13 лет назад мне будет 13 [Анастасия Суховерхова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анастасия Суховерхова 13 лет назад мне будет 13

1

Шёл конец мая, я недавно уволилась с тяжёлой работы, из-за того, что мне физически трудно было с ней справляться. Начальница и коллеги, а главное клиенты, в большой обиде на меня, ведь я была хорошим работником и сотрудником. Работала я оператором связи первого класса в 366 отделении почтовой связи в самом культурном центре Москвы, недалеко от ВДНХ. Рабочий день начинался в восемь утра и заканчивался в двадцать часов, но для меня было всё гораздо раньше и позже, впрочем, как и для других, работающих в этой сфере. Я вставала в шесть тридцать утра, иногда завтракала, в семь пятнадцать выходила из дома и полчаса шла пешком до работы, чтобы экономить на проезде, так же и возвращалась. Завтракать не успевала, потому что метровую кипу волос приходилось очень долго приводить в порядок, заплетала одну или две косы.

Тяжесть работы заключалась в приёме и обработке тяжёлых посылок. Если на приём было ограничение до десяти килограмм, то приходить в почтовое отделение могли посылки весом в двадцать пять и более. Так же тяжело двенадцать часов подряд работать с клиентами и принимать сотнями корреспонденцию, кварплату, выдавать пенсию… В общем, работа с деньгами, людьми требует определённой сосредоточенности внимательности и ответственности! От окна отойти не возможно даже в туалет, ты все двенадцать часов подряд прикован к окну. Особенно тяжело было работать, когда шли налоговые письма, потому что один клиент мог припереть тебе подряд писем пятьдесят, и таких клиентов в день могло быть много. Ценные письма отличались тем, что оператор, то бишь я должна была на двух описях расписаться поставить штемпель, одну опись отдать клиенту, другую вложить в конверт, заклеить этот конверт, поставить на нём пломбу, штемпель, взвесить, внести данные в компьютер.

В мои обязанности входило не только обслуживание клиентов, а также разбор и обработка корреспонденции. Каждому письму, посылке нужно было присвоить свой номер, определить место, выписать извещение от руки и на каждом извещении ещё и поставить штемпель. Иногда моя напарница подменяла начальницу, и я работала одна за двоих, и, не смотря на закрытие в двадцать часов, мне приходилось работать: делать ящики, мешки, пломбировать их, сдавать отчёт, выручку, и если я справлялась единственная безупречно, то мы все раньше уходили домой. Раньше это минут пятнадцать девятого, но иногда из-за огромного объёма, эти пятнадцать минут превращались в двадцать один час вечера, и я изморённая и уставшая ели-ели, как заезженная лошадь тащилась домой. К счастью, мы работали через день, но бывало и по два дня подряд, если кто-то уходил в отпуск или на учёбу, то есть почти полгода я работала в режиме двойной нагрузки, и остальное время, если никто не болел в нормальном режиме. Конечно, сильный напряг был и из-за постоянных проверок, которые я выдерживала безупречно, спасая при этом всё отделение почтовой связи. Нам платили неплохую премию, поэтому никто не хотел со мной расставаться. Но главной причиной моего ухода была не с ума сошедшая нагрузка, а мечта и давнейший выбор совсем другой профессии воспитателя, которую получить мне мешали разные жизненные обстоятельства. И не смотря на все преграды и трудности, я решила идти сложным путём, добиваясь желаемого. Хотя профессия воспитателя была не самой главной мечтой, мечтала я стать актрисой или журналисткой. Эти две вещи получались у меня лучше всего, и были любимыми и желаемыми на столько, что менее любимая профессия воспитателя уходила на второй план, но детей я любила. Эту любовь мне привила мама. Она с шестнадцати лет работала в детском доме, и когда я была маленькая, частенько в нём бывала. В этом же детском доме воспитывалась и моя бабушка, поэтому я с особым трепетом относилась к таким детям.

Сложно осознавать, что все мои сверстники либо уже заканчивают что-то, либо пошли учиться выше, я же не могу. Вернее, по своим способностям, вполне могу освоить медицинский институт, стать хорошим врачом, встретить свою любовь, родить детей, но мне… Мне всегда приходилось труднее всех, найти понимание, поддержку, не нажить врагов… Завистников у меня хватало сполна, но я всегда рассуждала, что если бы они знали мою настоящую жизнь, то от их зависти не осталось и следа. Да, мне тяжело, очень тяжело, настолько тяжело, что я смотрю на мир холодным мёртвым взглядом, осознавая, что я слишком чёрствая внутри, и моё сердце никто и не что не сможет растопить. Я не всегда была такой, да и сейчас я могу себя назвать доброй открытой, слишком наивной и доверчивой девушкой, которую часто окружающие называют инфантильной, смотрят, как на дурочку, которой можно воспользоваться, поиграть, как с куклой, но это далеко не так.

Моя жизнь сложилась так, что мне рано пришлось обеспечивать семью, зарабатывать, при этом не учиться, тянуть на себе тяжёлый воз. Характер и воля моя настолько закалены, что я не плачу, когда умирают люди, внутри я чувствую какое-то облегчение, применяя его к себе, но зато плачу, когда меня унижают и сквернословят. Подумаешь, такие мелочи, а я плачу.

В свои двадцать два года я выгляжу, лет на двенадцать, по крайней мере, мне так говорят окружающие. А когда видят сформированное тело, то дают лет шестнадцать, конечно, находятся и такие, кто мне прибавит пару годков к моим настоящим, но меня нисколько не трогает, ни то, ни другое положение возраста. Единственное, что меня беспокоит, что из своих лет я уже потеряла пол жизни, и как мне всё восстановить, что я потеряла, мысль эта меня не оставляет ни на одну секунду.

В свои годы, я не знаю, что такое любовь, нет, не простая любовь, подразумевающая обширное значение, а любовь к другому полу. Я не знаю, что такое поцелуй, букет цветов, нежный взгляд, не говоря уже о других вещах, которые постигли мои сверстники. У меня почти нет друзей, а те, которые имеются, представления не имеют, как я живу. А в разговорах на интимные темы приходится придумывать, что у тебя кто-то был, плавно строя разговор так, чтобы тебя не стали подробно расспрашивать о девичьих делах, удовольствиях и прочем, о чём я не имела даже малейшего представления, лишь бы не быть униженной!

В моей жизни был один очень хороший человек Борис Николаевич Климычев, которого я очень сильно любила, но как человека, как прадедушку, друга. Он был писателем. Мы с ним познакомились, потому что я в шестнадцать лет пришла к нему в литературную студию «Родник» при детско-юношеской библиотеке города Томска. Он разглядел во мне способности и так мы стали с ним очень близкими друзьями. Он знал мою семью, я часто приходила к нему домой, он бывал у меня в гостях, помогала ему, брала домой стирать вещи, постельное бельё, делала прочие мелочи, которые необходимы в восемьдесят лет, ведь он жил один. Можно сказать, я выполняла те же функции, что и соцработник, но не за деньги, а просто так от души. Я написала его портрет, который висел у него в гостиной на самом видном месте. Он был старше меня ровно на шестьдесят лет. Мы с ним родились в год лошади, и очень похожи характером. Он говорил всем, что я его любимая ученица, не чаял во мне души.

Вы наполнили жизнь мою

Солнцем и светом,

В нашей жизни столько

Прекрасных моментов,

Вы осчастливили жизнь мою,

Осуществили заветную мечту,

И я вас очень, очень сильно люблю!

Он пережил войну в сороковые годы двадцатого века, а я войну, правда, уже не такую, о которой знаю только я, в его же возрасте, хотя она длиться до сих пор. А позже этот человек меня предал, и я получила ранение, как на поле боя. Страшно оказаться в плену родного и близкого человека. После этого я окончательно перестала верить людям, отдалилась от них, я была полностью одинока, на меня никто не обращал внимания, а в моей душе не стихала боль. А ещё разлука с одним из самых близких мне людей – бабушкой, которая осталась жить в маленьком провинциальном Сибирском городке, добивала меня окончательно.

Странно, у меня столько родни, но всем, абсолютно всем, я не нужна. Большинство из них не хотят принимать то, что я существую, а остальные… Биологического отца я ни разу в жизни не видела, его сестра с моим двоюродным братом жили в Москве не так далеко от моей работы, но познакомиться со мной не желали. Крёстная, когда мне было семь лет, ударилась в секту свидетелей иеговых и наша связь с ней прервалась. Тётя Надя крестила меня, когда мне было три годика, после чего моя семья стала набожной.

В детстве, когда шёл великий пост, и моя семья его соблюдала, я пришла к подружке в гости, а потом мы пошли гулять. Мама подружки дала деньги на мороженое, хотя я сказала, что пощусь, но мама настояла, чтобы девочка купила два мороженого и я его ела тоже. Подружке ещё дорогой, а потом и в магазине я несколько раз повторяла тоже самое. В конце концов, она его купила, но я не стала брать, потом она всучила чуть ли не силком мне его в руки. Она шла его так смачно ела, лизала языком, кусала хрустящую корочку. А я держала своё мороженое, всю дорогу смотрела на него, а Ульяна всё говорила мне: «ешь, да ешь его». Потом оно стало подтаивать, а подружка говорила, что оно у меня растает и чтобы я его ела. Я уже так и быть хотела лизнуть подтаявшую смачную вкусную пенку сливочного мороженого и всё больше и больше смотрела на него и всё хотела лизнуть, но останавливалась, внушала себе, что этого нельзя делать, что пост! Потом я старалась не смотреть на него, чтобы не искушаться и дойти до дома и отдать его маме, чтобы она убрала его в морозилку, чтобы я смогла съесть его, когда закончится пост. Пока мы шли до меня, Ульяна уже доела своё мороженое, а я как шла, так и дошла до квартиры, держа мороженое в руке, лишь смотря на него. Мама радостная встретила меня и похвалила, что я не искусилась.

Именно разлука с бабушкой привела меня к моим новым чувствам.

Когда наша небольшая семья: я, мама и бабушка жили вместе в городе Томске, мы смотрели то телевизору одно популярное ток-шоу на Первом канале «Пусть говорят». У меня был небольшой перерыв после увольнения, поступлением на учёбу в педагогический колледж и устройством на новую работу нянечкой в детский сад, появилась возможность посетить то самое шоу в качестве зрителя. Ещё я присматривала хорошие места с телеэкрана, на которые мне хотелось очень сильно приземлиться, чтобы моя бабушка наверняка смогла меня увидеть, какая я, изменилась ли, поправилась, нарастила мышцы после тяжёлой работы на почте.

Идея была замечательной, на мой взгляд, но возник вопрос, как я попаду на шоу!? Я частенько думала об этом, о самой передаче, и конечно не выходил у меня из головы главный участник этой передачи, его ведущий, ведь места, на которых мне хотелось сидеть, близко стоял тот самый человек. Я стала думать о нём и о передаче, и даже посвятила в ночи ей свои светлые мысли, открыла душу, попыталась заглянуть в душу к человеку, которого я должна была бы очень близко увидеть. Даже заглянула в интернет к нему на сайт и отправила свою небольшую прозу. За такое длительное время, большой перерыв, душевные страдания, я что-то написала, сама не понимала, зачем я это делаю, да ещё и отправляю ему.

«… Я смотрю на звезды и мечтаю… Как жизнь прекрасна, как она ужасна! Я живу среди людей в этом большом и прекрасном мире, созданном душой человека… Здесь всё превосходно, всё правильно. Дождь идёт, чтобы остудить землю, прибить пыль, охладить воздух. Солнце греет и освещает весь белый свет! И звёзды… Созданы, чтобы мечтать! Мы крутимся, вертимся в этом многолюдном мире, и иногда чувствуем себя одинокими. Мы имеем семьи, и мы счастливы! Есть горе, которое приносит нам много боли, от которой ты не знаешь куда деваться, спрятаться, убежать… Кто-то тебя поддержит и утешит, а кто-то наступит на твою боль! Со временем боль проходит, и снова приходит счастье. Ты веришь и надеешься, что оно навсегда, и горя больше не будет в твоей жизни никогда! Смотришь, мечтаешь, и снова в мыслях прокручиваешь и вспоминаешь события! Твои глаза не плачут, в них светится счастье, которое блестит в звездах, и отражается в твоих глазах – плачет твоя душа! Как бы не было больно и страшно, на твоём лице всегда улыбка! Но ты смотришь на мир, и понимаешь, сколько боли в нём, и не понимаешь, мир приносит тебе эту боль, или ты миру; ты смотришь на мир, или мир смотрит на тебя! Но как бы больно и плохо тебе не было, боль отступит, ты победишь её, и к тебе вернётся счастье! Не думай, что его нет! Оно есть! Просто из-за этой боли ты его не замечаешь. Оно живёт в тебе, в твоих мыслях, твоей душе, сердце, снах. Ты не одинок, у тебя есть я. Пускай, мы и не видимся с тобой, возможно, видим друг друга в последний раз, но знай… Ты в моём сердце, а значит и я в твоём, и ты не одинок…

О чём может думать Андрей Малахов, смотря на героев своей телепередачи «Пусть говорят»!? Мы живём, и смотрит эту передачу каждый день, а может и не каждый, а может, так… не вникая! Андрей же проживает каждую историю судеб, люди которых делятся ими со всем миром! Что он чувствует… как может разрываться его сердце от переживаний… Ведь он находиться рядом со всеми, общается, видит их глаза, слёзы, смотрит им в душу, мысленно обнимает и успокаивает. А главное, его слова бывают бальзамом для сердца! Он поддерживает и защищает именно того, кто в этом нуждается! Все его слова и действия правильные и доброжелательны! Как же бывает ему трудно… сдерживать эмоции, чувства, мысли. Трудно найти подход, подобрать правильные слова! Он смотрит на героев и сопереживает, сочувствует вместе с ними. Смотришь на него и замираешь от чувств, особенно от его глубокого взгляда, в котором храниться доброта и искренность.

Всех нас создал Бог! Он каждого из нас наделил особенным качеством, подарил жизнь на Земле, дал дар. А ещё он подарил нам подарки, один из них имеется и у Андрея! Это особенный подарок – это ключ, ключ, который находится у него в чистой доброй душе, чутком сердце. Это ключ к сердцу, который открывает любое сердце к добру, любви, счастью…»

Я такой человек, что не люблю ковыряться в чужой жизни, узнавать что-то, хотя достаточно любознательна и пронырлива. В старших классах занималась в кружке юного корреспондента. В кружке у меня у единственной не было компьютера, и все свои заметки я писала от руки, так же и сдавала их главному редактору, а ещё и уходила с занятий раньше всех, чтобы домой приехать пораньше, приготовить ужин и успеть к началу «Пусть говорят». Писала небольшие заметки для межшкольной и экологической газет, так же активно писала сказки, рассказы и стихи. Вообще, когда я встретила того писателя, моя жизнь во многом изменилась и я сама изменилась, но после его предательства жизнь и перевернулась. Никогда не забуду тот день, когда узнала о себе неприятную вещь, которая обсуждалась за моими плечами целый год, но я об этом ничего не знала. Борис Николаевич рассказал одной женщине, которая являлась членом нашего литературного кружка, что якобы я у него украла золотое широкое кольцо, которое не выпускают в наше время.

В семь лет меня уже обвиняли в воровстве, и чувство было немного похожее, но сильнее, ведь я любила этого человека. А тогда меня тоже обвинила преподавательница танцев в музыкально-театральной студии «Хобби центра», что якобы я что-то украла со стола, но она сама так и не поняла, что. Эти мысли её постигли тогда, когда я прятала в рюкзачке, состряпанную мамой, вафлю и незаметно кушала её, когда преподаватели занимались с другими детьми. Я не хотела, чтобы это кто-то видел, и когда заметила, что преподавательница идёт в мою сторону, я быстро спрятала вафлю в карман рюкзачка, а она подумала, что я взяла что-то со стола и раскричалась на меня. Я сказала, что ничего не брала, она не стала проверять меня, но для меня это было большой трагедией. После занятий бабушка забрала меня домой, всю дорогу я молчала, а дома резко расплакалась и рассказала всё маме, та меня немножко поругала за то, что я не сказала сразу об этом бабушке, чтобы она на месте там разобралась. Мы с ней вернулись в детский центр, бабушка поговорила с преподавателем, та даже извинилась, но в студию ходить я больше не стала. Она даже частенько встречала меня в центре на других кружках и звала обратно к ним в студию. Да, мне нравилось там заниматься, я там играла в спектакле «Муха Цокотуха» пчелу, роль моя пусть была не главная, но основная и ведущая. Ещё я там занималась хореографией и рисованием, а потом меня мама ещё записала на бальные танцы и в бассейн. Правда рисование и бальные танцы я потом оставила, потому, что время с кружками, на которые я хотела ходить больше всего, совпадало с другими. Помню, наша танцевальная студия открывала футбольный матч, мы выступали на настоящем футбольном поле, и сам танец был необычным, там использовался парашют, из-под которого мы выскакивали и танцевали. Мы много выступали и танцевали, но у меня не было ни одной фотографии, а только воспоминания, потому что мамина подруга Инесса не давала нам фотоаппарат, а больше спрашивать было не у кого, поэтому иметь свой собственный фотоаппарат была наша общая и заветная мечта.

2

Почему именно меня он обвинил в воровстве, ведь через его квартиру, известного человека на весь город, и даже за его пределами, проходило столько человек, порой с ночёвкой у него останавливались разные известные личности, писатели и журналисты из других городов. А он такой грех решил повесить на мои плечи. Он мне так доверял, давал деньги, чтобы в Москве я купила ему семиструнную гитару, которая в нашем городе не продавалась, и не купив заветного подарка, по причине того, что концертной семиструнной гитары не нашла, а с простой возвращаться не хотела, я до копейки вернула ему все деньги. Так же мама моя, находившись в Москве на лечении, высылала ему лекарства, которые в нашем городе не продавались. Я столько всего ему отдала, он мне сам не менее дал в жизни: подарил свой старенький, почти первый компьютер, ещё на дискете, чтобы я могла печатать на нём, что пишу, он даже посвящал мне стихи.

Все никак ни пьется, ни поется,

Впору убежать куда-то в лес,

То электростанция взорвется,

То взорвется скоростной экспресс.

То в Перми огня и дыма клубы

С треском завиваются, летят,

Там в ночном элитном самом клубе

Пареньки и барышни горят.

Мне автомобиль ломает ребра,

Тело боль теперь тупая рвет,

Смотрит на меня совсем недобро

Уходящий в вечность этот год.

Я тебе теперь желаю Настя,

Чтобы не болела никогда,

Чтоб не знала сроду ты несчастья,

Чтобы не взрывались поезда,

Чтобы шоколадные конфеты

Весело скакали прямо в рот,

Чтобы ела вкусные котлеты

В день рожденья, да и каждый год.

Не смогу я до стены китайской1

В день рожденья до тебя дойти,

На моем коне весь день катайся,

Будут пусть светлы твои пути.

Я так долго плакала, когда узнала об этом. Вначале меня терроризировала та женщина, при этом ни слова не говорила, ни о краже, даже намёка никакого не было, что я что-то сделала. Единственное, что я знала, что это что-то как-то связанно с Борисом Николаевичем. Но так как у нас с ним были настолько доверительные отношения, я и предположить не могла, что могло произойти что-то неприятное, что он мне сам ничего не сказал, поэтому ту женщину я и слушать не хотела! Разумеется, я попыталась сама выяснить у писателя, что случилось. Мы как раз с ним тогда давно не виделись, потому что я была в Москве, на телефонные звонки он не отвечал, поэтому я написала ему электронное письмо, на что он мне ответил, что он именно так считает. Я ему ответила, что никогда не прощу ему этого, и что Бог ему судья.

Мне так было больно, хотя, что это не правда, знали все и сам писатель, может, поэтому мне никто ничего и не говорил и не обращал никакого внимания на это!? Я его уже давно простила, но ту боль и предательство забыть не смогу никогда. Тот человек был самым дорогим и близким мне после мамы и бабушки, конечно, он не знал всех моих секретов и тайн, но никто и не знал, кроме нас троих, поэтому я сильно и не переживала. Но мы об этом никому не рассказывали, потому что секрет должен оставаться секретом, и та боль, которая храниться в этом секрете не должна задевать сердце другого человека, а тем более, которого ты считаешь близким.

Я так хочу услышать слово – свет,

Я так хочу услышать слово – нет,

Я так хочу услышать слово – да

И в голове звучат слова.

Звучит и свет, и нет, и да,

Иду по краю света я.

Я не скажу ни слова – чуть,

Я очень много знать хочу!

И на душе так много чувств!

Они о мире и добре,

О человеческой судьбе!

Они хранят в душе покой,

И маленький мирочек мой!

А я по свету всё хожу

И в голове слова держу,

А там хранятся, да и нет,

И я хочу раскрыть секрет!

Поэтому раз я его любила, то берегла от боли! Почему другие люди должны знать о нашей боли, почему мои близкие должны страдать из-за моей боли! Ведь они в этом не виноваты, что на моём жизненном пути началась война, от которой я их пыталась оградить. Эта война и разлучила меня с бабушкой. Я была вынуждена уехать из города, в котором родилась, в город в котором была зачата. В нём бы и жила, если не эта дурацкая перестройка в начале девяностых годов.

Разлука с бабушкой меня просто убивала, ведь я с ней прожила с рождения, я её так любила, да и разлука эта была не добровольная, а насильственная. Конечно, меня не хватали фашисты, не бросали в грузовой вагон и не увозили за тридевять земель, я села сама в поезд и уехала, потому что понимала, что жизни у меня там нет, только гибель в прямом смысле этого слова.

И не смотря на то, что это был большой секрет, мне всегда хотелось найти такого человека, с которым я могла бы поговорить, поплакаться, излить душу, чтобы отпустить всю боль и страх. И к счастью, что этим человеком не был Борис Николаевич, но, к сожалению, я до сих пор не встретила такого человека, и носить всю боль мне приходилось в себе, пряча её в своей душе и глубине сердца! И мне так хотелось встретить такого человека, который напоминал бы меня, был бы, как близнец, с которым можно было разделить одно горе на двоих, и тогда уж точно, было бы легче!

3

Когда мне было двенадцать лет, я училась в шестом классе во вторую смену с четырнадцати часов, и поздно по темноте всегда возвращалась домой, конечно, для взрослого человека иногда в девятнадцать тридцать, это вовсе и не поздно, но в зимний период по темноте ребёнку! Конечно, домой я ходила не одна, всегда с подружками одноклассницами, но в тот день мы с одной из подружек задержались у классного руководителя, и домой со школы уходили последними. Как ни в чём не бывало, мы переоделись, переобулись, вышли из дверей, стали спускаться по лестнице крыльца, Маша уже спустилась и пошла, я только сделала шаг от лестницы в сторону школьного двора, как вдруг на меня сзади набросились подростки с нашей же школы и стали душить, требуя деньги. О том, что это были подростки с нашей школы, я узнала позже от своей подруги, которая видела их, потому что не было видно их мне, так как они были сзади. Вскоре я с силой вырвалась от них и побежала, Маша бежала за мной, а я не хотела ни с кем разговаривать, потому что была сильно напугана и плакала. Мне хотелось только одного, прибежать быстрее домой и запереться в ванной, что и сделала. Мама долго ко мне стучалась, спрашивала из-за дверей, что случилось, я всё никак не могла успокоиться, у меня была самая настоящая и первая в жизни истерика. Вскоре я поддалась тёплым маминым словам, и вышла к ней. Мне так хотелось её обнять. Я рассказала, что произошло, она и бабушка обогрели меня тёплыми словами, успокоили, я почти ничего не стала есть. Мама рассказала о том, что накануне ей приснился сон, как я сижу забитая в углу, напуганная в темной колясочной нашего подъезда и плачу. Сон оказался на руку, но кто мог представить, что он сбудется именно у крыльца нашей школы. Конечно, после этого я замкнулась в себе, не хотела ходить в школу, а точнее боялась! Походив несколько раз с перебоями и пропусками, в один прекрасный день, я в истерике отказалась туда идти вовсе. Мама обратилась к невропатологу детского медицинского центра, которая направила меня к психологу этого же центра. В тот день, когда мы собрались к нему ехать, у меня не было никакого желания вообще покидать квартиру, да и мы настолько долго ждали трамвай, что я замёрзла, и мы уже собирались идти обратно домой, как вдруг трамвай издали появился, и мы всё же добрались до этого психолога. Тот, конечно, со мной долго беседовал, в кабинете проводил разные тесты, и в какой-то момент, я не выдержала и расплакалась, прям в кабинете, прям при нём, хотя таких вольностей, я никогда себе не позволяла. Плакать при чужих не в моих принципах, даже тогда, когда меня били в начальной школе, я всегда терпела, даже старалась боль и слёзы скрывать от своих близких, чтобы их не расстраивать. Вообще не любила при ком-то плакать, показывать свои слабости. А тут не стерпела… Потом этот психолог очень долго без меня в кабинете разговаривал с моей мамой, настолько долго, что уже рабочий день в этом центре закончился, и время переходило за границы рабочего дня, а я вся извивалась от ожидания, мне впервые не хватало терпения, или я никогда не ждала так долго, а может моё душевное состояние было уколото, и время давило на меня, сказывалась усталость.

Мы вернулись домой. Накануне, девятого декабря должен был состояться мой тринадцатилетний день рождения. Я уже позабыла о том психологе, посещала школу, правда с психологическим дискомфортом, но в предвкушении праздника, серьезного разговора моей мамы с директором школы, я уходила домой ещё в светлое время суток, а потом и вообще поднялись разговоры с изменением расписания, поэтому я стала постепенно успокаиваться и забывать о случившемся. День рождения прошёл замечательно, мне родители подарили мою мечту – часы и фотоаппарат. Часы были просто превосходными, позолоченными, а фотоаппаратом я начала пользоваться чуть ли не с самого магазина, истратила все максимальные тридцать шесть кадров плёночного фотоаппарата, а потом ещё все их мы распечатали. Ещё они умудрились в декабре месяце преподнести к праздничному столу арбуз. Я была в таком восторге! Они хранили его специально для меня с самой осени, прятали в кельдыме2, следили за ним. Моё радостное и счастливое состояние после праздника сохранялось целую неделю, о случившемся в школе я почти не думала, разве только по дороге обратно домой. А ещё день рождения мы праздновали целых два раза за неделю. Ещё одно тринадцатилетние я праздновала тринадцатого декабря. Радость растянулось от предпраздничного состояния до после праздничного. Потому что праздник с подружками я встречала в выходной субботний день, так как в будни все учились, кроме меня. Мне всегда родители разрешали не посещать школу в день рождения, разные праздники и события, касающиеся нашей семьи. И в этом плане, мои друзья мне всегда завидовали, им такие почести были не позволительны. Некоторые из подружек частенько говорили мне, что они хотели бы, чтобы моя мама была и их мамой тоже. Многие из родителей своих детей доверяли мне, не смотря на то, что мы были сверстниками. Гулять отпускали только со мной, и всегда ставили им меня в пример во всём. Я всегда себя чувствовала неловко, да и девочки чувствовали себя приниженными своими же родителями, и с возрастом и пониманием, подруг у меня становилось всё меньше и меньше. Я была настолько воспитана и правильна, что эта воспитанность и правильность переходила все рамки и границы воспитанности и правильности. Можно сказать, я была идеальным ребёнком. Даже, став старше, своим же подружкам делала замечания как взрослые, когда они со мной хотели поговорить на какие-то темы, о которых нельзя было разговаривать при взрослых. Это не то, о чём вы подумали! Наше поколение ещё не понимало этого в тринадцать лет, а если, кто и понимал, то никогда ни с кем об этом не разговаривал. Девочки любили говорить дурно о школе и каких-то нелюбимых предметах, перемывать кости другим подружкам, грубо отзываться об учителях и прочих, прочих разных вещах, которые окружала наша жизнь. Я же всегда старалась вести правильный взрослый разговор по этому поводу, как моя мама. И меня мои подружки называли слишком правильной и «мамой». Наверное, разговаривая со мной, я могла напомнить им их родителей. Но это не было плохим не для них, не для меня, ведь со мной могли делиться самыми сокровенными секретами, говорить о наболевшем. А я слушала, и всё всегда держала в строгой секретности, и доверия ко мне было хоть отбавляй! Своими секретами я делилась только с мамой и бабушкой, потому что лучшего хранителя этих секретов, а так же полезных советов, найти было нельзя!

Перед зимними новогодними каникулами, нас начали загружать заданиями, контрольными, и моё настроение стало снижаться. На осеннем школьном медосмотре мне поставили зоб щитовидной железы. Я посещала эндокринолога, у меня была сильная слабость и усталость, перемены подросткового настроения, да ещё начались проблемы со старенькой девяностолетней бабушкой, которая жила на втором этаже над нами, и которая от нечего делать звонила в милицию и говорила, что у нас дома хранятся наркотики. Конечно, появление милиции в нашем доме стало сильным стрессом, он меня просто выбил из колеи, ведь всё происходило у меня на глазах, дело могло дойти и до обыска. И я в очередной раз сильно напугалась! К счастью, с милицией всё закончилось благополучно, но этот испуг на ложился на тот школьный, и в один прекрасный день у меня сдали нервы. И предстоящая школьная контрольная, к которой из-за милиции я не была готова, и страх школы, меня просто заставляли остаться дома, до такой степени, что у меня начинались слёзные истерики. Я опять замкнулась в себе, перестала посещать школу, а мама вспомнила про того психолога, который на всякий случай оставил свой номер телефона. Мама ему позвонила, прям поздно вечером, потому что я и спать отказывалась и всё время боялась и плакала. У меня появился страх смерти от того, что меня душили, страх потерять близких и остаться одной, потому что я боялась, что милиция заберёт моих родителей от меня, а я, как и моя бабушка, стану сиротой.

Моя бабушка инвалид детства, ей где-то около четырёх лет было, когда она, ночью спав со своей сестрой двойняшкой, упала с печи на картошку. Её мама подскочила к ней и обняла, успокаивая. В каком положении она была во время объятий в таком и осталась на всю жизнь. Конечно, если это были не послевоенные годы, они жили в городе, а не в захолустье, была развита медицина, то этого всего можно было избежать! Достаточно было заниматься развивающей гимнастикой, чтобы часть тела не атрофировалась, что в последствие стало парализацией, и у бабушки осталась всего одна рабочая правая рука, левая была в согнутом обездвиженном виде, а левая нога служила лишь опорой. В скором времени бабушкина мама умерла, молодой, оставив мою бабушку с её сестрой двойняшкой, младшими и старшими братьями и сестрами. Здоровых детей к себе забрал отец, батрачить, а больную бабушку и младших, в детский дом. Всего их было шестеро, разделили ровно пополам, причём этот разрыв был между моими бабушками! Кому из них было лучше не известно!? У отца батрачили и питались объедками, хорошая пища доставалась его новой жене и их общим детям, а эти так, для рабства были нужны! В детском доме издевались, не смотря на ограниченные возможности, но кормили хорошо. Но в семнадцать лет мою бабушку выгнали к отцу! Там её никто не ждал, спала скрученная на сундуке, питалась так же объедками, а потом мачеха в мороз в одних резиновых сапогах выгнала на улицу! На пару дней приютили соседи, дали деньги на теплоход в город, поступать учиться на бухгалтера, но её не взяли из-за того, что у неё была одна рука! Предложили пойти на библиотекаря, чего бабушка не захотела. Идти было некуда, женщина одна состоятельная заметила её и позвала к себе работать домработницей за еду и кров. К ним в дом часто ходила почтальонша, которая увидела её несчастную, предложила устроиться к ним на почту за плату, да комнату в общежитие давали. На что бабушка согласилась и была очень рада!

Бабушка была очень красивой, и, не смотря на её неполноценность, женихов у неё хватало. К двадцати трём годам с помощью добрых людей, оформила инвалидность, там и самостоятельнее стала, и помудрее, и на всякие насильственные запреты, кучу расписок, родила мою маму. Роды принимали плохо, нарушив моей маме шейный позвоночник и оставив, от сильной давки, большой след посередине лба, как у индианки. Жених всё пытался забрать бабушку к себе в деревню, чтобы там на ней жениться и жить. Но бабушка не хотела, потому что была возможность у неё получить квартиру, да и в городе уж очень сильно хотела жить, устала от батрачества, от чужих людей, домов, очень хотела иметь своё собственное жилище. Жених уехал, а бабушка с моей мамой стали жить…

Этот страх не позволял мне покидать дом и моих близких. Тот психолог, исходя из маминых слов, посоветовал обратиться в психоневрологический центр к психиатру, и вообще настаивал на немедленной госпитализации меня в специализированную клинику. Сказал, что свяжется с врачами диспансера, которые вызовут для меня скорую помощь, и меня немедленно отправят в клинику. Мама доверяла этому психологу, возможно, что он и сам не знал о дальнейших последствиях, да и мама ни с чем подобным никогда не сталкивалась, и обратиться ей было больше не к кому.

На следующий день днём к нам приехала скорая помощь и меня без мамы забрали в больницу, хотя я не так уж себя плохо чувствовала. Хоть и плохо спала полночи, днём у меня было предостаточно времени выспаться. И не понятно, почему моей маме не позволили поехать со мной, ведь на тот момент я была несовершеннолетняя. Я взяла с собой свою любимую игрушку слоника Сонечку и меня повезли. Мы ехали очень долго, я никогда столько не ездила. По дороге эта скорая заехала за каким-то мужчиной пьяницей, и нас двоих доставили в приёмное мужское отделение. В скором времени ко мне вышел врач, поговорил со мной, записал данные, вызвал моих родителей, чтобы они меня забрали домой. Их ждала я долго, успела съесть банан, чупа-чупс, мне мои заботливые и любящие мама с бабушкой много чего вкусненького собрали с собой. Они приехали, мама побеседовала с врачом, время было поздние, потому что пока мы заезжали за пьяницей, да ещё и ждали пока его соберут, но он всё равно остался без вещей. Я слышала, как он не хотел оставаться в отделении, потому что с собой ничего не взял, но медсестра ему сказала, что он три дня отлежится, а тапки и халат ему дадут. Дальняя дорога, противоположенный конец города, мама говорит, что мы поедем домой на троллейбусе, а врач поясняет, что троллейбусы здесь не ходят. Конечно, мои родители не знали этого, потому что приехали на автобусе, на том транспорте, который быстрее всего пришёл, торопились ко мне, а мама предлагала ехать на троллейбусе, потому что знала, что меня в автобусах очень сильно укачивает, а путь был не близким. Я задала вопросительный вопрос: «Не ходят?» И тут врач стал предлагать моей маме остаться мне на ночь в отделении, чтобы утром проконсультироваться с врачом психиатром, и что очереди нам не нужно будет ждать в диспансере, что мама с самого утра приедет, поговорит с врачом и заберёт меня. Разумеется, речь не шла о мужском отделении для пьяниц, да и тот психолог уверял маму во всём хорошем, да и одна ночь, что она решает? Мотать меня туда-сюда в мороз на автобусе, всё равно бы пришлось, ждать очередь перед новогодними праздниками, да ещё и в предвкушении праздника ездить в такую даль на консультации. Конечно, никто ни о чём дурном, плохом и не думал, ни я, ни врач, который меня принимал, ни тот психолог, ни даже тот врач, который вызвал для меня скорую, который и в глаза меня даже не видел, всё произошло именно в том отделении, куда при маме меня проводили. Мама увидела отделение, попрощалась со мной, и можно, сказать, была спокойна, да и я сильно не переживала, потому что тёплые и нежные слова мамы успокаивали меня. Она сказала, что утром приедет.

Отделение было уже наряженным к праздникам. Я познакомилась с ещё одной девочкой подростком, правда на два года старше меня, да и вообще я там самая младшая была, потому что отделение было для взрослых, детское переполнено было. На дворе почти ночь, которую мне нужно было всего лишь переночевать, поэтому никого не смущало, что я там самая маленькая, не медперсонал, ни тем более, самих пациентов, с которыми я ещё толком не виделась.

Время двигалось к отбою, я спать не хотела, потому что достаточно хорошо выспалась днём, да и в палате, в которую меня привели, было очень темно, а меня темнота, ох, как сильно пугала, особенно после того тёмного нападения на меня. Я вышла в коридор, где было светло, села на диванчик, который располагался неподалёку от палаты, в которую меня поместили. Дежурная медсестра подошла ко мне и сказала, чтобы я отправлялась в палату, естественно, я подчинилась, зашла туда и оставила открытой дверь, чтобы свет из коридора хоть немного, но попадал в палату, чтобы не было так страшно. Тогда на меня раскричалась одна из женщин, чтобы я закрыла дверь, что ей свет мешает спать, и в этот раз я подчинилась взрослому человеку. Пробыв в кромешной темноте некоторое время, я и глаз не могла сомкнуть. Напряжение и страх сказывался, да к тому же та самая женщина очень сильно храпела, и я впервые в жизни слышала храп вживую, да ещё и сильный такой. Я встала, и, боясь, что эта женщина снова на меня раскричится, если я опять открою дверь, решила выйти и немного посидеть на том самом диванчике в коридоре, пока сильно не захочу спасть, чтобы сразу заснуть в той тёмной палате. Через какое-то время, меня заметила, мимо проходящая, та самая дежурная медсестра, которая опять сказала отправляться мне в палату, я ей объяснила, что там темно, и я пока спать не хочу. Потом она повысила на меня тон, а я всё равно настаивала на своём. Заглядывая страху в глаза и грубому тону той медсестры, мне ничего не оставалось, как спрятаться в свой внутренний панцирь, замолчать и ничего больше не говорить. Она несколько раз окликнула меня по имени, я не стала реагировать, потом она ушла, а обратно пришла и заставила выпить таблетку, я это сделала, но всё равно не хотела идти в эту палату, а она от меня не отставала. Потом она снова ушла, и пока она где-то ходила, ко мне подошла женщина и сказала, что если я не буду делать, как она мне говорит, то меня отправят в тюрьму. Конечно, я не придала её словам никакого значения, потому что понимала, где нахожусь, и от этого понимания мне становилось ещё неприятнее. Вскоре та медсестра вернулась не одна, с ней были ещё какие-то люди, причём не в халатах, которые меня жестоко схватили и куда-то потащили. Но потом не стали применять грубую физическую силу, к чему они уже видимо привыкли, потому что понимали, что физически я слаба, и даже один взрослый с лёгкостью мог со мной справиться. Они меня вели, периодически подталкивая в определённую сторону, потому что путь был через несколько разных помещений, настолько запутан, я даже и не смогла посчитать, сколько отделений мы прошли, и все ли из них были женские.

Меня привели в очень страшное, тёмное, холодное помещение. Согнали одну женщину слезть и освободить кровать, которая стояла в коридоре, заставили меня на неё лечь. Я была настолько напугана, что сразу подчинилась, не проронив ни слова. Немного оглянув помещение, и то не всё, потому что было очень темно, но мне хватило и этого, я попросилась в туалет, хотя не хотела. Мне разрешили и указали рукой куда идти. Я зашла туда для видимости, но там было ещё холоднее, а ещё всё задымлено куревом, там находились какие-то непонятные мне люди. Я испугалась ещё больше, что резко оттуда выбежала и бросилась к двери, в которую меня затащили. Я стала в неё бить и кричать выпустите и помогите, ко мне подбежали, схватили и потащили обратно на кровать, и, пользуясь моей слабостью и беззащитностью, они меня к ней привязали за руки и поставили какой-то укол, сказав, что если ещё что-то, то они привяжут мне и ноги. Я была в таком состоянии, что боялась даже шевелиться, и в скором времени они меня отвязали и стали накрывать разными старыми тряпками и шубами, чтобы не замёрзла, ведь я была в одних шортах и футболке, и как выяснилось, у них там в сорок градусов мороза не было отопления. Медперсоналу до меня не было никакого дела, тем более до слабого и беспомощного ребёнка, который и без того завален шубами, поэтому ко мне мог подойти, кто угодно и сделать, что угодно. И этим воспользовалась одна из пациенток, возможно, хозяйка кровати, которая села на меня сверху и стала по мне прыгать. Хорошо, что кровать была на пружинах, я проваливалась, и мне не так было больно, заметивший это медперсонал, не торопился предпринимать каких-либо действий, посчитав, что это якобы мне нравится, потому что я издавала стонущие звуки, и одна из медработников сказала другой, что мне нравится. Но я ничего не могла с этим сделать, потому что была завалена шубами, и почти обездвижена, они остановили это тогда, когда я и вовсе перестала издавать какие-либо звуки, они просто заметили, что я лежу вниз лицом на подушке, и меня просто вдавливают в неё, закрывая нос и рот.

Ночь была настолько кошмарной, что я потерялась во времени и пространстве, не понимала, где нахожусь, и что со мной происходит. Я думала только об утре, о спасении, ведь мама обещала рано утром прийти, единственное, чего я боялась, что она не сможет меня там найти.

4

Наступило ранее утро, но я всё равное не спала, всю ночь поступали новые буйные пациенты, крик, и привязывания их, вряд ли бы дал сомкнуть мне глаза. Шум в отделении прибавлялся и прибавлялся, начались движения, пациенты стали просыпаться, ко мне на кровать пришла и уселась какая-то женщина, её медперсонал стал сгонять, а та уходить не хотела, говорила, что это её кровать, но её усилия были напрасны, ей пояснили, что она знает правила, и она удалилась. Хотя я даже и не обращала на неё никакого внимания, что она пришла и села рядом со мной, меня шокировали люди, которые там находились, ведь некоторые из них были совсем голые, и потому что не собиралась там задерживаться, ждала маму. Её согнали с кровати, потому что в отделении действовал строгий режим, и никому совсем не позволялось сидеть по двое человек вместе, тем более на одной кровати. А я всё сидела и наблюдала, и мне всё больше и больше становилось тревожнее. Внутри меня чувствовалась какая-то разорванная бомба страха и боли, я не знала о чём думать, не знала, можно ли мне разговаривать, а судя по тому, кто мимо меня проходил, ни внушал никакого доверия, что с кем-то из них вообще можно, и стоило ли говорить. Все были какие-то странные инепонятные мне, люди. Я никогда раньше не видела таких, даже когда смотрела фильмы, в которых были психиатрические больницы и их пациенты. Видимо те актёры были не настолько хороши, чтобы передать то, что мне приходилось наблюдать.

В скором времени, прям ровно в восемь часов утра, меня позвали в кабинет к врачу, и я почувствовала хоть какое-то небольшое облегчение, что я уйду подальше куда-то от окружающей меня обстановки, что сейчас придёт моя мама и заберёт меня оттуда. Я прошла в другую сторону по длинному коридору отделения, подошла к закрытой двери, её открыли, я прошла ещё в какой-то маленький коридорчик, дверь за мной закрыли, я немного ещё прошла в сторону дверей кабинета, зашла туда вся зажатая от страха. Мамы в кабинете не было, врач сказала мне сесть, и я села, потом стала у меня всё расспрашивать, а я закрылась в руки, спрятала голову и лицо, облокачиваясь на стол, и стала плакать, а она всё меня расспрашивала и расспрашивала, я ей всё, заплаканная, говорила и говорила. Очень долго я провела у неё в кабинете, как сейчас помню ту старенькую седую бабушку, имя которой слышала впервые. Оно настолько было древним и старым, что она вполне могла застать и войну. Звали её Прасковья Алексеевна. Я не чувствовала с её стороны какого-то понимания, она даже не пыталась меня успокоить, она постоянно грелась об обогреватель и говорила, как здесь холодно, она даже не понимала, что в данный момент мне гораздо холоднее, чем ей. На мне не было толстых кофт и зимних сапог, как на ней, хотя в тот момент я даже холод не в состоянии была ощущать. Она вышла со мной в коридор, позвала медсестру, распорядилась, чтобы постельное бельё перенесли в этот закуток под закрытыми дверями. В этом закутке находилось что-то вроде двух палат без дверей, ординаторская, кабинет заведующей и медсестры. Палата была узкой и длинной, кровати в ней стояли в два ряда у стен по три с каждой стороны впритык друг к другу от прохода до самого окна, в ней лежали более-менее нормальные пациенты, чтобы отгородить их от самой невменяемой части отделения. Моя кровать стояла по левую сторону у прохода с краю. Мне принесли то самое постельное белье, на кровати, которой я лежала, хотя я думала, что оно будет чистым и другим, ведь это помимо того, что было чужим, да ещё и замаранное кровью от укола, который мне поставили ночью. Женщина по палате стала помогать мне его заправить, а ещё все на меня так пристально и долго смотрели, а потом спросили, сколько мне лет. Я сказала, что мне тринадцать, и немного обрадовалась, что тут кто-то разговаривает. В палате мне особо долго тоже не хотелось задерживаться, потому что там было не теплее, не хватало одной створки окна, откуда дул холодный ветер. Я сидела в коридоре и ждала маму, и всё время думала, почему её так долго нет. Всех уже давно позвали на завтрак, я идти не собиралась, думать в это время о еде, я находилась в ожидании прихода мамы, чтобы мы побыстрее ушли с этого кошмарного места. Но меня всё равно отправили в столовую, он же коридор, между которого находились кровати, и одна из тех, на которой я лежала ночью. Только утром смогла немного разглядеть в этом непонятном пространстве, что и где находится и стоит. К завтраку я не стала притрагиваться, но мне сказали, что я всё равно должна есть, потому что потом буду пить лекарства. Я притронулась к этой пище, вкус которой запомнила надолго. Посуда была вся железная и оббитая, страшные обшарпанные кружки с ржавчиной, алюминиевые ложки. Потом я просто сидела и ждала распоряжений, потому что совсем не знала, что делать, а спросить было не у кого, и мне было так страшно. Потом все встали и куда-то ринулись, а я пошла в тот закуток, потом меня позвали и сказали выпить целую горсть каких-то таблеток. Тут я вспомнила, что пить таблетки вовсе не умею, я всё время ими давлюсь, и испугалась от такого количества их сразу. Она высыпала мне их в ладонь, сказала взять кисель в мензурке и пить, а на будущее приходить сразу после еды с кружкой. Будущее… Тут во мне моё сердце куда-то провалилось и я всё ждала маму, от её слов я почувствовала нечто страшное, что эти таблетки проглотила мигом, даже не подавившись. А ещё она потребовала открыть рот и показать, что он пустой. От этой странной просьбы, мне становилось ещё более не по себе.

Я заметила, что в процедурном кабинете, из которого всё выносили, и ходил медперсонал, стоял телефон, и мои мысли сразу переключились на него. Я боялась сразу о чём-то спрашивать, да и понимала, что здесь ни у кого ничего нельзя спрашивать, поэтому подумала, что спрошу об этом попозже, ведь я всё надеялась, что вот-вот за мной придёт мама, да и если звонить домой, то она всё равно может быть уже в дороге. Я ушла в тот закуток, села и стала ждать маму. Ко мне стали подходить разные люди, осматривать, говорить, что я здесь останусь пожизненно. Я настолько была напугана, что и промолвить ничего не могла, я всё думала и думала о маме, что она скоро придёт и заберёт меня оттуда. В какой-то момент я внутри себя стала ощущать, что моя мама близко, она где-то рядом, просто не знает, куда меня утащили. Потом открылась та перегороженная дверь, меня окликнула медсестра, сказала, что пришла моя мама, я резко встала, и почти бегом по тёмному чёрному страшному коридору, между кроватей ринулась к ней. Она меня обняла, спрашивала, что я тут делаю, что она не могла меня долго найти. Что её никуда не пускали, но она так настаивала, что ко мне пробиралась теми же путями, что вели и меня, хотя там никому ходить не положено, и в этом отделении есть свой уличный ход, который нужно было просто найти. Но мама прорывалась и пробиралась ко мне, не смотря ни на что!

Её глаза не были привычными для меня, одновременно наполненные ужасом и недоумением.

Спустя время она мне рассказала, что была сама сильно напугана, увидев это помещение, и что я в нём нахожусь, подумала, что попала в ад, в прямом смысле этого слова, только я никогда не смогла понять и принять, за какой такой грех я оказалась в том аду!? Что, в недавно исполнившиеся, тринадцать лет я успела такого согрешить, что уже расплачивалась за грехи, или за чужие грехи, точнее чужие ошибки.

Мама упросила медсестру пройти через отделение к врачу, чтобы хоть что-то выяснить и забрать меня, мы с ней прошли, она зашла к врачу, долго о чём-то с ней разговаривала, потом вышла, задала мне вопрос, правда ли, что я сказала врачу, что слышу голоса. Я немного недоумевала, потому что в слезах врачу я рассказывала о голосе подростков, которые кричали мне, прям в ухо, и что они меня душили и напугали, и что тот голос в ушах у меня постоянно звучит, когда они выпытывали у меня деньги, и что я теперь боюсь ходить в школу. Конечно, мама мне поверила, да и вообще там такое про меня написали, что меня перевели в это отделение, потому что в том я буянила, была неадекватная. Мама была с таким лицом, что я боялась у нее, что-либо спрашивать. Я только отвечала на её вопросы, а потом она сказала, что меня не хотят отпускать, оставляют здесь. Мои мысли провалились в пропасть, и я вспомнила слова женщины, что я останусь там пожизненно, я просто упала на колени и начала плакать, умолять маму забрать меня оттуда. Мама сказала мне успокоиться, она отправилась обратно к врачу, потом та позвала меня, и стала говорить, что я останусь там, и чтобы я не вздумала плакать. Потом мама мне рассказала, что отпустить меня не могут, потому что существует закон, что пациент, как минимум две недели должен отлежать, если он поступил в острое отделение по скорой помощи. Она меня долго успокаивала, внушала надежды, сказала, что скоро вернётся обратно и привезёт мне тёплые вещи, что сходит к главврачу, чтобы меня перевели в детское отделение. Я стала ждать её и надеяться, что мама уладит всё, и меня отпустят. Пока её не было, я узнала много подробностей об этом отделении № 6. Что оно для пожизненно заключенных психически невменяемых больных, а так для людей отбывающих тюремный срок, то есть тюрьма, самая настоящая тюрьма для психически больных преступников. Иногда туда поступают пациенты, которые находятся под следствием, или буйные больные, которые ещё не успели никого убить или сделать ещё что-то правомерное. Только каким образом оказалась в таком отделении я, мне до сих пор не понятно, да ещё меня никто не собирался отпускать из таких кошмарных условий.

Мама через несколько часов вернулась с тёплыми вещами, сказала, что разговор с главврачом не дал никаких результатов, и что на следующий день она пойдёт к другому. Врачей и заведующих разными частями отделений там было много. Она каждый день приходила с безрезультатными новостями, и каждый день внушала мне силы, что вот-вот, что скоро меня отпустят. Но в какой-то из дней, ещё не услышав маминой речи, а лишь увидев её лицо и глаза, я поняла, что внутри себя я умерла, что нет надежды, что меня никто никогда не отпустит, а по страшным разговорам заключённых, я думала и боялась, что действительно останусь там навсегда. Я думала, что меня туда отправили только за то, что я появилась на этот свет!

Каждый проведённый момент в этом отделении был для меня мучительным, я ощущала себя в концлагере, не смотря на то, что персонально для меня было назначено специальное питание, потому что на тюремных баландах долго не протянешь. Пища была грязной, непромытой, противной, её есть было просто невозможно, но и спецпитание мне было не нужно, я вообще ничего там ни ела, а женщины, сидевшие рядом со мной, до безумия были рады двум столовым ложкам сухого творога и горошнице на обед. Накануне моего дня рождения мы прокололи мне уши гвоздиками, и в этом отделении они стали у меня гнить и кровоточить, и мама тайком приносила в сумке спирт и обрабатывала мне их. Так же она приносила мне в термосе покушать и попить, приносила конфетки, и вообще приходила каждый день, пыталась поднять меня силой духом, повесила над моей кроватью мои рисунки, заставляла заниматься математикой, чтобы отвлечься, хотя бы в её присутствии, сказала, чтобы я читала и занималась. Рассказывала, как продвигаются дела по поводу разговоров с главврачами и людьми из этой сферы, которые защищают права детей и человека, она даже звонила в Москву, обращалась к адвокату. Она всячески пыталась меня спасти и помочь мне, старалась не подавать виду, что ей тоже очень плохо и больно. Но когда приходила ко мне бабушка, она не могла сдерживать слёз, начинала плакать, следом за ней и я, это замечала заведующая отделением, и угрозой стращала меня, что, если я буду плакать, она не позволит приходить моей маме ко мне каждый день. Да, там не положено было к кому-то приходить, тем более каждый день, но мама и это выбила для своей любимой и единственно дочери. В том отделении нельзя было плакать даже от самой невыносимой боли, которая у меня была из-за воспаления мочевого пузыря и бронхита, которые я заработала в холодных стенах отделения. Я целую неделю не ходила в туалет по большому, впрочем, там и по маленькому сходить очень трудно было. Дверь перекрывала всю основную часть отделения, и выйти в туалет, а так же вернуться обратно, можно было только тогда, когда проходил мимо медперсонал. Мне приходилось терпеть двойную боль, потому что с воспалением мочевого пузыря в туалет ходить гораздо больнее, но это был не просто туалет, это была холодная газовая камера, так я её могла назвать. Не потому, что там кого-то держали взаперти, а потому что это была курилка, там текла только ледяная вода, и в моём представлении идти в туалет лучше в кусты, чем туда, даже если бы там никого не было, ни курения, не людей. Это помещение было тёмным и страшным с очень тусклым освещением, и я там просто задыхалась от обильного запаха курева, который расходился по всему отделению. Я просто не могла туда заходить, и даже мольбы моей мамы перед врачами, что мне тяжело там физически находиться, не говоря уже о моём душевном состоянии, они чёрство оставляли меня в этом отделении, да ещё и стращали. У этих людей не было души, веры в Бога, а точнее вера в Бога там под запретом вовсе, так же, как когда-то в Ленинские времена убивали за веру, то там, если ты веришь в Бога, то место в этом «раю» тебе обеспеченно пожизненно. Разумеется, я всё скрывала, а когда наступал вечер, перегороженная дверь открывалась, потому что врачи в пять часов вечера покидали отделение, а пациенты расходились. Я оставалась одна, уходила в глубину палаты к окну, падала на колени и начинала в страхе тайком молиться. Мой страх настолько усиливался при молитве, что меня смогут заметить, назначить ещё больше препаратов, от которых мне и без того было плохо, что меня оставят там надолго. Этот страх и молитва вызывали у меня сильные боли в душе, они были настолько сильны, что мне казалось, что та разорванная бомба в моей душе начинала гореть, а её острые осколки кололи меня изнутри, и я начинала плакать.

А боль дойдёт до сердца твоего

И жарким пламенем сожжёт она его,

И будешь жить ты без него.

Ты будешь счастье своё ждать

И с болью в сердце умирать,

Молитву Богу посылать!

И если счастье всё ж придёт –

Всю боль у сердца заберёт,

Со счастьем будешь жить всегда,

А боль не вспомнишь никогда!

Однажды ко мне приходила мама и заметила одного приходящего мужчину, видимо к кому-то из пациенток. Мама узнала в нём отца одной своей одноклассницы, но он её не узнал, потому что уже прошло много лет, да и мало кто обращает внимание на чьи либо лица, когда на свидание выделяются какие-то считанные минуты. Его дочь не смогла выйти к нему на свидание, мама моя к тому времени уже уходила. Я не знала, кто тот мужчина, но когда он стал расспрашивать медсестру о том, где и в каких условиях лежит его дочь, то я всё рассказала ему сама, за что, к счастью не поплатилась, получила лишь выговор от медсестры. Может, мне ничего не было от неё, потому что я была ребёнком, а может, и другие причины были. Но я поняла, что там лучше во всём держать язык за зубами, потому что твой, пусть и не при свидетелях разговор, не будет тайной.

На следующий день мама мне рассказала о том, что это отец её одноклассницы, и попросила меня выяснить, что с ней. Единственное, что я смогла узнать, что у неё были страшные боли, которые медперсонал считал психическим расстройством, и обкалывал её. Она всё время кричала и не вставала с кровати. Спустя несколько лет, моя мама встретила её на улице, а та рассказала, что она на инвалидности, что ей сделали операцию на внутренних органах, что у неё было внутреннее кровотечение. Конечно, мама не стала рассказывать о том, что знала, где она была, потому что это самый настоящий кошмар, который не должен стать явью. И почему медперсонал её внутреннее кровотечение считал психическим заболеванием, и что было с ней потом в том отделении, знать я не могла. И даже, если бы я могла ей помочь, мне всё равно никто бы не позволил этого сделать, потому что любая помощь друг другу там считалась, как что-то противоречивое медперсоналу, и за это несли жестокие наказания.

Как-то раз, я проходила по коридору в сторону туалета, был день, я особо быстро не шла, потому что хотелось немного пройтись и оглядеться, хотя смотреть там было не на что, неприятно и страшно. И случайным образом заметила зеркало. Я вспомнила, что своё отражение не видела уже больше недели, мне было немного страшновато в него смотреть, особенно меня напугали мои собственные глаза. Я сидела на сильных препаратах, и взгляд мой был неестественным и странным, а ещё я увидела в них свой собственный ужас и страх, в котором сама находилась. Я не стала у него долго стоять, чтобы не вызвать никаких подозрений у медперсонала, который там был повсюду, особенно на основной половине, да и стоять на одном месте долго тоже было невозможно, иначе я привлекала к себе внимание. Вообще внимание к себе я привлекала полностью, на меня смотрели все кому не лень. Наверное, я была большой редкостью в таком отделении, а может и вообще единственным и неповторимым экземпляром, лакомым кусочком.

Никогда не забуду, когда, как на грех, мне во второй раз в жизни, после длительного перерыва, пришли месячные, к счастью, что мама ко мне приходила каждый день. Но получить заветные прокладки было не так-то просто, в ближайшем окружении аптеки не было, не было и магазинов, маме пришлось выяснять у медперсонала, где находиться ближайшая аптека, куда она поехала. Конечно, она их мне привезла, но не самое страшное было, что переодеваться мне пришлось в палате при женщинах, которые со мной лежали. Самое страшное было то, что когда мне назначили клизму, которую вытребовала для меня мама, потому что не одно слабительное на меня не действовало, а недельный срок был достаточно приличным. Эту клизму, во время месячных мне делали в той концкамере, где было столпотворение курильщиков, которые просто так занимали места на открытых унитазах, чтобы там сидеть. Да ещё мне при всех их пришлось догола раздеваться, ложиться на грязную лавку, раздвигать попу, чтобы мне поставили клизму, потом при всех их, всё голой перемещаться к унитазу. Меня всё время оглядывали те заключённые, иногда подходили ко мне, говорили, пускали дым в лицо, но я всё время молчала. Я боялась, что они начнут меня трогать, сделают мне что-то, и, не смотря, что клизма мне помогала плохо, мне должны были делать ещё одну, я отказалась от этой процедуры, сказав, что сходила в туалет. Я сходила, но не так хорошо, как этого мне хотелось, конечно, с болью, но оставаться в том туалете мне более не хотелось. Был один момент, который я осознала, будучи, став взрослой. Когда я голая сидела на унитазе, а медсестра ушла, две женщины стали ко мне с разных сторон приближаться и что-то друг другу говорить, показывать какие-то знаки. Я очень сильно боялась и не понимала, что они от меня хотят. Про себя я мысленно стала молиться, и как раз в тот момент заглянула медсестра и закричала, чтобы все от меня отошли, а то, они знают, что будет. Благодаря молитве никто из заключённых до меня не дотронулся вовсе.

Однажды, проходя по серому мрачному коридору, я заметила, сидящих на кровати, двух девочек подростков старше меня, я немножко обрадовалась, что тут из единственного ребёнка – меня, появился ещё кто-то. Они сидели вместе на одной кровати, а я подошла к ним и сказала, что двоим на одной кровати сидеть нельзя, но они ничего мне не ответили. Но раз их никто не сгонял, значит, им это позволили, либо они это делали, когда не видел медперсонал. Я спросила, сколько им лет, они ответили, что по четырнадцать. Спросила, как они тут оказались, и они мне рассказали, что они хотели убежать из детского дома, выбили стекло, но убежать не успели, а их отправили сюда. Конечно, моя небольшая радость долго не сохранялась, потому что я была расстроена их историей, и понимала, что общаться с ними всё равно не смогу, потому что я нахожусь на другой половине за закрытой дверью. Они немного мне позавидовали, что там спокойнее, но я им внушила то, что там не так уж и хорошо. Что нет одной створки окна, что в туалет невозможно попасть, что там, в коридоре всё время горит свет, даже по ночам, который попадает полностью на мою кровать. Что в том коридоре дежурят врачи, и ты там находишься под пристальным наблюдением, а тут они могут сидеть на одной кровати и оставаться незамеченными. Мы распрощались, а через три дня их уже в отделение не было, их дальнейшую судьбу я не знала, потому что общаться мы не могли, даже тогда, когда я находилась на той половине в столовой, потому что у каждого было своё место, и стандартный строгий режим и правила с определённой последовательностью. После каждого приёма пищи выстраивалась очередь почти во всю длину коридора в сторону процедурного кабинета за приёмом лекарств, который ты должен соблюдать своевременно и не отличаться тем, чтобы тебя кто-то кричал по фамилии. Потом все расходились, либо по своим местам, либо проводили время в туалете-курилке-концкамере, а так как все были под сильнодействующими препаратами, либо привязанные, то большую часть времени все проводили на своих кроватях, некоторые на них же и ходили в туалет. Если я хотела в туалет, дожидалась, когда кто-нибудь из медперсонала пойдёт на основную часть отделения и откроет перегороженную дверь, то вернуться обратно на свою кровать было так же трудно, как и попасть в туалет. Если я находила свободную табуретку, чтобы взять её и поставить возле дверей, чтобы, сидя дожидаться медперсонал с ключом, то её тут же могли занять, поэтому мне приходилось стоя ждать, когда откроют дверь, находясь в том кошмаре, чтобы попасть на свою часть отделения.

Там я многому всему научилась, смотреть сквозь стены, как себя вести, как разговаривать и смотреть, чтобы не поплатиться потом. Мне даже было запрещено подходить к окну, что я делала тайком, чтобы подышать свежим воздухом и попрощаться с мамой, которая всегда смотрела мне в окно и махала рукой, а потом удалялась по узкой тропинке вдаль. Я смотрела до тех пор, пока в горизонте и голых деревьях не скрывался её силуэт.

В скором времени, а может и не в скором, потому что любой проведённый день в том отделении был целым испытанием, которое и врагу не пожелаешь. Мама выбила для меня то, чтобы в отделение пришла главврач детско-подростковыми отделениями, посмотрела на меня, с дальнейшим переводом в детское отделение, если они не отдавали меня маме, и чтобы хоть как-то облегчить мои страдания и мучения, она пыталась мне помочь. Но та женщина отказалась меня куда-либо переводить, и единственная надежда у меня оставалась, то перевод до нового года в то самое взрослое отделение № 2, из которого меня притащили. Потому что в этом отделении, закрытого строгого режима, никого никогда никуда не отпускали, даже гулять, и на новый год меня никто там не собирался отпускать, во всяком случае, мне моя лечащая врач, так и сказала. Я считала дни, на какой день придётся четырнадцатый день моего нахождения в этом отделении, ранее меня никто никуда не переведёт, а так как она говорила, что минимум четырнадцать, то я каждый день думала о том дне. Тот день был должен быть тридцатым декабря, который мне вовсе радости не внушал, потому что мне рассказывали, что прежде чем пациента отпустить, за ним должны наблюдать, и я боялась, что в том отделении не хватит двух дней на то, чтобы понять, что со мной всё в порядке. В порядке? Так сказано… Разумеется, со мной не всё в порядке, учитывая только моё физическое состояние, но душевную боль я должна всячески скрывать. Странно, но эту же боль, рану и травму, они же сами мне и причинили! Запичкали таблетками и уколами, измучили так, что я боялась вообще существовать на этом свете. Ты не знаешь, что с тобой будет завтра, ты боишься разговаривать, страшно даже дышать. И чтобы хоть как-то отвлечься я попросила книгу в старенькой и заброшенной библиотеке кабинета медсестры, которая не пользовалась там никаким спросом. Это было видно по состоянию шкафа, а так же по залежавшимся и пыльным книгам, в которых не было детской литературы. Конечно, мама приносила мне и краски и раскраски, но рисовать там было негде, ведь столы столовой огораживала дверь, за которой я находилась. И вообще, на ту сторону, где было всё задымлено, не особо и хотелось ходить, да и краски эти у меня могли отобрать.

Я откопала старенькую полу рваную книгу Фридриха Горинштейна, изучила содержание, но начала читать с самого начала. И нелёгкие истории о военной жизни детей, а точнее одна история одного мальчика, о том, как он выживал в войну, отвлекала меня немного от моей собственной войны, а так же внушала силы, что и у меня эта война когда-нибудь закончится. Имя этого автора я запомнила на всю жизнь, хоть и не смогла прочесть эту книгу до конца, а мне это очень сильно хотелось сделать, но настал тринадцатый день моего нахождения в этом тюремном отделении, и с утра пораньше я узнала о своём переводе в женское, знакомое мне, отделение. Эту врачиху я запомнила на всю жизнь. Она не только в штык, ровно в восемь часов утра вызывала к себе первого пациента, она и на дежурствах не спускала с меня глаз. Я на столько чувствовала её надсмоторство, что даже снотворное не действовало на меня, и я не спала в эти моменты, но приходилось делать вид, что сплю. Потому что малейший шорох или подъём в туалет, вызывал на её лице столько вопросительных знаков, что я считала лучше лежать полумёртвой, чем вызвать у неё какие-то подозрения, и остаться там ещё дольше на неизвестный мне срок.

Я была очень рада тому, что наконец-то настал день, когда я покину это место, и ждала той минуты, когда откроется та запертая дверь, в которую я тринадцать дней назад стучалась и просилась меня спасти. Эти тринадцать дней протянулись так долго и мучительно, как будто я там пробыла все тринадцать лет. Я была в нервном напряжение и страхе, потому что всё время боялась, что та злополучная врачиха отменит своё решение, что моя улыбка вызовет у неё подозрения, потому что она умудрилась и на это задать мне вопрос. Какая же она всё-таки каменная женщина, не проявляла никаких эмоций, и не позволяла этого делать никому.

Своё внутреннее состояние я могу сравнить с душевной смертью, когда из тебя высосали всю душу, и начали губить физически, не зря говорят, что в аду человеческие души испытывают сильную боль, горят там. Интересно, что будут чувствовать эти люди, когда попадут в ад, из-за которых я так пострадала, а может их уже Бог наказал, что они работают в этом аду, хотя от этого только вред другим, а не их наказание. И не смотря на всё, что мне пришлось пережить, я бы им не пожелала оказаться на моём месте, даже потому, что они уже взрослые.

Я попросила взять книгу с собой, но мне не позволили, хотя она там всё равно никому никогда не была нужна. А так как здание было аварийным, и после нового года отделение собирались переводить в другое помещение, то думаю, от этой книги мало, что осталось бы. Да и мне, можно было и не спрашивать, просто взять и забрать её с собой, о ней всё равно никто уже не помнил, да и медсестра другая в тот день была, когда я выбирала книгу. Я взяла свою скудную часть вещей, и меня повели к двери. Возле неё я стояла с тревогой, да ещё медсестра отошла куда-то, и я находилась на ожидании. Ко мне успели многие подойти, поспрашивать о переводе, да и лечащая врач не забыла ко мне, подойти, которая вызывала у меня ещё большее напряжение, неужели она передумала. Я стояла и ждала, она сказала, что меня сейчас переведут, я улыбнулась, сквозь боль. Подошла медсестра, и мы отправились длинными и запутанными путями туда, откуда я попала в тюрьму. Я только слышала звуки от ключей, которые открывали одну дверь за другой каждого отделения, которые мы проходили, и вот я снова там. Не понятно, чему я тогда радовалась, ведь это не значило, что меня отпустят домой, я радовалась, что меня наконец-то увели из шестого отделения во второе, что у меня появилась надежда побывать дома на празднике, но, даже, если эта надежда окажется напрасной, новый год я встречу хотя бы не в тюрьме.

В том отделении я стала значительнее меньше пить лекарств, мне уже не делали уколы, я была запуганным маленьким существом, которое при общении с врачом кивало только головой, потому что боялось, что-либо говорить, чтобы слова не были восприняты неправильно. Единственное, о чем я говорила и спрашивала врача, то о том, отпустят ли меня на новый год, хотя бы на один денёчек, а врач отвечала, что посмотрит на меня и примет решение, поясняя, что я у них совсем мало нахожусь, вот понаблюдает эти три дня, и тридцать первого числа скажет.

К счастью, я услышала то заветное да, когда пришла за мной мама. Она сказала, чтобы я подарила врачу коробку конфет, которую она принесла с собой. Мы собрались, и она сказала, что мы ещё зайдём поздравить моего лечащего врача из тюремного отделения. Мне этого делать вовсе не хотелось. Я не хотела видеть этого врача, не тем более оказаться там вновь даже на секунду. Но мы это сделали, ещё мама дала мне конфеты и сказала, чтобы я угостила пациенток из моей палаты, а тех, кого нет, оставила на кровати. Я так и сделала, а ещё на моём месте лежала уже новая пациентка, вернее старая переведённая из буйной половины. Я ей дала конфету лично в руки, а когда ушла, обернулась и повернула голову на окно второго этажа палаты, в которой я находилась, чтобы посмотреть, как смотрела на меня мама и махала мне рукой, а я смотрела на неё с надеждой и ждала. В этом окне я заметила ту женщину, которой лично в руки дала конфету, которая смотрела на меня. Я ей помахала рукой, внушая такую же надежду, которую когда-то ждала сама, надежду, что и в её жизни будет всё хорошо, и что её тоже когда-нибудь отпустят домой.

5

Очутившись, впервые, почти за три недели, на улице, воздух мне казался каким-то необыкновенным. Я делала, глубокие глотки вздохов, и наслаждалась тем, что я дышу, что я дышу чистым и свежим воздухом, а не куревом. Оказавшись в своей квартире, я начала целовать родные стены и приветствовать дом и бабушку, которая меня ждала. Я так боялась, что никогда не окажусь дома, что решила гладить и обнимать родные стены. Тот новый год был самым запоминающимся в моей жизни, я впервые попробовала ананас, была рядом с близкими любящими меня родителями в родном чистом и светлом наполненным добротой лаской и теплом, доме. На праздниках моей маме пришлось вытащить гвоздики из моих ушей, потому что кровь в них не проходила, ещё я сказала маме, что хорошо, что осенью она мне позволила коротко обстричь мои длинные волосы, которые я растила с самого рождения. Как бы мне трудно с ними там пришлось, как бы я их заплетала, мыла и расчёсывала, если там не было для этого условий. Даже день бани был не целый день, а по расписанию, и душевая всё время была занята, а вещи личной гигиены там негде было хранить, тумбочек не было, мои вещи лежали в пакете под кроватью и их кто угодно и когда угодно мог растащить. И лишь однажды я смогла там помыться, запрятав маленькую бутылочку, в которой мама мне принесла шампунь в определённый день, когда я ей рассказала о расписание, когда разрешено было мыться. Это были определённые дни в определённое время. Расчёской там я никогда не пользовалась, и короткие волосы были для меня небольшим облегчением.

Страх, что мне всё равно придётся вернуться туда, куда вовсе не хотелось, а ещё и затуманенное состояние от таблеток, и болезненное физическое, говорили сами за себя. Но на четвёртый день это всё равно нужно было сделать, и лишних вопросов я маме не задавала, как бы ты не хотел и не бежал, бежать с тонущего корабля просто некуда, разве только тонуть. Но я умирать не хотела, хотя внутри себя именно это и ощущала. Да, я ощущала смерть, и об этих ощущениях одному Богу было известно!

Мы вернулись, как и полагалось, четвёртого января в день моих именин, и для меня была очень радостная новость, что меня переводят в подростковое отделение. Не зря моя мама хлопотала. Даже не в детское, в которое мама упрашивала главврача, а в подростковое, лучшее в городе, можно так сказать, где лежали почти одни мальчики, которые откашивали от армии, где были хорошие условия, а само отделение можно сравнить не с больницей, а с санаторием, где нет, даже, решёток на окнах. Обо всё этом я знала, я многое узнала, пока находилась в тюрьме, даже, где раньше находилось детское отделение, и какие там были условия, и что многие говорили мне, что лучше лежать во взрослом, чем в детском. В том здании раньше располагался местный детский садик, который переделали в больницу, разделив его на три отделения: подростковое № 15, детское № 14 для детей до четырнадцати лет, и для малышей с нарушением психики и речи № 25. Пока подросткового отделения не существовало, дети после пятнадцати лет лечились во взрослых.

Мы пришли в то отделение, меня приняла врач. Пока я сидела на первом этаже в коридоре, мимо нас с мамой по лестнице спустились одни мальчики старшие меня на несколько лет, они шли на физкультуру в зал. Мы попрощались с мамой, я поднялась на верх, меня проводили в палату. Я была в ней совершенно одна, в отделение была всего одна девочка, которая периодически туда приезжала и уезжала, но, несмотря на это я была рада тем условиям, в которых оказалась.

Я находилась там три недели. Меня отпускали на все выходные домой, даже на Рождество. Там ходили гулять, хорошо кормили, занимались, играли, правда отношение ко мне было не из лучших, потому что я там находилась бесплатно, а отделение считалось платным, да ещё весь медперсонал брал тот факт, что до этого я находилась в тюремном отделении, и скорее всего, он был главным. С меня не спускали глаз, держали под вечным строгим контролем, почти присутствовали вместе со мной в туалете, такие были распоряжения от лечащего врача, и вроде меня уже собирались выписывать, как мне отменили прогулки, стали ещё большие запреты, я везде ходила с медсестрой, которая не спускала с меня глаз. И видимо, им всё это надоело, что они решили перевести меня в отделение с решётками и всеми прочими замками, чтобы вообще не следить за мной. А может, сказались жалобы моей мамы в департамент здравоохранения. Причину я не знала. Да, меня всё же перевели в то самое детское отделение, хотя моя мама категорически была против, и не стала ничего подписывать, но там и без угроз не обошлось. Единственное, что я успела сделать, то написать карандашом на задрипанном закутке бумажки той девочке, с которой подружилась, что меня переводят в другое отделение. Жестокая медсестра, смена которой выпала как раз на тот несчастный день, не давала и не позволяла мне этого делать. Конечно, она же раньше работала в тюрьме настоящей, чего ей со мной церемониться и проявлять человеческое, хотя бы человеческое отношение, не говоря уже о том, что я и без того пострадавший несчастный ребёнок. И она не понаслышке знала, в каких условиях я находилась, но вместо сострадания от всех я получала ещё большие удары и паскудское отношение. Единственная, кто там ко мне хорошо относилась, это буфетчица, которая иногда остатки от платных десертов и полдников давала мне, потому что часть некоторых пациентов уезжала сразу после обеда. Да, питание у меня с ними было разное, я же бесплатно лежала, но меня это нисколечко не огорчало, особенно после того, где я была, и какой пищей мне приходилось давиться, это было очень вкусное питание.

То детское отделение, на первый взгляд, не выглядело плохо, но когда я туда поднялась и увидела, какие там условия… Оно сильно отличалось от того санаторного, но с тюремным я его сравнивать не стала. Хотя в один из дней, проведённых там, я в истерике просила маму, чтобы меня лучше перевели в тюремное. В тюремном я хотя бы могла в любое время суток лежать на кровати, а в четырнадцатом только по расписанию.

Для начала, я поняла, что в том отделении, мне абсолютно не с кем поговорить, потому что там лежали тяжелобольные дети, которые не разговаривали вовсе. А некоторые от сильно действующих препаратов спали, прям на полу, потому что в одну общую палату для мальчиков и девочек днём их не пускали, только ночью и в сон час, поэтому сидеть там тоже было негде. Только пол, и те места, которые ещё никто не занял. Вообще в том отделении было очень тесно: кровать на кровати, узкие проходы, даже изолятор служил спальней, из которой всё время по ночам был слышан крик, и ночи в отделении были кошмарными. Там была и другая половина отделения, на которой находились одни буйные мальчики под замком. Были там и такие братья-близнецы, один из которых был на моей стороне, а другой на противоположенной. Столовая была общая, но встречаться они тоже не могли, потому что вначале туда спускалась наша половина, а потом их, и сидели все на своих местах по разные стороны, но уже не вставали и не выстраивались в очередь за приёмом лекарств. К каждому подходила медсестра, заставляла открыть рот, и всыпала туда размолотые таблетки. Меня такая учесть не постигла, таблетки я выпивала сама, зато при каждом приёме пище «наслаждалась» какой-то дрянью от бронхита. Да, наконец-то начали мне лечить мой запущенный бронхит и мочевой пузырь ещё в санаторном отделении, к счастью, что в этом отделении этого не перестали делать, правда педиатр, которая меня лечила, тоже долго не могла меня найти после перевода, чтобы осмотреть, случайным образом увидела меня в коридоре, когда я шла. В этом же коридоре я стояла на коленях перед своим лечащим врачом психиатром и просила о пощаде…

Я испытывала, такаю сильную и физическую и душевную боль, что сдерживать слёзы могла только в течение дня, но когда наступало время отбоя, я долго плакала в подушку и молилась.

Однажды, ещё немного времени прошло, после того, как перевели меня в это отделение, приближались выходные, на которых должен был состояться день рождение моей подруги детства. Мы с ней дружили с трёх лет, и моя мама смогла упросить врача, чтобы она отпустила меня на выходные, чтобы я смогла сходить к Лене на день рождения, ведь для меня это стало бы ещё одной трагедией, ведь мы не пропускали наших дней рождений никогда. Не смотря на то, что никто не знал, где я в данный момент нахожусь, что со мной случилось, действие препаратов, на дне рождении я вела себя непринуждённо, поздравила подругу, играла со всеми, общалась и развлекалась, и на миг забыла о том, где я числюсь в данный момент. Там была одна девочка, моя знакомая и Ленина подруга, которая поправилась. Она рассказывала смешные анекдоты, один из которых я запомнила. Она шутила по поводу своего жирка, так она относилась к своему лишнему весу, и я не чувствовала себя там униженной этим. Ведь врачи во всех отделениях унижали и оскорбляли меня лишним весом, даже тогда, когда я весила нормально для своих лет, а поправляться стала в больнице, они всё равно продолжали мне говорить, что я много ем, зараз съедаю все мамины передачи, которые и в глаза не видела.

В этом отделении была одна детдомовская девочка, звали её Лена Воробьева, она была младше меня на год, коротко подстриженная под мальчика. Конечно, из сирот там много кого было, большая часть отделения, но именно Воробышек, так я запомнила Лену и могла называть, выполняла всю работу санитарок, не спала по ночам, чтобы успокаивать кричащих детей, которые мешали ночным дежурным спать, прибиралась в столовой. Я хотела помогать Лене в столовой, а заодно отвлекаться, но меня прогоняли. Потом её перевели в первую городскую детскую больницу с бронхиальной астмой, у неё долго держалась высокая температура. Тогда я очень позавидовала Лене и тоже хотела, чтобы у меня держалась высокая температура, чтобы меня, как и её перевели в обычную детскую больницу, хотя бы для того, чтобы мне перестали давать психотропные препараты, действие которых было невыносимо терпеть. Да и сама Лена, бывавшая в обычной детской больнице, рассказывала, что условия там лучше. И в этом отделении нас никогда не водили гулять, дневного света мы почти не видели, потому что всё время на окнах весели шторы, которые никогда не открывались. Мылись мы тогда, когда хотел этого медперсонал, а санитарное состояние оставляло желать лучшего, бачки у унитазов не работали, поэтому редко когда смывались. Раковины были очень низкими, возможно там раньше была ясельная группа, и изредка я там могла умыться только стоя на коленях. Своего отражения я тоже не видела, зеркал там не было. Передачи, которые приносили нам родители никогда до нас не доходили, а если что пропадало, и моя мама поднимала шум, всё спирали на Воробышка. Моя мама была единственная из родителей, которая могла поднять шум, написать жалобу, позвонить в Москву, все остальные просто боялись, хотя тоже говорили о плохом отношении и кражах, были там одни у одной девочке первоклашке, которая училась в моей школе. Она разговаривала, и я как-то один раз немножко поговорила с ней, и она мне назвала номер школы. Её папа поддерживал мою маму, но его жена, мама той девочки, заставляла его молчать. Понятное дело, будешь отстаивать свои права, или права своего ребёнка, твой же ребёнок за это и поплатиться.

Я поняла, что в таких условиях я долго не протяну, только ежедневная сладкая гречка на завтрак и ужин вызывала у меня тошноту. Лишь однажды нам как-то на ужин дали глазированные сырки, и мы все так радовались этому, я сразу его съела, а другие решили припрятать на стратегические запасы, когда ещё такую роскошь увидишь. Поэтому я решила просто всё терпеть, ведь с врачами разговаривать было бесполезно, если их даже не брали мои мольбы на коленях, то единственным выходом было терпение лекарств и всего, что я испытывала там. На фоне сильных побочных действий психотропных препаратов, я не только на скудном питании стала поправляться, у меня выросла грудь, из которой стало течь молоко. Для меня, с чего бы вдруг, персонально вызывали детского эндокринолога, который не числился при базе их больницы. От которой толку было столько же, сколько от молока, которое само по себе текло из моих грудей.

Я всё терпела и терпела, настал день выписки в начале марта, я оказалась наконец-то дома и от долгого перетерпения, в момент долгожданного расслабления, у меня произошёл самый настоящий нервный срыв. Я долго плакала, отмываясь и отмокая в ванне, я не стала, есть любимою, приготовленную мамой пищу, а просто вскочила и на эмоциях выбежала из дома на улицу. Почувствовала свободу и воздух, и от непонятных и забытых чувств улицы, привыкшей к физическому и психологическому насилию и издевательствам, я поняла, что мне очень плохо, и свой поступок, я до сих пор объяснить не смогу, я сама никогда не пойму, почему я так поступила. Наверное, я ещё ничего не осознала, ведь за такой период, мне столько пришлось пережить. Гоняли меня, как собачонку из отделения в отделение, пичкали всякой дрянью, причём эта дрянь менялась столько же, сколько лечащих врачей успело у меня побывать, да и не только лечащих, кто там только со мной не разговаривал, так называемые разные какие-то профессора, заведующие разных отделений, помимо лечащих, разные приходящие какие-то. Бывало такое, что собирался целый отряд врачей, вызывали меня, беседовали, потом лечащая врач куда-то уходила, возвращалась с моей любимой игрушкой слонёнком Сонечкой, давала её мне и заставляла объяснить всем, почему у меня игрушка. Они считали это отклонением, что я не должна в тринадцать лет интересоваться игрушками, мне должны нравиться мальчики, которых там было целое отделение. Меня так долго мучали, что в тот момент в моём детском и травмированном сознании что-то произошло, что поздним вечером, в кромешной темноте, выбежав резко из квартиры, забыв про дом и семью, вернулась сама обратно туда, откуда так долго рвалась.

Я позвонила в двери санаторного отделения, меня в удивлённом состоянии туда впустили, сообщили об этом всем врачам по домашним телефонам, а я сидела в холе вместе с дежурным медбратом и всю ночь не спала. Я не думала ни о чём, я просто потеряла себя… Я так долго ждала свободы, что когда её получила, не знала, как ею пользоваться, что мне делать, как жить, что решила вернуться в то месте, к состоянию которого привыкла, уже знала, как себя вести и что делать. Ведьдом я не видела долго, я уже даже забыла о существовании школы, друзей, стала забывать любимою пищу, стала забывать всё, что ранее меня окружало, что я любила, чем жила. Я даже не могла воспринимать нормальную человеческую речь, потому что другой никакой не слышала. Я стала забывать о природе, что существуют звёзды, ведь я их не видела, я мало что видела с окна, перед которым была решётка на замке, которая не позволяла приблизиться к окну. И то, это окно было в спальне с ограниченным доступом, и только в вертикальном положении, пока я шла до кровати, которая как раз была у окна, я могла одним глазком взглянуть в окно. Но и за ним была пустота, на территории больницы не было ничего, что связывало нас с внешним миром. Дома меня, даже, напугал телефонный звонок и звук телевизора, поэтому я из него выбежала, мне трудно было улавливать другие звуки, тишину, от которой я отвыкла, слышать приятный голос мамы. Всё во мне перевернулось в один миг. Единственное, на что я могла смотреть в том отделении, это на часы, которые там висели, да и то не для нас, а для персонала. На них я смотрела целый день, с перерывами погружалась в себя, потому что смотреть было больше не на что, разве только спящих на полу детей, но я уходила в коридор и сидела там одна, передо мной была только решётчатая лестница. Мама говорила мне, чтобы я не смотрела на эти часы, что тогда кажется, что время идёт долго, иногда я прислушивалась к её словам, погружалась в мысли, но снова и снова возвращалась к этим часам, движение которых было единственным приятным в том месте. Я следила за секундной стрелкой, которая продвигала каждую минуту ко дню моей свободы.

6

Наутро ко мне сбежались все врачи, я отвернула голову и не хотела ни с кем разговаривать, внутри меня всё провалилось, когда я поняла, что пришла к тому, от чего бежала. Врачи долго не знали, что со мной делать, ведь я была выписана, я лежала на кушетке в кабинете, у меня было повышенное давление, мне поставили впервые так нужный укол, а не приносящий вред, и что-то решая, меня собрались отправлять в то детское отделение, откуда была благополучна выписана. К сожалению, в тот день была смена той тюремной медсестры. Вначале я шла спокойно и сама, но дойдя до лестницы, у меня началась паника, ведь мне не хотелось туда возвращаться, я села на пол перед лестницей, схватилась за перегородку перил, и сказала, что никуда не пойду. Они меня окружили, всё время что-то говорили, просили, чтобы я отпустила перила, я этого не делала и была вся красная, хотя не плакала, меня всё равно просили отпустить руки, я не хотела, и сделала это, когда мне собирались, мерит давление. Я увидела, что принесли прибор. Видимо они боялись, ведь в детском отделении у меня подскакивало очень сильное высокое давление, настолько высокое, что оно даже для взрослых считалось высоким, и не удивительно, сколько мне всего приходилось терпеть и сдерживаться, а ещё нарушили мне весь организм вредными препаратами. Толи они меня, таким образом, обхитрили, толи я по своей детскости не заметила, что не схватилась сразу второй рукой за перила, да и другая рука была не крепко схвачена, что я сама была сосредоточена на измерении давления и напугана этим. Что в какой-то момент меня схватили за обе руки и потащили, прям войлоком по лестнице. Потом та тюремная медсестра выкрутила мне за спину руки каким-то своим тюремным приёмом, что у меня была страшная боль, от которой я подчинялась её физическому воздействию. Она вела меня по коридору в отделение, а когда от боли я пыталась вырвать руки, она зажимала мне их с такой силой, что боль переносила меня в другое пространство. Меня привели туда, хотели привязать к кровати простынёй, которую собирались порвать, но им не позволила этого сделать кто-то из персонала, возможно сестра-хозяйка. Да и зачем это всё делать, если они со мной справлялись безукоризненно, да я и не буянила, даже грубостей никому никаких не говорила, была настолько запуганным и беззащитным созданием, которое вообще ничего не могло там сделать, даже если бы и захотело. Мне поставили снотворное, которое на меня не действовало, я не стала лежать, встала, но врачи позвали меня к себе в кабинет, и я там просто у них молча сидела, в то время, когда одна из них принимала новую девочку. Потом они отправили меня спать, но на меня всё равно это снотворное не действовало, так и не подействовало. И вовсе не потому, что у меня отменное здоровье было, хотя это не так, особенно после их залечивания, а потому, что моё психологическое состояние и осознание действительности никак не дало бы мне заснуть. Потом меня увели в изолятор и поставили капельницу. Лежав под ней под пристальным наблюдением процедурной медсестры, я услышала разговор врачей, потому что изолятор находился напротив кабинета врачей, что некоторых детей впервые собираются вывести на прогулку. Я задумала побег, ведь у меня уже была уличная одежда, в которой приехала, в кармане куртки лежали пять рублей, сдача с проезда, и которых хватало, чтобы сесть в автобус и уехать домой. Разумеется, ещё лежа под капельницей, я стала расспрашивать процедурную медсестру о том списке, который намеревались составить врачи и отдать его медсёстрам. Та мне говорила замолчать и ничего у неё не спрашивать. Но на радостях, что я могу оказаться дома, и такой план может сработать, я и забыла обо всём, чему меня учили, что побеги эти бесполезные, да и в этом списке меня всё равно не оказалось.

Вскоре пришла ко мне мама, я выбежала к ней и увидела её глаза, могла прочитать в них только боль, она была видимо такой, что когда я начала её обнимать, не почувствовала взаимности. Мама была каменой. Она стала спрашивать меня, зачем я так поступила, но я не могла объяснить ей своего поступка, просила, чтобы она меня простила и забрала. Она поднялась к врачам, долго с ними о чём-то разговаривала, а потом вышла и сказала, что меня никто никуда отпускать не собирается. Сколько бы мама там не настаивала, не писала расписок, что всю ответственность она берёт на себя, никто ни шёл на компромисс, чтобы хотя бы меня каждый день забирать и привозить, и что гулять меня тоже не отпустят. Я стала упрашивать маму о прогулке, потому что мысль о побеге меня не оставляла, я даже не делилась ею с мамой, хотела просто убежать и всё. Я попросила маму, чтобы она хотя бы с ней упросила заведующую, отпустить меня немножко погулять, подышать напоследок свежим воздухом. Конечно, маме это сделать было нелегко, она написала не одну расписку, чтобы десять минут я проветрилась. Мы с ней вышли, белый свет на чисто белом снегу просто слепил мне глаза, я никогда не видела такого чисто белого снега, но откуда он там будет другим, если мы находились за столько километров от города, где далеко проезжая часть, и по этому снегу никто не ходил. Мы прошли с ней немножко по лесу, а потом пошли обратно через дома, которые там были. Их там было мало, но люди там жили, а их дети ходили в тот детский сад, который переделали в больницу. С каждым приближённым шагом, я упрашивала маму поехать домой, что я не хочу туда возвращаться, на отрицание этого и не понимания, я упала перед мамой на колени и просила не вести меня туда. Она сказала, что не может этого сделать, что написала не одну расписку, чтобы я погуляла, и если собираюсь бежать, то плохо после этого будет не только мне, но и ей. Я осталась сидеть на снегу, мама пыталась меня поднять, а я закричала, и хотела убежать даже от мамы, потому что не понимала, почему она не может позволить мне уехать домой, она крепко схватила меня, закричала, чтобы я встала, отдёрнула меня и вела, прям до самых дверей отделения не отпуская. Я просила её не вести, но она ничего не могла сделать. Звонок, дверь открыли, и резко закрыли, оставив маму по уличную сторону, а меня в коридоре, я закричала, что дайте мне хоть с ней попрощаться, но мне никто не дал этого сделать. Мы лишь на долю секунд успели друг на друга посмотреть, мамины глаза наполнились тоской, а я смотрела на неё так, как будто смотрю в последний раз, и мне казалось, что она сама готова расплакаться. Мне всего один раз в жизни приходилось видеть маму плачущей, когда я была ещё совсем маленькая, и причину тех слёз не знала. Я увидела тот взгляд, который придавал мне силы не расплакаться, сила маминого взгляда, силы её духа придавали мне уверенность, и я внутри сделалась каменной, чтобы не выдать своих чувств и боли.

На шум ко мне спустились врачи, лечащая и заведующая, я смотрела в пол, и понимая действительность, немного молча постояв, медленно сняла с себя шапку, опустила с ней руки, затем стала разуваться. Я старалась запоминать ощущения одежды, ведь знала, что её у меня отнимут, и сколько я там пробуду не известно, и одену ли я её вообще. Мы поднялись, меня отвели в раздевалку, которая тоже была под замком, где хранилась детская одежда, я сняла куртку, сама её повесила. Я получала столько удовольствия от этого раздевания, от прикосновения к верхней одежде, что я её сама снимаю и вещаю, а не забирают её у меня, и место нахождения её не известно. Уже знала, где она находится, и от этой мысли я ощущала такие незабываемые чувства. Раздевалась так медленно, как не раздевалась никогда в жизни, рассматривала одежду, как будто в последний раз, но те минуты быстро прошли. Я вернулась в отделение, вернулась к той боли и страданиям, забыла о часах, потому что с той минуты время для меня полностью перестало существовать, оно остановилось, и жизнь моя вместе с ним. Я уже не знала чего ждать и что со мной будет. Вспоминала проведённые моменты дома в ванне в пене, как я там мылась, потому что в больнице никогда не смогла бы помыться в ванне, а тем более в пене. Вспомнила блюдо, которое для меня приготовила мама, и мне в тот миг его так сильно захотелось, хотя чувства голода я не ощущала. Я физически совсем ничего не ощущала, даже боли в мочевом пузыре и бронхит меня не беспокоил. Я думала о том, что лучше бы тот подросток меня тогда задушил полностью, но переставала об этом думать, потому что всё время думала о маме, о её любви ко мне, о том, как она будет без меня, а я без неё. Что я должна быть сильной и жить ради неё, жить для неё. На миг я забыла обо всём, и начала вспоминать о прошлой жизни, о школе, о бабушке, о том, что у неё скоро день рождения, а через неделю после неё двадцать первого марта, у мамы. И эти воспоминания, и мысли мне помогали, я хоть как-то на время отвлекалась и забывала о действительности, уходила в нереальный выдуманный мир, в котором начала жить, строить и придумывать там свою жизнь, исходя из прошлого опыта и знаний. Мне было хорошо в том мире, там не было боли и страданий, там не было зла и войны, где есть Бог, и однажды, мне захотелось остаться в том выдуманном мире навсегда. Наверное, так оно и случилось, и я там живу до сих пор, потому что ту боль, те осколки от взорванной бомбы внутри меня не переставали колоть изнутри.

Люди видят моё светлое лицо, улыбку, иногда чему-то завидуют, но они не знают, что скрывается внутри меня. Мне как-то один человек сказал, что у меня чёрные глаза, хотя они были голубого цвета. А я подумала, что у меня чёрная душа. Чёрная не от того, что я чёрствая и злая, а от того, что в ней взорвалась бомба и разрушила мой внутренний мир, мою душу, а глаза это передавали. Началась война, я воевала не только с окружающими меня людьми, я боролась и с внутренним состоянием своей души, боролась с чувствами, подавляла боль и страх. И он, наверное, это немного заметил, а может, у моих глаз были слишком близко расположены вены, и ему показалось, что они чёрные. А может он говорил об области вокруг глаз, а не о самих глазах, но меня так поразило и испугало, что кто-то вдруг сможет заглянуть в мой внутренний мир, мою душу, узнать, что мне пришлось пережить, ведь мне этого никак не хотелось! После этого я мало смотрела людям в глаза, старалась избегать зрительного контакта, чтобы они не смогли заглядывать ко мне в душу, потому что мне страшно было им показывать то, что там было! Страх меня никогда не оставлял, я научилась с ним жить, вообще я жила так, что никто и представить не мог бы себе, что со мной происходило. Я могла назвать себя хорошей актрисой, которой хотела стать.

Жить вместе с болью не хочу,

Так тяжело и я молчу,

И сердце изнутри гниёт,

И мне покоя не даёт.

Я без души, а всё живу,

Не по земле, но всё хожу,

Не наяву, а всё ж дышу!

Но прилетит звезда ко мне,

И вновь я с нею заживу

Своё я сердце покажу!

Пока же не стучит оно,

Куда-то спряталось на дно,

На дно души моей гнилой!

В моей душе есть чёрный мир –

Он не живой,

Но он со мной!

Позже к нам поступила одна девочка, моя ровесница. Она оказалась двоюродной сестрой девочки, с которой я подружилась в санаторном отделении № 15. Эта девочка тоже станет проводить со мной время в коридоре. Вообще в этом коридоре не позволялось быть детям. Там стояли два кресла и маленький столик для взрослых, которые приходили к врачам, но мне сидеть было негде, и я никого не спрашивая, уходила туда. Конечно, меня очень часто оттуда выгоняли, но я всё равно уходила туда. Со временем на это перестали обращать внимание, не привязывать

же меня за это, да ещё ко мне присоединялась и другая девочка, и мы сидели с ней и общались. Она иногда выпрашивала у врачей какие-то игрушки, которые находились у них в кабинете, сидела и играла, я не думала ни о каких игрушках вообще, но потом стала присоединяться к ней, и мы играли вместе, даже иногда шутили и смеялись. И как-то мы с ней немного в том коридорчике подвижно разыгрались, и когда она побежала в группу отделения, я побежала за ней, она закрыла резко дверь, которая разделяла этот коридорчик с группой, и мой третий палец на правой руке резко врезался в дверь. Я громко закричала от боли, что на крик сбежались все. Конечно, Веру тогда наказали, но я боялась за неё и наказание больше, чем за свой палец, ведь это не просто какие-то запреты, её поведение могли воспринять не так, и посадить на тяжелые препараты. Моя лечащая врач сама испугалась от моего крика, что боялась прикасаться к моему пальцу. Естественно я не плакала, потому что привыкла к тому, что это самый большой запрет, поэтому так сильно и кричала, заменяя криком слёзы, ведь какой сильной я бы не была, боль от сломанной кости очень тяжело терпеть. Я знала, что он у меня сломался, даже раньше врачей, потому что сталкивалась со сломанной левой рукой, когда падала в колодец по вине своей лучшей подруги Даши, носящую знаменитую фамилию Пугачёва, с которой я дружила с первого класса. От подруги я тоже получила большой предательский удар, ещё в двенадцать лет, когда она меня назвала плохим словом «суходрищевой», как называли меня наши общие враги-одноклассники, которые били и унижали нас, но мы друг за друга всегда заступались. А Даша всегда им мстила, моча персональные полотенца каждого в унитазе, мочила все, кроме наших двух. Наша начальная школа располагалась в одном здании, что и детский сад, так и называлась школа-сад. У нас в классе был свой туалет, как в группе детского сада, где висели наши полотенца, своя раздевалка, а спальня служила игровой. Я так не любила свой класс, что однажды, получив публичное унижение от учительницы перед всем классом, обозвала одноклассников придурками. Потом со мной долго никто не разговаривал, даже пакостили, долбились в двери квартиры, писали на ней всякие гадости, на улице избивали, пинали в самые болезненные места: половые органы и по голове, таскали за волосы, но я никогда не плакала. Дашу тоже били, она плакала всегда, сдерживая слёзы при всех, прячась в туалете. Учительница меня тоже не любила, могла схватить за ухо, заставить встать в угол и в нём стоя писать контрольную работу. Светлана Михайловна не любила меня, потому что у моих родителей произошёл конфликт с заведующей детского учреждения, в котором мама и бабушка ранее работали дворниками, а заведующая была когда-то хорошей знакомой бабушки, а также соседкой по общежитию. Конфликт произошёл из-за того, что всех заставляли сдавать деньги на учебники, которые должны были выдавать бесплатно, и которые для меня мои родители через департамент выхлопотали. Они всегда законно отстаивали мои и свои человеческие права, но за это ты становился главным врагом общества, что не как все, а отличился, ведь даже самые бедные и то находили способы, чтобы делать так, как им говорят. Поэтому травля в начальной школе у меня была двойная, классная руководительница никогда не заступалась, когда меня обижали, кроме родителей жаловаться было некому, поэтому терпеть боль я научилась с самого детства. У Светланы Михайловны муж-милиционер покончил жизнь самоубийством, застрелившись служебным пистолетом, поэтому она была такая жестокая. Она обращалась ко мне исключительно по фамилии, имя никогда не называла, но меня это не расстраивало, потому что моя редкая фамилия Суховерхова3 была царского происхождения, и слышать её было особенно приятно. Я воспринимала, что ко мне относятся по-особенному, по-царски!

До второго класса меня никто никогда не бил, пока не поменялась учительница, потому что первая пожилая Валентина Николаевна с больным сердцем не стала больше работать и уехала в Германию на лечение к родственникам. Меня не бил даже тот мальчик Алёша, который бил абсолютно всех в классе, потому что его отец зарезал его мать на его глазах, и он жил с бабушкой. Потом мальчика за драки ещё в первом классе исключили из школы, потому что родители постоянно писали на него жалобы. Как-то удивительно, но он меня никогда не трогал, меня единственную. Может он где-то внутри себя чувствовал, что грозит мне в будущем, и что мне придётся самой натерпеться не меньше его, когда он застал тяжёлую сцену с родителями, и тоже был травмирован. Моя мама была единственной родительницей в классе, которая не стала подписывать заявление, чтобы Алёшу исключили. Тогда я с волнением ждала маму с родительского собрания, и когда она пришла и сказала, что не подписала, я была счастлива и во мне теплилась надежда, что мальчик останется учиться в нашей школе-саду, в нашем классе. Тогда своим детским сознанием я не понимала, как взрослые могут восстать против одного беззащитного ребёнка, у которого никого не осталось кроме бабушки, и что в особенности нуждается в нашей любви и поддержке…

Единственными счастливыми годами детства могу назвать годы, когда я ходила в детский сад. У меня были хорошие воспитатели, меня ценили и уважали, я много радовалась. Ещё я хорошо одевалась, мама сама мне шила красивую одежду, которая была дефицитом, красиво заплетала, я хорошо читала стихи и выступала, и меня всегда ставили в младшие группы, единственную из детского сада.

Первого сентября, после школьной линейки четвёртого класса, мы с подругой Дашей отправились гулять. Погода была замечательная, солнечная и тёплая. Я была одета в одни голубые ласины, модные в то время и розовую футболку с далматинцами, которую на день рождения мне подарила другая подружка Ульяна. Даша была одета тепло, и как всегда наши одежды с ней очень сильно расходились, её всегда одевали теплее погоды, ей было жарко, она ворчала, и всегда завидовала мне, как я была одета. Она была одета в тёплый спортивный костюм: толстая кофта с длинными рукавами и штаны. Конечно, не сравнить с моим летним одеванием. Но кофта мне её очень нравилась, на ней был спереди большой карман, который был общим для правой и левой руки, она всегда там держала семечки, которые мы с ней щелкали, потому что с кульками не любили ходить, они занимали руки, и мы не могли полностью отдаваться играм. Как раз тогда об этом я ей и сказала, что у нее, зато карман, когда она обратила большое внимание на то, как я была одета. Гуляя долго на школьном дворе совершенно другой школы, которая разделяла наши дворы и дома, Даша захотела отправиться в свой любимый двор с любимыми нами качелями, который находился дальше моего дома, и спускаться вниз по улице Сибирской так далеко мне не хотелось. Я уговаривала Дашу остаться гулять на той площадке, а она, пойдя на некоторое время на мои уговоры, потом стала настаивать на своём, и я ей уступила. Мы стали спускаться вниз по маленькой лестнице со школьного двора к домам, только мы спустились, как Даша заметила глубокую квадратную яму с водой из-под канализационного колодца, которая не была не чем огорожена. Я предложила уйти от неё, потому что там была жижа неприятного цвета и запаха. Она нашла огромную ветку от дерева и предложила измерять глубину, мне не понравилась её идея, я ждала, когда она насладиться измерением, и мы уйдём. Но она предложила и мне измерить глубину, я вначале отказывалась, а она всё настаивала, что так здорово, что там очень глубоко, что я могу сама убедиться в этом, что палка не находит там дна, хотя она была больше нашего роста. Меня немного пугала её забава, и что она не чувствовала дна. Она дала мне ветку, я опустила её в разрытую яму, почувствовала, что палка на что-то наткнулась, сказала Даше, что я нащупала дно, я навалилась на эту палку, чтобы доказать ей это, эта палка провалилась на дно, и я вместе с ней туда улетела. К счастью, что я умела плавать, но всплыла не так уж и быстро. Даша протянула мне руку и пыталась помочь вылезти, но мне не на что было опереться, а ей не хватало сил тянуть меня. И только, проходящий мимо мужчина помог мне выбраться. Мы ушли за дом, где никто не ходил, и где были заросли и кусты, чтобы я смогла там укрыться и оправиться. Даша заметила, что я вся измазана, грязная, на моих волосах запутанные черви, от которых по моей коже проходили мурашки, от того, что мне приходилось до них дотрагиваться, чтобы убрать. Эти черви были какие-то неестественные, красные и противные, всё время извивались. Пока я очищала свои волосы от мусора и червей, Даша всё время фукала и квасила лицо, а мне захотелось пойти домой и побыстрее вымыться. Я вся мокрая шла домой, на меня все смотрели. Придя домой, и не заметно от родителей, пробежав в ванную, я залезла и начала мыться, и поняла, что моя рука всё сильнее и сильнее начала болеть. Боль я почувствовала сразу, ещё сказала об этом Даше, мы подумали, что я в воде обо что-то ударилась, потому что вместе со мной всплыли разные доски, коробки, бутылки, чего там только не было. Я не стала рассказывать маме о случившемся, потому что боялась, что она будет меня ругать, что я опять куда-то залезла. Мама часто меня ругала за подобные выходки, я везде лазила, порой там, где можно получить травмы и убиться, да ещё у Даша научилась врать, и мама всегда была против нашей дружбы из-за этого. Она много врала, даже просила это делать меня перед её родителями, чтобы избегать наказаний. Дашу с её младшим братом Данилой часто мама лупила, прям при мне за малейшие провинности и тройки, её даже за четвёрки ругали и не пускали гулять. Она умудрялась обманывать не только родителей, но учителя, чтобы избежать наказания за тройку. Просила у меня ручку-невидимку, выставляла сама себе оценку, потом ждала, когда учительница распишется в дневниках, потом стирала настоящую тройку и ставила обычной ручкой себе четвёрку. Я, конечно, такой ручкой только рисовала, меня не ругали и не наказывали за оценки, да и училась я достаточно хорошо сама по себе. Даша даже натренировала роспись нашей учительницы, и как-то мне этим хвалилась. У неё и вправду здорово получалось, правда я не знаю, использовала она это умение на практике или нет.

Я сказала маме, что у меня сильно болит рука, а заметив мокрую одежду, соврала, что меня старшие мальчики облили водой, и я упала, ведь предполагала, что мама поведёт меня к врачу, раз у меня так сильно болела рука, а сказать всё равно что-то придётся. Мама подумала, что я очень сильно ушибла руку и сама мне её перемотала. Но боль не стихала и не стихала, даже тогда, когда я ей совсем не шевелила. На следующий день, превозмогая боль, пошла в школу, на первом же уроке не выдержала и расплакалась, потому что уже больше не могла терпеть. Учительница отвела меня в медпункт, медсестра посмотрела мою руку, вызвали мою маму, и мы отправились в травмпункт, мне сделали снимок и поставили гипс.

7

Мне сказали держать палец под холодной водой, но боль не отступала. На следующий день ко мне как раз пришла мама, я показала ей палец, который уже немного распух, она поднялась со мной к врачу, показала ей мой палец. Та долго на него смотрела, а потом моя мама потребовала, чтобы меня отвели к хирургу. Когда мама ушла, мне как раз сказали собираться, отвели в раздевалку, открыли замок, я зашла туда, и немного забыв о боли, кинулась к своей одежде и радовалась, что я окажусь на улице, что я смогу немножечко прогуляться, пройтись, подышать свежим воздухом. Поход к хирургу не был для меня удачным, тот сказал, что это ушиб, перебинтовал мне палец и отправил нас с медсестрой обратно в отделение, которое находилось на приличном расстоянии, и меня ещё ждал приятный прогулочный обратный путь. Через день ко мне опять пришла мама, там ей уже никто не позволял ходить ко мне каждый день, поэтому дней приёма я ждала в особенности. Мама приносила мне что-то вкусненькое, я съедала это при ней, потому что передавать что-либо было нельзя, иначе до меня передача просто не доходила.

У меня палец не проходил, сильно распух и посинел с небольшой чернотой, и лечащая врач отправила меня уже вместе с мамой в городской травмпункт при детской травматологической больнице, который находился в районе, в котором я жила, прям рядом с моей школой, недалеко от дома. Я так была этому рада, и благодарила Господа Бога за то, что мне сломали палец, я даже была готова к тому, чтобы вообще остаться без него, лишь бы не возвращаться в психушку… В больнице мне сделали снимок, но перелома не обнаружили, перебинтовали и сказали мазать специальной мазью. Мы вернулись обратно в больницу, но я радовалась, что следующий день был пятницей, и врач сказала, что отпустит меня на выходные домой. Дома я была заболевшая, впрочем, как и в больнице, просто там ни врачи, ни я сама не обращали на это никакого внимания. У меня была температура, уже до ладони почерневшая рука, боль совсем не проходила, я упрашивала маму не везти меня в больницу, что мне очень плохо. Она пообещала не везти меня, но я всё равно каждые десять минут спрашивала её об этом. Настал понедельник, мама одна без меня поехала в больницу, сказать, что я сильно заболела, что у меня почернела вся ладонь, и в больнице находиться я не смогу. Мама вернулась с хорошими новостями, что я не вернусь в больницу, но радости у меня не было никакой уже, я сильно болела, загибалась от болей, почти не ела и не вставала с постели, а ещё всё время боялась. Я не могла отвыкнуть от обстановки, в которой находилась, я всё время осматривала квартиру, как будто смотрю на неё впервые, но забота моих близких помогала, я чувствовала ласку и любовь мамы и бабушки, и мне от этого становилось легче. Палец мой не проходил, а чернота всё распространялась и распространялась, и, сбив мне температуру, через неделю мы отправились в тот же травмпункт, где мне сделали ещё дополнительно два снимка, на которых не было видно никакого перелома. Нам сказали продолжать мазать палец мазью, хотя врач сама была шокирована от моей чёрной руки, ещё удивилась, как я с ней ещё хожу, задав именно такой вопрос. Постепенно отёк помаленьку стал спадать, чернота становилась синей, но боль от этого не стихала. Я уже не помню, сколько времени тогда прошло, когда моему пальцу стало легче, когда ему вернулся прежний цвет. Я оправлялась и лечилась дома, и в назначенные дни приезжала в больницу на осмотр, видимо моя мама всё-таки каким-то чудесным образом смогла договориться с врачами, или им просто уже надоело со мной возиться, вернее, нести ответственность за тяжелое физическое состояние, да и жалоб мама моя написала в департамент немало. Врач всё время с каким-то подозрением задавала мне странные вопросы, я даже не должна была проявлять каких-либо приятных эмоций. По нескольку раз переспрашивала, почему у меня хорошее настроение, почему я улыбаюсь, даже мама моя подключалась к моим объяснениям, чтобы та поняла, что я говорю правду, и что улыбка моя имеет основания. Накануне перед очередным визитом в больницу, мы купили новый телевизор с пультом и видик, а ещё провели кабельное телевидение. До этого у нас стоял старенький «Горизонт» всего с шестью каналами.

Я никогда не пойму, почему пациентам там нельзя радоваться и проявлять каких-либо эмоций и чувств, если слёзы там считались психическим расстройством, это ещё ладно, но чем являлась там улыбка, для меня навсегда останется загадкой. Может она впервые у своих пациентов видела улыбку. Несмотря на всё пережитое, я не потеряла своих качеств, не потеряла искренность, всё равно находила смысл жить и хоть чему-то радоваться, фантазировать и мечтать, потому что во мне жил Бог, который помогал мне и моей семье со всем справляться и не умереть. И сомневаюсь, что она сможет понять и узнать, что может Бог!

Наконец-то я получила заветную справку с выпиской, уже вторую, но на тот раз уже окончательную. Шла весна, в школе закончилась третья четверть, шли каникулы, после которых мне очень сильно хотелось посетить класс.

Тот день для меня был волнительным, я пошла просто так, мама сказала много учебников не брать, да и палец ещё не зажил, чтобы много писать. Я пришла туда с бабушкой, потому что по-прежнему боялась идти той дорогой одна, и вообще боялась остаться одна. Уроки уже шли, я посмотрела расписание нашего класса, как раз была моя не любимая математика, которую вела одна из любимых преподавателей, и я была рада зайти именно в её класс. Я открыла дверь, зашла, ребята увидели меня, очень обрадовались, поприветствовали, поднялась какая-то суета и шум, ведь мы не виделись четыре месяца, я пропустила новогоднюю ёлку, все школьные праздники, я не выставляла оценки за целых две четверти, но за вторую была аттестована, ведь я её почти закончила. Вероника Михайловна сказала, не буду ли я больше болеть, я ответила отрицательным кивком, она сказала мне присаживаться. Я оглянула класс, нашла свободное место на четвёртой парте во втором ряду. Там как раз сидела девочка, с которой я не дружила, но мы часто друг другу просто улыбались, и в тот раз её улыбка была краше всех остальных, и когда я села рядом с ней, она поприветствовала меня ещё раз и улыбнулась. Я поняла, что она была рада, что я села рядом с ней, и мне было тоже очень приятно. Урок закончился быстро, я почти ничего не писала. После него все стали у меня спрашивать, где я так долго лежала, но мы с мамой тогда подготовились, и я говорила, что с давлением в кардиологии. Они спрашивали о давлении, но о нём я знала много, потому что уже приходилось с ним сталкиваться ещё дома до всего случившегося, мне вызывали скорую помощь, и я лечилась у эндокринолога и кардиолога. А ещё у моей мамы тоже было повышенное давление и у нашей соседки, и знаний в этой области у меня было предостаточно, чтобы ответить на любой вопрос, даже взрослого.

Придя домой, я рассказала маме, что мне тяжело было находиться в школе не только физически, но и психологически. Я ещё не оправилась от пережитого, плохо спала ночью, да и днём меня всё пугало. Я всё время спрашивала маму, не отправят ли меня в тюремное отделение. На звуки телефона и дверного звонка я всё время вздрагивала, да и резкий наплыв в школе, расспрашивание одноклассников, гуманитарная нагрузка и моё отставание, мешало посещать мне школьный класс. Да и слышать сразу много речей, общаться, мне было трудно, потому что в больнице мне абсолютно не с кем было поговорить, я проводила время в своих глубоких мыслях, молилась, и иногда вспоминала прошлую жизнь, которую начала забывать. Поэтому мама взяла для меня справку о переводе на домашнее обучение, чтобы я смогла закончить шестой класс.

Из дома я выходила редко, мало чем занималась, учителя приходили ко мне почти каждый день, я с волнением всегда их ждала, выполняла все задания. Мы занимались в комнате, а мама с бабушкой находились в это время на кухне, чтобы нам не мешать и не стеснять. Я хорошо закончила шестой класс, периодически встречалась и общалась с той девочкой из санаторного отделения. Ещё лежав там, мы успели обменяться телефонами, и я ей позвонила первая. Помню, однажды Катю привезли почти ночью в отделение родители, что у неё был какой-то приступ на фоне побочного действия препарата. Ей тогда выкручивало челюсть, она за неё держалась и кричала, дежуривший медбрат оказывал ей помощь, и первую ночь я провела не одна в палате, потом её оставили на неделю с ночёвкой, и мы с ней много общались. И мне не было одной страшно.

Мне больше не с кем было общаться, никто не звонил, как будто в один прекрасный момент все меня забыли, и мне было очень одиноко. Как будто я и в самой действительности умерла, не только душевно, но и физически. Я решила позвонить своей старой лучшей подруге Даше Пугачёвой, с которой давно не общалась из-за предательства. Она мне не звонила, и я не звонила, потому что она меня очень сильно обидела тем оскорблением, которое тогда для меня было самым болезненным, потом я надолго попала в больницу, ни с кем не виделась и не общалась из внешнего мира. Я помнила её телефон наизусть, вообще у меня была очень хорошая память – фотографическая. Трубку взял её папа, я спросила Дашу, она подошла, я заговорила с ней, она удивилась, услышав мой голос, который узнала. Я бы удивилась, если она не узнала мой голос. Я была её рада слышать, но в её голосе не было радости, мы немного пообщались, я просила её позвонить мне, когда она захочет, но проходил день за днём, а она всё не звонила и не звонила, а я находилась на ожидании её звонка. Я её простила за тот поступок, и надеялась возобновить нашу дружбу, ведь все нас называли сёстрами, мы были настолько близки, каждый день проводили вместе, не могли друг без друга. У нас с ней был секретный язык, которым мы общались и секретничали, устраивали салоны, показы мод, наряжались, делали друг другу причёски, маникюр, катались вместе на её велосипеде, у меня своего не было, и любимым занятием на улице была игра в резиночку, скакалку и мяч со считалкой с выполнением разных заданий. Ещё она научила меня кувыркаться на турнике и кататься на велосипеде, а когда зимой на горке я разбила нос и шла кровь фонтаном, меня ещё тогда все ребята окружили, Даша сопереживала мне. Сломанный нос немного повлиял на его форму, а искривлённая перегородка в одной из ноздрей беспокоила дыхание, потому что нос часто закладывало, и без капель я не ложилась спать. Мы строили снежные крепости, играли в снежки, катались на санках-ледянках. Она была для меня самой близкой, как и я для неё, мы с ней никогда не ссорились, а тут она мне почему-то не звонила. Спустя какое-то время, не находя себе места, что Даша не звонит, я позвонила ей сама, трубку взяла она. Я спросила, почему она не звонит, она холодно отошла от ответа, разговор не состоялся, и я поняла, что Даша никогда больше не будет со мной дружить, и от этой мысли мне становилось ещё больнее, ведь моей вины в нашей ссоре не было никакой. Я ей долго не звонила, потому что попала в беду, но она мне ведь сама не звонила. Наверное, в первую очередь, она, таким образом, предала саму себя, потому что понимала, что причинила мне боль, а попросить прощения не позволяла гордость. И, несмотря на это, я на неё не обижалась, простила её, но она сама себя не смогла простить, поэтому нашла выход не общаться со мной вовсе, потому что побоялась бы смотреть мне в глаза.

Я с ней пережила лучшие моменты в жизни, но и плохих было не меньше. Особенно, когда я единственная в нашем классе плакала, когда её в третьем классе сбила машина, потому что перебегала дорогу в неположенном месте. Мы тогда с ней поехали в бассейн, в который она стала ходить вместе со мной. Трамвая долго не было, и я предложила ехать на другом с пересадкой, чтобы не опоздать, ведь я хорошо знала разные пути и дорогу, родители меня многому научили. Я была достаточно самостоятельной, ещё в четыре года одна ходила за хлебом. Когда мы ждали второй трамвай, Даша всё ныла и ныла, что замёрзла, чтобы мы пошли пешком, я долго отказывалась, но вскоре поддалась. Только мы отошли, пришёл трамвай. Дойдя до дороги, у которой не было светофора, а перейти её можно было только вместе с трамваем. Но я была научена и тому, что можно кого-то из взрослых попросить перевести через дорогу, и нисколько не стеснялась этого спрашивать. Я сказала Даше, что будем ждать трамвай, или я сейчас попрошу взрослых перевести нас. Я начала осматриваться, есть ли поблизости взрослые, как, не успев ничего, понять, я увидела, как Даша летит в одну сторону, перекувыркиваясь, её отбрасывает в сторону, валенки с ног слетают, и разлетаются на проезжей части. Мои глаза наполнились страхом и ужасом, выступили слёзы. Я не знала, что делать, немного заметалась, ведь Даша была на другой стороне дороги, неподвижна и я не знала, жива ли она. Через какое-то время к ней подбежали взрослые, подняли и одели ей валенки. Другие подошли ко мне, сказали, что я свидетель, чтобы никуда не уходила. Я сказала, что Даша моя подруга, и мы пошли к ней. Мне было так страшно, а они меня только и расспрашивали об её родителях, их рабочие телефоны и всё такое прочие. Я, даже, от страха не смогла к ней близко подойти, стояла в стороне и смотрела, как взрослые возле неё сидят. Потом приехала скорая, положила её на носилки, в машину и увезла. Я продолжила свой путь, дойдя до бассейна, меня всю трясло, и я не могла плавать, я только чувствовала тряску и дрожь и плакала, рассказав о случившемся тренеру.

Конечно, я натерпелась и допросами со стороны её родителей, учителей, следователя, который приходил к нам домой и брал у меня показания. Ночами я плохо спала, страх был такой силы, что я и в школе не могла нормально заниматься, зная, что случилось с моей лучшей подругой. Я думала, что родители Даши винят меня во всём, ведь я повела нас другой дорогой, я позволила нам уйти с остановки. Но, что я тогда могла поделать, мне самой было всего десять лет, и на твоих глазах сбивает машина твою лучшую подругу, и ты не знаешь, что с ней, не знаешь, чем и как помочь. Даша лечилась долго, перенесла несколько операций, потом дома месяц лежала в гипсе, а потом долго носила специальный корсет. Учительница ходила к ней домой, а мне в школе без неё было очень одиноко.

В начальной школе у меня был ещё один друг Саша, с которым я сидела за одной партой. Я с ним тоже играла, мы больше всего любили кататься на лыжах. Даже, говорили о том, что когда вырастим, станем мужем и женой, но когда мы стали подростками, Саша тоже отвернулся от меня, считая, что в таком возрасте мальчик и девочка общаются только по любви, а раз её у нас с ним не было, то общаться не следует. Мне было больно слышать такое, когда я потеряла лучшую подругу, и понимание одиночества и осознание того, что я осталась совсем одна, давило на меня с такой силой, что не хотелось существовать.

8

На день защиты детей родители подарили мне путёвку в санаторный лагерь «Заповедное», чтобы смогла отдохнуть, ведь я никогда не была в лагере и мечтала там побывать, все из моих друзей, конечно кроме Даши, бывали там и рассказывали в мельчайших подробностях, как в лагерях хорошо, что им нравится. Я была очень рада этой поездке, с радостью собиралась, но сам лагерь радости мне не прибавил, дети меня не возлюбили, что я была полновата, избегали, игнорировали и обзывались. Мне там было одиноко и тоскливо. Моего отсутствия и в тихий час не замечали, один раз только меня потеряли, когда я гуляла не со всеми на площадке, а ушла подальше, побродить между аллеей елей. Я вообще старалась ходить там, где был асфальт, избегая кустарников, чтобы меня не укусил клещ, потому что наших ребят кусали, а потом куда-то в город увозили для исследования, чтобы знать какой именно клещ их укусил.

Однажды я заметила, как один мальчик отрывал бабочкам крылья, которые облепили дерево сирени и наслаждались цветочным нектаром. Я спросила у него, зачем он это делает, а он сказал, что просто так. Я тоже попробовала оторвать одно крылышко, вначале мне стало, немножко жаль бабочку, но, когда я оторвала ей второе крыло, я поняла, что могу ею управлять, и мне это чуть-чуть понравилось, я спросила у мальчика больно ли им, он сказал, что нет, и я оторвала ещё нескольким бабочкам крылья. Потом на какое-то время подумала, что им всё же может быть больно, что они теперь не смогут летать, а только ползать, вспомнила о своей боли, что мной тоже когда-то так управляли, и я была похожа на обескрыленную бабочку, которой хотелось вспорхнуть и улететь. Мне стало их жалко, я заставила мальчика остановиться и больше не отрывать им крылья, что им всё равно больно, я так внушала ему эту мысль о боли, как будто пыталась сказать, что мне тоже было больно и плохо, как им сейчас. Он ушёл, а я осталась и ещё какое-то время смотрела на обескрыленных бабочек. Мне хотелось вернуть им крылья, но от того, что этого не произойдёт, мне становилось грустно, я вспомнила страшное тюремное отделение, мой страх провалил моё сердце глубоко в душу и я ушла подальше от этих бабочек, чтобы побыстрее уйти от боли, которую испытывала, глядя на них.

И боли в сердце никакой,

И ты живёшь сама с собой!

Нет у тебя ни друга,

Нет у тебя любви,

А лишь одна разлука –

Мучительна она,

На свете ты одна,

Но такова судьба.

Смирись ты с ней,

И до последних дней

И каждый день

Живи, как тень!

В лагере ко мне пришли месячные, которые были коричневого цвета, я даже испугалась от этого. Но мама меня подготовила и прокладками я была обеспечена, я больше переживала за их цвет, что он не красный, каким должен был быть, и что я никому об этом не могу сказать, а мамы нет. Потому что я понимала, что такой цвет мог быть из-за избыточного приёма лекарств, и сказать об этом санаторному педиатру я не могла. Потому что мне пришлось бы ей всё рассказать, а я не хотела страшного позора и унижения, ведь я была наслышана, как относятся в мире к людям, которые побывали в психиатрических клиниках, хоть и не по своей воле. Обычно людям, которых держали в заточении, помогают психологи, но как я могла обратиться за помощью к таким специалистам, которые меня сами насильно удерживали там, где не то, что обычный взрослый не может находиться, как в тюремное отделение попал ребёнок, и все спокойно смотрели на это, а может вообще наслаждались!? Да и боялась, что моей правде никто не поверит. Потому что этому не поверила лечащая врач в диспансере, к которой меня прикрепили после больницы. В карте не говорилось, в каких отделениях я была, сколько раз меня из них туда-сюда переводили, и она была поражена, когда я ей сказала об этом, несмотря на то, что мама подтверждала каждое моё слово. Но мама мне рассказывала, что врачи и её хотели положить в больницу, когда она приходила ко мне, по их словам, слишком часто, что другие родители не ходят к своим детям каждый день. Может потому, что их дети небыли в тюремных аварийных отделениях с острыми физическими болями, а в детском у большинства родителей не было и вовсе. К счастью, что это были детские врачи и повлиять на маму они не могли, а то мне и страшно представить, чтобы было со мной, если бы я потеряла самого близкого и дорогого мне человека.

Настал родительский день, ко мне приехала мама, привезла разные вкусности, но я попросилась на выходные поехать домой, она меня забрала, а вернувшись обратно, дети моему приезду не были рады, наоборот всё время ругались со мной и выживали. Я простыла, меня стали лечить, я перестала ходить в столовую и есть. Потом заведующая детским лагерем перевела меня в другой корпус в люкс комнату, где я была одна. Ещё я подружилась там с одной девочкой, которой тоже было там очень одиноко, которая часто плакала и общалась со мной, и приходила ко мне в другой корпус пообщаться. В столовую я не ходила три дня, и этого никто не замечал, единственное чем я питалась, то остатками от маминых гостинцев. Меня вожатые никогда не звали на вечерний огонёк, я не знала с кем мне там можно пообщаться, и всё время сидела в комнате, а гуляла на балконе. Может быть, если я не перенесла нечто страшное, возможно во всём я сама бы проявляла инициативу, но я привыкла к молчанию и одиночеству и не знала, как себя вести, испытывая постоянный страх. Потом я попросила позвонить родителям, потому что хотелось с ними поговорить, я рассказала маме, что я три дня не хожу в столовую, и меня никто туда не зовёт. Она отправила бабушку за мной, чтобы она меня забрала, и мы уехали домой раньше, и я не была огорчена, да к тому же была очень голодна, потому что один из трёх голодающих дней мне было даже нечего пить. Такое полуголодное состояние меня не пугало, ведь за четыре месяца заточения в разных отделениях психиатрической больницы, я привыкла.

В июле мне купили роликовые коньки, и почти всё лето я каталась на них вместе с Катей. Только с ней и общалась, потому что больше не с кем было, все забыли о моём существовании, телефон всегда молчал, никто не звал меня гулять или в гости. Катя была единственной, с кем мне было интересно и хорошо проводить время, тем более часть моей истории о больнице она знала, и я не боялась, что она от меня отвернётся, если узнает. Ещё в моей жизни появилась моя любимая кошечка, которую для меня взяли родители. Она была сиамско-ангорской пароды, назвала я её Лапусей.

В седьмой класс я пошла на линейку, как и полагалось с цветами, я была одна из трёх человек всего класса, кто принёс цветы нашему классному руководителю. Мама проводила меня до школы, сфотографировала и ждала во дворе. Потом начались занятия, и, пробыв на одном из них, я поняла, что мне до сих пор трудно заново осваиваться в классе, я всё время в каких-то мыслях и глубоких переживаниях. У меня всё болело, я сильно уставала. А ещё мне пришлось сесть на последнюю парту, потому что испытывала психологический дискомфорт, когда кто-то позади меня сидел. У меня сразу в голову всплывала картинка, как меня душат, от этого мне трудно было воспринимать слова учителей, сложные темы уроков, и в голове не было никакой полезной и нужной мне информации, а лишь тяжёлые и болезненные воспоминания, которые не давали мне покоя ни днём, ни ночью. Мама взяла справку у врача, чтобы ко мне в классе учителя проявляли индивидуальных подход, но классная руководительница объяснила моей маме, что ей трудно будет это делать, потому что, как она будет это объяснять детям и их родителям, что ко мне так, а к ним по-другому, и эта идея провалилась. Тогда мы с мамой опять разговаривали в кабинете у врача о переводе меня на индивидуальное обучение, которая не собиралась мне давать никаких справок, а предложила перевести в школу № 39 для умственно отсталых детей. Но я ей объясняла, что в школу ходить хочу свою, и буду это делать, но не в класс, что мне в классе очень тяжело, да и писать я стала медленно из-за покалеченного пальца. На нём образовался какой-то маленький бугорок и при сгибании он начинал сильно болеть, а письмо становилось невыносимым, которое ещё нужно было успевать.

Справку мы такую получили, но меня поставили на баланс наблюдения заведующей, потому что врач уже не могла со мной вести разговоры, они далеко расходились с записями в карте. А поскольку та заведующая как раз и была тем самым человеком, который заочно вызвал скорую для меня, ей и отвечать за последствия. Звали её Татьяна Александровна Колосова. Я не была рада встрече и первому знакомству с ней, ведь в больницу попала по её вине, при том, что раньше, чем посетила врача психиатра. Но при этом мы к ней за помощью не обращались, и на приёме ни разу не были, я даже лекарств никаких подобных не принимала. Мне требовалась только работа с психологом по поводу сильного испуга, а закончилось всё тем, что я всю жизнь должна оправляться от последствий, носить не только диагноз и статус психически больного человека, а инвалида. Да, они оформили мне инвалидность с диагнозом F254, и какое будущее меня ждало!?

Тот психолог оказался бывшем массажистом, на психолога он стал переучиваться после того, как у его дочери случилось нервное потрясение, и она тоже лежала в четырнадцатом отделении. С его слов я узнала, что в детском саду, когда всех детей с прогулки заводили в группу, его девочку забыли на улице. Она осталась одна и перепугалась. На деле оказалось, что в детском психиатрическом диспансере его знали не только из-за дочери, но и что он туда пытался устроиться работать психологом, но его не взяли.

Я училась на индивидуальном обучение, сама приходила в школу к учителям, бабушка меня туда провожала, потому что страх мой не стихал, в другую школу переходить я не хотела, да и поблизости хороших школ не было. Признаюсь, честно, я не просто, не могла и не хотела ходить в школу, я не могла ходить по улицам, и вообще находиться в этом городе, любая мелочь, даже номер автобуса, который проходил по городской части, у которого конечная остановка была как раз то страшное место, нагонял на меня ужас. Мне даже не хотелось жить после всего случившегося, не просто жить, я не могла существовать. Это не значит, что я думала о самоубийстве, я не понимала тогда, что это такое и мыслей о суициде не было, мне просто хотелось умереть, я даже спрашивала у мамы, может ли человек от душевной боли умереть, когда боялась, что это может случиться, но родители отвечали, что нет. Я думала, что если умру, то больше не буду чувствовать боль и страх, но переставала думать о другом мире, потому что знала, что моим любимым мамочке и бабуличке, а также кошечке Лапусе без меня будет очень плохо, а я ведь этого совсем не хотела.

После нового года, когда мне было уже четырнадцать лет, на очередном приёме, которые были обязательными, и лучше было их соблюдать, чтобы не нажить во враге ещё и монстра, меня та самая заведующая отправила на очередное плановое лечение в больницу. Для меня это было ещё одним ударом, потому что противоречить ей и отказываться, это всё равно, что самому добровольно лезть в петлю. Тебя всё равно туда отправят и спрашивать не станут, а так как мы не стали противиться, то меня положили в санаторное отделение, где моя мама настояла, чтобы я была там, на дневном стационаре и каждый день ездила домой. А потом я и вовсе смогла самостоятельно договориться с врачом, чтобы приезжать туда просто отмечаться и брать лекарства. Врачи там были уже другие и прошлой истории не знали, они смотрели на моё состояние, которое было нормальным.

Я закончила седьмой класс. Прошёл ещё один год одиночества и боли. Мама пыталась хоть как-то меня занять, я стала снова ходить в бассейн на спортивное подводное плавание, куда мама устроилась работать гардеробщицей, а когда уволилась, то и я бросила плавание. Но этого никто не хотел, даже я сама, а тренер часто встречала меня в городе и упрашивала вернуться, ведь у меня были способности. Мама добилась того, что постепенно убрала мне все лекарства, чтобы не травить мой организм. Ведь у меня на их фоне были сильные воспалительные процессы в организме, моя щитовидная железа была не в лучшем состоянии, я постоянно лежала в первой городской детской больнице в разных отделениях, так же в институте кардиологии. Каждая клетка моего организма очень сильно пострадала, а молоко из моих грудей периодически всё продолжало течь, грудь моя увеличивалась и мешала мне жить. Я не могла купить себе лифчик, потому что подростковый объём грудной клетки не совпадал с размером чашечек, приходилось подстраиваться под грудь, а всё остальное ушивать. Я сидела на гормональных препаратах, гормона, которого не было в моём организме, и таблетка эта мне его заменяла. Упоминание слова «психолог» или «психиатр», или хоть что-то подобное с этим связанное, пусть и сказанное в телевизоре и не имеющее ко мне никакого отношения, у меня вызывало страх и боль. Мне настолько было больно, что от этих слов, я могла расплакаться, и сил сдерживать слёзы не было. Вообще я плакала почти каждый божий день по ночам, чтобы не расстраивать маму и бабушку, но они всё равно слышали мои слёзы, страдали вместе со мной. Мне хотелось потерять память, чтобы страшные воспоминания меня больше не беспокоили.

9

В восьмом классе родители выбели для меня путёвку в санаторий «Космонавт», чтобы я могла отдохнуть, восстановить своё здоровье, хорошо по питаться, развеяться и с кем-то пообщаться. В нем мне не понравилось сразу. Ещё накануне я сказала маме, что не хочу никуда ехать, но она всё ж настояла и мы с бабушкой туда поехали. Я разместилась, проводила бабушку до ворот и стала осваиваться. На следующий день у меня украли часть вещей и разных принадлежностей, а ещё промокали новые туфли, которые мы с мамой купили незадолго до поездки. Я обращалась к вожатым с просьбами о звонке домой, чтобы заменить обувь, да и вещей у меня не было, но мне никто не шёл навстречу. Тогда я решила отправиться в главный корпус к директору и попросить позвонить, мне не дали этого сделать. Возможно, директор понимала, что я буду жаловаться, её даже не взял тот факт, что у меня нет нормальной обуви, а на дворе осень и шли дожди. Проведя ещё пару дней в полной оплошности и полу одиночестве, я не переставала доставать директора о звонке, и однажды встретив её на тропе, ведущей в наш корпус, я снова задала ей вопрос о телефоне, поясняя, что у меня промокает обувь. Она посмотрела на меня, на обувь и сказала, что сама позвонит моим родителям, чтобы они привезли мне другую. Я сказала, что другой у меня нет, нужно покупать новую, а как без примерки, ведь у меня большой, сорок первый размер ноги, и мне без того всегда трудно было подобрать обувь. Она не стала меня слушать, а вместо этого стала рассказывать историю про мальчика, который у них там отдыхал. Что он ходил по улице и снимал с себя штаны, оголяя половые органы, они вызвали ему скорую и его увезли в психушку. Я была в таком ужасе и недоумении, что она мне это рассказывает, как будто она знала, где я была, и для чего она мне это рассказывала, понять не могла. Я ведь ничего себе не оголяла, и вообще я девочка, которая всего лишь просит позвонить домой. Её история сводила меня просто с ума. Я думала, что она мне её рассказывает для того, что тоже собирается меня отправить в психушку. Меня постигла паника. Я немного помоталась по лагерю, и приняла решение бежать из него, сбежать раньше, чем приедет машина и увезёт меня в тюрьму!

Мне нужно было только обойти охранный пост, а там проще, ведь, я как, чувствуя, упросила бабушку оставить мне деньги, которые, она считала, что там мне не понадобятся, магазинов там не было. Я подошла поближе к охранному посту, огляделась, незаметно прошмыгнула к калитке и ринулась прочь. Я бежала с такой скоростью, как будто за мной гналась машина, которая собиралась схватить и снова отправить в заточение. Моросил дождь, путь был не близким, мне пришлось бежать в гору целых сорок минут не останавливаясь. Страх был такой силы, что я не думала не о дыхании, не о боли, не о дожде. Я притормаживала, переводя бег на быстрый шаг только для того, чтобы сделать несколько глубоких вздохов, и продолжала бежать и бежать, периодически оглядываясь, не едет ли за мной машина. Я прибежала на автобусную остановку, куда шёл один единственный автобус в город, мне оставалось дождаться его. В городе они не смогут меня найти. Там я сделаю пересадку и вернусь домой, думала я. Автобус ждала с особым нервным напряжением. Я думала, что они приедут за мной раньше автобуса, и я не успею убежать. Меня всю внутри трясло, я только смотрела то в сторону трассы, откуда должен был прийти автобус, то в сторону дороги, откуда я бежала, и молилась, и молилась, чтобы он скорее пришёл.

Автобус пришёл, и я немного расслабилась, но переживала, что они могут ехать следом за этим автобусом. В тюрьме мне рассказывали, как многие сбегали, как их ловили, и что потом было. Что машина за беглецом выезжала сразу, и, несмотря на то, что многие водители автобусов помогали таким беглецам, закрывали резко двери и трогались, их всё равно вылавливали, они не успевали добежать до дома, хотя были полураздетыми и зимой. Одежды верхней не было ни у кого, а гулять некоторым разрешали в каких-то шинелях, которые видели Ивана Грозного. Затем их жестоко хватали, привозили, привязывали и чем-то страшным обкалывали, и так они могли пролежать неделю, потом их садили на сильные препараты, от которых они делались растениями. Мне и рассказывать этого не нужно было, я всё видела сама. Меня научили и тому, что к привязанным подходить нельзя, а то и тебя привяжут. Я придерживалась строгих тюремных правил, живя в тринадцать лет с убийцами и прочими уголовниками в аварийном старом помещении, которое с настоящей тюрьмой сравнивать было нельзя. Все знали, что в тюрьме лучше! И если бы мне задали вопрос, где бы я провела время: один день в тюремной психушке или один месяц в обычной тюрьме, не трудно догадаться, что я выбрала. Я бы выбрала свободу, потому что никакого преступления не совершала, а тем более не считала себя с ума сошедшей. Меня даже постигали мысли о том, что я была готова к тому, чтобы мне отрубили ногу, лишь бы больше никогда не оказаться в том месте.

Я прибежала домой, мама с бабушкой меня уже ждали и были осведомлены телефонным звонком директором, что я убежала. Мама стала расспрашивать, что случилось. Я ей рассказала всё как есть. Мы с ней сходили, сдали промокающую обувь, купили новую. Директор лагеря оформила бесплатную путёвку моей бабушке, лишь бы я вернулась и отдыхала вместе с ней в персональной комнате лично для нас двоих в хорошем корпусе, где не было детдомовских детей, которые всё воровали.

Там я познакомилась с одной пожилой парой и девочкой Машей из томской области, которая на отдых приехала вместе с папой, хорошо проводила с ними время. С бабушкой мы ходили в лес, собирали кедровые шишки, но вскоре мне всё наскучило без телевизора, который стал частью моей жизни, и я попросила бабушку вернуться домой.

10

Вернувшись, домой из санатория, мы узнали, что сестре-двойняшке моей бабушки поставили страшный диагноз – рак лёгких последней стадии. Я стала за ней ухаживать, живя у неё. Мама и бабушка физически делать этого не могли, поэтому многие обязанности ложились на мои плечи. Бабушка Рая не была крещённой, поэтому первым делом я поехала к иеромонаху Амвросию Богородице Алексеевского монастыря, чтобы он её покрестил. Он был моим духовным отцом, и когда я попала в тюремное отделение, он помогал маме хлопотать за меня через своих знакомых в психиатрической клинике, защищающие права человека. Только благодаря этому меня перевели в подростковое отделение.

Бабушка Рая детей своих не имела. Она всё время меня спрашивала про школу, почему я не иду, но мне нечего было ей ответить, говорила, что забочусь о ней. Ведь об этой страшной тайне никто не знал, кроме моей семьи.

Квартира досталась её племяннику, сыну брата-баптиста. Они тайно ото всех пришли с нотариусом и всё сделали, но умирала она на руках у моей бабушки. Последние минуты жизни она провела с ней. С родственниками у нас всегда были натянутые отношения, они не любили нашу семью из-за разделения веры. Нас объединяла только бабушка Рая, все родственники собирались на её дне рождении, несмотря на то, что он был в один день с моей бабушкой, а когда она умерла, связь совсем оборвалась. От бабушки Раи у меня осталась особенность носить часы на правой руке циферблатом на внутренней части руки, как носила она для удобства, а так же советская вафельница и лото, которые она дала нам ещё при жизни.

Проведя ещё год в полном одиночестве, погружённой в свой собственный мир. В выпускном классе я решила посещать хоть какие-то кружки, и мама настаивала на этом. Я вспомнила старый «Хобби центр», где занималась хореографией и другими кружками, вернулась туда, записавшись на рисование и в театр-студию. С рисования преподавательница меня в унижениях выгнала, причём она устраивала эти унижения публично, дети к ней присоединялись, мне было очень больно, она не могла простить мне, что я когда-то бассейн заменила её кружком, хотя мои родители делали предпочтение на пользе для здоровья. Мне настолько было больно, что, когда шла домой, я падала в сугроб и плакала, не хотела возвращаться домой со слезами, чтобы мама их видела и переживала. Я рассуждала, что впервые, за такой длительный период куда-то захотела выйти, чем-то заняться и отвлечься, а получила ещё один болезненный удар. В театр-студии мне нравилось, я даже получила роль мамы лисы в спектакле про Туту Ларсен, там теперь работала та самая учительница танцев, которая в семь лет обвинила меня в краже. Татьяна Сергеевна занималась постановкой танцев для спектаклей.

После нового года я вернулась в класс, занятия меня оживили, учителя уже сами не были этому рады, потому что имели с меня приличный калым за счёт государства, которое оплачивало домашнее обучение по медицинским показаниям. Но я их успокаивала, что буду продолжать заниматься индивидуально, просто сама приходить в школу, и некоторые уроки посещать с классом просто так для себя дополнительно. И в связи с большим количеством времени, театр-студию я посещала два раза в день три раза в неделю. Я приходила в утреннюю смену, когда дети учились в школе во вторую, и во вторую, когда учились в первую, а между этим я приходила в школу на занятия. Мне нравилось это, ещё я стала посещать кружок вышивания, в который ходила в начальной школе. Меня нисколько не смущало, что я хожу в группу с детьми не по возрасту, я была у них авторитетом, много помогала, так же стала другом и хорошим помощником всех преподавателей, которые там работали. Я стала там как вожатая для других детей, помогала ставить спектакли, делать для них костюмы, многое оформляла, даже проводила мини-занятия. Мне нравилось заниматься с детьми, к тому же я много чего умела. У нас был огород, и к труду я была приучена, потому что у бабушки была одна рука, много ей помогала, я даже любила это делать, а ещё этим заполняла пустоту в своей душе, наполняя жизнь радостью. Ещё я пришла в литературную студию к тому самому писателю, который подарил мне радость в жизни. Борис Николаевич меня называл неординарной и мне это нравилось. Я уже не была такой одинокой и замкнутой. Нет, я не открывала никому свою душу, просто умела слушать и помогать людям, хотела быть полезной, хотела жить, хотела, чтобы меня любили и уважали, чтобы моё присутствие на земле было заметным, а не похороненным среди боли и страха.

На выпускной, как и в начальной школе, я не пошла, потому что не хотела, так и сказала одной из родительниц, которая звонила и приглашала меня, что мой класс за весь период ни разу не вспомнил про меня, я не с кем там не общаюсь и идти не хочу!

11

Под окнами нашей квартиры росла ранетка. На карниз к нам часто прилетали голуби, синицы и воробьи, которых мы подкармливали, птицы были почти ручными. Я особенно любила позднюю весну, когда всё цвело и вокруг становилось красивым. Вообще моим любимым временем года была зима, лето я не любила, потому что в Сибири оно почти всегда было холодным, а у меня ещё и одиноким. Единственным окном и связью с внешним миром был телевизор, но и летом все передачи, фильмы уходили в отпуск, и смотреть было нечего. Телевизионщики гоняли целый день один повтор старых программ, которые я помнила наизусть. Поздняя весна как раз заканчивалась школой и начиналась моим более глубоким одиночеством, поэтому природа за окном нашей квартиры для меня была единственной радостью. По утрам я слушала пение птиц, днём любовалась цветущей ранеткой, росла свежая трава, а вместе с ней и одуванчики, которых было полным-полно под нашими окнами.

В начальной школе до дома я ходила вдоль «Китайской стены», и чтобы оставшийся путь не нести тяжёлый рюкзак с учебниками и школьными принадлежностями подавала его своим родителям в окно, а потом начиналось самое интересное: я собирала цветущие майские одуванчики, плела венок или просто несла их маме.

Мужчин в моём обозрение не было вообще, единственным, на кого я любила смотреть по телевизору, потому что у него были добрые глаза, красивая причёска и костюм, это был ведущий популярной программы на Первом канале. Её стали показывать, когда мне было ещё десять лет. И поскольку своего отца я никогда не видела, дядей и дедушек не имела, то этот ведущий стал идеальным мужчиной, чьи слова я слушала и воспринимала. На передаче обсуждали разные темы, касающиеся нашего общества. Так же я любила смотреть видиокассеты с разными фильмами и мультиками, иногда я смотрела фильмы, основанные на произведениях школьной программы, чтобы потом написать сочинение. Видеокассет у меня было много, хотя к тому времени, когда мы смогли позволить купить себе такую современную импортную технику, взамен видикам пришли DVD-проигрыватели с дисками, но кассеты в нашем маленьком провинциальном городке существовали и продавались вовсю. Они постепенно уходили с рынка, стоимость их была небольшой, поэтому я с наслаждением могла покупать себе разные кассеты. Такие покупки я совершала раз в месяц, когда получала пенсию по инвалидности, и мы ходили на рынок всё закупать. Этот день в моей жизни был праздником, потому что мы покупали не только нужные крупы и разное, что нам требовалось в течение месяца, но ещё и вкусненькое: сыр, сливочное масло, йогурт.

Жизнь моя в квартире не менялась, она менялась за моим окном. Однажды летом у нас был сильный ураган, который валил всё вокруг, упал даже балкон со второго этажа, который находился над нами, вместе с ним и ранетка, которая каждую весну цвела и радовала мои глаза. Но это не было для нас большой трагедией, потому что это растение летом очень сильно загораживало солнечный свет, который из-за дерева не попадал к нам в комнату, хотя окна выходили на южную солнечную сторону, и упавшее дерево открыло новый, совершенно другой вид. Он радовал нашу семью, ведь в комнате стало светлее. За оставшимся стволом ранетки, на котором стали расти новые ветки, стала ухаживать моя бабушка. Она каждый год подстригала их, чтобы дерево росло не вверх, а в стороны, было пушистым. Одуванчики, которые я когда-то собирала, а потом и любовалась ими, стали скашивать газонокосилкой управляющей компанией, которая обслуживала наш дом по благоустройству. Они, таким образом, создавали красивый газон, когда срезали всю траву вместе с цветами. Этим результатом были довольны только они. Ведь высокая трава ещё скрывала мусор и бычки от сигарет, которые сбрасывали с верхних этажей жители нашего дома, а скошенная трава обнажала землю. Ещё под нашими окнами стояли железные гаражи, вид был не особо презентабельный, приходилось нюхать весь газ и бензин, который пускали эти машины, если какой-нибудь водитель часами возился в своём гараже, то он обязательно врубал противную музыку на всю катушку. Постепенно интерес к внешнему миру за окном у меня потерялся, и единственным окном для меня стал телевизор, который я смотрела целыми днями, и все летние повторы и всё, всё, всё! Но больше всего я любила смотреть передачу, где образ единственного мужчины в виде ведущего стал для меня, как вместо отца! Я смотрела на то, как он одевается, и имела представление, как выглядит мужская одежда, вообще внимала всё, что он делал и говорил на своей программе. Мама говорила, что я даже мимику порой делаю, как этот ведущий. А мы с бабушкой любили комментировать эту программу и самого ведущего. Мы смотрели шоу за ужином, и я часто представляла, что Андрей Малахов ест сейчас на ужин, а потом вспоминала разницу с Москвой в четыре часа и понимала, что до ужина ему далеко, тогда включалось моё воображение о том, чем он мог заниматься в пятнадцать часов. В общем, моя жизнь бурлила и кипела только в рамках телевизионной программы, телевизора, телевизора и ещё раз телевизора. Компьютера, а тем более интернета я не имела, зато потом мы купили мне DVD-проигрыватель, потому что видеокассеты вышли из обихода, а каждый день смотреть одно и то же надоедало, тем более интересные новые фильмы по телевизору не показывали, а мне хотелось и музыку послушать и что-то новенькое посмотреть. Видик из моей жизни не ушёл, он продолжал играть свою роль, и даже очень большую, он записывал всё, что я не могла посмотреть или если что-то шло параллельно, или что-то очень интересное, что я обязательно захочу пересмотреть. Я записывала разные передачи, концерты, фильмы, а потом пересматривала их снова и снова, когда по телевизору нечего было смотреть.

Да, телевизор я смотрела очень много, это была моя основная деятельность! А чем ещё заниматься дома, если в школу я почти не ходила! Я могла сказать, что телевизор смотрела двадцать четыре часа в сутки, по сути это почти правда, потому что не смотрела я его только тогда, когда спала. Мои сверстники ходили на кружки, в гости, гулять, пообщаться и поболтать по телефону могли, сходить в кино, театр, а я всё сидела дома и всё смотрела и смотрела телевизор. Телевизор заменил мне всех: друзей, общение, школу, учителей, образование, он даже стал частью моей семьи, если учесть, что одного из ведущих я воспринимала своим телевизорным папой.

Какая жизнь за моим окном, могла себе только представить. Нет, иногда я всё же выходила на улицу до магазина или аптеки, и однажды встретила свою старую знакомую, когда мы ещё в детстве вместе занимались в одном кружке. Каком именно я точно не помнила, и когда её встретила она узнала меня первой, а я пока с ней общалась, всё пыталась вспомнить, где именно мы с ней познакомились. Она шла со школы и несла первый весенний тюльпан. Кругом снег и холодно, грязно сыро, серо, а у неё в руках мой любимый живой цветок, такой яркий и нежный. Она стала рассказывать, что в её классе мальчики так поздравили девочек с восьмым марта. Она стала спрашивать, что нам подарили в классе мальчики, но я не знала, что ей ответить, ведь про меня в этот праздничный день мой класс не вспомнил, и что подарили девочкам, я не знала. От этой мысли в глубине меня тонула боль, и чтобы скрасить её, я стала придумывать свой ответ, чтобы ответить знакомой. Придумать мне было сложно, ведь я так давно не была в школе, и что вообще принято дарить в подростковом возрасте по праздникам, не имела представления. Я пыталась вспомнить, что дарили мне в последний раз, но это был всего лишь пятый класс и подарок был детским. Я промямлила, что тоже, она переспросила, что тоже цветы, тоже тюльпаны, какие тюльпаны!? У меня связки упали на дно души, потому что я даже не знала, что тюльпаны могут быть разными, их стоимость и предположить не могла, что можно дарить девочкам-подросткам тюльпаны, да ещё и разные. Я просто ответила ей, что, да и больше ничего не говорила, она с улыбкой на лице порадовалась за меня и в приподнятом настроении отправилась дальше, а я с болью и глубокими мыслями, что про меня никто не вспомнил, отправилась в аптеку, куда собственно и шла.

Всё своё время совместно с просмотром телевизора, я мечтала, представляла, как я что-то делаю, куда-то хожу, гуляю, выступаю на сцене, но больше всего на свете я мечтала о чувствах другого человека ко мне, неважно кого, главное, чтобы меня любили, хотели обнять приласкать и защитить. Конечно, меня любили мои мама и бабушка, и даже очень сильно любили, но мне очень сильно хотелось иметь в своём окружении здорового сильного человека, который любил бы меня и был опорой и защитой, с которым приятно было бы проводить время, и такой человек в моей жизни был, правда, по телевизору, это тот самый ведущий телевизионной программы, который забил мне голову, поселился в моём сознании, и жил там вместе с моими фантазиями и сказками, которые я сочиняла. Когда я смотрела его передачу, часто фантазировала себе, что происходит телепортация, и он оказывается у меня дома и скрашивает моё одиночество.

От группы инвалидности мы отказываться не собирались, воспринимали её моральным ущербом, да и жить нам в то время, кроме моей и бабушкиной пенсии больше было не на что. Бабушка подрабатывала техничкой в общежитии, в котором жила, пока не получила квартиру в «Китайской стене», когда моей маме было одиннадцать лет. Из-за одной руки её больше никуда не брали.

Мама тоже была не здорова, ещё в шесть лет её в больнице отравили ядом, когда травили описторхов5. С каждым годом она становилась всё не́мощнее и не́мощнее, работать не могла, а группу инвалидности, по которой она могла бы получать пенсию, не давали. Очень много денег уходило ей на лекарства. Нищета пришла в наш дом до такой степени, что у нас с мамой была всего одна пара зимних сапог на двоих. К счастью, что у нас был один сорок первый размер ноги, и зимой в поликлинику мы с ней ходили по очереди, к счастью, что я училась на дому. Я научилась делать маме уколы, чтобы она лишний раз не ездила в поликлинику, да и болела периодами парой настолько сильно, что даже не могла до неё дойти. Я была единственная, кто мог оказывать хоть какую-то помощь инвалидам в семье, хотя и сама была полуживая.

Моя жизнь отличалась от сверстников. Я не ходила по дискотекам, театрам. У меня не было праздников, подарков, улыбок и радости. У меня был разрушен весь организм. Палец всё болел, месячные приходили раз в полгода, грудь росла, текло молоко, не росли волосы под мышками, я поправлялась и стеснялась выходить на улицу. Я общалась только с бабушками соседками. Слушала разные тяжёлые военный истории, как погибали их дети, как они их пережили. Рассказывали много всего. У меня была совсем другая жизнь. Я не знала, какая жизнь могла бы быть у меня, если ничего этого не случилось, но её себе никогда не представляла, я научилась жить той жизнью, которая у меня была, хотя её не любила. Я часто думала и представляла себе, что сейчас позвонят в дверь, я её открою, а там стоит человек, который сделает меня радостной и счастливой, поднимет мне настроение, доставит радость, но этого не происходило. Часто в образе этого человека я представляла того самого ведущего из передачи на Первом канале, которую смотрела ежедневно вместе с родителями. А иногда представляла себя героиней этого шоу, в качестве единственного в мире ребёнка, которому пришлось побывать в местах заключения…

Иногда я думала о том, чтобы быть похожей на Мать Терезу, хотела помогать людям, которым тоже плохо, как и мне, ведь ко мне никто не приходил, а я бы помогала и приходила. И делала таких людей счастливыми, раз никто меня не мог такой сделать. Я мечтала о том, чтобы создать свой центр помощи бедным, больным и пострадавшим взрослым, ведь для детей уже существовали разные благотворительные центры, а для взрослых нет, и поскольку взрослой я стала в тринадцать лет, не было никого, кто бы мне мог помочь. Может, если бы я была ребёнком, мне кто-нибудь бы и помог, но я была взрослой, вернее резко стала такой, причём не по своей воле. Я жила со взрослыми, говорила о взрослой жизни, жила ей, чувствовала и испытывала её. Я стала очень сильно любить детей, потому что тоже хотела быть ребёнком, но не могла. Что такое игры, подростковые шалости и прочее, я никогда не знала, но и люди, сверстники и даже, те, кто пережил войну, никогда не смогут узнать и почувствовать, что пришлось пережить мне маленькой беззащитной девочке. И среди такого многомиллионного мира не нашлось никого, кто бы пришёл ко мне, улыбнулся и обнял, протянул руку помощи и поддержки.

12

Так год за годом и шла моя жизнь. В десятом классе мы с мамой решили ехать в Москву за медицинской помощью, поскольку в Томске ей никто помочь не мог. Отправились в столицу нашей страны, когда на деревьях набухали почки, росла свежая весенняя трава, правда только в столице, в это же время в Сибири ещё лежал снег. Было так тепло и сказочно, особенно для меня, человека, который не видел ничего дальше окна своей квартиры, а внешний мир только на экране.

О Москве я знала достаточно, о ней мне рассказывала мама, когда в юности приезжала в санаторий на лечение, а потом и вовсе осталась работать по лимиту. Познакомилась с моим отцом Владимиром, работающим в милиции, который собирался жениться на маме, но, когда началась перестройка, передумал. Мама бросила его и уехала. У них был общий друг Валера. Он тоже работал в милиции вместе с моим отцом, охранял Большой каменный мост. Из-за перестройки ему негде было жить, поэтому после отъезда мамы стал жить с Володей, благодаря чему смог получить в Москве квартиру. Ключи от неё он получил в тот же день, который я родилась, когда я достигла возраста получения паспорта.

Спустя семнадцать лет мама с Валерой встретились. Переступив порог его квартиры, в которой была такая же планировка, что и у нас, пришла в ужас. Комната вся была завалена газетами, стоял один диван и два кресла, купленные специально к нашему приезду, к которым из-за газет трудно было подобраться. Кухня была вся завалена мусором, стоял один стол и стулья. На полу лежала земля, в несколько слоёв втоптанная в линолеум. Свет на кухне был протянут через удлинитель, в который были впихнуты провода, торчавшие из потолка, больше света в квартире нигде не было, как и нормальных человеческих условий для проживания. Мама не могла понять как человек с хорошей работой и статусом в обществе, докатился до такой жизни, был сильно худой и посидевший. Она предложила прибраться и заставила меня мыть полы, три дня подряд я его драила от въевшейся грязи, шесть часов отмывала плиту, чтобы мы могли, готовить на ней есть. Потом мы стали избавляться от хлама, который был повсюду. Валера этого делать не разрешал, кричал на нас и матерился, а я думала, что из одного дурдома попала в другой. Валера нигде не работал, поэтому мне пришлось устроиться на работу, чтобы содержать нас всех.

Я устроилась контролёром билетов в торгово-развлекательный центр «Фестиваль», который находился на другом конце Москвы. Работала сутками, и в один прекрасный день ко мне стал приставать охранник, затащил меня в зал, хотел, чтобы я с ним переспала. Но я его отталкивала и говорила, что несовершеннолетняя, и что посажу его. Что такое тюрьма, я хорошо знала. Я уже знала, как выживать в самых кошмарных условиях и что при этом делать. Но его не брали мои слова, пока я не стала бросать на него свой взгляд, что не шучу, и что, в самом деле, его посажу. Он пытался объяснить, что мы с ним сделаем это обоюдно, но, я не давала слабинки, хоть он и прижал меня. Тогда я ему пыталась объяснить, что в торговом центре стоят камеры, и я пожалуюсь, только тогда он от меня отстал. После этого я написала заявление об увольнении, но не хотела отрабатывать две недели. Устроила театральную слёзную сцену, что якобы у меня тётя присмерти и мне срочно нужно ехать домой. Я так играла свою роль, что ни у кого не возникло никаких сомнений по этому поводу. Плакать я могла, когда угодно и сколько угодно из-за того, что и без того плакала каждый божий день, и вызвать у себя слёзы тяжёлыми воспоминаниями мне не было трудно. Я получила расчёт. На заработанные деньги впервые в жизни купила себе сотовый телефон и цифровой фотоаппарат, чтобы сделать хоть какие-то фотографии в Москве, ведь за то, время пока я в ней жила, так и не смогла нигде побывать. Я только разгребала Валерину квартиру от мусора и работала. Потом уехала обратно домой заканчивать одиннадцатый класс, а мама осталась в Москве. Конечно, мне хотелось остаться с ней.

В начале учебного года, спустя пять лет, мне наконец-то сделали операцию на пальце, который сломали в психушке. Я оказалась права, он действительно был сломан, что выяснилось на обследовании. На суставе отломился кусочек, выросла киста, которая не позволяла пальцу сгибаться. Боли мне убрали, но деформация осталась. Меня немного успокаивало то, что это не четвёртый палец, а то обручальное кольцо я никогда бы не смогла надеть.

День совершеннолетия я как обычно встречала дома, правда без мамы, она даже поздравить меня не смогла, потому что не имела телефона, а открытки со стихами, которые она сочинила для меня впервые так и не дошли. По телевизору смотреть было нечего, в тот день хоронили Патриарха Алексия II, и я в прямом эфире смотрела похоронную службу, хотя ждала своё любимое шоу. Зато перед новым годом приехала к маме, и мы ещё раз отмечали моё восемнадцатилетие. Валера тогда налил мне чуть-чуть шампанского, потому что официально стала взрослой, но оно мне не понравилось.

В одиннадцатом классе выпускного у меня тоже не было, я просто забрала аттестат и уехала в Москву. Мама подарила мне велосипед, о котором я всю жизнь мечтала.

Поступить учиться у меня не получилось, потому что Валера нас выгнал из дому за то, что я не там помыла руки. Он был со странностями, не имел семьи и детей, нигде не работал, жил на мою и бабушкину пенсию, мы с мамой называли его пришибленным и шизофреником из-за своей причудливости и собирания мусора. Спал он на полу, потому что мебель в квартире поставить было негде. Столешницей служила старая доска, которую мы с мамой откапали среди хлама. С одной стороны, она опиралась об раковину, с другой на плиту. Он постоянно делал нам мозги, мне не нравилось жить у него.

Нам с мамой пришлось идти на вокзал, там же ночевали с вещами и велосипедом, денег на дорогу не было, всё случилось неожиданно и внезапно. Пришлось просить бабушку, чтобы она заняла у знакомых деньги и выслала нам на билеты, ведь до пенсии оставалось полмесяца.


13

Вернувшись в конце лета, домой, я не успела никуда поступить, и случайно увидев объявление бегущей строки по телевизору, поступила в первое попавшееся училище, на оператора связи. Туда пошла, чтобы не сидеть дома, уж больно устала от замкнутого пространства и одиночества. А ещё учёба была прямым доказательством, что диагноз, который поставили мне проклятые врачи, не имел ко мне никакого отношения. Разумеется, мне приходилось скрывать абсолютно всё, что хорошо учусь в школе, занимаюсь кружками, веду активный образ жизни на столько, что умудрилась получить именную стипендию мера в номинации культура и искусство, меня несколько раз снимало телевидение, я печаталась, выступала на разных площадках. Всё это было в моей жизни благодаря Борису Николаевичу. И меня радовала такая жизнь без больницы и врачей психиатров, от которых я так устала. Знали бы, что я ещё работала в Москве. Они создавали не одну комиссию, чтобы силой заставить меня лечь в больницу, но я не поддавалась не под каким предлогом, потому что вышел закон, который уже защищал мои права, и в больницу могли положить только по желанию или заявлению от родственников. Ходила к ним только за деньгами, и то, потому что финансово зависла, потому что маме пенсию не давали. Я же не могла бросить школу и пойти работать? Кто бы меня взял? А так пенсия и разные льготы к ней нас немного спасали.

Но поскольку я была уже совершеннолетней, меня автоматически перевели во взрослый диспансер, который не собиралась посещать, но приближался день комиссии, и показать свою физиономию, мне всё равно пришлось.

Это была совсем другая больница, участковый врач ко мне не цеплялась по поводу того, что я давно не принимаю никаких лекарств. Мне вообще казалось, что она не видит во мне больную. Конечно, комиссия прицепилась ко мне, что я ничего не пью, не лежу в больнице и всё такое прочие, но я гнала под дурочку, и у меня всё получилось. За всё время я изучила диагноз, который носила и на освидетельствовании старалась ему соответствовать, потом выходила из кабинета и на год их забывала. Деньги были у меня в кармане. Я считала, что их получаю заслуженно, что разве зря числюсь психически больным человеком!?

Боясь, что на следующий год мне не станут продлять пенсию, и нам не на что будет жить, ведь всё зависело от того, как скоро её получит мама, мне пришлось согласиться на их мягкое условие дневной стационар при поликлинике. Эта не была больница, лекарства там только выдавали, пили их дома, поэтому меня не беспокоило то, что кто-то будет лезть ко мне в рот и проверять, я спокойно могла продолжать играть неплохую роль душевнобольной. Ещё я туда ходила на массаж, и ничего не теряла, мне нужно было только подняться, взять лекарства и уехать домой.

От такого судьбоносного диагноза мне хотелось избавиться, и когда вышла передача «Детектор лжи», которую вёл всё тот же самый ведущий на Первом канале, я представляла, как сижу в кресле и отвечаю на вопросы, а полиграф отвечает: «Это правда!». Я выигрываю миллион, подаю в суд и начинаю новую нормальную человеческую независимую жизнь без страха, что, кто-то в городе узнает, и будет тыкать в меня пальцем.

Когда я туда впервые поднялась и зашла в кабинет к врачу, увидела знакомое лицо, женщина тоже меня узнала. Когда я была в тюремном отделении, она там работала психиатром, а поскольку я там была единственным ребёнком, не запомнить меня просто было невозможным. Екатерина Владимировна теперь работала при диспансере и при беседе со мной на её глазах стали наворачиваться слёзы, она не понаслышке знала, как мне тогда было тяжело и плохо, ведь всё видела своими собственными глазами. Я понимала, что она сочувствовала мне, и от этой мысли становилось легче. В этом мире почти никто не знал, где мне пришлось побывать, а тут появился человек, которому ничего не нужно объяснять, достаточно было посмотреть друг на друга.

Приходя туда, я познакомилась с двумя девушками, которые там работали, социальным работником Юлей и культорганизатором Катей. Мы разобщались, они удивились, что я числюсь при их больнице, постепенно втянули в свой круг общения. К тому времени я бросила дурацкое училище, в котором не нравилось, там абсолютно все, кроме меня курили, вели беспорядочный образ жизни, и мне совершенно не хотелось, находится в таком обществе. Единственное, что мне там нравилось, это учить французский язык.

Мама уехала обратно в Москву. Валера звонил и просил прощение, просил, чтобы мама вернулась, ведь она нуждалась в лечении. Она звала меня с собой, но я не захотела ехать в срачную квартиру, поэтомуосталась дома с бабушкой, сказав маме, что если что ближе к лету приеду, если он даст возможность мне поступить учиться, если нет, то я буду поступать в Томске.

Я помогала устраивать им концерты, в работе с пациентами, мы вместе пили чай, обедали, я приносила домашние пироги, угощала всех, Екатерина Владимировна часто присоединялась к нам. Меня это немного смущало, ведь я была её пациенткой и к неформальному общению не была готова, но со временем привыкла. Она включалась в наши разговоры, рассказывала о себе и семье, наши беседы напоминали девичьи посиделки.

Однажды, когда я вышла из туалета и обтряхивала руки от воды, из-за угла внезапно вышла Екатерина Владимировна, брызги попали на неё. Она резко размахнулась и со всей силы долбанула меня по плечу и ушла. Удар был болезненный. Я ничего не поняла, сильно обиделась, и чтобы проучить обидчицу, в лифте подъезда, где она жила маркером написала: «Соболевская6 драчунья».

На следующий день мне звонила заведующая стационара и вызвала к себе, поговорила со мной, спросила, что случилось. Я ей всё рассказала. Потом в коридоре столкнулась с обезумевшей бешенной лечащей, которая орала на меня, говорила, чтобы я сдохла и сгнила в психушке.

Мне так больно было всё слышать от неё. Она говорила самые болезненные вещи и желала их мне, потому что знала, как сделать ещё больнее. Мне так хотелось ей дать за это по морде.

Я ушла заплаканная к Кате, та меня успокоила. Потом она получила звонок от Юли, что меня разыскивают по всему диспансеру. Мы решили, что мне нужно бежать, Катя пыталась мне в этом помочь, но когда мы вышли и собрались идти через задний ход, меня в коридоре уже встретила охрана, скрутила и повела. Я сказала, что буду идти сама. Почему, ну почему у них такая манера всех всегда хватать и скрючивать. Я же девушка, да и куда в холод без верхней одежды денусь!?

В гардеробе уже были предупреждены не выдавать мне одежду, но они всё равно прибегли к жестоким мерам. Та врач смотрела на меня как я плачу, и говорю ей, что у меня дома осталась бабушка с одной рукой. Она прекрасно это знала и без дополнительного напоминания, я говорила ей об этом, что мама в Москве, и что она там не развлекается, а лечиться, знала наше бедственное положение.

Она смотрела на меня холодным взглядом с ухмылкой, глаза блестели от чувства мести.

Я оделась, мы обнялись с Катей, меня запихнули в машину и увезли. В скорой я плакала и спрашивала врачей, почему они это делают, а они сказали, что не знают, что у нас там стряслось, их вызвали и всё.

14

Я была уверена, что меня привезут в приёмное отделение и отпустят, потому что знала о новом законе. Я решила, что таким образом Екатерина Владимировна меня просто хочет попугать и на этом всё закончится.

В отделении никого не брал тот факт, что я без документов, что я не давала никакого согласия, но меня всё равно поместили в тюремное отделение, забрав все вещи. У меня был браслет с изображениями Святых, и я очень боялась, что за это поплачусь, вспоминая прошлый опыт, его у меня отняли тоже, но крестик я скрыла, не стала отдавать. У меня была водолазка с глухим воротником, во всей той суете могла его удержать при себе. Перед этим я успела воспользоваться телефоном, упросила тётку, которая досматривала и забирала вещи, чтобы предупредить бабушку. Мой голос был твёрд и не принуждён, я холодно ответила на вопрос, в какое отделение меня поместили. Сказала бабушке не говорить маме, потому что понимала, что она не выдержит ещё одного такого потрясения. Я понимала, что меня ждёт, и нужно было найти в себе силы, чтобы не сломаться, выйти оттуда живой. Я понимала, помочь мне уже будет некому. Мама далеко, бабушка с парализацией.

Дверь закрылась, я увидела старые, уже знакомые лица, Прасковью Алексеевну, мои глаза наполнились болью, страхом и ужасом, что место, из которого я так долго и упорно выбиралась, все годы молилась, чтобы не оказаться в нём вновь, всё равно оказалась. Не сделав ещё ни одного шага, я хотела, чтобы прям там на месте умерла от разрыва сердца, чтобы вновь не пережить всё то, что пережила в тринадцать лет. Я прям мысленно и говорила своему сердцу: «Ну, разрывайся! Разрывайся же!» Потом вспоминала маму и не хотела, чтобы моя жизнь оборвалась в девятнадцать лет в таком месте, ничего в жизни не увидев. Отсекала эти мысли и понимала, что нужно приложить все усилия, чтобы побыстрее выбраться оттуда.

В первые минуты меня к себе позвала врач и сунула бумагу, чтобы я расписалась о согласии на лечение, я не стала этого делать. Она сказала о заявлении, которое на меня написала Соболевская, в нём говорилось, что я покушалась на жизнь врача, пыталась её облить кислотой, убить, что выслеживала её дочку в садике, есть свидетель. Если не подпишу согласие добровольно, это заявление отправится в суд, в отделение я пробуду под следствием полгода как минимум, а после решения суда ещё много лет. От её слов мне становилось плохо, понимала, что уже была взрослой, а не ребёнком и они найдут любые основания, чтобы там меня держать. А так как была уверена, что ничего не сделала, была готова к тому, чтобы заявление отправили в суд, и ничего не стала подписывать.

Она назначила препарат, с которым я была знакома, знала его действие, и от услышанного перехватило дыхание, сжалась грудная клетка. Я вспомнила все болезненные ощущения, связанные с ним.

Без уколов тоже не обошлось, как только я вышла из её кабинета, мне его сразу всендручали. Она дала бумагу одной из дежурных медсестёр, видимо зная, что нужно делать. Та начала меня обрабатывать, но я не поддавалась. Потом пришла заведующая какой-то частью, которая дежурила в тот день. Удивительно, но она почему-то поверила моим словам, добавив, что я смогу подать в суд на Соболевскую, но только тогда, когда выйду из больницы, а пока… Потом меня к себе позвал заведующий отделением. Это был мужчина, достаточно молодой. С ним я разговаривала минут пять, а потом упала на колени и просила, просто умоляла, чтобы меня отпустили, что я ничего не сделала. Он сказал, что разрешит мне позвонить домой, и что если я подпишу документ, он переведёт меня в другое отделение, но я подписывать ничего не стала. На этом разговор наш закончился.

Я не могла поверить в то, что человек, который сидел со мной за одним столом, общался, пил чай, ел мои пасхальные пироги, накатал такое заявление!

Впереди были выходные, ко мне приехала бабушка, я тайно отдала ей крестик, пока его не отняли. Я хотела убежать в тот момент, когда открыли бы дверь, чтобы выпустить мою бабушку, пока меня совсем не обкололи, поделилась с ней своими мыслями. Она запретила мне это делать, ведь я была босая, в холод раздетой босиком по снегу бежать опасно, да и поймать могли, а это ещё страшнее того, если бы я получила воспаление лёгких. Она сказала, чтобы я ничего не подписывала.

Мне создали жёсткие условия нахождения, не позволяли сидеть до тех пор, пока не подпишу согласие. Я почти не спала, проводила больше половины суток стоя, не ела баланду, почти не пила, и, не смотря на то, что курение там уже было запрещено, мне всё равно было тяжело особенно с моими отращёнными длинными волосами.

Я держалась, терпела три дня, но в понедельник не справилась. Давка со всех сторон, сильный пережитый стресс, потрясение, физические и психологические мучения, заключённые и действие лекарств меня смогли сломать.

Врачиха долго смотрела на меня, я на неё. У меня в голове только и крутилось, что минимум полгода, думала о двух девушках, которые тоже не за что там лежали. Одна поделить ребёнка с мужем не могла, он пытался таким образом избавиться от неё, другая детдомовская пришла на занятия поддатая и обе там, и никто их никуда не отпускал, а на меня такое заявление накатали, что делать. Боялась, что после действия лекарств суд вряд ли оценит моё состояние адекватным и не поверит. Я писала, а в мыслях проговаривала, что сама себе подписываю приговор, но дату ставить не стала. Думала, что хотя бы это мне поможет, когда смогу оттуда выбраться.

Заведующий, как обещал, на следующий день перевёл меня в более хорошее отделение № 27 смешанного типа, где есть и женские и мужские палаты. Мне дали тапки и шинель, чтобы через улицу было в чём дойти.

Пока шла до отделения, вспомнила случай, когда обучалась в училище. Как-то мы отправились в поход в сосновый бор. В этом же бору, в несколько остановок от нас, располагалась психиатрическая больница, и вдруг в один момент я увидела цепочку, болтающуюся на бёдрах из-под ветровки. Я достала её, увидела, что нет крестика, который на ней весел, и понять не могла, как так получилось, что цепочка есть, а крестика нет, и чего вдруг цепочка сама по себе расстегнулась, но не упала, упал только крестик. Тогда я посмотрела в сторону больницы, видно мне её не было, но мне показалось, что Бог пытается о чём-то предупредить, ведь я потеряла крестик не где-то, а именно в сосновом бору.

Вспомнила о том, что не успела долечить зуб, у меня стояла временная пломба. Вообще, в том месте ты забывал обо всем на свете, даже о боли. У тебя в голове стояла одна единственная мысль, о спасение, о свободе, о доме, семье. Даже, если тебя покалечат, главное выжить во чтобы-то не стало, и эта мысль о выживание меня не покидала.

Я возненавидела этот мир, потому что не видела его, с другой стороны. Я постигла самое ужасное и болезненное в нём. Мне хотелось, чтобы настала война, на психбольницу сбросили ядерную бомбу и все, кто там работал, сдохли в один миг, даже если бы мне самой пришлось погибнуть. Мне хотелось положить конец всему. Я проклинала человека, который придумал такую больницу, проклинала день, когда я появилась на этот свет.

Что я чувствовала на тот момент? Это если представить, как тебе отрубают ногу, а потом по ней бьют и бьют, торчит мясо и кость, ты орёшь, а тебе всё рубят и бьют, ты лежишь и загибаешь от невыносимой боли, истекаешь кровью, и никто не может тебе помочь! Это если так представить мою душевную боль с физической! А иногда, я считала, что лучше без ноги, но на свободе!

15

Была Пасха, и я чувствовала хоть какую-то защиту. Я не переставала молиться не на одну секунду. Каждый день я проводила в молитвах и в мыслях о том, что ещё смогу на себя надеть крестик.

Через какое-то время мне разрешили забрать вещи из хранилищницы. Верхнюю одежду мне принесла сестра-хозяйка, а за телефоном мы ходили с ней вместе, их там выдавали раз в сутки на полчаса, это было единственное отделение, где можно было воспользоваться телефоном.

Потом я поняла, что смогу быть у этой сестры-хозяйки в помощниках, а значит хоть когда-нибудь иметь поблажки. Поблажкой я считала, это подстричь ногти в её присутствии, а не как в других отделениях тебе силком их обстригали, как хотели, выпросить отобранную передачу. Главной целью было войти в доверии, чтобы хоть как-то нормально там сосуществовать.

Однажды в отделение поступила одна девушка, её поместили ко мне в палату, звали её Марианной, она страдала анорексией, её мать привезла из Кемеровской области, а потом уехала. Мы с Марьяной родились в один день, только она была старше меня на год, очень подружились. Как-то раз, когда в палате никого не было, я, как обычно стояла на коленях перед окном и молилась, вдруг неожиданно в палату вошла Марианна, я резко встала с колен, просила её никому не говорить, что она увидела меня молящейся, она ответила, что тоже верующая и никому не скажет. Когда я лежала на кровати, железки которой впивались мне в рёбра, и смотрела в потолок, Марьяна постоянно говорила мне, чтобы я не грузилась, она ждала общения, а я всё время молилась. Мне нужно было молиться так, чтобы этого никто никогда не видел и не понимал, что я делаю. Я научилась молиться мысленно про себя так, что даже когда с кем-то разговаривала или слушала, я всё равно молилась.

Девушке было очень трудно без горячего чая и кипятка, поэтому она привезла с собой кипятильник, который прятала, и однажды спалилась, кипятильник отняли. Марианна очень страдала по этому поводу. Сестра-хозяйка каждый понедельник занималась стиркой, поэтому оставалась в отделении на ночь до вторника, так как очень далеко жила. В поздний вечер, когда уже никого из врачей не было, а только дежурные санитарки, я вернула Марианне кипятильник, пользуясь доверием женщины, потому что много ей помогала. Я научила Марианну как нужно прятать вещи, чтобы их не нашли при регулярном обыске и осмотре палаты, имея тяжёлый тюремный опыт.

Вообще я была настолько умная и хитрая, что, когда у нас не было денег, за проезд в троллейбусе не платила, умудрялась ехать так, что даже контролёров обводила за нос, не поменяв места в транспорте. Люди мне давали прозвища «Штирлиц», «шпионка», «детектив», «прокурор», «следователь» и другие. Я умела задать вопрос так, в котором скрывался скрытый смысл, и по ответу слышала нужную информацию. Например, если мне нужно было знать возраст человека, я спрашивала, в год какого животного он родился, а потом высчитывала. В этом вопросе не было ничего подозрительного, и вряд ли собеседник мог догадаться, что по-другому напрямую я спросила, сколько ему лет.

Однажды к нам в палату резко ворвалась медсестра и стала спрашивать меня, пользуется Марианна кипятильником. До неё дошёл слух, что в соседней палате пили чай, оказалось, Марианна кого-то по доброте душевной угостила чаем, а тот человек кому-то об этом разболтал, так по отделению пошёл слух. Разумеется, девушку не выдала, медсестра мне поверила, потому что я была и у неё в доверии. Я настолько смогла влиться в доверие персоналу и врачам, что по их распоряжению водила Марианну в платную столовую для врачей, так как на больничных поганых харчах вес набрать было невозможным. Марианну одну не отпускали, потому что она могла не есть, а я контролировала её в этом. Она сидела, ела вкусную еду, я смотрела на неё, как она ест, пытаясь, остатки отдать мне, потому что уже не хотела. Я настаивала, чтобы она доедала сама, но так как тоже очень сильно хотела, есть, иногда за ней доедала. Ей и так без того клали большие порции. Такое поручение от врачей мне очень нравилось, ведь я могла выйти из отделения, пройтись по улице. Гуляли мы редко в одном закутке из двухметрового железного забора, потому что над нами располагалось отделение № 10 для пожизненно заключённых педофилов. Когда их выводили гулять, было много шума, у нас в отделении закрывались все двери, потому что вход и коридор у нас были общими, через этот коридор мы ходили в столовую на цокольный этаж, а они выходили на улицу.

Мне очень сильно хотелось уйти, сесть в автобус и уехать, но понимала, что этого делать нельзя, иначе весь мой план провалился бы, и о выписке я смогла бы только мечтать! Мы с Марьяшой прогуливались, могли купить по мороженому, и эти моменты были для меня глотком жизни и надежды на то, что меня скоро отпустят.

После Вознесения, когда вышла из отпуска заместительница главного врача, мне назначили препарат в уколах, который должен был стать пожизненным. Мне вкололи одну дозу, от чего стало очень плохо. Я помаленьку теряла зрение, мне выкручивало глазной нерв, выворачивало язык и разный части тела. Я не вставала с кровати, не ела, а, чтобы вымолить врачей дать мне противопобочное, приходилось идти ползком по стене до их кабинета, но они отвечали, что, если я ещё раз к ним приду, они поставят мне больше уколов. Мне влили ещё одну дозу, тогда я уже совсем не вставала с кровати, начала впадать в кому, они стали меня откачивать системами. На это ушла целая неделя, но больше всего я боялась, что моё состояние увидит бабушка, которая должна была прийти в день посещений. Не смотря на невыносимые боли и обездвиженность, моё сознание оставалось не тронутым, ведь от такого препарата я могла потерять рассудок. В нём жил Господь и он мне помогал.

Настал день посещений, я уже могла передвигаться, но состояние было не восстановлено, и бабушка это заметила сразу. Я просила хотя бы этого не говорить маме, учитывая, что она на второй день после заточения, уже знала, где я нахожусь, сердце мамы не обманешь! И как бы бабушка не скрывала, мама чувствовала на расстояние трёх с половиной тысяч километров, что со мной случилась беда, и допросила её по телефону. Маме тогда было очень плохо! Бабушка рассказала, что ходила в диспансер к Соболевской и просила забрать заявление, но так как крыса ей ответила, что ничего забирать не будет.

Приближалось первое июня, день, когда Борису Николаевичу должно было исполниться восемьдесят лет, приглашение на которое получила заблаговременно до того, как попала в психушку. Лечащая врач отпустила меня на один день на юбилей, я объяснила ей ситуацию, ведь праздник был на уровне города, и моё отсутствие Борис Николаевич точно не понял, стал бы меня искать. Поэтому своеобразнее было меня отпустить по-тихому, чтобы я сама тоже молчала. На территории врага я играла по их правилам, не могла ничего сделать и доказать, ведь у меня стоял диагноз! Перед праздником я заехала домой, чтобы красиво одеться, заодно вернула на себя крестик, с ним я чувствовала защиту.

В скором времени, точнее не очень в скором лечащая собралась меня выписывать, вызвала к себе в кабинет. В нём сидела Лариса Викторовна Варанкова, та самая заведующая детско-подростковыми отделениями, которая когда-то отказалась переводить из тюремного отделения в детское. Она выросла вместе со мной, только по служебной лестнице и отменила решения врача о выписке. Не просто отменила, она заявила, что меня переведут в другое отделение. Тогда выражение лица сменилось не только у меня, но и у лечащей. Конечно, она не понимала, что Варанкова таким образом мне мстила, как и Соболевская, только за жалобы в департамент моей мамы, видимо ей тогда это сильно помешало получить должность, на которой она была сейчас.

Я не знала, какие условия меня ждут, знала только номер отделения, двадцать два, но это ни о чём мне не говорило, поэтому сотовый телефон, который мне отдали вместе с вещами, на всякий случай спрятала в трусы.

Она перевела меня в отделение, где лежали люди преклонного возраста. Даже санитарка, которая отводила, была потрясена, говорила, что за всё время, пока она там работает, такое делает впервые. Да и медсестры, принимавшие меня, тоже были удивлены. Меня проводили к кровати. Она стояла в конце коридора в самой темноте, света там не было вовсе. Окна всегда были закрыты, открыто было одно единственное окно в столовой, к которому я подходила, чтобы подышать. Однажды я стояла у окна, ко мне присоединилась женщина, я посмотрела на неё и узнала в ней ту самую, которая много лет назад пришла во второе отделение схватила и утащила с другими заключёнными в тюремное. Она меня уже не помнила, я выросла и изменилась. Она рассказала, что двенадцать лет отсидела в шестом отделение за убийства. А я про себя думала, если ты столько сидела и способна убить, почему не убила этих проклятых врачей. Я часто мысленно отправляла своих врагов психиатров на рею и представляла, как они там сдыхают. Мне было тяжело с ней общаться, потому что никогда не думала, что встречусь с этим человеком вновь и снова в психушке!

В отделении, в котором было больше восьмидесяти человек, были свои правила. Когда наступал банный день, всех, как стадо в загон, загоняли в столовую, закрывали дверь в коридоре, которая разделала спальную часть. Затем по фамилии вызывали по несколько человек и отправляли в душевую. Там под двумя душами сразу мылись несколько человек, кто не мог делать этого самостоятельно, помогала женщина, которая там жила, потому что не имела крыши над головой. Я мылась сама, но она увидела, как я это делаю, подогнала меня к себе и начала драить грубой мочалкой, которой драила всех подряд.

Помимо меня в отделение лежали две молодые девушки. Одна была из детского дома томской области, другая говорила, что на халяву хочет получать пенсию. Я спрашивала, как она это сделает, она отвечала, что, когда у неё спросят какое число на дворе, скажет, что не знает. Ну, ещё несколько раз для видимости резала себе вены. А я думала про себя, неужели эти проклятые деньги стоят того, стоят тех мучений, через которые я прошла. Я тоже получала пенсию незаконно, только она пошла на это добровольно, а я принуждённо. Детдомовскую девушку не выписывали, потому что якобы не знали телефон общежития, в котором она жила, чтобы её приехали и забрали, хотя на ней просто делали деньги. Меня такими вещами уж точно не проведёшь. Будто я не знала, что чем дольше пациент у них находится, тем больше им платят. Она говорила, что в больницу её отправили учителя училища за косяки. А что молодые лежали в отделение для пожилых, так это потому, что каждую неделю нас заставляли драить панели и наводить чистоту.

Варанкова каждый день ко мне приходила и ставила условие, что меня выпишут только после того, как моя мама приедет из Москвы в Томск, а перевела не просто так, она собиралась продолжать мне ставить те уколы, от которых чуть коньки не отбросила. А в отделении для стареньких бабушек, которые доживали свои дни, отправила для того, чтобы никто меня не смог найти. Кто молодую будет искать среди пожилых!? Тогда я поняла, что эта игра не на жизнь, а на смерть.

Во мне не было ничего, ни души, ни боли, ни страха… Я была опустошена полностью, и ждала приближения смерти. Я молилась и молилась, но проходил один день, мне не ставили тот злополучный укол, проходил другой, опять не поставили. Я уже начинала думать о том, чтобы быстрее его поставили, чтобы я быстрее отмучалась. Ко мне пришла бабушка, она сказала, что созванивалась с мамой, она сказала, чтобы я написала жалобу в департамент, она принесла мне бумагу и ручку, я спрятала всё в штаны. Я ждала момента, чтобы можно было незаметно написать заявление, на следующий день в предобеденной суете пошла в столовую, потому что в тёмном коридоре, где я спала, это сделать было невозможно. Начинала писать, вдруг сделала ошибку. Понимала, что у меня остался всего один лист и больше ошибок допускать не могу, у меня нет на это права. Ещё один лист я потратила на то, чтобы написать отказную, на что позднее врачиха сказала, что может её сейчас при мне порвать и сказать, что ничего не было.

Вдруг меня вызывают, сказав, что ко мне пришли, я удивилась и вышла в коридор к дверям. Там стояла Марианна с женщиной, которая вместо меня провожала её обедать. Я спросила Марианну, как она меня смогла найти, она ответила, что постаралась. Её глаза наполнились ужасом, она стояла неподвижно и спросила, как я там. Я не была рада её визиту, потому что нервно писала жалобу, и могли заметить. Меня мондражно встряхнуло, когда стали кричать по фамилии, я испугалась, подумала, что уже вызывают на укол. Я разозлилась, взяла её за плечи, эмоционально сказала и повела в отделение, чтобы посмотрела, как. Показала ей коридор: «Воооон, видишь ту темноту в конце! Там я и лежу!» Затем развернула её обратно и сказала, чтобы уходила! Мне было не до неё, хотя в глубине души была рада её видеть!

Когда бабушка отвезла жалобу в департамент, сообщила мне, что её рассматривать будут месяц, на это времени у меня не было, и я отчаялась.

Однажды вечером я пошла в столовую к окну подышать, увидела включённым телевизор, который редко, когда разрешали смотреть, шла реклама, я отвернула голову, смотрела на улицу, она манила меня больше. Я боялась, что больше никогда там не окажусь, не увижу маму… Вдруг знакомая мелодия, выход с рекламы: «Вы смотрите «Пусть говорят»…». Я увидела знакомого ведущего, поняла, что идёт моя любимая передача. Вначале подумала, что этого человека тоже вижу в последний раз, но вдруг, его голос как будто из-за экрана говорил мне: «Держись! Будь сильной! Не сдавайся!» И во мне в какой-то миг проснулось второе дыхания, я стала думать, что ещё могу спастись. Я ушла в свой тёмный коридор, чтобы незаметно позвонить маме. Телефон я старалась включать редко, чтобы батарея не села, лишь однажды, когда детдомовская Галя просила это сделать, чтобы дозвониться до общежития, но не знала кода города, поэтому позвонить не получилось.

Я созвонилась с мамой, она сказала, что обратится в Москве на телевидение. А я говорила, что ради спасения, не боюсь огласки. Подумала о той передаче и ведущем, и у меня появлялись какие-то моральные силы. Потом мама сказала мне связаться с адвокатом, с которым мы уже работали, когда мне было тринадцать лет. Мама не могла вспомнить его телефон, а записная книжка была дома. Я позвонила в справочную, узнала телефон, стала набирать номер и молиться, чтобы трубку взял именно он. Мне ответили с первого раза, я объяснила ситуацию, где нахожусь, утром он обещал приехать.

Ночь казалась протяжённой, настало утро, я ждала адвоката, я хотела позвонить ему, но денег на телефоне не было, и я изрядно нервничала. После завтрака меня вызвали в процедурный кабинет, я подошла к нему и сказала, что ничего ставить не буду, та ответила все вопросы решать с врачом, не стала делать это насильно. Я вошла в кабинет к врачу и сказала, что ко мне едет адвокат, ничего ставить себе не буду. Как раз раздался звонок, я вытащила телефон из трусов, врачиха выпучила глаза. В телефоне услышала голос адвоката, он спрашивал, где точно находится отделение, не мог найти. Я вышла из кабинета, чтобы поскорее встретить его, в процедурный кабинет всё звала медсестра, я тянула время, считаные секунды разделяли меня от смерти, как вдруг звонок, я лечу к дверям, их открывают, адвокат показывает удостоверение, входит в отделение вместе с моей бабушкой, я провожаю их в кабинет врача. Там велись долгие переговоры, я писала ходатайство о выписке, адвокат подтвердил моё нормальное состояние и хотел сразу забрать домой, врач отказалась, ссылаясь на то, что нужно соблюсти формальность выписки, чтобы я завтра поехала в диспансер с корешком и взяла согласие участковой, смена которой сегодня уже была закончена.

Следующего дня я ждала с особым нервным напряжением, я ещё не осознала до конца, что выйду на свободу, что скоро буду дома, что я не умру, меня не будут пожизненно держать в заточении.

Очутившись дома, я упала на колени перед иконами и благодарила Господа Бога за то, что адвокат ко мне вовремя приехал, несколько секунд, и я больше никогда дома не оказалась. Бабушка рассказала, что он ради меня отложил какое-то дело, к нему пришёл клиент на запланированную встречу, должны были ехать в суд. Адвокат понимал, что его приезд ко мне в отделение вопрос жизни и смерти и важно там оказаться в нужное время.

У меня не было чувств и мыслей, потому что, вернувшись из больницы, мне сказали, что я буду состоять на спец учёте для особо опасных, и каждый месяц отмечаться в диспансере. Я не забыла про Галю, в справочной узнала код города, дозвонилась до общежития, от имени персонала сказала, что её уже можно забирать, чтобы они приехали за ней. Что было после моего звонка, и как скоро за ней приехали, знать я не могла, но через какое-то время мне приснился сон, в котором радостная Галя благодарила меня, и тот сон меня радовал, я верила, что мой звонок помог.

Я всё пыталась осознать, почему без суда и следствия меня поставили на такой учёт. Почему убийцы и педофилы разгуливают, а я в заточении. Правда они разгуливают в других городах, у нас же все сидят пожизненно, хотя закон располагает удерживать таких не более двух лет. В других городах люди обращаются в полиции, пишут заявления, но никто таких опасных никуда без суда не отправляет, и даже с судом, а я за что так расплачиваюсь, что попала в список социально опасных, даже тогда, когда выписалась с адвокатом.

Я приняла решение бежать из города, это же посоветовал адвокат. Билетов на ближайшие поезда не было, так как было лето, поэтому мне пришлось пару раз отметиться в том проклятом диспансере.

Три дня, проведённые в поезде. Я стояла в тамбуре, ждала его полной остановки, на платформе уже стояли мама и Валера, я пока не знала, как он воспримет и отнесется к тому, что со мной случилось. Когда он меня встретил и обнял, в его глазах увидела сочувствие, он переживал за меня…

16

Пробыв несколько месяцев у Валеры, нам пришлось вернуться в Томск, чтобы продлить пенсию по инвалидности, потому что нуждались в деньгах. Маме не удалось оформить себе инвалидность, а моя пенсия была единственным доходом на нас двоих. Я была не готова к тому, чтобы вернуться обратно после того, что пережила.

Когда мы с мамой шли в диспансер у меня подкашивались ноги, меня всю трясло. На комиссии меня допрашивали обо всём, что у меня произошло с Соболевской. Я им сказала, что они всё равно мне не поверят, но заставили всё рассказать, а то тогда у них была бы всего одна версия. Они поставили мне печать на втековской и сказали, чтобы больше туда не ходила.

Мы ушли, у меня была небольшая радость, что нам будет на что жить, и что я смогу тайно учиться, что планировала сделать. Мне как раз звонила одна девочка, которая училась со мной в училище на оператора связи, сказала, что поступила в педагогический колледж на учителя начальных классов, и что я тоже могу, у них недобор и в середине осени меня спокойно примут. В Москве на пенсию, которая скопилась, пока я была в психушке, купили мне ноутбук. В Валериной квартире не было условий, чтобы я занималась, не было письменного стола и света. Дома, в Томске у меня был хороший письменный стол, который для меня бабушка смастерила сама. У неё была очень сильная рука, она ловко обращалась с молотком и другими инструментами, чему меня в свою очередь в детстве научила. В Москве не было возможности поступить без экзаменов в середине осени, поэтому мы остались в Томске. Мне достаточно было показать характеристику с достижениями и заслугами, а также документ, что я закончила педагогический класс. В нашем городе он позволял поступать без конкурса.

Меня зачислили слушателем, а с нового года официально. Учёба была мне в радость. Я хоть как-то отвлекалась, а ещё знала, что пока я там нахожусь, меня никто не приедет и никуда не уволочет.

Я училась очень хорошо, была одной из лучших студенток. Бо́льшая часть группы, во главе со старостой, которая до моего прихода была лучшей, меня не возлюбила, началась травля. Как-то раз староста написала на меня заявление директору, что якобы я хочу принести в колледж нож и много всего плохого и выдуманного, и чтобы меня отчислили. Я сидела в кабинете и слушала, зачитываемое заявление, моё сердце в один момент провалилось. Я вспомнила, на каком учёте состою, и, если об этом узнала бы психа… Директор была на моей стороне и никому не поверила, чувствовалась защита и среди преподавателей. Я думаю потому, что колледж находился впритык с Богородице-Алексеевском монастырём, а само здание колледжа было бывшими кельями, которое город забрал себе. Из окон я частенько смотрела на храм и думала о Боге.

Одна девушка один раз исподтишка меня сильно ударила и оттащила за волосы, некоторые рисовали на моих роскошных густых, песочного цвета, косах. Постоянно высмеивали мою грудь, которая была очень большой, и всё из-за той проклятой больницы. Я и сама мучилась от неё, но не могла же сказать, что со мной случилось, и прекратите вы все уже издеваться надо мной, я и без вас настрадалась.

Травля не прекращалась, и директор без меня разговаривала со всей группой. А после этого разговора со мной вообще абсолютно все перестали разговаривать, даже те, кто общался.

Однажды на одном из уроков, преподавательница дала нам задание, а сама сказала, что уезжает на похороны учительницы танцев. Я спросила у неё, не на похороны ли Татьяны Сергеевны она собралась, той самой, у которой я занималась хореографией, которая когда-то в детстве обвинила меня в воровстве. Накануне в новостях рассказали о том, что женщину сбил насмерть автомобиль, и я знала о предстоящих похоронах. Преподавательница ответила положительно на мой вопрос, а я подумала, как мир тесен.

В колледже я занималась своим любимым делом, игрой на фортепиано, преподаватель во мне души не чаял, а я всю жизнь мечтала научиться играть на пианино. Я была единственная во всём колледже, кто не прогуливал его уроки, а бежал на них. Училась я старательно, отдавалась учёбе больше, чем нужно, потому что я так долго не училась полноценно, только дома одна в четырёх стенах сама осваивала школьную программу. Я училась всегда и всё время, а потом у меня появилась и подружка с третьего курса. Брала уроки вокала у одной очень хорошей преподавательницы Натальи Николаевна, которая помимо музыкального кружка преподавала у нас экологическое воспитание. Она всегда за меня заступалась, потому что тоже когда-то носила очень длинные волосы, а я была единственная на всё учебное заведение с такими волосами.

Мама собиралась ехать обратно в Москву и меня забрать с собой, Валера выслал нам деньги на билеты, но я так сильно дорожила учёбой, что не хотела ехать до тех пор, пока не сдам экзамены, которые через месяц должны были состояться. Но мама не хотела оставлять меня в том городе, где мне грозила смертельная опасность и мы жили, не спав ночами. Она долго настаивала, а я упёрлась учёбой, и сказала, что приеду, как сдам экзамены, чтобы потом хотя бы перевестись в Москве.

Врачи постоянно названивали нам с угрозами, приезжали, долбились в дверь, разумеется, мы никогда им не открывали. К телефону я никогда не подходила, а от всяких прочих незнакомых номеров вздрагивала, которые определял наш замечательный стационарный телефон «Русь». Я жила в своей квартире, как на минном поле, как какая-то преступница. Одним из таких звонков тогда стал тот самый, в котором знакомая Бориса Николаевича звонила, чтобы поговорить со мной, когда я отправила ему электронное письмо, а он обвинил меня в воровстве. Это было самым болезненным предательством и ударом, особенно в тот момент. Я боялась, что и он может написать на меня заявление в полицию о краже. Этого мне только не хватало для полного «счастья», рассуждала я. И мне в тот момент казалось, что весь мир встал против меня, что все сошли с ума в этом городе…

Тогда я позвонила нашему общему знакомому Владимиру Наумовичу, рыдала и спрашивала, правда ли, что Борис Николаевич и в самом деле обвинил меня в воровстве. Он ответил, что знал об этом случае, но не предал значения, так как посчитал, что кольцо Бориса Николаевича могло просто куда-то упасть и закатиться, и именно я тут не причём.

Когда мама уехала, звонки начались всё чаще и чаще, как в телефон, так и в дверь. Даже кошка понимала, что за дверью враг, Лапуся подходила к дверям и начинала не естественно мяукать, как будто пыталась прогнать врага. От сильного страха меня начинало всю трясти, выходила из дому с опаской, боялась, что если я выйду из подъезда, а они будут караулить меня возле него, то тут же сгребут и увезут в психушку. Возвращалась с учёбы, осматриваясь, нет ли кого возле подъезда, нет поблизости подозрительной машины. Страх был такой силы, что я не выдержала и побежала на вокзал в экстренном порядке покупать билет в Москву, забыв об учёбе, ведь, если бы меня уволокли, мне всё равно не дали бы учиться и сдать экзамены. И поскольку встал вопрос между жизнью и смертью, я выбрала жизнь! Купила самое плохое боковое верхнее место плацкарта почти у туалета, единственное какое осталось, и с опаской ждала дня отъезда.

Шёл великий пост, билет я купила в Страстную Пятницу и знала, что в Пасху буду в поезде, поэтому за день до отъезда посетила Петропавловский собор, в котором была крещена, чтобы получить хоть какое-то спокойствие и помолиться. В храме мне было легко, там я не боялась, в нём и пряталась, вспоминая, как в древние времена люди пряталась в церквях, чтобы их не убили. Только в двадцать первом веке, я была такой единственной, и кто бы мог себе представить, что в тот момент среди молящихся людей, есть такой человек, как я, которого некому защитить, кроме Господа. Ведь не один закон не действовал на тех людей, они переступили всё, что можно было переступить, и не удивилась бы, ели они продали свои души дьяволу. Но я всё равно стояла и молилась, чтобы Бог их простил, молилась за их счастье, чтобы у них было всё хорошо, потому что считала их несчастными, что в них нет Бога. Я просила Господа направить их на путь истинный, простить и не наказывать, что я их простила, и своим прощением хотела получить свободу. А ещё я всё время представляла, как Иисуса распяли, как ему тогда было больно, чтобы нас всех спасти, и эти мысли мне помогали, ведь ему было гораздо больнее, чем мне, и я должна была научиться терпеть, представляя, что такими мучениями я тоже могу спасти человечество. Что лучше мучиться одному человеку, чем всем. Мысли о том, что все люди могут быть счастливы, и даже, мои враги, предавали мне уверенности. Я знала, что вечного ничего не бывает, и мои мучения рано или поздно закончатся, придёт счастье и любовь. Хоть я и не имела любви от людей, которые меня окружали, я знала, что меня любит Господь, и этой любви мне хватало сполна! С такой любовью я считала себя счастливой!

Настала Пасха, бабушка стояла возле окна вагона и ждала, когда поезд отъедет. Мы долго друг на друга смотрели, и в какой-то момент, у меня почти остановилось дыхание, я слышала только стук сердца и сильнейшую боль в нём, когда в вагон зашёл полицейский. Он шёл в мою сторону, и я считала, что он идёт за мной, чтобы снять с поезда. Подумала, что врачи психиатры, которые постоянно названивали и угрожали, что придут с полицией, всё же прибегли к действиям и выследили меня. Он приближался и приближался, а моё сердце сжималось и сжималось, но я не должна была подавать вида. Я сделалась каменной, на мне не было лица. Я стала молиться и спрашивать у Бога: «Неужели сегодня, в самое светлое воскресенье, когда Ты спустился к нам на Землю, позволишь мне погибнуть?» И в какой-то самый страшный для меня момент, когда была уже готова к тому, что меня сейчас опять скрутят, полицейский свернул в плацкартную ячейку передо мной и подсел к одному гражданину, спросил у него документ и долго выписывал ему какой-то штраф за нарушение порядка на вокзале. Я всё думала и думала, ну уходи ты уже быстрее, мне так больно сердце, оно у меня чуть не остановилось, а я смотрела то в окно на бабушку, то на них. Полицейский ушёл, я смотрела на часы поезда и ждала, когда же уже он тронется, мысленно сталкивая его с места. Поезд поехал, бабушка шла за ним и в слезах махала мне рукой, я расплакалась тоже, чуть ли, не бившись головой об стекло, которое нас разделяло. Я понимала, что обратной дороги нет, и сможем ли мы с ней когда-нибудь ещё увидеться… Нормальные люди в этот день стукались яйцами, ели куличи, проводили время в кругу семьи, а я в спешке покидала город…

Спокойствие я получила только тогда, когда оказалась на платформе Ярославского вокзала.

В Москве я пыталась перевестись в педагогический колледж, но меня не приняли, потому что начиналась сессия, а программа отличалась.

17

Летом мы все вместе поехали в Баку на родину Валеры, там у него осталась пожилая мать, мама моя настояла на том, чтобы Валера забрал её к себе. Вообще Валера по происхождению был на половину русским по отцу, на половину татарином по матери. По правилам веру принимали отцовскую, а так как отец Валеры не занимался его воспитанием, был мусульманином, хотя к нашей православной вере относился положительно, отмечал с нами Пасху, мог зайти в храм. Поездке этой я была рада, должна была впервые в жизни лететь на самолёте, хотела увидеть Каспийское море, искупаться в нём, знала, что мои враги точно не поедут за мной в Азербайджан, могла почувствовать хоть какое-то облегчение, забыться и уехать как можно дальше…

Мы приехали достаточно в бедный район Двадцатый участок на улицу Кашина, где не было до сих пор проведённой воды, некоторые сами себе её проводили, но у Валериной мамы Шариф-Ямал, а по-простому тётя Шура, её не было. Вообще, когда мы переступили порог дома, в котором она жила я ужаснулась ещё больше, чем от Валериной квартиры. Вещей и накоплений там было столько, что на кровать свою тётя Шура забиралась как гимнастка через всё, что ей преграждало, готовить пищу было негде, спать тоже, не было туалета, даже баркески7, раковины и умывальника тоже не было, зато стояла старая керосиновая лампа. Первую ночь мама и Валера перекантовали с горем пополам в доме, а мне места из-за громадного количества вещей под самый потолок в нём не нашлось, я спала на улице под абрикосовым деревом на старой советской раскладушке, которую Валера для меня с трудом отрыл. Я планировала отдохнуть в южной стране, а вместо этого занималась уже привычным и знакомым делом, разбором хлама. Среди него нашли ещё одну раскладушку, чтобы моя мама смогла спать вместе со мной на улице, в доме её поставить было просто некуда, ещё в нём жили крысы, и я на каждом шагу натыкалась на их какашки. Ночью маме стало плохо и ей пришлось вызывать скорую из-за сильно высокого давления. Конечно, с её состоянием здоровья в таких условиях находиться было просто тяжело, некуда было даже присесть, воздух был спёртый, потому что в доме много лет не проветривалось. Наутро Валера купил ей билет и отправил обратно в Москву. Бедная моя мама, так хотела ножки в море помочить, которое, как и я, никогда не видела. А я осталась с Валерой ему помогать с матерью, продолжая спать под абрикосовым деревом. Ночи у меня были «прекрасные», в это время вся живность просыпалась, кошки охотились на крыс, которые шастали вокруг меня, комарьё ужинало мной. От их обжорства на моём лице не было живого места. Как-то к нам наведался местный азер и сказал, что этот дом принадлежит ему. Я вообще не понимала о чём они с Валерой гутарят по-азербайджански, тётя Шура сидела мне и переводила, так как тот русского языка не знал. И давай мы с Валерой ходить по юристам с купчей8 и выяснять. Ходя по городу, как всегда пешком, мы однажды пришли в Старый город, где снимался фильм «Бриллиантовая рука», увидела Девичью башню, которая была на реставрации, побывала внутри её, было очень интересно и познавательно, особенно стоять в том проходе из кинофильма, в котором когда-то бегали знаменитые актёры.

Лишь однажды я его упросила хоть разочек свозить меня на море, чтобы хоть глазочком увидеть его, Валере было не до этого, он тратил много нервов с решением вопроса о доме, постоянно орал и срывался на мне. Приехали мы в какую-то глухую местность, на дикий пляж с табличкой «купаться запрещено», я об этом сказала Валере, а тот как всегда наехал на меня, что он уже не помнит дорогу до моря за столько лет, и не будет тратить деньги на автобус. Сказал, чтобы я по-быстрому искупалась там. Меня смутили, стоявшие неподалёку нефтяные вышки, но я всё равно зашла в воду и стала плавать. Потому что никогда ранее живыми глазами не видела настоящего моря и очень сильно хотела искупаться в нём. Когда я вышла из воды и обсохла, заметила на себе липкие жёлтые пятна, которые не оттирались, я ему ещё об этом сказала: «Нефтяные разводы – это что ли на мне? И как мне теперь от них отмываться? Дома нетванной, нет воды вовсе!» Валера смотрел на меня чумазую и смеялся, ему было весело от моего внешнего вида, а я была недовольная и стала кричать на Валеру, что в какой гадюшник он меня привёз, мне теперь в нефти придётся ходить до самого приезда в Москву!

Походив несколько дней такой грязной с отёкшим лицом от укусов комаров, я вернулась в Россию, а Валера остался заниматься делами, правда потом всё равно вернулся без матери, которая уперлась и ни в какую не захотела ехать, зато со старьём, которое прихватил с собой, добавив его к своему имеющемуся.

В июле месяце узнала, что в Москву приезжает Марианна к сестре на свадьбу, мы периодами с ней созванивались. Но, однажды я позвонила девушке, мне ответила не она, а её сестра Наташа, сказала, что Марианна в психиатрической больнице. Я узнала у неё адрес и поехала к подруге. Марианна меня встретила такими глазами, как будто попала в паутину к пауку и не может из неё выбраться. Она рассказала, что мама прям перед свадьбой упекла её туда, они с сестрой вели её в больницу, а та остановилась посреди проезжей части и сказала в истерике, что не пойдёт туда. Я Марианну понимала… Она была готова умереть на дороге под машиной, лишь бы вновь не оказаться в психушке! Я немного наехала на подругу, сочувствуя ей, сказала, что, когда она уже наконец-то начнёт жрать, иначе мать её перетаскает по всем психушкам. Я была единственным человеком в чужом для Марианны городе, который мог её поддержать, привезти что-то вкусненькое, пообщаться, потому что её мать уехала обратно в Прокопьевск, там у неё бизнес, а сестра отправилась в свадебное путешествие.

Заново к сентябрю поступить я не смогла, документы остались в колледже в Томске, а бабушке их не отдавали.

Мы не знали с мамой, что делать, возвращаться было нельзя, бабушка говорила, что они всё продолжают названивать приезжать и угрожать. Она скрывала моё место нахождения, чтобы эти люди не нашли меня и не расправились. Я была как на иголках, боялась, что они приедут в Москву и убьют меня. Защитить меня было некому, денег на суд и независимую психиатрическую экспертизу тоже, поэтому мы решили остаться в Москве, навсегда отказавшись от пенсии. Я приняла решение идти работать, чтобы лечить маму. Валеру тоже отправила на работу, искала её для него, потому что одна бы не потянула нас всех со своей маленькой зарплатой на почте. Он любил машины, работу связывал только с ними и дорогой, до сокращения и незадолго до нашего первого приезда в Москву, он работал экспедитором в кондитерской компании, поэтому работу мы искали ему такую же. Он устроился экспедитором возить лекарства по больницам и аптекам.

Я до конца своих дней буду благодарна Валере за то, что он помогал мне и маме, покупал лекарства и сопереживал мне, сам не спал ночами, когда знал, что со мной происходило. А в советское время, работая в милиции, говорил, что условия, которые я ему описывала, даже с обычной тюрьмой нельзя сравнить.

18

Вот в связи с усиленной работой и заработком у меня появился интернет. Я нашла группу, посвящённую передаче «Пусть говорят», где была тема, в которой приглашали на съёмки зрителей, я не стала упускать возможность, была так рада, и немедля, записалась.

В телецентре мне уже приходилось бывать, когда приходила на кастинг другого развлекательного ток шоу «Минута Славы», в котором искали талантов со всей страны, но я тогда не прошла. Стихи и поэзия никого не интересовали в современном мире, но я особо и не расстроилась тогда, потому что знала, как относятся к литературе, и шла подготовленная услышать – нет. Поход туда для меня больше был развлечением вместо театра, кино, и прочий ерунду, куда ходи люди, чего не посещала я. Живя у Валеры, мне приходилось только работать, а в свободные от работы дни наводить порядок, разбирая квартиру от хлама и ненужных вещей, ходить в магазин и очень много стирать. Одежды у Валеры было «выше крыши», менял её часто, не смотря на то, какая у него была квартира, в обществе он был интеллигентен, всегда выглядел хорошо. Стиральной машинки у него не было, поэтому обстирывала я его исключительно вручную. Ещё у него были заскоки в плане стерильности, если случайны образом, его куртка упала на пол, то он её уже не надевал, бросал в стирку. Падали вещи очень часто, потому что вешалки в доме не было, как и мебели, они хранились сверху коробок, в которые мы складывали всё, чтобы освободить пространство в квартире и газет, которые связали и составили в стопку. Этими газетами мы с мамой занимались целый год, Валера не хотел от них избавляться, даже сдать в макулатуру за деньги. Они были для него ценностью, было много журналов об автоспорте, и мы всё сортировали. По формуле 1 он просто тащился, но маленький телевизор со сломанной антенной очень плохо показывал передачу, и во время просмотра мы с мамой по очереди держали эту антенну, чтобы Валера мог смотреть. В магазин мы ходили всегда пешком, а так как жили в культурном центре столицы, их практически не было в нашем районе. Ходили очень далеко по несколько часов, так как экономили на проезде, иногда добирались на нескольких электричках с пересадкой зайцем, бегая с ним от контролёров. Мы ездили в «Ашан», где цены были пониже остальных магазинов. На это уходил целый день, утром мы вставали, скудно завтракали, возвращались вечером, поэтому красивую сторону Москвы и культурную зону, в которой жила, практически не видела. Любимую передачу Валера смотреть не давал, потому что в это же время смотрел новости на втором канале. Я в особенности была рада, что попаду на самые настоящие съемки в студию, увижу вживую ведущего своими глазами, и с особенным приятным волнением ждала этого дня.

Собираясь на съёмки, я оделась в стандартную для меня одежду, серый сарафан, в котором уже была на кастинге. Одежды у меня почти не было, большая часть обносок осталась в Томске, а сарафан мы с мамой купили в Москве, чтобы было в чём ходить. Заплела одну косу, и, разумеется, как обычно, не стала краситься. Я этого никогда не делала, хотя один человек в старом городе подарил мне коричневую тушь, не чёрную, сказав мне ещё тогда, что я светлая, и тушь, поэтому нетёмная. Этим человеком была Наталья Николаевна, та самая преподавательница в педагогическом колледже, у которой я брала уроки вокала. Как-то Наталья Николаевна пригласила меня к себе домой позаниматься. Как сейчас помню, у них дома стоял настоящий рояль, и я его увидела впервые, хорошая профессиональная музыкальная техника, сто пятьдесят летнее кресло-качалка, в котором мне удалось посидеть и покачаться. Вскоре Наталья Николаевна стала моим другом, и на одной из дружеских встреч в кафе сделала такой подарок. Преподавательница носила похожее старинное широкое обручальное кольцо, которое потерял Борис Николаевич. Когда я его на ней увидела, вспомнила тот болезненный удар с обвинением и предательством.

Последняя встреча в городе, как раз у меня была с ней, накануне я просила спрятать меня у них, когда понимала, что мне грозит опасность, но мама Натальи Николаевны не понимала ничего, думала, что я убежала из дома, и они отвезли меня обратно. Но не могла же я сказать им правду, да и какую, в такое даже мне с трудом хотелось верить, что меня столько лет терроризировали, удерживали в заточении, издевались, морили голодом, и прочие фашистские методы какие на себе испытала. Ходить пять лет со сломанным пальцем вместе с кистой только чего стоило!

Был конец мая, ещё мне прислали sms, что съёмку перенесли, но она была сформулирована не совсем верно, и я поняла, что её перенесли на другое время, а не на другой день. Но мама моя, как всегда оказалась права, и пыталась меня убедить, что это запись будет в другое время, а не съёмка, но одна запитая решила, что я всё ж отправлюсь. Я приехала, как говорится, к разбитому корыту, но к счастью, или, к сожалению, я оказалась такой не одна. Выйдя из проходной на улицу, на меня обратила внимание одна пожилая женщина, которая попросила меня уточнить о съёмке, у кого я записывалась, так как она пришла без записи. Я была не опытна, то просто позвонила этому человеку и спросила, он как раз меня перезаписал. Женщина кинулась прочь удаляться от телецентра, а я стала догонять её, чтобы расспросить хоть что-то, раз она на съёмки приходила часто. Недолго поговорив, она заметила, что у меня руки в краске, ещё спросила, не художница ли я. Мне так приятно было это услышать, но ответив отрицательно, я не стала ей пояснять, откуда у меня на руках краска. В доме я начала делала ремонт в комнате, как раз накануне красила окно, вот и заляпалась, потому что окна красить труднее всего! Не хочешь замарать стекло, значит, запачкаешь руки. Она подумала, что я просто стесняюсь признать, что я художница и вернулась обратно к теме массовки, спросив меня, что иду туда, чтобы подзаработать, я подтверждающе кивнула головой. Вот тут мне пришлось солгать, не хотела говорить правду, тем более что она имела, целую историю, или я должна была ей сказать, что мне надо засветиться, но засветиться не для стандартных целей, а для одного, всего одного близкого и дорогого мне человека. Тут она мне целую лекцию прочла о том, как лучше заработать в массовке, кто больше платит, на какие передачи стоит ходить, но меня интересовала всего одна.

Возвращаясь, домой, думала, что хоть проветрюсь и не буду целый день дышать краской, а так всего какой-то час меня не было дома.

Настал долгожданный следующий день, неужели сегодня ничего не отменили, и вот, чуть ли не перед самым выходом из дома, приходит очередная sms, что съёмку перенесли с полудня на пятнадцать часов. Это ладно, мне совсем недолго добираться, всего десять минут в трамвае, а если хочешь сэкономить деньги и в хорошую погоду прогуляться, то можно и за сорок минут добраться туда пешком. А другим, если сообщили, ладно тогда, когда и мне, они могли быть в дороге, и потом целых три часа болтаться впустую, не занимаясь делами, да и я могла поспать подольше, а не вскакивать с волнением за два часа до выхода.

День был солнечным и ясным, мы специально ждали такого времени для покраски окон, чтобы они потом спокойно сохли без всяких погодных катаклизм: дождей, пыльных ветров. Из-за этих сбоев и переносов я стала волноваться всё больше и больше. По пути на трамвайную остановку, я зашла в магазин купить минеральную воду и жвачку, чтобы в перерыве между съёмок было что попить и пожевать. Я села в трамвай № 179, ехала к семнадцатому подъезду телецентра, вспомнив, что семнадцатого декабря девять лет назад попала в тюрьму. В семнадцать лет впервые приехала в Москву и считала это число каким-то судьбоносным. Пока ехала, вспомнила всё то, что мне пришлось пережить, и с трудом сдерживала слёзы. Думала о том, что когда-то смотрела на ведущего по телевизору в заточении, доживая свои последние дни, а сейчас совсем скоро увижу своими живыми глазами. Пыталась представить себе, как бы он отнёсся ко мне, узнав всю мою тяжёлую историю. Ведь на передаче частенько нападали на жертв, обвиняли их самих во всём, и я представила себе, что на меня тоже бы накинулись и обвинили в том, что я сама виновата в своих бедах, и никто бы мне не стал помогать, а может, наоборот, поддержали бы моих врагов. От этих мыслей у меня шли мурашки по коже, я со страхом перестала думать об этом, а потом в ускоренном темпе заторопилась к проходной.

В коридоре я встретила одну девушку Арину, с которой познакомилась у ворот психиатрической лечебницы, когда приходила навещать Марианну. Арина тоже пришла кого-то навестить и мы стояли за воротами и ждали, когда начнут всех пускать на территорию больницы.

Мы сидели в зале с Ариной и болтали, и вдруг, в зал вошёл ведущий, такой статный, в шикарном костюме, живой и настоящий. Я так разволновалась, он бросил взгляд на нас, потому что мы активно общались, потом оглядел зал, и чуть было не встретился со мной взглядом, а я опустила глаза и повернула резко голову к Арине, потому что внутри испытывала сильное волнение и переживание. Я боялась, если он посмотрит мне в глаза, заглянет в душу, в этих глазах узнает того самого человека, которому через экран когда-то внушал надежду. Правду о себе считала самым большим позором на свете, который только мог быть. Доказательств того, что я не псих больная у меня не было, а особо опасной в городе Томске числилась до сих пор.

Снимали дописки какой-то программы без героев и гостей, Андрей вступил по ступенькам в зал и стоял так близко от меня, повернувшись к камере лицом в мою сторону. Я долго и упорно смотрела на него, не сводя глаз, находилась в таком восторге, что живой он гораздо лучше, чем по телевизору. Его пронзающий взгляд, эмоции и мимика, которые никогда не показывали по телевизору, производили на меня глубокое впечатление. Я смотрела на него и забывала обо всём на свете, чувствовала какую-то расслабленность и защиту от мощной энергетики, которая исходила от него.

Следующую передачу снимали про парня, которого сбил мотоциклист, а в больнице от ненадлежащей помощи ему ампутировали ногу. Перед съёмкой нас проинформировали, что можно пускать эмоции, слезинку, что это подхватывает камера крупным планом и показывают по телевизору. Я сидела в третьем ряду, достаточно далеко от камер, которые снимали ведущего крупным планом, не мелькала за его спиной, чего мне очень сильно хотелось, чтобы бабушка меня увидела. Тогда я приняла решение пустить слезу, чтобы меня засняли. История парня меня особо не трогала, не видела трагедии в потере ноги, потому что сама иногда представляла себя безногой, но живой, да и моя бабушка была с одной рукой достаточно самостоятельная и независимая от чужой помощи. Жизнь парня на этом не остановилась по сравнению с тем, что случилось со мной, и чтобы вызвать у себя слёзы, стала вспоминать свою прошлую жизнь.

После эфира героев и гостей разогнали, стали снимать подводки и в этот момент ведущий сматерился. Я была поражена и немного расстроена, ведь в студию пришла развлечься и отдохнуть в первую очередь от Валериных матов. Не растерялась, быстро пришла в себя и стала молиться, что обычно делала, когда люди сквернословили вокруг меня. Я просила Господа простить ведущего за грех, который он совершил на глазах у людей, просила направить его на путь истинный, чтобы Бог и меня простил за то, что я услышала мат и прокрутила его в своей голове, а значит, согрешила перед Ним. Я думала, что после всех съёмок ведущий общается с залом, ему интересно кто посетил его студию, представила, что он сейчас повернётся и спросит: «Кто проделал такой длинный и сложный путь, чтобы оказаться в этой студии?» И тут встала бы я, сказала, что это я и Андрей позвал бы меня, чтобы я подробно рассказала свою невероятную историю, но он вышел из зала, даже не обернувшись, а я смотрела ему в затылок, свет в студии выключился.

Домой я вернулась радостной и окрылённой, обо всём рассказала маме и захотела ещё и ещё посещать съёмки, и уже не только ради бабушки, я хотела видеть ведущего и насмотреться на него вдоволь.

Однажды я подошла к девушке Наташе, которая там работала с «крикунами». Их специально готовили для того, чтобы толкали речь из зала во время программы, я это сразу заметила, когда попала на съёмку, именно они сидели за спиной Малахова и красовались перед камерой. Мне захотелось там сидеть, чтобы бабушка увидела меня, было интересно и сказать своё мнение в микрофон во время передачи. Наташа записала мой номер телефона, а вскоре и пригласила. Нас привели в гримёрную заблаговременно, чтобы объяснить суть, тему эфира, рассказать историю, чтобы мы имели представление, что говорить. Час с лишним нас готовили, а потом отправили в студию, основная массовка уже сидела, нас стали распределять по местам. Четыре человека с одной стороны, столько же с другой. Я была четвёртой, и мне это не понравилось, хотелось сидеть с краю поближе к ведущему.

Началась съёмка про парня, который восемь лет прятался в погребе, сбежав из армии. Мне его было очень жаль, а в чём-то я его даже понимала, потому что сама убежала из города, в котором меня пытались убить. Я стала на весь зал кричать героине, которая не поддерживала поступка матери дезертира: «Если бы вашего сына так избивали, вы б его десять лет прятали!» Тут ко мне с противоположенного конца студии летит Малахов, берёт спрятанный среди зрителей микрофон и через трёх тёток, сидевших рядом со мной, тянет его ко мне, чтобы я эту же фразу уже сказала в микрофон. Я опешившая, что он именно ко мне подбежал, да ещё и тянулся, чего вовсе не ожидала, потому что сидела далеко от него, повторяю фразу. Моим эмоциям не было придела! На следующей съёмке нас предупредили, что в ближайшие июньские дни съёмок не будет, Андрей везёт команду победителей из своего журнала «СтарХит» на море. Я была удивлена тому, что у Малахова есть свой журнал, да ещё что-то хорошее связанное с ним проходило мимо меня. Тогда я подумала, как мне было плохо столько лет, и почему мне никто не подарил частичку счастья, тепла и моря. Как никто другой я нуждалась в этом, а всё досталось непонятно каким людям, которые не имели представления, что мне пришлось пережить.

Шёл последний день июня, я была на съёмках. Снимали передачу про бабушку, живущую одну в тяжёлых условиях, напоминающие те, в которых жила Валерина мать. Ведущий призывал волонтёров помочь женщине, и мне захотелось это сделать. Зрители сидели в зале и ждали, когда в студию войдёт ведущий записать подводки, в неё вошла продюсер программы Наталия Галькович и облокотилась на спинку чёрного дивана, в котором обычно сидели герои и ведущий во время съёмки. Не теряя времени, я решила обратиться к ней по поводу оказания помощи бабушке, стала из последнего ряда пробираться к ней. Рассадчица массовки Оксана стала орать на меня, куда я пошла, и чтобы вернулась на место. Но я проигнорировала слова и всё равно вышла из зала, потому что, если бы после подводок все разошлись, мне больше не к кому было бы обратиться, а та бедная бабушка не выходила из головы, ведь я не понаслышке знала какого ей там. Наталия сказала за кулисами подойти к редактору, чтобы записали мои контакты. Я встала в месте, которое разделяло студию и кулисы, чтобы дождаться редактора. В это же место неожиданно встал Андрей в десяти сантиметрах от меня, пил воду, потом уткнулся в текст. Тогда я подумала, что он стоит рядом со мной, почти впритык и будто мимо нас прошёл лёгкий электрический заряд, объединяя наши биологические поля, я будто чувствовала его душу, казалось, что он ощущает тоже самое, когда посмотрел на меня. Всё это длилось несколько секунд, а потом меня позвали, я оставила свой номер телефона, в коридоре осталась дожидаться окончания съёмки. Я была на ожидании, ведь, мне всегда было интересно, что происходило в коридоре, пока массовка выходила из зала, ведь тогда я смогла бы увидеть, как он выходит, близко рассмотреть его лицо, а не смотреть в зале на его спину.

Многие ходили туда-сюда, через какое-то время вышла продюсер, которая сказала, что ей передали записку, и что мне позвонят. А я была на ожидании ведущего!

Особых чувств я к этому человеку никогда не испытывала, и не испытала бы до тех пор, пока не увидела его вживую. Эти чувства были какими-то особенными… Он мне понравился вживую больше, чем на телеэкране. Он выглядел худее, я увидела многие моменты его чувств, эмоций, которые не показывали по телевизору. Конечно, раздражение и маты я тоже услышала.

Распахнулась дверь, а в ней… Он идёт и смотрит на меня… Потом его подхватываю на автографы, фото, он разворачивается, и начинает очень быстро двигаться в мою сторону, проскальзывая мимо меня за моей спиной так близко чуть ли не задевая, буквально два миллиметра разделяли нас. Это было настолько близко, что я почувствовала его тело, которое оставило огромную волну ветра, притягивающую нас между собой!

Я решила обернуться, посмотреть, куда он так быстро промчался мимо меня, чуть ли не сбив. Увидела, что он обернулся и смотрит на меня! В тот момент, внутри меня всё перевернулось, чувства охлынули меня, и вот, именно в тот момент, я поняла, что действительно влюбилась… Влюбилась в его взгляд, чистый, добрый и светлый, который пронизывал теплом моё раненое сердце и душу!

С того момента я не переставала думать о нём… Конечно, я и до того о нём думала, вела разговор, но это были мысли, не затрагивающие моё сердце.

Потом на некоторых передачах он смотрел в мою сторону, и мне казалось, что он смотрит именно на меня. Возможно, не зря казалось, так как однажды, в какой-то момент мы столкнулись глазами, и я думала, что он посмотрел в мою сторону, чтобы посмотреть именно на меня! Взгляд был какой-то заинтересованный и простой. Может его внимание ко мне привлекли мои косы!? Может это всего лишь на всего моя фантазия, может мне хотелось, чтобы он обратил на меня внимание!? Это так и осталось загадкой и тайной для меня!

И каждый раз, как он входил в зал, он оглядывал его, останавливался на мне, отводил взгляд, и приступал к работе. Он так смотрел, как будто высматривал кого-то, искал взволнованно, а когда убеждался, что нашёл того, кото хотел, успокаивался, радовался, зная, что тот человек, которого он ждёт, в зале. Естественно, я так думала о себе. Но с чего бы!? Он совершенно не знал кто я такая, моего имени. Спрашивается, зачем ему ждать меня, думать обо мне, о какой-то малолетней соплячке, которая ему в дочери годилась! Рассказав маме о своих чувствах и мыслях, она засмеялась, сказав: «Настя! Ты так молодо выглядишь, и если он на тебя и смотрит, то, как на школьницу! Думает, сидит там какая-то красивая девочка с косичками!» А я начинала думать, что в зале высматривал меня, чтобы меньше материться. И в самом деле, когда я присутствовала в зале ведущий не матерился вовсе, массовка пересказывала мне пахабные маты, которыми он ругался, а я не верила, потому что никогда их не слышала от него, а может его Ангел Хранитель слышал, как я в студии молюсь, чтобы он не матерился и нашёптывал ему об этом.

Только тогда, я впервые узнала, что такое настоящая любовь, первая юная платоническая, ведь это чувство пришло ко мне внезапно. Я никогда не задумывалась о нём, даже не представляла… И вдруг, весь мир для меня стал другим… Вздыхала и рассуждала, что он никогда не узнает об этих чувствах, не полюбит меня, даже, как человека, так как никогда не узнает меня, как личность, не пообщается со мной, не станет близким другом… Странное чувство, откуда оно появилось, и почему именно в него я влюбилась!

Конечно, его любили многие, а как мужчину большинство… Но моя любовь была особенная, ведь я его полюбила внезапно и случайно, сама того не ожидая, и именно эта любовь пришла ко мне тогда, когда между нами прошёл заряженный частичками ветер любви… Я прям чувствовала его притяжение, мощность и силу… Я не влюбилась в его внешность, как другие, которую все видели по телевизору каждый день, я не влюбилась в его стройное, подтянутое тело… Я влюбилась в его душу, в которую, однажды, заглянула, и ту душу я поцеловала, и с тою душой мечтала, засыпая, и ту душу я обнимала, и с тою душой хотела жить!!! Моя душа до слёз тянулась к его…

Я любила его, как человека, представляла в образе когда-то выдуманного, которого всё время ждала, что вот-вот распахнётся дверь и ко мне придёт человек, который подарит мне счастье и заберёт всю боль. Я видела уже не выдуманного человека без внешности и характера, в тех дверях видела его, как он приходит ко мне тянет руку и забирает у меня всю боль! И тогда тот проницающий взгляд пронзил моё сердце и начал топить лёд, забирая всю боль. Он осчастливил меня. Его мощная энергетика была такой силы, что я чувствовала на расстояние его заботу и внимание, как будто он меня защищал. А может когда-нибудь он станет мне другом и полюбит меня так же как я полюбила его проницающий добрый мягкий и нежный взгляд!

19

Летом с Ариной мы решили идти на кастинг шоу «Минута Славы». Она всё пыталась пробиться, а я шла ради развлечения, потому что кроме телецентра развлекаться мне было негде. В прошлый раз своими стихами я особо никого не удивила, поэтому сочинила песню. Арина пошла раньше меня, а я смотрела на неё в тёмном зале, напоминающий разобранную студию с ослепляющими прожекторами. Она стала петь, ей сказали – нет, она вышла в коридор, а я стала ждать своей очереди. Я надела зелёное платье, купленное на черкизовском рынке за триста рублей, в котором ходила на последний звонок, и как всегда отличилась тогда в нём. Все в советских нарядах с белыми фартуками, а я в ярко салатовом платье. Заплела привычные для себя косы, особо не стала прихорашиваться, краситься и обуваться, ведь шла просто развеяться. Тут со мной заговорил режиссёр, спросил, что я буду делать, а я стаю, сияю, как два медных таза. В момент выступления я забывала обо всём, погрузилась в мир сказки, на душе было тепло и ясно. Заиграла музыка из сериала «Обречённая стать звездой», под которую я написала песню, начала петь, мне все зааплодировали, я подтанцовывала, меня дослушали до конца, ведь песня была про само шоу в юмористическом жанре.

На «Минуте Славы»

Раскрыты тайны нами,

Олешко любит Юлю,

А Юля Маслякова.

Гузеева ревнует,

Подарки дарит Шуре –

Пиджак блестящий чёрный

И дарит поцелуи!


На «Минуте Славы» никогда

Масляков не выйдет со стола,

Скоро место здесь он всех займёт,

Тумаков ведущим надаёт!


На сцене в этом зале

Всегда бушуют страсти.

Диман щипает Юлю,

Целует крепко Настю.

Егор танцует ловко,

Трещат по швам штаны,

Зато диктует чётко на сцене и внутри!


На «Минуте Славы» иногда

Предлагают руки и сердца,

Скоро выйдет замуж пол страны

Нарожают много детворы!


А «Минуту Славы» всегда

Смотрит по ТиВи вся страна,

Дарит нам улыбки и смех

Лучше в мир шоу просто нет!

И тут режиссёр мне говорит, что меня берут на шоу, а потом спрашивает, что ещё я могла бы сделать для жюри, помимо того, что упомянула их в песне, и я сказала, что первое пришло мне в голову, поцеловать! Режиссёр удивился и попросил меня это продемонстрировать с мужчиной, который сидел рядом с ним и просматривал участников. Я спокойно пошла и это сделала, по-детски, чмокнув его в щёчку. Я чувствовал себя такой счастливой, что меня возьмут на шоу, настолько счастливой, что не могла в серьёз осознать действительность.

Я долго ждала, когда начнутся съёмки, редакторы постоянно созванивались со мной, мы встречались, записывали сюжет про меня, я упрашивала их позвать на шоу в качестве жюри Андрея Малахова, очень сильно хотела с ним встретиться лично, а ещё вместо Маслякова предложила поцеловать его, потому что сама хотела это сделать. Но они больше настаивали, чтобы на съёмках присутствовали мои друзья и родственники, которых я не имела, поэтому в качестве подружки позвала Наташу из редакции «Пусть говорят», с которой подружилась, приходя на съёмки. Мама и я вначале очень сильно радовались участию в шоу, сообщили бабушке, но потом мама стала отговаривать от участия, потому что они написали сценарий, в котором я должна была унизить Маслякова, и сама быть обосранной на всю страну. Но я маме сказала, что не на ту нарвались, я буду говорить свой текст, выступать по своему собственному сценарию, который придумала и рассказала ей. Ведь эту возможность я использовала не для того, чтобы засветиться, хотя бабушка меня не видела давно, но ещё это и спасло бы мне жизнь, потому что знала какое влияние, оказывает телевидение. В нашем городе думали, что нужно иметь блат и связи, чтобы туда попасть. Я считала, что, когда меня по телевизору увидят мои враги, потеряют надо мной власть, перестанут преследовать и угрожать, поймут, что меня есть, кому защитить, поэтому участие в шоу было мне на руку.

Пока тянулись все многочисленные подготовки с участниками к шоу, я дома занималась ремонтом, чтобы создать хоть какие-то элементарные условия для жизни. Валера в этом участия никакого не принимал, как и не вкладывал денег, его устраивали те условия, в которых мы сосуществовали. Мама по состоянию здоровья мало чем могла помочь, лишних денег нанимать рабочих тоже не было, поэтому я всё полностью делала сама! Самое сложное, с чем пришлось столкнуться, это с перфоратором, которым я проделывала дырки в стене, чтобы повестить гардину. Ремонт очень сложная вещь, а тем более для молодой девушки. Ладно, если бы мы просто заехали в новую квартиру и стали делать в ней ремонт, эта новая квартира была вся засрата, поэтому работёнки в ней мне хватало сполна, да ещё Валера постоянно препятствовал в наведении порядка. После того, как мы избавились от мусора, он переключился на коллекционирование камней, монет и своих любимых машин, без которых не мог жить, спуская вся зарплату на них. Несмотря на то, что Валера для мамы был якобы мужем, не имея никаких близких интимных отношений с ней, а я для общества считалась дочерью, материально он нам не помогал, причём питался на мою зарплату. Иногда я себя в его доме считала батрачкой, думала, что повторяю судьбу бабушки, которая когда-то за крышу над головой батрачила на непонятных людей, а я на Валеру, так как не куда было деваться. В Томск дорога была закрыта, и я смерилась со своей участью. В нормальных семьях родители на своих детей ругаются, что они ничего не делают в своём доме, а на меня моя мама ругалась, наоборот, за то, что я слишком много чего делаю. Она считала, что я гроблю своё здоровье, паша на Валеру лишь бы он нас снова не выгнал. Убираться было сложно, не было пылесоса и швабры, поэтому я ползала на коленях, вычищая старый ковер, который лежал на кухне, который перед этим мне вручную пришлось стирать, и мучиться тяжёлый поднимать с водой и выжимать. Учиться я могла только заочно, чтобы одновременно работать, и нам было на что жить. Поскольку заочного бесплатного обучения в Москве уже почти не существовала, выбор у меня был невелик, я прыгнула в «последний вагон», поступив в педагогический колледж на воспитателя детей дошкольного возраста, который располагался недалеко от телецентра, а работать устроилась нянечкой в детский сад. Тот год был последним, когда на бесплатной основе набирали студентов на заочное отделение, но, тем не менее, вступительный экзамен пройти нужно было, без него даже бесплатно не брали. Так же обязательным условием было, что ты должен был работать в детском садике, поэтому я и уволилась с почты. Так же на почте субботы были рабочими, а в колледже эти субботы были учебными, раз в неделю нужно было посещать лекции. В стенах учебного учреждения я вновь стала гадким утёнком и мне одногрупницы устраивали травлю, но даже если травили не все, то тот, кто на это спокойно смотрел, тоже считался участником. Это как будто, когда Иисуса Христа вели с крестом на спине на Голгофу, даже тот, кто этого не хотел, не мог за него заступиться. Иногда я себя чувствовала Иисусом Христом, но это было слишком неправильно по отношению к Богу сравнивать свои чувства с Его, поэтому чаще всего я ощущала себя тараканом, которого все хотят потравить, прихлопнуть тапком, чтобы этого таракана убить. Только ведь для чего-то этих насекомых Господь создал, значит они имеют право на существование, впрочем как и я сама. Я настолько ассоциировала себя с насекомыми-вредителями, или такими насекомыми, которых ни один человек на земле не любит, что тараканов, клопов, мух и других подобных насекомых перестала убивать. Мух я просто пыталась выгнать обратно на улицу, клопов брала салфеткой и отправляла в привычную окружающею их среду. Но если всё-таки мне приходилось убить какое-то насекомое, чего мне делать не хотелось, потому что таракана практически не возможно выгнать из дому, то после этого я молилась и просила у Бога прощение, а иногда я таракану просто позволяла от себя убежать, видя в нём себя, которому наверняка очень хотелось жить, и есть и пить…

И вот настал тот день выступления. Он был настолько волнительным, потому что только я знала, что изменю сценарий, который, скорее всего, был проплачен, чтобы унизить известную личность. Редактор постоянно проговаривала со мной весь текст, а я про себя мысленно свой. Во мне внутри всё горело, потому что я должна была на сцену выйти с живым поросёнком, который они специально подготовили. Животных я таких никогда не видела и не держала, а тут сразу на сцене, да ещё со своим сценарием. У меня уже всё горло пересохло, а мне ещё петь. Репетиций не было, полная импровизация, и мне нужно держаться свободно и непринуждённо, играть и улыбаться, а внутри меня всё сжалось, я была напряжена. Но мысль, что это поможет мне спастись настраивала на хорошее, а ещё тяжёлый эмоциональный опыт и знание, что твой внутренний мир должен жить отдельно от тела, помогал настроиться.

Настал мой выход, я стою на сцене и играю свою роль, как профессиональная актриса, у меня и жилка не дёрнется и не выскажет то, что творилось внутри меня. Поросёнка мне нужно было преподнести Маслякову, я это и сделала, только не как будто подложила свинью, что было в сценарии, а обыграла его своим текстом. Я придумала, что этот породистый пятнистый поросёнок будто Хрюша из программы «Спокойной ночи малыши», он пришёл на «Минуту славы», потому что хочет выступать, а Александр Васильевич может многому его научить… Разумеется, спела я плохо. Музыку не слышала, сцена новая, психологическое давление, мой сценарий, и всё не по плану. В жюри сидели Лариса Гузеева, Александр Масляков, Ольга Образцова, Сергей Юрский, все мне нажали красные кнопки. Вышли ведущие Александр Олешко и Дмитрий Шепелев, завязался диалог. Олешко в конце сказал: «Быть может, вы когда-нибудь окажетесь на этой сцене вновь». Потом они меня проводили в красную комнату, на пути встретился режиссёр, который смотрел на меня с таким выражением лица, как будто его продюсер отправит на расстрел. Меня с бурными овациями встретила массовка и Юлия Ковальчук, я всё продолжала играть свою роль, переводя происходящее в позитив, хотя мне так не казалось, я не получала от этого никакого удовольствия, я думала лишь о том, чтобы всё выглядело достойно, и враги от меня отстали. Что своим поведением через телевидение докажу, что не социально опасная, если смогла общаться с медийными людьми и ни на кого не набросилась. Что всё, что они писали и говорили обо мне неправда и я докажу это всем через экран!

Песню мне вырезали, фамилию исковеркали, зато я не стала никого унижать, хоть потом весь интернет унижал меня плохим вокалом. Какую плату я платила, чтобы спасти себе жизнь. Три дня я почти не спала, плакала. За что, такая несправедливость, что мне достойно не дали нормально выступить со своей песней ради спасения жизни! Почему на меня обрушился весь мир?

Работая нянечкой в детском саду, воспитатели видели, как я распинаюсь и выкладываюсь, прям так и сказали, что я забыла в этой должности? Драить полы и унитазы, когда сама тоже могу работать воспитателем. Я не могла и представить себе такого, потому что в Томске парой даже с образованием никого не брали, а у меня его вообще не было, поэтому вакансии воспитателя даже не рассматривала, а так как я была студенткой педагогического по совету пошла работать воспитателем в другой детский сад, потому что в этом воспитатели не требовались.

Я работала в группе кратковременного пребывания с детьми раннего возраста, и пока ждала прихода детей, сидела и писала стихи Малахову, потому что бывать на съёмках и видеть его из-за работы уже не могла. Вскоре вышел эфир «Минуты Славы». Как я и предполагала звонки с угрозами моей бабушке после этого прекратились. Джокер, который я выкинула ради спасения, стоил тех унижений, через которые я прошла. Это как на шахматном поле, сделаешь неправильный ход и твоей фигуре конец. Бабушка моя в детстве занималась шахматным спортом, занимала первые места, учила меня играть, правда, только в шашки, шахмат у нас не было. Я всегда обыгрывала своих подруг. Иногда нужно пару раз отдать своих солдат на съедение, чтобы потом стать дамкой и одержать победу. Со своими врагами я стояла будто на поле битвы, напоминающее шахматное длиною в жизнь, в нём я оказалась чёрным ферзём. Чёрным, потому что это сильный цвет, который никакой другой затмить его не сможет, как надо мной одержать победу.

В саду я никому не рассказывала о съёмках, но всё равно нашёлся кто-то, кто видел и растрепал всем. Начались унижения, больше не из-за того, что я плохо пела, а что вообще была на телевидении. Многих начала давить жаба, и мне устроили очередную травлю. Старший воспитатель Ольга Владимировна пакостила мне в группе, рвала фотографии и оформление, которое я создавала.

Однажды из Баку нам позвонила соседка тёти Шуры, сказала, что бабушка сломала шейку бедра, и чтобы Валера срочно приехал. Через месяц он вместе с ней вернулся, потратив сто тысяч рублей, чтобы привезти старьё в Москву, сказал, что с документами на дом и тем падонком ничего не смог решить, жильё он потерял. Оформлением документов на приезд, разрешение на проживание и прочим занималась исключительно я, Валера работал и тратил на это слишком много нервов, он возмущался, почему участника великой отечественной войны не могу зарегистрировать, чтобы пожилой человек хотя бы смог получать медицинскую помощь. Всё это совпало с предновогодними праздниками, и оформить что-либо в особенности было тяжело, так как тётя Шура сама передвигаться не могла. Я уходила на работу, мне в слезах и криком звонила мама, что она не может с ней справиться, я ждала окончания рабочего дня, прилетала домой, как будто в сума сошедший дом, начинала ухаживать за бабушкой, ночи у нас были бессонные, потому что тётя Шура всё время кричала. Валера спал на полу на кухне и это ему сильно не мешало. Потом мы с мамой заставили его поставить старый диван, который на кухне стоял вертикально, загромождая пространство, который он не стал выбрасывать, когда я сделала ремонт в комнате и купила новую мебель. Чтобы бабушка спала на кухне, а я могла хотя бы чуть-чуть поспать, потому что нагрузка у меня была большая, на носу сессия. Валера, как приходил с работы начинал её мыть после памперсов и ругаться с ней на татарском, почему она подписала документ и подарила квартиру черножопому. Я жила в каком-то аду… На меня разом свалилось столько проблем!

Силы мне предавал всего один единственный человек из телевизора, и однажды я захотела поздравить его с днём рождения.

Подходить к нему, было запрещено, ходил он с охраной. Я растянула время и в зал не пошла, осталась с подарком в коридоре, упрашивая охранника поздравить ведущего. Тот вначале не позволял, но я его уверяла, что там нет ничего опасного, он сказал ждать в коридоре, а после съёмки спросит разрешения. Шёл прямой эфир, я была взволнована и напряжена, находилась на ожидании, смогу ли я поздравить или нет. Час мне показался целой вечностью, и вот, двери студии распахиваются, выходят гости, следом за ними идёт ведущий, с кем-то разговаривая, радом охранник. Я спросила в той суете, спросил ли он, а он ответил, что нет ещё. Тогда он побежал за продюсером Наталией Галькович и спросил у неё, та разрешила, охранник махнул мне рукой, и я побежала. Считанные секунды разделяли, когда закроются двери лифта, в который садился Малахов, но Наталия Александровна его окликнула, что они поедут в другом и он вышел. А я радостная на крыльях подлетела и поздравила его с днём рождения.

Он достал из пакета с бабочками коробку, которую я сама обклеивала блестящей бумагой золотого цвета. Пакет с бабочками выбрала, передавая определённый смысл, который скрывался в них. Когда мне было два года, я качалась на качелях и увидела бабочку, я стала маме показывать на неё, изображая мах крылышек двумя пальчиками, указательным и средним, с тех пор мы обменивались этим знаком, понимая друг друга. Эти бабочки в виде двух пальцев были как живые, имели имена. На маминых руках правую бабочку звали Ее, на левой Ёё, у меня на правой руке бабочку звали Яя, на левой Юю. И мы с ней, даже во взрослой жизни продолжали играться с этими пальчиками-бабочками. Андрей тоже часто использовал этот жест, только вряд ли знал, какую историю он имел. Золотую бумагу выбрала, ассоциирую его с золотым человеком, с самым дорогим металлом, который есть на земле. В коробке была вышивка крестиком «Андрей Малахов», которую сама составила и самодельная открытка тоже с бабочками и моими собственными стихами:

В это день хочу я пожелать!

Целый год Вам не хворать!

Я хочу, чтоб Вы женились,

И семья чтоб появилась,

И чтоб первая на свет

В доме девочка роди́лась!

А потом лет через пять

Вы зачали новых чад,

В доме кошку завели

И щенка приобрели!

Чтобы дома Вас ждала

Добрая и милая жена!

Чтобы пахло в нём борщом,

Ну и лужей под углом!

Чтоб Вы утром просыпались

И блинами наслаждались!

Пусть будильник Вас не будет,

Только тихий детский плач,

Принесёт он сто удач!

Чтоб шнурки погрыз щенок,

А малыш разбил цветок,

Чтоб домой Вы приходили,

В мокрый тапок наступили!

Это может раздражать,

Много гнева вызывать,

Только это просто счастье,

Что хочу Вам пожелать!

Затем поблагодарила охранника и удалилась.

Когда ведущий стал открывать коробку, он как будто открывал мою душу, заглядывая в неё, сказав: «Что там? Бомба?» Конечно, я в этот подарок вложила всю свою душу, а в ней когда-то разорвалась бомба. А момент с лифтом напомнил случай из двадцать второго отделения, когда меня считанные секунды отделяли от смертельного укола, а закрытие дверей лифта от встречи с ним.

Я стояла так близко к нему и этими воспоминаниями долго жила. На душе было так сладко и приятно.

После нового года вышел закон, чтобы все педработники принесли справки с наркодиспансера, психдиспансера и справку о несудимости. За две из них я не переживала, а вот за одну из них. Я только думала о том, что сейчас в самый тяжёлый момент я потеряю работу, зарплату, которая у меня и без того была маленькая, всего восемь тысяч, меньше, чем на почте, когда у нас на руках участник войны без пенсии, больная мама и Валера со своими коллекциями. Для чего я вообще учусь, если работать потом вовсе не смогу. Я иду в диспансер и молюсь. Подхожу к регистратуре, пульс увеличивается, сейчас она откроет компьютер, найдёт мою фамилию, там высветится, мало того, что состою на учёте, да ещё, что особо опасная разгуливаю тут, и меня прям на месте схватят, и уволокут в психушку. Девушка долго смотрела в компьютер, в висках стучало сердце, потом молча пошла пересматривать карточки, бланки и спокойно сказала, чтобы я поднялась к врачу за справкой. Я до конца не поняла, что она имела ввиду, а потом увидела целую очередь к врачу за справками, что они не состоят на учёте. Тогда как будто с меня сто килограмм нервного напряжения сняли. Я благодарила Господа за свою свободу, которую получила, простив своих врагов. Недалеко отдиспансера стояла церковь, я сразу, получив справку, что психически здорова, отправилась туда поблагодарить Бога за своё спасение!

В феврале месяце, в восемьдесят восемь лет тётя Шура скончалась.

Проблемы на этом не закончились, заведующая детским садиком Татьяна Викторовна решила меня уволить просто так, Ольга Владимировна всё не могла успокоиться от того, что давила жаба и подбила на это заведующую. Они вызвали меня в кабинет, и Ольга Владимировна с напором стала давить на меня, чтобы я писала заявление об увольнении по собственному желанию, я отказалась, тогда они придумали статью за некомпетентность и выдали мне трудовую книжку. Я в этот же день написала жалобу в департамент образования, начались разборки. Мало того, что она меня даже на поминки с работы не отпустила, да ещё такую ахинею написала, испортив мне трудовую книжку. Департамент встал на мою сторону, и я осталась работать в том грёбанном коллективе.

Рабочие дни были кошмарными, до такого они меня доканывали, что без спрятанного диктофона на работу я не приходила. Обвиняли в воровстве, толпой приходили в группу с наездами. Делали всё, чтобы я добровольно написала заявление об увольнении. Но я держалась ради детей и несчастных восьми тысяч, чтобы на что-то жить. И я всё время рассуждала, почему, где бы я ни оказалась, я всё время впутывалась в какие-то переделки, меня всё время в чём-то обвиняют! За что мне такое наказание? Проклятая я, что ли?

Радостные мысли мне доставлял только Андрей Николаевич и мысли о конкурсе, о встрече с ним. Я размечталась, что смогу с ним встретиться, пообщаться, увидеть живые глаза, окунуться в них, получить свежий глоток жизни и быть счастливой. Он был моим воображаемым другом, с которым я сильно хотела общаться. Я часто представляла встречу с ним, постоянно думала, а на работе, когда совсем гнабили, посвящала ему стихи, расслабляясь приятными мыслями. В Москве у меня не было никого, а тут он вселял мне большие силы для жизни. И я мечтала, что когда-нибудь с ним встречусь и наобщаюсь вдоволь, и эти мысли были самыми приятными за весь тяжёлый период жизни.

Но мысли оставались мыслями, которые я написала на бумагу, сделала из них рукописную книжку, и отправила на конкурс, представляя, что он её прочтёт, что ему там всё понравится.

«Мне было 10 лет, когда я впервые на телеэкране ОРТ, тогда ещё старенького телевизора «Горизонт», увидела Андрея Малахова в передаче «Большая стирка». Конечно, иногда его и по пятницам могла видеть в программе «Доброе утро», но я тогда была ещё совсем маленькая, и этих моментов не помню, да и сейчас, чтобы застать эфир «Доброго утра», нужно встать раньше будильника и бросить все утренние сборы и дела. А запомнила именно с передачи «Большая стирка».

Можно сказать, что я росла вместе с этой передачей, которая так же менялась и взрослела вместе со мной: «Большая стирка», «Пять вечеров», «Пусть Говорят», да и Андрей тоже менялся и взрослел.

Передач на свете множество, так же, как и их ведущих, создателей и всех, кого очень часто и ежедневно показывали и показывают на телеэкранах, но в мыслях всегда он… Наступает вечер, ты переключаешь каналы уже через пульт современного Thomsana, спрашиваешь у близких, что сегодня у Малахова, так у нас в семье называют передачу «Пусть Говорят»: переключай на Малахова, уже пора, фраза стала, как пора ужинать или обедать. Бабушка будет обсуждать вечно не бритую внешность Андрея, возмущаться, что уж мог хотя бы побриться, говорить, как он одет, и что ей нравится, аль нет, ворчать и, возмущаясь, мама, что на передаче вечно орут, и у неё уже голова болит слушать. А я росла так, как будто он присутствовал в нашей семье, росла с мировоззрением бабушки на Малахова, что не бритые мужчины, а особенно Малахов – это очень плохо, с мамиными, что не пристойно кричать и ругаться на передаче. И так не заметно, и даже не подозревая, и даже сам этого не зная, Андрей Малахов принимал участие в моём воспитании и формировании взглядов на жизнь и мир. Я совсем ничего о нём не знала, а строчка в начале и конце передачи, что человек, который на ней ходит и суёт ко рту микрофон, иногда встревает, возмущается и ворчит, это Андрей Малахов, мне ничего не говорила. Человек, которого я вижу каждый день на телеэкране, а повзрослев, я стала ждать эту передачу изо дня в день, переживать, что могу из-за каких-то вечерних дел её пропустить, бежать быстрее домой, раздеваться и спрашивать у родных, что я пропустила!? Ведь возможности пересмотреть эфиры у меня не было, так же как компьютера и интернета. Слушать ежедневные реплики бабушки, и радоваться, что Малахова она в один прекрасный день хвалит за бритое лицо и солидный костюм в чёрном пиджаке и брюках, которые мне не приходилось видеть ни на ком, а тем более на живом, пусть и совсем другом человеке, это было прекрасным и замечательным. Я увидела Андрея совсем в другом облике, и восхищалась, узнала, что существует такой мужской костюм, который кличут тройкой. Да просто, вышла новая субботняя передача «Детектор лжи».

И так изо дня в день, с понедельника по субботу видеть человека, который становится частью твоей жизни, и за выходные ты успеваешь, по нему соскучиться! С одной стороны, ты ждёшь воскресенья, чтобы выспаться и отдохнуть, с другой, ждёшь, когда наступит вечер понедельника, и ты увидишь своего члена семьи, который даже и не подозревает об этом.

Я родилась в маленьком Сибирском городке и представления не имела о жизни мегаполиса, и вот однажды я оказалась в столице. Жила, как все обычные люди, да и это совсем другая история, к которой Андрей тоже имеет своё косвенное отношение, опять же, не зная этого!

В 2011 году я впервые оказалась в Останкино на кастинге «Минуты Славы», который не прошла, да и пошла, как на экскурсию ради развлечения вместо кино или театра. Получила массу эмоций и впечатлений, увидела разных известных личностей, много общалась. И на тот момент я не обратила особого внимания, как слегка мой взгляд упал на 14 студию, в которой я, почти через год, оказалась.

Вот я сижу в зале программы «Пусть Говорят», общаюсь с девушкой, и кто бы мог представить, что до недавнего времени меня и Андрея разделяли три с половиной тысяч километров, экран телевизора, и что год назад я проходила по тому же самому коридору, смотрелась в мимо проходящее зеркало, видела дверь, через которую я прошла, прошла по студии, на которую смотрю по телевизору уже много лет, и вдруг я вижу очень близко человека, в полный рост, собственной персоны, в шикарном чёрном костюме, который «воспитывал» меня 12 лет и даже не знает о моём существовании! Оглядывает зал и почти встречается со мной взглядом! Почти, потому что от внутреннего страха и взволнованности я опустила глаза, и повернула резко голову к девушке, с которой общалась. Я так эмоционально с ней разговаривала, что своё внимание ещё больше привлекала к себе и видела боковым зрением, что он смотрит на меня, хотя я всячески пыталась сделать наоборот, чтобы самой поднять взгляд и посмотреть на него, не встретившись взглядом.

Начинается досъёмка, так я попала на первую в своей жизни съёмку. Андрей куда-то смотрит, а я понять не могу, где это там находится камера! Так удивительно! После этого нас начинают пересаживать, прибавляется ещё некоторая часть народа и идёт настоящая съёмка! Домой я возвращаюсь радостной и счастливой. Я начинаю почти регулярно посещать съёмки, узнаю много нового, массовка надо мной посмеивается и говорит, чтобы я привыкала к Малаховским матам, это тоже для меня был нонсенс.

Вот однажды, на одном мини перерыве, мы сидели в зале, а Андрей ушёл быстренько переодеться, ну может не совсем быстренько, и тут завёл разговор бригадир массовки! Говорили о том, что в ближайшие дни съёмок не будет, что Андрей везёт победителей на отдых! Что за победители, чего? Я начала расспрашивать, сидящих рядом, бабулек. И тут я узнаю, что Андрей главный редактор журнала «СтарХит», главное, что я узнаю о существование журнала, и о том, чего и не предполагала даже, и понятия не имела! Но шоком было для меня, что я почувствовала себя самым отсталым человеком планеты! Даже пенсионерки знают об этом, а я с луны свалилась! И тут во мне такие чувства страшные проснулись, оказывается, я узнала ещё и новые негативные чувства внутри себя! Я 12 лет воспитываюсь этим человеком, но так о нём ничего и не знаю! Но откуда мне, что-либо знать? Интернет я заимела недавно, компьютер всего 2 года назад, да и не предполагала, что там хранится какая-то информация об Андрее, может я не нуждалась в этом, а может я и действительно свалилась с луны! Ну, раз свалилась, а не на ней нахожусь, поэтому, не замедляя, я заглянула в земной интернет и стала изучать человека, с которым я росла все эти годы. Где-то что-то меня поразило и удивило, что-то огорчило и расстроило, но после этого, Андрей полностью проник ко мне в голову и не выходил из неё!

И опять, благодаря Андрею, я снова вляпалась в историю!

Однажды летом я начала делать ему подарок ко Дню рождения. И вот настал день, когда пришло время мне ему его дарить! Но как? Из зала он всё время быстро убегает, где находится у него гримёрка, я не знаю. Решила караулить его в холле, потом подловить и поздравить! Гуляв по холлу, обращаюсь к женщине, которая там отшивается ежедневно и знает всё и всюду, которая нагоняет на меня страх, чтобы я вообще не вздумала подходить к Малахову, если не хочу навсегда вылететь из Останкино, и что вообще он ходит с охраной! Вот это да!!! Я, конечно, была наслышана, что у Андрея есть охрана, но думала, что это сплетни и выдумки, ведь нас всех проверяют на двух проходных, ну и другие без охраны же ведь ходят, зачем ему охранники!? Внутри меня чувствовался какой-то страх, который мне так явно внушала та женщина. Я взволнованная, меня гонят в зал, я огорчена, что не смогу поздравить, но тут рассадчица массовки выгонят часть, потому что лишние, и я впервые так радуюсь, что я не попаду на съёмку. Что у меня появляется надежда всё ж поздравить Андрея. Холл становится полупустым, и я нахожу очертания одного солидно одетого, в дорогой костюм, человека. Наверное, это его охранник, подумала я, и немного погодя, собравшись с духом, отправляюсь к нему и спрашиваю, он ли охранник Андрея Малахова, тот кивает головой… А всё остальное, мне хотелось бы рассказать ему лично!

Я видела разных известных личностей и до Андрея Малахова, но никто меня не впечатлял! Этот человек слетал за мной на луну, научил меня улыбаться и радоваться, даже тогда, когда очень плохо на душе, и пока я не увидела его вживую, я не думала о нём так сильно, как думаю по сегодняшний день! Его необычные повадки, манеры меня удивляют, сам он меня вдохновляет. И мне очень сильно хотелось, чтобы он уделил мне 140 минут (2,2 часа из 8760 часов в году) своего драгоценного времени, и я ему рассказала, о том, что ещё не рассказала в этом письме, потому что мне очень сильно хочется с ним пообщаться по-настоящему, рассказать всё самой, а не писать! Мне очень хочется у него многому научиться, и я была бы рада просто с ним немного пообщаться! У меня есть очень много историй, связанных с Андреем Малаховым, которые мне очень хотелось ему рассказать!

За этот год много всего интересного произошло, жизнь моя изменилась, в чём-то было и влияние Андрея Малахова. Я целый год ждала и думала об этом конкурсе только для того, чтобы попытать удачу, и однажды встретиться и пообщаться с человеком, с которым я воспитывалась и росла 12 лет! Мне лично многое ему сказать, и наконец-то не постесняться, и уверено посмотреть в глаза и улыбнуться! Мне важна не поездка, а общение с человеком, именно с этим человеком. Я бы не хотела ехать куда-то с кем-то другим, я хотела бы просто разговаривать и молчать рядом с ним неважно, где и в какой обстановке!

А ещё мне хотелось куда-нибудь хоть раз в жизни съездить, и лучше, если эта поездка была бы с тем, с кем тебе очень сильно хочется встретиться лично!

Наверное, я самый отсталый человек на этой Земле, который живёт и ничего не видит в жизни. Никогда не была на природе, ни в лесу, ни на пикнике, ни в походе, ни ела шашлыка, ни видела ничего, что видели все мои сверстники и люди младше меня! И мне очень стыдно осознавать то, что я не знала о существовании такого интересного журнала, хотя уверена, что я многого чего ещё не знаю, и мечтаю себе найти хорошего наставника и учителя, как Андрей Малахов! Он первый, кто открыл глаза мне на жизнь и мир, и уверена, что я многому могла бы у него научиться и многое от него узнать!»

Письмо оформила в форме книги, вкладывая в неё определённый смысл, потому что писала сказки, в одной из которых главной героиней была Книжка и отправила ему эту героину, как живую, рассказав о себе. В рукописи тоже был свой определённый смысл…

Когда я училась в пятом классе, нам предложили участвовать в литературном конкурсе «Устами детей говорит мир». В классе было всего три человека вместе со мной, кто сочинял стихи, нас сразу отобрали, сказали принести стихи, набранные на компьютере, рукописи не принимают, такое условие организаторов, потому что жюри, состоящее из прозаиков и поэтов не понимает детский почерк. У меня был прекрасный почерк, но до конкурса всё равно не допустили.

Спустя несколько лет, когда я пришла в литературную студию к Борису Николаевичу узнала, что он как раз был председателем этого жюри, тогда я подумала, что могла бы познакомиться с ним гораздо раньше. Он предложил мне снова участвовать в конкурсе, но и в этот раз компьютера у меня не было, как и денег. Я выскребла последние копейки из копилки, которые откладывала на чёрный день, когда совсем дома нечего было есть и пошла к наборщикам текста со своей сказкой про Книжку, отправила её на конкурс.

«СТРАНА БОЛЬШИХ ЧАР»

Однажды в одной стране Момок случилось горе. Злой могущественный колдун заколдовал одно очень чистое целительное озеро. И теперь от этих злых чар страдают добрые люди и миленькие чудные зверюшки. Они не могут напиться этой целебной воды, исцелиться от всяких болезней, а когда озеро печалилось или грустило, начинался очень сильный дождь, бывали грозы, от этого мокли деревья в лесу, поля, на которых рос урожай, а иногда даже бывали наводнения.

Люди и звери знают про страну Больших Чар, где есть два царства. Одно, где живут добрые волшебники и феи, а другое, где живут злые колдуны.

В стране Момок есть одна очень Мудрая Книга, которая знает, где находится страна Больших Чар. Вот жители Момок и отправят ее внучку, маленькую Книжку-послушницу в страну Больших Чар, чтобы добрые волшебники и феи расколдовали такое прелестное озеро в стране добра и трудолюбия.

Вот идет Книжка через большой густой лес, широкой длинной дорогой. И вдруг видит, что издали что-то блестит. Она решила посмотреть, что там такое, и пошла в ту сторону.

Книжка увидела большую блестящую прозрачную речку. Речка очень красиво переливалась на лучистом ярком солнышке. Было видно каменистое дно речки и удивительных плавающих рыбок. Книжка начала купаться, плескаться, играть, камушки красивые в прозрачную воду кидать. А как Книжка попробовала эту чудесную воду, тут же замерла на месте, и подумала, что за все свои годы жизни, она не пробовала ни чего вкуснее! Ведь когда она родилась, озеро в стране Момок уже было заколдовано, и она не могла напиться такой чудесной воды, какая была в этой речке. Книжка так долго играла, что за все это время успела устать. Она решила присесть отдохнуть на лавочку, которая стояла неподалеку на зеленой опушке. А лавочка была заколдована, кто на нее садился, тут же приклеивался и не мог встать. Когда Книжка отдохнула и проголодалась, она решила пойти поискать каких-нибудь ягодок, чтобы подкрепиться и пойти дальше в путь, но она не может встать. А в это время лавочка спала, и вдруг проснулась от сильной тряски.

–      Что такое? Что случилось?

–      Да вот, что-то встать не могу. Приклеилась!

–      А ты кто такая? Как тут очутилась?

–      Я Книжка, иду в страну Больших Чар, чтобы добрые волшебники и феи расколдовали наше озеро.

–      Ладно, вон крикни птичку Белоголовку, да попроси у нее, чтобы она принесла золотые масленые ягоды. Ты смажешь нас этими ягодами, мы и отклеимся.

Книжка так и сделала, затем рассказала им всю историю и беду. Лавочка тоже рассказала Книжке свою беду и попросила её, чтобы она рассказала добрым волшебникам и феям, как с ней поступил злой колдун, который нанес на нее липкое заклятие, и чтобы её добрые волшебники и феи расколдовали. Белоголовка попросилась вместе с Книжкой идти в страну Больших Чар. Так они и отправились дальше в путь.

Вот идут они длинной сказочной дорогой, по синей траве, мимо медовых голубых цветов, от которых издается такой прекрасный запах, и приходят к маленькому фиолетовому морю. На берегу, около моря, пасется стайка розовых лягушек, которые приносят золотые монетки, над морем летают малиновые дятлы, красные соловьи, синие чайки. В море купаются оранжевые кролики, и всем так весело и хорошо, что можно сказать, что это самая яркая и добрая страна на всей планете, где нет никаких проблем и забот.

Белоголовке и Книжке хотелось остаться в этой стране навсегда, но ведь им надо идти дальше, выручать друзей. Они решили осмотреть всю местность, может здесь найдется кто-нибудь, кто сможет указать им дорогу. И тут они увидели большие алые ворота, на которых была надпись белыми буквами страна «Эфепей». Зашли они в эти ворота и увидели много сказочных разноцветных зверей. Белоголовка и Книжка там повстречались с зеленой овечкой. Она рассказала им всю свою историю и беду:

–      Когда-то злой колдун посетил нашу страну и нанес ужасное заклятие, от которого мучаются все звери, а значит вся наша страна.

–      Какое же? – поинтересовалась Книжка,

–      Этот могущественный колдун отнял у нашей страны великолепную букву «Я» – загрустила овечка.

–      Не грусти, мы поможем тебе! Мы держим путь в страну Больших Чар, там есть добрые волшебники и феи, которые помогут нам, ведь мы тоже пострадали от злых чар колдуна. Вот мы и идем выручать друзей, и тебя выручим, только мы не знаем, куда идти дальше, – сказала Белоголовка.

–      Вам нужно плыть через это фиолетовое море в страну Серебристых Гор, за этими горами и находится страна Больших Чар, только сначала сходи к нашему бобру Лерсану, чтобы он вам смастерил дубовую лодку, на которой вы без труда сможете переплыть это море, – сказала овечка.

Так Книжка с Белоголовкой и отправились в страну Серебристых гор.

И вот поплыли наши герои сквозь ночную бурю, пенные волны, прямо навстречу солнцу в страну Серебристых Гор. На морском пути они встречали разных морских красавиц-русалок, бронзовосеребристых коньков, а, глядя на дно, Белоголовка и Книжка видели разные морские прелести, и это все вело к тому, что наши герои почти добрались до страны Серебристых Гор, за которыми и находится та далекая страна Больших Чар.

Не смотря на то, что фиолетовое море было маленьким, для наших путешественников морской путь показался долгим. Ведь наши сказочные герои были такими маленькими. Оставив на берегу моря дубовую лодку, которую смастерил для Белоголовки и Книжки их новый друг Лерсан, они отправились по кривой дорожке, которую сразу заметили, как только вышли на берег. Длинной кривой тропой Белоголовка и Книжка пришли к глубокой темной пещере, где спал голодный Дрембл. Когда-то очень давно Дрембл служил колдуну, который не давал ему ни крошки хлеба, ни капли воды. Тогда Дрембл сбежал от колдуна и стал жить один в этой темной глубокой пещере, чтобы колдун не смог его найти, но от голода и одиночества Дрембл стал очень злым, и теперь наши герои подходят к его жилищу.

–      Кто посмел войти в мое логово?! Отвечайте немедленно! – бормотал сонный Дрембл.

–      Мы идем в страну Больших Чар, – прижавшись к стене, сказала Книжка.

–      Может вы сможет указать нам путь? – запищала Белоголовка, дрожа от страха, прячась за Книжку.

Дрембл удивленно обрадовался, что за столько лет к нему кто-то осмелился прийти, ведь все его ужасно боялись, и около его пещеры не ходил никто. Белоголовка и Книжка захотели убежать, но Дрембл их никуда не отпустил, а сказал: «Будете жить у меня, и рассказывать мне интересные истории, до тех пор, пока мне самому не надоест». И Белоголовка с Книжкой рассказали ему свою историю. Она показалась Дремблу настолько долгой и трагичной, что он расчувствовался, заплакал и сказал: «Я отведу вас в страну Больших Чар. Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь пострадал от злых чар колдуна». Дрембл повел Белоголовку и Книжку в страну Больших Чар. По пути в эту страну их окружали водопады, сверкающие на лучистом солнце, различный горный пейзаж. А когда Дрембл, Белоголовка и Книжка добрались до страны Больших Чар, они все сразу попали в руки к добрым волшебникам и феям. И теперь нашей замечательной и волшебной сказке приходит добрый и долгожданный конец.

Во всех странах царствовало миролюбие и доброта, и все люди и звери жили долго и счастливо. А злой колдун со своим царством растворились в воздухе. Прошел легкий и теплый дождик, а на небе засветилась разными сказочными цветами радуга. Прошло много лет…

На зеленой опушке стоит говорящая лавочка, на ней сидит и наслаждается солнечным светом и песнями Белоголовки, Книжка.

Мне очень хотелось в этом конкурсе взять гран-при, потому что победителю дарили ноутбук, о котором я сильно мечтала, чтобы самой набирать текст. А так мне всё приходилось писать вручную, длинные рефераты для школы своим больным пальцем. Я была на столько отсталой в этом плане, что, когда приходила в школу сдать работу, учительница обратно мне её не отдавала, говорила, что поставит в школьный сервант для истории и будет показывать другим. Да и одним из лауреатов тоже не отказалась бы стать, что меня оценят, им тоже дарили хорошие подарки – сотовые телефоны, его я тоже хотела иметь, чтобы подруги, которые перестали со мной общаться, что у меня не было мобильника, вернулись, и я не была такой одинокой. Но мою сказку вообще никто не оценил, на конкурсе моего имени никто не озвучил, даже поощрительного подарка – книжки не было, что получили другие, а когда пришла в студию после конкурса, девочка получившая телефон принесла его с собой и хвалилась, что у неё теперь их два. Борис Николаевич рассказывал, что каждый писатель рвал приз для ребёнка из своего региона, стояла жуткая ругань. Жюри состояло из писателей, которые приехали из разных городов Сибири, оттуда же были и участники. Тогда Борис Николаевич через два года подарил мне свой старенький компьютер, чтобы я не страдала, потому что каждый последующий конкурс, чтобы новое я не отправляла, я всё время оставалась в стороне. А Борис Николаевич как председатель жюри не мог меня наградить, потому что писатели, которым были отданы на рассмотрение работы участников по возрасту, впоследствии должны были выделить участников, а потом с Борисом Николаевичем распределять места. Как говорил Борис Николаевич, что моего имени из писателей никто не выдвегал.

Рукопись на конкурс «В отпуск с Андреем Малаховым», когда бы победила, была прямым доказательством, что имеет право на существование в нашем двадцать первом веке! А ещё делала акцент на том, что важно отдавать победу не только нуждающимся в ней, но и по справедливости. На секунду я представила, что было бы со мной, если тогда, когда я поехала в Москву, работала, на заработанные деньги купила телефон, который впоследствии стал моим спасением, когда я могла по нему связаться с адвокатом. Ведь, если представить себе картину, что не было бы у меня такой возможности заработать на телефон, а на конкурсе подарили подарок «своей» девочке, которая может ничего вовсе и не писала, родители или учителя. Да даже если и писала, но я была не хуже, чтобы обойти меня стороной. У девочки было два телефона, а у меня ни одного. Что было бы тогда со мной?…

Одна из историй, которую мне хотелось поведать Андрею Николаевичу, была о моей несостоявшейся сестре Свете, которую я нашла благодаря твиттеру Малахова. В нём я специально зарегистрировалась, что бы читать его. Однажды Света тоже написала Малахову, а так как сайт устроен так, что все видят, кто друг другу пишет, то и я увидела запись Светы. Она писала о том, что сирота и не может от государства получить жильё в городе Томске. Раз сообщение исходило от моей землячки, мне стало интересно посмотреть, кто такая и зашла на её страничку, где была фотография девушки. Я стала рассказывать об этом маме, та подошла к ноутбуку посмотреть фотку и узнала в ней свою воспитанницу, когда работала в дошкольном детском доме нянечкой, а Свету ещё задолго до моего появления на свет, хотела удочерить. Но этого сделать не удалось из-за наличия у девочки ещё трёх сестёр и брата. С тех пор мы стали со Светой поддерживать связь и общаться.

Это письмо я знала наизусть вплоть до запятой и точки ежедневно засыпая и просыпаясь, прокручивала его в своей голове. Я верила, что за столько лет жизни ко мне вернётся радость, та последняя единственная радость, которая была в день тринадцатилетия. Думала, что Бог навеял этому человеку создать конкурс специально для меня. Он стал единственной зацепкой, за которую я хваталась, как за жизнь. Он стал моим воздухом, смыслом жизни. Ни о чём другом я думать не могла. В письмо я вложила всю свою жизнь, которую скрывала между строк. Мысли были настоящими и чистыми, такими, какие хранились внутри меня. Победа в конкурсе решила бы сразу все мои проблемы разом, как-то повлияла на моих врагов, маме наконец-то помогли медики, оформили группу инвалидности, чтобы облегчить нашу жизнь, а я обрела счастье, которое искала все эти годы. Я представляла, как неожиданно зазвонит мой телефон, который всегда молчал, что наемся, хоть на время выберусь из того ада, в котором существовала. Я была уверена в своей победе, потому считала себя самым глубоко несчастным человеком на земле, а Андрей обязательно захотел такого осчастливить! Написала песню с будущими событиями, которые представляла, хотела сделать её сюрпризом, спев в студии. Она была написана под ту же самую мелодию, что и для «Минуты Славы», и что меня выберут хотя бы ради рейтинга, над которым все так тряслись. Я стану продолжением истории, на съёмки позовут Олешко и Шепелева, а может кого-то другого, кого я упоминала в песне, и этими фантазиями и представлениями я жила.


Красно-белая эмблема

СтарХит, Пусть Говорят,

Обложка новой темы,

Малахов очень рад.

Двенадцать россиянов

Умчались отдыхать

И под прицелом камер

С Малаховым летят!


На программе первого канала

Собралось полмира у экрана

Посмотреть, как все мы отдыхали,

Зависти у зрителей не мало!


Двенадцать лет программе

И нас двенадцать тоже,

И мы сейчас в экране,

На сказку так похоже!

И счастье вместе с нами,

Поделимся мы с Вами,

И Вы сейчас на пляже

И жизнь пусть будет краше!


Мы запомним дни те навсегда,

Наш Малахов супер звезда,

Он ведущий лучший в стране

И искать не нужно нигде


А программе Пусть Говорят

Каждый в этом мире очень рад,

Без Андрея нам никуда,

Будет он вести шоу всегда!


Живя в столице, я ощущала себя, как будто попал совсем в другой мир, где могла учиться и работать, где имела статус полноценной здоровой девушки, попала на телевидение, познала новое незабываемое чувство, и в какие-то моменты я начинала чувствовать себя свободно. Мне уже не было страшно передвигаться по улице, я не думала о заточении, постепенно отвлекалась и погружалась в новый мир жизни. Москва была самым доброжелательным городом, который меня принял! Не зря говорят, что душа человека рвётся туда, где зародилась.

Летом мы с мамой поехали в Томск к бабушке, чтобы забрать её к нам вместе с Лапусей, встретиться со Светой.

20

Подо мной необъятные просторы русской земли, надо мной загадочный космос, рядом со мной справа у окна женщина в страхе и молитвах, у которой дрожат руки и губы, слева мама, решающая кроссворды, а я посередине в полном спокойствии. Самолёт в небе единственное место, где я чувствую себя защищённой, потому что враги меня в небе точно достать не смогут, а если придётся умереть от авиакатастрофы, смерть будет мгновенной и безболезненной, нежели мучительная от укола. В нём не работают телефоны, и я на несколько часов могу расслабиться, зная, что никто не позвонит с угрозами, особенно когда лечу на территорию врагов.

В сумраке и полумраке нажимаю кнопку индивидуального освещения и открываю свеженький номер журнала «СтарХит», который захватила с собой, потому что так и не успела начать его читать в день выхода. Обычно я его открывала с конца, такая у меня привычка, долистывала до середины и открывала с начала, потому что в середине текст начинал путаться. Тут, я изменила своим привычкам, и начала читать с самого начала, потому что меня очень сильно заинтересовала тема на обложке. Филипп Киркоров крестил своих детей и крёстным стал Андрей Малахов. Дочитываю статью до конца, и понимаю, что это самое лучшее из того, что я читала от этого автор. На фото был главный редактор этого журнала начинающий креститься с глубоким внутренним взглядом. Лечу на встречу солнцу, встречаю рассвет, в то время, когда вся Москва спит, погружаюсь в мысли после прочитанного, и переживаю, что я так и не смогла с ним попрощаться. Пролетая километр за километром, вспоминаю последний перед отъездом день в телецентре, когда я хотела попасть на съёмки, зная, что лечу в город смерти и могу больше не вернуться. В зал меня не пустила рассадчица Оксана, через бригадира Александра передала, что так решил режиссёр. Возможно, я бы так сильно не расстроилась, если бы это был не последний день, когда я могла его увидеть, но духом не упала, нашла, чем себя занять и увлечь. Меня всё равно не покидали мысли о том, как Оксана относится к другим людям! Я-то стерплю и переживу это, но всё время задавалась вопросом, почему автор такой проницательной статьи позволяет подчинённым ставить выше себя, обращаться с людьми в полной противоположности своей личности!?

На одной из передач, сидя в самом конце, пенсионерки мне говорили, почему молодую с косой так высоко посадили!? Ниже третьего ряда я никогда не сидела, часто приходила домой и жаловалась маме, что мне не нравится там сидеть, я не могу хорошо видеть ведущего и спрашивала у неё, почему меня всегда садят так высоко, а мама отвечала: «Как Ангела могут посадить рядом с ведьмами! Тебя садят наверх, чтобы было место расправить крылья!»

От женщин, сидевших рядом со мной, узнала, что одна с больными ногами, которая впервые пришла на съёмки, чуть ли не умоляла Оксану не садить её так высоко, ей тяжело подниматься! Другая, что заслуженный работник телецентра, отработала сорок пять лет, обувала и одевала всех актёров, ведущих, но к ней не проявили даже уважения, исходя хотя бы из-за возраста! Вспоминаю мелкие, а может и вовсе не мелкие подробности, которые я узнала, что активным зрителям не платят, либо платят своим особенным, недоплачивают массовке. Меня задело не то, что я не получала за это никаких денег и меня обманывали, меня задело то, что добрый, открытый, любящий человек, смотрит на всё это и закрывает глаза! Почему? Я даже пыталась узнать фамилию Оксаны, чтобы написать на неё жалобу генеральному директору, чтобы таким образом заступится за тех, кто сам этого не мог сделать! А жалобы писать я ох как умела! И я понять не могла, почему ту рассадчицу, человек, который пишет такие проницательные статьи, не поставит на место, не устроит ей экзекуцию, не заступиться за слабых, не изменит этот мир, хотя бы вокруг себя!

А я смотрю на восходящее солнце с небес, и толи солнце мне слепит глаза, толи хочется заплакать, взять в руки журнал, который останется единственной памятью. Потому что я ещё не знаю, продаётся ли он в нашем городе, и потому что я так и не смогла войти в зал и попрощаться. Но ведь я сама себе когда-то говорила: «расставаться, не прощаясь». Значит думать о том, что ты ещё когда-нибудь встретишься, увидишься с тем, с кем хочешь, кого любишь… И тот момент, когда я не вошла в зал, напоминал мне историю из статьи со шкатулкой, о которой он писал.

«Не понимаю почему, но именно на этот праздник мне захотелось подарить мальчику палехскую шкатулку, в которой бы хранились его самые ценные вещи. И хотя на крестины принято дарить икону, я последовал внутреннему голосу, решив преподнести икону на день рождения. И вот таинство завершилось. Священник, показывая нам древние святыни, вдруг обратил внимание на внутренние стены храма. Представьте, как я был поражён, когда услышал, что эти стены расписывали палехские мастера!»

В тот день, когда я улетала, как раз показывали эфир, на котором мне плакались те две бабушки, который я не смогла посмотреть.

Между небом и землёй смотрю глубоко в даль на бесконечные облака, в которые врезаются яркие солнечные лучи, и кажется, как будто они разрезают небо, падают на землю, которая скрывается под небесами, и через капли воды создают двойную радугу, о которой было написано. Которую я так долго представляла в своей голове, как она могла выглядеть, как увидел и написал о ней автор. Я обдумывала интересные и проникновенные моменты статьи, и ещё больше убеждалась, что совпадений в жизни не бывает. Он как-то писал, что когда впервые оказался в телецентре, разочаровался в нём, думал, что сможет изменить мир… Но я не разочаровалась в телевидении, потому что в нём был он, и он мог изменить мир, он его уже менял, просто этого не замечал! Если он смог перевернуть весь мой внутренний мир одним только взглядом!

После двухгодовой разлуки с бабушкой и родным домом, из которого меня выжили, я вернулась уже в качестве гостя. Была очень рада, что у меня началась хоть как-то помаленечку складываться жизнь в другом городе. Конечно, мне и в Москве нелегко жилось, не могла привыкнуть к непонятным и ужасным привычкам хозяина квартиры, но всё равно была ему во многом благодарна, несмотря на то, что иногда, живя с ним, я ощущала себя самым настоящим рабом, в прямом смысле этого слова. Валера хотел с нами жить, воспринимал меня, как дочь. Если бы он в начале в качестве своих личных целей, что ему нужна бесплатная домработница, а нам жильё в другом городе, не позволял жить у него, то я никогда бы не узнала о своих новых чувствах. Не стала бы получать образование, не устроилась на работу, мама не начала бы лечиться, сам Валера не приобрёл бы семью, ему некого было бы тогда любить. Но это всё гораздо лучше, чем иметь тот статус, который мог неизвестно чем закончиться. Меня и мою семью просто спасло то, что этот человек с причудами существовал. Иногда мне его было жалко, а иногда мне казалось, что я его любила, как человека, от того, что привыкла к нему. Он иногда бывал мягким и добрым, проявлял к нам заботу, а иногда таким несносным, что от его истеризма у меня капали слёзы. А они могли быть от того, что кто-то задел мои самые глубокие чувства, раны и ударил по ним, плюнув в душу. Но я всё всегда прощала, старалась заботиться о нём, потому что он понимал, что мы самые близкие и дорогие для него, только он это стал понимать слишком поздно. А некоторых вещей из-за своего воспитания и образа жизни он никогда не понимал, и даже привыкнуть ему в свои годы было очень трудно, либо невозможно вовсе.

Пробыв пару дней в квартире, не выходя на улицу, я находилась в каком-то полу шоковом, полу стрессовом состоянии, пыталась прийти в себя после того побега, осознать всё, вспомнить свои любимые вещи и занятия, снова привыкнуть к старому образу жизни и старо-новой обстановке, я отправилась на прогулку. Утром всей семьёй мы ходили на рынок, купили разные вкусности, торт, мне бриджи для катания на велосипеде, потому что те, в которых я приехала, абсолютно новые, разошлись по швам от некачественного пошива, прям в самолёте. Мама на рынке в отделе газет и журналов спросила у продавщицы, продаётся ли у неё журнал «СтарХит». Я немного расстроилась, что у неё его нет, но обрадовалась, что мама разделяет мои интересы, я всё ждала результатов конкурса. Мы пришли домой, но вспомнили, что не купили газировку, а мама, что у нас нет её зубной пасты, которой только может чистить зубы. Я предложила сходить и всё это купить, заново оделась и отправилась по немного забытым и обновлённым местам и магазинам. Купив всё, что хотела, я отправилась домой, но вспомнила, что на остановке, которая далеко осталась за моими плечами, раньше находился киоск с печатью. Хотя я весь свой недлинный поход думала о том киоске, чтобы выяснить, продаётся ли в городе журнал. Я обернулась, чтобы разглядеть, стоит ли он там сейчас. Я заметила, что там добавился ещё и сбербанк, и виднелось за ним что-то синее, похожее на киоск с печатью. Я вернулась домой, думая о том, что после обеда мне обязательно нужно сходить и ещё раз прогуляться в ту сторону.

Дома я провела часть дня, занимавшись распечаткой объявлений, чтобы пройти и повесить их на этажах, чтобы жильцы оставили доступ к подъездным счётчикам, которые были огорожены дополнительными дверями на их лестничных площадках. Доступ был необходим, чтобы мастер провёл нам интернет. Заодно распечатала два портрета Малахова, чтобы он чаще присутствовал со мной, и повесила их внутри серванта и шкафа. Я оделась в любимую юбку и кофточку, в которой приехала, пошла, развесила объявления, прихватила мусор и отправилась на прогулку.

Дойдя до долгожданного приближённого места, с которого было хорошо видно, что располагается у той автобусной остановки, я смогла разглядеть киоск с печатью, и, подойдя ещё ближе, увидела молодого человека, не русского происхождения, который выглядывал из своего овощного ларька, разбрызгивая воду на асфальт возле него. Для чего он это делал, я не знала, но, чтобы не быть забрызганной и не идти по этой воде, мне пришлось полностью стиснуться в край прохожей части и идти по мокрому краю бордюра. Подойдя к киоску, я стала заглядывать в него и высматривать то, что очень сильно хотела, и, не увидев с одной стороны, перешла на другую. Поднимая постепенно глаза снизу-вверх, увидела то, что хотела увидеть и очень сильно обрадовалась. Я заглянула в киоск и спросила у продавщицы, когда выходит свежий номер «СтарХит»? Она мне пояснила, что в понедельник, и я ещё больше обрадовалась, что почти по всей стране одинаково. Почти, потому что многие в официальной группе журнала в интернете обсуждали то, что у кого-то он и вовсе не продаётся, а у кого-то выходит с опозданием. Я развернулась, и решила ещё немного пойти прогуляться, посмотреть, что, где и как изменилось. Пройдя немного, я услышала, что меня окрикивают, поворачиваю голову, и сквозь ярко светящиеся и слепящее низкое солнце, разглядываю знакомые мне лица. Это продавцы овощей, муж и жена. Я удивилась их там увидеть, их точка находилась в другом месте, да и вообще на том месте не было ничего. Я подошла, поговорила с ними немножко, и отправилась дальше. Мне захотелось сходить к моей школе по старому пути, ведь недавно я вспоминала все те страшные события, которые со мной произошли. Я дошла до школы, обошла её, и приблизилась к месту, где мы на улице в шестом классе ещё вначале осени сдавали бег на скорость. Увидела старую разлиновку с пометками, вспомнила, как мы тогда бегали, вспомнила так, как будто на миг вернулась в прошлое, понимая, что тогда это был мой последний урок физкультуры в жизни. Пройдя это место, свернула и вышла за территорию с другой стороны школы к гимназии, которая впритык стояла моей школе, где училась Даша Пугачёва, после начальных классов. Иногда из окон нашей школы можно было заглянуть в окна гимназии, я частенько в них высматривала подругу. Оглянулась, вспоминая, где тут поблизости находится киоск с мороженным, захотелось вспомнить старый вкус. Посмотрев направо, заметила, что он стоит всё на том же месте. Хотя мне не очень хотелось идти в ту сторону, потому что мне приходилось пройти травматологическую больницу, с которой у меня были не очень приятные воспоминания, не только из-за пальца и лежавшей в ней тогда подруги сбитою машиной, но ещё и из-за сотрясения мозга, которое я получила на её территории. Возвращаясь через больницу зимним вечером домой, где не было освящения, не был и почищен снег, который втоптали высоким слоем в проходе, в темноте не заметила низкого верхнего уровня ограды, и на полной мощи об угловую часть врезалась головой с такой силой, что от удара меня отбросило назад, и я упала. Вообще все свои травмы я получала в больницах. Как-то я ходила в детский восстановительный центр на массаж. Лестница у крыльца была вся во льду в толстый слой, подняться с трудом по ней в здание я ещё смогла, а когда шла обратно, даже перила не помогли, как вдруг обе мои ноги соскочили, и я полетела вниз, отшибив себе поясницу. С острой болью обращаясь всё в эту же травматологическую больницу. Боль была такой силы, что от неё я скрутилась, и упала в сугроб. На следующий день вся лестница была вычищена до бетона. А я делала выводы о том, что чтобы что-то начали делать в нашей стране, должен кто-то пострадать!

Я купила мороженое, пошла домой, опять через школу, зашла в старый ларёк со сладостями и купила сто грамм любимых конфет «Метелица» местной кондитерской фабрики «Красная звезда». Фабрику тогда закрывали, а я думала, когда выиграю конкурс, обязательно отвезу эти конфеты Малахову, чтобы он смог их попробовать. Вернулась домой, и с улыбкой показала их маме… Она сказала, что так и думала, куда я пошла. Да, мама меня знала слишком хорошо, что даже знала мои мысли.

Я сидела и смотрела вечерний эфир «Пусть говорят», параллельно поглядывая на его портрет, и думала о том, как сильно мне хочется, чтобы он меня обнял, хотелось прижаться к его груди и плечам, потому что от него исходила какая-то некая искренность, душевная теплота и доброта. И как раз, когда я об этом думала, он в передаче целует и обнимает одну из главных героинь. Я тяжко вздыхаю и остаюсь с той мыслью, представляя себе, чтобы я могла почувствовать, если бы он меня обнял и прижал к себе.

21

Настал долгожданный день, когда вышел номер журнала, в котором были опубликованы результаты конкурса. Я целенаправленно пошла в магазин за ним, шла дорогой и читала. Открыв нужную страницу, перед моими глазами поплыли все строчки. Я читала и перечитывала, читала и перечитывала, и в какой-то момент почувствовала, что мир рухнул, потому что моей фамилии не оказалось. На моих глазах накатались слёзы и стали капать, прям на фотографии и имена победителей.

В подростковом возрасте меня всегда сильно задевало, когда другим детям устраивали праздники, дарили подарки, а меня всегда обходили стороной.

По телевизору показывали,как поздравляют детей и сам ведущий принимает в этом участие. А я смотрела, и мне так больно было, когда они стояли в красивых платьях, им дарили подарки, в то время, когда тебе нечего было есть, особенно в новогодние праздники, и ко мне никто не придёт и не скажет, хотя бы тёплого ласкового слова. Не понимала, зачем это показывают в передаче и травят другим детям душу. Потом наблюдала, как поздравляют военных за заслуги, а что я прошла войну, на это никто не обращал внимания. Считала, что награды ветеранам ВОВ выдают не заслуженно, потому что над врагом смогли одержать победу, а фашизм остался, иначе как объяснить, что я в нём оказалась. Вообще думала, что наша страна проиграла Германии тем, что они жили припеваючи, а мы нет, хотя бы потому, что Россия отставала в медицине, была менее развита. Каждый год отдавали огромные деньги на празднование «Дня Победы», вместо того, чтобы накормить нищих, сделать бесплатную медицину, оформить маме инвалидность, на которую нашей стране не было никакого дела, как и на наше бедственное положение. Разгоняли тучи, чтобы не было дождя в этот знаменательный для страны день, нарушая экологию, от чего люди ещё больше болели, а природа бастовала, наказывая своих обидчиков – людей.

Ты сидишь один у себя в квартире, у тебя есть только телевизор и закрытый внешний мир, и вечный страх, что к тебе приедут и уволокут. Ты живешь в пространстве с вечной надеждой, и в какой-то момент, человек, который смог растопить твоё сердце, эту надежду у тебя и отнял.

Я не понимала, почему меня он не выбрал, неужели все те люди пережили больше меня, но я ведь и не жаловалась на свою жизнь. Я просто хотела получить ещё один тёплый взгляд, который на меня смотрел, посмотреть ему в очи и остаться в них навсегда, оставив след о себе в его сердце. Он был единственным в моей жизни, кто на меня так смотрел, и я как глупый наивный ребёнок полюбила те глаза. Он был и единственным, на кого я могла смотреть без страха, смотреть в глаза и не бояться показать ему свою душу.

Но потом я успокоилась и рассуждала, что он этого не сделал, потому что не хотел, чтобы я была в одном списке с людьми, которые ему не были дороги, а я для него особенная, вот и всё. Конечно, такими мыслями я сама себя успокаивала и утешала, жалела себя. Я не хотела писать ему о своём жалком положение, тяжёлой судьбе. Я хотела радоваться жизни и наслаждаться ею вместе с ним, но этого не произошло. Весь мир умер для меня, потому что человека, которого я так долго искала и ждала, я в один миг потеряла. Конкурс был единственным желанием, благодаря которому я ещё хотела просыпаться и открывать глаза в этом мире! Неужели я не достойна ничего хорошего светлого и приятного в жизни?

Этот человек принял и небольшое участие в спасении моей жизни, когда я была у него на передаче, он подошёл ко мне с микрофоном и это видели мои враги. И не понимала, почему у него не возникло желания лично встретиться с человеком, которому он косвенно спасал жизнь, познакомиться с ним, в конце концов, просто посмотреть на него!

Я считала этот конкурс самым плохим на свете, хуже даже того литературного, потому что всего несколько человек он делал счастливыми, а всех остальных, кто подавал заявки, несчастными. Причём эти люди были радостными, не обиженными судьбой, именно таким он отдал предпочтение. Но откуда мне было познать это чувство радости, если его не испытывала много лет, жила только воспоминаниями дня тринадцатилетия.

Потом ещё долго думала об этом, немного злилась на него, но переставала, ведь этот человек на какое-то время сделал меня счастливой, я мысленно заимела друга, и он всё равно будет существовать в моём сердце и душе, хоть мы с ним никогда и не увидимся. Он заполнил болезненное пространство в моей душе, освободил мысли от тяжёлых воспоминаний, потому что я думала только о нём и о встрече с ним.

С того момента, когда этот человек растопил моё сердце, я перестала плакать. Я постоянно вспоминала его слова из статьи, что он хотел изменить мир, и сам того не понимая, изменил мой мир, но он же его и разрушил!

С отпуска я вернулась домой только с Лапусей, бабушка отказалась ехать в Москву, забрала любимые и дорогие мне вещи, нашла новую работу, где меня любили и ценили, нашла увлечение и продолжала жить. Жить обычным миром молодой девушки. Я старалась делать людей счастливее, помогать всем, и мой внутренний мир от этого становился краше!

22

Я устроилась работать няней в семью по совету Рузанны. Женщина водила ко мне в группу мальчика, сама была няней, видела, как я работаю и говорила, что мне цены не будет в семьях. Зарплата у меня была двадцать тысяч рублей, и я могла позволить себе заниматься фигурным катанием, о чём всю жизнь мечтала. Твердый холодный белый лёд, острые коньки – это то, что соответствовало моему внутреннему состоянию. Я в особенности хотела надеть на себя коньки, которые чуть не отбросила. Они у меня были самые дешёвые, стоили пятьсот рублей, для сложных элементов не подходили, поэтому я часто падала и расшибалась.

Вначале в семье всё было хорошо, но в один прекрасный момент от моих услуг внезапно отказались, не заплатив зарплату, сославшись на то, что в семье умер дедушка и все деньги ушли на похороны. Я посочувствовала и не стала их напрягать долгом передо мной, решила подождать, когда сойдёт траур и легко нашла себе другую работу. Спустя два месяца, позвонив мамочке напомнить о моей зарплате, та ответила, чтобы больше ей не звонила, но я продолжала, возмущённая звонить. В конце концов, мне это надоело, и я написала её свекрови на «Одноклассниках». На следующий день, вся заплаканная Лидия звонит и просит у меня прощение и что всё до копейки отдаст. Выяснилось, что таким образом женщина развела меня на деньги и на самом деле у них никто не умер. Видимо муж той самой свекрови был цел и невредим, а главное жив. Наверное, в семье после этого разразился сильный скандал. Об этом случае я рассказала своей русскоязычной подруге писательнице из Австралии. О ней я знала от Бориса Николаевича, но он никому из кружковцев не давал её адрес. Она выпускала литературный журнал на русском языке, который присылала ему, и все хотели в нем опубликоваться, я была не исключением, а когда у меня появился интернет, я её сразу отыскала и по переписке мы сильно подружились, могли часами общаться по скайп. Тамара была моим единственным другом, с кем я могла чем-то из жизни поделиться, выслушать дельный совет.

Осенью как раз победители конкурса приехали в Москву, и Андрей проводил для них экскурсию, а я всё про себя думала, что я в этой экскурсии нуждаюсь куда больше, потому что, живя в столице так ничего приличного и интересного не видела, не говоря уже о прошлой жизни и четырёх стенах. Считала, что участников, подававших заявки из Москвы, на экскурсию мог взять всех, хотя бы для масштабного привлечения, да ещё на них не нужно было тратить никаких денег, они бы сами приехали в пункт назначения. В день экскурсии шёл дождь, а я считала, что это лились мои слёзы. Потом он проводил отбор конкурсантов на «Минуте Славы», на душе кошки скреблись, и я прям вслух маме сказала, прочитав статью: «Он что? Меня совсем добить хочет?» Вспоминала слова Александра Олешко: «Быть может, вы когда-нибудь окажетесь на этой сцене вновь». Всё в тот год было создано для меня, я могла увидеть Москву на экскурсии, чего сильно хотела, могла оказаться на сцене «Минуты Славы», что мне пророчил Олешко. Андрей Малахов был в жюри этого шоу, о чём я год назад упрашивала редакторов. Мне казалось, что они тогда, позвав его в жюри, таким образом, мстили мне за переделанный сценарий, зная, как сильно этого хотела. Вообще думала, что он там оказался благодаря мне и обида от того, что он не отдал мне победу в своём конкурсе давила моё сердце. Я считала, что все люди, которых он выбрал, будут вместе с ним купаться в моих слезах. Что он мою любовь променял на старых перешниц, которым скорее всего всё равно было с кем ехать с Малаховым Андреем или Геннадием. Их интересовала поездка, а не сам человек. Которые в отличие от меня прожили неплохую жизнь. Во всяком случае, думаю, она значительно отличалась от моей.

Другая работа находилась недалеко от телецентра, и я была очень этому рада, часто смотрела из окон на него, была мысленно в студии «Пусть говорят». На учёбу я ездила тоже через телецентр, на ней всё время в глубоких мыслях и мечтах о ведущем вместо лекций писала ему письма, отыскала в интернете его домашний адрес и стала слать, в надежде получить ответ. Жил он в квартире под номером семнадцать.

В школе фигурного катания Анастасии Гребёнкиной я познакомилась с женщиной Катей, с которой подружилась, несмотря на то, что она была старше моей мамы на год. У меня в Москве появился первый друг. Она жила на семнадцатом этаже. Как правило, общий язык мне легче всего было найти с людьми именно такого возраста, потому что считала себя достаточно опытным и мудрым человеком, со сверстниками общаться мне было не интересно и скучно, просто не о чем. По воскресеньям мы вместе с ней с занятий шли до пешеходного перехода, а потом наши пути расходились, она шла в метро, а я на троллейбусную остановку. Садясь в троллейбус, я вставляла в уши наушники, включала песню Полины Буториной «Никто не плачет» и ехала домой. Композиция трогала меня до глубины души, как будто в ней пелось обо мне, о той самой боли, когда я проиграла конкурс «В отпуск с Андреем Малаховым». Мне было трудно сдержать слёзы, и я прям в троллейбусе тихо, чтобы никто не заметил, начинала плакать. Каждая последующая неделя начиналась тем, как я ехала к телецентру на работу, по субботам через него же на учёбу, на учёбе письма Малахову, а заканчивалась песней и слезами в троллейбусе. И так полгода подряд, что в один прекрасный момент я решила умчаться к морю в детский оздоровительный лагерь «Орлёнок» работать год по контракту вожатой-воспитателем, чтобы забыться, не мучиться и не страдать, находиться в двух шагах от Андрея и не иметь возможности с ним пообщаться, к тому же мне хотелось увидеть море, прикоснуться к нему, что я так ждала от ведущего, но не получила. А в семью, которая так резко потеряла няню, а платили они мне хорошо и не хотели расставаться, отправила работать Рузанну.

В тот год проходили зимние олимпийские игры в Сочи, студия «Пусть говорят» уехала туда, мне хотелось следовать за ними. Я днями и ночами думала о том, как бы хорошо было, если бы я там работала, стала грезить этим. Мечтала быть его соведущей, но потом мечту в иллюзии отпускала и хотела просто там работать, хотя бы техничкой, мыть начисто пол, по которому он бы ходил, драить писсуары, чтобы просто чаще видеть его, и однажды столкнуться с ним в коридорах «Останкино». Хотя больше хотела работать корреспондентом, после пережитого опыта и редких возможностей я была бы идеальным сотрудником, собственно, чем по жизни и хотела больше всего заниматься. Даже думала о том, что из меня вышел неплохой военный журналист, но им быть не хотела, войны и без того в моей жизни хватало сполна. С детства мне очень нравилась передача «Спокойной ночи малыши» и я очень мечтала её вести, вообще хотела бы работать исключительно на детском канале для детей, потому что писала сказки.

23

Поздний вечерний мартовский рейс Москва-Краснодар, на последнем ночном троллейбусе добираюсь до автовокзала, покупаю билет до посёлка Джубги, где меня должен на машине встретить мужчина, работающий в лагере. Немного страшная картина для девушки, которая в полном одиночестве ночью поехала в неизвестный край. Наверное, после того, что мне пришлось пережить в жизни, такая картина вряд ли бы напугала, тем более минуты отчаяния, которые я испытала, проиграв конкурс, заставили меня уехать на край света прямо ночью, пытаясь убежать от своих чувств.

Автобус несколько часов мотал меня из-стороны в сторону по холмистой местности, доставив до пункта назначения. Глубокая ночь, на автостанции ни души, даже кассы закрыты, страх окатывает меня. Приедут за мной или нет, я одна и что делать, если за мной не приедут. В кромешной тишине слышатся шины колёс автомобиля, который подъехал к станции, дверь в него открывается, передо мной стоит полноватый мужчина и зовёт меня. Я напряжённая следую за ним в машину, посмотрев на её номер, так на всякий случай. Он берёт мой чемодан, кладёт его в багажник, я сажусь на переднее сиденье рядом с ним и думаю, как бы не увёз куда, не изнасиловал. Едем молча, я напряжена, вдруг мужчина неожиданно заговорил, указывая мне на начало забора лагеря, чтобы я обратила внимание на то, где он начинается, и сколько мы ещё проедем. Проехав несколько минут, замечаю, что он очень длинный, делаю выводы о площади самого лагеря и о том, сколько мне придётся ходить пешком. Начинаем беседовать о том, почему я захотела поехать работать к ним. Я рассказываю о своём опыте работы с детьми. Вскоре мы заезжаем на территорию в студенческий городок к летним деревянным двухэтажным домикам. Я размещаюсь в одном из них. Комната очень узкая и маленькая, две двухъярусные кровати, шкаф впритык к ним и стол между ними. В комнате никого кроме меня не было, поэтому я заняла нижний ярус, спать оставалось пару часов до утра, когда за мной должна была прийти одна из кураторов школы педагогических работников «Ориентир». До начала работы вожатыми мы должны были пройти обучение, которое состояло из того, что нам нужно было прожить смену со своей особой спецификой так, как проживают её дети, приезжающие в лагерь.

Утром за мной пришла девушка Нина, мы прошли с ней процедуры оформления, инструктажа, а затем она отвела меня в дом вожатых, который располагался на противоположенном конце лагеря. Дом вожатых – это общежитие с четырёх местным размещением на двухъярусных кроватях, состоящий из трёх коридоров на этаже, где всего два туалета и один душ на все комнаты. В нём жили вожатые и наша группа обучающихся, для меня там места не нашлось, поэтому поселили в студенческом городке. Нина сказала, что подъедут ко мне в комнату ещё две девушки, а когда освободится комната в доме вожатых, мы переедим в него, а так каждое утро придётся ходить туда. В общежитии начинался рабочий день, он же учебный с построения в восемь тридцать утра, правда, у тех, кто жил в доме вожатых чуть раньше с зарядки. А поскольку студенческий городок находился в получасе ходьбы от дома вожатых, этот путь к планёрке был вместо зарядки. Я присоединилась к построению, встав с краю, Нина начала нам всё объяснять, неожиданно двери лифта открылись, и в холле коридора появилась женщина Татьяна Леонидовна и ещё одна куратор Настя. Татьяна Леонидовна самая главная в школе педагогических работников, а так же заведующая музеем «Орлёнка», проработавшая в лагере всю свою жизнь, более посвятившую всю ему, не имея своей собственной семьи и детей, поэтому над нами с её стороны был особый строгий контроль. Она обращалась с нами как с детьми.

Первый день пролетел незаметно, я знакомилась с группой, состоящей из двадцати человек, осматривала местность, корпуса, по которым нас гоняли на лекции с одного в другой, получила форму. Вечером был огонёк. Я всё хотела добраться до моря и увидеть его, но на это времени не было, как вдруг после двадцати двух часов нас отправили по комнатам. Если основной группе нужно было всего лишь разойтись по этажам, то мне и ещё одной подъехавшей девушке Кристине пришлось идти в гору, часть которой была лестница в «небеса». Да, студенческий городок находился на возвышенности, можно сказать на горе. Самое приятное впечатление от нового места у меня было о хлебе, он был как в Томске очень вкусным, а о Томске единственным приятным воспоминанием был тот самый хлеб, которого мне так не хватало в Москве, а так же Межениновской птицефабрики и кондитерской «Антонов двор».

На следующий день к нам подселили девушку Сашу, которую, как оказалось, никто не встретил. Саша когда-то в детстве отдыхала в Орлёнке, поэтому дорогу нашла самостоятельно. Кристина Сашу недолюбливала из-за её пристрастия и большого внимания к мужской части группы, я нейтрально относилась к девушкам, правда с Сашей общалась теснее.

На другой день у нас в группе было распределение власти, нужно было выбрать капитана, боцмана и физорга. В нашем маленьком коллективе ни у кого не осталось сомнений кто будет в роли боцмана. Как ни странно, выбрали именно меня. Хоть я и жила далеко от основной части, Саша и Кристина рассказали всем о том, как я утром заправляю кровать и как веду себя в быту. Для меня, перфекционистки, это не было чем-то особенным, так тяп-ляп с утра без старания, но девочкам это показалось чем-то особенным, потому что свои кровати они не застилали вообще. Я была удивлена, что человека, которого не ценили, не принимали ни в одном коллективе, более издевались, вдруг удостоили такой чести. Капитану повязали красный галстук, физоргу, отвечающему за физкультуру синий, а мне зелёный. С той минуты началась моя счастливая жизнь в Орлёнке!

Через несколько дней к нам присоединилась девушка Юля, которая работала на Олимпиаде в Сочи. Для неё изначально было приготовлено место в доме вожатых, правда она частенько засиживала в нашем студенческом городке, потому что работать приехала со своим парнем, а его поселили в нашем домике на втором этаже. Юля часто заходила к нам в комнату. Девчонки по вечерам пропадали, иногда ночевали в доме вожатых у кого-то из девочек на полу, а может и у мальчиков. У меня был чайник, его я купила на первых выходных, потому что испытывала сильную нужду. В наших домиках было очень холодно, настолько, что мы укрывались тремя одеялами, которые выпросили у завхоза, покрывалом, спали одетые, а мокрая голова после душа за ночь даже не просыхала, поэтому очень хотелось попить горячего чая, чтобы согреться. Юля частенько заходила ко мне на чай, иногда засиживалась, любила у нас принимать душ, он был на этаже на две комнаты, одна из которых пустовала, а в доме вожатых выстраивалась длинная очередь. Потом Юля уходила ночевать к своему парню, идти полчаса до дома вожатых, когда уже за полночь, ей не хотелось, хотя думаю, дело было в другом. Мои взгляды на жизнь в целом радикально отличались от окружающих меня людей, хотя бы в том, что первый поцелуй может быть только после венчания, что-то большее неприемлемо вообще, поэтому в моём близком окружении не было таких людей, как Юля. Но, тем не менее, мы с ней очень сдружились.

У Юли жизнь тоже была не простой, когда ей было пятнадцать лет, её родители развелись, бывший муж мать с детьми выгнал из однокомнатной квартиры, они пошли жить к знакомым, у знакомых некто пьяный пробил Юле голову, и она ушла к бабушке, папиной маме, которая после заживления головы, выгнала её к маме. Юле не хотелось возвращаться в ту квартиру, она пошла, жить в детский дом. Там стали разбирать, почему при живых папе и маме девочка живёт в детском доме, а её младший брат с мамой. Разобрались в ситуации, выделили комнату в доме, в котором когда-то жила женщина, и пока она была в тюрьме, они там жили. Женщина досрочно освободилась и вернулась жить в этот же дом, где Юля с мамой и братом жили в проходной комнате, и наблюдала разные сцены с людьми, которых водила к себе бывшая заключённая. Потом Юля поступила в институт, где выбила себе место в комнате в студенческом общежитии. После института с филологическим и журналистским образованием, владея китайским языком, отправилась работать на Олимпиаду, после которой в Орлёнок, где мы и познакомились. Она искала такую работу, где предоставляли жильё. Детский лагерь как раз был таким местом. День рождения у Юли был семнадцатого июля.

Когда лагерь заключал с нами договора, выяснилось, что у многих не хватает каких-то справок или ещё чего-то для трудоустройства. Лично у меня должны были быть не справки с нарко и псих диспансеров, а запись в медицинской книжке. Поэтому с этими справками меня отправили в Туапсе, чтобы в местных диспансерах запись из справки перенесли в медицинскую книжку.

Погода выдалась дождливой, вначале я приехала в психдиспансер, когда вышла из кабинета врача, в коридоре у посетителей стала спрашивать, как добраться до наркодиспансера. Как раз одна женщина тоже собиралась туда ехать и предложила поехать с ней. Так я познакомилась с Оксаной. Она была местной, а диспансеры обходила для того, чтобы устроиться на работу в один из местных лагерей. По пути у нас у обеих сломались зонтики, и мы их дружно отправили в помойку, по дороге зайдя в магазин, я себе купила новый. На автовокзал тоже пошли вместе, оказалось, нам нужно было ехать в одну сторону, Оксана жила в Джубге, чуть дальше на пару остановок от Орлёнка. Я вымокла насквозь, промокла даже обувь, сильно замёрзла. Оксана видела моё состояние, спросила есть ли во что у меня в лагере переодеться, но на мне и без того были две мои ветровки, которые пришлось одеть из-за дождливой ветреной погоды. Я сказала, что только форменная орлятская ветровка. Мы с Оксаной обменялись телефонами, она сказала, чтобы утром следующего дня я пришла на КПП, и она передаст мне тёплые вещи. Оксана принесла мне куртку, вязанную зелёную кофту и из такой же шерстяной пряжи жилетку, сказала, что отдаёт навсегда.

Восьмого марта мы отправились в поход в горы к водопаду. Путь был сложным, добравшись до водопада, мы разместились. Старший по походу сказал, что дальше целый час безостановочно нужно будет идти в крутую гору, и кто не готов к таким испытаниям, должен остаться. Впрочем, на точке остаться всё равно кто-то был должен, чтобы для всех сварить в котелке обед. Я была уверена в своих силах, не считала себя слабой, но пройдя небольшой путь, стала отставать, это заметил ответственный за поход и поставил меня самой первой, чтобы все остальные шли в моём темпе. Из разговора я поняла, что самого слабого ставят в начале строя. С одной стороны мне было приятно первой взойти на гору, с другой осознавать, что я самая слабая, не очень. Что со мной не так я не понимала! Мне было тяжело вскарабкиваться по горе, но я должна была это сделать и осуществить мамину мечту, которая мечтала побывать в горах, не просто побывать, а именно вскарабкаться, и эти мысли придавали мне сил.

Когда прошли Параолимпийские игры и открыли трассу для въезда в Сочи, мы в первый же день поехали туда на два дня. Поездка была превосходной, я побывала в Красной поляне, на самой высокой горе Роза Хутор.

Как-то раз с занятий нас отпустили пораньше. Я, Кристина и Саша вместе шли домой, и решили зайти в магазин, который был ещё открыт на тот момент, который располагался на территории лагеря и был недалеко от студгородка. Магазин был единственным местом, в котором я видела телевизор. Я стояла лицом к прилавку, девочки что-то покупали, я слышала, что шла реклама, и вдруг знакомая музыка, «Вы смотрите Пусть говорят…». Я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, утыкаюсь в телевизор, начинаю смотреть. Девочки уже рассчитались и вышли из магазина, начали меня звать, чтобы идти домой. А мне не хотелось расставаться с Андреем, хотелось смотреть дальше. Я вышла из магазина, Кристина спросила: «Малахова любишь?», я ответила, что просто засмотрелась. Та продолжала: «У меня бабушка тоже любит, каждый день смотрит», но я больше ничего не стала отвечать, решила остаться со своими мыслями наедине. Вряд ли тот человек думал обо мне столько, сколько думала о нём я, а точнее он вообще обо мне не думал, потому что не знал. Я старалась делать то же самое, не думать о ведущем, и в Орлёнке у меня это хорошо получалось.

В скором времени нас с девочками переселили в дом вожатых. Поднявшись на третий этаж, смотрю пристально на дверь нашей комнаты, точнее на её номер триста тринадцать. Распахиваю вовнутрь дверь и захожу…

Нашу группу разделили по двое вожатых на отряд, мы должны были работать четвёртую смену в лагере «Штормовой» со своей морской корабельной спецификой, которой нас обучали. Меня поставили в пару с Сашей. Саша была не самым ответственным человеком в нашей группе, вела разгулочный образ жизни. Например, когда мы возвращались из Сочи, она осталась в хостеле с парнем, с которым там же познакомилась, поэтому работать с ней я не хотела из-за того, что именно с ней вся ответственность ложилась на мои плечи. Нас поставили на один из младших отрядов, а по лагерному экипаж «Несокрушимый».

Дети приехали, я и Рома, который работал в паре с Юлей, были ответственны за мероприятие «Свистать всех на верх», для которого сценарий во время учёбы должны были писать вместе, а получилось, что я одна этим занималась, как всегда не имея техники, а Рома между тем пользовался во всю Юлиным ноутбуком. Нам нужно было на сцене представить детям весь коллектив лагеря в театрализованной постановке, я играла ребёнка, который приехал в лагерь, а Рома вожатого. Ещё вся наша группа готовила сюрприз для детей, спектакль «Летучий корабль», я играла одну из бабок ёжек.

В середине смены я уехала в Москву.

24

Здравствуйте, Татьяна Леонидовна! Пишет Вам Анастасия Суховерхова! Наверное, моё имя Вам ни о чём не говорит, но помнить Вы меня должны, хотя бы потому, что я ученица школы педагогических работников весны 2014 года, я единственная Настя ШПР в период, когда за всю историю зимние Олимпийские игры проходили в России в городе Сочи. Когда мы все вместе, сразу после открытия трассы, поехали туда. Когда Крым прикрепили к России, и об этом я узнала от Вас, а ещё я как крыса бежала с тонущего корабля «Штормовой» в середине смены. Тонущим он был только для меня, и уверена все меня за это если не ненавидели, то уж точно осуждали! Но, по крайней мере, я честно и сразу выплатила лагерю неустойку за разрыв контракта, а вместо того, чтобы расстаться со мной обоюдно мне испортили трудовую книжку, указав причину увольнения прогулом!

Ах, если бы Вы на самом деле знали, как тяжело мне было покидать это Место. Все эти четыре года я часто вспоминала время, проведённое в Орлёнке, я чувствовала себя там счастливой, по-настоящему счастливой, не смотря на большую физическую нагрузку и усталость! Вспоминала и Вас. Мне хотелось вновь отправить заявку в ШПР и приехать в лагерь, но…

И вот сейчас уже 2018 год, закончилась очередная зимняя Олимпиада, мне уже 27 лет и заявку в ШПР отправить я не смогу, хотя возраст тут не причём! Наверное, считать, что из-за ограничения возраста я не попаду в Орлёнок куда приятнее, чем знать, что я не могу этого сделать, потому что инвалид!

Помните, я Кристина и Саша жили в студгородке, весна тогда выдалась аномально холодной, я жаловалась, что мёрзну, впрочем, все мы мёрзли в нашей неотапливаемой комнате, спали одетыми, укрывались тремя одеялами, и всё равно было холодно. Мы простывали, лечились, Вы как заботливая, хочется назвать Вас мамой, приносили мне мёд. Вы заботились обо всех нас… Потом началась смена, приехали дети, было всё хорошо, но мне очень тяжело, в один прекрасный момент, когда за моей спиной было тридцать с лишнем человек, мы шли в палат-каюту, у меня потемнело в глазах и шатнуло. А в один из дней у меня просто не было сил подняться с кровати. Я обратилась к Вам, потому что больше не к кому было обратиться, а Вы отправили меня работать. На следующий день я не вышла на работу, просто не было сил, и приняла решение увольняться, потому что считала, что у меня слишком большая ответственность, я не могу своим состояние подвергать несовершеннолетних опасности, если в один прекрасный момент, меня снова качнёт или я просто потеряю сознание на рабочем месте.

Приехав домой в Москву, лучше мне не становилось, стали болеть суставы все и сразу, изменились фолликулы пальцев. Я обратилась к врачу, но лечение не помогало, мне с каждым днём становилось всё хуже и хуже, полгода подряд у меня держалась температура, а целый год мне не могли поставить диагноз, пока я в плохом состоянии в 2015 году не попала в больницу.

Там мне диагноз поставили, это редкое тяжёлое заболевание «Прогрессирующий системный склероз», поражающие сосуды, суставы, кожу, внутренние органы, в общем, весь организм сразу, а ещё от этой болезни нет лекарства, лишь поддерживающие препараты.

Мне назначали химиотерапию, от которой я чуть не отбросила коньки, а после этого назначали более щадящий препарат, заменяющий её, который применяется всего последние 10 лет и то в качестве эксперимента.

Что хочу сказать, болеть я начала как раз после того самого переохлаждения, которое получила в Орлёнке, в нём же мне впервые и стало плохо. Лагерь в болезни моей не виноват, потому что болезнь, как говорят врачи, у меня была, как бы в спящем режиме, просто спусковой механизм запустился именно после переохлаждения, она у меня могла бы проявиться раньше или позже, какая разница, всё равно я бы стала инвалидом!

Сейчас у меня поражены лёгкие, настолько поражены, что врачи меня похоронили. Мне показан морской воздух, в 2016 году я впервые в жизни искупалась в Чёрном море в Анапе. Мне очень хотелось оттуда рвануть в Орлёнок, навестить Вас, но понимала, что там меня никто не ждёт, ехать на ночном автобусе несколько часов в Туапсинский район бессмысленно. В 2017 году в Анапе я отдыхала всё лето в качестве лечения и меня постигали всё те же мысли, приехать к Вам, Татьяна Леонидовна. У меня всё время в голове стояла Ваша фраза: «захочешь, возвращайся!» А хотела я очень, ох как хотела, но в качестве кого бы я вернулась, я понимаю, что в данном положении двери Орлёнка для меня закрыты навсегда, и как я писала выше, лучше осознавать, что из-за возраста, чем… Потому и пишу это откровенное письмо только сейчас, когда могу отпустить Орлёнок, но не из сердца…

Единственное, что я хочу, чтобы Вы поняли, что тогда я уехала вынужденно, потому что мне действительно было плохо, и лучше за все эти годы не стало. Я живу теми воспоминаниями, когда была здоровой, как училась и работала в Орлёнке. Сейчас же я двадцать четыре часа мучаюсь от болей в суставах, мышцах, синдрома Рейно – это сосудистый спазм пальцев ног и рук, от которого синеют и белеют конечности. Мечтаю переехать жить к Чёрному морю в Анапу, где мне особенно легче по здоровью, но пока такой возможности нет.

В Орлёнок я приехала здоровой, а уехала больной, и всё равно этот маленький период времени один из самых счастливых моментов в моей жизни, там я провела последние дни в своей жизни, будучи здоровой, ведущей полноценный образ жизни!

25

Я понимала, что война в моей жизни закончится лишь тогда, когда я отдам душу Богу, потому что болезнь, которую мне нашли, проявлялась в организме точно так же, что и происходило в те годы в Украине. Свои собственные клетки воевали против своих же, разрушая мой организм. А когда один из специалистов в области ревматологии сказал, что когда у меня выявили проблемы со щитовидной железой, а это было незадолго до моего тринадцатилетия, нужно было врачам искать дальше… Хотя первые признаки заболевания появились ещё в грудном возрасте, мама моя обращалась к врачам, но разные симптомы списывали то на одно, то на другое.

Тогда на все мои вопросы, на которые я искала ответы всю свою жизнь, стали понятны. Почему я помнила свой последний урок физкультуры, на котором, сдавая бег на скорость, долго не могла отдышаться. Почему трудно было заниматься подводным плаванием. Почему у меня была странная мимика, которую психиатры принимали за ненормальность, это объяснял мой диагноз, который физиологически делал лицо маскообразным. Почему после психиатрической больницы я сильно болела, и у меня не было сил дойти до школы, а всё из-за переохлаждения в тюремном отделении и сильного стресса. Почему я выглядела младше своих лет, а всё из-за стянутости кожи, на которой не видно даже мимических морщин. Почему не росли волоса под мышками и многое многое другое…

Что происходило в моей жизни всё это время, подробно описывать не стану. Маме, наконец-то, оформили группу инвалидности, но только тогда, когда к её основным заболеваниям добавилась онкология. Маме диагностировала сразу два рака: рак яичников и рак матки. Я продолжала через силу работать в семьях няней, одна мама-работодательница была врачом психиатром. На домашний адрес Андрея Малахова писала личные письма, ответы на которые никогда не получала, продолжала отправлять заявки в его журнал на конкурс.

После приезда из Орлёнка я сделала тысячу бумажных корабликов, вспоминая историю Садако Сасаки, которую узнала в лагере. Историю о девочке, которая пострадала от бомбы, впоследствии чего умерла в двенадцать лет от лейкемии. Она верила в японскую легенду, что если сложить тысячу журавликов оригами, то любое желание исполнится. Только я решила сложить кораблики, потому что они ходят по морям и потому, что я работала в лагере, который напоминал корабль.

Ещё через год на поляне выложила имя ведущего из одуванчиков.

Во все свои письма я вкладывала определённый глубокий жизненный смысл, но этот смысл за все годы участия в конкурсе так ни кем не был понят. Лишь в 2017 году меня отметили в журнале как участницу, рассказав о том, что я написала песню о конкурсе, которая была написана пять лет назад. Вначале того же года ведущему исполнялось сорок пять лет и я посвятила ему песню, о чём написали в его журнале, так же редакция помогла найти композитора, который сочинил музыку. Им был Шариф Умханов.

Есть на свете мужчина один,

Он волшебный как Аладдин,

Его мудрые глаза

Через очки глядят в небеса.

Он не курит и не пьёт,

Здоровый образ жизни ведёт.

Есть щетина иногда

Но это не беда!


Припев:

Сорок пять лет, сорок пять лет,

Новый паспорт и много конфет,

Брызги шампанского, торт большой

Пусть будет в жизни всегда хорошо.


Он ведущий на Первом канале

И главред в красивом журнале,

В Апатитах он родился

И стране как пригодился.

Нашу жизнь он украшает

И желания исполняет

Как волшебный Аладдин

Есть на свете мужчина один


Припев:

Сорок пять лет, сорок пять лет,

Новый паспорт и много конфет,

Брызги шампанского, торт большой

Пусть будет в жизни всегда хорошо.

Но ведущий никак не отреагировал. Всё в том же 2017 году Андрей Николаевич ушёл работать на телеканал Россия и продюсировать свои собственные шоу, названные его именем. А в конце года у него родился сын Александр.

Юля продолжала колесить по миру, устраиваясь на работу, где предоставляли жильё. Одним таким местом стал Китай, куда девушка уехала преподавать школьникам русский язык. А её родители вновь сошлись и стали жить в той самой квартире, из которой когда-то их выгнали. В Китае она нашла своего будущего мужа англичанина и уехала жить в Англию.

Марианна закончила медицинский колледж, стала работать фельдшером в скорой помощи в Подмосковье, вышла замуж, родила девочку.

Я вышла замуж и обвенчалась. Мой избранник носил бороду и усы, что меня в особенности привлекало в мужчинах, почти два метра в рост. Свадебное платье сшила моя мама. В свадебном путешествии в Анапе мой муж обрезал мою косу. Длина волос была сто одиннадцать сантиметром, и из-за своей инвалидности мне было тяжело ухаживать за своими тонкими густыми волосами, которые отращивала с тринадцати лет.

Моя несостоявшаяся старшая сестра Света, так и не получившая жильё от государства, стала жить с нами.

У меня началась новая жизнь, я стала совершенно другим человеком как внешне, так и духовно. Теперь мой внутренний мир лепил мой любимый муж Павел! А внешность менялась из-за болезни. Образ отца я теперь брала из другого человека, тоже из телевизора, им стал батюшка с телеканала Спас Артемий Владимиров. Но писем решила ему не писать!

26

Одним солнечным летним днём я выглядываю из окна квартиры, к которому подошла на шум пропеллера вертолёта. Я вижу, что он собирается приземлиться у нашего подъезда. Из вертолёта высовывается Андрей Малахов, видит меня в окне, улыбается и кричит, чтобы я спускалась и залазила к нему в вертолёт. Я выбежала и села рядом с ним, пилот сделал несколько рывков штурвала и вертолёт взлетел, я надела наушники, посмотрела на Андрея и мы полетели на море…

Этот роман мне очень сильно хотелось закончить встречей с Андреем Малаховым, и я рада, что она всё-таки состоялась хотя бы в моём сне!

P

.

S

.

В феврале 2019 года Валера пережил тяжёлую многочасовую открытую операцию на сердце в институте имени Бакулева, у него было три инсульта из-за проблем с сердцем. Томография установила один инсульт примерно десятилетней давности, скорее всего из-за него у Валеры были изменения в психике и его проблемы с накопительством и коллекционированием. Два других случились незадолго до операции. Во время операции у него был отёк мозга, он две недели пробыл в коме в реанимации. Я, мой муж Паша и мама выхаживали его. Паша учился на медицинского брата и имел небольшой опыт.

Летом 2019 года мы приобрели комнату в общежитии в Анапе. Не смотря ни на что всей семьёй: бабушкой, мамой, Валерой и мной мы смогли накопить на своё собственное жильё у моря.

В начале 2020 года я похоронила маму Елену, она умерла от сердечной недостаточности 18 января, ей было 47 лет, следом за ней, 2 февраля почил Валера, которого в обществе я называла папой. Он настолько полюбил нас с мамой, а меня в особенности, что союз с мамой в органах ЗАГС заключил в мой день рождения девятого декабря 2016 года. Валера был скопцом10 по жизни, так сильно любил мою маму, что не пережил её смерть. Валере было 56 лет, умер от сердечной недостаточности, не смотря на то, что у него были новые клапаны в сердце.

В Пасху, 19 апреля того же года умерла моя кошечка Лапуся, ей было 15 лет, у неё был рак молочной железы.

2 июля всё того же года мой любимый муж Павел подал заявление в суд о разводе. 4 сентября нас развели. Причина с его слов, что он хочет жить один.

Я переехала жить в Анапу, и со мной случилось то, чего я больше всего боялась в жизни – осталась одна…

Вы не смотрите на добрые глаза,

Я внешне, может, выгляжу наивной.

В душе могу быть очень зла,

Как смерч бываю мощной сильной.

Вы так привыкли все смеяться

И на до мною издеваться,

За мой простой и нежный взгляд,

Характер, что со всеми в лад.

Вы так привыкли на меня бросаться

И как шакалы огрызаться.

Вам очень плохо, я стерплю,

Всю вашу боль и знойный гнев

В душе, как в море утоплю.

Но море может бушевать,

И как моя душа, страдать.

И море тоже может плакать,

Пускать шторма и страх,

Что можете увидеть

Вы в моих глазах.

Взгляд спрячу, отведу,

Но боль и муки я не покажу.

Волной хлестну как море

И заберу всё ваше горе

Я посмотрю на вас и улыбнусь

И боль уйдёт от вас, уйдёт на дно,

И станет вам на миг легко.

Я спрячу боль так глубоко.

Я, как и море, в природе одинока,

Но видит море много

И прячет всё на дне,

А я в своей душе.

Вы можете смеяться,

Жестоко издеваться.

Я всё всегда прощу,

Пойму и отпущу!

Так к чему же я так долго и упорно шла, говоря в самом начале? Одиночество, нищета, инвалидность. Пол жизни потратила на то, чтобы не быть одинокой, а в итоге в таком положение, что даже похоронить меня будет некому. Пыталась выбраться из нищеты, а в итоге к ней пришла. Не хотела носить диагноз психически больного человека и не быть инвалидом. Так от инвалидности психа избавилась, зато с другим физическим, одним из самых тяжёлых заболеваний в мире получила инвалидность.

Долго и упорно я шла к свободе!

После череды разных обстоятельств длиною в жизнь я пережила всего и сразу столько. Что всё чего я боялась со мной случилось и бояться больше стало нечего. Я получила свободу от страха.

В Евангелие от Луки, глава 18;8 говорится: «Но Сын Человеческий, придя, найдёт ли веру на земле?» Так вот я стала тем человеком, который свободно может нести веру и не бояться этого… Не бояться обнажить душу, поведать о свой жизни – о вере, спасение, любви Божией…

Смерть не то, что почти всю жизнь наступала мне на пятки, смерть была моей сестрой-близнецом, с которой я не могла подружиться. А сейчас, когда я в таком тяжёлом физическом состояние сама себя практически схоронила, отправила на небеса к маме и Богу, я чувствую лёгкость и бесстрашие перед людьми земными. Больше всего я думаю о встрече с Господом и чувствую, что дорога к Нему сокращается…

Главное в жизни ни счастье земное, что большинство людей считает важным, а путь, по которому ты придёшь к Богу, а лёгким он не может быть. Счастьем для себя я считаю то, что всё, что мне пришлось в жизни пережить, поможет мне спастись и обрести Царство Божие!

Долго и упорно я шла к Богу!

Примечания

1

«Китайская стена», – так назывался самый большой девятиэтажный дом в городе, в котором я жила. Он состоял из двенадцати подъездов и был очень длинным, поэтому имел такое название.

(обратно)

2

Так в нашей семье называли маленькое помещение в однокомнатной квартире, напоминающее кладовку. Там были полки, которые бабушка смастерила сама, вешалки, даже проведён свет. Хранили там разные бытовые вещи, запасы.

(обратно)

3

Фамилия «суховерхова» является малораспространенной на территории России. В исторических документах однофамильцами были знатные люди из русского московского и новгородского купечества и духовенства в 17-18 веках, имевших определенную власть и почести. Исторические корни фамилии можно обнаружить в реестре Переписи Всея Руси в эпоху правления Ивана Грозного. У государя хранился особый список привилегированных и благозвучных фамилий, которые давались приближенным только в случае похвалы или поощрения. Указом государя было прописано, что «сие фамилию нельзя было менять до конца правления царя и его династии». Тем самым фамилия «суховерхова» сохранила свое первоначальное значение и является редкой.

(обратно)

4

Расстройство, при котором и шизофренические, и маниакальные симптомы настолько выражены, что невозможно поставить диагноз ни шизофрении, ни маниакального эпизода. Эту рубрику следует использовать как для одиночного эпизода, так и для рецидивирующего расстройства, при котором большинство эпизодов являются шизоаффективными, маниакального типа.

(обратно)

5

Паразитические гельминты, относящиеся к плоским червям и обитающие в печени хищных млекопитающих и человека. Паразиты вызывают описторхоз – заболевание, приводящее к практически полному разрушению печени. В организм человека описторхи попадают уже в личиночной стадии при употреблении в пищу рыбы, заражённой описторхами, которая обитает в реке.

(обратно)

6

Фамилияврача.

(обратно)

7

Так в нашей семье называли деревянный уличный туалет с дыркой в земле.

(обратно)

8

Документ о передаче собственности одним лицом другому.

(обратно)

9

В тексте будет встречаться это число, в котором автор подчёркивает его смысловую судьбоносную связь с людьми и событиями, которые описывает.

(обратно)

10

Человек, который всю свою жизнь посвящает хранению девственной чистоты.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • *** Примечания ***