Две недели до Радоницы [Артемий Алябьев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Артемий Алябьев Две недели до Радоницы


Все герои этого произведения, упоминаемые компании, а также место действия являются вымышленными, а сходство с реальными лицами и событиями является случайным


посвящается Агате Малец


Один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын

Старая нагорская пословица

Пролог

Идея написать книгу появилась у меня после очередного визита к психотерапевту. Я сидел в маленьком сплюснутом кабинетике с портретами Фрейда в рамочках на стенах, а он оглашал вердикт:

– Андрей Бончик-Рублевский… Что я могу сказать? Вы по натуре бунтарь.

Едва ли откровение.

– Нападение с причинением тяжких телесных повреждений, антисоциальное поведение, порча имущества. Многие ваши друзья уже мотают срок. Но не вы.

– Они мне не друзья.

– Конечно, нет. Вы ведь все делали под гипнозом, под внушением. Как вы говорите. Андрей, сами понимаете, у меня задача трудная. Думаете, мне хочется сидеть вот так и читать нравоучения?

– Тогда на сегодня все? Эти встречи и так формальность. Полиция-то вас не проверяет.

– А может мне правда хочется вам помочь?

Я пытался уловить нотки сарказма в его словах. Вроде не было. Он продолжил:

– Мне интересно, как вы угодили в лапы этих «Плутов спектакля»? Наверно, плохие отношения в семье? Требовалась фигура отца, в вашей жизни появился харизматичный друг, пятое-десятое. Я прав?

– В яблочко! – тут уж я сам не избежал сарказма, – На сегодня у нас все?

Он вздохнул с ощутимым разочарованием.

– Конечно. Только напоминаю вам – никаких наркотиков. Если подобное повторится… – он помедлил, – Вас не судили только потому, что у вас паспорт не российский. Второй раз едва ли спустят.

– Да я даже сигареты не курю, о чем вы? И то, что вы сказали обо мне, что я бунтарь – совсем не правда.

– Вот как?

– Я хожу на работу, общаюсь с друзьями, бываю в гостях у семьи. У меня все хорошо, и я счастлив.

Он сомкнул кончики пальцев и глянул на меня поверх очков.

– Звучит убедительно. Долго репетировали, Андрей?

Нет, он все-таки зануда.

– Трудно уйти от своего подсознательного, – добавил он, – Как ни старайтесь, «тень» всегда выйдет наружу. Подавленный гнев, страх, отчаяние, тревожность – знакомые чувства, полагаю? Но у меня есть простое решение.

Я быстро спросил:

– И что же это? – и тем полностью себя выдал.

Он сказал с улыбкой:

– Пишите то, что с вами происходит.

– А? – признаться, я был разочарован, – Как это поможет? У меня даже блога нет.

– А не важно. Пишите на бумаге, пишите на компьютере, пишите на телефоне. Не нужно писать «Войну и мир». Просто несколько предложений в день – и все. Гарантирую, что станет легче.

– Но если у меня ничего не происходит, доктор?

– Ничего интересного в жизни?

– Ничегошеньки.

– Пишите о жизни других людей. О знакомых, о семье. Постепенно вольетесь.

С этой установкой я и вышел в тот день из кабинета. Конечно, писать не получалось – ручка валилась из рук после пары слов. Моя жизнь представляла собой донельзя скучную рутину и описывать ее тоже было рутиной. Но буквально через неделю после визита мое существование перевернулось вверх дном. Из-под ног словно ушла земля, и я завис в воздухе перед полетом в бездну. Тогда я снова начал писать – и так появилась книга, которую вы сейчас держите в руках.

Глава первая. Добро пожаловать в Нагору!

Я не был в Нагоре 6 лет и 3 месяца. Забыл уже, какая красивая дорога ведет в эту страну. Мы ехали на новенькой «Пуме» по однополосной трассе. За окном виднелись кряжистые холмы и крутые овраги. Вдалеке вздымались и опускались лесные опушки, а дорога перед нами то уходила вниз, то вдруг взлетала вверх. По сторонам трассы пролетали предупредительные знаки с изображениями лосей, медведей и рысей. Следы цивилизации в виде рекламных щитов и придорожных закусочных потихоньку редели. Заправки по пути уже давно перестали встречаться. Меланхоличный голос из местного радио тянул:

"И навет киды будэ сам, не зменю се, то не мой свет,

Преде мной дрога, ктуру я выбирам сам".

Пели по-нагорски, и я заключил, что мы были уже совсем близко границы. Нагору трудно найти на карте. Такое маленькое самопровозглашенное государство на территории Восточной Европы, где-то помежду Украиной, Словакией и Польшей. Хребет Карпатских гор высокой стеной отделяет его от жителей остального мира. Почти всю свою историю нагорцы были независимы – жили сельским хозяйством, в общинах и деревнях – пока в годы коммунизма не стали частью Советского блока. После 89-го жизнь вернулась на круги своя, оставив после Советов инфраструктуру, с которой местные жители не совсем понимали, что делать.

Годы жизни в Нагоре я вспоминал, как время, проведенное на другой планете: людей вокруг меня ничего не интересовало, кроме гор, природы и домашнего сыра. О да, горы… Если провел детство в этом крае, то навсегда полюбишь этих каменных великанов. Ребенком я привык лазать по узким горным тропам и карабкаться по насыпям из камней. Тогда мне казалось, что я забираюсь на плечи многоголового исполинского чудовища.

Я неотрывно смотрел на горизонт. Ждал, когда они появятся – громадные гиганты, заслоняющие полнеба. Мной завладело знакомое детское волнение. На ломаной линии горизонта уже проступали бледно-голубые пики. Я неотрывно глядел, как они потихоньку увеличиваются в размерах и все больше темнеют. Казалось даже, что я вижу в небесной дымке купола Трех братьев. Для себя решил, что когда мы закончим с делами, то я точно отправлюсь на вылазку. Ведь я не был в Нагоре 6 лет и 3 месяца.


***

К сожалению, повод вернуться был безрадостный. Три дня до описываемой поездки мне позвонили. Я был в Москве, на работе. Контакт не был у меня записан, но я узнал код Нагоры.

– Андрей Бончик-Рублевский? – уточнили мое имя на том конце.

Я подтвердил. Говоривший оказался сотрудником похоронной службы Нагоры. После долгого потока сожалений и выражений скорби меня словно ударили обухом по голове:

– Веслава Бончик скончалась в ночь прошлого дня.

– Бабушка… – прошептал я в трубку. Голос был как не мой.

Я стал пытать человека на том конце вопросами. Он ничего не знал. Мне было странно: почему звонят из социальной службы? Пережиток советского режима, они занимались похоронами одиноких или брошенных людей, о чьей смерти могли сообщить только соседи. Бабушка совсем не была одинокой: ее дом в Подхале всегда был полон старыми и молодыми людьми, чьих имен порой даже я не знал, а степень родства была настолько далекой, что никто уже не задумывался, кто кому и кем приходится. И никого из них не оказалось рядом в тот момент? Я не мог в это поверить. В голове рисовалась безрадостная картина: мужчина в синем комбинезоне и кепке аккуратно прибивает табличку к входной двери. На ней черными буквами на белом фоне написаны имя, годы жизни и соболезнования от семьи. Однако последняя строчка пуста.

– Жартуете? – спросил я1.

Работник не отреагировал.

– Андрей, мы ожидаем вас, равно как Алену и Дмитрия Рублевских, которые также являются родственниками усопшей, на похороны. После того нотариус огласит вам последнюю волю Веславы. Милого дня.

Это было все. И это не было шуткой. В трубке раздавались равнодушные гудки, а я сидел на крутящемся стуле и смотрел на офисную стену напротив меня. В одном месте отклеились обои и обнажилась старая штукатурка. Здесь давно не было ремонта. А в моей жизни давно не было встряски.

Так или иначе, я сидел на этом стуле, смотрел на куски штукатурки, а позади меня коллега что-то кричал в телефонную трубку. Что-то про деньги и про долги. Я подумал: «Какого черта я здесь делаю?», встал и пошел просить об отпуске. Низенький мужичок с нервно бегающими глазками работал у нас бухгалтером. Только он услышал слово «отпуск», как со страхом затараторил: «Не оплачиваем, только по чекам, у тебя вид на жительство, и вообще непонятно как с тобой поступить! Тебя и устроили задним числом!». Я пожал плечами – требовать я ничего не собирался, а слушать его защитные речи желания не было. Написал заявление об увольнении и поехал в мамину квартиру на Красных воротах.

В старенькой, но аккуратной, коммуналке с видом на сталинскую высотку было большое собрание. Мама преподавала в МГУ на кафедре истории славян, и в ее доме часто проходили встречи с профессорами и студентами. Начиналось с Аввакума и Булгарина, а заканчивалось чаевничаем, блинами и «Кит-катом» со вкусом васаби. В этот раз, когда, после долгих прощаний, благодарств и обсуждений запоздавших мыслей, все гости разошлись, я рассказал матери о звонке.

– Стой. Надо покурить, – был ее ответ.

Взяла «Данхилл» и ушла на кухню. Это был нехороший знак. Или наоборот – хороший. Мама курила, когда ей нужно было хорошенько что-то обдумать.

– Когда похороны? – спросила меня.

– Через три дня.

Мама была в напряженных отношениях с нагорской стороной семьи. Это мягко говоря. Отец Збигнев был коренным нагорцем. Познакомился с мамой в конце 80-х, когда на стройку в Москву приезжал. Тогда вообще много восточноевропейцев в Москве работало. Какое-то время родители жили на две страны. Отец специально взял работу дальнобойщика, чтобы чаще видеться. В Нагоре родился я, в Москве – брат Дима. Помню, когда я совсем маленький был, мама серьезно планировала переезжать с братом в Нагору. Говорила: «Экология там хорошая, а то здесь я все время бледная». А потом произошла история со статуэткой.

– Тогда и Дима должен ехать, – сказала она, выпуская дым.

– Правда? Ты согласна?

– Конечно. Это похороны вашей бабушки. Мы должны там быть. – наказала она. Докурила и расплющила бычок о пепельницу, – И еще кое-что. Пойдем покажу.

Мы вернулись в гостиную. Под светом хрустальной люстры она положила на стол папку с документами.

– Нашла, наконец. Помнишь, я тебе говорила, что имя узнала? Оказывается, в архиве были дневниковые записи, оставленные твоим пра-пра-прадедушкой. В Третьем отделении служил, ни много, ни мало! Девятнадцатый век, представь себе. Оригиналов не дали, конечно, но я сделала копии.

Она с гордостью помахала стопкой отпечатанных листов желтоватого цвета. Все они были исписаны, строчка за строчкой, витиеватым почерком. Мама, очевидно, ждала от меня реакции, но я не знал, что сказать.

– Разве тебе не интересно? – нотки разочарования в голосе, – Ты же знаешь, как долго я искала, откуда наша юла взялась.

Ах, она про это. Маленький волчок-юла из чистого золота досталась матери в наследство от дедушки. А тому от его отца, и так далее, и так далее. Связь тянулась за границу веков, и мама посвятила много лет жизни, исследуя ее происхождение. Я видел игрушку только на фотографиях. Это была маленькая, размером примерно с грецкий орех, юла с длинной осью. Ничего особенно примечательного в ней не было, кроме того, что отлита она была из золота. Для мамы статуэтка была единственным напоминанием о дедушке.

– Я не все прочитала, но эти записки – письма, точнее – у меня из головы не идут. Даже сейчас, – чуть отрешенно произнесла мать, – Скажи, если возьму дневник с собой и буду читать в пути, тебе это не помешает?

– Да что ты! Конечно, бери.

– Хорошо. Поезжай к Диме, скажи, что завтра едем.

– Эммм… Ну вообще, я думал, ты ему скажешь.

– Андрей, я занята! – она всплеснула руками, – И потом – мне кажется, вы давно с ним не общались.

– Ладно, ладно… А где он сейчас?

– Кажется, у него суд сегодня. А вообще, в наш век смартфонов можно просто взять и позвонить человеку.

И я взял и позвонил брату. Оказалось, у него только что закончилось слушание в арбитражном. Я сел в метро и поехал на Большую Тульскую. Мы встретились в торговом центре через дорогу от суда.

Два года назад брат занял призовое место на конкурсе «Молодой предприниматель года». Его рекламные кампании стали настоящим бумом – никто не умел продвигать политиков и бизнесменов так, как это делал Дима. У него был дар и настоящее чутье – от постов в интернете до огромных баннеров в самых людных районах мегаполиса. Даже компании из Москва-сити заказывали у него продвижение. Дело, в двух словах, процветало. Но вот однажды его кампания для выдвиженца в депутаты с говорящей фамилией Загребайло потерпела крах. Рекламный слоган «Загребайло выгребает» не прижился. Это мягко говоря. Народ издевался над развешенными в метро плакатами как угодно: рисовал выдвиженцу рожки и переиначивал надпись. «Загребайло огребает» было самым приличным вариантом. После этого Диминой карьере пришел конец.

Когда мы встретились, брат выглядел худо. Ему недавно исполнилось двадцать пять, но вблизи его лицо выглядело очень старым. Под глазами большими дряблыми мешками растянулись морщины. Темнели провалы щек. На нем был поношенный костюм-тройка, а в руке он держал черный помятый чемодан.

– Привет, Андрей. Есть деньги? – спросил бесцветным голосом.

Я порылся в кошельке и протянул ему мятую бумажку. Дима сунул купюру в автомат по продаже снеков. Шурша и издавая металлический скрежет, провернулись пружины, освободив батончик в упаковке. Что-то звякнуло, потом громыхнуло, створка лотка колыхнулась. Мы некоторое время стояли рядом, упершись спинами в шершавую стену. Дима молча жевал батончик и смотрел в пол.

Я рассказал ему о похоронах бабушки. Он был удивлен, что мама согласилась ехать.

– А вообще, на чем поедем? – спросил.

– Как на чем? На «Пуме» твоей.

У Димы была редкая модель американского «Форда». Такая маленькая синяя молния. Я всегда любил ездить на ней с Димой – он мастерски управлял автомобилем, и даже в гаргантюанских московских пробках мы никогда не стояли долго.

– Подожди, – задумался он, – Если в Нагору ехать, то через Беларусь, Польшу, так?

– Если границы не поменяли, то да.

– Уффф! Нам ведь нужна грин-карта и визы.

– У тебя же шенген. У мамы тоже. А грин-карту купим, – успокоил я брата.

Следующее слушание у брата было только на следующей неделе, так что после коротких уговоров он согласился.

И вот – после двух дней в пути, после ночевок в минском хостеле и придорожной агротуристике в польской вси, после шести остановок на заправку, после двадцати семи маминых перекуров и после девяти шоколадных батончиков, съеденных братом – мы, наконец, подъезжали к укрытому хребтами гор краю. Но, прежде чем попасть в этот рай обетованный (по крайней мере, для меня), нужно было выстоять предграничную пробку. И вообще границу пройти. Именно так – Нагора, хоть и была окружена с каждой стороны евросоюзными государствами, держала ворота на замке.

Наша «Пума» выехала на выложенный брусчаткой мост. Пограничный блокпост был на другой стороне, как раз у подножия гор. Две скалы, стоявшие на территории Нагоры, пологими скатами обрамляли единственную трассу, ведшую внутрь края. Если кто-то хотел попасть туда иначе, ему пришлось бы идти через горы. Внизу под мостом раскинулось ущелье, на дне которого извивалась река. Поток ревел и с грохотом разбивался о камни.

Ожидаемо, на середине переправы мы встали в очереди. Пробка двигалась медленно – ребята из ополчения лениво ходили от машины к машине, собирая документы.

– Ну что, проверка на верблюда, – произнесла мама и, порывшись в сумочке, достала загранник.

– Ууупс. Кажется, кто-то ее не прошел, – сказал Дима.

Я глянул вперед. И правда: человек, стоявший у шлагбаума возле ярко-зеленого польского «Фиата», отчаянно жестикулировал, на лице его сменялись мимика гнева, досады и смирения. Члены милиции в ответ на его излияния флегматично пожимали плечами. Позади него уже раздавались гудки и недовольные крики водителей: «Чекаемы цалую годину!». Наконец, мужчина печально опустил голову, залез в авто и, развернувшись, поехал по мосту в обратную сторону. «Фиат», громыхая колесами по камням, протащился мимо нас. В открытое окно донеслись обрывки его брани: «уррррррваааа! Я пердо!».

– Неожиданно, – сказала мама, с толикой тревоги в голосе, – Мне казалось, что граница – это простая формальность.

– А может националисты вернулись? – вынес догадку Дима. – Помнишь, как в 90-х?

Он достал телефон и открыл браузер. Дима был прав. По этой дороге я часто ездил с отцом на его огромном большегрузе. Папа возил загрузки из Восточной Европы в Нагору и обратно. Эх, воспоминания… Вот отец с широкой улыбкой подает мне из кабины огромную глыбу-руку, а я – маленький пацан, едва на ступеньку могу залезть, до рукояти не дотягиваюсь – крепко обхватываю ее своими ручонками, поджимаю колени, и тогда он, большой, жилистый и крепкий, плавным, но мощным движением подбрасывает меня наверх, так что мои ноги приземляются уже на кресле пассажира. Всю поездку я обычно на сидении стоял – из сидячего положения ничего в смотровое не видать было – и глядел во все глаза на бегущую ленту трассы. За окном мелькали пейзажи деревенек и небольших поселений. Я мог так глазеть часами без устали, пока отец, бывало, не попросит: «Папироску там везьм» – и на бардачок кивает, весело прищурившись. Тогда я доставал портсигар и передавал ему. Портсигар был у него особенный – не помню, подарил ему кто или он колеся по Европе раздобыл. На крышке была гравировка: мальчик, неумело седлавший высокого жеребца. Внизу еще подпись была на одном из восточноевропейских языков, но я не понимал ее. Рассматривал ее один раз, а батя как крикнул: «Ховайся, полицианты!», и я сразу – нырь – за штору в его люльку.

– Ну как, нашел что-нибудь?

– Нет, в интернете ничего, – сказал Дима, – Сейчас подъедем и узнаем. Да пропустят нас – ведь с нами местный. Настоящий нагорец.

Это он про меня. Я как раз достал из кармана брюк фиолетовую книжечку. Национальный символ Нагоры – три горных пика под кругом солнца – уже изрядно стерся и угадывались лишь очертания. Солнце еще давно я подкрасил желтым карандашом. Надеюсь, ополченцы не придерутся. Хотя если Борис там, волноваться было не о чем.

В Нагоре нет армии. Нет полиции. Нет пограничной службы. Нет, конечно, номинально – этими делами занимается милиция, или ополчение. Молодые парни, или девушки – главное, чтобы умели напустить на себя грозный вид, а еще бы владели каким оружием (хоть и необязательно) – на добровольной основе избирались каждый год из жителей деревень и столицы. Ими руководил воевода – один из членов Великого совета, ответственный за мускулы самопровозглашенного края.

Встав у шлагбаума, наша троица вышла из машины и предстала как раз перед парой таких мускул. У нас взяли документы белобрысый паренек и темненькая девушка. Она подмигнула Диме, но тот стоически ее проигнорировал. Ополченец полистал страницы.

– Андрей Бончик-Рублевский, – назвал мое имя.

– Докладно так.

– Алена Рублевская, – глянул на мать.

– Это я, вы не ошиблись.

– Дмитрий Рублевский, – в этот раз проворковала девушка. Она долго смотрела на фото, – Но ладный хлопак, ладный!

Ополченец схватился за лоб. Выхватил из рук своей коллеги паспорт – хотя она крепко ухватилась за краешек и не хотела отдавать – и вернул брату. На этом, очевидно, проверка была окончена.

– Стоооооп!

Мы впятером обернулись на крик. Со стороны большой деревянной хижины к нам направлялась высокая статная фигура в военном мундире.

– О, комендант идэ, – выдохнул парнишка-ополченец. Взволнованно глянул на нас.

В лучах яркого утреннего света комендант выглядел словно крутой герой вестерна. Вблизи он производил не менее эффектное впечатление. На нем был серый «стрелковый» мундир из габардина. На голове – шапка-мачеювка с кожаным верхом, который украшала окантовка в форме трех горных пиков. Его лицо было грубым, жестким, словно слепленным из папье-маше. Большие темные усы расходились в стороны щетинистыми стрелами под увесистым камнем носа. Кустистые брови были сдвинуты под самую переносицу, что придавало взгляду темных глаз осуждающий, грозный оттенок.

– С ними порядок, – бросил парнишка.

– Тут я решаю, порядок или нет, – пробасил комендант. Смерил меня взглядом, – Паспорт!

Я протянул ему книжечку. Он распахнул страницу с фото, прочитал фамилию.

– Бончик, значит, – сказал он глубоким голосом, – Что везем, Бончик?

– Ну....

– Я знаю. Оружие, наркотики и голых женщин! – выпалил он. – Взять их!

Все замерли. Ополченцы глядели то на своего начальника, то на нас, не зная как поступить. Девушка заламывала руки – наверняка, ей не хотелось причинять вреда моему красавцу брату. Дима с матерью озадаченно глядели на меня: мол, что делать – подчиняться или ноги в руки? Наконец, комендант зашелся оглушающим смехом. На плечо обрушилась глыба-ладонь, и он протянул назад паспорт.

– Витай, Андрейка! Чи выстрашил тебя? Разве не познаешь?

– Познаю, Борис, познаю.

– А это твои? Алена, Дмитрий, как помню, так?

Он поочередно схватил каждого из моих родственников за руку.

– Ну идем, идем, не будем стоять, – проговорил он и призывно махнул рукой в сторону хижины.

– Видишь ли, мы немного спешим…

– Куда спешите? – возмутился Борис, – Сегодня Великдень! Нельзя добрых гостей не почестить.

Я не успел ничего объяснить. Дима припарковал «Пуму» возле хижины (на самом деле, это был домик коменданта), и мы вошли вслед за Борисом. Значит, он до сих пор был в Нагоре воеводой. Впрочем, неудивительно – с его-то опытом и выдержкой. Когда я был маленьким и мы с отцом проходили границу, Борис всегда к нам подходил. «Цо везешь, злодей?» спрашивал батю, да притом посматривал с ухмылкой на нашу фуру. Отец в ответ всегда: «Да ведаешь – наркотики, оружие, голых женщин». «Недобре, недобре» бормотал Борис, а затем приглашал его к себе в кабинет. Вряд ли они были друзьями, но их свело общее дело. Вместе они спасали Нагору от злодеев.

Борис снял мундир и шапку и принял теперь более хозяйственный вид. Посадил нас за широкий стол и стал доставать из шкафа один за другим завернутые в бумагу остепки. А дальше понеслось: появилась корзина со спелыми яблоками и грушами, банки с вареньем из клюквы и дорогой шоколад. Борис присел за стол с довольным видом – он уже предвкушал обильное явство – но тут же подскочил и выпалил:

– Волочебников нема! Почекайте.

С этими словами он пропал из домика.

– Андрей, что происходит? – спросила мама. – Почему мы здесь едим сыр?

– Можем не есть. Но Бориса лучше не обижать.

– Великдень – это ведь Пасха, да? – задумался Дима, – Что у них – ни куличей, ни яиц? Только сыр?

– Не совсем… – ответил я. – Здесь немного другие традиции.

На этих словах наружная дверь распахнулась и в домик ввалилась группа парней. Выглядели они дивно. Все в светлых рубашках, один держал в руках аккордеон, другой – большой мешок, а третий выступал перед ними. У него на голове красовалась магерка. Он сверкнул озорным взглядом и звонко щелкнул пальцами. Тут же заиграл аккордеон и понеслась песня:

– Ой, далеко-далеко волочилися мы,

Ноги, руки и главы намочили мы!

Чтоб до вёски, до двора, до господарского

Прийти музыку сыграть, песенку спеть

Про то, як были мы на горе,

На Триглавой на горе.

И были на той горе братья:

Первый брат – ясно сонце,

Други брат – ясны месяц

И трети брат – чорно сонце.

– Чем одаришь нас, ясно сонце?

– Як взойду я рано в Неделе,

Так плоды в огородах скоро поспеют.

– Чем одаришь нас, ясны месяц?

– Як взойду я позно вечёром,

То возрадуется корова в хлеву и рыба в езёре.

Тильки чорного сонца мы не запытали,

Нихай собе спит, не потребно печали!

Парень закончил песню; товарищ его распахнул мешок и призывно поднял его над землей. Борис вскричал:

– Файно, файно! Дякую, хлопаки!

Он взял со стола несколько сыров, фрукты и варенье и опустил все в мешок для ребят. Парень снял магерку и поклонился.

– Нема за что! Радуйся, господарь, сонцу! – вскричал он, и вся компания шумно, в веселом настроении, покинула хижину.

– Даже на границе песни поют? – спросил я Бориса.

– А тут лепше, чем в веске. Больше наколядовать можно.

Он расхохотался и пригласил нас за стол. Проделал ритуал с остепкем: отрезал кусочек с плотного бока, затем пролил чуть клюквенного варенья в блюдце, обмакнул сыр и с аппетитом запустил в рот. Мама и Дима тем временем осторожно взяли из корзинки по яблочку. Утолив город, Борис заговорил:

– У нас тут новая банда объявилась. Вот и справляем всех строго.

– Банда? Националисты опять? – спросил я.

– То мне не ведомо. На остатнем совете глава казал, что злодеи вывозят скарб с гор. Кто нема причины для визита – не пускаем. И никакие тиры2 не пускаем.

– Но постой – в горах ведь уже нет сокровищ. Разве вы их все не нашли?

– Того не ведаю. Глава молвил, что вывозят – значит вывозят. А хотя ж ты думай сам, хлопе – вспоминай, скильки тут королей было. Злота на тысячу лет заховано! А этим бестиям тильки дай шанс. Жаль, Збигнева нема. Настоящий герой твой отец был.

– Почему же это он герой? – задала вопрос мама.

– Как почему? – чуть не возмутился Борис, – К националистам вступил, жизнью рисковал! И все – ради своего края. Но ведь вы же знаете.

– Вот именно, что я не знала ничего о вашей игре в шпионов, – холодным голосом произнесла мать, – И мне эта забава стоила фамильной ценности.

– Ценности? – не понял Борис, а потом выдохнул удрученно, – А, волчок.

– А знаете как было – Збигнев украл ее. Да, просто украл!

– Видите, не каждый мог ведать о том, что делалось.

– Даже его жена?! – вскричала мать. С каждым словом голос ее становился все напряженнее, – Тайная операция?! Националисты?! А что если бы он погиб? Я бы даже не узнала! Или узнала потом! Это даже хорошо, что он пропал! Так ему и надо!

Дима неловко приобнял мать в попытке успокоить, но та отстранилась и поднялась со стула. Трясущимися руками достала папиросу, хотела прикурить, но вспомнила, что тут нельзя, и быстро вышла. Дима извинился и последовал ней.

– Чего она? – спросил Борис. Вид у него был слегка виноватым.

– Ты растревожил старую рану. Сам видишь – со Збигневом до сих пор не примирилась. Для нее он точно не герой.

– А для тебя?

– Ты к чему? Знаешь ведь, что случилось шесть лет назад.

Мой отец исчез при странных обстоятельствах. Мы с бабушкой узнали об этом только из местной газеты «Глас Нагоры», когда пришел листонош3. Показал заметку в маленькой колонке на четверть страницы с заголовком «Обнаружен брошеный тяжеловоз». Текст гласил: «Милиция обнаружила прицеп с грузом на трассе, ведущей к Подхале. Дверь кабины тягача не была закрыта, однако личные вещи водителя остались на месте. Грузовик был зарегистрирован на имя Збигнева Бончика. Согласно показаниям тахографа, установленного в машине, грузовик находился в бездвижном состоянии в течение 26 часов. Все пломбы были на месте в соответствие с применением книжки МДП – хищения груза не произошло. Наша газета отправила официальный запрос в логистическую фирму, на которой работал Збигнев. Ответа к моменту написания этих строк еще не последовало. Збигнев Бончик считается одним из самых уважаемых людей в крае. Именно благодаря его смелым, героическим действиям во время военного стана в конце 90-х гг. ополчению удалось схватить членов националистической партии "Чорно сонце". Партия была печально известна своей деятельностью по расхищению исторических сокровищ в горах Нагоры».

– Зараз те что покажу, – ответил Борис на мой последний вопрос. – Мы тут одного затримали тыждень тему, из банды то есть. А нашли у его подивись что.

Он достал из шкафа небольшую серебристую пластину и положил передо мной на стол. Металл потемнел, на поверхности виднелись мелкие царапины, с боков пластина была погнута. Сначала я не узнал предмет, но когда Борис перевернул ее другой стороной, у меня на мгновение отняло дыхание, а сердце заколотило в груди. Там была гравировка, изображавшего маленького мальчика на коне. Внизу надпись на непонятном языке. Я видел это изображение слишком много раз, чтобы ошибиться. Это был портсигар отца, который пропал вместе с ним столько лет назад.

– Где он его нашел? Сказал, где убежище? Вы там проверяли? – начал я пытать вопросами Бориса.

– Не поведал. Молвил тильки, что нашел его в горах. Кламал, ясно.

– А где он сейчас?

– Как где? В вязании сидит.

– Так надо его допрашивать! Борис, если он что-то знает, то…

– Розумею, Андрейка, розумею, – поспешно сказал Борис, – Умолвимся так – как выбьем из него что, сразу дам те знать. Маэшь телефон?

И мы обменялись номерами. Борис вдруг прищурился, глядя на портсигар, беззвучно задвигал губами, а потом расхохотался. Ткнул пальцем в надпись под гравировкой.

– Розумеешь, что написано? Такого не можешь читать, да? Написано… как это точно по-русски? А! "На меня же смотрят все женщины деревни".

После этого разговора Борис посерьезнел. Сказал, что ему пора возвращаться на пост и свернул трапезу. Но с пустыми руками уйти я не мог, так что к машине вернулся с огромной торбой еды.

– Я таких границ не встречал, – усмехнулся Дима, открывая багажник, – Где тебя нагружают, а не грабят.

Мама курила на заднем сидении.

– Андрей, прости, – сказала, понурившись, – Не сдержалась. Столько лет прошло – а я все не могу сдержаться. Глупо до жути.

– Я уверен, у отца была причина так поступить, – сказал я, – Возможно, он думал, что вернет ее обратно.

– Но тогда почему не вернул? В 2000-м взяли бандитов, посчитали сокровища, а статуэтка где?

– Возможно, поэтому он пропал. Она попала в другое место, за границы Нагоры – вот он и искал ее.

– Ох, Андрей, хотела бы я в это верить…

Дима завел двигатель, и мы, наконец, въехали в Нагору. Дом бабушки находился в деревне неподалеку от польского приграничья, в регионе под названием Подхала. «Пума» теперь катила под горку, по обе стороны виднелись лишь уходящие ввысь скалы да цепляющийся за клочки земли у дороги сухой кустарник. Через некоторое время горы исчезли, и нашим глазам открылась долина, сверкавшая россыпью зеленых лугов. Вдалеке виднелись белесые точки – стада овец и коз. Косматыми бочками на косых полях лежали тюки скатанного сена. Почти открыточная идиллия.

Глядя в окно, я вспоминал беседу в домике коменданта. Разговор с Борисом не давал покоя. Неужели это могло быть правдой – отец здесь, в Нагоре? И что за новая банда объявилась? Борис не выглядел сильно взволнованным по этому поводу. В любом случае, это наверняка не сравнится с тем, что творило «Чорно сонце». Мой отец – настоящий герой. Не скрою – когда Борис так сказал, я почувствовал гордость за Збигнева. И за то, что я – его сын.


***

Мое самое яркое воспоминание о бабушке – как мы однажды вместе собирали трускавки4. На ее огороде каждый год в конце мая распускались пышные заросли, и были это самые вкусные трускавки во всей Нагоре. Ребенком я мог часами ползать под сенью огромных листьев, выискавая спелые ягоды. Я никогда не торопился. Сочную, чуть кисловатую, мякоть трускавки можно было смаковать несколько минут. Обычно я собирал небольшую корзину, а сам съедал в два раза больше этого объема. После, разморенной солнцем и едой, я часто дремал на скамейке в саду, пока бабушка меня не находила. "Любишь ты трускавки" ласково говорила она, щекоча мне подмышки. «Бабчя, бабчя! – кричал я, – А почему трускавки маленькие? Я хочу большие!" А она мне отвечала: "То ведомо почему. Брат-солнце не хочет сильно светить". Прикладывала ладонь ко лбу и указывала на небо. Сквозь плотные облака пробивались редкие лучи. Так бывало каждую весну. «А почему он не хочет светить?» – упрямо продолжал я. «То ему одному ясно, почему, – смеялась Веслава, – Точно волнуется за нас, людей». Она брала корзинку и шла в дом, а я скакал за ней, босоногий и загорелый, повторяя: «Почему Брат-солнце не светит?!».

О похоронах не хочется много рассказывать. Мы приехали к дому, где нас уже ожидал служащий похоронной конторы. Пришли соседи и друзья бабушки из Подхалы. Все в белых одеждах, а женщины – с намитками на головах. Их было немного, и я никого не знал. Я спросил работника, где мои родственники. Он с безразличным видом лишь покачал головой: «Звонили всем. Пришли только вы». Мы подождали несколько часов, но никто так и не появился. Работник сказал, что его время ограничено и нужно бы отправляться.

На кладбище, у могилы, каждый сказал небольшую речь. Кто-то молчал, некоторые плакали. Из меня слова не шли – кажется, наговорил какой-то ерунды. Во всем этом собрании не было ни веса, ни значения. Словно не настоящие похороны, а репетиция. Я не чувствовал ни скорби, ни печали. И я очень любил бабушку. Однако в последний путь ее должна была отправлять вся наша семья, а не три человека. Да еще приехавших за несколько тысяч километров отсюда.

– Прошу выбачить, вы являетесь семьей Веславы?

Спрашивал молодой парень в строгом черном костюме. В руках он держал внушительных размеров красную папку из кожи. Я кивнул. Он сразу спросил:

– Молвить по-нагорски або по-российски?

– По-российски, пожалуйста, – ответила мать. – Чтоб мы все понимали.

– Замечательно. Дело касается завещания, оставленного Веславой…

– Стоп. Какого завещания? – вмешался я, – Я знаю законы Нагоры. Дом переходит по крови следующему родственнику – вот и все. А вы шарлатан какой-то.

Парень в костюме принял оскорбленный вид. Ненадолго – вскоре он стал трагично вздыхать:

– Да, так было ранее, в дикие для нашего края времена. Полагаю, вы давно не были в Нагоре, раз мыслите в таких примитивных понятиях. Однако год назад, на основе децизии Великого совета, было решено привнести порядок в хаос обывательской жизни.

Он раскрыл папку и достал несколько документов, заверенных печатями. Текста было много, и нотариус услужливо нашел для нас нужные строчки.

«…Следуя программе развития государства Нагора, Великий совет одобряет ввод программы обновления жилья «Из вески в столицу», предложенный коммерческой организацией Sun & Son… Каждый житель следующих населенных пунктов – Подхала, Купавы, Паленица – обязан узаконить свое право владения домом, а также составить договор наследования недвижимого имущества. Дома, а также другие постройки, жители которых не узаконят свой статус или не укажут субъекта наследования, переходят в полное владение коммерческой организации Sun & Son».

Звучало вроде законно. Хотя я ничего не слышал об этой компании – Sun & Son. Но раз так решил сам Великий совет, то я, как нагорец, должен был подчиниться. Мы снова достали паспорта.

– Только русские? – спросил нотариус, листая книжечки. – Лишь нагорцы имеют право наследовать жилье в крае.

– Спокойно. Я нагорец.

И я показал ему свой паспорт. Могу поклясться, что на лице парня промелькнуло досадливое выражение.

– Замечательно, – сказал наигранно, – Прошу за мной. Я должен озвучить вам наказ Веславы.

Я обратил внимание на странный выбор слов. Нотариус привез нас к дому бабушки.

Это был старинный дом в старославянском стиле, изначально построенный еще в на рубеже XIX-XX веков. В начале 90-х его значительно реконструировал мой отец, недолго после знакомства с мамой. Делал пристройку и улучшал фасад из всего, что попадалось под руку, с усердием и страстью. Результат у него вышел необычный – это было странное смешение дерева, черепицы и кирпича – но я любил этот дом без памяти. Все-таки провел в нем 20 лет жизни.

Но когда отец с мамой перестали ладить, и она не захотела оставаться жить в Нагоре, с отцом остались жить только его родители – мои бабушка и дедушка. Когда батя пропал, дом остался в наследование бабушки – в нем на тот момент оставалась жить только она.

Во дворике нас встретила Роса. Кобыла несмело переставляла копыта и щипала молодую травку.

– У вас даже кони были? – спросил Дима.

– Ты разве не знал? – удивился я, – Мы с ней одних лет вообще. Помню, как в Купаве на ней маленький ездил. Ну как ездил – больше держался за гриву и паниковал, что свалюсь. А с Росой только бабушка умела ладить.

Дима хотел погладить Росу, но кобыла взмахнула гривой и грузно развернулась к нему объемистым задом. Я осторожно подошел к животному, прикоснулся к шерсти. Лошадь коротко фыркнула, но руку не стряхнула. Тогда я медленно провел ладонью по теплой морде – от влажных ноздрей до морщинистой кожи вокруг больших карих глаз. Роса наклонила голову, потянулась ко мне губами и шершавым языком оставила на плече мокрый след. Я взял поводья и завел кобылу в стойло. Кто теперь позаботится о ней, когда бабушки нет? Отвезти бы ее к Марчину. Ладно, потом решим.

Разговаривать решили на кухне. Обстановка здесь была такой, какой я ее всегда помнил. Буржуйка у стены – отец так и не успел построить настоящую печь – внутри которой еще лежали угли. В шкафу за стеклянными дверцами – чайный набор. Не помню, чтобы мы вообще когда-нибудь им пользовались, правда. В углу возле двери в большую комнату стоял небольшой низенький деревянный шкафчик с дверцей необычной формы. Дима открыл дверцу и пытливо заглянул внутрь. Стенки были обиты цинковой жестью, а на верхней полке лежал пустой контейнер. Сбоку на контейнере виднелся маленький краник.

– Это холодильник, веришь или нет, – ответила мама на невысказанный вопрос брата. – В контейнер клали лед. Веслава жила здесь без электричества, насколько знаю.

– В 2000-х провели, – сказал я. – Но мы редко пользовались.

– Итак, вы готовы ознакомиться с содержанием завещания усопшей? – спросил, чуть нетерпеливо, нотариус.

– Всенепременно. Однако присядем.

Нотариус открыл папку и достал запечатанный конверт.

– В этом конверте содержится написанное от руки завещание покойной Веславы Бончик. Однако… – Нотариус сделал паузу и спрятал письмо обратно в папку, – …покойная поставила одно условие. Незадолго до своей кончины она бъявила о наказе. Как вы знаете, без выполнения условий наказа оглашение завещания является невозможным.

– Напомните, пожалуйста, что такое наказ, – попросила мама.

– Как бы так проше… Это был народный обычай, а сейчас – правовой термин законодательства Нагоры. Смотрите: обычно люди просто оставляют завещание на случай преждевременной кончины. Однако в исключительных случаях, когда, скажем так… – он задумался и пригладил волосы, – …усопший не уверен, что желаемые обстоятельства осуществятся, он пишет наказ.

– Андрей? – мама устремила на меня проницательный взгляд. Дескать, так или нет?

– Есть такое, – кивнул я, – Однажды дедушка Витольд хотел оставить наказ. Написал, что наследники получат дом, только если смогут пересечь Нагору из одного конца в другой.

– Ну это не сложно.

– Сидя в мешках.

– Не волнуйтесь, Веслава ничего такого не требовала, – отозвался нотариус. – Сейчас я вам зачитаю.

В руках нотариуса появился лист бумаги, в нижней части которого стояла круглая печать.

– «В случае своей смерти прошу огласить мою последнюю волю родственникам только при соблюдении нижеуказанного состояния. В моем доме, в гостином зале, единовременно должны присутствовать девять человек", – Нотариус поднял глаза и пояснил, – Далее идет перечисление. "Мои любимые сыновья Збигнев и Марчин, а также их замечательные жены Алена и Каролина. Племянники, которые всегда грели мне сердце, даже если они не всегда были рядом – Андрей, Дмитрий и Матей. Мой любящий супруг, кому я не хочу принести горя скорбью обо мне, – Витольд. И, наконец, девушка, которая так часто бывала в нашем доме и кого я полюбила как родную – милая Стокротка. Я, Веслава Бончик, пишу этот наказ сознательно и без всякого принуждения". Подпись. Прошу убедиться в подлинности документа.

Нотариус протянул нам бумагу и продолжил:

– Спешу вас уведомить, что согласно закону Нагоры, время на выполнение наказа составляет две недели с момента его оглашения. Это значит, что все указанные в этой бумаге родственники должны собраться здесь на праздник Радоницы, 14 апреля. Наказ должен быть выполнен, прежде чем я смогу огласить для вас завещание. В противном случае, если по истечение двух недель условие не будет выполнено, участок с домом и имуществом перейдет в полное владение компании Sun & Son, законным представителем которой я и являюсь.

– Но это абсурд, – произнесла мама после внимательного изучения бумаги, – Мы здесь втроем, ладно. Марцель и его жена – может быть. Матей? Кто знает, где он. Но самое главное – Збигнев. Веслава прекрасно знала, что он исчез. И я даже не хочу говорить о Стокротке. Девушек с таким именем не существует, это скорее прозвище. А если так, то на ее месте может быть любая. При всем уважении к Веславе, этот наказ – насмешка.

– Мам, постой, – перебил я, – Это вопрос деликатный.

Мы попросили нотариуса на время покинуть кухню, закрыли дверь и начали обсуждение.

– Ты слышала, что он сказал? – начал я, – Если не выполним наказ, дом заберут.

– Прости, но разве у нас были какие-то виды на этот дом? – ответила мама. – Не помню, чтобы ты изъявлял желание наследовать.

– Но мы не можем просто отдать его! Да еще непонятно кому.

Меня неожиданно поддержал Дима.

– Из этого места можно сделать гостиницу или агротуристику, – задумчиво проговорил он, – Если сюда приезжают туристы – в горы, скажем – то можем на этом деньги заработать.

– Но кто это будет делать? И разве у нас есть время? – спросила мама, – У меня со следующей недели лекции на кафедре начинаются. У тебя – суд очередной. Ну и разве то, что я сказала – неправда? Вашего отца никому найти не под силам.

– Ой не говори так.

Я рассказал им про портсигар и беседу с Борисом.

– Андрей, это ничего не значит, – тихо произнесла мама, – Збигнев мог передать этот портсигар и до исчезновения. Почему ты так доверяешь Борису? Они с твоим отцом уже обманули нас раз.

– Но зачем Борису это делать? Нет, я верю ему. Этот портсигар – единственная зацепка. Но ладно отец. Почему остальные не пришли? Вас это не смутило?

– Не скажу, что у нас была очень крепкая семья, – вздохнула мама. – Видимо, по эту сторону границы – та же история.

– Я думаю, Веслава не просто так оставила наказ. Возможно, с ними что-то случилось. С дядей Марчином, Матеем и остальными. Бабушка хотела, чтобы мы вспомнили друг о друге.

– Очень идеалистично, – подняла уголки губ мама, – Ладно, если ты серьезно хочешь за это взяться, то мы останемся здесь на неделю. Смена обстановки пойдет нам на пользу.

– Это точно, – с облегчением выдохнул Дима. Сейчас он уже выглядел во много раз здоровее, чем несколько дней назад.

Мы сообщили нотариусу о согласии выполнить наказ. Он хотел уже опечатывать дом, но я попросил его немного подождать. Если уж я брался за поиск родственников, неплохо бы найти в доме подсказки. Нотариус был не в восторге от идеи, но согласился подождать. Мать с Димой вернулись к машине: Дима уже искал недорогие варианты ночлега. Я остался наедине с опустевшим домом. Как же давно мы не виделись!

Я прошел к лестнице в большом зале и толкнул малоприметную дверь внизу под сходами. Это была комната отца, хотя он звал ее «мои склады». А если честно, то это была коморка. Егожизнь дальнобойщика все время проходила в разъездах, и он редко бывал дома. Вместо кровати – помятый матрас на полу. У стены – ящики с инструментами, рядом коробки с книгами: слесарное дело, правила международных грузоперевозок, карты европейских дорог. На полках кубки и медали – награды за хорошую работу. Все выглядело так, как я помнил. Не знаю, что хотел здесь найти: за время моего отсутствия отца здесь, конечно, не было.

Я поднялся по деревянным ступеням винтовой лестницы. За черной дубовой дверью была комната дедушки Витольда. Девять лет назад дедушка покинул наш дом. Я хорошо помню, как это было. Однажды он ел на обед флачки и внезапно закричал: «Ах вы смердячие псы!» Выбежал на улицу, а мы с бабушкой за ним. Небо накрыло черной пеленой, воздух был полон смрада. Оказалось, что вновь заработал сталелитейный завод на окраине Подхалы. Он был построен во времена коммунистов, но закрылся после 1990-го. Богатый инвестор одной из стран Западной Европы выкупил завод и планировал возобновить производство. Решил, что в Нагоре будет дешевле. Но не учел одно важное обстоятельство: в Нагоре жил мой дедушка.

Витольд написал письмо главе Великого совета, в которой требовал, чтобы завод снова закрыли. В ней он называл новых владельцев «кобелями от чумной суки», которые хотят задушить нагорцев отходным дымом. В тексте также присутствовали сравнения с действиями нацистов в концлагерях. Глава прочитал и сказал, чтобы дед собрал голоса жителей. Несколько месяцев дедушка ходил по деревне и собирал подписи. У старосты просил помощи. Голосов было много, однако петиция не прошла. Глава Совета отклонил ее, назвав причину: «От завода больше пользы, чем шкоды». Было ясно, что инвестор, как говорится, купил главу с потрохами. Дедушка не сдался: нанял где-то грузовик и погрузил в кузов несколько тонн отборного вонючего навоза. Со словами «Ото ваше злото» вывалил добро прямо возле проходной. Его взяла частная охрана фирмы, но к тому времени нагорцы во всем крае прослышали об упрямых действиях Витольда. В столице устраивали митинги с плакатами: "Нагорца не согнешь!" Через месяц завод закрылся, а дедушка сделался национальным героем. К нам домой приезжали незнакомцы, чтобы сделать совместное фото. Глава, поддержавший инвестора, вылетел из совета, а потом и вовсе покинул край. Наверно, за своим новым хозяином поехал.

Только дедушка был совсем не рад новообретенной славе. Должен признать, что мы с ним редко разговаривали – человек он замкнутый и на контакт идет неохотно. У него была комната на втором этаже, куда никто не имел права заходить без стука. Сколько себя помню, он что-то писал. Каждый день, страница за страницей. Что это было, мемуары или художественная книга, никто из нас понятия не имел. Бабушка рассказывала, что родом он был из Литвы. «Но не литовец», – затем добавляла. Некоторые в родне считали деда немного спятившим. Мне было трудно определиться с мнением. Так вот – после той истории с заводом он ушел. Просто ушел рано утром, не сказав никому ни слова. Все записи забирал с собой – комната была пуста. Через два дня с нами связались по телефону из дома престарелых, который находился в столице. Витольд объявился там по собственной воле. «Не пошкодил у вас?» – взволнованно спросила бабушка. Девушка на том конце со смехом отвечала, что он лишь просит спокойствия, равенства и бесплатной еды. Так Витольд там и остался. Мы навещали его пару раз, но видели, что компания родственников ему нисколько не интересна.

Возможно он все еще там, в доме престарелых. Какая-никакая, но подсказка. Уже что-то. Чтобы не забыть, я сделал список на листке бумаги с подзаголовком «Операция «Две недели до Радоницы»:

1. Дядя Марчин – дом в Купавах.

2. Тетя Каролина – там же где Марчин.

3. Дедушка Витольд – дом престарелых, Бойков.

4. Брат Матей – неизвестно. Спросить Марчина???

5. Отец Збигнев – ждать информации от Бориса.

6. Стокротка – кто она?

Я вышел из дома и сказал нотариусу, что его можно опечатать. Затем прошел к стойлу. Под деревянным навесом было пусто. Роса не могла выйти сама – я помнил, что запирал ворота на засов. Я присел на корточки. На земле отчетливо выделялись отметки копыт. Вот старый след – это я вел лошадь к загону. А поверх него новые отпечатки. Я проследил их направление: следы вели к калитке и исчезали там, где начинался асфальт. Всю дорогу, параллельно конским следам, шли другие отпечатки, едва различимые на промерзшей весенней земле. Возле забора в почве виднелись глубокие вмятины с отпечатками автомобильных покрышек. Грузовик? Ни нотариус, ни мама ничего не видели. Значит, похититель вывел Росу, пока мы беседовали внутри дома. Кто это мог быть? Первый день в Нагоре загадывал мне одну загадку за другой. И я совершенно от них устал.

Нотариус закончил свою работу и пожелал нам доброго вечера.

– Чуть не забыл, – спохватился и протянул визитку, – Вот мой номер. Звоните, когда соберутся все родственники.

И откланялся. Мама потихоньку курила возле машины. Дима сидел в салоне.

– Плохие новости, – она покачала головой, – Поблизости нет ночлегов. Сплошная агротуристика по бешеным ценам.

– Хм. Я знаю один хороший вариант. Но это на окраине Бойкова.

– Тогда едем. Навигатор найдет путь?

– Должен. К столице ведет одна дорога.

– Скажи, к чему нам морально готовиться. Хотя физически, наверно, тоже.

– Спокойно. Это крутой хостел.

– Хостел… – уронила мама, – Это что, шутка?

Ее реакция была совсем неудивительна для человека, который большую часть жизни прожил в большой квартире в центре Москвы. Мне следовало подумать над выбором слов.

– О нет, какой хостел! – рассмеялся я, – Это уютные покои в деревянной хижине посреди леса. Рядом парк, а там – горы. Приятная девушка на стойке обслуживания. Удобная постель. На логотипе – миленький песик. А самое главное – демократичная цена!

– Тогда чего же мы ждем?! – вскричала мама, распахнув дверь в машине.

И мы поехали ночевать в «Джинжер паппи».

Глава вторая. Хостел «Джинжер паппи»

Признаться, работать я не люблю. Ну, так чтобы в офисе, на амбициозного начальника-бизнесмена, восемь на пять – то, что я делал последние несколько лет. Климат на последней московской работе был болезненный: у коллег взгляды насуплены, спины сгорблены, шеи напряжены – все сосредоточенно смотрят в мониторы. Тоскливо было. Я тоже смотрел в монитор, но видел белесую мглу, сквозь которую проступали горные вершины, а под ней – макушки елей. Мне чудился запах творожного пирога с вишней.

Я вспоминал, как два лета подряд я работал в единственном в Нагоре хостеле под названием «Джинжер Паппи». Он располагался на окраине столицы, Бойкова, прямо напротив входа в народный парк. Владельцем был англичанин, которого мы видели раз в месяц: он постоянно был в разъездах и управлял делами по телефону. «Итс Джим. Хелоу, хау из ит гоуин!» бывало слышал я в трубку неизменно жизнерадостный голос. Я на калеченом английском бормотал что-то в ответ. Джим прерывал на последнем слове радостным воплем: «Окей, грейт! Си ю сун!». Лучше, когда трубку поднимала Лори: она могла говорить с хозяином часами, пока я заселял гостей и показывал им интересные места на карте. Лори не умела ни по-нагорски, ни по-русски, и мы дополняли друг друга. Она встречала англичан, американцев и австралийцев, а я – братьев-славян. Работы у нее было больше: Нагора для западноевропейцев значила «как в Альпах, но дешевле». Свободных мест не было в течение всего сезона.

В конце дня, когда ноги уже не держали после уборки комнат и стирки простыней, мы с Лори выползали на террасу и роняли себя на лавку-качельки. Вокруг тихо шумели качаемые ветром ели. Нас овевала приятная прохлада. Тогда Лори кричала: «Итс чизкейк тайм!» – и мы шли в цукерню «У Метка». Лори была без ума от их творожного пирога с вишней. Обычно мы брали из жестяной коробки, служившей у нас кассой, большую купюру (Джим поощрял такие вещи), покупали целый пирог и угощали всех гостей.

Садились за большим столом в гостином зале, будто у кого-то день рождения, и быстро уплетали сладость. А потом болтали до часу ночи. Вечеринкой это было не назвать: в «Джинжер Паппи» вообще никто не тусил, так чтобы с алкоголем и до упаду. Горы манили сюда совсем другой тип туристов – с огнем в глазах и большими рюкзаками на плечах. Помню, после долгой-долгой вылазки на «Трех братьев» я на себе испытал то ощущение, когда под вечер, из последних сил переступая ногами, пришел в уютный лесной домик, где играла приятная тихая музыка и упал с чашкой горячего шоколада в мягкое кресло. Больше ничего от жизни было не надо: просто оставьте меня здесь навсегда. Замечательное было время.

– Андрей, как точно зовется это место?

Вопрос мамы вырвал меня из воспоминаний. Пока Дима вел авто, она просматривала «Трип Адвайзор» в телефоне.

– Да мы уже на месте. Свернуть надо… – я старался разглядеть хоть что-нибудь в темноте сумерек за окном. Наконец мелькнула знакомая картинка – щенок с языком наружу, – Здесь!

Без указателя хостел найти было очень трудно. Джим выкупил охотничью хижину из бревен, построенную венграми в начале XX века. Домик стоял в лесу на холме недалеко от дороги, но тропинка к нему заросла. Когда я там работал, нанятые Джимом дровосеки долго расчищали путь: машина к хостелу проехать не могла, и народ шел пешком через лес от самой автострады. Прошло больше шести лет, и я надеялся на гладкий асфальт и фонари. Не-а. Мы катились по редким кучкам гравия и проваливались в ямы. Под колесами трещали шишки, а по стеклу хлестали ветки. Ну по крайней мере, дорога была. Нас окружала густая темнота, через которую пробивался далекий огонек буквальной и метафорической надежды.

Когда мы подъехали совсем близко, свет фар выхватил из мрака фигуру в капюшоне. Человек сбросил накидку и приветливо помахал рукой. Я узнал Лори. Подумать только, после стольких лет!

– Хай! – закричал я, опустив стекло.

– Хааааай, – протянула девушка в ответ. Разглядев мое лицо, она вскричала обрадованно: – Эндрю!

Английский мой за эти годы лучше не стал. Скорее наоборот. Я неуверенно выдал несколько простых фраз. Лори улыбнулась и помотала головой.

– Нет, можна по-нагорски.

– А по-русски? – спросила мама.

– И по-русски! – подтвердила к моему удивлению Лори.

Она показала нам, где можно припарковаться – рядом с навесом, где располагались ровными рядами поленья.

– Я думал, ты уехала домой! – выпалил я, когда мы поднимались по ступенькам к входной двери.

– О, знаешь, я потеряла паспорт, когда путешествовала в Балканы, – пожала она плечами. Потом задумчиво, – Или в Романии. Неважно. Не знала, что делать. А потом Джим сказал: «Это окей, Лори. Ты можешь жить и работать в «Джинжер Паппи", я люблю тебя». Окей, не сказал именно так, но похоже на так. А я люблю горы, люблю гостей. Это лучше, чем скучная Вирджиния!»

В прихожей я ожидал увидеть расставленную в беспорядке на полу обувь. Над оставленными ботинками обычно витал крепкий запах носков завоевателей гор. Когда гостей было много, получались целые завалы из стоптанных кед и потрескавшихся треккинговых бутов. Лори однажды назвала такую гору «graveyard of shoes» и с печалью на лице крестила ее. Только сейчас ничего такого не было: на деревянной полочке для обуви аккуратно стояли несколько пар ботинок.

Из общей зоны – нашего любимого места тусовки, где располагались большие диваны, а на стене висела шкура медведя – доносились громкие мужские голоса вперемешку со сдержанным смехом.

– Я прошу прощения, что так прямо, – сразу вступила мама, – Могли бы мы с Димой получить по кровати? Спать хочется – сил нет.

Лори тут же обратилась к компьютеру. Старый «пентиум» замурчал, распахнув на экране перед девушкой шахматку комнат.

– У нас сегодня много места в дорм, – выдала Лори с сияющей улыбкой. – Это очень хороший дорм – «Хаски».

Мама тревожно посмотрела на меня: дескать, что есть дорм? Я припоминал, что в хостеле было два шестиместных номера. Строгие двухъярусные кровати из потемневшего дерева, объемистые облака-подушки и пухлые матрасы, в которых можно утонуть. Ах да, и фотографии собак в рамках на стенах. Милые морды псов смотрели на гостей, когда те входили в комнату, когда просыпались и когда шли в туалет.

– «Дорм под названием «Хаски»!

Подари нам тепла и побольше ласки!» – пропел Дима. Задумался и покачал головой, – Нет, лучше по-другому… Вот так!

Устали и мечтаете о мягенькой кровати?

Вас номер «Хаски» ждет в уютном «Джинжер паппи».

– Это здорово! – восхитилась Лори, – Вы поэт, так? Но стой! Я надо сделать резервацию. Эндрю, скажи какая у тебя фамилия? О нет, я вспомнила! Боун чик!

И она с энтузиазмом создала в шахматке новую карточку с именем Bone Chick.

– А я никакая не Бончик! – запротестовала мама, – Мы Рублевские!

– Руб – ле – а? – в отчаянии повторяла слоги Лори.

– Мам, это не важно. Давай всех запишем на этого Боунчика и все.

– Ладно, ладно, – сдалась она, – Я слишком устала для споров.

Лори тем временем уже сжимала в руках стопку комплектов постельного белья. Притопывала ногами – готова показывать хостел. Стала увлеченно рассказывать о бесплатном завтраке и дополнительных услугах. Она собиралась уже провести маму с братом на второй этаж, как на стойке зазвонил телефон.

– Эндрю, можешь помочь? Немного будь на ресепшен, ладно? – прокричала мне Лори. Выбросила вверх большой палец, – Люблю тебя! Спасибо!

Я поднял трубку. Сквозь хрипоту помех прорывался женский голос. Я не мог понять, что говорят – из-за помех, да и язык был незнакомым. Вскоре в трубке раздались гудки. Ну что ж, возможно, она перезвонит.

Я повернулся к стойке и вздрогнул от неожиданности. Напротив меня стоял мужчина (я подумал, что это гость) невысокого роста, на котором была не особо приметная одежда – простые зауженные джинсы да бежевая ветровка. На скуластом лице с аккуратно выбритой – ни на миллиметр больше, чем нужно – щетиной сияла уверенная приветливая улыбка. Из под ежика волос на меня смотрели живые острые глаза.

– А где же Лори? Смена караула, ха-ха! – по контрасту с низким ростом, голос его звучал громко и уверенно, – Прошу прощения, что мы задержались. Вы можете идти.

Последняя фраза была адресована человеку у входной двери. Воротник его пальто стоял высоко, а глаза были скрыты за темными очками. Я не успел хорошо рассмотреть его: после слов своего товарища он поспешно толкнул дверь и исчез в темноте.

– А, вы были в общей зоне, – сказал я. Поймал себя на том, что было это не очень вежливо сказано.

– Верно, верно, – закивал мужчина, – Я хотел бы сделать ранний чекаут. Дела не ждут! И какие дела!

Он энергично рассмеялся: все в его словах и внешнем виде говорило о жажде действия. Я заглянул в «шахматку» и спросил его фамилию.

– Собеееее-па-нееек! – от грохота его голоса, казалось, сейчас расколется потолок. И чего он так раскричался?

– А ваш товарищ? – спросил я, – Он тоже выселяется?

– О нет, он здесь не живет. Заходил в гости, скажем так. Все нормально – мы договорились с Лори.

Я сделал чекаут в программе. Собепанек, однако, не уходил.

– Я услышал знакомую фамилию. От ресепшена донеслось, – произнес он, – Бончик, так?

– Да, верно, это моя фамилия.

– Вот как! Завидую… Прямо как у национального героя.

Почему-то в его устах это не прозвучало одобрительно.

– Збигнев Бончик! Герой Нагоры! Брат-Сонце во плоти! – продекламировал Собепанек. – Но времена изменились, не так ли? Кто будет следующим героем этого края? Может, вы?

– А разве Нагора нуждается в спасении?

– Может, и нет. Однако людям всегда нужны герои. Равно как и злодеи. На кого еще скидывать с себя ответственность, как не на этих двоих?

После этих слов он улыбнулся так лучезарно как мог – верно, хотел, чтобы я воспринял его слова как шутку.

– Я вдруг анекдот вспомнил на эту тему, – выдал он, – Старый, советский – еще в ПРЛ такие рассказывали. Глупый, конечно. Но слушайте. Значит так: типичное коммунистическое государство Восточной Европы. Приходит в канцелярский магазин грязный, плохо одетый клиент. Спрашивает продавца: «Есть портреты Ленина?». Тот отвечает: «Есть». «А Сталина?». «Тоже есть». «Тогда мне тех и тех по десять штук». Через десять дней тот же клиент возвращается в магазин. Выглядит уже поприличней. «Мне, пожалуйста, 20 портретов Ленина и 20 портретов Сталина». Прошло еще пару дней и ситуация повторилась. Тот же клиент просил теперь 50 портретов Ленина и Сталина. Когда он же подъехал к магазину на собственной машине и попросил 100 портретов одного и второго, продавец не выдержал и спрашивает: «Слушайте, зачем вам столько портретов? И как вы на машину заработали? Еще недавно у вас и одежды нормальной не было». «А я открыл за городом тир».

Шутка не показалась особенно смешной, но я на всякий случай выдал улыбку.

– До встречи, Бончик, до встречи! – вскричал Собепанек и молодцеватым широким шагом вышел за порог.

До чего странный тип! Не только речь, но и манера держаться его были необычными. Я поймал себя на мысли, что за время беседы он ни разу не вытащил рук из карманов ветровки – стоял все время, ощетинившись локтями.

Снова зазвонил телефон.

– Хало? Жинжер папи? – спросил взволнованный женский голос.

В этот раз слышно было хорошо, но я все равно ничего не понимал – язык был незнакомым. Кажется, немецкий. Я пытался ответить по-английски, но два языка разбивались друг о друга. Наконец, мой собеседник сменился, и я услышал приятный нагорский. Девушка сообщила, что они с подругой заблудились в лесу по дороге к хостелу и просили выйти их встретить. Я поискал фонарь, набросил на плечи плащ с капюшоном и вышел в темноту. Голос показался знакомым. Да так, что сердце заколотило в груди. Неужели…

Освещая путь лучом света, я добрался до съезда с трассы. Девушки наверняка свернули в самом начале пути на тропинку, которая вела к предгорным холмам. Так и оказалось: среди стволов деревьев метались лучи света, а две фигуры в накидках оглашали лес звонким хохотом.

– Наш ратовник! – вскричала радостно одна из девушек, когда я подошел к ним ближе и помахал рукой.

Вот опять! Невозможно, чтобы это было она. Что ей в хостеле делать? Я подошел ближе к девушке, но лицо ее было скрыто под капюшоном.

– Дарья, это ты? – спросил прямо.

Девушка задумалась и, в свою очередь, стала внимательно смотреть на меня. Прикусила нижнюю губу. В темноте совсем не было видна лица. Так все-таки она или нет? Она, наконец, ответила:

– Возможно, и Дарья. Нагора, знаете, небольшой край.

Вдруг она схватила меня за рукав и прошептала с напряжением в голосе:

– За нами кто-то шел. Будто большой зверь. Кусты трещали. Вон там.

И показала рукой в сторону качающихся сосен. Я подошел и посветил фонариком: ничего, кроме шишек и поломанных сучьев. Слышались слабые шорохи, но это был ветер. Точно ветер. Мне захотелось побыстрее вернуться в хостел. Пока шли обратно, девчонки без умолку болтали на немецком. Возле терассы стало светлее, и я заметил, что под куртками у них белые одежды, а в руках – намитки белого цвета. У входа девушки перемигнулись, и немка исчезла внутри. Другая развернулась в мою сторону и спросила:

– Все-таки не забыл меня, Андрей?

Ну что за игра? Она прошла мимо меня по терассе и посмотрела в сторону гор: туда, где в обрамлении скалистых вершин ярко светила луна.

– Красиво здесь, не думаешь? Как на Лодовом гребне той ночью.

Она стянула с головы накидку, и на плечи волнами упали длинные каштановые волосы. Оглянулась, посмотрела на меня большими темными глазами. Она была еще красивее, чем прежде. Или ее облик настолько стерся из моей памяти.

– Дарья это ты, бу-бу-бу, – передразнила меня, – Фу, грубо как!

– Что ты здесь делаешь?

– Да ничего, – пожала тонкими плечами, – Ты прав, мне пора. Что это я такая сентиментальная.

Пролетела мимо меня к двери. Я метнулся, загородив проход.

– Ну что теперь? – спросила.

– Почему ты так ведешь себя?

После этих слов она разозлилась. Щечки покраснели, глаза мило нахмурились. Но длилось это недолго. Вскоре ее лицо успокоилось, и она сказала ровным голосом:

– Андрей, нам уже не восемнадцать. И даже не двенадцать. Я в такое не играю.

– Я хочу сказать… Можно было улыбнуться или просто «Привет, Андрей».

– Ту-ту-ту! – затараторила она. Это был ее обычный способ прервать собеседника. Выходило очаровательно, – То есть, это я виновата, что ты такой грубый, унылый, чванливый…

Настала моя очередь перебивать:

– Тогда, может, начнем сначала?

– Думаешь стоит?

– Здравствуй, Дарья.

– Добрый вечер. Или привет, как пожелаешь.

Настало долгое молчание. Шуршали подошвы наших ботинок, переминавшие гравий, а позади меня, за дверью, слышались голоса гостей. Она прервала неудобную тишину.

– Не хочу показаться грубой, но меня ждет подруга.

– Ну подожди, подожди, я собираюсь с мыслями, – сказал я. Только мыслей не было вообще.

– А, то есть, тебе не хватило шести лет?

– Ты cчитала?

– Просто учила математику в школе.

– Не надо так, прошу.

– Прошу? Что ты себе думаешь? Что будет как раньше? Я тебя разочарую: не будет.

– Я просто хотел поговорить.

– Хорошо, давай поговорим. У меня как раз интересная тема. Давай поговорим о том, как ты убежал.

– Хм, это, как бы сказать, не совсем верный выбор слов.

Она, конечно, не обратила внимания.

– Ты убежал, – продолжала громче, – И никто понятия не имел, куда ты пропал! Ни я, ни твоя бабушка! Никто из родных! После того, что случилось со Збигневом, мы думали, что они и с тобой расправились.

– А что случилось со Збигневом? И кто такие «они»? Тебе ведь не известно…

– Ты знаешь, о ком речь! Да неважно… я хочу сказать: ты пропадаешь, ты не звонишь, тебя нет в фейсбуке. Ты как будто перестал существовать для нас.

Я пожал плечами и заметил:

– У нас популярнее "Вконтакте".

– Это не очень остроумно. То есть, совсем.

Говорить сейчас что-либо с моей стороны было бесполезно. Она продолжала – слишком долго держала слова запертыми внутри.

– Ты спрашиваешь, что я здесь делаю? У меня к тебе тот же вопрос. Ты опоздал, Андрей. Не знаю, чем важным ты занимался, но время давно упущено. Нагора стала другой. Я стала другой.

– Это я заметил… – специально растягивая слова, произнес я. Мне нужна была передышка от ее артиллерии слов, чтобы собраться с ответом, – Бабушка Веслава скончалась. Мы с семьей приехали на похороны. Ты ведь знаешь, да? И потом нам озвучили наказ…

Она грустно вздохнула.

– Конечно, знаю. Приехала из Германии для этого. Хотела быть вовремя, но пробки на границе были.

Из Германии? Я хотел спросить вслух, но решил лучше не трогать эту тему. Естественно, Дарья прочитала вопрос у меня на лице.

– Да, я учусь в Германии. Специально для того, кто хочет «просто поговорить», однако совсем ничего не знает о моей жизни. Но стой. Что за наказ такой оставила Веслава?

Я вкратце пересказал ей слова нотариуса. Список, правда, не перечислял.

– Две недели? – со скепсисом переспросила она. – И ты думаешь, тебе удастся всех собрать. Сколько, восемь человек?

– Конечно, почему нет? Мама и брат уже здесь. Что смешного? – осадил ее, заметив улыбку на лице.

– Ладно, раз спросил. Андрей, ты привык давать обещания, которые не можешь выполнить. Ты или обманщик или болван. И я не знаю, что хуже. Вот, например, знает ли твоя мама…

– АРРРРРРРРРР-рррааа-ррррр!!!!!!

Из темноты на нас вдруг выскочило огромное существо. Дарья от испуга прижалась ко мне. Я схватил было метлу, что стояла поблизости, но когда зверь подошел ближе, я не смог сдержать смеха. На меня смотрела большая драконья голова, смастеренная из подручных предметов. Из-под кудлатого воротника выглядывали детские ноги. Туловище монстра с животом-бочкой и массивным хвостом держалось на другой паре ног.

– Так вот кто вас преследовал в лесу, – сказал я Дарье.

Она глянула на игрушечного монстра и прыснула от смеха. Затем вспомнила, что все еще держится за меня и быстро отпрянула. Спросила возмущенно:

– Чего руки распускаешь, а?

Тут из леса появился новый персонаж. Это был мальчик лет десяти одетый в игрушечные доспехи с изображением солнца на груди. В руке он держал картонный меч.

– Не бойтесь! – вскричал он тонким голосом и замахнулся на дракона. – На!

Чудовище взялось карикатурным криком, туловище, отделенное от тела, заметалось в агонии. Мальчик, что нес на себе голову дракона, потерял ориентацию в пространстве и, споткнувшись о ступеньку, распластался у порога.

– Я забил тебя, бестия! Уж нема драка! – вскричал маленький рыцарь и поднял руки в победоносном жесте.

Тем временем мальчишки вылезли из костюма дракона, показали пальцами в небо и взволнованно заголосили:

– Подивись! Сонце згасло! Сонце згасло!

– Як то? – удивился рыцарь, – Что сталось?

В руках одного из ребят оказалась сияющая позолоченная корона из пластика. Он протянул ее рыцарю, умоляя:

– Охрони нас, брат. Охрони сонце.

Мальчик схватился за подбородок, всеми силами изображая задумчивость. Наконец, тяжелое решение было принято, и он взмахнул рукой:

– Быть так. Будэ сонцем.

Корона оказалась на голове, а пацаны стали кружить возле него, напевая: "Брат-сонце, согревай, брат-сонце, согревай". Тогда мальчик сбросил корону с головы и водрузил на макушку огромный черный гребень.

– Дюжо жарко, брат, дюжо жарко, – взмолились ребята, – Не пали так, не пали.

Но парень лишь молчал. Руки он сложил на груди и с деланным презрением глядел на них. Один мальчик схватил другого за руку и вскричал:

– Подивись, что сталось с братом-сонце! Стался чорны!

– Стался, стался! – подтвердил другой. Без особенного, впрочем, энтузиазма. Наверно, уже конфет ждал.

Мальчишки схватились на мечах. Страшно переигрывали, но было забавно. В этот момент на двор вышла моя мама. По привычке закурила «Данхилл». Завидев играющих мальчишек, спросила взволнованно:

– Ой, а они не покалечатся?

– Да ну, это коледа просто. Вкусняшек хотят. А подарки от Бориса еще остались? – поинтересовался я.

– Конечно! Мы даже не трогали их, – ответила мама. Потом спросила, кивнув на ребят, – А это что за сюжет?

Мальчишки как раз закончили представление и выстроились возле нас. Перевернули драконью голову, поднесли к нам и бухнули возле ног – импровизированный мешок. Дарья похлопала в ладоши и достала из рюкзака конфетки в блестящей обертке.

– Мар-ци-панки! – вскричала она так радостно, будто угощали ее.

Дети тут же принялись уминать угощение.

– Они показывали сказку о трех братьях, – ответил я маме. – Видишь того, с черной короной на голове? Это брат по имени «Чорно сонце», главный злодей.

– Не злодей он, – вступила Дарья, – В этой сказке не такое все черно-белое.

– А о чем там вообще? – запытала мама.

– Мне бабушка в детстве рассказывала эту сказку, – начал я, – Значит, давно-давно на жителей Нагоры стал нападать дракон…

– Ту-ту-ту! – перебила Дарья, – С самого начала не так!

– Ну хорошо, может, ты расскажешь? Не все можно вспомнить после шести лет.

И Дарья начала рассказывать.

– Видели гору с тремя пиками, когда въезжали со стороны Польши? Ее издалека должно быть видно. На картах название пишут «Триглав», но в Нагоре мы все называем эту вершину «Три брата». Это самая высокая точка страны с высотой в 2865 метров.

Испокон веков на этой горе жил дракон. И был он такой древний, что не осталось никого, кто бы помнил, как дракон появился и откуда прилетел. Никаких записей и источников о его происхождении тоже не было. Однако страшного зверя не боялись. Напротив, он был хранителем Нагоры: чужие войска не осмеливались даже приближаться к границе, зная об огнедышащем чудовище на другой стороне. Словом, вреда от него не было, а только большая польза.

Но вот однажды дракон повадился красть сокровища из близлежащих королевств. Хранил он их в своей пещере, и скоро накопил такое богатство, что по всей Нагоре стали разноситься слухи об огромных залежах драгоценных камной и золотых изделий. Разговоры эти вышли за пределы края, и в Нагоре все чаще стали объявляться бродячие банды разбойников. Для жителей это была беда – бандиты нападали на крестьянские дома и грабили гостиницы. Тогда наместник Нагоры бросил клич и созвал к себе всех богатырей края. Молвил: «Долгое время дракон служил нам защитой. А сейчас мы все терпим по его вине огромные беды. Кто из вас храбрецов вызовется сразить зверя?» Никто не осмелился выступить, кроме трех братьев. Они служили в армии наместника еще с юного возраста и не боялись никаких врагов.

К их удивлению, дракон вовсе не стал биться с братьями. Они сразили чудище и удивились тому, как легко им это далось. Но только зверь испустил дух, как на горе раздался страшный плач: «Что же вы натворили, глупцы!». А вдобавок к тому небо потемнело, и на братьев упало одеяло мрака. Перед ними явился дух-покровитель Нагоры и и рассказал, что дракон поддерживал свет солнца своим огнем, и без него оно погасло.

«Как же быть? Как вернуть свет?» – спросили братья. «Один из вас теперь должен зажигать днем на горе большие костры. Того я нареку Братом-сонце», – молвил дух, – «Другой из вас обязан розжигать костры ночью, чтобы светил месяц. Того я нареку Братом-месяц». Разделили братья обязанности, и только розжег Брат-сонце костер, как сразу воссияло солнце. И как розжег Брат-месяц костер, то засветил ясно месяц. Только третьему брату не досталось роли, и пошел он скитаться по миру. Много стран обошел и много всего повидал, а в бою наловчился еще лучше. Однажды приснился ему тревожный сон: будто Брат-месяц зовет его на помощь, а сам лежит погибает в огненном пламени. И так сильно взволновал его сон этот, что третий брат тут же отправился обратно домой.

В Нагоре ему открылось страшное зрелище. Стояла страшная жара: посевы не всходили от засухи, а в колодцах не осталось воды. Люди задыхались на улицах и падали замертво от перегрева. Пошел брат на гору разузнать, отчего такие беды творятся. Тяжело ему было подниматься в такое пекло, он укрылся в пещерке и задремал, дожидаясь ночи. Пришел к нему во сне Брат-месяц и молвил: «Погубил меня Брат-сонце. День за днем разжигал костры, другой больше первого. Скоро огонь поглотил его целиком, и стал он черным пеплом. Нет в нем больше человека, только пламя хочет показать свою власть и силу. Сгорел я заживо в его огне, а теперь и край наш гибнет. Брат, молю тебя, срази Чорно сонце». Проснулся брат и во тьме ночи продолжил свое восхождение.

Поднялся на вершину к утру следующего дня и смотрит – Брат-сонце только распалил новый костер и стоит прямо среди пламени, а тело его обуглено до черноты. Увидал Брат-сонце третьего брата и вскричал с гордостью: «Смотри же, как ярко я свечу, брат!» А тот ему в ответ: «Остановись! Люди гибнут внизу». Но Брату-сонце не было дела до тех, кто внизу, только все сильнее и сильнее разгоралось его пламя. Тогда третий брат достал меч из ножен и объявил: «Я думал, что встречу Брата-сонце на вершине, а меня ждет только Чорно сонце, злое и жестокое!» И два брата схватились в битве, которая длилась три дня и три ночи. Страшно обгорел третий брат, не мог уж ни оружия держать, ни дышать, но в конце одолел Чорно сонце. Только не смог он убить брата своего, хоть и не было в нем больше ничего человеческого. Заключил его в пещере под горой, где дракон хранил сокровища. А чтобы Чорно сонце не сбежал, стал сторожить его каждый день. Однако была у него теперь и забота разжигать костры днем и ночью вместо павших братьев. Оттого солнце в Нагоре перестало давать много тепла, потому что отвечает за то теперь один человек. И для того жители края в канун Пасхи всегда ему помогают.

После этих слов Дарья показала в небо. Над верхушками деревьев среди звезд виднелись тонкие струи дыма. Вдали, в темноте горы, один за другим загорались маленькие огоньки.

– Все это метафорично, конечно, – продолжила девушка, – Солнце в Нагоре греет слабо из-за гористого ландшафта. Потому весна и лето у нас всегда холодные. Но каждый год в начале апреля мы надеемся на теплый сезон. А я надеюсь, что не утомила вас этой историей.

– Нет-нет, – уверила ее мама и вдруг заметила, – А ты здорово говоришь по-русски. Из России тоже?

Дарья покачала головой.

– Мой дедушка был из Украины, а бабушка из Кресов. Они переехали в Нагору, когда началась война в 39-м. А потом папа встретил в Сербии мою маму, и вот. С детства слышала в доме почти все славянские языки.

– Ты все еще с родителями в Бойкове? – спросил я. Как бы невзначай.

– Нет, родители уехали, – ответила она и задумчиво опустила голову. Затем достала из рюкзачка визитку и дала маме. Пояснила: – У меня свой магазин сувениров и ручных работ в столице. Буду рада вас видеть.

– Благодарю. У нас сейчас как раз будет много свободного времени.

Дарья пожелала нам спокойной ночи и исчезла в хостеле. Мама сразу передала мне визитку от Дарьи.

– Она тебе ее дала, – заметил я.

– Бери уже. Мне пока хватит здешней природы.

Я колебался. Неожиданная встреча с девушкой выбила меня из равновесия. Слишком много всего нахлынуло. Разговор наш явно не задался, и мне хотелось встретиться с Дарьей еще раз. Однако наиважнейшее сейчас – выполнение наказа. Я взял визитку и положил ее в бумажник. Потом, когда будет время.

– А ты почему не спишь? Говорила, что с ног валишься. Или тебе комната не понравилась?

– Нет, комната замечательная. С теплой и лаской, как сказал Дима, – сказала она, – Но мне не спалось. Я лежала в кровати и читала дневник предка моего дедушки, Александра.

– И как, нашла что-то про статуэтку?

– Ничегошеньки, – мама разочарованно покачала головой. – Он все время обращается к некой Анне. Словно этот дневник – неотправленные письма. И получатель – очень близкий родственник.

– Возможно, у него была сестра.

– Я тоже так думаю. Нужно позвонить на кафедру, чтобы они проверили родословную еще раз. Ну ладно, спокойной, Андрей.

Она быстро докурила и вернулась в хостел. Я почувствовал сильную усталость – прошедший день оказался невероятно богатым на события. Я решил еще немного поболтать с Лори, прежде чем отправляться на боковую. Девушка сидела на стуле со скучающим видом. Она сложила локти на стойке так, что над ними возвышалась только копна рыжих волос. При моем появлении из укрытия сразу вынырнули пытливые круглые окуляры.

– Хау из ит гоуин, Лори? – усмешливо спросил я.

– А, ну знаешь, пытаюсь найти способ устать сегодня, – ответила она. – Хау ар ю? Кстати – спасибо, что был на ресепшене вместо меня!

– Ноу проблем. А кто такой Собепанек? Я сделал ему чекаут.

– А? Мистер Собепанек сделал чекаут? – Лори бросилась проверять компьютер.

– Чего это он мистер?

– Как? Ты не знаешь, кто это? – ахнула она с располагающим простодушием. – О да, сорри, ты приехал сегодня. Мистер Собепанек это директор компании Sun & Son.

Название я слышал раньше – точно такое было у фирмы в документах, что показывал юрист.

– Я так думала, – кивнула она, подтверждая для себя что-то, – У него был бизнес-митинг в хостеле.

Ну вот, приезжаешь из Москвы, а тебе снова – о бизнесе и митингах рассказывают. Мне захотелось настроить радио Лори на другую волну.

– Чизкейк тайм! – вскричал я, зная, что девушка будет не в силах отказать.

Но Лори только понурилась.

– Чизкейк нет больше, – вздохнула она, – Метка нет больше.

Я попытался вспомнить: когда мы с мамой ехали по дороге в вечерней темноте, стояла ли там цукерня? Мне казалось, что да – белый фасад, огромный претцель на витрине. Все по-прежнему.

– Я хочу творожный пирог с вишней, – взбунтовался я.

Как? Почему? За что жизнь была так несправедлива со мной? После слов девушки я обратил внимание на тишину и пустоту в домике. Никаких вечерних посиделок в общей зоне с диванами, никаких веселых бесед. Только гнетущая тишина. Ее разогнал приятный голос Лори:

– Боунчик.

– Слушай, давай я тебя научу нормально произносить…

– О, сорри. Просто я вспомнила, что день назад в хостеле жил гость с такой фамилией. Ты знаешь Каролин Боунчик?

– Да, так зовут мою тетю. Она сказала, куда пошла?

Лори задумалась и посмотрела на карту народного парка у себя за спиной. Ткнула пальцем в Ванду. Известная у паломников вершина Нагоры.

– Она ушла вчера утром. У нее был тент, и она сказала, что будет там три дня.

Странно. Люди шли с ночевкой на Ванду только во время Радоницы – поминать усопших. Каролина, видимо, что-то напутала. Кроме того, я не помнил, чтобы она вообще когда-нибудь ходила в церковь.

– Ты тоже пойдешь на гору? – спросила Лори.

Идея была хорошей: я смогу передать тете слова наказа, а она, в свою очередь, передаст их Марцелю. На все уйдет один день времени.

– Если пойдешь, хочу попросить тебя что-то сделать, – продолжала девушка.

Глаза ее выражали полное отчаяние. Это была почти мольба умирающего. Чего же она хотела так сильно, что все ее существо не могло жить без этой вещи?

– Принеси. Мне. Чизкейк. Пожалуйста.

Как я мог сказать «нет»?


***

Я пошел в горы рано с утра, когда брат с мамой еще спали. По земле стелился холодный туман, и я изрядно продрог. В горах было бы еще холоднее, а наверно до сих пор лежал снег. У входа в народный парк находился пункт информации, который одновременно служил как прокат снаряжения. Я зашел внутрь – взять теплую одежду и хорошие треккинговые ботинки. Внутри, пока ждал в очереди, разговорился с одним из туристов. Парень в ушанке с изображением Ленина на тулье оказался из России. Был разочарован, что Триглав сегодня закрыт для посещения.

– Говорят, что дальше Злотой долины нельзя, – проговорил. И добавил досадливо, – А я специально на Слезу Марии ехал. Отпуск взял.

Будь эти новости правдой, то и для меня путь был заказан. Я взял с прилавка карманную карту, развернул и пробежал взглядом по шляхам. Все верно. Единственный путь в сторону Ванды от этого входа в парк бежал синим шляхом через всю Злоту долину до самого схрониска «Млынек». Оттуда требовалось повернуть у развилки на желтый путь и идти через Лодовый гребень.

Когда настала моя очередь брать инвентарь, я уточнил у сотрудника, можно ли попасть на Ванду сегодня. Он почесал макушку и оглянулся в сторону напарника.

– Вступ на Ванду заказан чи не? – громко спросил.

Товарищ слабо кивнул. Он заполнял какие-то бумаги и всем видом показывал, что не может отвлекаться.

– Нельзя, – с акцентом ответил мне по-русски, хотя я и так прекрасно все понял.

Я спросил по-нагорски, в чем причина запрета. Однако мужчина только отвечал одной фразой на русском: «Нельзя». Наверно, услышал, как я разговаривал с туристом по-русски, вот и решил удавать грека. Я понял, что ничего добиться от него не удастся и попросил на прокат теплый пуховик и горные ботинки.

В начале тропы ждал знакомый запах: смесь конского навоза и свалявшегося мокрого сена. На большой площадке, вымощенной брусчаткой, стояли вместительные повозки с четверкой лошадей в упряжи. Ряженые в народные костюмы кучеры – на голове полукруглый капелюш с гусиным пером, а на теле поверх белой рубахи накидка из шерсти – хохотали и курили, ежась от холода. Ждали, пока народ соберется. Экскурсоводы уже зазывали на «исторический тур по знаменитейшему пути Нагоры».

Через всю долину проходила каменистая дорога. На информационном щите было написано, что брусчатку положили поляки еще в XVII веке, когда везли в горы сокровища. Будучи ребенком, я рисовал в воображении брички, откуда из окон на камни сыплются бриллианты, и выносливых лошадей, тянущих огромные мешки с золотом под уклон. Всякий раз на этом шляхе я несколько раз припадал к камням в надежде отыскать ну хоть осколочек драгоценного камня. Дарья однажды застала меня за этим занятием. В то время она работала в парке экскурсоводом. Узнав, что я делаю, она деликатно рассмеялась. «Это уловка для туристов» – поведала мне заговорщическим шепотом, – «На самом деле, никто не знает, где шли поляки. А брусчатку в советское время положили».

– Злота долина, экскурсия! – кричала по-русски дородная женщина возле одной из повозок. Она припрыгивала в попытках согреться, длинная коса взлетала и падала золотой рыбкой.

Поездка на упряжи стоила немалых денег, и я обычно ходил до «Млынка» пешком. Когда Дарья стала здесь работать, я прошмыгивал на борт во время ее экскурсий. Ей нравилось видеть меня в качестве слушателя. А после мы брали в схрониске леденцы и шли на Лодовый гребень.

В тот день я тоже решил прокатиться по-шляхетски. Мимо простучали колеса русской экскурсии. Златовласая гид показывала на горы и увлеченно что-то рассказывала. Вся группа обернулась к предмету интереса. Нельзя было упускать момент! Я схватился сзади за край воза и, опираясь по сходам, запрыгнул внутрь крытой повозки. Рассказ женщины так захватил туристов, что на мое появление никто не обратил внимания.

– Только вообразите! – взахлеб говорила она, – Семнадцатый век! Вся Европа – поле баталий для великих империй. Россия и Швеция начинают заявлять о себе на севере. Речь Посполитая ослаблена восстаниями на украинской территории. Литовская часть Унии недовольна пассивностью польской короны и втайне заключает договор со шведами. С этого момента Польско-Литовское княжество обречено – богатые шляхтичи заняты междоусобицами, а король Ян Второй Казимир не в силах объединить государство и втайне симпатизирует абсолютистской Австрии. Такая политическая ситуация привела к событиям Кровавого потопа – жестокому вторжению северных захватчиков на польские земли. Тогда, в 1655 году, только один человек предвидел страшную угрозу и позаботился о сохранности своего наследства. Знаменитый полководец и представитель богатейшего польского рода шляхты Потоцких – Станислав Потоцкий – незадолго до начала войны приказал своим слугам вывезти все сокровища и ценные вещи из многочисленных усадеб. Армия шведов была огромной, и они уже захватили и разграбили Варшаву. Золотые монеты, серебряная утварь, предметы искусства, китайский фарфор – историки подсчитали, что из усадьб Потоцких было вывезено в общей сложности около 4 тысяч предметов. Куда они шли, спросите вы? А шли его слуги вот этим самым путем, которым мы сейчас с вами едем.

С сожалением должна сказать, что Нагора всегда была проходным двором для любой империи или государства. Армии здесь никогда не было, только местное ополчение, или милиция, как тут говорят, да наемники. Нагорцы – народ дикий и свободный, никогда не присягнет никакому королю. Отщепенцы и свободолюбцы всех мастей сбегали с разных краев света именно сюда. Каждый король ставил здесь своих наместников, так, на всякий случай. Вы наверняка уже видели наш край. Холмистый, укрытый с каждой стороны горами. Чуть земли, да и ту нужно удобрять. Какая армия здесь ни шла, всегда оставляла людей в покое – слишком трудно управлять регионом, который отрезан от мира горной цепью. Именно в этих горах Потоцкий и замыслил оставить свое богатство.

– Дивись, шляхта едет! – раздался крик со стороны шляха, закоторым последовал раскатистый хохот.

Я обратил внимание в сторону Долины. Пейзаж вокруг нас сделался суровее: заросли травы и лиственные леса остались у подножия. Лошади тащили повозку все выше и выше по мокрому снегу. Теперь нас окружали каменные развалины, переходившие у граней скал в осыпи. С обеих сторон поднимались отвесными стенами высокие горы, с ледяными воротниками у вершин. Впереди решительно ничего не было видно из-за плотного тумана. Солнце бросало редкие лучи в пенистое небо, а они проглядывали сквозь дымку пятнами бежевого цвета. По левую от нас сторону сквозь тонкий панцирь льда прорывался полноводный ручей. Внутри нашего воза сделалось ощутимо холоднее, и все туристы укутались в пледы. Гид, тем временем, продолжала:

– Сейчас у нас все в долларах измеряется, верно? Так вот, коллекция, которую вывез из своих владений Потоцкий в современных деньгах оценивается на 10 миллионов долларов. Вообразите себе. Сокровища полководца остались спрятанными в нагорских перевалах на долгие столетия. Война со шведами затянулась, а с Востока наступали венгры во главе с трансильванским князем Дьёрдем Ракоци. Остаток жизни полководец знатного рода провел в боях и умер в 1667 году, до того как забрать то, что по праву принадлежало ему.

– Нашли-то сокровища? – спросил кто-то из группы. И добавил мечтательно, – Я тут представил десять мильонов…

– Ага! Хотели пойти поискать? – наигранно шутливым тоном гид. Потом серьезно, – Со смертью Потоцкого местонахождение коллекции было утрачено. После раздела Польши в конце XVIII века государство перестало существовать, и историки обнаружили информацию о схроне лишь в межвоенный период, в начале XX веке. Но отправиться на археологические поиски помешала Вторая мировая война. И только в советские годы государство взялось за исследование региона. Клад был найден и передан польскому правительству. Могу вас уверить, что в горах вы ничего не найдете.

– Бздура! – возразил мужчина, сидевший напротив меня. Огромные усы с бакенбардами скрывали половину лица, – То злодеи в 90-х все вывезли подчистую. Милиция с ними вконец вальчила в этих горах. Тогда не парк, а военная зона была. Здесь был, все видел – на том стою.

Молодая девушка, сидевшая рядом с ним, деликатно кашлянула и чуть толкнула мужчину в бок. Гид развела руками:

– Вы правы: бои здесь действительно происходили. Однако сокровищ к началу 90-х уже не было. Ополчение Нагоры сражалось с вооруженными националистами, которые организовали временное убежище в горах.

Мужчина хотел было сказать что-то в ответ, но девушка на этот раз ощутимо толкнула его в бок. Он крякнул и резко махнул рукой. Гид обернулась, чтобы сориентироваться в местности.

– Мы уже подъезжаем к схрониску «Млынек». Обязательно обратите внимание на этот памятник архитектуры XIV века. А наша экскурсия закончена. С сожалением вынуждена предупредить вас, что вход на Лодовый гребень сегодня воспрещен. Вы можете вернуться ко входу в парк пешком или снова нанять нашу комфортную повозку.

– А чего закрыт-то?

Спрашивал парень в ушанке с Лениным, которого я встретил в пункте проката. Наверно, еще надеялся «Слезу Марии» посмотреть.

– Да опять какие-то террористы или националисти, – ответил кто-то за проводника, – Мне всю машину обыскали на границе, самого до нитки раздели. Значит дело серьезное. Не советую никуда соваться.

Когда возница остановил лошадей, гид поблагодарила нас за внимание и группа потихоньку высыпалась из повозки. Дул сильный ветер, бросая в лицо хлопья талого снега. Каменный пьедестал в этом месте служил обзорной площадкой всего горного массива парка. Сейчас в туманной мгле едва заметно выделялись лишь пики Триглава. Ванды вовсе не было видно.

Вход на желтый шлях был перетянут лентой, по всей длине которой повторялась надпись: «УВАГА ВСТУП ЗАКАЗАН». Возле самой тропы рядом стоял большой военный тент. При моем появлении из палатки показались два здоровенных парня в армейских фуражках, одетые в длинные черные бушлаты. Милиция. Просканировали меня и закурили папиросы, словно за тем и вышли. Детина бросил дружелюбно:

– Выбачь, але там лавины. Потому не можно.

Лавины, ну да. Все-таки угроза от «банды» была серьезной, раз закрыли целый регион парка. Становилось зябко, да и внутрь воротника уже нападало. Я зашел в «Млынек» погреться. Заказал чашку кофе и подсел к кому-то за длинный дубовый стол. Схрониско для туристов переделали из водной мельницы. Стекавший с гор ручей крутил огромное колесо и приводил в действие жернова. Как и в случае с выложенной камнями дорогой, это была только реконструкция. Оригинальное здание разнес в щепки шальной снаряд в годы Второй мировой. Я раздумывал, как быть дальше, но в голову ничего не шло. Я достал бумажник и стал считать монеты. Тут рядом на стол упала ушанка, а потом на скамью опустился турист из проката.

– Красивая фотография, – произнес он и кивнул на бумажник.

Он заметил полароидный снимок – единственное фото, которое я увез в Москву из Нагоры. На большом бетонном блоке, на фоне редких деревьев вдалеке, сидели двое подростков. Они смотрели в разные стороны, прижавшись друг к другу спинами. Ладони упирались в каменную поверхность, а их вытянутые руки перекрещивались в форме буквы X. Девушкой с длинными волосами была Дарья. Она сидела в легкой просторной рубашке, один из краев причудливо подхватил ветер. Вполоборота повернув голову, она с улыбкой смотрела поверх камеры. Рядом сидел я, в грязноватых кроссовках и сером свитере. Закрыл глаза, будто спал. У нас с Дарьей было несколько совместных снимков, но этот я всегда находил особенным. Девушка на этом фото выглядела такой счастливой. Чистые, искренние эмоции читались на ее лице. Всякий раз, когда мне было паршиво, я смотрел на эту фотографию, на улыбку Дарьи. И неизменно улыбался в ответ.

– Прости, если не в свое дело лезу, – спохватился незнакомец. Добавил, с почти детской радостью, – Я-то проход нашел.

Он развернул карманную карту и показал на синий шлях. Дорога обрывалась у изображения мельницы, где мы сейчас находились. Его палец последовал дальше по еле заметной пунктирной линии, которая шла вдоль Котлины-под-гребнем – широкого ущелья между Лодовым гребнем и остальными Карпатами. В конце шлях встречался с красной линией – на Триглав, у подножия которого и лежало озеро. Я спросил, почему он решил выбрать такой долгий и извилистый путь. Ведь на «Слезу» можно было попасть со стороны Купав. Прямого пути, там, правда не было – нужно было бы карабкаться кошками по скалам. Только все равно это было бы быстрее.

– У меня на то… ностальгические причины, – улыбнувшись, ответил Ленин. Потом снова ткнул в карту, – Смотри, тут и на Ванду есть.

Действительно, путь отбивал на середине в сторону желтого шляха. Я мог попасть на вершину, сделав крюк вдоль Котлины. Об этом пути я знал и раньше, но никогда на него не совался. На дне Котлины с наводящей печаль периодичностью находили мертвые тела. Узкий спуск в ущелье был предназначен только для работников парка и скалолазов с подходящим снаряжением. Идти было рискованно и опасно, особенно в мокрую погоду. Но мы пошли. Я рассудил: если не встречусь с Каролиной сегодня, то вернусь в хостел и день пройдет впустую.

Спуск прятался в зарослях кустарника на краю обзорной площадки. Дорогу преградила предупредительная таблица с большими красными буквами: УВАГА! ШЛЯХ ТРУДНЫЙ И НЕБЕСПЕЧНЫЙ. БЕЗ ПРОВОДНИКА ВСТУП ЗАКАЗАН! Внизу был нарисован горный козел, уместивший все копыта на единственном камушке. Позади щита раскрывался обширный вид ущелья. Снег, на удачу, прекратился, и теперь хорошо просматривалась общая панорама гор. Гигантская расщелина, куда нам предстояло спуститься, глядела на нас хищным оскалом. На дне пропасти под ногами темнела впадина Котлины, а сбоку вдоль нее вздыбилась острыми ступенями каменная твердь. Путь наш состоял из бесчисленных складок в породе, которые уходили в самый низ.

Спуск оказался утомительным и напряженным. Тело мое было не в форме, и я быстро выбился из сил. Из-за усталости было легко совершить ошибку: подвернуть ступню и соскользнуть на мокром камне. Мы двигались медленно и часто отдыхали. На крутых спусках хватались за стальные цепи, прибитые к склонам. Я пожалел, что не взял в прокате перчатки: холодный металл кусал ладони. «Ленину» все трудности были нипочем – он уверенно карабкался впереди, и всем видом показывал, что узкий крутой спуск для него – разминка.

На середине тропы сделали привал, укрывшись от ветра за щербатым склоном. Мой спутник разговорился:

– Был тут во времена Союза. Из Польши тюки возили. Умыкнул от группы на денек – горы посмотреть. Остался на неделю. Тоже зима была. А я без ничего приехал – ни куртки, ни сапог. А что: взял в прокате да пошел. Везде обошел. Дурак, что совсем не остался. В Нагоре тебя никто не найдет. Такой край.

– «Слеза» вам, значит, понравилась.

– Да не то, что понравилась… Молодой был, дурак, – он задумался. – Ну слушай. На Триглав зашел, одолел высоту значит. Две шестьсот или семьсот, сколько там? Не суть. Как сойти, не знаю. Вокруг снег, тропы замело. Назад нельзя – ветер такой, что снесет. В горах-то я хотел остаться, но только живым. Смотрю – подветреный склон гладкий. И до самого озера стелется. Лавины там точно ходили, гладко выскребли. Недолго думал: на рюкзак верхом – и покатился.

– Что – к озеру?

– Ну! И докатился ведь! Боялся, что кочка там или что – и кирдык мне. Шею бы точно свернул.

Он хрипло рассмеялся и прихлебнул чаю из термоса. Передал кружку мне. История была вовсе невероятная. Выдумал, а может приукрасил. Никогда не слышал, чтобы кто-то спускался с горы на рюкзаке. Еще и с наивысшего пика.

– Ты ж местный, не? – спросил меня, – Подслушал, как ты по-ихнему «розмавляешь», хе-хе. Я к чему – меня солдаты на желтом развернули. Серьезно тут у них.

– Это не солдаты. Милиция. Ребята из деревни попросту.

– Чего сторожат-то, не в курсе?

– Говорят, лавины.

После моих слов Ленин поднялся, надел очки и внимательно осмотрел панораму гор вокруг нас. Сел обратно, покачал головой.

– Нет, лавин сегодня не будет.

– Это вы почему уверены? – спросил я, втайне радуясь, что он уверен.

– Здесь ветер гуляет. Лавины там, где тихо – где снег копится и проседает. Потом хрусть – и полетела глыба вниз. Всем на пути капут. А отсюда снег уносит.

Вероятно, он был прав. Меня, правда сказать, смущали снежные одеяла на хребтах Лодового гребня слева от нас. Нагревшийся снег на вершине вполне мог вызвать обвал. Впрочем, солнца не было с самого утра. Совсем наоборот – сейчас над вершинами скал сгустились кучевые облака. На кончик носа мне упала капля. Потом на ладони. Мы подождали несколько минут в надежде, что обойдется легким душем, но дождь лишь усилился. Накинули капюшоны и, спешно собравшись, продолжили спуск.

Травяной чай придал сил, да и в конце спуск уже был не таким опасным. Карабкаясь и сползая по раздробленным камням, мы быстро двигались вниз. Скалы все выше и выше нависали над нами угрожающими громадами. Спуск быстро обратился в рутину, и я мерно шел вниз по ступеням, пока не заслышал от Ленина:

– Земля!

Скалы умножили его крик: дробясь и распадаясь на фрагменты, он разнесся по всему ущелью. Пришла пора нам расставаться – мне требовалось свернуть к Котлине, а он двигался вдоль шляха прямой дорогой. Пожелав друг другу удачи, мы пошли своими путями.

Облака растворились, словно их и не было, и теперь, стиснутое зубами горных пиков, солнце ярко светило над головой. Стало так жарко, что я распахнул куртку. Проходя мимо Котлины, я поглядел вниз. Каменистая поверхность была выстлана расколотыми стволами деревьев, гнутыми сучьями и обрывками кустарников. Долго смотреть не хотелось: мало ли чего еще там увижу. Обратный путь на вершину Лодового гребня был маркирован белым цветом. Вновь предстояло карабкаться и подтягиваться на цепях. Я решил немного передохнуть и упал на камни. Вершина Ванды уже выглядывала из-за перевала. Полтора-два часа от силы – и на месте.

Моему отдыху мешало странное волнение. Я никак не мог сосредоточиться на созерцании гор, пока не понял причину: в окружающей обстановке было что-то не так. Слишком тихо? Нет, в долинах, закрытых от ветра, и правда нечему шуметь. Гладкая белая гора напротив – вот в чем дело. Словно искусственная просека. Я помнил, что хребет Лодового гребня всегда покрывали пихты и кустарник, а сейчас на голых скалах лежал только плотный слой снега. Выше, среди зубцов перевала, виднелась постройка. Ее здесь тоже раньше не было.

Откуда-то с вышины спустился оглушительный щелчок. А потом гора-великан ожила. Сначала это был звук – нарастающее в силе гудение, от которого затрепетало все ущелье. А потом я уловил взглядом движение на вершине: вдоль просеки вниз ползло огромное искрящее белым облако. Смесь комьев, шаров и затвердевших пластов льда грохотала, сметая все на своем пути. Не сдерживаемый препятствиями, поток стабильно набирал скорость и разрастался в размерах.

Я рванул в сторону белого шляха. Высматривать маркировку времени не было – я должен был забраться как можно выше, чтобы уйти с пути лавины. В два скачка одолел один высокий уступ, потом следующий. Боялся, что ботинки соскользнут с мокрого камня, но, на счастье, шипы цеплялись за малейшие выступы, а руки будто сами толкали меня наверх. Я неодооценивал свой инстинкт выживания. Гром потока звучал все отчетливее и уже закладывал уши. Нельзя было смотреть в сторону лавины, и я еще несколько раз подбросил свое тело вверх по камням. Уперся в тупик и тогда все-таки повернул голову к потоку. Взор закрыли искры от миллиона снежинок, которые щитом прикрывали смертоносную бурю. Еще мгновение – и ударная волна столкнула бы меня в пропасть.

Я подумал о том, чтобы прижаться к камням, но клочок скалы, на котором я находился, был слишком ненадежным укрытием. Наконец, я заметил цепь, свисавшую с верхнего склона. Дотянуться до нее я не мог: звенья висели слишком высоко. Оставалось прыгать. Узкая полоска камня под ногами не давала простора для разбега, а если бы я ошибся, полетел на дно Котлины. Впрочем, я бы и так полетел. Короче, я прыгнул.

Одновременно с тем моментом, как в ладони впился ледяной металл, меня накрыло снежным облаком. Поток с силой рванул тело в сторону, но я лишь крепче сжал цепь в руках. Лицо обожгло сеткой маленьких иголок, и я крепко зажмурился. Трепало, на удачу, недолго, а снежная масса, как я и рассчитывал, прошла ниже. Когда грохот стал утихать, я раскрыл глаза.

Долину полностью накрыл плотный белый туман, под покрывалом которого еще хрипели и трещали куски льда – вуууммм, хруууумм, красссс! Вдоль устья вслед за потоком неслись обломки ледяной доски, но основное представление было окончено. Я выдохнул с облегчением, уперся ботинками в скалу и стал подтягиваться на цепи. Суматошный подъем уже давал о себе знать: изможденное тело почти лишилось сил. Я бросил взгляд вверх, чтобы оценить, как далеко вершина склона. Именно в этот момент небо исчезло во тьме. Огромный булыжник сорвался со скалы и ударил меня в грудь, опустошив легкие. Цепь вырвалась из рук, а горы перевернулись вверх тормашками. Я повис в невесомости, всего на короткий миг, за которым последовал сокрушительный удар в спину. Затем в бок, а потом в другой, и еще, и еще. Вскоре, устав спотыкаться от одного болевого шока к другому, сознание покинуло меня.


***

Дорогой читатель, как ты можешь понять, читая эти строки, я все-таки не погиб бесславной смертью идиота. Выжил чудом, правда. Пришел в себя от того, что кто-то облизывал мне лицо. Я открыл глаза. Вокруг было темно, но в полумраке надо мной различался низкий деревянный потолок. Я лежал на жестком матрасе, накрытый одеялом из шерсти. Память не сохранила никаких фрагментов о том, как я здесь оказался. Зато c пробуждением пришла боль. По всему телу будто разгорались маленькие пожары. Я попробовал развернуться на бок, но в ребра словно вонзили раскаленные прутья. Спина отзывалась тупой, ноющей болью, а ног вовсе не чувствовалось. Я задумался, в каких местах у меня переломаны кости и смогу ли вообще ходить.

К щеке вновь приникло что-то теплое, шершавое и мокрое. Рядом с кроватью сидел большой пес. Хотя большой это слабо сказано – собак таких размеров я никогда в жизни не видел и поначалу испугался, что на меня глядит взрослый медведь. Пес потряс головой, раскидывая висячие уши, и поставил лапу на пенек, что стоял возле кровати. Массивная морда наклонилась, уткнув нос в термос. Он все знал без слов: мне и впрямь страшно хотелось пить. Перетерпев боль, я присел на матрасе и приложился к термосу. Отвар был горьким и неприятным на вкус. Мне сразу захотелось выплюнуть содержимое. Я сдержался, рухнул обратно в постель и через пару мгновений провалился в беспамятство.

Когда в очередной раз пробудился, было уже светло. Деревянный потолок над головой и пенек возле кровати. Я был в том же самом месте. Значит, не привиделось. Только пса не было. Тело все еще кусала боль, но она была тише, чем раньше, и мне удалось присесть на кровать. Каменная печка в углу, рядом друг на дружку аккуратно сложены поленья. На полках рядом – кухонные принадлежности: чайник, термос. Я встал с кровати: ноги, на счастье, оказались целы. Возле окна на стене была прикреплена карта национального парка. Официальных шляхов на ней отмечено не было, зато кто-то сделал множество пометок и нарисовал собственные тропы. В нескольких областях, в том числе на Лодовом гребне было выведено жирными буквами: ЛАВИНЫ. Вокруг карты непостижимыми узорами расположились стикеры разных цветов. На каждом от руки было что-то написано. «Купавы – Петр – овцы – май. Паленица – Ярослав – козы – май, другая половина». Под картой висел рисунок, выполненный по видимости детской рукой. На нем огромный лохматый пес стоял рядом с улыбающимся человечком в капелуше, который держал в руке палку. И подпись: «Лалу и Снежка! Дякуем за гостины».

Хозяина не было. И кого мне благодарить за спасение? Наружу вела дубовая дверь, будто вырезанная в стене. Я сделал несколько шагов туда-обратно, понял, что от слабости не свалюсь, и толкнул дверь наружу. Передо мной открылся вид просторной и широкой долины. Деревянная хижина стояла на невысоком склоне, рядом с хорошо протоптанным каменистым путем. В одну сторону дорога вела широким полотном на высокогорье, в другую сужалась к мягким очертаниям равнины. Я поискал взглядом знакомые высоты, чтобы понять, где нахожусь. Триглав быстро выдал себя острыми пиками за невысоким перевалом вдалеке. По положению солнца я определил, что гора лежит к юго-западу от меня. Это значило, что сейчас я находился ближе к Карпатской стороне парка, в самом конце синего шляха. Если продолжить путь на север, окажешься в Польше.

Рядом с хижиной под навесом стояли большие сани. Вот как я сюда попал. Несколько участков земли вокруг были огорожены простыми деревянными заборчиками. Сейчас внутри лежал только снег. Все указывало на то, что я был в домике бацы. В Нагоре так называли пастухов, которые жили в горах. Они пасли коз и овец, пригнанных с низин на период весны и лета.

Пес появился незаметно. Я почувствовал, как сзади меня кто-то обнюхивал и при том еще пофыркивал. В дневном свете животное казалось еще более громадным. Густая длинная шерсть была ослепительного белого цвета. Пес внимательно глядел на меня большими впалыми глазами, словно ожидая каких-то слов.

– Значит, ты тут господар, – я ему шутливо.

– Ага.

– И долго я здесь?

Он призадумался. Выпуклый лоб слегка наморщился.

– Вчера по полудню нашел тебя в Котлине. Ты спал целые сутки.

– Тогда мне нужно идти. До Ванды.

– Так иди. Могу угостить на дорогу. Осцепек будешь?

Есть, конечно, хотелось.

– Буду. Так это ты Лалу? Видел рисунок в хижине.

Из-за спины белого зверя вышел паренек лет десяти-двенадцати на вид. Он опирался на крепкую сучковатую палку высотой па макушку, а на шее у него висел армейский бинокль.

– У нас тут бывают славные гости, – сказал он, и на усыпанном веснушками лице появилась улыбка, – Да, Лалу – это я. Снежку ты уже знаешь.

Собака в ответ прошлась языком по лицу мальчика и завиляла хвостом. Лалу поманил меня за собой. Мы обошли хижину вокруг и оказались у массивной подвальной двери. Я засомневался, будут ли у паренька силы ее открыть. Лалу вцепился в ручку обеими руками и без видимых усилий отодвинул каменную глыбу. Хм, если уж он меня смог вытащить из Котлины, то это пустяки.

Мальчик включил фонарик. Подвал напоминал вырубленную в скале пещеру. Косой узкий проход исчезал в темноте. У стен стояли собранные вручную грубые деревянные стеллажи. На полках виднелось горное снаряжение: стропы и веревки для скалолазания, скальные крюки, парочка сигнальных ракет. Внизу грудой были сложены армейские рюкзаки и ботинки. Рюкзаки были огромными, и в голове невольно нарисовалась картина летящего на них верхом с горы «Ленина». А что, вполне возможно.

Лалу стянул покрывало с одного из стеллажей в дальнем углу, где в ряд расположились обернутые в бумагу сыры в форме небольших бочонков. Скоро мы уже сидели внутри хижины и уплетали лакомство из овечьего молока. Мне еще трудно было поверить, что здесь заправляет подросток, и я сказал:

– Значит, ты и баца, и ратовник. Как тебе разрешили работать в парке?

– Не спрашивал никого, – ответил он, пожав плечами, – Нашел здесь хижину. Пустая была, заброшена. Привел в порядок, обжился.

– Просто так?

– Просто так, – кивнул он, – Весной пасу коз и овец от господаров, а они мне сыр. И так тут себе живем.

– Здесь нет электричества, – заметил я, – Зимой, наверно, холодно.

– А зимой мы живем не тут. Спускаемся в долину, нанимаемся к господарам. Помогаем за жилье и еду. Правда, сейчас такого меньше. И выпаса стало меньше.

– Люди не хотят с собакой пускать ?

– Снежка безобидная, – с этими словами он ласково погладил пса по меховому воротнику. Собака ткнулась ему в ладонь мокрым носом. – Хозяйства в долине пропадают.

– Почему пропадают?

– Не знаю. Знаю, что пропадают.

Лалу поднялся и выглянул в окно.

– Скоро закат, – сказал он, – Если хочешь быть на Ванде сегодня, нужно скоро выходить.

Тогда я поблагодарил парня за гостеприимство и отправился в дорогу. Далеко не ушел, правда. Уже на спуске к долине ноги ослабли, а грудь и спину пронзила боль. Двигаться было невозможно. Я присел на камень и увидел позади Лалу. Он следовал за мной от хижины.

– Ты еще слабый. В горы не поднимешься сегодня, – сказал он, приблизившись.

– Но мне нужно встретить тетю. Я могу не успеть.

– Пани Каролину?

– Ты ее знаешь?!

– Я был с утра на горе. Видел ее. Сказала, что будет завтра спускаться.

Вот как. Это были неожиданно приятные новости. Впрочем, я все равно терял двое суток из отпущенных двух недель.

– Как ты хотел на гору? – спросил Лалу.

Это был хороший вопрос.

– Я бы вернулся в Котлину, белым шляхом на гребень, а оттуда желтым прямиком до Ванды.

– Ты не пройдешь на белый. Лавина загородила проход, там чистить надо.

– Я у тебя веревки видел…

Лалу не оценил шутку. Зато предложил альтернативу. Когда мы вернулись в его хижину, он показал на карту.

– Каждое утро я обхожу шляхи, – пояснил он, – Давай завтра пойдем от моего схрониска красным шляхом до Триглава. Подъем равномерный, много сил не потратишь. А оттуда переход на Ванду.

Говорил он уверенно и быстро – сразу видно, что знал горы, как свои пять пальцев. Я доверился ему, кивнул, и на том уговорились. Я остался еще на одну ночь в гостеприимной хижине. С наступлением сумерек Лалу запалил печь и сделал для меня еще немного отвара. Пить это все так же было невозможно, но я силой вливал в себя кружку за кружкой. Паренек вместе с собакой вышли на крыльцо. Вскоре я заслышал его песнь:

– Эх, долина моя, долинушка,

Ты долина моя широкая!

Я тебе пою, добра матушка,

Я тебе пою, волоокая.

Мне-то ночесь, доброму молодцу,

Спалось-то, спалось, много виделось,

Нехорош-то мне сон привиделся:

Привиделась мне та крута гора.

Будто я хожу по крутой горе,

Будто я гляжу на свою сторону.

«Сторона ль ты моя, сторонушка,

Незнакомая, незнакомая!

Я не сам-то я на тебя зашел,

Занесли меня ветры буйные,

Ветры буйные да холодные».

Эх, долина моя, долинушка,

Ты долина моя широкая,

Приняла меня, добра матушка,

Приняла меня, унесенного.

На следующее утро я чувствовал себя гораздо лучше, и, как только солнце показалось из-за гор, мы отправились в путь. Как и говорил Лалу, подъем оказался простым – без цепей и железных ступенек. Снежка брела вместе с нами. На обзорных местах она останавливалась и внимательно оглядывала горную панораму, втягивая носом воздух.

– Это она тебя в снегу нашла, – сказал Лалу, – Я бы сам не заметил. А Снежка почувствовала запах, выкопала, вытянула за ремень. Поток тебя внизу застал?

Я рассказал, как упал со скалы. Лалу присвистнул от удивления.

– Удача, что на снег упал. Если на камень – верная смерть.

– Не помню, чтобы там ходили лавины. Раньше вдоль Гребня росли деревья.

– Верно, – кивнул Лалу. – Но их вырубили.

– Почему?

– Поднимемся – покажу.

Наш путь лежал к Междупасу – долгому горному хребту, который широким перевалом соединял Триглав с Вандой. Высота его была чуть больше двух километров над уровнем моря, и оттуда вся Нагора оказывалась у тебя под ногами. Чем дольше мы шли, тем больше накренялась земля. Долина, оставшаяся позади, поменяла очертания, сжалась, но домик Лалу по-прежнему выделялся темным пятнышком на белоснежном фоне.

Наверху мальчик подвел меня к одной из обзорных точек и дал в руки бинокль. Я направил объектив в сторону вершины Гребня и навел резкость. В круглую перспективу попалась большая железная конструкция. Рядом с ней была пристроена широкая площадка, от которой вниз, в сторону Бойкова спускалась канатная дорога. Лыжная трасса?

– И давно строительство идет? – спросил я Лалу.

– С прошлого года. Летом порубили деревья на склонах.

Что здесь творилось? Я был готов к тому, что в Нагоре многое поменялось, но настолько… Откуда у горного хозяйства деньги на эти все постройки? Лыжная трасса, фуникулеры. Стоп, а как же…

– Злодеи. Ты видел злодеев в горах? – спросил я.

Лалу ответил непонимающим взглядом.

– Банда – я ухватился за слово, услышанное от Бориса. – Ты знаешь, что милиция никого не пускает на шляхи? Говорят, из гор опять выносят золото.

Лалу подумал, а затем покачал головой.

– Злодеев не видел.

Возможно, он все-таки не знал всего, что делается в горах. Отец рассказывал об огромном пещерном комплексе где-то поблизости Триглава. Именно там слуги Потоцкого в XVII веке оставили сокровища. И именно там в 90-х основалось «Чорно сонце». Батя был там всего один раз, во время «инициации». Рассказывал, что шел с проводником до Междупаса, а там его развернули, надели повязку на глаза и дальше вели за руку. Исполин Триглав безразлично взирал на нас белесыми пиками. Скалы вокруг него казались неприступными.

– Отсюда не видно, но на Три брата тоже канатная есть, – сказал Лалу.

– А туда зачем?

Он помотал головой.

– Мне то неведомо. Сначала построили на Триглав, но будто забросили. Потом построили на Гребень. Но я вижу, как ночью на Триглав кто-то ездит. Шумит фуникулер.

– А ты говорил милиции об этом?

– Казал. Но они отмахиваются. «Свои» говорят. Мне то неведомо. А в горах тихо и спокойно. Значит, правда свои.

Вот так раз! Если это не новая «банда», то кто? Да и странно, что террористы ездили бы совершать свои темные махинации на фуникулере. Сильно задуматься над этоим мне не дал Лалу – позвал на другую сторону перевала. Теперь он смотрел в сторону полотна Нагоры. Весь край с этого места представал перед взором как на ладони – от холмистой Подхалы на востоке до покрытых лесами Купав на западе. Как раз на Купавы показывал мальчик. Я припал к биноклю. Густые леса региона были уже не такими пышными, как я помнил. Вдоль прореженных участков вилось полотно автострады.

– Это тоже с прошлого года, – добавил Лалу.

– Да, вижу. Край развивается. Парк развивается. Больше туристов – больше денег. Глядишь, и тебя устроят официально.

– Не-не. Нам и так хорошо.

Снежка громко зевнула и стала перекатываться на камнях. Лалу кинулся чесать ей живот, собака игриво отбивалась лапами.

– И так тут себе живем! – сквозь смех прокричал Лалу.

Мы попрощались, и они пошли обратно к долине – взрослый не по годам парнишка и его добродушный спутник. Я задумался, кто из них больше по размерам. Наверно, все же одинаковы. Интересно, как он все-таки здесь оказался? И где родители его? Очень хорошо говорит по-русски, но раз общается с господарами в долине, то и нагорский знает.

До Ванды я добрался быстро. Небольшой крутой подъем – и вот я уже был на вершине. В тени скалы, скрытая от ветра, стояла палатка, а чуть в отдалении, под лучами солнца, виднелась человеческая фигура. Каролина сидела на каремате спиной ко мне, низко приклонив голову к земле. Я подумал, что она молится и осторожно обошел ее со стороны. В этот момент Каролина подняла голову и выпустила изо рта облако густого дыма. По воздуху разнесся характерный запах. Увидев меня, она вздрогнула и поднялась. На камнях под ней обнаружились объемный бонг и зажигалка.

– Андрей, это ты? – спросила хрипловатым голосом.

– Витам, Каролина.

Она сделала шаг и вдруг обняла меня.

– Андрей, слава Богу, что ты здесь, – прошептала она, – Ты должен помочь мне. Ты должен спасти Марцеля.

Глава третья. Письма к Агате

– Я расскажу тебе, как было. Когда мне позвонили из поминальной службы и известили, я сразу ему передала. Он в это время лошадей в стойло загонял. На Белке сидел, хорошо помню. Белка всегда его любимицей была. Он так занемел вдруг, а я не сразу поняла, что происходит. Пошла взять стакан с водой, а когда вернулась – он лежал на траве под конем. Потерял сознание – я никак не могла его разбудить. Матей помог отвезти его в госпиталь в Бойкове. Сказали, что кома. Он ведь с Веславой был ближе, чем с кем-либо еще. Не cмог выдержать ее смерти. Психосоматика, ведаешь?

Каролина рассказывала, сидя рядом с кроватью, на которой лежал дядя. Лицо Марцеля было спокойным, руки сложены воедино на груди. Ноздри его мерно расширялись и сужались, зрачки время от времени двигались – будто он всего лишь спал. Длинные золотые волосы были связаны аккуратным пучком у изголовья постели. На дяде была льняная белая рубаха, в которой я привык его видеть работающим в поле. Запястье правой руки покрывал браслет в форме переплетенных ветвей. К плечу был пластырем прикреплен катетер, от которого трубка тянулась до капельницы у кровати. Рядом с ней лежал, с растянутыми черными мехами, баян «Рубин 7».

– Почему он здесь? – спросил я. – Почему не остался в больнице?

– Он не может там. Здесь я могу с ним разговаривать. Я пою ему песни. В больнице нельзя. В больнице он был бы совсем один.

– Ты уверена, что это хорошая идея?

– Конечно. Ведь это ЕГО дом. Это все, – она показала вокруг руками, – Сам Марцель. Их нельзя оторвать.

Не так уж она была неправа, конечно. Дом в Купавах, где мы сейчас сидели, был старше того, где провела свои последние годы бабушка. Вся семья жила здесь до 90-х, а потом переехала. Только Марчин остался. Я был рожден уже после переезда в Подхалу, но каждый раз во время визита к дяде чувствовал, что в доме в Купавах есть нечто особенное. По контрасту с камнем и кирпичом новой постройки, эта была полностью деревянной. Дом построил в XIX веке мой прапрадедушка, когда народ не знал не то что кирпича – даже пилы. Бревна для стен рубили и тесали топором, потом клали друг на друга в пазы. Вместо фундамента зарывали в землю большие камни. Стены обмазывали глиной для утепления. Мой предок построил дом возле проселочной дороги, которая с течением времени превратилась в шумную трассу. Марцель терпеть не мог гула машин, и, когда стал себе хозяином, перетащил дом трактором подальше от дороги, на поляну за осиновой рощей.

Дядя всегда любил дерево. Подростком он научился резьбе и годам этак к двадцати умел вырезать практически все. Делал простую утварь для соседей и друзей, а для деревенских музыкантов – гусли, бандуры и балалайки. Церкви просили его вырезать кресты. К радости бабушки, Марцель украсил оконные наличники витиеватыми узорами. На фасаде изобразил лошадиные головы. Тогда в хозяйстве как раз появилась Роса. Однажды Марцель посадил меня на нее – сказочного зверя-великана в глазах ребенка. Помню страшно было, но вместе с тем дух захватывало. Дядя мне таким и запомнился: кони и дерево. А потом в его жизни появилась Каролина.

– А что ты делала в горах? – спросил я, – И кто был с Марцелем все это время?

– Матей. Я попросила его посидеть. Мне надо было уйти.

Она крепко сжала ладони в кулаки. Вдоль щек ее заструились слезы.

– Это я виновата! – вскричала она, – Я виновата в его состоянии. Я навлекла! Думала, уйду на время, и ему станет лучше.

Она вдруг встала с лавки и вышла из комнаты в середу. Каковы были шансы, что Марцель вскоре пробудится? Я совсем ничего не знал о коме, но слышал, что люди могут находиться в этом состоянии месяцы и даже годы. И проснутся ли они вообще, неясно… Нет, так думать нельзя! Я положил руку на плечо спящего дяди и сказал как можно увереннее:

– Не волнуйся. Я все исправлю.

Интересно, услышал он меня? И что я собирался исправить-то? Во внешнем облике дяди после моих слов ничего не изменилось. В ритм дыханию поднималась и опускалась грудь. Я прошел за занавеску вслед за Каролиной. Она стояла спиной ко мне и что-то скручивала в руках. На печи лежала мелко дробленая сухая трава. Тетя заворачивала небольшую горсть в импровизированную папиросу.

– Тебе сделать? – спросила меня.

– О нет, спасибо. У меня… плохая реакция на такое.

Мы вышли на крыльцо. Она подкурила самокрутку и сделала несколько шумных затяжек. Никто из родных не жаловал эту ее привычку. Кроме Марцеля, хотя сам он не курил. Если подумать, о Каролине между нами в семье – что у мамы, что у бабушки – речь заходила редко. И если о ней говорили, то вставляли слова «дивная» и «нелюдимая». Я сам знал о тете очень мало. Кажется, она происходила из Польши или из Чехословакии. Марцель встретил ее во время путешествия автостопом через всю Европу – ведь каждый молодой человек должен рано или поздно пуститься в такое путешествие – и позвал в Нагору. Они поженились. А потом она позвала его на три года жить в Индию.

Обратно они привезли привычки вегетарианства и еды руками (что немало шокировало мою бабушку), мантры «Харе Кришна» и созерцательный взгляд на жизнь. Ах да, и Каролина как-то смогла провезти индийский гашиш, к которому с тех пор пристрастилась. Волосы она привыкла заплетать в дреды, которые длинными спутанными локонами спадали ей до пояса. Когда она не работала в поле, то укутывалась в красивую кашмирскую шаль. В качестве штанов она всегда носила шаровары, такие широкие, что в нагорских деревнях была особая присказка для них: «Матнею улицу мете». Но Каролине было все равно, что о ней говорят.

Напротив крыльца, под навесом загона переминались с копыта на копыто кони. На нас смотрели три пытливые морды: молодые Белка и Лоза казались малютками по сравнению с огромной Росой.

– Так вот кто бабушкину лошадь забрал, – сказал я.

– Матей был на порохонах, привез ее в тот же день на прицепе. Волновались, что некому за ней следить будет.

– Я не видел его на похоронах. Он сейчас где?

– Говорил, что уедет этим утром. Я точно не поняла, куда. Что-то про наказ было и про Витольда. Он часто с дедушкой проводит время.

– Почекай. Наказ Веславы?

– Ты знаешь?

Я рассказал Каролине о беседе с нотариусом.

– Ах вот в чем дело, – задумчиво произнесла она. – Мы все должны быть в Подхале на Радоницу, через две недели.

– Уже меньше, – ответил я. Подсчитал в уме, – Одиннадцать дней. А лучше – в конце этой недели.

– И я. И Матей. И Марцель, – тихо перечислила она. И тут же вскричала в сердцах, – Ах, это моя вина, что все так! Моя вина!

– Почему – твоя?

– Это я его попросила меч тогда показать. Клинок сломался, вот Марцель и потерял из-за меня свою силу.

– Как-как??

– Да лучше я покажу.

С этими словами Каролина исчезла в доме. Вскоре она вынесла в руках увесистую книгу с широкой обложкой. Улыбнулась сквозь слезы, вытерла глаза и присела рядом со мной.

– Здесь много фотографий, – сказала она и передала мне книгу. – Найди ту, на которой он держит в руках меч.

Хрустнула обложка. Я перелистнул несколько страниц из твердого картона – черно-белые и цветные снимки рассказывали всю историю жизни в Купавах. На картинках я узнавал бабушку, молодых отца и дядю и даже Витольда – уж кого-кого, а деда на моей памяти заставить фотографироваться не мог никто. На одном из разворотов я нашел маму на редком совместном фото. Одетая в красивое голубое платье, чистенькое, выбеленное, она стояла рядом с отцом, на котором была старая засаленная куртка и ворсяные штаны. А внизу между ними я – курносый балбес шести лет, пытался дотянуться руками до обоих, будто хотел стать таким же взрослым как они. Родители смотрели в объектив с улыбкой и держались за руки. Я вспомнил, что снимок делал Марцель на старенькую «Лейку». Мы тогда вместе приехали в Купавы во время «нагорских каникул». Для мамы это приезд оказался последним. И с тех пор она больше никогда не держала отца за руку.

– Твоя мама? – спросила Каролина, – Очень красивая. И снимок хороший: видно, что родители тебя любят.

– Давай смотреть дальше.

Я перевернул несколько страниц. На одной полосе тетя задержала мою руку и кивнула в сторону фото с изображением троицы парней. В центре выделялся Марцель: он стоял, широко расставив ноги, и обеими руками сжимал рукоять меча, наполовину вошедшего клинком в землю. Под фото кто-то написал: «Храбрые рыцари Нагоры».

– Этот меч – фамильная реликвия. Он всегда висел у нас в гостиной, – сказала Каролина, – Теперь я понимаю, что это было его мурти.

– Мурти? Что это за мурти?

– Как же объяснить? – Тетя задумалась, – Смотри, у каждого из нас есть покровитель – мистическая сила, божество, называй как хочешь. В индуизме такое воплощение называется мурти. Через мурти человек черпает для себя жизненную энергию и укрепляется в вере.

– То есть, Марцель черпал… эммм… энергию в мече?

– Просто говоря, да, – кивнула она, – Посмотри, с какой уверенностью он держится за рукоять.

Я бы назвал позу дяди скорее ребяческой. Мое внимание на снимке привлекло кое-что другое. С обеих сторон над мечом склонились еще двое. Первым был отец – он неприкрыто хохотал надо всей забавой. А вот человека, стоявшего напротив от него, я не знал. Выделялись ботинки – в глаза бросилась стильная и дорогая обувь.

– Это кто? – спросил Каролину, указав на незнакомца.

– А? – она сомкнула брови, вспоминая. – Кажется, его имя Лукас. Друг твоего отца по университету. Были часы – они вдвоем часто к нам приезжали.

Во внешности человека было что-то неуловимо знакомое. Будто я недавно видел его раньше. Вот только не мог вспомнить, где.

– Но как меч… То есть, мурти сломался? – спросил я.

– К нам приехали гости. Очень известный доктор из Польши, акупунктурой занимается. Марцель познакомился с ним еще в Индии. Оказалось, он любитель фехтования. Кичился, кичился. Ну я попросила его показать пару приемов. Он ударил по наковальне – и вот.

– Меч сломался после удара по наковальне?!

– Это был старый меч, – с вызовом сказала она. Добавило уверенно, – Ничего. Мы его восстановим.

– Как?

– Григорий нам поможет.

– Кто такой Григорий?

Вместо ответа она выхватила альбом у меня из рук и полистала страницы. Остановилась на серии фотографий, изображавших свадебную церемонию. Подвинула разворот ближе ко мне и рассказала:

– Мы с Марцелем поженились в Ильмень-роще. Ты ведь помнишь, правда? Очень красивое место. Боже, я так давно там не была уже! Год наверно.

Фотографии их свадьбы не имели ничего общего с изображениями огромных застолий, красиво одетых молодоженов или пышных церемоний бракосочетания. Напротив – скромно и мало людей. На центральном кадре страницы было запечатлено само венчание. Марцель и Каролина с цветочными венками на головах, взявшись за руки, обменивались клятвами верности под огромным раскидистым вязом.

– Это я хотела, чтобы мы в роще поженились, – сказала Каролина. – Приглядись к стволу большого вяза.

Дерево было очень необычным. Я хорошо помнил его даже без снимка. Ствол разветвлялся близко к основанию, и его мощные толстые ветви странным образом загибались внутрь, переплетаясь у самой вершины. Нигде больше в природе я не видел ничего подобного. Впрочем, я и и жил-то последние шесть лет в городе.

– Вот эти браслеты нам выковал кузнец, – продолжала Каролина, – Особо для свадьбы. Я хотела, чтобы они были в форме этих ветвей.

Она убрала край шали с левого запястья. Работа была действительно искусной: ярко блестело полированное серебро, а в узелке различались отдельные плетения.

– Кузнеца зовут Григорий, – закончила она. – И он перекует нам меч.

– А потом?

– Ты еще не понял? Марцель пробудится!

Она вновь исчезла внутри дома. Я совсем не знал, как относиться к действиям Каролины. Слушать, что она говорит и идти к кузнецу? Переубедить ее не удалось бы. Я лично не верил, что Марцель пробудится от такого и на время решил подыгрывать тете. Посмотреть, к чему это приведет. Неужели она всегда такой была? Это лишь показывало, как мало я знал о своей семье. Вот даже никогда не видел фотографий этой свадьбы.

Я снова проглядел каталог, только в этот раз искал лица родственников. Их не было. Где отец? Бабушка с дедушкой? Не может быть, чтобы они не пришли на венчание Марцеля. На снимках все сплошь молодые. Вероятно, и родителей Каролины тоже не было. Я вспомнил, как однажды в Подхале один из гостей завел с Веславой речь о жене ее сына. Бабушка только сказала досадливо: «То не было веселе, а только заручины», подразумевая, что свадьба была ненастоящая. На тайные браки, когда родители оставались в неведении, в Нагоре смотрели косо. По традиции, молодожены просили за них прощение.

Каролина тем временем вернулась с увесистым холщовым мешком в руках.

– Пойдем же, – воззвала она с радостным волнением в голосе, – Пойдем к черному кузнецу.


***

В той части Купав, где жил Григорий, дома выглядели брошенными – старые деревянные избы по краям дороги, обнесенные ржавым металлическим забором. По пыльным оконным стеклам бежали беспомощные трещины. Где-то с крыш свисали пласты мха в форме странных сосулек. За решеткой во дворах – там, где раньше были огородики и сады – распускались сорняки.

Тетя ехала впереди меня на Лозе, а я следовал на Росе. Подстраивались под мой неспешный ход – Роса была не такой прыткой, как шесть лет назад. Конечно, я хотел взять молодую Белку, но только коснулся ее морды, как она глосновзревела и встала на дыбы. Правда – лошадь Марцеля признавала только его. Пришлось выходить старушке Росе. Каролина тем временем выманила Лозу морковкой. Седел не нашли – без Марцеля разобраться, что и где лежит было невозможно – и накинули на спины лошадям шерстяные одеяла.

– Кажется, и не живет никто, – сказал я.

– Григорий живет, – кивнула Каролина, – Все остальные уехали. Год назад. Слышал о программе переселения?

– Я приехал-то пару дней назад. Не успел новостей прочитать.

– Ах да. «Из вёски в столицу» – так называлась, кажется. Очень выгодное предложение было, раз столько людей согласилось.

– Бойков? Столица ведь больше для туристов строилась – разве там можно нормально жить?

– В Нагоре многое изменилось за последние годы. В Бойкове строятся жилые комплексы. Появилось много работ. Многие дальше в Европу переезжают. Молодежь из Купав мечтает туда перебраться по этой программе, как я слышала. Тпруууу! Приехали.

Каролина остановила Лозу возле густой рощи ольшаника и спешилась.

– Дальше на ногах, – наказала она.

Мы повели лошадей по извилистой тропке, уводившей вглубь рощи. На широкой прогалине, освещенной бледным светом неба, стоял большой загон, за которым паслись кони. Каролина привязала Лозу и Росу возле выпаса и повела меня дальше.

– У Григория большое хозяйство, – объяснила она, – Самодостаточное, как говорится. То ведомо – он пару лет в Великом совете господарством заведовал.

Пока шли через поляну, я заметил огород, картофельное поле и отдельный участок, где росла полба. С расчищенного от деревьев пригорка в небо смотрел ряд солнечных батарей. За холмом располагался большой двухэтажный дом хозяина. Черепичную крышу венчал каменный дымоход, а темные стены были сложены из дубовых досок. Я решил, что у Григория большая семья.

– Дюже хозяйство… Но живет здесь один с дочерью, – сказала задумчиво Каролина, будто прочитав мои мысли.

По тропинке, выложенной камнем, мы обошли дом вокруг. Григорий колол дрова у большой крытой шопы. Земли вокруг него было не видно под грудьями расколотых поленьев. За спиной возвышалась еще целая гора бревен. Завидев нас, кузнец всадил колун в полено и отряхнул грубые, словно вытесанные из камня, ладони.

– Витам, пани Каролина! – приветствовал раскатистым басом.

Лицо Григория производило устрашающее впечатление: за исключением глаз, все было скрыто чернотой. Приглядевшись, я понял, что это сажа. Черный кузнец, значит.

– Витай, витай. Но не нужно формальностей, – рассмеялась Каролина. И после неловкой заминки, – Мы пришли просить тебя об услуге.

– Вот как? Так по что на дворе розмавлять. Пойдем в дом выпьем чаю.

Он подошел ближе, и меня накрыла огромная тень. Вблизи этот человек-гора внушал еще больший трепет. Мощная статура, крепкие кулаки, редкая борода – именно так изображали на картинах былинных богатырей. Я представился.

– Племянник, значит, – пробасил кузнец. – Похвально, что родичей не забыл.

Он подобрал с земли несколько коротких поленьев и позвал нас в дом. Втроем вошли за порог. Хозяин затопил глиняную печь и подставил к лицевой стороне самовар. Сам тем временем принялся ополаскивать лицо в тазу.

– Ради нас целую печь, Григорий, – протянула Каролина.

– А как еще чай согреем? – спросил с улыбкой великан. Лицо его сверкало маленькими капельками, что вцепились в волосы и щетину – и уже не выглядело столь грозным.

Он подросил в устье еще пару дров. Проговорил:

– Топить и так надо. Холодно сегодня. Надеялись на теплую весну, а Брат Сонце нас не услыхал.

Хозяин выставил на большой дубовый стол домашнее масло, творог и хлеб. Когда самовар закипел, он заварил в чайничке травяной чай. Сели чаевничать.

– Как Юлия? – спросила Каролина. – Уговорил ее вернуться в школу?

Григорий нахмурился и шумно вздохнул.

– Не хочет со мной разговаривать. Словно я ей больше и не отец.

– Все думает о переезде, так?

– Не знаю, что у нее на уме. Сегодня не ночевала дома.

– Правда? И ты не волнуешься, где она?

– Да уж ведомо где. В Бойков ездят по клубам. Ну я ей дам, как вернется.

По виду, кузнец хотел сказать что-то еще, но, повременив, только махнул рукой. Дескать, и говорить нечего. Вместо этого спросил Каролину:

– А Марцель что? Не пришел с вами? Хотел его про ульи запытать. Пчелы у меня дохнут, вешь.

Ответом ему стал взгляд Каролины. Григорий нахмурился и сложил руки-бревна на столе.

– Что сталось?

Каролина рассказала о коме Марцеля и положила на стол осколки меча.

– Я прошу тебя вернуть цельность этому клинку, – попросила она смиренным тоном.

– Почекай, почекай, – упредил ее кузнец, – А это здесь причем?

– Видишь ли, этот меч был его мурти. Предметом силы, если хочешь.

– Куурче. В жизни не слышал ничего глупее.

В создавшейся тишине слышалось как от зимнего сна пробудилась первая муха. Кузнец, видимо, понял, что слова его были слишком резки, и, спохватившись, продолжил:

– Наперво скажу, что не занимаюсь больше ковкой.

– Я заплачу тебе, – быстро сказала тетя, – Заплачу, сколько хочешь.

– Каролка, Каролка, столько лет меня знаешь! И думаешь, что от жадности говорю. Да и деньги мне по что?

– Ну тогда скажи, чего хочешь. Ты знаешь, как важен был для него этот меч.

– Разве?

Григорий взял часть лезвия с гардой на конце. Покрутил его и без видимых усилий отсоединил рукоять. Пригляделся к лезвию и забормотал чуть слышно:

– Вот и никель уже отходит.

– А?

– Покрытие, – объяснил Григорий и подвинул кусок металла ближе к нам, – Правдивые мечи так не блестят. Тут в основе дешевая сталь, а сверху никель. Ударь им пару раз – и крошка летит.

Я вгляделся в клинок. Действительно, края лезвия все были в глубоких сколах.

– А что тебе Марцель говорил? Что это клинок его далекого предка? Фамильная реликвия? – с усмешкой спросил Григорий.

– Да… Но разве нет?

Ответом был снисходительный смех.

– Марцель всегда был этим… как на твоем языке? Блазень5, вот. Даже имя себе поменял. Марцель звучит поэтичнее, конечно. Ты ведь сама об этом только на свадьбе узнала, да?

– Это здесь не причем, – отрезала Каролина. – Если так, то скажи, откуда меч?

Кузнец почесал щетинистую скулу.

– Помнишь, у него «Лейка» была? Я тебе сейчас фото покажу. Если отыщется.

Когда Григорий отошел, Каролина наклонилась к мечу.

– Ты тоже думаешь, что он ненастоящий? – спросила меня.

Как мне ни жаль было тетю, но я вынужден был согласиться с Григорием – меч был всего лишь репликой.

– Но разве это важно? – задала она вопрос скорее к себе, – Если он давал ему силу…

Григорий вернулся и выглядел немного раздосадованным.

– Эх, не нашел. Зато… – он развернул на столе большой рисунок.

Это оказалась афиша к фильму. На нас смотрели дивно разодетые персонажи – в жупанах и мешковатых сапогах, с меховыми колпаками на голове. Художник изобразил такие густые усы и бороды, что разглядеть лица было почти невозможно. Своим видом и уверенной позой герои излучали силу и отвагу. Такой, по-моему, была задумка. На их фоне разворачивалась настоящая баталия, в которой участвовали менее прорисованные персонажи. «ВРЕМЯ САРМАТОВ 2» было подписано внизу на польском. Я узнал язык – выучил понемногу во время работы в хостеле. Ниже, более мелкими буквами: «Эпическая история семьи из шляхты Потоцких».

– Узнали Марцеля-то?

Григорий показал на одного из персонажей на заднем плане. Художник не вложил много деталей в его изображение, но длинные светлые волосы и сверкающий меч в руках действительно придавали ему сходства с дядей.

– Рисунок с него делали, это я сам видел, – не без гордости сказал кузнец.

– Я не понимаю, – в растерянности сказала Каролина. – Какое отношение это имеет к Марцелю?

– Он и про фильм не рассказывал? Ну дела, – вздохнул Григорий, – Это до того, как он тебя встретил, было. Только начал в доме обживаться. В Нагору приехала киногруппа. Снимали вот этот фильм, про Потоцких. В Купавах решили поставить батальную сцену. И массовка нужна была, конечно. Мы с Марцелем кино любили. Как сейчас помню, целой толпой гоняли по полю коней. В доспехах, с мечами – как положено. Загнали животину до седьмого пота, жалко лошадей было. Потом-то я вернул реквизиты, а Марцель нет. Сказал, что сгубил.

– Вот, значит, как. Реквизит к фильму, – тихо сказала Каролина. Но тут же уверенно выдала, – Не важно! Ему нужен этот меч!

– Но зачем? – непонимающе спросил кузнец, – Посмотри сама. Посмотри на гарду, на лезвие. Андрей уже все понял, вижу. Это дешевая подделка.

– Этот меч – его мурти! Без него он погибнет! – вскричала она и быстро взметнулась с лавки. На стол полетела россыпь слез.

– Ты ведь сам знаешь, что такое потеря близкого! – продолжала тетя гневным голосом, – Почему не хочешь помочь?

Эти слова задели Григория. Лицо его посуровело, а голос сделался строже:

– Потому, Каролина, что ты должна обратиться к врачам! Брось говорить эти глупости! Марцелю поможет медицина, а не бабьи наветы.

Тут громко хлопнула входная дверь и через середу мимо нас – вжиииик – пронеслась чья-то фигура. Так быстро, что я не успел разглядеть вошедшего. Григорий, впрочем, сразу обернулся ему вслед и зычно крикнул:

– Юлия!

Громкий звук шагов прервался. Недовольный голос:

– Чего тебе?

– Подойди, – приказал Григорий, – Поздоровайся с гостями. К нам пришли тетя Каролина и ее племянник Андрей.

– Могу отсюда здороваться. Привет всем!

– Юлия, подойди, я сказал! – сильнее прикрикнул Григорий.

Последовало невнятное бормотание, и в середу вошла девушка. Она выглядела совсем юной, скорее подросток. В глаза бросался противоречивый облик: хотя она была одета в строгую школьную форму, внутренний бунт выдавали кожаные браслеты с шипами на обоих руках, и амулет, изображавший череп, – не говоря о полукольце в носу. Вызывающий образ дополняли косички, что глядели с плеч разными цветами: белым и черным. Граница цвета проходила точно посередине головы Юлии. Впрочем, для меня ее облик не был необычным: кто часто ездит в московском метро, быстро привыкает к любому проявлению индивидуальности. Меня удивляло, что так выглядела дочь нашего хозяина.

– Была сегодня в школе? – спросил он.

– Ааааа-га.

– Тогда расскажи, что там было.

– Эй, дай спокой! Думаешь, пришли гости, можешь на меня кричать, – дала отпор раздраженно.

– Григорий, нам пора, – сказала как можно любезнее Каролина и встала из-за стола.

– Сиди-сиди, Каролка, – пропыхтел кузнец.

Он схватил дочь за руку и резко потянул к себе.

– Не хочешь говорить со мной, так поговори с ними, – холодным голосом сказал Григорий, – Расскажи, как ты пропускаешь школу.

– А по что мне учиться? Я все время помогаю тебе! Огород, лошади, козы – все время!

– Мы говорили об этом, – рассудительным тоном возразил кузнец, – Это – наше, и мы должны о нем заботиться.

– Но нас двое, тата! Только двое! А работы – в хуй!

Кузнец побагровел.

– Не смей такие слова говорить.

Сцена была более чем нелицеприятной. Я поддерживал желание Каролины уйти, но в то же время мне было жаль Юлию. Кузнец слишком много позволял себе, хоть она и была его дочерью. Девушка тем временем еще сильнее распалилась.

– Я не собираюсь себя загонять, – голос ее звучал натянутой струной, – Наш дом – не Великий совет и ты мне не хозяин. Не можешь давать наказы!

– Да что ты… Я просто волнуюсь о тебе, – смягчившись, сказал он.

– Волнуешься?! Волнуйся о себе! Ты не видишь дальше носа, тата. Мир изменился, а ты остался в прошлом. Все это «наше», как ты говоришь, скоро умрет!

– Что ты!

– И ты виноват, что мы вдвоем остались. Мама сгинула из-за тебя!

Эти слова застали Григория врасплох. Лицо его скорчилось от гнева, и он вдруг навис над девушкой огромной скалой. Огромная рука поднялась в воздух. Не помню, как оказался перед ним. Я взнес локоть и принял удар на себя – с таким же успехом мог загородиться от падающего дерева. Юлия воспользовалась моментом и скользнула в сторону двери. Григорий успел схватить ее сумку, но девушка быстро избавилась от ноши и выскочила на порог.

– Как она смела? Как смела? – повторял он, шумно глотая ртом воздух.

– Как смел ты поднять на нее руку?! – вступила Каролина. – Андрей, ты в порядке?

Неудавшаяся оплеуха бросила меня на пол. Я представил, что было бы с девушкой после такого удара. Григорий не обращал на нас внимания и будто вовсе не хотел говорить о том, что произошло. Вместо этого он запустил руки в сумку и перебрал содержимое.

– Ах, вот оно что.

Его пальцы вынырнули с маленьким белым флаконом без этикеток. Он снял крышку и высыпал на стол горсть мелких желтых таблеток.

– Наркотики! – выплюнул Григорий, – Так вот почему она такие бздуры плела!

– Ты уверен? – с сомнением спросила Каролина, – Возможно, это ее лекарство.

– От чего? Не больна она!

– Это могут быть антидепрессанты, – вздохнула тетя, – Неважно. Нельзя с ней так обращаться. Что бы она ни сказала. Я помню, что Юлия была другой.

– Хочешь сказать, это моя вина?

– Вас всего двое, тут она права. Тебе и так не хватает рук. Если она направду убежит, что станется с хозяйством? Кто поможет тебе?

– Придет, никуда не денется! Всегда возвращалась. – хмуро пробасил кузнец.

Григорий извинился, что ему пора заняться делами, и мы с Каролиной вернулись к лошадям. Наш визит оказался впустую, и разочарование в ситуации витало в воздухе – большую часть пути мы ехали в гнетущем молчании. Только недалеко от дома тетя задумчиво проговорила:

– Может, Григорий был прав. Все это ерунда, и никакой силы нет в мече. Но тогда ни в чем ее нет.

– Откуда ему знать?

– А ты веришь? Веришь, что в предметах есть сила?

– Ну, скажем так…

– Наверно, ты по-другому веришь. Иначе зачем тебе выполнять этот наказ Веславы? Ведь никто не помогает тебе. Ты сам решил это делать. Но почему?

– Даже не знаю. Просто так было правильно. Наша семья никогда не собиралась вместе. Бабушка, наверно, это чувствовала.

– Думаешь, это бы ее порадовало? Что вся семья ради нее собралась?

– Конечно.

– Здорово, что ты веришь. Но тяжело верить, когда ты один. Вот я хотела тебе помочь, но не вышло.

– Надо просто найти другой способ.

Я говорил слова утешения, но совершенно не знал, как нам быть дальше. Действительно, во что я верил? Я с таким рвением взялся за исполнение наказа, что не подумал, как именно я это сделаю. Сначала попал под лавину, и меня спас Лалу. Теперь следовал за Каролиной, потому что у меня не было идей. А впереди были поиски отца, по слабой и невнятной наводке. «Ты привык давать обещания, которые не можешь выполнить». Дарья говорила это в другом контексте, но я на мгновение задумался – не позвать ли его? Нет, я не должен. Врач говорил, что слишком опасно. А кроме того, нет никакого способа. Так ведь? Я должен забыть о нем. И о Москве тоже.

У калитки мы спешились и за поводья повели лошадей к загону. Небо к этому времени потемнело: ветер нагнал больших туч пепельного цвета. Издалека доносился, приглушенно, клокочущий рокот – предвестник грозы. Ветер окатывал землю волнами холодного воздуха и трепал полы курток.

– А у тебя тоже есть мурти? – спросил я Каролину.

– Марцель – мой мурти.

– Как? Я не понимаю.

– Это сложно объяснить. У меня раньше был покровитель… В детстве. Но он отвернулся от меня. Ах, Андрей, сейчас это все неважно. Я никчемная.

Она снова обвиняла себя. Что все-таки скрывалось за фасадом беззаботной хиппи? Со стороны крыльца кто-то вдруг громко запел:

– Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Харе, Рама Рама!

– А, листонош пришел, – сказала Каролина.

Мантры пел входной звонок. Худой подтянутый мужчина с ранцем на плечах приветливо улыбнулся Каролине.

– Витай-витай. Тебе сегодня посылка. Из Польши.

– Как, из Польши?

– Несподянка6, да? Молвила, у тебя там нет никого. А вот подивись… – Он протянул ей запечатанную картонную коробку, – «От кого» – Агата Берут. Старая знакомая, ведомо.

– О матко, – выдохнула Каролина.

Вид посылки ошеломил ее. Она стояла не двигаясь с места и все смотрела на коробку, пока листонош не тронул ее за плечо.

– Андрей, загони лошадей, – вдруг скомандовала тетя. Выхватила посылку и кивнула, – Дякую.

Мужик поскреб затылок. Спросил вслед утекающей за дверь Каролине:

– Марцель как? Есть знахарка по дороге. Она может…

Дверь с шумом захлопнулось, и остаток фразы разбился о дерево.

– Не женщина – бестия. Как он давал ладу? – слышалось бормотание, пока он спускался к калитке.

Я тем временем подвел лошадей к загону. Под навесом было пусто. Деревянная дверь – распахнута настежь. Белка, любимица дяди, убежала. Но как? Я постарался вспомнить, закрыл ли засов, когда выводил Росу. Виноватая память не давала точного ответа. Черт, наверняка нет. Я припал к земле и различил следы копыт. Они уходили за дом – туда, где тропа вела через лес к Ильмень-роще.

По заплывшему черными тучами небу пробежала трещина, и на землю обрушилась долгая раскатистая дробь. Если пойдет дождь, отпечатки смоет, и Белку будет не найти. Надо действовать быстро. Я поменял кобылу – Лоза немного заупрямилась, когда я взялся за гриву, но кусок сахара все же завоевал ее расположение – и поскакал вслед за беглянкой. Двигаться приходилось медленно: я все время спешивался, чтобы проверить след. Белка следовала протоптанной канве. Я вспомнил, что Марцель часто водил ее этой дорогой на поляну. Ильмень-роща действительно была особым местом. Наверно, про такие говорят – «точка силы». Я до сих пор мог отчетливо воссоздать в памяти первое впечатление от ее вида.

Тогда стояло жаркое лето. Я потерялся в лесу. Оказавшись в сени густого ольшаника, я подумал, что пошел неверной дорогой и нужно возвращаться. Но вдруг заслышал где-то неподалеку сдержанное конское ржание и цокот копыт. Двигаясь на звук, сошел с тропы. В сопровождении треска сучьев под ногами и стрекота сверчков, я раздвинул ветки с золотыми сережками и очутился на чистой лесной прогалине, в центре которой высился гигантский вяз. Возле него Марцель пас лошадей. Он завидел меня и помахал рукой.

Но я не отвечал. Несколько минут стоял, не шевелясь, захваченный моментом. Возможно, сердце тронуло слабое дуновение ветра, колышащее траву, или шум листвы, подобный звуку ленивого морского прилива. А может, это тонкие лучики солнца, что просачивались сквозь ветви ольховника над моей головой. Казалось, что на этой леваде объединялись вместе моменты прошлого, настоящего и будущего: и те, что я прожил, и те, что мне никогда не было суждено прожить. Впрочем, здесь будто не было необходимости в самом времени. Это был черный ход для беглецов от безжалостных ритмов современной жизни, проулок безмятежности, откуда Бог снисходительно глядел на человеческую суету. Вот, чем была тогда для меня Ильмень-роща. Я верил, что дядя тоже так чувствовал.

«Очень поэтично. Но какой толк в словах, когда нужны действия?»

Лес вокруг меня все сильнее редел, пока вокруг не стали появляться лишь пеньки с аккуратными срубами. Следы вели еще дальше в область лесоповала. Значит, Белка все-таки бежала не к роще. Я не мог представить, что ольховый лес был срублен. Я наверняка просто следовал не в том направлении.

Белка ждала меня посреди большой поляны, окруженной поваленными деревьями. Развалины сухих стволов, источенных трещинами, дышали запустением и целый вид поляны навевал тоску. Я знал, что дровосеки Нагоры иногда вырубают деревья по наказу Совета, но это была большая редкость. Лошадь недвижно стояла возле одного из гигантских лесных остовов. Она то и дело поворачивала ко мне морду и громко фыркала, словно хотела привлечь внимание.

Огромный вяз лежал, переломившись пополам, на большом сером валуне. Он также был срублен под корень. Останки вяза выглядели такими же мертвыми, как и все остальное. В купольной части ствола смыкалась три огромные ветви. Его нельзя было спутать ни с каким другим деревом: это был тот самый вяз, у которого венчались Марцель и Каролина. Я был в Ильмень-роще. Точнее, на ее останках.

Мне вспомнился вид, который открылся в горах с Междупаса. Тогда я не придал большого значения исчезновению лесов в Купавах. Но теперь я видел результат перед своими глазами – место, где дядя пас лошадей, где он заключил брак с Каролиной и где я всегда мог почувствовать спокойствие и уют – этого места больше не было.

«Смотри, что они сделали! Кто в ответе за это злодейство?»

Но ради чего была эта резня? Почему кому-то понадобилось уничтожать рощу? Я спешился и пошел вдоль примятой травы. Путь вскоре вывел меня к вырубленному в земле широкому полотну. Устеленная щебнем дорога уходила на запад, покуда хватало глаз. Участок на восток еще не был проложен, и я предположил, что как раз он должен проходить через рощу. Вот значит как – для создания дороги пришлось пожертвовать лесом. Что-то здесь было не так: я не мог поверить, что Великий Совет одобрил такое. Более интересно – откуда в Нагоре ресурсы и деньги на строительство дороги? Сначала фуникулер в парке, теперь вот автострада. Дарья сказала, что здесь многое изменилось, но я не ожидал, что ее слова следует воспринимать буквально.

Тучи над головой сгустились плотной темной завесой, которую все чаще прорезали молнии. Вот-вот должен был пойти дождь. Я вернулся к Белке. Мне даже не пришлось угощать кобылу: только я накинул уздечку, как она смирно развернулась в сторону дома.

«Только не говори, что ты оставишь все как есть. Ты знаешь, что делать. Разве я тебя не учил?»

Вернулись быстро. Возле порога мне дала оплеуху огромная капля. Вторая угодила в лоб, третья – за воротник. Я загнал лошадей и быстро вошел в дом. Начался настоящий град: снаряды колотили по крыше, а от ударов мелко дребезжали стекла.

Пока меня не было, Каролина растопила печь в середе. Сама внимательно что-то читала, сидя в свете лампы за столом. Рядом стояла распечатанная коробка от листоноша. Не обратила на меня внимания, когда я вошел. Сказать ей? Она наверняка не знала, что случилось в роще, судя по тону, с которым рассказывала днем о снимках.

– Так вышло, Белка убежала, – начал я.

Она подняла голову. В ярком конусе света выделялись глубокие изломы морщин под большими темными глазами. Лицо ее выглядело уставшим и изможденным. И была это не обычная усталость, которую приобретает человек после тяжелого рабочего дня. Нет, эта усталось была куда глубже – истории, переживания, эмоции, тайны, словом весь багаж жизни, который тянула она на себе все эти годы, лежал отпечатком на этом лице.

– Ты привел ее? – спросила сухим безжизненным голосом.

– Да. Только…

– Хорошо.

Не дождавшись моей следующей фразы, она встала из-за стола. В руках ее была небольшая стопка конвертов. Она положила их в коробку, подошла к печи и забросила посылку в устье, где ярко полыхал огонь.

– Что было внутри? – спросил я.

– Ничего особенного, – она пожала плечами, – Лишь напоминание о том, что мне не следует здесь быть. Я всегда была для Марцеля обузой.

– Что ты говоришь такое?

Она вдруг нервно рассмеялась. От волнения перешла на родной язык.

– А тебе и не ведомо, так? Моя жизнь – то глупый кепский жарт. Не повинна ту быть, не повинна!

Приговаривая так, она ушла по сходам наверх, и я остался один в середе. Дом полнился шуршащим грохотом града, в печи трещали поленья. В сумраке комнаты выделялась лишь полоска света на столе. Недолго думая, я бросился к печи. Дорогой читатель, вынужден признать, что я всегда был очень любопытным – черта характера, которую многие описывают выражением «сует нос в чужие дела». Я предлагаю тебе самому определиться с отношением. Так или иначе, я открыл заслонку и заглянул внутрь. Пламя еще не успело наброситься на картон. Я зацепил край кочергой и вытянул коробку наружу.

Усевшись перед лампой, перебрал стопку записей. Что же было такого в их содержании? В стопке оказалось три конверта. Судя по внешнему виду пергамента, они были очень старыми. На одном значился адрес отправителя и получателя, а два других были просто подписаны: «Для Агаты». Отправителем была Каролина. Я взял самый верхний, с выцветшими марками, изображавшими мамонта и какого-то большого динозавра. Раскрыл конверт, вытащил сложенный вдвое лист бумаги и стал читать.


***

Читатель, настала пора моего первого отступления. Письма, которые я читал тем вечером под светом лампы, были написаны на польском. Ниже следует примерный перевод, который, на мой взгляд, верно передает стиль и содержание ее рассказа.


Отступление первое

Письма Агате


Письмо первое. 2 декабря 1981 года

Здравствуй, Агата.

Когда учитель предлагал нам адреса и имена тех, кому мы можем послать письма, мне очень понравилось твое имя. Ведь Агата с древнегреческого означает «мудрая, добрая». Девушка с таким именем наверняка очень ответственная, у нее много друзей, и она всегда готова прийти людям на помощь. Это самые важные качества в человеке, и я уверена, что ты ими обладаешь в избытке. Еще меня очень заинтересовал твой город, Красеюв. Наверно, потому что он похож по звучанию на мой. Поменяй всего пару букв – и будет Красинов. Хотя мы с тобой очень далеко друг от друга. Я посмотрела на большую карту, и увидела, что ты на самом севере, а я на самом юге. Наверно, ты видишь море каждый день.

Мой город очень маленький. После войны здесь осталось совсем мало жителей. Люди голодали, было бедно. Но потом открыли медные залежи и построили завод. Со всего края к нам стали приезжать на работу. Город стал развиваться: появились новые улицы, дома. Моя школа тоже появилась благодаря этому развитию. Я пошла в первый класс в год ее открытия. Тогда у нас не было даже спортзала и гардероба. Верхнюю одежду мы просто складывали на один большой стол, а упражнялись на большом пустыре. Территория вокруг школы была большой стройплощадкой. Учителя, ученики, кто постарше, а также родители вместе работали над садом вокруг школы, сажали и растили деревья. Мужчины занимались строительством. Я была маленькая тогда, умела только землю копать да поливать цветы. Но общий труд был в радость. Никто не жаловался и не роптал. Люди знали, что работают на общее благо, что в нашем замечательном городе должна быть отличная школа. Я с улыбкой вспоминаю, как утром мы занимались правописанием с пани Йолой, а днем копали грядки.

Я уже приняла решение, что в будущем стану учителем. Я пока не знаю, что хотела бы преподавать. Возможно, литературу. Мне хочется передать детям свою любовь к слову, показать им, как много эмоций и переживаний человек может выразить всего лишь с помощью ручки и бумаги.

В Красинове я живу у дяди с тетей в квартире. Они замечательные люди, заботятся обо мне, как о собственном ребенке. Тетя Юстына берет меня с собой в костел, и я уже несколько раз была на исповеди. Она говорит, что я не должна забывать о Боге и что всегда могу надеяться на его помощь. На именины она даже подарила мне кулон с изображением святой мученицы Варвары. Мне было неловко, ведь это очень дорогая вещь. Но тетя сказала, что в простых вещах кроется огромная сила, и о них не следует судить по внешнему блеску.

Мой дядя Марек – мастер на все руки. У него своя мастерская, где он ремонтирует автомобили. Он знает людей со всей страны. Часто ездит по делам в соседние города, особенно во Вроцлав. В нашей квартире есть большая комната с длинным широким столом. Каждую неделю по вечерам к дяде приходят гости. Они всегда приносят нам какое-нибудь угощение и долго о чем-то вместе говорят в большой комнате. Меня на их встречи не пускают. В это время Юстына обычно помогает мне подготовить домашнюю работу. Иногда мы обсуждаем псалмы из Библии.

Единственный, кто остается с нами после собраний у дяди – это пан Владислав. Он интеллигентный и начитанный человек, и мы с ним хорошо дружим. Он очень любит рассказывать о своей дочери Марте. Она окончила школу и уехала учиться в университет во Вроцлав. Пан Владислав также советовал мне переехать в большой город после школы. Дядя Марек услышал это и сказал, что я не могу ехать, пока не научусь приемам каратэ. Мой дядя очень импульсивный и однажды захотел показать приемы прямо на пане Владиславе. Он согласился, правда с большой неохотой. В конце занятия мы сошлись во мнении, что это скорее приемы уличного боя, чем каратэ. Особенно дядя настаивал, чтобы я заучила удар, который, дословно, убивает цыплят. С твоего позволения, Агата, я не буду углубляться в подробности этой боевой техники.

Вот такая у меня в общих чертах жизнь. Вполне обычная и, наверно, скучная. Если ты решишь ответить на это письмо, расскажи о себе. Что ты читаешь, чем интересуешься, кем хочешь стать в будущем? Расскажи о своем городе. В нашей библиотеке я не смогла найти ни фотографий, ни рисунков. Это даже лучше, потому что слова всегда дают мне гораздо более богатую картину, чем любое изображение. Надеюсь, я не слишком много спрашиваю. Надеюсь услышать Твой ответ.

Каролина Войчек


Письмо второе. 12 апреля 1982 года

Привет, Агата!

Я никогда тебя не видела, но писать нужно человеку, чей образ ясно представляешь. У тебя длинные вьющиеся волосы, глубокие чистые глаза, ты высокая, стройная и красивая девушка. Ну, по крайней мере, я представляю тебя так, судя по твоему первому письму. Я была очень рада, когда листонош принес твое письмо! Честно говоря, я думала, что ты мне не ответишь. И ответ пришел так скоро!

В первую очередь хочу поздравить тебя c Рождеством Христовым! Христос Воскрес! Не знаю, когда ты получишь это письмо, так как отправляю его через знакомую прихожанку, которую встретила в костеле. Ты написала, что не пропускаешь ни одной службы в Кафедральном соборе Святого Креста. Пани Моника тоже ходит в эту церковь. У нее есть позволение на передвижение между воеводствами. Только таким образом получается что-то передавать без слежки. Сама знаешь, как сейчас с письмами: сначала вообще ничего нельзя было отправить, и я не хотела, чтобы мое письмо, адресованное лично тебе, читал кто-нибудь посторонний. Мы праздновали Пасху в церкви всей нашей коммуной. С наступлением военного положения очень много людей стало приходить в костел, даже неверующие. Все потому, что солдаты сюда не заходят.

Когда пан Ярузельски в военном мундире объявил, что наша отчизна находится над пропастью, мы с Юстыной готовили ужин на кухне. Никто не знал, чего ожидать. Телефоны замолчали, нельзя было никуда позвонить. Утром появились танки и броневики, на улицах – люди в военной форме. После наступления полицейского часа они проверяли документы у всех на улице. У кого не было паспорта, сразу же забирали, сажали в фургон и увозили.

Тетю Юстыну с тех пор много раз останавливали, и я очень волновалась за нее. Юстына поздно уходит с работы – она работает на заводе по добыче меди. Солдаты всегда просят ее показать бумаги. Будто каждый раз перед ними новый человек. А ведь они такие же граждане, как она. Зима в этом году длилась особенно долго, но патрули стояли даже в холод. Солдаты грелись от коксовника. Слава Богу, никого из жителей не покалечили и не применяли насилия. Я слышала, что во Вроцлаве танки сносили стены заводов, а солдаты в шлемах и с дубинками – их называют ЗОМО – атаковали мирную толпу. У нас пока никаких демонстраций нет, люди боятся лишний раз показываться на улице. Из окна кажется, что город заброшен.

Я очень скучаю без школы. Всегда было интересно каждый день общаться с учителями и ровесниками. И потому я особенно рада, что нас навещает пан Владислав. Как и я, пан Владислав увлекается поэзией. В последний раз мы делились впечатлениями о поэзии Адама Мицкевича. Пан Владислав обмолвился, что он родился в том же городе, что и поэт – в Новогрудке. Ты наверняка знаешь, что после Войны этот город стал территорией Белорусской ССР, и Владиславу пришлось оттуда уехать. Рассказал: «Мои соседи смотрели на меня по-другому. Шептались за спиной: «Он поляк, ему не место в Беларуси». Люди, с которыми он хорошо общался раньше, отворачивались от него, отказывались говорить с ним по-польски. Переселенцев везли из Новогрудка в деревянных вагонах для угля. Никто не знал, что ждет их на новом месте. Он поехал вместе с женой и двумя маленькими детьми. Владислав сначала работал в ПГР-ах во время коллективизации, а затем устроился на завод по добычи меди. «Я – самый настоящий польский пилигрим. Помнишь, как в книге Мицкевича?» с печальной улыбкой сказал он мне.

Меня тронул его рассказ. Ведь этот человек насильно лишился собственных корней. Я говорю не о квартирах в больших домах в городе, я говорю о месте, в котором ты родился. Лишиться этого – величайшее горе в жизни. Тогда человек действительно становится пилигримом – человеком без своего места. Наверно, я так чувствовала, потому что у меня тоже нет своего места.

В прошлом письме я умолчала о своих родителях. По тону твоего письма я чувствую, что могу открыться тебе. Я сирота. Я никогда не видела своих родителей. Юстына и Марек – не мои настоящие дядя и тетя. В маленьком возрасте они взяли меня из приюта и воспитывали как дочь. Я очень благодарна им за то, что они сделали для меня. Без их помощи и заботы моя жизнь сложилась бы по-другому. Однако во снах мне часто является образ большого деревянного дома среди полей. В этих снах я будто живу в деревне с родителями, и у нас большой сад и хозяйство: утки, гуси, коровы. Мне снится, что я живу с ними, но никогда не могу их хорошенько разглядеть. Их фигуры очень смутные, а лиц не видно. Я тянусь к ним, но не могу дотронуться. Дивно, да? Учителя в школе хотели мне ставить дополнительные баллы за то, что я сирота. Но я отказалась. Уж лучше я собственными знаниями добьюсь хороших оценок. Это гораздо честнее и правильнее.

Агата, я верю, что скоро все изменится. Я снова смогу пойти в школу, и на улице можно будет появляться без страха. В костеле сейчас всем раздают листовки, на которых одно предложение. Оно короткое, но вселяет надежду:

«Зима ваша, а весна наша».

Я всегда молюсь за здоровье и благополучие своих близких и друзей. Сегодня я помолюсь и за тебя.

Каролина Войчек


Письмо третье. 15 августа 1982 года

Здравствуй, Агата.

Пишу письмо и втайне надеюсь, что оно до тебя не дойдет. Все дальнейшее – моя попытка собрать мысли, и пишу я сейчас скорее для себя. Я должна отвлечься от ужасных событий, которые мне довелось пережить в течение последних дней.

Все лето я усердно училась. Боже, да какое это значение имеет теперь! В школу ходить было запрещено, поэтому я училась вместе с тетей. Каждый день она приходила вечером с работы, ужинала, а потом мы занимались математикой или правописанием. Тот день я провела дома, много читала и переписывала из учебника. После обеда я решила вдохнуть свежего воздуха и вышла на балкон. Весь горизонт заволокло дымом. Был это странный дым – белый как молоко, совсем не такой, как дым от костра или от завода. У меня заслезились глаза. В отдалении слышались громкие хлопки. По небу, громко крича, пролетела стая ворон. На душе стало тревожно, хотелось выйти посмотреть, что происходит. Учиться совсем не получалось.

Тетя пришла домой поздно. Она была очень бледная, испуганная. Это взволновало меня еще сильнее. От моих вопросов она уходила, сказала, что на работе просто был тяжелый день. Но я сказала, что видела дым и слышала выстрелы на улице. Тетя вздохнула и сказала, что сегодня была демонстрация в честь «Солидарности». Людей с помощью дубинок и дымовых гранат разогнали зомовцы. «Но не волнуйся, дядя не пострадал», – уверяла меня она. «Он задержался у друзей, скоро должен вернуться». Но в тот день он не вернулся. Утром следующего дня его тоже не было. А в полдень к нам постучался полицейский. Он сказал моей тете, что она должна пойти с ним. Юстына приняла его слова смиренно. Спросила, что будет со мной. Полицейский только пожал плечами и сказал равнодушно: «Наверно, приют». Они хотели увести и меня, однако тетя вдруг стала упираться и кричать. Тогда ворвалась группа больших сильных людей в серых куртках. Они схватили тетю и заломали ей руки за спину. Я кричала и плакала, но это было совершенно бесполезно. Тогда подбежала к полицейскому, ударила его кулачками в грудь, от страха и слез голос был как не мой: «Куда вы ведете тетю Юстыну?!»

Вдруг на пороге появился пан Владислав. Я испугалась, что полиция сейчас схватит и его, но в то же время исполнилась надежды – вдруг он сможет что-то сделать? Пан Владислав, по обычаю, приветливо улыбнулся, а потом сказал полицианту, чтобы он меня отпустил. К моему удивлению, он так и сделал. Полиция увела тетю, и мы остались вдвоем. Владислав присел рядом со мной, лицо его стало серьезным, и он спросил: «Ты ведь знаешь, что твои дядя и тетя – преступники?». Я не понимала, что происходит. А он сказал: «Пойдем, я тебе все покажу».

Мы пошли в автомастерскую дяди. Следы разгрома были видны по всему городу. Перекресток улиц Коперника и Одродзеня был загорожен бетонными плитами. Возле стен лежали разбитые кирпичи, перевернутые мусорные баки, осколки стекол витрин. На тротуарах – пустые оболочки от дымовых гранат. На вывесках магазинов возле площади Свободы – дыры от пуль. В окне лавки, из которой улыбчивая пани как ни в чем ни бывало продавала в тот день фрукты и овощи, была большая дыра.

В некоторых местах люди поставили в землю самодельные кресты с изображением Богоматери, зажгли свечи и принесли цветы. Вокруг них полукругом стояло собрание людей. Их губы беззвучно шевелились в молитве, глаза недвижно прикованы к образу на кресте. Боже мой, да неужели здесь взаправду погибли люди? Я подошла к одному из таких поминальных мест. В окружении камней, под основанием креста лежала каменная плита с надписью «Погибли от рук преступной власти». Убиты… И впрямь убиты! Я прошептала молитву вместе со всеми. На табличке не было имени. В голове пронеслась мысль: а вдруг это дядя? Владислав подошел и грубо взял меня под локоть. Холодным голосом сказал, что мы должны идти. Я совсем не узнавала этого человека. Возникло желание вырваться и убежать. Однако я должна была убедиться, что с дядей Мареком все в порядке.

Входная дверь была взломана, а на земле лежал разбитый замок. Все инструменты и оборудование в беспорядке лежали по полу. На белой стене черной краской были написаны две большие буквы: P и W. Я видела их раньше, в книге по истории. Такие рисовали на стенах осажденной Варшавы солдаты подпольной армии. «Ты ведь совсем не знаешь, чем занимался Марек?» – спросил меня Владислав, – «Это не просто мастерская». Он подошел к одной из стен и открыл неприметную на первый взгляд дверь. На фоне стены ее почти не было видно: только темная полоска между дверью и косяком. Вниз по узкому проходу вели каменные ступени. Мы стали спускаться, и я позвала дядю по имени. «Его здесь нет», – сказал Владислав. В глухой тиши каменных стен его голос звучал страшно.

Внизу была сплошная темнота, и он включил свет. Мы оказались в простом, сложенном из кирпичей, подвале. Вокруг лежали кипы листовок, а у стены стоял огромный печатный станок. Пепельницы на полу – простые жестяные банки – до верху полны бычками от папирос. «Здесь мы работали с твоим дядей» – сказал Владислав, – «Я сочинял тексты агитаций, он обслуживал станок и покупал бумагу». Агата, ты наверняка, уже поняла, что пан Владислав – здрайца7. Он показал мне удостоверение члена СБ. Работая вместе с моим дядей, он собирал информацию о подпольной организации «Солидарность». Я всегда думала, что Марек как-то связан с движением сопротивления, но не могла представить, что его мастерская была убежищем.

«Не волнуйся. Марек жив», – сказал мне Владислав, – «Я лично проводил его арест». Видимо, он надеялся, что эти слова успокоят меня. Я спросила, что будет со мной. Он словно ждал этого и заговорил так: «Я знаю, ты сирота. Твои приемные дядя и тетя теперь надолго в тюрьме. Тебя снова ждет приют». Эти слова я уже слышала от полицейского. Владислав продолжал: «Однако я хочу предложить тебе что-то другое. Не твоя вина, что ты попала к таким людям, как они». «Марек и Юстына заботились обо мне!» – возразила я. «Неужели? Но где они сейчас? И кто позаботится о тебе теперь?», – спросил он и так зло улыбнулся, – «Мы с тобой оба пилигримы, Каролина. Я рассказывал, что переехал сюда с семьей из Новогрудка. Так вот, про семью это неправда была». Я спросила, выдумал ли он историю о Марте тоже, и он сказал, что да. «Говоря о ней, я представлял тебя в будущем», – сказал он, а затем предложил стать моим приемным отцом. Его слова были мне отвратительны. Как я могла теперь доверять человеку, который обманывал нас столько времени? Даже представить его в роли отца было противно. Я так ему и ответила, очень резко и громко.

Мой ответ его взбудоражил. Он вскричал: «Ты знаешь, сколько мне пришлось вынести, чтобы добиться этого положения? Чтобы иметь влияние на людей? Ты должна поддерживать тех, у кого власть, иначе пропадешь!». Он крепко схватил меня за руку. Свирепел все сильнее, кричал: «Как не поймешь, что выбора нет?». Мне трудно передать свое состояние, Агата. Я ни о чем не могла думать и мной лишь владело желание бежать из этого мрачного подвала. Дядя Марек все-таки не зря учил меня самообороне. Владислав совсем не ожидал, что я буду так отбиваться.

Пока он приходил в себя, у меня было время бежать. Сейчас я пишу эти строки, сидя на лавке внутри костела. Сестра дала мне ручку и бумагу. Здесь очень много раненых. Они лежат на матрасах и одеялах на полу, и за ними ухаживают сестры. Из их рассказов я узнала, что произошло в городе. Работники завода устроили мирную демонстрацию против военного положения. К ним присоединились другие граждане. Полицейские угрозами разгоняли толпу демонстрантов, но этого было недостаточно и приехали несколько отрядов ЗОМО. Они были вооружены огнестрельным оружием. В касках и со щитами они стали усмирять демонстрантов. Никто не видел, как и почему произошел первый выстрел, но после этого началась цепная реакция. По рассказам раненых, это была настоящая резня. Зомовцы стреляли по убегающим людям из окон автомобиля и преследовали их на улицах. Некоторые полицейские целились в окна домов и в окошки на оборонительном мосту, бросали туда дымовые гранаты. Несколько человек погибли, часть раненых увезли в госпиталь, а остальные укрылись здесь, в храме.

Я помолилась за здоровье Марека и Юстыны. Где они и что с ними теперь будет? Я не знаю. Ах, если бы я только могла что-то сделать! Но я бессильна, маленькая девочка-сирота. В моих руках кулон с ликом Святой Варвары. Но даже она не защитила нас. А, возможно, это я забыла о Боге и поддалась смертному греху уныния? Но нет, дело даже не в этом. Эх, как же мне найти нужные слова?

Попробую еще раз. Агата, я очень тебе благодарна. Мы с тобой никогда не виделись, но в твоих словах я чувствовала родственную душу. Признаюсь: я начала эту переписку, чтобы узнать, какой следует быть мне. В конце концов, у тебя есть настоящие родители и верные друзья. И ябуду стремиться к этому в своей жизни. Помнишь, я рассказывала тебе о снах, в которых мне является деревянный дом в поле? С тех пор я стала видеть их еще чаще. Как будто что-то подталкивает меня в путь – выйти в мир и искать новый дом. Возможно, это и стоит мне сделать. И в следующий раз я обязательно защищу своих родных, чего бы мне это не стоило!

Я оставлю это письмо в руках одной из сестер. Возможно, оно найдет к тебе путь. Пани Моника все еще навещает костел, хотя очень редко. Прощай, Агата, и еще раз спасибо за твои слова.

С лучшими пожеланиями, пилигрим Каролина.

Глава четвертая. История с Юлией

Голова кружится… О чем это я? Как было с Димой, говоришь? Проснулся я значит зимним утром… А вот ты знаешь, как выглядит типичное рабочее утро в Москве? Ты наверняка не знаешь. Выходишь, заспанный и неряшливый, на морозную улицу и топаешь к метро. Это путь, который ноги идут сами в идеальном автоматизированном темпе – по виденной тысячу раз улице, по тем же самым плитам, спотыкаясь на тех же самых бордюрах.

Я просчитываю до минут, сколько ехать от квартиры до работы. Типа спорт такой. Главные улицы необходимо избегать, чтобы не увязнуть в потоке человеческих тел. Если эта толпа примет тебя в свои объятья, то, толкаясь, прорубая дорогу локтями, ты опоздаешь к метро на пять минут. Каждое утро несколько миллионов людей садятся в грохочущие шумные поезда. Я трачу на спуск в подземку ровно одну минуту. Если больше – опоздаю.

Сильный порыв ветра из туннеля треплет волосы и портит женщинам прически. Ветер пахнет сыростью, нагретой пылью и креозотом. Со свистом и грохотом поезд на огромной скорости вылетает к платформе. Под раздирающий скрежет тормозов вагон останавливается точно перед въездом в следующую нору подземки. Огромный поток вливается внутрь – с безразличием к тем, кто собирался шагнуть навстречу. Я стремлюсь к окну, что прямо напротив дверей. Уперевшись спиной к стеклу с надписью «Не прислоняться», могу быть спокойным, что не попаду под жернова людской массы на следующей станции.

До станции пересадки – двадцать минут. Надо чем-то себя занять. Люди склоняются над светящимися экранами мобильников, их головы и плечи трясутся, будто в ритме шаманского танца. Иные тратят драгоценные минуты на то, чтобы поймать еще немного сна – плотно запахнувшись в темное пальто или пузатый пуховик, сидят надутыми воронами и открывают глаза точно на нужной станции. Немногие читают, но почти никто не разговаривает. Утренняя тряска в метро становится медитацией, необходимым ритуалом перед восьмичасовым рабочим днем. Обычно я провожу время, рассматривая пассажиров. Говорливые кавказцы, молчаливые китайцы, хорошо одетые европейцы, цветастые латиносы, хмурые панки, вычурные неформалы, девушки скромные, девушки-развязные, тот особый тип девушек-что-красуются-в-метро, парни-качки, старики, что смотрят по сторонам неодобрительно, гогочущие подростки – все они возникают в пространстве вагона, чтобы пропасть через несколько станций, их индивидуальность растворяется, едва они сливаются с массой. На стеклах вагонов, чаще чем хотелось бы, я вижу его лицо. Огромная физиономия Загребайло улыбается с агитационного плаката. «Загребайло – в депутаты» – гласит слоган. Не такое здесь было написано, я-то помню… Ничего, скоро он пожалеет, что связался с моим братом, что разрушил его жизнь.

Толпа широким потоком выливается на станцию. Неопытные судорожно вертят головами в поисках указателей (хотя иногда полезно смотреть на пол). В таком случае лучше нырнуть поглубже к колоннам, примыкающим к платформе, чтобы тебя не снес людской поток. При выходе на поверхность огромные дубовые двери нужно придерживать – поток воздуха с шумом всасывается в подземное жерло, и если резко отпустить за собой массивные створки, несущий поток с силой впечатает дверь в идущего сзади.

Массивный людской поток, чье движение подчинено единому духу – вот что такое метро. Но что это за дух? Я вижу сквозь ложь и обман. Я – плут Спектакля.

Стоп.

Я не должен рассказывать об этом. Я же запретил себе думать о Москве.

«О, брось. Не говори мне, что забыл о своем предназначении»

Но мне так сказали – «ты не должен». Я ведь сейчас не в Москве, да? Голова кружится…

«Открой глаза».

Я повиновался. Взор закрыла пелена молочного цвета. Постепенно я различил обстановку. Я лежал на белоснежном кафельном полу в очень красивой ванной комнате. Прямо в глаза с потолка ярко светила лампочка. Пахло лавандой. Я с трудом поднялся на ноги. Тела не чувствовалось – словно я вдруг стал бестелесным духом. Но это было не самое страшное.

Напротив меня стоял он. Мило.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

«В чем дело? Не рад меня видеть?»

Нужно было просто игнорировать его. Я попытался отвлечься и вспомнить, почему я в ванной. На кафельной плитке под ногами были нарисованы ангелы и сердечки. Ничего не приходило в голову. Надо же – я мог вспомнить события многолетней давности, но не текущего дня. Да и день ли сейчас вообще?

«Потеря памяти – остаточный эффект после синтетика»

– Что?

Мило показал на белоснежную раковину туалетного столика у двери. Белая баночка с открытой крышкой. Внутри пусто. Неужели…

«Именно так. Весь пузырек проглотил»

Дьявольская улыбка на лице Мило. Если я действительно принял наркотики, то пути назад не было. Случилось то, чего я должен был не допустить любой ценой. Неожиданно в дверь громко постучали и раздался женский голос:

– Хэй, русек, живешь? Две годины там сидишь!

Голос я не узнал. Кто она? Промычал что-то положительное в ответ.

– Хвала братьям! Молвила Юлии, что не можна тебе столько давать. Чекаем на тебя, русек!

Ладно, кто бы ни была эта девушка, прежде чем выйти наружу, я должен избавиться от Мило. Это просто илллюзия, в конце концов. Я закрыл глаза и открыл глаза. Мило исчез. Вот и отлично.

«Но я здесь. И я вернулся насовсем»

– Нет. Тебя нет.

«Тогда с кем ты разговариваешь? Уж не с самим ли собой? Для этого в обществе спектакля есть ярлык. Шизофрения, если не ошибаюсь»

Хм, действительно. Я сел на пол и решил подождать. Голос в голове должен был уйти.

«Мы оба знаем, что этого не случится. Доза была слишком большая»

Надо всего лишь подождать, пока голос не затихнет. Спокойно подождать…

«Должен признать, ты меня разочаровал. Ты не видишь угрозы прямо под носом, плут»

– Я больше не плут.

«Ты забыл о своем предназначении. Ты бездействуешь, пока жизнь вокруг пожирает безразличный молох Спектакля»

– Возможно. Но в моей жизни будет больше проблем, если я начну слушать тебя.

«Ты должен вспомнить тот день. День, когда хотел помочь брату»

– Нет. Только не тот день.

«Нельзя забывать, как нужно обходится с тиранами»

– Еще как можно.

Я не удержался и рассмеялся. Как глупо это должно быть выглядело со стороны – сидит человек на полу и спорит сам с собой. Эта девушка за дверью наверняка подумает, что в ванной заперся псих.

Похоже, выбора у меня не было. Все равно: смиряться с мыслью, что Мило вернулся в мою жизнь, не хотелось. Пока это был лишь голос в голове, так что я мог его игнорировать. Вдруг он уйдет, если я вспомню? Читатель, прошу у тебя прощения за то, что скрыл эту часть своей биографии. Но теперь пришло время рассказать тебе о Мило.


Отступление второе

Плут спектакля


После пропажи отца во мне образовалась тягучая пустота, в которую проваливались все мысли и причины поступков. Мегаполис был идеальным местом, чтобы забыть свое прошлое. Не скрою, Москва манила. Я предвкушал суету огромной столицы, широкие возможности и запретные развлечения. Знание восточноевропейских языков открывало много дверей для работы. Однако я долго не выбирал – отправился на первый же отклик на «Хедхантере». Логистическая контора занималась продажей грузоперевозок. Мы звонили иностранным транспортным фирмам (в основном, польским) и за смешные суммы договаривались о перевозке грузов из Европы в Россию.

Каждый день босс фирмы приходил в новой спортивной обуви от самых известных торговых марок. Появлялся в офисе так, как звезда большого спорта приветствует своих поклонников – распахнув в стороны руки и широко улыбаясь. В одной руке он обычно нес сумку от «Гуччи», а в другой – ключи от машины. Ездил на стильном черном BMW X5. Конечно, его поза была невербальным сообщением: слушайте, что я говорю, работайте хорошо, и станете такими же успешными, как я.

Насколько сильно директор любил дорогие вещи, настолько же не любил людей. Презирал, прямо скажем. Каждую неделю он, вальяжно распластавшись на черном кожаном диване, проводил идеологическую установку для работников.

– Поляки – не ваши друзья, – насупившись бормотал директор, брови сдвинуты в центр носа. – Они все – необразованные огородники. Представьте, что они просто таксисты. Да, таксисты, которые просто делают для нас физическую работу. А таксист что? Таксист при первом удобном случае тебя кинет!

Когда он говорил с убеждением, то значительно повышал голос, и это всегда звучало надрывно, будто у него вот-вот лопнут голосовые связи. Слышно было на весь коридор за пределами офиса – можно было подумать, что внутри проходит исповедь умалишенного.

– Болгары – политические проститутки! – шипел он – Литовцы – подлые твари и суки!

При этом его главным деловым партнером была литовская фирма. Согласно его мировоззрению, изъян был у каждой нации. В людях он видел лишь пороки и достойные порицания черты. Это отношение, как вирус простуды, распространилось на всех сотрудников. Однажды мой коллега стал читать вслух последние сводки новостей:

– Эстония усилит военное присутствие на границе с Россией!

Это было сигналом, установкой на ожидаемую реакцию.

– Да какая у эстонцев армия? – воскликнул снисходительно начальник отдела собственного транспорта, – Два танка? Конечно, пускай усилят – третий подгонят.

Коллеги громко рассмеялись. Я тоже выдавил из себя улыбку, но на душе было вовсе не радостно. «Какой глупый спектакль» – подумалось тогда. Но раз приехал сюда работать, то нужно в нем участвовать, верно? За первый месяц я закрыл чуть больше десяти перевозок. Показатель был так себе – коллеги делали минимум пятьдесят. Общих собраний директор никогда не проводил. Вызывал всегда по одиночке. Вскоре пригласил и меня.

– Ну что? – спросил, – Как работа?

Это было начало разговора на тему «делаешь-ли-ты-то-что-мне-нужно».

– Нормально, – осторожно ответил я.

– Я тут посмотрел твои коэффициенты, – чавк-чавк – Сказать, что думаю?

Во время беседы он неизменно жевал жвачку и разговаривал с небольшой запинкой. Видимо, резинка была нужна, чтобы скрыть дефект речи за невнятным бормотанием «делового человека».

– Конечно, скажите.

Шлеп! – на стол передо мной приземлилась огромная папка с мятыми хвостами бумаг.

– Вот столько ребята сделали за месяц, – сказал он, – А твоей папки я даже не найду.

Я промолчал. Он глянул исподлобья.

– Скажи, в чем суть нашей работы? – вдруг попросил.

– Ну как… Общение с клиентами, выгодный торг…

– Ты упустил больше дюжины заказов, Андрей.

Я не знал, что ответить. Директор улыбнулся. Было заметно, насколько непривычен для него этот жест: складки у рта неестественно растянулись, будто улыбаться он учился перед зеркалом.

– Я знаю, как ты работаешь. Ты мало звонишь. Ты не проявляешь настойчивости. Не умеешь цепляться к заказчику.

– Я уволен? – спросил прямо.

Он будто не услышал.

– Наверняка ты пришел сюда с какими-то принципами в голове. Не пойми меня неверно: принципы – это хорошо, – сказал он, ритмично пережевывая резинку, – Но если хочешь заработать, тебе нужно о них забыть. Понял меня?

– Кажется, да.

Ответ ему не понравился. На меня устремился взгляд стеклянных глаз. Директору было за 50, но ни единого седого волоска не было заметно на голове. Максимум на 40 выглядел. Из-за этого порой возникало ощущение, будто разговариваешь с кем-то ненастоящим, словно напротив тебя сидит механизированная кукла.

– Ну вот и отлично. Вперед, давай!

Я кивнул, и он отпустил меня. Вскоре я узнал на деле, как надо работать. От клиента поступила заявка на груз из Бельгии в Москву. Я договорился о перевозке со своим постоянным контактом – Станиславом Курцевичем. Наше сотрудничество всегда было приятным и взаимовыгодным, и больше всего заказов я закрыл именно с ним. Станислав вовремя присылал документы и быстро реагировал, если надо было что-то исправить.

В день бельгийской загрузки он мне позвонил. Сказал, что водитель стоит уже несколько часов, но никто его не грузит. Я связался с клиентом.

– О, я ошибся, – сказал он бесстрастным голосом, – Не Антверпен, а Брюгге. Кстати, места загрузки будет два. Щас на почту скину новую заявку.

И повесил трубку. Два места загрузки означали большую оплату услуг перевозчика. Не говоря о потерянном времени на простое. Впрочем, Станислав выслушал меня спокойно. Сказал лишь:

– Хорошо. Прошу доплаты в размере 150 евро.

Я передал директору. Он стер выступившие на лбу капельки пота, сдвинул брови и выдавил из себя:

– Давай посчитаем его расходы.

Из его расчетов выходило, что доплата клиента составляет пятьдесят евро. Я знал средние расценки на перевозки и понимал, что сумма Курцевича более правдива. Директор просверлил меня взглядом стеклянных глаз.

– Знаю, что ты думаешь. Ты и твои принципы… Но запомни, Андрей – мы не будем из-за прихотей пшеков перечить клиентам. Ведь тогда мы потеряем ДЕНЬГИ.

Он крепко стиснул лоб, на покрасневших висках вздулись крупные вены.

– Неважно. Пусть. Этот. Огородник. Евро-пан – ха-ха! – по буквам, ухмыляясь, выплевывал слова директор. – Пусть не выпендривается и едет. Так и скажи ему.

И он ушел в свой кабинет, хлопнув пластиковой дверью. Договаривайся, мол. Я немножко собрался с мыслями и набрал Курцевича. Долго-долго извинялся, используя весь запас известных выражений. Вдруг в трубке раздался голос директора. Оказывается, он все это время подслушивал наш разговор на линии.

– Бончик, хватит лепетать! Втирай увереннее! – прокричал он.

– Бончик? – переспросил Курчевич, – Твоя фамилия Бончик?

– Так.

– У меня работал один водитель давно. Збышек Бончик его звали.

– Из Нагоры? – спросил я, затаив дыхание.

– Так, из Нагоры. Отличный водитель и хороший человек был.

– Почему – был?

– А почему спрашиваешь? Разве ты знаешь, о ком я?

Я колебался: нужно было продолжать унизительные переговоры о цене, но в то же время очень хотелось расспросить Курцевича об отце.

– Нет… в суме, – выдавил из себя, а изнутри прямо рвалось: «Да, да! Я его сын!». Но директор подслушивал, и я не хотел уходить от темы.

– А, значит, у вас одна фамилия, но ничего больше общего, – разочарованно протянул Курцевич, – Збышек был героем. Пожертвовал собой ради своего края. Остальным бы учиться у такого человека. А такие, как ты – это офисные паразиты. Помогаете своему жадному хозяину потуже набить карманы. Пятьдесят евро? Пожалуйста! Но это моя последняя перевозка с вашей фирмой.

Курцевич положил трубку прежде, чем я успел что-либо сказать. Я перезвонил, но мне никто не ответил. Он отправил письмо с документами по электронке, и это было все. Курцевич оказался верен слову и больше никогда с нами не работал.

Я вышел на перекур и попросил у кого-то сигарету. До этого в жизни курил всего раз, а тогда вдруг захотелось. Из головы не шли его слова: «Збышек был героем», «Такие как ты – офисные паразиты». Да, беглец из меня был не очень – прошлое настигло даже в Москве. Но разве я мог что-то сделать со своим положением? Я был участником огромного спектакля, что разыгрывал мегаполис – одновременно актером и зрителем.

– Зритель спектакля, – повторил я шепотом про себя.

– Что говоришь?

Спросил парень, что угостил сигаретой. Никогда его раньше не видел. Новый сотрудник, видимо. Ухмыльнувшись, он повторил вслед за мной:

– Спектакль, значит.

– Это я так, о своем, – отмахнулся я.

– Крутая машинка, не думаешь?

Парень кивнул на автомобиль босса, стовший напротив нас на паркинге – надраенный до блеска BMW X5. Более дорогого автомобиля не было на парковке ни у кого.

– Я из этой фирмы, – сказал я зачем-то.

– О, видать, получаете нормально, – с восторгом выдал парень. А потом, хитро прищурившись, – Или точнее сказать – получает?

Я не понимал, к чему он клонит. Вернулся в офис и открыл таблицу с заказами. Неважно, что Курцевич знал отца. Неважно, что я обманываю людей ради денег. У меня нет выбора. Раз всем здесь нужны деньги, значит, они нужны и мне. Когда я принял такое мышление, оказалось, что обманывать перевозов по телефону было очень легко. По голосу, по манере общения я стал понимать слабости человека. Я тщательно подбирал слова в разговоре, научился уверенно лгать, и в конце следующего месяца закрыл больше сорока заказов.

Коллеги научили меня, на что следует тратить получку – на удовольствия. Вскоре я обнаружил себя в сомнительных компаниях – большой соблазн для молодого и энергичного, но без определенных устремлений в жизни, парня. Подсел на хороший синтетик (в Москве можно без труда найти любые наркотики) и нюхал даже во время перерыва на работе. Уверял себя, что это помогает концентрации. Так проходили дни за днем – работа, кутежи, сон.

Скоро пришло ощущение тупика – я зарабатывал, тратил, но не знал, что со всем этим делать дальше. Чувство потерянности и бессмысленности происходящего накрывало по вечерам. К своему стыду, я не могу даже отчетливо вспомнить, что происходило со мной за все это время. Мельтешение случайных людей, безумные наркотические вечеринки, бесконечные поездки в метро, расталкивание локтями людей в огромных толпах, общение с клиентами по телефону – все впечатления стали одним большим тягучим водоворотом, откуда мое сознание изредка выплывало на поверхность за глотком свежего воздуха. Вся моя жизнь как груда старых вещей, завернутая в покрывало, летела куда-то, словно ее пинком спустили с горы. А я катился вслед, ударяясь об ухабы. Разрядка была неминуема. И что это была за разрядка!

Однажды я задержался допоздна в офисе и уходил с работы одним из последних. Путь к метро лежал через паркинг. Машина босса еще стояла на своем месте. Когда я проходил мимо, дверь распахнулась и c заднего сидения лицом в снег – был конец зимы – выбросилась девушка. Выставила руки, чтобы смягчить падение, но не помогло, и она в нелепой позе распласталась на снегу. Следом из салона вылетели кружевные трусы и упали в снег рядом с девушкой. В нерешительности я застыл на месте – хотелось помочь ей подняться, но что-то сдерживало меня. Девушка тем временем поднялась, соскальзывая руками на снегу. Заметила меня, и ее лицо тут же залилось краской стыда. Она запахнула тоненькое пальтецо, плюнуло на лобовое стекло BMW и исчезла в темноте.

– Че смотришь, Пончик? Иди куда шел, – раздался громкий голос из салона.

На заднем сидении сидел босс.

– Я к столбу обращаюсь? Пошел давай! Не видел, что тут было, ясно тебе?

Лица его было не видно в темноте, но судя по голосу он был сильно пьян.

– Кто была эта девушка? – спросил я.

– Кто была эта…? – переспросил он и зашелся оглушительным хохотом, – Ты как вчера родился, Пончик, ей богу. Таких простаков еще поискать!

– Вам нужно извиниться перед ней, – сказал я. Голос мой дрожал.

– Извиниться? – выплюнул в ответ он, – Да я еще ей мало вмазал! А тебе что сказал? Вали отсюда, а то и тебе будет.

– Вам нужно…

– Да что ты заладил! Такой из себя правильный, да?

Он выкарабкался из машины.

– Я – твой хозяин! – голос его срывался визгливыми нотами, – Ты разве не понял, как все в этом городе устроено? Хочешь заработать, хочешь жить тут вообще? Тогда, сука, терпи!

– Сколько зарабатывает наша фирма? – спросил я.

– Какие тупые вопросы задаешь… Зарабатывает столько, что мне хватает! Ладно, Пончик, я предупреждал.

Директор крепко схватил меня за воротник пальто одной рукой и занес над головой кулак.

– Так и будешь стоять и терпеть? – раздался голос из темноты.

Под свет фонаря вышел человек в черном плаще. В руке он нес большую кувалду, а лицо его скрывала белая маска в форме черепа.

– Это еще что за шут? – буркнул директор.

– Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить, – громко продекламировал парень.

– Ты понимаешь, чего он бормочет? – обратился ко мне директор.

Голос его звучал испуганно. Незнакомец подходил все ближе.

– В мире, где все продается, даже идеи и принципы становятся товаром, – продолжал он, – Если мир перевернуть с ног на голову, истина станет ложью. Таков главный принцип Спектакля.

Наконечник кувалды раскрошил корку льда. Глаза в прорезях маски смотрели прямо на меня.

– Но есть те, кто прячется среди зрителей и актеров действия. «Я – такой же как вы», говорят плуты Спектакля. Но лишь они видят сквозь ложь и обман. И только они сорвут представление.

– Бончик, это твои друзья, да? – кричал, повизгивая, директор. – Я знаю полицию! Я знаю… Я много кого знаю!

Он по-прежнему крепко держал меня за воротник, и мне это надоело. Когда его мутные глаза подплыли прямо к моей голове, я крепко ухватил короткие, скользкие волосы и хорошенько приложился своим лбом к его. Бабушка Веся звала меня «чугунная голова» за то, что в детстве я часто бился лбом о дверные косяки и при этом не замечал боли. Директор громко взвыл и отскочил назад, нелепо приземлившись задницей на сугроб – туда, где еще пару минут назад лежала девушка.

– Пааааа-е-ха-ли! – воскликнул «череп».

Он ловко размахнулся кувалдой. Первый удар поставил трещину на лобовом стекле, второй разнес фару. Директор, раскрыв рот, наблюдал за разрушением своего сокровища. Парень не проявил к машине никакой пощады – он расколотил двери, сокрушил крышу и оставил огромные вмятины на сторонах автомобиля. Ничего, что не поправит страховка, конечно. Однако я чувствовал удовлетворение. Кто бы этот парень ни был, он делал то, что я хотел сотворить с этим ненавистным авто давным-давно.

Закончив погром, парень отбросил кувалду в снег и подошел к директору. Мой босс теперь выглядел жалким. Он в страхе смотрел на возвышающуюся над собой черную фигуру.

– Я знаю друзей… У вас будут проблемы, – все еще лепетал директор.

– Проблемы? Проблема – в таких как ты. Боровах, пожирающих объедки с богатого стола. Но для тебя все кончилось.

– Что? Что кончилось?

– Налоговая придет за тобой завтра. Мыльный пузырь иллюзии достатка, что ты так старательно надувал, лопнет. Твоей фирмы больше нет.

Директор попытался встать, но ноги его неуклюже разъехались, и он рухнул обратно в снег. Парень подошел ко мне.

– Пойдем. Он был никто. Нас ждет другая борьба.

– Нас?

Он снял маску. Сначала я не узнал его, но затем вспомнил – у него я просил сигарету во дворе после перевозки с Курцевичем. На вид был обычный парень. Что он мог?

– Меня зовут Мило, – представился он, – Пойдем со мной, плут. Борьба против Спектакля только началась.

– Не понимаю.

– Конечно, понимаешь, – возразил он. – Ты хотел, чтобы я здесь появился.

– Но ведь ничего не изменится, – проговорил я. – Завтра босс меня уволит за то, что мы сейчас наделали, а хуже того, вызовет полицию. Только с этим мне не хватало проблем!

Мило только улыбнулся на это. Ничего не сказал и исчез в темноте. Конечно, я не пошел никуда с ним в тот день. Не мог поверить, что жизнь может так круто измениться. А на следующее утро директор не пришел в офис. Автомобиль так и стоял разбитым на парковке. В обед мы узнали, что босса взяла полиция. Статей ему пришили много: от хранения наркотиков до отмывания денег. Контору, ясно, распустили, а я и все коллеги лишились работы. Впрочем, я-то вздохнул с облегчением: казалось, что с меня спали оковы и я вышел из заключения на свет. Мило, кем бы он ни был, действительно мог влиять на мир. В тот момент я пожалел, что не ответил на его зов.


Конец отступления


«Вот видишь – ты признал это сам. Без меня ты – никто»

– Но эта мысль была ошибокой, – вздохнул я. Из своих воспоминаний я вернулся в блестящую идеальной чистотой ванную.

«Как мило, что ты вспомнил встречу с Мило. Ха-ха! Но давай дальше – самое интересное впереди!»

– А я не буду вспоминать ни о чем другом. Это ведь очередной трюк. Я вспомнил наше первое знакомство, чтобы увидеть тебя настоящего. Увидеть, на какие жестокие вещи ты способен. Но я больше не поддамся твоим манипуляциям. Я – не ты.

Я встал с пола и открыл дверь. Нужно было прекращать слушать лунатика в голове. Я ведь могу и сам вспомнить, как здесь оказался. Достаточно поговорить с этими девушками.

Я вышел из ванной и оказался в темном коридоре. На розовых стенах висели репродукции одной и той же картины – цветок в разрезе, будто срисованный из ботанической книги. Одна из рамок свесилась набок. Что-то такое обычно продавалось в «Икее». Напротив меня было окно, и я выглянул наружу. Широкое поле, пара деревьев, горы вдалеке. По их положению я понял, что все еще в Купавах. Солнце мерцало за горизонтом последними лучами. Н-да, куда же ушел весь день?

Снизу раздавались громкий смех и голоса. Побродив в потемках внутри огромного дома, я наконец обнаружил лестницу. Осторожно спустился по сходам. Девушки сидели в большой общей комнате на белом диване. В одной из них я узнал Юлию, дочь Григория. Крашеные в черный и белый цвета волосы она теперь распустила, а вместо строгой формы на ней была футболка с надписью WSZYSTKO CHUJ. Другой девушки я никогда раньше не видел (или забыл, что видел?), и она была очень красива: длинные золотистые волосы, приятные черты лица, хорошая фигура. Однако было в этой красоте что-то броское, оберточное – любой парень, вошедший в зал, тотчас бы обратил внимание на нее.

Перед девушками стоял декоративный столик с вензелями, а на нем – пара открытых бутылок пива. Они не заметили моего появления: их внимание было сосредоточено на экране «айпада», что сжимала в руках златовласая.

– Вау, ты была в «Крейзи Дейзи»! – воскликнула Юлия с нотками зависти в голосе.

– Так, так. И подивись, кто был со мной.

– Дамиан?! Не верю, не верю! Это точно он?

– Угу. У его отца есть свой ресторан в центре, ведаешь?

– Но он был такой лузер в школе! Не думала, что его родители богаты.

– Недавно стали. Как поедем до Праги, я тебя сведу.

– Пффф. С ним как раз необязательно. В школе от него всегда смердело.

– Добра, добра, только молвят, что деньги не смердят.

– Ах ты сучка продажная! – вскричала Юлия со смехом в голосе и приложила златовласую большой подушкой с рисунком медведя.

Девушки упали на диван, схватившись в шуточном поединке. Они пыхтели и сопели, перекатывались в стороны, размахивая обнаженными ногами – кроме маек, на обеих были надеты только короткие шорты.

Наблюдать за их игрой было страшно неудобно, а я все не решался выдавать своего появления. Наконец, Юлия меня заметила. Запыхавшаяся, с красным лицом, она спрыгнула с дивана и воскликнула:

– Русек! Ты все-таки вышел.

Повернулась к подруге, которая лежала на спине, раскинув руки – очевидно, она потерпела поражение в схватке:

– Наталья, я же молвила, что выйдет.

Златовласая убрала прядь волос с лица и перекинулась на живот, подставив кулачок под голову.

– Это неожиданно. Сколько минуло? Две годины, так?

Юлия поглядела куда-то над моей головой. Я проследил ее взгляд. У потолка висели часы с маятником «под старину», с надписью под циферблатом на французском. Они с мерным стуком отсчитывали секунды. Показывали девять вечера.

– Три годины, – ответила Юлия, а потом хитро спросила меня: – Не хочешь присесть с нами?

– Конечно, хочу, – сказал я слишком уж расторопно, – Только где мы?

Девушки обменялись взглядами и прыснули от смеха.

– Сколько ты выпил таблеток? – спросила Наталья.

– Все.

Я подошел к ним и присел на краешек дивана. Передо мной стоял большой шкаф с чайными сервизами за стеклом. Рядом на стене висела плазменная панель. По сторонам – картины в рамках. На одной был изображен морской берег, а другая представляла собой умиротворяющую пастораль. Этот общий зал, а также дом в целом, производил ощущение простоты и элегантности – казалось, что рассматриваешь иллюстрации в книге по дизайну. В то же время в окружающей обстановке не было никакой индивидуальности и никаких следов связи с прошлым.

– Как ты живешь после такой дозы?! – вскричала Юлия и стала трясти меня за плечо, – Тебе не надо в госпиталь?! Не надо к доктору? Эй, русек, молви что-то!

– Споко, Юлия. Я справлю.

Наталья встала передо мной, уперев руки в бока, и заглянула в глаза. Я старался смотреть мимо нее. Как же я оказался в такой неудобной ситуации?!

– Совсем ничего не помнишь, так? – спросила девушка.

Она приложилась к бутылке с пивом, упала рядом на диван и провозгласила:

– Тогда поиграем в игру!

– Какую игру?

– Мы ведь тоже ничего не ведаем о тебе. Только, что ты в Москве жил, так?

– Но это супер! Я бы тоже хотела в Москве пожить! – вступила Юлия.

– Эй, на нас чекает Прага, памятаешь?

– Так, так! Только без смердячего Дамиана.

– Как хочешь, – вздохнула Наталья, – Но мы ушли в сторону. Итак, русек, мы поиграем в игру «Две правды и клямство8»! Юлия, ты тоже. Карабкайся ближе!

Дочь кузнеца села по другую сторону от меня. Она смела со стола бутылку и сделала несколько больших глотков. Слишком больших. Григорий ведь говорил, что она только школьница.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

Юлия прищурилась в ответ.

– Неее мооо-жжж-на о том пыыы-тать, – протянула со скукой в голосе. Затем быстро, – А тебе сколько?

– Давайте играть! – перебила Наталья и плаксиво заколотила кулачками по обивке дивана.

– Я никогда не слышал о такой игре. Не знаю, как играть, – сказал я.

– И я! И я никогда не слыхала! – закивала Юлия.

– Разве непонятно из названия? Молвишь три факта о себе. Две правды. Одно клямство. Андрей, так? Давай ты зачнешь.

– Ладно. Но что рассказывать первым? Клямство или правду?

Наталья с силой хлопнула себя по лбу. Кончики волос взметнулись под силой шумного вздоха разочарования.

– А, я поняла! – вскричала Юлия, – Мы сами должны отгадать. Давай, русек, молви о себе три факта. Но только честно молви!

– Хорошо. Я жил в Москве шесть лет.

– Это мы ведаем. Что-то другое поведай!

– Ну тогда… Мой папа был из Нагоры, а мама из России.

– Может быть, – с интересом сказала Наталья и загнула палец на ладони, – Это раз. Теперь другой факт. Або клямство.

– Несколько дней назад я попал под лавину в горах.

– Ооо-кей. Слабо верю. Но ладно. Три?

– Хммм. Я вегетарианец.

– Добра. Лавина – клямство. Юлия, как мыслишь?

Дочь кузнеца пристально глядела на меня, связав руки узлом на груди. Словно хотела прочитать ответ в моей позе.

– Последнее – клямство, – наконец, произнесла она. – Я с детства не ем мяса и скажу: для вегетарианца вид у тебя довольно кровожадный.

Юлия, ты угадала.

– Что? То есть, о лавине – правда? – взвилась Наталья, – Но где довод? Не верю!

– Споко, Ната, споко. Я верю. Моя очередь, так?

Юлия сомкнула пальцы обеих ладоней в замок и высоко подняла руки над головой. Ей не терпелось начать.

– Факт номер один! Мой отец – необразованный рольник.

– Разве такое считается? – спросил я, – Это просто твое мнение.

– Считается, считается! – пропыхтела Юлия, – Ты был вчера у меня дома, видел как он со мной! Не розумею, чему ты захотел ему помогать.

– Захотел помогать?

– Ну да, ведь ты для того… – начала было Юлия, но прервалась на полуслове.

Я обернулся. Наталья быстро убрала палец от губ и улыбнулась с невинным видом.

– Другой факт, Юлия, – пропела она.

Девушка задумалась. Она долго смотрела в черный прямоугольник плазменной панели перед собой. Надула щеки и вдруг бессильно выдохнула:

– Ничего не идет в голову.

– Есть дюжо часу. Не спеши, – успокоила Наталья.

– Это не то. Я просто подумала об отце… – пробормотала девушка угнетенно. Но тут же встрепенулась, – Вымыслила! Ну слухайте: я знакома с Братом-сонце.

– Как это, с Братом-сонце? – не понял я, – С героем сказки, то есть? Ну это понятно, что клямство.

– Русек, ты что, новостей не читал? Хотя, если не помнишь ничего… Зараз покажу.

Юлия смела со столика «айпад» и после долгих манипуляций руками показала мне экран. Загрузилась страница «Гласа Нагоры». Раньше так называлась единственная газета в Бойкове. Веся иногда брала ее почитать. Название заметки гласило: «Поджог у главного офиса Sun & Son. Пранк или угроза?». Я стал читать дальше.

«Пугающее зрелище открылось прохожим столицы на главной площади Бойкова. Напротив здания офиса Sun & Son неизвестные устроили поджог деревянной фигуры, набитой соломой. Очевидцев самого действия не нашлось – о произошедшем говорит лишь обуглившийся остов чучела. Также на брусчатке рядом с чучелом была обнаружена надпись углями: «Памятай о Чорно сонце. Вы – не господаре для нагорцев». По сообщениям милиции, пострадавших нет. Директор компании Sun & Son, господин Собепанек, пока никак не отреагировал на происходящее. Данный акт вандализма – очередной в серии действий, направленных против главного инвестора края. Доказательств, что ответственность за хулиганские поступки несет самозваный ополченец по имени «Брат-сонце», нет. Редакция «Глас Нагоры» будет держать вас в курсе событий, если ситуация изменится».

«Вы – не господаре для нагорцев». Эти слова зажгли свет в темном чулане памяти. Я уже слышал их сегодня. Зацепившись крючком за эту фразу, я потянул леску – достать воспоминания из тумана забытья. Ах вот оно что! Мне срочно нужно было уводить отсюда Юлию!


***

Этим утром я рано проснулся – от звуков баяна. Каролина сидела у постели Марцеля и играла народную мелодию. Тихо пела на польском:

– Швечи, мещонц, швечи, с пувноцы до рана,

Не могэ запомнечь, не могэ запомнечь моего коханя.

Не могэ запомнечь, муй Боже едыны, моего коханя.

Голос ее звучал умиротворяще и вместе с тем меланхолично. Каролина была полностью погружена в музыку и не замечала меня. Я прошел в середу, взял осколки меча в мешке и вышел к лошадям. Подкормив кобыл горстью овса, я вывел Лозу из загона и поскакал к Григорию.

Черный кузнец колол дрова на заднем дворе. В его исполнении колка дров была настоящим искусством (хоть и незатейливым). Раз – он взял полено и пригвоздил его к пеньку, два – колун взлетел вверх, три – лезвие с громким щелчком раскололо дерево на две половинки. Я смотрел, как сапоги постепенно исчезали под грудой дров, пока не решился наконец позвать его по имени.

– Каролине нужен этот меч, – как можно решительнее сказал я, показывая осколки. – Проси что хочешь. Без твоего согласия я отсюда не уйду.

Квадратный рельеф мускулистых плеч загородил от меня восходящее солнце. Стрелы бровей сомкнулись над переносицей. Белки глаз холодными огоньками подрагивали в такт тяжелому дыханию. Сейчас как пошлет подальше. Григорий поднес могучий кулак, в котором держал колун, и передал мне инструмент. Кивнул на сложенные друг на дружке поленья под навесом шопы и отдал единственный приказ: «Руби». А сам ушел.

Ну ладно – раз просит, надо делать. Передо мной стоял пенек, весь в глубоких отметинах от удара топором. Я взял в руки инструмент, поставил на пень небольшой срез. Ясень. Кто-то мне говорил, что это самое простое дерево для рубки. Ну поехали, хлопаки. После первого удара лезвие глубоко увязло в стволе. Я уперся ногой в пень, потянул рукоятку на себя, но она никак не выходила. Покряхтел-покряхтел – наконец, поддалось. Топор полетел в сторону, полено завалилось на меня, а я неуклюже распластался задницей на дровах. Ррррррр, попытка номер два. Дрова, я иду.

Я наметил глазом срез, который остался после первого удара. Второй пришелся несколько сантиметров в сторону от него, и лезвие вновь увязло. После очередной пары бесплодных попыток расколоть полено, обессиленный и уставший от жары, я малодушно сдался. Улегся в тени шопы и стал жевать яблоко. Через полчаса вернулся Григорий. На нем были комбинезон и защитная маска – такие надевают во время работы с пчелами. Красное лицо блестело на солнце каплями пота.

– Не получается. Дерево не поддается, – я кивнул в сторону полена.

Кузнец поставил полено на пень, взял в руки топор, широко расставил ноги. Лезвие на миг блеснуло на солнце – ТУК! – две половинки дерева упали по разные стороны пня. Он воткнул топор в пень и ушел обратно в дом. Занавес. Пристыженный его примером, я снова взялся за работу. После россыпи косых ударов мне удалось-таки расколоть свое первое полено, Второе пошло легче. Следуя примеру Григория, я широко расставлял ноги, держал топор за самое основание рукояти и опускал его шибким и ровным взмахом.

Чем больше я колол, тем лучше у меня выходило. Дело пошло. Вскоре я стал замечать маленькие трещины на срезе у каждого полена. «Целься сюда» – словно говорили они. Шестое полено я расколол с первого удара. А вот бревна со срезами на боках было тяжелее расколоть. Или те, которые имели толстый ствол в сердцевине. Такие я валил набок и рубил поперек. Впрочем, порой колун глубоко застревал – так, что оставалось стучать древком по пню в попытке разбить упрямое дерево. Или же обратить топор рукоятью в дол и колотить пень прикладом. Пока колол дрова, солнце описало параболу над моей головой, зевая по пути. Окончив работу, насквозь мокрый, я подошел к ведру с водой и стал жадно пить.

Оценив результат моей работы, Григорий лишь кивнул. Присел рядом и стянул защитную маску.

– Холодное лето было остатне, – заговорил, – Пчелы совсем меда не давали. А у меня восемь ульев. Надо за ними каждый день ухаживать, маток лечить. Много работы.

– Вы жили с меда?

– Да еще как жили! Менял у господаров на молоко, на хлеб. Содержал нас с Юлей. А сейчас потребую дюжего хозяйства. Видал моих коз, видал огород? А так у всех тутай было, пока не уехали. Почему я, почему Марцель живем незалежно9, своим трудом? Цивилизация съест себя, как тот змей. Зверю нужно все больше и больше, чтобы расти. Но не видит он, что ест самого себя. В конце потянет в бездну вместе с собой и нас. А мы спокойно сидим в стороне и смотрим на то, как это происходит.

– Что происходит?

– Ты еще не видел?

– Я видел, что Ильмень-рощу вырубили.

– Поедешь в Бойков – поймешь. Ты и не слыхал о них, поди.

– О ком?

– «Санэндсан», – сухо изрек Григорий и громко сплюнул на землю, – Новые хозяева Нагоры.

– Кто они? Какая-то фирма, компания?

– На папирах – так. Но по правде они теперь господаре для нагорцев. Правят цеееее-лым краем.

– А как же Великий совет? Каролина говорила, что ты в нем состоял.

Григорий поднялся на ноги ожившим валуном.

– Нагрузи в тачку дров, – наказал, – Запалим печь, заварим чай. Поведаю тебе что.

Я так и сделал. Вскоре затрещали дрова в пламени каменной печи. В доме стояла тишина: из этого я заключил, что Юлии сегодня не было. Мне было интересно, вернулась вчера девушка или нет, но я решил пока не затрагивать тему. Тем временем Григорий заварил травяной чай.

– Травы сам собирал, – не без гордости сказал он, – Здесь крапива, тысячелистник и календула. Добро очищает тело от всякой тручизны10.

Чай показался горьким, и я спросил, нет ли сахара.

– Сахара не маю, – Григорий покачал головой, – А ты не маэш девчины, раз хочешь сладкого. Женщина должна услаждать жизнь, не сахар.

Он повторил последнюю фразу, но в этот раз его голос прозвучал тускло и безрадостно. Взгляд на меня – осторожный, с затаившейся в глазах тоской. Он словно размышлял, стоит мне что-то рассказывать или нет. Все-таки решился.

– Мать Юлии, моя жена то есть, сгинула пять лет назад, – поведал он, – Красивая женщина была. Волосы как солнце золотые, а от улыбки сердце радуется и жить хочется. Работала много – и с пчелами, и со скотом, и на огороде успевала. Мы хотели много детей. Как говорится в той присказке: «Один сын не сын…» и так далее, ведаешь? Но вот родилась Юлия, и пыл как-то угас. Жена моя сделалась тихой и редко розмовляла со мной. Я не ведал, почему так случилось, а даже не обратил уваги на то. Занят был.

Несмотря на содержание разговора, большие серые глаза не выражали никаких эмоций – они не смотрели ни на меня, ни на печь, ни на дымящийся фарфоровый чайничек на столе. Сколько раз он уже переживал эту историю в своей голове?

– Каролина молвила, что я был в Великом совете, так? – спросил он, – Так было, правда – занимался господарством целого края.

Он помедлил, но затем решительно опрокинул в себя кружку с чаем, поднялся из-за стола и пригласил за собой. Мы поднялись по сбитым деревянным ступенькам в мансарду. Григорий долго подбирал ключи к одной из дверей. Наконец, отпер замок и подналег, взявшись за ручку. С тягучим скрипом и грохотом дверь отворилась.

Вдоль стен, касаясь потолка, стояли высоченные дубовые шкафы. Каждая полка была вплотную заставлена книгами. Толстая вуаль пыли покрывала корешки.

– Юлия молвит, что я необразованный рольник, – с горькой усмешкой сказал Григорий, – Но были часы – я читал, много читал. Господарство – трудная тема. Но в совете некому было ее принять, и вызвался я. Не ведал, за что берусь, по правде.

Несколько огромных томов сразу привлекли мое внимание. «Капитал» Маркса. Пыли на этих корешках было гораздо больше, чем на остальных. Я проглядел другие названия. «Позитивистский катехизис», «Исследование и причинах и природе богатства народов», «Советская экономика 1980-х». Звучало донельзя скучно. Мне трудно было представить Григория, этого великана-бородача, сидящим в узкой комнатушке за столом при свете лампы и читающим книгу. Кузнец тем временем продолжал рассказ.

– В 2000-м году мы победили «Чорно сонце». Выгнали из края националистов. Большая радость, так? А в огуле11 так не было. Перед нами был трудный вопрос – что робить с советским долгом?

– Каким еще советским долгом?

– Ясно, что не ведаешь, – кивнул с усталостью во взгляде Григорий, – Видишь, Андрей, каков был главный принцип господарства в Нагоре, до коммунистов, то есть – самодостаточность. Мы – край для вольных духом, неважно какой ты народности. Бойки, лемки, украинцы, поляки, сербы, называй кого хочешь – мы всегда жили на этой земле, прочно сокрытые от решты света12 горами.

У каждого свое хозяйство, свой дом, вокруг дикая природа, а главное – вольность. Правдивому нагорцу больше ничего не нужно. Но когда пришли коммунисты, началась индустриализация. Нагора стала колонией для советской империи: Москва забирала все ресурсы, которые могла выжать из края. Правда – они выбудовали заводы, колхозы, сделали народный парк в горах. А Бойков! Какая там была будова! Варшава бы позавидовала. Остальное ты ведаешь: в 1980-х советы накопили большой долг перед Западом, инаступил крах системы. Однако долг остался. И тогда, в 2000-м мы все еще должны были заплатить немецким банкам 12 миллионов долларов. Вообрази себе – откуда край, который никогда не вел торговли с другими странами, возьмет такие деньги?

– Постой. Разве после распада Советского блока Москва не взяла на себя все обязательства по долгу? Я слышал такое.

– Нагора была особым случаем, – Григорий покачал головой, – Даже после индустриализации наш край мало что приносил в закрома партии. Народ не хотел працовать для коммунистов, ведаешь? Москва тратила жирные суммы на развитие, но не получала дюжо выгоды. Потому нагорский долг решено было оставить нетронутым.

Я пропоновал выплатить долг так, как это сделала Румыния в свое время. Чаушеску отказался от индустриальных технологий коммунистов и вернулся к основам. Землю вспахивали плугами, материалы перевозили в конных повозках, косили пшеницу косой и серпом. В Нагоре так было испокон веков – и что ж, мы взялись за работу! Вот только это оказалось долгим делом. По моим расчетам выходило, что на выплату долга таким способом уйдет больше двух десятков лет. Не все в Великом совете согласились с таким сроком. И однажды на совет приехал представитель одной западной компании с предложением полностью выкупить советский долг.

– «Санэндсан»… – прошептал я.

– Не надо молвить, так? – горестно усмехнулся Григорий, – Их директор, Собепанек, связался со мной, как с представителем господарства. В 2005 году было, ежели маю добрую память. Завел речь об импорте. Чтоб в Нагоре были те же товары и вся та роскошь, что в остальной Европе. Народ станет покупать, и в казне появятся деньги. Sun & Son, со своей стороны, будет заниматься выплатой советского долга. Такая была логика. Но не только об импорте розмавляли – Sun & Son хотели стать инвестором края. Ведь даже если они бы начали привозить товары, их негде было продавать. Не было торговых центров, супермаркетов. Это все нужно было строить за деньги. И Sun & Son готов был дать эти деньги.

– И ты согласился?

– Конечно, нет. На Великом совете я сказал Фагасу, голове: «Пока я занимаюсь господарством, никакая компания не придет в Нагору». Я ведал, что тогда всему наступит конец. Как появятся товары, как роскошь станет доступна, люди перестанут заниматься своим хозяйством, а будут только покупать то, что им привозят. Край станет зависеть от денег инвестора. И я твердо держался своей позиции.

– Но теперь они господаре в крае. Что пошло не так?

– Моя жена… – Голос великана задрожал, а слова выходили из него словно против воли. – Она сгинула из-за моего упрямства. Видишь, Андрей – пока я отказывал открыть рынок для Sun & Son, ей требовались заграничные лекарства. Мы узнали это слишком поздно. Я ездил в Бойков на собрания совета, а дома тратил часы на чтение. Утратил с женой контакт. А ей делалось горше день ото дня. Когда было время, я собирал травы и делал настойки. Звал знахарок в дом. Верил, что народные средства помогут ей исцелиться, что ее хороба несерьезна.

Однажды перед сном мы розмовляли с ней. Она всегда поддерживала меня, но в тот вечер я не узнавал ее. Словно бес вселился, ведаешь? Несмотря на слабость тела и жар, она кричала с сильной ненавистью в голосе: «Это твоя вина, что со мной такое!» Молвила, что если бы я разрешил импорт, в крае появились таблетки, хорошая медицина и госпитали. В глубине души я розумел, что она права. Да ясно было, что права! Но я мыслил так: «Я должен своим примером показать людям, как надо поступать». Если бы я поддался, дал ввезти лекарства, чего бы стоили мои принципы? «Заботится о себе, как дупу припечет. Грош цена его идеям» – молвили бы вокруг.

– И в конце концов ты поддался? Пустил компанию на рынок?

– Нет. То была децизия Фагаса. На одном из собраний Совета он сместил меня с позиции и наказал разрешить импорт. А мне уже было все одно. Моя жена умирала, и я не мог ничего изменить – хоть с заграничными лекарствами, хоть без них. Мы с Юлией похоронили ее. Дочь с того момента перестала розмавлять со мной. Я мыслил себе, что тоскует и что это пройдет. Но минул месяц, другой – а она все уходила к себе в покой, закрывала двери и сидела там день за днем. Я пробовал молвить с ней по-разному, и однажды она отповедала. Да так, что меня пробрал холод. Молвила: «Это твоя вина, что мама сгинула». Те же слова я слышал от своей жены в ту несчастливую ночь. Я догадался, что Юлия слышала целую нашу склоку. Наверно, ее разбудили голоса, и она спустилась вниз из покоя. Хотя что… то уж неважно. Поведение Юлии, ее отношение ко мне… То покута за мой грех. Розумеешь то слово – покута? Кара небесна, то есть. Юлия напоминает, что я виновен.

После этих слов на нас пал саван тишины. Огромные немые шкафы с книгами, на которых толстым слоем лежала пыль, единственное узкое окошко и низкий стол – эта комната напоминала скорее темницу, а не читальню. Отворив эту дверь после долгого времени, Григорий, казалось, выпустил из нее самого себя.

– Теперь видишь, куда заводят глупости? – изрек Григорий, – Никакой меч Марцелю не поможет.

– То есть, ты жалеешь о своем решении?

– Нет, – твердо сказал Григорий, – Sun & Son не место в Нагоре – того я держусь так же твердо, как и десять лет назад. Однако мы могли торговать с кем-то другим. В своей гордыне я был слеп. Мне следовало самому искать заграничные компании, искать, с кем можно порядочно торговать. Ведь Sun & Son хотел не только выйти на рынок. Нет, Собепанек жаждал большего – власти над целым краем.

– Но разве людям все равно, что происходит в стране? Не стало Ильмень-рощи, в парке исчезают деревья на горных склонах. Как может Совет одобрить такое?

– Они и что горше одобрили. Как уж поведал: будешь в Бойкове – увидишь.

– И ты закрылся от всего мира, так получается? Спокойно сидишь и смотришь, как змей пожирает себя?

– Ох, не суди меня, Андрей. Мои часы минули. Все, что я могу – это передать свои ценности и знания Юлии.

– Хорошо. Тогда не суди и меня, Григорий. Я вновь прошу тебя перековать меч, будь он хоть трижды бутафорский.

К моему удивлению, кузнец утвердительно кивнул.

– Сделаю. Сам принесу его Каролине.

– Правда? Благодарю…

– Но, – прервал меня Григорий, – в обмен на это прошу тебя об услуге. Юлия так и не пришла домой вчера. Не пришла и сегодня. Верни мою дочь, Андрей, и я выкую меч для Каролины.

– А где мне ее искать?

– Она часто ездит в Бойков, на импрезы13 в клубах. Только я не думаю, что вчера она поехала в столицу. Близко отсюда есть дом, в котором живет ее школьная подруга Наталья. Возможно, Юлия у нее.

– А что, эта Наталья одна живет?

– О нет. Она вышла замуж за немца, когда ей было шестнадцать. Познакомилась в Европе, ведаешь? Он построил в Купавах дом для них. Только сам редко дома бывает. Вот Наталье и скучно одной, а Юлия часто к ней за компанию.

– Сделаю, что смогу. Вчера ты на нее поднял руку, так что…

– Было-было. Поведай ей, чтобы дала мне по морде за то.


***

И вот как я оказался поздним вечером в компании пьяных полуголых девушек. Уфф, прошу прощения, читатель, за свою слабость. Два воспоминания спустя я готов был продолжать выполнение наказа. Но сперва я должен был убедить Юлию вернуться к отцу.

– Эй, русек, слышал третий факт чи не? Эй, вернись к нам, вернись! Куррччеее, Наталья, в конце не надо было му тыле14 давать!

Передо мной появились огромные глаза девушки. Вид она имела взволнованный, но вместе с тем любопытствующий. Нельзя было терять ни минуты – я схватил Юлию за плечи и взволнованно зашептал:

– Я пообещал твоему отцу, что ты вернешься сегодня домой. Пойдем!

– Эй, эй, что ты там молвишь! Я хочу ведать, я хочу ведать! – взвилась вдруг Наталья. Взмахнув белоснежными бедрами, она спрыгнула со своего места на другом конце дивана и в мгновение ока очутилась возле нас. В эту же секунду Юлия отстранилась от меня одной рукой, а другую – в которой держала за горлышко бутылку с пивом – резко отвела в сторону. Темная клякса выпрыгнула из горлышка, чтобы со смачным хлопком распластаться на футболке Наталья. Брызги оросили всех троих, а потерявшая равновесие Юлия неловко растянулась на ковре.

– УАААААА!!!!!! – в ужасе закричала Наталья.

– Не виновата, не виновата я, – затараторила Юлия, собирая себя с пола. – То Андрей меня толкнул!

– А вот и нет. Это ты меня толкнула! – возразил я.

– Престаньте спорить и помогите! – рассерженно вскричала Наталья.

Черно-белые волосы взметнулись наверх. Юлия воздела палец к потолку и сказала:

– Я те зараз принесу чистую кошулку15!

И убежала по сходам наверх. Сыпля проклятьями, Наталья пронеслась из зала в черноту коридора. Прямоугольник света выхватил из темноты девушку у зеркала. Со своего места на диване я видел, как Наталья, стоя в ванной, стаскивает с себя замаранную одежду. Под футболкой на ней ничего не было, кроме лифчика. В смущении я отвел взгляд в сторону. Впрочем, безуспешно – Наталья увидела меня в отражении.

– Русек, помоги девчине! – обернувшись, воззвала она. – Дай мне свою толстовку.

Что за ерунда? Зачем ей понадобилась моя толстовка? Разве Юлия не пошла за чистой одеждой наверх? В этот момент сверху донесся приглушенный голос дочери кузнеца: «Наталья, где твои чухи16? Не найду, не найду». Следом раздался грохот и гулкий звук от удара, будто что-то большое рухнуло на пол. Наталья вздохнула и разочарованно уронила голову ниже плеч. А потом меня опять пронзил ее острый взгляд.

– Ну что сидишь? Мне нужна твоя одежда! – приказала тоном, который не терпел возражений.

Я встал с дивана и, стараясь не сводить взгляда с потолка, подошел к Наталье. Попытался снять с себя толстовку, но она, как нарочно, не давалась – ладонь застряла в рукаве.

– Да ты дивись, что робишь! – со смехом сказала Наталья, – Або боишься на меня дивиться, так? Неужели голых девушек никогда не видел, хи-хи?

– Да видел я все! – угрюмо ответил я.

Вдруг где-то громко хлопнула дверь, и до нас донесся усталый, но приветливый мужской голос:

– Добры фечор, майн шнукипутц!

– Кууррчее! Мартин вернулся! – в голосе Натальи звучал ужас.

– Какой еще Мартин?

– Мартин, мой муж из Немец, – раздраженно бросила девушка, – Снимай шибко одежду, русек! Не можно, чтобы он так нас увидел!

Рука никак не освобождалась, и Наталья в отчаянии сама ухватила толстовку. Мартин тем временем напевал: «Майн перлхен, где ты есть?». Его шаги раздавались уже в коридоре. Ему нельзя было увидеть Наталью в таком виде, а меня – стягивающим одежду! Девушка уперлась пяткой мне в спину и сильно потянула рукав на себя. Толстовка наконец слетела, и девушка полетела в один конец, а я упал в другой. Кафель обжег холодом плечи: охватив руками тело, я понял, что впопыхах Наталья стащила с меня не только толстовку, но и футболку. Девушка беспомощно барахталась перевернутым майским жуком на полу напротив меня. В таком виде нас и застал Мартин: я, в одних брюках и носках, с голым торсом, и Наталья в лифчике, ее достоинства выделяются во всей пышной форме под светом лампы.

Немец, длинный и худой, с жиденьким пробором волос на голове, уронил на пол черное портмоне и прошептал дрожащим голосом:

– Майн перлхен, васисди…

Наталья подскочила и с натужной улыбкой принялась объясняться на немецком. Однако я видел, что дела плохи: лицо Мартина все более напоминало зрелый помидор. В его голосе вскоре заслышался треск и сполохи пламени, предвещавшие извержение похуже, чем было в Помпеях. Наконец, он отстранил Наталью и предстал перед мной. Грозно закатал рукава. Я поднялся с пола, и тогда оказалось, что Мартин ниже меня ростом примерно на две головы.

– Эйншульдинген, эйншульдиген, эстут мер ляйде, – забормотал я, протискиваясь к выходу.

Немец не обратил внимания на мои извинения и уже сжимал кулаки, на которых белели длинные худые костяшки. Между нами выскочила Юлия – как никогда вовремя.

– Хе-хе-хе, то все моя вина, – закивала она и потащила меня к выходу.

Мартин, размахивая кулачками, пошел вслед за нами. Наталья тянула его за рукав, и вся наша человеческая куча-мала потихоньку двигалась к выходу. Юлия отомкнула входную дверь, рванула меня за руку за собой. Немец остановился и бросил в сужающийся дверной проход: «Швахкопф». Снаружи нас окутала глубокая синева вечера, а на плечи легла вечерняя прохлада.

– Уф, всегда так с Натальей, – выпустила вздох Юлия, когда мы оказались на пороге перед домом.

– Что значит – «всегда так»?

– Ну всегда, когда в доме парни, она почему-то остается без кошулки. Как будто случайно, ведаешь?

– Думаешь, она…

– Ничего не думаю, – быстро прекратила такое развитие беседы Юлия, – Просто интересно. И все.

Некоторое время мы стояли молча, слушая прерывистое сопение друг друга. Юлия не показывала никакого желания идти домой. Действовать надо было осторожно.

– И что, в Прагу собираешься? – спросил я.

– Хочу, – поразмыслив, кивнула девушка, – Мои школьные приятели все уехали. До Немец, до Франции, вот до Чехии тоже. Там жизнь лепше, ведаешь. Больше денег, больше працы.

– Но Наталья живет здесь.

– Это сейчас. Раньше она в Праге долго жила. Працовала в девчинами… Нашла Мартина и захотела, чтобы он построил ей дом в Нагоре. Счастье дописало17, хе-хе.

– И ты тоже так хочешь? Кого-то найти в Праге?

– Да не знаю, чего хочу! Что ты пытаешь да пытаешь, русек! – взорвалась девушка.

Она отвернулась от меня. В этот раз молчание длилось долго. Как же мне уговорить ее идти к Григорию?

– А по правде – знаю, – сказала девушка тихим прерывающимся голосом, – По-просту бежать хочу отсюда. Не хочу быть рядом с татой, вот и все. Прага, Берлин, какая разница? Все одно. Только дальше отсюда.

Неопытность и жажда ярких впечатлений – плохое сочетание. Вот я был таким же – и Москва чуть не съела меня живьем. Хорошо, что вовремя выбрался. Наталья нашла в Праге немца, но что ждет там Юлию? Працовала с девчинами, значит. Звучало как-то расплывчато. Неожиданно для себя, я почувствовал, что волнуюсь за Юлию. Мне не хотелось, чтобы она ехала в Прагу. В рукаве был последний козырь.

– Григорий сказал: «Как придешь, дай мне в морду» – сказал я.

– Правда тата так молвил? – в удивлении Юлии слышался азарт.

– Точно тебе говорю. Нельзя упускать такой шанс. Возмездие ждет!

– Еще какое! – сказала девушка и смачно влепила кулак в ладонь. – Когда я была маленькой, он учил меня давать сдачи на случай драки. Но вот я выросла, а он мыслит, что у меня еще слабый удар. Ух, как он ошибается. Ходьмы, Андрей!

На следующее утро, как и было обещано, Григорий появился на крыльце дома Марцеля и Каролины. К моему удивлению, Юлия шла с ним рядом. Но что удивило еще больше – Григорий нес в руках меч дяди. Солнце играло бликами на лезвии цельного клинка. Удивительно, как быстро ему удалось перековать меч. Наверно, всю ночь работал. Увидев великана, Каролина ахнула. Я думал, это она при виде меча, но тетя бросилась тыкать Григория в огромный фингал под левым глазом.

– Кто тебя так? – в волнении спрашивала.

– Не поладили с листоношем, – неумело солгал кузнец, шмыгая носом.

Юлия зловеще ухмыльнулась, но так, что увидел только я. Каролина, наверно, тоже все поняла, но сделала вид, что поверила. Все четверо мы вошли в дом. Каролина достала холщовый мешок и закутала в него меч. Ушла с ним по сходам наверх. Вскоре вернулась, довольно отряхивая руки.

– Куда ты его отнесла? – спросил я.

– В шкаф положила, – будничным тоном ответила тетя.

– Но разве это не мурти Марцеля? Надо повесить на видное место, дать ему в руки… Он был так важен для тебя, а ты в шкаф положила?

– Это всего лишь предмет. Марчинцелю сейчас важнее мое внимание и забота.

– Каролка, ну ты даешь, – усмехнулся кузнец, – Что сталось? Твой хлопак поведал, что квестия жизни и смерти, а теперь – «всего лишь предмет»?

– Благодарю за работу, Григорий, – с уважением ответила Каролина, – Но кое-что изменилось. Вчера мне пришло письмо. А скорее – сообщение из прошлого. Напоминание о том, кто я. Ты ведь читал их, не так ли?

Она обращалась ко мне. Щеки мои запылали. Спасенную из огня коробку с письмами я оставил прошлым утром на столе – тетя не могла ее не заметить.

– Чего покраснел? Я рада, что ты спас письма. Я была не в себе, когда бросала пуделко в печь.

– Понимаю, почему.

– Понимаешь? Но ты не прочитал всего. Я оставила для себя последнее письмо. Ответ Агаты. После стольких лет она нашла меня. Понятия не имею, как. И захотела ответить.

– И что же она написала?

– Напомнила мне о том, что я забыла. «У ног моих краина достатка и красы… Длачего утекает сердце в околицы, далеки, еще дальши часы», – продекламировала Каролина, – Знаешь, кто написал?

– Мицкевич, – ответил за меня Григорий.

– Именно, – кивнула Каролина, – Я всегда чувствовала себя пилигримом. Даже во время жизни с Марцелем. Я не раз задумывалась – там ли я, где должна быть? Не пуститься ли мне снова в путь?

– А теперь?

– И теперь, – виновато развела руками тетя, – Мысли никуда не ушли. Только я понимаю, что свой дом нельзя найти. Его надо самому построить. А построить можно только вместе с другими. Нужно, чтобы вокруг были неравнодушные сердца. И сейчас они есть. Андрей взялся за поиск родственников, ты, Григорий, перековал меч. Мы стоим друг за друга, и в этом наша сила. Из такого места негоже убегать.

Каролина посмотрела мне в глаза. Удивительно, как преобразилась ее персона за прошедшие сутки! Сейчас в ее облике читалась сила и решимость – ничего общего с вялой неуверенностью и онемляющей тоской, с которыми я столкнулся по приезду. Вместо кашмирской шали на ней была надета женская рубашка из станушки и рукавов, с украшениями на подоле и красивыми поликами красного цвета на плечах. Передо мной стояла совсем другая Каролина – больше не испуганная девочка, чьих родных пожрало военное положение 80-х, а полноправная Хозяйка дома.

– Здорово, что вы так говорите, тетя Каролина! – воскликнула Юлия. – Я тоже мыслила, что надо часто встречаться! Мы так близко живем, а редко видимся.

– Так ты же уезжать собралась из Купав, – с удивлением бросила в ответ Каролина, – Как же мы будем видеться?

Юлия потеребила косички, слегка нахмурившись.

– Знаете, я немножко поменяла мнение, – будто нехотя произнесла она, – Тата, конечно, необразованный рольник, но нельзя все так бросать, убегать из дома. Я помогу тате с господарством, понемножку скоплю денежки, тогда уеду.

– И меня не спросишь? – вроде как с обидой спросил Григорий

Юлия картинно запрокинула голову, схватившись за подбородок – вроде задумалась. Наконец, вздох сожаления – впрочем, насквозь искусственный:

– Ну ладно, тата, спрошу. Куда же без твоего благословения?

Каролина рассмеялась, а мы вслед за ней.

– А что же мы чая не поставили? – спохватилась тетя и тут же начала суетиться у печи.

Как заговорили о еде, я вдруг вспомнил, что вчера сказала Юлия.

– А что, ты правда вегетарианец? – спросил.

– Маткоо… – протянул Григорий, схватившись за лоб. Я понял, что он не любит эту историю.

Юлия же, наборот, с видимым удовольствием на лице потерла руки. Судя по всему, наступил ее звездный час.

– Кажется, я слышала эту историю, – отозвалась от печи Каролина. – Что-то там с флачками.

– Ну Андрей-то не слыхал, – парировала Юлия. А ей уже не терпелось рассказывать, – Ну то слухай. Как-то, как я еще маленькой была, тата флячки собирался готовить. Забил корову, вытащил желудок, разрезал на полоски. А там столько всего скопилось в ворсинках – остатки травы, грязь, насекомые какие-то. Можешь вообразить, как смердело! А на дворе лето – оставить нельзя, пропадет. И знаешь, что сделал тата? Кинул желудок в стиральную машину, залил воды, бухнул полпачки стирального порошка и поставил на сильный отжим. Мама чуть в обморок не упала. Мне лет 13 тогда было. Я сидела на крыльце и хохотала. Через пару часов вытащил, значит – длинные жилистые куски, с которых ручьями стекала вода. Порезал, сварил суп. Только никто его не ел, только тата!

– Очень вкусный суп был, хочу поведать! – громогласно заявил Григорий.

– Ты видишь, почему он необразованный рольник? Видишь?! Видишь?!

Юлия аж вскочила с места и повторяла мне эти слова в лицо как нечто очевидное, словно речь шла о цвете солнца.

– Да… эээх! – Григорий хотел было что-то сказать в ответ, но потом махнул ручищей-бревном, – Каролка, где чай-то?

– Несу, несу, – отозвалась тетя, – Кстати, я тут тоже вспомнила одну историю про нас с Марцелем…

И мы просидели за столом у тети до самого обеда, вспоминая безумные и забавные истории из жизни Купав. Я бы и дольше остался, но вдруг спохватился – до Радоницы ведь оставалось всего девять дней. Я пожелал тете, Григорию и его дочери всего хорошего («Не волнуйся. Мы с Марцелем будем в доме Веславы на Радоницу» – уверила Каролина) и отправился в дом престарелых на окраине Бойкова. Меня ждал разговор с дедушкой.

Глава пятая. Вольный Вильно

– Как вы поведали?

– Бон-чик, Ви-тольд, – повторил я как можно более четко.

Работница дома для престарелых сидела передо мной за столом и листала журнал регистраций. Закинув ногу за ногу, она так широко и быстро колыхала подвешенной ступней, что казалось, черная лакированная туфля слетит с ее ноги и прилетит кому-то в лоб.

– А, припомнила, – сказала, наконец, девушка, поднимаясь со стула. – Называем его «Еремит». Он уже давно в нашем доме.

Еремит… Отшельник, значит. Другого я от дедушки и не ждал.

– С 2004 года, если хорошо помню. Ему вроде как еда здесь нравится, – сказал я.

– Вы пришли его забрать? – спросила она. Прищурила взгляд, глядя на меня, – Родственник? Прошу паспорт. Вам должно быть восемнадцать.

Я протянул документ. Хорошо, что взял с собой. Так и думал, что здесь заправляли бюрократы.

– Все в порядке, – ответила сестра, возвращая паспорт, – А в целом, добре, что забираете.

– Это почему?

– Мест нам бракует18. Как началась эта программа «Из вески в столицу» год тому назад, так много старых людей к нам попало. Молодежь бросала дома в Купавах, в Паленице, а стариков куда? Вот и отдавали в дом престарелых.

– А почему молодые в Бойков их не берут?

– То мне не ведомо. Наверно, мешкання19 невеликие. Не хотят в одной комнате тесниться. Пойдемте, отыщем вашего еремита.

Сестра провела меня через общую зону дома престарелых. На диване трое старичков безмятежно смотрели какой-то старый фильм (кажется, на польском) на ЖК-телевизоре. Стены были раскрашены в унылый зеленый цвет, но в комнате было достаточно солнца. Вид за окнами скрывали плотные шторы. Люди здесь, наверно, редко смотрят наружу. Мы подошли ко входу в комнату в самом конце коридора. Девушка остановилась перед дверью в раздумии.

– Он у вас очень… дивный, – подбирая слова, сказала, – Писатель наверное, так? Как мы ни заходим, он все пишет и пишет. Говорят, что когда его привезли сюда, то он сразу попросил ручку и листок бумаги. Потом еще листок, и еще.

Описания донельзя походили на то, как дедушка вел себя в доме Веси в год перед уходом. В этом смысле ничего не поменялось. Но что же он все-таки пишет?

– Но листы – ничего, – продолжала сестра, – Вот недавно он поведал, что хочет виниловый проигрыватель, чтобы каждый день слушать на нем «Хорошо темперированный клавесин» или что-то такое. Молвит, это поможет ему писать. Молвит, что иначе может «случайно» упасть из окна. Какое нахальство, а?! Теперь нам приходится звать медбратьев каждый раз, как он выходит в общую зону.

– М-да, узнаю дедушку, – только и нашел, что сказать, я.

– Так мы ему уже купили стол, чтобы он писать мог! Вынудил нас – молвил, что иначе объявит голодовку.

И почему в моем лице она нашла собеседника, которому можно поплакаться в жилетку?

– А кем именно вы ему приходитесь? – спросила она.

– Внуком.

– О, сочувствую. Ведаете, о чем я…

Тут она обратила на меня сомневающийся взгляд: точно ли я понимаю? Я ответил сдержанной улыбкой.

После этой прелюдии она открыла дверь в палату, и мы прошли внутрь. Дедушка сидел на кровати у подоконника. Перед ним стоял коротенький икеевский столик, на котором громоздились кипы исписанных страниц и стопками лежали книги. На носу у Витольда сидели очки, и он сосредоточенно читал рукопись. Наше появление его нисколько не побеспокоило. Словно мы были мухами, что случайно залетели внутрь.

– Пан Бончек! – вскричала сестра, подходя к дедушке, – К вам внук пришел! Пан Бончек! Визитер! Да оторвитесь уж от своих папиров!

Дедушка никак не реагировал на нее. Я смотрел на него в нерешительности. Вспомнит ли он меня, если я с ним заговорю? Столько времени прошло, да и общались мы с ним мало. Я почти не знал деда.

– А, Малгожата, – хрипло произнес Витольд. Снял очки и поглядел на нас прищуром старых уставших глаз, – Чего тебе? Опять сиськами пришла трясти?

Малгожата закатила глаза и стремительно направилась к выходу. Я успел поймать ее трагический взгляд: «Ну, что я вам молвила?» – говорил он. Когда за ней громко хлопнула дверь, я подошел к дедушке и присел рядом на кровать. Я не был уверен, на каком языке начать разговор и решил поприветствовать деда на обоих.

– Привет. Витай. Дедушка, узнаешь меня?

– Конечно, узнаю, пес ты паршивый! Андрей тебе имя! – громко и быстро вскричал он. Я вздрогнул от неожиданности. От стиля его общения я, конечно, отвык. – Чего тебе?

Да уж, с ним нужно было сразу переходить к делу. Но только я начал про наказ бабушки, как дедушка перебил:

– О том уж знаю от Матея. На Радоницу приеду, не волнуйся.

И все? Так просто? Внутренне я возликовал. Но это было только начало.

– Я пришел тебя забрать. Будешь жить в хостеле несколько дней…

– Не поеду, – отрезал он. Взгляд его вернулся к строкам рукописи.

– Дедушка, так будет лучше.

– Это почему?

Я поведал деду о словах Малгожаты. В ответ Витольд взревел:

– Так и знал! Ватага брошенных суками щенят!

И как бабушка жила с ним все это время? Витольд посмотрел на меня – глаза аж пылали от гнева – и презрительно выплюнул:

– Это вы, молодые, виноваты! Власти творят, что хотят, а вы бездействуете! Просрали свою вольность!

Если он так реагировал не невинную формальность, то что будет, если я скажу ему про вырубку леса и программу переселения? Нет, лучше не говорить. А то пойдет в одиночку против Sun & Son, а на Радоницу он нам нужен целым и невредимым. Мне вдруг представилось, как дед, выплевывая проклятья, рулит в кабине огромного грузовика, набитого доверху свежим навозом. Я не выдержал и рассмеялся.

– Чего «га-га-га»?! – передразнил он, – Все равно никуда не поеду.

– Так тебе нравится здесь?

– Нравится, не нравится… Пишу я.

– Тогда расскажи о своей рукописи.

– Рукопись! – почти оскорбленно выдал дедушка, – Да у меня сотни рукописей! И все они мне нужны. Без них никуда.

Он показал рукой на уложенные ровными стопками на подоконнике листы, сшитые в небольшие брошюры. Я подошел к ним и стал перебирать. Книжки были сшиты вручную, видимо самим дедом, и у каждой присутствовал титульный лист с названием, вписанным от руки. «Ветер в Понарах», «Антокольские ночи», «Дядя Фади», «Штаны полковника», «Сказание о Жагарах» – гласили названия. За каждым титульником скрывалась своя история, десятки написанных от руки страниц.

– И это не все, – сказал дед, – В шкафах столько же.

– У меня идея. Мы с мамой и братом на машине приехали. Что если приедем в другой день и все это заберем, а?

– Бородатая свинья!

Видимо, это означало «нет». Дед погрузился в раздумья. В конце концов проворчал:

– Еда здесь хуже стала. Может и поедем…

– Ура! – обрадовался я.

– Но возьмем одну рукопись! – прогремел он, – Ту, что Матею полюбилась.

– У Матея есть любимая рукопись?

– Ясно, что есть, лысый ты скунс! И ты ее тоже прочитаешь! А не прочитаешь – не поеду!

– Но у нас нет времени на это!

Однако дедушка был неумолим. Я понял, что его не переубедить: в ответ на мольбы он лишь вернулся к своему тексту. Губы его беззвучно шевелились, перечитывая написанное. В конце концов я сдался, и тогда дедушка дал мне свой текст.


***

Отступление третье

Вольный Вильно


«Над осенним Вильно плакал дождь. Хмурые облака ленивыми улитками стелились над городом. Внизу, по изломам уличной мостовой студенты, прикрывая головы от капель, торопились на занятия.

Некоторые из них – это наверняка были первокурсники из деревень – невольно останавливались при виде старинного здания alma mater. Архитектура его действительно была необычна. За высокой колокольней скрывались старинные многовековые здания с барочными фасадами. Они манили новичков, а затем бросали в огромный лабиринт дворов, в которых ту колокольню было не найти. Один двор, потом другой – выхода нет. Проходя через арки, будто попадал в иной мир. Даже студенты старших курсов порой не знали как попасть в место, которое так манило из распахнутых окон аудитории.

Впрочем, большинство учеников, что проходили в тот день через двор Скарги – именно так называлась площадь, на которой стояла колокольня – были заняты другими делами. Группа взъерошенной молодежи о чем-то спорила, одиночки были погружены в раздумья, а на всех глядели свысока громилы в форменных фуражках, с лентами через плечо, у которых на лице был написан фанатичный патриотизм. В толпе выделялась одна сгорбленная фигура.

Вид у студента был растрепанный и неухоженный, словно у голодной дворняги. У каждого, кто на него посмотрел, молодой человек вызвал бы чувство неловкой жалости («Ну уж таким я точно не стану»). Свалявшиеся волосы были незнакомы с расческой, а по худым бледным ладоням расползались красные волдыри – следы от ожогов. Под мышкой он держал черную кожаную сумку, в которой хранил немногочисленные книги и тетради. Студента звали Карол Лос, и в момент, когда мы его застали, он шел на обед в столовую.

Для обеда, впрочем, было еще рано – даже не наступил полдень. Однако «mensa» университета была больше чем столовой – скорее дискуссионным клубом. В дыму дешевых папирос здесь обсуждали что угодно. В основном поэзию и политику, хотя одно не могло быть дальше от другого. Карол заплатил несколько золотых (а скорее, неловко бросил) за порцию водянистого супа и каменных котлет и присел за столик в самом углу. Тем временем в центре, за сдвинутыми столами, разгорался жаркий спор. Вильно, как и большую часть Европы того времени (за исключением, ясно, большевистской России) раздирал вопрос: национализм или социализм? Конечно, вариантов было больше, и Карол против воли расслышал их все.

– Ягайло или Витовт? Скажи мне, Ягайло или Витовт? Вот в чем вопрос! – кричал Микутович, выходец из литовской шляхты. Не то чтобы в Вильно это уже много значило.

– Знаешь, нам всем надо вернуться во времена Желиговского и пересмотреть идею Средней Литвы. Ты сам видишь, что Вильно совсем-совсем не Польша. Знаешь, как часто я слышу польский, когда иду по улице? Вот как часто, – показывал на пальцах Мейер. Его бабка происходила из семьи немецких купцов.

За другим столом сокрушался Семашко, сын машиниста:

– Слыхал? У русских уже вторая пятилетка заканчивается! Надо было пустить большевиков!

– Ты в своем уме? Хочешь, чтоб к нам пришел еще один Муравьев? – парировал Бобкис. Его отец был офицером в отставке. – Нет, нам надо всех погнать! Гнать литовцев, евреев, и этих… черных. Всех вон!

Вклинивались другие голоса, националистского толка.

– Кстати, о евреях. Вот все время этот еврейский вопрос.

– Как раз о евреях я бы не беспокоился. Они разбираются в жизни куда лучше нас с тобой. Живут в любых условиях. Ты квартал их видел? «Черный город», хе-хе. Настоящие трущобы! Со времен Вазы ничего не поменялось.

– Трущобы, говоришь? Это ты комнату, что я снимаю, не видел!

– …Нет, нет, мы не можем дать белорусам свою республику. Они народ слабовольный, ими легко манипулировать. Эдак можно их просто Москве на съедение отдать!

И так далее, и тому подобное. Карол слышал эти аргументы в той или иной форме каждый день. Наверняка подобные споры между «взрослыми» социалистами, эндеками и краевцами также разгорались в «Белом Штрале». С перерывами на кофе, разумеется. Посаженный Пилсудским режим полковников слишком укоренился, чтобы его можно было просто так скинуть. Санация и затягивание поясов разочаровали многих, но люди по инерции поддерживали беззубый Сейм. Социалисты были слишком разобщены, чтобы представлять собой силу, а националисты (или, как их называли по-другому – «эндеки») никогда не решились бы воплотить в жизнь свои планы. Все споры – что на высоком политическом уровне, что в университетской столовой – оставались на уровне импотентной демагогии. Они лишь давали иллюзию развития ситуации, скрывая факт тотального бездействия.

Карол, возможно, понимал это лучше остальных. Как и большинство современников, он ощущал разлад с окружающей действительностью, однако не видел выхода в партиях. Кроме одной: из всех (квази) политических групп, ему больше всего импонировали «Жагары». Авангардные поэты читали стихотворения, наполненные образами разрушения и хаоса, а в их строках сквозило предчувствие близкого конца. Карол жалел, что родился литературным бездарем: никто, кроме поэтов, не мог выразить лучше его душевное состояние. Его снедало специфическое чувство fin de siecle – грядущей катастрофы, что ответит на все вопросы и прекратит мучительное волнение.

«С танцами, цветущей сиренью, черемухой, венками в реке

            город валился в ничто, не зная о том» – вспоминал он строчку. Его внутренний монолог прервал бойкий голос.

– Котлеты, щадите, оставьте мне целые зубы!

А впрочем, не надо!

Я выпью компот, называемый супом!

Автор песенки, раскрасневший и запыхавшийся, упал на стул рядом с Каролом. Внешне он был полной противоположностью Лоса. Широкоплечий, подтянутый, с копной ослепительных русых волос, что стояли задиристым вихром, этот студент излучал во взгляде да и во всей своей фигуре такое доброе, позитивное спокойствие, что любое напряжение мгновенно улетучивалось, стоило ему появиться.

– Юзек?! – Карол был неподдельно удивлен, – Что ты здесь делаешь?

– Гегей, Каро! Я так, мимо проходил. Знал, что ты тут!

О Юзеке Мейштовиче следует рассказать отдельно. Более непохожих людей, чем он и Карол, представить невозможно. Юзек происходил из зажиточной семьи, его мать была служащей в банке; Карол приехал в Вильно из провинции. Безупречно одетый, всегда в достатке, Юзек появлялся на публике в приподнятом настроении. Университет он бросил в первый же год и стал заниматься собственным делом: издавал журнал, в котором высмеивал повсеместный катастрофизм и печатал авторов, что разделяли его взгляды. Карол, однако, считал все это фасадом, за которым скрывался тот же страх перед неизбежным. Как иначе было понимать тот факт, что Юзек за последние два месяца сменил три квартиры? От кого, а вернее, чего он убегал? Тем не менее, Юзек был единственным его настоящим другом в городе.

– Помнишь, как ты нахваливал чечевичный суп у меня? – весело толкнул друга под бок Юзек. – Не хочешь пойти отведать?

Карол помнил. Однажды Юзек повел его в гости к своей матери, в еврейский квартал. Они протолкались вдоль Жидовской, откуда с тротуаров продавали мебель, ношеную обувь и все на свете, и нырнули в дверь под распахнутыми лепестками оконных ставень. Бойкая старушка с черными волосами без единой проседи пригласила его к столу за миску с похлебкой. Только Карол взял одну ложку, как у него во рту словно взорвалась бомба. Вкус было трудно описать, и «отвратительный» было одним из самых пристойных определений. Поистине героическим усилием Карол преодолел себя и закончил целую порцию. Волосы его встали дыбом от ужаса, когда старушка принялась черпать половником добавку. Он сослался на неотложные дела и чудом выскользнул из-за стола. Дом гостеприимной старушки он покидал на трясущихся ногах, непрестанно благодаря – даже в состоянии, близком к обмороку, он не хотел выглядеть невежливым.

– Ты знаешь, – дрожащим голосом ответил Карол. – У меня сегодня много занятий…

– Понимаю. Но вообще у меня к тебе дело.

– Какое?

Вместо ответа Юзек запустил руку в карман пиджака и вытащил резную деревянную фигурку лошадки. Передал Каролу.

– Из дуба, из настоящего дуба! – воскликнул тот, тщательно рассматривая коника. – Где ты нашел такого?

– Секрет, – хитро улыбнулся Юзек, – А хочешь знать – пошли со мной! Занятия и так пустая трата времени. Ты ведь знаешь литовский?

– Каплю совсем… А ты по что спрашиваешь?

Юзек молча встал из-за стола и махнул рукой: мол, давай за мной. Интерес к фигурке был слишком велик: Карол оставил нетронутыми котлеты и суп, и вместе с Юзеком вышел под серое небо Вильно.

Перед железной дверью, ведущей на улицу с университетского двора, Карол встал как вкопанный.

– Куррче, закрыто, – пробормотал он и развернулся обратно. – Пойдем через главный выход.

Юзек потянул ручку на себя: дверь со скрипом отворилась.

– О, благодарю, – поспешно сказал Карол и юркнул в проем.

Пошли вдоль Бакшта. Юзек заговорил:

– Я и забыл, что ты метал не любишь. Не расскажешь, наконец, почему?

– Долгая история, – Карол передернул плечи.

– Как же так? Металл ведь – это прогресс.

– Отнюдь, отнюдь.

– А электричеством пользуешься? У хозяйки твоей есть, поди.

Карол взглянул на друга как на умалишенного.

– Есть-то есть, но я запаливаю свечи. А хозяйку попросил все железные украшения и статуэтки убрать подальше.

– Экий ты! – усмехнулся Юзек. – А вот я думаю, что в будущем все будет из металла. Даже люди, ха-ха!

– Тогда уж пусть жагаровцы окажутся правы, и мир этот сгинет в огне.

– Жагаровцы? – Юзек нахмурился, – Это потерянные люди, в которых ничего, кроме злой иронии, не осталось. Весь мир катится к чертам, а они упиваются своим отчаянием. Да еще других в нем топят.

– Это говорит человек, который желает прогресса метала.

– Каро, я серьезно, – нахмурился Юзек, – Если мы не будем действовать, всех ждет гибель.

– Я не хочу ни в какие партии. Сам видел – они шуты. Каждый тянет в свою сторону. А один человек все равно ничего не изменит.

– Напрасно. Вот скажи – ты любишь Вильно?

Ясно, Карол любил. Любил подолгу сидеть на скамейке возле Вилии, наблюдая за спокойным течением реки и гребцами на байдарках. Любил бродить по оживленному центру, где-нибудь по Бенедектинской. Любил теряться в районе Антоколя, где его чаровала дикая местная природа. Находясь в Вильно, Карол чувствовал то же единение с натурой, как и во время прогулки по лесу. Город был для него чудом – спрятанным в непролазных рощах сокровищем, как описывал его когда-то Мицкевич. Поддавшись импульсу, Карол стал декламировать те самые строки:

– Однажды Гедимин охотился в Понарах,

На шкуру он прилег в тени деревьев старых

И песней тешился искусного Лиздейки,

Пока не задремал под говорок Вилейки;

Железный волк ему явился в сновиденье,

И понял Гедимин ночное откровенье:

Он Вильно основал, и, словно волк огромный

В кругу других зверей, встал город в чаще темной.

– Вот уж интересно, – усмехнулся Юзек, – Будто перед учителем рассказываешь. Кстати, почему волк был железный?

– А? – Карол будто не расслышал.

– «Железный волк явился в сновиденье». Почему королю народа, который жил в лесах, явился зверь из металла?

– Возможно, это был волк в латах.

– Хм, в латах бы он особо не развернулся, – сказал Юзек, мысленно представляя себе подобную картину. – Кстати, мы уже пришли.

За деревьями недалеко высился Барбакан, но Юзек остановился перед неприметной аркой – а почти любая арка Вильно это портал в другой мир – и пригласил Карола внутрь. Двор выглядел вовсе непримечательно и был пуст. Юзек показал на сбитые каменные ступени, что вели в темноту подвала.

– Нам сюда, – сообщил с загадочной улыбкой.

Друзья спустились в каменный грот. По-другому было и не назвать: свет попадал внутрь только из стиснутых окошек, а стены были сложены из грубо обтесанных камней. Низкие косые проходы освещало пламя свечей. Пивница тянулась в обе стороны, скрытые нерассеянной тьмой. Когда его глаза привыкли к слабому освещению, Карол обнаружил себя в окружении сотен резных фигурок.

– Впечатляет, да? – Юзек довольно глядел на потерявшегося Карола, – Ты не стесняйся, гляди что хочешь. Можешь и потрогать.

– Как… Как ты нашел это место?

– А как в Вильно можно что-то найти? Это оно нашло меня.

Юзек подошел к одной из настенных полок и подозвал к ней друга. На полке рядами стояли небольшие фигурки. Одна изображала босоногого фермера, сеявшего семена. Рядом стоял худой мужчина в длинном платье. На руках он держал ребенка, а тот, в свою очередь, сжимал в ручках плетеную корзинку, полную фруктов. В углу женщина с растрепанными волосами и выражением решимости на лице шла против ветра. Карол сразу приметил гипертрофированные образы: большие головы, огромные глаза, уши и носы. Ни одна из фигурок не была разукрашена – само дерево. «И хорошо» подумал Карол «Краска бы только отвлекала».

Они прошли вглубь каменной пещеры. Карол следовал за Юзеком, жадно рассматривая полки. Была здесь и привычная утварь: ложки, вилки и миски. В дрожащем свете пламени рисовались причудливые маски, изображавшие ни то зверей, ни то божеств. Карол повернул голову и взрогнул от страха: в упор на него глядела огромная лошадиная голова с выпученными глазами и разинутым ртом. У стенной ниши стояли музыкальные инструменты: они напоминали русские гусли, но с боков были украшены вьюнками.

– Знаешь, что написано?

Юзек кивнул на литографию мужчин, которые столпились вокруг козы и все одновременно тянули за вымя. Карол пригляделся к надписи по-литовски.

– «Может, это козел?» – перевел он.

– Ха-ха! Неплохо!

– Юзек, это прекрасное место, без сомнения. Но для чего мы здесь?

Его друг взял с полки одну из ксилографий, поднес ее близко к свече. Пламя ярко осветило отпечатанную на дереве картину: группа людей вокруг большого костра.

– Ты уже понял, кто автор, так? – спросил Юзек. – И почему это все спрятано в подземелье?

Карол кивнул.

– Узнай полковники об этом, быстро бы отправили по ту сторону границы, – усмехнулся Юзек. – Это место – музей. А музей – это подушка памяти для каждого народа, который теряет равновесие. Если люди забыли нечто очень важное, что их объединяет – слова, символы, своих героев – они могут всегда прийти в музей и вспомнить.

– То есть, это музей для литовцев.

– Именно. Интересный народ, скажу тебе. Я уже несколько месяцев изучаю их культуру и знаешь, что обнаружил? В течение всей истории, вплоть до современности, литовцы оставались язычниками. Конечно, Ягайло крестил Литву, но это был политический ход, не более. У языческого народа нет и никогда не будет единой авторитарной фигуры. Да и зачем им правитель? Лес и природа –их правитель.

– Почекай. Ты случайно не…

– О нет, нет, – с усмешкой предупредил его слова Юзек, – Литовского во мне ничего нет, если ты об этом. С такой-то фамилией… Как раз для этого ты мне и нужен. Точнее, твой литовский.

– Но я знаю лишь несколько предложений. Что у тебя на уме?

– Я хочу рассказать людям о литовской культуре. Вот скажи: из-за чего мы спорим – поляки, литовцы, евреи, караимы? Из-за руин замка? Из-за еврейского квартала? Из-за нищих поветов, где земля настолько бесплодна, что растут одни сорняки? Это смешно. Нет, спор идет не из-за территории. Мы спорим, потому что каждый говорит на своем языке. Евреи – на русском, поляки и литовцы – на своих.

– Значит, твоя статья поможет читателям больше узнать о литовцах.

– Так есть. Чем больше мы знаем о других, тем меньше их боимся. Пойдем, поговорим с хозяином этого места. То есть, ты поговоришь.

Они прошли в самый дальний угол каменного грота, где на деревянном табурете сидел низкий старичок. В свете огня он аккуратно и неторопливо работал резцом над поделкой из дерева. Коренастая фигура мастера словно врастала в пол: казалось, что хозяин был с этим местом единым целым.

– Labas rytas, dievdirbys, – приветствовал Карол. – Mano vardas Karol.

Старик отвлекся от работы, медленно поднял глаза, и с вежливой улыбкой на лице поздоровался в ответ. «Курче, а что ему дальше говорить-то?» лихорадочно думал Карол, «Грамматики не знаю – сейчас как наговорю глупостей».

– Спроси его имя. Спроси, давно ли в Вильно, – зашептал Юзек.

Карол попытался связать вместе несколько слов, но, судя по удивленному выражению лица мастера, результат вышел крайне неудовлетворительным. Сконфуженный, Карол ретировался к стене и поднял руки.

– Эй, ты говорил, что знаешь литовский! – в досаде закричал Юзек.

– Я сказал, что знаю пару фраз!

– Я думал, это фигура речи такая. А ты действительно знаешь только пару фраз, – разочарованно протянул Юзек.

– Знаешь что? Мог бы в университете заглянуть в библиотеку и взять словарь на такой случай!

Кто знает, чем закончился спор друзей, если бы их не прервал голос хозяина.

– Ни к чему словарь. По-польски я говорю и понимаю. По-русски я говорю и понимаю. А имя мое Витаутас.

– Вы говорите по-польски и по-русски? – Юзек пребывал в крайнем замешательстве.

– Он только что сказал, что говорит, – всплеснул руками Карол. – Как ты сам этого не знал?

– Признаться, я никогда с ним не заговаривал. Только кивал в знак приветствия, – прошептал на ухо другу Юзек.

– Что присмотрели? – спросил старик. Он оценивающе оглядел пару друзей. Брови его постепенно сужались к переносице.

– Присмотрели? – спросил Юзек, – Но разве здесь все продается? Это же музей!

– Конечно, продается, – нахмурился Витаутас. Во взгляде открыто сквозило подозрение, – А вы для чего пришли?

«Плохи дела. Вдруг подумает, что мы от полиции» – мыслил Карол. Ему очень не хотелось покидать эту уютную пещеру, и его следующие слова немного разрядили обстановку.

– Все в порядке, я покупаю, – Тут же обратился к Юзеку, – Кажется, ты мне был должен за обед в «Виктории»…

– Это было год назад! С тех пор ты всегда обедал за мой счет, – невозмутимо ответил Юзек. Прищурился, считая в уме, – В точности двенадцать раз. Да и тот обед не считается – я не мог вынести стихов жагаровцев и ушел, забыв расплатиться!

Карол удрученно вздохнул и оттащил друга в темный коридор, где Витаутас не мог их услышать.

– Что ты делаешь?! Видишь – он нам не доверяет, – напряженно зашептал Карол, – Если мы купим что-нибудь, то можем его разговорить. И не надо про музей больше.

– Возможно… Но почему я всегда тебе занимаю? – ворчливо спросил Юзек.

– Потому что я потратил последние деньги в этом месяце на котлеты и суп. Которые, между прочим, я не успел съесть из-за тебя!

– Это, может, и хорошо. Хоть изжога не хватит.

– Да речь не о том! Просто купи здесь какую-нибудь безделушку. Необязательно даже для меня.

– Хорошо, так и быть, – вздохнул Юзек и полез в карман за кошельком. На мгновение замер и вынес вперед указательный палец, – Но я все помню. Я все считаю. Двенадцать обедов плюс сейчас… Это будет…

Пока Юзек пересчитывал в уме долг Карола, тот уже осматривал полки в поисках подходящего сувенира. Хоть он и сказал «какая-нибудь безделушка», к процессу выбора он подошел серьезно. Ему хотелось украсить свою холодную и мрачную обитель – квартиру, что он снимал в дряхлом, наполовину развалившемся доме – красивой резной работой из дерева.

Окрыленный этой мыслью, он отправился бродить по косым затемненным проходам. Наконец-то! Запах свежего дерева пробудил у Карола давнее воспоминание о доме. Ясно как день, перед ним предстал отец, стоящий по колено в воде. Огромными ручищами он садил мальчика в лодку, которую выточил сам. Мальчик прикасался к дереву, обработанному человеческой рукой – оно было теплым и приятным. Отец садился рядом, брал в руки весло, отталкивался им от берега, и они плыли вниз по течению. Солнце уже заходило, река дышала холодом, а со всех сторон зудели комары. Карол лежал на спине на дне лодки. Течение тихонько покачивало ее, будто мать – ясли. Порою мальчик проваливался в сон, но его будили удары весла по воде. Запах, форма, узоры на срезах – вот что для него было «настоящим», живым, и в течение следующих лет он привык ассоциировать дерево с домом. Пивница Витаутаса напоминала о руках отца, о той самой лодке, о стенах в прихожей и дубовой скамье возле печи, на которой он так любил греться зимой.

Но что это вдруг мелькнуло на одной из полок? Неужели? Карол присмотрелся. Позади гротескных изображений зверей, почти вплотную к стене, стояла фигурка волка. Зверь лежал, обернувшись хвостом, а вместо глаз на морде сверкали вкрапления из янтаря. Он словно пристально наблюдал за Каролом. Но испугало его совсем другое. Чтобы развеять сомнения, Карол потянулся дрожащей рукой к фигурке. Едва его пальцы коснулись поверхности, сердце схватил лед: волк был неприятно холодным, а бока неествественно гладкими. Фигурка была сделана из металла. «Но откуда? Откуда здесь металл?» – дрожа, задавался вопросом Карол, – «И почему волк?». В приступе паники он схватил фигурку и быстрым шагом вернулся к Витаутасу. Юзек уже что-то обсуждал с мастером. Разбитым, ломаным голосом, Карол вскричал, указывая пальцем на волка:

– Откуда это здесь?! Скажите, откуда?! Я думал… Почему волк?

И тут же бросил фигурку на стол напротив Витаутаса, словно она обжигала ему руки. Если бы Юзек в этот момент мог заглянуть внутрь душевного мира Карола, то воочию наблюдал крушение целой вселенной. Друг его бессильно опустился на пол, глаза – пустые темные впадины.

– Вы хотите сказать, что этой фигурке здесь не место, правда? – спросил Витаутас, глядя на Карола.

– Конечно! Как можно… – Карол захлебывался, не в силах подобрать слова.

– Каро, спокойно. Ты меня пугаешь, – Юзек совсем не знал как ему поступить в такой ситуации и лишь неуверенно похлопал друга по плечу.

– Я согласен с вами, – продолжал мастер. – Однако у этой фигурки интересная и необычная история.

– Какая такая история? – спросил Карол с возмущением, словно никакая история не могла оправдать нахождение волка в таком святом месте.

– Фигурку отлил мой дедушка Ажуолас, – после этих слов Витаутас погрузился в раздумья. Наконец, сказал, – Вы хотите выслушать мой рассказ?

– Да, пожалуйста. Я хочу вас послушать.

– Мой дед переехал в Вильнюс из деревни, – начал Витаутас, – Он хотел стать кузнецом, и это было возможно только в большом городе. То было время Вешателя, как вы говорите: посюду открывались тюрьмы и казармы, а люди боялись сказать лишнее слово. Дед мой смог пережить это время. Он был огромным великаном, чье лицо всегда было скрыто толстым покровом сажи. Когда я был совсем маленьким, видел, как пугались его другие дети и с криками бросались прочь. Соседи тоже его побаивались – все-таки не каждый умел укрощать метал, даже в Вильнюсе.

Однажды я спросил дедушку, почему он стал кузнецом. Как вы сами заметили, литовское искусство больше известно резьбой по дереву. И тогда он рассказал мне историю о Зворуне. Деревня, в которой он жил, была на берегу моря, со стороны окруженная большим лесом. Когда моему деду, тогда еще мальчишке, исполнилось шестнадцать, он ушел жить в лесную чащу. Этого требовала родовая традиция – мальчики должны были провести несколько месяцев в одиночестве в диких условиях. Дедушка собрал небольшой шалаш на холме, находил для еды ягоды и грибы, спал и смотрел по ночам в небо. Дикие звери не трогали его: кабаны и лоси не обращали внимания на человека, а медведи и волки обходили стороной.

Дни проходили один за другим, спокойно и безмятежно. Но однажды все изменилось. С наступлением ночи дедушка не смог заснуть, потому что ему слышались оглушительные крики лесных зверей. Медведи, олени, лоси рычали и ревели так сильно, что ему казалось, они окружили шалаш. Ажуолас в страхе выглянул наружу, готовый дать отпор, но никого не увидел. Голоса тоже затихли. Слышался только треск деревьев вдалеке.

На вторую ночь все повторилось. Рев слышался еще сильнее, но к нему добавился жалобный вой. Дедушка вышел из шалаша, и голоса вновь пропали. Все, кроме одного: вой раздавался из гущи леса у подножия холма. Голос напоминал волчий. Дедушка застыл в нерешительности, но спускаться не стал. Но и на третью ночь он не знал покоя. В этот раз Ажуолас слышал лишь тоскливый вой. Пронзительный и отчаянный, он добирался до самого сердца. Дедушке совсем не хотелось идти в чащу, но выбора не оставалось. Голоса не давали ему заснуть третью ночь подряд. Кто знает, как долго они бы еще его мучали?

Следуя звукам, он спустился с холма. За деревьями, в маленькой норе в земле серым клубком свернулись друг возле дружки маленькие волчата. Худые и беспомощные, они жалобно выли, бессильно перебирая лапками. Над волчатами нависла большая сумрачная фигура: в одной руке человек держал ружье, в другой топор, а ладони его были испачканы в кровь. Рядом с ним стоял полураскрытый большой мешок, доверху чем-то наполненный. Дедушка присмотрелся и обмер: из мешка торчали головы мертвых животных.

Сумрачный человек тем временем заносил топор над волчатами. Сверкнуло лезвие, но рукоять не упала: не помня себя, Ажуолас грудью встал перед беззащитными зверями. «Отойди с дороги», – сказал человек, – «Ты мне мешаешь». От его слов дедушку взяла дрожь – настолько холодно и отчужденно звучал голос. Лица незнакомца не было видно, лишь большие, налитые кровью, глаза. «Не убивай их, пощади», – ответил Ажуолас, – «Сам видишь – они беззащитны». «Я охотник. Я должен убивать», – возразил сумрачный человек. «Но зачем? У тебя уже целый мешок добычи!» удивился дедушка. Охотник внезапно расхохотался в ответ: «Ты думаешь, я убиваю ради добычи?». «Тогда ради чего?» спросил Витаутас. «Я убиваю, потому что я охотник. Такова моя цель» – последовал ответ. И не говоря больше ничего, охотник вновь занес топор, теперь уже над головой моего деда.

Ажуолас поднял обе руки, ожидая удара беспощадного лезвия. Но его не последовало. Из лесной чащи появилась огромная волчица и свалила охотника с ног. Они долго сражались, свившись большим клубком на земле. Волчице удалось лишить его ружья и топора: безоружный и раненый, охотник вскочил на ноги и исчез во тьме леса. Когда битва закончилась, Витаутас заметил, что волчица хромает – охотник ударил ее лезвием. Зверь лег рядом с волчатами, бережно укрыв их хвостом.

Ажуолас не мог отвести глаз от волчицы. Это было не просто дикое животное: насколько красиво блестела ее шерсть в свете луны, насколько грациозно она вела себя в битве, насколько бережно она ухаживала за волчатами. Он вспомнил, как в деревне рассказывали о Зворуне – духе-покровителе леса, который мог принимать формы различных животных. И вдруг волчица заговорила с дедушкой.

«Ну и глупец же ты», – были ее слова. Дедушка так удивился, что не смог подобрать никакого ответа. «Охотник готов был убить тебя», – продолжала волчица, «Но ты не сошел с места. Почему?». «Не знаю», – признался дедушка, – «Я не хотел, чтобы он убивал волчат. Он уже убил так много зверей!». «Это правда», – сказала волчица, – «Вот уже третий день охотник бродит по лесу и убивает животных. Просто так, забавы ради». Витаутас вспомнил, как он слышал крики животных изнутри шалаша. «Как много он убил?», – спросил дедушка. «Он убил всех животных в лесу», – ответила волчица, – «Волчата были последними, если бы ты их не спас». «Но как это возможно? Ведь в лесу столько зверей». «Некому остановить охотника. Мне удалось, но только благодаря твоей храбрости. Или безрассудству. Сила есть ничто без отваги. Помни это, Ажуолас».

И только дедушка услышал эти слова, как все – и волчица, и ее дети, и ночная тьма – исчезли перед его глазами. Он проснулся у себя в шалаше и понял, что все это было только сном. Ажуолас бросился в лес. Кабаны и лоси в страхе бросились прочь от него. Вдалеке заревел потревоженный медведь. «Все звери целы. Охотника нет», – рассудил дедушка, – «Значит, Зворуна предупреждала меня о грядущем». В тот же день он вернулся из леса в деревню. Староста был недоволен, что он пришел раньше срока, но дедушка был настроен решительно. Чтобы дать бой охотнику, которого он увидел во сне, он должен стать кузнецом. Он должен был выковать оружие из металла.

В деревне никогда не было кузнецов, и Ажуолас отправился в Вильнюс. Однако, перед тем как уехать, он пошел на морской берег и собрал немного янтаря. Камень стал частью его первой кузнецкой работы.

– Вы говорите про этого волка, да? – спросил Юзек.

– Тейп, – кивнул Витаутас, – Дедушка отлил фигурку по образу, который увидел во сне. Волчица, что хранит своих волчат.

– Но что такого в этой истории?! – вскричал Карол.

– Я думаю, у этой фигурки есть свое предназначение. Но она его еще не сыграло.

– Что еще за предназначение?

Витуатус пожал плечами.

– Если бы я знал… Но я думаю, что тот, кто ее купит, это поймет.

При этих словах старик вдруг задумался. Наморщив лоб, он стал вслух вспоминать:

– Как-то один профессор хотел взять эту фигурку для своей выставки. Прошлое Вильнюса хотел показать… Не знаю, чем она ему понравилась. Только платить за нее не хотел. Хотел только позаимствовать.

– Как зовут профессора? – поинтересовался Юзек.

– Милош, если хорошо помню.

– Первый раз слышу, – пробормотал Юзек.

– Конечно, ты ведь ни разу не был на лекциях по истории, – закатив глаза, сказал Карол.

– Это что, выговор?

– Тогда я отказался. Думал, что не могу просто так отдать работу моего предка, – продолжал тем временем Витаутас. Потом взглянул на друзей, – Вас зовут Карол, так? Верно вы сказали, что ей здесь не место. Пожалуйста, я прошу вас, отнесите этого волка в университет для Милоша.

Собрав морщинистые ладони, Витаутас протянул фигурку в сторону друзей. Они замерли в нерешительности. Юзек вопросительно взглянул на Карола.

– Берешь, так?

– Ты шутишь? Я не буду касаться металла!

– Но я не знаю Милоша! Не знаю даже, в какой аудитории искать.

– Тогда пойдем вместе. Бери уже!

Смирившись, Юзек взял фигурку из рук мастера.

– Скажите, что возвращать необязательно, – добавил мастер напоследок, – Пусть она найдет свое место в мире.

Попрощавшись со стариком, друзья покинули мастерскую и вышли обратно на Бакшта. Когда они нырнули под арку, дворик остался позади, погруженный во тьму. Будто незримый барьер скрыл его от взглядов случайных прохожих. Карол предложил срезать путь через Литературный переулок. Всю дорогу Юзек задумчиво молчал.

– Ты, наверно, разочарован. Он не рассказал о том, что ты хотел, – прервал тишину Карол.

– Совсем наоборот, – возразил Юзек, – История этого старого мастера очень показательна. Железная волчица, которая обороняет своих волчат от хладнокровных убийц. Обращение к народным легендам в поисках смысла в современном мире. Да, об этом будет мой новый очерк!

– Ты… ты собираешься написать в журнале про Витаутаса?

– Конечно! Молодым людям Вильнюса сейчас как раз нужны такие истории. Истории, которые дают надежду на будущее!

– Но постой. Мне кажется, он не хотел, чтобы…

– «Железный защитник. Рассвет нового Вильно». Да, хороший заголовок, – бормотал вслух Юзек. Доводы друга он, кажется, вовсе не слушал. Его ум был поглощен грядущей статьей.

– Да послушай ты!

Карол рассердился и преградил ему путь.

– Что такое, Каро? – спросил Юзек. Недоуменный взгляд его вдруг осветила искра озарения. – А ведь ты отрицаешь металл, так? Наверно, и у тебя припасена история, как у Витаутаса. Только все наоборот. Что-то, связанное с отцом, верно говорю? Решено! Карол, я напишу и о тебе тоже!

– Нет, моя история совсем не такая! – взвился Карол, – С чего ты взял, что мне вообще нужна причина? Я просто не люблю металл, и все!

– Тсссс.

Юзек вдруг приложил палец к губам, призывая к тишине. Cо стороны университета доносился нарастающий гул, словно одновременно кричали десятки людей.

– Сегодня важный гость? Или собрание харцеров? – спросил Юзек.

Карол покачал головой в недоумении. Друзья поспешили ко двору Скарги: именно оттуда раздавались громкие возгласы. На площади собралась большая толпа, из дверей университета один за другим выбегали студенты. Кто-то нерешительно останавливался на входе, другие, напротив, с охотой присоединялись к скандирующим. Из людской массы беспорядочно разносились крики:

ДОВОЛЬНО С НАС!

КТО ОТВЕТИТ ЗА ЭТО?!

ПОРА ИДТИ!

Карол заметил в толпе знакомого студента, дернул его за рукав.

– Знаешь, что за балаган?

– Хэй, Карол, – выдавил щуплый паренек. Глаза его испуганно оглядывали толпу. – Помнишь, пару дней назад в прозекторской была потасовка?

– Вроде да. Из-за шутки, так?

– Так, так. Парень из «Народных радикалов» сказал, что тела должны подвозить пропорционально убыли евреев на факультете. Получил за это в нос от однокурсника. Тот, ясно, был евреем. Как видишь, эндеки так это не оставили.

– Что они, бунт собираются устроить? – усмехнулся Карол. – Покричат да разойдутся.

– Хотелось бы верить, но предчувствие у меня дрянное.

Рядом с Каролом появился Юзек.

– Каро, ну и что за балаган?

Карол пересказал слова коллеги. Юзек выглядел встревоженным не на шутку. Неожиданно для Карола, он перешел к активным действиям. Возле стены стояла скамейка – Юзек подтащил ее поближе к скандирующим и возвысился над их головами. Взмахами рук привлек внимание толпы и, сложив ладони рупором, воззвал к людям.

– В Вильно живет как минимум три народности! – кричал он. – Еще с десяток вы встретите, сходив на рынок. Так что, вы собираетесь бастовать против каждой?! Сколько времени это займет, посчитайте! Месяца не хватит точно. Люди, на которых вы сейчас ополчились, сшили вашу одежду, сделали вашу обувь! Они такие же граждане Вильно, как и поляки, литовцы, караимы!

Уверенная речь оказала свое действие: люди потихоньку, маленькими шагами, поглядывая на соседей, начали расходиться в стороны.

– Граждане, молвишь?! Я возражаю!

Рядом с Юзеком возвысился молодой человек в ярко-синем пиджаке. Раскрасневшееся лицо закрывала борода с кустами бакенбардов, а в ладони покачивалась длинная блестящая трость. Из толпы раздались подобострастные возгласы:

– Смотри, смотри! Синяя Борода поднялся!

Конечно, Карол знал Синюю Бороду. А скорее, слышал о нем. Никто в университете не знал его происхождения. В политические дебаты в столовой он не вступал, так что о взглядах его было мало известно. Поговаривали, что он сначала примкнул к «полковникам», потом переметнулся к эндекам. Как бы то ни было, в университете он имел необъяснимый авторитет, то есть уровень влияния перед студентами и даже некоторыми учителями. Возможно, дело было в голосе: говорил Синяя Борода очень выразительно. Четкая артикуляция и грамотная речь вкупе с приятным тембром не отпускали внимания любого слушателя. Вот и сейчас, когда он начал свою речь, все головы толпы обратились в его сторону.

– Я вижу прекрасных молодых людей перед собой, – прокламировал Синяя Борода, – Однако я не вижу вашего будущего. Задумайтесь, какое будущее ждет Вильно? Будет ли это будущее, которые избрали ВСЕ народы этого прекрасного города? Или будущее, которого хотят лишь жиды? Евреи, да будет известно, не только шьют башмаки и плетут костюмы! Кто директор больницы в Вильно? Еврей! Кому мы платим деньги, когда нужно разобраться в праве? Все юристы Вильно – евреи! Я никогда не видел вывески с польской фамилией. Эти люди занимаются своим делом из поколения в поколение. Их должности переходят по наследству! Неужели весь город достанется им?

Юзек хотел было прервать Синюю Бороду, но пара крепких рук уже снимала его со скамьи. Его оппонент теперь уверенно стоял в центре, голос его раскатывался по всей площади и привлекал внимание студентов даже в аудиториях – заинтересованные головы выглядывали из распахнутых окон. Толпа уже была под его контролем. Голос давал им то, чего они так давно желали: толчок к действию.

– В наше время часты дискуссии и разговоры о новом курсе, – вкрадчиво продолжал Борода, – Но не это ли мешает нам действовать – слова? Слова усыпляют: чем больше человек знает, тем больше сомневается. В то же время противники наши не знают сомнений. Пока мы спим, они действуют. Они уже построили центр для изучения идиша на площадке университета. Они хотят забрать у нас не только работу, но и язык. Они умны, ведь язык это мать единства, язык – это сторож народа! Уничтожь язык – и исчезнет наше братское единство. Разве мы можем это допустить? Конечно, нет!

Толпа взорвалась одобрительными возгласами. Синяя Борода воздел руки к небу, призывая к тишине.

– И поэтому мы должны наказать виновных! Древние иудеи практиковали побиение камнями. Давайте же напомним незваным гостям об их славной традиции!

В руках у Синей Бороды появился огромный булыжник. Сотни взглядов вмиг обратились к нежданному лидеру. От его действий сейчас зависело все: перед ним был Рубикон, по другую сторону которого слышался звон оружия. Дальнейшее запомнилось Каролу урывками: вот камень летит в сторону стены; вот один из молодых людей в страхе бежит в сторону Университетской; вот остервенелая толпа гонится за ним. Кто-то пытался взывать к разуму, но никто не слушал. Огромный яростный поток направился…

– К еврейскому кварталу!

– А? – Голос вырвал Карола из оцепенения. Кто-то крепко схватил его за плечи и сильно раскачивал из стороны в сторону. Конечно, это был Юзек.

– Нам нужно их остановить! Моя мама… Моя мама сейчас в квартале! – кричал он в состоянии крайнего волнения.

– Но что мы сделаем? – спросил Карол. Он даже не услышал своего голоса.

С толпой побежали не все: во дворе Скарги стояли несколько студентов, переминаясь с ноги на ногу. На их лицах читался страх. Юзек метнулся к ним, позвал за собой. Никто не отозвался: люди отворачивали взгляды. Раздасадованный, он выбежал на улицу вслед за толпой.

Карол остался на месте. В момент, когда толпа побежала на улицу, его охватила паника: дышать стало трудно, а площадь перед глазами взлетала ввысь и опускалась в дол. Мысли о грядущей катастрофе, предрекаемой поэтами, вновь наполнили его голову. «Покончат с жидами – примутся за тебя» «Ведь я тоже отщепенец, не приспособленный к новому веку и времени» – прокручивались фразы, как травмайные колеса. Ему вдруг страшно захотелось вернуться в мастерскую Витаутаса, в место, где он чувствовал себя в тепле и безопасности.

На камнях под его ногами что-то блеснуло. Он пригляделся, а затем нервно расхохотался шутке судьбы. На него пристально смотрел волк с янтарными глазами. Вероятно, Юзек потерял фигурку, когда убегал. «Железный волк будто по пятам за мной следует» думал Карол. История Витаутаса о своем деде отозвалась в нем, хотя Юзеку он этого не показал. Отец Карола исчез, когда мальчику было десять. Напротив их дома возвышались сосны и начинался густой темный лес. Мама сказала ему, что отец теперь часть этого леса. Спустя несколько лет сосны исчезли. Лес вырубали топорами, деревья срезали огромными пилами. Беспощадный металл вгрызался в кору, разрубал ствол, и огромный гигант с хриплым стоном валился на землю. Карол видел эту картину слишком часто, когда прокрадывался в лес. Но если погибали деревья, то значит его отец погиб вместе с ними?

Железный волк, лежавший у его ног, был напоминанием о слабости. Напоминанием об одиночестве. Одиночестве, которое должно было закончиться с концом света. Любовь к стихам жагаровцев, неприятие политики, страх перед металлом – внезапно для Карола все встало на свои места. «Я ведь давно считаю себя мертвым», – лихорадочно думал он, – «С тех пор, как вырубили тот лес. Я ничего не мог сделать. Только смотрел». Поддавшись внезапному порыву, Карол нагнулся и взял фигурку в руки. Сразу почувствовал, как его ладонь будто рвут изнутри острые кинжалы. Ему захотелось зашвырнуть ненавистный металл в ближайшую канаву и навсегда о нем позабыть. Но он сдерживал себя, и постепенно железо в его руке согревалось.

Слова Синей бороды и безумные взгляды жаждущих крови людей не шли у него из головы. «Зачем помогать Юзеку?» – спрашивал себя Карол, – «Я все равно бессилен. Я даже не могу дверь без помощи открыть». «Да, ты бессилен» – вдруг раздался другой голос, сильный и уверенный. Каролу померещилось, что это заговорила фигурка волка. «Совсем как в той сказке Витаутаса», – подумал он. «Никакая это не сказка», – возразил голос, – «В тебе нет силы, Карол Лос, это верно. Но это неважно. В конце концов, сила есть ничто без отваги. И если ты уж так готов умереть, уж не лучше погибнуть плечом к плечу с другом? Иди на помощь Юзеку!».

И голос затих. Карол напрасно ждал следующих слов – волк молчал, глаза его мерцали слабым зеленым цветом. Тогда он крепко сжал фигурку в кулаке и выбежал на улицу. Он вышел окольным путем к Литературному переулку, а оттуда вернулся на Бакшта. Путь к еврейскому кварталу он не помнил, но его вели приглушенные крики из-за кирпичных стен. Задними дворами Карол вышел на Университесткую, и глазам его открылось столпотворение библейских пропорций.

Огромная толпа двигалась прямо на него. Разъяренные красные лица выплевывали в воздух гневные речевки, крепкие руки выворачивали камни из мостовой. С треском разлетались витрины уличных магазинов, хотя бунтовщики еще даже не добрались до гетто. Хозяева кабаков в страхе захлопывали двери, жители, бросая сумки и корзины, ныряли в арки и подворотни – куда угодно, лишь бы уйти с пути ревущего людского потока. Самые задиристые и крупные из шествия хватали нерасторопных пешеходов за грудки и призывали (а скорее, приказывали) присоединиться к толпе.

Огромный булыжник с грохотом врубился в каменную стену рядом с Каролом. Крепкие руки взяли его под локоть и потащили куда-то в сторону. Он занес кулак, готовый отбиваться, но второй полициант крепко схватил его запястье. Карол обернулся: целая стена из полицейских преграждала путь на Гаона. Один из стражей порядка держал в руках пожарный ствол. Шланг надулся, и мощная струя воды полетела в сторону бунтовщиков. Вода, впрочем, произвела обратный эффект: вместо того, чтобы погасить пламя восстания, она лишь сильнее распалила его. Парни в первых рядах срывали с себя рубахи и с хохотом бросались под брызги. Люди позади бежали вслед за вожаками. Завидев перед собой дюжину крепких молодых тел и налитые кровью глаза, полицейские бросили шланги и, толкая друг друга в спину, поспешно ретировались. Больше ничто не преграждало бунтующим дороги к еврейскому кварталу.

Карол упал на камни, тут же вскочил и побежал в сторону Гаона. На перекрестке, ознаменованном башенками – ворота еврейского гетто – уже стояли резники, грузчики, плотники. Все, кто мог дать безумной толпе хоть какой-то отпор. У стены причитала старушка в платке. Она склонилась над телом молодого парня, голова которого вся была в крови.

– Каро, а ты что здесь делаешь? Я думал, ты ушел.

Удивление в голосе Юзека не могло скрыть тихую радость. Редактор журнала сейчас выглядел растрепанным и помятым – не лучше своего друга. Огромный вихр волос острой стрелой указывал в небо. Юзек шумно дышал и нервно поглаживал ладони. Покачав головой, Карол ответил:

– Домой? Ты что?! Твоя мама в опасности! Я без чечевичного супа жить не могу, знаешь.

Юзек секунду-другую непонимающе глядел на друга, а потом громко расхохотался и сгреб Карола в обьятья. Тот в ответ неловко похлопал товарища по плечу.

– Эй, что это у тебя? – спросил Юзек.

– А, это… – Карол раскрыл ладонь, показывая фигурку, – Наш подарок от Витаутаса.

– Но подожди. А как же твоя металлофобия?

– Металлофобия?! Не было у меня никакой металлофобии! – вспылил Карол, – Мне просто не нравилось касаться всего металлического, вот и все. Да неважно… Какой у тебя план?

– План?! – расхохотался Юзек. – Нет никакого плана. Я выйду и попробую их задержать.

– Отлично! Я с тобой.

– Ты что, дурак? Это же самоубийство.

– Тогда ты тоже дурак. Только подумай: в книгах по истории напишут – «Жид и поляк – два идиота, погибших в восстании при гетто».

– Вообще-то я русский. Мой папа был в Москве.

– Ага, с такой-то фамилией… – скептически ответил Карол. Почесал лоб, – Хотя я тоже не совсем поляк. Есть во мне литовская кровь по отцу.

Разговор друзей прервали оглушительный рев и топот десятков ног. Они обернулись: ревущий людской поток был уже близко.

– Ну что, готов попасть в историю как идиот? – стараясь выглядеть уверенно, спросил вмиг побледневший Карол.

– Меня запомнят как редактора журнала, – важно ответил Юзек. Он тоже, как мог, старался скрыть дрожь в голосе, – А ты был… ну, моим помощником. Переводчиком, вот!

– Ну пусть будет так. Идем?

Юзек кивнул. Друзья повернулись лицом к толпе и медленно двинулись ей навстречу. Фигурка в ладони Карола ощутимо нагрелась. Жар становился просто нестерпимым. «Не может быть, чтобы от моих рук», – подумалось ему, – «А, неважно. Все равно недолго осталось». Он видел, как на него бегут трое. В одном из них Карол узнал одногруппника. Перекошенное от ярости лицо не имело ничего общего с безмятежным и спокойным выражением, которые всегда было у студента на занятиях. Вот он занес над бывшим коллегой булыжник, Карол поднял руки в попытке защититься, и в этот момент ладонь его словно разорвало изнутри. Дальше произошло нечто вовсе невероятное.

Тело Карола будто отнялось. Он рухнул на четвереньки, уперся ладонями в мостовую, но только ладоней перед собой не увидел – на их месте были огромные волчьи лапы. Эндек застыл в нерешительности, камень в его руках опустился. На глазах Карола толпа и здания вокруг уменьшались в размерах. Теперь уже остановились все восставшие: по их лицам бежал испуганный трепет. В него полетели булыжники, но камень со звоном отскакивал и падал на мостовую. «Чудовище! Чудовище!» слышал он голоса.

Напротив стояла большая витрина. Теперь она выглядела маленьким окошком. Карол повернулся к ней и, пригнувшись, посмотрел на свое отражение. Из витрины глядел огромный волк, с морды до кончиков когтистых лап закованный в железо. Глаза зверя горели ярким пламенем, из распахнутой пасти торчали длинные изогнутые клыки. Это действительно было чудовище, и от своего ужасного вида Каролу хотелось кричать. Зверь в отражении широко раскрыл пасть и пустил громовой рык. Витрина раскололась, ставни на окнах вдоль улицы слетели с петель, а осколки стекла мелким дождем оросили мостовую. Эндеки в первых рядах упали на спины, попытались вскочить, но с первого раза не смогли, барахтались как жуки.

Толпу обуяла паника – кто-то бежал прочь, другие суетливо искали укрытия внутри домов, третьи бросали в чудовищного волка камни и подручные предметы. Карол взмахнул когтистой лапой – убегавшие разлетелись в стороны. Махнул другой – те, кто бросал булыжники, теперь лежали без сознания у каменных стен. Уцелевшие бежали обратно к Университетской. Карол одним прыжком нагнал беглецов, схватил одного зубастой пастью. Бедняга истошно завопил и стал колотить зверя по железной морде. Вдруг Карол увидел знакомую фигуру в конце улицы: толкаясь и протискиваясь сквозь уцелевших, от него бежал человек в синем пиджаке, с длинной тростью в руке.

Бросив ослабевшее тело, волк ринулся вслед за виновником бунта. Синяя Борода нырнул было в дом, но жители вытолкнули его обратно. Он развернулся – над ним уже нависла огромная пасть. Бах! – гигантская лапа прибила маленького студента.

– Стой! Стой! Пощади! – завопил Синяя Борода, закрываясь окровавленными руками.

Но зверь не щадил. Клац! – сомкнулись огромные челюсти. Один укус, затем другой – и вскоре на земле остались лишь разодранные клочья пиджака. А потом волк всхрипнул и выплюнул на землю обломки трости. С восстанием было покончено.

Железное чудовище развернулось в сторону гетто, как вдруг сзади в него ударила мощная струя воды. Перед ним выбежали полицианты, держа в руках пожарный шланг. Мощный поток ударил с обеих сторон. Ощетинившись, волк нелепо вертелся на месте, в ярости метал лапы, но все без толку. Карола схватил озноб: железный зверь оказался вовсе бессилен против воды. Люди, казавшиеся игрушками у него под лапами, теперь стремительно увеличивались в размерах. Обессиленный и поверженный – а вдобавок насквозь мокрый – он вскоре обнаружил себя сидящим на четвереньках в окружении стражей закона. Он посмотрел на ладони: человеческий облик вернулся к нему. Фигурка волка лежала рядом на мостовой. Карол потянулся было к ней, но вдруг что-то твердое прилетело ему в висок, и он потерял сознание.

Не было снов. Не было ничего. Одна темнота. А потом Карол открыл глаза. Белый потолок с трещинами. Где-то мерно капала вода. Кто-то чихал и сопел. Он осмотрелся и понял, что лежит на больничной койке, укрытой дырявым одеялом. В палате, кроме него, были еще двое. Один из них, хмурый старик с перебинтованным глазом, пристально глядел в его сторону целым вторым. Все глядел и глядел. Карол не выдержал и спросил:

– Ну что вы на меня смотрите?

– Да я не на тебя, – обиженно отозвался старик, – Я смотрю, ты есть будешь или нет. А то сестра унесет, если не возьмешь.

При слове «еда» желудок отозвался голодной песней. Карол осмотрелся в поисках еды, о которой говорил старик. На столике рядом с кроватью стоял поднос. В предвкушении, подхватывая падающие слюни, Карол потянулся к тарелке… Только чтобы обнаружить на ней до боли знакомые котлеты, а в миске – водянистый суп. «Неужели везде потчуют одним и тем же?» – с досадой подумал он. В этот момент дверь в палату распахнулась и вошел Юзек. В руке он держал нечто вроде металлической бутылки, но без горлышка.

– Каро! Счастье! Ты жив! – с нескрываемой радостью вскричал Юзек, падая на стул.

– Что произошло? Мы разве не умерли там, при гетто? – облизывая пересохшие губы, спросил Карол.

– Умерли?! Ты что, не помнишь ничего?! Ты бросился на этих пустоголовых как бешеный волк!

– Как волк?! – вскричал Карол, а про себя подумал: «Неужели все, что произошло, было на самом деле?»

– В метафорическом смысле, конечно. Я никогда не видел тебя таким… таким одухотворенным, что ли. Ты дрался с целой толпой, пока с коменды не притащили шланги. Эндеков разогнали водой, а тебя нашли лежащим на камнях. Досталось неслабо. Голова не болит?

Карол взялся за лоб и только сейчас почувствовал несколько слоев бинта.

– Со мной хорошо. Только висок побаливает, – ответил он. Вдруг ему вспомнилось, – А что сталось с фигуркой?

Юзек пожал плечами:

– Не знаю. Она ведь у тебя в руках была, так? Может, выронил. Да важно ли это? Думаю, Милош обойдется. Я тебе угадай что принес.

С этими словами он достал из-за спины металлическую бутылку.

– Это, мой друг, называется термос. Горячее в нем остается горячим, а холодное – холодным.

– И где ты раздобыл такое чудо? – Карол смотрел на бутылку-термос с сомнением.

– Все, что осталось от отца. Он ее из Москвы привез, когда переезжал. Сделали эту штуку, правда, в Германии. А внутри…

Без лишних слов Юзек отвинтил крышку. От сильного, едкого запаха у Карола заслезились глаза. Жидкость также отвратно пахла – смесь тухлых яиц и навозной кучи. Одноглазый старик тоже почуял смрад и завопил:

– Сестра, сестра! Кто-то умер и воняет! Скорее!

– Да тише вы! Никто не умер, – цыкнул на него Юзек и спросил Карола с довольной ухмылкой, – Ну что, куда тебе налить суп?

– Суп?! – Карол подумал, что тот издевается.

– Конечно! Ведь это чечевичный суп моей мамы! Она его только что приготовила. Я ей сказал, что ты в госпитале, и надо тебе поправляться. Здесь как раз большая и здоровая порция.

«И только я подумал, что переживу этот безумный день», – с досадой подумал Карол. Он отвернулся от Юзека и посмотрел в окно, выходившее на улицу. В вышине плелись разорванные на лоскуты облака, обнажая в прорехах багряный небосвод. Закатное солнце светило последними лучами. Над Вильно, наконец, прояснилось»


***

Я прочитал последнее предложение и отложил рукописи в сторону. В голове была неразбериха: я сразу же поделился своими мыслями с дедушкой.

– Я думал, ты пишешь мемуары. О своей жизни в Вильнюсе и все такое… А здесь магия, фантастика. Да и тебя вообще в этих рассказах нет. Чем они Матею-то понравились?

Дед посмотрел на меня лукаво, с нескрываемым удовольствием во взгляде. Молчал. Вот так значит.

– Дай угадаю, – продолжил я, – Ты был Каролом, так? Тогда… это все и правда с тобой происходило? То есть погром гетто?

Лицо дедушки приняло скучающий вид.

– Да какая разница, есть я там или нет. Вам, молодежи, все готовое давай, объясняй. Мама тебя, небось, еще сиськой кормит, а? – усмехнулся он.

После этих слов я оставил попытки наладить контакт. Воздел руки и сказал:

– Уговор выполнен, я все прочитал. Я беру книжку с собой, мы идем. Никаких «но» и «нет», дедушка Витольд.

К моему удивлению, он резво поднялся с кровати и набросил на плечи потертый пиджак. В дверь заглянула Малгожата.

– Прошу прощения, но больше часа находиться в палате нельзя, – осведомила нас, – Вы его забираете, Андрей?

Она даже не пыталась скрыть мольбу в голосе.

– Забираете? Да я сам ухожу! Не могу больше в этом борделе! – взорвался Витольд, – Паршивая еда, хамское обслуживание, никаких прогулок на свежем воздухе!

Резко дернув на себя дверь, он промаршировал мимо застывшей в ужасе Малгожаты.

– Куда вы, пан Бончек?! – вскричала она, бросив ему вслед обеспокоенный взгляд.

– Попрощаюсь с курвами! – донесся до нас уверенный хрипой голос, – А потом выброшусь в окно!

– Что вы ему поведали? – зашипела на меня девушка и рванулась вслед за ним. – Охрана!

Я знал, что угрозы Витольда были пустыми. Скорее всего. Напоследок я еще раз оглядел палату. На подоконнике, за стопками брошюр, лежал рисунок от руки. Это было примитивное изображение рыцаря в кольчуге и шлеме. На груди его было изображено солнце, а за спиной виднелся белый плащ. Я почему-то сразу подумал, что это детский рисунок Матея.

Из коридора снова донеслись громкие крики Малгожаты и Витольда. Я отложил рисунок и поспешил к дедушке.

Глава шестая. Козни Sun & Son

«Добро пожаловать в Бойков!


Или «Витамы!», как говорят местные. Чтобы сойти за своего в столице Нагоры, достаточно знать лишь несколько слов. Но даже если вы их забыли, не волнуйтесь – большинство местных прекрасно говорит на русском.

Нагора по праву считается скрытой жемчужиной Восточной Европы. Горные хребты Карпатских гор обрамляют живописный край со всех сторон. Водные потоки образуют озера, на склонах расстилаются зеленые луга, неотличимые от альпийских, а у подножий растут хвойные и буковые леса. Дикая природа и чистый воздух – хотя бы за этим стоит приезжать в отпуск в Нагору.

Люди жили в Нагоре испокон веков. Поляки, бойки, лемки, русские, сербы, а также другие народы нашли здесь прибежище в течение веков. Оседая на земле, они строили дома и возделывали поля. Эти люди жили своим ремеслом: плотничество, скотоводство, лошади. До времен коммунизма край был закрыт от контактов с остальным миром, если не считать нескольких нашествий и пары завоеваний. Культура и кухня Нагоры долгое время оставались тайной за семью замками. Но все это изменилось после краха коммунизма.

Компания Sun & Son, в те годы мало кому известная инвесторская компания с базой в Мюнхене, пришла в Нагору с одной лишь целью – чтобы край открылся для торговли и процветал. В те годы люди жили в крайней бедности и нищете. Бойков в начале 90-х представал серым и неприветливым местом, его улицы были безлюдны. Жителям не хватало еды, не хватало ресурсов – скрытая жемчужина Европы стремительно теряла блеск. Однако вложения Sun & Son вернули Нагору к жизни. Жемчужина вновь заблистала тысячами оттенков.

Были построены магазины и огромный торговый центр. Началась торговля с другими странами Европы – Германией, Францией и Польшей. Знаменитые сыры Нагоры – осцыпки – теперь ценятся гурманами на всем континенте. За деревянными поделками ручной работы приезжают любители древесного искусства с целого мира. И самое главное – столица Бойков из ветхого города-призрака стала ярким, оживленным местом (некоторые даже сравнивают ее с Прагой). К вашим услугам ночные клубы, бары в старом стиле и зажигательные танцполы дискотек. Сфера услуг способна удовлетворить даже самые безумные запросы!

Первый раз в столице Нагоры? Первым делом непременно посетите «Смока». Этот огромный торговый центр – одно из первых строений, возведенных на деньги Sun & Son в 2005 году. Площадь украшает архитектурная композиция по мотивам сказки о трех братьях – главного мифа Нагоры. Дракон, с которым сражались братья в сказке, предстанет перед вами во всем своем грозном величии. Обязательно сделайте с ним селфи! Кроме того, «Смок» – это настоящий рай для потребителей. Отдельную секцию супермаркета занимают осцыпки на любой вкус и цвет. Не забудьте купить для них клюквенный соус! Также непременно загляните в сувенирную лавку: из Бойкова нельзя уезжать без резных поделок местных и литографий народного парка.


Желаем вам приятного дня в Бойкове!»


Так гласил текст в брошюрке для русскоговорящих туристов в информационном центре. Бойков изменился – не те слова. Бойков было не узнать. Я редко бывал в столице до своего отъезда, и как раз по причинам, описанным в тексте. Это был город-призрак, где никто не хотел жить. В эпоху Советского блока партия квартал за кварталом возводила в столице соты однотипного серого жилья. Мало кто переезжал. Партия рассчитывала на переселенцев из других частей республики. Но их было мало. Среди них были родители Дарьи. По идее, переселенцев ждали работы в школах, в магазинах и на новых заводах. Но работы почти не было. Коммунистическая экономика не работала в Нагоре, и новая столица запустела.

Запустел и район «Малинка», в котором жилаДарья. Я чувствовал тоскливую безысходность, всякий раз проходя мимо длинных массивов невысоких панельных домов. Их строили на протяжении 80-х годов под девизом «Рабочие руки за жилье». Район должен был стать настоящим раем для молодых семей. Но когда я шел по дорожке из растрескавшихся плит мимо остовов молчаливых фабрик, то слышал лишь вой ветра. Особенно жутко было ходить через большой парк с редкими деревьями. Панельные дома окружали тебя серыми громадами, смотрели безмолвными прямоугольниками окон. Кажется, при каждой нашей встрече Дарья упоминала про отъезд. Про побег. Она всегда хотела убежать вместе.

Однако сейчас «Малинку» было не узнать. Если бы не знал точно дороги, то подумал, что заблудился. Пропали панельные дома. Исчезли фабрики. Вместо расколотых плит на земле лежала аккуратная плитка. Вдоль дорог ровными рядами стояли двухэтажные дома, которые я раньше видел только в кино или на картинках. Блестящие панели из стекла сотами ложились на здания со стороны улицы, обрамляя минималистичный остов. Но больше впечатляли задние дворы – заглянув со стороны, я увидел обширные теннисные корты, узкие тропинки между ухоженными лужайками и парковки для машин. О советском прошлом района не напоминало совсем ничего. Старая «Малинка» словно провалилась сквозь землю, а на ее месте вдруг появилось элитное жилье точь-в-точь из рекламных журналов.

Впрочем, народу на улицах было немного. Я заметил впереди себя молодую женщину, катившую коляску. Подошел, спросил по-нагорски: «Здравствуйте. Вы знаете Дарью Влученга?». Она лишь развела руками, во взгляде читалось непонимание, словно я говорил на неизвестном ей языке. Я останавливал других незнакомцев – все без толку. Задумчивость во взгляде всегда завершалась медленными покачиваниями головы. Они ничего не говорили, только кивали. В конце концов, в беседе с курносым пареньком, я стал беспорядочно выкривать все фразы на иностранных языках, которые знал. После вопля на немецком лицо моего собеседника посветлело, и он радостно спросил: «Шпрехен зи Дойч?». «Найн, найн» обескураженно выдохнул я. Что здесь происходило? «Малинка» превратилась в Баден-Баден для европейцев?

Единственная зацепка, что у меня была – визитка, оставленная Дарьей. Я потянулся к заднему карману, как вдруг ладонь и руку в области плеча словно сжало тисками. Я не успел понять, что происходит, как сильная хватка вывернула мою ладонь тыльной стороной вверх, заставив согнуться и присесть на колени. Крепкие руки потащили туловище куда-то вбок, одновременно с этим довольно чувствительно надавив на локтевой сустав. Я издал короткое «ой», а потом опустился грудью на землю, лицом к шершавой брусчатке. В финальном аккорде моего унизительного подчинения некто прочно уселся на меня сверху.

– Отпусти! – беспомощно стуча свободной ладонью по брусчатке, взмолился я.

«Как ты жалок. Даже побитая собачонка воет более грозно. Потерял хватку, Андрей»

Слова подействовали. Ладонь освободилась, а в поле зрения передо мной появилась пара крепких черных берцов. Так же резко как прижали меня к земле, крепкие руки потянули вверх, и тогда я уже смог как следует разглядеть нападавшего.

Одет он был странно для этого места. В кондо точно не жил, а будто спустился с гор. Причем, из афганских. Колючие глаза смотрели поверх обмотанной вокруг шеи арафатки. На плечи была накинута серая плотная куртка с нашивкой на груди. Я прочитал на бляшке: Sun & Son Security. Он поднял правую руку, из-под нее вынырнул ствол АК-47. Сердце ощутимо подпрыгнуло в груди. Но мужчина лишь накинул ремень оружия через плечо, опустив ствол вниз. Дал команду своим напарникам, которые все это время стояли позади меня. Языка я не понял: это точно был не русский и не нагорский. Меня легко, но настойчиво толкнули в спину.

Мы пошли по брусчатке вслед за человеком с АК. Видимо, он был их лидером. Только кого – «их»? Это точно была не милиция – парни Бориса не носили огнестрельного оружия. Другой вопрос: куда меня вели? Я бросил взгляд обратно через плечо – да уж, порядочные амбалы, у которых жестокое военное прошлое читалось на лице в форме глубоких шрамов.

«Думаешь, они расстреляют тебя у стенки? Или будут сначала пытать? А в этой Нагоре веселее, чем я думал. И не думай, что обойдешься без меня»

В конце концов, мы подошли к невысокому серому зданию, что располагалось чуть в стороне от дороги, скрытое деревьями. Вошли внутрь, и я оказался в полутемной комнате без единого окна. Посередине, в конусе света, стояли два стула. Под одним из них на полу виднелись засохшие темные пятна. Не хотелось задумываться, что это было. Громилы усадили меня как раз на этот стул, крепко сжав запястья за спиной. Главарь в арафатке неторопливо опустился на стул напротив. В наступившей тишине было слышно, как где-то капала вода.

– Можно спросить, зачем мы здесь? – прервал я гнетущую тишину. – Вы не из милиции, судя по оружию. Или этот автомат игрушечный?

Он ответил молчанием. Только смотрел на меня, не отводя взгляда и не моргая. Я не выдержал и перевел глаза в сторону. Тогда он усмехнулся, встал со стула и протянул мне большую грубую ладонь.

– Меня зовут Зоран, – представился с неожиданным дружелюбием в голосе, – Русский, так?

Наверно, понял по акценту. Спрашивал-то я по-нагорски.

– Да, – ответил я осторожно, но руки не подал, – Андрей меня зовут.

– Это место тебя пугает. Я вижу страх в твоих глазах. Но не волнуйся, Андрей. Мы охраняем «Малинку». Близко горы, а сам знаешь, что там.

– Вот как раз не знаю. А разве не милиция защищает Нагору?

При слове «милиция» лицо Зорана исказила кривая усмешка. Он наклонился совсем близко к моему лицу так, что я увидел прожилки вен в белках глаз. Один из краев арафатки спал с шеи, и мое внимание сразу привлек длинный косой шрам в форме стрелы точно под его правой скулой. Выглядело, будто след от сильного ожога.

– А что сделает твоя милиция? – сухим голосом спросил Зоран, – Что она сделает, когда солдат с оружием заберет твою мать, твоих братьев? Поставит к стенке, а потом выстрелит в затылок? А ты будешь смотреть, зная, что следующая очередь – твоя?

«Ха-ха-ха! Мне нравится этот парень!

Забудь, что я говорил – мы с ним точно подружимся! А впрочем… кого-то он мне напоминает…»

– Нагора – отличная страна, – продолжал Зоран, – Тихая, мирная. А кругом такая красота… На Кират похоже, мой родной город. Слышал про Кират, Андрей?

– Кажется… Бывшая Югославия?

– О да. В начале 90-х это уже была Босния. Я родился и вырос в Кирате с двумя братьями и сестрой. Отец любил водить нас по лесам. А по вечерам мама готовила для нас долму. Я до сих пор помню аромат этой долмы. Ты пробовал когда-нибудь?

– Кажется…

– Может и пробовал, – быстро перебил Зоран. Говорил он сейчас очень возбужденно и с силой в голосе, – Но ты не пробовал ту долму, что моя мать готовила. Это было самое вкусное блюдо на свете! Словом, мы жили и ни о чем не заботились. Конечно, слышали про войну, но думали, что она далеко от нас. Думали, что Европа нам поможет. Но вот однажды в наш город пришли солдаты с оружием.

Зоран прервал рассказ и вдруг резко сбросил с плеча АК. В груди у меня сразу стало тесно. Я инстинктивно поежился и заерзал на стуле. В ответ на мою реакцию Зоран улыбнулся. Осмотрел с интересом автомат, словно видел его впервые в жизни.

– Какая все-таки разница между безоружным и человеком с автоматом, – произнес он, – Стоит ему направить на тебя ствол – и ты в его власти. Вот и мы были беспомощными, когда в Кират пришли солдаты. У нас не было армии. У нас не было даже милиции. Солдаты не стреляли по нам – они ходили по домам и приказывали всем садиться в автобусы. Мама и сестра сели в отдельный. Я больше никогда их не видел. Мне, братьям и отцу сказали, что Кират в опасности, а нас отвезут в безопасное место. «Все это на время» – говорили они, «Пока война не закончится». Тогда мы подумали, что это солдаты из НАТО и доверились им. Больше всего мне запомнился запах в автобусе, когда мы ехали. Это был запах пота вперемешку с машинным маслом. Он был такой сильный, что болела голова.

Нас привезли в пустое, брошенное здание. Кажется, это раньше была школа. Прошло несколько дней без еды и воды. А потом людей стали уводить, и они не возвращались. «Они вернулись в Кират. Война окончилась», – говорили нам. И мы верили. Вскоре настала очередь выходить и нам. Но нас привели не к автобусу, а в чистое поле за пределами школы. Земля вокруг нас была вся перекопана. На головы надели повязки, руки связали за спиной и велели стоять смирно. Кто бежал, в того сразу стреляли.

Зоран снова замолчал. Рука его будто ненароком скользнула к шее, как раз к тому месту, где виднелся шрам. Потом он резко опустил руку и закинул автомат обратно через плечо. После этой странной паузы продолжил свой рассказ:

– Аллах спас меня. Или проклял… Когда нас поставили в ряд, я так испугался, что обмочился и потерял сознание. Пришел в себя от запаха крови. Повязка спала с глаз. Была уже ночь, а я лежал под грудой мертвецов. Шея моя нестерпимо болела. Как оказалось, выстрел совпал с моим падением, так что пуля попала мне не в затылок, а только задела шею. В темноте я слышал, как кто-то стонал и плакал. Потом раздался выстрел, и все стихло. Солдаты ходили и добивали тех, кто еще был жив. Я прикинулся мертвым и подождал, пока шаги в темноте не прекратятся. Потом выбрался из-под мертвых и стал искать среди них отца и братьев. Напрасно тешил себя надеждой: мои родные были мертвы.

После этих слов Зоран что-то приказал своим напарникам. Они резко подняли меня со стула за оба локтя и повели к выходу. В дверном проеме мы остановились. Зоран сделал глубокий вдох.

– Посмотри вокруг, Андрей, – сказал он. – Что видишь?

Я видел людей, прохаживающихся по дороге мимо нас. Была и женщина с коляской, у которой я спрашивал дорогу раньше. Завидев меня, она почему-то резко опустила голову.

– Мир и спокойствие, правда? – продолжил Зоран, – Но представь, что сейчас из гор спустятся солдаты с оружием. И все эти люди окажутся беспомощны вот перед этой штукой.

И он показательно похлопал свой АК-47.

– Страна, у которой нет армии – как сладкая косточка для собаки, – продолжал Зоран, – Она словно говорит соседям: «Мы беспомощны, придите править нами, о, Цезари». И Нагора всегда была такой косточкой. Как был когда-то мой Кират. Быть беззащитным – что для человека, что для страны – большая глупость.

– Ты хочешь сказать, что вы – кем бы вы ни были – теперь защищаете Нагору? – спросил я.

– Мы защищаем «Малинку», – ответил Зоран, – Остального не касаемся. По крайней мере, пока наш хозяин не скажет по-другому.

– И кто же ваш хозяин?

Зоран посмотрел на меня с недоумением.

– А я думал, ты из Нагоры, Андрей. Разве не знаешь, кто сейчас во главе всего края?

Зоран вновь отдал не понятную для меня команду, и хватка, не отпускавшая руки весь последний час, наконец, отпустила.

– Прости, если напугали тебя, Андрей. Надо было проверить, кто пришел.

– Ничего страшного. Только можно как-то… более деликатно задерживать людей, что ли, – ответил я. – А ты наверное знаешь всех, кто живет здесь? Дарья Влученга – имя такое слышал?

– Нет, таких точно нет, – ответил он. – Видишь, в «Малинке» нагорцы и другие с Восточной Европы не живут. Слишком дорого.

– А кто тогда?

– Немцы, в большинстве.

– Постой, а прошлые жильцы куда переселились?

– Того не знаю. Мы здесь недавно – с момента, как появилась угроза террористов, хозяин нас позвал.

– И много эм… «вас»?

– Больше, чем видишь сейчас. Только так могу сказать, – произнес Зоран.

На этом наш разговор был закончен. Зоран с верзилами вернулся в здание, а я пошел по дороге, которая вела к центру Бойкова. Беседа оставила у меня двоякое ощущение. Кто же все-таки Зоран – друг или враг? И знает ли Борис, что прямо в столице находятся вооруженные люди?

«У меня чувство, что мы еще встретимся с этим мальчиком, который выжил. Эту историю я слышал раньше»


***

Магазинчик Дарьи назывался по ее фамилии – «Влученга». На визитке, что она оставила маме, было указано расположение на миниатюрной карте с обратной стороны – Скарбница. Каждый, кто был в Бойкове хотя бы раз, знал Скарбницу. Это было переплетение пешеходных улиц в самом сердце города, «туристический рай», по задумке Советов. Впрочем, на моей памяти туристов там всегда было мало. В магазинах с пыльными витринами скучающие продавцы продавали безделушки с символикой Бойкова (чаще всего брали маленького дракончика, или Смока, как он звался по легенде), а на улицах дородные барышни в псевдо-традиционных нарядах стояли за прилавками с наваленными на них осцыпками. Но с тех пор Бойков сильно изменился.

От «Малинки» я пошел в центр города по главной улице. Улица эта длинной витиеватой линией бежала от выезда на Купавы до самого входа в народный парк, пронзая город насквозь. Закончив застройку столицы, коммунисты назвали ее «Триглавской». После падения режима Великий Совет после непривычно долгого собрания и бурных споров согласился на новое название – улица Трех братьев. Взглянув на карту из туристического центра, я узнал, что улицу переименовали вновь. Она звалась теперь «Имени Кацпера Собепанка».

Сейчас на ней было оживленно – не в пример старому Бойкову. Тут и там маршировали отряды туристов с экскурсоводами во главе. Звучали фразы на немецком, французском и других языках. Время от времени по булыжной мостовой тарахтел забитый под завязку «Мелекс», люди на задних сидениях, кто равнодушно, кто пытливо, глазели по сторонам. Когда я подошел ближе к центру, на улице появились одетые в квазисредневековые наряды зазывалы с табличками на груди. Каждый, громко сотрясая воздух, звал в музей. «Музей истории Нагоры», «Музей сокровищ Потоцкого», «Музей Смока», «Музей трех братьев» – читал я на табличках. Все опять же на россыпи западноевропейских языков.

В Скарбнице я будто перенесся в другой мир. Вокруг меня ходили люди, рядом цокали лошади, запряженные в повозку, из раскрытых окон доносились пряные ароматы, а по всем улицам разносился оживленный гвалт сотен голосов. Серая, пустая столица, которой я помнил город до своего отъезда, стала живым, пульсирующим водоворотом людей, встреч, событий. Поток увлек меня, и вскоре я будто растворился, слившись с несшим меня течением.

Пришел в себя на тесной улочке, рядом с магазином цветов. Милая женщина за прилавком обворожительно улыбалась, посылая невербальный сигнал «КУПИ». Я спросил у нее дорогу. Она с улыбкой, до предела вежливо и учтиво, направила меня. Я вдруг вспомнил, что Дарья любила маргаритки. Но при этом не вспомнил, как они зовутся по-нагорски и просто показал на большой букет. С цветами в руках, в приподнятом настроении, я теперь чувствовал себя как деревенский бездельник, который вдруг нашел бесхозную горсть золота на лавке.

Поплутав по закоулкам Скарбницы, я, наконец, нашел ее магазинчик. Неброскую входную дверь украшала маленькая вывеска «ВЛУЧЕНГА». На витринах были выставлены картины, изображения из бисера и другие ручные поделки.

Я собирался войти, но увидел надпись на двери по-нагорски «Сегодня одпочиваю20». Рядом с ней болталась на веревочке простенькая кукла – девочка, сладко уткнувшаяся щекой в подушку. Вот незадача – если Дарьи нет, получалось, я потратил зря целый день. А в моем положении времени терять было никак нельзя. На всякий случай я толкнул входную дверь. Она неожиданно поддалась, приглашая внутрь.

В магазине приятно пахло лавандой. За прилавком никого не было. Я положил цветы на стойку и неспешно осмотрелся. На голубых стенах висели небольшие картины в простых, сколоченных из деревянных планок, рамках. Все до одного – узнаваемые виды Нагоры. Триглав в дымке, вид с лодового гребня на Котлину, золотистая долина в тюках сена. Нарисованы они были пастелью в приглушенных цветах. Помимо этого, ничего особенного они не представляли: такие рисуют туристам на память.

Рядом со стойкой привлекала внимание высокая шкаф-витрина. За стеклом, будто большое семейство людей-лилипутов, лежали куклы. Игрушки были небольшого размера – я взял одну в руки, и она спокойно уместилась на ладони. Каждая тряпичная поделка была уникальной и изображала разных персонажей. Вот крестьянин из деревни: широкие темные штаны, светлая, с национальным цветочным узором, рубаха подпоясана тканью с узлом на животе, а на символической, без признаков глаз, рта и носа, тряпичной голове красовалась шапка-магерка. Рядом стоял шахтер в праздничном наряде: темный мундир и штаны, на голове кивер с шахтерским знаком – перекрещенные молот и кувалда. Впечатлял уровень деталей: на груди были заметны разные медали и знаки отличий, край воротника украшал маленький знак горняков, тот же, что и на кивре, а на плечах выделялись нашивки с указанием ранга. Я знал этот костюм, потому что отец Дарьи во времена коммунизма работал шахтером. Однажды при мне он надел эту форму. А я тогда совсем маленький был, и мне показалось, что вошел какой-то солдат.

Позади хлопнула дверь, я заслышал обрывок фразы по-немецки. Обернулся – это была Дарья, а с ней еще одна девушка. Дарья что-то говорила подруге, но, увидев меня, оборвала фразу.

– Ты! – воскликнула.

В руках она держала грейпфрут. Длинные пальцы цепко хватали плод за бугристую шкуру, тянули, мяли, с треском обнажая розовую мякоть. Неожиданно она подняла плод вверх, словно бейсболист, готовящийся к броску. Я метнулся к прилавку – скорее выставить цветы как защиту! – но не успел дотянуться до букета. Грейпфрут с хлопком расплющился о дерево прямо перед моим носом. Я нырнул за стойку, затем осторожно выглянул. Дарья со свирепым выражением лица заносила над головой второй грейпфрут.

– А ну вылезай! – прокричала.

Я схватил цветы со стола и поднял их над головой. Помахал будто белым флагом. Через секунду почувствовал, как стебли сотряслись, а часть маргариток вылетела из букета и рассыпалась по полу. Одновременно с этим о стену напротив размазался второй грейпфрут.

– Есть еще? – спросил я, с опаской выглядывая из укрытия.

– Увы, нет, – ответила девушка, подходя к стойке, – А жаль.

Я поднялся, держа букет в руках. Кажется, угроза миновала. Дарья стояла передо мной, в глазах – озорной блеск. Это сбило меня с толку: я думал, она действительно зла на меня. Признаться, я никогда до конца не понимал ее. Наверно, это меня в ней и привлекало.

И необычная красота, конечно. Она была невысокого роста, с тонкой фигурой, и во всем ее облике ощущался аристократизм и чувство собственного достоинства. Маленькие ладошки сочетались с необычно длинными тонкими пальцами, что придавало им изящный и деликатный вид. Пышные каштановые волосы бархатными волнами спадали на плечи. На светлом и чистом, как у ребенка, лице никогда не было макияжа. Широкие скулы и изящный с закруглинкой нос придавали ей сходство с изображением древнегреческих богинь. В то же время в ее внешности было что-то неуловимо славянское.

Она выхватила у меня из рук цветы.

– Это мне? – сказала будто удивленно. Потом пожала плечами и безразлично: – Стокротки – это пошло. Разве ты не знал?! Их все дарят.

И вдруг внезапно, с драматизмом в голосе:

– Их натура противоречива. Они одновременно печальные и веселые. За них покупают чувства, с них начинаются «отношения», но все равно они суть символ человеческого одиночества.

– То есть, тебе нравятся? – спросил я.

– Конечно, нравятся. Так и быть, ты выиграл десять минут моего времени. Я засекаю.

Да уж, не так я себе это представлял. Дарья вдруг спохватилась и притянула ближе свою подругу.

– Вот я неучтивая! – деланно упрекнула себя, – Знакомься, это Дорота. Мы вместе учимся в Германии. Она любезно составила мне компанию.

Дорота с милой улыбкой протянула руку для знакомства. Впрочем, за улыбкой читалось легкое замешательство. Даже подруга не понимала Дарьину игру, куда уж мне. Дорота поздоровалась по-нагорски, и я удивился.

– Почему вы тогда все по-немецки болтаете? – спросил я.

– Практикуем язык! – Дарью будто ошеломил мой вопрос, – Если бы знала, что будешь такие глупости спрашивать, дала бы пять минут. Кстати, сейчас осталось восемь.

– Стой! Девять. Я считал в уме.

– Нет, восемь! – не отступала она.

Дорота вдруг ухватила Дарью за руку.

– Андрей может помочь. Не думаешь?

– Покинув мой магазин? Конечно… – начало было Дарья, но осеклась, – А, ты имеешь в виду, на фестивале.

– Что за фестиваль? – спросил я, зацепившись за шанс остаться. Мог поклясться, что Дорота едва заметно мне подмигнула.

– Фестиваль Смока, – нехотя растягивая слова, сказала Дарья, – Выгляни в окно.

На улице был припаркован «Фолькваген Т1» – тот самый микроавтобус, так любимый хиппи в 60-х.

– Ничего себе динозавр, – присвистнул я, – Это на нем вы приехали? Понятно, почему на границе задержали.

– Это почему понятно? – ухватилась за последнюю фразу Дарья. Тонкие пальцы угрожающе сомкнулись в острый кулачок.

– Нууу… – я отчаянно подбирал слова, – Очень редкая модель. Борис любит все раритетное, знаешь… Наверное, спрашивал тебя про двигатель, карбюратор…

– Кстати, у нас там что-то с тормозами, – задумчиво проговорила она. – Но я в машинах не разбираюсь. Ты смыслишь? Глянешь?

– Я тоже не очень, – развел я руками.

– Ну какой от тебя толк! И вообще ты хотел пошутить про наркотики, не так ли? – выпалила Дарья. Кулачок поднялся на уровень груди.

Все могло кончиться весьма жестоко, но вновь спасла Дорота.

– А у вас всегда так?

– Как? – спросили мы вместе с Дарьей.

– Ну ненависть-любовь, все такое, – с неловкой улыбкой проговорила Дорота.

Ответили мы тоже хором. Дарья – категорическим «Нет!», а я сказал: «Последнее время да».

– Мне неважно, какие у вас отношения, – объяснила Дорота, заламывая руки, – Просто может мы объясним Андрею, что это за фестиваль? А потом я оставлю вас наедине.

– Спасибо! – воскликнул я, – Здравая мысль!

– Дорота, я тебя убью, – краснея, проклокотала Дарья.

Впрочем, ей пришлось сдаться.

– «Смок» – это большой торговый центр недалеко отсюда, – стала объяснять Дорота, – Великий совет решил устроить фестиваль, на котором местные бы продавали сувениры. Никакой платы за аренду, просто успей договориться и занять место на площадке. Вот мы это и сделали. Теперь надо просто погрузить картины и куклы в автобусик.

– Что значит «просто погрузить»? – вмешалась Дарья, – Нам нужно будет подвинуть еду.

– Какую еще еду? – спросил я.

– Не помню. У нас там целый морозильник в автобусе. Картошка фри, сосиски, булочки. Еще фритюрница, гриль и прочее.

– Так вы продаете сувениры или фаст-фуд?!

– Не спрашивай меня, это была ее идея, – Дарья кивнула на Дороту.

Девушка в ответ довольно закивала.

– В Германии это все очень хорошо работает. Нужно продавать одновременно фаст-фуд и всякие безделушки. Если людям не понравится одно, они обязательно купят другое. Это обычная практика на фестивалях.

– Погоди-погоди, ты что, назвала мои картины и куклы безделушками?! – в голосе Дарьи слышалась смертельная обида.

– Ну я в целом, обобщенно, – смутилась Дорота. – Твои работы замечательны!

Теперь была моя очередь ее спасать.

– А зачем вообще ехать на фестиваль? Туристы ведь и так заходят в магазин. Думаешь, это окупится?

Дорота неуверенно посмотрела на подругу: мол, сказать ему или нет? Дарья пожала плечами.

– Сегодня я закрываю магазин и уезжаю Нагоры навсегда, – просто сказала она.

Посмотрела на меня выжидающе. Хотела увидеть реакцию. Но я не знал, как реагировать. Я абсолютно ничего не понимал. Тишина затягивалась. Троих сейчас было слишком много.

– Ну добра. Я подожду вас, ребята, снаружи, – оценив ситуацию, сказала Дорота и спешно вышла за дверь.

Только дверь закрылась, как Дарья обрушилась на меня:

– Зачем ты пришел?! День так хорошо начинался!

– Я хотел объяснить, почему я уехал тогда.

– Думаешь, мне интересно? Я уже сказала: время ушло.

Молчание. Она была права – объясняй не объясняй, оправдания моему поступку все-таки не было. Дарья опустилась на стул возле стойки, уткнула локти в стол.

– Я просто до смерти устала. Совсем нет сил ни на что. Продать магазин, уехать – только это на уме.

Я нашел табурет и опустился на доску рядом с ней. Сейчас на лице девушки читалась блеклая, печальная меланхолия. Я придвинул руку чуть ближе к маленькому плечу. Никаких резких движений.

– А что случилось с твоей квартирой?

– Был в «Малинке», так? – Дарья улыбнулась, но взгляд ее был мрачен, – Нет у меня никакой квартиры. Они давно все забрали. Последние пять лет, до переезда, я жила в магазине.

– Ты говоришь про Sun & Son? Они забрали?

– «Обязательный закон о реновации». Кажется, так называлось, – вздохнула Дарья, – Началось после того, как ты уехал. Великий совет наказал «изменить облик Нагоры к лучшему». Те, кто владел квартирами в коммунистических блоках, должны были платить за обязательную реновацию. Либо продать за гроши. Такой выбор. А у нас с родителями не было денег – мы в то время как раз вложились в эту мастерскую. Я надеялась начать свой бизнес в дивном новом мире капиталистической Нагоры. А получилось – осталась только с магазином.

– Доплата за реновацию? – я не мог поверить в то, что она говорила, – Серьезно? Народ бы не согласился на такое. Да здесь бы погромы начались. Не помнишь, как с моим дедом было? Вся страна за него.

– Ты, как всегда, ничего не понимаешь, – с разочарованной усталостью в голосе отозвалась Дарья, – Нагоры, которую ты знал, больше нет. Постепенно, шаг за шагом, Sun & Son все захватил. Сначала Великий совет, затем – весь край. Никого больше не волнует, что здесь происходит.

– Но люди-то остались.

Она ткнула пальцем мне в грудь – ау, довольно остро было!

– Какие люди?! У кого свой дом в деревне, не волнует, что делается в столице или в горах. Молодежь едет в Бойков работать в барах или на улице сувениры продавать. Остальные бегут в Европу в поисках доходов. А новые переселенцы не знают, что такое Нагора. Но они знают, что такое потребление и развлечение. Нагора сейчас – не более, чем веселый аттракцион для туристов, Андрей. А я – просто еще один хомячок в колесе.

Дарья окинула презрительным взглядом полки и витрину магазинчика.

– Посмотри на эту мазню, на эти поделки! Дорота права – все пустые безделушки. Картины я писала быстро, они для нетребовательных туристов. Знаешь, чтобы они заходили, кричали «ух ты, горы!» и сразу покупали. Туристов ведь интересуют недорогие вещи, которые бы напоминали о месте, где они были: магнитики, фигурки-символы города.

– А что насчет тех кукол? – Я кивнул на шкаф, где расположилось семейство лилипутов, – По-моему, они отличные.

– Ого, ты заметил, – сарказм не скрыл ее воодушевления. Беседа повернулась в приятное для нее русло, – Куклы – моя настоящая страсть. Есть парочка постоянных покупателей, заинтересованных моим творчеством. Но на них, к сожалению, магазин не вытянешь. Нельзя низко оценивать свой труд. Не зря же я столько над всем этим работала, верно? А обычные туристы просто заходят, глазеют и уходят.

Я положил ладонь прямо за ее спиной. Все готово к действию. Обнять ее сейчас? Я не знал. Не решался.

– Глянь на меня. Как старая бабушка ворчу, – горько посмеялась она, – Но все это уже в прошлом. Сегодня последняя распродажа. Боже, надеюсь идея с фастфудом сработает. Иначе не знаю, куда мне с этими картинами и куклами…

Сейчас! – зажглась лампочка у меня в голове. «Обними ее сейчас» – говорил внутренний голос. Я уже видел свою руку на ее тонком плече, видел как она с неохотой, но все же медленно кладет кудрявую голову с вьнками темных волос мне на грудь, как я медленно наклоняюсь для поцелуя, как мои губы… Но только я поднял ладонь, Дарья взметнулась со своего места и вихрем развернулась в мою сторону. Маленькие ладошки сомкнулись с оглушительным хлопком, во взгляде – ни капли меланхолии и грусти, наоборот – задорная ослепительная улыбка. Начавшая движение ладонь бессильно упала на стол.

– Начнем работу! – воззвала она и стала делать движения вверх-вниз руками, будто передразнивая тяжелоатлетов.

Она умчалась к входной двери и позвала Дороту. Начали распределять обязанности. Точнее, Дарья начала.

– Дорота – бери кукол и бережно-бережно клади их в коробки. Андрей – носи коробки и картины. Самая важная работа будет у меня – давать указания.

И мы взялись за работу. Я носил большие громыхающие коробки с картинами и куклами к автобусу и расставлял их внутри. Салон забили полностью – я даже не представлял, что Дарья написала столько картин. Маленькие сумки с магнитиками и фигурками рассовали в бардачок и в закуток под ногами на переднем сидении.

– Вроде все, – задумчиво сказала Дарья.

Навьюченная машинка низко пригнулась под весом к земле, жалостливо глядя на нас большими круглыми фарами.

– Ах да, совсем забыла, – спохватилась Дарья.

Исчезла в магазинчике и вернулась с потрепанным букетом маргариток в руках. Мы забрались на потертые сидения, Дарья завела двигатель и, часто, чуть не панически, оглядываясь, стала сдавать назад, выворачивая руль. «Дода, Дода, сейчас мы врежемся, ой-ой-ой» причитала она, пока мы, наконец, не выехали на дорогу.

– Пристегните ремни, – скомандовала она, – Следующая остановка – логово страшного дракона!


***

Ехать оказалось недалеко. От Скарбницы, вверх по Триглавской… то есть, имени Кацпера Собепанка, и вот, после короткой тряски по булыжной мостовой, Дарья свернула на гладкий асфальт. Низкие деревянные здания расступились, открыв вид на безыскусную стеклянную коробку торгового центра. Дарья припарковала автобус на стоянке, я выбрался наружу и подошел ближе к сверкающему исполину.

Огромный синий купол торгового центра венчали большие красные буквы «СМОК». Высокие стойки с пестрыми рекламными баннерами, словно камни Стоунхенджа, окружали здание. Выложенная серой плиткой площадь была наполнена топотом тысячи ног. Сквозь прозрачные стены можно было видеть, как люди присматривали платья и костюмы в белоснежных салонах одежды, выбирали, через стекло блестящей витрины, новый телефон или компьютер или тасовали безделушки в отделе сувениров, решая что «ему» или «ей» понравится больше. Другие собирались группами на скамейках вокруг площади, бросая в воздух громкие возгласы и смех.

Рядом, громко цокая каблуками, прошла группа девушек. Подведенные жирным черным гелем ресницы, алые пятна губ: излишнее количество косметики сразу выделяло их из толпы.

– Ой, видала тут платья какие? А стоят копейки! – громко кричала одна другой на русском.

– Да вообще! – в ответ ей другая. – Лянь тут какая халява в этой Нагоре. Слышь, а может Ленке одно привезем? Она ж ваще кикимора, хоть раз оденется нормально.

Они взорвались громким резким хохотом. Рядом появилась Дарья.

– Так вот тебе какие девушки нравятся, – сказала, проследив за моим взглядом.

– Да я просто…

– Неважно, – отрезала она, – Ты чего убежал вообще? Как загрузил, так и выгружай!

В центре площади высилась большая статуя Смока на постаменте, а вокруг нее торговцы уже воздвигали цветастые палатки и стучали молотками, сбивая прилавки. Самые быстрые вовсю продавали горячую еду, напитки и сувениры. Народ штурмовал передвижную кухню с варениками и закусками. Приветливые повара метались от кастрюли к столу, не успевая выполнять заказы.

Мы быстро перенесли коробки и материалы из автобуса. Поставили два стола – один для сувениров, другой – для фастфуда. Раз-раз – Дорота уже стояла в фартуке и перчатках. Бухнула во фритюрницу пару литров масла, включила гриль, быстро разложила на прилавке сосиски, булочки и поставила соусы. Решили, что я буду помогать на еде – подавать из холодильника продукты.

Пока работали, я успел хорошенько разглядеть огромного дракона перед нами. Выглядел он странно. Шипастые не то лапы, не то головы вырастали из брюха и в блеклом освещении превращались в абстрактные угловатые композиции, из которых воображение могло лепить наиболее фантастический образ. Весь изломанный, игластый, колючий, Смок был скорее чьим-то представлением о драконе, нежели репрезентацией древних чудовищ из легенд. Перед скульптурой пустовала импровизированная сцена.

Опускался вечер, а поток туристов не иссякал. Напротив, очередь за сосисками только увеличивалась. Иногда я бросал быстрый взгляд в сторону Дарьи – и с радостью отмечал, что вокруг нее становилось все больше пустого места. Во время одной из коротких передышек Дорота с усилием стянула запотевшие перчатки и повернулась ко мне. Красная и запыхавшаяся, выдохнула:

– Поработай, добра? Я шибко.

И ушла. Я нагнулся к холодильнику за новой порцией сосисок. Со стойки пробасили:

– Эй! Есть кто?

Я в спешке натянул перчатки и вынырнул из-за прилавка. Передо мной стоял клиент. Большой живот под майкой напоминал арбуз в авоське, над краснющим носом из под щеток бровей выглядывали маленькие ленивые глаза.

– Хлопак, дай мне кебаба, а жене… Гражына, что будешь?! Картошку фри тябе чы шо?!

– Ой, да не знаю… Что хочешь, то и бери, Януш, – отозвалась женщина сбоку, с нерешительностью поглядывая на сосиски.

– Извините, у нас нет… – начал я.

– Так, а еще… Щас выберу, не торопись, хлопак. – Меня он будто вообще не слышал, – Мне печенки с лучком, вырезку на гриле с картошечкой да побольше квашеной капусты. Сыну то же самое, только поменьше, понимаешь. И попить чего-нибудь! Только не колу, нам такой гадости не надо.

И с важным видом сунул мне потрепанную купюру.

– Говорю же, у нас только хот-доги. Ну картошки фри могу…

– Как, только хот-доги? – вскричал Януш и с грохотом опустил толстую булаву кулака на прилавок, – Дзядоство! Приходим платим, а сервиса нет!

– Может в других местах спросите, – буркнул я в надежде его отвадить.

Януш вознес руки и повернул голову на невидимой шее к жене:

– Ну как я тебе всегда и говорил, Гражына. Еще долго в Нагоре не будет сервиса. Совсем не как в Европе!

Я даже не знал, как продолжать этот разговор. Мужчина и его семейство говорили по-нагорски, но я никогда не видел таких нагорцев. Продолжая ворчать под нос, он развернулся и короткими, грузными шагами, в сандалях поверх белых носков, повел свое семейство в сторону соседнего тента.

– Хэй-хэй, как там наша кухонка?

Дорота уже вернулась, щеки пылают, в глазах огонь – готова ко второму раунду.

– Все отлично, – выдавил я, стараясь забыть, что сейчас было.

– Ну тогда иди к Дарье. Она тебя звала.

Вот как. Впрочем, мне действительно нужен был перерыв – подавать сосиски, булочки и картошку фри стало слишком утомительно. Только я появился, Дарья набросилась на меня – теперь от радости.

– Глянь, сколько у меня хайса21! – кричала она чуть не в исступлении.

Ткнула мне в лицо сложенными ладонями, из которых буквально сыпались деньги. Засаленные купюры просачивались сквозь пальцы и падали на пол. Позади нее, за прилавком я увидел еще несколько больших куч. Что она, просто так их бросала? И что это за денежное безумие ее охватило? Не хватало только значков доллара в глазах, как в мультиках.

– Стой-стой-стой! – осадил я девушку. Взял за плечи и усадил на стул, – Я за тебя рад, конечно, но мне кто-то пару часов назад говорил, что он хомяк в колесе аттракциона.

Дарья мгновенно надула губы, два глаза обратились в кинжалы и нацелились в меня.

– Вот умеешь ты настроение убить, Андрей! – вскричала с досадой, – Чего приперся вообще?

– Дорота сказала, ты звала, – с недоумением ответил я.

– Нет, не звала! – Дарья скрестила руки на груди и – вжух! – повернулась к стойке.

Возле прилавка сразу возник покупатель. Указал на одну из картин, спросил цену.

– Не продается! – будто грозовая туча обрушилась на бедолагу.

Только он, напуганный до смерти, исчез из виду, как Дарья глубоко вздохнула:

– Мне нужен перерыв.

Позади тентов курили, болтали и хохотали. Было слишком шумно и тесно. Дарья сказала, что у нее кружится голова, и мы отошли к стойке с хиппимобилем. За передним стеклом виднелась россыпь маргариток. Бросив на них взгляд, Дарья невольно улыбнулась.

– Ну красивые, красивые стокротки – растягивая слова, промурлыкала она, – Хоть это ты не забыл обо мне.

Повернулась в мою сторону. Ее лицо теперь выглядело спокойным и умиротворенным: темная штормовая ночь прошла и воцарился утренний штиль. Протянула руку с тонкими пальчиками к моей ладони.

– Не так уж плохо, что ты пришел… – тихо сказала.

Но я не отвечал. Слово, которое она произнесла до этого, не выходило из головы. «Стокротки». Так звались маргаритки по-нагорски, и это слово я забыл. Но само по себе это было не важно. Я пытался вспомнить, где слышал его раньше. Ах да, конечно…

– Дарья, ты ведь бывала у моей бабушки после того, как мы уехали? – быстро спросил я.

– А? Это к чему? – Дарья нахмурилась.

– Мы ведь часто бывали у моей бабушки, – стал объяснять я, – Ты ей нравилась. Я подумал… Когда я уехал, ты ведь, наверно, приезжала к ней. Узнать, где я и что я…

Последние слова, против воли, наполнились нотками вины. Дарья вмиг это почувствовала.

– Ну конечно, я бывала у Веславы! – с негодованием вскричала она, – Она могла знать, куда ты убежал! Но она не знала. И никто не знал, ты… ты… болван!

– Я виноват, да, – я примирительно поднял руки, – Но это сейчас не важно. Важно, как она тебя звала.

– Почему это важно?!

Успокаиваться она не собиралась – из-под кудрявых локонов горел взгляд фурии.

– Я сказал ей, что ты любишь стокротки, – объяснил я, – Мы даже посадили их у меня в саду, помнишь?

– Ну помню, – Дарья поправила всклокоченные волосы.

– После того, как я уехал, она называла тебя «стокроткой»? – спросил я.

Дарья кивнула.

– Последние два года я часто к ней приходила, – вспомнила она, – Ей стало трудно ходить из дома в магазин за покупками. Так что я их приносила. Конечно, иногда приезжал Марцель из деревни, и тогда он помогал. А в остальные дни – я. Не могла оставить Веславу без помощи. Каждый раз, как думала, что она сидит одна в доме, а некому даже подать ей стакан воды… Я не могла вынести такой мысли. Год назад я получила стипендию в Бременском университете и собиралась уехать. Вновь вспомнила о твоей бабушке, и сердце сжалось. Кто же ей теперь будет помогать, как меня не будет? Но оставаться я не могла – магазинчик не приносил прибыли, а квартиру у меня отняли. Последнюю неделю перед отъездом я приходила к ней каждый день. С ней что-то случилось… Трудно сказать, но кажется что-то с памятью. Она узнавала меня, но не могла вспомнить имя. Встречала фразой: «А, моя милая стокротка пришла».

С каждым словом Дарьи сердце мое становилось все тяжелее. Если бы я остался в Нагоре, то наверняка позаботился о бабушке. По крайней мере, свои последние дни она не провела бы в одиночестве. Но что теперь об этом думать! Я не дам памяти о бабушке исчезнуть, если выполню наказ. Если оставлю ее дом.

– Когда ты собираешься назад? – спросил я.

– Послезавтра в Бремене… – задумалась она, что-то подсчитывая в уме. – Значит выехать надо завтра утром.

– Ты можешь остаться до Радоницы?

– Но это через неделю!

Я вновь рассказал ей про наказ.

– И ты думаешь, что «Стокротка» в списке – это я? – спросила Дарья.

– Если бабушка забыла твое имя, то наверняка.

Дарья будто хотела что-то сказать, но вдруг рассмеялась и покачала головой.

– Что смешного-то?

– Как ты не понимаешь, что играешь под их дудку? Подумай сам! Кто придумал этот нелепый закон и кто отнимает у вас дом?

– Никто, – ответил я, – Наказы – это давняя традиция в Нагоре. Их еще Великий совет придумал…

Я осекся. Мне вспомнились слова из документа нотариуса. «Если мы все не соберемся вовремя, дом переходит в руки Sun & Son» – как-то так.

– Великий совет больше ничего не решает, – сказала Дарья.

– Неважно, – я глубоко вздохнул. Этот разговор ни к чему не приведет, если я начну сомневаться, – Неважно, кто в Нагоре теперь главный. Я этого не могу изменить. Я могу только играть по их правилам.

– А что, если они изменят правила? – вспыхнула Дарья, – Sun & Son владеют всем краем. Почему ты с ними не борешься?!

– И как ты себе это представляешь? Пригнать на площадь броневик, залезть на него и вещать? Тем более, я один…

– Ну и что! Вот Брат-сонце один, но борется!

– Я ценю твой революционный пыл, но ты ведь сама уезжаешь из Нагоры. И будем честны – ты всегда хотела уехать.

Я тут же захотел взять свои слова назад. Сразу понял, что перегнул палку. Изящные пальчики напряглись и сжались в кулачки. Она всхлипнула и, стараясь сдержать слезы, ткнул мне в грудь одним кулачком, потом другим. Она старалась изо всех сил, но особенной боли я не чувствовал. Однако прерывать ее не стал.

– Как ты смеешь так говорить?! Как ты смеешь? – кричала она. Под глазами дрожали огромные капли слез.

Так продолжалось минуту-другую. Потом кулачки стали все реже опускаться на мою грудь. Наконец, ее руки упали к земле, и тогда я осторожно обнял девушку. Было тепло и приятно – совсем как в первый раз, когда мы обнялись. Почти забытое чувство.

– Прости меня, Дарья.

– Пошел вон, – прошептала она, проглатывая слезы. Я почувствовал на своей спине ее ладони.

Я потянулся к бумажнику, достал фотографию.

– Помнишь тот день? – спросил, поднеся карточку к заплаканному лицу.

Двое подростков на бетонном блоке, их вытянутые руки складывались в букву X. Неловко согнув маленькую ладошку, Дарья провела по лицу рукой и обратила взгляд в сторону фото. После нескольких минут, пропитанных невозможным молчанием, она тихо произнесла, в ее голосе слышалась улыбка:

– Конечно, помню. Нам было десять лет. Мы поехали к твоим дяде и тете в Купавы. Дядя Марцель отправил нас стеречь лошадей в Ильмень-роще. Но мы заскучали и играли в прятки за большими вязами. В конце дня не досчитались Росы. До сих пор вспоминаю разъяренное лицо твоего дяди. Как он любил эту лошадь! Каролина всех помирила в конце дня. Погнала нас под камеру. Фоткала все подряд на новенький «Полароид». Ночью разожгли в поле костер, а мы забрались на холм и загадывали желание на первую звезду. Ты помнишь, что ты загадывал?

– Этого нельзя говорить.

– Эй ты, зануда, уже больше десяти лет прошло. Ты ведь знаешь, сбылось оно или нет. Говори.

– Тогда ты первая.

– Уфф, ну ладно. Я хотела… – она замялась, – Я загадала поехать в путешествие.

– Но куда?

– Да неважно куда. Я хотела увидеть весь свет, по правде говоря. Мы были бедны и не могли позволить себе путешествовать. Но хватит про мое желание! Теперь рассказывай, что ты загадывал.

– Ну тут никакой тайны нет: я хотел, чтобы на огороде бабушки выросли трускавки.

– Издеваешься? Но ведь клубника и так росла в то лето!

– Нет, к тому времени я уже всю съел!

– И ты загадал, чтобы она выросла вновь? Магически, что ли?

– Ты так говоришь, будто это ерунда. Я тебе открыл самую большуютайну, а ты так. Обидно.

– Аррррр. Пошел вон, Андрей! – она снова разозлилась, но теперь уже понарошку.

Со стороны площади послышалась громкая речь. Кто-то говорил в микрофон, и его голос отрывками доносился в нашу сторону.

– Думаю, нам пора возвращаться, – помедлив, сказала Дарья. Ее пальцы скользнули к моей ладони.

– То есть, ты останешься? – спросил я. – На Радоницу, я имею в виду.

– Но где я буду жить? Магазинчик уходит от меня к покупателям уже завтра.

– Всегда есть «Джинджер Паппи». Мы все там собираемся. Дедушка, брат и мама уже там.

Но прежде чем я услышал ответ Дарьи, телефон зазвонил в моем кармане. Я хотел было сбросить, но тут увидел, кто звонил. Это был Борис.

– Да-да, слушаю! – шумно дыша, прокричал в трубку.

– Но витай, Андрейка! – раздался знакомый бас, – Поведай, ты сейчас в Бойкове чи не?

– Ну да, здесь. На фестивале.

– Отлично! Подходи на площадь, где Смок стоит.

– Хорошо… – протянул я.

Борис больше ничего не говорил и собирался, по-видимому, повесить трубку. Тогда я выпалил:

– А что насчет отца?! Ты узнал что-нибудь?

В ответ – сухо:

– Выбачь – не маю часу, чтобы пояснять. Все узнаешь, как придешь. Про Збышка тоже.

И повесил трубку. Через минуту мы с Дарьей вернулись на площадь. Уже порядочно стемнело и было морозно. Мрак ночи разгонял яркий свет прожекторов, которые подтягивали к сцене рабочие. В искусственных лучах фигура Смока выглядела более зловещей – лапы и огромная пасть растворялись в темноте и оставляли цельный образ на откуп воображения.

На сцене стояли двое мужчин. Невысокий старичок со встрепанными островками седины на лысой голове держал в руках микрофон. Его ярко освещали лучи прожекторов – настолько, что я мог разглядеть все морщины на бледном лице. Второй стоял чуть поодаль, в темноте, и его внешность трудно было разглядеть. Он держал руки глубоко в карманах.

– Нагора изменилась, друзья! – торжествующе провозгласил старик, – И за это нам всем стоит благодарить наших великодушных покровителей – компанию Sun & Son. Но компания это ведь звучит абстрактно, без души. Поэтому сегодня слово возьмет мой добрый друг и замечательный человек, который, без преувеличения, возродил Нагору из пепла. Даже этот фестиваль, этот яркий праздник жизни, был бы невозможен без него. Я даю слово директору Sun & Son, Кацперу Собепанку!

– Этот старик и есть Фагас, – прошептала Дарья.

– А имя у него есть? – спросил я.

– Может и есть. Но мне достаточно только «Фагас».

Тем временем видное место на сцене занял тот, кто прежде скрывался в тени. Кацпер Собепанек, глава Sun & Son. На сцене он казался ниже, чем в момент нашей встречи в хостеле. Волосы ежиком, темная кожаная куртка, лакированные туфли без единого пятнышка грязи. Растянув губы в жемчужной улыбке, он начал говорить в микрофон. Но вместо понятных для меня слов по всей площади разнеслась речь по-немецки. Собепанек говорил громко и уверенно, будто это был его родной язык. Вокруг сцены постепенно собралась большая толпа. Судя по заинтересованным лицам, речь их по-настоящему увлекла. Люди дружно смеялись в некоторых моментах и кричали в знак поддержки.

– Это наверняка фонограмма, – сведя вместе брови, произнесла Дарья, – Это почти идеальный уровень немецкого. Откуда вообще этот Собепанек?

Немецкая речь закончилась под громкий всплеск оваций. Собепанек вновь заговорил, но в этот раз я услышал знакомый язык.

– А теперь речь для нагорцев. Вы тоже ждете новых потрясающих объявлений от меня, я знаю. Но сперва послушайте вот такой анекдот. Старый, советский, может глупый, конечно… Но я еще помню ту эпоху. Кто знает, тот поймет. Итак, представьте очередь в типичном советском магазине. Все, конечно, по талонам, и все ждут в этой очереди. Одна женщина вздыхает: «Сказали, будет хорошо, а становится все хуже и хуже. Нет мяса, сахара, даже хлеб не всегда есть». Рядом стоял полициант, и он ей в ответ: «Не жалуйтесь, бывает и хуже. Вот вы знаете, что в Сахаре нет даже воды?» Женщина спрашивает в изумлении: «Ничего себе! Да сколько ж там правят коммунисты?»

Он сделал паузу, ожидая реакции. Толпа одарила его сдержанными смешками.

– Может быть, не очень смешно, – признался Собепанек, – Но это неважно. Те, кому за тридцать, за сорок лет, помнят, что было в Нагоре при коммунистах. Партия много забирала, но мало давала в ответ. После краха системы они оставили край с огромным долгом. Изобилие, которым наслаждались на западе, а вскоре и в странах Восточной Европы, было недоступно простым нагорцам. Несправедливо, не так ли? В наше время каждый человек имеет право на комфорт: на сытый желудок, на собственный автомобиль, на уютную квартиру. Как вы знаете, по происхождению я сам нагорец. И я принес изобилие в родной дом.

– А, пеееердолься! – не выдержав, крикнула Дарья.

Ее возглас растворился во взрыве тотального одобрения.

– Вообще, что такое изобилие? – продолжал Собепанек, – Это множество возможностей, множество удобств и множество вещей. Изобилие означает счастливую жизнь, жизнь в полном достатке. И я должен признать, что до изобилия нам все-таки далеко. В Нагоре еще мало доступного жилья, мало рабочих мест и мало больших магазинов. Что сказать, если «СМОК» – единственный торговый центр в крае. Однако я рад вам сообщить фантастическую новость.

Он на мгновение замолчал. Над головами впереди меня взметнулись две мясистые ладони. Раздался хриплый голос:

– Больше сервиса, курва!

– Януш, тише, – стыдливый шепот в ответ.

– Как тише, ежели кебаба нема! – бушевал Януш.

– Великий Совет, совместно с Sun & Son объявляет о начале новой программы обустройства края! – Собепанек широко улыбнулся, но улыбка его мне не нравилась. Она выглядела искусственной. Ладони появились из карманов и сомкнулись над его головой – в ожидании аплодисментов. На ладонях сидели черные перчатки.

– Я назвал эту программу так: «Вчера – болото склизко, а завтра будет Сан-Франциско!», – развел руки Собепанек и тут же расхохотался, – Это шутка, конечно! Над названием мы еще подумаем, а я расскажу суть. К концу года мы построим торговые центры в Подхале и Купавах. А в Бойкове появятся два новых района – деловой квартал «а-ля Дефанс» и кондоминиум «Трускавки».

– На серио?! – взвизгнул из толпы Януш.

– Но и это еще не все! – разрывался со сцены Собепанек. В его голосе появились почти маниакальные нотки. – Мы воздвигнем банк! Да, банк! В центре Бойкова! Ведь вам нужны будут деньги на покупки, деньги на путешествия, словом, деньги вообще! И в нашем банке вы сможете взять…

– ЗАМКНИСЯ, БЛАЗЕНЬ!

Залитую светом сцену пронзила тень. В толпе зашептались. Кто-то закричал: «Там, на Смоке!», и глаза хором устремились вверх. Собепанек, теперь скрытый во тьме, тоже медленно перевел взгляд над собой.

Широко расставив ноги на лапах-гребнях застывшего чудовища, над ним нависла ослепительно белая фигура. Кто это, было не разобрать, а потом – вжух! – белый занавес распахнулся. Огненно-желтый круг солнца, отраженный в лучах прожекторов, разлетелся по площади, ослепил глаза изумленной толпы. И когда зрачки постепенно привыкли к яркому отблеску, я смог, наконец, разглядеть человека, стоявшего на драконе. На груди его висела кольчуга с изображением солнца, за спиной развевался длинный белый плащ. Лицо скрывалось под железным шлемом с узкими прорезями для глаз. Стоял он таким образом, что скрывал морду дракона, а луч света выгодно освещал его фигуру. Площадь утонула в тишине – все ждали, что произойдет дальше. И тут Собепанек захлопал в ладоши.

– Потрясающе, брат-сонце – медленно произнес он, – Просто потрясающий цирковой номер. Должен признать, я впечатлен. Как только ты забрался туда в этом… гхм… одеянии. Оно тяжелое, точно. Интересно, как слезешь?

Вместо ответа Брат-сонце ловко нагнулся, обхватил лапу-гребень, на которой стоял, и одним движением опустился вниз. Скользнул, придерживаясь смочьей спины, вдоль туловища зверя и в следующее мгновение оказался напротив Собепанка. Все тут же смогли оценить, насколько герой был выше директора Sun & Son – макушка последнего доставала только до верхушки знака солнца на его груди.

– КОНЧАЙ БАЛАГАН! – прогремел брат-сонце.

Говорил он странно – голос был чуть хрипловатый, даже старческий. Он напомнил мне дедушку – как интонацией, так и манерой речи. Неужели дедушка Витольд был братом-сонце?! «Ха-ха, вот это поворот» – подумал я про себя, но тут же отбросило идею как сумасшедшую фантазию.

– Разве герои так общаются? Я рассчитывал на диалог, – вкрадчиво произнес Собепанек.

– В НАГОРЕ ЗЛОДЕЯМ НЕ МЕСТО! УБИРАЙСЯ!

– Я знаю, что ты меня не любишь. А ты считаешься преступником, между прочим. Ты знаешь?

– КОНЧАЙ БАЛАГАН!

– Ну ладно, – микрофон усилил глубокий вздох Собепанка, – Говорить ты не хочешь, так что я позову…

В этот момент по площади разнесся гласный голос.

– Директор Собепанек!

Толпа расступилась, пропуская говорившего в направлении сцене. Я вытянул шею, стараясь высмотреть, кто это был. Он вновь заговорил, и теперь уже по голосу я узнал Бориса.

– Не двигайтесь, директор Собепанек. Милиция вас сейчас арестует.

– Жартуешь22, Борис? – в голосе Собепанке будто что-то сломалось на конце слова.

– Есть серьезные обвинения против вас.

На сцену выскочил Фагас.

– Борис, что за нонсенс?! – раздраженно прокричал он в микрофон.

– Никакого нонсенса. Я созываю Большой совет, чтобы доказать вину… или невиновность директора Кацпера Собепанка. Разве это против законов?

– Престань, престань! – чуть не брызгая слюной, вопил Фагас, – Что еще за вина?!

– Хочешь, чтобы о том ведал весь Бойков? – с улыбкой в голосе спросил Борис, – Недобрый помысл.

– Все нормально, все нормально, – вступил Собепанек, – Борис имеет на то право – как никак, он занимается охраной края. Итак… Когда это собрание, пан Борис?

– Завтра рано. С моей стороны будет также свидетель и толмач, уведомляю.

– Безусловно, безусловно, – ответил Собепанек. На лице – парадная улыбка, будто это он сейчас был на месте Бориса.

– А теперь… Андрейка! Андрей Бончик! Ходь!

Дарья и Дорота взяли меня в перекрестье удивленных взглядов. Я нырнул в толпу, надеясь пробраться незамеченным. Но нет – когда добрался до Бориса, чувствовал как спину сверлят сотни любопытных взглядов. До меня доносились обрывки фраз – бурные обсуждения молниеносных событий – народ поочередно смотрел на сцену, затем на Бориса и никто понятия не имел, что сейчас разворачивалось у них перед глазами. Я чувствовал себя точно так же.

– Собепанка взяли, – довольно сказал Борис, кивая на сцену. Двое парней в форме милиции провожали директора Sun & Son вниз по ступеням.

– А где брат-сонце? – я посмотрел по сторонам, но герой в белом плаще словно испарился.

– Какой такой брат-сонце? – интонация Бориса была слишком уж удивленной.

– Ладно, – я понял, что по какой- то причине об этом он не хотел говорить, – Поведай, зачем я здесь. И что случилось с отцом?!

– Будешь завтра толмачем на суде, – Борис будто не слышал последнего вопроса, – По закону, должен быть толмач на три главных языка Нагоры.

– Что?? Мог раньше уведомить! Я не готов к такому…

– Так ты же молвил, что хочешь знать про отца.

– Тогда расскажи мне сейчас!

– Я бы рад, но сам не знаю этого, – Борис развел руками.

– Ты хочешь сказать, что…

– Именно. Ты здольный хлопак, Андрейка, все розумешь, – Борис хлопнул меня по плечу и добавил, теперь в видимой спешке, – Завтра в десять, на горе Совета. Чекаемы23 на тебя.

Могучим жестом открыл лазейку в стене людей и, пригнувшись, нырнул внутрь. Я обнаружил себя внутри кольца пытливых глаз и тоже поспешил прочь. «Я узнаю, что случилось с отцом завтра!» крутилась в голове ошалевшая мысль, когда я проталкивался через тела, – «Завтра все разрешится». Но это было завтра, а сегодня меня еще ждал гриль, фритюрница, столы и огромные мешки с мусором.

На том кончился первый фестиваль Смока.

Глава седьмая. Великий совет

Суд над Кацпером Собепанком проходил в самом вычурном здании Бойкова. Раньше я его никогда не видел. Выросло на месте заброшенного пустыря как из-под земли. Барочные волюты на стенах, фасад с рустиками, маскароны на окнах в обличьи не то зверей, не то людей – всем своим видом здание кричало: «Я уважаемая старина! Глядите на меня и восхищайтесь!». Какое барокко имеет отношение к правосудию, я не понимал. Скорее, подошел бы классицизм. Плашка на двери гордо сообщала, что здание было построено на деньги Sun & Son. Пфф, как же иначе.

Я поднялся по широкой лестнице на второй этаж, где ждали главные действующие лица. За трибуной в конце просторного зала стоял Фагас в богатом одеянии. Под красным контушем с небольшими оборками и отворотами на рукавах, выглядывал жупан, опоясанный слуцкой лентой со вставными украшениями. Рядом с ним за столом сидел Собепанек, в той же черной куртке и с вылизанными до блеска черными туфлями. За длинным высоким столом, стоявшим вертикально к трибуне, сидели трое мужчин. Только я вошел, как меня встретил Борис в парадном мундире. Пропыхтел, обняв за плечи:

– Андрейка, рад, что пришел. Маэшь диктофон?

– Диктофон? – вопрос озадачил, – Ты не говорил принести диктофон.

Борис поскреб лоб в задумчивости.

– На смартфоне есть функция, если что, – ответил я, – Борис, скажи правду, зачем я здесь? Ведь тебе не нужен толмач. Тут все по-нагорски говорят.

– Тихо, тихо, – Борис понизил голос, повернул нас спиной к трибуне. – Мне нужна запись суда. Можешь зробить?

– Зачем тебе запись суда?

– На всякий случай. Розумешь… – Борис запнулся, шумно вдохнул, – Мы судим очень опасного преступника. Нужно побольше доводов.

– Борис! – раздался голос Фагаса. Глава Совета показательно посмотрел на часы, – Уже пора начинать.

– Ну что, Андрейка, зробишь? – быстро спросил Борис.

Вместо ответа я достал телефон и нажал кнопку диктофона. Мы подошли к столу прямо напротив трибуны Фагаса и сели на стулья. Суд над Кацпером Собепанком начался.

Дальнейший текст представляет собой транскрипцию записи судебного заседания на диктофон. Речь участников полностью переведена на русский (в последнем мне помогали мама и брат): Борис сказал, что планирует связаться с российским правительством и предоставить им запись вместе с остальными доказательствами. Кроме того, я стремился к ясности изложения фактов. Особенности речи нагорцев имели второстепенное значение.


***


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:


Вальдемар Фагас, глава Великого совета и Судья

Кацпер Собепанек, глава господарства, обвиняемый

Борис Марков, воевода Нагоры, обвинитель

Богдан, cтароста Подхалы

Петр, cтароста Паленицы

Симон, cтароста Купав

Андрей Бончик-Рублевский, толмач на русский

Свидетели со стороны обвинения пожелали остаться неизвестными до начала суда


АКТ I. Обвинение


ФАГАС:

Добрый день всем присутствующим. Я прошу прощения – обращаюсь прежде всего к нашим старостам – что так поспешно выдернули людей из привычной жизни. Однако правила Нагоры требуют того. Как вы наверняка помните, в случае, если безопасность страны находится под угрозой, воевода имеет право созвать Совет в течение суток.

СТАРОСТА КУПАВ:

Ну ничего, ничего. Сегодня Олька все равно должна коров пасти.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ (в ответ СК):

Кстати, как Ола поживает? Сто лет у вас, за горами, не был.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (Фагасу):

У меня крестины племянника в обед. Уже и свинью закололи. Надолго это собрание сегодня?

ФАГАС:

Я надеюсь, все разрешится быстро. (читает с листа бумаги) Воевода Борис Марков обвиняет главу господарства Кацпера Собепанка в… (удивленно) в подаче ложной информации? Борис, верно то, что я сказал?

БОРИС:

Абсолютно верно.

Громкая мелодия прерывает собрание. Звонит телефон Андрея.

ФАГАС (раздраженно):

Разве не ясно, что нужно выключать телефон на суде? И, кстати, почему он у тебя на столе лежит? Ты случайно не записываешь это собрание?

АНДРЕЙ (судорожно меняет настройки на вибрацию):

Нет-нет, конечно, нет.

ФАГАС:

Запись собрания Великого суда на диктофон или на камеру запрещена законом. Все, что здесь сегодня произойдет, останется в пределах этого зала.

АНДРЕЙ:

Я прошу прощения. Я никогда раньше не был на собраниях Великого совета. Тем более, на судебных. Есть еще какие-то правила, о которых мне нужно знать?

ФАГАС:

Борис тебе ничего не рассказал? (недовольный взгляд на воеводу) Конечно, правила есть, но объяснять их для одного человека? (обращается ко всему залу) Кто-нибудь еще хочет услышать правила судебного заседания?

СТАРОСТА КУПАВ:

Да, пожалуйста. Я вот вообще ничего не помню. Даже не знаю, зачем тут сижу.

ФАГАС:

Ейку, Симон, ты же присяжный. Все старосты – присяжные! Вы должны будете голосовать, виновен обвиняемый или нет.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Ты его пойми, Вальдемар. Память совсем не та, когда тебе за девяносто. Да и последний суд был в 2000-м, как «Чорно сонце» выгоняли.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ:

Вот я все прекрасно помню. Давайте быстро пробежимся, поднимем руки да я поеду.

ФАГАС (терпеливо):

Я бы рад, Пётрек, но вижу, придется объяснять. Прошу внимания! Вот основные правила судебного заседания. Правило первое – никто не говорит, пока Глава суда, то есть я, не даст ему слова. Правило второе – никакой еды во время собрания. Даже если завтрака не было, есть нельзя! И третье правило – запись на диктофон или камеру запрещены. Точка.

Таковы правила. А теперь я оглашу порядок заседания. Обвинитель – в данном случае Борис Марков – выдвигает обвинение. После этого обвиняемый – Кацпер Собепанек – оглашает, согласен он или нет с обвинением. Если не согласен, обвинитель выдвигает доказательства и призывает в зал свидетелей. Когда все доказательства и все показания свидетелей будут озвучены, голосуют присяжные – наши уважаемые старосты. И, наконец, в конце заседания я вынесу вердикт и решу, виновен обвиняемый или нет. Надеюсь, повторять не придется.

СТАРОСТА КУПАВ:

Как-как? После правил плохо расслышал.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (раздраженно):

Симон, просто поднимешь руку вслед за всеми, ясно? Вальдемар, давай начинать.

СОБЕПАНЕК (поднимает руку):

Прошу прощения, могу я что-то сказать, Судья?

ФАГАС:

Всенепременно, глава господарства.

СОБЕПАНЕК:

Ха-ха, как любезно. Но разве это в духе судебного заседания? Сейчас следует называть меня «обвиняемый». Неважно. Борис, я обращаюсь к тебе. Если это единственное твое обвинение, то я признаю вину.

ФАГАС (ошарашенно):

КАК?

СОБЕПАНЕК (не обращает внимания на судью):

Я подал ложную информацию о террористах в горах – это твое обвинение? Сто процентов правда. Признаю. Следующий твой вопрос – зачем, верно?

БОРИС (с интересом):

Не совсем. Но раз уж ты хочешь объяснить – я внимательно слушаю.

СОБЕПАНЕК:

Я ведь отвечаю за экономику, помнишь? Террористы в горах – отличная реклама для туристов.

АНДРЕЙ:

Как это?

ФАГАС (стучит большим молотком):

Тихо! Сейчас говорит обвиняемый. Борис, если твой толмач снова перебьет, я удалю его из зала суда.

СОБЕПАНЕК (с усмешкой):

Действительно: террористы в стране, зачем туда соваться? Еще пристрелят, не дай Бог, верно? Ха-ха, нет, нет и еще раз нет! Люди в Европе устали от стерильных развлечений, друзья! Поехать посмотреть на банальности вроде Лувра, Берлинской стены, Колизея, потолкаться в толпе туристов, наделать кучу фотографий – это скучно. Гораздо интереснее поехать туда, где опасно, где случиться может что угодно, где приключения и азарт. Разбойники, стерегущие сокровища в горах – завязка для приключения. И ради этого приключения люди поедут в Нагору.

БОРИС:

Неужели?

СОБЕПАНЕК:

Посмотри доходные отчеты парка – посещаемость за последние полгода выросла на сто процентов. Это при том, что большая часть парка закрыта. Не знаю, сколько заработали в музеях и торговом центре за это время, но думаю немало. Ты сам вчера видел, какая толпа собралась на площади. Народ идет, еще как идет, ха-ха!

ФАГАС (хлопает в ладоши):

Великолепная идея, глава господарства, просто великолепная!

БОРИС:

Вальдемар, как ты можешь такое говорить? Как Глава совета, ты должен был знать об этом так называемом «плане». Выглядит, будто Собепанек сам все решил и не поставил никого в известность.

СОБЕПАНЕК (всплескивает руками):

А никто и не мог знать. Разве бы ты делал свою работу, Борис, если знал, что угроза пуста? Признаю, это было против правил, но в конце концов это обернулось выгодой для Нагоры. А значит мои действия были оправданы.

БОРИС (качает головой):

Неважно, выгода была или не было. Так раньше в Великом совете дела не делались. Собирались старосты деревень, собирались простые жители, садились в круг – и давай спорить. Если что-то на повестке дня, то будь готов терпеть бесконечные разговоры в течение нескольких часов или даже дней. У каждого свое мнение, и каждый его хочет высказать. Глава ничего не решал, пока не услышал голоса всех. Так было. Что я вижу сейчас? Мы делаем так, как нам говорит глава господарства. Даже не Глава совета, а глава господарства.

ФАГАС:

Борис, мы не на собрании Совета, мы на суде. Если тебе не нравится, как сейчас принимаются решения, будь добр, подожди собрания. Сегодня в этом зале мы обсуждаем вину главы господарства. И, честно говоря, я не вижу вины. Уж точно никакой угрозы безопасности краю.

БОРИС (с легкой усмешкой):

Но я еще не закончил. Кацпер, если ты признаешь, что пустил слухи о террористах, то ты также признаешь, что специально подослал своих людей на границу? Мы задержали несколько человек, которые на допросе заявили, что причастны к националистической группе, а их тайное логово находится в горах.

СОБЕПАНЕК:

Все верно. Я заплатил паре человек, чтобы они сыграли роль. Дал им побрякушки – якобы украденные сокровища.

БОРИС:

И эту побрякушку тоже? (Протягивает вперед руку, показывая присутствующим маленький серебряный портсигар)

СОБЕПАНЕК (всматривается, потом пожимает плечами):

Наверно. Сейчас трудно вспомнить.

АНДРЕЙ (обрушивает кулак на стойку, гневным голосом):

Вспоминай! Откуда твои люди его взяли?!

ФАГАС (хмуро):

Я предупреждал. Это второй раз, когда толмач вступает без разрешения. Борис, удали его из зала суда. Тебе все равно не нужен никакой толмач.

СОБЕПАНЕК (внимательно смотрит на Андрея):

Постой, Вальдемар. Такой гнев, такие эмоции! Как будто жизнь и смерть на кону. Очень интересная реакция (меняется в лице) А я вспомнил, где тебя видел! Хостел «Джинжер паппи». Ты был на стойке. Андрей Бончик. Это имя не забудешь. Как же – сын Збигнева Бончика, героя Нагоры! Пусть останется, Вальдемар, пусть останется!

ФАГАС (растерянно):

Ну хорошо… Пусть толмач останется!

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ (старается шепотом на ухо соседу, но его слышно):

Что за фарс тут творится? Фагас как ошалевший, а ведь должен быть судья. Разодет в сармата, совсем не по обычаю. Сидим, не пойми где. Это вообще не здание для суда, вроде музей хотели сделать из этого балагана.

СТАРОСТА КУПАВ (в ответ):

Куррче, сколько этих музеев настроили.

ФАГАС (оскорбленно):

Молчать! Я Судья, и я все решаю! (К Борису гневно) Обвинитель, как этот предмет относится к делу? Кацпер Собепанек уже признал свою вину. Однако его преступление настолько смехотворно, что никакого…

БОРИС (громогласно):

Но это ложь! У Кацпера была другая причина, по которой он распустил слух о банде. По этой же причине закрыли часть парка. Ему нужно было отвлечь мое внимание.

ФАГАС (устало):

Отвлечь внимание от чего? Борис, у меня ощущение, ты что-то выдумываешь. Прекрати этот нонсенс или суд закончится прямо сейчас.

БОРИС:

Как раз напротив: только сейчас он начнется. Обвинений против Кацпера Собепанка у меня много. С чего начать? Подкуп членов совета?

В зале суда воцаряется тишина на добрые несколько минут.

ФАГАС (слегка растерянно):

У обвинения есть доказательства?

БОРИС:

Я бы хотел вызвать в зал первого свидетеля. Перед вами выступит бывший глава господарства Нагоры Григорий Лысыганич. Именно его сменил на этом посту обвиняемый Кацпер Собепанек.


АКТ II. Долг, который нельзя выплатить


Бориса сменяет за стойкой Григорий.

ФАГАС:

Здравствуй, черный кузнец. Давно мы с тобой не виделись. Как хозяйство, как дочь твоя?

ГРИГОРИЙ (отстраненно):

Ты знаешь, где я живу, Фагас. Если правда интересно, приглашаю в гости. За десять лет мог бы и приехать раз. Может, тогда и знал бы, как мою дочь зовут.

ФАГАС (мрачно):

Пусть свидетель начнет свою речь.

ГРИГОРИЙ:

Здравствуйте, уважаемые старосты. Я хотел бы начать с небольшой притчи. В наших горах однажды жил баца. Он владел большим хозяйством, и всего у него было в достатке. Люди из деревень уважали его и каждое лето доверяли ему выпас своих овец. Баца был ответственным пастухом и заботился о стадах. Он всегда вовремя рассчитывался с пастухами и делал для них осцыпки и сметану. Никогда у него овцы не болели и не пропадали, а сыры были – объедение.

Однажды весной, перед новым сезоном, пришла к нему группа крепких молодых людей. Баца их не знал и никогда не видел раньше. «Будем с тобой работать, старик» – сказали они. Он удивился: «Но мне не нужны помощники». А они будто не слышали. «Твои методы устарели. Доить руками – брррр. Сыр ты делаешь долго. Так не годится». И не успел баца ничего сказать, как они взялись за дело. На выпас приехали грузовики с рабочими и начали строить фабрики. Одна – для автоматического доения, другая – для сыров. Как обычно, жители деревни пригнали ему свои стада, только принимал их уже не баца. Работники оттеснили его и повели овец на выпас.

К концу лета хозяева стад вернулись, чтобы забрать свое хозяйство. Все как одного, их переполнял гнев. «Ни осцыпков, ни сметаны, ни молока за все лето!» бушевали они. Но баца только разводил руками. «Отдай нам наших овец! Больше не доверим тебе ничего!» кричала толпа. Но только они увидели свою скотину, все до единого испустили вопль ужаса. Овцы едва держались на ногах, а сквозь шерсть проглядывали кости. Хуже того – от пышного стада каждого хозяина осталось только две-три овцы. Тут к ним подошли работники. «Старик, мы уходим», – сказали они, – «Но радуйся – фабрики теперь твои». Но баца совсем не знал, что ему делать с фабриками. Он всегда работал по старинке, а теперь, когда жители деревни ему не доверяли, им овладело отчаяние. Работы больше не было, а значит не было еды.

Спустя несколько дней после отъезда работников, на пороге его дома появился высокий человек в элегантном костюме. Он бесстрастно протянул хозяину расписку, на которой значилась сумма с шестью нулями. «Это что?» спросил баца, в непонимании уперев взгляд в бумажку. «Как что? Ваш долг» сказал неизвестный гость с заметным акцентом. «Но я не брал ни у кого деньги» – ответил баца. Тогда человек кивнул на фабрики и сказал: «Вы взяли деньги на строительство вот этого. Мы хотим их назад. Если не заплатите, то мы заберем всю вашу землю». Давая понять, что разговор закончен, он развернулся и покинул хижину.

Делать было нечего. Баца спустился с гор и стал ходить по деревням, объясняя старостам, как поступили работники. Сначала с ним и разговаривать не хотели. Однако баца не сдавался: ходил из деревни в деревню, бывало по несколько раз, пока, наконец, его не стали слушать. «Плохо дело» задумались старосты, «Если не заплатим, то станем невольниками у этого немца». На общем совете решили, что долг будут платить потихоньку, своими силами. Родились новые овцы, молока с каждым годом становилось все больше. Баца договорился с заграничными торговцами и стал продавать молоко и сыры в другие края. Шли годы, долг постепенно уменьшался. Конечно, деревням доставалось меньше молока, чем раньше, но все думали, что делают благое дело. Каждый понимал, что терпит тягости во имя свободы.

И все было хорошо, до тех пор, пока не наступил голодный год. Лето выдалось холодное. Овцы болели и дохли, молока почти не было. Запасы сыра быстро иссякли, и люди в деревне стали питаться одним хлебом. Старосты жаловались на злодейку-судьбу. В глубине души они начинали жалеть о своем выборе. «С немцем, может, так бы не голодали» думали они. И тогда в крае появился богатый купец. Увидел он, как тяжко приходится жителям, и пошел к старостам с предложением. «Я возьму на себя долг», сказал он, «А взамен построю у вас магазины для заграничных товаров. Тогда вы можете забыть о голоде». Посмотрели старосты на него (а выглядел купец роскошно – с красивыми перстнями на ладонях и в дорогой одежде) и задумались. Но в желудке у каждого урчало, а дома сидели жены с детьми, у которых животы урчали еще сильнее, и тогда они согласились на предложение купца.

Прошло лето. Хозяева овец не приходили к баце, и тогда он сам спустился в деревню. Какого же было его удивление, когда он увидел на каждом шагу магазины, а в центре деревни стоял большой и сверкающий торговый центр. Он пошел к старостам за разъяснениями. Каждый из них теперь жил в большом новом доме со сверкающей черепицей. «Нам больше не нужны твои услуги, баца» качали головами старосты, «Пасти овец ради молока и сыра? Это долго. Да и надоели нам твои сыр и молоко. У нас сейчас всего в достатке. Какую хочешь еду выбирай». И рассказали ему про чудесного купца, который согласился взять на себя долг. «Так что бросай свое дело в горах и приходи к нам жить» – наставляли они. Но баца молча развернулся и ушел. Он вернулся к себе в горы и жил в достатке до конца дней своих. В деревне к тому времени не осталось ни одного жилого дома, а покуда хватало глаз, до самого горизонта тянулись торговые центры.

СТАРОСТА КУПАВ:

Интересная история. А где это такой баца жил? Я знаю одного паренька в горах с собакой.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (чуть раздраженно):

Да не было никакого бацы. Эта вся история – метафора.

СТАРОСТА КУПАВ:

Мета… что? Я таких слов не знаю.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Это значит, что вся история вымышлена, хотя герои и места списаны с реальности.

СТАРОСТА КУПАВ:

Тогда о чем эта притча на самом деле?

СОБЕПАНЕК (громко и задорно):

Об истории Нагоры, конечно! Вот уж не думал, что из тебя такой сочинитель выйдет, Григорий. Все-таки правильно, что я тебя сменил, да? Каждый человек должен быть на своем месте. Я за рулем господарства, а ты – сочиняешь байки.

ФАГАС:

Григорий, в чем была необходимость этой долгой и утомительной истории?

ГРИГОРИЙ:

Печально, что в Великом совете вовсе перестали думать. Я-то полагал – напрасно, как вижу – что мораль истории лежит на поверхности. Скажите мне, уважаемые старосты, как надлежит поступать с долгом?

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ:

Это смотря какой долг.

ГРИГОРИЙ:

Неважно – я сейчас о долге в более широком смысле говорю. Мой вопрос звучит скорее так: как положено поступать с долгами в Нагоре? С позволения судьи я расскажу еще одну историю, в этот раз – из хорошо известного вам источника. (Достает большую пыльную книгу с ветхими страницами) В моих руках «Нагорная рукопись». Это свод историй из жизни нашего края от времен самых первых поселенцев до конца XX века. Я прочту для вас историю, которая называется «Богатырь и поэт». Была она написана в XV веке во времена сражений между княжеством Литовским и Тевтонским орденом (Находит нужную страницу и надевает очки)

«Рассказывают о двух друзьях – о воине Бориславе и о поэте Божидаре. Их объединяла страсть к поэзии и воинскому делу. В битве при Грюнвальде раздобыл Борислав щит неописуемой красоты. Мастер, его сотворивший, изобразил на щите сцены сказаний, а между образами вставил блестки золота и драгоценные камни. Каждый, кто смотрел на этот щит, не мог отвести от него глаз. Когда Борислав отправился к Божидару, то взял щит с собой. Божидара не было, и Борислав, согласно традиции, прождал друга три дня. И все равно Божидар не явился, и тогда Борислав оставил щит в качестве дара, а сам ушел.

Когда явился Божидар, то сразу увидел щит. Пораженный его красотой, он спросил, кто оставил его. Ему сказали: «То дар Борислава воителя. Он ждал тебя три дня, чтобы вручить лично в руки». Сказал на то Божидар:

– Какой глупец! Как же я могу отплатить ему за такой дар?! Он думает, я буду сидеть и сочинять в честь него песню всю ночь? Скорее, я вскочу на коня, догоню и зарублю его!

– Борислав уже далеко, – ответили ему, – Он уже за Карпатами, в княжестве Польском.

И тогда Божидар сложил для друга хвалебную песнь».

Григорий захлопывает книгу.

Я мог бы прочитать еще несколько рассказов, которые описывают отношения долга. К сожалению, у нас нет столько времени. Скажу лишь, что богатые подарки в Нагоре часто считались оскорблением. Если ты хотел посрамить врага, ты подносил дар, на который он не мог бы достойно ответить. Известны даже случаи, когда получателю ничего не оставалось, как лишить себя жизни в ответ. Тогда ответным даром становилось имущество покойного.

ФАГАС:

Ты говоришь всего лишь о раздутом чувстве гордости наших предков, не более того!

ГРИГОРИЙ:

Отнюдь. Наши предки понимали, что роскошными дарами можно сделать из человека раба. И поэтому долги должно было выплачивать. Не заменять один долг на другой. А именно так поступили члены этого уважаемого совета в 2005 году. Хотя нет, хуже того. Вы сменили долг, оставленный Советами, на рабство.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (сердито):

Да что ты несешь такое! Никакие мы не рабы!

ГРИГОРИЙ:

Не рабы? Тогда как объяснить, Богдан, твой большой и шикарный дом, который ты построил спустя всего пару лет после прихода Sun & Son? Как объяснить, что твоя дочь учится в Америке?

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (с вызовом):

Считаешь чужие деньги, а, Григорий? Мне нечего скрывать. Действительно, я получил щедрое пожертвование от господина Собепанка. А кто нет, а? (нервно смотрит по сторонам) Мы все… мы все получили. Отказаться, когда другие приняли, было бы глупо.

СТАРОСТА КУПАВ (с удивлением):

А что мы получили? Я не помню ничего такого. Господин Собепанек приходил ко мне лично с какими-то бумагами. Больше ничего.

ГРИГОРИЙ:

С какими бумагами, Симон? Он просил тебя подписать закон?

СТАРОСТА КУПАВ (чешет макушку):

Дай Бог памяти… Что-то про столицу там было.

ГРИГОРИЙ:

Программа переселения «Из вески в столицу»?

СТАРОСТА КУПАВ:

Да… Да, точно так было! Я, правда, не читал особо…

ГРИГОРИЙ:

Симон, знаешь ли ты о строительстве дороги в Купавах? Об опустевших домах?

СТАРОСТА КУПАВ:

Я редко выхожу из хаты в последние дни. Спина болит, проклятая. Вон, коров и то дочка выгоняет.

СОБЕПАНЕК (насмешливо):

Похоже, наш Симон и не знает, что делается у него под носом. Говоря честно, я сделал ему такое же предложение, как и остальным. Но он, похоже, просто не умеет читать.

ГРИГОРИЙ:

И что же это было за предложение? Можешь озвучить его перед судом?

ФАГАС (опускает с громким стуком большой молоток):

На этом обсуждение прекращается! Обвинение ушло слишком далеко от изначальной темы.

СОБЕПАНЕК:

Вальдемар, ну зачем же так? Портишь все удовольствие. Григорий хочет поиграть в героя. Это в Нагоре популярная тема – геройство! А может, он завидует, что ему ничего не досталось.

ГРИГОРИЙ (гневно):

Тебе надо было предложить, Кацпер. Еще как надо было! Я бы эти бумажки бросил тебе прямо в лицо!

ФАГАС:

Оскорбление обвиняемого! Штраф и исключение из зала суда! Борис, я прошу тебя увести свидетеля.

ГРИГОРИЙ:

Мы еще не закончили!

БОРИС (встает с места, обращается к Григорию):

Ничего не поделать, нам придется играть по правилам. Спасибо за твои слова, Григорий. Я продолжу.

Григорий испепеляет взглядом Собепанка, но все-таки удаляется из зала.

БОРИС:

С позволения суда, я перечислю самые значимые изменения, которые принесла в Нагору компания Sun & Son. (Достает лист и зачитывает) Первое: «Закон о реновации». Обладатели старых, коммунистических домов в столице Бойков были обязаны либо заплатить за реновацию, либо продать квартиру за фиксированную сумму. В результате большая часть жителей продала свое имущество. Второе: программа «Из вески в столицу», о которой уже упомянул Григорий. Согласно программе, дом в деревне можно было обменять на квартиру в Бойкове. Программа была призвана завлечь население из деревни в город. Что ведет нас к пункту номер три: создание большого количества работ в сфере услуг в столице Бойков. Я говорю про вакансии продавцов, работников баров, ночных клубов и так далее. Большинство тех, кто так работает – молодежь, переехавшая в столицу из деревни.

В результате этих трех законов население Купав, Паленицы и Подхалы сократилось более чем наполовину. Когда молодежь уехала в столицу, многие дома опустели. А тех, кто был слишком стар для работы в поле и не мог переехать, молодые отдавали в дома для престарелых. В свою очередь, те, кто жил в Бойкове до 2000 года, были вынуждены продать дома. Они просто не могли позволить себе обещанную реновацию из-за цены. Многие из них в итоге покинули край. Вы видите лес за деревьями, уважаемые старосты? Старое поколение Нагоры – поколение, прошедшее через трудности 90-х и 2000-х, жившее своим трудом в поле и огородах, постепенно вытесняется из края. На смену ему приходит поколение, живущее в рабстве наемного труда.

ФАГАС:

Это рассуждения из области этики, Борис. Мир вокруг нас стремительно меняется. Нагоре тоже настала пора меняться. Какое это отношение имеет к твоему обвинению?

БОРИС:

Самое прямое. Я уверен, что ни «Закон о реновации», ни «Из вески в столицу» не были бы одобрены старостами и Главой совета, если бы Кацпер не сделал для вас щедрые подарки. Проще говоря – Петр, Богдан и Вальдемар просто закрыли глаза на действия Собепанка в обмен на обещание богатства. Симона это в меньшей степени касается – человек настолько стар, что ему можно было подсунуть любые бумажки на подпись.

ФАГАС (смеется):

И ты туда же, Борис! Ты думаешь, я бы не подписал «Закон о реновации» без щедрого дара со стороны Кацпера? Это был великолепный в своей гениальности закон! Столица стояла мертвая и пустая. Бездыханный труп, оставленный коммунистами! Мы вдохнули в нее жизнь!

БОРИС:

Я еще вернусь к Бойкову, Вальдемар. А сейчас хочу напомнить вам еще два важных события. Полагаю, они связаны друг с другом. Во владение компании несколько лет назад перешел Народный парк. Тогда началось создание инфраструктуры: фуникулеров и домов отдыха для туристов. Большая территория парка недавно была закрыта. Если точно: была оцеплена Ванда и Лодовый гребень. Официально – чтобы искать националистов. В свою очередь, на западе от Народного парка, в Купавах, вырубили Ильмень-рощу с трехсотлетними вязами, а также осушили болото. Все – для прокладки дороги, которая бы соединила дорогу на Балканы со столицей.

СТАРОСТА КУПАВ (испуганным голосом):

Как Ильмень-рощу вырубили?! Не может быть! Я там ребенком играл, святое место!

БОРИС:

Наверное, среди тех бумаг, что дал тебе Собепанек, было что-то и про вырубку, Симон. Если бы только ты их прочитал…

СТАРОСТА КУПАВ (смотрит на Собепанка неверящим взглядом):

Неужели… Неужели правда вырубили?!

Собепанек разводит руками.

БОРИС:

Зачем нужна эта дорога? И зачем закрыли парк?

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ:

Чтобы облегчить поток туристов из других частей Европы, очевидно же. Это все на благо края, пусть и с небольшими жертвами.

СТАРОСТА КУПАВ (тоскливо):

Ни одна жертва не стоила Ильмень-рощи.

БОРИС:

Действительно, на первый взгляд – все для процветания экономики туризма. Но не кажется ли вам подозрительным, что время строительства дороги и «нападения» террористов совпало?

ФАГАС:

К чему ты клонишь?

БОРИС:

Что если наш уважаемый глава господарства, распространяя слухи о террористах, хотел отвлечь наше внимание от настоящих преступных действий? Все мы знаем, что убежище «Чорного сонца» в 90-х располагалось где-то на Триглаве. Тогда почему не закрыли эту гору? Разве не логично предположить, что эти «новые» террористы воспользовались старым убежищем?

ФАГАС:

Ты не помнишь? Тогда, в 2000-м мы так и не нашли их логова. Взяли всю банду в горах, но где они прятали сокровища осталось загадкой. Скорее, и не было никакого убежища.

БОРИС:

Есть и другое объяснение. Логово было настолько хорошо укрыто от невооруженного глаза, что преступники пользуются им и поныне. А конкретно, бывший член «Черного сонца» – единственный, кто ускользнул в 2000-м от нашего правосудия.

ФАГАС (задумчиво):

Ты говоришь про «бухгалтера», так? (внезапно лицо его обращается в бледную маску) Уж не хочешь ли ты сказать…

БОРИС (решительно кивает):

Несколько лет подряд он методично подготавливал в Нагоре почву для ведения своих незаконных дел. Избавлялся от коренного населения, строил дороги для транспорта и обращал членов Великого совета в послушных марионеток. Не так ли, Кацпер Собепанек?


АКТ III. Чорно сонце


Взоры присутствующих обращаются в сторону главы господарства. Собепанек показательно зевает, но ничего не говорит.

ФАГАС (натужно смеется):

Борис, что ты сейчас сказал – это лишь предположения и догадки. Тебе не нравится новая политика Нагоры, и это стало отправной точкой для обвинительной речи. Но есть ли в ней истина?

БОРИС:

Я хотел бы пригласить за трибуну второго свидетеля. Его знают в нашем крае как «Брат-сонце».

В зал входит человек в кольчуге, с изображением солнца на груди. Лицо его скрывает шлем с узкими прорезями для глаз.

БРАТ-СОНЦЕ:

Кланяйтесь брату-сонце!

ФАГАС (растерянно):

Думаю, это необязательно.

БРАТ-СОНЦЕ:

Кланяйтесь брату-сонце!

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (задумчиво):

Что у него с голосом?

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Да, как будто старик говорит. Странно, я думал, там под доспехами молодой парень.

ФАГАС:

Свидетель, бросьте повторять одно и то же и перейдите к своему рассказу.

БРАТ-СОНЦЕ (указывает пальцем на Собепанка):

В Нагоре злодеям не место!

СОБЕПАНЕК:

Забавно. Ведь злодей здесь именно ты. Знаешь, что за последние несколько лет навредил моей фирме достаточно, так? Порча недвижимости, словесные оскорбления, недвусмысленные угрозы. Даже… (подбирает слова) использование нашей символики в непотребных целях. (Из-под шлема Брата-сонце доносится смешок) Я бы попросил Бориса арестовать тебя прямо здесь и сейчас, но он меня, конечно, не послушает.

БРАТ-СОНЦЕ:

Памятай про Чорно Сонце. Вы – не господаре для нагорцев!

ФАГАС (сердито):

Свидетель, что вы бросаетесь односложными лозунгами? Мы ждем вразумительной речи.

БРАТ-СОНЦЕ (воздевает руки к потолку):

Кланяйтесьбрату-сонце!

ФАГАС:

Уффф, с меня хватит. Борис, что за балаган?

БОРИС:

А сейчас вы все сами поймете. Брат-сонце, я прошу тебя снять шлем. В этом зале тебе нечего скрывать.

Брат-сонце стаскивает с головы часть доспеха. Под ней обнаруживается взъерошенная голова подростка. Все ждут от него слов, но парень молчит.

ФАГАС:

Ну что же ты, Брат-сонце? Представься хоть.

АНДРЕЙ:

Простите, но он не может.

ФАГАС:

В каком смысле, не может?

АНДРЕЙ:

В буквальном. Этот человек – мой брат, Матей Бончик. Он немой с рождения. В младенчестве он пережил очень тяжелую болезнь и лишился возможности говорить.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Немой, говоришь? А как же он тогда эти лозунги выкрикивал?

Матей показывает присутствующим диктофон с соединенным с ним динамиком. Нажимает кнопку, и из динамика доносится: «Кланяйтесь брату-сонце!»

АНДРЕЙ:

Сначала я не узнал его, но теперь уверен – это голос моего дедушки Витольда.

СОБЕПАНЕК (в эмоциональном порыве):

Какой поворот событий! Да у нас тут семейство героев получается! Дедушка боролся с капиталистами-оккупантами, отец играл в смертельно опасную игру с националистами, а теперь его сын сражается с новым драконом края. (пристально смотрит на Матея) И подумать, что ты, Матей, строишь козни против меня. Однако как иронично распорядилась судьба!

АНДРЕЙ (непонимающе):

О чем это вы?

ФАГАС (стучит молотком):

Достаточно, толмач. Вы разъяснили нам личность свидетеля, прошу вас больше не говорить. Борис, учитывая… необычность свидетеля, как он будет давать показания?

БОРИС:

Он не может говорить, это верно. Однако именно это позволило Матею стать барыгой в ночном клубе Бойкова.

ФАГАС (ошарашенно):

Как-как ты сказал?

БОРИС:

Матей стал на время барыгой. Другими словами, распространял наркотики на вечеринках молодежи. Это была деятельность под прикрытием, конечно. Матей получал настоящие наркотики от распространителей и отдавал их мне, тогда как – для отвода глаз – распространял безвредное плацебо.

ФАГАС:

Тише-тише, Борис, не поспеваю. О каких наркотиках ты говоришь?

Борис протягивает перед собой маленький белый пузырек.

ФАГАС (всматривается):

Это еще что? Какое-то лекарство?

БОРИС:

(открывает пузырек и высыпает на ладонь маленькие белые таблетки) Это бурунданга, или скополамин, если по-научному. Галлюциногенное вещество, добываемое из цветов, растущих в Южной Америке. Кроме того, что вызывают обширные галлюцинации, эти таблетки полностью лишают человека воли. Служба госбезопасности Чехословакии использовала его, чтобы выбить признания из антисоветских диссидентов. Среди прочих эффектов – сонливость и временная амнезия. Очень удобно для внушения.

ФАГАС:

Я слышу об этом первый раз.

БОРИС:

Если помнишь, Вальдемар, с начала этого года в Бойкове стали пропадать молодые девушки. Об этом милиции чаще всего сообщали родители. Я полагаю, еще много случаев пропажи не были никем замечены. Ни одна из пропавших так и не была найдена. Опрос хозяев клубов ничего не давал. Это была настоящая загадка. И очень пугающая. И когда ко мне пару дней назад пришел Матей со своими показаниями, все, наконец, встало на свои места. Матей, прошу, включи запись.

Матей совершает манипуляции с диктофоном. Из динамика доносится громкая музыка в стиле «техно-транс». На ее фоне пробивается работающий на пределе голосовых связок мужской голос.

НЕИЗВЕСТНЫЙ:

А ты что не развлекаешься? Отдохни, выпей пойди. Здесь для нас все бесплатно. Ай, забыл, что ты говорить не можешь! Вот возьми мое. Не хочешь? Ладно… Садись рядом, посиди. Как тебя? Войтек говоришь? Был у меня кумпель Войтек. Вместе на заводе работали. А потом время поменялось и… Сам знаешь. Хотя ты вон молодой какой, точно не знаешь. Девчин каких присмотрел сегодня? Не хочешь с ними того этого, а? Да что ты киваешь, глаза вон как загорелись! Я тут блондинку присмотрел, потом пойду. А что? Мы уже не на работе. Можно и в свое удовольствие. Кидаешь бомбочку ей в стакан, приглашаешь к себе – и все дела. Да можно и в туалете тут, когда никого не будет. Они ж будто овцы становятся – ты им как скажешь, так и будет. А лучше того – потом и не вспомнят ничего, ха-ха-ха!

Запись заканчивается. Матей переключает на следующую. Говорит тот же голос, но без музыки на фоне.

Мою блондинку увели, Войтек! Слышишь, мою блондинку! А ты что мне не сказал, что ей бомбочку подкинул? А? Я не пойму твои пантомимы! Не ты, говоришь? А может и не ты, правда… Я уже пьяный, так что не помню ничего… Ух, кому-то повезет с ней. Туда, куда она поедет, в смысле. Ты ж знаешь, да? Эти все девушки – люди на потребу. Я был раз в таком борделе. Кажется, в Праге. А, может, в Будапеште. Не помню! Так там каждую девку по своему называют. Пылкая венгерка! Искушенная полька! Сладострастная чешка! Интересно, а про этих нагорских девок как будут говорить? Пышногрудая нагорка! Пфффф, не звучит. Вообще, «нагорка» как-то не звучит, не находишь?..

Запись заканчивается

БОРИС:

Как вы, наверное, уже поняли, «бомбочка» в услышанной речи означает таблетку скополамина. Девушкам подбрасывали наркотики – обычно в стакан с напитком – и когда дурман начинал действовать, появлялся человек, обещавший золотые горы. Им предлагали уехать из Нагоры прямо сейчас, говорили, что для них есть престижная работа в одной из богатых европейских столиц. Не секрет, что среди молодых женщин в Нагоре сейчас популярна идея побега в Европу. И такая опьяненная наркотиком девушка могла пролепетать только «да, согласна». Конечно, вместо работы мечты они оказывались в борделях. Документы и деньги забирали сразу – жертва не может противиться даже этому – чтобы лишить всякой надежды на побег.

ФАГАС (с сомнением):

Разве можно доверять только одной записи на диктофон? В конце концов, парень мог все это придумать, а потом попросил друга наговорить.

БОРИС:

На основе показаний Матея мы провели несколько облав в ночных клубах. Поймали много распространителей. Большинство из них не осознавали, что делают. Например, не были осведомлены о действии наркотика или что происходит с девушками, когда их забирают. За это обычно отвечали два разных человека. Информация, которую я озвучил, была получена от того, кто подбрасывал скополамин, а потом заговаривал девушек. Он сделал письменное признание. Я принес его с собой, и если ты, Вальдемар, желаешь ознакомиться, то…

ФАГАС:

Достаточно. (с отрешенностью в голосе) Подумать, что такое творилось у нас под носом…

Борис кивает Матею. Парень кладет на стол папку и вытаскивает из нее небольшие фотокарточки, сделанные на «Полароид».

БОРИС:

Матей – светлая голова. Сделал большую часть работы за меня. Никто из распространителей не знал, на кого работает. Наркотики им каждую неделю отдавал человек в темных очках и шляпе. Однажды Матей проследил за ним.

Матей выходит из-за стола и передает фотокарточки Судье. Фагас листает снимки и внимательно рассматривает каждый из них.

БОРИС:

Встречи проходили под покровом темноты, после чего распространитель садился в машину и уезжал. В ту ночь, подождав некоторое время, Матей запрыгнул на свой мотоцикл и последовал за ним. Слежка привела его к подножию Народного парка. На этом месте сейчас ведется строительство нового входа. Согласно задумке, канатная дорога позволит туристам быстро попасть на Триглав. Как вы знаете, сейчас взойти на пик можно двумя путями – крутым подъемом со стороны Купав или долгим обходным шляхом через Лодовый Гребень и Ванду. Поездка на фуникулере, по заверениям, не займет более 20 минут. За строительство нового входа отвечает компания Sun & Son, смею напомнить. И именно туда подъехал вчера наш таинственный незнакомец. Вальдемар, взгляни на фото под номером один, и ты увидишь автомобиль, о котором я говорю.

ФАГАС:

Да, вижу. А что это на втором снимке? Ящики? Трудно разобрать, что написано на них…

БОРИС:

Да, к сожалению, съемка на «Полароид» имеет свои ограничения. Матею пришлось отключить вспышку, чтобы не привлекать внимания, и изображение получилось размытым. Возле фуникулера нашего незнакомца уже ждали двое человек в военной форме. Они сели на подъемник и поднялись по канатной дороге. Их долго не было, однако Матей ждал. Когда они спустились, из подъемника вышли уже двое. Они вынесли наружу большой деревянный ящик и спрятали его внутри строящегося здания. На втором снимке можно увидеть этот ящик. Я видел его лично, когда пришел на это место несколько дней назад. На нем написано RAF латинскими буквами.

ФАГАС (бледнеет):

Боже! Это правда? На снимке номер три, Борис, это правда было внутри?

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ (нетерпеливо):

Да что там такое?! Скажите скорее, что было в ящике!

БОРИС:

Всему свое время. Название RAF должна вам уже что-то сказать, если вы знаете историю.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Это что-то модное, наверное. Вроде кофе, что сейчас в столице продают.

БОРИС (вздыхает):

Нет, Петрек, это не кофе. RAF – это название террористической группы. Аббревиатура такая. Ну РАФ это, конечно, по-немецки. А по-нашему будет ФКА, Фракция Красной Армии. Они появились в 70-х в Берлине и встряхнули всю Германию. Члены ФКА охотились на бывших нацистов и обвиняли свое правительство в лицемерии. Мы говорим о предтечах современного терроризма. Эти люди летали в Палестину, обучались убивать и пытать людей у мастеров своего дела.

Думаю, все уже поняли, что было внутри. Ящики – а внутри постройки я обнаружил их большое количество – были доверху наполнены огнестрельным оружием. Автоматы, пистолеты, ручные гранаты, базуки. Признаться, я никогда не видел столько оружия в одном месте. Когда членов ФКА посадили в тюрьму, в их штаб-квартире не нашли никакого оружия. Считалось, что его распродали на черном рынке. А, возможно, оно долгое время лежало на скрытом от постронних глаз складе, пока некто не выкупил его.

ФАГАС:

Но почему оно пришло из гор!? Ты хочешь сказать, что этот таинственный незнакомец прячет оружие на Триглаве?

БОРИС:

Вот этот вопрос я и хочу задать нашему уважаемому главе господарства. Господин Собепанек, почему по канатной дороге, которую строит ваша компания Sun & Son, в край перевозят оружие? И, если уж на то пошло, то я думаю, этим путем в Нагору попадает и скополамин. Говорить, что вы ничего не знаете, бессмысленно. Все доказательства у нас в руках.

Собепанек молчит. На его губах улыбка. Фагас бросает взволнованный взгляд в его сторону.

СОБЕПАНЕК:

Не думал ты, что так все повернется, да, Вальдемар? Как договаривались, уже не будет, я смотрю.

Фагас опускает глаза в пол. Его взгляд полон одновременно решимости и вины.

СОБЕПАНЕК:

А что уважаемые старосты? Симона не спрашиваю – я до сих пор должен ему за ту подпись. Но вспомнят ли Петр и Богдан о богатом пожертвовании с моей стороны? Ты так спешишь домой, Богдан, на крестины племянника, но вспомни, кто дал тебе денег на этот праздник?

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Что ты хочешь сказать? Ты что, даже вину свою не отрицаешь? Надеешься на наш вердикт?!

СОБЕПАНЕК (небрежно):

Борис прижал меня к стенке. Оружие, наркотики, торговля людьми. Все это так серьезно, и у него есть доказательства. Я мог бы все отрицать, но кто встанет на мою защиту?

На некоторое время в зале повисает тишина. Никто не знает, что делать дальше.

СОБЕПАНЕК:

Ну что же ты, Борис? Закончи свое обвинение. У тебя наверняка есть теория.

БОРИС (задумчиво):

Теория есть. Мне интересно, почему ты так спокоен, Собепанек. Будто тебя все это не волнует.

СОБЕПАНЕК (разводит руками):

Как я уже сказал, ты меня поймал. Отличная работа, воевода!

БОРИС:

Ну хорошо. Уважаемые воеводы и судья, давайте вернемся в 2000-й год и вспомним, как судили «Чорно сонце». Когда мы поймали террористов, то оказалось, что все сокровища ими были уже проданы, а деньги за них – переведены на зарубежный счет. Концов было не найти, и никто из банды не имел доступа к этой информации. Все указывало на то, что от нас ускользнул «бухгалтер» – человек, отвечавший за финансы «Чорного сонца». Компания Sun & Son появилась в 2003 году и уже тогда владела внушительным капиталом. Кацпер Собепанек был ее владельцем с самого начала, однако мне не удалось найти никакой информации о его прошлом. Будто до появления Sun & Son этого человека просто не существовало. Также я посмотрел, чем занимается компания. Прокат автомобилей в Германии с несколькими филиалами в странах Европы. Хороший бизнес, однако я сомневаюсь, что этих денег достаточно, чтобы делать огромные вливания в Нагору.

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Ты хочешь сказать, что Кацпер Собепанек и есть «бухгалтер»? Он обманул своих подельников и присвоил оставшиеся деньги?

БОРИС:

Именно так. К сожалению, у меня нет конкретных доказательств, чтобы говорить с уверенностью. Такова примерная хронология событий, как я себе представляю: в 2000-м «Чорно сонце» прекращает свою деятельность, однако их деньги надежно защищены на счету некой европейской страны. Они предполагают, что их скоро возьмет милиция, и банда говорит «бухгалтеру» – единственному человеку с доступом к счету – бежать из края. Когда их ловят, они ничего не могут сказать про деньги. Конечно, бандиты рассчитывали, что оставшийся на свободе товарищ поможет им бежать или хотя бы внесет выкуп. Однако «бухгалтер» решает предать своих подельников. Он подделывает паспорт и меняет имя. Теперь его зовут Кацпер Собепанек. С новообретенным богатством он основывает вполне легальную фирму проката автомобилей. Конечно, это только прикрытие для преступной деятельности. Его теневой бизнес включает торговлю людьми – с помощью скополамина его люди находят в Восточной Европы девушек для борделей. Не знаю как, но Собепанек также получает доступ к арсеналу ушедшей в небытие ФКА и придумывает следующий план.

В 2005 году Sun & Son приходит на рынок Нагоры. Собепанек предлагает инвестиции, строительство магазинов и поставку европейских товаров в край. На первый взгляд, это очень щедрый жест: в тот год из-за холодного лета почти не было урожая. Великий Совет соглашается. Идет время, и постепенно компания изменяет Нагору. Кацпер Собепанек, теперь сам член Великого совета, вводит ряд законов, которые постепенно вытесняют из Нагоры коренное население. Старосты и глава совета закрывают на это глаза после щедрого подкупа. Постепенно дух свободы и вольнолюбия покидает край, вместе с его старыми жителями. Новое поколение покорно работает наемным трудом и мечтает уехать в Европу. Это очень удобно для «теневого» бизнеса борделей – поток новой крови обеспечен. В то же время у изменений есть и другая цель. Sun & Son фактически получили в свое владение народный парк. Строительство фуникулера на Триглав имело противоположную заявленной цель. Не доставлять людей на гору, а ввозить в край запрещенные предметы. Как, например, наркотики и оружие.

В Нагору есть забытый путь, в обход границы, по карпатским горам со стороны Польши. Мы знаем, что «Чорно сонце» сначала использовала его для вывоза сокровищ. Не будет большой натяжкой предположить, что «бухгалтер» знает об этом пути. И вот, вывезенное из Германии через Польшу оружие хранится где-то на Триглаве. Скорее всего, в старом укрытии банды, которое мы до сих пор не нашли. Я не знаю, что Собепанек собирается с ним делать, однако, полагаю, строительство дороги через Купавы не случайно. Дорога идет до самой границы края, откуда дальше начинается дорога на Венгрию и далее – к Румынии и Сербии. Моя догадка – это оружие пойдет на продажу в эти края. Что скажешь, глава господарства? Насколько близка к правде моя теория?

СОБЕПАНЕК:

Любопытно. Однако это именно теория, Борис. Ты сам видел, откуда пришло оружие? Где это загадочное убежище с пулеметами и бомбами в горах, а?

БОРИС:

Фуникулера не было на месте, когда я пришел. Я оставил ребят из милиции следить за стройкой в течение следующих дней. Заодно они сторожили оружие. За это время никто не приходил за ящиками. Не спускался и фуникулер.

ФАГАС (дрожащим голосом):

Это очень серьезное обвинение, Борис. Незаконный ввоз оружия, распространение наркотиков, торговля людьми… Если все это окажется правдой, Нагору ждут большие перемены.

БОРИС:

Я понимаю. Но, как воевода края, я также несу ответственность за безопасность Нагоры. Я хочу просить содействия обвиняемого. Вместе мы поднимемся по канатной дороге на Триглав, и вместе с моей дружиной внимательно все осмотрим. Если все, что я сказал, лишь фантазии старого вояки-параноика, то я вздохну с облегчением.

ФАГАС (задумчиво):

Что скажут наши старосты?

СТАРОСТА ПАЛЕНИЦЫ:

Пусть Кацпер сделает, что велит Борис. В конце концов, в его интересах оправдать свое имя.

СТАРОСТА ПОДХАЛЫ:

Я поддерживаю. Кстати, мне уже пора ехать.

СТАРОСТА КУПАВ:

И пусть посадит новую рощу! Пусть тысячу новых деревьев посадит!

ФАГАС (стучит молотком):

Тогда решено! Я прошу обвиняемого, Кацпера Собепанка, вместе с воеводой Борисом Марковом и его людьми отправиться по канатной дороге на Триглав. После этого состоится повторное судебное заседание и вынесен окончательный вердикт.

Собепанек громко смеется.

ФАГАС:

Что такого смешного, обвиняемый?

СОБЕПАНЕК (сквозь смех):

Я вспомнил один советский анекдот. С вашего позволения, Судья? Значит так: приехала польская делегация с официальным визитом в Москву. Хрущев сказал Гомулке: «Товарищи, слышал, что у вас в Польше есть антироссийский поэт. Зовут его Мицкевич». Гомулка отвечает: «Так его уже нет в живых…». Тогда Хрущев похлопал Гомулку по плечу и сказал: «За это вас люблю, товарищ, за это вас люблю!»

ФАГАС:

Это что, угроза?

СОБЕПАНЕК:

Вовсе нет. В этом зале какая-то напряженная атмосфера, не чувствуете? Оружие, наркотики и прочие неприятные вещи обсуждаем. Почему не разбавить все шуткой?

БОРИС:

Я сомневаюсь, что эта шутка разрядила обстановку, Собепанек.

СОБЕПАНЕК:

Что у тебя такая серьезная мина, Борис? С вами скучно! И знаешь что? Я не пойду на Триглав. Просто не хочу, и все.

БОРИС:

В таком случае я буду вынужден взять тебя под стражу. Пока мы с милицией проверяем Триглав, ты будешь сидеть взаперти. У нас займет некоторое время подняться на вершину старым способом, но ты ведь подождешь, правда?

МАТЕЙ (голос из диктофона):

Вы – не господаре для нагорцев!

СОБЕПАНЕК:

Забавно, Матей. Если бы не я, тебя сейчас здесь не было. Просто не было. Пустое место, ха-ха! Эти руки (он протягивает вперед ладони в черных перчатках) – в обмен на твою жизнь!

АНДРЕЙ:

О чем это вы?!

СОБЕПАНЕК:

Ты не знаешь? Кажется, у героя Нагоры Збигнева Бончика были свои тайны. Даже от родных сыновей. Или почти родных, ха-ха. Андрей, скажи, ты считаешь Матея родным братом?

АНДРЕЙ (со злостью):

Конечно!

СОБЕПАНЕК:

Он ведь младше тебя, так? Но не настолько младше, чтобы ты помнил его рождение.

АНДРЕЙ:

Матей – мой родной брат!

СОБЕПАНЕК:

Ясно-ясно. Ведь так сказал твой отец. А кто будет сомневаться в своем отце? Особенно если он герой Нагоры. Скажи, Андрей, ты чувствуешь гордость? Ведь твой батя спас край от террористов. Вот только мало кто знает, что он был не один.

БОРИС:

Как это, не один? Он сам ездил на своем «ТИРе», грузы доставлял из гор. Я с ним постоянно виделся на границе, знаю, что он один работал.

СОБЕПАНЕК:

Вера в человечество неистребима! А если Збышек не хотел, чтобы ты видел его напарника? Как никак, вдвоем работать проще. На границе достаточно прыгнуть в люльку, закрыть шторки – и все! Ты в домике. Ты ведь, Борис, никогда не смотрел за шторками?

БОРИС (вздыхает):

Сдается мне, ты тянешь время, Кацпер. Если ты не желаешь подняться с нами на Триглав, я вынужден буду взять тебя в заключение.

СОБЕПАНЕК:

Не хотите меня слушать? Ни ты, Андрей, ни ты, Борис. Печально. А я так желал справедливого суда. Ведь никто не знает о Лукасе! О бедном Лукасе, который ездил вместе со Збышком. Лукасе, который стал мучеником!

ФАГАС (стучит молотком):

Обвиняемый, я согласен с Борисом – вы тянете время. Объявляю это заседание закрытым.

Присутствующие в зале встают и расходятся. Борис приглашает в зал дружину милиции, которая под руки выводит Кацпера Собепанка из зала.


***

Суд завершился спонтанно. Во мне клокотали эмоции: последние слова Собепанка пробудили бурю воспоминаний в голове. Я бросился к Борису:

– Я пойду с тобой на Триглав!

– По что, Андрейка? – нахмурился он, – Небеспечно может быть. Видел какую бронь24 они везут в край? А ежели по нам зачнут палить в горах?

– Все равно! Я хочу пойти с вами. Отец наверняка там! Откуда еще Собепанек взял тот портсигар?

– Ежели он там, мы его вызволим, не волнуйся.

Кто-то положил руку мне на плечо. Я обернулся – Матей. Обветреное загорелое лицо с пылающими огоньками глаз. Задиристый вихр на голове, стремящийся молнией в небо. Таким я его и запомнил. Единственное, что добавилось в его облике – змейка шрама через правую щеку.

«Борис справится» показал Матей языком жестов, «Пойдем в «Джинжер Паппи». Нам больше не нужно беспокоиться про наказ».

– Как это – не нужно? – не понял я.

«Собепанек под арестом. Законы Sun & Son скоро утратят силу».

– Но разве ты не хочешь, чтобы все собрались?

«Конечно, хочу! Но сейчас мы можем только ждать».

Эмоции разгоняли во мне кровь, но умом я понимал, что Матей прав. Я сделал глубокий вдох и кивнул брату в знак согласия.

– Ходьте одпочивать, – с улыбкой сказал Борис, – Скоро возьмем злодеев.

– Но постой, Борис, – поймал я ускользающую мысль, – То что Собепанек рассказал в конце? Это правда? Отец в 90-х ездил не один?

Борис развел в стороны руки.

– Не ведаю о том ничего. Как я молвил, я никого с ним не видел. Собепанек кламал, я мыслю. Первый раз слышу это имя – Лукас.

Мы с братом выходили из здания на улицу последними. Я приготовился к долгой прогулке из центра столицы к хостелу, однако Матей поманил меня за собой. За углом барочного здания был припаркован алый «Минск». Широкий раструб выхлопной трубы ярко светил в лучах солнца. Черные колеса с агрессивными шинами готовы были взрывать асфальт дороги. Матей уронил мне в руки шлем и с готовностью прыгнул за руль. Бросил на меня озорный взгляд, мол, ты готов? Я сел сзади и обеими руками крепко вцепился в спину брата. Червоный скакун заклокотал, издал боевой клич и снялся с места. Попрыгав по брусчатке, мы выехали на дорогу, и «Минск» набрал скорость. Небо над нами пылало багряным. На солнце нашла туча, и землю озаряло яркое кровавое пятно. Всю дорогу до хостела я чувствовал необъяснимую тревогу. Как будто в Нагоре вот-вот произойдет нечто страшное.

Глава восьмая. Золотая юла

«Милая Анна,


Этой ночью я долго не мог заснуть. А когда все-таки задремал, то привиделся мне тревожный сон. Вместе с ним пал на меня целый ворох злых воспоминаний. Я знаю, что негоже начинать письма с вестей о плохом своем душевном состоянии, потому заранее прошу у тебя прощения. Однако лишь с тобой могу поделиться тем, что снедает, одной тебе могу поведать гнетущие мысли. Кроме моих писем тебе, все, что здесь пишу – отчеты в Петербург, донельзя сухие и статичные. Штабс-офицер Дувинг – человек хороший, опытный начальник, но нужно быть не в своем уме, чтобы поделиться с ним такими мыслями.

Не будем, впрочем, спешить. Давно я не писал тебе писем, о многом обязан рассказать. Нет у меня, не было и никогда не будет, более благодарной и внимательной читательницы, чем ты, дорогая Анна. Последний раз писал тебе, если память не подводит, года три назад, спустя всего несколько дней как началась моя служба в Иркутске. Злосливый, раздасадованный «ссылкой» своей в седьмой округ, я тогда настрочил много пустого.

Никто не хотел ехать в Сибирь. «Няньки для декабристов» – так шутливо, с ехидством, крестили тех, кого направили в Иркутск. Помню, как из окна брички глядел на столб – место, где Европа заканчивается, Азия начинается – а он весь исписан прощальными надписями бедных дураков. Сразу представилось, как шли они здесь в кандалах, забытые, убогие люди. И подумалось: «Какая может быть у человека надежда в таком месте? Зачем мы там? Зачем ты, Александр Арсеньев, едешь на край света, в глушь, в нечеловеческие холода?». В дороге колесо нашей повозки завязло в грязи. Всей нашей братии пришлось вылезать и толкать проклятую бричку. Спотыкались, падали в грязь, все измазались как свиньи. А конюх вовсю хлестал тощую клячу, бестолково и с каким-то нечеловеческим надрывом. «Но! Но, окаянная!» – врезалось мне в уши.

Это было первое впечатление, и я надеялся его развеять, когда нас расквартируют и я смогу приняться за работу. Казармы наши были на берегу реки Ушаковки, в притоке Ангары, что обтекает город. Место оказалось в глуши, на окраине города. У того была особая причина, о которой я догадался позже. Добрались мы туда затемно, изрядно поплутав по неосвещенным улицам. На месте оказался заспанный денщик. Нехотя впустил нас, а на следующий день я предстал перед штабс-офицером Дувингом.

Он проглядел рекомендательное письмо от князя Долгорукова, смерил меня оценивающим взглядом. Следующие слова были неожиданны: «У вас в наградах бронзовая медаль в память о Восточной войне. Могу взглянуть?». Я оказался в замешательстве: конечно, ее с собой у меня не было. Кроме того, сама награда была предметом моего стыда и глубокого презрения. Я отсиживался в береговой батарее Кронштадта во время Балтийской кампании, в то время как другие умирали на защите Севастополя. Завидев мое смущение, Дувинг рассмеялся и сказал: «Да бросьте вы! У меня самого такая медаль. До сих пор как гляну на нее, так плохо становится». Потом его увлекло в пространный монолог, о том каким унижением и пятном позора стала эта война для всего нашего Отечества. Я терпеливо слушал, пока он, наконец, не перешел к делу. «Вот вы думаете, что вас сюда, за тридевять земель, прислали за декабристами приглядывать? – спросил он, – Как бы не так! Сами подумайте: куда они денутся? Я вам больше скажу: ссыльные нам рады как своим. Знаете, как их чинуши здесь притесняют? Мы для них – единственная защита от произвола. В этом и состоит наша истинная задача – выбивать дурь из местных негодяев».

Анна, я стоял перед ним в изумлении, не в силах вымолвить и слова. Совсем не так я представлял себе первый день на службе. Он продолжал и продолжал свою гневную тираду против управленцев всех мастей. Такие слова, как «гнилой» и «воровство», упоминались по нескольку раз. На выражения он не скупился. Досталось всем: министерство юстиции – публичный дом, в котором заседают продажные девки, министр народного просвещения – грубый невежда. Чиновничество он с глубочайшим презрением в голосе обозвал бандитским ремеслом. «Ни один честный человек не станет чиновником, – наказывал Дувинг, – Только прохвосты, лицедеи да мошенники. Они и сами изворотливые. Когда для инвалидов войны выделили пенсионный фонд, эти ушлые негодяи все разворовали».

Мне удалось вставить слово, и я спросил, как же мы собираемся бороться с произволом. «Назавтра у нас как раз назначена важная операция. Пришло донесение, что один из иркутских полицейских занимается взяточничеством. Надобно его изобличить», – отвечал Дувинг. Я допытался, кто автор донесения. «А не все ли равно? – недовольно ответил Дувинг, – Я ж тебе говорю – они там все воры. Сейчас придет Федька, ты ему выдашь меченые ассигнации». Я вскричал: «Позвольте! В Петербурге так дела не делаются». Эти слова рассмешили моего собеседника: «Забудь про то, как поступают в столице. Там у вас люди, изнеженные комфортом, в роскошных особняках обсуждают европейские ценности. Все на виду, прямо под боком у царя. Куда ни плюнь – наверняка попадешь в кого-нибудь важного. А в Сибири мужики знаешь как говорят? «До Бога высоко, до царя далеко».

В дверь кто-то вошел, и наш разговор прервался. То был низенький мужичок в подпоясаном тулупе. Его-то и звали Федькой. «Вот-с пришел, барин, что изволите» – с поклоном к штабс-офицеру. Дувинг на него как замахнулся: «Какой я тебе к чертям барин?! Ведомо ли тебе, Федор Савельев, что царь твой Александр даровал тебе волю?». «Да какая ж это воля? – взмолился Федор, – Дали чуточек земли, да еще наказали за него платить! Барин хоть и злой был, порол, да мы прокормить себя могли. Вот мне давеча один поляк сказал, что у них крестьяне никакого выкупа за землю не платят». «Ссыльные тебе много чего наговорят, чтобы шкуру свою спасти. А ты и рад уши развесить» – отвечал ему Дувинг. Отсчитал ассигнации. Передал деньги мне, изложил нам свой план. Я должен был схватить подозреваемого с поличным в случае, если он возьмет у Федора деньги. Мы договорились встретиться на рынке пополудню, когда полицейский выйдет на дежурство. «Как схватишь его, сразу готовь отчет, – закончил Дувинг, обратившись ко мне, – Я уже накопил достаточно доказательств. Отправим их в Петербург вместе с твоим делом».

Я вышел из кабинета, в голове моей была неразбериха. Я все еще не мог примириться с методами моего начальства. А Федор уже дергал меня за рукав. «Барин, слышь, барин, – приговаривал, – Отдай ты мне эти ассигнации, а сам скажешь, что потерялись. У меня во дворе семь душ, за каждую выкуп 200 рублей. Смилостивись». Стало мне тоскливо после этих слов, и я погнал его прочь. На улице встретил денщика. Он вдруг спросил, как прошел наш с Дувингом разговор. Я отвечал осторожно, по уставу – не понимал, почему он спрашивает. «Начальник наш любит пригубить с утра. Я к нему обычно не суюсь в это время» – нашептал он мне и многозначительно подмигнул.

Мне сразу стала понятна причина удаленности нашей казармы: губернаторы вовсе не хотели, чтобы жандармы лезли в их дела. Нас поместили туда, где «царских ищеек» будет не слышно и не видно. Очевидно, просчитались. Но довольно уже о первом впечатлении, что оставила служба. Перейдем к описанию того, что есть веселое и прекрасное в этом месте.

Анна, знаешь ли ты, что такое Иркутск? Это, не поверишь, зеркало Петербурга. Домики с ручной барочной резьбой, необычными искусными узорами совсем не померкли бы в сравнении с доходными домами петербургских купцов. А река! Я взял в привычку прогуливаться по крутому берегу Ангары. Представь: внизу как на ладони расстилается широкая водная долина, поток несет чистые, безмятежные волны. Погода здесь капризная, как говорится, с сюрпризом. Впрочем, она в Сибири везде такая. Под Новый год падает капель, а в июне гуляет метель. К суровости этого края я привыкал долго.

Еще одно сравнение с Петербургом, если позволишь, – сюда приезжает довольно именитых людей. Тех, кто перестал быть в фаворе, naturlich. Еще Петр отправлял сюда презренных стрельцов, а позже предатели и негодяи всех сортов и мастей, а часами просто недалекие простофили, жертвы заговорщических козней и игр при дворе, отправлялись сюда на каторгу. Сибирь, Тобольск да и Иркутск вызывают в столичном сознании трепет, и любые разговоры на уровне beau monde25 о судьбах декабристов, петрашевцев и прочих вольнодумцев неизменно включают слова сочувствия и участия. Так вот, спешу тебя уверить, что дела обстоят совершенно не так. Люди живут здесь так, как во всех других местах. Такие личности, как Радищев, Бакунин и прочая братия, здесь не считаются преступниками. Имеет место обратное: они исправляют и воспитывают местное общество. Высокие гости, понимаешь.

Конечно, много здесь и людей мелкого пошиба. Знаешь, таких революционно настроенных мятежников, что растрачивают свой пыл, последовав за факелом чьей-то идеи. В Сибири этих людей узнать можно по потерянному взгляду. Бродят всуе, горемычные, и не знают, куда теперь себя применить. За годы ссылки они так и не стали своими на этой земле. Однако есть и другая категория людей, их я называю «узнанные сибиряки». Об одном из них я тебе сейчас расскажу. Случай, который толкнул меня на написание этого письма, напрямую связан с этим человеком. О, как бы я хотел забыть его слова, его лицо и его деяния после всего, что расскажу!

Итак, я должен был сопровождать Федора на базар. Все шло как задумано. Он сунул полицейскому мзду. Сначала я не поверил, что тот в самом деле возьмет. Однако страж закона, ни толику не смутившись, взял деньги, да еще отчитал бедного Федора, что тот мало принес. Наличие вокруг посторонних ушей его совсем не смущало. Я собирался последовать за полицейским, пока он не успел растратить ассигнации. Сделав пару шагов, я ощутил как мне в бок уперлось что-то острое, а сильная рука ухватила за плечо. «Жить хочешь?» – прохрипел в ухо чей-то голос. Угрожавший стоял позади меня, и я не видел его лица. «Раз хочешь, то возвращайся назад, царская ищейка. А за ним не иди. Понял?». Я стоял, не шеелясь. Мимо нас проходили люди, но казалось, им и дела не было до всей этой сцены. Один человек приставляет нож к спине другого – здесь, видимо, это было дело обычное.

Неожиданно раздался другой голос, низкий и раскатистый: «Брось его, челдон». Кто-то коротко вскрикнул за моей спиной, орудие со звоном упало на камни. Я мгновенно оборотился, но увидел только спину своего недоброжелателя. «А, Гришка Скарабей. Ты осторожнее с ним. Тот еще змей: зарезал свою жену, а ребенка удавил, – сказал человек, что стоял подле меня, – А хочешь, дай пять рублей, и он мертвец. Давно хотел землю избавить от мерзавца».

Говоривший был воистину огромного размера, что называется великан. Добрая сажень в высоту, аршин в обхват. На голове, от щеки до самой шеи, длился узкий белый шрам с рубцами. Руки крепкие, мозолистые, привыкшие к труду. В глаза мне бросился угольно-черный крест, выбитый у него на запястье. Лицо у таких людей обычно имеет недалекое, даже туповатое выражение. Что природа дает в теле, то забирает из головы. Однако собеседник мой смотрел свысока, с умом и ехидством во взгляде. «Здесь вам не столица, – ухмыльнулся гигант, – Впредь смотрите в оба». Это меня слегка задело. «Вы второй за сегодня, кто говорит мне эти слова» – ответил я. «Первым был Дувинг, я прав? – улыбнулся великан, – Знаком с ним лично, оказывал пару услуг. Так ты, значит, его новый адъютант. Ничего, скоро привыкнешь к нашим порядкам». Меня задело, что он так резко перешел на «ты», и я прямо спросил, кто он такой. «Айда чаевать. Базар не лучшее место для разговоров», – ответил он.

Мы зашли в харчевню. Ни за что бы не нашел этого заведения, а если бы нашел, то не ступил бы внутрь ногой. Грязное место, а за столами – подозрительные сборища. Спутник мой был при деньгах и заказал для нас позы и то, что он назвал горлодером. Я напомнил, что мы так и не представились и назвался по имени. Он усмехнулся и сказал в ответ: «Очень приятно. Я Муравьев-Амурский». «Я спросил серьезно», – холодно бросил я. Мне не нравилась его игра. «Нессельрод», – последовало. «За кого вы меня принимаете?», – я хотел было подняться и уйти. «Да бросьте вы. Что вам даст мое имя? Вы даже не представляете, в каких разных местах я жил, и в каждом звали по-разному. Почему бы не сойтись на Нессельроде? В конце концов, именно так меня кличет ваш начальник». «Так значит, вы избавляетесь от людей по его наказу? Так, как предложили мне там, на базаре?». Он не ответил. Взглядом показал, что вопрос был лишним. «Вы анархист? – продолжал я, – Поэтому вас сослали? Заметил черный крест на руке». «Этот крест ничего не значит», – отмахнулся он. «О нет, он весьма говорящий. Объясняет ваше пренебрежительное отношение к человеческой жизни». Это его развеселило. «И чем же, по-твоему, занимаются анархисты? Да хоть любые из этих… революционеров». Сказал он это слово, «революционеры», с явно пренебрежительным тоном.

«Я давно был в Петербурге, кажется, уже лет десять минуло, но разве что-то поменялось? – голос его теперь был серьезным, – Дай угадаю. Все так же сидят по кофейным, обсуждают злодейства ancien regime26. Люди, которые ни дня в своей жизни не работали. Знать не знают, что такое честный труд и выдержка, но уже горазды кричать о свободе и революции. Студенты, юристы, артисты – непризнанные, в основном – да просто люди с большим честолюбием и огромными амбициями – они последуют за любым лидером. Просто потому что таков сейчас air du temps27. Это я из опыта говорю: я тоже считал себя революционером, когда позволял возраст. Заговор становится образом жизни, чтобы прятаться от вас, жандармов. Гений Николая, о котором он и не помышлял, состоит в том, что, учредив Третье отделение, он придумал замечательную игру в кошки-мышки. Привнес направленность и смысл в жизни большого количества потерянных молодых людей! «Мы проведем существование в борьбе за лидера, чьих идей даже не понимаем!» так мог бы вскричать любой из нас в то время.

Такой образ жизни соблазняет, без сомнений. Нет ничего более увлекательного, чем скрываться на квартирах, использовать тайный код и встречаться в неудобных местах. Но если убрать элемент игры, что останется? Пустота. Ибо не было никакого центра, никакой программы действий. Не осталось зачинателей: тех, кто прошел в двенадцатом году до Парижа, увидал тамошнюю вольность и поговорил с французскими либералами. Они не хотели больше жить на родине под кнутом, довольствоваться пошлостями полковой жизни и терпеть произвол тех, кто у власти. Как же! Во Франции правил народ, а у нас в провинциях ради забавы ездили друг к другу верхом на евреях. Стыдно-с. А вместе с ними исчез весь пыл – новое поколение понятия не имело о их началах. Я же уставал от пустой болтовни, я человек действия, Александр. Однажды я должен был взять в руки оружие и действовать».

«И поэтому вы здесь», – закончил я. «Именно. Это место прекрасно избавляет от иллюзий. Избавит и тебя тоже». Он показал мне на сомнительные компании, окружавшие нас. «Здесь есть все. Вон польские националисты сидят, участники какого-то там восстания, я уж со счету сбился. В том углу радикалы с социалистами. В самом конце зала либералы… всякие. Анархистов пока не вижу, они приходят ближе к вечеру. Вот и скажи мне, можешь отличить одних от других?». «Конечно, нет. Они все для меня ссыльные». «Правда. Но не только поэтому. Они не ведут более разговоров о государственном устройстве. Это там, на Западе, они могли спорить о высоких идеях. Но здесь болтовня закончилась. Здесь все равны. Теперь обсуждаются вещи куда более приземленные – земля, женщины, дом».

«Убийства тоже?» вставил я. «Не исключено. Понятия о правосудии здесь довольно простые». «Вот как? Но эта земля принадлежит Российской Империи, а значит, на нее распространяется власть царя. А мы здесь, чтобы устанавливать порядок», – твердо сказал я. «Земля царя? Ты хоть сам в это веришь? Думаешь, твои цари долго продержатся?», – усмехнулся Нессельрод. «Я должен рассматривать твои слова как угрозу? Не забывай, что я представляю здесь власть», – осадил его я. «Разве я могу угрожать царю из этой лачужки за тысячи верст от Петербурга? Кроме того, я не Пестель: у меня хватает ума понять, что на место одного самодура придет другой». Тут я не выдержал и предупредил его: «Еще одно слово в таком духе, и я пишу донесение в штаб». Он неприятно заулыбался: «Ну полноте, не хотел я разгневать нового дувингского адъютанта. Бросим о царях. Скоро ты и так все поймешь, коли не слепец. В Сибири никакого управления нет. Ей невозможно править. Губернаторы, вице-губернаторы – обычные приживалы. Побыстрей наворуют, а потом поминай как звали. Здесь нет государства, нет экономики, нет политики – кабинетной тобишь – зато много вольности. Той вольности, за которую с такой готовностью умирают там, на Западе. А тут ее пригоршнями черпай, хоть купайся в ней. Многие обаче в ней и тонут». «А ты?». «А я держусь. Если прискачет гонец с письмом от самого царя, в котором сказано, что мне жалуют богатый особняк в Петербурге с роскошными садами и фонтанами, я откажусь. Даже думать не буду! Эта земля моя, и я отсюда никуда». Он встал из-за стола и расплатился за еду. Напоследок сказал: «Напомни Дувингу, что он должен мне десять рублей».

В отделение я возвращался с пустыми руками и твердым желанием выяснить настоящую личность Нессельрода. Дувинг ничего мне не поведал на его счет. Сделал лишь кислую мину. Показал его досье в картотеке ссыльных. Какого же было мое разочарование, когда я ее просмотрел! Имя и фамилия его были самые обычные, таковые вовсе не остаются в памяти. Биография тоже непримечательная: родился в провинции, в семье статского советника, жил в Петербурге. Служил в армии, но сбежал из нее. Вопреки моему первоначальному впечатлению, у анархистов не состоял. Был он человек более «раннего» времени. Общался с видными вольнодумцами на собраниях у Петрашевского, но на Семеновский плац не попал. Пойман отрядом охраны возле Зимнего дворца за то, что громко прокламировал угрозы в адрес царя. При обыске у него была обнаружена заряженная пистоль. Осужден и сослан на каторгу в составе других заключенных в 1852 году. Получалось, что в Сибири Нессельрод проживал чуть менее десяти лет, однако годы эти в его биографии не были отражены.

Мне показались очень странными обстоятельства, при которых был он схвачен. Сам шел в руки охраны, словно единственной целью его выступления была угроза, словно хотел попасться в их руки. Но оружие! В то время никто еще не брал в руки оружия, чтобы угрожать власти. Революционеры надеялись повлиять на массы лишь через журналы. Они не представляли большой угрозы, как совершенно справедливо отметил в нашем разговоре Нессельрод. Нужно было лишь знать имена видных деятелей, добиться их арестов, и дело сделано. Однако если бы каждый из них взял пистолет… Или хуже того, бомбу! Если бы он настолько не считался с жизнию своей, а ненависть его к царю была так чрезмерной, то при достаточной ловкости… Нет, не хочется и думать об этом! Но в голове у меня все еще отзвук тех слов Нессельрода. Слов, что он сказал перед кончиной на Кругобайкальском тракте.

С момента нашей первой встречи судьба сводила меня с ним несколько раз. Нессельрод участвовал во многих операциях, которые задумывал Дувинг. Со временем я смирился с его теневой ролью в нашем округе. Он всегда выполнял то, о чем просили, и мы никогда не спрашивали о методах. Он был интересным собеседником, этого не отымешь – несмотря на сомнительные моральные качества. Его фигуру можно было емко описать французским словом louche28. Я никогда до конца не понимал, какой же силой он обладал перед Дувингом. Штабс-офицер готов был вытащить его из любых передряг, в которые Нессельрод влипал во множестве. Их связывал долг? Или, возможно, родство? Впрочем, однажды Дувинг все-таки не смог его спасти. Великан убил в пьяной драке казака, молодого парнишку с Тобольского конного полка. Позже оказалось, что тот приходился племянникомГенерал-губернатору. Лишь вмешательство Дувинга уберегло Нессельрода от повешения. Его отправили на строительство Кругобайкальского тракта. Летом сего года я посетил это место.

Дувинг послал меня в Култук, маленькое поселение на побережье Байкала, через которое проходил участок дороги. Моим заданием было донести ответ из Петербурга поляку по фамилии Потоцкий. Он был схвачен в Волыни во время восстания в 1863 году и отправлен вместе с остальными в Сибирь. По приезду объявил, что был схвачен по ошибке, «знает людей» и немедленно попросил отправить письмо знакомой особе в Петербург. Дувинг долгое время игнорировал эти просьбы (поляков он сильно не любит), а затем махнул рукой. Через несколько месяцев пришел ответ. Да не от кого-либо, а от самого Долгорукова. Он приказывал как можно скорее снарядить бричку, упрячь в нее лучших лошадей и отправить Потоцкого в Петербург. Причин помилования не называлось. Дувинг с огромным раздражением в голосе наказал мне ехать к поляку с извещением.

Скажу тебе, что к полякам я равнодушен. Той самой «природной ненависти», о которой писал Геденштром, во мне нет. Однако любой жандарм в Третьем отделении сплюнет при упоминании о Царстве Польском и сию же минуту начнет распинаться о неблагодарных провинциях. Я отдаю себе отчет в том, откуда берется такое отношение. Польша не приносит нашей империи ничего, кроме хлопот. Ее нужно снабжать, ее нужно оборонять. Какое бы управление мы им ни дали, они всенепременно восстанут. Но стратегическая роль Польши для империи коллосальна. Она является нашим щитом перед всей Европой. И ради этого щита царь пойдет на любые жертвы, в том числе на уступки в виде местных конституций.

Мы никогда больше не отдадим Москву. Никогда больше не должно случиться двенадцатого года, никогда больше иноземцы не войдут с армией в сердце империи. Петербург может быть головой, но Москва всегда будет сердцем. Конечно, поляки всего этого не понимают. А даже если и понимали, это бы их распалило еще сильнее. Поди им объясни, зачем они должны умирать за чужого царя. Они так сильно укоренены в своем католицизме, а точнее в той разновидности христианского мессианизма, который делает человека слепым, что последуют за любым, у кого хватит ума использовать эту иллюзию. Они боготворили Наполеона, который ничего для них не сделал, но обещал свободу. Именно за свободу, эту их пресловутую «вольнощчь», всегда сражались и будут сражаться поляки.

Такие мысли занимали меня, когда я переступил порог дома Потоцкого. Большинство рабочих в Култуке жили в наскоро сколоченных хижинах. Однако Потоцкий жил лучше других. Каторжником он все-таки не был. Спать на грязных нарах и дышать гнилым воздухом ему не приходилось. У него было свое жилище, даже какой-то огородик на заднем дворе, где он растил картофель и горох. Внутри было прибрано. Но все равно поляк представлял собой удручающее зрелище. Худой и бледный, в грязной белой рубахе на голу грудь. Только глаза его показывали ярость и презрение к царскому посланнику.

Услыхав от меня вести, он вскричал: «Три года я ждал ответа! Наконец! Карета уже снаряжена?». Я осадил его, сказав, что нам потребуется время для этого, и уезжает он отнюдь не сегодня, и даже не завтра. Он вознегодовал: «Я должен отправляться немедленно! Я не могу жить в таких условиях». И тут же протянул ко мне худые руки. По локоть они были усыпаны желтыми пятнами. Я пригляделся и сразу отшатнулся в омерзении: то были клопы. «Я шляхтич. Мой род старинный и уважаемый, – продолжал он с претензией, – Вам повезло, что в том письме я не упомянул по имени тебя и твоего штабс-офицера». «Пока ты не сядешь в эту бричку, для меня ты ссыльный, пусть даже твой близкий друг сам князь Долгоруков, – отчеканил я, – Да и шляхты давно нет. Вы все теперь подчиняетесь царю». Поляк только прыснул на эти слова: «Понятовский отдал Королевство этой женщине Екатерине, не я». Он использовал грязное слово вместо «женщина», но мне бы не хотелось воспроизводить его в письме.

Я был крайне раздасадован ходом беседы и хотел как можно скорее ее закончить. «Я не пришел сюда спорить с тобой о политике. Бричка в Петербург будет готова в конце недели. Ты должен успеть к тому времени сделать все необходимые приготовления». С тем я и собирался уйти, но Потоцкий снова воскликнул, что не может ждать. Затем он выглянул в окно, потом за дверь и быстро приник ко мне. Начал шептать на ухо: «Шарамович и Целинский готовят восстание в ближайшие дни. Двое рабочих вчера на тракте обсуждали, кому из них резать телеграфные провода. Когда все начнется, польется кровь. Никто не выберется отсюда живым». «Выдаешь своих?», – удивился я. «Эти хлопы за окном мне не ровня», – с презрением высказался он. Затем распахнул сундук и, осторожно оглядываясь, достал небольшой сверточек. Отогнул краешек ткани, показывая мне, что было внутри. «Знаешь что это?» – спросил не без гордости. В ткань был обернута маленькая игрушка, по видимости, волчок. Таким забавляются дети богатых домов у нас в Петербурге. Игрушка ярко блестела золотом. Я пожал плечами – мне ни о чем не говорила эта вещь. Потоцкого моя реакция, очевидно, оскорбила. «Это фамильная ценность! – вскричал он, – Станислав Потоцкий – слыхал такое имя?». Я снова пожал плечами, и поляк в горечи взмахнул рукой. Убрал статуэтку обратно в сундук и бросил напоследок: «Я не могу здесь сгинуть. Бричка должна быть готова завтра. Прошу донести мою просьбу до твоего штабс-офицера».

Я вышел на побережье Байкала и задумался над словами Потоцкого. Правду ли он говорил о восстании? Если так, куда они надеялись бежать? Вдали виднелись скалистые берега над озером. Там были поселения, была какая никакая дорога. А за ними – всяческие косогоры, глубокие логи и прочие чертоломные места. Нужно быть безумцем, чтобы идти по ним вслепую. Среди ссыльных нет картографов. Я знал наверняка, что никто из поляков не имел географических знаний ни о Восточной Сибири, ни тем более о Монголии. Разве что они бы заручились поддержкой кого из местных. И все же мне не хотелось списывать со счета предупреждение Потоцкого. Я решил отыскать Нессельрода. Если кто и знал, что здесь творится, так это он.

Я застал старого знакомого за сооружением тракта. Он нес на плече здоровенное бревно так, словно это была соломинка. При виде меня положил его на землю и лукаво улыбнулся: «Чем могу помочь тебе, старый друг?». Несмотря на его дружелюбное приветствие, выглядел он поникшим. О подготовлении к восстанию слыхом не слыхивал. Подтвердил мои мысли словами: «Куда им бежать? Мы с поляками как со своими общаемся, нам-то все равно, как они там, на главных фронтах, набурагозили. Я бы знал, что они замышляют». «Ты ведь мне лгать не будешь?», – я пристально поглядел в его глаза. «Какая мне выгода во лжи?, – вскричал он так, словно я нанес ему смертельную обиду, – Ты знаешь, что я с этих мест никуда. А там глядишь, можно и о женитьбе думать». Мы оба расхохотались, и вопрос был исчерпан. «Это кто тебе про восстание рассказал?», – спросил Нессельрод. Услышав про Потоцкого, он странно оживился. «Говорят, что у него там в лачуге есть одна вещица. Что-то блескучее, как из золота, говорят. Он ее хранит как зеницу ока. Никому не показывает, даже своим». Мне стало понятно, к чему клонит гигант, и я отсек: «Не вздумай и пальцем тронуть Потоцкого. У него друзья в высоких местах. Если с ним что случится, тут всем несладко будет». «Да ты что, я не то имел в виду, – Нессельрод сделал оскорбленный вид, – Хоть одним глазком на высокое искусство хотел посмотреть». Он снова расхохотался, только вышло как-то невесело, обреченно. «Пойду дальше пластаться. А ты чаще приходи, чаевать будем», – были его слова напоследок. Возвратившись в Иркутск, я ничего не сказал Дувингу о предупреждении Потоцкого. Однако Нессельрод солгал мне.

Поляки восстали через несколько дней после моего визита. Мы не успели отправить Потоцкого к тому времени. Все случилось, как предрекал шляхтич: людей повели пианист Шарамович и бывший офицер русской армии Целинский. В Култуке им удалось найти двух проводников, они лишили поселение лошадей, повозок и седел. Взяли Мурино, Мишихо, в конце окопались у Быстрой. Генерал-губернатор мобилизовал крестьян, призвал казаков. В Култук вступила царская армия. Обреченность предприятия бунтовщиков всем была ясна с самого начала. Услыхав вести о выдвижении войск, Дувинг брызгал слюной: «Теперь что, целая армия собирается, когда объявляются клопы? Пусть остаются там, где есть. Скоро тайга их заберет». Но местная власть опасалась, что восстание захватит всю Сибирь. Очевидцы говорили, что восставшие несли штандарт «За нашу и вашу свободу». Однако этого не произошло. Скоро взяли главных зачинщиков, и спустя неделю восстание было подавлено.

Когда царские силы вступили в Култук, Дувинг немедля велел мне туда выезжать. «Проведай этого нашего Курфюрста Саксонского. Надеюсь, свои же его и прикончили», – плюнул с недоброй усмешкой. Жилище Потоцкого пустовало. Собирался он впопыхах: об этом свидетельствовали разбросанные всюду вещи. Сундук был раскрыт, а все его содержимое лежало на полу. Все, кроме свертка, который показывал мне поляк.

Я не думал, что шляхтич присоединился к восстанию: слишком хорошо он понимал тщетность такого действия. Да и знал, что скоро за ним приедет спасительная «карета». Я расспросил местных, в том числе тех, кто подсказывал полякам дорогу, но никто не видел Потоцкого. Зато один паренек наблюдал, как в хижину кто-то заходил, кроме Потоцкого. «Такой великан был. Я видел, как он ушел на Шаманку», – сказал мальчик.

Шаманкой местные звали мыс, который выдавался в сторону озера, в нескольких километрах от поселения. Был он на пути строившегося тракта, и ходили слухи, что ссыльные во время прокладки находили там черепа и кости. Согласно местному преданию, на этой скале был погребен великий древний шаман. Поселенцы боялись к ней приближаться и меня отговаривали. Однако это был мой единственный шанс узнать, что случилось с Потоцким.

Мыс возвышался крутыми скалами над водой. Его соединял с землей лишь узкий перешеек. От того, что мне открылось возле каменных исполинов, похолодело в груди. С окончания мыса в сторону берега вел темный след. Я приник к песку и почувствовал характерный запах. Сомнений не осталось – это была кровь. Неужели Потоцкого? Я погнал прочь дурные мысли и отправился по следу.

Зловещая дорожка заканчивалась у кромки воды. Волны с шумом разбивались о берег. Я остановился, всмотрелся на мгновение в бушующий Байкал. В пене бурунов вдалеке от берега виднелась человеческая фигура. Даже с такого расстояния я без труда узнал исполинское сложение Нессельрода. Разгребая воду могучими руками, великан шел вперед. Волны накатывали, разбиваясь ему о грудь. Я громко прокричал его имя. Рука моя, согласно инстинкту, скользнула на пояс. Но, конечно, оружия при мне не было. Нессельрод продолжал бороться со стихией – грохот волн скрыл мой оклик. Сам он, в то же время, распевал: «Бродяга к Байкалу подходит, рыбачью он лодку берет..». Я стянул с ног сапоги, бросил их на песок и вошел в воду.

На половине пути Нессельрод, наконец, услышал мой зов. Обернулся – рубаха нараспашку, колесом подымалась и опускалась грудь. Дышал он быстро, а вода вокруг гиганта была багрового цвета. Завидев меня, Нессельрод крикнул: «Рад тебя видеть, Александр!». Я не решался подходить ближе, и мы обменивались криками в сажени друг от друга. «Ты ранен?» – спросил я. Нессельрод неожиданно расхохотался. «Как приятна твоя забота обо мне! – пробасил он, – Но ты прав. Я больше не жилец на этом свете». Я спросил, что произошло на мысе. Нессельрод молчал. Когда он заговорил, я услышал совсем не то, что ожидал. «Здешние шаманы верят, что если человек умирает от болезни, то попадает в Ад. Потому что болезнь приносят злые духи – сказал он, – А вот если кто умирает после сражения или от раны, то он возносится на Небо». «Пойдем со мной! – вскричал я, – Мы тебе поможем!». Я лгал, Анна, бессовестно лгал. Я видел сколько крови потерял Нессельрод. Ни один доктор уже не мог бы ему помочь. «Помнишь, что я тебе говорил про вольность? Тогда, в кабаке? – спросил великан с горькой улыбкой, – Хоть мы говорим по-разному, но в этом с поляками едины. Без вольности жизни нет. Сходи на Шаманку, погляди вниз на скалы. Там найдешь, что ищешь». С этими словами он развернулся и продолжил свое шествие в пучину. Сколько я не звал его, он будто меня не слышал. Вскоре над его головой схлестнулись волны. Байкал забрал его.

Озеро дышало огромным зверем, буруны кидались на меня, будто пытаясь утащить в глубину вслед за ним. Я возвратился на берег, надел сапоги и поспешил на мыс. Подошвы едва держались на мокрой поверхности. Цепляясь за уступы, я постепенно достиг вершины. Камни наверху были темными от засхошей крови. Я предположил, что здесь-то и получил смертельную рану Нессельрод. Но кто нанес удар? Я присел на корточки и посмотрел на подножие мыса, туда, где волны с грохотом разбивалась о камни. Моя догадка оказалась верна: отступившая вода оголила распластанное на камнях человеческое тело.

Я спустился вниз, хватаясь за редкие выступы. Молился, как бы не полететь вслед за этим несчастным. У подножия я смог хорошенько разглядеть тело. Череп бедолаги был расколот надвое, а кровь из головы обагряла камень. Однако это был не Потоцкий, как я поначалу думал. Лица погибшего я никогда раньше не видел. Судя по простой одежде, был он одним из заключенных. В правой руке его был зажат клинок. В момент смерти он так и не выпустил оружие из рук.

На поясе умершего висел увесистый мешочек. «Там ты найдешь что ищешь», вспомнил я слова Нессельрода. Я перекрестился и осторожно снял мешочек. Развязал его и увидел внутри знакомый образ. Это была игрушка – золотая юла. Точно ее я видел в хижине Потоцкого! Но где же был сам Потоцкий? В голову начинало закрадываться нехорошее предчувствие. Я удостоверился, что у подножия мыса больше ничего нет и поспешил обратно в Култук с фигуркой в кармане.

Мне оставалось исследовать только одно место. Я спросил местных, где жил Нессельрод, и отправился в его жилище.


«Здравствуй, царская ищейка.


Если ты это читаешь, я уже очень далеко. Или меня уже нет на этом свете. В любом случае, даже царская армия меня не сыщет. Ты был прав. Я все знал о восстании. Не сказал тебе, потому что был у меня свой план. Я нашел женщину в поселке. Красивая, работящая, любит меня. Мы хотели сбежать, как все начнется, спрятаться в глуши тайги. Там бы нас никогда не нашли. Только вот денег у нас не было.

Дальше сам понимаешь. Вещица у поляка была ценная. Китайцы бы за нее дали щедро. Только крови я проливать не хотел. Когда началось восстание и забрали лошадей, Потоцкий бежал. Я все обыскал в его жилище: вещицу он взял с собой. То есть, я так думал поначалу. А потом увидел, как Гришка Скарабей копает землю у тракта. Кругом бедлам, кони брызжут слюной, люди кричат, а он ни в чем не бывало работает. Я подошел спросить, почему этот мерзавец не спасается. А он бросил лопату и побежал от меня, как от прокаженного. Я подошел, копнул землю. Это был Потоцкий.

Если никто не потревожил эту впопыхах сделанную могилу, то его тело до сих пор лежит на том участке тракта, рядом с которым недавно соорудили мост. Я же отправлюсь за Гришкой. Знаю, где он змеей ядовитой схоронился.

И последние мои слова тебе, Александр. Не возвращайся в Петербург. Оставайся здесь, в Сибири. По что тебе пресмыкаться перед царем и его лакеями, когда тут такая свобода тебе открылась? Найди себе женщину, построй дом и живите в радости до ста лет! А в столице ты будешь жить среди потерянных людей, среди слепцов и глупцов. Ты чувствуешь, что грядет? Да скоро все это почувствуют.

Грядет война. Большая война, равной которой еще не было. Наступит тот самый grand soir, о котором кричали французы, наступит во всем мире! Один народ вцепится в глотку другому. И каждый захочет насадить на кол голову своего соседа. Только у нас, в Сибири, будет мир и благодать.


Прощай, мой друг»


Таково было содержание записки, которую я обнаружил в его хижине. Тело Потоцкого нашли в том месте, которое указал Нессельрод. Вернувшись в штаб, я передал Дувингу новость. Штабс-офицер только прыснул в ответ: «И поделом! Меньше мороки!». Настроение у меня в тот день было скверное, и я сразу откланялся.

Уже неделя минула с того дня. Я сижу и гляжу в окно, за которым воет холодный ветер. Треклятая фигурка волка стоит передо мной на столе. Из-за нее погибли Потоцкий и Нессельрод. Первый был слишком горд, чтобы расстаться со своим сокровищем. Другой позарился на вещицу, ведомый жаждой наживы. Хотя так ли хотел Нессельрод наживы? Прежде всего он жаждал свободы. «Без вольности жизни нет» – были его последние слова там, на Байкале. Вспоминая встречу нашу в Култуке еще до восстания, я не мог отделаться от впечатления, что передо мной лишь блеклая тень моего старого знакомого. Будто душа его уже давно отошла из этого мира, а тело лишь продолжает раз и навсегда заученные движения. Нессельрод был узником, и, не получись его план, он не надел бы оковы обратно. Если он не мог жить вольным человеком, то всегда мог погибнуть вольной смертью.

Ну что же, сестра, время рассказать тебе про мой сон. Именно он стал причиной этой сумбурной записи. Сегодня я долгое время не мог сомкнуть очи. Когда же наконец заснул, то привиделось мне, что получил я приглашение к царю в Зимний дворец. Цель визита осталась неясна, но был приглашен не только я, но и все товарищи мои по службе, когда я работал для Третьего отделения в Петербурге.

Все мы стояли в Георгиевском зале, перед троном монарха и ждали, пока он начнет речь. Царь поднялся с места. На нем был белый мундир, без всяких украшений и знаков отличия. Он сделал шаг навстречу и сказал: «Я дарую вам всем свободу. Поступайте как вам будет угодно». Все захлопали, и я тоже. Внезапно я понял, что вокруг меня уже не товарищи мои, а простолюдины: справа булочник, у которого я покупал утром хлеб, передо мной газетчик, позади портной и рабочие. Все они глядели на государя с презрением и яростью во взгляде. «Царь должен умереть!» раздался крик. Ему вторил другой, и вскоре вся толпа взорвалась в едином порыве. Люди скандировали «Смерть царю!», «Истинную свободу!». «Очень хорошо, – с достоинством отвечал монарх, – Я готов». Толпа застыла в нерешительности, а затем кто-то бросил в царя копье. Оно попало точно в цель, пронзило государя точно в грудь, выйдя с другой стороны. За ним полетело следующее, и еще одно. Вскоре фигуру правителя накрыл град из орудий. Он стоял, пронзенный десятком копий, и не двигался с места. Не кричал от боли, не стенал, лишь молча взирал на нас. Когда избиение было окончено, раздался его голос «Александр, подойди». Он обращался ко мне. В наступившей тишине я приблизился к царю. Какой же непередаваемый ужас охватил меня, Анна, когда я увидел, что с туловища государя нашего на меня взирала голова Нессельрода. «Добро пожаловать на вечер царизма», – вкрадчиво сказал он.

Я проснулся в холодном поту, и сон больше не шел. В отчаянии я схватился за бумагу и перо и перед тобой сейчас результат моей тревоги и волнения. Ну вот, сестра, я высказался, и на душе сразу стало легче. Увижу ль вновь твой силуэт, Анна? Придешь ли? Успокоишь? Без тебя в этом мире мне совсем невыносимо. Не проходит минуты моей жизни, чтобы я не чувствовал пустоты в своем сердце. Оно уже давно бьется за двоих – за тебя и за меня. Великую тоску мою по тебе не заполняет ни церковь, ни служба. И только в снах, только во снах, я порою чувствую твою близость и меня наполняет ощущение единства. Моменты эти настолько редки, что отзываются во мне сильными эмоциями. Будучи младенцем, я звал тебя по ночам, мой крик мешал родителям заснуть. Маманька наша никогда не понимала причину, злилась на меня. Но ты все это знаешь, я верно пишу об этом в каждом своем письме.

Вечно любящий тебя брат Александр. Иркутск, 14 июля 1866 года»


***

– Ничего себе, – сказал я, откладывая листы с записями своего предка в сторону.

Мама не ответила. Она курила сигарету. Мы сидели на скамье-качельках на терассе хостела, а перед нами покачивались великаны-ели. Закатное солнце выглядывало из-за верхушек деревьев, освещая землю редкими лучами. В стороне от нас, за заборчиком, что отделял терассу от небольшого дворика, Дорота и Дарья резали овощи для барбекю. В отдалении слышался гулкий стук топора: Матей колол поленья возле шопы. Дима с ручкой и блокнотом в руках ходил по дворику туда-обратно и что-то бормотал себе под нос. Для картины большой семейной идиллии не хватало дедушки. Он мог… не знаю, хотя бы ворчать? Интересно, впрочем, куда он запропастился. Не видел его с момента возвращения из суда. Наверное, сидит в номере, строчит что-нибудь как всегда.

– Это все? – раздался голос мамы. – «Ничего себе»? Это тебе пришло в голову после чтения документа XIX века? Хотя ты литературу не очень любишь, я знаю.

Почти разочарование в ее голосе. Моя реакция ее огорчила или вдобавок содержание текста? Я вернулся мыслями к написанному.

– Где, ты говоришь, получила эти записи? – спросил я.

– В московском архиве, – ответила она, выдохнув облако дыма, – А до этого они лежали в иркутском архиве. Только в прошлом году их переправили. Хорошо хоть не списали. Вот почему я так долго не могла ничего разузнать.

– Постой. Это невозможно. Как это письмо могло лежать в иркутском архиве, если оно было адресовано в Петербург? Его сестре Анне, так понимаю?

– Ах да, ты ведь не знаешь, – мама смяла бычок сигареты о пепельницу из жестяной банки. – Меня сначало тоже озадачило, что Александр не отправлял своих писем. А потом я покопалась в его биографии. Оказалось, что у него была сестра-близнец, которую звали Анной. Только она умерла от чахотки в возрасте шести месяцев. Однако все письма, что мне удалось найти, он адресует ей. Они никогда не были отправлены. Сдается мне, что для Александра они служили своеобразным дневником.

Вот оно как. Одинокий близнец, получается. И все-таки…

– Если он не отправлял письма, то мой пра-пра-пра… – я на мгновение задумался, считая в уме, – прадед остался жить в Сибири, так?

Мама кивнула.

– Думаю, да. По крайней мере, мне хотелось бы в это верить. Мой прадедушка был коренным москвичом, ну или звал себя так. А дальше… Как говорится, тьма веков, – улыбнулась она.

– И юла Потоцкого все это время была у него, – вслух размышлял я, – Судя по тексту, он вовсе не знал, что с ней делать. Ты думаешь, когда у него появился сын, то он передал ему сокровище как семейную реликвию? Я что-то сомневаюсь.

Мама поправила очки и вместо ответа потянулась к пачке сигарет. Но та оказалась пуста – лишь табачная пыль взметнулась в воздух, когда она сжала пачку в кулаке. Бросила нервно:

– Вот черт! А до магазина далеко!

Некоторое время мы сидели молча. В тишине раздавались только стук топора, скрип качелек и смех девушек во дворике. Потом мама сказала:

– Да, не такую историю я ожидала прочесть. Только это все равно не оправдывает того, что сделал твой отец.

– Но теперь мы хотя бы видим мотив, – сказал я осторожно, – Отец понял, что эта вещь – часть сокровищницы Потоцких. А в горах террористы грабили, что от нее осталось. Привези он ее к ним и скажи «Я знаю, где достать больше», и он был в деле. Ну или получил бы пулю в лоб. К счастью, случился первый вариант.

– К счастью! – с усмешкой воскликнула мама, – Понимаешь, Андрей, если бы он просто сказал, что хочет сделать, зачем берет игрушку с собой – все было бы совсем по-другому. Скорее всего, всей этой катавасии с Нагорой и родственниками тоже сейчас не было. Да что уж теперь! Лайдак твой отец, вот кто!

Я не стал спорить с ней, хотя мог бы. Да чего уж там – еще неделю назад я бы защищал отца с пеной у рта. Терпеть не мог, когда она обрушивалась с хулой на отца. Но сейчас в ее голосе было нечто иное. Будто она уже примирилась с его «предательством», а эти слова – последняя попытка выпустить пар.

– Ты вообще знаешь, что такое «лайдак»? – спросил я.

– За кого меня держишь, Андрей? – почти оскорбленно ответила она, – У нас в университете польский был дополнительным. Я, правда, редко ходила. Но «лайдака» знаю! И «волношчь» – вот то, что у Александра в тексте было – тоже знаю.

– По-моему, на русском так же. Вольность, вольношчь – только концовки разные.

Она неожиданно рассмеялась. Это был хороший знак – давно в наших с ней разговорах не было смеха.

– Я тут вспомнила еще одно слово, как заговорили про «вольность», – сказала она, – «Марудный». Бабушка Веслава так на Збигнева говорила. «Марудный ты Збышек вырос», – бывало вздохнет. А потом: «Да как и все поляки».

– Она его поляком считала?

– Кто знает? Может, шутила так. Он ведь всю молодость в Кракове провел. Учился там на медицинском – хотел хирургом стать.

– А я тоже марудный, по-твоему?

– Еще какой! – воскликнула мать, – Такой избалованный и крикливый рос! Если не по-твоему, сразу кричишь и беснуешься. Збигнев, конечно, во всем тебе потакал. А я ему говорила, что эта польская вольность до добра не доведет.

После этих слов радость в ее взгляде угасла, она произнесла, теперь с сожалением:

– Когда Збигнев исчез и ты приехал, я была в ступоре. Я ведь не знала тебя. Ты жил в Нагоре с восьми лет. Всюду с отцом. И вот нежданно-негаданно ты в Москве, один, и ясно – нужна моя поддержка. Но я даже не знала, что тебе сказать, если ты придешь на порог. Мы созванивались, ты говорил, что работаешь и у тебя все хорошо. Я успокаивала себя: «Ничего, нужно дать ему время, и все наладится. Не нужно лезть в душу». А когда все завертелось с «Плутами спектакля», было слишком поздно. Я не предложила руку помощи, и…

– Брось, – прервал ее я, – Ты же не знаешь всей истории.

У мамы часто случались такие циклы угрызений совести. Наверно, каждая мать нуждается в подобном сюжете для себя: мое дитя пошло по скользкой дорожке, потому что я не уследила. Но такое рассуждение справедливо, только если «дитя» действительно еще дитя. Если речь о двадцатилетнем подростке, в хорошей физической форме и с трезвой головой на плечах, каким несомненно был я, когда приехал в Москву, то это совсем другое дело. Хотя насчет трезвой головы это спорно.

– Ты ни в чем не виновата, – я повторял эти слова в какой уже не помню раз, – Пойти к «Плутам» было моим собственным выбором. Меня увлекли идеи Мило.

– Увлекли? – переспросила мать, – Разве ты не видел, что это примитивный анархизм в своей худшей ипостаси?

– Возможно бы и увидел, если не сеансы гипноза. Если бы не наркотики.

Теперь угрызения совести чувствовал я. Гипноз работает только, если человек верит, что он работает. Так говорил психотерапевт. Получалось, что я снимал с себя ответственность за действия в пользу «это было сделано под гипнозом».

Мы собирались каждую неделю в заброшенном здании завода и слушали его проповеди. По-другому и не скажешь. Его речь всегда проникала нам в душу – потерянным подросткам, что не в силах обуздать юношеский гнев. «Никто из нас не живет больше по-настоящему, – однажды декламировал он, стоя за трибуной, – Отныне всем правит спектакль и только спектакль. Но как разбить оковы иллюзии? Как заставить зрителей снова чувствовать, а актеров – сбросить маски? Есть только один ответ – уколоть их как можно больнее». Каждый из нас получал задания. Кто-то выпускал животных из клеток зоопарка, кто-то подстерегал педофилов во тьме переулков, а кто-то наказывал не в меру жадных бизнесменов. Мама была права – примитивный анархизм. Но мы жаждали выплеснуть копившуюся энергию, и Мило давал нам эту свободу.

Перед каждой встречей мы глотали таблетки. Я не знал, что это было – Мило говорил, что они помогут нам победить страх. Позже мне сказали, что это был галлюциноген, который лишал человека воли – по типу скополамина, найденный Борисом. Неудивительно, что он вызвал у меня ту же реакцию, когда я был в доме Натальи. Благодаря гипнозу и таблеткам, Мило надолго поселился в наших головах. Конечно, не все выдерживали. Некоторые тряслись от страха, другие уходили без интереса. Но те, кто оставался, оказывались под полным контролем Мило. Во время этих собраний я будто наблюдал за собой со стороны, в то время как моими действиями управлял кто-то другой – Мило. На заданиях я чувствовал себя точно так же – будто все это происходит не со мной. Поэтому большинство событий плохо отложились в памяти.

«В гипнозе сознание разделяется на две части, – авторитетно говорил адепт современной психиатрии в очках и с бородкой «хочу-быть-как-Фрейд», – А чтобы гипноз подействовал, оператор должен вызывать уважение и быть авторитарной фигурой. Легче всего подвергнуть гипнозу детей и неуверенных в себе подростков». Слушать такое было нелестно, прямо скажу. Да что там – вовсе унизительно. Мило действительно заменил в моей голове вакантное место. Отца? Бога? Скажем так – по аналогии с автомобильными ворами – что Мило просто «угнал» мое сознание. Или я дал его угнать. Сознание обычно уберегает нас от сумасшедших и экстремальных поступков. Гипноз Мило снимал оковы и давал команду всему безумному, что в тебе было: «Пойди укуси это больное общество».

Когда нас в итоге взяла полиция, большинство «плутов» получили сроки. Но не я – имея нагорский паспорт и вид на жительство, я считался иностранцем. Меня направили к психотерапевту на «исправление». Мне было запрещено принимать какие-либо депрессанты или галлюциногены. Гипноз посадил глубоко в сознании разрушительную личность Мило. И в Нагоре она снова проявилась, хотя не в полную силу. Маме об этом, конечно, нельзя было говорить.

– Что тебе психотерапевт сказал на последней встрече? – спросила она.

– Сказал писать.

– Писать? – удивленно переспросила она, – И как, получается?

– Ну да. Пишу все, что со мной происходит здесь.

– Ты уверен, что это хорошая тема?

– Ты же сама хотела, чтобы я писателем стал, – шутливо ответил я, – Постоянно мне подкидывала каких-то авторов.

Терпеть их не мог, правда. Мама очень любила отечественную публицистику XVII-XVIII века и давала мне тексты Салтыкова-Щедрина и Феофелакта Косичкина (что за странное имя вообще) из «Современника».

– Писательство как терапия… Хм, что-то в этом есть, – произнесла она, сделав рывок коленями, чтобы запустить качельки.

– Анджей! – донеслось со стороны дворика.

Кричала Дорота. Я посмотрел в ее сторону, и она призывно помахала рукой. Очевидно, звала на барбекю. Матей успел принести дров, и вместе с Димой они разжигали небольшой костер. Я дал знак, что сейчас подойду.

– Сегодня будет вечеринка! Здорово! – воскликнула мама, – Ты не представляешь, какая тут была скука, пока ты разъезжал по всей Нагоре. Причем впустую, как оказалось. Когда ты им скажешь?

– Скажу что?

– То что случилось на Совете! Они все думают, что им еще неделю ждать Радоницы. Но ты мне сказал, что этой Sun & Son больше нет.

– Но это еще не точно.

– Ха-ха, ну да! С того, что я услышала, этот мистер Самопанек, или как его там, уже не выкрутится.

– Да, но…

– Отец? – спросила она, поймав мои глаза, – Чего ты хочешь, Андрей?

– Я хочу найти отца, да. Покончить уже с этим. Жду, когда Борис вернется с Триглава, и тогда…

– Нет, я не об этом. Это реакция, не план действия. Понимаешь разницу? Реакция – ответ на внешний стимул. Кто-то ставит тебе задачу – ты ее выполняешь. И так раз за разом – новая задача, новое реакция. А чего хочешь именно ты? Какую задачу на будущее ты сам себе поставишь?

Она была права. Я никогда об этом не думал. Я был неприкаянным ребенком, который ищет достаточно заботливого родителя – того, кто бы придал смысл его жизни. В Москве это был сначала работодатель, затем – Мило. Вернувшись в Нагору, я ухватился за идею наказа – найти и объединить родственников. Действительно ли я хотел найти своих родных или просто искал очередной внешний стимул для своих действий? Теперь, когда этот квест утратил актуальность, я остался наедине с внутренней пустотой. Действительно, чего я хочу?

– Ну допустим, ты найдешь Збигнева… Что бы это ни значило, – осторожно предположила мама, – Что дальше? Ты хочешь жить в Нагоре? Ты хочешь вернуться в Москву?

– Я не знаю, – вздохнул я, – Наверно, подумаю об этом, когда станет ясно с отцом.

– Дай я тебе что-то скажу как человек, который смотрит со стороны. Поскольку у тебя такое… необычное происхождение, не думай о себе в рамках одной принадлежности. Нагорец, русский, поляк, серб… Какая разница? Ты человек Восточной Европы.

– Это как-то… размыто.

– Неважно. Главный упор здесь – на «человек». Я у одного писателя это прочитала. Сейчас попробую вспомнить, – мам закрыла глаза и стала шептать про себя, находя в голове нужную цитату, – «Себя я имел право считать типичным восточноевропейцем. Его особенность сводятся к отсутствию чувства формы – как внутренней, так и внешней. При этом достоинства его – жадность ума, пылкость в споре, чувство иронии, острота восприятия, воображение – следствие того же главного изъяна. Им всегда правит неожиданный прилив или отлив внутреннего хаоса».

– Мной правит внутренний хаос?! Ну спасибо, – протянул я.

Честно сказать, ожидал чего-то более вдохновляющего. Мама как ни в чем ни бывало гнула свое:

– Видишь, о чем я? Ты видел жизнь по обе стороны границы, ты знаешь, как «у них» и как «у нас». И для тебя это все едино. По крайней мере, мне так видится. Поэтому просто… будь собой, Андрей. Не сравнивай себя с другими. Принимай свои решения. Неважно, что ты выберешь – решение должно быть твоим.


***

Мама ушла в магазин за сигаретами. Я некоторое время сидел на скамье, наблюдая, как Дима и Матей раздували пламя костра. Солнце совсем исчезло за деревьями. Хостел и окружающий лес утонули в сумерках.

Надо было сказать им, что случилось на суде. Если Матей уже не передал, конечно. Но перед этим мне нужно было кое-что проверить. Имя «Лукас» не выходило из головы всю дорогу до хостела. Когда мы приехали, я, наконец, припомнил, где слышал его раньше. Когда мы просматривали альбом с фотографиями в доме Марцеля, Каролина показала мне фото с тремя «рыцарями Нагоры». На нем были Марцель, отец и его университетский друг. Каролина сказала, что его имя Лукас.

Сойдя с мотоцикла, я тут же набрал номер Каролины. «Прислать фото? – спросила она недоуменно, – Оно тебе очень нужно, Андрей? У меня нет ни камеры, ни интернета. Все это есть у Дануськи – подруги моей – но она живет за пару километров». Я уверил Каролину, что это очень-очень важно. Подбежал к респешену и спросил у Лори адрес электронной почты хостела. «Добра, добра, – со вздохом отозвалась Каролина, – Скоро не обещаю, но к концу дня точно пришлю это фото».

– Ну как? Есть? – спросил я Лори в очередной раз.

Американка уминала вишневый чизкейк прямо за стойкой. Я попросил Матея остановиться по дороге в одной закусочной. Про себя молился, чтобы он был такой же вкусной, как тогда «У Метка». Судя по довольной мине, ей еще как зашло.

– Ноуп. Сорри, Эндрю, – покачала она головой, проверив почту.

– Окей. Позже, наверно. Пойдешь на барбекю?

– Мэйби, – сказала она с полными чизкейка щеками. Глаза ее вспыхнули сверхновой, – Забыла сказать! Я нашла паспорт!

– Это тот, который потеряла на Балканах!

– Ноу, ноу! – заголосила она, – То есть, йес, он всегда один, паспорт, да? Но я не потеряла его в Балканах. Я нашла его под кровать, когда убирала.

– Вау, поздравляю. И что теперь, вернешься в Америку?

– Нет, не поеду, – покачала она головой, – Даже мои родители сказали: «Лори, будь в Нагора». Я отправляла им фото, и они сказали: «Так красиво, совсем как в Вирджиния».

Наш неловкий диалог прервал окрик Дарьи со стороны входной двери:

– Андрей, сколько тебя звать? Пойдем! Угли уже готовы. Лори, ты тоже!

– Сейчас, сейчас, – отозвалась американка, – Секонд! И я скоро приду.

Она убрала тарелку с пирогом под стойку и убежала по лестнице на второй этаж. Дарья, тем временем, подскочила ко мне и ухватила за руку.

– Пойдем, пойдем, – приговаривала с каким-то восторгом в голосе, – Матей что-то хочет рассказать, но мы не понимаем.

Мы вышли во дворик. Костер уже затух, и компания стояла в свете подвешенного над грилем фонаря. В лицо летел дым от жареных сосисок, кашанки и печеного картофеля. Дорота и Дима смотрели на Матея, который что-то эмоционально показывал на жестовом языке. Судя по выражению лица, история была захватывающей. Но, очевидно, его собеседники не могли оценить драматизма, поэтому только кивали, сдерживая смех.

«Начинай с самого начала», – показал я брату. И так начался мой сумбурный перевод. Матей показывал все быстро, и я еле успевал переводить, а ведь нужно было вникать в смысл самому. Словом – вышло как вышло. Матей рассказал следующее:

«Sun & Son в прошлом году привезли в Нагору много яблок из Польши. Раньше их продавали в Россию, но из-за санкций поляки стали отдавать излишки другим странам за копейки. Возле супермаркета в Бойкове стояло несколько грузовиков, наполненных доверху только яблоками. Конечно, быстро их не раскупили, несмотря на огромные скидки. В итоге прелые и гнилые яблоки загружали обратно в фуры и везли на мусорку. Каждое утро несколько грузовиков проносились мимо здания компании, оставляя за собой на дороге след из перебродившего яблочного концентрата.

Однажды один из водителей не вышел на работу. Я знал его, и я также знал, что он решил уволиться без предупреждения. Ему задерживали зарплату несколько месяцев, и ему надоело ждать. Я попросил у него ключи от машины и вышел вместо него. С собой прихватил раскладную лестницу. Я был тогда в костюме брата Сонце, конечно. Возле главного здания Sun & Son притормозил, вышел из кабины и открыл двери фуры. О, вы не представляете, какой там был запах! Внутри все было заставлено пластиковыми корзинками с потемневшими гниющими яблоками. Только я открыл, сразу несколько яблок выпали и размазались в кашицу об асфальт.

По лестнице забрался на крышу фуры, прихватив с собой пару корзинок. Прямо напротив меня, за оградой трепетали флаги Sun & Son. Они и стали моей первой целью. Я собрал горсть яблок из корзины и запустил очередь из гнилых фруктов прямо в знамена. Несколько плодов попали в цель – и белоснежную ткань украсили размазанные темно-коричневые пятна. Потом я нацелился в стены из стекла. Скоро и на них расползлись точки из разбитых яблок. На меня нашел кураж: я один за другим пускал импровизированные снаряды, целясь в окна, двери, странный, ребристый узор на стенах.

Я быстро опустошил все тары, которые у меня были. Большинство плодов, конечно, растеклись жидкой пульпой по асфальту и плитке внутреннего двора, но стены и окна здания украшали расплывшиеся подтеки. Из здания уже выбегала охрана, и я быстро запрыгнул в кабину и дал газу. Грузовик позже бросил на одной из стоянок».

– Да-да-да, я помню эту историю! – воскликнула со смехом Дарья. – В «Гласе Нагоры» писали. Да еще снимки были! Я потом приходила посмотреть, но они уже все отмыли. Это ведь твой первый раз был в образе Брата-сонце, так?

Матей закивал. «Я хотел дедушке яблок привезти, он просил, – заговорил он через меня, – Но их сезон уже прошел, и яблоки были только в супермаркете от Sun & Son. Я приходил туда в течение недели и смотрел на эти безнадежные сморщенные трупики. В конце концов мне это надоело, и я решил накормить компанию собственной едой».

– А не боялся против них идти? – спросила Дорота.

«А боялись ли братья идти против дракона? – ответил вопросом Матей, – Боялся ли Брат-сонце возвращаться на гору? Когда в крае беда и люди бездействуют, кто-то должен пойти против зла. Пусть даже никто его не поддержит».

– Но почему? Почему тебя не поддерживали? – спросила Дарья. – Я вот всегда вдохновлялась твоими делами.

«Не то, чтобы не поддерживали. Людям хорошо жилось при Sun & Son. Зачем было что-то менять? Но ничего – скоро они увидят настоящее лицо компании».

– А вы послушайте меня!

Я песню про Нагору сочинил.

Про горы, про тенистые леса…

Но только гитару забыл.

Все оглянулись на Диму. Брат заметно переменился с того момента, как я встретил его у здания московского суда. В лучшую сторону. Щеки пылали под лохматой шевелюрой, а по-доброму лукавый взгляд скрывал за собой тысячи идей и историй, которые наверняка сейчас роились у него в голове.

– Ты думаешь, у нас нет гитары? – отозвался я, – За кого нас держишь?!

Подсвечивая путь фонариком в телефоне, я обежал хостел вокруг. Возле сарайчика с бревнами распахнул дверь шопы. На меня посыпались туристические рюкзаки, ботинки, кошки альпинистов и прочее снаряжение в аренду. Я вынырнул из завала и, разгребая руками туристический хлам, заплыл внутрь шопы. Ах вот же она – «Веточка вишни», подарок русского барда, что гостил у нас давным-давно. Название подходило – два закольцованных изгиба с жилами струн вдоль на колках были как раз цвета спелой вишни.

Я вернулся с гитарой к нашему сборищу. Дима, Дорота и Матей стояли под светом фонаря и смотрели в мою сторону с каким-то напряжением во взгляде. Я протянул гитару Диме, но он как-то странно отшатнулся от меня.

– Эй, ребята, вы чего? – спросил я.

Тут мне на спину кто-то прыгнул. Тонкие руки обхватили за шею, ладошки сцепились на груди. Прядь каштановых волос рассыпалась на моем лице, а в ухе раздался рык Дарьи.

– Дарья, может не здесь, – смущенно пробормотал я.

– Андрей, мы дракон, – зашипела она.

– Чего?

– Присядь.

Я повиновался: все-таки ее зубы были очень близко к моей шее. Дарья закинула мне на шею одну ногу, затем вторую и похлопала по плечу. Дескать, вставай. Мы часто играли так в детстве – особенно любили падать вместе c берега в воду – но сейчас я не был уверен, что мои плечи справятся. Мышцы напряглись, заскрипели суставы. Я стиснул зубы и на трясущихся ногах поднял девушку вверх. И тут Дарья опустила сверху длинную накидку. Наверно, сверху одеяние венчала голова дракона, потому что девушка начала рычать и реветь. Я ничего не видел, поскольку накидка застилала мне глаза. Дима, Матей и Дорота понарошку лупили нас палками, приговаривая «Уходи, Смок, уходи. Оставь Нагору».

Потный и липкий, переступая с ноги на ногу в потемках – чудо, что мы еще не грохнулись – я молился, чтобы вся эта забава поскорей завершилась. Дарья тоже ничего не видела со своей колокольни – ее бедра крутились то в одну сторону, то в другую, но никогда в направлении ударов. Вдруг ботинок мой повстречал что-то твердое на пути, и наш слепой дракон пошатнулся. Я пытался удержать равновесие, но в тот момент Дарья качнулась в другую сторону. Обреченно вздохнув, я сдался силам гравитации, и мы полетели на землю. Обошлось без синяков – меня подхватили крепкие руки братьев.

Я снял с лица накидку и стал шумно глотать воздух. Дима и Матей сидели рядом на корточках и хохотали во весь голос. Дорота помогала подняться Дарье – она еще покачивалась в попытке поймать утраченный баланс.

– Почему… – в середине фразы кончился воздух. Я набрал полнуюгрудь и продолжил, – Почему бы вам с Доротой не залезть в этого дракона?

– Ой, да что ты за нудяк такой! – воскликнула девушка и показала мне язык.

Появилась Лори с тарелочкой чизкейка в руках.

– Эй, что вы делаете? – спросила она с неподдельной тревогой в голосе. – Все живые, все в порядке?

– Лори, ты пропустила самое главное! – отозвалась Дорота.

– Пропустила? То есть, вы уже съели барбекю? – округлила глаза Лори.

– Нет, мы его еще не трогали. Кстати, насчет барбекю… Почему мы не едим?!

Вопрос был адресован всем нам, и мы с жадностью накинулись на печеную картошку, овощи и сосиски. А после – кричали, пели, веселились. Дима взял в руки гитару – «Веточка вишни» запела в его руках, а ночной воздух расцвел богатством полутонов и оттенков звука.

Матей подкинул дров, снова разжег костер. Я сидел и смотрел, как пламя накидывается на большие головешки. Наваленные одна на другую, они быстро темнели от плясавших на них огней. Огонь рвался к ночному небу огромными острыми стрелами. Я поглядел наверх, в направлении их спорадического движения. На горизонт яркой белой точкой горела звезда. Или планета? Я слышал, что в этих числах в ночном небе хорошо была видна Венера.

Гитару тем временем взяла в руки Дорота. Она громко запела какую-то печальную песню на польском. К ней, поначалу вразнобой, затем консонансом, присоединились голоса Дарьи и Димы (хотя он даже не знал польского). Да что там – даже Лори подпевала как могла! Многоголосие поднималось в небо, смешивалось с всполохами огня и растворялось в ночной вышине.


З ним бендзешь сченсливша,


Дужо сченсливша бендзешь с ним.


Я цуж – влученга, неспокойны дух,


Зе мнон можна тылько


Пуйшчь на вжосовиско


И запомнечь вшыстко.


Яка эпока, яки век,


Яки рок, яки мещонц, яка джень,


И яка годзина


Коньчы ше,


А яка зачина.


Мы сидели у костра и пели, а я вспомнил те дни, когда в хостел приходили запыхавшиеся, с рюкзаками, вросшими в спину, туристы, потерянно спрашивали меня или Лори, где здесь хостел, а потом с улыбкой нашедшего оазис в песках странника валились, обессиленные, за порог. Молчаливые австралийцы, улыбчивые «фейк-смайл» американцы, тактичные британцы, громкие немцы, сумасшедшие бельгийцы, «свои в доску» поляки, вежливые белорусы – да кого только ни принимали мы с Лори. А когда гости собирались у костра, национальности растворялась в их единодушном порыве идти, исследовать – покорять горы.

«Пир во время чумы. Как отвратительно»

Его голос раздался в голове так неожиданно, что я сказал вслух:

– Замолчи!

– Ты кому это? – Дарья нахмуренно на меня.

– А что? – я лихорадочно выдумывал ответ, – Я сказал «замечательно».

– Нет, Андрей, я все слышала. «Замечательно» нельзя спутать с «замолчи», – она продолжала пристально на меня смотреть.

«Пока вы здесь сидите, тираны сжимают этот хлипкий край в своих могучих кулаках.

И он вот-вот с треском лопнет»

– Я просто вспомнил одного… знакомого из Москвы. Неприятный тип был, – оправдался я перед Дарьей второй раз.

– Он сказал тебе что-то настолько ужасное, что фраза застряла в твоей голове?

«Ты только посмотри на нее. Более тщедушного представителя женского рода я никогда не встречал. Она плачется, как ей плохо живется при Sun & Son, но и пальцем не пошевелит, чтобы изменить свое положение. Возносит Брата-сонце, но слишком труслива, чтобы присоединиться к борьбе»

– Да, можно и так сказать, – ответил я Дарье с натужной улыбкой, – Давай лучше не будем вспоминать.

Слова Мило сделали свое дело: праздничное спокойствие было омрачено. Я осознал, что мама еще не вернулась из магазина, хотя прошло больше часа. Тут идти от силы полчаса. Едва ли она задержалась где-то по дороге. А что там Борис? От него тоже никаких вестей. Я позвонил на номер воеводы. Абонент недоступен. Незримые, но цепкие коготки тревоги тихо заскреблись в голове. От нагнетающих мыслей отвлекла Лори:

– Эндрю, забыла сказать! На компьютер пришел имэйл, который ты ждешь.

– От Каролины?

– Да. Сорри, это упало из ума. Так вы говорите?

– Не совсем. Я тебя позже научу.

Я мгновенно оказался перед компьютером на стойке. Зашел в почту. Сообщение начиналось: «Андрей, прости за качество. Сам снимок был размытый, но надеюсь, что лицо хорошо видно. Лукас стоит справа от Марцеля».

Я вгляделся в прикрепленную картинку. Одет он был совершенно по-другому, за исключением обуви – даже на мутном снимке были хорошо заметны чистые блестящие ботинки. Черты лица под лохматой прической угадывались с трудом, однако сомнений не оставалось: передо мной на фото был тот, кто сейчас называл себя Кацпером Собепанком.

«О Лукасе я знаю очень мало. Да почти ничего, честно сказать. Они учились вместе на медицинском в Кракове. Кажется, Лукас хотел стать хирургом, как и твой отец. Они приезжали в Купавы несколько раз. Лукас был молчаливым, о себе мало рассказывал. Очень много знал анекдотов из советского времени. Я удивилась даже: откуда он столько знает? А потом он перестал приезжать и будто вовсе пропал. Это все, что могу вспомнить. Надеюсь, тебе помогло как-то».

Помогло как-то… Читая эту последнюю фразу, я почти рассмеялся. Какая ирония: все это время Нагорой управлял забытый всеми друг моего отца, а Каролина даже не знала этого. Наверно, она просто никогда не интересовалась, кто такой Собепанек. Если бы только она увидела сходство сама, то я бы… А что бы я сделал? Пошел к Собепанку поговорить за жизнь? Спросил бы: «Вот вы с отцом дружили, не знаешь случайно, куда он пропал?». Но он точно что-то скрывает про отца. И потом еще эти его загадочные фразы на суде. Я не мог составить полной картины происходящего и чувствовал раздражение. Скорее бы Борис дал о себе знать.

Я пролистал письмо до конца. После фотографии следовало:

«Говорят, что в Бойкове объявили военное положение. У меня с этим плохие ассоциации. У вас там в порядке? Дай знать».

Какое еще военное положение? Только я это подумал, как монитор погас. Да не только монитор: во всем хостеле погас свет. Звуки гитары и песен во дворике утонули в гуле двигателя и шуме колес. Кто-то подъехал к хостелу на большом автомобиле. Слишком большом – это была не мама. Предчувствуя неладное, я ринулся к двери. Цепляясь в темноте за шкафчики и расставленную обувь, я наконец добрался до выхода во дворик, но дверь распахнулась мне навстречу. Огромный темный силуэт в проходе. Я не видел лица – свет падал снаружи, да еще незнакомец посветил мне в глаза фонариком. Я закрылся от слепящего света ладонью и услышал:

– Андрей Бончик. Вот мы и встретились вновь!

А потом мое лицо будто встретилось с наковальней, и все померкло.

Глава девятая. В логове дракона

Мы стоим на высоком холме. Ветер треплет наши волосы и полы одежды. На нем черная куртка и надраенные до блеска дорогущие туфли. Позади нас бушуют волны бескрайнего моря.

– Где мой отец? – рычу я, гневно сверкая глазами, и с готовностью сжимаю кулаки.

– Мвуха-ха-ха-ха!!!! – хохочет Собепанек зловещим смехом. Глаза полыхают безумным пламенем. Скрючив пальцы, он поднимает руки в экзальтированном порыве, – Время покончить с вашим родом раз и навсегда!

Я внимательно слежу за его действиями. Он пришел на мыс один, но я уверен, что его сообщники вот-вот выпрыгнут из теней предрассветного часа с «Калашниковыми» в руках. Я гордо бросаю своему оппоненту:

– Сейчас я тебе наваляю!

– Вуа-ха-ха-ха!!!! – его смех на этот раз еще противнее, чем раньше, – Все проблемы решаются силой? Вот это я понимаю! Ну давай!

Собепанек сбрасывает с себя куртку. Под ней обнаруживается майка-алкашка. Меня неприятно поражает размер его мускулов. На одном плече красуется татуировка с логотипом Sun & Son.

Небо над нами раcкалывает молния, и гром, словно колокол на ринге, возвещает о начале схватки. Я бегу на него, он на меня, ну и начинается! Рвется одежда, хрустят кости, мы валимся в заросли кустов и, высмаркивая травинки, снова прыгаем друг на друга. Собепанек исхитряется повалить меня на кусачий гравий и начинает сильно бить ногами в бок. От боли я даже не могу кричать, только воздух вырывается из легких, когда я раскрываю рот. Но тут приходит неожиданное спасение: появляется мой отец. Ему удалось-таки бежать от своих мучителей. Патлатый, небритый, с волосами, выросшими до плеч, он бросается на Собепанка и валит того с ног.

– Невозможно! – кричит наш заклятый враг и получает в тыкву от моего отца.

Я гляжу на батю с радостью и восхищением – трудно представить, как долго я его уже не видел! Исхудавший, бледный, он теперь тень былого себя – здоровенного улыбчивого добряка-дальнобоя. Засмотревшись, я зеваю момент, когда в руке Собепанка хищно сверкает острие кортика. Отец хватается за бок и падает на землю.

– Настало время закончить этот цирк, – хищно произносит Собепанек, – Я расправлюсь с вами обоими.

Он поднимает нож в намерении добить отца. Из последних сил, напрягая мускулы побитого тела, я ползу в сторону черных лакированных туфлей. Отец жив: я вижу краем глаза, как поднимается и опускается его спина. Вот я уже близко-близко, сейчас схвачу его за ноги и повалю на гравий. Все будет хорошо. Так и случилось. Однако иначе, чем я ожидал.

Из теней на Собепанка бросается Брат-сонце – в блестящей кольчуге, с белым плащом за спиной. Лезвие падает из рук Собепанка. Злодей получает затрещину и валится лицом в землю. Брат-сонце скручивает ему руки за спиной и оставляет, злого, источающего яд ненависти, лежать на краю холма.

– Спасибо, Матей, если бы не ты… – протягиваю я руку нашему спасителю.

Но он укоризненно цокает и снимает шлем. Оказывается, что все это время с Собепанком сражалась Дарья.

– Боже, ну ты и тюфяк, – презрительно бросает она.

И тут я просыпаюсь.


***

Зябко, мокро и противно – накатили ощущения. «Где я?» «Что случилось?» завертелись мысли в голове. Калейдоскоп событий последних дней, недосыпы и постоянные мотания по Нагоре сбили мышление с привычной колеи. Я не понимал: то, что мне сейчас привиделось, на самом деле было сном или странной явью? Но стоило мне открыть глаза, как послесонное смятение сокрушила холодная реальность. Холодная в прямом смысле. По ощущениям я лежал на тонком матрасе и на чем-то твердом. Вокруг меня была кромешная тьма. Пахло мокрым камнем.

Как от прорыва плотины, голову наполнили воспоминания о событиях прошедших дней. Суд над Лукасом. Тревожное ожидание в хостеле. Письмо от Каролины. А потом кто-то дал мне в лицо, и я отключился. Лицо, как ни странно, не болело. Зато, потянув вверх руки, я почувствовал резкую боль в одеревеневших суставах. Руки и ноги ломило так, будто на них кто-то танцевал всю ночь. Пальцы рук сгинались с ноющей болью, словно были не предназначены для этого. Спины я вообще не чувствовал. На то, чтобы подняться с места, у меня ушло около десяти минут.

Но где я вообще был-то? Глаза постепенно привыкали к темноте, и я все лучше различал очертания места, в котором оказался. Спереди и сзади меня окружали гладкие каменные стены явно не рукотворного происхождения. Они смыкались над головой и уходили косым туннелем куда-то вглубь. Пол тоже был каменным – такие бывают в пещерах. Из темного коридора почувствовалось дыхание ветра. Морозный поток воздуха обжигал руки до дрожи в теле – я обхватил себя за плечи в попытке согреться.

Вскочил с места и, следуя лихорадочной мысли в голове, побежал в ту сторону, откуда дул ветер. Меня хватило ненадолго. Уже после нескольких шагов грудь словно стиснули огромные клещи, и я почувствовал, что не хватает воздуха. Я раскрыл рот и часто задышал. Стало полегче, хотя в голове все равно было мутно. Казалось, что меня вот-вот вырвет. Что со мной происходило? Все это время я чувствовал себя нормально.

Стараясь не обращать внимания на странные симптомы, я добрался до конца туннеля. Пространство пещеры, или где бы я ни находился, сужалось до размера узкой расщелины, сквозь которую пробивался слепящий свет. Проход был слишком узким, чтобы я мог протиснуться в него. Постепенно отведя ладонь от глаз, я всмотрелся в открывшийся мне вид.

Застилавшая глаза белизна постепенно растворилась в голубое небо, которое прочерчивали тут и там скалистые очертания. Я был в горах, и, судя по вершинам ближайших пиков, которые находились намного ниже уровня глаз, я был весьма высоко в горах. Если так, то становилось понятно, что со мной только что произошло. Я испытывал типичные симптомы «горной болезни». Но она обычно проявляется на высоте более 2500 метров. А в Нагоре есть только один пик такой высоты.

– Ты уже все знаешь. Зачем себя обманывать?

Я вздрогнул и молнией обратился в сторону говорившего. Я подумал, что сошел с ума, когда увидел, кто был передо мной. Точнее даже не «кто». Рядом с расщелиной, костяной спиной к стене, лежал скелет. Мой взгляд пропал в безднах глазниц, когда до ушей донеслась следующая фраза:

– Закончишь так же, если не будешь меня слушать.

В голове помутилось. Опираясь ладонью о стену, я опустился на корточки. Кончики пальцев сильно дрожали. Совсем не от холода. Мне хотелось не то кричать от ужаса, не то хохотать. Странное ощущение, да еще когда в твоей компании – говорящий скелет. Или напротив – это нормально? Чувство реальности происходящего ускользало из-под ног, из-под рук, из головы. Мир вокруг стремительно сжимался, набирая критическую плотность, грозя в любую секунду сорваться и обрушиться на меня.

– Плохо тебе, да? – продолжал голос, – Ничего, скоро пройдет. Это обычные симптомы на такой высоте.

– На какой высоте? Где мы?! – сорвался я.

Мне не хотелось заводить разговор с костяным собеседником. Я боялся, что окончательно сойду с ума.

«Ты что, думаешь, скелет с тобой говорит? Тогда все гораздо хуже, чем я думал. Ты больше не можешь отличить вымысел от реальности»

Теперь все встало на свои места. Скелет, конечно, не говорил. Мило вернулся.

– Тебя здесь нет, – я отчаянно помотал головой.

«Ну брось. Это уже не работает. Ты мне ответил – значит, я здесь. И давай взглянем правде в глаза – из этой передряги тебе самому не выбраться»

– Какой передряги? Ты можешь сказать, наконец, где я?

«Хм, а я считал тебя умеренно одаренным интеллектом. Ты ведь уже понял, что мы можем быть только на Триглаве. Сложи два и два в уме. Мы в тот самом месте, где «Чорно сонце» проворачивало свои грязные дела. В том самом месте, где Потоцкий спрятал свои сокровища. Мы с тобой – в логове дракона»

– Но почему?

«Это мне пока неизвестно. Но не думаю, что хозяева этого провинциального спектакля задумали для тебя программу развлечений. У них что-то более изощренное на уме»

– Да что я тебя слушаю!

Я поднялся с места. В голове немного прояснилось, и паника прошла. Делая один глубокий вдох за другим, я пошел в другой конец пещеры. В какой-то момент пальцы натолкнулись на колючий металл – дорогу мне преграждала высокая решетка. Она полностью закрывала проход. Прутья были массивными и тяжелыми, а расстояние между ними такое узкое, что я не мог даже просунуть руку.

«О нет, ты теперь зверь в клетке. Редкое животное, которое надо держать взаперти. Но дай мне волю – и они узнают, что у тебя есть острые когти»

– Так, замолчи, – бросил я, бессильно сотрясая рамку моего заключения.

«Ты все еще питаешь иллюзии о спасении? Разве не помнишь, что написала Каролина? В Бойкове объявили военное положение. А это значит, что весь край уже лежит под железной пятой очередного тирана»

– Ты не знаешь этого наверняка. Борис не будет сидеть, сложа руки. Он уж наверняка что-то сделает.

«Ты ждешь, что он вызволит тебя и героически спасет Нагору? А что если героев больше не осталось? Что если легкого пути нет?»

– Я больше не слушаю тебя, Мило. Всегда есть мирное решение. Собепанек, или Лукас, раз уж мы знаем его настоящее имя – неглупый человек. Он что-то хочет от меня, если держит взаперти. А значит, можно договориться.

«Только не говори, что пойдешь на унизительные уступки. Плут спектакля не может опуститься до такого. Вспомни нашу первую встречу. Я видел огонь в твоих глазах. Огонь борьбы»

– Ладно, Мило, раз хочешь поговорить, давай поговорим, – вздохнул я.

Игнорировать голос было уже невозможно. Увидев решетку, я окончательно понял, что нахожусь в заключении. Лучше уж было говорить с воображаемым собеседником, чем предаваться тревогам о том, что меня ждет.

– Вот борьба твоя, – начал я, – Я никогда не понимал, за что мы боролись. Мы били ушлых бизнесменов в переулках и портили вечеринки продажным звездам телешоу. Это было просто мелкое хулиганство. И какой вообще толк от борьбы, если нас было мало? Когда поймала полиция, все стало как прежде.

«Мы послали круги по воде. Круги, из которых постепенно вырастут волны. Пусть наши действия не имели больших последствий, но они дали пример другим. И скоро люди вступят в самую древнюю и самую важную борьбу на свете»

– Вот опять. Какую на хрен борьбу?

«Испокон веков на свете велась лишь одна борьба – богатых против бедных. Москва, Нагора – все одно. Тираны во всем мире поняли, что деньги, товарооборот и массовые развлечения гораздо лучше держат население под контролем, чем любая армия. Обрати к их алчущим ртам маленькую струйку из большого крана – и никто не будет роптать»

– Я тоже не в восторге от капитализма, Мило. Но таков выбор людей. Хотя и жаль, что случилось с Нагорой.

«Как долго ты еще хочешь оставаться в стороне? Даже находясь в тюрьме своего заклятого врага, ты надеешься на чудесное спасение. Но сейчас настал решающий момент»

– Хватит нести чушь! – взорвался я, – Тебя нет! Тебя здесь нет!

И Мило замолчал. Я в неверии подождал какое-то время, ожидая привычного диалога в голове. Но его не было. Мило ушел. Или затаился на время. Да и черт с ним! Я тратил время на болтовню с воображаемым собеседником, тогда как мне следовало подумать о своих родных. Дарья, Матей, дедушка Витольд, Дорота, Лори, мама, Дима – что случилось со всеми, кто был в хостеле? Они тоже заключены где-то здесь? Где бы это ни было… Но тогда они должны быть рядом! Следуя порыву, я стал громко кричать в непроницаемую темноту перед собой. Без толку, конечно. Голос скакал по стенам, растворяясь в лабиринтах ходов. Я думал о том, что случилось с моими родными. Я мог простить Sun & Son захват Нагоры, но если они что-то сделали с братом, или с мамой, или с Дарьей…

Я еще раз прошел из одного конца пещеры в другой. Тьма уже не так застилала глаза, и я мог лучше разглядеть пространство моего заключения. Надеялся найти что-нибудь, чем можно разогнуть прутья решетки, но в моей тюрьме ничего не было. Кроме грязного матраса и скелета. Я еще раз встал возле расщелины – моего единственного окна на свободу – и просунул в отверстие руку. Нет, пролезть сквозь нее было никак – даже локоть еле проходил. Да и кто знает, что там, снаружи? Наверняка отвесная скала без всяких выступов.

Я ходил от решетки к расщелине несколько раз в бесцельной надежде, что я все-таки что-то упустил. Что где-то крылся ключ к спасению. Как тигр в зоопарке, я бродил из одного конца пещеры в другой, пока движения не превратились в чистый автоматизм. В конце концов, обессиленный, я повалился на матрас. Раз уж побег невозможен, оставалось только ждать. Страшно хотелось есть. В животе не просто было пусто, там зияла черная дыра, которая потихоньку всасывала желудок, а скоро за ним пошло бы и все остальное. Чтобы отвлечься от мыслей о еде, я стал думать о чем-то другом.

Лежа в холодной темноте на отсыревшем матрасе, я вспоминал слова Собепанка на суде. «Никто не помнит о бедном Лукасе», говорил он. Теперь уже было понятно, что он говорил о себе. Если бы только знать, что они делали вместе с отцом тогда, в 90-е… Я впервые почувствовал стыд, что ничего не знал о молодости бати. Не расспрашивал его о годах студенчества. Отец закончил медицинскую академию имени Коперника в Кракове, немножко поработал медбратом в одной из польских больниц, а потом внезапно оставил врачебное дело и пошел работать на стройку. И это после долгих лет учебы. Возможно, он чувствовал досаду, что зря потратил столько лет своей жизни – вот и замкнулся в себе. Но все равно почему никогда не рассказывал о Лукасе? Наверно, это как-то было связано с перевозками для «Чорного сонца». Да что уж гадать беспочвенно.

А еще что он сказал про Матея – считаю я ли его младшим братом? Вопрос, очевидно, дурацкий. Как может быть иначе? Впрочем, в одном Собепанек был прав – я не помнил его рождения. У нас была разница в три года, а мои первые сознательные воспоминания о брате были как раз из возраста, когда мне было три или четыре. Однако странно, что мама почти никогда не говорила о Матее и вообще часто вела себя так, словно его не существовало. Она почти не общалась с ним, их не было на совместных фотографиях. Повзрослев, я стал думать, что дело было в его немоте. Мама просто не знала, как общаться с ребенком, который не может говорить. Но разве это правда? Ведь любящая мать – а моя мама была именно такой – не станет избегать своего ребенка, просто потому, что он «не такой». Нет-нет, если я был полностью честен с собой, в моменты ясного сознания из темных уголков чулана в голове прокрадывался вполне простой вопрос: «А что если Матей нам не родной?».

Да нет, чушь какая-то. Не может быть, чтобы Матей был нам чужим. Эта его напористость, бунтарский дух, безрассудная отвага – он весь был в дедушку Витольда. Неудивительно, что они так хорошо ладили друг с другом. Так что это получается? Мы – семья бунтарей? Или мы – семья героев? В принципе, одно отличается от другого лишь точкой зрения. Если властитель края поддерживает наши душевные порывы бороться со злом и несправедливостью, то мы – герои. Так было в случае с отцом. А если же краю невыгодно встать на нашу сторону, нас окрестят бунтарями. Так же, как Собепанек объявил Брата-сонце преступником. Неважно, как мы называемся – бунтари, герои, плуты спектакля – в сердце каждого из членов нашей семьи, в глубине нашей сущности, полыхает яростное пламя. И оно поглощает нас целиком всякий раз, когда в мире творится несправедливость.

Размышляя таким образом, я погрузился в сон. Мне ничего не снилось. Пару раз я просыпался от, как мне казалось, шорохов во тьме – скорее всего, это было лишь мое воображение. Я по-прежнему был один в своем заточении. Сколько времени уже прошло с того момента, как я попал сюда? Я поднялся и вяло поплелся к моему единственному окну во внешний мир. Снаружи было светло – точно так же как и раньше. Выходит, и дня не прошло. Или это уже начался день следующий? Я совсем потерял привычные ориентиры времени. Опустившись на холодный камень рядом со скелетом, я снова заснул. В тягучем мороке сознания стали проступать чьи-то контуры. А потом я заслышал слова:

– Вставай, Андрей.

Я подумал, что голос мне почудился, пока тиски чьих-то рук не подбросили меня вверх – так что желудок чуть не выскочил. Я вернулся в реальность. Размытая фигура приобрела ясные очертания. Черные берцы, серая куртка, сидевшая на нем словно вторая кожа, потрепанная арафатка, скрывавшая шрам-стрелу на шею – я снова встретился с Зораном. И снова наша встреча началась не лучшим образом.

– Зоран, есть вода? – пробормотал я.

Язык заплетался и прилипал к небу – во рту было совсем сухо. Я ничего не пил с самого приезда в хостел. А это было несколько дней назад! В руке у Зорана появилась небольшая фляга, и он призывно поднес ее к моему лицу. Я припал губами и сделал жадный глоток. Но только жидкость коснулась глотки, я почувствовал нестерпимый жар во рту. Содержимое тут же отправилось в воздух пещеры широкой струей. Курче, что за дрянь это была – спирт, водка? Теперь пить хотелось еще сильнее, а во рту словно пылал небольшой костер.

– Пришел в себя, а? – спросил Зоран насмешливо.

После этих слов он ловко завел мне руку за спину. Другой легко толкнул меня в затылок, по направлению решетки – дескать, иди.

– Куда мы идем? – спросил я.

Зоран молчал и только сильнее толкал меня в затылок. Я какое-то время упрямо стоял с ногами, вросшими в камень, но общее мое слабое состояние не позволяло долго противиться. Вяло ступая одной ногой перед другой, я медленно пошел туда, куда он меня толкал.

Решетка оказалась открыта. Я почувствовал, как Зоран задержался у двери. Судя по звуку, искал что-то в кармане куртки. Клещи на запястье ослабели – это был мой шанс. «Мило, давай!», – мысленно позвал я. Но Мило молчал. Никаких насмешливых ремарок, ни одной пафосной речи не прозвучало в голове. Конечно – как раз в тот момент, когда его помощь нужна была сильнее всего, он где-то прохлаждался. Ну и ладно, справлюсь без него!

Я рванулся вперед, освободившись из хватки Зорана. Во тьме споткнулся о выступ и растянулся на холодных камнях, но сразу же вскочил. Падение сбило меня с толку: я крутил головой в поисках Зорана, но нигде его не видел. Что-то сверкнуло справа от меня – я повернулся. Тут же в левый бок что-то врезалось. Крепкие руки снова повалили на камень и без труда скрутили запястья. Я колотил ногами в воздухе, изо всех сил рвался из его хватки. Все без толку – с каждой секундой борьбы я только тратил напрасно энергию, которой и так почти не осталось в теле.

– Андрей, нет смысла. Нет смысла. Успокойся, – качал головой Зоран.

В его голосе чувствовалась жалость. И я был в тот момент жалок. Сломленный и униженный, я не был ни героем, ни бунтарем. Я не был готов сражаться из последних сил, да у меня их и не было. Я сдался. Что бы ни готовил для меня Собепанек, мне было все равно. Зоран помог мне подняться на ноги, включил фонарь и, освещая косые стены из камня, повел вглубь пещеры.


***

Я сидел на холодном стуле и пытался разобрать, что было вырублено на скале передо мной. Это были лица. Да, скорее всего, лица. Сначала я не понял, потому что они были вырезаны очень грубо и примитивно – как будто над ними работали первобытные люди. Первое лицо было хмурым, с косыми линиями бровей над овалами глаз. Лицо рядом изображало радость – по крайней мере, там, где полагалось быть рту, виднелся полукруг. Третье лицо не выражало никаких эмоций. Просто глаза и рот. Под каждым лицом виднелось углубление в скале. Будто языческие божки какие-то. Да и место было соответствующим.

Зоран привел и оставил меня в большом каменном зале. Иначе было не описать: потолок здесь уходил заметно выше, чем в моей недавней тюрьме. Стены были гладко вытесаны чьей-то рукой. Большая часть зала скрывалась в полутьме, и мне оставалось только гадать о его истинных размерах. Пространство словно выныривало из окружающего мрака в свете пляшущих огоньков свечей. Никаких других источников освещения в зале не было.

Я повернулся всем телом, чтобы хорошенько рассмотреть пространство позади меня, и тут же в запястья вгрызлись металлические оковы. Я слишком сильно натянул цепь наручников, которыми приковал меня Зоран. Сторожевой пес Собепанка пристегнул руки к стулу и оставил здесь одного. Интересно, что они собирались со мной делать? Принести в жертву этим трем божкам во время кровавого ритуала? Я хотел развеселить себя этой последней мыслью, но на душе стало только хуже.

Из темноты где-то позади меня донесся лязгающий грохот, а затем я услышал мерную поступь. Стук-стук! Звук от туфлей Edward Black был особенным, а может, дело было в его походке, но только перед тем, как обернуться, я точно знал, что увижу перед собой довольную ухмылку Собепанка.

– Витай, Андрей.

Я промолчал. Отвечать на пустые приветствия не было смысла. Пусть переходит к делу. Собепанек кивнул на вырезанные в стене лица.

– Как думаешь, сколько этим ребятам лет? – спросил меня, – Они старше Нагоры. Вот ты знаешь историю края? Я недавно узнал. По моему указу все-таки поставили три музея.

– История в них тоже поставленная?

– Отнюдь. Нагора была частью Галицкой Руси в XII веке. Потом ей правила Польша: Казимир Великий брал все без разбора в этой стороне света – Бещады, Нагору… Только нагорцы не признавали никакую власть. Это ты должен знать, Андрей. Но ты, наверно, не знаешь, что именно здесь, в Нагоре, задолго до всяких княжеств и империй жил отдельный вид пещерных людей.

– Я думал, ты бизнесмен, а не палеонтолог. К чему эта лекция по истории?

– Ха-ха! Я человек широких интересов, Андрей. Как я уже сказал, здесь, в этом каменном зале, жили пещерные люди – близкие потомки обезьян. А эти лица, – он кивнул на изображения на камне, – были их первыми божками. Представь себе: в одних набедренных повязках они скакали по горам, охотясь на диких коз, добывали воду из горных потоков, а затем молились на эти каменные лица.

– Зачем?

– Это ты скажи мне, зачем. Почему в Нагоре вообще все с цифрой «три»? Гора с тремя пиками, в сказке – трое братьев, Великим советом правят три главы.

– Мне все равно! Я хочу знать, где мы!

В бледном свете огоньков улыбка моего пленителя выглядела особенно зловещей.

– Мы с тобой на Триглаве, Андрей. На высоте 2600 метров, если не ошибаюсь. Выше – только боги. Вот эти трое, наверно.

Мило говорил правду. Я действительно был на самом высоком пике Нагоры. Но тогда получалось…

– Здесь Потоцкий оставил сокровища на вечное хранение, – с прищуром сказал Собепанек, – И здесь крепко окопалось «Чорно сонце». Это я тоже узнал, когда был в музее.

– Да неужели? Ты же лично был здесь в 90-е. Верно, Кацпер Собепанек? Или давай бросим притворяться, Лукас.

Он долго молчал, затем прицокнул языком и притащил из темноты стул. Сел напротив меня, и я сразу подумал, до чего же непримечательно он выглядел. Низенький, с короткими волосами, в простой одежде – на такого человека я бы даже не обратил внимания на улице. Тем не менее, так теперь выглядел новый властитель Нагоры. Я заметил, что руки он по старинке держал в карманах. Какая раздражающая привычка! Хотя, пожалуй, меня должно было больше волновать безнадежное мое положение.

– Все понял, Андрей? – последовал риторический вопрос.

– И эти лица тоже никакие не пещерные люди вырезали, – помотал я головой, – Наши древние предки не смогли бы выжить на такой высоте. Да еще молиться каким-то богам.

– И это верно! – захлопал в ладоши Лукас. – Я выбивал эти морды от скуки, считая баксы для «Чорного сонца». Изображал этих ваших братьев Сонце.

– Что?!

Лукас придвинул стул ближе ко мне. Лицо теперь было каменной маской – до того серьезным стал его взгляд.

– Ладно, шутки кончились, Бончик, – сказал он сухим тоном. – Давай я расскажу тебе, что сейчас будет.

– Где мои родные?! Где мои друзья?! – вскричал я. В запястья впились наручники – в порыве гнева я подался в сторону своего мучителя.

– Неважно, где твои родственники. Тебя это больше не должно волновать. Забудь о своей семье.

– Как это забудь?! – взревел я, – А ну отпусти! Отпусти меня!

Из последних сил я попытался вскочить вместе со стулом и огреть Лукаса в его противный оскал. Но стул оказался слишком тяжелым, а может я настолько ослаб – стоило мне чуть подняться, как цепь наручников резко дернула меня обратно.

– Ты тратишь впустую силы. Зачем? – спросил Лукас, – Ты ничего не сможешь изменить. Ни на что повлиять. Ты здесь только для того, чтобы сделать единственный выбор.

– Какой еще выбор?

– Выбор, который сделал когда-то твой отец.

– Я не понимаю… Где мой отец? Ты знаешь, где мой отец?

– Прекрасно знаю. Збышек у меня в плену.

– Ты врешь! Покажи мне его.

– Всему свое время, Андрей. Ты обязательно увидишь своего отца. Только чуть позже. После того, как выслушаешь мою историю.

Я не верил Лукасу до конца, однако после его слов все мое существо наполнилось эйфорией. Я знал! Я знал, что отец был жив. Это значило, что все годы, пока я сохранял надежду на встречу с ним, не были напрасны. И если он был здесь, то мы что-то придумаем. Обязательно найдем способ бежать от этого психа.

– Не спеши радоваться, – усмехнулся Лукас, – Ты питаешь надежды на чудесное спасение, но я буду предельно откровенен: я ненавижу твою семью. И я хочу вас уничтожить.

Я посмотрел в его глаза, когда он произносил последнюю фразу. Холодный, решительный взгляд. Ни тени иронии или шутки. Я снова почувствовал морозное дыхание пещеры и непроизвольно вздрогнул. Следующую фразу Лукас сказал с клокочущей ненавистью на донышке горла:

– Долгое время я ждал расплаты за то, что сделал Збышек. Ой как долго.

С каждым словом его охватывало какое-то нехорошее возбуждение. Он смотрел на меня уже не снисходительной ухмылкой победителя – нет, вид у него был сейчас точно такой, как у моего первого работодателя в Москве в тот памятный вечер. Я был беспомощным домашним животным, на котором хозяин вдруг решил выместить накопившийся гнев. Я сбросил с себя мрачное наваждение, помотал головой и выпалил:

– Мой отец тебе ничего не сделал! Вы были друзьями, я знаю!

Только я это сказал, Лукас взметнулся со стула и навис надо мной. Он закричал, будто в исступлении:

– Друзьями?! Да! Да! Мы были друзьями! И именно поэтому я ненавижу твоего отца! Ненавижу за то, что он сделал!

В приступе сильного возбуждения он вырвал руки из карманов. Ладони оказались скрыты под черными перчатками. Да чего он их прячет, в конце концов? Лукас громко выдохнул и опустился обратно на стул.

– Сейчас ты узнаешь, что сделал твой отец, – сказал он намеренно сдержанным тоном, – Точнее, чего он меня лишил.

– Ну расскажи! – с вызовом бросил я, – Расскажи, что такого он сделал! Скажешь, он виноват в том, что ты продаешь оружие и наркотики в крае, отправляешь девушек в бордели? Это все ты, Лукас! Ты сделал такой выбор!

– Выбор… – усмехнулся Лукас, – Это слово несет для меня большую иронию. Но сначала ответь мне, кем хотел стать в детстве?

Я растерялся от этого вопроса. К чему он клонит?

– Каждый из нас хочет кем-то быть в этом мире, – продолжал Лукас, – Так вот, когда я был маленьким, я хотел быть хирургом. Оперировать на сердце. Ты слышал про Религу?

Я кивнул. Когда жил в Москве, то почитывал «National Geographic» и знал это имя. Збигнев Релига. Первая успешная пересадка сердца в Польше.

– Я родился и вырос в Польше, Андрей. В жуткой коммунистической бедности. Мы с родителями часами стояли в очереди в магазины. Занимать ее надо было очень рано, а то продуктов на всех не хватало. Мы ели мясо всего раз в неделю, представь себе. Хотя мясом это было трудно назвать – скорее какая-то вязкая масса из консервной банки. Вкус был отвратный. А когда Ярузельский объявил военное положение, стало еще хуже – прилавки почти везде опустели, и даже еду приходилось покупать на черном рынке.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Зачем я… – Лукаса так позабавил мой вопрос, что он даже запнулся, – Зачем я это рассказываю?! Да потому что ты понятия не имеешь, что такое бедность! Ты родился в Нагоре, где вы жили со своего огорода. Потом уехал в Москву, где было все на свете. Ты всегда жил в достатке. У тебя очень счастливое детство, Андрей. Но наше с твоим отцом поколение – поколение 80-х – больше всего на свете мечтало вырваться из нищеты. И тем противнее была эта нищета, чем больше мы узнавали, как хорошо там – на Западе. Но у меня не было никаких связей, чтобы сбежать из бедности. Однако я очень хорошо владел своими руками и мечтал выучиться на хирурга.

– И что же мешало?

– Ничего не мешало. Но знаешь, сколько учиться надо, чтобы стать классным хирургом? Огого сколько! Посчитай сам: 6 лет в медицинской академии, затем стаж длиной в полтора года, государственный экзамен по медицине. Как будто этого мало, сдаешь еще теоретический экзамен, допускающий до специализации в хирургии, специализируешься в общей хирургии в течение пяти лет, потом практический специализированный экзамен общей хирургии. После этого пишешь тест да и устно сдаешь, а потом еще много, много экзаменов по разным видам хирургии. В общем, минимум 13 лет подготовки. Серьезное дело. Но я за него взялся.

Мои родители были очень бедны. Мама вскоре после моего поступления умерла – у нее был врожденный порок сердца. Я мечтал спасти ее, когда выучусь, но судьба распорядилась по-своему. Так или иначе, я поступил в медицинскую академию имени Коперника в Кракове. Там и познакомился со Збышком. Мы сошлись характерами, хотя далеко не во всем. В нем было какое-то патологическое неприятие к любым правилам и системам. До сих пор вспоминаю, как на урок анатомии он принес клубничное варенье от бабушки и украдкой просунул банку в рассеченное брюхо кадавра. Когда собрался народ, он достал ложку, спокойно полез ей в прорезь и стал оттуда есть варенье. Преподаватели были от него совсем не в восторге, короче говоря.

Я прыснул. Да, этот поступок был совсем в духе моего отца. Как раз после таких его выходок мама всегда хваталась за голову.

– У меня было достаточно терпения, чтобы получить заветную степень. У твоего отца – нет. Университет мы заканчивали вместе. Он немножко поработал медбратом в одной из краковских больниц – убирал горшки с мочой за стариками. Заниматься этим в течение нескольких лет, пока не получил бы степень повыше, он не стал – пошел работать на стройку. Надо сказать, твоему отцу всегда недоставало терпения.

Я же как раз уперся – думал, что мои руки пригодятся Народной республике. Начинал в таких весках, знаешь? Зашивал рваные раны, немножко оперировал на кистях. В те годы уже витала атмосфера вольности в воздухе, она покрывала весь город – совсем как кислотные осадки, приносимые со стороны Новой Хуты. Все чувствовали, что коммунистам недолго осталось.

– Я знаю историю. Давай к делу.

– Нетерпеливый, совсем как твой отец. Наверно, поэтому вы оба сейчас в таком незавидном положении. Не умеете ничего до конца довести.

У меня уже не было сил на яростные возгласы. Я просто сидел и сверлил этого урода ненавидящим взглядом.

– Итак, развалился ПРЛ – дословно, Валенса все порушил, – продолжал Лукас, – и никто из нас не знал, что ему делать в новой Польше. Во время специализации я часто оперировал. Под присмотром шефа, ясное дело. Долго и кропотливо повторял то, что наблюдал у маститых докторов. Когда не знал, что делать, импровизировал – все в рамках процедуры, конечно. В той провинции, где я корпел над больными, меня хотели брать с ногами и, пардон за каламбур, руками. Но я хотел большего.

Зарплата была маленькая. А в то время исчезли границы, и можно было уехать на Запад. Зарывать свой талант в землю в провинциальном госпитале – ну уж нет, решил я про себя. И вот в это время мне позвонил твой отец. После университета мы какое-то время не общались – он ведь ушел из медицины – но тут предложил поехать на выходные к нему на родину, в Нагору. Я сразу согласился. Хотелось развеяться, вспомнить былое. И вот сидим мы в доме твоей бабушки, хлещем «Варку», чешем животы, а я ему жалуюсь. Збышек на мои душевные излияния просто фыркнул. Меня злость взяла. Говорю ему: «И как там твой грузовик? Заработал себе уже на дом?». Задеть хотел, понимаешь? Он тогда от безнадеги водителем грузовика пошел работать, а там всех подряд, кто баранку умел держать, брали. Зарплата зависела от количества рейсов, а тогда их было совсем мало. Так что я ждал, что это его огорошит, он пошарит в пустых карманах, и будет у нас ничья. Только он мне в ответ улыбнулся и рассказал, сколько заработал за последний месяц. Я не поверил. Он мне показал кошелек. А там было полно хайса – настоящие доллары. Тогда мы такие деньги только по телевизору видели. А если у тебя в 90-е были доллары, значит, ты все продал и сидишь в одних трусах, либо работаешь на мафию. Твой отец ничего не продавал, так что я был скор с выводами. «Збышек, – чуть не кричу, – Да неужели!». Он поморщился, замахал руками: мол, все безопасно и легально. А потом – ну почти. И предложил мне работать с ним.

– Постой-постой. Это было в 90-х, говоришь? Отец, по-моему уже действовал под прикрытием в то время.

– Правильно думаешь. Но ты не знаешь всей правды. «Действовал под прикрытием» – звучит героически, конечно. Но твой отец работал на обе стороны – и на Бориса, и на «Чорно сонце».

– Ага, конечно. Ты врешь!

– Неприятно представлять его по другую сторону. Но так было, Андрей. Так было. Что тебе рассказывал Борис? Что Збышек вошел в доверие к «Чорному сонце», вывозил сокровища из гор на грузовике по их указаниям? Но спроси себя – почему он так долго это делал? Пять лет он возил сокровища из Нагоры по всей Европе.

– Националисты были очень осторожны. Все время меняли место загрузки, присылали вместо себя подставных лиц.

– Опять же, все по словам твоего отца. Ты веришь ему безоговорочно, это естественно. Но если я скажу, что не было никаких подставных лиц? Что место загрузки всегда было одним и тем же? Что у твоего отца была с самого начала возможность накрыть всю банду?

– Это ложь! У тебя нет доказательств!

Лукас захохотал. Неприятный смех его отразился от стен пещеры и, умноженный многократно, громом обрушился на меня. Мой мучитель поднялся со стула и с видом фокусника, который готовится показать свой лучший трюк, сомкнул ладоши.

– Ты не веришь мне, – сказал он, – Но ты точно поверишь ему.

Лукас взял одну из свечей, прошел в неосвещенный угол пещеры и подпалил скрытый во мраке фитиль. Тьма рассеялась от вспыхнувшего пламени, оголив большую кованую дверь. Он взялся за массивное кольцо, висевшее с правой стороны, и потянул огромную массу металла на себя. Дверь заскрежетала о камни, что-то громыхнуло и Лукас выпустил кольцо, так и не раскрыв дверь до конца.

– Туго идет, курче, – произнес он между шумными вдохами, – Это делали на века, понимаешь? Мы когда пришли сюда, здесь уже была эта дверь. За ней лежали сокровища Потоцкого.

Лукас снова натужился и со второй попытки распахнул дверь до конца. И будто огромного заслона было мало – за дверью обнаружилась решетка с кривыми толстыми прутьями, уходившими высоко вверх, совсем как в моем заключении. В темноте что-то прозвенело, прутья с другой стороны обняли камни-ладони и сквозь решетку в слабом свете огня проступило лицо, которое я не видел шесть лет и три месяца. На меня смотрел отец.

– Ты жив! – превозмогая сухость во рту, вскричал я.

Он смотрел прямо на меня, но выражение его лица оставалось неизменным. Внешне он сильно изменился: даже в полутьме были заметны впалые щеки и кожа неестественно бледного цвета. Застывшая маска из густых бровей и подбородка-наковальни не выражала никаких эмоций.

– Ты ждешь от него какой-то реакции? – спросил Лукас, – Едва ли он сейчас скажет что-то по своей воле. Мы с Зораном дали ему скополамин этим утром. Я знал, что ты потребуешь доказательств, а с ним люди становятся, как бы сказать, более сговорчивыми. Збышек, слышишь меня?

Отец медленно опустил голову в знак согласия. «Да, Лукас» – едва слышно прошелестел. Мое горло будто сдавило тисками: было физически невыносимо видеть такое безволие со стороны отца. Что бы он ни сказал дальше, это не могло быть правдой!

– Збышек, расскажи Андрею, как долго ты работал на «Чорно сонце», – вкрадчиво сказал Лукас.

– Пять лет, – вылетели слова из человека,которого я больше не узнавал.

– Ты работал на Бориса, отец! – закричал я из последних сил.

К моему ужасу, он покачал головой.

– Нет, Андрей, я работал на «Чорно сонце», – следующая бесцветная фраза, – Я хотел заработать нам на дом.

– Какой еще дом? Что ты несешь? Это все дурман у тебя в голове!

– Нет, это правда.

Я едва слышал его – до того тихо он говорил – однако я жадно ловил каждое слово. Мне хотелось одновременно слушать и не слышать его: до того я боялся, что он скажет дальше.

– Твоя мама жила в России, я жил в Нагоре, – продолжал отец, – Я хотел, чтобы мы вместе переехали в новый дом и жили вместе – она, я и трое вас. И я копил деньги.

– И кто давал тебе деньги, Збышек? – вкрадчиво спросил Лукас.

– «Чорно сонце».

Лукас хлопнул в ладоши и распахнул их в над головой в неприятном шоуменском жесте.

– И вуаля, Андрей, ты услышал это из первых уст. Только попробуй сказать, что не веришь.

– Не верю, – сказал я погасшим голосом.

Это не могло быть правдой! Отец… Понимал ли он вообще, где находился? Понимал, какой сейчас год? Видя его в таком состоянии, я все глубже проникался отчаянием. Если он такой безвольный, то спасения действительно нет. Из последних сил я огрызнулся Лукасу:

– Узнай об этом мать, она бы этого не одобрила.

– Все женщины одинаковы, – махнул рукой Лукас, – Они суть термометры социальных нравов и отношений: инстинкт всегда подсказывает им, какое поведение сейчас в ходу.

– И где же тогда твоя женщина?

– А с чего ты решил, что она мне нужна? Чтобы завести семью, детей? Не стоит того, Андрей. Вот у тебя большая семья, а какой толк? Каждый ссорится друг с другом, сплошное непонимание. Мать и отец живут по разным сторонам границы, твои братья – каждый сам за себя.

– Но так было не всегда. Все уже начало меняться, пока ты не напал на нас!

– Ха-ха-ха! – снова отвратительный смех. – А что ты сделаешь? Что?! Ты ничего не можешь против моей силы! К черту семью, Андрей! Деньги – вот реальная сила в этом мире. И у меня их очень много.

Лукас взялся за дверь и с силой захлопнул ее.

– Подожди немного, – сказал он, – Твой отец еще сыграет свою роль. Ты не дослушал мою историю до конца.

– Но почему? Почему ты держишь его здесь? Почему ты хочешь нас уничтожить?

– Ради мести.

С этими словами он стащил с рук черные перчатки и выставил вперед ладони. Медленно распрямил их передо мной. Со вспышкой удивления и отвращения – того рода, которое вызывает страх, что нечто подобное может случиться с тобой – я увидел, что на обеих руках его отсутствуют большие пальцы. К запястьям его было пристегнуто нечто вроде браслетов, сквозь которые были протянуты нити. Они бежали от браслета до кисти, проходили между указательным и средним пальцами, управляя на другом конце чем-то вроде аналогов большого пальца. Зрелище было странное и отторгающее. Я не понимал, как вся эта конструкция работает, и полагал, что даже с ней Лукас с трудом управляется с ежедневными делами.

– Мои руки – все, что у меня было, Андрей, – вкрадчиво сказал Лукас. – Некоторые рождаются со счастливым билетом под названием «талант». Руки и мозги – это был мой. И твой отец отнял у меня руки.

– Что… что случилось с тобой? – я забыл обо всем остальном.

– Неужели? Неужели кто-то хочет послушать мою печальную историю? Историю, до которой все эти годы никому не было дела?

Тон его голоса был ироничным, до такой степени, что казался наигранным – словно он пытался скрыть за ним настоящую эмоцию. Лукас жадно опустился на стул передо мной, глаза его говорили о сильном внутреннем возбуждении. Если бы этот человек не был таким моральным уродом, то я, наверно, почувствовал бы жалость.

– Збышек предложил работать с ним на «Чорно сонце». Ему нужен был помощник в перевозках. По крайней мере так он сказал. А я как увидел этот хайс, у меня в голове помутилось, Андрей. Я знал, что в Варшаве сынки богатеев делали поддельные дипломы и уезжали на Запад. Я рассуждал так: если неплохо заработаю со Збышком, то немедленно сбегу в Германию. Устроюсь там в клинику, буду оперировать за хорошие деньги. Как я говорил, меня угнетала эта славянская бедность. Даже в 90-х ничего не поменялось, кроме временщиков у власти.

Впрочем, я не сразу согласился. Еще неделю зашивал раны в госпитале гмины, но чувство безнадежности происходящего только усиливалось. Тогда я плюнул на все и явился к Збышку. До того и допустить не мог, что пущусь в подобную авантюру. И вот мы отправились на задание. Сначала нужно было забрать сокровища у террористов. Збышек припарковался возле заброшенной шахты и наказал мне сидеть в люльке. «Нельзя показываться, – сказал, – Они думают, я один езжу». Сейчас я понимаю, до чего наивен был твой отец. Бандиты могли в два счета меня найти, стоило им обыскать кабину. Через час томительного ожидания я услышал, как хлопнула дверь. Твой отец вышел из кабины. Я терпеливо ждал, но проходили минуты, а он не возвращался. Я занервничал и осторожно раздвинул шторки. Через стекло кабины было видно, как на площадке перед зданием шахты Збышек разговаривал с человеком в черной кожаной куртке. Он стоял вполоборота ко мне, и я мог видеть его лицо. Оно было неестественно бледным, с тонкими змеиными губами. Збышек заметно трепетал перед ним: нервно жестикулировал и чуть на колени не падал. Вдруг черный показал на кабину и что-то спросил. Твой отец быстро так замотал головой, а мне стало не по себе: вдруг он спрашивал, есть ли там кто?

Загрузили сокровища, Збышек вернулся в кабину, и мы поехали. Границу между Нагорой и Польшей прошли быстро. По договоренности с Борисом, твой отец должен был менять фуру, если вез сокровища. Воевода тогда давал бы ему деньги, которые Збышек якобы получал от реального покупателя. Но твой отец обычно лгал. «В моем грузовике ничего нет, Борис. Кроме оружия, наркотиков и голых женщин, хе-хе». Боже, как это по-дурацки звучало! Конечно, на таможне я тоже сидел в люльке и не высовывался. Борис еще тот простак: он верил Збышку на слово и никогда не проверял фуру.

Наш покупатель находился в Беларуси. То есть, нужно было проходить еще одну границу. У Збышка все было схвачено: мы оформили документы у его знакомого брокера в Белой Подляске – перегружали «товар», перебивали номера. Редкий случай, когда твой отец продумал все наперед. Тоже прошли без проволочек. Покупатель наш оказался интересным овощем. Мы остановили фуру возле замка, а нам навстречу вышел импозантный старик в странном таком наряде. Знаешь, такие кафтаны, как польские шляхтичи носили. Словом, вылитый клоун был. Я от его вида так вообще прыснул, а Збышек меня одернул. «Знал бы ты, сколько он хайса платит, – процедил, – Гораздо больше, чем все, что есть сейчас у «Чорного сонца». Збышек вел опасную игру: завышал цену сокровища для этого толстосума, чтобы мы оба остались в доле. Открыли фуру, вынесли сокровище. Это оказалась невзрачная побрякушка: она изображала сердце, вокруг которого стояли три фигуры. Наряды у всех были разные. Мне было трудно поверить, что за эту ерунду мы получим столько денег, и я даже стал подумывать, что «Чорно сонце» нас надуло. Но все встало на место, когда сокровище увидел старик. Усы его чуть не подпрыгнули, а сам он ликующе поднял руки к небу. «Вы спасли честь моего рода» – сказал он Збышку. Тот поскреб щетину, но промолчал. Старик продолжал: видно было, что собеседников у него мало, и даже пара контрабандистов замечательно подходила для изливания души.

«Меня зовут Станислав Курцевич, я представитель именитого рода Курцевичей» – деловито распинался он. Понесся в свой замок, притащил оттуда какую-то метелку с перьями. «Вот, – говорит, – мой герб». А я пригляделся: то вовсе не метелка была, а щит с витиеватыми узорами. Из него торчало несколько перьев. «Страусиные» – с искренней гордостью поделился Курцевич. Потом стал рассказывать про историю своей безделушки. Денег нам он еще не заплатил, так что пришлось слушать всю его историю. «В моем роду были и жемайты, и литвины, и русские, – хвалился он, – А мой давний предок, шляхтич Богдан Курцевич на Сейме предложил заключить союз Речи Посполитой с Москвой. Чтоб великое славянское княжество правило Востоком. В XVI веке то было. Приказал выковать вот эту вещь как символ нашего вечного нерушимого союза. Вот видите – здесь литвин, здесь поляк, здесь русский изображены». И стал нам показывать, где кто изображен. Меня это прямо бесить начало, я чуть не закричал: «Дед, давай деньги!». А Збышек слушал с почтением, будто ему были интересны бредни съехавшего старика. «Но Потоцкие не хотели союза, – продолжал он с досадой, – Забрали фигурку себе, а все владения Богдана повыкупали. Он потерял влияние в Сейма, и союза так и не случилось». «Ну и слава богу, – думал я, – Тогда б мы тебе эту штуку за такой хайс не продавали». В общем, утихомирился дед, отсчитал нам целую пачку лоснящихся долларов, и мы пошли. Только садимся в кабину, как слышим сзади душераздирающий вопль. Я подумал, что все – нас накрыли, полиция прибежала. Оказалось, что это Курцевич нас окликал. «Вот вам две пулярки» – сказал и сунул в руки две огромных запеченных курицы. Отличное завершение, казалось бы. Мы ехали обратно, при деньгах да еще с едой. Я уже предвкушал, как буду покупать нужные документы и как поеду за границу.

– Постой, – перебил я, – Ты хочешь сказать, что хотел оперировать на сердце по купленным документам? При этом никогда не делал настоящих операций?

Лукас кивнул как ни в чем ни бывало.

– У меня все было схвачено, Андрей. В Варшаве и по всей Силезии в те годы открывались частные клиники. Естественно, «клиниками» это можно было назвать условно – речь шла о квартирах, снятых где-нибудь на окраине, чтоб даже владелец не знал, что там происходит, а если и знал, то был повязан властью денег молчать. Жуткая антисанитария, профаны-врачи и оборудование времен Каменного века. Тем не менее, люди платили за это огромные деньги. Потому что в других местах было еще дороже. Операции там делали такие же, как я, недо-хирурги – у кого не хватило терпения пройти учебу до конца или кто считал, что его работа не оценивается по достоинству. Я собирался практиковаться там перед своим отъездом.

– Ничего себе! Сколько же людей лишались жизни в этих клиниках?

– Довольно много, – сказал равнодушно Лукас, – Но все они знали, на что шли. Мне надо было думать и о себе тоже: я не собирался прозябать в польской бедности.

– И ты надеешься, твоя история разжалобит меня? Что ты лишился пальцев и – о боже! – не смог стать хирургом?

– Зачем мне твоя жалость? Я хочу снять розовые очки с твоих глаз. Эта гранитная статуя отца-героя в твоей голове, Андрей – она на самом деле из картона. Толкни ее хорошенько, и она рассыплется, обнажив правду.

– И какая же это правда?

– Будь терпелив, послушай до конца. Как раз начинается самое интересное. Итак, мы со Збышком отдали сокровище, поехали обратно в Нагору. Последняя заправка на территории Беларуси. Мы стали на 45 минут повалять дурака, чтобы не вызвать подозрений у диспетчера. И вот была на той заправке женщина с маленьким ребенком. Носила она свое дитя на руках по всей заправке и завывала, да противно так: «Заберите его! Ну заберите его!». Подошла и к нам. Я глянул: хлопак совсем плохо выглядел – чахоточный, бледный, весь в поту, едва дышал. «Заберите его! – теперь уж нам канючила, – Заберите или убейте!». И сколько злости и ненависти было в ее голосе! Вид у нее был неухоженный, кожа висела дряблыми складками на лице, во рту не хватало зубов, хотя видно было, что еще молодая. Похоже было, что она на стимуляторах сидела или еще какой дряни.

Стало мне так противно, что я Збышка за рукав взял. «Пошли отсюда», – говорю. А он ей вдруг: «Как может пани такое говорить! За что хлопака убивать-то?». «А зачем мне этот нахлебник и дармоед? – кричала она, да с таким визгом, что слышно было на всю заправку. «Приехал тут один из ваших пшеков, финтил-финтил, золотые горы, Европу обещал! А потом обрюхатил и был таков! Забирай малявку, не то сама придушу!». Збышек прямо рассвирепел после этих слов. Сжал кулаки, шагнул к ней. Я думал, сейчас как приложит дуру! А он вдруг достал из кармана бумажник, сунул ей чуть не половину того, что мы заработали за сокровище. «Покупаю пацана», – сказал. Она от такого поворота прямо застыла, а Збышек поднял мальчонку, положил на плечо и понес, на ладан дышащего, в грузовик. Больше ни слова ни сказал.

Я за ним. «С ума сошел! – кричал ему. – Такие деньги за живой труп отдавать!». А он только хрипел сердито: «Вот же курва». Бросил его в люльку за креслами и задернул шторы. Всю дорогу мы молчали. Я понятия не имел, что Збышек собирался делать с мальчиком. Мои вопросы он пропускал мимо ушей. Прошли границу, остановились в Белой Подляске, чтобы сменить машину. Я глянул на мальчонку, проверить, дышит или нет. На вид он был совсем плох: весь мокрый, хрипел, а изо рта шла пена.

«Посмотри на него», – сказал Збышку, – «Он и часа не протянет. Давай отвезем его в больницу, раз ты такой сердобольный». Он покачал головой: «Нет. Едем, как договаривались». Облил себя водой из бутылки и полез в кабину, будто ни в чем ни бывало. Я не мог понять действий Збышка: отдал за пацана большие деньги, а теперь что? Он просто ждал, пока тот умрет? Разозлился я, схватил Збышка за рукав и чуть не выкинул из кабины. Закричал на него: «Поехали в больницу или выкидывай его на обочину!». Сердце у меня есть, понимаешь? Не мог я смотреть на муки мальчика. На обочине, конечно, не хотел его оставлять – только думал запугать Збышка этими словами. А он меня отпихнул, да сильно так, и сказал: «С мальчонкой все хорошо будет, не волнуйся. А ты соберись или все у нас пойдет через жопу». «По каким это правилам мы должны перевозить умирающего пацана!» вскричал я. Он отмахнулся только: «Ты ничего не понимаешь». Потом залез в кабину и спросил: «Едешь или нет?».

Я уже понял, что против него не попрешь. Легче было сделать операцию на сердце, чем переубедить в чем-то твоего отца. Кроме того, оказалось, нашу перепалку слышали водители грузовиков, стоявших рядом на парковке. Я чувствовал их осторожные, как бы невзначай, взгляды, слышал тихие перешептывания. Не по себе мне стало – а ну кто из них сейчас спишет номера да в полицию? Я ж столько всего прокричал. Быстро залез в кабину, кивнул «Едем». В пути я постоянно проверял состояние мальчика, поил его водой и смачивал лоб. Парень уже находился в коматозном состоянии, и я не думал, что он долго протянет.

Под Краковом сделали еще одну остановку. А в том месте постоянно появлялись автостопщики – стояли прямо у трассы. Кто-то из них подходил прямо к машинам и совал голову в салон. Ты ж знаешь, что в Польше автостоп еще с советского времени стал популярен, с деньгами-то у нас, чтобы съездить куда-то, было туго, да так и осталось. И вот к нам подошла пара загорелых ребят – с тяжелыми рюкзаками за спинами, пенками под мышкой и палаткой наперевес – спросили, не едем ли мы на Дрезден. «Извините» развел руками, «мы уже подобрали пассажира». А потом, от нечего делать больше, спросил так, глупость конечно: «А не боитесь так путешествовать?». Парень пожал плечами, ответил: «Можно идти по улице и тебе на голову упадет кирпич. В конце концов, что в дороге может случиться? Разве что попадется водитель-маньяк, который нас пустит на органы». Он так озорно улыбнулся при этих иронических словах, а мне стало не по себе. Какая-то паранойя охватила, понимаешь? Он словно про нас говорил. Я ничего им не ответил, пошел к Збышку, по дороге оглядываюсь, все мне мерещилось, что сейчас приедет полиция и нас повяжут вот прямо на этом месте. Заправщик на станции, уборщики, бесконечно сменяющиеся, пляшущие с вытянутой рукой вдоль дороги, попутчики, все они делали вид, что не замечали меня, но на самом деле в голове у них прокручивался план действий, они ждала часа, когда мы заберемся в кабину, и тогда бы они сдернули с себя маски, схватили нас с поличным.

И вот когда пришло время ехать, я с боязнью залез в кабину. Руки тряслись, и я хотел рассказать Збышку об одолевавшем меня злом предчувствии, да только понимал, что он меня слушать не будет. И в тот же момент я принял решение завязать с этой работой. Решил, что вот эта поездка будет последней, а остальные деньги я как-нибудь по-другому раздобуду.

И только мы собирались тронуться с места, как я ощутил весьма чувствительный тычок в спину. Обернулся – на меня смотрело темное дуло пистолета. Шторки люльки чуть раздвинулись, показалось узкое, бледное лицо с тонкими губами. «Поехали» прошипел неизвестно как оказавшийся у нас в кабине бандит. Збышек ничего не стал говорить, завел мотор, и мы тронулись. По спокойному выражению его лица я понял, что он ожидал подобного развития событий! Было в нем спокойствие, и от этого страх мой переродился в гнев. Раз он знал, что так все может обернуться, зачем брал мальчика, зачем подвергал нас опаности?! Я быстро обернулся на нашего зловещего попутчика, за что получил прикладом по голове. Но внешность его успел приметить – тонкие, почти невидимые, губы, черная кожаная куртка. С ним Збышек разговаривал при загрузке! Значит, он все это время ехал с нами в грузовике.

Лукас снова вскочил со стула, стал быстро мерять шагами пещеру. Он заламывал пальцы, и в нем чувствовалось большое возбуждение. Наконец, он приблизился ко мне: глаза его маниакально блестели, зрачки – расширены до предела. Когда он заговорил, то чуть не задыхался от возбуждения:

– Ты знаешь то ощущение, Андрей, когда вся твоя жизнь, которую ты так тщательно выстраивал в своей голове, рушится в один момент.

– Я не…

– Нет! – резко оборвал он меня. Тон его голоса стал вдруг свирепым, – Ты ни черта не знаешь! Все твои планы на будущее, все светлые перспективы… Карточный домик мечтаний рассыпается у твоих ног. Потому что однажды тот, у кого есть пистолет – или большая дубинка, или еще черт знает что – приходит и ломает твою жизнь навсегда. А ты беспомощен что-то изменить. Потому что у тебя нет пистолета. У тебя нет даже дубинки.

Лукас вдруг расхохотался. Только не был это смех злодея, как я представлял в своем странном сне. Не было в этом смехе никакого выражения эмоции, а был один лишь импульс – будто само существо Лукаса, против воли его, прорывалось наружу. А точнее, прорывалось его отчаяние. В беспомощности опустился он на колени, продолжая смеяться. Смех вскоре сменился беспомощным хрипом. Он посмотрел на меня, и был это страшный взгляд загнанного зверя. Так, наверно, смотрит волчица, которая из последних сил защищает своих детенышей от охотников. Он поднялся с колен и опять сел на стул.

– Прости мне этот невольный выпад, Андрей, – шумно дыша, продолжал он. Внутри у него до сих пор все бушевало, и я чувствовал, как он пытается успокоиться, – Моя история затянулась, но я уже перехожу к сути. К тому самому выбору, о котором говорил в самом начале.

– Ну так к делу! – холодно бросил я. Что бы он ни рассказал, я не мог его жалеть!

– К делу, значит! Ну что ж! – воскликнул он, хлопнув в ладоши, – Чуть мы отъехали за город и за окном показались поля, человек с пистолетом стал давать указания – где повернуть и по какой дороге ехать. Збышек делал, как он велел: мы свернули с федеральной трассы и углубились в лес. Когда дорога кончилась, он велел нам выходить из машины. Збышку приказал ребенка нести с собой. Мы оставили грузовик на дороге, а наш недоброжелатель молча указал на лес. Мол, идите. И мы пошли, спотыкаясь о пни и поваленные в траве деревья. Было жарко, и комары страшно кусались. Дурацкая деталь, но запомнилась, черт возьми! Знаешь, такое неприятное, раздражающее ощущение, когда одежда липнет к телу. И хотелось мне все с себя сорвать и идти голиком. И, кроме этой напрасной злости, не было ничего у меня в голове, пока мы двигались сквозь густую поросль – я не думал ни о нашей правдоподобной кончине от рук этого непонятного человека, ни о том, как мои друзья или родители отреагируют на мою пропажу.

Остановились посреди глухой чащи. Мальчика, который был все еще жив, националист приказал положить на импровизированное ложе из листвы. И потом к Збышку: «Почему ты меня обманул?». Он про меня это, видать – что Збышек не один, а со мной поехал, и ничего не сказал им. А Збышек молчал. Националист тем временем продолжал: «Мало того, ты мальчишку взял. Я же говорил тебе, что нельзя привлекать внимание. И что я вижу – у тебя напарник да еще помирающее дитя в кабине». И вот он это говорил, а я лихорадочно думал, как же нам спастись, как же мне броситься на него, чтобы пистолет из рук выбить. Но он стоял на таком расстоянии, что держал нас обоих под прицелом. И сделай я одно неверное движение, и все – пуля в сердце! «Будь человеком», отвечал террористу Збышек, «Эти люди бедные, мы тоже должны им помочь! Я помогаю Лукасу выбраться из нищеты. А этого пацана родная мать продавала на улице».

И вот как твой отец это все говорил, я вдруг понял. Он идиот. Сущий кретин! Если он действительно верил в то, что говорил, если помогал мне, помогал этому подыхающему дитяте, если все это он совершал из какого-то маразматического альтруизма, то националист должен пустить ему пулю в лоб прямо сейчас! Потому что не доживают альтруисты до такого возраста. Найдется всегда кто-то, кто ухватится за вот эту их готовность помогать безвозмездно и всю кровь выпьет. И потому думал я, что отец твой выкрутиться пытается, но нет – он продолжал и продолжал свою тираду, да столь пламенно, что я почувствовал стыд за него. Конечно, террориста ничего из этого не проняло. Он ответил сухо: «Это неважно. Ты подаешь плохой пример для всех остальных. И за свою вольность будешь наказан». «Забирай грузовик» махнул Збышек рукой. Националист усмехнулся: «И что я с ним буду делать? Сяду в него и прямо в лапы Борису поеду? Збышек, и почему природа тебя мозгами обделила?». Это были первые его слова, с которыми я мог согласиться.

Националист нахмурился и продолжил: «Сейчас ты должен сделать выбор». «Какой еще выбор?» проворчал Збышек, но в голосе его я уже чувствовал тревожные нотки. Эта фраза его испугала. Да что там, она и меня до черта напугала! Националист улыбнулся, а в его глазах я прочитал удовольствие садиста, который вот-вот готовится оторвать крылья майскому жуку, чтобы посмотреть, как тот будет беспомощно барахтаться. Потом проговорил: «Тебе я ничего не сделаю. Ты водитель, в конце концов. Но кто-то должен заплатить за твое тщеславие. Выбирай – или я сейчас убиваю мальчика, или твой хирург лишается рук и никогда больше не сможет оперировать». Эти слова были как камень в бездну. Я не мог представить ни одного, ни другого варианта развития событий. Мне было плевать на мальчонку, да. Но убивать его? Нет! В то же время, лишись я рук, я лишался всего на свете. Оба решения представлялись мне чудовищными, бесчеловечными. По крайней мере, так я думал в тот момент, когда не почувствовал угрозы всем своим существом. И выбирать должен был твой отец.

А Збышек процедил: «Да пошел ты». «Если ты ничего не выберешь, я сделаю и то, и другое» просто сказал мужчина. Потом добавил: «На твоем месте я бы избавился от мальчонки. Он все равно помирает, ему недолго осталось. Облегчи его муки». Збышек молчал, только сжимал-разжимал руки в кулаки. «Ты медлишь. Я убиваю мальчишку, а потом принимаюсь за твоего друга» холодным голосом констатировал террорист и направил оружие в сторону паренька. По его позе, по уверенности, с которой он перевел дуло в сторону живого человека, я понял, что делал он это много раз. И это было не пустое – он готов был спустить курок. И вот тогда, ха-ха-ха, тогда-то, Андрей, в голове моей вспыхнула та самая, злая, навязчивая мысль, затмившая все остальное: «Пусть Збышек выберет мальчика». Он все равно умирает, как врач я мог это подтвердить! Обменяй его жизнь на мои руки! А руки – это была вся моя жизнь, понимаешь? Бог даровал мне способность спасать людей. Чтобы вот так просто ее отнять, по глупой прихоти какого-то идиота с пистолетом. Ну уж нет!

– Ты просто волновался за свою жопу, Лукас! – не выдержал я. Слова шли с трудом, я из последних сил напрягал связки. Но я должен был назвать вещи своими именами, – Не спасать жизни ты хотел. Ты хотел, цитирую твои слова, «сбежать из бедности». Ты хотел денег и славы, которые бы дала тебе эта работа на Западе. Не смей даже говорить про Бога, про назначение – ты думал о себе и только о себе в тот момент!

– О, вот как. Я так и думал, что ты ничего не поймешь из моего рассказа, – в словах Лукаса я почувствовал нескрываемое раздражение, – Конечно, ты ведь не был в такой ситуации! Что ты можешь понять… Ну ничего, затем я и затеял всю эту долгую игру. Затем ты здесь – чтобы понять!

– Делай, что хочешь – от меня ты морального оправдания не получишь.

– Ну так я и не на исповеди, правда? – развел руками Лукас. Что-то сломалось в его голосе: к раздражению прибавилась горечь, – Твой отец сказал «Оставь мальчика. Забери у Лукаса руки». Так и сказал, Андрей: «Забери руки». На меня он в этот момент даже не смотрел. Знал, что не выдержит взгляда. Я должен был пожертвовать собой за его деяния, видишь в чем дело?

Я был в гневе, я был взбешен. Но я был беспомощен. Оставалось броситься на Збышка, и тогда было уже плевать – пусть хоть этот недоумок нас всех перестреляет. Потом я хотел броситься бежать, продираясь сквозь густые ели. Все эти мысли, страхи закрутились водоворотом у меня в голове, а я стоял парализованный. Вся моя сущность, все, что я знал о мире в тот момент, умерло. А вместе с тем умер и Лукас.

– Ты это заслужил, – хрипло сказал ему я.

Лукас промолчал. Глаза его выражали уничтожающую ненависть.

– Сам посмотри, во что ты ввязался, – продолжал я, – Разве не были вы сами виновны в том, что стояли в этом лесу, под дулом пистолета? Заложники образа жизни, по которому возомнили себя богами? За действия нужно нести ответственность, Лукас. Ты хотел легкой жизни, я понимаю. Но жизнь не так проста.

Стул с грохотом упал на пол. Я почувствовал, как Лукас хватает мои запястья и отстегивает наручники от стула. Рывком он поставил меня на ноги. В грудь мне уткнулся невесть откуда взвшийся пистолет.

– Хватит трепаться, – ледяной голос Лукаса, – Сейчас посмотрим, какой ты правильный.

Он подвел меня к стене напротив огромной двери, за которой скрывалась решетка, и приковал наручники к висевшей рядом цепи. Пока он тужился, открывая дверь, я заговорил:

– Но ты не рассказал мне всю историю. Тот мальчик, которого вы взяли – он выжил? Что случилось с ним?

Лукас посмотрел на меня: его лицо выражало полное презрение.

– Боже, с мозгами у вас это наследственное, – процедил он, – В коробке совсем пусто. Откуда ты думаешь, взялся ваш Матей? С неба спустился, а? Мама твоя наверняка задавалась этим вопросом. Кстати, про братца твоего. Если можно считать его таковым.

Он снова зажег свечу и осветил пространство за решеткой. Вот свет выхватил отца, лежавшего у стены. Лукас посветил в другой угол – помещение камеры было гораздо больше, чем я представлял. Лучи света упали на сгорбленную фигуру: человек сидел, уткнувшись головой в колени. Он поднял взгляд, жмурясь от яркого света, и я узнал Матея. В груди внезапно стало очень холодно.

– Но почему, почему он здесь? – быстро спросил я.

– Теперь ты понимаешь? – усмехнулся Лукас, – Понимаешь, что я чувствовал тогда?

– Что ты от меня хочешь?

– Я уже сказал тебе – ты должен сделать выбор.

– Какой?

Торжествующая улыбка появилась на его лице. Наверно, так улыбаются акулы.

– Выбери, кто из них завтра умрет.

– Никто!

– Ха-ха, это ты так думаешь. Говорить можешь, что хочешь, но реальная свобода, которая у тебя осталась – это вот этот единственный выбор. Я спрашиваю тебя еще раз, Андрей: кто из них предстанет перед населением Нагоры как предатель – твой отец или твой, кхм, брат?

– Что ты задумал?

– Я задумал правосудие, Андрей. Двойное правосудие. Завтра на главной площади Нагоры я казню государственного преступника. С точки зрения общественности, это будет террорист, который продавал сокровища края. А с моей точки зрения это будет тот, кто лишил меня будущего.

– Но ты думаешь, люди будут приветствовать смертную казнь? В Нагоре никогда такого не было. Будут восстания.

– А мне все равно. Расстреляем и тех, кто восстанет. Я теперь хозяин Нагоры. И я вершу правосудие.

Впервые в нашем разговоре тон голоса Лукаса сделался возвышенным. Он действительно верил в свою исключительную роль, он верил, что творит справедливость. Я же видел кошмарный, уродливый фарс. Безумца, который утратил всякую связь с реальностью. Искаженное понимание правосудия у Лукаса сводилось к мести. Наша семья должна была заплатить смертью за то, что случилось с ним.

Лукас был уродливым отражением своих верований. И это даже не верования были, а горькая вынужденная ситуация, с которой он вынужден был примириться, оправдывать таким образом свои чудовищные действия. Будто весь смысл его жизни, с того момента, как он потерял руки, схлопнулся до одного единственного желания. Неужели он столько всего сделал – захватил власть в стране, основал компанию, собрал армию – только для того, чтобы отомстить?

– Ты молчишь, – нервно констатировал Лукас, – Ты должен выбрать. Или я пристрелю обоих сейчас же!

– Ну подожди, – я постарался сказать это как можно спокойнее, – Я выбираю, кого ты завтра казнишь. А что случится со мной и тем, кто останется в живых?

– Ваша судьба тоже определена. Тебя и другого я отправлю по старой дороге в Польшу – вы получите шанс выжить. Вас столкнут в мешках с горы – так мы в «Чорном сонце» расправлялись с предателями. Но имей в виду: даже если вы выживете спуск и дорогу без еды и воды по острым скалам, то назад в Нагору вам путь заказан – на границе вас не пропустят. Вы будете вечными изгнанниками.

Понятно. Звучало поэтически, но шансов выжить он нам тоже не оставлял. Я слышал от Бориса про несчастных, которых находили у подножья в порванных мешках – все они погибали от многочисленных переломов во время спуска.

– То есть, я тоже умру. Выбора на самом деле нет, – заключил я.

– Ну почему? Шанс выжить ниже одного процента, скорее всего. Но он есть! – захохотал Лукас.

– Какое же это правосудие? Это убийство. Хуже того – ты мучаешь своих жертв, чтобы потешиться. Какая разница, что я выберу сейчас – все мы обречены на смерть. И это не справедливо, потому что ты выжил, Лукас. Да, жизнь не сложилась так, как ты хотел, но ты выжил.

– Выжил?! Эта жизнь стала хуже смерти, Андрей! Когда мне отстрелили пальцы, все, что у меня осталось, это мозги. Я стал убеждать ублюдка, что изуродовал меня, взять меня к ним, буквально на коленях умолял. Как побитая собака скулил! Тогда я тоже думал, что мне надо было выжить, понимаешь? Террорист сжалился надо мной, меня взяли в их логово. Я стал помоечным псом у «Чорного сонца». Выполнял опасные поручения в горах, устранял патрули. Мне хорошо удавалось обращаться с деньгами, и я единственный из них хорошо знал финансы. Однажды их бухгалтера подстрелила милиция, и я занял вакантное место. Остальное ты знаешь. Как их накрыли, все деньги достались мне.

– Лукас… – я замялся, пытаясь подобрать слова. Говорить сейчас нужно было очень осторожно. Я чувствовал слабость в его сердце, мне нужно было лишь найти нужные фразы..

– Не надо, – быстро сказал он. – Я знаю, что ты скажешь. «То, что с тобой случилось, Лукас, это трагедия. Но все можно исправить. Прости моего отца, отпусти его». Но все не так просто, Андрей.

– Но почему?! Раз ты сам понимаешь!

– Знаешь, сколько лет во мне зрела эта ненависть? Сам посчитай. Все мое существо направлялось желанием мстить. Забери ее у меня – и Кацпера Собепанка не останется.

– Но останется Лукас! Друг моего отца!

– Лукас давно мертв, – обрушил он на меня тяжелые камни слов, – А теперь выбирай.

В грудь вновь уткнулось дуло пистолета. Говорить что-то было бесполезно. Лукас действительно был мертв. Я не мог воззвать ни к чему, что заставило бы его простить моего отца. Оставался единственный выход. Последний туз в рукаве. Но пока на мне были наручники, я не мог его выложить. Нужно было играть по правилам безумца. Я повернул голову к решетке и кивнул на Матея.

– Ты должен имя сказать, – нахмурился Лукас, – Иначе не почувствуешь веса своего решения!

Господи, сколько драматизма! Ну хорошо, будь по-твоему.

– Матей, – сказал я.

– Значит, ты отдаешь своего брата в руки правосудия, – сказал Лукас с нескрываемым удовольствием в голосе. – Какая жалость. Твой отец помог ему выжить, но видимо судьбой не суждено.

– Лукас, ты можешь что-то сделать для меня?

– Что? – насторожился он.

– Я хочу попрощаться с братом. Обнять его напоследок. Ты можешь снять наручники?

Он задумался. Наконец, медленно проговорил:

– Я не чудовище, в конце концов. Но тебе нужно подождать.

Лукас ушел и вернулся вместе с Зораном. Наемник без церемоний отстегнул наручники, схватил меня за руки, а потом швырнул за решетку к отцу и брату.

Отец был без сознания – или, по крайней мере, я надеялся, что было так. Я перевел взгляд на Матея – он смотрел на меня выжидающе, в глазах его читалась решимость. Он не понимал моей игры, но готов был действовать – сорваться, вскочить, броситься на наших тюремщиков. Но я не мог сейчас рисковать его жизнью. Я опустился на колени, прочертил коленями следы на камнях и широко обхватил руками брата. Отец встал перед невозможным выбором – и выбрал жизнь неизвестного ему мальчика. Нет, Матей не мог умереть.

– Достаточно, – ударили меня словно хлыстом по спине слова Лукаса, – Пора возвращаться в свою камеру.

Зоран вытащил меня наружу, завел руки за спину. Наручники мне пока не надевал. Это хорошо.

– Когда ты будешь… вершить правосудие свое? – спросил я Лукаса.

– Завтра днем. Я заберу Матея, а Зоран разберется с тобой и Збышком. Жаль, я этого не увижу.

Пока он с видимым упоением произносил последние слова, внимание его рассеялось, и это был мой призыв к действию – сейчас или никогда! Я ринулся стрелой в сторону противника, вырвавшись из хватки Зорана.

– Мило, давай! – из последних сил закричал я. Широко размахнулся правой рукой, сжал ладонь в кулак и уже описывал дугу в направлении его лица....

Мило не услышал. Мило промолчал. Лукас сделал быстрый шаг в сторону, и я по инерции, будто огромный мешок с картошкой, обрушился на каменный пол пещеры. Костяшки мои врезались в камень, разбились в кровь. Боль раскаленной проволокой опутала все тело, и в тот момент я потерял сознание. Я должен был стать демоном возмездия, который вершит жестокое правосудие над своими мучителями… А стал хилым и бесполезным слизнем, который без чужой помощи не может даже подняться на ноги. Мило был прав. Без него мне правда было не справиться.

Я очнулся от того, что кто-то окатил мое лицо холодной водой. Глаза мои распахнулись – кашляя и выплевывая воду, я разлепил ресницы и сквозь мутные потоки разглядел перед собой Зорана. Я сидел на полу каменной пещеры, там же, где пробудился в первый раз, а он гранитной скалой нависал надо мной.

– Почему… – перехватило дыхание. Удивительно, как у меня вообще оставались силы на что-либо, – Почему ты с ним, Зоран?

Во взгляде этого сурового воина мелькнуло сомнение. По поводу чего? Можно ли мне доверять? Или своей лояльности? Наконец, он произнес:

– У Собепанка есть видение. Есть… цель.

– Цель?! – этот крик стоил мне дорого. Я зашелся в приступе кашля, но приступ гнева придал сил продолжить, – Ты слышал, что он хочет сделать?! Он хочет убить моего брата! Это, по-твоему, правильно? А ты… ты убьешь меня. Я хочу знать… Я хочу знать, почему?!

Я видел, что Зорана терзали сомнения. Он не ответил сразу, спрятал взгляд. Наконец, быстро сказал:

– Значит, вы заслужили это. До свидания, Андрей.

И он быстрым шагом направился к выходу из моей камеры.

– Постой! – вскричал я. Он вроде как не услышал, но у решетки все-таки оглянулся.

– Что такое? – резко спросил, будто делал последнее одолжение.

– У тебя есть скополамин?

– Зачем тебе?

– Все равно помирать… А так легче будет.

– Он тебе не поможет.

И после этих слов Зоран быстро вышел, захлопнув за собой дверь. Я в бессильи опустился на камни. Это был конец. Мой последний шанс пробудить Мило только что исчез во тьме. Что мне оставалось? Возможно… Нет, шанс мал, но все-таки!

Я нащупал на брюках ремень, растегнул пряжку, тужась и силясь едва-едва вытянул его. Поднялся на ноги, пошатываясь от слабости (снова кружилась голова) направился к просвету в камнях в другом конце туннеля. Снаружи светила луна. Пахло свежим горным воздухом. Я жадно вдохнул его, возможно, в последний раз. Сложил ремень вчетверо и пропихнул его наружу. Он упал вниз, со звоном ударившись о камни. Куда он упал, я уже не видел – взор скрывала скала. Возможно, в пропасть, и его никто никогда не найдет. А возможно… Нет, лучше не надеяться.

Сил уже не оставалось, и я опустился на каменный пол. Скелет смотрел на меня пустыми глазницами, словно злорадствовал: «Все тщетно! Смотри, что стало со мной. Все там будем».

– Пошел ты. Кто ты вообще такой? – парировал я и ткнул его в костяное плечо. От удара череп свалился на пол с гулким стуком.

Я некоторое время просто сидел и смотрел в темноту, ни о чем не думая. Не знаю, сколько времени прошло – кажется, я провалился в забытье. Вдруг мне почудился собачий лай. «Что только во сне ни привидится» – подумалось. А потом кто-то ткнул меня в плечо. Потом в другое. Открыл глаза – никого передо мной не было. «Точно почудилось» – решил я. Затем сверху на голову что-то упало. Что-то склизкое и мокрое. Я поднял голову. Из просвета стекала пеной слюна и виднелась длинная тонкая палка. Так вот что тыкало меня в плечо! Я приподнялся и глянул в просвет.

Яркая луна на момент ослепила, а затем я увидел две головы, плотно подогнанные друг к другу, словно сидели на одном теле. Жуткая метафора, если подумать, потому что одна из них принадлежала большому лохматому псу, а вторая – курносому мальчонке лет десяти.

– О, привет, Лалу. Привет, Снежка, – сказал я, чувствуя как по телу разливается живительное тепло, наполняя сердце радостью, – По-моему, я не представился в нашу первую встречу. Меня зовут Андрей.

Глава десятая. Три брата

– Чудовище…

Он рычал, захлебываясь слюной. Булькая, она вырывалась из-под его губ вместе с кровью. Неплохо я его приложил. Но это только начало. Прижавшись спиной к грязной стене туалета, Загребайло уже не выглядел таким грозным, как тогда, на слушании против брата. Испуганный взгляд его скакал с моего, скрытого под маской, лица на окровавленную трубу в руке. Он судорожно раздумывал, что же я сделаю дальше. А я чувствовал себя котом, который смотрит на потуги мыши бежать, после того как переломал ей все кости.

– Тебе конец… – хрипел Загребайло. – Я и не таких сгноил. Скотина!

Запугивание? Тщетная попытка. Как раз его-то глаза выдавали страх. Пора было кончать с этим жалким представлением. Я замахнулся трубой – проломить уроду череп. Я собирался убить его. За то, что он сделал с Димой.

– Ну что? – спросил я, не узнавая свой рокочущий голос, – Загребайло огребает, да?!

– Сука, только попробуй! – заверещал свинтус в пиджаке и поднял руки в попытке защититься.

Я вложил всю силу в размах. Труба со свистом прочертила дугу к морде хряка. Загребайло протяжно заголосил. Но вдруг – бац! – мое орудие зависло в сантиметрах от цели. Я повернул голову – в маске было очень неудобно смотреть по сторонам. Трубу крепко держал обеими руками Дима. На лице его читались одновременно ужас и злость.

– Ты что творишь?! – вскричал он, – С ума сошел?

Я отпустил трубу, отшатнулся в сторону.

– Но как? – Весь пафос ушел, и теперь я лишь беспомощно лепетал, – Он же… Он же…

– Гнилой ублюдок, да, – сказал брат и бросил трубу на пол. Она беспомощно зазвенела, – Но то, что ты делаешь, еще хуже.

– Ты кого гнилым назвал? – поднял голос Загребайло. Теперь этот хряк снова осмелел, – Да это я… Это я тебя сгною! Слышишь?!

Дима не обращал внимания на его слова. Подошел ко мне, схватил за плечи. А я пребывал в каком-то шоке, будто парализовало всего. Гипноз Мило еще не рассеялся, но я уже осознавал себя. Будто Андрей был заперт в теле Мило. Хотя было-то наоборот. Дима хорошенько тряхнул меня, закричал прямо в лицо:

– Андрей, это не ты! Очнись!

После этого я много раз вызывал в памяти эту сцену. Я с трубой, с конца которой капает кровь, нависаю над беспомощным человеком. Ублюдком, конечно, но все-таки человеком! И очень четко вспоминается это намерение в голове – убить, убить подонка! Но это был не я, это был Мило – ведь он сподвиг меня на эти бессмысленные, жестокие действия! Из-за него я мог стать убийцей!

Но даже после нескольких лет терапии, консультаций с психотерапевтом и избегания любых конфликтов, я все равно иногда видел – порой во снах, порой в спонтанных воспоминаниях – эту проклятую сцену. Почему я возвращаюсь к ней? Ведь я решил для себя, что это желание убить заложил в меня Мило и его чертов гипноз. Но что-то скребется глубоко в душе: «А что если нет? Что если я, Андрей Бончик, сознательно желал чьей-то смерти?» И эта мысль – бездна, в которую я никак не хотел заглядывать.

Я встряхнул головой – сбросить очередное наваждение. Я обойдусь без Мило, потому что помощь пришла с неожиданной стороны. Ко мне на подмогу пришли Лалу и Снежка. Мой трюк с ремнем, который я провернул почти бессознательно, сработал. Ремень выпал из расщелины, побился о камни, и звон привлек внимание Лалу. На счастье, паренек и его верный друг в то время как раз спускались с Триглава. Снежка учуяла знакомый запах – она тащила меня из сугробов после лавины – и по нему нашли ремень, а потом и место моего заключения.

«Сложно то было» вздыхая, рассказывал Лалу сквозь просвет. Оказалось, что расщелину скрывала выступавшая гряда камней и ее не было видно с шляха. «Я смотрю и смотрю. Нема гостя! Но Снежка гавчет и гавчет!» Наконец, пес уткнул морду в невидимый снаружи лаз, который и привел к тому, что на меня обрушились потоки слюны.

У Лалу были с собой в сумке краюха осцыпка и хлеб («Всегда беру, как в горы иду», объяснил). Он дал их мне, увидев, что я едва на ногах держусь. Я набросился на них со свирепостью голодного волка. Еда прибавила сил, и я рассказал Лалу, как оказался по ту сторону каменной тюрьмы. Мальчик не сильно удивился: про военное положение он уже знал. «В бинокль смотрел на Паленицу», сказал мне, «Там все милиция заняла. Только не наша милиция. Человек в черно-белом шарфе командовал». Ясно – это был Зоран.

Сбывались мои худшие предположения. Лалу рассказал, что Борис и его люди, после того как отправились с Лукасом на Триглав, были схвачены людьми Зорана возле фуникулера. Их посадили в вагонетку и отправили вверх по канатной дороге. А там оставили болтаться на середине пути, и так они висели уже два дня («Это столько я здесь сижу?!» вспыхнуло в голове). Лукас распорядился отключить электричество, чтобы никто не мог их вызволить. Паленица и Бойков быливзяты солдатами Зорана. Про моих родственников и Дарью он ничего не знал. Сказал только, что у «Джинжер Паппи» стоит военный джип. «И там солдаты. Солдаты с оружием», тихо добавил. Ого, Зорану удалось привезти в страну технику. Дело было плохо, очень плохо – если Лукас ввел военное положение и применяет оружие, то кто знает, что они могли сделать с моими родственниками. Мама, Дима, Дарья, дедушка Витольд. Я вспомнил рассказ Агаты, который прочитал у Каролины. Если военное положение выглядит так… Кстати, о Каролине.

Я спросил у Лалу про Купавы, но он покачал головой: «Не ведаю, как там». Я помнил, что Sun & Son еще не успела проложить туда дорогу. И если марионетки Лукаса перемещаются на джипах, то есть шанс, что Купавы свободны. И еще я помнил ее последнее сообщение: «Я слышала, что в Бойкове военное положение». Слышала – значит, до нее еще не успели добраться!

В голове моей зрела безумная затея. У меня был один маленький, почти невозможный шанс спастись. Я помнил разговор с Лукасом и помнил какую-то слабину в нем. Будто найди я нужные слова, все могло пойти по-другому. Если бы я только заставил его понять абсурд его действий, показать путь саморазрушения, которому он следует с таким фанатичным упорством! Я должен был поговорить с Лукасом еще раз. А значит, я должен был попасть в Бойков.

«Лалу, я прошу тебя о помощи» – бросился я к пацану. Снежка тут же лизнула меня шершавым языком. «Что треба29 делать?» решительно спросил он. На душе потеплело от его отношения: я порадовался, что в трудную минуту маленький баца думал о крае. И я изложил ему свой план.

В своей голове я уже мысленно окрестил его самоубийственным. Заслышав мои слова, Лалу громко цокнул, а потом, потянулся рукой к моему лбу – попробовать, нет ли жара. Но, по моим расчетам, это был единственный способ попасть с горы в Бойков. «Гостю, разум стратил», покачал головой Лалу, «Не переживешь то, мыслю. Лучше пойти пешком». «Но ты сказал, что на выходе из парка стоят солдаты», напомнил я, «И вдобавок, это займет очень много времени и сил. Мне нужно добраться до Лукаса как можно скорее». Эта часть плана была подвешена в воздухе, потому что я не знал, когда Лукас планирует устроить казнь Матея. Если это будет раннее утро, а нас с отцом выведут днем, то… Нет, нельзя было об этом думать. Я должен спасти брата! А значит, я должен попасть к Лукасу как можно раньше. Судя по виду, открывшемуся мне из расщелины, стояла глубокая ночь. А значит, с первыми лучами солнца, я должен броситься к решетке и звать Зорана. Соответственно, к утру Лалу тоже должен был сделать все приготовления.

В конце концов, мальчик согласился. «Зроблю все», кивнул он. Я выпустил вздох облегчения. «Ты правда ратовник30», сказал я, «Уже второй раз меня ратуешь. Проси потом что хочешь». Я сказал это полушутливо (кто знал, останусь ли я вообще жив на следующий день), но Лалу метнул в меня цепкий взгляд. «Хочу быть главой господарства!», вдруг выпалил. «Будет!», радостно воскликнул я. Только потом смысл фразы полностью дошел до усталого мозга. «Что, зачем?» спросил в замешательстве. В голове живо нарисовалась картина паренька, сидящего на совете рядом с Фагасом и Борисом. Из-за стола была видна лишь лохматая голова, а рядом возвышалась Снежка и рычала на Фагаса каждый раз, когда он пытался что-то сказать. А что, не так уж и плохо…

«Но жартую», рассмеялся паренек, «То для местных робота. А я вольный. Лучше цукерки31 для Снежки готовь. Слышал?». Огромный пес будто понял его слова и громко гавкнул, одарив меня радостным взглядом. Тут я отказать не мог. Когда неразлучная парочка скрылась из виду, я доковылял до матраса и упал на него. В голове метались мысли о предстоящем побеге, не давая уснуть, но в конце концов усталость в ломящем теле переборола распаленный идеей свободы мозг. Я заснул.

Я боялся, что поздно проснусь. Но можно было не волноваться – меня разбудил ушат ледяной воды. Буквально. Зоран окатил меня потоком из деревянного ведра.

– Время идти, – сказал, хмуро наблюдая, как я судорожно прыгаю по каменному полу в попытке согреться.

Вот и все. Холодно и отстраненно, как и полагается военному на службе. Стуча зубами, я спросил, где сейчас Лукас.

– Какая для тебя разница? – спросил он равнодушно. И сразу перешел к делу, – Сам пойдешь или…

Он показал наручники.

– Сам пойду, – покорно сказал я.

В его взгляде будто скользнуло разочарование. Наверно, еще помнил мои вчерашние нелепые потуги драться. А теперь в его глазах я молчаливо смирялся со своим поражением. Но это было именно то, чего я хотел. Принимая на себя смиренный вид, я втайне хотел усыпить его бдительность.

Во тьме мы пошли знакомой дорогой, туда, где Лукас заставил меня вчера сделать свой нелепый выбор. Кованая дверь была распахнута, решетка открыта. Значит, Лукас уже увел Матея. В середине зала, на стуле, к которому вчера был прикован я, сидела сгорбленная фигура. Свет исходил только от фонарика Зорана, и я не мог разглядеть лица. Но это мог быть только отец! Тут я уж не мог сдержать эмоций и бросился к нему. Хотя надо отдать должное Зорану: хватать и крутить руки мне он не стал.

Сказать, что отец был бледной тенью самого себя, будет… не преуменьшением даже. Внешность его настолько переменилась, что казалось, передо мной совершенно другой человек. Я хорошо помнил, когда видел отца в последний раз те долгие шесть лет назад. Это было в доме бабушки. Широкоплечий, коренастый, с могучими руками, он уминал бабушкин журек за столом. Увидев меня, поднял загорелое лицо c вихрями волос, прокричал на всю комнату: «Андрейка! Ну как там, Дарью помял наконец?!». На беду в кухню в тот момент зашла бабушка. Она так изумленно на меня посмотрела. Мне одновременно хотелось провалиться сквозь землю и дать бате в его радостную мину. Вместо этого, раскрасневшийся, я выбежал из комнаты. А на следующий день его похитили люди Лукаса.

Теперь я смотрел на отца и вместо полных красных щек видел темные провалы на натянутой бледной коже, вместо шутливого, с задорной искоркой, взгляда – мутные желтоватые глаза, не выражавшие ничего. Темная кофта и серые штаны – засаленная, грязная одежда – выглядели на нем несоразмерно огромными, хотя я знал, что этот размер для него раньше был мал! Едва я увидел все, что осталось от моего отца, я сам как-то ослабел. Вчерашний прилив сил пропал. До этого я представлял, как мы с отцом, подбадривая друг друга, сбегаем с горы, и храбро идем на встречу с Лукасом. Я представлял, как он – сильный, смелый, решительный – уж точно сможет спасти край от беды.

Но теперь, когда я увидел, в какой слабой физической форме он был, все эти надежды рухнули. Я даже не был уверен, переживет ли он спуск с горы – в том виде, как я его задумал. И пока я предавался всем этим гнетущим мыслям, отец открыл глаза.

– Андрейка… – прохрипел. – Давно тебя не видел.

Он тут же закашлялся. Слова, очевидно, давались ему с трудом. Но только я это услышал, во мне пробудилась надежда. Вчера его речь была бесцветной, монотонной – скорее всего, из-за наркотика. А в этих словах, сквозь слабость и хрипоту, я почувствовал залегшее в глубине родное тепло. Я безошибочно узнал тот полный радушия голос, с которым всегда говорил отец. Несмотря на физическую слабость, дух его все еще был силен.

– Давно, батя, давно, – пытаясь скрыть радостное возбуждение, ответил я.

Я схватил его ладонь. Она выглядела слабой и хилой, но отец крепко схватился за мою руку и стал подтягиваться со стула.

– Вставай, старик, – подбадривал я, рывком поднимая сухощавое тело.

– Это кто старик? – ответил он, оказавшись вровень со мной, – С бабами тебе фору дам.

– Ой, маме расскажу.

– Она… Алена приехала?!

Тон его голоса переменился – он спрашивал немного виновато, но с нескрываемой радостью. Конечно, он ведь не знал, что мама приехала в Нагору! И только я собрался ввести его в курс дела, как нас прервали. Руки завели за спину, щелкнули наручники, последовал слабый, но уверенный тычок в спину.

– Ничего личного, Андрей, – Зоран говорил все тем же холодным тоном.

То же самое он проделал с отцом. Затем велел идти к темному проходу с другой стороны зала. Сам пошел позади нас.

– Какой план? – одними губами спросил отец. То ли, чтобы нас не услышали, то ли от слабости.

– Долго объяснять, – шепотом ответил я, – Просто делай, как я скажу.

– Ты обо мне не думай, Андрейка, – сказал он. – Мне недолго осталось.

– Что за бздура32! – сказал я чуть громче чем нужно, – Ты знаешь, сколько я ждал…

Клик! – что-то щелкнуло за спиной. Я почувствовал крепкую хватку на плече, и в следующий момент после крутого разворота я очутился лицом к лицу с Зораном. В одной руке он держал фонарь, слепивший взгляд, в другой – «Вальтер». Дуло пистолета было направлено мне прямо в сердце. Я понял, что значил это щелчок.

– Я могу убить вас прямо сейчас, – просто сказал Зоран. Никакой эмоции.

Вот в таких ситуациях я всегда слышал Мило. Да если бы Мило был сейчас со мной, я бы просто скрутил Зорана на месте… А этот «Вальтер» вырвал из рук и вышиб ему мозги прямо на камень!

Нет-нет… Что я такое думаю?! Я же договорился с Лалу, мне нужно следовать плану. Я улажу все без Мило, без насилия. А Зоран просто блефует!

Внезапно выступил отец.

– Пусти Андрея, – сказал он решительно. Несмотря на общую слабость, он собрал последние остатки воли, чтобы его голос звучал сильно и уверенно. – Лукас хочет мести, так пусть получит ее от меня. Андрей здесь не причем.

Зоран не ответил. Тишина была тягучей, и вот-вот должен был наступить момент разрядки. Я в напряжении ждал хлопка «Вальтера», но Зоран все-таки нарушил молчание словами.

– Лукаса больше не волнует ваша судьба. Когда он уходил сегодня утром, сказал мне: «Если тебе лень вести их на Влученгу, можешь убить прямо здесь».

Влученгой назывался небольшой перевал, ведший с Триглава в сторону Польши – место нашей будущей казни.

– Почему ты нам это говоришь? – спросил я.

– Потому, что я не животное. И не головорез. Я не буду хладнокровно пускать пулю в сердце беззащитным людям. Но если вы дадите мне повод…

Он показательно кивнул на «Вальтер». Но меня это уже не пугало. Я думал совсем о другом. В этих последних словах Зорана я на мгновение почувствовал мягкость. Словно он чувствовал вину за то, что делает.

– А пускать нас с горы без шансов на выживание – справедливо? – прямо спросил я.

– У вас есть шанс.

Сказано было совсем без уверенности.

– Да?! – воскликнул я, – Как были шансы у бывших сообщников «Чорного сонца», которые стали им бесполезны? Знаешь, сколько людей находили у подножия Влученги? Поляки ни разу не сообщали, чтобы кто-то пришел к ним от нас. Все умерли на том спуске!

– Ты точно этого не знаешь.

– Я точно знаю, что ты ведешь нас на смерть! И нет никакой разницы, что ты кончишь нас здесь – «не по-благородному», видите ли – или там на горе, этим идиотским ритуалом террористов. Ты все такой же головорез, Зоран, как бы ты себя ни обманывал! Нет, даже хуже, ты марионетка, прислужник еще большего головореза!

Я кричал и кричал, слова рвались из груди. Я словно хотел докричаться до Зорана, а точнее, до того маленького мальчика, который выжил в поле после расстрела. Казалось бы, после всего, что он пережил – конечно, если все, что он рассказал тогда в «Малинке», было правдой – как он мог сейчас творить те же зверства?

– Ты закончил, Андрей? – холодно спросил Зоран. – Надеюсь, выпустил всю злость этой гневной тирадой.

Я не ответил. Очевидно, мальчик прятался слишком глубоко. Бесполезно было тратить силы.

– Тогда иди, – холодно проронил Зоран, – И больше никаких разговоров.

Я развернулся и побрел по камням. Ничего, батя, мы выберемся. Только держись.

Идти оказалось недолго. Стену впереди нас словно прорезала полоса света. Зоран приказал (под дулом пистолета, ясно) отойти в сторону, а сам осторожно налег на стену и отодвинул ее в сторону. После долгих дней мрачного заточения яркий свет обжег глаза, и я какое-то время часто моргал, пытаясь выйти из режима подневольной летучей мыши. В сырое и затхлое пространство пещеры ворвался свежий воздух – я стал жадно хватать его, будто до этого и не дышал вовсе.

Снаружи, когда глаза, наконец, привыкли к перемене освещения, я окинул взглядом открывшуюся панораму. Мы находились на отвесной скале, но где точно, я не понимал. Обрыв был буквально в паре шагов от нас, а далеко внизу виднелась долина, усеянная макушками елей. Ни тропинок, ни шляхов никаких не было видно.

Чем больше я осматривался, тем более очевидной становилась для меня труднодоступность этого места. В сущности мы стояли на очень широком каменном уступе, через который не проходила ни одна тропа. Куда ни глянь, выступавший из горы камень, на котором мы стояли, резко обрывался в высоченную пропасть. Попасть сюда можно было только с серьезным альпинистским снаряжением.

По небу тянулись клочковатые облака, просыпая снег. Солнце было полностью скрыто за пепельной завесой. Из-за этого трудно было понять, какое сейчас время суток. Я надеялся, что раннее утро. Несмотря на падающий снег, воздух был сухим, и я все никак не мог отдышаться. Все глотал и глотал воздух, пока перед глазами расцветали фейерверки. От них закружилась голова, и я в замешательстве опустился на колени. Если я ослабел уже от того уже, что вышел на поверхность, какой прок от меня, когда надо будет действовать?!

Но только я так подумал, как рядом опустилась шербатая физиономия бати. Он хитро подмигнул и выставил вперед локоть с распахнутой ладонью. И откуда у него были силы? Как долго он уже сидел на этой горе? По сравнению с его заточением, мои несколько дней за решеткой были сущей ерундой. И если уж батя был способен выдержать такое, то я и подавно справлюсь. Нечего рассиживаться. С такими мыслями я сделал ответное движение, схватил его руку и поднялся на ноги.

Зоран тем временем закрыл проход позади нас. То, что изнутри, во тьме, казалось стеной, на деле было кованой железной дверью. Со стороны гор она вовсе не бросалась в глаза: поблекшее на ветрах и дождях железо сливалось со скалами. Догадаться, что здесь скрывалась пещера-тюрьма, было невозможно.

– Что дальше? – спросил я Зорана. – Куда идти-то? Везде обрыв.

– Не надо идти, – ответил головорез.

И он кивнул в сторону скалы. На стелившихся по камням тросах болтались сиденья для альпинистов. Я глянул вверх, по направлению движения. С каменного мыса на меня щурилась рожа здоровяка в камуфлированном костюме. На плече у него висел «Калашников», дуло показательно смотрело в нашу сторону. Зоран приказал:

– Садитесь.

– Наручники-то снимешь? – спросил я и призывно поднял руки.

– Тебе не нужны руки, чтобы сесть.

– А если упаду?

– Просто держись обеими руками за трос.

Я быстро соображал, что бы еще такое сказать, чтобы он отстегнул наручники. Они очень мешали моему плану. Для того, чтобы воплотить задуманное, нужны были свободные руки. Но в голову ничего не приходило. А Зоран тем временем поторапливал. Ничего не оставалось, как подчиниться. Мы с отцом уселись в импровизированные люльки, и вскоре нас резкими, рваными движениями потащили вверх люди Зорана. Сам он стоял внизу, целясь в нас из «Вальтера». Дескать: «Попробуй-ка сбежать».

Следующие минуты должны были стать решающими. Пока мы болтались в сидениях, как куры на птицефермы, несомые конвейером на убой, я прогонял в голове план. Итак, у Зорана наверху были люди. Как много, я не знал. Скорее всего, немного, потому что нас явно считали небольшой угрозой. Мне нужна была отговорка, чтобы снять наручники, и после пары секунд размышлений она у меня появилась. Отговорка была смехотворной, и было трудно поверить, что Зоран на нее купится, но нужно было попробовать!

Далее: Лалу обрисовал для меня ландшафт местности, который я мог ожидать на вершине. Поскольку пещера, в которой мы томились в заточении, проходила гору насквозь, то нужный мне спуск находился строго по другую сторону скалы. Я попросил Лалу специальным знаком обозначить камень, за которым он оставил снаряжение. Я молился Трем братьям (которые, учитывая обстоятельства, были не так уж далеко), чтобы я быстро нашел этот знак.

Когда по спине стал тереть острый камень, меня подхватили за плечи крепкие руки и рванули наверх. Однако нога неожиданно зацепилась за уступ, солдат выпустил меня из хватки, и я кубарем покатился по камням, прямо в ноги другого вояки. Это была удача: он в тот момент ставил на ноги отца, а моя крутящая (хотя и случайная) атака выбила его из равновесия. Вдруг, к моему удивлению и радости, у отца нашлись силы и воля действовать.

Пока второй солдат приходил в себя, батя выставил вперед голову и решительно понесся в сторону солдата, который только что меня вытащил. Тот сделал движение плечом, сбрасывая автомат, но было поздно: каменная макушка тараном впечаталась ему в грудь. Он испустил звучное «Умпфффф!» и отлетел спиной на скалу. «Калашников» стукнул по камням. Отец мгновенно припал к земле, перекатился а-ля коммандо и в следующий момент уже целился во второго солдата, которого я только что свалил с ног. Уверенность и четкость, с которой он совершал эти действия – и хладнокровный, не моргающий, взгляд – ясно говорили: «Со мной шутки плохи». Очевидно, так подумал и солдат: он потянулся было к автомату, но потом быстро поднял руки. Вблизи я видел, как покрылся испариной его лоб, а кадык вздыбился, пропуская сквозь горло крупный ком.

– Бросай, – приказал отец, кивая на автомат.

Солдат с готовностью кинул «Калашников» в обрыв. Из бездны раздалась пара гулких стуков, пока автомат бился по камням.

– Ключи есть? – спросил он, показывая наручники.

Солдат покачал головой.

– Брешешь. Андрейка, пошукай в кишенях33.

Я пошарил у него в карманах. В одном звякнули ключи. Кое-как согнув ладони, я попытался вставить их в замок наручников. Ключи выскользнули, поскакали в обрыв, но я успел их схватить. Медленно и осторожно попробовал еще раз. С облегчением услышал долгожданный щелчок – свобода для сдавленных кистей! Сняв наручники с отца, я надел их на бывших конвоиров. Все это время они молчали, только сверлили нас мрачными взглядами из-под нахмуренных бровей. Тут я вспомнил про Зорана. Он уже наверняка почуял неладное и идет по нашу души! Я бросился к обрыву. Осторожно глянул вниз, ожидая пальбы из «Вальтера». Но Зорана там не было. Уступ был пуст.

– Ну?! Там наш Вонский? – крикнул отец.

Он тем временем под прицелом сгонял обоих солдат к выступавшей над камнями скале.

– Нема! – крикнул я в ответ.

– В обход пошел, курва. Вяжи их, Андрейка!

Я схватил трос и торопливо стал обвязывать солдат вокруг камня. Батя тем временем держал их на мушке, приговаривая:

– Ну, ну дернись только. Сразу в лоб – бац! Тут до неба недалеко, вишь.

Угрозы работали, и солдаты не двигались, пока я спешно обматывал их тросом. Сделав пару кругов вокруг камня, я убедился, что веревка прилагает плотно – но не настолько плотно, чтобы они дышать не могли (хотя соблазн был) – а затем скрутил узел. Батя снял с одного куртку, взамен напялив на солдата свою растянутую кофту. Я поверить не мог, как легко мы с ними сладили. Солдаты Зорана – ни много ни мало, личная охрана Лукаса и его конторки – оказались застигнуты врасплох обычным пацаном и его слабым батей. Если это не была победа Давида над Голиафом, то я не знал, как это еще это назвать. Впрочем, это была все-таки пока не победа. С Зораном мы бы не справились даже вдвоем. Отец подскочил ко мне, эдак лихо, с автоматом наперевес. Прогремел:

– Андрей, шибко! Куда идти?

– За мной, – сказал я. – Нам нужно найти мой ремень.

– По что ремень тебе?!

– Тссс, не греми так. Иначе нас Зоран по голосу найдет.

– Добра, добра, – спохватился отец. – Но по что ремень в такой час? Штаны-то держатся.

– Да сам ремень не нужен. Я попросил Лалу оставить рядом с ним рюкзак.

– А рюкзак нам по что?

– Долго объяснять. Увидишь сам.

Я быстро огляделся, пытаясь разобрать, в какой стороне Нагора. Поскольку мы были на одном из склонов Триглава, разобрать было сложно – я не мог ориентироваться на самый главный пик. Облака, стелившиеся вокруг нас, тоже мешали: все что скрывалось за пределами горы, было покрыто серым туманом. Я рассудил так: поскольку спуск должен находиться точно с другой стороны горы, из который мы сейчас выбрались, то достаточно идти прямо, не сворачивая с пути. И мы побежали.

Пока петляли между камней, я не переставал думать о том, что увидел. Наконец, не выдержал и спросил батю:

– Ты где научился так? Я про «Калаш». Так лихо с ним – раз! раз!

– Фильм «Килер» знаешь такой? Старый польский, – в перерывах между частыми вдохами ответил отец, – Ото там кто-то теж так робил.

– Ты просто копировал героя фильма?!

– А что было делать! Ненавижу я эти автоматы, Андрейка. Как стрелять хоть, знаешь? Там вроде как безопасность надо снимать. Но раз он так трясся, то наверно снято уже все. Давай выкинем его к черту.

К моему страху, я знал как стрелять. А точнее, знал Мило. Но я промолчал. Отец-то не знал про Мило. И я сказал вместо этого:

– Не надо. Оставим. Запугивать будем.

Скала, наконец, пошла под откос, но ремня нигде не было. Где же Лалу его оставил? Я метался из стороны в сторону, тщательно высматривая знакомую потрепанную пряжку. Что-то блеснуло на камнях, я бросился туда. Нет, показалось. Неожиданный прилив адреналина после победы над бандюгами иссякал. Без толку рассекая по камням, я быстро тратил силы, а ботинки были уже разодраны до дыр. Вдруг меня окликнул отец с другой стороны вершины. Я сразу примчался к нему. Он стоял возле большего камня и, только я появился, ткнул в него пальцем:

– Я пердоле, Андрей, это что?

– Что, что – ремень мой! – буркнул я.

На камне лежал, распятый камешками поменьше, белый, с потемневшей пряжкой, ремень. В местах он растрескался и, надо признать, выглядел жалко.

– Это даже не кожа! – ревел отец, – Стыдно бабам такое показывать!

– Причем здесь бабы?! – взорвался я, – А что не кожа, так я за экологию, ты ничего не понимаешь.

– Вот придем домой, я тебе покажу настоящий ремень. Мой старый возьмешь.

– Не буду я носить старый вонючий ремень!

– Он не смердячий!

Пока отца разбирал праведный гнев, я обежал камень вокруг и с ликованием в душе обнаружил то, что искал. За камнем лежал армейский рюкзак огромного размера. К нему был пристегнут карабином трос.

– Отец, сюда!

Батя подошел и с недоумением уставился на рюкзак.

– Так по что он?

– Ложись.

– Куда?

– На рюкзак, – с нетерпением проговорил я.

– По что? Не буду ложиться.

– Тогда ждем Зорана, чтоб нас пострелял.

– Ну ляжу я, а потом?

– Потом – туда, – и с этими словами я указал на распахнувшийся перед нами пологий спуск. Он был идеально ровным, с выстеленной снегом полосой прямо до «Слезы Марии». Озеро виднелось далеко внизу, в прорехах седой дымки облаков. Мой спутник, с которым меня свела судьба почти неделю назад на Лодовом гребне, не лгал: спуститься с Триглава до озера и правда было возможно. Оставался вопрос, переживем ли мы спуск.

Мой план был скатиться с вершины на рюкзаке прямо до озера. «Слеза» располагалась на отвесной скале, обращенной в сторону Нагоры. Прийти к озеру можно было в обход Триглава, как неделю назад и сделал мой спутник. Для нас же сейчас проблема была в том, чтобы потом спуститься со «Слезы» до Нагоры. Пешком это было сделать невозможно из-за слишком крутого спуска и острых камней. Поэтому я попросил Лалу оставить для нас альпинистские веревки со вбитыми якорями, чтобы мы сразу могли покинуть горы. Господи, сколько работы было прошлой ночью у паренька!

– Андрейка, с ума сошел? – прервал мои мысли отец.

– У нас нет выбора!

– Почекай… – отец задумался. – Но как же Лукас и этот Вонский спускаются? Может и мы тем же путем?

Похоже, во время заключения отец не знал, что творилось на поверхности. Действительно, Лукас и Зоран (у меня ушло несколько секунд, что понять, кого имеет в виду отец под «Вонским») спускались на фуникулере от Лодового гребня. Канатная дорога от Триглава отпадала как способ связи с Нагорой: Лукас использовал ее, чтобы пленить Бориса. Однако фуникулер на Лодовом отпадал сейчас и для нас. Вчера ночью я попросил Лалу перерезать провода сразу после того, как Лукас спустится с вершины. Если фуникулер не работал, то Зоран и его парни остались бы заключены на вершине. Если, конечно, не решили бы последовать за нами тем же безумным способом.

Об всем этом я рассказал отцу. Он почесал макушку.

– Только так, значит… – произнес, глядя на угрожающий пологий спуск. Однако колебался он не долго. Сомкнул брови, запахнул трофейную куртку и простерев вперед, в сторону родной Нагоры, длань, провозгласил, – Ну вперед, курва!

Мы подошли к самому краю спуска, от одного взгляда на который кружилась голова, и взгромоздились на рюкзак. Бате пришлось лечь на меня, поскольку поместиться вдвоем в ряд не удавалось. Я с сожалением отметил, что почти не чувствую его веса. Тросом на карабине пристегнул нас к рюкзаку, шумно вдохнул и замер. Меня окликнул батя.

– Выбачь34, что не вовремя, – прокряхтел он сверху, – Но ты вот что скажи.

Я ждал продолжения, но вместо того слышал только свист ветра в ушах.

– Сказать что? – не вытерпел я.

– Алена… Она еще на меня сердится? Дальше ненавидит?

Ах вот оно что. Он волновался о встрече с матерью.

– Скажем так, до сих пор не в восторге, – ответил я, – Эта юла много для нее значила.

– Да ведаю то, – с грустью сказал он, – Вот с террористами покончили, я везде ей шукал. В горах не было! А я ведь «Чорному Сонце» ее отдал.

– Так ты ее нашел?

– Нашел! Как раз нашел, Андрей!

Продолжить он не успел, потому что горный воздух расколол грохот выстрела. Сразу за ним последовал зычный возглас. Он прокатился по горам, отбиваясь от скал, ударил в уши со всех сторон:

– Не двигаться!

Я не мог развернуть голову из положения плашмя, да это было и не к чему. Я уже слишком хорошо знал голос Зорана. Как можно сильнее оттолкнулся носками ботинок, и наши импровизированные сани накренились, соскользнули и полетели вниз!

Следующие несколько минут перед моими глазами трепетала снежная завеса из взметаемого в воздух снега. Ветер ударял в лицо, обмораживал щеки, закладывал уши. Окаменевшими руками я вцепился в края рюкзака, который метало из стороны в сторону на откосах и неровностях. Батя держался за меня. Приклад автомата, висевшего на его плече, неистово болтался, задевая меня за бедро. Не то, чтобы я видел куда мы летели – скорее молился, что попадем прямо на озеро. И что оно в это время года будет еще во льду.

Руки уже стали слабеть, когда я почувствовал внезапный сильный удар, словно наши импровизированные сани встретились с препятствием. Это заставило меня еще крепче вцепиться в рюкзак. От удара мы подлетели в воздух – хорошо, что были приязаны к рюкзаку тросом – и потом с грохотом опустились на снег. Или лед? Послышался характерный треск, который так боишься услышать посреди замерзшего озера. Рюкзак замедлил ход, белая завеса перед глазами растворилась россыпью снежинок, и я увидел, что мы скользим по гладкому льду.

Я подождал, пока рюкзак замедлит ход, а потом кончиками ботинок затормозил наш ход. Мы плавно остановились неподалеку от занесенного снегом берега. Триглав остался позади нас. Мы спустились на озеро – безумный побег удался. Словно пытаясь осмыслить произошедшее, мы некоторое время просто лежали, глядя перед собой. В ушах звенела тишина – поразительный контраст с бурей и громом, которые мы сейчас прошли. Первым нарушил молчание отец.

– Андрейка, живем! Живем! – радостно кричал он.

– Это прекрасно, – прокряхтел я. Грудная клетка была сдавлена, и я не мог набрать воздуха. – Нам бы… экххх… встать…

– Андрейка, ну ты дал! – продолжал он, будто не слыша, – Ото моя школа!

Я потянулся к карабину, отстегнул трос, и мы оба завалились в сторону, прямо на припорошенный снежинками ледом. Несмотря на время года, лед был еще прочный. Поскальзываясь, собирая вместе разъезжавшиеся ноги, кое-как поднялись и не говоря друг другу ни слова, в общем порыве обнялись.

Я хотел что-то сказать, но слов было так много, что я не говорил ничего. Да и правильный был момент? Мы сбежали с горы, но это полдела. Теперь нам предстояло спуститься в долину и отправиться на встречу с Лукасом. Какой она будет? Я только сейчас осознал, что четкого плана у меня и не было. Я думал, что он появится во время побега, но…

Отец одобрительно похлопал меня по спине, сказал серьезным голосом:

– Я с ним поговорю.

– С кем?

– Со старым своим кумпелем35.

– И что ты ему скажешь?

– Ну опций у нас невелико, – развел руками отец. – Лукас-то неглупый человек. Разумеет, что все это масакра.

Действительно, так считал и я. Лукас не мог не понимать, к чему приведут публичная казнь, силовой захват края. Как только по Европе пронесутся новости, что в мирной, благополучной евродеревне завелся новый тиран, миротворцы не будут сидеть без дела. И все-таки что-то снедало меня… Я вспомнил, что сказал нам Зоран в пещере. Точнее передал слова Лукаса: «Можешь убить их прямо здесь». Разве он мог отдать прямой приказ убить? С другой стороны, он задумал устроить казнь перед толпой людей. Разве с этим человеком можно договориться разумно? Меня стали снедать сомнения.

А потом стало страшно. Страшно от того, о чем я вдруг подумал. Как вчера, в пещере, когда вспомнил о брате. Нет-нет, с Мило точно покончено. Я не могу так поступить. И с Лукасом мы обязательно попробуем договориться. Но откуда тогда эти мысли?

Отец увидел мое замешательство, но наверно подумал, что я трушу. Он хлопнул меня по ладони:

– Не тот час, абы волноваться! Все будет добре!

Его сын был в опасности, мой брат! Как он мог оставаться таким спокойным! Но в этом был весь батя – всегда себе на уме, не прошибить ничем. Если он что-то задумал, то всегда упорно шел к цели.

Мы поднялись на берег, оставив «Слезу Марии» позади. Раскрылась панорама Нагоры. Ее уже не скрывали одеяла туч. Но оставшись там, в вышине, они не давали пробиться и солнцу. На родной край не падало и яркого лучика, от чего долины и поля казались мрачными и серыми. Якоря, оставленные для нас Лалу, оказались на видном месте.

Мы осторожно, нащупывая подошвами камни, стали спускаться по каменным жилам. Мои уставшие после безумного слалома руки едва держали веревку. Я старался не глядеть вниз без необходимости – не хотелось держать в голове, что под ногами бездна и любой просчет чреват гибелью. Оставалось только карабкаться и карабкаться. «Ничего», – утешал я себя, перехватываясь руками, – «Спустимся, отдохнем немного. Там и Каролина должна еды принести». Об этой части плана я пока не рассказал отцу. Внизу мы должны были встретиться с Каролиной. Прошедшей ночью к ней тоже должен был прийти Лалу.

– Андрейка, тссс, – окликнул меня отец, – Слухай.

Я внимательно вслушался. Меня окружали привычные горные звуки: капала воды, завывал ветер. Хотя нет: откуда-то еле слышно, на грани восприятия, прорывался какой-то стрекот. Я запрокинул голову, но ничего не увидел, кроме гроздьев облаков. В горах вообще трудно понять, откуда идет звук. Возможно, источник звука был справа или слева от меня, но отразившись от скал, пришел сверху.

– Что это? – спросил я отца.

– Такое тр-тр-тр? – уточнил он. Помотал головой, – Не ведаю. Може, канатная дорога так делает?

– Но она ведь не работает, – ответил я.

Долго думать над загадкой мы не стали и продолжили спуск. В конце концов, стрекотание затихло само, и я совсем позабыл о нем к моменту, когда наши ноги ступили на землю. Возле спуска была небольшая рощица, за которой нас и ожидала Каролина. Дороги не было, за исключением едва притоптанной тропки, и мы некоторое время блуждали меж деревьев, прежде чем выйти к равнине.

Каролина действительно ждала нас там. Но сперва я увидел не ее. Как только мы вышли из рощи, нас встретил отряд солдат в камуфлированных костюмах. У всех на груди красовалась нашивка «Sun & Son Security». И все они, человек десять, как по команде, подняли автоматы и взяли нас на мушку. Каролина стояла чуть поодаль, руки ее были сведены за спиной, наверняка скованные наручниками. Пара солдат держала за узды лошадей, которых я просил привести – Белку и Лозу.

Бороться не было смысла. Равно как и убегать. Нас бы мигом изрешетили, метнись мы в рощу. Мы оба сразу это поняли. Отец бросил автомат на землю. Без видимого, впрочем, сожаления. Оружие он правда терпеть не мог.

– Мы сдаемся! – крикнул я, поднимая руки, – Опускайте ваши пушки.

Но они не опускали. Несколько минут мы стояли друг напротив друга в полной тишине. А потом до наших ушей донесся низкий гул. Он все нарастал и нарастал, пока не перерос в оглушительный рокот. Я поднял голову вверх в поисках источника звука. Пелена серых облаков в точке прямо над нами завихрилась, завертелась вокруг оси, а потом распахнулась, пропуская огромную боевую машину. Прибивая ветром к земле травинки и задирая полы солдатских курток, вертолет медленно опустился на поле прямо напротив нас. Это был видавший виды «Ми-8» классической зеленой раскраски. Пулеметы по бокам смотрели в нашу сторону хищными оскалами. Сквозь оглушающий рокот лопастей до меня донесся возглас отца:

– Курррва мачь!

Добавить было нечего. Я даже помыслить не мог, что армия Лукаса имеет на вооружении военный вертолет. Лалу вовсе не упоминал об этом!

Когда лопасти остановились, я уже знал, кто выйдет нам навстречу. Дверь кабины распахнулась, и на траву опустились тяжелые черные берцы.

– Вот мы и встретились вновь, Андрей! – провозгласил Зоран.


***

Раскинувшееся за окном до самого горизонта золотистое поле растворялось в мрачневшем небе. Мы неслись, сидя на заднем сидении военного джипа, по узкой полоске свежеукатанного асфальта. Это была новая дорога, проложенная Sun & Son от Бойкова до Купав. Следы ее строительства я наблюдал несколько дней назад на останках Ильмень-рощи. Теперь она была готова. И по ней нас везли на расстрел.

Руки у всех троих – меня, отца и Каролины – смирно лежали на коленях, скованные наручниками. Мы молчали и ничего не говорили друг другу. Я не знал, что говорить. Я терзал себя за наивность и, более того, за собственную немощность. В конце концов, я был попросту жалок. Я не смог защитить своих родных в самый важный момент и обрек их всех на гибель.

Когда на поле опустился вертолет и из кабины вышел Зоран, я думал, что у нас еще есть шанс. Я просил его доставить нас к Лукасу на переговоры. Говорил, что его действия обернутся катастрофой для всего края и что Зоран и его армия пострадают сильнее всех. «Когда придет армия НАТО, что ты будешь делать?» – сказал ему. Он скривил губы в презрительной гримасе, бросил в ответ: «Никто не придет. Европе на нас плевать. Всегда было плевать». Это были чудовищные слова. Зоран открыто признавал, что совершает зверство, прекрасно понимая, что не будет нести за него никакие последствия. Но хуже того: я, пугая его европейской армией, сам не был уверен в своих словах. Действительно, кому нужен был этот клочок земли на задворках Восточной Европы? Кому до нас было какое дело?

Зоран велел стать на колени, а сам отошел в сторону и долго разговаривал с кем-то по телефону. Я не разбирал слов и не знал, с кем он говорил, но в тоне его слышалось удивление, смещанное с какой-то досадой. Когда он закончил разговор и вернулся к нам, то поначалу ничего не сказал, а просто велел полезать в джип. Солдат схватил меня за руки, но я рванул из его хватки, гневно спросил Зорана, куда мы едем. У меня уже было недоброе предчувствие, которое только усиливалось его поведением. Прежняя решительность, с которой правая рука Лукаса совершал все действия, исчезла. Он не смотрел нам в глаза, постоянно хватался за шею, в том месте, где у него был шрам. В нем чувствовалась нервозность. Будто ему не нравилось то, что он услышал по телефону.

«Ты говорил с Лукасом, да?» – спросил я, – «И что он тебе приказал?». Ответа я не ждал услышать – вояка уже силком заталкивал меня в джип. Однако Зоран приказал своим солдатам остановиться и все-таки зачитал нам «вердикт». Он пытался говорить громко и решительно, но его слова звучали выхолощенными, будто он зачитывал с бумажки. «За нарушение мира в Нагоре глава Великого совета Кацпер Собепанек объявляет вас преступниками. Вы приговариваетесь к смерти через расстрел». Сказав это, он быстро кивнул своим головорезам, чтобы опять пихали нас в джип. Не хотел видеть нашей реакции.

Однако теперь настала очередь отца. «Лукас – глава Великого совета!», – кричал он, отталкивая в стороны солдат. А потом разразился хохотом: «Ха-ха-ха! Да лепей был бы курчак36!». Зоран ничего не ответил, с каменным выражением прошел мимо нас и сел за руль джипа. Нас бросили на заднее сидение, а с переднего какая-то откормленная морда наставила на нас автомат. «Тихо сидите, не двигайтесь», – сказала морда и усмехнулась, – «А то еще до приезда расстреляем».

Именно такой поворот событий и привел нас к этой безвыходной ситуации. Еще полчаса назад я праздновал счастливое спасение от Зорана и предвкушал встречу с Лукасом, а сейчас нас троих везли на расстрел, что коров на убой. Что было делать? Я не знал и трусливо поглядывал на отца: может, он что придумает? Может, сейчас вскачит…

«О боже, как надоело твое нытье! Скорей бы тебе уже пустили пулю в лоб! Я вообще удивлен, что ты смог как долго прожить»

– Мило?!

Я был настолько ошеломлен его возвращением, что огласил криком всю машину. Отец и Каролина метнули на меня удивленно-испуганные взгляды. Жирная рожа нахмурилась, наставила мне в грудь ствол. Послышался голос Зорана с переднего сидения:

– Мило? Про кого ты говоришь?

– Да я так… Сам с собой… – промямлил я.

А сам молниеносно продолжил внутренний диалог. Теперь Мило нельзя было отпускать!

«Мило, какого черта ты не появлялся?!»

«Ты сам просил меня не лезть в свои рыцарские дела, забыл? Ну давай, не буду мешать тебе сдохнуть»

«Я был неправ! Сейчас мне очень нужна твоя помощь!»

«Уже не знаю, хочу ли помогать такому слабаку, как ты. Помню, тогда в Москве, ты горел огнем борьбы. А сейчас… Сейчас ты слизняк мягкотелый»

«Да какая к черту разница!? Когда ты пробуждаешься, я сам другой! Ты разве не видишь? Нам всем конец, если ты не появишься»

«И что с того? Есть много других борцов за свободу, которые не предавали меня. А ты зовешь, только когда тебе это выгодно»

Тут он был прав. Я боялся Мило. Боялся из-за того случая с Димой. И подсознательно знал, что если с помощью Мило все закончится хорошо, то я снова закрою его в чулан и повешу огромный замок на дверь. С Мило у нас могли быть только такие отношения. Я совершенно не мог управлять им, и кто мог дать гарантию, что я не обращусь в хладнокровного убийцу, дай ему полный контроль?

«Ты ведь знаешь, что вот эти слова я тоже услышал? Я так и думал. Борьба с тиранами тебе не интересна. Только собственная выгода»

«Я не убийца, Мило. Ты знаешь, я не могу дать тебе полную свободу»

«Кто сказал, что мне нужна свобода? Чего ты боишься, Андрей? Что я буду проламывать черепа всем встречным? Убивать детей?»

Точно в корень. Именно этого я и боялся.

«Тогда скажи мне вот что. Кто виноват, что ты настолько слаб, что стоит мне взять контроль и в тебе больше ничего не остается? Ты, твоя личность, называй как хочешь, сидит в углу дрожащим щеночком и глядит на зверства, увещевая себя: «Это не я, это не я, это не я»»

«Мило, у нас мало времени. Помоги мне!»

«Тогда дай мне полную волю»

«Нет!»

Ответа не последовало. Мило снова замолчал. Курва, если бы только у меня был скополамин!

«Тебе не нужны таблетки. Только твое желание»

«Хорошо, пусть будет по-твоему! Только спаси нас!»

«Ты говоришь, но в тебе нет желания силы. Ты снова избавишься от меня, когда устыдишься своего монстра»

«Нет, я хочу! Мило, умоляю, пробудись!»

Ответа не было, а дверь рядом со мной уже распахнулась. Пока в моей голове шел напряженный диалог, оказалось, что мы уже приехали. Грубая ладонь схватила меня за воротник и выкинула из кабины лицом в землю. Выплевывая сухую траву, я поднял голову и замер от вида срубленных деревьев. Спутать это место с любым другим было невозможно. В отдалении, за нагромождениями мертвых ветвей, лежал огромный, переломленный пополам гигантский вяз. Мы были на останках Ильмень-рощи. Вслед за этим пониманием моих ушей достиг надсадный вопль:

– Курва, что вы зробили! Как могли?!

В крике Каролины смешались гнев, ужас и вместе с тем внушающая дрожь тоска. Я посмотрел в ее сторону: хозяйка дома в Купавах обратилась в яростную фурию. Локоны дредов развевались на поднявшемся ветру – огненно-рыжий цвет придавал им сходство с языками пламени. А глаза! Если бы сочивший ярость взгляд мог ранить, то вокруг нас лежали бы мертвые тела.

Один из солдат имел неосторожность осадить Каролину: схватил ее за скованные наручниками запястья и стал что-то хмуро говорить в лицо. Она ловко разорвала его хват, вонзила левую ступню в землю и метнула правой ногой ему в челюсть. Ильмень-рощу огласил звук, похожий на хруст раскалываемого грецкого ореха, и солдат грузно упал на землю. Тетя поставила ботинок на его бедро и грозно оглядела солдат Зорана, которые мигом взяли ее в кольцо.

– Кто еще цощь хцэ мне поведать? Но ходь!

Эти зычные слова совпали с ударом грома, который обрушился с небес. За ним последовала молния – одна, другая! Тучи скопились над нашими головами. Ветер рвал их, бросая завихрениями. На фоне мрачневшей погоды Каролина казалась порождением самой природы – мстительным духом Ильмень-рощи.

Гнев Каролины дал толчок и нам с отцом. Вот только сил уже не оставалось. Я повернулся в сторону своего охранника, надеясь выбить у него из рук оружие. Однако меня быстро осадили – солдат прытко увернулся от замаха и поставил мне подножку. Я споткнулся, но остался на ногах, а когда распрямился, то увидел перед собой оскал «Калашникова». Отец тоже вступил в борьбу со своим конвоиром, но тщетно: охранник легко поборол батю. Каролина еще долго не подпускала к себе солдат, но в конце концов сдалась и она. Зоран велел солдатам взять нас в кольцо и повел к остовам срубленных деревьев.

Я шел и думал: насколько же цинично со стороны Лукаса было свершить казнь именно здесь! Место, которое имело для каждого из нас особое значение (а для Каролины вовсе священное), теперь становилось нашей могилой. Лукас наверняка знал о его значимости: я вспоминал фотографию из альбома, которую мне показывала Каролина. Он был здесь, в Купавах, в 90-е вместе с отцом. И после этого он дал приказ уничтожить Ильмень-рощу для своей дороги! А сейчас он намеренно хотел пристрелить нас здесь. Как, боже мой, как?! Как можно было совершать такоеотвратительное, мерзкое по своей натуре действие?!

Слабость во мне постепенно перерождалась в гнев. Лукас ведь говорил, что хочет уничтожить мою семью. То, что происходило сейчас, было лишь воплощением в действие его слов. А я не верил… Думал, что человек не может пойти на такое. Пасть так низко! И все ради чего?! Ради жалкой мести!

И эта мысль – что я был наивен, что не разглядел злую натуру – не на шутку стала меня распалять. Со мной можно было делать что угодно. Издеваться, угрожать, пытать – все равно! Даже смерть меня особо не страшила. Но если вы что-то сделаете с моей семьей… Я убью. Я убью вас.

И только эти мысли овладели мной, как тело стал охватывать огонь. В его пламени я словно рождался вновь. Слабость и нерешительность, которую я накопил в своем сердце, истлевала. Раньше я просто не понимал на что был способен Лукас, надеялся, что смогу решить все мирным путем. Наивный дурак! Лукас был готов убивать (хоть и чужими руками), и единственный ответ на то был – покончить с ним самим.

«Наконец-то. Момент настал»

Зоран велел остановиться. Нас поставили в ряд перед обрубленными стволами деревьев. Я повернулся лицом к нашим палачам. Пять человек, включая Зорана, все, как по команде, переключали автоматы в одиночный режим. Темные дула поднялись, нацелившись в нас. Зоран молчал, не отдавая команды. Я видел его лицо в тот момент – и совершенно явно видел, что он сомневается. Он не хотел нас убивать.

– Отвернитесь! – срывающимся голосом приказал он.

Как же! Неприятно смотреть нам в глаза!

– Пуля в затылок, да?! – возгласил я в ответ, – Нет уж, Зоран! Если стреляешь в нас, то смотри в лицо. Как ты когда-то смотрел в лицо тех, кто убивал тебя. Тогда, в чистом поле Боснии. Или не помнишь, как рассказывал мне?

Ответа не последовало, но мои слова явно задели Зорана – он отвернул взгляд. Я заметил колыхание деревьев позади него, там, где часть рощи еще сохранилась. В тени листвы будто промелькнула какая-то фигура, хотя мне могло показаться.

– И еще знаешь! – я кричал, чуть не выплевывая из себя легкие. Воздух вырывался будто даже не из горла, а из самого моего существа. – Стреляй мне прямо в сердце, чтобы уж точно! Что мне голова?!

Зоран не ответил, а вместо того как-то раздраженно махнул рукой своим солдафонам – команда опустить оружие. Они повиновались, бросив на него вопрошающие взгляды. С хрустом давя сухие ветки под ногами, он подошел к Каролине. Схватил ее за руки, выдернул из нашего строя.

– Как благородно! – расхохотался я, – Женщин он не расстреливает! Ты все равно палач, Зоран!

Мгновение, и он стал напротив меня – суровый воин бывшей Югославии.

– Ты должен понять… – медленно, неестественно хриплым голосом, проговорил он. Будто боялся, что сзади его услышат.

«Пусть, пусть говорит. Недолго этому псу осталось»

– Я знаю, что ты хотел спасти своего отца, Андрей, – проговорил Зоран, – И это достойно уважения. Но Лукас тоже стал для меня отцом. Понимаешь? Когда у меня ничего не было, когда мою семью вырезали, Лукас дал мне работу, дал мне дом. Я не могу противиться его воле.

– И потому ты стал марионеткой тирана?

– Что?

Он нахмурился. Не ждал такого услышать.

– Для Лукаса ты всего лишь инструмент. Жаль рушить твою иллюзию, но твоему идолу на пьедестале нет до тебя дела.

Его глаза встретились с моими. Немой вопрос. Он заметил во мне перемену, но не понимал, что происходит. Не знал, что говорит уже не с Андреем.

– Трезвитесь, бодрствуйте…

Я сделал шаг вперед, оказавшись нос к носу с Зораном. Он отшатнулся, почти в испуге. С хищной улыбкой на лице, рокочущим сильным голосом я продолжал:

– …потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить!


Уважаемый читатель, события следующего получаса я буду описывать от третьего лица. От лица Мило, если конкретнее. В момент, когда моим разумом овладевает Мило, у меня происходят провалы в памяти (что многие из вас наверняка уже заметили из моего рассказа). Мне понадобилось опросить Каролину и отца, чтобы достоверно описать, что произошло в тот значимый миг в Ильмень-роще. Мне кажется, они – намеренно или неосознанно – сгущали краски, так что последующее повествование вышло… скажем так, весьма драматичным. Но вам судить.


Мило ринулся на Зорана. Тот принял было боевую стойку, но поздно – Мило оказался ловчее. Одно движение, захват рук, заламывание назад, и вот уже Зоран стоял на коленях – униженный и беспомощный. Мило выхватил ключи от наручников, снял с себя оковы – наконец-то свобода (какая уже по счету)! Он с силой нажал Зорану на плечо, у того аж захрустел сустав и во всю глотку огласил:

– Да начнется бой!

Солдаты оказались в смятении – не палить же по своему боссу? Но тут одному прилетел огромный молот в бок: он упал ничком на землю – выведен из строя. Второй только развернулся – и молот опустился уже ему на голову. Огромная косматая тень била сильно, била нещадно, так, что конвой Зорана разлетался, как щенята. Великан вышел на свет – грудь вздымается под порванной рубахой, а в окровавленной руке – импровизированная булава.

– Григорий! – радостно прокричала Каролина.

Она собрала у стонущего на земле солдата ключи, сбросила наручники и понеслась к Григорию. Тра-та-та! – раздалось над рощей. Снова кровь, но теперь Григория. Впрочем, это была небольшая рана – пули чуть задели бок великана. Каролина в два прыжка оказалась рядом с солдатом, метко выбросила руку, и автомат прочертил дугу прямо в заросли. Вторая рука уже рубила ладонью по плечу солдата. Он упал на колени, и достаточно было могучего щелбана подошедшего Григория, чтобы отправить его в нокаут. Еще минус один. А где же последний, четвертый? Он спрятался в роще, чтобы дать новую очередь. Промахнулся, на счастье. Слышится торопливая перезарядка, но Григорий делает олимпийский замах гигантским бревном-рукой и – вжуууухххх! – выстреливает молотом в тьму рощи. Бедняга издал короткий вопль, и никаких очередей больше не было слышно. Григорий и Каролина, в окружении тел поверженных врагов, поворачиваются в сторону Зорана. Их взгляды полны воинственного пыла.

– Пусти змея этого, – прогремел Григорий. Потом – Зорану, – А ты… Сдавайся по-хорошему!

Но Зоран сдаваться не собирался. Как раз наоборот! Он завел ступню за щиколотку Мило и сильной подножкой обрушил их обоих на землю. Хватка Мило разомкнулась, Зоран вмиг вскочил на ноги. Григорий пошел на него, накрыв своей тенью. Казалось, у Зорана не было никаких шансов против кузнеца – особенно после того, как он положил всю его гвардию. И вот каменный кулак полетел в лицо прислужника Sun & Son. Но Зоран вихрем увернулся от удара, одновременно повернувшись к Григорию спиной. Тот по инерции повалился прямо на своего противника, и тому оставалось только резким броском перекинуть кузнеца через себя. Словно огромный многовековой дуб упал в роще: с таким грохотом обрушилось тело Григория на землю. Растерянный, он не смог уже подняться: Зоран опустил колено ему на шею и стал молотить по лицу кулаками.

Каролина бросилась Григорию на помощь. С размаха приложила Зорана ногой в плечо. Не ждавший атаки, глава охраны Sun & Son опрокинулся на спину. Тут же перекатился через себя и вновь был на ногах. Каролина приняла выжидающую стойку, сдула заслонившие взгляд дреды. Зоран не нападал, осторожно ходил вокруг женщины – наверно, оценивал уровень опасности.

Так продолжалось около минуты. А потом кипевшая в сердце ярость сыграла с Каролиной злую шутку – увидев, что Зоран подошел близко, она кинулась к нему, схватила за руки, и хотела подножкой бросить на землю. Но Зоран легко вырвался из хватки и теперь уже сам держал ей запястья. К чести Каролины, она разорвала захват, ловко развернувшись вокруг своей оси. Вместе с этим она уже делала замах ногой, чтобы следующим движением приложить Зорана в лицо ботинком – как раньше это удалось сделать с беднягой-солдатом. Но Зоран уже знал этот прием: он припал к земле, так что ботинок прошел над его головой, а сам бросился к опорной ноге Каролины, повалив ее на землю. После короткой борьбы, она была повержена. Зоран надел на обоих наручники, оставив беспомощно лежать на земле. За спиной его раздались громкие хлопки. Мило бил в ладоши и кричал:

– Браво!

Он cмотрел на Зорана оценивающе, но в то же время подчеркнуто снисходительно. Зоран сплюнул на землю, процедил:

– Я не понимаю радости. Ты следующий, Андрей.

– Андрей? Ты все еще ничего не понял?

– Что я должен понять? У меня есть долг…

– У тебя хорошая тренировка, – перебил его Мило. Неторопливым шагом, даже вальяжно двинулся в сторону Зорана, – Я следил за тобой. Дзюдо, тхэквандо, немного от бокса. Очень жаль, что ты ступил на сторону зла.

Зоран развернулся в сторону Мило. Он не понимал перемену в Андрее, и это его сильно раздражало.

– Кто ты? – спросил из-под нахмуренных бровей.

– Ты уже встречал меня ранее, Зоран Брегович. Хотя в другом обличье.

Снова вопрос в глазах Зорана. Он наморщил лоб в попытке вспомнить. Хотя что было вспоминать?! Все происходящее не имело для него никакого смысла. Слабый парнишка в одно мгновение превратился в самоуверенного воина – так не бывает!

– Дай я освежу твою память, – вкрадчиво сказал Мило, – 95-й год, Босния. Оборванец бегает по терзаемой головорезами стране, ища приюта в каждом доме. У него убили семью, близких нет. Он доверяет незнакомцам, и пока ему удавалось выжить. Но вот он попадает к злым хозяевам. Они ненавидят боснийцев и хотят выдать его надвигающейся армии. Хотя, впрочем, зачем выдавать? – думает хозяин дома. Мы прирежем его прямо здесь, когда он заснет в подвале, куда мы заботливо положили его спать. Но паренек спит чутко, слышит как его пришли резать будто свинью. Он кричит во все горло, его хватают за шею. Шансов на спасение почти нет, но его слышат солдаты, случайно проходившие снаружи. Солдаты отряда, имени которого не осталось в истории.

– Стой, – прервал его Зоран. Он изумленно, но в то же время с недоверием, смотрел на Мило, – Откуда ты знаешь эту историю?

– Я был главой того отряда. Мы сражались против сербов, но мы были и не на стороне боснийцев. Мы боролись против самого зла в человеческом сердце.

– Одред неподобан… – прошептал Зоран.

– Именно так, – кивнул Мило, – И после того, как мы спасли этого паренька и преподали урок хозяевам, он рассказал нам свою историю. Ту историю, которую ты поведал Андрею несколько дней назад. И маленький Зоран тогда, в тот далекий 95-й год, захотел примкнуть к нам. Конечно, я отказал. Возиться с ребенком в условиях войны – глупая затея. Однако мы помогли ему покинуть Боснию на грузовике с солдатами ООН. Они как раз трусливо бежали в безопасный Евросоюз. Все было так или я ошибаюсь, Зоран Брегович?

– Так, так, – проговорил Зоран. Он все еще был поражен происходящим, но постепенно приходил в себя, – Потом, из Германии, я искал ваш отряд. Но все говорили, что вас уничтожили. Всех, кроме главы – человека по имени Мило. Он бежал, но никто не мог сказать, куда. И все звали его «Многоголовая гидра». Теперь я вижу, почему… Но как?

– Я думаю, на этом месте самое время покончить с сантиментами. Теперь, когда я официально представился, мы можем перейти к самому главному.

Голос Зорана надломился, словно он не мог поверить тому, что слышал:

– Ты… ты хочешь драться?

– Не вижу другого способа решить наш конфликт. Никаких автоматов, только кулаки. Это будет честная битва. Одно условие – мы будем драться насмерть. Я выигрываю – сворачиваю тебе шею. В конце концов, чего стоит воин, если он не готов отдать свою жизнь? Кроме того, я буду знать, что ты дерешься в полную силу, если на кону твоя жизнь.

Раздался голос Каролины. Она лежала на сухих ветвях, скованная наручниками, и истошно кричала в сторону Мило, думая, что говорит с Андреем:

– Что ты молвишь такое?! Прошу, не надо убивать никого! Хватит смертей!

– Не могу этого обещать, – покачал головой Мило, – Посмотри на Содом и Гоморру, которые устроил в безвинном крае этот безумец. Таких чудовищ нужно уничтожать решительно.

– Андрей, ты с ума сошел! Не надо!

Зоран тем временем обдумывал слова Мило.

– Из того, что ты сказал… Это звучит безумно, но я верю тебе. Нам не надо драться. Мы можем вместе служить…

– Оставь пустую болтовню, – отрезал Мило, – Я никогда не примкну к Лукасу. Все мое существо противится таким уродам, как он. И я не хочу слушать твоих жалких оправданий, почему ты на его стороне. Он держит тебя на поводке денег, играет в твоих глазах роль погибшего отца – не важно. Переубедить тебя уже поздно – ты слепец, верящий только в сладкую лесть своего покровителя. Говорить с тобой можно только на языке воинов.

– Добре, – проговорил Зоран, сжимая кулаки.

Растерянный взгляд его теперь стал суровым и твердым. Он сбросил с плеч куртку, откинул ее в сторону. Под темно-серой рубашкой выделялись рельефы накачанных мышц груди и кряжистые горы плеч. По сравнению с ним, Мило выглядел узником концлагеря после недели без еды и воды (что, впрочем, было недалеко от истины). Всякий, кто взглянул бы на них со стороны, наверняка поставил на победу Зорана в грядущей схватке.

– На смерть? – спросил Зоран. Из тона голоса можно было заключить, что волновался он не за себя.

– Что, боишься, в рай не попадешь? – насмешливо бросил Мило. Потом, с деланной досадой в голосе, – Давай же, последний выживший! Докажи, что не зря я тебя из того подвала вытащил!

Эти слова возымели желаемый эффект. Хотя Зоран старался этого не показывать, но в его действиях появилась некоторая поспешность, словно он хотел поскорее расправиться с назойливым оппонентом. Он недооценивал Мило. Точнее, он недооценивал Мило в этом теле.

Первый удар был мимо цели. Зоран только выбросил вперед кулак, а Мило уже был позади него. Мгновенный разворот, защитная стойка – но перед ним лишь насмешливый взгляд. Зоран снова сделал выпад – и снова Мило увернулся. Скорость реакции была невероятной: казалось, он просто исчезал, а потом появлялся с другой стороны противника (по крайней мере, так это описывала Каролина). Казалось бы – ну теперь атакуй! Но Мило ничего не делал, а только наблюдал, как Зоран крутится вокруг своей оси, стараясь поспеть за ним. Будто для него это была какая-то забавная игра. А возможно, этим он хотел Зорана вымотать.

Глава охраны Sun & Son понял эту тактику и вскоре сменил подход. В ход пошли подсечки – но Мило лишь подпрыгивал. Последовал резкий выпад вперед ногой – а Мило крепко схватил ступню ладонями и крутанул вокруг оси. Зоран не растерялся: подбросил вторую ногу, опрокинул корпус и, раскрутившись в воздухе юлой, приземлился на ладони. Встал на ноги – перед ним опять улыбающееся лицо Мило.

– Ты знаешь много приемов, – одобрительно произнес он, – Но что толку, если в тебе нет страсти?

Лицо Зорана покраснело от вспыхнувшей ярости. В конце концов перед собой он видел тело парня, который был немногим моложе его. Рощу прорезал нарастающий вопль гнева, а тело Мило прорезал первый удар. Сокрушительный снаряд кулака врубился в солнечное сплетение, сложил Мило пополам. За ним последовал еще один выстрел, сильнее прежнего, теперь кулаком в лицо. Мило упал на землю и судорожно стал хватать ртом воздух. На щеке его уже зрел огромный синяк. Несмотря на это, он обернулся на Зорана и, отхаркивая кровь, хрипло рассмеялся, почти в экстатической радости:

– Наконец-то! Ярость, страсть! Теперь мы можем драться на равных! Сравним, чей огонь в сердце пылает ярче!

– А тебе не хватит? – спросил Зоран.

В его взгляде читалось сожаление, смешанное с отвращением, когда он глядел на поверженного (по его мнению) соперника.

– Хватит?! – закричал Мило, – Мы только начали! Сейчас я покажу тебе, как мы делали в Москве!

– А?

Мило поднялся на ноги, как ни в чем ни бывало. Казалось, его не смущала ни капавшая с лица, из губ кровь, ни невозможность отдышаться. Несмотря ни на что, он стоял на ногах!

– Ты думаешь, достаточно помесить это хлипкое тело, и все? – спросил он Зорана, – Что достаточно угнетать плоть врагов своих, и их дух погаснет сам по себе? Нет! В этот момент дух и разгорается сильнее всего! И я.. я не сдамся, даже если из меня будут валиться кишки. А ну иди сюда!

И Мило рванулся вперед – чистая энергия, чистый дух. В его действиях на первый взгляд не было никакого направления, его удары не следовали никакому вычурному стилю – это был выброс дикой, примитивной ярости. Зоран пытался уворачиваться, отбиваться, ставить блоки, но он никак не мог предсказать хаос атак Мило. Удары сыпались безостановочно, с разных сторон – ногами, руками, с разворота, в подкате, с прыжка. А Зоран только отступал перед лицом этого шторма. Это не были слабые, в пол-силы удары, рассчитанные на измождение противника – каждая атака была выверенным силовым толчком, призванным смять оппонента, поставить его на колени. Зоран держался как мог, но вскоре он стал выдыхаться. Мощный удар с разворота по задней стороне бедра повалил его на землю. На слабеющих локтях он едва поднял торс, но Мило ступил ему на грудь башмаком.

– Но как? – прохрипел Зоран, – Ты же… ты же так слаб…

– Все потому что ты веришь в превосходство тела. Что есть тело? Инертный кусок мяса, если его не поддерживает пламя духа! А твой дух слаб, потому что вера твоя основана на лжи, Зоран.

Впрочем, не сказать, что победа далась легко и Мило. Он тяжело дышал, со лба его катились, падая на землю, крупные капли пота.

– Но за что, за что ты сражаешься? – продолжал Зоран, – Почему твой дух так силен?

– За то, чтоб не было на земле таких, как ты!

Мило схватил с земли камень и занес его над головой врага. Зоран покорно закрыл глаза. Все было совсем как тогда, с Загребайло…

– Стоп!

Камень остановился в считанных сантиметрах от головы Зорана.

– Нет, это не совсем верно, – сказал я, – Я не дерусь с ним просто, чтобы убить. Я дерусь с ним, чтобы защитить свою семью.

– Называй как хочешь! Мы боремся со злом!

Зоран глядел на меня как на умалишенного. Действительно – с его точки зрения выглядело, будто человек говорит сам с собой. Да, впрочем так оно и было. Но для меня это был момент невероятного озарения. Я смог забрать у Мило контроль над собой! Впрочем, не до конца, и мы спорили. Но все-таки! Я больше не закрывал глаза в неведении, ужасаясь его действий. Я активно оценивал их.

– Я порву любого, кто сделает хоть что-то матери, брату, отцу, – продолжал я, – Но я не…

– Ну тогда прибей его, не стой истуканом! Смотри, сейчас он встанет!

– Нет, Мило, – покачал я головой, – Мы не будем убивать. Несмотря на то, что он совершил… Да, черт! Несмотря на то, что любой человек совершил, он имеет право на раскаяние!

Я даже не знаю, что двигало мной в момент, когда я это говорил. Слова будто сами шли из глубин моей сущности. Огонь в моем сердце, как называл его Мило, активно противился убийству и говорил о прощении.

– Раскаяние?! Боже, ты до сих пор так наивен. В этом мире есть овцы и волки, ничего посередине! Смотри, что стало, когда я пожалел бедную овечку? В какую пучину страдания погрузился этот край из-за взращенного мной монстра?

– Человек имеет право на прощение, – твердо повторил я, – Зоран должен признать свою вину. Признать, что был неправ, доверившись Лукасу.

Я повернулся к Зорану и сказал уже в его сторону:

– Я знаю, что у тебя были сомнения. Ты не хотел стрелять в нас, ты не хотел нас убивать. Тебе не нравился приказ, который тебе дали. Так почему ты все еще поддерживаешь Лукаса?

Зоран, видимо, уже смирился с моей странностью (или просто устал удивляться). Он отвел в сторону башмак, пригвождавший его к земле, и медленно поднялся на ноги. Он мог броситься на меня, снова вступить в драку – но этот солдат опустил голову и произнес:

– Ты прав, что мой дух слаб. Сомнения насчет Лукаса были у меня всегда. Мне не нравились его последние приказы. А когда он приказал ввести военное положение и захватить край… В глубине души я знал, что он творит зло. Но какой у меня был выход? Куда мне было пойти, если бы я не подчинился? Да я и знал, что просто так он меня не отпустит.

– И что? Что бы он тебе сделал, если ты ушел? Ты тренированный солдат, Зоран. Ты должен был давно схватить Лукаса и отдать его под суд. Еще тогда, в Германии. А теперь смотри, сколько невинных людей пострадало!

Мои слова больно ударили Зорана. То, что я говорил, было обычным здравым смыслом, но для его сердца, обросшего панцирем самообмана, это были разрушительные удары молота. И вся его прошлая жизнь крошилась на части под этом напором. Только сейчас он видел своего хозяина в истинном свете.

– Ты… или Мило, я уж не разберу, верно сказал. Меня спасли от верной смерти, а я стал творить то, что делали мои убийцы. Я видел, я знал, что поступаю не по совести, но ничего не делал!

– Самоуничижение не поможет, – оборвал я, – Помоги мне взять Лукаса.

Я был уверен, что он согласится, но Зоран покачал головой:

– Не могу.

– Но почему?

– Я отдам приказ солдатам, но что дальше? Вы отдадите нас европейскому суду. Я буду преступником, да все мы будем преступниками. А эти ребята… – он обернулся на своих поверженных солдат, – Только следовали моим идиотским приказам. Я не хочу, чтобы их судили. Я могу приказать своим солдатам сложить оружие. Но я не хочу отправлять их на бой с Лукасом.

– Борис решит, что будет с тобой и твоими людьми, – ответил я. – А теперь скажи своим солдатам, чтобы сложили оружие. По всему краю!

Зоран кивнул. Он стащил с пояса рацию и слабым, срывающимся, голосом начал отдавать приказ о капитуляции. Я тем временем бросился снимать наручники с Каролины и Григория. А по роще разнесся голос отца:

– Андрейка, ну даешь! Яко волк вальчил37!

Каролина закивала, потирая запястья:

– Андрей, я такого не ожидала от тебя. В добром смысле, ясно. Как ты его – хрясь, бац, бдыщь! А потом как повалил!

И она стала показывать, как дрался Мило. Ее охватил энтузиазм ребенка, который увидел что-то захватывающее.

«Ну наконец-то. Хоть кто-то видит меня как доблестного воина, а не как хладнокровного убийцу»

– Поправка. Видит нас, Мило.

– Только с кем это ты все время разговариваешь? – с подозрением спросила Каролина. – Да еще убить всех грозился. Я волнуюсь за тебя, Андрей…

К счастью, продолжать неудобный разговор не пришлось: ко мне подошел отец и, кивая на Зорана, шепотом спросил:

– А что, мы с Вонским теперь друзья, как ты его одолел?

– Не совсем, – сказал я. – Но угрозы краю от него нет.

Зоран тем временем закончил переговоры и тоже подошел к нам. Вид у него был угнетенный: он не смотрел нам в глаза и плотно держал ладонь на шее, закрывая шрам. Будто ему было стыдно именно за него.

– Я отдал приказ солдатам собираться в «Малинке», – произнес он, – Они освободят всех заложников. Приказы Лукаса они слушать не будут.

– Что ты планируешь делать? – ответил я.

– Поступайте со мной, как хотите. Как принято… у вас в крае, – отрешенно сказал Зоран, – Но я хочу, чтобы моих солдат не трогали. Дай им уйти.

Я покачал головой:

– Как я и сказал, решение останется за Борисом.

Вступил отец:

– Андрейка, как ты ему верить можешь? Он нас пострелять хотел!

– Зоран раскаивается, отец. Я верю ему.

На губах закаленного солдата появилась горькая усмешка:

– Раскаяние… Интересное слово. Очень точное. Можете не волноваться – я даю слово, что ни я, ни мои солдаты никого больше не тронут.

«Твой отец говорит правильно. Откуда ты знаешь, что он раскаялся? Эта змея ударит нас в спину, когда мы поедем разбираться с Лукасом!»

– Не ударит. Григорий проследит за ним, – сказал я и обернулся на великана, – Я правильно говорю?

Григорий позади нас собирал автоматы и стаскивал бесчуственных солдат в одну большую кучу.

– А как же? – усмехнулся кузнец, – Свяжем, посадим в пивницу38.

– Пивницу? – удивился Зоран.

– Это не та пивница, о какой ты думаешь, – покачала головой Каролина, – У Григория там вот огромные пауки и смердит козьим говном.

– Ничего не смердит! – оскорбился Григорий. – У меня даже коз нет!

И пока он с оскорбленным видом смотрел в небо, я спросил то, что уже давно вертелось на языке.

– Григорий, как ты вообще здесь оказался? Без тебя не жили бы уже.

– Да перестань, Андрейка, – отмахнулся великан, – Ты так легко Зорана положил, с этими болванами в раз справился. А я помогал Каролке лошадей вести, как она ехать к вам собиралась, шел с повротом39 недалеко от рощи. Заслышал шум, гляжу – Зоран ведет вас под дулами, да еще солдаты с ним. Ну я сховался и зашел с тылу.

– Счастье, что ты был, Григорий! – от избытка эмоций я схватил ладонь размером с наковальню и энергично ее застряс.

– Зоран, последнее, – обратился я к притихшему Зорану, – Нам нужны ключи от твоего джипа. Мы едем в Бойков. Ты сказал Лукасу, что его охрана больше не на его стороне?

Он покачал головой.

– Нет, я ничего не говорил ему.

Зоран простер ко мне ладонь с ключами, но вдруг замер. С напряжением взглянул на меня, сказал:

– Обещай, что не убьешь Лукаса.

«Я не могу этого обещать»

Я промолчал, взял ключи, и вместе с отцом мы пошли к джипу. Клокочущий вихрь облаков над нами расколола молния, небеса разверзлись, и на нас посыпались огромные капли дождя. Впереди нас ждала решающая встреча.


***

Отец гнал джип как одержимый. Всю дорогу до Бойкова он не отпускал ноги с педали, благо встречного потока почти не было. Вдобавок к тому, дождь молотил по стеклу, застилал серой пеленой дорогу впереди. Чудо, что мы так быстро примчали к столице, да еще не съехали куда-нибудь в кювет.

На въезде в город встретили солдат Зорана. Батя не замедлил ход. Они, впрочем, лишь проводили нас безразличными взглядами из кабины такого же джипа. Зоран сдержал слово: трогать нас никто не собирался. Я ожидал, что отец сбавит скорость на улице Трех братьев (я отказывался называть ее улицей Кацпера Собепанка), но ничего подобного – мы пронеслись по главной улице так, словно это был автобан. К чести отца, водил он первоклассно. Никакого смущения на лице, будто езда по городу на сумасшедшей скорости, с резкими нырками в сторону и прохождением в миллиметрах от машин, была нормой. С другой стороны, не гнать было нельзя: на кону стояла жизнь Матея.

За мгновение до смены огней светофора мы вылетели на поворот к главной площади. Отец быстро выкрутил руль и огромный тяжеловесный джип каким-то чудом ушел от столкновения со стартующими на «зеленый» машинами. На брусчатой мостовой в центре города он все-таки сбавил скорость. Вокруг десятками голосов затарахтели камни под колесами. Видимая сквозь стекло узкая улица заходила вверх-вниз, будто началось землетрясение.

Со стороны площади все громче раздавались голоса. Люди что-то гласно скандировали. Что там творилось? Я в нетерпении крутился на сидении. А вдруг?! Вдруг уже случилось! Я боялся думать, тем более говорить вслух, но все, что занимало меня в последний час – это судьба Матея. Наконец, здания расступились, отец резко ударил по тормозам, и скользя заблокированными колесами по камню мы выехали к площади перед торговым центром. А там нашим глазам предстало то, что можно описать лишь словом «столпотворение».

Звуки грома смешивались со звуками выстрелов, а огромная толпа людей истерично металась по всей площади, словно морские волны в шторм. «Убийца!», «Масакра!» – неслись крики. Люди бежали, спотыкались, падали и вставали. Наш джип они, казалось, вовсе не замечали. Кто-то просто перебежал через него, запрыгнув сначала на капот, потом на крышу. Это безумие рвущихся в стороны человеческих тел продолжалось, кажется, около получаса, хотя на деле прошла пара минут. А затем площадь опустела. За исключением двух фигур, на ней никого больше не осталось. Возле гротескной скульптуры Смока на той самой сцене, откуда пару дней назад он обещал краю процветание, стоял Лукас. Он смотрел на неподвижное тело, лежавшее лицом вниз у его ног.

Как только я увидел эту картину, у меня внутри похолодело. Этот человек, что лежал у его ног… Неужели! Нет, этого не могло быть! Холод страха быстро сменился волной обжигающего гнева, я с силой распахнул дверь джипа, чтобы рвануться, наказать ублюдка! Но меня остановил отец. Крепкая ладонь (удивительно, как к нему вернулась сила всего за несколько часов) обхватила мое плечо, хорошенько так тряхнула. Я обернулся: отец приложил указательный палец к губам, а затем показал им в сторону дракона. Холодный дождь немного охладил мой пыл, и я обратил взгляд в направлении его указки.

То, что я увидел, наполнило мое сердце радостью, но одновременно ощущением чего-то запредельно гнусного. Между лапами дракона была распростерта фигура подвешенного за запястья человека. Это был Матей. Судя по вздымающейся и опускающейся груди его, мой брат был все еще жив.

– Андрейка, у него пистолет, – сказал отец, кивая на Лукаса. – Треба тут хитрость вымыслить.

– Неважно, что пистолет, – прорычал я, – Конец ему!

– То я видел, как ты с Зораном вальчил, – покивал отец, – Но Лукас тебя зобачит40, и од разу в Матея пальнет. Опасно.

Тут отец был прав. Чей бы труп ни лежал у ног Лукаса, у меня было мало сомнений насчет убийцы. И предсказать ход мыслей этого безумца сейчас было невозможно.

– Какой у тебя план? – быстро спросил я.

Отец нахмурился. В первый раз за тот день я увидел его серьезным. Он действительно напряженно думал, понимая вес грядущих действий.

– Зробимы так, – наконец проговорил он, – Он на разе нас не зобачил. То я пойду с ним говорить. Ты зайди с обратной стороны Смока, заберись на него, освободи Матея.

– А ты?

– А я болтать буду, цо?

Он сказал это небрежно, почти бросил. Но мне уже становилось ясно, что весь его план состоял в том, чтобы спасти своих сыновей. Он намеренно открывал себя Лукасу, чтобы отвлечь внимание от нас.

– Освободимся, – спешно сказал я, – А потом что? Лукас безумен, нужно его…

Я замялся, стараясь подобрать нужное слово. Мило уже рвался вставить слово, но я не решался его произносить. Отец подмигнул:

– Все будет добре. Спасай брата.

Сказав так, он вышел из-за джипа и под непрекращающимся ливнем пошел на встречу со старым другом. Встречу, которая могла стать для него последней.

Мне трудно было примириться с его самоубийственной затеей, но выбирать не приходилось. Размышляя здраво, отец был прав. Даже если не удастся уговорить Лукаса на мир, по крайней мере, Матей будет спасен. А вдвоем мы с ним уж справимся. Выглядывая из-за стороны джипа, я дождался пока отец подойдет к Лукасу. Они заговорили, но я ничего не слышал с такого расстояния. Отец осторожно обошел его, направляя взгляд в сторону от меня. Настало время действовать!

Ботинки (или то, что от них осталось) скользили по мокрым камням, ноги разъезжались, пока я бежал к спине Смока. Лукас не мог меня видеть – он стоял спиной к дракону, точно как замыслил отец. Я уже подбирался к шипастому хвосту, как заслышал оттуда их разговор. Они говорили по-польски, видимо, это был обычный язык их общения со времен учебы в Кракове. Для удобства восприятия я привожу их разговор здесь в русском переводе:


Лукас (клокочущим от гнева голоса): По что явился? Ты знаешь, что я желаю твоей смерти, Збигнев. Почему мне не пустить тебе пулю в лоб прямо сейчас?

Отец: Я здесь, потому что еще надеюсь на встречу со старым другом.

Лукас захохотал, каким-то обреченным и совсем безрадостным смехом. Будто его легкие просто гнали воздух, а сам он не испытывал при этом никаких эмоций.

Лукас: Ваша семейка – это нечто, должен признать. Что ты, что Андрей. Вы что, святые какие-то? Я хочу вас убить, уничтожить! А вы ко мне с распростертыми объятьями.

Отец (кивая на тело): Его ты тоже хотел уничтожить? Кто этот несчастный?

Лукас (как бы небрежно): Солдат Зорана. Не послушал меня…

Отец: Ты приказал ему стрелять по толпе?

Лукас: Да, приказал! Толпа обезумела, сошла с ума.

Отец: Интересно, почему бы это?

Лукас (с раздражением): Какая разница! Люди вообще глупы! Они нуждаются только в комфорте. Я дал им жилье, я дал им еду в супермаркетах! Больше не надо ковыряться в навозе целый день! Пахать в огороде с утра до вечера! Жизнь удовольствий! Всего-то и нужно – только подчиняться мне, их покровителю.

Отец: И все-таки в этих людях осталась толика нравственности, чтобы не принимать твоего варварства.

Лукас: Ты наивен. Всегда и был, впрочем. Изобилие – самое великое оружие на свете. Получше танков и пулеметов. Людям плевать на все, когда они сыты и довольны, когда у них есть комфортное жилье. Они могут ворчать, но не более. Сытые восстаний не устраивают. То, что здесь произошло – единичный случай.


Из разговора следовало, что Лукас знал о приказе Зорана сложить оружие. Тем удивительнее были его заявления – как мог он считать себя хозяином Нагоры без армии?! Я, тем временем, начал свое восхождение на Смока. Схватился за неровную, выпуклую поверхность драконьей спины. Осторожно находя ступнями опору, медленно стал подтягиваться наверх. Со спины было очень неудобно забираться, руки скользили, и я, крепко ухватившись за один из верхних выростов-гребней, левой ступней нащупал нижнюю лапу. Беседа внизу тем временем продолжалась.


Отец: Лукас, я помню, что случилось тогда…

Лукас (нервный срывающийся вопль): О, еще бы ты не помнил! Но дело не только в моих пальцах. Видишь, я хочу ваш миф уничтожить. Или переписать, как знаешь.

Отец: Миф о Трех братьях?

Лукас (с жаром): О них, о них самых! Как там было: три брата победили дракона на горе, а затем один из них превратился в Чорно сонце? Точно так! Палил он, видите, сильно. Но ведь он делал это ради людей, чтобы им, неблагодарным, было хорошо. Что делал Брат-сонце в это время? Слонялся неизвестно где. Полная безответственность. А потом он приходит и просто побеждает Чорно сонце. Который трудился на их благо в поте лица! Где здесь мораль?

Отец: Брат-сонце пришел на его место, и сделал настоящее добро людям.

Лукас: Им стало слишком холодно! Раньше было очень жарко, а теперь слишком холодно. Люди неблагодарны, Збышек, что бы ты ни делал – вот мораль! И я хочу изменить эту легенду.

Отец: Для этого затеял эту свою… (он заколебался) «казнь»?

Лукас: Именно. Видишь ли, начали говорить, что Матей – Брат-сонце. В народе, то есть. Нет-нет, курва, он всего лишь человек! И он проиграл свою борьбу. Но это не все. Нужно изменить саму легенду. Я построил в Нагоре музеи, в которых эту легенду рассказывают по-другому. Брата-сонце в ней уже не будет.


От этих слов у меня едва не ослабла хватка. Я уже взялся за верхние лапы дракона, подтянулся наверх, но ладонь соскользнула, и я чуть не упал на землю. Вовремя успел выбросить вторую руку и ухватиться ей. Снова подтянулся, оказавшись лицом к лицу с братом.

Матей выглядел ужасно. Лукас (или какой другой больной придурок по его указке) плотно привязал руки брата веревками к лапам дракона. Под правым глазом его краснел синяк, из которого сочилась кровь. Одежда висела лохмотьями, словно его волочили по камням, на оголенным теле виднелись царапины. Он был без сознания, но жив. Стараясь сохранить равновесие, упершись ступнями в неровные выступы лап, я потянулся развязывать веревки. Снизу гремел голос отца.


Отец: Ничего ты не убьешь, Лукас! Люди видят правду, какими бы глупыми ты их не считал. Сытость, комфорт ничего не значат, когда на их глазах творятся преступления. Ты это только что увидел на этой самой площади.

Лукас (злобно): Да пусть и так!

Отец: Сложи оружие. Прекрати это безумие. Еще не поздно, Лукас. Ты ведь так много сделал для Нагоры.

Лукас: Ты правда такой дурак? Борис был тот еще идиот – он думал, я строю какие-то планы продажи оружия, наркотиков – но с тобой никто не сравнится. Прежде всего, я хочу только мести! Вся моя жизнь подчинялась этому моменту! Моменту, когда я своими руками прикончу ублюдка, укравшего у меня жизнь! Долгие пятнадцать лет я ждал этого момента.

Отец: Но к чему тогда строительство, развитие в крае? Только чтобы ты смог воплотить в жизнь месть свою?!

Лукас: Из-за Матея я лишился нормальной жизни! Я только возвращаю долг! Разве это несправедливо?

Отец: Но что дальше? Ты готов пойти на убийство множества невинных людей ради своей мести!

Лукас (вкрадчиво): А пусть и так. Моя жизнь не имеет больше никакого значения. Все эти люди, что здесь живут – мне плевать на них. Я бы и сам их пострелял, если бы не разбежались.

Отец: Это действительно безумие, Лукас.

Разговор накалился до предела, и я чувствовал, что развязка близка. Нужно было срочно прийти на помощь отцу! Мне удалось отвязать правую руку Матея, он беспомощно повис на привязанном запястьи левой. Я потянулся к левой руке. Отец все это видел и еще тянул время.

Отец: Так давай решим все по старинке, на кулаках! Помнишь, как мы дрались тогда, в Кракове?

Лукас (презрительно): Ты всегда проигрывал. Это меня и бесило: я был лучше во всем – в драках, в учебе, с бабами. А ты сломал мою жизнь! Ты, неудачник по жизни!

Отец: Я, может, был и неудачник, но знал, чего хочу. Я на Запад, за всем этим комфортом, ехать не хотел. Я о семье своей хотел позаботиться. Вот ты думаешь, комфорт – самое важное в жизни? Потому и довольно было в Нагоре каждому дать комфорт, чтоб слушались тебя? Нет, здесь люди не такие. Молодые, может, и клюнут. А кто сюда корнями врос – те знают, что важен труд, труд на общее благо. А комфорт… То дело десятое.

Лукас (с нескрываемым раздражением): Хватит болтать! О семье заботился, говоришь… Вот посмотри, что я сейчас сделаю с твоей семьей!


Подняв руку с пистолетом, он резко развернулся к Матею. Мгновение – и гримаса ненависти прочертила его лицо, когда он понял, что происходило все это время у него за спиной. Я же как раз достаточно ослабил веревки, чтобы ладонь Матея проскользнула в нее. Стараясь подхватить брата, я соскользнул с лапы дракона, и мы вместе полетели вниз. Оглушительно грохнул выстрел, вскричал отец. Что произошло?!

Лапы-отростки монстра встретили мой бок, тот отозвался глухой болью. Мы с Матеем рухнули на асфальт. Я вскочил почти мгновенно, лихорадочно ища на себе или на брате следы ранений. Но мы были целы. Я мгновенно обернулся в сторону Лукаса. Батя лежал на земле рядом с ним, распластав руки, лицом вниз, дождевые ручьи из-под его головы текли багряного цвета. Из дула пистолета в расправленной руке Лукаса вырывался слабый дымок.

– Мертв, – бросил он звуком опускающейся гробовой плиты.

Ладони у меня тряслись. Я сжал их в кулаки, чтобы унять вспыхнувшие эмоции. Лукас смотрел на тело отца каким-то бессмысленным взглядом, будто сам не мог поверить в то, что произошло. Потом посмотрел на меня, вздернул плечами, повторил:

– Мертв, – и быстро, почти нервно, добавил, – А впрочем сам виноват.

– Ты убил его, – прорычал я, сам не узнавая своего голоса.

– Он бросился под пулю, – отмахнулся Лукас, – Не хотел я… Да какая разница? Выбери ты его вчера в пещере, и так пришлось бы убить.

– Так мало значит для тебя человеческая жизнь? Да я уж знаю, что мало.

– Вот именно, что он был всего-то человек! – вдруг вскричал Лукас. Переходы из спокойствия в гнев в нем были спонтанными и могли напугать, если не был к ним готовыми. Но я уже ничего не боялся. А Лукас продолжал, забывшись, – Обычный человек, человечишка даже! Чем он лучше меня? Кровь из него гляди как хлещет!

Я рассмеялся. Обстоятельства были странными, даже ужасными, если посмотреть со стороны, но удержаться было нельзя. Лукаса мой смех тоже удивил, он посмотрел на меня как на безумного.

– Прав был отец, прав, – сказал я, – Ничего ты не убил. Причем здесь вообще мой отец?

– Ну мы же про него говорим! – чуть не рявкнул Лукас. Сейчас он больше напоминал загнанную в угол собачку, хотя в руке у него и был пистолет.

– Нет, – усмехнулся я. Косая улыбка исказила мое лицо, заставила Собепанка вздрогнуть, на секунду опустить пистолет, – Мы говорим про мою семью!

– В смысле?! – стараясь скрыть невольный испуг, вскричал он.

– Это у нас в крови, видишь, – продолжал я, – Биться с такими тиранами, как ты. Мой отец не был героем? Ну и что ж! Зато героем была маленькая девочка Каролина! Героем был Карол! Да что уж, мой брат Матей – герой! А сколько еще героев, о которых я не знаю! Сколько их скрывается в поколениях моей семьи, если поглубже копнуть.

Я говорил это и чувствовал, как во мне крепнет сила. Странно – еще несколько минут назад я хотел разорвать Лукаса на части – ой как хотел! – но вдруг понял, что он того и ждет. Дай я волю кулакам, я бы показал всю правоту его идеи. Идеи о безрассудной, погружающей людей в безумие, мести. Но я сдержался – и тогда вот эта смерть, это вероломное убийство – не значили абсолютно ничего. Хотя у ног моих лежал родной отец.

Я сделал один уверенный шаг к Лукасу, сделал второй. Он направил на меня дуло пистолета, но как-то слабо, боязненно.

– То, что важно – это истории, Лукас, – сказал я, – Мой отец, может, и был простым человеком. Он ошибался, грешил, поддавался сиюминутным желаниям. Но он хотел чего-то большего, чем комфорт, чем деньги. Даже большего, чем власть. Он хотел дружной и большой семьи. Семьи, в которой один за другого встанет горой! А расскажи мне ты о своей семье? О своих героях. Или о злодеях. В кого ты такой, Лукас?

– Да ни в кого! – визгливо пропищал он. Пистолет в руке прыгал вверх-вниз, он и выставил его так, будто это был какой-то щит, – Не знаю я вообще ничего про семью! Отцу на меня все равно было, он даже о маме не заботился! Она умерла, а он все пить продолжал!

– А твой дедушка?

– Мертвы! Все мертвы! – бормотал он раздраженно, – Да какое мне дело до них, до мертвецов?! Я выковал свой путь без них! Сам!

– И куда он привел тебя, этот твой путь? Что дальше, Лукас?

Я стоял уже почти вплотную к нему. Пистолет был нацелен мне точно в грудь. Надави он на крючок – и мне конец. Но Лукас медлил.

– Вот она, твоя месть… – сказал я, пристально глядя ему в глаза, – Надеюсь, ты рад. Что дальше?

Он не мог выдержать моего взгляда. Огромные, распахнутые, налитые кровью, глаза его выражали какое-то особое безумие. Так смотрит загнанный зверь, который еще чувствует свою силу, но понимает, что выхода нет. И он искал, куда бы этот последний всплеск, последний акт своей необузданной ярости применить. Хлестал дождь, атмосфера нагнеталась – как в небе, так и между нами. И вскоре последовало разрешение.

На площадь ворвался грохот шин по камням, а вослед ним вылетела ярко-синим пятном резвая «Пума». Свист тормозов, машина описала оборот вокруг оси, оставляя на плитке черные полосы и, наконец, полностью встала. Запах дождя сменился гарью от шин. Дверь словно отбросили изнутри мощным толчком, водитель вылетел наружу. Запыхавшаяся, с растрепанными волосами и красным лицом, передо мной появилась мама.

– Андрей! Солдаты нас отпустили! Меня, Дарью, всех! Я сразу примчала схостела! Слышала про казнь… Что здесь? – пулеметом сыпала она слова, не разбирая что происходит.

Затем увидела тело отца, и руки, которые она держала у груди, упали, словно к ним вдруг привязали огромные булыжники. Мама бросилась на мокрую плитку, схватила его вихрастую голову, всю орошенную кровью, и крепко прижала к своей груди.

– Збышек! – надрывно кричала она, – Збышек, жив?!

Но он не отвечал, голова его безвольно двигалась в маминых ладонях, словно это была марионеточная кукла. Из «Пумы» вышел Дима, подбежал к нам и помог подняться Матею. Тот был слаб еще после несостоявшейся «казни» и едва держался на ногах. Он с благодарностью кивнул Диме и с вызовом глянул в сторону Лукаса.

– Збышек, вставай! – взывала мама, – Вставай! Умоляю! Прошу тебя!

Голос ее, звенящий, на грани слез, пробирал до самого сердца, хватал и скручивал все внутри. Мама видела отца впервые за шесть лет, точно так же, как и я. Только она не видела его живым.

– Лайдак! – в забытьи кричала она, – Лайдак ты! Но все равно любила тебя!

И вдруг… Вихрастые кудри на его голове дрогнули. Шея приподнялась, он развернул к ней лицо, сухими губами прошептал:

– Но то, курче, жиемы.

Во всеобщем онемении – в том числе и Лукаса – мы наблюдали как Збигнев Бончик упирается дрожащими ладонями в землю и, расправляясь, встает во весь рост. Лицо его выглядело страшно: прошедшая пуля разорвала часть переносицы, выбила правый глаз вместе с веками, так что на его месте зияли багровые ошметки мяса, из которых непрестанно била кровь. Багровые ручьи скатывались по одежде, расплываясь в потоках воды у его ног.

– Лукас, еще не скончили вальчить! – заревел он из последних сил, – Хлопаки, дайте…

И он попытался шагнуть в его сторону, но резко упал на колено. Силы быстро покидали его. Мать бросилась к нему, потянула за плечи. Она снова плакала, но теперь были это слезы радости.

– Господи, пойдем! – кричала она, бросаясь на колени, хватая его, – Пойдем, в машине аптечка есть! Перевяжу!

– Зоставь! – отмахнулся он и, шумно дыша, прокричал, – Хлопаки… Хлопаки не справятся!

Но тут через дождь прорвался знакомый звонкий голос:

– Справимся, батя!

Дима уверенно схватил отца под руку, рывком поднял на ноги и обнял что называется «в охапку». Но всего на секунду, затем отошел – и настала очередь Матея. Боже, они ведь не видели его шесть лет, как и я…

– Ну отходите, отходите! Еще будет время на всю эту ерунду! – засуетилась мать, – Гляньте, как кровь хлещет! Помрет да и все!

Она буквально вырвала отца из объятий Матея, положила его ручищу себе на плечи и, крепко держа за торс, повела к машине. Дождь заглушал ее слова, но даже сквозь барабанную дробь капель по плитке я мог расслышать теплое ворчание: «Ну я тебе задам, Збышек! Ой, задам! Только живи, лайдак». Больше за отца можно было не волноваться. Я обернулся к Лукасу. Дима и Матей стали по бокам от меня.

– И это из-за него вся кутерьма? – нахмурив брови, спросил Дима.

Он был искренне удивлен, и я его понимал. Лукас выглядел жалко, почти нелепо в этот момент. Он все еще тыкал в нас пистолетом, но во взгляде его уже не было и следа безумия. В его взгляде не было ничего. Ни тени эмоции – гнева, досады или раздражения. Перед нами стоял потерянный, пустой человек, смысл жизни которого схлопнулся несколько секунд назад.

– Да, – кивнул я, – Из-за него.

– И что мы с ним делать будем? – спросил Дима.

– Давай по-хорошему попробуем. Ты ж у нас пацифист, – хмыкнул я.

– Знаешь, сейчас я совсем не против твоих методов, – вдруг сказал Дима.

Вот оно что. Только теперь я сам был против старых методов. Да и не требовалось больше никакой силы показывать. Я кивнул поочередно Диме и Матею, сказал:

– Пойдем. Пора отобрать у него эту игрушку.

Мы все вместе сделали шаг навстречу Лукасу. Он вздрогнул, на лице его на мгновение проступила гримаса гнева, словно он вдруг вспомнил кто мы такие и что нас нужно убить. Палец его истерично забарабанил по курку, но без толку – пистолет больше не стрелял. Матей подошел к нему вплотную. Лукас затрясся, захрипел, судорожно хватая ртом воздух, будто вот-вот задохнется. Брат осторожно взялся за пистолет, потянул на себя. К удивлению, Лукас разжал пальцы и отпустил оружие. Матей покрутил пистолет в руках, будто какую-то диковинку. Интерес на лице постепенно сменился брезгливым выражением, и он отбросил пистолет в лужу.

Лукас опустился на колени, уткнулся лицом в плитку. Спина его стала крупно вздрагивать. Мы с Димой подошли к нему вплотную, и я вполне отчетливо заслышал громкие всхлипывания. Дима почесал макушку.

– Что-то мне и бить его расхотелось, – произнес он. – Жалко человека.

– Да что его бить, – сказал я, разводя руками, – Думаю, никакая боль не сравнится с тем, что у него там внутри творится.

Лукас уперся слабеющими руками в плитку, поднял голову, спросил, не глядя нам в глаза:

– Вы не собираетесь… мстить?

Голос его был рваный и какой-то сломанный, будто мы разговаривали с нищим на улице.

– А зачем? – пожал плечами Дима, – Мы же не такие, как ты.

– Я чудовище, я монстр! – взревел вдруг он, подрывая к нам свои глаза, красные от слез, – И вы оставите меня в живых?

«Боже, как он жалок. Это не монстр, это собака побитая. Оставь его, Андрей»

Даже Мило не хотел трогать Лукаса. Он имел теперь вовсе жалкий и беззащитный вид. Его поражение было полным и сокрушительным. Он лишился соратников и целой армии. Он так и не осуществил своей мести. Он отвратил от себя все население Нагоры. У этого человека не было больше ничего. Этого человека больше и не было.

Я оглянулся на братьев:

– Свяжем его? Кто знает, что у него там в карманах.

– А чем вязать его? – спросил Дима, – Не думаю, что от него опасность какая-то будет. Пусть Борис решает, что с ним делать.

– И то верно, – сказал я и вздохнул, – Ладно, «хозяин Нагоры», вставай давай.

Он поднялся, держа руки у груди и все время их потирая.

– Сам пойдешь? – спросил я, – Посадим тебя кое-куда, чтоб не сбежал.

«Куда думаешь?» – жестами спросил Матей.

– Да ты знаешь, – сказал я, неловко отведя взгляд, – У Дарьи в магазинчике.

«А она знает?»

– Я ей потом скажу, – быстро сказал я. Если честно, мне не очень хотелось ей это говорить.

В этот момент дождь прекратился. Выглянуло солнце, слегка выбравшись из-за тумана облаков. Мокрая брусчатка отблёскивала, поймав редкие лучи. По булыжной мостовой по бокам пробирались машины, колеса с гулким шумом отбивали дробь по камнях. Жизнь продолжалась, как будто еще пару часов назад в Нагоре не было никакого военного положения, никаких солдат с автоматами и никакой «казни».

Я взял Лукаса за одну руку, Дима за другую, готовые вести его, но тут произошло такое приключение, которого никто из нас не мог ожидать. И приключение это обернулось трагическим финалом для одного из нас.

Откуда-то со стороны Скарбницы раздался такой оглушительный грохот, будто началось землетрясение. Гул нарастал, и к нему вскоре прибавилось отчаянное бибиканье. Мы все втроем бросились смотреть, что происходит. О Лукасе и думать забыли. Разнося стоявшие на тротуарах указатели и знаки, клумбы с цветами и урны с мусором, к площади на полной скорости мчался так хорошо знакомый мне хиппимобиль. Словно кит, вынужденный плыть по узкой реке, микроавтобус резко поворачивал на мокрых камнях, стремясь вписаться в извилины улицы. Наконец, фургончик вырвался на просторы площади, из окна высунулась Дарья и, срывая с лица путаные космы волос, замахала нам рукой. Я разглядел сияющую улыбку на ее лице и с ответной улыбкой помахал ей в ответ. Неожиданно улыбка девушки сменилась выражением страха. Она убрала руку с руля, выстрелила указательным пальцем куда-то справа от меня и завопила что было мочи: «Андрей!», в то же самое время пытаясь как-то сладить с управлением. Хиппимобиль заносило, однако скорость она не сбавляла. Ах да, она же что-то говорила про тормоза, тогда перед фестивалем.

И вот, одновременно с тем, как Дарья на гоночной скорости неслась прямо на нас, справа от меня действительно происходило нечто пугающее. Я обернулся, хоть и нехотя, переводя внимание с фургона, и увидел сверкающее лезвие ножа буквально в метре от себя. Лукас, со свирепым, почти обезумевшим взглядом, бежал в мою сторону, занеся клинок высоко над головой. Ни Матей, ни Дима не успели бы меня спасти или как-то оттолкнуть. У меня было время выставить руки, но вряд ли бы это уберегло от смертельного ранения. И в тот момент, когда лезвие уже опускалось на мою грудь, фургон Дарьи с оглушительным треском врубился в скульптуру Смока.

Россыпь обломков от разнесенного основания брызнула в стороны, а сам огромный дракон стремительно обрушился на плитку прямо передо мной. Я упал на землю, отброшенный волной, и сразу почувствовал, как придавило ногу. Матей и Дима быстро пришли в себя – они стояли дальше от Смока, чем я, и их только обдало обломками – и бросились тащить меня из-под завала. Я же, хоть еще звенело в ушах и страшно болела придавленная ступня, побежал к «Фольксвагену». Кабину сплющило, но на счастье, только с стороны пассажира – девушка врубилась в скульптуру боком после заноса. Несмотря на это, сердце колотилось как бешеное – что случилось с Дарьей, я все-таки не видел.

Я чуть не сорвал с петель дверь водителя, и – Слава братьям! – передо мной предстали ходящие верх-вниз всклокоченные волосы, из-под которых вмиг показалось зардевшееся лицо. Дарья распростерла руки и буквально упала на меня. Я подхватил ее, поставил на землю. Она не хотела отпускать, так и стояла минуту-две, ничего не говоря, сцепив пальцы за моей спиной в замок. Я начал было думать, что, возможно, она потеряла сознание прямо на моей груди, но тут вдруг девушка вскинула на меня черные глаза и – раз! – их пронзило хмурое выражение.

– Я ж тебя задавить могла, болван. Чего стоял как вкопанный?!

Я не успел ей ничего ответить – ее взгляд стал вдруг будто стеклянным, и она выдавила из себя совсем другим, холодным и прерывающимся, голосом:

– А что стало с…

Еще до окончания фразы я понял, что она имела в виду. Я обернулся на обломки. Матей и Дима уже вовсю растаскивали то, что некогда были лапами, зубами, пастью грозного символа. Мы с Дарьей рванули к ним, начали грести камни в сторону. Долго копать не пришлось: через минуту все мы отшатнулись от того, что увидели – и кто стоял в страхе, кто в оцепенении, а кто лишь в молчании. Среди обломков скульптуры Смока ясно различались останки бывшего хозяина Нагоры.

Эпилог

Ранним утром дня Радоницы вся наша семья собралась в Подхале на могиле бабушки. Солнце бросало редкие лучи в пенистое небо, они отражались сквозь листву пятнами бежевого света.

Веславу похоронили под сенью большой старой липы. Простой гранитный камень, деревянная оградка. Длинные кривые ветви тянулись полукруглыми изгибами к стволу, будто природа сама возвела над могилой купол. Холодный предрассветный воздух хватал за щеки и ладони, залегал на оголенных местах вуалью онемения.

– То я зачну, – сказал отец.

Он вышел вперед, к могиле, склонил голову и некоторое время стоял, не говоря ни слова. Несмотря на все еще видимую слабость в его фигуре после шести лет заточения, держался он сильно, стоял крепко и уверенно, будто врастая ногами в землю. Голову ему опоясывала повязка, скрывавшая утерянный глаз. Отец откашлялся и произнес:

– Не был добрым сыном тебе, ведаю о том. Ледве не сгубил все. Могли потерять дом, да что – могли потерять целый край из-за меня. Не пильновал41 хлопаков, жену потерял. Выбачь меня, матко.

Мама стояла рядом со мной, я видел, как она протянула руку, будто хотела что-то сказать. Но все-таки промолчала. Отец положил щербатую ладонь на макушку, взъерошил волосы и продолжал. Голос его огрубел, но не грозно, а по-доброму, как у человека, который силится овладать с эмоциями и не знает, как их точно выразить.

– Обманывал, матко! Кламал людям. Страх берет от того, что делал! И в конце получил свою покуту. Шесть лет на Триглаве – то было мое вязание42. То была моя покута! Мыслил часами, что лепей смерть43, что жизнь моя не имеет смысла. Но уратовали меня хлопаки. Андрейка, Димка, Матейка – все то твои хлопаки теж. Им не передам своих ошибок, в том клянусь! Так что, ежели можешь, матка, выбачь меня!

Он склонил голову в сыновнем почтении. После этого развернулся и снова стал рядом с нами. За ним, медленно и чуть несмело, вышла мама. Она заломала руки, но потом собралась и, вздохнув, сказала:

– Уважаемая Веслава, для меня очень это непривычно, извините. Я при жизни с вами очень мало говорила, и мне сейчас очень стыдно за это. Что мы вот так разговариваем, то есть.

Она замялась и даже покраснела. Следующие ее слова удивили даже меня:

– А вы не слушайте Збышка. Да, виноват он, конечно, виноват, но делал все от чистого сердца! И потом все исправил, как должно. Я так безмерно рада, что он жив!

Мама отвернулась от могилы и чуть не бросилась назад. Я видел, что эти слова дались ей с трудом, словно она пыталась преодолеть себя. Тем не менее, на лице ее проглядывала улыбка, словно она камень с души сняла.

Следующей была очередь Каролины. Она пришла на кладбище без Марцеля, который до сих пор лежал в коме. Мы перевезли его из Купав в госпиталь в Бойкове под надзор врачей.

– Ох, с чего начать, пани Веслава, – пробормотала тетя, – Я вам повинна была сказать про нашу свадьбу с Марчинцелем. Не позвала вас на веселе, ничего не сказала… Так нельзя было мне поступать! А знаете, почему, пани Веслава, так вышло? То моя вина, сейчас вам все поведаю!

Она крепко сжала ладони у груди, собираясь с духом. Потом вдруг упала на колени у могилы, преклонила голову над землей и стала что-то шептать. Нам едва было слышно, о чем она говорит, впрочем, я не хотел вслушиваться. Что бы ни говорила Каролина, она наверняка хотела, чтобы это осталось только между ней и бабушкой. Она долго шептала, качаясь всем телом вперед и назад, сидя на коленях. Затем поднялась, с шаровар посыпались пыль и кусочки земли, и вернулась в наш ряд.

– Вот же вы, говняры, бабку свою не любите!

Это бушевал дедушка Витольд, и он даже не вышел, а рванулся к могиле.

– Просрали мы все, бабка, – угрюмо сказал он, – Щенки эти никак не научатся. Их кто прижимает – они терпят, терпят, пока не размажут их. Но…

Он кинул сумрачный, из-под густых бровей, взгляд на меня и братьев. Повернул голову к могиле бабушки Веси и продолжал:

– Но все ж есть надежда. Вот это новое поколение только от сиськи отнять надо. Дима, Андрей, Матей – хоть еще недоросли безмозглые, но что-то могут.

Продолжил уже более мягким, чуть хриплым голосом:

– Говно жизнь тут, бабка, без тебя. Потерял веру в людей, надоело все к черту. Но нигде мне не мило сейчас, честно признаюсь. Потому скоро, надеюсь, встретимся с тобой. Не по мне уже этот свет. Хлопакам только еще раз по жопе дам и приду, Веся.

И, закончив эту горькую речь, которую никто не посмел ни прервать, ни перебить, он прошел сквозь нас и хотел было вообще уйти с кладбища, но, что-то бормоча с самим собой, все-таки задержался и вернулся к нам.

Осталось помянуть бабушку только нам четвертым: мне, Диме, Матею и Дарье. Мы подошли к могиле все вчетвером. Я переглянулся с братьями и девушкой. Все выразительно смотрели на меня. Видимо, ожидали, что я скажу речь ото всех. Ну что ж…

– Дорогая бабушка, – начал я речь, которая уже давно зрела в моей голове, еще с того момента, как мы с мамой и братом покинули кладбище две недели назад, – Я убежал от тебя…

Дарья стояла рядом со мной, и я заметил, как она округлила глаза, метнула на меня удивленный взгляд.

– …убежал ото всех, – непреклонно продолжал я, – Хоть и уехал в Москву, но не общался ни с мамой, ни с братом. Однажды хотел брату помочь, но чуть все не погубил. А когда услышал, что ты ушла… Пробуждение у меня наступило, что ли. Я понял.. Нет, я почувствовал в твоем сообщении, что должен нас всех собрать, что нельзя нам так больше жить. Неправильно, что мы жили все разобщенные и страдали поодиночке. Семья должна вместе жить, а если и не жить, то помогать друг другу. Иначе по что эта семья?

Я думаю, ты бы порадовалась, если увидела нас здесь, всех вместе. Мы выполнили твой наказ, бабушка. Каждый из нас пришел почтить твою память от чистого сердца. Я благодарен за ту жизнь, что ты нам всем дала. И эта жизнь продолжается. Покойся с миром, бабушка Веслава.

Я замолчал, ошеломленный своими же словами. Я говорил то, что лежало на душе, и чувствовал невероятный прилив сил от этого. Братья одобрительно кивнули, а Дарья все продолжала в удивлении на меня глядеть. Я напомнил ей, что нужно теперь сделать, и она, опомнившись, достала из вязаного мешочка раскрашенное яичко. Мы собрались в тесный кружок перед могилой, и, передавая яичко из рук в руки, каждый целовали его. Когда оно вернулось в руки Дарьи, она припала к могильному холмику, аккуратно раскопала небольшую ямку и опустила в него яичко.

Это было совсем не то унылое прощание, что две недели назад, когда незнакомые люди стояли, пуская равнодушные слезы у ее гроба. Вся наша семья пришла сейчас почтить память бабушки. Это было настоящее прощание.

На выходе из кладбище нас ожидал Борис. Старый вояка заметно похудел. Знаменитый его мундир висел на нем почти мешком, лицо осунулось, выделив кости скул. Когда его и милицию выпустили из вагончика фуникулера, говорили, что он был совсем плох. Я мог представить – все-таки они провисели на огромной высоте без еды и воды целых 4 дня. Это унизительное заключение сказалось и на характере Бориса. В последовавшей беседе я чувствовал горечь и какое-то усталое разочарование.

– Андрейка, почекай, – обратился он ко мне.

– Я? – удивленно спросил, – Я думал, ты к отцу.

Батя улыбнулся и протянул старому другу руку. Но Борис будто не заметил его, руки не подал.

– С твоим отцом потом еще поразмавляем, – сухо проговорил он, – Есть справа44 до тебя.

– Какая?

– Будешь господарством заведовать?

Вот так так. Я не был готов к такому повороту и даже не знал, что отвечать. Только стоял и смотрел на Бориса непонимающим взглядом.

– Ну чего молчишь как рыба? – проворчал Борис, – Григорий тебя советовал. Сам знаешь, что Старого совета больше нет.

– Как нет? Ты же воеводой остался.

– Но то я остался, а вот Главы не было. Фагаса мы поперли – за то, что вонжа45 Лукаса этого посадил, не разглядел. Григорий теперь глава Совета.

– Он сам этого захотел?

– Хотел не хотел… Треба! Некому больше. Но то Глава совета есть, а Главы господарства не маем. Шукаем теперь.

Я точно не мог быть главой господарства. Мои познания в экономике были очень скудными, да и быть частью Совета мне вовсе не хотелось. Кроме того, я помнил, что Григорий сам прекрасно разбирался в господарстве и, скорее всего, искал помощника, а не полноценного главу. Я вдруг вспомнил, что обещал Лалу тогда ночью, на горе. А почему бы нет? И я сказал Борису:

– Есть у меня кое-кто на примете, хоть и молод. Еще с собакой постоянно ходит. Он баца, про господарство все хорошо знает.

– Но то молодая кровь это хорошо! – обрадовался Борис. – Кто это и где шукать?

Я рассказал Борису, как найти Лалу. Когда он услышал про горы, то болезненно нахмурился.

– Я на том треклятом вагоне не поеду, – глухо пробормотал, – Пошлю хлопаков шукать того Лалу.

Видимо, Борис не отошел еще от ужаса своего заключения, и я поспешил сменить тему.

– А что Григорий хочет дальше делать? – поинтересовался я, – Все, что от Sun & Son осталось – эти фуникулеры в горах, новые районы в Бойкове, эти все планы развития – что теперь с этим всем будет?

Борис почесал в затылке.

– Но я все докладне46 не смыслю, но мне Григорий так поведал. Как не стало Кацпера – или Лукаса, поди пойми – Нагора снова в долгу. Но теперь Григорий по-особому хочет его выплачивать. Вроде бы не по методу Чаушеску, как он раньше робил, а как-то через развитие внутреннего туризма. Все построенное Sun & Son остается, только горной трассы не будет. Посадим обратно деревья на склоны. «Каждый должен працовать47» – вот его лозунг. Чую, плохо этим барам в Бойкове придется. Ну молодежь в Европу побежит тоже, чую. Взвоют, как снова к труду возвращаться придется. Больше никаких долгов – будем жить своим трудом. Сотрудничать с компаниями западными теж будем, но в меру. Нельзя повторить то, что случилось с Sun & Son.

– Ну что ты так плохо о нашей молодежи думаешь? Будут они працовать!

– А что, вон и Дарья бежать собралась, – кивнул на девушку Борис, – Уже и живет там, як паментам, чи не?

Дарья задумчиво посмотрела себе под ноги, затем тихо вымолвила:

– Жила. Но теперь думаю в Нагоре остаться.

– Вот как? – теперь была моя очередь удивляться.

Борис тем временем, наконец, повернулся к отцу.

– Старый ты пес, – вздохнул он, – Убирайся с глаз моих. А это – забирай.

И он достал из кармана старый портсигар с гравюрой мальчика на жеребце. Тот самый, что раньше принадлежал отцу. Но тот лишь покачал головой:

– Благодарю, Борис, сердечно. Только я не палю48 больше. Можешь то себе зоставить.

– Тогда может Алена, вы заберете? – неуверенно предложил он маме.

Мама уже держала между пальцами сигарету «Данхилл» и собиралась в тот момент ее подкурить. Но после слов Бориса она долгим взглядом посмотрела на сигарету, над чем-то напряженно раздумывая. В конце концов сжала кулак, сминая ее, рассыпала табак на землю. Ответила Борису с улыбкой:

– Вы знаете, я тоже больше не курю, – затем отцу, – Пойдем, Збышек.

И мы всей семьей пошли по дороге к дому бабушки. Уже когда подходили к калитке, до нас донесся знакомый оклик.

– Прошу выбачить!

Мы разом повернули головы. К дому с другой стороны подходил нотариус – тот самый человек, который должен был озвучить нам завещание Веславы две недели назад. Одет он был уже неформально – никакого строго черного костюма, простая куртка и потертые джинсы. В руке, как и в прошлый раз, он держал красную папку.

Наверно, уже при подходе он почувствовал на себе наши уничтожающие взгляды и торопливо стал что-то доставать из папки. Это оказался длинный запечатанный конверт. Он не знал кому из нас его вручать и просто ткнул конверт в нашем направлении.

– Sun & Son ведь уже нет. Чего вы пришли? – с подозрением спросила мама.

– Нет-нет, конечно! Я никак больше ни на что не претендую! – замотал головой нотариус, – Я вообще сам уезжаю сегодня из Нагоры. Но я подумал, что вы все равно хотели бы почитать завещание своей бабушки. Поэтому принес его вам.

Завещание бабушки? Я вырвался вперед, выхватил конверт и в два счета разорвал печать. Расправил бумагу – завещание было написано от руки, очень неровным и, по видимости, сильно дрожавшим почерком. Это было последнее, что написала бабушка, и, судя по бумаге, эти слова потребовали от нее значительных усилий.

– Читай, Андрейка, вслух, – пробасил отец.

Дрожа от волнения, слегка запинаясь, я стал читать:

– «Здравствуйте, мои родные внуки. Здравствуйте, сыновья. Здравствуй, Алена. Здраствуй, Каролина. Здравствуй, мой дорогой Витольд. И здравствуй, милая Стокротка. Когда вы будете это читать, меня уже не будет на этом свете. Но оттуда, с небес, от Трех наших братьев, я клянусь за вами наблюдать. Знайте, что духом не покину никого из вас, и каждый мне очень дорог.

И потому я очень рада, что вы все сегодня собрались сегодня в этом старом доме. Этот дом строил еще мой отец, а жили мы тут и того дольше. Он видел много поколений и много людей. И я хочу, чтобы в нем продолжалась новая жизнь. Для того я завещаю этот дом своим внукам. Постройте для себя в нем новое будущее. Всегда любящая вас, бабушка Веслава»

Я закончил читать, и некоторое время все мы стояли в тишине. Я только искоса глядела на остальных, не зная как реагировать. А потом тишину нарушила громкими хлопками Каролина. Раздался и голос отца:

– Но что стоите, хлопаки! Ваш то дом теперь.

– А как же… вы? – неуверенно спросил Дима.

– А что я? – удивленно спросил отец. – Я рядом новый дом построю, для нас с Аленой.

– Да неужели? – с нотками иронии спросила мама, опуская руку за руку.

– Клянусь! – вскричал отец. Потом стыдливо скосил взор в землю, – Но не за грязные деньги то сделаю. Я все те деньги Григорию пойду отдам, пусть на развитие края пойдут. Не надо мне того, что в «Чорном сонце» заработал.

После этой душевной тирады он нахмурил единственный глаз и сказал маме:

– Пойдем, покажу тебе что. Юлу твою вернул.

Мама охнула от неожиданности и немедленно отправилась за отцом во двор дома. Каролина проводила их взглядом, а потом обратилась к нам всем:

– Спасибо вам большое за поддержку. Спасибо, что помогли Марцеля перевезти. Врачи говорят, его состояние улучшается.

Она обернулась на Витольда и Матея.

– А мы сейчас вернемся в Купавы. Дядя Витек и Матей будут помогать новую рощу сажать.

– На месте Ильмень-рощи? – спросил я, не скрывая нарождавшейся радости.

– Да, – улыбнулась Каролина. – Посадим новый вяз, а вокруг него липы, как раньше было. Дорогу ту, что Sun & Son построили, будут переделывать, чтобы вокруг рощи шла. Я с Григорием уже поговорила, он так сделает.

– То мы тоже скоро приедем вам поможем, – уверил я Каролину.

Матей прыгнул за руль своего «Минска», тетя Каролина села позади него, крепко ухватившись за спину. Дедушка Витольд, кряхтя и сыпля проклятьями, забрался в специально для него прицепленную коляску. Мотор зарокотал, мотоцикл взялся с места и, набирая скорость, вскоре исчез в дальней синеве дороги.

Но не успели мы их проводить взглядом, как со стороны двора раздался настоящий рев. Это был громкий крик отчаяния в исполнении отца. Дима поспешно распахнул калитку, и мы все втроем – он, Дарья и я – ввалились в двор и поспешили к тому месту, где стояли отец и мама. У ног отца в земле виднелась небольшая свежевырытая ямка – очевидно, он что-то из нее доставал. Ту самую юлу, что обещал? Но где же она?

– Кобета! Пуху марны! – кричал отец, – Ты что зробила!

– Вот опять эти польские словечки твои! Ничего не понимаю! – топнула ногой мама. Увидела, что мы подошли, быстро спросила меня, – Андрей, что это за пуху марный, а?

– Да я сам не знаю, – пожал я плечами.

– Это из Мицкевича, – с придыхом сказал отец, набирая в грудь воздух. Хотел нам что-то объяснить, но махнул рукой.

– А где юла-то? – спросил Дима.

– Вот! – снова взревел отец, – Выкинула! Матка ваша выкинула!

– И правильно! – накреня к отцу корпус, крикнула мама. Казалось, она соревновалась с ним в этой перепалке, – Плохая у нее энергетика, у юлы этой! К черту ее выкинула!

– Но ты же за нее меня чуть не закопала, – изумленно и чуть с обидой сказал отец.

Мама махнула ладонью, будто речь шла о ерунде.

– Я ей истории не знала, Збышек. А теперь знаю. Она несчастья приносит. Нам в семье она ни к чему.

– Золотая была… – протянул отец.

– И что? – сверкнула глазами мама, – Не думаешь ты, что я из каких-то меркантильных интересов…

– Молчу, молчу, – выбросил полотенце отец.

– У меня есть сейчас нечто куда более ценное, чем это юла, – сказала мама. – Наша семья.

– Ты останешься в Нагоре? – спросил отец.

– А куда деваться, Збышек?! – с надрывом сказала мама, будто правда делала ему одолжение. Но я чувствовал залегшую на дне ее слов неподдельную радость. Думаю, почувствовали ее и остальные.

– А как же кафедра твоя? Твоя работа в Москве?

– Возьму отпуск по собственному, – пожала плечами мама, – Но, скорее всего, просто уволюсь.

– А Димка? – отец перевел взгляд на брата.

– Не поеду я в этот суд, – покачал головой брат, – Загребайло со своими купленными адвокатами пусть хоть подавится.

После этого разговора отец заметно повеселел. Подмигнул, красный, разгоряченный, и стал зазывать нас в дом.

– Ходьте на снядание! Я вам зроблю налесники49.

– О нет, Збышек! Только не твои налесники! – взмолилась мама, уже переступая порог. – Я сама испеку.

– Андрейка, а ты чего стоишь? – высунулся отец из двери, – Ходь, сынку!

– Я попозже! – махнул я рукой.

– Ведомо, – кивнул отец, – Твоя воля!

Мне хотелось некоторое время побыть одному, осознать, что произошло за эти безумные две недели. И что мне теперь было делать дальше.

Воздух уже теплел. Солнечные лучи окрашивали в яркий слепящий цвет стену забора напротив меня. Я представил высаженные возле него в ряд цветы, как это было при бабушке. Посадим стокротки, а на огороде будут трускавки.

«Про цветы думаешь? Не расслабляйся, Андрей»

– Мило? – я слушал его слова теперь без всякого страха или напряжения, – Ты все еще со мной?

«Куда же мне деться? Я с тобой теперь навсегда, Андрей, хочешь ты того или нет»

– Без тебя я бы не справился тогда. Твоя сила… она нужна мне. Если снова появится некто как Лукас, я должен уметь постоять за себя. И за все, что мне дорого.

«Наконец. Наконец, мы научились разговаривать, Андрей»

– Можно сказать так, – кивнул я, – А можно сказать, что я и ты…

«…это один человек»

Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся. За мной стояла Дарья. Вид у нее был настороженный, в глубоких темных глазах – искреннее волнение.

– У тебя все хорошо? – спросила она, – Ты будто сам с собой сейчас разговаривал. И я слышала, ты к психотерапевту ходил, там в Москве. Андрей, что-то случилось?

Я покачал головой.

– Мне больше не надо никуда ходить. Сейчас все хорошо.

– Точно?

Вместо ответа я взял девушку за руку. Дарья не противилась, слегка подалась мне навстречу. Тогда я положил руку ей на талию, сминая складки шелкового платья, осторожно, но уверенно, приблизил ее к себе и нежно поцеловал в губы. Теперь я точно знал, что мне дальше делать.

Примечания

1

      Прошу читателя простить меня за смешение языков в тексте. Нагорский и русский очень похожи друг на друга и в то же время совсем не похожи. Впрочем, то же самое можно сказать о большинстве восточноевропейских языков. Жизнь на две родины постепенно образовала в моей голове своего рода лингвистическую солянку. Вновь прошу прощения за возможные дальнейшие неудобства, связанные с этой особенностью моего восприятия

(обратно)

2

      Тяжеловозы

(обратно)

3

      Почтальон

(обратно)

4

      Клубника

(обратно)

5

      Шут

(обратно)

6

      Сюрприз

(обратно)

7

      Предатель

(обратно)

8

      Ложь

(обратно)

9

      Независимо

(обратно)

10

      Яда

(обратно)

11

      Вообще

(обратно)

12

      Остального мира

(обратно)

13

      Вечеринки

(обратно)

14

      Столько

(обратно)

15

      Футболку

(обратно)

16

      Вещи

(обратно)

17

      Повезло

(обратно)

18

      Не хватает

(обратно)

19

      Квартиры

(обратно)

20

      Отдыхаю

(обратно)

21

      Денег

(обратно)

22

      Шутишь

(обратно)

23

      Ждем

(обратно)

24

      Оружие

(обратно)

25

      Высшего общества

(обратно)

26

      Старый режим

(обратно)

27

      Дух времени

(обратно)

28

      Сомнительный, подозрительный

(обратно)

29

      Нужно

(обратно)

30

      Спасатель

(обратно)

31

      Конфеты

(обратно)

32

      Глупость

(обратно)

33

      Поищи в карманах

(обратно)

34

      Прости

(обратно)

35

      Другом

(обратно)

36

      Лучше был бы цыпленок

(обратно)

37

      Дрался

(обратно)

38

      Погреб

(обратно)

39

      Обратно

(обратно)

40

      Увидит

(обратно)

41

      Следил

(обратно)

42

      Тюрьма

(обратно)

43

      Думал иногда, что лучше смерть

(обратно)

44

      Дело

(обратно)

45

      Змея

(обратно)

46

      Полностью

(обратно)

47

      Работать

(обратно)

48

      Курю

(обратно)

49

      Блины

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Глава первая. Добро пожаловать в Нагору!
  • Глава вторая. Хостел «Джинжер паппи»
  • Глава третья. Письма к Агате
  • Глава четвертая. История с Юлией
  • Глава пятая. Вольный Вильно
  • Глава шестая. Козни Sun & Son
  • Глава седьмая. Великий совет
  • Глава восьмая. Золотая юла
  • Глава девятая. В логове дракона
  • Глава десятая. Три брата
  • Эпилог
  • *** Примечания ***