Живи [Богдан Шимохин] (fb2) читать онлайн

Богдан Шимохин Живи

Я валяюсь в бреду, в бреду этой жизни. Гигантские пауки сплошным ковром застилают пол комнаты, потолок сжимает пространство, делается дурно от самой мысли о вздохе. Не остается ничего лучше, кроме как сконцентрироваться на звуках тела. Где-то в кишечнике копошатся черви, ногти ломаются от бешеного давления, когда вновь и вновь хватаюсь за край кровати, пытаясь выбраться из этой пропасти. Прости меня Господи!

Ведь все начиналось более чем привычно. Как и всегда я вернулся домой под утро, уделанные в хлам и с новой стопкой книг, которых прочел уж слишком много. Коммунальная квартира, в которой я тогда жил походила на минотавров лабиринт, где заплутало пару абсолютно беспомощных и никчемных душ, что старались как можно реже появляться в общем пространстве коридора. При виде живых существ они разбегались как тараканы. Антураж создавал и канализационный стояк, по которому с ревом товарняка проносился состав плотного ужина соседей сверху. Кинув стопку у двери, вышел на парадную покурить и устроился на подоконнике. По ту сторону стекла, в холодке июльского утра просыпался город. В маленьких окошках напротив кто-то варил яйца, кто-то наслаждался последними минутами сна, а кто-то также сидел на лестнице, согревая душу сигаретным угольком.

Откуда-то с крыши послышались шаги и вскоре появился парень с девушкой лет семнадцати. Его глаза горели дикой страстью, а она, словно пугливая горная лань с трепетом смотрела на него. Наверное провели на крыше всю ночь, в любовном опьянении разговаривая о мирах. Они промчались вниз по лестнице, вышли на улицу и растворись на улицах города. О эти влюбленные, их момент счастья нагнал какую-то грусть. Я невольно вспомнил о своем одиночестве, о том, что вновь засну один. И дабы заглушить эту мысль – потушил сигарету, поднялся в квартиру, где напился до беспамятства, читая томик Мачадо.

Далекие земли Альваргонсалеса, пламенные крестьянки, виноград, взращенный на алой земле. Делая новый и новый глоток иисусовой крови, я принимаю святую тайну – жизнь это лишь сон, а там, в реальном мире, у детских яслей стоит Будда, Шива или Бог весь еще какой терпеливый родитель, готовый своим нежным поцелуем пробудить меня ото сна.

В смиренном детском безмолвии я сижу в кресле и слезы льются в рот, наполняя его соленым вкусом обиды.

Я засыпаю, надеюсь, что назавтра все забудется, но утро готовит новый сюрприз. Страдая от лязга кухонной посуды, я медленно открываю левый глаз. Луч пронзает стекловидное тело и острым клинком бьет в мозг, выжигая радужные узоры. Закрываю глаза и принюхиваюсь – пахнет жареной рыбой, что-то удивительное есть в этом запахе. В нем и рыбные котлеты из школьной столовой, и сушеная ставрида из пивной, где отец проводил выходные.

Почему-то вспоминаю детство, дом. Как среди ночи в холодном поту бреду по густой темноте комнаты. Это ужасающее ощущение, будто уже умер и нет вокруг абсолютно ничего, лишь глухая стена небытия.

В каком-то отдаленном нейроне вспыхивает тревога – «К ДЕСЯТИ НУЖНО БЫТЬ В РЕДАКЦИИ».

Сквозь ослепительный свет открываю глаза и пытаюсь поймать стрелку на циферблате, чертовка удирает от меня, кружится, двойнясь.

Половина десятого, а ехать как минимум час. Сознавая обреченность ситуации снова закрываю глаза и проклинаю все на свете.

Но делать нечего. Шаркаю через коридор к ванной и оказываюсь у громадного зеркала. По обыкновению, выдавливаю полоску пасты на щетку и сую ее в рот. Из зеркала глядят глаза, с тонкими кровавыми прожилками. Глаза уставшего человека.

Наскоро бреюсь, одеваюсь и бегу в редакцию.

Как и рассчитывал к одиннадцати стою на пороге небольшой конторки с вывеской «Вечерние вести».

Пробираюсь сквозь столы всех этих Тамар и Марин, бесконечно сплетничающих и пьющих чай, к кабинету с устрашающей табличкой «Армен Сумбатович Головян».

Робко стучу. По ту сторону тишина… Медленно захожу.

– Славик, дорогой, где тебя носит? – с характерным акцентом произносит Армен Сумбатович.

В углу кабинета жужжит еще советский вентилятор, судя по всему не очень продуктивно. Со стены укоряющее смотрит Президент, а с тучного Армена хлещет пот, он тычет своими толстыми пальцами по клавиатуре.

– Слушай, Слава, это уже не в какие рамки, зачем ты пишешь такие статьи, а? Я же не сделал тебе ничего плохого! Ты же понимаешь каких людей ты подставляешь? – Армен начинает краснеть, но это его состояние агрессии вызывает скорее умиление. Он как ребенок стучит кулачками по столу и надувает пухлые губы. Затем медленно приходит в себя, с трудом вылезает из-за стола и достает из шкафа две рюмки.

– Дорогой, я дам тебе совет, уезжай из Питера, устрой себе отпуск месяца на два, а потом вернешься, мы тебя куда-нибудь пристроим. Журналист ты хороший, но слишком уж правильный.

Из редакции я выбрался уже после полудня, управившись со всеми предотпускными делами.

Шел по городу, с Невы дул прохладный ветерок, навевая ощущение подступающей осени, грусти. Все увядало.

Проходил мимо музыкальной школы, в которой учился. Что-то потянуло туда – в детство. На вахте сказали, что Светлана Николаевна, моя бывшая учительница, в концертном зале. Я пошел по коридорам, по паркетному полу, что пах воском, из классов раздавались распевы, звуки роялей. В концертном зале поднялся на балкон. Если она здесь, то только на «наших местах». Последний ряд, центральные 13 и 14 места. В былые годы мы сидели здесь на прослушиваниях, как мрачные фурии – выше всех, не без презрения обсуждая выступавших, но то была не зависть, скорее спортивный азарт. Мы высматривали достойных соперников.

Но вот теперь издалека, из прохода я вижу ее силуэт. Все те же складные плечи, и только вместо шикарных русых волос пепельно седая копна. Она одряхла. Ее голова уже немного подрагивает от давления, а саму ее тянет в сон. Подсаживаюсь к ней, она не отводит глаз от сцены, она точно знает, что это я. Ведь, кто еще знает об этой нашей «традиции». На сцене трио – рояль, флейта, скрипка. Звучит «Метель» Свиридова. Смычок будто не просто скользит по струнам, он разрывает что-то глубоко внутри души, пробирая до дрожи от каждым звуком.

И я плачу, утыкаюсь в вязаную жилетку Светланы Николаевны и плачу.

Детство, я с трудом верю, что оно вообще было. Что мама в теплый осенний вечер вела меня за руку из школы и что пахло жженой листвой. Все это так далеко, что уже и не веришь, что ты тот мерзавец, в шкуре которого все еще живет ребенок, что ты тот, кто упивался в смерть. А ведь когда – то это был чудный малыш с русыми кудрями.

Вот и сейчас я плачу от необъяснимого чувства, будто предал Светлану Николаевну, будто предал свое детство, самого себя. Будто убил того мальчишку и взрастил на его месте чудовище. А может я вру сам себе, может того розового мира детства не существовало? Взрослые строили его на лжи и обмане. Может и не стоило очаровываться, чтобы не разочароваться.

И вот это свидание с детством вместо поддержки оказывается подножкой. Я говорю о чем-то со Светланой Николаевной, бросаю ей пару дежурных фраз и усталый выбегаю на улицу. Зачем все это? Уже вечер, зажглись фонари. На Васильевский, только туда, потеряться в лабиринте его линий. Наверное этот город лучше всего подходит для того, чтоб убегать, убегать от себя. Может за этим его и построили.

Город-мечта, северная Пальмира, город-сказка. О как мы любим эти сказки, все, лишь бы правду не видеть. Ведь правда горька, горше дегтя.

Потому что весь этот быт, это лишь мишура, призванная скрыть то, что мы смертны. За сиюминутными делами мы забываем об этом. А вот момент творения чем-то приближает нас к Нему, к его бессмертию. Скульптор, обрабатывает грубый кусок мрамора, отесывает его только за тем, чтобы оставить «след», чтобы приобрести бессмертие, пусть хоть в устах людей, что будут славить его посмертно. Может и Он создал все это лишь для бессмертия, чтоб его чтили и помнили. О, как это сложно. Эти мысли, не знаю как спастись от них, Должна помочь ванна. Толстой, кажется, говорил, что это мерзко барахтаться в своих же обмылках. А мне по душе. Ванна у нас еще с тех… времен. В ней плескалось много графинь, должно быть даже хорошеньких. Я закрываю глаза, тело впитывает тепло и я думаю о том, что прямо сейчас лежу в ванне с графиней. Розовощекой, душистой графиней, пусть и эфемерной, пусть и фантомной. Я открою глаза и она исчезнет, но разве это важно, ведь когда-то я тоже исчезну, закрыв глаза. О ужас! Я вижу свое тело. Я умираю, я смертен, я телесен. Из моих пор сочится сало и гной, наверное когда-нибудь они победят и я истлею, я сгнию целиком. Я смертен. Почему этот чудесный лозунг не приватизировало ни одно политическое течение? Все гнались за трудом, работой. Тысячи «Arbeit macht frei», но ни одного «Ты смертен». Осознавая эту истину люди берегли бы себя, не стреляли и не воевали бы. Какой интересный парадокс – чтобы победить смерть приходится говорить о ней.

Весь этот сонм мыслей сливается в один бесконечный бредовый поток и я напиваюсь, напиваюсь до потери себя. Пару часов тишины в голове, пусть и такой ценой – все равно. Но затем следует жуткая стадия конвульсий, содроганий и немощного отрезвляющего ужаса. И вот я под падающим потолком, окруженный ковром пауков.

И в этот момент ко мне приходит, пожалуй первая здоровая мысль – надо вернуться туда, где не было всего этого. Не в детство, но раньше. В самое начало. В девственно чистый мир природы, может там, вдали от чужих ушей Он нашепчет мне что-то, расскажет что со мной, со всеми нами не так. И я понимаю, что надо делать дальше, понимаю куда зовет меня сердце. На юг, в горы. Подальше от цивилизации, поближе к звездам.

И вот, на следующий же день, отойдя от ночных кошмаров, я судорожно собираю вещи. Прокручиваю в голове удивительный план этого летнего путешествия. Путешествия сквозь всю страну, на попутках и поездах. Из Питера в Москву, а там – полями и лесами в Крым.

Наверное это мой исход, мое бегство из редакционного рабства. Мое хождение в люди.

Выбираюсь на кольцевую дорогу, ловлю попутку. Останавливает пожилой мужичек, едет до Новгорода. Не долго думая соглашаюсь.

Выезжаем из города по мостам, над заливом. Янтарный свет блестит на волнах, над Питером легкая дымка.

Мужичок оказывается профессор философии. Всю дорогу говорим о чем-то размытом, но уже на подъезде к Новгороду он заговаривает о людях. Мол, почему, а главное к чему вся эта бесконечная суета, движение масс. И ведь действительно – мы только и делаем, что что-то делаем. Бесконечные разговоры по телефону, сплошной поток информации ото всюду. Может стоит остановится? Как продолжение мысли – старинный Новгород. Детинец, который чего только не видел за свою историю. Кругом все менялось, сгорало, отмирало, а он стоял.

До позднего вечера брожу по городу. Сумерки поздние, лето все-таки. На какой-то улице натыкаюсь на разрытую канализационную яму, слои уходят глубоко под землю. Оттуда как будто смотрит время. Может по тем бревнам, что в самом низу ямы, ходил Невский или еще какой-нибудь князь. Ближе к полночи забредаю в заброшенный старинный храм. Удивительное дело, его облюбовала группа художников, на улице развешаны замысловатые инсталляции, а внутри, под сводами в бочке горят поленья. В тусклом свете сверху глядит лик Христа, а со стен – зарисованные до пояса синей больничной краской святые. Кое-где поверх советской краски нарисованы граффити. Ребята-художники вполне интеллигентны, даже что-то из классики знают. Пользуясь хорошей акустикой играют Цоя.

Ночь провожу в дешевой ночлежке на берегу Волхова. Утром, немного перекусив и приняв душ, снова пускаюсь в путь.

До Москвы меня подкинул дальнобойщик. Мрачный пилигрим. В своем оббитом рюшками и коврами металлическом коконе он путешествует сквозь тысячи километров. Трудно даже сказать, о чем он думает. Тихая ночь, свет встречных машин всполохами освещает его лицо. Глаза неотрывно глядят в одну точку. Может он ушел в транс? Может это и есть нирвана? Вот так, за монотонным занятием, забываться.

И вот, Москва. Дальнобойщик высаживает меня за МКАДом, на окраине типового района. В предрассветной тишине бреду к метро. Жуткий червь еще не проснулся. Кругом всё спит.

Только у входа на станцию собираются приезжие работяги. С грустными, практически обреченными лицами. Доезжаю до Воробьевых гор и любуюсь на просыпающуюся столицу. На набережной где-то внизу гудит уборочная машина, кругом любители утреннего бега, бабули со скандинавскими палками.

Удивительное зрелище – поодаль, за спинами многочисленных охранников стоит какой-то человек. Лица не видно, наверное богатый бизнесмен. Стоя тут, на смотровой площадке, он чем-то походит на Воланда. Одинокий и несчастный. Ему принадлежит наверное многое, но он по прежнему бессилен изменить главное. Ему не купить лекарства от одиночества.

К обеду прощаюсь с Москвой. Этот участок дороги преодолеваю вместе с молодой парой. Парень и девушка только поженились, едут в свое свадебное путешествие. Впадаю в сонное забвение и просыпаюсь только ближе к вечеру. Проносимся мимо поля подсолнечников. Их желтые головы едва покачиваются на ветру, в лучах закатного солнца.

На подъезде к Ростову-на-Дону прощаюсь со своими попутчиками. Иду с рюкзаком по пустынной дороге, кругом заводи. Слышится шелест камыша и треск цикад. Кое-где на водной глади поблескивает луна. У воды необычайно холодно, а кругом ни одного огонька. Усталый и немного грязный я вижу вдали небольшое пятнышко света. Как мотылек ускоряюсь видя его. Оказывается это подсветка небольшого дорожного указателя:

«Храм св. Николая – 3 км».

Затея гиблая, но все же.

Глубокой ночью набредаю на храм. Он одиноко стоит почти посреди поля. Вдалеке виднеется крохотный хуторок. В окне одной из прихрамовых построек горит свет. Стучусь.

Дверь открывает бородатый мужчина лет шестидесяти. Как оказалось позже – местный священник. Он предложил поужинать, а за одно достал и две рюмочки. Хорошее самодельное южнорусское вино пошло на пользу. Всю ночь мы проговорили с ним на самые разные темы. Это такая исповедь, но в обратную сторону. Он говорил о своей нереализованности, о греховности. Никогда бы не подумал, что у церковной жизни, у этой светлой части нашей обыденности такая изнанка.

Из Ростова отбыл в Крым. И вот, спустя три дня, моя бредовая мысль свершается. С тяжеленным рюкзаком я волокусь под гору, взбираясь туда, где должен располагаться отдаленный кордон.

Лесник приютил меня на неделю. И это неделя которую я планирую провести в отрыве от цивилизации.

Кордон – небольшой двухэтажный домик расположен в долине, по дну которой протекает речка Альма. На десятки километров кругом никого. Только беззаботно жующие траву олени. Их рога частенько можно увидеть в лесу, словно ветки они торчат из земли, но стоит их обмыть, как обнажается кость. В долине пасторальная идиллия. Тут и радио то не ловит. Только какая-то отдаленная итальянская, а может румынская радиостанция проникает сюда сквозь горные хребты.

Вообще только тут понимаешь, как мы чужеродны для планеты. Земля тут с таким трудом исторгает из себя последствия страшных лихолетий Великой Отечественной. То и дело, то тут, то там появляются из под земли снаряды, гранаты, куски металла. Конечно их вымывает водой и дождями, но лесники говорят «земля выдавливает». Эти мелкие вещицы таят в себе страшную силу смерти.

За неделю пребывания тут я стал свидетелем «плачущей» ивы. На берегу речки бензопилой лесник расчищал сухостой. Когда он дошел до ствола раскидистой ивы, тот заискрился. Дерево исторгало снопы огненных искр. Объяснение не заставило себя ждать – застрявшая в стволе когда-то давно пуля.

Удивительное место. В последний день пребывания тут я решил принять душ. Летняя кабинка была расположена на улице, так что можно было видеть небо. Я от чего-то подумал: «когда же люди стали жечь так много ламп, что перестали видеть звезды?».

Время шло быстро и вот, спустя семь дней я спускаюсь со своим неизменным рюкзаком вниз на побережье. Путь от моря до моря, длинной в десять дней.

Как завороженный мальчишка я смотрю на море. Доехав до Ялты, я просто сижу на берегу и любуюсь закатом.

Над горами розовеют тучи, солнце медленно скрывается за горизонтом и город погружается в разморенное вечернее состояние. Все выползают из своих квартир, идут на набережную, везде звучит музыка.

Я бродил по городу, желтоватому от света фонарей, и вдруг начался мелкий дождь. По другой стороне улицы шел парень с девушкой. Они взялись за руки, засмеялись и подставили лица дождю. Я почему-то подумал, что в целом мире нельзя найти никого более одинокого и счастливого, чем эти влюбленные, гуляющие в дождливую ночь.

Я ходил по тесным улочкам, не зная как проведу эту ночь и где буду спать, и вдруг наткнулся на странный дом. Из открытого окна раздавался бешенный хрип саксофона, а калитка во двор была приоткрыта. Я промок до нитки и чертовски хотел спать, так что решил просто пройти в дом и попросить помощи или ночлега.

Приоткрыл калитку и вошел во двор, сад перед домом выглядел запущенным, было ощущение, что здесь давненько никто не живет. При всей своей фундаментальности, дом выглядел потрепанным. На большой веранде в некоторых местах были выбиты стекла, кое-где обвалилась штукатурка, а на фасаде виднелись трещины. Со стен свисали лианы, создавая таинственную и загадочную атмосферу. Я постучал в дверь, но никто не откликался. Тогда я решил подергать за ручку, дверь была не заперта.

Внутри пахло деревом и сырым бетоном. Я громко спросил есть ли кто дома, в какой-то из дальних комнат слышался все тот же зажигательный джаз. Я прошел сквозь коридор и несколько комнат, бегло оглядываясь по сторонам. Может здесь живет одинокий старичок, на которого, должно быть, напала бессонница и сейчас он смотрит телевизор, сидя в кресле. С этой мыслью я подошел к двери из которой сочился свет.

Собравшись с духом я открыл ее. Там, за дверью стояла Она, извиваясь под звуки джаза. Я окликнул Её, но она лишь переступала с ноги на ногу и глядела на хрустальную люстру, висевшую под потолком. В красоте Её тела и в бликах стекляшек я увидел Бога.

Бог же весьма ироничный и стеснительный малый, поэтому в следующую же секунду чья-то рука с размаху опустила на мой затылок бутылку из закаленного стекла.

Оказалось, что эту девушку зовут Мая, они с братом, что весьма грубо встретил меня бутылкой, также как и я путешествуют по России. Этот дом стал в ту ночь нашим приютом. Следующий день мы провели на море, а ночью развели на берегу костер и долго разговаривали. Я предложил Коле и Мае присоединиться ко мне в путешествиях. Они согласились.

Лунная дорожка блестела на волнах, Мая спала, завернувшись в спальник, а мы с Колей еще долго трепались о всяких небылицах. Лето подходило к концу, но я был чертовски счастлив.