Олег. Путь к себе [Сабина Янина] (fb2) читать онлайн

Сабина Янина Олег. Путь к себе

Пролог

Приветствую Вас, Читатель! Позвольте представить вторую книгу цикла «За горизонт».

Первая книга "Первый шаг" – это история о том, как человечество создало, наконец, то, к чему стремилось многие столетия, общество социальной справедливости. Объективно это стало возможным только тогда, когда исполнение законов было передано от произвола чиновника искусственному интеллекту – точному и беспристрастному помощнику людей.

Свершилось! Не правда ли, достигнут предел мечтаний? Вот она – вершина эволюции, вот оно – долгожданное счастье! Но так ли? Об этом расскажет новая книга. О чём же она?

Идёт пятое десятилетие после того, как двадцать первого сентября две тысячи двести пятьдесят первого года Первый Конгресс Землян провозгласил Основной Закон – Декларацию о Сотрудничестве.

Утряслись волнения, и течение жизни в новом русле стало привычным. Но счастлив ли человек? Довольно ли удовлетворения чувства социальной справедливости для того, чтобы он почувствовал осмысленность своей жизни?

Об этом следующая история.

Знакомьтесь: героя романа «Олег. Путь к себе» – Олег Иванов – обычный учёный, обычный человек своего времени с необычной судьбой.

Глава 1. Утро счастливого дня

Я смотрел на себя и улыбался. Улыбался тому, каким воодушевлённым был молодой человек на сцене огромного сферического конференц-зала «Территории Открытий». По моему запросу «наблюдение из зала» голограмма развернула объёмную картинку вчерашнего заседания учёного Совета Земли. Мне необходимо было оценить своё выступление со стороны, чтобы понять впечатление, которое оно произвело и, главное, результат, какой за ним может последовать. От этого выступления зависело многое. И не просто подтверждение научной значимости результатов нескольких лет упорных исследований, но признания меня как учёного достойного высшего социального уровня, и это в тридцать два года! Я не помню, чтобы кто из моих многочисленных знакомых и друзей могли похвастаться подобным. А я смогу! Радостное тепло предвкушения пьянило, хотя крохотный червячок сомнения всё же не давал покоя, заставлял ещё и ещё раз просматривать запись, вглядываясь в каждое движение, вслушиваясь в каждое слово. Не ошибся?

Камера едва успевала за порывистыми движениями молодого человека, когда он, забыв о лазерной указке, казалось, сам стал ею, показывая зрителям слайды, мелькающие на экране, словно свои материализовавшиеся мысли. Невысокий, худой, с короткими светлыми волосами, падающими на лоб, из-под которого пытливо смотрели в зал глаза, вспыхивающие синими искрами, то ли от яркого света софитов, то ли от внутреннего порыва, с которым он говорил:

«Наши исследования касались изучения био-энергии – энергии, выделяемой живыми организмами Земли, и поиска законов её распространения в космосе.

Напомню, что приближённо охарактеризовать структуру Вселенной можно следующим образом:

доля обычного вещества (протонов, атомных ядер, электронов) в суммарной энергии (массы) Вселенной – 5%;

нейтрино – до 3%;

до 0,5% – звезды,

остальная часть – это непроявленная Вселенная, в которой 65 – 70% занимает тёмная энергия и до 25% тёмная материя.

Так вот!»

Я почувствовал, как нежные губы коснулись моего затылка, и вздрогнул.

– Я тебя напугала? Прости! – моя жена Фёка прижалась щекой к моей щеке, разглядывая голограмму. – Смотришь Совет? Я так рада за тебя! Я всегда знала, что ты у меня такой! – она уселась ко мне на колени. Её губы коснулись ямочки на моем подбородке, скользнули по шее к уху, которое она чуть-чуть прикусила.

Я засмеялся, отстранился и, обхватив ладонями её милое лицо, принялся целовать в едва заметные веснушки, рассыпанные по белоснежной коже, пахнущей горьковато-мускусной сладостью только что сорванной розы. До сознания уже едва долетали фразы:

«В ходе наблюдений мы открыли корреляцию био-энергии, которая, как предполагалось, относится по структуре к обычному веществу проявленной Вселенной, с непроявленной её частью. Нами обнаружены элементы идентичности и взаимосвязи тёмной материи космоса с энергией мыслеобразов человека и с биотоками, выделяемыми им при физических действиях; а также элементы идентичности и взаимосвязи тёмной энергией космоса с чувство-потоками живых существ. Обратите внимание, подобный эффект наблюдался при исследовании не только человека, но животных и даже растений!».

– Какой такой? – предвкушение радости утреннего секса горячей волной пробежало по телу, напрягая его.

– Такой… такой замечательный учёный…, – чуть задыхаясь, произнесла она, ловя мои губы и прижимаясь.

Мои руки скользнули под её лёгкую ночную тунику. Забыв обо всем, я гладил, чуть сжимая, её небольшие упругие груди.

«Это позволило нам сформулировать гипотезу о том, что любое живое существо при физическом проявлении (жизни) постоянно выделяет в космос различные виды энерго-потоков, которые по закону сохранения не могут быть уничтожены, если мы рассматриваем нашу Вселенную как замкнутую систему. Более того эта энергия должна быть где-то аккумулирована по закону притяжения, когда подобное притягивается подобным, и потому, как мы полагаем, аккумулируется в непроявленной части космоса. Энергия мыслеобразов и физических действий достаточно конкретизирована, имеет большую плотность, а потому в космосе коррелирует с тёмной материей. Остальные виды энергии, имеющие более тонкую, более высокую вибрацию коррелируют с тёмной энергией. Мы полагаем, что этот процесс обратим. При возникновении физико-химических (проявленных) условий для существования живых организмов на той или иной планете, тёмная материя и тёмная энергия космоса не только одушевляют физически проявленную материю космоса, наделения её био-энергией, но и задают вектор развития (возможного проявления), который соответствует создавшимся условиям».

Девушка застонала, когда моя ладонь легла между её ног, пальцы раздвинули губки, покрытые мягкими кудрявыми волосками, и проникли в нектар жаркого женского лона, лаская. Она изогнулась, голова её запрокинулась, отчего золотисто-рыжие вьющиеся волосы мягко рассыпались почти до пола. Я почувствовал, как напряглись её бедра, и втянулся живот. Ухо обдал жаркий шёпот:

– Ах, миленький, пойдём в спальню…

Я молча продолжал ласкать её. Губами поймал сосок и поиграл с ним языком, и когда лёгкая дрожь пробежала по её телу, на мгновенье оторвался от неё, спросил, чуть охрипшим голосом:

– В спальню? А Клео там?

– Нет, она … пошла го…товить завтрак, – прерывающимся от желания голосом, прошептала она.

– Это хорошо…, – мои пальцы скользнули дальше, чувствуя, как их ритмично сжимает влажно-податливая плоть.

Она застонала сильнее, и я, не выдержав напряжения, подхватил на руки зовущее тело, и понёс в спальню.

Вслед нёсся торжествующий голос с позабытой голограммы:

«Мы стоим на пороге грандиозных открытий! Возможно, жизнь, которую мы так упорно ищем на других планетах, разлита по всему космосу в непроявленном виде, ожидая только возникновения нужных условий для проявления. Мы в начале исследований, но представьте, какой переворот в науке будет сделан, если будет доказана эта гипотеза! Решить вопрос о том, есть ли жизнь на той или иной планете, и на каком этапе развития она находится, можно будет, не организовывая многолетние космические экспедиции, а изучая спектральный анализ тёмной материи и тёмной энергии вокруг неё! Кроме того, непроявленный космос – это своего рода база данных прошлых, существующих и будущих, ждущих проявления, миров. Космос безграничен для человеческого понимания, и то, что для нас будущее для кого-то или чего-то уже прошлое, аккумулированное в непроявленной его части. Научившись управлять тёмной энергией и тёмной материей, человечество может получить доступ к её идентификации (проявлению)! А это прямой путь к путешествиям во времени не только на нашей планете, но и во Вселенной! Мы сможем „мёртвые“ планеты, имеющие подходящие на то условия, наделять жизнью! И именно теми видами жизни, которые оптимальны для нас. Да сколько ещё безграничных возможностей откроется перед человечеством, которое изучит энергию непроявленного космоса и научится использовать законы её функционирования!»…

Дверь в спальню захлопнулась.

***

Что может больше всего порадовать после хорошего утреннего секса? Конечно, только сытный завтрак! А что может больше всего досадить? Конечно, же, недовольная физиономия Клео. А уж интерьер, который она выбирает, тут вообще нет слов.

Вот и сейчас, перенастроила нашу столовую в какую-то тёмную коричнево-серую первобытную пещеру, и что-то колдует около очага, прямо на открытом огне, похоже, печёт что-то, по запаху омлет с ветчиной. Я недоуменно посмотрел на Фёку. Та, улыбаясь, пожала плечами:

– А что, миленько!

И потащила меня к огромному камню, лежащему в центре столовой, с четырёх сторон которого стояли низкие тоже каменные скамьи. Я уселся. Не могу сказать, что было неудобно: камень гладкий и тёплый, видимо с подогревом, но общий вид столовой был в таком контрасте с моим праздничным настроением, что я чувствовал себя не в своей тарелке. А Фёка замурлыкала:

– Ну что ты! Пусть так немножко побудет, даже забавно, а потом перепрограммируем.

Клео – наша официальная сожительница: несмотря на то, что я её терпеть не могу, жена от неё без ума, это она настояла, чтоб женщину зарегистрировали в нашу семью. Я было возмутился, но особо не препятствовал, любя Фёку: Клео – отличная массажистка, и её порекомендовал жене врач, когда после неудачного похода в горы, она, альпинист-спасатель, упала со скалы и повредила позвоночник.

Да, у моей нежной Фёки совершенно мужская профессия. После окончания Университета катастроф она выбрала специализацию альпиниста, который ищет и спасает любителей, которых за каким-то несёт дикарями (это в наше время!) в горы, где они умудряются найти именно то место, куда обязательно должна свалиться лавина.

Я понимаю жену. Думаю, её странный выбор профессии – последствие детской душевной травмы после потери родителей, альпинистов-спортсменов, которые погибли в горах, когда Фёке едва исполнилось пять лет.

Но понимать одно, а принимать совершенно другое. Но разве её остановишь? Маленькая, с виду хрупкая, но такая сильная и упрямая! И вот результат. Но, как говорится, нет худа, без добра. Я был очень рад, что теперь Фёка оставила своё увлечение альпинизмом и ограничилась только нашими туристическими вылазками в горы. Мои переживания о том, что её ждёт судьба родителей, поутихли.

Конечно, позвоночник успешно восстановили, но травма, несмотря на все современные технологии, изредка давала о себе знать до сих пор, хотя прошло уже почти два года. Вот тогда-то нам и посоветовали эту массажистку.

Клео – крупная женщина с сильными руками и ногами, но медлительна, должно быть из-за своих больших размеров, и неуклюжа. Мне она напоминает ходячий кусок скалы. Особенно рядом с моей женой, которая кажется ещё более хрупкой и нежной от такого соседства. Может потому Клео и смотрит на жену с таким подобострастным обожанием и нежностью. Наверное, даже мать так не смотрит на своих детей, которых, кстати, у неё нет. А может и некстати… «Лучше бы вышла замуж и занималась своими детьми», – такая мысль всё чаще приходила мне в голову, когда я смотрел на её неуклюжую улыбку, с которой она неотрывно следила за моей женой.

Мне массажистка не нравилась. Внешность у неё была отталкивающая: нескладную крупную фигуру украшала маленькая голова с ёжиком чёрных жёстких волос, делающим ещё более квадратным её лицо с густыми такими же чёрными жёсткими, сросшимися на переносице, бровями. Из-под них она неприязненно посматривала на меня маленькими глазками с набрякшими над ними вечно воспалёнными веками. Обычно лицо её мало что выражало, была какая-то неподвижная угрюмость в массивном, словно вытесанным топором, подбородке, широком чуть приплюснутом носе и крупном толстогубом рте. И что жена в ней находила? Я был категорически против, когда однажды она мне заявила, что хочет чтобы массажистка стала нашей сожительницей. Возмущению моему не было предела: такую образину и в сожительницы?! Я даже заподозрил, что Фёка разлюбила меня, и хочет отбить всякое желание на интимную жизнь. Нельзя же в самом деле представить себе сожительницей такое!

Мы тогда здорово поругались, я выгнал Клео вон, и пару дней мы с Фёкой дулись друг на друга. Нет, я не ханжа и совсем не против свободных отношений. Свобода – главная ценность в нашем мире. Я, как нормальный молодой мужчина, был очень даже за! Но зачем же такое… Потом, мы, конечно, помирились. А через неделю Фёке стало хуже, и понадобился массажист. И что я мог поделать? Массажисткой Клео, и правда, была непревзойдённой, а Фёке нужно было лечение. Единственное на чём я настоял было то, чтобы я не видел их ласк, достаточно мне было слышать, какие порой стоны вызывал «массаж» Клео у моей жены, да утробные сладострастные вздохи самой массажистки. В принципе все было нормально, как говорится, каждый развлекается, как может. А Фёка до совершеннолетия воспитывалась в многодетной детской семье. Видимо, там и нахваталась этих современных взглядов на жизнь. Всё-таки детская семья не родная, и там не столь любят детей, сколько стараются воспитать из них законопослушных толерантных членов общества. Вообще, если считать Клео массажисткой жены и помощницей по хозяйству, и на остальное закрыть глаза. Хотя… будь Клео посимпатичнее, я был бы не против поразвлечься втроём, а так увольте, наших отношений с женой мне вполне хватает. И всё бы ничего, если бы не патологическая ревность Клео. Это удивительно, как она меня ненавидит, даже цвет глаз менялся с тёмно-медового, когда она смотрела на жену, до чёрного, когда её взгляд останавливался на мне. Может быть это оттого, что у неё моя Фёка – первая любовь, как говорит жена? И это в тридцать пять лет! Стоит, наверное, пожалеть бедняжку. Ладно, пусть себе.

От мыслей меня отвлёк резкий звук: Фёка вскочила из-за стола и кинулась вон из столовой, прикрывая рот рукой. Я удивлённо проводил её взглядом и глянул на Клео. Та покосилась на меня и уткнулась в тарелку, ела омлет, как ни в чем не бывало.

– Клео, в чем дело? Что с Фёкой?

– А мне почём знать? – буркнула она.

Фёка вернулась быстро. Села за стол и как-то виновато взглянула на Клео, та даже не взглянула на свою любимицу.

– Что с тобой? Ты не заболела?

– Нет, миленький, не беспокойся, все хорошо. Так, съела что-то, наверное.

– Да что такого ты могла съесть? А может…, – я с надеждой выпрямился. – И давно у тебя?

– Нет, – она взглянула на меня и покраснела, – ну да, похоже, я беременна.

Клео поджала толстые губы, тяжело поднялась из-за стола и стала собирать посуду.

– Как, – прошептал я, потянулся к Фёке и взял её за руку, – в самом деле?

– Кажется, да, – ответила она, посматривая на Клео, которая гремела посудой.

Кровь прилила к моему лицу, я радостно воскликнул:

– Фёка! Родная! Наконец-то! И как все здорово складывается. Сегодня у нас аттестация. После моего доклада, я почти уверен, что присвоят последнюю ступень шестого уровня, а это очень даже неплохая прибавка! Я сегодня же установлю возможный максимум отчислений для моей беременной жёнушки! Ты ни в чем не будешь себе отказывать.

– Дай же мне поесть, – засмеялась Фёка, отнимая руку.

Я отпустил её. Она снова посмотрела на Клео, которая мыла посуду, но, поймав мой взгляд, уткнулась в тарелку. Я уже заметил, что когда Клео чем-то очень расстроена, то забывает о принте: куда легче, практичнее, да и гигиеничнее аннигилировать грязную посуду и из полученного материала создать всё что угодно, любого цвета, формы и даже размера, варьируя на толщине. Достаточно нажать пару кнопок на принте. Нет! Она принимается мыть посуду сама. Будет полоскаться в грязной воде, и ещё, чего доброго, в следующий раз её же выставит на стол. Неряха! А может она так себя успокаивает? «Странно, что это так её расстроило, уж не беременность ли Фёки? Ей-то что?», – неприятная мысль испортила настроение.

– Клео, нам нужно поговорить с Олегом наедине. Не могла бы ты…, – Фёка просительно смотрела на каменную спину массажистки. Та недовольно повела плечом, на мгновенье сунула руки под сушилку и вышла.

Я, улыбаясь, смотрел на жену.

Она водила вилкой по тарелке и молчала, словно не решаясь заговорить, наконец, вздохнула и тихо сказала:

– Ты знаешь, я тут подумала, может нам пока рано заводить ребёнка? Мы ещё так молоды! Тебе сейчас присвоят высший статус и, скорее всего, дадут отпуск, – она с надеждой взглянула на меня. – Давай поедем куда-нибудь отдохнём? Миленький, ты давно не отдыхал, смотри, как похудел! Так и заболеть недолго.

Я засмеялся, встал и, подойдя к ней, обнял за плечи и поцеловал в голову:

– Заботливица моя! Да без проблем, если хочешь, то поедем! Выбирай куда. Но чем помешает путешествию беременность? Я думаю, ты просто пока ещё не обращалась к врачу, он быстро снимет все негативные последствия беременности.

– Да, но, – Фёка зябко повела плечами, отодвигаясь от меня, и потянулась к кофейнику. – Кофе будешь?

– Никаких «но»! – я сел за стол. – Налей, пожалуй.

– Странный ты какой-то, – она разливала кофе по чашкам, недовольно надув губки. – Ну, кто хочет детей так рано! Мне всего двадцать восемь, а забеременеть я могу хоть в шестьдесят. Куда торопиться? Никто раньше сорока детей и не заводит.

Я оторопел:

– Да, ну, конечно… Я бы так и ничего. Но не делать же аборт! Это же наш с тобой ребёнок. Ты с ума сошла?!

– Да это ещё совсем и не ребёнок, срок маленький, – она с надеждой снизу вверх заглядывала мне в глаза.

– Фёка, – я вытаращил на неё глаза, – ты что, не хочешь ребёнка?

Она помолчала, виновато глядя на меня, и едва слышно сказала:

– Ну, почему же… Хочу. Я же знаю, как это важно для тебя.

– Для меня?!

– И для меня тоже, – спохватилась она. – Давай завтракать, а то ты опоздаешь.

– Ну, так вот, выбрось из головы дурные мысли. Ты будешь отличной мамой.

Она молчала, только в обычно прозрачных светло-зелёных глазах её вдруг мелькнула тень, чуть раскосые глаза потемнели и смотрели отчуждённо. Это было так непривычно, что я растерялся и не знал, что и сказать.

Окончание завтрака прошло в молчании.

У порога она привычно поцеловала меня:

– Миленький, не переживай, я люблю тебя! Всё будет хорошо!

Я наклонился поцеловать её и заглянул в глаза: они по-прежнему сияли спокойным прозрачным изумрудным светом.

– Я тоже тебя люблю.

Однако праздничное настроение улетучилось, хотя сегодня и был именно тот день, когда свершались мои мечты.

Глава 2. Отец

Приветствую, Олег! – бодрый голос автопилота вывел меня из задумчивости, – Маршрут первый?

– Да, на работу. Как сегодня дороги?

Через несколько секунд тишины бортовой помощник сообщил:

– Свободен наземный тридцать пятый и воздушный второй.

– Давай по тридцать пятому.

– Тридцать пятый на тридцать минут дольше воздушного.

– Ничего. Всё лучше, чем болтаться между домами. Успеваю. Прими управление.

– Управление принял.

Аэромобиль едва заметно вздрогнул и начал выруливать из подземной парковки.

– Что-нибудь хотите? Еда? Напитки? Новости? Музыку? Погово…

– Ничего, отстань.

– Приятной поездки!

Машина уже мчалась по закрытой автомагистрали тридцать пятого маршрута. Я посмотрел в окно. Где-то метрах в ста плескался лазурный безмятежный океан. Мимо проносились пальмы, набережная с гуляющими, белая полоска пляжа, расцвеченная зонтами-дозаторами, под которыми загорали обнажённые тела.

– Что за фон настроен в окнах? Ты сбрендил? Откуда такая романтика?

– Ваша жена так захотела. Вчера она ездила по магазинам. Доступ ей открыт со дня приобретения аэромобиля. Доступ закрыть?

– Нет, конечно. А что с её машиной? Запроси данные с борта.

Пару минут автопилот молчал, мигая зелёным глазком связи.

– Всё в порядке. Профилактика. К 21:00 машина будет на парковке, – наконец услышал я ответ.

– Ясно. Хорошо. Но фон смени на нормальный.

– Хотите видеть Элизиум?

– Ну, не в зелёную же стену пялиться!

– Задание не понял, повторите, пожалуйста.

Я вздохнул и постарался взять себя в руки. Чего срываться на автопилоте? Глупо. Надо успокоиться, а то и ребятам на работе испорчу настроение. А у нас сегодня праздник.

– Убери из обзора зелёное ограждение трассы, открой панораму города.

Зелёная стена автомагистрали растаяла, и я увидел Элизиум. Начало июня, а Элизиум всё ещё в цвету, как в мае. После того, как люди узнали об открытии Глеба Лунна, новый вид фито-энергии растений постепенно осваивался ими, и Элизиум превращался из огромного мегаполиса стекла и металла в безбрежный сад. Город прекратил рост вверх, и устремился вширь, охватывая всё большую территорию. Зелёная волна, а скорее огромный девятый вал вспенивался бело-розовым кружевом цветущих растений, набегая на многоэтажки, бился о металл и стекло небоскрёбов центра и отступал, дробясь на всё меньшие и меньшие валы-дома. Их сменяли лёгкие волны изумрудных малоэтажных зданий, которыми спокойно и безбрежно разливался город до самого горизонта. И только пятна островов: возделанные поля многочисленных ферм, голубых озёр, окружённых естественным лесом да широкие ленты рек, убегающих вдаль, нарушали рукотворный симбиоз мегаполиса и природы.

Ещё учась в Университете Наукограда на астрофизическом факультете, я любил летать на маленьком школьном аэромобиле над этим живым, едва колышущимся зелёным городом-океаном. Я чувствовал его мощь, сдерживаемую чёткой геометрией мысли, угадываемой в ровных тёмно-зелёных линиях трасс и более светлых, почти изумрудных нитях разбегающихся от них дорог – контурах гармонии, соединившей природу и творчество.

Человек вернулся к почти уничтоженной им природе, восстанавливая её, сливаясь с нею, оставив обнажённо-искусственным лишь центр Элизиума, сверкавший сейчас под жарким июньским солнцем гранями кристаллов-зданий всевозможных форм и размеров. И выше всего сияющей иглой выстреливала в молодое весёлое небо Башня Мира (Башня Хранителей, как называли её старожилы, хотя уже пятьдесят лет прошло с тех пор, как на Земле закончилась их власть).

Я мчался к центру Элизиума, в Наукоград, в свою обсерваторию, где уже четвёртый год возглавлял лабораторию астрофизиков. Передав управление автоматике, скользил рассеянным взглядом по стенам домов, скверам с уже гуляющими в этот ранний час родителями с детьми. А может быть это роботы-няньки неспешно катили коляски со спящими малышами.

Я отвернулся от окна и закрыл глаза. Одна фраза не давала мне покоя, всё крутилась и крутилась в голове: " Ну, почему же… Хочу. Я же знаю, как это важно для тебя. Я же знаю, как это важно для тебя. Я же знаю, как это важно для тебя".

Я тряхнул головой. «Вот привязалась»! Тревога змейкой шевельнулась в сердце: «Получается мы с Фёкой совершенно разные. И желания у нас разные. Как у чужих. Для каждого ценно и важно что-то своё. И только из благосклонности и физической привлекательности терпим желания другого, пока они, эти желания, не столкнуться в противоречии. Как же так случилось? Я был абсолютное уверен, что мы с Фёкой как одно, и душой, и телом. И что? Выходит только телом? Как просто она сказала: – Я же знаю, как для ТЕБЯ это важно. А для неё, значит, неважно? Бред какой-то, – я потёр ладонью лоб. – А для меня важно? – Я задумался. Мне вспомнился отец. Я всегда вспоминал о нём, когда был чем-то встревожен или не знал, как поступить. Мысленно советовался с ним.

***

Отец… За день до моего семнадцатого дня рождения он, отключив автопилот и защиту аэромобиля, на всей скорости врезался в бетонную стену. Ему было только сорок пять. Говорили, что произошёл несчастный случай из-за сбоя авто-компьютера, и отец не смог справиться с управлением, потому что был пьян. Но я не верил этому. Сбои, конечно, редко, но бывали, но дверца машина никогда не откроется, если водитель пьян. Никогда.

Я знал, что случилось на самом деле. Я точно знал, что отец сам ушёл из жизни. Он уже давно умер, ещё тогда, когда мама, едва я родился, ушла от нас.

«Она тоже не хотела ребёнка. Не хотела, чтобы я родился, – мелькнуло в голове. – Отец настоял».

Он столько раз повторял, что не жалеет, что я наконец почувствовал, как же он жалеет, когда отец тяжёлой рукой гладил меня по голове и смотрел потухшими глазами. Нет, он любил меня, но любил по-своему. Очень жалел, а иногда ненавидел, так ненавидел, что желваки ходили по его скулам. Он говорил, что я очень похож на маму. Особенно глазами, которые обычно ледяные прозрачно-синие вдруг загорались синими искрами, если что-то сильно её волновало. Такие глаза были и у меня. И потому, когда я особенно шалил и баловался, отец не злился, а глаза его теплели. Он был добрым отцом, но очень слабым человеком. Любил ли я его? Не знаю. Когда был маленьким, должно быть любил, как все дети, считал своего папу самым лучшим на свете, прислушивался и подражал ему.

Помню, отец любил чеканку, и все стены в нашей квартире были увешаны портретами мамы. Я любил следить, как самозабвенно он постукивает молоточком по медной дощечке, и тянулся что-то сделать сам. Как сейчас вижу, отец отдаёт мне молоточек и показывает тонкие линии, по которым нужно пройтись, и я, сосредоточенно сопя, осторожно тюкаю молоточком, а он, улыбаясь, смотрит на меня, изредка пригубливая флягу, которую всегда носил на поясе, и гладя меня по голове. Потом какое-то неуклюжее движение, и глаз у мамы растекается, а отец в бешенстве выхватывает у меня из рук инструмент. Как безумный трясёт за плечи. Мне так страшно, что я сжимаюсь в комок, и он, видя это, тут же берет себя в руки. Толкует мне, что я обидел маму и чуть не выколол ей глаз. Я рыдаю, а он поднимает меня, прижимает к себе и целует. Я потихоньку успокаиваюсь, мир восстановлен, но отец больше не подпускает меня к почти готовой чеканке, а просто даёт пустой лист и позволяет самому что-нибудь сделать. Но я не делаю. Мне не нравится выбивать на пустом листе животных или людей. Мне нравятся только портреты мамы. Но я не умею портрет. Я не помню её совсем, а отец никогда о ней не рассказывал, только про глаза… Но мне хотелось большего, хотелось знать о ней всё и самое главное, где она и почему её нет с нами. На мои настойчивые вопросы отец просто отмахивался, а когда я сильно доставал его, говорил, что мама не хочет нас знать, и нас тоже не должно заботить, где она и что с ней. Но я не верил, что мама забыла нас. Наверное, случилась какая-то ужасная тайна, которая не позволила нам быть всем вместе. Уже позднее я понял, как самозабвенно отец любил её, до безумия, которое, в конце концов, и оборвало его жизнь.

Если признаться честно, никогда больше я не встречал такой любви. Я надеялся, что у нас с Фёкой… Но, похоже, у нас было так же, как и у всех. А у всех было по-разному. Даже в моём классе почти половина ребят жили только с матерью или с отцом, а другая половина с несколькими матерями или отцами. Да в принципе, нам, школьникам, было абсолютно всё равно, у кого какая семья и у кого какие родители, мы об этом и не думали. Нас заботил только личный успех и социальный статус.

Но мне было не всё равно. Сколько себя помню, я всегда мечтал, что однажды мама вернётся, и мы будем жить все вместе: мама, папа и я. Как я завидовал своему другу Гришке, у которого были и мама, и папа! Как у меня щемило в груди, когда за Гришкой приходили родители, и он, держа их за руки, шёл между ними, весело подпрыгивая. Ночью я смотрел на медное лицо мамы на стене напротив моей кровати, и мне казалось, что и она смотрит на меня. В лунные ночи тени оживляли её лицо, и мама мне улыбалась, а я счастливый засыпал, и во сне шёл между отцом и мамой, держа их за руки и весело подпрыгивая.

Но так было в начальной школе, потом прошло, вернее, спряталось куда-то глубоко в подсознание. В средних и особенно в старших классах, когда мы, ученики, стали изучать анатомию человека и безопасный секс, когда я почувствовал осознанное влечение к другому человеку, моя жажда семьи, семьи древне-стандартной, как её называли в учебниках, переросла в неприятие однополых отношений. Но это было недопустимо, и чтобы успешно переходить по образовательным ступеням, я тщательно скрывал свои чувства, но уже тогда, приглядываясь к девчонке, я думал о ней, как возможной жене и матери нашего будущего ребёнка.

Чем сильнее меня влекло к женщинам, тем лучше я понимал отца. Понимал и жалел. Я увидел, что он спивается от того, что не мог забыть и простить мать, и чем старше и самостоятельнее становился я, тем меньше интереса к жизни оставалось у него. Не знаю, что я тогда больше чувствовал к отцу жалость или злость. Слабый человек, который зациклился на своём чувстве и не реализовал себя, хотя было столько возможностей! Вот кем был для меня отец. Моя жалость боролась с пренебрежением и в тот самый день за два дня до несчастья …

Тогда я пришёл из школы в отличном расположении духа: был сдан последний экзамен на выпускную школьную ступень, впереди лето, и наш класс через неделю должен был на целый месяц уехать отдыхать на море.

В прихожей, как обычно бросил Полу – нашему роботу-помощнику – уличную одежду и обувь и пошёл к себе. Пол принялся раскладывать вещи в шкаф, сообщив, что обед будет готов через пятнадцать минут.

Моя комната находилась в конце длинного коридора, из которого, помимо моей, вели двери в кабинет отца, в его спальню и в гостиную. Проходя мимо гостиной, я услышал голоса: мужской и женский. У нас почти никогда не бывали гости, отец их терпеть не мог, а мне больше нравилось самому ходить к друзьям. Я удивился и толкнул дверь. Напротив отца в глубоком трансиде, откинувшись на его спинку, сидела женщина. Я плохо разглядел её лицо, она сидела спиной к окну и солнце, клонившееся к закату, освещало её силуэт тёплым светом. Меня поразили её волосы – огромная копна светлых пушистых волос золотым ореолом окружала голову.

Когда я вошёл, они замолчали и посмотрели на меня.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, здравствуй, – глубоким грудным голосом откликнулась женщина.

Я оробел. Отец встал и шагнул ко мне, будто хотел защитить. Женщина засмеялась.

– Ты что боишься меня? – спросила она – Подойди, не бойся, ты уже взрослый мальчик!

Я подошёл. Холодные прозрачные синие глаза её с лёгкой усмешкой оценивающе смотрели на меня. Рассмотрев с головы до ног, она чему-то своему кивнула, будто подтверждая какую-то мысль и сказала:

– Ну, давай знакомится, я – твоя биологическая мать – Полина, – и протянула руку.

Я стоял и смотрел на неё во все глаза, как истукан, не шевелясь. Она недовольно поджала ярко накрашенные морковного цвета губы, опустила руку и взглянула на отца:

– Воспитанием мальчик не блещет. Почему ты вообще не отдал его? Мог бы сделать карьеру, а то так и остался на нижней ступени пятого уровня.

– Нам хватает, – мрачно ответил отец.

Она фыркнула и отвернулась. Отец подошёл и обнял меня за плечи:

– Иди в свою комнату, нам с Полиной надо поговорить, – и слегка подтолкнул меня к двери.

– Подожди! Подойди поближе! – мама поднялась.

Я взглянул на отца, тот кивнул, и я приблизился к ней.

Она что-то набрала на своём браслете и протянула руку:

– Приложи свой, синхронизируй.

Я поднёс свой браслет к её. Через несколько секунд она села и сказала:

– У тебя теперь есть мои координаты, если что понадобиться, соединись со мной. По пустякам не беспокой, – капризно скривив рот, добавила она. – Только в серьёзных случаях. Понял?

Я кивнул.

– Хорошо. Теперь ступай!

Я вышел. Как я добрался до своей комнаты, я не помню. Помню, что рухнул на трансид и, закрыв глаза, слушал, как сердце бешено колотится в груди.

«Зачем она явилась? Может, хочет меня забрать к себе? А как же отец? Что ей надо? А может она хочет вернуться? – мысли метались в голове. Я вспомнил помолодевшее лицо отца, его горевший взгляд и упрямо сжатые губы, – нет, не за этим она пришла».

Не помню, сколько времени я просидел так, смотря в потолок и прислушиваясь к каждому шороху. Звук хлопнувшей входной двери подбросил меня с места, я кинулся к отцу. Он был там же. Стоял у окна за трансидом, в котором совсем недавно сидела она. Сердце моё болезненно сжалось, таким поникшим и сгорбленным я никогда его не видел. И всё же я спросил:

– Куда ты мог отдать меня? Ей? Она хотела, чтобы я жил с ней?

Отец молчал. Казалось, целую вечность он молчал. Потом ладонью провёл по лицу, словно стирая с него что-то, и обернулся:

– На государственное обеспечение.

Я вздрогнул, как от удара.

– Иди к себе, – поморщился отец, словно от боли, – я хочу побыть один.

Ночью мне снился сон моего детства. Мне снилось, что я совсем ещё маленький иду между отцом и мамой, держась за их руки. У мамы золотые волосы и синие ласковые глаза, а отец совсем молодой и ещё не седой, весело смеётся.

Утром я никак не хотел просыпаться, цепляясь за это редкое чувство счастья. Таким я и запомнил его, это счастье – смеющийся мужчина, женщина с ласковыми глазами и ребёнок весело подпрыгивающий, держась за их руки.

Через два дня отца не стало, а я удалил координаты матери, навсегда вычеркнув её из своей жизни, и я переехал в студенческое общежитие.

***

И вот теперь моя Фёка беременная! У нас будет ребёнок. Совсем скоро наяву я почувствую то счастье, которое снилось мне в детстве, которое навсегда поселилось в моей душе несбыточной мечтой. Несбыточной.... После гибели отца я не верил, что такое возможно со мной. И только после первой близости я поверил и рассказал о своей мечте моей любимой. И я не ошибся, увидев, как радостно откликнулась Фёка. И что теперь?

«Фёка не хочет ребёнка? Глупость какая! Я же знаю мою Фёку!, – я потянулся, – это Клео сбивает её с толку. Надо выгнать эту дуру. Думаю уж теперь жена не будет против».

Я посмотрел в окно. Молодой июнь улыбался жарким солнцем, заставляя щурясь, улыбаться всех в ответ. Хорошо! Не прошло и полчаса, как город за окном переменился. Лето – самое легкомысленное время года даже в городе. Сейчас оно весело порхало за окном разноцветными лёгкими платьями, озорно взлетающими при порывах ветерка; жужжало роботами – косильщиками газонов, похожими на трудяг-жуков, которые, ошалев от зноя, сновали туда-сюда между зданиями; шелестело ещё молодыми зелёными листьями деревьев и благоухало цветами, высаженными вдоль автострады.

Аэромобиль резко свернул к воротам Наукограда, мигнул номерами у опознавательного знака, и ажурная чугунная решётка поползла вверх, пропуская нас. Машина медленно проехала по аллее вековых лип, остановилась у седьмого подъезда здания обсерватории.

Глава 3. Предательство

Двери лифта открылись, и я вышел в светлый коридор тридцатого этажа, где в самом его конце за стеклянными дверями находилась лаборатория астрофизиков. Десять утра. Тихо и буднично, как будто и не было конференции, где я выступал с докладом о результатах последних лет работы, и каких результатах! Теперь всё должно быть по-другому. Я уверен. Ещё не знал как, но по-другому, об этом свидетельствовали восторженные отклики именитых учёных на мой доклад.

«Я, конечно, как скромный человек, не буду претендовать вот так сразу на создание раздела науки под моим именем и руководством, – усмехнулся я про себя, – но значительное расширение лаборатории, думаю, можно ожидать. Конечно, ребята большие молодцы, но для такого грандиозного проекта, в который грозила вылиться наша работа, совершенно недостаточно трёх человек. И, наконец, на заказ специального оборудования – энерго-сканеро-спектрометра, я смогу уже рассчитывать! Сколько можно кустарщиной заниматься. Наш прибор худо-бедно справился с экспериментом, но для серьёзной исследовательской работы он совершенно не годится».

С такими радужными мыслями я подошёл к лаборатории. Сканер приветливо скользнул по лицу голубой лучом, и дверь открылась. Я переступил через порог и остолбенел от рёва множества людей, в радостном приветствии взметнувших к небу руки. От грома оваций, криков: «Ура-а-а-!! Да здравствует!! Слава-а-а!!», от слепящего огромного ярко-оранжевого солнца, которое покоило на своих лучах всю эту многотысячную ликующую толпу, я совершенно оглох и ослеп. А когда пришёл в себя, то увидел Альбину с огромным букетом пёстрых цветов и Георгия рядом с нею.

– Ну, ребят, вы даёте! – вымолвил я, переводя дыхание. – Предупреждать надо.

Альбина – наша незаменимая помощница-аспирантка, назначенная в лабораторию стажёром – бросилась ко мне, сунула в руки букет и повисла на шее. Я осторожно отодрал её от себя. Маленькая, пухленькая, она поглядывала на меня снизу вверх так неожиданно для неё подобострастно, так умильно прижала руки к груди, что я смутился и вдруг поцеловал её в голову, в русые кудряшки, отчего она рассмеялась:

– Мы вчера смотрели, болели за тебя.

– Спасибо, – я улыбнулся.

Следом за ней подошёл Георгий – мой напарник, астрофизик – обнял меня и похлопал по спине:

– Ну что, дорогой? Нас можно поздравить? – Георгий отодвинулся от меня, радостно потёр руки.

Этот усатый черноглазый брюнет, худой и высокий, как жердь, с замечательным попугайским носом, который крючком нависал над верхней губой постоянно улыбающегося большого рта, был некрасив, но столь обаятелен и так предан работе, что Альбина всегда восторженно смотрела на него, совсем не замечая такого красавчика, как я.

– А мы всё думали, как поздравить с таким триумфом? – подхватила Альбина.

– Да! Настоящий триумф, – добавил Георгий. – Мы с Альбинкой знали, что будет успех, но чтоб такой. Правда, красавица? – Георгий приобнял Альбину за плечи.

– Правда, правда, – тараторила девушка, – после трансляции в лаборатории телефон оборвали с поздравлениями. Даже шеф заходил. Интересовался, как у нас дела и когда ты будешь. Представляешь? Сам тоже поздравил! Это точно к повышению! – радостно смеялась она.

– Спасибо, ребят! Альбин, да выключи ты этот фон, с ума от него сойдёшь, – смеясь, я пожимал им руки. – Поздравляю вас! Это реальная наша победа, я тоже думаю, грядут перемены, не зря шеф заходил.

Альбина подошла к панели рядом с огромным во всю стену окном и задумалась у климатизатора.

– Что настроить-то? – спросила она.

Георгий посмотрел на меня. Я пожал плечами.

– Ну, сестрёнка, давай что-нибудь на свой вкус.

Альбина на пару секунд задумалась и, улыбнувшись ямочками на круглых щеках, быстро защёлкала по климатизатору. Стены лаборатории растворились. На мгновенье столы лаборатории и наше единственное ценное оборудование – аппарат, регистрирующий параметры энергий, которые мы изучали (уникальный прибор, наша совместная с Георгием разработка, как говорила Альбина, только моя талантливая голова и золотые руки Георгия могли сотворить подобное чудо) – слово зависли в воздухе. А еще через мгновенье мы очутились в цветущем вишнёвом саду. Мягкий солнечный свет падал на всё вокруг ажурной шалью сквозь белоснежные гроздья цветов и нежную зелень молодой листвы. Где-то тихо пел соловей, а воздух был таким прозрачно-свежим, что им было не надышаться. Тишина после безумства, которое длилось несколько минут назад, бальзамом растеклась по душе.

– Хорошо, – довольно кивнул я.

– Это надо отметить! Олег, Георгий идите скорее. Садитесь!

Она устроилась на низком диванчике за небольшим сервировочным столиком, в центре которого стояла широкая ваза, наполненная виноградом, бананами и яблоками. Справа и слева от вазы – две пиалы: одна доверху наполнена грецкими орехами, другая – фисташками. Рядом щипцы для орехов. Остальное место занимали тарелочки, ощетинившиеся шпажками, с наколотым на них сыром, оливками и манго. Всё это великолепие теснилось вокруг узкого хрустального графинчика в форме обнажённой фигурки девушки, внутри которого искрилась янтарная жидкость. Рядом со столиком расположился шкафчик-меню, на котором устроился белоснежный кофейник и низкий пузатый молочник для Альбины. Мы с Георгием любили чёрный кофе.

Я сел напротив Альбины на трансид:

– Да! Уверен, нас всех ждёт повышение и финансирование на дальнейшее исследование. Так что, не расслабляемся!

– Ну, отметить-то надо, шеф? – Георгий протиснулся на низкий диванчик и сел рядом с Альбиной.

– Не вопрос! Конечно, надо!

– Может Глеба пригласить? – Альбина вопросительно посмотрела на нас. – Заодно разузнаем, какие там планы на счёт лаборатории.

Пока мы раздумывали, удобно ли пригласить руководителя астрофизиков, дверь открылась, и появился он сам. Маленький щуплый, но очень живой и подвижный седовласый человечек.

– Ага! – потирая руки, воскликнул он, переступив порог, – Я так и знал, пьянствуем, втихаря, на рабочем месте и не приглашаем начальство!

– Ну что вы, Глеб, мы только сейчас говорили о вас и собирались пригласить! Такое событие! Олег, идите к нам, – Альбина и Георгий потеснились на диванчике и я пересел к ним.

– Ну да, конечно.Собирались они! Знаю я вас! А событие действительно редкое, – он посерьёзнел и продолжал. – Ребят, я от души вас поздравляю. И с удовольствием выпью за вас и ваш успех, – он подошёл к столу.

Георгий разлил вино, мы встали.

– Ну! За ваш успех! – Глеб поднял фужер.

– У-р-а-а! За успех! – подхватила Альбина.

Поздравления, звон бокалов. Все снова расселись вокруг стола, Глеб устроился напротив нас на трансид.

– Ах! Я же ради такого случая испекла пироги. Сама! Представляете? – подскочила Альбина – Ужасная вкуснотища получилась. Попробуйте, – она открыла шкафчик и достала оттуда контейнер и большую белую плоскую фарфоровую тарелку. Из контейнера на тарелку выложила целую горку румяных пирогов, и гордо водрузила её в центр стола, раздвинув тарелочки со шпажками. Вкусно запахло корицей и ванилью.

– М-м-м, – Глеб взял один пирожок и понюхал, – какой аромат! А с чем пирожки?

– Ни за что не догадаетесь! – И выждав многозначительную паузу, объявила: – С черникой! Представляете? Иду вчера с работы, а тут в магазинчике на углу настоящую чернику продают! Это в начале июня-то! Вот, пожалуйста, пирожки получились.

– Очень вкусные, – с набитым ртом похвалил Георгий, быстро расправляясь с пирожками. – А что? Чернику можно хоть круглый год в интернете заказать.

– Да ты что? – обиделась Альбина. – Она же не настоящая. А тут в магазинчике, живая, из теплицы. Только лесная ягода, ну, в крайнем случае, из теплицы даёт настоящий вкус и аромат.

Георгий пожал плечами.

– Ты ничего не понимаешь! А ты чего Олег, не ешь? – Альбина вопросительно посмотрела на меня.

– Я ем, спасибо, Альбина, – и взял пирожок и понюхал.

Все вопросительно смотрели на меня, и я решился:

– Давайте ещё выпьем.

У Глеба седые кустистые брови поползли на лоб.

– Вы знаете, у меня сегодня двойной праздник.

– Праздник? Какой праздник? – не утерпела Альбина.

– Мы с Фёкой ждём ребёнка! – выпалил я.

На мгновеньеповисла тишина, которая взорвалась, когда Альбина радостно захлопала в ладоши. Георгий одобрительно крякнул:

– Вот это молодец, дорогой! Поздравляю!

Глеб улыбнулся и махнул мне рукой, я разлил вино.

– Ну, за нового учёного! Да не оскудеет Земля талантами!

Праздновали мы недолго, удивительно ещё, что и так Глеб с нами задержался, хотя, конечно, он не мог проигнорировать нашу победу. Наконец он поднялся:

– Друзья мои, надо работать! Прошу вас в ближайшие дни доделать все текущие дела, подготовить всю документацию по эксперименту и исследованиям. До конца рабочей недели осталось три дня. Вы должны успеть все материалы подготовить для архива.

– Как для архива? – воскликнули мы хором.

– Разве мы не будем продолжать исследования? Мы ведь только в самом начале пути! – я недоуменно смотрел на Глеба.

Глеб задумчиво потёр переносицу.

– Решено временно, понимаете, временно, – он поднял вверх указательный палец, – исследовательскую работу в этом направлении приостановить до особого распоряжения, когда будет понятно практическое применение открытия. Бюджет на фундаментальные исследования в этом году незначителен и направляется исключительно на проекты, внедрение которых уже сейчас принесёт практическую пользу. Надеюсь, вы меня понимаете?

Мы молчали.

– Но у меня для вас отличные новости! – продолжал Глеб. – Вам всем присвоена следующая квалификационная ступень и решено доверить новый наиответственнейший научный проект, исследования по которому необходимы уже сегодня. Крайне необходимы! Готовы? – улыбаясь, Глеб смотрел на наши растерянные лица.

– Альбина Вяземская! – вдруг торжественно произнёс он.

Альбина встала.

– За непосредственный вклад в столь значимое научное открытие, который по решению квалификационной комиссии засчитывается вам, как профэкзамен последней третьей ступени четвёртого социального уровня ответственности («Осваивающий профессию»). Вы признаётесь успешно прошедшей практику стажёра и переводитесь на первую ступень пятого социального уровня ответственности («Профессионалы общей квалификации первой категории»). Допуск вам будет предоставлен сразу после регистрации решения квалификационной комиссии в КАРМА, то есть в самое ближайшее время. Поздравляю вас! Готовы ли вы приступить к новой ответственной работе?

Альбина красная от смущения и радости стояла напротив шефа, прижав к груди кулачки:

– Спасибо, – почти прошептала она. Вопросительно обернулась к нам. Потом взглянула на Глеба и сказала:

– Готова.

Шеф ей ободряюще кивнул.

– Георгий Лим! – повернулся Глеб к чуть побледневшему, поднявшемуся из-за стола Георгию.

Альбина тихо села.

– Поздравляю! – шеф протянул Георгию руку и от души потряс руку Георгия. – Отличная работа, которая вполне показала, что вы достигли высшего профессионализма в своём деле. Рад сообщить, что вам присвоен высший профессиональный – шестой уровень социальной ответственности («Профессионалы высшей квалификации»), пока её первая ступень, но с вашими талантами недалеко и до третьей, – он дружески хлопнул Георгия по плечу. Что вы думаете о работе над новым проектом?

Георгий выжидающе смотрел на меня и молчал. Я отвернулся, не хотел мешать ему самому сделать выбор.

– Я готов работать там, где это необходимо, – наконец, тихо произнёс он и сел.

– Благодарю вас! Ну и, конечно, не оставлен без внимания руководитель лаборатории, вы – Олег. Хочу ещё раз поздравить вас с двойным праздником: и с будущим пополнением семейства, и с высшей, третьей ступенью шестого профессионального уровня. От души рад за вас. Надеюсь, вы согласитесь возглавить работу вашего коллектива над новой задачей?

Альбина и Георгий с надеждой смотрели на меня.

Я поднялся:

– Прошу меня извинить, но я не планирую менять направление моей научной работы.

Стало так тихо, что казалось, слышно было падение лепестков цветов вишни на пол лаборатории.

– Вы уверены? – откашлявшись, словно что-то ему мешало в горле, строго спросил Глеб.

– Абсолютно.

– Но пока это невозможно, сейчас решается вопрос, где и в каком объёме будут проходить дальнейшие исследования. Вопрос будет рассматриваться на Совете Земли. Изучаются разные варианты: от государственных проектов до коммерческих инвестиций. Боюсь, что это может занять длительное время, возможно нескольких месяцев. А месяцы простоя в науке…, – он нахмурился. – Хотя мы предвидели такой поворот, и пока, до окончательного решения вопроса, можем предложить лично вам, Олег, работу почти по вашему профилю. После конференции на вас пришёл запрос из обсерватории Уральского монастыря.

Альбина прыснула в кулак, а Георгий насмешливо хмыкнул. Глеб строго посмотрел на них.

– Какого ещё монастыря?! – раздражённо воскликнул я.

– Уральского монастыря. Я понимаю, что это довольно далеко, командировка рассчитана на год, но вам с женой, если она решит ехать с вами, обещают комфортабельные условия проживания, насколько это возможно, конечно, при монастыре. А через год вопрос о продолжении вашего проекта будет решён.

– Это исключено, – решительно отказался я. – Почему именно монастырь? Вот уж никогда не был религиозным человеком, чтобы сотрудничать с монахами! И там всяко будет какая-нибудь подтасовка, попытка псевдонаучными выкладками доказать свою религиозную правоту. Увольте, я им в этом не помощник. И вообще, я крайне отрицательно отношусь ко всяким фанатичным религиозным обществам. Глупость какая-то!

– Это не говорит в вашу пользу, – нахмурился Глеб. – У нас свобода религиозных воззрений, и нет из-за этого никаких ограничений сотрудничества в научной деятельности.

– Я не против общественного сотрудничества кого-то с кем-то. Но я в праве сам устанавливать границы своего личного сотрудничества. В праве сам выбирать, где и с кем мне работать, а с кем нет. Не правда ли?

– Вы совершенно правы. Вы вправе выбирать над каким проектом, предлагаемым вам обществом, работать, – холодно поставил точку в споре Глеб и направился к выходу. – Однако, – он обернулся и сердито посмотрел на меня, – общество тоже вправе оценивать ваш вклад в это сотрудничество. Подумайте! С завтрашнего дня вам неделя отпуска. Сегодня закончите все дела и передайте Георгию. Думаю, Георгий и Альбина без вас прекрасно справятся с подготовкой текущего проекта к сдаче в архив. А вы подумайте! Если вы откажитесь от сотрудничества с нами, от проектов, которые мы предлагаем, то вправе уйти в бессрочный отпуск за свой счёт до решения вопроса о продолжении вашей работы. Впрочем, вы можете продолжить работу над проектом по самостоятельно заключённому коммерческому контракту с заинтересованными лицами. Но при этом прошу учесть, что мы не сможем присвоить вам высшую ступень шестого уровня ответственности, так как это не совместимо с вашим отказом от сотрудничества, – Глеб резко повернулся и вышел из комнаты.

– Да-а-а…, – протянул Георгий и, помолчав, добавил: – Олег, не глупи, подумай. Всё-таки высшая ступень последнего уровня социального статуса – это же предел мечтаний! Тебе откроется дорога везде! Ты сможешь сам принимать участие в распределении бюджетных средств, сможешь не только возобновить работу нашей лаборатории, но и возглавить целую научную отрасль. Вопрос о продолжении исследования снимется, не говоря уже о возможностях материального обеспечения. Представляешь, какой коэффициент у тебя будет? Ведь у тебя скоро ребёнок родится, надо и о его будущем подумать. И цена то, всего год в монастыре, – улыбаясь, закончил он.

Альбина, уже не сдерживаясь, захохотала в голос:

– Олег, тебе в монастырь пора. Открытие сделал, ребёнка, считай, родил, пора и грехи замаливать.

– А что ему замаливать-то, – подключился Георгий, – у него и грехов-то нету – жена да сожительница.

– Тем более, – хохотала Альбина – девственнику самое место в послушники.

Я ущипнул её за попу, и она, взвизгнув, выскочила из комнаты.

– Нет, Георгий, шутки шутками, но не всё меряется социальным статусом и ЧИВами. Я не намерен выкидывать год из жизни. И вообще, что за диктат! Я – учёный. Я имею права заниматься тем, что мне интересно. Почему я обязан менять свои планы, забрасывать свои разработки, забыть о своём открытии? Ради чего? Что у нас мало учёных, которые с интересом будут работать в любом направлении? У них нет цели, есть только желание выполнить заказ, быть полезными. А я? Я что, разве против того, чтобы быть полезным? А для кого мы тут ночами? Для себя что ли? Ты же знаешь, какие перспективы открывает для людей наше открытие! Нельзя же жить только сегодняшним днём и не видеть ничего дальше собственного носа! Идиотизм какой-то!

– Успокойся, Олег, все образуется.

– Да, конечно, – усмехнулся я и с горечью сказал, – образуется. Ладно, пошёл я. Не нужен я теперь тут.

– Ну, что ты ерунду говоришь!

– Пока, – я махнул и пошёл к выходу.

– Созвонимся! – огорчённо крикнул Григорий мне вслед.

– Созвонимся, – бросил я, не оборачиваясь.

***

– Домой, – приказал я бортовому пилоту и откинулся на сидение.

Вот и всё. Похоже, тут моя работа закончилась. Солнце лениво перебралось за середину неба и покатилось к закату. Душно. «Кондиционер, что ли не работает», – мелькнула мысль. Я открыл окно. Небо потемнело. С запада медленно ползла сизая туча. Вот она добралась до солнца и проглотила его, но прохладнее не стало. Туча же раскалилась и теперь пышила жаром, втягивая в себя воздух и раздуваясь, придавливала мягким брюхом все звуки к земле, где они прятались под плиты мостовой. Стихло. Даже не слышно щебетания птиц. Похоже, будет гроза. Я почувствовал вдруг какую-то нахлынувшую отстранённость от всего, от жизни. Расстроился что ли? Ерунда какая. И вообще, я же работал не для славы и признания. Хотя, что себя-то обманывать, триумф конференции и оглушительное чувство торжества мне никогда не забыть. Но начальство. Не поняли. А может просто позавидовали! Кто у нас любит успешных? Только притворяются, что рады за кого-то, а сами думают, вот, мол, выскочка. Не нужно никому моё открытие. «Нет пока ему практического применения», – вспомнил я слова Глеба. Ну да, конечно, нет. Кто же думает о создании жизни на других планетах, тут у себя бы сделать её достойной. Ну что я, дурак, расстроился? Конечно, жаль, что с высшим социальным статусом облом, средства бы нам с Фёкой пригодились. Да и плевать, у меня и сейчас отличный доход. Главное, чтобы Фёка была здорова. Нет, а какой всё-таки Глеб. Мог бы предупредить. Отправляя на конференцию уж всяко знал, что ждёт лабораторию дальше. Прямо так бы и сказал, что работа моя никому не нужна, что лицемерить-то? Как они столько времени вообще финансировали проект. Хотя проекты крайне редко закрываются до получения первого результата. Своё слово в науке мы отработали, галочку в работе астрофизиков заслужили, а дальнейшее развитие нам никто и не обещал. Глупо было и надеяться. Кого в наше время может серьёзно заинтересовать дальний космос, если мы в своей планетарной системе ещё не хозяева.

Я устало потёр лоб. Ничего. Что-нибудь придумаю. А может, правда, пока съездить с Фёкой на недельку отдохнуть? Там видно будет.

Аэромобиль остановился на подземной парковке, и дверца тихо поднялась вверх.

Приехали, – пробормотал я, и вышел из машины.

***

– Фёка! Ты где? Я дома!

Из кухни выглянула недовольная физиономия Клео:

– Что ты шумишь? Феклисса отдыхает.

– Отдыхает, сейчас? – удивился я. – Днём?

– Хочет и отдыхает! Тебе-то что?

Может вино, может досада сегодняшнего дня, а может гордость от того, что я отец или ещё что стукнуло в голову, но обычно сдержанный и старающийся избегать конфликтов, я вдруг разозлился и выпалил:

– Клео, а какого чёрта ты со мной так разговариваешь? Ты вообще кто такая в моем доме? Массажистка? Домработница? Так вот и знай своё место. Я хочу разговаривать не с тобой, а с моей женой – Фёкой! Матерью моего ребёнка!

Клео замерла и даже рот приоткрыла от неожиданности, стояла и смотрела на меня выпученными глазами. А я, радуясь своей победе над этим монстром, продолжал, распаляясь и надвигаясь на неё:

– И вообще, знаешь, тебе пора подумать о другом месте работы. Не думаю, что ты сможешь продолжать у нас работать после рождения ребёнка. И не мечтай стать няней, – я сложил фигу и покрутил ею у неё перед носом. – Собирай свои вещи и уматывай!

Клео побледнела, упёрла руки в бока и, чуть откинув голову, назад, произнесла:

– А по какому праву ты меня гонишь? Я – сожительница, официально зарегистрирована по этому месту жительства и в этой семье. И имею все права!

– Какие права? Не смеши меня! В семье произошли изменения, она будет перерегистрирована, и тебе в ней не найдётся места. Лучше позаботься о себе заранее. Поняла? Я же знаю, что ты ненавидишь меня. И я тебя тоже, будь уверена.

– Да мне безразличен ты и твои чувства, слышишь ты, урод! Я нужна Феклиссе.

Я опешил, никогда раньше она не позволяла себе прямых оскорблений.

– Я – урод?! Да ты на себя-то посмотри, образина! Нормального мужика найти не смогла и к нам прицепилась! Массажистов тысячи, найдём хорошего и без тебя. Феклиссе она нужна! Знаю я, зачем ты ей нужна! Практикуй свои эротические массажи в другом месте! Я лучше знаю, что нужно моей Фёке! И уж, поверь, это не твои руки с пальцами-сардельками!

– Да, что ты знаешь? Ты что ли нужен Феклиссе со своим стручком никчёмным?

– Что ты сказала? – свистящим шёпотом произнёс я. Кровь бросилась мне в лицо, сердце странно бухнулось и перевернулось в груди. – Что ты сказала? Чтоб тебе сдохнуть, гадина!

– Ой, испугалась, сейчас грохнусь в обморок! Сам смотри не подохни, вон покраснел, как рак, того гляди удар хватит. А как бы хорошо было! И Феклисса перестала бы плакать, жалуясь на тебя, что ты и можешь только, что раззадорить её, разгорячить, а удовлетворить не в состоянии. У тебя и стоит-то пять минут!

– Ты что говоришь?!

– А то и говорю! Что слышишь! Ребёнка ему подавай, а вот на тебе, выкуси, – теперь она свернула кукиш и сунула мне в лицо.

Кулаки мои сжались, и я шагнул к ней.

А она всё выплёвывала и выплёвывала мне в лицо злые слова:

– Не променяет она меня ни на какого никчёмного ребёнка вроде тебя. Я ей нужна! Только я! Понятно! И отдыхает она, потому что только из больнички приехала, аборт она сделала! Слышишь ты! Учёный! Занимайся вот своей наукой и не лезь к нам! Как мужик ты ноль! Не нужен ты тут никому!

– Аборт сделала?! Ты врёшь!

– Что тут происходит? – позади раздался слабый голос Фёки. – Вы что кричите, с ума сошли?

Я резко обернулся к ней:

– Фёка, это правда, что ты сделала аборт? – изо всех сил стараясь говорить спокойно, спросил я.

Глаза Фёки забегали, она побледнела:

– Знаешь, миленький, я подумала, что мы ещё очень молоды и у нас ещё будут дети. Куда нам спешить? И потом Клео считает, что для моего здоровья…

– ЧТО?!

Позади раздался утробный смех Клео. Я резко обернулся. Она стояла подбоченясь, и, запрокинув голову, хохотала. Её шея шевелилась, как мерзкая толстая змея. В глазах у меня потемнело, не помня себя, я бросился к ней и схватил за горло. Лицо её исказилось, и рот раздвинулся в мерзком оскале, казалось, что она только сильнее смеётся надо мной.

– Ты замолчишь! Ты замолчишь! Гадина! – шептал я, изо всех сил сжимая её шею. Я опомнился, когда услышал за спиной отчаянный визг Фёки. Увидел вдруг перед собой иссини-пунцовое лицо Клео с закатившимися глазами, и разжал руки. Она мешком съехала по стене на пол. Я оторопело смотрел на неё: «Задушил»?

Подбежала Фёка, и долгих несколько секунд мы смотрели на Клео. Наконец, она с шумом втянула в грудь воздух, схватилась руками за грудь и открыла глаза. Взгляд её упал на меня, и она сжалась от страха, прижимаясь к стене. Фёка бросилась к ней, а я кинулся вон из дома.

Глава 4. Я отвергаю мир

Я быстро шёл наугад. Две мысли – два раскалённых шипа вонзились в голову: Фёка убила нашего ребёнка, я чуть не убил человека! Больше я ни о чём не мог думать. С каждым шагом эти шипы всё глубже и глубже проникали в мозг, в самую сердцевину сознания, которое яростно сопротивлялось, отказываясь принять. Но ни жалости, ни страха, ни раскаяния не было. Только мерзость, липкое гадливое отвращение обляпало меня с головы до ног.

«Не-е-ет. Это не я чуть не убил человека, это самый близкий и самый родной мой человек убил меня, убил моего ребёнка! Фёка! Как она могла? Как же мы теперь? Предательница! Всё, всё уничтожила. Больше нет, больше никогда не будет нас: меня и Фёки. Я понял! Нас и не было никогда. Всегда были только они. Феклисса и Клео. Вот у них любовь. А я так, нужен, чтоб их обеспечивать. Плохо ли! До половины моих ЧИВ[i] по брачному договору идут им, как неработающим членам семьи. Я – только источник их благосостояния. Всё!».

Я почти бежал, не разбирая дороги, пока не налетел на кого-то.

– Смотрите куда идёте! – молоденькая рыжеволосая девушка возмущённо фыркнула, взглянув зелёными глазами.

У меня сжалось сердце, так она была похожа на Фёку.

– Простите, – пробормотал я.

«Этого не может быть! Не может быть! Не может быть! Фёка любит меня! Она любит меня с самого первого дня, как мы познакомились. Я же чувствую! Или всё это – ложь? Только игра? Конечно, ложь! Иначе она не убила бы нашего ребёнка», – глухой стон вырвался сквозь стиснутые зубы и заставил меня опомниться. Что это я? Надо взять себя в руки. Ну, сделала аборт, обычное дело. У нас ещё будут дети. Но почему так подло, втихаря!".

Я стёр с лица то ли слёзы, то ли капли дождя и огляделся. Площадь, на которую я забрёл, была пуста. Дождь разогнал гуляющих. Поднялся ветер. Я запрокинул голову и подставил лицо под не по-летнему холодные струи. Хлёсткие, они били всё сильнее. Странно, но чем яростнее меня хлестал дождь, тем спокойнее становилось у меня на душе. Вскоре я промок до нитки, и неприятный холодок пробежал по спине. Надо где-то укрыться. Я огляделся. Сразу за площадью начинался городской парк, я как раз остановился у его входа. Слева от ажурных чугунных ворот притулилось одноэтажное здание кафе, в окне полуподвального помещения которого зазывно переливалась разноцветными огнями вывеска бара.

Я направился туда и спустился по ступеням крутой лестницы. Звякнув колокольчиком, тяжёлая дверь открылась. В центре небольшого овального помещения под какую-то заунывную музыку медленно вращалась четырёхугольная барная стойка. На её прозрачных с подсветкой полках громоздились бутылки всевозможных размеров и форм. Остальное пространство бара тонуло в полумраке, который освещали свечи на столиках и в простенках между зеркалами, видимо, призванными создать оптическую иллюзию большого пространства, но явно с этим не справляющиеся. Неравномерность их расположения делали помещение клокастым, разорванным на отдельные тёмные рукава-коридоры, и оттого бар принимал вид какого-то тёмного склада. Мерзко пахло каким-то дешёвым табаком.

«Декор», – язвительно усмехнулся я.

Все столики были заняты, видимо, из-за дождя. Хорошо, что у бара никого. Я подошёл к стойке. Ужасно захотелось выпить. Всё равно, что, главное, чтобы обожгло грудь, может тогда боль уймётся, наконец. Забыть. Пошло оно всё. Взглянул на первую попавшуюся бутыль и сделал заказ. Бармен ловко открыл бутылку, и тёмно-бардовая тягучая жидкость полилась в бокал. Наполнив его на четверть, он вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, и он долил до половины. Поставил бокал передо мной. Я хотел было поднести его к губам, но быстро поставил на стойку – моя рука дрожала. Я покосился на бармена, тот понимающе отвернулся, и я выпил. Приятное тепло пробежало обжигающе-успокаивающей волной по шее, растеклось по груди, мягко улеглось в животе. Дрожь прекратилась, я кивнул, и бармен налил ещё.

Я пил и не пьянел. Только мысль становилась чётче, только яснее я видел всю мерзость вокруг. Я смотрел на лица посетителей и видел их лживость. Вон парень с девушкой сидят, взявшись за руки. Парень по-идиотски мечтательно-влюблённо смотрит на девушку. А та снисходительно улыбается ему, а сама поглядывает на соседний столик, где молоденькая девчонка в коротенькой юбочке, закинула ногу на ногу, оголив бедро до самой задницы, и покачивает розовой туфелькой, которая будто случайно соскользнула, обнажив пятку с татуировкой символизирующей лесбийскую любовь.

Я брезгливо отвернулся. Глянул в другую сторону. Там о чём-то шептались и смеялись трое молодых парней. Один из них, красный и потный, держал сидящего напротив него парня за руки, другой потягивал вино, странно откинувшись на спинку стула. Я заглянул под стол и увидел, как его нога, освободившись от ботинка, ласкала потного парня.

– Уроды, – не удержавшись, сквозь зубы проговорил я.

Бармен взглянул на меня, усмехнулся и кивнул кому-то. Через минуту ко мне подошла молодая женщина и предложила свои услуги. Я отказался. Она разочаровано отошла.

– Что желаете? – спросил бармен – У нас все услуги лицензированы и только высшего качества.

Я посмотрел на толстую рожу бармена, на маленькие свинячьи глазки и отрицательно мотнул головой. Приложил браслет к кассе и пошёл к выходу. «Желаю вам всем сгореть вместе с вашим баром», – мелькнула мысль.

Дождь прошёл, и появились прохожие. Наступил вечер, и дневной свет сменило яркое освещение площади и широких пешеходных улиц – излюбленного места отдыха горожан. Вот и сейчас они прогуливались или сидели на скамейках то тут, то там, расставленных между раскидистыми деревцами и миниатюрными клумбами-фонтанчиками. Улицы убегали вглубь мегаполиса вдоль двух тоннелей-автомагистралей, огороженных подстриженными цветущими декоративными кустарниками почти трёхметровой высоты, тянувшимися от площади на запад и на восток. Сеть дорог от тоннелей-автомагистралей к подземным парковкам домов, учреждений и магазинов, расположилась под улицами, и потому казалось, что в мегаполисе не было ни одной машины, только люди и растения, да изредка высоко между небоскрёбами пролетали, куда-то спешащие аэромобили.

Обычно мы с Фёкой любили гулять по городу. Особенно жена любила сидеть в беседке на самом верху пешеходного мостика, перекинутого через тоннель-автомагистраль. Но это было в те редкие минуты, когда я бывал свободен.

«Может я мало внимания уделял Фёке, и она разлюбила меня? Ну да, конечно! До такой степени разлюбила, что предала, убила нашего ребёнка! Никогда не прощу! Куда теперь? Не видеть бы никого», – ноги сами понесли меня туда, где сейчас было тихо и темно, в парк. Мне захотелось укрыться ото всех в его чаще. Забыться. Жизнь кончена. Моя работа никому не нужна, дома и семьи у меня нет. Всё вокруг – ложь. Одни уроды! Провалились бы все к чёрту, мир ваш. Не видеть бы никого. Я шёл в темноте парка пока не наткнулся на скамейку, больно ударившись. Сел, растирая ушибленное колено. Голова гудела, я откинулся на спинку сидения и закрыл глаза. То ли сказалось, что я перенервничал, то ли, что выпитое вино дало о себе знать, но я уснул.

* * *

– Просыпайтесь! Просыпайтесь! – писклявый голос зудел надоедливым комаром, я отмахнулся и получил грубый тычок в плечо.

– Что надо? Что пристал? – я попытался встать. Тело затекло и плохо слушалось. «Пора матрас менять, амортизация ни к чёрту. Надо сказать Фёке, пусть… Фёка!», – воспоминания обожгли, я опомнился и резко сел. Яркий свет ударил в глаза, заставив зажмуриться, а когда открыл глаза, то увидел толстого низкорослого человека в форме охранника правопорядка. Он стоял, уперев руки в бока. В шаге позади него – второй, за светом фонарика, который он направил мне в лицо, я видел лишь его силуэт.

– Очухался? – проговорил коротышка. – Вы арестованы по обвинению в покушении на убийство. Прошу следовать за нами! Ваши права будут вам зачитаны в машине. Руку! – он схватил меня за запястье. Там, где должен был быть мой браслет, щёлкнул наручник. Моего браслета-идентификатора личности не было! Впервые за всю мою жизнь на моей руке не было браслета. Такого быть не могло. Это то же самое, как если бы не было меня, как будто мир отрезал меня от себя, выбросил вон и забыл, что я существую. Без браслета я не мог ни с кем связаться, ничего купить, никуда зайти. Если только на работу и домой, где в сканеры внесена биометрия лица. Но на работу мне теперь уже не нужно, как, впрочем, и домой. Да и был ли у меня дом? Навалилось одиночество. Мне стало страшно.

– Где мой браслет? – голос мой сипел, и я прокашлялся.

– Ваш браслет у нас. На время следствия вы лишаетесь права им пользоваться. Прошу следовать за нами, – он потянул меня за руку.

Я растеряно смотрел на него. Арестован!

– Хорош тормозить! Пошли уже! – второй тряхнул меня за плечо.

Его грубость прогнала страх.

– Руки убери, – разозлился я, но поднялся. Да чёрт с ним с браслетом. Я есть я, а не какой-то там идентификатор личности. «Бежать!» – мелькнула мысль. – «Глупо, да и куда бежать-то? А плевать, пусть будет, как будет. Вот и выход, не жить же мне вечно в этом парке. А в дом к Фёке и Клео, я больше не вернусь, никогда! Ноги моей не будет, пока они там. Явно Клео донесла, гадина. Жаль, что не придушил её совсем. Плевать, пережду в полиции, а пока потребую развода с Фё… Феклиссой, и пусть выметаются из моей квартиры. Она передана Наукоградом мне, и именно я выплачивал за неё рассрочку. А эти обе пусть катятся! Вернусь, чтобы и духу их не было".

Коротышка бодро шагал на полшага впереди меня по мокрой асфальтированной дорожке, которая петляла среди тёмных деревьев. Снова заморосил дождь, луна пряталась за тучами, и только редкие фонари едва освещали парк. Должно быть, была глубокая ночь. Я оглянулся. Второй шёл за мной и, увидев мой взгляд, мотнул головой, чтоб я поторапливался.

В тесном полицейском электромобиле было жарко и душно, не смотря на то, что на улице похолодало. Я этому был даже рад. Хотелось тепла, чтобы согреться и унять дрожь, которая меня колотила, то ли от того, что я сильно продрог, полночи проспав на скамье во влажной от дождя одежде, то ли нервное. Сквозь бронированные стёкла мелькали яркие пятна, растянутые дождевыми струями в рваные переплетающиеся разноцветные линии. Элизий плакал и растекался зданиями. Оплакивал меня. Мою конченую жизнь.

– Куда вы меня везёте?

Второй, который уселся рядом с водителем, недоумённо глянул на меня, пожал плечами и отвернулся.

Коротышка пробормотал:

– Куда-куда. В тюрьму. Куда же ещё преступника вести?

– В Башню Мира?

– У нас в Элизиуме одна тюрьма, – он навалился на меня и вытащил из заднего кармана брюк небольшой планшет. – Я должен зачитать ваши права, – и, не отрываясь от экрана, забубнил монотонно и нудно.

Я не смог подавить тяжёлого вздоха, и коротышка пропищал:

– Сидите спокойно, и так тесно.

Второй хмыкнул:

– А я тебе сто раз говорил, что надо меньше жрать, ты скоро и один-то не поместишься, – он и водитель засмеялись, я усмехнулся, и тут же получил довольно ощутимый тычок в бок. Толстяк захлопнул планшет, и проворчал:

– А я не могу питаться одной жвачкой, как ты.

У второго покраснели уши, но он ничего не ответил, только клацнул мини-тубус, и уши патрульного мерно задвигались. Видимо, он принялся за очередную жвачку. Теперь уж захохотал коротышка, ему было вторил водитель, но второй так глянул на него, что у того смех перешёл в кашель. Всю оставшуюся дорогу молчали.

Сквозь бронированные стекла электромобиля я смотрел на никогда не засыпающий Элизиум. Скоро впереди слева увидел огромный смазанный дождём разноцветный силуэт Башни Мира. «Смазанная гармония», – мелькнуло в голове. «Смазанная гармония»…

***

Вспомнился день, когда нас, первоклашек, возили из моего родного элизия «Донские просторы» на экскурсию в Элизиум. Мой детский восторг от увиденного: слияния круговых огней этажей, уносящейся в небо Башни Мира, в огромную сферическую радугу. Помнится, Учитель тогда так и сказал, что радуга Башни Мира – самого высокого двести пятидесятиэтажного здания Элизиума, единого центра управления Землёй – символизирует единство и гармонию нашей цивилизации; что каждый её цвет – необходимая часть этой всеобщей гармонии.

Самые нижние этажи Департамента Юстиции, Правопорядка и Религиозного Согласия – переливались красно-рубиновым цветом.

Над ними чётким оранжевым поясом обозначился Департамента Энергетики и Ресурсов.

Он переходил в радостный солнечно-жёлтый цвет этажей Департамента Сельского хозяйства и Продуктов питания. Человечество отказалось от искусственной замены продовольствия и обратило свой взгляд на уникальные свойства растений, которые росли круглогодично и почти в любой точке Земли чему способствовали технологии климатического регулирования. Но были и любители мяса животных, рыбы и птицы, во множестве выращиваемых частными ферми, расположившимися вокруг городов – Элизиума и элизий. Впрочем, фермерские продукты пользовались всё меньшим и меньшим спросом.

Солнечно-жёлтый цвет перетекал в зелёный почти изумрудный цвет Департамента Человека и Охраны среды обитания. В нём решались все вопросы, связанные со здравоохранением и социальным здоровьем человека; охраной природы и изучением природных явлений; чрезвычайными ситуациями и катастрофами; урбанизацией в природной среде.

Почти сливаясь с небом в солнечный летний день, голубым цветом сиял Департамент Промышленности и Бизнеса. Искусственный интеллект при моделировании и планировании экономического развития Общества, объединённого в единый организм, не только обозначил необходимость сверхкрупного промышленного производства, но и позволил чётко организовать его процессы, анализируя потребности и желания людей и мгновенно реагируя на поставленные ему задачи о перепрофилировании. Однако люди сознательно отказались от тотального укрупнения и полной роботизации, давая возможность каждому выбрать занятие по душе и способностям. Роботов разрешалось использовать только на тяжёлых, вредных или механических работах; на работах, требующих ювелирной точности, быстрого расчёта и реакции, а вся область творческого труда оставалась за человеком. Машины считали своими помощниками, но никак не заменой себе. А потому повсеместно процветали эксклюзивные бутики – пошивочные, салоны красоты, обувь и шляпки на заказ, выполненные вручную, домашняя расписная утварь, фермерские продукты и прочие, и прочие. И совсем не обязательно, что покупатель этого эксклюзива должен быть в шаговой доступности. Через интернет вещей каждый такой маленький шедевр можно было приобрести из любой точки Земли, исключая только услуги, которые требовали непосредственного присутствия их покупателя.

Голубой плавно перетекал в синий цвет Департамента Науки, Образования и Культуры.

И уже в самой вышине, высоко в небе Башню венчал огромный вращающийся купол. Именно там ежегодно проходил Планетарный Конгресс Мира, где подводились итоги года Общественного Сотрудничества и согласовывались планы планетарного развития на будущий год. Именно вон из той яркой фиолетовой точки, снизу похожей на сияющую звезду, через глобальный искусственный интеллект устанавливалась одновременная связь с каждым человеком, где бы он ни находился. Может быть, в этот единственный день года каждый чувствовал, что он не одинок и что он часть великого сообщества, и не просто часть, а именно у него в руках ответственность за жизнь и процветание планеты Земля. Двадцать пятого сентября – в день, когда Первый Планетарный Конгресс Земли принял главный закон Общества – «Декларацию о Сотрудничестве» – стал национальным праздником и днём, когда и проходил ежегодный Планетарный Конгресс Мира.

Сам купол и десяток этажей под ним, мерцавших фиолетовым цветом, были зоной "КАРМА"[i] – искусственного интеллекта, детища Андо Альдениса, выдающегося учёного, последователя легендарного Творца Астерия Беклашева, сумевшего реализовать давнюю мечту учёных о глобальном искусственном интеллекте. «КАРМА» не только моделировал общественное развитие и обеспечивал его через сбор и перераспределение налогов, но и был непосредственным координатором общественно-производственных взаимосвязей.

В Башне Мира расположились рабочие кабинеты Управляющих – членов Совета Мира – исполнительного высшего органа Общества. Их было семеро. Семеро Управляющих. Каждый из них – профессионал в своей отрасли, достигший первой ступени Седьмого уровня социальной ответственности по рекомендации искусственного интеллекта. Это была одна из функций «КАРМА» – анализ деловых качеств каждого члена общества и ежегодное представление рекомендаций профессиональным квалификационным комиссиям уровней социальной ответственности для принятия ими решения о профессиональном соответствии человека своему социальному статусу.

***

Башня Мира. Сейчас она огромным разноцветным смазанным дождём пятном заслонила всё. «Смазанная гармония», – усмехнулся я, вспомнив своё детское восхищение. Тогда нам, первоклашкам, не рассказали, что на минус первом – минус втором этажах разместились судейские и судебный зал заседаний, ещё ниже – изолятор и распределитель. А начиная с минус одиннадцатого этажа, глубоко вниз уходила территория тюрьмы с зонами проживания и обширными производственными секциями, которые простирались далеко за пределы площади Башни, а, возможно, и за пределы Элизиума.

Второй наклонился над рацией:

– Дежурный! Я – патруль 234. Через пять минут будем на месте. Нарушитель с нами. Встречайте.

_______________________________________________________

[i] ЧИВ – Часовой Индивидуальный Вклад. Один ЧИВ – один час необходимого рабочего времени, потраченный человеком для создания его вклада в Общество. ЧИВ – это ценность для человека, по которому оценивается его вклад в Сотрудничество.

[i] КАРМА – компьютерно-авторизированные региональные модели администрирования.

Глава 5. Арест

Миновать площадь перед Башней Мира и обогнуть её по периметру до пропускного пункта, было делом нескольких минут. Сканер скользнул по номеру машины, по лицам людей, сидящих в салоне, и чугунные ворота дрогнули, разъехались, прячась в каменные стены. Мы въехали в цокольный этаж Башни.

Электромобиль остановился, но никто не тронулся с места, пока ворота также медленно не закрылись, и я не услышал металлический голос:

– Патруль – 234, вам разрешается покинуть машину.

Дверцы машины бесшумно поднялись вверх.

Толстяк пыхтя выбрался наружу и нетерпеливо кивнул мне, поторапливая. Я вылез. Остальные последовали нашему примеру. Машина пискнула сигнализацией, и уехала в широкую нишу напротив входа, видимо, на автостоянку, где я успел разглядеть несколько патрульных машин. Мы же пошли налево к едва приметной двери в стене, за ней обнаружился длинный тускло освещённый коридор. Узкая ядовито-зелёная дорожка убегала вперёд и терялась в глубине. Грубые каменные стены прорезали мрачные серые бесконечные металлические прямоугольники, расположенные друг напротив друга. Однако меня не повели ни в одну из них. Патруль свернул к лифту справа от входа. Он открылся мгновенно и, проглотив нас, рухнул вниз. У меня замерло сердца от неожиданной стремительности. Но уже через несколько секунд двери лифта открылись, и я увидел прозрачную стену и на ней светящуюся красную надпись «Этаж минус 5. Приёмный изолятор».

Я замешкался, осматриваясь, и толстяк нетерпеливо подтолкнул меня. Второй уже прикладывал браслет к небольшому чёрному квадрату, расположенному справа от надписи. Прозрачная стена разъехалась, впуская нас в небольшое два на два метра зеркальное квадратное помещение. Патрульные разошлись по углам. Я остался на месте. Раздался голос:

– Прошу занять место в центре.

– Я и так в центре, – пожал я плечами. Второй ткнул пальцем на едва заметное продолговатое углубление в самом центре пола, и для убедительности поторопил меня пинком. Шофёр заржал.

Я резко обернулся. «Дать бы ему в морду», – и забыв о наручнике, уже было шагнул к нему, но толстяк дёрнул меня за руку и кулаком стукнул второго в плечо, кивнув куда-то под потолок. Второй закатил глаза и отвернулся. Толстяк укоризненно глянул на него и неестественно громко сказал, уже обращаясь ко мне:

– Встаньте, пожалуй, в углубление в центре пола.

Я встал в углубление и перевёл дыхание: «Вежливый какой. Видеонаблюдение что ли».

Мгновенье ничего не происходило, затем сканер пронизал комнату сверху донизу, и следующая дверь открылась. Мы вошли в огромное помещение.

Множество стеклянных отсеков делили пространство на ровные ряды. За толстыми матовыми стенами ничего невозможно было разглядеть. От неожиданности увиденного, и попытки рассмотреть, что же там, я несколько притормозил, и тут же получил тычок в спину, который направил меня к стеклянному кубу, возвышающемуся в центре. Ещё одно сканирование и двери куба разъехались, впуская нас.

Внутри оказалась довольно уютная небольшая комната. Прямо напротив входа стена куба имитировала открытое окно в весёлый пронизанный солнцем берёзовый лес. Иллюзия была настолько явственной, что я втянул воздух и ощутил свежесть, наполненную ароматом лесных цветов, услышал отдалённое пение птиц. Интересно, показалось или действительно с элементом погружения? На диване, занимавшем всю правую сторону куба, сидела женщина лет сорока. Быстрый взгляд внимательных карих почти чёрных глаз из-под густой чёлки тёмных коротко остриженных волос, и она отложила на диван книгу, встала, одёрнув чёрный китель, из рукавов которого виднелась узкая полоска белоснежной кружевной рубашки, такое же кружево украшало и воротник. Громко цокая каблуками белых туфель, узкие мысы которых выглядывали из-под чёрных брюк, облегающих стройные ноги, она подошла к патрульным и поздоровалась с ними за руку. Мне руки не подала, только чуть кивнула, слегка нахмурив чётко очерченные бровки. Потом прошла к пульту, в центре которого разместился компьютер в окружении множества каких-то кнопок, тумблеров всевозможных форм и размеров. Над пультом всю стену занимал экран. Чуть поддёрнув узкие брюки, она села в кресло перед пультом, и, крутанувшись на нём, повернулась к нам, с интересом разглядывая меня. Толстяк, видимо, старший патрульный, уже расстёгивал планшет. Доставал оттуда мой браслет и передал женщине.

– Ребят, хотите кофе или чай?

– Можно, – сказал второй.

– Заметьте, это не я сказал! – проворчал толстяк и с довольным видом покосился на сервировочный столик, который стоял недалеко от дивана, рядом с полуметровым шкафом-меню.

Он кивнул мне на металлический стул, одиноко стоящий в углу рядом с входной дверью. Я сел, а толстяк, отстегнув с моей правой руки наручник, пристегнул его к стулу.

– Да брось, Димитрий, – проворчала женщина, – куда он тут денется?

– Так спокойнее, а то кто его знает, может он псих какой. Что ещё экспертиза покажет, почему это он кидается на людей. Ничего с ним не случится, если так посидит, – он отвернулся от меня и пошёл к дивану, где уже сидели шофёр и второй. Женщина что-то быстро набрал на табло шкафа-меню, и комнату наполнил аромат кофе и свежеиспечённой сдобы. Я сглотнул слюну, все-таки со вчерашнего дня у меня во рту ничего не было, и пошевелился. Стул подо мной заскрипел, но не двинулся с места. Привинчен. Заметив моё беспокойство, женщина взглянула на меня и сказала:

– Сейчас оформлю вас и определю на место, там вас покормят.

– Ой, Офелия, я тебя умоляю, – толстяк Димитрий скорчил рожу, – нашла о ком беспокоится.

Офелия нахмурилась и повернулась к нему, но не смогла удержать улыбку, увидев какой огромный кусок бисквита вытащил из шкафа-меню и собирался отправить в рот Димитрий:

– Ешь уж, обжора.

– Почему это обжора, – обиделся тот, – просто с утра ничего не ел.

– С какого утра? – засмеялась Офелия. – Сейчас только четыре часа, рассвет скоро.

– Не пеегегиай, – довольно отдуваясь, промямлил Димитрий набитым ртом.

Офелия покачала головой и вернулась к компьютеру, занесла в него мои данные, синхронизировав браслет. Через несколько минут она закончила и повернулась ко мне.

– До решения суда ваш браслет останется у нас, будет храниться в сейфе, – она встала, и подошла к огромному, выше её роста, вмонтированному в стену сейфу, который расположился по другую сторону от входной двери. Встав ко мне спиной, она, по-видимому, набрала нужный код или приложила свой браслет, и сейф открылся. Его огромный размер позволил мне немного разглядеть содержимое. Оно состояло из множества ячеек, одинаковых по размеру и пронумерованных. Дверца сейфа захлопнулась, и женщина повернулась ко мне. В руке она что-то держала. Она подошла ко мне. Похоже… Точно. Это был браслет. Странный браслет. Он отличался не только формой, но и цветом, и был не телесного цвета, как обычно, а ярко-красного.

–А пока у вас будет этот браслет. Он необходим для фиксирования состояния вашего здоровья и местонахождения. Протяните левую руку.

Я сделал, как она просила.

Она ловко надела браслет и быстро защёлкнула его на моем запястье. Поднесла к нему свой браслет, и маленькое окошко осветилось мягким зеленоватым светом, но в нем ничего не высветилось.

– Так, – продолжала она, – с боку три кнопки. Видите? Верхняя – информация о вашем здоровье и местоположении; та, что посередине, – экстренная связь с дежурным; и нижняя, которая ближе к вам, – таймер-напоминалка: все сообщения, которые будут вам приходить в течение суток, хранятся в памяти браслета и вызвать их можно, нажав эту кнопку. Все распоряжения по распорядку дня вам будут поступать именно на ваш браслет. Чтобы вы не забыли и не нарушали распорядок и нужен таймер. Будьте уверены, за неподчинение дежурному или нарушение режима последует строгое наказание. А карцер у нас – не самое приятное место на Земле, можете даже не сомневаться, – она заправила волосы за уши и внимательно посмотрела на меня, – Всё понятно?

– Понятно.

– Отлично, – она отошла к пульту, села в кресло и что-то быстро набрала на клавиатуре. На экране появился зал со стеклянными отсеками, что я видел при входе, но теперь большая часть из них светилась мягким тёмно-серым цветом, а примерно десятая часть прозрачно – зелёным.

– Так, хорошо. Вот хотя бы эта, – Офелия навела курсор на один из прозрачно-зелёных отсеков, увеличивая его в размерах. Разглядеть его мне не удалось: послышался резкий громкий звук сирены. Я вздрогнул. Отсек снова свернулся в маленький куб и затерялся среди таких же. А на экране быстро увеличивался в размерах огненно-красный пульсирующий куб-отсек. Дежурная, торопясь, вводила какие-то команды на пульте управления.

– Арестованного в 346-й, быстро! – приказала она, не оборачиваясь.

Пока меня отстёгивали от стула и выводили из приёмной изолятора, я краем глаза следил, как огненно-красный отсек увеличился, пока не занял почти четверть экрана. Стены его бледнели, стали прозрачными. Уже у входа я разглядел мечущихся в нём людей. Похоже, там была драка. Два человека, сцепившись, боролись,пытаясь завалить один другого. Вот они не удержались на ногах и упали, что было дальше, я не успел увидеть.

Со словами:

– Не крути башкой, – Димитрий вытолкал из комнаты.

***

Насколько я мог понять по экрану в дежурной части изолятора, отсек, куда меня привели, был стандартной клеткой для содержания арестованных до принятия судом решения об их дальнейшей судьбе и до отправки в места назначения. Это был стеклянный куб три на три метра. Сразу за входной дверью во всю стену тянулся метровый выступ. Там расположился санузел с туалетом, душем и умывальником, которые были разделены полупрозрачными перегородками. Вдоль стен напротив друг друга располагались две одинаковые кровати с прикроватными тумбочками. Отличало их друг от друга лишь то, что на одной из них было скомкано одеяло, а на тумбочке лежало несколько книг. У противоположной от входа стены стоял большой стол с двумя стульями по обеим его сторонам. Над столом две одинаковые полки с посудой и столовыми приборами.

За столом сидел худенький подросток и что-то читал. При нашем появлении он поднял голову, и я понял, что передо мной взрослый мужчина, который, скорее всего, много старше меня. Его необычное лицо удивило меня: худое продолговатое с впалыми щеками. Светлые прямые волосы, стянутые на затылке в хвост, придавали ему мальчишечий вид. Но больше всего меня поразили его холодные серые глаза: пронзительно-острый взгляд их, казалось, задавал нескромный вопрос, и если бы он не был бы таким равнодушно-мимолётным, то его можно было бы принять за вызов. Взглянув на нас, он снова уткнулся в книгу.

– Симонс, четыре утра! Тебе что, снотворное прописать? Чего глаза портишь?

– Правилами не запрещено.

Мой провожатый хмыкнул и ничего на это не ответил. Подтолкнул меня в спину:

– Вон твоя кровать. Ложись, спи. Завтрак ещё не скоро.

Теперь уже хмыкнул Симонс.

– Что такое? Чего ты тут, усмехаешься? В карцере давно не был? – взбеленился полицейский и двинулся на него.

Симонс оторвал взгляд от книги и посмотрел на патрульного. Похоже, холодный душ его глаз быстро остудил пыл Димитрия, он вдруг стушевался и, бубня угрозы, попятился к двери. Дверь за ним захлопнулась, клацнув замком.

Симонс перевёл взгляд на меня. На мгновенье меня как будто резануло стальным ножом, но взгляд его уже принял равнодушное выражение. Я растерялся. Раньше мне не доводилось сталкиваться с людьми, у которых глаза столь живо отражали их чувства. От неожиданности я брякнул первое, что пришло мне в голову:

– Здравствуйте.

Мужчина молча кивнул и снова уставился в книгу.

Я несколько секунд постоял и направился к своей кровати. Постельные принадлежности я нашёл рядом на тумбочке, и вскоре уже лежал, прикрыв глаза. В голове мелькали воспоминания прожитого дня. Каким длинным он был. Как целая жизнь. Вчера я достиг того, к чему так упорно шёл все эти годы. Какие неограниченные возможности открывались передо мной. Я так давно мечтал о личной лаборатории, о свободном творчестве, которое мог ограничивать только полет фантазии; так жаждал иметь голос, к которому прислушивались не только мои друзья и подчинённые, но я смог бы участвовать в Совете Науки! Принимать участие в обсуждениях того, что действительно важно для Земли и какие исследования требуют повышенного финансирования. И всё рухнуло. Из-за чего? Из-за моей дурости. Сначала из-за этого идиотского предложения шефа, а потом… Фёка… Ну что я взбесился-то, в самом деле. Я же знал, чувствовал, что все как-то так и должно закончиться. Давно уже Фёка отдалилась от меня, сблизившись с Клео, давно перестала быть женой, оставаясь только любовницей. И меня же это вполне устраивало: любимая работа и хорошенькая любовница, что ещё нужно человеку? Если бы не ребёнок. Зачем она убила моего ребёнка! И так подло, втихаря. Ну, в крайнем случае, если уж ей так не хотелось тратить на него своё время, мы могли бы отдать его на воспитание, многие бесплодные семьи мечтают о естественно родившемся ребёнке. Я хотя бы знал, что он жив. А как бы я жил? Вспомнился отец. Ушёл бы я от Фёки ради сына? Заболело сердце, и голову вдруг стиснули тиски. Стоп. Стоп. Не думать. Ушёл бы! Но Фёка! Какая жестокость! Она же не была такой. Это всё Клео, эта гадина-массажистка! Жаль, что я не придушил её. Всё равно ушёл бы. Но я не стал бы таким, как отец. Нет. Никогда. А что теперь?

Кровать жалобно заскрипела, когда я очередной раз перевернулся на другой бок. Словно в ответ я услышал, как захлопнулась книга.

– Не спишь?

Я сел и глянул на Симонса.

– Нет, не спится что-то.

Тот понимающе кивнул и усмехнулся:

– Хочешь поговорить?

– Да, нет. Не знаю. Я сам ещё не понял, что я хочу, – как-то незаметно и естественно мы вдруг перешли на «ты».

– Что случилось-то у тебя? За что попал сюда?

Я опёрся спиной о стену, и уставился в потолок.

«Кто бы знал, – думал я – что случилось у меня. Если бы я знал, почему я, тот, кого все считали всегда спокойным и уравновешенным, да и сам я себя считал именно таким, вдруг вышел из себя, да так, что чуть не убил человека».

– Сожительницу чуть не придушил.

– Убивец, значит, – усмехнулся он. – И за что, можно узнать? По морально этическим соображениям, как поборник древне-традиционной семьи или потому что плохо ублажала?

– Да нет… Она настояла, чтобы жена сделала аборт, а мы так хотели ребёнка.

– Мы? Вряд ли кого-то можно убедить сделать то, чего он не хочет, – недоверчиво переспросил он.

– Ну да, скорее я.

– А зачем ребёнок-то тебе?

Я резко выпрямился и повернулся к нему. Хотел было ответить, но махнул рукой, снова лёг и отвернулся к стене:

– Долго объяснять.

Через пару минут он спросил:

– Есть хочешь?

– Нет, спасибо. Только если, кофе бы выпил.

– Ну, давай вставай.

Я поднялся и прошёл за стол, сел на стул напротив него.

– У тебя браслета пока нет, я угощаю, – он наклонился к шкафу-меню, который стоял за столом под самым окном. – Тебе какой?

– Без молока, но, если можно, с двойным сахаром.

– Можно, чего ж нельзя, раз сам предложил, – улыбнулся тот, нажимая клавиши меню и прикладывая браслет к окошку оплаты.

– А у тебя уже был суд? Раз браслет отдали.

– Был.

В аппарате зашумело, и он выстрелил белой кофейной чашкой, которая точно упала в глубокую выемку. Аппетитно забулькало, и через несколько секунд аромат кофе распространился по комнате. Я с наслаждением вдыхал его. Симонс поставил чашку на стол и подвинул в мою сторону, рядом положил бутерброд с валяным мясом.

– Мясо-то ешь?

– Ем. Спасибо. А сам?

– Я сыт. Хотя, можно за компанию. Он налил и себе, но теперь запахло зелёным мятным чаем, запах которого был почти сразу же заглушён молоком, которое щедро долилось в чашку.

Я удивлённо глянул на него.

– Болеешь?

– С чего взял? – покосился на чашку и засмеялся. – Нет. Я вообще пью только чай и только с молоком. Нравится так.

Я кивнул.

– А тебя за что сюда? – спросил я.

– За мировоззрение.

Я поперхнулся кофе и закашлялся.

– За мировоззрение? Это, за какое же? У нас же свобода воли и вероисповеданий, за мировоззрение в принципе не могут преследовать.

– Мой наивный молодой друг, – насмешливо проговорил тот. – То, о чем вы говорите, никак невозможно в любом обществе. Так как само общество – это и есть мировоззрение, то, которое оно понимает и принимает, как более выгодное ему сейчас. И потому всякое иное мировоззрение, которое идёт с ним в разрез, трактуется обществом, как опасное преступление, потрясающее его основы.

Я хмыкнул, глотнул кофе и спросил:

– Ну, и что это за такое опасное мировоззрение, которым ты потрясаешь устои нашего общества?

– Я не признаю Соглашение о Сотрудничестве.

– Как так? – опешил я.

– А что тут удивительного? Вот странные люди, право слово, которые признают свободу и равенство всех и во всем, но не допускают и мысли, что с ними могут не согласиться. – Он отпил чай и вдруг спросил: – Скажи вот мне, что самое главное для молодого человека в двадцать один год?

– Ну-у-у, у каждого своё.

– А у тебя что?

Я задумался:

"Что для меня было самым главным? Год окончания университета, год подписания Соглашения, – я невольно улыбнулся, вспомнив, как чуть дрожащей рукой вводил свои идентификационные данные в личное Соглашение о Сотрудничестве, заключённое между мною и Обществом. Как торжественно прикладывал браслет с личной подписью, удостоверяющей её. О чем я тогда мечтал? Да и мечтал ли? Мечтал! Ещё как мечтал! Я видел себя знаменитым академиком, открывшим человечеству новые горизонты науки. Самым главным академиком, занимающим высший социальный уровень, решающим судьбу науки и человечества. Открытие людям космоса. Межпланетные перелёты. Космические инопланетные станции, – я усмехнулся и покосился на Симонса. Глупо как-то открывать душу нараспашку перед этим фактически посторонним мне человеком.

Симонс внимательно смотрел на меня. И словно прочитав мои мысли, усмехнулся и сказал:

– Ну, конечно, высшая ступень социального уровня – предел мечтаний, кто бы сомневался.

Я смутился.

– С чего ты взял?

– Да у тебя на лбу написано.

– Глупости, – буркнул я.

– Ну, а вот мне важнее всего была свобода. Возможно, сказалось, что я испытал на себе её отсутствие в полной мере. Может быть. Может быть. Хотя вот ни дня не жалею.

– А сколько тебе лет, и как же ты вообще живёшь без подписания Соглашения?

– Я с тридцатого. Пятьдесят исполнилось в январе. В год, когда приняли Декларацию, мне уже исполнилось двадцать один, но я не подписал её. И с тех пор, – он дурашливо развёл руками и чуть поклонился, – асоциальная личность, живущая на пособие.

– Но почему? Ты в то время был ещё совсем молодым, да и университет, должно быть закончил? Почему ты отказался от всего!

– Нет, я был Созидателем. Университеты не для нас. После школьного испытания меня порекомендовали в повара. К тому времени я успел окончить профессиональное училище кулинаров, и даже стал замом шеф-повара ресторана. Хороший, знаешь ли, ресторанчик был. Самый престижный в нашем элизии. Но шеф попался такой въедливый, – Симонс засмеялся, – что я мечтал сбежать куда-нибудь, и, конечно же, и открыть своё дело. Но сбежать из элизия немыслимо, мы все, как рабы, пожизненно были прикреплены к нему. А открыть своё дело там было невозможно: не пробиться начинающему среди монстров ресторанного бизнеса семьи Фуксов. Они держали все под контролем. Даже кофейни, – Симонс замолчал, крутя в руках чашку. Потом продолжил: – Конечно, никто попробовать не запрещал. Но нужны были и деньги, и имя. А у меня в двадцать один год, как понимаешь, не было и ни того, ни другого. И я смирился, решил, придёт время, и я обязательно стану известным шеф-поваром, и открою свой ресторанчик. А тут такая удача! Открыли границы элизия. Да ещё кинули всем неплохой кусок ЧИВ. Я и уехал искать место, где можно открыть своё дело. А играть с обществом в игры подписаний-обязательств желания не было. Всякое обязательство, ограничивает свободу, а мне казалось, что этого я нахлебался выше головы. С тех пор я сам по себе.

– Ого! Хорошо сохранился с таким-то мировоззрением. В любом случае в двадцать один год ты, как ставший совершеннолетним должен был перезагрузить свой браслет на новый уровень. Не будешь же ты утверждать, что у тебя до сих пор детский браслет?

– Нет, конечно. Я уже давно лишился подобной привилегии: и мне в год совершеннолетия перезагрузили браслет, только я не удостоился чести быть переведённый на следующий социальный уровень. Мой уровень стал нулевым. Таким и будет всегда.

– А как же мечта о ресторанчике? ЧИВы не пригодились?

– Молод был и глуп. Принимал всё за чистую монету. А рабство как было, так и осталось: без заключения Соглашения с Обществом невозможно вести дела от своего имени. Меня же, как члена Общества, который может официально открыть своё дело, заключать договоры, платить налоги, не было. Для этого нужен был хотя бы профессиональный минимальный социальный уровень. А что я? С моим-то нулевым. Да к тому же соблазнов открытых границ было много, а полученных ЧИВ мало. Их я быстро и прокутил.

– Но ты должен получать ежемесячное пособие – гарантированный минимум, есть на что жить, почему же ты здесь?

– Ну как, почему? – улыбнулся Симонс. – Потому что, мне нравится принцип свободы и равноправия, даже больше, чем обществу, которое их провозгласило и заставляет следовать им под страхом их потери. Я пользуюсь этими принципами в полной мере. Иначе вряд ли я бы смог безбедно прожить.

Я недоуменно смотрел на него, наконец, меня осенило:

– Симонс, ты – вор?

Он засмеялся:

– Почему сразу вор? Я просто пользуюсь тем, чем предлагают воспользоваться.

– И ты считаешь это верным мировоззрением, пользоваться трудом другого человека, ничего не давая взамен?

– Ну почему же ничего, – усмехнулся он. – Вон целую чашку ароматного кофе и бутерброд.

Я поперхнулся и отодвинул от себя чашку.

Симонс хохотнул:

– Не бойся, это же с браслета списали, как ты видел, с пособия. Ничего ворованного ты не ел.

– Нет, я понимаю, можно украсть из-за нужды, голода. Но как же ты умудрился украсть, если все платежи оплачиваются браслетом? Ты хочешь сказать, что ты брал с прилавка и убегал?

– Я что, по-твоему, похож на спортсмена-бегуна?

– Но тогда как? ИИ же обмануть нельзя.

– Ну, зачем ИИ? ИИ нельзя, людей можно. Особенно женщин, они такие доверчивые и так поддаются состраданию и собственным чувствам, ты же сам уже убедился. Особенно, если кто умеет утолить голод не только желаний, но и реальный, да не просто утолить, а побаловать изыскано-вкусными блюдами.

– Симонс, ты – альфонс!

– Фу, какие громкие слова, чувствуется, что их говорит идеальный член общества и – Симонс прищурил один глаз и осмотрел меня, как просканировал, – и, скорее всего, аж шестого социального уровня последней ступени ответственности.

– Мог бы им вчера стать, если…

– Вот именно, если! С работой-то, что не так?

– Ты мне не ответил. За что тебя сюда посадили, конкретно?

– Ну, если конкретно, то моей женщине, с которой я сошёлся последние три месяца, не понравилось, что я позаимствовал кое-что из её вещей и ушёл, не прощаясь, когда она плескалась в душе после нашей бурной ночи. Но я думаю, что это не главное, скорее всего, я не очень удовлетворил её в тот раз, – он вздохнул. – Да виноват, был не в лучшей форме, в самый ответственный момент задумался о том, что мне лучше пригодится дублёнка или шуба. Зима же скоро, а на моё пособие кроме как куртёнки до пупа ничего не купишь. Мёрзнуть я стал в куртёнках-то. Все-таки пятьдесят уже. Не мальчик.

– И часто ты вот так…

– Как так? Ночую в дежурном изоляторе?

Я кивнул.

– Да нет, этот третий раз будет. Первый раз – совсем пацанёнком был, почти сразу после того, как не подписал Договор о Сотрудничестве. Второй – когда по глупости взял ключ от чужой машины. Тоже молодой ещё был, да и электромобиля у меня никогда не было, не знал, что ключа недостаточно, и что сканер ИИ машины заблокирует двери, после того, как включу зажигание. И вот теперь третий раз. Видно, стареть начал, раньше женщины сами понимали, что мне нужно и легко меняли это на знаки внимания с моей стороны. А с этой что-то обломилось. А может просто патологически жадная попалась, да и уж больно страшна. Желания не было с ней флиртовать, ну совсем. А женщины это чувствуют. Вот, видишь, не простила.

Я молчал.

– И как же ты теперь?

– О! я думаю, что все будет просто изумительно. Прекрасно перезимую в каком-нибудь монастыре. На меня тут оказывается с прошлого раза заявки лежат – святоши тоже любят вкусно покушать, – засмеялся Сименс.

– В монастыре? Почему в монастыре?

– Ну да. Общество прекрасно сотрудничает с церковниками: одни предоставляют свои монастыри и услуги по перевоспитанию оступившихся, а другие с удовольствием оплачивают это сотрудничество, щедро переводя ЧИВы. Согласись, глупы были наши предки, отделив религию от государства, когда можно было наладить столь взаимовыгодное сотрудничество в местах не столь отдалённых и со столь строгим режимом, – он хмыкнул и отпил чай.

Я не мог усидеть на месте, вскочил и стал быстро ходить по комнате.

– Ты чего замельтешил-то? – удивился Симонс.

Я резко обернулся к нему.

– Знаешь, а ведь мне на днях было предложение из монастыря на заключение контракта! И как раз по моему профилю! Ты понимаешь, что это значит? – я быстро сел к столу и обхватил чашку руками. – Понимаешь? – почти шёпотом повторил я.

Симонс ухмыльнулся:

– Чего ж тут не понять? Надеешься продолжить свою работу? Это вряд ли. Для осуждённых у них отдельные монастыри, специальные. Тем более для почти убивцев. Хотя, если бы ты придушил свою любезную, то загремел в подземелье Башни, а так.... Какой монастырь-то предлагал?

– В обсерваторию Уральского какого-то, я особо не интересовался.

– А что так? Климат не подошёл? – съехидничал Симонс.

– Издеваешься? Я – цивилизованный человек, какой монастырь?! Дикость какая-то!

– Угу, угу, зажрался ты, похоже, вот тебя жизнь и тюкнула. А об Уральском забудь, я-то в первый раз, когда сюда попал, все изучил, куда отправить могли. Не было среди них никакого Уральского, а уж тем более с обсерваторией.

Я глотнул кофе.

– Расстроился что ли?

– Да нет. Все равно.

– Ну, ты и врать.

– Нет, правда, если не по своей работе, то все равно куда. Просто интересно куда. Обидно, – я вскинул голову, – ну как же так? За убийство живого ребёнка никому ничего, а за возмущение по этому поводу – тюрьма. Как это понять? Общество справедливости!

Симонс покачал головой:

– Не приписывай людям лишнего. Какое общество справедливости? Ты уже здоровый балбес, хорош в романтизм играть! Социальная справедливость одно, а человеческие отношения – другое. Социалка и справедливость – это просто экономические термины системы перераспределения через ИИ. Как ему задачу перераспределения люди поставят, так он и будет её выполнять. А жизнь – не экономическая система, тут своя справедливость. И вообще кончай умничать, у меня от тебя изжога начинается. Живи просто и будет тебе и счастье, и справедливость, – он поднялся и, потягиваясь, пошёл к своей кровати. Разулся и, улёгся, закинув руки за голову. – Иди, поспи. Через месяц все сам узнаешь, и про монастырь, и про справедливость. До суда больше месяца не ждут, – уже засыпая, пробормотал он.

Глава 6. Суд

Я проспал до вечера, а когда проснулся, Симонс всё также сидел и читал, как и тогда, когда меня привёл Димитрий. Кровать подо мной заскрипела, я сел. Симонс взглянул на меня:

– Проснулся? Ну, и горазд ты спать.

– Что ж ты меня не разбудил?

Он пожал плечами.

– Что и не приходили за мной? – удивился я.

– А кому ты, собственно, нужен? – буркнул Симонс, снова уткнувшись в книгу.

– Ну, не знаю, – на ходу бросил я, спеша в туалет, – я думал, с утра будут допросы, к следователю вызовут.

– Вызовут, вызовут, – донеслось до меня сквозь шум воды.

Я умылся и почувствовал зверский аппетит.

– Поесть ничего не приносили? Ужасно есть хочется.

– Ещё бы, – хмыкнул Симонс и снял со стола полотенце. Под ним обнаружились два небольших вакуумных контейнера. – Иди. Твой обед. Надзиратель будил тебя, да ты только мычал и всё норовил пнуть его, он плюнул и ушёл.

– Да? – смутился я, – Совсем ничего не помню.

Я сел за стол и открыл лоток, что побольше. В нём обнаружилась нечто странное желеобразное жёлто-землистого цвета. Я тронул это ложкой, и оно заколыхалось.

– Что это такое?

– Как что? – усмехнулся Симонс, – Обед.

– Это что, есть надо? – недоверчиво покосился я на него, уж не разыгрывает ли он меня?

– Хочешь ешь, хочешь не ешь. Другого не будет.

Я нерешительно отломил маленький кусочек, понюхал, но не ощутил никакого запаха. Поколебавшись, сунул в рот, где он почти мгновенно растаял. Ничего. Никакого вкуса. Я растерянно посмотрел на Симонса, тот насмешливо следил за мной.

– Ешь, не привередничай, – сказал он, видя как я непроизвольно скривился. – Тебе что тут деликатесами должны кормить? Нормальная синтетическая еда. Содержит все необходимые витамины и минералы. Дёшево и сердито.

Я кое-как проглотил половину порции и закрыл контейнер. В желудке ощущалась тяжесть, которая перебивала чувство голода. Открыл второй, что поменьше. В нем был налит какой-то серый тягучий кисель, тоже ничем не пахнущий. Я сделал глоток этой густой воды:

– Тут что, всегда так кормят?

– Всегда.

Я не мог сдержать стон, что-что, а поесть вкусно я любил.

– Привыкнешь, – сказал Симонс и снова уткнулся в книгу.

– Слушай, – отправляя контейнеры в мусорную корзину, спросил я, – а когда же меня к следователю вызовут?

Симонс оторвался от книги, глянул на меня и пожал плечами.

– У каждого по-разному. Насколько я понял, на допрос вызывают после того, как человек приходит в себя и более-менее успокаивается, смирившись. Оно и понятно, спокойнее фон, меньше ошибок.

– Какой фон, каких ошибок? – удивился я.

– Долго рассказывать, – поморщился Симонс, – скоро сам узнаешь, ауУ меня книга интересная, – он перевернул страницу.

Я от нечего делать походил по отсеку, просмотрел книги в библиотеке. Читать не хотелось. В голове крутились мысли о предстоящем допросе, о том, кто будет у меня следователем, и сумеет ли он понять меня. "Надо постараться всё объяснить. Он должен понять!", – крутилась мысль. Очень хотелось поговорить с Симонсом, расспросить, как у него всё проходило. Я терпеливо ждал, когда он отложит книгу, чтоб начать разговор. Наконец он захлопнул её, бросил на стол и потянулся:

– Полный бред.

Я уж было хотел спросить его, как дверь открылась и вошёл охранник.

– Олег Иванов, на выход! – приказал он.

***

Мы пошли по знакомому мне узкому коридору между стеклянными кубами-камерами, матовые стены которых не давали разглядеть, что там происходило. Тишина была такая, что через пять минут начало казаться, что я во сне или в бреду. Стены начали сдвигаться, коридор сужаться, и вот уже я это не я, а мошка, которая попала в прозрачную тягучую смолу и едва перебирает лапками, закованная в ней навеки.

Коридор повернул за угол, и я чуть не наткнулся на охранника, что вернуло меня в реальность. Мы стояли напротив очередного куба, ничем не отличающегося от других. Охранник приложил к опознавателю браслет, и дверь бесшумно отъехала в сторону. Он обернулся ко мне и кивнул:

– Проходи давай!

Я вошёл и остановился у входа. Напротив стоял большой стол, перед ним – высокое кресло, от которого шли провода к столу. Над креслом висел колпак из сетчатого металла. Ни за столом, ни в кресле, нигде в комнате не было никого.

– Что встал-то! – проворчал охранник, толкая меня в спину.

Я невольно сделал несколько шагов вперёд. Дверь за мной захлопнулась, и я остался один.

– Проходите, пожалуйста, к столу, – услышал я голос, и огляделся, пытаясь найти того, кто со мной заговорил.

– Проходите, проходите, ничего не бойтесь. Садитесь, пожалуйста, в кресло.

Я прошёл вперёд и увидел в центре стола миниатюрный компьютер в виде человеческой головы, лицом повёрнутым в мою сторону. На меня смотрели глаза, мерцающие синим спокойным цветом. Лицо благожелательно улыбалось. Нельзя было понять мужское это лицо или женское, как нельзя было это определить и по голосу. Это не был неживой, искусственный голос машины. Странное чувство вызвал он, чувство чего-то очень знакомого, но позабытого.

– Приветствую вас! Позвольте представиться. Я – ваш следователь, мой идентификационный номер С-ИИ-15. Прошу вас сесть в кресло и ни о чём не беспокоится.

Я поражённо ответил:

– Здравствуйте.

И тут же опомнился: «Что за ерунду я мелю, какое может быть у компьютера здоровье», и рассердился на себя. Прошёл к креслу, сел.

– Чувствую вашу негативную энергию. Вам совершенно не о чем беспокоится. Процедура стандартная и абсолютно безболезненная, ни в коем случае не навредит вашему здоровью. Всю необходимую информацию мы уже считали с вашего браслета, необходимо оценить ваш эмоционально-психологический уровень. Эта экспертиза нужна для правильного вынесения вердикта судьями.

Кресло было удобным, я постарался взять себя в руки. «А, собственно, что я ожидал? Зачем какие-то разговоры разговаривать, когда можно элементарно просканировать и узнать, как всё было, что я говорил и что делал. Всё правильно».

С тихим жужжанием на голову мне опустился шлем.

– Пожалуйста, расслабьтесь, закройте глаза и постарайтесь ни о чём не думать. Вы можете почувствовать лёгкое головокружение, но это вполне естественно и безопасно.

Я закрыл глаза. Мгновенье ничего не происходило. И вдруг голова моя закружилась. Верх и низ поменялись местами и всё вместе со мной полетело в пропасть. Я вцепился в подлокотники. Перед глазами замелькали картинки: вот я вошёл в куб, вот иду по коридору, вот разговариваю с Сименсом....

События моей жизни покручивались в обратную сторону, скорость их все увеличивалась и увеличивалась, я пытался анализировать происходящее, пока не потерял сознание.

Очнулся я от того, что звучала тихая нежная музыка. Она успокаивала, наполняла грудь теплом и светлой радостью. Не хотелось открывать глаза, так бы слушал и слушал эту мелодию всю жизнь.

– Как вы себя чувствуете?

Я открыл глаза. Вспомнил всё. Я все также сидел в кресле, только шлем с головы был снят.

– Хорошо.

– Спасибо. Всё прошло успешно. О результатах вам будет сообщено во время суда. Желаю вам всего доброго. Сеанс закончен. Вы можете идти.

Я встал с кресла и, покачиваясь, направился к двери. Она дрогнула и открылась, на пороге меня ждал охранник.

***

Симонс оказался прав. Не прошло и месяца после моего ареста как в восемь утра за мной пришли. Но ещё раньше за день до отправки моего напарника к месту назначения, он всё-таки провёл со мной разъяснительную работу. Сам я никогда не интересовался ни религией, ни теми, кто ею увлекался, а потому с любопытством слушал его.

В наше время отпал многовековой вопрос человечества: быть ли религии государством или отделить её от махины принуждения, создав видимость свободы человека от религиозных догматов. Я долго не мог понять, как можно отделить от государства деятельность людей, если на них распространялись все его законы? Подумать только, когда-то это было серьёзнейшей проблемой: религия требовала полного подчинения человека своему регламенту, и не только того, кто её разделял, но и всех членов общества, принуждая их следовать традициям и ритуалам под угрозой отлучения и придания анафеме – изгнанию и проклятию отступников из общины, объявляя войны иноверцам.

Но разве мог современный человек поместиться в рамки средневекового догмата? Религия становилась серьёзным препятствием развития общества, объединения людей. Вера в Бога заменяла веру в себя. А как без веры в себя человек мог стремиться в будущее? Как без веры в себя человек мог пытливо и смело исследовать неизвестное, развивать науку, дерзнуть на эксперимент и познание непознанного? Религия всё больше становилась инструментом сдерживания человека, запугивания его страшными муками за неповиновение, деления общества на касты, пока люди не сбросили эти оковы, отделив религию от государства и превратив её в "хобби" и личное дело интересующегося. Хотя.... И тогда государству фактически не выгодно было полное отделение, уж очень хорошим поводком было религиозное подчинение человека. Государство так и не смогло полностью от него отказаться, пытаясь через веру воздействовать на психологию и жизненный уклад людей, а самое главное, на их лояльность к власти, какой бы она не была. Всё ведь от Бога!

Теперь же, вместе с вопросом о форме государства, которое эволюционировалось в Общество, объединяющее людей по принципу их добровольного согласия на сотрудничество, отпал вопрос и о месте, которое занимала религия в этом Обществе. Остался только один выбор. Либо ты сотрудничаешь с Обществом, с такими же людьми, как ты, объединёнными едиными правилами общежития, и получаешь полный доступ к выбору своей деятельности в нём, к интернет-вещам и услугам – ко всем общественным благам, созданным в нём, ровно в той степени, в какой ты сам вложил в них своего труда; либо ты отвергаешь это Общество, и оно отвергает сотрудничество с тобой, ограничиваясь выплатой благотворительного пособия, способного удовлетворить лишь минимальные потребности.

Жёстко? Возможно. Если не принимать во внимание принципы, на которых оно основано. Я был уверен, что Общество до нашего времени ничего не придумало лучшего, и теперь фактически ушло от диктата воли одного человека или группы лиц к свободному сотрудничеству, в котором контроль, за соблюдением прав человека, перешёл к самому незаинтересованному лицу – искусственному интеллекту.

Естественно, сейчас создавать организации могли только люди, подписавшие Соглашение о Сотрудничестве. А создавать они могли любые организации, на которые был запрос Общества и которые работали ему во благо. Потому любые организации, в том числи и религиозные, не могли быть отделены от этого Общества в принципе. Если раньше организация рассматривалась государством, как отдельное самостоятельное лицо со своими правами и обязанностями. Что было, на мой взгляд, было искусственным, не могут быть в обществе помимо его членов-людей, ещё какие-то лица-организации будто бы самостоятельно ведущие деятельность и за что-то отвечающие. Эта ложь лишь искажала саму природу человека, освобождая его ответственности за свои дела. Теперь же любая организация – это лишь форма деятельности конкретных людей, их зона интересов и ответственности. А потому, как и любая другая, религиозная организация не могла «принудительно» распространять свою деятельность на всё Общество. Она действовала лишь исключительно в своей мини-общине, объединившей людей с одинаковыми профессиональными интересами, добровольно принявших свою профессиональную иерархию с её персональными зонами ответственности.

Ни одна из религий не могла занимать доминирующее положение, как не могли доминировать интересы одних членов Общества над интересами других, в каком бы количественном соотношении эти интересы не выражались. Принцип равноправия незыблем.

Религиозная организация как, впрочем, и любая иная, деятельность которой направлена на удовлетворение общественных запросов, встраивалась в общую экономическую систему. В систему создания общественных благ личными вкладами работников и перераспределения этих благ через налоговую систему и систему потребления, когда каждый член общества имел право на пользование созданными обществом благами в размере, пропорциональном его личному вкладу, определённому на основе универсального измерителя – времени жизни человека, потраченного на создание своего вклада в общественные блага, выраженного в ЧИВ (часовой индивидуальный вклад).

Одним из существенных источников дохода (ЧИВ) людей, объединившихся в религиозную организацию, был Департамент Юстиции и Правопорядка, когда для исполнения приговора об ограничении прав нарушителя Соглашения о Сотрудничестве, использовались монастыри с разной степенью строгости содержания в них. При этом право выбора монастыря – религиозного учреждения – оставалось за мировым Судьёй – официальным лицом, представляющим интересы Общества в каждом конкретном случае, но по рекомендации отдела Департамента Религиозного согласия, присутствие представителя которого было обязательным на каждом заседании суда. Потому не случайно вопросы юстиции, правопорядка и религиозного согласия были переданы в ведение одного Департамента.

Конечно, подобные правила действовали только в случае не тяжких преступлений. Преступников, совершивших тяжкие преступления, содержали в подземелье Башни Мира, но таких было меньшинство.

***

Ну что ж, посмотрим, что предложат мне. Когда за мной пришли, прощаться мне было не с кем: Симонса неделю как увели, и вряд ли теперь когда-нибудь я увижусь с ним. А в камеру ко мне так больше никого не поселили. Я окинул взглядом камеру: «Вот странно совсем немного времени, а я уже тут привык и даже, похоже, не хочу перемен, – и тут же оборвал себя, – ты просто боишься неизвестности, не ври хоть себе. Привык он. Разве можно привыкнуть к клетке?».

– Ну, скоро? – окликнул меня конвоир.

Я молча направился к выходу.

***

Зал заседания суда меня удивил, но не своей необычностью. Скорее наоборот. Когда мы поднялись на минус второй этаж, и меня ввели в комнату, то я увидел, совершенно такой же куб, в каком жил до сих пор. Единственное, что отличало эту комнату, был серый синтетический ковёр на полу, а вместо кроватей три стула вдоль стены. Мы сели: я посередине, конвоиры по бокам.

Напротив нас всю стену занимал экран с камерой над ним. Полчаса ожидания и экран ожил. Сначала появилось серебристое свечение, увидев его, конвоиры поспешно поднялись, потянув и меня. Я встал. Когда свечение рассеялось, я вздрогнул, увидев прямо перед собой лица, в упор смотревшие на меня с экрана. Их было пятеро. Каждое в своём окошке, похоже, трансляции велись из разных мест. Вверху в центре мужчина в чёрной мантии с гордо откинутой назад головой, что придавало ему строгий и даже надменный вид. Шапка тёмных с сильной проседью волос делала его крупную голову ещё массивнее. Руки покоились на подлокотниках кресла, спинка которого возвышалась над ним. Под его окошком я увидел надпись: Председатель Общественного Суда Элизия – Судья Измаилов П. – Департамент Юстиции, Правопорядка и Религиозного согласия. Шестой уровень социальной ответственности. Третья ступень.

Ниже шла надпись: «Общественные представители. Шестой социального уровня ответственности, третья ступень», под которой расположился видеоряд из четырёх окон.

Слева в первом окне на меня смотрела пожилая седая как лунь и очень красивая женщина со строгими глазами. Внизу под её окошком было указано: Камелькова И. – общественный представитель Департамента Науки, Образования и Культуры. Куратор направления культуры, эстетики и межличностных отношений.

Рядом с ней молодой мужчина с ранними сильными залысинами и укоризненным взглядом. Он чуть исподлобья смотрел на меня. Я взглянул ему в глаза и вздрогнул. Я узнал его. Можно было и не читать его фамилию и статус. Это был Свенстэн Онри – куратор кадров Департамента Науки, Образования и Культуры. Это он после выпускного испытания в Университете предложил мне работу в обсерватории Наукограда. Это ему я был благодарен за любимую работу и свою реализацию, как учёного. Мне неловко было смотреть ему в глаза, и я отвёл взгляд. Но любопытство взяло вверх, и я рассмотрел до конца тех, кто будет меня судить. Их было ещё двое:

Дюрик Ж. – полная молодая женщина, властно и, как мне показалось, недоброжелательно взиравшая на меня с экрана – представитель Департамента Человека и Среды обитания, куратор направления материнства и детства здравоохранения.

И последний – Гиббон К. – сухощавый старик, двумя руками опирающийся на трость, которая стояла перед ним – представитель отдела Религиозного согласия Департамента Юстиции и Правопорядка.

Раздался громкий голос председателя суда:

– Заседание Общественного Суда по делу № 8 – 3587/95 от 06 июня 2295 года объявляю открытым. Прошу садиться.

Мои конвоиры и я сели.

– Рассматривается дело обвиняемого – Иванова Олега 21 сентября 2263 года рождения, идентификационный номер 21092263285211[i] арестованного и представленного к общественному суду по заявлению потерпевшей – Сдищ Клео 11 февраля 2260 года рождения, идентификационный номер 1102226016210. Потерпевшая присутствует на заседании суда?

Справа в самом низу экрана зажглась новая видео иконка, на которой появилось изображение с интересом озирающейся Клео. Волна ненависти захлестнула меня, стало трудно дышать. Руки сжались в кулаки, словно я прямо тут хотел закончить незавершённое месяц назад.

Судья взглянул в бумаги:

– Хорошо, – продолжал он. – В присутствии свидетельницы Ивановой в девичестве Сбруевой Феклиссы 15 мая 2267 года рождения, идентификационный номер 1505226715389.

Изображение лица Фёки появилось рядом с Клео. Я едва узнал её, такой бледной и потерянной она мне показалась. Ненависть моя пропала. Но ни жалости, ни любви я не ощутил. Я смотрел на самого близкого мне человека, как на чужого. И только одна мысль мелькнула, не вызвав никаких чувств: «Побледнела, переживает. Интересно, она меня видит?». Промелькнула и исчезла. И всё. И больше ничего. Так тихо и безразлично было всё во мне, что я удивился. Мне вдруг стал всё безразлично, и этот суд, и эти судьи, и Клео, и Фёка, нет, теперь уже Феклисса. Безразлично всё, что со мной происходит сейчас, что будет завтра, что будет потом. Мною овладело только одно желание, чтобы побыстрее всё закончилось, и чтобы все оставили меня в покое. Захотелось быть одному. Всегда. Я перестал вслушиваться в то, что говорил судья. И только отдельные фразы долетали до моего сознания:

– … в онлайн-режиме с закрытым доступом, по просьбе потерпевшей Сдрищ Клео и свидетельницы Ивановой Феклиссы....

– … как установлено следствием…

– … опрос потерпевшей и свидетеля…

Всё заседание я смотрел на лицо Феклиссы. Я ничего не чувствовал, но почему-то не смотреть я не мог. Кроме неё я ничего не видел и не слышал. Судья обращался ко мне с какими-то вопросами, и я что-то отвечал, но что спрашивали и что я отвечал, не запомнил. Сколько продолжался суд, я тоже не знал. Кажется, бесконечно долго.

Вдруг резкий тычок в бок привёл меня в себя, и я удивлённо взглянул на конвоира.

– Не спи! Встань!– прошипел он и кивнул на экран.

С него на меня все смотрели, видимо, чего-то ждали. Я встал. Молчание затянулось.

– Чего молчишь-то? Последнее слово тебе, – прошипел конвоир.

Последнее слово! Я что-то должен сказать. Что сказать?

– Мне нечего сказать, – тихо проговорил я.

– Может быть, вы хотите обратиться к потерпевшей? – спросил Судья.

– Не будь дураком, прощения проси, – шептал конвоир.

Я дёрнул плечом и взглянул на Клео. Она сидела, насупившись, и исподлобья смотрела на меня.

«Я жалею, что не придушил потерпевшую до конца», – мелькнуло в голове.

Я молчал.

– Ну, хорошо, садитесь. Суд удаляется для принятия решения.

***

Экран погас, и я обернулся к конвоиру, который всё время подсказывал мне, как себя вести. Я только теперь разглядел, что это был добродушный голубоглазый парень с круглым лицом и носом картошкой, с открытой располагающей улыбкой.

– Очухался? – усмехнулся он.

– Михей, я пойду, принесу что-нибудь перекусить, – сказал второй конвоир, поднимаясь.

– Давай, Крон, принеси и этому что-нить. Тебе чего? – обернулся он ко мне.

– Спасибо, я ничего не хочу. Если только воду. Пить хочется.

– Ладно, – буркнул Крон и ушёл.

– И долго мы тут? Сколько обычно ждать решения?

– Да не, может полчаса – час. Повезло тебе, похоже, твоя жена упросила пострадавшую-то эту, и та отозвала заявление. Простили они тебя. Суд должен учесть.

«Простили! – обожгло меня. – Они простили! Эта гадина меня простила?!». У меня перехватило дыхание, и конвоир с тревогой глянул на меня:

– Ты что, парень? Плохо тебе что ли? Сердце? От радости такое бывает.

– Угу, от радости, – сквозь зубы процедил я, едва удержавшись, чтобы не врезать ему. От злости и бессилия меня колотило.

– Ты полегче! Охолонь! – словно почувствовав, отпрянул конвоир.

Я отвернулся. Вскоре дверь открылась, и вошёл Крон с подносом в руках. Конвоиры уселись за угловой маленький стол. Крон разлил из маленького пузатого чайничка по кружкам чай и достал из пищевого контейнера бутерброды. Михей бросил мне бутылку с водой, и я жадно припал к воде.

Через несколько минут Крон сыто откинулся на спинку стула и проворчал, поглаживая круглый живот:

– Давай жуй быстрее, Михей, может, успеем пару партий в нарды, – и, обернувшись ко мне, сказал, – а ты, если хочешь, можешь отдохнуть вон там, – и кивком показал на диван у противоположной стены под экраном.

– Спасибо, я посижу.

– Не робей. Вишь, как всё хорошо обернулось. Если б ты ещё не тупил и извинился, тогда б точно отпустили, – Михей вытер тыльной стороной руки лоснящиеся губы.

Я не ответил.

***

Через час заседание возобновилось. Председатель зачитал решение, теперь я слушал внимательно:

– В ходе заседания нами были рассмотрены документы, в том числе сформированные по личным данным персональных браслетов участников дела № 8 – 3587/95, а также экспертное заключение, подготовленное всемирной судебной компьютерной программой «Аналитик законодательства». Заслушаны обе стороны процесса и рассмотрены их заявления.

В соответствии с заключением экспертизы, опросом сторон и свидетельницы, установлено, что обвиняемый 5 июня 2295 года во время семейной ссоры, находясь в состоянии аффекта, пытался убить сожительницу, официально зарегистрированную в семье Ивановых. Причиной ссоры стала обоюдная неприязнь ответчика и сожительницы, а также аборт, сделанный женой фигуранта дела, без его согласия.

Таким образом, считаем доказанным тот факт, что подсудимым Ивановым Олегом нарушен Основной Закон – «Декларация о Сотрудничестве Землян» принятый 24 сентября 2251 года Всеобщим голосованием (Далее «Декларация о Сотрудничестве») и ратифицированный подсудимым в день его совершеннолетия, а именно, 21 сентября 2284 года.

Учитывая выше изложенное, Суд признаёт факт нарушения обвиняемым Первого и Второго Принципа Декларации о Сотрудничестве, а именно «Принцип Равенства» и «Принцип Гарантий Неотъемлемых Прав Человека», применение которых разъяснено Всемирным Сводом Законов и Правилами, регулирования Миропорядка, принятыми 23 декабря 2251 года.

Обвиняемый Иванов Олега 21 сентября 2263 года рождения, идентификационный номер 2109226328521 признается виновным, и подлежащим применению мер общественного воздействия в соответствии:

со статьёй 105.3 – негативное отношение к свободному волеизъявлению человека и непринятие его права выбора сексуального партнёра;

со статьёй 108.1 – негативное отношение к свободному волеизъявлению человека и неприятие его права выбора личного будущего, в части права выбора материнства или отказа от него;

со статьёй 235.1 – покушение на жизнь человека.

По совокупности признанной вины, и учитывая отсутствие раскаяния в содеянном Ивановым Олегом 21 сентября 2263 года рождения идентификационный номер 2109226828521, компьютерная программа «Аналитик законодательства» на основании Всемирного Свода Законов и Правил, регулирования Миропорядка от 23 декабря 2251 года, установила объективный срок наказания – пятнадцать лет ограничительного применения к обвиняемому положений «Декларации о Сотрудничестве» в части ограничения свободы перемещений, местонахождения, выбора деятельности, а также лишения достигнутого им на настоящий момент социального статуса.

«Пятнадцать лет!», – сердце бухнуло и упало, в глазах у меня потемнело.

– Однако, принимая во вниманиесмягчающие вину обстоятельства, определённые статьями 105.23; 108.17 и 235.16. А именно то, что от потерпевшей – Сдищ Клео 11 февраля 2260 года рождения, идентификационный номер 1102226016210 поступило заявление, в котором она претензий к ответчику не имеет и просит считать покушение на её жизнь не злонамеренным, а совершенным в состоянии аффекта.

Кроме того, учитывая ходатайство жены ответчика – Ивановой в девичестве Сбруевой Феклиссы 15 мая 2267 года рождения, идентификационный номер 1505226715389, характеризующее ответчика, как хорошего семьянина и человека, и её просьбу снять с ответчика все обвинения и считать произошедший конфликт недоразумением.

Рассмотрев положительные характеристики с места работы ответчика, Общественный Суд счёл возможным внести корректировки в проект решения компьютерной программы «Аналитик законодательства». Корректировки, рассматриваемого дела, заверены всеми членами Суда в установленном порядке. Воздержавшихся или не подписавших их нет.

На основании скорректированных данных компьютерной судебной программой «Аналитик законодательства» вынесен обновлённый проект приговора от 05 июля 2295 года по делу № 8 – 3587/95, открытому в производство 6 июня 2295 года.

Обновлённый проект приговора Общественным Судом Элизиума рассмотрен, утверждён и оглашается.

Общественный Суд Элизиума в составе:

Общественного Судьи – Измаилова и общественных представителей: Камельковой, Свенстэна, Дюрик, и Гиббона, рассмотрев дело № 8 – 3587/ 95 от 06 июня 2295 года,

ПОСТАНОВИЛ

признать виновным ответчика Иванова Олега 21 сентября 2263 года рождения, идентификационный номер 2109226328521 по статьям 105.3, 108.1, 235.1 «Всемирного Свода Законов и Правил, регулирования Миропорядка» от 23 декабря 2251 со сроком наказания – 15 лет ограничительного применения к обвиняемому положений всемирной «Декларации о Сотрудничестве».

Учитывая смягчающие обстоятельства, считает возможным применить ст. 105.23; 108.17 и 235.16.

На основании вышеизложенного, Общественный Суд Элизия

ПРИГОВОРИЛ

Признать ответчика Иванова Олега 21 сентября 2263 года рождения идентификационный номер 2109226328521 виновным и определить ему три года ограничительного применения положений «Декларации о Сотрудничестве», а именно Иванова Олега:

1. Перевести на нулевой социальный уровень ответственности с соответствующим присвоением коэффициентов к ЧИВ.

2. В соответствии с разделом Y Всемирного Свода Законов и Правил регулирования Миропорядка, принятых 23 декабря 2251 года, заключить договор между Департаментом Юстиции, Правопорядка и Религиозного согласия и настоятелем христианского монастыря отцом Окимием – (далее – работодатель).

3. Направить сроком на три года на обязательные работы на должность младшего помощника. Право определения должностной инструкции Иванова Олега определить за работодателем в одностороннем порядке.

4. Произвести корректировку браслета обвиняемого в соответствии с ограничениями, установленными ему настоящим решением Суда, и разрешить ношение личного браслета.

5. Восстановить в правах Иванова Олега 05 июля 2298 года в 00:00. После предварительного рассмотрения дальнейшего сотрудничества Общества и обвиняемого с учётом характеристики и рекомендаций работодателя, к которому он направляется.

6. Ходатайство ответчика о расторжении брачного договора, заключённого между ним и его женой Ивановой в девичестве Сбруевой Феклиссой, отложить до восстановления ответчика в правах, учитывая несогласие Ивановой в девичестве Сбруевой Феклиссы на расторжение брачного договора.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Экран погас.

––

[i] идентификационный номер 2109226328521 – где, 21 – число, 09 – месяц, 2263 – год рождения. 28 – код места рождения, 521 – ежедневно обновляемый регистрационный номер в реестре новорождённых.

Глава 7. Мир отвергает меня

Поезд, чуть подрагивая, уносил меня в ночь. Куда? Зачем? Я лежал на верхней полке и смотрел в окно, где пространство распадалось на тысячи осколков: яркие стекляшки элизий – городов, тёмные нашлёпки ферм, неуклюжие ящики предприятий – всё мимолётное на секунду проявлялось из чужого бытия и тут же бесследно исчезало в темноте. Земля стряхивала их с себя, и они разлетались, исчезали, как мусор, в трубе мощного пылесоса времени.

Вот и меня засасывает куда-то. И ничего не сделаешь. Думал ли я когда-нибудь, что такое возможно? Нулевой уровень! Я – ничто, я – мусор, меня нет. Я исчез из жизни на целых три года! Может быть и навсегда. Возвращение возможно только по рекомендации моих надсмотрщиков, не зря же в решении суда такая оговорка. Как же теперь? Как я буду жить-то дальше? Копать ямы, мыть полы? И очень хорошо копать и отлично мыть. Ходить с опущенной головой, не смея лишний раз и слова сказать, чтобы не испортить будущую рекомендацию? Но даже для этой работы нужно иметь хотя бы третий уровень, – усмехнулся я. – А у меня нулевой. Я – изгой. Моё время остановилось. Я вычеркнут из общества, во мне больше не нуждаются. И не просто вычеркнут, у меня забрали всё: моё время и свободу им распоряжаться, право принимать решения, свободу быть самим собой, в конце концов! Я никто. Отброс общества.

«Моё время кончилось, время кончилось, время кончилось», – под едва уловимый стук колёс оглушительно билось в голове. В полубреду провёл я свою первую ночь в поезде. Он стал моим прибежищем, тесным и душным, подрагивающей на рельсах клеткой, в которую я был заперт вместе с ещё тремя десятками разновозрастных мужчин.

Я лежал на жёсткой металлической полке, которую остро ощущал всем телом. Не спасал даже матрас из тонкой синтетики, брошенный на неё плоским блином. Он хотя и был чем-то набит, но это что-то до такой степени истрепалось, что превратилось в скомканные плотные узлы. Не ночь, а пытка какая-то. Как не повернись, то узлы впивались в тело, то стылость лежака не давали уснуть. В вагоне холодно, но это не приносило свежести, не уничтожало запах. Этот запах! Тошнотворный, кисло-затхлый запах давно не мытого тела, неустроенности, безнадёги и несчастья. Он заполнил всё, и я сам уже пропитался им насквозь. Запах вперемежку со стонами, всхлипами, кашлем, скрежетом зубов, шептанием, сопением и миазмами, испускающими десятками мужчин. Запах вперемежку с обрывками сна, куда я на секунды проваливался и, вздрогнув всем телом, пробуждался, дико озираясь вокруг. Явь вперемежку с бредом такой стала моя жизнь. Такой она и будет теперь всегда. Безнадёжность тоской сдавила грудь, слезы наворачивались на глаза. Только к утру я смог забыться.

***

Утром меня разбудил грубый окрик, усиленный громкоговорителем:

– Подъем! Подъем! Внимание всем. У вас тридцать минут до завтрака. Помывка. Уборка постелей. Места с первого по пятнадцатый – туалет и душевая в начале вагона по ходу поезда, с 16 по 30 – в конце. Через тридцать минут душевые будут закрыты! – громкоговоритель кашлянул и умолк. А по вагону заходили конвоиры, со всех сторон послышались крики:

– Подъем! Подъем! – поторапливали они нас.

Арестанты, толкаясь и огрызаясь друг на друга, быстро выстроились в очереди. В душевые конвоиры впускали по четыре человека. То, что я увидел, когда очередь дошла до меня, так поразило, что отбило всякое желание воспользоваться ею, и я непроизвольно замер на пороге. Но толчок в спину и возглас:

– Давай быстрее, не задерживай! – избавил от колебаний.

Душевая комната была довольно большая и светлая. Слева под самым потолком во всю стену проходила решётчатая щель, через неё голубело небо, и лился яркий свет, напоминавшие, что где-то там сейчас лето. На стене под щелью-окном четыре душевые лейки над крохотными деревянными настилами и низкими пластмассовыми табуретами рядом. Напротив – четыре унитаза. А у противоположной от входа стены, четыре пластмассовых тёмно-синих железных стула. В такой же цвет были выкрашены и стены душевой.

– Быстрее поворачивайтесь! – проворчал конвоир, побросав полотенца и комплекты чистого белья метками кверху на стулья. – Смотрите внимательно! На белье номер вашего места. Подобрано по размеру. Не путайте! Я потом бегать менять не буду! До конца в нём поедете.

И, подойдя, к рубильнику гаркнул:

– Через семь минут воду отключу, кто хоть в мыле будь! – и дёрнул рубильник.

Мою оторопь сменил страх, что я не успею помыться за семь-то минут, и смыть с себя всю вонь, которой пропитался за ночь. И, видя, что мужчины не обращают внимания друг на друга, кто бросается к унитазу, кто нервно спеша, стягивает с себя одежду, кое-как бросает её прямо на пол перед стульями и встаёт под душ, последовал их примеру.

Никогда не думал, что простая вода и в таком месте может принести столько наслаждения! Упругие прохладные струи били, остужая голову, омывая тело. Казалось, вместе с водой стекает старая кожа, и я, как змея, обновляюсь. Как хорошо и свободно дышится, а если зажмуриться, то можно подумать, что ты дома и что все хорошо, все как обычно. Да и потом! Что это я разнюнился? Подумаешь три года! Ничего. Мы ещё посмотрим. И вообще, может в Уральский везут. Жаль, что узнать, куда меня отправляют, так и не удалось. Хотя, конечно, это дурь, не стоит зря лелеять себя надеждой.

Внезапно шум воды оборвался. Я открыл глаза. Надзиратель стоял около рубильника, уперев руки в боки, и сердито смотрел на меня.

– Хорош мечтать! Ты сейчас у меня голый пойдёшь на место! Сколько можно ждать?

Я поспешил к свободному стулу, на ходу вытираясь. Мои напарники торопясь, натягивали на влажные тела одежду, застревая в рукавах и отдирая, прилипающие к спинам робы. Мельком взглянув на номер: – «Моя», – мелькнуло в голове, – и стал быстро одеваться.

***

На завтрак, нас, разомлевших после душа, повели на второй этаж поезда, так же выстроив в два ряда – через начало и конец вагона. Столовая мне понравилась. Хотя и без скатертей, но небольшие квадратные столики на четыре человека вполне чистые. Я замешкался, добриваясь, и вошёл в столовую последним. Осмотрелся. Куда бы сесть? Все места были уже заняты, оставалось только одно в самом конце столовой в углу между окном и стеной, за маленьким на два места столом. Там уже сидел пожилой мужчина, прикрыв глаза, он перебирал чётки.

– Не возражаете? – спросил я, подходя.

Мужчина едва взглянул на меня и кивнул, снова погрузившись в свои мысли.

– Внимание всем! – прохрипел громкоговоритель. – Кто хочет жрать, приложите свои браслеты к кнопке на столе справа от себя.

Я осмотрел стол и увидел сбоку столешницы рядом с собой небольшую кнопку жёлтого цвета, и приложил к ней браслет. Она загорелась, но ничего не произошло. Все также продолжали сидеть и ждать. Только минут через пять раздался тихий шорох, и металлические углубления: побольше в середине стола, и поменьше, размером с тарелку, напротив меня и мужчины, стали медленно опускаться. А их места с хлопком закрыло толстое матовое стекло, через которое ничего нельзя было разглядеть. От хлопка я вздрогнул, незнакомец, похоже, заметил это, взглянул на меня и улыбнулся уголками глаз:

– Впервые едите на таком поезде? – спросил он.

– Да, впервые, – ответил я.

Тот кивнул:

– Понятно.

Тишина становилась тягостной, и я решил познакомиться со странным соседом по столу. Кашлянув в кулак, сказал:

– Разрешите представиться, меня зовут Олег. Олег Иванов, – и чуть было по привычке не продолжил – шестой социальный уровень, но вовремя спохватился и замолчал.

– Цэо – ответил мужчина, чуть склонив большую лысую голову.

«Цэо, какое странное имя. Хотя ничего странного. Судя по карим раскосым глазам на скуластом лице, его предками были японцами или китайцами. Сколько ему может быть лет?».

Мужчина вновь прикрыл глаза и сидел неподвижно, только пальцы тихо перебирали чётки. Ещё несколько минут ожидания, и стекло отъехало в сторону, пропуская металлические пластины, на которых теперь стоял наш завтрак: в центре большая тарелка с серым хлебом, двумя стаканами чёрного чая с засунутыми в них чайными ложками и двумя крохотными пакетиками сахара. А в металлической ёмкости около меня появилась большая тарелка с кашей. Что это была за каша, так сразу трудно было понять. Я вообще каши не любил, и дома их никогда не готовили. Наклонился понюхать, пахло вроде нормально. По крайне мере запах рвотного рефлекса не вызвал. Я глянул на соседа. Он уже ел, так же отрешённо и безразлично, как до этого сидел за столом. Я взял ложку. Похоже овсянка. Особой противности я не испытал, хоть не клейкая. Работающий желудок немного привёл в порядок мои расстроенные чувства, по крайне мере время для моего организма не остановилось, он требовал своё.

– Завтрак закончен! Всем встать, и построиться в коридоре.

Из коридора нас повели в соседний вагон. Перед входом в него остановили, и снова рявкнул голос:

– Внимание всем! При входе в спорт-вагон – турникет. Каждому приложить браслет к видео фиксатору и получить рекомендации. Всем, кто получит рекомендации, незамедлительно и строго им следовать! У вас час. Через час все должны вторично пройти турникет и отметиться о выполнении. Кто этого не сделает, будет отправлен в карцер и останется без жратвы до конца дня!

Подошла и моя очередь, считав мои параметры, турникет выдал на табло моего браслета рекомендации: общая подготовка – зарядка – 30 мин, беговая дорожка – 10 минут, велотренажёр – 15 минут.

Я прошёл через турникет в вагон, в коридор которого выходили двери, на каждой – табличка с описанием отсеков, и принялся искать свои.

Выйдя из отсека с надписью «Общая подготовка», где я сделал зарядку под бодрый голос робота-помощника, я пошёл искать беговую дорожку, и, проходя дальше по коридору, с удивлением увидел соседа по столу. Он сидел на откидной скамеечке под окном. Глаза его были, как обычно, закрыты и только пальцы, перебиравшие в руках чётки, показывали, что он не спит.

«Странный тип», – подумал я, проходя мимо.

Через час все, даже мужчина, который, похоже, совершенно зря приходил в спорт-вагон, благополучно отметились на турникете, и отправились по своим местам.

До обеда ничего не происходило, и я был предоставлен самому себе. Мог читать, в вагоне была небольшая библиотека, или, надев наушники, смотреть видео на крошечном экране, вмонтированном на стене в ногах моей полки. По видео крутили старые фильмы, видимо, из местной фильмотеки, постоянно перебиваемые новостями. Кто-то играл в шашки или нарды, кто-то в карты.

Я то брался за книгу, то включал видео, но никак не мог сосредоточиться ни на чём. Одна мысль постоянно крутилась в голове: «Куда же меня везут»? Сначала я пытался узнать об этом у охранника, но после того, как он гаркнул на меня, чтоб я не лез к нему с идиотскими вопросами, решил оставить выяснение, и даже запретил себе пустое мечтание. Приеду – узнаю. Что гадать? Но отчаяние и надежда боролись во мне, и пока я был занят их утихомириванием, ничто иное меня не интересовало. Лишь раз в новостях промелькнуло интересное сообщение: астрофизики обнаружили комету, и есть предположение, что это комета Лекселя, которая в последний раз подлетала к Земле в 1770 году. Тогда почти месяц её наблюдали на небосклоне. Она пролетела на безопасном расстоянии примерно шестикратном расстоянию от Земли до Луны, но даже при этом затмила собой Луну: была значительно ярче и больше её диска. Учёные предполагали, что на орбиту кометы повлияло притяжение Юпитера, который «отправил» опасную путешественницу подальше от солнечной системы. И вот теперь комета Лекселя возвращается.

Однако размышления о собственной участи и рык громкоговорителя, который в два часа дня оповестил об обеде, выкинули мысли обо всём небесном, напомнив о земном.

В столовой все расселись в прежнем порядке, и я пошёл за свой столик.

– Добрый день, Цэо, – сказал я, садясь, и тут же подумал: «Ничего себе, добрый».

– Добрый день, Олег, – ответил тот.

Мужчина мне был интересен, очень захотелось узнать, за что он-то сюда попал. Судя по тому, с каким спокойным достоинством он держался и какой проницательный взгляд порой я ловил на себе, это был умный интеллигентный человек, хорошо образованный. Невозможно было представить себе, что он преступник. «Прям, как ты», – я усмехнулся.

Я сидел и придумывал, как бы начать разговор. И ничего лучшего не нашёл, как спросить:

– А вы не знаете, что у нас сегодня на обед?

Мужчина посмотрел на меня.

– Нет. Не знаю, да и какая собственно разница, что Бог даст.

– Вы, я вижу, верующий человек, – обрадовался я тому, что он пошёл на контакт, – простите меня за любопытство, как вы попали сюда?

– К преступникам? – улыбаясь в бороду, спросил он.

– Ну да. В этот специализированный поезд.

– Вы тоже преступник? – он в упор смотрел на меня. Мне стало не по себе. И я брякнул:

– В некотором роде.

– В некотором роде? – его густые седые брови насмешливо поползли вверх.

Меня покоробило: «Чёрт меня дёрнул затеять разговор. Что я теперь должен всю жизнь оправдываться перед каждым?», и, скрепя сердца, я всё же ответил:

– Ну собственно, я повздорил с… с одним человеком, серьёзно повздорил.

Цэо внимательно смотрел на меня:

– На столько, серьёзно, что захотели убить?

Я воскликнул:

– Нет, что вы! И в мыслях не было! И вообще она сама виновата. Вывела меня из себя. Да и неприятности на работе. Всё как-то так навалилось.

– В общем, вы не виноваты?

– Ну почему, я признаю, что погорячился.

Мужчина кивал головой, как китайский болванчик, а я уже был не рад, что заговорил с ним. Захотелось прервать разговор, и вообще пересесть за другой стол. Я отвернулся и с досадой подумал: «Скорее бы дали обед».

Видимо, он почувствовал моё настроение, вздохнул и заговорил о себе:

– А я не арестант, просто мне по пути. Потому я и здесь.

– Как по пути? С кем? В арестантском поезде? – поразился я.

– А почему бы и нет? Что арестанты не люди? Или поезд плохой? Нормально едем.

– Да что вы говорите! Вы же едите арестантскую пищу и, как я смотрю, выполняете тот же распорядок. Зачем вам это?

– А без этого нельзя, как говорит древняя пословица: со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

С тихим шорохом металлические углубления поехали вниз, на их место встали матовые пластины.

– Скоро подадут.

Мужчина ничего не сказал. Он снова прикрыл глаза и только перебирал чётки.

Я смотрел на него. Он почувствовал мой взгляд и открыл глаза.

– Вы, должно быть, хотите спросить, почему же я не купил билет в обычный поезд, чтобы с комфортом добрался туда, куда мне нужно?

Я кивнул.

– Вполне понятный интерес. И я могу на него ответить. Видите ли, я живу сам по себе, на пособии нулевого уровня. Мне не интересна вся эта борьба за социальные уровни. Разве важно, какого уровня человек? Важно, чтобы он был счастлив, жил в гармонии с собой. Не так ли?

– Но как же…

– Возьмём, к примеру, вас. Вы какого социального уровня достигали до суда, позвольте узнать?

– Шестого, – не без гордости ответил я.

– Вот видите! Шестого. Это значит профессионального высшего уровня. А позвольте у вас поинтересоваться, счастливы ли вы?

– Но это совершенно нельзя сравнивать. Я был вполне счастлив до суда, а суд это просто случайность, эмоциональный срыв. Всякое в жизни бывает!

– Да, да… А вот только если вы были счастливы и жили в гармонии с собой, то отчего у вас случился-то этот эмоциональный срыв? На шестом-то уровне счастья?

– Ну, знаете, если так судить. Не вся же жизнь сводится к работе.

– Именно, – продолжал мужчина, – но, согласитесь, вызван ваш негатив тесным взаимодействием с людьми. Дурные они или нет, это другой вопрос. Но каждый человек во главу угла ставит свои личные желания, и добивается он исключительно их исполнения. Не пора ли перестать тратить драгоценное время жизни на борьбу с желаниями других, и просто начать заботиться о себе?

Я откинулся на спинку и с недоверием смотрел на него.

Мне было неприятно, что он вот так просто перечёркивал мою жизнь. И я ответил довольно грубо:

– Вы хотите сказать, что вы не заключили соглашения о сотрудничестве и живете на пособие. А не кажется ли вам, что отрицая общество, жить самому всю жизнь на его подачки, это не только противоречие своим принципам, но и не лучший путь к счастью?

– Если общество считает это справедливым, то, как вы можете с этим не соглашаться? – усмехнулся мужчина. – А в принципе совершенно неважно, как хлеб насущный посылает Бог. Всё в его руках.

– Вы – монах? Но церковь и общество не отказываются от сотрудничества, в отличие от вас.

– Нет, я не монах. Я не признаю и церковные иерархии. Что такое, по сути, церковь, как не удержание религиозного человека в рамках государства?

– Простите, я не понимаю тогда, какой вы веры?

– А какая разница как называется вера? Что вам даст название? Оно как яркая красочная или необычная упаковка, внутри которой может скрываться всё что угодно. Я глубоко убеждён, что путь человека – путь индивидуальности, путь духовного совершенствования и отрешения от соблазнов. Он невозможен в обществе. Он возможен только наедине с собой. Конечно, совсем уйти от общества, как вы могли заметить, вряд ли удастся. Но такие контакты вполне можно свести к минимуму, – он задумался, и пару минут мы сидели молча, наконец, он снова заговорил, поглаживая окладистую седую бороду:

– Знаете, за мои сорок пять лет, что я ушёл из мира, этих контактов было должно быть не более пяти. Конечно, с договором о Сотрудничестве Общество сделало шаг в своём развитии. При Хранителях вряд ли можно было спокойно отказаться от Общества и куда-то уйти, не говоря уже о том, чтобы пользоваться его услугами при необходимости. Как видите, даже так называемые асоциальные люди вроде меня с нулевым статусом, вполне могут купить себе билет на поезд. Правда, рядом с пассажирами подобного же статуса. Но меня это особо не тревожит. Главное добраться до места.

Я удивлённо рассматривал его:

– Вы уже сорок пять лет, как ушли из Общества, а сколько же тогда было, позвольте спросить? И почему вдруг? Куда?

– Как много вопросов, – улыбнулся Цэо, – хотя вполне понятно. Мне тогда только исполнилось тридцать. Почему? Думаю, это не столь интересно, у каждого свой путь. В общем можно сказать, что я, как учёный-историк, всерьёз увлёкся философско-религиозными идеями, которые и с подвигли меня на это шаг. В то же время, я – неплохой травник практикующий врач, и, как понимаете, мог всегда иметь средства к существованию. Я – отшельник, но не отказываю тем, кто обращается за помощью.

– Никогда бы не подумал, что вам восемьдесят.

– Йога. Слышали?

– Да, конечно. Даже увлекался одно время, студентом ещё. А скажите, что вынудило вас, отшельника, сейчас предпринять такое путешествие?

– Просьба. Я ушёл из мира, но друзья мои остались. От них я не мог, да и не хотел уходить. Не физически, конечно, вы меня понимаете?

Я кивнул.

– Когда я очень нужен кому-то из друзей, то я прихожу. Вот и теперь понадобились мои знания целителя.

С тихим шорохом поднялись металлические пластины: в центре – большая супница, с торчащей из неё ручкой половника, большая тарелка с хлебом и два стакана с какой-то жёлтой мутноватой жидкостью. В металлической ёмкости перед каждым из нас – по две небольшие тарелки: в той, что поменьше – похоже, салат из тёртой морковки и редьки; в другой – макароны с пришлёпнутой сверху котлетой странного серого цвета.

– Ну, вот и обед. Приятного аппетита, – пожелал мне Цэо и не спеша принялся за еду.

– Приятного аппетита, – эхом откликнулся я.

Обед прошёл в молчании. Уже послышалась команда «Строиться!», и мы выбирались из-за стола, чтобы занять места в колоне, когда вдруг Цэо обернулся ко мне и сказал:

– Рад знакомству. От души желаю вам найти себя, – улыбнулся и пошёл к выходу.

Я опешил, но когда опомнился, крикнул ему вдогонку:

– Спасибо!

На ходу он, не оборачиваясь, покачал головой.

«Найти себя! Ничего себе пожелание для тридцатидвухлетнего мужчины. Я уже давно нашёл и себя, и своё место в жизни. Я – состоявшийся человек. Три года. Подумаешь три года. Плевать мне на них. Они ничего не значат в жизни. Так! Миг один! Через три года мне вернут мой статус, мою работу. Обязаны вернуть. Я их заслужил своим трудом, знаниями. Я это Я. И нечего тут искать. Я твёрдо стою на ногах. Тут бы пожелать не потерять себя. Тоже мне священник. Сам не может определиться, то ли он отшельник, то ли доктор».

Я решил за ужином поговорить с Цэо, пусть не думает, что я никто и мне надо ещё, где-то искать себя! Но следующего раза не случилось. За ужином за нашим столиком его место занял молодой паренёк, который весело посматривал вокруг и смешил меня своими анекдотами. Цэо, видимо, добрался до места своего отшельничества, и залез в свою нору. Ну, нет. Это не по мне. Не собираюсь прятаться по норам.

Тихо по рельсам отстучали три дня. И, наконец, настал момент, когда поезд притормозил и на моей станции.

Глава 8. Место назначения

Поезд остановился. Надзиратель открыл дверь тамбура и посторонился, пропуская меня вперёд:

– Давай! Пошевеливайся! – и закашлялся в кулак.

В тамбуре нагнувшись к замочной скважине, гремел ключами проводник.

– Ну чего ты там? – откашлявшись, спросил охранник. Его упитанная фигура не позволяла протиснуться в тамбур третьим, и он остановился в дверях.

– Ща, – проворчал проводник.

Щёлкнула задвижка.

Подумать только, ещё есть такие допотопные поезда. Наконец дверь на улицу открылась, и вниз бесшумно развернулась подножная откидная площадка. Проводник кивнул на выход и посторонился, пропуская меня. Я спустился на землю.

– Ну, бывай, счастливо, – крикнул надзиратель и махнул куда-то в конец состава. – Во-о-он твои-то, с Уральского. Туда ступай! – и похлопал проводника по плечу: – Давай, закрывай.

Дверь вагона с грохотом захлопнулась. А я, поражённый словами надзирателя, замер в ступоре, осознавая их. Когда же я поверил в случившееся, меня охватила такая бешеная радость, что я едва сдержался, чтобы не закричать в голос:

«С Уральского! С Уральского! Вот вам, – непонятно кому грозил я, только что не потрясал кулаком. – Вот! Я знал! – радость так распирала меня, что трудно было дышать. – Не можете без меня! Не м-о-о-о-жете! Я нужен! Ну что ж. Посмотрим. Посмотрим. Спокойно, Олег! – постарался я отдышаться и взять себя в руки. – Спокойно. Нельзя показывать. Пусть знают!».

Я огляделся. Солнце высунулось из-за горы, которая крутым горбом высилась над степью. От простора, от воздуха, напоенного ароматом лугового разнотравья, после душного вагона, переполненного едким запахом потных мужских тел, запахом пригоревшей каши и безнадёжной скуки, от предвкушения продолжения своей работы у меня закружилась голова. «А жизнь-то продолжается! – улыбался я, чувствуя себя почти свободным. – Собственно, почему почти? Я свободен! Условия жизни поменялись, но я от этого не стал другим и не потерял квалификацию. Меня пригласили сюда как учёного и далеко не рядового учёного! Не всё так плохо! Буду заниматься наукой, вокруг такая тишина и красота. Природа. И отпуска не надо».

Я опомнился от мечтаний и удивился: «Что же меня никто не встречает-то»? Я стоял на маленькой станции, весь состав поезда не поместился на ней, несколько первых и последних вагонов остановились в поле, и только середина поезда – вровень с деревянным выбеленным дождём и солнцем настилом платформы. В двадцати шагах от неё торчала одноэтажная деревянная коробка станции, выкрашенная коричневой, местами облупившейся краской, под покатой сверкающей серым металлом крышей, на которой торчал одинокий чёрный зуб трубы. На стене коробки со стороны платформы виднелось закрытое окошко, над ним ярко-жёлтой краской написано «Касса». Рядом распахнутая настежь дверь, обитая железом. Ни на перроне, ни у кассы никого не было. Только какие-то люди в конце платформы таскали тюки из вагона и складывали их на телегу, которая стояла тут же на досках.

Я поразился: «Надо же лошадь с телегой», – и удивлённо рассматривал серое животное с темными пятнами по бокам и чёрной гривой, недовольно косящееся на людей, которые нагружали телегу.

«Средневековье какое-то! У них, что тут весь транспорт такой? На лошадиной тяге? Дикость какая», – я не помнил, когда видел живую лошадь, а может быть никогда или в зоопарке, куда нас водили ещё в начальной школе.

А надзиратель махнул мне как раз в ту сторону, вспомнил я и пошёл к ним. Мужчине разгружать вагон помогали проводник и надзиратель. Они вдвоём с трудом поднимали очередной мешок и клали его на спину рослого похожего на медведя мужика. Тот, пригнув крупную лохматую голову и приседая под тяжестью, принимал его, и, широко расставив ноги, нёс к телеге, где осторожно складывал, и, прихрамывая, возвращался за следующим. Лица его я не разглядел, увидел только бороду лопатой. Рядом с ним крутился худенький мальчик лет двенадцати, и все норовил схватить какой-нибудь тюк, но силёнок не хватало. И тогда он пытался сзади поддержать мешок, который тащил мужчина, но не попадал в такт его широких шагов и только неловко толкал.

– Митря, да уйди ты! Не путайся под ногами-та! Вона бери, что полегче, и укладывай.

Мальчик Митря бросился к вагону, где как раз выкладывали на перрон небольшие картонные коробки, клал их по две, по три друг на друга и тащил к телеге.

Я остановился рядом с телегой, наблюдая за погрузкой и не решаясь заговорить.

Ну вот, мужчина сбросил на телегу последний мешок и выпрямился. Наши взгляды встретились. Я увидел, что его широкий испещрённый продольными морщинами лоб блестел от пота, и вздрогнул. Лицо его было обезображено. Шрам рассекал лоб, и всю левую сторону лица: стянул в прищуре серо-зелёный глаз, и ушёл ниже на подбородок. Как будто зверь со всего размаха провёл когтистой лапой по лицу, оставив на нём вечную отметину.

Мужчина вытер тыльной стороной ладони лоб и спросил:

– Олег Иванов, будете?

– Да, – чуть помедлив от растерянности, ответил я.

Он кивнул:

– Ща поедем, тока товар заберём, – и повернулся к мальчику.

Тот, упираясь ногами о доски перрона, изо всех сил волочил ящик.

– Митря! – мужчина так гаркнул, что я от неожиданности чуть не подпрыгнул. – Брось ящик-то. Я тебе что сказал, олух царя небесного! Коробки собирай. Коробки! Надорвёшься ещё.

– Не, батя, не надорвусь! – откликнулся Митря и глянул на отца. – А коробки-то все, кончились, я уже перетаскал!

«Надо же отец и сын!», – удивился я, невольно сравнивая светло-русые волосы мальчика, которые местами, особенно чуб, уже успели выгореть на солнце до белёсо-жёлтого цвета, с тёмной почти чёрной, даже на вид жёсткой шевелюрой отца.

Отец быстро подошёл к сыну и отвесил ему подзатыльник:

– Отца слушать надо, – выхватил ящик из его рук, легко поднял и понёс к телеге.

Мальчик недовольно потёр голову, но тут же забыв, весело побежал куда-то на ходу, крича:

– Я пойду, Зорьку пригоню.

– Давай, – проворчал мужчина, поправляя на телеге груз.

Потом повернулся ко мне и бросил:

– Пошли что ли.

И больше не обращая на меня внимания, широко захромал по перрону, ведя под уздцы лошадь. Я поспешил за ним. Обогнув здание станции, мы вышли на хорошо разъезженную дорогу, которая уходила вверх между холмов и терялась где-то у подножья горы.

Метров через триста у ближнего холма нас ждал мальчик на второй телеге. Когда мы подходили, он спрыгнул с неё и побежал нам навстречу.

– Здравствуйте, – сказал он мне и заулыбался.

– Здравствуйте, – улыбнулся я в ответ.

– А вы Олег Иванов?

Я кивнул.

– А меня Митрием зовут. Отец говорил, что надо вас встретить. А вы ссыльный?

Не успел я ответить, как отец прервал его:

– Цыц, балабол. Делом займись. Вон видишь справа в конце четыре коробки?

Митрий подбежал к телеге и положил руку на коробки:

– Эти?

– Ну. Тащи их в свою телегу. Да поживее поворачивайся. По две бери, – уточнил он, видя, как мальчик, пыхтя, старался подхватить все четыре сразу. – Ещё уронишь!

Митрий взял две верхние и, сгибаясь под их тяжестью, потащил на свою телегу.

– Ну, отойди, что ли, – сказал мне мужчина, и, кряхтя, подхватил один из мешков, понёс к Митрию.

Я ждал в стороне, пока они перегрузили часть товаров. Закончив, они расселись по телегам: отец впереди, мальчик следом. Я остался стоять, не зная, к кому мне-то садиться.

Мужчина глянул на меня и бросил:

– К Митре садись, – и взял вожжи. – Ну, милая! – крикнул он, и его телега, скрипя от натуги, покатилась в горку.

Мальчик потрусил сено в конце телеги:

– Вот сюда садитесь, тут помягче будет.

Я забрался, и мы тронулись следом.

Я лежал на сене и смотрел, как надо мной плыло полинявшее от жары небо. Солнце уже близилось к горизонту, и было душно. В вышине пела какая-то птица. Телега тихо поскрипывала, встряхиваясь на камнях. Воздух был так чист и пьян, что надышавшись им, я не заметил, как уснул.

Проснулся я от того, что мальчик разговаривал с отцом. Их телеги стояли рядом.

– Ну, значится, я поехал в монастырь, продукты отвезу, а ты давай домой. Телегу поставь у склада. Кобылу распряги и напои. Понял?

– А ссыльного-то куда? Он вон заснул, – тихо засмеялся Митрий.

– Да они всегда после города спят. Воздух что ли на их так действует. В гостевую его отвези, отец Окимий туда велел. Покорми чем, да сам поешь. Понял?

– Да. Понял!

– Ну, давай, езжай. Я скоро обратно. Аккуратно смотри!

– Ладно.

Мальчик вернулся к телеге. Я привстал, чтобы глянуть, куда поехал мужчина, и тут же забыл о нём, поражённый открывшимся мне видом. Дорога шла вверх между двух зелёных холмов, сразу за которыми открывалось плоскогорье: равнина, зажатая невысокими горами. В просвет видны были стены белого монастыря за высокой такой же белоснежной стеной. Купола с крестами на них сияли золотом. Но скоро наша телега свернула, и холм закрыл монастырь. Наша дорога потянулась налево в гору.

Спать уже не хотелось, и я решил порасспросить мальчика о здешней жизни.

– Долго ещё до места?

– Да, нэ, – ответил он, – через час будем. Во-о-о-н, видите?

– Где? – не понял я.

– Да вон, вон на горке, вон же сверкает, неужто не видите?

Я пригляделся и действительно, среди зелени, покрывающей ближайшую невысокую гору, блестел на солнце стеклянный шар.

– Обсерватория?

– Ага.

– А вы все рядом живёте?

– Ну, не, не все. Только кто тут работает. Хотя есть и те, кто из монастырского поселения приходят. Во, ща свернём и увидите.

Какое-то время мы ехали молча, только поскрипывала телега да фыркала лошадь.

Вдруг Митрий махнул:

– Вон! Вон! Видите? Вокруг монастыря? Это нижнее поселение наше. Видите, как разрослось, почти городок уже, – произнёс он с гордостью.

Я посмотрел, куда он показывал. Мы поднялись довольно высоко в гору. И теперь с дороги хорошо просматривалась равнина, на которой стоял монастырь. Отсюда он был виден, как на ладони. В центре него высился храм, увенчанный тремя куполами: один большой в центре и два поменьше справа и слева. Перед храмом – большая четырёхугольная площадь, окаймлённая зеленью. Ещё два храма, но значительно меньше, расположились справа и слева от центрального. Вся территория обнесена высокой каменной стеной. А за стеной монастыря, разбегались по всей равнине одноэтажные деревенские домики, утопающие в зелени садов, только крыши да печные трубы торчали. Со всех сторон монастырь и поселение вокруг него защищали горы.

– Значит, я буду в поселении около обсерватории жить.

– Угу. Вы ж там, наверна, работать-то будете. Настоятель приказал вас пока в гостевой домик отвести. А там уж определит.

Мне стало неловко: «Интересно Глеб успел сообщить ему тогда, что я отказываюсь от сотрудничества»?

– А что за человек ваш настоятель?

– О! Отец Окимий – очень хороший человек, справедливый. Его все любят.

– Молодой?

– Неа. Какой молодой? – засмеялся Митрий. – Разве молодые настоятели бывают?

Я пожал плечами.

– Да кто их знает, я не верующий.

Митрий покосился на меня:

– Это как? Совсем?

– Совсем. А ты что, верующий?

Митрий ничего не сказал, цыкнул слюной на дорогу и отвернулся.

Так в молчании мы добрались до места.

Митрий высадил меня у одноэтажного маленького домика, выкрашенного яркой зелёной краской. Привязал лошадь рядом к штакетнику и кивнул:

– Слезайте уже, приехали, – и направился к домику.

Домик был не заперт, только чуть поржавевшая цепочка проходила в петлях, а посередине была воткнута небольшая палочка. Весь этот импровизированный замок напоминал крест. Дмитрий вытащил палочку и толкнул толстую скрипучую дверь.

– Заходите.

Я вошёл и чуть не стукнулся головой о низкую притолоку.

* * *

После душного солнцепёка я оказался в прохладном полумраке большой комнаты. Взгляд сразу же наткнулся на икону, которая строго смотрела из угла. Я поёжился. «Убрать бы, – мелькнуло в голове, – наверное, не дадут. Ладно, что-нибудь придумаю, может, чем накрою потом. Не жить же под взглядом, который на тебя все время пялится».

Одну стену комнаты занимала чисто побеленная нетопленная печь. Кровать, стол с лавкой, другая лавка стояла под окном, буфет с посудой да комод, видимо, для одежды – вот и все убранство комнаты. Ни люстры, ни простой лампочки.

«Похоже, электричества нет, а значит ни компьютера, ни интернета, ни телевидера. Даже книг не видно», – расстроенно подумал я.

Митрий уже по-хозяйски чем-то гремел в соседней комнате. Я положил чемоданчик на лавку под окном и пошёл к нему.

Тут была кухня. Как я понял, в домике была всего одна жилая комната, кухня и тёмный закуток – прихожая.

Когда я вошёл на кухню, Митрий наливал из ведра стоящего на низкой скамейке ковшиком воду в чайник. Налил и поставил в печь, ловко разжёг в ней огонь.

– А что и электричества у вас нет? – решил уточнить я.

– Ну, почему же нет? Есть. Как же без электричества в Обсерватории-то! Там приборов всяких страсть сколько.

– А что здесь-то нет?

– Отец Окимий говорит, что электричество только для работы, а так баловство одно, человек должен жить не по электричеству, а по солнцу, по природе, – Митрий повернулся ко мне и насмешливо сощурился. – Это вы там, в городе привыкли, что за вас все электричество делает.

Я растерялся.

– И что помощника по хозяйству нет?

– А зачем вам помощник? Вы ж не инвалид какой. Да и домик небольшой, чего тут помогать-то?

– Ну, хорошо, а холодильник-то есть? Где вы продукты храните в такую жару?

– Так ледник же! Где же ещё? Пойдёмте, покажу! – и Митрий почти бегом бросился из домика, я едва поспевал за ним.

С левой стороны дома под пристроенным навесом аккуратно были сложены дрова. Справой – дверь под земляным накатом, похоже ведущая куда-то под землю.

– Вот смотрите: вон ледник – махнул он на эту землянку, – а рядом сарай. А вот тут дрова, на растопку печки будете брать. А дальше там баня.

Метрах в пятидесяти от дома стоял низкий сруб похожий на гриб, прикрытый широкой круглой крышей. За ним высоченный забор, за которым всего метрах в двухстах начинался тёмный даже в такой светлый летний день лес.

– А что в лесу звери-то водятся? – с опаской поглядел я на заросли.

– Какой же лес без зверей-то? – удивился Митрий, но поняв мои опасения, засмеялся, – Да вы не бойтесь. Они к нам не лезут. Даже зимой. Егерь, дядя Клим, их подкармливает. Так, если из любопытства заглянут, – он огляделся. – Ну, вроде все. Вы идите вон в ледник-то, возьмите, что покушать себе и отдыхайте, а если вас отец Окимий позовёт, то за вами придут. Может я прибегу, а может ещё кто. А мне надо Зорьку разгружать, да напоить и вообще дел невпроворот. А вы, как отдохнёте, так сами часам к шести к обсерватории ступайте. Во-о-он туда! Видите купол? Идите по дороге прямо, не заблудитесь! Тут недалеко! – И он побежал к лошади.

– Про чайник-то не забудьте, а то выкипит! – крикнул Митрий от калитки.

Я остался один. Придётся как-то обживаться. Ничего, не боги горшки обжигали. А перекусить хорошо бы, и я пошёл к леднику. Тяжёлая деревянная дверь поддалась с трудом, а когда вход открылся, я увидел ступеньки, ведущие вниз, в темноту. Дохнуло холодом. Я машинально поискал выключатель, но вспомнил, что электричества нет. «Фонарик надо поискать. В доме должен быть, а то, как они в ледник-то ходят». Отпустил дверь, которая с силой захлопнулась, отсекая жар улицы, и пошёл в дом.

Когда я вошёл на кухню, чайник уже приплясывал на конфорке, приветствуя меня похлопыванием крышки. Я схватил его и с воплем бросил на место.

– Вот зараза! – Он был из простого металла! – Что за дикость! Двадцатый век какой-то! Нагревающаяся посуда. Это вообще уже ни в какие рамки! – я разозлился и расстроился. – Как я тут жить-то буду?

Дуя на быстро красневшую ладонь, я кинулся к чемоданчику. Хорошо, что сообразил аптечку в дорогу собрать. Голубая мазь от ожогов смягчила боль. Кое-как замотал руку стерильным бинтом. Помогая себе зубами, в которых держал один его край, здоровой рукой отрезал марлевую полоску маленькими ножничками. Завязать одной рукой не смог, а потому, перевернув бинт несколько раз, засунул его конец под повязку. Держалось хлипко, но ничего, сойдёт. Если верить инструкции на тюбике с мазью, через пару часов всё пройдёт, и повязку можно будет снять. Жаль, что в поезде аптечка допотопная была, бинты вон даже ещё сохранились, а биопластырях, видимо, там и не слышали. Ну, ничего, заживёт и так.

Я поискал какую-нибудь тряпку, ничего не нашёл, и взял полотенце, висящее у рукомойника. Поставил чайник на стол. Из буфета достал стакан в подстаканнике, сахарницу, ложечку. И остановился в раздумье, в каком из мешочков чай? Их было несколько: небольших, полотняных, аккуратно стянутых тесьмой под самой горловиной. К моему сожалению, в мешочках оказалась трава. Кофе ни в мешочках, нигде ещё, не было, хотя я, кажется, везде посмотрел. Только трава. Что за трава? Ничего не написано. Обнюхав и пощупав все мешочки, я остановился на одном. Мне понравился его запах. Он что-то мне смутно напоминал, что-то из детства, но я так и не вспомнил что. Решив, что яда или слабительного тут быть не может, всё-таки рядом с продуктами лежат, я положил одну полную ложечку травы в заварочник и долил горячей водой из чайника.

Из буфета достал баранки и большую закрытую банку мёда. Банка поддалась легко, и сразу запахло сладкими цветами. Аккуратно налив немного янтарной сладости в пиалу, которая стояла рядом с мёдом, я закрыл банку и поставил на место. Мёд бы восхитителен, а травяной чай оказался приятно-терпким. Не помню когда ещё с таким удовольствием я пил душистый травяной чай с баранками, которые ломал на кусочки, обмакивал в мёд и отправлял в рот.

В общем, я был доволен. Жизнь моя на новом месте начиналась неплохо. По крайне мере довольно вкусно. Надзора за мной не было, я был предоставлен сам себе. «Ничего, все нормально складывается. Надо только найти кого по хозяйству. А может робота-помощника купить? Средств у меня вполне, – я взглянул на браслет. Попробовал включить интернет. Бесполезно. – Вот чёрт! Ладно, в обсерватории интернет есть, там закажу. Хотя вряд ли у робота в программе будет, к примеру, как разжечь печь. Вкрайнем, сделаю заказ, пусть спрограммируют, главное, чтобы доступ к интернету был».

После чая я решил пройтись до обсерватории, оглядеться.

Глава 9. Встреча с отцом Окимием

Дорога к обсерватории вела хорошая, наезженная. Правда, об искусственном покрытии тут, похоже, не знали, впрочем, я уже осознал, что жить мне предстоит в глухой деревне двадцатого века и принял это, теперь меня трудно было чем удивить. Ну, нравится людям жить в глуши, в естественных природных, так сказать условиях, пусть себе, у каждого свои причуды. Для ссыльного это ещё не самый худший вариант. Зато потом, когда вернусь, а что я вернусь и меня с радостью восстановят на прежнем месте работы, я был абсолютно уверен, так вот, тогда можно будет свысока поглядывать на Георгия, который и не нюхал, что такое настоящая жизнь, да и Фёка будет смотреть на меня другими глазами. Фёка. Вспомнилось её лицо, смеющееся веснушками. Стоп! Что это я? Я же запретил себе. Не думать и не вспоминать. Я тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли. Вот об обсерватории думай. Вон она уже рядом.

Извилистая горная дорога убегала вверх. Обсерватория расположилась на огромном выступе где-то на три четверти от подножия невысокой горы. День был весёлым. Заливисто щебетали птицы на ветвях вековых деревьев, карауливших дорогу по обеим сторонам. Внизу серебрилась небольшая быстрая речка, спешившая поболтать со своей подружкой – такой же речушкой, огибавшей гору с другой стороны. Обе устремились к месту их встречи – озерцу, которое виднелось отсюда голубым блюдцем. Солнце развлекалось от души, заглядывая под листья деревьев и пуская сквозь них в глаза солнечные зайчики.

За каждым поворотом дороги, поднимающейся довольно круто вверх, открывался новый вид: то прогалина в лесу, аккуратно заставленная ульями; то крепкие одноэтажные дома тесно лепились друг к другу, а между ними на верёвках полоскалось в летнем зное сохнувшее белье; то стадо крутобоких коров, охраняемое гордо и недружелюбно поглядывающим вокруг быком.

Наконец за очередным поворотом передо мной открылась плато широким уступом уходившее далеко вперёд. Хотя дорога вела дальше в гору, я понял, что мой путь закончен. В самом центре плато сиял на солнце купол обсерватории. Изумлённый я остановился, так необычно было видеть здесь в глуши это детище человеческой мысли. Обсерватория поражала воображения. Похоже, она была больше моей в Наукограде.

В начале плато дорога, по которой я пришёл, разбегалась. Одна широкой тропой шла прямо к обсерватории, а две другие расходились в стороны, широко огибая её купол. Вдоль них теснились такие же бревенчатые дома, что я видел по пути. За каждым из домиков виднелись хозяйственные постройки, и пестрели лоскуты возделанных клочков земли между редкими островками деревьев.

* * *

Я пошёл по тропе к обсерватории. В молочно-матовой стене, словно в огромном кубике льда, ничего не отражалось, и если бы не открытая нараспашку дверь, вряд ли я смог быстро отыскать вход. Я вошёл и попал в просторное фойе. Здесь было светло, прохладно и тихо. У входа справа за конторкой сидел старичок в смешных старомодных очках на носу, и читал газету. Он строго посмотрел на меня поверх очков и спросил:

– Кто таков? Что надоть?

Я так растерялся, увидев человека в очках, что стоял и смотрел на него.

– Язык проглотил?

Я опомнился:

– Нет, извините, я от неожиданности, – и не сдержав любопытство, спросил, – а почему вы в очках, сейчас же корректировку зрения можно сделать за пару минут, ну, по крайней мере, линзы вживить.

– Я-я-ясно, – насмешливо протянул дед, – самый умный заявился. Ссыльной что ли?

– Почему же самый умный? Ну да, я – Олег Иванов. Меня ждут, должно быть.

– Ждут, ждут, – проговорил он, встряхнув газету и складывая её, – Проходи, Ли-и-и-н-за, – насмешливо протянул он.

Было обидно, но я ничего не сказал, только хмыкнул, чем почему-то ещё больше рассмешил деда.

– Что смешного?

– Вон лифт-та, – махнул дед, показывая на двери лифта. – Третий этаж тебе, Линза.

Я отвернулся и пошёл к лифту. «Вот противный дед, и что привязался. А я, похоже, получил прозвище. Линза. Хорошо ещё, что не хлыщ городской какой-нибудь или ещё что. С такого станется». Я вошёл в лифт и нажал на кнопку. Дверцы мягко закрылись, и лифт степенно, не торопясь, пополз вверх. «Допотопный какой-то, еле ползёт. Ладно. Сейчас главное – поставить себя. Раз на меня приходил запрос и в Наукоград, и в суд, значит, я тут очень и очень нужен, и могу ставить условия. Что мне выторговать?– я задумался, прикидывая, – Во-первых, мне нужен робот-помощник, а если у них тут роботы не приняты, то пусть дадут помощника по хозяйству. Я не могу заниматься наукой, когда голодный или в грязной одежде! Хотят учёного, пусть обеспечивают его всем необходимым. Во-вторых, . . .».

Двери лифта открылись. Я попал в холл, из которого вели несколько дверей, а в центре, прямо напротив лифта, за офисным столом сидела премиленькая молоденькая девушка. Я был приятно удивлён. При виде меня девушка улыбнулась:

– Здравствуйте, Олег. Дед Анисим позвонил, что вы пришли. Подождите, пожалуйста, я сейчас спрошу примет ли вас отец Окимий, – она чуть слышно переговорила о чем-то по браслету и сказала, уже обращаясь ко мне:

– Проходите, пожалуйста, отец Окимий ждёт вас. Вон в ту дверь, которая посередине.

Я кивнул, и, поблагодарив, направился к двери, на которую она мне указала. На деревянной двери, выкрашенной белой краской, был изображён большой цвета золота крест, а под ним небольшая медная табличка с надписью: «Отец Окимий – настоятель Богоявленского уральского монастыря».

Я невольно зябко передёрнул плечами. «Представляю, что за келья там с попом в сутане и огромным серебряным крестом на толстом животе» – мелькнула мысль. Я поискал глазами сканер, к которому по привычке хотел приложить браслет, но ничего такого не увидел, и растеряно обернулся к девушке. Она, как мне показалось, насмешливо наблюдала за мной. Увидела, что я смотрю на неё, и подняла руку, сделала жест, будто стучит в дверь. Я хмыкнул: «Древность дремучая, она и есть древность дремучая», и постучал.

За дверью некоторое время было тихо, потом я услышал голос:

– Войдите, – и дёрнул дверную ручку.

Дверь открылась, и я вошёл в небольшой, но светлый кабинет. За обычным письменным столом, спиной к окну, в которое заглядывало чистое голубое небо, сидел пожилой человек, как мне показалось, в чёрном халате с широкими рукавами. Как я узнал впоследствии, это была рабочая ряса настоятеля. Он что-то писал на клавиатуре, и поднял на меня глаза, когда я вошёл. Закрыл крышку компьютера и откинулся на спинку кресла. Да, да именно кресла. У трансидов не бывает таких жёстких подлокотников, на которые он положил руки, с интересом рассматривая меня.

Я прошёл вперёд и остановился перед самым столом:

– Здравствуйте, – хотел добавить отец Окимий, но почему-то не решился, мне показалось это смешным и глупым, какой он мне отец-то!

– Здравствуйте, – ответил тот, – проходите, пожалуйста, садитесь, – и указал на деревянное с виду кресло, которое находилось слева от его стола.

Я сел и почувствовал, что кресло действительно было деревянным, немного поёрзал, пытаясь поудобнее устроиться. Хотя разве это возможно на деревяшке?

Настоятель едва заметно усмехнулся краешками глаз. Может показалось? Но я вспыхнул и гордо выпрямился. «Что, собственно, за цирк? В самом деле! Какое мне дело до этого Окимия или как там его? Судя по тому, как он добивался, чтобы меня сюда перевели, это ему до меня есть дело. Так что послушаем, что он хочет и что предложит! А я ещё поторгуюсь, мои мозги немало стоят»! И я решительно взглянул в глаза сидевшего напротив.

– Я – Олег Иванов. Направлен сюда к вам по вашей просьбе (я специально выделил эти слова, пусть не забывает, что это он во мне нуждается, а не я в нем!) на поселение, на работу в обсерватории на три года. Насколько мне известно, вы посылали мне приглашение к сотрудничеству ещё, когда я работал в обсерватории Наукограда. Так что я готов выслушать ваши предложения и рассмотреть условия моего научного сотрудничества.

Отец Окимий соединил руки, большие пальцы медленно вращались друг вокруг друга. Его серые глаза удивительно пронзительные и спокойные, чуть прищурились и насмешливо смотрели на меня. И эта скрытая где-то в глубине них насмешка раздражала меня, щекотала мою гордость и вызывала досаду. Я выпалил заготовленную заранее фразу и замолчал, раздражённо смотря ему прямо в глаза.

Наступила пауза, которую наконец прервал отец Окимий.

– Да, мы посылали запрос и в обсерваторию, и потом, – он чуть помедлил и закончил, – позднее. Я изучил ваши работы, и с удовольствием обнаружил, что тема вашего исследования пересекается с той работой, над которой мы работаем здесь. Выводы ваши довольно интересны, но, как мне думается, не точны.

– Не точны? Что вы хотите этим сказать? – я вскинул подбородок. – Мои выводы и моё открытие одобрено и запатентовано научным сообществом на всемирном научном конгрессе. Где вы увидели их неточность? И в чем?

Отец Окимий помолчал и ответил:

– Я думаю, что мы с вами все обсудим, когда начнём работать вместе. Как я понял, у вас есть условия, которые мы должны выполнить, чтобы вы приступили к научной работе тут. Я вас правильно понял?

Я смутился, поняв, что сморозил чушь, я же в ссылке и не мне ставить условия. Но решил держать лицо до конца, а вдруг выгорит?

– Ну не то чтобы, условия, – я решил все-таки смягчить тон. – Условия тут, конечно же, ставите вы. Я же простой ссыльный. Однако, мне бы хотелось обратить ваше внимание, что научная работа требует большой самоотдачи и всего человека, всего его внимания. Без отвлечения на мелкие бытовые вопросы, – я взглянул на отца Окимия. Он сидел и чуть кивал мне в ответ. Это подбодрило меня, и я продолжил. – Вы понимаете, что я попал в совершенно иную для меня среду, к которой я, к сожалению, не приспособлен.

Отец Окимий кивнул на мою забинтованную кое-как руку:

– Это, как я понимаю, бытовая травма? – улыбаясь в седую бороду, проговорил он.

– Да, – вскинулся я, – и извините, ничего смешного я в этом не вижу. Вы же прекрасно знаете, какая жизнь в городе и как она отличается от здешней.

Отец Окимий снова покивал:

– Так что же вы собственно хотите? Ссылка – не курорт.

– Я понимаю. Но я думаю, что для научной работы было бы лучше, если бы я не отвлекался на бытовые мелочи, и я, – я вдруг стушевался, но взял себя руки и договорил, – был бы вам признателен, если бы у меня был помощник по хозяйству. А я бы смог полностью посвятить своё время научной работе.

– Ясно, – проговорил Окимий. Он сидел и изучающе смотрел на меня, – значит помощник по хозяйству?

– Да! Если это возможно, то я бы мог заказать себе робота-помощника. Средства у меня есть, вот только доступа к глобальному интернету нет.

– К сожалению, роботы запрещены в монастыре и в прилегающих к нему поселениях. А выделить человека, который помогал бы вам по хозяйству, – он насмешливо развёл руками, – сами понимаете, лето на дворе, каждая пара рук на вес золота. Мы же тут живём тем, что сами вырастим да заготовим. Для научных изысканий у нас и время то сейчас не подходящее.

– Как же? Вы же сами приглашали, не на сезонную же работу, на договор.

– Да. Не на сезонную, не на сезонную, – он задумчиво побарабанил пальцами по столу, – но, знаете ли, с людьми, с которыми заключён договор на конкретную работу, которые имеют доступ к глобальному интернету и могут обеспечить себя всем необходимым, и со ссыльными, прибывшими на постоянное место жительство по решению суда на наше иждивение, отношения не могут быть идентичными, согласитесь.

Я понуро кивнул.

– Ну, хорошо, когда я должен приступить к своим обязанностям? Вы мне покажите обсерваторию и мой кабинет?

– Покажу, покажу, – пробормотал отец Окимий, и связался с секретарём:

– Что, Люсенька, Герасим пришёл?

– Дожидается, отец Окимий!

– Хорошо, пусть войдёт.

В кабинет боком втиснулся и остановился у входа мужчина, тот самый, что на станции с сыном грузил товары в телегу, и пробасил:

– Добрый день, отец Окимий! Звал?

– Здравствуй, Герасим. Звал, звал. Проходи, садись, – отец Окимий кивнул на кресло с другой стороны стола, напротив меня.

– Да, чего уж я тут, – махнул рукой Герасим.

– Ну, хорошо. Скажи, Герасим, как у тебя с делами? На сенокос скоро?

– Ну! А то, как же. Июль же. Трава в самом соку, пора и на покос. Я уж завтра с Митрей собираюсь.

– Это очень хорошо. Надолго?

– Дак, как обычно, недельки на три-четыре, может и поболе выйдет. Как с погодой. Надо на всю зиму подготовить сенца-та, чтоб и нам, да и монастырю пособить.

– Вот и славно. Герасим, вот тебе и ещё руки.

– Какие руки? – Герасим недоверчиво покосился на меня. – Вот этот трухлявый, что ли?

– Герасим! Что ты такое говоришь, побойся Бога! – строго одёрнул его отец Окимий.

– Прости, Отец Окимий, только ослабони меня от энтого! Работы будет невпроворот, а когда за ним следить-то? Они – городские – хуже малых детей! Заморится, да ещё, не приведи Господь, убьётся чем! А на мне ответ. Никакой работы, один погляд за ним!

Отец Окимий пднялся и строго выпрямился.

– Ты, Герасим, никак забыл, что на последней исповеди я тебе сказал, что подумаю об епитимии для тебя? Так вот. Считай, что я налагаю на тебя такую епитимию, – отец Окимий поднял крест, висевший на его груди.

Герасим истово перекрестился и подошёл поцеловать крест и руку настоятеля.

– Покорно слушаю, Отче. Прости, мя грешного! – тяжело вздохнул он.

– Вот и хорошо, вот и славно! Олег Иванов под твоё начало переходит отныне и до особого моего распоряжения. Ступайте с Богом, – он перекрестил нас и опустился в кресло. Открыл компьютер.

– Пошли что ль, Олежка? Завтра поутру в дорогу. Готовиться надо, – сказал Герасим, и, прихрамывая, закосолапил к выходу.

Я растерянно поднялся с кресла.

– Позвольте! Я не понял. Как же так. Я – учёный. Я никогда и не косил, какой от меня там толк?

Отец Окимий строго взглянул на меня.

– Не о чем говорить больше, ссыльный. Исполняй, что велено. Ступай, – и властно махнул рукой.

Глава 10. Раньше смерти не помирай

Фёка ласково смотрела на меня, я хотел что-то сказать, но она нежно провела пальчиком по моим губам. Сердце сладко замерло, я закрыл глаза и потянулся к ней, чтобы обнять, но руки сомкнулись в пустоте.

Я огляделся и ничего не увидел. Я стоял в густом, как кисель, тумане, ничего нельзя было разобрать, только краем глаз угадывались мелькающие тени, которые пропадали, когда я пытался их разглядеть.

– Олег! – отозвался набатом в голове зов Фёки.

– Фёка! Ты где, Фёка?

– Олег, Олег! – звала она.

Я бросился на её голос, бежал и падал, и снова бежал. Туман цеплялся за одежду, за ноги, бросал в лицо липкие холодные ошмётки. Я с трудом отдирал их и задыхался, захлёбывался туманом.

– Фёка! Фёка!

– Олег! Олег! – всё ближе, всё отчётливее раздавался родной голос. Где-то здесь, вот сейчас, сейчас!

– Олег! Да проснитесь же, – кто-то тряс меня за плечо.

Я открыл глаза и увидел Митрия, склонившегося надо мной. Я сел, и провёл ладонями по голове и лицу.

– Ты чего?

– Ну, как чего? Ехать же пора. Отец сказал, чтоб не мешкали. Собирайтесь скорее. Вот смотрите, чего он вам прислал, – он поднял с пола мешок и положил на лавку.

– Что это? – я встал с постели и подошёл посмотреть. Раскрыл мешок и удивился: – А отец твой не забыл, что сейчас июль? А тут и сапоги, и тулуп.

– Так, ночи-то холодные бывают. Да и косить босым, что ли будете, или в ваших ботиночках? Босым нельзя, а ваша обувь не годятся. Коротка больно, а утром роса, да и змеи опять же. Сапоги надо. Одевайтесь, одевайтесь! Отец уж скоро за нами будет.

– Ладно, посиди, я умоюсь.

Пока я приводил себя в порядок и одевался, Митрий растопил печку и, сбегав в ледник, собрал завтрак. Когда я вошёл на кухню, на конфорке уже весело скворчала глазунья с салом, а на столе стоял горячий чайник. На нём вместо крышки пристроился маленький заварочник и потел пузатым боком, а рядом в большой тарелке истекал душистым ароматом свежеиспечённый хлеб, нарезанный крупными ломтями.

– Садитесь завтракать. Отец велел, чтоб вы крепко поели на дорогу.

– О! Спасибо, Митрий, как ты ловко управился.

– А то! Я ж сызмальства по хозяйству. Мы с отцом вдвоём живём, ему некогда бабьими-то делами заниматься. На нём вся обсерватория и поселение, а это считай десять дворов, – гордо выпятив грудь, похвалился мальчик.

– Он завхозом тут?

– Каким завхозом? Да нет! Староста он.

– Ясно, – улыбнулся я, садясь к столу.

– Ну, так вот! А вы кушайте, кушайте, – он подвинул ко мне сковороду. И вдруг стукнул себя по лбу: – Ложку-то! – и бросился к буфету. – Ну, так вот, – продолжал он, положив ложку рядом со сковородкой, – дом на мне, так что я всё могу, – и стал наливать в стакан душистый травяной чай. – Пускай, чуток простынет.

– Ясно, – я с удовольствием смотрел на раскрасневшегося парнишку. – Слушай, Митрий, что ж я один есть буду? Давай со мной!

– Да нэ, нэ, я уже покушал! Вы не подумайте, мы тут не голодуем, – он замотал взъерошенной головой.

– Да не могу я есть, когда человек рядом сидит и не ест, – я даже отодвинул сковородку. И правда, кусок в горло не лез, когда рядом парнишка, может и голодный, кто его знает?

– Экий вы! – засмеялся Митрий.

– Давай, давай, не стесняйся. Дорога дальняя. Когда ещё обедать будем? Кушай, – я пододвинул ему сковородку.

– Да нэ, тут не шибко далеко-то будет, – ответил Митрий, и, довольно шмыгнув носом, взял хлеб:

– Ну, если только сальца с хлебом, я смотрю вы его не очень?

– Жирное. В городе мы к такому не очень привычные.

– А яйца-то в городе есть?

– Ну, скажешь, яйца везде есть, – улыбнулся я.

Так смеясь, мы быстро опустошили сковородку и принялись за чай.

– Хлеб-то кто пёк?

– Так это наша тётка Матрёна испекла. У неё лучший хлеб в округе, даже лучше, чем у тётки Глаши.

– А Глаша, что не ваша?

– Да не, тётка Глаша в поселении при монастыре живёт. Ейная дочка, Анька, со мной в одном классе учится, а Матрёна у нас тут при обсерватории.

Митрин браслет звякнул, и он, едва взглянув на него, вскочил.

– Отец приехал. Пошли! – и кинулся к печи, выгреб угли в железное ведёрко, стоявшее рядом, плотно закрыл его крышкой. – Пошли, всё, некогда допивать. С собой возьмём, – он слил остатки чая во флягу и протянул мне. Мякишем досуха вытер сковороду и сунул в рот. – И хлеб соберите с собой, вот в тряпицу заверните, – он достал из-за пазухи кусок серой полотняной ткани и положил на стол, – чистая. И в мешок суньте. Мешок с собой не забудьте! А я пока угли из дома унесу, – и кинулся к выходу, прихватив железное ведёрко с углями.

Я завернул хлеб, сунул его в мешок вместе с флягой. Огляделся, вроде бы все в порядке, и, подхватив мешок, пошёл за Митрием.

На дороге прямо напротив дома стояла уже знакомая мне серая с тёмными пятнами на боках и чёрной гривой лошадь, запряжённая в телегу. Рядом с телегой ходил Герасим, что-то поправляя.

– Здравствуйте, – поздоровался я, подходя.

Герасим хмуро исподлобья глянул и ответил:

– Здорова. Что так долго-то? Я ж предупреждал, что с утра пораньше поедем.

– Да вот, пока собрался.

– Ладно, садитесь. Поехали уже.

Подбжал Митрий. Мы с ним пристроились рядом позади телеги на старом, похоже, прошлогоднем сене, оно уже слежалось и было жёстким. Герасим тронул поводья:

– Но, милая! – прикрикнул он, и лошадь, помотав головой, мерно зашагала по дороге.

Я приметил, что путь наш шёл по той же дороге, что и вчера. Только теперь мы ехали в обратную сторону.

«Интересно, какой покос в горах? Тут одни бугры да лес, большие поля только в самом низу, у подножья горы. Неужели туда поедем? Далековато сено-то оттуда зимой возить». Дорога до сенокоса и место, где мы будем жить несколько недель, меня беспокоило куда больше, чем сама косьба. Ещё вчера, когда первое удивление и возмущение таким не целесообразным использованием моего интеллекта прошло, я довольно быстро смирился, убедив меня, что нужно все это рассматривать, как летний отпуск, отдых в деревне. Погода стояла чудесная, природа замечательная. А поработать на свежем воздухе, что может быть лучше? Да и что это за работа такая, травку косить. Смешно, право, вон Митрий, ребёнок, и то с ним справляется. В общем, настроение у меня было неплохое. Да и общество вполне устраивало. Хозяйственный парнишка мне определённо нравился, а его отец – Герасим, которого судьба дала мне в начальники, человек достойный уважения, опытный, мастеровой. Не зазорно у такого и поучиться чему. Хотя всё-таки, он был человек небольшого интеллекта, скорее, дикарь, чем я и объяснял его угрюмость. Я посматривал на него с любопытством. Особенно занимал меня его шрам, изуродовавшее лицо. Должно быть, он отрастил усы и бороду, чтобы хоть как-то скрыть его.

«Где он мог получить такое увечье?», – гадал я и никак не мог ничего придумать. Наконец, решился спросить Митрия. Я покосился на него. Паренёк лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в небо и покусывал соломинку.

– Митрий, а скажи, пожалуйста, – решился я, – откуда у твоего отца такой шрам?

– А-а-а, это его медведица пометила.

– Как это пометила? Давно? Здесь что медведи водятся? – мне стало не по себе.

– Ну, давно. Я ещё тогда совсем маленьким был. Отец зимой ходил с артелью лес валить на дрова. Ну, и мамка с ним, меня с соседкой молодухой оставили. У неё только ребёночек народился, так её дома по хозяйству и оставили, мамка упросила заодно и за мной поглядеть. Ну вот. А там шатун на мамку напал. И что ему не спалось? Кто знает? Может зима тёплая или потревожил кто. А может, заболел чего. Кто его знает? Только наткнулся он на мамку, – голос парнишки дрогнул, и чуть помолчав, он продолжал, – а мамка-то и закричала. А отец недалеко был. Он кинулся. А мамка вся в крови лежит, и над ней медведь. А у отца кроме топора и нету ничего. Ну, пока люди подбежали, отец шатуна-то завалил. А тот ему вон лицо и всю правую сторону располосовал. Отец потом долго в больнице лежал, без ноги вот теперь, а мамка… совсем померла.

– Как без ноги? – поразился я, – А такие мешки таскает.

– Ну а что без ноги-то? Не без головы же, ему протез сделали вон какой хороший. И почти совсем не натирается. А сильный он у меня ого-го-го какой! Что ж ему на печи лежать? Да и я же рядом, пособлю всегда.

– А ты что не учишься?

– Почему не учусь? В шестой класс осенью пойду. У нас в нижнем поселении, что у монастыря, очень хорошая школа.

– Любишь учиться?

Мальчик помолчал, словно раздумывая:

– Учится интересно, книжки из монастырской библиотеки разрешают читать, и отец Окимий иногда приходит, интересно про Бога рассказывает. Только уроки уж больно долгие, – Митрий прерывисто вздохнул и замолчал.

– Скажи, Митрий, а отец Окимий давно тут настоятель? Никогда не слышал, чтобы настоятель монастыря, верующий человек серьёзно занимался наукой. А у вас целая обсерватория! Просто удивительно!

Митрий довольно хмыкнул, перевернулся на бок и, чуть привстав, опершись на подложенную под голову руку, возбуждённо заговорил:

– А то! Наш настоятель я думаю самый учёный из всех! Это только дураки говорят, что если человек верит в Бога, то значит он тёмный и необразованный. А на что Бог человеку разум дал? Чтобы человек думал и проходил науки всякие. Отец Окимий всегда говорит, чем духовнее человек, чем больше он открыт сердцем Богу, тем быстрее сможет постичь самые тайные тайны природы. Наш настоятель, очень почитаемый всеми священник! Этот монастырь он сам и закладывал. Он тогда ещё совсем молодым бы, только Университет закончил в Наукограде. Астрофизиком!

– А что он в таком молодом возрасте да сразу после Университета и вдруг в монахи ушёл? – поразился я.

Митрий сел, покосился в спину отца и тихо-тихо зашептал:

– Это страшная тайна! Правда, о ней все знают, но нельзя говорить, – он приложил палец к губам.

– Ну, хорошо, тайна так тайна. Согласился я.

Митрий улёгся на сено. Но я чувствовал, что ему очень хочется рассказать об этой страшной тайне, так хочется, что он не мог усидеть на месте. Подобравшись ко мне поближе, на самое ухо чуть слышно зашептал:

– Ладно, расскажу, только вы никому, что я рассказал!

– Обещаю, – улыбнулся я.

– И не смейтесь, я серьёзно.

– Я не смеюсь, что ты! – серьёзно сказал я.

– Ну, так вот. Отца Окимия тогда звали Борисом. Он только закончил Университет и получил направление в какую-то обсерваторию на работу. А он в это время только-только женился. И поехали они с молодой женой к новому месту жительства. А жена его была беременная первенцем. А там, куда они приехали и стали жить, до города было далеко, и жена его с ребёночком-то померла. Что-то там у неё не так случилось, взрослые говорили, какая-то редкая болезнь что ли, я не понял. Ну, вот стала она рожать, а местный врач говорит, что ему не справится, и что в город надо. А аэромобиль не успел. Она и померла, и ребёночек. И всё. Отец Окимий, ну тогда Борис, как с ума сошёл. Так, говорят, сильно любил жену. Ушёл с работы. А через какое-то время постригся в монахи. А монастырское начальство посмотрело, что у него образование, да и горе такое, и дали ему большое дело, чтоб, значит, отвлёкся. Назначили сюда настоятелем строить монастырь. Вот с тех пор он и тут, говорят уж пятьдесят лет.

– Да, печальная история.

– Это ещё Отец Окимий мужественный человек, а мог бы спиться и всё. Я слышал, так бывает.

– Угу. Мог, конечно.

Мы задумались, каждый о своём.

Вот у меня Фёка жива – здорова. А ведь мы тоже любили друг друга. Да и теперь, когда я о ней вспоминаю, сердце щемит. "Эх, Фёка, Фёка. Разошлись наши пути, не жена ты мне больше, уйду к чёрту в монахи"!

* * *

Телега свернула с хорошо накатанной дороги, и мы затряслись по грунтовке, петляющей в лесу. «Где ж тут косить-то? Склон сильный, да и полянки небольшие», – думал я. Вскоре деревья расступились, и мы выехали на большое поле луговых трав, вытянутое в форме ладони и зажатое между горами, поросшими лесом. Прямо посередине него синело круглое озерцо. А в нескольких метрах от воды темнело какое-то строение, которое вблизи оказалось добротно сколоченным сараем.

– Тпру, стой родимая, – Герасим остановил лошадь около сарая. Митрий спрыгнул. Я сошёл следом и прошёлся, разминая ноги.

Герасим уже гремел засовом.

«Вот и мой новый дом», – усмехнулся я, осматриваясь.

– Митрий, – подошёл я к мальчику и шепнул на ухо, – а где здесь туалет?

Митрий вытаращил на меня глаза и тоже шёпотом спросил:

– Какой туалет?

– Ну как какой, – смутился я, – про туалет что ли никогда не слышал, ну, уборная, как тут у вас называется-то?

– А-а-а, – засмеялся парень, – так бы и сказал, – и, подумав, спросил: – а зачем нужник-то? Иди в кусты вон их сколько, да справляй нужду. Чё места мало? – Он удивлённо смотрел на меня.

– Ну, да, конечно, – смутился я, – ну, там умыться.

– Что умываться-та, ещё за стол не садимся? Ща мы с батей стол вытащим, я рукомойник повешу, вон там, на столбе, видишь?

Я оглянулся. Недалеко от сарая в земле виднелся чёрный круг, похоже, от костра, по краям которого, напротив друг друга были вбиты толстые железные прутья. В десяти шагах от кострища высился столб, прочно врытый в землю, со всех сторон утыканный гвоздями.

– Ну, вот, – продолжал парень, – а вон в озере и помыться можно.

Я кивнул.

– Хватит болтать! – прикрикнул на нас Герасим, – Митря, бери Олега и разгружайтесь, да в порядок приведите всё тут. Я пока на отбой, – и пошёл к телеге.

Мы с Митрием переглянулись.

«Бери Олега, – неприятно засело в мозгу, – дожил, деревенский мальчишка у меня в шефах».

Похоже, взгляд мой выдал меня, потому что Митрий вдруг подмигнул мне и сказал:

– Айда, покажу, что тут есть! – и так дружески улыбнулся, что я невольно улыбнулся в ответ.

Вдвоём мы широко распахнули ворота сарая, и шагнули в его полумрак. Пахнуло прелой соломой и ещё чем-то странно-знакомым. «Чем так воняет-то? – подумал я, и память вдруг услужливо подсказала, – так же пахло от зверей, когда на экскурсии с классом по зоопарку я близко подходил к клетке».

– Митрий, погоди, зверем пахнет.

– Каким зверем? Ты что? Ворота-то закрыты были, сам видел, отец засов отодвигал.

– Ну да, видел.

– Ладно, давай, я побегу за граблями, а ты тут пока постой.

Митрий побежал к телеге, а я шагнул внутрь сарая. Сарай был большой и пустой. С верхнего яруса – с голых жердей, закреплённых на высоте человеческого роста, по периметру сарая кое-где клоками свисали остатки прошлогоднего сена. Внизу сена тоже не было, только в самом дальнем углу горбилась небольшая копна. Пол сарая был сплошь устлан трухой и соломой, а у самых ворот у стены стоял сколоченный из темных толстых досок стол. Над ним до самых жердей второго яруса тянулись деревянные стеллажи, заваленные инструментом, бечёвками, деревянными бочонками, мисками и прочей утварью. В промежутках между ними прислонились к стене какие-то колоды, и большой инструмент в чехлах.

Вернулся Митрий с граблями и тряпками в руках. Прислонил грабли к стене, и, повернувшись ко мне, сказал:

– Нам с вами надо тут почистить всё, чтобы ночевать можно было. Солому перетряхнуть, совсем прелую убрать, а какая ещё ничего набить вот в эти тряпицы, чтоб постели получились. Потом, когда сенца нового накосим, поменяем. Да надо в яму перетаскать из телеги продукты от жары-то. Вы что хотите? Тут или в яму таскать?

– Да мне, в принципе, все равно. Как сам хочешь.

– Тогда давайте тут, дело-то не хитрое. А я в яму, там нужно знать, куда чего лучше покласть, чтоб не задохлось.

– Ну, давай.

Митрий кивнул и выбежал из сарая. А я взял в руки грабли и тихо двинулся к горбатой куче сена. Руки мои трясли, а перед глазами стояла изувеченное лицо Герасима.

«Идиот, ну с чего ты взял, что там медведь? – уговаривал я себя. – Даже если он там и был, то что ему средь бела дня тут делать? Переночевал, может, да давно и след простыл. Да и как он мог сюда забраться, если ворота целы и на засове?».

Но все равно я не мог себя заставить подойти и тронуть граблями кучу.

– Эй, эй, эй – громко закричал я, – «может, услышит и убежит»?

– Ты чего там орёшь-то? – услышал я в ответ окрик Герасима.

Я смутился. И разозлился от смущения:

– Ничего не ору, это я пою!

– А-а-а, ну пой, пой – в голосе Герасима послышалась насмешка, она разозлила меня ещё сильнее. Я решительно подошёл к куче и ткнул её граблями. И тут же отскочил, замер. Ничего не произошло. И я уже посмеиваясь про себя, принялся размётывать её в стороны, отбрасывая чёрную перепревшую солому в сторону и сгребая сухую в другую.

Дело спорилось, работа была лёгкой и вскоре я делал её уже механически: прошёлся граблями по всему полу сарая, выгребая труху, сор, жёсткие спутанные комья сена. Мысли мои умчались далеко отсюда.

***

Почему-то вспомнился другой, как мне теперь казалось, невообразимо далёкий июль, когда мы с Фёкой ещё любили друг друга. Фёка тогда закончила Университет, и мы только познакомились. Случайно познакомились. Я читал лекции по астрофизике, а она училась в Университете МЧС, и мы не должны были пересечься. Но судьба свела нас в университетской столовой Наукограда, где у неё был выездной семинар и практикум по предмету «Экология Земли», и где я увидел её и без памяти влюбился. Вот так сразу и навсегда. Как любят солнце. Вернее не представляют своей жизни без него. Так и я с тех пор не представлял жизни без её золотисто-рыжих волос и солнечных зайчиков – веснушек на улыбающемся лице. Вспомнилось, как в первое наше свидание, она утащила меня на экоферму, и где вместо практикума, мы целовались в стоге, настоянном на травах и цветах. Как одурманенные этим ароматом, поцелуями и друг другом мы впервые сблизились.

Я зажмурился. Больно. Что ж так больно! И вздрогнул от чьего-то покашливания. В дверях стоял Герасим:

– То поёт, то плачет. Здоров ли ты, мил человек, – он с любопытством меня разглядывал.

– Кто плачет-то? Труха в глаза попала, – я потёр для убедительности глаз.

– А-а-а, труха это ничего, это бывает, – он огляделся, оценивая мою работу. – Ну, ладно, не плачь, годиться, – усмехнулся он.

От возмущения у меня перехватило дыхание, я уже хотел ему достойно ответить, чтобы поставить на место: «Что он себе вообще возомнил, этот мужик?! Кто он и кто я»?!

Но внезапно дикий крик Митрия заставил нас с Герасимом броситься вон из сарая. Я увидел, как Герасим огромными прыжками, сильно припадая на ногу, пронёсся мимо телеги, на ходу хватая ружье, и свернул за сарай. Я кинулся за ним.

Крик повторился, он шёл из густых зарослей малины, которая росла метров триста от сарая, почти у самого края поляны, где начинался лес. По хрусту кустов я определил, что мальчик бежал в нашу сторону. Вот он выскочил из малинника и кинулся нам на встречу, а через несколько минут следом выскочил бурый медведь. Зверь был огромен. Увидев нас Герасимом, он встал на задние лапы, открыл клыкастую пасть и так рыкнул, что, казалось, осыпались листья. Потом прыгнул вперёд и кинулся на нас.

Больше я ничего не видел, а повернулся и дал дёру, куда глаза глядят. Быть растерзанным не входило в мои планы. Позади я слышал крики, выстрелы. Чувствовал тяжёлое смрадное дыхание зверя совсем близко. Вот сейчас когтистая лапа одним ударом собьёт меня с ног, придавит всей своей тушей, раздерёт тело и с довольным урчанием вгрызётся во внутренности. От ужаса свело живот, и я поднажал. Сколько бежал не помню. Пока не споткнулся о корягу и не растянулся во весь рост, хорошо приложившись о землю. Ткнулся носом в траву и замер. Первое, что я услышал, немного придя в себя, была тишина и весёлое пенье птиц.

«Жив? Цел? Никто не гонится?», – мелькнуло в голове. Пошевелился. Вроде. Сел. Дремучий лес вокруг. «Где это я? Заблудился»? Я поднялся на ноги. Огляделся, но ничего не видно за толстыми стволами и буреломом. «Не мог я далеко убежать. Надо забраться на дерево посмотреть с высоты. Наша прогалина должна быть где-то рядом».

Я поискал и вскоре увидел подходящее дерево – это была берёза, довольно высокая, а первый сук её был ниже, чем у других деревьев, и начинался чуть выше моего роста, только подпрыгнуть. Я подпрыгнул и вцепился в него, хотел подтянуться, но руки соскользнули и я свалился. Но не отступил и пробовал до тех пор, пока, наконец, сумел подтянться, закинуть ногу на сук и сесть на него. «Вот чёрт! Сколько раз Фёка говорила, что надо заняться спортом. Абонементы мне покупала, а я всё выкидывал и притворялся, что хожу. Как я на верхушку-то залезу? Ну, хорошо, давай сиди тут, пока ещё какой-нибудь зверь не заинтересуется тобой, как шашлыком, нанизанным на шампур», – так ругая и уговаривая себя, я полез выше. Дальше сучья располагались чаще, и забираться стало легче. Через каждые два – три сука я осматривался, не видно ли нашу поляну? Наконец, я её увидел! Слева от солнца лес расступался! Я запомнил место, и решил спускаться. Крепко обняв ствол, я попытался ногой нащупать нижнюю ветку.

– Эка его занесло! – вдруг услышал я. – Ты чего туда попёр-то? От медведя что ли сиганул?

Я посмотрел вниз. У самого дерева, держа в руке мой сапог, который свалился с меня, когда я подтягивался на нижнюю ветку, стоял Герасим, а рядом с ним, улыбающийся Митрий.

– Живые, – радостно выдохнул я, и чуть не свалился, ослабив хватку, тут же снова вцепился за дерево.

– Мда…, – поворчал Герасим. – Хорош там сидеть, спускайся уже.

Я повторил попытку нащупать ногой нижний сук. Вот дотянулся и ступил на него, опёрся и освобождил руки, чтобы перехватить ствол чуть ниже. Внезапно сук подо мной треснул, я попытался схватиться за ствол, но только заскрёб по нему ногтями и рухнул вниз. Приземлился на пятую точку и растянулся.

– Олег, вы как?

Я открыл глаза. Надо мной склонились Герасим и Митрий.

– Вставай уже, не такая тут и высота – метра три всего-то. Нечего валяться, – Герасим сердито смотрел на меня. А Митрий кинулся, помогая подняться.

– А как медведь-то?

– Это медведица была с медвежонком. В малинник залезли. Да вы не бойтесь, батя стал стрелять, она и увела медвежонка-то.

Мы пошли обратно, все тело у меня болело, будто меня побили. Я чувствовал себя очень неловко. Никто ничего не говорил. Я не выдержал и сказал:

– Вы уж простите меня, что я так …испугался. Глупо как-то получилось, и вас вот бросил.

– Раньше смерти не помирай, – промолвил Герасим и пошёл вперёд. А Митрий зашагал рядом, приговаривая:

– Да вы что! Кто ж медведя-то не забоится, тем более из городских? Я вон и то, чуть не обделался, – добавил он мне на ухо, – когда пошёл малины нарвать к обеду и столкнулся с ним! Чуть не помер со страха. Если бы не батя, сожрал бы он меня!

Я благодарно погладил его по русым волосам.

«Если бы не отец.... Не мужик ты, Олег, инвалид вон справился с медведем, а ты молодой и здоровый на дерево полез, – резануло по душе. Я покосился на Герасима, тот шёл спокойно и уверено, как будто ничего и не произошло, только сильнее припадал на правую ногу. – Раньше смерти не помирай! А ведь и, правда, помер я раньше смерти-то своей, от страха помер».

– Так, Митря, давай готовь обед. Олег отдыхай пока. А я сейчас, – он зашёл в сарай и вернулся с топором в руках. Я увидел, что он пошёл к малиннику.

– Что это он? – спросил я у Митрия, который капался, разводя костёр.

Митрий глянул в сторону отца:

– Малинник пошёл вырубать. Не гоже, когда малинник рядом с сараем, медведи на него могут выйти. Хотя эта медведица больше не сунется. Это она медвежонка защищала.

Я кивнул, соглашаясь.

Герасим вернулся через час. Умылся, плеская в разгорячённое лицо и грудь водой из рукомойника. Растёрся жёстким белым полотенцем, висевшим рядом на гвозде. И сел за стол, где уже сидели мы с Митрей и ждали его, чтобы обедать.

В центре стола на большой глиняной тарелке высилась горкой запечённая картошка, рядом с ней небольшой бочонок с квашенной капустой и сладкие луковицы, а по тарелкам были разложены домашние колбаски, у Митри одна, у меня две, а у Герасима – целых три.

«Своя система социального уровня», – усмехнулся я про себя, смотря, как Митрий раскладывает по тарелкам еду.

Герасим не глядя на нас, подошёл к столу, удовлетворённо кивнул и сел. Сочная деревенская колбаса аппетитно захрустела на его зубах. Мальчик принялся за еду, а я машинально поискал глазами нож и вилку, и, усмехнувшись про себя, так же как Герасим отхватил, лежащим в центре стола, ножом изрядный кусок колбасы, и с наслаждением принялся есть.

Обед прошёл в молчании. Я пытался что-то спросить, но Герасим не ответил, а Митрий кивнул на отца, и я понял, что за столом не принято разговаривать.

После обеда мы отдыхали. Легли все рядом в сарае, Герасим рядом с сыном, словно боялся и во сне далеко отпускать его от себя. И ружье положил с другой стороны. Я долго не мог уснуть, тело ныло, но и я, в конце концов, задремал.

***

Всю вторую половину дня Герасим, усевшись на колоду, отбивал косы, готовя их к завтрашнему дню: одну огромную с косицей, должно быть в метр, для себя; и две небольшие для меня и Митрия.

А мы с Митрием проверили инструмент. Где нужно подправили, закрепили и расставили вдоль стены сарая, недалеко от входа, грабли, серпы.

Солнце уже пряталась за верхушку соседней горы, когда Герасим с Митрием пошли искупаться в озере. Мальчик звал и меня, но я отказался. Глупо болтыхаться в холодной воде, да ещё неизвестно, может там болезнетворные микробы какие. Анализ-то никто не делал.

Так прошёл этот день. Второй день моей ссылки. И то ли акклиматизация действовала, то ли чистый воздух, то ли испытанный стресс, но я едва дождался, когда Герасим с сыном вернутся с озера и сядут ужинать, чтобы потом отправиться спать. Я бы даже с радостью променял ужин на сон, так меня вдруг сморило, так отчаянно захотелось рухнуть головой в сено и забыться.

Митрина гречневая каша с луком и морковью, хорошо сдобренная тушёным мясом, улетели в момент. И я сидел, клевал носом, пока Герасим степенно доедал ужин.

Наконец все разошлись по своим местам. Лёг и я. Едва голова коснулась жёсткой соломы, я тут же уснул.

Глава 11. Учёный? Может, на косаря сгодишься

Я спал, словно провалился в чёрную бездну, без сновидений. Казалось, вот только прилёг, а уже Митрий толкал меня в бок. Я долго не мог понять, где я и что со мной. Вставать ужасно не хотелось, до того, что глаза мои отказывались разлепляться. Пробормотав, что сейчас уже встаю, сел и помотал головой, отогняя сон.

Было ещё совсем темно. Холодный воздух пробирал до костей. Я пожалел, что не накинул тулуп, которым ночью укрывался, а вышел в одной рубашке. Холодная вода не прибавила настроения и бодрости, и к столу я сел ощутимо подрагитвая всем телом, но скоро жаркое пламя костра и горячая еда согрели. Мы позавтракали гречневой кашей с тушёным мясом и, напившись травяного чая, отправились на покос.

Когда добрались до места, солнце ещё не поднялось над горой, но уже тронуло небо на востоке позолотой, извещая мир, что заступило на дневную вахту и вот-вот доберётся и сюда.

– Небось раньше не косил? – спросил Герасим.

– Не приходилось.

– Ну да, ну да, зачем в городе косить-то, живи на всем готовом да радуйся, – Герасим сплюнул, – ладно, слушай сюда. Пойдём отсюда в-о-о-н к тем кустам, – махнул он куда-то к просвету между горами, – по ветру. Идём друг за другом: сначала я, потом Митря, а опосля уже ты. Смотри Митре пятки-то не посеки! Начну вот отсюда. Смотри!

Он уверено взял косу, расставил ноги:

– И-и-и – коса сделала широкий полукруг справа налево, приминая траву, словно примеряясь, – раз! – коса пролетела у самой земли слева направо, оставляя за собой скошенную дорожку. – И-и-и, раз! И-и-и, раз! – повторил Герасим, – Понял?

Огромная метровая коса Герасима оставляла широкие ровные полосы упавшей травы вперемежку с луговыми цветами. Герасим остановился.

– Ничего хитрого. Митря! Давайте становись и пошли за мной. И ты не отставай, – он строго глянул на меня.

Митрий ловко замахал косой следом за отцом.

Я усмехнулся: «Тоже мне наука, что ж тут не понять? Коса у меня – игрушка, чего не помахать-то. Что я не успею за инвалидом и ребёнком?».

Расставил пошире ноги, крепко стиснул ручку и, размахнувшись, отвёл косу влево: «И-и-и, – со всей силы рубанул вправо, – раз!».

Коса со всего размаха воткнулась носом в землю и, дзынькнув, выгнулась дугой. Я испугался, что сломаю её, и отскочил. Но она выдержала. «Вот чёрт! – Я даже вспотел от расстройства. – Не хватало только косу сломать. Да что ж такое! Идиотство какое-то, кто вообще косит руками в наше время. Косилок что ли нет? Не такой уж бедный монастырь, чтоб косилку не купить». Я оглянулся. Герасим и Митрий уверенно двигались вперёд. Герасим шагал быстро, оставляя за собой широкую полосу скошенной травы, а Митрий – полосу меньше, но шёл ровно, почти не отставая от отца.

«Так, надо догонять. Главное спокойно, тут ничего сложного нет».

Я перехватил косу поудобнее и, стараясь, чтобы она не касалась земли, шагнулвперёд.

«И-и-и, раз», – коса послушно срезала несколько миллиметров травы.

«И-и-и, раз, и-и-и, раз», – обрадованный я чуть-чуть продвинулся вперёд.

«Что такая полоска-то маленькая, надо больше взять, а то взрослый мужик, а мальчишку догнать не могу».

Я приосанился и, широко взмахивая косой, поспешил следом. Делал широкий полукруг, по очереди резко сгибая и разгибая руки. Через час в глазах у меня зарябило от разнотравья, а руки, словно налились свинцом, едва держали косу, которая вдруг стала невыносимо тяжёлой. Пот заливал глаза и стекал за ворот рубашки. «Когда же привал?» думал я.

Наконец Герасим обернулся и махнул рукой. Взял скошенную траву и провёл по лезвию косы, очищая его. Митрий последовал его примеру. Они ушли довольно далеко от меня, и теперь Герасим, перехватив косу, шёл ко мне.

– Ну что тут у тебя? – подойдя, спросил он, и остановился, молча рассматривая покос за мной. Я обернулся. Вместо ровной и гладкой дорожки скошенной травы, которая оставалась после Герасима и даже после Митрия, позади меня почему-то оставалась какая-то клокастая полоса, где то тут, то там торчали неровные обрезки травы.

– Мда, – сказал Герасим. – Это как же так можно умудриться накромсать? Ну-ка давай, покажи, как косишь-то, – он отошёл в сторону.

Я, чуть дрожащими руками, размахнулся:

«И-и-и, раз; и-и-и, раз!»

– Стой, стой! – крикнул Герасим. – Ты что слепой? Глаз что ли у тебя нету? Я ж показывал! А ты что делаешь? Что ты руками-то размахался? Взлететь собрался? Так ты не птица.

Мне стало вдруг так обидно, даже в горле запершило. А Герасим, сокрушённо качая головой, взял свою косу наизготовку:

– Вишь или нет? Я локти-то к себе прижимаю. Не руками работаю, а сам поворачиваюсь! Поле же тут ровное. Не обкос. И потом, зачем так много захватываешь? Посмотри, как полосу изуродовал. Захват должен быть всего чуток, по чутка и продвигайся, чтоб ровно срезала коса-то! Понял что ли или нет?

Мне очень хотелось послать его куда подальше, забросить косу и уйти отсюда, куда глаза глядят, но я скрепился и сказал:

– Понял.

– Давай покажи.

Я стиснул со злости зубы, взял косу поудобнее.

– Локти, локти прижми! И совсем чуток срезай!

Я размахнулся, тело послушно пошло за рукой:

«И-и-и, раз», – срезал я всего несколько сантиметров травы.

– Во! Так и продолжай! – одобрил Герасим и пошёл на свою полосу, – да шевелись, шевелись! – прикрикнул он.

«И-и-и, раз», – узкая полоска скошенной травы падает, шаг вперёд.

«И-и-и, раз», – шаг вперёд.

«И-и-и, раз», – шаг вперёд.

Колени дрожат, хотя солнце ещё и не показалось из-за горы, жарко так, что пот стекает по спине и по лбу, заливая глаза. В глазах мелькает скошенная трава, трава, трава… в ушах вжик, вжик, вжик… кажется, ещё минута и я рухну без сил.

«Всё, ещё три шага и иди оно всё», решаю я и слышу где-то далеко голос Герасима:

– Перекур!

Опускаю косу. Рубахой вытираю лицо. Запах пота ударяет в нос. Рубаха пропиталась потом. Вижу, как Герасим травой вытирает косу, достаёт брусок и начинает затачивать лезвие. Вижу как Митрий, следует его примеру.

«Мне тоже надо», – стучит в голове. Я нагибаюсь, беру клок травы.

– Осторожно, там! – кричит Герасим. – Не трожь пока косу-то, я ща сам поправлю! – и добавил, – Отдыхай пока.

Меня снова разобрала злость, что со мной хуже, чем с ребёнком, с взрослым мужиком!

– Я и сам могу, – почему-то охрипшим голосом ответил я.

– Можешь, можешь, – усмехнулся в бороду Герасим, – только тут тонкости надо знать, чтобы косу не попортить, я потом тебе покажу, а пока сам поправлю. Некогда обучать-то.

Я сел на траву. Ужасно хотелось лечь. Но я сдержался, чтобы не показать свою слабость. Мало я с медведем-то опозорился. Я сидел, покусывая травинку, и смотрел, как Герасим поправляет косу и о чём-то переговаривается с сыном. Закончив править, Герасим подошёл ко мне.

– Притомился? – спросил он, беря мою косу. Он очистил лезвие травой и вынул из кармана брусок-точило.

– Есть немного, – не стал я лукавить, – сколько ещё косить?

– Ну-у-у, всего ничего откосили-то, часов до десяти надо. Пока солнце не начнёт припекать.

Я взглянул на браслет, до десяти оставалось два с половиной часа.

– Я думал, мы на весь день.

Герасим насмешливо глянул на меня.

– На весь день! Какое же сено-то будет с дневной травы. Косить надо пока роса! Учёный! – насмешливо протянул он и прибавил, – Да ты не переживай, работа и днём найдётся. А сейчас ты давай иди завтрак готовь, а мы тут с Митрей закончим на сегодня.

Я удивлённо взглянул на Герасима и обернулся на Митрю. Мальчик старательно, чуть высунув язык, поправлял свою косу. Лицо его было красное, а русые волосы всклокочены и прилипли от пота ко лбу. Он, должно быть, почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня и улыбнулся. И глубоко вздохнув, продолжил работу. И тут я взбесился:

– А почему это я – здоровый мужик должен идти кашу варить, а ребёнок косить за меня будет? – поднялся я. – Он уж вон взмок весь!

Герасим удивлённо глянул на меня, посмотрел на Митрю и сказал:

– Ну как хочешь, косить, так косить. Митря! – позвал он. – Поди сюда.

Митрий положил косу и пошёл к отцу.

– Давай заканчивай тут работу и иди хозяйничать. Понял?

– Понял, батя, – сказал мальчик, и мне показалось, что он облегчённо вздохнул. – Ну и молодец, – видимо отец тоже почувствовал, что мальчик устал, и погладил его по голове. – Скупнись, поди мокрый весь. Только аккуратно, у берега и сразу не бухайся, потихоньку заходи, а то ногу сведёт! И свежую рубаху потом одень, а эту сполосни и на верёвку кинь, пусть посохнет.

Счастливый мальчик, за все время я видел, пожалуй, это был единственный раз, когда отец его похвалил, закивал головой и припустил к озеру. Я даже удивился, откуда силы у мальца?

А Герасим тем временем, обернулся ко мне:

– Ну что ж, хорош прохлаждаться, бери косу Митрия и вперёд! А я эту подточу и догоню тебя.

– Хорошо, – я поднялся и пошёл на место Митрия.

До десяти часов Герасим шёл впереди, не останавливаясь, а я упрямо двигался рядом, чуть позади. Я уже не видел ничего, кроме травяной ряби в глазах и не слышал ничего, кроме звука подрезающей её косы. Казалось, что меня больше нет, что я превратился в робота, который уже не говорит себе «и-и-и, раз», а работает по заложенной в него программе.

Замах косы, подрез; замах косы, подрез, замах косы – и вдруг сознание включилось: я увидел серое круглое тельце утыканное иголками, и только потом до меня донеслось отчётливое сердито-испуганное пых-пых-пых. Я остановился. Ёж. Откуда он здесь? Хотя кругом же лес. Я наклонился над ним и удивился, услышав, как сильно бьётся его сердце. Осторожно подхватил его, благо толстые рабочие перчатки это позволяли, и перенёс на скошенное место. Отошёл подальше. Ёж колючим клубком так и остался лежать там, куда я его положил.

«Ну, лежи, лежи, – подумал я и взялся за косу, – а мне работать надо».

Пара минут и снова включился робот. Когда я остановился, чтобы смахнуть едкие капли пота, стекающие в глаза, и оглянулся, ежа на месте уже не было. Поискав глазами вокруг. Нигде нет. «Удрал, – довольно улыбнулся я, – осторожно надо тут, мало ли кто ещё». Посмотрел на Герасима. Тот шёл далеко впереди меня, работая чётко и ритмично, едва заметно припадая на ногу, словно и не устал совсем. Я вздохнул и упрямо двинулся за ним.

Когда сил больше не осталось и неистребимо захотелось рухнуть и лежать, не шевелясь, всю оставшуюся жизнь, Герасим крикнул:

– Хорош на сегодня! – и, положив косу на плечо, пошёл к сараю.

Я, спотыкаясь, двинулся за ним.

Герасим повесил косу на стену сарая, и, сильно припадая на протез, заковылял к озеру.

«Вот странно, а когда косил, и не хромал совсем», – подумал я.

Я тоже повесил косу и пошёл к столу, выпить воды. Вода ещё не успела нагреться, и была приятно прохладной.

– Ну что искупнётесь или как? Я уже, – смеясь, спросил Митрий, помешивая что-то в котелке.

«Искупнуться? – я ощутил, как противно к телу прилипла рубаха и даже штаны. – Душа-то нет. Освежусь, пожалуй"! Я кивнул и пошёл к озеру.

– Вот это правильно! Только заходите с нашей стороны, там отмель, – крикнул вслед Митрий.

Я вошёл в воду.

«Ух! Какая холодная», – разгорячённым ногам она показалась ледяной.

– Давай, давай! – прокричал Герасим. Он несколько раз окунался с головой и выныривал недалеко от берега. – Чего кишка тонка?

«Да за кого они меня принимают?» – но ничего не ответил, и, скрепившись изо всех сил, осторожно пошёл в воду.

– Да ты не стой, чудила! Так же ещё труднее заходить, – гоготал Герасим.

– Нормально, – клацая зубами, ответил я. Подождал пока тело немного привыкнет и вошёл в воду по пояс. Стиснул зубы, ухнул вниз, присев.

Вода обожгла, сердце на мгновенье замерло и бешено заколотилось.

Ух! Я оттолкнулся от дна, подпрыгнул и снова присел, окунаясь с головой. На секунду обогревшись на солнце, тело уже привыкшее к воде, с радостью вновь приняла его прохладу, смывая всю усталость, все заботы, и даже годы – я почувствовал себя мальчишкой, захотелось кричать и барахтаться. Я понял, почему Герасим обычно такой серьёзный вдруг так смешно плескался. Вспомнились детские занятия в бассейне, и я поплыл к середине озера, делая большие махи.

– Ей, ей! Не увлекайся! – прокричал Герасим мне вслед.

Но я не обратил на него никакого внимания и плыл вперёд. Доплыл почти до середины и лёг на спину, раскинув руки и ноги. Хорошо! Тело было лёгким, невесомым, вода ласково поддерживала меня, чуть покачивая. И синее-синее высокое небо. Ни о чём не думалось. Только блаженство разливалось по телу. Давно мне не было так хорошо.

Наконец, я перевернулся, чтобы плыть к берегу. Внезапно судорога резкой болью скрутила левую ногу. От неожиданности и боли я запаниковал и ушёл под воду. Зелёная мгла окружила меня.

«Спокойно. Раньше смерти не умирай! Ты выплывешь, если успокоишься, ты же умеешь плавать и без ног, и на спине, – я вынырнул. Стараясь не обращать внимания на скрюченную ногу, лёг на спину. – Как там учили, когда ногу сводит»? Я набрал в лёгкие побольше воздуха, и постараясь схватить большой палец ноги, ушёл под воду, перевернувшись спиной наружу. Но дотянулся до него, и сильно потянул на себя, стараясь выпрямить колено, второй рукой сильно разминая икру. Резкая боль оглушила так, что зашлось сердце, и тут же отпустила. Я вынырнул. Ногу уже не стягивала судорога, но она ещё ныла и была, как не своя. Я снова лёг на спину и, помогая себе сильными махами рук, поплыл на спине к берегу. Там стояли Герасим и Митрий.

– Что случилось? Ты что там бултыхался-то? – спросил Герасим.

– Да ничего, просто понырять захотелось, – мне совсем не хотелось рассказывать о судороге, а то снова не избежишь насмешек. – Всё нормально, поплавал от души, – я выбрался на берег и, стараясь не хромать, пошёл к сараю. – Полежать хочу после плавания. Хорошо?

– Ну, давай, – успокоено откликнулся Герасим. – Обедать через полчаса будем.

Я рухнул на сено в сарае и мгновенно уснул.

На обед меня не разбудили. Вернее Митрий клялся, что будил, но я ругался и не хотел просыпаться, и отец велел оставить меня в покое. Я и проспал почти до часу дня. Проснулся голодный, словно неделю не ел. Мальчик возился у кострища. Рядом сидел Герасим. Увидев меня, он кивнул:

– Проснулся? Давай поешь, там, на столе под тряпицей твой обед, да на работу скоро. Под тряпицей меня ждала запечённая картошка, остывшая яичница с салом и копчёные колбаски. Никогда не ел ничего вкуснее!

Подошёл Митрий, сел рядом.

– Ну, вы как? Первый день, на покосе, наверное, тяжело с непривычки-то?

– Нормально. Косьба не такое уж хитрое дело, – слегка покривив душой, сказал я. Митрий улыбался, кивая головой.

– Скажи, Митрий, а что за работа сейчас будет? Косить же только ведь утром можно, насколько я понял.

– Ну да, утром, пока роса, часов так до десяти. А сейчас надо сено ворошить, чтоб не залёживалось.

– Ворошить? Это как? Граблями что ли?

– Ну, увидите.

Весь день до самого вечера, пока солнце не коснулось огненным краем гор, мы переворачивали собранную в валки траву, а вечером, когда она на жарком солнце стала душистым сеном, сгребли в копны. Копны на гладких жердях, которые параллельно проталкивали под копну, стаскивали в сарай и там укладывали друг на друга. Герасим подавал, а Митрий забрался на самый верх, и принимал. Мне велено было очистить пол от всей старой трухи-соломы. Следующую ночь мы уже спали на новом душистом сене.

***

На другой день я едва поднялся. Каждый вздох, каждое движение отдавалось болью. Герасим и даже Митрий вели себя, как ни в чём не бывало. «Железные они что ли?» – думал я, на негнущихся ногах бредя к умывальнику. Кусок в горло не лез. Но не мог же я позволить себе показать перед ними свою слабость. Я – взрослый сильный мужчина, а не мальчик или инвалид. Молча, сцепив зубы, я делал всё, что и они, постепенно втягиваясь в работу.

Первые дни на покосе были невыносимо мучительные, но и они прошли, как и всё проходит в этом мире. Тело моё притерпелось, привыкло и постепенно я втянулся в рабочий ритм. Мерно побежали однообразные дни. Физический труд, которым я был занят с утра и до вечера, вытиснили все дурные мысли, сделал жизнь простой и понятной. Удивительно, но мне это понравилось. Мне нравилось, когда тело, ощущая свою силу, играло мускулами, которые к концу первого месяца нашей отшельнической жизни у меня стали появляться. Мне нравилось, когда прохлада озера остужала, смывая вместе с потом усталость. Мне нравилась простая и вкусная еда, приправленная дымком костра. Мне нравился Митрий – смешливый добрый парнишка. И даже нравился Герасим – спокойный уверенный в себе человек.

Но больше всего мне нравилось лежать ночью на копне свежего сена и смотреть на звезды. Безграничная вселенная открывалась передо мной, опускаясь так низко, что звезды начинали нашёптывать мне свои тайны. И уже во сне я понимал их и радостный просыпался, тут же всё забывая. Только в памяти оставался счастливый след какого-то удивительного открытия. Хорошо-то как!

Мне казалось, что я слился с природой, стал её частью. Серебристое мерцание звёзд и призрачно-жёлтый свет луны ночью, золотая пульсирующая энергия солнца днём, сменяясь, наполняли и Герасима, и Митрия, и меня, и всё, и всех вокруг. Всё было живым, даже самый мелкий камешек, случайно попавшийся под ногу. Я знал это! Знал там в моей лаборатории, когда работал над открытием. Но только теперь, здесь, я смог почувствовать. Я чувствовал себя крохотной частью беспредельного Нечто, которое включало в себя всё и меня до последней клеточки, до последнего атома. Я чувствовал себя бесконечно огромным. Я сам и был этим беспредельным Нечто. Моё сознание вмещало в себя всё, и, познавая его, трансформировалось в понимание единого вселенского Я.

Я и природа стали единым неразрывно целым. Это знало моё тело, наливаясь силами от земли. Это знала моя душа, принимая красоту звёзд и голубого неба, аромат травы и цветов, щебетанья птиц и прохладу озера. Это знала моя память. Я был уверен, что где-то в её глубине живут воспоминания и о покосе, и об этом месте, и об этих людях, которые почему-то стали мне как родные. Хотя почему почему-то? Память знала их. Мне пришло в голову, что, возможно, человеческая память заключает в себя всю информацию о сущем, что было, есть и будет, и через коды восприятия – чувства, образы – подаёт сигналы сознанию "вспомнить" и, значит, принять действительность: о том, что всё в порядке, всё так и должно быть, исключить отторжение. Не потому ли человек способен так быстро приспосабливаться?

***

Конец моему тогдашнему положению пришёл неожиданно. Однажды утром после покоса мы сели завтракать. Настроение у нас было отличное: мы успели скосить и пересушить почти всё сено без сильных дождей.

Как вдруг на браслет Герасима пришло сообщение. Прочитав его, он нахмурился, встал и отошёл в сторонку, о чем-то тихо переговариваясь.

Мы с Митрей выжидающе смотрели на него.

Он оглянулся на нас, последний раз что-то сказал и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть, и подошёл к нам.

Глянул на меня.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Тебя отец Окимий вызывает.

– Как вызывает? Зачем?

– Не знаю, велено срочно вернуться.

– Как же так? Немного же осталось!

– Да я сказал. Только дело безотлагательное, – старательно чуть ли не по слогам произнёс Герасим непривычное ему слово, видимо, повторяя за отцом Окимием.

– Ну, безотлагательное, так безотлагательное. Только как же я поеду? Кобыла-то одна, а пешком я, наверное, не дойду. Да и не очень помню куда идти.

– Знамо не дойдёшь. Митря тебя отвезёт, а к вечеру вернётся.

– Вот и хорошо, – обрадовался я, – может дело, какое недолгое, решу и с ним вернусь.

– Это навряд ли. Да ты не переживай, ты и так хорошо поработал. И будя. Митря! – позвал он сына.

Через полчаса мы с Митрием тронулись в обратный путь.

Глава 12. Не могу простить

Добрались мы до места только после полудня. Митрий довёз меня до самого входа в обсерваторию. Я соскочил с телеги.

– Подождёшь, Митрий?

– Не знаю даже, – замялся мальчик, – отец велел сразу возвращаться. Только вот домой надо заехать, глянуть все ли в порядке, да передохнуть часок.

– Вот и хорошо, – обрадовался я, – ты пока поезжай, отдохни, а я тут может, быстро управлюсь, и поеду с тобой. На обратном пути заедешь за мной?

Мальчик кивнул, и, гикнув на кобылу, поехал домой, а я пошёл в обсерваторию.

Люсенька заулыбалась, увидев меня. Я хотел было расспросить её, из-за чего меня вызвали. Но она замахала руками и сказала, чтобы я, не мешкая, шёл в кабинет отца Окимия. Я почему-то разволновался, но успокаивая себя тем, что вряд ли из-за плохого Люсенька была бы такой радостной, постучал в дверь.

Отец Окимий встретил меня не сказать, чтобы сердито, но строго. Когда я вошёл в уже знакомый мне кабинет, он что-то писал за столом. Коротко взглянул на меня и кивком пригласил сесть напротив. Я сел, а отец Окимий продолжал писать. Я уже хотел было сам прервать молчание, и спросить за каким это он меня позвал-то, но тут он поднял от компьютера голову, отодвинул его от себя и посмотрел на меня.

– Ну, – произнёс он и замолчал.

«Баранки гну», – про себя ответил я.

– Как ваши дела? Как покос?

Я пожал плечами:

– Нормально. «А что говорить то? Покос как покос».

Отец Окимий подождал немного и глаза его прищурились в усмешке.

– Я рад, что всё хорошо – произнёс он. – Я что вас позвал-то. У меня для вас очень хорошая новость.

Я подобрался, словно гончая перед прыжком: «Неужели амнистия?», – но ничего не спросил, ждал, когда отец Окимий сам расскажет.

Отец Окимий одобрительно кивнул моей сдержанности и продолжал:

– К вам приехал гость. И я думаю, что вы будете рады его видеть.

– Какой гость? – сердце радостно бухнуло. «С работы, наверное! Привезли ходатайство о переводе в нашу обсерваторию! Я знал!»

– Ступайте в гостевой домик. Там вас ждут, сами увидите.

Я вскочил. На секунду замешкался: «Вот ведь, вредный, мог бы сам сказать»!

– Ступайте, ступайте, – махнул отец Окимий, и снова уткнулся в компьютер.

***

В гостевой домик я почти бежал, прикидывая в уме, кого могли прислать. «Георгия скорее всего. А может и сам Глеб приехал. Конечно, сначала со мной захотели переговорить, а браслет мой ограничен зоной действия. Ясно, что приехали».

Предвкушая радостную встречу, я открыл дверь в гостевой домик и с порога закричал:

– Есть кто дома?

Никого. Я огляделся. В домике было не так, как я оставил его в последний раз. На распахнутом окне чуть колыхалась откуда-то появившаяся кружевная занавеска, а на полу лежала светлая дорожка. Я точно помню, что их не было раньше. То ли от занавески, то ли от дорожки, то ли от того, что всё было чисто прибрано, а на столе, покрытой белоснежной скатертью, стояла простая стеклянная ваза с полевыми цветами, тёмная маленькая комната, которую я запомнил в прошлый раз, вдруг стала большой светлой и какой-то радостной.

«Нет, не с работы, – мелькнула мысль, – вряд ли кто стал у меня тут убираться». Но радость на душе не прошла, она только смешалась со сладкой щемящей мукой – Фёка! Я обессилено сел на стул. «Зачем! Не хочу! Фёка!», – затосковало тело.

Она вошла, видимо из бани, с полотенцем на голове, розовощёкая. «Хорошо, что веснушек не видно», – почему-то подумал я.

Увидела меня, вздрогнула и остановилась у порога.

Зелёные глаза её широко распахнулись, и она вся подалась ко мне:

– Олег!

Я встал, и в следующее мгновенье она бросилась ко мне, прижалась, а я невольно обнял её, сердце вздрогнуло и бешено заколотилось.

– Здравствуй, Фёка.

С трудом я оторвал её от себя, отстранился.

– Садись, – придвинул стул.

Она удивлённо посмотрела на меня, на стул и села.

Я прошёлся по комнате, зачем-то переставил на столе вазу с места на место.

– А мне тут с дороги баньку истопили.

– Ты зачем приехала? – наконец, я решился и прямо посмотрел ей в глаза. Постарался успокоиться или хотя бы выглядеть спокойным.

Она молчала. Я смотрел на неё. Под моим взглядом румянец стекал с её лица, и бледность разлилась сначала по лбу, потом по щекам, обнажая крохотные точки веснушек. Сердце моё сжалось от жалости: маленькая, худенькая, такая родная, она сидела передо мной с безвольно упавшими на колени руками.

– Я хотела, я думала…, – запинаясь, начала она.

Мне вдруг стало безумно жаль её, и так мерзко на душе от самого себя, что я невольно произнёс:

– Чаю хочешь? Я научился чайник нагревать в печи.

Она облегчённо рассмеялась. Румянец снова чуть тронул её лицо. Вскочила и захлопотала.

– Да ты садись, садись, ты же с дороги! Я знаю, что ты был на покосе.

Она как то по-особенному, внимательно посмотрела меня.

– А знаешь, ты изменился! Возмужал что ли.

– Возмужаешь тут, – проворчал я, – когда целый месяц покосишь да побросаешь снопы вилами. Вроде и работа не тяжёлая, но получше твоего тренажёрного зала будет.

Фёка радостно смеялась, накрывая стол к чаю. Я сидел и разглаживал ладонью скатерть.

«И все равно ничего у нас не получится, – думал я, – не смогу простить, никогда».

Фёка словно заметив перемену во мне, затихла. Села напротив. Разлила по чашкам чай, придвинула печенье:

– Кушай, твоё любимое.

Мы молча пили чай.

Наконец она отодвинула чашку и решительно посмотрела на меня.

– Олег, я расторгла с Клео соглашение, она с нами больше не будет жить. Мы будем только вдвоём, ну пока у нас не родятся дети, – сказала она и покраснела. Взяла чашку и отпила глоток.

«Дети? Ты милостиво позволишь родиться нашим детям?» – кровь бросилась мне в лицо.

– Ты зачем приехала?

Она встала и подошла к комоду, где лежала её сумочка. Достала оттуда какую-то бумагу и протянула мне.

– Вот!

– Что это? – Я взял бумагу.

Это был запрос на проживание Ивановой Феклиссы по месту пребывания мужа Иванова Олега на всё время нахождения его в ссылке.

– Это что?

– Олег, я люблю тебя, я твоя жена и должна. Нет! Я хочу быть всегда с тобой. Я узнала, что это разрешается. Но ты, – у неё перехватило дыхание, она сглотнула, и продолжала изменившимся голосом, в котором звучала боль, – но мне сказали. Ты подал прошение о расторжении брака? – она было замолчала, ожидая ответа, но вдруг заторопилась, словно испугавшись его услышать, – я думала, меня так поселят, но видимо, настоятель монастыря в курсе, что ты хочешь, – она замолчала, подбирая слова, – расстаться со мной. Он объяснил, что в поселениях при монастыре могут жить только семейные миряне, и что я смогу остаться, если ты подпишешь согласие на нашу тут семейную жизнь.

Она вопросительно-умоляюще смотрела на меня. Я не мог вынести её взгляда и отвернулся.

– Феклисса, ты же знаешь, я не могу разрешить тебе остаться.

Она вздрогнула как от удара, плечи её поникли. Острая жалость сдавила мне сердце, нестерпимо захотелось броситься к ней, подхватить на руки, прижать к себе, как маленького ребёнка, защитить от всех! От себя! Милая, нежная, такая родная до каждой веснушечки!

– Я люблю тебя Фёка, – вдруг вырвалось у меня.

Она подняла на меня глаза полные слёз.

– Но я не могу простить то, что ты сделала. Никогда! Слышишь! Никогда!!! – Я закричал так, будто хотел выплеснуть всю муку, которая крутила меня и мучала все эти дни. Я хотел вытолкнуть её из себя, чтобы забыть! Забыть! Но она не уходила. Она тяжёлым камнем лежала в моей душе, придавив мою любовь к Фёке. Я не мог больше этого терпеть и выбежал из домика.

Я бежал куда-то. «Не хочу ничего! Не нужно мне ничего! Всё ложь! Любовь эта ваша, которая ничего не стоит! Ложь! Ложь! Только себялюбие и половое влечение! Лучше уж тут. Вообще останусь тут навсегда. Пусть они сгинут эти города с их лживой любовью! Не нужно мне ничего!»

Я сам не заметил, как ноги привели меня к обсерватории.

* * *

В фойе дед Анисий недовольно покосился на меня:

– А, Линза, опять ты? Чего носишься-то, как оглашенный, без дела?

– Митрия жду, хочу с ним обратно уехать, мы с покосом ещё не управились.

– Митрия жду, – проворчал дед Анисим, но видно было, что он доволен, и посмотрел на меня вполне дружелюбно. – Что, Линза, как на покосе- то тебе? Умучался, поди, с непривычки?

– Нормально с покосом.

– Нормально! Ишь ты! – хмыкнул он. – Ладно. Отец Окимий велел, если придёшь, к нему чтоб поднялся. Ступай!

Я пошёл к лифту.

Отец Окимий в этот раз встретил меня более участливо. Когда я вошёл, он встал из-за стола и направился ко мне навстречу. Внимательно посмотрел в глаза, как то просто переходя на ты:

– Ну, что ты решил, Олег?

– На счёт Фё, Феклиссы?

– Да, на счёт жены своей, что надумал?

– Ничего. Она мне не жена. Разводимся мы.

Отец Окимий неодобрительно покачал головой.

– Виделся я с ней. Любит она тебя.

Я вскинулся:

– Отец Окимий, это, простите меня, не ваше дело!

Отец Окимий тяжело вздохнул:

– Нельзя отталкивать раскаявшегося человека, не по-божески это, эгоизм в тебе говорит, эгоизм и себялюбие!

Я вздрогнул: «Он знает? Хотя, что я удивляюсь? Конечно же, изучил моё дело, перед тем, как запрос отправить. Тем более должен меня поддержать! Церковь против абортов. Что это он Фёку-то защищает»?

– Вот жену свою простить не можешь, а сам-то чем лучше? – продолжал увещать отец Окимий, – Если бы не она, так загубил живую душу! Она ведь тебя от греха смертного отвела, спасла. И не тебе её за грехи судить.

– Если бы она не… и не было бы ничего, я бы никогда!

– Ладно, значит обида за то, что желание твоё не сбудется сильнее любви-то. Ну, коль не любишь, так что и жить вместе, – он помолчал. Потом повернулся и пошёл за стол.

– Я бы хотел обратно с Митрием поехать, там немного мы не доделали. Нужно бы все честь по чести закончить.

Отец Окимий кивнул и поднёс браслет к лицу:

– Митрий? Ты как, отдыхаешь? Уже запряг? Так что ж не отдохнул совсем? Покушать-то успел или сходишь к Матрене в столовую? Ну, хорошо, хорошо. Тогда заезжай в обсерваторию, захватишь Олега.

– Ну, ступай с Богом, – взглянул он на меня. – Я вижу, работа тебе на пользу пошла. Это хорошо, побудь пока под началом Герасима. Закончите там все, и с ними уже воротишься.

– Спасибо, отец Окимий, – я хотел было уже идти, но обернулся: – Отец Окимий!

Он вопросительно взглянул на меня.

– А как с Феклиссой, её бы надо проводить до станции, билет на поезд взять.

– Ступай, не беспокойся, все сделаем, доедет твоя Феклисса в целости и сохранности до дома. Ступай, ступай.

* * *

Я вышел. Не стал ждать Митрия в фойе рядом с недовольно брюзжащим дедом Анисимом. Похоже у него была патологическая неприязнь ко всем праздно шатающимся. И от греха подальше, отправился на дорогу, благо день был не очень жаркий.

По небу плыли мохнатые сизые тучи, из которых изредка прорывалось солнце. Середина августа. Скоро осень. И день сегодня хоть и летний, но не душный, свежий. Прохаживаясь по дороге, я поглядывал в небо. «Надеюсь, дождь в дороге не застанет. Да непогода подождёт ещё пару дней, пока мы успеем всё сено убрать. Сарай уже забили, надо рядом стога наметать. Герасим говорил, забор поправить надо, а то зверье растащит. Да. Есть ещё дела. Надо ему помочь. Митрий хороший парнишка, работящий, но ребёнок совсем, поберечь его надо бы, а то надорвётся».

– Эй! Олег! – прервал мою задумчивость весёлый мальчишеский голос.

Я обернулся.

– Поехали что ли? – улыбался Митрий.

– Поехали! – улыбнулся я в ответ.

***

Оставшиеся дни пролетели незаметно. Герасим поправлял изгородь вокруг сарая, а мы с Митрием тем временем полностью завалили копнами сарай и принялись собирать последние стога перед ним. Я подхватывал на вилы большие охапки душистого просушенного сена, а Митрий ловко укладывал его, формируя конус. Работа спорилась. С уверенностью пришла и радость ощущения сильного молодого тела. Удивительно, как я раньше обходился без этого чувства физического напряжения, превозможения себя. Как это здорово, чувствовать усталость и спокойное удовлетворение от того, что день прожит не зря, что то, что ты делаешь нужно тем, кто рядом с тобой, и что они делают вместе с тобой тоже дело. Работа сблизила меня с Герасимом и Митрей. Мы приняли друг друга. Почти породнились.

– Ну, все, – за ужином сказал Герасим, – завтра поутру обратно. Митря, по школе-то соскучился? – и глянул на сына из-под мохнатых бровей.

– Есть немного.

– Вот пойдёшь в школу, отдохнёшь там.

Я удивился:

– Почему же отдохнёт? Учение не такое и простое дело.

– Ну, ну, книжки-то читать, да молитвы, не хитрое дело.

Я чуть не поперхнулся.

– Герасим, вот не думал, что вы атеист.

– Почему же атеист? – недовольно покосился на меня Герасим. – Совсем даже не атеист. Только Бог-то в душе должен быть, а не на языке. Вот он Бог-то, – он сделал ложкой, зажатой в руке, полукруг. Природа что тебе не Бог? Во всём Бог. Да что-то в природе не видать, чтобы что-то молилось, а просто всё живёт, как Бог велел.

– Батя, ты не прав! – горячо воскликнул Митрий, даже привскочил с места. – Человеку на то разум и дан, чтобы с Богом общаться.

– Ты смотри! – усмехнулся Герасим в бороду, зачерпнул каши из тарелки и отправил её в рот. Он жевал и весело смотрел на сына.

– Вишь, Олег, у меня сынка с Богом общается. И что он тебе сказал, можно полюбопытствовать или это ваш великий секрет?

Митрий нахохлился и сел:

– Ты ничего не понимаешь. Это потому, что ты в храм монастырский редко ходишь.

– Что мне там время-то терять? У меня своя молитва, – он снова обвёл рукой вокруг себя, – вот моя молитва, делом делается. А что толку в словах-то? Живи правильно, по-божески. Вот и будет тебе лучшая молитва.

Я с интересом наблюдал за спором отца и сына, похоже разногласия на эту тему у них были не первый раз.

– Если бы не отец Окимий, не пустил бы я тебя в школу, баловство одно! – припечатал отец.

– Угу, а может мне нравится учиться? Может я, как отец Окимий, тоже астрофизиком стану, или доктором, или ещё кем.

Герасим нахмурился и едва слышно проворчал:

– Как же станешь, как будто кого из монастырской школы когда в Университет направляли. Не помню я такого, сколько уж тут живу. Пустое это.

– А почему же в Наукоград никого из ребят не посылают? Выпускные испытания не проходят? Ведь для всех школ должны быть единые правила обучения, – спросил я.

– Для всех, да не для всех. При монастыре же не светская школа, а церковная. Запрета на такие школы нет, а вот продолжать светское образование в Наукограде уже не сможешь, уровни другие. Были бы у нас кто родные в городе, можно было бы пристроить мальчишку в обычную школу, – он покосился на меня.

– В семинарию или духовную академию можно, – встрял Митрий.

– Можно то можно, только так кто ж там на астрофизиков или врачей учит?

Митрий набычился.

– Ну, и я о том, – вздохнул Герасим. – Одна маета с этой школой, лучше бы мне пособлял, а читать книжки и так можно, – он тяжело поднялся и заковылял к сараю, остановился и обернулся к нам:

– Ладно, заболталися. Митря, хорош за столом прохлаждаться. Давай всё по местам. Да и ты, Олег, Митре пособи, а я лошадь посмотрю. Завтра в дорогу.

Я с удивлением смотрел, как сердитый Митрий гремел посудой, собирая её. Впервые за все время, пока мы жили вместе, я видел его недовольным. "Видимо, это их застаревший конфликт, – решил я, – наверное, я уже стал совсем своим. Вряд ли бы они стали спорить при постороннем. Бедный мальчик! Ему бы и, правда, в обычную школу. Ну чему тут монастырские могут обучить, если сами за молитвами своими света белого не видят? Какая судьба его ждёт? – мне было искренне жаль Митрия. – Надо будет поговорить со своими, пристроить бы его куда, чтобы школа рядом. Уверен, что он наверстает, если, конечно, уже не поздно. Хотя почему поздно-то в пятый класс парнишка только пойдёт! Эх, жаль, связи нет у меня, позвонить не могу».

***

На другой день мы затащили в сарай стол, который едва втиснулся боком, и весь инструмент. Герасим навесил на дверь огромный замок, который только стягивал металлические дужки, чтобы двери не распахивались, сам замок на ключ не запер. На мой удивлённый взгляд, ответил:

– Кому тут воровать-то? А зимой может смёрзнуться, и не откроешь, когда надо.

Митрий уже вывел лошадь за ворота и ждал нас. Мы с Герасимом затворили тяжёлые ворота обновлённого забора, и Герасим засунул в большие кольца их длинный сук, гладкий с одной стороны и «рогатый» с другой. «Рога» сука упёрлись в дужки, намертво их сцепив.

Я запрыгнул в телегу, Герасим неловко забрался на облучок и взял у сына, который стоял рядом, вожжи, по-отечески погладил его по голове. Мальчик улыбнулся и весело забрался ко мне в телегу.

– Ну, милая, трогай!

Лошадь переступила с ноги на ногу, телега дрогнула и легко покатилась по травяной дорожке.

Глава 13. Анечка при смерти

Мы подъехали к обсерватории, когда солнце едва перевалило за зенит.

– Тпру!!! – Герасим натянул вожжи, и лошадь покорно остановилась, встряхивая гривой.

Он обернулся к нам:

– Ну что? Тут что ли побудете?

– Я лучше тут, – привстав на локте, ответил я и продолжил жевать травинку. Очень уж не хотелось встречаться вредным дедом Анисимом.

– Ну, лады, – сказал Герасим, слезая с телеги. – Митря, лошадь напои.

Митрий спрыгнул и, достав откуда-то из-под сена ведро, побежал за водой.

Я лежал на душистом сене. И смотрел в небо.

Скоро осень. Как быстро летит время. Как медленно оно тащится. Мне казалось, что я с Герасимом и Митрием живу уже сто лет, и что никакой я не астрофизик, никакой не городской житель, и что не было у меня ни жены, ни прежней работы. Да и не надо ничего, только вот это небо, душистое сено, да тишину, от которой звенит в ушах.

Рядом возился Митрий, вернувшийся с полным ведром. Лошадь, пофыркивая и причмокивая губами, пила. Хорошо.

Подошёл Герасим. Я сел:

– Вы что так быстро?

– Не пустили к отцу Окимию, – он горестно покачал головой.

– Как это не пустили? Почему?

– Болен, говорят, сегодня никого не принимает.

– Болен? А что с ним такое? Чем болен-то? – обеспокоено затарахтел Митрий.

Герасим пожал плечами:

– Да чай не молодой. Мало ли на старости лет болячек повылазит.

Я не мог представить себе отца Окимия больным. Я, конечно, знал, что ему идёт восьмой десяток, но вообразить рослого осанистого спокойно-уверенного в себе человека с прищуренным умным взглядом, больным и немощным никак не мог.

– Может чем помочь надо? – спросил я, слезая с телеги.

– Чем ты поможешь-то? Доктор у него. Он знает, что нужно. Секретарь сказала, чтобы мы пока отдыхали, распоряжения от него потом поступят, – ответил Герасим.

– Ладно. Я тогда домой? – спросил я и удивился, как спокойно и уверенно произнёс это «домой», как будто и, правда, у меня тут был дом.

Герасим кивнул, а потом повернулся и сказал:

– А хочешь, к нам поедем? Чего тебе одному-то? Места всем хватит, да и с печкой я помню, Митря говорил у тебя проблемы, – ухмыльнулся он в бороду.

– А ведь и правда! Айда к нам жить! – подскочил Митрий, – Я давно позвать хотел, да боялся, отец заругает.

– А чего заругает-то? Хорошему человеку завсегда рады.

От этих слов такая радость распёрла мою грудь, будто я получил высшую ступень социального уровня. Да что там уровня! Помнится тогда, предвкушая это событие, и будучи в нём уверенным, что-то я не замечал за собой такой радости. Но все-таки смущённо сказал:

– Да я бы с радостью, но не стесню? Вон Митрий в школу скоро пойдёт, ему надо место тихое, чтобы учится, да и у вас работа тяжёлая, отдохнуть надо. А тут я кручусь.

– Так я же осенью к тётке Глаше перееду. У неё буду жить, когда в школе-то! Не наездишься туда-сюда каждый день.

– Дом у нас большой, – сказал Герасим, поправляя уздечку, – места всем хватит, и для тебя комнатка найдётся.

– Вот спасибо, – обрадовался я. – Я с радостью. Тем более нам и дальше вместе работать надо будет, как я думаю.

– Ну, вот и ладно.

Уже вечером, когда мы помылись в бане, и чистые, довольные ужинали, у Герасима звякнул браслет. Мы с Митрием притихли. Герасим тяжело встал из-за стола и отошёл в другой конец комнаты к комоду, о чем-то тихо переговариваясь. Разговор продолжался недолго, и Герасим вернулся к нам.

Мы молча смотрели на него.

Герасим, кряхтя, сел на лавку и принялся за еду.

Митрий поглядывал на него, но ни о чем не спрашивал, тоже продолжил прерванный ужин.

– Ну что? – нетерпеливо сказал я. – Как здоровье отца Окимия? Это он звонил? Ему лучше?

Герасим кивнул. Я разозлился. Ну и чего молчит-то! Как будто то, что ему сказал отец Окимий, меня не касается. «Ну и хрен с тобой», – сердито подумал я и вылез из-за стола.

– Спасибо за ужин, – сказал я и пошёл в свою комнату.

Комнатку мне выделили хорошую, хоть крохотную, но очень светлую, с окном во всю стену. Под ним стоял стол и табурет, а напротив, у стены, топчан, накрытый тёплым стёганым одеялом да ящик для белья в углу – вот и всё убранство комнаты. А что ещё нужно? Если только книги. Я очень скучал по книге, но до здешней библиотеки ещё не добрался, а в электронную, при перепрограммировании моего браслета по решению суда, доступ мне был запрещён, как и к любому интернет-источнику.

Я сел на табурет у окна и настежь распахнул створки. Август катился к осени, но было по-летнему тепло. Ещё не стемнело, хотя солнце и ушло за ближайшую гору. Окно выходило в небольшой сад, разбитый позади домика, и старая яблоня протянула одну из веток, пригнувшихся под тяжестью наливающихся яблок, почти в окно. Как говорил Герасим, год выдался яблочный, урожайный. Я потянулся и сорвал крупное красное яблоко. Сладкий сок наполнил рот. «Интересно, что за сорт? Жаль, не разбираюсь. Надо спросить. Отличные яблоки. Самые вкусные из тех, что ел». Я закрыл глаза. Запах яблок мешался с запахом земли, который особенно ощущался при вечерней росе.

В дверь стукнули, и вошёл Герасим. Потоптался у порога.

– Слышь! Завтра в монастырь поедем. Отец Окимий велел.

Я чуть не подавился яблоком.

– В какой монастырь? – глупо переспросил я, во все глаза смотря на Герасима.

– Как в какой? – опешил Герасим. – В наш монастырь. На зиму надо продуктов привести. Так-то весь товар, что с поезда, сразу идёт в кладовые монастыря. А уж потом по надобности я привожу сколько надо. Вот ща надо начинать запасаться, а то зимой не наездишься. Ты пособишь, что ль?

– Конечно, пособлю! – спохватился я.

– Ну, вот и ладно, – он повернулся было уходить, но обернулся, – Поедем пораньше, Митрю к тётке Глаше отвезём, чтоб до работы её дома застать.

– А что Митрию уже в школу?

– Ну. Через неделю пойдёт. Пусть пока по хозяйству поможет. А то Глаша с мужем всё время на работе, а дочка ёйнная хворая. Митря-то у меня по хозяйству шустрый.

– Во сколько встаём?

Герасим на секунду задумался и ответил:

– Ну, давай в пять. Пока соберёмся, пока дотрухаем.

***

На другое утро я проснулся около пяти. За время покоса привык подниматься с солнцем. Ещё не открывая глаз, прислушался. Тихо. Только едва слышно кто-то возится за стеной. Должно быть, Герасим уже встал и собирается в дорогу. Я подошёл к окну. Темно и не понятно, что с погодой. Я распахнул створки, и свежий воздух ворвался в комнату, омыл меня, словно из душа окатило. Ночи уже холодные, хорошо, что в доме тепло от притопка печки, в котором мы готовили еду. На востоке небо прибиралось, готовясь к появлению солнца: разогнало дремавшие облака и уже постелило розовую дорожку.

Поёживаясь, я быстро оделся и пошёл к умывальнику, где столкнулся с Митрей. Он уже умылся и теперь быстро тёр улыбающуюся мордашку белым вафельным полотенцем.

– Доброе утро!

– Доброе, Митрий, ну ты как? По учёбе соскучился?

– А то! Да и по ребятам тоже!

– Хорош, балаболить, к столу давайте! – крикнул из кухни Герасим.

Митрий побежал на кухню, а я принялся умываться.

На кухне было очень тепло. На завтрак Герасим сварил овсяную кашу, которая уже была разложена по тарелкам, а на большой чугунной сковороде шкварчала кусочками сала глазунья из шести яиц. В центре стола на чистом полотенце лежала наполовину порезанная на ломти большая краюха серого хлеба и потел боком кувшин с водой.

Я взял кусок хлеба и с упоением вдохнул его аромат. Только живя тут, я понял, что больше всего на свете мне нравится запах свежеиспечённого хлеба. Удивительно, как я его не замечал в городе. Нет, там тоже пахло хлебом, хотя даже не хлебом, а выпечкой и не в магазинах – супермаркетах, а в частных булочных, где выпекали хлеб, торты, пирожные, пирожки и всякую сдобу там же в пекарнях. Фёка любила такие булочные. Милое лицо улыбнулось мне, и я поспешно отогнал образ, подвинул к себе тарелку, и принялся есть кашу. «Да и то, – сердито подумал я, злясь на то, что разрешил себе вспомнить жену, – не хлебом пахло там, а скорее всякими ингредиентами, корицей да ванилью. Не может вот так пахнуть хлеб в городе. В пакетах особо не будешь пахнуть. Да и свежеиспечённым тот хлеб назвать нельзя. Пока испекут, пока доставят. Да и пекут часто загодя".

– О чем задумался, Олег? – спросил Герасим.

– Да так, не о чем. Хлеб хорошо пахнет.

Герасим кивнул:

– Матрена занесла нам краюху свежего. Давайте, доедайте и пора ехать. Солнце уже показалось.

Я поднялся из-за стола. Митрий торопясь подбирал хлебным мякишем остатки топлённого сала со сковороды и отправлял их в рот.

Герасим пошёл готовить кобылу.

– Потеплее оденьтесь, – крикнул от входа Герасим, – прохладно сейчас.

Он вытащил из огромного тюка с вещами, которые приготовил для сына, осеннюю куртку-ветровку и бросил на скамью, стоявшую под висевшей на крючках верхней одеждой справа от входной двери.

– Митря! Куртку одевай! – сказал он и вышел.

Тут же появился Митрий, тащивший в одной руке ноутбук, в другой пузатый портфель, похоже, набитый школьными принадлежностями.

Положил все своё хозяйство на скамью и принялся натягивать куртку.

– Ничего не забыл? – спросил Герасим, когда Митрий устраивался в телеге.

– Не, вроде ничего.

– Вроде ничего, – передразнил его Герасим, – проверь. Я без конца мотаться туда-сюда не буду.

– Да я проверил, всё взял.

– Ну ладно, готовы что ли?

Митрий веселоподмигнул мне, и подвинулся. Я сел рядом.

– Ну, с Богом! – Герасим тронул поводья.

* * *

Дорога шла под уклон, и я вспомнил, как совсем недавно, ехал по ней со станции. Время, которое, как мне думалось в поезде, было отнято у меня навсегда, теперь возвращалось ко мне, но возвращалось как-то странно. Давно наверстав безвременье, но сильно замедлив ритм жизни вокруг меня, оно как безумное неслось во мне. Мне казалось, что каждую секунду, каждое мгновенье во мне что-то менялось, и я уже не прежний я, а кто-то другой, хотя и продолжающий осознавать своё незыблемое Я.

А может быть, это не я менялся, а мир открывался мне с другой его стороны, и моё Я старалось вместить в себя это новое, приспособиться? А может быть я – это и есть этот мир, который сейчас вспоминал забытую часть себя? Вспоминал и принимал самого себя, присматриваясь.

Солнце уже показалось из-за горы, когда мы свернули на дорогу, ведущую к монастырю. Приблизительно через час за очередным поворотом перед нами открылось огромное плато. У меня даже дух захватило: на дне гигантской чаши, окружённой горами, словно зубцами короны, в самом её центре ослепительно сверкали на солнце купола монастыря, чётко ограниченного четырёхугольником белых каменных стен. Монастырь задней стороной прилепился к горе, покрытой густым лесом, зелень которого кое-где уже была чуть тронута красками. Вдоль стен монастыря шёл ров. Со стороны дороги через него был перекинут мост. Монастырь разделял плато на два больших полукруга. Справа от него большую часть занимали аккуратные, стоящие параллельно друг другу теплицы, а за ними до самых гор тянулись черные распаханные поля; а слева, ту, что поменьше – хозяйственные постройки и мастерские, над которыми клубился дымок в сизой мгле.

А перед монастырём, сразу за въездом в долину, вдоль дороги и дальше налево к горам, как грибы на гигантской поляне в грибной год, разбегались приземистые домики поселенцев. Одноэтажные, чисто выбеленные, под металлическими крышами, со светлыми весёлыми занавесками на окнах. И каждый утопал в зелени сада. К домикам лепились крыши бань и сараев. А вдоль дороги, опоясывающей поселение, между нею и домами, за низкими, не больше метра, деревянными заборами, примостились палисадники, в которых цвели осенние цветы, на кустах гроздьями рдели ягоды, а по стеклянным стенам тепличек прыгали солнечные зайчики.

С высоты нашего места хорошо было видно, как дома поселенцев выстроились вдоль улочек, пересекающих левое от монастыря полукружье плато в разных направлениях, и стекающих на центральную самую широкую дорогу, ведущую на тракт. В самом центре поселения на обособленном пяточке возвышались двухэтажные постройки. «Должно быть, администрация» – решил я.

Подъехав ближе, я заметил, что вдоль рва, окружающего монастырские стены, со стороны поселения тянулись длинные одноэтажные деревянные бараки, отделённые от него металлической сеткой.

– А что там за бараки?

– А это-то? Так, ссыльные там живут. Такие вот, как ты, – с усмешкой, обернувшись на меня, ответил Герасим.

Мне стало не по себе.

– Вот, вот, – видимо, почувствовав моё состояние, сказал Герасим. – Благодари Бога, что отец Окимий имеет на тебя виды. А то бы загремел сюда. Понюхал бы монашью жизнь, – и вскинул поводья, – но пошла, пошевеливайся.

«Имеет виды. Интересно какие? Вряд ли я смогу Герасима-то заменить», – усмехнулся я про себя.

Мы свернули с тракта на центральную дорогу поселения и проехали по ней до третьего перекрёстка, а оттуда по правому проулку к домику Глаши.

Улочка, по которой мы ехали, была пустынной.

– Сбесились, что ли? Солнце уж высоко, а нет никого. Спят ещё что ли? – ворчал себе под нос Герасим, пока мы ехали, провожаемые только лаем собак.

– Вон, вон, смотрите! – Митрий привскочил и, схватившись за моё плечо, чтобы не свалиться от тряски телеги, показывал вперёд.

– Да вижу я, не ори! – откликнулся Герасим.

Впереди дорогу по обе её стороны запрудили люди. Наконец мы подъехали и уткнулись в тревожно колыхающуюся, тихо переговаривающуюся толпу. Дальше проехать было нельзя. На нас стали оборачиваться.

– А Герасим, здорово! – сказал ближайший к нам пожилой поселянин.

– Здорово, Фрол, случилось что?

– Беда Фрол с Анькой.

– Что случилось? Какая беда? – почти одновременно воскликнули Герасим с Митрием.

Фрол только рукой махнул.

Мы спешились, и Герасим одной рукой раздвигая толпу, другой ведя под уздцы кобылу, стал пробираться к дому Глаши.

– Поберегись! Дорогу! – зычно кричал он, и безмолвная толпа, словно пугаясь его громкого слова, раздвигалась, пропуская нас.

* * *

Когда мы добрались до калитки, Герасим отдал вожжи Митрию и пошёл в дом. Через пару минут вернулся и направился к воротам, отпирать. Телега въехала во двор. Герасим распряг кобылу и повёл её в хлев, а Митрий побежал с ведром к колодцу. Я присел на лавочку у дома. Чувствовал я себя очень неловко под десятками глаз, следящих за каждым моим движением. Может, надо было идти за Герасимом? Но я знал, что тот терпеть не мог, когда во время работы кто-то маячит рядом без дела. А чем я сейчас мог помочь? Я прислушивался к шёпоту людей, пытаясь понять, что же случилось. Но ни чего не мог разобрать. Давящая тишина не предвещала ничего хорошего.

Из хлева показались Герасим с Митрием и направились к крыльцу. Герасим, проходя мимо, кивнул мне, и я присоединился к ним. Хотел было расспросить, но увидел, что у Митрия глаза на мокром месте, и промолчал. «Что нужно сами расскажут», – решил я. Пройдя тёмные сени, мы вошли в дом. Я удивился, что нас никто не встретил. Должно быть, Герасим с Митрием тут были своими. У порога мы разулись и повесили куртки на вешалку, прибитую на стене рядом с дверью. Герасим открыл дверь в дом, мы вошли и очутились в коридорчике, с правой стороны которого, висели занавески с большими жёлтыми цветами. Пахло чем-то резким незнакомым, и доносились звуки то ли заунывной песни, то ли молитвы. Герасим пошёл за занавеску. Мы следом. И очутились на кухне. Тут тоже никого не было.

– Посадим тут пока, – велел Герасим.

– Чем так пахнет? – спросил я.

Герасим недовольно глянул на меня, но увидев мой недоуменный взгляд, смягчился и пояснил:

– Аня побилась в старых склепах, дочка Глаши. Доктор там у неё, – и, сглотнув комок в горле, продолжал, – сам отец Фивий пришёл соборовать, вот ладаном и пахнет, – потупился и провёл рукой по скатерти, смахивая невидимые крошки.

– Как побилась? Соборовать? Что значит, соборовать? – тихо спросил я, чувствую, что это должно быть что-то ужасное. Герасим молчал. Я глянул на Митрия. Рот его кривился, плечи согнулись и, казалось, что мальчик вот – вот расплачется.

«Умирает!», – стукнуло в сердце. Оно встрепенулось и заколотилось. Мне вдруг отчаянно захотелось уйти из этого дома, чтобы горе не коснулось и меня, моей более-менее устоявшейся жизни. «Я-то причём? Не знаю ни Глафиру, ни дочку её. Мне-то зачем здесь?».

Распахнулись тканевые занавески и на кухню вошла маленькая кругленькая женщина. Она глянула на нас ласковыми заплаканными глазами и, поправляя белый платочек, заторопилась.

– Простите, родненькие, не встретила вас как следует. Сейчас я вас чаем напою. Может, покушать собрать, с дороги-то? Притомились чай? – Она захлопотала, накрывая на стол.

– Спасибо, Глаш, сама-то как?

Она ничего не ответила, только махнула рукой и утёрла кончиком платка глаза.

– Доктор-то что говорит?

– Ой, родненькие, а что доктор? Ничего не говорит. Ругается.

– О, как! Это почему же? – удивился Герасим.

– Говорит, что заставь дурака Богу молится, он и лоб расшибёт.

– Это он про Аньку что ли? – нахмурился Герасим.

– Да какое, про Анечку, – Глаша зашептала, поглядывая на дверь, – ругает монастырские порядки.

– Это как так?! – крякнул Герасим.

– Да говорит, что очень строги, не делают скидку на состояние здоровья прихожан. А Аня моя, ты ж знаешь, какая приверженная. Все старается делать как по писанному: и поститься, и наказы исполнять. Нельзя ей было в тот день в старые склепы-то. Плохо она себя чувствовала. А день поминовения усопших наступил, вот и надо было в старых склепах свечи зажечь и помолиться. Отец Фивий распорядился, чтоб и ребятишек с монахами-то отправили. А там, родненькие мои, сами знаете, осторожно надо. Особливо, когда по мосткам спускаешься на нижний ярус. Шаткие они, да и перила уже прогнили. У Анечки вот головка и закружилась. Облокотилась о перила, а они не выдержали. Она и с этих мостков…, а сверху-то обсыпалось…, – плечи Глаши затряслись, она уткнулась лицом в платок.

– А ты куда смотрела?! Не надо было пускать, коли болеет. И вообще, что за дурь детишек туда загонять!

– Тише, тише, ради Бога! – испугалась Глаша, – Чайку вот откушай.

Герасим поджал губы и отвернулся.

– Та, что я-то? – продолжала Глаша, ставя на стол из буфета баранки, – я на работе все время. Муж тоже: и звонарём, и в мастерских. А Анечка в храме. Так разве плохо в храме-то? Я ей наказывала, если плохо почувствуешь или слабость дома останься, полежи, доктору позвони, а она: «Отец Фивий говорит, что молитва от всех болезней помогает, главное верить всей душой надо». Глаша села к столу: – Вот отец Фивий сам пришёл соборовать, молитвы почитать. Может и полегчает ангелочку моему, – она стёрла со щеки катившуюся слезу.

– А доктор здесь? – решился спросить я.

– Та, здесь, где ж ему быть.

– А с ним поговорить можно? У меня есть хорошие знакомые врачи, я бы мог координаты дать, для консультации, может, помогут чем.

– Батюшка, родимый! Так вы поговорите, поговорите с доктором-то. Хотите я его сейчас позову?

– Удобно ли отрывать? Может мне к нему пройти?

– А погодьте, я спрошу! Попейте чайку пока, вот, горяченького. Я и пирогов напекла. Дух-то теста всю нечисть из дома прогоняет. Ещё жаркие, – она кинулась к печи, открыла заслонку и вытащила противень. Сладко запахло сдобой. Ловко переложила пироги на большое круглое блюдо и поставила в центр стола.

– А хотите бараночку? Свежие с маком, – она придвинула ко мне поближе баранки, – вы как любите?

– Спасибо, не беспокойтесь, – смутился я.

Глаша ушла спросить у доктора, а мы остались на кухне. Кусок в горло не лез.

Нас всех позвали минут через пятнадцать в детскую. Проститься. Желания идти к незнакомой умирающей девочке у меня не было. Я не сталкивался до той поры со смертью, и не спешил с нею встречаться. Остановился в дверях, не торопясь войти.

Кто-то тронул меня за плечо, и я обернулся. Рядом стоял совершенно лысый, голубоглазый мужчина. Он был не на много старше и чуть выше меня ростом, но широкоплечий и крепкого сложения. «Видимо любитель занятий спортом», – мелькнула мысль.

– Вот доктор наш! – выглянула из-за его спины Глаша.

Мужчина протянул мне руку:

– Харитон.

– Олег, – я ответил на рукопожатие.

– Вы хотели со мной поговорить? Давайте пройдём в зал.

Я последовал за ним. Здесь никого не было и царил полумрак. Харитон повернулся ко мне и с интересом рассматривал. Я почувствовал себя неловко под его взглядом.

– Так вот вы какой, учёный пострадавший от любви, – вдруг чуть насмешливо произнёс он.

Я вспыхнул, но промолчал.

– Не сердитесь, у нас тут все по-доброму о вас отзываются. Понимающе. Я ведь тоже, знаете ли, из ссыльных.

– Да? – с интересом откликнулся я. – И что же вам разрешено, так свободно везде ходить? Хотя, что это я, вы же доктор, у постели больного.

Харитон кивнул.

– Да, но не только это, а скорее то, что срок моей ссылки вот уже десять лет, как завершён.

– Как! И вы остались?! – не удержался от восклицания я, – добровольно?

– Конечно, добровольно, – улыбнулся Харитон, – а что вас удивляет? Я же тоже учёный. Врачевание – исключительно занятие для хлеба насущного, но у меня здесь есть отличная лаборатория и никаких преград для исследований.

– А чем вы занимаетесь, позвольте узнать?

– Я – микробиолог.

– Ясно. Удивительные тут порядки в монастыре. Такое процветание науки. Не думаю, что такое возможно повсеместно в таких местах.

– Нет, конечно, это всё отец Окимий. Нам повезло, что настоятель такой ревнитель науки.

Я кивнул.

– А что с девочкой, неужели нет надежды?

– Ну, почему же, – Харитон задумчиво потёр голый подбородок.

Было странно смотреть, на его чисто выбритое круглое лицо, наверное, он был единственным безбородым мужчиной, которого мне довелось видеть в последнее время. Я невольно провёл рукой по своей небольшой бородке, отросшей за время сенокоса.

– Надежда есть всегда, – задумчиво произнёс Харитон, – только я, к сожалению, не педиатр. Мне сказали, что у вас есть координаты специалиста, с которым я бы смог проконсультироваться?

– Да! Мой очень хороший знакомый, замечательный специалист и человек. Я уверен, что он вам не откажет и сделает всё возможное, чтобы помочь. Если у вас есть выход в интернет, хотя, что это я, – поправился я, – конечно же, есть.

Харитон кивнул.

– Так вот! Запишите, его координаты, – я по памяти продиктовал координаты друга-врача. – Обязательно свяжитесь с ним, обязательно, если он сам не сможет помочь, то свяжется с кем надо. И лекарства поможет достать.

– Спасибо, – поблагодарил Харитон, внося координаты в браслет.

– Привет ему от меня передавайте, скажите, что у меня всё хорошо.

– Обязательно передам, – Харитон протянул руку, – надеюсь, мы ещё с вами увидимся, хочу прямо сейчас связаться с вашим другом. Нельзя терять время.

– Конечно, конечно, – ответил я, отвечая на его крепкое рукопожатие. – Удачи вам!

Харитон кивнул и ушёл, а я постарался незаметно вернуться в кухню. Проходя мимо открытой двери в детскую, заглянул в неё. Комната была наполнена людьми и ярко освещена солнцем, заглядывающим в оконце, и горящими свечами. От постели девочки отходил высокий монах в тёмно-красной одежде до пят. Он закрыл небольшую книжицу и поднял голову. Я был поражён, увидев его молодое суровое лицо. Он строго оглядел людей, столпившихся у входа, и пошёл к двери. Началась давка, каждый старался приблизиться к нему, чтобы получить благословение и поцеловать руку. Послышались возгласы:

– Благословите, отец Фивий!

– Благословите, батюшка!

Отец Фивий тихо продвигался к выходу, по пути крестя и благословляя, подавал руку для поцелуя.

Я попятился.

Взгляд его пронзительных чёрных глаз остановился на мне. Мне стало зябко. Такого острого холодного взгляда не ожидал я увидеть у монаха. Так и хотелось сказать: «Проходите, не задерживайтесь». Он шёл прямо ко мне. Поднял руку для благословения.

Я растерялся.

– Спасибо, не надо, – непроизвольно вырвалось у меня.

Он опешил, и так и замер с поднятой рукой. Затем чуть заметно усмехнулся, и спросил:

– Кто таков? Как здесь оказался? – и внимательно оглядев меня с головы до ног, поджал губы и чуть пренебрежительно спросил, – уж не Олег ли Иванов, ссыльный учёный?

– Да, я – Олег Иванов.

– Что тут делаете? – грозно спросил он. – Своё место не знаете? Кто позволил?

Герасим отодвинул меня плечом:

– Прости нас грешных, отец Фивий, по заданию настоятеля мы, ехали к вам в монастырь за припасами к зиме, да вот заодно сына моего Митрю, к Глаше, свояченице моей, привезли, в школу ему пора. А тут беда такая!

Фивий покивал.

– Понятно. Особо не задерживайтесь. Я сейчас на богослужение, а позже жду вас. И, благословив Герасима и Митрия, неспешно проплыл дальше. Отец Ани побежал вперёд. Толпа хлынула за ними. У дверей детской остались только Герасим, Митрий и я.

Герасим и Митря тихо вошли в детскую. Я шагнул следом.

На узкой кровати под тяжёлым одеялом лежала маленькая девочка. Её худенькое личико, с разметавшимися по подушке каштановыми волосами, было прозрачно-меловым, даже какая-то лёгкая голубизна сквозила сквозь мертвенную белизну её кожи. Глаза впали в тёмные глазницы и были закрыты, а нос острым клювиком навис над бледными губами.

«Умерла!» – подумал я.

Вдруг веки её дрогнули, и она открыла глаза.

Сгорбленная Глаша, сидевшая на краешке постели и державшая её за руку, радостно вскрикнула:

– Анечка! Как ты? Тебе получше?

Она обхватила лицо дочери ладонями и принялась целовать его, шепча:

– Кровиночка моя, кровиночка моя.

Подошёл Митрий. Опустился перед кроватью на корточки, наклонился и что-то зашептал девочке на ухо. Глаза Анечки вдруг радостно распахнулись, и она едва заметно кивнула. Румянец чуть тронул её щеки. Митрий чмокнул её в щеку, кивнул и вышел из комнаты.

Герасим погладил больную по голове, перекрестил и, поцеловав в лоб, вышел за Митрием. Я не стал подходить к девочке, а пожелал ей скорейшего выздоровления и тоже вышел.

– Митрий, а что ты ей такое сказал? – поинтересовался я, войдя на кухню, где уже сидели Герасим с сыном.

– Да ничего такого, – замялся мальчик.

– Анечка очень обрадовалась.

– Угу. Я просто сказал, что вот приехал, теперь буду у них жить, надоедать ей, и новые книжки скачал. Она любит, чтоб я ей читал.

– А я с доктором разговаривал, – неожиданно для себя сказал я, хотел совсем не собирался обнадёживать мальчика, – говорит, что есть надежда и Аня может быть поправится.

– Правда?– Митрий радостно уставился на меня.

Я кивнул, но тут же спохватился, вдруг зря парнишка будет надеяться?

– Но болезнь, конечно, очень серьёзная, – кашлянув, добавил я. Глянул на Герасима, тот неодобрительно покачал головой.

Благословив девочку и пожелав её скорейшего выздоровления, соседи разошлись. Отец девочки – муж Глаши – Ефим уехал ещё раньше с отцом Фивием, чтобы звонить на богослужении. Глаша засобирались с нами в монастырь, чтобы успеть на службу помолиться о выздоровлении дочери, и торопила Герасима поскорее выехать. Больную девочку оставили на Митрия, строго настрого наказав точно по часам давать лекарство и присматривать за ней, а если что, сразу вызвать доктора.

– Митря, комната твоя готова. Ты знаешь, где. Иди поглянь. Вещи свои потихоньку разбирай да отдыхай с дороги. А покушать захочешь, так в притопке-то возьми, я туда кашу да молочко топлёное поставила. За Анечкой приглядывай. Может и она покушает. Мы недолго, как литургия закончится, сразу и будем.

Митрий кивал, выйдя на крыльцо нас проводить.

– Ну давай, не балуйся тут, учись хорошо, тётку Глашу слушайся, может и станешь когда твоим астрофизиком, – хмыкнул Герасим, – на каникулы приеду за тобой, и звонить не забывай! – он неуклюже обнял сына, чуть отодвинул его от себя, заглянул в глаза, и, похлопав по спине, захромал к телеге.

Митрий взглянул на меня, я увидел слёзы в его глазах, и понял, как сильно он любит отца, и как будет скучать по нему. Я растерялся, не зная, что сказать. Молча протянул ему руку. Мальчик скрепился, переборол слёзы и с достоинством, как взрослый мужчина, пожал её.

Мне вдруг захотелось напоследок сказать что-то доброе и важное, я даже не ожидал, что так прикипел к нему сердцем, но слова куда-то растерялись, и я не нашёл ничего лучшего, как брякнуть:

– Удачи в учёбе.

Мальчик улыбнулся, а я продолжал:

– Я рад, что познакомился с тобой. И хотел, чтобы ты считал меня своим другом. Так что, если там трудности какие, или что, или там по учёбе что непонятно, и вообще, то позвони мне, я объясню, что и как. И чем смогу всегда помогу.

– Спасибо! Вы тоже, – слегка замялся он, – если трудности какие, печку там разжечь или баню истопить или что, то позвоните мне, я завсегда подскажу!

Мы засмеялись. Я обнял его и взъерошил волосы.

– Спасибо! Только вот позвонить не смогу, связь тут у меня только на вызов работает. Так что звони сам, не забывай!

Мальчик кивнул, и я пошёл к телеге, где уже сидела Глаша и Герасим, который нетерпеливо перебирал вожжи.

Глава 14. Соблазн

На мосту, перекинутом через глубокий ров, наша телега попала в толпу поселенцев, спешащих на церковную службу, и медленно потащилась в широко распахнутые монастырские ворота. Когда мы наконец въехали, над головой в узкой башне гулко ударил колокол. Гомон стих, люди закрестились. Я глянул на Глашу. Она кивнула, поправила белый платочек на голове и с гордостью сказала:

– Это Ефим мой звонит. К литургии.

Я смотрел, как людской поток тёк через площадь к ступеням центрального храма, который возвышался прямо напротив въезда в монастырь.

– Поберегись! – закричал Герасим.

Телега наша свернула направо и остановилась. Глаша неуклюже слезла.

– Спаси Христос, – поклонилась она нам и поспешила к храму.

Мы же с Герасимом поехали дальше вдоль монастырской стены мимо хозяйственных деревянных построек, которые закончились длинным приземистым сараем, сколоченным из толстых досок с кое-где прорезанными узкими оконцами. Около него мы и остановились. Это оказалась конюшня.

Вслед за Герасимом я спрыгнул с телеги.

– В храм-то пойдёшь? – спросил он, распрягая лошадь.

Я пожал плечами:

– Думаю тут походить, осмотреть монастырь, никогда раньше не был.

– Тут особо не разгуляешься. Бездельников не любят. Так что или иди в гостевой домик, вон там справа от ворот, – махнул он, – или пошли на службу. Отец Фивий раньше её окончания всё равно нас не примет.

– Я думал, что ты не ходишь в храм-то, – не удержавшись, съехидничал я.

– Нарочно не хожу, а когда здесь по делам, то заглядываю. А то, как же? Устав блюсти надо.

Колокольный звон залился трелью, и Герасим, вернувшись из конюшни, куда отвёл лошадь, заспешил в храм. Постепенно площадь перед ним опустела, и его тяжёлые двери закрылись. С любопытством озираясь, я шёл по аллее из старых лип, которая тянулась вдоль каменной стены. Обойдя монастырь вокруг, и довольно соскучившись, решил зайти в храм, посмотреть на богослужение. «Никто же не заставляет меня креститься. Постою в сторонке, погляжу на людей. Всё какое-то развлечение, – думал я, подойдя к дверям храма. Огромные деревянные створки с трудом приоткрылись, нехотя впуская, и с глухим стуком захлопнулись за мной. Я попал в узкий коридорчик, в конце которого была ещё дверь, поменьше. Из-за неё доносилось тихое пение. Осторожно, чтобы не привлекать внимание, я вошёл внутрь.

На удивление внешне огромный храм внутри оказался не таким уж большим и довольно тесным от столпившихся здесь людей. Я сделал несколько шагов и остановился, пройти дальше было невозможно. Впереди, насколько мог охватить глаз, я видел спины и головы людей. Люди стояли так тесно, что почти касались друг друга. Остро пахло потом неистово крестящихся и отбивающих поклоны поселенцев, ладаном и горящими свечами. И над всем этим бесконечно вскрикивающим: «Аминь! Аминь! Аминь! Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!», висел огромный купол с расписанным на нём голубым небом и разноцветными фигурками святых и ангелов. А прямо передо мной, перед всеми молящимися возвышалась стена, до самого потолка увешенная иконами в золотых и серебряных окладах, с которых строго и печально смотрели лики святых. «Да уж, – подумал я, – чему тут радоваться? Народ набился, как селёдка в бочку, и своей заунывной тоской кого угодно разжалобит. Интересно, а как же божественное просветление и радость мироощущения, дающая надежду, о которых так любят говорить верующие. Такое ощущение, что здесь каждый вспоминает свои самые горестные обиды и несправедливости, какие только с ними приключались».

От духоты, резкого запаха, от громких, постоянно повторяющихся и часто непонятных слов, от монотонности действий, а может быть от укоризненных взглядов икон у меня закружилась голова, и захотелось присесть. Я тихо пробрался к стене и опёрся, чтобы не упасть, и тут же почувствовал на себе укоризненные взгляды старушек, стоящих по бокам от меня. «Хоть бы скамейка какая была. Почему в храме нельзя присесть? А старушки-то вон какие сильные, часами могут стоять и хоть бы что. Надо на воздух, а то ещё грохнусь в обморок». Сознание моё мутилось, и я уже смутно осознавал, как кто-то подхватил меня под руку и повёл к выходу.

* * *

Пришёл я в себя на скамейке около храма и первое, что увидел – добрый сочувствующий взгляд. Так могут смотреть только очень близкие, родные люди. Так смотрел мой отец.

– Ну, вот и хорошо, вот и славно! – сказал седой старичок. Он стоял передо мной и держал мои руки. От него исходило такое дружеское тепло, что я подумал, что это оно привело меня в чувство, придало сил.

– Простите, что-то мне стало нехорошо.

– Ничего, это ничего. Бывает! Не расстраивайтесь. Вы должно быть в храме первый раз?

– Да, в первый. Знаете, как-то раньше не доводилось.

Старичок, улыбаясь синими прозрачными, как у ребёнка глазами, покивал.

– А сегодня что? Хотели исповедоваться и причаститься?

– Да, нет, – я запинулся. Неловко было признаться, что зашёл просто из любопытства, не хотел обидеть чувства монаха. – Я приехал из поселения при обсерватории. Настоятель прислал нас с Герасимом за продуктами. Герасим пошёл помолиться, да и я вот решил зайти, – почему-то постеснялся сказать, что я – ссыльный. Мне очень понравился старичок, и не хотелось упасть в его глазах.

– Понятно, понятно. Вы – Олег Иванов?

Я вздрогнул. «Похоже, тут все друг друга знают».

– Да, – и потупился я, как нашкодивший мальчишка, но неожиданно услышал:

– Рад познакомится. А я – отец Ануфрий – монастырский духовник.

– Вы меня простите, я вам помешал службу исполнять.

– Ну что вы, совсем нет! Сегодня отец Фивий на службе. Давайте я вас провожу в домик для гостей. Чаем вас напою. Хотите чаю?

– Спасибо! Выпил бы с удовольствием. А сколько ещё служба будет продолжаться, Герасим не потеряет меня?

– Не беспокойтесь, литургия ещё час будет длиться, а потом, я думаю, Герасим захочет исповедаться и причаститься. А в конце службы я пошлю за ним.

«Ну, это вряд ли, – подумал я, – помнится, причащаться нужно на голодный желудок, – мне вспомнилась Клео, она часто ходила в церковь и нас с Фёкой звала, но мы только посмеивались, – а утром-то Герасим уплетал завтрак за милую душу. Но не буду же тут сидеть до конца службы?», – и я пошёл с отцом Ануфрием.

***

Столовая для гостей оказалась светлой и чистой комнатой в одноэтажном домике с весёлыми занавесками на окнах, который прилепился к монастырской стене недалеко от ворот. Убранство её было простым. Два длинных деревянных чисто выскобленных стола с лавками стояли вдоль стен: напротив входа и слева; и четыре квадратных столика в середине. В стене же справа было вырезано большое окно от потолка до уровня пояса человека, с большой столешницей под ним. Оно отделяло столовую от кухни. Там виднелась огромная плита, установленная кастрюлями. Она, повидимому, топилась дровами, потому что из её середины вверх уходил дымоход. Железные полки с кухонной утварью по стенам да такие же железные столы под ними, вот и всё её убранство.

На половине кухни суетились монахи в таких же длинных чёрных балахонах-одеяниях, как и у отца Ануфрия, только сверху на них были надеты синие фартуки, а на голове поварские колпаки.

Один из них, должно быть старший, как по званию, если в монастыре есть звания, так и по возрасту, подошёл к окну, поклонился:

– Здравствуйте, отец Ануфрий!

– Доброго здоровья, брат Филимон. Как здоровье? Все ли хорошо?

– Бог милостив. Всё хорошо!

– Сегодня поселян много на литургии, помощь нужна ли?

– Благодарствую, отец Ануфрий, – Филимон снова поклонился в пояс, – справляемся с Божьей помощью.

– Вот и ладно. Будь добр, налей чаю страннику Олегу. Он устал с дороги. Позволь ему тут посидеть, отдохнуть и чаю выкушать.

– Всегда рады! – ответил Филимон и скрылся на кухне.

Отец Ануфрий взглянул на меня:

– Садитесь за любой стол, где больше нравится.

– Спасибо, отец Ануфрий, – и едва себя удержал от того, чтобы тоже не поклониться, как это сделал повар. «Вот ведь, не зря же говорят, что дурной пример заразителен», – усмехнулся я про себя, устраиваясь за одним из столиков. Уселся и глянул на монаха. Тот стоял передо мной, скрестив сухонькие, с набрякшими венами, руки на животе и серьёзно смотрел на меня. Только морщинки вокруг его внимательных глаз улыбались.

– Вам теперь, Слава Богу, получше?

– Да все хорошо, спасибо вам, извините, пожалуйста, за беспокойство.

– Ну, что вы! Какое беспокойство, – всплеснул он руками, – вам помощь была нужна, кто же мимо пройдёт!

Я промолчал, а про себя подумал: «Хм, да кто угодно пройдёт, все заняты только собой».

Отец Ануфрий улыбнулся, словно прочитал мои мысли, и добавил:

– Вот и славно, вы кушайте, отдыхайте. В соседней комнате есть библиотека, если захотите, то там можно отдохнуть и почитать. А я с вашего позволения должен идти на службу.

Поражённый я смотрел, как он, перед тем как пойти к выходу, поклонился мне в пояс. Почему-то вспомнились холёная рука Фивия, которую целовали поселенцы, получив благословение в доме у Глаши, его гордая осанка. «Вот ведь, монахи, а такие разные», – мелькнула мысль.

* * *

Отец Фивий принял нас с Герасимом через час после церковной службы. Герасим успел пообедать в гостевом домике, куда он пришёл сразу после литургии вместе с толпой поселенцев, и где для них были уже накрыты столы. Я ждал его в библиотеке. Обедать ещё не хотелось, чай с монастырской сдобой были на удивление вкусными и сытными.

После обеда Герасим сытый и довольный заглянул ко мне:

– Хорош глаза ломать. Пошли. Отец Фивий уж нас искал, – и повёл меня в двухэтажное здание. "Административное", – как я понял.

Мы поднялись по крутой деревянной лестнице на второй этаж и остановились у двери похожей на дверь кабинета отца Окимия, с таким же распятием по центру и с табличкой под ним. На табличке было написано: "Страший помощник настоятеля Богоявленского уральского монастыря отец Фивий". Герасим постучал.

– Войдите, – раздалось из-за двери.

Герасим перекрестился и вошёл. Переступив порог, он поклонился в пояс. Я встал рядом. Отец Фивий благосклонно кивнул Герасиму и строго покосился на меня.

– Отец Фивий, – начал Герасим, вытаскивая из кармана рубашки записку отца Окимия и передавая ей Фивию, – вот настоятель прислал. За продуктами к зиме.

Отец Фивий взял листок и положил его на стол, разглаживая ладонью.

– Хорошо, – я сейчас посмотрю что тут. Посидите пока, – он кивнул на скамью, стоящую справа от двери.

Мы с Герасимом сели, а монах пододвинул к себе компьютер, лежащий перед ним на столе.

– Так, так, так, – сам с собою говорил он, – отцу Окимию в полном объёме,аА поселенцам, поселенцам…, – он в задумчивости потёр переносицу, – Герасим, это же ты вводил данные по времени отработки-то своих?

– Ну, да, отец Фивий, – поднялся Герасим, – только я с компьютером-то не очень, Люсенька помогала, но всё точно по моим записям сделала. Как вечор отдал ей отчёты-то по хозяйству, так она всё и сделала. Прям при мне. А что? Не так чего?

– Да всё так. Только вот мне не понятно, почему тут указано время отработки ссыльного Олега Иванова?

– Как почему? Что-то я не пойму, отец Фивий. Он же работал, я всё его время и указал. У меня все ЧИВ его записаны в браслете. Можете сравнить. Мы же вместе на покосе. На всю зиму скотине сена наготовили.

– Да не о том речь, что он работал. Он и должен работу исполнять, на то он к нам и прислан! Не понятно, зачем ты его в общий поселенский список-то его включил? Он чай не поселенец, а ссыльный. И получает оплату не по ЧИВ, а по суточным расценкам на ссыльного, которые нам присылает министерство юстиции. У тебя что, первый раз ссыльный что ли, Герасим?

– Первый раз, отец Фивий, – Герасим почесал затылок, – как-то больше ссыльные всё в нижнем поселении жили, при монастыре. У нас и не было никогда.

– Первый раз, – проворчал отец Фивий, – вот и знай теперь. Зайдёшь к эконому отцу Киму, возьмёшь список на стандартный минимум ссыльным, по нему и будешь получать продовольствие ссыльному Иванову.

– Отец Фивий, – помолчав, просительно заговорил Герасим. Я взглянул на него удивлённо, никак не ожидал, что он способен просить, – а нельзя ли послабление чуток сделать. Вот вам крест, работал Олег хорошо, от души, не жалея себя и с заботой о поселении и монастыре. Знаю я этот стандартный паек, хлеб да крупа небось, с него какой работник-то будет? В нём и так в чём душа держится. Тем более, зимой.

Отец Фивий насупился и молчал. Герасим притих под его взглядом, и даже как-то съёжился.

– Что ты такое говоришь, Герасим! Давай его мясом кормить каждый день, да маслом сливочным. Может ему ещё сахара вдосталь да конфет, пирожных отсыпать? А вина не надо? Да я не против, пожалуйста! – он махнул рукой, – По твоему мне припасов жаль? Только по совести ли это будет, Герасим? По-божески ли нарушать договор, монастырём подписанный? Мы что ж должны слово своё нарушить? Ты это предлагаешь? Условия содержания ссыльных полностью согласованы в договоре с Департаментом и не должны быть нарушены, – он ткнул указательным пальцем на потолок, словно священные правила договора были отпечатаны на нем.

– Конечно, я мог бы пойти на послабление и снабжать ссыльного Олега Иванова так же, как и остальных поселенцев, но, не нарушая договора, а это возможно только при одном условии, – он гордо откинулся на высокую спинку стула, положив руки на подлокотники, и в упор смотрел на меня.

«Да пошёл бы ты к черту, со своим послаблением», – подумал я.

– При каком же условии? – спросил Герасим.

Отец Фивий молча рассматривал нас. Наконец сказал,

– Ты, Герасим, не трапезничал ещё?

– Отобедавши, благодарствую.

– Ну, хорошо, дела-то у тебя здесь ещё есть? Кроме продуктов?

– А как же! Хорошо бы кобыле подковы поправить, а то заднюю правую заменить надоть.

– Вот и ступай на конюшню, там кузнец лошадь твою глянет. А мне со ссыльным наедине поговорить надо.

Мы с Герасимом переглянулись, и он ободряюще чуть заметно мне подмигнул.

– Хорошо, отец Фивий! Спасибо вам, – в пояс поклонился Герасим, – пойду я тада.

– Ступай, ступай Герасим. Как закончишь, подожди ссыльного в гостевом домике. Он туда придёт.

– Спаси Господь, – Герасим ещё раз поклонился и вышел.

– Ну, а мы с вами пойдём в мою трапезную, там и поговорим. Времени у меня мало, дел много, а пищу я сегодня ещё не вкушал, – он встал и, важно кивнув мне, направился к двери, но не к той, в которую вышел Герасим, а к небольшой, спрятанной за вытканным гобеленом, висевшем в простенке между рабочим секретером и окном. Я последовал за ним.

Мы очутились в крохотном помещении. По-видимому, это была комната отдыха: вдоль стены мягкий диван с подушками-подлокотниками, около него сервировочный столик на колёсиках уставленный яствами. Именно яствами, другого слова я к этому великолепию подобрать не мог. Я был поражён монастырской трапезой: тут стояла и запотевшая бутылка красного вина; и широкая ваза, наполненная янтарным виноградом, бананами и жёлтыми грушами, сквозь тонкую кожицу которых, сочился аромат; и тарелочки с нарезанным беконом, балыком, копчёными колбасами, сырами нескольких видов. А и по центру два больших блюда: одно с прожаренной до золотистой корочки индейкой, а другое с медальонами какой-то красной рыбы. От такого изобилия вкусной еды, которую я уже несколько месяцев не пробовал, у меня мгновенно рот наполнился слюной, и засосало в животе. Похоже, моё состояние отразилось у меня на лице, потому что Фивий, довольно потирая руки, вдруг заговорил по-простому:

– Ну-с, Олег, приглашаю вас со мной отобедать, чем Бог послал, – сказал он, жестом приглашая меня сесть на диван и усаживаясь сам. – Не удивляйтесь такому изобилию, всяко не пост сейчас, а как говорит писание: не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека.

Я растерянно опустился на диван.

– Я бы не хотел, чтобы вы подумали, что я какой-нибудь святой. Мы тут все обычные люди, которые поклялись соблюдать заповеди Божьи и почитать Бога. Конечно, такая трапеза у нас не каждый день, но и в пост наша кухня готовит сытные и полезные блюда, чтобы у братьев были силы на совершение своего ежедневного подвига.

Он разлил по бокалам вино.

– Выпьете? Изредка вино пользительно.

Я взял в руки бокал, и смотрел, как наполненная на треть темно-алая жидкость искрилась в свете хрустальной люстры, свисающей над столом. Давно я не пробовал вина, должно быть с того самого злосчастного дня. Мне вдруг вспомнилась Фёка, Клео, я судорожно сглотнул и залпом выпил вино. Отец Фивий удивлённо посмотрел на меня, чуть пригубил бокал и поставил на столик.

– Надеюсь, вы не алкоголик? – улыбаясь, спросил он.

Я отрицательно качнул головой.

– Ну, хорошо, покушайте, берите все что хотите, не стесняйтесь.

Я взял кусочек сыра, понюхал его. Восхитительный аромат.

– Да, – покивал, словно читая мои мысли, отец Фивий, – сыр отличный! И заметьте, мы сами его делаем, так что такой сыр у нас не редкость.

Несколько минут мы ели. Я почти забыл, что нахожусь в монастыре, с наслаждением пробуя каждое блюдо, но чувствуя на себе испытывающий взгляд монаха, не мог побороть крутившиеся в голове мысли: «Что ему от меня надо? Что он хочет?», – но отгоняя их на потом, наслаждался едой и вином.

Наконец Фивий вытер салфеткой губы и руки, и откинулся на спинку дивана. Я последовал его примеру.

– Ну-с, теперь можно и поговорить.

Я молчал, выжидающе посматривая на него.

– Вас должно быть интересует, – продолжал он, – что это за условие, которое позволит мне снабжать вас достойными продуктами? Так я отвечу! – эффектная пауза повисла в воздухе. А я обратился весь во внимание, какой же дурак откажется от хорошей еды, и, возможно, даже от вина. Должно быть хоть какие-то удовольствия от жизни и тут.

– Всё очень просто, вам нужно просто постричься в монахи.

Я вздрогнул и удивлённо уставился на него.

– Как в монахи?!

– Именно, друг мой, – сыто поглаживая живот, сказал он, – как видите, жизнь монаха не есть голодная жизнь. Монахи отнюдь не аскеты. Нет, конечно, есть аскеты и среди монахов, но это в других, строгих, в чёрных монастырях. Мы же стараемся создать для сподвижников Божьих достойные условия. Главное для нас – слово и дело Божье, и не одно суровое угнетение плоти, которое выражается в обете безбрачия.

– Вы хотите сказать, что в монастыре все монахи питаются вот так, как вы?

– Ну, не все и не всегда, – уклончиво ответил отец Фивий, – а только те, кто доказали, что они достойны такой Божьей Благодати. Конечно, те, кто только встал на путь инока, должны пройти путь испытания и доказать свою верность Богу, в том числе и отрицанием земных благ. Однако я думаю, что вам ничего доказывать не нужно будет. Мы в курсе, что у вас перед ссылкой был последний уровень социальной ответственности, значит, общество по достоинству оценила ваши заслуги, и церкви нет надобности в них сомневаться. Поэтому я могу ходатайствовать, чтобы вы заняли одну из высоких должностей в нашем монастыре. Она даст вам и интересную работу, не исключено даже по специальности, а уж никак не косца, – Фивий подмигнул мне, – и достойное содержание. Можете не сомневаться. К моему голосу, голосу старшего помощника настоятеля обязательно прислушается отец Окимий. Тем более что он сам в вас заинтересован. Кроме того, постриг не всегда является пожизненным, и вы сможете уйти в мир после окончания ссылки, если захотите, конечно.

– Да, но, – я растерянно смотрел на Фивия, – как же это возможно? Я же ссыльный и у вас, как вы упоминали, есть договор, где написано, как я должен содержаться? Разве возможно его нарушить?

– Совершенно невозможно, вы абсолютно правы! Но мы и не будем его нарушать! – улыбнулся Фивий. – Одним из его условий является то, что если ссыльный раскается, проявит себя достойно и изъявит желание остаться в монастыре, приняв постриг, то договор может быть расторгнут, а ссыльный, принимая постриг, становится монахом, и уже обязуется выполнять Устав монастыря.

– Во-о-от оно как!

– Именно! Теперь только от вас зависит, измените ли вы своё положение или оно останется прежним.

– А, извините, вам зачем, чтобы я стал монахом?

Фивий улыбнулся.

– И потом, вы сказали, что я смогу работать по специальности, а это предполагает использование специального инструментария. Не значит ли это, что я смогу работать в обсерватории даже вопреки желанию отца Окимия? Ведь это он решает, насколько я понял, когда я буду готов, чтобы допустить меня к оборудованию обсерватории?

Фивий помрачнел.

– Конечно, слово настоятеля монастыря – закон для всех нас. Однако, будучи монахом у вас будет бесконечно больше прав заниматься тем, к чему у вас есть склонность. И потом, к нашему глубокому прискорбию, отцу Окимию уже много лет, и он слаб здоровьем. Дни его походят к концу, и как любой из нас, кто ходит под Богом, он может предстать перед Господом нашим в любой момент. Кто тогда сможет продолжить его дело? В монастыре, к сожалению, таких талантов нет. Вы же сможете достойно продолжить его работу, даруя радость его сердцу и в ином мире. Даже если отец Окимий сейчас ошибается в ваших благих намерениях, будьте уверены, что я глубоко чувствую их, и если Господь сподобит меня, доверив моим плечам огромную ношу ответственности за наш монастырь, то иной кандидатуры руководителя монастырской обсерваторией нет и не будет. Вся бесценная техника и ваше время будет исключительно в вашем распоряжении. Не мечта ли это любого учёного? Я предлагаю вам покровительство, думаю, принять его в ваших интересах.

Кровь бросилась мне в лицо:

– То есть вы мне предлагаете постричься в монахи и ждать смерти отца Окимия, чтобы занять его место в обсерватории?

– Ну почему же ждать? Это только в исключительном случае, если отец Окимий откажется сейчас принять вас в обсерватории как брата. Согласитесь, это его право. Однако даже при таком раскладе событий, вы не останетесь в накладе. Я, как ваш духовник, с подвигнувший вас на постриг, смогу всецело содействовать тому, чтобы вы занимались любимым делом уже сегодня. Должность библиотекаря отдела научной литературы у нас вакантна. Мы давно хотели создать прекрасное хранилище для специализированных книг. И я бы смог предложить вам эту должность в качестве подвига монаха. Это тихое спокойное, отнюдь не обременительное место, где вы сможете изучать научные труды, заниматься наукой, всем, что вам интересно, и с полным доступом к интернету, – отец Фивий замолчал, выжидающе смотря на меня.

Предложение Фивия было настолько неожиданным, что я растерялся. Мысли метались. С одной стороны, всё, что он говорил, было разумным. Неизвестно, когда настоятель допустит меня в обсерваторию, да и допустит ли вообще. Возможно, я так и проведу три года ссылки подручным Герасима. А тут довольно комфортные условия. Три года пережду и уеду. Но согласиться на постриг для меня было равнозначно предательству самого себя. Мне, как атеисту, не только глубоко чужды религиозные обряды, но, если смотреть правде в глаза, они были просто омерзительны в своём фанатизме. И то, что умирает девочка Аня, я скорее обвиню фанатиков – церковников, чем некий несчастный случай.

С другой стороны, все мои метания – есть глупость несусветная и мальчишечийромантизм. Пора повзрослеть. Смысл человеческой жизни – реализоваться, для этого необходимо научиться приспосабливаться. Другой жизни не будет и надо использовать те возможности, которые даются. «Олег, ты охренел, что ли совсем? Купился за еду и тёплое место. Почему сразу купился? Нормально пообедать и выпить я могу хоть раз за всё это время? А там пошлю его куда подальше», – решил.

– Но вы понимаете, что это очень серьёзное решение, надо обдумать, – произнёс я.

– Конечно, конечно! – замахал руками монах. – Я вас не тороплю. Знайте, что вы можете в любое время прийти ко мне и выразить своё желание, – он помолчал, и печально, хотя я готов был поклясться, что видел насмешку в его глазах, продолжал, – ну, а пока договор с Департаментом Юстиции не расторгнут, сами понимаете, мы обязаны его соблюдать.

Отец Фивий встал, взял колокольчик со стола и позвонил. Через минуту дверь открылась, и вошёл монах.

– Брат, Твин, проводи, пожалуйста, ссыльного в гостевой домик.

И повернувшись ко мне, скрестив руки на животе и чуть поклонившись, сказал, – рад знакомству. Надеюсь, ещё увидимся.

– Спасибо за обед, – сказал я, с сожалением взглянул на оставшееся в бокале вино и ножку индейки, лежащую рядом, встал и пошёл к выходу.

* * *

В гостевом домике было также тихо и пусто, как и в первый раз, когда меня сюда привел отец Ануфрий. Только молодой монах убирал со стола посуду.

– Здравствуйте, – обратился я к нему.

– Спаси Господь, – откликнулся он и поклонился мне в пояс.

– Скажите, пожалуйста, сюда Герасим должен был зайти, не видели его?

– Был, батюшка, был Герасим. Вы должно быть Олег?

Я кивнул:

– Олег.

– Так ждал он вас, да домик гостевой пора закрывать. Паломнические часы заканчиваются. Он и пошёл на конюшню, к дороге готовится. Просил вас туда идти. Знаете где?

– Да, конечно, мы там остановились сразу, как приехали, – пробормотал я.

– Спаси Господь! – сказал монах, поклонился в пояс и продолжил устанавливать грязную посуду на большой деревянный поднос.

– Спасибо, до свидания, – откликнулся я, и неожиданно для себя неловко поклонился в ответ, и пошёл к выходу.

«Вот ведь черт, – думал я, спеша в конюшню, – совсем о Герасиме забыл. Напился, нажрался, как последняя свинья, – я отчего-то почувствовал себя неловко перед Герасимом, будто предал его. – А что собственно произошло? Если со мной захотел познакомиться Фивий, я что отказаться что ли должен был? И потом неизвестно, когда ещё удастся по-человечески снова поесть и вина попробовать. Герасим сам выбрал такую жизнь. А я нет. Почему я должен был отказаться от нормального обеда? – но на душе всё равно было скверно.

Герасим ждал меня рядом с нашей уже тяжело нагруженной телегой.

– Ого! Сколько всего. Как же ты Герасим, сам управился? Что ж меня не подождал, – мне почему-то было неловко смотреть ему в глаза.

– Да ни чо, монахи пособили, вместе-то быстро управились. А ты куда пропал? – сказал он, подойдя ко мне. И видимо почувствовал запах вина, усмехнулся, – вижу, вы с отцом Фивием хорошо покушали.

– Ну да, – я отвёл глаза, и тут же вскинулся, – а что, собственно, такого? Я что должен был отказаться? За столько дней нормальный обед.

Герасим закивал и пошёл к телеге:

– Ну да, оно так. Привычка – великое дело.

Я опомнился:

– Нет! Ты не подумай, Герасим! Я не так выразился. Я хотел сказать, что вот так с вином и …, – я замялся, подбирая слова.

– Да понял я, не майся, – улыбнулся он, – давай уже, пора. Садись рядом со мной, там места нету, – кивнул он в телегу.

Я устроился рядом с Герасимом, и мы отправились обратно.

День был в самом разгаре, но, несмотря на то, что солнце висело прямо над нами, летней жары уже не было. Все-таки конец августа. Осень посылала свои первые приветы жёлтыми листьями и порывистым ветром.

Ехали мы тяжело, и часто в тех местах, где дорога шла резко в гору, приходилось идти пешком, чтобы хоть немного облегчить телегу. Лошадь наша, хоть и не молодая, но сильная и выносливая упрямо шла вперёд, подбадриваемая возгласами Герасима. Когда мы въехали на улицу нашего поселения на моем браслете звякнул вызов сообщения. Я открыл экран и прочёл сообщение: «Олег, отец Окимий хочет вас видеть у себя сегодня в пять часов по полудню». Я взглянул на часы – начало четвёртого.

– Герасим, Герасим, – кинулся я к Герасиму, отец Окимий меня к пяти ждёт.

– Знаю, – ответил Герасим, – мне тоже пришло, чтоб направил тебя к нему. Ступай! – он отвернулся, продолжил идти.

Я спрыгнул с телеги, и хотел было уже уйти, но взгляд остановился на Герасиме, начавшим, ещё при подъезде к нашему поселению, от усталости припадать на протез. Моё лицо, словно жаром обдало:

– Ну, вот ещё! Пошли я тебе хоть разгрузиться помогу. Времени ещё полно, успею.

Герасим не обернулся, только пожал плечами. Я пошёл за ним.

Глава 15. Приглашение к сотрудничеству

На встречу я немного опоздал. Запыхавшись, примчался в приёмную настоятеля уже несколько минут шестого. Люсенька увидела, как я выходил из лифта и, поджав губки, недовольно покачала головой.

– Вы что себе позволяете! Отец Окимий вам когда назначил? А вас носит неизвестно где! А у него график. И он его никогда не меняет, чтобы не случилось.

Я ничего не ответил, только покаянно приложил ладони к груди и бросился к кабинету отца Окимия. Постучал.

– Войдите, – послышалось из-за двери.

Я вошёл.

– Здравствуйте, отец Окимий.

Как и в прошлый раз, он сидел за столом перед компьютером. При моем появлении жестом пригласил меня сесть напротив него.

– Здравствуйте, Олег.

– Здравствуйте.

Я сел, стараясь дышать в сторону.

Он молча смотрел на меня. Наконец, чуть отклонился на спинку стула и сказал.

– Как ваши дела?

Я пожал плечами.

– Нормально.

– Значит, нормально? Отлично. Герасим рассказывал о вас много хорошего.

Мне послышалась насмешка в его словах: «Неужели про моё пьянство в монастыре успели доложить? Да нет, вряд ли. Герасим не стал бы, а больше и некому», – но на всякий случай решил промолчать.

– Сенокос прошёл хорошо, продуктами мы на ближайшее время запаслись. Это замечательно. Не пора ли вам заняться, наконец, вашей профессиональной деятельностью?

Я удивлённо взглянул на него. «Это что он у меня спрашивает? Сам же отправил меня заниматься чёрт-те чем, а теперь интересуется, когда я своей профессиональной деятельностью займусь? Оригинально. Хотя про мою встречу с Фивием он вроде не знает».

Отец Окимий словно угадав мои мысли, улыбнулся. Потом взглянул на часы и сказал:

– Сейчас, к сожалению, у нас с вами немного времени, но, я думаю, что смогу ввести вас в курс дела. Давайте поговорим о вашей научной работе. Вы её ещё не забыли? – и, не дожидаясь ответа, продолжал. – Как вы знаете, мы посылали вам запрос о сотрудничестве, ещё, – он помедлил, подбирая слова, – до несчастья, случившегося с вами. Не скрою, меня заинтересовало ваше открытие о том, что была обнаружена неразрывная энергетическая связь человека и Вселенной, когда био-энергия, как вы её назвали, живых существ имеет элементы идентичности и взаимосвязи с тёмной энергией и тёмной материей космоса. И заинтересовало тем, что оно пересекается с моими исследованиями. Однако выводы, которые вы сделали никак нельзя назвать достоверными и удовлетворительными.

– Как? – чуть не подскочил я.

– А вот так. Посудите сами. Ваше открытие не даёт никаких объяснений того, что вы изучали. Оно лишь зафиксировало факт существования некого явления и призывает это явление распознавать, регистрировать и попробовать найти ему применение. Но вы же учёный! Разве не первое дело учёного увидеть суть явления?

– Но как мы можем понять суть явлений Вселенной? Это невозможно! Наука способна только изучить её отдельные проявления на том или ином этапе своего развития. Понять саму суть не во власти ограниченного человеческого разума. Ведь разум и есть порождение Вселенной, её микроскопическая часть, а как может часть вместить в себя целое? А разве понимание не есть вмещение в своё сознание того, что понимаешь? То о чем вы говорите абсолютно невозможно!

Отец Окимий, улыбаясь, смотрел на меня.

– Вы знаете, а я согласен с вами: часть не может вместить целое, но это только в том случае, когда целое состоит из частей. Но что есть целое и что есть его часть? Как я понимаю, вы считаете, что человеческий разум – есть часть Вселенной?

– Естественно! Именно это доказывает моё открытие. Энергия разума человека, как, впрочем, энергия любого существа, теснейшим образом взаимодействует с тёмной энергией и тёмной материей Вселенной, тем самым доказывая, что является частью её. И не только в этом подтверждение. Всё развитие науки, весь наш жизненный опыт тому доказательство.

– Естественно ли? А вы не забыли, что если использовать ваши же термины, то помимо проявленной жизни: истории, изучаемой археологами; законов бытия, изучаемых учёными, как вы выразились на том или ином этапе развития общества; есть более древняя непроявленная жизнь, изучаемая духовными науками.

Я поморщился. «Так и знал», – промелькнуло в голове. Захотелось тут же прекратить этот бессмысленный разговор и уйти, но я сдержался, решил объясниться раз и навсегда:

– Духовными науками? Я вижу в этом словосочетании попытку совместить несовместимое, ибо наука – это отрасль человеческой деятельности, основанная на исследовании, эксперименте, доказательстве; это изучение явлений природы, выявление и регистрация их закономерностей, логически и экспериментально доказанных. То же, о чем говорите вы, не может быть изучено. Так называемые явления духа человечество не в состоянии ни регистрировать, ни экспериментально доказать.

– Вы уверены в этом? А как же ваше открытие? Открытие энергии, которую излучает проявленная материя, не есть ли регистрация духа его, который сокрыт в непроявленной части Вселенной?

Я опешил:

– Позвольте! Человек – существо физическое биологическое, организм человека мы можем изучить, и уже хорошо изучили, нам достоверно известно, что он функционирует по законам развития живых организмов. Биология, медицина, физиология, психология, психиатрия – вся совокупность наук о живом организме имеет именно научную экспериментальную и доказательную основу. Возможно, психиатрия каким-то образом и связана с тем, что вы называете душой, но имеет на неё свой трезвый научный взгляд. Тоже о чем вы говорите, относится скорее к понятию духовности, к понятию Бога, которые не могут быть основаны на логике и эксперименте, а только исключительно на понятии веры и желания человека объяснить то, что научно объяснено быть не может.

– К понятию Бога, – задумчиво произнёс отец Окимий – а что вы думаете о Боге?

Я пожал плечами:

– А что я о нём должен думать? Да ничего я о Боге не думаю. Что я могу думать о том, чего не знаю?

– Ну, хорошо, задам вопрос по-другому: вы верите в разумное начало всего, или считаете, что строение Вселенной, появление разумных существ на Земле явлением уникальным и случайным, возникшим в результате стихийных комбинаций элементарных частиц?

Я задумался.

– Если честно, то я не знаю, как вам ответить на этот вопрос. С одной стороны, изучая Вселенную, энергии, которые пронизывают пространство, живые организмы, взаимодействие элементарных частиц, сложно представить, что все это многообразие – игра случая. Чем больше наука узнает о закономерностях явлений Вселенной, тем меньше остаётся места для случайности. И я склоняюсь к тому, чтобы признать некое разумное логичное начало всего. Однако не могу принять того Бога, которого даёт человечеству религия.

– Можно узнать, почему вы не принимаете Бога церкви?

– Как почему? Да потому что, во-первых, ни одна из религий и сама не знает точно, что такое Бог. Для религии Бог – непознаваемое Нечто, которое всё создало и всем управляет и которому надо поклоняться, чтобы оно за это наградило всякими благами. Собственно религиозный человек и в наши дни, простите меня, отец Окимий, за прямоту, остаётся таким же дикарём, каким был в самом начале зарождения человечества, когда все непонятные явления, от которых зависела его жизнь, именовал божеством и молился на них, прося милости к себе. Не так ли и теперь: к Богу приходят в момент болезни, горя или каких-то событий, разрушающих жизнь человека, когда человек чувствует угрозу, которая нависла над его жизнью или над жизнью его близких, когда сам человек не в состоянии с этой угрозой справиться, когда мир рушится вокруг него, и он, как дикарь, не в силах справиться с внешними обстоятельствами – только тогда он начинает цепляться за последнюю надежду и обращается к Богу. Согласитесь, отец Окимий, что ни один человек, если он счастлив, доволен жизнью, работой и всем, что его окружает, и не вспомнит о Боге. Он просто радуется и живёт. И только, когда все вокруг рушится, мы кричим: «Господи спаси!», и до последнего верим в чудо, ибо нельзя жить и преодолевать невозможное, не веря в чудо. Это просто защитная реакция организма.

Я взглянул на отца Окимия, ожидая, что он рассердится и выгонит меня вон, но настоятель лишь внимательно смотрел на меня и покачивал головой, словно соглашаясь. И я продолжал:

– И во-вторых, церковь старается это непонятное и всесильное Нечто сделать для человека более понятным, ведь нельзя же, в самом деле, поклоняться Нечто! И потому задача церкви очеловечить Бога, чтобы каждый увидел в Боге высшее существо понятное ему. Существо, которое вправе устанавливать законы и вправе строго следить за их исполнением, наказывая непослушных. Простите меня, отец Окимий, но я не могу верить якобы священным книгам, которые столетиями пишутся и переписываются людьми, и в которых якобы заключён посыл Бога к людям, его заповеди. Тут у разумного человека вполне может закрасться мысль, а насколько достоверен этот посыл и не есть ли законы в них, отнюдь не божественные, а придуманные одними людьми, чтобы объединить под своей властью других? Сделать их послушными, управляемыми? Даже, если предположить существование божественной книги, то будьте уверены, она была бы переписана таким образом, как это было необходимо для сильных мира сего в тот или иной период развития общества. И переписана неоднократно, потому что религия – это духовная власть над человеком, которая всегда шла рука об руку с государственной властью.

– Вы, как я вижу, не любите церковь, – промолвил Отец Окимий.

– Да, чего уж скрывать, не люблю. А за что любить людей, которые целью своей жизни и, не побоюсь этого слова, карьеры, поставили власть над другими людьми? Не есть ли это величайшая из гордынь, когда один человек вправе поставить себя выше другого человека? Возомнить себя, или того хуже, внушить другим, что он представитель Бога, его посланник, посредник или назовите как хотите. Когда один человек целует руки другому человеку, – мне вдруг вспомнилась холёная рука Фивия, которую целовали поселенцы, получая благословение, – когда один человек в праве судить и регламентировать личную жизнь другого человека, решать отпускать или не отпускать ему грехи, накладывать наказания, при этом, извините, смешно сказать, строя свою карьеру на своей святости. Если бы Бог и существовал, то не думаю, что он был бы рад таким вот своим представителям и посредникам.

– Значит, если я правильно вас понял, вы полагаете, что всё же существует Нечто разумное, что создало Вселенную, но это Нечто никак не связано с религией?

Я задумался. Я никогда раньше не думал над этими вопросами, но теперь они показались мне логичными, и я ответил:

– Именно! О разумном начале, или даже не разумном, а не знаю, как правильно выразиться. Слова разумный, логичный – это всё слова человеческие. Скорее я бы, наверное, сказал, что я допускаю существование Нечто, которое задало импульс и начало закономерного по нашим понятиям развития. Именно эти закономерности человечество и пытается изучить и понять, именно для этого создана наука. Мы видим и понимаем закономерности развития жизни на Земле, природных явлений и можем утверждать, что на пустом месте, они не могут возникнуть. Из ничего и будет только ничего. Возможно, именно эти закономерности, которые ещё далеко не изучены нами до конца, и по которым существует Вселенная, и создало это Нечто. Человечество многое знает, но ещё очень много предстоит исследовать и понять.

Отец Окимий с довольным видом откинулся на спинку кресла:

– Ну, вот вы и сами ответили на вопрос, который задали в начале нашего разговора: как может разум, порождение Вселенной и крохотная её часть, вместить целое. Не удивительно ли, что крохотная часть физического мира – человек, который живёт бесконечно малое время и который ничтожно мал не только по сравнению со временем и пространством Вселенной, но даже по сравнению со временем существования и масштабом нашей планеты. Как может этот ничтожно крохотный разум человека вместить в себя не только всю историю существования планеты, вплоть до природных закономерностей её создавших, но и законы Вселенной, которые постепенно ему открываются? Неудивительно ли, всё что человечество узнает за всё время своего существования, всё, что оно передаёт потомкам, те воспринимают с лёгкостью, сколь бы велико по времени и пространству не было бы понятое ими? А если для ничтожно крохотного человеческого разума не составляет труда понять и вместить в себя историю Земли, научные открытия закономерностей развития нашей планеты и Вселенной, которые становятся известны человечеству, то почему он, не сможет вместить и всю Вселенную? Или вы полагаете, что наука не способна развиваться и у неё есть какой-то предел, после которого она отомрёт за ненадобностью из-за невозможности познания? Абсурд! И что же тогда такое человеческий разум, если способен на такое? И разум ли это, та мизерная частица, которая, как вы же открыли, неразрывно связана с энергией Вселенной, и которая может в себя вместить то, что физически вместить невозможно? Как человек, живя здесь и сейчас, может изучать, понять, а значит вмещать в своё сознание, ну, хотя бы историю своей цивилизации? Мы говорим знания. А что такое знания? Не есть ли это то, что мы вбираем в своё сознание время, прожитое цивилизацией? И не только время, но и пространство, на котором проходило его развитие, понимание закономерностей явлений, которые происходили тогда. Получается, что в одном ничтожно крошечном сознании человека может сфокусироваться всё, весь опыт, что получило человечество до него. Как такое возможно? Не есть ли это доказательством того, что в нас есть нечто такое, что может вместить это всё? Ни есть ли это всё – каждый из нас? Не прав ли Гермес Трисмегиста, писавший в Изумрудной скрижали: «Как Вверху, так и Внизу»? И если вначале всего лежит Нечто, из которого исходит всё, и в том числе наш разум, то не есть ли это всё и наш разум само Нечто, что позволяет разуму вместить в себя всё? Разве то, что стало закономерным сейчас, ибо изучено разумом человека, не было ли ранее для человечества таким же неизведанным, как то, что не изведано нами теперь? Не думаете ли вы, что ваше сомнение в возможности изучения какого-то неизученного ныне явления – это не научный подход?

– Да. Но я говорил о явлениях, которые мы в принципе не имеем возможность изучить, – начал было я, но запнулся, наткнувшись на насмешливый взгляд отца Окимия.

– В принципе не имеем возможности изучить. Какая привычная фраза для консерватора в науке. Думаю, ни один учёный-исследователь и ни один раз слышал эту фразу.

Я смутился.

– Да, возможно, вы правы. Но как вы представляете подобное изучение. Наука о Нечто? Она будет скорее основана на логических умозаключениях, нежели на фактах.

Отец Окимий укоризненно покачал головой:

– Странно слышать такое от учёного, – и, помолчав, добавил, – ну, во-первых, почему логику разума вы не рассматриваете, как научный инструмент исследования. Разве философия, математика и другие дисциплины, основанные на логике, идеализации необходимых для изучения свойств объектов, формализации задач для вас не являются научными? И во-вторых, почему же только логика. Вот присмотримся к вашему же открытию, Олег. Что лежит в его основе? Ну, очень обобщённо говоря: некая энергия, которая излучается живыми существами и которая может объединяться в разные структуры. Так я вас понял?

– Ну, если уж очень обще, то да.

Отец Окимий кивнул и продолжал:

– Вы назвали её био-энергией и нашли корреляцию между нею и тёмной материей и тёмной энергией Вселенной. А если представить, что это и есть та Божественная энергия, которая была первым импульсом, как мы говорим, Разумного Нечто, исторгнута им и является праосновой всего?

– Как Иисус пожертвовал своей жизнью, чтобы даровать веру в бессмертную жизнь человеку, так и отец его, Бог, пожертвовал жизнью, разметав свою бессмертную сущность на мельчайшие частицы, из которых создано всё? – улыбнулся я.

Отец Окимий удивлённо взглянул на меня:

– Сложно сейчас судить, как и что произошло, но очень возможно, что ваше ассоциация близка к истине. И если Иисус – Брат наш – человек, познавший божественную праоснову, и посвятивший жизнь свою служению эволюции, то Бог, не потому ли и есть Создатель, что из своей же плоти создал нас? Что такое энергия, как не структурированное поле взаимодействия частиц? Частиц на столько малых, что мы пока ещё не научились их распознавать, и ваш научный эксперимент лишь доказывает их наличие и «разумность» закономерности взаимосвязей между ними? И разве это не дело науки изучить эти закономерности, открыть в нашем разуме новую грань понимания?

Послышался тихий мелодичный звон. Отец Окимий взглянул на браслет:

– Прошу меня простить, мне пора. Подумайте над нашим разговором. Пришло время, когда необходимо создать науку, объединяющую все разрозненные знания, открывающие нашему разуму грани, как вы выразились, Нечто. И я предлагаю вам сотрудничество в этом. Предлагаю применить свои знания и способности в изучении Науки о Боге. В принципе без разницы как называть эти исследования, главное понять праоснову всего, а значит осознать её смысл и цель. И понять, осознать не только верой, но и разумом, научной мыслью.

Отец Окимий встал, давая понять, что разговор окончен. Я тоже поднялся. Он протянул мне руку для пожатия, и я пожал её, ощутив необычную радость в душе, которую породило тепло, исходившее от неё.

– Олег, думаю, пришла пора вам занять комнату тут в обсерватории. Работа с Герасимом у вас закончена, перебирайтесь-ка сюда, – и быстро набрав комбинацию на своём браслете, сказал:

– Люсенька, проводите, пожалуйста, Олега в его комнату. Он сейчас выйдет, – и кивнул мне на прощанье, – Храни вас Господь, скоро увидимся. Да! И постарайтесь избегать алкоголя, он разрушительно действует на разум, а он вам очень пригодится в вашей работе.

Я смутился.

– До свидания, отец Окимий, – я попрощался и направился к выходу.

Уже выходя, я обернулся. Отца Окимия за столом не было, только чуть покачивался гобелен, который висел рядом в простенке между стеной и камином.

«Тайная комната?» – удивился я.

Глава 16. Открытие Бога

Моё новое место жительства – это комната на первом этаже обсерватории, которая стала для меня и кабинетом, и библиотекой, и гостиной, и спальней; да ещё небольшая, но с самой настоящей микроволновкой и электрочайником, кухня-столовая, всю роскошь которой венчала мойка с подведённой к ней водопроводной водой. Но что сделало меня абсолютно счастливым, так это крошечное в четыре квадратных метра помещение туалета, в котором отгороженный угол занимал душ. Наконец-то мой быт устроился. Хотя часто мне снилось, что я лежу под низким бесконечным небом на стоге душистого сена, и мириады звёзд смотрят на меня. И тогда меня охватывало такое чувство безграничной свободы и радости, что когда я просыпался, оно ещё долго не покидало меня. Жизнь на новом месте налаживалась.

Мне было искренне жаль, что я теперь редко вижусь с Герасимом и Митрием. Из разговоров обсерваторских я знал, что у мальчика уже начались занятия в школе при монастыре, а Герасим, не покладая рук, следил за порядком в поселении. А поселение наше было не маленьким. Тут нашли кров и работу люди, по разным причинам оторванные от своих родных мест. И мотало их по свету, пока не прибило сюда, где они и пустили корни. Многие уже здесь создали семьи и родили детей, для которых это место стало родиной.

Рядом с обсерваторией жили и монахи, которые помогали содержать её в образцовом порядке. Отец Окимий был суровым настоятелем и человеком, который сам делал свою жизнь. Даже теперь, разменяв восьмой десяток, он нёс тяготы возраста и служения с достоинством, самостоятельно справляясь со всеми трудностями, и только в самые тяжёлые дни, когда болезнь приковывала его к постели, я видел, чтобы кто-то помогал лично ему.

***

Шли месяцы, и я полюбил этого старца-монаха, с его несокрушимой страстью к познанию истины. Такой приверженности науке, которая была у него, я до этого не встречал даже у молодых и энергичных учёных, увлечённых какой-то идеей.

Месяцы складывались в годы. Всё когда-то приходит к концу, подходила к концу и моя ссылка. Оглядываясь назад, я мысленно подводил итог нашим исследованиям. Разве мог я подумать, что здесь, в далёком монастыре, меня ждут удивительные открытия!

Три года упорной работы дали свои результаты. И главный наш с отцом Окимием успех в том, что нами была сформулирована М-теория. Да! Именно та М-теория – Теория всего, которой пытался дать определение ещё Эдвард Виттен в далёком двадцатом веке. Его выкладки не нашли должного подтверждения, и работы постепенно свернулись. И вот теперь, я с гордостью могу утверждать, что нам с отцом Окимием удалось сформулировать М-теорию – теорию, которая объединила фундаментальные взаимодействия во Вселенной. И основывалась она на поразительном открытии о том, что Вселенная не что иное, как глобальное информационное поле.

Именно информация – делает наш мир пятимерным.

Именно информация – то пятое измерение, которое теперь добавилось к первым четырем: ширине, позволившей из точки появиться линии; в высоте, родившей плоские фигуры; глубине, сделавшей мир объемным и времени, давшей местоположение каждому объекту во Вселенной.

Именно информация: фундаментальное отношение, проявляющееся колебаниями частиц, частотами, электронами, фотонами, резонансами, осцилляциями, мгновенными излучениями; выражающееся электромагнитными, гравитационными и торсионными полями, создающими взаимосвязи и взаимодействия между безмассовыми и массовыми виртуальными и гипотетическими частицами, которые определяются по информационному коду, обеспечивающему долговременную жизнь этих частиц или мгновенный распад – делает Вселенную изменяющейся.

К созданию глобального информационного поля Вселенной привёл Большой взрыв. Тогда Нечто – праоснова всего – распалось на мельчайшие частицы – информационы, как я их назвал. Информационов множество и они абсолютно идентичны друг другу, каждый несёт полную закодированную информацию о распавшемся Нечто. Информационные коды от информационов переданные её носителям – бозонам Хиггса[i], мириадами которых насыщено всё глобальное информационное поле Вселенной, активируют взаимодействия между элементарными частицами, в результате чего происходит притяжение или отталкивание между этими частицами, которые при этом получают свою массу.

В отличие от бозонов, существование которых краткосрочно и ограниченно заложенной в них информацией, информационы неуничтожимы и существуют столько, сколько существует Вселенная. Они – код к проявлению информации, заложенной в глобальном информационном поле. Сама же информация в глобальном поле структуирована через тёмную материю и тёмную энергию – непроявленные проекции всевозможных планов её проявления. Именно в них заложена полная информации о прошлом, настоящем и будущем Вселенной, и которая проявляется на физическом плане по средствам бозонов, несущих код к проявлению информации в локальных информационных полях, постоянная напряжённость которых поддерживается резонансно-сотовой, частотно-квантовой и волновой постоянной осцимиляцией мельчайших элементарных частиц, атомов, молекул. Причём, мы были уверены, что условия эти появляются не спонтанно, а заложены в череде событий программы глобального вселенского информационного поля.

Мы предполагаем, что импульс к раскодированию определённого фрагмента информации находится в энергетических вибрациях. Невыразимо высокие энерго-вибрации, таящиеся в глубинах чёрной материи и тёмной энергии, нами только угадываются, предполагаются. Низкие же, сверхтяжёлые мы свободно прослеживаем в космосе – вся проявленная Вселенная состоит из них. Это она огромными глыбами метеоритов проносится в глубинах его. Планеты, звезды, газы, пыль – всё это материальное проявление информации.

Не только информационы через бозоны влияют на элементарные частицы и их взаимодействие, как это было в начале образования Вселенной. Но уже образованные энергии своим взаимодействием друг на друга, приводят к взаимному изменению их вибрационных полей. И видоизменённая энергия уже сама начинает влиять на информационы, активируя те коды проявления информации в них заключённые, которые соответствуют уровню вибраций влияющих энергий. Расшифрованная кодировка информации, соответствующая конкретному вибрационному уровню, передаёт бозонам, а через них поступает информационно-полевым структурам тёмной энергии и материи. Из них то и происходит развёртывание-проявление информации. Именно постоянное развёртывание глобального информационного поля тёмной энергии и есть причина, по которой в расширяющейся Вселенной энергетическая плотность тёмной энергии остаётся неизменной.

Почти год ушёл у меня на исследование процесса развёртывания из глобального информационного поля Вселенной локального поля Земли: газ, пыль, твёрдая поверхность, камень, живая клетка, взаимодействие живых клеток, растение, животное и наконец человек и его разум, как наиболее чуткое к энерго-информационным взаимодействиям существо. Существо, которое энергией своего разума само начинает влиять на информационное поле среды своего обитания, создавая условия существования и воздействуя на информационы, активируя, ещё не проявленную информацию, своим воздействием.

Но самое поразительное для меня открытие в том, что информационы – не просто носители закодированной информации, самопроявляющейся под воздействием определённых энерго-вибраций. Нет! Они – часть глобальной программы, в которой определены сроки и условия её проявления. Более того, в них заложена не только способность к проявлению, но и способность уничтожать результаты «неудавшегося» проявления, которое не способно выполнить заложенную в ней программу, в определённые, заложенные программой, сроки. И не просто уничтожать, ведь информацион не может быть уничтожен в принципе, а самосохраняясь, перезапускать его программу с исходной нуль-точки.

Тёмная энергия – программная субстанция Вселенной, несущая в себе всю возможную вариативность трансформаций информационных полей, концентрируется вокруг информационов, которые задают ей последовательность проявления либо свёртывания этих проявлений-трансформаций в конкретном пространственном и временном интервале.

В М-теорию глобального информационного поля идеально вписывались мои исследования, начатые ещё до ссылки. Однако выводы были сделаны неверно. Не био-энергия живого существа коррелирует с тёмной энергией, а информационы при определённых вибрациях проявляющихся информационных полей посылают через бозоны коды-импульсы, которые проявляют из тёмной энергии энергетическо-вибрационное поле соответствующей информации, закладывая в нём как эволюционную составляющую проявления от клетки к человеку, так и параметры свёртывания неудачного проявления в нуль-точку.

Эти открытия полностью захватили меня, но пыл мой был остужен отцом Окимием, который смотрел на наше открытие с несколько иных позиций. Я думаю, что в этом проявлялась его мировоззрение и вера в Бога, о чём я не особенно задумывался, погружаясь только в научные исследования.

Отец Окимий «опускал» меня на землю, заставляя разбираться с чисто прикладными вопросами. Его больше интересовало, наше открытие как подтверждение Бога, он мечтал о создании науки о Божественном.

Впрочем, наши изыскания вполне укладывались в его цель, но он трактовал М-теорию по своему: что есть начало всего, как не "взрыв" Бога? Той божественной праосновы, которая преобразилась на божественную энергию (тёмную энергию и материю) и структурные элементы – мельчайшие искры Духа (информационы) и её носители (бозоны).

По мнению отца Окимия, преображение Бога – создание им из своей сущности Вселенной с мириадами бессмертных искр Духа, в каждой из которой заключена вся полнота его Сущности, каждая из которых стремится к проявлению и объединению друг с другом, к объединению на более высшем уровне. Бог «умер», чтобы вновь пройти путь проявления, раскрыть те стороны божественной сущности, которые заложены в нем, но ещё не проявлены. Вот цель Вселенной, как её понимал отец Окимий. Мне было странно, что в представлении отца Окимия Бога, как некой «персоны», вовсе и нет. А есть космические, или тут вернее будет назвать, божественные законы проявления энергии божественной праосновы, её трансформация в материальном мире. Такое понимание скорее подходит научному взгляду, а не взгляду монаха.

– Как наверху, так и внизу – давно известная мудрость, – любил повторять отец Окимий, убеждая меня, – ни есть ли смерть Иисуса Христа и его воскрешение искрами Веры в душах людей тем же подвигом, только на земном плане? Но я бы добавил, как в одном, так и в целом. Есть ли рай и ад для человека?

«Да!», – говорят древние.

«Нет!», – утверждают современники.

«И да, и нет», – отвечают мудрые.

"Нет рая и ада, куда бы после смерти попадали души людей. Но есть человек, в душе которого живёт частица Духа или как ты, Олег, по-дурацки её назвал информационом, – говорил отец Окимий, – человек, который своим чувствами, мыслями, действиями – энерго-вибрационным полем – проявляет из глобальной информации частицы Духа своего только ту его часть, которая созвучна его вибрациям. И то место, куда попадёт его душа – ставший персонифицированным информацион – после физического распада тела зависит от той вибрации, которая ей присуща. И продолжит он своё проявление именно в поле тех вибраций: либо низких тяжёлых вибрациях низшей материи, либо высших вибрациях высшей материи.

Для законов Вселенной нет понятий добра и зла, это человеческие понятия, но не понятия Вселенной. Только человек может оценить какое-то явление со своей точки зрения и сказать злом оно для него является или добром в конкретный момент времени, так как он лишён обладания всей информацией. И часто, когда человеку открывается больше информации, он понимает, что фактически вот это зло было для него добром и наоборот. Недаром же родилась мудрость: нет худа без добра.

Во Вселенной действуют объективные законы. Некоторые из них уже известны человеку. Так, закон притяжения, о том, что подобное притягивается подобным, объясняет, почему душа, после распада конечной материи – тела, попадает именно в то энерго-вибрационное поле, с которой она созвучна. Именно под воздействием этого поля будет происходить дальнейшая трансформация души (материальное проявление информации информациона), которая и определит место её будущего рождения.

Так, за исследованиями и спорами с отцом Окимией, за тоской по Фёке летели дни моей ссылки. Пока, наконец, и не наступил тот день и час.

***

Скоро полночь, а я не могу заснуть. Не могу отвести взгляда от экрана браслета, на котором время привычными с детства цифрами отсчитывает последние минуты моей устоявшейся здешней жизни. Тихо. Все спят. Только время буянит за окном разгулявшимся ветром, опоённым холодным дождём, который лил весь день и, не переставая, льёт и сейчас. И это середина лета. Моё третье лето в ссылке. Вернее это лето уже будет свободным. Да что там, будет! Ещё несколько минут и я – свободен! Наступающий день – 5 июля 2298 года – день, которого я ждал с таким нетерпением, порой запрещал ждать, погружался с головой в работу, чтобы забыть о своим зависимом положении. И вот скоро…

Пискнул сигнал сообщения. Я вздрогнул от неожиданности – давно уже мой браслет превратился в простые часы, давно уже я не слышал сигнала вызова. Открыл и прочёл: «Уважаемый Олег Иванов! Сообщаем Вам, что сегодня, 5 июля 2298 года, в соответствии с решением Общественного Суда Элизия от 5 июля 2295 года по делу № 8 – 3587/95 закончился срок ограничительного применения к Вам положений „Декларации о Сотрудничестве“. На основании полученной характеристики от Вашего работодателя – настоятеля Богоявленского уральского монастыря отца Окимия, Вы, начиная с 00:00 часов 05 июля 2298 полностью восстановлены в правах в соответствии с положениями „Декларации о Сотрудничестве“. Вам открыт полный доступ к операциям, проводимым и контролируемым ИИ, в том числе доступ к управлению вашим счётом. На ваш счёт мы перечисляем субсидию в размере двухмесячного оклада на последнем месте работы (до начала Вашей ссылки). В течение этого срока Вам необходимо определиться с местом дальнейшего пребывания и работы. В последующем Ваше обеспечение полностью ложиться на Вас. Ваш личный браслет переслан настоятелю монастыря, у которого вы можете его получить. С наилучшими пожеланиями, секретариат Общественного Суда Элизия».

Свобода! Я лихорадочно вздохнул. Свобода? Если честно, я никогда не был так свободен, как эти три года, проведённых в поселении. Моя работа – работа ссыльного Олега Иванова, оторванного от всего мира и изолированного стенами обсерватории Уральского монастыря, подходит к концу. Эта изоляция принесла мне космическую беспредельность, которая стала моей частью или я стал её частицей? Впрочем, это совершенно неважно. Важно, что моя свобода, моё сознание открыло для себя бесконечность. Это совсем иная свобода, нежели прежде, до ссылки, когда моя свобода была зажата свободой права выбора интернет-контактов, работой и семьёй.

Загоревшийся впервые за три года зелёный глаз индикатора интернет-связи, наверное, впервые за всё время, сколько я себя помнил, не манил мнимой свободой барахтанья в паутине. И только один контакт был по-настоящему дорог мне. Настолько дорог, насколько и отвергаем. Отец Окимий убедил меня в неправоте, но я не мог, никак не мог перешагнуть через себя, пусть даже это было эгоизмом. Я не мог простить, как не мог и забыть. Зелёный огонёк индикатора смотрел на меня зелёным взглядом Фёки. «Позвонить?» – мелькнула мысль. «Зачем?» – тут же оборвал я себя. «Не к чему». Да и ночь. Она спит, должно быть. Спит? Не может Фёка спать в такой момент. Мне вдруг так невыносимо захотелось услышать родной голос, что пальцы сами набрали номер, который я как ни старался, не мог забыть. Раздался сигнал вызова и сердце, казалось, перестало биться, ожидая ответа. Я не дышал. Указательный палец завис над клавишей отбоя. Ещё секунда и …

– Абонент недоступен, – откликнулся чужой женский голос.

Я остолбенел. «Как недоступен? Такого в принципе не может быть. Нельзя отключать браслеты, никогда! Фёка! А может она тоже, как я?!» – я похолодел.

– Можно узнать причину недоступности?

– Да. Абонент добровольно ограничил доступ контактов с собой.

Кровь бросилась мне в голову: «Как? Фёка меня заблокировала? Это такая её любовь»?

Пытаясь скрыть волнение, я спросил:

– Правильно ли я понял, что абонент отправил меня в чёрный список блокировки?

– Нет, не совсем так. Абонемент ограничил себя от всех внешних контактов, оставив только местные звонки в радиусе пяти километров.

– Могу ли я узнать, где находится абонент и есть ли с ним иные виды связи?

Интернет-помощник на некоторое время затих, но вскоре снова вышел на связь:

– К сожалению, нет. Разглашение местонахождения абонента им блокировано, других контактов нет. Иной информацией не располагаю. Доброй ночи.

Я ошеломлённо смотрел на погасший экран. «Как же так? – металось в голове. – А и к лучшему, и к лучшему», – стучало в висках. Огромная тяжесть навалилась на плечи, словно на меня навалили неподъёмный груз. Я никак не мог выпрямиться и вздохнуть полной грудью.

Всю ночь я прометался словно в бреду, и провалился в омут сна только под утро. Разбудил меня странный звук. Когда сон отпустил, я с удивлением обнаружил, что это вызов на моем браслете. Я уже и забыл, как он звучит. Самому мне запрещено звонить, если только воспользоваться кнопкой экстренной помощи, а тут звонить мог только отец Окимий, так ему и не зачем, я всегда рядом с ним в обсерватории.

Я высветил на экране время – 09:45.

«Проспал! Почему не сработала напоминалка? Через пятнадцать минут должен быть на рабочем месте. Но кто мог в такую рань? – и радостно встрепенулся, – Фека! Узнала, что я звонил! Может просто на ночь отключала входящие»?

– Да! Да! Алло!

– Привет, дорогой! Как поживаешь? – знакомый чуть картавый голос Георгия оборвал мою радость.

– Здравствуй, Георгий. Рад тебя слышать. Все хорошо у меня. Как сам? Как там Альбина? – чуть помедлив, сказал я.

На том конце тоже помолчали:

– Что-то не очень радостный голос, дорогой! Ты здоров?

– Здоров, конечно, здоров, – я пришёл в себя и улыбнулся. – Очень рад тебя слышать, – должно быть, Георгий почувствовал мою улыбку, голос его тоже повеселел:

– Вот это другое дело, дорогой! Рад, что здоров! Поздравляю тебя с окончанием ссылки. Я что звоню-то. Давно не виделись, очень мы с Альбинкой соскучились по тебе. Не хочешь приехать к нам?

– К вам? На работу?

– Можно и на работу, конечно, но сначала к нам домой. Мы с Альбиночкой брачный договор заключили.

– О! Поздравляю вас! Вот это перемены!

– Да разве это перемены? Ты ещё про перемены не знаешь!

– А что такое?

– У нас же двое пацанов растёт! Представляешь, Альбинка двойню родила!

– О! Ну вы даёте! Рад за вас. Как она сама?

– Хорошо сама. Тебе привет велела передать. Собирается через год к нам в лабораторию возвращаться, а пока с мальчишками возится. Я ей миллион раз говорил, пора их в детский комбинат отдавать, пусть привыкают к коллективу, ну или хоть няню давай возьмём. Не хочет! Упёрлась, и ни в какую. Пока, говорит, хотя бы три года не исполнится, никуда от себя не отпущу. Кто бы мог подумать, что из неё такая хорошая мать получится.

– Почему? Альбина – молодец.

– Молодец, молодец. Ну, а ты то, как сам-то, дорогой? В курсе, что тебя восстановили?

– Как? Я вообще думал, что мне теперь доступ в Наукоград закрыт.

– Да ты что, дорогой! Наше начальство хорошо помнит нашу с тобой работу. Я вон читаюрешение об открытии нашей лаборатории.

– Серьёзно? Так может, её кто другой возглавит, может ты?

– Какой я? Ты что, дорогой! Хотя, не буду скрывать, с радостью поработал бы в этом направлении, да и Альбина ради того, чтобы продолжит работу вместе, готова вернуться. И не только я и Альбина. Лабораторию расширили и утвердили штат в пять человек! Представляешь, дорогой? И ещё с постановкой задачи на выход к помощнику ИИ. А это ещё не меньше, чем плюс двадцать человек! Я думаю, ты не откажешься вернуться и возглавить? Глеб просил передать, что они ждут твоего звонка.

Я молчал.

– Эй, Олег, ты тут?

– Тут. Надо всё обдумать, а уж потом принимать решение. Три года – немалый срок. Не будем торопиться. Если что, то ты вполне сможешь меня заменить.

– Нет, дорогой, ты же знаешь, что невозможно по этическим соображениям кому-то самостоятельно работать над чужой идеей. Ты ж, надеюсь, не собираешься помирать в ближайшее время!

Я рассмеялся:

– Ну, это совсем не входит в мои планы.

– Вот и хорошо. В любом случае, очень рад был тебя услышать. Мы с Альбиной ждём тебя в гости! Когда сможешь приехать?

– Пока не знаю, Георгий. Надо тут дела закончить. Да и понять, как жить дальше, на какую работу могу рассчитывать. Давай пока не будем торопиться. Пусть все окончательно определится. И тогда.

– Хорошо, дорогой. Давай. Как определишься, сразу звони. Всегда рад тебя слышать!

– Спасибо, Георгий. Хорошо, что ты позвонил. Спасибо. Привет Альбине. До встречи.

– Пока, пока, дорогой!

И Георгий отключился. А я принялся лихорадочно одеваться.

Глава 17. Тайная комната

Выскакивая из комнаты, я вдруг подумал: «А что я собственно бегу-то? Я теперь свободный человек и моя работа тут закончена. Потому и побудки не было. С сегодняшнего дня я кто? – я резко притормозил, – а, правда, кто я теперь? Я больше не числюсь в ссыльных, договор монастыря с Департаментом Юстиции недействителен по истечению срока действия, и я уже не работник обсерватории. А как же отец Окимий?».

Растерянный я быстро вошёл в вестибюль и направился к лифту.

– Ей! Линза! – окликнул меня дед Анисим. – Куда разогнался-то? Поди сюды.

Я притормозил и обернулся к нему:

– Извини, дед Анисим, я и так уже опоздал, отец Окимий этого не любит.

– Не любит, это да, но нет в лаборатории отца Окимия-то. Велено тебе, как придёшь идти к нему в кабинет. Там он тебя будет ждать.

– Правда? А он уже там?

– Там, там. Уж час как там.

– Спасибо, дед Анисим! – я бросился к лифту.

– Вот угорелый, – проворчал дед Анисим мне вслед.

***

Двери лифта открылись, и на меня налетела рыдающая Люсенька – секретарь отца Окимия. Так было странно видеть её премиленькое всегда улыбающееся личико утопающим в слезах, что я опешил. Она всплеснула руками, вцепилась в меня и потянула из лифта, что-то обрадовано жарко при этом говоря. Я ничего не мог понять, от переполняющих её эмоций половину слов она проглатывала:

– Ой, как хорошо, его нет нигде! Вы пришли! Скорее! Он меня срочно, а я только на минуточку, а он пропал! – она снова зарыдала, уткнувшись в платок, – Что же делать?!

– Успокойся, пожалуйста, я ничего не понимаю, что случилось, кто пропал?

– Да я же говорю! Отец Окимий! Надо срочно, вдруг ему плохо? Я когда прибежала, а его нет нигде.

– Я ничего не понимаю! – разозлился я. С отцом Окимией случилась какая-то беда. Нужно срочно что-то делать. Но что? Добиться внятного ответа от бестолковой девицы просто невозможно. Единственное, чего она добилась так это то, что её настроение передалось мне, и ещё не зная, какая беда стряслась, да и вообще стряслась ли, меня стала бить нервная дрожь. Я с чувством встряхнул Люсеньку за плечи и рявкнул:

– Молчать!

Видимо я изрядно встряхнул ей голову, она замолчала, прижав руки груди, и только удивлённо смотрела на меня.

– Отвечай только на вопросы! – приказал я. – Кто пропал?

– Отец Окимий.

– Как пропал? Когда? – теперь уже поразился я.

– Так я же и говорю! – завела было она опять.

– Ну!

– Сегодня утром пропал. Я отошла на несколько минут, прихожу, а у меня на столе срочный вызов горит. Я кинулась в кабинет, а его нет!

Я облегчённо вздохнул какая-то невменяемая девица! Мало ли куда он мог отойти! Не дождался её, и сам пошёл за чем-нибудь.

– Ну и что, что нет! Тебя не дождался, и сам пошёл. Может ему, куда нужно было. Велика важность, что в кабинете нет. Он обязан был тебя сидеть и дожидаться, если, как ты говоришь, вызов был срочный! Что за паника!

– Вы не понимаете! – она уткнулась мне в грудь и заплакала. – Это не обычный вызов, очень срочный, так он меня вызывает, когда ему плохо становится и срочно нужна медицинская помощь. Он всего два раза за все время так меня вызывал. Один, когда…

Но я не стал её слушать, оттолкнул и кинулся в кабинет. Дверь была открыта и я замер на пороге. Все как обычно на столе бумаги, компьютер. Было полное ощущение, что хозяин только вышел из кабинета.

– Ты связывалась с ним по браслету?

– Конечно, связывалась. Только браслет отключё-о-о-о-н, – в голос заголосила она.

– Срочно вызывай доктора! За мной не ходить! Поняла? – я обернулся к ней. Она закивала. – Сиди на своём месте и жди доктора!

Я вошёл в кабинет и захлопнул за собой дверь. В два прыжка оказался около чёрного гобелена, закрывавшего потайную комнату. Дёрнул ручку. Дверь поддалась. Узкая длинная извилистая лестница в полумраке вела куда-то вниз. Я стал быстро спускаться, держась за перила. По мере того, как я спускался, воздух наполнялся каким-то дрожанием, с каждым вздохом, дрожащий воздух наполнял меня, вибрацией отзываясь во всём теле. Голову наполнил звон. Лестница сделала два витка в глубину и, завернув за угол стены, упёрлась в дверь. Она была приоткрыта. Я толкнул её и шагнул внутрь. Словно удар оттолкнул меня, прижав к стене. Я задохнулся. Перед глазами поплыли золотые цветы. И все же я сумел разглядеть отца Окимия, который полулежал на стуле, глаза его были закрыты, лицо белое, а рядом на полу лежала небольшая чёрная квадратная коробочка. Превозмогая неимоверную слабость, которая навалилась на меня, я подошёл к нему. Он сидел перед небольшим экраном, по которому проплывали прозрачные вихри, закручиваясь друг с другом. Было такое впечатление, что отец Окимий, устав после трудного дня, заснул перед экраном телевидера, забыв его выключить, и что программы вдруг закончились, осталась только рябь видео помех. Вихри закрутились сильнее, и моё тело завибрировало в такт с ними, я опустился на пол, не в силах стоять. Мне казалось, что каждая клетка моего организма, каждый атом изменили свои границы и бешено крутятся вокруг друг друга. Я не мог отвести взгляд от экрана. Почти теряя сознание, я, собрав все силы закричал: – Н-Е-Е-Е-Т, но не услышал своего голоса. Мне показалось, что тени-вихри словно споткнулись о мой неслышимый вопль. Их танец замедлился, и среди всполохов я вдруг увидел улыбающееся лицо Фёки, словно сотканное из воздуха. «Умираю, – мелькнуло – прости Фёка. Я любил тебя». Где-то в глубине моего сознания эхом отозвалось: «Я любил тебя». А потом явственно зазвучала чья-то мысль. Именно мысль, я не мог понять мужчине или женщине она принадлежит. Не мог определить звук этого голоса. Это была моя мысль. Возникло чёткое убеждение, что надо отключить экран. Взять чёрную коробочку, которая лежала на полу рядом с отцом Окимием и нажать на кнопку. Если я хочу жить, то я должен отключить экран. Я смотрел на экран, где уже не было видно ни лица Фёки, ни бешеной пляски вихрей. Лишь изредка всполохи пробегали по нему, отзываясь ударом по всему позвоночнику. Сил не было, и я пополз. Вот уже рядом коробочка. Сознание меркло, я потянулся к ней и, падая вперёд, всем телом навалился на неё. Как невыносимо тяжело поддалась большая кнопка на пульте. Экран погас. Силы оставили меня и я упал ничком у ног отца Окимия, пытаясь прийти в себя и отдышаться. Медленно очень медленно целую вечность, восстанавливала свою вибрацию каждая клеточка моего тела к той естественной, данной ей при рождении.

Наконец, я немного пришёл в себя. Исчез набат колоколов, звучащих в голове, остались только звон и боль. Понадобилось ещё несколько минут прежде, чем боль прошла, звон прекратился, и я смог соображать. Я склонился над телом отца Окимия. Живой! Его дыхание пусть едва заметное поднимало грудь, на шее бился, скорее, трепетал пульс. Я попытался поднять отца Окимия. Он был худ, но довольно высок и тяжёл, а силы ко мне ещё не вернулись. Мне нужна была помощь. Из всех контактов я знал только секретарши – Люсеньки. Я набрал её номер и, объяснив, где я нахожусь, попросил срочно вызвать Герасима и спуститься ко мне, взяв лекарство отца Окимия.

Я ждал, а пока расстегнул рясу на отце Окимии, чтобы дать ему больше воздуха. Он выглядел очень больным: глаза его запали в синих кругах, щеки ввалились, резко обозначив глубокие вертикальные морщины. А седые волосы казались серебристо-серыми.

Со стороны лестницы послышался грохот, и через некоторое время показалась Люсенька, прихрамывая.

– Упала?

Она кивнула и наклонилась потереть колено, но тут взгляд её упал на распростёртое тело отца Окимия, и она с воплем бросилась к нему.

Я поморщился:

– Хорош, орать! Лекарство принесла?

– Да! Да! – трясясь всем телом, она, путаясь в платье, достала из кармана маленький пузырёк с лекарством. – Вот! Вот! Это надо дать.

«И как дать-то? – подумал я, – рот, что ли разжимать?».

Казалось, что она прочитала мои мысли. Взглянула на меня, нахмурилась и решительно двинулась к отцу Окимию. Я с удивлением смотрел, как она ловко накапала в колпачок капли из пузырька, и решительно дала его мне:

– Подержите! Не пролейте только!

Я взял. Она ловко разжала Отцу Окимию зубы, опустив вниз его нижнюю челюсть, и протянула мне руку, нетерпеливо глянула:

– Ну!

Я передал ей колпачок, и она очень медленно влила его содержимое ему в рот, надавив вверх на подбородок, прикрыла его. Взяла руку отца Окимия и пощупала пульс. Несколько томительных минут мы ждали. Наконец, она повернула ко мне улыбающееся лицо, по нему катились радостные слезы.

– Получше, получше! – почему-то шёпотом сказала она. – Слава Богу, – и истово перекрестилась.

«Удивительная девушка, – подумал я, – и когда горе плачет, и когда радость».

Я сел на пол рядом с ней у ног отца Окимия.

– А что доктор?

– Выехал, сказал, что будет через полчаса. Что надо дать лекарство и положить в постель. Герасим сейчас должен прийти. Я ему рассказала куда.

– Хорошо. Сам я никак не смог поднять, – почему-то виновато сказал я. Она понимающе кивнула и ободряюще погладила меня по руке.

– Ничего отцу Окимию уже лучше.

Через несколько минут послышался грохот тяжёлых шагов на лестнице и чертыханье. Мы переглянулись. Открылась двери и плечом вперёд протиснулся Герасим.

– Это ж надо такое понастроить! Пройти нельзя, я насилу пролез к вам.

И, увидев отца Окимия, кинулся к нему:

– Отец родной, что с тобой? Что же это такое?! – грозно рыкнул он на нас, словно мы были виноваты в случившемся. Люсенька испуганно пискнула и спряталась за меня.

– Ничего, Герасим, ничего, не волнуйся, – я попытался успокоить его. – Отцу Окимию стало плохо, Люсенька дала лекарство. Ему уже лучше. Скоро и доктор придёт. Все будет хорошо. Только вот надо отца Окимия отсюда как-то вытащить, – я с сомнением посмотрел на гиганта: он сам еле протиснулся по лестнице, как же он потащит отца Окимия?

Герасим кивнул и задумался. Походил вокруг стула, на котором полулежал Отец Окимий, встал впереди, опустился на колени и повернулся к старцу спиной. Глянул на меня:

– Давай пособляй! На спину мне его валите.

Мы с Люсенькой взяли руки старца и положили на плечи Герасима. Герасим крепко их прижал к груди, принимая на свою спину худое тело отца Окимия. Поднатужившись, поднялся с колен и направился к выходу. Люсенька ругалась и била его по могучему плечу, когда он, протискиваясь в дверь, прижал отца Окимия к стене. Мы немного повозились у выхода. Наконец, благополучно миновали дверь, и Герасим, осторожно ступая, пошёл вверх по лестнице, которая прогибалась под его ногами, грозя вот-вот переломиться.

Люсенька, причитая, кинулась было за ним, пытаясь поймать ноги отца Окимия, которые бились по ступенькам при каждом шаге Герасима, и придержать их. Герасим шуганул её и приказал нам не вставать на лестницу, пока он тут, а то проломится к чертям собачьим, как он выразился, эта хлипкость и ноги все переломаем.

Наконец, Герасим добрался до верхней двери и с трудом втиснулся в кабинет. Мы бросились за ним.

***

Отца Окимия уложили на кровати в его спальне, которую уж с год как оборудовали в комнатке рядом с его кабинетом, с того времени, когда у отца Окимия обострилась болезнь. Он всё не приходил в себя, хотя сердце билось ровнее, и пульс уже не ощущался трепещущей бабочкой. Люсенька плакала, мы с Герасимом мрачно стояли у его изголовья, не зная, что предпринять. Хорошо, что вскоре приехал доктор. Мы облегчённо вздохнули, а Харитон выгнал нас в коридор.

Люсенька повела нас с Герасимом к себе, в секретарскую, где усадила за низкий столик и налила чаю. Поставила вазочку с пряниками. Она с таким умилением и благодарностью смотрела на Герасима, что тот крякнул и полез за пазуху, достал оттуда флягу. Открутил крышку и плеснул в неё темно-бурой жидкости:

– Будешь? – протянул мне.

Люсенька негодующе фыркнула и ушла на своё рабочее место.

– Вот так и лучше. А то уставилась своими глазищами, – проворчал Герасим.

Я глотнул из фляжки, жгучая жидкость обожгла горло и желудок, но принесла ясность голове и тепло, и покой груди. Чуть задохнувшись, я кивком поблагодарил Герасима и отдал крышечку. Герасим налил в неё пахучую жидкость и одним махом влил в рот, удовлетворённо крякнул и вытер усы и бороду.

Мы ждали доктора долго. Наконец, он вышел из спальни отца Окимия, кивнул и пошёл к нам. Не успел он дойти, как двери неподалёку расположенного лифта звякнули, и из него вышел отец Фивий. Он сильно располнел за то время, пока я жил тут и потому казался старше своих лет. Держался он с большим достоинством, и сначала мы увидели пухлую белую руку, опирающуюся на посох, а затем показалась из лифта и его дородная фигура, и неспешно поплыла к нам. Представляю, какой трепет вызывал он у прихожан и монахов, – я улыбнулся про себя, – сейчас ещё и руку свою будет тыкать в губы. Я его терпеть не мог за заносчивость, граничащую со скудоумием. С того памятного нам обоим дня, прошло уже три года. Мы почти не встречались, но я чувствовал его неприязнь ко мне. Видимо, потому, что я так и не захотел воспользоваться его предложением поддержки, и остался с отцом Окимием. Я не мог понять то ли он не любил отца Окимия, то ли столь фанатично был привержен религиозным обрядам. Ведь надо же накатать жалобу в синод на настоятеля, что тот часто болеет, а остальное время занимается в обсерватории и не справляется со своими обязанностями, редко проводит службы в храме! А ещё верующий человек. Хотя, скорее всего, вера для него лишь способ карьеры, вот он и добивается чего хочет. Добился же кляузами, что его назначили заместителем настоятеля. Вон хвост-то как распушил, палку зачем-то купил, а он ведь чуть старше меня. И разжирел как свинья.

Люсенька, вскрикнув от умиления, бросилась к отцу Фивию. Тот довольный перекрестил её, благословляя, и протянул руку, к которой она благоговейно припала губами. Я чуть не плюнул. Отец Фивий медленно подплыл к доктору, перекрестил и его, тот тоже приложился к его руке. Рядом с ними уже стоял Герасим, переминаясь с ноги на ногу, дожидаясь своей очереди. Я остался сидеть за столиком. Отец Фивий даже не взглянул на меня, не поздоровался. Будто меня и нет. Просто люди уже не могут поздороваться, обязательно надо его ручки целовать.

– Я услышал о беде, у нас приключившейся, – медленно заговорил отец Фивий, обращаясь к доктору, – что скажите доктор? Как дела нашего благодетеля отца Окимия?

«К вашему горю ему лучше, и скоро он будет здоров", – мысленно ответил я.

– Слава Богу, всё обошлось. Отцу Окимию уже лучше. Сердечный приступ удалось купировать. Но ему нужно несколько дней полежать.

– Слава Богу, Слава Богу, – истово закрестился отец Фивий. – Радостно слышать такую благую весть. Я могу его сейчас посетить?

– Он пришёл в себя после приступа, я дал ему лекарство, и он уснул, лучше его пока не беспокоить, – неуверенно произнёс Глеб.

– Ничего, ничего! У меня дело безотлагательное, Божье, не думаю, что оно обременит настоятеля, – и он направился в покои отца Окимия. Доктор пошёл было вслед за ним, но был остановлен под предлогом таинства необходимой беседы.

– Вот ведь, – я с трудом удержался, чтобы не дать характеристику Фивию, – он его что, доконать хочет? А ты тоже, доктор называется! – рассердился я на друга.

– Отстань, Олег, – расстроено прервал меня Харитон, – как я могу его остановить?

– Как, как. Просто! Ты же врач, сказал бы нельзя, он без сознания! Иди и немедленно гони его оттуда, пока он не затюкает отца Окимия вконец. Чего он припёрся-то? Что за неотложные дела? Ты слышал что-нибудь Герасим?

Герасим пожал плечами. Люсенька отрицательно покачала головой:

– Что же он так долго? – жалобно сказала она. – Отцу Окимию отдыхать нужно, поспать, а как приходит отец Фивий, потом отцу Окимию только хуже делается!

– Так все, Харитон, иди, выгони его! Или я сам пойду. Мне теперь терять нечего, я свободная личность.

– Кстати, поздравляю, – хлопнул меня по плечу доктор.

– Какое кстати? Кстати тебе надо быть там, у отца Окимия!

– Ладно, ладно, не шуми. Я сам хотел, – Харитон пошёл в спальню больного.

Люсенька бесцельно перебирала бумаги на столе. Герасим кашлянул и сказал:

– Ну, я тоже пошёл, что ли. Меня уже заждались, работать надо. Если что запомочь, зовите, – он кивнул и заковылял к лифту.

Не прошло и пяти минут, как Харитон вошёл к настоятелю, оттуда вышел отец Фивий. Лицо его насколько было видно из-за бороды и усов покраснело, а на его лбу я с удивлением заметил капельки пота. Он шёл не торопясь, но с такой силой опускал посох на пол, что стук его заглушал звук шагов. Он хотел было пройти мимо, но вдруг остановился и обернулся ко мне.

– Насколько мне известно, срок вашей ссылки сегодня закончен. С чем я рад вас поздравить, – голос его дрогнул. – Когда вы думаете возвращаться домой? – он с вызовом смотрел на меня.

«Когда ты сгинешь отсюда», – прочитал я в его взгляде.

Я разозлился.

– Я думаю, что вас это не касается.

Отец Фивий насмешливо прищурился:

– Ошибаетесь! Вы находитесь на территории поселения Богоявленского уральского монастыря, а проживать здесь могут только люди либо по договору с Департаментом юстиции, как ссыльные, либо добровольно подписавшие обязательства Устава общежития поселения, утверждённого монастырём. Насколько мне известно, с сегодняшнего дня закончился срок действия договора, заключённого между настоятелем нашего монастыря и Департаментом юстиции, определяющий ваш статус ссыльного. Кроме того вами не принят Устав общежития поселения, а значит вы не являетесь поселенцем. Так что вам тут делать абсолютно нечего и находитесь вы тут не законно. Пора собираться и уезжать, – он даже посохом стукнул об пол в сердцах, обычное спокойствие его покинуло.

– Если вы правы, то, что нервничаете? Пока отец Окимий болен, я не оставлю его. И потом я должен привести в порядок свои материалы перед отъездом и передать их отцу Окимию. Разве не это он вам сказал? Думаю, вы получили от него согласие на то, чтобы я оставался здесь ещё какое-то время.

Отец Фивий ничего не ответил, только поджал губы и двинулся к выходу.

А я подошёл к двери покоев настоятеля и тихо постучал, не решаясь зайти. Выглянул Харитон:

– Не сейчас, – отрицательно мотнул он головой, – иди к себе. Я тебя тогда позову, когда будет можно. Пусть поспит. После отца Фивия у него опять давление подскочило, – расстроено добавил он.

Я погрозил ему кулаком и пошёл в обсерваторию, по пути крикнув Люсеньке, что буду там, поработаю, и чтоб она, если что, сразу звала меня.

– Хорошо! – откликнулась она.

––

[i] Бозон Хиггса Бозоны – это частицы, которые переносят взаимодействие между другими частицами, таким образом, любое притяжение или отталкивание между частицами происходит за счёт того, что они обмениваются бозонами.

Бозон Хиггса был последней частицей открытой в Стандартной Модели. Это критический компонент теории. Его открытие помогло подтвердить механизм того, как фундаментальные частицы приобретают массу. Эти фундаментальные частицы в Стандартной Модели являются кварками, лептонами и частицами-переносчиками силы. https://yandex.ru/turbo/mining-cryptocurrency.ru/s/higgs-boson/

Глава 18. Я даю клятву

В лаборатории привычно тихо. Я подошёл к «Око», нашему бессменному помощнику, чей искусственный интеллект неустанно регистрировал заданные параметры, и быстро просмотрел последние записи. Провёл ладонью по прохладной серебристой поверхности. «Око». Таким было рабочее название прибора, над которым я работал всё это время, он один заменял целую группу помощников. «Око» походил на тот прибор, с которого началось моё исследование строения Вселенной ещё в Наукограде. Только теперь он способен регистрировать не только энергетические импульсы живых существ, ища их корреляции с импульсами Вселенной, как в тёмной энергии и тёмной матери, так и в проявленной материи: пыли, камня, воды – всего! Абсолютно всё было пронизано вибрацией с чётко прослеживающийся взаимосвязью её частоты с плотностью проявленной материи.

Обнаружив, что Вселенная – это глобальное информационное поле, и научившись распознавать его локальные проявления в материальных и нематериальных объектах, мы приступили к созданию эволюционной шкалы жизни, как мы с отцом Окимием её назвали, регистрируя последовательность изменений уровней вибраций в локальных полях, и связанные с ними физические изменения проявленной материи.

Из всего многообразия вибрационно-материальных трансформаций Вселенной мы могли исследовать лишь мизерную её часть, принадлежащую нашему миру. Только по этому сегменту возможно было создание эволюционной шкалы: диапазона вибрационных полей и соответствующие им материальные проявления информационного поля от самых низких вибраций неживой материи до самых высоких, которые Отец Окимий назвал героическими, и которые регистрировались как мгновенные всплески энерго-вибрации у людей, воодушевлённых молитвой, творческим порывом или самоотречением.

Что там, у минимальной отметки диапазона эволюционной шкалы нашего локального информационного поля мы ещё могли понять. Не так уж и далеко человек отошёл от нуль-координаты. А вот что лежит в области её высоких вибраций, даже вообразить сложно, ибо мысль человеческая не может сгенерировать тот образ, ту вибрацию, которая не соответствует диапазону его полевого существования. Мы только можем постараться как можно ближе подойти к своей верхней планке.

Но самое удивительное открытие, которое сделано нами при составлении эволюционной шкалы в том, что вибрации отдельных материальных объектов, организмов могли взаимодействовать и влиять на полевые характеристики друг друга. Так, два объекта с разным тоном вибрации могут не только энергетически соприкасаться, но взаимно проникать, усредняя вибрации своих полей. Конечно, полностью вибрационные поля никогда не станут идентичными, так как каждое несёт свою индивидуальную информацию, но будет скорректирована.

При этом в поля информационов заложена центростремительная сила. "Распавшийся" Бог должен был "воскреснуть", но воскреснуть более могущественным, познавав опыт проявленных возможностей. Информационы стремились объединиться, гася разность колебаний при незначительных отклонениях и усиливая колебания того уровня вибрации, который в них преобладал. Более сильное поле «принудительно» притягивало к себе, заставляя звучать в унисон, слабое. Так энергия группы людей, усиливающаяся близкими по амплитуде вибрациями, росла, объединяя энергетические поля каждого человека. Люди с более высоким/низким уровнем вибрации, попадая под воздействие поля группы, подчинялись его силе и усиливая его, «сглаживая» свою вибрационную индивидуальность. Не в этом ли, например, суть известного издревле, феномена безумства толпы?

Мы только начали исследования, которые подтвердили бы то, что наша человеческая эволюция – это поступающее развитие энергетической вибрационной системы – единого объединённого поля информационнов, каждый из которых включает в себя информацию обо всей Вселенной. Я – Вселенная! Вселенная, которая имеет строгую закономерность проявления и осознания: постепенное повышение частоты вибраций индивидуального поля от близкого к нулю к бесконечности.

Мы подошли к осознанию закона, по которому можно просчитать эволюционные этапы развития человечества, но уже сейчас было очевидным, что эволюционное плато перед новым скачком разительным образом сокращается. Если в начале эволюции жизни на Земле для эволюционного скачка – перехода материи на более высокий энергетически – вибрационный уровень – требовались миллионы лет, то затем их сменили тысячелетия, а в последние столетия это время сжалось до 300-400 лет.

Мы обнаружили, что когда человечество не могло выйти за верхние пределы диапазона сегмента своего развития за время, отпущенное ей информационным полем, то его энергия начинала приобретать вид воронки, которая кружила на одном месте. Постепенно не высвобожденная энергия информационов, стремящаяся к высшим частотам, под действием преобладающего поля низкой вибрации своих собратьев сглаживалась и начинала вибрировать в унисон с ними. Снижение частоты вибрации приводило к изменению её амплитуды и ускорению, которые неуклонно возрастали. Глобальной информационной программой Вселенной, видимо, заложен временной путь, когда энергетическая вибрация, достигшая пиковой частоты для диапазона данного сегмента развития жизни, должна трансформироваться в поле более высокой вибрации, которое неизбежно должно привести к новому эволюционному преобразованию материи. И если этого не происходило, то накопленная энергия локального поля, не способная преобразоваться в новую форму, концентрирует низкую вибрационную мощь такой силы, которая кипит, как вода в котле. Эта энергия будет накапливаться до тех пор, пока не притянет неуправляемые мощные стихийные природные явления, которые и поглотят поле цивилизации, как неизмеримо малое перед ними. Цивилизация при этом будет уничтожена: рассеяна и поглощена низкой вибрацией материи Земли – отброшена в нуль – координату, с которой и начнёт заново круг своего эволюционного развития. Сколько было уже таких погибших цивилизаций на нашей Земле? Вот и сейчас. Не стоим ли мы на пороге подобной катастрофы?

И что теперь? Мне надо уехать? Бросить эту работу? Что ждёт меня дома? Сможет ли отец Окимий дать мне разрешение на продолжение нашей работы вне его обсерватории? Ведь это и его работа! Да смогу ли я сам продолжить исследования? Дадут ли мне под неё лабораторию? А если нет? Однажды уже отказали в финансировании. Где гарантия, что это не повториться? И потом, где я буду жить? Дома? Фёка говорила, что она прогнала Клео, а если нет? И смогу ли я опять жить с женой как ни в чем не бывало? Я, конечно, беспокоюсь о её судьбе и желаю ей всего хорошего, но продолжать брачные отношения.... Я прислушался к себе: «Простил»? И понял, что нет, что всегда не рождённый наш ребёнок будет непреодолимой преградой.

Всю первую неделю июля лил дождь. Небо рыдало навзрыд, потеряв где-то в тучах свою подругу – солнце. Я любил дождь. Мне казалось, что дождь объединял всё, и я в этот миг остро чувствовал свою сопричастность со всем, и не просто сопричастность, а единение с природой. Недаром на вопрос: какая у вас погода? Отвечают: у нас тут дождь идёт. И никому в голову не придёт сказать: а у меня дождь.

Браслет звякнул, и на экране появилось серьёзное лицо Люсеньки:

– Здравствуйте, Олег, вас хочет видеть отец Окимий. Не могли бы вы сейчас прийти к нему?

– Добрый день, Люсенька! Конечно! Иду! – ответил я и бросился к лифту.

Я тихо открыл дверь и вошёл. Отец Окимий полулежал, откинувшись на подушки, до пояса накрытый серым одеялом. Я удивился, что он был, как обычно, в своей рабочей рясе, словно только сейчас пришёл из обсерватории и прилёг отдохнуть на минуту, чтобы потом снова идти работать. Но нет, что-то было не так. Что-то изменилось в его облике с тех пор, как мы виделись в последний раз. Бессильно лежащие поверх одеяла почти прозрачные худые руки, впавшие в провалы глазниц, черноту которых резко подчёркивала мертвенная белизна лица, глаза… Глаза! Я только однажды видел отца Окимия с закрытыми глазами – в тот день, когда нашёл его в тайной комнате. Тогда поглощённый единственным желанием – спасти его, я не обратил внимания. Но теперь ясно понял, что для меня было главным в отце Окимии. Это его взгляд. Взгляд проницательный, умный, насмешливый, всё понимающий. За силой взгляда его прищуренных словно смеющихся глаз совершенно терялся облик пожилого человека. Сейчас глаза были закрыты, и душа отца Окимия не смотрела на меня, словно закрылась, как будто её уже не было здесь с нами. Мне стало страшно и отчаянно захотелось уйти от этого чужого немощного тела, в котором едва угадывалась жизнь.

Веки отца Окимия дрогнули, и он взглянул на меня. Одно краткое мгновенье на меня смотрела тёмная бездна, но вот глаза его знакомо усмехнулись и я невольно облегчённо вздохнул. Отец Окимий улыбнулся и протянул мне руку. Сердце моё сжалось, словно отвечая на прощальный призыв, я подошёл к нему, встал на колени перед постелью и губами припал к его руке. Старец погладил меня по голове.

– Ну, будет, будет, – тихо сказал он.

Я поднял голову. Он, улыбаясь уголками бледных губ, смотрел на меня. Взгляд его был таким бесконечно добрым и понимающим, что у меня похолодело в груди. Я понял, что так не могут смотреть люди, что дни отца Окимия сочтены и совсем недолго он ещё пробудет с нами. Ему уже открылась тайна неба, и душа его рвётся туда. Только невероятной силой воли он удерживает её здесь, среди нас. Должно быть что-то очень важное, не завершённое, держит его здесь.

– Как вы, отец Окимий? – спросил я и смутился глупости своего вопроса. Я же видел, хорошо видел, как он.

Старец, словно прочитав мои мысли, ничего не сказал, похлопал рядом по краю постели:

– Садись рядом, Олег. Надо поговорить.

Я сел. Отец Окимий устало прикрыл глаза. Прошла, наверное, минута, прежде чем он открыл их снова и внимательно посмотрел на меня.

– Как думаешь жить дальше? – вдруг спросил он.

Я растерялся и не знал, что и ответить.

– Не знаю, отец Окимий.

Он кивнул и снова прикрыл глаза.

– Работу нашу хотел бы закончить, – тихо сказал я.

Монах строго посмотрел на меня:

– Ты хочешь уехать?

Я молчал. «Хочу ли я уехать»?

– Ты уж определись, друг мой, нельзя жить, не имея чёткой цели зачем жить.

– Сейчас самое главное для меня – это наша работа. Но я понимаю, – невесело усмехнулся я, – и отец Фивий объяснил, что невозможно находиться на территории монастыря, работать тут и не быть хотя бы поселенцем. Но вы же знаете, отец Окимий, как я отношусь к религии, – я отвернулся.

Захотелось прервать неприятный разговор. Но я пересилил себя. Нужно сразу определиться и не мямлить, а он меня поймёт. И я продолжил:

– И если разумность мироздания я принимаю, видя её проявление в законах, которые мы исследуем, то религию я принять не могу. А я полагаю, что должен буду согласиться с уставом поселения монастыря, и стать адептом религии, которая им исповедуется, в случае, если бы захотел остаться тут жить и работать.

– Жаль, – отец Окимий в упор смотрел на меня. – Очень жаль. Я умираю, – вдруг неожиданно спокойно добавил он, – вряд ли я проживу долго. Мы, конечно, смогли бы закончить наши исследования. То, что планировали почти завершено. Ведь так?

Я кивнул.

– Как ты думаешь, Олег, будут ли использованы результаты наших исследований? Принесут ли они людям какую-то практическую пользу?

Я задумался.

– Безусловно, в научных кругах наши исследования будут интересны. Более того, я уверен, что они произведут фурор.

– Да? Ты уверен? А не будет ли большинством наша теория развития эволюции воспринята как очередная басня о конце света, на этот раз рассказанная научным языком? Чтобы её принять, нужно не просто понять, но и осознать то, что с нами происходит. Способны ли люди осознать? Вот ты пришёл из мирской жизни, скажи. Как там, люди готовы понять, почему жизнь их может привести к всеобщей гибели?

– Цивилизованное человечество…

– Брось, Олег, – строго прервал меня отец Окимий, – какое цивилизованное человечество? Ты же сам доказал, что основа эволюции – вибрационное развитие форм материи, последовательный переход её форм от низших частот к высшим. Или, как говорят верующие, – развитие духовности от низкого её проявления к высшему, божественному, для слияния с ней. Кто из людей добровольно может признать, что духовно он стоит на низшей ступени и что для эволюции необходимо поднимать свой духовный уровень? Ведь все мы такие хорошие и замечательные. Такие толерантные к слабостям друг друга! – отец Окимий замолчал и прикрыл глаза, отдыхая. Наконец, нашёл в себе силы продолжать:

– И ещё не реальнее, Олег, то, что человечество осознает, что личная духовность невозможна в принципе. Нельзя быть высоко духовным человеком, то есть существовать на высшей энерго-вибрационной волне, если рядом с тобой живут люди, которые не в унисон с ней. Взаимопроникновение вибрационных полей усреднит их. Недаром раньше монахи, уходили подальше от людей, чтобы обезопасить себя от снижения частоты своего вибрационного поля от прикосновения к нему более низких энергий других людей. Но время изменилось! И если раньше цивилизация, неспособная выйти на новый вибрационный эволюционный уровень, просто исчезала с лица Земли, чтобы начать свою эволюцию заново из нуль-точки, то теперь, когда человечество объединилось в живой единый организм, стихийный ответный удар может уничтожить не только нашу цивилизацию, а всю планету, – отец Окимий обессилено откинулся на подушки. – Дай мне воды, пожалуйста, – попросил он.

Я налил из графина, стоящего на прикроватном столике, воду в стакан и подал ему.

– Вы устали, отец Окимий. Вам нужно отдохнуть. Давайте поговорим позднее.

Он отрицательно качнул головой. Перевёл дыхание и продолжал:

– Нет времени отдыхать, Олег. Тебе удалось расшифровать данные по всплеску энергии из чёрной дыры нашей галактики?

– Пока нет. Но, возможно, именно этот всплеск и спровоцировал изменение движения кометы Лекселя, которая, как надеялись учёные, в прошлое своё сближение с Землей была отброшена притяжением Юпитера подальше от солнечной системы, а теперь вновь появилась в поле зрения.

– Вот, вот, – устало произнёс старец, – где гарантия, что накопленная энерго – вибрационное поле Земли, постоянно подпитываемое мощными потоками низкими вибрациями человечества, не притянет из космоса комету Лекселя или аналогичный объект, и они, столкнувшись, не уничтожат друг друга? Конечно, души – бессмертные искры божественной праосновы, высвободившись, снова начнут свой эволюционный путь. Но это отбросит развитие человечества на миллиарды лет. Мы с вами это знаем. Но сможем ли убедить других?

– Что же делать? Все равно единственный способ – постараться открыть людям глаза.

Отец Окимий кивнул.

– Да, открыть глаза это хорошо. Если они откроются, конечно.

– Что же вы предлагаете?

– Я? А ты, Олег, сам-то как думаешь? Что может спасти нас?

– Возможно, нужно изобрести прибор, повышающий вибрацию поля человека?

Отец Окимий поражённо посмотрел на меня.

– А что? – смутился я. – У нас есть прибор, улавливающий и регистрирующий энерго поле человека. Почему бы не создать прибор, корректирующий это поле.

– А почему сразу не сунуть людей в атомный реактор, там уж всяко энерго поле очень высокое, пусть поднимут своё, – с усмешкой смотрел на меня Отец Окимий.

– Шутите, какое же тело выдержит подобную энергетику.

– В каждой шутке.., – задумался отец Окимий, – вполне возможно, что по «плану» эволюции человечество в скором времени должно повысить свою вибрацию до чего-то подобного, и нас в самом ближайшем будущем ждёт встреча с таким космическим «подарком». Но вот встреча-то эта будет не в нашу пользу, так как тела наши не готовы к подобным вибрациям. А что будут «корректировки» поля планеты, я уверен, да и вы знаете. Они информационно заложены в программу и прослеживаются нами по шкале эволюции жизни. А что получится тогда, когда настанет время этой корректировки, будет зависеть исключительно от нас самих.

Он замолчал отдыхая. Я сидел не шевелясь, опасаясь его потревожить. Наконец он заговорил:

– Олег, напомни мне, по нашим исследованиям в каких случаях энергетическое поле человека начинает звучать в наивысших возможных для него вибрациях?

– При эмоциональных всплесках: творческом, при искренней молитве и самопожертвовании.

Отец Окимий в упор смотрел на меня.

– Что? – спросил я.

Он молчал. А я почувствовал себя неуютно. Я не понимал, что он хотел от меня. Мне искренне было жаль людей, и никак не хотелось, чтобы эволюция человечества обнулилась и начала свой путь заново. Но что я-то мог сделать? Да и сам готов ли я к такому переходу или высшие вибрации разрушат моё тело, заставив каждую его клетку вибрировать в непривычном не свойственном ему ритме? Что мы все можем сделать даже если осознаем это?

– Олег, я всю свою жизнь посвятил тому, чтобы, – он усмехнулся, – как ты выразился, корректировать энерго-поля людей. И путь этот один – через духовность, через молитву, через искреннее обращение человека к божественному или как минимум через осознание человеком, что его низкие вибрации – низкие поступки и мысли, – недопустимы и вредны, и в первую очередь для него же самого. Мы приближаемся к очередной амплитуде возможностей: планета у границы следующего диапазона энергии жизни, и выброс из чёрной дыры качественно изменит не только тёмную энергию и тёмную материю, вокруг неё, но и их влияние на нашу проявленную планету. Нас ждёт новый эволюционный рывок. Когда это произойдёт неясно, но очевидно одно, чтобы выжить человечество должно подготовить свои тела к более высоким вибрациям, только тогда оно способно выжить. И, самое главное, нельзя выжить поодиночке. Говоря иначе, нам нужно думать не только о личном самосовершенствовании, но в первую очередь позаботиться об увеличении частоты энергетических вибраций биополя поля нашей планеты. Настало время, когда монахи не должны прятаться в кельи и искать личную духовность. Настало время, когда мы должны идти к людям.

– Выйти монахам из келий? Что вы хотите сказать? Необходимо попытаться повысить вибрацию поля человечества через молитву? Духовную религиозную жизнь?

– Именно.

– Но как вы себе это представляете?! Сейчас! Во время свободы совести и вероисповеданий! В век атеизма и науки! Простите, но что значит молиться, если даже мы с вами уверены, что Бога как такового, который бы услышал наши молитвы, нет! А есть разумное закономерное развитие жизни.

– А что вы можете предложить? Что может так духовно объединить людей, объединить не в стремлении усиления низкочастотных целей – сделать жизнь на планете комфортнее для каждого, а объединить в устремлении к высшему, божественному, к гармонии космоса? Что может настолько поднять вибрацию человека, как не осознание им себя божественной частицей, сущностью, которая в бесконечном саморазвитии должна устремляться к божественному сотрудничеству с такими же сущностями, как и она?

Я в раздражении встал и прошёлся по комнате.

– Я даже не знаю, что и сказать. Какое божественное? Вы посмотрите внимательно на религиозные церковные ритуалы. Они же застыли с доисторических времён. И как может религиозный человек быть устремлён к высшему божественному, если религия ему внушает, что он букашка – раб божий, что он греховен от рождения и должен всю жизнь замаливать свои грехи и отказаться от собственной воли? Какое может быть при этом бесконечное саморазвитие?! О чем вы говорите! Религия и саморазвитие, творчество – это взаимоисключающие вещи! Что нужно религии, на чём она стоит, так это исключительно на точном исполнении одних и тех же ритуалов, повторяющихся изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, из столетия в столетие! Вот раньше религиозных людей было значительно больше, чем сейчас, и что? Разве это привело к какому-то скачку в духовном развитии человечества? Нет, религия, опираясь на божественные ценности, духовно лишь поработило человека, принизило его, лишило инициативы и стремления к самосовершенствованию, убило в нем все человеческие чувства, оставив лишь страх перед Богом да веру в свою изначальную греховность. Не потому ли так трагичны всегда обращения к Богу, которые становятся либо рутинной обязанностью, или проявляются тогда, когда у человека горе. Не потому ли в наших церквях скорее плачут, чем улыбаются. Почему религия несёт негативные эмоции? Осознание своей греховности и раскаяние – не главное ли, что отвращает религиозного человека от живой жизни, делает его страх, перед тем как бы не впасть в грех, помехой жизни? Зовёт скрыться от жизни, чтобы замолить свои грехи, и вдали ото всех и вся попытаться сохранить свою личную духовность, чтобы через неё услышать Бога. Да и Бог-то скорее какой-то высший карающий орган! Не думаете ли вы, что религия превратила веру людей в мощный орган, психологически влияющий на человека с целью добиться его покорности, подчинению власти?

Отец Окимий поднял руку. Я замолчал.

– Ты во многом прав, – заговорил отец Окимий. – Но, скажи на милость, как влиять на проявление низких чувств, эмоций человека? Не будешь же ты отрицать, Олег, что истинно религиозный человек старается, пусть даже под страхом неизбежного Божьего наказания, быть лучше, избегать грехов, гнать от себя нечистые мысли? Что в искренней молитве открывается радость сердцу, надежда, любовь? Если нет никакого другого инструмента, который смог бы духовно объединить людей, поставить духовную планку, то не является ли таким инструментом религия? И в этом её необходимость, её духовность.

– Возможно, первоначально религиозность сыграла важную роль в духовном объединении людей. Но, отец Окимий, жизнь не стоит на месте! Все развивается, самосовершенствуется. Иначе остановка, загнивание и смерть.

– Ты хочешь сказать, что вера в Бога и почитание его для человечества остановка, загнивание и смерть?

– А разве нет? Что нам принесло в прошлом, приносит сейчас и принесёт в будущем религия? Объединение людей на основе определённых правил, неизменных правил с неизменнымижизненными ритуалами. Если сначала это и было эволюционным прорывом, то в чем эта эволюция теперь? Нет. Не за религией я вижу эволюционное будущее Земли!

– А в чем? – улыбаясь, спросил Отец Окимий.

– Я думаю, – я задумался, – я думаю. Человечество должны объединить духовные правила. Но не религиозные постулаты, хотя соглашусь, что их вполне можно взять за основу, а правила, которые смогли бы стимулировать духовный рост каждого человека, а значит и всего человечества, выявляя низкие энергетически-вибрационные зоны, и создавая условия для повышения в них частоты вибраций. Да! Должен быть общечеловеческий Духовный Кодекс! Возможно даже, основанный на нашей эволюционной концепции.

– И как же дать человечеству этот Духовный кодекс? Ну, давай с тобой напишем его и предъявим миру. Ты так предлагаешь? Не думаешь, что люди пошлют нас с этим Кодексом куда подальше?

– Я не знаю.

– А я знаю, – нахмурился отец Окимий. – Чего городить-то сейчас? Получим единственный ответ – зачем какой-то Духовный кодекс, когда есть уже Духовные кодексы у каждой религиозной конфессии. Тот человек, у которого душа лежит к тому или иному Духовному кодексу просто присоединяется к той или иной религиозной конфессии.

– Так это замкнутый круг! Не может никакая религиозная конфессия быть основой духовного роста всего человечества! Это же доказано прошедшими столетиями!

– Ну, и каков вывод?

– Каков вывод? О чем вы?

– Да все о том же! Как возродить духовность человечества, повысить частоты вибрационного биополя Земли, чтобы не дать ему погибнуть как эволюционной ошибке, если имеющиеся религиозные духовные основы не влияют на него?

– Как, как.... Значит надо изменить религиозные духовные основы, чтобы они стали влиять на человечество, это и сможет стать Духовным кодексом человечества, – сказал я и опешил от своей же мысли.

Тот довольно смотрел на меня.

– Именно, – наконец произнёс он. – Именно! Необходимо постепенно изменить религиозный духовный кодекс. Изменить так, чтобы оставляя его божественную основу, привычную и понятную человеку, он мог быть, постепенно открыть людям научно доказанные законы развития вселенной, а значит стать применим ко всему человечеству. Для этого сначала он должен привести к духовному согласию все религиозные конфессии. А уже затем, учитывая этот опыт, стать духовной основой планетарной жизни.

Отец Окимий откинулся на подушки, лицо его было таким умиротворённым, будто с души его свалился тяжёлый камень.

– Всю жизнь я старался претворить это в жизнь. Но для того, чтобы начать духовное объединение, нужно было доказать людям их духовную идентичность, необходимо было открыть законы это подтверждающие. Этим мы с тобой и занимались. Теперь предстоит второй этап: донести до людей духовные законы, убедить и постараться на их основе духовно объединить религиозных людей.

Я во все глаза смотрел на него, а он вдруг тяжело вздохнул и, прикрыв глаза, сказал:

– Я скоро умру, Олег. Я счастлив, что эту жизнь посвятил тому, чему посвятил, – открыл глаза и твёрдо посмотрел на меня. – Теперь пришёл твой черед. Готов ли ты продолжить моё дело? Наше дело?

– Я?!

– А кто? Ты знаешь всё. Знаешь, что ждёт человечество. Ты можешь помочь. А захочешь ли? В чем ты видишь смысл жизни твоей после того, как понял законы эволюции?

– Да. Я готов, конечно. Готов продолжать научную работу. Что я ещё могу сделать? Я учёный!

– Олег, я хочу, чтобы ты продолжил наши исследования. Ты должен остаться здесь и продолжить нашу работу. Только когда наука не будет противопоставляться религии, а изучаемые наукой законы, будут именно изучением законов разумной божественной вселенной, чтобы человечество могло их понимать, имело возможность жить и эволюционировать, а не погибать от их объективной неотвратимости, только тогда возможна истинная духовность. Это ни в коем случае не отрицает свободу выбора, и то, что каждый человек должен верить в Бога. Но здесь есть большое всеобъемлющее НО: каждый человек должен знать законы, по которым существует Вселенная и обязан их соблюдать. Закон должен быть один для всех: соблюдение законов эволюции, открытых и доказанных наукой. Наша с тобой работа чуть приоткрыла завесу этих законов: мы обнаружили энергию, из которой создано всё. Мы обнаружили закономерность взаимовлияния этой энергии на каждого человека, и каждого человека на эту энергию.

– Я понимаю, но не могу остаться, простите меня, я совсем не христианин.

– А то мне не знать душу твою, – улыбнулся отец Окимий. – Я знаю, что ты сердцем и умом принимаешь законы Вселенной. Ты убеждён, что без перехода в высшую энергетически тонкую сферу, который необходимо сделать человечеству, эволюция на нашей планете обнулится. Я знаю, что ты, также как и я, убеждён, ибо это доказано нашими с тобой исследованиями, что наступает энергетическая трансформация человечества, которая невозможна без возрождения и развития духовности. Разве не есть всё это божественная основа любой из существующих сейчас религиозных конфессий? Только высказанная на древнем языке, на том языке, который был понятен человечеству во время только открывшейся ему истины. И какая разница, на каком языке говорить, если суть того, о чем говоришь, одна? Олег, я хочу, чтобы ты стал моим преемником, и продолжил то, что должно свершиться. Я верю в тебя, ты не допустишь гибели человечества, сумеешь объединить людей и показать им нашу работу.

– Но…

– Я не принимаю от тебя никаких «но»! – почти выкрикнул отец Окимий, откинулся на подушки и закашлялся.

Я бросился к столику и налил воды в стакан.

– Выпейте.

Он сделал несколько глотков и в изнеможении затих.

Я видел, как силы оставляют его. Лицо приобрело синеватый оттенок, на кистях рук, выступающих из рукавов чёрной рясы, набухли тёмно-синие вены. Отец Окимий обессилено лежал с закрытыми глазами, утомлённый долгим разговором.

– Отец Окимий, – тихо произнёс я, – вы устали, давайте отложим разговор, я приду позже, вам надо сейчас немного отдохнуть.

Он открыл глаза и строго посмотрел на меня и слабым голосом произнёс:

– Ты должен поклясться сейчас, что посвятишь свою жизнь одной цели – продолжишь нашу работу и сделаешь все возможное, чтобы не допустить гибели цивилизации.

– Да. Но как?!

– Поклянись, что примешь постриг, и когда меня не станет, продолжишь исследования. Надеюсь, я успею тебя познакомить с нашими сторонниками. Через месяц я должен выступить в Синоде с отчётом о результатах нашей работы. Я хочу, чтобы ты был со мной. Хочу, познакомить тебя кое с кем, кто в дальнейшем поддержит тебя. Он очень хороший и высокодуховный человек, он все поймёт. Поймёт и поддержит. А для этого необходимо, чтобы ты присутствовал не просто как учёный, который работает с монастырём по договору, а как христианин. Времени у нас очень мало. Сейчас главное привести наши записи в порядок, и то, чтобы ты принял постриг, – отец Окимий протянул мне руку. Она была такая холодная и невесомая, что я испугался, что он может покинуть нас в любую минуту.

– Клянёшься? – его глаза чёрной бездной смотрели на меня.

– Это невозможно, – начал я, но вдруг острая жалость сдавила грудь, мне захотелось как-то облегчить его перед смертью.

– Хорошо, хорошо! – сам не зная как, произнёс я. – Отец Окимий, вы не переживайте ни о чем, я сделаю все что нужно, что правильно. Обещаю вам. А сейчас вам нужно отдохнуть.

Одинокая слеза вдруг скатилась из уголка его глаза и по глубокой морщине на щеке спряталась в бороде. У меня перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы и спазм сдавил горло:

– Клянусь, – прошептал я.

– Хорошо, – тихо вздохнул Отец Окимий и прикрыл глаза. – Ступай. Нам предстоит много чего сделать. Мне надо набраться сил. Займись, пожалуйста, материалами. Надо привести их в порядок, подготовить…

Я осторожно положил его руку на постель и поднялся.

Отец Окимий открыл глаза:

– Да. На счёт отца Фивия не беспокойся. Я сказал, что ты будешь жить в поселении и работать в обсерватории как мой гость, пока сам не примешь решения о своей дальнейшей судьбе. Работай спокойно, – и, чуть помедлив, добавил, – и не нужно пока никому говорить. Ну, всё. Ступай. Ко мне не приходи больше, работай. Готовься к постригу. Я, даст Бог, сам скоро присоединюсь к тебе, – он чуть дрожащей рукой перекрестил меня.

Я вышел.

Глава 19. Исповедь

Наступило девятнадцатое августа – день Преображения Господня или как называли его поселяне, Яблочный Спас – большой христианский праздник. В этот день я должен был принять постриг. Отец Окимий к этому времени немного окреп и уже не только поднимался с постели, но иногда приходил в лабораторию, однако проводить праздничные богослужения в храме уже не мог и почти не выходил из обсерватории. Видимо, чувствуя свою скорую кончину, духовником моим он назначил отца Ануфрия. Я помнил этого седого старца с лучистыми глазами ребёнка по нашей с ним встрече, когда я впервые пришёл в монастырь. Тогда он мне сразу понравился. Маленький, худой, с белой бородой до пояса, но быстрый, он словно всё время спешил куда-то, сильно сутулясь и опираясь на клюку. Сначала облик его, сгорбленный от постоянной работы, и большие натруженные руки со взбухшими тёмными венами, вызвали у меня жалость. Но взглянув в его глаза, чистые и спокойные, как летнее небо, смотревшие так по-доброму, как может смотреть только друг или родной любимый человек, забываешь о жалости, а проникаешься ответной доброжелательностью и тихой радостью. Сразу становилось понятно, почему монахи именно его выбрали на должность духовника монастыря: только такому человеку могла быть доверена тайна исповеди.

Сегодня после литургии я должен был исповедаться, причаститься и принять постриг, что меня сильно нервировало. Вот взять, к примеру, исповедь. Нет, не то чтобы мне был тяжёл суточный пост, который предшествовал ей и причащению, но совершенно не было желания изливать свою душу перед незнакомым человеком. Даже перед таким доброжелательным, как отец Ануфрий.

«Идиотизм какой-то, – думал я, – перед каким-то монахом нужно каяться в грехах, просить о прощении. Смех, да и только! Как будто у него своих грехов нет. Посредник, ха! Так я и перед любым могу покаяться. Какая в принципе разница? Выпил вина, поел хлеба да и поговорил „по душам“ – вот тебе и причастился. Ерунда, какая-то. Раскаяние показное получается, а оно должно быть в себе, только тогда оно искреннее. И потом, если у меня такое отношение к исповеди, то готов ли я вообще к постригу? Хотя отец Окимий прав, времени мало».

Выехали мы с Герасимом с утра пораньше. Он вызвался доставить меня в монастырь, да заодно навестить Глашу, отвести ей кое-что из припасов на прокорм своего обалдуя, как он любя называл сына, у которого скоро начнётся последний выпускной учебный год в монастырской школе. За время моей ссылки мальчик стал уже вполне взрослым парнем. Из послушного двенадцатилетнего пацанёнка вырос в крепкого пятнадцатилетнего парня, очень похожего на отца и уже заглядывающегося на Аню, дочку Глаши, как сетовал Герасим. Я видел девочку только один раз, когда она чуть не погибла в склепах, и чудом осталась в живых.

– А что Герасим, как Митрий? Ему последний год в школе, и куда потом?

– Куда, куда, – проворчал Герасим, видимо, я задел его больное место, – на Кудыкину гору.

Я помолчал, но любопытство разбирало меня. Вот скажите, куда податься пятнадцатилетнему парню, закончившему монастырскую школу, если у него не лежит душа к жизни монаха? А судя по тому, что я знал, у Митрия очень даже не лежит душа: как, смеясь, рассказывала Люсенька, ни одна уже поселенка-мать прибегала к Герасиму жаловаться на Митрия, который зацеловал всех девчонок в округе. Но девчонки девчонками, а парню дальше учиться надо.

– Ему бы дальше учится. Он же мечтал астрофизиком или доктором стать?

– Астрофизиком, – хмыкнул Герасим, – куда учиться-то? В университет Наукограда после десятилетки и испытания берут. Да и программа должна быть обычная как в элизиях, а не церковно-монастырская. После нашей школы только в семинарию или там, в Богословский университет. Но разве Митря пойдёт? Эх! – Герасим недовольно покрутил головой.

– Жалко парня, башковитый, – вздохнул я.

Герасим искоса глянул на меня и взмахнул кнутом:

– Ну, пошла шалава, еле топчешься!

Телега дёрнулась, и мы быстро покатили со склона.

* * *

Успели к началу литургии. На этот раз я полностью отстоял службу. Была пятница, и народу в храме собралось значительно меньше, чем в выходной день. И всё равно храм был полон. Громкое пение людей и монахов, возгласы молящихся, духота, запах свечей и человеческих тел, более чем двухчасовое стояние на одном месте почти не двигаясь, переносились мною тяжело. Я с ужасом думал, как же я посвящу этому жизнь, когда с трудом могу отстоять даже службу? Я делился своими опасениями с отцом Окимием, но он обнадёжил меня тем, что в монастыре не только участие в богослужениях считается необходимым послушанием монаха, но и неотлагательные дела, к которым вполне можно отнести и нашу работу в обсерватории. Хотя, конечно, во время больших праздников посещение богослужения в храмах обязательно, и что со временем я втянусь в нужный ритм. Это несколько обнадёжило меня.

Наконец, служба закончена, и люди выстроились в очереди к священникам, чтобы исповедаться и причастится. Я решил дождаться своего времени на воздухе. Осторожно, стараясь не привлекать внимания, попятился к выходу, тихо приоткрыл плотно закрытые створки двери и вышел.

* * *

Я сел на уже знакомую скамейку, которая уютно расположилась под раскидистым дубом, росшим рядом с храмом, и перевёл дыхание. В чуть приоткрытую дверь храма не доносилось ни звука. Через несколько минут стали выходить первые поселенцы. Я хотел уже идти обратно, как увидел, что из храма вышел маленький сгорбленный старец – отец Ануфрий. Увидел меня и пошёл в мою сторону. Заметив, что я хочу встать, он замахал руками и сел рядом.

– Здравствуйте, отец Ануфрий.

– Здравствуйте, Олег. Притомилися? – тихо спросил отец Ануфрий.

Я было вскинулся, услышав насмешку, но взгляд отца Ануфрия был таким ласковым и участливым, что я ответил:

– Немного.

– Это ничего. Хотите, побуду с вами? – он достал откуда-то из ризы маленькую бутылочку и протянул мне. – Это вода. Будете?

Я кивнул и, взяв бутылку, в несколько глотков осушил её.

– Спасибо.

– Спаси Господь.

Помолчали.

– Отец Ануфрий, я сегодня после службы должен вам исповедаться.

– Да, да. Я думаю это ваша первая исповедь?

– Первая.

Отец Ануфрий покивал.

– Не переживайте ни о чем. Хотите просто поговорим?

– Как хотите, – ответил я.

– Вы верите в Бога? – спросил отец Ануфрий.

Я посмотрел в его чистые добрые глаза и сказал:

– Верю! – и ответ мой был честен. «Верю ли я в Бога? Конечно, верю. Но вот вопрос: в какого Бога я верю? Как много на свете Богов было, есть и, наверное, будет. Разве не у каждого человека свой Бог?".

Глаза отец Ануфрия улыбнулись, и будто прочитав мои мысли, сказал:

– Вот и хорошо! Хорошо, когда в сердце человека живёт вера. А верите ли вы в господа Бога нашего Иисуса Христа?

Я вздрогнул. Я верил в божественное, если таковым можно назвать разумное начало всего. Эту неведомую силу вполне для человека можно назвать Богом – тем, кто всё создал, кто установил космические законы эволюции. Я верил, что всё в Вселенной: и Земля, и мы – люди, живущие на этой планете, рождаемся, живём и умираем по этим непреложным законам. Я верил, что во всем и в каждом из нас есть искра божественного, разделившегося во время большого взрыва, сознания. И цель этой искры-души – пройти свой эволюционный путь, начиная с самых низких вибраций материи и заканчивая божественными, наивысшими. И не просто верил, я назвал эту искру информационом и изучал её последние несколько лет моей жизни. Так верю ли я в Господа Бога Иисуса Христа? Как ответить на этот вопрос и не солгать? Иисус Христос – Бог? И да, и нет. Ибо Бог в нём, как и в каждом из нас. Возможно, расширенное сознание и высшие вибрации, которых достиг Иисус Христос, и делают его для нас Богом. Однако он и не Бог, так же как и мы, а только находится на пути эволюции к нему, которого высшая космическая цивилизация направила на землю с миссией, чтобы указать путь землянам. Так кто для меня Иисус Христос? Бог или человек? Даже если и человек, то человек, который добровольно пошёл на смертные муки ради человечества, уже выше чем человек.

– Да, верю, – ответил я.

– Хорошо, – одобрительно склонил голову отец Ануфрий. – А скажите мне, пожалуйста, зачем вам, учёному, постриг? Разве научная работа в поселении и вера в Бога недостаточны для вас? Ведь если я правильно понял, вы не отказываетесь от научной работы?

– Но, а как же отец Окимий? Он же тоже учёный и монах, даже настоятель монастыря. Разве в этом есть противоречие?

– Нет, конечно. Отец Окимий принял постриг, имея желание отойти от мира и полностью посвятить себя Богу. И только очистив душу свою, пришёл к мысли об изучении науки о Боге.

– Ну, считайте, что у меня обратный путь, но к одному и тому же: я при изучении науки пришёл к открытию Бога и решил полностью посвятить себя ему.

Отец Ануфрий улыбнулся.

– Что ж, вполне возможно. Почему и нет? Единственное, что смущает в ваших речах, что даёт некую характеристику души вашей, это то, что вы во всём считаете себя правым. Так ли это, сын мой? Чисты ли вы перед Богом помыслом, словом и делом своим?

«Ну вот, – мелькнуло в голове, – добрались и до исповеди».

– Нет, отец Ануфрий, далеко мне до чистоты перед Богом. Вы же знаете грех мой. Грех великий – я чуть не убил человека. Хотя и в сердцах, не сознавая, что делаю.

Отец Ануфрий внимательно посмотрел мне в глаза.

– Вы раскаиваетесь? Искренне? Вы простили того, на кого напали?

Я на мгновенье задумался. «Раскаиваюсь? Всё что не делается, всё к лучшему. И в моем случае это так. Я, конечно, раскаиваюсь, что не сдержался. А убить у меня и в мыслях не было, это просто стресс, тут и раскаиваться не в чем. Хочу ли я Клео смерти? Конечно, нет. Пусть себе живёт и здравствует, но только далеко, очень далеко от меня. Чтобы никогда больше наши пути не пересекались. Простил ли я Клео? Не знаю. Она настроила Фёку, чтобы та по дурости своей убила нашего ребёнка!" – Жар бросился мне в лицо. Я поймал понимающий взгляд монаха. Он поджал губы и неодобрительно чуть покачал головой. "Понял!».

– Я раскаиваюсь, что поддался чувствам и совершенно не хочу зла Клео. Но я не знаю, простил ли я. Она настроила жену, чтобы та убила нашего не родившегося ребёнка! Как такое можно забыть?!

– Да, это тяжкий грех. Но ещё более тяжкий грех – брать на себя право казнить человека.

– Я был почти в беспамятстве, не помнил себя от расстройства.

– Вы защищаете свой поступок?

– Нет, конечно! Я просто. Чтобы вы поняли.

– А что вы поняли? В чем пришли сегодня покаяться? Не мне покаяться, а Богу нашему Иисусу Христу.

Я задумался.

«В чем мне покаяться? В том, что не сдержался и чуть не убил другого человека, который причинил мне смертельную боль? В том, что был глуп и любил, да и сейчас люблю, но не могу простить Фёку? В том, что не могу заставить себя полюбить всех? Или в том, что иногда просыпаясь ночью, и ещё находясь в объятьях Фёки, не в силах удержаться, чтобы не снять разрывающее меня напряжение? Или в том, что в этом всём я никогда не покаюсь этому, пусть очень располагающему к себе старцу?».

– Знаете, отец Ануфрий, – вдруг неожиданно для самого себя сказал я, – мой самый страшный грех в том, что я очень горд.

Отец Ануфрий кивнул и поднялся.

– Воистину так. И велик соблазн ваш, что изучая законы Божьи, не возомнили бы вы себя Богом! Подумайте над этим. Есть ли в вас устремление к духовности, которое гонит прочь все низкое и гадкое, что тянет назад в звериное состояние? Или вы самодостаточны уже сейчас и вам интересны только абстрактные научные исследования? Но нельзя познать законы Божьи, не следуя им и не принимая их сердцем. А любой закон – это действие, развитие. Гордость отрезает путь к развитию, замыкает человека на самом себе в самодостаточности, окружает его как кокон от жизни. Человек становится в своём мирке сам себе и Бог, и суд, и всё. Поэтому гордость и считается одним из самых страшных грехов. Грех, который отрицает Бога кроме себя. Человеку больше ничего не нужно, кроме удовлетворения его амбиций, которые он принимает за цель своей жизни, и горя тем, кто встаёт у него на пути. И горе человеку, если он не добьётся этих целей, ибо тогда он убьёт и препятствия, и себя. Ибо нет мира вокруг для этого человека. Он уже умер для всего! И потому я не могу отпустить этот грех. Это очень хорошо, что вы осознали свою гордыню. Но этого бесконечно мало, чтобы стать человеком открытым миру, человеком стремящимся к духовности. Если вы хотите, чтобы я принял отпущение вашего греха, то вы должны исполнить епитимью.

– Как? Что я должен буду сделать?

– Другого пути я не вижу. Вы должны доказать, что хотите побороть свою гордыню, что вы видите других людей равными себе. Только тогда я могу допустить вас до причастия и пострига, – отец Ануфрий протянул мне руку.

Я взял его маленькую сухую, испещрённую набухшими прожилками руку. Пожать? Поцеловать? Усилием воли я поднёс его руку к губам и коснулся её. Странно, я думал, что почувствую унижение, стыд и отвращение, но ничего подобного. Напротив! Словно тихий радостный свет залил мою душу. И я удивлённо взглянул на старца. Тот спокойно и тихо улыбался мне.

– Назначаю вам следующее причастие через неделю. А до той поры вы должны будете всем, с кем приведётся за это время поздороваться, невзирая на то монах он, поселенец или приезжий гость, мужчина или женщина, ребёнок или старец, состоятельный или неимущий – абсолютно всем, кто остановится с вами поздороваться, вместо рукопожатия должны будете поцеловать руку.

Я опешил.

– Как это?

– А вот так, как мне сейчас. Спокойно и с благоговением. И только если вы полностью выполните мой наказ, тогда приходите через неделю на исповедь и причастие.

Старец вытащил откуда-то из складок своей обширной ризы маленькую пурпурную коробочку. Открыл её и в упор глянул на меня. Его синие глаза стали почти чёрным, когда он спросил меня:

– Готовы ли вы взять крест смирения и достойно нести его, не впадая в ещё более тяжкую гордыню, а открыв сердце любви ко всему живому на земле? Признавая в каждом человеке частицу Бога, достойную благоговения.

«Готов? Вот уж вряд ли. Это что ж мне теперь всем подряд руки целовать? И Фивию что ли тоже? – Я вспомнил его пухлые холёные руки и меня чуть не передёрнуло. Видимо, моё состояние не укрылось от отца Ануфрия, потому что он чуть нахмурился и взгляд его стал строже, – отказаться? И что тогда? Тогда монастырь и поселение окажутся в руках таких, как Фивий, обсерваторию закроют и вся работа отца Окимия, да что работа! Считай, вся жизнь его будет перечёркнута и забыта. Как и не жил человек».

У меня от жалости сдавило сердце. И не только от жалости к отцу Окимию, но и от того, что люди так никогда и не узнают, что нам с настоятелем стало известно. Какое-то тайное чувство того, что моя миссия – открыть людям законы жизни, жило во мне. Я как мог, сопротивлялся ему, понимая его глупость, но никак не мог отделаться. Солгать же отцу Ануфрию я тоже не мог и ответил:

– Не знаю, отец Ануфрий, но я постараюсь.

Лицо отца Ануфрия просветлело.

– Вот и хорошо. Постарайтесь! Христос с вами! – он открыл коробочку. На бархатной такой же пурпурной, как и сама коробочка, подушечке лежал простой крест на простой толстой нитяной верёвочке.

– Примете крест? – тихо и как то по-особенному торжественно произнёс он.

Я похолодел. Я понял, что не тогда во время разговора с отцом Окимием у его постели, а теперь наступил момент, когда я должен решить свою дальнейшую жизнь: одно дело понять законы Божьи, и совсем другое взять на себя крест жить по этим законам, неся эти знания людям. Готов ли посвятить этому всю свою жизнь?

– Да, – чуть осевшим голосом ответил я.

Лицо отец Ануфрия просияло. Он достал из коробочки крест и торжественно надел на меня. Крест холодком скользнул в ворот рубахи. Несмотря на то, что он был довольно большим, сантиметра три – четыре, тяжести я не ощутил, видимо он был сделан из лёгкого сплава.

– Ступайте домой, Олег. Жду вас через неделю на исповедь и причастие. Несите достойно ваш крест!

Отец Ануфрий перекрестил меня, потом вдруг поклонился и взял мою руку. Я вздрогнул всем телом, когда его сухие губы коснулись моей руки. Меня словно огнём опалило, а в душе родилось такая уверенность, что я всё смогу, что я насилу унял вздрогнувшее сердце, глядя в спину удаляющегося отца Ануфрия.

* * *

Я пошёл к гостевому домику, собираясь там выпить чаю и подождать Герасима, с которым должен был ехать обратно.

Чем ближе я подходил, тем сильнее ослабевало во мне радостное чувство сопричастности, а возрастало сомнение: как люди воспримут моё поведение? Может, сочтут за юродивого и будут шарахаться от меня? Не видел я за всё время, что тут прожил, чтобы друг другу просто вот так руки целовали. Не принято это. «Стоп, – тут же одёрнул я себя, – а с каких это пор я стал подстраиваться под всех, а не делать так, как считаю правильным? Откуда этот страх? Чего я на самом деле боюсь? Насмешек? Унижения? Ну, вряд ли тут найдётся человек, который над подобным будет смеяться. При монастыре живём, тут, наверно, приняты разные епитимьи, и меня поймут. А потом что, в сущности, такое руку поцеловать? Знак выражения чувства. А уж какое чувство я буду испытывать при этом, зависит только от меня. Может это ненависть или любовь, благодарность, преданность даже издевательство! Да всё что угодно можно выразить поцелуем руки. Не это главное! Совсем не это! А что? Что главное?».

– Здравствуйте, – лёгким поклоном приветствовал меня монах – повар, – что угодно?

От неожиданности я вздрогнул. Занятый мыслями я не заметил, как пересёк соборную площадь и уже сидел за столиком в столовой гостиного домика.

– Здравствуйте, – отозвался я и, вспомнив, поднялся. Взял монаха – повара за руку и, поднеся к губам, поцеловал.

Монах чуть улыбнулся, как мне показалось, понимающе и, перекрестив меня, поцеловал в ответ мою руку:

– Спаси Господь. Хотите чаю или что-нибудь покушать? У нас сегодня пироги с рыбой. Отменные получились.

– Чаю, пожалуйста. Ну, и пирог с рыбой.

Он поклонился и ушёл на кухню. Я уселся за стол. «Интересно, они все мне в ответ будут руку целовать что ли? Надеюсь, только монахи». Мне вдруг стало смешно. А что? Интересное приветствие: вместо рукопожатия рукоцелование. Постепенно внутреннее напряжение спадало, и в конец концов было уничтожено отменным травяным чаем и пирогом.

Прошло уже с полчаса, как закончилась служба, и столовая гостевого домика наполнилась поселенцами, а Герасима все не было. Я отправился его искать.

Глава 20. Епитимья

Герасима я нашёл в монастырской конюшне. Еще подходя, услышал я его голос.

– Ах ты, ирод! – кричал он на тщедушного монаха, который виновато оглаживал лошадь Герасима по крупу, пока та, пришлёпывая губами, пила из большой лохани, – Отойди от кобылы, образина!

– Христос с тобой! Что ж ты так ругаешься в божьем месте! – укоризненно отвечал монах.

– Я тебе покажу «божье место»! Ни овса кобыле не дал, ни воды! Так ты исправляешь свою службу конюшенного?

– Ну, прости, мил человек, литургию нельзя пропускать, а ты поздно приехал, почитай прям впритык! И ничего страшного. Лошадка отдохнула, сена было вдоволь, а я, как вернулся, сразу и овса дал, и водички вот сейчас вдосталь напьётся, а там и ехать можно.

– Ехать можно, – передразнил его Герасим, – тьфу! Кто поит лошадь сразу после овса-то? Хочешь, чтоб её колики замучили? Дармоед ты!

– Ну что ты ругаешься! Ничего не будет, я же после сена овёс-то дал. Шёл бы лучше в гостевой домик, чаю откушать. Сегодня знатные пироги! Голодный поди, оттого и сердишься.

– Да некогда мне чай твой с пирогами есть, мне ехать надо!

Я больше не стал слушать их спор, а подошёл к монаху поздороваться:

– Здравствуйте! – сказал и, взяв его руку, поцеловал её.

Спорщики онемели. Но монах – конюший быстро пришёл в себя и в ответ, поцеловав мне руку, ответил:

– Здравствуйте. Спаси Господь! – и быстро ушёл вглубь конюшни.

Герасим же так и стоял с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами, когда я повернулся к нему:

– Здравствуй, Герасим, – я хотел взять его руку.

Герасим шарахнулся от меня, как черт от ладана.

– Ты что, Олег, офонарел совсем? Что это тебя так освятило-то? После причастия что ли? Или случилось что? – он удивлённо смотрел на меня.

Я едва удержался, чтобы не расхохотаться. И стараясь быть серьёзным, сказал:

– Епитимью такую на меня отец Ануфрий наложил за гордыню мою, чтоб всем руку целовал. А исповедь и причастие за грехи мои перенёс на неделю. Так уж ты Герасим не взыщи, – я взял его тяжёлую натруженную руку и поцеловал.

Герасим как-то странно хрюкнул, то ли подавил смешок, то ли ещё что и ответил:

– Тебе уж целовать руки не буду, ты уж тоже не взыщи, – насмешливо произнёс он и посуровел, – хорош баловать. В дорогу пора.

– А как же ты, голодный поедешь?

Герасим покрутил головой.

– Да надо бы. Может, и вправду, чаю по-быстрому?

– Конечно, сходи. Времени немного займёт, а то уже полдень, пока ещё обратно доберёмся, а ты не ел с раннего утра.

– Ладно, – Герасим покосился на лошадь, та напившись блаженно жмурила глаза, отфыркиваясь.

Мы вышли из конюшни и направились к гостевому домику. Герасим отправился в столовую, а я устроился на скамейке недалеко от большой клумбы подальше от дороги. День выдался хороший. Тепло и тихо. Сладко пахло цветами. Солнце стояло в зените над монастырём, окружённым зелёными зубьями гор, и ярко золотило купола его храмов. Соборная площадь опустела.

Герасим вернулся быстро, и скоро наша телега грохотала колёсами по мосту, выезжая за монастырские стены.

* * *

Отец Окимий поразился с каким рвением я кинулся целовать его руку, но принял наложенную на меня отцом Ануфрием епитимью очень одобрительно. Хотя я чувствовал, что старец недоволен тем, что постриг отложен. Но в деле работы души, как он выразился, не стоит торопиться. Если бы не время, которого у него осталось немного. Я видел, что ему всё труднее давался подъём в нашу башню, к телескопу. Всё чаще он оставался внизу, в лаборатории, отправляя за наблюдениями меня. Хотя до обострения болезни башня была его излюбленным местом, где он проводил почти всё своё время свободное от настоятельства. Его очень тревожило, что он не успеет передать дело, что неминуемо обернулось бы закрытием обсерватории и забвением наших с ним научных исследований. Я тоже не хотел этого и старался подготовиться к передаче, как мог.

Первая оторопь от епитимьи прошла, и я теперь спокойно исполнял её. Я останавливался поздороваться с каждым, кто мне встречался. Смотря в глаза и целую руку, видел, как первое недоумение, а порой испуг, вдруг сменялись спокойной добротой, как чуть распрямлялись согнутые заботой и работой плечи. Я осознал то, что понял, когда проводил исследования, то, что в каждом человеке живёт искра разума, делающего нас равными. Я не чувствовал ни стыда, ни брезгливости. Только порой острая жалость охватывала меня, когда я чувствовал, как в усталом или поникшем человеке томится его душа. Ощущение родства с каждым придало мне решимости и уверенности, что отец Ануфрий поступил правильно. Вряд ли так быстро я смог это постичь, кроме как с почтением целуя заскорузлые от работы руки поселенцев, мужчин и женщин, и нежные ручонки малышни.

Я не стал распространяться о причинах столь разительных перемен во мне, а Герасим был нелюдим и совсем не болтлив, и потому поселенцы мой сдвиг, как они его называли, восприняли сначала с удивлением, а потом с пониманием и даже с какой-то жалостью. Скорее всего, они все же считали меня юродивым, а потому не выказывали пренебрежения и даже гоняли ребятишек, которые сначала толпами бегали за мной, чтобы поздороваться и подставить ладошки для поцелуя. Почему-то дети были уверены, что целовать нужно непременно ладошки. И хотя я переворачивал ручонки и целовал их с тыльной стороны, они вновь и вновь протягивали мне свои розовые отмытые ладошки. Наверное, думали, что я не целую их только потому, что они испачканы в песке, в котором они любили печь свои куличи.

Так миновала неделя.

Закончился срок наложенной на меня отцом Ануфрием епитимьи. Стал ли я менее гордым? Не знаю. Но то, что все люди для меня встали вровень со мной, было однозначно. Настал день, когда Герасим вновь повёз меня в монастырь. Впрочем, зачем Герасиму нужно было в этот раз ехать я не очень понимал. Всё, что нужно для учёбы сыну, он передал в прошлый раз. Никаких поручений отец Окимий ему не давал, а у него у самого какие могли быть дела в монастыре? Пойти к литургии? Не сказал бы я, что Герасим был настолько набожен. Хотя… А может просто меня пожалел.

– Герасим, а что ты взялся меня подвести-то? У тебя какие дела в монастыре? Или на литургию?

– Да не. Литургия дело хорошее, но что храм? Помолится можно и дома. А икона у меня хорошая, мне её пожертвовал отец Окимий, когда жена померла.

– Это та, что в красном углу в гостиной? Богородица?

– Она матушка. Я и лампадку перед ней по праздникам зажигаю. Душой ведь к Богу можно обратиться в любом месте, – и, помолчав, добавил, – лишь бы душа чуткая была.

– Какая? – удивился я.

– Какая, какая. Чуткая. Вот как у людей? Всё разные души: у кого чуткая душа, тот чует и боль чужую, и радость, а значит, открыта его душа для молитвы и для Бога, в каком ты месте к нему не обратись. А спящая душа глуха да нема и не чует ничего. Тут хоть обмолись, хоть в храме, хоть и где, а не услышит Бог, потому что спит душа, и говорить-то нечем.

Мы замолчали.

– Интересно ты, Герасим, о душе думаешь, – наконец, сказал я и решился спросить, то о чем хотел спросить уже давно в первые дни, когда приехал сюда, – а скажи, Герасим, вот ты веришь в Бога?

Герасим удивлённо глянул на меня:

– Знамо дело верю!

– А кто для тебя Бог?

– Кто для меня Бог? А для тебя? – хмыкнул Герасим, – Глуп ты ещё Олег, как я погляжу, и вопросы какие-то дурацкие задаёшь. Кто Бог! Знамо дело кто Бог! – он замолчал.

– Герасим, а вот для чего ты живёшь?

Герасим крякнул и хлестнул лошадь:

– Но пошла, лахундра! – и, не поворачиваясь, ко мне сказал, – что пристал-то как репей к заднице! Для чего живёшь! Чего тут философию то всякую рассусоливать. Живи так, как надо и всё. Чтобы нужон ты был на этом свете. Зачем нужон, для того и живёшь, баранья твоя башка, – вконец разозлился он, видимо, на такой необычно длинный для него разговор, в какой я его втянул.

– Ладно, тебе, Герасим, не злись, я так к разговору.

– К разговору, – ворчал Герасим, – вот знал бы, что будешь разговоры всякие разговаривать, не повёз бы тебя. Шёл бы пешком, посбивал бы все ноги. Посмотрел бы я тогда. Как ты бы стал разговоры-то разговаривать.

Я лежал на сене и улыбался, телега мерно колыхалась, изредка подскакивая на камне. Заложив руки за голову, я смотрел, как тихо проплывали белые пушистые облака, меняя по ходу очертания, словно кто рисовал картины из пуха. «Делай, что должен – это и есть, зачем ты живёшь». Герасим всю жизнь в поселении ходил на охоту не только для себя, а скорее для поселенцев, косил сено, и опять же для всех, отправлялся на станцию за продуктами. Сам инвалид, а таскал ящики на себе. Всегда шёл туда, где был нужен и куда его звали, где требовалась умелая сильная рука, чтобы что-то починить, что-то исправить. Разбогател ли он? Все богатство – это его сын да добрая слава от людей, ради которых получается он и жил. Вот именно в этом он и видел смысл своей жизни и видел Бога, который для него был родным, опорой, с которым разговаривал душой.

– Чего затих-то? Уснул что ли? – Герасим обернулся ко мне, – просыпайся, давай, философ. Вон уж монастырь. Смотри, опять не опростоволосься, а то откажут в причастии-то и будешь новую епитимью сполнять да философствовать, – усмехнулся он.

Телега, грохоча, въехала в монастырские ворота и влилась в толпу поселенцев, спешащих к литургии.

Глава 21. Выбор

На этот раз я полностью отстоял литургию, стараясь вслушаться в слова певчих и читающих молитвы. Раздражения, которое обычно вызывало во мне это людное место, резкие запахи и непонятная речь, на этот раз не возникло, но ощущение большого представления и декораций великолепного театра не оставляли. Ощущение театральности усилилась, когда после службы отец Фивий взошёл на амвон и начал проповедь[i]:

– Только что мы окончили Божественную Литургию, и сколько святых переживаний мы уносим с собой в сердцах! Мы утешились нашей совместной молитвой, с благоговейным вниманием мы слушали слово Божие, много раз мы склоняли свои головы под благословляющие руки Церкви, многие из вас вместе с нами, священнослужителями, причастились Святых Тайн. Святой Иоанн Златоуст говорил своим духовным детям: пусть каждый из вас после богослужения выходит из храма Божьего лучшим, чем он вошёл в этот храм. Да даст Бог, чтобы что-нибудь из моего слова, запав в ваши души, принесло бы свой плод для величайшего на земле дела – спасения наших душ. Спасения наших душ от греха своего. «Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя». Так сказано в слове Божием. И все мы, должны сознавать свои грехи и каяться в них перед лицом Господа, открывая Ему своё сердце. Ведь мы не только сегодняшние или вчерашние грешники: мы многолетние грешники. Сколько раз мы каялись во грехах и вновь в них впадали! Сколько раз мы обещали Господу Богу и совести своей остановиться на этом пути и не повторять греха, и не исполняли этого обещания!

Почему же Господь Бог так долго терпит каждого из нас, грешников, на земле? Ведь мы за свои грехи должны были быть давно наказаны не только скорбями и болезнями, но и смертью, чтобы смрадом этих грехов не оскверняли земли Божией.

И святые Ангелы не вполне могли понять степень долготерпения Божия к грешникам. Но что говорит притча, сказанная Господом Иисусом Христом о пшенице и плевелах? И засеяна была пшеница, а вместе с нею взошли и плевелы. Это – верные Господу души и грешники нераскаянные. И Ангелы, как сказано в этой притче, возмущенные этими грешниками, которые оскорбляют величие и святость Божию, обратились к Господу со словами: «Хочешь ли, мы пойдём выберем их?» И Господь им отвечает: «Оставьте расти вместе то и другое до жатвы».

Таково долготерпение Божие. Господь терпит и самых закоренелых грешников, потому что в душе каждого человека, как бы он ни пал в своих грехах, отпечатлен образ Божий, потому что за каждого человека принесена крестная жертва Господом Спасителем нашим, пролита бесценная Кровь на Голгофе. И если грешник получил святое крещение во младенчестве, то и огонь благодати когда-то горел в его сердце. Господь не поражает грешника смертью, пока не истощится хотя малая возможность его покаяния, пока не исчезнет хотя малая искорка добра в его сердце: он ждёт покаяния и обращения к Себе.

Господь оставляет и плевелы, и пшеницу до жатвы. И придёт время жатвы! Придёт предопределённый Господом суд Божий, когда пшеница будет отделена от плевел, когда Господь соберёт пшеницу в житницу Свою Небесную, а плевелы сожжёт огнём.

Придёт этот день жатвы!

И что скажет грешник перед лицом Божиим? Господь звал нас много раз и многими путями звал нас к Себе, и мы не послушали Его. Господь одарял нас благодеяниями Своими, и мы остались неблагодарными Ему. Господь угрожал нам страхом и наказанием, и мы не внимали и посмеялись над этими прощениями и угрозами. Господь посылал скорби и испытания, а мы не поняли их смысла и не обратились ко Господу в грехах своих. Вспомнит грешник, стоя перед лицом Праведного Судии все, что делал для него Господь.

И пусть каждый из нас, грешников, возжаждет очищения от грехов своих, пусть напомнит себе то, что воспомянет каждый на праведном Суде Божием: что сделал для нас и для нашего вечного спасения Господь Иисус Христос, Сын Божий, понёсший тягчайший подвиг ради спасения людей. Он подвергался избиению плетью, бичом, палками до крови; Он, измождённый, был вознесён на крест, умирал самою страшною и самою позорною смертью – умирал, задыхаясь в предсмертных судорогах, за наше вечное спасение.

Ведь это мы, ведь это каждый из нас, грешников, должны были быть побиты и бичом, и плетьми, и палками, и, может быть, висеть за свои тяжкие грехи на кресте, а Он все взял на Себя за нас. Он взял эти мучения для того, чтобы во имя искупительной жертвы даровать прощение каждому грешнику, кто со слезами раскаяния обращается к Нему.

Пока ещё не поздно, пока мы ещё не стоим на праведном суде Божием, пока не закрыты для нас двери покаяния, пусть содрогнётся душа каждого грешника, созерцая эту страшную картину, это страшное зрелище страданий Христовых, понесённых за нас, за то, чтобы не погибла ни одна душа на земле, но чтобы люди спасались верою и жизнью со Христом.

На этом суде, на котором мы неизбежно будем стоять, откроются все помышления человеческие. Это не обычный суд. Это суд Божий, суд Всевидящего Праведного Судии, перед Которым будут открыты все движения души человека, все его помыслы, а тем более все его деяния, о чем никто не знал из людей, из самых близких, но знал Тот, Кто днём и ночью с нами, Кто ведает, о чем думает человек, и ведает, что совершает человек. На этом суде откроется вся жизнь наша от младенчества до последнего нашего издыхания.

И наше покаяние и слезы нашего раскаяния должны изливаться в молитве ко Господу: «Господи, отними от нас тяжкое бремя греховное, которое давит совесть нашу и пригибает к земле нас тяжестью своей. Напитай нас Своей Божественной пищей, Божественным Телом и Божественной Кровью, огради нас страхом Божиим от греховных искушений, помоги нам украсить душу нашу цветами добродетелей, доброй христианской жизни, чтобы в сердце нашем родились, взросли и созрели те плоды Духа Святого, о которых говорит нам апостол Павел – любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание; чтобы мы ушли отсюда с земного своего поприща в жизнь вечную не бесплодными смоковницами, но с плодами Духа Божия и с омытой слезами раскаяния и благодатью покаяния нашей душой!".

Бойтесь гнева Божьего и боритесь с грехами своими, отрекитесь от своеволия и поселите в сердце своём покорность Господу нашему Иисусу Христу, да и спасётесь вы для жизни вечной в кущах райских! – грозный голос отца Фивия смолк. В храме стало так тихо, словно тут и не было никого. Люди молчали. Отец Фивий поднял руку и уже спокойным повелительным голосом продолжал, – идите и покайтесь в грехах своих, чтобы с покорностью и должным рвением приступать к дневным трудам вашим во имя Господа Бога нашего, – отец Фивий сошёл с амвона и скрылся валтаре.

Люди вздрогнули, словно очнувшись ото сна, и засуетились, выстраиваясь в очередь на исповедь к священникам, которые уже ждали их. Исповедь принимали четыре монаха, стоящих на некотором расстоянии друг от друга. Прихожане по одному подходили к ним для исповеди, а затем, видимо, получив отпущение грехов, шли к Фивию, который вышел из алтаря и теперь причащал покаявшихся. В одном из этих монахов я увидел старца отца Ануфрия и встал в очередь на исповедь к нему.

Настал и мой черед.

––

[i] Текст проповеди и молитв в книге в основном составлен из проповедей сайта https://azbyka.ru/propovedi/propovedi-na-razlichnye-temy.shtml

Отец Ануфрий внимательно посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.

– Здравствуй, сын мой. Зачем ты пришёл? – произнёс он.

– Здравствуйте, отец Ануфрий. Грешен я. Пришёл покаяться.

– В чём хочешь покаяться, открой сердце своё, освободи его от ложного стыда и скажи в чём грех твой?

Я заранее подготовился, и чтобы больше не заморачиваться, составил список грехов, о которых надо сказать на исповеди. Но почему-то, глядя в глаза отца Ануфрия, сердце моё сжалось и все грехи из списка вылетели из головы, и я вдруг брякнул:

– Грешен, отец Ануфрий, что не могу простить жену мою Фёку, которую забыть не могу, – сказал и замер, как громом поражённый.

Отец Ануфрий внимательно смотрел на меня и молчал.

– В чем грех её? – наконец спросил он.

У меня язык не поворачивался ответить, но превозмогая себя, я тихо произнёс:

– Она убила ребёнка нашего, ещё не рождённого.

Отец Ануфрий молча посмотрел мне в глаза будто в самую душу и произнёс:

– Велик сей грех, но грех её не перед людьми, а перед Богом, и ответ нести ей перед Господом нашим. Понимаю боль твою, и разделяю скорбь. Великой жалости достойна жена твоя, ибо чаша её горька. Я вижу, что любишь ты жену твою, и не обида в тебе говорит, а боль утраты. Скрепись. Сможешь превозмочь боль свою, значит, любовь твоя сильна, нет, тогда постарайся забыть, отпусти её нести свой крест. Перед тобой её вины нет. И я очень рад, что ты понимаешь, грех свой – нести непрощенное в душе своей. Время поможет. Отец Ануфрий накрыл мою голову тёмной тканью:

– Отпускаются грехи покаянные рабу Божьему Олегу, – и прочитал молитву.

После молитвы отец Ануфрий благословил меня и спросил:

– Сын мой, готов ли ты принять постриг и твёрдо ли твоё решение? Подумай, не любовь ли к жене живёт в твоём сердце? Не грех ли отвергать эту любовь? Заглушать её болью за ошибку? Постриг закроет навсегда сердце твоё мирским страстям и чувствам. Подумай хорошенько, прежде чем принять такое решение.

– Да, отец Ануфрий. Я готов! Решение моё твердо и бесповоротно!

– Так ли? – и помолчав добавил, – хорошо. Ступай к причастию, а потом даю тебе час. Через час приходи в храм, если решение твоё будет окончательным или уезжай к себе. Благословляю тебя на любой выбранный путь! Прислушайся к своему сердцу, выбор за ним. Мы же примем любой твой выбор.

Он перекрестил меня, и я пошёл к причастию.

Очередь к причастию растянулась длинная, но мне показалось, что время пролетело за один миг, пока я приходил в себя после своей первой исповеди, уже стоял перед отцом Фивием. Проглотил кусочек хлеба и отпил глоток вина, поцеловал чашу и отошёл.

У меня был целый час. Всего час, чтобы решиться изменить свою жизнь раз и навсегда. Фёка, родная моя Фёка, когда я думал о ней, облик её, её голос, воспоминания о нашей любви сладкой горечью отзывались во мне. Я знал, что эти воспоминания будут со мной всегда. Я знал, что она всегда будет сниться, и я всегда буду чувствовать рядом её дыхание. Это дыхание – как сам воздух, без которого невозможна моя жизнь. Это дыхание – моя боль навсегда. Боль, которую я никогда не смогу превозмочь и забыть. Как сказал отец Ануфрий: не можешь превозмочь боль, постарайся забыть, отпусти её нести свой крест. Я отпускаю её. Отпускаю?! Да! Отпускаю её, но не память о ней, это невозможно. Да, пусть будет счастье ей в той мирской жизни. Но память я забираю с собой в мою новую жизнь, чтобы мне не уготовила судьба.

* * *

Через час все было кончено. Постригал в монахи меня отец Ануфрий. Трижды звякнули об пол ножницы, и трижды я поднимал их и подносил отцу Ануфрию с просьбой о постриге. Наконец на склонённой голове моей был выстрижен крест, меня облачили в чёрную рясу, и было провозглашено моё новое имя. Теперь я звался Олафом. Я стал монахом.

А на другой день настоятель издал распоряжение по монастырю, в котором назначал меня своим личным помощником. Так началось моё служение. Я был переведён из своей комнаты, которую занимал в гостевой части жилой зоны обсерватории, во внутренние покои, как мы их называли. Теперь я жил рядом с покоями отца Окимия, и был рад, что в любой момент мог зайти к нему, чтобы помочь: здоровье его хотя и не ухудшалось, но он был очень слаб и нуждался в постоянной помощи.

Дед Анисим, всю свою жизнь состоявший при отце Окимии, сначала очень ревновал ко мне, но я быстро успокоил его, уверив, что не собираюсь занимать его место, и оставляю за собой только роль помощника в научной работе. Дед Анисим же будучи далёким от наук и истово верующим, что никакая наука не нужна, а достаточно праведной жизни и восхваления Бога, был чрезвычайно рад тому, что остаётся при настоятеле, а я займу столь незначительное место. В благодарность он даже перестал называть меня Линзой. А может быть на это сподвигло и то, что я стал монахом, что в его глазах было большим достоинством.

Теперешнее жилье моё мало чем отличалось от прежнего. Всё та же небольшая комната и кухонька с отдельным санузлом. Единственное, что их отличало, так эта большая скромность в обстановке, где не было ничего лишнего на монастырский взгляд: ни телевидера, ни дивана рядом с книжным столиком, вместо него стояла узкая кровать с распятием над изголовьем; ни книжного шкафа со светскими книгами, их место теперь заменили священные тексты; ни шкафа с мирской одеждой на выбор, место которой заняло скромное монастырское облачение. Зато на столе стоял современный компьютер с подключённым пользовательским доступом к искусственному интеллекту. А в простенке между окнами небольшой иконостас из трёх икон: Пресвятой Троицы, Иисуса Христа и девы Марии. Под ним на крохотном столике лежала Библия. А из крохотного коридорчика моей квартирки вела дверь в общую с отцом Окимием молельню.

И хотя никаких строгих обязательств по исполнению моих монашеских обязанностей отец Окимий не требовал, ограничиваясь продолжением научной работы, я чувствовал, что внешняя сторона жизни действовала и на мои внутренние убеждения. Конечно, я не мог назвать себя истинным христианином, но и назвать неверующим тоже не мог. Более того, познание законов сущего, изучением которых была посвящена наша с отцом Окимием работа, столь глубоко повлияло на моё сознание, что давало мне не только силы к принятию теперешней жизни, но и вообще забыть о внешних её атрибутах. Я был воодушевлён тем, что не только мог прикоснуться к пониманию космических закономерностей, влияющих на жизнь людей, но и постараться ввести их в нашу жизнь, приблизить к ним законы человеческие. Эта цель так поглотила меня, что я думал только о работе.

Единственное, что беспокоило меня, это здоровье отца Окимия.

Единственное, что угнетало меня – это мысль о том, что наши научные исследования не убедят людей в своей важности и необходимости следовать им.

Да, возможно, кто-то поразится, кто-то заинтересуется, кто-то даже так увлечётся, что постарается сделать их основой своей жизни. Но на этом все и закончится. Все повторяется. Иисус Христос пришёл на Землю, чтобы открыть закон божий для людей и что? Породил войны и беззакония, творившиеся с именем Бога. Прошли века и только не многие искренне верят в Иисуса Христа, а ещё меньше исполняют его заповеди.

Что ждёт наше открытие, которое научно подтверждает божественные законы и существование разумной информационной программы, управляющей Вселенной? Примут ли его верующие люди, которые Божьи заповеди Иисуса Христа и его представление о мире сделали основой своей жизни и сегодня, считая истинно и единственно верными.

Я вспомнил разговор с Фивием в трапезной. Вспомнил его насмешливый взгляд, когда он расспрашивал о моей работе в обсерватории, то скрытое пренебрежение, с каким он отзывался о ней. Как тогда он сказал? «Зачем нужны законы о Боге, если Бог живёт в сердце? А если в сердце нет Бога, то и закон никакой не спасёт». Вот ведь и правильные, вроде бы, слова. Но как Бог будет жить в сердце, если в жизни человек не живёт по Божьим законам? Законы людей сами по себе, а Бог сам по себе. Правила общежития придуманы людьми, чтобы выжить, и они подчинены закону самосохранения. Да, это космический закон. Он заставил в конце концов преодолеть внешние разногласия, объединить усилия для создания безопасных и комфортных условий жизни.

Мы сделали огромный рывок в развитии и смогли добиться этого.

Мы мирно сосуществуем в обществе, которое даёт возможность совместно преодолевать негативные внешние факторы и строить жизнь так, чтобы максимально сохранить среду обитания.

Мы стали МЫ. Создали возможность существования каждого, то есть равные условия, чтобы удовлетворить инстинкты тела, при этом максимально стараясь не мешать друг другу.

Но человек это не только его тело и его инстинкты. Это только часть проявленной информационной программы, заложенной большим "взрывом" Разума. Но высший закон – истинное Я, ещё не проявлено, но живёт в каждом из нас, тревожит, заставляет с беспокойством озираться по сторонам, задавая самому себе вопросы о смысле жизни, о том, что может быть всё по-другому, и пытаться понять, как это, по другому?

Эти вопросы, не находя ответа, заставляют нас бросаться из крайности в крайность. В желании найти опору, мы, каждый по-своему, объясняем мир, в котором живём. Убеждаем себя, что единственно верный путь – это наша жизнь, тем оправдывая её.

Но все мы разные, со своими семейными традициями, со своими Богами, которые поддерживают в нас уверенность в значимости именно нашей жизни, либо поклоняясь собственному разуму, возводим себя на место Бога.

А потому не можем принять «других» Богов, которые отрицают ценность и правильность нашей жизни, и этим, перечёркивают нас самих.

Мы храним в себе страстное желание бессмертия и смысла себя, как мы это понимаем. А понимаем по-разному. Тысячи божеств живут в нас, являя личный смысл и отрицая иные смыслы. А потому так много столько различных внутренних законов у нас, что мы уползаем в них, как в драгоценную скорлупу своей уникальности, значимости и оправдания своей жизни, едва сдерживаемые внешним законом общежития.

Сможем ли мы когда-нибудь узнать истину, истинный смысл жизни? Ведь не может быть тысячи истин. Это у каждого своя правда, но истина одна. Она объективна и потому едина. Наши с отцом Окимией исследования только едва приоткрывают полог, покрывающий её. Но уже теперь можно рассмотреть или вернее угадать едва заметную тропу, ведущую к ней. И это много, безмерно много! Но захотят ли люди увидеть эту тропу? А увидев, захотят ли пойти по ней? Смогут ли те, у кого нет веры в божественное, получив доказательства, понять необходимость принять законы Вселенной не только в своё сердце и разум, но и в повседневную жизнь? Или в сытом благодушии покивают, признавая интересность научных исследований, и на том все закончится? Готов ли человек всем довольный, живущий в сытости и комфорте захотеть кардинально изменить свою жизнь? Мне не верилось. Я знал хорошо по себе, что человек по натуре своей существо ленивое. И если предложить ему выбор: сытно поесть и заняться каким-то любимым делом, затрачивая при этом минимальное количество энергии и сил или устремиться мыслью в неизвестное будущее, тренировать своё тело и душу трудом, аскетизмом и альтруизмом, то 99,9% людей выберут первый вариант.

Даже верующий человек, сможет ли он понять и принять, что нет своего и чужого Бога, есть разумная праоснова, которая породила не Бога, как некую сущность, а непреложные законы развития Вселенной, а значит и его жизни.

Что же нужно сделать, чтобы человек принял законы Вселенной, как законы своей жизни? Я этого не знал. Я не верил в человека, в его разум и изумлялся страстно верящему в него отцу Окимию, заражающему своей верой и меня.

Отец Окимий уверял, что это наша с ним задача. И сейчас главное систематизировать полученные нами данные и передать их Синоду. Он был уверен, что верующим людям, в сердцах которых живёт Бог, не нужно второй раз принимать Бога, нужно только расширить понятие о том, чему до сих пор верили и поклонялись. Я же с тревогой ожидал этого события.

Глава 22. Посвящение

Яркий свет и немая тишина в последние несколько недель стали для меня единственными спутниками в нашей лаборатории. На мои просьбы взять кого-нибудь из молодых талантливых монахов в помощники отец Окимий отвечал отказом, ссылаясь на то, что ещё рано давать огласку нашей работе, и незачем смущать умы незаконченным делом. Вот одобрит Синод, тогда и можно будет подумать о расширении штата, а пока всё должно лежать на наших с ним плечах. Однако всё чаще настоятелю приходилось работать, не покидая своей комнаты.

Каждое утро к восьми часам я спешил не в лабораторию, а в его покои, где облачённый в рабочую рясу и обложенный подушками, он уже сидел за низким широким столиком, который для него смастерил Герасим, и просматривал рабочие документы. Каждое утро мы обсуждали план работы на предстоящий день, и каждый вечер к шести часам я возвращался сюда, чтобы подвести итоги.

Я видел, что отец Окимий слабел день ото дня, но боролся с болезнью, отдаваясь работе. Что будет, когда он оставит нас? Об этом я старался не думать, гнал от себя эти мысли. Что будет, то и будет. Сейчас главное подготовит материалы к заседанию Синода. Презентация у меня почти готова. И сейчас я делал последний её прогон, просматривая слайды.

Чуть скрипнула дверь, но в тишине, прерываемой только шорохом сменяемых друг друга слайдов, посторонний звук прозвучал так неожиданно и громко, что я вздрогнул и обернулся. Ко мне, опираясь на посох, шёл бледный отец Окимий. Я вскочил с места.

– Отец Окимий! Зачем вы! Я уже всё почти подготовил и вечером показал бы вам на проекторе.

– Хорошо, что всё подготовил. Вечером посмотрим. Я должно быть уже не смогу присутствовать на заседании Синода. Я сейчас переговорил с предстоятель Климентием. Он в курсе нашей работы и поддержит тебя. Даже теперь предлагал провести внеочередное заседание, но я отказался.

– Но почему?

– Думаю, когда придёт время, ты сам прекрасно справишься. А Климентию я обещал прислать презентацию. Пусть ознакомится. Если что, я переговорю с ним, поясню. Сейчас не это главное. У меня не так много сил, чтобы сделать два важных дела. Нужно выбирать.

– Что выбирать?

Отец Окимий внимательно посмотрел на меня и ничего не ответил. Повернулся и, тяжело опираясь на посох, пошёл к дверям, бросив мне:

– Пойдём.

Я последовал за ним.

Мы спустились в его кабинет. Он был открыт, но чувствовалось, что очень долго сюда никто не заходил. Хотя ни пыли, ни запустения не было, и даже запах был свежим, должно быть его регулярно проветривали, но едва уловимая тень нежилого опустилась на всё. В этой стерильной чистоте и идеальном порядке уже не было живой атмосферы, которая царила тогда, когда здесь работал отец Окимий.

Отец Окимий прошёл за стол и, тяжело дыша, сел. Провёл ладонью по его пустой поверхности. Глубоко вздохнул и сказал:

– Садись. Олаф, мне нужно серьёзно поговорить с тобой.

Я сел напротив стола и насторожился. Что могло произойти? Все же идёт по плану или что-то случилось, чего я не знаю?

Отец Окимий прислонил посох к столу, устало потёр ладонями лицо и, скрестив руки, положил их перед собой. Сердце у меня защемило. Столько лет я разговаривал с отцом Окимией здесь в кабинете, и всегда он был прямой и невозмутимый как скала, а теперь, мне чудилась печать смерти на его усталом лице.

– Я должен поговорить с тобой об особой комнате, проход в которую ведёт из моего кабинета.

Голос его звучал спокойно и сильно.

«Дурак, – обругал я себя – разнюнился как баба и напридумывал ерунду. С чего взял? Просто он ослаб от долгого лежания за время болезни. Вот расходится, и всё будет по-прежнему".

– Там где вам стало плохо?

– Да, о той.

Я чуть пожал плечами, если честно, я уже совсем забыл.

– Нам надо спуститься туда, я должен тебе кое-что показать.

– Что показать? – удивился я. – И как же вы спуститесь? Вы ещё очень слабы после болезни, а лестница крутая. Может быть, подождём, когда вы наберётесь сил?

– Времени нет ждать, – ответил он, – ты принял постриг, ты уже готов узнать. И они советовали. Хотя не знаю, будет ли контакт, – старец потёр лоб рукой. – Я должен рассказать, успеть, пока время, – речь его начала путаться, видимо, он сильно устал, но держался. – Налей мне, пожалуйста, воды.

Я быстро подошёл к тумбочке у окна, и налил воды из графина в стакан, которым было закрыто его горлышко, и подал настоятелю. Я ничего не понимал, но почему-то с тревогой ожидал продолжения разговора.

– Кто они? Ваши друзья из Синода? – спросил я.

– Не спеши, всему свой черед, – отец Окимий поставил пустой стакан на стол и поднялся.

– Пошли, – и, взяв посох, пошёл к потайной двери, спрятанной за гобеленом.

Пока мы спускались по крутой узкой лестнице, я поддерживал отца Окимия и вспоминал. Да, я заметил эту дверь давно, ещё в первый день ссылки, когда увидел, как гобелен всколыхнулся, пропуская настоятеля, после нашего разговора. Первое время меня занимало любопытство о том, что там может скрываться, но потом за перипетиями жизни, это воспоминание стёрлось из памяти. И вспомнилось только тогда, когда отец Окимий пропал. Там-то я его и нашёл. Без сознания, едва живого. Да и сам чуть не умер, испытав мучительную галлюцинацию, связанную с Фёкой. Тогда снова разум услужливо нашёл объяснение всему происходящему: ну ещё один кабинет, где, вероятно, проводят опыты с энергией, и что? Меня это не касается. И память забыла о том неприятном для меня месте, как старается забыть всё, что связано с моей прошлой жизнью, и особенно с Фёкой, о которой я запретил себе думать раз и навсегда.

И вот теперь я должен туда идти. Если честно, этого мне совсем не хотелось. Какого чёрта? Похоже, отец Окимий проводил там эксперименты с энергий мозга. Недаром на экране я увидел лицо Фёки. А зачем мне это надо? Опять вытаскивать всё, что стараюсь позабыть? Умерла, так умерла! Но я не мог отказаться, и готовый к худшему, пошёл за отцом Окимием.

Металлические ступени бесконечной спиралью уходили вниз. Несколько раз мы останавливались, чтобы настоятель мог передохнуть. Вот наконец и массивная дверь, вырубленная в горе. В прошлый раз я впопыхах и тревоге не заметил этого, теперь же понял, что лестница вела вглубь горы, а сама комната была не подвальным помещением обсерватории, а скорее хорошо оборудованной пещерой.

Отец Окимий приложил браслет к входному замку, тот тихо щёлкнул и настоятель толкнул дверь вперёд. Она распахнулась. Я напрягся, невольно ожидая энергетического удара, но ничего не произошло. Мы вошли в помещение, которое я теперь смог спокойно рассмотреть. Это была небольшая выбитая в скале комната – ниша четыре на четыре метра и высотой не более двух. В стену рядом с входом был вмонтирован небольшой экран, который теперь смотрел на нас серым мёртвым глазом. Напротив экрана у противоположной стены стоял стол и стул. Стул стоял и напротив экрана, всего в каких-то полутора метров от него. Это был тот самый стул, на котором я нашёл потерявшего сознание отца Окимия. С тревогой поискал взглядом чёрную коробочку, видимо, пульт от экрана, но не нашёл и облегчённо вздохнул. Не хотел бы я, чтобы прошлый сеанс повторился.

Отец Окимий прошёл за стол и сел на стул. Жестом пригласил меня сесть напротив. Я развернул стул от экрана к нему и, подвинув его поближе к настоятелю, сел.

Отец Окимий спокойно и выжидающе смотрел на меня. Наконец он спросил:

– Олаф, ты не догадываешься, что это за комната и зачем мы сюда пришли? Ты же помнишь, что здесь произошло в прошлый раз?

– Конечно, помню, отец Окимий. Вам тут стало плохо, и мы с Герасимом и Люсенькой вас вытащили.

– А что ты чувствовал перед тем, как отключить экран? Ты ведь должен был это сделать. И как ты догадался, как его надо отключить? Может, расскажешь, что с тобой произошло тогда? Что ты думаешь об этом?

Я задумался.

– А что собственно произошло? Я думаю, что это ваша лаборатория, где, возможно, вы проводите эксперименты с энергией. Это и понятно, учитывая то, что наша с вами работа и состоит в том, чтобы изучать различные уровни энергетических полей. Судя по тому, что эта лаборатория находится глубоко в горе, то здесь вы проводите довольно опасные эксперименты. Энергия, которую изучаете, может вызывать галлюцинации, что я, собственно, и испытал в прошлый раз. Вы изучаете взаимосвязь энергии и человеческого сознания? – я вопросительно посмотрел на отца Окимия.

– Галлюцинации? – тихо повторил он, – Интересно. А можно узнать, что за галлюцинации у тебя были?

Я замялся, мне очень не хотелось произносить имени Фёки.

Отец Окимий, заметив мои колебания, сказал:

– Если не хочешь, можешь не говорить.

– Ну почему, ничего секретного. Когда я спустился сюда в прошлый раз, то почувствовал сильнейшее воздействие энергии, которая вызвала во мне галлюцинацию. На экране я увидел улыбающееся лицо Фёки. Вибрационное воздействие было так велико, что у меня было полное ощущение, что ещё мгновенье и оно разорвёт моё тело. Должно быть, так и случилось бы, не выключи я экран. Как его выключить я подумал…, вернее возникла чёткая мысль, что я должен это сделать. Если честно, отец Окимий, у меня нет никакого желания включать экран снова.

– Понятно, – отец Окимий улыбался. – Я рад, что ты смог выдержать это излучение. Значит ты уже почти готов.

У меня брови полезли на лоб:

– К чему готов?

– К космическому сотрудничеству.

– К космическому сотрудничеству?

– Да, Олаф. Мне удалось установить контакт с внеземным разумом более высокого диапазона энергии, нежели у нас на Земле. Контакты очень кратковременные и только тогда, когда я мог поднять своё вибрационное поле на возможный максимум. Видимо, при этом оно приближалось к минимальному уровню диапазона существования той цивилизации. Я мог получать ценную информацию, которая была необходима для моей, а впоследствии и для нашей с тобой работы. Я скоро уйду. И я хочу, чтобы мой контакт продолжил ты. Судя по тому, что ты не погиб от высшей вибрации в прошлый раз, есть надежда, что ты сможешь заменить меня.

Я ошарашено молчал.

– Цивилизация иного диапазона энергии? А почему тогда я увидел Фёку? – неожиданно для себя спросил я.

Отец Окимий улыбнулся.

–Видимо твоя любовь к жене и есть то самая высокая вибрация, на которую в тот момент было способно твоё сознание. А для контакта необходима именно она, чтобы энергетически приблизиться к контактёру. Пришло время посвятить тебя.

Глава 23. Смерть отца Окимия

Мокрый сентябрь зло рвёт ещё живые листья и швыряет их ветру. То ли недоволен, что его придавило тяжёлыми серыми тучами, то ли поссорился с солнцем, и теперь злится, что оно обиженно спряталось от него, не захотев просушить от проливного дождя, зарядившего на всё утро и только теперь, к полдню, угомонившегося. Мокро. Холодно. Тоскливо. Ко всему эта не отпускающая тревога об отце Окимии.

Наше посещение тайной комнаты сильно повлияло на него. Болезнь обострилась, он слег и с тех пор не выходил из своих покоев. Вот уже две недели, как я не видел его. Каждый день после работы в лаборатории я спешил к нему. И каждый раз сердитый старик Анисим не пускал меня, ссылаясь на то, что отец Окимий болен и не принимает. Анисим теперь неотлучно находился при настоятеле, только его, доктора и Люсеньку старец допускал ухаживать за собой. И хотя сам отец Окимий ежедневно связывался со мной, интересовался как продвигается наша работа, и обнадёживал о своём здоровье, я чувствовал, что состояние его не улучшалось: голос хотя и был по-прежнему твёрд и доброжелателен, но звучал всё слабее.

Тревога не покидала меня и в этот сырой холодный день. Я работал в лаборатории, когда на мой браслет поступило сообщение. Я удивился, что написал Анисим, такого раньше не случалось.

«Иди к отцу Окимию. Быстро», – прочитал я. Сердце бухнуло и перевернулось. Предчувствуя самое ужасное, я бросился к лифту.

В холле никого не было, только остро пахло лекарством. Я взялся за ручку двери покоев настоятеля и остановился опасаясь увидеть то, чего боялся. Прислушался. За дверью тихо. Внезапно она резко открылась, я едва успел отскочить, чтобы не получить по лбу. Из дверей выскочила заплаканная Люсенька.

– Ах, простите! – воскликнула она и отступила в сторону, – Проходите, пожалуйста, отец Окимий ждёт вас.

– Люсенька, что? Отцу Окимию хуже?

Девушка ничего не ответила, только затрясла головой. Рот её скривился, и она, прижав к лицу носовой платочек, едва сдерживая рыдания, бросилась прочь.

Я судорожно вздохнул, и, задержав дыхание, переступил порог, шагнув в несчастье как с вышки в воду, и осторожно прикрыл за собой дверь.

В комнате было очень светло. Несмотря на день, горели свечи и лампада под иконами. Пахло ладаном. Отец Окимий полулежал на подушках укрытый серым одеялом. Над ним склонился наш поселенский доктор Харитон. Дед Анисим стоял за изголовьем кровати, поправляя подушки. Когда я вошёл все обернулись ко мне. Харитон кивнул. Дед Анисим недовольно поджал губы. Отчего-то он был уверен, что это я виноват в обострении болезни отца Окимия.

Меня поразило, как настоятель изменился за те дни, пока мы с ним не виделись. Бледное лицо его осунулось, черты заострились, а глаза провалились в тёмные глазницы и сейчас были закрыты. Я подошёл к постели и тихо погладил его руку, узловатую, покрытую венозными пятнами, которая тяжело лежала поверх одеяла. Веки настоятеля дрогнули, и он открыл глаза. Несколько секунд я смотрел в их пустую бездну, наконец, осмысленность вернулась вместе со знакомой усмешкой.

– Здравствуй, Олаф, – едва слышно произнёс он.

– Здравствуйте, отец Окимий. Как вы себя чувствуете?

– Всё равно теперь, – чуть задыхаясь, ответил он, и, поискав глазами Анисима, спросил, – что отец Фивий? Скоро?

– Скоро, батюшка, скоро! – закивал Анисим, – Не беспокойся, скоро будет.

– Хорошо, – ответил отец Окимий и посмотрел на меня. – Пришло моё время. Прости, – он тронул языком пересохшие губы.

– Что вы, отец Окимий!

Подошёл доктор с поильником в руках:

– Попейте, отец Окимий!

Тот отрицательно мотнул головой, и доктор осторожно смочил его бледные губы влажной салфеткой.

Настоятель прикрыл глаза. Я ждал. Сердце моё сжималось, когда я прислушивался к его неровному дыханию: слабое и едва различимое оно вдруг становилось тяжёлым и частым, чтобы через несколько минут снова стать почти незаметным. Не знаю, сколько времени я находился у его постели, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить. Наконец, веки отца Окимия дрогнули, и он взглянул на меня.

– Прощай. Помни своё слово. Обещаешь? Я могу… спокойно…

– Обещаю, – я наклонился к нему. – Будьте спокойны.

Он удовлетворённо вздохнул. С трудом поднял дрожащую руку и перекрестил меня:

– Благословляю.

Рука его бессильно упала, и он снова закрыл глаза. Слёзы душили меня. Хотелось кричать от бессилия. В это мгновение дверь распахнулась, и стремительно вошёл отец Фивий.

– Как отец Окимий? – спросил он, подходя к постели умирающего.

– Плох, отец Фивий! – Анисим кинулся ему навстречу, – Вот собороваться испросил.

Отец Фивий опустился на колени перед постелью.

– Благословите, отец Окимий!

Отец Окимий открыл глаза, с видимым усилием хотел приподнять руку, и не смог.

– Прости, немощен я, – посмотрел в мою сторону и с трудом молвил, – Олаф, останься.

Обвёл взглядом присутствующих.

– Анисим, подушки… повыше. Мне … сказать.

Анисим кинулся поправлять подушки, а мы все приблизились к постели ожидая.

Некоторое время отец Окимий отдыхал, потом открыл глаза и, чуть приподнявшись, заговорил:

– Я вас собрал…Перед соборованием… Мне… объявить… Завещание…

Речь его была сбивчивой, говорил он с трудом, и мы склонились над его изголовьем.

– Завещаю Олафу … в миру Олег Иван… продол… дело моё… в науке … и в монасты… ему быть… настоятелем… мой наказ… прошу исполнить… завеща… храни…, – отец Окимий хрипло вздохнул и затих, голова его упала на подушку.

Поражённые мы молчали. Первым пришёл в себя отец Фивий.

– Похоже, отец Окимий бредит. Надо срочно готовиться к соборованию. Прошу оставить меня с ним наедине. Времени мало.

Мы вышли.

– Пойдём к Люсеньке, там подождём, – предложил Харитон.

Я кивнул.

– Олег, что за завещание? Ты в курсе? – спросил он.

– Зови меня Олафом, пожалуйста, – попросил я и добавил, – нет, ничего не слышал о завещании. Отец Окимий никогда не заговаривал о нём, – я замолчал, не зная, нужно ли уточнять, но всё-таки продолжил, – настоятель взял с меня обещание, что я останусь в монастыре и продолжу исследования, и когда закончу, доложу о результатах в Синод. Он хотел уже теперь сообщить о промежуточных результатах, я даже подготовил презентацию, но не успел. Видимо, теперь это должен буду сделать я.

– Это да. Конечно. Но ты слышал, что он сказал сейчас? – Харитон остановился и повернулся ко мне.

– А что он сказал-то? Только подтвердил: я должен продолжить его дело, и чтобы будущий настоятель посодействовал мне в этом. Уверен, что и в завещании, если такое есть, будет тоже.

– А я вот не уверен! – воскликнул Харитон, – Совсем не уверен! Я уверен, что в завещании настоятель указал тебя не только своим преемником по научной работе, но и завещал тебе настоятельство монастырём.

Я сердито нахмурился, отвернулся от него и зашагал дальше. Харитон нагнал меня:

– Что молчишь?

– Да чего говорить? Ерунду какую-то несёшь. Ну, какой из меня настоятель? Я и послушание то, как монах, веду в обсерватории, а не на службах в храме. Да и потом, с каких это пор настоятельство по завещанию передаётся? Я, конечно, еще не знаю всех правил, но волей-неволей вынужден с ними знакомиться и изучать. И знаю, что это дело Синода назначать настоятеля монастыря.

– Синода-то Синода, но я уверен, что завещание в этом назначении может сыграть главную роль. Ты должен найти завещание.

– Я?! Я то причём? Уверен, что завещание находится там, где ему и должно быть, в столе настоятеля, в его кабинете. Зачем ему его прятать-то? Вот Фивий, как его зам, пусть и позаботится. А я знаю, что обещал отцу Окимию, и это выполню.

– Ты что не понимаешь, что если настоятелем станет Фивий, то он тут же прикроет обсерваторию? Он только об этом и мечтает. А сколько он жалоб писал на отца Окимия в Синод? Жаловался, что отец Окимий совсем забросил служение Богу и занимается только наукой как обычный мирянин. Только через эти жалобы и выпросил себе должность его заместителя. Вот теперь-то он развернётся. Если настоятель придерживал его фанатическое рвение, то больше сделать это будет некому. Ты этого хочешь?

– Я хочу спокойно заниматься наукой и всё. Оставь меня в покое! – разозлился я.

Люсенька, завидев нас, замахала рукой, торопя. Мы прибавили шаг и скоро уже сидели у неё в холе на диванчике, а она разливала душистый чай.

Девушка с красными глазами и красным носом тоже пила с нами чай. Было так смурно на душе, что даже разговаривать не хотелось.

– Люсенька, – спросил Харитон, ставя чашку на столик, – а ты не знаешь, где может быть завещание отца Окимия? Он о нём сейчас упоминал, но не успел сказать, где оно, потерял сознание.

Люсенька пожала плечами:

– Даже и не знаю, где и подумать, – она нахмурила лоб, – скорее всего где-то в кабинете. Больше негде. Если хотите, можем пойти туда, посмотреть. Если отец Окимий велел.

– Пойдём, Люсенька! – обрадовался Харитон. И выжидающе посмотрел на меня:

– Пойдёшь?

– Нет, – отрезал я.

Мне было мерзко бегать и искать завещание настоятеля, который и не умер. И надеяться, что там что-то такое хорошее для меня написано. "Гадость какая-то. Человек жив! И, может, поправится", – но горькие сомнения тоской сжимали душу.

– Не пойду я никуда. Отец Окимий жив, а вы уже за завещание.

– Мы?! – от возмущения у Харитона даже перехватило дыхание, и он какое-то время хватал ртом воздух, не произнося ни слова, наконец, заорал: – Да ты что?! Не слышал что ли? Он сам сказал про завещание, и велел сделать всё так, как он в нём наказал! Ты против его воли?!

– Совсем рехнулся. Настоятель бредил. Да и куда оно денется завещание-то? Что ты так спешишь?

– Вот дурак-то, – в сердцах обругал меня Харитон, и повернулся к Люсеньке:

– Люсенька, скажи, как ты думаешь, когда отец Фивий станет настоятелем монастыря, он разрешит Олафу тут работать? Вот как ты думаешь?

Девушка с сомнением сморщила носик:

– Ну откуда мне-то знать. Хотя отец Фивий скорее всего закроет обсерваторию. Уж очень он не любит её, да и вообще науки всякие. На проповедях часто говорит, что главное не наука, а молитва, божья книга и послушание.

– Вот! – обернулся ко мне Харитон. – Даже Люсенька это понимает, а ты не можешь понять. Он не только обсерваторию, но и мою лабораторию закроет. А мне, в отличие от некоторых, – он выразительно посмотрел на меня, – бежать некуда. На мне больница и больные.

Я пожал плечами:

– Что за ерунда, кто будет против медицинских исследований? Даже если обсерваторию закроют, то медицина же прикладная наука и её польза очевидна даже Фивию.

Харитон махнул на меня и сказал:

– Ну его к чёрту, Люсенька, пойдём с тобой.

– Ой! Как вы нехорошо говорите!

– Прости. Не буду. Пойдёшь со мной в кабинет искать завещание? Так отец Окимий велел.

Люсенька кивнула, и они ушли, а я остался ожидать окончания соборования.

Вернулись они очень быстро. Харитон недовольно плюхнулся рядом со мной на диванчик и проворчал:

– Закрыт кабинет.

Люсенька развела руками:

– Я даже не знала, что его можно закрыть, ключей никогда у меня не было, да и не закрывался он никогда.

– Ясно дело. Успели уже.

– Кто успел? – спросила Лизонька.

– Как кто? Фивий же, – ответил Харитон, ударяя кулаком по подлокотнику дивана.

– Да, не мог он отойти! Соборует же он!

– Зачем сам? Анисима отправил. У того всяко все ключи есть. Он тут и сторож, и личный помощник настоятеля. Глаз с него нельзя спускать. Люсенька, как увидишь что, сразу мне звони.

– А что увижу, Харитон? – почему-то шёпотом спросила она.

Мне почему-то стало смешно, и я не удержался:

– Как увидишь, что Анисим бумагу какую жуёт, сразу звони, значит, завещание ест.

– Да что вы! – испугалась Люсенька, – Не будет дед Анисим завещание есть.

– Тебе всё хаханьки, – проворчал Харитон. – Вроде умный человек, а не понимаешь элементарных вещей, – и повернулся к Люсеньке, – не слушай его. Если увидишь, что Фивий с Анисимом шушукаются или ведут себя странно, тогда позвони мне, хорошо?

– Хорошо.

– А у вас сейчас камины топят? Погода промозглая, а в покоях настоятеля тепло, наверное, протапливать должны.

– Конечно, протапливаем. Рядом с покоями отца Окимия в библиотеке. Там и камин большой, стенкой как раз выходит в комнату настоятеля. Его и протапливаем, чтоб тепло было.

– Ясно, – Харитон посмотрел в коридор, где слева почти в конце, виднелась дверь в покои настоятеля, а за ними дверь в библиотеку, – хорошо, Люсенька, что твоё место рабочее сюда перенесли, ближе к настоятелю.

– А как же иначе-то? Отец Окимий до последнего работал, а я ему помогала. Дед-то Анисим, если что на компьютере надо, совсем не понимает, а Олаф в лаборатории всё время.

– И хорошо, молодец! Вот, Люсенька, понаблюдай, пожалуйста, если кто пойдёт в библиотеку, сразу мне сообщи. Ладно? – попросил Харитон.

– Ладно, – тихо отозвалась та.

Я взглянул ей в лицо, оно было бледным, огромные карие глаза смотрели испугано.

Я улыбнулся:

– Люсенька, ничего не бойся. Не слушай Харитона, он уж очень мрачно настроен. Это понятно. Горе такое. Всё образуется. Даст Бог, и настоятель поправится.

Браслет Харитона пискнул. Он взглянул на него и вскочил. Бросил на ходу:

– Вызывают, – и кинулся к покоям настоятеля.

Мы с Люсенькой поспешили следом и остановились перед дверями, не решаясь войти. Минут через пять вышел Фивий и объявил, что соборование закончилось, и скоро можно будет всем желающим проститься с отцом Окимием. И обратился к Люсеньке:

– Я вас попрошу сообщить Герасиму, пусть всех оповестит. А вы внизу встречайте и направлять сюда в покои настоятеля.

Люсенька закивала и побежала к лифту. Я вошёл в покои настоятеля и встал в его изголовье. Я не хотел оставлять отца Окимия ни на минуту. Фивий было покосился на меня, но ничего не сказал, только поджал губы и встал с другой стороны постели.

Вскоре стали приходить монахи и поселенцы, чтобы проститься с настоятелем. Пришёл и отец Ануфрий. Фойе и коридор первого этажа постепенно наполнялись людьми. Они выстраивались в очередь, чтобы подняться в покои отца Окимия и проститься с ним. Тихо потянулась процессия печальных людей, многие плакали, и у всех в глазах была искренняя скорбь. Все любили отца Окимия, как он любил всех. И теперь каждый хотел последний раз благодарно поцеловать его беспомощно лежащую руку, перекрестить так, как он всегда крестил их и пожелать так, как он всегда желал для них: «Спаси Господь!».

Отец Окимий угасал на глазах. Я чувствовал это так остро и отчаянно, как одинокий странник в бесконечной холодной каменной пустыне следит за умирающим костром, согревающим его долгие дни и ночи, оставляя один на один с холодом, мраком и неизвестностью. Слёзы стояли в моих глазах, и я уже с трудом различал кто, подходил к постели настоятеля, и что они говорили. Может быть обращались и ко мне. Я никому ничего не отвечал. Неровное дыхание отца Окимия стало для меня главным. Я пытался уловить едва заметный вздох, и беспомощно гладил его руку, надеясь успокоить резкое частое дыхание, временами внезапно прорывавшееся из груди.

Не знаю, сколько времени прошло. Был ли день, вечер или ночь, или уже другой день. Подошёл Харитон и что-то сказал, взял за руку, но я вырвал её, мотнув головой, чтобы он не трогал меня. Подходила Люсенька. Кто-то ещё. Да и неважно кто. Главное – серое одеяло, которым был до подбородка укрыт настоятель. Главное, чтобы оно приподнималось в такт его дыханию. Я не могу уйти. Я не могу отвести взгляда, потому что если я отведу взгляд, то оно застынет на месте. Я не отводил взгляда, но оно застыло. Я ещё долго очень долго, даже после того, как одеялом укрыли голову отца Окимия, с надеждой смотрел на него. Не может быть! Вот сейчас, сейчас оно шевельнётся, приподнимется вздохом....

Тело унесли, и я пошёл к себе. Никто не встретился мне по пути. Словно обсерватория опустела без отца Окимия. Я прошёлся по моей комнате, огляделся, не зная, чем себя занять, и пошёл в лабораторию. Но работа не шла на ум. Я вдруг почувствовал страшное одиночество, и хотя и раньше настоятель всё чаще оставался дома из-за болезни, но я всегда ощущал его присутствие рядом. Теперь я знал, что остался один. Умом я, конечно, понимал, что у меня есть друзья, и что теперь на мне лежит миссия открыть людям космическую беспредельность сотрудничества. Но миссия, беспредельность, даже космическое сотрудничество, которое только чуть приоткрыло завесу передо мной, были так далеки, что почти не реальны. А реально то, что я здесь и сейчас, что один, беспомощный и никому не нужный. Отец Окимий ушёл, оставил своё дело мне. Не ошибся ли он? Хватит ли у меня сил не только продолжить, но и довести до конца то, что он начал и не успел? Я был совсем не уверен. Вернее, не уверен совсем. Если бы не слово, данное отцу Окимию, я бы с радостью уехал отсюда, начал бы опять работать в обсерватории Наукограда. Я чувствовал, что физически не могу продолжать работу без напарника, без духовного единомышленника. Отец Окимий нашёл опору в приоткрывшемся ему космическом сотрудничестве, и хотя частое воздействие высших, не свойственные человеческому организму вибраций, стали причиной его болезни и раннего ухода, ему они были необходимы, чтобы не терять путеводную звезду своих духовных устремлений. Даже когда я стал работать вместе с отцом Окимием, и его потребность в выходе к космическому сотрудничеству свелась к минимуму, он не мог от него отказаться. Он знал точно, ради чего живёт и работает. Мне же был закрыт туда доступ. Энергия души моей не приблизилась даже до отца Окимия, и моей путеводной звездой стал он. И теперь, когда его не стало, я чувствовал себя одиноким. Дело, которому я посвятил последние годы своей жизни, было никому не нужным.

Моё отчаяние прервал вызов. Я взглянул на браслет – Харитон. «Сейчас опять заладит про завещание, пропади оно всё пропадом», – поморщился я и решил было сбросить сигнал, но взял себя в руки, и ответил.

– Что ты, Харитон?

– Олаф, быстро иди в библиотеку. Это срочно!

Я вздохнул, ну вот неймётся человеку!

– Немедленно! Слышишь? Хватит вздыхать! Мы тут тебя ждём.

– Мы? – удивился я, но он уже отключился.

***

Ещё подходя к библиотеке, я услышал громкие голоса, раздающиеся из-за двери. Я вошёл и удивлённо замер у порога. Перед жарко растопленным камином стоял красный Харитон, в высоко поднятой руке он сжимал обгоревший свиток, а другой держал за шиворот деда Анисима, который подпрыгивал, пытался дотянуться до свитка, при этом от души лягая Харитона и приговаривал:

– Отдай, дай сюда, зараза! Отдай!

Отец Фивий визгливо голосил, надвигаясь на них:

– Раб Божий, Харитон! Побойся Бога! Отпусти немедленно старца Анисима Имей уважение к старости!

– Что здесь происходит?

Отец Фивий отпрянул от Харитона. Дед Анисим как-то странно обмяк в руке доктора, и тот отпустил его.

Я обернулся. В дверях стоял духовник монастыря отец Ануфрий.

– Что здесь происходит? – пройдя вперёд, повторил он.

– Да вот, отец Ануфрий! – Харитон подал старцу свиток. – Это завещание отца Окимия, о котором он говорил перед смертью. А эти, – он кивнул на отца Фивия и Анисима, – пытались его сжечь!

– Как сжечь?!

– Не верьте ему, отец Ануфрий! Всё поклёп и поношение! Я ни сном, ни духом! Клянусь, – истово закрестился отец Фивий. – Дед Анисим пришёл ко мне и попросил аудиенцию, сказал, что это очень важно для него. Я и уважил старца, пошёл сюда за ним для беседы. А он вдруг выхватил из-за пазухи этот свиток и швырнул в огонь, и стал уверять меня в своём ко мне почтении и уважении. У меня и в мыслях не было, что это за свиток. А тут, вдруг, вбегает доктор, кидается в огонь, тащит оттуда этот злосчастный свиток, потом хватает несчастного старца непотребно за шиворот. Какое безобразие и непочтение к возрасту! Его следует изрядно наказать.

Отец Ануфрий ничего не ответил,развернул обгоревший свиток, и, пробежав по нему глазами, побледнел:

– Да, действительно, это завещание отца Окимия.

– Вот видите! Видите! – горячо заговорил Харитон. – Я же говорил. Я предупреждал ещё Олафа, что они хотят уничтожить завещание. И да! Я следил за ними. Увидел, как они шепчутся, куда-то собрались идти, и сразу позвонил вам, отец Ануфрий, и тебе, Олаф, а сам пошёл за ними. И не зря пошёл! Не видать бы нам завещания. Я видел, как дед Анисим подошёл к камину и бросил туда свиток. Ждать больше было нельзя, и я кинулся его доставать. А дальше вы всё видели.

– Как! Этот свиток – завещание отца Окимия?! – закрестился отец Фивий и грозно повернулся к деду Анисиму, – Да как ты посмел, нехрись, покуситься на последнюю волю настоятеля! Да тебя за это!

Дед Анисим поражённо замер и вдруг кинулся в ноги отца Фивия, стал биться лбом об пол. Тот брезгливо попятился:

– Виноват, отец родной! Бес попутал! Не хотел, чтобы этот пришлый стал настоятелем в нашем монастыре.

– Как смеешь ты решать! Последняя воля настоятеля – закон, но кому быть настоятелем, а кому не быть, решает только Синод. И уж никак не ты!

– Не верьте им, отец Ануфрий, всё – ложь. Они в сговоре. Я точно вам говорю!

Отец Ануфрий свернул свиток и молвил:

– Ступай дед Анисим к себе, и не смей никуда уходить до нашего решения, – и повернулся к Харитону. – И ты, Харитон, ступай, займись своим делом. Тебя, поди, больные ждут. А мы разберёмся, – кивнул отцу Фивию, – пойдём, отец Фивий.

И прошёл в дверь мимо меня, даже не взглянув в мою сторону.

– Нет, ты видел! Всё свалил на деда, – сказал Харитон, когда мы с ним остались одни в библиотеке, – ты-то как?

– Нормально.

Он внимательно посмотрел мне в лицо:

– Что-то не нравишься ты мне. Пошли ко мне.

Я поморщился, мне хотелось побыть одному.

– Нечего тут морщится. Морщится он ещё, – Харитон подтолкнул меня в спину, – давай, давай пошли, полечу тебя.

– Ты ещё за шкирку, как деда Анисима, меня возьми, – проворчал я.

– И возьму, если надо будет для пользы дела.

Мы вышли из библиотеки.

***

Серое небо.

Серые, пропитанные дождевой влагой, стены монастыря.

Серые лица людей, одетых в тёмные балахоны, бесконечный поток которых течёт через распахнутые настежь монастырские ворота, и воронкой водоверти растекается по площади перед храмом.

В центре воронки – простой деревянный гроб с телом отца Окимия, который после отпевания поставлен здесь для прощания.

Золотом сияют купола храма, вознесённые высоко в небо подальше от земных страстей и потому не доступные всеобщей серости-унынию, поглатившей всё на земле.

Проститься с настоятелем пришли все. Женщины и дети плакали. Мужчины скорбели. Старики смотрели со светлой печалью, предвидя скорую встречу с почившим.

Сдержанный плач и горестные вздохи стихли, когда из дверей храма вышли духовник монастыря – отец Ануфрий и заместитель настоятеля – отец Фивий. Они опустились на колени, и люди на площади последовали их примеру. Раздались слова молитвы. Сначала тихие, потом всё более громкие: молились все.

Тихо заплакал дождь, но никто не тронулся с места. Только когда молитва была закончена, люди поднялись с колен.

– Братья и сёстры! – заговорил отец Ануфрий. – Сегодня мы прощаемся с нашим настоятелем. Но не прощаемся с отцом Окимием, который всегда будет в наших поминовениях, и в наших сердцах святым защитником от всякой скверны наших помыслов. По монастырскому уставу сейчас, перед телом покойного, мы оглашаем его последнюю волю – его завещание, – отец Ануфрий отступил, пропуская вперёд отца Фивия.

Тот развернул свиток, который держал в руках и стал читать:

– Милые сердцу моему братья и сёстры! В свой последний час примите мой низкий поклон и глубокую благодарность за то, что вместе со мною разделили путь, уготованный нам Богом. Пришло время нам расстаться. Покидаю вас с любовью и надеждою, что и в ином мире смогу ежечасно молиться о вас! Простите меня, слабого грешного человека, за все обиды вольные и невольные. Не скорбите обо мне. С радостью в сердце ухожу я. Только одна скорбь гнетёт моё сердце, скорбь о том, что с моим уходом могут закончиться и незавершённые земные труды мои. Одна надежда на ученика моего – монаха Олафа – в миру Олега Иванова. С последней просьбой обращаюсь к вам, други мои, молю вас и заклинаю, приложить все силы, чтобы означенный Олаф всенепременно продолжил дело моей жизни и в научной работе – в обсерватории, и в монастырском управлении – настоятелем. За годы, проведённые с ним, я познал его разум и сердце, и уверен, что он достойно продолжит то, что я не сумел закончить. Прощайте, родные сердцем! Низкий вам поклон и последнее моё благословение. Любящий вас и вечно молящийся по вам Отец Окимий.

Над площадью нависла давящая тишина. Наконец, то там, то здесь стали слышаться возгласы: «Кто таков Олаф?», «Где он?» «Олаф тут? Поглянуть бы надо».

Герасим, стоящий рядом со мной, крякнул и шагнул в сторону, пихнув меня вперёд. Постепенно толпа, показывая на меня, отхлынула и замерла в отдалении. Я готов был провалиться сквозь землю, и хотел было бежать, но бежать было никуда. Вокруг плотно стояли люди и молча смотрели на меня.

Спас меня отец Ануфрий, который крикнул:

– Брат Олаф! Иди к нам, пусть все увидят.

Я пошёл к храму, толпа расступалась, давая мне дорогу. Когда я подошёл и встал рядом с отцом Ануфрием и отцом Фивием, духовник вдруг громко спросил, обращаясь ко мне:

– Готов ли ты, брат Олаф, исполнить последнюю волю отца Окимия, которую он завещал нам перед своей кончиной?

«Я готов продолжить научную работу, но никак не стать настоятелем!» – хотел закричать я, но язык не поворачивался это произнести перед гробом отца Окимия и перед сотнями глаз, смотрящих на меня.

Я молчал. Толпа начинала нервничать. Надо было что-то говорить. «Ладно. Сейчас скажу, – трусливо подумал я, – а там видно будет». И я сказал:

– Я готов.

Толпа ахнула и заколыхалась.

Вперёд торопливо шагнул отец Фивий и поднял руку, успокаивая людей:

– Мы все глубоко почитаем отца Окимия. Его последняя воля для нас священна. Брат Олаф несомненно продолжит научные изыскания отца Окимия. Однако не будем забывать, что назначение на должность настоятеля монастыря производит только Синод. Безусловно, нами будет доведена до сведения Священного Синода последняя воля отца Окимия, и, уверен, она будет учтена. Но на всё воля Божья! Помолимся ему. Преклоним колени в последней молитве с отцом Окимией, с честью и достоинством, коих он заслуживает, проводим его в последний путь.

Толпа упала на колени.

Глава 24. Святейший Синод

Через неделю после похорон отца Окимия за нами: отцом Ануфрием, отцом Фивием и мной, прилетел везделёт и доставил нас в Элизиум на заседание Синода.

Везделёт приземлился во внутреннем дворе Башни Мира Элизиума, где нас встретил улыбчивый молодой человек. Я удивился, что одет он был в рясу, хотя и не чёрную, какие носили монахи, а белую. Никогда раньше не доводилось мне видеть в Элизии священнослужителей, и я думал, что здесь они ходят в обычной для горожан одежде. Хотя, возможно, так оно и было, а исключение делалось для участия в Святейшем Синоде.

Получив благословение у отца Ануфрия, и почтительно обменявшись поклонами с отцом Фивием, он дружески кивнул мне и представился:

– Феодор – викарий, личный помощник предстоятеля Климентия.

И обращаясь ко всем, добавил:

– Очень рад вас видеть. Прошу пройти с дороги отдохнуть. Заседание начнётся через час.

Лифт почти мгновенно поднял нас на восьмой этаж – этаж религиозных учреждений христианства, и по голубой ковровой дорожке мы пошли по светлому коридору, на стенах которого висели освещённые мягкой подсветкой картины с изображениями религиозных сюжетов. У двери с надписью «Святейший Синод» Феодор остановился, но открыл не её, а приложил браслет к окошку двери напротив. Дверь открылась, и Феодор жестом пригласил нас войти.

Комната, куда мы попали, была небольшая, но уютная. По-домашнему потрескивали поленницы на голограмме камина с элементом погружения. Свечи, горевшие в высоких напольных подсвечниках, были расставлены так, что ими освещался каждый уголок комнаты. У камина и вокруг стола в центре комнаты стояли глубокие трансиды. На столе в широких вазах лежали фрукты, и стоял пузатый хрустальный графин, видимо, с только что налитой холодной водой: стенки его запотели, и бусинки пузырьков ещё цеплялись за них. Вдоль стен – пара мягких диванов с высокими подушками манили отдохнуть после утомительной дороги. Пушистый светло-коричневый ковёр на полу, тёмно-золотистая драпировка стен и панорамное окно, с плотно задёрнутыми тяжёлыми шторами цвета тёмного янтаря, ниспадающими мягкими складками, делали комнату располагающей к отдыху и покою.

Спросив, не нужно ли нам чего с дороги и указав на дверь за гобеленом, где можно умыться с дороги, Феодор ушёл. Отец Ануфрий отправился с ним, ссылаясь на то, что ему нужно срочно увидеться с отцом Климентием.

Мы с Фивием остались вдвоем. Он тяжёлым взглядом проводил отца Ануфрия и, подойдя к камину, привалился к стене, смотря на огонь. Мне тоже захотелось устроиться рядом с камином, приятно было смотреть на огонь, пусть и на его имитацию, но сделанную так искусно, что об этом забывалось. Я сел на трансид и прикрыл глаза.

Звякнула крышка графина, и послышался звук льющейся в стакан воды. Через несколько мгновений тишины послышался довольный голос Фивия:

– Какая вкусная вода. Всегда удивлялся, откуда в большом городе такая вкусная вода. Прям, как у нас в горах. Хотя нет, всё-таки у нас вкуснее будет.

Я удивлённо взглянул на ставшее вдруг добродушным лицо отца Фивия. Он увидел мой взгляд и спросил:

– Вам налить?

– Нет, спасибо, я не хочу пить.

Отец Фивий закивал:

– А я вот водохлёб, – и улыбнулся, – люблю чистую воду.

«И не только воду, ты вообще выпить не дурак», – подумал я, вспоминая своё трапезничание с ним в первый мой приезд в монастырь. Видимо, эта мысль отразилась у меня на лице, потому что Фивий вдруг засмеялся и уселся в трансид недалеко от меня.

– Я рад, что нам выпала минутка откровенно поговорить. И хотел бы объясниться. Вы не против?

Я ничего не ответил, только пожал плечами.

– Вот и ладненько, – он потёр ладони и, сложив пальцы в замок, положил их на толстый живот. – Нам давно пора разъяснить и уладить наши, – он запнулся, подбирая слово, – недоразумения, которые между нами возникали. Да вот всё не приводилось побыть наедине. То вы заняты в обсерватории научными изысканиями, то я никак не мог оставить своё попечение о нашей братии и поселенцах.

«Вот ведь гад, даже тут не может, чтобы не подчеркнуть ненужность моей работы и свою значимость», – подумал я, но ничего не ответил.

Фивий помолчал и, не дождавшись ответа, продолжал:

– Я понимаю вас, Олег. Вы не думайте, что я настолько бесчувственный, что не в состоянии понять другого человека.

Я вздрогнул, когда Фивий назвал моё имя. Посмотрел на него и негромко сказал:

– Я попрошу вас называть меня моим теперешним именем – Олафом.

Фивий удивлённо посмотрел на меня:

– Олафом? Извольте! Но мне думалось, что вам родное имя ближе, и его приятнее будет услышать в приватной беседе. Ведь, согласитесь, вы далеки от монастырской жизни и продолжаете жить той же жизнью, что и раньше, вне стен монастыря, занимаясь исключительно интересами своей научной деятельности. Ну, серьёзно! Какой из вас монах, брат Олаф? – насмешка читалась в том, как он произнёс это имя.

– Это имя дал отец Окимий. Это он посоветовал отцу Ануфрию при постриге наречь меня им, и вы должны с уважением относиться к воле и памяти настоятеля.

– Да ради Бога! Я с уважением отношусь к воле и памяти настоятеля, – он помолчал и вкрадчиво продолжил, – но согласитесь, его решение о назначении вас настоятелем, мягко говоря, странно. Я понимаю и готов всячески вас поддержать в вашей работе в обсерватории. Думаю, что пора подумать о возможности расширения её штата, в чём надеюсь получить поддержку Синода. Но представить вас управляющим монастырём, хоть убейте, не могу! Посудите сами! Как вы – человек далёкий от религии, который не только ни знает основ теософии, но и даже простой последовательности действий в ритуальных таинствах ведения службы, как вы сможете управлять всем? Ну, что если я приду к вам в обсерваторию и буду там крутить ручки всяких неизвестных мне приборов, телескопов и составлять план работы лаборатории. Что из этого может получиться? – он повернулся ко мне и в упор посмотрел мне в глаза.

– Да уж, ничего хорошего, – вынужден был согласиться я.

– Вот видите! – он чуть не подпрыгнул от радости. – А ведь религиозное дело, обустройство монастырской жизни и жизни поселян, не менее ответственное и сложное, – он ткнул указательным пальцем в потолок, видимо, чтобы обозначить важность этой работы.

– Согласен с вам, отец Фивий. Руководство монастырём и поселениями дело сложное и ответственное. Вот, к примеру, дети поселян.

– А что с ними не так? У нас замечательная школа при монастыре и больница. Они грамотны и присмотрены.

Я усмехнулся:

– Не кажется ли вам, отец Фивий, что в наше время аргумент о грамотности просто смешон. Или вы считаете, что детям достаточно умения читать библию и псалтырь да складывать цифры? Вы кого из них готовите? Кем они могут стать в жизни? У них же нет даже общедоступного права учиться в университете, выбрав профессию по душе. Вы лишаете их свободы выбора, оставляя две дороги: либо идти в христианский университет, или пахать в монастыре на вас всю жизнь.

Кровь бросилась в лицо отца Фивия:

– Пахать на нас всю жизнь? Они разве рабы? Кто силой держит тут хоть кого-то? Может их родителей или их самих? Все сами и добровольно избрали свой путь.

– Родители, возможно. Но дети их поставлены в такие условия, что выбора у них нет, и не будет даже тогда, когда они вырастут. Умным ребятишкам, которые захотят продолжать учёбу, одна дорога в семинарию. А если у кого призвание стать, например, астрофизиком (мне вспомнился Митрий) или врачом, или архитектором, да мало ли профессий замечательных, куда может лежать душа? Но туда дорога им закрыта раз и навсегда, потому что ваша монастырская школа не даёт возможности изучать науки и получить знания, необходимые для поступления в любой из светских университетов. Вы готовите или таких же монахов, как вы или рабочую силу себе.

– Рабочую силу себе?! – отец Фивий даже вскочил от возмущения. – Да как у вас язык поворачивается такое говорить! – в волнении он принялся расхаживать вдоль камина. – Что вы знаете о человеке? Вы даже не приняли ни одной исповеди. Откуда вам знать, кто такой человек? Вот, даже вы, любимец отца Окимия, которого он считал высокодуховным человеком, и то в своё время переступили черту! А что говорить о простом человеке? Только религия может обуздать человеческие страсти этого греховного существа. Никакие науки, никакие университеты не способны благотворно влиять на его душу. Только понимание своей греховности, только раскаяние, только отречение от мира соблазнов и страстей спасёт человека. И в этом высшее предначертание религии, церкви, нашего монастыря, – он остановился передо мной. – Столько веков прошло от рождества Христова, а человек, каким был, таким и остался. Такой же самовлюблённый грешник, желающий только удовлетворить свою похоть, насытить своё брюхо и бездельничать. Единственное, что может заставить его что-то делать, так это страх и зависть – страх наказания и желание стать выше ближнего своего, – он вдруг почти вплотную приблизился ко мне.

– Олаф, – жарко зашептал он, – а ведь я такой же, как и вы. Мы с вами очень похожи. И может быть это неслучайно.

Меня покоробило, не хотел я быть похожим на этого жирного самовлюблённого борова, который не ставит ни во что людей. Как это он только до меня снизошёл.

– Чем же мы похожи?

– Ну как же! Даже детство у нас было одинаковым.

Я удивился.

– Не удивляйтесь, я изучил вашу биографию, когда вас направили к нам, и нашёл в ней много общего со своей. Судите сами, я, как и вы, воспитывался одним родителем. Правда, меня растила мать, а вас отец, но уверен, что вы, так же как и я, мечтали о полной семье. Так же, как и ваш родитель, моя родительница спилась, так ничего не достигнув в жизни.

Я в раздражении поднялся. Как смел Фивий так пренебрежительно говорить о моём отце?

– Выбирайте слова и ставьте память моего отца в покое.

Отец Фивий приложил ладони к груди:

– Каюсь, если обидел. В мыслях не имел. Но не будем об этом. Я о нас. О схожести наших судеб. Хотя я и жил в пригороде Элизия в работном доме фермерского хозяйства, ходил в местную школу, но уверен, так же как и вы мечтал о любящей семье и друзьях, а вместо этого получал насмешки от сверстников из-за низкого статуса семьи. Так же как и вы, обозлился на всех и решил стать лучшим, добиться всего сам. Только ваш путь лежал через университет Наукограда, а мне Бог способностей к наукам не дал. Меня взял под своё покровительство священник местной церквушки, он же благословил на поступление в семинарию. Потом христианский университет и наш монастырь. И здесь мы встретились! Не думаете, что это судьба? – его горящий взгляд поразил меня. Видимо, недоверие отразилось на моём лице, он отвёл глаза и сел.

– Не вижу ничего похожего в наших биографиях, – ответил я.

Он усмехнулся:

– Не видите или не хотите видеть? Разве не гнев на пороки людские привёл вас в ссылку? Вы же, как умный человек, не можете не разделять мою уверенность, что человек изначально греховен и никогда не сможет измениться. Только покорность, отказ от своей воли, послушание, раскаяние и молитва – вот что ещё способно удержать в узде этого страшного зверя – человека, что способно указать ему истинный путь к спасению, а никакие там знания и университеты. Мгновенье жизни на земле должны искупить изначальную греховность его, спасти его душу для вечности, – он вновь подошёл ко мне и шёпотом добавил, – и не мы ли с вами должны указать ему этот спасительный путь, указать его греховную сущность? Не нам ли следует держаться вместе на этом священно поприще? Я готов вам не только покровительствовать, когда стану настоятелем монастыря, но и предлагаю сотрудничество, – он протянул мне руку.

В раздражении я резко поднялся с трансида, он отшатнулся.

– Что за бред вы несёте! Что вы из человека пугало-то делаете? Комплексы детства? Нашли место, где им разгуляться?

Лицо его побледнело, но он сдержался и отошёл к камину.

– И как только отец Окимий мог сделать вас своим заместителем. Насколько настоятель любил и жалел людей, настолько вы их презираете. Я считаю абсолютно неприемлемым то, чем вы считаете человека. То, что вы предлагаете ему – рабство, да именно духовное рабство, и я никак не могу с вами в этом сотрудничать.

Отец Фивий повернулся ко мне. Он был бледен и спокоен.

– Ну что ж, – произнёс он, – мне жаль, что мы с вами не нашли взаимопонимания. Надеюсь, Святейший Синод нас рассудит и примет верное решение. Я уверен…

Дверь открылась, и вошёл отец Ануфрий. Отец Фивий оборвал разговор на полуслове.

– Пойдёмте, друзья мои, – с порога позвал нас отец Ануфрий. – Все уже собрались, ждут нас.

Зал заседаний Святейшего Синода Христианства, на мой взгляд, ничего священного в своём интерьере не имел. Это бы обычный зал заседаний. В центре него буквой П расположились столы, из-за которых виднелись высокие спинки массивных кресел.

В комнате никого не было. Мы: отец Ануфрий, отец Фивий и я – сели на скамью слева от входа. Пока мы ожидали членов Священного Синода, я осмотрелся.

В середине комнаты между столами на белоснежном ковре, который был расшит золотой вязью, в широкой вазе стояли белые и голубые цветы. Справа и слева в нишах, расположенных в простенках между окнами, стояли скульптуры святых, а на стене напротив входа висела большая икона Богородицы с младенцем Иисусом на руках. Под ней горела лампада.

Скульптуры и икона навели меня на воспоминания о недавно прочитанном расколе и воссоединении христианства. То, что я узнал, не только потрясло меня, но и подтвердила мои догадки в том, что устарелые взгляды и догмы отрицательно влияют на истинную веру человека, и что власть имущие во многом используют их в своих корыстных целях. Вот, к примеру, с чего произошёл раскол между верующими христианами? Всё началось с того, что в 863 году две правящие церковные верхушки в Риме и Константинополе не сошлись во мнениях при разделе земель, а официальным поводом стали сомнения в законности избрания Патриарха Фотия. В результате оба религиозных лидера подвергли друг друга анафеме и прекратили общение. Только в 879 года на Четвёртом Константинопольском соборе возобновилось общение между главами католиков и православных.

Казалось бы, всё благополучно разрешилось. Так нет же! В 1053 года остро встала ещё одна причина будущей Великой Схимы[i] И у меня в голове не укладывается, как может привести к расколу между людьми спор об опресноках, о том, какой хлеб использовать для таинства евхарастии[ii]: православные использовали для этого квасной хлеб, а католики – пресный. Спор дошёл до того, что в столице православия – Константинополе – закрылись латинские церкви, в которых Святые Дары христиан выбрасывались и топтались ногами из-за пресного способа приготовления хлеба. Ничтожнейший повод, и какие последствия!

Поводом воспользовался в 1054 году Папа Лев IX, который отправил в Константинополь кардинала Гумберта с поддельным документом, претендующим на земли. Патриарх отверг притязания Папы на верховенство, после чего Лев в том же году послал в Константинополь легатов для улаживания споров. Да и то не из-за человеколюбия и установления мира между христианами, а лишь из-за стремления получить от византийского императора военную помощь в борьбе с норманнами.

Однако это не спасло от раскола и после смерти Папы Льва IX, 16 июля 1054 года, три папских легата вошли в Константинопольский собор Святой Софии и положили на алтарь отлучительную грамоту, предающую анафеме патриарха и его помощников, а через четыре дня они сами были преданы анафеме Патриархом Константинополя.

Так религиозными деятелями была предана анафеме половина христиан. Вот спрашивается, как может несколько человек проклясть половину человечества? А вот может, и люди покорно следуют им! Так в 1054 году произошёл раскол христианской церкви на две ветви: на западную, Римскую – католическую церковь с центром в Риме во главе с Папой Римским. И восточную, Византию – православную церковь с центром в Константинополе во главе с Константинопольским патриархом.

Но разве раскол христианства на православие и католицизм мог помешать и тем, и другим верующим славить Создателя? Я не понимал, как искренняя любовь к Богу у человека может быть неправильной, если, к примеру, при крещении младенца окунают не один раз, как это принято у католиков, а три раза, как делают у православных; и другие подобные различии, которые и различиями то становятся только в смертной жизни.

Столько веков верующие отрицали верующих! Первая в истории встреча Папы Римского и Патриарха Московского произошла в феврале 2016 года на нейтральной кубинской территории, но так и не смогла разрешить надуманные проблемы. Только в 2150 году католики и православные религиозные деятели пришли к общему пониманию, что искренняя любовь к Богу не имеет религиозных границ, что представ перед Господом, каждый будет отвечать за свои поступки, а не формальное исполнение установленных обрядовых правил и догм. И произошло великое воссоединение в единую христианскую веру на основе того главного, что объединяет и православных, и католиков – веры в Иисуса Христа и Слово Христово.

Церковь перестала строго регламентировать традиции местных церквей, которые сложились столетиями, сохранив в них единую жемчужину Веры. Главой Церкви как был, так и остался Иисус Христос. Первый же по чести епископ автокефальной церкви именуется предстоятелем Христианской Церкви. Но сколько же предубеждений осталось между христианской и другими религиями, и не путь ли науки доказать их единство?

***

Наконец дверь в противоположной от входа стене открылась. Мы поднялись. Вошли священнослужители одетые в белые и черные одежды. Они расселись в кресла за столами по правую и левую стороны от центрального стола. Последними вышли знакомый мне Феодор, седой старец и высокий дородный мужчина, судя по праздничному бело-голубому одеянию, это был предстоятель Климентий. Они заняли места за центральным столом.

Мы остались стоять.

Отец Климентий обратился к нам с приветственным словом и разрешил сесть. Мы сели, а он продолжил:

– Уважаемые члены Святейшего Синода, сегодня мы собрались, чтобы почтить память новопреставленного брата нашего – отца Окимия – настоятеля Богоявленского уральского монастыря. Долгих пятьдесят лет он верой и правдой нёс Христово Слово людям. Это был выдающийся христианин, которому Господь открывал свои великие тайны. Имя его навечно будет занесено в Духовную Священную Книгу. Его жизненный подвиг, как пример жизни истинного христианина, навсегда вписан в учебник Христианской Церкви для изучения отроками в семинариях и христианских университетах. Сегодня мы собрались, чтобы услышать последнюю волю отца Окимия. Прошу вас, брат Феодор, зачитайте завещание отца Окимия, которое нам передал отец Ануфрий.

Феодор зачитал завещание, и повисла тишина. Все смотрели на меня. Я же чувствовал себя так неловко, что хотел провалиться сквозь землю. Наконец, предстоятель Климентий заговорил:

– С сердечным трепетом мы услышали последние слова отца Окимия. Последняя воля его для нас священна и, безусловно, будет учтена при решении вопроса о назначении настоятеля. Однако мы мало знаем брата Олафа, судьба которого несколько необычным образом привела в монастырь. И хотели бы услышать мнение и братьев, которые все эти годы жили рядом с братом Олафом. Отец Фивий, вы просили выслушать ваше особое мнение на этот счёт. Слушаем вас.

Фивий поднялся:

– Святейший Синод, благодарю вас за приглашение и за то, что вы смогли уделить минуту своего драгоценного времени, чтобы выслушать ничтожного раба Божьего Фивия, – он низко поклонился. – Хочу засвидетельствовать свою любовь и безграничное уважение почившему отцу Окимию. Он для всех в монастыре был образцом мудрости и истинной христианской жизни. Я безмерно доверяю мнению отца Окимия и разделяю его, и даже малой ничтожной мысли сомнения не допускаю в душу свою. Однако, прошу Святейший Синод обратить внимание на то, что может привести к брожению в умах, чего всею душою своею я хочу избежать, – он замолчал словно собираясь с духом. Все выжидающе смотрели на него.

– Что же вызовет брожение в умах? – спросил Климентий.

– Не поймите меня неправильно! Только истинное желание следовать священным правилам христианства заставляет меня, скорбя сердцем, сказать о невозможности исполнения последней воли отца Окимия, – отец Фивий понуро опустил голову.

– Поясните.

– Считаю своею святой обязанностью напомнить, о статье 354 Устава Христианской Церкви, согласно которой запрещено назначать на должность настоятелем монастыря человека не имеющего высшего образования и который менее трёх лет жизни в монастыре не доказал свою истинную приверженность Христовому Слову.

– И что же вас смущает, отец Фивий? Насколько нам известно, у брата Олафа высший социальный статус, что говорит о наличии высшего образования, да и прожил в монастыре не менее трёх лет, о его же приверженности Христову Слову свидетельствует завещание отца Окимия.

– Да, всё так! Однако Олаф прибыл в монастырь не по своей воле, а по решению суда и жил все эти три года как поселенец. Хотя и трудился добросовестно рядом с отцом Окимием и добровольно принял постриг после окончания ссылки. Но этот факт сложно скрыть, да и не к чему. Ведь главное, что в сердце у человека, а отец Окимий истинно узнал сердце брата Олафа, потому и доверился ему. Это всё так. Но формально ссылку брата Олафа, тогда ещё Олега Иванова, чрезвычайно сложно приравнять к доказательству приверженности Господу нашему Иисусу Христу, – отец Фивий печально склонил голову.

– Что вы предлагаете? Отклонить последнюю просьбу отца Окимия?

– Что вы! Что вы! – отец Фивий прижал руки к груди. – Ни в коем случае! Воля святого старца отца Окимия священна для всех нас.

Все выжидающе смотрели на него.

Отец Фивий вздохнул и тихо молвил:

– Я только думаю, что снять формальное недоразумение и всем доказать достойность брата Олафа может испытание, которое предполагается статьёй 945 Устава Христианской Церкви.

Недоумённый шёпот прошёл между членами Синода.

– Позвольте, отец Фивий, – сказал старец, который сидел по левую руку предстоятеля Климентия. – Испытание, о котором вы говорите, чрезвычайно опасно для жизни и здоровья испытуемого. Это очень древняя статья, даже я не помню, когда она последний раз применялась.

– Должен с прискорбием согласиться. Однако никогда ранее и не засчитывался срок ссылки осуждённого за годы жизни в монастыре, как доказательста истинной приверженности Христовому Слову. И разве не все мы в руках Господа нашего? Если не захочет он, то и волос не упадёт с головы каждого из нас.

Члены Святейшего Синода взволновано переговаривались. Только предстоятель Климентий молча смотрел на отца Фивия. Потом перевёл взгляд на меня и поднялся.

– Отец Фивий прав. Не может Святейший Синод идти против им самим установленных правил Устава Христианской Церкви. Брату Олафу будет назначено испытание, по результатам которого, нами будет принято окончательное решение о возможности назначения его настоятелем Богоявленского монастыря. Брат Олаф вправе отказаться от испытания, что ни в коей мере не будет расценено Священным Синодом, как недостойное поведение и не повлечёт никаких негативных последствий, однако снимет решение вопроса о назначении его настоятелем монастыря.

На этом заседание Священного синода объявляю закрытым.

––

[i] Великая Схизма – раскол христианской церкви в 1054 году, также Великий раскол – церковный раскол, после которого окончательно произошло разделение Церкви на Римско-католическую церковь на Западе и Православную – на Востоке в центре в Константинополе – https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/836572

[ii] Таинство евхаристии – Причащение, в котором верующий под видом хлева и вина вкушает (причащается Самого Тела и Крови Иисуса Христа во оставление грехов).

Глава 25. Подготовка

Через неделю на духовном соборе монастыря, где по видео связи присутствовал и я, вопрос о назначении мне испытания был решён. Отец Фивий зачитал решение предстоятеля Христианской Церкви Климентия о том, что тот одобряет наложение на меня испытания, предложенного заместителем настоятеля Богоявленского уральского монастыря отцом Фивием, и назначает надзорным за соблюдением всех установленных правил члена духовного собора монастыря – духовника отца Ануфрия. Видимо, Фивий надеялся взять организацию испытания и контроль над его ходом, в свои руки, поэтому это решение его явно расстроило.

После собора со мной связался отец Ануфрий и рассказал об испытании.

– Помнишь, брат Олаф, несчастный случай с девочкой Анечкой? – спросил отец Ануфрий.

– Да, конечно, помню. Я в тот день был у Глаши. Отец Окимий отправил нас с Герасимом за продуктами в монастырь, а Герасим заодно отвёз Глаше сына Митрия. Он жил в её семье, когда ходил в школу.

– Да, – подтвердил отец Ануфрий, – именно тогда.

– Помнится, девочка была в тяжёлом состоянии после несчастного случая в склепе, – продолжал я, – если я правильно понял, в тот день она плохо себя чувствовала, у неё закружилась голова на мостике и она облокотилась на перила, а они не выдержали, и она сорвалась?

– Да, такова официальная версия происшедшего. Но теперь я могу тебе открыться. По моей просьбе доктор после выздоровления девочки провёл с ней несколько сеансов гипноза. Нужно было выяснить, что же действительно там произошло. Сама она ничего не помнила, а я не мог поверить в эту версию. Не могли перила обломиться под тяжестью ребёнка, за их состоянием строго следят монахи. Вот хоть брат Хрон, у него послушание как раз и состоит в том, чтобы следить за исправностью мостков, поручней и прочего оборудования склепа.

– Мне тоже показалось странным, что детей могли отправить туда, где такие хлипкие мостки. И что же показал гипноз?

– Мы так и не смогли узнать истинную причину. Но однозначно девочку что-то очень сильно напугало у нижнего склепа. Вообще детей приводят прибираться в верхнем склепе, перед ежегодным днём поминовения усопших братьев, но Анечка почему-то ушла ото всех и стала спускаться вниз в соседнюю пещеру. По дороге или уже войдя туда, она увидела что-то такое, что её очень напугало, не разбирая дороги, кинулась прочь и сорвалась. Что или кто это был, мы так и не узнали. Когда доктор задавал этот вопрос, девочка теряла самообладание и была на грани помешательства, и мы прекратили сеансы. На заседании монастырского собора нами было решено оставить для всех первую версию.

– Скорее всего, внизу скопился газ, который вызвал галлюцинации у девочки. Может быть, надо было пригласить горняков-специалистов?

– Мы думали об этом. Однако не стали приглашать специалистов. Побоялись закрытия монастыря. Мы, конечно, обо всем доложили предстоятелю Климентию и, как результат, вход в нижний склеп навсегда закрыли. Даже брату Хрону запрещено туда спускаться.

Мы помолчали.

– Если я правильно понимаю, теперь вы хотите, чтобы туда сходил я и посмотрел что да как? – прервал я молчание.

– Не совсем. Там необходимо провести очистительный обряд. Я сам собирался сходить с молитвой сразу после происшествия с девочкой, но настоятель отец Окимий не разрешил. Посчитал это опасным для моего возраста. Но вот теперь отец Фивий добился разрешения у предстоятеля Климентия. Оно, конечно, с одной стороны, негоже, когда в монастыре бродят слухи о бесах, и это в святом-то месте! Но с другой стороны, там может быть всё что угодно. И даже то, от чего не защитит молитва.

– А кто там похоронен в этом нижнем склепе? Тоже монахи?

– Трудно сказать. Место это древнее. Монастырь наш начал строить отец Окимий лет пятьдесят назад на месте заброшенном, но в древности там находилось святилище. Потому и место Священным Синодом было выбрано именно здесь, как святое, намоленное. Мы предполагаем, что само древнее христианское святилище было воздвигнуто на месте языческого капища, а в нижнем склепе находятся первые захоронения, и именно на том месте, где до этого язычники сжигали тела своих покойников. Мы полностью не исследовали склеп, ограничились только зажжением лампад и проведением годового поминовения усопших у захоронений рядом со входом. Дальше идёт извилистый коридор вглубь горы, туда мы не стали продолжать захоронения, наши братья находили последнее упокоение своим телам на верхних ярусах склепа. У нас есть схема нижнего склепа. Я сейчас вышлю тебе копию.

Через минуту раздался сигнал полученной почты, я вывел на экран и распечатал схему нижнего склепа.

– Получил, отец Ануфрий, спасибо. Я вас понял. И всё-таки я думаю, что это какое-то природное явление: газ или радиация, которые с годами накопились и просачиваются наверх, вызывая галлюцинации.

– Всё может быть. Всё может быть, – отец Ануфрий задумчиво посмотрел на меня, – сам-то как? Готов?

– Если уж так вышло, то, что ж, схожу, посмотрю. Хотя я не специалист. Тут нужно, наверное, специальное снаряжение, оборудование. Разрешено ли мне будет взять их с собой?

– Конечно! Никто не может запретить тебе подготовиться, как ты считаешь нужным. Сколько нужно тебе времени, чтобы подготовится? Если необходимо, то монастырь готов сам закупить всё, что нужно. Об очистительном обряде я тебе расскажу в тот день, когда ты будешь готов спуститься вниз. И главное, брат Олаф, это дело добровольное! Оно может быть чрезвычайно опасным. Никто, слышишь, никто не вправе требовать от тебя его исполнения, и никто не вправе упрекнуть тебя, если ты откажешься. Будешь, как обычно, продолжать дело отца Окимия в обсерватории. Это тоже, знаешь, великое дело и не каждый сможет.

– Я знаю, отец Ануфрий, не переживайте, я добровольно. И потом отец Окимий верил в меня, я хочу оправдать. Доказать всем, что он не ошибся во мне, – я смутился, мне вдруг показалось лишним и не нужным в такой момент говорить о своих чувствах, и я продолжал, стараясь держаться по-деловому, – думаю, несколько дней мне хватит. Изучу возможные опасности здешних гор, закажу нужное оборудование и буду готов.

– Вот и хорошо! Изучай. Сразу сообщи мне, какое оборудование нужно, чтобы мы заказали. Спаси, Господь, – отец Ануфрий благословил меня, и отключился.

***

После разговора с отцом Ануфрием остаток дня и весь следующий день я изучал таинственные и опасные явления, которые регистрировались за всё время существования Уральских гор. Материал, выданный поисковой программой, был настолько разнообразен и велик, что первые несколько минут я только растеряно просматривал бесконечные списки информационных ссылок. Изучить, да что там, просто прочитать всё это за столь короткое время было нереально. Я кое-как определился с объёмом, исключив все байки и легенды. Возможно, именно в них и могло встретиться что-то похожее на то, что я ищу, но из-за отсутствия информации о том, как с этим бороться, посчитал их для себя бесполезными и остановился на описании природных и техногенных явлений.

Впрочем, ничего ужасного или таинственного в описании Уральских гор и их пещер я не нашёл. Обычные пещеры на Урале чаще всего горизонтальные или наклонные, неглубокие. Исследовать самую большую из них можно часов за десять. И к тому же у меня есть схема.

Я развернул её, прижав края книгами, и принялся внимательно рассматривать. Извилистый коридор полтора – два метра высотой и метр – полтора шириной, по обеим сторонам которого, как было отмечено, прорыты ниши, где должны были находиться гробы с телами усопших. Всего три ниши справа и три слева, друг напротив друга. Проход между ними метров двадцать, а затем очередной поворот. Дальше схема обрывалась.

Я подошёл к окну. Оно выходило на восточный склон гор, окружавших монастырь и поселение. Лучи заходящего солнца ярко освещали, начинавший золотиться лес. Ничего угрожающего. Гора как гора. Невысокая, полого поднимающаяся над плато. «Ерунда, какая-то, – мелькнуло в голове, – ну что там может быть такого страшного? Что так сильно могло напугать девочку? Хотя психика ребёнка очень ранима, всякая малость могла испугать. Думаю осмотр, даже с проведением ритуала, займёт два, ну, пусть, три часа. Не больше. Зато буду уверен, что оправдал надежды отца Окимия. И не только я. Правильно, что согласился, – я потянулся. – Так, надо ещё снаряжение какое-нибудь заказать. А какое снаряжение? Я ж не в многодневный поход изучать пещеры полезу. Всего на несколько часов. Хотя там должно быть темно. Надо налобный фонарь, чтобы руки были свободны, ну ещё верёвку на всякий, каску и респиратор для защиты от газа», – а что газ мог скопиться в нишах склепа, я был почти уверен, что подтверждалось и прочитанными мною рассказами опытных спелеологов. Кстати, спички туристические не забыть, чтобы по пламени определить состав газа. Единственное, что меня смущало, так это очистительный обряд, который я должен провести. «Надеюсь, не нужно будет лезть в ниши к гробами. Б-р-р-р, – меня передёрнуло, – терпеть не могу покойников! И запах должно быть там. Хотя какой запах, столько времени прошло, одни кости и остались».

Недолго думая, я быстро нашёл сайт туристического снаряжения и связался с весёлой премиленькой девчушкой – оператором, которая весьма грамотно, на мой взгляд неопытного туриста, подошла к вопросу моей экипировки для похода в пещеру. Правда, изображений пещеры или горы, куда я собрался идти, у меня не было, и она, недовольно покачав головой, пропала минут на пять, чтобы изучить аналогичные маршруты, по которым у неё была информация, велев мне ждать.

«Надо же, – удивился я, – ещё есть люди, которые ползают по пещерам. Делать им нечего». Мне вспомнилась Фёка до несчастья, которое с ней случилось в горах. Какой она была весёлой и довольной, когда уходила в горы, как она обещала всего-то на пару дней, и всегда пропадала там самое меньшее недели на две. Что она там находила? Правда, она всегда меня звала с собой, обещая чуть ли не на руках носить по горам. Но увольте. Меня такое времяпровождение совершенно не привлекало. Только потом, когда она оправилась от падения, я уступил её уговорам, но наши поездки ограничивались горными отелями и экскурсиями. Я отогнал мысли о Фёке, которые отозвались в груди привычной застарелой болью.

Появилась оператор и стала демонстрировать мне снаряжение, комбинезоны и каски для туристов все возможных фасонов и цветов. Я выбрал светоотражающий комбинезон серебристого цвета. Но мне вдруг пришло в голову, что в тех пещерах может водиться какая-нибудь гадость в виде дикого зверя, и лучше мне не светиться в темноте, и заменил комбинезон на тёмный с нейтрализатором запаха. Снять мерки заняло ещё пару минут, и когда с этим было покончено, девчушка, принялась убеждать меня, взять ещё и набор туриста-спелеолога. Но в мои планы не входило таскаться по склепу с пудовым грузом за плечами. После уговоров я согласился на очень облегчённый вариант, к большому неудовольствию девушки, искренне не понимающей, почему я так наплевательски отношусь к своей безопасности, и иду в пещеры один, да ещё и без необходимого снаряжения. Но не объяснять же ей, что мой путь будет проходить не по обычным пещерам, а скорее по нишам с гробами.

В общем, когда заказ окончательно был принят, солнце уже скрылась за горой. Уточнив, в какое время завтра лучше доставить заказ, девушка отключилась. Я взглянул на браслет. Половина десятого. Надо бы что-нибудь поесть да спать. Завтра получу заказ и буду готов. Чего уж тянуть. Но уснуть, почти не удалось. Всю ночь я пролазил по пещерам, следуя по нескончаемым ссылкам услужливого интернета.

***

Утром меня разбудил стук в дверь. Я поднял голову и чуть не вскрикнул от боли в затёкшей шее. Я сидел за столом перед компьютером, вчера тут и заснул. Стук повторился.

–Да! Кто там? Войдите! – крикнул я, растирая шею.

Дверь открылась и вошла Люсенька. С тех пор, как нас покинул отец Окимий, а её так и не перевели из секретарей настоятеля на другую работу, она переключилась на меня. Впрочем, никого другого в обсерватории и не было. Кроме меня, только Люсенька, дед Анисим, который ежедневно приходил на свой пост в холле, и едва здоровался со мной при встрече, да двое монахов, которые жили рядом и следили за порядком в обсерватории и на прилегающей территории.

– Доброе утро,Олаф. Вам доставлен заказ. На беспилотнике. Я приняла и расписалась. Ничего? Он рано прилетал, в семь утра. Я стучалась к вам. Но вы, наверное, крепко спали.

– О! Люсенька, какая вы молодец! А где он?

– Так в холле оставила, под стойку деда Анисима сунула. Его пока нет, тащить к себе тяжело.

– Очень хорошо! Я сейчас заберу, – я поспешил к двери.

Люсенька побежала за мной.

– Какие у вас планы на сегодня? Будут ли какие для меня задания? – спросила она, когда я, подхватив посылку, отправился к себе.

– Люсенька, ну какие задания? Я давно хотел тебе сказать, – начал я, – отца Окимия нет с нами, и ты теперь совершенно свободна.

– Как свободна? – глаза её стали наполняться слезами. – Куда же я теперь? Я уволена?

– Ну, почему уволена, – растерялся я. «А, правда, куда ей теперь? Она поселенка, с малых лет живёт здесь, тут и школу окончила. К Герасиму? Коров доить или на какую ещё сельскую работу? Но отец Окимий воспитал её, как свою дочь и с ранней юности она была его помощницей и, видимо, не знала другой работы».

– Нет, конечно, Люсенька. Всё остаётся, как и было. Ты ведь не против быть моей помощницей?

Девушка довольно зарделась:

– Я не против!

– Вот и хорошо. Только я на некоторое время должен буду уйти. Ты же слышала об испытании?

– Слышала, – шёпотом проговорила она, глаза её стали круглыми, как у совы.

Это рассмешило меня, но я сдержался, чтобы её не обидеть:

– Ну вот. Но ты не переживай. Я не долго, быстренько пройду испытание и вернусь. А тебе пока доверяю самое ценное, – я торжественно положил руку ей на плечо, девушка вытянулось в струнку, а я, стараясь быть серьёзным, продолжал, – ты должна сохранить лабораторию, все записи и все материалы мои и отца Окимия в полном порядке. Никого туда не пускай, а если кто решит зайти в лабораторию силой, ослушается тебя, то ты не спорь, а сразу позвони отцу Ануфрию и Харитону. Слушайся отца Ануфрия! Хорошо?

– Хорошо, – закивала Люсенька.

– Вот и молодец! – я взглянул на браслет, было около девяти утра, – а я сейчас быстро чего-нибудь перекушу и поеду в монастырь на испытание.

– Так завтрак я приготовила! Пойдёмте! На вашей кухоньке.

– Умница, Люсенька, – обрадовался я, что не нужно возиться с готовкой. Определённо есть свои плюсы от личной помощницы. – Да, Люсенька, а как мне добраться до монастыря? Пешком далековато будет. Не знаешь, Герасим сегодня сильно занят?

– Герасим сегодня со всеми на капусте.

– Жаль, значит, телега занята.

Люсенька засмеялась:

– Что ж у нас одна телега что ли? Да тут любой может с поля капусту-то возить. Я сейчас скажу Герасиму. Вы пока кушайте, а он приедет за вами. Такое дело! Обязательно приедет!

– Вот, спасибо, Люсенька!

Довольная девушка убежала, а я отправился к себе.

Через три часа у монастырских ворот нас с Герасимом встречал отец Ануфрий. Первым с телеги сошёл Герасим и подошёл к монаху за благословением. Следом спрыгнул я и тоже подошёл. Отец Ануфрий обнял меня и перекрестил.

– Пойдём в храм. Там я всё подготовил для обряда, – и обернулся к Герасиму, – Герасим пойдёшь с нами в храм?

– Прости, отец Ануфрий, мне обратно надо. Работы много, надо пособить, а то к ночи можем не поспеть.

– Ну, хорошо, поезжай. Спаси Господь!

– Спаси Господь! – отозвался Герасим.

***

В храме отец Ануфрий провёл меня через небольшую дверь, расположенную справа от царских врат, в диаконскую. Тут у него было всё подготовлено для очистительного обряда, который я должен буду провести в склепе. На столике стояли шесть неугасимых лампад, рядом с ними лежали шесть свечек на стопке листов бумаги, на которых что-то было написано. Подойдя ближе, я понял, что это слова молитвы.

– Вот, – сказал отец Ануфрий, беря в руки листок с молитвой, – всё, что нужно будет тебе сделать – зажечь в лампадке свечу и поставить её на изголовье гроба и прочитать молитвы. Одну молитву ты хорошо знаешь – это «Отче наш», а вторая – Девяностый Псалом. Текст его ты ещё не знаешь, а потому я тут написал, на листочках. Запомни, пожалуйста, последовательность. Это очень важно: перед тем, как войти в нишу с гробом, перекрестись и прочитай «Отче наш». Потом смело входи, проходи к самой стене – к изголовью гроба. Там зажги свечу и поставь её в лампадку, аккуратно закрой лампадку крышечкой. Пока будешь ставить лампадку, про себя читай «Отче наш». Потом, когда лампадка будет гореть на крышке гроба, ты по листку читай Псалом, а после прочтения, положи молитву под лампадку. Ты должен обойти все шесть ниш и сделать в каждой так, как я сказал. Понял?

– Понял. А как читать вслух или про себя?

– Хорошо вслух. Но можно и про себя. Это не столь важно. Главное чётко произносить слова, пусть даже мысленно.

– И всё? – удивился я.

– И всё, – и помедлив, добавил, – если что вдруг пригрезится, ничего не бойся, продолжай читать молитвы. Если забудешь Псалом и не сможешь в листок посмотреть, то читай «Отче наш», обязательно читай. Как всё исполнишь, сразу иди назад. Дальше по коридору не ходи. Исполнишь?

– Конечно, исполню, отец Ануфрий. Можете даже не сомневаться.

– Хорошо! – он внимательно посмотрел мне в глаза. – Я верю в тебя, – и перекрестил благословляя. Потом вынул из кармана рясы маленькую иконку и повесил её мне на шею, – это лик Владимирской Божьей Матери, он охранит тебя. Пора.

Я сложил в мешок лампадки, свечи и листы с молитвой и поспешил за ним.

У храма нас уже поджидал худой высокий монах, в руках он держал небольшой мешочек.

– Принёс, брат Хрон?

Монах кивнул.

– Вот и хорошо, – сказал отец Ануфрий и повернулся ко мне.

– Вот, брат Олаф, познакомься. Это брат Хрон. Он проводит тебя до нижнего склепа. Дальше ему запрещено. Пойдёшь один. Возьми у него мешочек со святой землёй. После того как зажжёшь лампаду и прочтёшь молитвы, запечатай гроб этой землёй: посыпь сверху вниз и справа налево. А уже потом переходи к следующей нише.

– Хорошо, – ответил я.

Брат Хрон чуть поклонился мне и протянул мешочек:

– Спаси Господь.

– Спаси Господь, – ответил я.

И мы с Хроном пошли. Я оглянулся. Отец Ануфрий крестил нас вслед.

***

Подойдя к монастырским воротам, я попросил Хрона подождать меня минуту, а сам отправился в гостевой домик, переодеться. В комнате для гостей снял рясу и надел комбинезон, налобный фонарь и каску. Иконку повесил сверху комбинезона. Монашью же одежду оставил до моего возвращения.

Хрон насмешливо хмыкнул, увидев меня в новой экипировке, с мешком за плечами, и значительно поправил на груди большой деревянный крест, всем своим видом показывая, что ничего кроме молитвы и Божьей помощи мне не поможет, бодро зашагал вперёд.

«Вот провалился бы в яму, я бы посмотрел, как без верёвки и крюка, ты выбрался оттуда, с одним-то крестом», – думал я, смотря в спину своего провожатого.

Монах, несмотря на то, что был старше, да и комплекции далеко не спортивной, бодро шёл вперёд. Я едва поспевал за ним: «Они тут качаются что ли? Хотя попробуй, поживи физическим трудом да на поясных поклонах, ещё не так накачаешься. Время моего сенокоса давно прошло, а научная работа физических сил не прибавит. Надо тренажёр заказать что ли», – думал я, едва поспевая за ним.

Мы вышли за монастырские ворота. Уже прошло полчаса, как мы свернули с основного тракта, и пошли по хорошо утоптанной тропинке. Она сначала извивалась между задними дворами домов поселенцев, а потом пошла через поля, где, то ли поселенцы, то ли монахи, капали что-то. Проходя мимо, я увидел, как они ловко втыкали лопаты глубоко в землю под зелёный куст, нажав на лопату ногой, углубляли её, а потом, нагнувшись, с силой переворачивали вместе с комком земли. На солнце блестели белые гроздья вперемежку с землёй.

«Картошка! – догадался я, – Картошку копают. Ух, сколько! Ну, конечно, на всю зиму, да ещё и продать можно. На это и живут». На поле от тропинки, по которой шли мы, и до самой горы насколько хватало глаз, росла картошка.

Мой провожатый, однако, не пошёл вдоль картофельных полей, которые занимали всю северо-восточную часть равнины вокруг монастыря, а свернул ещё раз и повернул немного южнее, повёл меня уже совсем по едва приметной тропинке. Впереди полого поднималась гора, поросшая смешенным лесом. Подойдя ближе, я заметил, что гору, словно отвесным пятиметровым поясом, опоясал известняк вперемежку с глиной и камнями, испещрённый рытвинами и провалами разной величины, и наполовину укрытый густым кустарником, который рос под горой. А уже над этим поясом покато вверх уходила гора.

Мы пошли вдоль кустарника. Вскоре он закончился, и мы вышли к каменным ступеням, ведущим к пещере, зев которой темнел чуть выше середины известкового пояса. Но вверх по ступеням мы не пошли, а прошли чуть дальше и остановились у широкой и низкой двери, во всю её высоту было прибито деревянное распятье. Дверь закрывала вход в пещеру.

Монах достал большой ключ и вставил его в замочную скважину. Заскрежетал замок, и дверь с трудом поддалась. Открылся тёмный проём, из которого пахнуло холодом, землёй и сыростью. Монах покосился на меня и отошёл в сторону. Похоже, его миссия окончена и дальше со мной он не пойдёт.

– Храни вас Господь! Пусть святая земля и матушка Богородица обережёт от всего дурного, – воскликнул монах с горящими испуганными глазами, неистово крестя меня.

«Вот бешеный. Недаром им с таким психозом всякая ерунда мерещится», – подумал я, кивнул монаху и сказал ему:

– Спаси Господь, – и вошёл в пещеру.

– Брат Олаф! – позвал меня монах. Я обернулся. – Я дверь-то должен буду прикрыть, – проговорил он, отводя глаза. – Так братия решила, дабы нечисть не вырвалась наружу. Но запирать не буду, чтоб вам выйти можно было, и факел зажгу тут внутри у двери. На свет его и выйдете обратно-то.

Только сейчас я заметил в стене справа от двери факел.

Мне стало смешно:

– Хорошо. Значит, я должен напугать нечисть, чтобы она ушла сквозь гору в тартарары? Сквозь гору пройти – легко, а через дверь ну никак!

– Никак, никак, – закивал монах, – святой водой окроплена с молитвою!

Я махнул:

– Делайте, что хотите, – и, включив налобный фонарь, пошёл вперёд.

Глава 26. Испытание

Луч фонаря скользнул по стенам пещеры. Тени зашевелились и бросились врассыпную, прячась в закоулки, куда не доставал свет. Я осмотрелся. Это было довольно сухое место, где можно стоять в полный рост. Узкое, чуть меньше метра, вначале, дальше оно расширялась. Из глубины пахнуло холодом. Недостатка воздуха не ощущалась. «Вот и отлично! По крайне мере, задохнуться мне тут не грозит, и застоя газа нет», – с удовлетворением отметил я и, решив пока не надевать респиратор, осторожно пошёл вперёд. В абсолютной тишине раздавался только хруст камешков под ногами – известняк вперемешку с глиной, такие были и стены, все испещрённые выбоинами.

«Хорошо, что лезть никуда не надо, крюк вряд ли будет держаться», – думал я, идя вперёд. Схему я не доставал, помнил её прекрасно. Да и что там, собственно было запоминать? Вот сейчас через несколько шагов и за первым изгибом сразу начнутся ниши склепа. Слева и справа.

Несколько шагов, поворот и я уже вглядываюсь в чёрный провал. Он тесный и очень похож на промоину. «Может тут раньше река была, – подумал я, – или дно озера, или даже древнего моря. Хотя навряд ли. Вода бы сгладила все неровности, а тут словно какой гигантский зверь рыл себе нору лапами с гигантскими когтями. Не похоже, что ниши сделаны человеком. Хотя может быть обсыпались за столько лет. Ну что я привязался к этим нишам, – оборвал я ненужные размышления, – какая разница? Мне тут не лежать. Моё дело какое: зажигай лампады, читай молитву да сыпь землю на этот трухлявый гроб и всё, топай себе дальше».

Я снял с плеча мешок. Толстая перчатка не давала расстегнуть карман, всё время прилипая к липучке, на которую он был закрыт, и я стянул её. Достал лампаду, но уронил перчатку. Чертыхаясь резко нагнулся, чтобы поднять её и приложился к краю гроба, один конец которого выступал из ниши. Каска звякнула, эхо от удара глухим хохотом прокатилось по коридору и затихло за поворотом. Снова стало тихо. Я абсолютно осознавал, что и почему происходит, но мне стало не по себе. «Идиотство какое-то. Как глубоко в нас сидят предрассудки и всякие страшилки. И вообще чем я тут занимаюсь? Учёный! Кому рассказать на смех поднимут», – успокаивая себя, сунул перчатку в карман комбинезона. Положил на край гроба лампаду, свечу и листок с молитвой. Достал спички и зажёг свечу, начал читать молитву:

– Отче наш, Иже еси на небесех! – мой голос ударил в стены, отскочил от них, и полетел вглубь пещеры. Я прислушался, мне почудился вдалеке крик боли, словно слова мои острыми камнями падали в кого-то раня. Грудь сдавил страх, сердце вздрогнуло и быстро-быстро забилось. Я постарался успокоиться и взять себя в руки. Надо было продолжать. Я не решился дальше читать молитву вслух, и продолжил про себя:

"Да святится имя Твое,

да приидет Царствие Твое,

да будет воля Твоя,

яко на небеси и на земли…

читая молитву, протиснулся между стенкой и гробом к его изголовью и поставил горящую лампадку. Свет свечи горел ровно и спокойно. Можно было не опасаться скопления газа. Дочитав молитву, я поднёс к глазам листок с Псалмом. Быстро прочитав его, я зачерпнул из мешочка святую землю и стал посыпать ею крышку гроба сверху вниз. Земля что-то тихо зашептала, струясь …

Вдруг я увидел, как из щелей гробовых досок начал сочиться свет. Сначала чуть заметный, он постепенно разгорался, пока не брызнул в стороны яркими снопами. Я прижался к стене. Крышка гроба дрогнула, с грохотом слетела с гроба, и, ударившись о стену, рассыпалась. В гробу невозможно было ничего разглядеть, только сияние. Я зажмурился. Мгновенье было тихо, а потом я услышал звук, который заставил меня открыть глаза. Тихое едва слышное жалобное пение, переросло в стенание и рёв раненного зверя. Сияние из гроба вздыбилось, приобретая форму фигуры человека. Смотреть было невозможно, глаза заливали слезы, а мозг разрывался болью. Я схватился за голову, последнее, что я помнил, это как я спиной съезжаю по стене.

Очнулся я от резкой вони, и потом почувствовал, как кто-то бил меня по лицу. "Странно, по щекам бьют, а хлопков не слышно, – подумал я и открыл глаза. Надо мной склонилась голова в тёмном капюшоне. При слабом свете лампады лица было не разглядеть, только впадины глаз и белая пустота вместо лица. Я зажмурился снова и втянул голову в плечи. А голова, увидев, что я пришёл в себя, заговорила удивительно знакомым голосом:

– Ну, наконец-то. Очнулся!

Ещё сильнее запахло чем-то противно-резким, но прочищающим мозги. Наконец, до меня дошло, что это нашатырь. Я открыл глаза. Присмотрелся. Рядом со мной стоял Харитон и подносил к моему носу склянку с нашатырём.

Я попытался встать. Харитон помог мне.

– Харитон? Ты как здесь?

– Как, как. Только такие доверчивые придурки, как ты, могут в одиночку идти выполнять идиотские задания. Фивий же не дурак, отлично знает, что здесь. Вот и послал тебя. Не мог же я бросить тебя одного на произвол Фивия? Благо Хрон дверь не запер. Хорошо во время успел, ты уже нанюхался всякой гадости. Харитон включил надетый на мне налобный фонарь, который отключился, когда я упал, и я смог хорошо разглядеть лицо моего спасителя, вернее его глаза и белый респиратор.

Харитон поправил на мне респиратор и убрал нашатырь.

– Давай пошли отсюда.

– Подожди, – я с трудом держался на ногах, голова кружилась, тошнота поднималась к горлу, – куда пошли-то? Я ещё не всё сделал. Я хорошо помню, что только успел на первый гроб поставить лампадку и прочесть молитву. А когда стал насыпать землю, появился этот свет.

Я осмотрелся. Я лежал в проходе между нишами. Справа и слева в нишах темнели гробы. Крышки у них были закрыты. Я потёр лоб.

– Надо же так явственно было.

– Ещё бы не явственно. Галлюцинации бывают очень правдоподобны, нюхать нужно меньше всякую гадость, зачем ты респиратор-то взял, если им не пользуешься?

– Ну, да, сглупил. Спасибо тебе.

– Не спасибо, а пошли на выход. Хватит уже приключений.

– Как пошли, я не у всех гробов очистительный обряд сделал.

– Ты что совсем дурак? Хочешь тут загнуться? Какая разница гробам у всех ты этот обряд сделал или не у всех? Выходим, отдышишься на воздухе, пойдёшь к монахам и скажешь, что, мол, всё. Да что мне тебя учить!

– Нет. Нельзя так, я слово дал отцу Ануфрию!

– Ну, подумайте! Ты что слово дал тут помереть? Если бы не я, то тебя тут и искать бы не стали. Не вернулся, да и дело с концом.

– Это все равно. И потом теперь буду внимательнее, респиратор не сниму, а с ним газ безопасен. Мне ещё пять ниш осталось.

– Хорошо, что не двадцать пять, вот ведь осел упрямый, – рассердился Харитон, – ладно, я тебя подстрахую, пока ты вокруг гробов ползать будешь. Мало ли что опять. Надеюсь, это не было запрещено? Ты не обещал в одиночку всё сделать?

– Да нет, не обещал, об этом речи не заходило.

– Знамо дело не заходило, дураков добровольно сюда лезть вряд ли найдётся, – проворчал Харитон.

Я улыбнулся:

– Спасибо тебе. Да ты не переживай, я сейчас лампады зажгу, молитвы прочту и пойдём, – я посветил под ноги и наклонился за мешком.

– Давай. Я тебя тут в коридорчике подожду на свежем воздухе, – усмехнулся Харитон.

Я кивнул и пошёл дальше по коридору, завернул за угол и вошёл в следующую нишу. На удивление гроб в нем выглядел как новый. Я с молитвой зажёг лампадку и поставил её на изголовье гроба. Достал листок и принялся читать Псалом:

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится.

Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него.

Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его.

Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходяшия, от сряща, и беса полуденнаго. Падет от страны твоея, – внезапно пол подо мной дрогнул, я схватился рукой за стену, но не перестал молиться, – от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши, и воздаяние грешников узриши.

Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое.

Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих.

На руках возмут тя, – раздался отдаленный гул, стены склепа заходили ходуном. Гул нарастал, словно, где-то падали камни. Я слышал, что Харитон что-то кричал, но упорно продолжал читать молитву, я уже почти кричал:

– да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.

Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое!

С последним словом молитвы всё смолкло. Тишина спиралью сжимала всё вокруг, она давила и давила. Я ждал, что вот-вот сейчас что-то должно произойти, пружина лопнет и… крышка гроба с грохотом сорвалась и распалась в прах. Лампада отлетела в стену и погасла. Проходили секунды, но ничего не происходило. Вокруг была абсолютная темнота и тишина. Я попробовал зажечь фонарь. Бесполезно. Наощупь нашёл в мешке свечу и спички, зажёг её и, ступив вперёд, заглянул в гроб. Лёгкий трепет пламени осветил фигурку девушки. Казалось, она спала и чуть улыбалась во сне. Так прекрасен был её лик, что я взглянул на иконку на моей груди, словно сама Божья матерь спустилась к нам грешным. Я подошёл ближе, всмотрелся, и сердце рванулось из груди, заныло застаревшей болью, когда почувствовал знакомый аромат горьковато-мускатной сладости только что сорванной розы и увидел на белоснежной коже её лица едва заметные веснушки. Непреодолимое желание поцеловать девушку овладело мной, и я наклонился к ней. Моё дыхание коснулось милого лица, и она открыла глаза. Я вздрогнул. Зелёные глаза ласково смотрели на меня. Я зажмурился, а когда снова взглянул на неё, то увидел, что она сидела в гробу. Она была обнажена, и на небольшие упругие груди ниспадали золотисто-рыжие длинные почти до пояса вьющиеся волосы. Душа моя рванулась к ней, я непроизвольно прижал ладонь к груди, коснувшись иконки, и вскрикнул. Руку, словно огнём обожгло. А в ту сотую долю секунды, когда я смотрел на девушку и прижимал руку к иконке, чудовищное гниющее существо проступило сквозь милые черты, а стан её превратился в скелет с ошмётками гниющей плоти, пахнуло смрадом. И вновь нечто приняло облик девушки. Я взглянул на ладонь, ожога не было, даже не покраснела. Я осторожно дотронулся до иконки, внимательно следя за трупом. И снова почувствовал жар огня, и увидел мгновенное превращение. Я попятился к выходу из ниши. Она легко поднялась и пошла за мной. В коридоре я столкнулся с Харитоном, который прижавшись к стене, ошалело посмотрел на девушку.

– Здрав-в-в-ствуйте, – заикаясь, сказал он.

Она ничего не ответила, только улыбнулась и пошла на него.

– Харитон, уходи!

Но он стоял на месте, словно ноги его приклеились к полу. Я лихорадочно искал листок с молитвой. Девушка же подошла к Харитону вплотную и впилась в его губы. Два стона слились в один: мучительный сладострастный стон мужчины и глухой чувственный девушки. Харитон обнял её, а она потянувшись к нему всем телом запрокинула голову, отчего золотисто-рыжие вьющиеся волосы мягко рассыпались почти до пола. Руки Харитона ласкали маленькие упругие груди. Меня обжёг её жаркие шёпот:

– Ах, миленький ....

И разум покинул меня. Я видел, как она ритмично скользила по телу Харитона вверх-вниз, как он торопясь расстёгивал комбинезон. Они ничего не видели вокруг.

– Харитон! – закричал я.

Они не слышали меня. Я забыл, где я и зачем я тут. Я видел только мужчину, который крадёт у меня самое ценное, что есть на свете.

Моя рука сама потянулась к камню. В голове стучало: «Убью гада! Убью гада»!

Я замахнулся, острая боль обожгла мне грудь. Иконка на моей груди сияла нестерпимым светом. Свет её успокаивал разум, а сияние, постепенно расширяясь, коснулась обнажённой спины девушки. Тёмная рябь прошла по ней, она взвизгнула и обернулась. На мгновенье мне показалось, что на меня смотрит череп, в пустых глазницах которого плясало красное пламя. Надо было взять иконку и прижать её к мороку, но я не мог этого сделать, жар не позволял дотронуться до неё. Я зажмурился. Сделал несколько шагов, и прижал иконку к трупу, навалившись на него всем телом. Раздался дикий вопль. Меня отбросило. И я потерял сознание.

Когда я очнулся, то рядом со мной увидел распростёртое тело Харитона. Я бросился к нему. Живой! Я стал его трясти, пытаясь привести в чувство. Вспомнил о нашатыре, кинулся к его рюкзаку и стал лихорадочно искать. Руки у меня тряслись, и я никак не мог его найти. Содержимое высыпалось на пол, я бросил рюкзак и принялся опять трясти Харитона. Наконец, он поморщился и сказал:

– Хорош уже трясти меня, – и открыл глаза, – что это было? – спросил он садясь на полу.

Я пожал плечами:

– Морок, наверное. Ты помнишь?

– Забудешь такое, – потирая лоб, сказал он, – какой хорошенький морок! А ты не мог чуть позднее изгнать его? Вот ведь зависть, страшная штука! – он кряхтя поднялся, – связался я с тобой на свою голову, – ворчал он, подбирая рассыпанные вещи из своего рюкзака. – Ну, все? Приключения закончены? Пошли что ли обратно?

– Подожди, ещё две ниши, последние.

– Мда, – покрутил головой он. – Ты уверен? Может похрен? Давай обратно. Кто знает, что там за сюрприз.

– Я не могу, я слово отцу Ануфрию дал, как я ему в глаза посмотрю.

– Вот воистину, гордость твоё второе имя, которое и погубит тебя, в конце концов, запомни моё слово.

Я хмыкнул.

– Ладно, ты в коридоре побудь не ходи за мной, чтобы не случилось.

– Чтобы не случилось, – передразнил он, – ну совсем идиот, – он уселся, прижавшись спиной к стене, – давай иди уже, самоубийца.

Я улыбнулся и направился к последним нишам. Заглянул: одна ниша была маленькая, и гроб почти полностью выходил в коридор. Другая, довольно глубокая, нужно было сделать несколько шагов пригнувшись, чтобы достичь изголовья гроба. Я решил начать с гроба, который был рядом. Читая «Отче наш» я достал из мешка лампадку и свечу. Поставил лампадку с зажжённой свечой на изголовья гроба. Достал листок с Псалмом и зачерпнул горсть святой земли. Настороженно прислушиваясь к каждому шороху, начал читать молитву и осторожно посыпать землёй крышку гроба. Ничего не произошло. Молитвы были прочитаны, а крышка гроба запечатана.

Я облегчённо перевёл дыхание и махнул рукой Харитону, он помахал в ответ. И я пошёл к последней нише.

«Ничего вот и последняя, сейчас прочитаю, и будем выбираться», – я зажёг лампадку, и, читая про себя «Отче наш», согнувшись вошёл в нишу. Поставил лампадку на изголовье гроба, шагнул в сторону, и моя нога провалилась в пустоту: плита, на которую я наступил, перевернулась, и я полетел вниз, сильно ударившись и чуть не переломав ноги при приземлении.

Вот это попал! Глянул вверх и увидел едва заметный серый контур плиты над головой, должно быть от света лампады. Плита, перевернувшись, встала на место! Я попытался осмотреться, но в темноте ничего нельзя было различить. С трудом встав, я обошёл вокруг, шаря руками по стене, в надежде найти проход. Бесполезно. Это был узкий каменный колодец. Мешка со мной не было, наверное, я взмахнул руками и он отлетел в сторону.

Ужас холодом сковал грудь.

– Харитон! – что есть мочи закричал я. – Харитон!

Никто не отозвался. Да и трудно услышать отсюда. Я попытался связаться с ним по браслету, связи не было. «Что не делается, всё к лучшему», – мелькнуло в голове, – ну, бросится Харитон на мой зов. И тоже угодит сюда. Пусть лучше не дождавшись меня уходит. Может, подумает, что я все сделал и ушёл, а уж потом, видя что меня нигде нет и браслет не отзывается, приведёт сюда людей. Будет меня искать. Харитон не бросит. Надо только набраться терпения и ждать. Ничего. Подожду. Хорошо, что респиратор у меня«.

Но страх не слушал доводы разума. В темноте чудились шорохи и чье-то смрадное дыхание. Вдруг пол подо мной провалился, я полетел в раскалённую бездну, и, вздрогнув всем телом, очнулся. Не помню, сколько я просидел тут, временами то ли засыпая, то ли теряя сознание, погружаясь в ужас. Я вскакивал и начинал неистово обшаривать колодец. Пытался отыскать хоть какую-нибудь лазейку, старался просунуть пальцы в мифические щели в камне и подтянуться. Каждый сантиметр от дна до того места, куда могли дотянуться мои пальцы, был ощупан. Но никаких ходов ни тайных, ни явных не обнаружилось. В бессилии я падал на дно, и короткое забытьё накрывало меня с головой, чтобы затем снова пробудиться и снова, и снова ощупывать пол и стены в надежде выбраться. Наконец я обессилел от страха и бесплодных попыток и сел, привалившись спиной к стене. Я понял, что всё напрасно. Как быстро в темноте и холоде гаснет надежда, которая последняя, только теперь я это понял. Мне стал всё безразлично. Я чётко осознал, что никогда мне не дождаться помощи. Тут я и умру. Я закрыл глаза. Душу свело тоской. Тихий шорох послышался совсем близко. Я открыл глаза. Белая фигура стояла передо мной. Лица и тела нельзя было разобрать, с головы до ног её окутывал саван. Вот и смерть за мной. Она протянула ко мне руки и сделала шаг вперёд. Смертельная тоска охватила мою душу. Рука непроизвольно сжала иконку, которая все ещё висела на моей груди. Сами собой мысли слагались в молитву. Я читал «Отче наш», я быть может ещё что-то, а может это была не молитва, а последний крик надежды. Руку, держащую иконку обожгло, но я не отдёрнул её, я радостно принимал жар, как дар жизни. Лик Пресвятой Девы светился мягким сиянием. Луч света осветил колодец, прогнав привидение, и ушёл вверх. Я проследил за ним взглядом и увидел, что плита, закрывавшая вход в колодец, ярко освещена.

– Эй! Есть тут кто? – через какое-то время услышал я голос Харитона.

– Харитон! Я тут! – кинулся я. – Осторожно! Плита переворачивается!

Должно быть, от моего крика свет от иконки пропал. Наверху затихли.

«Неужели не услышал»?

Мучительные секунды казались нескончаемыми. И вдруг, плита с шумом отодвинулась, и я увидел голову, склонившуюся над колодцем и руку держащую лампадку.

– Эй, бедолага! Ты там что ли?

– Тут, тут! – радостно завопил я.

– Эка тебя! Лан, сиди, сейчас что-нибудь придумаю.

– Сижу, сижу, – обессиленно думал я, оперевшись затылком о стену и счастливо улыбаясь.

Как Харитон меня вытаскивал, и как мы добрались до поселения, я не помнил. Очнулся в белой комнате, и сразу понял, что это больница. Харитон вошёл тут же, словно ждал за дверью, когда я приду в себя. Я хотел подняться ему навстречу, но не смог и обессиленно откинулся на подушку.

– Лежи, лежи, – он сел рядом на постель.

– Надо сказать отцу Ануфрию.

– Не переживай, я сказал уже. Все в порядке. Отдыхай. Он всё знает.

– Всё знает? Ты сказал ему, что спас меня?

– Вот ещё, делать мне больше нечего, чем влезать в ваши дела. Захочешь сам скажешь, и будешь большим глупцом. Как они ещё воспримут это. Особенно Фивий. Ему бы к чему не прицепится. Объявит испытание проваленным, и всё коту под хвост. Нет уж.

– А как же ты объяснил, что я тут.

– Как, как. Да очень просто. Сказал, что нашёл тебя по дороге в монастырь. Вот теперь, если признаешься, то все будут считать меня лгуном. Так и знай, – улыбнулся он.

У меня не было сил улыбнуться в ответ. Я закрыл глаза.

– Ладно, отдыхай. Успеем обсудить.

Последние слова я уже не слышал.

Глава 27. Исход

Я очнулся оттого, что кто-то гладил мою руку. Какое это наслаждение раствориться в тихой неге, ощущая чьё-то доброе присутствие рядом.

– Здравствуй, Олаф.

Я открыл глаза. Рядом с моей постелью на стуле сидел отец Ануфрий. Он улыбался и смотрел так ласково, что на душе стало радостно, словно солнце выглянуло из-за туч после долгого ненастья.

– Здравствуйте, отец Ануфрий. Я вот…

Он поспешно закивал:

– Я всё знаю. Всё хорошо. Ты молодец.

Я пошарил рукой по груди:

– Иконка, отец Ануфрий. Она спасла меня.

Иконки не было, и я испугался: «Потерял?!»

Заметив моё беспокойство, старец сказал:

– Не беспокойся. Я вчера приходил справиться о твоём здоровье и забрал иконку-то. Здесь она тебе не пригодится. А если нужна станет, так в храме она, в алтаре покоится. Там её всегда найдёшь.

Я успокоено вздохнул.

– Как ты себя чувствуешь? Ничего не болит?

– Спасибо, хорошо себя чувствую. Только сил совсем нет. Так бы и лежал, не шевелясь, всю жизнь.

– Это ничего, это пройдёт. Ты человек молодой, скоро поправишься.

Я прикрыл глаза. Всё было хорошо. Только беспокойная мысль о том, что я не мог объяснить происшедшее со мной, не давала покоя. Не мог же я, учёный, поверить в мистику!

– Отец Ануфрий, что же это было? Галлюцинация? Но переворачивающаяся плита уж никак не могла быть галлюцинацией.

Отец Ануфрий поднялся:

– Тебе нужно отдохнуть, Олаф, набраться сил. Мы обо всём обязательно поговорим.

– А испытание я прошёл?

– Прошёл. Тот, кто не проходил, навсегда остался там.

– Как? – приподнялся я.

– Я всё расскажу. Всему своё время. Сейчас главное, чтобы ты поправился, – он наклонился, поцеловал меня в лоб и ласково, как ребёнка, погладил по голове, – поспи, и ни о чём не беспокойся.

От его прикосновения стало так спокойно и уютно, что я мгновенно уснул.

В больничке у Харитона я провалялся неделю. Нет, у меня не было никаких серьёзных травм физических или психических, но первые дни я чувствовал себя таким слабым, что с трудом поднимал руку. Восстановление жизненной энергии происходило быстро, и уже через четыре дня я собрался к себе в обсерваторию, но Харитон чуть не силой удержал меня. Хотя сам выглядел больным, но на все мои советы отдохнуть и самому подлечиться, только недовольно морщился. Я был ужасно рад, что у меня появился друг. Мы не откровенничали, но каждый из нас знал, что может доверять другому как себе и положиться на него в любой момент.

***

Из поселковой больнички я пошёл в монастырь к отцу Ануфрию. Был тот погожий октябрьский денёк, когда природа, как стареющая женщина, щедро разукрасилась и принарядилась, пытаясь удержать исчезающую жаркую красоту лета, которое спокойной и уверенной роскошной негой, сменило юное весеннее буйство звуков, запахов и чувств. И теперь осенью природа словно снова впадало в весну, стремясь буйством красок повторить пьянящую юность, но у неё это плохо получалось: не могла зрелая красота стать вновь хрупкой трепетно-нежной. Да и надо ли это? Сейчас неделю – две она – царица: ослепительно яркая, пышно щедрая, и нет на свете ни одного оттенка цвето-чувства, которым бы она умело не играла.

На душе у меня было то спокойное умиротворение, которое бывает после успешно завершённого трудного дела. Единственное, что червоточиной свербело было то, что я должен сказать отцу Ануфрию.

В храме старца не оказалось, и я пошёл в гостевой домик выпить чаю и расспросить о нём. Послушник-монах налил мне душистого травяного настоя и указал дорогу в келью отца Ануфрия, где он обычно бывал в это время. Келья находилась в деревянном одноэтажном здании общежития монахов, которое занимало всю северную сторону монастыря почти у самой горы.

Длинный узкий полутёмный коридор освещали два оконца в его концах да редкие горящие свечи в простенках между десятками одинаковых дверей. На каждой двери распятие, под которым табличка с именем монаха. Пройдя весь коридор, я увидел на последней двери надпись «Отец Ануфрий», осторожно постучал и прислушался. Тихо. «Да! Монах же говорил, что нужно сказать специальные слова. Как там», – задумался, вспоминая, и произнёс вслух:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

Из-за двери донеслось:

– Аминь

Я толкнул дверь и вошёл. Келья была совсем маленькой. Вдоль стены едва помещалась кровать, аккуратно застеленная серым шерстяным одеялом. У её изголовья прикроватная тумбочка с графином, наполненным водой, горлышка которого было закрыто перевёрнутым стаканом. На противоположной стене – полки с книгами. Небольшая икона на стене. Под окном, из которого был виден храм, стоял стол и два стула. За столом, спиной к входу сидел отец Ануфрий, перед ним лежала большая книга.

– Здравствуй, Олаф, – не оборачиваясь, сказал старец, – проходи, садись рядом.

– Здравствуйте, отец Ануфрий, – откликнулся я и пошёл к нему.

Отец Ануфрий поднял глаза от книги и посмотрел на меня.

– Я ждал тебя. Как себя чувствуешь?

– Спасибо, хорошо. Нам надо поговорить.

Старец кивнул. Закрыл книгу и отодвинул её от себя.

Я внимательно посмотрел ему в глаза.

– Я хотел сказать, не знаю, как это отразится на результатах испытания, но я. В общем, в склепе я был не один.

Глаза старца сузились, словно в насмешке, я смутился и поспешил объяснить.

– Я должен был сказать. Так будет честно, – я поморщился: «нет! не то говорю!», – в общем, я должен сказать, что если бы не Харитон, который спас меня, мне самому никогда бы не выбраться из склепа. Он узнал об испытании, и пришёл туда. Спас меня и вытащил оттуда. Если бы ни он, я бы погиб. Вы должны знать правду, – выговорился я и замолчал, вопросительно смотря на старца.

Он молча глядел на меня. Казалось, он молчал целую вечность. И его молчание рождало во мне чувство, что я подлец и дурак. Но почему? Я, как честный человек, должен был сказать! Пусть даже испытание и не зачтётся, но я не могу идти против совести.

– А ты знаешь, что никто не должен вмешиваться в испытание, иначе его ждёт наказание?

Я растеряно смотрел на старца.

– И что же выходит, Харитон спас тебе жизнь, а ты его под наказание подводишь из-за того, чтобы чувствовать себя честным?

Меня бросило в жар. Как так? Что он такое говорит?! Я сидел как громом поражённый. Хотел было возразить, но не смог. Я же не хотел лгать старцу, хотел рассказать всю правду. Как же он так? Как же я? Подставил Харитона, получается. И правда, из-за того, чтобы чувствовать себя хорошим и честным? Но это же правда! Как я мог скрыть? Я должен был сказать! Не мог же я всех обмануть! Но Харитон жизнью своей, а я выходит, подставил. Что с ним теперь будет? Мне стало так тошно, что захотелось уйти. Как я теперь Харитону в глаза посмотрю? Ну и шкура я. Испытания какие-то дурацкие. Вот оно испытание-то, друга я предал.

– А что может грозить Харитону?

Старец пожал плечами:

– Господь знает, решит собор монастыря. Возможна высылка из поселения за нарушение устава.

Я похолодел.

– Как же так! Отец Ануфрий! Ну… я не знаю, считайте, что я вам ничего не говорил!

Старец тихо засмеялся:

– Ловко, я, значится, теперь должен твою неправду нести? Скрыть ото всех? Нет уж, каждый отвечает сам за свои дела и слова.

– Что же теперь делать?

– Думать. Сердцем учиться думать. Понять, что для тебя важно, быть лучшим в чьих-то глазах, пусть даже и в своих, или важно добро для брата своего.

– Да, я понимаю, но если бы я не сказал, то мне могли ошибочно засчитать испытание прошедшим.

– Не могли бы. Разве я говорил, что ты должен один его проходить? Да если и было бы так то, что будет, если испытание не зачтётся? Не будешь ты настоятелем монастыря, а будет, скорее всего, Фивий. Кому от этого будет хорошо? Монастырю? Поселенцам? Тому же Харитону?

– Получается, что цель оправдывает средства?

– Нет, тут речь идёт о гордыне и благе ближнего. Господь наш Иисус Христос заповедовал: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя». Всегда нужно взвешивать так ли важно быть честным и почитаемым в глазах других, если от этого страдает ближний твой. Гордыня, друг мой, твой самый страшный враг, и его ты ещё не победил. Понял ли ты слова мои?

– Понял.

– Ну, хорошо. Это всё о чём ты со мной хотел поговорить?

Я встрепенулся:

– Нет, отец Ануфрий! Я хотел поговорить о самом испытании. В чём его суть? Что за ведения там возникают? Почему вы мне дали иконку? Именно эту иконку? Не могу я поверить в мистику, да и отец Окимий вряд ли в неё верил.

Старец покачал головой:

– Да, не всё я открыл тебе. Теперь уже можно. Склеп этот, как я и говорил, намоленное святое место ещё с древних времён. Сильное место. Я не могу объяснить, что за сила там обитает, ибо сам того не ведаю, но отец Окимий называл это место сакральным. Когда он только начинал строительство монастыря, то осматривал склон горы. Тогда и обнаружил эту пещеру, и сам, можно сказать, и стал первым испытуемым. Что ему там привиделось, и с чем он боролся, он никогда не рассказывал. Только строители нашли его через сутки после того, как он пропал, недалеко от той пещеры. Он был без сознания, а в руке сжимал иконку Владимирской божьей матери, ту самую, которую я дал тебе. Когда отец Окимий пришёл в себя, то велел закрыть вход в пещеру, а сам потом долго болел. Его, конечно, расспрашивали, что с ним случилось, но он молчал. Только много дней спустя, когда был построен монастырь, на духовном соборе он сказал, что обнаружил пещеру – святое место древнего алтаря, где он почувствовал сильное воздействие какой-то силы – энергии – как эту силу назвал отец Окимий. Но источник этой силы он не назвал, может он и ему был неведом. Поведал только, что нашёл иконку на древнем полуразрушенном алтаре. И после того, как взял её в руки, с ним стали происходить чудные вещи. Он говорил, что возможно иконка – транслятор или преобразователь энергии, через которую идёт воздействие на психику человека, которая начинает порождать образы, живущие в душе человека, его мыслях, чувствах.

– Получается иконка – усилитель психической энергии человека?

– Скорее всего, так. Отец Окимий говорил, что в этом месте многократно усиливается энергия человека через иконку, вплоть до материализации самых потаённых его мыслей и образов. А уж что призовёт человек из глубин своей души, зависит только от него самого. Мы, конечно, уведомили обо всём Священный синод, и было решено пещеру крепко-накрепко закрыть и использовать только для добровольных испытаний монахов, когда необходимо было проверить человека, узнать силу его духовности. Это делалось крайне редко, уж очень непредсказуемым был результат, который мог привести и к гибели. Мы узнали, что более суток человек не может выдержать силу этого места. А зайти и вытащить оттуда задержавшегося невозможно, это могло привести к гибели того, кто пошёл на помощь. Ведь вызвать из своей души человек мог кого угодно, любых монстров. Вот и ждали: или испытуемый сам выходил в тот же день, или через два дня монахи шли в пещеру, чтобы взять иконку и похоронить его там же.

– А как же материализованные монстры не убивали тех, кто пришёл?

– Так они же созданы той же энергией, что и душа человека, а значит, тоже могли там существовать только сутки.

– Как же вы узнали, что именно сутки?

– Опытным путём, друг мой, печальным опытным путём. Спускались и раньше, но это заканчивалось плачевно для монахов, которые шли в пещеру помочь брату, насилу они вырывались от морока, а кто там так и остался.

– А как же уносили иконку, ведь её надо было нести в руке или на груди и снова ожидать материализации потаённых мыслей? Хотя можно же в специальный ларец поместить, чтобы не было контакта.

Старец кивнул.

А я продолжал:

– Так вот почему Харитон не видел никаких «своих» видений, иконка была на моей груди. Но он видел то, что материализовала моя мысль. Кстати, воскликнул я, а как же перевёртывающаяся плита, куда я провалился?

– А что плита? Мысль человека не только создаёт существ, она может и изменять объекты. Вот ты, к примеру, наверное, думал, что Фивий хочет тебе устроить там ловушку? – лукаво улыбнулся отец Ануфрий.

– Ну да, была такая мысль, – смущённо признался я.

– Вот и получил ловушку.

– Понятно. Но как же свет из иконки, который осветил плиту из колодца и дал знак Харитону, где я? Сам бы он никогда не догадался!

Старец ласково посмотрел на меня и ответил:

– Вот именно это и доказывает, что ты прошёл испытание, что в твоей душе живёт вера в Бога, в Пресвятую Деву Марию, в их помощь, которая обязательно будет в трудную минуту при искреннем зове-молитве. И эту помощь ты и получил.

– Помощь от Бога?

– Помощь Бога, который в душе твоей. Вера твоя сильнее тёмных монстров, которые живут в каждой человеческой душе. Ведь монстры они разные бывают, кому богатство затмило душу. Мы видели, как погибший в пещере монах, умер, сгребая к себе камни и песок, видимо, ему привиделись несметные сокровища. Так он и не смог от них уйти. Нет в твоей душе низких чувств, которых ты не смог бы победить силой веры своей. В этом и есть испытание.

Я замолчал потрясённый. «А ведь, похоже это – подтверждение нашей с отцом Окимием теории, что в каждом живом существе есть частица распавшейся праосновы – информацион, как я её назвал, которая несёт в себе полную информацию о Нечто. Именно из этой информации вызывает человек то, на что сейчас способен. Вот откуда у отца Окимия возник интерес к той работе, которой он посвятил всю своюжизнь. А как же Харитон?», – вдруг ударила мысль.

– А как же Харитон? Что теперь будет?

– Думаю, что Харитона тоже призвала твоя мысль, когда ты терял сознание в первой нише.

Я удивлённо взглянул на него.

Старец тихо засмеялся:

– Нет, Харитон не образ твоей мысли, он настоящий, живой. Просто услышал твой призыв, почувствовал, что ты в опасности и потому пришёл. Должно быть, зов твой был очень сильный и это может оправдать действия Харитона.

Я облегчённо вздохнул.

– Если это так, то, конечно, это я, можно сказать, заставил Харитона прийти. Он не виноват.

– Заставить другого человека ты не мог. Видимо, Харитон действительно очень переживал за тебя и хотел помочь, но не мог этого сделать, опасаясь нарушить запрет, а когда почувствовал твой зов, то бросился на помощь. Хотя мог, конечно, и воздержаться.

– Но думаю, что это может быть смягчающим обстоятельством!

– Может быть, может быть. Хотя воздействие на человека вне пещеры мы ещё не наблюдали. Да он мог, находясь в пещере, видеть то, что материализует твоя душа, получая энергию святого места, но вне пещеры.... Впрочем, ты же учёный. Должен решить этот феномен.

Старец поднялся.

– Ну, хорошо, ступай к себе. Я должен о результатах сообщить в собор монастыря. Решение мы тебе сообщим.

Я пошёл к выходу, но вспомнил и оглянулся:

– А как же с Анечкой? Она правда там была?

– Да, к сожалению, Хрон не доглядел, и оставил дверь в пещеру приоткрытой, она туда и вошла, когда в день поминовения детей проводили мимо, во второй склеп, чтобы прочесть молитву и зажечь свечи в память монахов.

– Но что могло произойти? У неё же не было иконки.

– Трудно сказать. Душа ребёнка очень чуткая.

Я кивнул и вышел.

***

Настал день, когда вопрос о моем назначении настоятелем был решён, и я был вызван на церемонию интронизации. В шесть утра Герасим уже ждал меня у обсерватории, чтобы отвести в монастырь. До последнего я не верил, что всё это возможно со мной. Жизнь моя неслась, словно по кем-то написанному сценарию, в котором от меня ничего не зависело и приходилось принимать события как данность. Всю прошлую ночь я не сомкнул глаз. До самого последнего момента я не верил, что случится так, как случилось, и, получив сообщение от отца Ануфрия о положительном решении, вдруг ясно осознал, что ждёт меня, и растерялся. И не просто растерялся, я испугался. Кто я? Как за такое короткое время, за три с небольшим года, я мог из атеиста стать настоятелем монастыря? Что за насмешка судьбы? И то, что я презирал в прошлой жизни, теперь непосредственно коснулось меня, и не просто коснулось, я сам должен организовывать монастырскую жизнь и управлять жизнью монахов. Как из учёного, которому не чужды все человеческие слабости, я стал учёным, вбившем себе в голову, что на нем лежит ответственность за духовность людей? Это была страшная минута, когда я ужаснулся происходящему, почувствовал себя зомби, запрограммированным на цель, которая ложна и не нужна никому. Посвятить ей жизнь, значило отказаться от нормальной человеческой жизни с её радостями и горестями, а существовать ради эфемерной мечты. Было мгновенье, когда я хотел бросить всё и бежать. Но с трудом пересилил себя. Первые лучи солнца успокоили метущиеся мысли. Тепло их, коснувшись меня, было так похоже на ту энергию, которая испускала иконка, когда я находился на дне колодца. Я вспомнил свет радости озарения, прикосновение к чему-то чудесно – главному, которое тогда поразило меня и поселилось в душе моей, то прячась от тревог будней, то вспыхивая в минуты надежды. Это дало мне силы взять себя в руки и успокоится.

Мне вспомнился отец Окимий, наша с ним работа. Его последние слова. Моё обещание. И не просто обещание. Испытание перевернуло мою душу, я осознал ту таинственную частицу праосновы, которая жила в глубине моего сознания, моё истинное Я. Я постоянно чувствовал ей в себе и не мог предать. Судьба моя была решена, и я пока не знал радоваться мне или горевать, но знал одно: я должен пробудить это осознание в людях. Как я это сделаю? У меня пока не было чёткого плана. Я знал только одно, религия не может заменить духовность человека. Она эксплуатирует её, закрепощая. С этим надо покончить. Но и материальный мир зашёл в тупик эгоцентризма удовольствий. Я должен найти новый путь. Путь, по которому человечество должно выйти за пределы замкнутого энергетического поля нашей планеты и влиться в разумную энергосистему космоса. Человечество давно выросло и должно уйти из дома в большой мир.

Я все ещё размышлял об этом, когда телега Герасима застучала по мосту монастыря, и я услышал набат колокола и приветственный возгласы людей. «Неужели так меня встречают?», – удивился я. Но нет, въехав в ворота монастыря, я увидел, как сотни людей устремили взгляды в небо.

– Вон! Вон! Вишь?

– Гляди! Гляди! Летят! – раздавалось со всех сторон.

Я посмотрел в небо и увидел крохотную тёмную точку, которая стремительно росла и через несколько минут уже приняла контуры везделёта. Он быстро снижался и вскоре закружил над площадью перед храмом. Толпа отхлынула. На ступенях храма уже собрались члены духовного собора монастыря. Я увидел среди них и отца Ануфрия, который замахал мне рукой, призывая. Я поспешил к нему. Поздоровался со всеми, только Фивий, не взглянув на меня, поспешно спустился по ступенькам и засеменил к везделёту. Он уже приземлился, дверцы его распахнулись, и оттуда показался предстоятель отец Климентий. Фивий, подхватив поля рясы, почти бежал к нему. Беспрестанно кланяясь, он помог спуститься отцу Климентию и сопровождающим его членам Священного синода, и они направились к храму. Поднявшись по ступенькам, прибывшие обнялись с отцом Ануфрием, благословили членов собора монастыря, меня и обернулись к площади. Везделёт уже улетел, и она быстро заполнилась людьми. Вперёд вышел отец Климентий.

– Возлюбленные отцы, братия, и народ христианский! Сегодня в день светлого воскресения мы объявляем о начале церемонии интронизации нового настоятеля Богоявленского уральского монастыря. С радостью в сердце мы исполняем последнюю волю брата нашего отца Окимия и с большой надеждой на нового настоятеля, который продолжит дело ушедшего. Пройдёмте же на праздничную Божественную Литургию и восхвалим Бога нашего Иисуса Христа и всех святых угодников Божиих, что покровительствуют земле этой и нам грешным!

В сопровождении монахов они направились в храм, чтобы подготовится к Литургии. Ударил колокол. Люди потянулись следом.

Литургию возглавил предстоятель отец Климентий. По окончанию её духовное руководство вышло из храма. Все последовали за ними. На верхней ступени перед храмом встали полукругом члены Святейшего синода и духовного собора монастыря. В центре полукруга – предстоятель отец Климентий. Старец Ануфрий привёл меня и поставил перед ним, а сам встал рядом с Фивием. Площадь была полностью заполнена десятками монахов и сотнями поселенцев. Казалось, все жители подворья монастыря собрались сейчас здесь. Но было так тихо, что я слышал удары своего сердца. Все смотрели на меня. Отец Климентий пытливо посмотрел мне в глаза. Я не отвёл взгляда. Наконец он произнёс:

– Со смирением, правом данным христианским миром Священному синоду, мы возводим тебя на высоту святого Христова игуменства, вручая тебе сей пастырский жезл, да пасеши им словесные овцы в преподобии и правде, со смирением и страхом Божиим, – и протянул мне Игуменский жезл, который вынес из храма.

Я принял жезл. Началась интронизация, на которой предстоятель отец Климентий нарёк меня – Олафа (в миру Олега Иванова) игуменом и архимандритом Богоявленского уральского монастыря. Как только отзвучали последние слова интронизации, всё замерло. Вдруг звонкий голос прорвал тишину:

– Ура Настоятелю Олафу!

Я вздрогнул и обернулся. Это кричал Митря, махая мне руками. Я улыбнулся ему. И тут вся площадь содрогнулась криками приветствия.

– Да здравствует игумен Олаф!

– Слава Господу нашему!

– Поздравляем!

Отдельные крики едва можно было различить в едином восторженном вопле толпы. Я был поражён. Не ожидал, что меня так воспримут люди, которых я ещё так мало знаю. Радость распирала грудь. Я прижал руки к груди и поклонился. Народ ликовал. Отец Климентий ласково улыбался мне. Я взглянул на старца Ануфрия, он ободряюще кивал головой. Глаза мои скользили по радостным лицам людей.

Вдруг среди радостных лиц людей я увидел одно искажённое злобой лицо. Фивий! Глаза его пылали ненавистью. Взгляды наши встретились, словно ударились друг о друга.

Конец первой книги.

Оглавление

Пролог

Глава 1. Утро счастливого дня

Глава 2. Отец

Глава 3. Предательство

Глава 4. Я отвергаю мир

Глава 5. Арест

Глава 6. Суд

Глава 7. Мир отвергает меня

Глава 8. Место назначения

Глава 9. Встреча с отцом Окимием

Глава 10. Раньше смерти не помирай

Глава 11. Учёный? Может, на косаря сгодишься

Глава 12. Не могу простить

Глава 13. Анечка при смерти

Глава 14. Соблазн

Глава 15. Приглашение к сотрудничеству

Глава 16. Открытие Бога

Глава 17. Тайная комната

Глава 18. Я даю клятву

Глава 19. Исповедь

Глава 20. Епитимья

Глава 21. Выбор

Глава 22. Посвящение

Глава 23. Смерть отца Окимия

Глава 24. Святейший Синод

Глава 25. Подготовка

Глава 26. Испытание

Глава 27. Исход