маме передай, что никто с ней дружить не будет. – Мотик зевнул, и жестом показал Катьке, что может идти.

– Ну, я пошла. – Катя помялась, переступая с ноги на ногу. – Извини, Люда. – Медленно развернулась, и пошла прочь. – Гравий громко шуршал за спиной. Люда вздрогнула, но не обернулась.

– Сочтемся. – Мотик сплюнул, и по-волчьи уставился на Люду.

– Тебе чего надо? – Она наконец оторвалась от разглядывания носа и пяток своих ботинок, сглотнула, и прямо посмотрела ему в глаза.

– Надо поговорить. Дело тут есть. Интересно, сдюжишь ты, или нет.

– Чушь не неси – Сипло ответила Людка. Двое сзади молча подошли еще на полшага ближе. Пахло от них дешевыми сигаретами, и несвежими носками. Люда поморщилась.

– А нечего было обижать хорошего человека. – Почти пробормотал он, и развернувшись крикнул внутрь каркаса госпиталя: «Ванек!».

Из глубины здания показались и медленно пошли в их сторону еще три фигуры.

– Пошли давай внутрь – Мотик сплюнул и рывком двинулся в сторону заброшенной стройки.

Ее окружили несколько вышедших из здания ребят. Мотик в классе ни с кем не дружил, но и ни с кем в открытую не конфликтовал. Иногда долетали слухи, что вроде как он замешан то в одной, то в другой странной истории.

Мелкие мухи будто кружили перед глазами. Кожу век защипало, как на морозе. Идти с Мотиком внутрь заброшенной стройки не хотелось. Там всего два этажа, но стройка стоит на котловане, утыканном сваями. Люда слышала, что перекрытия так и не закончили делать, а котлован очень глубокий.

Люда старалась думать о чем-то другом, лишь бы не расплакаться. Выдохнуть, и представить что-то несуществующее. Сейчас бы на море. Катька значит всё это подстроила. Море с белым песком, и ракушками, которые принес шторм. Нет, она даже не приведет никого на помощь. Вчера был шторм. Никто не знает, что она здесь. Ракушка шершавая, и немного острая с одного конца. Наверное, о камень обломалась. Ракушка обломалась, ха, прямо как Людка. Людка тоже обломалась. По-глупому. От этой мысли ей стало весело, и она без слёз посмотрела на Мотика.

– Мотик, ну хватит шутить, куда мы идем и зачем? Мне домой нужно – Она шла впереди всей их банды. Поднимались по широкой лестнице без поручней на второй этаж.

– Мне тоже Людмила нужно домой, но дело есть дело. – Надвигалась гроза. Солнце скрылось за плотным полотном туч, и было темно, как вечером.

Кто-то, или скорее что-то застонало из-за простенка. Госпиталь был не достроен, и не было комнат, как таковых, а стояли временные перекрытия, да еще плотные бетонные балки, и кривая лестница, с глухой бесконечной дырой посередине котлована.

Стон повторился. Само пространство зашевелилось, открылось в сторону девочки. Что-то по-настоящему страшное бродило между ними. «Уходииии» шаркали медленно приближающиеся шаги. Хотелось крикнуть, но звук застрял где-то посередине груди, так и не выбравшись наружу. В горле пересохло.

«Агагааар» рычало, почти плакало существо, тенью, в человеческий рост медленно и тяжело шаркая навстречу, между ног было плотно намотано, и провисало тяжелым комом.

– Что здесь вообще происходит? – Она осмотрелась. Нет ли пути назад? – Ребята, ну хватит!

Со стороны лестницы послышался совсем другой звук быстрых шагов. Появилась знакомая фигура. Даже несмотря на полумрак, она видела его опущенные губы, синий свитер и внимательные злые глаза, не пропускавшие ни одного её движения.

– Держи! – Послышался знакомый голос. Сбоку сжало, и защемило. Это был Костя, кидая ей на голову большую полупрозрачную тряпку. Тряпка криво налетела, и сразу же стекла на пол. Он ничуть не изменился за эти несколько месяцев, что они не виделись.

– Поиграем немного? – Он единственный совершенно не шевелился из всей их переминающейся с ноги на ногу компании, словно застыл в броске.

Мотик услужливо подобрал тряпку с пола, и аккуратно положил ей на голову, прихлопнув сверху не больно ладонью: «Испачкалась немного. Но это нормуль. Людка, ты как настоящая невеста теперь!»

– Это не смешно. Пустите меня, мне домой пора! – Она стянула с головы тряпку, и неловко крутила в руках. Обычная прозрачная тюль для окон.

Раздался еще один стон. Совсем близко. Кто-то врубил фонарь, и направил его в лицо медленно шаркающей фигуре.

«Люуууумиииии» – Забулькал громко Роман Эдуардович, и подойдя к ней вплотную крепко схватил под локоть. От него пахло мочой и потом. Его трясло, и он мертвой хваткой, очень больно держал ее за руку. Голова перестала шуметь, сменилась тупой ноющей болью. «Пусть это просто закончится» – Думала она. Как мама писала в своей красной тетрадке, которую прятала ото всех «Пусть это просто всё закончится».

Не успев додумать этой мысли, она сморщилась от боли. Тряпку сверху ей уже припечатали грубым движением, кто-то из ребят подошел чуть согнувшись, и быстрым резким движением вернул на место. Руку всё еще очень больно сжимал Роман Эдуардович, голоса троились в голове. У окруживших со всех сторон ребят не было лиц. Зато были фонари, рассекающие темноту бледными лучами.

– Костя, я прошу тебя. Зачем ты всё это устроил? – Голос ее треснул, вмиг сделался уставшим и слабым. Таким тонким, что она почти пищала. Какой уж тут крик.

Он зашел тенью за спины других, и теперь стоял дальше всех. Если бы они не пересеклись взглядами, она могла бы его даже не увидеть.

«Ромочка!» донеслось приглушенно с улицы. «Где ты?» Тьма исказила звуки, отразила ото всех углов, и со всех сторон размножилось вопросительно-недоуменное «тЫ», «тЫ», «тЫ».

В голове гудело. Было слышно, как кидает ветер листву сильными порывами. Легкими крупными шлепками начинался дождь. Становилось холодно.

Эта игра зашла слишком далеко и надо было ее как-то прекращать. Но как? Путь к лестнице был перекрыт, там стояло трое. Может сигануть в оконный проём? – Пронеслось в голове.

Она повернула голову в сторону дыры окна. Там, сидя на ветке, смотрел на неё ворон. Огромная чёрная птица.

Тут кто-то засмеялся глупой мысли, крикнул вслух: «В хоровод давайте». Парни взяли друг друга за руки и медленно пошли кругом. Другой голос со смехом, пилой взвизгнул «жених и невеста, жених и невеста». Другие подхватили, захохотали, и ход круга усилился.

Кричали все разом, наперебой, вразлад. Роман Эдуардович, скуля, плакал и повторял все время «Мама».

Кто-то споткнулся в темноте, и хоровод полетел сильнее кругом. «Жених и невеста, вам здесь не место».

«Жених и невеста, вам здесь не место».

«Жених и невеста, вам здесь не место».

– Что тебе от меня нужно? – Закричала Люда, зажмурив глаза.

– Остановите круг! – Требовательный, громкий Костин голос разрезал напополам пространство. – Мне? Ничего. – Перешел он почти на шепот. Бесшумно приблизился, и подцепив край тюли, медленно стащил с головы, сметая за собой черные взлохмаченные волосы, что, наэлектризовавшись, протянутыми руками тянулись еще какое-то время за кружевной тряпкой.

– Тогда зачем это всё? Мне нужно идти домой. – Она сделала шаг в сторону, но он в секунду перехватил её локоть, и зашептал, склонившись губами к её уху:

– Это тебе нужно. Просто иногда близкому нужно помочь. Ты же сама видишь, что вокруг. Вокруг одна пустота. Они уже рождаются мертвыми, с чернотой внутри. Впереди ни у кого ничего не будет. Посмотри на них на всех! – Он обвел руками темное помещение. Парни поджимая губы жались по углам. Все молчали, кроме скулящего Романа Эдуардовича.

– Это всё ненастоящее, фальшивка! Но никому и не придёт в голову что-то менять. Тебе же если дать выбор, ты же не станешь ничего выбирать! – Он облизнул губы, переводя дыхание.

– Поэтому есть я. – Он чуть сильнее сжал её локоть. Сердце её стучало так же громко, как его шепот в ухе. Она умоляюще посмотрела ему в глаза. Его теплое дыхание почти согревало. – Ты же этого не хочешь?

– Все живут так, как им нравится, или всем устраивает их. Отпусти меня.

– Ты никогда не будешь счастливой, Люда. Ты по-настоящему живая. Поэтому тебе нужно помочь. – Костик отошел на несколько шагов назад. – Отпустите его! – Скомандовал, кивнув на тихо скулящего Романа Эдуардовича.

Тот, ссутулившись, и почти согнувшись, в несколько шагов дошаркал до Люды, и больно схватил её за локоть, вцепившись своей рукой. Он что-то неразборчиво бормотал, иногда переходя на сиплые гортанные стоны. Шум в голове Люды усиливался, рос, раздирал. «Не думай!» – Сказала она себе. «Ты на берегу моря молочно-белый песок и дымка утра. Кто-то, нагнувшись, собирает выброшенные водоросли. Ты идешь ему навстречу.»

– Отпусти меня. – Она устало повторяла одно и то же, мотнула головой, глядя себе под ноги. Становилось всё темнее. Черным гудронным пластом по всему небу роились тучи, вокруг всё окрасилось в монохромный непрозрачный сине-серый цвет. Редкие отблески света, тонкими лучами пробивающиеся через пласты туч вот-вот потонут в словно ручкой нарисованных кустах, и силуэтах деревьев. Еще немного.

– Толкни его, Люда! – Костик четко, коротко и тихо выплюнул эту фразу.

– Что? Ты рехнулся? – Ребята вокруг растерянно разомкнули руки. Никто не проронил ни слова. Люда огляделась, чуть поворачиваясь по сторонам, но все отводили глаза. Тишину нарушало только скуление и постанывание Романа Эдуардовича.

– Люда, он же урод, его ничего не ждет в этой жизни, кроме страдания. – Устало выдохнул Костя. – Просто толкни его. Там высоко, он не почувствует боли. Ты выиграешь эту игру. Ты другая, пойми, тебе это самой нужно.

– Какая игра, это живой человек. Его мама ищет там по всем улицам бегает. – Люда сгорбилась, ссутулившись под залетевшим в окно потоком ветра. Роман Эдуардович тоже встрепенулся, и задрожал. Залепетал сильнее «мама-мама-мама-мама». Почти задыхаясь, выговорил четко еще раз, задергавшись, переминаясь с ноги на ногу, но не двигаясь с места, крепче сжав локоть Люды.

– Человек создан для зла, дорогая. Кто-то по глупости укрощает себя, загоняя в ловушку жалостливого вранья, но мы же знаем, что к чему. У иных людей годы уходят на то, чтобы уговорить себя, заболтать своё внутреннее животное. «Я хороший», гладят они себя, давая десятку на любую благотворительность. «Я хороший», сжимаются кулаки, но не дают в ответ, когда тебя ударили или оскорбили. «Я хороший» кричат они ночью в черное окно, просто я очень вежливый, просто меня сделают изгоем», шепчут они в пустое открытое окно. Но ты не такая! Ты же понимаешь, что лучше быть распоследним негодяем, но честно себе сказать об этом, чем годами, да что там годами, целую всю жизнь жевать одну и ту же пластинку. – Она молчала, не глядя на него. Сердце стучало так, что казалось вырвется птицей наружу.

– Толкни его! – Зло, яростно закричал Костик что есть сил.

«Мама!» – С диким, животным криком Роман Эдуардович бросился поперек рук и тел, парней, что стояли плечо к плечу полукругом, закрывая собой проход к лестнице. Он тащил за собой и Люду, не в силах расцепить пальцы. Он не мог так быстро прорваться через ребят, что не давали ему пройти, сцепив руки, и стоя плечо к плечу, и зарычал. Обнаженные желтые зубы делали его похожим на обезумевшее животное.

Он держал Люду за руку так крепко, что кожа побелела вокруг его хватки. Ей уже было все равно. Очень странно ощущать себя животным, что без суда привели на забой. Столкнувшись с плотной толпой, он дернулся назад, и, зацепившись ногой за кирпич, пошатнулся в сторону дыры. Схватившись двумя огромными руками за Люду, и, издав рыдающий, сдавленный вопль, он сделал нелепое движение, оступился, и оба они повалились в темноту.

Роман Эдуардович летел, безнадёжно запрокинув голову вбок, как будто хотел посмотреть, что там позади.

Она ощутила вдруг за острым страхом облегчение, как будто больше не было проблем, не было страхов, не было ничего, что нужно было решать прямо сейчас. В этом здании. В этой жизни.

Перед ней было море, соленый ветер, и ракушка в руках. Звуки постепенно замерли.

Стало легко, и очень холодно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. лес

Глава 1.

Она приземлилась на кучу пыльного тряпья, сброшенного в темном углу. От удара пыль залпом взвилась вертикально вверх, уперлась в сводчатый каменный потолок, и бесшумно, медленно оседала, переливаясь песчинками там, где попадала на луч дневного света, проходившего через вход в грот. Страх, сдавивший горло не давал глубоко дышать, и грудь вздымалась часто-часто. Двигаться не хотелось, но руки тревожно шарили повсюду, словно стараясь зацепиться за что-то знакомое, найти что-то осязаемое и не немое. Со стороны входа, заслонив яркий свет, на встречу медленно двигалась фигура. Из-за света сзади, казалось, что она со всех сторон светится, как нимб, розово-желтой полоской. Глаза защипало, и пришлось прикрыть их тыльной стороной руки. Откуда-то сверху чуть слышны были стоны и крики. Звук будто был выкручен на минимальную громкость.

Она инстинктивно отползла к самой стене пещеры, путаясь в тряпках, случайно наматывая на ноги рукава старых кофт, озираясь, нет ли еще какой лазейки или щели, куда можно было бы спрятаться. Глаза меж тем привыкли к яркому свету, и то, что медленно приближалось, уже не казалось таким страшным. Плотный халат, наброшенный поверх белой льняной кофты, был распахнут, и чуть трепыхался краями от непонятно, откуда здесь взявшегося сквозняка. На голове у мужчины была странного вида шапка, расшитая причудливым узором.

– Ты кто такая? – Прищурился хозяин пещеры. Его и так сильно раскосые глаза вытянулись в нитку.

– Мы упали! Мы спасались от прилива в замке! – Она вскочила на ноги, и сбивчиво и пискляво выпалила на одном дыхании. Грудь заходила волнами еще чаще.

– Мы? Кто мы? – Он огляделся. – Ты одна сюда свалилась.

Она тоже вертела головой по сторонам. Пещера была большая, с высоким сводом по центру. По углам лежали обрывки одежды, тонкие кожаные ремни, обрывки мятой грязной простыни, подошва ботинка, осколок чашки. Посередине еще тлел черными кусками обугленной древесины очаг, обложенный по кругу камнями. Над костром на крепких рогатинах, зажатых камнями, был прилажен чугунный чайник, обгоревший и покрытый сажей.

– Что ты тут ищешь? – Мужчина сделал шаг вперед.

– Робина нет! – Она суетливо обшарила все тряпки, на которые упала, осмотрела каменные приступы вокруг. – Скажите, где Робин? – Она прикрыла глаза обеими руками, наверное, надеясь, что это затянувшийся сон, и ей поможет открыть и закрыть глаза. Открыла – ничего не изменилось. От рук, перетеребивших все углы пахло пылью и затхлостью.

– Если его тут нет, значит он, возможно, там? – Мужчина поднял указательный палец наверх, обошел её, и с неудовольствием, на некотором расстоянии, рассматривал большую дыру в потолке. Настоящий тоннель. Это оттуда шел сквозняк. Это оттуда доносились слабые звуки – как будто кричит кто-то, беготня и громкие стоны. Мужчина тоже прислушивался к этим звукам. Он с досадой потер спину, поправляя замявшийся халат, и с таким удивлением смотрел на эту дыру, будто тоже её видел впервые.

– Дыры этой не было. И тебя не было. – Его голос был очень ровный, равнодушный, экономящий на звуках.

– Мне бы очень хотелось обратно. – У неё раскраснелось лицо, и она как будто что-то крутила в руках, хотя у нее там ничего не было. Как будто небольшая бумага, свернутая свитком, которую можно скручивать и раскручивать раз за разом, всё тоньше и тоньше.

Лицо начало гореть. В голове нарастал гул, глаза щипало. Она еще раз перетрясла каждую тряпку на полу, обшарила ладонями каждый камень пола, и беззвучно открывая и закрывая рот, набирая в грудь воздуха для нового вопроса, но так и не решаясь что-то сказать, просто села со стороны ближайшей стены пещеры. Мужчина молчаливо наблюдал за ней со стороны, не вмешиваясь.

– Ну вот что, давай-ка ты обратно иди. Пока дыра еще в пещере есть, и слышно голоса, можно обратно попробовать попасть. Ты одна сюда прилетела, давай-ка помогу тебе туда забраться. – В его руках появилась откуда-то деревянная самодельная лестница, и моток веревки. Он засуетился, приставляя лестницу к дыре, стараясь не вставать под сам лаз.

– Давай, полезай наверх, а там веревкой уцепишься за выступ и как-нибудь уж проберешься. Пока еще виден ход, тебе нужно вернуться. Я подсажу, а там тебя само прихватит и потащит. Не бойся. – Он протянул веревку, смотанную кольцом.

Лестница не выглядела надежно, это были палки, скрученные между собой бечевкой. Дыра, казалось, стала чуть больше, чем была в самом начале.

Она поднялась на несколько перекладин лестницы, сжала в руках веревку.

– А вы точно не видели тут никого, кроме меня? Я не одна упала сюда – Она опять начала шарить глазами о пещере. – Со мной был мой друг. Робин.

– Никого здесь кроме тебя не было, да и тебя тут не ждали, уж поверь мне. Кидай веревку наверх, и проваливай отсюда! – Мужчина внезапно почти сорвался на крик. Без предупреждения, подтолкнул вверх, поцарапав плечо огрубевшей ладонью.

Она приблизилась к дыре вплотную. Темный пористый камень, с полосками-царапинами, кругом идущими по всей поверхности. Дыра шла наверх.

При приближении звуки стали резче, стали слышны сирены, и крики людей. Из дыры пахнуло сырыми опавшими листьями. В пещере же не было никаких запахов, кроме пыли, и ветоши, а при приближении к тоннелю появлялся запах сырости, земли, и сладковатой гнили. От лаза шло движение воздуха, несущее наверх. Или внутрь чего-то совсем иного. Она замерла, и выпустила веревку из рук.

– Знаете что? Я не могу уйти без моего друга, я не могла попасть сюда одна, мы вдвоем упали. – Она быстро спрыгнула с лестницы – У нас разрушился замок из песка, и мы прыгнули в дыру. Мне нужно найти его.

– Он у жнецов. – Чуть слышно сказал мужчина, и нахмурился.

– Что еще за жнецы? – Уми недоверчиво посмотрела на него, но он не ответил.

– Лезь обратно, здесь никого ты не найдешь.

– Мне нужно на воздух! – Она рывком, в несколько шагов проскочила через всю пещеру, чуть задев мужчину локтем, и выскочила наружу.

Ей показалось, что он гонится за ней, поэтому побежала еще быстрее, не разбирая дороги, глядя себе под ноги – по сухой траве, песку, и утоптанной серой глине так быстро, как могла, не оборачивалась. Когда земляные валы закончились, она, задыхаясь, встала, поставив руки на колени, и, тяжело дыша, осмотрелась.

Вокруг не было воды, лишь степь, и земляные бугры. Пепельно-желтые обрывки травы, едва двигавшиеся от горячего, медленно ходящего воздуха, и до горизонта – ни одного дерева. Под ногами – каменистая широкая дорога. Она подняла высушенную добела шкурку насекомого, похоже, что осы, лежавшую рядом с ее ботинком.

Далеко впереди черным маревом маячил лес.

–А где океан? – она сказала вслух сама себе.

– У них нет океана. Только степь и лес – Ответила она самой себе, и испуганно озираясь по сторонам, медленно повернула в обратную сторону.

Небо становилось все плотнее, облака медленно наползали друг на друга с других концов света, и были небрежно развешаны комковатой желтой ватой, вынутой из старой плюшевой игрушки. Солнце палило нещадно, обжигая кожу, что и так горела при каждом порыве ветра, что обдавал с ног до головы сухой пыльной волной. Хотелось в тень, обратно, внутрь холодной пещеры.

Устав идти, онапривстала, и осмотрелась. Вдоль косой песчаной насыпи шло огромное поле со спелой, необычайно большой кукурузой. За кипящим желто-зеленым маревом шло уже убранное пространство, с серыми бустылами срезанных стеблей, жестким ершиком торчавшими на километры вперед.

Поле с кукурузой бурлило, шло волнами. Початки – огромные, шевелящиеся, обернутый множеством желто-серых волокон, чуть пульсировали, иногда вспыхивая бледным полупрозрачным светом. Вспыхивали, и сметались огромными косами с края.

Почувствовав движение сверху, она задрала голову и увидела длинный ряд идущих по полю, плечом к плечу. Жнецы! Большие, уходящие плечами в небо. Как будто сложенные из бумаги для оригами, матово-серого цвета. Того и гляди вспыхнут под палящим солнцем. А они и не думают останавливаться, машут косами, оставляя покос позади себя. А полю их нет конца и края. Жнецы идут ровно, молча, только желтые брызги летят из-под кос.

Тут ей в голову пришла мысль.

– Жнецы! Жне–цыыы! – Будь здесь эхо, хором бы разнеслось по округе. Но эха здесь нет. Она вдыхает полную грудь воздуха, и кричит ввысь, больно запрокинув голову. И ещё, и ещё раз.

Тут что-то начало происходить. Как будто время встало, или сломался огромный механизм. Наступила тишина, сломавшая любые другие звуки. Ветер исчез.

– Странно. И страшно. – Успела сказать вслух она. Но тишина стояла такая, что слышно было, как часто бьется сердце. Сверху началось такое колебание, как будто один за одним летели с гигантской крыши листы фанеры и шифера, воздух пришел в движение, и, из-за облаков показалось огромное, исполинское лицо ближайшего к краю поля жнеца. Увидев её, он на секунду скрылся обратно в облаках, но спустя несколько секунд все пространство пришло в движение – бумажная фигура, встав на одно колено, склонилась головой к её голове. В одной руке он продолжал держать огромную рукоятку, уходящую за облака, второй держался за колено. Это было что-то среднее между деревянным манекеном, и лицом человека, которого рисуют на уроках изобразительного искусства, с грубыми, как по пунктиру сложенными краями черт лица, без глаз, но с большим ртом. Столько силы, нечеловеческой и бессловесной было внутри. Лицо повернулось к ней, поравнявшись губами с макушкой.

– Что. Тебе. Нужно. – Провыло ветром, горном, вороньим криком.

– Мне бы узнать… – Она запнулась. А что ей нужно узнать? Как попасть домой? Нужно что-то конкретное.

Фигура зашевелилась, было видно, что ещё секунда, и она скроется опять в облаках, продолжив работу, хорошо если не раздавит девчонку от досады потерянного времени.

– Стой, стой! Не знаешь ли ты, как найти Робина? Это мой друг.

Жнец сипло, с надрывом, словно кто-то кидал камни в ведро, начала подниматься. Подул очень сильный ветер, принёсший удаляющееся сверху:

– Глупая. Девчонка. – И голова скрылась в облаках. Воздух опять набрал силы, косы заходили маятниками, ровно и слаженно, с шелестом проходясь ряд за рядом.

Она сидела и плакала на каменистой дороге рядом с полем. Одна, без Робина, без бабушки. Что же теперь будет?

Уми поплелась к пещере. Старик сидел у входа, скрестив ноги. Он, завидев её, начал махать руками, мол и нечего идти сюда, поворачивай обратно.

– Я обратно хочу. – Пискляво, задрожав произнесла Уми.

– Отчего же ты сразу не пошла, пока ещё можно было проскользнуть обратно? – Закричал старик.

– Не знаю. Я хотела вернуть Робина. А его здесь нет. Я обратно хочу, к бабушке. Там океан. – Её трясло, голос сделался тихим и слабым.

– Я не знаю, как тебе помочь, дыра закрылась окончательно. Ещё час назад оттуда сыпало песком, и слышался гул голосов, а сейчас смотри – Он постучал палкой по камню свода пещеры. – Камень и камень. – Стук гулом прошёлся по всей пещере.

Уми легла на живот, лицом к земле, и беззвучно плакала. Старик пошёл внутрь пещеры. Выбрал из двух пиал белую, всыпал мелко порубленных веток, и щепоть бурой массы, на вид как дорожная пыль, залил кипятком, с только что снятого с огня чайника, и, усевшись у входа пещеры, замер в ожидании, когда немного остынет и можно будет прихлебнуть беззубым ртом.

Уми, недолго пролежав, медленно встала, и подсела к нему.

– Что же мне делать?

– А я почем знаю? Выпей вот, и иди отсюда. Он протянул ей свою пиалу, но, не дождавшись встречного движения, чуть отодвинулся.

– Что же мне делать? – Повторила она механически, даже не задумываясь о том, что там бубнит старик.

– Все хотят знать, что им делать, девочка. Если бы я знал, что мне нужно делать, может и не сидел бы здесь. А так никто мне не сказал, что делать, значит и спрос только с меня – что же я наделал. – Старик тут расхохотался, от беззубого черного рта потянуло гнилью, и тухлым илом.

– Я не знаю, куда мне тут нужно.

– Бывает. – Старик чесал свой бок и смотрел на голое запястье руки. – Ты бы шла своей дорогой. – Он запахнул халат, резко встал и загромыхал чашками в глубине пещеры.

– Куда же мне идти?

– Ну что ты заладила! – Голос старика начал подниматься в тембре. – Иди отсюда я сказал, пока жнецов не позвал. Иди! Не захотела обратно, так значит иди. Вон видишь, черный дым валит на том конце леса? Тебе туда и дорога.

Уми не пошевелилась, только сжалась еще сильнее.

– Проваливай! – Заорал он вдруг. – Крик рокотом пролетел кругом по пещере, и дойдя до Уми, оборвался. Старик сплюнул под ноги, и сам себе под нос проворчал «Балаган».

Она встала и, медленно переставляя ноги, пошла по той же дороге, минуя насыпи, лоснящееся поле, каменистые перекаты. Жнецы были уже далеко. Уже еле были видны пещеры, белел халат старика, что так и сидел у входа, и сам больше походил на соляную фигуру, когда она приостановилась, чтобы осмотреться.

Перед ней до горизонта шло скошенное поле. Ни травинки. Над полем гудело, как будто невидимый рой пчел завис в небе. Но пчел не было, не было и цветов вокруг. Бурые бустылы колосьев, давно отсохших и увядших. Очень далеко впереди виднелся острыми зубьями лес. Из глубины леса валил густой черный дым, что, впрочем, казался нереальным, потому что стоило ему подняться чуть выше макушек деревьев, его подхватывал ветер и мигом, радостно и жадно растрепывал на части.

Пришлось идти через поле, царапая в кровь ноги, и, каждый раз спотыкаясь, причёрпывая сухой серой земли по самую щиколотку.

Гул усилился.

Уми обернулась – сплошное поле, она далеко прошла, ни дерева, ни пригорка, чтобы спрятаться, случись что. Прищурила глаза, всматриваясь в линию, где небо соединяется с полем. Солнце жгло веки, искажало цвета, горизонт рассыпался на блики и лужицы. Вдалеке, весело подскакивая на кочках, неслось перекати-поле. Большого размера, в метр диаметром, плотным комом сплетенное из выбивающихся частей. Этот оплёток колесом всё катился и катился вперед, не меняя направления, увеличиваясь в размерах, прямиком на неё.

Да оно совсем не простое, это перекати поле – сплетенное из рук, ног, голов, отдельных частей тела, торчащих пальцев и вихров волос. Уми решила остановиться, и просто ждать. Оно не просто катилось, оно стонало и ругалось, подскакивая на кочках, одна из голов отчаянно охала и кляла всё на свете, слышались хлопки ладонями, пересвист и стон.

Оно подкатилось, и замерло настороженно чуть поодаль.

– Ты кто это такая? – Пискляво спросила одна из голов. Рыжие вихры были примяты, с ошметками сухой травы и комками грязи. Голова крутила шеей, чтобы посмотреть Уми в глаза, но не получалось.

– А ну, колупаи, разверните немного! Вперед чуток, я разгляжу кто это, вроде новенькая. – Колесо зашевелилось, вылезла одна рука откуда-то снизу, вторая синюшного цвета появилась сбоку, и они, как веслами, двигали это неровное колесо тел, пока наконец голова не стала ровно.

– Ага, новенькая. – Большой шрам у края рта был как бы продолжением губ, порождая ухмылку каждый раз, как голова даже чуть улыбалась.

Дотронувшись до ее голой грязной щиколотки, рука вздрогнула, метнулась к слипшейся плоти, откуда вышла. Колесо тел загудело, завибрировало. Одна из нижних голов, сплевывая серый мутный сгусток, заорала:

– Не трогать! Не трогайте ее! – Рука судорожно терла пальцами о комковатую сухую землю. Уми стояла, как вкопанная.

– Ну накаркали, вороны ититые. И стоило тащиться только! – Рыжая голова примяла губы, брезгливо глядя вниз на руку, что всё еще оттиралась о землю.

– А куда мне идти? – Осмелела она, видя, что никто не собирается к ней даже прикасаться.

– А тут всего два пути. Початки сами образуются, туда не влезть. – Голова кивнула в сторону зеленого поля, нехорошо прищурилась, и сплюнула ей под ноги. – А тебе в лес надо, там тебя живо проводят куда следует.

– Кто проводит? Куда следует?

– А вот сама и увидишь, Расщеколда. – Головы заржали на все лады, – Ну, чего застыла? Зенки выпятила. А ну проваливай отсюда, пока не провалилась, гниль шалая! – Колесо медленно, недобро глядя всеми головами, начало надвигаться на неё. Уми сделала пару неловких шагов назад. Перекати поле смолкло, у ближайшей из голов раздувались ноздри, а губы плотно сжались. Никто больше не смеялся, не разговаривал. Только напряженное дыхание, да частный перебор стучащими ладонями слышался, передвигая себя вперед понемногу.

Уми выдохнула, и побежала в лес. Не оборачиваясь, и не думая, что бы значил нарастающий гул позади. Бежала, забыв счет шагам, лишь бы выбраться из этих бустылов сухого поля поскорее.

На излете поля она обернулась. Живого колеса нигде не было видно, вдали только колыхались рубахами Жнецы, плечами уходя, и скрываясь в облаках, возвышаясь над шевелящимися початками, над бледным скошенным пустырем, над всем, до чего доставал глаз. Косы маятником, слаженно чесали всё, что выросло.

Впереди черной, еловой, неприветливой полосой стоял лес, что начинался с крутого холма наверх, который как приступ к крепости, не разрешал просто так, с наскока войти.

Цепляясь за растущие промеж ели кусты, она взобралась наверх, и, оказавшись на ровной земле, двинулась туда, где было больше солнца, где деревья не казались не так плотно растущими, и виднелось некое подобие звериной узкой тропы.

Идти мешал густой подлесок, она, царапая ноги пролезла мимо колючих кустов, и, перелезая через упавшие деревья, все же старалась не упускать из виду тропу.

Шла долго, пока под лопатками не заныло.

Только тогда она встала посредине небольшой поляны, покрытой мхом, и огляделась, прислушиваясь. Не было слышно ни птиц, ни комаров, ни ветра, что обычно треплет макушки деревьев. Ни хруста веток от мелькнувшей белки, или проломов сухого мха под ногами более крупного животного. Ничего. Огромный белый шар солнца стоял еще высоко, с трудом пробиваясь через плотную завесу мутных облаков. Во рту быстро пересохло, сердце колотилось, как рваный пакет, зацепившийся за кусок арматуры на стройке, в глазах пестрили разноцветные точки.

Всматриваясь в каждый доступный глазу уголок вокруг поляны, и сделав три или четыре оборота вокруг себя, она вдруг тяжелым кулём осела на бок. Она не знала этих деревьев, что росли по краям. Нижней юбкой шли кусты с острыми шипами, но без ягод или цветов. Зато мох был как обычный мох, сухой, царапающий кожу. По щекам побежали слезы.

– Кто здесь? – Крикнула налево.

– Кто-нибудь слышит меня? – Крикнула направо. Эха здесь не было, и слова не разлетелись широкой призмой через деревья, а попадали прямо под ноги. Поцарапанные ноги начали зудеть.

Медленно поднявшись, она побрела наугад, не трогая опухшие глаза, и не глядя по сторонам, не вычисляя, куда её может привести этот путь. Долго пробиралась через колючие кусты, с мягкими мраморными листьями, что невысоким, но плотным ковром покрывали всё пространство под ногами. Это длилось так долго, что ноги затекли, их приходилось высоко поднимать, словно важная цапля шагает из одной части илистого болота в другую.

В лесу что-то дернулось, оборвалась ветка дерева. Ближе стало слышно, как треснул сухой мох. Звук её шагов будто раздвоился, и шелестящим эхо брёл отдельно, чуть позади.

Шорк. Шорк. Шорк.

Она, остановилась, оглядываясь в одну и в другую сторону. Ничего не видно, кроме густых зарослей. Она громко выдохнула, и ускорила шаг.

Шорк. Шорк. Шорк.

Как будто хромает кто-то, подтягивая больную или зашибленную ноги, царапая ботинком по земле, и разгребая хвойное дно леса на две половины. Это были настоящие шаги за её спиной. Уми резко развернулась. Только густые тени прятались за могучими стволами деревьев. Но шаги были как у взрослого человека. Очень близко.

– Кто тут? – Нерешительно спросила она. Никто не ответил.

Сердце колотилось часто-часто, и, не решившись осмотреться или подождать немного, Уми понеслась вперед, не оборачиваясь, раздирая лодыжки о колючий подлесок.

Постепенно лес менялся. Появились сосны, сначала сухие, и сучковатые. Потом больше, и крупнее, чуть разбавленные деревьями, названий которых она не знала. Красная матовая кора, переливаясь в лучах заходящего солнца отливала зеленым, и желтым, и чуть синим – в зависимости от того, с какого угла смотреть. Пару раз Уми останавливалась, перевести дыхание, и, опершись на красное дерево, очень удивилась – на ощупь кора была жесткой, гладкой, и теплой. Расстояние меж деревьев увеличивалось, кусты исчезли, и старые еловые иглы шелухой шуршали под каждым взмахом стопы.

Лес осветился напоследок, как через оранжевое стекло. По земле шли полосами широкие тени от деревьев, длинными схлестывающимися лентами, уходящими внутрь, в черноту горизонта.

Треснула ветка. Она вскинула голову в эту сторону, силясь разглядеть, кто или что это. Глаза слеплялись от равномерного густого сумеречного света.

Под ноги покатился камешек, брошенный с той же стороны. Уми чуть подняла голову, и на высоте в два человеческих роста увидела осторожно выглядывающего мужчину.

Подойдя ближе, стало понятно, что он никакой не великан, а просто стоит сбоку, на большой ветке, почти обнимая дерево, в заляпанном длинном черном платье, с седыми волосами, спутанными кочками, висящими по бокам.

– Ты кто такая? – Тихо просил он грубым, низким голосом.

– Я не знаю куда мне идти. Меня там бабушка ждет – Она неопределенно махнула рукой. – Но, кажется. Обратно дороги нет. – Уми неудобно закинула голову, чтобы можно было смотреть в глаза, когда говоришь. От этого голос немного срывался.

– Обожди. Слезу. – Мужчина, подхватив подол платья, ловко и очень быстро спустился с дерева. Вблизи он оказался нестарым мужчиной с орлиным носом, и большими размашистыми бровями над синими, полуприкрытыми глазами. И абсолютно седой.

– Чаю будешь? – Спросил он, и, не дожидаясь ответа, махнул рукой, мол, пошли за мной. – На этой поляне безопасно разводить костер. Пройдя метров десять, в густых кустах нашлась самодельная деревянная тренога, и закопченный черный чайник, уже наполненный водой. Кострище было неподалёку, замаскированное еловыми ветками.

– Как ты сюда попал? – Спросила Уми без особой надежды на ответ. Она ходила за ним по пятам, рассматривая, что он делает. Мужчина с дерева не отвечал. Молча развел костер. Молча откопал из углубления рядом с тропой чашку и какую-то миску. – Вместо чашки вполне сойдет. – Потряс перед её носом.

– Как и все – Пожал плечами. Сырые поленья трещали, и никак не хотели разгораться. Встав на колени, он протяжно дул в самый центр костра. Подбросив мелких прутов с земли, он еще долго дул, и размахивал плотным куском бересты над деревяшками. Нехотя, но разгорелось пламя. Когда вода закипела, он сгреб немного еловых веток с земли, остатков шишек, и сухой травы, да так и бросил щепотью в чайник.

– А почему здесь все пьют чай? – Уми, обжигая рот, прихлебнула из миски с облупленной синей краской.

– Хе – крякнул он, тоже обжегшись. – Есть и пить здесь не хочется, а согреться всем охота. Я всё время мерзну. А когда мерзнешь – ничего не надо, ни двигаться, ни говорить, ни жить. Потому все и пьют, наверное. Мне этот чайник, можно сказать, в наследство достался, от одного дурачка, что шел к черным трубам. – Он посмотрел ей в глаза, нехорошо посмотрел, и надолго замолчал.

– Я не хочу здесь оставаться. Я хочу к бабушке обратно. Наверное, можно как-то выбраться из этих мест.

Он молчал.

– Ты пробовал идти дальше?

– На поле с жнецами делать нечего. К жнецам и соваться нечего, только лишних проблем наберешься. И остается только вот это. – Он обвёл обеими руками по сторонам, словно трогая по краю невидимый шар. – По краям везде черный лес, туда я не хотел бы соваться, да и тебе не советую.

– Куда же нам идти?

– Да, похоже, что идти некуда. – Он мрачно усмехнулся.

– Я здесь встречаю иногда людей, тебя вот встретил. Была недавно целая толпа женщин в уродливых восточных костюмах. Все на одно лицо были, суетные, крикливые. Но их быстро переловили. Здесь еще живет горстка непонятно кого, за опушкой. Вот они и ловят всех нездешних. – Он усмехнулся. – Они правда за опушкой на поляне живут, оттуда же начинается дорога, по которой они ходят в тот, другой лес. Оттуда черный дым валит постоянно, но я ни разу не заходил далеко, страшно там. Есть места, куда человеку соваться не положено. Хотя мне очень интересно, что там. Даже эти ловцы ходят по тропе, трусят один за одним. Я ни за что не пошел бы туда человеком. Страшно. Был бы зверем, тогда бы только пошел. Часто про это думаю. Что, если можно было бы зверем стать. Расступился бы черный лес? Может сбросил бы покрывало своей жути, из липкой темноты вырисовались бы стволы и лапы деревьев. Овраги, усеянные корнями и изрытые кабанами не были бы такими пугающими. На кромках мелких ямок еще пахнет слюной и мокротой пятачков, отталкивая, как от чужого огороженного, и гоня чужака дальше, и дальше в глубь леса. Я бы хотел почуять под землей тепло заячьих тел, сбившихся в ночной ком. Ощутить на каждом кусте по птице, тревожно спящей, и расстроиться, что всё равно не достать. А под листьями лежат прошлогодние вертушки, не сбросившие семян, да так и загнившие, засеревшие под грудой опавших листьев. Но я не зверь, Уми. Так это жаль иной раз. Вот сижу у костра, и каждый сломанный сук в черноте леса причиняет жуткую, почти физическую боль от страха.

Он опять замолчал.

Сидеть на земле было холодно, Уми поежилась, и придвинулась поближе к огню. Быстро темнело. Небо заволокло непрозрачными серыми литыми тучами, толстыми пластинами, нависающими повсюду. Ветер теребил верхушки деревьев, но до низов не доходил. Снизу же шел холод от земли, никогда не успевающей прогреться, только забирающей жар тела.

– А как выглядела твоя бабушка? – Вдруг спросил он, прервав молчание.

– Ну, как обычная бабушка. – Она удивилась такому вопросу.

– Какого цвета у неё были глаза? Какого цвета было любимое платье? Это очень важно. Ты же жила с ней, должна знать такие вещи. – Он вмиг еще больше посерьезнел.

– Я не знаю. – Наморщила нос, пытаясь помнить – Нет, бабушка как бабушка, обычная старая женщина.

– Так может ты и не жила с ней?

– Жила. Я помню. Я с Робином упала, когда прилив начался. – Она с нажимом выпалила всё разом. – А какая разница?

– Ну, если ты помнишь, что это бабушка, значит у неё были, например, добрые голубые или желтые глаза, или платье она носила синее все время. Или носила всегда брюки, или фартук поверх. Что-то в таком духе. Что-то же должно остаться в памяти.

– Нет, ничего не помню. – Напрягшись с минуту, она поджала губы и отрицательно покачала головой

– Нда. Ну, может просто позабыла. Бывает. Всякое бывает. Люди живут годами, а потом имени не вспомнят того человека, что им котлеты жарил все эти годы. Бывает.

– Задумчиво протянул он, и замолчал ненадолго. – Моя жена была красивая. Со светлыми волосами до плеч. Да, как пшено жёлтыми волосами. А вот как звали ее не помню. Брожу тут один, думаю про неё, а имени так и не могу вспомнить.

– А долго ты скрываешься в этих лесах? – Уми придвинулась поближе, и смотрела, как огонь перекинулся на только что подкинутые деревяшки. Подбросив немного шишек, с треском раскалывающихся на части от высокой температуры, он лег на спину, запрокинув руки за голову, и начал говорить.

– У меня был дом когда-то, в долине райских птиц, стоял в низине, и вокруг были только поля и сады с этими небольшими птицами, что никогда не летают. Как только мы туда переехали, жена посадила у входа кусты белой сирени. Что-то они для неё значили такое. Цвела сирень долго, вонюче. Выходя из дома, и возвращаясь вечером я первым делом видел эти кусты.

У входа в дом, на зелёной стене была вешалка, на которой обычно висело шесть чёрных халатов. Жена работала в библиотеке и это была их униформа. Они все носили чёрные халаты поверх своей одежды.

В один день я вернулся домой, и сразу понял, что что-то случилось. На вешалке было только пять халатов в ряд, а последний крючок был пуст. Она всегда приходила раньше меня и всегда все крючки были не пустые.

Я ждал и ждал. Всю ночь смотрел в окно. Утром съездил к ней на работу, но никто ничего не знал. Я объехал всех наших знакомых – без результатов.

Я не знал, что делать. Мы очень хорошо жили, не ругались, не строили планов на будущее, молча завтракали, а по вечерам она что-то читала обычно из книг, что постоянно покупала.

Потом, много времени спустя, я нашёл в кармане одного из её висящих на вешалке халатов обрывок бумаги. Веришь ли, я начал иногда одевать ее халаты. Мне казалось, меня это как-то приблизит к пониманию, почему так всё вышло. Так вот, на этом клочке было написано «Блядские птицы»

Он размешивал чай и смотрел в костёр не отрываясь. Сплюнул, со словами – Какая-то палка попалась.

– Так вот, после того как я нашёл эту записку, я начал перебирать её вещи. До этого я ни к чему не притрагивался, даже ночевал в гостиной. Я начал смотреть, что за книги она читала. Что там вообще было у нас в комнате. Оказывается, она читала одну и ту же книгу пять лет подряд. Хотя я точно помню, как она говорила, что заказала по почте новую книгу. Я помню, как мы несколько раз ездили вместе получать её. Я всегда считал ее начитанной, в отличие от меня. А у нас дома стоит сорок одинаковых книг. – Он горько усмехнулся, и продолжил.

– Все книжные полки заставлены ровными рядами красных корешков. Я вытащил все, одну за другой. Последние уже швырял со всей яростью. Никогда бы не подумал, что можно купить сорок одинаковых книг.

Тогда я почувствовал себя полным дураком. Ну знаешь, когда вся твоя жизнь – это какой-то эксперимент, или постановка дешевского театра-однодневки. С сюжетом про супругов, что думают, что им хорошо вместе, а потом начинается сплошная дуриловка. Словом, я очень разозлился. Ещё и записка эта не давала мне покоя.

У нас рядом с домом стоял сарай для садового инвентаря, я просто пошёл, и взял топор. И рубил эту белую сирень, пока ярости хватало. Она как раз цвела. Белые большие цветы, и запах такой, что ночью посыпаешься, и других запахов словно не существует.

В какой-то момент стало очень тихо. Так тихо, что можно услышать, как по венам, пульсируя, течёт кровь. В общем, перерубив всю сирень, я решил, что пойду искать её в лес.

В лесу я долго шел по темноте, и без фонаря, и заблудился. Поскользнулся на камне, и упал в яму, заваленную листьями. Очнулся уже в этом месте. Сколько не хожу, не могу понять, что это за лес и как оно так вышло.

– Да, место странное. – Уми поежилась, вглядываясь в темноту. За пределами костра не было видно ничего.

–Место говоришь странное? Я каждый день обхожу лес, и, разводя вечером костер, молюсь, чтобы эти ребята с открытыми ртами оставались за полем. Вот, веришь ли, раздуваю костер, и приговариваю: желаю, чтобы они рот свой держали за полем открытым. – Он привстал, пальцем показывая в никуда, в сторону черноты, что плотным полотном смяла направления, концы света, и дороги. – А вот к ним я прихожу иногда, смотрю издалека.

– А зачем?

– А что тут еще делать? Целыми днями прячешься, плутаешь, чтобы не выследили, а иногда думаешь «Ну и зачем всё это, одно и то же день за днём».

– Да, это не жизнь. – Уми вежливо подытожила.

– А жизни тут нигде и нету, – Он усмехнулся, и продолжил – Я как упал сюда, так шёл через поле какое-то время. Думал, встречу кого-то, расспрошу что тут, и как. А наткнулся к вечеру на выгоревший островок травы, посреди поля. Там они и живут. Днём прочесывают леса, а вечером уходят к себе. Вертел крутить. – Он деланно подмигнул.

– Что крутить?

– Вертел. Ловят они таких, как мы. Хочешь посмотреть? Я иногда хожу к ним, убедиться, что я не спятил, что они реально существуют. Что это не мои сны и фантазии.

– Я не знаю. – Неуверенно сказала Уми. – Может, мы просто останемся тут?

– Как знаешь. Сейчас они не будут охотиться, плохо видят в темноте, я за ними долго наблюдаю. Сидят у огня всю ночь, как в полусне. – Он встал, и начал прохаживаться вокруг костра. – Мне хочется сегодня посмотреть на них. Пойдешь со мной?

Уми осмотрелась по сторонам. Лес раскачивало по верхам от ветра, дальше отлетающих искр не было видно ничего.

– Наверное я лучше с тобой пойду. Мне не нравится одной тут оставаться.

– Ты зря на это надеешься, здесь все в конечном итоге остаются одни. Сами по себе. Так уж выходит. – Глаза его увлажнились, и заблестели. – Ты только ни в коем случае не шуми, а то они нас сразу найдут, и еще, чего доброго, поймать попытаются.

Шли долго, пробираясь через поваленные деревья, и небольшие овраги, усыпанные старой листвой. В какой-то момент он знаками показал, что нужно идти осторожнее, а потом и вовсе встал на четвереньки, и медленно передвигаясь через ветки и сучья, приблизился к поляне, слабо освещенной тлеющим огнем.

Вокруг костра стояло пятеро, все одетые в мешковатые серые платья, рубищами, едва доходившими до колен. Рот у них был неестественно открыт. Открыт так, что губы уже невозможно держать по-людски, жёлтые зубы оскалом выделялись вперёд. Женщины стояли неподвижно, глядя прямо перед собой, не фокусируясь на каком-то предмете, но при этом одна рука ходила мельницей, они, не останавливаясь крестили рот.

Единственный мужчина, в чёрной фуфайке, босой, с таким же размежёванным раскрытым ртом, так что губ уже не видно, подбрасывал тонких веточек в костёр, что никак не хотел разгораться.

Уми сделала шаг назад, сердце её бешено колотилось. Под ногами громко хрустнула большая ветка. От этого звука она вздрогнула, и шатнулась в сторону, зацепив еще несколько сухих палок под ногами.

Одна из женщин обернулась и издала громкий гортанный крик, показывая пальцем в сторону деревьев, где почти не дыша затаились Уми, и мужчина в черном длинном платье.

– Аааам кааааатаааа ееееебааааа! – Заголосила та, что стояла ближе всех. Широко раскрытые глаза были в постоянном движении, шаря по кустам, выискивая кто там прячется.

– Кааааазыыыым Нааааааамаааас – Ответил мужчина в фуфайке, вскочив на ноги, и быстрым движением руки указав, что нужно гнать добычу.

– Ты что наделала? Бес тебя попутал, бежим скорее! – Он подобрал полы своего платья, и первым бросился прочь.

Они бежали быстро, с треском прокладывая себе путь через черные кусты, густые тени, разламывая восковые узоры веток, которые появлялись из ниоткуда, по шелестящим иголкам, по старым сучьям, и темной серебряной траве. Сиплое дыхание сзади было близко, никто больше не издавал гортанных громких распевов. Яркие длинные тени почти касались их ног. Она задыхалась, легкие изнутри прожигало воздухом, с огромной силой ходящим туда-сюда, и начала отставать.

– Ты только не оборачивайся. – Он взял ее за руку, чтобы потянуть за собой, её как током прошибло от этого прикосновения, лес покачнулся. Не было ничего, глаза не видели, густая липкая темнота заволокла, залила зрачки и темную радужку, как чёрным гудроном. Только крепко сжимали друг друга за руки.

– Ааааааииии лиииииииккооооо – Послышалось приглушенно, как из другой комнаты.

Пульсирующая чернота расширялась, и вбирала по миллиметру. Уми стала еще прозрачнее, и поняла, что проваливается в чужие воспоминания, когда увидела проявляющуюся комнату чужими, не своим глазами.

Глава 2. Отец П.

Куриная ножка шла тяжело, не выламываясь сухожилием во рту, стояла неподвижно. Так и пришлось обсасывать, без возможности потрещать косточками, и покатать языком кусочки мяса по рту. «Кожу тоже спалила» – Без удовольствия, но равнодушно, не заводясь. Я долго чаевничал, подкипячивая на плите воды, подливая в белую фарфоровую чашечку заварки из старого чайника, что достался от матери. Я люблю, чтобы жгло нёбо, чтобы через пару чашек тело разогревалось, и текло пОтом по шее, спине и подмышкам. – Хорош-о-о – Крякнул, выдвигаясь всем стулом из-за стола. – Жена! – Я крикнул в пустоту открытой двери. В ответ не донеслось ни звука. – Матушка! – Еще раз крикнул, более требовательно и громко. – Дагдежтывошь? – Пробормотал себе в усы, утирая черным широким рукавом засаленные в курице губы. Тяжело оттолкнулся от стола, и, схватившись за стрельнувшую поясницу, не сразу смог распрямиться. Шел, закрывая за собой двери. По коридору, в общую большую комнату. Через небольшой тамбур зашел в спальню, и даже в чулан заглянул. Никого. Больно зашиб палец ноги, зацепившись за упакованный плотной бумагой конверт, лежащий у входа на полу.

– Да пропади ты! – Почти взвыл, доковылял, и сел в кресло в углу, застучал пальцами по широкой деревянной ручке. Дом был пуст.

Тут меня осенила новая догадка, и я почти подбежал к открытому окну, позвал её, поджимая руку козырьком ко лбу, и жмурясь от яркого полуденного солнца. В густом неухоженном малиннике лениво трепался зацепившийся за ветку церковный платок, видимо соскользнувший, когда Лидия развешивала стирку по веревкам.

Так никто и не заметил. Синим флагом махал мне из кустов, мол никого тут кроме тебя и нет. Со стороны деревьев разносился стрекот цикад, кричали птицы, носящиеся низко, почти задевая крышу, и больше ни звука. Ни людей, ни животных не слышно, тишина свинцовым гулом рассыпалась по округе.

Говорят, в Испании ровно в полдень жизнь останавливается, люди от жары не могут работать, и расходятся по домам поспать прямо посредине дня. Это кто-то со смехом мне рассказывал, а ничего смешного.

У нас тут в деревне тоже так летом постоянно случается. Те, кто встал до жары, в четыре утра, к обеду наработался так, что ноги не держат. А вечером по новой нужно воды натаскать, огород полить, корова вернется её подоить нужно. Если не поспать днём, то труба. Сейчас пройди по домам, никого нет на улице, только слышно, как пастух за полем коров шпыняет, да ребятишки хохочут на речке.

Жалко, что нам с Лидией Бог не дал детей. Старухи замучили спрашивать, что не по уставу живём. Да куда же она подевалась? Побродив еще немного по пустому дому, я засобирался в церковь.

У нас всё тут рядом, всё на глазах друг у друга. Белая деревянная церковь размером с небольшой дом стоит на пригорке. Больших холмов у нас нет. Зато простор такой, что глазу нечем зацепиться от горизонта до горизонта. На утренние службы приходят старухи, а по большим праздникам с окрестных домов все съезжаются, человек до двадцати пяти набирается вместе с ребятишками. Я шел легко, по привычной утоптанной дороге, как услышал какое-то движение сбоку.

– Ух и кислятина! – Взвизгнул голос из кустов. Что-то гулко стукнуло о притоптанную землю.

– Неправильно ты яблоки ешь – Второй басовитый голос шёл оттуда же. Никого не видно, только звонкие мальчишеские голоса резали воздух, и удочки мелькали тонкими соломинками поверх листвы. Самих ребят видно не было, шли по кустам, сокращая дорогу к озеру. Какое-то время две дороги будут идти рядом, а потом разойдутся в разные стороны, как и любые дороги.

– А как надо?

– Надо, чтобы в конце остался только черешок в двух пальцах зажатый. А семечки тоже не надо выплёвывать, семечки это полезно. Вон белки только их и едят.

– А вот и нет! – Появился третий голос.

– Что нет-то? Говорю тебе, что бросать огрызки – это перевод полезного продукта.

– А то и да, что надо выбрасывать. Может прорастет. Мне дед показывал, когда едешь по железной дороге, вдоль путей всегда будут яблоневые деревья. Если не станция там, конечно. Потому что люди едят яблоки. Потому что – а что еще есть в поезде. И выбрасывают огрызки в окно. А потом семечки некоторые прорастают, и вот и роща из яблонь.

– Ну и не ешь, ну и сажай огрызки, тоже мне садовод. – Первый голос надулся, и все разом замолчали. Только ведро скрипело еще какое-то время ржавой ручкой, пустым еще пока балластом болтаясь в мальчишеской руке.

Я вскарабкался на крутой пригорок, и, зажмурившись от яркого солнца, привстал. Над самой головой пронеслась стая остро кричавших стрижей, что, долетев до только им ведомого края неба, развернулись, как в стену врезавшись, и с гулом помчались обратно, рассыпаясь на десятки точек, и сливаясь в большой темный шар.

Хотя, почему именно стрижи? Может и ласточки. В книгах пишут «запела коростель», а почём знать, что это была именно коростель? Может соловей? Я никогда ничего не понимал в птицах, для меня это всегда удивительный пушистый комок Божией твари, дышащей, поющей, свистящей. Меньше ладони, а всё тоже дышит, и сердце бьется часто. По голосам же не различить. Для меня все поют на один лад, чи-чи-чи, кто-то протяжней, а кто-то басовитее.

В прошлом году нашел за домом Тришку, что доедал дрозда. Упал на колени перед котом, говорю, что же ты наделал бес, это же слёток, ему недели нет еще. Хотя, откуда мне знать, сколько тому дрозду дней было. Я даже не знаю, как он поёт. Но зато перед котом поклонился, потом еще рясу отстирывать пришлось от сока травы молодой.

С Пасхи никто не стоял на коленях, единственное время в году, когда приходит время радости, торжества Сына Его над смертью. Приходит, да заканчивается. Этой затянувшейся весной не хочется спешить. Не хочется отпускать прохладу дней, мерность шагов, медлительность по утрам, замерзшие негнущиеся пальцы, что неловко, как в первый раз, шуршат по желтым страницам тропаря.

Вот и моя белая церковь стала видна. Вся светится, словно прищепленная к небу за почти прозрачный крест. Золотом льется солнца свет, стекая по крышам и выступам. Каждая досочка светится. За крутым подъемом остались дома, и сады, и огороды, что кажутся уже маленькими, если обернуться. Я не оборачиваюсь.

Вижу, что у входа стоит кто-то, и прибавляю шаг. Вроде Анна, но не точно, такое солнце яркое, что не разобрать лица, только контур фигуры тенью различим из-под ярких лучей. Она крестится, завидев меня, и, опустив голову вниз, тянет руки, сложенные лодочкой. Я благословляю, потом отвожу в сторону от дверей, в тень набирающих цвет яблонь.

У нее в руках охапка наломанных веток сирени, и, чтобы освободить руки, она прилаживает весь куль под мышкой, неестественно загибая локоть, и перекашивая плечо.

Тяжелый запах цветов накрывает с головой, как в воду окунулся, оставляя позади себя чуть уловимый аромат свежескошенной травы – это у входа привалено несколько больших холщовых мешков, туго и доверху набитых.

– Батюшка, мне бы совета испросить. – У Анны голос тоненький, дрожит. За кустами сирени её и не видно почти. Я развернулся, и широко протянул руки забрать цветы, а она меня обняла. Так это было неожиданно, что ни смятые цветы, посыпавшиеся вниз, ни сама недопустимость ситуации не вызвали первой реакции отойти, или смутиться. Через несколько секунд она отпрянула, бережно положила цветы в ноги.

– Простите отец Павел. – Перекрестилась, и вздохнула глубоко и печально.

– Анна, чем ты поделиться хотела?

– Любви мало в людях отец Павел. Нет нигде. Куда ни сунься – везде что-то другое. Может и есть в ком, но всё закрытое, как тряпкой новую мебель завешивают, чтоб не истрепалась раньше времени.

– Ну, наша доля такая, чтобы найти любовь в себе в первую очередь. Любить Бога, потом близких.

– Меня муж не любит. А разве я этого хотела, когда замуж за него шла? – Она перешла на шепот.

– А ты сама-то его любишь?

– Нет, а за что его любить? Он мне ни одного слова хорошего не сказал за всю жизнь нашу. Живем так всегда, не понятно зачем.

– Ну так может стоит начать с себя? Скажи, ты же вот Бога любишь?

– Люблю батюшка, кладу по девять поклонов на каждый угол и молюсь, истово молюсь. Каждый день.

– Ну ты разве ждёшь что он придёт к тебе и положит ласковым словом? Обнимет?

– Так потом обнимет. Того и жду, святой отец. Кладу поклоны и думаю – не в этой жизни, так потом воздастся. А с мужем не так. Не люблю я его.

– Тебе смирению надо учиться, а гордыню ты оставь позади. Начни молиться, чтобы дал Господь тебе сил на первый шаг. Чтобы мужа ты сама привечать начала. Там и ему вразумление придёт.

– Я не хочу. – Она сделала шаг назад, и брови её метнулись к переносице.

– Смирись и прими как наказание, через которое придётся пройти. А гордыню смирять нужно.

– Бьет он меня!

– На все воля божья. Начни с себя. Он бьет – а ты ему говори, что любишь его.

– Как это?

– А вот так. Так и говори, «люблю тебя». И молись, молись, чтобы вразумление пришло Васе твоему. Тебе смирение нужно, ясно?

Она молчала, стояла с опущенными плечами не поднимая головы, только раскачиваться перестала, словно вросла в утоптанную гладкую землю. С дороги послышался хохот, и звуки разлетающейся щебенки от беготни. Я облегченно вздохнул, и, перекрестившись, легко и с облегчением пошел в храм. Внутри прохладно и темно. Походя, затаскиваю внутрь мешки. Там уже топчется несколько человек, что пришли помогать, убираться, и украшать храм к завтрашней службе.

В углу, стоя ко мне спиной стояли две женщины, и почти шёпотом переговаривались о ком-то. Я замер, но не успел прервать их, как понял, что разговор идет обо мне.

– Да ты только подумай, какой-то проклятый приход. – Это бабка Наталия. Старуха всегда здесь, иногда помогает, иногда просто приходит и стоит подолгу у окна, стоит ждёт чего-то.

– Прежнего отца Василия убрали. – Чуть повысив голос продолжала баба Наталия. – У него жена от веры отреклась и приняла толи ислам, толи мусульманство, не знаю точно. А эта нынешняя матушка тоже та ещё Лиса Патрикеевна, хитрая очень.

– Это почему? – По голосу не разобрать, но кто-то из прихожан.

– А ты хоть раз ее видела тут?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Я тоже ни разу не видела. Сбежит она от него. Морда хитрая, хвост пушистый. А отца Павла выживут, сопьётся ведь, а хороший мужик.

– Чего это выгонят? – Вроде это Олюша кривая, она чуть картавит, но сразу не разберёшь, шепчутся же.

– А того.

– А как же он будет? Он ведь ничего другого и не умеет поди.

– Вот и я говорю, сопьется мужик. Видела я эту матушку, с книгой новой стояла на почте. Одно название, а не матушка. Ни детей, ни мужа. Бедный отец Павел. – Бабка Наталия тяжело вздохнула, и было слышно, как она быстро перекрестилась, шебурша негнущимися пальцами по кофтам.

Я отвернулся, противно. Прошептал тихонько – «Господи прости» – И широко шагнул вперед.

Обе вздрогнули и отступили на шаг друг от друга. Точно, они. Сплетницы старые.

– Ну что, за дело? Спасибо что пришли помочь. – Мой голос прозвучал строго, но тонко. Я люблю, когда он набирает силу и вибрацию от широко ходящего воздуха по нутру. Во время службы от чадящего кадила чуть кружит голову, и голос тоже начинает взыматься и покачиваться невидимым столпом. Но первые слова всегда выходят жалкими, сиплыми и не настоящими. Как свежесрубленная древесина, что трещит и воняет, если поджечь, а огня нет, и не дождёшься.

– Сейчас ещё подойдут, они веники ломают. Тоись березы. – Кривая Олюша отряхивала платье спереди от несуществующих крошек, и вдруг уперлась взглядом мне в подрясник, чуть повыше колен.

– Что такое? – Я тоже смотрел себе на широкую чёрную юбку.

– Там это… Святой отец, мыло что ли не отстиралось. – Она густо, как школьница покраснела и промямлила, чуть разберёшь. – Может дадите мне на день, я постираю исподнюю рясу вашу, а то не гоже, праздник ить большой.

Горячая волна накрыла меня, свинцом разливаясь через уши и горло, в зобе запершило, и я закашлялся, ударяя себя кулаком по груди.

– Отец Павел. – Протянула из-за спины маленький железный ковшик на длинной ручке.

– Вы попейте, а то ишь, как бес поперхнул.

– Спасибо. – Я выпил всю воду, и только после этого смог говорить.

В сенца завалилось еще несколько баб, с гоготом, румяных, с охапками тонких молодых береговых прутьев. До неприличия живых и счастливых. Увидев нас, они все разом стихли, затормозили перед невидимой чертой, словно их холодной водой окатили, и начали смущенно креститься.

Теперь тут живо дело заладится, а мне нужно передохнуть минуту. Шел я за алтарь, к своей любимой иконе Божьей матери «Блаженное Чрево». В этой части храма почти темно, свет чуть просачивается розовым пятном через занавешенные окна. Хочется поставить свечу, но пока рано, и я тяну и тяну. Прикасаюсь легонько к тяжелой деревянной оправе, и как ошпаренный отхожу на несколько шагов.

Каково это смотреть на розовое тельце своего родного младенца, заранее обреченного на страдания? Неужели Иисусова мать не учуяла? Не предвидела? Конечно, она знала. Синей широкой накидкой обернулась, чтобы солнце не обжигало её тонкую, прозрачную кожу, не раздражало еще сильнее, крепче прижимала сына к себе.

Спрятала железные, остро наточенные зубы в сундук. Не сказала никому, что каждый раз, как хотелось распахнуть его, одеть привычным жестом металлические мосты с ровными острыми рядами, она рыдала над закрытым замком, гладила его, кляла себя на чем свет стоит. Потом шла в кухню, и делала насечку на ноге ножом, чтобы помнить. Чтобы вспомнить потом, проведя рукой от бедра до тонкой щиколотки, то палец неровно проскачет по сотням шрамов, ровными короткими рядами, словно передающие сигналы о спасении.

Чтобы вспомнить, потом, как хотела, но не тронула. Как не спала ночами, искала Богородицыну траву, что помогает при вздутии живота, и газах. Настаивала мяты лопушиные листки-переростки, потому что уже не сезон, молодой мяты в это время года не сыскать, а молоко кончается.

Позже уговаривала мужа своего плотника, чтобы сына не бил особенно. Ему еще с крестом идти. Тяжело вздыхала, посматривая на сундук. Всё-таки первенец, жалко его. Мария, прекрасная Мария.

Так кто же ты сейчас? Кто? Всё-таки Бог, или человек? Бог не человек, чтоб Ему лгать, и не сын человеческий, чтоб Ему изменяться. Он ли скажет и не сделает? Будет говорить и не исполнит? *

Бог изменился, стоило сына, что навек принял в себя человеческое, провести через тропу Голгофы, на самый пик, а оттуда наверх.

Потому и светло так на Троицу, спокойно. Как будто большая рука, появляясь из-под купола под конец коленопреклонной молитвы, тянется к макушке, и не знаешь до конца – прикончит она тебя, или помилует опять, даруя свет и благодать, что горячими токами разбегутся по каждой жиле.

Каждый раз одно и то же. Отчего отец Бог сына своего предал смерти? Он ведь тоже знал, что любить человека не можно без потери себя. Если любишь так, как любит он, то готов самое дорогое перемешать человеческой кровью, густо закрашиваябожественное нутро. А всё равно не закрасить. И через смерть соединиться в триедином.

Траву начали раскидывать по полу. Пахнет новым молодым полем, луговыми травами. Закроешь глаза – и вот-вот пролетит толстый шмель, и еще один. Я закрываю глаза. Но никто не гудит под ухом. Нет такой бумаги, что подтвердит, что ты любишь Отца и Сына и Святого духа. Есть бумажка о крещении и наречении именем в соответствии с календарем, еще можно получить от диакона печать, что ходишь в храм регулярно, или хранить расписки за свечную оказию. Но к любви это мало отношения имеет.

*(Ветхий завет Числа 23 Стих 19 ).

Василий вот Пирогов, неплохой мужик, каждое воскресенье в церкви, на клиросе стоит иногда, если кто приболеет, не откажет, если попросить помочь что сделать. Кидается на колени, как в храме появляется. На исповедях кается, что опять не сдержался, замучил до смерти бродячую собаку, да еще с такими мерзейшими подробностями, что слушать тошно. Жену свою колотит, но не издевается по собачьи хотя бы.

Говорит, что любит, но доводит она его, характер вздорный. Можно ли любить Бога и не любить людей, созданных по его подобию? И как нужно любить людей, чтобы уяснить самому себе, что Бог рядом? И как донести и разделить это чувство с другими?

Соседка моя Мария молится до нескольких часов в день, а сынка своего, Ванечку, запирает в подполе, чтобы не мешал. Мальчишка так кричит, так бьется, что всем соседям слышно, а ворвёшься в дом к ним, спасать эту сироту Божию – мать на коленях сидит, поклоны отбивает, не открывая глаз. Как не слышит криков. Ваня покричит, поплачет, устанет, да и заснет там, прям на лестнице, а то и земле подвала. Мать потом уж, как закончит, выведет его, и целует, и тормошит, говорит, что боженька просто так не услышит их просьбы, нужно просить с жаром, нужно потерпеть неудобства. Любит сына до безумия, так, что не готова ему простить человеческое, потому что Бога любит с той же силой. Господь всевышний, помоги выйти на свет нам.

Я люблю протирать иконы на Пятидесятницу. Сам. После толпы шумных баб, что долго еще, шепотом гудели по разным сторонам и углам, пока не обошли все иконы, зашли, окрещиваясь, как водой поливаясь, и топтались у входа, ожидая благословления Баба Нюра и Наталия.

Баба Нюра пришла пешком, в калошах, с пушистым веником надранных молодых прутков. Широкие жирные листки торчали неловко во все стороны щеткой. Баба Ната приехала на велосипеде, крепкая, горластая, в цветастом платье, появляющаяся по частям – сначала огромная грудь, потом подбородок, и наконец сама, с пучком седых волос на затылке.

Я раздавал им указания: помыть окна, зацелованный золотой алтарь, скрипучие половицы. Тенёта по углам убирать старой шваброй, протереть подсвечники. Но иконы – это моё, это сокровенное.

Я любил гладить Его мать по заушинам, провожая выбившиеся волосы назад, подправляя старой тряпкой синие полосы одеяний, не трогая младенца. Младенца трогать нельзя. Ему долгий путь идти, не до нежностей. Но мать меня всегда смущала. Она ведь знала всё с самого начала, и не уберегла. Не хотела. Знала, и отдала.

Я строго замираю со старым, серым от частых стирок полотенцем в руках. Глажу по головам апостолов. Провожу по краям рам, по желтым нимбам, по кромке крыльев. Не тороплюсь, хотя в храме с утра холодно, так и не нагрелось, от каменных плит веет темной стуженой землей.

Ничего, через несколько часов соберется весь приход, в ярких цветастых платках будет стоять вся деревня, надышит, насытит воздух теплом, что, поднявшись к самому верху, отразится от взошедшего до пика солнца, разольется по сводам обратно золотом, заблестит в глазах каждого светлой надеждой на благодать, и неизменное спасение.

В руках можно сжать его (тепло), да уже по крови со стуком в висках разбежалось токами. Лампадки еще нужно протереть маленько. Я не закончил своей мысли, поскольку дверь с грохотом распахнулась, и, держа дверь на вытянутой руке, кто-то из мужиков крикнул запыхавшимся голосом вглубь храма «Ванечку крысы погрызли у Марии». Дверь вернулась без скрипа обратно, тяжелым глухим грохотом разделив время на до и после.

Свечки одинаково качнулись в наступившей тишине, моргнув, и на пару секунд оставшись без золотого нимба. Женщины побросали тряпки, молча кинулись вон.

Я тяжело слез с лестницы, прислоненной к стене, и вышел на улицу. С холма было видно, как небольшими темными фигурками бежали люди с разных сторон, как по воронке стекаясь к одному дому. Я тоже побежал, в висках токала только одна мысль, приходящаяся на каждый второй шаг. Всегда, когда что-то случается непонятное, выбивающее из равновесия, я вывел простое – нужно идти, и считать каждый шаг. «Отец–спаси–и–помилуй–нас», по слову на каждый шаг. Стоило оставаться внутри этих пяти шагов, тогда вскоре возвращаешься в спокойное состояние, откуда можно разговаривать, отвечать на реплики, и слышать других людей. В этот раз не сработало, и на «Отец» я спотыкался и спотыкался, и в голове продолжало стучать «Всё кончено», «Всё кончено», «Всё кончено».

Быстрее было бежать не по дороге, а срезав треть – прямо по холму вниз, напрямую. Под ногами беспокойным морем трепыхался молодой ковыль, ветром перекатывались цветущие тяжелые макушки. Но не капитаном чувствуешь себя в этом поле, а уведшим чужую лодку, без весел оказавшимся посреди светло-зеленых волн, равнодушно хлещущих через борт и вращающих нос. «Отец-отец-отец» беспомощно пытался вернуться я в разумное состояние.

Но от мелькания тускло переливающейся травы закружилась голова, и я снова бежал, сипя беззвучно «Хоть бы живой». Были еще видны следы пробежавших тут же, по короткому пути, с широким расстоянием между пролежнями. По двору бегали куры, кучей стояли молчаливые ребята, бабы плакали.

Я пробираюсь между плотно стоящими людьми, кругом стоящими вокруг полулежащей посредине двора Марии, что держит чурочку дерева в руках, как младенца, и озирается по сторонам, как будто не понимает, что происходит. Чуть поодаль лежит комком Ванечка, сжавшегося до нечеловеческих размеров, вывернутые кровяные веки, с измолотым, как по гигантской терке проведенным тельцем.

Я беспомощно верчу головой по сторонам, наконец останавливается взгляд на висящих белых простынях по двору. Срываю первую попавшуюся под руку тряпку, и укрываю, укутываю Ванечку с головой, покрепче, подальше от людских глаз. Пахнет квасными черными корками, чем-то кислым. «Всё кончено» Стучит у меня в висках. Я подхожу к Марии, что так и сидит, некрасиво раскидав голые ноги, не глядя на задравшуюся красную юбку.

– Мария, ты же знала. Ты же знала, что в подполе крысы? – Тормошу её сильно за плечо. Она не отвечает мне, хотя смотрит стеклянными голубыми глазами в лицо, открывает рот, и беззвучно смыкает губами. Походит кто-то из мужиков.

– Муж её Степан не вернулся вечером, как ждала она его. Он заночевал в Ивановке на соломе во дворах. А она переживала, весь вечер молилась, пока не заснула там же, у икон.

А про мальчишку, что в подвал загнала, чтобы не мешался, забыла. Утром Степан пришел, дома тишина, жена спит, свечки догорели. Как еще дом не зажегся? Искать начал сына, и нашел. Марию не сразу добудился.

– Ты же знала? Ты же всё знала Мария! – Я продолжаю повторять одно и то же. Растеряно встаю, и случайно пересекаюсь взглядом со своим отражением в мутном стекле оконца сеней, что отстроено рядом с домом. Но вижу не одно, а три своих лица. Нос у того, что посередине расплющило, и глаза сбились в кучу, а у тех, что по краям глаза широко расставлены, но носа почти нет, такой он тонкий, ломкий и карикатурный. Я покрутил головой влево-вправо, стараясь прогнать морок, но все три головы повернулись ко мне разом, и строго глядя, не отрывая взгляда, тоже завертели строго «нет-нет-нет». Я в испуге отшатнулся от стекла.

Никуда не деться никому отсюда. Господи помоги. Шатаясь, я шел от человека к человеку, заглядывая в пожелтевшие лица. Все они казались мне одинаковыми, а речь растягивалась в непонятный набор звуков, словно гомон птиц на поле утром, переходящий от визгливого щёлканья в пронзительный крик.

Мне душно от страха, кружится голова. Я вижу разные огоньки лампад: красные, зеленые, розовые, голубые – тихими маячками разбросаны повсюду, чуть отсвечивая от окон, труб, заборов. Развернувшись, я иду через толпу, не глядя на лица, не отвечая на окрики.

Пришел в соседний двор, к себе домой, упал тяжелым кулем посреди двора, и вдруг расплакался. Я закрыл лицо ладонями, тело сотрясали беззвучные рыдания, что быстро перешли в громкие некрасивые бабские всхлипывания. Под мышками ткань моментально взмокла, и мимо потек резкий кислый запах пота, смешиваясь с цветочным ароматом. Снизу ствола цветов почти не было, только сухие ветки колючками торчали во все стороны. А надо мной густыми плитами нависала сирень.

Если бы полил дождь, не думаю, чтобы вымочило как следует – толстые, надменно выпяченные четырехлистия впитали бы любую влагу, насухо вобрали бы любые подношения.

Почему-то я подумал, что скорее всего не успею на вечерний поезд. Задумался, зачем мне поезд, ведь я не собирался никуда уезжать. Но это чувство безысходности, и понимания, что на поезд не успеть жгло изнутри. Тут же я вспомнил, что от меня ушла Лидия, и зарыдал. «Всё кончено» повторял я как в бреду, пытаясь остановить этот поток ненужных слов, но не мог.

Под крыльцом валялось несколько чурбанов, и топор. Я, схватив его за тяжелую рукоятку, принялся рубить многочисленные стволы дерева. С волос текли длинные струйки пота, а по мокрой спине уже бежал холод, подхватив движение воздуха с реки.

С губ внезапно сорвалось четверостишие песни, что пели нам с Лидией на нашу свадьбу её подружки:

Вьюн над водой, ой, вьюн над водой,

Вьюн над водой расстилается.

Жених у ворот, ой, жених у ворот,

Жених у ворот дожидается.

Я всхлипывал, стараясь не трогать опухшие, все как в песке красные глаза, вытирая одним мазком рукава всё лицо. Мелкие белые цветы мокрым снегом летели вниз. Не кружась, тяжело осыпаясь, устилали ноги, смешивались с землей, легко растирались ботинком.

В глубине тела трепыхалось зловонное, тревожное решение, требующее смелости, и в противовес примирения. Я знал, что веревка лежала в глубине сарая, там же к потолку был прикручен огромный проржавевший крюк. Тут раньше скотину резали, и весь сарай утыкан этими крюками. «Вот тут и закончу, вот тут и закончу» бормотал я, вглядываясь в стволы сирени.

Я рубил и рубил, и стук топора эхом летел, и отзывался в каждом углу двора.

Глава 3. Черный лес.

Холод понемногу отступал, и словно вынырнув с глубины – Уми огляделась. Сердце её бешено колотилось. Небо заволокло тучами, и становилось темнее и темнее с каждой секундой. Отец Павел стоял рядом, и испуганно смотрел на неё.

Уми сделала шаг назад, и под ногами хрустнула большая ветка, эхом разломав тишину. Она вздрогнула, пошатнулась в сторону, и зацепила еще несколько сухих палок под ногами.

Одна из женщин у костра обернулась, и заголосила громким хриплым голосом, размахивая руками в сторону деревьев, в их сторону.

– Аааам кааааатаааа ееееебааааа! – Раздался еще один громкий крик. Широко раскрытые глаза были в постоянном движении, шаря по кустам, выискивая, кто сломал ветку.

– Кааааазыыыым Нааааааамаааас – Ответил мужчина в фуфайке, вскочив на ноги, и быстрым движением руки указал, что нужно гнать добычу.

– Нужно бежать. Ты только не оборачивайся. – Отец Павел одной рукой подобрал полы своего платья, другой крепче сжал её ладонь, и потащил за собой, в непроглядную черноту леса.

Бежали быстро. С треском прокладывая себе путь через черные кусты, густые тени, разламывая восковые узоры веток, которые появлялись из ниоткуда, по шелестящим иголкам, по старым сучьям, и темной серебряной траве. Сиплое дыхание сзади было близко, никто больше не издавал гортанных громких распевов. Яркие длинные тени почти касались их ног. Она начала задыхаться и отставать. Легкие изнутри прожигало воздухом, с огромной силой ходящим туда-сюда.

– Ааааааииии лиииииииккооооо – Послышалось совсем близко.

– Я не могу больше бежать. – Выдохнула она. Отец Павел коротко глянул, ничего не ответил. Выпустил руку, и побежал один, низко пригибая голову, и раздвигая руками рассекающие кожу ветки. Топот ловцов приближался. Уми стояла, тяжело дыша, опираясь руками на колени, и опустив голову вниз. «Ну вот и всё» – Решила она. В паре метров от неё показались хаотично, наотмашь размахивающие руки, прокладывающие дорогу через густые ветки.

– Казыыыы Лоаиииии! – Мужчина в фуфайке отдал приказ, первым вылетая из густого слоя ветвей, и вся толпа след в след пробежала за вожаком по тропе, мимо, не обратив на неё никакого внимания, словно она и не существовала вовсе, или была наравне с окружающим лесом в форме мха, или старого пня, на который даже не сесть.

Уми побежала вслед за ними. Догнала очень быстро, и спряталась за деревом. Отца Павла повалили на землю. Впятером лежали они вповалку кучей друг на друге, не переставая колотить руками. Движения были хаотичными, чаще всего мельтеша по воздуху, иногда задевая чьи-то конечности, ударяя по земле и рядом торчащим кустам. Трепыхались недолго, быстро погасив сопротивление того, что лежал под ними.

В кустах громко зашуршало, кто-то быстро приближался, проламывая себе дорогу.

– Нам руки отдавайте, пучеглазые, слышите? – Пискляво прокричал голос из кустов. Рыжие вихры показались из-за листвы, и колесо перекати поля, что она встретила раньше, вывалился с трудом на тропу.

– Аукыээээээ. – Без выражения промычал в ответ мужик в тулупе. Скрутив отцу Павлу руки за спиной, две женщины, с растянутыми в безмолвном крике ртами рывком подняли его с земли, лежащего лицом вниз, и повели обратно на свою поляну.

– Что это он сказал? Кто-нибудь понял вообще? – Рыжая башка закрутила по сторонам, сощурившись. Другие головы молчали, чуть гудя плотно сложенными синими губами, и прикрыв глаза. – Вечно они так. А нам руки нужны! – Перешел он на визг.

Ловцы шли гуськом, один в след другому. Лица их ничего не выражали. Напряженные рты землисто-серого цвета подрагивали, словно жили свой отдельной жизнью, и были готовы что-то сказать. Но сами ловцы молчаливыми тенями скользили мимо.

Уми отошла с утоптанной тропы, боясь, что они обнаружат её, наступят или заденут своими длинными большими руками. Но они, казалось, её не замечали.

– О, и Расщеколда тут. – Равнодушно послышалось от удаляющегося колеса тел, замыкавшего эту колонну. Никто не кинулся её ловить, никто не обернулся даже. Приминаемая трава постепенно распрямлялась, медленно вставая обратно из-под тяжелых ступней.


– Её звали Лидия! Слышишь? Ли-ди-я! – Чуть помявшись крикнула она вслед, когда вся процессия уже прошла мимо. Отец Павел чуть обернулся, в пол оборота головы. Он улыбался. Ветки дернулись, и через минуту не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шума ветра, что трепал макушки деревьев всю ночь.

Сердце стучало глухо и часто. Идти было не легко. Кругом были высокие сосны, и темнота. Узкая, еле различимая тропинка, шла вниз, перешла в крутой спуск вниз, и исчезла совсем. Уми продиралась через молодые деревья ещё какое-то время, пригибаясь под ветками и уходя немного влево. Она знала, что ей не найти никого, но шла, лишь бы не останавливаться. Иногда вскидываясь, и прислушиваясь к звукам. Ничего. Тишина. Только ветер поднялся, знобит макушки сосен.

Наконец, ноги устали так, что невозможно было даже присмотреть себе хорошее место на ночь. Подойдет любое. Она рухнула всем телом на мягкую, чуть влажную траву. Рядом с огромным поваленным деревом. Втянула носом влажные, чуть гнилые запахи, и прижалась лбом к земле, и сразу же перевернулась на спину, раскинула руки по сторонам, и лежала так, пока незаметно не заснула.

Утром шея от долгого неподвижного состояния не двигалась, и болела при любом малейшем кивке. Она выбралась из-под большого выворотня, когтистыми корнями отгонявшего всякого, кто сунется случайно со стороны, откуда она пришла на эту поляну вчера. Но она не учла, что с другой стороны начинался черный лес. Неприветливо смотрел он на неё, словно частоколом обнося что-то потаённое, скрытое в глубине. Нельзя даже сказать, что лес изменился, нет. Этот лес заканчивался резко, густая растрепанная трава росла по изогнутой линии, не налезая на другую территорию.

«Другая территория» – Прошлёпала сухими губами Уми. Сглотнув, больно саданула по пересохшему горлу.

Обгоревшие, как при пожаре, мертвыми бустылами стояли сухие деревья. Под ними желтел сухостой, побуревший по краям. Вокруг неё еще росла примятая зеленая трава, а через несколько шагов, без нейтральной зоны, начинался сухой, рассыпающийся при каждом шаге на десятки мелких иголок мох.

«Убежать бы. Но куда? Куда отсюда бежать?» – Уми крепко сжала колени кольцом рук, тревожно вглядываеясь в другой лес. Потом медленно встала, отряхивая с коленей и плеч сухую траву, и прилипшие сосновые иголки. Чуть помедлила, нарочно долго рассматривая бледную зелень травы под ногами, россыпь камней у звериной тонкой тропы, рассекающей кусты, и медленно перешла в другой лес.

Ни тропы, ни дорожки. Но ни подлеска, ни кустов тоже нет. Те деревья, что невозможно обойти, приходится перелазить. Но это ничего. Было что-то пугающее не в самих обгоревших мертвых деревьях, а в тишине вокруг.

«Внутри леса никто не ходит» – Осенило её. По земле не валялось ни оторванной коры, что боком или лапой мог зацепить зверь, ни примятой земли, ни отломанных случайно веток, пока кто-то пробирался в чащу.

Сучковатые деревья, или вовсе сухие стволы, с черным налётом сажи, или какой болезни – стояли, как в безвременье застряли, не тлея, и не разваливаясь на части. Внутри лес становится всё гуще, сухие деревья становятся выше, и идут чаще, практически закрывая небо. Под ногами мерно ломается мох.

Она шла, считая шаги со скуки, сбиваясь, и начиная заново, стараясь на каждый счет посильнее придавливать сухие тонкие макушки ломкого мха.

Долгое время ничего не менялось. Сначала она услышала новый звук.

– Шшшшшшш – Приглушенным роем доносилось из глубины леса. А потом она увидела эти огромные, почти в человеческий рост коконы. Черной рыхлой мякиной скатанные в дугу, свисали они с деревьев. Чем они крепились к сухим стволам не было видно, но со стороны казалось, что это отсыхающий, еще живой бутон, но дунешь – оторвется. Они были повсюду, по несколько штук на каждом дереве. Некоторые были почти совсем сухие, а некоторые пульсировали чуть видными прожилками, внутри что-то шевелилось, и поверхность была не сухая, а как свежий ржаной хлеб в разрезе. Казалось, каждая пора, как носом втягивая, зашевелилась, стоило ей только приблизиться. Оттуда и шел этот чуть слышный шелестящий звук.

Весь лес был наполнен этим шелестом, дребезжащими корочками словно давно отсохших легких, что больше никогда не смогут вытолкнуть настоящего воздуха. Они были повсюду.

Уми неуверенно сделала еще несколько шагов, озираясь по сторонам, когда под ногами ощутимо почувствовались толчки, за спиной зашевелилась земля, и земля, покрытая старым закостеневшим мхом, начала расти.

Лес словно стал плотнее, и темнее. Еще секунду назад между деревьев был виден просвет, но с каждым падающим комком земли за спиной, света становилось всё меньше и меньше. Уми не сдвинулась, даже когда куча выросла выше её роста, а в икры уперлись влажные кочковатые корни. Стало очень тихо. Коконы не издавали больше ни звука. Было темно, как ночью.

– Печник ушёл – Проскрипело сзади. – А нужно топить. – Оно с большим трудом говорило, прерываясь на долгие паузы. – Печь три дня стоит.

– Я не хочу. – Она медленно начала поворачивать голову, пытаясь посмотреть, кто там сзади. Что-то твердое обдало холодом, упершись в лопатки. Она так же медленно вернула голову на место, часто дыша, готовая как пружина разжаться в любой момент. «Убежать бы. Но куда бежать?».

– Ты должна. – Проскрипело ели слышно сзади. – Не отпущу просто так.

Казалось тишина превратилась грязную жижу, что заползает внутрь, заполняя собой всё пространство. Во рту пересохло, и появился привкус земли и тины.

– А если не справлюсь? – Стук в висках усилился.

– Справишься. Иди за мной. – Сломанной рацией оборвалась речь, под ногами загудело, и земля, перемешенная с кусками корней, мха, и камней, с гулом обвалилась, обдав Уми комьями и пылью. Стало чуть светлее, и казалось, даже деревья не так плотно стоят друг к другу, как еще минуту назад.

Из-под земли показалась тонкая паутинка грибницы, что, быстро разрастаясь, понеслась вперёд. Лес, казалось, вот-вот закончится, и перейдет в новое пространство. Ветра не было, но висящие чёрные коконы чуть зашевелились, затрепетали старыми обгоревшими листами. У ближайшего к ней, на уровне головы, явно проступил большой, неестественно широко разинутый рот, и там образовалась небольшая шевелящаяся впадина, обтянутая тонкой черной, как гудрон пленкой. Вот-вот прорвется. Но ни единого звука не вышло наружу.

Уми уже бежала вслед за грибницей, что быстро разрасталась по земле, стараясь не наступать на желтую кружевную полоску, и быстро скрылась за частоколом деревьев.

Глава 4. Кочегарка.

Долго петляли, и наконец вышли к небольшой постройке, стоящей посреди сухой, вытоптанной площадки. Спереди стоял навес, полный дров и угля, сваленного в большую кучу с краю. Там же, упираясь в деревья, торчал большой валун с топором, лежащим сверху. Кочегарка, грубо сложенная из каменных глыб, выходила дверью на поляну, другую половину было не видно. Разделял одну часть от другой высокий непроницаемый каменный забор, уходящий в лес. Камни были старые, покрытые серым мхом, и местами промазанные смесью грязи и палок.

Подняв голову, Уми рассматривала дом. На огромной плоской крыше торчало две широких толстых трубы, просаленных сажей. Из ближней тянулся тонкий дымок, серой непрозрачной струйкой, сбиваясь и прерываясь от любого нервного броска ветром. Вторая огромная труба, черным уродливым сапогом торчала с другой стороны забора.

С той стороны еле уловимо слышалось шарканье сапог. Кто-то большого роста ходил, тяжело вздыхая большой грудью, волоча по земле что-то тяжелое, похожее на мешок или завернутую в куль ткань, шаркая одним протяжным непрерывным звуком. Мешок тяжело ухнул, зацепившись за порог, скрипнули петли, и всё смолкло. Как ни вглядывалась, ничего не было видно, что там за забором.

– Топить ночами. – Прогудело из глубины зашевелившегося леса. Она обернулась – позади осталась высохшая, пожелтевшая грибница. – Ночами не высовывайся. Нельзя. – Лес, выдохнув, в секунду стал на место сухими мертворожденными бустылами. Ни звука не доносилось ни из леса, ни из постройки.

Дверь поддалась легко. Изнутри кочегарка оказалась намного просторней, чем казалось снаружи. Внутри пахло сажей и гарью. Было тепло, сухо, темно. Только большая, белая, сложенная во всю широкую стену печь, уходящая во вторую часть кочегарки, наглухо закрытая сейчас, тускло помигивала через тонкие щели заслонки. На приступе стояла одна кружка, и чайник, весь в царапинах, но отполированный до блеска.

В глубине стоял стол, два стула, и широкая лавка, стоявшая вдоль стены. Окон не было, только на двери было маленькое узкое окошко, с подвижной загородкой. Ведешь пальцем за небольшой сучек – загородка отъезжает налево и в небольшое отверстие видно немного двора, дровницу, и часть леса.

У печи стояла небольшая лопата, и валялось перевернутое ведро, рядом с россыпью остатков угля, и там же лежали ровно сложенные лучины, для растопки. Уголь необычный, рыхлый, темного серого цвета. На боковом выступе печи лежал обыкновенный коробок спичек.

Открыв заслонку печи, поморщилась, глядя на тлеющие угли, еще теплые, переливающиеся красными отсветами.

«А вот и не буду топить. Я не умею». – С громким грохотом захлопнула заслонку. Она стояла и смотрела через маленькое окошко в двери на лес, на пустой двор, и решила никуда не уходить, переночевать тут, а на утро решить, как быть дальше. Быстро стемнело, и Уми демонстративно улеглась спать на жесткую лавку. «Ну не вломится же сюда эта грибница. Что она мне сделает?». Свет дня за маленьким раздвижным окошком в двери быстро погас.

Ей снились долгие, тянущиеся, мучительные сны, что не выпускают из себя, пока не вытащат наружу всех эмоций, не осушат до дна. Снилось, что руки её красные и распухшие, не просто в цыпках, а в шелушащихся, тонких и янтарно-прозрачных стружках кожи, отходящей тонкими неживыми чешуйками. Пальцы неестественно вытянуты, а фаланги короткие, и их пять или шесть. Пальцы заканчиваются острыми, аккуратно сточенными ногтями.

Кисти рук кажутся чем-то рудиментальным, неестественным, отросшим для прикрытия основного предназначения. Что ими, землю рыть? Скрести по закрытым дверям, тыкаясь увлажнившимся носом в проржавевшие, но крепкие петли?

Руки потянулись к коленям, царапая кожу, длинные белые полосы вились от щиколоток и до бедер. Тело сотрясали судороги. Вокруг стоял полумрак, никаких предметов заметить было невозможно, всё размывалось, стоило только навести взгляд, и попытаться сфокусироваться на чем-то. Только жар чувствовался очень сильно. И внутри, и снаружи. Источник тепла был где-то рядом, но не было видно ни печи, ни костра.

Жар, казалось, был в самом воздухе. Пыль поднималась снизу вверх, словно встряхнули старой подушкой, что выскользнув из серой, затрепанной наволочки, и, испустив стыдный шлепок о пол, испражнилась пыльным потоком, что резко взлетев, не торопился оседать, и мелким снежком кружил по избе.

Тело сотрясалось от чего-то нового, что никогда раньше с ней не случалось. Боль была невыносимой, и она прижимала колени к груди, лёжа на спине.

Боль вспыхнула сильнее, исполосовав внутренности, и в этот момент между ног показался красный кусок, рыхлый, морщинистый, плотный мешок шевелящейся плоти. Второй толчок изнутри заставил ее закричать, не узнавая своего голоса, порвав уголки губ, и проложив большую морщину посредине лба.

Между ног показался не только гребень, но и петушиный клюв. Голова медленно, раскачиваюсь водила по сторонам, а чёрные глаза блуждали по новому месту, искали.

С новой волной боли, и расцарапанных ещё сильнее внутренностей, пришло понимание, что нужно изо всех сил вытолкнуть это из себя, и тогда придёт облегчение, тогда будет хорошо, и можно будет поспать, или хотя бы на время забыться.

Она толкала, толкала изо всех сил, пока обессиленная не повалилась всем телом обратно на скамью, накрытую тюфяками, и старой одеждой.

Оперевшись на голые, без опушения крылья, птица выбралась наружу, тяжело встряхнулась, и красные брызги полетели во все стороны, тонкими струйками стекая по животу и ногам Уми. Лапы пока ещё слабо слушались, но петушиная голова безостановочно вертела по сторонам, чёрные глаза, найдя, что искали, не мигая смотрели на ее лицо. Она, казалось, спала, а по вискам стекали струйки пота. Тут же, со всего размаха ударил клювом ей в живот. Закричал, силясь закукарекать, но вышло тихим мужским голосочком нараспев «Петушок уже пропел, Уми». И ещё раз клюнул её в самый центр живота.

Она распахнула глаза во сне, и тут же проснулась на жесткой деревянной лавке. Подскочила, испуганная и мокрая, и распахнула дверь. Тишина. Так темно, что не видно ничего. Угли в печи остыли, и даже тонких отсветов не осталось, ничего.

Закрыв задвижку двери, Уми тяжело повалилась обратно на лавку, с глухим стоном ощупывая живот.

Сон навалился, моментально накрыв тяжелым непрозрачным дымом. И снова приснился тот же самый петух, уже важно расхаживающий по комнате, и клюющий её, забившуюся в угол, в лицо и потом в живот, с громким визгливым криком «Петушок уже пропел!» И, дотянувшись клювом до лица, тюкнул в середину лба: «Печь стоит не топлена!».

Громко закричав, она проснулась, повращала головой по сторонам. Заснуть не удастся. Еще и лавка была очень жесткая, всё тело болело с непривычки.

«Зачем топить эту печь, да еще и ночами» – Недовольно пробурчала она. Открыла заслонку, и её обдало теплом. Угли, хоть и не тлели больше, всё же хранили еще тепло.

Она взялась за ведро, что валялось в углу, наполнила его углём доверху, волоком дотащила до печи, оставляя полосы от ведра по земле, а потом расцарапав каменный пол. Вытряхнула всю гору внутрь, помогая лопатой. Не горит.

Невозможно было понять, как топить печь. Просто заложенный уголь в печи не схватывался огнем. Вспыхивал с краёв, и чуть померцав по краям, тух.

Поверх угля она положила несколько деревянных поленьев, проложив тонкими прутиками лучин, и опять взялась за спички. С третьей попытки удалось разжечь. Нехотя, словно объевшись, печь медленно разогревалась, осторожно пробираясь от одной кучки углей, к другой, ярко вспыхивая на несколько секунд, если попадался тонкий кусочек коры дерева, или не прогоревший еще обломок лучины.

Остаток ночи не пришлось даже присесть ни разу. К утру печь выла, крутя вихры воздуха, захватываемые при открывающейся заслонке.

Чтобы растопить, и держать в жару всю ночь печь нужно нагрести угля в ведро, дотащить до дома, вывалить на пол, а ночью уже перекидывать в печь. Три ведра за раз достаточно. Наколоть дров с первого раза не получилось. Топор не лежал, как следует в руке, выскальзывал, и промахивался. Но с каждым новым заходом получалось всё лучше, и лучше. Ночью подбрасываешь угля, ставишь чайник на горячую сторону, вода нагревается быстро, и можно в перерывах сидеть на лавке, смотреть на отблески огня через заслонку, и потягивать горячую воду. Очень сильно хотелось спать, но страх перед тем, что вернется петух, был сильнее. Есть не хотелось совсем, только пить иногда. Воду тоже надо было заранее набрать из чана, стоявшего на улице. Уми всё думала, откуда там вода, пока не застала в первый же день сильный дождь, что шел несколько дней не останавливаясь, и наполнил полупустой чан до краёв.

Проведя так несколько дней, всё вдруг стало очень простым. Не надо никуда идти, не нужно прятаться от ловцов, или бояться встретить очередного незнакомца. Ночью топИ, с рассветом заваливайся на лавку спать, а к темноте ближе, проснувшись потная, и липкая как в жару – успей натаскать углей и поленьев наколоть, и опять закидывай всю ночь печь, разгоняя до шипения и свиста. Снаружи всегда или темнеет, или уже темно. С утра трубы еще чадят в полную мощь, и вонь невыносимая, скорей-скорей накидать полное ведро угля, добежать обратно в избу, отдышаться, и за следующим ведром зажмурившись. Поэтому она приловчилась с рассветом, как только первые лучи забьют через раскрытую щель в двери, поддавать жару в печи, чтобы там выло, трубило, билось, и заваливаться на лавке спать.

Проснулась одним вечером, когда было еще светло. Осела тяжелым кулём на лавке, соображая, где она. Сон не отпускал. В полудреме днём всегда снилось много снов. Словно чужих, про незнакомые жизни, про непринятые, или не вовремя принятые решения, и тоску по чужому, из снов, прошлому. Каждый раз просыпалась она, и думала, что как же так вышло, если был шанс всё переменить.

Тяжело поднявшись, натаскала угля, взялась за топор, и стоя у дровницы во дворе, ощутила чужой тяжелый взгляд изнутри леса. Вдруг ветром как будто пронеслось изнутри деревьев «Дай мне лесенку» – надломленный, тонкий голос. Она вздрогнула всем телом, подалась на край поляны, вглядываясь в толщу часто идущих деверев, но собственное дыхание мешало – стало частным, влажным, коротким.

Голос растворился промеж веток, раскидавшись ветром по сторонам. Уми долго так простояла на границе леса, не выпуская топора из рук, пытаясь уловить хоть скрип ступни, хоть одну подломившуюся ветку, или шелест сухого мха. Ничего. Показалось.

С полой, пустой тишиной пришло ощущение, что нужно срочно уходить. Убежать как можно дальше от этого места, леса, жара печи.

Пахло тошнотворно. Она легко сбросила топор из рук, и не оглядываясь вошла в лес, поднырнула под тяжелые старые темные лапы елей, переступила через засохшие побеги дикого винограда. Издали их можно принять за клубок змей, каждая толщиной в кулак.

Черный лес оттого и черный, что тут нет ничего живого. Висящие промасленные коконы уже не так пугают, и их стало намного меньше, чем было в первый раз. Уми выбрала направление, и решительно отправилась петлять между деревьями.

Стоило ей оступиться, сухая ветка разломила тишину, и коконы заворочались, заклубились изнутри. Пространство зашевелилось. Коконы вытягивали рты, заталкивая в себя часть шелестящей черной оболочки, шевелились изнутри, чуть раскачиваясь на суках. Она испуганно вертела головой, пытаясь понять, что они делают. Может зовут грибницу? Или они так общаются между сосбой?

Она рывком метнулась вперед, но пробежав совсем немного, вышла на неглубокую колею, устланную серым, давнишним ельником. Села под одним из голых пустых стволов, и замерла. Она так заблудится, и будет еще хуже.

«Беги» – Стучит кровь по вискам.

«Но куда? Куда отсюда бежать?» Уми крепко сжала колени кольцом рук, и смотрела в сторону того куска леса, откуда она пришла сюда неделю назад. Неделю ли?

Долго просидела на одном месте. В какой-то момент показалось, что тени стоят за одним из деревьев, пристально глядя, издали наблюдая, но не приближаясь ни на шаг.

Чувство тревоги росло, разгоняя стук сердца, но как ни всматривалась она в бликующие стволы, как ни пыталась разглядеть, что там за ними – ничего не менялось. А идти и высматривать каждое дерево она просто бы не смогла. Спина затекла, и онемела без движения. Медленно тени деревьев росли, удлиняясь. Наступала ночь, нужно было натаскать угля и дров. Уходить отсюда было некуда. Пора возвращаться.

Медленно, растирая задеревеневшие мышцы, она со вздохом поднялась, и снова краем глаза заметила еле уловимое движение. Как взмах руки, или крыла вдали. Долго смотрела, стараясь не моргать, и не переводить взгляда. Ничего. Показалось?

До темноты вернуться Уми не успела. Она помнила про то, что сказала ей грибница. Но надо топить печь, придется идти в темноту. Натаскав наощупь два ведра угля, и вернувшись за третьим, она ощутила чьё-то присутствие. Сначала со стороны дома послышались тихие пошлёпывания, словно несколько десятков совсем маленьких детей неуклюже приближались к ней. Она пятилась, пока не уперлась в огромный камень, стоявший не к месту посреди двора. Бросив ведро, она, скользя и то и дело соскакивая забралась на самый верх валуна. Теперь топотание было слышно повсюду. Ничего не было видно, темнота стояла непроглядная.

– Уходите! – Крикнула Уми в густую пустоту, съежившись – Кто вы? Уходите! – Слышно было сбивчатое сиплое дыхание, иногда она щиколотками ощущала влажный, теплый, только что вышедший из чужих легких воздух. Она подобрала ноги как можно выше,

– Те-те-те – Свистящие шипящие звуки смешивались со скребущимися по камню ногтями. Меняя положение тела, Уми чуть выдвинула ногу, опираясь на неё. И тут же три или четыре маленькие руки вцепились в лодыжку. Она закричала, замахав и забив ногой, расшвыряла небольшие темные тельца. Рассмотреть их было невозможно – на расстоянии вытянутой руки всё тонуло в черноте.

– Мед – ведь – ног – хо – тел – и – мы – хо – тим. Ног хотел! – Послышалось с разных сторон.

В скрипящих тихих голосах была ненависть. – Ног хотел. И мы. – Они, кто бы они ни были, карабкались по пористой поверхности камня. У них плохо получалось, и скрежетание иногда затихало, тогда только тихо стучали по камню снизу, и слышалось шипящее со всех сторон – Дай есть. Дай! По-есть. – Голосов становилось всё больше и больше. Из леса послышался треск сучьев, наступила короткая тишина, а потом что-то произошло. Они отступили, и топот усилился, но они кажется бежали от камня врассыпную.

– А ну пошли прочь! – Темнота разделилась на две части, рассеченная зажжённой спичкой. Высокий мужчина с короткой, но клочками растущей бородой размахивал толстой сломанной веткой налево и направо, кажется сам не до конца замечал, задевает ли кого-то, или просто со свистом рассекает воздух. Спичка погасла.

–Те те те те те – Их по-прежнему не было видно, но, судя по топоту и затихающим, удаляющимся от камня недовольным булькающим звукам, они удирали в лес.

Глава пять. Печник вернулся.

– Печник вернулся. – Пискнула Уми, и подобрала крепче ноги под себя. – В нем не было злости, только усталость. Он всё еще продолжал хаотично размахивать палкой налево и направо, хотя никого кроме них двоих на поляне не осталось. Как человек, которому давно докучают мухи, но уйти он не может из комнаты, и, уже давно отозлившись, просто лупит по столу газетой, с вялой надеждой, что хоть кого-то да зацепит это довольно бессмысленное действие. Еще через секунду он замер, прислушиваясь, и зажег еще одну спичку, рассматривая с интересом валун, освещая черные борозды, оставшиеся от ногтей маленьких существ.

– Пошли. – Бросил он, и не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, медленно, чуть прихрамывая пошел в сторону кочегарки. Уми не сразу смогла слезть с камня, сердце глухо и часто стучало, и было очень страшно опускать ноги – вдруг эти существа еще здесь? Высокий, сутулый силуэт печника еще маячил впереди, поэтому, она, зажмурившись, разом скатилась с камня, еще больше ободрав ноги, и побежала догонять его. Оставаться одной ночью, так близко к лесу ей хотелось. Кочегарка скрипнула дверью. Он зашел, и обессиленно рухнул у печи, прислонив голову к белой, мажущей кладке.

– Что это были за существа? – Она суетливо запирала дверь, и тяжело дыша навалилась на нее изнутри.

– Я не знаю. Здесь ты сама создаёшь себе врагов, да и местных уродцев тут предостаточно. – Он не говорил, скорее на выдохе вынимал из себя слова. Печник выглядел не просто уставшим, а серым, почти бесцветным, и не живым.

– Как это?

– Если боишься чего-то, или придумываешь образ, который тебя пугает, тут это обязательно воплотится. Или повторяется что-то из того, что уже когда-то было. И оно придёт посмотреть на тебя, ну или постарается найти.

– Посмотреть? Просто посмотреть? – Механически повторила она.

– По-разному может сложиться. Может посмотреть. А может и сожрать захочет. Твари разные бывают, как, собственно, и мы сами. – Он недобро посмотрел на неё.

– А их можно убить?

– Наверное можно. Но зачем? Они не обязательно хотят расправы. Но они чувствуют тебя, и могут прийти, если ты будешь близко. Поэтому по лесу шастать нельзя в темное время. Это их время. А в избу никто не сунется. – Он вскочил, сощурив глаза и прикидывая что-то, но не произнося этого вслух. – Я сейчас. – Коротко бросил, и не оборачиваясь выскочил во двор. – Не ходи за мной. – Хлопнула дверь.

Вернулся он с полным ведром угля. Потом вышел наколоть дров. Слова из него вылетали так же, как сучья из-под топора – коротко, морщась, без удовольствия. Позже, заперев дверь изнутри, он знаком показал ей, что говорить пока не надо.

Потрогал рукой печь, проведя пальцами по боковой поверхности.

– А как ты ушел отсюда? – Она не выдержала, рассматривая, как он нежно смотрит на лучину, что запалилась внутри печи, подминая разгорающимся жаром пятнистую кору, только что ободранную с больших кусков сухого дерева в поленнице. – А как ты вернулся? – Она, не надеясь на ответ, задавала вопросы в пустоту, глядя черными глазами в пасть белой печи.

– Гуси. – Коротко бросил он в усы.

– Что?

– Гуси, они могут шастать туда-сюда. Иногда целыми выводками тут появляются, пролезая через любые трещины.

– Туда-сюда? – Задумчиво повторила Уми. Припечатывая губами каждый слог. – Так ты в другом мире был!! – Уми догадалась, и вскочила со своего места, подошла поближе, нетерпеливо переминая пальцы.

– А как там? Я ничего не помню, кроме каких-то обрывочных, ускользающих образов, да и в тех я уже начинаю сомневаться, правда ли это было со мной, или приснилось лежа рядом с очень горячей печью.

– Там тяжело, грудь каменеет, чуть только сунешься, сердце щемить начинает. Я люблю теплый ветер, слушать, как поют птицы на самом закате, как трещат цикады летом, как разговаривают незнакомые мне люди, жалуются на жизнь, мечтают, чтобы поскорее все уже закончилось. Гуси там по-другому гогочут, еще есть похожие на них лебеди, те тоже могут шастать, но почему-то никогда их тут не видал.

– А как они попадают обратно? – Задумчиво спросила Уми, садясь рядом с его ногой у печи.

– Точно так же, через трещины. Выискивая, откуда пахнет свежей травой, и тем миром. Им тут даже есть нечего. А кто найдёт что-то, так меньше шансов обратно вернуться. Чутьё уходит совершенно. Хотя не припомню, чтобы хоть один гусь тут остался. Видела этих, с раскрытыми ртами? Они очень любят свежатину.

Печь, взявшись за большие поленья загудела, раздалась жаром. Больше не стреляла искрами, только дышала глубоко и часто, разогревая угли до магмовой красноты, и готовая поглотить всё и вся.

Печник, закашлявшись, окрыл входную дверь, вдохнул холодного ночного воздуха. Полоска света от печи с визгом рассекла темноту. В лесу было тихо.

– Мы все уже принадлежим этому миру, а не тому. И проникая в тот мир, мы рискуем и здесь оказаться не у дел. Застрять. – Он одним рывком закрыл дверь, потянулся к чайнику, отпил большим глотком воды, уселся на лавке, снимая сапоги и разматывая тряпьё с ног. – А не вернуться нельзя, там мы никто. Так, туристы. Я всё надеялся, что меня за эти вольности тоже в мешок этот черный определят, и потом дальше по этапу. – Он мотнул головой в сторону заслонки. – Я разное перепробовал, но видно, пока старое не истлеет или не перегорит – нельзя. Я давно жду. Вот иногда выбираюсь, спичек прихватить, послушать живых птиц, если повезет можно даже чуть тепло солнца почувствовать, но это не всегда получается. – Он тяжело вздохнул, улёгся на лавку, и отвернувшись к стене, и еле слышно продолжил.

– Если бы было всё так ясно. С теми, с кем всё ясно, они в мешках оказываются сразу. Очнулись – темнота, а впереди яркая печь. На переплавку. – Он вдруг откинулся на спину, закинув руки за голову и захохотал неприятным каркающим, сорванным голосом, и так же резко бросил. – Хуже, что нас таких по лесам бродит сколько. – Он присвистнул. Кого не сожрал лес и его хм.. обитатели, те выходят к нам всегда.

– И в мешки эти попадают напрямую?

– Ну кто-то в лесу застревает, а кому-то легко, потому что они к жнецам идут, и те их сразу же оприходывают. Но большинство-то в наш черный лес проваливается, мы их на сук до поры до времени, а потом, как пора приходит, в печь. Видала, вторая часть кочегарки закрыта для наших глаз, там кто-то тоже как на каторге работает без продыху. Когда я ухожу, бывает простаивает немного, но ничего, крутимся потом как можем. Работы много. А те, кто сам по себе, кто как бы провалился в никуда, и ни туда, и ни сюда, тех эти, с раскрытой пастью отлавливают. – Он усмехнулся.

– А почему ты тут так долго?

– Каждому свой срок – Печник усмехнулся. –Кому-то быстро в печь лететь, а кому-то эту печь обслуживать – И почти в усы пробормотал – Похоже, что бессрочно.

– А что с тобой было.. ну, там – Она неопределенно мотнула головой – За что ты тут надолго застрял?

– Каждому есть тут есть над чем подумать – Он открыл дверцу печи, и, шмыгнув носом от повалившего дыма, подбросил больших бесформенных углей из ведра.

– Расскажи! – Она развернулась, и подалась всем телом в его сторону, практически зависнув на краешке стула.

– Сейчас, разбежался. Может тебе еще исповедоваться? – Голос его дрогнул. – Дров еще надо. Сиди тут, я схожу.

Молча он вышел из избы. В лесу была тишина. Ночами особенно тоскливо. Ни одного писка, только печь гудит неживым огнем. Он отошел от избы, перелез через невысокую каменную насыпь, лег ничком прямо на землю, на самой границе поляны. Ни травинки, а теплая. Кругом стояли голые деревья, словно от пепелища остатки косым забором. По черным стволам ползли синие дрожащие тени, ловящие каждый отсвет от печи через открытую щель двери вдали.

– Забери меня. – Выдохнул он всем телом в немигающее ночное пространство. Больно закусил кулак, сжавшись в комок, пытаясь заглушить содрогающуюся грудь, ходящую вверх и вниз. Как это похоже на борьбу двух тел, когда один, навалившись с ногами, задавливает соперника, пытаясь перекрыть ему горло, или отдавить легкие. А тот, что оказался снизу, старается стать вдвое больше, и скинуть с себя незнакомца, с большими потными кругами под мышками. В этот раз тот, что был снизу, услышав треск рвущейся майки, вывернулся боком, скинул с себя огромное, тяжелое тело. Прижался губами к рукам его, и вытер сухими, мозолистыми ладонями своё мокрое, потное лицо. «Я решусь» – Шептал он в землю. «Когда-нибудь я решусь и посмотрю».

Вернувшись, он забил печь криво нарубленными поленьями, звякнул заслонкой, и комом лег на лавку, отвернулся к стенке, и моментально заснул.

Уми походила вокруг обдающей жаром печи, села на стул. Крадучись обошла печника. Глубокое ровное дыхание мерно качало его над лавкой. Она долго смотрела на него, не решаясь. Ей хотелось, дотронуться до него, и посмотреть, если ей опять можно будет прикоснуться к чьему-то прошлому. Настоящему прошлому, а не тому, что бродит клочками и измененными обрывками в голове. Вот бы и ей на своё посмотреть, да как это сделаешь?

Она боязливо вложила свою ладонь в его, и как и в прошлый раз густая липкая темнота заволокла, засыпала зрачки и темную радужку чёрным тальком. Её понесло в воспоминания печника.

Жар комнаты таял, и быстро сменился на холод, будто простуженный сидишь в давно пустом необжитом помещении. Сжавшись, она летела в темноте, держась за руку с тем, кого не было видно, только ладонь была живой, что она держала крепко, не выпуская из своей руки. Как и в прошлый раз детали чужой памяти вырисовывались, проступая из черноты. Стало очень холодно.

Глава шесть.

В избе было холодно. Намного холоднее, чем снаружи. Третий день заслонка заедала, чадило, и мало тепла шло в дом.

Я быстро осмотрел ход, кроме замены заслонки надо было чуть замазать печь, изнутри камень потрескался, и тепло уходит, как через полноценную дырку.

Мать курицей хлопотала вокруг, поддевая новые и новые слои одежды – шали, тряпичные поддёвки, куртку, ватник, шарфы. Все норовила подлезть под руку, посмотреть самой.

– Так работает же? – Громко, с явным вызовом сказала она, всматриваясь в дымящую не разгорающуюся бумажку внутри печи.

– Ну раз работает, так я пошел что ли тогда? – Раздраженно ответил я.

– Так уж раз пришел, так уже работай. – Кажется, ее раздражение было сильнее моего.

Стукнула входная дверь. Две дочки хозяйские вернулись, и прошмыгнув мимо, сели к окну в смежной комнате, не раздеваясь. Старшая была красавица. Катерина.

Отца вечно не было дома, он в разъездах проводит большую часть жизни. Да и с такой женой я его прекрасно понимаю – я быстро бросил взгляд на бокастую немолодую женщину, что раздавала указания дочерям, что еще не успели снять сапог с дороги. Судя по красивым платкам, они были в церкви с соседкой. Мать не пошла из-за меня, вот что ее так расконопатило, вот почему она так со мной неприятно говорила.

– Ну что там было? – Приглушенно слышалось из соседней комнаты. Тяжело скрипнул стул. Младшая бойко затараторила.

– Батюшка бубнил, как всегда, как на другом языке, ничего не разобрать было. А мы стояли с краю, и чадило там от свечей, душно было. Я хотела стянуть платок, думала упаду, так баба Наталия не дала, она хуже, чем ты мама, сказала, что это грех смертный без покрытой головы. Что хоть упади, а будь платке. Так я чуть не упала.

Я глянул в комнату, чтобы еще раз посмотреть на хозяйских дочек. Младшая была похожа на мать, круглолицая, с большим ртом, что привычно выплёвывает слова на бешеной скорости, кажется, они не задерживаются нигде, кроме гортани. До головы уж точно не доходят. Я усмехнулся своей шутке в усы. А старшая красавица. Как приемная, не похожа ни на мать, ни на отца. В этот момент та вскинула глаза, и с тоской и отчаянием посмотрела прямо на меня. Потом быстро улыбнулась, и отвела глаза в пол.

– Так если плохо стало где – так надо на воздух идти. Стоять, когда плохо, так это еще хуже, чем если не идти. Надо было на воздух идти-то. – Мать бубнила одно и то же, пока младшая усаживалась в кресло за вышивание.

Катерина стояла спиной к окну. Смотрела, не отводя взгляда на то, как я работаю, перебирая кирпич, и отдирая камень от камня. Но больше не отвечая на улыбку улыбкой.

– А батюшка кадилом ходит и машет, и чадит, чадит. Я уж и за грудь схватилась, и за голову, прислонилась к колонне, так баба Наталия и тут меня развернула, зашикала, чтобы нормально стояла, а то не видать мне рая божия. Мама, ну что за рай такой, когда тебе еще при жизни мучений желают?

– Не богохульствуй. – Мать перекладывала подушки в сундуке с приданным. Задумалась, перебирая толстыми пальцами в воздухе, бесшумно шевеля губами – Надо еще одеяло доложить. – Хлопнула крышка сундука.

– Ну, Катерина, готово всё почти! – Мать распрямилась, упершись кулаками в бока. – Платье вот дошьём через месяц, и тогда всё. Тогда уже и дату назначим. – Шумно выдохнув, она осмотрелась, как из воды вынырнула.

– Михаил Сергеич, ну что там? – Громко крикнула, как будто меж комнатами стояла заслонка какая.

– Помаленьку. – Я не спешил, дом-то интересный. Такую заслонку, конечно, можно и за день починить, даже если часть стены печной перебрать придётся, но это если спешка есть какая. – Не волнуйся хозяйка, я лишнего не возьму. Просто повозиться подольше придется, не ожидал, что часть стены нужно перебрать будет, или замазать, но тут глина нужна особая.

– Так надолго это что ли? – Мать выдвинулась из комнат, и одной ногой стояла в дверном проёме. – Мне надолго не надо, мне дом топить надо, как спать-то в таком леднике, Михаил Сергеич?

– Сегодня уже можно будет топить, а завтра я еще раз приду. Пересобрать всё же надо. Потом хуже будет, если не пересобрать. – Я сделал явное усилие на слове хуже, да видно перестарался. Мать качнулась, и всей кормой перешла к печи, нависнув надо мной.

– Что хуже? Что хуже? – Чуть раскачиваясь, запричитала она. – Я знаю вашу репутацию Михаил Сергеич, не надо тут этого. – Она сделала паузу, набирая воздуха побольше для новой фразы. – Вы, говорят, дьякону нашему в печь кой-чего заложили, когда он вас с дочкой своей застукал, и выгнал взашей. Кой-чего из печи насилу вынули потом, пришлось мужиков звать, а? Всю печь перебрали, пока нашли. Знаем мы ваши трюки, Михаил Сергеич.

Я молчал.

– Молчишь? Смотришь своими глазами синющими, вот девки и бегут. Они любят, когда молчат, да вот так вот смотрят исподлобья.

– Да ты в горнило загляни, там трещина в два пальца. Нельзя так. Или перебирать, что лучше, ну или замазать надо.

– Что быстрее? – По лбу её бродили две глубокие морщины.

– Быстрее замазать, но мне нужно за глиной идти в карьер. Не одному. – Я не отрывал взгляда от холодных измазанных сажей камней, по которым пошла синеватая кривая полоска. – Холода пришли.

– Да кого же я с тобой отправлю? Муж мой вернется седьмого числа только, а дворовой Володька запил день назад, и не приходил в себя еще. На улице такой холод стоит, еще дня без истопки изба не выдержит. – Она причитала чуть слышно, перебирая все варианты.

– Ну это не мне решать. Одному за глиной идти нельзя, и всё тут.

– Я пойду схожу – Из комнаты вышла Катерина, закутывая лицо шалью. Мать ахнула, затолкала дочь обратно в комнату, и прикрыла двери. Но громкий шепот все равно был слышен.

– С ума сошла! Да чтобы девка шла в карьер? Да и с кем? С ним? – Она шумно выдохнула, перевести дух. – Ты знаешь, сколько он девок попортил? Никуда ты не идешь.

– А вот и иду. Печь топить надо. У соседей тоже ни одного мужика дома в избе. Ты не сможешь пройти столько. А эта… – Она кивнула на сестру, что давно не вышивала, а с приоткрытым ртом сидела, и только и смотрела на мать и сестру. – А эта натворит дел. А я схожу, и печь затопим уже завтра. Дом прогреем. – Голос её был тонкий, никак не вязался с внешностью. Хотелось, чтобы из фарфоровых бледных губ и большой крепкой груди басило, вибрировало, но тонкий её голос колокольчиком шелестел, еле раздвигая большие бледные губы. Говорила она мало. Мать перешла на шепот, и было не разобрать.

– Сама как печь. – Подумал я, и улыбнулся. Бледная, тихая, а внутри всё гудит, хотя наружу почти ничего не вырывается.

Мать недовольно фыркнула, и притопнув ногой подошла ко мне. Чуть позади мялась Катерина.

– Вот дочь моя старшая сходит с тобой. Михаил Сергеич – Она замолчала, глядя в пол, как будто слова подбирая – Михаил Сергеич, при всём моем почтении, если что чего, я за себя не отвечаю. Мы не поп, что промолчал, и не хотел шума. Мы просто так не оставим.

– Вы, пожалуйста, с понимаем. – Я тяжело вздохнул и распрямился.

– До карьера часа два быстрым шагом идти. – Катерина стояла рядом с дверью, и смотрела себе под ноги. Мать ничего не ответила, закрыла за собой двери молча.

Шли быстрым шагом, в таком темпе не до разговоров. Мелькали зеленые лапы елок, да острыми шипами цепляли ветки кустов, что торчали у обочины. В карьер еще пробраться нужно, все тебя останавливает, заворачивает обратно. Я любил карьер, и знал здесь каждый сантиметр песка. Люблю, когда пробравшись через гряду кустов, внезапно оказываешься на отвесном краю, с ног сыплется песок, и ветер вихрами треплет волосы, кофты, всё подряд. Летом я хожу сюда один. Иду босиком, то по горячему песку тропы, то по жирной холодной глине, взбегаю на песчаную гору, а вслед бежит огромный чёрный здешний пёс, и тычет носом под коленку. Тут, ощутив под ногами хвойные ветки, накрывает зноем, еловым запахом, синее небо рушится, и мне снова двенадцать лет, и нет за спиной ничего, и руки совсем пустые. Стоишь минуты три не шевелясь, и бросаешься, как был, прямо в одежде на песок. А потом всё проходит так же, как и пришло, за полсекунды. И ты возвращаешься легче и больше, чем был ещё час назад – с мешком, полным глины, и пустым сердцем. Хорошо. В это время года одному тут уже нельзя ходить, опасно. Поздней осенью дожди холодные, затяжные. Небо затягивает войлоком туч так, что темнеет рано. Нет, нельзя одному.

Мы в этот раз пошли другим путем, обходя песчаные кручи, чтобы не нужно было прыгать вниз на высоту своего роста, хотя высота не такая уж и большая, но мало ли что девчонка надумает, может забоится.

– Как же холодно здесь. – Она коснулась моей холодной руки. Мы прошли через узкий лаз, и оказались в самом центре карьера. Мутное серое небо висело низко, вот-вот заколотит мелким дождем.

– Ничего, это быстро. – Я копал красную глину маленьким металлическим совком, пока не показались голубые водянистые разводы. Мне нужна была синяя, что появляется не сразу, нужно хорошенько отгрести первый бурый слой. Синяя ложится лучше, не даёт трещин от жара, если смешать с растертой прошлогодней травой. Я нагребал совком глины, копая глубже и глубже, пока не упёрся в камни. Я закрутил покрепче мешок, куда положил глины, завязал узлом, и, вставая, вскинул на плечи.

– Вот и все, можно домой поворачивать.

– Михаил Сергеевич – Она робко взяла меня за руку. Только сейчас я, как будто очнувшись, заметил, что она всё это время молча стояла сбоку, и смотрела на меня, не отрывая взгляд. Вот девки смешные.

– Михаил Сергеевич – Повторила она, и закинув одну руку мне за голову, крепко впилась в губы. Резко пахнуло чужим домом, слежалыми тряпками, какой-то едой. Губы ее фарфоровые похолодели, и она чуть застонала, оторвав губы от моих. Мешок упал к ноге. Она жалась ко мне, и извивалась как кошка.

– Тут есть небольшой заброшенный хлев рядом, там теплее. – Я шептал, обхватив ладонями ее лицо. Взял за руку, и повел в лес. Мы молчали. В сарае стоял стул, и небольшой шкаф, с открытыми полками, куда сваливали ведра, лопаты, тряпье. Не успев закрыть дверь, она снова обвила меня руками, и крепко прижалась мокрыми губами. Я суетливо расстегивал пуговицы на одежде. Стул взвизгнул скрипом, и просел от тяжести наших тел.

По лесу прокатился рев ветра, и мелкий дождь забарабанил по крыше, засуетился, перейдя в белый ливень с пузырями. Запахло вдруг ядрёно смолой, и тут же густой воздух поглотил всё, впитывая всё, что можно впитать, словно лето помахало из прошлого, и было придавлено серым лапником.

Всё кончилось быстро. Когда мы вышли, с еловых веток только стекали капли дождя, земля была черной, живой, сапоги чуть утопали, и полый звонкий чавкающий звук мерил каждый шаг. Пахло свежим, новым, живым лесом.

Она протянула руку к моей, и чуть притормозила, чуть притягивая меня к себе. Она что-то хотела сказать, но закусывала губы, и тянула. Я медленно, как строптивая лошадь пошел вперед, но руки не вырывал.

– Я, Мишенька, пожить хочу. – Лицо ее полыхало, темные волосы растрепались, и она то и дело поправляла выбившиеся пряди волос, заворачивая их за уши. – Мать сказала замуж пойду я, уже возраст такой, что не отказаться. А что там? Я даже не видела его ни разу, жениха этого. Какой-то родственник по материной линии. Ничего нет впереди. Сначала жить будем при родителях, а как дети пойдут, может свой дом справим. Может помру при родах каких, тоже не редкость. Не хочу я такой жизни. – Она резко остановилась, и взмахнула рукой в сторону карьера. – А на тебя я давно любуюсь. Всё тебе воля, хоть и человек ты работящий.

– Да, есть такое. Но каждый сам выбирает, как ему жить всё же. Ты девка строптивая, Катерина, не захотела бы замуж – так бы оно и было.

– Да не захотела бы – не пошла бы. Да только жить всю жизнь в родительском доме еще хуже. Так хоть хозяйкой когда-нибудь стану.

– Значит всё тебя устраивает, Катерина, всё идет как нужно. – Я оступился, и чуть сошел с утоптанной дороги, и нога сразу же увязла в жирной грязи. Пришлось остановиться, и вытащив ногу, осторожно тянуть сапог, боясь потерять подошву.

– Я хочу жизни другой, может вырваться из этой деревни.

– Эк ты придумала красиво. Мы не цветы, чтобы вырывать нас можно было. Куда отсюда живым вырвешься? – Я взял палку с дороги, и, стоя на одной ноге, счищал толстый слой налипшей земли и глины, что не отходил сам, и мешал ходьбе.

– Мишенька, а давай вместе, а? – Её тоненький голос завибрировал, загудел внутри, опустившись на несколько тонов ниже обычного. – Я много чего по хозяйству могу. Жить будем вместе.

– Так, а чем это отличается от того, чего ты так страшишься? – Я улыбнулся, наконец встав на обе ноги. – Нет, я всегда один, в этом и есть моя небольшая свобода, Катерина. Кому-то может показаться, что неправильно это, но я не слушаю никого.

– Мишенька, а зачем же мы тогда вот сейчас всё это сделали?

– Как зачем? Ты же сама захотела.

– Мне хотелось ощущения, что я живая. Что что-то может пойти не по чьему-то плану. Что я могу решать сама.

– Это было твое решение, и жить вместе мы не договаривались. Всё пойдет дальше своим чередом.

– Мишенька, зачем ты так со мной?

– А потому что я честный человек. И никого я ни разу не обманул. Ни себя, ни других.

– А как же попова дочка?

– Так она хотела приключений и свободы. Сама предложила остаться, пока отца не было дома, а потом решила, что хочет замуж. Такое право решать всё за всех у нее появилось. А как узнала, что я не буду на ней жениться, так обозлилась.

– Значит я такая же, как и все твои другие?

– Выходит, что так.

– И как же дальше будет, будешь ходить по нашему дому, и делать вид, что знать меня не знаешь?

– Я, Катерина, замажу печь за час, и больше не будет у меня необходимости ходить по вашему дому. А коли где встретимся – так я всегда с большим к тебе уважением.

Руки её сжимались в кулаки. Я думал, она заплачет, или разрыдается, но нет, только шаг ускорила, и ушла чуть вперед по примятой земле лесной дороги.

До самого начала зимы я её не встречал нигде. Пока не дернула за рукав на рынке субботнем, где я стоял каждый выходной, и продавал свой кирпич. Принесла пирог, это мать велела передать. Был первый забой на подворье, и в благодарность за починку печи она решила угостить пирогом со свежим мясом.

– Мишенька, поговорить нам надо. – Она сильно подурнела, под глазами темными дугами стояли бессонные ночи, или может болезнь какая. А голос всё тот же, тоненький ручеек. И смотрит выжидательно. Глаза огромные, черные, не девичьи совсем.

– Говори. – Я отчего-то нервно сглотнул, и поежился.

– Понесла я, Мишенька. – Она обернулась, ища глазами, если кто-то смотрит на нас. – Я сначала сомневалась, а сейчас я его чувствую внутри. Хоть и рано еще, но я чувствую.

– А свадьба когда твоя?

– Весной, через три месяца. Уже не скроешь. Я была у Анны, что коров лечит, да не помогло. Оно продолжает расти. – Она ткнула в живот, и стоном тяжело выдохнула.

– Мишенька, давай уйдем вместе отсюда, а?

– Куда же мы уйдем?

– Да куда угодно. В другое место. А потом откроемся родителям. Позже.

Я стоял, оглушенный этой мыслью, не смея вымолвить ничего вслух.

Она стояла боком ко мне, чуть раскачивая головой по сторонам, тяжело дыша, и, кажется, ничего не видя. Несколько раз порывалась что-то сказать, но останавливалась, и молчала, молчала, громко вдыхая, и бесшумно выталкивая воздух их себя.

– Хорошо, Катерина. Давай уйдем. – Наконец смог я произнести вслух. – Когда ты надумала из дома идти?

Она опять покачнулась, и монотонно забубнила:

– Буду ждать тебя вечером в девять за калиткой. Как все заснут, я выйду из дома, и мы уйдем. – Тоненький голос стал еще тише, и почти перейдя на шепот, она еще раз прозвенела – Вместе.

Она стояла спиной, и не смотрела в мою сторону. Договорив, легко оттолкнулась ногой от земли, и, размахивая руками, пошла вдоль кирпичей, ящиков, и мешков.

Я со всего размаха стукнул кулаком по кирпичу, что был выложен один на другой. Гора пошатнулась, но устояла. Я взял один, пористый, серый, и со всего размаху, не глядя швырнул на зады, где был пустырь, с редкими кустами и деревьями. Раздался кудахтающий крик. Я присмотрелся, и подошел к дергающейся птице на земле. Перешиб ему камнем грудину. Тут всегда полно птиц, и со временем перестаешь их отмечать, как что-то особенное.

Он еще был жив, судороги сотрясали его тело, и крылья вздрагивали, сметая с земли крошки снега, оставляя полозья и отпечатки перьев по земле. Большого снега и сильных морозов в этом году еще не было, и бурая, грязная земля пролазила через тонкий слой ночного наноса. Я разгреб ногтями землю – она оказалась еще мягкой, не заледеневшей, рассыпающейся на отдельные большие комки. Внутри кисло сжалась тряпками мокрыми жалость, спину охладило пОтом, и я машинально смахнул тыльной стороной ладони несуществующие капли с холодного лба.

В прозрачном утреннем воздухе были чуть видны тонкие вращающиеся льдинки, в форме наломанных соломинок. Я всхлипнул, одним движением свернул голубю голову, уложил его в маленькое углубление, и кое как присыпал рыхлой, непослушной землей. Резко встал, и пошел домой.

Она действительно ждала меня за калиткой. Стоило мне появиться на их улице, как большая, вразвалку идущая тень отделилась от забора, и замахала руками.

– Мишенька. Пришел. – Шепот выдоха радостный, наверное, сомневалась. Я не отвечал. Тогда она так же молча всучила мне мешок нетяжелый, тканный с какими-то вещами, что был при ней.

Дома быстро закончились. Мы не прятались, широко шли, на некотором расстоянии друг от друга. Луны не было, и только жирные звезды смотрели вниз. Может какая-то именно сейчас летела вниз, по неосторожности отцепившись от неба. Но я не смотрел наверх, пробираясь по узкой насыпной тропе, что буграми шла вверх, а потом вниз, ковыляя, и ломая прямые линии подступающих к лесу полей.

– Мишенька, а куда мы идем? – Дома остались далеко позади, и нас уже нельзя было услышать. Только ветер поднимался, иногда швыряя мелкие подлые пучки снега с земли в лицо, разбивающимися мелкими осколками по щекам и векам.

– Мы идем в старую кочегарку в лесу, Катерина. – И добавил, после небольшой паузы. – Переждем пару дней, а там двинемся в сторону города.

– А далеко идти? – Она двигалась быстро, но было видно, что дорога давалась ей с большим трудом. Дыхание сбилось, и её тоненький голос, казалось, заканчивается, становится тише и глуше.

– Недалеко.

Из-за слабого освещения всё казалось вырезанным из бумаги. Резкие линии деревьев вдали, размытые наши фигуры. Мы сами казались не настоящими, а будто героями кукольного театра теней, что привезли только на один вечер скоморохи.

Мы вошли в лес, темным частоколом идущий от полей. Здесь ветра не было, но сухие ветки деревьев цеплялись, не пускали пройти, треском отпугивая от глуши, и ночной тишины. Она вцепилась было мне в локоть, но я аккуратно высвободился. Уже не далеко. Тропа была звериная, узкая и вертлявая. Когда светло, можно пройти наискосок, но сейчас лучше не рисковать.

– Пришли. – Я резко встал у дерева, перевязанного длинной красной лентой, чтобы не оступиться, или не пройти мимо. Вернее, это я знал, что лента красная. Не видно было ничего, снега в лесу совсем не было, только сухие еловые иголки шелестели под ногами, да шершавые стволы стояли темнее ночи – не наткнешься. Она обошла меня кругом, держась, как слепая, за мой локоть, и разворачивая за собой. Медленно озиралась по сторонам.

– Где же изба? Куда мы пришли?

– А вот сюда. – Я с размаху толкнул её. Она раскинула руки, и, не обнаружив под ногами земли, тяжело и громко охнула, так, что эхом разнеслось по лесу, и тяжелым кулём полетела вниз глубокой ямы.

Раздался глухой звук, потом еле слышный стон. Туда же, в черную дыру я закинул моток с тряпьем, что держал в руках всё это время. Лес молчал. Ни треснувшей ветки, ни птичьего крика. Казалось, сама яма поглощает звуки, и любое движение. Я пошел отвязать ленту от дерева, мало ли кто будет идти, не нужно привлекать лишнего внимания.

– Миша, Мишенька! – Тоненько, слабо прозвучало из-под земли. – Я сама не выберусь. Мишенька, дай мне руку, или лесенку.

Грудь болела, ныла, словно её придавило тяжелой плитой. Закусив руку, чтобы не завыть, я так и стоял, сжимая в руке широкую атласную ленту, бьющуюся на ветру.


Обратно шел быстро, считая шаги, чтобы успокоить дрожь по всему телу, и отмечая всё, что попадалось на глаза.

Новая елка, очень тонкая. В прошлом году её не было.

Сапоги в грязи. Надо помыть. Грязь черная, жирная.

Кажется, снег сейчас сильнее пойдёт.

– Мишенька, дай мне лесенку! – Настойчиво зазвучало за спиной. Луна вышла из-за туч, и осветила пустую, черную пашню. Поднимался ветер, и швырял, рассыпал слова на кусочки тоненьких обрывков. «Дай мне лесенку, дай мне лесенку, даймнелесенку» – вместе с током крови проходило через меня, отбивая новый, незнакомый ранее ритм.

– Мишенька, дай мне лесенку! – Звериным ревом раздалось из леса. Густой пеленой повалил мягкий, непрозрачный снег, что таял, стоило ему лишь коснуться земли. Я шмыгнул носом, и побежал так быстро, как только мог.

Глава семь. Снова след грибницы

Ладонь стала холодной, жёсткой. Темнота развеялась. Печник вскочил, вырвав руку из её ладони, и схватившись за голову, вертелся по сторонам.

– Что ты делаешь?! – Он проснулся резко, как от толчка. Уми не отвечала, поздно отдернув руку.

– Печь остывает. – Он проговорил зажмурившись, словно от сильной головной боли. С трудом поднялся, и, немного шатаясь, вышел за углем на улицу. Уже светало.

– Что же ты меня не разбудила, ты же видела, что нужно еще подбросить угля. – Он вернулся так же шатаясь, не твердо стоя на ногах, и останавливался каждые пару шагов, закрывая глаза. – Печь совсем остыла. – Громко лязгнув затворкой он смотрел на тлеющие угли.

– Извини. – Тихо прошептала Уми, глядя себе на колени. Она сидела на самом краю лавки, поджав под себя ноги.

– Ты и сама могла подбросить, нас же двое теперь. – Забрасывая уголь в печь, он распалялся, и говорил всё быстрее и громче. – Зачем ты тут если всё только портишь?

– Я не хотела портить.

– Не хотела. Не хотела она. – Он забросил два ведра угля, и сощурившись всматривался внутрь, крутя в руках полено. – Иди погуляй, мне отдохнуть надо. Он кивнул в сторону двери. Не услышав ответа, он лег на ту же лавку, и отвернулся к стене.

Она медленно встала, и вышла, со скрипом затворив дверь. День только начинался. По низинам леса стоял туман, чуть залезая на их поляну. Воздух был сизый от копоти труб, из той, что была по другую сторону забора валил черный густой непрозрачный дым, пропитывая тухлым запахом всё вокруг.

Она закашлялась, осматриваясь по сторонам. Лес стоял тихо и неподвижно. За большим непролазным забором не было слышно ни шороха. Чуть помешкав, она нерешительно двинулась в сторону забора, но сделав пару шагов, увидела, что что-то ярко блестит, отражаясь от первых лучей солнца в поленнице рядом с кочегаркой.

Осмотревшись по сторонам, и убедившись, что она не видит никого, кто мог бы наблюдать за ней, она подошла к поленнице. Это что-то блестящее было завалено бревнами, и слепило глаза. Раскидав бревна, наваленные сверху, она добралась до треугольника большого, отколотого или отбитого куска. Сердце Уми забилось чаще. Зеркало!

Она взглянула на своё отражение. Спокойное лицо, с большими тёмными кругами под коричневыми, почти черными глазами. Спутанные темные волосы длиной до плеч разметались по сторонам, отдельные пряди повисли клочками запутавшейся сети. Тонкий нос, широкие брови, и жесткие, крепко сомкнутые губы.

Все это по кусочкам отражается в отбитом осколке зеркала. Она водит им как магнитным компасом по карте, пытаясь уловить себя всю, целиком.

Наконец, сообразив приложить зеркало к сложенным одно на другое бревнам, она отходит на пару шагов, и наконец видит лицо целиком.

Голова начинает гудеть, Уми обхватывает себя за плечи, и темнота подходит со всех сторон, выбивая землю из-под ног. Она успевает схватиться за зеркало, но валится кулем на землю, и погружается в забытие.

Глава восемь. Люда.

Густая пелена застила всё живое, пока не стала развеиваться тонкой струйкой нового пространства. За школой шли рядами старые заброшенные гаражи. С облупленной красной краской и ржавыми петлями.

Тонкие цепкие руки одноклассниц крепко держали за локти с двух сторон. Это было не в первый раз, но в этот раз было больнее, руки перекручивали, удерживая. Плевали в лицо подходя по очереди.

Последней подошла рыжеволосая Олеся, заводила этой группы. Она стояла всё это в стороне, роясь в рюкзаке Люды. Самая красивая девочка в классе, наряженная как кукла в яркое синее платье, и красные лакированные туфли. Быстро обернувшись назад, проверяя не видно ли кого на этом дворе, подошла, и растерев руки, плюнула на них.

– Ты же знаешь, почему ты здесь? – Спросила она, делая манерный шаг назад, пританцовывая. Она знала, что четверо против одной – это беспроигрышный вариант.

– Отпусти меня! – Свесив голову сказала она в пол, крепко перехваченная двумя рослыми одноклассницами, в плисовых синих юбках, широко расставивших ноги.

– А ну не ори. – Коротким тычком Олеся перекрыла доступ к воздуху, коротко и легко ударив тыльной стороной ладони по шее, прямо под подбородком.

Закашлявшись, Люда согнулась напополам, ослабив хватку двух одноклассниц. Те брезгливо отскочили. Отошли недалеко, не хотелось прикасаться к человеку, что, согнувшись напополам со слезами и соплями выхаркивает остатки того, что кипело в желудке последние пару часов.

– Отпустите меня! – Севшим, хриплым голосом попросила Люда. Волосы спутались и слиплись, перепачкавшись слюной и остатками завтрака, и висели мертвыми мокрыми сосульками вдоль лица.

– Еще чего. Я жду, когда ты заплачешь. – Олеся с удовольствием, смакуя слово за словом, негромко произнесла это.

– Отпустите меня! – Вороньим криком вырвалось из груди, раскатисто, громко.

– Еще чего. – Повторила Олеся, и плюнув на руки, Олеся растерла обеими руками вокруг глаз Люды. – Отец твой, говорят, пьёт не просыхая, и дома не появляется, так чем ты лучше? Дочь алкаша. – Она растерла слюну по глазам Люды, придвигаясь к лицу её вплотную, деланно вдыхая запах кожи и волос.

– Зачем тебе волосы? Может без них будет лучше? – Она отступила на пол шага, улыбаясь, показывая двумя пальцами, как режет воображаемую прядь волос. – А может ты и вся тут ни к чему? – Она улыбнулась, и плюнула в лицо. Попав между глаз, слюна стекала большой белой пенистой каплей с носа, перешла на правую часть лица, неровно скакнула по скуле, и повиснув на краю подбородка, неприятно щекотала лицо.

– Давай, плачь! – С вызовом в голосе, довольно улыбнувшись сказала Олеся.

Люду в этот момент никто не держал, и нащупав в кармане ножницы, она рывком вынула их, и быстро воткнула в бедро стоявшей в полушаге Олеси так сильно, как смогла. От поднявшегося крика стало по-настоящему страшно. Никто не кинулся на неё, не пытался поймать, или ударить. Она постояла немного, глядя, как кричат девочки, затыкая колготками и платками большую рану на рыхлой белой ляжке Олеси, и, развернувшись, пошла прочь.

Кто-то кричал и звал на помощь, кто-то пробежал мимо, причитая что-то неразборчиво. Но никому не было дела до неё. Шатаясь, шла она по улице, не видя ни лиц людей, ни названий улиц, пока кто-то не схватил ее за плечо.

– Эй, что с тобой? – На улице её схватила за руку смутно знакомая девушка.

– Ничего. – Люда ускорилась, но та не отставала.

– Мы из одной школы, я знаю тебя. Что случилось? У тебя рука в крови.

– Ничего, просто подралась с одноклассницами.

– Какой ужас, ты видела, как ты выглядишь вообще? Давай я тебя до дома провожу!

– Нет, я не пойду сейчас домой. Мне нельзя сейчас туда. Они придут ко мне домой, и будут ждать меня там. Они же знают, где я живу.

– Такая ты странная. – Она что-то прикидывала в голове, задвинув глаза кверху и сжав губы. – Вот что, а давай ко мне пойдём, я чаем тебя напою. Хочешь чаю?

– Не знаю. – Люда равнодушно пожала плечами, с недоверием глядя на эту незнакомую ей девушку.

– Идём-идём, и варенье по пути на рынке купим. Меня Света зовут, кстати.

На рынке, куда они завернули, было пустынно. Покосившимися корягами торчали облезлые торговые стойки. Только ветер трепал разорванные остатки вывесок. По проходам перекати-полем шатались обрывки газет, обертки мороженого, и мелкий мусор.

Пара вековых бабок в неряшливых серых платках на голове стояли у прилавков, предлагая прошлогодние яблоки, что ровными рядами были разложены по деревянным ящикам. Каждое было обернуто куском газеты. Рядом торчали бутылки с наломанными кустами черемухи внутри, что, отстояв день, поникли, свесившись неживыми цветами к земле, растратив понапрасну свой душный ядовитый аромат.

На втором прилавке Света нашла жесткие, желтоватые сливы.

– Варенья нет нигде, так мы сами сварим. – Она подмигнула, и расплатившись, стала сгребать сливы в сумку.

По сливам медленно полз большой желтый паук, мутного янтарного цвета, аккуратно переставляя лапы с одной ягоды на другую. Люда, чуть вскрикнув, потянулась рукой к сумке, чтобы прихлопнуть его.

– Ты чего делаешь? – Света возмущенно отдернула сумку.

– Там паук, я хотела го убить.

– Еще чего, пауков трогать нельзя. Они хорошие. – Света распахнула сумку, заглядывая внутрь. – Спрятался.

– Так его сливами придавит.

– Ну тогда всё равно это не мы его убили. Сливами это уже другая история. – Она хитро улыбнулась.

– А по мне так нет никакой разницы. – Они медленно вышли на улицу, шаркая ногами об асфальт.

Помолчав, Света спросила, вскинув подбородок. – А друзья у тебя есть?

– Есть. Вернее, нет. Есть одна только Катька, но она что есть, что её нет. Так.

– Тогда это не подруга совсем, если «так». – Она голосом выделила последнее слово и нахмурилась.

– Ну да. А больше не с кем, я ни с кем почти не общаюсь.

– Вот ты странная. Пауков давишь, людей не любишь.

– А за что их любить, если они в лицо плюют, и бьют больно?

– Ну может ради кого-то и можно сделать исключение? – Она помолчала немного. – А я всё люблю. Кроме лета.

Пришли быстро. На первом этаже первая квартира направо. И сам дом был какой-то необжитый, и квартира стояла полупустая, за закрытыми дверями было тихо. На кухне, кроме чайника, пары чашек и огромной кастрюли ничего не было. Из мебели только белый шкаф на стене, да стол со стульями. Света провела её в кухню, а остальные двери по коридору были плотно закрыты. Люда села за совсем небольшой стол, покрытый белой клеёнкой в желтый рубчик, исполосаный следами от ножа, и она машинально двигала пальцами по этим порезам, перебирая по всей длине, и перескакивая с одного на другой.

На плите быстро закипела большая кастрюля с водой и сахаром. Света ссыпала все сливы из сумки, не моя, не перебирая, не срезая чёрные точки, или помятые бока. Нашла в каком-то ящике вилку, и громко скребя по дну, перемешивала сахар с бурыми мясистыми ягодами.

Пенки она снимала той же вилкой в большую некрасивую тарелку, с голубой волнистой полосой, идущей по всему краю, и часто прерывающейся кривой азбукой Морзе на точки. Пенки криво стекали по зубьям вилки, и никак не хотели идти в тарелку

– Ай, чтобы вас! – С досадой причмокнула она, и, надолго уйдя в одну комнату, долго там что-то двигала и шуршала пакетами. Вернулась с обыкновенной большой ложкой. Дело пошло быстрее.

– Люд, помешай пока в кастрюле, я чай заварю.

Пока Люда помешивала ложкой в кастрюле по часовой стрелке, в той же тональности у окна билась жирная, огромная муха. Абсолютно без толку она толкалась в стекло своими волосатыми губами хоботка, вертела головой, подстраивая глаза так, чтобы увидеть, что же не даёт пройти. Ударившись ещё пару раз, муха затихла, и лишь недовольно жужжала раз в короткий промежуток, как будто отсылая сигнал о помощи туда, за стекло.

Сахар быстро растаял, и жидкой слюнной пеной растёкся по краям кастрюли. Бурлящие комковатые сливы стали совсем мягкими. Кожица трескалась в нескольких местах и мякотью разваливались при каждом требовательном толчке вилкой.

Не поворачиваясь к Свете, она бросила в её сторону. – Убей ее!

– Что? – Света даже чуть привстала от стола

– Раздражает, жужжит все время.

– А почему муху можно, а паука нельзя?

– Потому что мухи мерзкие, уродливые, любят копошиться на всём, что уже отжило. А пауки мне нравятся, и они на еду не садятся. – Она пожала плечами, сжала неприятно пахнущий типографской краской толстый куль газеты, и равнодушно, почти не глядя одним ударом размазала жирную неповоротливую муху по подоконнику. Через край мухи медленно вываливались белыми рыбьими икринками мушьи прозрачные яйца.

– Она беременная была. – С отвращением, но не отводя взгляда сказала Света.

– Балда, мухи личинки откладывают в отбросы, и в говно. Не знала, что ли? – Люда неприятно скривив рот, беззвучно засмеялась.

– Где-то эти яйца должны же были вызреть.

– Давай больше не будем про мух, а? Я вообще-то варенье тут варю для нас.

– Странно все-таки, что муху убивать тебе можно и нужно, а паука, говоришь, нельзя.

– Пауки едят мух, и правильно делают. Видишь, даже сами пауки знают, кого надо ловить, и истреблять.

– Чем ее вытереть теперь?

– Муху? Вырви, и намочи газеты кусок.

Пока она терла газетой подоконник, в кухне повисла долгая нехорошая пауза. Газета скатывалась мелкими катышками, и налипала на белую облупленную краску подоконника, и застревала в мелких трещинах.

– Ай, оставь, как есть. Все равно уже. – Света дернула плечом, разливая дымящееся содержимое кастрюли по пустым банкам. Обе неловко помолчали.

– А где ты научилась варенье варить? – Люда первая не выдержала.

– А нигде. Смотрела, как мама варит. У тебя мать варит варенье?

– Моя? Нет, не видела ни разу, чтобы варила.

– А что же вы зимой с чаем едите?

– Иногда мёд, или сахар.

– Эх ты. Ну ничего, я тебе все банки с собой дам. Мне не пригодится, да и мы больше все равно не увидимся.

– Как так? Почему?

– Мы переезжаем, отца переводят в другую часть, а мы с мамой вместе с ним едем.

– Все вместе. – Угрюмо на одной ноте повторила Люда. – А как же школа? Друзья?

– А что мне школа? Да и друзья мне тоже не особо нужны.

– Как не нужны? Вот мы же хорошо общаемся.

– Ну как бы да, но это я тебе сейчас нужна. А ты мне зачем?

– Я не понимаю.

– Ну ты меня младше, мне стало тебя жалко, сейчас накормлю вареньем, и всё.

– То есть если бы ты не переезжала, мы бы не подружились?

– Это вряд ли. Я ещё никого в этом городе не встречала, чтобы хотелось дружить. Вы все не особо интересные.

– Вот смотри, мы пока тут общались, ты хоть один вопрос мне задала? Или поинтересовалась чем-то, кроме того, как, и почему я косточки из сливы не вытащила?

– Нет. – Мотнула она головой.

– Ну вот, а я про тебя я уже всё знаю.

– Ничего ты про меня не знаешь – Люда насупилась.

– Ну мне больше и не интересно, а то я бы спросила, а ты бы с радостью ответила.

Люда ничего не ответила, молча прошла в коридор, и громко сопя возилась со шнурками ботинок.

– Темно, пошли провожу. – Света вышла в светлую часть коридора. – На! – Она протягивала Люде сшитую из плотной ткани сумку, где мелодично позвякивали, чуть задевая друг о друга, две полулитровые банки, закрытые мутными чуть прозрачными резиновыми крышками, с еще теплым вареньем.

Они вышли на улицу. Сумка не была тяжёлой, но чуть растревожившись при быстром шаге, начинала раскачиваться, и набирала амплитуду. Приходилось иногда хватать её второй рукой, и немного прижимать к себе на пару секунд.

– Да не отнимет никто, чего так жмёшь к себе? – Насмешливо спросила Света.

– Я аккуратно несу. – Тихо отозвалась она, еще сильнее прижав к себе сумку.

На другой стороне улицы послышалась возня, крики, удары, звучащие издали.

Какие-то алкаши и подростки рвали друг на друге одежду, невнятно выкрикивали ругательства, и месили слабыми кулаками куда попало. В стороне, метрах в трех, в тени стояла группа парней. Лиц не разобрать, у фонаря выбили лампочку камнем, мелкая крошка стекла валялась там же, под ногами. Присмотревшись, Люда резко остановилась, чуть сузив глаза.

– Это мой отец там. – Постояв молча с минуту, она медленно пошла по улице.

– Давай до будки телефонной сбегаем? – Света тянула её за рукав кофты, увлекая обратно в сторону драки.

– Нет, я не хочу ему помогать.

– Но это же твой отец! Давай хотя бы позвоним, позовём на помощь, нельзя же просто его здесь бросить

– Но почему? – Сзади продолжалась возня, вскрики, шлепки. Люда отдалялась медленными шаркающими шагами.

– Это же твой отец! Почти закричала подруга и встряхнула за плечи. – Мне-то всё равно, но почему тебе нет?

– Я не хочу ему помогать. Он каждый день пьёт, ему на всех плевать. Его уже не надо спасать. Я пошла домой. – Люда передернула плечами, и, поправив сползшую с локтя сумку, продолжила идти в сторону дома.

– Знаешь что? Ты очень мерзкая. – Света стояла, ожидая какой-то реакции, но, видя, что Люда сейчас уйдёт, вот просто молча развернувшись, и не сказав ни слова, решила уйти хоть с каким-то выигрышем. – Отдай, это мое! – Она качнулась, и неожиданным резким броском вцепилась двумя руками в сумку с банками.

– Это мое варенье! – Зашипела в ответ Люда, не выпуская сумку ни на сантиметр.

– Я-то думала, что ты хорошая. Еще и варенье варила, время своё тратила. А ты мерзкая!

Сумка не поддавалась, и Света, расставив ноги так широко, что синяя юбка натянулась до предела чуть ниже у колен, короткими толчками вырывала тряпичные лямки из рук. – Не надо было тебя к себе тащить, вот я идиотка. – Процедила она через зубы. Сумка не поддавалась, только раскачивалась, и почти доставая до коленей.

– Гадина. А ну отдай варенье.

– Сама уродка! Думаешь, что ты лучше всех, да? Ненавижу таких как ты, таких с виду простых хорошо одетых девочек. У тебя же все будет хорошо, по тебе же видно. Так чего ты ко мне прицепилась, что та муха?

– Отдай, это моё варенье. Мое. Отдай! – Лицо Светы исказила жуткая гримаса, рот приоткрылся, и мелкие густо растущие зубы показались из-за больших, густо накрашенных красной помадой губ.

– Ненавижу уродов, и тебя ненавижу! Вы все одинаковые, хоть и красивые на лицо.

Паучиха!

Сумка раскачивалась сильнее и сильнее.

– Это. Мое. Варенье. Отдай. – С каждым словом Люда оттягивала сумку в свою сторону, а на последнем отпустила из рук, и даже толкнула вперед, а Свету. Та от неожиданности не устояла на ногах, и, споткнувшись не удержалась, и полетела спиной вперед. Сумка отлетела вбок, в сторону проезжей части, громко треснув о бордюр.

Люда схватила её, и бросилась бежать, не оглядываясь.

– Чтобы ты провалилась, гадина! – Со всхлипом неслось ей в след, и еще, и что-то еще, но уже было нее разобрать. Сердце так громко стучало, отдавая в виски.

Кажется, от напряжения сейчас пошатнётся дорога, и медленно начнут заваливаться дома, осыпаться по кирпичу после того, как рухнут крыши вслед за растопыренными антеннами, вороньими тайниками и голубиными гнёздами. Качнувшись, и чуть не упав, она ободрала ногу о большой отбитый кусок асфальта, но машинально успела зацепиться за ржавый фонарный столб.

С тряпичного дна сумки подтекало мелкой липкой струйкой с одного края, заляпывая черные дешевые ботинки из искусственной кожи.

Обе банки расколотились, только большой полумесяц стекла остался цел, прямо под мутной резиновой крышкой. Внутри плавали куски сливы, бурый карамельный сироп, и голубые осколки стекла, чуть переливающиеся нимбом от бликов фонаря.

Люда с тихим стоном досады отбросила сумку на неасфальтированный кусок земли, под фонарь, что скрипел от каждого порыва ветра.

Покрутившись по сторонам, и убедившись, что улица пустая, и никто не гонится за ней, Люда сникла, лицо осунулось и как будто постарело лет на десять. Она опустила плечи, и, некрасиво изогнув рот, беззвучно затряслась, размазывая черные густые полосы вокруг глаз. Медленно, шаркая и загребая камни от потрескавшегося асфальта, она брела последние стометров до своего подъезда.

На другой стороне улицы от дома отделилась тень, и перешла через дорогу. Обернувшись в обе стороны, в поисках случайных свидетелей, он осторожно открыл сумку, и опустил палец внутрь, обмакивая в гущу сиропа. Осторожно и быстро облизнул палец кончиком языка.

– Вкусно. – Чуть слышно сказал в воротник, и одним движением отбросив сумку в ближайшие кусты, насвистывая зашагал прочь, сверкнув острым точеным носом под светом фонаря. А глаза голубые, холодные. Идешь, как по льду – упс, а там полынья.

А над всем этим остановилось небо. Совсем не летнее, холодное, вот-вот рассыпется медными пятаками первого снега.

Глава девять. Болото

– Что же ты наделала! – Её трясли за плечи. – Вставай, слышишь? – Она с трудом раскрыла глаза, всё тело ломило, и пульсировало болью. Михаил, схватившись руками за голову, широкими шагами ходил по двору. Она с трудом сосредоточилась на мысли, что её вынесло обратно из своего воспоминания, и она больше не во дворе своего дома, посреди сумерек.

– Я столько усилий приложил, чтобы пронести сюда этот кусок зеркала. – Он кричал. – Как же мне теперь его собрать? Слышишь? Как? Они меня больше не пустят туда, они начали гусей ловить.

Печник схватился за голову двумя руками. Уми приподнялась на локте, наблюдая за ним, но не двигаясь. Тот кинулся на колени, собирая осколки в ладонь, рассматривая каждый кусок, прикладывая один к другому, и отшвыривая отбракованные со стоном. – Я хотел… Мне надо было посмотреть себе в глаза. Я… – Он резко оборвал себя, и рыча повалился на землю, закрыв лицо ладонями. Уми продолжала смотреть со стороны, не двигаясь, и не пытаясь встать, или сказать что-то.

– Мы же уже умерли, да? – У неё словно весь рот засыпали песком, было сложно произнести это вслух.

Казалось, прошло не меньше десяти минут, пока он что-то ответил. Было слышно, как громко ходил воздух внутри его груди. Бесцветным, тусклым голосом ответил. – Да.

Пристально, не отрываясь, он рассматривал ладонь, полную мелких переливающихся разбитыми отражениями осколков.

– А если кто-то со мной был. Вместе. То где он? – Она не поднимая головы ждала ответа, замерев всем телом.

– Почем мне знать где кто? – Печник раздраженно перебирал каждый кусочек стекла. – Если ты одна оказалась, где приземлилась, значит дружок твой или у Жнецов, если праведник какой, или блаженный, ну или в печь уже давно отбыл.

Уми облегченно выдохнула, и села рядом с ним на колени, собирая стекляшки. Набрав полную ладонь мелкой крошки, она начала крутиться по сторонам, не зная, куда их выбросить.

– Хватит метаться. Отдай мне всё. – Печник плаксиво и раздраженно засипел рядом. Отдышавшись, и выдохнув полную грудь воздуха, он толкнул её в плечо, медленно чеканя слова, и не глядя на неё. – Тебе надо уйти. Ты тут всё портишь.

– Куда же мне идти? – Уми, почти плача, заглядывала ему в лицо.

– Я не знаю. Куда угодно. В другое место. – Он перешёл почти на шепот, но встрепенувшись, вскочил, заходив туда-сюда по двору, остановился, в два шага дойдя до двери, распахнул её, бросая через плечо. – Мне нужен был этот кусок зеркала. Понимаешь, нужен. Уходи.

Дверь с грохотом затворилась. На улице стояла оглушающая полуденная тишина. По земле всё еще валялись осколки, отражая небо, черные макушки леса, и руки Уми, водящие по ним, гладящие их чуть заметным движением. Внутри неё что-то дрогнуло, словно тугая прочная пружина лопнула, и начала раскручиваться, выпрямляться, обжигая внутренности.

Вспоминая маршрут, которым она пришла сюда, Уми зашагала немного шатаясь, наперерез поляне, в сторону леса. Оказавшись среди черных оголенных деревьев, она развернулась, и долго рассматривала свои следы, идущие от кочегарки, и заканчивающиеся на границе с лесом.

Еще влажные отпечатки, чуть петляющие по мокрой земле, медленно сужались, меняли форму, и через какое-то время вовсе исчезли. Сама кочегарка тоже, казалось, вот-вот растает, от одной из труб тянуло прозрачным голубым дымом, и воздух, упираясь в эту струю, дрожал, и искажал цвета, пропорции. Прямые линии крыши, и стен чуть изгибались, и это давало ощущение, что кочегарка живая, и дышит.

Тряхнув головой, словно желая избавиться от этого наваждения, Уми зашагала прочь между деревьев, внимательно рассматривая каждый сантиметр под ногами – не остался ли где кусок веера грибницы. Через несколько шагов она увидела тонкое, еле видное свечение у своих ног, что, чуть замедлившись, взорвалось множеством ответвлений, но самый плотный и яркий побег, лучом побежал мимо тропы, наперерез, вглубь леса.

Уми, боясь потерять её из виду, перешла на бег, царапая ноги о попадающиеся сучки обломанных сухих веток, цепляясь за мокрую спутанную траву. Постепенно лес редел, и пробежав еще немного, она уперлась в жесткий ряд кустов, преграждающих дорогу. Бледное кружево грибницы, всё еще пульсируя светом, прошло под ним, и остановилось, упершись в заросшее травой, и испещрённое поломанными деревьями болото. Остро пахло старыми водорослями, измочаленной гнилой корой, и илом.

Вода в болоте темная, топящая любой свет, что попадает на поверхность. Повсюду стояла летящая тишина, на километры придавливая всё вокруг, поглощая всё живое, и движущееся, что илистой утробой растворяется внутри.

Уми тяжело вздохнула, всматриваясь в след грибницы, что не сделал ни одного больше движения, а упершись в кочковатый травяной край воды – потерял весь свет, и казалось, быстро начал иссыхать, теряя цвет, и влагу.

Из болота вышел огромный пузырь, и с выдохом лопнул. Казалось, пространство задвигалось, зашевелилось внутри. Под водой она различила чуть видные непрозрачные тонкие лучи света, хаотично снующие в глубине.

Уми еще какое-то время бродила вокруг болота, осматривалась, обойдя все ближайшие кусты, и кочковатые топорщащиеся выступы земли, поросшие мелкой серой травой. Напрасно, грибница больше нигде не появлялась, ни кусочка кружева, отброшенного даже по ошибке.

– Значит вот ты какой, выход. – Прошептала Уми, завороженно, гипнотично глядя на узкие полоски света. Она сделала еще один шаг, и еще один по расплывающейся под ногами грязи, мягко утопая всё глубже и глубже в ледяной воде. Уми ощутила животный ужас, поднимающийся изнутри, волной накрывший её с ног до головы, из глаз брызнули слёзы. Каждое движение давалось с большим трудом.

Она сделала шаг вперед.

В глубине леса громко хрустнула ветка, еще одна, и всё смолкло. Уми обернулась, всматриваясь в частокол деревьев, отбрасывающих синие, танцующие тени, но никого не увидела. Немного пузырилась и вздрагивала вода, всё ярче разгорались отсветы изнутри.

Лучи света, казалось, стали ближе и ярче, тонкими прозрачными лентами, проплывающими теперь в нескольких метрах от неё. Ей очень хотелось ухватиться за одну из этих лент. Уми казалось, это решит все её вопросы, и освободит из лап этого леса. Но очень страшной была тишина, нависшая над серым болотом, и с каждым новым движением липкий холод внутри становился всё цепче, копился в области груди, мешая сделать лишний вздох, заплакать, или закричать.

Всхлипывая, она размазывала слезы, текущие по щекам, замерев от ледяного холода, и отвратительного чувства страха.

Чтобы унять волнение, она сделала несколько очень глубоких вдохов. Свет под водой становился всё ярче, она видела свои ноги, утопающие в густой слоистой жиже дна, и старых жирных водорослях, что обвивали щиколотки, и мягко терлись о кожу словно угри. На секунду она замерла, глядя на неподвижную темень воды, вглядываясь в сумеречный противоположный берег, чуть освещённый сизым, и чуть коричневым цветом по макушкам чёрных столов.

Во рту пересохло, и на плечи словно лёг тяжёлый горб, придавливая всё ниже и ниже. От былой легкости не осталось и следа. Она сделала ещё пару шагов, все глубже увязая в топком иле и тине. Она казалась себе оболочкой, коркой поверх разлагающегося организма, что уже не первый месяц гниет и перерабатывает себя изнутри, раздуваясь от гнилостной ноши изнутри.

Она медленно следила, как меняется свет, и движение его под водой. То чуть отдаляясь, то приближаясь, словно раскачивался гигантский маятник, со всё увеличивающейся амплитудой.

– Да сколько же можно. Настоящая пытка! – Она, всхлипнув, рванулась всем корпусом вперёд, делая широкое движение бедрами, ноги тут же потеряли всякую опору, и повисли в густой липкой пустоте, сжимая тугим коконом со всех сторон. Её медленно потащило вниз, и она, инстинктивно извиваясь, била руками по воде, с трудом вытаскивая их на поверхность, и разбрызгивая холодную вязкую грязь по сторонам. Со стороны казалось, что это большая черная птица попала в беду, и увязнув всем телом, била широкими крыльями по воде, и каждый взмах давался ей всё сложнее.

Она услышала, как со стороны леса опять хрустнули ветки, и поломался тонкий слой корочки давно засохшего мха. Но это было уже не важно сейчас. Она не смогла бы даже повернуться, чтобы рассмотреть кто там – человек или зверь, или хозяин леса пришёл посмотреть, добралась ли она по его следам до болота. С любым новым движением, она погружалась всё глубже. Всё теплее становились полоски света, подбирающиеся всё ближе. Теснее обвивала обступающая её трясина, укутывая, и спеленывая извивающееся тело в гниющем жидком месиве.

Хрипя, и выплёвывая изо рта грязь, она закричала. Жутким воем разнесся крик по макушкам деревьев, отразился от воды, метнулся в сторону жидких кустов, и там так же одиноко сгинул, оборвавшись в один момент.

В ближайших кустах, ничуть не скрывая своего присутствия, стояли тяжело дыша ловцы, с широко и неестественно раскрытыми ртами. Мужчина, стоявший впереди всех, вытягивал шею, и крутил головой, как черепаха, пытаясь рассмотреть, что же там происходит.

В левой руке он сжимал за длинную перепачканную кровью шею большого красивого гуся, вспоротого с боку. Тонкая красная струйка стекала на землю, оставляя маленькие аккуратные точки.

Чуть запоздав, заверещало перекати-поле, запыхавшись, и поэтому мало переругиваясь между собой. Грубо растолкав грязными руками стоящих рядом женщин, подкатилось поближе к воде, и боязливо вцепившись пятью грязными руками в тонкий куст, что рос рядом с кромкой воды. Вытянув шею, пара голов, что были сверху, долго, молча вглядывались в медленно растекающиеся круги по воде.

– Даа. – Протянула одна из голов. – Лишняя была она тут.

– Аэоыыыыыы сыызааа. – Мужик в фуфайке промычал протяжно, и неопределенно махнул рукой в сторону всё еще расходящейся ряби по воде.

– Да-аа, закончилась Расщеколда. Ить это только мы не горим, и не тонем. – Рыжая голова затряслась в почти беззвучном смехе, обнажая синюшные гнилые зубы. И сразу же, без перехода, тяжело вздохнула, не отрывая взгляда от болота. – Ишь, как долго вода рыхлится.

– Мехаыыыым. – Мужик покосился на колесо перекати поля, на прижатую книзу чернявую мужскую голову, с большим сизым носом, молчаливо лежащую щекой на мягком холодном торфе, и коротко мотнул головой, показывая всем остальным, что смотреть тут больше не на что, и чуть пружиня, и размахивая руками, пошел по тропе в лес, не оборачиваясь.

– Ну да, главное не бояться. – Уже без смеха добавила рыжая голова, и, чуть прихлопнув одной из рук по земле, медленно повела колесо вслед за ловцами.

Медленно надвигались сумерки, сгущая тени. Вода казалась липкой, непрозрачной смолой, чернеющей в комковатых болотных кочках, что слипшимися комьями одиноко торчали из воды. На лес опускался туман.


Оглавление

  • часть первая. город.
  •   Глава 1. Красавка.
  •   Глава два. Зима. Начало.
  •   Глава 2. В Январе.
  •   Глава 3. Игра. Лето
  •   Глава 4. Собачки
  •   Глава 5. Белосветова 15.
  •   Глава 6. Комната страха.
  •   Глава 7. Дед.
  •   Глава 8. Ысавецкая.
  •   Глава 9. Вторая встреча с Ысавецкой.
  •   Глава 10. Рассказ Люды.
  •   Глава 11. Пустырь.
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ. лес
  •   Глава 1.
  •   Глава 2. Отец П.
  •   Глава 3. Черный лес.
  •   Глава 4. Кочегарка.
  •   Глава пять. Печник вернулся.
  •   Глава шесть.
  •   Глава семь. Снова след грибницы
  •   Глава восемь. Люда.
  •   Глава девять. Болото